Мама Стифлера Лидия Вячеславовна Раевская Я очень странная баба. Сильно подозреваю, что в деццтве надо мной проводились жыстокие опыты, и мне высосали моск. Почти весь. Оставшимися пятью граммами думаю и высираю крео. Напоминаю, что моя фамилия нихуя не Лобачевский, и шедевроф от меня не ждите. А исчо я блондинга, а это, камрады, уже диагноС..)) Прочитать и забыть Минет со льдом 26-07-2007 00:12 А бабы — дуры!!!!!!!!!!! А вот мне похуй даже, если кто-то спесднёт, что это я сама уёбище тупое, а фсе остальные ниибаццо умные. Потому что это нихуя ни разу нитак!!!! Вот вам поучительная история о двух глупых бабах. Пачти пьеса, бля. ибо, в ней 2 основных действующих лица: это 1) Я. Зовут меня Лида, фамилия похуй-неважно, потому что я 4 раза её меняла, и заебалась сама запоминать. 2) Сёма. Моя подруга. Почиму Сёма? А потому что фамилие у ниё Семёнова. Сёма и Сёма. Ниибёт. Итак, произошла вся нижеописанная шляпа 10 лет назад. Нет, нихуя. Ещё предыстория есть. В детстве Сёма была очень стрёмной девочкой. Шопесдец. Это я не от зависти говорю, патамушта, типа, сама фся такая неотразимая ни в адной луже, а проста констатирую факт. А факт такофф: Сёма весила 30 кг. *в читырнацать лет*, была лайт прыщава, не имела сисеГ, *тут, справедливости ради, я скажу, шо я тоже сисеГ тогда не имела, и не имею их и в свои уже 28 с половиной лет*, слегонца горбата и тиха. И никто не хотел её не то чтобы ипать, а даже за одной партой сидеть. И даже наше главное чмо класса — третьегодник Женя, до девятого класса пердевший, сцуко, с подливой — и тот не желал сидеть с Сёмой за одной партой. А и похуй. С ней я всегда сидела. И дружили мы как бля в сказке. А потом, когда мне стукнуло 17 лет, одновременно мне стукнула и моча в голову. Патамушта Лиде приспичило залететь и выйти замуш. А Сёму так никто ипать и не вожделел. Прошёл ещё год. У меня родился сын. Сёму никто ипать не хотел. И дажи целовать. Никто. Не хотел. Потому что, в своём стремлении хоть кому-то с пьяных глаз показаться нимфой, Сёма превзошла сама себя: она пИсдела у старшей сестры-пахермахершы раствор для \"химии\" и разные краски, после чего на её голове почти не осталось волос. Не считая разноцветного тощего хвоста на чёлке. Так шо, как говориццо, \"я стока не выпью. \" А поскольку Сёма была моей подругой — мне было откровенно похуй до того, как она там выглядит, лишь бы рядом была. И вот, на девятнадцатом году Сёминой жызни произошло ЧУДО!!! Её трепетно полюбил Гарик из соседнего дома! И если вы думаете, что это был родной брат Жени-бздилы из нашего класса, то ХУЙ ВАМ!!!!! За этим Гариком я сама безуспешно бегала колбасой, пытаясь соблазнить его своими сисьГами а-ля \"2 дверных звонка\" и внушительной жёпой. Ну и фсякими там бабскими уловками. И обломалась ни па деццки широко. Гарик был высок и красив. У Гарика была Ауди А-6, папа-алигарх и пятикомнатая хата с фонтаном, лепниной и прочими биде. Гарика хотели все бабы в возрасте от 10 до 60-ти лет включительно. А Гарик полюбил Сёму. И забрал её жыть в свои апартаменты с фонтанами. У меня к тому времени не осталось времени на чёрную зависть, ибо от меня по тихой грусти съебался муж. Как водицца, к другой бабе. Так что на мне остался годовалый сын, и куча суицидальных мыслей. А ещё гора ползунков и сраных памперсов. И не до зависти было. И вот как-то я, в темпе человека-бля-паука, ношусь по дому, стираю всякую срань, одновременно варю кашу, и качаю ногой кроватку с орущим в ней дитём. И тут в недобрый час пришла Сёма. Пришла, значит, села так грустно на жёпу, подёргала себя за крысиную чёлочку, и тихо молвила: — Лии-и-ид… Слушай… Я это… За советом пришла… Мне б того самого… Посоветуй, чё такое можно сделать Гарику в постели, кроме того, шоп на спине лежать, и ноги растопыривать как криведко? А то мне кажеццо, назревает большой песдец. В плане, Гарик меня выгонит… А я не хочу домо-о-о-ой!!!! Тут Сёма заревела, и я её прекрасно понимала: я б тоже не стремилась домой, где живёт маманя с отчимом, которые ещё в 14 лет дали Сёме подсрачника, и выгнали на улицу за ненадобностью, после чего Сёма несколько лет жыла у соседки, и сестра, которой ваще всё похуй. И после Сёминого переезда к Гарику, фся семья дружно сменила дверные замки, и выпила на радостялх пузырь бормотухи. Не переставая бешено размешивать в кастрюле кашу, и хуяча ногой по кроватке, я на автомате выдаю: — Сём, а ты ему сделай минет со льдом!!! Сёма вытерла красный нос чёлкой, перестала плакать, икнула, и спросила: — А это как? Как-как… А я ебу? Спесднула, блин, а теперь думай чё ответить… откуда я, бля, знаю — как?? Я чё, гейша шоле? Ну, думаю, щас чё-нить выдам, на отъебись… И выдала: — Ты это… Короче, соси хуй. Гарику. Поняла, да? И вот ты, главное, не давись, не блюй, и секи момент, когда он кончить намылиццо. Ну, откуда я знаю, когда он кончит? Сём, спроси у него сама — он тебе скажет. И вот он скажет тебе: \"Ща, бля, кончу ахуенно!\" — и тут ты хватай лёд (припаси заранее), и прижми ему к яйцам! Бля буду, он этого никогда не забудет. И скажет тебе спасибо! В одном я была права… Гарик этого НИКОГДА не забыл… Итак, высрала я ей эту хуйню про минет со льдом, и благополучно забыла. Ровно на сутки. Потому что через день раздался звонок в дверь. Открываю. На пороге стоит Гарик. Враскоряку. Лицо — скосорыленное. Смотрит недобро. И в его карих очах угадываецца желание лайт наебнуть Лиде. Левой рукой Гарик держался за стену, а в правой держал за шкирку Сёму. На Сёме было весёлое жёлтенькое пальто с капюшончиком, из-под которого виднелась буро-зелёная чёлка, прикрывающая фингал, и снизу висели две ножки-ниточки в зашнурованных ботинках. Сёма висела, и, судя по всему, страдала. Я прикинула хуй к носу, что Гарик зашёл явно не чаю с кренделями испить, и отошла на шаг назад, прикидывая пути к отступлению. Гарик слизнул капельки пота над губой, выкатил глаза, и взревел как в жёпу раненый джигит: \"ОНА???????????\" Сёма мелко-мелко закивала и нервно дёрнула ножкой. Гарик уставился на меня, и снова взревел: — НАХУЯ ТЫ, СУКА ТАКАЯ, МЕНЯ ПОКАЛЕЧИТЬ РЕШИЛА???? КОГДА ЭТО Я УСПЕЛ ТЕБЕ В ПЕСДУ СОЛИ НАСЫПАТЬ?? ОТВЕЧАЙ, СКОТИНА!!!!! На всякий-який, я пропищала: — Идите оба на хуй! Я кормящая мать-одиночка, меня нельзя расстраивать и бить, и ваще мне пора идти! С этими словами я попыталась закрыть дверь, но не тут-то было!!! Гарик выставил вперёд правую руку, с зажатой в ней Сёмой, чем помешал мне мне произвести сие действие, а у Сёмы от неожиданного удара дверью свалился с ноги зашнурованный ботинок. И пропало сознание. Поняв, что отступать некуда, я решила уж выяснить, за что меня щас будут бить. А в том, что меня ща побьют — я и не сомневалась нихуя ниразу даже. И Гарик рассказал следущее: — Прихожу я сегодня домой. Раздеваюсь. Иду в душ. Выхожу. Захожу в комнату, а там это песда лежит на кровати, и мразотно так лыбится (тут последовало энергичное встряхивание Сёминой тушки, отчего у неё свалился и второй зашнурованный ботинок). Говорю: \"Чё смешного увидела?\" А она мне: \"Игоряшечка моя сладенькая, не желаете ли вы минету праздничного, с проглотом?\" Я так охуел, и говорю: \"Конечно, хочу!\" Лёг на кровать, яйца развалил, ну и говорю ей: \"Хряпай!\" Та давай мне шляпу слюнявить. Слюнявит, и через каждые 10 секунд спрашивает: \"И, а ты скоро кончишь уже?\" Говорю ей: \"Ты, давай, не песди, а соси. А то ваще не кончу. А как кончать соберусь — я те цинкану, значит. \" Лежу, разлагаюсь, чую, ща кончу. Ну и сказал… Сдуру, бля… Тут Гарик сморщился, снова покрылся пОтом, и заорал: — И ТУТ ЭТА СУКА СРАНАЯ ДОСТАЛА ИЗ-ПОД КРОВАТИ ЗАМОРОЖЕННУЮ КУРИЦУ, КИЛОГРАММА НА 2 ВЕСОМ, И СО ВСЕЙ ДУРИ УЕБАЛА МНЕ ЕЙ ПО ЯЙЦАМ!!!! ПЕРЕД ТЕМ, КАК СДОХНУТЬ, Я НА АВТОМАТЕ ДАЛ ЕЙ ПО ЕБЛУ, И ОТКЛЮЧИЛСЯ!!!!!!!!! ДУМАЛ, ЧТО УЖЕ НАВЕКИ!!!!!! А ТЕПЕРЬ ОТВЕЧАЙ, ГНИДА, ЗАЧЕМ ТЫ ЕЙ ЭТО ПОСОВЕТОВАЛА????????? Бля-я-я-я-я… Я не знала, чё мне ответить… Сказать про \"минет со льдом\" я не могла. Хотя, наверняка Сёма меня уже сдала как стеклотару… И тут очнулась Сёма, и из-под капюшона прошелестело: — Лид… У нас льда не было… Я подумала: какая разница, главное шоп холодное было… Я сначала окорочком хотела, а его тоже не было… Прости… И шелест пропал. … С тех пор прошло почти 10 лет. Сёма давно уже не помнит как выглядит Гарик, растит красавицу-дочку, выучилась на стилиста, причём, делает сейчас неплохую карьеру, выглядит Сёма сногсшибательно, не девка, а королева, мне до неё как до Киева раком… Но до сих пор фраза \"минет со льдом\" вызывает у нас нездоровый ржач, а иногда и понос. Естественно, тоже нездоровый и непредсказуемый. А теперь плюньте мне в ебло те, кто скажет, что бабы — не дуры!!!!!!!! А потом посмотрите на себя в зеркало. Ибо нехуй. Пра сизьГи! 26-07-2007 20:10 Третий высер бабы Лиды. Хуй его знает, чё получится, но место в разделе "Хуета и говно" мне всегда светит… А бОльшего нам и не надо. Итак, поехали! Что вы, смертные мужыги с хуями волосатыми, знаете о сизьгах? А нихуя, по большому счёту. Типа, большие и твёрдые — это заебись сисьги, а маленькие и мяконькие как марлевый подрузник с говном — это пиздец, и голыми руками такую эпидерсию никто трогать не станет. Господа, глубже копать надо! Сизьге, господа, это целая песня. Что касаеццо лично меня — это моя, сцуко, лебединая песня. Ибо с сизьгаме у меня напряг с деццтва. ну, не то шоп их ваще не было, но могли бы быть и побольше, я так думаю. Но всё-таке они у меня есть. Их даже видно издали. А это вам не хуй собачий. А есть бабы, у которых сисег нету!! Нихуя ни разу даже ваще! Нету. И уже не будет. Кто-то по этому поводу копит бабло на силиконовые клизмы, кто-то покупает лифчеги с поролоном, а кто-то забивает на это хуй. Но иногда даже такую сизько-похуистку можно выбить из седла… Собственно, это было вступление. Теперь — текст. Есть у меня подруга. Беспизды — дефка супер. В том плане, шо мы с ней огонь-воду-медные трубы и прочую шляпу — всё хавали вместе. Лет 20 уж дружым. Юла — обладательница роскошных сисег минус второго размера. А попросту, их нету ваще. И никогда не было. И, думаеццо мне, што и не будет. За последние годы я привыкла к вот таким высерам: Юла: Лид, прикинь, мне маманя из Италии платье привезла ахуеннае. Сцуко она. Бля. Я: Почиму сцуко? Юла: А по кочану. У него вся спина открытая, сечёшь? Я: Нихуя. Тупо не понимаю. Юла: *нервничает такая, и злицца уже* — Лида! Включи моск!!! Платье с голой спиной!! Значит что? Правильно!! Значит, лифчег с поролоном не оденешь!! А без лифчега у меня в этом платье такой вид, будто мне сизьге лопатой отрубили!! Даже сосков не видно! чё делать-та, а? платье-та песдатое! А давай какой-нить твой лифчег разрежем, и пришьём чашечки к моему платью распиздатому? Я: Хуй тебе, Юлия Валерьевна, а не мой лифчег за тыщу рублей! Давай тебе купим лучше сисьге резиновые, я по телеку видала. такие жидко-селеконовые, к туловищу лепятся, и создают иллюзию присутствия сисег? Юла: *задумчиво* А я на свадьбу собралась… А я ж там паяльник могу нагреть… А я ж, как нагреюсь, так меня на мазурку с рэпом сразу тянет… А если в процессе кровавого танца у меня сизьге отваляццо — я ж как как чмо буду, да? Я: Да. Непременно. Но мы тебе их на бретельки привяжем. *гордая собой такая* Юла:*прикидывает хуй к носу* а там это… Рукава короткие… А чо буит, если одна сисьга у меня из подмышки вывалиццо, и на верёвочке повиснет? я: Ну… Бубу тогда называть тебя Сучье Вымя! Гыыыыыыыыыы!!! Юла: Гыыыыыыыы))))) Сизьге мы ей купили. И на этой свадьбе она замутила себе малолетнего красавца с большим хуем, который Юла нащупала в процессе кровавого танца, когда одной рукой она держалась за сизьги (все вокруг весь вечер предлагали Юле валидол. Думали, сердце..), а другой мацала его пипидон. Две недели после свадьбы Юля ходила со своим кавалером под ручку, изредка разрешая ему погладить себя по приклеенному бюсту, после чего у юноши закатывались глаза, непроизвольно шлёпала нижняя губа, и усиливался коленный рефлекс. Дело неотвратимо шло к ебле. Да-да. Утро. Я ещё нежно разлагалась на кровати, свесив свою белокурую головку над тазиком, стоящим на полу (а шо вы хотели? Всем по утрам иногда сугубо конгруэнтно бывает. Я — не исключение.) Звонок. Он взорвал мой моск, и вновь активизировал похмело. Морщусь, беру трубу. Юла. — Лидка-а-а!! я сёдня буду секесом трахаться! С НИМ!! о, мой божественный грузинский Апполон!! Я купила сибе пиньюар со с мехом из ЧебурашГи, труселя со специальной дырой на песде, чюлки со стразами, и свечки. Церковные. У меня будет ночь любви!!!! Мне было ОЧЕНЬ плюгаво, поэтому я не помню, чо я ответила, и снова повисла над тазиком. Ночь. Я УЖЕ нежно разлагаюсь в кровати. Тазик отсутствует. Зато присутствует мужыГ, который меня пользует в позе низкого поклона. Звонок. Телефон лежит прям перед моей мордой. Юла, ёпвашу… Беру трубу. А оттуда — ВОПЛЬ: — СУКА! СУКА! СУКА!!!!! ПИДОР! ЧТОБ ЕГО ПИДОРЫ КАЗНИЛИ! ЧЕТЫРЕ РАЗА В ОДНУ ДЫРКУ!!!!!!!!!! Ты прикинь, приходит он ко мне с цветами-хуями, я лежу в своей чебурашьей роскоши, свечки повсюду, как бля в «Вие», он кричит мне: "любимая!", Я тоже ору: "Иди же ко мне скорее, мой шаловливый плутишка!!" Он падает на мою кровать, отрывает Чебурашку, разрывает в порыве страсти мой пиньюар, и тут… Тут у него расширяются глаза, он судорожно начинает тереть мои сизьге ладонями, и при этом ржёт и вопит: ДОКТОР!! ГДЕ ОНИ?? МЫ ИХ ТЕРЯЕМ!!!!!!!!! Всё! Всё! Всё-всё-всё!!!! Никаких больше секесов! Никаких грузинских принцев!! никаких… Лид, кстате, дай скока можешь взаймы, хочу сисьги силиконовые сдела-а-а-ать… *в трубке слышацца рыдания* Денег я ей не дала. Сисег у Юлы до сих пор нету, с грузинским принцем они давно уже вместе сожительствуют, и к отсутствию у Юлы сисег сожитель давно привык… Но знаете, как я ржу, когда слышу, КАК он их называет? СИСОЧКИ!!!!!!! Мужыги, будьте терпимее к таким особенностям женских фигур! Хотя, я как-то одному мужыгу, помниццо, спесднула: "Олег, эти двое детей, которыми ты так гордишься — нихуя не твои. ПОТОМУ ЧТО ВОТ ЭТИМ ОГРЫЗКОМ МОЖНО МОРСКИХ СВИНОК СМЕШИТЬ, А НЕ ДЕТЕЙ ДЕЛАТЬ!!!!!!" стыдно до сих пор. А теперь мораль: а нихуя её нет, этой морали. Это жизнь наша такая. жестокая, нисправедливая, и плюгавая. Давайте же выпьем за сизьге! И это буит правильно. Воистину. Пра сизьги-2 11-09-2007 13:54 Вторую неделю моя подруга Юлия переживает стресс, который мы с ней совместно глушим абсентом, и звонками бывшим бойфрендам. Ничего не помогает. Да и с хуя ли оно должно помочь вечной проблеме: "Где достать сизьги"???? Юлию мучает один и тот же сон: она встречает неотразимого мущщину, с волосатой грудью, с похотью в глазах, и с большим толстым кошельком. И влюбляецца в него. И мущщина предлагает Юлии немедленно переехать к нему во дворец. *На этом месте Юлию душат слёзы, потому что дворец мущщины полностью соответствует Юлиным мечтам о боХатой жызни* Во мущщинином дворце есть золотой унитаз, бассейн с пингвинчиками, биде в горошек, кровать с пурпурным одеялом, и комнатный фонтан в виде писающего мальчега. И Юля со своим чемоданом приезжает жыть к мущщине, и целый день упиваецца роскошью. Она гадит в золотой унитаз, она купаецца с пингвинчегами, и пьёт из фонтанчика, куда писает золотой мальчег. Да. И сон этот длицца долго-долго. Но наступает ночь. Там, во сне. И Юлин мущщина с ловкостью Сергея Бубки откуда-то сверху, в водопаде звёзд, прыгает на пурпурное одеяло, на котором распласталась Юлина тушка, готовая к соитию и изысканному разврату. И пылают свечи в виде золотых фаллосов, и сердца пылают, и Демис Русос поёт про сувенир, и Юлин мучача вдруг говорит: — Ой, а где же твои сиськи, любимая? Нету? Жаль. А у меня хуй на тебя не стоит. И наступает темнота, в которой хохочут аццкие негры, и рыдает Юля. И сон кончаецца. И хуйня, ежели он один раз всего приснился бы — так нет же! КАЖДЫЙ день Юлу мучит кошмар. Абсент не помогает. Бывшие бойфренды… Бывшие бойфренды — это вообще было лишним. Ибо, набрав номер Юлиного поклонника Ромы Жесткача, получившего от Юли такое погоняло за очень большой пенис, и чрезмерно волосатые тестикулы, которые Юля пыталась побрить, но сломала бритвенный станок, и чуть не кастрировала Рому — мы услышали в трубке шипение, и Ромин голос: — Кто? Юля? Какая Юля? Ах, ЮЛЯ!!!!!!! Ты, наверное, хочешь узнать, как пожывает моё яйцо, которое ты почти отхуячила своим секатором? А хуёво оно пожывает, Юля! Если б ты мне тогда сразу сказала, что именно этим станком тебе в деццтве нахуй снесли обе сиськи — я б тебя за километр к своим яйцам не подпустил! Вафля старая. Ершова в отчаянии мнёт резиновые псевдо-груди, купленные ею месяц назад, и ставшые частью её тела и жызни, и рыдает. Вам, мужыкам волосатым и неотёсанным, НИКОГДА не понять, что такое жызнь без сисег! У вас может быть самый маленький в мире хуй, похожий на крючок, которым бабки варежки вяжут, но если у вас есть хоть один палец на руке, и фашысты не лишили вас в гестаповских застенках языка — вы всегда будете мущщиной. А сизьги — это другое. Вам не понять, какие муки испытываешь, когда тебе какая-то сука последняя, паскудно ухмыляясь, дарит на день рождения коробочку, в которой лежит роскошный кружевной лифчик ТРЕТЬЕГО размера!!! Мне дарили. И я сначала разодрала в клочья красные кружева, а потом — рожу их дарителя. Ибо нехуй издевацца над моими сизьгами! В общем, чтобы справицца с Юлиной депрессией, мы пошли с ней делать сисечный шоппинг. Мы решили купить Юле лифчик с жыдким силиконом. Чтобы Юлька в нём спала, и мущщина с золотым унитазом наконец-то почуял эрекцию, выебал Юлю, и перестал ей сницца. И мы пришли в магазин. В дорогой магазин. У Юли было истощённое лицо страдалицы, а я тоже хотела лифчег с силиконом, поэтому лицо у меня было алчное. К нам сходу кинулись молоденькие сисястые консультантки, чем ещё больше испортили нам настроение, и Юля взвыла: — У меня нет сисек! Вы понимаете? Нету! А я хочу, чтоб они как будто бы у меня были! Вы меня понимаете? И, схватив самую сисястую продавщицу за рукав, Юля свирепо выдохнула ей в декольте: — Дайте мне лифчик с силиконом! Продавщица попыталась оторвать Юлину руку от своего рукава, что было затруднительно, ибо Юлю парализовало от вида ассортимента лифчиков ТРЕТЬЕГО размера, и сказала: — К сожалению, сейчас у нас нет бюстгальтеров с силиконовым наполнителем, но мы можем предложить вам модель "Шторки". Юлина скрюченная конечность разжалась, левый Юлин глаз подозрительно задёргался, и она тихо прошипела сквозь металлокерамические зубы: — Шторки? Што-о-орки-и-и-и??? ШТОРКИ? Продавщица отпрыгнула в сторону. Юлины глаза вращались по и против часовой стрелки, и голос Юлин сорвался на отчаянный крик: — Какие шторки?? ЧТО вы мне предлагаете ими зашторивать??? Я ж вам сразу сказала, что у меня НЕТУ СИСЕК!!!!!!! Краем глаза я заметила движение руки продавщицы куда-то под стол, и поняла, что щас про хроническое отсутствие сисек Юля будет рассказывать уже охране торгового центра, и поэтому быстро вытащила её из павильона. В двух других магазинах нам сказали, что у них нет лифчиков нулевого размера, и с силиконом, и мы пошли пить кофе с ликёром в ближайшее кафе. Юля обречённо пила кофе, слёзно выпрашивая у официантки пирожок с капустой, и, шмыгая носом, рассказывала мне, что не далее как позавчера, приняв душ, и умаслив тело всякими притирками для аромату, она легла на кровать, раскинув руки-ноги, и стала релаксировать. Релакс закончился через три минуты, когда в комнату вошёл Юлин сожытель, походя заглянул ей куда-то между ног, и обидно заржал: — Слышь, Ершова, у тебя песда похожа на старую помидорку! Купи ей крем от морщин. Депрессия Юли усугубилась, и стало понятно, что лифчик с силиконом уже не выход. А денег на силиконовые протезы у Ершовой нет, и ей их никто не даст однозначно. У меня их тоже нет. В смысле, ни денег, ни сисек, не протезов. Я полчаса просила Юлю смирицца, и возлюбить то, что у неё есть. Ставя в пример себя. Я тоже долго пыталась возлюбить свои два дверных звонка, и в оконцовке возлюбила. Потому что, когда мне было двадцать лет — мои поклонники плющили рожы, и говорили: — Ну, может они у тебя ещё когда-нибудь вырастут? А ты принимаешь капсулы "Пуш Ап"? А когда перевалило за двадцать пять — резко поменяли мнение: — Ой, какие сии-и-иськи… И не висят даже-е-е-е… Ясен пень: с чего там им обвисать, если каждая моя сиська весит сорок граммов? Но мои доводы Юлю не убедили, и она ушла домой. Релаксировацца и глотать капсулы "Пуш ап" Прошла ещё неделя. И у меня зазвонил телефон. И я взяла трубку. И из трубки, сквозь всхлипы, и сопливое шмыганье, вылетел Юлькин отчаянный вопль: — Всё! Я иду в банк брать кредит на сиськи! Я вчера листала газету "Из рук в руки", и нашла объявление: "Выпускнику художественного ВУЗа требуется модель. Оплата десять баксов в час". Я позвонила, договорилась, надела красные трусы, у которых дыра на жопе в виде сердечка, приехала, разделась… *Всхлип и рыдания* А ОН СКАЗАЛ, ЧТО НЕ БУДЕТ МЕНЯ РИСОВАТЬ, ПОТОМУ ЧТО У МЕНЯ СИСЕК НЕТУ!!!!!! Ершовой дали кредит на пятьдесят тысяч рублей. На эти деньги мы с ней купили два лифчика с жидким силиконом, ещё один запасной комплекс резиновых грудей чёрного цвета, а остальное благополучно пропили. Причём, в процессе нажирания сливы, которое проходило в какой-то районной ресторации города Зеленограда, мы познакомились со славным человеком Владиславом, который тем же вечером с удовольствием произвёл с Юлией акт вагинальной пенетрации, и лобызал Юлины отсутствующий сиськи, называя их "земляничками". Ну, что ж… Земляничка, по-любому, лучше, чем СИСОЧКИ. Воистину! Пыс-Пыс: а у Юльки скоро именины. И я купила ей подарок: вакуумную помпу для сисек. Будем накачивать их по очереди. По чётным дням Юля, по нечётным — я… Пра любофф и мстю крававую! 27-07-2007 20:17 Любофф и мстя — очень часто встречающиеся обстоятельства. У кого-то чаще, у кого-то реже. Что касаеццо миня — со мной это происходит с завидной ригулярностью раз в полгода. В последнее время, правда, реже. Это, видно, старость уже подкрадываиццо. Любить и мстить за неоценённую мою любофф я начала ещё в деццком саду. Когда всем сердце полюбила мальчика Щипанова Сашу. Сама был воистину неотразим ни в одной луже: у ниво была рубашка в клеточку, огромный нос картошкой, и ещё он сцался в кровать в тихий час. Видать, комплекс матери Терезы заявил о себе именно тогда. Потому что было всё почти по классике "Она его за муки полюбила, а он её — за состраданье к ним.." Тока с одной разницей: МЕНЯ саша Щипанов НЕ ЛЮБИЛ! Я воровала дома шоколадные конфеты, и приносила их Саше. Дома я получала пиздофф, и стояла в углу, гордая собой. Потому что страдала во имя любви. Я рисовала ему на листочке пипиську, намекая, что обязательно покажу её ему в тихий час, но Саша тупо не понимал намёков, и в ответ рисовал мне на том же листочке танк с пушкой и фашиста без трусоф. Тогда я рисовала ему голую девочку, над её неправдоподобно большой, как у гидроцефала головой * у миня с деццтва проблемы с рисованием и пропорцыями*, я писала своё имя — Лида, и это был более чем толстый намёк. В ответ он снова рисовал фашыста, танк, и что-то похожее на ночной горшок с пятиконечной звездой, и гррдо писал САША. На новогоднем утреннике я отдала ему свой подарок, и заплакала. Потому что, с одной стороны, очень хотелось сожрать конфеты самой, а с другой — Сашу я любила больше конфет. И ещё он сцался. А это значит, он достоин сочувствия и моего подарка. Моя мама отобрала у Саши подарок, и тихо сказала мне на ухо: "Нашла в кого влюбиться… он же страшненький! Угости лучше конфетой Борю." Но я хуй положила на мамин совет, что продолжила впоследствии делать всю жызнь, и Борю вниманием не одарила. Через месяц я поняла, что Саша — обычное ссыкло, и он был разлюблен. А в знак мести я в тихий час нассала ему в сапожок. В школе я полюбила Макаркина Юру. на этот раз взаимно. Юре было 13 лет, в стране вовсю хуярила перестройка, дети стали развиваться немыслимо быстро и не в ту сторону, и Юрий покорил меня тем. что он где-то тырил денюшку, и покупал мне на неё в «комке» кроваво-красную помаду, воняющую гуашью и вазелином, и алюминиевые серёжки с пластмассовыми яхонтами, длиной до плеч. Юру я любила 3 месяца. А потом он назвал меня «дурой» *уж не помню за что, но думаеццо мне. за дело*, и я перевлюбилась в Юриного брата Мишу. В результате произошла потасовка между братьями, и Юре подбили око. А вот нехуй абзываццо!! В 14 лет я полюбила Лёшу. И он стал моей первой серьёзной любовью. ему я отдала девичью честь, *не сразу, естессна*, и начала ваять стихи: "итак, прощай, любимый мой Алёшка! Тебя я не забуду никогда! Ведь ты пойми. что я уже не крошка, наверно, в этом есть твоя вина.." стихи ниибические. Горда была шопесдец. И, хотя я сама была иницыатором разрыва, меня жгла страсть. Имя которой — мстя Кровавая. я позвонила подружке маринке, объяснила ей задачу, и мы начали подготовку. В мешочки-кулёчки было сложено: 1) бутылка нашатыря. 2) геркулесовая каша, в которую мы настругали на тёрке морковки 3) крем от прыщей «Подросток», который долгое время лежал на отопительной батарее, и протух. Вонял он гнилой картошкой. 4) на улице набрали в пакет собачьего говна подготовка прошла успешно. Потом со всем этим стройматериалом мы с Мариной поднялись на Лёшкин этаж, вывалили геркулес ему на половик под дверь *сей натюрморт был призван изобразить блевотину. получилось похоже*, туда же добавили нашатыря *шоп сцакой пасло* и тухлого «Подростка» *для пущей вони*. И последним штрихом стало выписывание на входной двери слова ХУЙ собачьим говном. Говна осталось с избытком, поэтому мы им намазали ещё дверную ручку, звонок, и глазок. Мстя. друзья мои, удалась… Лёша влез во всё это всеми конечностями, чему мы с Мариной были очень рады. Но он быстро нас вычислил, даже не прибегая к спектральному анализу копролитов. Просто на такую шляпу, среди всех его друзей и врагов, была способна только я. лёша был воспитанным мальчиком, и он меня не побил. В 17 лет я вышла замуж. И пошли мы с мужем Володенькой на свадьбу к его другу Гене Муливанову. Там Володенька зело переусердствовал с возлияниями, и домой я его тащила на горбу. Тащила, тихо материлась, и, осмелев, стала материться громко. На беду мимо проходили Володенькины друзья-товарищи, услышали, шо Лида громко скандирует: "ОПЁЗДАЛ!! ОПОССУМ!! О… О… ОНАНИСТ!!!!! ШОП-ТЫ-СОННЫМ-УСРАЛСЯ-СЦУКО!!!!!!!!" — И БАСИСТО ЗАХОХОТАЛИ. Муж Володенька очнулся, понял, что смеются над ним, родимым, и дал мне в гычу. Предварительно оторвав мой шиньон с головы. Для тех, кто не в теме — это хвост такой, из искусственных волос. что было дальше? А всё очень просто. Я пришла домой, напесала на листке бумаги: "ты хуёвый муж, у тебя маленький хуй. и я с тобой развожусь! — прилепила сию декларацыю магнитом на холодильник, у ушла к подруге Сёме. О которой я уже песала в высере про "Минет со льдом". Сёма жыла тогда у Гарика, а Гарик изволил куда-то съебаться на неделю, оставив Сёму жить с пятилетним чёрным догом Скифом. Учитывая вес Сёмы *33 кг. в сапогах, и в мокрой тилагрейке* и вес Скифа *чё-та около 80-ти кг. без ошейника* гулялось с ним Сёме весело и вкусно. Скиф летел на улице стрелой, а Сёма болталась на конце поводка типа брелока для ключей. А ещё Скиф обладал повышенной гиперсексуальностию, и норовил выипать фсякого, кто перед ним наклониться хотя бы шнурки завязать. Но не о них, собстна, речь. Пришла я такая сирая, убогая, без шиньона, к Сёме. Пусти, говорю, мать, переночевать сироту отпизженную и оскорблённую. пустила. Естессна, я ей рассказала о причине моего ночевания, и мы с Сёмой вместе придумалю Кровавую мстю. и легли спать. сёма спала как удав, а вот я фсю ночь лежала и тряслась, ибо мне под одеяло сунул свою прямоугольную голову Скиф, лизнул мне песду, и зарычал… Я покрылась пОтом, и боялась пикнуть. Песда мне была дорога. Наступило утро. Проснулась сёма, отогнала от меня Скифа, и призывно погремела ошейником. пёс потерял интерес к моей песде, и убежал в коридор. Кряхтя, я встала, и наклонилась, чтобы застелить постель. Народ, вы проебали кодовое слово. НАКЛОНИЛАСЬ!!!!!!!!! Ага-ага. Через секунду мне на спину взгромоздилась собачья туша, обхватила когтистыми лапами мои бока, вывалила мне на шею язык, и принялась ритмично куда-то меня ипать. Сзади стояла сёма, и философски разглагольствовала: "я тя предупреждала — не наклоняться? ну, вот и не песди теперь. не дёргайся. Ща он тебе на жёпу кончит, и уйдёт. Не ссы, я тебя потом вытру.." Я стояла раком, меня практически имела какая-то уёбищная собака, я рыдала от унижения и страха, и понимала, что Володенька попал шопесдец… Ведь это ОН виноват в том, что мне пришлось ночевать в этом зоофильном обществе! Скиф кончил мне на жопу и в тапочек, Сёма меня вытерла, и дала свою кофточку, и ушла гулять со Скифом, и осуществлять первую часть плана Кровавой Мсти… Я тем временем разделась, легла в кровать, радуясь тому, что когти Скифа оставили на моих боках кровавые царапины, сплющила харю, и замерла в ожидании… Через полчаса в коридоре послышались голоса. Сёмин: "ой, Вова… Я б на твоём месте даже не заходила бы… Прибежала она ко мне ночью, вся в крови, ебло разбитое, нос — набок, в жопе монтировка. Кровью блевала… стонала и рыдала. По ходу, Вовон, ты ей печень отбил.." И Вовкин: "господи-господи-господи… Ничего не помню… КАК?? КАК я мог??? Что я натворил?? девочка моя… Лидушенька моя… Лидёныш мой маленький.." Я скорчилась ещё больше, вывалила язык, и всем видом показывала, что мне до смерти 6 минут осталось. Вошёл Вова… Ну, комментарии тут излишне, зато домой меня несли на руках, чтоб не потревожить мои "сломанные рёбра" и "отбитую печень". А через неделю я разжилась песцовой шубой…. Потом был Валя, который меня обул на золотые серёжки, а я познакомилась с его женой, и мы с ней вдвоём выбили ему 3 зупа, был Дима, которого я уличила в измене, лёжа 4 (!) часа под кроватью, и подслушав-таки его палевный телефонный разговор, и которому я насыпала в жратву Гуталлакса, и напесдила, что я его прокляла с ведьмой тётей Клавой ночью, на кладбищенском перекрёстке, и Дима проникся темой, и поехал к какому-то отцу Дормидонту, который с него "снимал порчу" За штуку баксов… много чего было… всего и не вспомнишь сразу… и поверьте мне, всё могло бы быть намного хуже. Ибо "страшнее бабы зверя нет"! За сим уёбываю гулять с собакой, и желаю всем здравия могучего, и настроения песдатого! Ваша Старая Пелотка. Армянский Бандерос 27-07-2007 22:10 Как-то так получаеццо, что не умею я песать о вымышленных персонажах… Может, кишка тонка, может, с фантазией дефицит, а может, просто креатива хватает в моей собственной жизни. И до сих пор не пойму: хорошо это — или плохо? Сегодня я, в очередной раз, подниму избитую тему об Интернет-знакомствах. Возможно, ничего такого нового я не привнесу, но вот вам флаг в руки, и барабан на шею: решать вам. Итак, дело было в далёком 2000-ом году. В том знаменательном году я уже хрен знает скока была брошенной маманей-одиночкой, и не имела ничего кроме лучшего Друга Дениски. Дениска неспроста был мои лучшим другом (хотя, почему это был? Он и щас есть!), он радел за Лидкину личную или, хотя бы, половую, жызнь и всячески пытался ей её устроить… Вначале рассмотрению была подвергнута его личная персона, но очень быстро отвергнута по многим причинам. Если Диня и обиделся — я до сих пор об этом не подозреваю… А ещё у Дини был Тырнет. По карточкам. Тормозной шопесдец. Но был. И тёмными ночами Диня заходил в какой-нить московский чат под ником Линда, и клеил там мужыГов. Наклеив пяток-другой, он показывал их мне, и мы уже вместе решали кому отвалить щастья в виде меня. В ту кошмарную ночь Диня нарыл мне Роберта Робертовича. Именно так. Роберт Робертович. И это нифига не ник! Это фамилие ево такое. Имя, вернее. С отчеством. А ник у него был, шоп мне сдохнуть если вру — Лав Мэн Из Москвы! И не меньше. И писал он Дине-Линде: «Если ты, — пишет — Кракозябра с кривыми ногами и с горбом — иди сразу в жопу. Немедленно. Ибо я — копия Антонио Бандероса (да-да, именно так!), и весь из себя небожытель ниибацца. И даже если ты милая симпатичная девчушка — всё равно иди в жопу. Патамушта мне, такому Антонию-Бандеросу-Прынцу Ниибическому-Роберту-Робертовичу нужна как минимум Мисс Вселенная. И только так. Да.» Линда-Диня хрюкнул, и написал ему: «Да твоя Мисс Вселенная третьего дня приходила автографу у меня выпросить, да была послана нахуй, и сопровождена пинчищем пионерским, для скорости, понял? Я ваще баба охрененная, а ты, наверное, гном бородавчатый.» Роберт Робертович возмутился, и потребовал очной встречи. А я дала на неё согласие. К сожалению, как оказалось.. И вот, я стою на станции метро «Цветной бульвар», с газетой «СПИД-инфо», в виде пароля, и жду Антония Бандеросу. Стою, мечтаю о том, как я щас ахуею от такой красотищи, и какой у меня Динечка молодец, шо выкопал мне такого жониха, ёпвашумать! Из брильянтового дыма меня вывел осторожный стук по плечу, и писклявый голос: «Ты — Лида, да?» Я порывисто обернулась, волосы мои взметнулись пшеничным вихрем, на щеках алел румянец, и губы жадно зачавкали: «Роберт… Бандерос..» И тут я вижу, собственно, Роберта… Лирическое отступление. Грешна я. грешна тем, что иногда слишком что-то преувеличиваю либо приукрашиваю. В принципе, незначительно, но понятие «Точность» — это не мой конёк. Но всё, о чём я напишу ниже — чистая правда, без преувеличения. Возможно, даже, приуменьшила, ибо достаточно дохуя лет прошло с того момента, и что-то я могла и подзабыть… Итак: Карлик. Почти. Метра полтора. На коньках, и в шапке. Армянин. Стопудовый. На носу — бородавка, с торчащим из неё кустиком сизых волос. Волосы длинные, давно немытые, в перхоти, и перетянуты в хвостик ПАССИКОМ ОТ ПРЕЗЕРВАТИВА!!!!!! И это ещё не всё. На нём была рубашка в клеточку с мокрыми, и добела вытравленными армянским потом, подмышками, и он дышал мне в лицо ароматом трёх десятков мёртвых хорьков, убитых дустом в момент группового калоотложения. Я вздрогнула, и уронила пароль. Роберт улыбнулся улыбкой Фредди Крюгера, поднял пароль, и, обдав меня запахом покойных хорьков, пропищал: «А ты это… Ничё такая… Я думал, хуже будешь. Ну чо, пошли гулять шоле?» По-хорошему, мне надо было срочно съёбывать от него с воплями Видоплясова, но я впала в маразм и ступор, и покорно поплелась за Бандеросом-карликом, не веря своим глазам.. На улице был апрель. И лужи-лужи-лужи… Много луж. Я шла по ним с обречённостью бурлака с Волги, и думала о Диньке… О том, что зря я отвергла его кандидатуру… о том, что щас бы я лежала у Диньки на диване, он бы суетился и делал свой фирменный жутко гунявый глинтвейн, а потом я бы уткнулась в него носом, и мы бы смотрели с ним Шрека.. Но вместо этого я шла как бригантина по зелёным волнам за Робертом. Неизвестно куда. Я замечталась настолько, что пришла в себя у дермантиновой двери от писка карлика Бандероса: «А вот тут я жыву… Проходи!» Тут я встрепенулась, и хриплым басом прокаркала: «НЕЕЕЕТ!! Я домой хочу! У меня молоко убежало, и я пИсать хочу очень!» Чо я несла, Господи.. Но Роберт уже открыл дверь, и дал мне поджопника. Я влетела в помещение, и замерла, раззявив рот: кто-нить из вас видел клип «Дюны» «Коммунальная квартира»? Ага-ага. Теперь я знаю, где это клип снимался! Мимо меня бегали дети без трусов, и с горшками в руках, тётки в бигудях и с тазами, мужыги в семейниках… И никто не обращал внимания на то, как я, получив второй поджопник, резво полетела по коридору в голубую даль. Долетела я до каморки Роберта. Отдышалась, поймала себя на том, что потею и воняю от страха не хуже Роберта, и пошевелила булками, проверяя наличие влаги меж ними. Сухобля. Видать, организм мой сильнее, чем я думала. Роберт по-босяцки пнул ногой облезлую дверь, и впустил меня в свои палаты. Впустил — это, правда, мягко сказано. Он меня туда впнул. Знаю, что нет такого слова, но по-другому и не скажешь. Когда дверь за мной захлопнулась, я медленно огляделась… 2 пивных ящика. На них лежит матрас. Ссаный. Судя по цвету, виду и запаху. Это, типа, кровать. Ещё один ящик. На нём доска. Это стол. За ним едят. Такой же стул. На нём сидят. И шифоньер с тёмным потрескавшимся зеркалом. Я шлёпнулась на стул. Который ящик. И стала ждать смерти от армянского надругательства. Роберт важно сел рядом, шлёпнул мне на стол фотоальбом, и сказал: «Это фотки с нудистского пляжа. Оцени мой член.» Я судорожно сглотнула, и поняла, что меня щас выипут. Возможно, с извращениями. И заставят мастурбировать бородавку. икнула. Снова пошевелила булками. Сухо. Вздохнула и открыла альбом. Увидела члены. Сплошные члены. В зарослях чего-то дикорастущего. С мотнёй а-ля «Тут потерялся и умер Индиана Джонс». Зажмурилась. Пошевелила булками. Сухо. Аминь. Не знаю, правда, какой из этих членов принадлежал Роберту, но на всякий случай сказала: «Неплохой такой… Пенис. Да.» Роберт очень обрадовался, и обнажил в смущённой улыбке коричневые зубы. И сказал: «А теперь выпьем с горя! Где же кружка?» И убежал. Пока его не было, я предприняла попытку свалить через форточку, но поняла, что пятый этаж, а жопа у меня нихуя не с кулачок, еси чо… И загрустила. И снова настроилась на армянское надругательство. И оно пришло. Через пять минут. С эмалированной зелёной кружкой, с которой, по видимому, прошёл весь ГУЛАГ его героический дедушка Автандил… В кружке плавали опилки и небольшие брёвна. Это был чай. Наверное. Ибо перед смертью пробовать яд не хотелось. Наверняка, он был долгоиграющий. Я бы сначала изошла поносом, соплями, и билась бы в корчах минимум 5 часов.. А вот в довесок к яду мне принесли овсяное печенье. Одно. Но, что характерно, спизжено оно было явно из клетки с попугаем. Ибо было явно поклёвано с одного краю. Паника меня потихоньку отпустила. Раз меня поят чаем с печеньем — значит, уважают, и убивать прям щас не будут точно. Возможно, я отделаюсь только дрочуванием бородавки. Тем временем у меня затекла жопа. Реально так затекла. И я встала. В полный рост. При этом у меня задралась рубашка, и на секунду мелькнула серёжка в пупке.. ЖЕСТЬ!!! Жесть-жесть-жесть!!!!! Кто ж знал, что пирсинг — это фетиш Роберта Робертовича??? Мой дырявый пуп с дешёвой серёжкой из хирургической стали произвел на Бандероса неизгладимое впечатление: он рухнул на колени, припал к моему животу губами, и стал грызть мою серёжку, бормоча: «Принцесса моя… Я тебя люблю… Выходи за меня замуж… Мондула моя..» Я случайно опустила глаза вниз, и увидела 2 жёлтые пятки, торчащие из рваных разноцветных носков.. Всё. Это меня и спасло. Это вывело меня из какого-то гипноза, и я рванула прочь из каморки, по инерции схватив СПИД-инфо-пароль. И безошибочно пролетела по лабиринту коридоров к входной двери.. Сзади топал по линолеуму жёлтыми копытами армянский Бандерос, и кричал: «Отдай газету!!!!!!!! Я её ещё не читал!!!!! Отдай!!!» Я кинула ему газету, и вылетела на лестницу. По лестнице я скатилась кубарем, и понеслась, не разбирая дороги… Я бежала, черпая апрельскую уличную жижу своими полусапожками, на ходу крестилась, и, на ходу тусуя булки, наконец, обнаружила меж ними приятную влажность. Бля. «Легко отделалась!» — мелькнула мысль, и я продолжила своё бегство из Шоушенка. ..С тех пор прошло 7 лет, а я всё ещё ненавижу словосочетание «Антонио Бандерос», рубашки в клетку, и длинные волосы у мужчин. Павловский рефлекс — форева!!! На правах рекламы 24-08-2007 19:38 Пролог. При рождении, когда Боженька наделял людей талантами и красотой — я встала не в ту очередь. Поэтому мне не досталось больших розовых сисек, и длинных ног, зато я отхватила три мешка тупости и простоты. Коя, как известно, хуже воровства. Потому что именно мне заезжие коммивояжёры впаривают супер-утюги, ручки с невидимыми чернилами, и Кама-Сутру в подарочном издании. Лучше б я стала вором… Предыстория: С прошлого года мне периодически наколпашивали на домашний телефон какие-то падшие, настырные женщины, и, преувеличенно радостно, голосили: — Ой, здрасьте-здрасьте-здрасьте! Вы — такая-то такая-то? Ой, как клёво-клёво-клёво! А мы — компания «Кирби», и наш сотрудник в любое удобное для Вас время приедет к вам, и бесплатно пропылесосит вам квартиру нашим супер-пупер-чудо-пылесосом! Когда Вам будет удобно? Да идите вы нахуй, господа, со своим пылесосом! Мне год назад было видение, что я — большой лох, и больше я на ваши разводы не поведусь! И вообще, мне никогда не удобно, когда ко мне домой припирается хз кто, а потом у меня ложки пропадают! Мой дом — моя крепость. Кого надо — сама приглашу. И ещё есть друзья-опойки, которые могут приходить без приглашения, потому что у них пожизненный абонемент на посещение моего свинарника. И пылесосущей организации было отказано в аудиенции. Но они были настойчивы, и звонили ещё месяца три, пока не заебались. Месяц назад они позвонили моей умной маме, для которой нахаляву и «Рама» — сливочное масло, и пососали ей пыль. Наверное. И весьма удачно, как оказалось. Потому что наколпашивать мне на телефон, и рекламировать пылесос начала уже ОНА: — Доча! Срочно пригласи к себе мальчика Толю! — исступлённо кричала в трубку мама. Она это умеет, да. — Он очень хороший, и пропылесосит тебе ковёр! У тебя же всё в собачьей волосне! Тебе необходим Толик с пылесосом! Пробурчав что-то похожее на "Лучше б это был Петя с большим хуем", я вежливо и про себя послала маму в жопу, вместе с Толиком и пылесосом. А вечером, гуляя с собакой, я от скуки, и для поддержания разговора, рассказала мальчишкам-соседям про мамин звонок, а они, к моему удивлению, принялись меня убеждать в том, что я нихуя не права, и что надо позвонить мальчику Толе, потому что к ним вот тоже приходил Толя-Коля-Вася, и пропылесосил даже клаву у компа. Клава у меня сильно засратая, и наверное, это и явилось тем самым последним аргументом «за», переполнившим моё сознание, забитое гамлетовскими вопросами: "Быть или не быть?", "Пылесосить — не пылесосить?", "Звонить — не звонить?". Позвонить я не успела. Потому как в компании Кирби по-любому сидят телепаты. И уже на следующий день в дверь мне позвонил странный узбекский отрок. Он стоял у меня на пороге, в костюме с Черкизона, распространяя вокруг себя оглушительный запах туалетной воды "Доллар". *Гы. Кто не нюхал хоть раз в жизни эту поистине ТУАЛЕТНУЮ воду — тот лох. Кто ею хоть раз в жизни пользовался — тот мой первый муж* Узбек широко улыбался, и громко скандировал: "Фирма Кирби! 110 лет на рынке! Есть просто пылесосы, а есть Кирби!!!!" Скандировать он начал ещё у лифта, и я это слышала. Там же, судя по всему, он щедро оросил себя "Долларом". — Здравствуйте — сказала я. — Здравствуйте! Я — Айбек! Фирма Кирби! — отрапортовал узбекский труженик пылесосного фронта, и ещё раз выдал свою речёвку про 110 лет и так далее. Повисла благостная пауза. — До свидания! — сказала я, улыбнулась, и попыталась закрыть дверь. Но не тут-то было! В двери уже торчала узбекская конечность в рыжем ботинке, с заметными следами плохо размазанного кала, а узбекская голова продолжала вещать: — Я бесплатно пропылесосю вашу квартиру, и Вы сами убедитесь, что есть пылесосы, а есть Кирби-и-и! Вот это завывание "Кирби-и-и-и!" удалось ему особенно паскудно, и на жалобный вой стали вылезать на лестницу соседи. Картина: стою я, в халате и в тапочках, а в мою квартиру ломится весёлый узбек с кучей коробок, и странно подвывает. Соседи маслено ухмыльнулись, и уползли обратно. Я поняла, что терять мне уже нечего. Потому что завтра весь двор будет говорить о том, что Лида теперь сожительствует с узбеком, не говорящим по-русски, который уже переехал к ней с кучей своего барахла. А ещё меня зомбировал его вой. И я его впустила. Айбек, взвизгнув, потрусил в мою хату, волоча за собой свой пылесос, и, не успев перешагнуть порог, деловито осведомился: — Вы уже готовы стать клиентом Кирби, и купить этот прекрасный пылесос. — Нет — отрезала я. — Плохо — огорчился Айбек. — У нас на фирме щас соревнование идёт: кто больше пылесосов продаст. Приз — поездка в Дубай. Тут он вымученно посмотрел на меня, и закончил: — А я очень хочу в Дубай. Станьте же нашим клиентом уже! Ай, ты мой зайка! В Дубай он хочет! "Мальчик хочет в Дубай, чики-чики-та.." А я тут причём? Я тоже хочу в Дубай. Но я же не говорю Айбеку, что это он виноват в том, что меня туда никто не хочет везти? И я грозно и величественно приказала: — Пылесось! Айбек с сомнением посмотрел на меня и на мой халат, и скривился: — А смысл? У вас есть 110 тыщ рублей, чтобы купить наш пылесос? Ахуеть, дайте две! Вот тут я поняла, что обозначает выражение моего папы: "Припух, Сеня?" Айбек понял, что сейчас его пошлют нахуй, и, возможно, сопроводят этот посыл ударом по горбу, и быстро исправился: — Сейчас я покажу вам как работает наш пылесос Кирби-и-и-и!!!! — И потрусил дальше, на кухню, оставив за собой особо удушливый шлейф от "Доллара". На кухне он разобрал свои коробки, достал этот самый пылесос, прицепил к нему мешок, и тут же отцепил, пояснив: — Вы ж его покупать прямо сейчас не будете? Тогда нечего пачкать мешок. Я вам с фильтрами пылесосить буду. Красавец. Он непременно выиграет путёвку в соцсоревновании. Но, думается мне, не в Дубай, а в Пизду. Не знаю, есть ли на карте мира такой город… Он достал фильтры, включил в розетку свой агрегат, сунул трубу мне за холодильник, пососал там с десяток секунд, торжественно сунул мне под нос засратый фильтр, и победно возликовал: — Ну что? Видите? Теперь вы готовы стать нашим клиентом? — Нет — снова ответила я. И пояснила: — Из-за холодильника я и сама всё вымыть могу забесплатно. Пылесось собачью шерсть! Я уже негодовала, если кто не понял вдруг. Но Айбек очень хотел в Дубай, и не хотел пылесосить. Его волновала только моя платежеспособность. Он извлёк из черкизовских штанин калькулятор размером со стиральную доску, и, потыкав в кнопочки, провозгласил: — Вы готовы уже внести первый взнос 13 тыщ 850 рублей, и потом, в течение 18 месяцев выплачивать по 4400? Имейте ввиду — это я Вам скидку делаю! Ведь этот пылесос стоит сто десять тысяч рублей, а Вам я его отдам всего за девяносто три! Копейки, хуле. На языке вертелся ответ: "Иди ты нахуй!!!!!", но я, всё ещё вежливо, но с угрозой в голосе ответила: — Нет. Не готова. Пропылесось собачью шерсть уже! Айбек вздохнул, подумал, снова потыкал в кнопочки, и спросил: — А у вас щас есть 12 тыщ 999 рублей? Тогда ежемесячный платёж составит… Ёбаная тётя, как ты исхудала… Ну, почему мальчик Толя пропылесосил моей маме всю квартиру, и клаву моим друзьям, а мне Айбек только выносит мозг, и, по-моему, пытается обворовать? Тут я раешила забить на приличия, и взвыла: — Послушайте! Хватит выносить мне мозги! Мне НЕ НУЖЕН ваш пылесос, не нужно ваше бесплатное пылесосание, которого, собственно, и нету, и идите уже нахуууууй!!!!! Айбек улыбнулся. Айбек снова достал калькулятор, и, глядя на меня с хитрым Ленинским прищуром, спросил: — А сколько у вас щас денег есть в данный момент? А? Ой, бля-я-я-я… Пиздец. Попала. Я уже читала про цыганских бабок, которые сначала мерзко выспрашивают, скока у тя дома денег есть, а потом зомбируют, и хату выставляют. Айбек смотрел на меня, не мигая. Я мобилизовала все свои внутренние силы, и истошно завопила: — Бля! ты уйдёшь отсюда или нет, мудило?????? Вы думаете, он испугался или обиделся? Хуй! Он снова достал калькулятор… Я думала, сдохну. ТАКОГО психо-прессинга я не испытывала даже общаясь пять часов подряд со своей мамой, которую здоровый человек может выносить лишь 12 минут, 42 секунды, после чего он — готовый пациент психбольницы. Проверено. Короче, ушёл этот узбекский монстр лишь после того, как я, в каком-то полубессознательном состоянии написала ему на бумажке три чьих-то телефона. Закрыв за ним дверь, я перекрестилась, сбегала в комнату, проверила: на месте ли мои сбережения, и предала Айбека анафеме. Это была предыстория. А история началась сегодня утром, когда раздался телефонный звонок, я взяла трубку, и оттуда вылетел злобный рык моего соседа Павла: — Лидос, сволочь! Готовь свою жопу! Я реально тебя выебу туда без вазелина! Какого хуя ты прислала мне каких-то чурбанов с пылесосами??? Я спал после суток, и вдруг — звонок в дверь! Открываю: стоят ДВА узбека, и орут: "Лида порекомендовала Вас как надёжного клиента фирмы Кирби, и мы вам щас тут всё пропылесосим!" Я их еле выгнал, а они, суки, мне всю дверь обклеили своей рекламой, и в почтовый ящик всякой поеботины напихали! Ты понимаешь, что ты теперь мне должна? Я взбледнула с лица, и села на жопу. Потому что Павлос — он никогда слов на ветер не бросает… Господи, КАК мне пришла в голову мысль дать Айбеку Пашкин телефон?????? Пиздец жопе. Потому что час назад Паша снова позвонил, и сурово заявил: — Я не шутил. Готовь жопу. И тренируйся на чупа-чупсе сосать хуй. Потому что иначе я тебя убью. А я знаю, что Паша нихуя не клоун. Знаю, что жопа мне дорога. И ещё я знаю, у кого я поживу до понедельника. Влипла, бля… А всё простота моя деревенская, да воспитание дурное, нахуй послать не позволяющее. Лучше б я умерла вчера… Отпуск 13-09-2007 12:11 Лето. Море. Девки. Пляж. Лето жаркое. Ибо это лето в Геленджике. Море тёплое. Потому что туда отдыхающие ссут как из пистолета. Девки голые и сисястые. Это вообще без комментариев. Пляж песчаный. С морем и сисястыми девками. Рай. Толик произвёл открытие века. Рай. Через пять минут Толик произвёл открытие второго века. Рая стало в два раза больше. Ещё через пять минут Толик понял, что он нихуя не в Питере. Там столько голых девок нету. Уже прогресс. А ещё через час восстановленная картина выглядела так: — Урод и шаромыжник! — гнусавила Ленка, утрамбовывая свои розовые лифчики в чемодан. — Два года жизни коту под хвост! Пиндос! Толик курил в форточку, выпуская колечки дыма, и размышлял о том, что полоска на его зебре-жизни внезапно стала темнеть. Да что там темнеть? Она на глазах становилось чёрной как жопа негра. От него уходила Ленка. Уходила, видимо, насовсем. Потому что не забыла сунуть в свой чемодан четырнадцать номеров журнала «Здоровье», которые два года назад торжественно внесла в его, Толикову, квартиру, и поставила на книжную полку. "Там хорошие статьи про лечение перхоти и грибка. Первое дело в семейной жизни!" — утверждала Ленка, а Толик согласно кивал. Потому что ему было насрать на перхоть, грибок, лишай, и прочие украшения. Ведь Ленка переехала к нему — и это главное. И два года у них была семья. А теперь эта семья разбилась о потёртый Ленкин чемодан, набитый журналами, лифчиками и молочком для снятия макияжа. В таких вещах виноваты всегда оба. Поэтому Толик философски курил, и даже не будучи Нострадамусом, точно знал, что сегодня он будет пить. Водку. И ещё водку. И потом ещё коньяк, и пиво. Если место останется. Хлопнула входная дверь, и в старом серванте призывно тренькнули шесть хрустальных стопок… А потом в квартире Толика, как по мановению волшебной палочки, возникли армейские друзья, приехавшие в гости по случаю Дня Десантника, и Толик вспомнил, что с завтрашнего дня у него начинается отпуск, и хрустальные стопки десятки раз со звоном бились тонкими краями друг о друга, под бравые вопли: "За десантуру, нах!" И стало темно… "Я умер от цирроза". Это первое, что пришло Толику в голову, когда он произвел открытие века. "Или Ленка вернулась, и убила меня своим чемоданом" И обе версии тут же рассыпались в прах. — Здравствуй, братишка! — широко улыбался, и дружественно дышал перегаром в Толиково лицо, Толиков брат Макс. — Добро пожаловать в Геленджик! "Пиздец" — подумал Толик. "Прочухался, бля.." — обрадовался Макс. — Давно я тут? — это единственный вопрос, который пришёл Толику в голову. Вернее, их было очень много, но этот — самый важный. Да. — Со вчерашнего дня! — ответил Макс, сосредоточенно открывая зубами бутылку пива. — Подлечись малость, на! — и протянул запотевшую тару Толику. Толик жадно глотнул, зажмурился, и частично, обрывочно, стал вспоминать, как его запихивали в машину, как его тело, сдавленное с боков двумя потными девками, всю дорогу впитывало в себя алкоголь, как его тошнило картофельным пюре под Анапой, и как раскатисто хохотал брат Максим… Начался отпуск, в который Толик торжественно прибыл на алкогольном экспрессе "Питер-В гавно" Две недели братья обмывали отпуск Толика, Ленкин уход, Ленкин чемодан, Ленкину перхоть и грибок, купались в море, поили сисястых голых девок креплёным вином и шампанским, и прожигали жизнь. Лето. Море. Девки. Пляж. Рай… И Толик уже уверовал в то, что он ошибся. Что зебра его жизни по-прежнему бела как волосы блондинки Алисы, с которой Толик познакомился, когда пошёл блевать в уличный цветочный горшок, и обнаружил в нём прелестную писающую девушку, и что уход из его жизни Ленки — это начало новой жизни и светлого пути. О как. Но наступило утро. Утро семнадцатого августа одна тысяча девятьсот девяносто восьмого года. В Геленжике, в Питере, в Москве и вообще на территории России. *Минута молчания* К полудню каждый абориген знал новое, модное, яркое, стильное слово "дефолт". А у братьев осталось шестьсот тысяч рублей на двоих. И Толику крайне необходимо было попасть домой, в Питер. Хоть на поезде, хоть на вертолёте, хоть на хую галопом. Потому что его там ждала работа, и гора немытой две недели посуды. А денег — последний мешок. Толик был озадачен, и даже не стал опохмеляться. Максу было всё похуй, потому что он ебался с сисястой женщиной, и хуй клал на дефолт. Толик надел шорты и футболку, взял гитару и триста тысяч, и пошёл на автовокзал. Макс ебался с сисястой женщиной, и не заметил потери бойца. Толик взял билет до Новороссийска, и сел в душный автобус. Макс остался ебать сисястую женщину в Геленжике. Экспресс "Геленджик — Хуй-Знает-Куда" тронулся. В Новороссийске тоже было море, пляж и сисястые девки, но денег на них уже не было. Точно так же, как не было билетов на поезд до Питера. Зато денег хватило на плацкарт до Москвы. Поезд на Москву отправлялся ночью. …Макс, наконец, наебался с сисястой женщиной, и услышал модное слово "дефолт" Триста тысяч, лежавшие на столе, быстро перекочевали Максу в карман. Автобус до Новороссийска уходил через полчаса. Отпуск кончился. В плацкарте было душно, воняло носками и пердежом. Толику хотелось жрать, пить, курить и сдохнуть одновременно. И хуй знает — что больше. До Москвы ехать ещё сутки. Одному. Макс в последний момент залез в плацкартный вагон поезда «Новороссийск-Москва», и улыбался пергидрольной проводнице, которая ругала Макса за то, что он влез в вагон после окончания посадки, и при этом невзначай крутила мощный сосок, торчащий даже через китель. Макс ехал в Москву. Один. Мимо Толика прошли два мужика, и шумно требовали дать им водки. Непременно с акцизной маркой. Они даже предлагали её купить. У Толика была водка. И он её продал страждущим. На выручку Толик купил сигарет, картошки и огурцов. Призрак голода отступил. Макс с нежностью смотрел на пергидрольную проводницу: — Клава, я полюбил тебя с первого взгляда. Таких волнующих грудей и роскошных ног я не видел даже во сне, Клава… Ты веришь в любовь с первого взгляда? Клава басисто хохотала, и притоптывала кривыми волосатыми ножками в такт доносящейся из радиоприёмника песне "Крошка моя, я по тебе скучаю!" "Дай пожрать, сука целлюлитная!" — кричал про себя Макс, карабкаясь по Клавиному телу, как по сопкам, и нежно дышал Клаве между грудей: "Твой запах сводит меня с ума… Ты пахнешь салом, Клава…" Макса подбросило на оргазмирующем теле Клавы, и больно ударило о край стола. На котором лежала копчёная курица, блестели медными пятаками нарезанные кружочки сырокопчёной колбасы, и стояла бутылка красного вина. Макс честно заработал себе еду. Гнусавый голос доложил Толику, что поезд прибыл в Москву. Еда кончилась. Деньги тоже. Остались только гитара, и желание попасть в Питер. Толик отважно шагнул на заплёванный перрон Казанского вокзала. Макс вытер жирные губы, поцеловал Клаву в жоповидный подбородок, дал ей бумажку, с нацарапанным чужим телефонным номером, и вступил в Москву. Гитара оттягивала плечо, и просилась на продажу. У машины, в которой сидел мужик с небритым лицом и с табличкой "Куплю всё!" — за неё предложили пятьдесят тысяч. Толик подумал, и вежливо послал табличку с мужиком нахуй. Сделка не состоялась. Макс уверенным шагом направился в сторону билетных касс. Двести тысяч рублей, взятых "в долг" у Клавы вселяли уверенность в движения Макса, и приятно ласкали потную ладонь в кармане. Поезд на Питер отправлялся через сорок минут. Мимо Толика прошли два юнца, один из которых вполголоса сказал: — Глянь, Дэн, у чувака гитара пиздатая… На что прыщавый спутник юнца ответил: — Нехуёвая. Мне мать такую же на днюху обещала. Но хуй подарит… Такая тыщ пятьсот стоит, не меньше… Толик сориентировался быстро: — Пацаны, гитара не нужна? За сто пятьдесят отдаю. С чехлом вместе. Ну? Ну? НУ??? И сделка состоялась. Поезд на Питер отбывал через полчаса. …Ранним утром Толик вышел на Московском вокзале, и вдохнул сырой питерский воздух. Толик шёл, улыбаясь рассвету, и вызывая завистливые взгляды редких прохожих своим южным загаром. Мимо дома Ленки он прошёл, не оглядываясь на её окна. Он шёл по Питеру. Он шёл домой. Дома Толика ждала гора немытой посуды, и Макс… Петя и Пиндобус 14-09-2007 14:58 Я смотрю на Петю. Петя как Петя. Та же рожа маниака, тот же пиджак, с вытравленными добела пОтом подмышками. Те же приятственные опрелости на шейке. Божественный Петя. Которого три года боготворила моя подруга. Семь лет назад Петя работал охранником в одном очень затрапезном ночном клубе на окраине Москвы. А Юлька тогда жила в Зеленограде. Каждую ночь, когда Юлин супруг Толясик уходил на свою опасную службу *Толясик был тогда заслуженным сутенёром республики Молдова*, Юля выскакивала из дома, ловила такси, и ехала на окраину Москвы полюбоваться на Петю. Именно полюбоваться. Потому что подойти к нему она стеснялась. Потом осмелела, и стала трогательно запихивать в Петину ладошку презенты: то флакон туалетной воды, то печатку золотую. Петя принимал дары, и благодарственно блестел шейными опрелостями. А однажды он напился на рабочем месте. Петя мужественно боролся с неукротимыми рвотными позывами, а Юля страдала, переживая муки вместе с Петром. А потом подошла к начальнику охраны, дала тому тысячу рублей, и попросила разрешения забрать Петю к себе домой, потому как пользы клубу от него сегодня не будет, а трезвым Петя никогда не согласиться заняться с Юлей жестким петтингом и бартерным обменом гениталий. И втянула носом повисшую соплю. Начальник был мудр и добр. Поэтому Пётр перекочевал в Юлины хрупкие ручки, и был отбазирован в номер гостиницы "Золотой Колос", что на Ярославке. Пользуясь Петиным алкогольным параличом и амнезией, Юля всю ночь благоговейно мацала Петин пенис, и два раза склонила Петину физическую оболочку к затяжному куннилингусу. Ранним утром Юля окропила Петра ковшом холодной воды, склоняя оного к пробуждению. Петя захлебнулся, но не насмерть. И проснулся. И очень сильно испугался. Потому что он лежал в незнакомой комнате, на незнакомой кровати, а рядом лежала голая Юля. — С добрым утром, любимый! — крикнула Юля, и ослепила Петю вспышкой фотоаппарата. Ослепший, испуганный Пётр вскочил с кровати, ударился о подоконник, споткнулся о Юлины сапоги, валяющиеся на полу у кровати, упал, прозрел, и убежал в туалет. Так начался их роман. Который длился три года. Юля заставила Толясика снять квартиру в доме, находящемся в ста метрах от Петиной работы. Юля носила в кошельке Петино фото, сделанное утром в гостинице, и запечатлевшее Петино перекошенное лицо, и изысканно выпученные глаза, а негативы с той плёнки хранила в моём шкафу. Юля меценатствовала, и осыпала Петю дарами, купленными на деньги, который трудолюбивый Толясик каждое утро давал Юле "на булавки". А Петя приходил к Юле раз в месяц и, услышав Юлин клич: "К кормушке!" — монотонно тыкался в Юлины гениталии холодным прокисшим носом. Через три года Юля перевлюбилась в официанта, и Петя был забыт. А спустя ещё четыре года, тёплым летним вечером меня занесло в тот приснопамятный клуб. Что греха таить — у меня тоже когда-то был там знакомый охранник. С которым я даже неблагополучно прожила несколько лет. А преступников всегда тянет на место преступления. В клуб сей я зашла с целью вкусить в одиночестве алкогольной продукции, вследствии какого-то стрессового события. У меня было три тысячи рублей, розовая кофточка, сиськи, и унылое выражение лица. Молодой незнакомый охранник на входе потребовал показать документы. Документов у меня с собой не было, и я предложила посмотреть мою жопу. Как альтернативу. Потому что жопа врать не может — все мои года, так сказать, налицо. Охранник посуровел, и вызвал начальника охраны. Петю. И Петя тут же успокоил юного секьюрити, что эта дама давно справила двадцатиоднолетие, и ей можно вкушать зелено вино, и рассматривать половые органы стриптизёров. Можно уже. А я обрадовалась знакомым лицам, и предложила Петру составить мне приятную компанию. И вот сидим мы с Петей, пьём коктейль "Лонг айленд", и изливаем друг другу посильно. — Петя, — я склонила голову, и доверительно ткнулась носом в Петину опрелость, — Мужики — это вселенское зло. Ты согласен? — Нет! — с жаром восклицает Петя, и трясёт плешивой головой, окатывая меня брызгами слюней и "Лонг айленда", — Нет! Это бабы все — суки и корыстные ведьмы! Им всем нужны только деньги! — Мне не нужны… — тихо признаюсь я. — Мне это… Дядьку бы хорошего… Чтоб добрый был, и ногами бы не дрался… И устыдилась. И выпила ещё коктейль. Петя смотрит на меня блестящими от алкоголя глазами, и восхищённо шепчет: — Ты — богиня, и мечта всей моей жизни… Да, я беден! Но зато я умею удовлетворять женщин! И гордо откинулся на спинку высокого стула. — Врёшь ты всё, Петечка! — это я в себе уже азарт почуяла. — Врёшь! У тебя нос холодный, и отлизываешь ты печально и нихуя не разу не душевно! Мне Юлька говорила! Петя блестит глазами и опрелостью, и кричит мне в лицо, перекрикивая вопли: "Мальчик-гей, мальчик-гей, будь со мной понаглей!": — Пиздёж! Врёт Юлька! Я очень душевно лижу! Да! А она — дура фригидная просто! А вот это он зря. Никому не позволю называть Юльку фригидной! Анемичная официантка Катя принесла Пете кофе, и странно на него посмотрела. — Клевета! — неистово кричу, и залпом выхлёбываю Петин кофе, — Отродясь у Юльки не было фригидности! Это ты виноват! Плохо старался, значит! Покажи мне язык немедленно! Это уже третий Лонг айленд" иссяк в моём бокале. Никогда себя так с трезвого на людях не веду. Да. Петя пучится, краснеет, и вытаскивает язык. На Петиной шее бьётся синяя вена, а Петин язык пытается облизать Петин нос, но безуспешно. — Хо! — ликую, — Видишь? Ты виноват! Не можешь срать — не мучай жопу! И не сваливай с больной головы на здоровую! Петя сконфуженно запихивает язык обратно в рот, и угрюмо присасывается к бокалу. Мне становиться его жалко. Меняю тему разговора: — Ладно, ты мне расскажи: как сам-то? Банальный такой вопрос, но сказать что-то надо. Петя оживляется, и извлекает свой нос из "Лонг айленда" И смотри на меня изучающее. — Что? — спрашиваю, и Петины слюни с сисек вытираю. — Тебе можно доверять? — испытующе вопрошает Петр. — Вполне. Я щас нажрусь, и всё равно всё завтра забуду. Стопудово. Рассказывай. Петя начинает светиться изнутри таинственностью, и шепчет мне на ухо: — Что ты знаешь о демонах, недостойная женщина? Хмурюсь, и вспоминаю: — Есть демоны инкубусы. Они невидимые, и по ночам тёток трахают несанкционированно. — вспоминаю, и радуюсь своей крепкой памяти. — Дура. — огорчил меня Петя своей откровенностью. У кого чего болит… Что тебе известно о демоне Пиндобусе? *Тут я вру безбожно, потому что не помню я как там этого Петиного приятеля звали.* — Ничего не известно мне о Пиндобусе. — серьёзно отвечаю, и жду продолжения. И оно последовало: — Тебе Юлька рассказывала о моей татуировке? — Да, — говорю, — рассказывала. Говорила, что у тебя упырь какой-то то ли на жопе, то ли на спине нарисован. — Обе вы дуры. — ещё больше огорчил меня, и огорчился сам Петя. — Это не упырь. Это — Пиндобус. Демон откровений и повелитель мёртвых душ. Я с ним общаюсь. Последняя фраза была произнесена гордо, и с вызовом. А я была к ней не готова, и "Лонг айленд" вытек у меня из носа. — Зачем? — интересуюсь осторожно, а сама высматриваю удобные пути побега из Шоушенка. — Пиндобус знает всё. Он учит меня. И он сказал, когда я умру. — И когда? — В прошлом году должен был умереть. Пиндобус иногда любит пошутить… — и засмеялся нехорошо. А у меня в животе вдруг что-то забурчало. — Клёво тебе… — говорю, а сама уже сигареты-зажигалки в сумочку складирую. — Ты знаешь, как зовут меня друзья, а? Знаешь, бля? — тут Петя схватил меня за розовую кофточку, и смял в руке мою сиську. — Не знаю, бля! — кричу в ответ, и выдираю из Петиных лап свою плоть. — Волчара! Они зовут меня волчара! А почему? — орёт, и плоть не отпускает. А я уже протрезвела полностью. — Потому что ты мудак! Отпусти мою сиську, опойка! — я уже говорю, что думаю. Всё равно терять уже нечего. — Неееееет! — рычит, и плюётся Петя, — Потому что я — волк! Ррррррррррррр… Очень сильно захотелось ощутить под ягодицами холодный фаянс казённого унитаза… А Петя был в ударе: — Пиндобус мне сказал, что мне нужно раздобыть волчью шкуру! И тогда я смогу быть настоящим пожирателем плоти и душ! И я не знал, понимаешь, не знал! Не знал, где мне взять шкуру волка! Я ходил в лес с рогатиной, я ставил капканы, но волк так и не пришёл на мой зов! И воззвал я тогда к Пиндобусу, и Пиндобус явился мне в откровении, и сказал: "Петя, купи, бля, газету "Их рук в руки", и пять раз произнеси: "Волчья шкура", и потом открой газету на любой странице.." — глаза Пети горели, слюни текли, опрелость источала миазмы, а я мысленно давала себе клятву в том, что никогда больше в это знойное заведение не войду. Если останусь жива этой ночью. — И я это сделал! И я сказал пять раз подряд "Волчья шкура!", и открыл газету! И первое, что я увидел — это объявление о продаже волчьей шкуры! Теперь ты веришь в демонов, женщина? Я уже верила во всё. И даже в Петино утверждение, что я дура. И Юлька дура. Ибо это было правдой, видит Бог. — Да!!!! — крикнула я, — Пиндобус жив! Воистину! А ты — волчара и пожиратель! А я ссать щас пойду, ибо прониклась и устрашилась! Жди меня тут, мой волк! …Я неслась домой по тёмным подворотням, мимо азербайджанского общежития, рядом с которым я светлым днём, в сопровождении конной милиции хуй когда пройду; я бежала, сняв туфли, наступая в дерьмо и лужи; я на бегу набирала Юлькин номер, и орала в телефонную трубку: — Петя ёбнулся! У Пети волчья шкура и Пиндобус! Петя хотел вкусить моей плоти, и пронзил своими когтями мою грудь! Немедленно принеси мне зелёнки, водки, и валерьянки! Я буду это пить! Петя потом долго слал мне смс-ки: "На улице дождь. Я волнуюсь за тебя. Вернись ко мне!" и "Сегодня пятница. Пиндобус в активе. Остерегайся волка!" А мы с Юлей не любим с тех пор имя Петя, не смотрим в зоопарке на волков, и никогда не знакомимся с мужчинами, у которых странные татуировки на теле. Ибо нехуй. Письма (& Волосатое Говно) 11-09-2007 17:00 "Москва, улица Садовая, дом 25, Корнееву Алексею Игнатьичу. Милый брат мой, Алексей Игнатьевич, дошли до нас слухи, что Вы собираетесь усадьбу нашу родовую почтить своим визитом, да не одни, а с девицею, о коей молва нехорошая ходит. Дескать, девица та погрязла во грехе блядском, да сожительствует с Вами незаконно, бросая тень на наш род. Батюшка гневаться изволит, мрачен ходит пятый дён, и приказал нашему дворнику Степану стрелять в Вас солью, ежели вы прибудете в сопровождении сей девицы. Матушка тоже сердится, но всё больше молчит. А третьего дня ходила к бабке Агриппине, что в Заречье живёт, да та ей присоветовала заговорами Вас излечивать, от бесовского искушения. Матушка жабу вчера в ступе крошила, да шептала при этом слова страшные, к одной истине сводящиеся: чтоб хуй у Вас бородавками покрывался, да струпьями отвратительными, каждый раз, как только Вы изволите приблизиться к девице сей, с целью овладеть ею на простынях льняных, что матушка по каталогу «Отто» заказывала. Считаю своим долгом предупредить Вас о происходящем, а уж там воля Ваша, братец. Кланяюсь Вам низко, брат ваш младший Андрей Игнатьевич. 13 число июля месяца сего года." "Рязанская губерния, станица Чернобаево, барину Корнееву Андрею Игнатьевичу" Дорогой брат мой, Андрей Игнатьевич. Получил я Ваше письмо, и был вельми опечален мыслями Вашими, в сием письме изложенными. Негоже так о брате единоутробном думать, тем паче, что молоды Вы ещё своё суждение иметь. Давно ли усадьба моя перестала гостеприимством славиться? Совсем, я смотрю, без твердой руки владыки вольностью злоупотреблять стали! Скажи матушке нашей: напрасны страдания ея. Вылетел птенец её из гнезда по взрослости своей, и теперича сам решать волен судьбу свою. А ты тоже в стороне не стой: не вели брата старшего — владыку московского, клеветой чернить да за можай загонять, не дай узам родственным загнить в тоске разлучной, ибо по возможности своей всегда в дом отчий еду, надышаться родиной, да за столом хлебосольным с родными посидеть. И мать уйми, не в себе она, скажи: пусть о хорошем думает, да не изводит себя мыслями крамольными. Это моё последнее слово, барин. За сим откланиваюсь с уважением, брат твой Алексей Игнатьевич. 20 число июля месяца сего года" "Москва, улица Садовая, дом 25, Корнееву Алексею Игнатьичу. Доброго здравия позвольте пожелать Вам, братец, во первых строках моего к Вам письма. Послание Ваше зачитано мною вслух было, при батюшке, при матушке нашей, и при дворнике Степане. Ещё пуще отец наш разгневался, затрещину мне отвесил внушительную, обозвал "распиздяем и доносчиком", и пообещал высечь меня в воскресенье. Потом с матушкой совет держал, при закрытых дверях. Да я всё равно кое-что да услышал. Во смятение и гнев вводит дивчина сея батюшку нашего, Игната Алексеича. Сам слыхал, как хозяин наш изволил обещать, что мол пизды получите всем аулом, ежели приедете с проблядью этой. Один, говорит — пусть приезжает. А с развратной куртизанкой — никогда! Слова батюшкины передаю в точности, как сам слышал. Прошу Вас в последний раз — одумайтесь, барин, не гневите отца и матушку нашу. Ну, зачем Вам с собой в такую даль ещё девицу незнакомую тащить? На соседнем хуторе чудесные девицы есть, сам видел. Чернявые, озорные, ягодицы ядрёные, в три обхвата! У барыни ихней французик один есть, языку заморскому барыню обучает, так он в свободное время забесплатно обучил тамошних девиц искусству любви французской. Так что девицы наши хуй сосут не хуже ваших барышень московских, брат. Оставьте свою любезную Лизавету Андреевну в московских апартаментах — так ладно будет. Кланяюсь трижды, и передаю поклон от дворника Степана. Брат ваш, Андрей Корнеев. 23 число июля месяца сего года" "Рязанская губерния, станица Чернобаево, барину Корнееву Андрею Игнатьевичу" Ан вон оно как, вольнодумством грешить стал староста наш!!! Так передай яму разлюбезному, что изгонять бесов приеду из няго зельем огненным, да папиросами заморскими выжигать гнев и скорбь из мыслей яго. И привезу ему диковину одну, интерес вызывающую: печатное издание подпольное, на страницах коего запечатлены красотки нагие, вводящие во соблазн. Думаю, батюшке любопытно взглянуть будет. А письмо Ваше, барин молодой, было зачтено при личности любви жизни всей моей, Лизавете Андреевне. И мы все в возмущении да в неприятии грозном. "Развратных куртизанок", как выразится изволил Папенька, возле сердца моего никогда держано не было. А пизды поставить для меня на раздачу идея совсем не добрая со стороны Батюшки. Передай, милый братец, что на хую я вертел папенькины мысли да убеждения, приеду с девицей своей раскрасавицей. Да Степану-дворнику намекни учтиво, что отпижжен он будет ногами в голову да по рёбрам, ежели хотя бы взгляд свой холопский поднять на меня осмелится. Мы с Лизаветой терпеть подобного обращения не станем. А ягодицы чернявых девиц ваших местных ты, братец, для себя прибереги, ибо у любви моей место мягкое — как у ангела небесного. А ляшки с попаю белые, ровные, да кожа шелковистая и чистая, как слюна ребёнка новорожденного. А ты, брат, на возжелание моё отдаёшь девиц ваших местных, как же так? Видимо-предвидимо, не безосновательно мною мысли многократно высказаны о том, что с мужиками деревенскими страсть имеешь, дорогой, в шоколадную пещеру колоться да припевать при этом смачно. Иначе понял бы цели папенькины, да мысли своя для себя самого же, пидорастень-то ты этакий. На этом откланяюсь с мнением прежним сохранённым своим, да с приветом. Брат Ваш единоутробный, Алексей Игнатьевич. 30 число июля месяца сего года. "Москва, улица Садовая, дом 25, Корнееву Алексею Игнатьичу." Доброго дня желаю Вам, брат мой Алексей, да сразу к делу перейду, ежели вы возражений принципиальных не имеете. Это ж какая выдра вам навыла, что я к пидорским утехам склонен? Клевета это всё, брат мой любезный, а за клевету принято пизды давать по ебалу Вашему, не принимая во внимание узы родственные! А не напомнить ли Вам, барчук, как в последний свой визит вы басурманского вина, вискарём наречённым, накушаться изволили, да отъебали в конюшне лучшего папенькиного жеребца? А потом устроили вечерний променад вдоль нашей усадьбы, в одном женском исподнем, прикрыв развратными кружевами срамной хуй Ваш, да под баян частушки непотребные пели? А наутро мы с матушкой, к своему стыду и огорчению ниибическому, отыскали Вас, братец, в трактире "Три голубых пидораса", где Вы, позвольте мне Вам напомнить, проиграли в карты папенькиного жеребца, дворника Степана, и свою жопу! Так что не Вам, сударь, позволено стыдить меня, и взывать к моей кротости! Единожды кланяюсь Вам в пояс, брат ваш Андрей. 3 число августа месяца сего года." "Рязанская губерния, станица Чернобаево, барину Корнееву Андрею Игнатьевичу" Здравствую, брат мой родимый, сука двуличная, коя родилась на свет, чтобы опозорить древний род Корнеевых, и лично меня! Возражений из-за принципа иметь нету смысла мне, любезный братец. Ответ держать в руках своих вы будете от меня последний. Выдра не воет, ежели Animal Planets удовольствия смотреть вы не имели. Воют лишь волки позорные, да псы пяленые. За желание пизды мне развесить поплатишься, братец, шкуркой да зубами собственными, паскуда грешная. О одном лишь сожаление имею, что не проиграл в тот раз в карты твою жопу прыщавую, хотя стыдно было бы столь убогое изобретение Божье на кон выставлять. Жеребец тот, Вами упомянутый, присутствовал при зачатии твоем, брат, ибо у папеньки тогда уже сил в одиночку маменьку окучивать как следует не хватало. Так что, теоретически предположив, можно с утверждением заявить, что счастье я имел ебать истинного папашу твоего, брат. А про частушки непотребные напоминать сам устыдился бы — на баяне-то на том сам и играл в угаре туманном после совокупления в отверстие жопное со дворником, Степан который. Так что ответ кажется мне Ваш, братец, весьма слабоват, да и не к месту. Отвечать мне смысла не имеет, ибо карета моя драгоценная со мной и Лизаветой Андреевной отбывает через пятнадцать минут божьего времени. Ожидайте на огонёк, до простыни серые простирните. До ног кланяюсь, брат Ваш старший, Андрей. 8 число августа месяца сего года" Поездочка 17-09-2007 15:58 Пролог. Не всем и не всегда так везёт с братьями, как мне. У кого-то ваще нет братьев. В принципе, у меня тоже. На этом можно было бы поставить точку, но ведь двоюродные братья тоже щитаюцца? Так посчитаем же Бориса, уроженца микрорайона Старая Купавна, Ногинского района Московской области моим братом. Кровным. Да. Боря достался мне в братья, потому что его мама — моя тётя. Нет, не так. Это я досталась Борьке в сёстры, потому что он старше меня на полгода. Но его мама всё равно моя тётя. А ещё точнее — сестра-близнец моего бати. Близнецы, а так же мы с Борей, встречаемся с частотой приблизительно раз в два года, когда тётя Галя наносит моему папе визит вежливости, и в прихожей начинается трогательное братание: — Здравствуй, Бэн! — кричит тётя Галя, выдавливая слёзы из своих зелёных глаз, коими славна наша семья, и я в частности. — О, Бэн… — тоже стонет мой батя, успевший внушительно подготовицца к визиту сестры, и незаметно отпихивает ногой под вешалку двухлитровую сиську "Очаковского" — Бэн, я тебя люблю! — кричит тётя, и становится ясно, что свою сиську «Очаковского» она только что выкинула в мусоропровод, пока поднималась на наш второй этаж. — И я тебя, Бэн! — восклицает батя, и лобызает сестринскую длань. Мы с братом любили наблюдать за этими странными братаниями, и постепенно Бэнов в нашей семье стало уже четверо. В том плане, что я тоже поймала себя на том, что кидаюсь на Борьку с воплями: "Бэн! Лобызни сестричку, каналья!" И, конечно же, Боря отвечал: "Бэн! Ебать ты дурная тётка… Ну, хуй с тобой, лобызну тебя, тысяча чертей!" Це была предыстория. Теперь, собственно, сюжет. — И вот что делать, а? Делать-то что? — истерически причитала моя маман, пропалив папино отсутствие, и прочтя записку, накарябанную папиной твёрдой рукой, несущую в себе следующую смысловую нагрузку: "Я уехал в Купавну, идите нахуй, я буду скучать" Мне было тогда семнадцать, я была юна, черноволоса, аристократически бледна и способна на авантюры. Поэтому, не сказав никому ни слова, уехала возвращать отца в лоно семьи. Мне хотелось вернуться домой, держа батю под мышкой, небрежно кинуть его к маминым ногам, и сказать: "От меня ещё ни один мужик далеко не уходил!". И по-босяцки сплюнуть. Дельная такая фантазия. Приезжаю я в Купавну. Зима. Холодно. Темно. Адреса не знаю. Помню всё только визуально. Но микрорайон на то и микрорайон, что там все друг друга знали. Через пять минут звоню в дверь, стоя на лестничной площадке пятого этажа. Открывает мне хмурый Боря, и вопрошает сурово: — У нас сегодня слёт юных и не очень юных родственников? Мама Ваша, смею надеяться, нихуя не припрёцца? — Нет. — в тон ему, сурово отвечаю я, и требую: — Впусти, жопа замёрзла. Сидя на тёплой кухне, допрашиваю брата: — Батя у вас? — Батя у нас. Уже хорошо. Следующий вопрос: — Батя в мочу? — Батя в три мочи. Вместе с матушкой моей. Угу. Ясно. А теперь — самый главный вопрос: — Песню про маленького тюленя пели? И — искренне надеюсь, что нет. Нет, нет и ещё раз нет. Борины веки устало прикрылись, и ответ я уже знала заранее: — Пели, Бэн… Пели. Крепись. Песня про тюленя это тоже отличительная черта Бэнов-старших. С детства помню, что степень алкогольного опьянения близнецов градируется следующим образом: Степень первая: все кругом Бэны, одни Бэны, и за это стОит выпить. Ступень вторая: по мнению тёти, моя мама — старое говно, а по мнению бати — старое говно — её супруг. Дальше следует лёгкая потасовка. Степень третья: дуэт бати и тёти исполняет народную песню "Маленький тюлень", после чего можно звонить наркологу, диктовать тому адрес, и готовить бабки на вывод родственной четы из запоя. Песня маленького тюленя была уже исполнена, а это означало, что сегодня я батю домой не верну. Что оставалось делать? А ничего. Оставалось идти в местный Дом Культуры, и звонить оттуда в Москву, дабы покаяться в своём побеге. Как оказалось, в бессмысленном побеге. И ложиться спать. Потому что поздно уже, потому что денег на нарколога нету, и потому что всё равно делать больше нечего. Позвонили, вернулись, сидим на кухне. Скрипнула старая дверь. На кухню, покачиваясь, вплыло тело моей тёти. Боря поморщился, и даже не обернулся. А я вежливо поздоровалась: — Добрый вечер, Галина Борисовна. Тело пристально на меня посмотрело, а потом ответило: — Здравствуйте, барышня. Вы кто? Понятно. Тюлень был спет не единожды. Ах, Боря… Ах, паскуда… Я метнула на брата взгляд. Брат повернулся к телу, и, жуя хвост воблы, сказал: — С добрым утром, матушка. Посмотри, какую я девку домой притащил. Чернява, жопаста, мордата… Она будет летом нам помогать картошку окучивать, и жрёт мало. Ярость благородная во мне закипела, но ответить брату я ничего не успела. Ибо тело приблизилось ко мне, подышало на меня спиртом, и изрекло: — Не нравится она мне, сынок. Морда у неё нехорошая. Проститутка, наверное. Не пущу её к своей картошке! Брат, обсасывая воблястую голову, пожал плечами: — Ну и проститутка. Ну и что с того? Зато не дармоедка. Семья наша с голоду никогда не помрёт. Тётино тело обошло меня вокруг, как новогоднюю ёлку, и продолжило допрос: — А как Вас величать, барышня? Я, широко улыбаясь, и демонстрируя нашу фамильную ямочку на правой щеке, честно призналась: — Лидой величают меня, хозяйка. И Вы меня так зовите, мне приятно будет. Тело нахмурилось, на челе её отразились какие-то попытки активировать мозг, но вот чело разгладилось, и тело пробурчало: — Лида… У меня племянницу так зовут. Только она покрасившее тебя будет. Потому что вся в меня! Ебать… Вот так живёшь-живёшь, и даже не подозреваешь, что твоей красотой тётя Галя из Купавны гордицца! Тут Боря подавился воблой, и заржал неприлично. И тело смутилось. И тело ущипнуло меня за щёку. И тело затряслось, и слёзы потекли по лицу тела. И вскричало тело: — Лидка-а-а-а-а!! ты ли это, племянница моя? Прости, прости ты тётку свою недостойную! Мартышка к старости слаба глазами стала, да ещё очки где-то потерялись… Прости! Боря, добивая шестую бутылку пива, подсказал телу: — Маман, ваше пенсне я третьего дня видал в хлебнице старой, что на балконе стоит. Подите, обретите пропажу свою. Кстати, можете и не возвращаться. Тело тёти возмущённо затряслось, и воззвало к сыновьему почтению: — Борис, не потребно в ваши юные годы с матушкой в подобном тоне общацца! Дерзок ты стал, как я погляжу… Сын, нимало не печалясь, отвечал родительскому телу: — Как вы глядите — это мы уже видели. И остроту Вашего зрения никто под сомнение не ставит. А всё ж, подите, маман, на балкон, и БЛЯ, ОСТАНЬТЕСЬ ТАМ! А ТО В ВЫТРЕЗВИТЕЛЬ СДАМ НАХУЙ! Тело родительницы вновь оросилось обильными слезами, и оно послушно ушло на балкон. — Суров… — вынесла я вердикт. — Нахуй с пляжа. — туманно ответил брат. И добавил: — Пошли сегодня на проводы к моему другану? Напьёмся мирно, про тюленя споём… Какая смешная шутка. Но делать всё равно было нечего. И пошли мы с Борей на проводы. В армию уходил Борин кореш Матвей. На груди Матвея рыдала и клялась в вечной любви девушка Бори. Бывшая, как я поняла. Потому что Боря в её сторону не смотрел, а всё больше на вотку налегал. А я наслаждалась произведённым эффектом от своего появления в компании нетрезвых, очень нетрезвых юных отроков. Ещё бы: моя юность, чернявость радикальная, улыбка приятственная и жопа в джинсах стрейчевых не могла оставить юнцов равнодушными. Брат косо смотрел в мою сторону, вкушал вотку, и не одобрял моих восторгов. Я танец зажигательный исполнила, я Вову с пятого дома лобызнула, я вотки покушала с братом, я с Матвеевским унитазом пошепталась, и, о, горе мне, я спела песню про маленького тюленя. А капелла. Душераздирающе. И в тишине оглушительной раздался звон стакана, с силой поставленного на залитую вином скатерть, и голос брата прогремел: — А ну-ка, быстро пошла спать, собака страшная! И потрусила я спать. Но не дотрусила. В тёмной прихожей я ткнулась головой в чьё-то туловище, и огрызнулась: — Хуле стоим? Не видим, что дама едет? Пшёл отсюда! В прихожей зажегся свет, и взору моему открылся чудесный вид: подпирая головой потолок, надо мной нависал циклоп. Циклоп смотрел на меня одним глазом, и глаз этот красноречиво говорил о том, что щас мне дадут пизды. Я хихикнула ничтожно, и потрусила обратно к брату. Боря, судя по всему, тоже был не прочь осчастливить меня пиздюлями, но в меньшей степени. Ничего не объясняя, я прижалась к Бориному боку, и сунула в рот помидор. Зря я надеялась, что циклоп мне померещился. Зря. Ибо через полминуты он вошёл в комнату, и наступила тишина… Ещё через полминуты из разных углов стало доноситься разноголосое блеяние: — Ооооо… Ааааааа… Пафнутий… Здравствуй, Пафнутий… Какими судьбами, Пафнутий? Рады, очень рады, Пафнутий… И Боря мой побледнел, тихо прошептал: "Привет, Пафнутий…", и тут поймал взгляд циклопа, устремлённый на его, Борин, бок, к которому трогательно жалась я и помидор. И побледнел ещё больше. И синими губами прошептал: — Пиздося ты лишайная, только не вздумай щас сказать, что ты Пафнутия нахуй послала… Отвечай, морда щекастая! Я опустила голову, и быстро задвигала челюстями, пережёвывая помидор. Боря зажмурился, и издал слабый стон. Я проглотила помидор, и гаркнула: — Здравствуйте, Пафнутий! Циклоп хмуро окинул взглядом притихшую тусовку, и совсем по-Виевски, ткнул в мою сторону перстом: — Ты! Я нахмурила брови, и спросила: — Чё я? Циклопу не понравился мой еврейский ответ, и он добавил: — Встала, и подошла ко мне! Брат мой начал мелко дрожать, и барабанить пальцами по столу. В этой нервной барабанной дроби мне почудился мотив "Маленького тюленя". А во мне стала закипать благородная ярость. Потому что я — москвичка. Потому что моего папу в своё время в этом сраном захолустье каждая собака знала, и сралась на всякий случай заранее. Потому что я — Лида, бля! И я встала в полный рост. И сплюнула на пол прилипшую к зубам помидорную шкурку. И я подошла к циклопу, привстала на цыпочки, и, прищурившись, толкнула речь: — Ты в кого пальцем тыкаешь, сявка зассатая? Ты кому сказал "Поди сюда"? Ты, чмо, хуёв обожравшееся, быдло Купавинское, ахуел до чертов уже? ПОШЁЛ ТЫ НАХУЙ! В тишине кто-то пукнул, и тихо скрипнула форточка. Матвей по-солдатски съёбывал через окно. На Борьку я даже не смотрела. Циклоп молчал. Я воодушевилась, и добавила: — Свободен как Африка. Песду лизнуть не дам, не надейся. Через секунду на меня обрушилось чьё-то тело. Тело пахло братом и сероводородом. Тело схватило меня за чернявые локоны, и потащило к выходу. За спиной стоял рёв: — Убью шалаву нахуй!!!!!! А меня несло течением по лестнице, и вынесло в сугроб… В сугробе было мокро, холодно, пахло братом и сероводородом… …Через час я и мой неадекватный батя мчались на такси в Москву. В ушах звенел голос Борьки, срывающийся на визг: "Идиотка! Дура, мать твою! Ты на кого пальцы гнёшь, овца, отвечай? Это ПАФ-НУ-ТИЙ! Понимаешь, а? Нихуя ты не понимаешь! Я тебе по-другому объясню: ПИЗДЕЦ МНЕ ТЕПЕРЬ, ДУРА!!! Хорошо, если только почки отстегнут! Ты щас свалишь, а мне тут жить! Скотина, бля…" Из всего вышесказанного я поняла только одно: что циклоп очень крут, и Борю отпиздят за то, что я Пафнутию малость надерзила. Надо было исправлять ситуацию. И я пихнула спящего батю в бок: — Пап, а я Боряна подставила… Папа молчал. — Па-а-а-ап, а Боряну теперь пиздец… Папа молчал. — Па-а-а-ап, я тут на местного авторитета навыёбывалась… Чё делать, а? Папа открыл глаз, и сказал водиле: — Разворачивай парус, кучер… Эпилог. — О, Бэн… — О, мой Бэн… — Споём «Тюленя», Борис Евгеньевич? — Споём, Лидия Вячеславовна! И мы поём про маленького тюленя. И мы всё равно друг друга любим. Но в Купавну я больше не езжу. Потому что я послушная дочь, и очень хорошая сестра. Потому что я люблю своего папу, и брата. Потому что в Купавне когда-то жил Пафнутий. И потому что контролировать эмоции я с тех пор так и не научилась… Паша 22-08-2007 15:35 Паша родился на неделю раньше той даты, на которую был назначен аборт. Он стремился доказать свою жизнеспособность, и громко кричал. У его матери это был уже четвёртый ребёнок, в котором она большой нужды не испытывала. Пашу решено было оставить в роддоме при Второй инфекционной больнице, но тут вышел новый закон о повышении суммы единовременного пособия по рождению ребёнка, и Пашу забрали в семью. Папа у Павла был. Только сам Павел увидел его лишь спустя двадцать пять лет, когда тот пришёл в их квартиру, и начал оделять всех своих отпрысков отцовскими щедротами. Старшей сестре досталось рабочее место в Московской мэрии. Средней сестре — бархатная коробочка с кольцом. Единственному Пашиному брату — велосипед и сто долларов. А потом отец подошёл к Паше, внимательно на него посмотрел, чуть слышно прошептал: "Что ж она, дура, на аборт-то опоздала, а?" — развернулся, и ушёл. И более никогда уже не вернулся. Мама Паши к шестидесяти годам полностью ослепла, и переехала жить на кухню. Там она целыми днями сидела на горшке перед телевизором, и варила суп из крапивы и собачьего корма. А Павел, наконец, осознал, для чего он появился на свет. Он был рождён для секса. Для бурного, шального секса. В ритме нон-стоп. Сексуальный голод начал грызть Павла в двенадцать лет, и с годами только усилился. Павел даже женился. Но это ему не помогло. Женился Павел впопыхах, думая только о том, что теперь у него будет секс. Каждый-каждый день. Секс. Сексястый. На следущее утро после свадьбы Павел обнаружил на подушке рядом с собой чудовищно страшную девушку, которая похрапывала, и пускала слюни на Пашину подушку. Минуту Павел мучился, но сексуальный голод всё-таки победил, и девушку, накрыв ей голову подушкой, дерзко выебали. При этом она так и не проснулась. Нет, Паша не жалел о своём браке, но секса ему всё равно не хватало. Красотой Павел не отличался, девушки на нём гроздьями не висели, работал Паша в типографии, печатал бумажные пакеты для сети ресторанов Макдональдс, и с той зарплатой, которую он там получал — он сам был готов повиснуть на ком угодно. Голова у Паши была большая с рождения. Равно, как и живот. Поэтому в армию его, с диагнозами "Гидроцефалия и рахит" не взяли. Так вот, голова у Паши была большая, а забита она была под завязку сексом. Три грамма серого вещества размазались тонким слоем в Пашиной черепной коробке, и почти не функционировали. Чтобы заставить себя думать, Паша много пил, курил, лизал, колол, нюхал, втирал… Ничего не помогало. Зато у него родился сын. Симпатичный, голубоглазый мальчик, похожий на Пашкиного соседа, Валеру. Паша мучительно напрягал содержимое черепа, но серое вещество не шло ему навстречу, и на Пашины напряги плевать хотело. За мучениями Паши давно наблюдал Пашин товарищ по питию, курению, лизанию, уколам и втиранию — Генри. Генри был младше Павла на 3 года, и голова у него была в разы меньше, но с Пашей его роднили жажда секса, и пристрастие к наркотикам всех категорий. А ещё Генри был аристократически красив, и умел думать. И девушки висели на Генри гроздьями, как бананы на пальме. И ещё у Генри была отдельная двухкомнатная квартира в Пашином подъезде. Не было у Генри только одного — денег. Даже в эквиваленте Пашиной типографской зарплаты. Поэтому однажды произошло то, что должно было произойти: слияние компаний. Теперь Генри пачками таскал домой женщин, Паша их поил портвейном, купленным на свою зарплату, а потом друзья предавались групповому разврату. Иногда Павел выпадал из сценария. Такое случалось, когда Паше особенно нравилась какая-то из приведённых Генри девушек. Стремясь произвести впечатление, Павел залезал на диван, вставал в полный рост, подпрыгивал, и в прыжке разрывал свою майку, похотливо потряхивая уныло висящими грудями-лавашами. Последний такой Пашин прыжок закончился ударом Пашиной головы о люстру, разбитым плафоном, и тремя швами на Пашином лбу. После чего Генри строго отчитал партнёра по бизнесу, и запретил тому всякую импровизацию. Но, надо отдать Павлу должное, иногда импровизация случалась на редкость удачной. Как, например, в том случае, с двумя подругами, к которым Паша и Генри приехали в гости, имея при себе два презерватива, три бутылки "Столичного доктора", и одну ослепительную улыбку на двоих. Генри удалился с барышней в посадки, попутно цитируя ей Омара Хайяма, оставив Павла с девушкой на кухне. Через час, проходя мимо кухни в ванную, Генри притормозил, услышав Пашин голос, в котором угадывались слёзы: — Да-да, Машенька… Тебе не понять, как это — жить в детдоме… Когда в палате на десять человек живут шестьдесят… Когда корочка хлеба в неделю — это единственная твоя пища. Когда садисты воспитатели продавали нас на органы… У меня в детстве был очень большой член, Маша. Пока его не продали. Осталось всего десять сантиметров, но я и тому рад. Посмотри на него, Маша… Смотри, какой он у меня маленький, беспомощный… Он не функционировал у меня вот уже двадцать лет. Никому не удавалось его поднять… Что это, Машенька? Господи! Я не верю своим глазам! Он встал! Встал, Маша!!! Свершилось чудо! Спасительница моя! Скорее снимай трусы! Я должен убедиться в том, что наконец-то я здоров! Лиши меня девственности, Маша!!! Спасибо тебе, Господи! Что ни говори, а иногда Паше феерически везло… Шли месяцы, годы, а сексуальный голод мучил Пашу по-прежнему. Если не сильнее. Наркотики не помогали. Более того, способы достижения наркотического опьянения становились всё более изощрёнными. Паша плотно подсел на мускатный орех. Вы знаете, что от мускатного ореха нехуйственно штырит, если употреблять его в больших количествах? И Паша не знал. Пока его не научил друг Дусик. Для справки: Мускатный орех — психоделик средней силы воздействия. Дозировка — от 8 до 40 граммов. Действующие вещества — миристицин и элемицин. После приёма до начала воздействия проходит 3–4 часа, что является нетипичным для психоделических веществ. Пик воздействия — через 7–8 часов после приёма. Воздействие схоже по ощущениям с эффектом от конопли, в том числе нарушается адекватное восприятие действительности, возникает эйфория, периодически сменяющаяся спокойствием. Усиливается общительность и удовольствие от общения. При передозировке возможны бред и галлюцинации. Токсичен, поражает печень. В день приёма при потреблении мускатного ореха и большого количества пищи болят желудок и печень. Также возможны головная боль и сухость во рту. Плохо совместим с алкоголем. Жрать мускатный орех невозможно, потому что это пряность. Попробуйте сожрать полкило гвоздики… А Паша его просто глотал. Стаканами. И три часа потом сидел, выпучив глаза как филин, мужественно стараясь не проблеваться. И оттопыривался. Да. Но Пашины импровизации и эксперименты не всегда заканчивались удачно. Проглотив в очередной раз стакан муската, Паша отправился домой, и лёг спать. Предварительно поставив у кровати тазик. На всякий случай. …Проснулся Павел от скрежета отмычки в замочной скважине. "Воры, бляди!" — мелькнуло в Пашиной большой голове. Вооружившись тазиком, он на цыпочках поскакал к двери, и, прикрывая голову тазом, посмотрел в дверной глазок. "Точно, воры!" На лестничной клетке стояли два мужика с колготками на голове, и тихо переговаривались: — Щас, как войдём, ты толстого сразу режь, а я рыжьё пиздить буду. Паше стало плохо. Мускатный орех медленно, как столбик ртути, начал подниматься из желудка, и вежливо постучался в нагортанник. Назревала кровавая резня. Вот оно что. Паша на цыпочках отпрыгнул от двери, и потрусил на кухню, где в ужасных условиях доживала свой век Пашина слепая мама. — Мама! — зловеще прошептал Павел, наступив ногой в матушкин горшок. — К нам воры лезут! Только молчи. — Свят-свят-свят! — зашуршала в потёмках матушка. В милицию скорее звони! — Нет, мама. Поздно уже. Своими силами защищать дом свой будет — торжественно прошептал сын, и сглотнул мускатный орешек, выпрыгнувший к нему в рот из живота. — Надо, мать, их спугнуть. Давай шуметь громко. — Па-а-ашенька, сыночек! — завопила матушка. — Ты борщеца поесть не хочешь? Только что наварила, горячий ещё! — Молодец! — шёпотом похвалил родительницу Павел, и заорал: — Борщеца, говоришь? Ну что ж, давай, отведаем борща твоего фирменного! — и стал бить по днищу таза маминым горшком — Ох, и вкусен же борщец твой, мать! Наливай ещё тарелку! — Кушай, сынок, на здоровье! А потом пирогов с тобой напечём, с морквой, как ты любишь! — Тсссссс… Тихо, мама. Пойду посмотрю в глазок… — Павел пошуршал в прихожую, и посмотрел в глазок. Никого нет. Облегчённо вздохнул. — Спи мать, ушли воры! — Ну и хорошо, Пашенька. Спокойной ночи. — Спокойной ночи, мать. Паша лёг. Но сон не шёл. Мускатный орех в желудке распухал, и просился наружу. Пришлось мобилизовать все силы, чтоб удержать его в себе. На пике напряжения в двери снова послышался скрежет. "Вернулись, бляди.." — сморщился Павел, и заорал: — Мать! Пироги-то уж, поди, готовы? Неси скорее! …Через 2 часа измученная слепая мать распахнула входную дверь, и заорала: — Нету тут никого, Паша! Нету! Успокойся!!! А за её спиной бесновался пахнущий пряностями сын, стучал горшком по тазу, и плакал: — Мать, ты что? Вот же они! Вот стоят! В колготках, бляди! Закрой дверь, меня первым порезать обещали!!! Из дурки Павел вышел через полгода. И первое, что он узнал — это то, что Генри женился. На Лидке-суке. "Пидораска крашеная!" — сплюнул Паша. "И Генри мудило. Нашёл, на ком жениться. Уроды. И на свадьбу не позвали. Ваще пидоры" Ещё никогда Павел не чувствовал себя таким одиноким. Его предали. Как суку. Променяли на бабу-дуру. Генри переехал жить к жене, и более во дворе не появлялся. На звонки к телефону подходила Лидка, и шипела по-змеиному: — Пошёл ты нахуй, Паша! Нету Генри. Занят он. Рот у него занят, понял? Заебал… Паша начал спиваться. Но, как ни странно, с уходом из его, Пашиной жизни, Генри-предателя, вокруг Паши стали собираться женщины. Да, это были не те напомаженные девочки, для которых Паша рвал майки на груди. Это были неопределённых лет пьяные женщины, пахнущие водкой и терпким, ядрёным потом. Но они хотели Пашу. И только его. Паша покупал женщинам водку, и женщины, в благодарность, делали Паше минет жадными ртами, привыкшими захватывать водочную бутылку наполовину. Совершенно случайно, Паша стал сутенёром. Он пошёл в магазин за водкой, оставив жадных женщин ждать его на улице. В очереди в винный отдел к Павлу подошёл весёлый джигит, и, сверкая золотыми передними зубами, спросил: — Вай, брат, а эти красавицы, что на улице стоят — с тобой? — Со мной — буркнул Павел, пересчитывая оставшуюся наличность, и понимая, что хватит только на 2 бутылки пива. Кавказец широко улыбнулся, и хлопнул Пашу по плечу: — Тысяча рублей. Паша насторожился, и прикрыл руками зад. — Кому тысячу рублей? — Тебе! — лучисто улыбался джигит, помахивая перед Пашиным лицом голубой бумажкой. — За баб этих, что ли?! — За красавиц, брат! За красавиц этих! Беру обеих! Паша мгновенно перевёл тысячу рублей в бутылки пива, и протянул руку джигиту: — Павел. — Артур. …Через десять минут проданный товар уехал в «шестёрке» Артура, а Паша сидел у магазина на ящике пива, и набирал номер Генри. Уж если попёрло — надо идти до конца. Осень и жопа 31-10-2007 12:40 Осень придумали враги. Не иначе. Осень наверняка придумали фашисты… Не ту осень, растворившись в которой, Пушкин ваял свои гениальности, не догадываясь о том, что ими будут мурыжить не одно поколение школяров… А МОЮ осень. Склизкую, мокрую, серую, и непременно сопливую. МОЯ осень — это не просто время года. Это моя агония, и мощный катализатор к деградации. А так же благодатная почва для разного рода комплексов неполноценности. Первого сентября, просыпаясь в шесть утра, чтобы отвести ребёнка в очередной класс, в школу, я вижу в зеркале СВОЮ ОСЕНЬ. У неё глаза ослика ИА, проебавшего свой хвост, унылый нос пособника старого генетика Папы Карло — Джузеппе и скорбная фигура, с которой Церетели ваял своих зомби на Поклонной горе. Это мой крест, который мне предстоит нести почти полгода. *** — Юлька! — ору в телефонную трубку. — Моё зелёное платье ты угнала? Ну, то, стрейчевое, проститутское? — Я. — Живо отзывается Юлька, и интересуется: — Комиссарским телом побарыжить решила на досуге? Любовь продажная щас, кстати, в цене упала. Поэтому верну тебе не только твоё платье, а впридачу дам бешеные сапоги. А? Берёшь? Бешеные сапоги я не возьму. Тому есть ряд веских причин. Первая: размер. Моя лыжа тридцать восьмого влезет в бешеный сапог тридцать пятого только с вазелином, которого у меня тоже нет. Вторая: цена. Бешеные сапоги Юля покупала ещё пять лет назад почти за восемьсот баксов в магазине для стриптизёрш. С тех пор цена на это непотребство существенно не снизилась. Третья: бешеные сапоги — это ботфорты, закамуфлированные под кожу зебры, на двадцатисантиметровой шпильке, и десятисантиметровой платформе. Поэтому сделка не состоялась. — Нет. Бешеные сапоги не возьму. Но не откажусь от зелёных бусиков. В подарок. Уж если наглеть — так по полной. — Бусики… — Юлька задумалась. — Бусики-хуюсики… Зелёненькие бусики… Я терпеливо жду ответа. — Подавись ты ими, жаба старая! — скорбно говорит Юлька, а я ликую. — Кстати, а куда ты в этом дерьме идти намылилась? Ликование быстро угасло, а я, отчего-то смущаясь, начинаю оправдываться: — Ты только не ржи, ладно? Мне это платье в четырнадцать лет Лёшка подарил. На день рождения. Тогда это модное платье было. Я в нём к Маринке на свадьбу пошла, и мужа себе там накопала. А всё потому, что платье… такое вот… Потом Сёма попросила его на денёк, пошла в нём на днюху, и её там выебали. Понимаешь? СЁМУ! Выебали!!! — в трубке послышалось цоканье языком. Юлька прониклась волшебными свойствами платья. Если уж даже Сёму в нём кто-то выеб — это стопудово не шмотка, а адский талисман. — Так вот, верни мне платье. Я хочу проверить, как оно там… Налезет на меня? Проверить хочется… — Пиздишшшшшшшш… — прошипела Юлька. — Небось, напялишь, да попрёшься в нём куда-нибудь. В тихой надежде, что тебя сослепу какой-то нетрезвый гражданин отпользует в позе низкого поклона, а потом женится! Я неестественно возмутилась, как английский лорд, пойманный на краже носового платка: — Я??!! В нём пойду??!! Как продажная женщина неопределённого возраста??!! Нет! То есть, да… Короче, у одного моего знакомого день рождения… И замолчала. — Хо-хо-хо! — басисто захохотала Юлька смехом Санта-Клауса. — День рожденья, праздник детства… На кого сети расставляешь, ветошь? Кого погубить хочешь? Чья судьба предопределена? Кто будет стягивать с тебя зелёный бархат, и путаться в застёжках лифчика? Кто с похотливым рыком разорвёт на тебе труселя с Дедом Морозом на жопе, и овладеет тобой, противно скрипя ароматизированным презервативом со вкусом банана? — Ты его не знаешь! — в исступлении кричу я, и с ненавистью запихиваю в мусорное ведро трусы с Дедом Морозом. На жопе. Юлька в трубке замолчала. Потом поинтересовалась: — Труселя щас выбросила, что ли? — Дура. — Ответила я, и заржала. — Старая гейша! — ответила Юлька, и добавила: — Завтра заеду в Москву, завезу тебе твоё волшебное дерьмо. — И подытожила: — Вот бабы до чего докатились… Платью чуть не четверть века, самой послезавтра на пенсию выходить, а всё туда же… На следующий день Юлька приехала ко мне в зелёном платье, с порога выдав отрепетированную речёвку про то, что лишний пакет в руках тащить не хотелось, пришлось этот хлам на себя напяливать, и в оконцовке поведала, что её так никто и не выебал. Так ко мне вернулось моё платье. И зелёные бусики. И Юлька. И новые трусы, Юлькой же и подаренные. С кошачьей мордой. Спереди. *** Осень — это не просто паршивое время года. Осень — это не только дожди, сырость и грязные островки снега на кучах гниющих листьев. Осень — это жопа. МОЯ жопа. В прямом смысле. Потому что, с наступлением осени, моя жопа начинает стремительно расти. Во все стороны. Нет, у меня не растут сиськи, не вырастают новые зубы, не увеличиваются в объёме ресницы… Зачем? У меня растёт жопа. Прямо на глазах. Она растёт и жрёт трусы. Жрёт трусы и растёт. Растёт-растёт-растёт… До мая. А потом стремительно уменьшается. Но до мая ещё далеко. И вот стою я возле зеркала. В зелёном платье. В бусиках. В бусиках-хуюсиках. Стою. И смотрю на себя. Анфас. Мордой лица шевелю, позы различные принимаю… Гламура в глаза подпускаю. Ничо так получается. Задорно. Поворачиваюсь боком. В профиль. Пиздец. Там жопа. Жопястая такая жопа. Обтянутая зелёным бархатом. Настроение упало тут же. С такой жопой на день рождения идти стыдно. А всё осень виновата. Шлёпаюсь в кресло, достаю телефонную трубку из-под жопы, и звоню: — Да, я. Привет. Планы меняются, я не приду. Потому что потому. Не могу. Зуб болит. И голова. И живот. И перхоть. Болит… то есть сыпется. И жо… И прыщ вырос внезапно. Пять штук. На лбу. Нет, не замажу… Нет, ничо принимать не стану… Нет… Не приду! Не ври! Кто красивый?! Я?! Где?! Если только в темноте и стоя раком, ага… Кто? Я? Пошлая? А, ну тем более. Нахуй тебе такие пошлые гости? С днём рождения, кстати… Нет. Не уговаривай, меня это бесит! Это шантаж, ты знаешь? Хрюша… Нет, и не вздумай! Я дверь не открою, понял?! Я близко к двери не подойду, ясно? Кто? Где? Ты? Там? Давно? Щас открою!!! Иду к двери. Открываю. Две руки хватают мою ЖОПУ, и закидывают куда-то к кому-то на плечо. Я всё-таки иду на день рождения. Еду. *** — Юлька! — ору в трубку. — Платье работает! — Замуж позвали, что ли? — давится чем-то Юлька у себя в Зеленограде. — Нет! — Выебали что ли? — Нет! — Чему тогда радуешься, чепушила? — Никто не заметил, что у меня ЖОПА!!! Никто!!! — А у тебя жопа была? — интересуется Юлька. — Почему была? Она и есть. И была. И есть. Да. — Дура ты… — кашляет Юлька, и кричит в сторону кому-то: — Кто насрал в коридоре, сволочи?! Кто с собакой не погулял, гады? — И торопливо заканчивает: — Не было у тебя жопы. Никогда. Жопа у тебя будет лет через тридцать. Большая такая жопа. Как у той суки, которая насрала щас в коридоре!!!! Я положила трубку, и потрогала свою жопу. Она, конечно, есть. Юлька, как всегда, редкостно дипломатична. Жопа — как осень. Она есть, и от неё никуда не деться. Я ненавижу осень, потому что её придумали враги. Из зависти к моей жопе. Из зависти. Потому что есть чему завидовать. Я вспомнила вчерашнюю ночь, новые труселя, подаренные Юлькой, и лежащие теперь в мусорном ведре, непригодные к носке из-за полученных травм, прикусила зубами губу, чтоб не лыбиться как параша майская, и гордо вышла в сопливую осень… О глобальном 27-11-2007 21:35 Когда я стану старой бабкой (а это случится очень скоро), и покроюсь пигментными пятнами, чешуёй, коростой, бля, разной, перхотью и хуйевознаит чем ещё — я буду сидеть в ссаном кресле под торшером, вязать носки по восемь метров, через каждый метр — пятку, и думать о хуях… А что мне ещё делать своим атрофированным мозгом, которого к старости станет ещё меньше чем щас? И вот какая тварь придумала дешёвую отмазку, что, мол, "не в размере хуя кроецца тайна мироздания"?! Тварь. И я обосную — почему. И сделаю это сейчас. Не дожидаясь маразма, коросты и восьмиметровых носков. Пока память ещё свежа. Поехали. *** — Ты необычайно ахуительна в этих дедовских кальсонах! — ржала Маринка, тыкая в меня пальцем, — ну-ка, повернись… О, да мой дед, по ходу, ещё тот бздила был! Сзади говно какое-то! — А ты, бля, конечно, лучше! — я подтянула сползающие кальсоны Маринкиного деда, и оттянула резинку Маринкиной юбки фасона "Моя первая учительница Матильда Вячеславовна, 1924 год" — Зато без говна. — Отрезала Маринка. — Говно не моё. — Я быстро внесла ясность. — Один хуй — мы уродины… Маринка подвела верный итог, и мы с ней ненадолго опечалились. Было нам с ней тем летом по 20 годов. Маринка была всё ещё замужем, а я уже оттуда год как вылетела. И мы с ней горевали. Каждая о своём. Настроение требовало немедленно его улучшить, а жопы просили приключений… Не помню, кому из нас пришла тогда в голову беспесды светлая мысль поехать вдвоём к Маринке на дачу, но факт остаётся фактом. Мы с ней сели в пригородную электричку «Масква-Шатура», и, проезжая славный город Гжель, внезапно обнаружили, что изрядно нажрали рыла. Ехать до Маринкиной дачи нужно было два часа, жара на улице стояла под 40 градусов на солнце, а пива мы с ней в дорогу взяли по-босяцки дохуя. На своей станции мы выпали из вагона на перрон, уронили сумку, в которой лежали наши с Маринкой шмотки, и ещё пять бутылок "Золотой Бочки", и только на даче сообразили, что переодеться нам не во что. Всё барахло наше было мокрым от пива, и воняло дрожжами. Шляцца по старой даче на десятисантиметровых шпильках и в коротких йубках — это нихуя ниразу не комильфо. Поэтому мы стали рыться в бабушкином шкафу в поисках какой-нить ветоши, в которой можно лазить по кустам крыжовника, и валяцца на грядках с редиской. Мне достались какие-то кальсоны с дырищей на песде, и майка с оттянутыми сиськами, с надписью "Олимпиада — 80", а Маринке — коричневая юбка в складку, длиной до икр, и безрукавка из крысиных писек. Один хуй, кроме нас на этой даче никого нет, и забор был высокий и крепкий. Единственное, что осталось крепкого на этой, бля, фазенде. Мы ржали друг над другом минут десять, а потом привыкли, и тупо жрали немытую редиску, сливаясь с природой, и запивая её купленным на станции "Арсенальным". В тот момент, когда я, поскользнувшись на семействе слизняков, упала ебальником в яму для помоев, а Маринка села ссать под старую засохшую вишню, в калитку кто-то постучал. — Входите, не заперто! — на автомате крикнула вездессущая подруга, и через секунду заорала: — Нахуй!!! Не входить!!!!! Но было поздно. Дверь калитки распахнулась, и в неё вошли два джентльмена. В костюмах и при галстуках. Я извлекла своё ебло из помойной ямы, и вежливо поздоровалась. По-немецки. — Гутен таг! Джентльмены с улыбкой повернулись на голос, и по-моему, обосрались. Я тоже выдавила с ложечку. Ибо узнала в джентльменах братьев Лавровых — Сергея и Мишу. В последний раз мы с ними виделись года 4 назад, нам с Маринкой тогда было шестнадцать, а Лавровым — двадцать два и двадцать, соответственно. Мы с братьями лихо пили самогон под той самой засохшей вишней, которая тогда ещё была свежа и плодородна, а потом страстно целовались. Я с Мишей, Маринка с Серёжей. После чего мы ещё пару месяцев ходили за ручку, на брудершафт смущённо поносили, обожравшись ворованных яблок, которые пидор-хозяин обрызгал купоросом, чтоб их не жрал какой-то долгоносик и такие мудвины как мы, и признавались друг другу в любви. Я, правда, не признавалась. Младший Лавров был редкостно гуняв. Унылый, ушастый, долговязый и с козлиной бородулькой. А Маринка влюбилась в старшего Лаврова на всю катушку. Даже сына своего потом назвала в честь него — Сергеем. Но от тех гопников в кэпках не осталось и следа. Братья возмужали, сверкали ботинками, благоухали «Армани» и я, скосив глаза, приметила на дороге у Маринкиного дома припаркованную иномарку. (В машинах не разбираюсь, не ебите мне моск). Маринка сидела под вишней, и было непонятно: то ли она всё ещё ссыт, то ли делает вид, что просто сидит на корточках, и любуецца раздавленными мною слизняками, то ли она уже срать начала. Непонятно… Повисла благостная пауза. — Привет, девчонки! — прокаркал старший Лавров. — Приве-е-е-ет… — проблеяли мы. А я быстро вытерла еблет олимпийской майкой. — А нам, вот, сказали, вас в городе видели… — извиняющимся тоном тихо молвил младший, и посмотрел на меня. — Что? Никогда не видел, как бабы маски из клубники делают? — рявкнула я. — А это клубника? — засомневался Михаил — А что, по-твоему? — я шла в атаку, вытирая майкой с рожи луковую шелуху, и какие-то сопли. — Мы очень рады вас видеть! — крикнула из-под вишни Марина, и встала в полный рост, явив миру свою чудо-йубку и бабушкины галоши. На братьев было страшно смотреть. Мне лично стало их жалко. И я крикнула, не рискуя к ним приближацца: — Не ссыте, мужики. Это мы по-дачному просто вырядились… Чтоб, типа, не пачкацца… Мы это… Картошку сажаем. Ога. В августе-то. Самое оно — картошку сажать… Но Маринка меня поддержала: — Ща, подождите, мы переоденемся! Мы метнулись в дом. По дороге я ещё наступила в какое-то говно типа кильки в томате, но это уже роли не играло. За десять минут мы с Маринкой оделись, причесались, и даже худо-бедно накрасились. На нимф мы всё равно не смахивали, но по сравнению с тем что было…. В общем, хули тут сиськи мять — поехали мы с братьями к ним на дачу. Под благовидным предлогом "выпить за встречу". Сижу. С младшим Лавровым. Пью винище. Которое мягко ложицца на пиво, и потихоньку лишает меня способности двигацца и говорить.