Парадоксия: дневник хищницы
Лидия Ланч








«Парадоксия: дневник хищницы» Лидии Ланч — это откровение, признание женщины в своей ненасытной тяге к самовыражению, которое проходит через слово, художественный образ. Книга пронизана одержимостью, стремлением проникнуть в самую суть вещей, открыть некую истину и тут же, без колебаний, представить ее на всеобщее обозрение, невзирая на то, что эта истина безобразна и разрушительна. Потому что Лидия Ланч работает с тем, что она знает лучше всего. Ее материал — это она сама.






Лидия Ланч

Парадоксия: дневник хищницы





Предисловие Хьюберта Селби — младшего


В своем эпиграфе (посвящении/отречении) к этой книге Лидия Ланч говорит: «Я не изменяла имен, чтобы уберечь невиновных. Они все виноваты, блядь», — и я поневоле задумался, раз виноваты мы все, не значит ли это, что не виноват никто? Я отнюдь не пытаюсь умничать: мысль напрашивается сама — при прочтении этой выдающейся книги. Те, кто привык к неистовым гневным тирадам и яростным выпадам Лидии в адрес нашего общества, где доминируют и правят мужчины, будут, я думаю, удивлены тому, как строго она соблюдает вышеупомянутый принцип.

Когда я начал читать эту книгу, я заранее прикрыл чресла, ожидая безжалостного нападения на весь пол мужской. Где-то на середине я потихоньку ослабил защиту, а, дочитав до конца, неожиданно понял, что только что прочитал очень хорошую книгу, а не язвительно-резкое обличение мужчин, пышущий ненавистью манифест. Вот первый абзац: «Искалеченная мужчинами — одним мужчиной, моим отцом, — я стала такой же, как они. Все, что я обожала в них, они презирали во мне. Беспощадность, жестокость, высокомерие, упрямство и равнодушие. Холодная и расчетливая натура, не восприимчивая ни к чему, кроме доводов собственного рассудка. Никогда не задумывалась о последствиях своего поведения. О своем безжалостном эгоизме, причинявшем боль ближним». Вот — самое лучшее описание этой книги.

Книга очаровала меня с нескольких точек зрения. Во-первых, я прочитал ее с удовольствием, что мне обычно не свойственно — я не люблю автобиографические романы в жанре откровенных признаний. Основное, и самое важное, отличие этой книги от всех остальных в таком жанре — язык и стиль. Мисс Ланч не рыдает от жалости к себе и не занимается самобичеванием. Ее проза конкретная и простая, но при этом не пресная и не скучная. Книга захватила меня с первых же страниц и держала в напряжении до конца. Она мне действительно очень понравилась — прежде всего, из-за стиля и безупречного чувства равновесия, без впадения в крайности. В итоге, жертв нет, а стало быть, нет и преступников, что возвращает меня к моей первоначальной мысли… раз виноваты мы все, не значит ли это, что не виноват никто? Когда вы начнете читать эту книгу, вам придется столкнуться лицом к лицу с некоторыми аспектами собственной личности, которых вы остерегались исследовать и, может быть, были твердо намерены не замечать и в будущем. Если вам хватит смелости прочитать эту книгу с открытым умом и сердцем, может быть, вам хватит смелости заглянуть в себя чуточку глубже и чуточку вдумчивей, и тогда, может быть, и вы тоже задумаетесь: раз виноваты мы все, не значит ли это, что не виноват никто?

Хьюберт Селби — младший

Я не изменяла имен, чтобы уберечь невиновных. Они все виноваты, блядь.




1


Искалеченная мужчинами — одним мужчиной, моим отцом, — я стала такой же, как они. Все, что я обожала в них, они презирали во мне. Беспощадность, жестокость, высокомерие, упрямство и равнодушие. Холодная и расчетливая натура, не восприимчивая ни к чему, кроме доводов собственного рассудка. Никогда не задумывалась о последствиях своего поведения. О своем безжалостном эгоизме, причинявшем боль ближним.

Эгоистичная, зацикленная на себе — без угрызений совести. Животное, подчиненное только инстинкту. Движимое интуицией. Вечно в поисках очередного лакомого кусочка. Легкой жертвы, доверчивой и наивной. Моя цель — редко когда убивать и калечить. Чаще — удовлетворять. Себя. И если — ценой чьей-то гордости, самолюбия или даже жизни, пусть так. Мои намерения всегда честны. Для меня.

Дни, недели, месяцы, годы, растраченные на безымянные лица. Теряя себя в анонимности. Обоюдной — и их, и моей. Я буду придумывать разные персонажи и давать им имена, подходящие под настроение. Стела Дора, Лу Харрис, Шейла Ривз, Лурдес Вега, Люси Дельгадо. Буду рыскать по барам и клубам, книжным лавкам, травмпунктам и паркам. В поисках, где потерять себя — в потерянных людях. В поисках очага слабости. Зоны «наилучшего восприятия»… крошечного разрыва в ткани их психики, где можно чем-нибудь поживиться. Забраться внутрь. Спрятаться. В поисках места, где можно исчезнуть, воплотившись во множестве лиц, у которых у всех одна цель. Заморочить очередного самоуверенного козла, так что вся его защита — моральная, финансовая, физическая и духовная, — рухнет в один момент, и не важно, что будет потом. Я уже победила. Я взяла, что хотела. Будь то деньги, драматические переживания — или секс. Они всегда сами с готовностью отдают все самое важное. Сами. По доброй воле. А что они не отдают, я беру сама.

У меня всегда был мужской характер. Большинство мужиков не выдерживают поединка. И это приводит их в бешенство. Их переклинивает мгновенно. Они тут же бросаются в бой. Чтобы удержать главенствующее положение. Показать, кто тут царь, бог и господин. Но со мной такие номера не проходят. Со мной либо серия из двух коротких ударов, либо война не на жизнь, а на смерть. До победного конца. Единственное, чему меня научил отец — никогда не сдаваться. Никогда не отступать. Принимать вызов и действовать, как мужчина. И хотя мне их жалко как биологический вид, я по-прежнему с ними и по-прежнему против них. Этот аккумулятор эмоций, которым подзаряжается моя жизненная сила, действует как проводник для поднятия настроения.




Ленни вырос на ферме неподалеку от Китчнера, что в канадской провинции Онтарио. Ребенок в семье из одиннадцати детей. Их всех заставляли работать с зари до зари — ухаживать за домашней птицей. В четырнадцать лет он сбежал из дома, заколебался тяжелым ручным трудом и запахом куриного дерьма. Не выносил, когда им помыкают. Начал как-то крутиться. Добывать деньги. Не всегда честным путем. Шулерство. Пьяные драки по кабакам. К шестнадцати годам его уже не пускали ни в одно заведение в радиусе пятидесяти миль. Прикидывал, где еще можно чего урвать. Нацеливался на дела посерьезней. Пошел в армию — только ради привилегий. Продержался недолго — был уволен с лишением всех привилегий и прав. Начал мотаться туда-сюда по Северо-восточному коридору. Оттачивая свои криминальные навыки. Профессиональный мошенник. Жулик со склонностью к аферам по обналичиванию чеков. Одно время он подвизался коммивояжером. Кухонная утварь, щетки и кисти, моющие средства для влажной уборки. Библии. Когда ходишь вот так по домам, это дает легкий доступ к скучающим домохозяйкам в их одинокой тоске от вечной неудовлетворенности. Напоешь им чего-нибудь проникновенного. Навешаешь на уши лапши. Уведешь в спальню. На кухню. В ванную. Жарким рукам невтерпеж раздразнить неохотную плоть. Смакуешь их сопротивление. Их слабые протесты. Обращаешь все в вызов. Быстро им заправляешь, кончаешь и сразу уходишь. Пока они не поняли, что случилось. Пока до них не дошло, что их выебли. Наебали. Всегда возил с собой карту, испещренную красными крестиками. Кобель, помечающий свою территорию. Каждую трахал по разу. Никогда — дважды. Вредно для бизнеса. Никогда не знаешь, когда неожиданный муж вернется с работы пораньше.

Он работал по утрам. После обеда ходил на бега. Выигрывал и проигрывал попеременно. Таким образом, почти ничего не терял. Чего не мог возвернуть на скачках, с лихвой восполнял за карточным столом. В общем, карманные деньги были. Познакомился с Люси на «свидании вслепую», когда ее подружка Розали не смогла отпроситься с работы на выходные; она работала в павильоне в парке аттракционов, продавала бумажки с предсказаниями. Так вот я и получилась — в субботу вечером на заднем сидении раздолбанного «шевроле». Он был пьян, она заливалась слезами. Через полтора месяца они поженились. Я — дочь своего отца.




Я вдавила педаль газа в пол и впилилась на вишневом «мустанге» 67-го года прямо в сорокафутовую сосну под окнами у старушенции. Потрясение у нее на лице — это что-то с чем-то. Ее чуть удар не хватил. Эл схватился за руль. Буквально на пару секунд опоздал. Наорал на меня, чтобы я немедленно пересела. Надо сматываться отсюда, пока не приехали копы. Вытащил меня из-за руля. Дал задний ход, развернулся и погнал домой. Удивительно, как он еще поехал, этот старый драндулет. Эл вкатился в гараж. В паре кварталов оттуда. Вышел, сердито захлопнул дверцу. Даже смотреть на меня не мог. Он только-только забрал «мустанга» из мастерской. Вгрохал четыре штуки в починку двигателя. Три месяца с ним возились. Ручная покраска. Отделка салона. Зря он мне разрешил сесть за руль. Мне тогда только исполнилось тринадцать.

Я пообещала, что расплачусь с ним натурой. Он повернулся ко мне. Сказал, чтобы я шла домой. Он мне позвонит. Потом. Может быть. Я пожала плечами и тихо ушла. Знала, что он позвонит. Я его зацепила. Своей пизденкой.

Мы с ним сношались полгода. Соблазнила его на переднем крыльце дома священника за церковью Спасителя. Он пытался срезать дорогу на обратном пути из магазина автозапчастей. Я сидела — курила косяк. Позвала его. Я знала, кто он. К тому времени я уже перепахала половину района. Двое братьев из дома напротив. Их кузен. Бывший моряк на углу. Старик — хозяин музыкального магазина. Мальчик-кассир из районного супермаркета. Мальчик, который разносит пиццу. Его старший брат. Пара его друзей. Половина парней, с которыми я ездила стопом. Мелкий дилер, приторговывавший травой.

В надежде, что все они — кто-то один, кто угодно — сотрет липкую память о жарких руках отца. Он вечно их распускал, свои руки. Эти руки — они не умели лежать спокойно. Вечно пихались, толкались, щипались, дергали и трясли. Пачкали. Оскверняли. Руки, жившие собственной жизнью. Руки… так похожие на мои.

У меня был пример для подражания. На этом примере я научилась толкаться, пихаться локтями, обманывать, воровать, отнимать силой, без зазрения совести брать чужое, потворствовать всем своим прихотям и убеждать в чем угодно кого угодно. Ценные уроки, за которые я до сих пор благодарна. От Ленни я унаследовала способность говорить сладкие речи, пряча змеиный язычок, балансировать на тонкой грани между одержимостью и безумием, и получать все, чего я хочу. И когда я хочу. А там хоть трава не расти, как любил говорить Ленни. До того, как откинул копыта от сердечного приступа. Прах к праху. Призрак памяти, чей дух все еще не успокоился, живет и дышит во мне. Воплощается во мне. Мои руки, его дьявольская мастерская. Мое интимное место, его неутолимый голод. Голод из потустороннего мира, предшественник моей колыбели.




Автобус прибыл на автовокзал. Жгучий запах свежей мочи и застарелого пота ударил в лицо после девятичасовой ночной поездки. Я схватила свою крошечную сумочку, в которую уместились все мои земные богатства, и вытряхнула нафиг все предыдущие шестнадцать лет жизни. У меня в кармане было 82 доллара и телефон кузины моей подруги, которая жила на углу Бликер и МакДугал. Санни оказалась постаревшей вудстокской хипушкой. Приторговывала травой, чтобы платить за квартиру. Сказала, что я могу у нее пожить. Три дня. А потом — до свидания. Я ей мешала. Сбивала бизнес. Я была очень самонадеянной девочкой и решила, что за три дня точно что-нибудь придумаю. Да лучше уж ночевать в подземке в компании бомжей и метрошных кротов, чем задержаться хотя бы на день в этом гетто снобствующей голытьбы, упертых дебилов и тормозов, чьи представления о полноценной жизни не простираются дальше 3,2 ребенка, собаки, кошки, машины, всякого домашнего хлама и умеренной квартплаты. В общем, я быстро оттуда сбежала.