(Не зря говорят: вино на пиво — диво, а пиво на вино — говно). Но, что характерно, вижу-слышу-соображаю хорошо. Со второго этажа доносились "немецкие аплодисменты" (для лузеров — это когда животом по жопе шлёпают), Миша загадочно улыбался, а я начала терять остроту зрения. — Мдя… — сказал младший Лавров. Нахуя он это сказал? Непонятно…. — Му-у-у… ответила я, а Лавров оживился: — Тоже хочешь что ли? Ну а чо молчала-то?! — Бля-я-я… выдавила я, а Михаил посчитал это за моё согласие с его версией, и накинулся на мою тушку как стервятник на дохлую кошку. Я тупо свалилась на пол, понимая, что из всех органов чувств у меня щас на полную катушку работают только уши. Я слышала как он пыхтел, шуршал, стонал, но не ебал!!! Нет! Он просто стонал и шуршал. И вдруг буднично сообщил: — Спасибо, я кончил. А ты? Тут ко мне сразу вернулись все остальные чувства. И я заорала: — Куда ты кончил?! — Сюда. — Покраснел Лавров-младший, и сунул мне под нос НАПАЛЬЧНИК!!!!! Я протрезвела. Мне стало страшно. У меня в голове не укладывалось: а нахуя вот надо было дрочить в напальчник??!!! Вы видели ваще, что это такое? Это такой ма-а-аленький гандон, который надевают на палец, когда порежуцца. Резиновый и плотный. У моего деда такие штуки в огромном количестве по всему дому валялись. Он потому что вечно сослепу пальцы себе то ножом, то ножницами резал… а Лаврову он нахуя?! Тут до меня стал доходить смысл второй части вопроса. "А ты?" А что я?! А я как должна была кончить, интересно?! Тут меня охватила страшная догадка. Чтоб проверить её, я схватила извращенца Лаврова одной рукой за волосы, чтоб не сопротивлялся, а другую запустила ему между ног… Я не ошиблась. С напальчником, правда, Миша себе сильно польстил. Хватило бы и резинки от пипетки. С лихвой. В ответ на мой дикий ржач на втором этаже утихли немецкие аплодисменты, раздался топот, и в дверях возникли две красные хари: Маринкина и старшего Лаврова. — Что?! — заорала Маринка. Она уже включила свет, и её взгляду предстала картина: стою я, одетая, ржу как ебанутая, и держу за волосы Мишку, который стоит со спущенными штанами, и сжимает в руке напальчник… Миша Лавров навсегда врезался в мою память своим членом, размером с пипетку, которым он умудрялся ебать людей так, что они этого даже не чувствовали, и наверняка стал известным фокусником. Наверняка. Ибо точнее сказать не могу. Уж восемь лет как не виделись, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. …А тогда мы с Маринкой долго ржали. Ржали даже тогда, когда в 4 часа ночи шли пешком через лес 10 километров. Ржали, когда я сломала ногу, наебнувшись в лесу в какую-то силосную яму. И ржали ещё года два. Пока я не встретила Рому. И не прекратила ржать. Рома был больше двух метров ростом, больше ста килограмм весом, а поскольку всем известно, что Лида мужиков, как свиней, килограммами меряет — неудивительно, что Рома запал мне в душу. И не только. Обламывало только одно: Рома был лучшим другом МОЕГО лучшего друга Дениса. Да, бывает и такое. У меня есть воистину лучший друг мушскова полу. И, хотя мы с Динькой в интимных отношениях не состояли — к мужикам он меня ревновал шопесдец. В присутствии Дениса насчёт того, чтоб подкатить к Роме и речи не было. Ну ведь хотелось же! Ну плоть-то веть требует такова щастья! И мне повезло. Однажды ночью звёзды сложились так, что я оказалась у Диньки дома. А ещё там оказался Рома. А ещё у нас у всех оказалось ниибическое содержание алкоголя в крови. Совершенно случайно. И плоть моя меня мучила похлеще гестаповца. — Денис… — проникновенно сказала я Диньке, оттащив его в коридор, — ты знаешь, я же тебя люблю… — С Ромой ебацца не разрешаю — сразу отрезал Динька, и добавил: — Пидораска ты. Потом подумал ещё, и закончил: — Не станешь ты с ним ебацца. Зуб на вынос даю. Сама не станешь. Я кивнула головой, и затеребила Динькину рубашку: — Стану-стану. Смирись. Динь… А если полчасика всего, а? и всё! Ну я только чуть-чуть… ну, блин, клёвый мужик-то… А я мать-одиночка, одна живу, у меня, между прочим, от отсутствия секса может рак груди быть!! — я давила Дениса железными аргументами. — Давай, я тебя выебу, хочешь? — обрадовался друг, и мерзко улыбнулся. — Иди нахуй. — Я насупилась. — От тебя у меня потом ко всем возможным эпидерсиям ещё и мандавошки прибавяцца. И лишай. В общем, не будь гнидой — дай мне полчаса. А я тебе зато кашку сварю потом. Манную. Агрумент был уже не железный, а каменный. За мою манную кашу Ден продаст родную маму. — Кашка… — Денис почесал жопу. — Кашка — это хорошо. Манная такая… Хуй с тобой. Иди к своему Роме. Но имей ввиду — двадцать минут даю. Всё. В комнату я впрыгнула с ловкостью Сергея Бубки, и кровожадно напала на Рому. Мужик не ожидал такой пакости, и растерялся. — Штаны снимай, мудило! У нас двадцать минут всего!!! — я орала, и смотрела на часы. Рома снял штаны. А потом трусы… И тут я опала как озимые… Кто-нибудь видел когда-нить репродукцию картины "Ленин на субботнике", ну, где Ленин весь такой на выебонах, бревно на плече прёт? Так вот: бревно это было половиной Роминого хуя. Если не третью. Я молча смотрела на то, что практически доставало до потолка, а Рома смущённо выглядывал из-за этого баобаба, и улыбался. Я села на стул. — Это что? — единственное, что пришло мне в голову. — Это ОН — тихо сказал Рома, и, обхватив баобаб двумя руками, отогнул его в сторону. — А как же ты с этим живёшь? — грустно спросила я, и собралась заплакать. Потому что совершенно точно знала, что вот ЭТО в меня не влезет даже с бочкой вазелина. А Рома мне по-прежнему нравился. — Я дрочу. — Тоже с грустью признался Рома, и погладил баобаб. — Давай хоть поцелуемся, что ли… — со слезами сказала я, и, отпихнув баобаб, горестно чмокнула Рому в нос. …За дверью слышался Динькин мерзкий ржач, и комментарий: — А я тебе предупреждал! Лучше б мне дала, дура! С сексом я обломалась. Это было очевидно. Но отпускать Рому совершенно не хотелось. Он мне нравился. Бля, ну по-человечески нравился! Поэтому через неделю я приняла Ромино приглашение поехать вдвоём в гости к его другу Пете. Петя был музыкантом, а я к творческим людям сильно неравнодушна. Поэтому, увидев Петину квартиру-студию, сразу атаковала музыканта кучей вопросов, попросила разрешения похуячить по клавишам синтезатора, сыграла ламбаду, и развесила уши, слушая Петины пояснения и музыку. Рома тем временем слонялся без дела, и всё время ныл, что хочет спать. Я, конечно, девка благородная, и нахуй никогда никого открытым текстом не посылаю, но в тот момент очень хотелось. Наконец, у меня лопнуло терпение: — Ром, иди, бля, и спи уже! — Я без тебя не пойду… — ныл человек-хуй. — Я только с тобой… Тьфу! Пришлось встать, пожелать Пете спокойной ночи, и свалить в спальню. Кровать у Пети была с водяным матрасом. И застелена шёлковым бельём. Я разделась, плюхнулась на кровать, и тут же начала ловить руками подушку, которая отчего-то выскальзывала из под моей головы как мыльный пузырь. Рома сорвал с себя свои парчовые одежды, и, с баобабом наперевес, рухнул рядом. Меня подбросило. Ударило о стенку. И я наебнулась на пол. Рома лишь виновато хихикнул. Я бросила на пол скользкую подушку, и устроилась кое-как на краю. Глаза начали слипацца. Сквозь сон я слышала как ворочаецца Рома, как пыхтит и вздыхает, и вдруг он гаркнул: — Хочу ебацца!! А то ж! Надо думать! Только меня, вот, ебать не надо. Я для него щас "пучок мышек-девственниц — пятнадцать копеек". Я повернулась к Роме спиной, и пробормотала: — Знаешь, у меня есть секс-фантазия. Давай, ты будешь дрочить, а я буду ржа… Смотреть то есть. Меня это возбуждает. — Да? — обрадовался Рома-хуй. — Да. — Твёрдо ответила я, и уснула. Мне снилось, что я плыву на лодке. С лодочником Петей. Он мне играет на балалайке ламбаду, и поёт голосом Антона Макарского: "Вечная любо-о-овь, верны мы были е-е-ей…" И тут раздался крик: — ААААААА!!!! ЫЫЫЫЫЫЫ!! ОООООБЛЯЯЯЯЯЯ!!! Спросонок я заорала, и мне тут же кто-то обильно кончил на ебло. После чего матрас ещё раз тряхнуло, я подлетела, впечаталась рожей в стенку, почти к ней приклеилась, и сползла на пол. Зачерпнув с глаз две горсти липких соплей, я обрела слабое зрение, и увидела Ромин баобаб, который продолжал фонтанировать в потолок, а потом самого Рому, который конвульсивно дёргался на матрасе, и стонал: — Ты это видела? Тебе понравилось, детка? Я вздрогнула, и ответила: — Тебе пиздец, дрочер… Я царапала Рому ногтями, я кусала его за баобаб, я вытирала своё лицо о Ромины волосы, и громко ругалась матом: — Сука! Мудак! Долбоёб! Я тебе твой хуй в жопу засуну, чтоб, бля, голова не шаталась! Уродины кусок! На мои вопли прибежал Петя-лодочник, накинул на меня одеяло, схватил в охапку, и отволок в душ. — Петя! — кричала я в одеяле. — Петя! Этот пидор кончил мне на голову, пока я спала! Я убью его!!! — Убьёшь. — Спокойно отвечал музыкант Петя. — Убьёшь. Но потом. Утром. И подальше от моего дома, пожалуйста. Рому я так и не убила. Он съебался ещё до того, как я вылезла из душа, где извела на свою голову литр шампуня. Рома съебался из моей жизни навсегда. Из жизни. Но не из памяти. И когда я стану старой бабкой, а это будет уже скоро, я буду сидеть в ссаном кресле под оранжевым торшером, и думать о хуях. Как минимум о двух. О пипетке и о баобабе. Одна на всех — мы за ценой не постоим 26-12-2007 17:36 Стою у зеркала. В розовых пижамных штанах, и в тапочках. Всё. И внимательно себя изучаю. Прихожу к выводу, что тому мудаку, который придумал моду на двухметровых сисястых сволочей, с параметрами метр дваццать-пиисят-девяносто — надо лицо обглодать. Зажыво. Патамушта я этим извращённым параметрам не соответствую нихуя. Так, импирически, я прихожу к выводу, что все мужики — козлы. Вы не поняли логики рассуждений? Ебитесь в рот. Это ваши проблемы. А теперь — о моих. *** — Сука ты, Лида! — с чувством выплюнул мне в лицо контуженный боксёр Дима, с которым я на тот момент нежно сожительствовала, и уже начинала смутно догадывацца, что год жизни я уже бессмысленно проебала. — Пиздуй к Бумбастику! — Сурово ответила я своей зайке ("зайка" в моих устах, штоп вы знали — это страшное ругательство, ага), и захлопнула дверь. Потом села, и перевела дух. Так, если зайка меня послушаецца, и попиздует к Бумбастику — значит, через пять минут мне позвонит Бумбастикова жена, по совместительству моя подруга Юля, и нецензурно пошлёт меня нахуй, пожелав мне покрыцца при этом сибирскими язвами и прочей эпидерсией. Теперь всё зависело от зайки… И зайка не подвёл. Зайка совершенно точно пришвартовался у Бумбастика… Дзынь! Я побрела на кухню, на звук звонящего телефона, быстро репетируя кричалку, которой я сейчас должна Юльку обезоружить. Зайка, беспесды был долбоёбом. Раз послушался моего бездумного совета. — Алло, Юлька! — Заорала я в трубку, — Моя карамелька пошла к вам в гости! Ты ему дверь не открывай, и скажи ему, чтоб уёбывал к себе в Люблино. К бабке. — Штоп ты сдохла, жаба… — грустно перебила меня Юлька, — что ж ты заранее не позвонила, ветошь тухлая, а? А мне чо теперь делать? Твой сукодумец сидит щас с Бумбой на кухне, ржот как лось бомбейский, сожрал у меня кастрюлю щей, и собрался тут ночевать. Понимашь, жаба жырная? Но-че-вать! А что это значит? Молчи, не отвечай. Мне убить тебя хочецца. Это значит, моя дорогая подрушка, штоп тебе здоровьица прибавилось, что я щас беру свою дочь, и мы песдуем с ней ночевать К ТЕБЕ! Понятно? Я с этими колхозными панками в одной квартире находицца отказываюсь. Чего-то подобного я и ожидала, поэтому быстро согласилась: — Иди. Я вам постелю. — А куда ж ты денешся? — ответила Юлька, и повесила трубку. …Очень непросто вставать утром в семь часов, если накануне ты пил сильноалкогольные напитки в компании Юли. И не просто пил, а упивался ими. Осознанно упивался. И ещё более непросто, чем встать в семь утра — это разбудить двоих шестилетних детей, накормить их уёгуртами, одеть в пиццот одёжек, и отбуксировать в деццкий сад, который находится в Якино-Хуякино. То есть в нескольких автобусных остановках от твоего дома. Это пиздецкий подвиг, скажу честно. При этом надо постараться выглядеть трезвой труженицей и порядочной матерью. Штоп дети не пропалили, и воспитательница. На Юлю надежды не было никакой. Никакой, как сама Юля. Значит, быть мамой-обезьянкой сегодня придёцца мне. И тащить двоих киндеров в садик, сохраняя при этом равновесие — тоже выпадает мне. А почему я этому ниразу не удивлена? Не знаете? И я не знаю. А косить-то надо… Бужу, кормлю, одеваю детей. Параллельно капаю в глаза Визин, и закидываю в пасть пачку Орбита. Выгляжу как гуманоид, который всю ночь пил свекольный самогон, сидя в зарослях мяты. Но это — лучшее, что я могла из себя вылепить на тот момент. Запихиваю детей в битком набитый автобус, утрамбовываю их куда-то в угол, и, повиснув на поручне, засыпаю… — Мам… — как сквозь вату голос сына, — мам, а когда мне можно женицца? Ну ты спросил, пацан… Вот маме щас как раз до таких глобальных вопросов… — Когда хочешь — тогда и женись. Ответила, и снова задремала. — Ма-а-ам… — сыну явно скучно. С Юлькиной Леркой он бы, может, и поговорил. Только я ей рот шарфом завязала. Не специально, чесслово. Поэтому Лерка молчит, а я отдуваюсь. — Ну что опять?! — Знаешь, я на Вике женюсь. На Фроловой. Тут я резко трезвею, потому что вспоминаю девочку Вику. Фролову. Шестьдесят килограммов мяса в рыжых кудрях. Мини-Трахтенберг. Лошадка Маруся. Я Вике по пояс. — Почему на Вике??!! Ты ж на Лиле хотел женицца, ловелас в ритузах! У Лили папа симпатичный и на джыпе! Зачем тебе Вика, Господи прости?! На меня с интересом смотрит весь автобус. Им, пидорам, смешно! Они видят похмельного гуманоида с двумя детьми, один из которых замотан шарфом по самые брови, а второй зачем-то хочет женицца. И смеюцца. А мне не смешно. Мне почему-то сразу представилась картина, как в мою квартиру, выбив огромной ногой дверь, входит большая рыжая Годзилла, и говорит: "А ну-ка, муженёк, давай твою мамашку нахуй ликвидируем экспрессом с балкона четвёртого этажа. Она у тебя в автобусах пьяная катаецца, в мужиках не разбираецца, и вообще похожа на имбецыла". И мой сынок, глядя влюблёнными глазами на этот выкидыш Кинг-Конга, отвечает ей: "Ну, конечно, Вика Фролова, моя жена ахуенная, мы щас выкинем эту старую обезьяну из нашего семейного гнезда" И молодожены, улюлюкая, хватают меня за жопу, и кидают вниз с балкона… В ушах у меня явственно стоял хруст моих костей… — Почему на Вике?! — снова заорала я, наклонившись к сыну всем туловищем, насколько позволяла длина моей руки, которой я держалась за поручень. Отпустить этот поручень я не могла. Хотя автобус уже приближался к нашей остановке. По ходу, я этот поручень возьму с собой… Сын моргнул. Раз. Другой. А потом вскинул подбородок, и ГРОМКО ответил: — А ты видала, какие у Вики сиськи???!!! Больше, чем у тебя даже! Занавес. Из автобуса я вылетела пулей, волоча за собой сына и Лерку, а за спиной дьявольски хохотали бляццкие пассажыры автобуса. Им смешно… Когда я вернулась из сада, Юлька уже проснулась. — Кофе будешь, пьянь? — спрашивает меня, а сама уже в кофеварку арабику сыпет. Полкило уж нахуячила точно. — Буду. — Отвечаю, и отбираю у Юльки банку с кофе. — Нахаляву и «Рама» — сливочное масло. Ты хоть смотри, скока ты кофе насыпала. — Похуй… — Трёт красные глаза Юлька, — я щас кофе попью — и домой. Сдаёцца мне, наши панки у меня дома погром в Жмеринке устроили. Ты щас на работу попилишь, спать там завалишься, а мне говно возить полдня придёцца. Из-за тебя, между прочим. Ага, спать я на работе завалюсь… Очень смешно. Провожаю Юльку, смотрю на себя в зеркало, вздрагиваю, и снова иду в ванну. Заново умывацца, красицца, и заливать в глазные орбиты Визин. Ибо с таким пластилиновым ебалом как у меня на работу идти совершенно неприлично. Дзынь! Ёбаная тётя, как ты исхудала… Кому, бля, не спицца в полдевятого утра?! С закрытыми глазами, патамушта рожа в мыле, с пастью, набитой зубной пастой, по стенке пиздую на звук телефона. — Алло, бля!!! Рявкнула, и почуфствовала, как зубная паста воздушно-капельным путём распространилась по стенам кухни. — Срочно ко мне! И гудки в трубке. Чозанах? Я понять не успела, чей там голос в трубке… Наощупь нахожу полотенце для посуды, вытираю им глаза, и смотрю на определитель номера. Юлька. "Срочно ко мне!" А нахуя? Мне, если что, на работу выходить через десять минут. С какого члена я должна срывацца, и срочно бежать к Юльке? Набрала Юлькин номер. Послушала пять минут длинные гудки. После чего автоматически стёрла со стены зубную пасту, бросила полотенце в стиральную машину, схватила сумку, и вылетела на улицу, забыв закрыть дверь. …Юльку я нашла в состоянии странного ступора на лестничной клетке возле её квартиры. — Пришла? — вяло поинтересовалась Юлька, и хищно улыбнулась. — Прибежала даже. Где трупы? — Какие трупы? — Не знаю. Но за своё "Срочно ко мне" ты должна ответить. Если трупов нет — я тебе пизды дам, ты уж извини. Я на работу уже опоздала, мне теперь всю плешь проедят и выговор влепят. Так что причина того, что я прискакала к тебе должна быть очень веской. Юлька затушила сигарету в банке из-под горошка, и кивнула головой в сторону двери: — Иди. Я сделала шаг к двери, и обернулась: — А ты? Юлька достала из пачки новую сигарету, повертела её в пальцах, сломала, отправила в банку, и ответила: — Я рядом буду. Иди… Мне поплохело. По ходу, я щас реально увижу жосткое мясо. Зайку своего, с топором в контуженной голове, Бумбастика с паяльником в жопе, и кишки, свисающие с люстры… К такому зрелищу надо было основательно подготовицца, но мы с Юлией Валерьевной всё выжрали ещё вчера. Так что смотреть в глаза смерти придёцца без подготовки. Я трижды глубоко вдохнула-выдохнула, и вошла в квартиру… Странно. Кровищи нет. В доме тихо. И относительно чисто. Не считая кучи серпантина и блёсток на полу. Автоматически смотрю на календарь. Февраль. Новый Год позади. Какого хуя тогда… И тут я вошла в комнату. В первую из трёх. В комнате стояла кровать, а на кровати лежала жопа. Абсолютно незнакомая мне жопа. Совершенно точно могу утвеждать, что с этой жопой мы ранее не встречались, и в близкий контакт не вступали. За плечом тихо материализовалась из воздуха Юлька. Я вопросительно на неё посмотрела. — Это Бумба… — Юлька шмыгнула носом, и сплюнула на пол, — ты дальше иди… Я прикрыла дверь в комнату с Бумбиной жопой, и открыла следующую. — Это чьё? — шёпотом спросила я у Юльки, глядя на вторую жопу. Снова незнакомую. Блять, куда я попала?! — Это Серёга Четвёртый… Четвёртый. Гыгыгы. Неделю назад я гуляла на его свадьбе. Четвёртый радостно женился на сестре Бумбастика. Сестра, правда, радости особой не испытывала, ибо для неё это уже был четвёртый брак. Отсюда и погоняло Серёги. Брак был в большей степени по расчёту. Ибо Четвёртому нужны были бабки на открытие собственного автосервиса, а Алле нужен был узаконенный ебырь. Ебать Аллу бесплатно не хотел никто. Стописят килограммов жыра это вам не в тапки срать. К слову, Четвёртый весил ровно в три раза меньше своей супруги. Поэтому на их свадьбе я даже не пила. Мне и так смешно было шопесдец. Итак, свершилось то, ради чего я забила на работу, и непременно выхвачю пиздюлей от начальства. Но оно того стоило. Я воочию увидела жопу Четвёртого! Это ж празник какой-то просто! Я с плохо скрываемым желанием дать кому-нить пизды, обернулась к Юльке, и прошипела: — У тебя всё? Юлька даже не отшатнулась. Она, наоборот, приблизила своё лицо к моему, и выдохнула в него перегаром: — У меня — да. А у тебя — нет. Ещё третья комната осталась… А главный сюрпрайз ждёт тебя даже не в ней… И демонически захихикала. Я без сожаления оторвала взгляд от тощей жопки Четвёртого, и открыла третью дверь… На большой кровати, среди смятых простыней и одеял, лежала третья жопа. Смутно знакомая на первый взгляд. На второй, более пристальный — ахуенно знакомая. Жопа возлежала на простыне, как бля арабский шейх, в окружении обёрток от гандонов. Они удачно оттеняли красоту знакомой жопы, и весело блестели в лучах зимнего солнца. Я обернулась к Юльке, и уточнила: — Это зайка? Юлька кивнула: — Наверное. Я эту жопу впервые вижу. Она тебе знакома? — Более чем. — ТОГДА УЕБИ ЕМУ, ПИДАРАСУ ТАКОМУ!!! — вдруг завизжала Юлька, и кинулась в первую комнату с нечленораздельными воплями, зацепив по пути в правую руку лыжную палку из прихожей. Я прислушалась. Судя по крикам, Бумбе настал пиздец. Потом снова посмотрела на своего зайку, тихо подошла к кровати, присела на корточки, и задрала простыню, свисающую до пола. Так и есть. Пять использованных гандонов… Ах, ты ж мой пахарь-трахарь… Ах, ты ж мой Казанова контуженный… Ах, ты ж мой гигант половой… Супер-хуй, бля… Я огляделась по сторонам, заметила на столе газету Спид-Инфо, оторвала от неё клочок, намотала его на пальцы, и, с трудом сдерживая несколько одновременных физиологических желаний, подняла с пола один гандон. Зайка безмятежно спала, не реагируя на предсметные крики Бумбастика, доносящиеся из соседней комнаты. Я наклонилась над зайкиной тушкой, и потрепала его по щеке свободной рукой. Зайка открыла глаза, улыбнулась, но через секунду зайкины глаза стали похожи на два ночных горшка. — Ли-и-ид… — выдавила из себя зайка, и закрыла руками яйца. — Я не Лида. — Широко улыбнулась я, — я твой страшный сон, Дима… С этими словами я шлёпнула зайку гандоном по лицу… И это было только начало. … Через полчаса мы с Юлькой пинками загнали два изуродованных лыжными палками тела на кухню. Тела эти тихо сидели на табуретках, и даже не сопротивлялись. Я тяжело дышала, и порывалась ткнуть в зайкин глаз вилкой. Юлька держала лыжную палку на яйцах Бумбастика, и запрещала мне лишать зайку зрения: — Ты притормози. Щас я тебе такой прикол покажу… Ты ему глаза потом высосешь! — Показывай! — скомандовала я, не сводя хищного взгляда с расцарапанного зайкиного еблета. — Сидеть! — рявкнула Юлька, слегка тыкнула в Бумбины гениталии палкой, и кивнула головой куда-то в сторону: — Открой дверь в ванную. А я пока этих ёбарей покараулю, штоп не съеблись. Я вышла с кухни, и подёргала дверь ванной. Странно, но она была закрыта. Изнутри. Я вытянула шею, и крикнула: — Юль, а там кто? — Агния Барто, — ответила Юлька, и завопила: — Открывай! Пизды не дадим, не ссы! В ванной что-то зашуршало, щёлкнул замок, дверь приоткрылась, и в маленькую щёлку высунулся чей-то нос. Я покрепче схватилась за дверную ручку, и сильно дёрнула её на себя. Я, еси чо, в состоянии аффекта сильная што твой песдец. За дверью явно не рассчитывали на такой мощный рывок, и к моим ногам выпало тело в Юлькином халате. — Здрасьте, дама… — поздоровалась я с телом, — Вставайте, и проходите на кухню. Чай? Кофе? Пиздюлей? — Мне б домой… — жалобно простонало тело, и поднялось с пола. — На такси отправлю. — Пообещала я, и дала несильного пинка телу. Для скорости. Завидев свой халат на теле, Юлька завизжала: — Ну-ка, блять, быстро сняла мой халат!!! Совсем ахуела что ли?! — и занесла над головой лыжную палку. Тело взвизгнуло, и побежало куда-то вглубь квартиры. Я подошла к зайке, присела на корточки, и улыбнулась: — А что, денег на что-то более приличное не хватило, да? Почём у нас щас опиум для народа? Пиццот рублей за ночь? — Штука… — Тихо буркнула зайка, и вовремя зажмурилась. Правильно: зрение беречь надо. — Слыш, Юльк, — я отчего-то развеселилась, — ты смари, какие у нас мужуки экономные: гандоны «Ванька-встанька» за рупь дваццать мешок, блядь за штуку на троих…Одна на всех — мы за ценой не постоим… Не мужуки, а золото! Всё в дом, всё в семью… — Угу, — отозвалась Юлька, которая уже оставила в покое полутруп супруга, и деловито шарила по кастрюлям, — Зацени: они тут креветки варили. Морепродуктов захотелось, импотенты? На Виагре тоже сэкономили? Ай, маладцы какие! В кухню на цыпочках, пряча глаза, вошла продажная женщина. — Садись, Дуся. — Гостеприимно выдвинула ногой табуретку Юлька, — Садись, и рассказывай нам: чо вы тут делали, карамельки? Отчего вся моя квартира в серпантине и в гандонах? Вы веселились? Фестивалили? Праздники праздновали? — Мы танцевали… — тихо ответила жрица любви, и присела на краешек табуретки. — Ай! Танцевали они! Танцоры диско! — Юлька стукнула Бумбастика по голове крышкой от кастрюли, и заржала: — Чо танцевали-то? Рэп? Хип-хоп? Танец с саблями? Бумбастик-то у нас ещё тот танцор… Меня уже порядком подзаебала эта пьеса абсурда, да и на работу всё-таки, хоть и с опозданием, а подъехать бы надо. Поэтому я быстро спросила: — Вот этот хуедрыга тебя ебал? — сопроводив свой вопрос торжественным ударом кастрюльной крышкой по зайкиной голове. — Пять раз. Два раза в жопу. — Сразу призналась жертва групового секса, и потупилась ещё больше. — Угу. В жопу. Жопоебля — это наше всё…Вопросов больше не имею. Я кинула взгляд на Юльку: — У тебя ещё есть вопросы? Юлька задумчиво посмотрела куда-то в сторону, и ответила: — Вопросов нет. Нахуй тут они нужны, эти вопросы? Есть предложение… Интересное. — Какое? — Четвёртый… — расплылась в странной улыбке Юлька, и нервно дёрнула глазом пять раз подряд. — Сдаёцца мне, Алла даже не подозревает, где щас отвисает её молодой супруг. Исправим это? Я посмотрела на часы. Хуй с ними, с начальниками… Ещё на час опоздаю. — Исправим. …Через полчаса, когда мы с Юлькой стоял на улице и курили, к подъезду со свистом подлетел Алкин Мицубиси Паджеро. — Быстро она… — шепнула я Юльке. — А ты через сколько бы прилетела, если б я тебе позвонила, и сказала: "А где твой муж? Ах, к дедушке в деревню поехал, лекарств старику отвезти? Ну-ну. Приезжай, щас покажу тебе и деда, и мужа, и лекарства" Я почесала нос, и ничего не ответила. Из салона машины вылезла огромная женщина в песцовой шубе, и, тяжело дыша, подошла к нам: — Где он?! — взревела Алла, и страшно завращала глазами. — Подожди, — притормозила родственницу Юлька, — ты помнишь в каких трусах твой муж уехал к дедушке? — Да!!! — снова взревела оскорблённая супруга. — Сама лично гладила! Юлька сплюнула себе под ноги, и достала из кармана пакетик с трусами Четвёртого: — В этих? Невинно так спросила, и пакетиком этим перед Алкиным носом качает, как маятником. Три секунда Алла смотрела на пакет, потом вырвала его из Юлькиных рук, и ринулась в подъезд. — Подождём тут, — философски сказала Юлька, и, задрав голову посмотрела на свои окна на пятом этаже, — щас Алка за нас всю грязную работу сделает… — Ах ты пидор! — донёсся откуда-то сверху голос Бумбастиковой сестры, — К дедушке поехало, чмо поносное?! Я тебе щас покажу дедушку, быдло лишайное! Я тебе щас яйца вырву! ААААААААААААЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫ!!! Нечеловеческий вопль, вырвавшийся из Юлькиного окна, вспугнул стаю ворон, сидящих на мусорном баке, и меня до кучи. Я вздрогнула, и сказала: — Юльк, я к тебе больше не пойду. Мне на работу надо. Ты уж там сама потом приберись, ладно? Только сразу домй не иди. Алке под горячую руку попадёшься — не выживешь ведь… — Иди, — махнула рукой Юлька, — я тебе потом позвоню. И я ушла. *** …Юлька позвонила мне только в шесть часов вечера. Из Склифа. Куда на двух машинах "Скорой помощи" привезли мою зайку и Бумбастика. Тело Четвёртого Алла привезла лично. В багажнике джипа. Через два месяца в Медведковском ЗАГСе было расторгнуто два брака. Между Юлией Ершовой и Анатолием Мунтяну, и между Аллой Денисовой и Сергеем Кузнецовым. Я ничего не расторгала, а просто выпиздила зайку вместе с его шмотками в тот же день, как он выписался из больницы. А на память о том дне нам с Юлькой осталась алюминиевая кастрюля, с вдавленным вовнутрь днищем в форме головы Четвёртого. Иногда достаём, смеёмся, ага. А ещё со мной навсегда осталась пара комплексов неполноценности. Мужики, всё-таки, редкостные сволочи, в своей общей массе. Особенно один из них. Тот, который придумал моду на сисястых двухметровых сволочей. Я не соответствую этим параметрам. Поэтому импирически приходим к выводу, что все мужики — козлы. Вы не поняли логики моих рассуждений? Ебитесь в рот. Это ваши проблемы. Хеллоуин 21-07-2008 15:53 Праздники выдумывают буржуи. От нехуй делать, скорее всего. Раньше, вот, заебись было: два больших празника в году. Новый Год и Восьмое Марта имени Розы Люксембург. И с развлечениями всё понятно: на Новый Год поблевать салатом оливье с балкона, и покидать соседям в почтовые ящики китайские петарды, а на Восьмое Марта получить пиздюлей от любящего супруга. А потом кто-то, блять, начал хуйнёй страдать: Валентинов день какой-то придумали, сердечки-валентинки, романтические ебли под индусские благовония, и Хеллоуин до кучи. Какой Хеллоуин в России, а? Вы пробовали в конце октября выползти ночью на улицу с тыквой на ебле, постучать в первую попавшуюся дверь, и запеть: «К вам детишечки пришли, тыкву нахуй принесли, дайте быра нам канфет, а не то нассым в еблет»? И не пробуйте. Россия — не Америка. Канфетами у нас по ночам просто так никто не разбрасываецца. А вот пизды дадут определённо. В общем, буржуйские развлекухи нашему российскому менталитету чужды. И лично мне — в особенности. Я вообще празники не люблю, ибо всегда потом почему-то отмываю посуду и хату до августа. А Хеллоуин просто ненавижу. *** Телефон исполнил песню «Подруга подкинула проблему, шлюха», и я подняла трубку: — Чо нада? — Бабла, мужиков с большими хуями, пару ящиков пива, и голую китайскую хохлатую сабачьку. — Серьёзно ответила в трубке Ершова, а потом заорала: — Чо за вопросы?! «Чо нада»… Шоколада! Ты меня ждёшь? Я уже стою у твоего подъезда, и не знаю кода! Говори немедленно, на улице ледниковый пириод. Старость не радость. Сначала начинаешь забывать, што ждёш гостей, потом впадаешь в маразм, и начинаешь ссать в штаны, а потом смерть, и браццкая могила на ассенизаторских полях в Люблино. — Нажимай четырнаццать, потом ключ… — Где тут ключ?! — В пизде, Юля! Он там нарисован на кнопочке! — Я нажала. Там гудки вначале пошли, а потом какой-то дед сказал, что щас меня помоями обольёт с балкона… Говори нормальный код! — Не хватало бабке горя — так купила порося… Стой на месте, щас спущусь. Спускаюсь вниз, забираю околевшую Ершову с улицы, и тащу её домой. — Ты нашла пу-пу-пушыстую мишуру? — Стучит зубами Юлька. — А шшшшшшортики блестящие? — Где я, блять, найду тебе мишуру с шортами?! Я похожа на Верку Сердючку? — На дуру ты похожа. — Лифт приехал на четвёртый этаж. Выходим. — Я знала, что ты нихуя не запасливая баба, поэтому привезла тебе мишуру, шортики, и красный лифчик третьего размера. Вата у тебя есть? — Нету. У меня есть Тампаксы и прокладки Олвейз «от уха до уха». Дать? — Взять, блин! В лифчик чего тебе пихать будем? — А… — Вспоминаю, зачем приехала Ершова, и вздыхаю: — Носки махровые пихну. Вспомню деццтво золотое. — Да-да. Напихай носочков своих полосатеньких, Буратина бля. Лифчик, напомню, кружевной! Прозрачный! Надо чонить такое, сисечного цвета. Что у тебя есть сисечного цвета? — Ну… — Задумалась. — Ну, хуй ево знаит… Колготки есть. Бронзовые. — Однако, ты высокого мнения о цвете своих сисек. — Ершова заржала. — А синие колготки у тебя есть? — А то. — Я обиделась. — Цвета тухлова ливера. Но это спешал фо ю, Ершова. Охуенно подходят к твоему лицу. Кстате, будеш тут выёбываться — ваще никуда не пойду. — Пойдёш. — Махнула рукой Юлька. — Там же будет Дима Пепс. — Это шантаж, Юля. — Нет, это заебись, Лида. Это очень за-е-бись! *** *За месяц до описываемых событий.* — Празника хочецца чота… — Ершова потянулась всем телом, и хрустнула шеей. — Празника. Феерии. Пьянства с алкоголизмом. Куража. Ебли, в конце концов, празничной. Какой там у нас следующий празник? — Празник сенокоса. — Говно празник. Как-то с куражом не ассоциируецца. Што ещё? — Новый Год в декабре. — Долго. Это очень долго ещё. Вспоминай, чо там ещё есть. — Пошла ты в жопу. Сама вспоминай. — Сентябрь, актябрь… — Ершова напряглась. — Ноябрь потом… — Посказала я. — Иннахуй. Сама помню. Слушай, а чо в октябре у нас? Вот в башке крутицца празник какой-та — а вспомнить нимагу. — День рождения у Димы Борода-в-говне. — Блин, Бородулькин меньше всего похож на празник. Есть ещё чота… Слышь, как эта моча называецца, когда надо наряжацца в блядей, и ходить по улице с тыквой? — Хеллоуин. А почему именно в блядей? — А в кого ты ещё хотела бы нарядицца? В Красную Шапочьку? В Белоснешку? В Василису Прекрасную? Посмотри на себя. Или на меня. Наше с тобой вечное амплуа — это портовые шлюхи. Это карма, Лида. Смирись. Забудь, что четверть века назад ты очень удачно сыграла роль Снежинки в яслях. Это было давно. Времена меняюцца. Теперь ты — старая блядь в красном лифчике. Всё. Да похуй в общем-то. Блядь так блядь. Чо такова? Хули там Белоснешка или Василиса? Это каждая дура может напялить пласмассовую корону и своё свадебное платье, которое лет пять как валяецца в мешке на балконе. И всё. И вот вам Василиса белоснежная, дрочите на здоровье. А вот нарядицца блядью, да ещё пройтись так по ночной улице — это нужно быть сильной, отважной, незакомплексованной, и полной дурой. В общем, права Юлька — эта роль чотко для нас. Осталось дождацца октября и Хеллоуина. И тогда мы с Ершовой блеснём своими актёрскими способностями так, што все эти Василисы охуеют. Воистину. *** — Ну, во! — Ершова сделала шаг назад, и восхищённо поцокала языком: — Красавица! Настоящая проблядь! Щас только на левый глазик ещё блёсточек добавим… И вот сюда, на волосы… Всё, можешь смотреть! Поворачиваюсь к зеркалу. — Мама!!!!!! — Впечатлило? — Ершова гордо откинула со лба завитую прядь волос, и подтянула сползшие чулки с люрексом. — Я старалась. — Я заметила. — Первая волна ужаса уже стекла холодным потом мне в трусы, и я посмотрела в зеркало ещё раз. — Юля, я так на улицу не пойду. — Зассала, да? — Глумливо крикнула Ершова, и начала на меня наскакивать: — Ах ты ссыкло старое! Мы ж с тобой, сволочь, договорились уже! Чо ты ссышь, жаба?! Кто тебя ночью увидит-то?! Шубу напялишь, в такси сядешь — и впирёд, к алкоголизму! — В шубе жарко… — Я ещё как-то силилась оправдать свой неконтролируемый порыв паники. — Вспотею… — А и похуй! — Отмахнулась Юлька. — Шлюхи — они завсегда потные, у них работа такая. Ну, чо ты такое ебало пластилиновое сделала? Всё пучком! Щас тока блёсточек на правый глазик добавим… — Пошла в пизду! — Я отпихнула Юлькину клешню, с зажатой в ней кистью, и вылетела из комнаты. — Хватит блёсточек! Я и так, блять, как в алмазной пещере! Нихуя не вижу, одно северное сияние перед глазами! Едем уже, пока не передумала! Перед выходом я ещё раз посмотрела на себя в зеркало, и перекрестилась. Хорошо, если меня на улице просто выебет в жопу случайный прохожый. А если менты? А если загребут? Из одежды на мне был только красный лифчик, набитый колготками, лаковые шорты-трусы, и чулки в сеточку. А, и на голове ещё ободок с розовыми заячьими ушами и такая же розовая бабочька на шее. И туфли, похожые на ходули. Их, вместе с лифчиком и прочей бляццкой атрибутикой, принесла запасливая баба Ершова. Сама Ершова, покачиваясь на таких же туфлях, гордо выпячивала свою грудь, тоже вылепленную из колгот, и задрапированную сверху мишурой. Чулки и джинсовая юпка длиной в дваццать сантиметров делали её похожей на подругу дальнобойщика. Видимо, так оно и было задумано. — Один у нас с тобой недостаток — уж больно красивые! — Довольно резюмировала Юлька, и, отвесив мне несильного подсрачника, выпихнула меня из квартиры. — А теперь — вперёд! За Родину, за Сталина! Команда «Газы» дана для всех! Я закрыла входную дверь, и повернулась к лифту. — Здрасьте… Я вздрогнула, и подняла глаза. На лестнице стояли и пытались открыть дверь, мои соседи. Рома и Вика Ковалёвы. То ли сектанты, то ли религиозные фанатики — хуй их разберёт. Вечно ходят в каких-то робах, читают мне лекции о конце света и спасении души, и периодически рожают детей дома, в ванной. Пятерых уже нарожали. И все до сих пор живы, что странно. Врачей к беременной Вике Рома не подпускал принцыпиально. И роды сам принимал. Она там орала на всю квартиру, а Рома орал ещё громче: «Это бесы тебя терзают, супруга моя возлюбленная! Не теряй веры, Виктория! Иисус любит тебя! Не подавайся соблазнам, прихожанка! Излей младенца на свет Божий!» Как там она изливала младенцев — я, слава труду, не видела. Но Ковалёвых побаиваюсь. — Здрасьте. — Ответила я на приветствие, и тут же отвернулась. — Иисус любит тебя… — Несмело сказала Вика, и с завистью посмотрела на мои празничные ходули. — Спаси свою душу, отринь бесовские происки, воспротивься им! — Вдруг повысил голос Роман. — Бог есть в каждом! — Спасибо. — Я с силой дрочила кнопку лифта, и косилась на Ершову. — Я никуда не пущу тебя! — Вдруг закричал Рома, и распластался на дверях лифта. — Спаси себя! Не торгуй плотью своей, сестра! Читай шестнадцатый псалом немедленно! — Святой отец! — Ершова плечом отпихнула Рому от лифта. — Идите нахуй! Идите туда, и не возвращайтесь. А мы тогда спасём вашу жену. И детей. Мы сводим Вику на мушской стриптиз, купим вашим детям комиксы с Человеком-Пауком, и научим их ругацца матом. — Бесы! — Заверещал Рома. — Всюду бесы! Виктория, неси святую воду! — Лида, пиздуем пешком. Я жопой чую — нам хотят испортить празничный макияж… — Шепнула Юлька, и резво поскакала на своих туфлях-костылях вниз по лестнице. Я бросилась за ней. — Соседи у тебя жуткие. — Пыхтела подруга. — Бесами ещё пугают, уроды. Я чота их забоялась даже. — И правильно делаешь. — Я толкнула подъездную дверь, и мы с Юлькой выпали в холодную ночь. — У меня самой, когда я их вижу, очко играть начинает. Ты, кстати, ещё не видала, как Рома по ночам по подъезду с кадилом ходит. Не знаю, чо за сушоный кал он в него кладёт, но утром в подъезд выйти нельзя. Говнищем пасёт на весь квартал. — В дурку их сдать нужно. — Юлька подняла руку, пытаясь изловить такси. — Не выйдет. — Я плотнее запахнула шубу, и поправила заячьи уши. — Рома нашему участковому машину бесплатно освятил, и табельный пистолет. — Сплошная коррупцыя. — Блеснула эрудицией Ершова, и сунула голову в окно остановившейся девятки: — На Декабристов. Едем? Лид, залезай. Водитель девятки с интересом разглядывал Юлькины ноги в сеточку, и празничный мэйк ап. — Вас у метро высадить? — Да. — Отрезала Юлька, и сердито натянула на колени куртку. — А дальше вы куда? Сука любопытная, блин. — Коту под муда. — Ответила Ершова, и заметно занервничала. — В гости к мальчикам, наверное? Шофёр мне нравился всё меньше и меньше. Юльке, кстати, тоже. — И к девочкам. На детский утренник. — Ершова пошла пятнами. А это хуёвый знак. Значит, жопой чует какую-то шляпу. — А документы у вас есть? — Вдруг спросил шофёр, и съёхал на обочину. Всё. Вот она — шляпа. Приплыли, девки — сливайте воду. — А какого хуя… — Начала Ершова, но тут шофёр вытащил красную книжечку, махнул ей перед нашими ебалами, и быстро спрятал её запазуху. — Документы! Я быстро полезла в сумку, и уже открыла рот, чтобы объяснить дяде, что мы вовсе не продавцы собственных пёзд, но Ершова, извернувшись, просунула руку назад, между сиденьями, и больно ущипнула меня за ногу. Я истолковала её жест правильно, и захлопнула сумочку. И рот заодно. — Парниша, может, договоримся, а? — Ершова расплылась в улыбке, и погладила дядьку по коленке. — В честь праздничка бесплатно. Да, Клеопатра? Я не сразу поняла, к кому это Юлька обращаецца, и молчала. — Да, Клеопатрочка, блять?! — Уже с нажимом в голосе снова повторила свой вопрос Юлька, и я сориентировалась: — О, да, Жоржетта. Юлька хрюкнула, продолжая улыбаться, а дядька обернулся: — Клеопатра? Ну вы, девки, чувство меры поимели бы хоть. Клеопатра, блин… Псевдоним надо брать объективно. Машка Шняга например. — Чо?! — Я не выдержала, и заорала: — Ты себя-то в зеркало видел, узбек чукотский?! В штанах у тебя шняга, пидор ты дермантиновый! Юлька, ёбни ему! На слове «Юлька» Ершова вцепилась дядьке когтями в яйца, и укусила его за ухо. Я, не растерявшись, вытащила у себя из-под жопы трехкилограммовый справочник «Жёлтые страницы. Все адреса Москвы», и несильно шлёпнула обидчика по еблу. Сильно уебать не получилось: крыша низкая, размах не тот. — Беги! — Завизжала Ершова, ещё раз укусила дядьку за щеку, и вывалилась из машины. Я вывалилась следом, и осталась лежать в луже. — Я сказала беги! — Наступила мне на руку каблуком Юлька, я взвигзнула, и поскакала вдоль дороги на карачках, путаясь в шубе, и сбивая заячьими ушами гандоны с придорожных кустов. — Во дворы, во дворы уходи, каркалыга! Я сменила галоп на рысь, и свернула в какой-то двор. Через десять минут, когда я упёрлась лбом в чугунную урну, и остановилась, сзади послышалось: — Ушли. — Точно? — Стопудово. — А это кто был? — А я ебу? То ли мусор, то ли не мусор. Один хуй — паспорт в такой ситуации показывать нельзя, запомни. Я как-то уже показала сдуру. Забрали в отделение вместе с паспортом, и там ещё ебало мыть пришлось, чтоб на свою собственную фотку быть похожей. А то мне уже дело шить начали. Вопросы у меня закончились. Я повернулась к урне жопой, и села на землю, переводя дыхание. — Ну что? — Юлька сбоку тоже отдышалась. — К тебе? — Нет, блять. В клуб. К Диме Пепсу. — Ладно, не ори… Чо я, виновата штоле? — Ершова нахохлилась, и полезла в сумку за сигаретами. — А знаешь, Ершова, — Я тяжело поднялась, и и облокотилась на урну, — какая у меня на тебя песня стоит на мобиле? — Шалава лава-лава-лава? — Предположила Юлька. — Почти. — Я отряхнула руки, и отвесила подруге пинчища. — «Подруга подкинула проблему…» — Шлюха! — Хором закончили мы с Ершовой, и заржали. — Не, Лидка. Хеллоуин мы вот так просрать не можем. Потом ещё долго следующего празника ждать. — Я никуда больше не пойду. И не уговоривай. — Не… — Поморщилась Ершова. — Я сама никуда не пойду. Я о другом. У тебя есть чёрный спортивный костюм? — Дедушкин. — О! То, что доктор прописал! Уши свои ослиные не проебала? Мы щас их каким-нить говном намажем, чтоб чёрные были, а ещё нам нужен пояс от халата. Это будет хвост. — Ершова, ты чо задумала? — Хеллоуин, Лида. Самый лучший день для всякой нечисти. Ну, сечёшь? — Нет. — Кодовое слово «бесы». Ну? — Юля, только не говори… — Ковалёвы-ы-ы-ы-ы!! — В кровожадной улыбке расплылась Юлька. — Ковалёвы-ы-ы-ы-ы!! Щас мы, блять, им покажем, как с проститутками нас перепутывать, и концом света пугать. Короче, сценарий такой… …Две женские фигуры в грязных шубах, громко и зловеще хихикая, растворились в ночи. Хеллоуин-2 23-07-2008 15:41 Окончание. На часах была полночь с десятью минутами. — Аццкое время. — Ершова кивнула в сторону настольных электронных часов, которые все мои друзья почему-то называют «Бигбэн для слепорылых». Наверное потомушта они размером с тиливизор. — А ещё и Хеллоуин, если вспомнить… — Я добавила свои три копейки в атмосферу предвкушения чего-то страшнова. — Зомби по улицам шляюцца без регистрации, упыри шастают по кладбищам, кровь пьют невинную. — Ну, зомби без регистрации у меня самой дома щас спит. Ничего стрёмного особо. Только пьёт много, и волосатый как пиздец. У меня уже аллергия на ево шерсть жопную. — Юлька с любовью вспомнила о супруге. — А на кладбищах нету крови невинной. Там икебаны одни. Упыри сегодня остануцца голодными. — Вряд ли. Сегодня там полюбому будет опен-эйр готически настроенных мудаков. Я за упырей спокойна. — Ну слава Богу. Пусть поедят вволюшку. Празничек у ребяток. А готов нам не жалко. Отбросы общества. Ершова яросто стирала празничный макияж влажной салфеткой, и принюхивалась: — Кстати, чем так воняет? — Грязными хуями? — Предположила я, и подёргала носом. — Может, отрыжка после вчерашнего? — Шутка своевременная, смешная. — Ершова швырнула грязную салфетку на пол, и тоже зашевелила ноздрями. — Не, ацетоном каким-то штоле… Я внимательно посмотрела на коробку с влажными салфетками, из которой Юлька уже вытащила второй метр, и заржала: — Не ацетоном, а специальной хуйнёй! Это салфетки для чистки офисной техники. Я на работе спиздила когда-то. — Тьфу ты, блять! — Ершова брезгливо отшвырнула коробку. — То-то я чую, у меня рожа вся горит. Ну-ка, глянь: аллергии нету? Юлько лицо на глазах опухало. Вначале у неё опух лоб, и она стала похожа на неандертальца, потом отек спустился на глаза, и Юлька стала китайским питекантропом, а потом на нос и губы — и вот уже на меня смотрит первобытный Гомер Симпсон с китайскими корнями. — Ершова, ты немножко пиздец как опухла. — Мягко, стараясь не вызвать у Юльки панику, намекнула я на новое Юлькино лицо. — В зеркало смотреть нинада. Подруга, вопреки моим советам, всё таки посмотрела в зеркало, и заорала: — Блять! Что теперь делать? Я пожала плечами: — Мы ж Ковалёвым мстить собрались. Давай рассмотрим положительные стороны: ты уёбище. И это очень хорошо. Грим никакой не нужен. Щас напялим на тебя тренировочный костюм с хвостом, и вперёд, к Ковалёвскому инфаркту! — Заебись. А чо, я одна пойду их пугать? — Ершова даже не спорила по поводу положительной стороны вопроса. — А ты чо делать будешь? Мы так не договаривались! — Юля, — я выудила из лифчика колготки, и натянула их на руку. — Я буду жертвой бесов, понимаешь? Я позвоню им в дверь, они её откроют, ибо ебланы, а я буду валяться в корчах у них на пороге. У меня будет шея в крови, скрюченные ноги, и пена у рта. Я буду валяться по полу, и выть: «Бесы мной овладели, батюшка! Сиськи отгрызли нахуй, сами посмотрите, ноги мне скрючили, и зуб выбили!». Тут я охуенно креативно использую во благо все свои природные достоинства, понимаешь? Мне тоже грим не нужен. — А я где буду? — Ершовой уже овладел азарт. — Я хочу появится из воздуха, в лучах дыма, и на каблуках. — Какие, блять, лучи дыма, Юля? И каблуки тоже нахуй. У меня есть тапки в виде голых ног Бигфута. С длинными пальцами, и с когтями. Где ты видела бесов с таким еблом как у тебя, да ещё на каблуках? Ковалёвы, конечно, мудаки, но не настолько. Короче, вот тебе дедушкин костюм, а я пошла делать хвост. …Через полчаса мы были готовы к выходу, и в последний раз репетировали. Рому Ковалёва изображала моя собака, а мы с Ершовой играли свои роли. — Бесы, бесы мной овладели, батюшка Роман! — Я упала на пол перед псом, и начала биться в корчах. — Спаси мою душу, почитай псалтырь, изгони дьявола из тела моего покалеченного! Я хочу умереть девственницей! — Тычо несёшь, обезьяна? — Ершовский голос донёсся из туалета. — С девственницей явный перебор. У Ковалёвых такой простыни, тебе на заплатку, точно не будет. — Я хочу умереть с чистой душой, и вознестись к престолу божьему! — Крикнула я в морду собаке, и та завиляла хвостом. — Спаси меня, добрый пастырь! Тут, по сценарию, должна была появицца Ершова, но она не появлялась. — Вот они, бесы! — я заорала, и вцепилась руками в собачью ногу. Пёс-Ковалёв такого не ожидал, взвизгнул, и непредсказуемо пукнул, после чего спрятался под шкаф. — Я чую запах сероводорода! Ад пришол на землю! Итак, встречайте: бесы! Даже после этого откровенного призыва Ершова не появилась. — Юля, хуле ты в сортире засела?! — Я прервала генеральную репетицию, и поднялась с пола. — Твой выход! — Дай поссать-то! — Глухо ответил из-за двери бес. — Ты б сама попробовала бы снять эти штаны с хвостом, а потом обратно напялить. Кстати, хвост я в унитаз уронила. — Блять… — Я расстроилась. — Нихуя у нас с тобой, Юлия, не выйдет. Ковалёвы вызовут ментов, и нас заберут в обезьянник! Там нам подкинут в карман кило героина, ядерную ракету, четыре неопознанных трупа, и загремим мы с тобой по этапу, к лесбиянкам. А я ещё так молода, и так люблю мущин! Дверь туалета распахнулась, и на пороге появилась Ершова. За десять минут я уже забыла, как она выглядит, поэтому быстро отпихнула Юльку от двери, и сама заняла позицию на гнезде. — Не ссы, инвалид деццтва, всё будет в ёлочку. Ты, главное, паспорт с собой не бери на дело. — Подруга свято верила в то, что мировое зло сконцентрировано именно в паспорте. — И тогда никакие менты не придут. Все менты щас спят давно. Ещё через пять минут мы на цыпочках вышли на лестничную клетку, и прокрались к лифту. — Короче так… — Ершова наклонилась к моему уху, и ещё раз уточнила детали: — Щас мы с тобой поднимаемся на седьмой этаж, ты спускаешься вниз по лестнице до четвёртого, и проверяешь, чтоб на нижних этажах никто не стоял. А то эффекта не получицца, если мне между пятым и шестым кто-нить с перепугу пизды даст. Потом ты звонишь в дверь Ковалёвым, начинаешь изображать свой ящур… — Корчи. — Поправила я Юлю. — Похуй. Корчи. Потом ты кричишь: «Вы слышите этот топот? Это бесы! Они уже идут за мной!» И тут выйду я. — Ты думаешь, у тебя получицца громко топать в плюшевых тапках? — Я с сомнением посмотрела на когтистые поролоновые ноги Ершовой. — Верно. — Юлька не огорчилась. — Вот эта лыжная палка чья? Я оглянулась. Возле соседней квартиры сиротливо стояла одна лыжная палка. — Ничья. — я пожала плечами. — Бери, если нужно. — И возьму. Я буду ей стучать по ступенькам, и имитировать аццкий топот. Видишь, всё катит как надо! Двери лифта открылись, и мы с Юлькой шагнули в кабину, и нажали на цифру семь. — Эх, вот эти иисусики щас обосруцца! — Юлька откровенно радовалась предстоящему чужому инфаркту. — Главное, смотри, чтоб тебе кадилом не уебали, в процессе изгнания бесов. — Юля. — Я прислушалась к тишине за дверями лифта. — Юля, мы, кажецца, застряли. — А я ещё появлюсь, и скажу Ковалёву: «Ты нихуя не божый человек. Ты дрочиш по ночам, в ванной. Так што собирайся, я за тобой». — Юлька захохотала, и осеклась: — Чо ты сказала? — Мы застряли. — Я села на корточки, и посмотрела на Ершову снизу вверх. — А у меня клаустрофобия. Щас орать начну. — Не надо. — Уверенно ответила Юлька. — Щас попробуем отсюда выбраться. Однако, выбраться из лифта не получалось. Застряли мы всерьёз. — Юля… — Я уже шмыгала носом. — Я боюсь! Сегодня страшная ночь, а у меня ещё клаустрофобия… У-у-у-у-у-у… — Не вой! — Юлька взяла на себя обязанности главнокомандующего. — Щас вызовем этих, как их… Спасателей. И уверенно ткнула пальцем в кнопку с надписью «Вызов». — Кхе, кхе… Пыш-пыш-бу-бу-бу, Иванова. — Неразборчиво донеслось из динамика. — Бу-бу-бу шшшшшшшш какова хуя? — Иванова! — Заорала Юлька. — Иванова, мы застряли в лифте! У Лидки эпидерсия и Хеллоуин, а я в туалет хочу! Спаси нас, Иванова! — Клаустробофия у меня, дура. — Похуй. Я такое не выговорю всё равно. Ты слышишь нас, Иванова? — Бу-бу-бу, ждите. — Чота сказала Иванова, и отключилась. — Не ссы, Лидос. Скоро приедет Иванова, и нас спасут. А потом мы обязательно пойдём, и напугаем Ковалёвых. — Юлька опустилась рядом со мной на корточки. — Ты только потерпи, потерпи, родная. Не умирай! Дыши, дыши, Лидка! — Отстань, дубина. — Я отпихнула Юлькины руки, которыми она вознамерилась надавить мне на грудную клетку. — Я не умираю, и я дышу. Только тут воздуха мало, поэтому не вздумай пёрнуть. — Жива! — Возрадовалась подруга, и предложила: — Давай, может, споём? — А подмога не пришла-а-а-а, подкрепленье не прислали… — Обречённо начала я. — Нас осталось только два-а-а-а, нас с тобою наебали… — Подхватила Юлька, и дальше наши голоса уже слились в неровный хор: — Иванова далбаёб, и с патронами напряжна-а-а-а, но мы держым рубежы, мы сражаемся отважна-а-а-а… *Прошёл час* — Ковыляй патихонечку, а меня ты забу-у-уть… — Зажывут твои ноженьки, прожывёш как-нибуть! — Труля-ля, труляля-ляля… — Иванова — пизда! *Прошло ещё полчаса* — Голуби своркуют радосна… — И запахнет воздух сладостна… — Домой, домой, пора домой!!!! — Юля, я умираю… — Нас спасут, я верю! — Про нас забыли… Ивановой никакой нет. С нами разговаривал бес. — Я верю, что Иванова существует! И нас скоро спасут! — Спасатели Малибу? — Не, им далеко ехать. Скорее Чип и Дэйл. — Я поцелую их в жопу. — А я им отдамся. — Домой, домой, пора домой!!! *Прошло ещё двадцать минут* — Кто тут, блять, на лифте по ночной Москве катаецца?! Голос со стороны свободы пролился нам в уши сладостным нектаром. — Это мы! Дяденька, вытащите нас! — Пицот рублей за ночной вызов. — Согласны! — Сколько вас там? — Двое! — Тогда с каждой по пицот. — Пошёл нахуй! Пицот, и хватит. Щас Ивановой позвоним. — Ершова была категорична. На свободе что-то зашуршало, и стало тихо. — Дядя, вы тут? — Я заволновалась. Тишина. — Дядь, мы пошутили! — Ершова кинулась на закрытую дверь. — По пицот с каждой! Тишина. — Довыёбывалась, жлобина? — Я нацелилась когтями в Юлькину опухшую рожу. — Пятихатку пожалела? Теперь из-за тебя… Тут кабина лифта сильно дёрнулась, и поплыла куда-то вверх. Мы молчали, боясь спугнуть своё щастье. — На какой этаж ехали? — Заорал кто-то над головой. — На седьмой! — Заорала в ответ Юлька. — На седьмой, дяденька! — Щас спущусь за деньгами. Ждите. Кабина остановилась, но двери не открылись. — Придёт, как думаешь? — Я заволновалась. — А то ж. Ещё через минуту за дверями послышалось шуршание, и створки разъехались, показав нам усатое и пьяное лицо спасителя. — Дядя! — Крикнула Ершова, и распростёрла объятия. — Дай же нам тебя обнять! — И поцеловать! — Я подняла с пола лыжную палку¸и шагнула на свободу. — Блять!!! — Вдруг заорал спаситель, и кинулся вниз по лестнице. — Черти! Ёбаный понос! — Чо это он? — Юлька перегнулась через перила, и посмотрела вниз. — Живот прихватило, что ли? — Дура, — я заржала, — это он нас с тобой испугался! Сама подумай: открываецца дверь, и на тебя вываливацца чёрное уёбище с хвостом и рогами, а за ним… — Второе уёбище. Без сисек и на кривых ногах. — Ершова явно обиделась. — Жалко дядьку. А с другой стороны, пятихатку сэкономили. Нучо, домой? — А куда ещё. Только пешком. Спустившись на четвёртый этаж, мы с Юлькой, не сговариваясь, позвонили в квартиру Ковалёвых, и молча ждали реакции. Без вопроса «кто там?» дверь открылась через минуту. — Ты дрочер, Рома. — Сурово сказала Юлька, и стукнула по полу лыжной палкой. — Хуй тебе, а не Царствие Небесное. Сдохни, гнида. — Продавай квартиру, сука бородатая, а деньги отдай в церковь. Иначе не будет тебе прощения. — Я ковырнула засохший кетчуп на шее. — И прекрати ебацца без гандонов. Твоя Вика не спермоприёмник. Рома коротко всхлипнул, и захлопнул дверь. — Чота хуёво мы как-то им отомстили… — Ершова поставила лыжную палку на место, и плюнула Ковалёвым в дверной глазок. — В самый раз. — Я открыла свою дверь, и впустила беса в квартиру. — А мог вообще подохнуть. И тогда менты, кило героина, и… — Четыре трупа-а-а возле та-а-нка… — Нараспев продолжила список ништяков Юлька. — И зона с лесбиянками-и-и-и… …Дверь за нами закрылась, и в доме номер девять ненадолго воцарились тишина и спокойствие. Из-под кровати 28-07-2007 19:15 Блять. Неудобно. Тесно. Дышать, сука, нечем. Под носом кость лежит. Пыльная. Собакина нычка, поди. И — отпихнуть её ну никак… Руки прижаты. Лежу как обрубок. Нахуя я себе с вечера такие вавилоны на башке накрутила и шпильками всю башку обтыкала? А… Думать надо было, думать! Теперь вот, лежи, дуро, и каждым незначительным движением головы загоняй себе эти ёбанные шпильки прямо в моск. И откуда тут столько пыли? Вчера, вроде, пылесосила… Или позавчера? Монопенисуально. Пыли всё равно дохуя. Це ж, детка, подкроватное пространство, ты не забывай… Ты вот лежишь тут, скрючившись, как заспиртованный эмбрион, и клещом дышишь. Который, суко, в этой пыли живёт. И спина у тебя затекла. И шпильки эти ебучие уже до мозжечка добрались. И сопля под носом засохла, а отковырнуть ты её не можешь. Нравится? Нет? А хули тогда полезла под кровать? Ну а як же? Вот надо было тебе, манде такой, попереть на эту сраную дискотеку? Ты ж знала, что Он сегодня там работает, и что ты писдофф выхватишь за свой нахуй никому не всравшийся визит вежливости? Ах, надо… Ах, жопа тебе твоя подсказала, что Он там, пока ты дома ему его вонючие труселя на руках стираешь, он там, в этом рассаднике триппера и вагинального кандидоза, разврату предаётся, с курвами малолетними? Ой-ой-ой! А раньше ты этого не знала, можно подумать! Фыр. Знала. Но хотела увидеть. Сама. Собственными глазами. Чтоб руками дотянуться до морды его самодовольной. Чтоб на его курву сисястую посмотреть. И чтоб он РАЗНИЦУ между нами увидел… Я же взрослая баба. У меня песдатая фигура. Шмотки хоть и не от GUCCI, зато не с Черкизона. Сиськи. Пусть не пятого размера, зато красивые. И на ощупь как теннисные мячики. А она? Курва эта — она чем лучше? Вот этим своим щенячьим жирком? Вот этими блёстками по всей своей мордочке? Вот этой сумочкой «под крокодила»? Чем? Чем??? ЧЕМБЛЯ??????????? Фыр. Ну и? Сходила? Увидела? Дотянулась? Разницу он почуял? А то ж… То-то ж он тебе по еблу-то накатил без палева! И пинчища отвесил такого, шо ты кубарем летела через весь этот кабак-быдляк! Хо-хо-хо! Мадам де Гильон с бульоном, ёпвашу! Юный следопыт, семьдесят девятого года рождения. Тьфубля. Чем, спрашиваешь? А ты её бы понюхала, курву-то эту… Ты чем пахнешь? Щас, понятно, говном. Развела под кроватью сортир… А чем 2 часа назад пахла? Ах, «Ультрафиолет».. Ах, Пако Раббан, бля… А она — она молоком пахнет. Как ребёнок. И складочки на её шейке, как у карапуза трёхмесячного… Ей — 16 лет, поняла? А тебе — на 10 лет больше!! И пахни ты хоть «Ультрафиолетом», хоть «Шанелью» с «Красной Москвой» — а Он будет хотеть ЕЁ. А не тебя. Тряпка старая! Выкатилась вся в соплях, и домой рванула, на ходу захлёбываясь кровавой юшкой и слезами горючими. А дома тебе гениальная мысль пришла, Лида! Хотя, заметь, я тебе давно говорила, что твоя фамилия нихуя не Лобачевский!! Вывод? Мысля-то тебе пришла хуёвая. Но разве ж ты меня когда слушала, а? Ну и нахуя ты щас лежишь под кроватью, как дуро??????? Тебе холодно, тебе неудобно, у тебя всё тело затекло — но ты тут лежишь! НА-ХУ-Я? Фыр, бля. Заткнись. У меня склонность к мазохизму. И трудное детство. Я когда-то давно, когда чего-то очень боялась, в шкафу закрывалась. Я темноты боюсь, но сидела в шкафу. Потому что темнота не так пугала, как перспектива быть найденной и наказанной. И я буду тут лежать. Пока Он не придёт домой. Я хочу знать, куда и кому он будет звонить, когда обнаружит, что меня дома нет!!!! Хоть что-то должно в нём остаться человеческого?? Я всё прощу. Курву прощу. Ебло своё разбитое. Позор свой. Прощу. За один его звонок хоть кому-нибудь, с вопросом: «Лидка не у тебя?? Домой пришёл — её нет, трубку на мобиле не берёт… не знаю, где её искать..» Вах!! Да-да-да! Прощай его. Боготвори его! Ты, кстати, триппер уже вылечила? Ай, маладца!! Ну, а чё теряешься? Пора повышать уровень! Теперь, давай, меньше чем с сифилисом в КВД и не обращайся! Что? Нету сифилиса? Какая незадача… Ну, вылези из-под кровати, да дождись Его! И всё у тебя сразу будет! Ещё и гарденеллёз, как бонус! Поди, хуёво? Мать-бля-Тереза… Тьфу. Тихо. Тихо, сказала. Слышишь? Это Он пришёл!! Вижу его ботинки. Тихо. Не мешай. Он меня ищет… Хоооооо… Ищи-ищи! Думаешь, я тут просто так лежала 2 часа под кроватью? Не-е-ет… Щас я посмотрю, какой Ты наедине с собой… Давай, ищи меня хорошенько! Я ж убежала на твоих глазах, в никуда, в соплях… Мало ли ЧТО со мной могло случиться? Стыдно тебе, поди? То-то же, сука такая!! Ищи лучше, сказала!!! Тсс… Звонит. Даже слышу гудки… Вот.. — Алло… Привет, малыш! Я освободился! Ну, что, я щас за тобой заеду, и ко мне, в Люблино? Почему нет? Что «не могу»? Вчера могла, а сегодня нет? Да. Привезу обратно. Когда? Ну, часика через три… Гыгы! Может, через четыре… Куда поцеловать? Мммм. Ну, ты знаешь сама… Всё, зайчонок, через пять минут спускайся к подъезду! люблю-целую.. Фыр!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!! Ну, с почином тебя, партизан Нихуя-Ни-Разу-Не-Лобачевский! 10:0 в мою пользу. Вылезай и займись уборкой. Давай, нос вытру, сопливая ты моя… Тихо… Тихо… Всё пройдёт… Его пидоры казнят. Ага. Четыре раза в одну дырку. Всё-всё-всё… Всё хорошо… Всё хорошо… ВСЁ ХОРОШО. Человек-мудак 29-07-2007 17:50 Когда-то давным-давно, когда я ещё была молода, красива, и способна на авантюры — тогда и произошла эта история… Было мне 22 года. Ещё сисьги были крепки, и целлюлит не выглядывал из штанины снизу, и бровьми я была чернява, и мобильный телефон имела. Да. Мицубиси Триум Арию. Именно. Не имела я тогда Интернета, мозгов, и нормального мужика, который бы мне имеющиеся извилины вправил как надо. Но телефон-то ведь был? Был. А что из этого следует? А то что с его помощью, и с помощью популярных тогда СМС-знакомств, я имела все шансы разжиться хоть каким-нибудь дядьгой. Хотя, «хоть какой-нибудь» у меня и так был. Контуженный милиционер-РУБОПовец, бывший боксёр, жуткий бабник и скотина ещё та. Жил он у меня 2 года, и совершенно не выгонялся. Я меняла замки — он сидел под дверью, и брал меня измором. Ясен пень, рано или поздно мне надо было выйти на улицу, я тихо приоткрывала дверь, выхватывала по еблу, и сожитель вновь занимал своё любимое место на диване. Я съезжала с квартиры к подруге — он подлавливал меня возле работы… Брала на работе отгулы — находил меня через подруг-знакомых… И отнюдь не для того, чтоб с рыданиями кинуться мне на грудь и кричать: «Дорогая-любимая моя женщина! Я ж неделю не ел-не спал-не дрочил, я тебя искал!! Сердце моё рвалось на части от мучений ниибических, и вот наконец-то я тебя обрёл, моё щастье!» Нет. Всё было прозаичнее: сам он жил на другом конце Москвы с мамой, папой, братом, бабушкой, дедушкой и стаффордом в двухкомнатной квартире, а на работу ему надо было ездить в мой район. Так что во всех смыслах моей карамелечке нужна была только моя отдельная квартира, а я воспринималась как очень досадное приложение к хате. В конце марта 2001 года мне удалось изгнать его со своей жилплощади, где я сразу затеяла ремонт. Ибо проживание с этим персонажем нанесло значительный урон хозяйству. Поскольку он был контужен — ему постоянно чудились интриги, заговоры и измены. Он искал у меня под паркетом тайники с записными книжками, в которых я обязана была записывать информацию о своих любовниках, их адреса, телефоны, и размеры хуёв; искал под обоями записанные номера телефонов, выламывал ящики комода, ища там использованные презервативы; однажды застрял харей в сантехническом шкафу в сортире, когда искал там любовников… Милый мальчик. И вот, значит, я ремонты ремонтирую, обои клею, унитаз новый ставлю — причём, всё сама и одна. Ибо денег на молдавских рабочих у меня не было, равно как и желающих бескорыстно помочь, друзей. И в какой-то момент мой зайка зашёл забрать очередную порцию своих семейных трусов, и параллельно спиздил запасные ключи от хаты. А я эту фишку успешно проебала. Собственно это была предыстория. А теперь — сам текст. Итак, усевшись в своей отремонтированной квартире с телефоном в руках, я залезла в какой-то СМС-чат, и мне тут же написали: «Хочешь потрахать меня в попку страпончиком, а я тебе потом за это отлижу?» Я задумалась. Вторая часть предложения прельщала, но смущало незнакомое слово «страпончик». Подумала ещё немного, и отказалась. И тут приходит сообщение: «Привет, меня зовут Никита, мне 18 лет, я живу в Реутово, давай пообщаемся?» Слово «Реутово» тоже смущало. А вдруг это название психлечебницы? Но, попытка — не пытка. Познакомилась. Месяц мы переписывались с ним по телефону, а потом созвонились, и решили отметить вместе День Победы, в 4 часа дня, в Патио Пицца в гостинице Интурист. Я купила себе ослепительно рыжие туфли и оранжевую майку. Никита купил кожаные штаны и выпросил у папы старый «Москвич» Я накрасила губы красной помадой, и сунула голову в пакет с сухими блёстками. Никита сходил в парикмахерскую, и выстриг на затылке букву «Л». Я надушилась духами «Пуазон» и приклеила на сисьгу переводную татуировку. У Никиты лопнули на жопе кожаные штаны, прям в «Москвиче», на полдороге ко мне. У меня вскочила простуда на губе, и разобрал понос. За пять минут до выхода из дома. Никита потерял карту Москвы и заблудился. У меня кончились деньги на телефоне. У Никиты — тоже. …В 10 часов вечера мы с ним встретились на станции метро «Беговая». От меня исходил крепкий запах «Пуазона», и еле уловимый — поноса. Никита бросил «Москвич» где-то во дворах, и приехал на метро, прикрывая рваную жопу пакетом, в котором гремели пивные бутылки. Мы очень обрадовались встрече, и тут же нажрались, пока шёл салют. А после мне было наплевать на его рваную жопу, на то, что Никита весил аккурат в 2 раза меньше меня, на запах поноса и вообще на всё. Я вожделела секеса. О чём тонко намекнула Никите: — Смотри, какой салют… Ты тоже хочешь ебаться так же сильно как я, да? Никита еле заметно кивнул, и зубами открыл ещё одну бутылку пива. Я поймала такси, и мы поехали ко мне. В пути моего потенциального любовника 2 раза стошнило на мои ослепительно рыжие туфли, а меня — один раз в его пакет. Мы были влюблены друг в друга до безумия. ..Мы приехали ко мне, и залезли в ванную. Мы пили шампанское, и играли в «джакузи для нищих». Никита пытался сгрызть мою наклейку с сисьги, а я поливала пивом его впалую грудь. Всё было очень гламурно. Очень. В тот момент, когда я, с заливистым смехом, добривала его правое яйцо, во входной двери повернулся ключ… Очарование искристой ночи в момент пропало. Все сразу протрезвели, и в оглушительной тишине тихо лопнул последний пузырик сероводорода, ещё не догнавший, что игра в «джакузи для нищих» на сегодня кончилась… Я одними посиневшими губами шепнула: — Дуй на балкон. Я дверь на предохранитель поставила. Никита судорожно сглотнул, и быстро выскочил из ванной. В дверь настойчиво позвонили. Я беспомощно огляделась по сторонам: В ванной плавали 3 пустых бутылки из-под Советского шампанского, мои рваные трусы и лобковые волосы Никиты; на полу валялись 2 бутылки пива и Никитины носки, и в воздухе явственно пахло пердежом… В дверь начали ломиться с криками: — Открывай, блядина! Ща убивать тебя буду!!!!!!!!!! Стоп. Стоп. Надо действовать. Все плавающие и валяющиеся на полу предметы были запихнуты под ванну, вода стремительно уходила в трубу, унося с собой лобковые волосы и обрывки моей сисечной наклейки, воздух наполнился запахом освежителя для туалета «Хвойный», и всё как в старом анекдоте: «Доктор, а теперь я вкусно пахну? — Угу. Такое впечатление, что кто-то под ёлочкой насрал.» Плевать. Дверь трещала под натиском контуженных кулаков. А я с голой жопой носилась по квартире, распихивая по углам шмотки Никитоса. О нём самом я уже даже не вспоминала. В оконцовке я напялила шиворот-навыворот ситцевую ночнушку, хлебнула пива, и пошла открывать дверь. Зайка вломился в прихожую всей тушей. В руке у него болталась авоська с апельсинами, а глаза горели как прожекторы у Храма Христа Спасителя. Зайка взревел: — Где он, сука?????? Я, изобразив ужас и недоумение, прошептала: — Кто? — Хуй в пальто! — снова взревел зайка. — Твой ёбырь!!!!!!! Я прикинулась испуганной: — Ты о чём? Какой ёбырь? Не видишь, я нажралась, и спала! Не веришь — давай дыхну… О, видал? Бухая я. Нихуя не слышала, что ты пришёл… Ой, апельсинки… Это мне? — Нос в говне!! — вскричал зайка, но уже тише. И дал мне по башке авоськой. Я икнула, и села на галошницу. Зайка вихрем влетел в спальню, потом — в детскую, потом — на кухню, в ванную, и, наконец, в туалет. Там он по привычке полез в сантехнический шкаф, но памятуя о том страшном дне, когда он там застрял ебалом — просто сунул туда нос и руку. Никого не нашёл, и постепенно стал успокаиваться. — Почему дверь не открывала? Я, мысленно перекрестившись, и, подбирая с пола раскатившиеся цитрусы, тихо отвечала: — Спала. Пьяная. Сегодня на Поклонку ездила. Деда вспомнила. Выпила с ветеранами, и дома ещё попила немножко… Не ругайся, я очень любила своего деду-у-у-у-у… Тут я пустила слёзы-слюни-сопли, чем успокоила зайку окончательно. — Ладно… Давай уж тогда я тебя выебу, раз зашёл, и пойду дальше на работу. У нас сегодня усиление, и как раз у твоего дома были. Вот я и решил зайти, апельсинов тебе принести… Мне было уже похуй до того, что он спиздил ключи, чуть не выломал дверь, что снова припёрся… Похуй. Лишь бы ушёл поскорее. Акт любви состоялся в прихожей под вешалкой, продолжался 17 секунд, после чего я осталась в квартире одна… Не считая Никиты. «Кстати, а где он?» — пришла в голову запоздала мысль. Я метнулась на балкон. Там было пусто. «Бля. Спрыгнул, что ли?» Но вот окликать я его не рискнула. Потому что контуженный зайка вполне мог сидеть где-нибудь под балконом в засаде. С этими мыслями я просто легла спать. Утром, проснувшись и умывшись, я первым делом позвонила подруге Юльке, и, жуя бутерброд с колбасой, рассказала ей про своё ночное приключение. Юлька ржала-ржала, а потом спросила: «А Никита-то где??» Тут я подавилась. Потому что, пока Юлька не спросила — мне как-то самой об этом не подумалось… А и правда — где?? Откашлявшись, я предположила, что он спрыгнул с балкона, разбился, и его труп сожрали собаки. Юльке этот вариант показался неправдоподобным, и она предложила мне набрать Никитин номер. Набираю. Гудок идёт. Через пару секунд я услышала голос: — Привет! Ну, ты как, цела? Ебать-копать! Жынтыльмен какой! Интересуеццо ещё моим здоровьем! — Цела-невредима. А ты где? — Я? Я в Реутово… У друга. Ведь ключи мои у тебя дома, в моей куртке остались… ты мне можешь щас привезти мои вещи? Ахуеть, дайте две! Это ж каким таким образом он умудрился НОЧЬЮ, ГОЛЫМ, С БАЛКОНА ЧЕТВЁРТОГО ЭТАЖА съебаться в Подмосковье??????? Только ради того, чтоб это узнать, стОило поехать в Реутово. И я поехала. И рассказано мне было о том, что почуяв близкую свою смерть от рук контуженного оперуполномоченного, он, болезный, сиганул на соседний балкон, там притаился, и тихонечко околевал от холода. Когда в моей квартире стало тихо, Никита тихо пошуршал по соседскому балкону, и разжился тряпками, из которых сварганил себе портянки, набедренную повязку и косынку. Светало. На балконе стало опасно находиться. Тогда Никита вспомнил про то, что у него есть телефон, который он по инерции прихватил со стола, когда бежал на балкон. Никита позвонил друзьям, и, почти рыдая, выдал речёвку: — Мужики! Я сижу щас в Москве, на чужом балконе, голый, и меня могут убить!! Заберите меня отсюда!!!! Время было 4 часа утра. Друзья, естественно, назвали его анальным Петросяном, и послали нахуй. Никита снова перезвонил… И снова… И ещё раз… И ещё… На шестой раз до друзей дошло, что он нихуя не шутит, и они приехали его спасать. Ну и хули? Ну и приехали. Ну и встали под балконом. Ну и ржут стоят. А чем помочь-то? Ему шёпотом орут: — Прыгай, мудак, пока соседи ментов не вызвали! Прыгай! Легче отделаешься! Но Никита прыгать не хотел. Наверное тогда, когда понимаешь, что ты угодил в бо-о-ольшую жопу, открывается семнадцатое дыхание. Никита пошарил взглядом по балкону, обнаружил кусок кабеля, толщиной с палец, привязал его к перилам балкона, и спустился до уровня второго этажа. И вот тогда уже прыгнул вниз. Конечно, над ним долго глумились. Конечно, его обозвали Маугли и Человеком-Пауком. Конечно, его одежонку разобрали на сувениры… Но. Когда по дороге домой, синего, дрожащего, поцарапанного Никитоса спросили: — Ты к этой бабе больше не поедешь? А он ответил, стуча зубами: — Заффтра поеду… — наступила тишина… И в тишине прозвучал голос: — Да… Малёк ошибся… Ты, Никитос, нихуя не Человек-Паук. ТЫ — ЧЕЛОВЕК-МУДАК!!!!! С тех пор прошло 6 лет. С Никитой до сих пор дружим и иногда встречаемся, чтобы пива попить… И каждое 9 мая, где бы он ни находился, я нахожу его новый номер, звоню, и говорю: — С Днём Победы тебя, человек-мудак!!! И видит небо, это правда. Записки блондинки 13-08-2007 13:16 "Мой папа был афромолдаваном из Кишинёва. Мама познакомилась с ним, когда ездила в Молдавию в командировку, и они сразу полюбили друг друга. Папу звали Даако Мереко-Джимо, но я ношу отчество Петровна, потому что, когда я родилась — папа сразу маму бросил. И сказал, что не желает воспитывать чужого ребёнка, потому что я родилась очень непохожей на папу. Папа хотел чернокожего сына, а родилась девочка-блондинка. Удивительно. Потому что моя мама — узбечка по бабушке. А ещё назвал мамочку «прошмандовкой», и вернулся к себе на родину, забрав всё своё имущество: канистру с молдавским вином, и чемодан изюма. Так что на память о папе у меня ничего не осталось. Я всегда жалела, что не видела своего папу, пока мама однажды не напилась, и не рассказала мне, что папа Даако — не мой папа. А кто мой папа — она сама не знает. И горько расплакалась. Я её обняла, и сказала: "Не плачь, мама. Я всё равно тобой горжусь, и вырасту такой же, как ты!" После чего мама перестала плакать, дала мне по уху, и ответила: "Да не дай Бог! Сплюнь, идиотка!" Я плюнула на пол, и мама снова меня стукнула. Наверное, я просто не расслышала её просьбу правильно. Зато в школе я была самой красивой девочкой. Меня любили учителя и одноклассники. Особенно, физрук, и Сёма Кузнецов — сосед по парте. Школа у меня была хорошая, с бассейном. И наш физрук Сергей Иванович часто оставлял меня на дополнительные занятия, говоря, что из меня получится великая пловчиха. Но я думаю, он просто хотел меня подбодрить. Ведь я совсем не умею плавать. Ещё на первом уроке я ему об этом сказала, и он согласился позаниматься со мной дополнительно. Он был хорошим учителем, и очень обо мне беспокоился. Поэтому всегда затыкал мне пальцем дырку в попе, чтобы я не утонула. А ещё я пела в школьном хоре. Особенно хорошо мне удавалась песня "По роще калиновой, в шляпе малиновой на именины к щенку, шёл ёжик резиновый, шёл, и насвистывал дырочкой в правом боку" Зрители всегда плакали, когда я пела, а некоторые даже уходили плакать на улицу. Чтоб никто не видел их слёз. Наверное. Конечно же, у меня были поклонники моего таланта. Сёма Кузнецов всегда приходил на репетиции хора, плакал, а потом говорил: "Да… В такую глотку лужёную не напихать — большой грех!" Что он имел ввиду — я не знаю, но зато он очень хорошо целовался, и один раз пригласил меня на свой день рождения, где я впервые напилась, и частично потеряла память. А через полгода, на диспансеризации, выяснилось, что ещё и девственность. Мне сразу стали завидовать все девчонки в нашем классе, а я очень гордилась тем, что я что-то потеряла — а мне теперь завидуют. Так ведь не бывает." "Когда я поступила в иститут, меня научили правильно сдавать зачёты. Сначала я сдавала их неправильно, и всё время приходилось пересдавать. А потом к нам пришёл новый преподаватель, который мне сказал: "Отсосёшь мне — получишь зачёт" Что он имел ввиду — я тогда не поняла, но он мне показал и научил. Сначала, с непривычки, меня один раз стошнило, а потом ничего так… Понравилось даже. В нашем институте было много мужчин-преподавателей, поэтому я всегда сдавала правильные зачёты. С каждым днём я становилась всё красивее и красивее. Поэтому меня однажды пригласили сняться в кино. И даже обещали заплатить за это деньги! Фильм был очень красивым, про любовь. Я играла главную роль. Я, правда, не совсем поняла сюжет, но, по-моему, фильм был про институт. Потому что я всё время сдавала зачёты разным мужчинам-актёрам. Я снялась в кино четыре раза, а на заработанные деньги купила себе французские духи и красивую заколку. Потом я долго покупала телепрограммы, и искала в таблице, по какому каналу покажут фильм "Доктор Анус из Хабаровска" Но так и не находила. Наверное, он теперь лежит в архиве Госкино, и его показывают только знаменитым режиссёрам." "После окончания института я устроилась на очень хорошую работу. Меня взяли работать личным секретарём генерального директора! Это очень, очень хорошая работа! От меня только требовалось сдавать зачёты, и говорить по телефону одну фразу: "Алло! Фирма "Медиа Консалтинг Диджитал Фэшн Инкорпорейтед", здравствуйте! Иван Сергеевич на совещании!" А платили гораздо больше, чем в кино. Гораздо! Я купила себе собачку, и назвала его Пуки. Мне сказали, что Пуки — очень редкой породы: китайско-персидская хохлатая чихуйня. И он такой — один в мире! Я очень любила Пуки, пока он однажды не съел по ошибке мою маму, и не издох. Приехавшие милиционеры сказали, что я теперь должна заплатить им штраф, за то, что я тайно держала в доме гиену, но потом пожалели меня, потому что я в один день потеряла и маму, и Пуки, и я просто сдала рекордное количество зачётов. Кто такая гиена — я не знаю, но маму было очень жалко. И Пуки, конечно же, тоже. А потом у меня пошла полоса неприятностей. Через неделю после отдачи штрафа милиционерам, у меня ужасно начало чесаться в трусах. Я испугалась, и рассказала о болезни своему начальнику. Я искала сострадания и поддержки. Ведь он говорил мне, что любит меня! Но он оказался подлецом. Он уволил меня с работы, с криками: "Пошла вон отсюда, рассадник мандавошек!" Эти мужчины — настоящие подонки и скоты!" "Какой жестокий мир! Возвращалась вчера из ночного клуба домой через красивый парк, любовалась звёздами, и вдруг из кустов вышел симпатичный мужчина, и сказал: "Барышня, давайте я Вас провожу!" Он был такой галантный. Мы шли с ним по парку, он крепко держал меня за грудь, чтобы я не исколола себе её ветками, а другой рукой гладил мою попу. И как он догадался, что она у меня немножко болит? Она всегда у меня болит, когда я возвращаюсь из клуба. Я уже почти хотела пригласить его к себе домой, но вдруг он стукнул меня по голове, и уволок в кусты… … Снова болит попа. Ненавижу мужчин!" "Устроилась на новую работу в массажный салон. Работа несложная: пять дней в неделю я делаю мужчинам массаж и минет. Теперь я знаю, как это называется. Но теперь я делаю это за деньги, без любви. Потому что не верю мужчинам. Меня повысили на работе! Теперь я получаю на сто долларов больше, но приходится заниматься аналом. Теперь я знаю, отчего болит попа." "Купила путёвку в Турцию. Мне там очень понравилось. И откуда только местные красивые мужчины узнали, что меня зовут Наташа? Было очень приятно. Познакомилась с турецким мужчиной Илясом. Он сразу позвал меня замуж, но я не пошла. Я же знаю, что все мужчины — подлецы. Но в гости я к нему сходила. У Иляса большой дом, и много братьев. Подружилась со всеми. Спела им песню про резинового ёжика, все заплакали, и предложили мне анал. Я подумала, и сказала, что согласна только за деньги. Денег мне не дали, но зато подарили большую золотую цепь с алмазами, и я потом ещё 2 раза спела про ёжика. Сразу после этого Иляс отвёл меня обратно в отель, и больше не приходил" "Работаю всё в том же массажном салоне. Попа уже не болит, зато почему-то всё время тошнит. Наверное, это от минета. Пора менять работу." "Я беременна! Только что об этом узнала! И рожать мне уже через две недели! Ура! У меня будет маленький ребёнок! Я куплю ему красивую коляску, и буду наряжать в пушистые комбинезончики! Интересно: а кто папа? И какое отчество давать ребёнку? Жалко, мамы рядом нет. Она бы посоветовала. Очень хочу родить мальчика. Я назову его Бонифацием! Мне всегда нравилось это имя." "Вчера я родила дочку. Назвала её Дульсинея Бонифациевна. Фамилию дала свою — Грыжа. И она уже очень похожа на меня. Маленькая блондинка с носом как у Иляса. Бывают же такие совпадения! Моя дочка вырастет такой же красивой и умной как её мама. И я даже на пол плевать не стану. Потому что знаю, что так оно и будет" Грузин Лидо 23-08-2007 15:01 Позапрошлой весной меня поимели. Нет, не в песду, и даже не в жопу. Меня поимели в моск. В самую его сердцевину. Гнусно надругали, и жостко проглумились. А виновата в этом весна, и потеря бдительности. Баба я влюбчивая и доверчивая. Глаза у меня как у обоссавшегося шарпея. Наебать даже дитё малое может. Не говоря уже о Стасике. Стасика я нарыла на сайте знакомств. Что я там делала? Не знаю. Как Интернет подключила — так и зарегилась там. Очень было занятно читать на досуге послания: „Малышка! Ты хочешь потыкать страпончиком в мою бритую попочку?“ и „Насри мне в рот, сука! Много насри, блядина!“ Тыкать в чужые жопы страпонами не хотелось. Не то, бля, настроение. Обычно хочецца — аж зубы сводит, а тут — ну прям ни в какую! Срать в рот не люблю с детства. Я и в горшок срать не любила, а тут — в рот. Не всех опёздалов война убила, прости Господи… А тут гляжу — ба-а-атюшки… Прынц, бля, Даццкий! „И хорош, и пригож, и на барышню похож…“ Мужыг. Нет, нихуя не так. Мальчик, двадцать два годика. Фотка в анкете — я пять раз без зазрения совести кончила. Понимала, конечно, что фотка — полное наебалово, и вполне возможно, что пишет мне пиндос семидесяти лет, с подагрой, простатитом и сибирской язвой, который хочет только одного: страпона в тухлый блютуз, или чтоб ему в рот насерели. Понимала, а всё равно непроизвольно кончала. Дура, хуле… И пишет мне Стасик: „Ты, моя королевишна, поразила меня прям в сердце, и я очень хотел бы удостоиться чести лобызнуть вашу галошу, и сводить Вас в тиатр!“ Тиатр меня добил окончательно. Люблю духовно развитых людей. А ещё люблю мороженое дынное, Юльку свою, и секес регулярный. Но это к делу не относится. Тиатр. Вот оно — ключевое слово. И пох, какой тиатр. Юного Зрителя, или экспериментальный тиатр „Три мандавошки“, что в подвале на улице Лескова… Культура, ебёныть! И пишу я ему в ответ: „Станислав, я, конечно, сильно занята, но для Вас и тиатра время найду непременна! Звоните скорее, любезный!“ Врала, конечно. На жалость давила. Какое там „занята“, если я готова была нестись к Стасику прям щас?! Но зачем ему об этом знать, правильно? То-то же! Встретились мы с ним через три дня на ВДНХ. Я — фся такая расфуфыренная фуфырка, Стас — копия своей фотографии в анкете. Сами понимаете — пёрло мне по-крупному с самого начала. Стою, лыбу давлю как параша майская, и чую, что в труселях хлюп какой-то неприличный начался. Стас ко мне несётся, аки лось бомбейский, букетом размахивая, а я кончаю множественно. Встретились, в дёсны жахнулись, я похихикала смущённо, как меня прабабушка, в Смольном институте обучавшаяся, научила когда-то, Стас три дежурных комплимента мне отвесил (видать, его дед тоже в юнкерах служыл в юности)… Лепота. В тиатр не пошли. Пошли в ресторацыю. В ресторацыи Стас кушанья заморские заказывал, вина французские наливал, и разговоры только об Акунине, Мураками, да академике Сахарове. А я ни жрать, ни пить не могу. Я всё кончаю множественно. Надо же, думаю, такого дядьгу откопать! И красивого, и не жлобястого, и духовно обогащённого… Попёрло! Три часа мы в ресторацыи сидели. Я и костью рыбьей подавилась от восхищения, и нажралась почти как свинья. Но это ж всё от возбуждения морального. И сексуального. Простительно, в общем. Вышли на улицу. Темно. Фонари горят. Павильон „Киргизия“ стоит, сверкает. Может, и не сверкал он нихуя, но мне уже повсюду свет божественный мерещился. Остановились мы у „Киргизии“, и я из себя выдавливаю, как Масяня: — Ну, я пойду… Стас мне ручонку мою, потную от волнения, лобызает с усердием, и кланяется: — Рад был знакомству, клубничная моя… Позвольте отписаться вам в Ай Си Кью, как в усадьбу свою прибуду… И пауза возникла. По всем законам жанра, щас должен быть поцелуй взасос, но его не было. А хотелось. И тут я, как бразильский обезьян, ка-а-ак прыгну на Стаса! Да как присосусь к нему, словно к бутылке пива утром первого января! Присосалась, а сама думаю: „Блядь, если б не апрель, если б на улице потеплее было… Я б те щас показала белочку с изумрудными орехами!“ Но сдержалась. Ибо нехуй. Мы ещё в тиатр не ходили. Упиздила я домой. Дома включаю аську, и первое, чё вижу — сообщение от Стаса: „Бля! Акунин-Хуюнин… В ГОСТИНИЦУ НАДО БЫЛО ЕХАТЬ!!!“ Ну, девочка, ну ёптвоюмать!!!!! Попёрло так попёрло! Нахуй тиатр! На следующий день обзваниваю все гостиницы. На 26-е апреля нет мест! Нигде! Типа, девятое мая на носу, и всё заранее забронировано всякими лимитчиками, которые без Москвы на девятое мая — как без пряников! Тьфу ты, бля! Я — в Интернет. Ищу хату на сутки. Нахожу. Договариваюсь. Звоню Стасу. Есть!!! В назначенный день приезжаем, берём ключи от хаты у прыщавого хозяина Юры, закрываемся на ключ, и предаёмся дикому разврату, в результате которого я теряю четыре акриловых ногтя, пук волос с головы, и пять кило живого весу. Мне не нужен тиатр. Мне не нужен академик Сахаров и Мураками. Мне нужно, чтобы вот это вот никогда не кончалось! *Лирическое отступление. Недавно мне пришло в голову мою белобрысую, что в таких вот хатах, которые снимаюцца на сутки сами понимаете для чего — непременно должны стоять скрытые видеокамеры. Я б точняк поставила. В общем, если когда увидите в Тырнете, как лохматая блондинка ебёцца, стоя на голове — это не я!»* Домой я ехала на полусогнутых ногах, и непрерывно хихикала. По-пёр-ло!!! …Через месяц, когда Юра-прыщ предложил нам со Стасом, как постоянным клиентам, сдать квартиру на 20 лет вперёд, и сделал тридцатипроцентную скидку — случилось страшное. С принцем своим я была предельно откровенна, и требовала такой же кристальной честности в ответ. Разумеецца, меня интересовало прынцево семейное положение, ибо ходить с фингалом, полученным в подарок от Стасиковой жены-сумоистки не хотелось. Стас серьёзно показал мне паспорт, заверил, что я у него одна-единственная, и я вновь ломала дорогущие ногти, царапая спинку старого дивана. Но наступил час расплаты за своё развратное щастье. Захожу я как-то утром на тот сайт, где народ страпонов да говнеца требует, да припухла малость. Ибо получила я сообщение от девушки Марии, девятнадцати годов отроду. Фото не прилагалось. И писала мне Мария, что ей, конечно, очень неудобно меня беспокоить, но ей очень кажется, что её сожытель Станислав тайно трахает меня. Ага. Видение ей было. В виде прочитанной на заре СМС-ки у Стасика в мобильном, где некий ГРУЗИН ЛИДО (ПЕЛЬМЕНЬ) просит прибыть Стаса в субботу к некоему Юрию, и предаться сексу оральному, а так же вагинальной пенетрацыи. Путём неких поисков и расследований, Мария вышла на меня. И просит извинить, если отвлекает. Минуту я сидела охуемши. Тот факт, что у Стаса есть сожытельница меня убил меньше, чем загадочная фраза ГРУЗИН ЛИДО (ПЕЛЬМЕНЬ). Потом я развила бурную деятельность. Понимая, что Стас всё равно будет сегодня мною умерщвлен, я пишу девушке Марии, что опщацца виртуально щас не могу, а на все интересующие её вопросы я отвечу лично, ежели мне дадут адрес, куда я могу подъехать. Приходит ответ: «Метро Беговая, дом…» Ловлю такси, и еду. Дверь мне открыла маленькая девочка, лет тринадцати. — Маша? — на всякий-який спрашиваю, хотя понятно, что это нихуя не Маша, если только Стас-паскуда не педофил конченный. — Маша! — кивает дитё, и с интересом на меня смотрит, как дошкольник на Деда Мороза на утреннике. «Вот упырь, бля…» — это про Стаса подумалось. — Ой, какая симпатичная!!! Лучше чем на фотке даже! Само собой, он в тебя влюбился! От этих имбецильных восторгов стало кисло. И домой захотелось. Но Стаса увидеть в последний раз было просто необходимо. Хотя бы для того, чтобы выяснить, что такое ГРУЗИН ЛИДО (ПЕЛЬМЕНЬ). Прошла в квартиру. Дитё суетится, чай мне наливает. — Ты знаешь, Лид, я ведь давно подозревала, что Стас мне изменяет. Он каждую субботу одевал чистые трусы, и уезжал в Тулу. Ну зачем он ездил в Тулу, да? Да ещё утром возвращался… — За тульским самоваром… — не удержалась. — Не-е-е… — смеётся заливисто, колокольчиком — Это он к тебе, наверное, ездил! «Да ну нахуй? Правда, что ли? Ишь ты… А я б подумала, что в Тулу за пряниками к утреннему чаю» Зло берёт. — А однажды я ему звоню на работу, когда он в Туле был, — пододвигает стул, залезает на него с ногами, и подпирает кулачком остренький подбородок — А он трубку взял, представляешь? Я его спрашиваю, мол, ты же в Туле должен быть! А почему уже на работе? А он мне тогда сказал, что до Тулы он не доехал… Кто-то в поезде стоп-кран дёрнул… Вздыхает, и пододвигает мне вазочку с конфетами. Чувствую себя героиней пьесы абсурда, но жру конфеты, чтоб не зареветь от злости. — А потом, — продолжает, — Стас в ванной был, а у него мобильник зазвонил. Я смотрю — там написано: ГРУЗИН ЛИДО (ПЕЛЬМЕНЬ). Трубку не взяла, Стас не разрешает. Он из ванной вышел, а я его спрашиваю: кто, мол, такой — этот грузин Лидо? Тут я напрягла уши так, что они захрустели, и даже перестала жевать конфеты. Дитё засунуло в рот шоколадку, и засмеялось: — А он мне говорит: «Маша, это один мой знакомый парень-грузин. Мы с ним раньше вместе в пельменном цехе работали. Он у меня как-то пятьсот рублей занял, и с тех пор всё звонит, говорит, что денег у него нету, и что он может пельменями расплатиться» Вот врун-то! Да, Лидуш? Да, Машуль. А ещё он — труп. Вот только он ещё об этом не подозревает. Проглатываю конфету, смотрю на часы, и спрашиваю: — Он домой когда приходит? — А щас уже придёт. Через десять минут. Великолепно. Иди же ко мне скорее, моя карамелечка! Я тебя щас казнить буду. Четыре раза в одну дырку. Ага. Маша показывает мне их «семейный» альбом, я его листаю, не глядя, и жду Стаса. Через десять минут в прихожей запищал домофон. Маша кинулась открывать дверь, а я пересела на диван, подальше от двери. Слышу голос Стаса: — Привет, родная! Соскучилась? Я обидно и подло бзднула. Слушаю дальше. — Соскучилась… Стасик, а к тебе тут гости пришли… Пауза. И снова весёлый голос: — Да ну? А кто? И тут в дверях появляется улыбающаяся рожа Стаса. Пробил мой звёздный час. Я встала, улыбнулась, и рявкнула: — Кто-кто? Грузин Лидо, бля! С пельменного, бля, цеха! Вот, проходил я тут мимо. Дай, думаю, к Стасику зайду, пельмешек ему намесю, родимому. Заодно и должок свой верну. В один прыжок я достала Стаса, намотала на руку воротник его рубашки, подтянула к себе, и прошептала ему на ухо: — Девочку во мне увидел, сссынок?! Одной жопой на двух стульчиках сидим? Ну-ну… Потом с чувством засунула ему за шиворот пятихатку, и крикнула: — Маш, зайди! Вошла Маша. Глазёнки испуганные. Чёлочку на пальчик наматывает. А меня уже понесло… — Грузин? Лидо? С пельменного цеха? В Тулу ездил, самовар ебучий? Стоп-кран кто-то дёрнул? Маш, хочешь, я тебе покажу, кто ему по субботам стоп-кран дёргал и стоп-сигнал зажигал? Чё молчишь, блядина? Я, когда в гневе — ведьма ещё та… Это к гадалке не ходи. И Стас это понял. За секунду он трижды поменял цвет лица, что твой хамелеон: с белого на красный, с красного — на синий. На синем и остановился. Чисто зомби, бля. Потом обхватил голову руками, сполз по стенке, и захохотал. Ёбнулся, видать. Я в одну затяжку выкурила полсигареты, потушила бычок об Стасикову барсетку, пнула его ногой, наклонилась к нему, и припечатала: — Пидр. Сказал бы сразу — меня бы щас тут не было, а в субботу поехали бы к Юре. А теперь езди в Тулу. Со стоп-краном. Гандон, твою мать… Маша закрыла за мной дверь, чмокнула на прощанье в щёчку, и хихикнула: — Клёво ты с ним… Он теперь точно ещё неделю будет дома сидеть. Спасибо! Пожалуйста. Только в рот я ебала за ради твоего, Маша, спокойствия, так себе нервы трепать. Из дома я позвонила подругам и сестре, и рассказала о страшном потрясении. Я искала сочувствия. И я его не нашла. И всё бы ничего, да только с тех пор у половины моих подруг и ИХ МУЖЕЙ (!) я записана в мобильном как Грузин Лидо, а на мой звонок выставлена «Лезгинка»… Честь 21-08-2007 16:43 Мне было шестнадцать, и я не сберегла свою честь. Проебала, прости, Господи. Я сидела в школьном туалете на подоконнике, болтала ножками, обутыми в красные кедики, и думала о том, что теперь меня точно не возьмёт замуж ни один приличный мужик. Никогда. А замуж за того, кто мне эту честь помог не сберечь — я не собиралась. Ещё чего. Ненадёжный мужик. Ни о чём вообще. Вот буквально только что меня подружка спросила: — Слышь, а у твоего Ваньки куртка серая есть? — Ну, есть — ответила я, пытаясь смыть в унитаз окурок — Хы. Клёво. А он вчера от тебя во сколько домой ушёл? — Хм… — задумалась. — В пол-одиннадцатого. — Слышь, я вчера пошла с собакой гулять вечером, вдруг вижу — вроде Ванька пилит. Издали непонятно. В руке у него — гантеля. Ты ему гантелю давала? — Угу. Я их дома сама вытачиваю, а потом всем дарю. У меня вся квартира в гантелях. Папа мой ему подогнал. Типа, пусть Ванька мышцы наращивает, а то тощий как кот со свалки. — Точно. Ванька. Короче, идёт он, гантелю эту двумя руками держит, и тут его так повело, так повело в сторону… Наебнулся он, короче, с вашей гантелей! — и заржала. Ну, а я что сделаю? Ну, наебнулся. Потому что сам весит на сто грамм больше, чем эта гантеля. Заступаться за него? Нафига? Сам виноват. Но меня щас больше волновал вопрос, что мне делать с потерянной честью-то? …Я берегла честь три года. Как только поняла, что она у меня есть. Как её беречь — меня никто этому не учил. И какие посягательства я испытать должна — тоже ни одна сволочь не намекнула. Поэтому, когда наш двадцатидвухлетний учитель физики по кличке Дрищ, предложил мне влиться в основной состав школьного ансамбля «Универсал» — я не усмотрела тут никакой угрозе своей чести, и влилась. Я не заподозрила угрозы, когда Дрищ начал щипать меня на тощую жопку, шевелить тараканьими усиками, выращенными им с трудом, для солидности, и дарить мне киндер-сюрпризы, прося за них поцелуя. Зато угрозу заподозрил мой мрачный папа, и побил Дрища ногами возле школьной столовой. А мне потом дома показывали книжку научную, и, прикрывая листком бумаги полстраницы, давали почитать абзац про педофилов. Так я поняла, что охота на мою честь открыта. И стала бояться. Я боялась ещё год. Я боялась подвалов. Потому что знала, что в подвале отбирают честь, не спрашивая имени-фамилии. В подвале сидит шпана, которая отбирает честь, надругивает её, и предаёт сей факт огласке. Это было мне известно с детства, и я боялась. В 14 лет я впервые попробовала водку, сидя в компании малознакомых мальчиков-дачников, и чуть не потеряла честь по доброй воле. Мальчик Виталик предложил мне показать красивую полянку в лесу, на которой растёт много ландышей, а я подумала, что он просто хочет целоваться, но стесняется. И пошла на полянку. Когда мальчик Виталик попытался снять с меня трусы — я заподозрила неладное, и подняла вой. На вой сбежался народ, и моя подруга Марина стукнула Виталика по голове толстой веткой, после чего потащила меня домой. Я плелась домой, ревела, а из штанины у меня свисал лифчик, который волочился по пыльной дороге, и напоминал о страшном покушении. Потом я познакомилась с Серёжей из соседнего дома. Он был очень воспитанный, и понравился моей маме. Я ходила к нему домой, а он мне пел песни под гитару, и говорил, что любит. На честь мою он не покушался. Пока не пришло лето, и мы с ним на пару не обгорели на подмосковном пляже. Я заботливо поливала кефиром Серёжину спину, а когда очередь дошла до меня, Серёжа вдруг вспучился, покраснел, и принялся слизывать кефир с моей спины. Я хихикала, и мне это нравилось. Пока Серёжа не перевернул меня на спину, и не вспучился ещё больше. Я посмотрела на его красное лицо, на подмышки с причёской «тут потерялся и умер Индиана Джонс», и поняла, что честь моя под большой угрозой. Под ОЧЕНЬ большой угрозой. Я это даже почувствовала бедром. Серёжу я укусила, дёрнула за волосатую подмышку, заорала: «Я хочу домой!» — и сдриснула на лестницу в одних трусах. Честь была спасена. Сергей — подвергнут остракизму и бойкоту, а охота продолжалась. Ещё через полгода у меня выросли сиськи до первого размера, и появилось увлечение панк-роком. Я ездила с друзьями-панками на Полянку, на концерты Гражданки, красила волосы в зелёный цвет, и влюбилась в прыщавого Квака. Квак был кудряв, прыщав, и хорошо играл на гитаре. Что ещё надо для того, чтобы без памяти влюбиться? Он рисовал мне на животе фломастером символ анархии, и выписывал аббревиатуру Гр. Об. Мы целовались у него дома, под Курта Кобейна и «Хуй Забей». Он говорил, что мои сиськи — сосисочного цвета, и у меня внутри всё замирало от такого поэтичного сравнения. Он научил меня курить и ругаться матом, а так же прогуливать занятия в музыкальной школе. А потом Квака забрали в армию. На его проводах я вторично напилась, и ушла в ванную блевать. Во время моего непрезентабельного занятия я вновь чуть не лишилась чести. Спасло то, что орудие, которым эта моя честь должна была быть отобрана — не функционировало. Почему-то. Зато я впервые это орудие увидела. От этого меня ещё раз стошнило, я протрезвела, снова завыла сиреной, и была спасена Квакиной мамой, которая меня очень любила, а сыну своему надавала по шее, и даже не поехала его провожать, глотая валидол, и успокаивая меня и мою разъярённую маму по телефону. В пятнадцать лет я поехала навестить в больнице подругу, вместе с её парнем. В больнице был тихий час, и его нужно было переждать. Бойфренд подруги имел хорошо подвешенный язык, быстро сунул охранникам в вагончик бутылку водки, и попросился к ним на постой. Вместе со мной. Охранники ушли на обед, а нас закрыли в вагончике, посоветовав сидеть тихо. Через пятнадцать минут после их ухода, подружкин жених показал мне свой член, и спросил, что я по этому поводу думаю. Я честно ответила, что это мой второй член в жизни, но первый, кажется, был больше. Жених оскорбился, сказал, что у него очень большой член, и сунул мне его в руку. Чтобы я в этом сама убедилась. Я пощупала рукой скользкую сардельку. Подумала. И заорала, наплевав на приказ охранников. Жених испугался, спрятал член, нахохлился, и сел в углу. Пришла охрана, дала жениху по горбу, выгнала его из вагончика, а меня научила курить гашиш. Честь я спасла. И это было главное. В шестнадцать лет я встретила Ивана. Он был старше меня на три года, учился в институте на отлично, чем меня и прельстил до невозможности, и не посягал на мою честь, ибо был девственен. Но во мне уже проснулось сексуальное любопытство. Я заставляла Ваньку читать украденную мной у мамы подшивку «СПИД-Инфо», и сыпала вопросами: «Вань, а почему по утрам член стоит? И зачем?», «Ваньк, а как ты думаешь, ОН в меня поместится, в теории?» и «Вань, а давай ты мне сиську потрогаешь?» Ваня краснел, и трогал. А я тащилась, и требовала настоящего секса. Но Иван не хотел секса. Наверное, у меня были маленькие сиськи. Не знаю. Но не хотел, зануда такая. Ни в какую. На Восьмое Марта я пришла к нему домой, получила заколку в подарок, и сурово сказала: — Всё. Сегодня будет секс. Ваня начал озираться по сторонам, но я уже деловито сняла с себя трусы, раскрылатилась на диване, в точности как на картинке из СПИД-Инфо, и приказала неожиданным басом: — Бери! Ванька всхлипнул, и взял. Прям с первого раза. И туда, куда надо. И марафонски продержался пятнадцать минут. После чего заплакал, и убежал в ванну. Я ещё немножко полежала, подёргивая носом, как заяц, и прислушиваясь к своим ощущениям. Через пять минут я удовлетворённо констатировала факт, что теперь я — уже женщина, и гордо порысила домой. …Естественно, замуж меня взял на редкость неприличный мужик, чему я даже не удивилась, ибо понимала, что честь я не сберегла, и всё такое. Естественно, после развода у меня косяком пошли одни неприличные мужики. Естественно, Ванька учился в своём Нефтегазовом, и я о нем не вспоминала… Всё естественно. Да вот только год тому назад он разыскал меня на каком-то сайте. Живёт в Америке. Работает по специальности, с нефтью. Сколько зарабатывает — я вам не скажу, чтоб самой лишний раз не расстраиваться, женат, естественно, дочку растит, и пишет, что я — дура невъебенная. Потому как на месте его жены должна была быть я. И благодарит. За то, что научила любить. И жена его мне привет передаёт. Большой американский привет из Нью-Йорка. Из МОЕГО Нью-Йорка. Хаваю приветы, и улыбаюсь. Потому что больше ничего не остаётся. Честь я не сберегла… Хорошо быть бабою… 15-04-2008 15:57 А всё-таки, хорошо быть бабой. Плюсов много: во-первых, почти любую страшную бабу можно нарядить и накрасить до состояния ебабельности, во-вторых, бабе гораздо легче устроицца в этой жызни, или, хотя бы, устроицца на приличную работу, и в-третьих, бабам намного проще дарить подарки. Им можно подарить духи «Красная Москва» — и умные бабы всегда найдут им применение. Или в туалет поставят, вместо освежителя воздуха, или прыщ на носу прижигать будут. Можно им ещё подарить голубые тени для век. И оранжевую кондукторскую помаду. Умная баба не обидицца. Она обрадуецца. Ведь теперь этот суповой набор можно подарить завтра свекрови на йубилей. Можно ещё трусы-лифчики дарить. Правда, тут одно НО: такие подарки может делать только подружка. Ибо страшен гнев умной бабы, если её возлюбленный решил ей польстить, и подарил ей дорогущий лифчик третьего размера. И, чтобы его носить, нужно в подарок полкило ветоши напихать. Потому что велик безбожно. Но это всё хуйня, господа. Плюсов-то гораздо больше, как ни крути. В общем, хорошо быть бабой. Очень хорошо. *** — Слушай, у тебя когда-нибудь был резиновый хуй? Вопрос меня озадачил. У меня разные хуи бывали. Маленькие, кривенькие, большие, похожие на сатанинский гриб, и те, которые мне вообще не запомнились. В конце концов, я женщина симпатичная и темпераментная, и пенисов за свои полжизни насмотрелась. Но вот резиновых у меня не было. Хорошо это, или плохо — не знаю. — У меня был лифчик с силиконом. Но проебался куда-то. Пользы от него не было, и стирать его неудобно. Зачем тебе резиновый хуй? В телефонной трубке взвыли: — Мне?! Мне?! Да мне этот хуй нахуй не впёрся, извините за мой хуёвый французский! Ты помнишь, что послезавтра у Аньки днюха? Нет. Я даже не помню, кто такая Анька. А уж зачем подозревать меня, всвязи с этим событием, в хранении резиновых хуёв — вообще не догадываюсь. — Не помню. У какой Аньки? — У какой… У Аньки-толстой, конечно! Ах, у толстой… Так сразу бы и говорила. Аньку-толстую, конечно же, знаю. А кто в нашем районе не знает Аньку? Весёлую, вечно обкуренную и местами в сраку пьяную, сто-с-лишним-килограммовую Аньку-толстую? Конечно, знаю. Только не спрашивайте, откуда. Не помню. Вроде бы, знакомство наше началось с телефонного звонка. Мне. Часа в три ночи. Я подняла трубку, и сказала туда: — Идите нахуй! А в ответ я услышала хриплый бас: — Знаешь, а меня выебали в жопу… Трудно было подобрать достойный ответ, поэтому я надолго задумалась. И, конечно же, пошла по самому лёгкому пути: — Ну и пидорас. Ответила я, и положила трубку. А она зазвонила вновь. — Выслушай меня… — Попросил бас, и сразу продолжил: — Я выпила. Я выпила водки. Повод был достойный, я сразу говорю. Витя Козява в армию уходит, знаешь, да? Нет? Похуй. Уходит, Козява… Ушёл уже даже вчера. И, само собой, я выпила водки. А потом… Потом я уехала на лифте в никуда… В ночь. Навстречу к звёздам. Я слушала. Я внимательно слушала. Я понятия не имела, кто со мной так откровенен, но я слушала. Я вообще, если что, люблю слушать всякую странную хуйню. Никогда не знаешь, когда полученная информация пригодиться. — Я вошла в лифт… — Дыхание в трубке стало прерывистым, и я поняла, что вся суть рассказа сводится к ебле. Вот прям чувствовала. — В лифт… И туда вошёл он! И пауза вдруг такая повисла. На самом интересном месте. — Джон Миллиметрон? — Типа подсказала такая. — Нет. — В трубке огорчились. — Нет. Это был Костя. Ну, такой, знаешь… На Мэри Поппинс похож, только в очках. Нет, не с моей фантазией представлять себе Костю, похожего на Мэри Поппинс, только в очках. — Знаю. — Соврала. Соврала только для того, чтобы скорее дослушать чем там всё закончилось, и понять в конце, с кем я вообще разговариваю. — Ну вот… — В трубке оживились. — Заходит Костя. И достаёт хуй. Я вот ещё подумала: «Зачем он его достал? Хуй какой-то вялый, ебать им невозможно… Наверное, он эгсби… Эсбигци… Нахуй. Извращенец, наверное, в общем» И не ошиблась. Костя повернулся ко мне спиной, и начал ссать в угол. Вернее, это Костя так думал. Что ссыт в угол. А на самом деле, ссал он мне на ногу. Понимаешь? — Да. — Это мерзко! — Согласна. А что потом? — А потом… — Снова дыхание в трубке прерывистое. — А потом он выебал меня в жопу. О, это такая боль, Юля! Ну, вот. Всё встало на свои места. — Подожди. — Сказала я трансвеститу, и вылезла из кровати. — Подожди, щас ты всё дорасскажешь Юле. Юле, которая заодно щас мне объяснит, с какого члена она даёт всяким опёздалам мой домашний номер. Подожди… В соседней комнате спала Юлька. Неделю назад она снова навсегда ушла от мужа, и временно жила у меня в детской, на втором ярусе кровати. — Ершова, — пихнула я Юльку, — тебе какой-то пидор звонит. Ты кому мой телефон дала? — Я сплю. Пидоров нахуй. — Ответила Юлька, и сунула голову под подушку. — Нет уж. Вставай, скотина. И объясни мне, кто такой Костя, похожий на Мэри Поппинс, кто такой Витя Козява, и почему мне в три ночи звонят пидоры? — Вот ты душная баба… — Простонала из-под одеяла Юлька, и протянула руку: — Дай мне трубку. — Бери. — Это кто? — Завопила в телефон Ершова. — Кто тут охуевший такой, а? В трубке что-то ответили, и Юльке ответ не понравился. — И что? Выкинь нахуй свой сраный определитель номера, и больше сюда не звони! Пауза. Потом в трубке послышалось какое-то «бу-бу-бу, сукабля», и Юлька выключила телефон. — Это Анька. — Ершова протянула мне трубку. — Анька-толстая. Баба она хорошая. Местами. Но в целом — дура што пиздец. Ты уж прости, я от тебя ей днём звонила. А у неё дома АОН стоит. В общем, не будет она тебе больше звонить. Иди спать. Я, конечно, пошла. Только долго не могла уснуть. А когда уснула, мне снилась Мэри Поппинс, ссущая на ногу толстой Аньки, и наутро у меня разболелась жопа. Вроде бы, где-то вот так я узнала о Анькином существовании. Потом я неоднократно с ней встречалась, каждый раз поражаясь тому, как многогранна и талантлива эта девушка. Аня много пила. Аня много курила. Аня была латентной лесбиянкой и фетишисткой, а ещё Аня была крайне темпераментна и любила анальный секс. О чём всегда рассказывала всем, кто находился в радиусе ста метров от неё. Поэтому Аню знал весь район. Что связывает Аньку с моей подругой Юлей — я не знаю. И знать не хочу. Но Юлька всегда окружала себя выдающимися личностями. И вот у Аньки послезавтра день рождения. Поэтому Юлька требует у меня резиновый хуй. Всё просто и понятно, как мечты алкоголика. — Зачем нам хуй? — Интересуюсь от скуки. Всё равно его у меня нету. Так хоть поговорить есть о чём. — Аньке подарим! — Обрадовалась Юлька. — Анька знаешь как рада будет! — Догадываюсь. Но у меня нету хуя. А если б и был — я бы не отдала его Аньке. — Дура ты. — Огорчилась Ершова. Я ж не раскулачивать тебя собиралась, я это… Думала, ты в них разбираешься, в хуях-то этих… — Разбираюсь, и неплохо. Да, умри от зависти. Разбираюсь. Но не в резиновых. Рано мне ещё на суррогаты переходить. — Вот ты блядь какая, оказываецца… — Восхитилась Юлька. — Тогда пойдём в секс-шоп, поможешь мне выбрать Аньке подарок. — Давай через час у метро? Там рядом есть магазин «Интим». Полюбому хуй там есть. И не один. Цени мою доброту. — Всё, договорились. Через час у метро. … Через три часа мы с Юлькой встретились у метро. Прям возле магазина «Интим», который призывно мигал красными сердечками, похожими на жопу, и обещал всем вошедшим щастье в личной жизни. Юлька толкнула дверь, и мы вошли в яркое царство интимных протезов и прочих сексуальных забав. Молодая девушка-продавец, завидев наше вторжение, ринулась к нам навстречу: — Чем я могу помочь? Что-то конкретное интересует? — Да. — Ответила Юля, и посмотрела продавцу в глаза. — Нас интересует, почему все мужики такие сволочи, какого фига у моей младшей сестры сиськи как у Лолы Феррари, а у меня — как у моего папы, и последнее: бывают ли в природе красные резиновые члены с блёстками, и чтоб размер был подходящий? Девушка на секунду задумалась, и ответила: — У нас есть надувные куклы, вакуумные помпы для груди, и большой выбор фаллоимитаторов и вибраторов. Есть и силиконовые, с блёстками. — Размер Кинг Сайз? — Уточнила Юля. — Размер любой! — Развела руки в стороны продавец, демонстрируя нам широкий выбор хуёв, и собственные волосатые подмышки. — Выбирайте. Юлька толкнула меня в бок: — Иди, выбирай. Спец по хуям… Я фыркнула, но отважно подошла к витрине, и, сощурившись, стала придирчиво рассматривать красный хуй без яиц. Зато с блёстками. — Желаете посмотреть поближе? — Вынырнула откуда-то сбоку продавщица. — Могу показать. — А примерить можно? — Задала Юлия не праздный вопрос. — А то, понимаете ли, я допускаю мысль, что я ещё не знаю всего потенциала своих возможностей. Приличные мущщины мне как-то не попадались, а вот я подозреваю, что будь у них член как вот этот, с блёстками, я была бы гораздо более щастлива. В общем, можно его примерить? — Нельзя. — Вздохнула продавщица, и мы с Юлей каким-то шестым чувстом поняли, что она и сама не прочь была бы примерить этот хуй. Но должностная инструкция, и видеонаблюдение в зале не позволяли ей осуществить примерку. — Нельзя, девочки. — В рот его сунь! — Приказала мне Юлька. — говорят, у человека песда такого же размера, как рот. — Пиздишь? — Испугалась я. — Не может быть, чтобы у меня песда была размером с Мариинскую впадину! У меня в рот дохуя чего влезает! Кстати, обратно вылезает реже. — В рот нельзя! — Снова огорчилась и повысила голос продавщица. — Никуда нельзя! Можно подержать только. Ощупать материал, оценить качество и натуральность, согреть его в ладонях… Мы с Юлей покосились на девушку. Нет, она ошиблась с выбором профессии. С такой ранимой душой она тут долго не проработает. — Щупай! — Строго приказала мне Ершова. — Щупай так, чтоб этот хуй кончил тебе в глаз! Оцени качество немедленно! Я подкинула хуй в руке, потом согнула его, потом втихаря плюнула на него и слегка подрочила. — Берём. — Вынесла я вердикт. — Аньке понравится. — Так вы не себе берёте? — Почему-то обрадовалась продавщица. — А себе ничего прикупить не желаете? — Вы, девушка, — прищурилась Юля, — прям-таки на неоправданные траты нас толкаете. Нехорошо это, над несчастными глумиться. Показывайте свою помпу для сисек! — А ещё у нас бабочка есть! — В ажиотаже крикнула девушка с небритыми подмышками, снимая с крючка коробку с хуем. — Бабочка для клитора. Мы с Ершовой сделали стойку: — Это чо такое? Покажь свою бабочку! — Ща покажу! — Девушка кинула коробку с Анькиным подарком на стол, и полезла обратно в стеклянный шкаф: — А вот она, бабочка. Принцип действия прост: надеваете её под трусы, нажимаете вот тут — и всё! — И чо — всё? — И кончаете! — Не, не поняла… — Юлька трясущимися руками взяла в руки бабочку: — Она типа лижет что ли? — У бабочек языков нету… — Невпопад вспомнила я уроки биологии в пятом классе. — Нет, она вибрирует… — Зажмурилась продавщица. — Вибрирует, и… И… — Ты сама-то пробовала? — Юлька внимательно и строго посмотрела на девушку. — Вижу, что пробовала. И как? Кончаешь? Чо, прям просто вот идёшь, и кончаешь?! — Да. У меня есть бабочка. — Продавщица прониклась чувством женской солидарности, и понизила голос: — Только я сначала того мальчика представляю, который в сериале «Солдаты» Медведева играл. И всё. — И всё… — Как эхо повторила Юлька, и облизала губы. — Берёте? — Не растерялась продавщица хуёв и бабочек. — Да! — Крикнули мы с Юлькой, а я посмотрела на часы: — Юль, я прям щас домой уже пойду. У меня там посуды грязной дохуя, и собака щас обоссытся. Я тебе больше не нужна как консультант? — Иди, дрочи. — Не отрывая взгляда от яркой упаковки с бабочкой, ответила Ершова. — У меня самой дел што песдец. До вечера не разгребу. Кстати, девушка, помпу тоже пробейте. Сиськи, знаете ли, это всегда хорошо. А они у меня не посинеют? — Не знаю. — Ответила девушка, запихивая в чёрный пакет наши с Юлькой покупки, и покачивая сиськами пятого размера. — Не знаю, не пробовала. Спасибо за покупку, приходите к нам ещё. — Обязательно! — Заверили мы продавщицу, и вышли на улицу. — Домой? — Посмотрела на меня Юлька. — Не, сначала за батарейками. — О, точно. Я бы не вспомнила, кстати. И это… Кто такой Медведев? Президент который штоли? — А я ебу? Пошли в магазин, диск с «Солдатами» прикупим, для полного комплекта. — И порнуху, на всякий случай. С лесбиянками. — А нахуя с лесбиянками? — А если говно — Аньке подарим, вместе с хуем. Для полного комплекта, гы. — Вот скажи, Ершова, ведь хорошо быть всё-таки бабой, да? И хуй тебе резиновый, и бабочку на клитор… — И Медведев с лесбиянками. — И помпа для сисек. — И сиськи для помпы. — И песда как Мариинская впадина… — Да что говорить-то? Повезло нам, Лида, пиздец как повезло… …Две женские фигуры, виляя жопами, скрылись за дверями магазина с DVD дисками… День рождения 20-08-2007 19:35 Юлькин день рождения отмечали с размахом. Четвертак — это вам не в тапки ссать. Накануне были слышны слабые голоса Юлькиного супруга, носящего погоняло Бумбастик, и Юлиной мамы, что, быть может, сие празднество лучше отметить в ресторации, неподалёку от дома, потому что дешевле заплатить за разбитую посуду, перевернутые столы, выебанных в жопу официанток и побитых певунов с летней эстрады, чем потом год ремонтировать квартиры? Свою, и соседские… Но голоса вопиющих не были услышаны. «Бухаем дома!» — отрезала без пяти минут именинница, и добавила: «Бумба, а давай ещё Лысого с Пашей-Пиццей позовём?» Бумбастик трогательно зашлёпал губой, открыл рот, намереваясь наговорить Юле много обидных слов про нетрадиционную ориентацию Лысого и Пиццы, но потом махнул рукой, и удалился с горизонта, прихватив с собой враз постаревшую лет на десять тёщу. Седьмого января, ровно в шесть часов вечера двери Юлькиной квартиры распахнулись, и туда ворвался разномастный табун. Табун снёс в прихожей вешалку, Юлину бабушку, которая в недобрый час решила высунуть нос из своей комнаты, и почти затоптал маленького и не очень физически развитого Бумбастика. Юлька, сияя свежезакрашенным фингалом, коим она обзавелась 2 дня назад, когда нетрезвый Бумбастик пришёл домой, застал свою супругу приблизительно в таком же состоянии, лежащей в ванной, и которая на нехитрый вопрос: «Ты где так нажралась, паскуда?» — ответила: «Да уж не с тобой, пидр молдавский!» — встречала гостей, стоя на накрытом столе. Гости скидывали Юльке пакеты с подарками, очень интенсивно тыкали пальцами в салаты, и воровали с тарелок нарезанную колбасу. Наконец, Юлька дала отмашку: — Жрите, господа! И все стали жрать. Именинница тем временем постепенно нажирала сливу, и почти подошла к той кондиции, которая условно называется: «А в детстве я занималась спортивной гимнастикой» На деле это обозначало следующее: достигнув определённой степени алкогольного отравления, Юлия вставала на стул, хватала рукой свою правую пятку, и, со скрипом начинала задирать её к уху. Упражнение всегда заканчивалось одинаково: у Юли рвались по швам брюки (джинсы, колготки, шорты — нужное подчеркнуть), и она, потеряв равновесие, падала на пол. Но, тем не менее, шквал аплодисментов она всё равно срывала потрясающий. Так что день рождения катился по накатанному сценарию: бухара, спортивная гимнастика, бухара, стриптиз. Стриптиз обычно исполняла одна Юля. Но этот день рождения был особым. Поэтому именинница выкрикнула в массы клич: — Девки, даю 20 баксов той, которая потрётся сиськами об Бумбастика! Бумбастик незаметно перекрестился, и махнул ещё сотку водки. Прибывшие позднее всех, друзья светло-синей окраски Лысый и Пицца — тут же оживились, и предложили свои услуги. Забесплатно. Бумбастик накатил ещё соточку, и начал тихо сползать под стол. Но молодая кровь, разгорячённая зелёным змием, жаждала хлеба и зрелищ. Гости кричали: «Даёшь голые сиськи!» — и кровожадно косились на Бумбу. Под столом Бумбастик жадно выпил ещё полбутылки пива, и был извлечён на свет Божий могучими руками Гены-Геморройщика, получившего столь красноречивое погоняло за пагубное пристрастие к спиртному и к молдавским продажным женщинам, коих Гена не просто любил, а ещё и ебал. Регулярно, и с особым цинизмом. Весу в Гене было под двести кило, и Бумбастик не сопротивлялся. И был стриптиз. И на старую кровать, накрытую флагом Ямайки, с размаху швырнули маленького, беззащитного Бумбу. И две девки, отрабатывая полученные от Юлии 20 баксов, интенсивно тёрлись грудями о волосатую грудь Бумбастика под доносящуюся из динамиков песню: «Солнце ярко светит, луч играет по еблу, обоссанная девушка сосёт свою губу… Наверное, ей сниться отсосник до колен, но тут её пинает очень грубый мент..» Это была любимая песня Бумбастика. При жизни. Потому что муж именинницы перестал дышать тогда, когда заметил, что груди, приятно касавшиеся его тела, вдруг стали плоскими и колючими. Он на секунду открыл глаза, увидел лежавших рядом с ним Пашу-Пиццу, и Лысого, и впал в летаргическую кому. …А день рождения продолжался. На кухне завязалась драка. В правом углу ринга, в красных трусах, была Юля, в левом углу, в белых штанах — Витя-Бинокль. Замес произошёл по вине Бинокля, который, застав Юлию за реставрацией вечернего макияжа, имел неосторожность сказать: — Сколько «Запорожец» не крась — всё равно он Мерином не станет. Гы. И получил в ответ острый укол кисточкой для теней в промежность, сопровождаемый словами: — Зато твоим крючком только варежки вязать, обсос унылый! …Биноклю потом промыли рану на голове, Юлька переоделась в джинсы, с сожалением засунув в мусорное ведро рваное праздничное платье, и празднество возобновилось. Ровно в полночь гости, во главе с Юлией, торжественно пошли курить план. Бинокль потрусил за ними, рассчитывая на Юлину патологическую незлопамятность. И зря, как оказалось. Потому что попытка выклянчить паровозик вновь закончилась трагично. Патологически незлопамятная Юлия, заметив вытянутые дудой губы Бинокля, смачно треснула по ним лейкой в виде петушка, и припечатала: — А ты покури трубу от Запорожца, клизма очкастая! Всё как обычно… Я сидела возле бездыханного тела Бумбастика, и с горечью думала о том, что расчленять его труп, и развозить в метро его останки в разные концы Москвы придётся мне. Как лучшей Юлиной подруге. Перспектива не радовала. Более того, я услышала, как скрипнула дверь, кто-то шагнул в тёмную комнату, где лежал непогребённый Бумба, и рядом раздался голос: — Есть тут кто? Я вздохнула. Причём, громко. Но ничего не ответила. Голос молчал полминуты, а потом сказал: — Давай, что ли, потрахаемся, как там тебя зовут? Я потом тебе на гитаре сыграю… Я снова вздохнула, и нежным сопрано ответила: — Иди нахуй, гитарист. Рождество сегодня, урод. О душЕ подумай. И вали с Богом, по тихой грусти. Удаляющиеся шаги. Сработало. В комнате кто-то надрывно орал: — Чёрррные глаза! Умираю! Умираю! И слышался треск разрываемых одежд, и аплодисменты. «А в детстве я занималась бальными танцами и спортивной гимнастикой» дубль два. Скрип двери. Шёпот: «Есть тут кто?» Молчу. И тишина. Вдруг, где-то сбоку послышалась возня, и хихиканье: «Ой, ты ЕГО побрил? Такой смешной…» Стало интересно. Очень интересно. Я тоже люблю смеяться. Так посмешите же меня! И включила свет. Рядом с телом Бумбастика скрючились Пицца и Лысый. Пицца лежал, отвернувшись к стене, и его тошнило за кровать. Лысый лежал на Бумбастике, и мастурбировал ему член. Через пять секунд я поняла, что расчленять мне ничего не придётся, потому что Бумба вышел из комы, и принялся бить Лысого, Пиццу, и лягнул меня в бок. В распахнувшиеся двери ввалились гости, неся на руках Юлю с гитарой, Бинокля в салате, а позади всех напирал мощным телом Гена-Геморройщих, утробно рыча: — Умиррраю! Умиррраю! Черные глаза! На часах было два часа ночи. Дважды приезжавшие на вызов соседей милиционеры, танцевали с грудастыми гостьями финскую польку, мама и бабушка именинницы совместными усилиями забаррикадировали изнутри дверь, да так, что на следующий день пришлось вызывать МЧС, в салатах лежали несколько гостей и Юлькины колготки, а я шла по хрустящему снегу домой. В соседний подъезд. В больших меховых тапочках, угнанных из Юлькиной квартиры и в чьём-то красном пуховике. Из Юлькиных окон вылетал фейерверк и китайские петарды, с балкона валил душистый дым, а на московском небе сияла рождественская звезда. С днём рождения тебя, Юлька! Это ктой-та к нам приехал? 