В тот вечер Санни подкинула мне идею наведаться в «Мамочки» — клуб, который давно закрыли, на 23-й стрит между 7-й и 8-й авеню. Прикольный такой кабак, где собирались пидоры, педики, местные шлюшки, рок-музыканты и несколько трансвеститов, еще сохранивших пристрастие к глэм-стилю. Все наливались пивом, водкой и бурбоном. Иногда кто-то пускал по кругу косяк, и запах травки чуть-чуть подслащал тошнотворную кислую вонь.

Я приметила цель. Женственный, длинноволосый, вероятно, из Джерси. Сначала мы выпили, и не раз, и я запустила руку ему в штаны, давая понять, что, если он пригласит меня к себе, я в долгу не останусь и отсосу ему так, что мой нежный девичий ротик аж задымиться. В общем, развесила клюквы. Я призналась ему, что сбежала из дома. Вырвалась из родительской тюрьмы. Это была моя первая ночь в городе. Я откровенно пыталась сняться. Он купился, кретин. И притащил меня к себе на 24-ю стрит.

Огромное помещение на первом этаже. Разделенное на несколько маленьких комнат. Еще четверо постояльцев. Хиппи и джазовые музыканты в свободном полете. Кити, дочь Ленни Брюса, только что съехала, так что освободилась маленькая импровизированная комнатушка, на антресолях, под самым потолком. Прямо напротив входной двери. Я знала, что заполучу ее через день-два. Пару ночей поеблась с тем придурком, который меня привел, сказала ему, что у меня началась менструация, и перебралась наверх. Все получилось. Я старалась по возможности не попадаться ему на глаза. Снискала расположение других жильцов — посредством обескуражившей смеси высокомерия, чувства юмора и всяких загадочных намеков.

Комнату подо мной занимала пара, поразительно смахивавшая на Джона и Йоко. Они выползали из своего логова раз в два-три дня, чтобы надыбать себе героина или — в порыве отчаяния, — метадона. Я получила от них самую ценную информацию, жизненно необходимую каждому, кто оказался в Нью-Йорке совсем один и без гроша в кармане. Телефон одного доктора в Бронксе, который бесплатно выписывает рецепты на амфетамин, перкодан и метаквалон. Джон и Йоко прямо-таки настояли, чтобы я договорилась о встрече и попыталась понравиться доброму доктору, если хочу превратить свои 43 доллара — все, что у меня осталось на тот момент, — в две сотни, а то и больше.

Я начала продавать «черных красоток» по три бакса за дозу в парке между 23-й и 25-й на Бродвее. Я могла двинуть всю партию за день-два, продавая продукт горстями — малолетним уличным джанки, которые наворовали или напопрошайничали достаточно денежки, чтобы кушать два раза в день и столько же раз вставляться. Раз в две-три недели я ездила в Бронкс, платила доктору, что с меня причиталось, и возвращалась в парк. Легкий способ надыбать денежку. На жизнь мне хватало. Вполне можно прожить на три-четыре доллара в день, если знаешь — как. Тем более, я до сих пор ничего не платила за угол на 24-й. Только иногда забегала к Джону и Йоко, чтобы поспать или принять душ. Незаметно так заявлялась и быстренько исчезала. Надеясь, что они тут же забудут, что я вообще там была.




С «Хилым Уиллом» мы познакомились в парке, когда я там вовсю торговала вразнос. Если «Полуночного ковбоя» создал Томми Ли Джонс, то тот, в свою очередь, породил Уилла. Весь какой-то потрепанный и измученный, но при этом такой обаятельный… Он принес мне кофе, улыбнулся слабой улыбкой и попросил дюжину «черных красоток». Он пригласил меня к себе в «Джордж Вашингтон Отель» на Лексингтон-авеню возле 23-й стрит. Грязная ночлежка — временное пристанище для местных проституток, всяких перекати-поле и безденежных странников, которых занесло в Нью-Йорк по мимолетной прихоти, на пути от разочарования к катастрофе. Уилл утверждал, что он здесь единственный постоянный жилец. По крайней мере, последние три недели.

Обшарпанное фойе, липкий грязный линолеум. Скрипучий лифт остановился не на том этаже. Он работал, когда хотел. Как и все здешние постояльцы. Все здание провоняло смертью и старостью, с сильной примесью дешевого одеколона и лизола. Пришлось подниматься по лестнице. Два пролета, усыпанные окурками, пустыми банками из-под пива и дохлыми тараканами. Мы еще не вошли в номер, а мне уже захотелось принять душ.

В номере 453 пахло дешевой едой навынос и старой кожей. Над кроватью на маленьких гвоздиках висели три черные ковбойские шляпы. Гвоздики он вбивал сам — ботинком. В углу одиноко стояла потрепанная гитара, солнечный свет играл на струнах. Я спросила: ты что, играешь? Он пожал плечами, взял инструмент и запел: «I keep a close watch on this heart of mine… I keep my eyes wide open all the time… because you're mine, I walk the line…» Густой баритон, мелодичный и завораживающий. В его репертуаре были песни Джонни Кэша, Дэвида Аллана Коу и Чарли Фезерса. Но он говорил, что не помнит слов — вспоминает только под кайфом. Под травой его память работает лучше. Спросил, не хочу ли я дунуть. У него припасен косячок мексиканской вонючки. Он раскурил косяк, всосал на одной затяжке чуть ли не половину и передал мне. Я не знала, что дурь была с примесью.

Когда я очнулась, был очередной ядерный закат. В кроваво розовых отсветах неба моя бледная кожа казалось налитой каким-то зловещим накалом. Мне было мутно. И я была голой. Уилл тихонько сосал большой палец у меня на ноге. Сказал мне: «Вставай, нам надо выпить!». Предложил сходить в «Блани Стон» в паре кварталов отсюда. Поджарил громадную отбивную. Похоже, сильно расстроился, когда я сказала, что не ем мяса. Пообещал, что мы обязательно что-нибудь найдем для его «маленькой королевны».

Я провела с Уиллом все выходные. Мы играли в бильярд и пинбол, пили, курили траву, пару раз закинулись амфетамином. Подогревали себя любым топливом, что имелось в наличии. Не спали ночами, катались по городу, вмазывались всякой дрянью. Он признался, что скоро сматывает отсюда — завтра-послезавтра. И так проторчал здесь уже почти месяц. Не любит подолгу задерживаться на одном месте. Профессиональный бродяга. Канзас-Сити, Сент-Луис, Портленд, Рено, Детройт, Сан-Диего, Трентон, Ки-Уэст, Атланта, Джорджия. Он просто проходит мимо. На поезде и на автобусе. Стопом. Пешком, если нет других вариантов. Когда тебе нужно идти, значит, нужно идти… Куда угодно. Лишь бы сняться с места. Лишь бы делать хоть что-нибудь. Движение вперед. Кинетическая энергия. Он работал, когда было нужно. Брал напором, когда возникала необходимость. Воровал, если до этого доходило. Запросы у него скромные, так что на жизнь хватало. Убивал, если его загоняли в угол. Я ему нравилась потому, что не задавала идиотских вопросов. Вообще никаких вопросов. На самом деле, мне было плевать, кто он и что он. Я выдумывала свои собственные истории, чтобы заполнить пустые места. Это было совсем не сложно. Каждый раз, когда я рассказывала кому-то историю своей жизни, я изобретала ее по-новой. То, о чем он не рассказывал, мне и не нужно было знать. Тогда еще — нет.

Я увидела его снова две недели спустя. На обложке «New York Post». Небритый, голова склонена набок, черная ковбойская шляпа сползла на один глаз. На губах — улыбка. Заголовок через всю страницу: «КАННИБАЛ ПОЙМАН! РАСКРЫТА ТАЙНА УБИЙСТВА В ОТЕЛЕ „ЧЕЛСИ“!» Его задержали в отеле в Эль-Пасо и передали нью-йоркской полиции для допроса. Убитую молодую женщину нашли связанной, с кляпом во рту, пальцы на руках и ногах и левая щека были обглоданы до кости. Убийство случилось где-то в первых числах месяца. Уилл появился в городе за два дня до того, как она исчезла. Ему было предъявлено обвинение. «Хилый Уилл» до сих пор сидит в Райкерской тюрьме в ожидании ответа на апелляцию. Пытается двинуть историю своей жизни какой-нибудь кинокомпании. Сценарий для самого адского фильма недели.




2


Осталось всего тридцать баксов. Плетусь обратно в говеный парк. Пытаюсь двинуть пилюльки. Прямо с утра, не срамши. Хорошее время. Как раз успеваю перехватить последних разбредающихся по домам зомби, гудевших всю ночь в «Галактике» или в «Макс Канзас Сити». Те самые фрики, методично травящие себя алкоголем, травкой и коксом — еще не готовые отказаться от удовольствия приходов. Парочка «черных красоток» придаст им необходимый стимул.

Немощный такой старикашка подходит к моей скамейке. Кожа желтая, зубы желтые — наверное, нелады с печенью. Подсаживается ко мне, с трудом сгибая колени. Выдает слабенькую болезненную улыбочку. Я тоже изображаю улыбку. Лихорадочно соображаю, что бы такого ему наплести, что вытянуть из него побольше. Он первым заводит разговор. Спрашивает, чего я такая сердитая. Ему и в голову не приходит, что я собираюсь его раскрутить. Я выдаю ему стандартную байку, что меня только что вышвырнули из квартиры. Бью на жалость. Говорю, мне теперь негде жить, и есть хочется.

Он вызывается угостить меня кофе и сэндвичем. Только мне придется сходить за ними самой, а то у него ноги болят с утра. «Еще не проснулись», — так он сказал. Я говорю, спасибо, пряча сарказм. Он достает бумажник, который чуть ли не распирает от двадцаток. Я вдруг проникаюсь к нему симпатией. Он дает мне двадцатку и просит, не буду ли я так любезна, купить ему сдобную булочку без всего и чай с сахаром. Старческий корм. Я говорю, конечно. Он по-прежнему не въезжает. Все его денежки будут моими еще до полудня.

Захожу в корейскую кафешку, что рядом с парком. Беру кофе, чай, две булочки. Сдачу кладу в карман, удержав пару долларов для себя. Можно было бы и не стараться. Он сказал, чтобы я оставила сдачу себе. Идиот. Мне хотелось с него поиметь побольше, чем какие-то семнадцать баксов. Я нацеливалась, как минимум, еще на сотню. Он чего-то там говорил, пытаясь меня обаять. Я слушала вполуха, прикидывая про себя, что вернее. Просто вытащить из кармана бумажник, ударить дедушку по башке, взять бумажник и убежать, или и дальше давить на жалость. Долго думать мне не пришлось. Он промямлил что-то вроде: «Я бы не отказался от приятной компании… если ты понимаешь, что я имею в виду…» Подмигнул мне своим слезящимся желтым глазом с гнойной корочкой в уголке. Я едва не блеванула, но все же сдержалась. Он пригласил меня в «Кенмор», грязный отельчик с сомнительной репутацией в паре кварталов отсюда. Сказал, он оплатит мне номер на пару дней, даст деньги на чтобы покушать и все такое, и мне ничего не придется делать, только слегка потереть ему «там, внизу». Сказал, чтобы я не волновалась, он чистый… уже тридцать пять лет женат на одной и той же женщине. Как будто это о чем-то говорит, пробормотала я себе под нос. В общем, добыча казалось легкой. Я согласилась.

Мы взяли такси. Ноги у дедушки все еще не проснулись. Администратор у стойки в отеле лукаво нам подмигнул — малость контуженый ветеран Второй Мировой.

— Доброе утро, господин Судья. Номер 322?

— На два дня, пожалуйста.

Мы вышли из лифта и прошли мимо двух заторможенных подростков, нюхавших клей из грязных бумажных пакетов. Симпатичные, побитые жизнью, худенькие мальчики. Вероятно, сбежали из дома. Откуда-нибудь со Среднего Запада. Теперь вот выкручиваются, как могут. Шпана малолетняя. Я еще к ним загляну, попозже. Найти их будет несложно. Наверняка спят под лестницей — между выходами «на добычу». Очень надеюсь, что мне не придется к ним присоединиться в скором времени, если мои хиппари окончательно напрягутся…

Мы подходим к двери, и дедуля ее открывает, при этом делая реверанс. Кошмар. Старый человек, а ведет себя как маленькая девочка. Мрачноватая неопрятная комната пахнет насилием и затхлым сексом. Серый свет сочится сквозь побитые молью занавески. Окно выходит в бетонный колодец, глубиной фута в два и длиной футов в шесть. Я задергиваю занавески. А то вид уж больно унылый. Рисую пальцем большую Х в пыли на комоде, где на полочке лежит библия. Делаю глубокий вздох, прилепляю фальшивую улыбочку и поворачиваюсь к старикану, который уже сидит на краешке кровати с таким отрешенным видом. Похоже, он на минуту забыл, где находится. Он вообще где-то не здесь. Я парю над его ретроспективными воспоминаниями. Странно, как пролетают годы — пятьдесят лет назад, пятьдесят лет вперед, на одном дыхании. Я чувствую его страх и отчаяние. Бежит от фашистов. Прячется в кустах у железной дороги, видит, как забирают отца и мать, всех сестер и братьев — загоняют в вагоны для перевозки скота. Пункт назначения — концлагерь. Он совсем маленький, ему легко спрятаться. Убежать. Найти приют у добрых людей. Выбраться из страны. Оставить пепел сожженной семьи. Пепел, смешанный с пеплом миллионов других — тех, кто сгинул в кремационных печах. Так и не избавился от вины и стыда — за то, что спасся один. Приехал в Америку в конце сороковых. Закончил юридический колледж. Получил звание судьи три года назад, как раз на свой шестьдесят первый день рождения. Все еще верит в Справедливость. Хочет скорей умереть, чтобы обрести, наконец, покой.

Он выходит из задумчивости и смотрит на часы. Извиняется, что ему пора. Как будто это меня расстроило. Сует мне в руку восемьдесят долларов и спрашивает разрешения вернуться утром. Что-то ему нездоровиться. Подагра опять разыгралась. Целует мне пальцы, бормочет: «Прости». Обращаясь к своим воспоминаниям — не ко мне. Я тихонько закрываю за ним дверь. Жду, когда лифт уедет. Выхожу и иду искать мальчиков с клеем.




Тимми и Джо прикатили в Нью-Йорк на автобусе, как и все остальные мальчики-девочки, которых достала жизнь дома, где им было больно и плохо, или же просто скучно. Они приехали из Спрингфилда, штат Миссури. Всю дорогу не спали, взбодрялись кока-колой — не хотели пропустить ни единой мили из тех, что отделяли их от предыдущих пятнадцати лет жизни. Троюродные братья, которых не привлекало существование фермеров в третьем поколении: в отчаянии наблюдать, как сохнет земля, и умирают посевы, каждый день нажираться и деградировать. Уставшие от того, что их постоянно и беспричинно бьют смертным боем, бессильные защитить матерей, которые вечно ходят то со сломанным носом, то с вывернутой рукой, то с отбитыми ребрами, — они послали все на хер и убежали. И теперь чувствуют себя виноватыми. Потому что оставили шестерых сестер, которым теперь придется сносить не только побои, но и сексуальные домогательства папочек-дядюшек, что давно стало традицией в их семейке. Сейчас они занимаются тем, что избивают и грабят грязных старых козлов, так похожих на их отцов, дядек и братьев, которых они так упорно пытались забыть.

Я нашла их на площадке между вторым и третьим этажом. Резались в карты, считали мелочь и балдели под клеем. Курили противные самокрутки, наверченные из бычков, собранных в пепельницах у лифтов. Пустые банки из-под воды, мятые пакетики из-под чипсов и тюбики из-под клея валялись по всем углам. Я села на лестницу в паре ступенек над ними. Они меня даже и не заметили. Спорили о забытых правилах какой-то дурацкой карточной игры. Их наивность и глупость — это было так трогательно. Бездомные, обломанные и уже почти сломленные, живущие на лестнице на одной мусорной пище — им было плевать. Тимми выиграл партию и теперь ждал подходящего случая, чтобы затребовать свои законные полдоллара. У них на двоих не было даже трех баксов.

Я вмешалась в их разговор и спросила, может быть, они есть хотят — кофе выпить, позавтракать. Они сказали, что завтракать не хотят, что они только что кушали. «А вот парочку-троечку баксов мы бы заныкали на потом», — сказал кто-то из них. Плутоватая улыбка. На желтых от никотина зубах — крошки чипсов. Я скомкала двадцатку и запустила ему в коленку. «Ух ты, так ты при деньгах. Богатая, что ли?» — спросил второй. Глаза зажглись интересом. «Нет, просто лучше умею выкручиваться…» Они выдавили последние капли клея в вонючий бумажный пакет и предложили мне оторваться. Я вежливо отказалась. Сказала, что мне пора. Мне действительно было пора возвращаться в парк. Сказала, что загляну к ним попозже. «Круто…» Тимми шумно втянул носом, на площадке пахнуло клеем. Я переступила через них, опершись об их сальные головы, чтобы не упасть. Спустилась на первый этаж, стараясь не прикасаться к грязнючим перилам.

Снова вернулась в парк, хотела по-быстрому двинуть остатки продукта. У меня оставалось десять «черных красоток», а до следующего визита к доброму доктору было еще три недели. Раньше туда заявляться нельзя. В общем, надо чего-то думать. Встретила Сэла. Он мой постоянный клиент. Он сказал, что возьмет всю партию. Пригласил меня к себе в кафе — у него было свое маленькое кафе рядом с отелем «Челси». Меню состояло из фалафели, хумуса и турецкого кофе. Разве что на порядок повыше обычной палатки с едой — там было даже несколько столиков, втиснутых в помещение впритык к стене. Наверняка прикрытие для чего-то другого — так называемой выручки не хватило бы даже на уплату аренды.

Сэл вызывал у меня стойкое омерзение. Его ужасные волосы — черные и всегда сальные, зализанные назад, чтобы прикрыть плешь. От него постоянно несло перегаром и сексом. Его грязные руки не знали покоя: он то нервно ощупывал все карманы, то пытался пригладить лоснящийся от жира волосяной покров, то хватал сам себя за задницу, то проводил заскорузлыми пальцами по своим вечно обветренным губам. Я терпела его, заинтригованная его компанией из Лонг-Айленда. Взбудораженные аван-джаз музыканты, которые иногда выступали в клубах, пели песни о пытках в подвале и расчленке под сопровождение спазматического звона и грохота. Такая помесь Ночного Охотника с Элбертом Эйлером. В общем, музычка еще та. Но мне они нравились. Кстати, это Сэл мне «сосватал» «Хилого Уилла». Мой мимолетный роман с добрым, заботливым каннибалом. Когда я попросила у Сэла адрес Уилла в тюряге, он сказал мне: забей. У него пожизненное заключение плюс еще тридцать лет сверх того. Тема закрыта.

Сидим— потягиваем второй мутный кофе, и тут входит лонг-айлендская четверка. Спасение от пустой болтовни, пошленьких шуточек и нежелательных грубых заигрываний, составляющий фирменный стиль общения Сэла. Эта скотина просто не может держать пасть закрытой и не распускать рук. Считает себя самым крутым, и может устроить любую пакость -например, плеснуть пивом тебе в лицо, — только, чтобы вызвать реакцию, если вдруг видит, что ты откровенно его игнорируешь. Чем я, собственно, и занималась по мере сил. Использовала его, чтобы скинуть пилюльки, ради бесплатного кофе и его уникальных знакомств. Я запала на долговязого — солиста, который стоял за ударными, возвышаясь над ними, как каланча, и начитывал страшные сказки про похищенных детишек и насильственную содомию. У него было странное обаяние — и скользкая уклончивая улыбка, озарявшая хмурые паузы между продолжительными молчаниями. Сэл и Лонг-айлендская четверка общались уже лет четырнадцать, если не больше. Еще со школы. Им уже почти не о чем было говорить, кроме как обсасывать изношенные детали почти забытых событий минувших дней — предаваться запутанным общим воспоминаниям, которые подогревались короткими фразами, понятными только им пятерым. Типа: «ловушка для дурочек», «групповуха на джине», «конкурс замученных сисек». Воспоминаниям о совместных эскападах под знаком крепкой мужской дружбы и всяческого унижения женского пола. Жестокие и безжалостные мерзавцы, к которым я, тем не менее, питала слабость.

Они только что прикатили с Айленда и поселились в «Челси». Притащилась и Джина — показать свои новые сиськи. Джина — единственная из женщин, кого они называют по имени. Меня она раздражает. Стерва, каких поискать. Я ее возненавидела с первого взгляда, в частности, потому, что она принимала непосредственное участие в сексуально-садистских изысках лонг-айлендской четверки, о которых я знала пока лишь понаслышке. В общем, было в ней что-то такое, что меня жутко бесило. Ее откровенно фальшивая улыбочка, снисходительное отношение, мелочная зависть, крашеные волосы и накладные ногти тоже как-то не способствовали зарождению симпатии с моей стороны. Надо было видеть, как она влетела в кафе, горя нетерпением увести всех нас в номер и продемонстрировать свежие шрамы и лиловые синяки от своих имплантантов, оплаченных папочкой. Типа подарок любимой дочке. У меня руки чесались — так бы в рыло и дала.

Лонг-айлендская четверка поселилась в одном из самых больших номеров в «Челси», который к тому времени превратился — если не был таким изначально — в блошиный рассадник, чья блистательная история богемской рапсодии давно уже даже и не резонирует. Окна их номера выходили на 23-ю стрит, шум уличного движения врывался в пустое молчание и жадные предвкушения, пока народ закидывался спидом. Я решила, что обойдусь без спида, я была возбуждена и так. Налила себе «Джека Дэниелса». Покурила со всеми гэша. В ожидании начала шоу.

Джина была уже на кофеине и на каких-то таблетках для похудания, так что она ограничилась одной дорожкой. Жадная сука. Мне по-прежнему очень хотелось ее ударить. Лонг-айлендская четверка исполняла свой обычный ритуал: занюхать пару дорожек, покурить гэша, хлопнуть стаканчик и попиздеть на своем зашифрованном языке. И так — раз за разом. Сэл, в роли главного массовика-затейника, трижды хлопнул в ладоши и объявил: «Леди и джентльмены… попрошу тишины… итак, блядь, сиськи наружу…» Он залпом допил свой виски, хлопнул стаканом о стол и велел Джине снять маечку. Она медленно расстегнула свою фитюльку, едва прикрывавшую сиськи, на которых сосредоточилось все внимание. Все еще опухшие, лиловые по периметру, в красных шрамах — они были красивы. Идеальный 36С.

Двое из четверки и Сэл вступили в дискуссию. Обсуждали, что лучше: настоящие или искусственные. Решили устроить голосование. Сэл выступал за силикон, но остался в меньшинстве. Уоррен, тот самый солист, на которого я положила глаз, предложил провести сравнительный анализ — чтобы я предъявила собранию свои сиськи. Поскольку сиськи — это лучшее, что у меня есть, я никогда не стеснялась изредка порадовать этим приятным зрелищем хороших людей. С притворной робостью я выставила на всеобщее обозрение сначала левую, потом — правую, а потом — обе сразу. Уоррен тихонько хрюкнул, подошел, взял в ладони сначала мои сиськи, а потом — Джинины, еще воспаленные после операции. Самозваный эксперт бережно мял и ласкал наши груди, обследуя их на предмет формы, упругости и чувствительности. Лизал соски языком и покусывал их зубами — у кого лучше реакция. Удовлетворенный результатами экспертизы, он объявил, что мои сиськи одержали безоговорочную победу, и заметил, что Джинины напоминают ему недозрелые «Грэнни Смит» ((прим.переводчика: сорт яблок)). И такими они останутся навсегда — два бейсбольных шара в нескольких милях от «дома», — они, может быть, и обеспечат Джине внимание мужиков, но в данном конкретном случае они не выдержали конкуренции. Джина, понятное дело, взбесилась.