24-10-2008 03:20 Телефонный звонок разбудил меня в восемь утра. В субботу. — Доча… — Печально сказала телефонная трубка материнским голосом, и замолчала. — Не пугай меня, мать. — Я сразу проснулась. Нормальные матери никогда не звонят в субботу, в восемь утра, без большого важного повода. — Что случилось? — Радость большая случилась. — Голос мамы стал ещё печальней, чем был. — К тебе едет Васёк. — Какой Васёк?! — Я поняла, что на меня свалилось щастье, но ещё не оценила его реальных размеров. — Трубачёв с товарищами? Мама, вероятно, запамятовала о существовании одноимённой книжки децкого писателя Валентина Осеева, и поспешила меня успокоить: — Нет, Васёк Кургузов. Один. Без товарищей. Правда, здорово? — Это ахуеть как прекрасно. Я щастлива. Знать бы ещё что такое Васёк… — Лида! — Мама попыталась возмутиться, но голос у неё оставался печальным, и возмущение получилось неестественным: — Вася — сын тёти Тани! В голосе матери отчётливо слышался теперь укор, но о том, что такое „Вася — сын тёти Тани“ я знала ещё меньше чем о „Васе Кургузове“. Признавать это было стыдно. — Ах, Васёк… — Я сделала вид, что конечно же вспомнила Васька, но тут же переспросила: — Какая тётя Таня? Трубка ещё три минуты гневно ругалась на меня материнским голосом, а потом послала в мою барабанную перепонку серию коротких гудков. В общем, у меня теперь был повод для щастья и радости. Ко мне едет Васёк. Васёк Кургузов. Сын Тёти Тани из Могилёва. Когда-то, лет сорок назад, моя мама отдыхала в пионерском лагере, и играла в весёлые пионерские игрища с девочкой Татьяной. Вместе с ней мама прыгала в мешках, бегала стометровку, держа в руке столовую ложку с сырым яйцом, и пела „Взвейтесь кострами“ — в общем, оттопыривалась по-пионерски. После окончания смены девочка Татьяна уехала в свой Могилёв, и начала писать моей маме трогательные письма, начинающихся со слов: „С пионерским приветом пишет тебе Таня из совецкой республики Белоруссия“. Второй раз подруги увиделись лет через тридцать, когда девочка Таня из Могилёва родила подряд две двойни от белорусского мужчины-алкоголика, и все четверо её отпрысков успели вырасти и наглухо спиться. Младшую двойню звали Витёк и Васёк, и мне, откровенно говоря, было на них сильно похуй, потому что оба они были страшные как голод, и первая их фраза при виде меня была „У тебя деньги есть?“ Собственно, этим мне Васёк и запомнился. И вот теперь он едет ко мне в гости. Почему ко мне? На этот вопрос мама тоже ответила. Васёк едет не один. Он едет с мамой, папой, братом и двумя сёстрами. И вся эта гоп-компания у мамы в квартире, конечно же, не помещалась. Поэтому Васька было решено расквартировать у меня дома. Я немного подумала, а потом перезвонила маме: — Мама, а тебе не кажется, что логичнее было поселить у меня девочку? — Задала я маме коварный вопрос. — Подумала. — В голосе мама всё ещё слышался укор. — Подумала. Васёк — парень неплохой. Да что там неплохой — он ого-го какой парень. Такой тебе и нужен. И ты Васе нравишься. Пусть у тебя поживёт, приглядитесь друг к другу получше… После этих слов я забыла о вежливости и заорала: — Ну, во-первых, Васино „ого-го“ можешь оставить себе, у меня и поогогошнее есть, во-вторых, я не старый пидор, чтобы кидаться на тощих рахитов-алкоголиков, и в-третьих, я в рот ебала всю эту узбекскую пиздобратию, вместе с твоей тётей Таней! Никаких Васьков мне тут не нужно, ясно?! — Ясно. — Тихо ответила мама, и положила трубку. На минуту мне стало стыдно, а потом это прошло. Вот уж радость какая, блять. Васёк. Кургузов. Нравлюсь я ему. Не иначе, тётя Таня моей маме в уши поссала. Надо ж ей своих упырей пристроить в Москве. С тётей Таней мы разошлись во мнениях лет пять назад, когда в ответ на её реплику: „Ты неправильно воспитываешь своего сына, это тебе говорю я — мать четверых детей“, я ответила: „Мать четверых алкашей, дура ты ебанутая“. После чего тётя Таня стала изрыгать на меня всяческие проклятия, параллельно ставя мне в пример своих дочерей, одна из которых в этот момент пила шестнадцатую рюмку водки. Мне эти проклятия не понравились, и я побила мамину пионерскую подругу двумя крышками от кастрюль. Тётя Таня, помнится, опечалилась, пожелала мне скорейшей гибели от венерических болезней, получила от меня в ответ увесистый поджопник, и с тех пор мы с ней больше не виделись. Равно как и с членами её семьи. Воспоминания накатили на меня волной, я вдруг остро пожалела своего папу. Ведь папа мой ни в чём не виноват. А теперь ему предстоит минимум две недели (на меньший срок семейство Кургузовых никогда не приезжало) жить среди шести алкоголиков. Даже для папы это было многовато. Папа у меня один, и я, как его дочь, обязана позаботиться о сохранении его душевного равновесия. В общем, я для себя решила, что папу надо непременно забрать к себе, и с этими благими намерениями снова заснула. Проснулась я около трёх часов дня, нарядилась-накрасилась, и вся такая фильдеперсовая пошла выручать из беды отца. Дверь родителькой квартиры открыл мне сам папа. Ибо он был единственным из всех, находящихся в данный момент в его доме, кто был способен услышать дверной звонок, и открыть дверь. — Приехали? — Шёпотом спросила я папу. Папа обречённо кивнул. — Чо мать? — Уточнила я. — Поллитра валерьянки. Спит. — А уроды? — Я оценивала обстановку. — Жрут спирт. — Одевайся. — Я потянула папу за рукав. — Не могу. — Папа твёрдо оторвал мою руку от его рукава. — Хату выставят. А мать на органы сдадут. — Я войду. Папа отступил. Он сам меня воспитывал, и знал каждое моё действие наперёд. Препятствовать мне сейчас было опасно. В родном доме пахло носками, валерьянкой, алкоголем и зелёным луком. Прекрасный букет. На папином диване лежал незнакомый мужик, развратно шевеля жёлтыми пятками, выглядывающими из разноцветных дырявых носков, и лениво щёлкал пультом от телевизора. В маминой комнате стояли клетчатые баулы, из которых торчали серые валенки и два лошадиных копыта. На кресле, накрытая газетой „Могилёвские новости“, на которой проступали жирные пятна, безмятежно спала моя мама, источая сильный запах валерьянки. В бывшей моей комнате, разложив на кровати лук, буханку хлеба и три солёных помидора, возлегали тётя Таня со своими карапузами, и жрали хань из хрустальных фужеров, подаренных мне мамой на мою свадьбу. В глазах у меня потемнело, и от переизбытка чувств я стала заваливаться на папу. Крепкое отцовское плечо не дало мне упасть на пол, а папин голос сзади подытожил: — Три недели. Голосом Никиты Джигурды я сказала только два слова: — Хуй. Одевайся. Папа не рискнул со мной спорить, и исчез. А я вошла в комнату. — Приехали? — Риторически поинтересовалась я, выкидывая в окно лук и помидоры. — Ы. — Ответил Васёк. Или Витёк. Хуй их разберёшь — они на одно ебало. — Приезжайте к нам ещё. — Вежливо продолжила я, аккуратно извлекая из рук тёти Тани фужер с надписью „Совет да любовь“. — Лет через семьдесят. Раньше не надо. Я ещё буду крепка и сильна. И вырву всем вам ноги. На этом моё спокойствие, вызванное шоком, благополучно закончилось, и я заорала: — Я вырву всем вам ваши ебучие сраные ноги, вырву вместе с вонючими носками, которыми вы, бляди, навоняли на всю мою квартиру! Я вколочу вам в глотки ваши валенки и копыта, а жопы вам навтыкаю останки вашего папы, которого я прям щас отправлюсь рвать на куски зубами! Я сложу вас в ваши баулы, а мой папа принесёт мне с работы пятьдесят кило цемента. Мой папа строитель, он умеет красть цемент со стройки так, чтобы его не поймали, и он украдёт его. Для меня. И поможет мне сделать в тазу раствор. Который я напихаю вам во все отверстия, и ещё останется литров сорок, чтобы полностью наполнить ваши ебучие авоськи, в которых будете лежать вы! После этого мы с моим папой — а он крепкий мужик, он на стройке работает — допинаем ваши авоськи до Яузы, и кинем вас в реку. С обрыва. И похуй, что там нет никакого обрыва — я клянусь, он там появится. Если. Вы. Через минуту. Не съебётесь. Отсюда. НАХУЙ!!!! На этом месте у меня временно закончился словарный запас, и я услышала как хлопнула входная дверь. Оглянувшись назад, я увидела открытый папин рот, и сделала вывод, что из квартиры съебался вовсе не он. Поняли это и жители Белоруссии. — У нас билеты на семнадцатое число… — Проблеяла то ли Оля, то ли Лена — тоже хуй поймёшь, они на одну синюю рожу, но тут же увидела как покраснело моё лицо, и исправилась: — Но мы можем их поменять. Я сделала шаг в сторону, освобождая дверной проём, и тихо сказала: — Пошли нахуй! Ещё никогда я не видела, чтобы нахуй шли так слаженно, в ногу, и так быстро. Через три минуты входная дверь хлопнула ещё один раз, и в квартире остались я, мама, папа, и запах носков. Я повернулась к отцу: — Я вот только одного не пойму: ты чо, не мужик, что ли? Папа испуганно сделал шаг назад, и упёрся спиной в шкаф. Дочь он воспитывал сам лично, поэтому знал, что сейчас будет. — Какого хуя, спрашивается, я должна приходить к вам, выгонять этих упырей, спасать свой богемский хрусталь, и надрывать свой прекрасный голос?! Папа закрыл глаза. — Какого хуя это делаю я?! Ты! — Мой палец упёрся в папину грудь. — Ты меня учил стоять за себя, учил не позволять садиться себе на шею, учил… Да ты меня дохуя чему учил! Так почему я должна бросать свои дела, и бежать к вам, чтобы выставить из вашей хаты шестерых мудаков?! Папа открыл глаза, и буднично ответил: — Потому и учил. Чтоб пришла, и постояла. Водку будешь? Я посмотрела на папу, и выдохнула: — Давай. — Матери-то чо скажем? — Папа полез в холодильник, и достал оттуда бутылку водки. — Рюмки на кухне. Сполосни. — А ничо не скажем. — Я зашла на кухню, и достала из шкафчика две рюмки. — Щас выпьем, и ко мне пойдём. Колбаски порежь. — Не, я к тебе не пойду. — Папа принял от меня рюмку, и приподнял её: — За тебя. — Ага. — Рюмки со звоном соприкоснулись. — Точно не пойдёшь? Папа сунул в рот кружок колбасы, и машинально вытер бороду: — Точно не пойду. Кому-то надо телефоны попрятать. Мать скоро проснётся. Ты же хочешь провести этот вечер спокойно? — Спасибо, пап. — Я посмотрела на бутылку, завинтила обратно пробку, и убрала водку обратно в холодильник. — Я это… Всё правильно сделала? Папа отвернулся к окну, и в отражении стекла я увидела, что он улыбается. Наклонившись, я поцеловала отца в щёку, и через полминуты входная дверь хлопнула в третий раз. Телефонный звонок разбудил меня в восемь утра. В воскресенье. — Доча… — Печально сказала телефонная трубка материнским голосом, и замолчала. — Что случилось? — Кисло спросила я. Партизан из папы хуёвый. Не мог телефон получше спрятать. — Радость большая случилась. — Голос мамы стал ещё печальней, чем был. — К тебе едет дядя Алик с Урала. Билет на вчерашний трамвай 14-02-2008 01:06 Прим. автора: С днём рождения, Денис! «Лёлик, солнце, я тебя люблю, но замуж не пойду…» — запел мой телефон, и я нажала на зелёную кнопку: — Ну что, опять код домофона забыл? — А я его и не помнил никогда. — Даже так? Тогда пиздуй домой. Ты должен его знать как номер своего паспорта. — А я и номер паспорта своего не знаю. — Это меняет дело. Нажимай двадцать шесть… — Нажал. — Гы, я тебя наебала. Сбрось двадцать шесть, нажимай четырнадцать, потом ключик, потом… Ты нажимаешь? — Нет. Ты ж глумишься, сука такая. — Блять… Послал Бог мудака на мою голову… Не глумлюсь я уже. Нажимай четырнадцать… — Я уже в лифте, гы. — Один-ноль в твою пользу, Боков. Нажимаю на красную телефонную кнопку, и иду открывать дверь. — Припёрся? — риторически спрашиваю я у четырёх пакетов с рекламой супермаркета «Седьмой континент» — Не припёрся, а честь тебе оказал великую, дура. Подвинься, я войду… Слушай, ты когда этот сиротский коврик выбросишь, а? Каждый раз как захожу, и его вижу — мне плакать хочется. Тебе новый подарить? — Подари. А чо ты мне принёс? Четыре пакета опускаются на пол, и за ними появляется красное лицо Бокова. — Нихуя и луку мешок. Всё, что просила — то и принёс. — А почему так много? — А потому что я не первый год тебя знаю. Щас половина в помойку уйдёт, кулинар, блин. Хмурюсь. — А хули тогда ко мне пришёл? Шёл бы в ресторан. — Знаешь, после двух тортов с кремовыми розочками потом непременно тянет на Бородинский хлебушек. — Говнюк. — Я тебя тоже люблю. Иди, пакеты разбирай. Пока Боков моет руки, я разбираю пакеты. Сметана, масло, сгущёнка, консервированные персики… — Боков! — Ору куда-то, — Боков! А соду купил? Слышен звук воды, спускаемой в унитаз, и голос Бокова: — Блять, у тебя хоть что-нибудь дома есть, а? Муки нету, масла нету, соды, блять — и той нету! — У меня есть на жопе шерсть. А соды нету. Зачем она мне? — Действительно. Зачем она тебе? От водянки мозга сода, по-моему, не помогает. — Это точно. Как вспомню, сколько я на тебя тогда соды перевела — и всё зря… — А по жопе? — А по яйцам? — А поцеловать? Целую розовую Боковскую щёку, и командую: — Так, открой мне вон ту банку… Нет, не персики, сначала сгущёнку. Ага… Потом масло возьми, и сунь на десять секунд в микроволновку. Только фольгу сними. И миску вон ту дай. Энергично взбиваю миксером в миске ингридиенты. — Боков? — Что ещё? — Слушай, у меня мужик новый… — Ёбаная тётя, как ты исхудала… Кто на этот раз? Где откопала? — Боков, это любовь. Точно. Я прям уверена. Зовут Петей, познакомились в метро. Там какой-то упырь мне на ногу чуть не нассал, а Петя ему дал… — В жопу? — По себе не суди. В гычу. — Романтично. Уже романтично. Продолжай. — Не буду. Ты глумишься. — Держи персики… Блин, ну куда ты грязными лапами за банку, а? Руки вытри… Вот… Да не глумлюсь я. Просто про твоих Петь я восемь лет слышу. И вечно у тебя любовь до гроба. — Миску возьми. Ага… Вон туда её… Теперь муку отмерь, два стакана. Фартук напяль, испачкаешься… Боков, у тебя чёрствое сердце. И души нет. Я влюбилась. — Хуй большой? — Хуй большой. Тьфу, блять… Не знаю я, какой у него хуй. Дай сметану. — На. Всё с тобой понятно. Отворачиваюсь, и наливаю жидкое тесто в форму. — Ничего тебе не понятно. Я — баба. Я имею право… — Да ты всё подряд имеешь. — А вот и нет! — А вот и да! С грохотом захлопываю дверцу духовки. — Вот нахуя ты пришёл, спрашивается? — На тортик. — Вот сиди, и жди свой тортик, понял? Зараза… Вытираю руки о полотенце, и прикуриваю сигарету: — Форточку открой, и сними фартук. Поварёнок, блять. — Тебе соку налить? — Налей. Вот почему ты, Боков, такая циничная тварь, а? Скажи мне! — Нет, Лидка. Я не тварь. Я — твоя совесть. — Ебала я такую совесть. — Это точно. Я же сказал, что ты всё подряд… — Три раза по пьяни нещитово. — Двадцать четыре. И по трезвому. — Считал? — А то ж… Это тебе как жопу вытереть, а вот я… — Ненавижу. — И я тебя. Тортик не сгорит? Выбрасываю окурок в форточку, и бегу к плите. — Дай прихватку. Да не эту, а вон ту, толстую. Жёлтая у меня для красоты тут висит. Отворачивая лицо от духовки, вытаскиваю противень. — Сгорел? — интересуется Боков. — Хуй тебе. Дай доску разделочную. И нож. Вываливаю круглый толстый корж на доску, и начинаю осторожно разрезать его на два тонких пласта. — Лидк… Молчу. — Лидосина… Молчу. — Ладно, извини. Хуйню сморозил. Молчу. Снова молчу. Опираюсь двумя руками на стол, и поворачиваюсь к Бокову: — В том-то и дело, что не хуйню… — Брось, Лидк. Нормальная ты баба. Петя у тебя? Замечательно. Наверняка Петя этот хороший мужик. Ты меня не слушай, я ж из ревности всё. Тупо смотрю на пар, поднимающийся из разрезанного коржа… — Боков, он безработный алкаш… — Преувеличиваешь небось. Наверное, пиво пьёт по пятницам? — И по субботам. И водку в воскресенье. — Ну и я пью. И пиво люблю. И водку по воскресеньям. Сегодня у нас что? Воскресенье? Слушай, у тебя водка есть? — Не надо, Боков. Я дура. Я знаю… Тёплые руки на моих плечах. Носом почти ткнулась в остывшее тесто. — Не плачь. Ты пойми, я ж добра тебе хочу. Я ж сам за тебя в огонь и воду, знаешь ведь… Шмыгаю носом. — Добра… А кто в пятом класе мне чуть череп арматурой не проломил, а? — Опять двадцать пять… Сто раз тебе говорил: я тебя со Скотниковой перепутал! — Врёшь ты всё, и ссышь ты в тумбу. Скотникова выше меня ростом! И жопа у неё была метр на метр! Как ты нас перепутать мог? — Ой, не надо ля-ля… Жопа у Ирки была что надо. И сиськи уже тогда клёвые. А у тебя их до сих пор нету. — Есть! — Нету! — Есть! Злюсь уже. — Есть. И красивые… Улыбнулась. — Боков, и не думай даже… — Я и не думаю. Я уже пять лет ни о чём таком не думаю. Поворачиваюсь к нему лицом, и смотрю прямо в глаза: — Динька… Ты на меня не обижаешься? — Корж остыл? Давай крем намазывай. Я персики порезал, щас дам. — Динь, ты не обижаешься? — Нет. — Боков… Ты… Ты мой лучший друг. Даже больше. Ты мой брат. У тебя даже улыбка как у меня… — Это у тебя, как у меня. Я тебя старше на полтора месяца. — Пусть так. Я люблю тебя. Я очень сильно тебя люблю. Вот скажут мне: «Сдохнешь за него?» — я отвечу: «Как нехуй срать!» — Ну и дура. У тебя ребёнок же. — Не дура. Вот именно потому ты и не умрёшь. Никогда-никогда. Чтобы я дышала этим говённым московским воздухом, и спокойно растила сына… Я тебя люблю… — Но замуж не пойду? Засмеялась, и прижалась к Бокову: — Знал бы ты, какая песня у меня на телефона на тебя выставлена… — Догадываюсь. Делай торт. Я сюда жрать пришёл вообще-то. Быстро размазываю деревянной ложкой крем по коржу, и начинаю выкладывать на него персики. — Динь, у меня конфорка не фурычит. — Какая? — Вот эта, крайняя… — Отдойди, посмотрю. Выкладываю второй слой персиков, и, скосив глаза в сторону, наблюдаю за Боковым. — Отвёртка есть? — Какая? — Крестовая. — Есть. — Давай. Хотя не лезь, делай торт. Сам возьму. Боже мой, Лида… Я завтра к тебе приду, и подарю тебе набор отвёрток. — Подари. И коврик. — Хуй тебе. Отвёртками обойдёшься. Начинаю украшать торт ананасами. — Боков… — Что? Возится в плите, и на меня не смотрит. Ну и хорошо. — Боков, а знаешь почему у нас никогда ничего не получилось бы? — Знаю. Потому что если бы у тебя был хуй — ты была бы Боковым. — Точно. Мы одинаковые, Динь. Под копирку, блять… — Хорош оправдывться. Скажи ты прямо: у меня хуй кривой, да? Роняю на пол кусок ананаса, и смотрю на Боковскую спину: — Ёбу дался?! Кто тебе такое сказал?! — Катька моя… — Плюнь ей в рожу. Охуела она у тебя совсем. Распустил бабу свою, Боков! Хуй ей твой, блять, кривой… Она на себя в зеркало смотрела, чмо тамбовское?! — Таганрогское… И она не чмо! Ты базар-то фильтруй. — Да пошёл ты со своей Катей! Я сразу тебе сказала: мне она не нравится! А ты-то развонялся: «Я её люблю, она пиздатая…» Вот живи теперь со своей лимитой, и не жалуйся! — Да лучше с лимитой, чем с… — Чем с кем?! Боков осёкся, и повернулся ко мне лицом. — Чем с кем?! Отвечай! — Лид… — Заткнись. Ты мне ответь: ты на кого намекал, а? Димы нет уже! Умер Димка мой! Ну, давай, скажи! Скажи, с кем я жила? От чего он умер? Ты же знаешь! Боков кидает на пол отвёртку, и одним рывком хватает меня за руки. — Успокойся, дурочка. У меня и в мыслях ничего такого не было, ты что?! — Я что? Я ничего! А вот ты… И разревелась. — Тихо-тихо… Шшшшшш… Тихо, родная, успокойся… Господи, за что мне это всё? Успокойся, маленькая… — Боков… — Всхлипываю, — Боков, тебе-то хорошо… У тебя Катюха есть… А я… — Ну и у тебя будет. Всё у тебя будет. Не разменивайся ты по мелочам. И не ищи. Само всё придёт. — После Димки? — После Димки. Он, вот, смотрит на тебя сверху, и думает: «Какая же у меня жена дура… Её такой хороший мужик тут утешает и любит между прочим, а она ревёт… А Бокову доверять можно, он Лидку не обидит никогда. Никогда-никогда». Вот что он щас думает. А ты плачешь… — Я не могу, Динь… — А я знаю. Зато ты плакать перестала. Вытираю нос салфеткой. — А я тортик уже сделала. — Отлично! Ух, щас наебну Лидкиного фирменного тортика… Давай сюда нож! Так, я себе сразу половину отчекрыжу, ладно? Я ещё папе отнесу. — Отнеси. Как он там, кстати? — Да как всегда. То дома, то по блядям. — Всегда по-хорошему охуеваю с твоего папы. Столько лет мужику, а всё по бабам… — А я с твоего папы охуеваю. Такой мужик, а женился, блять, на твоей маме… — Это точно. Ешь, давай. — Ем. Спасибо, торт — отпад. Жалко, редко его печёшь. — Только для тебя, кстати. — Знаю. И горжусь этим шопесдец. Собираю по кухне грязную посуду, подметаю крошки с пола, подливаю Диньке чаю… — Вот и воскресенье прошло… — И что? Отличное было воскресенье, кстати. Тортик опять же… — Динь… — Аюшки? — А я тебе всё снюсь, да? Динька наклоняется над чашкой, и долго-долго пьёт. Я терпеливо жду. — Да. Знаешь, мне вот сон вчера опять приснился. Прям кино снимать можно. Снится, что мне двести лет. Прикинь? Все уже забыли об этом, естественно, и вот иду я к тебе в гости. Подхожу к твоему подъезду, и подбираю флешку, на которой твой код домофона записан, чтоб в голову её засунуть. И тут из подъезда выскакивает парнишка. Меня увидел, глазки опустил. «Здрасьте» говорит. Я ему: «Сынок, ты от бабы Лиды, поди?» Да, говорит, от неё… А лет тебе, спрашиваю, сколько? — «Тридцать семь…» И вот стою я, и думаю: «Вот нихуя, сцуко, ничего не изменилось. И Лидка всё так же по молодняку, и я к ней с пивом в гости..» Как в той песне: «И нисколько мы с тобой не постарели, только волосы немного поседели…» И почему-то я весь сон шатался по Москве с авоськой. С натуральной такой авоськой-сеточкой… Вот такой сон, да… Вожу ладонью по скатерти, и смотрю на свои руки. — Не постарела? — Ни капли. — Дураки мы с тобой, Боков… Ведь всё могло быть по-другому… — Не знаю. Не думаю об этом. Но, знаешь что? — Что? Оторвала взгляд от своих рук, и посмотрела Диньке в лицо. — Если Катька меня выгонит… Если вдруг она меня выгонит… Пауза. Я жду, и не тороплю его. — Я приду к тебе. Жить. Примешь? Проглатываю ком в горле, и киваю: — Приму. Но жить ты будешь у меня в кладовке. Идёт? — Идёт. Встаю, и начинаю упаковывать в пластиковый контейнер остатки торта. Для Боковского папы. Упаковала, и торжественно вручила пакет Бокову: — Контейнер потом верни. — Обязательно. — Когда теперь приедешь? — А когда нужно? — Всегда. — Тогда я остаюсь. — Хуй тебе. Иди к папе. Давай через недельку приезжай, а? — На тортик? — Да размечтался. На пиво. Пиво с тебя, хата с меня. — А ночевать оставишь? — В маленькой комнате, с собакой. Будешь там спать? — Буду. Мы с ним давно подружились. — Ну, тогда дай я тебя хоть поцелую… Едва касаюсь губами Динькиных губ, задерживаюсь ровно настолько, чтоб успеть отпрянуть в тот момент, когда Динькины губы начнут приоткрываться, и распахиваю дверь. — Домой придёшь — позвони. — Хорошо. — Я люблю тебя, Боков… — И я тебя. Не скучай. Я закрываю дверь, и возвращаюсь на кухню. Я мою посуду и плиту. Я подбираю с пола обрывки изоленты и отвёртки. Я вытираю стол. И почему-то плачу… Ассоциации 07-06-2008 11:30 Ассоциации — вещь странная и порой пиздец какая интересная. У меня, к примеру, иногда такие ассоциации с чем-то возникают — я сама потом с себя охуеваю. На днях, заглянув дома в свой рефрижератор, я с прискорбием обнаружила там хуй. В том смысле, что из продуктов питания там имелся только суповой набор в виде верёвочки от сардельки, и лошадиного копыта, для собачушки. А скоро мужыг мой с работы придти был должен. И вполне вероятно, он дал бы мне пизды за отсутствия ужына. В общем, вариантов мало: или пиздюли, или в магазин. Я выбрала второй вариант. Нарядилась, бровушки подмазала, и попёрлась в супермаркет. Купила я там пищи разнообразной, гандонов на всякий пожарный, и уже домой почти собралась, но тут стопиццот тысяч чертей меня дёрнули завернуть в магазинчег с разной, блять, бижутерией. Очень я люблю всяческие стекляшки разноцветные. Причём, не носить даже, а просто покупать. Дома уже ящик целый всяких бусиков, хуюсиков, браслетиков, заколочек и прочего щастья туземцев набрался. Бывает, раскрылачусь я возле своего ящика с бохатством, как Кащей, и сижу себе, над златом чахну. Закопаюсь в нево по локоть, и ковыряюсь, ковыряюсь, ковыряюсь… Иногда почти до оргазма. И все домашние мои уже знают: если Лида в ванной закрылась, стонет там громко и гремит чем-то — значит, мыццо и гадить надо ходить к соседям. Это надолго. Но вернёмся к ассоцыациям. Я такая, колбасой и томатами нагруженная, с гандонами подмышкой, заворачиваю в этот магазин, где сразу начинаю рыцца в бохатсве, и стонать. В магазине этом меня давно знают, и уже почти не бояцца. Естественно, нарыла я там себе серёжку в пупог. В виде бабочки-мутанта, с серебристой соплёй, торчащей из жопы. Красивая штописдец. Особенно сопля эта, из стразиков самоцветных. Застонала я пуще прежнего, купила мутанта незамедлительно, и домой поскакала, в спирте её полоскать, и примеривать к своему пупку. И только я эту бабочку в себя воткнула — в башке сразу ассоциацыи ка-а-ак попёрли! Дело было лет восемь-девять назад. Молодая я была, тупая до икоты, и к авантюрам склонная. И подрушка у меня была, Наташка. Ну так, подрушка-не подрушка, в школе когда-то вместе учились. А работала Наташка тогда в каком-то пидрестическом модельном агенстве, администратором. Одна тёлка во всём штате. Остальные — пидоры непонятные. Как её туда занесло — не знаю. По блату, вестимо. Я, например, в то время отрабатывала практику в детской театральной студии, сценарии сочиняла, спиктакли ставила. Всё лучше, чем с гомосексуалистами якшаться, я щитаю. И как-то припёрлась я к Наташке на работу. То ли отдать ей чота надо было, то ли забрать — уже не помню, не суть. И вот сидим мы с ней, кофе пьём, над секс-меньшинствами смеёмся-потешаемся, анекдоты про Бориса Моисеева рассказываем. В общем, две такие ниибаццо остроумные Елены Степаненки. Вдрук дверь открываецца, и в кабинет к Наташке заходит натуральный мальчик-гей. — Хай, Натали, — говорит педик, и лыбицца. И в зубах передних у нево брульянты лучики пускают, — Арнольдик у себя? — Чо я тебе, секретарша штоли? — Огрызаецца Наташка, и злобно на брульянты смотрит. — Не знаю я. Сам иди смотри. — Экая ты гадкая, Натали. — Огорчилась геятина, и ушла, дверью хлопнув. — Это кто такой? — Спрашиваю. — И чо у него в зубах застряло такое красивое? — Это Костик, модель наша бывшая. — Наташка поморщилась. Щас нашол себе алигарха какова-то, и тот его в тухлый блютуз шпилит. За бабло. А чо там у нево во рту… Так это, наверное, Костик так своё рабочее место украшает. Фубля. — Фубля. — Согласилась. Тут дверь снова открываецца, и снова к нам Костик заходит. — А что, девчонки, — сверкнул яхонтами любовник алигарха, — может, выпьем? Арнольдика нету всё равно, и до конца рабочего дня полчаса всего осталось. Так выпьем же! — Чо такое Арнольдик? — Пихаю в бок Наташку. — Главный гей в вашем рассаднике Пенкиных? — Типа того. Директор наш. Судя по всему, один из Костиных брюликов — его подарочек. Везёт пидорасам. — Жуть какая. Просто вертеп разврата. Как ты тут работаешь? — Охуительно работаю, между прочим. Тебе такое бабло в твоём кукольном театре и не снилось. Тут я чота набычилась. Не люблю я, когда мне баблом тычут в рожу. Я зато культуру в массы несу, хоть и бесплатно. И с пидорасами не целуюсь. Ну и отвечаю Костику: — А отчего ж не выпить-то? Плесни-ка мне, красавчик, конинки француской, и мандаринки на закусь не пожалей. Наташка на меня так злобно позырила, но ничо не сказала. Короче, чо тут рассказывать: упились мы с Костей-педиком в сракотень. Уж и Наташка домой ушла, со мной не попрощавшись, и на часах почти десять вечера, а мы всё сидим, третью бутылку допиваем и цитрусы жрём. — А вот зацени, — говорит Костик, и майку с себя снимает, — нравицца? Смотрю: а у него в пупке серёжка висит, и на сиськах серёжки висят, и в носу что-то сверкает, и в ушах злато болтаецца. — Заебись, Константин, — говорю, — а ты где такую хуйню себе подмутил? — Сам проколол. И пупок, и соски, и нос. И язык ещо. Хочешь, я тебе тоже чонить проколю? А я уже сильно нетрезвая сижу, и эта идея меня вдруг сильно впечатлила: — Хочу, — отвечаю, — пупок проколоть хочу. Немедленно. И штоп серьга там висела красивая, как у цыган. И раздеваюсь уже. Хули педиков стесняцца? А Костик из своей бапской сумочки уже инструменты аццкие вынимает: тампон, зажым, иглы какие-то… Я чуть не протрезвела. — Нучо? — Подходит ко мне со всей этой трихомудией. — Ложысь. Я уже перебздела к тому моменту, но зассать перед педиком, это, знаете ли, самый позорный позор на свете, я так щитаю. Поэтому тихо ссусь от страха, но ложусь на диван кожаный, глаза закрываю, и почему-то начинаю представлять сколько народу на этом диване анальную девственность потеряло. Затошнило ужасно, и в этот момент мне Костя сделал очень больно в области пупка, а я заорала: — Костик, блять! Отъебись, я не хочу больше серег цыганских! Больно же! А Костик уже свои садо-инструменты обратно в сумочку убирает: — Поздно, прокомпостировано. Я с дивана приподнялась, смотрю: а у меня уже в пупке серёжка висит кросивая, золотая, и главное, нахаляву. Я заткнулась сразу, и давай перед зеркалом вертецца, пузом трясти, новым приобретением любовацца. И тут меня посетила идея: — Костик, — говорю, — а давай ты мне сиську тоже проколешь, а? Давай прям щас, а то передумаю. И лифчик снимаю. Педик же, чо стесняцца? А педик вдруг занервничал, покраснел, отвернулся, и протрезвел. — Не, — отвечает, — не буду я тебе сиську прокалывать. А ты оденься уже, нехуй меня смущать. Я, между прочим, бисексуал. Еба-а-ать как интересно! Я быстро лифчик свой поролоновый на место косо присобачила, и к Костику поближе подобралась: — Тоисть ты и с дядьками и с тётьками штоле? — Типа да. — Смущаецца такой, и коньяк вдрук пить начинает прям из горла. — Проблюёшся, Костя. Ты, давай, с темы не съезжай. А тебе с кем больше ебацца нравицца? Тока честно. Чота меня вдрук такой кураж захватил, и нездоровая как триппер жажда познаний в области педерастии. — Пошла в жопу. — Грубит Костик, и продолжает пить. — Не скажу. Тут весь выпитый мной алкоголь резко подействовал на мой маленький мозг, и я вдруг говорю: — Не хочеш рассказывать — щас сама проверю. И быстро снимаю с себя всё барахло. Только серёжку в пупке оставила, штоп не проебать халявную драгоценность. Вот с чего мне стало так интересно — совращу я полупидора или нет — не знаю. Конина, наверна, палёная была. Костик коньяком давицца, но зырит, и пятнами пошол. А я разошлась, по дивану скачу кенгурой, вокруг Костика пляски народов севера устраиваю, соблазняю как умею. Ну и допрыгалась, ясен пень. Мальчик-гей кинул в угол пустую бутылку, схватил меня холодными лапками, и алчно повалил на диван, пыхтя мне в ухо: — Ты любишь тантрический секс? — Если это не в жопу, то люблю. — Отвечаю честно. — Точно? — Кряхтит, а я чувствую, как он втихаря хуй дрочит где-то за моей левой коленкой. — Точно-точно. Ну, давай уже, хорош дрочить-то, бисексуал, бля. Ну, он и дал… Через два часа я уже обзавелась опрелостями на жопе (подозреваю, што диванчег-то был из кожзама), а через три — мозолями вдоль позвоночника. И перестала ощущать свои гениталии. Анекдот сразу вспомнился: «Ты меня ебёш, или кастрюлю чистиш?» Хриплю на выдохе: — Ты когда кончишь-то, зараза? — Ещё не скоро. Это тантра. Наслаждайся. И чо я, дура, не спросила сразу чо такое тантра? Это ж хуже чем в жопу… — Ёбнулся ты штоле? Какая нахуй тантра?! Я щас сдохну уже! — Устала? Тогда переворачивайся. И наслаждайся. Да вот хуй тебе, Костя. Я и перевернуться уже не могу. И вообще ничего не могу. Только хриплю как профессор Лебединский. И, само собой, насладилась уже лет на тридцать вперёд. Вот скажыте мне: нахуя мне всё это нужно было? А? Хуй на. Я тоже не знаю. Но точно знаю, что это порево и жорево надо прекращать. А то у меня мозоли будут не только на спине. — Я не могу перевернуцца, Костя. Штоп тебя пидоры казнили… Я наслаждаюсь. А давай ты ваще кончать не будеш, а я домой поеду? С виду-то он худой вроде, а весит как мой шкаф. Я это точно знаю, этот шкаф на меня один раз упал. Поэтому с Костей надо по-доброму. А то щас нагрублю — он до послезавтра с меня не слезет, и я умру позорной смертью. Под педиком. Меня родители из морга забирать откажуцца, стопудово. Стало очень обидно и страшно. — Нет, я должен кончить! — Пыхтит Костик, и подозрительно шарит рукой где-то в раёне своей жопы. — Помоги мне. «Памахи-и-и мне, памахи-и-и мне, в светлохлазую ночь пазави-и-и», блять! Апять ассоцыации. — Чем тебе помочь, Костенька-сука? — Пищю на последнем издыхании. — Поиграй пальчиком у меня в попке. А когда я тебе скажу «Давай!» — засунь мне туда ЧЕТЫРЕ пальчика. Тогда я кончу, а ты пойдёш домой. Тут меня перекосоёбило штопиздец. Не, я ж понимаю, что сама виновата, дура. Нехуй было с пидором хань жрать, и сиськами своими ево смешыть. Но сувать ЧЕТЫРЕ пальца в чью-то жопу… Я лучше сдохну. Да я, если уж прямо, в любом случае сдохну. Только в варианте с пальчиками ещо сойду с ума, и закончу жызнь, сидя на горшке, с демоническим хохотом пожырая папины кактусы. Надо было спасать свою гениталию и жызнь заодно, и действовать нужно было хитро. А у меня, если чо, с хитростью и логикой дефицыт. Это у меня наследственное, от мамы. — Ну давай, поиграю… — Говорю, а сама уже зажмурилась. — Можно уже сувать палец-то? — Суй! Суй, Арнольдик! — Кричит Костик, и хрипеть тоже начинает. Вот же ж пидор… Я, конечно, знаю, што иногда мужыки, лёжа на мне, совершенно другую бабу представляют, штоп кончить худо-бедно, но вот штоп они другого мужика при этом представляли — это какая-то блевотина. И, естественно, я, как обычно, в её эпицентре. — Сую, Костя! — Ору, и вонзаю в Костиковы булки все свои десять трёхсантиметровых когтей. — Вот тебе, скотина зловредная! И давай драть его жопу. Пару раз, каюсь, пальцем в очко ему попала. Чуть сознание не потеряла. Но жызнь дороже. Ору, царапаюсь, ногами слабо шевелю, за жызнь свою никчемную цепляюсь. — Бля-я-я-я-я!!! — Орёт Костик — Вот тебе, пидор, клочки по закоулочкам!!!! — Тоже ору. — Сильнее, сильнее!!! — Зачем-то вопит. — На! На! Подавись!!! — Хуячу его когтями как Балу бандерлогов. Изрядные куски жопы ошмётками в стороны разлетаюцца. — Кончаю-ю-ю-ю-ю!!! — Вдруг взвыл Костик, и затих. Причём затих надолго. Я, пользуясь этим, начинаю из-под него выкарабкивацца, что получаецца с трудом. Ноги атрофировались к хуям. Ползу по полу как Мересьев. Доползаю до своих шмоток, и начинаю одевацца. Причём, всё это на чистом жывотном страхе. Ног не чую, но каким-то чудом на них встала. И похуй, что они теперь колесом. Кстати, до сих пор такими и остались. Хватаю сумку, подкатываю на своём колесе к двери, и тут с дивана раздаёцца: — Спасибо тебе… Позвони мне завтра, а? Я охуела, если честно. Я ему всю жопу на заплатки изодрала, а он мне спасибо говорит. Мало, что пидор, так ещё и со странностями половыми. Находка для Фрейда. — Угу. — Говорю. — Позвоню. Обязательно. — Врёшь ты всё, все вы такие… — Хнычет Костик. — Не позвонишь ты мне, мерзавка такая! — Не ссы, прям завтра и позвоню. Спасибо, блять, за тантру. И съебалась. Помню ещё, что таксист, который вёз меня домой, всю дорогу косился на мои окровавленные руки и кровавое пятно на футболке, в области пупка. Полюбому рожу мою запоминал. Бля буду, он потом наверняка неделю смотрел «Дорожный Патруль», и ждал, когда там скажут: «Разыскиваецца молодая баба, которая голыми руками убила гомосексуалиста. Приметы: блондинка, вся в кровище. Вознаграждение за помощь в её поимке — миллион долларов евро США» Костика я с тех пор никогда не видела. И не жалею об этом. И девять лет о нём не вспоминала до вчерашнего дня. Пока не купила эту бабочку-мутанта с длинной серебристой соплёй из стразов, отдалённо похожых на брульянты в Костиных зубах. И эта дырка в пупке… Как я ненавижу эту свою дырку. В пупке. И того, кто мне её проковырял. Зато я совратила педика. Слабое, но всё-таки, утешение. Знать, сильна я в искусстве соблазнения-то, Господи прости. А ассоциации, что не говори, вещь странная. И, блять, интересная. С этим не поспоришь. Божественная комедия 16-08-2008 02:05 У меня есть сестра. Младшая. Красивая такая дефка с сиськами, но но это сейчас. А лет пятнадцать-семнадцать назад она была беззубой лысой первоклашкой. Ради справедливости скажу, что я тоже была в то время лысой пятиклассницей. И вовсе не потому, что мы с Машкой такие красивые от рождения, а потому, что у нас, к щастью, были охуительные соседи: дядя Лёша, тётя Таня, и трое их детей. Тётя Таня с дядей Лёшей были ахуеть какие профессионалы в плане бухары, а их дети были самыми вшивыми детьми на свете. В прямом смысле. В общем, в один прекрасный день мы с Машкой повстречали всю эту удалую тройку возле песочницы, куда вшивые дети регулярно наведывались с целью выкопать там клад, и неосторожно обозвали их «пиздюками», за что и поплатились. Завязалась потасовка, в результате которой соседские дети отпиздили нас с Машаней своими лопатками, и наградили нас вшами. Пиздюли мы соседям ещё простили бы, но вот вшей — хуй. Ибо наша мама, недолго думая, тупо побрила меня и сестру налысо. Ну, почти налысо. Так, газончик какой-то оставила, для поржать. Я, например, стала ходить в школу в платочке, за что получила в классе погоняло баба Зина, а Машаня вообще получила психологическую травму, когда улыбнулась в зеркало своему лысому и беззубому отражению. В общем, вся эта предыстория была рассказана для того, чтоб сказать вам: Машаня с горя записалась в секцию карате. Типа, раз уж я уёбище, то буду хотя бы сильным и ловким уёбищем. Наш папа был только рад такому повороту, патамушта всегда мечтал о сыне, а наплодил бабский батальён. С горя он пристрастился к алкоголю, за каким-то хуем отдал меня в кружок мягкой игрушки, и бросил пить, когда увидел какого я сшила зайчега из старых папиных трусов. Но это другая история. А щас разговор не об этом. В общем, папа с огромной радостью начал водить Машку на занятия, шить ей всяческие кимоно, и перестал постоянно отдавать меня в танцевальные и музыкальные школы, поняв, наконец, что за пятьдесят рублей в месяц я научилась танцевать только гопак и мазурку, и то как-то хуёво. Тренерами у Машани были мужик и баба. Муж и жена. Мужик тренировал пацанов, а жена его, соответственно, страшных девок, вроде Машки. С виду приличные такие люди. Каратисты, хуё-моё. Уважаемые люди. Но как мы фатально ошибались. Однажды папа пришёл домой после Машкиной тренировки задумчивым и пьяным. Он погладил меня по лысине, многозначительно посмотрел на потолок, и сказал: — Блять. Я была совершенно солидарна с папой, но вслух ничо не сказала. Папа вздохнул, перевёл взгляд на меня, простучал мне пальцами по плешке «Чижыка-Пыжыка», и добавил: — Скоро мы все умрём. — Ты пропил зарплату?! — Выскочила в прихожую мама, и в воздухе запахло грозой. — Нам будет нечего жрать?! — Отнюдь. — Папа убрал руку с моей головы, и вытер её о пиждак. — Как ты меркантильна, Татьяна. Всё б тебе только пожрать. А ведь скоро конец света, дети мои. Подумайте об этом. Настанет Царствие Божие. А в рай попадут только четырнадцать тысяч человек. Что вы сделали для того, чтобы войти в число избранных? Повисла благостная пауза, после чего мама коротко всхлипнула, и почернела лицом. — Дети, я с прискорбием хочу вам сказать, что ваш отец допился до чертов. Прощайтесь с папой, он едет жыть в жолтый дом. — Не вводи дочерей наших в заблуждение, нерадивая ты дура. — Папа поднял вверх указательный палец, и наставительно сказал: — Я познал истину и проникся благостью. Теперь её познаете вы. — Дети, всё гораздо хуже. Ваш папа начал нюхать клей. — Вынесла вердикт мама и заплакала. Вот так наша семья начала посещать собрания для пизданутых людей, называющих себя свидетелями Иеговы. Под предводительством Машаниных тренеров. Теперь каждую субботу, вместо мультика «Денвер последний динозавр» нас с Машкой наряжали в парадно-выгребные сапожки, делали нам ровный пробор посреди лысин, и везли в какие-то ебеня на собрание. Там мы пели песню «О, Боже, отец наш нежный! Ты даришь нам радость и тепло-о-о-о! А мы ликуем и веселимся, потому что скоро сдохнем, и увидем твоё доброе лицо-о-о-о» под музыку, которую заряжал в магнитофон Машкин тренер Игорь. А ещё мы по очереди читали в микрофон какую-то книжку, где на каждой странице нарисованы щастливые имбецылы, вроде тех, которые изображены на пакетах сока «Мая симья» — такие розовые, тупые, и все зачем-то держат в руках по овце. Странное представление о загробной жызни, хочецца заметить. Я, если чо, мечтала после смерти воспарить к небесам, сесть на облако, и целую вечность харкать на головы своим врагам. А оказываецца, после смерти мне сразу дадут овцу, и я должна буду хуйзнаит сколько времени таскать ей повсюду с собой, и улыбацца. В рай попадать сразу расхотелось. Но мои родители почему-то очень вожделели туда попасть, продолжали таскать меня и Машку на заседания шизофреников, и строго смотрели за тем, чтоб мы с Машкой обязательно пели божественные песни. И это не всё. Каждую среду и пятницу оба тренера приходили к нам домой, и два часа читали нам Библию, а потом задавали вопросы, на которые никто не знал ответа. Типа: «Зачем Иаков жостко отпиздил своего сына, который схавал сраную сливу из чужова сада, а Бог Иакова наградил и взял ево в рай?» Ну и как на это ответить, если я все два часа смотрела в окно, и думала о том, што я скоро вырасту, и сдам обоих своих родичей в дурку? Мама с папой гневались на мою нерадивость, и заставляли ещё два часа читать жития святого Пантелеймона. Короче, от своих родителей я такой хуйни не ожыдала никогда, и мы с Машкой уже потихоньку начали пиздить хлеб и баранки, и делать продуктовый запас, штоп свалить нахуй из дома куда-нить в Африку. А однажды ко мне пришла подруга Юлька. И пришла, как назло, в среду. — Привет, лысая девочка! — Заорала с порога Юлька. — Пойдём гулять! Возле седьмого дома мужик дрочит стоит, можно сходить, поржать. — Здравствуй, Юленька. — В прихожую некстати вышла моя мама. — К сожалению, Лида не выйдет сегодня гулять. Мы Библию читаем. Юлькины глаза заблестели: — Библию?! Обожаю, знаете ли, Библию. А можно мне с вами её почитать? — Ершова, — прошипела я, и наступила Юльке на ногу. — Тычо? Ты ж кроме букваря сроду ничо не читала. — И что? — Юлька дёрнула плечом, — Мне скушна. А так хоть с тобой посидим, поржём. В общем, давайте вашу Библию, я вам про щас Моисея читать буду. — Не надо! Ты можешь пасть жертвой сектантов! — Я попыталась остановить Юльку, но она уже отпихнула меня, и вошла в комнату, где за столом уже сидели папа, оба тренера, и Машка. — Ты любишь Бога? — Сурово спросил Юльку тренер Игорь, и пробуравил её взглядом. — Да я всех люблю. — Юлька подмигнула тренеру. — Бога люблю, Моисея люблю, и даже Ваську-соседа, хоть он и мент. В церковь, вот, в воскресенье пойду… — В церковь?! — Волосы Игоря встали дыбом. — мы не ходим в церковь! Это всё от лукавого! И ментов мы не уважаем. Язычница! — Сам ты мудак! — Рявкнула Юлька, и перестала подмигивать. — Пришол тут, блин, с талмудом своим, мозги людям засираешь, кришнаит сраный! — Юля! — Покраснела моя мама. — Ты что такое говоришь? — А сколько тебе лет, девочка? — Тихо спросила жена Игоря, и начала потихоньку прятать Библию. — Четырнадцать. — Поздно. Тебя не спасти. На челе твоём лежит чорная отметина. — Идиотка. Это у меня тушь размазалась. — Юлька плюнула на палец, и потёрла им под глазом. — Дурная девочка. — Поставил Игорь Юльке диагноз. — Проституткой вырастет наверняка. Не разрешайте ей дружыть с Лидой. На сегодня наше собрание закончено, встретимся в субботу. Но в субботу мы никуда не пошли, потому что папа нажрался на свой день рождения, просил меня станцевать «что-нить для души», я станцевала как умела, и папа впал в кому до понедельника. А в понедельник повёл Машку на карате. Обратно он вернулся задумчивым и пьяным. Посмотрел на потолок, и сказал: — Блять. Я была с ним солидарна, но вслух ничего не сказала. Папа протянул руку ко мне, простучал по моей лысине «Чижыка-Пыжыка», и сказал: — Я ебал в рот все эти божественные мероприятия, дети мои. Всё это хуйня. — Ты пропил зарплату?! — В прихожую выскочила мама, и в воздухе запахло грозой. — Нет. — Просто ответил папа. — На тренировке ко мне подошёл Игорь, и спросил какова хуя мы не пришли в субботу на собрание. Я ответил, что у меня была днюха, я ликовал и фестивалил, моя дочь танцевала мне страшные танцы, и больше я ничиво не помню. А Игорь мне сказал, что я пидорас, и что свидетели Иеговы никогда не отмечают днюхи и ваще празники, и уж тем более не бухают и не фестивалят. А ликовать разрешено только на собраниях, в момент божественных песнопений. После чиво как-то само собой я послал ево нахуй вместе с его торжественными заседаниями, и отдал Машку в кружок мягкой игрушки. Пусть учится носки там штопать. — А как же рай?! — коротко всхлипнула мама, и почернела лицом. — А мне нахуй не нужен рай, где шляюцца всево четырнаццать тыщ человек, и все, блять, с овцами. А я овец не люблю, они вонючие. — С вызовом ответил отец, и поднял вверх указательный палец: — И в субботу мы все вместе поедем в парк, просирать мою зарплату на аттракцыоны и петухов на палочках. Мы с Машкой довольно улыбнулись, и незаметно харкнули в свои празничные сапожки. — Да, и ещё, — папа повернулся ко мне: — Юльку тоже позови. Хорошая девка. Хоть и вырастет, стопудово, проституткой. А всё могло бы быть по-другому… 06-12-2008 18:21 — Алло! Алло-о-о-о! Да, я. Привет, а кто это? Кто? Что? Вот мне делать больше нехуй, щас начну угадывать… Чегоо-о-о? Какое, блять, Тольятти, чо я там забы… Тольятти? Женя? Женя, ты? Господи, Женя-я-я-я! Ты где? Ты как? Ты откуда телефон… А, ну да. Что? Плохо слышно… Я? У меня всё замечательно, да. Конечно. Замужем, да. Спасибо. (Да, десять раз я замужем. И ещё раз десять там буду. Вот только хуй я тебе расскажу, чтоб не радовался). …Дети? А как же, двое, да… Да вот так. Девочка, два годика, и три месяца. Похожа? Конечно, на меня. Нет, такая же глупая. А так — копия папа. Вылитая. Под копирку прям. Он-то? На седьмом небе от щастья. Всю жизнь мечтал. (Гыгыгы. Он вообще не в курсе, что у него дочь есть. Да и про меня, в общем-то, три года не вспоминает. Сука) …Нет, он щас на работе. (На бабе он щас, скорее всего. Ничего другого он делать не умеет. Не, ещё детей умеет делать. И съёбывать. И съё-о-о-обывать…) …Да, трудится, не покладая рук, трудоголик наш. (Не покладая хуя он трудится. В поте лица) …Что, Жень? А, он это… Нефтяник. Эти… Буровые скважины буравит, ага. Вернее, руководит там… Буравит прям без передыху. Нефть качает. С утра до вечера. (Щас спалюсь, щас спалюсь) …Живём? Да всё там же… То есть, тьфу, блин. Живём за городом, конечно. Да уж года четыре… (Спалилась, дура. За городом она живёт. Во дворце с павлинами. В графском имении, блять) …Конечно, хорошо. И дети всегда на свежем воздухе, и подальше от пыли городской… (Пиздаболка старая. Дети у меня свежий воздух в последний раз в детской поликлинике, в кабинете физиотерапии нюхали, после коклюша и ларинготрахеита. Их аж вштырило с непривычки, бедолаг) …И для меня полезно. Я прям лет десять скинула, честное слово. Да брось… Ха-ха-ха, ты мне льстишь, как всегда. (Да, красавица писаная. Волос нет, зубов нет. Как повылезали-повыпадали, пока я Полинкой беременная ходила — так и живу. В поликлинику нашу ходила — они мне там посчитали, во сколько мне новые зубы обойдутся… Дешевле умереть. Стараюсь не улыбаться. Люди ж вокруг ни в чём не виноваты, зачем им лишний стресс?) …На «Одноклассниках»? А это что такое? Сайт? А, не-е-е-е… У меня и компа-то нету… (БЛЯЯЯЯЯ!!!) …Не, вернее, три ноута где-то валяются, но с ними дети играют, да. Знаешь, я вообще Интернетом не увлекаюсь. Муж нервничает. Конечно, ревнует. Что? Фотографию? Ой, Жень, ты знаешь, это всё у мужа, это щас ему звонить нужно, искать… По почте? Жень, я сто лет писем не писала, и даже не знаю где тут у нас почта поблизости… (Фотографию ему показать. Чтоб он там у себя в Тольятти охуел, и в кому впал) …Что? Плохо слышно очень… У тебя «Билайн»? «МТС»? А чо как из жопы? Да, вот так лучше слышно. Да что мы всё обо мне, да обо мне… Давай о тебе. Рассказывай-рассказывай, ну? (Ну, давай, Евгеша, расскажи мне про свой говнозавод с говножигулями, я про него уже пять лет ничего не слышала) …Ушёл с завода? А что так? Конечно, дядю нахуй, на дядю работать… Куда? А, своё дело? Ну, молодец… А чо за дело? Медицина?! Да ты ж не врач! Ну, да, вообще-то… И как? Слушай, ты молоток… А кабинетов там сколько? А стоматология есть? А то я беззу… (Ёптваю, дура!) …Говорю, я тут недавно себе все зубы на импланты заменила, удобная вещь, кстати. А у вас там как с этим? Блин, не ожидала я от тебя, если честно. Ты ж таким мальчиком был хорошим. Ха-ха-ха! Нет, я в том плане, что тихий-скромный, и, уж прости, маменькин сыночек до мозга костей. Как вспомню… Да, представь себе. Помню. Всё помню… Правда? Остались фотки? Блин, а я всё потеряла… Зоопарк? С жирафом-то? У меня там были очень выразительные глаза, да. От него воняло жутко. На Ваганьково? Нет, не ездила. Вот как с тобой там к Владимир Семёнычу ходили — так с тех пор… (Пять лет. Пять лет всего прошло, а такое ощущение, что пятьдесят. Сколько Женьке тогда было? Двадцать два? Двадцать три? Чота около этого. Красивый мальчик был. Очень красивый. Но, сука, мелкий и неперспективный. Да ещё хуйпайми откуда. Но как же я тогда к тебе привязалась, если б ты знал… Нет, не любила, конечно. За что тебя любить-то было? За красивые глаза? За твои восемнадцать сантиметров? За твои песни под гитару? «Где мы жили? Как мы жили? Улыбаясь и печалясь… Мы сегодня позабыли, потому что повстречались…» Щас разревусь, блять) …А в личной жизни как? (Ну? Ну? Ты ж не женился, правда?) …Женился? Поздравляю… (Твою мать… Тьфу. Как всегда) …Давно? Два года? Умница моя. А детишки есть? Сынуля? Сколько ему? Ой, какой маленький ещё! На кого похож? Ну, значит, такой же красивый будет. Я знаю, что говорю, не спорь. Жена хорошая? Ну, дай вам Бог… (Конечно, хорошая. Ещё б она плохая была. Такого мужика себе отхапала. Как минимум, не дура) …Я так рада за тебя, Женька, так рада… Как хорошо, что ты не потерял мой телефон. (Чтоб ты провалился, сволочь. Нахуй ты мне позвонил, урод? Мне и так хоть в петлю лезь — с работы сократили, Полинка опять болеет, Славику в школу бабло надо сдавать на Новый Год, а в кошельке пятьсот рублей, и два бакса «на щастье». Придётся нам всем в одну комнату перебираться, а вторую буду сдавать какой-нибудь студентке. А тут ты на мою голову. «Я владелец частной клиники, у меня дом, у меня кабриолет, у меня унитаз золотой». Хуле ж у тебя всего этого пять лет назад не было, а? Прожил у меня полгода на моей шее, а у меня, между прочим, кроме тебя, ещё сын был семилетний, и зарплата нихуя не директорская. Про твою зарплату вообще молчу. Три копейки раз в три года. А потом ты к мамочке свалил. К мамочке, в Тольятти. Ну, как же, как же, маме там без Женечки плохо, а Ирочка тут и без Женечки проживёт. Поебались, пора и честь знать. Упырь, блять) …Что? Жень, давай без этого… Жень… Погоди… Стоп. Я тебя не выгоняла! Ты сам уехал! К маме! К мамочке упиздил! Забыл? А вот давай не будем валить с больной головы на здоро… А что я должна была сделать? Встать у двери, и орать «Только через мой труп»? Да нахуй оно мне надо?! Да что ты мне щас прям в глаза врёшь! «Я тебя любил…» Любил бы — не уехал! Что ты мне этим абортом тычешь, сука?! Мне рожать надо было? От тебя? От тебя, сопли зелёной? И опять на своём горбу всех тащить? Да пошёл ты в… И кто тебе такое право дал — за меня решать? Что для меня лучше, что хуже… Ты, сопляк… Нет, не реву! Нет, не истерика! Да, у меня всё в полном порядке! А ты… А ты иди нахуй, сволочь! И никогда мне не звони больше! И… И не звони, да. А то я мужу всё расскажу, он тебе такую скважину пробурит! Всё! У-у-у-у-у-у… Ну, за что мне это, а? Ведь жила ж себе спокойно, никого не трогала… Нет, блять, надо было ему позвонить! «Я тебя люблю»… Если так — то почему уехал? Почему решил, что я достойна большего? Ко мне что, олигархи в очередь стояли?! Да у меня, кроме тебя, идиота, ничего хорошего больше в жизни не было! «Я не хотел тебе портить жизнь…» Не хотел, а испортил, дурак! Ведь всё могло бы быть по-другому, всё могло бы быть по-другому… Всё могло бы быть по-другому-у-у-у-у-у… *** — Алло? Алло, Ир, это ты? Привет. Это я… Не узнала? А ты угадай! Тихо-тихо, не ругайся. Это Женя, из Тольятти… Как ты, девочка? Плохо слышно? Я щас к окну подойду… Так лучше? Ну, как ты там? Всё хорошо? Замуж-то не выскочила? А… Поздравляю… (Так и знал. Ясен хуй, она замужем. Может, уже и не в первый раз. Надо было раньше звонить. Мудило) …Второго-то не родила ещё? Как? А кого? Девочка… Это хорошо, когда девочка… А на кого похожа? На тебя? Значит, такая же красивая… На папу? Повезло папке вашему… Он рад? (Ещё бы он был не рад… Если б ты мне дочь тогда родила… Я бы и тебя, и Славку забрал бы с собой. У нас тут дом хороший, воздух свежий, огород свой… На заводе платят нормально, хватило бы. Но ты ж привыкла всё и всегда решать сама. Дура. Дура ты набитая, Ира) … А где щас-то супруг? Может, я не вовремя позвонил? Ах, на работе… Деньги зарабатывает? А кто он у нас? В смысле, у вас… Нефть? (Молодца. Не растерялась. Я же знал, что всё так и будет. Только отойти нужно, место освободить… Ирка всегда мечтала о шубе. О пушистой какой-то шубе, и похуй из кого, лишь бы пушистая была. Вот что за мечта у нормального человека, а? Мне эта шуба спать, сука, не давала. Где я её возьму? Теперь у неё наверняка есть эта пушистая шуба…) … Повезло тебе с мужем, рад за тебя. А живёте вы всё там же? За городом? Ну, конечно… Коттедж, да? Это хорошо. А куда тебе десять лет скидывать? На второклассницу хочешь быть похожа? Ты всегда была красавицей, всегда… Слушай, а ты на «Одноклассниках» есть? На сайте «Одноклассники»? Нет? Жаль. Очень хотел посмотреть и на тебя, и на Славика, и на дочурку твою… (Добавить её мужа, что ли? «На дочку твою, на папаньку её…» Да пошёл он на хуй. Нефтяник. Бурильщик. Стопудово жирная тварь в галстуке. И Ирка рядом… Тему переводит, паразитка. Отвечает настороженно. Телефон у неё на прослушке, что ли?) … Я-то? У меня тоже всё в порядке. С завода я ушёл… Да… Ловить нам нечего. Опять же, завод — это всю жизнь на дядю работать. Вот пусть на дядю кто-то другой пашет. Я решил сам попробовать, дельце небольшое открыл… Медицинский центр. Небольшой, на пять специалистов. Для начала. А мне зачем врачом быть? В общем, потихонечку растём, да… Домик себе прикупил, машину взял новую, вроде, не хуже других живём… (Блять, и чо я про медицину брякнул? Щас она меня как спросит о чём-нибудь, а я буду плавать как сперма в керосине… Она ж сама медик… Не мог пиздануть про строительство, что ли? Кирпич там, силикатный-облицовочный, керамзит-бетон-цемент… Съезжать надо с темы, пока не попалили) … Ты меня ещё помнишь, оказывается? Знаешь, я тут в столе у себя разбирался, ну, в бумагах… Нашёл наши старые фотки. Там, где мы в зоопарке. Я, ты, и Славик… Ты ещё с жирафом рядом стоишь, и у тебя там такие глаза… Кстати, а ты на Ваганьковское кладбище не ездила? У Высоцкого в июле годовщина смерти была, и день рождения в январе… (Помню, как я всегда мечтал приехать в Москву, и сходить на могилу к Владимиру Семёнычу. Всё представлял, как я подойду к нему, положу сигаретку у памятника, и скажу ему тихо-тихо: «Пусть земля тебе будет пухом, Володя»… Один только раз там и побывал. С тобой. Я ему сигаретку положил, а ты — десять гвоздик. Долго так стояли… Потом домой вернулись, и я за гитарой полез… И пел тебе потом, надрывая горло, силясь захрипеть: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее! Вы тугую не слушайте плеть. Но что-то кони мне попались привередливые, и дожить не успел, мне допеть не успеть…» А потом, специально для тебя, твою любимую… «Где мы жили? Как мы жили? Улыбаясь и печалясь… Мы сегодня позабыли, потому что повстречались… Навсегда…» И тогда ты плакала. К окошку отворачивалась, чтобы я не видел слёз твоих, а плечики тряслись… Маленькая девочка, которая мечтала о принце, а встретила меня…) … В личной жизни? Всё хорошо. Всё прекрасно. Женился. (Вот тебе, хуем по лбу. Ты замуж вышла, а я женился. У тебя дочка, ну и у меня дочка. Нет, пусть у меня будет сын. У тебя муж нефтяник? А у меня тогда жена фотомодель. Хотя, пусть лучше будет адвокат. Нет, оставлю модель. Если спросит) …Да, два года назад. Сынулька у нас растёт. Ему девять месяцев. Вылитый я. Вы-ли-тый. Гордость моя… Кто красивый? Я? Это ты ещё жену мою не видела. Вот она — да, красавица. Хорошая жена. Умная, красивая, хозяйственная… (По-моему, переборщил. Что-то у неё голос изменился, а это дурной знак. Щас или нахуй пошлёт, или трубку положит. Пока не разосрались окончательно, щас быстро всё выскажу, и успокоюсь. И пусть она дальше живёт со своим нефтяником-бурильщиком, и пусть шубы носит хоть в сортире, и пусть ещё детей рожает — пусть. Главное, успеть ей сказать…) …Ир, я очень по тебе скучаю… Чёрт. Блин. Подожди, Ир. Да дай ты мне сказать, наконец! Когда ты меня выгнала… Не ори! Ты сама сказала «Вали на свой говнозавод, даю тебе пять минут на сборы — а потом упиздишь у меня экспрессом с пятого этажа, через балкон!» Я бы сам никогда не уехал, дура! Я тебя любил! И уехал я только потому, что не хотел тебе жизнь ломать! Что? Что ты со мной видела? Что я тебе мог дать? Хуй да кеды?! Ты… Ты ж о шубе мечтала, о пушистой там какой-то блять шубе! А где я тебе её возьму, шубу эту твою? Я просто хотел, чтобы ты её не ждала год, два или три. Я хотел, чтобы она у тебя появилась раньше, дура… И зачем ты аборт сделала, а? Кто тебя просил? Нахуй ты это сделала, овца, Господи прости… Не ори на меня, истеричка! И перестань реветь! Ты, вон, икаешь уже… Наоралась до истерики? Ты пойми, я ж как лучше хотел… Это же самое трудное — отпустить того, кого любишь, чтобы он был счастлив… Со мной тебе ничего не светило! Со мной у тебя был бы дом в деревне, огород на сорок соток, и моя заводская зарплата с премиальными на двадцать третье блять февраля! Эй, ты чего? С тобой там всё в порядке, Ир? Ира! Ты меня слышишь?! Всё. Вот и поговорили. Вот и позвонил блять. Узнал как дела. Излил посильно. Довёл девку до истерики, мудло. Щас муж её приедет — а она в соплях вся. Начёт расспрашивать — посруться ведь. Она ж ему правды не скажет, она ненавидит, когда к ней с расспросами лезут. Зато меня отпустило. Как двадцать кило разом скинул. Всё у неё хорошо. Семья, муж, дети. И шуба, конечно. Наверняка, даже не одна. И все — пушистые. Как она мечтала… Вот и слава Богу. Конечно, не надо было со своими соплями лезть, «я соскучился, я любил»… Теперь она себя винить будет, она ж такая. Но, главное, теперь я точно знаю, что поступил тогда правильно. Если б я не уехал — всё могло бы быть по-другому. Совсем по-другому. И Ирке это могло бы не понравится… Анализы 16-12-2008 23:02 (Прим. автора: Креатив про гавно, креатив был написан полтора года назад, слабонервным и воспитанным людям читать не рекомендуется) С моей лучшей подругой Юлей мы забеременели одновременно. По-моему даже в один день. С той разницей только, что осеменители у нас с ней были разные. Хотя я давно в этом сомневаюсь, глядя на то, как с каждым годом наши с ней дети становятся всё больше похожи на моего мужа. Пугающе похожи просто. А тогда, одиннадцать лет назад, выйдя из кабинета районного гинеколога, с кучей бумажек в руках, мы с Юлькой впервые так близко столкнулись с понятием «совеццкая медицына». Перво-наперво нам с Юлой предписывалось встать на учёт по беременности. А что это значит? А это значит, что нас ждал немыслимый пиздец, в сопровождении целой гаммы чувств, в кою окунулись мы с Юлией, подсчитывая количество бумажек в нашых руках, и прикидывая, успеем ли мы сдать все эти анализы до того, как родим. Бумашка первая. Анализ мочи. Анализ мочи предписывалось сдавать через день на протяжении всех девяти месяцев. Направления нам дали сразу на три месяца впирёд. С бумагой в стране больше дефицыта нету. Мы хотели посчитать, сколько же литров мочи нам с ней придёцца принести согласно выданным бумажкам, но на пятнадцатом литре сбились, и заплакали. Бумашка вторая. Анализ крови. Кровь надо было сдать: из пальца, из вены, на сахар, на билирубин, на ВИЧ, на сифилис, на гепатит, на группу крови, общий, хуёпщий… В общем, дураку понятно: столько крови нету ни у меня, ни у Юльки. Снова заплакали. Бумашка третья. Анализ крови на токсоплазмоз. Вы знаете, чо это такое? Вот и я не знаю. А Юлька — тем более. А название жуткое. Так что Юлька, наказав мне до её возвращения посчитать бумажки с требованиями принести в лабораторию чемодан говна, снова вернулась в кабинет номер дваццать два, с целью уточнения термина «токсоплазмоз». Я засела считать бумажки. В общей сложности, нам с Юлой нужно было принести минимум по килограмму говна, чтобы нас поставили на учёт. Всё просто: нет говна — нет учёта. Нет учёта — рожай в инфекционной больнице, рядом с полусгнившими сифилитиками. И причём, ещё за собственные бабки. Нету бабок — рожай дома, в ванной. По-модному. Посмотрев на даты на бумажках, я поняла, что этот килограмм надо принести сразу в один день, разделив его на три порции. В одной порции будут искать под микроскопом глистов, в другой — какие-то полезные витамины, а в третьей, по-моему, картошку. Юльки в тот момент рядом не было, поэтому я плакала уже одна. А минут через пять вернулась красная Юлька. — Они тут все ёбнутые, Лида. — Сказала Юлька, и плюхнулась жопой на важные документы о бесперебойной поставке говна с витаминами. — Знаешь, кто такой этот токсоплазмос? — Это фамилия врача? — Хуже. Это вирус. Да-да. Страшный вирус. Если он у тебя есть — то ребёнок у тебя будет похож на Ваню-Рубля из пятого подьезда. Я вздрогнула. Ванька-Рубль был безнадёжным олигофреном, и любил в свои двадцать пять лет гулять по весне в кружевном чепчике возле гаражей, пириадически облизывая гаражные стены, и подрачивая на покрышки от КАМАЗа. Родить точно такого же Ваню я не хотела. Вирус меня пугал. Вдруг он, вирус этот, уже у меня есть? Я запаниковала: — А как он передаёцца, вирус-то? Я, Юль, если чо, только в гандоне ебусь. Юлька посмотрела на меня, и назидательно ответила: — Оно и видно. Именно поэтому ты тут щас и сидишь. Если я не ошибаюсь, гандоны иногда рвуцца? — Я покраснела, а Юлька добавила: — Но гандоны тут ваще не при чом. Вирус этот живёт в кошачьих ссаках и сраках. Ты часто имеешь дело с кошачьими ссаками, отвечай? Смотрю я на Юлу, и понять не могу: то ли она, сука, так шутит неудачно, то ли врачи нас наебать хотят, патамушта анализ этот ещё и платный. В общем, я и отвечаю: — У меня нету ссак. Кошачьих ссак. Нету. У меня даже кота нету. У меня хомяк есть. Старый. Но он на меня никогда не ссал. Выпалила я это, и начала нервно бумажки у Юльки из-под жопы выдирать. — Нет, Лида. Хомяк — хуй с ним. Вирус только в кошачьем ссанье есть. А я врачихе этой щас и говорю: «А нахуя нам этот анализ, у нас и котов ссаных-то нету. У меня дома ваще скотины никакой, кроме бабки мужа — нету. И то, она пока, слава Богу, не ссыцца. Поэтому совершенно точно ни у миня, ни у Лидки этово вашего ссанова микроба нет…» Юлька замолчала, и опустила глаза. А я не выдержала: — И чо дальше? Чо она тебе ответила? Юла всхлипнула, и достала из кармана ещё одну бумашку: — Она сказала, што, возможно, у нас с тобой есть подруги, у которых есть коты, которые срут в лоток, и вполне возможно, что эти подруги заставляют нас в этом лотке бумашку менять… В общем, за мой нездоровый интерес к ссакам меня принудили сдать дополнительный анализ говна. Уже не помню для чего. Ну не суки? И подруга заплакала. И я тоже. И какая-то совершенно посторонняя и незнакомая нам беременная тётка — тоже. А слезами горю, как известно, не поможешь… На следующий день, в восемь утра, мы с Юлькой, гремя разнокалиберными баночками, пописдели в поликлинику. Лаборатория для этих баночных анализов там находилась прямо у кабинета, где брали кровь. С одной стороны, это был плюс: потому что кровь из нас тоже хотели выкачать — так что не надо далеко ходить. Но присутствовал и минус: в очереди желающих сдать кровь сидели несколько очень неотразимо-красивых мужчин. И они смотрели на Юльку. И ещё — на меня. Смотрели с интересом. Животов у нас с ней ещё не было, но интерес мущщин был нам всё равно непонятен. Две ненакрашенные девки в ритузах, с полиэтиленовыми пакетами, внутри которых угадывались очертания баночек с чем-то невкусным — по-моему это ниразу не сексуально. Но, возможно, эти мущщины были дальними родственниками Вани-Рубля, только очень дальними, и очень на нево непохожими. И, чорт возьми, мы с Юлькой сразу почувствовали себя порнозвёздами района Отрадное. Минуты на две. Патамушта потом нам с ней пришла в голову гениальная мысль о том, што щас мы с ней должны на глазах этих красивых мужчин вытащить из пакета свою стеклотару с говном, и водрузить её прям им под нос. Патамушта эти мужчины однозначно имели отношение к Рублю, раз сели прям у каталки, куда больной глистами народ ставит свои анализы. Стало ужасно неудобно. Но делать было нечего. Раз принесла — надо отдать. Из-за Ваниной родни песдовать сюда с новыми банками второй раз не хотелось. Так что я, подмигнув самому красивому мужчине, беспалева достала свои баночки, и гордо шлёпнула их на стол. Юлька, в свою очередь, чуть ухмыльнувшысь, тоже достала свои склянки, и я ахуела: Юлькина тара была густо обклеена наклейками от жувачки «Бумер», и о содержимом баночек можно было только догадывацца. Хотя я и подозревала, что в них лежыт вовсе не «Рафаэлло». Я покосилась на Юльку, и та шепнула: — Это ж блядство какое-то: на глазах пяти десятков людей своё говно сюда вываливать. Я ж люблю, чтобы всё было красиво и аккуратненько. Кстати, это я сама придумала. — Последняя фраза прозвучала гордо. Теперь я покосилась на мужчин. Те сидели, и делали вид, что ничего не видели. И на нас с Юлькой уже даже не смотрели. Может, оно и к лучшему. Тут я подняла голову, и увидела над каталкой с говном надпись: «Баночки с ссаками открывать, а баночки с говном — даже не думайте. Ибо это ахуеть какой косяк» Согласно лозунгу, я отвинтила крышку с одной баночки, и оставила в покое вторую. Юлька последовала моему примеру, и мы с ней, с чувством выполненного долга, уселись рядом с мущщинами, и начали всячески шутить и смеяцца, пытаясь скрыть нелофкость, и привлечь к себе внимание. Насчёт последнего пункта, как оказалось, можно было и не старацца. Ибо внимание нам было обеспечено с той минуты, как в коридор вышла большая бабища с волосатыми руками и могучей грудью, и, сразу выделив опытным глазом Юлькину весёлую стеклотару, заорала на пять этажей поликлиники: — ЧЬЯ ЭТА БАНОЧКА?! ПОЧЕМУ, БЛЯ, ЗАКРЫТА?! КТО, БЛЯТЬ, ТУТ СЛЕПОЙ, И ЛОЗУНГОВ НЕ ЧИТАЕТ?! Красивые мужчины интенсивно захихикали, а Юлька густо покраснела, и, не глядя на них, твёрдым шагом подошла к бабище, и смело откупорила свою банку. Волосатая тётя тут же сунула в неё нос, изменилась в лице, покраснела, отпрянула в сторону, и завопила: — У ВАС ЖЕ ТАМ КАЛ!!!!!!! Красивые мужчины зарыдали, и начали сползать с казённой банкетки на линолеумный пол, и даже безнадёжно больные и глухие старушки, которые пришли сюда за порцией яду, чтоб скорее сдохнуть, затряслись, и закашлялись как рота туберкулёзников. Пятьдесят пар глаз смотрели на Юльку, до которой вдруг дошло, что ей уже всё равно нечего терять, и она заорала в ответ: — Да! Да, бля! Там лежит мой кал! Моё говно! Говнище, бля! Я высрала ево сегодня утром, и сложыла, блять, в банку! А что вы там хотели обнаружыть? Мармелад «Жевастик»?! Хуле вы тут теперь орёте, в рот вам, бля, кило пиченья! Мужчины к тому моменту уже умерли, а старушки выздоровели. — ЗАЧЕМ ВЫ ЗАКЛЕИЛИ БАНОЧКУ?! — Бесновалась могучая тётя, и трясла Юлькиным анализом над головой уже умершых Ваниных родственников, — Я ЕБУ, ЧОТАМ У ВАС ЛЕЖЫТ???!!!! Юлька пыталась отнять у нервной женщины свой кал, и огрызалась: — А вот хочу — и заклеиваю! Мой кал! Моя баночка! Что хочу — то с ними и делаю! Быстро забирайте у меня говно, пока я вам тут прям в каталку не насрала! — Хамка! — взвизгнула тётя, и стукнула Юлькиной баночкой по столу, отчего у той отвалилось дно, и Юлькины старания скрыть свой кал от глаз посторонних закончились полным провалом. Трупы мужчин уже начали странно пахнуть. А старушки вообще пропали из очереди. — Говноройка криворукая! — выплюнула Юлька, и быстро накрыла свой экскремент моим направлением на анализ крови. — Вон отсюда! — визжала тётка, и уже схватилась за ручку каталки. Второй части Марлезонского балета мы с Юлией ждать не стали, и поэтому быстро съеблись из поликлиники, забыв взять в гардеробе свои куртки. Через неделю Юлькино направление вернулось обратно в кабинет к нашему районному гинекологу, с пометкой: «Кал нужно сдавать в чистой прозрачной посуде. Пересдать» Вот этого надругательства Юлька уже не вынесла, и мы с ней перевелись в другую поликлинику. Тоже районную, но настолько нищую, что у них даже микроскопа лишнего нету, чтоб витамины в говне поискать. И наш кал в этой поликлинике нахуй никому не был нужен. Как оказалось, у нас и токсоплазмоза не было, и дети родились непохожими на Ваню Рубля, а то, что они похожы на моего мужа — выяснилось только пять лет спустя, но это уже другая история. А наша совеццкая медицына навсегда останецца самой ахуительной медицыной в мире. Зато я теперь точно знаю, что в говне есть витамины. Было дело 10-01-2009 20:15 — Ирка, милая, любимая… — Я ныла в телефонную трубку как профессиональный нищий. — Ирка, не будь ты скотиной, возьми меня! — Хуй тебе. — В шестой раз ответила Ирка, но по её голосу я поняла, что ещё щущуть — и она сломается. — Я тебя с первого класса знаю. Свинью такую. Ты мне всю дачу загадишь. — Не загажу! — Я истово перекрестилась, и сообщила об этом Ирке: — Вот те крест на пузе. Ира, я перекрестилась, если чо. — Ничего святого в тебе нет. — С горечью сказала Ирка, и процедила сквозь зубы: — Завтра в девять утра чтоб была на Выхино, у автовокзала. Вовке своему скажи, чтобы он какие-нибудь шмотки взял, переодеться. Будет мне яблоню выкорчёвывать, пользы ради. Я положила трубку, и завопила: — Вованище, мы едем! Муж, стоящий у меня за спиной, даже не вздрогнул. Только нашёл глазами бумажную икону с Николаем Чудотворцем, мученически на неё уставился, и прошептал: — Есть Бог на свете… Те, кто начал свою супружескую жизнь в квартире с прилагающимися к ней родителями — меня поймут. С родителями жить трудно. Даже если это твои собственные родители. На третьем году семейной жизни я крепко сторчалась на валерьянке, а Вовка стал испытывать проблемы с потенцией. Половая жизнь нашей ячейки общества неумолимо угасала, и впереди маячила перспектива развода и дележа имущества, состоящего из телевизора и холодильника с магнитиком в виде жопы. Иначе и быть не могло. Вовкину потенцию сильно повредила моя мама, каждую ночь входящая в нашу спальню со словами «Одурели что ли — трахаться на ночь глядя? Отцу завтра в шесть вставать, а они пыхтят на весь дом!», и имеющая нездоровую привычку хвалиться своим подругам Вовкиными яйцами: «А какие яйца у моего зятя! Он вчера сидит на кухне в трусах, картошку чистит. Ноги раздвинул — а из трусов такой царь-колокол вывалился — я охуела. Повезло моей дочушке, повезло» Мои попытки поговорить с родительницей «по душам» дали прямо противоположный результат. Теперь мама каждую ночь входила к нам в спальню, где-то в промежутке между петтингом и минетом, и громко докладывала: «Завтра суббота. Папе на работу не надо — можете трахаться». А подругам своим стала рассказывать, что у Вовки, как оказалось, яйца очень мелкие, а большими они ей вначале показались, потому что у неё очки на плюс шесть. И дочушке её не повезло. С Вовкиными родителями мне жилось бы намного хуже, потому что папа у него полковник в отставке, и наше первое с ним знакомство началось и закончилось тем, что папа посмотрел на меня как Собчак на Катю Гордон, и отчеканил: «Такое жидкое говно нам весь генофонд испортит. Ни рожи, ни кожи, ни сисек, ни писек. Наплодит тебе хомяков-рахитов и вот таких медуз беспозвоночных, а потом с первым попавшимся гомосеком свалит. А я твой зоопарк кормить не буду». В общем, выбора не было, и после свадьбы мы с Вовкой стали жить у меня, получив в подарок от родителей набор кастрюль, и предупреждение: «Только попробуйте замок в дверь врезать. Мне внуки ещё не нужны» Нам внуки тоже пока были не нужны, но ебаться, в общем-то, хотелось. Вовке даже каждый день. Поначалу. Но, спустя два года, Вовке уже не хотелось ничего, кроме как отравиться. А мне постоянно хотелось валерьянки. Вначале мы пытались наладить половую жизнь в гостях у друзей, но друзья быстро догадались зачем мы к ним приходим, и два часа кряхтим в ванной, и перестали нас приглашать после того, как мы им сорвали раковину, и нечаянно забрызгали зеркало. Оставалась только Ирка. Ирка, и Иркина дача. У Ирки мы в гостях не были ни разу, и общих знакомых, которые могли бы ей насплетничать про зеркало и раковину, у нас тоже не было. Тем не менее, Ирка никогда не приглашала меня в гости, памятуя о том, как четыре года назад она оставила мне ключи от своей квартиры, в которой жила голодная кошка, нуждающаяся в регулярном питании, а я за три дня Иркиного отсутствия затопила ей квартиру, сломала телевизор, разбила стекло в серванте, и потеряла кошку. Кошку мне Ирка не простила до сих пор, и мою просьбу взять меня и Вовку с собой на дачу — сразу восприняла в штыки. Но она ж меня с первого класса знает. Я ж без мыла в жопу влезу. Поэтому впереди нас с Вовкой ждали незабываемые выходные, полные секса, разврата и разнузданных оргий. В Выхино наша супружеская пара была уже в восемь утра. На тот случай, если Ирка передумает, и захочет уехать без нас. Наши глаза лучились счастьем, карманы были туго набиты гандонами, и мы крепко держали друг друга за руки как два еврея перед входом в газовую камеру. Ирка появилась у билетных касс в восемь сорок пять, что подтвердило мою догадку о её непорядочности. — Что ж ты так, Калинина, а? — Я подскочила к Ирке со спины, и хотела укоризненно хлопнуть её по плечу, но одну мою руку мёртвой хваткой держал Вовка (подозреваю, что это была судорога щастья), а второй я придерживала свой карман с гандонами, чтобы они не выпали Ирке под ноги, и не спалили мои намерения. Поэтому я стукнула Ирку лбом по горбу. — Вы тут со вчерашнего дня торчите? — Глаза Ирки пробежались по нашим измождённым лицам, и остановились на половинке чебурека, который Вовка грустно жевал без помощи рук. — Небось, и билеты уже купили? Я выразительно постучала по своему набитому карману, а Ирка явно начала что-то подозревать. — Наш автобус отходит в девять тридцать. Можете сходить поссать. До Рязани поедем без остановок. В автобусе семечки не грызть, на пол не блевать, и соплями на стекле слово «Хуй» не писать. — Ирка уставилась на меня немигающим взглядом, и я поняла, что она в деталях помнит ту школьную автобусную экскурсию в Ярославль. И наверняка не простила мне кошку. В автобусе я демонстративно уступила место у окна Вовке, а сама уселась ближе к проходу, положив руки на колени так, чтобы Ирка их видела до самой Рязани. Но впечатления на Ирку это не произвело. — Не вздумай блевать на пол. — Подруга протянула мне два пакета. — Вовке тоже дай. Наверняка он такой же блевун как и ты. Раз на тебе женился. Так, с добрыми напутствиями и с двумя пакетами, мы отправились в путь. Путь был долгим, Рязань — это даже не Мытищи, заняться было нечем, и я всю дорогу развлекала себя тем, что нашёптывала Вовке в ухо всякие грязные и непристойные вещи, но перегнула палку, и Вовка дважды воспользовался пакетом. Это тоже меня немного развлекло, а Ирка по-учительски покачала головой, давая мне понять, что в моём муже она не ошиблась. На дачу мы приехали к часу дня, и сразу поинтересовались где мы будем спать. Ирка покосилась на мой карман, сказала, что я озабоченное животное, и указала нам с Вовкой нашу комнату. В тот момент, когда я сняла трусы, оставшись в футболке и панамке, и вывалила на кровать все гандоны, дверь тихо скрипнула, приоткрылась, и в образовавшейся щели появился Иркин рот, который жалобно сказал: — В этом посёлке живут сплошь научные работники из папиного института. Все люди очень уважаемые, все меня хорошо знают. Умоляю, ведите себя прилично. Вы уедете, а мне тут ещё жить. Пожалуйста… В Иркином голосе была такая неземных масштабов грусть, что я непроизольно надела трусы обратно, скомкала в руках панамку, и запихнула под кровать гандоны. — Бог терпел, и нам велел. — Философски высказался Вовка, и спросил у Иркиного рта: — Чо там с яблоней твоей надо делать? — Выкопать и выбросить. — Грустно сказал рот. — Только у меня лопата сломалась. Вы переодевайтесь, а я пойду к соседу, лопату у него попрошу. Рот исчез, дверь закрылась, я всхлипнула, Вовка мужественно пошевелил челюстью, и крепко меня обнял: — Ничего, у нас ещё вся ночь впереди. Ночь, полная страсти, огня, и изысков. Чо ты там в авобусе говорила про жопу? Я потупила взор, и промолчала. Стемнело. За домом пылал костёр, на котором мы казнили Иркину засохшую смоковницу, мы с Вовкой пили пиво, а Ирка — молоко. — Хорошо сидим… — Я сдула пену, вылезающую из моей бутылки. Прям на Вовку. — Хорошо… — Ирка слизнула молочные усы, и посмотрела на часы. — Чёрт! Уже одиннадцать! Мне ж к Марии Николаевне надо! — Кто такая? — Лениво поинтересовалась я, прижимаясь к Вовке, и пытаясь незаметно завладеть его второй бутылкой. — Научная работница-душегубка? Убийца лабораторных собачек и обезьянок? Чикатило с вялыми сиськами? — Не надо так про Марию Николаевну! — Иркины губы задрожали. — Не надо! Это папина двоюродная сестра! — А чо она тут делает? — Мне нравилось доводить порядочкую Ирку до инсульта. С первого класса нравилось. Наверное, поэтому меня Ирка и не любила. — Никак, папанька твой злоупотребил служебным положением, и выбил своей сестричке шесть соток в Рязани, обделив, возможно, какого-нибудь гения науки, лауреата Нобелевской премии, и обладателя Пальмовой ветви? — Какая же ты, Лида… — С горечью облизала молочные усы Ирка, и покачала головой. — В тебе есть хоть что-то человеческое? — Говно. — Прямолинейно ответила я. — И много. Так что тут делает Мария Николаевна? — Живёт. — Отрезала Ирка. — Живёт и болеет. Я ей хожу давление мерять. И щас пойду. Подруга порывисто встала, зачем-то осмотрелась по сторонам, нырнула в дом, вынырнула оттуда с тонометром подмышкой, и демонстративно ушла, хлопнув калиткой. Наступила тишина. Где-то, непонятно где, тихо пердели сверчки, звенели комары, и казнилась Иркина яблоня. А нам с Вовкой было хорошо. — Накажи меня, товарищ Фролов! — Я наклонилась к Вовкиному уху, и вцепилась в него зубами. — Я плохая колхозница, мои свиньи потравили твой урожай, и я шпионю на вьетнамскую разведку! — Ах ты, вредительница! — Вовка задрожал. — Я исключу тебя из партии! Товарищескому суду тебя отдам на растерзание! Без трусов. — А ещё я утаила от государства пять тонн сахарной свеклы, и продала колхозную корову в Америку! Накажи меня за это, председатель комсомольской ячейки! — Щас накажу… — Трясся Вовка, сдирая с меня джинсы вместе с трусами, и опрокидывая на спину. — Я тебе покажу как государственное имущество проёбывать, проститутка революционная! Под моей спиной хрустели ветки, и вкусно пахло, из чего я сделала вывод, что лежу я в кусте чёрной смородины, и Ирке весть о кончине её куста не добавит здоровья. Хрустели ветки, и мои тазовые кости, уже сросшиеся в результате долгого отсутствия вагинальной пенетрации. Хрустели кости, и Вовкины суставы. Мы очень громко хрустели, иногда оглашая окрестности криками: — Я буду наказывать тебя до тех пор, пока не вернёшь всё что спиздила! — Я не могу, Володя! Отпусти меня! Не мучай! — Нет! Я буду тебя ебать, пока ты не сдохнешь! Ты должна быть наказана! Всё это время я лежала на спине, зажмурив глаза, чтобы чего доброго не окосеть от того, что куст я давно сломала, и теперь бьюсь головой о бетонную плиту, которыми на Иркиной даче были обложены все грядки, чтоб земля не расползалась. Когда Вовка взвыл, и прекратил движения, я посчитала, что опасность косоглазия миновала, и открыла глаза. И тут же получила дополнительный оргазм, от того, что увидела над собой усатое еблище незнакомого мужика. Еблище смотрело на меня в упор, ловило ртом воздух, хваталось за сердце, и шептала что-то похожее на «лопата». — Вова… — Простонала я, поднимая за волосы Вовкину голову от своей груди. — Вова… Там маньяк-извращенец… Я боюсь! Вовка посмотрел на моё лицо, сгруппировался, ловко вскочил на ноги, умудрившись при этом не оставить во мне свой хуй навсегда, и принял какую-то боевую стойку. Глаза усатого еблища окинули взглядом Вовку, проследили за коротким полётом гандона, сползшего с Вовки, и упавшего еблищу на ногу, и оно снова простонало: — Лопата… — А… Вовка дружелюбно улыбнулся еблищу. — Ира у вас лопату брала? Щас-щас-щас, одну минутку. Не уходите никуда, я щас принесу. — Вова, я с тобой! Я выбралась из кустов, натянула футболку почти до колен, и Квазимодой поковыляла за мужем. — Я с ним не останусь. Он на меня смотрит очень странно. — Ещё б он не смотрел. — Вовка вытащил из земли лопату, и постучал ей по бетонной плите, отряхивая засохшую землю. — У него, поди, в последний раз баба была, как Олимпиада — в восьмидесятом году. А тут — нна тебе: сиськи-письки, и кино для взрослых в режиме реального времени. Эй, сосед! — Вовка отряхнул лопату, и обвёл участок глазами. — Лопату забирать будешь? Усатое еблище исчезло. — Чойта он? — Вовка кивнул на пустое место, где минуту назад ещё стояло еблище. — Дрочить побежал, что ли? — А нам-то что? Пусть дедок перед смертью себя побалует. Надо будет потом к нему Ирку с тонометром отправить. А то как бы не помер с непривычки, гипертоник. Ещё полчаса прошли в полном блаженстве. Я допивала Вовкино пиво, и болтала ногами, сидя на скамейке, Вовка ворошил в костре угли какой-то арматуриной, в воздухе витал запах щастья и жжёной резины, которую мы подобрали возле смородинового куста, и тоже казнили на костре. Беда пришла внезапно. И выглядела она как усатое еблище с милиционером. — Вот она, вот! — Кричало еблище, тыкая в меня пальцем, и с ненавистью глядя на Вовку, который замер с бутылкой пива в одной руке, а вторая зависла на полпути к его губам, с которых он собирался стереть пивную пену. — Вот она, девочка бедная, жертва грязного животного! Вы только посмотрите на него! Он же явно олигофрен! Эти глаза, этот тупой, жестокий взгляд, да у него пена изо рта идёт! — Еблище обрушило на Вовку взгляд, полный ненависти. — Разберёмся. — Осадил еблище милиционер, и подошёл ко мне. — Ну что, заявление писать будете? — Я?! — Я ничего не понимала? — Я?! Я?! — Немка, что ли? — Еблище посмотрело на милиционера, и перевело: — Это она «Да» говорит. Три раза сказала. — Какая нахуй немка?! — Ко мне вернулась речь, а Вовка вышел из ступора, и и вытер пену. — Вы ебанулись тут все, что ли?! Да я сама щас этого гуманоида усатого засажу на всю катушку! Какого хуя вы вообще врываетесь на частную территорию? Чо за милиция? Покажите документы! А то знаю я, блять, таких милиционеров! — Где хозяйка дачи? — Вопрошал милиционер. — Он её убил! Убил её, животное! — Верещало еблище. — Идите все нахуй отсюда! — Орала я, размахивая руками, и напрочь забыв что на мне нет трусов. — Где тут городской телефон? Я звоню в ноль один, в ноль два, и в ноль три. — Вовка адекватнее всех среагировал на ситуацию. — Стоять! — Рявкнул милиционер, и достал из кобуры пистолет. — Документы свои, быстро! — Какие… — Начал Вовка. — Вова! — Истерично заорала я, и вцепилась ногтями в усатое еблище. — Мать твою! — Заорало еблище. — Всем стоять! — Крикнул милиционер, и выстрелил в воздух. И в этот момент на участок вошла Ирка… — Хорошо отдохнули, блять… — Я сидела в пятичасовом утреннем автобусе, увозящим меня и Вовку обратно в Москву, и куталась в Вовкину куртку. — Да брось. — Вовка грыз семечки, и незаметно сплёвывал шелуху на пол. — По-моему, смешно получилось. Ирку жалко только. — Нихуя смешного не вижу. И Ирку мне не жалко. Предупреждать нужно было. — Откуда ж Ирка знала, что этот мудвин сам за своей лопатой попрётся, а тут мы в кустах: «Я буду тебя ебать, пока ты не сдохнешь, ты должна быть наказана!» Кстати, соседа тоже жалко. Просто так сложились звёзды, гыгыгы. — Вовка заржал, и тут же поперхнулся семечкой. Я с чувством ударила его по спине: — Никогда в жизни больше в Рязань не поеду. Мне кажется, об этом ещё лет десять все говорить будут. — Да брось. Порнуху любую возьми — там такое сплошь и рядом. — Вова, я не смотрю порнуху, к тому же, такую грязную. Тьфу. Полчаса мы ехали молча. — Знаешь, — я нарушила молчание, — а я всё-таки до сих пор не пойму: зачем Ирке надо было говорить соседу, что к ней на дачу приехала подруга с братом? Муж с женой, заметь, законные муж с женой — это что, позор какой-то? — Ты сильно на неё обиделась? — Вовка обнял меня за плечи, заправил мне за ухо прядь волос. — Всё равно помиритесь. Подумаешь, горе какое: сосед поцарапанный, Ирка с приступом астмы, и Марья Николаевна с инсультом. Не помер же никто. Помиритесь, зуб даю. Я отвернулась к окну, ковырнула в носу, и начала писать на стекле слово «Хуй» Дерьмовая ситуация 04-03-2009 07:00 Театр начинается с вешалки, а крупные неприятности — с Ершовой. Мелкие, впрочем, тоже начинаются с Ершовой, но кто их считает? Всё началось в тот день, когда у меня закончился дома шампунь. Не тот, который Советский, а тот, что от перхоти. Перхоти, кстати, у меня нет. Прибеднятся не буду. А вот шампуни от перхоти люблю. Они ментоловые. Так вот, шампунь от перхоти у меня закончился, и не от перхоти тоже. И даже собачий противоблошиный шампунь — и тот иссяк. А если б не иссяк — я б и им не побрезговала, ибо в этот знаковый день мне, после трёхнедельного отключения, включили горячую воду. Полдня я истово ликовала и провоцировала по телефону Ершову, которой воду обещали дать не раньше чем через неделю, на чёрную нечеловеческую зависть, а потом ликование иссякло как собачий шампунь. Только женщина, десять лет имитирующая блондинистость, меня поймёт. Пергидрольную голову хуй наны отмоешь мылом или гелем для душа. Её непременно нужно мыть шампунем. Иначе, в процессе расчёсывания волос после мытья, ты рискуешь потерять половину растительности. А я вообще рисковать зря не люблю. Даже когда вся страна упоительно проёбывала в автоматах железные пятачки — я презирала этих одержимых, и в сомнительных развлечениях не участвовала. Да и пятачков мне было жалко, я их тогда копила. Короче, шампунь был необходим мне как бутылка пива утром 1 января. О чём я с грустью сообщила в телефонную трубку Ершовой, моментально уняв её приступ чёрной зависти к моей горячей воде. — Это пиздец, Юля. — Закончила я изливать посильно. — А я щас в ухе почесала, а у меня накладной ноготь отклеился, и провалился мне в организм. — Невпопад посочувствовала мне Ершова, и закончила: — Встречаемся через пятнадцать минут у «Семейной выгоды». «Семейная выгода» — это такой полезный магазин. В «Выгоде» есть очень много нужного и ненужного. И если ты идёшь туда купить туалетную бумагу — ты всё равно оставишь там сто баксов. Потому что: А) Там продаётся бытовая химия по низким ценам, и придя туда за туалетной бумагой, ты дополнительно вспоминаешь что надо ещё купить «Туалетного утёнка» (а вот он, кстати), лак для волос (надо же, акция: «Купи два баллона, получи третий бесплатно»), и «Ух ты! Мега-ебанись-какая-здоровенная пачка прокладок с надписью „Восемнадцать прокладок в подарок“ Б) Помимо бытовухи там продаётся куча всяких приблуд типа консервных ножей, керамических чашечек со знаками зодиака, салфетниц, и подставочек под чайные пакетики. В общем всё то, без чего ты, оказываецца, жить не можешь. В) Пока ты стоишь в очереди к кассе, ты всегда покупаешь три зубных щётки с покемонами, резинку для волос, пузырёк с какими-то блёстками (нахуй ненужный, как и покемоны, но я блёстки всегда покупаю, если очередь длинная), и запасные кассеты к бритве „Венус“, потому что некстати вспомнилось, что в трусах у тебя противотанковый ёж. А мерзопакостные хозяева магазина, как нарочно, развесили всё это говно возле касс. Г) И самое главное, из-за чего стоит посетить этот магазин — там всегда можно что-то спиздить. Ибо видеонаблюдения нет, а охранник в „Выгоде“, как правило, дед-подагрик в бифолокальных диоптриях, или рахитичный юноша, сутками разглядывающий в казённое зеркало свои прыщи. „Семейная выгода“ находится в пяти минутах ходьбы от моего дома, и на первом этаже Юлькиного. Хорошо устроилась баба. Теперь у неё дома всегда есть неиссякаемый запас резинок для волос, пузырьков с блёстками, консервных ножей, и всего того, что можно спиздить, не боясь огрести по горбу от прыщавого охранника. — Привет, вшивая. — Уважительно поздоровалась со мной Ершова, стоя на пороге „Выгоды“. — Здравствуй, воровка тампаксов. — Громко ответила я на приветствие, отчего Юлька набычилась, а охранник чудо-магазина просканировал Ершову взглядом. — А сказала б ты это на полтона ниже, — наклонилась к моему уху Юлька, — был бы у тебя щас бесплатный годовой запас шампуня. Но теперь у тебя будет бесплатный хуй на воротник. С этими словами Ершова повернулась лицом ко входу в магазин, и тут случилось ЭТО. Трудно сказать, что произошло в ту секунду. Я сразу и не поняла. Лишь по отчётливой вибрации, исходящей от Юльки, я догадалась, что что-то произошло. — Лида, это ОН… — Враз посиневшими губами прошептала Юлька, и на них запузырилась слюна. — Кто? — Я пыталась понять, куда смотрят Юлькины глаза, но они смотрели в разные стороны, что усложняло мою задачу. — Вова-Невопрос? Вове-Невопросу Юлька уже год торчала пятьсот баксов, и отдавать их не собиралась, несмотря на то, что ей неоднократно передавали Вовины пожелания: „Встретить бы эту убогую — и жопу ей порвать“. — Нет… — Стучала зубами Юлька. — Вот ОН! — И она страшным Виевским жестом указала на охраника магазина. — Ты посмотри, как он похож на Рики Мартина! Я посмотрела. На мой дилетанский взгляд, я гораздо больше похожа на Рики Мартина, чем указанный Юлией охранник. Он, скорее, был похож на Дроботенко. Но Юля продолжала вибрировать, и тащила меня в магазин. — Слушай… — Ершова, не глядя, сметала с полок всё подряд: пачку памперсов для взрослых, освежитель для туалета, резиновую шапочку для душа и бальзам Дикуля от артрита. — Ты веришь в любовь с первого взгляда? — Ты ёбнулась, Юля. — Я вырвала из Юлькиных непослушных рук керамическую негритянку с одной сиськой. — Так не бывает. В кого ты влюбилась? Вот в эту сироту вокзальную? — Что?! — Ершова выдрала у меня негритянку-ампутантку. Её глаза метали молнии и бомбы. — Он похож на Рики Мартина, и мою детскую мечту одновременно! Он охуителен! — Даже я в детстве не так голодала. — Злость на Юльку сразу испарилась. — Хотя у меня папа алкоголик. Ну, чо трясёшься? Иди, познакомься. — Лида, — Юлька нащупала на полке лампу-ночник в виде безносого колобка-сифилитика, и положила её в корзинку. — Я не могу. Вот, хошь верь — хошь нет — не могу. Ноги как ватные… Может, ты подойдёшь? Только, умоляю, не позорь меня. Давай так: щас мы выйдем отсюда, я покурю на улице, а ты задержись тут, типа чота забыла купить, и подойди к нему… Ну и… Блять, сама придумай, чо ему сказать. Твоя цель — всучить ему мой номер телефона. Если он позвонит, с меня… — Ершова беспомощно огляделась по сторонам, заглянула в свою корзинку, и вздрогнула: — С меня вот этот колобок, и вот этот прекрасный бальзам от артрита. Конечно же, бальзам решил. Так бы я хуй ввязалась в эту авантюру. — Пиздуй курить. — Я подтолкнула Юльку к кассе, а сама начала наворачивать круги по магазину, одним глазом выбирая шампунь от перхоти и блох, а вторым следя за предметом Ершовской страсти. И у меня это даже получилось. Захватив на кассе ещё три зубных щётки с покемонами, пузырёк с блёстками и резинку для волос, и забыв спиздить кассеты для бритвы, я оплатила покупки, и уверенно подошла к охраннику. — Витя? — Сурово кивнула я на его бейджик. — Паша… — Испугалось воплощение Ершовского временного (я надеялась) слабоумия. — А почему написано Витя? — Я выпучила грудь, и честно отрабатывала артритную мазь. — Он болеет, а я за него… — Рики Мартин для слепых был окончательно сломлен. — Зачем я вам? Он посмотрел на меня глазами изнасилованного толпой армян эмо-боя, и на меня одновременно накатила тошнота и чувство жалости к Юльке. — Слушай меня, Витя… — Я грохнула на пол корзинку с шампунями, и наклонилась к Юлькиному принцу. — Я Паша… — Задушенно пискнул Витя, и потупил взор. — У тебя мобила есть, Паша? Двойник Дроботенко нервно похлопал себя по груди, по ногам, попал ненароком по яйцам, огорчился, но телефон мне протянул. — Возьмите… Блин, а я-то, дура, резиночки для волос пизжу. Да мне с моим талантом можно мобилы у лохов отжимать! Я сурово внесла в его записную книжку Юлькин номер, и показала ему: — Вот по этому номеру позвонишь через полчаса. Спросишь Юлю. Дальше следуй инструкциям. Всё понял, Витя? — Паша… — С надрывом крикнул охранник, а я заволновалась. На нас уже странно смотрели кассирши. — Я позвоню! — Вот и хорошо. — Я выдохнула, и моя грудь впучилась обратно в рёбра. — И ты тоже хороший, Витя. Переложив свои покупки в фирменный бесплатный пакет, и попутно спиздив их ещё штук двадцать, я вышла на улицу, и подошла к лихорадочно жующей незажжённую сигарету Юльке. — Гони сифилитика и суспензию. Дело в шляпе. Ершова вздрогнула, и подняла на меня глаза: — Когда?! — Через полчаса. Жди, галоша старая. Позвонит обязательно. Юлька затряслась, а я выудила из её пакета лампу и бальзам Дикуля, и лёгкой походкой отправилась навстречу своему щастью. К горячей воде, чистой башке, и к джакузи для нищих. *** Телефон, который я предусмотрительно не взяла с собой в ванную, разрывался на все лады уже полчаса. Судя по мелодиям, Юлька вначале звонила (телефон говорил аденоидным голосом „Здравствуй дорогой друг. Пойдём бухать?