— Да пошел ты, урод! — завопила она и ломанулась в ванную.

Уоррен и Сэл отметили ее унижение еще парой дорожек, еще одной трубочкой гэша и очередной порцией виски. Остальные трое из Лонг-айлендской четверки пошли в «Мир шоу», где их подруги выступали сегодня в живом секс-шоу — исполняли ведущие номера программы. Сэл просил их остаться, мол, у нас тут будет свое секс-шоу, как только Джина выйдет из ванной. Они сказали, что это они уже видели — ничего интересного, — и ушли.

Уоррен плюхнулся в кресло и позвал меня сесть к нему на колени. Он испытывал настоятельную потребность в чьей-нибудь посторонней плоти, чтобы снять зуд под спидом. Схватил меня за обе сиськи и принялся подбрасывать на коленях вверх-вниз, вроде как на лошадке меня катает. Мой маленький пони. Растрясая огненную жидкость. Дурман в голове. Я уже пьяная в хлам. Еще стакан — и я просто упаду. Прошу его сбавить темп. Я лучше сама. Начинаю медленно о него тереться, вжимаясь задницей в его промежность. У него встал. Большой член. Узкая дырочка. Сама возбуждаюсь конкретно. Он запускает обе руки мне между ног. Чувствует, как там мокро. И жарко. Его член шевелится у меня под задницей. Он нюхает свой палец. Запускает его в рот. Говорит, что хочет меня облизать. Я стягиваю трусы и сажусь на кресло верхом. Играюсь с его языком своей влажной горячей штучкой. То прижимаюсь к его лицу, то отстраняюсь. То к нему, то от него. Он хватает меня зубами. Жует волосы у меня на лобке, потом — нежную плоть под ними. Пихает в меня свой язык. Я дрожу.

Сэл лежит на кровати и выдает директивы: «Раздвинь ей задницу, я хочу видеть дырку… оближи ей пизду, обсоси ее всю…» В конце концов Уоррен орет на него, чтобы он заткнулся. А заебал, потому что. Его комментарии портят нам все удовольствие. Джина выплывает из ванной в одних трусиках и в туфлях на шпильках. Наверняка заглотила еще пару своих таблеток для похудания — я сама чуть ли не чувствую, как зудят ее шрамы. Сэл говорит, чтобы она к нему не подходила. Говорит, чтобы она повернулась к стене и нагнулась — чтобы он видел «розовенькое». Она улыбается с притворной застенчивостью, говорит: «Да, папочка», — и делает, как он сказал. Сэл и Джина ебутся друг с другом уже много лет. Такое вот долгосрочное порево, замешанное на ненависти.

У Сэла рождается «замечательная» идея — подключить и меня тоже. Он говорит, чтобы я убрала свою пизденку с уорреновой морды и взяла со стола бутылку из-под кока-колы. Грязную бутылку с остатками засохшей сахарной воды, оставшуюся от прежних постояльцев. Сэл делает мне знак, чтобы я подошла к Джине, которая так и стоит раком лицом к стене. Говорит, чтобы я вставила ей бутылку. Прямо в пизду. Чтобы я ее выебла этой бутылкой. Так прямо и говорит: выеби эту пизду. Я плюю на горлышко, часть слюны стекает в бутылку. Джина умоляюще шепчет:

— Нет, Сэл, не надо, пожалуйста… только не это, только не снова…

— Заткнись, прошмандовка, и раскрой лучше пизду. Я кому, блядь, говорю?!

Джина тихонечко хнычет. Вся извивается, вертит жопой. Похоже, ей нравится, когда ее опускают. Она раздвигает мохнатую щель, обнажая свое перламутровое нутро — лиловое, серое, розовое. Уоррен тянет шею, чтобы лучше видеть. Он достает из штанов свой член, весь мокрый, в полу-эригированном состоянии. Сэл лежит на боку, опираясь о локоть, и трется хуем о подушку. «ЕБИ ЕЕ, БЛЯДЬ!» — орет он дурным голосом. Обожает разыгрывать из себя диктатора. Я осторожно сую краешек горлышка в ее хлюпающую дыру. Из нее прямо течет. Бутылка входит легко, как по маслу. Я проталкиваю ее поглубже, до самого круглого выступа сразу за горлышком… Сука аж стонет, виляя задом. Ей действительно нравится. Ей хочется большего. Я пытаюсь просунуть бутылку дальше. Сэл беснуется на кровати. Трясет свой член, водит его по кругу, сдавливает у головки обеими руками, так что головка становится просто багровой. Кричит: «Ты что, блядь, не знаешь, как надо ебаться?!» Вскакивает с кровати, отнимает у меня бутылку, а Джине явно уже не терпится, чтобы ей засадили по самые пончикряки. Я вспоминаю, что мать однажды рассказывала моей тетке. В конце пятидесятых мать работала на фабрике кока-колы. Она говорила, что в бутылках якобы находили утопших мышей или дохлых тараканов. Мать работала на контроле — следила за тем, чтобы такие бутылки снимались с конвейера. Она рассказывала, как одну женщину пришлось везти в больницу, чтобы достать застрявшую бутылку. Вот почему у бутылок под кока-колу теперь вогнутые донца — чтобы они не застревали, если засунуть их в одно место, для которого они явно не предназначены. Мне тогда было пять лет, когда я все это услышала. Но я это запомнила на всю жизнь.

Сэл яростно сношал Джину бутылкой. Одной рукой он схватил ее за волосы и запрокинул ей голову, а второй заколачивал в нее стеклянную хреновину, при этом выкрикивал всякие грязные гадости. Грязные и жестокие. Грозился так ей заделать, что она будет плеваться битым стеклом. Колотил ее членом по жопе. Потом развернул ее лицом к себе — бутылка так и осталась висеть у нее между ног, — и велел мне встать сзади и ублажать Джину стекляшкой и дальше, так чтобы пизда задымилась, пока она будет ему отсасывать.

Джина трясется, давясь его членом. Он ее держит за уши, и злобно ебет ее в рот. Душит своим грязным хуем. Хорошо еще, Уоррен сидит-молчит. Дрочит себе втихую. Вот-вот кончит. Групповое безумие. Джина рыдает, льет слезы и давится. Сэл наяривает все сильнее — он тоже уже сейчас кончит. Я сношаю ее бутылкой — вхожу в раж, свободной рукой бью наотмашь по заднице. Коллективный оргазм сотрясает комнату. Стоны, плач, крики, мычание — аудио-кошмар в невозможных пропорциях. У меня ощущение, как будто я выкупалась в грязи — в горячем безбожном оргазме, который подернул всю комнату призрачной зыбкой пленкой. Тридцать секунд тишины.

Сэл вынимает свой член. Я вынимаю стекляшку. Уоррен выплескивает на подлокотник немалую плюху белесого молофья. Сэл подходит к окну, что выходит на 23-ю стрит, прикуривает сигарету и трясет хуем, приветствуя проезжающий мимо школьный автобус. Джина скрывается в ванной, хлопнув дверью. Я отпиваю виски. Нахожу толстую пятку с травой. Затягиваюсь.

Проходит пятнадцать минут. Мы сидим — ошалевшие, изможденные. Приходим в себя. Джина выходит из ванной, завернутая в полотенце. Только-только из душа. Улыбается. Сэл говорит ей: чего ты, блядь, лыбишься. Чего ты такая довольная. Что с ней такое, вообще — почему она еще здесь? Она заикается было: «Но… Сэл…» Он вопит, чтобы она убиралась на хрен. Его тошнит от ее радостной морды. Уходи. Убирайся. Уёбывай. Он бросается на нее, пинает под зад — на прощание.

— Кого хрена тебе еще надо?! Убирайся отсюда, кому говорю?!

Он срывает с нее полотенце и бьет ее по ногам. Тащит за волосы к двери. Выпихивает в коридор.

Джина колотит в дверь кулаками, вопит, чтобы ее впустили. Или хотя бы отдали одежду. И сумку. И кольцо — она его в ванне оставила. Сэл делает вид, что не слышит. Стоит у окна, ковыряет в заднице. Уоррен, который за долгие годы привык к их скандалам, объявляет, что идет в душ… никто не хочет составить ему компанию? Джина все не унимается. Сэл поднимает с пола бутылку из-под кока-колы и запускает в дверь. Осколки летят во все стороны. С той стороны слышны удаляющиеся шаги. Сэл говорит, что ему надо вздремнуть. Всем спасибо. Еще увидимся. Я собираюсь на выход. В дверь робко стучат. Дежурный администратор вежливо просит вернуть даме одежду.

— Какой еще даме? — искренне удивляется Сэл.

Снова робкий стук в дверь.

— Сэр, прошу вас…

Сэл сгребает в охапку ее одежду и сумку, выкидывает их в коридор и закрывает дверь. Джина вопит про кольцо, которое оставила в ванной. Сэл орет: отъебись. Все равно, мол, увидимся в выходные. Вот тогда и заберешь. Джина пинает дверь и уходит.

Ее шаги затихают вдали. Мы втроем выпиваем еще по стакану. Уоррен — весь розовый после душа, Сэл — еще засаленнее обычного. Я решаю, что мне пора, и обещаю себе, что с Сэлом мы виделись в последний раз. Уоррен провожает меня до двери, шепчет уже на пороге:

— Хочу тебя выебать. По-хорошему. Тебе понравится. В следующий раз, как увидимся. Только мы вдвоем. Скоро, ага?

Он целует меня в макушку. Открывает передо мной дверь, отступает в сторонку, дает мне пройти. Кланяется в пояс.

— Пока, красавица…

Посылает мне воздушный поцелуй и закрывает дверь.




Через пару дней я его встретила в «Клубе 82». Вонючий кабак в подвале. Затащила его в женский сортир. Последняя кабинка от двери. Мы раскурили косяк и добили пиво. Он поставил меня на унитаз, повернул лицом к стене. Затеял роскошный фак ручками — залез мне в задницу своими длинными тонкими пальцами, смоченными слюной. Шептал мне на ухо, что хочет размазать мое дерьмо по всей кабинке. Будет распихивать мою жопу, пока она вся не размокнет, так что нутро у меня взорвется, ароматизируя все пространство. Бледный, худой, возбужденный — он засунул в меня еще один палец. И еще один. Заставляя меня кончить, обосраться, извергнуться, как вулкан. Я кончила с воплем. Из задницы вылилась тонкая золотистая струйка. Он вытер руку о дверку кабинки, начертив на ней шоколадно-коричневую звезду Давида. Потом облизал пальцы. И тут ввалился менеджер клуба, встревоженный нашей возней. В общем, оттуда нас вышибли, и сказали, что больше не пустят. Отныне и впредь. Больше мы с ним не виделись.




3


Окончательно расплевалась с добрым доктором. Придумала новую аферу. Самое главное — что теперь не приходится ничего отстегивать «чужому дяде». Гуляю себе между 6-й авеню и 8-й стрит с большим желтым блокнотом в руках. Якобы собираю средства на изыскания лекарства от рака. Обычно я подхожу к женщинам с маленькими детьми. Завожу грустную песню о малышах, родившихся неизлечимо больными — и как многое значит для них небольшое пожертвование. Наша главная лаборатория располагается на 57-й стрит. Мы уже добились значительных успехов. Лекарство вот-вот будет найдено. Были бы только деньги. Правительство, как обычно, жмется. Работает безотказно. Ни разу не было, чтобы мне не дали денег. И дают очень даже неплохо — по доллару, а то и по два. Обычно за день я состригаю от десяти до двадцати баксов — с мучимых виной либералов. Играю на их добрых чувствах. Еще одно преступление без жертвы.

Поесть в ресторане и смыться, не заплатив — тогда это было еще легко. Двое заходят, заказывают, едят. Один отлучается в туалет, другой испаряется. Тому, кто уходит последним, обычно труднее — надо добраться до выхода, не привлекая к себе внимания. Главное, чтобы никто не понял, что ты тут не просто так ломишься к выходу. Беззаботная рожа — вот ключ к беспрепятственному проходу. Я проделывала этот трюк много раз. Пока не зацапали человека, с которым мы были вместе. Я вышла первой. Ждала его, где условились — на углу, в трех кварталах от заведения. Через пятнадцать минут подошел мой напарник. В одних драных носках. Грязные пальцы торчали наружу. Менеджер конфисковал у него ботинки. Сказал, что вернет, когда будет оплачен счет. За ботинками он не вернулся — дешевле было купить новые.

Начала воровать в супермаркетах — так, по мелочи. Захожу, быстро съедаю какой-нибудь жрачки, подхожу к кассе, покупаю жевачку, сигареты, банан. В общем, какую-нибудь ерунду. Чем дешевле, тем лучше. Главное, хоть что-то купить. Вроде как ты пришла по делу. Легче всего было в маркетах на 5-й стрит и на 1-й авеню. Там были уверены, что они в безопасной зоне — полквартала от полицейского участка. Блажен, кто верует.

Одежду я тоже себе добывала без особых трудов и потерь. Уличные торговцы на Астор-Плейс продавали краденое шмотье по паре баксов за штуку. Всегда можно было найти что-нибудь подходящее. Или еще: заходишь в какой-нибудь универмаг, на тебе — два-три слоя старой одежды, которую ты обмениваешь на одежду получше. Тоже был неплохой способ разжиться одежкой, пока в примерочных кабинках не начали устанавливать камеры слежения. Теперь их даже в сортирах вешают. Или нанимают бдительных бабулек, которые следят за покупателями у примерочных и в тех же сортирах. Или пришпандоривают эти кошмарные металлические блямбы к каждой майке и каждым трусикам.

У меня было любимое место, где я всегда «одевалась». Магазинчик во вшивом торговом центре в нижней части Бруклина. Я там напиздела шмоток в общей сложности на две штуки, не меньше. Даже когда я пыталась запродаться на улице, я должна была выглядеть хорошо. Никогда не знаешь, на кого нарвешься. Тебя могут послать на три буквы. А могут и облизать сверху донизу, да еще денег за это дать.

В тот раз я пришла в магазин в длинном кожаном плаще. Под плащом было три слоя одежды, которую я нацеливалась заменить. В примерочной я напялила на себя короткое черное платье, кружевной жакет, лакированную кожаную мини-юбку, черный бархатный пиджак и шелковые трусики за 52 доллара. Одежду, которая была на мне, я повесила «на место» — вместо той, что взяла. Решила еще прихватить пару детских перчаток. Как говорится, ума не хватило вовремя остановиться. Вот жадность меня и сгубила.

Я почувствовала его запах еще до того, как он положил руку мне на плечо. Тщедушный такой черный дядечка, точная копия Сэмми Дэвиса — младшего. Вежливо так попросил меня пройти к нему в кабинет. Сказал, что следит за мной уже не один месяц. У него даже есть список всего, что я тут у них наворовала — полный каталог моих преступлений. Сказал, что он вызывает полицию, и если возникнет необходимость, он пошлет их ко мне домой, чтобы забрать все, что я незаконно присвоила. И вот тут я ему вдарила. Кулаком в челюсть, справа. С размаху. И бросилась к выходу. Еще успела увидеть, как он отлетел назад и врезался в витрину. Вот было бы здорово, если бы стекло разбилось и раскромсало его осколками. Он тяжело осел на пол.

Должно быть, меня там держали за особо опасную расхитительницу частной сосбтвенности. Дяденька вызвал полицию, как только увидел, что я вошла в магазин. Они подкатились ко мне со смехом. Отвели за угол и поздравили с тем, как я здорово вмазала Сэмми. Признались, что его самодовольная рожа уже давно их раздражает. Мол, ниггер в костюме — все равно ниггер и есть. Попросили меня изложить свою версию. Я им сказала, что произошло маленькое недоразумение. Я примерила трусики и забыла за них заплатить. Спросила, не хотят ли они посмотреть. Задрала юбку. Под черным шелком мелькнуло розовенькое. Один из них разглядел ценник: 52 доллара. Потрогал его пальцем. Покачал головой. Признался, что тоже не стал бы за них платить. В общем, они меня отпустили. Сказали, что скажут Сэмми, что потеряли меня в толпе. Не сумели догнать. Просто ему назло. Один из копов сунул мне свой телефон. Сказал, чтобы я больше не нарывалась на неприятности. Я спустилась в подземку. Насвистывая тему из «Роки».




4


Нью— Йорк меня не испортил. Он и привлек меня именно потому, что я уже была испорчена. В шесть лет мои сексуальные горизонты были уже раздвинуты до предела -собственным папой, который никогда не сдерживал свои фантазии, природные побуждения и криминальные наклонности. Каков папочка, такова и дочка. Яблочко от яблони… Годам к тринадцати я уже все перепробовала: мескалин, THC, травку, кислоту, метаквалон, туинал, валиум и фенциклидин. У меня уже был большой опыт в области карманного и магазинного воровства, а так же уличной проституции. Нью-Йорк был огромной кондитерской, мясным рынком, дурдомом, сценой. Среди пяти миллионов джанки, торчков, алкоголиков, бедных художников, интриганов, мечтателей и ничего не подозревающих жертв — в Нью-Йорке я обрела желанную анонимность. Игровая площадка для дьявола.




Сижу на асфальте у входа в какой-то занюханный клуб в Нижнем Манхэттене. Малость под кайфом, но еще не в кондиции. В кармане — жетон и два бакса. Ключи и помада. Так и живу с хиппарями в «Челси» на птичьих правах. Ищу хоть какой-нибудь выход. Ни хрена пока не получается. Подъезжает такси, фары притушены. Выходит водила, встает надо мной. Говорит: «Залезай…» Я говорю: нет бабок. Он говорит, денег не надо.

Забираюсь на переднее сидение. Водила спрашивает, не хочу ли я прокатиться на Кони-Айленд. Половина второго ночи. Я говорю: а зачем? Он говорит, может, захватим какого-нибудь припозднившегося пассажира. Я пожимаю плечами. Он раскуривает косяк, дает затянуться и мне, включает радио, поет вместе с Джином Питни «Безжалостный город». Кладу ноги на «торпеду». Смотрю на его профиль. Гибрид Кэгни и Чейни. Мне вспоминается старый черно-белый фильм «Человек с тысячей лиц».

Вот так. Еще один тронутый в мою коллекцию. Как говорится, у каждого свой заеб. Этот прикалывался на злых клоунов. На клоунов-убийц. На алкоголиков-акробатов. На одноруких метателей ножей. На лилипутов, канатоходцев — на все, что связано с цирком. Работать таксистом — это как каждую ночь сбегать с цирком. Так он сказал. Туда стремится каждый урод и изгой, или куда-то еще, да куда угодно — лишь бы получить кратковременную передышку от монотонного хаоса своих прогнивших квартир и углов.

И я тоже — не исключение. Сигаю в машину к любому, безрассудно, не думая, нагло присваиваю себе кусочек их ночи, их жизни — просто чтобы забыть о своей. Сварганить себе новую личность на пару часов. Кратковременная передышка от моего личного хаоса. От моей монотонности.

Кэгни уже понесло. Сидит — возмущается, что «Последнего клоуна» так и не выпустили в прокат. Это фильм о нацистской Германии. Джерри Льюис играет размалеванного извращенца, который завлекает детишек в кремационные печи. Он говорит, что обратился с одиночной петицией к Льюису, где призывает его не поддаваться давлению Голливуда, твердо стоять на своем и добиться, чтобы фильм все-таки выпустили на широкий экран. Мы оба знаем, что этого никогда не случится. Но каждому надо держаться за какую-нибудь мечту — пусть даже недостижимую, пусть даже маленькую и дурацкую. Кэгни бьет себя пяткой в грудь, что когда-нибудь он доберется до Голливуда, встретится с последним великим клоуном и все-таки убедит его. Мечтать не вредно, Кэгни.

Мы уже едем по главной улице Кони. Все огни приглушены, ярко горит только вывеска бара на входе в подземку. Сомнительное заведение для престарелых солидных дядечек. Я уже знаю, что туда-то мы и направляемся. Подъезжаем к пустынной стоянке такси и паркуемся. Кэгни говорит, чтобы я посидела в машине — он через десять минут вернется. Я недоверчиво спрашиваю: это что, типа, шутка такая? Он говорит, если мне вдруг надоест ждать, мне никто не мешает вернуться в город на электричке. Бросает мне на колени жетон. Я обзываю его злоебучим козлом и захлопываю дверцу. Он уходит. Я выхожу из машины и иду в бар. Грязный белесый свет, слишком яркий для этого запущенного пустыря стареющих мечтателей. Все пьяные в жопу — никто меня даже не замечает. Даже бармен — и тот нализался в хлам. Воняет пролитым пивом, блевотиной, мочой и гнилью. Я делаю вид, что изучаю музыкальный автомат. Жуткая подборка Мерли Хаггард, Патси Клайн, Джорджа Джонса. Играет «Держись своего мужика». Ко мне подваливает беззубый дедуля. Такой ужратый — даже взгляд фокусируется с трудом. Но шестое чувство подсказывает ему, что я — женского пола. А больше ему ничего и не надо. Спрашивает — этак вежливо, робко и с патетичным надрывом, — не соглашусь ли я потанцевать. Соглашаюсь только из извращенного упрямства. Он кладет мне на бедро свою потную волосатую лапу. Я слегка прикасаюсь к его плечу. Влажному от токсичных отходов. Он тихонечко подпевает, по его грязной роже стекают беззвучные слезы, пробивая себе дорогу сквозь глубокие щели морщин и рытвины оспин. Я представляю, что он — Буковки. Разница, в общем-то, небольшая. Насколько я себе представляю, он — такой же печальный старик, застрявший в пожухлых мечтаниях, в грязном номере в грязном отеле, который он, может быть, называет домом, напротив какой-нибудь грязной сосисочной. От него пахнет годами плохого питания, пьянок и мастурбаций. Я, наверное, точно какая-нибудь извращенка. Потому что мне вдруг становится его жалко. Я понимаю, что нас разделяет всего ничего — один неверный поворот на пути. Один несвоевременный сбой в системе. Одно разбитое сердце. Один лишний стакан. Хочется отвести его домой. Напроситься в гости. Омыть его уставшее старое тело. Постричь ему волосы, чисто выбрить. Сделать ему маникюр. Приготовить завтрак. Растереть его грязные сбитые ноги, от которых воняет сквозь дырки в ботинках. Песня закончилась. Я извиняюсь, вытряхиваю из головы эти полоумные фантазии и иду в сортир. Зрелище очень способствует протрезвлению — остатки моих филантропических поползновений а-ля Мать Тереза тут же рассеиваются, как дым. Единственная кабинка — вся в засохшем говне и блевотине. Решаю пописать в мусорную корзину, переполненную грязными коричневыми бумажными полотенцами. Как-то не обращаю внимания, что корзина не цельная, а вся в дырках. Писаю. Толстая струйка течет из корзины к двери. Ладно, фигня. Все равно никто не заметит — в таком-то сраче. Подтираюсь последним бумажным полотенцем. Нужно к чертям выбираться отсюда, из этого засранного чистилища, где старичье дожидается Судного Дня. Смерть никогда не торопится. Ей спешить некуда. Холодная и жестокая, смерть терпеливо ждет, пока тело само себя не разрушит — до состояния «восстановлению не подлежит». Последний спазм не приносит покоя и облегчения, а лишь абсолютное уничтожение.




Хиппи все-таки собрались с духом и заявили мне прямо: чтобы я освободила свою комнатушку в течение трех дней. Сказали, что я занимаю полезную площадь. Да, все правильно. Тесная каморка над Джоном и Йоко, наверное, считалась первоклассным жильем — для лилипута с атрофированным обонянием. Да, я ни разу им не заплатила тридцать долларов в месяц, которые они так упорно пытались из меня вытянуть. Но дело не в этом.

Прошел слух, что я гонялась за кем-то по всему дому, угрожая садовыми ножницами. Идиотское преувеличение. Я пригласила к себе Кэгни. Того таксиста, который кинул меня на Кони. Встретилась с ним случайно, у входа в один ночной клуб. Пригласила к себе — выкурить косячок. Ему и в голову не пришло, что я на него очень злая. Конечно, ему вряд ли когда-нибудь приходилось выбираться из Бруклина на последнем поезде в два часа ночи. И отбиваться от маленькой армии черных тинейджеров-отморозков, которые только и ждут, как бы им изнасиловать всей толпой какую-нибудь белую девочку, застрявшую на пустынной платформе подземки посреди ночи. В общем, я затащила его к себе. Он, кстати, уже был накурен по самое не хочу. Когда мы пришли, я достала из-под подушки маленькие маникюрные ножнички. Отрезала у него прядь волос. Поскольку он был уже никакущий, он пошатнулся и сверзся с расшатанной лестницы, что ведет на мой чердачок. Я рванула за ним. Смеялась, как полоумная, а он визжал, как девчонка. Он подумал, что я пытаюсь перерезать ему глотку. Я, может быть, и попыталась бы — если бы было, куда девать тело.