“), а потом слала смс-ки. Я же решила дожидаться звонка в дверь. Тем более, что он не заставит себя долго ждать. И дождалась. И даже успела намотать на себя полотенце, и открыть входную дверь. — Собирайся! — Юлькины глаза горели нехорошим огнём. — Быстро, я сказала! Он позвонил! Ты понимаешь? Паша позвонил! Его Пашей зовут, представляешь? Павлик… Павлушка… Пашунечка… Охуительное имя! Чо стоишь? Башку суши! Он нас в гости пригласил. Потому что скромный. Не хотел, чтобы я подумала, будто он хочет мной воспользоваться бессовестно. А галантно сказал: „Приходите, Юлия, с подругой своей“. Вот так именно и сказал. На „вы“! Юлией называл! Только попробуй при Пашунечке назвать меня Ершепатологом! Я молча вытирала полотенцем жопу, и с тоской смотрела в никуда. За все семнадцать лет, что я знаю Юльку, ТАК у неё колпак снесло впервые. И кажется, я точно знала, почему Пашунечка побоялся приглашать Ершову тет-а-тет. Он просто ссал, щщщенок. Хотя, за что его винить? Я б сама на его месте… Через три часа мы с Юлькой стояли у Пашиной двери. Я ковырялась в носу и зевала, а Юлька нервничала: — Слушай, чота у меня живот разболелся — сил нет. От нервов что ли? У тебя с собой вечно в сумке вся аптека — дай чонить сожрать. — Успокоительное? — Я открыла сумку. — Опиздинительное, блять! — Юлька покраснела. — Поносоостанавливающее! — А нету. — Я захлопнула сумку. — Ты вчера последнее сожрала, фабрика жидкого говна. И перестань трястить — смотреть тошно. Звони уже. Ершова побледнела, быстро перекрестилась, и вдавила кнопку звонка. „А кука-ра-ча, а кука-ра-ча, а ля-ля-ля-ля-ля-ля!“ — послышалось за закрытой дверью, и у меня тоже вдруг заболел живот. Щёлкнул замок, и на пороге возник Пашунечка, которому, судя по цвету его лица, тоже требовалось поносоостанавливающее. — Юлия? — Слабо похожий на Рики Мартина Юлькин принц попятился. — Да-а-а-а, это йа-а-а-а… — Провыла Ершова, и семенящими шажками рванула в жилище своего возлюбленного, где затравленно начала открывать все двери подряд, пока не скрылась за нужной. — А это я, Витя. — Я вздохнула, и потрепала полуобморочную тушку по щеке. — Пойдём, самовар вздуем, родимый. Самовар мы вздувать даже не начали, как у меня в сумке раздался голос: „Здравствуй, дорогой друг. Пойдём бухать?“ — Меня вызывает Таймыр. — Веско доложила я Паше, и вышла в прихожую. — Чего тебе? — Рявкнула я в трубку, одновременно дёргая ручку на двери в туалет. — Воды-ы-ы-ы… — Стереозвуком в оба уха ворвался Ершовский стон. — Какой, блять, тебе воды, уёбище поносное? — Я слегка занервничала. — Ты в сортире сидишь, квазимода! Хоть упейся там из бачка! Хоть жопу мой! Хоть ныряй бомбочкой! Долго я буду с твоим гуманоидом тут сидеть? Я его боюсь, у него глаз дёргается, и вилы на кухне стоят, прям возле холодильника. Раздался щелчок, и дверь туалета приоткрылась. Я расценила это как предложение войти, и вошла. И очень зря. — У Паши воды нет! — Простонала с унитаза Ершова, и заплакала. По-настоящему. Мне стало не по себе. Присев на корточки, я схватила Юлькины ладони, и начала их гладить, приговаривая: — А мы ему купим водичку, Юль. Купим пять литров, и он попьёт. Он не умрёт, ты не переживай. Я щас сама… — Дура, блять! — Юлька выдернула из моих рук свои ладони, и трагически воздела их к небу. — У него воды в доме нет! Вообще! В кране нет, в трубах нет, и в бачке унитазном, соответственно, тоже нет, я проверила! Но поздно. Ничего уже не исправить. С этими словами Ершова вновь завыла как оборотень. — Ты насрала? — Я начала издалека. — Нет! — На ультразвуке взвизгнула Юлька. — Я не насрала! Я навалила мамаев курган! Я, блять, сижу на его вершине! Что делать-то будем, а?! Как мы кал утопим? Честно сказать, я дохуя раз в своей жизни попадала в дерьмовые ситуации. В дерьмовые и идиотские. Но это ведь было до сегодняшнего дня. И теперь я точно могу сказать: у меня никогда не было дерьмовых и идиотских ситуация. Не было. Пока я не вошла в этот сортир. Дерьмовее ситуацию представить трудно. Но делать что-то было нужно. И срочно. Потому что у Юльки истерика, а у Паши-гуманоида вилы на кухне, нехороший взгляд, и нет воды. Я поднялась с корточек, и твёрдо сказала: — Короче, я пойду за водой, а ты пока закидывай свой курган салфетками. Иначе мы его не потопим. Я-то знаю. Юлька смотрела на меня как на Вову Невопроса. Затравленно, и с ужасом. Я похлопала её по спине: — Всё будет хорошо. Ведь я с тобой. И я даже криво улыбнулась. Почти позитивно. После чего покинула туалет. Юлькин Рики Мартин со взглядом Чикатилы, сидел на кухне, крепко прижав к себе вилы, отчего я не решилась подойти к нему близко, и крикнула из прихожей: — Что-то жажда меня одолела, Витя! Дурно мне что-то. И Юлии тоже подурнело малость. Нервы, духота, чувства — сам понимаешь. Не найдётся ли у тебя стаканчика водицы? Литров пять-десять? — Пепси есть. — Паша не отпускал вилы, и пугал меня ещё больше чем Юлька. — И пиво Очаковское. Поллитра осталось ещё. — А как же ты срёшь, Витенька? — Действовать надо было решительно. Юлькины стоны из туалета доносились всё сильнее и сильнее. — К соседям хожу. — Рики Мартин поднял вилы, и постучал ими в потолок: — У нас по всему стояку воду перекрыли, уж три дня как. У соседей снизу трубу прорвало. — Заебись. — Я широко улыбнулась. — Дело крепко пахло говном. Причём, в прямом смысле. — Пепси я не пью, а у Юлии с пива отрыжка. Нам бы водицы обычной. И поболе. Сгоняй-ка в магазин, Витёк. А мы тут с Юлей пока закуску постругаем. Ну, что стоишь? Бери свои вилы — и пиздуй, за оградой дёргай хуй, как говорится. Паша кивнул, бережно прислонил вилы к холодильнику, и вышел из квартиры, закрыв нас с Юлькой с обратной стороны на ключ. А ведь я была уверена, что он неизлечим. Приятно иногда ошибаться в лучшую сторону. — Ну что? — Высунулось в прихожую заплаканное Юлькино лицо. — Я всё закидала. Когда топить будем? — Через пять минут. Расслабься, и постарайся больше не срать. — Мне кажется, я больше никогда уже срать не буду… — Юлька всхлипнула, и снова скрылась в своём убежище. Через пять минут я постучалась к Юльке, и принесла ей щастье. — Держи. — Я бухнула на пол пятилитровую канистру „Святого источника“, а Юлька отшатнулась. — Блять, неудобно-то как… Святой водой говно смывать. Я устало присела на край ванны, и достала из кармана сигареты. — Слушай, ты или туда, или сюда. Или мы смываем говно „Святым источником“, или я ухожу домой, а ты объясняй своему Вите, почему ты навсегда остаёшься жить в его сортире. Ершова секунду боролась сама с собой, а потом с усилием подняла канистру над унитазом. — Куда-а-а?! — Я вырвала у Юльки тару с водой. — Он второй раз в магазин не пойдёт, он нас вилами подхуячит! С умом воду трать, дура. Давай, я буду лить, а ты ёршиком помогай. Последующие пять минут мы с Юлькой совместными усилиями топили кал. Кал не топился. Более того, кал начал вонять. А на что стал похож унитазный ёршик — я даже рассказывать не буду. Стук в дверь заставил нас с Юлькой вздрогнуть. — Юлия, а вы там уже попили? — Раздался голос за дверью. — В любой другой ситуации я бы сейчас ржала как ебанутая. — Тихо прошептала Юлька, и зачавкала в толчке ёршиком как толкушкой для картошки. — Но кажется, у меня щас будет истерика. — Не будет. — Я подлила в Юлькино пюре святой воды, и крикнула: — Допиваем уже третий литр! Скоро выйдем! За дверью что-то заскрипело. Видимо, Пашины мозги. Скрип был слышен минуты полторы, а потом снова раздался голос. На этот раз вкрадчивый: — А вы там точно воду пьёте? — Нет, мы подмываемся! — Юлька воткнула ёршик в унитаз, и выпрямилась. В выражении её лица угадывалась решимость. — Ты же хочешь ебаться, Павлик? Я мысленно перекрестилась. Одной проблемой меньше, Юлькино слабоумие чудесным образом самоисцелилось. — А вы сами хотите? — Последовал еврейский ответ из-за двери. — Мы-то? — Юлька кивнула мне головой, давая знак, чтобы я снова подлила в пюре водицы. — Мы, Паша, тут уже полчаса ебёмся, ты не представляешь как. Я три раза кончила, а Лидка раз пять, не меньше. Я посмотрела на Юльку с благодарностью, и снова начала лить воду. За дверью снова послышался скрип мозгов, потом сопение, и, наконец, звук расстёгиваемой молнии… Мы с Ершовой переглянулись. — Блять… — Тихо сказала Юлька, и села на край ванны. — Сука, он щас дрочить будет… — Внезапно во мне открылся дар предвидения. — Эй, девчонки? Чё молчите? Кто щас кончает? — В голосе Паши послышалось нетерпение. Юлька растерянно посмотрела на меня. — Ершова, у него вилы… Вот такущие, блять. — Тогда начинай. — Юлька снова яростно заработала ёршиком, а я заголосила: — Да, зайка, ещё! Давай, малыш, не останавливайся! Соси сосок! — Если он щас ответит „Соси хуёк — у нас глазок“ — все наши труды пойдут прахом. Я снова обосрусь. — Юлька заглянула в унитаз, и подала мне знак подлить воды. — Киску! Киску лижите! — Исступлённо орали за дверью, и чем-то чавкали. — Чо смотришь? — Я исподлобья глянула на хмурую Юльку. — Лижи давай. — Какая у тебя киска, Лида! — Заорала Юлька, затрамбовывая своё пюре в унитазную трубу. — Как она свежа! Как нежна! Как лыса! Кончи мне в рот, маленькая сучка! — Кончаю-ю-ю-ю! — Заорала я, и одним махом опрокинула всю оставшуюся воду в унитаз. — Я тоже кончила. — Юлька заглянула в толчок, и покачала головой. — Штирлиц, вы провалились. Кал не утонул. — Оу-у-уа-а-а-а-а-ы-ы-ы-ы, мама-а-а-а-а!!!! — Послышалось из-за двери, и Юлька бросила на пол ёршик. — Дёргаем отсюда, Лида. Дёргаем, пока он не отошёл. На счёт „Три“. Раз… Два… Три! Юлька резко толкнула вперёд дверь, и выскочила первой, наступив на скорчившегося у туалетной двери Павлика. За ней рванула я, краем глаза отметив, что выход из квартиры находится гораздо ближе, чем вилы. — Ы-ы-ы-ы-ы! — Снова взвыл бывший Юлин возлюбленный. А вот нехуй дрочить под дверью, которая открывается наружу. На улице, пробежав метров сто от Пашиного дома на крейсерской скорости, мы с Ершовой притормозили у детской площадки, и бухнулись на лавочку рядом с пожилой женщиной с вязанием в руках. — Это пиздец. — Первой заговорила Юлька. — Это пиздец. — Согласилась я, и замученно посмотрела на пожилую женщину с вязанием. — Бабушка, тут какашками пахнет! — К женщине подбежал ребёнок лет шести, и они оба подозрительно посмотрели на нас с Ершовой. — Ой, идите в пизду, тётенька, и без вас хуёво… — Юлька шумно выдохнула, и полезла за сигаретами. — И мне дай. — Я протянула руку к Юлькиной пачке. Минуту мы сидели молча, и курили. — Лида. — Ершова бросила окурок на землю, и наступила на него каблуком. — Я хочу принести тебе клятву. Прямо сейчас. Страшную клятву. — Юлька явно собиралась с духом. — Валяй. — Лида… — Юлька встала с лавочки, и прижала правую руку к сердцу: — Я больше никогда… — Не буду срать? — Закончила я за Юльку, и тоже раздавила окурок. — Да щас. Я больше никогда не пойду в „Семейную выгоду“. — И всё? — Я тоже поднчялась с лавочки, и отряхнула жопу. — И нет. Ещё теперь я буду сама покупать поносоостанавливающее. Ты всегда можешь на меня рассчитывать, если что. — Ну, когда мы в следующий раз пойдём в гости к Павлику… — Заткнись. Дай мне молча пережить свой позор. — Ах, Павлик… Павлушенька… Пашунечка… — Заткнись! — Что? Правда глаза колет? Кстати, я бесплатно кал топить не нанималась. Гони мне ту негритоску с одной сиськой. — Разбежалась. У тебя мазь есть. И колобок. Блять, правду говорят „Дай палец облизнуть — а тебе всю руку откусят“ — Негритосину!!! — Да подавись ты, завтра принесу. Сволочь меркантильная… … Две женские фигуры, оставив за собой тонкий шлейф духов, сигаретного дыма, и чего-то очень знакомого каждому, растворились в вечерних сумерках И в шесть утра звонит будильник… 30-01-2008 03:30 Всё просто. Просто как таблица в Экселе. Всё отрепетировано, одобрено и подписано. Всё просто. Хотя и не гениально. Одна таблица. Три графы. «Нужное подчеркнуть»… Ненавижу. *** — Дзынь-дзынь — Кто там? — Это я, твой Вася. Хуяк-хуяк, открывается дверь. На пороге стоит букет цветов, полиэтиленовый пакет из магазина «Перекрёсток», и собственно Вася. — Это тебе. Букет переходит ко мне как знамя. — Ой… Спасиба. Какая прелесть! Чмок-чмок. — Пакет вместе с Васей заходит в квартиру, и Вася поясняет: — Я, вот, винца купил. Сладкого. Как ты любишь. — И трясёт пакетом. Не люблю я вино, вообще-то. И Вася об этом знает. Вино любит сам Вася. Впрочем, так же как и пиво-водку-виски-коньяк и всё что горит. — Спасибо, Вася. — Ну что ты, такой пустяк. Шуршу пакетом, достаю из него шоколадку «Виспа», бутылку какого-то красного пойла, и чек на сумму шестьсот пятнадцать рублей. — Выпьем, Лида? — Выпьем, Вася. Чокаемся. Васина порция пойла улетает в него как в заливную горловину, а я мочу в бокале нос, и улыбаюсь как целлулоидный пупс. — Ой, знаешь, у меня сегодня на работе такой смешной случай произошёл! Лид, ты щас обоссышься! Сижу я, значит, на работе, и тут звонит телефон. Я трубку поднимаю, типа «Компания „Волчий Хуй и Колбаса“, здравствуйте», а мне из трубки говорят: «Здравствуй, мой пупсик». Я прям ахуел! Голос-то мужской! Ну я и говорю: «Это ещё кто, бля?», а мужик отвечает: «Ты что, пупсик, не узнал? Это ж я, твой дядя Юра!» Вот я ржал-то! У меня и дяди Юры-то никакова нету… Смешно? — Ахуеть как смешно. — И выпиваю залпом красное говно из своего бокала. — Тогда наливай. Наливаю. Снова пойло улетает в заливную горловину, а в бутылке нихуя уже не остаётся. Вася смотрит на часы: — Эх, стопиццот чертей, каналья… Метро уже закрылось, денег на такси нету, и вообще… Я у тебя останусь, ага? Понятное дело, останешься. Куда ж ты денешься? А то прям я не знала, зачем ты сюда идёшь… — Ага. Вася рысит в спальню, а я иду в душ, уныло чищу зубы, и присоединяюсь к Васе. Тот уже лежит под одеялом, и мучает пульт от телевизора на предмет поиска MTV. Ныряю под одеяло. Целуемся. Привычным движением, Вася одной рукой начинает телепать мою сиську, пытаясь поймать радио «Маяк», а другой снимает под одеялом трусы. С себя. Потом забрасывает на меня ногу, впивается зубами в мою шею, и увлечённо ковыряется у меня в трусах. Минуты две. Зачем больше-то? Не в первый раз же. По истечении двух минут Вася встаёт, и, натыкаясь лбом в темноте на все шкафы, задевая жопой все кресла, сбивая ногами стол — лезет куда-то в кучу своей разбросанной по полу одежды, и ищет в этой куче карман джинсов, в котором лежат гандоны. Ищет минут пять. Я потихоньку засыпаю. Ещё минуту Вася грызёт обёртку гандона зубами, потом дрочит, потом напяливает свой девайс на хуй, и холодной соплёй вползает ко мне под одеяло. Просыпаюсь. Далее следует не очень бурный секс в двух вариациях: бутербродиком и раком. Это если он ещё на бутербродике не облажается. После чего Вася со всхлипом кончает, снимает свой девайс, завязывает его узлом, и выкидывает в форточку. Как сука. Перекур на кухне, Пепси-Кола, «Ачо, выпить больше ничо нету? Тогда спать», щелчок выключателя, темнота. — Лид… — Что? — Я тебя люблю… До сих пор. Смешно, да? — Да. Не начинай всё сначала, а? — Хорошо. Спокойной ночи. — Спокойной ночи. И в шесть утра звонит будильник… *** — Алло, Юльк, привет. Слушай, ко мне щас Федя едет. — Какой, бля, Федя? — С Красной Пресни. Ну, Федя… — Ах, Федя… Что, заманила в сети малолетку, ветошь старая? — Дура. Ему двадцать три уже. — А тебе сколько? — Иди ты в жопу! — А мне ещё больше, кстати, гыгыгы — Юльк, если я его сегодня выебу — это ужас, да? — Это педофилия, Лида. Мерзкая такая педофилия. С элементами порнографии. — Клёво. Это я и хотела услышать. Отбой. — Пожалей мальчишку, сука… — Непременно. Всё, пока. Педофилия с порнографией. Замечательно. Дожили, Господи… — Дзынь-дзынь. — Кто там? — Это я, Федя… Хуяк-хуяк, открываю дверь. На пороге — Федя. Без пакета, без букета и без денег на метро. По глазам вижу. — Хорошо выглядишь, Лидок. — Спасиба, Федя, стараемся. Чмок-чмок. Федя заходит в квартиру. — Ой, у тебя собачка? Как зовут? Марк, Марк, иди сюда… Сколько ему? Год? А такой большой… Ой, он меня облизал! — Угу. Не бойся, не укусит. Он тупой. Что будешь? Коньяк, вискарь, водка есть какая-то… — Спасибо, я пить не буду… — Молоток. И не пей. Тогда кыш с кухни в комнату. В спальне Федя усаживается в кресло, а я плюхаюсь на кровать напротив него. Лежу на животе, болтая в воздухе ножками, и ненавязчиво стряхиваю с плеча бретельку домашнего сарафана. Федя, типа, не видит. Хотя уже нервничает. — Фе-е-едь… А я вчера ножкой ударилась… — И ногу эту свою ему под нос — хуякс. — Да? Сильно? — Ага. Синяк видишь? — Вижу. Бедненькая… Больно? — Ещё как. Поцелуешь — быстрее пройдёт… И, пока Федя холодными губами нацеловывает синяк, я выключаю свет. — Лии-и-ид… Я это… — Так. Ты или целуй, или щас по месту прописки у меня поедешь. На последней собаке. — Понял. Далее всё идёт по схеме: ловим «Маяк», путаемся в трусах, моих и собственных, всякая орально-генитальная возня, грызня обёртки от гандона и бутербродик. Десять минут спустя… — Ли-и-ид… Я это… Тебе всё понравилось? Косяк, Федя… Если тебе не пятнадцать лет, и ты как минимум год уже не девственник — ты такую хуйню спрашивать не будешь. Не должен. Но спрашиваешь. Даже, проживя с женой сто лет — спрашиваешь! Зачем, а? Имей ввиду — когда-нибудь, кто-нибудь тебе скажет правду. Ты к этому готов? — Угу. Тебе вставать во сколько? — В шесть… — Тогда спи. Раз некурящий. Завтра позвоню. Будешь утром уходить — дверь захлопни. И в шесть утра звонит будильник… *** — Дзынь-дзынь. Открываю, не спрашивая, потому что знаю, кто это… — Я соскучилась… Ты не представляешь, КАК я соскучилась… — Я тоже, зай. Так и будем на пороге стоять? Он проходит, по-хозяйски гладит собаку, моет руки, и идёт на кухню. — Кушать будешь? — Буду. Гремлю кастрюлями-тарелками. Полчаса сижу напротив, подперев руками подбородок, и наблюдаю за тем как он ест. — Сиди, Лид, я сам посуду помою. Провожаю его влюблёнными глазами, и бегу в душ, наводить марафет. Новое бельё, новый пеньюар, новые духи. Всё новое. Всё для него. Для него одного. Рысью в спальню. Жду. Он заходит, он снимает часы, он кладёт их на стол. Туда, куда кладёт их всегда. Больше он не успевает снять ничего. Потому что я выскакиваю из-под одеяла, и набрасываюсь на него как голодная собака, срывая с него свитер, расстёгивая ремень, и сдирая зубами трусы. …И я точно знаю, куда его надо поцеловать. И он точно знает, что между лопатками у меня эрогенная зона. А ещё у него родинка за правым ухом, а меня нельзя щекотать под коленкой. И я не хочу никакого бутербродика. Потому что я хочу смотреть на него сверху вниз. И лицо его видеть. Чтоб не спрашивать потом: понравилось ему или нет. И одной рукой я опираюсь на его грудь, а другой зажимаю себе рот, чтобы не разбудить соседей. А после я говорю ему "Знаешь, я тебя…", а он не даёт мне договорить: — Зай, поставь будильник. На шесть. И я встаю, и завожу будильник. И знаю, что ему, в общем-то, похуй на то, что я скажу. Ему это не нужно. Ему ничего от меня не нужно. Я у него просто есть — и всё. А у меня есть он. И это не всё. У меня смысл в жизни есть. Стимул. Трамплин какой-то. Цель, в конце концов. А у него — нет. У него жена есть. Сын есть. Всё у него есть. Даже я. Только в этом списке я стою последней. И это — это обстоятельство непреодолимой силы. Он так решил. А я приняла это решение. И мне себя не жалко. Нет. Хотя… Я возвращаюсь назад, под одеяло, кладу ему голову на плечо, и засыпаю. Засыпаю счастливой. И в шесть утра звонит будильник… Как Баклажан Динозавра хоронил 02-10-2007 12:04 Заслуженный опойка района Отрадное, Толик-Баклажан, на пятьдесят процентов был обязан своему погонялу за искреннюю и нежную любовь к сивушным маслам, что сильно сказалось на цвете его лица, и на пятьдесят — синему носу, хоботком свисающему до рта. Еблет Толика был заметен издали, и поэтому его никогда ни с кем не путали. Баклажан был воистину эксклюзивен. Жил Толик в трёхкомнатной квартире с мамой Дусей, которая генетически передала сыну любовь к сивушным маслам, с младшим братом Димой Бородулькой, чьё погоняло в полном своём звучании выглядело как «Борода-в-говне», ибо Бородулька страсть как любил попиздеть не по делу, за что был часто бит как врагами, так и друзьями, и с сожительницей Диной. Которую иначе как Динозавром никто не называл. И весьма справедливо. Баклажан и Динозавр были похожи как близнецы. Единственное, у Дины нос был короче, и пахло от неё давно немытой пиздой. И, если Баклажана издали узнавали по фиолетовому лицу, то Динозавра унюхивали за полчаса до того, как она появлялась в поле зрения. А ещё в квартире Баклажана снимали комнату проститутка Маша-Тамагочи, и гастарбайтер Пися. Как звали Писю по-настоящему — не знал никто. Пися не говорил по-русски, и не имел никаких документов. Но сам Пися считал себя афромолдаваном. Ласковое, русское имя Пися, афромолдаван получил за большой продольный шрам на своём абсолютно лысом черепе, делавшей его голову похожей на гигантскую залупу. Вообще-то, изначально его так и называли — Залупа. Но Залупа не пожелала отзываться на это имя, проявила агрессивность, и попыталась снасильничать Динозавра… После неудачной попытки стать насильником, Залупа стала кротким импотентом (Маша-Тамагочи проверила лично), и беспрекословно отзывалась на любой громкий звук. На «Писю» она реагировала лучше всего. На том и порешили. Жила эта дружная семья за счёт Маши-Тамагочи, которая, помимо ста баксов платы за комнату, периодически подкидывала домовладельцам денег, чтобы те не подохли и не воняли, и Машиных клиентов-азербайджанцев, на которых, в момент их сладостного соития с Тамагочи, неожиданно сзади нападал Бородулькин и глушил жертву совком для мусора. После чего их бездыханные тела поступали к Баклажану, в обязанности которого входил шмон карманов приезжих сластолюбцев. Братья не гнушались так же изъятием у оглушённых жертв одежды, не забывая при этом о маме Дусе и о Динозавре. Поэтому маму Дусю можно было встретить у магазина Кулинария, где она приобретала вкусную слепуху, в нарядных спортивных штанах пятьдесят шестого размера, и в дермантиновой куртке "сто карманов", стянутой шнурком чуть ниже колена, а Дина возбуждала по ночам Толика аппетитной целлюлитной попкой, с зажёванными между булками серыми азербайджанскими семейниками. Что происходило внутри этой образцовой семьи — обывателей совершенно не волновало. Единственное, аборигены стали замечать, что запах пиздятины в квартале стал слабее, а потом вообще пропал. Местное население возрадовалось, но ни с чем это приятное открытие не связало. А зря. Ибо Динозавр слёг в постель с явным намерением умереть от цирроза печени. Врача к Динозавру вызывать не стали, поэтому просто накрыли её старым тулупом, и старательно не замечали. На пятый день Динозавр умер. Как, впрочем, и ожидалось. Ранним зимним утром Баклажан почувствовал, что он изрядно околел. Виной тому стало отсутствие в доме отопления, по причине трёхлетней неуплаты коммунальных платежей. Баклажан замёрз, и оттого проснулся. В доме было тихо. Безмятежно спала Тамагочи, трогательно зажав между коленей приметную голову Писи. Спокойным сном почивал Бородулька, обнимая во сне спортивную сумку с мандаринами, которой он разжился накануне, оглушив совком очередного охотника до Тамагочиных прелестей… Громко храпела мама Дуся, уронив на пол тряпку, которую она подкладывала на ночь в трусы, поскольку страдала ночным недержанием мочи, а иногда и не только… Тихо и безмолвно лежала в углу Динозавр, выставив из-под тулупа грязные конечности в дырявых носках разного цвета и размера. А Баклажан мёрз. "Нахуй Дине тулуп?" — подумал предприимчивый сожитель, и стал подкрадываться к Динозавру, аки тать в ночи. "Ей похуй, а у меня яйца окоченели…" — ободряюще шептал себе под нос Баклажан, аккуратно стаскивая с Дины тулуп. "Бум!" — громко стукнула об пол голова Динозавра. "Еба-а-а-ать…" — слева направо перекрестился Баклажан, и сразу вспотел. Динозавр была мертва. Это Толик понял сразу. Он три года санитаром в морге работал, пока его не выгнали за излишнюю предприимчивость. Санитар Баклажан быстро высрал для чего к нему в морг периодически стучат старые ведьмы, и просят отдать им то рукав от одежды покойника, то кусочек мыла, которым трупы мыли. "Колдуют, бляди!" — смекнул Баклажан, — "По заказу, небось, работают. Порчу Вуду на алигархов пузатых наводят. Денег по любому имеют. С хуя ли я им бесплатно всё отдавать буду?" И открыл свой маленький бизнес. У него и прайс-лист имелся. В единственном экземпляре, написанный от руки: "1. Одежда трупная — одна штука, тыща рублей, 2. Зуп покойника — одна штука, пятьсот рублей; оптом — сто рублей за зуп, 3. Кусок покойника, общим весом не более трёхсот граммов — три тыщи рублей…" Бизнес развивался, приносил доход, и Баклажана сгубила элементарная жадность. Толик решил не мелочиться, а продавать трупы целиком. И спалился на первом же трупе, который он попытался продать родственникам трупа, со знанием дела поясняя, что по кускам он им обойдётся дороже. С тех пор нос Баклажана лишился костей, и свисал игривым хоботком, придавая фиолетовому Толикову лицу некую пикантность и готичность. И сейчас Толик, подёргав носом-хоботком, совершенно точно определил, что Динозавр почил в бозе. Причём, как минимум, дня три назад, если судить по запаху. С минуту Баклажан мучительно соображал что ему делать, а потом решил разбудить всех домашних, чтобы думалось веселее и интенсивнее. — ДИНА ПОМЕРЛА!!! — завопил Толик, скорбно простирая руки над головой, и размахивая тулупом, — ВСТАВАЙТЕ, БЛЯДИ!!! Первой, разумеется, услышав знакомый зов, проснулась Тамагочи. Одновременно с ней очнулся Пися, и, не разобравшись спросонок что к чему, сунул палец в Тамагочин анус. Третьим пробудился Бородулькин, и крепко прижал к себе сумку с мандаринами. Мама Дуся на сыновий зов отреагировала недержанием мочи, но глаза не открыла. — Дина померла… — потупив взор, снова доложил Баклажан, и шмыгнул носом, — Воняет уж… Маша-Тамагочи подошла к лежащему на полу трупу, бесстрашно наклонилась над ним, и незамедлительно проблевалась мандаринами. Что не ускользнуло от острого взгляда Бородульки. — Крысишь, падла?! — взревел Борода, и хищно скрючил пальцы. — Иди нахуй, — скорбно воззвал к брату Баклажан, — с мандаринами потом разберёшься. Думай, чё делать будем? Бородулькин расслабился, и почесал болячку на подбородке: — Хоронить надо… Баклажан исподлобья взглянул на Бородулькина, и спросил: — А на что хоронить будем, а? У тебя бабки есть? — У меня мандарины есть, — быстро ответил Бородулькин, и добавил: — Но я их на поминки не дам. Я их за бокс плана загнать хотел. Баклажан понял, что от брата путных советов не дождёшься, и повернулся к Писе: — Ну что, залупа молдавская, скажешь? Пися замычал, и стал быстро колотить рукой по воздуху. — Чё мычишь, блядина? — задал Толик риторический вопрос, и ещё раз взглянул на Динин труп. Пися не унимался, а подскочил к шкафу, и принялся стучать по его рассохшейся дверце, издавая не поддающиеся расшифровке звуковые сигналы. Баклажан нахмурился: — Что ты хочешь? Шкаф ломать? Пися закивал лысой головой, и лёг на пол, сложив на груди руки. Толик напрягся: — Ты предлагаешь Дину в шкаф спрятать, мудило?! Пися замотал башкой, и снова застучал по шкафу кулаками. Тамагочи прекратила блевать, утёрла губы рукавом, и перевела: — Пися говорит, что может из шкафа гроб сколотить, если надо. — Оно, конечно, дело хорошее… — пожевал губами Баклажан, и поинтересовался: — А могильщикам чем платить? А поминки? Водку на что покупать? Услышав знакомое слово «водка», очнулась мама Дуся, каркнула: "Нету водки! Всё выжрали вчера, уроды!" — и обильно ссыкнула вдогонку. Денежный вопрос стал остро. А тем временем рассвело… В восемь часов утра во двор выползло всё семейство в полном составе, включая сумку с мандаринами. — Люди! — хором кричало семейство, — У нас горе! Дина померла, Царствие ей Небесное! Подайте по-соседски кто сколько может! Господь не забудет вашей доброты! Баклажан при этом размашисто крестился слева направо, и мял в руках несвежий носовой платок, подозрительно напоминающий видом и запахом мамы Дусину ночную тряпку. Во двор мало-помалу начал стекаться ручеёк сердобольных соседей. Каждый из них подходил к Баклажану, крепко обнимал его, и бубнил ему в ухо: — Ты это… Держись, браток… Мы того… Чем можем — поможем… Ну, как же так, а? Ведь ещё не старая баба была… Ей же и полтинника, небось, не стукнуло… Баклажан перестал изображать безутешного вдовца, и завопил: — Какой полтинник?! Да Динке двадцать пять всего было!!!! Соседи отпрянули от Толика, и тоже синхронно перекрестились. Тамагочи тем временем деловито собирала протянутые рубли, прятала их в лифчик, а Пися поочерёдно целовал руки каждому дающему. За что пару раз выхватил с кулака по лысине. Бородулькин скорбно обжимался с мандариновой сумкой, а мама Дуся непрерывно ссалась в спортивные штаны, и протяжно охала. Денежный вопрос медленно, но верно решался. Ещё через два часа, Пися, как и было обещано, сколотил на скорую руку гроб. Гроб вышел крепкий, добротный, лакированный… Общее впечатление портила только фраза "Баклажан пидорас!" — накарябанная на бывшей дверце шкафа рукой неизвестного врага, и сильно бьющая в глаза с полированной крышки гроба. Но Дине было уже всё равно. Дина безучастно лежала в углу, источая миазмы, и ждала погребения. — Мать, пора готовить усопшую! — величественно произнес вдовец Баклажан, и дал матери увесистого поджопника. Мама Дуся засеменила к Динозавру, промокая глаза своей незаменимой тряпкой, и наклонилась над трупом. И тут произошло ужасное. Труп Дины напрягся и пёрнул. Пися закатил глаза, и потерял сознание. Баклажан с размаху осел в гроб, и беззвучно зачавкал ртом. Тамагочи взвизгнула, и проблевалась остатками мандаринов. Бородулькин автоматически дал в ебало Тамагочи, и сел жопой в мандариновую блевоту. Мама Дуся обильно помочилась в спортивные штаны, и громко рыгнула. Если кто не понял — семейство было шокировано. Первой пришла в себя Динозавр, и глухо промычала: — Какая падла тулуп спиздила, бля? Вторым по счёту очнулся Баклажан, заорал: — Хули ты людей пугаешь, мразота?! — и смачно харкнул на Динин левый носок. Тамагочи предсказуемо проблевалась долькой мандарина, и упала на Бородульку. Бородулька, в свою очередь, закатил глаза, и уснул на сумке с цитрусовыми. Пися замычал, и кинулся лобызать Динозавра. Мама Дуся смачно высморкалась в тряпку, засунула её в трусы, и подытожила: — Поминки отменяются. Но бабки не вернём. Ещё через час семейство бурно отмечало воскрешение Динозавра, и поочерёдно било Баклажана то сумкой с мандаринами, то ссаной тряпкой, за дезинформацию, и намеренный ввод в заблуждение. Баклажан вытирал разбитые губы, и слабо сетовал на то, что "Уж слишком воняла, и не дышала…" Пися перетащил уже потерявший актуальность гроб в комнату к Тамагочи, и быстро перепрофилировал его в топчан. Тамагочи на радостях устроила себе выходной, чем, сама того не подозревая, спасла жизнь трём ветеранам Черкизовского рынка. Мама Дуся безостановочно ссала в штаны, и лихо опрокидывала в себя рюмку за рюмкой. А Динозавр молча сидела за столом, не прикасаясь к спиртному, и окидывала тяжёлым взглядом домочадцев. Потом приподнялась, ткнула грязным пальцем в Баклажана, и припечатала: — Ты урод, Толя. Баклажан поперхнулся мандарином, закашлялся, и переспросил: — Чё?! Динозавр, тяжело дыша, повторила: — Ты. Урод. Ебучий Баклажан. Ты зачем меня ебал, когда я болела? Бородулькин похабно засмеялся, но быстро заткнулся, когда увидел Баклажановы глаза. — Ты чё, сука? Забыла, кто тебя ебёт и кормит? Я ж те щас переебу, и Залупа останется без нового дивана, а на поминки нам денег хватит, не боись! Дина задрала подол байкового халата, окатив вкушающих водку домашних, волной слезоточивого запаха пиздятины, и заорала: — А это что?! Баклажан, давно привыкший к Дине, и уже не замечавших таких маленьких нюансов, как валящая с ног вонища, заорал в ответ: — Це пизда твоя, ебанашка! Ты ещё трусы сними, бля! Дина утробно и театрально расхохоталась: — Ха-ха-ха! Пизда! А в пизде что? Баклажан включился в общий настрой, и в тон ей засмеялся смехом Санта-Клауса: — Хоу-Хоу-Хоу! В пизде у тя только конь не валялся! Прикройся, уродины кусок! Тогда Динозавр победно воздела руки к засратому мухами потолку, и торжественно объявила: — Я беременна!!! И наступила тишина. И в тишине с глухим стуком покатились по полу мандарины. И мама Дуся тихо, по-фашистски, бзднула. И Пися сунул плешивую голову между ног Тамагочи. И Баклажан досадливо опустил глаза, и нервно захрустел шеей. — Месяцев пять уже. — Приговором прозвучали последние слова Динозавра, после чего она была безболезненно нокаутирована бывшим вдовцом … Толика-Баклажана знает весь квартал. У Баклажана синее лицо, и фиолетовый нос-хобот. Баклажан два года назад чуть не похоронил живого Динозавра в старом шкафу. Эту историю аборигены любят рассказывать друзьям. И мне в том числе. Динозавр жива до сих пор, и очень любит водку. Динозавр родила в прошлом году что-то непонятное, и подарила это что-то государству. Динозавр так же фиолетова лицом, и пахнет пиздятиной. Пиздятиной реально пасёт за километр. Я лично чуяла. А если вам нехуй делать, и путь ваш пролегает мимо Северо-Восточного округа Москвы — позвоните мне. Я покажу вам Баклажана, Динозавра, полированный гроб Писи, и, возможно, расскажу про то, как Бородулькина поймали три оглушённых им жертвы, и насовали ему в жопу маринованных огурцов. Возможно. Расскажу. Да. Квартет 22-09-2008 03:08 Я всегда была чувственной и одарённой натурой. Я этого не ощущала, но моя родня утверждала, что я пиздец как талантлива, только они точно не знают — в чём именно. На всякий случай, меня отдавали во всевозможные кружки и школы, чтобы выяснить, где же зарыт мой талант. А в том, что он где-то зарыт — никто не сомневался. К моим двенадцати годам выяснилось, что талант у меня только один — пиздеть не по делу, и много врать. Причём, обучилась я этому сама и совершенно бесплатно. За это меня сурово наказали, сделали внушение, и в наказание отправили на одну смену в пионерлагерь «Мир», где я, вдобавок ко всему, научилась курить невзатяг, петь блатные песни, и воровать. После того, как с моей жопы сошли последние синяки и следы папиного ремня, меня забрали из всех кружков и школ, решив, что я — бесталанный позор семьи. И тут во мне внезапно проснулся талант. Однажды утром я вдруг поняла, что я — богиня музыки. Музыка звучала у меня в голове, я её никогда раньше не слышала, и попыталась запомнить. Годы учёбы в музыкальной школе прошли для меня даром, к тому же мой папа выбил из меня последние мозги своим ремнём, и, если вы помните по какому месту бил меня папа — вы знаете, где у меня находятся мозги. Так вот, папа их выбил окончательно. Вместе с жидкими воспоминаниями о том, как выглядят нотный стан, ноты, и моя учительница пения Белла Дераниковна Эбред. Странно, но вот имя учительницы пения папа выбить так и не смог. Ноты я записать уже не могла, а вот мелодию, звучавшую в голове, запомнила, и напевала её про себя до тех пор, пока она внезапно не оборвалась. А оборвалась она потому, что вошедшая в комнату мама стукнула меня по голове выбивалкой для ковров, напомнила мне, что воровское лагерное прошлое меня не отпускает, и с этими словами вытащила из-под моей кровати папину электробритву, которую я спёрла у папы с целью побрить свой лобок, который радовал мой взор тремя жидкими рыжими волосинами. В умной книге я прочитала, что растительность можно укрепить и увеличить, если её регулярно брить. В лагере я узнала, что моя лобковая растительность — самая жидкая и самая негустая. Если не брать в расчёт растительность неизвестно как затесавшейся в наш отряд десятилетней девочки Риты. У Риты её вообще не было. Мне стало обидно за свой лобок, и я приняла решение брить его каждые полчаса. Папиной бритвой. Воровкой я себя не считала, потому что у папы моего всю жизнь была борода, и брить он её не собирался. И вообще — эту бритву он сам спёр, когда работал кладовщиком на складе. Видимо, мама собралась её кому-то подарить, и обнаружила пропажу. А поскольку вор у нас в семье был только один — и это была я, пропажа была быстро обнаружена, а я — сурово наказана. Но речь сейчас не об этом. Стукнув меня по голове, и тем самым оборвав звуки прекрасной мелодии, мама удалилась из моей комнаты, забрав бритву, а я, выждав пить минут, полезла в ящик с игрушками младшей сестры, и вытащила оттуда металлофон. Была во времена моего детства такая игрушка: доска с прибитыми к ней железными пластинрами. К доске прилагались молоточки. Хуяря этими молоточками по пластинам, можно было сыграть "Тили-тили, трали-вали" или «Чижик-Пыжик». Я, как три года проучившаясь в музыкальной школе, могла ещё дополнительно выбить из этой жемчужины советской игрушечной промышленности "Во саду ли, в огороде" и «Ламбаду». Папа иногда говорил, что за триста рублей в год он сам может сыграть оперу «Кармен» на губе и на пустых бутылках. Причём так, что сам Жорж Бизе не отличит от оригинала. А уж «Ламбаду» он вообще пропердит на слух, даже не напрягаясь. После чего всегда добавлял, что в музыкальных школах детей учат какой-то хуйне. В общем, я извлекла металлофон, и наиграла на нём услышанную мелодию. Получмлось звонко и прекрасно. Но музыка — это ещё не всё. Требовались слова для песни. Слова я тоже придумала очень быстро. Зря, всё-таки, родня считала меня бесталанной. Песня выдумалась сама собой. Меня не любит дед, не любит мать За то что дочь их стала воровать. Они все говорят, что я — позор семьи Мне больно это знать, как не поймут они… (тут шёл такой мощный наебок по металлофону, и сразу за ним — припев) ЧТО ВОРОВАТЬ ЗАСТАВИЛ МЕНЯ ГОЛО-О-О-ОД!!! Потом шёл второй куплет сразу: Моя мамаша постоянно меня бьёт, А папа с мужиками пиво пьёт, В такой семье мне остаётся лишь одно: Я буду красть конфеты всё равно! (БУМС! ДЫДЫЩ!) ВЕДЬ ВОРОВАТЬ ЗАСТАВИЛ МЕНЯ ГОЛО-О-О-ОД!!! В общем, песня была придумана, я её спела три раза и прослезилась, и теперь мне требовались благодарные слушатели. Маме её петь было нельзя, остатками выбитого мозга я понимала, что мама может меня сдать врачам на опыты, поэтому я, сунув металлофон подмышку, выбралась на лестницу, и позвонила в соседнюю квартиру. Открыла мне подруга Ленка. — Ленка, ты любишь музыку? — Сразу спросила я у подруги, и показала ей металлофон. — "Модерн Токинг" люблю. — Ответила Ленка, и с опаской покосилась на мой инструмент. — Я сочинила песню, Ленка. — Пренебрежительно сказала я, и, плюнев на большой палец, лихо протёрла крышку металлофона. — О тяжёлой воровской доле. Ты будешь её слушать? Ленка уже давно была наслышана, что я — отъявленная воровка с дурной наследственностью, отягощённой пьющим отцом и курящей матерью, и поэтому побоялась мне отказать, и впустила меня в квартиру. Кроме самой Ленки там обнаружились ещё две какие-то незнакомые девочки, которые при виде меня почему-то съёжились, и прижались плотнее друг к другу. — Вы любите музыку и песни о тяжёлой воровской судьбе? — Я в лоб задала девочкам вопрос, и они съёжились ещё больше. — Я, как вор со стажем, знаю в этом толк. У нас в лагере такое каждый вечер пели. — В каком лагере? — Прошептала одна из девочек и с опаской посмотрела на мой металлофон. — Да так, в одном лагере… — Туманно ответила я. — Под Дмитровом где-то. Нас туда ночью везли. Короче, вы меня слушать будете?! Девочки, во главе с Ленкой, закивали головами, а Ленка даже пару раз хлопнула в ладоши. Я расчехлила свой иструмент, поплевала на руки, покрепче взяла молоточки, и запела свою песню. Когда я кончила петь, и утих последний отголосок, Ленка икнула, и спросила: — ты сама это сочинила? — Да. — Гордо ответила я. — Воры всегда сами придумывают свои песни. Поэтому они всегда у них печальные. Вот послушайте. И я спела им "Голуби летят над нашей зоной", подыграв себе на металлофоне. Девочки впечатлились ещё больше. Было очень заметно, что таких песен они никогда не слышали. Таких жизненных и печальных. — Послушай, Лида… — Сказала вдруг Ленка, и несмело потрогала мой инструмент. — А можно мы тоже будем играть твою песню? У меня тоже есть металлофон. — ну что ж… — Я нахмурила лоб. — Можно, конечно. Только металлофона больше не надо. Что у тебя есщё есть? Ещё у Ленки оказался барабан, бубен и игрушечная шарманка. Такая, знаете, круглая штука с ручкой. Когда её крутишь, получается ужасно заунывная музыка. У моей младшей сестры была такая, и та всего за полчаса вынесла мне весь мозг этой шедевральной мелодией, после чего я снова начала грызть ногти, хотя отучилась от этого два года назад. С помощью психиатра. Раздав всем троим инструменты, и предупредив о пагубном влиянии шарманки, я снова начала: — Меня не любит дед, не любит ма-а-ать… Здесь одна из девочек начинала яростно крутить шарманку, а Ленка один раз ударяла в бубен. — За то, что дочь их стала ворова-а-ать… Тут вступала вторая девочка, с барабаном. Она громко била в барабан, обозначив этим трагический момент моего морального падения, как она сама объяснила, и при это тоненько подпевала "Воровка Лида, воровка Лида…" — Они все говорят, что я — позор семьи-и-и… Снова жуткий звук шарманки, и погребальный удар в бубен. — Мне больно это знать, как не поймут они!!! — тут я прям-таки заорала, и взмахнула рукой, чтобы обозначить бумс и дыдыщ. По моему знаку одна из девочек стала крутить ручку шарманки с утроенной скоростью, Ленка затрясла бубном и завыла, а девочка с барабаном затряслась, и закричала: — ВЕДЬ Я ВОРУЮ, ПОТОМУ ЧТО НЕ ЖРАЛА НЕДЕЛЮ-Ю-Ю-Ю-Ю!!! — Дура ты! — В сердцах выругалась я, и ударила девочку по голове молоточком от металлофона. — Ты в бумажку со словами смотришь вообще?! Вот манда, такую песню испортила! Слово «манда» я выучила в лагере, и уже получила за него пиздюлей от папы. Значит, хорошее было слово. Нужное. Правильное. Девочка, получив молоточком, затряслась, схватила бумажку, близоруко тыкнулась в неё носом, и заорала ещё громче: — ВЕДЬ ВОРОВАТЬ ЗАСТАВИЛ МЕНЯ ГОЛО-О-ОД!!! Ленка неуверенно стукнула один раз в бубен, и посмотрела на меня. — Всё. Отперделись вы, девки. — Я прищурила глаз, и окинула тяжёлым взглядом свою рок-группу. — И что теперь с нами будет? — Тихо спросила девочка с барабаном. — Ничего хорошего. — Успокоила я её. — Музыкантами вам никогда не стать. Тут талант нужен особый. Кто не познал голода и лагерной жизни — тот никогда не станет талантливым музыкантом. Всё. Я ухожу. С этими словами я забрала свой металлофон, воткнула за каждое ухо по молоточку, и с пафосом хлопнула дверью. Дома я ещё несколько раз тихо спела свою песню, избегая бумса и дыдыща, чтоб мама не спалила, а через два часа к нам пришла Ленкина мать. Потрясая бумажкой, на которой был написан текст моей песни, Ленкина мама громко кричала, что по мне плачет тюрьма и каторга, что она запрещает Ленке дружить со мной, и что одну из девочек, которых я в грубой форме принуждала сегодня к извращениям, увезли сегодня в больницу с нервным срывом. Выпалив это на одном дыхании, Ленкина мама потребовала выдать меня властям. То есть, ей. И ещё потребовала, чтобы меня немедленно и при ней жестоко избили, изуродовали, и сунули мне в жопу мой металлофон, которым я покалечила психику её дочери. Я подумала, что настал час моей смерти, и почему-то моей последней мыслью была мысль о негустых волосах на моём лобке. И о том, что они никогда уже не будут густы настолько, что мне не будет стыдно ходить в душ с Аней Денисовой из нашего отряда. У Ани всё было очень густо. За дверью послышались тяжёлые шаги. Я зажмурилась и инстинктивно сжала сфинктер ануса. Дверь распахнулась, и послышался голос папы: — Ну что, республика ШКИД, воровать заставил тебя голод? — Я больше не буду… — Заревела я, рассчитывая облегчить свою смерть хотя бы исключив пункт засовывания металлофона в свою жопу. — Я больше никогда-а-а-а-а… — Не ной. — Хлопнул меня по плечу папа. — Воровать не надо, если не умеешь как следует, а за песню спасибо. Я очень ржал. — Тётя света хочет меня убить… — Я заплакала ещё горше. — Я сама слышала… — Тётя света щас пойдёт на… Домой в общем. — Ответил папа. — И мама пойдёт туда же, прям за тётей Светой, если полезет тебя наказывать. А что касается тебя — то не ожидал, что у тебя всё-таки есть талант. Триста рублей потрачены не зря. Ну-ка, спой мне эту песню. Я несмело достала металлофон, и тихо, запинаясь, спела папе песню о тяжелой воровской доле. Папа долго смеялся, а потом принёс гитару и запел: "Плыл корабль, своим названьем «Гордый» океан стараясь превозмочь. В трюме, добрыми качая мордами, лошади стояли день и ночь…" В комнату вошла мама, и открыла рот, чтобы что-то сказать, но ничего не сказала. За спиной у неё замерла тётя Света, и они обе стояли, и молча слушали, как мы с папой поём: — И не было конца той речке, края… На исходе лошадиных сил Лошади заржали, проклиная Тех, кто в океане их топил… …Так закончилась моя музыкальная карьера. Я никогда в жизни не написала больше ни одной песни, и в моей голове больше никогда не звучала незнакомая музыка. Видимо, мама сильно стукнула меня выбивалкой. Зато песню про лошадей мы с папой поём до сих пор. Редко поём. Потому что редко видемся. А если видемся — то поём обязательно. Соседка Ленка после того случая почему-то без экзаменов поступила в музыкальную школу, и сечас работает в детском саду. Учит детишек пению. А самое главное — мой папа мной гордится. Потому что, как оказалось, один маленький талант у меня всё-таки есть. Мстя 01-10-2008 15:32 Мне иногда делают комплименты. В основном, мы же это все понимаем, для того чтоб развести на поебацца. Иногда, бывает, делают их совершенно искренне: "О! Ты побрила ноги? Так тебе намного лучше!" А иногда делают их себе во вред… Ночь. Москва. Я — где-то в центре этой Москвы. Бухенькая. Бухенькая — это не в трипизды, а вполовину где-то. Всё прекрасно понимаю-осознаю, но кураж так и прёт. Стою, значит, таксо ловлю. Чтобы отбыть восвояси на свою северо-восточную окраину. Подъезжает таксо. "Куда едем?" — спрашивает невидимый голос, а я бодро отвечаю: "За двести рублей в Отрадное!" Дверь таксо распахивается, и я плюхаюсь в салон. На заднее сиденье. Лица водителя не вижу. — На танцы ходила? — Водителю явно хочется общения. Простого человеческого общения. — О, да. — Я старалась быть немногословной, чтобы водитель не понял, что пассажирка бухенькая, и не воспользовался этой досадной оплошностью. — Наплясалась? — Водитель допрашивал меня с пристрастием. — Напилась? Домой едешь? — Изрядно. — Подтвердила я. — И напилась тоже. Совсем чучуть. Домой еду, да. — Хорошо тебе. — Как-то неопределённо позавидовал мне дяденька. — Напилась и наплясалась. Разговор зашёл в тупик. Я закрыла глаза и задремала. — А вот я теперь совсем один. — Вдруг нарушил тишину водитель, и повернулся ко мне лицом. Усатым таким ебалом. А машина-то едет… — Жена, сука шалавообразная, меня бросила. С карликом из шапито сбежала, мразь! Сын — тупиздень какой-то. Пятнадцать лет парню — а всё в шестом классе сидит. И ведь не олигофрен, вроде. Просто тупой. Я не хочу больше жыть! Нахуй она мне такая жызнь нужна? Тут я окончательно просыпаюсь, трезвею, и понимаю, что дяденька-то, в отличии от меня, далеко не бухенький. Дяденька как раз в трипиздень. В подтверждение очевидного он ещё и икнул. По салону поплыл приятных запах перегара и киевских каклет. — Дядя… — Я с трудом разлепила сведённые судорогой животного страха губы, и потыкала скрюченной рукой куда-то в сторону лобового стекла. — Дядечка мой хороший, вы бы, блять, на дорожку б посмотрели, а? На нас, вон, КАМАЗик едет. Щас нам с вами пиздец наступит. Извините. Губы сводило со страшной силой. Чтобы этот маниак не выкупил моего панического состояния, я шёпотом дважды повторила про себя скороговорку, которую мы с подругой Юлькой придумали лет пять назад, когда отдыхали в Гаграх: "В городе Гагры, на площади Гагарина, за углом гастронома горбатый грузин Гиви гашишем торгует, а гашиш-то — тьфу — говно". Помогло. — КАМАЗ? — Водитель на секунду обернулся, съехал со встречной полосы, и опять повернулся ко мне. — Да и хуй с ним, с КАМАЗом. Задавит — и хорошо. У меня сын тупиздень. Зачем жыть? — А у меня сын отличник. — Я сильно заволновалась, подумав о том, что водителю хочется иметь компанию для путешествия на тот свет, а мне, например, туда чота не хотелось совершенно. — Футболист, шахматист, культурист… — Культурист? — Водитель поднял одну бровь, и шевельнул усами. — А сколько, стесняюсь спросить, тебе лет? Назвался груздем — полезай в кузов… Нахуй я для рифмы культуриста приплела? — Сорок. — Говорю. — Почти. С хвостиком. И тут же сморщилась вся, нахмурилась. Морщины обозначила. Ну, думаю, сорок-не сорок, а постарше теперь я точно выгляжу. Дядька почти вплотную приблизился к моему лицу, и чуть отшатнулся. — Сынку-то, поди, лет двадцать уже? — Да-да. Послезавтра стукнет. Мне щас умирать нельзя. Ребёнку праздник испорчу. — Хорошо, когда дети хорошие… — Глубокомысленно крякнул дяденька, и отвернулся. Я мысленно перекрестилась, и про себя отметила, что почти не вспотела. — А мой Санька — ну мудак мудаком. Как вас по имени-отчеству? — Катерина Михална. — Катерина… — Не люблю я это имя. Блядское оно какое-то. Жена у меня тоже Катькой была. Ебучая проститутка! Карликовская подстилка! — Я поняла, что дядя щас разгневается, снова повернётся ко мне лицом, а навстречу нам в этот раз едет автобус, и быстро исправилась. — Но это по паспорту. Друзья называют меня Машенькой. — Ма-а-ашенька… — Довольно улыбнулся дядька, и я поняла, что попала в точку. — Машенька — это хорошо. У меня так маму звали. Умерла в прошлом году. Отравилась, бедняжка. — Ботулизм? — Я прониклась сочувствием. — Алкоголизм. — Загрустил водитель. — Маманька моя недурна была выпить хорошенечко. Видимо, это на её внуке и сказалось. Пятнадцать лет всего, а пьёт так, что мама-покойница им гордилась бы… Наверное, поэтому и в шестом классе сидит. Птенец, блять. Гнезда Петрова нахуй. — Дядя развеселился. Меня Петром звать. Ты шутку оценила, Манька? До моего дома оставалось метров сто, и я больше не стала испытывать судьбу. — Ха-ха-ха! — Я громко захохотала, но тут же сама испугалась своего заливистого звонкого смеха, и заткнулась. — Очень смешно. Вот тут остановите, пожалуйста. Мне в супермаркет зайти надо. За луком. — Эх, весёлая ты баба, Манька-встанька. — Дядька попытался похлопать меня по щеке, но промахнулся, и дал мне по шее. Я кулём обвалилась на сиденье, провалилась куда-то на пол, и оттуда снова захохотала: — Аха-ха-ха! Хороший ты мужик, Пётр. Мне б такого… Через секунду до меня дошло чо я брякнула, и вот тут я вспотела как бегемот который боялся прививки. И не зря. Когда я вылезла из-под сиденья, Пётр уже с готовностью сжимал в руке телефон. — Говори номер, я тебе щас наберу. Пусть у тебя тоже мой номер останется. Созвонимся какнить, в шашлычную зайдём, по пивку ёбнем. Ты ж согласная? — На всё! — Спорить и выкручиваться я не рискнула. — Записывай… Когда я вошла в свою квартиру и сняла сапоги — я впервые в жизни пожалела, что у меня в правом углу иконы не висят. Они висят в спальне у сына, и над телевизором. Зашла, перекрестилась размашисто, и уволокла картонных святых в свою комнату. На всякий-який. Пётр позвонил месяц спустя. К тому времени я благополучно забыла о том неприятном знакомстве, и имя Пётр у меня ассоциировалась только с Петькой-дачником, который как-то летом забрёл по синьке на мой участок, и начал самозабвенно ссать на куст крыжовника, за что был нещадно избит костылём моего деда. — Привет, Манька! — Раздался в трубке незнакомый голос. — Помнишь меня? Это Пётр! — Ну, во-первых, я не Манька, а во-вторых — иди нахуй. — Вежливо ответила я, и нажала красную кнопочку. Телефон зазвонил опять. — Манька, ты вообще меня не помнишь? — Мущина, я в душе не ибу кто вам нужен, но тут Манек нет. Васек, Раек, Зоек и Клав — тоже. Манька, может, вас и помнит, а я нет. Наверное, потому что я Лидка. Поскольку с церемонией знакомства мы закончили — теперь ещё раз идите нахуй и до свиданья. Телефон зазвонил в третий раз: — Девушка, простите меня, но у меня в телефоне записан ваш номер и подписан как "Манька — охуительная девка". Вы точно меня не знаете? А если я подъеду? А если вы меня увидите — вы меня вспомните? — А если ты меня увидишь — ты меня вспомнишь? — По-еврейски ответила я, польщённая "Охуительной девкой". — Обязательно! — Записывай адрес… Никакого Петра я, конечно, так и не вспомнила, но посмотреть на него было бы интересно. Заодно пойму почему я ему представилась Манькой. Когда я спустилась к подъезду и увидела зелёную «девятку» с торчащей из неё усатой харей — Петра я сразу вспомнила. Так же как КАМАЗ на встречке, сына-тупизденя, маму-покойницу, жену Катьку, и почему я назвалась Манькой. Уйти незаметно не получилось. Пётр тоже меня вспомнил. — А, вот это кто! — Обрадовался счастливый отец. — Садись, Манька, щас поедем, пивка попьём. За встречу. Быстро садись, а то выскочу — и поймаю. Ха-ха-ха. Я представила себе лица моих соседей, которые щас увидят как за мной бежит усатый мужик с криком "Эгегей, Манька! Поехали в пивнушку, воблочки пососём!" — и самостоятельно села в машину. На этот раз Пётр был трезв как стекло. За свою жизнь можно было не беспокоится. Пока. — В кабак-быдляк за воблой не поеду. — Я сразу воспользовалась трезвостью Петра. — Поеду в "Скалу". — Чо за "Скала"? — Напрягся Пётр. — У меня с собой только три тысячи, имей ввиду. А у меня ещё бензин на нуле. "Нищеёб устый" — подумала я про себя, а вслух сказала: — На пиво хватит, я не прожорливая. Поехали, я дорогу покажу. Сидим в «Скале», пьём пиво с димедролом, Пётр распесделся соловьём, а я всё молчу больше. — У тебя такие глаза, Машка… — Дядька подпёр рукой подбородок, и посмотрел мне в лицо. — Как у цыганки прям… Я поперхнулась: — Ну, спасибо, что с китайцем не сравнил. Чойта они у меня как у цыганки-то? — А глубокие такие. — Пётр отхлебнул пиво. — Как омут блять. Может, у тебя в семье цыгане были? — Может, и были. — Говорю. — Я лошадей очень люблю, и когда их вижу — мучительно хочется их спиздить. — Точно цыганка. — Удовлетворённо откинулся на спинку стула Пётр, и подкрутил ус: — А гадать ты умеешь? Вот хрен знает, какой чёрт меня в ту секунду дёрнул за язык. — Давай руку, погадаю. Пётр напрягается, но руку мне даёт. Я в неё плюнула, заставила сжать руку в кулак, а потом показать мне ладонь. — Чота я в первый раз вижу такое гадание… — Засомневался мужик в моих паранормальных способностях. — Это самое новомодное гадание по цыганской слюне. — Говорю. — Не ссы, щас всё расскажу. И начинаю нести порожняк: — Вижу… Вижу, жена от тебя ушла… Так? — И в глаза ему — зырк! — Да… — Мужик напрягся. — Вижу… Вижу, Катькой её звали! Так? — Так… — Проститутка жена твоя, Пётр. Смирись. Не вернётся она к тебе. К карлику жить ушла. В шапито. Молчит. — Вижу… сына вижу! Сашкой зовут. Тупиздень редкий. Пятнадцать лет — а всё в шестом классе сидит! — Всё правильно говоришь, Машка… — Пётр покраснел. — Глазам своим не верю. — А знаешь, почему сын у тебя тупой? Наследственность дурная. Мать твоя, Мария, Царствие ей Небесное, бухала жёстко. Оттого и померла. Поэтому и сын твой пьёт втихушу. Если меры не примешь — сопьётся нахуй. — Машка… Машка… — Пётр затрясся. — Как с листа читаешь, как с листа! Всё сказала верно! А ещё что видишь? — А нихуя я больше не вижу. — Я отпустила руку Петра, и присосалась к своему пиву. — Темнота впереди. Щас ничего сказать тебе не могу. — Что за темнота?! — Пётр заволновался. — Смерть там что ли? — Нет. — Говорю. — Порча и сглаз. Жена тебя сглазила. Если не исправить вовремя — скопытишься. Точно говорю. — А ты? Ты можешь сглаз снять? — мужик опять затрясся. — Можешь? — Могу, конечно. — Тут я явственно вспомнила КАМАЗ, летящий прямо на меня, и добавила: — Тока это небесплатно. — Сколько? — Пётр схватился за кошелёк, и вытащил оттуда пять тысяч. "Вот жлоб сраный" — думаю про себя — "Три тыщи у меня, больше нету нихуя" Вот и верь потом мужикам. — Хватит. — Говорю, и купюру сразу — цап. — Слушай меня внимательно. Щас мы с тобой едем ко мне. На такси. Потому что хуй я ещё с тобой в машину сяду, когда ты за рулём. Ты меня подождёшь у подъезда, а я тебе вынесу херь одну. И расскажу чо с ней делать надо. Согласен? — На всё! — Пётр хлопнул по столу ладонью. — Чо скажешь — то и сделаю. Уверовал в мои способности, залупа усатая. Приехали на такси к моему дому, я оставила мужика в машине, а сама — домой. Кинуть его в мои планы не входило, поэтому надо было срочно чота придумать. Открываю шкаф, и начинаю шарить глазами по полкам в поисках какова-нить артефакта, который можно выдать за хуйню от сглаза. Тут мой взгляд падает на мешок с сушёной полынью. Мать в сентябре с дачи привезла. Говорит, от моли помогает. Курить её всё равно нельзя, а моли у меня и не было сроду. Поэтому я этот мешок даже не открывала. Так и стоит уже два месяца. Я этот мешок схватила, и на улицу. Пётр сидит в машине, по лицу видно что в трансе и в состоянии глубокого опизденения. Так ему и надо. Меня увидел — из машины выскочил сразу, руки ко мне тянет: — Это что? — И мешок пытается отнять. — Это трава "Ведьмин жирнохвост". Раз в триста лет вырастает на могиле Панночки. Ты «Вий» читал? Ну вот, Панночка — это нихуя не выдумка. Это реальная баба была. Похоронена в Днепропетровске. Это ещё от моей прапрапрабабки осталось. Куда ты блять весь мешок схватил? На твою сраную пятёрку я тебе щас грамм сто отсыплю — и пиздуй. — А мне хватит, чтоб сглаз снять? — Не хватит, конечно. Ещё бабло есть? — Штука на бензин… — На хрен тебе бензин? Ты всё равно на таски. Давай штуку — полкило навалю. Беру деньги, отсыпаю ему полмешка полыни во все карманы, и учу: — Домой приедешь — собери траву, сложи в матерчатый мешочек, можно в наволочку, и спи на ней месяц. И всё. И никакого сглаза. Как рукой снимет. — А сын? — Спрашивает с надеждой. — Сын поумнеет? — Обязательно. Ему тоже насыпь децл под матрас. Всё, езжай домой, и смотри ничо не перепутай. Обогатившись на двести баксов, и получив огромное моральное удовлетворение, иду домой, и тут же забываю об этом досадном недоразумении. На месяц. Потому что через месяц раздался звонок: — Привет, Манька! — Идите нахуй, не туда попали. — Погоди, Мань, это ж я, Пётр! — Первый? — Ха-ха, какая ты шутница. Ну, Пётр… Я месяц уже на траве сплю. — Заебись, — говорю. — На какой траве? — Как на какой? На Ведьмином жирном хвосте. С могилы Вия. Твою маму… А я и забыла. Щас, наверное, приедет, и будет меня караулить у подъезда с целью отпиздить за мошенничество… — А… — Типа вспомнила такая. — Молодец, Пётр! И как, помогло? — Очень! — Радуется в трубке Пётр, а я вдруг икнула. — Жена вернулась, сын бухать бросил! Правда, теперь какие-то марки жрёт, но зато к водке не прикасается! Я это… Спросить хотел только… — Кхе-кха-кхы, блять… — Я поперхнулась. — Спрашивай. — Я, вот, на травке этой сплю всё время, и теперь у меня на шее какие-то лишаи появились, и волосы на груди выпали. Может, аллергия? — Не, это типа знаешь чо? Это типа плата ведьме. Ну, она тебе помогла типа, а взамен лишаёв тебе дала, и волосы забрала… — Несу какую-то хуйню, и чувствую, что ща смогу спалиться. — А делать-то мне что? — А ничего. Всё, можешь травку эту под кровать свою убрать, пусть там лежит всегда. Если будешь на этой кровати ебацца — хуй стоять будет как чугунный. Это такой побочный эффект. И лишаи скоро пройдут. — Точно? — Обрадовался Пётр. — Стопудово! — Мой голос звучал твёрдо. — Если чо — звони. И положила трубку. Потом подумала немножко, достала из телефона симку, и выкинула её в окно. Всё равно у меня все номера в телефон записаны. Вроде, особой вины я за собой и не чую, а вот пизды получить всё равно могу. А ну как придёт к нему какой-нить ботаник с гербарием, распотрошыт мешок с полынью, и скажет Петечке: "Наебали тебя, друк мой. Нет никакого Ведьминого жирнохвоста, а ты, мудила, месяц спал на мешке с полынью Одно хорошо — моль тебя не сожрёт" Может, я конечно, и не цыганка, несмотря на то, что у меня к конокрадству способности есть, но жопой чую — телефончик-то сменить нужно. Предчувствие у меня нехорошее. А вы, если вдруг надумаете сделать мне комплимент — выбирайте слова. Обидеться не обижусь, но лишай — вещь неприятная. Одна неделя 05-03-2008 03:32 — Всё! Надоело! Хватит! Устала! — Выкрикивала в запале Юлька, распихивая по моим шкафам свои вещи, — Это что? А, это макароны. Убери их куда-нибудь. Ненавижу! — Кого? Макароны? — поинтересовалась я, убирая пачку спагетти в кухоный шкафчик. — Да какие макароны? Я про Бумбастика! Чтоб его пидоры казнили, гада молдавского! Это что? А, гречка. Убери её тоже. Ненавижу! — Ты что, решила ко мне всю квартиру перевезти, что ли? — Спросила я, глядя на огромные сумки, которыми Юлька завалила всю мою прихожую. — Да. — Твёрдо ответила подруга, — Ничего ему, пидору такому, не оставлю. Тебе порошок стиральный нужен? Бери. Вон та коробка. Шесть килограммов. Всё бери. Пусть свои портянки мылом стирает, защекан горбатый. Хотя, я мыло-то забрала… Возьми мыльце в том пакете, пригодится. — Повеситься? — Это можно. Но сначала помойся. Это нелишнее. Я молча распихивала по шкафам упаковки туалетной бумаги, бумажных полотенец, коробки с макаронами и крупой, железные банки с сахаром и целый пакет разноцветных гандонов. Распихивала небрежно, абсолютно точно зная, что через неделю всё придётся вытаскивать обратно, и рассовывать по мешкам и сумкам, которые понурый Бумбастик, подгоняемый криками жены, уныло кряхтя, потащит в багажник своей машины. К глобальным уходам Юльки от Бумбастика я давно привыкла. Таковые случались в Юлиной жизни с периодичностью раз в два-три месяца. И каждый раз, с трудом разобрав и разместив всё подружкино барахло у меня дома, мы с ней садились за стол, и я с удовольствием слушала новый Юлькин рассказ о том, почему на этот раз она ушла от Толика навсегда. — Я не могу больше мириться с этой наглостью! — Юля стукнула кулачком по столу: — Наливай! Буль-буль. Дзынь-дзынь. — Колбаску? — протягиваю Ершовой кружок колбасы. — Нахуй колбаску! — Стучит кулачком Юлька. — Наливай! Я это, бля… С курятинкой пью. Выпивает, затягивается сигаретой. — Ну? Что на это раз? — спрашиваю, и колбасу жую. Юлька ещё раз глубоко затягивается, яростно тушит окурок в пепельнице, и шмыгает носом: — На этот раз всё. — Тут по традиции минутная пауза, которую нельзя нарушать, а дальше рассказ идёт без остановок. — Он гей, Лида. Да-да. Он гей. Но не в том смысле, что в тухлый блютуз шпилится. Лучше б шпилился, скотина. Я просто очень вежливо намекаю на то, что Бумба — последний пидорас! Да. И не надо так на меня смотреть. Только пидорасы поступают так, как поступил этот молдавский гастарбайтер. Я вчера прихожу домой. Бумба дома. Спит. Ножки скрючил так отвратительно, слюни пускает, и радуется чему-то во сне, мерзость волосатая. Время полдень, а он спит! Меня ж позавчера дома не было, я к матери в Зеленоград ездила, а Бумбе только того и надо. На радостях раскупорил свою заливную горловину, и давай хань жрать как из пистолета. А то я прям мужа своего не знаю. В доме вонь стоит, хоть топор вешай. И непонятно, главное — чем так пасёт? То ли носками, то ли перегарищем, то ли это он во сне от радости попёрдывает — не знаю. Я, конечно, сразу все окна раскрыла, с кухни бутылки-окурки выбросила, и иду в ванную, ручки мыть. И что я там вижу, моя нежная подружка? Ну? С первой попыточки, а? Пауза. Во время которой Юлька смотрит на меня испытующе, с хитрым ленинским прищуром. Я сую в рот кружок колбасы, жую, и предполагаю: — Шлюха за рупь двадцать? — Нет! — Юлька шлёпает двумя ладонями по столу, и радуется моей недогадливости. — Не было там шлюхи! Наливай! Буль-буль. Дзынь-дзынь. Курятинка-колбаска. — Так вот, захожу я в ванную, и первое, что вижу — моя маска для волос! Жак Дессанж между прочим! Шестьсот рублей за плюгавую баночку! Меня жаба чуть не задушила, когда я её покупала. Я ж только по большим церковным праздникам в неё ныряла, чуть ли не пипеткой! А тут — гляжу: баночка моя стоит открытая, маски в ней нету, зато вместо маски там лежит клок красных волос! Красных! Проститутских таких волос! Я что-то не понимаю: эта блядь в мою баночку головой ныряла?! Тогда она блядь вдвойне! Царствие Небесное моей масочке Жак Дессанж… Наливай! Буль. Дзынь. Курятинка. — Ну и вот… — Юлька переводит дух, и вытирает вспотевший от воспоминаний лоб, — Хватаю я эту баночку, врываюсь в комнату, и — хрясь ей прям по слюнявому Бумбиному еблу! "Вставай, — кричу, — свинина опойная! Ты кого сюда приводил, пахарь-трахарь эконом класса?!" Бумба проснулся, смотрит на меня, и лыбится: "Юлёк, ты чо? Никого тут не было". Я ему снова — дыщ по еблищу: "Да? — кричу, — А это что?", и швыряю ему этот клок прям на кровать. Он его подобрал, и сидит, рассматривает, как говно под микроскопом. Только очков с двойными линзами не хватает. Профессор, ёбанырот… А потом так счастливо заулыбался, и говорит: "Юльк, да ты чо? Это ж к нам Поносюки приезжали, забыла что ль?" — Что такое Поносюки? — я давлюсь колбасой, и в голос ржу. — Да примерно то, что ты и подумала. Это Бумбина родня. Брат его, с женой. Понятно, что хороших людей Поносюками не назовут. Вася Поносюк, и Маша Поносюк. Двое с ларца, одинаковы с лица. И оба на Бумбу, блять, похожи. Вот Маше этой не позавидуешь-то… И вот мне этот задрот молдавский начинает врать нагло, прям в лицо! "Это ж Поносюки, забыла?" Я ору: "Что ты меня лечишь, хуедрыга косоглазая? Поносюки твои, Господи прости за такое слово, на прошлой неделе приезжали! Денег выпросили, и духи у меня спиздили. Да ещё твой братец нассал мимо толчка. Привык у себя в деревне в деревянном сортире с дыркой срать, сука! А ванную они и не заходили! Даже если предположить, что они приезжали сюда вчера, когда меня не было — всё равно врёшь, обсос говняный! У Маши этой, Поносюк которая, Господи прости, три волосины в шесть рядов, белобрысые, и стрижена она под машинку. Не иначе, вшивая. А тут волосищи длиной в полметра! Красные! Отвечай, жопа собачья, кто тут был? И Юлька умолкла. — Ну, что он ответил-то? — Не выдержала я через минуту. Юлька вздохнула: — Наливай. А нихуя мне золотая рыбка не ответила. Швырнула в меня этой волоснёй, и дальше спать завалилась, попёрдывая щастливо. Ну, я тут же все свои хламидомонады в мешки собрала, да к тебе. Лидк, ты не переживай, я ненадолго. Щас насчёт машины договорюсь — к маме перееду. — Макароны опять заберёшь? — Да чо их с собой таскать? Себе оставь. И бумагу туалетную оставь. И сахар, вместе с баночкой красивой… — Юлька расчувствовалась, и приготовилась всплакнуть. — А гандоны? — Спросила я хитро. Юлька тут же передумала плакать, и растянула рот в улыбке: — А вот гандоны поделим с тобой по-братски. Мы ж теперь с тобой свободные женщины. Ну, я хотела сказать, что я теперь тоже сама по себе, а СПИД не спит. Тебе какие? Банановые? Ванильные? — Селёдочно-луковые есть? — Фубля, дура ты, Раевская. Наливай! Буль-буль. Дзынь-дзынь. Курятинка-колбаска. — Дай колбаски-то, жмотина! Колбаска-колбаска. Я ж не жадная. — А Бумбастик за тобой не припиздячит? — спрашиваю с опаской. Бумба, если что, мужик буйный, когда пьяный. А пьяным он будет ещё неделю, минимум. Юлька ведь не каждый день о него уходит. Ершова сосредоточенно обсасывает колбасную жопку: — Неа. — Отвечает беспечно. — Не припиздячит, не ссы. Он пить щас будет неделю. — Вот и я о том же. — И что? — Колбасная жопка благополучно исчезла в Юльке. — Думаешь, он сразу за мной рванёт? Плохо ты Бумбу знаешь. Я ему, кстати, подлянку сделала. Креативную такую. — Юлька хихикнула. — В тапки ему нассала перед уходом? Ершова задумалась: — Кстати, хорошая идея… Не, не нассала. Подай-ка мне вон тот мешок, из которого колготки торчат. Наклоняюсь назад, и балансирую на двух ножках стула, пытаясь дотянуться до пакета с колготками. Стул не выдерживает. Наёбываюсь. — Блять, Лида! — В сердцах кричит Юлька. — Да что ж ты вечно такая: ни украсть, ни покараулить… Вставай, акробатина хуева… Встаю, потираю жопу, и заглядываю в Юлькин мешок: — И что тут? Ради чего я чуть сраки не лишилась? Ершова важно идёт к дивану, и вытряхает из него содержимое пакета: какие-то лекарства, бинты, пачка ваты, похожая на рулон обоев, и… — Юля, чтоб тебе всю жизнь в китайских трусах ходить! Нахуя ты сюда зелёнку приволокла, да ещё пробку хуёво заткнула?! На диване и на моей жопе синхронно расплывались два пятна: одно от зелёнки, второе — синяк, размером с крышку канализационного люка. — Диванчик-то твой давно на помойку просился… — подкралась сзади Юлька, и алчно бросилась к моей жопе с ватной палочкой, смоченной в йоде. — Стой так, не двигайся. Я тебе щас сеточку на жопе нарисую. — Лучше напиши себе «ХУЙ» на лбу, Репин, бля! — Жопа болела нестерпимо, а душа за диван болела ещё больше. — Мой любимый, сука, диванчик был… И зачем ты сюда эту аптеку притащила? Думаешь, у меня ты не обойдёшься без вот этих свечей от геморроя? Я схватила упаковку свечей, и принялась с ожесточением её мять и драть. — Всё, жопу я тебе намазала. Сидеть можешь? — Я и стоять могу только на правой ноге, как цапля, бля. Цапля-бля. Цаплябля. Гыгы. Ершова, не знаешь кто такой цаплябля? — Знаю. Это, сука, определённо Бумбастик. Так вот, отвечаю на твой вопрос по поводу аптеки, и заодно рассказываю про креативное западло. Короче, я же знаю, что Бумба щас как проснётся — сразу полезет за кониной. Его у нас ещё полторы бутылки осталось. Специально забирать не стала. Исключительно для того, чтобы западло вышло качественным. Ну вот, Бумба конинку-то жиранёт, а наутро проснётся с башкой как у гидроцефала. Которая ещё непрменно болеть будеть, похлеще твоей жопы. И что он сделает первым делом? Правильно: полезет в аптечку за анальгинчиком! — А там, конечно, хуй? — А вот и нет! — Радуется Ершова. Непонятно чему. Но, наверное, тому, что я от зелёного пятна на диване отвлеклась на время. — А там лежит одно анальгиновое колесо! Я его разломала на две части, в аптечку положила, и записку написала: "Половинка — от головы, половинка — от жопы. Смотри, не перепутай, пидор!" А всё остально забрала. Пусть мучается, любимец проституток! — Эх, Юля, дура ты… — Ну, почему ж? Это как посмотреть. Была б дура — только в тапки ему бы нассала. — Хочешь сказать, я дала тебе дурацкий совет? — Не, совет хороший. Только у Бумбы и так вечно ноги воняют. Он бы креатива не понял. Он бы вообще, сука, не понял, что у него тапки обосанные. А вот с колесом — это в самый раз. — Это бездуховно, Юля. — Это креативно, Лида. Ну, наливай. Дзынь-дзынь. Буль-буль. Курятинка-курятинка. Потому что колбаска кончилась. Смотрим на зелёное пятно. — А если… — Юлька мнётся. Склоняю голову набок, и соглашаюсь: — Ну, как вариант… Ершова притаскивает из комнаты старый плед, накрывает им диван, и отходит в сторону, любуясь. — А что? Не было бы счастья, да несчастье помогло. Да? — Ахуительное счастье, ага. — Ой, ну вот чо ты такая душная, Лида? Наливай. — Не могу. Я лучше гандоны щас буду делить. — Не гони беса. С такой жопой в клетку они тебе нескоро понадобятся. — Ты разрушила мне половую жизнь, Ершова. За это мне положена компенсация в виде… — Задумалась, и почесала ноющий синяк. Потом посмотрела на Юльку: — Ну? Помогай! Ершова сморщилась, и махнула рукой: — Хуй с тобой, выцыганила… Забирай серую кофту, попрошайка… — Договорились! — Тут же забываю про зелёное пятно под старым пледом. — Наливай! — А закусить? — Привередничает Юлька. — А в магазин? — В тон ей отвечаю. — Почему я?! — Ловит мой взгляд. — Пятно. — Сурово напоминаю, и пальцем в диван тычу. — Зелёное пятно. Пиздуй в магазин, и ты прощена. Ну, и конечно, серая кофточка… — Барыга. — Да, я такая. — Тогда на посошок, с курятинкой, а? — Наливай. Дзынь-дзынь. Буль-буль. Курятинка. — Курятинки, кстати, тоже купи, две пачки! — Кричу Юльке вслед. — Обойдёшься! — Доносится из коридора. — Жопу лечи! В прихожей хлопает дверь. Вздыхаю, и начинаю собирать с пола рассыпанные лекарства, шепча себе под нос: — Одна неделя. Всего одна неделя. Одна неделя — и всё. И три месяца отдыхай. Может, даже, и четыре. Зато у тебя теперь есть куча гандонов, мыло и порошок. Так везёт раз в жизни — и то, не каждому. А жопа… Жопа — эта хуйня, это пройдёт. И пятно не такое уж большое. Зато цвет красивый. Насыщенный. Бохатый. Одна неделя, Лида. Семь дней всего. Пятно вообще можно попробовать «Ванишем» отпидорить. Я в рекламе видела — можно. А жопа в клетку — это креативно. Очень креативно. И уже почти не болит. Лид, одна неделька… В прихожей хлопнула входная дверь. — А вот и курятинка! Ещё целая неделя, бля… Кошка сдохла, хвост облез… 24-01-2008 Как это всегда бывает, что-то иногда вспоминается совершенно случайно. Ну, вот идёшь ты по улице, и вдруг понимаешь, что на тебя кто-то ссыт. Откуда-то с балкона. Ссыт. Сука вот такая. И вдруг ты вспоминаешь, как в далёком девяносто первом ты вот точно так же обоссал с балкона своего участкового, и на память о том важном дне у тебя остался на память шрам на жопе, и сексуальная дырка между передними зубами. И вместо того, чтобы поднять голову, и заорать, мол, вычотам, охуели что ли совсем, пидоры, да я вот щас ка-а-ак поднимусь на ваш восемнаццатый этаж, да ка-а-ак оторву вам ваши ссакли — ты вытираешь ебло, и думаешь о том, что время идёт по спирали, что всё возвращается к тебе бумерангом, или ваще ничего не думаешь, потому что в далёком девяносто первом тебе сделали трепанацию черепа, и думать тебе теперь уже нечем. К чему я это? А к тому, что… Иду по улице. Снег лежит. Морозно. Заебись. До дома моего метров двадцать осталось, не больше. И тут я натыкаюсь на похоронную процессию, состоящую из пятерых детишек лет десяти, одного нетрезвого дядечки с лопатой, и коробки с дохлой кошкой. Процессия торжественно несла на вытянутых руках коробку из-под DVD, и надпись на ней гласила «Это гроб с любимым Барсиком». Не знаю, куда они там этот гроб несли, но в голове у меня быстро отмоталась киноплёнка памяти. На четыре года назад. *** Солнечным зимним днём, в один из тех дней, когда Москву накрыли сорокаградусные морозы, у меня умерла кошка. Любимая кошка, между прочим. Ахуительная кошка. И она вдруг умерла. Ну, конечно, не «вдруг», а отравилась какой-то химией, но это не суть важно. Факт налицо: у меня дома под шкафом лежит труп Масяни, муж на работе, сын на каникулах у бабушки, а я дома одна, и покойников боюсь. Пусть даже и кошачьих. А ещё, само собой, я в ужасном горе. Звоню мужу на работу, и завываю в трубку: — Дима! Масянечка моя, кошечка моя… — Что она?! — Она… — хлюпаю носом, и с рыданиями выдавливаю, — Умерла! Насовсем! И лежит под шкафом! Я щас тоже умру! Сделай что-нибудь! Муж оценил размеры катастрофы, и быстро бросил: — Через час буду. Кошку не трогай, в комнату не заходи. Думай, что сыну скажешь. Всё. Точно. А чо я сыну скажу? Двадцать девятое декабря если что. Подарок, блять, на Новый Год. Ребёнку семь лет всего, и он непременно травмируется психически, если я прям так вот сходу ляпну, что у нас кошка откинулась. Ну, конечно, я долго думала. И решила, что ничего я сама ему говорить не буду, а переложу эту мерзкую миссию на своего папу. Папа у меня аццкий психолог, он что-нибудь придумает. Обязательно. Звоню папе: — Пап… — И рыдаю в трубку, — Пап, у меня Мася умерла… — Лидок, — ответил папа, — это пиздец. Чо Андрюшке скажем? — А я вот нихуя не знаю, папка… — рыдаю ещё пуще, — я, вот, хотела, чтобы ты чонить такое придумал. — Да ты ёбу далась, доча. Знаешь, гонцов, приносящих хуёвые новости у нас не любят. А иногда и пиздят. Ногами. Так что давай уж сама. Да, и ещё: очень соболезную. Вот, блин, засада. Ладно. Щас экспромтом чонить выдумаю. — Зови, — говорю, — Андрюшку. Щас я ему скажу. Наверное. Зови, папа. Пердёж какой-то в трубке, помехи-шорохи, а потом — голос детский: — Аллё! — Аллё, сыночек… — Пытаюсь держать нейтральный тон. Чтоб сразу не выкупил, что я ему щас ужасную новость сообщу, — Сынок, у меня это… Две новости есть. Ага. Одна плохая, а другая хорошая. С какой начинать? — С плохой. Уффф… Собираюсь с духом, и быстро говорю: — Дюш, ты только сильно не переживай… В общем, Масяня сегодня умерла… Она отравилась, и умерла. Но честное слово — даже не мучилась. Только лизнула ту хуйн… Тьфу, исскуственный снег с ёлки — так сразу и умерла. В трубке на том конце тишина. Я испугалась. — Дюш, ты меня слышишь? В ответ до меня донеслись сдавленные рыдания. Слышит, значит. Ну, реакция предсказуемая в принципе. И вдруг рыдания резко оборвались, и сын с надеждой в голосе переспросил: — Слушай, а какая Мася умерла? Наша кошечка, или Машка? Машка — это моя младшая сестра. В быту — Мася. — Что ты, — отвечаю, — Машка жива-здорова, я про кошечку… Рыдания в трубке возобновились: — А-а-а-а! Моя кошечка!!! Вот у детей логика… И я быстро добавляю: — Но сегодня я куплю тебе новую кошечку, живую. Такую же как Мася, только котёночка. Это хорошая новость? — Нет!!!!! И гудки в трубке. Так и знала… В общем, я положила телефон, справедливо рассудив, что свою миссию я выполнила, что сына щас коллективно утешат бабка с дедом и Машка, а мне надо ещё полчаса сидеть возле Масяниного коченеющего трупа, и ждать с работы мужа. Но уже через десять минут мне позвонили в дверь. Открываю. Стоит мой папа. С сапёрной лопаткой. И говорит мне очень скорбно и торжественно: — Я пришёл рыть могилу. Где ты хочешь похоронить кота? — Кошку. — Похуй. Где? — Похуй. Там. И пальцем куда-то в окно показываю. Папа положил мне на плечо руку, сказал «Мужайся», и ушёл вместе с лопаткой. И пришёл через десять минут. С лопаткой. — Хуй тебе, а не могила, — говорит, и сосульки с бороды сбивает, — земля промёрзла метра на два в глубину. Положи её в коробку, да отнеси на помойку. Всё равно на свалке сожгут. — Нет! — ору, — Мася — член семьи! Нельзя её на свалку! Надо рыть! — Ну, вот тебе лопатка — пиздуй, и рой. Папа вручил мне лопатку, взглядом ещё два раза сказал «Мужайся», и ушёл. Стою я с этой лопаткой, и страдаю. Тут открывается дверь. Муж приехал. Кидаюсь ему на грудь, и кричу: — Блять, это чо за курочка Ряба?! Папа копал-копал, нихуя не выкопал, Лида копала-копала, нихуя не выкопала… Теперь ты тоже скажешь, что копал, и не накопал?! — Ты тоже копала? — Да! То есть, нет… Но я точно знаю, что не выкопаю я могилу-у-у-у… — И завыла как голодный упырь. Муж отобрал у меня лопатку, посмотрел на неё, отложил в сторону, и скомандовал: — Одевайся теплее. И мы пошли рыть могилу. Рыть её мы решили в палисаднике у дома. Оставалось только найти — чем? Лопатка тут явно не прокатывала. Поэтому муж отправился на ближайшую стройку, и взял в аренду у таджиков лом. За пиисят рублей. И через пять минут вернул его обратно. Получив ещё десятку сдачи. Ни лопатка, ни лом, ни даже, наверное, экскаватор, при такой температуре воздуха были тут бесполезны. Тут я, осознав, что Масю я закопать не смогу, зарыдала так, что из вагончика выскочили таджики, и вернули нам остальные сорок рублей. — Дим… А давай Маську в морозилку положим, а? Пусть в холодильнике полежит до весны, а потом мы её похороним… Хорошая ведь идея? Да. Но муж почему-то отшатнулся: — Ёбнулась совсем? Ещё под подушку её к себе положи. До весны. У меня другая идея есть. Щас пойдём, и поищем в газете объявления. Должна же быть какая-то служба для кремации животных? Точно. А чо я сама не додумалась? Должна же быть такая служба. Ну, в теории. Должна. И пошли мы домой, по пути зацепив из почтового ящика кучу бесплатной макулатуры с объявлениями. Я сижу на стуле, шмыгаю носом, и требую: — Громкую связь включи. Я тоже хочу послушать. Димка кивает головой, набирает номер, и включает громкую связь: — Здравствуйте! — раздалось из трубки, — Рады вас слышать. Кто у вас умер? Апизденеть какой позитив. Рады они. — Кошка. — Скорбно и сурово отвечает муж, давая понять радостному персонажу, что у нас вообще-то горе. Глобальное. — Очень хорошая кошка. — Сколько? Чево, блять, сколько?! Я что, Шариков что ли? Я что, котов душу пачками?! — Одна. — Сколько весит, я имею ввиду? А я ебу? Никогда не взвешивала. Чо за вопросы? Муж пожал плечами, и ответил: — Ну, килограмма три, наверное. А я ещё добавляю со своего места: — Она у меня была такая… такая хрупкая… И снова начинаю рыдать. Чтоб там услышали, и поняли, что нам не до лишних вопросов. — Угу. — Ответили в трубке, и очень громко застучали на калькуляторе. Интересно, а по какой формуле они там чо высчитывают? Массу дохлого животного умножают на количество километров, которое предстоит проехать кошачьей труповозке от них до моего дома, и плюсуют туда температуру воздуха за бортом по Фаренгейту? — Восемь тысяч пиццот рублей. Я аж икнула: — Сколько?! — Восемь пятьсот. В эту сумму входит доставка тела животного к нам, кремация и упаковка праха в урну. Я подумала, и уже открыла рот, чтобы согласиться, но муж меня опередил: — Скажите, а мы сможем присутствовать при кремации? — Нет. Мы находимся на территории военного завода, и посторонним вход воспрещён. Тут я быстро передумала, потому что мне пришла в голову беспесды умная мысль, и я заорала: — Да?! А откуда я знаю: может, вы приедете, кошку у меня заберёте, за углом выкинете, а в урну мне потом полкило говна запаяете?! Где доказательства? Блять, чтоб мне сдохнуть, если вру… В трубке разве что фанфары не заиграли. Ну, такие, как на радио, когда на вопрос ведущего: «Как зовут внучку Деда Мороза?» какой-то эрудит неуверенно отвечает: «Снегурочка, да?» — такая хуйня сразу играет: тум-турурум-бам-бам, бля! «Да, да! Вы угадали! Вы выиграли билет в кинотеатр «Рига» на последний сеанс, завтра в три часа ночи!» Ну вот, и тут такая же хуйня. Только фанфар не было. — Да! Мы ждали этого вопроса! Вы совершенно правы! Вы, скорбящие хозяева любимца семьи, вы должны быть уверены, что в урне находится именно его прах! Да! Да! Тут я вообще подумала, что персонаж там кончает. И решила его обломать: — Пизда! Давайте уже быстрее, у нас труп щас портиться начнёт. — Да! — ещё раз крикнул агент кошачьего похоронного бюро, и в ажиотаже продолжил: — Только сейчас, и только в новогодние праздники, мы предлагаем нашим клиентам новую услугу: всего за три с половиной тыщи рублей мы снимем на видеокамеру как мы сжигаем вашего кота, и вы всегда сможете пересмотреть эту кассету в кругу семьи, чтобы предаться счастливым воспоминаниям! И — пауза такая. И слышно, как ёбнутый похоронный агент дышит часто-часто. Непонятно даже: то ли он так рад, что осчастливил меня своей модной новогодней услугой, то ли всё-таки кончил. — Идите нахуй. — Вежливо закончил разговор Дима, и положил трубку. Мы ещё с полминуты помолчали, и я неуверенно предложила: — В коробку, и на помойку? Дима обнял меня за плечи, и мужественно кивнул: — Так будет лучше. *** Масю мы запихнули в коробку из-под DVD, написали на ней послание для бомжей: «Товарищи бомжи, в этой коробке нет нихуя полезного. Там дохлый кот. Дайте ему спокойно сгореть на свалке. Будьте вы, блять, людьми!», и отнесли кошкину тушку на помойку. Конечно, в этот же день я поехала к заводчице персидских котов, и купила там ещё одного белого котёнка, который на сегодняшний день сменил уже пятерых хозяев из-за патологического нежелания срать в лоток, и до сих пор ещё жив только потому, что стОит бешеных бабок, и усыплять жалко, но это уже совсем другая история. А ведь время действительно идёт по спирали. Возвращается старая мода на сапоги гармошкой, и корсеты со шнурками. И очко сжимается при виде участкового, и шрам на жопе болит. И дохлые коты в коробке из-под ДиВиДи… Иногда они возвращаются… Парик 31-10-2008 21:42 Эта грустная история началась в тот незабываемый день, когда моя подруга Сёма, с помощью гидропирита и нашатырного спирта попыталась сделать меня блондинкой, и одновременно лишить волос, что ей в общем-то удалось. В те далёкие девяностые дешевле было стать после облысения панком, чем купить парик. Парики, конечно, в продаже имелись. Полный Черкизовский рынок париков. Сделанных из чьей-то сивой мотни, и уложенных в причёску "Немытая овца". Наощупь эти парики напоминали мёртвого ежа, да и выглядели примерно так же. Только непонятно почему стоили нормальных денег. Нормальных денег у меня в шестнадцать лет не было. У меня и ненормальных-то не было. Родители меня обували-кормили, а на карман бабла не давали, справедливо полагая, что я на эти деньги начну покупать дешёвое пиво и папиросы. Вернее, мама об этом только догадывалась. А папа знал это точно. Так что пришлось мне пару лет ходить в рваных джинсах и в майке с Егором Летовым, и ждать пока отрастут волосы. Волосы — не хуй, отросли, конечно. Тут бы мне возрадоваться, и начать любить и беречь свои волосы, ан нет. Волосы, может, и отросли, но на мозг это не повлияло. Поэтому как только волосы начали собираться в тощий крысиный хвост — я вновь решила стать блондинкой. И на это раз без Сёминой помощи. Сёма в доме — это плохая примета. А я суеверная. Блондинкой я стала. В салоне красоты, под руками хорошего мастера, который сделал из меня мечту азербайджанца, и напомнил, чтобы через три недели я вновь пришла к нему на покраску отросших корней. — Обязательно приду! — Заверила я мастера. "А вот хуй я приду" — Подумала я через пять минут, расплачиваясь с администратором. И не пришла. Потому что краситься я твёрдо решила бюджетно, дома, краской "Импрессия Плюс", в цвет "нордический блондин". До того момента я не знала как выглядят нордические блондины, но после окраски своих волос я узнала каким цветом срут квакши. Нордическим блондином они срут. Серо-зелёно-поносным блондином. Результат меня не то, чтобы не удовлетворил… Совсем даже наоборот. Он меня вверг в пучину депрессии и суицида. И я, горестно и страшно завывая на весь дом, пугая маму-папу и старого волнистого попугая Сникерса, поползла звонить Сёме. Наплевав на суеверия. Сёма прониклась моей проблемой, и уже через десять минут она раскладывала на моём столе мисочки, кисточки и тюбики. Мне было всё равно, что она со мной сделает. Цвет лягушачьего поноса, которым теперь отливал мой златокудрый волос, подавил мою волю и желание жить. — Такое говно ничем не смоешь. — Успокаивала меня Сёма, взбивая в миске что-то очень похожее на нордического блондина. — Такое или налысо брить, или закрашивать в чёрный цвет. Ты что выбираешь. — Мне похуй. — Тихо ответила я, и всхлипнула. — Только не налысо. — Тогда не смотри. — Сёма отвернула меня от зеркала. Через час я стала цвета воронова крыла, если у ворон, конечно, бывают синие крылья с зелёным отливом. А ещё через два, при попытке расчесать волосы, они отвалились. Вот и не верь после этого в приметы. Порыдав ещё сутки, чем окончательно свела с ума старого Сникерса, я поехала на Черкизовский рынок за париком. За два года ассортимент париков не уменьшился, и даже цены на них стали на порядок ниже. Вот только выбор по-прежнему ограничивался моделями "Немытая овца" и "Гандон Эдита Пьеха". Я терзалась выбором часа два, пока ко мне подошло что-то маленькое и китайское, и не подёргало меня на куртку: — Валёсики исесь? — Спросило маленькое и китайское, застенчиво поглаживая мой карман. — Волосики ищу. — Подтвердила я, накрывая свой карман двумя руками. — Красивые волосики ищу. Не такие. — Я показала руками на свою голову. — И не такие. — Я обвела широким жестом половину Черкизовского рынка. — Идём. — маленькое и китайское погладило мой второй карман, и потянуло меня за куртку. — Идём-идём. И я пошла-пошла. Мимо развешанных на верёвке трусов-парашютов, мимо огромных сатиновых лифчиков непонятного цвета, способных сделать импотентом даже кролика, и мимо цветастых халатов, украденных, судя по всему, из дома престарелых. Зачем я шла — не знаю. Маленькое и китайское внушало гипнотическое доверие. Мы долго пробирались между трусами, пока не очутились в каком-то туалете. Унитаза, правда, я не заметила, но воняло там изрядно. И не Шанелью. "Тут меня и выебут щас" — промелькнула неоформившаяся мысль, и я сжала сфинктер. — Валёсики! — Маленькое и китайское сунуло мне в руки рваный пакет, и потребовало: — Пицот тысь. Пятьсот тыщ по тем временам равнялись половине зарплаты продавца бананов, коим я и являлась, и их было нестерпимо жалко. Но ещё жальче было маму, папу и Сникерса, которые уже поседели от моих горестных стонов, а Сникерс вообще перестал жрать и шевелиться. Ну и себя, конечно, тоже было жалко. Я раскрыла пакет — и ахнула: парик стоил этих денег. Был он, конечно, искусственный, зато блондинистый, и длиной до талии. — Зеркало есть? — Я завращала глазами и на губах моих выступила пена, а маленькое и китайское определённо догадалось, что продешевило. — Ня. — Мне протянули зеркало, и я, напялив парик, нервно осмотрела себя со всех сторон. Русалка. Богиня. Афродита нахуй. И всего-то за пятьсот тысяч! — Беру! — Я вручила грустному маленькому и китайскому требуемую сумму, и на какой-то подозрительной реактивной тяге рванула домой. — Вот точно такую хуйню мы в семнадцать лет с корешем пропили… — Сказал мой папа, открыв дверь, и мгновенно оценив мою обновку. — Пили неделю. Дорогая вещь. — Не обольщайся. — Я тряхнула искуственной гривой, и вошла в квартиру. — Пятьсот тыщ на Черкизоне. — Два дня пить можно. — Папа закрыл за мной дверь. — И это под хорошую закуску. Тем же вечером я забила стрелку с мальчиком Серёжей с Северного бульвара, и заставила его пригласить меня к себе в гости. Серёжа долго мялся, врал мне что-то про родителей, которые не уехали на дачу, но что-то подсказывало мне, что Серёжа врал, спасая своё тело от поругания. Поругала я Серёжу месяц назад, один-единственный раз, и толком ничего не помнила. Надо было освежить память, и заодно показать ему как эффектно я буду смотреться с голой жопой, в обрамлении златых кудрей. Но Серёжа, в отличии от меня, видимо, хорошо запомнил тот один-единственный раз, и приглашать меня на свидание наотрез отказывался. Пришлось его пошантажировать и пригрозить предать публичной огласке размеры его половых органов. Про размеры я не помнила ровным счётом ничего, но этот шантаж всегда срабатывал. Сработал он и сейчас. — Приезжай… — Зло выкрикнул в трубку Серёжа, и отсоединился. — А вот и приеду. — Сказала я Сникерсу, и постучала пальцем по клетке, отчего попугай вдруг заорал, и выронил перо из жопы. Ехать никуда было не нужно. Я вышла из дома, перешла дорогу, и через пять минут уже звонила в дверь, номер которой был у меня записан на бумажке. Ибо на память я адреса тоже не помнила. — А вот и я. — Улыбнулась я в приоткрывшуюся дверь. — Ты ничего такого не замечаешь? Я начала трясти головой, и в шее что-то хрустноло. — Замечаю. — Ответил из-за двери Серёжин голос. — Ты трезвая, вроде. Погоди, щас открою. Судя по облегчению, сиявшему на Серёжином лице, он только что был в туалете. Либо… Либо я даже не знаю что и думать. — Чай будешь? — Серёжа стоял возле меня с тапками в руках, и определённо силился понять что со мной не так. — Чаю я и дома попью. — Я пренебрегла тапками, и грубо привлекла к себе юношу. — Люби меня, зверюга! Покажи мне страсть! Отпендрюкай меня в прессовальне! Серёжа задушенно пискнул, и я ногой выключила свет. В детстве я занималась спортивной гимнастикой. Романтичные стоны "Да, Серёжа, да! Не останавливайся!" чередовались с неромантичным "Блять! Ой! Только не туда! Ай! Больно же!", и в них вплетался какой-то посторонний блюющий звук. Я не обращала на него внимания, пока этот звук не перерос в дикий нечеловеческий вопль. — Сломала что ли? — Участливо нащупала я в темноте Серёжину гениталию, и сама же ответила: — Не, вроде, целое… А кто орёт? — Митя… — Тихо ответил в темноте Серёжа. — Кот мой. — Митя… — Я почмокала губами. — Хорошее имя. Митя. А чё он орёт? — Ебаться хочет. — Грустно сказал Серёжа. — Март же… — Это он всегда так орёт? — Нет. Только когда кончает. Ответ пошёл в зачот. Я почему-то подпрыгнула на кровати, и в ту секунду, когда приземлилась обратно — почувствовала что мне чего-то сильно не хватает. Катастрофически не достаёт. Что-то меня очень беспокоит и делает несчастной. Ещё через секунду я заорала: — Где мой парик?! Мои руки хаотично ощупывали всё подряд: мой сизый ёжик на голове, Серёжин хуй, простыню подо мной… Парика не было. — Твой — что?! — Переспросил Серёжа. — Мой парик! Мой златокурдый парик! Ты вообще, мудила, заметил что у меня был парик?! И не просто парик, а китайский нейлоновый парик за поллимона!!! Включи свет!!! Я уже поняла, что по-тихому я свои кудри всё равно не найду, и Серёжа в любом случае пропалит мою нордическую поебень. Так что смысл был корчить из себя Златовласку? В комнате зажёгся свет, и мне потребовалось ровно три секунды, чтобы набрать в лёгкие побольше воздуха, и заорать: — БЛЯЯЯЯЯЯЯЯЯ!!! Я сразу обнаружила свой парик. Свой красивый китайский парик из нейлона. Свои кудри до пояса. Я обнаружила их на полу. И всё бы ничего, но кудри там были не одни. И кудрям, судя по всему, было сейчас хорошо. Потому что их ебал кот Митя. Он ебал их с таким азартом и задором, какие не снились мне и, тем более, Митиному хозяину. Он ебал мой парик, и утробно выл. — Блять? — Я трясущейся рукой ткнула пальцем в то, что недавно было моим париком, и посмотрела на Серёжу. — Блять? Блять?! Других слов почему-то не было. — Бляяяяяяя… — Ответил Серёжа, оценив по достоинству моего нордического блондина цвета зелёной вороны. — Бляяяя… — Повторил он уже откуда-то из прихожей. — Пидор. — Ко мне вернулся дар речи, и я обратила этот дар против Мити. — Пидор! Старый ты кошачий гандон! Я ж тебе, мурло помойное, щас зубами твой хуй отгрызу. Отгрызу, и засуну тебе же в жопу! Ты понимаешь, Митя, ебучий ты опоссум? Митя смотрел на меня ненавидящим взглядом, и продолжал орошать мой кудри волнами кошачьего оргазма. — Отдай парик, крыса ебливая! — Взвизгнула я, и отважно схватила трясущееся Митино тело двумя руками. — Отпусти его, извращенец! Оторванный от предмета свой страсти, кот повёл себя как настоящий мужчина, и с размаху уебал мне четырьями лапами по морде. Заорав так, что, случись это у меня дома, Сникерс обратился бы в прах, а мои родители бросились бы выносить из дома ценности, я выронила кота, который тут же снова загрёб себе под брюхо мой парик, и принялся совершать ебливые фрикции. Размазав по щекам кровь и слёзы, я оделась, и ушла домой, решив не дожидаться пока из ванной выйдет Серёжа и в очередной раз испытает шок. Он и так слаб телом. Не найдя в своей сумки ключи от квартиры, я позвонила в дверь. — Пропила уже? — Папа, вероятно, предварительно посмотрел в глазок. — Да. — Односложно ответила я, входя в квартиру. — Под закуску? — Папа закрыл дверь, и посмотрел на моё лицо внимательнее. — А пизды за что получила? — Па-а-а-апа-а-а-а… — Я упала к папе на грудь, и заревела. — Куда я теперь такая страшная пойду?! Где я ещё такой парик куплю?! Папа на секунду задумался, а потом сказал: — А у меня есть шапка. Пыжиковая. Почти новая. За полтора лимона брал. Хочешь? — Издеваешься?! — На моих губах, кажется, опять выступила пена. — Ниразу. — Успокоил меня папа. — Мы на неё неделю пить сможем. И под хорошую, кстати, закуску. Серёжу я с тех пор больше не видела. Его вообще больше никто никогда не видел. Котов я с тех пор не люблю. Парики — тоже. Но вот почему-то всегда, когда я вижу на ком-то пыжиковую шапку — моё сознание подсовывает мне четыре слова "Ящик пива с чебуреками". Почему — не расскажу. Я папе обещала. Пишите письма 21-05-2008 12:34 Однажды я задумалась. Что, само по себе, уже смешно. А ведь когда-то, сравнительно совсем недавно, Интернета у нас не было. Пятнадцать лет назад — точно. Компы, правда, были. Железобетонные такие хуёвины с мониторами АйБиЭм, которые практически осязаемо источали СВЧ лучи, и прочую радиацию, рядом с которыми дохли мухи и лысели ангорские хомячки. Но у меня, например, даже такой роскоши не было. Зато было жгучее желание познакомицца с красивым мальчиком. Он мне прямо-таки мерещился постоянно, мальчик этот. В моих детских фантазиях абстрактный красивый мальчик Лиды Раевской был высок, брюнетист, смугл, и непременно голубоглаз. Желательно было, чтобы он ещё не выговаривал букву «р» (этот странный сексуальный фетиш сохранился у меня до сих пор), и носил джинсы-варёнки. А совсем хорошо было б, если у нас с ним ещё и размер одежды совпадал. Тогда можно было бы просить у него погонять его джинсы по субботам… В общем, желание было, и жгучее, а мальчика не было и в помине. Не считать же красивым мальчиком моего единственного на тот момент ухажёра Женю Зайкина, который походил на мою фантазию разве что джинсами? Во всём остальном Женя сильно моей фантазии уступал. И не просто уступал, а проигрывал по всем пунктам. Кроме джинсов. Наверное, только поэтому я принимала Зайкины ухаживания, которые выражались в волочении моего портфеля по всем районным лужам, и наших романтичных походах в кино за пять рублей по субботам. На мультик "Лисёнок Вук". В девять утра. В полдень билеты стоили уже дороже, а у Зайкина в наличии всегда была только десятка. Короче, хуйня, а не красивый мальчик. Если бы у меня тогда, в мои далёкие четырнадцать, был бы Интернет и Фотошоп — я бы через пару-тройку месяцев непременно нашла бы себе смуглого голубоглазого мучачо в варёнках, и была бы абсолютно щастлива, даже не смотря на то, что найденный мною Маугли непременно послал меня нахуй за жосткое фотошопное наебалово. Но ничего этого у меня не было. Были только Зайкин и моя фантазия. И была ещё газета "Московский Комсомолец", с ежемесячной рубрикой "Школа знакомств". Газету выписывала моя мама, а "Школу знакомств" читала я. Объявления там были какие-то странные. Типа: "Весна. Природа ожывает, и возрождаецца. И в моей душе тоже штото пытаецца родиться. Акушера мне, акушера!". Шляпа какая-то. Но, наверное, поэтому их и печатали. Подсознательно я уже догадывалась, что для того, чтобы мой крик души попал на страницы печатного издания, надо придумать что-то невероятно креативное. И я не спала ночами. Я скрипела мозгом, и выдумывала мощный креатив. Я выдавливала его из себя как тройню детей-сумоистов, и, наконец, выдавила. Это были стихи. Это были МЕГА-стихи, чо скрывать-то? И выглядели они так: "Эй, классные ребята, Кому нужна девчонка Которая не курит, и не храпит во сне? Которой без мущщины жыть очень хуевато… Тогда найдись, мальчонка, Что вдруг напишет мне!" Я понимаю, что это очень странные и неподходящие стихи, особенно для читырнаццатилетней девочки, и для девяносто третьего года, но на то и расчёт был. И он оправдался. Через месяц ко мне в комнату ворвалась недружелюбно настроенная мама, и сопроводив свой вопрос увесистой пиздюлиной, поинтересовалась: — Ты случаем не ёбнулась, дочушка? Без какова такова мущщины тебе хуёво живёцца, а? Отвечай, позорище нашей благородной и дружной семьи! При этом она тыкала в моё лицо "Московским Комсомольцем", и я возрадовалась: — Ты хочешь сказать, моё объявление напечатали в газете?! НАПЕЧАТАЛИ В ГАЗЕТЕ??!! — Да!!! — Тоже завопила мама, и ещё раз больно стукнула меня свёрнутой в трубочку свежей прессой. — Хорошо, что ты не додумалась фамилию свою указать, и адрес домашний, интердевочка сраная! Хоспадя, позор-то какой… Мама ещё долго обзывалась, и тыкала меня носом в моё объявление, как обосравшегося пекинеса, а мне было всё равно. Ведь мой нерукотворный стих напечатали в ГАЗЕТЕ! И даже заменили слово «хуевато» на «хреновато». И это главное. А мама… Что мама? Неприятность эту мы пирижывём (с) …Через две недели я, с мамой вместе, отправилась в редакцию газеты "Московский Комсомолец", чтоб забрать отзывы на мой крик душы. Мне был необходим мамин паспорт, а маме было необходимо посмотреть, чо мне там написали озабоченные мущины. На том и порешыли. Из здания редакцыи я вышла, прижимая к груди пачку писем. Мы с мамой тут же сели на лавочку в какой-то подворотне, и пересчитали конверты. Их было тридцать восемь штуг. — Наверняка, это старики-извращенцы. — Бубнила мама, глядя, как я зубами вскрываю письма. — Вот увидиш. Щас они тебе будут предлагать приехать к ним в гости, и посмотреть на жывую обезьянку. А ты ж, дура, и поведёшся! Дай сюда эту развратную писульку! — А вот фигу! — Я ловко увернулась от маминых заботливых рук, и вскрыла первый конверт. "Здравствуй, Лидунчик! Я прочитал твои стихи, и очень обрадовался. Я тоже люблю писать стихи, представляешь? Я пишу их с пяти лет уже. Вот один из них: Любите природу, а именно — лес, Ведь делает он миллионы чудес, Поймите, меня поражает одно: Ну как вам не ясно, что лес — существо? Да-да, существо, и поймите, живое, Ведь кто вас в дороге укроет от зноя? Давайте проявим свою доброту, Давайте не будем губить красоту! Вот такой стих. Правда, красивый? Жду ответа, Тахир Минажетдинов, 15 лет" Я хрюкнула, и отдала письмо маме. Мама перечитала его трижды, и просветлела лицом: — Вот какой хороший мальчик этот Тахир. Природу любит, стихи сочиняет. Позвони ему. А остальные письма выброси. Я прижала к себе конверты: — Что-то, мать, кажецца мне, что этот поэт малость на голову приболевший. Ну ево в жопу. Надо остальное читать. Распечатываю второе письмо: "Привет, Лидунчик! У меня нет времени писать тебе письма, лучше сразу позвони. Это мой домашний номер. Звони строго с семи до девяти вечера, а то у меня жена дома. Уже люблю тебя, Юра" — Какой аморальный козёл! — Ахнула моя мама. — Изменщик и кобель. Клюнул на маленькую девочку! Там его адрес есть? Надо в милицию позвонить срочно. Пусть они его на пятнадцать суток посадят, пидораса! — Педофила. — Поправила я маму, а она покраснела, и отвернулась. — И педофила тоже. Что там дальше? А дальше были письма от трёх Дмитриев, от пяти Михаилов, от одного Володи, и от кучи людей с трудновыговариваемыми именами типа Шарапутдин Муртазалиев. И всем им очень понравилась я и мои стихи. И все они вожделели меня увидеть. Я сердцем чувствовала: среди них обязательно найдётся голубоглазый брюнет в варёнках, и мы с ним непременно сходим в субботу на "Лисёнка Вука", и не в девять утра, как с нищеёбом Зайкиным, а в полдень, как взрослые люди. А может, мы даже кино индийское посмотрим, за пятнадцать целковых. Домой я неслась как Икар, по пути придумывая пламенную и непринуждённую речь, которую я щас буду толкать по телефону выбранным мной мущинам. За мной, не отставая ни на шаг, неслась моя мама, и грозно дышала мне в спину: — Не вздумай с ними встречаться! Наверняка они тебе предложат посмотреть на живую обезьянку, и обманут! Моя дорогая наивная мама… Я не могла тебе сказать в лицо, что я давно не боюсь увидеть живую обезьянку, потому что уже три раза видела живой хуй на чорно-белой порнографической карте, дома у Янки Гущиной. Поэтому я была просто обязана встретицца хотя бы с двумя Димами и парочкой Михаилов! …К встрече я готовилась тщательно. Я выкрала у мамы колготки в сеточку, а у папы — его одеколон «Шипр». Затем густо накрасилась, нарисовала над губой чувственную родинку, и водрузила на голову мамин парик. Был у моей мамы такой идиотский блондинистый парик. Она его натягивала на трёхлитровую банку, и накручивала на бигуди. Носила она его зимой вместо шапки, а летом прятала банку с париком на антресоли. Чтоб дочери не спиздили. А дочери его, конечно, спиздили. Десятилетняя сестра тоже приняла участие в ограблении века, получив за молчание полкило конфет «Лимончики» и подсрачник. На свидание я пришла на полчаса раньше, и сидела на лавочке в метро, украдкой почёсывая голову под париканом и надувая огромные розовые пузыри из жвачки. Этим искусством я овладела недавно, и чрезвычайно своим достижением гордилась. Ровно в час дня ко мне подошёл сутулый гуимплен в клетчатых брюках, и спросил: — Ты — Лида? Я подняла голову, и ухватила за чёлку сползающий с головы парик: — А ты — Миша? — Да. — Обрадовался квазимодо, и вручил мне три чахлые ромашки. — Это тебе. — Спасибо. А куда мы пойдём? — Беру ромашки, и понимаю, что надо уже придумать какую-нить жалостливую историю про внезапный понос, чтобы беспалева убежать домой, и назначить встречу одному из Дмитриев. — Мы пойдём с тобой в Политехнический музей, Лида. Там мы немного полюбуемся на паровую машину. Затем мы поедем с тобой к Мавзолею, и посмотрим на труп вождя, а после… Я посмотрела на ромашки, потом на Мишу, потом на его штаны, и стянула с головы парик: — Миша, я должна тебе признаться. Я не Лида. Я Лидина подрушка Света. Мы тебя наебали. Ты уж извини. А ещё у меня понос. Прости. Что там ответил Миша — я уже не слышала, потому что на предельной скорости съебалась из метро. Парик не принёс мне щастья и осуществления моей мечты. Поэтому на второе свидание я пошла уже без парика, и на всякий случай без трусов. Зато в маминой прозрачной кофте, и в мамином лифчике, набитым марлей и папиными носками. Сиськи получились выдающегося четвёртого размера, и палил меня только папин серый носок, который периодически норовил выпасть из муляжа левой груди. Юбку я надевать тоже не стала, потому что мамина кофта всё равно доходила мне до колен. Колготки в сеточку и папин одеколон довершили мой образ, и я отправилась покорять Диму с Мосфильмовской улицы. Дима с Мосфильмовской улицы опаздывал как сука. Я вспотела, и начала плохо пахнуть. Надушенными мужскими носками. Я волновалась, и потела ещё сильнее. А Дима всё не приходил. Когда время моего ожидания перевалило за тридцать четвёртую минуту, я встала с лавочки, и направилась к выходу из метро. И у эскалатора меня настиг крик: — Лида? Я обернулась, и потеряла один папин носок. Когда окликнувший меня персонаж подошёл ближе, я потеряла ещё один носок, а так же часть наклеенных ресниц с правого глаза. Это был ОН! Мой смуглый Маугли! Моя голубоглазая мечта в варёнках! Мой брюнет с еврейским акцентом! — Зд`гавствуй, Лида. — сказал ОН, и я пошатнулась. — Ты очень к`гасивая. И у тебя шика`гная г`удь. Именно такой я тебя себе и п`геставлял. Ты хочешь чево-нить выпить? Больше всего на свете в этот момент мне хотелось выпить его кровь, и сожрать его джинсы. Чтобы он навсегда остался внутри меня. Потому что второго такого Диму я уже не встречу никогда, я это просто чувствовала. Но поделицца с ним своими желаниями я не могла. Поэтому просто тупо захихикала, и незаметно запихнула поглубже в лифчик кусок неприлично красной марли, через которую моя мама перед этим процеживала клюквенный морс. Мы вышли на улицу. Июньское солце ласкало наши щастливые лица, и освещало мою вожделенную улыбку и празничный макияж. Мы шли ПИТЬ! Пить алкоголь! Как взрослые! Это вам не лисёнок Вук в девять утра, блять! От нахлынувшего щастья я забыла надуть крутой пузырь из жвачки, и потеряла ещё один папин носок. Мою накладную грудь как-то перекосило. В мрачной пивнушке, куда мы с Димой зашли, было темно и воняло тухлой селёдкой. — Ноль пять? Ноль т`ги? — Спросил меня мой принц, а я ощерилась: — Литр! — К`гасавица! — Одобрил мой выбор Дима, и ушол за пивом. Я стояла у заляпанного соплями пластмассового столика, и возносила хвалу Господу за столь щедрое ко мне отношение. — Твоё пиво! — Поставил литровый жбан на стол Дима, а я покраснела, и попросила сухарь. — Суха`гей принесите! — Крикнул Дима куда-то в темноту, и к нам подошла толстая официантка, по мере приближения которой я стала понимать, отчего тут воняет тухлой селёдкой. — Г`ызи на здо`говье. Ты чем вообще занимаешься? Учишься? — Учусь. — Я отхлебнула изрядный глоток, и куснула сухарь. — Я учусь в колледже. Врала, конечно. Какой, нахуй, колледж, если я в восьмой класс средней школы перешла только благодаря своей учительнице литературы, которой я как-то помогла довезти до её дачи помидорную рассаду? — Колледж? — Изумился Дима, и незаметно начал мять мой лифчик с носочной начинкой. — ты такая умница, Лидочка… Такая мяконькая… Очень хочется назвать тебя… — Шалава! Я вздрогнула, и подавилась сухарём. Дима стукнул меня по спине, отчего у меня расстегнулся лифчик, и на пол пивнушки посыпались папины носки, красная марля, и один сопливый носовой платок. Дима прикрыл открывшийся рот рукой, судорожно передёрнул плечами, и выскочил из питейного заведения. — Ты что тут делаешь, паразитка?! — Из темноты вынырнула моя мама, и её глаза расширились, когда она увидела литровую кружку пива в тонких музыкальных пальчиках своей старшей дочурки. — Ты пьёшь?! Пиво?! Литрами?! С кем?! Кто это?! Он показывал тебе обезьянку?! Подонок и пидорас! И педофил! И… И… Это был Юра, да?! — Мам, уйди… — Прохрипела я, пытаясь выкашлять сухарь, и параллельно провожая глазами Димину попу, обтянутую джынсами-варёнками. — Это был Дима. Это был Дима с Мосфильмовской улицы, ты понимаеш, а? Сухарь я благополучно выкашляла, и теперь меня потихоньку поглощала истерика и душевная боль. — Ты понимаеш, что ты мне жизнь испортила? Он больше никогда не придёт! Где я ещё найду такого Диму?! Я сегодня же отравлюсь денатуратом и пачкой цитрамона, а виновата будеш ты! Мама испугалась, и попыталась меня обнять: — Лида, он для тебя слишком взрослый, и похож на Будулая-гомосексуалиста. — Отстань! — Я скинула материнскую руку с плеча, и бурно разрыдалась: — Я его почти полюбила, я старалась нарядицца покрасивше… — В папины носки и мою кофту? — А тебе жалко? — Я взвыла: — Жалко стало пары вонючих носков и сраной кофты? — Не, мне не жалко, тычо? — На Будулая… Много ты понимаешь! Он был похож на мою мечту, а теперь у меня её нету! Можно подумать, мой папа похож на Харатьяна! Всё, жизнь кончена. — Не плачь, доча. Видишь — твоя мечта сразу свалила, и бросила тебя тут одну. Значит, он нехороший мущщина, и ему нельзя доверять. — Он мне лифчик порвал… — Откуда у тебя..? А, ну да. И хуй с ним, с лифчиком, Лида. Хорошо, что только лифчик, Господи прости. — Ик! — Попей пивка, полегчает. Девушка, ещё литр принесите. — Ик! — Всё, не реви. Щас пивасика жиранём, и пойдём звонить остальным твоим поклонникам. У нас ещё тридцать шесть мужиков осталось. Чо мы, нового Диму тебе не найдём, что ли? Попей, и успокойся. Вечером того же дня, после того, как мы с мамой частично протрезвели, я позвонила своей несбывшейся мечте, и сказала ей: — Знаеш что, Дима? Пусть у меня ненастоящие сиськи, и пусть от меня пахнет как от свежевыбритого прапорщика, зато я — хороший человек. Мне мама поклялась. А вот ты — сраное ссыкливое фуфло, и похож на Будулая-гомосексуалиста. Мама тоже этот факт особо отметила. И, хотя мне очень больно это говорить, пошол ты в жопу, пидор в варёнках! Как раньше люди жили без Интернета? Как знакомились, как встречались, как узнавали до встречи у кого какие размеры сисек-писек? А никак. Когда не было Интернета — была газета "Московский Комсомолец", которую выписывала моя мама, и рубрика "Школа знакомств", в которую я больше никогда не писала объявлений. Но, если честно, мне иногда до жути хочется написать письмо, а потом две недели ждать ответа, и бегать к почтовому ящику. А когда я в последний раз получала письмо? Не электронное, а настоящее? В конверте. Написанное от руки. Не помню. А вы помните? Я храню все эти тридцать восемь писем, и ещё несколько сотен конвертов, подписанных людьми, многих из которых уже не осталось в живых. Их нет, а их письма у меня остались… И пока эти письма у меня есть, пока они лежат в большом ящике на антресолях — я буду о них помнить. Буду помнить, и надеяться, что кто-то точно так же хранит мои… Пишите письма. Поход 14-05-2008 19:19 Любите ли вы, друзья мои, походы? Любите ли вы их так, как люблю их я? Близка ли вашему сердцу эта предпоходная суета, когда вы составляете список вещей, которые с собой нужно взять, а потом проёбываете его, и берёте лишь то, чего в списке не было вообще? Есть ли у вас машина ВАЗ 2106, в багажнике которой всегда лежыт рваная надувная лодка, лом, кувалда и сачок для ловли бабочек? Тогда это прекрасно. Я вообще женщина очень дружелюбная. Поэтому у меня много друзей. Правда, в большинстве своём они редкостные негодяи и опойки, но это от того что "с кем поведёшься, так тебе и надо". Зато они любят походы, рыбалку, и секс на природе. В спальном мешке. Чтоб комары за жопу не кусали. Я рыбалку тоже очень уважаю. Я, если что, в деццтве сама лично бидон бычков с глистами в пруду наловила, и даже их сожрала. Поэтому у меня такие выразительные глаза, и плохие анализы. В общем, рыбалка — это очень хорошо. Природу люблю ещё, само собой. Люблю и берегу. Поэтому в спальном мешке сексом не занимаюсь, и лосей подкармливаю. Хлебом и солью. И, когда мои верные друзья сказали мне: "Лида. А не хочешь ли ты, Лида, пойти с нами в поход, чтобы рыбу удить, коренья полезные из земли выкапывать, лосей кормить солью йодированной, и хуй сосать под белыми берёзками?" — я, конечно, согласилась, не раздумывая долго. И список необходимых в походе вещей сразу же начала составлять. Список вышел большой и длинный как моржовая гениталия, и тут же был где-то проёбан. По традиции. Поэтому в поход я с собой взяла босоножки, крем для загара, бритву, шампунь, духи, косметичку, пижаму, и туалетную бумагу. Сложила необходимые ингридиенты в плетёную сумочку, и ушла в дремучий лес. Ну, может, не ушла, и не в дремучий, а села в машыну ВАЗ 2106, но лучше бы ушла. — Здравствуй, Лида. — Поприветствовали меня шестеро прекрасных парней, сидящих в авто. — Мы очень рады, что ты решила принять участие в нашем крестовом походе. Значит, ты осознала всю опасность предстоящего события и запаслась презервативами с усиками и пупырками? — Здравствуйте, прекрасные парни. — Ответила я, и изящно втиснулась на заднее сиденье между третьим и пятым пассажиром, ободрав правую щёку о ржавые грабли. — Нету у меня усиков с пупырками, и презервативов походных, зато есть туалетная бумага, губная помада оттенка цикламен фирмы «Буржуа», и встречный вопрос. Зачем вам грабли, суки? — Грабли, Лидия, — ответили прекрасные парни, — это очень важный девайс в походе. Граблями ты будешь разграбливать место, где мы будем разбивать лагерь, и лица. Тем, кто-то плохо разграбит место. В лесу, ты ж понимаешь, Лидия, много всяких природных ископаемых навроде шышек, палок и окаменелого говна. И мелкая жывность там жывёт. Кроты, к примеру, бобры, суслики и медведи саблезубые. Их надо прогнать с места предполагаемого разбития лагеря. Так что держись за свой рабочий инструмент крепче, мы отправляемся навстречу опасной неизвестности. Неизвестность меня не пугала. Не пугала и опасность. Нервную икоту у меня провоцировала мысль о том, что домой я могу и не вернуться. А дома у меня остались собака и мужыг. Невоспитанная собака, и грустный мужыг. Собака невоспитанная потому, что из меня очень плохой и некомпетентный воспитатель, а мужыг грустный — потому что в поход его не взяли, а из ассортимента жратвы в холодильнике осталась только ампула димедрола, спизженная мной когда-то по случаю. Вот это меня и угнетало. Я же могу не вернуться, а мужыг с собакой могут умереть от тоски и передозировки димедрола. Но рыбалка… Рыбалка — это святое. — Ты, кстати, взяла с собой удочку или динамит? — Вдруг спросил меня прекрасный парень Лёха, и испытующе посмотрел мне в глаза. — Взяла. — Соврала я, и покраснела. — Ещё червей взяла. Красных и длинных. Будильник взяла, и диск с песнями Валерии. — Молодец! — Похвалил меня Лёха. — Будешь в нашем походе главнокомандующей. Ну-ка, спой чонить такое, бодрящее. — Сте-е-елицца метелица-а-а-а! — Превосходно! — Растрогался Лёха, и сунул мне в руку стаканчик. — Подкрепись. Дорога долгая предстоит. А Петлюру могёш? Верю. Подкрепись. К концу долгого пути я была уже неприлично пьяна, и успела потерять ценные грабли, когда выходила на обочину дороги пописать. Зато в кустах я нашла собачий череп и чью-то оторванную ногу с копытом. После долгий прений ногу мы решили оставить там, где она лежала, но за упокой души ноги всё-таки выпили. …Там вдали за рекой догорали огни. В небе ясном заря догорала. Пять прекрасных парней из авто «хач-мобиль» на разведку в поля поскакали. После трёх часов подкрепления мы доехали до места. Место было ничо таким, жывописным. Над головой гудели высоковольтные провода, где-то далеко, у горизонта, угадывался некий водоём, а справа было кладбище. — Вот. — Сказал Лёха, и широко раскинул руки. — Вот. Это море, сынок. И выразительно посмотрел на меня. — Где, папа? — Я попыталась подыграть Лёхе, и потерпела неудачу. — В пизде, сынок. Машина сломалась. Дальше не поедем. Лагерь будем разбивать вот здесь. Я ещё раз вгляделась в линию горизонта, потом перевела взгляд на деревянные кресты по правую руку, и огорчилась: — А рыбку где удить? — Тоже в пизде, как ты понимаешь. Не будет у нас рыбки. Будем грибы искать, коренья целебные и колхозников. — А зачем колхозников искать? — А затем, чтобы они нас первыми не нашли, и пизды нам не дали. Ты под ноги себе посмотри. Я посмотрела под ноги. — А… А это что? — А это, Лида, картофельное поле. Пять гектаров картошки. По двум мы уже проехали с буксом. Ну что, ты с нами по грибы-по колхозники? Выбора не было. У меня вообще ничего, в принципе, не было. Грабли — и те потеряла. Остались только пижама, помада и прочая туалетная бумага. — Говорила я вам, давайте ногу с копытом с собой возьмём… Конечно, я с вами. Но сразу говорю: если колхозников будет очень много — я капитулирую, и сдамся в плен. — Тебя ж выебут, дура. — Заглянул в моё будущее Лёха, и нахмурился. — Шкура продажная. Чуть что — так в кусты. — Именно так. — Подтвердила я Лёхины слова, и ушла в кусты, прихватив с собой туалетную бумагу и французские духи. Когда я вернулась, принеся с собой шлейф аромата, в котором угадывались ноты можжевельника, пачули, лаванды и экскрементов, машын на картофельном поле прибавилось. Судя по номерам авто, это были не колхозники. Это я умничаю, конечно. Я в номерах вообще нихуя не разбираюсь. Для меня они все одинаковые: буковки да циферки. То, что это были не колхозники — стало понятно сразу, как я увидела двух некрасивых женщин, двух красивых женщин, и ещё пятерых прекрасных парней, которые рылись в багажнике нашего хач-мобиля, и споро выбрасывали оттуда одеяла, надувную лодку и мою пижамку. Так могут поступить только друзья. — Знакомься, Лида. — Обнял меня за плечи Лёха, принюхался и поморщился. — Это мои друзья из Питера. Это Витя, это Саша, это Коля, это тоже Коля, и это тоже Коля, а это Ира и Марина. — А это? — Я скосила глаза в сторону некрасивых женщин. — Не знаю. — Отвернулся Лёха. — Это падшие женщины. Их Коля привёз. Коля, это который щас паровозик пускает Виктору. — Из Питера тащил? — Я изумилась. — Нет. По дороге где-то подобрал. Мы ими, если что, от колхозников откупаться будем. Ты, кстати, как относишься к раскуриванию зелёных наркотиков? — С любовью. — Вот и заебись. Иди тогда к Коляну, он подарит тебе хорошее настроение и нездоровый аппетит. Через полчаса, когда абсолютное большинство туристов приобрело хорошее настроение и нездоровый аппетит, когда общими силами был разбит лагерь, состоящий из одной двухместной палатки, пяти одеял и телогрейки, когда ритмично закачалась машина ВАЗ 2106, в которой спрятались от коллектива кто-то из Николаев и одна из падших безымянных женщин — мы, окунувшись в атмосферу беззаботности и душевного единения, отправились с ревизией на кладбище. Было темно, но страха мы не испытывали. Нас охватил кураж и жажда неизведанного. Утолить эту жажду могла только кладбищенская ревизия. Прихватив с собой зелёных курений, несколько ёмкостей с алкоголем и оставшуюся падшую женщину, мы облюбовали укромное место возле кладбищенской ограды, потому что дальше идти никто кроме Лёхи не пожелал. Конечно, никто из нас не ссал. Вот ещё. Просто не по-людски это, на могилах водку пить, как землекопы какие. — Хорошо тут, братцы. — Сказал Лёха, и прижался к путане. — Тихо так, только сычи где-то вдалеке кукуют. Когда-нибудь и я буду тут лежать, источая миазмы сквозь толщу земли, и слой лапника, а вы придёте ко мне вот так, ночью, и выпьете за моё здоровье. — Да… — Поддержал Лёху Витя из Питера. — Щас такая жизнь пошла, что люди уж здоровыми помирать начали. Вот у меня случай был такой: работал я тогда в одной конторе, и у нас там был такой Славик, компрессорщик. Здоровый как весь пиздец. Только дурак. Постоянно ходил на какой-то вокзал, на выставку паровозов, приходил оттуда просветлённый, и всегда с бабой. Любили его бабы-то… Виктор замолчал, и ковырнул пальцем могилу Захара Куприянова, скончавшегося в тыща девятьсот двадцать пятом году. — Повезло мужику. Ещё до войны помер. Не ходил с голыми руками на фашистов, не горел в танке под Сталинградом, и суп из ботинок не варил. Дезертир. — Кто? — Не понял Лёха. — Славик компрессорщик? — Какой Славик? — Виктор вытащил палец из могилы, и нахмурился: — Я про Акакия этого говорю. Куприна. — Захара Куприянова. — Поправила я лениградца. — Чо там Славик-то твой, паровозолюбитель? — Ах, паровоз, да… — Встрепенулся Виктор, и полез в карман. — Кому паровозик? — Тьфу ты, — сплюнул на убежище Куприянова Лёха, — наркоман иногородний. Приедут тут разные, а потом приличным людям и поговорить негде. — А вот у меня случай был… — Вдруг подала голос падшая женщина, и все с интересом посмотрели в её сторону. — Случай был, говорю. Жила я с одним мужиком тогда. Валериком звали. Он у меня в морге работал. — У тебя? — Заинтересовался Лёха. — У тебя свой морг есть? Слушай, у меня к тебе пара вопросов… — Нет у меня морга. — Разрушила Лёхины планы путана. — У меня только Валерик был. Прекрасный мужчина, кстати. Статный, русоволосый, сажень косая в плечах, руки как грабли. И работал он в морге… — Некрофилом? — Подсказал Виктор, и громко засмеялся, вспугнув стаю летучих мышей. — Санитаром. Валера работал там санитаром. При больнице. А по ночам ещё охранником в морге. Ну вот. Приходит он как-то раз на работу, в больницу, а ему говорят: "Валера, сегодня ночью бабка в тринадцатой палате померла, надо бы её в морг свезти". Ну, Валерка в палату зашол — видит, три бабки лежат. Две с открытыми глазами, одна с закрытыми. Сразу понятно — умерла бабка. От старости. — Погоди, — перебил женщину Лёха, — а как Валерик догадался, что она от старости умерла? Может, её соседки по палате задушыли? — О нет, — хитро и неприятно оскалилась проститутка, — нет. Старушка та была совершенно лысая и без зубов. И лежала чрезвычайно умиротворённо. В общем, всё с ней понятно было. Переложил её Валерка на каталку, да отвёз в морг. Оставил её в коридоре, простынёй накрыл, и пошёл себе дальше, обязанности свои исполнять. Служебные. Возвращается через час, смотрит — нету бабки! — Как нету?! — Ахнул Виктор. — Спиздили штоли? — Хуже. — Путана погладила могилу Куприянова, и вздохнула: — Бабка та и не померла вовсе. Это Валерка, мудак, напутал. Умерла другая бабка, которая с открытыми глазами лежала, и зубы у неё были. В стакане на тумбочке. А эта бабка просто спала… Но это всё уже потом выяснилось. А Валерка тогда пересрал сильно. Стал бабку искать по всему моргу. Подманивал её всячески, зазывал. А бабка не идёт. Он уже все холодильники с покойниками обшарил, думал, может бабка та жрать захотела? Хуй. Покойники все целые лежат, а бабки нет… — Короче, — подала голос девушка Ира, — бабку где нашли? — А в палате её и нашли. — Буднично закончила проститутка. — Бабка как проснулась в морге, так сразу и поняла: пиздец. Выбираться отсюда надо, пока не вскрыли. Ну и выбралась как-то. Пришла, и легла обратно на свою койку. Там и нашли. А Валерку, само собой, выперли с работы. Он тогда как запил с горя, так уж три года и не просыхает. Над кладбищем повисла нездоровая тишина. — Вот ты ж сука какая… — С чувством оттолкнул путану Лёха, и поморщился. — Хуйню какую-то рассказала, а я слушал как дурак. Поди нахуй отсюда, дура. Тебя даже колхозникам отдать стыдно. Поговорить с тобой не о чем совершенно. Бесполезное ты существо. Туристы все как-то разом загрустили, и принялись пить водку. — А что, друзья-грибники, — я решила исправить ситуацию, — может, костерок запалим, да картохи колхозной напечём? Хлебца порежем, лосей подманим, потом приручим, да на рыбалку на них поскачем? А там рыбы видимо-невидимо, и вся в оперенье золотом, искрится-переливается, и зверь пушной стаями ходит, мехами ценными козыряя… — Лиде больше наркотиков не давать. — Вдруг громко сказал Лёха, и поднялся. — И никому больше не давать наркотиков. Вы, уроды, к таким изыскам не готовы. Хуйню одну несёте. Один хуже другого. Предлагаю всем отсюда уйти, и сварить чонить пожрать. Лида, ты назначена сегодня походной стряпухой. Испеки нам лакомство какое-нибудь. Запеканочку грибную, или суп свари из чего хочешь. — Иди-ка ты нахуй, Алексей. — Твёрдо выразила я свою точку зрения, и тоже поднялась. — То я главнокомандующий, то разгребательница леса, то стряпуха. Изыски, блять. Наркотиков нам не давать. Жлоб сраный. Я щас пойду сама к колхозникам, и расскажу им как ты их поле русское затоптал, и пизды им дать хотел. Всё им расскажу. — Тогда мне придётся тебя убить. — Грустно заметил Лёха, и протянул руку к моей шее. — Я тебя задушу, и закопаю прям к Акакию Куприну. Будешь с ним вместе лежать, и колхозное поле удобрять. — Суп из тушёнки будешь жрать? — Оттолкнула я Лёхину руку. — Чтоб ты просрался, турист ебучий. — Буду. Буду, Лида. — Ласково потрепал меня по волосам Лёха, и толкнул меня в спину. — Иди, кашеварь уже. Специй не жалей только, и никаких кореньев в супчик не клади, пока я на них не посмотрю. А то знаю я тебя, мартышка-озорница. Светало. Гудение проводов над головой усилилось, со стороны водоёма тянуло гнилью и тухлой рыбой. — Бабы, кто письку не подмыл перед походом, а? — Веселился Лёха, подходя к каждой из присутствующих женщин, и получая от каждой увесистый подсрачник. — Какие неряхи! — Не нравится мне тут, Алексей. — Пожаловалась я Лёхе, бешено размешивая в кастрюле тушёнку. — Я домой хочу. Я ж на рыбалку хотела, да чтоб ухи пожрать… Нахуй я вообще с вами попёрлась? У меня мужыг дома грустный сидит, и собака скучает… И компания какая-то задротская. Бляди какие-то, девки невнятные, мужики-наркоманы… — Не реви. — Лёха сел рядом, схватил ложку, и зачерпнул ей из кастрюли. — Никуда твой мужыг не денецца. И собака не сдохнет. Суп, правда, говно говном, но баба ты хорошая. Хочешь, могу тебя через час домой отправить? Витька в Москву собираецца, тёлка там у него живёт. Могу тебя к нему в машину засунуть. Только, чур, тихо. А то вслед за тобой все бабы свалят. А чо в походе без баб делать? Особенно, если рыбалка пиздой накрылась. — Домой хочу-у-у-у… — Не реви, сказал же. — Не реву. — Эх, Лидка, вот нихуя ты к жизни не приспособленная. Тебя в походы брать нельзя. Привыкла в Москве жить, в девятиэтажке блочной, с унитазом и мусоропроводом. И чтоб Макдональдсы на каждом углу, и прочая роскошь. Пиздуй к Витьку. И в следующий раз с нами не напрашивайся. Мартышка. …Любите ли вы, друзья мои, походы? Любите ли вы ночёвки под открытым небом, и стаи комаров, норовящих обглодать ваше тело до скелета? Любите ли вы суп из тушёнки, и песни Цоя под гитару? Это хорошо. А я люблю Макдональдс, мусоропровод и блочные девятиэтажки. Люблю унитазы, горячую воду и электричество. И, если вы собираетесь в поход — меня не приглашайте. Я ж и согласиться могу. Запросто. Позор 08-08-2007 19:44 Я не пью. Ну, почти. До последнего времени это вообще было редкостью… Пить я не умею, лицо у меня (если это, конечно, можно назвать лицом) — становится пластилиновым, мнущимся, и в нём появляется неуловимое сходство с неандертальцем, страдающим синдромом Дауна. Так что питие мне не рекомендовано врачами и обществом. А раньше… У-у-у-у-у… Раньше я была молода и красива, и печень была железобетонной, и что такое «похмелье» — я не знавала в принципе. …В тот день пришли мы с Машкой на дискотеку… Настроение, помню, было падшее… Я почему-то всегда прихожу в увеселительные заведения в скорбном настроении. Машка туда идёт танцевать кровавые танцы вприсядку, и калечить психику мужчин, а я иду пить бурбон, и размышлять о суетности бытия. Другими словами — я иду туда бухать. Верная подруга ещё на входе в клуб бросила меня одну, и тут же умчалась трясти целлюлитом под "Руки Вверх", а я прошла к бару, и уселась у стойки, одиноко попивая бурбон с колой… Тут сбоку возник персонаж. По всему видно, не местный, и даже не москвич. Нет, я совершенно ничего не имею против гостей столицы, но сей пассажир заслуживал отдельного внимания. Он был пьян, и очень горд собой. Потому что он был единственным персонажем на дискотеке, у которого на джинсах были красные лампасы, а свитер "а-ля Фредди Крюгер" был заправлен в эти самые джинсы, отчего сзади персонаж поразительно напоминал Карлсона… А, сверху ещё были оранжевые подтяжки!! В общем, настоящий полковник! И вот он приближается ко мне и к моему бурбону, и тоном светского льва изрекает: — Я купил шкаф! Обмоем его, бэби? Бэби подавилась бурбоном, и он неизящно вытек у неё из носа… Бэби слизала вытекший бурбон, и ответила: — А я сегодня купила член резиновый. Дать тебе им по губам, покупатель шкафов? Что характерно, бэби почти не врала! Накануне этот самый член мне подарил один мой знакомый с таможни, у которого дома на балконе стоял ящик этих изделий! Вообще-то он подарил мне весь ящик, а зачем мне ящик членов?! Но, сами понимаете: нахаляву и хлорка — творог. Так что я, пребывая на тот момент в состоянии возбуждённой алкогольной амнезии (если таковая вообще бывает), взяла этот ящик, вышла с ним на улицу, и стала играть в сеятеля. Я сеяла фаллосы налево и направо щедрой рукой, а когда ящик почти опустел, оставила себе две штуки, воткнула их в уши (уши у меня самые обычные, а вот фаллосы были бракованными и неприлично похожими на собачьи), и пошла домой спортивным шагом. От этих изделий была польза: иногда я брала один член с собой, когда шла в ночной клуб. Было забавно наблюдать за метаморфозой на лицах пуленепробиваемых охранников, когда они обыскивали мою сумочку на предмет обнаружения в её недрах пулемёта и вагона наркотиков. Они доставали мою фаллическую гордость, и сильно изумлялись. И вопрошали: зачем он мне тут? А я спокойно отвечала, что люблю мастурбировать в туалете при людях, и резиновый член в списке запрещённых к внесению на территорию клуба вещей не числится! В общем, Карлсона я озадачила минуты на две. Потом его лампасы и подтяжки возникли снова: — Бэби, я не просто шкаф купил! Я купил настоящий шкаф-купе! А что ты пьёшь? Пепси? Хочешь, я куплю тебе Пепси, бэби? Бэби хмуро отхлебнула бурбон, и ответила: — Лучше купи мне шкаф-купе… Карлсон снова озадачился. Потом подумал. Потом сказал: — Давай поедем ко мне, бэби? Я покажу тебе шкаф-купе… Тут у бэби кончилось терпение и бурбон. Бэби разозлилась. Бэби вскричала: — Слушай, товарищ из Бангладеша, во-первых, я тебе не бэби, во-вторых, меня, блин, только в шкафу ещё и не трахали, а в-третьих, прекрати тут отсвечивать — ты меня позоришь своими оранжевыми порнографическими подтяжками! Свали обратно туда, откуда ты вылез! Бэби была ОЧЕНЬ зла. Карлсон огорчился до невозможности, и даже подтяжки у него потускнели… И он предпринял последнюю попытку: — А дома у меня есть ещё красные подтяжки… И шкаф-купе… Уффф… Вот это он зря… Ну видно ж было сразу: бэби зла! Ну, зачем же её злить ещё больше? За спиной бэби маячил охранник Максим. Максим любил свою профессию и бэби. Бэби даже немножко больше. Чем она, собственно, и воспользовалась. И вот бэби поворачивается к Максиму, и говорит волшебную фразу: — Максик, а вот он предлагает мне секс… — и тоненьким пестом так беззащитно-коварно тычет в сторону очень растерявшегося гостя столицы. Максик оживляется, и больше бэби этого владельца красных подтяжек и счастливого обладателя шкафа-купе никогда не видела… Тем временем Машка растрясла целлюлит, и прискакала выпить с бэби… В общем, что тут рассказывать… Нажралась бэби в сопли… …И вот через полтора часа после моего возвращения домой, зазвонил будильник, по которому мне надо было встать, и отвести шестилетнего сына в детский сад… Я не знаю, как мне вообще удалось встать и удержаться на ногах… Сын, по-моему, всё понял… Но ничего не сказал. Он сам встал, умылся, оделся, вложил мне в руку ключи от квартиры, и сказал: "Ну что, идти можешь?" Я кивнула головой, и мы пошли… Помню, прихожу я в группу, и командую: "Раздевайся!" Сын жалобно отвечает: "Мам… Может, не надо?" Мама в недоумении: "Почему не надо? Мама требует!! Раздевайся! И быстрее. Мама устала.." Сын снова жалобно поясняет: "Мам… Я б разделся… Только это НЕ МОЯ ГРУППА!!! ЭТО ЯСЛИ!!!!!!!" Мама хмурит лоб, и шевелит бровями: "Раздевайся! Мама лучше знает!" Сын вздохнул, и покорно начал раздеваться… Мама прислонилась плечом к шкафчику, и тут же возмутилась: "А почему у вас такие маленькие шкафчики стали?! Я ж неделю назад сдала бабки на новые!! И их привезли! Точно помню! Куда дели новые шкафчики?!" Раздевшийся сын грустно вздохнул: "А никуда они не делись. Так и стоят в группе. В МОЕЙ группе! А это ЯСЛИ!!! А моя группа вообще в другом крыле и на втором этаже!!" Мимо меня пробежали 2 гнома в 50 см. ростом, и до меня смутно стало доходить, что, возможно, сын не врёт… Признавать свою неправоту очень не хотелось, поэтому я сказала: "Я знаю, что это ясли! Я просто хотела проверить, сможешь ли ты сам найти свою группу.." Тухлая отмазка. Дешёвая. И даже сын её не оценил: "Ага. Я в свою группу сам хожу с четырёх лет. Забыла что ли? Иди домой, я сам дойду.." Мне стало стыдно. Ужасно стыдно. И я ушла. И на работу в тот день не пошла. А вечером купила сыну большую машину на радиоуправлении Короче, это был первый и последний раз, когда мой ребёнок видел меня в непотребном виде. Да и пить я с тех пор почти прекратила. Равно, как и шляться по дискотекам… И до последнего времени я пребывала в уверенности, что сын ничего уже не помнит. До сегодняшнего дня пребывала. Иллюзии рухнули сегодня вечером, когда сын спросил, где и с кем я провела выходной, потому как он мне звонил, а я брала трубку, и кровожадно кричала в неё: "Сынок! Мамочка сейчас занята! Но она тебя любит, и завтра придёт домой!". Я этого совершенно не помнила, а потому смутилась и даже покраснела. И, повернувшись к отпрыску спиной, максимально непринуждённо ответила, что провела свой законный выходной день в гостях у своей бывшей учительницы и её семьи. Тогда чадо хихикнуло, и задало ужасный вопрос: " Ты там нажралась, как в тот раз, когда в ясли меня отвела?" Я полчаса после этого грустно сидела на кухне, и занималась самобичеванием, пока не подошёл сын, и не поинтересовался: "Ты обиделась что ли? Перестань… Ты молодец! Лерка (Лерка, к слову, дочь Машки), например, рассказывала, как её мама ей в мешок со сменкой с утра наблевала… А ты только группу перепутала… С кем не бывает?" Финиш. Слов больше нет. СТЫДНО!!!!! А Машке — мой респект. Ибо, наблевать в мешок со сменкой — это уже искусство. Праздничный пирог 16-12-2007 20:35 Я Восьмое Марта не люблю. С утра на улицу не выйти — кругом одни пианые рыцари с обломками сраных мимоз. И все, бля, поздравляют ещё. "Девушка," — кричат, "С праздником вас! У вас жопа клёвая!" А твой собственный муш (сожытель, лаверс, дятька "для здоровья" — нужное подчеркнуть) — как нажрался на корпоративной вечерине ещё седьмого числа вечером — так и валяецца до трёх дня в коридоре, с вывалившимся из ширинки хуем, перемазанным оранжевой помадой. Нет, он, конечно, как протрезвеет — подорвёцца сразу, и попиздячит за мимозами и ювелирными урашениями грамма на полтора весом, но настроение всё равно нихуя ни разу не праздничное. Некоторое время назад я прикинула, что Восьмого Марта гораздо логичнее нажрацца с подругами в каком-нить кабаке-быдляке, а без сраных мимоз я обойдусь. Поэтому выключаю все телефоны ещё шестого числа, чтоб восьмого не стать жертвой пианых рыцарей, и жыву себе, в хуй не дую. И с подарками не обламываюсь. У меня сынуля — креативит дай Бог каждому так. То на куске фанеры, размером полтора на полтора метра, выжигает мой облик с натписью "Я тебя люблю" (называецца картина "Милой мамочки партрет". Я там немножко лысовата, с одним ухом, в котором висит серёжка размером с лошадиный хуй (формой тоже похожа), покрыта сине-зелёными прыщами (сын у меня реалист, рисовал с натуры, а у меня за три дня до начала критических дней завсегда харя цветёт) и улыбаюсь беззубым ртом), то вырежет из куска обоев двухметровую ромашку, и я потом три дня думаю куда её присобачить… В общем, мальчиком я своим горжусь сильно, но в прошлом году сынуля меня подставил. Сильно подставил. Капитально так. Всем известно, что в любом учреждении Восьмое Марта отмечают седьмого числа. Школа — тоже не исключение. Всё как положено: празничный концерт, мальчики дарят девочкам хуйню разную, а родители, тряся целлюлитом, быстро сдвигают в классе парты, и накрывают детям поляну. Для чаепития. Ну там, пироженки всякие покупают заранее, печеньки и прочие ириски. Честно скажу — не люблю я такие мероприятия. Стою как овца в углу, скучаю, и ничего не делаю. Потому как ко мне у родителького комитету давно доверия нет. На мне крест поставили ещё три года назад, когда я на родительское собрание припиздячила в рваных джинсах с натписью ЖОПА на жопе, и в майке с неприличным словом ЙУХ. Ну, ступила, ну, не подумала — с кем не бывает…. Однако, меня в школе не любят, и за маму не считают. В общем, это я к тому, что для меня походы на вот такие опен-эйры — это пиздец какая каторга. Только за ради сына хожу. Чтоб, значит, спиктакли с ево участием посмотреть. Кстати, мне кажецца, что моего мальчега в школе тоже не любят. Иначе, почему ему вечно достаюцца роли каких-то гномиков-уёбков, зайчиков в розовых блёстках, а один раз он изображал грязного падонка, которого атпиздили какие-то типа атличники строевой подготовки, хором распевая незатейливую песенку типа "Ты ленивый уебан! Это стыд, позор, и срам! Быстро жопу ты подмой — будешь бля пиздец ковбой!"? Что-то типа так. Там всё складно было, но я уже не помню. Ну вот. Значит, на календаре — шестое марта. Одиннадцать часов вечера. Я, чотам греха таить, собралась бездуховно поебацца с бойфрендом Димой, пользуясь тем, что сын остался у своей бабки, которая, в свою очередь, была намерена жостко дрочить Андрюшу на предмет знания своих реплик в очередном гомо-педо-спектакле. Уж и Дима пришол, и я уж обрядилась в традиционный пеньюар для ебли, и всё уж шло к тому, что меня щас отпользуют в позе пьющево оленя, но вдруг зазвонил телефон. Я, не глядя на определитель номера, схватила трупку, и вежливо в неё спросила: — У кого, бля, руки под хуй заточены? Ну, понятно ж, что нормальные люди в одинаццать вечера на домашний звонить не будут. Для этого мобильник есть. Значит, у кого-то мухи в руках ибуцца, и они куда-то не в ту кнопочку тыцнули. — У меня… — раздался из трупки смущённый голос сына, а я густо покраснела. — Мам, у меня на мобиле бапки кончились, ты извини, што домой звоню… Я прям умилилась. Ну, до чего ш воспитанный у миня рыбёнок! Весь в папу, слава Богу. — Ничего, — отвечаю, — чо надо, сыночек? Бабушка достала? Послать её надо? Это ж мы запросто! — Нет… — всё ещё стисняецца отпрыск, и тихо добавляет: — Ты миня убьёш. И тут мне стало страшно. До того момента убить Дюшеса мне хотелось тока один рас. Когда мне позвонили из школы на работу, попали на директора, и заорали тому в ухо: "Передайте Раевской, што ей песдец! Её сын-сукабля, пырнул ножом аднакласснега!". Нет, вам никогда не проникнуцца той гаммой чуфств, в кою окунулась я, пока неслась с работы домой, рисуя в своём воображении труп семилетнево рибёнка, который венчает горка дымящихся кишок. А у трупа сидит мой голубоглазый сынуля, и аццки хохочет. Это песдец, скажу я вам. Вот тогда мне в первый и в последний раз в жызни хотелось убить сопственного сына. В оконцовке я, правда, почти что убила ту климаксную истеричку, которая позвонила мне на работу. Патамушта убийство, на самом деле, оказалось обычной вознёй из-за канцелярского ножа. Сын, типа, похвалился, а одноклассник, типа, позавидовал, и захотел отнять. Ума-то палата — вот и схватился ребёнок рукой прям за лезвие. Ну, порезался конечно. Я тогда Дрону пиздоф всё равно дала, ибо нехуй в школу ножы таскать, в первом-то классе. Хоть бы даже и канцелярские. Ну и забыла уже. А тут, вдруг, такие заявления… Я покосилась на бойфренда Диму, глазами приказывая тому зачехлить свой хуй обратно, ибо дело пахнет большой кровью, и ебли севодня явно уже не будет. Сынуля у меня не из паникеров. Рас решыл, что я ево убью — значит, придёцца убить. — Што там у тебя, Андрей? — сурово спросила я, делая акцент на полном имени сына. Штоп понял, что я уже готова к убийству, еси чо. Я никогда Дюшу полным именем не называю. Только когда намерена вломить ему люлей всяческих. — Мам, это жопа… — выдохнул в трубку третьеклассник Андрюша, и зачастил: — я знаю, ты меня убьёшь. Сделай это, мать, я заслужил. Но сначала выполни мою просьбу. Я забыл тебе сказать, что завтра, к десяти часам утра, ты должна принести в школу на празник пирог. Сделанный сопственными руками. Покупной не катит. Конкурс у нас проводицца. Кто не принесёт пирог — тот чмо. Последняя фраза была сказана со слезами. Ну вот уш нет! Сын Лиды Раевской не может быть чмом по определению! Значит, будем печь пирог! Но вслух я сказала: — Я непременно убью тебя, Дрон. Иди спать. Будет тебе пирог. — Спасибо, мамочка! Я тебя люблю! — сразу ожил сын, поняв, что ево никто убивать не будет. Ибо я назвала ево Дроном, а не Андреем, и дал отбой. Приплыли, дефки… Из меня кандитер как из говна пуля. Не, я умею, конечно, всякий там хворост печь, пирожки с капустой, и даже фирменный четырёхярусный торт с фруктами, но никогда не держу в доме запасов муки на пять лет, глазури, изюма и прочих краситилей Е сто дваццать пять. Время, напомню, одинаццать вечера. Даже уже больше. В магазин идти в лом. Лезу в холодильник. Яйца есть. Сахар тоже. Лимон сморщенный, похожий на Ющенко, нашла. В шкафчике ещё муку нарыла. Правда, блинную. Фсё. Список ингридиентов кончился. Ну, думаю, захуячу-ка я щас Мишкину кашу. Вываливаю все ингридиенты, включая Ющенко, в миску, взбиваю всё миксером, в порыве вдохновения натрясла в тесто ещё прошлогоднего изюма и кинула туда шоколадку Алёнка. Получилось француское блюдо Блевансон. А нуихуй с ним. Выливаю всё это на противень, сую в духовку, и жду пятнаццать минут. Когда я открыла духовку — я ахуела. Оттуда на меня смотрела большая коричневая жопа. Реальная жопа. Даже с анусом. Отчево-то сразу вспомнилась фраза "Такая только у миня и у Майкла Джэксона". — Здравствуй, жопа… — сказала я, и кровожадно тыкнула вилкой в правую жопную булку. Булка сразу сдулась. — Эгегей!!!! — заорала я, и ткнула в левую булку. Ту постигла та же участь. Потом я отковырнула анус, который оказался изюмом, сунула ево в рот, задумчиво пожевала, и вытащила противень целиком. Блевансон полностью испёкся. Не считая того, что по краям он дэцл подгорел. Хуйня-война. Прорвёмся. Разрезаю пласт пополам, одну половинку мажу каким-то столетней давности вареньем, другой половинкой накрываю первую, обрезаю ножом края — и получаю какое-то уёбище правильной прямоугольной формы. Штоп придать ему сходство с кондитерским изделием — обмазываю уёбище целиком вареньем, и посыпаю раскрошенным толкушкой пиченьем «Юбилейное». Говно, конечно, получилось, но главное, что сына чмом никто не назовёт. Чувствовала я себя тогда царевной-легужкой: "Ложись спать, Иван-Царевич, утро вечера мудренее, буит тибе пирог для батюшки, бля" Говнопирог я аккуратно упаковала в обувную коробку, и с чувством выполненного долга попесдовала в спальню за порцией оральных ласок. Я патамушта их беспесды заслужыла. Утром я подорвалась в девять сорок пять, и, наскоро умывшысь-причесавшысь, пописдела с обувной коробкой в школу. Мордашку сына, маячавшую в окне, я заметила ещё издали, и помахала ему коробкой. Сын подпрыгнул, и исчез из поля зрения. Наверное, меня встречать побежал. Так и есть. Не успела я ещё войти в школу, как на меня налетел Дюшес, одетый в чорные лосины с каким-то пидорским лисьим хвостом на жопе. — Ты сегодня изображаешь Серёжу Зверева? — спросила я, снимая шубу. — Нет, — совершенно серьёзно ответил сын, — я играю тушканчика Лёлика. — Пиз… То есть одуреть можно… — сказала я, и отдала Дрону говнопирог: — Неси в класс. Твоя мама — кондитерский гений. Зря я наивно рассчитывала, что все родительские пироги просто выставят на стол, и сожрут. Нет. Всё оказалось хуже, чем я думала. Классная руководительница сына, облачившаяся по случаю празника в леопардовое платье с люрексом, аккуратно записывала в титрадку кто чо припёр пожрать, и фтыкала в выпечку канцелярские скрепки с бумашками, на которых размашысто писала фамилии родителей. Я забилась в угол. Патамушта увидела, что напекли другие, порядочные мамашы. Там были какие-то немыслимые торты в полметра, облитые желе, утыканные кивями и фейхуями, и замысловатые пиченья в пять слоёф. Мой говнопирожог на этом фоне смотрелся аццки непрезентабельно. Стало очень жалко сына. Патамушта было понятно, што щас ево всё равно назовут чмом, и рибёнок понесёт психологическую травму. — Семья Раевских! — громко провозгласила учительница, поправила рукой сиську, норовившую вывалицца из лепёрдовых одежд, и с хрустом воткнула в мой пирог табличку. Мамашы в празничных ритузах кинули взгляд на мой кулинарный шыдевр, и разом прекратили делицца рецептами. — Что? — в гулкой тишыне спросила я, — Рецепт дать? Хуй вам. Это семейный секрет. Сын радостно заулыбался, а мамашы разве что не харкнули в моё йуное ебло. — Прошу детей к столу! — сиреной взывыла обольстительная учительница, и фсе дети резво кинулись жрать. Мамашы вцепились друг дружке в ритузы, и алчно смотрели чьё произведение искусства пользуецца бОльшим спросом. Я стояла в углу, и грусно зырила на свой одинокий пирожочек, который никто не жрал. Стало ужасно обидно. Я отвела взгляд от своего питомца, и столкнулась глазами с сыном. "Мам, не ссы" — прочитала я по его губам, и натужно улыбнулась. Мол, не ссу, сынок, тычо? Сын наклонился к уху сидящего рядом с ним товарища, и что-то ему сказал, от чего мальчик вздрогнул, и быстро прошептал что-то на ухо уже своему соседу. Минуту я наблюдала за цепной реакцией в рядах пирующих, и икнула, когда последний из сидящих поднялся, и громко крикнул: — А где пирожок Андрюшиной мамы? Какая-то маманька небрежно подтолкнула тарелку с моим кушаньем по столу, отчего пирожок с тарелки свалился, и громко стукнулся о стол. С таким брутальным железным звуком. Ещё через минуту от моего пирога ничего не осталось. Мамашы смотрели на меня с яростью, и жамкали потными ладонями свои ритузы, а я пила воду из-под крана, стремясь унять икоту. Мой пирог съели! Целиком! До крошки! И никто не проблевался!!! Вы верите в это? Вот и я не верила. Я не верила до последнего. Не верила даже тогда, когда получила на руки красную почётную грамоту, гласящую: "Награждается семья Раевских, занявшая первое место в конкурсе "Кулинарный мастер", за самый вкусный и красивый пирог". Грамоту я получала в абсолютной тишине, которую нарушили лишь рукоплескания моего сына. Мамашы и учительница смотрели на меня как на наебавшего их человека, но молчали, и не выёбывались. И правильно. Они ж меня не первый год знают. Потом был празничный концерт, и мой сын порвал весь зал, когда у него во время монолога "Я — тушканчик Лёлик, и я очень давно не кушал, и пиздецки оголодал.." — лопнули на жопе лосины, явив зрителю заботливо откормленную мною Дюшкину задницу. А когда мы с Дюшесом шли домой, держась за руки, я не выдержала, и спросила: — Дюша, сдаёцца мне, наш с тобой пирог нихуя не самым лучшим был… Тогда почему ево так жадно схуячили твои товарищи? Сынок покраснел, потупил взгляд, и тихо признался: — Девочкам я сказал, што те, кто сожрёт твоё говн… твой пирог — будут такими же красивыми как ты, а мальчикам просто сказал, что отмудохаю их девятого числа в сортире, если они не попробуют твой коржык. Вот и всё. Ты не обижаешься? — Нет, — ответила я, и серьёзно добавила: — я люблю тебя, тушканчик Лёлик. — Я тебя тоже, мамаша с дырявым пупком — явно передразнивая учительницу, ответил сын, и приподнявшысь на цыпочках, поцеловал меня в щёку. Я не люблю Восьмое Марта. Я ненавижу мимозы и пианых рыцарей с их ебучими подарками. Я люблю своего сына. Своего Дюшеса. Своего тушканчика Лёлика. И ради него, на следущее седьмое марта я испеку свой фирменный торт, и снова выиграю почётную грамоту. Теперь уже заслуженно. Про дурных баб, и настоящих мужчин 06-11-2007 04:22 Гена готовился к феерическому оргазмированию, насаживая на свой хуй Ирку, как курицу-гриль на вертел. Ирка скакала на Генином хую, хаотично размахивая веснушчатыми сиськами, и думала о том, что те калории, которые она сожрала вместе с пирожным сегодня в обед, сейчас стремительно сжигаются. И это придавало Ирке сил. А Гена думал о том, что если Иркиному мужу стукнет в голову моча, и он захочет вернуться домой пораньше — на хуй тогда насадят уже самого Гену. Как курицу-гриль. И поэтому Гена не мог кончить уже второй час. "Кончай, мудило ущербное!" — кричала про себя Ирка, чувствуя как у неё отнимаются ноги. "Лифт приехал что ли? Муж припёрся? Или кажется?" — думал Гена, зажмуривая глаза от капающего на его лицо Иркиного пота, и силился кончить. Хуй предательски падал, и норовил вывалиться из Ирки. Иркин мобильный выдал залихватскую песню "А я люблю военных, красивых-здоровенных", и Генин хуй всё-таки упал окончательно. — Муж! — округлила глаза Ирка, и, продолжая удерживать стремительно теряющий эрекцию хуй внутри себя, подняла трубку… Гена судорожно сглотнул, и шевельнул левым ухом. — Алло… — прошептала в телефон Ирка. — Бу-бу-бу — донеслось из трубки. — Я не дома… — проблеяла Ирка-тупица, и зачем-то три раза подпрыгнула на опавшем члене. — Бу? — спросили в трубке. — Бу-бу, сукабля? — Я это… — Ирка оглянулась на Гену в поисках поддержки, а Гена зачем то посмотрел на Иркины сиськи, и пожал плечами. Ирка икнула, и закончила: — Я щас на перекрестке, вместе с бабой Клавой с третьего подъезда… Порчу снимаю. — БУУУУУУУУУУУУУ?! — заорали в трубке, а Генин хуй почему-то начал подниматься. Ирка это почувствовала, и усердно запрыгала на Гене, выдыхая в телефон: — Да… Да… В два часа ночи… Так баба сказала… Клава… Баба… Мы щас насыпем тут пшена, сотворим заклятие, и пойдём домой… — Бу-бу? Бу-бу-бу нахуй! Чтоб через пять минут бу-бу-бу, а то бу-бу к хуям! Генин член стоял как шланг на морозе, и Ирка прыгала на нём, закатив глаза, не выпуская из рук телефонную трубку. — Мне нельзя говорить, а то заклятие не подействует. Баба Клава запретила. Всё, пока! И кончила. Тут левая Иркина сиська, совершив странный кульбит, стукнула Ирку по щеке, и Гена, заглядевшись, проебал свой оргазм. "Всё-таки, бабы — ебанутые существа…" — думал Гена, выходя из Иркиного подъезда. "Порчу, бля, она снимает. С бабой Клавой. И муж её мудак. Раз на такую закатай вату повёлся" В Генином кармане Сергей Безруков сурово сказал: "Бригада…" — и заиграла тревожная музыка. — Толстый, ты на районе? — спросили в трубке. — Почти. Чо надо? — Бабки есть? — Нету. — Бля… — расстроился голос. — Что, ваще нету? — Нихуя! — рассердился Гена, и добавил: — Два часа ночи! Делать нечего? Если денег нет — пиздуй, за оградой дёргай хуй! В трубке тихо матюгнулись, и поинтересовались: — А сигареты есть? Покурим? Гена похлопал себя по карманам, и ответил: — Есть. Ты у подъезда? Щас подойду. У подъезда, под тусклой лампочкой маячил Павлос. Лицо Павлоса выражало мировую скорбь и вызывало желание дать ему в печень. Почему-то. Увидев Гену, Павлос оживился: — Здорово, брат! Покурим? — Покурим. Закурили. — Слышь, Толстый, — сплюнул себе под ноги Павлик, — Рублей двадцать есть? Хоть пивка бы щас дёрнуть, бля… "Не отвяжется ведь, пока не дам.." — подумал Гена, и сделал вид, что шарит по карманам. — Держи. — Протянул Павлу два червонца. — Бля, братуха, реально выручил! Погнали в "Красную шапку"? Красной шапкой называли круглосуточный азеровский магазинчик на перекрёстке. — Ну, давай, сходим… По скрипучему снегу две тени двинулись в сторону магазина. — Стой! — каркнул Павлос, и замер. Гена остановился, и проследил Пашкин взгляд. — Видишь? — Вижу. На белом снегу отчётливо выделялось тёмное пятно. — Куртка, по-моему… — сделал стойку на добычу Павлос, и стал красться аки тать в ночи. — Давай карманы обшмонаем? Может, там бабки есть? Гена двинулся за Павлосом чисто из любопытства. И через пару метров остановился: — Павлос, это баба… — Вижу! — азартно прошипел Пашка. — Бухая в сопли! Давай её на свет вытащим! — Нахуй надо? — Гена попытался оттащить товарища от грузного тела, распространяющего миазмы. — Пошли в Шапку, у меня яйца окоченели. — Отвали! — отмахнулся Павлос, — Щас бабки будут! — и, схватив тело за воротник, поволок его к подъезду. Свет тусклой лампочки осветил красное лицо с растёкшейся тушью под глазами, и с застывшей соплёй под угреватым носом. — Спящая красавица. — Фыркнул Гена, и пнул тело ногой. — Эй! — рассердился Павел, — Ты чо делаешь? Её ещё ебать можно… Павлос был женат. А жена Павлоса была беременна. И к комиссарскому телу Павла не допускали уже месяца три. Поэтому, в перерывах между бездуховной дрочкой и бухарой, Павел иногда ебал вечно пьяную дочку соседа дяди Гриши. Неопределённого возраста девицу в зелёных велосипедных шортах, которые она снимала только для поссать и для поебацца. Поэтому Павел был рад новому приобретению, которое совершенно точно имело пизду, и вполне вероятно — бабки. — Слышь, Толстый, давай её в подъезд оттащим? — глаза Павла горели возбуждением, и нижняя губа начала трястись. Первый признак того, что Паша намерен любой ценой совершить половой акт. Гена молча ухватил тяжёлое спящее тело, и поволок его в подъезд. Спящей красавице на вид было лет тридцать. А может, и меньше. Пьяница мать — горе в семье, как говориться. Прыщавое лицо, остатки зелёных теней на глазах и блевотина в правой ушной раковине мадонны, вызвали у Гены желудочные спазмы, и он поспешно закурил. А Павел, тяжело дыша, расстёгивал китайский пуховик пьяной Снегурочки. — Тебя как звать, а? Как зовут тебя, спрашиваю? Сосать можешь? — шептал Павел, пытаясь усадить красавицу на лестницу. — Рот открой! Синявка услышала знакомую команду, и раззявила рот, явив миру пеньки зубов, в обрамлении бахромы морской капусты. Но при этом не проснулась. Павлос поспешно впихнул в рот пьяницы хуй, и после первого же поступательного движения Пашина партнёрша с глухим стуком повалилась на пол. — Уродины кусок… — выругался Павлос. — Толстый, чо стоишь, еблом торгуешь? Помоги поднять! Гена с интересом следил за попытками Павла получить оргазм с помощью этого животного, поэтому поднапрягся, и поставил девушку на ноги. Девушка приоткрыла мутные глаза, отрыгнула кусок котлеты, и упёрлась головой и руками в мусоропровод. — О! Ништяк! — обрадовался Павел, — Толстый, у тебя гандон есть? Давай! Блядь, да где тут у неё рейтузы снимаются? На подтяжках они что ли? Паша трясущимися руками копался у синявки под пуховиком, пытаясь стянуть с неё шерстяные портки. Но те или наглухо прилипли к её жопе, или были пришиты к лифчику. Но Павлос не привык отступать. Он не боялся трудностей. Он был настоящим мужчиной. Сильным, смелым, и ахуенно находчивым. Поэтому он просто разорвал девушкины парадно-выгребные штаны на жопе, и, наплевав на видавшие виды трусы, задорно выглянувшие из разодранных рейтуз, приступил к насилию. Жертва обнимала мусоропровод, и пускала слюни, а Павлос приближался к оргазму. Словно почуяв это, мадонна в рваных рейтузах обмякла, и начала плавно съезжать на пол, по пути облизывая мусоропровод. — Стоять! — завопил Паша, и ухватил красавицу за сиську. Сиська растянулась как резиновая, и красотка продолжила свой медленный спуск. — Стой, сукабля!!! — в исступлении кричал Павлос, и вдруг осёкся: — Погоди… Тихо-тихо… Гена, лениво наблюдавший за сценой, перестал ржать, и уточнил: — Это ты кому? Глаза Паши забегали, а Пашина рука, держащая партнершу за сиську, вдруг вынырнула из-под пуховика с зажатым в ней стольником. — Во! Смотри! В лифчик сныкала, сука! Павел ликовал, и совершенно забыл про оргазм. — Щас пойдём, пива возьмём в Шапке! В этот момент Пашина любовь очнулась и просипела: — Отдай бабки, пидор! — Ой! Она разговаривает! — заржал счастливый обладатель ворованного стольника, и пнул мамзель под разорванную сраку: — Пшла нахуй, марамойка! Бросив наполовину использованный гандон рядом с любительницей острых ощущений, счастливый будущий отец и его друг вышли в морозную ночь… "Всё-таки, бабы — ебанутые существа…" — думал Гена, открывая зажигалкой бутылку "Старого мельника". "Взять, хотя бы, Ирку… Бабе почти тридцать лет, учительница, а даже напиздить мужу толком не может. Вот как с такой жить? А эта опойка синерылая… Ну нахуя так нажираться, что потом через губу перешагнуть не можешь? Тоже дура." А Павлос, верный друг Павлос, жадно глотал «Очаковское» и улыбался во весь рот. Потому что скоро он должен быть стать отцом. Потому что он сегодня выебал бабу. Потому что он раздобыл деньги на пиво. И потому что он — мужик. И настоящий пацан. А у Генки ещё все впереди… Про дядю Витю, шаманский бубен и Великого Гамми 28-07-2007 01:48 Я хорошо помню тот день, когда я впервые увидела дядю Витю. Мне тогда было лет пять. И меня в принудительном порядке обязали жить у бабушки мои родители, которые только-только пополнили наше семейство на одну единицу женского пола. Углядеть сразу за двумя детьми им было сложно. Ибо одна только я стОила десятерых. В том плане, что за один день я могла выпасть из окна второго этажа, встать, отряхнуться, и по возвращении домой перепутать подъезд, этаж, и квартиру. После чего знакомилась там со слепой старушкой, пила с ней чай, потом совала в розетку бабулину вязальную спицу… Бабуля частично прозревала, и вызывала "Скорую".. А «Скорой» я не могла сообщить своего адреса, потому что его не знала… И меня везли в милицию, и там устанавливали личность моих родителей, и адрес, потому что, по крайней мере, свои имя-фамилию я знала… В общем, меня дешевле было пристрелить, чем воспитывать. А поскольку срок за меня бы дали как за полноценную — пришлось отбуксировать меня к моей бабушке на ПМЖ. Там было хорошо. Там была стерильно чистая, уютная квартирка, там была бабушка, и обожающий меня дедуля. В пять лет я научилась тырить у бабушки водку, прятать её в ванной, а вечером приносить деду, чтоб он жиранул пару стопочек, а потом рассказал мне в сотый раз о том, как он брал Берлин. Мне всегда казалось, что взял он его один. Собственноручно. Теперь я знаю, в кого я такая пиздаболка..)) А ещё, в 27-ой квартире жил сосед дядя Витя. Я не назову его фамилию, ибо он — известный человек, писатель, поэт, и богема шопесдец. В Интернете полным-полно его фотографий, и поэтому не буду палить его и себя. Он до сих пор жив-здоров и невредим как мальчик Вася Бородин, и вполне может неизящно мне ёбнуть в глаз. Дядя Витя всегда был человеком неординарным и внешности странной… И стихи у него тоже были странные. Цитировать не буду — а то в Яндексе найдёте..)) Но дело даже не в его стихах и внешности. Дело в нём самом. Будучи маленькой, я дядю Витю боялась. Ибо из-за его двери вечно доносились странные рычащие звуки, и песни на каком-то непонятном языке (позже я выяснила, что этот язык дядя Витя придумал сам, на нём же пел, и на нём же сочинял новые стихи). Потом он мне диск свой подарил. Это мне уже лет 15 было. Там была странная песня. Что-то такое: "Ах вы вот какие, выкаканные!!!!!!!!" — и припев, с жутким подвыванием: "Высоси помои!!!!!!!!" Всё это под аккомпанемент шаманского бубна и китового уса. УУУх! Потом этот диск у меня спиздили друзья-растаманы… А потом я выросла. Бабушка и дедушка скончались, оставив мне в наследство квартиру, тульский самовар, дедулину Звезду Героя и дядю Витю. Так мне пришлось познакомиться с ним поближе. Дядя Витя начал периодически захаживать ко мне в гости, произнося одну и ту же фразу: "Не угодно ль барышне выпить со мной водки и покурить Мальборо?" Я всегда вежливо отказывалась, но дядя Витя был неумолим. Он затаскивал меня в свою квартиру, показывал мне доску, на которой висели несколько амбарных замков — начиная от огромного, и заканчивая маленьким, сувенирным. И ещё фанерку, на которой так же по убыванию размера выстроились утюги. И дядя Витя, шевеля Тарасо-Бульбовскими усами, вопрошал: "Как тебе концепция? Ты уловила космическую суть?" Я улавливала только запах перегара, и тревожную влагу в трусах, и сбегала в свои апартаменты, пока меня не заставили курить Мальборо среди концептуальных утюгов. На мой день рождения *а дядя Витя ВСЕГДА знал, когда у меня день рождения. Не иначе, как по доносящимся из моей квартиры разудалым песням*, он всегда приходил в рыжем пиджаке с кожаными заплатками на локтях, и приносил мне в подарок единственный свой сборник стихов. У меня их уже пять штук скопилось. Дядя Витя всегда произносил длиннющий тост про меня, и моего героического деда, после чего с локтя опрокидывал стакан водки, и занюхивал всё своими усами. Потом народ разбредался кто куда: кто поебаться, кто в Интернете посидеть нахаляву, а я неизменно оставалась наедине с дядей Витей. К тому времени он был уже пьян и разнуздан, целовал меня в предплечье, и страстно шептал: — Барышня моя! Красавица! Ты же эльф!!!! У тебя есть третий глаз? Конечно, есть! И ты им меня видишь! Ну-ка, опиши мне, ЧТО ты видишь перед собой? Третьим! Третьим глазом смотри! Раскрой чакры свои. И ничего не бойся! Великий Гамми будет тебя вести! В эти моменты я всегда трезвела. Ибо подозревала, что дядя Витя завуалировано намекает на мой анус, что требует, чтоб я встала раком, и раздвинула перед ним булки, и что щас какай-то Гамми меня анально обесчестит. Усы Вити интенсивно шевелились, на них красиво покачивались остатки закуски, его глаза горели фанатичным огнём, и я почти верила в то, что я — эльф, и могу видеть жопой Великого Гамми… Ещё дяде Вите часто снились вещие сны, про то, что я — ангел. Что во сне он умер *подозреваю, что от цирроза печени*, и ему явилась я. Вся такая светящаяся, в белом облаке, с нимбом над головой и всевидящим раскрытым анусом. Каждый такой сон Витя считал своим священным долгом мне рассказать. И всё бы ничего. И уж привыкла я к Витиным песням на непонятном языке, и к его вещим снам привыкла, и к концептуальным утюгам, ботинкам, мискам, и алюминиевым трубкам с дырками, похожие *а скорее, и являющимися на самом деле* на трубу от пылесоса… Но тут, на 58-ом году Витиной жизни с ним случилась Любовь. Любовь всегда приходит без предупреждения, поэтому Витину жену и дочь эта Любовь предупредить о своём визите к Виктору сочла излишеством. Любовь звали Еленой. И было ей 28 лет. С Виктором её роднила любовь к неизвестному языку, к Витиным стихам, и к эльфам. Выглядела Лена под стать Вите: мешок с картошкой, в деревянных фенечках, с лицом, похожим на шаманский бубен. А ещё их роднил секс. Да-да. Секс их роднил часто, бурно и громко. Настолько громко, что я однажды не выдержала, и, стОя под Витиными ДВУМЯ железными дверями, завистливо записала доносящиеся оттуда вопли на диктофон в телефоне. До сих пор не могу понять. ЧТО такое делает дядя Витя, что Лена ТАК кричит?? Концептуальными утюгами её фистингует что ли? Жуть. Но всё равно завидно. И вот как-то вечером раздался звонок в дверь. Я открыла дверь, уже в процессе открывания понимая, что кого-то я этой дверью охуячила задорно. Ибо открывалась дверь наружу. Пару секунд стояла тишина, а потом из-за двери вылез шаманский бубен в феньках, и послышался голос Лены: — Здравствуйте. А Вы не знаете, Виктор дома? — Здравствуйте. Не уполномочена знать. — Знаете… думаю, его нет… — Допускаю такую мысль. — Э… скажите, а можно мне его у Вас подождать? Нормальный человек ответил бы "У меня тут не гостиница, и я ваще вас знать не знаю, тем более, что вы ещё и эльф ебанутый!" — и закрыл бы дверь. Но я-то ненормальная! Я Гамми анусом вижу насквозь, что твой рентген! И прозвучал ответ: — Пожалуйста, проходите… Бубен заулыбался, пожал мне руку, и, чеканя по-солдатски шаг, вошёл в мою квартиру. Из прихожей он прошествовал на кухню, где ему было предложено полакомиться чаем. Бубен оглянулся по сторонам, и спросил: — А мяса нету? Тут мне показалось, что я уже никогда не увижу Великого Гамми, ибо третий глаз мой сжался с космической силой. "Мяса!!!!" — это было сказано именно так. "МЯСССССАААААА!" Мясом бубен, судя по габаритам, вполне мог счесть и меня. Поэтому я отрапортовала: — Есть. Мясо есть. Щас дам. Мясо. Будете его есть. Да. Пока бубен ел мясо, я пила очаковский джин-тоник, и мне было страшно. Потому что я поняла, что дядя Витя сегодня не придёт, и Лена попросится на ночлег… И ноги холодели от этой мысли. И клитор дрожал где-то в глубине моего организма, и было страшно. Лена съела мясо, сыто рыгнула, и сказала: — Ты уже знаешь, что ты — эльф. Тебе Виктор говорил? О, Виктор… Он гений. Ты понимаешь?? ГЕНИЙ!!! И я посвятила ему стихи. Вот. С этими словами откуда-то из-под юбки а-ля "палатка двухместная, типовая", была извлечена засаленная, свёрнутая в трубку тетрадь в клеёнчатой обложке *тут меня посетили мысли, ОТКУДА могла быть извлечена сия рукопись, и мне совсем поплохело*, торжественно открыта, и загремел голос: — Я катилась за тобой жёлтым цыплёнком, ты летел за мной полной луной… И когда я вижу лист осенний, я чувствую себя так, словно я всю ночь трахалась С НИМ! Блядь! Ну, только вот этого мне не хватало! Остаться на ночь наедине с сумасшедшей бабой, которая считает меня эльфом, Витю — гением, а себя — поэтессой!!!! Ну вот вечно я такая… Не украсть, бля, не покараулить… Что жила — то даром… Мысленно перекрестилась, и сказала: "Отче наш, иже еси на небеси, да святится Имя Твое, да придет Царствие Твое… Да помоги ж ты мне, Господи, не умереть этой ночью от разрыва сердца или, прости, Господи, отверстия анального… прими мою душу невинную, если погибну сегодня я смертью лютой, безвременной. Аминь." И тут Лена посмотрела на часы, и сказала: — Витя явно сегодня не приедет. Куда мне лечь? Я обречённо сказала: — Пойдём, постелю… И отвела её в детскую. Хорошо, сын тогда был у бабушки… Лена сняла свою юбку-палатку, под которой был какой-то белый саван, обнажила волосатые ноги в мужских носках, совершила какой-то странный намаз со своими фенечками, рухнула на кровать, и по-босяцки захрапела. Всю ночь я не могла уснуть. Я прислушивалась к храпу, и к тишине за дверью, в надежде, что вот-вот приедет дядя Витя, и заберёт от меня свою нимфу. Но Витя так в ту ночь и не пришёл. Наутро бубен сурово сказал: — Спасибо, сестра, за хлеб-соль, и крышу над головой. Теперь мы с тобой подруги. Навсегда. И ушёл. Я трижды перекрестилась, и наконец, уснула. Мне снился Витя в саване, Великий Гамми с бубном, Лена, вопящая "ВЫСОСИ ПОМОИ!!!" и маленький глаз, висящий на китовом усе… Дядю Витю я вижу ежедневно, слышу ежечасно, отношусь к нему как к неизбежному и вечному, а от Лены шифруюсь до сих пор. Но Великого Гамми я так никогда и не увидела. Возможно, я вовсе и не эльф… Про кофточку, сиськи, и Шырвинта 15-05-2008 14:42 Май. Тепло. Пириадически тепло, и пириадически холодно. Хуй знает, чо напялить на себя завтра. Эта несогласованность с природой очень нервирует, и расстраивает. На той неделе было тепло. Жарко даже было в Москве. Поэтому я возрадовалась, друзья. Возрадовалась, и обокрала своего мужука на энную сумму бабла, штобы прикупить себе проститутский наряд. Для выёбывания на предстоящей презентацыи книшки Шырвинта. То, что этот наряд проститутским был, выяснилось только после того, как я его уже прикупила, обокрала мужука ещё разок, докупила к наряду всяческие девайсы, и посмотрела на себя в зеркало. После чего на меня печально посмотрел мой мужыг, и грусно сказал: "А знаеш что, Лида? Ты очень напоминаеш мне времена моей йуности, и мою первую половую любофь — Любку Затычку. Она это… В общем, падшей девушкой была. Вот если тибе пакет на голову надеть — вылитая Затычка будеш. Но ты не плачь, я тибя всё равно люблю. А в этой леопардовой эпидерсии, на которую ты проебала половину моей зарплаты, я тибя завтра выебу. Иле послезавтра. В общем, не всё так плохо, Лида. Не отчаивайся, главное" После этого монолога я разрыдалась, и пошла выносить ведро помойное. Поскольку я жыву как буржуй, в шешнаццатиэтажном домике с мусоропроводом — далеко на помойку ходить нинада. Только за дверь выйти. Вот взяла я ведро с объедками и прочими яствами, и пошла их выбрасывать. Напомню: гламурное леопардовое барахло с кружафчиками и разрезами в самых непредсказуемых местах всё ещё на мне. И со-о-опли. И сопли, конечно же висят. Сопливые такие. От расстройства. И ведрище это стопиццотлитровое по коленкам меня долбит. Обречённо иду так, как бурлак по Волге. Выхожу за дверь, а там какие-то готичные существа стоят. Все в чорном, ебальники чорные — чисто негры. Потом сопли с лица смахнула — вроде нет. Готы как готы. Только с карандашом для глаз переборщили. Стоят они, и чота вынюхивают возле моей помойки. Я им так культурно говорю: — Пошли нахуй отсюда, извращенцы в рясах. Повадились тут ссать ходить всем, блять, кладбищем своим. Жыльцам насрать уже негде стало — всё и без нас засрали, суки крашеные. И ведром своим на них замахнулась. Мол, кыш-кыш. А готы никуда не уходят. Стоят, смотрят на меня, и лыбяцца паскудно. "Чо? — говорю, — Хуёво понимаете? Брысь отсюда, коты помойные! Дайте мне в тишине и покое опорожнить свой сосуд с говном" А готы всё зырят. И, главное, непонятно же: кто они там, под рясами своими? Бабы или мужики? Как к ним обращацца-то? И тут один из этих мерлин менсонов ко мне шаг делает, и говорит: — Девушка, а у вас это… Грудь вылезла. А надо сказать, что я после своего дваццать девятого дня рождения сильно стала терять в остроте слуха и зрения. Вот какого хуя, извините, мне послышалось не «вылезла», а «выросла»? Не знаю. Но я ведро на пол с грохотом уронила, надулась как жаба, и отвечаю гордо этому недоразумению: — Да, я такая. Сисястая бабища. Пушкен сразу вспомнился некстате. И царица хохотать, И плечами пожимать, И подмигивать глазами, И прищелкивать перстами, И вертеться подбочась, Гордо в зеркальце глядясь (с) Стою себе дальше, надувшысь от гордости, и попинывая своё ведро ногой. Нога у меня так и напрашывалась на комплимент. А существо это чорное хихикнуло вдруг, и ко мне прижалось: — Тёть, вы бы сисечку убрали бы, вдруг кто увидит? Тут до меня запоздало дошло, что я чота не так поняла. Ну не может быть так, что пять секунд назад тебя уверили, что у тебя "ГРУДЬ выросла", а теперь её «СИСЕЧКОЙ» вдруг называют. Что в принцыпе больше соответствует действительности. Я глаза вниз опускаю, и понимаю, что мне и с сисечкой-то польстили. И хихикали зомби не напрасно. Я бы вообще уссалась, если б на их месте была. Моя леопардовая тряпочка, которая и так держалась на одной ниточке, которую надо было за шею цеплять, съехала набок, и повисла на одной сиське. Вернее, не повисла, а зацепилась за царапину. А вторая сиська хитро смотрит на мэнов ин блэков, и меня позорит. Тут, я конечно, чота заорала как кликуша, ведром помойным груди свои пышные прикрыла, и домой обратно ускакала. Там мои страдания усилились настолько, что мужыг мой не выдержал, и сказал: — Фсё. Переодевайся во что-нить более приличное, и пошли в магазин. Будем тебе новую кофточку покупать. Погода испортилась, и леопард твой под нынешние погодные условия не катит совсем. Если начистоту — он вообще у тебя никуда негодный. Разве что соседей у помойки напугать, или дома в туалет в нём бегать. Ночью. Штоп никто не видел. А я никуда идти не хочу. Я реву самозабвенно. Мужики — они ж такие, они ж думают, что всё дело в кофточке… Дурачьё. — Какая кофточка?! — Всхлипываю, и останками леопардовой роскоши сопли утираю, — У меня сиси маленькие, поэтому я в вечном позоре, и меня кофточки не спасут! Мужыг мне платок носовой дал, и леопарда тайком начал в ведро помойное запихивать: — Мы тебе такую модную кофту купим. Знаешь, щас все красивые бабы в таких ходят. Безразмерные такие хламидомонады для беременных, и рукава фонариком. В такой кофте вообще непонятно — есть сиськи или нету. Я изумилась, и забыла, что надо самозабвенно оплакивать свои сисечки: — Ты где этого понабрался? — Спрашываю, и глаза уже недобро щурю. — Отвечай, потаскун! — Так на работе… — Возлюбленный мой попятился. — У нас там одни бабы работают, и у них разговоров всех только про сиськи да кофточки с фонариками… Лид, тычо? — Ничо. — Успокоилась уже такая. — Пойдём, кофточку прикупим. Только это… К ней надо будет туфли, сумочку, бусики… — Духи, помаду, новую причёску, цветные контактные линзы… — И заколочку. На чёлку. — Господи, Боже мой. И заколочку. Прости, забыл. Кофточку мы купили. Модную, стильную, молодёжную. Рукавчики фонариками, сисек не видно. Сумку спиздили у моей сестры, так дешевле. Туфли не купили. Не подобрали, блять. А погода опять испортилась… Холодно мне будет, в кофточке этой. В шесть придёт с работы кормилец. Идём покупать новую кофточку. Новые бусики. Новые туфельки. Новую заколочку. Всё надо купить до завтра. Ведь завтра он меня непременно бросит. А виноват будет ШЫРВИНТЪ И ЕГО ПРЕЗЕНТАЦЫЯ!!! Рассмешить Бога 09-06-2008 16:00 "Если хочешь рассмешить Бога — расскажи ему о своих планах" — У тебя сигареты есть? — У меня одна. — Оставишь? — Оставлю. Только давай за твой дом отойдём, у тебя окна на другую сторону выходят, мама не запалит. Курить я начала недавно, в пятнадцать лет. Юлька ещё раньше. Юлька вообще всё успевала сделать раньше меня. Правда, она и старше меня на два года. У Юльки даже был парень. У меня его не было. А хотелось. Хоть какого. Пусть даже ботана прыщавого. Но на меня никто внимания не обращал. Пока я не начала курить. Внимания сразу прибавилось, но только со стороны дворовых бабок, которые не переминули доложить о моей дурной привычке маме. Мама меня строго наказала, и почему-то обвинила в случившемся Юльку. Юльке эти обвинения ущерба не нанесли, с неё вечно всё как с гуся вода. Поэтому мы продолжали дружить. И курить. — Слышь, — Юлька щёлкнула зажигалкой, и поднесла огонь к помятой сигарете "L&M", — мать моя хату нашу продавать собралась. Вернее, менять. На «двушку» в Зеленограде, и комнату в коммуналке где-нибудь в жопе мира. На задворках Москвы. — А зачем? — Смотрю на тлеющий кончик сигареты, внимательно следя за тем, чтобы Юлька не выкурила больше половины. — Зачем ей Зеленоград нужен? Там же ещё нет ничего. Магазинов нет, метробуса нет, одни болота. И нахуй вам ещё комната в коммуналке? — Меня отселить хотят. — Юлька глубоко затянулась, стряхнула столбик пепла, и протянула мне наполовину выкуренную сигарету. — Мать говорит, что больше не хочет жить со мной в одной квартире, что её заебала я и мои друзья, потом добавила, что не хочет, чтобы её младшая дочь брала пример со старшей, то есть с меня, и вот решение принято. Щас мать ездит, варианты рассматривает, а я жду. Так что съеду я скоро отсюда. В гости ко мне будешь приезжать? — Не знаю, Юльк… Смотря, куда. Ты ж знаешь, меня мать вечно контролирует. Да и с тобой мне дружить не разрешают. С прошлого года. — Это когда я тебе на днюху литр спирта подарила? — Хохотнула Юлька. — Так это ж прикол был. Что, мать твоя шуток не понимает? — А в чём прикол-то? — Пепел аккуратно стряхиваю, и курю короткими затяжками, дым глубоко не вдыхая, чтоб не закашляться. — Мы твоим подарком и нахуячились. Десять четырнадцатилетних девок. Меня мать потом чуть не убила. Хорошо, что отцу ничего не рассказала. — Ну, давай теперь всё на меня валить. — Юлька выдернула у меня из рук короткий бычок, и в одну затяжку добила его до самого фильтра. — Моё дело было подарок вручить. А вот открыла ты его уже сама. И водой из бачка туалетного сама разводила. И с вареньем вишнёвым миксовала тоже ты. А виновата, как обычно, Ершова, ага. — Ещё сигареты есть? — Тему перевожу. — Есть. На жопе шерть. И та клоками. Нету ничего, я ж тебе сразу сказала. Попозже стрельнём у кого-нибудь. — Юлька сплюнула на асфальт, и опустилась на корточки. — Я в залёте, Лид. Я опустилась рядом с Юлькой, и так же как она, опустила голову вниз. Сидим, плевок Юлькин рассматриваем. — Это как? — Задаю глупый вопрос. Понимаю сама, что глупый, что нагрубит мне щас Ершова, но спросить ведь что-то надо, а не знаю чего… — Как-как… Каком кверху. Обычно, как… Мать моя ничего не знает, само собой. Так что, может, этот переезд и к лучшему… Молчим сидим. Слюни на асфальте медленно превращаются в мокрое пятно. — А отец кто? — Снова спрашиваю. И уши краснеют, чувствую. Два года у нас разницы с Юлькой — а ощущаю себя сейчас первоклашкой какой-то. Даже не знаю, что в таких случаях спрашивают. — Дед Пихто. — Юлька снова сплёвывает. Рядом с мокрым пятном появляется комок белой слюны. Смотрим на него. — Толик, конечно. — Толик… — Повторяю эхом. — А он ведь намного тебя старше ведь? — Не намного. На восемь лет всего. На восемь лет… Мне мама запрещала дружить с мальчиками, которые были старше меня больше, чем на два года. Пугала меня изнасилованием, беременностью, и вселенскими проклятиями, если ослушаюсь. Книжки подсовывала разные, ещё и абзацы в них карандашом обводила. Так я узнала, что все мальчики, которые старше меня больше чем на два года, непременно потребуют от меня плотской любви. Причём, как утверждал автор книги, ещё обязательно будут шантажировать меня чувствами. Интересно, а Юльку шантажировали? И зачем она повелась на уговоры? — Юльк… — Я тоже плюнула на асфальт, но у меня не получилась, и слюни повисли у меня на подбородке как у дауна. Быстро вытерла их рукой. — Он тебя изнасиловал, да? — Дура, что ли? — Юлька подняла голову, и посмотрела на меня. — Совсем тебе мама твоя мозги высосала. Я сама кого хочешь изнасилую, блин. Вот честное слово, иногда так и подмывает пойти к твоей мамаше, и высказать ей всё, что я о ней думаю. Сдурела баба совсем! Она хочет, чтоб ты старой девой сдохла? Вот отвечай быстро, не задумываясь: с чем у тебя ассоциируется слово «секс»? Ну? Быстро! — Кровища-изнасилование-милиция-пиздюли. — Отвечаю не задумываясь. Юлька замахивается на меня рукой, а я по-лягушачьи отпрыгиваю в сторону. — Вот так и знала… — Юлька рубанула рукой воздух. — Ёптвою… Сделай мне одолжение: не слушай свою маму, и упаси тебя Бог ещё раз взять в руки эти мамины книжки для мудаков. Я не удивлюсь, если ты на всю жизнь потом фригидной останешься. — А это что такое? — Спрашиваю с расстояния в полтора метра. На всякий случай. — Никогда не будешь удовольствия от секса получать. — Непонятно отвечает Юлька. — И кончать не будешь. — А ты получаешь, что ли? — А зачем тогда трахаться? — Вопросом на вопрос отвечает. — В общем, оставим эту тему, тебе щас бесполезно что-то объяснять. И подталкивать я тебя не собираюсь. А то потом маман твоя меня обвинит в твоём растлении, Господи прости. Я уже жалею, что про залёт тебе рассказала. — Ты что? — Пододвигаюсь к Юльке. Ноги уж затекли… А Юлька сидит всё. Ну и я сижу тоже, раз так. — Ты мне не доверяешь? Я ж никому, Юль… — Никому… Да ты, может, и никому… В общем, тебе только скажу: я рожать буду. — Это ж больно! — Ахаю и бледнею. — Ты сдурела? Тебе только семнадцать лет! Может этот, как его… Аборт сделаешь? — Рожу. — Упрямо мотнула головой Юлька. — У меня хата своя щас будет. Пусть комната, пусть в коммуналке… Зато отдельная. Толик тоже говорит, чтобы рожала. Бабки у него есть. Хватит, Лид. Права мать моя: заебали эти пьянки-гулянки. Будет у меня сын-красавец. Или дочка-уродина. Если в меня пойдёт… Надоело всё. Жить хочется нормально. А это шанс, Лид. Это шанс… Блять, ноги затекли… Юлька поднимается с корточек, я поднимаюсь за ней. Стоим, ногами дрыгаем, кровообращение восстанавливаем. — Ты мне позвонишь? — Спрашиваю, в лицо Юлькино не глядя. — Ну, когда переедешь? И когда родишь… Позвонишь? — Позвоню. — А ты за Толика замуж выйдешь теперь? Юлька криво улыбается: — Толик молдаван. Он на мне в любом случае женится хоть завтра. Ему прописка московская нужна. В общем, если что — на свадьбу приглашу, не ссы. Сама-то не забывай звонить. Ну и на свою свадьбу тоже позови, если что. — Какая свадьба?! Я, наверное, лет в сорок только замуж выйду. Если выйду. Я секса не хочу, а его все хотят. Даже ты. Ну и кому такая жена нужна? — Смешная ты, Лидка. — А вот не надо обзываться, ладно? Я нормальная! Просто я не обязана трахаться, если я этого не хочу! — Тюх-тюх-тюх-тюх, разгорелся наш утюг… Завелась-то, завелась, последняя девственница Отрадного. Пойдём, стрельнём у кого-нибудь по сигаретке, и по домам. — У тебя есть жвачка? — У меня конфетка «Театральная» где-то в кармане валяется. Я тебе дам. Ну что, идём? — Идём… *** — Вов, у меня это… Ощущение такое, что я на этом свете уже не одна. — В смысле? — Тупит муж. — Глистов подхватила, что ли? — Хуёв-грибов. — Злюсь. — Ну, не тупи ты, Господи! — Беременная?! — Муж откладывает газету, и встаёт с дивана. По комнате ходить начинает туда-сюда. — Ну… Это ж хорошо, Лидок! Это же замечательно! Ты тест сделала? — Ничего я ещё не сделала. У меня интуиция. И два дня задержки. Я, наверное, щас в аптеку пойду. — Ну, сходи… — Вовка выглядит растерянным, и молчит. И я молчу. — Я это, Вов… Боюсь я чего-то… — Подошла, и носом в плечо Вовкино уткнулась. — Ты чего? Чего ты? — Засуетился, по волосам меня гладит. — Всё хорошо, мы ж этого хотели, да? Ты же сама просила, помнишь? — Помню… — Вздыхаю. — А теперь страшно. Мне только восемнадцать. Не рано, Вов? — Ну… Бог дал ведь… У меня бабушка маму мою в пятнадцать родила. Мама меня в семнадцать… Не, они ж не того, они нормальные у меня… Обе уж замужем тогда были. Просто у нас в деревне, где мама родилась, это нормально… — Вов… — Носом хлюпаю. — Мы-то не в деревне. Мне к врачу будет идти неудобно. Скажут, мол, натрахалась, мокрощелка малолетняя… Издеваться будут… — Чего? — Встрепенулся муж. — Издеваться? С какого члена? Ты уже год как замужем! Кого ебёт сколько тебе лет? Пусть попробуют что-то сказать. Я ж это… Я ж сразу… — Дай денег. — Тихо прошу. — Тест куплю, пойду. — Пойди возьми, в коробочке. Что ты спрашиваешь-то? — Вовка всё ещё растерянный какой-то. Оно и понятно. Самому только двадцать два стукнуло. — "Денег дай"… Вот ерунду сказала. С тобой сходить в аптеку? — Не надо. Я прогуляюсь, подумаю… Ну, как скажешь. Сходи, погуляй, подыши. Только дорогу переходи осторожнее, ладно? Ты ж теперь не одна… И улыбнулся так. Впервые за последние пятнадцать минут. Улыбнулся, губу закусил, и к окну отвернулся. И мне вдруг так легко-легко стало. Почему-то. Взяла деньги из нашей коробочки, и в аптеку пошла… Одна. Подышать нужно, проветриться. — Девушка, — обращаюсь в женщине в белом халате, стоящей по ту сторону аптечного окошка, — дайте, пожалуйста, тест на беременность. — Ой, а захватите сразу ещё один! — Голос женский сзади. — Спасибо большое. Оборачиваюсь. Вздрагиваю. Глупо улыбаюсь. — Ершова, бляха-муха… — Лидка, ёптвою… — Юлька! — Лидос! — Ершова, зараза, где тебя носило три года, паразитку, а? — Долгая история… Блин, ты чо тут делаешь? То есть… Чёрт, ты беременная что ли? — Вот щас и узнаем. Тормозни: а тебе-то тест зачем? — На стену дома повешу, блин. И смотреть на него буду, вместо телека. — Женщины, вам отдельно пробивать, или вместе? — Девушка-провизор положила руки на кассовый аппарат, как на клавиши рояля. Я ж в музыкалку ходила, нас кисть держать учили… Тоже, поди, музыкой в детстве занималась… — Не задерживайте очередь. — Вместе пробивайте! — Хором крикнули мы с Юлькой, и каждая полезла в сумку за кошельком. — Лидос, отойди, я угощаю. — Ржёт Юлька, и отпихивает меня от окошка. — Бармен, два теста на беременность, хаха. Провизор хмурится, но ничего не говорит. Покупки пробила, деньги у Юльки взяла, сдачу отсчитала. — Пойдём, кофе угощу. — Беру Юльку под руку, и пихаю в сторону выхода. — Ты никуда не спешишь? Муж волноваться не будет? — Не будет. — В сторону отвечает. — Никто не будет. Пойдём, посидим, поговорим… — У нас, кстати, фитобар тут открыли. Пойдём лучше чайку травяного наебнём, целебного? Мы ж с тобой теперь, вполне возможно, беременные. Нам теперь надо здоровье беречь. Давай, давай, пошли скорее, дождь на улице, а я зонтик не взяла… Пойдём. Юлька сидит напротив. Лицо серое. От чая с чабрецом пар душистый поднимается, Юлька его нюхает. — Как же так, Юль… — Спрашиваю растерянно. — Ну, как же так, а? — Вот так, Лид. — Юлька отпивает глоток, и снова паром дышит. — Я дома одна сидела. Соседка на работе, Толик тоже. Чую — живот прихватило. Ну, я таблеточку сульгина приняла, и дальше сижу. А живот крутит и крутит… Не поняла я сразу-то, Лид… В туалет пошла, присела, а он и пошёл у меня… Я ору, а дома никого нет. В туалете и родила… Он сразу мёртвым уже родился-то… Это не я виновата, ты мне веришь? Я головой киваю, на Юльку смотрю. — А тут соседка с работы вернулась… Скорую вызвала. Врачи приехали, стали мне втирать, что я криминальный аборт делала. Я ж на учёт по беременности не вставала нигде… А они говорят: "Какие таблетки принимала? Куда труп деть собиралась?" — Юлька тихо заплакала. — Какой труп, о чём они?! У меня уж и кроватка куплена была, и колясочка, и костюмчики… Я сама вязала… В помойке рылись как крысы… Упаковку из-под сульгина нашли, стали спрашивать, сколько я таблеток принимала. Как будто таблетками от поноса можно ребёнка убить, идиоты. А потом… Потом они мальчика моего в газету завернули, как воблу на рынке, меня в Скорую посадили, и свёрток этот мне прям под ноги швырнули… Говорят: "Смотри, на башку ему не наступи, а то вскрытие неверные результаты покажет"… Чай остыл. Пар от него уже не поднимается, а Юлька всё носом в стакане… А я сижу напротив, и в свой стакан двумя руками вцепилась, аж рукам больно… — А потом… — Юлька подняла голову, — Потом тяжко было долго. В роддоме неделю лежала, с перевязанной грудью, как мумия. Всем детей приносили, кормить, а я… — Юлька снова опустила голову, и ладонью лицо вытерла, — Толик приезжал, соки привозил, икру чёрную. А я жрать ничего не могу… Домой ехать боялась. Там кроватка, коляска, костюмчики… Но Толик всё куда-то убрал. Может, выбросил, может, отдал кому — не знаю… Мы потом ещё три месяца вместе прожили и разошлись. Так часто бывает… Смерть ребёнка или разводит, или сильнее делает. Нас она развела… — Девушки, что-то ещё принести? Позади нас девушка в белом халате стоит. Работница фитобара. Смотрит на нас хмуро. Наверное, действительно, странно со стороны всё это выглядело: сидят две бабы за стаканом чая, и ревут. Обе. — Ещё чая, — говорю, — и коктейль кислородный. Мы беременные, не обращайте внимания. Перепады настроения, и всё такое… Я попыталась улыбнуться. Девушка, не меняясь в лице, кивнула, и ушла за свою стойку. — Ладно. Всё. Хватит об этом. — Юлька выдохнула, и похлопала себя по щекам. — Всё. Теперь ты расскажи: как ты? — Как… Хорошо всё. Замуж вышла год назад. Тебя, вот, позвать, хотела, да у меня телефона твоего не было, ты ж так и не позвонила… — Трахаться-то научилась? — Юлька уже улыбается. Лицо порозовело, вроде. — Научилась. — И как, нравится? Или мамины книги сделали своё чёрное дело? — Не успели. — Смеюсь. — Я к Маринке на свадьбу пошла, а там с Вовкой познакомилась. Мать моя как узнала, что я уже того… Самого… Ну и погнала Вовку в ЗАГС. Благо, он её нахуй не послал. И меня любит, вроде. Не, точно любит. — Во-о-от… Молодца! А всё ныла: "В сорок лет, в сорок лет, если доживу…" Эх, всё наперекосяк пошло, всё не так… Это я не про тебя, если что. И тут меня осенило: — Ершова, а зачем ты щас тест купила? Ты… — Я. Не от Толика. Я недавно с парнем познакомилась, на работе. Ну так, чисто-просто для переночевать иногда… Походу, переночевала, блин… — И что делать думаешь? — Аборт, конечно! Что тут думать-то? Я этого хрена всего пару месяцев знаю, да ещё у него такая семейка Адамсов, что мама не горюй. Одна бабка чего стОит. Вечно рассказывает, что она какая-то там графиня-хуяиня-баронесса, и хвалится, что сроду не прикасалась к обоссаным пелёнкам своей дочери. Не царское это, типа, дело. И собака у неё пиздец какая. Кабысдох облезлый. Воняет жутко. И ещё он постоянно запрыгивает ко мне в постель, и дрочит, сука. Я блевать заколебалась. Пару раз переебала я ему по горбу, так бабка хай подняла: "Юлия, как вам не стыдно?! Я верю в реинкарнацию и в вечную любовь! В Дружка вселился дух моего покойного мужа, Серёжиного дедушки! А ты его бить изволишь, мерзавка!" Я, ей, конечно, ответила, что я тоже в любовь верю, и в прочую эпидерсию, но не мог бы Серёжин покойный дедушка дрочить в бабушкину постель, а не в мою? Всё. Бабка в обмороке. Овца старая, блять. А маме его щас шлея под хвост попала. Бабе полтинник, а она как пошла по мужикам носиться — они у неё меняются со скоростью стёклышек в калейдоскопе! Аж завидно даже. И что этих двух мымр объединяет — так это кровное родство, и открытая неприязнь лично ко мне. Они меня сожрут. Да и Серёга на мне не женится. Я ж у него тоже просто для поебаться. Вот такие дела, Лидос… — Ваш чай. — Из-за спины рявкнула барменша. — Коктейль готовить? — Да! — Тоже рявкнула Юлька. — И побольше. И немедленно. И нехуй мне тут на нервы действовать своими криками внезапными! — В общем, подумай, Юльк… Бог дал, как говориться… Может, это шанс? — Не знаю… Серёга на мне не женится, бабка его меня отравит, а я работаю в турагенстве, и пока на испытательном сроке. Получаю три копейки. На что мне ребёнка содержать? — Работай, и копи бабло. Ты ещё полгода работать можешь. Потом тебе ещё декретные заплатят… В конце концов, я тебе помогу. У меня Вовка хорошо зарабатывает, нам хватает, ещё и остаётся. В общем, думай, Юлька, Думай. Родишь парня, будет он тебе опорой… Бля, что я несу? Короче, сама решай. А я рожать буду, если всё подтвердится. — Тут и думать нечего, Лид. Аборт. И немедленно. — Юлька отвернулась, и заорала через плечо: — И где наш коктейль, блин?! Я вытерла вспотевшие ладони салфеткой, и кинула её на стол: — Точно? — Точно. Аборт. *** — Алло, Юльк, ты? — А ты кого хотела услышать? — Ершова… — Я заревела. — Можешь ко мне приехать? От меня Вовка ушёл… К бабе свалил, сука такая… Мы с Андрюшкой теперь одни остались… — Тихо, тихо. Успокойся. Сиди дома, никуда не уходи. Я сейчас ловлю такси, и к тебе еду. Мне из Зеленограда где-то минут сорок катить. Щас матери Лерку свою подкину — и сразу к тебе. Всё, успокойся, я сказала! Я положила трубку, и подошла к детской кроватке. Двухлетний сын сидел за решёткой, и тихо ломал неваляшку. Увидев меня, обрадовался, и встал на ножки. — Папа! — Тянет ко мне ручки. — Шляпа. — Отвечаю вполголоса, и беру Дюшку на руки. — Щас тётя Юля приедет. Помнишь тётю Юлю? Улыбается. — А Лерочку помнишь? Лерочку маленькую? Да нихрена ты не помнишь. Когда Юльку Серёжка бросил, и она к матери переехала — Лерке полгода было. Ничего ты не помнишь. Я сама сто лет ни Юльку, ни Лерку не видела. Спать будешь? — Неть. — Ну, нет так нет. Давай, Юльку подождём. Она сейчас приедет, и мама перестанет плакать. Ты хочешь, чтобы мама перестала плакать? Господи, что я несу? Хочешь, а? — Дя! — Вот и хорошо. Вот и славненько. Давай, шапочку наденем, и гулять пойдём. Надо, надо шапочку, Дюша. Не капризничай. Ушки застудишь, и будет приходить тётя Бобо. Уколы делать. Хочешь? — Неть! — Тогда шапочку, шапочку надо… Господи, я щас сдохну… Шапочку… По кухне туманом стелется табачный дым. На столе две пачки сигарет: Юлькин «Парламент» и мой красный "L&M". Две рюмки. Бутылка водки. Варёная колбаса на тарелке и двухлитровая сиська Пепси. — Устала я, Лидка… — Юлька опрокидывает в себя содержимое рюмки, морщится, и суёт в рот криво отрезанный кусок колбасы. С одного края он толстенный, а с другого — как бумага папиросная… — Устала. Школа эта Леркина меня вконец вымотала, работа остопиздила… Тебе хоть мать твоя помогает, с Дроном сидит, уроки с ним делает, а я всё одна, всё одна, блять… Как проклятая. — Юль, я сама устала. Конечно, хоть со школой так не заморачиваюсь, а всё равно тяжко. И болею постоянно. Хуже бабки старой. И тоже одна… Щёлкаю зажигалкой, и подношу огонь к помятой сигарете "L&M". Табак плохой, что-то там трещит, горит… — Мужиков бы нам хороших, Лидос. Все бабские беды оттого, что мужика рядом нет. Помочь-то некому даже. Вот и хуяришь в одно рыло. Косяков наделаешь, а потом расхлёбываешь… Порежь ещё колбасы. — Хватит с меня мужиков, Ершова. Хватит. И не заикайся даже. Я Димку полгода назад схоронила. Второй муж. Второй брак. Во второй раз одна осталась… Иди-ка ты нахуй со своей колбасой. Чай, не в гостях. Жопу оторви, и сама возьми. Не развалишься. — Много ты хорошего от Димки видела… — Ворчит Юлька, поднимаясь со стула. — Я тебе про нормальных мужиков говорю… — Ершова! — Я ударила кулаком по столу. — Не нарывайся. Каким бы он ни был — я его любила. И люблю, понятно тебе? Не трогай Диму, дай ты ему хоть там спокойно полежать… Су-у-ука… И завыла волком. — Держи. — Юлька села рядом, и протянула рюмку. — Пей, сказала. Колбасу держи. Воды налить? А, так обойдёшься. Давай, залпом. Ну? И руку мою к моему рту подталкивает. Пью. Водка попадает не в то горло. Долго кашляю, глаза слезятся… — Всё, всё… Всё пройдёт, Лидка. Всё перемелется. Да ты меня не слушай, я ж вечно на своей волне. У кого чего, а у Ершовой вечно одни мужики на уме… И вправду: зачем тебе мужик? У тебя мать рядом — с сыном поможет, отец у тебя — дай Бог такого отца каждому, руки золотые, по дому поможет — только свистни. Сын-отличник, сама ты ещё девка — ого-го какая. Что ещё нужно для счастья-то, а, Лидк? Попей, попей Пепсятинки буржуйской, попей… И ну их нахуй, мужиков этих. Провались они пропадом, суки. — Не хочу мужиков… — Откашлялась уже, теперь всхлипываю. — Ничего не хочу-у-у… К Димке хочу-у-у… — Не блажи ты, дура. — Юлька сердится. — Беду не зови — она и не придёт. Не хочешь — и не надо. Так живи. Без ебли не останешься всё равно. А всё остальное: денег там заработать, кран дома починить, люстру повесить — это ты и сама можешь. Верно? Ну и нахуй мужиков, да? — Да. Нахуй их. — Ну и отлично! Давай ещё по рюмочке, да мне домой пора… Наливай, подруга дней моих суровых. *** "Восемь. Девятьсот двадцать шесть. Семьсот десять… Ну, давай, бери ты трубку-то уже, развалина старая!" — Чо трезвонишь в такую рань, Жаба ты Аркадьевна? — В трубке недовольный, заспанный, но такой родной Ершовский голос. — Кто там опять умер-родился? — Ершова… — Я улыбаюсь, и тяну время. — Ершова, я замуж выхожу… — Господи… Совсем девка ёбнулась. Зачем, Лида? — Шесть недель. — Что шесть? Шесть недель?! Ты точно ёбнулась!!! Когда свадьба-то? — В августе. И попробуй не придти, уродины кусок. — Сплошное разоренье… Щас Лерку в пятый класс собирать, опять список в школе дали, на пятьдесят четыре метра, блин… И всё купи, и всё принеси… Шесть недель, ёптвою! Раевская, я нажрусь как свинья. — На здоровье. Только приходи. С Леркой вместе приходи, ладно? — Придём, придём. А кого ждёте? — А не знаю. Мальчика. Или девочку. Или сразу… Не, сразу не надо. А почему не надо? Можно и сразу… — Ты ёбнулась, деточка моя. — Я тебя тоже люблю. Приходите обязательно. — А то ж. Денег много не подарим, мы нищеброды. А так — придём, конечно. Поздравляю, Лидка. Щас реветь буду. — Реви. А хочешь, приезжай ко мне сегодня? Вместе поревём, а? Только я не пью теперь, Юль. — Оно и понятно. Я тебе попозже позвоню, скажу. — Спасибки. Целую тебя. Лерочку тоже целуй. — Угу. Я тебя тоже. И Дрона туда же, три раза. Я позвоню. — Буду ждать. Пи-пи-пи-пи-пи… Короткие гудки в трубке. Шоковая терапия 13-01-2009 06:19 Как известно, "каждому-каждому в лучшее верицца, катицца-катицца голубой вагон". На голубом вагоне я прокатилась десять лет назад, имея в попутчиках свою сестру, мужа, и маму. Мы целый месяц в нём катались, и нам всем верилось в лучшее. За это время мы все вполне могли бы четыре раза доехать до Владивостока. Но не доехали. *** В нашей уютной трёхкомнатной квартире, где на шестидесяти метрах не совсем дружно проживали я, мой муж, мама, папа, и младшая сестра, зазвонил телефон. Звонил он как-то по-особенному паскудно и с переливами, как всегда бывает, когда кто-то тебе звонит из ебеней, но меня это не насторожило. Я подняла трубку: — Аллоу! — Завопил мне в ухо какой-то мужик с акцентом, навевающим воспоминания о таборе родственников из Белоруссии. — Хто это? Лидочка? Машенька? Танечка? — А вам, собственно, кто нужен? — Я ж умная девочка. Я ж понимаю, что это может быть родственник из Белоруссии, и мне очень не улыбаецца перспектива переезжать из своей собственной комнату на кухню, и жить там месяц, пока в моей комнате сушат на подоконнике дырявые носки какие-то упыри. — Мне нужен Слава. — Ответил дядька, а я нахмурилась. Если тебе нужен Слава — так прямо и скажи. Какая тебе в жопу разница, кто взял трубку? Но то, что незнакомому дядьке нужен мой папа, немного меня утешило. Родственники из Белоруссии — это по маминой линии. Папа у меня сиротка. У папы никого нету, кроме сестры-близнеца. Значит, на кухню меня не выпихнут. Но осторожность всё равно не помешает. — А кто его спрашивает? — Это Володя с Урала. — Удивил меня дядька. Чо мой папа на Урале забыл? А дядька разошёлся: — Это Машенька или Лидочка? Я ж вас лет десять не видел. — Лидочка это, — говорю, — только я и десять лет назад никаких Володей не видала. А на память я не жалуюсь. — Ну как же? — Дядька, по-моему, расстроился. — Я ж тебе ещё платье подарил на день рождения. Голубое, в кружевах. — Серое, и в дырах. И не на день рождения, а на первое мая. И это было не платье, а халат. И не подарили, а спиздили с бельевой верёвки у соседки. — Я сразу вспомнила дядю Володю с Урала. Какого-то троюродного папиного племянника. Хуй его забудешь. — А ещё я помню, как вы напоследок скрысили у моего папы фотоаппарат и дублёнку, а у моей мамы — новую лаковую сумку. И они вас не простили. Это было правдой. После дядиволодиного отбытия восвояси, мои мама с папой ещё месяц подъёбывали друг друга. Папа говорил маме: — Тань, не пора ли тебе сходить в театр с новой сумкой? А мама отвечала: — Только после того как ты напялишь дублёнку и сфотографируешься. Видимо, дядя Володя сразу понял по моему изменившемуся тону, что сейчас его пошлют нахуй, и больше никогда не возьмут трубку, и зачастил: — Лидочка, у меня мало времени, так что я быстренько. В общем, я щас живу в Питере, я сказочно богат, я пиздец какой олигарх, и вот я вспомнил про вас. Мою семью. — Я фыркнула. — И хочу сделать вам подарки. Вот ты что хочешь, а? — Ничего. — Отвечаю. — У меня всё есть. — Зачем ты меня обманываешь? — Дядя Володя хихикнул. — Нет у тебя нихуя. У тебя ж папа алкоголик. — Зато он халаты у старушек не пиздит. — Мне стало обидно за папу. — И если сравнить тебя и моего папу — то мой папа, по крайней мере, в штаны не ссытся, когда пьяный. А щас он вообще уже пятый год как не пьёт. — Да ладно? — Не поверил дядя Володя. — И чо, разбогател? — Не, — говорю, — в Питер он не переехал, олигархом не стал, но в штаны по-прежнему не ссыт. И то хорошо. — А откуда у тебя "всё есть"? — Не унимался родственник. — Да заебал ты! — Я уже не выдержала. — Замуж я вышла. — Муж меня златом-серебром осыпает. — А шуба у тебя есть? — Даже две. — Третью хочешь? — Хочу, — говорю. Вот сука прилипчивая. Как банный лист. — Очень хочу. Привези мне шубу, я буду рада. И бросила трубку. И папе даже говорить не стала, что нам звонил олигарх из Питера. Папа у меня мужик серьёзный, ему обидно будет, если он узнает, что имеет в родственниках шизофреника. Тут бы и сказке конец, но хуй. На следующий день, когда я вернулась с работы домой, ко мне с порога кинулась четырнадцатилетняя сестра, вся покрытая нервными красными пятнами, и зашептала возбуждённо: — Лидка, щас нам звонил дядя Володя с Урала, он мне компьютер пообещал подарить! — А шубу не обещал? — Спрашиваю серьёзно. — Не, я шубу не просила. Он сказал, можно всё что хочешь просить! Как думаешь, привезёт? — Ага. И шубу, и компьютер, и автомобиль с магнитофоном. Машка насупилась. — А я ему верю. Он наш родственник. — В том-то и проблема. — Я расстегнула сапоги. — Ты в какой семье живёшь? Ты хоть раз в жизни видела в нашем доме родственника, которому можно верить? Мамина родня из Могилёва в последний свой приезд спиздила у нас смеситель из ванной, а папина сестра из Электростали потеряла тебя на кладбище, и ты наебнулась в могилу. Забыла? — Я сама потерялась… — Попробовала заступиться за свою тётю Машка. — Конечно. — Я сняла второй сапог. — Только она тебя и не искала. А нашёл тебя какой-то некрофил, который пришёл на кладбище, чтоб поебаться со свежим трупом, обнаружил в могиле тебя, пересрал, и вызвал милицию. Может, напомнить чо у нас спёр олигарх дядя Володя? — Я хочу компьютер… — Заныла Машка. — Дядя Володя не из Белоруссии, и я ему верю! В конце концов, ну ведь может быть в нашей семье хоть один нормальный олигарх?! — Нет. — Я лишила сестру надежды. — В нашей семье все уроды. Включая тебя и меня. Прекрати разговаривать по телефону с дядей Володей, а то маме нажалуюсь. Машка хихикнула: — Не нажалуешься. Мама тоже уже разговаривала с дядей Володей, и попросила у него стиральную машину. Я уставилась в потолок. — Господи, с кем я живу… Больше ничего не попросили? — Вовка твой колонки большие попросил. — Вдруг неожиданно сказала Машка, а я икнула. — Какие колонки?! Ладно, вы с мамой… Мама от природы такая, у неё родня в Могилёве, ладно ты — ты маленькая, и у тебя тоже родственники в Могилёве. Но Вовка-то не из нашей породы! Он-то не дебил! — У него в Виннице родня. — Напомнила Машка. — И Вовин папа, когда у него кот помер, кота в церковь таскал отпевать, на даче его похоронил, и памятник из мрамора поставил. Двухметровый. А потом с кадилом неделю по соседям ходил, и церковные песни пел. Возразить было нечего. То что Вовкин папа наглухо ебанутый — это все знают. Он, когда кот помер, все зеркала в доме завесил, сорок дней со свечкой по дому ходил, выл как Кентрвильское привидение, и рисовал маслом портрет покойного. Причём, с натуры. Дохлый кот лежал у него в коробке на столе две недели, пока соседи не вызвали санэпидемстанцию. Вонь на четырнадцать этажей стояла. Круг замкнулся. Стало понятно, что противостоять вирусу "дядя Юра" придёцца именно мне. Папу я жалела. Через три дня я поняла, что с вирусом мне так легко не справиться. Телефон паскудно тренькал по шесть раз в день, и к нему наперегонки кидались мама, Машка, и, прости Господи, мой муж. — Колонки! Сабвуфер! — Доносилось из комнаты. — Тостер! Микроволновка! Видеомагнитофон! Шубу Лидке! Я вздрагивала, и зажимала уши руками. Потом, правда, интересовалась: а нахуя нам ещё один тостер, ещё одна микроволновка, и видеомагнитофон, которых и так два? Мне ответили, что всё пригодиться. Пусть будет. А видеомагнитофон можно тёте Тане из Могилёва подарить. Как раз она скоро к нам в гости приедет. Хотелось умереть. Через неделю я уже сама стала верить, что дядя Володя — олигарх. Он звонил каждый день, каждый час, и ещё по два часа песдел с моей мамой по телефону. Это ж скока денег надо иметь, чтоб по межгороду часами песдеть? Через две недели я стала ждать шубу. Через три сама первой рванула к телефону, услышав междугородний звонок. — Лида? — Удивился дядя Володя. — А где Маша? — В школе, — говорю, — учится она. А скажите-ка мне, дядя Володя, чем вы вообще занимаетесь? Насколько я помню, вы были пьяницей, вором и энурезником. — Да я и щас вор. — Похвалился папин родственник. — Тока щас я ворую по-крупному. В это я могла поверить. У меня папа за это уже отсидел. — И про шубу правда? — Я всё ещё немножко не верила. — Конечно. Вот она, шуба твоя. Лежит у меня перед глазами, искрицца на солнце. Я решил на свой вкус взять. Норку любишь? — У меня лиса есть. А норки нет. Люблю, конечно. — Замечательно! — Обрадовался дядя Володя. — А ты уже подумала, как ты будешь меня благодарить за подарки? Я поперхнулась. — Чо делать?! — Благодарить. Благодарить меня. — Дядя Володя понизил голос. — Ты же потрогаешь мою писю? В голове у меня сразу всё стало на свои места, я моментально исцелилась, и даже обрадовалась. — Конечно потрогаю. И потрогаю, и подёргаю, и понюхаю. Ты когда уже приедешь-то, а? — Подожди… — судя по возне в трубке, дядя Володя намылился подрочить. — Ты на этом месте поподробнее: как ты её будешь дёргать? — Молча. — Обломала я дроч-сеанс дядя Володи. — Но, блять, с чувством. Когда приедешь, отвечай? — Завтра! — Выпалил извращенец, и заскулил: — А может, ты писю ещё и поцелуешь? — Непременно. Тока шубу не забудь. Засосу твою писю как Брежнев. Завтра жду. И бросила трубку. Одни сомнения у меня развеялись — дядя Володя действительно был неотдупляемый мудак, но появились и другие: у моего папы не может быть таких племянников, хоть ты обосрись. Пьющие — это да. Нарушители законов — запросто. Но не имбецилы же. Помучавшись с полчаса, я пошла на доклад к папе. Папа был суров лицом, бородат, и смотрел по телевизору "Кровавый ринг". Я присела рядом, и начала издалека: — Пап, а ты своё генеалогическое древо знаешь? — Конечно. — Папа не отрывал взгляда от Ван Дамма. — У нас в семье все алкоголики. — А много их вообще? Алкоголиков этих? — Уже нет. Остался я, и моя сестричка. — Папа крякнул, потому что на экране отрицательный герой с узкими глазами и неприличным именем Тампон, ёбнул Ван Дамму ногой. — А помнишь дядю Володю с Урала? — Я стала подводить папу ближе к интересующей меня теме. — Он мне не родственник. — Папа торжествующе улыбнулся. Ван Дамм ёбнул ногой Тампона. — Мы с Галькой сироты, нам опекуны полагались. Эти опекуны менялись как в калейдоскопе. Сиротам ведь квартиры отдельные давали. Поэтому опекунов у нас было хоть жопой ешь. Одни как раз потом на Урал уехали, а Володя — их сын. Я его сам один раз и видел, лет десять назад. А ты с какой целью интересуешься? Я собралась с духом, и рассказала папе про нездоровую атмосферу жажды халявы, которая вот уже почти месяц как царит в нашем доме, и даже упомянула о дроч-наклонностях уральского пельменя. Папа молчал. И это пугало. Папа интенсивно шевелил бородой, и не смотрел на Тампона. Потом папа встал, и вышел в прихожую. Там он порылся в комоде, достал из него потрёпанную записную книжку (никогда не подозревала, что у папы есть телефонная книжка, ибо ни он, ни ему никто никогда не звонил), и направился к телефону. — Тётя Маша? — Минут через пять спросил в трубку папа. — Это Славик. Да, именно. Как здоровье ваше, как дядя Витя? Как Володя? Что? Даже так? Ай-яй-яй… И давно? Ой-ой-ой… И с чего? Ой, бля-бля-бля… Сочувствую. Ну, не хворайте там. Я во все глаза смотрела на папу. — Ты была так близка к разгадке, доча. — После минутного молчания сказал папа, и прижал меня к себе. — Володя уже пять лет как в дурдоме живёт. Говорят, совсем плохой был. По ночам звонил Бриджит Бардо и Валерию Носику, и приглашал их на ужин, на черепаховый суп. Черепаху, кстати, он действительно сварил. Пришлось с ним расстаться. Так что теперь надо позвонить в это прекрасное учреждение, и сказать, что их пациент дорвался до телефона, и теперь их ждёт километровый счёт за междугородние переговоры. — А если он ещё будет звонить? — Не будет. — Уверенно сказал папа, и пошевелил бородой. Теперь к телефону буду подходить я. А ты сегодня зайди в нашу шестую палату, и оповести больных, что ништяков не будет. Можешь даже рассказать им про дурдом. Это называется шоковая терапия. Они выздоровеют. В шестой палате меня приняли недружелюбно, а мама сказала, что я всё вру. Вовка тоже открыл рот, но я ему напомнила про мёртвого кота, плохую наследственность, и врождённый порок мозга, как оказалось, поэтому он не стал со мной спорить. Машка так вообще разрыдалась, и заявила, что всё равно завтра будет ждать дядю Володю. Он обещал приехать на чёрном джипе, и привезти компьютер. И она ему верит, потому что он не из Могилёва, и не мамин родственник. И даже не папин, что ещё лучше. Значит, ничего не спиздит. На следующий день Машка с утра заняла во дворе выжидающую позицию в засаде у бойлерки, и часам к пяти вечера ей пришлось менять место засады, ибо за бойлеркой собралось человек пятнадцать Машкиных подружек, тоже с нетерпением ждущих дядю Володю. Иногда в засаду заглядывала я, и издевалась: — Машка, я только что дядю Володю на джипе видела. Он в соседний двор зарулил. — Правда? — Велась Машка. — А ты точно знаешь, что это он? — А то. Чёрный джип, из багажника торчат колонки и комп, из-под капота — шуба норковая, а к крыше стиральная машина верёвкой привязана. Стопудово это он. И Машка вместе с подругами убегали в указанном мною направлении. Я всё-таки верила в шоковую терапию. Когда, десять лет спустя, у Машки появился свой чёрный джип, и она приехала ко мне в гости хвалиться приобретением — первое, что она увидела, выйдя из машины — это меня, стоящую на балконе четвёртого этажа, и орущую во всю глотку: — Ура! Дядя Володя на джипе приехал! Машка показала мне фак, и крикнула в ответ: — Спускайся! Надевай шубу и бери стиральную машину. Щас в Питер поедем! Я не зря верила в шоковую терапию. Она помогает. Сказание о тырнетчиках 15-08-2007 12:54 И настал день. И светило солнце. И сломался у меня Тырнет во усадьбе моей. И сделан был звонок телефонный в новую Тырнет-компанию, чтобы имела я возможность великую на порносайты дрочувать, да хуйню всякую по литресурсам распихивать. И явились на следующий день во мои палаты три богатыря, красоты несказанной: Андрюха, аки Культурист чахоточный, Серёга, аки Терминатор доморощенный, да Колян, аки Морячек Папай. И началось дело великое, закипела работа кипучая, да хуями обложено было пол города с крыш крутых. Затащили они на чердак бухту кабеля да катили ее по мусору, да по говну голубиному, но уебал Коля своею головной костью могучей по балке кровельной и посыпалось на чела всем с балок говно голубиное. И молвил Коля "Йобтваю!", и отвечали ему все "МУДАБЛЯ!". Стали тырнетчики делом правым занимацца, да протягивать кабель белоснежный через все палаты каменны, сквозь дверь парадную, да чрез счётчик электрический. Два добра молодца за дверями миссию тайную выполняли, а третий богатырь, вельми мужественный, коварно к соитию меня склонял. Я — девица честная, почти замужняя, и не хотелось мне погрязть во грехе разнузданном с Андрюхой, хотя и красив он был словно яблоко наливное, и в штанах его синих могуче вздымалась плоть мужыцкая, дрожь вызывающая. И почти поддалась я искусителю с потенцией несравненной, да прикидывала хуй к носу где бы тайно ему отдацца, штоп остальные богатыри сиё не прознали, да корпоративного слияния не потребовали, чтоб справедливость восстановить нарушенную. Но мысли мои сладкие, похотью пропитанные, нарушены были глухим стуком за дверями парадными, да криком богатырским: "Йобвашумать!" Старая табуретка, коя опорой служила Серёге-Терминатору, не выдержала весу его критического, да подломились её ноженьки ореховые, и повержен был богатырь наземь, но жив остался, что характерно. Мысли мои, навеянные Андрюхой-искусителем девичьим, враз пропали, ибо Серёге помощь была нужнее. Смазала я рану кровавую на длани евойной зельем целебным, йодом наречённым, и взглянул на меня Серёга взглядом благодарным, обжигающим, раздевающим меня до нижней рубахи… Смутилась я безгранично, ибо в мои планы не входило корпоративное слияние, и Серёга покалеченный в частности. Тут и Колян подтянулся, топая мощно сапогами, говнищем облепленными, потому что в подвале усадьбы моей изрядные залежи фекалий да хуйни разной скопилось, а Колян там что-то искал, выглядывая взором орлиным ретранслятор басурманский. И понял тогда Андрюха, что не даст ему сегодня девица красная, потому что свидетелей много тому собралось, и вздохнул жутко, с присвистом, обречённо. Потупила я взгляд свой в пол гранитный, да пригласила всю троицу могучую чаем полакомиться на пищеблоке моём. И прихлёбывала я напиток обжигающий с блюдца позолоченного, а богатыри всё более налегали на водку вкусную, "Русским Стандартом" названную, да закусывали огурчиками малосольными, кои изготовлять я большая мастерица, да глядели на меня с благодарностью, и бровьми чернявыми шевелили задорно. Откушали богатыри пищи простой, русской, да подобрели, как водится. И, сбегав по очереди в уборную, стали с моим компом апгрейдом занимацца забесплатно, и лишь из чувства благодарности за доброту мою сердечную, и за очи мои красивые. И установили они мне аж два антивируса, узнав, на какие сайты меня чаще всего заносит, и где я черпаю своё вдохновение, почистили компьютер, да подарили много штучек пользительных, кои они украли бессовестно в офисе богатом, с целью неопределённой. И расстались мы с богатырями друзьями ниибическими, принеся клятву звонить друг другу по связи телефонной, да общаться при помощи мыла электронного. И с грустью закрыла я за богатырями дверь резную, парадную, собрала обломки табуретки ореховой, да тут же утилизировала через мусоропровод. И закручинилась. Ибо мощи Андрюхины, во штанах его мною замеченные, мне покоя не давали. … А Андрюха с богатырями остальными, едва за околицу вышел, по лбу банкой от пива огреб от Серёги с Коляном. От такого Андрюха стал страшно ругаться, но друзья евойные лишь гнусно посмеялись над товарищем-лузером, сказали хором "Ахуетьпроизводственно!" — и заржали дружно. З.