Он добрался до выхода и вылетел наружу, вопя, что его убивают. Обломав тем самым весь кайф Джону с Йоко, которым только что вставило героином. Это была последняя капля. Нельзя мешать людям оттягиваться. Назавтра они попросили меня освободить помещение. Я сказала, что постараюсь убраться до понедельника.

Я соврала.




5


Решила пошляться по даунтауну. Тогда еще южная сторона Канала была ничейной землей. Это сейчас ее всю застроили дорогущими ресторанами и жилыми домами с видом на реку, где квартиры стоят под миллион. А тогда там обитали бедные художники, которые почти ничего не платили за свои комнаты в обветшавших полуразвалившихся зданиях — и с наступлением темноты эта часть города вымирала. Мне показалось, что это вполне подходящее место для поисков. С чего-то же надо начинать. Я знала парочку музыкантов, которые снимали студию для репетиций — голые стены и крыша над головой — в паре кварталов от реки Гудзон. Решила пройтись по округе — а вдруг что и получится.

Здание рядом с их студией пустовало. Четырехэтажная коробка, еще довоенной постройки. Когда-то там был магазин, надо думать. Первый этаж — сплошь витрины. Высотой в десять футов. Я расчистила на грязном стекле маленькое смотровое окошко и заглянула внутрь. Пустое пространство, затянутое паутиной. Здание стояло заброшенным не один год. На втором этаже — потускневшая вывеска с адресом и телефоном. Решила сэкономить четвертак. Домовладелец жил рядом. Всего-то пару кварталов пройти.

Лендлорд оказался отошедшим от дел тучным евреем с болезненной отдышкой. Уже собирался домой на Айленд на выходные. Перехватила его в дверях. Обратилась к нему с пламенной речью. Сказала, что видела объявление; что попробую там убраться, помогу ему привести здание в божеский вид. Может быть, даже найду ему потенциальных клиентов, которым захочется снять у него помещение. Но даже если я никого не найдк сама, если в доме уже будет занято несколько этажей, то и клиентов найти будет проще. Бизнес тянется к бизнесу. Мое присутствие в здании определенно должно возбудить интерес. Может быть, он меня пустит «на пробу», без договора об аренде — а там посмотрим. Все равно здание простаивает впустую, только пыль собирает — не ренту. Может быть, я смогу как-то это исправить. К нашей взаимной выгоде. Он купился.

Я его уговорила впустить меня пока бесплатно. Он сказал мне прийти в понедельник. Забрать ключи. И еще сказал, чтобы я захватила фонарик — электричество там отключили еще в год убийства Кеннеди.

Величественный монумент запустению в четыре этажа. Только голые стены и колонны-подпорки. По периметру третьего этажа тянулся узкий железный балкончик — все это напоминало варьете со стриптизом. На проржавелых винтовых лестницах, уводивших на чердак, зияли громадные дыры на месте отсутствующих ступеней.

На чердаке — низко стелящиеся клубы пыли в крапинках тусклого света, что сочился сквозь дыры в крыше. Второй этаж был лишен всяких индивидуальных черт. Огромное пустое пространство, когда использовавшееся под склад. Первый этаж, который я выбрала для себя, состоял из двух больших комнат с витринами-окнами во всю стену. В этих витринах я собиралась устроить эксцентричные композиции из всякого мусора, нарытого по окрестным помойкам, сломанных манекенов, сухих цветов и старой обуви. Кто-нибудь из прохожих обязательно поинтересуется, что здесь такое — клуб, магазин или бордель.

Подвал оказался настоящей сокровищницей. Там стоял древний печатный пресс, которым в последний раз пользовались, наверное, еще во времена Депрессии. Детали валялись повсюду, литеры, разбросанные по полу, складывались в странные хайку. По углам громоздились стопки старых газет — в спячке под коркой из грязи, и пыли, и обсыпавшейся штукатурки. Можно было часами сидеть — разбирать наугад заголовки или играть в одиночный скраббл. В самом дальнем конце подвала была маленькая железная дверь на изъеденных ржавчиной петлях. Луч фонарика высветил мрачные катакомбы, протянувшиеся вперед и чуть вбок футов так на пятнадцать. Темные сумрачные гробницы высотой футов в пять, выложенные сырым кирпичом, сочившимся грязной водой из проржавелых труб. Мне представились застенки Инквизиции: женщины в лохмотьях, окровавленные и избитые, заключенные по обвинению в ереси и колдовстве. Их пытали, держали в цепях и морили голодом. сами не верили. Их кандалы давно уже рассыпались ржавой пылью. Их скорбные крики заглушены мягкой ладонью времени, чьи костлявые пальцы нацарапали страшные тайны на грязном полу. Это было волшебно.




Во всяком случае, я распрощалась с 24-й стрит. А то эти хиппи уже стали меня доставать. Надоело общаться с обдолбанными идиотами. Они аж позеленели, когда я сообщила, что у меня теперь целое здание — в моем полном распоряжении. Познакомилась с народом из соседнего дома. Пустила в ход грубую лесть. В итоге они разрешили мне периодически приходить мыться. В моем здании водопровод не работал уже лет десять. Еще мы с ними договорились, что я им плачу десять долларов в месяц — и провожу от них электричество. Теперь у меня в центре комнаты висят две голых шестидесяти ваттных лампочки. Я знаю: зимой мне здесь не продержаться. Но до зимы еще далеко.

Я уже предвкушала, как буду проводить время: цеплять молоденьких мальчиков, приводить их к себе, чтобы провести ночь, а на утро — вышвыривать, на фиг, за дверь. Буду такой умудренной растленной мадам для толпы четырнадцати-пятнадцатилетних почти что девственников, чье целомудрие будет навеки запятнано и поругано — мной. Буду их развращать в меру сил, пить по капельке от их душ — в обмен на их первую настоящую еблю. Буду прихлебывать их энергию, как ненасытный вампир-кровосос, чей голод навечно неутолим. В их истории я останусь страницей, навсегда заложенной закладкой, в моей истории они будут лишь сносками мелким шрифтом.

Вспоминаю одно жаркое воскресное утро. Мальчик четырнадцати лет. Прощальный перепихон прямо на тротуаре перед витринами. И двое приятелей моего счастливчика — стоят на той стороне, смотрят на нас и дрочат. Ссадины на коленях не заживали недели три.




6


Устроилась официанткой в "Салун «Дикий Запад», убогий, но модный стрип-бар в Среднем Манхэттене. Разношу там коктейли, чтобы как-то сводить концы с концами. По-прежнему ничего не плачу за жилье, но мне надо на что-то кушать. Танцовщицы — весьма разношерстная компания из студенток, матерей-одиночек, учительниц на замене, джанки, экс-джанки и просто девчонок, которым претит высиживать на «нормальной» работе от звонка до звонка. Все так или иначе занимаются обеспечения досуга для взрослых — кто как любитель, а кто и на профессиональной основе. Я сама, как говорится, просто погулять вышла, но если мне подворачивается возможность надыбать денежку, я ее не упускаю.

Большинство женщин-танцовщиц не держится и трех дней. Две-три недели — это считается уже долго. Я устроилась на полставки, когда стало совсем уже туго. В округе полно мест получше. Но там требовали удостоверение личности. А мне еще не было восемнадцати. У меня было несколько «постоянных клиентов», которые платили хорошие деньги, чтобы я им потихоньку сдрачивала под столом. Всего и делов-то — на две минуты. Вполне терпимо. Я даже не напрягалась на непристойные замечания и периодические шлепки по заднице со стороны начальства — чисто из жалости пополам с отвращением.

Я страстно влюбилась в барменшу. Крутую мужеподобную бабу-ирландку по имени Джуди. Мы с ней такое творили на пару, обслуживая похотливых раскормленных дядечек. Одна усаживалась на клиента верхом, другая совала свою аппетитную задницу ему в морду. Мы целовались взасос, кусая друг друга за языки, чтобы не рассмеяться.




Середина недели. Работы немного. Я всегда беру смены после обеда. Хотя они не такие прибыльные, как вечерние, мне нужно, чтобы вечера были свободны. Одна из танцовщиц притащила марочки с кислотой — по три бакса за штуку. Купила две. Сразу же заглотила. Ждала прихода. К шести вечера так и не ставило. Похоже, меня наебали.

Пошла в сортир выкурить косячок — на пару с Эви, миниатюрной пуэрториканкой-танцовщицей с растяжками на животе после рождения двух детей. Она пригласила меня к себе в гости, покушать и выпить. Выкурить парочку косяков отличной ямайской дури. Мне по-прежнему не вставляло, и я решила принять приглашение.

Мы взяли такси до Квинса. Настроение после травки было самым что ни есть приятственным. Эви сказала, что дети уже должны спать, а ужин -стоять на столе. Муж приготовил какую-то кубинскую жрачку: юкка, соленая треска, рис и бобы. Я в первый раз слышала, что у нее есть муж. Я думала, что она, как большинство танцовщиц, либо разведена, либо вообще никогда не была замужем. Дело принимало неожиданный оборот.

Их квартира располагалась на верхнем этаже в старом викторианском здании на реконструкции. Мы еще не успели выйти из такси, а я уже почувствовала латиноамериканские ароматы свиного жира и жареных бананов. У кого-то играла музыка. Сексуальные ритмы сальсы пробивались на лестницу — приятное разнообразие после шести часов «Crazy» Патси Клайн и «I Will Survive» Глории Гейнор… неизменного раздражителя во всех стрип-барах.

Муж, троюродный брат Кастро, встретил нас на пороге теплой улыбкой и по-медвежьи крепкими объятиями. Сказал, чтобы мы проходили— садились, снимали туфли… мы, должно быть, устали после работы. Сказал, если нам хочется, можно пока прилечь-отдохнуть, ужин будет готов через двадцать минут. Выдал нам с собой бутылку дешевого испанского вина и толстый косяк.

Эви взяла меня за руку и повела на экскурсию по квартире: маленькие диванчики с ярко-красной дешевой атласной обивкой, потертые мексиканские ковры, игрушки разбросаны по всем углам, над огромной кроватью вместо полога на четырех столбиках гордо растянут кубинский флаг — должно быть, фамильная ценность. Она предложила прилечь, задрать ноги. Отрешиться от засаленной атмосферы Дикого Запада. Когда ты шесть часов кряду разносишь напитки по залу, мозги к концу смены совсем атрофируются. Можно немножко вздремнуть — чтобы прийти в норму.

Мягкая постель, тихий голос Эви и травка сделали свое дело. Я начала отрубаться, как только моя голова коснулась подушки. Плохие сны. Тревожные кошмары. Кислота все-таки вставила мне — во сне. Мне снились маньячные мясники, которые развешивали на мясных крюках молоденьких девушек. Срезали филе с их интимных частей хирургическими инструментами. Кусочки тонкой, мочащейся кровью плоти. Женская кастрация. Их истошные вопли вырвали меня из кошмара. Я проснулась и обнаружила, что это орет один из эвиных чад — на огромных и волосатых ручищах папы-кубинца. Который стоял в изножье кровати. И внимательно наблюдал, как Эви тычется мне в лицо промежностью. Я проснулась на пике прихода. Ее пизда была как огромная опухоль у меня перед глазами. Губы сочились кровью. Лиловые, розовые, кроваво красные — все израненные. Громадное насекомое шевелило своими склизкими складками буквально в нескольких дюймах от моего лица. Я как бы выпала из реальности. Впала в истерику. Стала орать на ее мужа, мясника-маньяка. Кричала, что я все знаю… что он сделал с другими… и что хочет сделать со мной. Почему он меня раздел… и где, блядь, моя одежда?! Грозилась вызвать полицию, если он сию же секунду не вызовет мне такси. Надо было скорей выбираться оттуда. Они принялись орать друг на друга на испанском: он орал ей, какого черта она привела в дом какую-то психопатку, она орала ему, что нечего было подглядывать. И оба ребенка истошно орали тоже.