Ы. А вчера я написала Андрюхе депешу электронную, в коей приглашала его к себе на журфикс, обещая супризы, развлечения и лакомства заморские, французские. И цельную ночь кровожадно щупала мощи его могучие, да наслаждалась потенцией богатырской, в коей я ни разу не ошиблась. Стимул 10-03-2008 03:28 В детстве я была на редкость некрасивой девочкой. Тут я себе, конечно, польстила из-за чистого врождённого эгоизма. Я была пиздецки страшной девочкой. Очень страшной. Неудачные экперименты с цветом волос привели к частичному облысению и шелушению лысины, сисек у меня тогда не было вообще никаких, а ноги всю жизнь были кривыми. Только в детстве ещё и тощими. Меня жалели, и никто не хотел меня ебать. А мне было уже почти шестнадцать лет. И девственность моя меня угнетала. Сильно угнетала. Интереса к сексу у меня не было ни малейшего, ебацца мне совершенно не хотелось, мне нужно было только одно: вот этот самый огненный, блять, прорыв. Желательно, чтоб ещё и при свидетелях-подругах. А то они бы не поверили. Я разве ещё не сказала, что в детстве страдала водянкой мозга и ко мне применялась лоботомия? Нет? Тогда говорю: страдала и применялась. Теперь, когда все вопросы отпали — перейду к рассказу. Мне было шестнадцать. И это единственное, что у меня было. Всего остального не было. Не было мозга, не было красоты и обаяния, не было сисек, не было даже волос. А ещё я не употребляла алкоголь. Поэтому из компании шпаны, сосредоточенно пьющей самогон на природе, меня очень быстро выпиздили. Настолько быстро, что меня никто и увидеть не успел. Возможно, оно и к лучшему. Юношеские угри и фиолетовые тени на моих веках только оттеняли моё несуществующее обаяние, и не способствовали сохранению психического здоровья окружающих. Мне было шестнадцать. И у меня был дед-инвалид. А у деда были шесть соток в ахуительных ебенях, выданные деду государством за патриотизм и веру в социалистические идеалы. Мне было шестнадцать. И я по три месяца в году проводила у деда на даче, окучивая картошку, собирая облепиху, и заливая норы медведок раствором стирального порошка. Друзей на даче у меня почти не было. Не считая хромой девочки Кати, которая страдала повышенной волосатостью в районе линии бикини, из-за чего тоже не пользовалась спросом у дачного бомонда в телогрейках, и подружки Маринки. Маринка, в отличии от меня, была красавицей брюнеткой, с длинными ногами, огромными глазами, восхитительными формами, и конечно же не девственницей. И это не я с ней дружила, а она — со мной. И исключительно в целях подчёркивания своей красоты моей лысиной. Моё присутствие Маринке требовалось не чаще одного раза в неделю, и поэтому моим основным досугом оставались охота на медведок и выслушивание Катиных жалоб на повышенную волосатость. В разгар очередного сезона охоты на огородного вредителя, скрипнула калитка, и в моих владениях появилась Маринка. На Маринке были небесно-голубая футболка, кожаная юбка, и яхонтовые бусы. А на мне — дедушкины семейные трусы, адаптированные для охоты на медведок, дедушкины же штиблеты, один из которых был адаптирован под дедушкин протез ноги, и заправленная в трусы бабушкина бордовая кофта с пуговицами-помпонами. В руке у меня была лейка с умертвляющим аццким раствором. — Привет. — Сказала Маринка, и оглядела мой вечерний туалет. — Здравствуй, Марина. — Поздоровался с Маринкой мой дедушка, выходя из туалета. — Какой хороший вечер. — Неплохой. — Согласилась Маринка. — Юрий Николаевич, а можно Лиде со мной погулять сегодня вечером? — Отчего ж нельзя? — Вопросом на вопрос ответил дедушка. — Пусть идёт. Главное, чтобы не курила. А то костылём отпизжу. Я старый солдат, и не знаю слов любви. Курить я тогда только начинала, причём, через силу. Организм упорно сопротивлялся и блевал, но я была настойчива. Последняя спизженная у деда папиросина «Дымок» была мною выкурена позавчера без особо серьёзных последствий. Разве что голова закружилась, и я смачно наебнулась на шоссе, и оцарапала нос. — Что вы, Юрий Николаич? — Возмутилась Маринка, почти искренне, — Да разве ж мы изверги какие? — Мы? — тут же метнул взгляд на костыль дед-ветеран. — Кто это — мы? — Мы — это я, Лида, и двое очень приличных молодых людей с соседних дач. — Это с каких дач? — Прищурился дед, и стал подбираться к костылю. — Уж не с люберецких ли? Ребят с люберецких дач в нашем посёлке не любили. Вернее, не любили их в основном деды-ветераны. Те из них, чьи дети имели неосторожность ощастливить их внучками, а не внуками-богатырями. Наши с Маринкой деды были как раз из этого мрачного готического сообщества. Зато этих самых люберецких мальчиков очень любили мы с Маринкой. Маринка даже взаимно. А я обычно из кустов, на расстоянии. Особенно я любила мальчика Дениса, который меня, в свою очередь, активно ненавидел. Чуть меньше чем Дениса, я любила мальчика Гришу. Потому что он был весёлый, и никогда не давал мне подсрачников, со словами: "Пшла нахуй отсюда, уёбище". Отсюда я сделала вывод, что Грише я нравлюсь. — Какие люберецкие?! — Ещё более искренне возмутилась Маринка. — Наши мальчики, московские. С "Таксистов". "Таксисты" — дачный посёлок, состоящих из участков, выданных государством работникам шестого таксопарка был щедр на мальчиков-задротов навроде меня, но готическому сообществу дедов-ветеранов он не казался опасной территорией. Мой дед расслабился, и отвёл глаза от карающего костыля. — С «таксистов» говоришь? Тогда пусть идёт. Только чтоб ровно в двенадцать была дома. Марина, с тебя лично спрошу, учти. Беглый взгляд на дедов костыль заставил Маринку слегка вздрогнуть, но она всё равно уверенно пообещала: — Даю честное комсомольское слово, Юрий Николаич! Дома будет к двенадцати, как Золушка. — Пиздаболка, — шепнула я Маринке, когда мы с ней поднимались в мою комнату на втором этаже, — ты никогда не была комсомолкой. — Ну и что? — Отмахнулась подруга. — Зато дед твой расслабился. — А куда мы идём, кстати? — поинтересовалась я, ожесточённо размазывая жидкие фиолетовые тени под бровями. — К Гришке и Максу. — К Гришке?! — Моё сердце заколотилось, и я добавила теней ещё и под глаза. — Да. Гришка, кстати, про тебя спрашивал. Меня переполнили возбуждение и радость, поэтому я дополнительно размазала тени по щекам. Прыщи стали блестеть гораздо гламурнее чем раньше. — А что говорил? — Теперь помада. Сиреневая помада с запахом гуталина. Купленная в привокзальном ларьке за тридцать рублей. — Ну… — Маринка сидела на моей кровати, накручивая на палец прядь роскошных волос, — Спрашивал, придёшь ли ты… — Приду, приду, Гриша… — Как мантру шептала я под нос, старательно маскируя свои проплешины клочками оставшихся волос. — Уже иду, Гришаня… Мамина кофта с цветами, и джинсы с подпалиной на жопе, в форме подошвы утюга довершили мой сказочный образ. — Идём же скорее! — Потянула я Маринку за руку, — Идём! И мы пошли. Темнело. Возле сторожки сидела коалиция готических дедов, которая плюнула нам с Маринкой в спины, но попала почему-то только в меня. Молча мы прошли мимо них, не здороваясь, вышли на шоссе, и зашагали в сторону люберецких дач. Я сильно волновалась: — Марин, как я выгляжу? — Хорошо. Очень великолепно. — Отвечала, не оборачиваясь, Маринка. — Гришка с ума сойдёт. Вот в этом я даже не сомневалась. Тем временем стемнело ещё больше. Поэтому я шла и радовалась ещё сильнее. Макса и Гришку мы обнаружили у ворот. — Привет, девчонки! — Сказал Гриша, и ущипнул меня за жопу. Я зарделась, и нервно почесала свою плешку. — Мы тут тему пробили, насчёт посидеть комфортно. — Важно сказал Максим, и выразительно показал Маринке гандон. — Ахуенное место, девчонки! — Поддакнул Гриша, и тоже невзначай уронил в пыль гандон "Неваляшка". Тут у меня сразу зачесались разом все плешки на голове, и усилилось потоотделение. "Неужто выебут?!" — пронеслось вихрем в голове. Я робко посмотрела на Гришу, и тоненько икнула. — Пойдём, Лидок-пупок. — Развратно улыбнулся Гришаня, по-хозяйски приобнял меня, и тут же вляпался рукавом в плевок готической коалиции. — Тьфу ты, блять. И мы пошли. Ахуенным комфотным местом оказался какой-то сарай с чердаком, где на первом этаже топил печку дед-сторож, а на втором за каким-то хуем сушилось сено. Нахуя, спрашивается, деду сено? Лошадей он не держал, а кролики с такого количества обосруться. Наши рыцари, подталкивая нас с Маринкой под сраки, помогли нам вскарабкаться по лестнице, приставленной к стене, и, воровато озираясь, влезли следом. — Ну что, девчонки, — прошептал в темноте Гриша, — пить будете? — Будем. — Шёпотом отозвалась Маринка. — Водку? — Водку. Бери стаканчик, чо стоишь? Я нащупала в пространстве пластиковый стакан, и тут же храбро выжрала содержимое. — Молодчага! — Хлопнул меня по плечу Гришаня. — Ещё? — Да! — Выдохнула я. — Уважаю. Держи стакан. И снова я выжрала. И у меня сразу подкосились ноги. Я смачно и неуклюже наебнулась в сено, а сверху на меня приземлился Гриша, который шуршал в темноте гандоном, и тщетно пытался отыскать на моём теле сиськи. Или хотя бы их жалкое подобие. — Ну, Лида, ебать мои тапки… Ты б ещё скафандр напялила. Где тут у тебя портки твои расстёгиваюцца? — Сопел Гришка, оставив попытки найти в моём организме сиськи, и сосредоточив своё внимание на моём креативном дениме. — Щас, щас… — Пыхтела я в ответ, торопливо расстёгивая джинсы, и страшно боясь, что Гришка успеет за это время протрезветь и передумать. В противоположном углу, судя по звукам, уже кто-то кого-то ебал. — Ну? — Поторопил меня Гриша. — Ща… — Ответила я, и расстегнула последнюю пуговицу. — Всё! — А ЭТО КТО ТУТ КУРИТ, БЛЯ?! КОМУ ТУТ ЖОПЫ НАДРАТЬ ХВОРОСТИНОЙ?! Голос раздался хуй проссышь откуда, и в лицо ударил яркий свет фонаря. — Одевайся быстрее, дура! — Пихнул меня в бок Гришка, закрыв лицо рукой от света. — Ах, вы тут ещё и ебстись удумали, паразиты сраные?! На моём сене?! — Взревел голос, и я шестым чувством догадалась, что явка провалена. Это был дед-сторож. — А ну-ка, нахуй пошли отсюда, паскуды голожопые! Кое-как напялив кофту, заправив её в трусы вместе в тремя килограммами соломы, я, схватив в охапку свои штаны, рванула к окну, и, цепляя жопой занозы, выпихнулась наружу, кубарем скатившись с лестницы. — Вылезайте, бляди! — Орал где-то за сараем дед, и размахивал фонарём как маяком. Я спряталась в кусты, где тут же наступила в говно, и быстро влезла в свои джинсы. Через полминуты ко мне присоединился Гришка. — Где Маринка? — Шепнула я. — Там остались. Оба. — Коротко ответил Гришка. — Чем тут, блять, так воняет? Обосралась что ли? — Не, тут говно лежит. Лежало то есть. — Ясно. Давай, пиздуй-ка ты домой, Лидок-пупок. А я попробую ребят вытащить. — Откуда вытащить?! — С чердака, дура. Дед, пидор, лестницу убрал, и дверь заколотил гвоздями. — А окно? — И оттуда тоже лестницу унёс, сука. В общем, пиздуй домой, не до тебя щас. И помойся там, что ли… Пасёт как от бомжа. — Угу… — Шмыгнула носом. — А завтра можно придти? — Мне похуй. Я завтра всё равно домой, в Люберцы уеду. У меня девушка там скучает. — А кто ж меня тогда будет… — Я осеклась, и и нервно почесала плешку. — Что будет? Ебать? Понятия не имею. Попроси Дениса. Хотя, он щас бухать завязал… Тогда не знаю. Не еби мне мозг, Лида. Иди домой. И я пошла домой. Я шла, и горько плакала. Проходя мимо сторожки, меня снова настигла месть готической коалиции, но на фоне пережитого стресса я совсем не обратила на это внимания. Дома я отмыла кроссовки от говна, а прыщи от макияжа, и заснула в слезах. А утром я проснулась с твёрдой уверенностью, что я ещё непременно вырасту из гадкого утёнка в прекрасного лебедя, и тогда все эти люберецкие пидорасы поймут, что они были ко мне несправедливы и жестоки. И они ещё будут звонить мне по ночам, и плакать в трубку: — Мы любим тебя, Мама Стифлера! А я буду красива как бог, и неприступна как форт Нокс. И конечно же, я не пошлю их нахуй, ибо я буду не только красива и неприступна, а ещё и божественно добра. И совершенно незлопамятна. Только так. Всё это обязательно когда-нибудь будет. Если доживу. Суббота 30-08-2007 16:41 — Ну, за нас, за красивых! А если мы некрасивые — значит, мужики зажрались! — Воистину! Дзынь! Субботний вечер. За окном трясёт больными пятнистыми листьями и разноцветными презервативами старый тополь, из хач-кафе под кодовым названием "Кабак Быдляк", доносятся разудалые песни "Долина, чудная долина" и "Чёрные глаза", а мы с Юлькой сидим у меня на кухне, и тихо, по-субботнему, добиваем третью бутылку вина. — Нет, ну вот ты мне скажи, — хрустит хлебной палочкой Юлька, вонзаясь в неё своими керамическими зубами, — Мы что, каркалыги последние, что ли? А? Наклоняюсь назад, балансируя на двух задних ножках табуретки, и рассматриваю своё отражение в дверце микроволновки. Не понравилось. — Ершова, — обращаюсь назидательно, — мы — нихуя не каркалыги. Мы — старые уже просто. Вот смотри! Задираю рубашку, показываю Юльке свой живот. Нормальный такой живот. Красивый даже. — Видишь? — спрашиваю. — Нихуя, — отвечает Ершова, сдирая зубами акцизную наклейку с четвёртой бутылки, — А, не… Вижу! Серёжка в пупке новая? Золотая? Где взяла? — Дура, — беззлобно так говорю, поучительно, — смотри, щас я сяду. И сажусь мимо табуретки. Пять минут здорового ржача. Успокоились. Села на стул. — Ершова, я, когда сажусь, покрываюсь свинскими жирами. Сказала я это, и глаза закрыла. Тишина. В тишине бульканье. Наливает. — Где жиры? — Вот. Три складки. Как у свиньи. Это жиры старости, Юля. — Это кожа твоя, манда. Жиры старости у тебя на жопе, пиздаболка! Дзынь! Дзынь! Пьём за жиры. Хрустим палочками. Смотрим на себя в микроволновку. — Неси наш альбом, Жаба Аркадьевна — вздыхает Юля. Ага. Это значит, скоро реветь на брудершафт будем. По-субботнему. Торжественно несу старый фотоальбом. Смотрим фотографии. — Да… — Через пять минут говорит Юлька, — Когда-то мы были молоды и красивы… И мужики у нас были — что надо. Это кто? Как зовут, помнишь? — А то. Сашка. Из Тольятти. Юльк, а ведь я его любила по-своему… — Хуила. Ебала ты его неделю, и в Тольятти потом выгнала. На кой он тебе нужен был, свисток плюгавый? Двадцать лет, студент без бабок и прописки. — Да. — Соглашаюсь. — Зато красивый какой был… — Угу. На актёра какого-то похож. Джин… Джыр… Тьфу, бля! Не, не Джигарханян… Джордж Клуни! Вспомнила! Пять минут здорового ржача. Переворачиваем страницу. Обе протяжно вздыхаем. — Ой, дуры мы были, Лида… — И не говори… Остервенело жрём палочки. Вся наша жизнь на коленях разложилась. Мы с Юлькой в шестом классе. Мы с Юлькой неумело курим в школьном туалете. Мы с Юлькой выходим замуж. Мы с Юлькой стоим у подъезда, и держим друг друга за большие животы. Мы с Юлькой спим в сарае с граблями, положив головы на мешок с надписью "Мочевина". — Уноси, Жаба Аркадьевна! — звонко ставит пустой бокал на стол Ершова, — Щас расплачусь, бля! Уношу альбом. Дзынь! Дзынь! Хрустим палочками. — Я к чему говорю-то… — делает глоток Юлька, — Какого члена мы с тобой всё в девках-то сидим, а? Год-другой, и нас с тобой уже никто даже ебать бесплатно не станет. Замуж нам пора, Лида… Замуж. Пора. Не знаю. — Нахуя? — интересуюсь вяло, провожая взглядом розовый презерватив, пролетевший мимо моего окна, — Что мы там с тобой не видели? — А ничего хорошего мы там не видели. Так пора уже, мой друг, пора! Рассмотрим имеющиеся варианты. Лёша? Давлюсь, и долго кашляю. Вытираю выступившие слёзы. — Лёша?! Лёша — стриптизёр из "Красной Шапочки"! У Лёши таких как я — сто пятьдесят миллионов дур! — Ну, не скажи… Ты ж с ним целых три недели жила… — Жила. Пока не сбежала. Нахуя мне нужен полупидор, который клеит в стринги прокладки-ежедневки, бреет ноги, и вечно орёт: "Не трогай розовое покрывало! Оно триста евро стоит! Его стирать нельзя!"? Спасибо. Моя очередь. — Витя! — выпаливаю, и палку жру, чавкая. — Булкин?! Нахуй Булкина! Ты помнишь, как в том году мы сдуру поехали с ним гулять на ВДНХ, и как мы с тобой встали у какого-то свадебного салона, а он нам сказал: "Хуле вы туда смотрите, старые маразматички"? Ржём. Дзынь! Дзынь! Юлька вперёд нагнулась, как кошка, к прыжку готовящаяся: — Мишка! Так и знала… — Смешно очень. Мишка вообще-то уже женат. — Не пизди. Он в гражданском браке живёт. Детей нет. Директор. Чё теряешься? Вот пизда. На мозоль прям наступила… — Он жену любит, Юль. Если почти за год он от неё не ушёл — никогда уже не уйдёт. — Дура ты. Он детей хочет. А жена ему рожать не собирается, как ты знаешь. "Чтоб я в себе носила эту склизкую тварь, которая испортит мне фигуру? Никогда!" Тьфу, сука. Гвоздь ей в голову вбить надо за такие слова. — Юлька морщится. — А ты ему роди сына — сразу свалит! — Угу. От меня свалит. Ершова, тебе почти тридцать лет, прости Господи дуру грешную, а несёшь хуйню. Это с каких пор мужика можно ребёнком к себе привязать? Ты дохуя, гляжу, Денисюка к себе Леркой привязала? Выпиваю, не чокаясь. На Юльку смотрю. — А кто тебе сказал, что я Денисюка к себе привязать хотела? Я вообще-то, если помнишь, сама от него ушла, когда Лерке пять месяцев было. Ты не сравнивай хуй с трамвайной ручкой. Обиделась. Так нечего было первой начинать. Мишка — это табу. Все знают. Молча наливаем ещё по одной. Дзынь! Дзынь! Помирились, значит. Смотрю за окно. В «Быдляке» репертуар сменился. Таркан поёт. «Ду-ду-ду». Значит, уже одиннадцать. А ещё за окном виден кусок зелёной девятиэтажки. Смотрю на него, и молчу. Юлька взгляд поймала. Бокал мне в руку суёт. — Давай за Дениску, не чокаясь. Пусть земля ему будет пухом. Пьём. В носу щиплет. Нажралась, значит. Глаза на мокром месте. — Юлька… — скулить начинаю, — Я ж за Дениса замуж собиралась… Мы дочку хотели… Настей бы назвали! Как Динька хотел… Я скучаю по нему, Юль… — Знаю. Завтра его навестим, хочешь? — Хочу… Мы розы ему купим, да? — Купим. Десять роз. Красных. — Нет, белых! — Белых. Как хочешь. Молчим. Каждый о своём. — Юль… — протягиваю палочку, — А зачем нам замуж выходить? — Не знаю… — берёт палочку, и крошит её в пальцах, — У всех мужья есть. А у нас нету. Шарю в пакете с палочками рукой, ничего не обнаруживаю, и лезу в шкафчик за сухариками. — У меня Артём есть. — То ли хвалюсь, то ли оправдываюсь. — А у меня — Пашка… — Запускает руку в пакет с сухарями. — А Артём меня замуж позвал, Юль… — Теперь точно понятно: оправдываюсь. Юлька криво улыбается: — А то непонятно было… И когда? — Летом следующим… Ты — свидетельница… Громко хрустим сухарями, и смотрим в окно. — А у меня поклонник новый. Владиком зовут. Хошь, фотку покажу? — Юлька лезет в карман за телефоном. Смотрим на Владика. — Ничё такой… — Это я одобряю. — Симпатичный. Тоже замуж зовёт? В Юлькиных пальцах ломается ванильный сухарь. Губы растягиваются в улыбке, и тихо подпевают Таркану: "Ду-ду-ду-ду-ду…" — Позовёт. Никуда не денется… А то ж это нихуя несправедливо получается: ты, значит, жаба такая, замуж собралась, а Ершовой хуй по всей роже? Ещё вместе замуж выйдем. Две старые маразматички, бля… Ржём, и хрустим сухарями. За окном — субботний вечер. Старый тополь трясёт больными, пятнистыми листьями, и разноцветными презервативами. В хач-кафе "Кабак Быдляк" поёт Таркан. В куске девятиэтажки напротив, зажегся свет на втором этаже. Завтра купим десять белых роз и пойдём к Денису. А летом мы с Юлькой выйдем замуж. А если и не выйдем — то это не страшно. Семья у нас и так есть. Я. Юлька. Наши с ней дети. Кот. Собака. И мешок ванильных сухарей. Свадьба 07-08-2007 16:47 Маша Скворцова выходила замуж. По привычке, вероятно. Ибо в третий раз. На сей раз женихом был красивый молдавский партизан Толясик Мунтяну. Толик был романтичен и куртуазен, работал сутенёром, приторговывал соотечественницами на Садовом кольце, и прослыл большим профессионалом в плане жирануть хани. Чем Машу и прельстил. В третий раз я была на Машиной свадьбе свидетельницей, и поэтому старательно не позволяла себе упиться как все приличные люди. Народ жаждал шуток-прибауток, и весёлых песнопений, коими я славна, и порционно их получал, с промежутком в пять минут. Свадьба была немногочисленной, и праздновалась в домашнем кругу. Мужиков приличных не было, и я грустила. И потихоньку нажирала сливу. В надежде, что через час я смогу убедить себя, что брат жениха со странным именем Октавиан — очень даже сексуален, несмотря на три бородавки на подбородке и отсутствие передних зубов. И вообще: на эту свадьбу я возлагала большие надежды. Мне мечталось, что именно на этой третьей Машкиной свадьбе я найду себе приличного, тихого, ласкового сутенёра, который подарит мне такую же шубу как у Машки, и не будет спрашивать куда делась штука баксов из его кошелька рано утром. Но сутенёров на свадьбе, за исключением сестры жениха — Аллы, больше не было. И вообще не было мужиков. Не считать же мужиками беззубого Октавиана, и Машкиного отчима Тихоныча, который упился ещё в ЗАГСе, и которого благополучно забыли в машине? А я-то, дура, в тридцатиградусный мороз, вырядилась в платьице с роскошным декольте, которое туго обтягивало мои совершенно нероскошные груди, и ещё более нероскошную жопу, и открывало восхищённому взгляду мои квадратные коленки. Между прочим, мою гордость. Единственную. И в этом варварском великолепии я ехала час на электричке в Зеленоград, и околела ещё на десятой минуте поездки. Поэтому из электрички я вышла неуверенной походкой, и с изморосью под носом. Гламура мне это не добавило, а вот желание жить — резко увеличилось. Торжественная часть прошла как всегда: Машка жевала «Дирол» и надувала пузыри в момент роковых вопросов: "Согласны ли Вы, Мария Валерьевна..", жених нервничал, и невпопад смеялся, будущая свекровь вытирала слёзы обёрткой от букета, а я ритмично дергала квадратной коленкой, потому что в электричке успела заработать цистит, и ужасно хотелось в сортир. Дома, понятное дело, было лучше: стол ломился от национальных молдавских блюд, и прочих мамалыг, тамада дядя Женя сиял как таз, и зачитывал телеграммы от Муслима Магомаева и Бориса Ельцина, молдавская родня не знала как реагировать на дяди Женины шутки, и просто тупо побила его в прихожей — в общем, было значительно веселее, чем в ЗАГСе. Через три часа свадебные страсти достигли накала. Машкина новоиспечённая свекровь вдарилась в воспоминания, и пытала невестку на предмет её образования. Машка жевала укроп, и меланхолично отвечала, что образование у неё уличное, а замуж за Толясика она вышла исключительно из меркантильных соображений, потому что на улице зима, а шубу ей подарил только мудак-Толясик, и опрометчиво пообещал ещё брильянтовое кольцо. Свекровь разгневалась, и потребовала от сына развода, но сын уже не мог развестись, потому что ему была нужна московская прописка, а ещё он спал. И беззащитно причмокивал во сне. Рядом со мной сидел помятый и побитый тамада дядя Женя, и коварно подбирался к моему декольте, пытаясь усыпить мою бдительность вопросами: "Милая, а ты помнишь формулу фосфорной кислоты?", "Барышня, а вы говорите по-английски?" и "Хотите, расскажу анекдот про поручика Ржевского? Право, очень уморительный!" Формулу фосфорной кислоты я не знала, даже учась в школе, потому что прогуливала уроки химии; английский я знаю в совершенстве на уровне "Фак ю", и анекдоты о Ржевском вызывают у меня диарею и диспепсию. Всё то время, пока я мучительно старалась не нажраться, я грустно ела молдавские мамалыжные блюда. Понятия не имею, как они назывались, но особенно меня порадовал молдавский чернослив, начинённый сгущёнкой с орехами. Его в моём распоряжении имелось аж три здоровенных блюда, и я активно на него налегала, нимало не печалясь о своей фигуре. Я его ела, и пьянела от его вкуса настолько, что даже Октавиан показался мне весьма интересным юношей, и я криво подмигивала ему, пытаясь дотянуться до его промежности ногой, под столом, дабы изысканно потыкать ему туфлёй в яйца. Уж не знаю, до чьих яиц я дотянулась, но Октавиан резво выскочил из-за свадебного стола, и устремился в сторону туалета, мило прикрывая ладошкой рот. Я пожала плечами, и снова налегла на чернослив. Странное брожение в животе я почувствовала не сразу, и вначале приняла его за сексуальное возбуждение. Но брожение усилилось, и я тоненько бзднула. Никто ничего не услышал, и я продолжила едьбу. Вторая волна накатила без предупреждения, прошла по всему позвоночнику, и запузырилась под носом. Третьей волны я ждать не стала, и вприсядку помчалась в туалет. Туалет оказался занят. Я стукнула в дверь лбом, потому что руками крепко держалась за свою жопу, абсолютно ей не доверяя, и услышала в ответ весёлое бульканье. Октавиан плотно и всерьёз оккупировал унитаз. А третья волна была уже на подходе — это я чувствовала уже по запаху. Выбора не было: я рванулась в ванну, и уселась на её краю как ворона на суку. В промежутках между залпами, я кляла дядю Женю с его анекдотами о Ржевском, и оптимистично радовалась тому, что санузел у Машки не совмещённый. На пятой минуте до меня смутно стало доходить, что чернослив, скорее всего, был предназначен для врагов и Машкиной слепой бабушки, которая ещё в ЗАГСе начала голосить "Ландыши, ландыши, светлого мая приве-е-ет..", и не умолкла до сих пор. Но меня никто не предупредил, и теперь я вынуждена погибать тут от обезвоживания. Стало очень жаль себя, я всхлипнула, и выдавила из себя слезу, и новую порцию чернослива. Говорят, когда кажется, что хуже уже и быть не может — надо оглянуться по сторонам. Мне не понадобилось оглядываться, потому что вот это самое «хуже» само пролезло в ванну, через специальную дырку в двери. Его звали Мудвин. И это был Машкин кот. Мудвин посмотрел на меня, сиротливо сидящую на краю ванны, и распространяющую национальные молдавские миазмы — и зашипел. Я поняла: кот пришёл срать. А срал Мудвин исключительно в ванну. Как его приучила Машкина слепая бабушка-певица. И вот он пришёл, и что увидел? На его месте сидит и с упоением гадит какая-то незнакомая баба! Шерсть на его облезлом загривке стала дыбом, он выпустил когти, прыгнул мне на колени, и с утробным рыком стал драть когтями мои изысканные квадратные колени. Сбросить я его не могла, потому что обеими руками держалась за края ванной. Выбора не было, и я, сильно наклонившись вперёд, вцепилась зубами в его ухо. Мудвин взвыл, запустил свою когтистую лапу в моё декольте, и выдрал мне полсиськи. Следом за ним взвыла я, и опрокинулась назад, в ванну, в полёте успев спасти оставшиеся полсиськи. …Я лежала в ванне с прошедшим через мой организм черносливом, рядом с прилипшим ко мне Мудвином, и плакала. А что бы на моём месте сделали вы? В тот момент, когда я попыталась оттуда выбраться, распахнулась дверь, и на пороге возникли Машкина свекровь и дядя Женя, держащие под руки спящего жениха. А сзади маячило счастливое лицо невесты с фотоаппаратом. Дверь я, как оказалось, предусмотрительно не закрыла. … В моём семейном фотоальбоме есть всё: дни рождения, свадьбы друзей, похороны бабушек и дедушек — всё есть. Нет только одной серии фотографий, под названием "Машкина свадьба" Тайна Старого Замка 29-03-2008 03:32 Вы были на даче у моего деда? Конечно, нет. Что вы там забыли? Я и сама там не была уже лет десять, с тех пор, как моего деда, собственно, и не стало. Да и хуй пустил бы вас мой дед к себе на дачу… Нахуй вы там ему были бы нужны? А когда-то я ездила туда каждое лето. На три, сука, летних месяца. И дача с дедом, поверьте, была гораздо более приятной альтернативой деццкому пионерлагерю «Мир», путёвки в который пару раз добывала у себя на работе моя мама, и перестала эти самые путёвки добывать, когда узнала, что её десятилетнюю дочь там научили ругаться матом и курить. Осталась дача. Шесть соток, засаженных помидорами и картошкой. Охуительная такая дача. Дача эта находилась там, где ей и положено было находиццо. В жопе мира. В Шатуре. Почти в Шатуре. Но это, в общем-то, роли не играет. На дедовой даче я провела лучшие годы своей жызни, пропалывая грядки с морковкой и репчатым луком, и заливая норы медведок раствором стиральнова порошка "Лоск". Но вот минули эти лучшие годы моей жизни, и я выросла. Не то, чтоб уж очень сильно, но пару раз я уже приходила домой нетрезвая, украдкой блевала в цветочный горшок полуфабрикатами Кордон Блю, за что стоически выдержала три вагона аццких пиздюлей от мамы, и ещё я небрежно носила в заднем кармане джинсов два гандона "Ванька-встанька". Значит, взрослая, и ниибёт. Жарким июльским днём я, вместе с подружкой Сёмой, вывалилась из пригородной электрички Москва-Шатура на пыльный перрон одной узловой станции. — Городишко — гавно. И очень ссать хочется… — Авторитетно заявила, и попрыгала на одной ножке Сёма. — Может, поссым, и домой? — Хуй. — Сурово отрезала я. — Город нормальный. Тут смешно и культурно. Все прелести цивилизацыи есть. Хочешь срать — вот те привокзальный сортир, хочешь жрать — вот те… — Тут я запнулась. Сёма ждала. Я две секунды подумала, и продолжила: — Хочешь жрать — вот те палатка ООО «Пятачок». Там есть пиво и рыбка "Жопный валасатег". Хочешь ебаццо… Сёма перестала прыгать, и громко, слишком громко крикнула: — Хочу! Толпа зомбированных дачников, пиздующих по перрону с лопатами наперевес, сбилась с шага, и посмотрела на Сёму. — Идите нахуй. — Тихо сказала Сёма зомбированным дачникам, и чуть громче, добавила: — Ебаццо, говорю, хочу. Я обняла подругу за плечи, дала ей несильного поджопника, и впихнула в толпу зомби: — Иди, и делай вид, что ты тоже идёшь на дачу, поливать огурцы. Тут так принято. По пятницам все прибывшие в этот Сайлент Хилл обязаны поливать огурцы. Если ты щас будешь орать, что хочешь ебаццо — тебя сожрут. Отпиздят лопатами, и сожрут. Тут так принято, понимаешь? Сёма покрепче ухватила двумя руками свою сумку, из которой торчали две ракетки для бадминтона, и кивнула: — Понимаю. Но вот поебацца бы… — Поебёшься. У нас на даче два сторожа симпатичных работают. Два Максима. Один толстый, но, говорят, у него хуй с километр, а второй…. А второй тебя всё равно ебать не будет. Так что ориентируйся на толстого с километром. — А почему второй меня ебать не будет? — Обиделась Сёма, и запихнула ракетки поглубже в сумку. — Он не любит стройных женщин в белом спортивном костюме фирмы "Хунь Пынь Чоу"? Он не вожделеет сексапильных брюнеток с бадминтоном? Он… — Понятия не имею. — Перебила я Сёму. — Может, и вожделеет. Только ебать он тебя не будет, потому что у нас с ним курортный типа роман. Ну, под луной с ним гуляем, он для меня подсолнухи ворует с соседних дач, и дарит мне букеты… Любовь у нас, сама понимаешь. Сёма сбилась с шага, посмотрела на меня, и кивнула: — Ну, раз подсолнухи букетами — это серьёзно. Это к свадьбе по осени. К пляскам под баян, и к коляске для двойни. Так и быть, возьму километр на себя. Пойдём уже поссым в этом вашем "Пятачке". — В сортире, дура. Ссать надо в сортире. Жрать — в «Пятачке». Смотри, не перепутай. Хотя, в общем, можно и там, и сям поссать. Идём. Лицо только держи. Лицо огуречного фаната. Не урони его только. А то нам обеим пиздец. Вечером того же дня, досыта наигравшись в бадминтон и в какие-то кегли, похожие на синие распухшие фаллосы, найденные нами с Сёмой на чердаке, мы засобирались на свидание с Максимами. Засобирались тщательно. — А вот скажи-ка мне, подруга, — Сёма вскинула бровь, и придирчиво выдавила прыщ на носу, — сторожа твои, Максимы которые, с километровыми подсолнухами… Богаты ли они? Имеют ли собственное авто с тонированными стёклами, и магнитофоном? Не зажмут ли они паскудно пару сотен рублей девушкам на шампанское и шоколадку? Мне важно это знать, Лидия. Я, высунув язык, и начёсывая на затылке волосы, с жаром отвечяла: — Побойся Бога, Сёма. Как я могла пригласить тебя на эту поистине охуительную виллу, не позаботясь заранее о приличных кавалерах? Конечно, у них нихуя нет авто, Сёма. Нет, не было, и, боюсь, что уже никогда не будет. Какое им, блять, авто?! Авто в этом курортном городе есть только у привокзальных таксистов. Даже три авто. Одно с магнитофоном, два остальных — Запорожцы. Зато тут есть дохуя электричек. Это ли не щастье? — Это пиздец какое щастье, Лидия. — Почему-то вздохнула Сёма, и небрежно мазнула по своим аристократично-впалым щекам оранжевыми модными румянами. — Зачем мы здесь? Вкусим ли мы, при таких минимальных условиях, шампанского с Камамбером, или, хотя бы, «Жигулёвского» с воблянкой? Чота, знаешь ли, километровый хуй меня уже не прельщает. Если шампанского не будет. С воблой. Хрен с ним, с Камамбером. — Не отчаивайся, Сёма. — Утешила я подругу, и выпустила на лоб локон страсти из своей вечерней причёски в форме осиного гнезда. — Не печалься. Не в вобле щастье, поверь моему опыту. — А в чём? — Посмотрела на меня Сёма, жалобно почёсывая лобок. — Зря я, получается, пизду побрила, да? — Не зря, не зря, Семёныч… Ох, как не зря. Щастье, Наталья, это… Это… — Тут я запнулась, и вытащила ещё один локон страсти. — Это я не знаю чо такое, но сегодня мы с Максимами пойдём в город, на дискотеку. Там тебе и будет щастье. Уж поверь моему опыту. И Сёма поверила. Да и как ей было не поверить? Она была так свежа и беззащитна, а у меня в руках была расчёска с острым хвостиком, и слюни на губах пузырились. Ровно в десять вечера мы, разряженные в пух и в прах, гордо шли по каменистой дороге к сторожке. К Максимам. По Сёминым пяткам гулко шлёпали лаковые сабо, и ветер раздувал её белые спортивные штаны, а я выпячивала свои груди, обтянутые красной майкой с надписью СССР, и украдкой почёсывала жопу под тесными джинсами Сёмы, выцыганнеными у неё на один вечер, для выебнуцца. Максимы, в количестве двух штук, стояли у ворот дачного посёлка, и одинаково благоухали туалетной водой "Доллар". — Здравствуйте, девушки. Вы охуительно очаровательны сегодня. — Поприветствовали нас кавалеры, а толстый Максим подмигнул Сёме: — Прекрасные у вас брюки! Почти такие же прекрасные, как мой большой хуй. Меня зовут Максим. — Очень приятно, — потупилась Сёма, — А бабло у вас есть? — Да у нас его просто дохуя, мадам! — Бодро ответил толстый Максим, и прищурился: — А как вы относитесь к сексу на свежем воздухе в позиции догги-стайл? Сёма растерялась: — Это после шампанского? — Это после водки. Шампанское в нашем городе после десяти вечера не продают. А водку мы купили заранее. Давайте же наебнём водочки, мадам, и я вас провожу на самый шикарный дансинг в этих окрестностях. Поверьте, если вы не были на дансинге в "Старом Замке" — вы прожили бессмысленную жизнь. — "Старый замок" — это, случайно, не ООО «Пятачок» с туалетом? — Спросила Сёма, глядя на меня. Я смотрела на своего возлюбленного, и из-за пузырящихся слюней Сёму почти не видела. Но всё равно ответила: — Нет. Это клуб такой. Но туалет, если чо, там тоже есть. Так что бери Макса за его километровую гениталию, чтоб никто не спиздил, и пойдём скорее на дансинг, пить водку, и танцевать краковяк. Возле шикарного деревянного сарая с выложенной из совдеповской ёлочной гирлянды надписью "Диско-бар "Старый Замок", мы остановились передохнуть, и выпили водки. — Мне тут не нравится… — Поводила жалом Сёма, и раздавила лаковым сабо ползущую по дороге медведку. — Чует моё сердце, не будет нам тут с тобой щастья. Про шампанское я уже даже не говорю. Пойдём лучше в «Пятачок». Поссым на брудершафт, и рыбкой закусим. Наебали нас твои Максимы. — Вы на фасад, мадам, даже не смотрите! — Вынырнул из темноты толстый Максим, и ловко подлил Сёме водки. — Вы ещё внутри не были. Гламур! Пафос! Шарман! — Какой, блять, гламур, без шампанского… — Шмыгнула носом Сёма, и выпила водку. — Но раз уж пришли… — А я об чём! — Возрадовался Максим, допил остатки водки, и ловко закинул в кусты пустую бутылку. — Давайте же войдём! И мы вошли в сарай, заплатив косоглазой пожилой женщине в очках Гарри Поттера, что сидела в собачьей конуре у входа, сорок рублей за возможность собственными глазами увидеть обещанный гламур и пафос. И получили взамен четыре автобусных билетика образца восемьдесят седьмого года. В сарае было страшно и пахло блевотиной. А ещё там танцевали рэп три калеки, одетые в треники с лампасами и в красные пиджаки. А четвёртый калека стоял у стены, и дёргал шнурок выключателя в периодичностью два дёрга в секунду. Поэтому у него была мускулистая правая рука, и исступлённое выражение лица. — Это Славик. — Шепнул мне в ухо мой принц. — Здоровый как чёрт. Особенно, справа. Ты ему не улыбайся. Может подумать, что ты его соблазнить хочешь. А мы с Максом против Славика не попрём. Он тут в авторитете. И подругу свою предупреди. Я наклонилась к Сёме, и быстро ей сказала: — Видишь того мудака, который светомузыку тут делает? Обходи его сзади. Говорят, он пизды всем даёт просто так. — Хау матч из зе фи-и-иш! Скутер! — Вдруг завопил один из танцующих, и Славик задёргал рукой ещё быстрее, а рэп в пиджаках стал ещё энергичнее. — Щас обоссусь. — Доложила мне Сёма, и стала ломиться к выходу. — Куда? — Схватил её за руку Максим. — За вход сороковник уплочено, а пописать можно вон за той дверью. Там туалет. Я почувствовала, как меня схватила за руку Сёмина мокрая ладошка, и поняла, что мне тоже пиздец как необходимо попасть за ту самую сказочную дверь. Ибо до Пятачка я точно не дотерплю. Мы влетели в сортир, по пути снимая свои модные штаны, и встали как вкопанные. — Может, в Пятачок, а? — Заскулила за плечом Сёма, а я почувствовала, что Пятачок идёт нахуй, потому что я уже пописала. В огромном помещении стоял постамент. Такой, сука, каменный постамент. Как под памятником Ленину. Но Ленина там не было. Потому что вместо Ленина, на постаменте стоял унитаз. И очередь к унитазу выстроилась. Нехуйственная такая очередь. Из баб. И из мужиков тоже. В тот момент, когда мы с Сёмой вошли в этот коммунальный санузел, на унитазе сидела косоглазая бабушка Гарри Поттера, и увлечённо гадила, теребя в руках клочок газеты. Очередь с завистью взирала на счастливицу, и переминалась с ноги на ногу. — Домой хочу-у-у… — Захныкала Сёму, и тут же получила затрещину. Не от меня. Я даже не поняла сначала, отчего моя подруга, сделав странный пируэт, и потеряв при этом лаковое сабо, вдруг наебнулась к подножию памятника срущим людям. Я не поняла, и обернулась. И истина мне открылась во всей своей ужасающей откровенности. Позади меня стояли три бабищи. Огромные бабищи с лицами даунов. Они стояли, смотрели на меня пустыми глазами, и жевали жувачку. Та бабища, у которой была юбка в горох, наклонилась ко мне, и басом спросила: — Вы откуда, блять, сюда припёрлись, суки мрачные? Промышляете в чужом огороде? К Славику пришли, проститутки? Видали мы, как вы на него зырили. Особенно ты! — Баба ткнула в меня пальцем-сарделькой, и я присоединилаясь к Сёме. — Аж слюни распустила, блядища! — Мы из Мос… — Начала Сёма, но я больно её ущипнула, и пискнула: — Мы с Мостков приехали… — Какие Мостки, бля? — Грозно пожевала жувачку баба в горох, и пошевелила кустистыми бровями. — Это где такое? В Москве, что ли?! А я ебу? Понятия не имею, где это, и чо такое. Но сказать сейчас слово «Москва» было равносильно тому, что подвалить к компании бритоголовых людей в тяжёлых ботинках, и сказать с ярко выраженным акцентом: "Я твою маму ебаль". Жить очень хотелось. — Это далеко. Это в… Это под Саратовом. Мы оттуда, из Саратова. То есть, из Мостков, что под Саратовом… Поток мысли у меня иссяк, и я с надеждой подняла голову вверх, и посмотрела на срущую бабушку. Бабушка меня проигнорировала, а Сёма уже начинала терять сознание. Бабищи переглянусь, и стали громко чавкать. Мы с Сёмой ждали вердикта. — А хули вы сюда пришли? — Наконец, спросила нас бабопидор в горох, и снова шевельнула бровью. — А мы слыхали у себя в Мостках, что круче "Старого Замка" клуба нету. Что самые красивые девушки тут тусуют, и что тут роскошно и богато очень… Мы посмотреть приехали, потом в Мостках всем нашим расскажем. — Я уже не знала, чо такого сказать этой машине для убийства, чтобы она выпустила нас с Сёмой отсюда живыми. — И в Саратове всем расскажи. — Вдруг подала голос вторая бабопидор, с татуировкой на пальцах. — Ты всем там расскажи, что "Старый Замок" — это… Это… — Словарный запас у бабы закончился, поэтому она просто выплюнула свою жувачку в середину соей пышной причёски, и закончила: — Можете уёбывать отсюда. — Спасибо, тётенька!!! — Заорала Сёма, и понеслась к выходу, не оглядываясь назад. Я её не винила. Потому что поступила точно так же. Мы вылетели из "Старого Замка", проебали Сёмины лаковые сабо, споткнулись и упали раза по два, но довольно-таки быстро добежали до ООО "Пятачок". — Поссым, и по рыбке? — Виновато спросила я у Сёмы, глядя как она трясущимися руками стягивает с себя штаны фирмы "Хунь Пынь Чоу". — По пивку, и в Москву. — Твёрдо ответила Сёма, и тихо, по-фашистски, пукнула. — Ебала я в рот такие километровые хуи, ага. … Вы были на даче у моего деда? Конечно, нет. Что вы там забыли? Я и сама там не была уже лет десять. Да и хуй пустил бы вас мой дед к себе на дачу… Нахуй вы там ему были бы нужны? А вот я бы пустила. И настоятельно рекомендовала бы посетить знаменитый клуб "Старый Замок". Ведь, если вы никогда не были на дансинге в "Старом Замке" — вы прожили бессмысленную жизнь. Поверьте моему опыту. Всё идёт по плану… 25-01-2008 00:40 — Так, записывай… — командовала в телефонную трубку Сёма: — Три пачки гидропирита, три флакона перекиси водорода, пузырь нашатырного спирта… *Титры: Сёма. Шешнаццати лет от роду. Судя по первичным половым признакам — баба. Вторичные отсутствуют. Имеет старшую сестру — ученицу парикмахерского училища, и обширную лысину на затылке, полученную в результате неудачной попытки стать блондинкой. Тем не менее, услугами Сёмы как парикмахера пользуюцца все, кому жалко тратить бабки на салон красоты.* — Угу… — кивнула в трубку я, не изменяя своей привычке во время телефонного разговора жестикулировать так, будто меня на том конце провода видят. *Титры: Лида. Шешнаццати лет отроду. Судя по первичным половым признакам — баба, судя по вторичным — баба, которой суждено умереть девственницей. Такое ебать никто не станет. Имеет рыжую волосню по всей башке, хочет превратица в платиновую блондинку. Мозги отсутствуют.* — Хуле угукаешь? Ноги в руки — и в аптеку! — скомандовала Сёма, и бросила трубку. …Через полчаса я сидела на табуретке, замотанная по шею в мамину праздничную скатерть, а Сёма, вывалив язык, старательно хуячила толкушкой для пюре большые белые таблетки. — Это что такое? — спрашиваю, и боюсь уже чота. — Это такая поеботина, — важно отвечает Сёма, и добавляет в фарфоровую миску нашатырный спирт, — от которой волосы становяцца белыми. У меня Светка всегда так делала, когда девок своих красила. — Ты хоть одну девку после этой процедуры видала? — Спрашиваю, и нервничаю такая. — Неа. — Спокойно отвечает Сёма, и льёт в миску перекись водорода. — Слыш, а вдруг они потом облысели? — Я ещё больше занервничала, если кто не понял. — Может, и облысели… — философски отозвалась Сёма, почесав свою плешь, — а может, и нет. Жизнь покажет. Погнали! С этими словами Сёма вылила мне на голову аццкий раствор, воняющий кошачьими ссаками, и принялась размазывать его по моим рыжим волосам. Голова нестерпимо зачесалась. — Жжёт? — осведомилась Сёма. — Пиздецки. — Это хорошо. Значит, гидропирит свежый. Реакция идёт. Шапочка для душа есть? — Есть. — В ванной? — Угу, на крючке висит. — Щас принесу. Штоп процесс шол быстрее, надо штоп башка в тепле была. Сижу. Глаза слезяцца. Нос распух от вдыхания миазмов. Башку щиплет, и что-то там потрескивает. Возвращаецца Сёма, неся в руках полиэтиленовую шапочку и папину ондатровую шапку. — Сиди, не шевелись. — Командует она, и напяливает на меня поочерёдно шапочку для душа, и папашины меха. — А папа меня не атпиздит? — тихо спрашиваю я, и морщусь. Под этими девайсами стало нестерпимо жарко, и башка зачесалась так, слово среди размоченного в кошачьем ссанье гидропирита, миллиардами вшей было затеяно соцсоревнование "Кто быстрее выжрет Лиде моск" — Атпиздит конечно. Если с работы вернёцца раньше. — Сёма всегда была реалисткой. — Он во сколько приходит с работы? — В восемь… — отвечаю, и зубами скриплю. Терпеть больше сил нету никаких. — Значит, час у нас ещё в запасе есть, не сцы. Тебе ещё десять минут сидеть осталось. Последующие десять минут были самыми страшными в моей жизни. Пару лет спустя, лёжа в родильном кресле, я не орала как все порядочные бабы, а мерзко хихикала, вспоминая те десять минут. Ибо родить мне было легче, чем выдержать ту нечеловеческую процедуру. — Всё. Смываем. Голос Сёмы прозвучал как в тумане. — Мир вашему дому, чукчи. — слева послышался совершенно не Сёмин голос. — Ушы мёрзнут, доча? Пиздец. Вернулся папа. *Титры. Папа. Триццати семи лет отроду. Мужыг. С бородой. Характер суровый, но чувство юмора всё окупает. Пизды точно не даст, но заподъёбывать может до смерти* — Я крашу волосы. — Ответила я, и, наклонившись, вытерла слезящие глаза о папин рукав. — Зачем ты красишь волосы мочой? — серьёзно осведомился папа, и склонил голову на бок. — Это не моча. Это краска. — Никогда не видел краску, которая воняет ссаньём! — развеселился папа, и поинтересовался: — моя шапка должна добавить твоим волосам пышности и блеска? Дай позырить! С этими словами папа содрал с меня девайсы, и заорал: — Вы ёбнулись, девки??!! Я тоже заорала, ещё не зная даже почему. — Ну что вы её напугали, а? — Сёма попыталась выпихнуть моего папу из комнаты, и пояснила: — этот дым от неё идёт, потому что гидропирит был свежый очень, понимаете? — Не понимаю. — ответил папа, и не пожелал выпихивацца из комнаты. — Сразу видно — вы не парикмахер. — Отрезала Сёма, и потрогала мои волосы. — Идём смывать. Кажецца всё. Я встала, и на негнущихся ногах пошла в ванную. Папа шёл за мной, размахивая газетой "Московский Комсомолец", и открывая по пути все окна и двери в доме. Сёма поставила меня раком над ванной, и принялась смывать с меня свежый гидропирит душем. Я одним глазом смотрела вниз, на то, что смывалось с моей головы, и поинтересовалась: — А почему твой гидропирит так похож на волосы? — Он похож на таблетки, дура. А это твои собственные волосы. Таблетки свежые были, я ж сразу сказала. Ну, пережгли мы тебя немножко, с кем не бывает? Не знаю, с кем не бывает. Со мной всегда бывает всё, что можно и нельзя себе представить. Волосы отвалились? Хуйня. Гидропирит зато попался очень свежый, теперь я сама это видела. Сёма выключила воду, вытерла меня полотенцем, и сказала: — Ну-ка, дай я на тебя посмотрю… Я выпрямилась, хрустнув позвоночником, и с надеждой посмотрела на Сёму: — Ну как? Сёма нахмурилась, сделала шаг назад, ещё раз на меня посмотрела, и громко крикнула: — Дядя Слава, а до скольки у нас аптека работает? — До восьми! — Раздался ответ. — Только там парики не продаются. Я задрожала, и стала рвацца к зеркалу. Сёма сдерживала мой натиск всем телом. — Дядя Слава, а вы не сбегаете щас в аптеку за гидропиритом? Надо бы ещё разок Лидку прокрасить… Раздались шаги, дверь ваной распахнулась, и на пороге появился папа. Повисла благостная пауза. — Зелёнка и йод у нас есть. В аптеку не пойду. — Почему-то сказал папа, и мерзко захихикал. — А зачем мне зелёнка? — я уже поняла, что на башке у меня полный понос, но зелёнка меня смущала. — Это не тебе. Это для Сёмы. Ты же щас в зеркало посмотришь, да? — ДА!!! — заорала я, со всей дури пихая Сёму, и прорываясь к зеркалу… Лучше бы я этого не делала. Амальгамная поверхность показала мне зарёванную девку с распухшим носом, и с разноцветными кустиками волос на голове. Чёлка получилась ярко-оранжевой, концы волос — жёлтыми, корни — серо-пегими, а вдоль пробора торчал весёленький гребень. Как у панка. — ЫЫЫЫЫ?? — Вопросительно взвыла я, и ткнула пальцем в гребень. — Гидропирит был свежий… Волосы отвалились… Но они ещё вырастут, Лид… — из-за папиной спины ответила Сёма, после чего быстро съебнула куда-то в прихожую. Я посмотрела на папу. — Знаешь, чо я вспомнил? — сказал папа, поглаживая бороду, — Когда мне было шестнадцать — в моде хиппи были. И друг у меня имелся, Витя-Козява, пиздецкий хиппарь. Приходил на танцы в будённовке, в дермантиновых штанах и в тельняшке. А на шее у него висела унитазная цепь… Но это всё хуйня. На этой цепи болталась пробирка, спизженная из кабинета химии, а в ней ползала живая муха. На танцах все бабы смотрели только на него. У меня шансов не было. Это ты к чему? — спросила я, когда папа замолчал. — К тому, что у него на башке примерно такая же хуйня была, как у тебя щас. Тебе муху поймать? — Не надо… — ответила я, и заревела. Папа прижал меня к себе, погладил меня по мокрой голове, и утешил: — Щас, говорят, панки в моде? Что они там носят? Рваные джинсы? Куртки-косухи? Жрут на помойках и матом ругаюцца? Куртку я куплю тебе завтра, на помойках жрать сама научишься, а всё остальное ты умеешь. И имеешь. В прихожей хлопнула дверь. Сёма съебалась. Я оторвала голову от папиного плеча, ещё раз посмотрела на себя в зеркало, и поинтересовалась у папы: — У тебя есть большой гвоздь? — Есть, — ответил отец, — ты хочешь его Сёме в голову вбить? — Хочу. Но не буду. Я им щас буду джинсы рвать. Штоп как у панков было… — Пойдём, помогу… — сказал папа, и мы пошли делать из меня панка… На следующий день я сбрила машинкой волосы на висках, оставив только один гребень. И выкрасила его в синий цвет цветным лаком для волос… Были такие раньше в продаже. Майка с Егором Летовым пятидесятого размера, и рваные джинсы, увешанные ключами от пивных банок органично дополнили мой образ. Оставалось сделать последний шаг. — Алло? — я очень волновалась, и слегка заикалась. — Это кто, бля? — вежливо спросили меня на другом конце провода. — Серёж, это Лида. Помнишь, мы к тебе приходили с Маринкой? Вы с ней трахались, а я вам на пианино "Всё идёт по плану" играла… — Ну и чо? — Ну и нихуя. Когда следующий концерт «Гражданки», бля? — Севодня вечером на Полянке. — Я еду с вами! — А с хуя ли? — А патамушта я так хочу, понял? Я хочу быть панком! Серёжа поперхнулся: — Какой из тебя панк, цырла пригламуренная? А я сурово припечатала: — Нихуёвый. — Приходи, заценим. Отбой. Тем же вечером я поехала на Полянку, где вместе со всеми орала "А при коммунизме всё будет заебись, он наступит скоро — надо только подождать!", а после концерта атпиздила правой ногой какую-то марамойку, которая попыталась кинуть меня на новенькую косуху… Ещё через полгода, проводив Серёжку в армию, я влюбилась в школьного золотого медалиста Лёшу, и все мои панк-девайсы отправились на антресоли. Сёма покрасила меня в благородный каштановый цвет, подстригла под Хакамаду, и… И что было потом — это уже совершенно другая история. Но я до сих пор трепетно храню свои рваные джинсы, и, нажрав рыло, частенько ору в караоке "Всё идёт по плану". Причём, без аккомпанемента. И вместе со своим бородатым папой. А блондинкой я потом всё-таки стала. В двадцать два года. И без помощи Сёмы… Титры: "…А моя душа захотела на покой, Я обещал ей не участвовать в военной игре, Но на фуражке на моей серп и молот и звезда, Как это трогательно: серп и молот, и звезда, Лихой фонарь ожидания мотается… И все идет по плану…" Взрослые игрушки 14-12-2007 14:05 Прим. автора: прочитать-поржать-забыть. Когда коту делать нехуй — он себе яйцы лижет. (с) Народная мудрость. — Слушай, у меня есть беспесды ахуенная идея! — муж пнул меня куда-то под жопу коленкой, и похотливо добавил: — Тебе понравицца, детка. Детка. Блять, тому, кто сказал, что бабам нравицца эта пиндосская привычка называть нас детками — надо гвоздь в голову вбить. Вы где этому научились, Антониобандеросы сраные? Лично я за детку могу и ёбнуть. В гычу. За попытку сунуть язык в моё ухо, и сделать им "бе-бе-бе, я так тибя хачю" — тоже. И, сколько не говори, что это отвратительно и нихуя ни разу не иратично — реакции никакой. — Сто раз говорила: не называй меня деткой! — я нахмурила брови, и скрипнула зубами. — И идея мне твоя похуй. Я спать хочу. — Дура ты. — Обиделся муж. У нас сегодня вторая годовщина свадьбы. Я хочу разнообразия и куртуазности. Сегодня. Ночью. Прям щас. И у меня есть идея, что немаловажно. Вторая годовщина свадьбы — это, конечно, пиздец какой праздник. Без куртуазности и идей ну никак нельзя. — Сам мудак. В жопу всё равно не дам. Ни сегодня ночью. Ни прям щас. Ни завтра. Хуёвая идея, если что. Муж оскорбился: — В жопу?! Нужна мне твоя срака сто лет! Я ж тебе про разнообразие говорю. Давай поиграем? Ахуеть. Геймер, бля. Поиграем. В два часа ночи. — В дочки-матери? В доктора? В прятки? В "морской бой"? Со мной сложно жыть. И ебацца. Потому в оконцовке муж от меня и съёбся. Я ж слОва в простоте не скажу. Я ж всё с подъебоном… — В рифмы, бля! — не выдержал муж. Пакля! — Хуякля. — На автомате отвечаю, и понимаю, что извиницца б надо… Годовщина свадьбы веть. Вторая. Это вам не в тапки срать. — Ну, давай поиграем, хуле там. Во что? Муж расслабился. До пиздюлей сегодня разговор не дошёл. Уже хорошо. — Хочу выебать школьницу! Выпалил, и заткнулся. Я подумала, что щас — самое время для того, чтоб многозначительно бзднуть, но не смогла как не пыталась. Повисла благостная пауза. — Еби, чотам… Я тебе потом в КПЗ буду сухарики и копчёные окорочка через адвоката передавать. Как порядочная. Супруг в темноте поперхнулся: — Ты ёбнулась? Я говорю, что хочу как будто бы выебать школьницу! А ей будеш ты. Да гавно вопрос! Чо нам, кабанам? Нам што свиней резать, што ебацца — лиш бы кровища…В школьницу поиграть слабо во вторую годовщину супружества штоле? Как нехуй делать! — Ладно, уговорил. Чо делать-то надо? Самой уж интересно шопесдец. Кстати, игра в школьницу — это ещё хуйня, я чесно говорю. У меня подруга есть, Маринка, так её муж долго на жопоеблю разводил, но развёл только на то, чтоб выебать её в анал сосиской. Ну, вот такая весёлая семья. Кагбутта вы прям никогда с сосиской не еблись… Пообещал он ей за это сто баксоф на тряпку какую-то, харкнул на сосиску, и давай ею фрикции разнообразные в Маринкиной жопе производить. И увлёкся. В общем, Маринка уже перецца от этого начала, глаза закатила, пятнами пошла, клитор налимонивает, и вдуг её муж говорит: "Упс!". Дефка оборачивается, а муш сидит, ржот как лось бамбейский, и сосисную жопку ей показывает. Марина дрочить перестала, и тихо спрашывает: "А где остальное?", а муш (кстати, ево фамилие — Петросян. Нихуя не вру) уссываецца, сукабля: "Где-где… В жопе!" И Марина потом полночи на толкане сидела, сосиску из себя выдавливала. Потом, кстати, пара развелась. И сто баксоф не помогли. А тут фсего делов-то: в школьницу поиграть! Ну, значит, Вова начал руководить: — Типа так. Я это вижу вот как: ты, такая школьница, в коричневом платьице, в фартучке, с бантиком на башке, приходиш ко мне домой пересдавать математику. А я тебя ебу. Как идея? — Да пиздец просто. У меня как рас тут дохуя школьных платьев висит в гардеробе. На любой вкус. А уж фартуков как у дурака фантиков. И бант, разумееца, есть. Парадно-выгребной. Идея, если ты не понял, какая-то хуёвая. Низачот, Вольдемар. — Не ссы. Мамин халат спиздить можешь? Он у неё как раз говнянского цвета, в темноте за школьное платье прокатит. Фартук на кухне возьмём. Похуй, что на нём помидоры нарисованы. Главное — он белый. Бант похуй, и без банта сойдёт. И ещё дудка нужна. Какая, бля, дудка????????? Дудка ему нахуя????? — Халат спизжу, нехуй делать. Фартук возьму. А дудка зачем? — Дура. — В очередной раз унизил мой интеллект супруг. — в дудке вся сила. Это будет как бы горн. Пионерский. Сечёш? Это фетиш такой. И фаллический как бы символ. Секу, конечно. Мог бы и не объяснять. В дудке — сила. Это ж все знают. В темноте крадусь на кухню, снимаю с крючка фартук, как крыса Шушера тихо вползаю в спальню к родителям, и тырю мамин халат говняного цвета. Чтоб быть школьницей. Чтоб муж был щастлив. Чтоб пересдать ему математику. А разве ваша вторая годовщина свадьбы проходила как-то по-другому? Ну и мудаки. В тёмной прихожей, натыкаясь сракой то на холодильник, то на вешалку, переодеваюсь в мамин халат, надеваю сверху фартук с помидорами, сую за щеку дудку, спизженную, стыдно сказать, у годовалого сына, и стучу в дверь нашей с мужем спальни: — Тук-тук. Василиваныч, можно к вам? — Это ты, Машенька? — отвечает из-за двери Вова-извращенец, — Входи, детка. Я выплёвываю дудку, открываю дверь, и зловещим шёпотом ору: — Сто первый раз говорю: не называй меня деткой, удмурт!!! Заново давай!!! — Сорри… — доносицца из темноты, — давай сначала. Сую в рот пионерский горн, и снова стучусь: — Тук-тук. Василиваныч, к Вам можно? — Кто там? Это ты, Машенька Петрова? Математику пришла пересдавать? Заходи. Вхожу. Тихонько насвистываю на дуде «Кукарачю». Маршырую по-пианерски. И ахуеваю. В комнате горит ночник. За письменным столом сидит муж. Без трусов но в шляпе. Вернее, в бейсболке, в галстуке и в солнечных очках. И что-то увлеченно пишет. Оборачивается, видит меня, и улыбаецца: — Ну, что ж ты встала-то? Заходи, присаживайся. Можешь подудеть в дудку. — Васильиваныч, а чой та вы голый сидите? — спрашиваю я, и, как положено школьнице, стыдливо отвожу глаза, и беспалева дрочу дудку. — А это, Машенька, я трусы постирал. Жду, когда высохнут. Ты не стесняйся. Можешь тоже раздецца. Я и твои трусики постираю. Вот пиздит, сволочь… Трусы он мне постирает, ога. Он и носки свои сроду никогда не стирал. Сука. — Не… — блею афцой, — Я и так без трусиков… Я ж математику пришла пересдавать всё-таки. Задираю мамин халат, и паказываю мужу песду. В подтверждение, значит. Быстро так показала, и обратно в халат спрятала. За солнечными очками не видно выражения глаз Вовы, зато выражение хуя более чем заметно. Педофил, бля… — Замечательно! — шепчет Вова, — Математика — это наше фсё. Сколько будет трижды три? — Девять. — Отвечаю, и дрочу дудку. — Маша! — Шёпотом кричит муж, и развязывает галстук. — ты гений! Это же твёрдая пятёрка беспесды! Теперь второй вопрос: ты хочешь потрогать мою писю, Маша? — Очень! — с жаром отвечает Маша, и хватает Василиваныча за хуй, — Пися — это вот это, да? — Да! Да! Да, бля! — орёт Вова, и обильно потеет. — Это пися! Такая вот, как ты видишь, писюкастая такая пися! Она тебе нравицца, Маша Петрова? — До охуения. — отвечаю я, и понимаю, что меня разбирает дикий ржач. Но держусь. — Тогда гладь её, Маша Петрова! То есть нахуй! Я ж так кончу. Снимай трусы, дура! — Я без трусов, Василиваныч, — напоминаю я извру, — могу платье снять. Школьное. Муж срывает с себя галстук, бейсболку и очки, и командует: — Дай померить фартучек, Машабля! Нет проблем. Это ж вторая годовщина нашей свадьбы, я ещё помню. Ну, скажите мне — кто из вас не ебался в тёщином фартуке во вторую годовщину свадьбы — и я скажу кто вы. — Пожалуйста, Василиваныч, меряйте. — снимаю фартук, и отдаю Вове. Тот трясущимися руками напяливает его на себя, снова надевает очки, отставляет ногу в сторону, и пафосно вопрошает: — Ты девственна, Мария? Не касалась ли твоего девичьего тела мушская волосатая ручища? Не трогала ли ты чужые писи за батончег Гематогена, как путана? Хрюкаю. Давлюсь. Отвечаю: — Конечно, девственна, учитель математики Василиваныч. Я ж ещё совсем маленькая. Мне семь лет завтра будет. Муж снимает очки, и смотрит на меня: — Бля, ты специально, да? Какие семь лет? Ты ж в десятом классе, дура! Тьфу, теперь хуй упал. И всё из-за тебя. Я задираю фартук с помидорами, смотрю как на глазах скукоживаецца Вовино барахло, и огрызаюсь: — А хуле ты меня сам сбил с толку? "Скока буит трижды три?" Какой, бля, десятый класс?! Вова плюхаецца на стул, и злобно шепчет: — А мне что, надо было тебя просить про интегралы рассказать?! Ты знаешь чо это такое? — А нахуя они мне?! — тоже ору шёпотом, — мне они даже в институте нахуй не нужны! Ты ваще что собираешься делать? Меня ебать куртуазно, или алгебру преподавать в три часа ночи?! — Я уже даже дрочить не собираюсь. Дура! — Сам такой! Я сдираю мамашин халат, и лезу под одеяло. — Блять, с тобой даже поебацца нормально нельзя! — не успокаиваецца муж. — Это нормально? — вопрошаю я из-под одеяла, и показываю ему фак, — Заставлять меня дудеть в дудку, и наряжацца в хуйню разную? "Ты девственна, Мария? Ты хочеш потрогать маю писю?" Сам её трогай, хуедрыга! И спасибо, что тебе не приспичило выебать козлика! — Пожалуйста! — Ну и фсё! — Ну и фсё! Знатно поебались. Как и положено в годовщину-то. Свадьбы. Куртуазно и разнообразно. В соседней комнате раздаёцца деццкий плач. Я реагирую первой: — Чо стоишь столбом? Принеси ребёнку водички! Вова, как был — в фартуке на голую жопу, с дудкой в руках и в солнечных очках, пулей вылетает в коридор. … Сейчас сложно сказать, что подняло в тот недобрый час мою маму с постели… Может быть, плач внука, может, жажда или желание сходить поссать… Но, поверьте мне на слово, мама была абсолютно не готова к тому, что в темноте прихожей на неё налетит голый зять в кухонном фартуке, в солнечных очках и с дудкой в руке, уронит её на пол, и огуляет хуем по лбу… — Славик! Славик! — истошно вопила моя поруганная маман, призывая папу на подмогу, — Помогите! Насилуют! — Да кому ты нужна, ветош? — раздался в прихожей голос моего отца. Голоса Вовы я почему-то не слышала. И мне стало страшно. — Кто тут? Уберите член, мерзавец! Извращенец! Геятина мерская! Мама жгла, беспесды. — Отпустите мой хуй, мамаша… — наконец раздался голос Вовы, и в щель под закрытой дверью спальни пробилась полоска света. Вове наступил пиздец. Мама визжала, и стыдила зятя за непристойное поведение, папа дико ржал, а Вова требовал отпустить его член. Да вот хуй там было, ага. Если моей маме выпадает щастье дорвацца до чьего-то там хуя — это очень серьёзно. Вову я жалела всем сердцем, но помочь ему ничем не могла. Ещё мне не хватало получить от мамы песдюлей за сворованный халат, и извращённую половую жызнь. Так что мужа я постыдно бросила на произвол, зная точно, ЧЕМ он рискует. Естественно, такого малодушия и опёздальства Вова мне не простил, и за два месяца до третьей годовщины нашей свадьбы мы благополучно развелись. Но вторую годовщину я не забуду никогда. Я б и рада забыть, честное слово. Но мама… Моя мама… Каждый раз, когда я звоню ей, чтобы справицца о её здоровье, мама долго кашляет, стараясь вызвать сочувствие, и нагнетая обстановку, а в оконцовке всегда говорит: — Сегодня, как ни странно, меня не пиздили по лицу мокрым хуем, и не выкололи глаз дудкой. Стало быть, жыва. Я краснею, и вешаю трубку. И машинально перевожу взгляд на стенку. Где на пластмассовом крючке висит белый кухонный фартук. С помидорами. Я ж пиздец какая сентиментальная… В погоне за прекрасным… 08-10-2007 21:40 Мы с Юлькой любим всё прекрасное: килограммы баксов, розовых младенцев, качественный кокос, и, конечно же, красивых мущщин. Красивыми мущщинами на улице просто так не разживёшься. Их искать надо. В местах, где они водятся. Сначала мы сдуру искали мущщин в стриптиз-клубах. И даже нашли себе парочку карамелек в стрингах. И даже потусили пару дней на даче у одной из карамелек, ага. Но наши надежды на качественный секс рухнули почти одновременно. Юлькина надежда рухнула в тот момент, когда Юля, преисполненная желания предаться разврату ниибическому, и похоти разнузданной, содрала зубами стриптизёрские стринги, и обнаружила в них… А вот нихуя она в них не обнаружила. Да. Поэтому её душераздирающий крик "ТВОИМ КРЮЧКОМ ТОЛЬКО ВАРЕЖКИ ВЯЗАТЬ, ТАНЦОР ХУЕВ!" разнёсся по всему немаленькому дому, и достиг моих ушей в тот момент, когда моя карамель, смущённо теребя свои трусишки-лоскутики, прокурлыкала мне на ушко: "А ты знаешь… Я люблю, когда мне попку лижут… И пальчиком тудым-сюдым…" И мой, не менее душераздирающий крик "ПИДОРАС!!! ПУСТЬ ТЕБЕ МОЛДАВСКИЙ ДЕД ЖОПУ ЛИЖЕТ!!!" вернулся ответным почтовым голубем в Юлькин орган слуха. Казалось бы, ловить нам в этом педристическом хаусе нечего, но мы всё равно остались там ещё на два дня. Потому что, помимо баксов, кокоса и младенцев, мы очень любим комфорт. И не просто комфорт, а комфорт халявный. А комфорта в гомо-коттедже было хоть жопой жуй. Вот мы и сидели два дня поочерёдно то в сауне, то в джакузи, то в бассейне, то на биде. Дуры, хуле… Педики-стриптизёры, кстати, оказались неплохими собеседниками, и с ними было о чём попесдеть в промежутках между бассейном и биде. Наверное, мы с Юлей тоже им приглянулись. Иначе, с чего бы они нас не выгнали сразу? С тех пор мы твёрдо усвоили, что в стриптиз-клубах ловить нечего, а красивых мущщин хотелось до дрожи не скажу где. И тогда мы с Юлией поехали на юга. Юга эти находились в Феодосии, и, лёжа на верхней полке в купе поезда, я старательно накидывала в блокнот с косорылым зайцем на обложке, план нашего отдыха. Вкратце он выглядел так: 1) Посетить музей Айвазовского, и посмотреть все картины. 2) Съездить на Кара-Даг. 3) Купить маме бусы из ракушек, а сестрёнке соломенную шляпу. 4) Сходить на дегустацию вин. 5) Загореть как Анжела Дэвис. 6) Выебать одного мучачу. Покрасившее. Последний пункт я, подумав, вычеркнула, ибо устыдилась. И всё сразу пошло не по плану… В первый день своего приезда мы с Юлей свински нажрались креплёного вина, и в музей нас не пустили, потому что Юлю тошнило в пакет с абрикосами. Тогда мы наплевали на культурно-духовное обогащение, и пошли гулять по набережной. Гуляя вдоль набережной, мы с Юлькой то и дело натыкались на разных персонажей, предлагавших то взвесить нас, то измерить давление, то определить силу своего биополя, то нарисовать на нас дружеский шарж. Мы, естественно, не могли пропустить всю эту развлекуху, и шумно взвесились на допотопных весах, наверняка спизженных из какого-нибудь местного санатория для сифилитиков. Взвесились на брудершафт. Я, Юлька, и пакет с абрикосами и блевотой. Суммарный вес наш составил сто килограммов, и то, лишь потому, что это был максимальный вес на шкале. Наверное, мы всё-таки, весили поболее. Но всё равно, ликуя и веселясь, мы пошли и измерили давление. Давление у меня было хорошее, а вот у Юльки пониженное. И, на вопрос бабки, которая принесла Юле эту ужасную весть, "Девушка, Вас не тошнит?" — Юлька вновь проблевалась в абрикосы. Следующим этапом стало измерение наших биополей. Одноглазый тощий мужик, одетый в портьеру на голое тело, пучил на нас глаза, и старался придать себе сходство с Копперфилдом. Но получалось у него хуёво. Феодосийский маг простирал над нашими головами костлявые руки, тряся волосатыми рыжими подмышками, и вращал глазами: — Положите руки на эти пластины! — вещал Копперфилд местного розлива, и совал под Юлькины ладони две железки с проводками, — Щас мой прибор измерит ваше биополе!!! Хуйевознаит, о каком приборе говорил этот Акопян в школьной шторе, но прибор этот мне уже не нравился. И Юлька, поплевав на руки, отважно ёбнула по предложенным платинам, а в ответ пластины ёбнули Юлю током, и она, чуть дымясь, упала на южный асфальт. Маг вскричал: — Вы видели? Видели это?! Какое прекрасное биополе у вашей подруги!!! И при этом быстро-быстро запихивал свой прибор куда-то под свою занавеску. Даже боюсь предположить — куда именно… Юлина тушка тухло лежала на асфальте, и, что самое страшное, её не тошнило. А это плохой знак. Акопян тем временем намылился съебаться, но был остановлен моей недрогнувшей рукой. Точным движением хирурга, которым я всегда мечтала стать, но так и не стала, я схватила его за яйца, и ласково спросила: — Ты где электрошок этот угнал, электрик хуев? Копперфилд заволновался. Наверное, он не познал ещё радости отцовства, и был в одном шаге от того, чтобы не познать её уже никогда. Поэтому честно ответил: — Я не знаю… Я наёмный рабочий… Я вообще не знаю чё это такое… но оно никогда раньше током не било… Я легонько сжала магические тестикулы, и, с еле уловимой угрозой в голосе сказала: — Я раздавлю тебе яйца, быдло. Ты меня понял, да? Если. Моя. Подруга. Щас. Не очнётся. Я считаю до десяти. Десять… Девять… На счёт "Три…" Юльку стошнило. Я ослабила хватку, и через секунду Акопяна рядом уже не стояло. — Я блюю… — то ли спросила, то ли доложила Юлька, и заржала: — А ведь могла и сдохнуть! Гыыыыыыыыыыыыыы!!! Небольшая толпа зевак, предвкушавших приезд труповозки, и отбуксировку Юлькиного трупа в местный морг, обиженно рассосалась, и мы продолжили свой путь. Следующей остановкой стал местный Репин, который за пять минут брался нарисовать наш с Юлькой портрет. Мы сели на лавочку, обняли друг друга, и принялись лучезарно улыбаться. Через пять минут Репин сдул с рисунка крошки карандаша, и протянул нам полотно… С листа хуёвой бумаги, формата А4 на нас смотрели два дауна в стадии ремиссии. Я была дауном слева. Я опознала себя по бусам из ракушек. Почему-то у меня не было трёх передних зубов, и не хватало одной сиськи. Юльку нарисовали ещё хуже. У неё не было зубов, волос, ушей, и обоих сисек. Последнее, в принципе, было справедливым. Репин широко улыбался, и требовал свой гонорар. Первой очнулась Юлька. Она сплюнула под ноги художнику, склонила голову набок, и ласково сказала: — Мужик. Знаешь, какое у меня сильное биополе? Я током бью как электрический скат, бля. Вон, Лидка знает. — Тут я закивала и тоже сплющила харю. — А вот за такой пейзаж я тебе щас уебу в твой мольберт ногой, а в твои щуплые яйца — током в двести двадцать. И тут уже очнулась я: — А у меня нету биополя. Зато у меня давление как у космонавта, ага. И твёрдая рука хирурга. Я тебя щас кастрирую, понял, да? Репин понял всё правильно. И гонорар требовать перестал. А мы с Юлькой пошли дальше, изредка делая остановку, и разглядывая наш портрет. И вот что интересно: он нам начинал нравиться! Пройдя с километр, мы даже решили вернуться, и дать Репину денег. Но не успели. — Девушки, вы не заблудились? Мы с Юлой обернулись на голос, и лица наши приобрели сходство с нашим портретом. Потому что позади нас стоял потрясающий мужыг! Это был Рики Мартин и Брэд Питт в одном флаконе! Это был эротический сон с клиторальным оргазмом! Это был ОН! Наш Красивый Мущщина, ради которого мы пропиздячили тыщу километров!!!! И мущщина этот улыбался белоснежной улыбкой в тридцать два зуба, и невзначай шевелил круглыми, накачанными сиськами под тонкой белой рубашкой. Я, например, кончила сразу. Юлька, судя по слюнявому подбородку, и трясущимся ногам — тоже. Мущщина смотрел на нас благосклонно, и даже приблизился, и поцеловал мою руку. Жаль, я не умею испытывать множественный оргазм. А оно бы щас мне пригодилось. — Евгений. — Сказал мущщина. — Ыыыыыыыыыыыыыыы… — сказали мы с Юлей, и вновь стали похожими на свой портрет. Репин воистину был великим художником. Зря мы его обидели. Вот так мы и познакомились. Женька тоже приехал из Москвы, и врал, что неженат. Но меня не в сарае пальцем делали, поэтому я быстро спалила белую полоску незагорелой кожи на безымянном пальце правой руки Евгения. Да ну и хуй с ней, с кожей его, и с женой, которую он дома оставил. Мы сюда за красивыми мущщинами приехали, а не за мужьями. Поэтому, когда Женя сказал "А не хотите ли пойти ко мне в гости?" — мы очень сразу этого захотели, и пошли за ним, как крысы за дудкой. Женька снимал двухкомнатный дом на Восточной улице. Снимал его вместе с другом Пашей. Конечно же, по всем законам жанра, Паша тоже должен был оказаться ахуенным Элвисом Престли в лучшие годы его жызни, но Паша был красив как Юлька на дружеском шарже Репина. Мы с Юлой всю жизнь придерживаемся железного правила: мужиков в мире мильярды, а мы с ней такие одни. И ни один Ален Делон в мире не стоит того, чтоб мы с Юлькой из-за него срались. Наверное, на этом правиле и держится наша двадцатилетняя дружба. В общем, сидим мы с ней, слюни на Женьку пускаем до пола, и ждём, когда он уже первый шаг сделает, и даст понять, кому же из нас отвалицца кусок щастья в виде его круглых сисег и всего остального такого нужного. И Женька подошёл ко мне, и сказал: — Рыбка моя, пойдём, я покажу тебе виноград… Фсё. И я перестала трястись как сопля на северном ветру, а Юлька криво улыбнулась, и прошептала тихо: — Вот стервь… Песдуй уже, Жаба Аркадьевна, и без гандона не давай! Я что-то пробурчала в ответ, и постаралась максимально величественно выйти в сад. Но, естественно, споткнулась о выставленную граблю Паши, и смачно наебнулась. Женя джентельменски подал мне руку, и мы вышли в сад. И я стояла в зарослях винограда, и мацала Женю за жопу. Но Женя почему-то не отвечал мне взаимным мацаньем, хотя я уже втихаря стащила с себя майку. — Лида… — куда-то вбок сказал красивый мущщина Женя, и уже по его тону я поняла, что пять гандонов, лежащих у меня в заднем кармане джинсов — это лишнее… — Лида… Я хотел попросить тебя об одолжении… Ну, приехали, бля… Теперь расскажи мне сказку про то, что тебя вчера ограбили хохлы, спиздили последнюю тыщу, и теперь тебе не на что купить обратный билет, а дома тебя ждёт жена и дочь-малютка, которая скучает по папочке, и давицца материнской сиськой. Ну, давай, рассказывай! — Лида… — в третий раз повторил Женя. Чем изрядно заебал. Заело его, что ли? — Понимаешь… Паша — он очень стеснительный… А-а-а-а… Вот где, бля, собака порылась! Щас должен последовать душещипательный рассказ о том, как Паше в деццтве нанесли моральную травму три прокажённых старушонки, съебавшихся в недобрый час из лепрозория, и натолкавших бедному Павлику в жопу еловых шишек, после чего Павлик стал импотентом и пидорасом, а долг Жени — вернуть его в нормальное состояние. Щаз. Нашёл альтруистку! Я напялила майку, и сурово отрезала: — Женя. Я очень сочувствую Паше, но ни я, ни даже Юля — в голодное время за ведро пельменей с Пашей совокупляцца не станем. И не потому, что он стеснительный, а потому, что он похож на Юлину покойную бабушку. Причём, после эксгумации. Женька громко заржал, и даже присел на корточки. А я всё равно была сурова как челябинский мущщина и двадцать восьмой панфиловец в одном флаконе. Женя отсмеялся, встал, подошёл ко мне сзади, и обнял меня за плечи. На всякий случай, я дёрнула плечом, и скинула с себя его руку. Прям на свою сиську, которую незамедлительно начали мацать. Сознание моё разделилось на две части. Первая часть кричала о том, что Женя усыпляет мою бдительность с целью подбить меня на совершение акта доброй воли в отношении Паши-Гуимплена, а вторая растеклась поносом по асфальту, и настойчиво уговаривала меня поскорее достать из кармана все пять контрацептивов. И я с трудом пришла к компромиссу. Одной рукой я полезла в карман, второй — к Жене в штаны, но при этом суровым голосом спросила: — И что там Паша? Женя, в темноте расстёгивая ремень, на одном дыхании выдал: — Пашка своей жене купил купальник. Но размер знает только на глаз. Если ошибётся — жена его с говном сожрёт, она у него такая. У неё сисек нет совсем. Как у… Тут Женя запнулся, а я побагровела, убрала контрацептивы в карман, и свирепо поинтересовалась: — Как у кого? Как у меня? Ну, бля, знаете ли… Если мой второй размер у вас называется "Нету сисек" — то вы определённо зажрались!!! Повисла секундная пауза, а потом ремень загремел снова, и Женька закончил: — Как у Юльки… В общем, ты можешь сделать так, чтобы она померила этот сраный купальник, и при этом не обиделась? — и тут ремень перестал громыхать, что-то зашуршало, и Женькины губы ткнулись мне в нос: — Только попозже, ага? "Ага" — мысленно ответила я, и в третий раз полезла в карман… Через час, поломав нахуй весь виноградник, и напялив задом наперёд заляпанную раздавленными виноградинами футболку, я лёгкой походкой влетела в дом, и застыла на пороге… Судя по всему, уговаривать Юльку померить купальник Пашиной жены не придётся… В темноте явственно слышалось подозрительное сопение, которое может издавать только Юлька, со своей тонзиллитной носоглоткой, и Юлькин же бубнёж: — В рот не кончать, понял! У меня однажды так ноздри слиплись, да… Закончился первый день нашего отдыха… Всю последующую неделю мы вчетвером выполняли мой план, написанный ещё в поезде "Москва-Феодосия". Нам с Юлой не дали с утра нажраться, и поэтому мы с ней увидели картины Айвазовского. Мы съездили на Кара-Даг, и купили бусы и шляпу. В четыре руки наши с Юлькой тушки намазывали кремом для загара, и к концу недели мы стали чисто неграми. А последний, зачёркнутый пункт, мы с Женей выполняли на бис ежедневно по три раза. Отдых удался! В Москву мы с Юлькой уезжали раньше своих мучачей, о чём сильно печалились. Особенно, я. Запихнув в купе наши чемоданы, Женька прижал меня к себе, сказал ожидаемые слова про то, что "Ах… Где ты была три года назад, и почему я не встретил тебя раньше?", и попросил непременно позвонить ему через три дня. Поезд тронулся. Я смотрела на Юльку. Юлька — на меня. Я шмыгнула носом. Юла — тоже. Не моргая, Юлька наклонилась, достала из пакета бутылку домашнего вина, выдрала зубами пробку, и протянула мне пузырь: — На, Жаба Аркадьевна… Ёбни чарочку… Отпустит… Я сделала три больших глотка, вытерла губы, и спросила: — А что мы в Москве делать будем? Юлька протянула руку, взяла у меня бутылку, присосалась к ней на две минуты, а потом шумно выдохнула: — А потом — в Болтино, к карамелькам нашим гомосексуальным! Я щелкнула пальцами, давая отмашку, и мы хором завопили: — В бассейн и на биде!!! Дуры, хуле… Женская солидарность 04-07-2008 14:34 Телефонный звонок в три часа ночи, оборвал мой эротический сон, в котором молодой и волосатый Брюс Уиллис разводил меня на анальный секс, и почти уговорил. В темноте я нащупала на полу телефон, и выдохнула в трубку: — Сдохни, гнида. — Через пять минут. — Скорбно пообещал мне Юлькин голос, и добавил: — Не ори на подругу свою бедную, у меня нещастье и мировая скорбь как следствие. Свободной рукой я нашарила на стене выключатель, и включила ночник. Его неяркий свет осветил мою спальню, мои же покусанные комарами ноги, и обнаружил полное отсутствие Брюса Уиллиса. Молодого и волосатого. Стало грустно и одиноко. — Ершова, — прошипела я в трубку, — если твоё нещастье — это очередная жалоба, что твой нежный супруг Толясик снова лёг спать не помыв свои кустистые подмышки — ты получишь пизды. Прям завтра по утру. Вернее, уже через несколько часов. — Вовсе нет. — Шмыгнула носом Юлька, и вдруг неожиданно спросила: — Скажи мне, что ты знаешь о проститутках? Вопрос был интересным. В три часа они он казался ещё и зловеще-таинственным. Я задумалась. — Ершова, я понимаю твои намёки на мой имижд, на цвет моих волос, и на твою зависть в отношении моих лаковых ботфорт, но, как ни странно, о проститутках я знаю крайне мало. Обычно они выходят побарыжить своим бренным телом глубокой ночью на Ленинградское шоссе, нарумянив щоки, и обвалявшись как антрекот в сухих блёстках. Если фортуна им улыбнётся, их покупает горячий грузинский джигит, грузит в своё авто Жигули шестой модели, бежевова цвета, с музыкой Кукарача вместо нормальной бибикалки, и увозит в ближайшые кусты… — Поразительно. — Перебила меня Ершова. — Твои глубокие познания в области проституции позволяют мне задать и второй вопрос. Который я даже не предполагала тебе задать, но раз уж ты в подробностях знаеш чотам как у вас на Ленинградке принято… — Щас нахуй пошлю. — Я обиделась. — Ботфорты твои — говно лакированное. — Отпарировала Ершова. — Отдай их мне. — Хуй. — Я посуровела. — Чо за вопрос ещё? Быстро говори, я спать хочу. — Ты не знаешь, кто такая проститутка Катя? Ну, кто ж не знает проститутку Катю, а? Действительно. — Тычо? — Говорю, — Ёбнулась? Какая ещё проститутка Катя? Какая, я тебя спрашиваю, проститутка Катя в три пятнадцать ночи, каркалыга ты молдавская? — Ошиблась. — С грустью подвела итог Ершова. — Обманулась я в своих лучших надеждах…. А ботфорты у тебя всё равно говно. Отдай их мне, пока не поздно. — Ни за что. Они мне для ролевых игр нужны. Я в них, кстати, весьма талантливо, портовую шлюху изображаю. — И не сомневалась даже. Потому и спрашиваю: кто такая проститутка Катя? — Да пошла ты в жопу, Ершова! — Я окончательно проснулась, слезла с кровати, и пошлёпала на кухню за сигаретами. — Чо ты до меня доебалась со своей проституткой? У мужа своего спроси, он в них лучше разбираецца. Ибо сутенёр бывший. — То-то и оно… — Прищёлкнула языком Юлька, — то-то и оно… Не могу я у него спросить сейчас ничего. Спит Толясик. Спит как сука, скрючив свои ножки волосатые, и запихнув к себе в жопу половину двуспальной простыни. И разбудить его не получицца. Литр конины в одну харю — это вам не хуй собачий. Спать будет до утра. А про проститутку нужно выяснить немедленно. Я добралась до кухни, не включая света нашла на столе пачку сигарет, и сунула одну в рот: — Давай ближе к делу. Мне на работу через три с половиной часа вставать. — Говорю ж: у меня нещастье. — Ершова вернулась к исходным позициям. — Мой некрасивый и неверный молдавский супруг Толясик, в очередной раз дал мне повод потребовать у него новую шубу. Ибо пидор. Поясняю: вчера его принесли в районе часа ночи какие-то незнакомые желтолицые человеки неопрятного вида, сказали мне: "Эшамбе бальманде Анатолий кильманда", положили ево в прихожей, и ушли. — Толясик пьёт с узбеками? — Я неприятно удивилась. — Толясик пьёт даже с нашей морской свиньёй Клёпой. А узбеки… Толик же прораб ща на объекте каком-то. И эти турумбаи там кирпичи кладут. Но это неважно. В общем, принесли они это дерьмо, и оставили на полу. Я вначале обрадовалась, что оно там до утра проспит, но зря я так развеселилась. Оно, оказывается, ещё не утратило способность ползать, и довольно быстро доползло до нашего супружеского ложа. Страшнее картины я никогда в жизни не видела. В общем, приползло оно, скрючилось, простыню себе в жопу затолкало, и больше не шевелилось. Здоровый сон всегда был отличительной чертой Толясика. Я, конечно, подушку свою схватила, да на диван спать перебралась. Только глаза закрыла — слышу: смс-ка пришла Толясику. Сам он, понятное дело, спит. А я чо, не жена ему что ли? С дивана сползла, отважно руку в его карман запустила, подозревая что могу во что-то впяпацца, телефон вытащила, и читаю: "Толенька, пыса моя шаловливая, завтра твоя кися-мурыся будет ждать тебя с нетерпением у нас дома. Не забудь побрить яички. Катюша" Ершова зашмыгала носом. — Нет, ты понимаешь? "Пыса шаловливая"! "Яички побрей"! Я, блять, ему эту пысу шаловливую оторву вместе с небритыми яичками, и кину Клёпе в клетку! — Юля… — Меня пронзила страшная догадка: — Юля, у Толика есть любовница! — Хуёвница! — Юлька разволновалась. — Какая у него может быть любовница, если он не то что яйца не бреет, а вообще не подозревает, что их мыть можно! Ладно я… Я с ним не сплю уже полгода, мне похуй на его яйца тухлые. А вот любовница — это вряд ли. Скорее, какая-нибудь твоя подружка с Ленинградки. Дай ботфорты, сука? — Не дам. Я завтра буду играть в голодную сиротку Маню, которую за эти ботфорты… Короче, неважно. Не дам. Ты скажи лучше, как ты поняла, что Катя — проститутка? — Элементарно, Ватсон! — В голосе Юли послышался азарт. — Я полчаса сидела, расстраивалась, водки попила немножко, а потом на этот номер позвонила. Берёт трубку какая-то баба, а я сразу в лоб: "Ты Катя?", а она мне: "Неа, я Сюзанна. А какая вам Катя нужна?" Сюзанна, блять. Таких Сюзанн и Марианн у Толясика когда-то двадцать штук работало. А по факту, все как одна — Галы с Конотопа. Ну, я говорю: "Ачо, у вас там Кать много работает?" Нет, ты заметила как я тонко в ситуацию въехала, а? Типа, сразу тон разговора нужный подобрала, типа я такая серьёзная баба, и отдаю себе отчот в том, что с блядью щас разговариваю. Вот. Короче, она мне отвечает: "У нас две Кати. Катя-Мяу, и Катя-Шкура. Вас какая интересует?" Да мне похуй вообще! Только встала я на место Толясика, и думаю: вряд ли та Катя, которая его пысой шаловливой величает, щас сблюю кстати, Катя-Шкура. Как-то само собой понятно, что Шкуру даже Толясик ебать не станет, и ради неё яйца свои мохнатые не побреет. Стало быть, мне Катя-Мяу нужна. Говорю я гейше той: "А позовика-ты мне, подруга, Катю-Мяу", а она мне: "Завтра перезвоните. Катя щас на выезде, где-то в Люберцах. Может, Шкуру позвать?" Вот уж хуй, думаю. Шкура нам не нужна. У нас своя шкура сраная дома щас лежит, с трикотажем в жопе. И тут меня осеняет! И тут меня прям идея посетила гениальная! И я говорю все тем же тоном развязным: "А что, — говорю, Катя-Мяу и вправду искусница такая, что про неё аж легенды ходят? Правда ли, что владеет она искусством кунилингуса, и со страпонами обращается мастерски, как Дартаньян со своим шампуром? Если правда всё это — хочу заказать себе Катерину завтра днём, за бабки бешеные. Ибо являюсь меньшинством сексуальным, и любовь лесбийская мне не чужда" Щас снова сблюю… Ну, вот. В общем, договорилась я. Завтра с утра нам Катьку привезут. Катьку-проститутку. Дай ботфорты, жаба. — Хуй тебе. — Привычно отвечаю, и тут до меня вдруг доходит смысл Юлькиной последней фразы: — К нам?! Катьку привезут?! Куда это — к нам? С хуяли это к нам?! Мне, например, бляди дома не нужны! — Конкуренции испугалась, писька старая? — Ершова зловеще хихикнула. — Дура ты. Поэтому так и помрёшь, не успев примерить мои прекрасные ботфорты. Так поясни, трубка клистирная, как это проститутку привезут к нам? — Чо ты сразу панику подняла, а? Ко мне домой её привезут, не ссы. А ты на балконе спрячешься в шкаф с вареньем. Только не сожри там ничего, это стратегический запас на зиму. А потом вылезешь по моему сигналу, и мы Катьку пытать начнём. Где она Толясика подцепила, сколько раз он её употреблял вовнутрь, и, самое главное: как она его заставила хуй помыть? Это важно. — Пытать паяльником будем? Или утюгом? — Я огорчилась. — Юлия, я не буду причинять боль бедной проститутке. Её наверняка узбеки в жопу ебут. Так что она давно своё получила сполна. Паяльник ей только в радость будет. — Ну, зачем такие радикальные средневековые методы, Лида? — Юлька тоже огорчилась. — Что мы, звери что ли? Так, пизды дадим ножкой от табуретки, для острастки — и всё. Дальше она сама нам всё расскажет. Главное, не забыть узнать про хуй немытый… Так ты согласна? — А у меня выбор есть? — Вопросом на вопрос ответила я. — Если я к тебе не приду, ты ж мне это подопытное жывотное на работу притащишь. Я угадала? — Верно. Так что завтра устраивай себе выходной, и в час дня чтоб была у меня как штык. Юлькин голос в трубке сменился короткими гудками, а я потушила сигарету, и отправилась обратно в кровать. Точно зная, что никакого анала с Брюсом Уиллисом мне сегодня уже не дождаться. Уиллис, сука, капризный. Теперь ещё долго не присницца. *** — Ну что, готова? — Юлька открыла балконную дверь, и тыкнула пальцем в старый гардероб, который уже лет десять стоит на Юлькином балконе, и расстаться с ним Ершова не в состоянии. — Лезь в бомбоубежище. И сиди там тихо. Ты, кстати, завтракала? — Не успела. — Так и знала. На варенье даже не смотри, я предупреждала. Вот тебе сосиска, пожри пока. Только не чавкай там, чтоб за ушами трещало. Вылезать строго по сигналу. Понятно? — Вот ты пидораска, Ершова… — Я? Вот если б у меня были такие говённые ботфорты как у тебя — я б с тобой обязательно поделилась бы. Так что сама такая. Всё, сиди тихо. Дверь гардероба закрылась, и стало темно. Хуй знает, сколько я там сидела. Телефон остался в сумке, а часов я не ношу. Но время тянулось как сопля. Наконец я услышала как хлопнула балконная дверь, и в глаза мне ударил яркий свет. — Вылезай! — Заорала красная Ершова. — Хули ты там сидишь? Я ж сказала — вылезай по сигналу! — По какому, блять, сигналу?! — Я, щурясь, выползала из чрева гардероба на свет Божий. — Я кашляла! Ты чо, не слышала? — Знаеш чо? — Я тоже заорала. — Залезь сама в это уёбище Козельского мебельного комбината, я тебя тут забаррикадирую, закрою балконную дверь, и начну кашлять! До хуя ты чо услышишь, сигнальщица плюгавая? Юлька перестала орать и взмахнула ножкой от табуретки, зажатой в правой руке: — Вон она сидит. Катя-Мяу наша. Чуть не обоссалась, когда я ей по горбу кошачьей миской дала. А палкой я её ещё не била даже. Это на крайний случай. Мы ж не звери. Я захлопнула по привычке за собой дверь гардероба, и вышла с балкона на кухню. Забившись в угол, поближе к помойному ведру, по стене размазалась крашеная блондинка с пикантными гитлеровскими усиками. Вот я хуею: если ты от природы брюнетка с пушкинскими баками, и с усами, которым Тарас Бульба позавидует — нахуя ж красицца в блондинку? Хоть бы усы с бакенбардами сбрила бы… Как я. — Лесбиянка? — Грозно спросила я у возмутительницы Ершовского спокойствия. Надо ж было с чего-то разговор начать. — Нет… — Прошелестело от помойного ведра. — Я только за деньги… — Ты откуда Толясика знаешь, путана черноусая? — Юлька выступила вперёд, перекладывая из руки в руку девайс от табуретки, и быстро шепнула мне на ухо: — Ведём перекрёстный допрос. — Какого Толясика? — Падшая женщина готовилась потерять сознание, и переводила взгляд с меня на Юльку. — Пысу шаловливую! — Взвизгнула Ершова, и, сделав неожиданный выпад вперёд, ткнула Катю-Мяу палкой в рёбра. — Толясика с небритыми яичками! Гадину ползучую, с кривыми ногами! — Лесбиянка ли ты? — Гудела я вслед за Ершовой. Чота другие вопросы мне в голову не шли. — Не стыдно ли тебе по чужим пилоткам шарить-вынюхивать? Изволь ответ держать, нечестная женщина! — Заткнись. — Рявкнула Ершова, и тоже ткнула меня в жопу палкой. — Не о том речь идёт, дубина. Спрашивай у неё, как Толика заставить хуй помыть! — И отвечай заодно, как заставить Толика хуй помыть! — Добавила я на автомате, и постаралась сделать хищное лицо. — Вы про Толю-молдавана спрашиваете? — Проститутка вдруг перестала бледнеть, и в её голосе зазвучала уверенность. — Такой волосатенький, с добрыми глазами, и который всегда пьяный? — И с кривыми ногами. — Тут же уточнила Юлька. — Как его заставить хуй помыть, отвечай! — Я, следуя правилам, давила на путану провокационными вопросами. — Он хороший… — Вдруг погрустнела Катя-Мяу, и добавила: — У нас все девочки знают, что у Толика жена-пидораска, у которой сисек нету. И ещё она готовить не умеет, поэтому Толик постоянно пьёт, чтобы перебить во рту вкус протухшево горохового супа. А ещё она… Договорить бедная девочка не успела, потому что Юля, с криком: "Ах, он пидор! Я, блять, покажу ему "сисек нету" и "жену-пидораску"!" кинулась на только что купленную женщину, и приналась её мутузить. — Нехорошо быть лесбиянкой… — В последний раз пожурила я Катю, и бросилась оттаскивать от неё Ершову. — Была б ты нормальной проституткой — ты б сюда не попёрлась, и пизды бы не получила. — Вот тебе! Вот! — Кричала Юлька, таская свою покупку за бакенбарды. — Пыса шаловливая! Сисек нету! Суп мой, блять, ему протухший! Лидка, неси паяльник! — Ершова, ты её убила. — Грустно констатировала я факт, и, воспользовавшись тем, что Юлька разжала руки, быстро отпихнула её в красный угол ринга. В синем углу осталась лежать изодранная тушка путаны. — Совсем, что ли? — Юлька посмотрела на свои руки, а потом на израненного врага. И глаза её увлажнились: — Ты хоть успела у неё спросить, как заставить Толика хуй помыть? — Спросить успела. А вот ответить она уже не смогла. Ты убийца, Юлия. Смотри мне в глаза. Ты убийца. — Он его не моет… — Раздалось из помойного ведра, и мы с Юлькой обернулись на голос. — Так и знала. — Совершенно человеческим голосом ответила Ершова, и всплеснула руками: — Сорвался такой план… Разрушилась вдребезги такая надежда… Путан Воскресе. — Воистину Воскрес. — Ответила на автомате, и отвесила Юльке подзатыльника: — Не богохульствуй, нехристь. Ты убийца, не забывай. — Да какая убийца… — Ершова поднялась из красного угла ринга, хрустнула поясницей, сделала шаг к синему углу, и неожиданно протянула руку: — Вставай, Катька. Супу хочешь горохового? Только попробуй сказать, что он протухший. Клевета это. На жалость Толясик давить горазд. Как ты вонь эту терпела только, а? Я даже трусы его никогда в руки не беру. Я их на веник заметаю, и в мусорку сразу. А ты, поди, в руки его брала… Бедняга… — И в рот… — Послышалось откровение из помойки. — И в рот… — Господи, помилуй… — Ершова вдруг ринулась к балкону, распахнула створки своего гардероба со стратегическим запасом, и достала оттуда банку: — Варенья хочешь, а? Клубничное, сама варила. В рот… Щас сблюю. Поешь варенья, поешь. Лидка, что ты встала? Возьми, вон, себе домой пару баночек, да побольше. Что я, жадина что ли? Кстати, дай ботфорты? — Хуй тебе, Юля, а не ботфорты. А варенья я возьму. И даже три баночки. Я ж это заслужила. И четвёртую мы прям щас и откроем. И вкусим клубники душистой. Катька, вставай, отметим твоё чудесное спасение. Через пять минут три столовых ложки со звоном воткнулись в пятилитровую банку клубничного варенья… Про Алексаняна — Ну и? — А нихуя? — А хуле так? — А в душе не ебу.. Я посмотрела на Алексаняна. Судя по честным глазам — он не врал. А если судить по волосам в Алексаняновских ноздрях — не врал ни разу даже. Ибо, когда Алекс безбожно песдил, у него козявки из носа сыпались. Вот крест на пузе — не вру!! Ну, не то, чтобы они лавиной из него пёрли, но хоть одна козявка — да вывалицца невзначай. И тут уж каждому понятно — песдит. Песдит, жопа волосатая! Тогда Алекс плотно сидел на винте. И с завидной регулярностью его посещали различные видения. Иногда свои видения он зарисовывал *а художник из Алекса как из меня тётя Ася*, и все с благоговением и страхом рассматривали непонятное нечто, с надписью «Да здравствуют двужопые жывотные!» и «Третий почёс. Амвон.» А иногда он свои видения описывал на словах. К сожалению, не тем людям. Потому что как-то Алекс увидел 12 апостолов, гуляющих по его дверному косяку, и, когда один из них подошёл к Алексу, сел на его волосатую грудь, и посмотрел в небритое Алексаняновское лицо своими добрыми жёлтыми глазами, и сказал: «Грешен ты, мой армянский сын. Очень грешен. Третьего дня ты предался бесовскому искушению, и наелся препаратов лекарственных, отчего тебя тошнило нехуйственно, и снова ты видел Великого Гамми. А это богомерзко, и караецца строго. Так что, поднимай немедленно туловище своё кривое, да явись под светлы очи отца Харитона, что заведует приходом сельским на Олонецкой улице, в отделении полицейском..» — Алекс незамедлительно рванул по указанному добрым апостолом адресу, и сбивчиво рассказал оперуполномоченному Кравцову про желание Бога и наместника его. ..Когда через 2 месяца похудевший Алекс вернулся из Семнадцатой больницы, видения у него почти прекратились. До позавчерашнего дня. Позавчера Алексу было видение, что бакс подорожает в несколько раз. На дворе стоял август 1998 года, а на календаре было 16 число.. Нервно почёсывая пах, Алекс, оглядываясь по сторонам, тихо шептал мне на ухо: — Слышь, Лидос, беспесды говорю: завтра бакс будет тридцатку стоить. Ага. Это сегодня он по 6 рублей, а завтра песдец буит. Мне Гамми сказал. Знаю, ты не любишь Гамми. Я тоже его терпеть не могу, у него рожа паскудная, и пьёт он много… Но вот щас, чую, не песдил он… Чё говорю-то: бабки есть? Пайди ща баксы купи… Купи! Купи баксы! Купи баксы! Купи-купи-купи! В башке это засело почему-то наглухо. Пока шла домой, в голове уже пели рэп три негроида: «Лида, давай, баксы покупай! Иоу!» Ясен хуй, купила 3 тыщи баксов. На все бабки, что нашла у мужа в шкафу. Писдоф я получить не успела, потому что наступило утро 17 августа, а вместе с ним и дефолт. Потыкав в кнопки телевизора, и узрев по всем каналам ниибические очереди в обменники — я стартанула к Алексу. И состоялся у нас продуктивный диалог, с которого начато повествование. Стремясь увидеть добрые глаза Алексаняна с огромными зрачками, я в душе надеялась, что Алексу про дефолт рассказал нихуя не синий Гамми… И именно Алекс должен был мне ответить на вопрос: «Когда всё это кончится????» Но Алекс был молчалив как аксакал, и только нервно чесал свои Фаберже. Он не знал. Он и не мог ничего знать. Потому что Алекса выгнали из школы ещё в седьмом классе за публичную токсикоманию. Но во всём остальном Алекс являлся для электората незаменимым экспертом по житейским делам. А ещё Алексанян иногда впадал в нирвану, и провозглашал себя лекарем. К нему тянулась череда друзей, страдающих похмельем, которых Алекс лечил с помощью силы от Гамми и люстрой Чижевского. Вы видели люстру Чижевского? Знаменитую люстру Чижевского… Нагромождение железок, весом под 30 килограмм? Раньше сия роскошь присутствовала в каждой поликлинике любого российского города. Она ионизировала воздух, и излечивала астматиков. Как подобный раритет оказался у Алекса — никто не знает. Равно как никто не знает откуда у него в туалете огромная рация, размером с чемодан, и большой каменный уличный цветник с ромашками на балконе… И вот в череде страждущих исцеления появился Павел. У Павла был флюс и большое недоверие к Алексаняновским способностям. Но флюс мучил больше недоверия, и Павел рискнул.. — Ложись, болезный!! — прогремел голос Великого Алексаняна. — Ложись под Волшебную Исцеляющую Люстру Чижевского, и впусти в себя дух Гамми!!! Павел лёг на пол, с опаской глядя на устрашающую конструкцию похожую на скелет инопланетянина-инвалида, и сложил руки на груди. — Впусти! Впусти! ВПУСТИИИИИ! — завывал Гуру-Алекс, потрясая над Павлом кудлатой головой, и покрывая тело Павла свежей перхотью. Павел сделал над собой усилие, и пукнул. — Плохо!! Очень плохо, болезный! — опечалился Алекс, и добавил перхоти на сомкнутые веки пациента. Ноздри Гуру раздулись, голые пальцы ног хаотично начали скрести грязный линолеум, руки он простёр над телом лежащего Павла.. И тут люстра оторвалась, и рухнула на пациента. Наступила тишина. В которой тихо раздалось: «Пук». И автор звука остался неизвестен… Флюс у Павла прошёл. Потому что вместе с флюсом Паше перекроили потом в больнице всю челюсть. И недоверие к Алексу прошло. Потому что Паша забыл куда и зачем он пришёл, и почему он очнулся в больнице с лицом, похожим на фарш. А вот Алексанян с тех пор потерял доверие болезных соседей и Великую Целебную Силу Гамми. С горя Алексанян запил, и теперь его можно ежедневно встретить на лавочке, у своего подъезда, где он сидит в окружении малолетних потаскух, которые восхищённо слушают его истории про Великого Гамми, а потом отдаются ему в канаве за детской площадкой. Ибо на каждый товар всегда найдётся свой купец. Воистину. Чорная полоса 27-05-2008 В моей жызни наступила сукабля чорная полоса. Чорная как труп негра, который утонул в гудроне. Чернее шахтёрских ног даже. Чорная как сам пиздец. Эта страшная история началась в позапрошлую пятницу. Началась внезапно как понос. У меня разболелся зуб. Разболелся некстати, и по-фашистски без предупреждения. Разболелся в тот момент, когда я вкушала крепкие алкогольные напитки вдали от дома, и в компании друзей. Что может быть хуже? Хуже может быть только продолжение этой истории. Поскуливая и повизгивая, я добралась до дома, и там выкушала весь запас обезболивающих пилюль. В дико огромном количестве, патамушта сил терпеть уже не было. Думаете, полегчало? Хуй там было. Ни шыша. Тогда я, опять же, повизгивая, поскуливая и подпрыгивая, добралась до компа, и воткнула в Яндекс на предмет поиска русских и нерусских народных средств для облегчения моих стоматологических мучений. И нашла. И более того, не обратила внимания, ЧТО там написано. Я просто тупо следовала советам. А их было немало. Итак, совет первый: 1. «Приседайте. Приседайте часто, как только можете. Немецкие медики давно установили, что приседания значительно снижают зубную боль» И я начала приседать. Я, блять, приседала изо всех сил, хрустя своими старыми костями, я падала, вставала, держалась за спинку кресла, и снова приседала. Минут через десять до меня дошло, что совет этот — полное наебалово, и заплакала. Потом пошла, и прочитала второй совет. 2. «Налейте в ухо валокордин или гвоздичных капель» Чо такое гвоздичные капли — я в душе не ибу. И дома не держу стратегический запас этого целебнова снадобья. А вот валокордин у меня был. И похуй что он просроченный лет семь. Налила его в ухо. Это пиздец. Зуб не прошёл, зато заболела жопа и левый глаз. Изнутри. Плюсуем сюда дополнительную боль в ногах от активных приседаний. Красота. 3. «Приложыте к зубу кусок свежева сала» Откуда у меня в доме свежее сало? Чо я, хохлушка штоле? Но несвежее сало у меня нашлось. Сильно несвежее. Жолтое такое, и пятками пахнет грязными. По-моему, мне его когда-то на день рожденья саседи подарили. Приложыла я этот кусок к зубу. Подержала минуту, и как-то незаметно его сожрала. Не помогло. 4. «Прополощите рот смесью огуречного рассола и уксуса» Без комментариев. У меня облез язык. Слизистая накрылась песдой. 5. «Займитесь сексом» Ну заебись. Сексом. Подходящего объекта для секса рядом не было, поэтому попыталась тупо подрочить. Нихуя не вышло, конечно. А вы б смогли возбудицца, если у вас валокордин в ухе булькает, ноги трясуцца, язык облезает, жопа болит, зуб болит шопесдец, и отрыжка уксусная? Вот и я не смогла. Читаю дальше. Стою без трусов, воняю валокордином и уксусом, и приседаю как Волочкова у станка балетнова. Совет шыстой. 