Я схватила свою одежду и бросилась в ванную, поскользнулась на детской игрушке и с размаху въехала головой в зеркало. Они подумали, что я крушу мебель. Меня прихватило так, что я ничего уже не соображала. Стены истекали кровью, пространство сворачивалось в пляске безумных цветов. Кое-как натянула на себя одежду. Кое-как добралась до выхода.

Забыла, что первый этаж на реконструкции. Леса, стремянки, какие-то пыльные занавески — запутанный лабиринт. Я думала, что уже никогда не найду выход. Потом услышала, как сигналит такси, и пошла на звук. Плюхнулась на заднее сидение.

— Манхэттен, центр, куда угодно… — у меня в ушах так и стояли истошные детские вопли. Я все твердила себе: — Успокойся, это просто приход.

Я чувствовала, болезненно расширяются как у меня зрачки. Все виделось выпуклым — словно мир вздулся гигантскими пузырями. Такси прекратилось в теплую утробу, омываемую бледной патокой с прожилками охры и янтаря, жженной сиены и позолоты. Уличные фонари плыли над головой, словно тающие луны. Тормозные огни машин были как вспышки новых планет. Кубинский кошмар растворился вдали. К моему несказанному облегчению.

Чувствуя внутри приятную опустошенность, я уже не хотела ехать домой. Попросила таксиста остановиться на углу 12-й стрит и 3-й авеню. Завалилась без предупреждения к Джеймсу, приятелю, который недавно приехал в город из Бруклина и снял здесь миленькую квартирку. В которой не было ничего, кроме диванчика и двух стульев. В задней комнате стояла двухэтажная кровать. Он встретил меня с неискренней кривоватой улыбкой, как будто одна половинка его лица вжалась сама в себя. Он был в классическом смокинге пятидесятых годов, черных Levis'ах и кожаных мокасинах. И тоже под кислотой.

При своих шести футах семи дюймах он возвышался надо мной, как каланча, и его густой баритон неожиданно рассыпался смехом сопрано. Одно время мы фачились с ним регулярно — примерно раз в дне недели на протяжении нескольких месяцев. Обычно — под кайфом. В перерывах между другими еблями. Меня привлекали его бисексуальные наклонности, и он часто рассказывал мне о своих похождениях в ярких деталях. Под строгим секретом. Но хранить эти секреты было сплошное мучение. Было до чертиков сложно не разгласить всем и вся такие пикантные и аппетитные подробности из его личной жизни, как, например, регулярные визиты в травмпункт, где ему вынимали из задницы всякие посторонние неодушевленные предметы. Баллончики с дезодорантом, крышечки от шампуня, пластмассовые игрушки.

Джемс спросил, не хочу ли я выпить. Указал на диван, сказал: «Располагайся», — а он сейчас все принесет. Он скрылся в кухне и через минуту вернулся с большой банкой меда. Встал надо мной и со смехом облил меня этим жидким коагулянтом, так что я чуть не утонула. Мед вскипел у меня на губах — живой дышащий организм, обволакивающий мне горло. У меня было такое чувство, что сейчас все мое тело будет забальзамировано в липком и сладком мумифицирующем ритуале в исполнении этого смеющегося Ларча. ((прим.переводчика: может быть, имеется в виду дворецкий семейства Адамс, семифутовый великан-зомби, напоминающий Франкенштейна, герой сериала и двух художественных фильмов про семейку Адамс.))

Ругая меня, словно я — вредная маленькая девчушка, которая специально испачкала свое нарядное праздничное платье, он заявил, что немедленно меня вычистит. Ласково сунул палец мне в рот, разлепив мои липкие губы. Весь его палец был в меду и моей слюне. Он облизал его — обольстительно. Потом встал передо мной на колени. Его толстый и плоский языки по-женски пухлые губы щекотали мне шею, его опьяняющий рот вычерчивал странные иероглифы у меня на коже, опускаясь к груди. Он приклеивал губы к моему подслащенному телу, и густой мед растворялся на нашей коже. Он рисовал на мне тайные символы — языком и зубами. Сосал и прикусывал мои твердые маленькие соски, пока мне не стало казаться, что я сейчас вырвусь из тела и воспарю в небеса. Большое, медлительное животное, смакующее свежее мясо.

Где— то ближе к полуночи мне вставило в третий раз. Через двенадцать часов после того, как я заглотила продукт. По-прежнему -полный улет. Мы вместе приняли душ, как развращенные брат и сестра, которые замышляют очередную проказу и думают, чем бы таким нехорошим еще заняться. Мы решили устроить оргию. Во главе с нами, любимыми. Завернутые в полотенца, как в сари и тюрбаны, мы засели обзванивать всех знакомых. Не взирая на то, занимались мы с ними когда-нибудь сексом или еще нет. Звали их в гости — исключительно поебаться. После первых отказов, мы совсем уже обнаглели и принялись набирать номера наугад — как в лотерее. Наша надрывная истерия и маньячные интонации служили гарантом того, что наше заманчивое предложение так и останется без ответа.

Немного разочарованные, мы уже собрались трахнуть друг друга за неимением других вариантов, и тут наше внимание привлек велосипед, оставленный, видимо, хозяевами квартиры в пустом встроенном шкафу. Нам вдруг пришло в голову, что это — самое нелепое приспособление из всех, которые только можно придумать. Ошеломляющее открытие. Вооружившись тупыми кухонными ножами, мы принялись его разбирать. Сняли колеса, свинтили ободы, вынули все спицы; открутили сидение и руль. Заходясь идиотским смехом, мы швыряли детали в окно — на залитый бетоном дворик в трех этажах внизу. Металлический лязг и скрежет были для нас колокольным звоном на семейном пикнике. Мы буквально катались по полу от смеха, когда очередная бесполезная деталь падала за борт, и выкрикивали строфы и строчки из поэзии для детей и юношества.

Отрубились мы только в четыре утра, после пары часов легкой дружеской ебли. Полностью выдохшиеся от смеха, изможденные, сильно под кайфом — мы, наконец, сдались. Проснулась я через пару часов и с удивлением обнаружила в квартире твоих полицейских в бронежилетах. Они пили дымящийся кофе, непринужденно болтали и восхищались моей голой задницей. Я была без понятия, сколько они уже здесь торчат. Удивительно, как они не воспользовались моим полукоматозным состоянием. Хотя, может быть, и воспользовались — я была так пьяна, что все равно ничего бы и не заметила. Я спросила, не найдется ли у них кофе и для меня тоже. Они расхохотались. Мол, у них найдется и чего получше, чем кофе… я выдала беззлобную добродушную шутку, что если они набирают призыв, то они приземлились не на той планете. У меня уже есть работа, спасибо. И что они здесь забыли, вообще? Они сказали, их вызвали разобраться с «нарушением безобразия». Звонок поступил шесть часов назад.

Наша доблестная полиция, как всегда, поспевает вовремя.

Я понятия не имела, куда подевался мой радушный хозяин. Может, ушел на работу. Он издавал фальшивые биографии знаменитостей и продавал их в Европу. Выбирал тех, кого ненавидел по-настоящему — типа Майкла Дугласа или Мотли Крю, — и сочинял биографию страниц на двести, чем гаже, тем лучше. Как будто можно было придумать что-нибудь еще гаже, чем они были на самом деле. Но, так или иначе, мне надо было одеться и выйти на воздух, чтобы убить в зародыше начинающуюся мигрень. Я вежливо попросила господ офицеров очистить помещение, если им от меня ничего больше не надо. Толстый лысый итальяшка прошептал:

— У-у-у… нам много чего еще надо, — сжал обеими руками свою дубинку и облизал кончиком языка нижнюю губу, всю в каких-то нарывах и перепачканную кофе. Зрелище, надо сказать, было отвратное — из тех, которые надо скорее забыть.




7


Две дюжины дорожек выложены на заплесневелом комоде. Карманный радио приемник настроен на волну классического ритм-н-блюза, музыка едва пробивается сквозь трескучие помехи. Мы с Джуди — барменшей из той крысиной дыры, где я иногда подрабатываю официанткой, — затеяли очередную проказу. Она тоже нашла себе приработок. Во вшивом дешевом отеле, в десяти минутах ходьбы от бара, где она так по-прежнему и барменствует. Сейчас у нее обеденный перерыв. И она забавляется с двумя черными дилерами со Среднего Запада, которые периодически, раз в два-три месяца, наезжают в город, чтобы забрать товар, проверить, все ли в порядке, занюхать парочку граммов, благополучно спустить пару штук и вернуться обратно в Детройт.

Когда я пришла, Джуди уже вовсю ублажала их главного самозабвенным минетом. Мой «кавалер» встретил меня в дверях, одетый в безукоризненный темно-красный спортивный костюм из блестящего полиэстера, на фоне которого широкополая шляпа, перстни на обоих мизинцах и золотой зуб смотрелись особенно эффектно. Он поклонился мне в пояс и проводил меня в номер, церемонно поддерживая под локоть. По дороге к комоду он вручил мне короткую стеклянную соломинку. Сказал: угощайся — не стесняйся. Будь как дома. Когда я наклонилась, чтобы нюхнуть, он одобрительно провел рукой по моей круглой попке. Джуди сдавленно хохотнула, но рот у нее был занят. Мне всегда нравилось развлекаться на пару с Джуди. Она обожала секс, но с мужчинами трахалась только за деньги. Ей нужно было кормить семилетнего сына. И оплачивать юридическую школу для своей девушки. Быстрый секс за наличные деньги был хорошим подспорьем.

Я занюхала две-три дорожки — под настойчивые уговоры моего «кавалера» Леона, который и сам уже был уделан по самое не хочу. Он плюхнулся на кровать и принялся теребить свой громадный член через плотный полиэстер. Вставило мне мгновенно. Как будто у меня в голове запустили неуправляемую ракету, которая билась о стенки черепа изнутри.

— Иди, красавица, отсоси папочке, ты, белая шлюшка…

Я делаю, как было сказано. Наклоняюсь над его радужным членом, повернувшись к нему спиной, так чтобы ему открывался интригующий вид на мою разгоряченную штучку. Он запускает в меня большой палец, аккуратно раздвинув влажные складочки сочной плоти, вынимает его и сосет, как младенец. Бормочет в режиме нон-стоп: «о-о-о, детка» и «да, да, вот так». Я закатываю глаза и продолжаю трудиться над его причиндалом. Встречаюсь глазами с Джуди, которая приняла ту же позу — задницей кверху, чуть ли не в морду клиенту. А тот, как и мой, тоже что-то бормочет без остановки, периодически смачивая свои толстые черные губы в ее секрециях. Она начинает копировать все мои движения. Мы закатываем глаза — в унисон. Исхитряемся даже показать друг другу язык. Делаем непристойные жесты. Все это напоминает сцену с зеркалом Харпо Маркса — Люсиль Болл из «Я люблю Люси» на вечернем канале повторного фильма. В конце концов, мы заходимся истерическим смехом, выплевываем елдаки своих слегка прифигевших красавцев и валимся на пол с кровати, едва не столкнувшись лбами. Мужики, наверное, думают, будто мы вдруг на пару сошли с ума.

У обоих опало. Самое время нюхнуть еще пару дорожек на рыло. Вроде как для восстановления увядшей эрекции. Мы с Джуди никогда не ломаемся чуть задержаться. Срубить надбавку за лишние полчаса. Причем, большую часть «сеанса» мы откровенно филоним, забавляемся друг с другом, пытаемся завести беседу, предлагаем клиентам расслабляющий массаж — все, что угодно, лишь бы сократить до предельного минимума чистое время минета и ебли. Все равно большинству мужиков только того и надо — перепихнуться по-быстрому и до свидания. И большинство из них даже этого не заслуживают. Добрые мы, правда?