6. «Подойдите к окну, положите палец на то место, где болит зуб, и громко скажите слова: "Месяц в небе, солнце в дубе, умри, червяк в зубе!" Высунулась я в окно, и давай орать про мёртвого червяка. Громко, как предписано. Кто-то внизу, под окнами, басисто заржал, и заговор не сработал. Последний совет был такой: 7. «В пятке есть много акупунктурных точек. Воткните в них иголки, как на рисунке. Покрутите их по часовой стрелке, и вам будет нирвана и прочие ништяки» И ниже — рисунок. Пятка, утыканная иглами как ёжык. Вот это на себе пробовать уже не стала. Мне и предыдущих советов хватило. Ещё полчаса я тупо жевала сало, приседала, выливала валокордин из уха, ругалась матом, снова пыталась подрочить, и в результате уснула под столом. А потом наступило сука утро. И коллапс. Я проснулась и вспомнила, што мне крайне необходимо съездить на Тусу Удаффкома. А штоп зуп меня опять не подвёл — я решыла сожрать все оставшиеся таблетки. В количестве: Нурофен — 20 штуг (итого, около 40 штуг) и Солпадеин шыпучий — 12 штуг. Авансиком. И поехала тусить и фестивалить. И всё бы хорошо, если б на этом празнике жызни некоторые добрые люди не подкинули мне в стакан с пепсиколой весёлую таблетку, штоп мне ещё круче фестивалилось. Домой меня привезли невменяемую, пириадически куртуазно блюющюю, и полностью интоксицырованную. Семь дней я лежала как канистра с мочой, у миня болело всё что только можно, включая ногти на ногах, я была нежно салатовова цвета, и у моего смертного одра стоял тазик. Тазиком пользовалась непрерывно, и даже во сне. Печень пошла по пизде, жылудок — тоже, голова атрофировалась навечно. И почти что самоампутировалась. Но это присказка была. Сказка началась вчера. Я решыла посетить солярий. С целью придать своему салатовому лицу некий загар и оттенок интеллекта. Придала, хуле. Только пока я из солярия дошла до дома — мне шею продуло. Второй день сижу дома, намазанная финалгоном который жжот яибу как, завёрнутая в три шарфа, один из которых — Спартаковский, а другой папин, мохеровый, и мучаюсь. Но сказка ещо только началась. Я, знаете ли, не принцесса. Поэтому, чо греха таить, люблю иногда посрать. А посрать я люблю в туалете, как ни странно. И вот пошла я в тубзик, по делам государственным, и в определённый мамент захотелось мне нажать на кнопочку смыва на бачке унитазном. Нажымаю. Тишына. Ещо раз нажымаю. Снова тишына. Снимаю крышку — и тут наступает кульминацыя: воды в бачке нету! И в кранах её нету! Зато, блять, под окнами весело машут лапатами триццать восемь творческих узбеков, и кричат: — Ажамбех пашамбе эшельбе шайтанама! Это, в переводе на русский, звучит так: «Зачем ругаешься, начяльника? Мы тут блять лопатой своей капали-капали, рыли землю, рыли, трубу какую-то увидели — и решыли её выкопать нахуй, и на помойку выкинуть. Джамшуд сказал, плохая труба, бракованная, ржавая уже — выкинуть её надо, начяльника. Откуда мы знали, што теперь люди покакулить нормально не могут, патамушта у них во всём доме воды нету и нибудет?» Это ли не сказка, а? Воды нет до сих пор. Чтобы покакулить, я к своей маме на такси в саседний раён езжу, как Горбунков, блять! А ссать бегаю в палисадник, под яблоньку. Как все сто дваццать жыльцов нашего дома! А ещё у меня шея болит, и я на шарфы свои постоянно наступаю! В общем, я сижу дома, и с опаской жду, что щас мне на голову потолок упадёт, или из точка забьёт фонтан говна. Мало ли чо там эти узбеки ещё выкопают? Если кто жывёт неподалёку от раёна Отрадное, города Москвы — дайте знать. Я к вам гадить буду приходить. Со своей туалетной бумагой. Я, хоть и не принцесса, зато воспитанная штопесдец. Войдите в моё безвыходное положение. Нам там вместе веселее будет. Happy birthday 12-04-2009 14:28 9.04.2009, четверг, 11:15 «В этот день теплом вашим я согрет, мне сегодня тридцать ле-е-е-ет»(с) Ещё б я не вспомнила гимн тридцатилетних. С утра на телефонный звонок поставила. Ха. Вот и всё. Больше в моём возрасте не будет циферки 2, стоящей в разряде «десятки». Плохо это или хорошо? Скорее, наверное, похуй. От моего мнения ничего не измениться. Сейчас пойду гулять с собакой, потом буду пылесосить квартиру, потом… Тесто. Тесто, блять. Тесто надо поставить для пирогов. Сроду не пекла никогда. Опять говно получится, к гадалке не ходи. В прошлом году торт пекла вишнёвый. Пришлось гостям его в темноте жрать. Такой позор при свете не показывают. Всё развалилось. Господи, почему у меня все бабы в семье такие рукодельные, а? И пекут, и шьют, и вяжут сами… А потом приходят ко мне в гости, и хари плющат. Дескать, салаты твои — дрянь, пирог у тебя позорный, и вообще: все люди как люди, а Лидка у нас не пойми в кого такая. Ни торта испечь, ни носков красиво заштопать не может. Вот эти совдеповские пережитки прошлого меня убивают. Штопанье носков. Творог из прокисшего молока в марлевом мешочке, висящий над раковиной, и сочащийся кислой сывороткой. Кипячение простыней по субботам. Носки можно выбросить и купить новые. Творог тоже можно купить в магазине. Вместе с отбеливателем «Ваниш». А можно вообще не покупать белое постельное бельё. У меня, например, оно всё чёрное. Готично и практично. Права родня, права. Все люди как люди, а я как хуй на блюде. И руки у меня растут из жопы. Сын домой друзей притащил. Хочется послать куда подальше всю эту начальную школу, но почему-то неудобно. Пылесосю, лавируя между Пашей, Кириллом, Андреем, ещё одним Андреем, игрой «Сони Плейстейшн» и собакой. Убью. Убью вас всех. И чадо родное не пощажу. Какого вы именного сегодня припёрлись ко мне домой? У-у-у-у-у-у… «Мне сегодня тридцать ле-е-е-ет!». Телефон разрывается. Пылесос гудит, сука. Дети орут. Ненавижу детей. Это папа. Смущённо спрашивает, можно ли ему зайти. Впервые за всё утро улыбаюсь. Папа приходит через полчаса. Неловко меня целует куда-то в ухо, дарит цветы и конверт с деньгами. Вечером приходить наотрез отказывается. «Нужна тебе моя рожа на твоём празднике жизни? Это твой день. Пей-гуляй. И назад не оборачивайся» «Мне сегодня тридцать ле-е-ет!». Это уже мама звонит. «С днём рождения, бла-бла-бла, желаю бла-бла-бла, много не пей, тебе ещё завтра ребёнка в школу провожать» «Мне сегодня тридцать ле-е-ет!» Номер украинский. Женский голос с акцентом. Это Оля, старая знакомая. «Поздравляю, бла-бла-бла, желаю щастья, в мае приеду в гости» «Мне сегодня…» Выключаю телефон. Выключаю пылесос. Выключаю мозг. Стакан сухого мартини, сигарета, и на балкон. На асфальте под балконом вижу корявую надпись «Мама, поздравляю с днём рождения! Андрей». Улыбаюсь во второй раз. Ишь ты, и ведь молчит, засранец, как ни в чём ни бывало. Ждал, когда я сама увижу. Злость стала проходить. Сигарету затушила, только прикурив. Снова включаю телефон, не забыв поменять на нём сигнал вызова на какой-то заунывный нокиевский проигрыш. Через минуту телефон зазвонил. Это Настя. «К тебе придти? Помочь с готовкой? Что принести? Тапочки есть? Свои взять? Я фен тебе купила — тебе же нужен фен? Всё, уже иду» Да, — отвечаю. Придти. Помочь. Ничего. Тапочек нет. Бери. Фен нужен, спасибо. Жду. Через три часа придут гости. Салаты не готовы. Тесто не поднимается. На лице остатки вчерашней косметики. Махровый халат и тапочки. Собака не дотерпела до прогулки. Лужа в прихожей. Детские крики «Куда ты жмёшь?! Влево, влево уходи!» Размытое отражение в зеркале. Размытое и дрожащее. Мне сегодня тридцать лет… *** 9.04.2004, пятница, 16:42 Волнуюсь-волнуюсь-волнуюсь! Кафе заказано на шесть вечера. Только что позвонил Серёжка, сказал что не придёт. Жена заболела. Олеська смс-ку прислала «Стою в пробке на Садовом. Опоздаю» Ершова с утра уже бухая. Щас кофе пить будет, визин в глаза капать, и просить у меня белый сарафан под свои красные туфли. Сижу возле большого зеркала, и вижу в отражении как Сёма сосредоточенно укладывает мои волосы в подобие вечерней причёски. По-моему, у неё получается. В туалете орёт Ершова. Не может открыть дверь, и орёт. Нахуя её вообще надо было запирать? Кому ты тут нужна-то? И чё я там у тебя не видела, даже если и войду? Не поднимаясь со стула, кричу Юльке чтоб повернула ручку двери до упора влево, и потянула на себя. Вопли в туалете утихли. Звонок в дверь. Кричу Юльке: «Открой, это Машаня пришла!», и тут же морщусь. Сёма воткнула мне в голову пятнадцатую шпильку. Я считала. «Ну, сестра, с юбилеем тебя» — говорит Машка, и суёт мне в руки коробку, поясняя: «Там фен. Тебе же нужен фен? До двадцати пяти дожила, а приличного фена не имеешь. Радуйся, что у тебя есть такая добрая и заботливая сестра» Радуюсь. Фена у меня действительно нет. Есть какой-то маленький-страшненький, я им волосы сушу. А вот на такой фен, с какими-то насадками, денег всегда жалко было. Машка у меня молодец. «Димка твой будет?» — спрашивает. «Должен» — пожимаю плечами, морщусь, ойкаю. Семнадцатая шпилька. Я считаю. «Они с Ершовским Толясиком вместе должны приехать» «Цветов, я смотрю, он тебе так и не подарил» «Ты ж Диму знаешь» «Лучше б не знала» Щас Машка сядет на своего любимого конька. В нашей семье всегда актуальны две проблемы: папа-алкоголик, и Лида со своими мужиками. «Папа тебе звонил сегодня? Поздравлял? Странно. Он с утра уже нажрался. Чё пожелал? Счастья в личной жизни? Правильно пожелал. Хватит уже уродов коллекционировать. С тех пор как от тебя Вовка свалил — у тебя крыша на мужиках поехала. Сдирай со своего мента подарок поценнее, и в пизду посылай. Кстати, Ирку вчера встретила, она мне сказала, что твой Дима к ней приставал, и за жопу щипал. Тебе самой-то не противно?» Началось. Завелась Машаня. Сейчас всех перечислять начнёт. «Вспомни своего Валю-Глиста. Казалось бы: куда хуже-то? Ан нет. Она мента домой притащила. Я уж и Валю теперь с нежностью вспоминаю. Он хоть цветы тебе дарил каждый день. Хоть и на твои же бабки купленные. Кто у нас следующий? Наркоман? Алкоголик? Гей?» Двадцатая шпилька. Взрываюсь. «Сёма, блять! Ну хватит уже шпилек-то! Вторая пачка кончилась. Как я это вечером из башки выдирать буду? Пассатижами?» «Заткнись. Из твоих трёх волосин ничего путного не получается. Давай ещё три шпильки» Зря Машка орёт. У меня ещё минимум лет пять в запасе есть, чтоб найти себе нормального мужика. А вот когда я его найду — сроду больше не буду заморачиваться с этими днюхами. Он у меня богатый будет, мужик мой новый. Он ресторан снимет, весь, целиком, сам всех моих друзей пригласит, и даст мне денег на салон красоты. И там не будет Сёмы и двадцати трёх шпилек. И я просто встану утром девятого апреля, и буду полдня валяться в ванной… А потом пойду в салон. И меня там причешут-накрасят. И платье у меня будет красивое. Белое, до пола. Почти как свадебное. Мой мужик мне его подарит, я знаю. И домой я вернусь пьяная-пьяная. Счастливая-счастливая. С морем цветов, которые привезут на трёх машинах. Двадцать пять — это только треть всей жизни. Уже на следующий год всё будет по-другому. Волнуюсь-волнуюсь-волнуюсь… *** 9.04.1999, пятница, 12:25 Мне уже двадцать. Только сейчас я, наконец, поняла, что я выросла. Щас смотрю на себя со стороны: ну вот настоящая женщина уже. Умная, опытная. Ребёнка родила. Блин, всё как не со мной было… Помню, когда отмечали моё восемнадцатилетие — мне казалось, что я уже такая взрослая стала. Хуй там было. Сопля зелёная. А вот щас — это да. Муж, семья, сын. Всё как надо. Готовить научилась. Сегодня охуительный торт сама испекла. Шоколадный. Рецепт в книжке прочитала. Там, правда, надо было клюкву клась и какой-то разрыхлитель, но клюквы у меня не было. И разрыхлила я всё руками. По-моему, пиздатый торт получился. Пусть попробуют не сожрать. Ещё суп варю сама. Даже два. Борщ и рассольник. Правда, редко. Мы с Вовкой моей маме бабло даём, и она сама всё покупает, и готовит. Мне некогда, у меня ребёнок. С ним гулять надо по шесть часов в день. Когда мне готовить? Народу сегодня придёт куча. Сёма с Гариком, Танька, Маринка с Серёгой, брат из Купавны приехал ещё вчера, с девушкой, сестра из Балашихи сегодня приедет, с детьми и с мужем. Машку не считаем. Она сегодня на концерт «Иванушек» уезжает. Фотик у меня выклянчила. Проебёт стопудово. Папа будет за неё деньги мне отдавать. Мама на кухне пашет с утра. Варит-парит. Сказала ей, чтоб она свой говносалат «Мимоза» не делала. Навалит в него консервов рыбных, а я потом костями всегда давлюсь. И ведь на каждый праздник бадью нахерачит всё равно. А, ещё надо ей сказать, пусть мяса жарит больше. Я ещё Ирку с Наташкой пригласила. И пусть табуретки у соседей возьмёт, а то сажать их всех некуда будет. Щас тогда пойду с ребёнком пару часов погуляю, а то меня уже тошнит от кухонных запахов, а потом Дюшку спать кину, и к Сёме пойду, причёсываться. Пусть и покрасит меня заодно бесплатно. У меня день рождения. Юбилей. Следующий ещё нескоро. Уж в двадцать пять, конечно, мне Сёмины причёски нахуй нужны не будут. В салон пойду. Вовка, глядишь, к тому времени, разбогатеет. Других вариантов у него нет. Такие жёны на дороге не валяются: умные, красивые, опытные. А не разбогатеет — найду себе другого. Ещё и выбирать буду. Такую как я надо заслужить. *** 9.04.1989, воскресенье, 09:57 Ура! Мне уже десять! С семи утра не сплю. Жду подарков. В девять проснулась мама, зашла в комнату, и сказала: «С днём рождения, дочура» — и куклу подарила. Не совсем такую, как я хотела, но тоже ничего. Главное, волосы у неё длинные, и лицо резиновое. Можно будет её потом подстричь и фломастерами накрасить. Я, конечно, хотела Барби. Но эта Барби очень дорого стоит. Есть ещё куклы типа Барби, только на лицо некрасивые, и я на такую деньги коплю. Она пятьдесят рублей стоит, а у меня уже есть тридцать. Если бабушка сегодня денежку подарит — смогу купить куклу Wendy. Не знаю как это по русски. Шенду? Тупое имя. Американское. Она, конечно, не очень красивая, и волосы у неё рыжие и короткие, зато у неё как у настоящей девушки есть грудь. Хочется потрогать — какая она? У соседки Даши есть такая кукла. Только у неё Синди настоящая. Потрогать мне её не дают. Так, показали только. Мне завидно. А папа подарил мне электрическое пианино. Называется «Маэстро». Фигня на две октавы. На таком ничего не сыграешь. Я потом этот Маэстро Машке отдам. У Ирки такой есть, я с ним уже наигралась. Там смешно было, когда в нём батарейки сели, и это пианино пердеть начало! Нажимаешь на клавиши, а оттуда так «Пфррррррррр» Мы с Иркой всем мальчишкам из нашего класса по телефону звонили, и пердели им в трубку Маэстрой. Кузнецов, придурок, трубку минут десять не клал. Мы так ржали! Наверное, ему понравилось. А ещё мне мама разрешила проколоть уши. Она давно говорила: «Вот десять лет тебе будет — разрешу». Может, мне даже золотые серёжки с красным камушком подарят. Сегодня ко мне придут подружки из нашего класса, и даже Вика придёт Астраханцева. Она у нас отличница, и ко всем подряд на день рождения не приходит. А ко мне придёт, сказала. Мама купила много бутылочек газировки «Тархун», «Лесная ягода» и «Дюшес». Я ещё хотела торт шоколадный, но мама купила какой-то ореховый. Я такой не ем. К нам должна придти мамина подружка с дочкой Аллочкой, а у Аллочки диатез от шоколада. Так что из-за неё я осталась без торта. Надо бы самой научиться такой торт печь. Я у бабушки поспрашиваю что для этого нужно. Бабуля у меня хорошо готовит: пирожки печёт, варенье сама делает клубничное, даже кисель варить умеет. Я тоже научусь так готовить. У нас в семье все хорошо готовят: и мама, и бабушка, и сёстры старшие. И я научусь. И даже ещё лучше их готовить буду. И потом всегда сама буду печь шоколадные торты на свой день рождения. А Аллочку больше не позову никогда. *** 9.04.1979, понедельник, 14:38 — О, пришёл, пришёл! — Ну, ты мужик… — Слава, брат, дай руку пожму! — Молоток! — Поздравляю, Славик. Ювелир! — Прям как по заказу! У меня, вон, двое пацанов растут, нам невеста нужна! Дай, обниму! — Четыре восемьсот?! Ну, молодец Танюха! Вот это девка! — На кого похожа-то? — Назвали-то как? Юлькой? Лидой? А чо так? — Спасибо… Спасибо, Шурик… О, Ваня! Спасибо, Вань. Вон мой стакан… Да лей, лей, сегодня не работаем… Ну, за Лидию Вячеславовну! — За Лиду! — За новорожденную! — Здоровья! — Терпения родителям! — Чтоб выросла хорошим человеком, Слава. Это ж главное, Слава! — Папина радость… — До дна! — До дна!! — До дна!!!! Серьезно Папа Знаешь, я давно хотела поговорить с тобой. Да только времени, вот, всё как-то не было. А, может, и было. Только к разговору я была не готова. Я всегда представляла, что сяду я напротив тебя, и в глаза тебе смотреть не буду… Я к окошку отвернусь молча. И услышу за спиной щелчок зажигалки, и дымом запахнет сигаретным… Я тоже закурю. Я с шестнадцати лет курю, папа… Ты не знал? Догадывался, наверное. Ты у меня боксёр бывший, у тебя нос столько раз сломан-переломан, что ты и запахи давно различать разучился… А я пользовалась этим. Сколько раз я приходила домой с блестящими глазами, насквозь пропитанная табачным дымом, а ты не замечал… А замечал ли ты меня вообще, пап? Ты всегда мечтал о сыне, я знаю. Вы с мамой даже имя ему уже придумали — Максимка. А родилась я… Первый блин комом, да? Наверное. Поэтому через четыре с половиной года на свет появилась Машка. Ты думаешь, я маленькая тогда была, не помню ничего? Помню, пап. Не всё, конечно, а вот помню что-то. Помню, как плакал ты, положив на рычаги телефона трубку, сразу после звонка в роддом. Плакал, и пил водку. А потом ты молиться начал. По-настоящему. Вот как попы в церкви читают что-то такое, нараспев, так и ты… Я так не умею. Хотя всегда хотела научится. Вернее, хотела, чтобы ты меня научил, папа… Может, ты бы меня и научил, если бы я попросила. А я ведь так и не попросила. Просить не умею. Как и ты. Ты молился и плакал. А я смотрела на тебя, и думала, что, наверное, случилось что-то очень важное. И не ошиблась. Машка стала для тебя сыном. Тем самым Максимкой… Твоим Максимкой. Ты возился с ней с пелёнок, ты воспитывал её как мальчика, и это ты водил её семь лет подряд в секцию карате. Ты ей кимоно шил сам. Не на машинке, нет. Я помню, как ты выкройки делал на бумаге-миллиметровке, а потом кроил, и шил. Руками. Своими руками… Я завидовала Машке, папа. Очень завидовала. И вовсе не тому, что у неё было всё: лучшие игрушки, новая одежда… Нет, я завидовала тому, что у неё был ты. А у меня тебя не было. А ты мне был нужен, пап. Очень нужен. Мне тоже хотелось быть твоим сыном. Я и грушу эту твою самодельную ногами пинала, и на шпагат садилась со слезами — и всё только для того, чтобы быть как Максим. Или, хотя бы, как Машка… Не вышло из меня каратистки. Какая из меня каратистка, да, пап? Самому смешно, наверное… Зато я музыку любила. Хотела научиться играть на пианино. Маше тогда года три ведь было? С деньгами, помню, было туго. А я очень хотела играть на пианино… И ты купил мне инструмент. В долги влез, но купил. И сам пёр полутонную махину к нам на второй этаж… У тебя спина потом болела долго, помнишь? Нет? А я помню, вот. Сколько я в музыкальной школе проучилась? Года два? Или три? Совсем из памяти стёрлось. Мне так стыдно тогда было, пап… Так стыдно, что я была плохой ученицей, и у меня не было таланта, и пианино мне остопиздело уже на втором году учёбы… Прости меня. Знаешь, мне тогда казалось, что ты совсем меня не любишь. Это я сейчас понимаю, что ты воспитывал меня так, как надо. И мне, спустя многие-многие годы, очень пригодилось оно, воспитание твоё. Ты учил меня не врать. Ты меня сильно и больно наказывал. Именно за враньё. А врать я любила, что скрывать-то? Ты никогда не ругал меня за плохие отметки, или за порванную куртку… Ты просто смотрел. Смотрел так, что я потом очень боялась получить в школе двойку. И ведь не наказывал ты меня за это никогда. Ты смотрел. И во взгляде твоём злости не было. И не было раздражения. Там было разочарование. Во мне. Как в дочери. Или как в сыне? Не знаешь? Молчишь? Ну, я не стану лезть к тебе в душу. А помнишь, как мы с тобой клеили модель парусника? Ты давал мне в руки каждую деталь, и говорил: "Вот это, дочка, мидель шпангоут, а это — бимс..", а я запоминала всё, и мне очень интересно было вот так сидеть с тобой вечерами, и клеить наш парусник. Ты потом игру ещё такую придумал, помнишь? Будто бы в нашем с тобой кораблике живут маленькие человечки. И они выходят только по ночам. Мы с тобой крошили хлебушек на палубу, а утром я первым делом бежала проверять — всё ли съели человечки? Уж не знаю, во сколько ты вставал, чтобы убрать крошки, но я караулила парусник всю ночь, а к утру на палубе было чисто… А ещё ты всегда учил меня быть сильной. Учил меня стоять за себя. Драться меня учил. И я научилась. Может, не совсем так, как ты объяснял, но научилась. Зато я разучилась плакать… Может, оно и к лучшему. Ведь мужчины не плачут, верно, пап? Вспомни-ка, сколько раз в жизни ты за меня заступался? Не помнишь? А я помню. Два раза. Первый раз, когда мне было десять лет, и меня побил мальчишка из моего класса. Может, я б и сдачи ему б дала, как ты меня учил, но он меня по животу ударил, а живот защищать ты меня не научил почему-то… И я впервые в жизни прибежала домой в слезах. И ты пошёл за меня заступаться. Помню, как отвёл ты в сторону этого, сразу зассавшего, мальчика, и сказал ему что-то коротко. А потом развернулся, и ушёл. Так я и не знаю до сих пор, что же такое ты ему сказал, что он до девятого класса со мной не разговаривал. И второй раз помню. Мне тринадцать было. А в школу к нам новый учитель физики пришёл. Молодой, чуть за двадцать. Он у нас в подъезде на лестнице сидел, меня ждал, цветы мне дарил, и духи дорогие, французские… И я тогда сильно обиделась на тебя, папа, когда ты пришёл в школу, и на глазах у всего класса ударил Сергея Ивановича, и побелевшими губами процедил: "Ещё раз, хоть пальцем…" Не понимала я тогда ни-че-го… Вот и все два раза. А сколько потом этих раз могло бы быть, и не сосчитать… Только к тому времени я научилась защищать себя сама. Плохо, неумело, по-девчачьи… Но зато сама. А ты видел всё, и понимал. И синяки мои видел, и шрамы на моих запястьях. И никогда ничего не спрашивал. И я знаю, почему. Ты ждал, что я попрошу тебя о помощи. Наверное, ты очень этого ждал… А я, вот, так больше и не попросила… У тебя были дела поважнее, я же понимала. Ты растил Машку. Свою… Своего… Всё-таки, наверное, сына. А я растила своего сына. Одна, без мужа растила. И учила его не врать. И наказывала строго за враньё. Поэтому он у меня рано разучился плакать. А потом Машка выросла. И я выросла. И даже твой внук — тоже вырос. И вот тебе, пап, уже пятьдесят четыре. И мне двадцать девять. И Машке двадцать пять. Только где она, Машка твоя? Максимка твоя? Где? Ты знаешь, что она стесняется тебя, знаешь? Ей стыдно, что её отец — простой мужик, без образования, чинов и наград. Ей стыдно за твои кроссовки, купленные на распродаже, стыдно за твои татуировки. А мне — мне не стыдно, ясно?! Мне похуй на образование твоё, на награды, которых тебе не дало государство, и на чины, которых ты никогда не выслужишь. И я люблю твои татуировки. Каждую из них знаю и люблю. И ты никогда не называл их "ошибками молодости", как любят говорить многие. Ты тоже их любишь. Я не Машка. И я не Максим. И, наверное, мы с тобой когда-то давно просто упустили что-то очень важное… Зато я знаю о твоей мечте, папа. Я знаю о твоём слабом месте. Ты никогда не видел моря… Никогда. Помнишь, как в фильме "Достучаться до небес"? "Пойми, что на небесах только и говорят что о Море, как оно бесконечно прекрасно, о закате который они видели, о том, как солнце, погружаясь в волны, стало алым как кровь, и почувствовали, что Море впитало энергию светила в себя, и солнце было укрощено, и огонь догорал уже в глубине. А ты, что ты им скажешь, ведь ты ни разу не был на Море, там наверху тебя окрестят лохом…" Ты никогда не был на море. А всё потому, что ты слишком, слишком его любишь… Мы с твоей племянницей хотели тебя отвезти туда, на песчаный берег, а ты не пошёл. Ты сказал нам: "Я там останусь. Я уже никогда не вернусь обратно. Я там умру…" Знаешь, пап, а давай поедем на море вдвоём, а? Только ты и я… И никого больше не возьмём с собой. Пусть они все остануться там, не знаю где, но где-то за спиной… Машка, Максим этот ваш… Оставим их дома. И уедем, папа. Туда, где Море, Ты и Я… И, если захочешь, мы останемся там вместе. Навсегда. Я даже умру с тобой рядом, если тебе не захочется сделать это в одиночестве… Я хочу придти с тобой на берег, вечером, на закате… Хочу на тёплый песок сесть, и к тебе прижаться крепко-крепко. И на ушко тебе сказать: "Папка, ты ещё будешь мной гордиться, правда-правда. Может, не прав ты был где-то, может, я где-то не права была, а всё-таки, у меня глаза твоей мамы…" И улыбнусь. И щекой мокрой, солёной, о бороду твою потрусь, жёсткую… Ты помнишь свою маму? Наверное, смутно. Тебе четыре года было, когда мамы твоей не стало… Только фотографии старые остались, чёрно-белые, почти жёлтые от старости… Там женщина. И у неё глаза мои. Хотя, скорее, это у меня — её… А ты только недавно это заметил… Да пустое это всё, пап. Глаза, волосы… Неважно это всё. Я ведь что сказать тебе хотела всегда, только так и не собралась с духом… Я люблю тебя, папа. И не отворачивайся, не нужно. Ты плачь, пап, не стесняйся. Я же видела как ты плачешь, тогда, давно, когда Маша родилась… И никому не рассказала. Значит, мне можно доверять. Ты… Ты просто достань свой большой коричневый носовой платок, и прижми его к глазам, как тогда… И ещё… Пап, научи меня молиться. По-настоящему. Как попы в церкви, нараспев. Только чтобы я плакала при этом, как ты… А летом мы с тобой обязательно поедем на Море. И тебе совсем необязательно умирать. Потому что… "…Стоишь на берегу, и чувствуешь соленый запах ветра, что веет с Моря, и веришь, что свободен ты, и жизнь лишь началась…" Ночной звонок Телефонный звонок разбудил его в 2:16 ночи. Нашарив рукой на стене выключатель, он зажёг светильник, но глаз так и не открыл. Телефон продолжал трезвонить, заставляя мозг дрожать как желе. Он, не глядя, опустил руку на пол, попал пальцами в пепельницу, коротко выругался вслух, и тут же сморщился от крепкого перегарного духа. Телефон всё звонил, и звонил… Наконец, пальцы нащупали трубку. — Да? — полувыдохнул-полувыматерился он в трубку. — Женя, это ты? Что-то не так… В его голове, словно муравьи, закопошились какие-то мысли, догадки, и… И что-то такое скользко-неуловимо-знакомое-до-боли… Но — ещё не схваченное непроснувшимся мозгом. — Я. — голос прозвучал, к его досаде, хрипло и совсем по-стариковски. — Ты узнал меня, Рыжий? — в голосе отчётливо послышались нотки заигрывания и интриги. Но — какой-то детской, ненастоящей, понарошной интриги… Детской!!! В голове лопнул какой-то сосуд, и боль ушла. И волной накатили яркие картинки: лето, уже начинающая терять свою яркость трава, сонные толстые стрекозы, и хитрый взгляд голубых глаз, из-за загорелого плеча… Он зажмурился, и сглотнул. В горле было сухо, и оно просто рефлекторно сжалось, шурша как папиросная бумага. — Ириша… Бог ты мой! Ты погоди, погоди, я сейчас… Ты подожди только минутку, не клади трубку… Ирка… Левая рука, испачканная пеплом, инстинктивно сжалась в кулак, который он поднёс ко рту, и с силой прижал к губам. Это была привычка с детства. Которая давно пропала. А вот, поди ж ты… Он отдёрнул руку, испугавшись непонятно чего, и суетливо заскользил взглядом по комнате: разобранная кровать с разнокалиберным постельным бельём — наволочка в синий горох, голубой пододеяльник с прорехой сбоку, и смятая простыня с рисунком из несвязанных друг с другом латинских букв; залитый вином, липкий журнальный столик, весь в отпечатках чужих и собственных ладоней, и с прилипшей к его поверхности пачкой сигарет «LM»; шкура волка на стене — подарок Володьки Орешкина, и давно просивший химчистки или жизни на свалке коврик у кровати… На коврике сиротливо стояла початая бутылка "Анапы". Он схватил её, и жадно отпил жёлтую жидкость с резким, невкусным запахом. Поперхнулся, и закашлялся. В открытую бутылку, как в болото, угодила жадная муха. "Интересно: как это — умереть в море портвейна?" — мелькнула дурацкая, несвоевременная мысль. Брезгливо выплюнув муху в пепельницу, и промахнувшись мимо, он потряс бутылку, поднеся её к пыльному бра на стене, посмотрел на свет, и, убедившись в том, что посторонних трупов в бутылке больше нет, снова сделал большой глоток. И — схватил телефонную трубку. Он ещё не знал, что он туда скажет. Он и говорить ничего не хотел. А может — не мог? Но он нуждался в этой трубке. Сейчас. И уже знал, что сегодня больше не уснёт. Ни за что не уснёт. — Ир, ты здесь? — на этот раз его голос прозвучал, как надо: молодо и буднично. Как надо. — Здесь-здесь, Рыжик. Ты извини, что так поздно звоню, что разбудила, что помешала, может быть? — и пауза. И — ожидание ответа. Вроде как со смехом спросила, вроде как вот так вот без надежды на ответ, но — с каким-то испугом. — Нет, Ир, не помешала. Разбудила — это да, это точно. Да Бог с этим, я всё равно просто дремал… — И слова кончились. И в животе заурчало. И снова ко рту потянулась сжатая в кулак рука. Время шло, а там всё молчали. — Женьк… Я тут проездом. Из аэропорта звоню. Рейс задерживается на пять часов. Я уже час здесь сижу… С мужчиной тут познакомилась, разговорились… А тут его рейс объявили… Он ушёл, и позабыл карточку телефонную… А я вот тебе решила позвонить. Женьк, ты ведь не сердишься на меня, нет? — Слова вылетали из трубки отрывисто, с внешне извиняющейся интонацией, налетая друг на друга, и отпихивая в стороны, как в час пик в трамвае… И между ними читалось ожидание чего-то. Она всё ждала реакции… — Ира… Ириша… Я… У меня нет слов… Как я рад тебя слышать, моя хорошая! Как рад! — ничего придумывать не требовалось. Всё шло изнутри, не поддаваясь контролю. На том конце трубки облегчённо выдохнули. Или — показалось? — Ты не сердишься, нет? А я вот подумала: "А позвоню-ка я Ерохину! Столько лет прошло, а чем чёрт не шутит, может, он всё ещё там же живёт?" И позвонила… Сколько радости в голосе. И какой-то запальчивости… Ба! Да Ирка-то подшофе! Улыбнулся. Ира пила редко, но всегда было смешно смотреть, как она потом таращит глаза, пытаясь придать им трезвый взгляд, и заливисто хохочет в ответ на каждую его шутку. Наверное, сейчас уже всё по-другому… — Ну, и хорошо, что позвонила! Знаешь… — и тут он запнулся. Потому что те слова, которые он уже готов был сказать, вдруг сами собой проглотились, и выскочило-выпрыгнуло неожиданное: — Хочешь, я сейчас приеду? Скажи, куда? Я приеду, Ир… Я приеду! — ещё не закончив фразу, он уже свободной рукой начал шарить по полу, ища скрюченные бублики носков. На том конце трубки растерялись. На какую-то секунду. И носок, зажатый в руке, завис неподвижно в полуметре от пола. Но через секунду послышалось неожиданно-радостное: — Хочу, Жень… Очень-очень хочу! Вот это Иркино «очень-очень» резануло по ушам. У неё всегда всё было "очень-очень"… "Очень-очень тебя люблю!" "Очень-очень по тебе соскучилась!" "Очень-очень боюсь тебя потерять…" Он зажмурился, резко натянул на ногу носок, зацепившись заусенцем за ткань, и сжал зубы. — Ир, ты в Шереметьево? — Во Внуково. А как ты доедешь? Ночь на дворе… Он уже натянул второй носок, и зачем-то заправил в трусы мягкое дряблое брюшко. — Доеду, Ир. Скоро буду. Ты меня только дождись, ладно? — Жду! Очень-очень жду! Гудки в трубке. Он распахнул шкаф, выбрасывая на пол немногочисленные вещи. Растерянно посмотрел на себя в зеркало, втянул живот, и провёл рукой по небритому подбородку, но на бритьё уже не было времени. Подумав, он натянул голубые джинсы и белый свитер, выудив их из кучки на полу. Марина всегда ему говорила, что белое ему идёт, и молодит… Марина. Марина… К чёрту Марину! За последние шесть лет их знакомства, он уже шесть раз делал ей предложение. В последние 2 года, скорее, по привычке. Но она неизменно улыбалась, и говорила: "Ерохин, ну зачем нам эти формальности? И мне не нравится твоя фамилия. Мы видимся пять дней в неделю, разве этого мало?" Смешные, несерьёзные доводы. И ему ведь хватало этих пяти дней в неделю. Но через месяц ему стукнет уже 38. И как сказать Маринке, что возраст уже поджимает, что детей ему хочется, что ему снится уже этот вихрастый мальчишка, с носом-пуговкой, и его, Женькиными, глазами? Как сказать? Не поймёт. На смех поднимет. Снова скажет: "А что у тебя есть, Ерохин? Кроме долгов и твоей старой «двушки»? О, ещё «Жигули», шестёрка! Наш Бентли!" — и снова засмеётся. К чёрту! Его ждёт Ирка. Ира. Иришка Смирнова. Забыв выключить свет в комнате, и, отлепив от журнального столика пачку сигарет, он кинулся вниз по лестнице, сжимая в руке ключи от машины. Сев в салон он включил зажигание, и, ожидая, когда прогреется старый мотор, откинулся на сиденье, и закурил. Нам тогда было по 16 лет. Я приехал в Ростов в гости к бабушке. Я к ней когда-то уже приезжал, но в глубоком детстве. А в тот раз приехал сам, один, на поезде "Москва-Шахты". … В тот день я висел на турнике, пытаясь сделать «солнышко», но потные ладони скользили по железу, и я падал вниз, на вытоптанную траву. И, когда я сидел на корточках, и вытирал руки об выгоревшие тренировочные штаны, сзади неожиданно раздался голос: — Ой… А у тебя прыщики на спине. Хочешь, я тебе травку принесу, ты её соком себе спину натрёшь, и всё как рукой снимет? Я тогда крепко разозлился. Прыщи у меня были не только на спине. Они были повсюду. И не помогало ничего: ни пивные дрожжи, ни протирание одеколоном, ни примочки из аптеки. Ничего. Мама говорила: "Не трогай ничего, всё само пройдёт", а папа, особенно выпимши, подмигивал, и обидно хохотал: "Ничего, Евгеша, вот найдёшь себе девку крепкую — враз всё как рукой снимет!" О какой девке могла идти речь, если надо мной смеялись в школе, и назвали «бациллой»? Все девушки в школе с удовольствием со мной дружили, но ни одна не захотела прийти ко мне на день рождения… Слово «прыщ» я и на слух воспринимал болезненно, а тут — какая-то незнакомая деревенская девчонка… А звали её Иркой… Он потушил окурок в пепельнице, и выжал сцепление. Его Бентли сыто заурчал. Резко взяв с места, он рванул, выруливая со двора на дорогу. …А потом мы лежали в стогу сена на моей спортивной куртке, и Ирка испуганно прижималась к моему костлявому плечу крепкими мячиками маленьких острых грудок. А я… В тот момент я чувствовал себя взрослым. Я крепко обнимал Ирку, смотрел на звёздное небо, и думал о том, что теперь я никому её не отдам. Ирка клевала меня своим клювиком-носиком в шею, и тихо, шёпотом, причитала: — Ой, Женька… Ну, что мы с тобой наделали? Ну, зачем, Женя-я-я-я-я? А если мама моя узнает? Ты не бросай меня, ладно? Я это самое… Я ж всё могу! И работать могу, и по хозяйству справлюсь… Чё я несу, Господи-мамочка… А я молчал. Как и положено настоящему суровому мужчине. Я ничего ей не сказал. Я ей всё докажу делом. Молча, без слов и обещаний. И она тогда поймёт — какой он, Женька Ерохин. Он смотрел на дорогу, а она вдруг задрожала у него перед глазами. Затряслась и потекла. Одно скользяще-размазывающее движение по лицу, и он сильнее нажал на педаль газа. И тут Бентли стал подпрыгивать. Он скосил глаза на приборную доску, и почувствовал, как по спине пробежал холодок. "Чёрт! Я же поехал пустой! Я ж слил вчера почти весь бензин в канистру, и отнёс её домой, на балкон! Чёрт! Чёрт! Чёрт!" До бензоколонки оставалось ещё два километра… "Не дотяну" Только подумалось, и тут же подтвердилось. Бентли хрипло хрюкнул, и остановился. "Всё. Приехали" Он вышел из машины, достал из багажника красный треугольник аварийки, выставил на пустое шоссе, и сел на корточки. — Вот, полюбуйся на него! Съездил в Ростов к бабушке! Мама кричала на всю комнату, срываясь на визг. А папа сидел у телевизора, и по его плечам невозможно было предсказать его дальнейшее поведение. — Накувыркался с девкой какой-то, по твоему, между прочим, совету, а сегодня — раз, и звонок в дверь! Открываю — стоит какая-то Фрося Бурлакова! С чемоданом облезлым, и глазами честными смотрит! Здрасьте, говорит, я к Жене Ерохину приехала с Ростова! Нет, ты слышал? "С Ростова!" Лимита деревенская! С Ростова она приехала! Хорошо, наш дурак в школе ещё был! Я её быстро за шкирку, в прихожую втащила, и спрашиваю: зачем, мол, тебе Женя? А она мне: "Он сказал, что он на мне женится… Потом, когда школу закончит, и в институт поступит, а я пока могу у него пожить. Вы не думайте, я не нахлебница какая: я и воды натаскать могу, и хлеба испечь, и полы с щелоком вымыть, а если у вас ещё ребята есть малые — то нянькой им буду.." Я чуть не в обморок! Здравствуйте, я — ваша няня! Ну, я быстро из неё всё вытрясла. Трахнул наш дурачина её у бабки в деревне, и наплёл про горы золотые, да ещё и адрес наш оставил! Слава, ну что ты молчишь? Этот вопрос адресовывался папиным плечам. Плечи ещё больше наклонились вниз, и папа глухо сказал: — Закрой рот, Тань… Не ори. Соседи услышат. А с Женькой я сам поговорю. И точка. …В темноте появились два дрожащих, ярких огонька. Фары! Он выскочил на дорогу, сбив ногой аварийный знак, и замахал руками. Фары приблизились, и остановились. Щурясь от яркого света, он, закрывая ладонью глаза, сказал в сторону водительской двери: — Командир, я заглох. Глупо вышло — просто бензин кончился. Будь другом — слей, сколько не жалко, я заплачу! Понятно было, что его рассматривают. Потом послышался голос с сильным южным акцентом: — Зачем деньги, дорогой? А вот если бы я тебя попросил помочь — ты разве бы мне отказал? Ну, конечно, нет! По глазам твоим вижу. А я хорошо в людях разбираюсь, поверь. Десятый год в Москве таксую, всяких людей повидал. Давай канистру свою! "Господи Боже… Кому рассказать — не поверят! На пустом шоссе, в 4 часа ночи, около заглохнувшей машины, останавливается азербайджанец, и дарит бензин! Такое только в дурацких байках бывает!" Он до последнего не верил своей удаче. "Так не бывает. Это чушь какая-то!" А потом сел в Бентли, и он снова сыто заурчал… — Ирка! Ирочка! Ира, открой!!!!! Я бегал под окнами её дома, и колотил по стеклу костяшками пальцев. Я приехал за ней следующим поездом «Москва-Шахты». Деньги на билет дал папа. Он же написал записку классной руководительнице, о том, что меня не будет в школе неделю по семейным обстоятельствам. Он всё понял, папа. Он открыл входную дверь, и сказал: "Езжай на вокзал, и купи билет на поезд. Скажи ей… Сам найдёшь, что сказать. Иди. Я знаю, ты поступишь правильно". А потом из-за захлопнувшейся двери послышался плач, и мамины крики: — Дурак! Дурак! Что ты натворил? Верни Женьку обратно! Женя! Быстро вернись домой! Но я уже летел вниз по лестнице. — Ира, нам поговорить надо… Ну, выйди, а? — я по-щенячьи скулил, понимая, что унижаюсь, но ничего поделать не мог… И когда уже не осталось надежды, и когда кулак потянулся по привычке ко рту, распахнулась дверь, и на крыльцо вышла Ирка. Зарёванная, с растрепанной косой, в галошах на босу ногу, и в самом любимом мною платье — в мелкую ромашку… Я прижимал её к себе, я подставлял свою впалую мальчишечью грудь под Иркино мокрое от слёз лицо, и даже не отдавал себе отчёта в том, что говорил: — Ир… Не плачь, Ир… Я приехал… Я не тебя не брошу… Я с тобой… Я прожил у бабушки пять дней, и вернулся в Москву, пообещав Иришке вернуться за ней через полгода. И больше никогда не вернулся. … Впереди замаячили огни аэропорта Внуково. Напряжение внутри достигло критической силы. Казалось, достаточно пылинки, опустившейся сейчас на его одежду — он это почувствует, и взорвётся. Он управлял машиной одной рукой, а вторую, сжав в кулак, плотно прижал к губам, и чувствовал собственные зубы костяшками пальцев. "Ира. Ириша. Прости меня, Ирка… Я так и не успел перед тобой извиниться. Я так и не успел тебе ничего рассказать. Про то, как мама сдала нашу старую квартиру, и мы все переехали в бабушкину, про то, как я не поступил в институт, и уехал служить в Казахстан, про то как я вернулся домой обратно в мою старую «двушку» на Каргопольской улице, потому что за неделю до моего дембеля мама с отцом погибли в автомобильной аварии… Прости, Ирка… Я не отпущу тебя, хорошая моя, я заберу тебя с собой! Теперь я понял, почему я так и не женился на Марине — я её просто никогда не любил. Как тебя. Я не знаю, что с тобой сейчас, может быть, ты замужем, и у тебя есть дети — мне всё равно. Детишек заберём, а с мужем… А с мужем всё решим, Ира. Он поймёт. А если не поймёт, значит, заберу тебя силой. Ты — моя! Чёрт! Я больше не могу! Эта дорога когда-нибудь кончится или нет?" Дорога кончилась. Бросив машину, и сунув, не глядя, какую-то купюру заспанному охраннику на стоянке, он, тяжело дыша, и, подпрыгивая от гулкого стука собственного сердца, влетел в зал ожидания. Судорожно сглотнув, он огляделся по сторонам: в зале сидело человек тридцать-сорок. Кто-то из них спал, кто-то читал, кто-то слушал плеер… Женщин среди пассажиров было около дюжины. Но ни одна из них не была Иркой. Даже если предположить, что Ирка за эти двадцать с лишним прошедших лет, могла измениться до неузнаваемости — всё равно не сходилось. Присутствующие в зале девушки попадали в возрастную категорию от "15 до 25". Ирки среди них не было. "Нет. Этого просто не может быть. Мне же это не приснилось? А она точно сказала Внуково? Или Домодедово? Нет. Точно: Внуково. Искать, Ерохин, искать!" Встав посередине зала, он негромко позвал: — Ира! Оглянулись 3 девушки, пристально на него посмотрели, и отвернулись. "Где она? Куда ушла? Карточка! У неё ведь была телефонная карточка! Она могла пойти позвонить! Кому? А чёрт его знает — кому? Но это единственная, последняя версия!" Он подскочил к сонному охраннику, и спросил: — Где у вас телефоны-автоматы? Охранник приоткрыл один глаз, на секунду сжал висящую на поясе резиновую дубинку, потом расслабил руку, и кивнул головой: — Там. Он рванул к телефонным будкам. И уже издали, заметив, что все они пусты, всё равно не сбавил шаг. Запыхавшись, остановился у крайней, чувствуя, как его сердце бьётся где-то в горле. Ещё не осознав ничего, он беспомощно повернул голову, и вдруг увидел лежащий на телефонном аппарате белый листок. На автомате он протянул руку, и взял его. Это была вырванная из записной книжки страница. С маленькой буквой Ж в левом верхнем углу. "Женя, я тебя люблю. Очень-очень. Ирина Смирнова" "Чёрт. А я ведь даже не знал, как выглядит её почерк…" — мелькнула мысль, после чего он осел на пол, прижав ко рту скомканный листок, и громко захохотал. Сухое дерево Агриппине Григорьевне Кустанаевой было 85 лет. Про таких как она, в народе говорят: "Сухое дерево долго скрипит". Всех радостей в её жизни было — походы по воскресеньям в церковь, да квадрат давно немытого окна. Жила Агриппина Григорьевна в коммуналке. В соседях у неё была молодая семья с двумя детьми и лохматой собачонкой Мишкой. Мишка, правда, появился чуть позднее, уже при ней. Несуразный чёрный щенок с большой бородатой головой и круглыми, пуговичными глазами. Мишка гадил под облезлой дверью комнаты Агриппины Григорьевны, и оповещал её о содеянном тоненьким визгом. Тогда баба Граня, опираясь сухими, узловатыми руками на подоконник, тяжело поднималась, доставала из-за шкафа старую тельняшку, и шла открывать дверь. В коридоре было темно, а баба Граня плохо видела. Очки у неё были старые, купленные ещё в 60-е годы. Дужки у них отсутствовали давно, поэтому баба Граня пользовалась резинкой от трусов. Резинка от трусов была незаменимой вещью в хозяйстве Бабы Грани: на ней держалось практически всё её имущество. На резинке были старые наручные часы, которые давно не ходили, но неизменно присутствовали на руке; на резинке был войлочный чепец, в котором старуха ходила дома; на резинке были допотопные чёрные галоши, которые оставляли чёрные полосы на линолеуме, и молодая соседка, бранясь, оттирала потом пол наждачной бумагой; резинкой был перехвачен её старый фланелевый халат, и большой запас резинки лежал в её допотопном шифоньере под скомканными жёлтыми тряпками. Всё, что беспокоило бабу Граню — это то, чтоб запас резинки не иссяк. Пенсию ей платили исправно, еды ей много не требовалось, поэтому стопка зелёных трёшек и голубых пятёрок, перехваченная всё той же резинкой от трусов, лежала практически нетронутой за иконой Николая Чудотворца. Поправив резинку от очков, баба Граня наклонилась с тельняшкой к порогу, и щуря выцветшие голубые глаза, наощупь провела полосатой тряпкой по полу. Потом распрямилась, и поднесла тряпку к носу. Принюхалась. Удовлетворённо кивнула, и закрыла дверь. Она прошла мимо жёлтого дивана с торчащими пружинами, опёрлась на железную спинку кровати, и немножко постояла. Дотянувшись до шифоньера, кинула за него скомканную тельняшку. Потом двинулась дальше, к окну. Села на кривую шаткую табуретку, накрытую куском шерстяного платка, и провела сухой ладонью по подоконнику… Своих детей у бабы Грани не было. Может, не успела, а может, не смогла — об этом никто не знал. Муж у неё был. Но недолго. Замуж баба Граня вышла поздно, в 40 лет. А через год началась война. Похоронка пришла уже в августе 41-го, и легла в ящик старого комода рядом с тремя письмами от мужа, подписанными "Всегда твой, муж Иван" и его фотокарточкой. Каждый день, сидя у окна, баба Граня шептала еле заметными на морщинистом лице бескровными губами: "Господи, Иисусе Христе, да когда ж ты меня уже приберёшь-то?" Она лукавила. Больше всего на свете, кроме страха за иссякающий запас резинки от трусов, она боялась смерти. Она пряталась от неё за дверью своей комнаты. Она пряталась в дырявой, в пятнах от мочи, перине. Пряталась за жёлтыми сальными шторами, и за немытым окном. Иногда бабе Гране казалось, что смерть про неё забыла. И тогда она одевала побитую молью меховую жилетку, брала свою шаткую табуретку, и выходила на улицу. Там она садилась возле подъезда, и угощала пробегавших мимо ребятишек сушёными бананами и печёными яблоками. Дети угощались неохотно. Брали гостинцы скорее из вежливости, и, отойдя в сторону, незаметно выбрасывали мокрые яблоки и твердокаменные бананы в кусты. Но баба Граня этого не видела. Иногда к ней присоединялась бойкая баба Катя с четвёртого этажа. Баба Катя была моложе Агриппины Григорьевны лет на двадцать, и выходила на улицу, чтобы хоть с кем-то посплетничать, и приглядывать за гуляющим внуком Борей. Баба Катя раскрывала складной брезентовый стул, грузно на него обваливалась, и заводила разговор: — Ну, что, Груша, как твои молодые-то? Не мешают? Поди, клюют тебя, выживают? Я-то знаю, что это такое. Только у меня дети-то родные, а ты с чужими живёшь. От своих-то кровных ещё и стерпеть можно, а с чужими жить — всё не под крылом у мамки-то, да. Жила ты вон, как барыня — одна, да в трёх комнатах, и никто тебе не указ был. А сейчас что? Подселили молодёжь… И ведь ничего не поделаешь — законы у нас такие. Не положено, тебе, Груша отдельной квартирки-то. Вот так-то… Теперь, небось, молодые твои только и ждут, когда ты окочуришься, чтоб комнатку-то твою к рукам прибрать! И заливалась каркающим смехом. Баба Граня, щурясь на солнце, и не глядя на товарку, отмахивалась ладошкой: — Да Бог с тобой, Катерина. ПОлно тебе. Никто меня не выживает, сама себе хозяйка. Не забижают меня. Вот помру — пусть комнату забирают. У них две девки ещё растут. А мне лишь бы угол свой — да и хватит. Нажилась я уже, Катерина. Я ж девятисотого года, мне скоро 86 стукнет, а всё скриплю… Соседка, споро вывязывая на спицах очередной свитер для Борьки, продолжала: — Ну а я ж об чём, Груша? Вот и говорю: смерти твоей там ждут. Сама видишь — молодым тесно скоро будет, с двумя детьми да в двух комнатах… А ну как третьего родят? А ты помирать-то не спеши. Все там будем. Неча им такие подарки делать. Помрёшь ты — выкинут тебя сразу на свалку, вместе с твоими пожитками, и даже государство о тебе не вспомнит! Ты деньги-то на книжку кладёшь? Али дома прячешь? Спицы замелькали ещё проворнее. Агриппина Григорьевна поджимала губы: — Кладу, Катерина, кладу. С соседкой уже договорилась, она меня похоронит как надо. И вещи я уж приготовила чистенькие. Всё будет, Катя, как у людей. Баба Катя зябко дёргала плечами, и продолжала вязать. Так пролетело лето. Наступила осень. Как положено, с дождями и сырым ветром. Баба Граня затыкала щели в окнах размоченной в воде газетой «Правда», и наблюдала, как за стеклом теряет последнюю одежонку рябина. По вечерам к ней стала заходить в гости старшая девочка-соседка. Она забиралась на её, бабы Гранину перину, и прыгала как на батуде, заставляя тяжко скрипеть старые пружины железной кровати… Они пили с ней жёлтый чай из кукольного сервиза, и баба Граня разрешала девочке залезть в свой комод. Каждая вытащенная из его нафталиновых недр вещь, сопровождалась восторженными криками, а баба Граня слепо щурилась, и говорила: — Это, милка моя, Екатерининский пятак… Тяжёлый очень. Такими вот пятаками однажды Ломоносову заплатили. На трех телегах деньги свои увозил. А это что? О… А это коробочка из-под ландрина. Ну, конфеты такие знаешь? Вкусные были. Навроде монпасье. А это, деточка, не трогай. Этому голубю уже сто пятьдесят лет, он мне от матушки на память остался… И гладила скрюченными артритными пальцами фарфоровую голубку, с намотанной на клюв резинкой от трусов. Баба Граня читала девочке стихи, вытаскивая их из уголков склерозной памяти. Бог знает, кто их сочинил, и почему они сами так ярко всплывали с голове. Девочка внимательно слушала, и пыталась запомнить их наизусть. Баба Граня тихо смеялась, и гладила соседку по русой головёнке. Умирать по-прежнему не хотелось. Тем временем молодая хозяйка вовсю бегала по собесам и юристам, пытаясь добиться ордера на бабы Гранину комнату. Ей то говорили, что надо ждать естественной смерти соседки, то говорили, что надо поместить её в дом престарелых, и тогда оформлять документы. Хозяйка слушала советы, а делала по-своему. Баба Граня ложилась спать на свою перину, не снимая войлочного чепца и халата, и засыпая, улыбалась. Молодая соседка уже отнесла старухину карту к Главврачу шестьдесят восьмой больницы. Баба Граня смотрела в окно, и иногда, отковырнув ножом газету из щелей, открывала форточку, и сыпала на землю пшено голубям. Главврач направил к бабе Гране медсестру. Баба Граня пекла в духовке пятнистую больную антоновку, и радовалась вечернему чаю из кукольного сервиза. Невидимое кольцо вокруг бабы Грани сжалось. А она пила чай, и гладила старого фарфорового голубя. А потом к ней пришла молодая медсестра, которая улыбалась, и мерила ей давление. Потом, виновато улыбнувшись, уколола палец иголкой, и всосала в стеклянную трубочку каплю бабы Граниной крови. Баба Граня рассказывала сестричке про своего голубя, про девочку-соседку, про чай из сервиза, и угощала печёной антоновкой. А вслед за сестрой пришли 2 молодых мальчика в белых халатах, и сказали, что ей, Агриппине Григорьевне Кустанаевой, надо немножко полежать в хорошей, уютной больнице. Что там большие светлые палаты, и много других старушек, с которыми ей будет о чём поговорить. Баба Граня растерянно улыбалась, и собирала в пакетик необходимые вещи: пластмассовую чашечку, 2 мотка резинки от трусов, меховую жилетку и пачку чая со слоном. Голубя ей с собой взять не разрешили. Она вышла из подъезда, и увидела бабу Катю, которая крикнула: — Ну что, Груша, с новосельем тебя! И засмеялась лающим смехом. Баба Граня лежала в машине "Скорой помощи", прижимая к груди узелок с вещами, и ей уже очень хотелось назад, домой. В это время в её комнатке настежь распахнули дверь и окно, и начали ломать и выкидывать комод. В больнице было холодно, и плохо кормили. И очень не хватало перины и голубя. И ещё было страшно. А в комнате шёл ремонт. Обдирались старые рыжие обои, и клеились свежие, в голубой цветочек. На место комода очень удачно встал шкаф, а на место кровати — торшер с жёлтым абажуром, и два кресла. Баба Граня не спала ночами. Она не могла уснуть. Она привыкла к перине, и к тишине. А вокруг стояли узкие солдатские койки с колючими, тонкими одеялами, и стонали соседки по палате. Девочка-соседка приводила в бабы Гранину комнату подружек, и они все вместе пили чай из кукольного сервиза. Одинокая слеза скатилась по морщинистой щеке, и впиталась в проштампованную больничными печатями наволочку. В комнате раздался хрупкий звон. Упал со шкафа, и разбился фарфоровый голубь. Баба Граня закрыла блёклые глаза, сжала в кулаке под одеялом моток резинки от трусов, и выдохнула: "Господи, Иисусе Христе… Ванечка пришёл." Вдохов больше не последовало. Пистолет с пистонами — Озеро! Смотри, бабушка, какое большое-пребольшое! — Да где ж оно большое, Лидок? Погляди, его даже собачка переплыла. Видишь? — Где собачка? — А во-о-он она плывёт. Маленькая совсем, чёрная. Видишь? За пальцем моим смотри. — Вижу! А это собачка бездомная или чейная? — Нет такого слова, Лида. Есть "чья-то". — А чья собачка? — Наверное, того дяденьки, который с удочкой на берегу сидит. — Он рыбку ловит, да? — Да, рыбку. — А поближе к нему подойти можно? Я хочу посмотреть. — Ну, если дяденька не рассердится, тогда можно, наверное. Пойдём. Прошлой весной моему дедушке бесплатно дали шесть соток. Интересно, что это такое? И — много это или мало? И куда он их дел? Почему мне не показал? Бабушка говорит, что теперь у нас будет дача. Когда-нибудь. Если она доживёт до этого дня. Так и говорит: "Дед, из тебя строитель как из меня космонавт Гагарин. Что ты носишься, суетишься? Ты сядь, Юра. План начерти, смету прикинь. Шабашников, опять же, искать где-то нужно. Крышу кто будет класть? Ты? Славик? Ну что ты кричишь на меня? Нет, я не доживу до того дня, когда на этом болоте ты построишь хотя бы сарай" Очень непонятно бабушка говорит. Что такое шабашники? Где их нужно искать? Почему меня не попросят помочь? Я бы, может, их первой нашла. Вдруг они совсем маленькие, эти шабашники? Бабушке и дедушке их искать трудно, а мне — в самый раз. У меня очень хорошие глаза, дедушка сам говорил. Как потеряет дома что-нибудь маленькое — так всегда меня зовёт. "Лидуша, — говорит, — ну-ка, погляди своими глазками молодыми: я тут где-то иголку на пол обронил" И я смотрю на пол, на ковёр красный, с узорами — и сразу вижу: вот она, иголка дедушкина! Я же молодая совсем, всё-всё вижу, замечаю. Я б и шабашников сразу им нашла, если бы знала что это такое. Но разве ж они скажут мне, бабушка с дедушкой? Они ругались долго, но совсем не страшно. Вот у нас дома, в Москве, на первом этаже живёт дядя Федя. Мама говорит, что он пьяница и бабник. Что такое бабник, я не знаю. А пьяница — это человек, который шатается, у него плохо изо рта пахнет, а ещё пьяница громко ругается плохими словами на букву «Б», «П» и ещё «Х». И может побить. Я сама почти видела, как дядя Федя бил тётю Свету. Тётя Света старая уже, у неё внук есть, Серёжка. Значит, она уже бабушка. Но пьяница тоже. Они с дядей Федей вместе шатаются, говорят плохие слова, и иногда дядя Федя её бьёт. Я сама не видела, я слышала только. Мы же прям над ними живём. Бывает, грохот такой слышу, стекло как будто разбивают, тётя Света кричит громко, а мама мне уши затыкает, и говорит тихо очень: "Господи, когда ж они там друг друга уже поубивают, а? Алкашня" Она тихо говорит очень, а я всё слышу. У меня потому что уши тоже молодые. Всё-всё слышу. У мамы большой живот, который иногда шевелится. По вечерам мне разрешают его погладить и послушать. Вот мама мне не верит, а я правда слышу как внутри живота кто-то икает. У меня скоро будет братик. Или сестрёнка. Лучше б, конечно, братик. Он тогда не будет в мои куклы играть, у него другие будут игрушки. Солдатики, машины и, может быть, пистолет с пистонами. Я всегда такой хотела, но мне почему-то дарят только кукол. А пистолет, говорят, надо только мальчикам дарить. Вот будет у меня братик, купят ему пистолет, а я буду у него просить разрешения пострелять. Чтоб дымок такой вкусный был. Я иногда на улице ленточки от пистонов нахожу, и собираю. Их ещё нюхать можно, они дымком пахнут вкусно. А дедушка с бабушкой ругались совсем не так как дядя Федя с тётей Светой. "Дурень старый, — говорит бабушка, — куда ты размахнулся? Шифер, кирпич, утеплитель… Участок поднимать нужно, там вода по пояс. Песок возить надо прежде. Пять-шесть машин. А потом уже о шифере думать, бестолковка" А дедушка, выписывая на листе бумаги какие-то синие закорюки, бранился: "Обожди. Куда ты лезешь со своими советами? Я сам знаю про песок, не надо меня учить. Что ты вообще подглядываешь, а? Встанет за спиной, и вот смотрит, смотрит… Я для себя пишу, тебе не понять". "Ну-ну, — смеётся бабушка, — давай, пиши, писатель. Ничего тебе не скажу больше. Ты только во-о-о ту строчку вычеркни. Которая "Топор — пять штук". Дровосек лысый". Дедушка хмурится, потом тоже как засмеётся, и бабушку по руке гладит: "Лысина — это у меня из-за тебя. Шутка ли, почти сорок лет с тобой прожил. У меня даже нога деревянная" Это дед обманывает, конечно. Или шутит. Мы же все знаем, что ногу он на войне оставил. Зачем войне дедушкина нога нужна — не знаю. Но нет у деда ноги. Есть такая ненастоящая, кожаная, с железяками. Она скрипит. Дед её дома за шторой прячет, а сам на костылях прыгает, да так ловко. Я один раз ногу за шторой увидела — испугалась. Маленькая ещё была, глупая. Сейчас-то я знаю, что это игрушечная нога, её боятся не нужно. Это дед с войной поменялся так. Он ей настоящую ногу отдал, а она ему — игрушечную, красивую. Хорошо поменялся. Такой ноги больше ни у кого нету. Наверное, деду все завидуют теперь. А он говорит, что эта нога у него из-за бабушки. Вот смешной! Думает, что я поверю. В общем, нет у нас пока никакой дачи. Есть лес, озеро рядом есть, и маленький домик деревянный. Там тесно, и очень много вещей разных. Я там, например, старый половник нашла. Настоящий, не игрушечный. Я теперь из песка и воды кашу варю, и настоящим половником её зачерпываю. В домике мы с бабушкой спим, пока дедушка с моим папой опять что-то строят. Наверное, дачу. И вообще, вокруг все строят дачи. Через дорогу тоже что-то строят. И живут в палатке. Я никогда не была в палатке, а очень хотелось. Я бабушке сказала, а она меня за руку взяла, и сказала: "Ну, пойдём с соседями знакомиться. Там у них мальчик бегает, твой ровесник. Вот и будет тебе друг" И мы пошли к соседям. Они меня пустили в палатку, и ещё познакомили с Ванькой. Он мальчик, но у него нету пистолета с пистонами. Может, он ненастоящий мальчик? Надо у бабушки спросить. Но теперь у меня есть друг. Я показала ему свой половник, а он мне показал большой гвоздь. И сказал, что это не гвоздь, а костыль. Вот врун какой. А то как будто бы я не знаю, что такое костыль. У дедушки моего есть даже два костыля. Вот какой врун этот Ванька. Мой дедушка когда-нибудь постоит эту дачу, и мы сюда приедем с моим братиком, и с пистолетом. И я Ваньке пострелять не дам. Даже если очень попросит. Не дам, потому что врать нехорошо. Только, жалко, бабушка не доживёт до этого дня, когда дед построит дачу. Она сама так сказала. А бабушка моя никогда не обманывает. Она хорошая, бабушка моя… *** — Мам, смотри какое озеро! Почти как море! — Андрюш, да где ж оно большое-то? Переплюнуть можно. Это и не озеро даже, а так, прудик. — А купаться тут можно? — Лучше не надо. Его лет двадцать никто не чистил. Бог его знает, что там на дне. — А вот собачка плавает, смотри, мам! Во-о-о она плывёт! — Где? — Эх, мама, ничего ты не видишь. Глазки у тебя уже старенькие, наверное. Вот же она, собачка. — И правда, собачка. Не заметила. — Мам, а это собачка чейная или сама по себе. — Нет такого слова в русском языке. Есть "чья-то"… Что-то в голове щёлкнуло вдруг. Мысль оборвалась, так и не начавшись. — Мам, ты чего? — Ничего. Погляди, Андрюш, вон тот дядя на берегу рыбку ловит? Или просто сидит? У тебя глазки молодые, ты всё-всё видишь… — Ловит, мам. У него и ведёрко рядом стоит. А можно подойти к нему тихонечко, посмотреть сколько он рыбки наловил? — Ну, давай подойдём, посмотрим. Если дядя не рассердиться. Посмотрим, и домой пойдём, обедать. — А на обед у нас что? — Не знаю, Дюш. Сегодня Машаня у нас кашеварит. Что она там приготовит — то и съедим. Возвращаемся домой, на дачу. Огибая лесное озеро, по земляничной поляне. Долго идём. Сын землянику собирает, нанизывает ягоды на травинку, высунув от усердия язык. — Не ешь ничего! — Кричу, и комара на руке прихлопываю, — Обедать не станешь. Машка тебе таких пистонов вставит. Пистоны… Задумалась. Улыбнулась. — Андрюш! — Рукой машу, к себе подзывая, — Иди сюда. Не хочешь после обеда в город со мной сходить? Я газет хотела купить, и тебе игрушку какую-нибудь. Пистолет с пистонами хочешь? — Неа. — Подбежал уже, и тут же на корточки опустился. — Мам, отойди, ты на таком месте ягодном стоишь. Купи мне лучше мяч футбольный. — Хорошо. Шаг в сторону делаю. Улыбка почему-то пропала. Стекла с лица вниз, опустив уголки губ. — Хватит, Андрей. Пойдём домой, Машка уже звонила, ругается. Идём дальше. Вдоль шоссе. Мимо дачного посёлка «Салют». Это не наш посёлок, наш дальше. Мимо Ванькиного дома. — Купаться ходили? — Ванькина жена, Наталья, кричит из-за забора. — Гуляли просто, землянику собирали. А Иван где? — Да на рыбалку попёрся. Сашку взял, в машину сел, сказал, чтоб до вечера не ждали — и уехал. — Жаль. Я б Андрюшку с ними отправила бы. Завтра он никуда не собирается? — А кто ж его знает? Ты вечерком зайди к нам, договорись заранее. — Спасибо, Наташ. — Да не за что. Вы заходите вечерком, с Андрюшкой. Дети поиграют, а мы посидим, потрещим. Ну и, того… — Наташка понижает голос, и выразительно щёлкает себя пальцами по горлу. Киваю. — Зайдём. Да, сын? — Нет. — Андрей упрямо опустил голову. — К Сашке не пойду. Он врун. Он говорит, что костыль — это такая хреновина, которую инвалиды себе подмышки суют как градусник. А костыль — это такой здоровенный гвоздь, которым шпалы на железной дороге прибивают. Вот зачем он врёт? Прижимаю ладони к щекам, надавливаю пальцами на глаза, и шумно выдыхаю: — Он не врёт, Дюш. И то, и другое — это всё костыль. — Так не бывает. — Бывает. Я тебе потом расскажу. А к Саше ты сегодня пойдёшь. Потому что я так сказала. Вопросы есть? — Есть. Это с нашего участка горелым воняет? — Мать твою, Маша! — Сорвалось. — Андрей, не слушай. Беги к нам, я догоню. Сегодня обедаем макаронами с тушёнкой. — Ура! Первого нет! — Радуется сын. — Ну, ещё раз скажи, давай! Сто раз уже повторил! — Злится Машка. — Сестра, из тебя повар как из нашей бабули космонавт Гагарин. Кстати, число сегодня какое? — А какое? — Тридцатое. Июня. — Господи, Боже мой… — Машка вскакивает, бежит к буфету, достаёт две рюмки и початую бутылку коньяка. — Маш, внутри оса дохлая плавает… — Сын показывает пальцем на бутылку. — Глазастый, блин. Всё-то он видит. Щас выловлю. Ты поел? Дуй на улицу. Нечего тебе тут сидеть, разговоры чужие слушать. Молча смотрим в рюмки. — Царствие тебе Небесное, бабушка… — Царствие тебе Небесное… Неуклюже, стесняясь, крестимся. Пьём. — Не хватает мне её, Маш… — Я зубы сжала, и глаза крепко зажмурила. — И мне. Так порой и тянет взять телефон — и номер её набрать… И просто спросить: "Бабуль, как ты там? А я вот в гости зайти хотела…" — Сестра всхлипывает. Наливаю по второй. — Теперь деда помянем. Раз уж начали… Царствие небесное тебе, дедулечка. — Царствие… — Вытирает лицо рукой Машка. — Небесное… — Закусывай. — Накладываю Машке макарон в тарелку. — Ешь. Я старалась. — Я тоже. — Шмыгает носом. — Только газ на кухне дерьмовый. Не успела кастрюлю поставить — всё сразу пш-ш-ш-ш… И пиздец. А макароны я б и сама сварить могла. Ты б вот попробовала тут борщ сварить, на этой кухне походной. Улыбаюсь, и ничего не отвечаю. — Машк… — Чувствую, захмелела я уже. С двух рюмочек. — А я о брате мечтала. Думала, ему пистолет с пистонами купят, а я поиграю… За кукол своих боялась. — И правильно боялась. — Отвечает с набитым ртом. — Они все у тебя страшнее атомной войны были. Я в детстве боялась их больше, чем дедова протеза. — Тоже боялась дедушкиной ноги? — Ага. Я, помню, на подоконник зачем-то полезла, штору отодвигаю — а там нога! Я даже слегка в штаны ссыкнула. Хорош ржать, мне года три тогда было, это не считается. Смеёмся. — По последней, что ли? — Смотрю вопросительно. Машка, склонив голову набок, придирчиво смотрит на кастрюлю макарон, а потом на оставшийся коньяк. — Да добьём уж всё. Что там осталось-то? Наливай. — Маша, ты алкашка. — До покойного дядя Феди мне далеко. Давай, говорю, наливай. — Ну, за бабулю с дедулей… — За вас, бабушка и дедушка. — Пусть вам там хорошо будет… — Пусть… Пьём, крестимся, плачем. *** — Девушка, этот пистолет с пистонами? — Нет, он пневматический. Шариками стреляет. — А с пистонами есть? — Пистоны? — Ну, ленточки такие. С точечками. — У нас автомат есть, с лазерным прицелом. — Понятно. Спасибо не надо. Точно нет пистонов? — Точно нет. — Очень жаль. Очень. До свидания. Очень-очень жаль… Сын 29-08-2007 11:11 Тёмным осенним промозглым вечером я поняла, что в моём животе поселился СЫН. То, что это — СЫН, а не, к примеру, глист — я поняла сразу. И очень ответственно стала его взращивать. Я кормила СЫНА витаминами «Прегнавит», пичкала кальцием, и мужественно глотала рыбий жир. СЫН не ценил моих усилий, и через пять месяцев вспучил мой живот до размеров пляжного мяча. И ещё он всё время шевелился и икал. Я торжественно носила в руках живот с СЫНОМ, и принимала поздравления и мандарины. Которые ела с кожурой, и с жеманной улыбкой. Мы с СЫНОМ слушали по вечерам Вивальди, и трагично, в такт, икали под "Времена года"… Через шесть месяцев я поймала себя на том, что облизываю булыжник с водорослями, который извлекла из аквариума. Я этого не хотела. Я выполняла приказы СЫНА. Через семь месяцев я стала килограммами есть сырую картошку. СЫН надо мной глумился. Через восемь месяцев я влезала только в бабушкин халат, и в клетчатый комбинезон, который делал меня похожей на жену Карлсона. СЫН вырос, и не оставил мне выбора. Через девять месяцев я перестала видеть собственные ноги, время суток определяла по интенсивности икоты СЫНА, ела водоросли, сырую картошку, мандарины с кожурой, активированный уголь, сухую глину, предназначенную для масок от прыщей, хозяйственной мыло, сырую гречку, сигаретные фильтры и кожуру от бананов. Я не стригла волосы, потому что баба Рая с первого этажа каркнула, что своими стрижками я укорачиваю СЫНУ жизнь. Я не поднимала руки над головой, чтоб СЫН не обмотался пуповиной. Я никому не давала пить из своей чашки. Я старательно запихивала в себя свечи с папаверином, чтобы СЫН не родился раньше времени. Причём, запихивала их не туда, куда надо. Подумаешь, ошиблась на пару сантиметров… Я купила СЫНУ коляску, кроватку, 22 упаковки памперсов, ванночку, подставку в ванночку, зелёнку, вату, стерильные салфетки, 16 бутылочек, 20 сосок, 20 пеленок, 5 одеял, 2 матраса, манеж, велосипед, 15 чепчиков, 12 костюмов, 5 полотенец, 20 ползунков разных размеров, распашонки в неисчислимом количестве, шампунь, масло для попы, газоотводную трубочку, отсасыватель соплей, клизму, 2 грелки, зубную щётку, музыкальную карусель, 2 мешка погремушек и жёлтый горшок. Я возила горшок в коляске по квартире, стирала и гладила с двух сторон все 20 пелёнок, 20 костюмов и далее по списку, а моя мама втихаря звонила психиатру. СЫН должен был родиться в период с 12 июля до 3 августа. Двенадцатого июля я собрала 2 пакета вещей. В первом лежали: тапочки, гель для душа, шампунь, зубная щётка, бумага, ручка, салфетки, расчёска, носки, резинка для волос и жетоны для телефона-автомата. Во втором пакете были 2 пелёнки, памперс на 3 кг., распашонка, голубой чепчик, голубой «конверт» с заячьими ушами, кружевной уголок, и соска-слоник. Тринадцатого июля я перетащила пакеты к себе в комнату, и поставила возле кровати. Четырнадцатого июля я купила прогулочную коляску, и переложила в неё жёлтый горшок. Пятнадцатого июля от меня сбежал в другую комнату муж. Шестнадцатого июля я сожрала ударную дозу рыбьего жира, и плотно оккупировала туалет ещё на два дня. Девятнадцатого июля мне с утра захотелось плакать. Я ушла в гостиную, села в кресло под торшером, достала из кармана своего необъятного халата «Тетрис», и начала строить пирамиду, тоненько при этом всхлипывая. Через час меня нашёл мой папа. Он посмотрел на меня, о чём-то подумал, подёргал себя за бороду, и тихо вышел. А ещё через час за мной приехала Скорая помощь. Я вцепилась руками в мужа, и заревела в голос. Муж посинел, и сел мимо стула. СЫН принял решение родиться. Меня привезли в роддом, взвесили, пощупали, заглянули внутрь практически через все отверстия в моём организме, и сказали, что СЫН родится к полуночи. На часах было семь часов вечера. В лифте, поднимающем меня в родблок, я заревела. Старушка-нянечка, которая меня сопровождала, торжественно пообещала не спать до полуночи, и лично отвезти меня и СЫНА в палату. Я успокоилась. В палате меня уложили на жёсткую кушетку, и оставили одну. Стало скучно. СЫН внутри меня молчал, и никак не намекал на то, что он хочет родиться. Стрелки больничных часов показывали восемь вечера. Пришли врачи. Долго читали мою карту. Щупали мой живот. Разговаривали: — Схватки? — Слабые. — Воды отошли? — Нет ещё. — Стимуляция? — Подождём. Сама должна. — Шейка? — На пять сантиметров. — А почему не рожаем?! И все посмотрели на меня. Я икнула, и мне стало стыдно. Да, я приехала сюда рожать. Но я понятия не имею, почему я не рожаю! И не смотрите на меня так! Икнула ещё раз, и тут почувствовала, как подо мной растекается тёплая лужа. Испугалась, и заорала: — Рожаю!!! Ко мне подошли, пощупали живот, похвалили, и ушли. Через минуту пришла акушерка, поменяла мне простынь, и села рядом: — Боишься? Спрашивает, а сама улыбается. Очень смешно. Из неё вода не течёт… — Боюсь. Честно отвечаю. И тут же меня колотить начало, как в ознобе. — Завтра бегать уж будешь. Колбасой по коридору. Улыбается. Я рот открыла, чтоб ответить что-то, и тут дыхание перехватило: по всему позвоночнику прошла волна боли, докатилась до коленей, и пошла на убыль. СЫН твёрдо решил родиться до полуночи. …Через три часа я лежала на мокрой от пота кушетке, сквозь багровую пелену боли видела только свои покусанные руки, чьи-то холодные пальцы убирали с моего лица прилипшие волосы, и при каждой новой схватке выгибалась дугой. Кто-то перевернул меня на бок, и сделал укол. Стало легче. В ногах увидела трёх девочек-практиканток, которые без интереса смотрели мне куда-то между ног, и тихонько переговаривались: — Порвётся… — Неа. — Спорим? — Не буду. — Голова лезет… — Надо Елену Анатольевну позвать… Голова лезет?! Уже?! Где?! Руки непроизвольно потянулись под живот, но тут же перехвачены на полпути: — Ты чё? Куда ты руками полезла? Инфекцию занесёшь! Второе дыхание открылось. На выдохе быстро спрашиваю: — Волосы какого цвета? — Тёмные. Плохо видно. — А глаза? Глаза видно? Сдавленное хихиканье: — Угу. Ещё как. Пришла врач. Тоже посмотрела. На голову и на часы. Потом протянула руку: — Вставай. Только осторожно, на голову ему не сядь. Боком, боком поднимайся… Вот так… теперь идём… Тихонечко, не упади… Теперь давай лезь на кресло… Ножки вот сюда клади… Вот эти как будто рычаги видишь? Хватайся за них двумя руками, подбородок прижми к груди, и тужься! Давай! Ну, ещё чуть-чуть! Ничего не вижу уже. Глаза щиплет от пота, волосы в рот лезут. Заколку где-то за кушеткой потеряла. Тужусь так, что позвоночник трещит. Слышу, как трещит. — Давай, давай ещё сильнее! Стоп! Всё! Не тужься! Кому сказала — не тужься! Голова вышла, теперь тельце само родиться должно. Дыши, дыши глубже, и не тужься, а то порвёшься… Не тужься. Как будто я могу это контролировать. Но — стараюсь. Дышу как паровоз Черепановых на подъёме. ХЛЮП! Такой странный звук… Как будто кусок сырой печёнки на пол уронили. И — пустота внутри. И дышать можно стало. Зажмурилась, и почувствовала, что мне на живот что-то положили. Тёплое. Мокрое. Скользкое. И живое. И оно ПОЛЗЁТ! Открываю глаза… Тяну руки. Накрываю ладонями маленькое, жидкое как у лягушонка, тельце… СЫН… Это МОЙ СЫН! Животом чувствую, как стучит ЕГО маленькое сердечко. Кто-то осторожно убирает мои руки, и просит: — Ещё потужься разок, девочка… Щас детское место выйдет, мы посмотрим, чтоб всё чисто было, чтоб внутри ничего не осталось, ребёночка помоем, и тебе дадим. Тужусь. Что-то легко выскальзывает. Через полминуты слышу детский крик. Поворачиваю голову вправо: надо мной стоит врач. Лица его не вижу — оно за повязкой. Вижу глаза. Морщинки лучиками разбегаются в стороны: — Ну, смотри, мамочка, кто у нас тут? Смотрю во все глаза. Улыбка до крови надрывает сухие, потрескавшиеся губы… Потерянно смотрю на морщинки-лучики, и выдыхаю: — СЫНУЛЬКА… Смех в палате. Мне осторожно кладут на живот СЫНА. СЫН ползёт к моей груди, и тоненько плачет. Прижимаю к себе родного человечка, боясь его раздавить. Слёзы капают на подбородок, и на сыновью макушку. Целую его в головку, и всхлипываю: — СЫН… Мой СЫН… Мой сыночек, моя кровиночка, моя радость маленькая… Мой… Только мой… Самый красивый, самый любимый… Мой Андрюшка! Имя выскочило само по себе. Почему вдруг Андрюша? Хотели Никитку… Но вы посмотрите: какой он Никитка? Он не похож на Никиту!!! Это Андрюшка! Я ждала тебя, СЫН. Я очень тебя ждала. У тебя есть дом, малыш. Там есть маленькая кроватка, и жёлтый горшок. Есть коляска и игрушки. Там живут твои папа, бабушка, и дедушка. Там тёплое одеяльце и ночник-колобок. Тебе понравиться там, СЫН… На часах — ровно полночь. Меня на каталке вывозят в коридор, и протягивают телефонную трубку. Я прижимаю к уху кусок казённой пластмассы, пахнущей лекарствами, облизываю губы, и шёпотом туда сообщаю: — Папа Вова… У нас уже целых полчаса есть СЫН! Он маленький, красивый, и его зовут Андрюша. Мы ошиблись, папа… Это не Никита. Это Андрюша. Наш СЫН! Два вопроса 31-08-2007 12:53 Темно. Темно и тепло. И с этим как раз всё предельно ясно. Темно — потому что на улице ночь, а ты — ты просто не хочешь зажечь в доме свет. Тепло — потому что асфальт, нагретый за день пыльным солнцем мегаполиса, охотно отдаёт пахнущее битумом тепло засыпающему городу. Если бы на все вопросы можно было бы легко найти исчерпывающие ответы… И сидишь ты у окна. И ничего за ним не видишь. Потому что, как всегда, на твоей улице не горит ни один фонарь. И звёзд на небе нет. Тоже не работают. Наверное. Перегорели. Всё не так. Всё неправильно. Но — уже случилось. И тебе лишь остаётся искать в себе причины случившегося. И отвечать на заданные самому себе вопросы. И тогда, кажется, ты всё сможешь понять. Наверное, сможешь. Два вопроса. Всего два: „Почему?“ и „Что делать?“ Простые такие вопросы. Лёгкие. Тогда почему на них так трудно ответить? Закономерность. Мы с лёгкостью цитируем наизусть Хайяма, помним, в каком году вступила на престол Екатерина, а вот вопрос „Что делать?“ ставит в тупик не только Чернышевского. Почему? Не знаю. Так получилось. Жалею ли об этом? Нет. Не жалею. Я просто люблю. Его. Просто так. Потому что он есть. Потому что хожу с ним по одной земле, и дышу одним воздухом. А ещё у него глаза голубые. Почему именно он? Не отвечу. Никто не ответит. Может, просто оказалась в нужном месте, в нужное время, а может, это просто кому-то было надо. „Ищите — и обрящете“ Я искала. Я тебя долго искала. Слишком долго, наверное. Разменивала себя по мелочи, тратила налево и направо, что-то находила, да всё не то. Только понимание приходило постепенно, и слишком медленно. А мне казалось, я сразу пойму, что это — Ты. Ошибалась. И когда встретила тебя — ничего не поняла. Ничего не почувствовала. Ты — старше. Ты — мудрее и опытнее. Рядом с тобой себя чувствуешь неловко. И всё-таки, ты со мной. Я — младше, и многого ещё не понимаю. Возможно, уже и не пойму никогда. Хотя и очень стараюсь. И ещё я замужем. Я никогда тебе не врала. Хотя, не скрою, иногда очень хотелось. Всем вру. Мужу вру. Себе. Себе даже больше всех. А вот тебе врать — не могу. Устала. Устала врать, устала скрываться. Глаза лживые прятать устала, улыбаться резиново, фальшиво, нарисованно. И сделать ничего не могу. Муж. Он хороший. Он — родной, проверенный, надёжный Но нет у него, такого родного и хорошего, такой уютной шёрстки на груди. И глаз таких, пронзительно-голубых, нет. И он никогда не гулял со мной по нагретым солнцем, липким от смолы, шпалам… И не вплетал мне в волосы одуванчики. У него есть всё. Кроме этого. Такая малость… Такой пустяк… Но, как оказалось, очень нужный пустяк. А ещё он не умеет любить так, как ты. До слёз, до хрипоты, до боли. Как в последний раз в жизни. Я не хочу тебя терять. Не хочу! Хочу тебя видеть, слышать, чувствовать. Хочу просто быть рядом, и дышать тобой. Я отдам тебе всё, что у меня есть: отдам тебе свою душу, своё тело, свою любовь… Я отдам тебе своё сердце, если твоё устанет биться… Ты знаешь. Ты всё это знаешь. Ты слишком, слишком много знаешь. Я делала это сознательно, открывая тебе каждый новый день всё больше и больше своих уязвимых мест. Чтоб на равных быть. Чтобы знал, что люблю. Ты боишься, что я тебя оставлю. Я боюсь, что ты в любой момент можешь сделать мне больно, точно зная, в какое место бить. Всё по-честному. Но ты бережёшь меня. А я — тебя. Я вынашивала свою любовь долгие годы. Носила в себе, и боялась, что, когда она появится на свет — она окажется никому не нужной. И рожала её тяжело. Но ты был первым, кто сразу взял её в свои руки. И оставил себе. Три года. Три долгих-долгих года мы росли втроём. А сейчас мне страшно. Потому что надо что-то решать. Это не может продолжаться долго. Я нужна тебе целиком. Вся. Без остатка. Тебе нужна эта мишура с Мендельсоном и лупоглазой куклой на капоте чёрной „Волги“, два кольца в бархатной коробочке, и синий штамп в паспорте на четырнадцатой странице. И чтоб у тебя дома в ванной висел мой домашний халат, а в комнате стояла детская кроватка… И в ней лежал маленький человечек, похожий на тебя, но с моими глазами… „Нам нужна Принцесса!“ — твои слова. Твоя просьба. Мольба. Нужна. Очень нужна. Мне ночами сниться русая головка, и маленькие ручки, пахнущие молоком… Маленькие-маленькие ручки… И — не могу! Я три года каждый день предаю человека, который рядом со мной уже восемь лет. Я вру ему, глядя в глаза. Я говорю ему, что люблю — и он верит. Ты сказал, что хуже уже не будет. Что я предала его уже единожды, три года назад, и теперь уже неважно, когда он об этом узнает… Что мне только нужно ему всё рассказать. Ты сказал, что устал меня делить на две части: на свою, и его. Что мне делать? Я хлопаю мокрыми ресницами, всё понимаю, но молчу как собака. А молчание — оно не всегда золото. Обратный отсчёт уже пошёл. Я это вижу и чувствую. Как сделать правильный выбор между любовью и безмерным уважением? Что главнее? Что делать? Думать. И решать. Потому что времени слишком мало. А что больнее? Убить собственными руками свою выстраданную, переношенную, в муках рождённую любовь, или получить серию прицельных ударов в каждое из своих уязвимых мест? Три года. Восемь лет. Три года счастья и вранья. Радости и слёз. Ласки и боли. Шёпота и криков. Восемь лет спокойной жизни. Сын-отличник. Дом, в котором каждая тряпочка положена на своё место своими руками, и каждый гвоздик — вбит руками заботливого мужа, отца и хозяина… Мокро. Лицо мокрое, руки, губы, щёки, подоконник… И темно. Фонари не работают. Звёзд на небе нет. Как в бочке с гудроном. Рожала — мучилась, а убивать — ещё мучительней и страшнее. Русая головка… Маленькие-маленькие ручки нерождённой, приснившейся Принцессы… Голубые глаза, колючая щека, трущаяся о мои руки, голос с хрипотцой… Мокро и темно. Темно и мокро. И ещё больно. Ампутация души без наркоза. Кровь из прокушенной губы на белом подоконнике. „Является ли Ваше согласие вступить в брак добровольным? Ваш ответ, невеста?“ — „Да!“ — „Ваш ответ, жених?“ — „Да!“ — „Сегодня, 12 апреля, ваш брак зарегистрирован“ „Я тебя люблю…“ — „И я тебя…“ — „Я никогда тебя не предам! Никогда!“ — „Я верю тебе, маленькая моя, верю, родничок мой…“ „А как Вас зовут?“ — „Валерия. Можно Лера“ — „Лера… Замечательное имя! И глаза у Вас замечательные… А что Вы делаете сегодня вечером?“ „Жень, у нас будет ребёнок…“ — „Повтори!“ — „Я беременна, Женьк..“ — „Ты уверена? Да? На сто процентов? Это правда? Это… Подожди… То есть, ОН — уже там сидит? Внутри? В животике?“ — „Жень, ну перестань…“ — „Лерка! Я тебя люблю! У меня будет сын! Сын-сын-сын!“ — „Ты ненормальный, Лавров… Но я тебя обожаю!“ „Алёш… Я… Мы… Не надо было… Как же я теперь, а?“ — „Лерик, Лерик… Тихо-тихо, солнышко моё… Всё будет хорошо, малыш. Я тебе обещаю. Всё будет хорошо. Я люблю тебя, Лерк..“ — „И я тебя люблю… Господи, что теперь делать, мамочка?“ „Я хочу сказать тост! Для своей жены. Лера, родная моя, с днём рождения тебя, девочка. Дай Бог тебе, хорошая моя, здоровья, спасибо тебе за то, что терпишь меня почти восемь лет, спасибо тебе за Ваньку, спасибо, что рядом… Не было бы у меня тебя — у меня не было бы ничего. Я люблю тебя, детка! За мою жену прошу выпить стоя!“ „Я скучаю, Лёшка… Я задыхаюсь без тебя! Я минуты считаю до встречи! Я письма твои перечитываю, когда тебя рядом нет! Я больше так не могу! Ну, сделай же что-нибудь! Ты же мужик, в конце концов! Ну, пожалей ты меня!“ — „Лера, котёнок, всё зависит только от тебя. Думаешь, мне легко? Я провожаю тебя до дома, и отдаю любимую женщину другому мужчине… Я не знаю, и знать не хочу, ЧТО ты делаешь с ним дома! Лер, выходи за меня замуж! Роди мне дочку, Варенькой назовём, как ты хотела… Лер, ну ты что? Ну, не плачь… Я никому тебя не отдам, маленькая… Никому не отдам. Видит Бог — не вру!“ …Поворот ключа в замочной скважине. Вздрагиваю. Машинально вытираю подоконник, и лицо. — Приветик! А почему в потёмках сидишь? Почему не встречаешь? — Жень… Я хочу тебе кое-что сказать… Ты только свет не включай, ладно? — Как скажешь…Что случилось? Ты плачешь, что ли? Лер, не пугай меня! Что стряслось? — Я хотела тебе сказать…. Нет, я давно хотела тебе сказать… В общем… Чёрт, подожди. Не торопи. Молчи. Мне собраться надо… Вот… Уффф… Жень… Жень, прости меня, дуру! — Да что такое? За что прощать?! — Прости! Прости! Прости, Женька! Прости меня! — Лер, ты что? Быстро поднимись! Куда ты на холодный пол коленями, дурочка? Встань немедленно! — Женька, я такую глупость натворила… Ты прости… Прости! Простишь, да? — Тихо, тихо… Всё хорошо. Всё в порядке. Лера Лаврова с ума сошла. Это бывает. Это нормально. Встань ты, глупая тётка! Простил, простил. Всё простил уже. Давно. Успокойся. „Простил. Он простил. А я себя — простила?“ — Женя, нам нужен второй ребёнок. Девочка. Варя. Прямо сейчас! — Солнце, ты не обижайся, но прямо сейчас тебе девочки Вари не будет. Вот через девять месяцев — может быть. Буду стараться. Пошли, пошли уже. Пойдём, покажу тебе, что я тебе принёс! Вытри нос, глупая. Пойдём, Мария Магдалена, блин. Темно. Темно и тепло. Темно — потому что за окном ночь, а на улице, как обычно, не горит не один фонарь. И звёзд нет. Перегорели, наверное… А тепло — потому что рядом Он. У него нет голубых глаз, нет уютной шёрстки на груди, и он не пойдёт гулять со мной по шпалам. Зато он подарит мне Принцессу. Девочку с маленькими ручками, пахнущими молоком… А убивать — совсем не больно. Про Принцев 04-09-2007 13:02 Пролог. Мы будем вас беречь. Мы будем вас холить и лелеять. Мы будем стирать вам носки, и делать праздничные минеты с проглотом. Будем жрать ради вас мюсли, похожие на козье говно, и салаты из капусты. Будем до потери сердцебиения убиваться на беговой дорожке в спортзале. Будем выщипывать брови, и выдирать воском нежелательные волосы на своём теле. Мы будем рожать вам детей. Любить ваших мамочек. Гулять с вашими стаффордами. Опускать за вами сиденье унитаза. Слушать ваши мудовые рыдания: "Тебе не кажется, что ОН у меня такой маленький? Оооо… И стоИт как-то не так… А ты меня не бросишь, когда я стану импотентом? Обещай мне! Поклянись на бабушкиной Библии!" И мы будем вас любить. Потому что вы — МУЖЧИНЫ. А мы — мы любим чувствовать себя страдалицами. Мы. Женщины. Созданные для вашего комфорта и для вашей же головной боли. Плюс к минусу, минус к плюсу… Когда мне было четырнадцать, я свято верила в принца. Пусть даже и без коня. Хрен с ним. С конём. Мой принц должен был быть красив, высок, кудряв, голубоглаз, и очень хорошо воспитан. В семнадцать лет я поняла, что мой принц — это хохол из Винницы. Естественно же без коня, без кудрей, и без голубых глаз. Я воспевала Домострой, вдохновенно пекла пирожки с капустой, варила борщ на сале, как научила меня твоя мама, молча собирала по дому твои носки, и замачивала их в зелёном тазу. Тоже, кстати, подаренном твоей мамой нам на свадьбу. Я отпускала тебя с друзьями в баню с проститутками, пока сидела дома беременной, а потом отстирывала с твоих, вывернутых наизнанку трусов, губную помаду, и страдала. Потому что ощущала себя частью женской общины. Которая ДОЛЖНА была страдать. Я с гордостью могла внести свою лепту в разговор на тему: "А вот мой мудвин вчера нажрался, и…" Ты не оценил моих героический усилий, и съебался. Положив тем самым начало моему долгому и длинному поиску Другого Принца. В двадцать лет я поняла, что Принцев можно классифицировать. На: 1) Чужих Принцев 2) Потенциальных Принцев и 3) Нихуя ни разу не Принцев Чужие Принцы тем и ценны, что они — не твои. И большой вопрос — останутся они в Твоём королевстве, или ускачут к своей Принцессе. Которая сидит дома, воспевает Домострой, и топит вонючие носки в зелёном тазу. Чужой Принц, как правило, обладает и конём, и кудрями, и членом в двадцать сантиметров — в общем всем, чем положено обладать Твоему собственному принцу, которого у тебя почему-то нет. Чужой Принц приезжает к тебе по пятницам, в десять вечера, дарит тебе цветы и плюшевого мишку, потом смущённо выходит на балкон, звонит своей Принцессе, скорбно сообщает ей, что у него сегодня корпоративка, и он вернётся утром, клянётся ей в любви, а потом ложится в Твою постель, и до утра упражняется в искусстве орально-генитального секса, оглашая помещение криками страсти. К утру глаза Чужого Принца затягиваются грустной поволокой, как два озера туманом, и непременно следует неотъемлемый монолог: "Девочка моя, родная моя, почему? Ну почему я не встретил тебя раньше? Где я был? Где ты была? О… Какая боль… Я не хочу от тебя уходить… Я хочу вечно лежать в твоих объятиях… Но, чёрт подери, время уже восемь, и мне пора домой. Не скучай, моя любимая, в следующую пятницу я вернусь!" Да. Иногда они даже возвращаются. На месяц или полтора. В любом случае, коллекция плюшевых медведей пополнена, и ты не ломаешь голову над тем, что подарить малознакомой подруге на день рождения. Потенциальный Принц — это заготовка человека с хуем. Не отшлифованная никем до конца. Потенциальный Принц не имеет, как правило, ни-че-го, кроме какого-то одного НО. Это может быть какой-то ниибический талант, который Принц не смог реализовать самостоятельно, или неземная красота, или хорошо подвешенный язык — неважно. Главное, что глаз сразу цепляется за какую-то деталь, и ты начинаешь долго и кропотливо ваять из него Своего Принца. Ты обзваниваешь всех своих знакомых, чтобы пропихнуть талант Своего Принца повыше. Ты ищешь ему работу, и кормишь деликатесами. Ты объясняешь ему, что не надо тереть клитор пальцем, как трёт ластиком единицу в дневнике второклассник. Ты учишь его заниматься любовью, а не дрочить бабой. Ты любовно вытачиваешь каждую деталь. На это, порой, уходят, годы… А в оконцовке ты имеешь вполне сносного Своего Принца, который хорошо зарабатывает, царь и бог в постели, который никогда не нассыт мимо унитаза, и всегда моет за собой посуду. Радуйся, женщина. И поспеши. Потому что радоваться ты будешь недолго. Очень, очень скоро Твой Принц сложит свои вещи в купленный тобою клетчатый чемодан, грустно погладит тебя по голове, и скажет в сторону: "Малыш, спасибо тебе за всё. Я очень благодарен тебе за твою заботу, но я полюбил Машу. Ты — умная женщина. Ты поймёшь меня. Любовь — это прекрасно. Не правда ли? Ну, прощай, малышка. Я тебе когда-нибудь позвоню" И ты стоишь у окна, приплюснув нос к холодному стеклу, и смотришь, как твой Принц уезжает к Маше. Которой он не будет натирать клитор до волдырей. У которой не будет занимать деньги. И с которой будет заниматься Любовью. Именно так, как ты его учила все эти годы. Умничка. После всего этого, как-то незаметно начинает пропадать вера в существование Принцев, и в твоей жизни появляется Нихуя Ни Разу Не Принц. Как правило, его зовут Петя. Или Вася. Или Коля. И появляется он в твоей жизни стихийно и случайно. Это может быть водитель, который подвёз твою пьяную тушку в пять утра из «Самолёта» домой. Или сантехник, который пришёл чистить твой унитаз, после того, как твой отпрыск спустил в него полукилограммовый апельсин. Или врач, которого ты вызвала на дом, потому что непонятно с чего, блюёшь уже пятый день. И ты с ним разговариваешь, и понимаешь, что он тебе, в общем-то нахуй не нужен. И ты ему тоже не нужна. Но вот почему-то он пригласил тебя в кино, и ты согласилась. А потом кино закончилось поздно, и он пошёл тебя провожать. И по дороге он рассказывает тебе о своей работе, а ты слушаешь вполуха, и тебе хочется спать. А у него тоже глаза слипаются, а живёт он в Бутово. И ты укладываешь его у себя в соседней комнате, а утром вы пьёте кофе на кухне, и обсуждаете, куда пойдёте вечером. И всё это как-то поверхностно… Случайно… Глупо и неинтересно. Тебе нужен хоть кто-то, кому можно перемыть кости в компании подруг. Ведь лучше вскользь обронить: "Да, есть у меня щас один мужик… так себе, ничего особенного… для здоровья. Пусть будет. Как что интересное подвернётся — нахуй пошлю. Ага", чем молча слушать других, иногда вставляя: "А вот когда, пять лет назад, я жила ещё с Володей…" В первом случае ты сойдёшь за нормальную, а во втором — за пиздострадалицу. Что лучше? И вот однажды твой Петя (Вася, Коля) проснётся в твоей постели. А ты посмотришь на него, и поймёшь, что дело уже зашло далеко. И что пора сделать вид, что вы с ним незнакомы. И в последний раз ты наливаешь ему кофе на кухне, улыбаешься, и закрываешь за ним дверь. И сразу же выключаешь все телефоны. А через три дня понимаешь, что тебе не хватает этих походов в кино. И утреннего кофепития. И небритых щёк. И в туалете сидушка унитазная опущена. Это как-то неправильно. И Мужиком в твоём доме больше не пахнет. И ты злишься на себя, а сама смотришь в окно, и ждёшь неизвестно чего. А потом ты включаешь телефон, и тебе приходит СМС-ка: "Я без тебя не могу! Мне тебя не хватает. Не хватает голоса твоего, смеха, улыбки. Тоненьких рук. Я люблю тебя, слышишь?" И ты краснеешь и улыбаешься. И перезваниваешь ему. И совершенно неожиданно для себя, говоришь: "А я тебя тоже люблю.." И — пугаешься на секунду. Потому что он — не Принц! Совсем-совсем не принц! … Тогда почему, стоя рядом с ним в ЗАГСе, и произнося сакраментальное "ДА!" — ты наконец чувствуешь себя Принцессой? Эпилог. Мы вас любим. Мы вас бережём. И мы вас будем беречь. Всегда. Вы — наши мужья, любовники, отцы наших детей и просто Друзья. Мы часто ошибаемся, обжигаемся, становимся упрямыми — не обижайтесь. Мы — женщины. Нам — простительно. А вы не ошибётесь никогда. Потому что умеете то, чего не умеем мы. Вы умеете делать из нас Принцесс. Соседка 14-09-2007 23:12 Светлые волосы раскиданы по подушке… Карие глаза смотрят сквозь него, бровки хмурятся… Губы приоткрыты, и пахнут яблоком… И прижать её к себе хочется, и не отпускать никуда… И кожа у неё смуглая, горячая и бархатная… И острые плечики вздрагивают… И темно. И только голос в невидимых колонках поёт про семь секунд: You're just seven seconds away… That's much, too much. I can't touch your heart You're just seven seconds away But, babe, it hurts when we're worlds apart You're just seven seconds away… И он торопится успеть, уложиться в отведённое ему время, и рвётся всем телом ей навстречу, и знает, что у него осталось только несколько минут… Несколько минут. И она уйдёт. Встанет, виновато улыбнётся, соберёт в пучок растрёпанные светлые волосы, закурит, выпустит в потолок струйку дыма, и спросит: — Проводишь? И знает, что нельзя ей отказать. Невозможно. И времени совсем нет. Можно только подойти к ней сзади, уткнуться носом в шею её, вдохнуть её запах — и молча отпустить… А потом ждать. Ждать-ждать-ждать. Ждать звонка. Или встречи. Или сообщения на экране монитора: "Ты меня ждёшь?" Ты меня ждёшь? Зачем она спрашивает? Кокетничает? Жду. Всегда жду. Каждый день, каждую минуту… Жду. Глаза её снятся. Волосы. Запах на подушке заставляет перебирать в памяти секунды и мгновения… Она вернётся. Она обещала. Она вернётся… Моя девочка… Моя — и не моя… Вечер пятницы. Лето. Темнеет поздно. Иду бесцельно, и просто живу. Я ощущаю, что я — живу. Я чувствую запах лета, листьев, бензина-керосина, и слышу музыку, доносящуюся из летнего кафе. Сигарета в руке стала совсем короткой. Я затянулся в последний раз, и пошёл на звуки музыки. В кафе было шумно, людно, и молодая чернявая официантка, держа в руках грошовый блокнотик, осведомилась: — Вы уже выбрали? Настроение было хорошее. Девочка-официантка — приятная, не вызывающая раздражения. — Пиво. Ноль пять. Пока всё. И улыбнулся ей в ответ. Девочка ушла, а я смотрел ей вслед. Что-то в ней было… Определённо, было. Может, глаза? Живые, любопытные… Как у дворняги… Или трогательная белизна кожи в вырезе белой рубашки? Или тонкие пальцы, сжимающие переполненную пепельницу? Не знаю. Но сегодняшний вечер сулил приятные сюрпризы, я это чувствовал кожей. Дикая. Маленькая дикая девочка. Суетливая, живая, настоящая… Не бойся меня, девочка… Я никогда не сделаю тебе больно… Пока не сделаю. Я слушаю твой голос. Не слова, нет. Мне неинтересно то, ЧТО ты говоришь. Мне нравится то, КАК ты это говоришь. Тонкий голосок, так вяжущийся с её внешностью, с сильным западно-украинским акцентом, звенит колокольчиком в голове. Говори, говори, девочка… Мне это нравится. Смейся, улыбайся, хмурься — тебе это идёт. Живой человечек, живые, настоящие эмоции. Губы пухлые взгляд приковывают. Настоящая… Месяц уже прошёл. А интерес не угас. Нет, и больше он не стал, что тоже интересно. Мне нравится встречать её после работы, нравится ловить взглядом огоньки в её глазках-черносливках, нравится касаться губами её волос, и проводить языком по тонкой белой шейке… Она вздрагивает, а я — я улыбаюсь. Моя. Она — моя. Так быстро, и так предсказуемо… Никогда не задумывался над тем, что у неё есть какая-то жизнь. Что она где-то гуляет, с кем-то общается, и не чувствует себя одинокой без меня. Пускай. Это неважно. И роли никакой не играет. "…You're just seven seconds away… That's much, too much. I can't touch your heart You're just seven seconds away But, babe, it hurts when we're worlds apart You're just seven seconds away…" Сигаретный дым струйкой уходит в открытую форточку, спускаясь капроновым чулком по веткам старого тополя… Позвонить? Нет? А почему бы и нет? — Ты где, моя радость? — дым, свиваясь в причудливые, размытые узоры, стелется по потолку… — Я? Я у подружки сижу. — голосок звонкий, запыхавшийся, и радостный. — Ммм… У подружки? Я её знаю? Подружка… Да, наверное, это так и надо: у неё должны быть какие-то подружки. — Наверное, видел… Светленькая такая, в твоём доме живёт, кстати… Светленькая. Замечательно. В моём доме живут десятка три светленьких девушек. Наверняка я её видел. — А если я к вам зайду сейчас — подружка не обидеться? Самому интересно — что за подруга такая? И чем она интереснее меня? Наверняка, откажет… Улыбаюсь заранее. — Подожди минутку… — шёпот в трубке, шорохи, смех звонкий. — Заходи, она не против. Спустись на четвёртый этаж. Даже так? Искрами рассыпается в пепельнице придушенная сигарета… Спускаюсь вниз. Карие глаза, светлые волосы, волнами рассыпанные по плечам, хрупкая фигурка. — Привет, ты к Оле? Смотрю на неё. Потом улыбаюсь: — А можно? — Проходи… — улыбается солнечно, открыто, искренне. Закуриваю, спросив разрешения. Две девушки. Такие непохожие. Разные. Одна — моя. Живая, настоящая, привычная, изученная до мелочей. Вторая — старше, выше, тоньше, деликатнее… И… И я смотрю на неё, и вижу только тонкие руки, сжимающие сигарету, и поправляющие непослушную прядь волос. Зацепило. Сильно зацепило. Но — не моё. Не допрыгнуть до неё, не достучаться, не вызвать огонька в её глазах… А если рискнуть, а? А? — Ты? — удивление в глазах, и улыбка неуверенная… — Я. — в глаза ей смотрю нагло. — Зачем пришёл? — бровки хмурит забавно, по-детски. — К тебе. Пустишь? Напролом иду. Не глядя. …Светлые волосы, раскиданные по моей подушке. Хрупкое, вздрагивающее тело… Длинные ресницы, отбрасывающие тень на раскрасневшиеся щёчки… С каждым движением я становлюсь к ней ближе — и дальше… Я касаюсь губами её влажного лба. Глаза широко распахиваются, и тонкие руки обвивают моё тело. — Тебе не больно, нет? — шепчу в маленькое ушко. Маленькая. Тоненькая. Хрупкая такая… — Нет… — выдыхает протяжно. Перебираю пальцами её волосы, вдыхаю еле уловимый запах её тела. Она сидит, подтянув к подбородку колени, и плечики дрожат. Прижимаюсь грудью к её спине, и чувствую, как бьётся её сердце. — Не уходи… Я не прошу, я не требую. Я вымаливаю. И в который раз слышу: — Не могу. Прости. Ты знаешь… А потом, не глядя на меня, она одевается, зябко обхватывает себя руками, и говорит в сторону: — Проводишь? И я провожаю её до лифта. И возвращаюсь домой. Один. Всегда один. Странная, неразгаданная и непонятная девочка. Женщина. Она старше, она — намного меня старше. Я в волосы её лицом зарываюсь, и понимаю, что дышу Женщиной. Настоящей Женщиной. Женщиной в теле ребёнка. И понимаю, что обратной дороги нет. Что я утонул в ней задолго до того, как понял — кто она. Какая она… Она проникла в меня, в каждую мысль мою, в каждое движение. Она отдала мне своё тело. Полностью. Целиком. И больше не дала ничего… Она приходит, чтобы получить своё. Берёт, и уходит, оставляя мне свой запах, и смятые простыни… А я — я не могу её догнать, удержать, запереть… Она всё равно уйдёт. Потому что Она не может принадлежать никому. Женщина-кошка. Сытая, гладкая, грациозная… Нежная, ласковая, тёплая… И — далёкая. Ей не нужен я. Ей не нужны слова мои, не нужны мысли и чувства. Ей не нужен никто. А вот она мне — нужна. Я жить хочу ей. Дышать ей. Для неё. Ради неё. Всё для неё. А ей — не нужно… Я закрываю за ней дверь, а через две минуты на экране монитора возникают слова: "Спасибо тебе за всё. Ты славный мальчик" Славный мальчик. И не более того. Я буду ждать тебя, слышишь? Буду ждать. Дни, месяцы, годы… Буду ждать тебя. Одну тебя. Только тебя. Потому что люблю. Люблю… …Она закрыла входную дверь, и, не зажигая света, села в кресло и закрыла лицо руками. "Я старая идиотка. Зачем я к нему хожу? Он просит? Пусть просит. Это его трудности. Ты мне ответь — зачем ТЫ туда ходишь? Молчишь? А я тебе скажу. Он — не такой. Он — другой. Он тебя любит только за то, что ты есть. Что ты ходишь с ним по одной земле, и дышишь одним воздухом. И вот скажи ему — "Убей ради меня!" — убьёт. И глаза эти врать не умеют. Ещё не умеют. Не научились ещё. И тебе страшно, да? Да. Страшно. Он младше тебя на десять лет, у него жизнь только начинается… Куда ты со своими мощами лезешь, дура? Отпусти его, не мучай… Верни его на место. Не могу. Не могу. Не могу я! Я видеть его хочу. Дышать им. Прятаться у него на груди, и трогать губами его ресницы… Голос хочу его слышать. Пальцы его целовать. Родные такие… Тёплые… Любимые пальчики… Засыпать и посыпаться рядом с ним. Гладить его рубашки по вечерам. Смотреть телевизор, сидя на его коленях… И — не могу. Что? Что ты от меня хочешь, а? Что ты жрёшь меня изнутри?! Не могу! Не отпущу! Не отдам! Никогда! И назови меня трижды сукой — я рассмеюсь тебе в лицо! Я люблю его. И это оправдываёт всё. И несущественным сразу делает, неважным… Люблю…" Мерно загудел системный блок, и замерцал экран монитора. И её руки привычно легли на клавиатуру, и так же привычно набрали текст: "Спасибо тебе за всё. Ты славный мальчик…" Шоколадная конфета 17-09-2008 15:08 Я недолго побыла единственным ребёнком в семье. Всего-то четыре года. Я даже понять этого не успела. Однажды у мамы вдруг появился живот. Он рос и шевелился. Был большой и круглый. Мама предлагала мне его потрогать, а я боялась. Мама ещё сердилась почему-то… А потом наступила осень. Бабушка нарядила меня в бордовый костюмчик со слонёнком на нагрудном кармашке, и повезла куда-то на автобусе. Потом мы с ней долго куда-то шли-шли-шли, пока не дошли до большого дома. Я подумала, что мы к кому-то в гости едем. Бабушка часто брала меня с собой в гости… Но в дом мы так и не зашли. Бабушка встала под окнами, неуверенно посмотрела на окна, и крикнула: — Таня! Я тоже хотела крикнуть, но почему-то застеснялась. Может быть, потому что на мне был мальчишечий костюм? Он мне не нравился. Из-за моей короткой стрижки и этого костюма меня постоянно принимали за мальчика. А я очень хотела, чтобы у меня были длинные косы. До пола. Как у Снегурочки. Но меня почему-то всегда коротко стригли, и не спрашивали чего я хочу. А я хотела ещё юбочку из марли, с пришитыми к ней блестящими бусинками, как у Насти Архиповой из нашей группы, и белые ботиночки от коньков… Я всю зиму просила папу снять с коньков лезвия, и отдать мне ботиночки. Лезвия их только портят ведь. Белые ботиночки, с большим квадратным каблуком… Я была бы самая красивая. А в этом дурацком костюме мне было неуютно и стыдно. Бабушка ещё раз позвала Таню, и вдруг схватила меня за плечи, и начала подталкивать вперёд, приговаривая: — Ты головёнку-то подними. Мамку видишь? Во-о-он она, в окошко смотрит! Голову я подняла, но маму не увидела. А бабушка уже снова кричала: — Танюша, молочко-то есть? — Нет, мам, не пришло пока… — Отвечал откуда-то мамин голос. Я силилась понять откуда он идёт — и не понимала. Стало очень обидно. — Где мама? — Я подёргала бабушку за руку. — Высоко она, Лидуша. — Бабушка чмокнула меня в макушку. — Не тяни шейку, не увидишь. А на руки мне тебя взять тяжело. — Зачем мы тут? — Я насупилась. — Сестричку твою приехали проведать. — Бабушка улыбнулась, но как-то грустно, одними губами только. — Это магазин? — Я внимательно ещё раз посмотрела на дом. Мне говорили, что сестричку мне купят в магазине. Странные люди: даже меня не позвали, чтобы я тоже выбрала… — Можно и так сказать. — Бабушка крепко взяла меня за руку, снова подняла голову, и крикнула: — Танюш, я там тебе передачку уже отдала, молочка пей побольше. Поцелуй от нас Машеньку! Так я поняла, что мою новую сестру зовут Маша. Это мне не понравилось. У меня уже была одна кукла Маша. А я хотела Джульетту… Так в нашем доме появился маленький. Маша была беспокойной и всё время плакала. Играть мне с ней не разрешали. А однажды мама собрала все мои вещи и игрушки в большую сумку, взяла меня за руку, и отвела к бабушке. Я любила гостить у бабушки. Там всегда было тихо, можно было сколько угодно смотреть цветной телевизор, а дедушка разрешал мне пускать в ванной мыльные пузыри. Я возилась в комнате со своими игрушками, рассаживая кукол по углам, и слышала, как на кухне бабушка разговаривает с мамой. — Не любишь ты её, Таня. — Вдруг тихо сказала бабушка. Она очень тихо сказала, а я почему-то, вот, услышала. Куклу Колю забыла посадить на диван, и подошла к двери. — Мам, не говори глупостей! — Это уже моя мама бабушке отвечает. — Мне просто тяжело сразу с двумя. Машеньке только месяц, я устала как собака. А тут ещё Лидка под ногами путается… И ты сама обещала мне помогать! — А зачем второго рожала? — Ещё тише спросила бабушка. — Славик мальчика хотел! — Как-то отчаянно выкрикнула мама, и вдруг всхлипнула: — Ну, пускай она у тебя месячишко поживёт, а? Я хоть передохну. Её шмотки и игрушки я привезла. Вот деньги на неё. Что-то зашуршало и звякнуло. — Убери. — Снова очень тихо сказала бабушка. — Мы не бедствуем. Деду пенсию платят хорошую. Заказы дают. Прокормим, не бойся. — Конфет ей не давайте. — Снова сказала мама, а я зажмурилась. Почему мне не давать конфет? Я же хорошо себя веду. Хорошим детям конфеты можно. — Уходи, Таня. Кормление пропустишь. — Опять бабушка говорит. — Ты хоть позванивай иногда. Ребёнок скучать будет. — Позвоню. — Мама сказала это, уже выходя с кухни, а я тихонько отбежала от двери, чтобы никто не понял, что я подслушиваю. Мама зашла в комнату, поцеловала меня в щёку, и сказала: — Не скучай, мы с папой в субботу к тебе придём. Я кивнула, но почему-то не поверила… Когда мама ушла, ко мне подошла бабушка, села на диван, и похлопала по нему, рядом с собой: — Иди ко мне… Я села рядом с бабушкой, и тихо спросила: — А мне ведь можно конфеты? Бабушка почему-то сморщилась вся, губами так пожевала, отвернулась, рукой по лицу провела быстро, и ответила: — После обеда только. Ты что, всё слышала? Я повернулась к бабушке спиной, и соседоточенно принялась надевать на куклу Колю клетчатые шортики. Бабушка вздохнула: — Пойдём пирожков напечём. С капустой. Будешь мне помогать тесто месить? Я тут же отложила Колю, и кинулась на кухню. Дома мама никогда не пекла пирожков. А мне нравилось трогать руками большой тёплый белый шар теста, и слушать как бабушка говорит: "Не нажимай на него так сильно. Тесто — оно же живое, оно дышит. Ему больно. Ты погладь его, помни чуть-чуть, поговори с ним. Тесто не любит спешки" Весь вечер мы пекли с бабушкой пирожки, а дедушка сидел в комнате, и сочинял стихи. Он всегда сочиняет стихи про войну. У него целая тетрадка этих стихов. Про войну и про Псков. Псков — это дедушкин родной город, он мне рассказывал. Там есть река Великая, и дедушкина школа. Он иногда ездит туда, встречается с друзьями. Они все уже старенькие, друзья эти. И тоже приезжают в Псков. Наверное, там им дедушка читает свои стихи. Когда уже стемнело, бабушка накрыла в комнате журнальный столик, принесла туда пирожки и розеточки с вареньем, а я, вымытая бабушкиными руками, чистая и разомлевшая, залезла с ногами в кресло, и смотрела "Спокойной ночи, малыши". О том, что я обиделась на маму я уже забыла. И сейчас вдруг начала скучать… Я тихо пробралась на кухню, и села у окна. Видно было фонарь и деревья. И дорожку ещё. По которой должна была в субботу придти мама. Я слышала как бабушка меня зовёт и ищет, и почему-то молчала, и тёрлась носом о стекло. Обнаружил меня дедушка. Он вошёл на кухню, скрипя протезом, включил свет, и вытащил меня из-под подоконника. Посадил на стул, и сказал: — Мама придёт в субботу. Обязательно придёт. Ты мне веришь? Я кивнула, но в носу всё равно щипало. — Завтра будем пускать пузыри. — Дедушка погладил меня по голове, и поцеловал в макушку. — А ещё я расскажу тебе о том, как наш полк разбомбили под самым Берлином. Хочешь? — Хочу… — Тогда пойдём в кроватку. Ты ляжешь под одеялко, а я с тобой рядом посижу. Пойдём, пойдём… И я пошла. И, засыпая на чистой-чистой простыне, пахнущей почему-то сиренью, я думала о маме и конфетах. А мама в субботу так и не приехала… *** Зазвонил телефон. Я посмотрела на определитель, и подняла трубку: — Да, мам? — Ты сегодня во сколько дома будешь? Я посмотрела на часы, пожала плечами, словно это могли видеть на том конце трубки, и ответила: — Не знаю. До шести я буду в офисе. Потом у меня подработка будет. Это часов до десяти. В одиннадцать заскочу домой, переоденусь, и в кафе. У меня сегодня ночная смена. — Постарайся зайти в семь. Тут тебя дома сюрприз ждёт. Неприятный. Мама всегда умела тактично разговаривать с людьми. — Какой? Скажи лучше сразу. — С ребёнком всё в порядке, он в садике. Володя приходил… Я крепко закусила губу. Вовка ушёл от меня четыре месяца назад. Ушёл, не оставив даже записки. Где он жил — я не знала. Пыталась его искать, но он хорошо обрубил все концы… А я просто спросить хотела — почему? — Что он сказал? Он вернулся? — Руки задрожали. — Он исковое заявление принёс, и повестку в суд… На развод он подал. — Почему?! — Другие вопросы в голову не лезли. — По кочану. — Огрызнулась мама. — Твой муж, у него и спрашивай. От хороших баб мужья не уходят, я тебе уже говорила! А ты всё с подружками своими у подъезда торчала! Муж дома сидит, а она с девками трепется! — Я с ребёнком гуляла… — Глаза защипало, но матери этого показать нельзя. — Я ж с коляской во дворе… — Вот и сиди себе дальше с коляской! А мужику нужна баба, для которой муж важнее коляски! За что боролась — на то и напоролась. — Да пошла ты! — Я не выдержала, и бросила трубку. Значит, развод. Значит, всё. Значит, баба у Вовки теперь новая… За что, Господи, ну за что, а? Снова зазвонил телефон. Я, не глядя на определитель, нажала на кнопку «Ответ», и рявкнула: — Что тебе ещё надо?! — Лидуш… — В трубке бабушкин голос. — Ты ко мне зайди после работки, ладно? Я уже всё знаю… — Бабушка-а-а-а… — Я заревела в голос, не стесняясь, — Бабушка-а-а, за что он так? — Не плачь, не надо… Всё в жизни бывает. Все проходит. У тебя ребёночек растёт. Ну, сама подумай: разве ж всё так плохо? Кому повезло больше: тебе или Володе? У Володи новая женщина, к ней привыкнуть нужно, пообтереться… А у тебя твоя кровиночка осталась. Каким его воспитаешь — таким и будет. И весь целиком только твой. Ты приходи ко мне вечерком. Приходи обязательно. На подработку я в тот день так и не пошла. Провалялась у бабушки пластом. Иногда выла, иногда затихала. Бабушка не суетилась. Она деловито капала в рюмочку корвалол, одними губами считая капли, и сидела у моего изголовья, приговаривая: — Попей, попей. Потом поспи. Утро вечера мудренее. Не ты первая, не ты последняя. Мать твоя дважды замужем была, тётка твоя тоже… А Володя… Что Володя? Знаешь, как люди говорят? "Первым куском не наелся — второй поперёк горла встанет". А даст Бог, всё у Вовы хорошо выйдет… — Бабушка?! — Я рывком села на кровати, краем глаза увидев в зеркале своё опухшее красное лицо: — Ты ему, козлятине этой вонючей, ещё счастья желаешь?! Вот спасибо! — Ляг, ляг… — Бабушка положила руку на моё плечо. — Ляг, и послушай: не желай Володе зла, не надо. Видно, не судьба вам просто вместе жить. Бывает, Господь половинки путает… Сложится всё у Володи — хороший знак. И ты скоро найдёшь. Не злись только, нехорошо это. Я с воем рухнула на подушку, и снова заревела… *** Нервы на пределе. Плакать уже нет сил. Дышать больно. Воздух, пропитанный запахами лекарств, разъедает лёгкие, и от него першит в горле… — Лида, судно принеси! Слышу голос мамы, доносящийся из бабушкиной комнаты, бегу в туалет за судном, и несусь с ним к бабушке. — Не надо, Лидуша… — Бабушка лежит лицом к стене. Через ситцевую ночнушку просвечивает позвоночник. Закусываю губу, и сильно зажимаю пальцами нос. Чтобы не всхлипнуть. — Не нужно судна. Прости меня… — За что, бабуль? — Стараюсь говорить бодро, а сама радуюсь, что она моего лица не видит… — За то, что работы тебе прибавила. Лежу тут бревном, а ты, бедная, маешься… — Бабушка… — Я села возле кровати на корточки, и уткнулась носом в бабушкину спину. — Разве ж мне тяжело? Ты со мной сколько возилась, сколько пелёнок за мной перестирала? Теперь моя очередь. — Так мне в радость было… — Тяжело ответила бабушка, и попросила: — Переверни меня, пожалуйста. Кидаю на пол судно, оно падает с грохотом… С большой осторожностью начинаю перекладывать бабушку на другой бок. Ей больно. Мне тоже. Я уже реву, не сдерживаясь. В комнату входит моя мама. От неё пахнет табаком и валерьянкой. — Давай, помогу. А ты иди, покури, если хочешь. Благодарно киваю маме, хватаю сигареты, и выбегаю на лестницу. У мусоропровода с пластмассовым ведром стоит Марья Николаевна, бабулина соседка и подружка. — Ну, как она? — Марья Николаевна, ставит ведро на пол, и тяжело опирается на перила. — Умирает… — Сигарета в пальцах ломается, достаю вторую. — Не могу я больше, Господи… Не могу! Уж лучше б я за неё так мучилась! За что ей это, Марья Николаевна? — Ты, Лидок, как увидишь, что рядом уже всё — подолби в потолок шваброй. Говорят, так душа легче отходит, без мук… Первая мысль — возмутиться. И за ней — тут же вторая: — Спасибо… Подолблю. Не могу больше смотреть, не могу! Слёзы капают на сигарету, и она шипит, а потом гаснет. Бросаю окурок в баночку из-под сайры, и снова иду к бабушке. Бабушка лежит на кровати ко мне лицом, и молчит. Только смотрит так… Как лицо с иконы. Падаю на колени, и прижимаюсь щекой к высохшей бабушкиной руке: — Бабушка, не надо… Не надо, пожалуйста! Не делай этого! — Слёзы катятся градом, нос заложило. — Тебе, Лидуша, квартира отойдёт. Дедушка так давно хотел. Не станет меня — сделай тут ремонтик, хорошо? Туалет мне уж больно хотелось отремонтировать, плиточку положить, светильничек красивый повесить… — Не на-а-адо… — Под кроватью коробочку найдёшь, в ней бинтик эластичный. Как умру — ты мне челюсть-то подвяжи. А то так и похоронят, с открытым ртом. — Переста-а-ань! — А в шкафу медальончик лежит. Мне на памятник. Я давно уж заказала. Уж проследи, чтобы его на памятник прикрепили… — Ы-ы-ы-ы-ы-а-а-а-а-а… — Иди домой, Лидок. Мама тут останется. А ты иди, отдохни. И так зелёная вся… По стенке ползу к двери. В кармане звонит телефон. Беру трубку и молчу. — Чо молчишь? — Вовкин голос. — Алло, говорю! — Чего тебе? — Всхлипываю. — Завтра двадцать восьмое, не забудь. Бутырский суд, два часа дня. Не опаздывай. — Вовкаа-а-а-а… Бабушка умирает… Пожалуйста, перенеси дату развода, а? Я щас просто не могу… — А я потом не могу. Не еби мне мозг, ладно? Это ж как ключи от машины, которую ты продал. Вроде, и есть они, а машины-то уже нет. Всё. Так что не цепляйся за этот штамп, пользы тебе от него? — Не сейчас, Вов… Не могу. — Можешь. Завтра в два дня. Убираю трубку в карман, и сползаю вниз по стенке… … "Не плачь, так получилось, что судьба нам не дала с тобой быть вместе, где раньше я была?" — Пела магнитола в машине таксиста, а я глотала слёзы. Всё. Вот и избавились от ненужных ключей. Теперь у Вовки всё будет хорошо. А у меня — вряд ли… "Только ты, хоть ты и был плохой… Мои мечты — в них до сих пор ты мой…" — А можно попросить сменить кассету? Ваша Буланова сейчас не в тему. Я десять минут назад развелась с мужем. Таксист понимающе кивнул, и включил радио. "Милый друг, ушедший в вечное плаванье, свежий холмик меж других бугорков… Помолись обо мне в райской гавани, чтобы не было больше других маяков…" — Остановите машину. Пожалуйста. Я расплатилась с таксистом, и побрела по улице пешком. Полезла за сигаретами — оказалось, их нет. То ли потеряла, то ли забыла как пачку пустую выкинула. Захожу в магазинчик у дороги. — Пачку "Явы золотой" и зажигалку. Взгляд пробегает по витрине, и я спрашиваю: — А конфеты вон те у вас вкусные? — Какие? — А во-о-он те. — У нас всё вкусное, берите. — Дайте мне полкило. Выхожу на улицу, и тут же разворачиваю фантик. Жадно ем шоколад. С каким-то остервенением. И снова иду вперёд. Вот и бабушкин дом. Поднимаюсь на лифте на четвёртый этаж, звоню в дверь. Открывает мама. Не давая ей ничего сказать — протягиваю через порог ладонь, на которой лежит конфета: — Я хочу, чтобы бабушка её съела. Пусть она её съест. Знаешь, я вспомнила, как ты мне в детстве запрещала есть конфеты, а бабушка мне всё равно их давала… Я тоже хочу дать бабушке конфету. Мама молчит, и смотрит на меня. Глаза у неё красные, опухшие. — Что?! — Я ору, сама того не замечая, и конфета дрожит на ладони. — Что ты на меня так смотришь?! Я принесла бабушке конфету! — Она умерла… — Мама сказала это бесцветным голосом, и села на пороге двери. Прямо на пол. — Десять минут назад. Сейчас машина приедет… Наступаю на мать ногой, и влетаю в комнату. Бабушку уже накрыли простынёй. Откидываю её, и начинаю засовывать в мёртвую бабушкину руку конфету. — Возьми, возьми, ну пожалуйства! Я же никогда не приносила тебе конфет! Я не могла опоздать! Я… Я с Вовкой в суде была, ба! Я оттуда на такси ехала! Я только в магазин зашла… Ну, возьми, ручкой возьми, бабушка!!! Шоколад тонким червяком вылез из-под обёртки, и испачкал чистую-чистую простыню, которая почему-то пахла сиренью… *** Я не люблю конфеты. Шоколад люблю, торты люблю, пирожные тоже, особенно корзиночки. А конфеты не ем никогда. Мне дарят их коробками, я принимаю подарки, улыбаясь, и горячо благодаря, а потом убираю коробку в шкаф. Чтобы поставить её гостям, к чаю… И никто из них никогда не спросил меня, почему я не ем конфеты. Никто. И никогда. Дед Мороз 28-09-2007 02:40 А у меня дома живёт Дед Мороз… Он живёт на телевизоре, и ему там нравится. Он умеет играть на гитаре, петь, и топать ножкой… Иногда у него садятся батарейки, и он молчит. А я вставляю новые… И Дед Мороз снова поёт, притоптывая в такт ватным валенком… * * * — Алло, привет! Ты чё такая гундосая? — Привет. Болею я. Чего хотел? — Дай посмотреть чё-нить стрёмное, а? Какую-нибудь кровавую резню бензопилой, чтоб кишки во все стороны, и мёртвые ниггеры повсюду. — Заходи. Щас рожу мою увидишь — у тебя на раз отшибёт всё желание стрёмные фильмы смотреть. — Всё так сугубо? — Нет. Всё ещё хуже. Пойдёшь ко мне — захвати священника. Я перед смертью исповедоваться хочу. — Мне исповедуешься. Всё, иду уже. — Э… Захвати мне по дороге сока яблочного, и яду крысиного. И того, и другого — по литру. — По три. Для верности. Всё, отбой. Я болею раз в год. Точно под Новый Год. Всё начинается с бронхита, который переходит в пневмонию, и я лежу две недели овощем, и мечтаю умереть. Я лежу, и представляю, как я умру… Вот, я лежу в кровати, уже неделю… Моя кожа на лице стала прозрачной, глаза такие голубые-голубые вдруг… Волосы такие длинные, на полу волнами лежат… Вокруг меня собралась куча родственников и всяких приживалок, и все шепчутся: «Ой, бедненькая… Такая молоденькая ещё… Такая красивая… И умирает… А помочь мы ничем не можем…» А у изголовья моего склонился седовласый доктор Борменталь. Он тремя пальцами держит моё хрупкое запястье, считает мой пульс, и тревожно хмурит седые брови. А я так тихо ему шепчу: «Идите домой, доктор… Я знаю, я скоро умру… Идите, отдохните. Вы сделали всё, что могли…» — и благодарно прикрываю веки. Доктор выходит из комнаты, не оглядываясь, а его место занимает Юлька. Она вытирает свои сопли моими длинными волосами, и рыдает в голос. Потому что я, такая молодая — и вдруг умираю… И однажды вдруг я приподнимусь на локте, и лицо моё будет покрыто нежным румянцем, и я пылко воскликну: «Прощайте, мои любимые! Я ухожу от вас в лучший из миров! Не плачьте обо мне. Лучше продайте мою квартиру, и пробухайте все бабки! Потому что я вас очень люблю!» И откинусь на высокие подушки бездыханной. И сразу все начнут рыдать, и платками зеркала занавешивать, и на стол поставят мою фотографию, на которой я улыбаюсь в объектив… Нет. Это дурацкая фотка. Лучше ту, где я в голубой кофточке смотрю вдаль… Да. Точно. Я там хорошо вышла. И закопают меня под заунывные звуки оркестра, и пьяный музыкант будет невпопад бить в медные тарелки… Но я не умираю. Я мучаюсь две недели, а потом выздоравливаю. И наступает Новый Год. Болею вторую неделю. Изредка мне звонят подруги, и интересуются степенью моего трупного окоченения. Потом спрашивают, не принести ли мне аспирина, получают отрицательный ответ, и уезжают в гости к бойфрендам. А я болею дальше… И пока мне не позвонил никто. Кроме соседа Генри. Понятия не имею, как его зовут. Генри и Генри. Как-то, правда, спросила, а с чего вообще вдруг Генри? Отвечает: — А… Забей. У меня фамилия — Раевский. Мой прапрадед — генерал Раевский, может, слышала? Так что погоняло у меня вначале было Генерал. Потом уже до Генри сократилось… Логично. Значит, Генри… И вот никто больше не позвонил… Суки. Открываю дверь. На пороге стоит сугроб. — Привет! — говорит сугроб, и дышит на меня холодом. — Привет, — говорю, — ты сок принёс? — Принёс, — отвечает сугроб. И добавляет: — А яду нет. Кончился яд. — И, без перехода: — Ой, какая ты убогая… — Спасибо, — поджимаю губы, и копаюсь в сугробе в поисках сока. Сугроб подпрыгивает, фыркает, и становится похож на человека, который принёс сок, и плюшевого Деда Мороза. — Дай! Дай! — тяну руки, и отнимаю Деда Мороза! — Пошли чай пить, — пинает меня сзади человек-сугроб, и мы идём пить чай… Дед Мороз стоит на столе, поёт, и топает ножкой… На улице — холодно. И дома холодно. Только под одеялом тепло. И даже жарко. Я в первый раз за всю последнюю неделю засыпаю спокойно. Я не кашляю, у меня нет температуры, и я прижимаю к себе Деда Мороза. — А меня, кстати, Димой зовут… — слышу сбоку голос, и чувствую в нём улыбку. Улыбаюсь в темноте, и делаю вид, что сплю. — Генри, давай откровенно, а? — Давай. — Слушай, ты, конечно, клёвый, но… — Проехали. Дальше не продолжай. Мне прям щас уйти? — Нет… Ты не понял. Я буду с тобой. Только ты губы не раскатывай, ладно? Как только мне подвернётся кто-то получше — ты уж не обижайся… — Мадам, у меня нет слов, чтобы выразить моё Вами восхищение, но смею надеятся, что Вы тоже не сильно расстроитесь, если я уйду от Вас, в случае, если встречу девушку своей мечты? — Насмешил. — Да, я такой. …Такое яркое всё вокруг… И тихо очень… И тишина эта — звенит… И — голос в тишине: — Сегодня. Тридцатого. Ноября. Две. Тысячи. Пятого. Года. Ваш. Брак. Зарегистрирован! Поднимаю лицо кверху, и смотрю на потолок. Меня теребят, что-то говорят, а я смотрю на потолок. У меня глаза стали большие и мокрые. Их срочно надо вкатить обратно. Не вкатываются. И щёки тоже мокрые стали. И губы солёные. Димкины. — Раевская… — шепчет мне на ухо, — Я тебя люблю… А я смотрю на него, и всё такое солёное вокруг… И красивое. Сижу на работе. Не сезон. Заказов нет. Выкурила уже полпачки сигарет, и лениво рисую на листке казённой бумаги своего Деда Мороза. Не получается почему-то. Оно и понятно. Художник из меня никакой. Дзыньк! Это сообщение пришло. С фотографией. Экран телефона маленький, и ничего не понятно. Только текст внизу видно. «Хочу так же…» Хмурю брови, и кручу телефон во все стороны. «Хочу так же..» Что ты хочешь так же? А-а-а-а… Улыбаюсь хитро, и начинаю искать на размытом фото трахающихся собак. Краснею, но ищу. И не вижу!!! Домой лечу стрелой. Влетаю, и кричу: — Где? Где там собаки трахаются?! Покажи! Я три часа искала — не нашла! На кухне у плиты стоит Генри, жарит мясо, и оборачивается: — Какие собаки? Достаю свой телефон, сую ему в руки, и в ажиотаже кричу: — Фотку ты прислал? «Хочу так же…» — ты написал? Где собаки??? Большие карие глаза смотрят на меня как на дуру, нос в еле заметных веснушках морщится, и он хохочет: — Кто о чём, а вшивый о бане… Дай сюда телефон… Нет, не твой, мой дай… так… Угу… Сообщения… MMS… Отправленные… Вот! Смотри, извращенка! Наклоняю голову к экрану, и вижу то же фото, только чётче и больше: окно машины, зеркало дальнего вида, отражение фотовспышки на стекле… Собак не вижу!!! Шмыгаю носом: — И где собаки? — Нету собак. И не было. Ты сюда смотри… Слежу за Димкиным пальцем, и вижу что он упёрся в маленькое изображение мужчины, идущего по дороге, и толкающего перед собой детскую коляску… Краснею, и, чтобы скрыть смущение, начинаю смеяться. Генри треплет меня по голове: — Дурища… У кого чего болит… Улыбается. А я вижу, что обиделся… Зарываюсь лицом в его шею, и шепчу: — Будет, Раевский… Всё у нас будет, обещаю… «Дима, возьми трубку!» Жду пять минут. Десять. «Дима, я волнуюсь, возьми, пожалуйста, трубку!» Пять минут. Десять. Звоню сама. Длинные гудки. «Генри, я тебя убью, скотина! Нажрался — так и скажи! Не беси меня! Срочно перезвони!» Длинные гудки. Длинные гудки. Длинные гудки. Щёлк. «Аппарат абонента выключен, или находится вне зоны действия сети!» Не смешно ни разу. Сутки прошли уже. — Алло? Бюро несчастных случаев? У меня муж пропал вчера… Был одет в чёрное пальто, синие джинсы, белый свитер. На правой щеке — три родинки, треугольником… Татуировок и шрамов нет… Ничего. Набираю ещё один номер. Последний. — Мамочка? Привет, это я… Мам… Димка пропал! Он к тебе не приезжал? Нет? А ты давно к нему не заезжала? Нет, ключей у меня нет… А зачем мне они? Мы там не жили никогда… Мам, не молчи! — Я скоро приеду, дочка… Делать-то что будем, дочк, а? Мурашки по телу бегут. Кричу в трубку: — Ты что мелешь, а? Что делать? Искать надо! — Не надо, дочка… Дома он. Я знаю. Я — мать… Я чувствую… Ты держись, доченька… Я через час приеду, и позвоню… Три часа ночи. Водка. Холодная. Залпом. Половина четвёртого. Валерьянка. Пустырник. Водка. Залпом. Три сорок пять. Падаю на колени перед иконами: — Господи!!! — ору, и крещусь размашисто, — Только не он! Не он! Пусть инвалидом лучше останется, пусть я инвалидом стану — только чтоб живой был… Ну, не надо… Ну, пожалуйста… Ну, Господи, миленький!!! Четыре ровно. Звонит телефон. Вскакиваю с колен, и несусь к аппарату. Снимаю трубку. — Дочка-а-а-а-а… — и плач в трубке. — Он тут лежит… На кухне… Мёртвый… Иди скорее, я одна не могу!!!! Мёртвый. Умер. Совсем. Навсегда. «Раевская… Я тебя люблю…» «Хочу так же…» Нос в веснушках. Глаза карие. Три родинки треугольником на правой щёчке… Всё… * * * У меня дома живёт Дед Мороз. Он живёт у меня на телевизоре. Он умет петь, и топать ножкой… Мне его подарил Генри. Человек-сугроб. Человек-праздник. Человек, который меня любил. Дед Мороз поёт, и топает ватным валенком. Сегодня — ровно год. Год без Димки. А Дед Мороз всё поёт… Просто разговор 19-10-2007 01:26 — Я закурю, не возражаешь? — смотрю вопросительно, накручивая пальцем колёсико грошовой зажигалки. — Кури. Закуриваю, выпуская дым в открытую форточку. — Окно закрой, продует тебя… — в голосе за спиной слышится неодобрение. Отрицательно мотаю головой, и сажусь на подоконник. — Скажи мне правду… — говорю куда-то в сторону, не глядя на него. — Какую? — с издёвкой спрашивает? Или показалось? — Зачем ты это сделал? Пытаюсь поймать его взгляд. Не получается. — В глаза мне смотри! — повышаю голос, и нервно тушу сигарету о подоконник. Серые глаза смотрят на меня в упор. Губы в ниточку сжаты. — Я тебе сто раз объяснял! И прекрати на подоконнике помойку устраивать! Ну да… Лучшая защита — это… — Захлопни рот! Тебе кто дал право со мной в таком тоне разговаривать?! Забыл кто ты, и откуда вылез?! Вот теперь всё правильно. Теперь всё верно. — А вот не надо мне хамить, ладно? Ты весь вечер как цепная собака! Я сто раз извинился! Что мне ещё сделать? А мы похожи, чёрт подери… Может, поэтому я его люблю? За голос этот… За глаза серые… За умение вести словесную контратаку… Я тебя люблю… Но не скажу тебе этого. По крайней мере, сейчас. Пока ты мне не ответишь на все мои вопросы. — Я повторяю вопрос. Зачем. Ты. Это. Сделал. Знак вопроса в конце. — Хватит. Я устал повторять всё в сотый раз. Тебе нравится надо мной издеваться? Ты не представляешь, КАК мне это нравится… Ты не представляешь, КАК я люблю, когда ты стоишь возле меня, и пытаешься придумать достойный ответ… Ты даже не догадываешься, какая я сука… Прикуриваю новую сигарету, и, склонив голову набок, жду ответа. — Да. Я был неправ… Торжествующе откидываю голову назад, и улыбаюсь одним уголком рта. — … Но я не стану тебе объяснять, почему я это сделал. Я принял решение. И всё. И закрой уже окно, мне твоего бронхита очень не хватает. Рано, рано… Поторопилась. Меняем тактику. Наклоняюсь вперёд, зажав ладони между коленей. Недокуренная сигарета тлеет в пепельнице. Дым уходит в окно… — Послушай меня… Я никогда и никому не говорила таких слов. Тебе — скажу. — Нарочито тяну время, хмурю брови, кусаю губы… — Я — старше тебя, ты знаешь. Естественно, в моей жизни были мужчины. Много или мало — это не важно. Кого-то я любила. Кого-то нет. От кого-то была в зависимости, кто-то был в зависимости от меня. Но никому и никогда я не говорила, что… Теперь надо выдержать паузу. Красивую такую, выверенную. Беру из пепельницы полуистлевшую сигарету, и глубоко затягиваюсь, не глядя на него. Три… Два… Один! Вот, сейчас! Выпускаю дым через ноздри, и говорю в сторону: — Никому и никогда я не говорила, что он — самый важный мужчина в моей жизни… Набрала полную грудь воздуха, давая понять, что фраза не окончена, а сама смотрю на его реакцию. Серые глаза смотрят на меня в упор. Щёки чуть покраснели. Пальцы нервно барабанят по столу. Всё так. Всё правильно. Продолжаем. — Ты. Ты — единственный мужчина, ради которого я живу. Знаешь… — Закуриваю новую сигарету, зачем-то смотрю на неё, и брезгливо тушу. — Знаешь, у меня часто возникала мысль, что я на этом свете лишняя… И всё указывало на то, что кто-то или что-то пытается меня выдавить из этой жизни, как прыщ. И порой очень хотелось уступить ему… Вот это — чистая правда. Даже играть не надо. — Но в самый последний момент я вспоминала о тебе. О том, что, пока ты рядом — я никуда не уйду. Назло и вопреки. И пусть этот кто-то меня давит. Давит сильно. Очень сильно. Я не уйду. Потому что… И замолкаю. И опускаю голову. Тёплые ладони касаются моих волос. — Я знаю… Прости… Переиграла, блин… Вжилась. Чувствую, что глаза предательски увлажнились, и глотать больно стало. Мягкие губы на виске. На щеках. На ресницах. Переиграла… Поднимаю глаза. Его лицо так близко… И руки задрожали. Тычусь мокрым лицом в его шею, и всхлипываю: — Ты — дурак… — Я дурак… — соглашается, и вытирает мои слёзы. — Простишь, а? А то непонятно было, да? Шмыгаю носом, и улыбаюсь: — А всё равно люблю… — И я тебя… — облегчение такое в голосе. — А за что? — спрашиваю капризно, по-дурацки. — А просто так. Кому ты ещё нужна, кроме меня? Кто тебя, такую, ещё терпеть станет? Хочу сказать что-то, но он зажимает мне рот ладонью, и продолжает: — А ещё… А ещё, никто не станет терпеть меня. Кроме тебя. Мы друг друга стоим? Вот так всегда… Настроишься, сто раз отрепетируешь, а всё заканчивается одинаково… "Я тебя люблю…" "И я тебя. Безумно. Люблю." И ты обнимешь меня. И я без слов пойму, что я тебе нужна. Ни на месяц, ни на год. На всю жизнь. И сейчас я встану с подоконника, налью тебе горячего чаю, и ты будешь его пить маленькими глоточками, а я буду сидеть напротив, и, подперев рукой подбородок, наблюдать за тобой. А потом мы пойдём спать. Ты ляжешь первым. А я подоткну тебе под ноги одеяло, наклонюсь, поцелую нежно, и погашу свет… Я умею врать. Я умею врать виртуозно. Так, что сама верю в то, что я говорю. Я могу соврать любому человеку. Я Папе Римскому совру, и не моргну глазом. Я только тебя никогда не обманывала. Даже тогда, когда ты был ещё ребёнком… Вытираю нос, закрываю окно, и заканчиваю разговор: — Ты завтра извинишься перед Артемом? — Извинюсь. Хотя считаю, что он был не прав. — Ради меня? — Ради тебя. — Во сколько тебя завтра ждать? — После шестого урока. — С собакой погуляешь. — Угу. — Будильник на семь поставил? — Мам, не занудничай… — Я просто напомнила. — Мам, спасибо тебе… Поворачиваюсь к нему спиной, и сильно вдавливаю пальцем кнопку электрочайника. — Это тебе спасибо. Что ты у меня есть. — Я — твой мужчина, да? Оборачиваюсь, и улыбаюсь: — Ты — мой геморрой! Но — любимый… И ОН пьёт чай с абрикосовым вареньем. И ОН смотрит на меня моими же глазами. И ОН пойдёт завтра в школу, и извинится перед Артёмом. Ради меня. А я смотрю на НЕГО, и тихо ликую. Потому что в моей жизни есть ОН. ОН любит варенье и меня. ОН — мой сын. МОЙ СЫН! Сон 15-11-2007 18:13 Я проснулась от запаха бабушкиных пирожков. И сразу почувствовала всю нелепость происходящего: бабули уж пять лет как в живых нет. За окном начинало темнеть. Днём уснула. Из-под закрытой двери пробивалась полоска света. Пробивалась, и лежала на полу длинной светящейся макарониной. Я притаилась в кровати. И ждала. Сама не знаю чего. И дверь тихо открылась… — Вставай, соня-засоня, — услышала я голос бабушки, и перестала бояться, — пирожок хочешь? — Хочу! — быстро ответила я, и начала выбираться из-под одеяла. На кухне горел свет, а за столом сидел дедушка. Которого не стало ещё в девяносто восьмом году. Я плюхнулась на диванчик рядом с ним, и прижала его сухое тельце к себе. Дед был горячий и очень протестовал против того, чтоб я его так тискала: — Обожди, — дед сказал это так, как говорил при жизни — «обожжи», — покажи палец. Ты где так порезалась? Лида! — это он уже бабушке кричит. Мы с ней тёзки. Были когда-то. Лидочка-большая, и Лидочка-маленькая. — Лида! Принеси зелёнку! Я прижалась к деду ещё сильнее. Столько лет прошло — а он не изменился. Всё такой же суетливый, и всё так же неравнодушен к мелким травмам. В детстве я постоянно от него пряталась, когда разбивала коленки или загоняла себе под кожу занозу. Потому что дед, засучив рукава своей неизменной тельняшки, моментально принимался меня лечить. Он щедро поливал мою рану зелёнкой, и обматывал тремя метрами бинта. А потом каждый день менял мне повязку, и пристально следил за тем, как затягивается порез или ссадина. Само собой, ссадина эта заживала быстро, как зажила бы она и без дедулиного хирургического вмешательства, но дед очень любил приписывать себе лишние достижения. Что меня всегда веселило и умиляло. И он, разматывая бинт, всегда довольно кричал: — Глянь-ка, всё зажило! Лида! Иди сюда, посмотри, как у Лидушки всё зажило хорошо! Вот что значит вовремя обратиться к деду! — С ума сойти, — отвечала бабуля, моя посуду, и, не глядя в нашу сторону, — поразительно просто! Как новенькая стала! Старики прожили вместе почти шестьдесят лет, и бабушка давно привыкла к дедовым заморочкам. И сейчас дед ухватил меня за палец, который я порезала на прошлой неделе, и принялся меня отчитывать: — Ты вот почему сразу зелёнкой ранку не обработала? Большая уже девочка, а всё как маленькая! Деда рядом нет — всё на самотёк пускают! Молодёжь! Я давала деду вдоволь пощупать мой палец, а сама смотрела на его лысину. Розовая лысина в веснушках. Дед у меня рыжим был. Когда-то. От него в нашей семье и пошла традиция раз в двадцать-тридцать лет рожать рыженьких. Я родилась, спустя тридцать три года, после рождения своей рыжей тётки, заполучив от деда в наследство веснушки и рыжую шевелюру. И никогда этому не радовалась. Потому что отчаянно рыжей я становилась только летом, а весной густо покрывалась веснушками, которые с тринадцати лет всячески выводила и отбеливала. А в остальное время года выглядела анемичной девочкой с тускло-рыжими волосами. В пятнадцать лет я стала блондинкой, и не изменяю гидропириту уже больше десяти лет. Дедова лысина была розовой. И в веснушках. И ещё на ней была маленькая ссадина. Полученная им на даче в результате того, что он очень любил стучаться головой о низкую притолоку, когда лазил летом под дом за дровами. Сколько себя помню — эта ссадина у деда никогда не успевала зажить до конца. Я потрогала ссадину: — Ёкарный бабай, да? За дровами лазил? Дед густо покраснел: — Говорил я твоему отцу: "Слава, давай побольше проём прорубим?" Нет! Не слушают они, по-своему всё делают! Вот и хожу теперь как не знаю кто! На кухню вошла бабушка. — Проснулась? Я кивнула: — Угу. Вы давно здесь? Бабушка села рядом со мной, и провела ладонью по столешнице: — Мы всегда здесь. Мы тут тридцать лет прожили, в квартире этой. Сюда тебя маленькой, из роддома принесли. Куда ж нам деться? Мы ведь тебе не помешаем? Отчего-то я сразу вспомнила, какой срач у меня в маленькой комнате, и что на кресле высится Эверест неглаженого белья, и опустила голову. Бабуля всегда была редкостной чистюлей. Всё у неё было разложено по полочкам, расставлено по всем правилам. Помню, когда бабушка умерла, я впервые со дня её смерти, открыла шкаф… На меня оттуда пахнуло «Ленором» и запахом мыла. Бабушка любила перекладывать стопки чистого белья кусочками детского мыла… Я стояла, и у меня рука не поднималась вытащить и отнести на помойку эти аккуратно сложенные стопочками дедовы маечки, носовые платочки, и тряпочки. Тряпочки меня окончательно добили. Выглаженные с двух сторон кусочки от бабушкиного старого платья, которое я помнила, обрывки ветхих наволочек, и маленькие прямоугольнички материи, которые шли, вероятно, на заплатки… Так и оставила я полку с тряпочками. До сих пор не трогаю. Не могу. Там же я нашла выписку из дедушкиной медицинской карты. Где чёрным по белому было написано, что у пациента "рак желудка в неоперабельной стадии". Бабушка тогда спрятала эту выписку, а врача попросила написать другую. Что-то про гастрит. Чтоб показать её деду… — Мы тебе не помешаем? — повторила бабушка, и посмотрела мне в глаза. А я заплакала. И обняла бабушку, и к руке её прижалась. К тёплой такой руке. И всхлипываю: — Я вам с дедушкой в маленькой комнате сейчас кроватки постелю. У меня бельё есть, красивое такое, тебе понравится… Я тряпочки твои сохранила, как будто знала… Вы мне не помешаете, не говори глупости. Я очень по вам скучала, правда. Не уходите от меня, пожалуйста. Я подняла голову, и посмотрела на деда. Он улыбался, и ел пирожок. Тогда я поцеловала бабушку в мягкую морщинистую щёку, и… И проснулась во второй раз. Из-под двери не пробивалась полоска света, и в доме не пахло бабушкиными пирожками. И лицо у меня было мокрое. И подушка. А вот на лице почему-то улыбка. Глупая и бессмысленная. Улыбка… Клон 12-01-2008 10:57 Когда он вернулся с кладбища, на улице уже стемнело. "Как тогда, год назад. Тоже темно было. В ноябре темнеет рано" Он механически посмотрел в окно. Чернота Черным-черно. За окном. В доме. И в сердце… "Как на пожарище. Только что гарью не пахнет. За год запах выветрился. Хотя, какой год? Таню хоронили — уже ничего на месте аварии не осталось. Ни пятнышка…" Таня-Таня-Танечка… "Время, говорят, лечит… Да ни черта оно не лечит! Год прошёл, год! А легче и не стало. И станет ли?" Он щёлкнул выключателем на стене, и за окном стало ещё чернее. Со стены ему улыбалась Таня. Обхватив плечи руками, он с минуту смотрел на плоскую фотографию в траурной рамке, потом снова щёлкнул выключателем, и вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь. *** — Константин Сергеевич… — полный мужчина в белом халате постучал кончиком шариковой ручки по лакированной столешнице, — вы отдаёте себе отчёт в своей просьбе? — Это не просьба. Это заказ услуги. Доктор ему не нравился. Было в нём что-то такое неуловимо-скользкое… — В перечне услуг, предоставляемых нашей клиникой, ваша не указана. Вы должны понимать… — Дайте мне вашу авторучку. Пожалуйста. Каждое слово ему приходилось из себя выжимать. Он готовился к этому разговору. Он долго к этому шёл. И решение принято. У всего есть своя цена. А он — он готов платить две. Три цены. "Сломается Айболит. Рано или поздно — но сломается" Доктор взглянул на ручку, которой он нервно барабанил по столу, и сморщился, словно только что осознав, что он себя выдал. "Нервничает. Это хорошо" Он взял протянутую ручку, поднял глаза, и взглядом спросил разрешения оторвать листок с бумажного блока. Айболит кивнул. На листке бумаги с логотипом клиники, он медленно вывел цифру. Доктор судорожно сглотнул, но отказ уже читался во взгляде. "Всё как надо. Надо паузу выдержать. Только не пережать бы…" Истекли положенные секунды. Врач откинулся назад, распрямив плечи, и сказал: — Дорогой Константин… "Сейчас!" Он стиснул зубы, покрепче схватил авторучку, норовившую выскользнуть из вдруг вспотевшей руки, и дописал к цифре ещё один нолик. Айболит вздрогнул, и зачем-то оглянулся по сторонам. "Вот так вот. Всего один ноль. Ноль. Ничего. Пустота. Абсолютный ноль. И сейчас он мне скажет…" — Константин, — голос врача опустился почти до шёпота, — можно без отчества? — Можно. Третья фраза за всё то время, что он провёл в этом кабинете. И это не просто фраза. Это клич победителя. — Константин, я полагаю, мы могли бы с вами придти к какому-то, обоюдоустраивающему нас консенсусу, правильно? Правильно. — Врач подбирал слова, а левый глаз его мелко дёргался. "Нервы у мужика ни к чёрту. Потянет ли?", — Со своей стороны я вам гарантирую, что сделаю всё возможное, хотя вы должны понимать, что стопроцентной гарантии вам никто не даст. А услуга не из дешёвых. Плюс, сами понимаете, чем нам с вами всё это грозит обернуться в случае утечки информации… "Боится мужик. Перестраховывается. Минздрав предупреждает…" — Утечки не будет. Информируйте меня о каждом своём шаге. О каждом движении. Об остальном я позабочусь. Просто работайте. Просто делайте своё дело. Пусть вас не отвлекают такие мелочи. Говорить короткими фразами научил его отец. Когда-то давным-давно. Он тогда ещё что-то говорил про то, что мозг человека лучше воспринимает короткие рубленые фразы. Как приказы. С тех пор много лет прошло, а привычка осталась. И, справедливости ради, заметить нужно, что не такая уж и плохая привычка. Айболит посмотрел ему прямо в глаза. Он выдержал этот взгляд. И не просто выдержал. Он даже успел по ниточке этой, той что натянулась между ними, ещё многое сказать… Доктор моргнул. "Готов. Вот что ноль животворящий делает" Почему-то захотелось неудержимо расхохотаться. На пол упасть захотелось. Валяться по ковру, и хохотать, дрыгая ногами, и сбивая серебряные статуэтки-призы, выставленные в ряд на столе у Айболита. Он подавил в себе идиотское желание, и коротко, по-отцовски, спросил: — Когда начнёте? Врач хрустнул шеей, и ответил куда-то вбок: — Через неделю. Он поднялся из-за стола, оперевшись на влажные ладони, и скомкал в руке бумажку с написанной цифрой: — Позвоните мне, когда всё будет готово. Молчание в ответ. — Илья Васильевич? Вы меня слышите? Айболит сжал губы в нитку, а потом глубоко и шумно выдохнул: — Я вам позвоню. Вежливый кивок, и уже такое привычное тихое и осторожное прикрывание двери за собой… *** Экран ноутбука отбрасывал голубые отблески на Костино лицо, а глаза Кости в тысячный раз пробегали по уже выученным наизусть строчкам из Википедии. "Клонирование (англ. cloning от греч; — "веточка, побег, отпрыск") — в самом общем значении — точное воспроизведение какого-либо объекта любое требуемое количество раз. Клонирование животных возможно с помощью экспериментальных манипуляций с яйцеклетками (ооцитами) и ядрами соматических клеток млекопитающих. В окончательном виде проблема клонирования животных была решена группой Яна Вильмута в 1997, когда родилась овца по кличке Долли — первое млекопитающее, полученное из ядра взрослой соматической клетки. Появление технологии клонирования животных вызвало не только большой научный интерес, но и привлекло внимание крупного бизнеса во многих странах. Подобные работы ведутся и в России, но целенаправленной программы исследований не существует. В целом технология клонирования животных ещё находится в стадия развития. У большого числа полученных таким образом организмов наблюдаются различные патологии, приводящие к внутриутробной гибели или гибели сразу после рождения" (с) Лицо Кости болезненно морщилось, когда он в очередной раз натыкался глазами на последнюю фразу. "Гибель сразу после рождения…" Гибель. Гибель… Одно только слово это вызывало у Кости ярость, и сила какая-то, странная, непонятная, скрючивала его пальцы. "Один гандон два раза не рвётся. Двум смертям не бывать, а одной не миновать" Колоритный русский язык. Многогранный фольклор. Как не верти — а смысл один… "Обратной дороги нет" Костя щёлкнул мышкой, закрывая окно Википедии, и перевёл взгляд на стену. Со стены ему по-прежнему улыбалась Таня. — Потерпи, родная, подожди… — Костя чувствовал, как лицо его растягивается в жалком подобии улыбки, и силился проглотить горький ком, колом стоящий в горле. Горький и колючий. Колючий как морской ёж. Танечка два года назад наступила на такого на пляже, когда они с ней отдыхали… Где, кстати, они тогда отдыхали? Забылось уже… — Скоро, Танечка, скоро, родная… Подожди немножко. И я… Подожду… И мы снова будем рядышком, да? Да, Танюшка? И — не выдержал. И заклокотало что-то в горле. И плечи затряслись. …В соседнем доме зажёгся свет. Молодая женщина в голубом пеньюаре влетела в тёмную спальню, и затеребила лежащего на кровати мужчину: — Коля, ты слышишь? Где это так орут?! Где мы, вообще, живём?! Я не в первый раз слышу этот вой! Ну что ты молчишь? Сделай же что-нибудь, у меня мороз по коже! Откинулось одеяло, и волосатая рука грубо толкнула женщину в грудь: — Завали ебало, истеричка. Ночь на дворе. Я щас тебе что-нибудь сделаю — тоже выть будешь. Две недели минимум. Это Костя, сосед мой. У него в прошлом году жена в аварии погибла. Сгорела заживо. На его же глазах. Тут любой завоет. Так что пиздуй обратно в ванную, и продолжай класть примочки на свою симпатичную рожу. И меня не буди. Всё. Женщина всхлипнула, прижала руки к груди, выбежала из спальни, и громко хлопнула дверью. Свет в доме погас… *** Звонок раздался ровно через десять дней. — Константин? — Десять дней уже прошло. Нехорошо. Здравствуйте, Илья Васильевич. — Извините. Здравствуйте, Костя. У нас всё готово. "Вот оно. Началось. Господи, спаси, сохрани, помоги…" — Это хорошая новость. Куда я могу подъехать? — Приезжайте туда, где мы с вами были в прошлый раз, помните? А оттуда уедем вместе. "Молодец. Конспирацию блюдёт" — Буду у вас… — быстрый взгляд на хрустальный циферблат, — через час, час десять. — Жду вас. Отбой. Он посмотрел на стену. Как всегда. Таня ободряюще улыбалась. — Ну вот… — сказал он, и замолчал. Ему всегда было трудно разговаривать с Таниным портетом. Словно не один находился, словно его слышит кто-то третий. Потом прокашлялся, и добавил: — Сейчас поеду, маленькая. Ну, туда, к Айболиту этому, я тебе рассказывал, помнишь? Таня молчала и улыбалась. — Немножко осталось, Танечка. Ты мне только помоги, родная. Ты же всё видишь… Я делаю всё что могу. Мне только удача нужна. Только удача. Попроси там, наверху… Не знаю, кто там у вас главный… В общем, ты попроси, чтоб у Костика Власова всё получилось, ладно? Таня молчала. И улыбалась. Он сделал шаг к портрету, словно стремясь поцеловать его, но тут же отступил, и вытер впотевший лоб. — Молись там за меня, малыш. Это нужно нам обоим. Я в тебя верю. Часы показывали десять часов утра. — Вы задержались, Костя. — Вы тоже. На три дня. Для меня это очень много… — Костя, сегодня у нас очень важный день. И для вас, и для меня. Давайте не будем начинать его с разговоров на повышенных тонах? — Вы правы. Извините. Это нервы. — Понимаю. Теперь слушайте меня внимательно: сейчас вы спуститесь вниз, подойдёте к администратору, и скажете: "Илья Васильевич направил меня к Вербицкому. Где я могу его найти?" Администратор даст вам листок с адресом. Поезжайте туда. Я поеду вслед за вами, через десять минут. У входа встретимся. Вы меня поняли? — Вполне. — Тогда до встречи. На электронных часах, висящих над дверью кабинета было одиннадцать тридцать шесть. …Когда Костя вернулся домой, за окном уже было темно. "Как тогда, год назад… В ноябре темнеет так рано…" Он щёлкнул выключателем, и привычно посмотрел на стену. И вздрогнул. Танечки не было. Сначала он не понял, на какую-то долю секунды в нём возникла паника, которая тут же трансформировалась в первобытный, суеверный ужас, когда он увидел на полу осколки стекла. "Как так?! Не могла она упасть, не могла никак! Портрет на четырёх саморезах держался, не на гвозде хлипком!" Ещё не веря своим глазам, он кинулся к осколкам, и лихорадочно стал сгребать их ладонями. Боли от порезов Костя не чувствовал. На глянцевую щёку Тани упала капля крови, и потекла вниз… В доме напротив на три секунды зажёгся, и быстро погас свет… *** Второй звонок от Айболита раздался через две недели. — Костя? — Да? — ответ прозвучал вопросительно. — Первая стадия прошла удачно. Напряжение, державшее его в своих тисках четырнадцать дней, вдруг как-то отпустило его, выйдя через поры кожи как воздух из воздушного шарика. — Я… Я… Я рад… "Рад. Да какое там к чёрту рад?! Я в восторге! Господи, я счастлив! Пусть это только начало, пусть. Но теперь шансы возросли" — Я тоже рад, поверьте. — От меня ещё что-то требуется? Говорите прямо. Если неудобно говорить по телефону, я могу подъехать к вам туда, где мы с вами были в последний раз. Вы ведь там? Сухое покашливание в трубке. — Нет, сейчас там находится очень ограниченное число людей, и в моём присутствии нет необходимости. После удачного завершения первой стадии должно пройти ещё минимум две недели. Вы слышите меня? Минимум. Пока от вас ничего не требуется. Ждите звонка. "Танечка, всё будет хорошо. Я постараюсь. И ты постарайся. Всё должно получиться…" … И полетели дни и недели. Костя механически, как робот, просыпался, чистил зубы, надевал костюм и пальто, и ездил на работу. Десятки встреч и совещаний он проводил на автомате, а потом устало садился за руль, и несся туда, где целый день ждала его в одиночестве Таня. Таня в новой рамке. Иногда раздавались звонки с телефона, номер которого не определялся, и голос Айболита сухо, но с плохо скрываемой радостью, сообщал, что "Всё идёт хорошо". И тогда становилось легче. И с каждым таким звонком росла уверенность, что всё действительно идёт хорошо. Идёт и закончится хорошо. Теперь, когда Костя возвращался домой, за окном ещё было светло. Ноябрь с запахом гари отступал всё дальше и дальше… Приближая долгожданный июль. *** За окном летний дождь смывал в канализацию остатки июньского тополиного пуха. Он сидел за столом, и рисовал на листе бумаги маленькую девочку в платье с оборочками, и с двумя косичками. В дверь постучали. Он вздрогнул, и поспешно убрал рисунок в ящик стола. — Входите. Дверь распахнулась. — Ко-о-стик… — раздалось с порога, и, распространяя вокруг себя горький запах духов, в кабинет вошла молодая женщина, — Ко-о-остик… Я тебе звоню третий день, а ты не берёшь трубку. Что такое? Мы с тобой поссорились? Я что-то упустила? — Здравствуй, Аня. — Поздоровался, и одновременно попытался увернуться от поцелуя в щёку. Не успел. Девушка улыбнулась, поигрывая ямочками на щеках, и бесцеремонно уселась на край стола: — Что такое? Ты не рад меня видеть? Ты огорчаешь меня, Косточка. Косточка. Когда-то ему даже нравилось это прозвище. Так его называла только Аня. Гсподи, сколько ж лет прошло с тех пор? Хотя, и не так уж много… Шесть. Или семь. В общем, меньше десяти это точно. Танечки у него тогда ещё не было. С трудом поборов в себе желание спихнуть Аню со стола, он улыбнулся: — Очень рад. Очень. Давно тебя не видел. Знаешь, я занят был очень. Работа-работа-работа. Может, и пропустил твой звонок, не обижайся. Аня улыбнулась ещё шире, и кокетливо поболтала в воздухе ножкой, обутой в красную лаковую туфельку. — Не оправдывайся, Костик. Таким мужчинам как ты — оправдываться не к лицу. Ты же всегда был таким… Уверенным в себе. Что с тобой? — Ань, ты же знаешь… Улыбка девушки стала вдруг скептической: — Костя, полтора года прошло. Пол-то-ра. Год траура ты выдержал, молодец. Долго ещё бобылем ходить будешь? Тебе всего тридцать семь. Жизнь продолжается, Костя. Ты в последний раз когда отдыхал? Когда ездил куда-то? Что ты как улитка сидишь в своей раковине, и носа не кажешь? Мертвое — мертвым, живое — живым. На Тане твоей свет клином не сошёлся… …Он даже не понял, каким образом его рука оказалась на Анином горле. Он остановился только тогда, когда она захрипела. — Блядь! — То ли выругался, то ли констастатировал факт, и, сжав руку в кулак, подошёл к окну, упёрся лбом в стекло, и свободной рукой ослабил узел галстука. Глубоко задышал. Потом обернулся. Аня сидела на полу, держась руками за горло, и кашляла. Он молча наблюдал за тем, как меняет цвет её лицо. С красного на молочно-белый. Кашель утих. — Всё? — Спросил он, и его щека нервно дёрнулась. Аня медленно поднялась с пола, не сводя с него глаз. В её взгляде читалась целая гамма чувств. От страха до презрения. — Тебе надо лечиться, Костя. Ты реально поехал головой. Тебе нельзя находиться в обществе нормальных людей. — Так не находись. В моём обществе. Я тебя не звал. Видно было, что шок уже позади. Анины щёки стали розоветь. — Мне говорили, что ты после её смерти с катушек съехал. Я не верила. Я, наверное, одна только и не верила… — А теперь? — Теперь? — Аня посмотрела в окно, и задумалась, поглаживая своё горло, — А теперь верю. Ты стал другим, Костя. С тобой страшно. — Страшно? Вот и не звони. И всем тем, другим, тоже передай, что Власов съехал с катушек. Власов страшным стал! У-у-у-у-у-у! — он взвыл, и поднял над головой руки, — Страшно? То-то же. Вот пойди, и расскажи всем. Быстро! Аня посмотрела на него с жалостью: — Никому я ничего не скажу. Потому что… А это уже и неважно почему. Прощай, Косточка. И старайся держать себя в руках. В следующий раз на моём месте может оказаться не тот человек… Дурак ты. Он не стал провожать Аню глазами. И одновременно со звуком захлопывающейся двери раздался звонок. Номер не определён. Трясущимися руками он схватил трубку, и постарался выровнять дыхание: — Слушаю. — Костя, три недели беременности. Пока всё хорошо. У него перехватило дыхание, и он схватился рукой за горло. Как Аня. — Костя, вы меня слышите? Он сглотнул слюну, и хрипло ответил: — Да. Я вас слышу. Спасибо. В трубке возникла пауза. Словно на том конце раздумывали: положить трубку сейчас, или добавить к сказанному ещё что-то. Потом раздался голос: — Если вам интересно посмотреть на результаты УЗИ, можете приехать через час по известному вам адресу. Не успев даже обдумать ответ, его язык самопроизвольно выпалил: — Я еду! — Хорошо. Ждём вас. Отбой. Часы показывали два часа дня. *** На деревянном кресте лежали жёлтые листья. Жёлтые-желтые. Чистые, без единого пятнышка. "У тебя сарафан такой был, помнишь? Жёлтый. Ты в нём как девочка была… Маленькая" Рука не поднималась почему-то взять — и смахнуть эти листья на землю. "Пусть лежат. Красиво" Памятник пока не ставили. Место, говорят, плохое, глинистое. Земля долго оседает. Второй год песком поднимаем каждые полгода. А всё как не приеду — крест в землю уходит по самую табличку… Фотографию тоже бы заменить нужно. Эта выцвела за лето. Глаза у неё карие были. Как у Бэмби из диснеевского мультика. А на фотографии серые. Это от солнышка. Выгорели… — Ну вот… Пришёл я, Тань… И молчу стою. Странно всё как-то. Как не к ней пришёл. Слова приходится выдумывать-выдавливать. А совсем недавно — сами откуда-то рвались… Может, оно так и надо. Может, и к лучшему это. Я молчу, и она молчит. Только листья жёлтые лежат на кресте как солнечные зайчики. — Тань, ты прости меня, прости…Мне тяжело говорить, но сказать надо… Я, наверное, в последний раз прихожу, Тань. Я не бросаю тебя, нет. За тобой тут присмотрят, я уж договорился. Скоро, совсем скоро мы с тобой снова будем вместе. Рядом, как раньше. И я не хочу даже вспоминать… Чёрт… В марте ты уже… Уже… Как это назвать-то, Господи? Вернёшься. Маленькая Танечка. Девочка с карими глазами… Мы же оба этого хотели. И у нас всё получилось. Назови это как хочешь: чудо, Божья помощь, неимоверная удача… Без разницы. Главное, что всё почти получилось. Я оторвал взгляд от листьев-зайчиков, и посмотрел ей прямо в глаза. Таня смотрела на меня серьёзно. Хотя, может, и показалось. Может, и не смотрела она на меня вовсе. Или не на меня смотрела. Я выдавил из себя улыбку. Такую, которую выдавливают из себя родственники неизлечимо больного человека, скрывая от него диагноз: — А я уже видел её… То есть тебя. Маленькая она… Ты, то есть, такая… Ещё не видно ничего толком, а сердечко бьётся быстро-быстро… Ты не скучай тут, ладно? Присмотрят за тобой, одну не оставят. Ты пойми только: я не от тебя, я от воспоминаний тех уйти пытаюсь. Ни к чему нам они теперь. Новая жизнь впереди. С нуля. Ты… Ты не обижайся, родная… Таня молчала. Я подождал немного. Чего? Не знаю. Может, знака какого-то… Что поняла, что услышала, что отпустила с миром… И почему-то всё это время смотрел на листья. Они лежали на месте. Не упали, не слетели, ничего… — Прощай, Танюшка. Развернулся, прикрыл за собой дверку оградки, и торопливо зашагал к выходу. И только когда заводил машину, вспомнил, что в первый раз, почти за два года, что сюда езжу, я не погладил на прощание Танину фотографию… … В Центральный Детский Мир он вошёл быстрым шагом, и тут же остановился. "Господи, сколько ж лет я сюда не заходил, а? Двадцать? Да нет, больше, наверное. А часы, часы тут остались? Где они?" Повертел головой, прошёл вперёд через современные автоматические турникеты, и поднял голову вверх. Огромные часы показвали без одной минуты час. "Если они до сих пор работают — это будет просто чудо. Надо желание загадать, пока время есть. Если ровно в час дня из часов начнут выезжать игрушки, тогда…" Загадать он ничего не успел, потому что часы вдруг ожили, дверки распахнулись, и из них медленно стали выезжать Кот в Сапогах, Заяц, Петух, Лиса… Глаза заслезились от яркого света. Или не от света? Почему-то в голове всплыли яркие воспоминания: вот его, маленького такого, мама ведёт за руку в секцию детского трикотажа (его тогда очень пугало это незнакомое странное слово), а он отчаянно упирается, и требует купить красный паровозик… Мама сердится, бранится, а он упирается и плачет. А потом они с мамой стояли вот тут, прямо на этом самом месте, и смотрели, как из волшебных часов выезжают сказочно красивые игрушки. А потом снова уезжают обратно в часы. Мама тоже тогда смотрела на это с таким восторгом… А он прижимал к груди коричневый бумажный свёрток с паровозиком, и ел мороженое в вафельном стаканчике… За Лисой захлопнулась дверка до следующего часа, а он, не скрывая улыбки, направился искать по этажам детскую коляску… *** Теперь счёт шёл на дни. Костя не находил себе места. Айболит не звонил, и это очень пугало и настораживало. Костя успокаивал себя, что, наверное, всё идёт хорошо. Иначе, Айболит бы позвонил. Он уже не знал, чего боится больше: звонка или неизвестности. Ночью клал телефон под подушку, и долго не мог уснуть. Иногда ему снилось, что звонит телефон, и он просыпался, и долго кричал в трубку "Алло! Говорите!" — пока до него не доходило, что звонок — это плод его воображения. "Как бы не сойти с ума. Вот смешно получится: Таня домой приедет, а я тут сижу на полу, и из валенка стреляю. Обхохотаться можно. Так нельзя. Мы почти до конца дошли. Таблеток попить каких-нибудь, что ли?" Иногда, когда совсем не спалось, Костя поднимался на второй этаж, и осторожно входил в будущую Танину комнату. Под небесно-голубым балдахином стояла белая резная кроватка. Чуть поодаль — комод и пеленальный столик. Манеж в углу. И много-много кукол. Таня не любила розовый цвет. Говорила, что в розовом ходят только болонки и их хозяйки… Костя улыбался каждый раз, когда вспоминал, как он выбирал эту мебель и одежду. Его тогда спросили: "Кого ждёте? Мальчика или девочку?", а он, не задумываясь ляпнул: "Таню!" Молодая продавшица засмеялась, и подумала, наверное, что у будущего папы от радости крышу снесло. И тут же притащила ворох розового атласа и кружев. "Только не розовое!" — запротестовал. И, после долгих споров с продавщицей (удивительно, но она не вызывала раздражения), купил гору всевозможных детских вещей голубого цвета. Танечкиного любимого. "Вот тут ты будешь жить. Пока не подрастёшь. А потом видно будет…" Странно, но ему не приходило в голову, а что будет потом, когда Таня вырастет из этой кроватки? Хотя, ничего странного. Она ещё даже не появилась на свет… Как всегда бывает, когда чего-то очень долго ждёшь, всё приходит и случается тогда, когда ты достигаешь крайней степени ожидания, граничащей с отчаянием. Звонок раздался ночью. Костя вскочил, и закричал в трубку: — Алло! Говорите! И вместо привычной тишины, после которой приходила какая-то детская обида, он услышал голос Айболита: — Два килограмма, девятьсот пятьдесят граммов. Пятьдесят сантиметров. Здорова. Вначале Костя ничего не понял. Что там в граммах? Кто здоров? Откуда эти цифры? Через десять секунд до него дошёл смысл сказанного, и он подскочил на кровати: — Родилась?! Айболит хихикнул: — Обычно спрашивают по-другому: "Родила?", но в вашем случае… — Тихо. Молчите. Ничего не говорите! "Вот! Вот оно! Всё!!! Таня! Танечка! Господи, миленький, спасибо тебе, спасибо, родной! Так… Стоп. Дыши, Власов, дыши глубже… Вот так…" — Хотите приехать? — осведомился Айболит. — Уже еду! "Танюша, я еду! Через час я буду с тобой. Навсегда. На всю жизнь. И я тебя больше никому не отдам!" Забыв на неубранной кровати телефон, очки, и один носок, Костя вылетел на улицу, и помчался к гаражу… — Здравствуйте, Костя, — Айболит улыбался, но глаза его оставались серьёзными, а взгляд — настороженным, — примите мои поздравления. Мы с вами сделали то, что не делал ещё никто. Но об этом мы с вами поговорим позже. Хотите на неё взглянуть? Рот пересох настолько, что ответить-то что-то не предоставлялось возможным. И он просто кивнул. Три раза. "Тьфу, как китайский болван… Фигня. Неважно. Сейчас…" — Не шумите только. Ночь на дворе, роженицы и дети спят. Постарайтесь сдерживать эмоции, хотя, поверьте, я вас по-человечески более чем понимаю. Айболит толкнул стеклянную дверь за своей спиной, и бесшумно зашагал по длинному коридору. Костя на ватных ногах шёл за ним. Дойдя до самого конца коридора, они свернули налево, и Айболит остановился у одной из дверей: — Вот сюда. Очень прошу: соблюдайте тишину. Костя беспомощно оглянулся, и трижды размашисто перекрестился. Айболит терпеливо ждал. И тогда он вошёл… В пластиком корытце лежала она. Таня. Его Таня. Красное личико с опухшими веками недовольно морщилось в не по размеру большом чепчике. Костя закрыл своё лицо руками, а потом снова взглянул на Таню через раздвинутые пальцы. — Танечка… И зашатался. Айболит, видимо, был к этому готов, поэтому подставил молодому папе (?) своё плечо, и помог дойти до кресла в углу. — Так лучше? Кивок в ответ. — Воды? Снова кивок. Журчание воды, наливаемой в стакан. "Таня… Танечка… Маленькая ты моя девочка… Ты только живи, Танюша, ты живи только! Господи, я столько месяцев боялся, что ничего не получится, а теперь боюсь ещё больше. Второй раз я тебя потерять уже не смогу…" — Выпейте. Вода полилась по подбородку на белый халат, и он беспомощно посмотрел на врача. — Ничего. Вот салфетка. В соседней палате вам постелили. Вам сейчас нужно поспать, согласны? Завтра вы сможете мыслить трезво. На сегодня, думаю, достаточно. Ещё раз будете смотреть? — Буду. Голос был хриплым, как у больного ангиной, но на это никто внимания не обращал. Он встал, вытер тыльной стороной ладони подбородок, и снова подошёл к кроватке. Таня спала, хмуря во сне редкие тёмные бровки. — Спи, Танечка, спи, моя девочка… Я тут, я рядом… ты зови меня, если что вдруг понадобится — я сразу прибегу. Договорились? Айболит за плечом сухо кашлянул: — Костя, идите отдыхать. О ней позаботятся, не волнуйтесь. Часы на стене показывали четыре часа утра… *** — Костя, мы с вами взрослые люди, верно? — Айболит массировал виски. Разговор продолжался второй час. — Вы рисковали огромными деньгами, и многим ещё. Мы тоже. Считайте, что вместе мы сделали невозможное. Вы понимаете, что я должен… — Сколько? Голова болела. К этому разговору я готов не был. — Ну снова-здорово… Не в деньгах дело, Костя… — А в чём? Вам слава нужна, известность? Пауза. Айболит сморщился. — Если хотите — да. Ничего подобного ещё не делал никто. Понимаете? Никто! Миллиарды были выброшены на эксперементы, и за всю историю человечества… Костя, вы только вникните: че-ло-ве-чест-ва — не было ни одного удачного результата. — А овечка эта? Как её… Долли? — Не смешите меня, Костя. Не было никакой Долли. И Вильмут этот застрелился в конце концов. Хотя, я в это тоже не особо верю. Вы эту Долли видели? И я нет. А Таню мы с вами видели собственными глазами. Конечно, ещё минимум год она будет жить в клинике под постоянным наблюдением. Я не хочу ничего сказать, но… — Не надо. Я вас понял. Значит, ещё целый год… Господи, дай мне сил. — Год у нас ещё есть. На то, чтобы придти к какому-то компромиссу. Пойтиме, я не могу об этом умолчать. — А как же конспирация и нарушение законов? Последний козырь. Слабенький, но вдруг? Айболит хмыкнул: — Победетелей не судят. Я тоже засмеялся каким-то истеричным смехом: — Ха! А я тогда кто, получается? Вы — победитель, вас не судят. А я кто? Вы считаете, что я на всё это пошёл ради того, чтоб потом неизвестно сколько сидеть? А Таня как? Доктор захрустел пальцами: — С вами всё будет в порядке. Я уверен. Вас многие знают, вы не последний человек в нашем городе, да и саму историю мы преподнесём так, что даже у законченного циника не будет ни одного аргумента против вас. И ничего даже придумывать не надо. У нас ещё год впереди. Год. Время есть. В общем, я поставил вас в известность, вы обдумайте позже всё, что я вам сказал, и когда вы будете готовы вернуться к этому разговору — мы с вами продолжим. "Сам дурак. Должен был предусмотреть. Должен. Ладно, время ещё есть. Или падишах умрёт, или осёл сдохнет" — Я вас понял. Одна только просьба: я могу перевезти в палату кроватку из дома? Айболит прищурился, решая: это окончание разговора, или смена темы — и ответил: — Разумеется. …Прошёл год. — С днём рождения, Танюша! Маленькая девочка в белом платье сидела на огромном плюшевом медведе, и теребила его за уши. Карие глаза светились как два солнечных зайчика. "Где-то я уже это видел… Что-то похожее. На зайчиков. Не помню…" — Торт будешь? Твой любимый, с клубникой. — Дя! И смеётся, голову запрокинув… Танечка моя… Так вот ты какой была. Совсем не изменилась, честное слово. — Давай, я тебе сейчас кусочек в тарелку положу. Ты тут кушать будешь? — Дя! — Тогда кушай, а Костя на пять минут отойдёт в туалет, хорошо? — Писить? Смешная… — Писить. Скоро вернусь. Он спустился на первый этаж, не забыв прикрыть за собой дверь, и посмотрел на большие часы, стоящие на камине. Ровно час. "Ну? Ну же? Где звонок?!" Телефон в кармане его брюк завибрировал в час десять. — Ну? — Готово. — Точно? — Верняк. — Тогда до завтра. "Ну, Слава Богу. Одной проблемой меньше стало" Он убрал телефон обратно в карман, и, весело насвистывая, поднялся на второй этаж. … С большого плазменного экрана, вечером следующего дня, красивая журналистка, похожая на ту продавщицу из Детского Мира, бесстрастно вещала: — Вчера днём около своего дома был убит выстрелом в голову известный врач, доктор наук, Илья Портнов. По предварительной версии, убийство могло быть заказано родственниками какого-нибудь умершего пациента Портнова. Версия отрабатывается сотрудниками органов милиции. Он протянул руку к экрану, и щёлкнул пультом. "Я же говорил: или падишах умрёт, или осёл подохнет" *** — Таня, ты спишь? Он тихо приоткрыл дверь в комнату. Под ней пробивалась полоска света. Значит, не спала. — Нет, Кость, заходи. Теперь Тане было семнадцать. А ему пятьдесят пять. Она сидела на кровати, скрестив ноги, и листала какой-то журнал. Костя подошёл, и сел на краешек кровати. — Танюш, что тебя беспокоит, а? Ты только скажи… Таня подняла на него большие карие глаза. — С чего ты взял, что меня что-то беспокоит? Он крякнул, по-дедовски: — А что ж, по-твоему, я слепой, я не вижу? Ходит по дому как тень, как в воду опущенная… Девушка отвернула голову, открыв взгляду родинку на шее. Ту самую… Он так любил её целовать… Смешно вспомнить, но когда-то давным-давно, он говорил Тане "Я всё тебе прощу… Даже измену, тьфу-тьфу-тьфу… Одного простить не смогу: если кто-то, кроме меня, эту родинку ещё поцелует… Это — только для меня" Таня смеялась тогда, запрокинув голову: "Костя, не смеши меня, дурачок!" — и подставляла родинку под его жадные губы. Он отвёл взляд от Таниной шеи, и повторил вопрос: — Так что случилось? Таня продолжала смотреть куда-то на стену: — Ничего… Костя, почему я никуда не могу выйти? Я же людей никаких, кроме тебя, и Марины Алексеевны не вижу… Костя снял очки, протёр стёкла пальцами, и механически сунул дужку в рот: — Танечка, детка, ты же всё знаешь не хуже меня. Я сто раз тебе рассказывал про твою болезнь, про то, что тебе нельзя выходить на улицу, показывал твою медицинскую карту… У тебя редкая форма аллергии. Этот дом я строил только для тебя: тут есть всё: и бассейн с морской водой, и зимний сад, и… — Костя, я девушка. — Вдруг громко и с нажимом сказала Таня, и посмотрела на него в упор. — Мне замуж выходить когда-то надо? Детей рожать надо? Ты знаешь, я очень благодарна тебе за то, что ты взял меня в свой дом, когда погибли мои родители, что вырастил меня, деньги огромные тратишь на моё лечение и обучение… Но скажи мне прямо: это у меня на всю жизнь? Аллергия эта ваша… Эту фразу она выпалила на одном дыхании, и сейчас ждала от него ответа. А он… Он видел только родинку на шее. Коричневую родинку. И голубую пульсирующую вену. — Танюша… "Сейчас. Сейчас надо сказать. Как? Чёрт, репетировал-репетировал, а теперь всё из башки старой вылетело…" — Танюша… А… А я? Я ж тебе неродной отец… Да, я старше, зато ты меня знаешь как облупленного. И я тебя люблю, Танечка… Если бы ты знала только, как я тебя люблю… Танины зрачки расширились: — Ты?! Ты?! Костя, ты что несёшь?! Ты же меня пеленал, горшки за мной выносил, косички заплетал… Ты шутишь? Родинка на шее. Коричневая родинка. Рядом с голубой венкой… Танечка… Он наклонился вперёд, и коснулся губами Таниной шеи. — Я люблю тебя, Танечка… Я всегда любил тебя… Я жил для тебя… Ради тебя… Я никому тебя не отдам, никому, Танечка моя… — Ты что?! — завизжала Таня, царапая его лицо, когда он упал на неё всем телом, и стал расстёгивать её пижаму, — Не надо, Костя!!! Пожалуйста!!! — Тихо, маленькая, тихо… Ты сейчас всё вспомнишь… Тело твоё меня должно вспомнить, как иначе? Это же я, Костик твой… Таня уже не кричала. Она лежала поперёк кровати, и хрипло всхлипывала, когда Костя целовал её грудь и живот. Коротко вскрикнула только один раз, и тут же закусила губу. — Ну… Ну давай же, вспоминай! Ну! Ну! Давай! С каждым движением Костя пытался завести какой-то механизм внутри неё. Заставить его снова работать… Таня безвольно лежала, и часто дышала через нос, крепко сжав губы. На пятой минуте Костя почувствовал, как обмякло его тело внутри неё. Ничего не произошло. Механизм не запустился. Он посмотряел на Танино лицо. Глаза её были закрыты, губы сжаты, щёки — мокрые от слёз. Коричневая родинка на шее мелко дрожала. Он встал, застегнул брюки, и, не сказав ни слова, вышел из комнаты. В подвале дома было тепло и сухо. Костя прошёл по коридору до конца, достал из кармана ключ, и открыл дверь. В эту комнату он не заходил уже лет десять. С тех пор как построил этот дом. Он зажёг свет, вошёл в комнату и сказал: — Вот я и пришёл к тебе… Со стены на него смотрела и улыбалась Таня. ЕГО Таня… *** — Всё, поехали. Сегодня не день, а чорт-те что. С шести утра на ногах. И не надоело им всем помирать? О людях бы подумали! Два человека в голубых халатах выходили из дверей большого кирпичного дома, и торопливо шли к ожидающей их у ворот машине. — Да не гони. Наше дело маленькое: приехали, констатировали, уехали. Работа непыльная. А с этими пусть менты возятся. — Ну, сейчас журналюги понаползут изо всех щелей как тараканы, шум поднимут… Хуясе, два трупа в доме: мэр и дочка его. Инфаркт и суицид. Поди теперь, разберись что там да как… — А нам-то что? Мы свою работу сделали. А до журналюг с ментами мне, знаешь ли, как-то… — Щас выборы, значит, новые будут… — Коростелёва, поди, пропихивать начнут. — А что его пропихивать? Он так и так бы на следующий год мэром бы стал. Ничего нового. — Это точно. Обедать будем сегодня или как? — А сколько времени-то? Часы показывали два часа дня. Хранитель 09-03-2008 16:14 — Как не стыдно… Молодая баба ведь ещё. А такая свинья уже. Голос раздался внезапно, и я вздрогнула. И обернулась. Никого нет. Оно и понятно: я ж одна сижу. Тогда откуда голос? — Что, услышала что ли? Ну пиздец. Снова обернулась. Никого. Разозлилась. — Ты кто такой? — Дед Пихто. Допилась до глюков. Одно слово — свинья ты, а не баба. Склонив набок голову, смотрю на почти пустую бутылку водки. Свинья? Ну отчего же? У всех бывает, в конце концов. Все пьют. А если б не пили — зачем тогда водку придумали? — Пить будешь? — Спрашиваю куда-то в сторону, не оборачиваясь. — Не буду. — Ну и иди нахуй тогда. Выжимаю бутылку в стакан, и ставлю пустую тару под стол. Толкнула её ногой. Зазвенело. Прислушалась. — Самой-то не противно? — Нет. — И зря. Голос доносился откуда-то из-за правого плеча. Повернула голову вправо, и спросила: — Ты зачем пришёл? Пить ты не хочешь, уходить не хочешь… Давай я в тебя плюну? — А смысл? — Вдруг обидишься — и уйдёшь? — Куда уж больше-то? Зажимаю двумя пальцами нос, зажмуриваюсь, и пью. — Хорошо пошла? Интересуется, зараза. — Нормально пошла. — Ну, значит, нормально и выйдет. Прижимаю пальцы к глазам, надавливаю несильно, и тру-тру… Пальцы уже чёрные от туши. — А у меня сегодня день рождения… Просто так сказала. Не ему даже. А просто так. — Знаю. — Тогда поздравляй меня, раз припёрся. — Перебьёшся. Тебя не поздравлять, тебя драть надо. Ремнём солдатским, с пряжкой. Чтобы жопа две недели красная была. Расплываюсь в улыбке: — Дедушка, это ты? За плечом фыркнули: — Вот ещё. Дедушка твой на тебя даже смотреть не может. Растили тебя, растили, сколько вложили в тебя, дуру. И всё по пизде пошло, Господи прости. — Не поминай Бога всуе, привидение. Где мой дедушка? — А я откуда знаю? Наверное, с бабушкой. — Ты их видел? Молчание. — Ты ушёл уже что ли? Шорох за плечом: — Куда ж я уйду от тебя… Тут я. Отламываю твёрдую корочку от засохшего куска Бородинского, и сую в рот: — Эх, жизнь — говно… Тебе не понять, ты привидение. У тебя нет дней рождения. И нет друзей, которые о нём забывают… У меня красивое платье, скажи? — Красивое. — А… Значит, у тебя глаза есть. А туфли мои видишь? — Это тапочки. Золушка, блин. Хохочу: — Проверка связи! А что ты ещё видишь? — Тебя вижу. Пьяную. Страшную. Омерзительную. Глаза б мои на тебя не смотрели. Сморкаюсь в кухонное полотенце: — Нет, ты не дедушка. Дедушка меня любил. Дедушка называл меня Принцессой. Знаешь, когда-то давным-давно у меня в ванной… Вернее, тогда ещё у дедушки в ванной, крючочек на стене висел. Низко так… И рядом пластырь наклеен был, сверху. И ручкой на нём написано: «Лидушкино». Там моё полотенце висело, когда я маленькая была… Ты видел крючок? — Видел. Он и щас есть, дура. — А, точно. Он и щас есть… О чём я, кстати? Так вот: ты точно не дедушка. — Само собой. Я б удавился с такой внучкой. Бросаю полотенце на пол: — А что ты всё время мне грубишь, привидение? Я тебя звала разве? Приглашала? — Ты ревела. — Ревела. И что дальше? Вздох протяжный: — И ничего. Нельзя реветь в свой день рождения, нельзя. — А если хочется? — Потом пореви. — А если… — Что ты торгуешься, а? Сказал же: не реви. Не реви в день рождения. Наклоняюсь, поднимаю с пола полотенце, и смотрю за своё правое плечо: — А руки у тебя есть? Машинку стиральную открыть сможешь? — Ну ты обнаглела, девка. Сама открывай. Нашла себе мальчика на побегушках. — Да и чёрт с тобой, привидение. Бросаю полотенце обратно на пол. — Чёрт всегда со мной. С тобой, кстати, тоже. Смеюсь: — Да со мной рядом вечно черти какие-то. Постоянно. Их только зовут почему-то по-разному: Миша, Петя, Коля, вот, ещё. — Особенно, Коля, да. — Он меня бросил, привидение… — Говорю вдруг, и соплю носом втягиваю протяжно. — Горе какое. Я тебе с самого начала говорил: шли ты его нахуй, ничего путного не будет… Разве ж ты послушалась? — Не говорил ты мне ничего! — Говорил. Другое дело, что ты слышать не хотела. — А почему сейчас слышу? Потому что водка палёная? — Потому что день рождения. Ты меня утомила уже своими вопросами. Потому что день рождения у тебя. А ты ревёшь. — Ага… То есть, если я реву в день рождения — я сразу тебя слышу? — Понятия не имею, если честно. Сам пересрал, когда ты вдруг ответила. Провожу ладонью по столешнице. В руку попались скомканная салфетка, и чек из продуктового магазина. Ладонь почему-то мокрая — бумажки прилипли сразу. Держу ладонь вертикально — они не падают. — Смотри: фокус-покус. Я умею притягивать бумажки. — Молодец. Дедушка будет рад твоему таланту. Ты только развивай его. Сжала бумажки в кулаке, и плюнула за правое плечо: — Тьфу на тебя, нечистый. Отстань от моего дедушки. И прекрати о нём все время говорить. — А о чём с тобой ещё разговаривать? Ты же овощ. — А ты привидение. — Кто сказал? — Я. — Как всегда, мимо тазика. — А почему я тебя тогда не вижу? — Суслика видишь? Вот и я не вижу. А он есть. — Хитрый ты. — А ты дура. — И овощ? — Пожалуй, с овощем я перегнул палку. Нет, ты просто дура. — Поэтому меня никто не поздравил сегодня, да? Снова протяжно втянула соплю носом. — А для тебя это так важно? — Очень. Мне ж не нужно ничего, привидение… — Не называй меня так. — А ты не перебивай. Пришёл — значит, сиди и слушай. У тебя жопа-то хоть есть? Ну, на чём ты сидишь? — Господи, святый боже… За что ж ты мне досталась-то? — У дедушки моего спроси. Так вот: мне ж не нужно ничего, правда. Подарков не надо, цветов тоже… Они забыли просто, привидение. Забыли. Все забыли… — Ну, что-то ты загнула, подруга. А папа? А сын твой? А сестра троюродная? — Это не то… Друзья забыли… А Коля-сука… Зарыдала. — Из-за него ревёшь, что ли? Нашла повод. И никто тебя не забывал. — А Юлька? — Ты давно ей звонила? В больнице она сейчас. Дочка у неё болеет сильно. Кстати, Юлька тебе эсэмэску написала, только ты телефон на зарядку забыла поставить — вот и не дошло. — А Ирка? — Ирка в роддоме сейчас лежит. Рожает, между прочим. Через три часа мальчика родит. Сама понимаешь, ей не до поздравлений. — Хорошо. А с Женькой что? — В армии он, забыла что ли? Хабаровск. Китайская граница. И телефона у него там нет. Вопросы кончились. Водка кончилась ещё раньше. Пошарила ногой под столом. Зазвенело. — Слушай, привидение… А можно мне Ирке позвонить? — У неё телефон выключен. Ты ей лучше сообщение напиши. Мол, поздравляю с рождением сына. Вот она удивиться-то! — Думаешь? — А ты б не удивилась? — Ещё как. Да, я ей напишу. Слушай, привидение… — Да что ж ты будешь делать-то? Раздражает уже просто! — Это тактика такая военная. Психическая атака называется. Говори уже: ты кто? — Я тебе сразу сказал: дед Пихто. — Дедушка! — Бабушка, бля! Какой я тебе дедушка?! Пожимаю плечами: — Знаешь, я вначале думала, что ты — мой типа ангел-хранитель. А теперь понимаю: нифига ты не ангел. Ангелы матом не ругаются. — Ещё как ругаются. Особенно, когда у них такие подопечные как ты. — Значит, всё-таки, ангел? — Чести тебе много — ангелов ещё дарить. Бог не фраер — он тебя насквозь видит. Обойдёшься просто хранителем. — Хранитель… Смотрю, дохуя ты мне чего сохранил! До тридцати лет дожила — ничего хорошего не видела! — Ну ты и скотина, дорогая моя… Помнишь, как ты в десять лет котлетой подавилась? — И что? — Да ласты бы склеила запросто. Если б не я. А помнишь, как ты за маршруткой бежала-бежла, не успела, и давай всех хуями крыть? А маршрутка та через три километра в грузовик въехала… А сын твой? Пожалуй, лучший день в моей жизни был… Я аж рыдал от умиления, когда ты его в мокрую макушку нацеловывала, лёжа в родильном кресле. Если ты помнишь, он у тебя мёртвым родился. А что там происходило за спинами врачей — ты даже не видела… — Видела. Они его откачивали. — Откачивали. А сердечко-то уже… — Врёшь ты всё! — Не умею. — А Диму, Диму почему не спас?! Он же… Он умирал там, один… Без меня! — У него свой хранитель. Был. И получше меня, кстати. Хороший мужик, мне нравился. Уж из какой только жопы он Диму твоего только не вытаскивал, а всё попусту. Я порой смотрю на вас, идиотов, и волосы дыбом встают: что ж вы творите-то, а? Вас вытащишь, отмоешь-отчистишь, и только покурить отойдёшь — пиздец. Опять куда-то вляпались. Вот что вам на месте не сидится? В окно смотрю. Темно на улице… Отражение своё вижу. Под глазами тушь размазалась, и нос блестит как лампочка. — Я же сижу, вроде… — Сидишь. Вот именно, что сидишь! Милостей ждёшь? Не будет тебе милостей, не заслужила. Помнишь, тебя Алла Анатольевна предлагала в МГУ по блату пропихнуть? А ты что ответила? — Что нахуй оно мне не нужно… — Вот. А помнишь, тебя Ваня Мальцев замуж звал? Положительный был парень, тебя, дуру, любил — аж треск стоял. Что ты ему ответила? — Ну, не помню уже… Что-то вроде: «Сначала институт свой закончи, студент-практикант…» — Вот. И ведь закончил, шельмец. С отличием закончил. Банкир теперь. А красавец какой… У-у-у-у… — Не плюй мне в душу. — Да кто ж тебе туда плюёт? По плевкам это у нас как раз ты большой спец. Покраснела. Пнула что-то под столом. Зазвенело. Снова покраснела. — А ты чего молчал тогда, а? Чего не подтолкнул? Сам просрал моё счастье, а теперь издевается! Лучшая защита — это нападение. — Ну, вот давай только не будем с больной головы на здоровую. Кто не толкал? Я не толкал? Да я себе все руки-ноги-крылья отбил к хуям, пока по тебе долбил! А тебе пофигу всё. А ты у нас сама всё лучше знаешь. Так что теперь я только котлеты из тебя вытаскиваю, да в маршрутки не пускаю. И на том спасибо скажи. — Спасибо, прив… Хранитель… — Не за что. Ты слушать, слушать учись. Сомневаешься в чём то — сядь, посиди… Глазки прикрой, и позови меня тихонечко. Я услышу. Я всегда тебя услышу. Ты только меня слушать учись, бестолковая ты моя… — А ты правда моего дедушку знаешь? — Правда. И бабушку знаю. Замечательные старички. Стискиваю зубы, и выдыхаю: — И Димку видел? Как он там, без меня? Тишина. Кусаю губы: — Ты меня слышишь? Тишина. Кидаю взгляд на часы. Полночь. День рождения закончился. Встаю со стула, убираю грязную посуду, выкидываю пустые бутылки и смятые салфетки, протираю стол. Смотрю в окно. Там темным-темно. Отражение своё, как в зеркале, вижу… Под глазами размазанная тушь, и нос-лампочка. Блестит. Закрываю глаза, и зову тихонечко: — Дедушка, ты меня слышишь? Ты прости меня, дедуль, я и вправду не подарок. Намучался ты со мной… Я у тебя шебутная… Не хочу я тебя Хранителем называть, уж не обижайся. Сам дедом представился — так что не жалуйся теперь. Ты это… Передай там Димке привет от меня. Скажи, что люблю сильно, что скучаю очень, и что он, паразит, ещё у меня пиздюлей выхватит, когда его увижу. Он знает за что. И ещё: я не буду больше плакать в свой день рождения… И не потому, что не хочу тебя слышать. Я просто не хочу тебя расстраивать. Ты знаешь, я ведь вспомнила: примета такая есть. Плакать в свой день рождения — это обижать своего Хранителя. А я ещё и плюнула в тебя, дура. Прости, дед. Прости… Ты меня слышишь? Сижу, глаз не открывая. Ловлю каждый шорох. Тишина. Тишина. Тишина. И только за окном вдруг зашумели деревья… В пыли на ботинках (& мсье Падаль) 02-07-2008 13:58 Стрелка термометра лениво застыла где-то на отметке «40». Царапины на стекле приборов, кажется, покрылись испариной и режут глаза отраженным солнцем. В салоне оставаться просто невозможно, а куда деваться? Сквозняк бы мог затолкать в машину хоть дуновение ветра, заправить его под мокрую рубашку, выбить пыль из сальных чехлов на сидениях. Но нет. Полдень выдался жарким, а через открытое окно в салон проникает только запах прогорклого масла из стоящего рядом с метро ларька, гомон каких-то людей толпящихся на площади у выхода станции, липкую жару и пыль. Пыль. Если провести пальцем по приборной панели и соскрести слой налипшей пыли — рука сама тянется вывести на пластике неприличное слово. Так просто, незачем, просто потому, что хочется. Летом окно всегда открыто — иначе просто не выжить. Надо дышать, надо курить, надо ругаться с неповоротливыми прохожими и орать на особенно наглых водителей. Все это нужно делать через открытое окно. Вот и получается, что час за часом, минута за минутой, пыли в салоне становится на сантиметр больше. Городская пыль — она особенная: горькая, липкая, обволакивающая, наглая, как горожане — лезет в рот, нос, залепляет глаза. Поэтому очень хочется вывести на ней пальцем что-нибудь этакое — вызывающее. Стоя с выключенным двигателем у метро, наедине с пылью и жарой, высушившей горло, я думаю о том, как эта пыль осела на дне моих легких, в желудке, сердце и на дне моей головы. Я — сам пыль: серый, неприглядный и липкий. Пыль… Днем у метро делать нечего. Ни одного клиента. Вот вечером, да особенно по пятницам… Или же ночью, в субботу, к утру ближе, когда опьянённая своей молодостью и вином молодёжь начинает расползаться из ночных клубов по домам… Название-то придумали ещё: клуб ночной. Танцы они и есть танцы. Но, в последнее время, меня, бывает, не хватает до вечера. Староват я стал: боюсь заснуть за рулем. Вот интересно выходит: дома ночью не сплю, а за рулем уже носом «клюю». Такая голубино-воробьиная жизнь: остается только днем собирать крошки от того, чем привык пировать ночью. Придешь домой, а там то же самое: пыль. Серой скатертью, на кухонном столе, в немытых тарелках на дне раковины, на телевизоре, на подоконнике, даже на ботинках. Стоят две пары, почти новые, ни разу не надеванные, а кому их носить? Мне? Да мне уж некуда: я теперь только за рулем, да в тапках. Посмотришь на них в прихожей: стоят. После такого и спать не хочется. Думаешь, куда бы в них выйти, какой походкой по какой улице пройтись — так до полуночи и ворочаешься. И спать, вроде, как и неудобно уже — времени-то у меня, поди, маловато, чтоб спать. А днем, что днем? Торчишь весь день на пятачке у метро. Ждешь, когда хоть кто-нибудь рукой махнет. Поманит. Мелочевка: два поворота да прямая — вот и весь маршрут. Раньше вот мог от Москвы до Питера решиться. Целой жизни в открытое окошко наглотаешься. Почти семь сотен километров без соли сожрешь, да с хорошим попутчиком — сказка. Смотрю я на слой пыли и думаю, что самый нижний, поди, еще от тех поездок остался. Как динозавр, ей Богу, в пыли, как под землей закопан. Прибраться бы надо. Таксист юрского периода — находка для археологов, они-то как раз и разберут по этим слоям, как по кольцам, где и когда я был и чем на жизнь свою грешную зарабатывал. Может им, напоследок и слово неприличное накорябать на торпеде — пущай, мол, почитают-порадуются. Ну, слава Богу, вот и клиентура зашевелилась. Вон, ребята впереди замаячили, молоденькие. Стартер не подвел, завелась старушка. Чувствую, до новостроек прокачусь и обратно. Окурок вот неловко выбросил, в салон залетел — да чего уж там, кому этот салон, да и вся машина, нужны? Чего ее жалеть? Вся обивка уже по сотне раз прожжена. Да что там обивка? Если бы только обивка. Сам уже, как пепельница стал. Чего уж там о машине говорить? Крыло заднее, правое — протез, по сути. Чужое. И по цвету не подходит. Я его покрасить всё собирался, да руки не доходили. Так и решил всё как есть оставить. Пусть, думаю, приметой доброй станет. Выруливаю со стоянки, и ловко останавливаюсь возле молодой пары. Есть ещё порох в пороховницах-то. Не пропить мастерство, не забыть его. — Нижегородская, двести. Парень лет двадцати пяти. Нервный, губы в ниточку сжаты. Как бы не из этих, из наркоманов. С такими я не связываюсь, себе дороже выйдет. Взять с меня нечего, это и обидно. Убьют ни за что, и похоронить меня некому будет. Государству я не больно-то много пользы принёс, чтобы оно меня за свой счёт хоронило. Я на него и не рассчитываю. С соседями уж давно всё обговорено. Они меня и похоронят, денег я им дам. Пусть всё честь по чести сделают, чтоб перед людьми не стыдно было. — Дед, ты оглох? Едем, говорю? За двести, да на Таганку — маловато будет. Триста, не меньше. Только рот открываю, чтоб цену свою сказать, к торгу уж мысленно приготовился, и на двести пятьдесят согласился, и тут взгляд вдруг упал на женщину, что рядом с дверью задней стоит. Тоже молодая, совсем девочка. Небось, едва-едва двадцать стукнуло. А уж на сносях. Кольца на правой руке не заметил. Да и какое мне дело? Стоит, бедолажка, морщится. То ли тошнит её, то ли болит что — не знаю. А только опасно их в машину брать. А ну как рожать тут начнёт? — Серёж, плохо мне… — Вдруг говорит тихо, и губы пересохшие облизывает. — Подожди ты. — Парень ей бросает. И снова ко мне: — Едем или нет? В третий раз, блядь, спрашиваю! — Едем, — отвечаю вдруг, и сам себя ругать начинаю тут же, — садитесь. Секундная слабость, а теперь куда я их дену? Не высаживать же через три метра? И девочка всё охает, да за живот держится. Смотрю, парень дверцу заднюю открывает, беременную в салон сажает, суёт мне две сотни мятые, и пошёл-побежал, куда-то к метро. — Куда это он? — Завожу машину, но не трогаюсь. — Не знаю… — Всхлипывает сзади. — Отвезите меня домой, пожалуйста. — Муж что ли? — Трогаюсь с места, и смотрю в зеркало. — Парень. Бывший. Бро-о-осил, сука, бля… Плачет навзрыд. Дурочка маленькая. Куда ж только родители-то смотрят? — Салфеточку возьми, дочка. Там, в кармашке, за сиденьем. — Спаси-и-ибо… — Сморкается протяжно. — Что ж мне делать-то, а? Сказал бы я тебе, что делать надо. Выдрал бы тебя как Сидорову козу, будь ты моей дочкой. Хотя, ты мне во внучки больше годишься. А всё равно бы выдрал. — Тебе годков-то сколько? На Проспект Мира уже выехал. Если в пробку не попадём, через полчаса на Нижегородской будем. — Восемнадцать… — Снова сморкается. Вот ты ж ёкарный бабай. Ажно крякнул. Восемнадцать лет, а всё туда же. Драть, драть, да посильнее. Хворостиной, ремнём солдатским. Да уж поздно. — Как же ты так? — Спрашиваю, пока на светофоре стоим. — Куда ж ты смотрела, горе луковое? — А это он всё… — Снова захныкала, но уже как бы для порядку. Я-то уж вижу — успокаиваться начала. — На дискотеке танцевал круче всех, на бабло нежадный, тачка у него нормальная такая, не мерин, конечно, но тоже ничего так. Японская такая, с правым рулём. Красненькая. Красненькая. Господи, Боже. Машина у него нормальная такая. Красненькая. Дурища. — Я ему сразу сказала, что без гандонов не буду. А он мне это… Ну, в общем, ответил, что ничего страшного, он в тряпочку… Тьфу ты, Господи. Слов не хватает. Тряпочки у них, гандоны какие-то. А потом девки беременные. — В тряпочку он, ага. Не было у него тряпки никакой даже! А я думаю, ладно, один раз не пидорас. Пронесёт. Не пронесло-о-о-о… — Вот теперь по-новой заплакала, навзрыд. Уже не для виду. — Я к нему сразу подошла, как только узнала всё наверняка. А он мне, знаете чо? "Пошла ты нахуй, — говорит, — марамойка плюгавая. Пьяная баба пизде не хозяйка. Я чо, знаю, — говорит, — кто тебя там ещё ебал?" Но я-то ведь знаю-ю-ю-ю… Вот горе так горе. И родителям, и ребятёнку ейному. Не уследили, проморгали девчонку, да и младенчик-то нужен ли кому будет? Горе, горе луковое, мать честнАя… Вот уж и Таганская площадь. Когда-то тут единственный в Москве ночной универмаг был. «Таганский» назывался. А сейчас чёрт-те что понастроили. И универмага уж нет, какой-то торговый центр в нём сделали. Кому, спрашивается, он нужен, центр этот? Цены сумасшедшие. Неужто кто-то носки за полторы тысячи рублей покупает? Смотреть тошно. — С родителями живёшь? — Спрашиваю. — Неа. С бабкой. Бабка радуется, дура. Говорит: "Родишь маленького, я ему пелёночек нашью сама, из простынок стареньких. Мягче новых будут. Простынки-то байковые, с щёлоком выстиранные, мягче пуха пелёночки выйдут" Идиотина старая, блять. Кому нужны её ссаные тряпки? Да и оставлять я его не собираюсь. И так уж четыре месяца на дискотеке не была. Пока пупка видно не было, ещё ходила. А теперь я уж ног своих не вижу. Пузо ни в одни джинсы не заправишь. А всё он виноват, урод. — В таком деле всегда оба виноваты, — говорю, — не следует всё на других валить, и в себе покопаться нелишним бывает. — Да я не про Серёгу! Я про ребёнка этого! Чужой, блин. Сидит там внутри, шевелится всё время, пинается, сука. Мне иногда по ночам снится, что он меня жрёт изнутри. Из-за него теперь хожу как Карлсон. Никуда не выйти. Я ж к Серёге щас зачем приехала? Сказать ему хотела, чтоб денег дал, иначе рожу, и ему под порог ребёнка принесу. Пусть сам с ним нянчится. А он мне сказал, чтоб я шла нахуй, и что никаких денег он мне давать не собирается. А в той квартире он больше не живёт, я могу сходить, проверить. И сим-карту из телефона вытащил, и выбросил. При мне. Вот и всё. И что мне теперь делать, а? А что тебе теперь делать? Ничего. Ждать, что кто-нибудь тебе мозги твои куриные вправит. Хотя, поздно уже. И младенчика жаль до слёз. Хорошо, если она его хотя бы доносит, да в роддоме оставит. А если вытравит? И ребёнка погубит, и сама помереть может. Вот же дураки какие на свете встречаются… — Вот тут остановите. — Вдруг говорит, и рукой на магазин какой-то показывает. — Я тут выйду. Нервы не в пизду. Щас пару баночек коктейля возьму, успокоюсь. Спасибо, что подвезли. Серёга вам денег хоть заплатил? — Да, — говорю, — заплатил. — Удивительно даже. Ну, пока, дед. Ещё раз спасибо. Я там тебе в пепельницу сзади сопливых салфеток напихала, ты уж сам выкинь, а? Вылезла с трудом, дверью хлопнула, и в магазин пошла. Я мотор заглушил, из машины вылез, заднюю дверцу открыл, пепельницу вытряхнул. Обратно за руль сел, а ехать и не могу. Сердце стучит, голова разболелась. И не пойми кого жалеть-то? Девку эту бестолковую или парня этого, который жизнь себе не хочет ломать. Мне-то, старику, теперь его трудно понять, вроде как, за девку обиднее. А годков так тридцать назад я б в его хомут тоже не полез. А что? Мне тогда по распределению за карьерой ехать надо было, молодому, подающему надежды. Я ж не думал тогда, что эти надежды так растерять легко, да пополам поломать. Надеялся тогда. Мне здесь оставаться никак нельзя было. А тут он — ребенок. И куда я с ним? Правильно — никуда. Пошел тогда, помню, на вокзал билет купил, да в ту же ночь и уехал. Вещей-то собирать не пришлось — не было их у меня особенно. Молодость же. А молодость, она в объяснениях не нуждается. Записки даже тогда не черкнул. Да и чего писать-то было? подонок, подлец — это она и сама могла сказать, без моей помощи. А сейчас вот дуру эту жалею, ту не пожалел, а эту — на тебе, жалко. Достал сигареты, покурил, вроде, полегчало маленько. Карту достал, смотрю, где там развернуться удобнее будет. Маршрут наметил, сигареты обратно в бардачок убрал, с картой вместе, и завёл мотор. Только отъехал — гляжу, клиент стоит. Не растерялся, первым подскочил. — Куда едем? — Спрашиваю. Клиент — женщина лет тридцати с небольшим, с мальчишечкой-дошкольником. — Метро «Марксистская». Сто рублей. — Садитесь. — Говорю, и дверь уж заднюю открываю. Я-то знаю, что мамы никогда детей одних на заднем сиденье не оставят. С ним сядет. Трогаюсь. — Деда, — вдруг мальчишка голос подаёт, — а у тебя внуки есть? — Нет, сынок, нету. — Это как так? Ты же старенький уже, у тебя белые волосы. Значит, дедушка? Улыбаюсь в усы: — Можно сказать, что и дедушка, да. — А где же внуки? Раз ты дедушка, то и внуки быть должны. — Рома! — Мама отдёргивает сзади разговорчивого отпрыска. — Не мешай человеку работать. А то он сейчас отвлечётся, и машина может врезаться в другую машину. — Ух ты! — Дитё в восторге. — Авария! Бум! Дыщ! Пи-и-иу-у-у бабах! — Прекрати! — Сердится мать. — Сейчас тебя шофёр высадит, и до метро сам пойдёшь, пешком. Рома на минуту замолкает. — Дедушка, а дедушка? — Опять голосок сзади звенит. — А у тебя машина как называется? — Жигули, пятёрка. Какой парнишка хороший. Живой такой, звонкий. Любопытный. Мамкина радость, наверное. — А у нашего папы тоже машина есть! — Кричит, и аж подпрыгивает. — Опель называется! Такая же как твоя, только потолще, поблестящее, и синяя. И с автоматической коробкой передач. А у тебя тоже автоматическая коробка передач? — Что ты, — смеюсь в голос уже, и на вторую скорость переключаюсь, — механика у меня. Видишь, сам всё дёргаю. — Вау! Мам, а мам? А пусть папа такую же машину как у дедушки купит, а? Чтоб самому всё дёргать! А можно мне подёргать? А, дедушка? — Рома! — Сзади слышен лёгкий шлепок. Получил парень на орехи от мамки-то. Шалопай, как есть. — Сколько мальцу-то? — Обращаюсь к матери. — Скоро шесть. Страшно представить что будет, когда он в школу пойдёт. Ни на секунду с него глаз не спустишь. На миг отвернёшься, глядь — его уже нет. Где-то на дереве висит как груша, только листья сверху сыпятся. — Висю как груша! — Заливается смехом Ромка. — Как ты смешно сказала, мам! Как груша я висю! — Вот вам радости-то! — Искренне говорю, от чистого сердца. — Из таких шалопаев потом отличные мужчины вырастают. Сам-то я… Как это сказать… Одинок. Холост — это уже поздновато в моём возрасте говорить. Ни детей, ни внуков. Скоро шестьдесят девять стукнет, восьмого августа, а меня и поздравить некому… Посижу сам с собой, по-стариковски так, чаю с тортиком попью, да снова за баранку. Вот и вся жизнь… И чего это я разоткровенничался? Сам не пойму. — А у меня две таких радости. Ромка, да Машенька. Маша ещё маленькая у нас, сколько ей, Рома? — Два годика, и три месяца! — Выпаливает малец, и добавляет тут же: — А у меня тоже восьмого августа день рождения! Дедушка, а приходи к нам в гости, раз у тебя тоже праздник! Быстрым взглядом замечаю в зеркале как покраснели щёки женщины. — Ну, что ты, Рома… Дедушке неудобно будет, ему работать нужно, правда? Надежда в голосе. Чуть улыбаюсь, и вздыхаю: — Верно мамка говорит. Работаю я, Ромашка. Да и что мне делать там, на празднике твоём? Там ребятишки будут, друзья твои, а я только мешать вам стану. — Не будешь! Ромка, боковым зрением вижу, уже карабкается между передними сиденьями, и шепчет мне на ухо: — Не бойся, там ещё взрослые будут. Они с мамой и папой будут пиво пить, и газировку кислую из больших бутылок. Ты любишь кислую газировку? Приходи, дедушка. Я тебя ждать буду. — Остановите возле метро. Рома, скажи дедушке спасибо, и вылезай. Ну вот и приехали. Метро «Марксистская». Как быстро время пролетело. Аж жаль расставаться. — А вам вообще куда? — Вдруг у женщины спрашиваю. — Может, я до конца отвезу? Что мальчонке в такую жару в метро задыхаться? И возьму недорого, только за бензин. Понравились они мне. Мальчишка уж больно понравился. Живчик такой. Непосредственный, самостоятельный. — Нет, спасибо большое. У меня в метро встреча. Человека подождать нужно. А потом сразу домой. Мы прям тут и живём, вот в этом доме. Так что, спасибо за предложение. Жаль… — Ну что ж, — говорю. — Дело хозяйское, раз так. Счастливо тебе оставаться, Ромашка. Мамку береги, и сестричку Машу. Ты ж мужчина? — Да! — Выкрикивает звонко. — Мужчина, конечно. А ты, дедушка, не забудь про мой день рождения, хорошо? Ты всё помнишь? Наш дом — вон тот. Запомнишь? — Запомню, сынок, запомню… — До свидания, дедушка! Я проводил взглядом две фигурки, которые на моих глазах всосала в себя воронка метро, и посмотрел на себя в зеркало. Дедушка. Вот и дожили. Я-то себя, где-то в глубине души, считал ещё мужиком ого-го. На меня, бывало, и бабы ещё заглядываются. Ан нет. Дедушка — и точка. Рома сказал. Ромашка-промокашка. Такой не обманет. Видать, и вправду совсем в тираж я вышел. Скоро носки вязать научусь, и кота себе заведу. Барсика. Тьфу ты, ёкарный бабай! А ведь и вправду, по большому счету, мне по возрасту не в развалюхе этой пылиться, а внуков нянчить. По возрасту — в самый раз. Не ровен час, колымага моя медным тазом накроется, и так-то на одном честном слове барахтается, и что делать? Все кончилась, дедушка, твоя профессия — вот тебе, дедушка, пенсия одна-одинешенька — выруливай как знаешь. Да и что с там с деньгами? Мне много не надо. Меня другое пугает — делать-то что? Дома сидеть, пылью да мхом порастать? Гулять мне что ли на старости лет? Вот и выходит, что я, как те ботинки, вроде вещь нужная — а куда ее применить один черт знает. Так бы хоть внукам пригодился. Или внучкам? Кто его знает — как оно могло бы быть: сын или дочка, внук или внучка, а то ведь и те и другие могли бы быть. Я встряхнул головой, провёл рукой по небритому несколько дней подбородку, и снова завёл мотор. На часах уже около четырех: вот-вот город встанет и закипит на жаре. Стало быть, мне тут делать нечего. Если движок не закипит, так я с ударом слягу. Вообще по идее, так и должно бы произойти — за рулем мне помереть. Встать так на Садовом, где-нибудь над Цветным Бульваром или у Маяковки. На вечную стоянку, так сказать. Не дома ж помирать. Там меня с неделю никто не хватиться, а тут хоть и проклянут и последними словами обложат, а все ж таки сразу скорую вызовут. Да и пятерка моя изъезженная мне давно дом заменила. Да прочь эти мысли, надо к дому заворачивать. Мы еще свое повоюем. Сами с собой. А вот еще один руку кажет. Если не по пути — не повезу, ни за какие деньги. Не хочу по пробкам стоять, как-то с возрастом менее терпеливым становишься. — На Шмидтовский подвезете? К первому Красногвардейскому? — Это где ж там такой? — Где небоскребы строят, может, помните, там раньше улица Узкая была? Ишь ты! Помнит, как там улица называлась. Видно, из старожилов. Я то сам из этих мест, сначала на Саввинской угол снимал, а потом к Пресне ближе подобрался, в хрущовку. Стало быть, соседи мы с ним — повезло ему, по пути мне. А мужичок, стало быть, в возрасте. Видно, что те времена помнит. Непривычно: не часто приходиться пенсионеров подвозить. Прыткий такой не по годам, на сидение ловко так запрыгнул, уселся, ремень пристегнул. Тут подчас клиента уговаривать приходиться ремешок-то пристегнуть, чтоб не штрафанули, а этот — сам. — Машину сами, небось, имеете раз пристегиваться обучены? — Куда ж теперь без нее, мотаюсь целые сутки — два часа сюда, два часа обратно и так целый день. — По работе что ли? — Да куда уж мне по работе, уважаемый? Я уж пять лет, как на пенсии обживаюсь. Стало быть, почти ровесник мне. Вот как, а так больше полтинника на аванс не выдашь. А он продолжает: — У меня теперь, мил человек, другие дела, внук, вот, заболел, а родители, как всегда — на работе. Вот я мотаюсь, то за лекарствами, то в поликлинику его поведу, то за гостинцами — такая у нас стариков — доля, верно ведь? Киваю в ответ, сказать-то вроде нечего. Да, мол, понимаю ваши проблемы, а сам… куда уж мне? — Сейчас вот еще, машину продаю, зять говорит, надо менять машину-то надо. Свою мне отдает совсем новую, японскую. А куда я свою-то дену? У меня ж семерка — как новенькая, жаль за бесценок отдавать. А делать нечего. Вот ее у дома оставил, пешком катаюсь. Вам-то не надо. У вас, смотрю, уже на ладан дышит? — Меня переживет. Понесло старика. Меня моей же машиной укорять… Но вопрос сам собой вырвался невольно: — А почем продаете-то? — Да, тыщи за две, за полторы отдам, коли в хорошие руки. Две тысячи сейчас не деньги. Особенно, если один живёшь. Для кого капиталы копить? — Надо подумать, цена хорошая… Сам уж думаю, взять что ли те деньги, что на похороны свои копил, да и ухнуть все в один раз на машину-то новую, может и свой век так продлю, все ж не дома одному сидеть, а по городу кататься. А то, моя, как заглохнет, так и я за ней. — Вы вот возьмите телефон-то, ежели решитесь — позвоните, посмотрим, обсудим, поторговаться можно. Мне-то на ней все равно уж не ездить, а вам, гляжу — пригодиться еще. Карточку мне с телефоном протянул и заодно деньги за поездку. Попрощался и в подъезд юркнул. Я и глазами его проводить не успел, а его уж нет. Откуда столько прыти? В карточку-то заглянул, и аж вздрогнул что-то. Надо же, случается ведь такое: однофамильцы мы с ним, да впридачу ещё и тёзки полные. А если вспомнить, что и я тут поблизости живу — совсем нехорошо становится. В чертовщину не верю. И в случайности тоже. Как говорил кто-то умный, "случайности не случайны". Я во дворы заехал зачем-то, хотя мой дом за следующим поворотом. Но не хотелось мне туда. Вот прямо сейчас и не хотелось. Зарулил я во дворы, и, сгорбившись отчего-то, снова карточку сижу, разглядываю. И вот странность: чем больше я на бумажку эту смотрю — тем сильнее кажется мне, что кто-то там, наверху, подшутить над стариком решил. "… зять свою машину мне отдаёт совсем новую…" "… внук заболел…" "… дети на работе…" Зять, внук, дети. Зять-внук-дети-пенсия-машина. А у меня что? Пустая квартира, старая машина, и две пары пыльных ботинок. Зато новых. И ещё одиночество. Которое давно стало мне и сыном, и зятем, и внуком… А всё могло бы быть и по-другому, наверное. Да что тут сидеть-куковать? Сколько не сиди, а ничего не высидишь. Завёлся, к дому своему подъехал. Машину поставил. Закрыл и — домой. В квартиру зашел, к холодильнику — открыл: пусто. В магазин бы надо сгонять, деньги есть. Да как-то не хочется, идти хоть и недалеко, а уж вроде домой зашел — так выходить уже не тянет. Без крайней необходимости. Закурил, пепел в банку из-под томатной пасты сбрасываю, сижу скатерть разглядываю. Тоже с десяток сигаретных ожогов, как на чехлах в машине — все выкинуть руки не доходят. Да и как выкинуть? Если из-за этого выкидывать, мне себя самого на помойку надо первым отнести. Верное слово есть "прожженный". Прожженный жизнью. Странно как-то. Как это меня жизнь так обжечь смогла, если она вся мимо меня прошла? В руках карточку, которую пенсионер дал, кручу. Смотрю на номер — позвонить, что ли однофамильцу-то? На машину на его посмотреть, за устройство Жигулей поспорить, про ремонт поспрашивать. Масло он, интересно, какое в нее заливал? А то, может, разговоримся, по пивку пропустим — чем черт не шутит. Все ж не одному тут в четырех стенах. Карточку-то в руках верчу, а самому все меньше из дому выходить хочется. Нужна мне машина-то эта? А если помру завтра? Вон кашляю, как туберкулезник какой, аж сердце заходиться. Куда мне такие покупки? Староват, я уж для таких покупок. Я бы решился — если бы была крайняя необходимость. А тут что? Баловство. Взял, карточку, порвал да и выбросил — чтоб глаз не мозолила. Сигарету затушил и пошел в комнату. Телевизор включу и покемарить попробую. Мимо прихожей проходя, на ботинки свои взгляд бросил. Как будто еще с миллиметр пыли на них за день осело. Скоро уж и не разглядеть их будет под этим слоем. Свидание 11-08-2008 13:52 — До метро "Ботанический сад". — Сколько? — Сто — Садись. "Ты уж извини, так получилось. Я очень хотела приехать пораньше, сто раз уже собиралась, и в последний момент вдруг что-то, блин, шло наперекосяк. Ты ж меня знаешь, у меня ж постоянно всё через жопу. То на работу срочно дёрнут, то погода испортится. А ты ж помнишь, что для меня погода — это важно. Помнишь, мы с тобой даже на свадьбу к Антону не пошли, потому что я сказала, что в такую погоду женятся только дураки и лузеры, а приходят на такую свадьбу только бабки-родственницы. Им похуй, лишь бы салатов пожрать. Ты ещё обиделся тогда, сказал, что Антон твой друг, и что ты всё равно туда пойдёшь. Даже если без меня. И что тебе тоже похуй на погоду, ты не жених и не невеста. Я тогда фыркнула, спиной к тебе повернулась, и ничего не ответила. Только чувствовала: всё будет по-моему. Как всегда. Ну и никуда ты не пошёл, само собой. Ты слишком меня любил, и слишком во всём потакал. А зря. Мне б тогда это понять…" — Где высадить? — Вот тут, у метро. Спасибо. "Ботанический сад. Вон, ВДНХ отсюда видно. Колесо обозрения. Ужасно боюсь высоты, и ты всегда это знал. Какого хрена, спрашивается, ты потащил меня на это колесо? А один там покататься не мог? Я ж предупреждала, я ж просила… Ну, и чего ты добился? Истерика на два часа, поллитра коньяка, и моя пьяная тушка в прихожей. Кстати, я теперь стресс алкоголем больше не снимаю. Я его переживаю — и всё. Нет, колесо тут не причём, это я так, к слову…" — Осторожно, двери закрываются, следующая станция "ВДНХ" "Ну вот, тронулись. Через час-полтора буду у тебя. О чём я говорила? А, стресс. Знаешь, после той ночи я поняла что такое стресс. Слово-то какое мудовое, блин. Стресс. Нет, это не стресс. Стресс — это когда ты пашешь три месяца на дядю, залез в долги по колено, потому что зарплату обещают выплатить "вот-вот, не сегодня-завтра", ты уже должен всем и каждому, друзья звонят только ради того, чтоб узнать когда ты им бабло вернёшь, и вот приходишь ты к дяде за своей зарплатой, а тебе дают три тысячи рублей, и с улыбкой показывают твой трудовой договор. Где чёрным по белому написано, что ты согласен тут канаёбиться по двенадцать часов в день, без выходных, за тыщу рублей в месяц. И ниже — твоя подпись. Вот это да, стресс. Стрессявый такой. Башка тут же становится как у гидроцефала. Прям на глазах раздувается. Потому что ты очень быстро понимаешь, что ты в жопе, и с этим срочно нужно что-то делать. И вот ты приходишь домой, достаёшь из холодильника бутылку водки, и это единственное, что у тебя там лежит, наливаешь в кружку воды из-под крана, и начинаешь поочерёдно прикладываться то к бутылке, то к кружке… А потом тебя мучительно тошнит, и хочется плакать. И плачешь ведь. Плачешь, плачешь… И засыпаешь в одежде, на кухонном диване. А утром встаёшь, и идёшь искать новую работу. А так же звонить друзьям, и просить их подождать ещё месяц. Всё решаемо, видишь? Вот только той ночью уже ничего нельзя было изменить. Ничего. Пей-не пей, плачь-не плачь. Хотя, в общём-то и плакать не хотелось. И пить не хотелось. И дышать, и жить…" — Станция метро "Тёплый стан". Следующая станция — "Ясенево". "Упс. Чуть не проехала. Но успела, успела. Паршивый район, кстати. Занесло тебя, родного, в Большие Пердя. На хромых собаках быстрее доедешь. Кстати, вот тебе ещё одна причина, почему я сюда приезжаю раз в сто лет. Расстояние. На метро — два с половиной часа. На машине почему-то три. А если ещё и погода плохая… Ты ж меня не первый год знаешь, ты поймёшь. Я и сегодня ехать не хотела, если честно. Вчера сижу себе такая, и думаю: вот если завтра будет хорошая погода — съезжу. Если нет — то в другой раз. И где-то там, в глубине души, сильно-сильно надеюсь, что завтра будет дождь… И фигу. Нет дождя. Ну, думаю, это знак. Надо ехать. Никому звонить не стала. Антона не позвала. Алексу не позвонила. Да они и сами-то уж полгода мне не звонят. Глупо же я выглядела бы, если б позвонила им, а мне ответили: "Знаешь, вот как раз завтра я очень занят. И послезавтра тоже. А послепослезавтра я в командировку уезжаю. На месяц. А потом, конечно, обязательно тебе позвоню" И ведь понятно сразу, что времени у них нет. И желания. Зачем навязываться? И, с другой стороны, зачем нам с тобой свидетели? Поговорим с глазу на глаз. Мне есть что тебе сказать. И лишние уши тут не нужны" — Девушка, такси? — Возможно. До Ракиток сколько? — Пятьсот. — За пятьсот я прям отсюда щас в тундру уеду. На лимузине. Триста. — Вай, девушка… Ну, что такое триста, а? — Триста — это три вот таких бумажки. Или вообще ничего. Не борзей. Я частника за сто пятьдесят щас поймаю. — Такая красивая девушка, и такая жадная… Муж, наверное, мало зарабатывает? — Так. До свидания. — Вай, ты куда? Садись, говорю! За триста поеду. Красивая же. "Красивая… Все у них красивые, если деньги платят. Знаешь, что вспомнила? Девяносто четвёртый год, и вьетнамское общежитие на Огородном проезде. Вьетнамцы там и жили, и торговали. Сколько мне тогда было? Четырнадцать? Пятнадцать? Помню, юбку у них там покупала. Модную. «Резинка» называлась. Почему-то купила сиреневую, хотя нужна была чёрная. А всё потому, что я сиреневую эту напялила, так, для смеха, а мне беременная вьетнамка улыбается, и говорит: "Карашо, карашо! Красиво! Модно! Бери" Ну, я и взяла… Потом уж поняла, что «красиво», «карашо» и «бери» — это единственные русские слова, которые они, гады такие, выучили. А я-то поверила. Да ещё и беременной… А теперь уже не верю. Никому не верю. И тебе тоже. Ты же мне обещал, что всё будет хорошо. Что у нас всё всерьёз и надолго. Что у нас всё впереди. А впереди у меня эти ебучие Ракитки…" — Где остановить? — Вот тут, возле ворот. Не заезжай, чтоб не разворачиваться, я сама дорогу перейду. — Осторожнее, да? По переходу иди. А то место тут плохое, вечно кого-то сбивают. Ты красивая. Задавит машина, муж плакать будет. — Уже не будет. Спасибо. "Ну вот. Доехала. Вот и ворота уже рядом. Потом прямо и налево. И снова прямо. Это хорошо, что погода хорошая. "Хорошо, всё будет хорошо, всё будет хорошо, я это знаю…" Хуй. Не будет хорошо. Опять мне врут… Чёрт. Нервничаю почему-то. Как в первый раз. Хотя, я тоже сейчас вру. В первый раз я совсем не нервничала. Я вообще не помню тот, самый первый, раз. Так, урывками. Я, ты, Алекс рядом… Грязно было, и очень холодно… Помнишь? После той ночи мне уже всё равно было. Я до последнего тебя ждала. До последннй секунды. Даже когда телефон зазвонил под утро, тревожно так, паскудно даже как-то… И я точно знала, что не надо брать трубку. А всё равно взяла. И это был не стресс. Я не знаю, что это было, не знаю. Стресс — это когда… В общем, я тебе уже рассказывала. А в тот раз это было что-то другое… Вот теперь налево, и ещё чуть-чуть вперёд. Почти рядом. Я и сама уже чувствую — ты где-то рядом. "Ты здесь. Чувствую я тебя, радуясь и любя…" Кто это пел? Не помню. Вроде, баба какая-то. Нет, не в тему песня. Не радуюсь. Но чувствую. Ты говорил мне, что никогда меня не оставишь. Говорил, что всегда будешь рядом, и уверял, что на тебя можно положится… Ты мне врал. Ты мне врал? Я осталась без поддержки в самый неожиданный момент. Это как прыгнуть со сцены в зал, набитый людьми, с уверенностью, что тебя сейчас подхватят сотни рук, а они расступаются, и ты падаешь на землю. Тебе больно. И ещё — очень обидно. И непонятно: почему? Ты им доверял, а они тебя… Предали, наверное. Или это слово тут не подходит? А ты меня предал? Или нет? Я должна это знать. И ты мне сейчас ответишь" — Ну, здравствуй, мой хороший. Я приехала. Ты не обижайся, что меня так долго не было… У меня сейчас новая жизнь, и всё хорошо. Правда. Я каждый день думаю о тебе, о том, как ты тут… А теперь вижу — у тебя тоже всё хорошо. Ты совсем не изменился за эти годы. Ни капельки. Всё такой же красивый и молодой… Что? Я тоже не постарела? Ну, стараемся, стараемся… Посмотришь на меня лет через десять. Конечно, приеду. И через десять, и через двадцать. Если не умру раньше. Ну, не хмурься, я пошутила. Вот не станет меня — кто к тебе ездить будет? Антон? Алекс? Так что молись там за меня, ладно? Тебе всё-таки поближе будет… Ну, теперь ты рассказывай, я никуда не тороплюсь. Рассказывай, рассказывай… На лице застыла кривая, неправдоподобная улыбка С гранитного памятника улыбались гораздо искреннее. Я врала. Пять минут 26-11-2008 18:30 Дай мне пять минут. Я хочу кое-что тебе сказать. Ты только не перебивай меня. Только выслушай — и я уйду. Как обещала. Ты всегда мне говорил, что обещания нужно сдерживать. Легко говорить, когда ты это умеешь делать. А я не умею. И никогда не считала это большим пороком. До того, как встретила тебя. Сейчас я хочу дать тебе пару обещаний, которые обязательно сдержу. Если ты уделишь мне всего пять минут. Вот, ты на меня даже не смотришь. Ты уже знаешь, что я хочу сказать, и тебе это не интересно. Вернее, ты думаешь, что точно знаешь. Ты думаешь, я у тебя буду прощения просить? Нет, не буду. Потому что знаю, что они нахуй тебе не упали, прощения мои. И можешь даже отвернуться, я всё равно в глаза тебе смотреть не хочу, и не буду. Я спасибо тебе сказать хотела, только и всего. За всё, что ты для меня сделал. Хотя, понимаю прекрасно, куда я могу свои спасибы себе засунуть. А я всё равно скажу. Это ведь нетрудно. Ты всегда выполнял свои обещания, в отличии от меня. А меня всегда раздражало твоё превосходство надо мной. Сдерживать свои обещания у тебя получается так же естественно, как я умею врать. В этом мы с тобой профессионалы. Каждый в своём деле. Только твоё умение всегда вызывало у меня зависть неприкрытую, а моё никому не нужно. Даже мне самой. А теперь повернись ко мне лицом. Я всё-таки хочу посмотреть тебе в глаза. Не заставляй меня садиться на корточки, и ловить твой взгляд где-то внизу. Я же гордая. Я же никогда так не сделаю. Я никогда и ни перед кем на колени не опускалась, и не опущусь. Расскажи мне: а как выглядит тот чёрт, который, в недобрый час, дёрнул тебя помотреть в мою сторону, нашёптывая тебе обо мне то, чего никогда не было в помине. И почему ты ему поверил? Ты же умный человек, вроде. Ну, посмотри же на меня, что ты отворачиваешься брезгливо? Ты думаешь, для тебя я исключение сделаю? На пол опущусь, и оттуда заискивающе в глаза твои смотреть буду? Ха! Стой, ты куда? Подожди! Подожди, я же не закончила! Ещё не прошло пяти минут… Сядь обратно, я ещё буквально пару слов скажу — и всё. И я сама уйду. Дай мне возможность выполнить своё обещание. Пожалуйста. Не хочешь на меня смотреть? Хорошо, не смотри, не надо. Я сама на тебя посмотрю. Снизу. Нет, мне не холодно. Нет, коленочки не болят. Что ты, мне очень удобно там. Тем более, что, раз уж начинать — так делать сразу всё. Я вот что сказать тебе хотела… Щас, подожди… Ты… Ты прости меня. Прости меня, дуру. Молчи. Тссссссссс… Не говори ничего. Не останавливай. Дай мне всё сказать, пока могу ещё. Пока само идёт. Ты простишь меня, я знаю. Я точно это знаю, потому что ты умеешь прощать. Это тоже всегда вызывало у меня непонимание, с примесью зависти. Прости меня. Хотя я понимаю, что это трудно сделать. Я же забрала у тебя всё, ничего не дав взамен. Я же так часто видела твою боль, и не старалась её унять, хотя мне это ничего не стоило. Временами я пыталась хоть как-то тебя отблагодарить, после чего жалела о своих порывах, потому что видела, что тебе от них только хуже. Я раздражась, не пытаясь даже понять зачем ты это делаешь… Я не хотела менять в своей жизни ни-че-го, и, уж тем более, впускать в неё тебя. Знаешь, почему? Нет, мне не смешно, это нервы, вероятно. Терять мне уже нечего. Всё что можно было проебать — я уже проебала. Ничего не осталось. Ты посмотри на себя. Какой ты? В зеркало посмотри. Не хочешь? Тогда я сама тебе скажу. Ты умный, ты мудрый, ты всё умеешь. Как? Ну, как, блять, у тебя это всё получается?! Всё-то ты можешь, всё-то ты умеешь. Любить, понимать, прощать, делиться, дарить, отдавать, удивлять, беречь, ценить… И как-то всё сразу, и одновременно. Человек-оркестр. А теперь посмотри на меня. На меня посмотри! Кто я? Что я умею кроме как губой шлёпать, и жопой вертеть? И как я на твоём фоне выгляжу — ты замечал вообще? Ты ничего не замечал! Ты же в упор не видел, насколько я ущербна, по сравнению с тобой! Я не умею любить, не умею понимать, не умею прощать и просить прощения… Я не умею даже вовремя остановиться… Ты ничего этого не замечал, и не хотел видеть! Я, как могла, старалась тебе это доказать. А ты, вместо того, чтобы всё понять — только любил всё сильнее. Но я ведь даже любовь ценить не умею, видишь? Почему ты не понял этого раньше? Почему с христианским смирением терпел? Чего ты добивался, а? С каждым днём, каждым своим поступком ты всё сильнее подчёркивал разницу между нами… Ты ждал, что когда-нибудь, я всё оценю? В глаза! Смотри мне в глаза! Я ненавидела тебя. Временами. Ненавидела, и сознательно избегала любых контактов. Пряталась, убегала… Ты меня искал, ловил, возвращал… И всё только для того, чтобы я снова чувствовала себя никчемной тварью. Ты же не понимал этого, не хотел понимать. А я не могла сказать тебе это в глаза. А вот сейчас настало время. Оно очень вовремя настало. Тогда, когда ничего уже не изменить. Наверное, поэтому мне сейчас так легко всё это говорить. Потому что сейчас я развернусь — и уйду. И там, за дверью, у меня начнётся новая жизнь. Не такая, как была до тебя, и не такая, как с тобой. Это всё будет называться "после тебя". Я не знаю, какой она будет, жизнь эта. Она только началась. Я ещё ничего впереди не вижу. Может, я вообще иду не туда куда надо? Но я не пропаду. Потому что ты научил меня любить. Научил добиваться своего. И даже научил скрывать свою боль от чужих глаз. Странно, как это у тебя вообще получилось. А ещё я поняла, почему ты умеешь быть счастливым, а я — нет. Ты всегда любил и прощал, а я — только подставляла щёку под чьи-то губы и делала вид что "ладно, проехали". Вот в этом была наша с тобой разница. Разница, которую я не смогла вынести, а ты не смог понять, что произошло. А теперь я больше не чувствую себя ущербной и никчемной. Я научилась прямо смотреть в глаза, и говорить правду. Научилась сдерживать свои обещания и отдавать себя всю, без остатка, даже зная, что никто этого не оценит. Просто я очень постаралась стать тобой. А теперь я встану. Мне нет больше необходимости смотреть тебе в глаза. Я обещала тебе, что займу у тебя всего пять минут. Я сдержала своё обещание. Я обещала тебе развернуться и уйти. Смотри, я это делаю. Я только не обещала, что никогда не буду тебя любить. Синдром Экзюпери 19-02-2009 08:58 — Расскажи мне сказку… — Тихо прошу в телефонную трубку. — Сказку? — Сказку. — Какую? — Какую хочешь. Только сам придумай. — Лид… — Что? — Всё так плохо? Плохо? Да нет, наверное. Да. Нет. Наверное. Вздыхаю: — Паршиво… — Он спит? — Да. — Послушай, Лид… — Не надо. Я всё это слышала сто раз. Я не могу. — Ты мучаешься. — Нисколько. — Любишь чувствовать себя жертвой? — Сказку. Расскажи мне сказку. Пожалуйста. Жёстко ухожу от скользкой темы. Он это понимает. Должен понять. — Ладно. Сказка. Давным-давно… Перебиваю: — Не так. Надо чтоб «жила-была девочка». — Хорошо. Жила-была девочка одна… Хорошая. — Красивая? — Кокетничаю тухло. — Красивая. Хорошая-красивая девочка. Жила она, была… Слушай, Лид… — Никаких Лид. Не останавливайся. Дальше что? — Дальше? Да хер его знает, что там дальше… Уфффф… Ты можешь сейчас выйти на пять минут? Я подъеду… — Сказку! Я хочу сказку! Ну что ты за человек такой, а? Мокрая волна начала подниматься из груди, и уже поднялась до носа. — Началось… Ладно, слушай сказку. Жила-была девочка. Красивая-хорошая. Только глупая. Не перебивай. Глупая была девочка. И никто не знал — почему. Одни говорили — она в детстве с забора наебнулась, другие — что мама у неё пила по-чёрному, а третьи ничего не говорили. Они тупо пользовались тем, что девочка была дурой. А девочка и радовалась. А девочка и старалась. Скажут ей: «Дай денег, девочка» — она даст, скажут: «Я поживу у тебя, девочка» — она тут же печь топить, кашу варить, и носки вязать… Медленно нажимаю на красную кнопку, и наблюдаю как на экране телефона плывут под унылую музыку навстречу друг другу две руки, и встречаются в приветственном рукопожатии под логотипом Нокия. И пустота. Серый экран. Нос мокрый как у собаки. Ртом дышу. Дышу-дышу-дышу. Минут десять дышу ртом. А потом и носом стало получаться. Тихо выхожу из ванной, и, не зажигая света вхожу в спальню. Присаживаюсь на край кровати, поднимаю с пола сползшее одеяло. — Ты спать? — Сонный голос в темноте. — Нет ещё. Мне поработать нужно. Спи. — Завтра поработаешь. Ложись. Горячая рука хватает меня за запястье, и тянет на кровать. Осторожно освобождаю свою руку. — Потом. Ты спи, спи… За окном сигналит машина. Вздрагиваю. Чего-то жду. Снова протяжный гудок. Поправляю одеяло ещё раз, встаю, выхожу из комнаты, тихо прикрыв дверь, и замираю в прихожей. Сигнал машины. Накидываю на плечи куртку, и выхожу к подъезду. — Зачем приехал? Опять мокрая волна застряла в районе носа. — Прости. Прости мудака. Я просто устал. — Я тоже. Зачем приехал? Губы прижимаются к моим рукам. Исследуют каждый палец. — Я так не могу, Лид. Тебе никого не жалко. Никого! Меня не жалко, себя… Ты только его жалеешь! Почему? — Ты знаешь. Зачем в сотый раз? — Чтоб поняла! Чтоб глаза открыла, дура! Ты же его не любишь, ты его жалеешь! — Мы в ответе за тех, кого приручили. — За тех, кого вовремя не послали нахуй! Синдром Экзюпери! Зачем тебе это? — Он без меня не сможет… — А я смогу, или ты об этом не думаешь? Сколько ещё это может продолжаться? Год? Два? Три? — Ты считаешь? — Считаю! Ну, убей меня теперь. Лид, я должен знать, есть ли у меня шанс… Смотрю на кончики своих тапочек. Выскочила, идиотка, в чём была. А тут лужи… — Шанс есть всегда. Только ты сам должен решить — нужно ли оно тебе? Не поднимаю глаза. На тапочки смотрю. — А что я тут, по-твоему, делаю? Ты мне нужна. Только ты. Понимаешь? Ещё бы. Ещё бы я не понимала. Сколько раз я это слышала… «Нужна». Я всем нужна. Только для чего? — Для чего? — Чтоб дышать нормально. А не с аквалангом. Лид, я не знаю, сколько у меня осталось воздуха… Романтик. Какие слова, какие слова знаем… Помимо воли на лицо наползает скептическая улыбка. Мокрая волна оттолкнулась от носа, и пошла выше. Резко. Так, что слёзы выступили. — А если сегодня воздух кончится? Что будешь делать? Умрёшь? Баллон в акваланге поменяешь? — Не будь ты сукой, а? Ну, зачем ты? А, в пизду тапки. Всё равно на помойку теперь. Делаю шаг в лужу, и утыкаюсь лицом в мокрое от дождя плечо. — Прости… Ты же знаешь… Я не могу! Пока не могу! Повод… Повод нужен!.. Ну, как я вот так смогу? Два года жизни, понимаешь? Я… Я ж подыхала тогда! Сорок три кило живого весу! Речевой невроз! Овощ слюнявый! И никого рядом, ни-ко-го! — Тихо-тихо, тсссссссссссссс…Не кричи… — Он один рядом был! Он меня вытащил, уколы делал, лекарства покупал сам, с ложки кормил! — А ты для него меньше сделала? Он живёт у тебя, ты его кормишь, обстирываешь, терпишь его истерики… Ты всю жизнь будешь долги раздавать? Что он для тебя сделал за эти два года? Что он тебе на день рождения подарил? Всхлипываю, и царапаю ногтями его куртку. — Молчишь? А на Восьмое марта? А на Новый Год? А хоть раз он тебя спросил: что ты сегодня ела? — Ну, не надо… Я уйду сейчас… — Куда? К нему?! В спальню пойдёшь, чтобы услышать: «Ты спать? Завтра поработаешь — ложись»? Господи, это когда-нибудь кончится? Реву. Сопли размазались по его кожаной куртке, а мне не стыдно почему-то. Он рукой мне их вытирает. — Лид, ты ж должна понимать, что дальше так нельзя. Чего ты ждёшь? Какого повода? Не хватало ещё, чтоб он тебе въебал, Боже упаси… Ты и это простишь в счёт своего «долга»? Вижу, простишь. Дура! Сопливая ты дура! Господи, за что я тебя люблю… Ты сама не живёшь, и мне не даёшь — ты понимаешь? Я подожду, сколько скажешь. Год, три, десять… Только ты сама пойми: ты же у себя время крадёшь. Сколько тебе ещё надо чувствовать себя несчастной? Когда ж ты озвереешь-то, а? Ты ж умеешь это. Ты ж человека с корнем вывернешь, если захочешь… Ты меня, вон, триста раз через жопу вывернула, и тебе меня не жалко! — Жалко! — Правда? Тогда почему он там, а я здесь? — Потому что! Выкрикнула, и сдулась как шарик. Только усталость накатила, и соплей стало ещё больше. И он сдулся. Молчим. Тапочки мокрые насквозь. Ногам холодно. — Ножки промокли? — Сильные руки отрывают меня от земли. Обнимаю его за шею, и шепчу ему в ухо: — Подожди ещё чуть-чуть. Совсем чуть-чуть. Я не могу так сразу, так резко… Я постепенно, хорошо? Я ему скажу, что завтра буду всю ночь работать с документами, и чтобы он не приезжал. А потом скажу, что… В общем, придумаю что-нибудь… Ты только не дави, ладно? Мне время нужно. Ещё немножко. Прости… — Лид, я тебя люблю. — Я тебя тоже. Очень. Только не дави… Пожалуйста. Дай мне месяц. Его руки дрожат. Я это всем телом чувствую. Ясен хуй — почти шестьдесят килограмм, а он не Турчинский. Дёргаю ногой, давая ему сигнал к возвращению меня на землю. Осторожно приземляюсь. Целую его в шею. Сильно. Захватывая кожу зубами. Затем отталкиваю, и ухожу не оборачиваясь. Дома темно. Скидываю мокрые грязные тапочки, и запихиваю их под вешалку. Завтра выкину. Шлёпая мокрыми ногами по полу, иду в спальню. Присаживаюсь на край кровати, и поднимаю с пола сползшее одеяло. — Ты спать? — Слышу в темноте. — Нет ещё. Мне поработать надо. — Хватит работать. Спать ложись. Почему-то улыбаюсь. — Синдром Экзюпери… — Что? — Горячая рука схватила меня за запястье, и потянула на кровать. — Ничего. Спи давай. Я скоро лягу. Тихо выхожу из комнаты, иду в ванну, прикрываю дверь, и достаю телефон. — Алло? — Это я. Расскажи мне сказку… — Какую? — Любую. Только чтобы хорошо заканчивалась, и все там были счастливы… — Он спит? — Да. — Тогда слушай…