Но эти два братца точно знали, чего им надо. И были намерены получить по максимуму за свои денежки. Когда мы нюхнули, у них снова встало. Причем стояк был такой… очень неслабый. Им хотелось пизды. Сочной белой пизды. Розовой, славной. Пизды, которая будет ходить вверх-вниз по их длинным и тонким штуковинам — энергично, ритмично и бесконечно долго. Пизды, которая знает, как отрабатывать свои доллары. По полной программе. Пока и сама эта пизда, и ублажаемый ею член не сотрутся почти до мяса, так что будет уже невозможно ебаться, будет уже невозможно до них дотронуться, даже просто смотреть на них будет уже невозможно. Так что пришлось отрабатывать. Мы уселись на них верхом и понеслись их долбить, как тараны. Потом мы перевернулись на их неуемных членах, спиной к ребяткам, лицом друг к другу. Джуди была похожа на разъяренного гепарда — со своими короткими рыжими волосами, бледной кожей в россыпи веснушек, переливчатыми зелеными глазами, длинными стройными ногами, -она готова была разодрать этого черного мужичину в клочья, как дикий зверь, вырвавшийся на свободу из клетки, кромсает зубами свою первую добычу. Она орала на своего кавалера, чтобы он кончал быстрее. «Когда ты уже спустишь, блядь?! Ну давай, выстрели, наконец, в эту тугую белую пизденку… покажи, что ты можешь». Сработало безотказно. Он кончил в нее, скуля, как побитый щенок. Я все еще парилась со своим кавалером, возбуждение от прихода уже потихонечку проходило, и скоро меня должно было отпустить, но тут Джуди — вся мокрая, разгоряченная, — потянулась ко мне и сжала мне сиськи. От ее влажных рук исходил пьянящий аромат ее жарких секреций. Она щипала меня за соски, тянула их и вертела. Ласкала мой возбужденный набухший клитор. Шептала мне в ухо: «Как же тебе это нравится, развращенная мелкая сучка». Я кончила, залив ей всю руку своими соками — моя горячая влага облила братцу Леону весь член и яйца, потекла между его ягодиц. Джуди плюнула на свой средний палец и запустила его прямо в черную задницу. Пара быстрый тычков — и красавец на грани оргазма. Я скакала на его члене, как полоумная. Наконец, он тоже кончил, выдав порцию совершенно нелепой матерной брани, рассмешившей нас с Джуди до чертиков. Мы вежливо извинились, сказали, что нам пора, забрали с комода наличность, по-быстрому приняли душ и смылись. На стоянке такси мы долго и обстоятельно целовались взасос.




8


Первые несколько лет в Нью-Йорке прошли, как в дурмане — алкоголь, секс, наркотики. Вся жизнь — постоянные переезды: с чердака у хиппов в заброшенный магазин, оттуда — в пустой дом под снос, вместе с другими такими же неприкаянными и бездомными, оттуда — в дешевенькую квартирку в многоквартирном доме, и таких квартир было немеряно. Челси, Трибека, 2-я, 3-я, 4-я стрит, Деланси, 12-я стрит — три разных квартиры в одном и том же доме, — Испанский Гарлем, Мари-Хилл, Бруклин. Непрестанное бегство от просроченных счетов. Исчезаешь бесследно посреди ночи, подчиняясь порыву и прихоти: кто-то приглашает тебя ночевать, и ты остаешься. В свободной комнате или в чьей-то постели — как повезет. Тогда было просто бездельничать за чужой счет. Квартиры сдавали за дешево, регулирование арендной платы происходило достаточно эффективно, люди были более щедрыми. И менее подозрительными.

Существует немало способов не работать и при этом не потерять работу. Я знала их все. Когда мне действительно припирало, я всегда могла устроиться на полставки в какое-нибудь сомнительное заведение со стриптизом и всем прилагающимся. Мне нравилось дразнить мужиков, этих одиноких дегенератов: распалять пустыми обещаниями, разводить их на выпивку, завлекать ни к чему не обязывающими намеками и тянуть из них деньги. Я ненавидела долгие смены, сексуально озабоченных администраторов и периодические зависания в Джерси, когда с работой в Манхэттене был облом. Но мне нравилась власть, которую штуковина у меня между ног имела над мужиками. Как их тянуло к этому загадочному сокровищу — к чужой территории, где они, видимо, ожидали найти золотую жилу. Сладостный и зловещий цветок, инструмент пыток и наслаждений. Нежное изысканное соцветие, корень обмана. Внутри ее сочных складок упругой плоти скрываются древние тайны, исконная первородная магия, что смущает и манит мужчин еще со времен изгнания из Рая, чары вуду, превращающие человека в чудовище.

Решила, что пора прекращать беспорядочные половые связи, и похерила всех кандидатов, не подпадающих под определение «выше среднего». Завела себе нескольких «постоянных клиентов» из баров, которые могли заплатить мне за час столько же, если не больше, сколько я набираю обычно за день или два. На самом деле, я тратила мало, поскольку редко когда платила за жилье, но деньги — они никогда не лишние. А секс за деньги приносил хороший доход при минимуме приложенных усилий. С моей стороны это были не просто платные услуги, а проявление неоценимого великодушия — я наполняла крошечные очаги их неизбывного одиночества пусть мимолетной, но радостью. Освещала непроглядную ночь их души своим светом, своей молодостью. Мое интимное место становилось для них святилищем, дарящим желанное отдохновение от мелочей повседневного существования, отравленного работой, женой, детьми и грузом ответственности.

Для меня секс за деньги был проявлением предельной свободы. Пустой экран, на который можно спроецировать любой образ — какой захочешь. Выпадение из реальности. Место, где можно отлучить себя от себя. Я растворялась в прозрачном притворстве и лжи — маскировке, составленной из вымышленных имен, сексуальных фантазий и игр, фальшивых документов. Я питала к ним странную жалость — к этим мужчинам, которым оказывала услуги. Я их даже уважала. Во всяком случае, больше, чем всех остальных случайных бойфрендов. Все были довольны: ты продаешь им фантазию на полчаса или час. Они получают, за что заплатили. Ты получаешь, что тебе нужно. Деньги. А потом они одеваются и уходят. Никакой романтической дребедени. Никаких ночных бдений у детской кроватки. Никаких прогулок под луной, держась за руки. Большинству мужиков слишком многого надо. Они слишком зависимы. Слишком капризны. Слишком нуждаются в материнской заботе. А если этого нет, они сразу впадают в отчаяние. Они навсегда остаются детьми — маленькими мальчиками, не способными убить в себе маленьких девочек. Вечно требуют любви и участия. Непрестанного внимания. Постоянного подтверждения их мужского достоинства. Сексуального одобрения. Чтобы ты поклонялась их члену, как какой-то святыне. Им хочется сразу всего и много — как и клиентам, которые платят, — только они не желают за это платить. И возмущаются и обижаются, если им вдруг намекнуть, что у нас ничего не бывает за так. Но в итоге ты все равно с них срубаешь по полной программе. Так или иначе.




Каким— то немыслимо извращенным чудом мне удалось избежать всех «приятных последствий», как то: сифилис, гонорея, генитальный герпес, твердый и мягкий шанкр и СПИД. То ли мне повезло, то ли я принадлежала к той малой доли процента счастливчиков с генетическим иммунитетом ко всем вирусным заболеваниям, передающимся, в частности, половым путем.

Разумеется, я мучилась каждый месяц. Кошмарные приступы тупой боли в распухшей матке, отливающей кровь. Корчась от всепоглощающих спазмов, обессиленная, ни на что не годная, заключенная в своей внутренней менструальной хижине, я погружалась в наплыв кровавых видений, в которых дьявол плясал на моих яичниках.

Через каждые три недели — да, поскольку вся моя жизнь протекала в ускоренном темпе, то и месячное чудовище настигало меня с интервалом в двадцать один день, — я окуналась в горячечный вихрь, где гормональные колебания как будто по тайному сговору уносили меня в галлюциногенное забытье между сном и явью. Не в силах подняться с кровати, я то урывками приходила в себя, то погружалась в бредовые сновидения. Фантастические картины, которые может создать только тело в приливах боли. Герои религиозных иллюзий проникали в зазоры между дремой и быстрым сном. Парад святых мучеников — жизнь в исступлении боли и наслаждения. Кошмарное кино на чувствительной пленке с предельным цветоразрешением. Алый, красно-коричневый, цвет бургундского, изумрудно-зеленый, пурпурный, салатовый, фиолетовый… все оттенки синего. Их сияющие одежды разорваны в клочья, раны сочатся кровью. Желанные раны — завет их веры, любви и муки. Фрагменты их жизней — житий — прокручивались в моих снах, сливаясь в один нескончаемый сериал. Замученные и затравленные, в окружении дьявольских полчищ со злобной ухмылкой на мерзких рожах, эти святые моих видений были смиренными и добровольными жертвами в постыдном и низком миракле. Молитвы в кульминационный момент так ни разу и не объявили, кто стал победителем в этом извечном противостоянии святых и грешников. И ад… Я — не ангел. Я всегда была за плохих.




9


Ночной клуб. Ночь уже на исходе. Скоро рассвет. Раннее утро — время неистовства и безумия. Ищу, кого бы сегодня трахнуть. Для поддержания жизненных сил. Похоже, облом. Но тут замечаю в углу одного латиноса — сразу видно, что бабник, но явно разыгрывает из себя одиночку-отшельника. Мы сидим наискось друг от друга. Я то кладу ногу на ногу, то слегка раздвигаю ноги, сверкая черными трусиками. Он сидит и облизывается. Шумная компания пьяных закрывает обзор. Отчего наша маленькая игра становится лишь интереснее. Он запрокидывает голову, закусывает губу, кладет руку себе на внутреннюю сторону бедра. Я смотрю на него в упор и раздвигаю ноги, медленно пододвигая задницу к самому краю потертой бархатной кушетки. Слегка вскидываю подбородок. Опускаю глаза в его рта на промежность и опять поднимаю взгляд. Приоткрываю губы, чтобы он видел мой пляшущий язычок цвета клубничной карамельки. Поднимаюсь и иду к выходу, не сводя с него глаз. Разумеется, он идет за мной.

Выхожу навстречу розовому свечению, изрыгающему новый день. Прикуриваю сигарету, глубоко затягиваюсь. Он подходит и встает рядом.

— Пойдем ко мне…

Я закрываю глаза и шепчу:

— А зачем?

— Хочу вдуть тебе в задницу кокса и ебать до потери пульса…

— Лови такси…

Мы садимся на заднее сидение стареющей желтой развалины. Пахнет пьяным потом, застарелым табачным дымом и жевачкой. Настоящий афродизиак. Мне становится немного не по себе, когда мое временное помешательство называет таксисту адрес в Квинсе. Последний — и единственный — раз, когда я была в Квинсе, мне привиделся галлюциногенный кошмар о изуверах-маньяках, мясных крюках и расчлененке. Правда, на этот раз я была трезвой. Никакой кислоты. Никакой травки. Я даже почти ничего не пила. И ничем не вставлялась. Пока…

Мне показалось, мы ехали очень быстро. Темные очертания Манхэттена растворялись в лучах рассвета. Он снял с меня туфли, одну ногу вдавил себе в промежность, а вторую взял в рот и принялся обсасывать пальчики, словно какое-то изысканное лакомство. Я смотрю в окно, усталая и пресыщенная — я еще не возбудилась, как надо. Он надевает на меня туфли, но прежде глубоко вдыхает их кожаный аромат, расплачивается с таксистом и ведет меня к себе. Стильная двухэтажная квартира отделана в мягких пастельных тонах — кремовый, охра и мутно белый. В высоких эркерах — вид на некрополь, откуда мы только что убежали. Мы так до сих пор толком и не поговорили. Но нам с ним и не о чем говорить. Он исчезает на кухне, чтобы приготовить нам выпить. Легкий пунш из шампанского. Возвращается с опаловым подносом, на котором стоят хрустальные бокалы, шейкер и маленькая шкатулка с зеркальной крышкой, доверху полная крэга. Он поднимает бокал в безмолвном тосте, и у меня снова сверкают глаза. Может быть, это всего лишь отблески от зеркальной крышки этой коробочки с сексуальными сказками, которую он открывает. Он зачерпывает порошок крошечной серебряной ложечкой, а свободной рукой берет меня под подбородок, и, не сводя с меня пристальных черных глаз, подставляет ложечку мне под левую ноздрю. Я закрываю глаза и вдыхаю. Ритуал повторяется два-три раза. Он по-прежнему смотрит мне прямо в глаза, завороженный моими расширенными зрачками. Мои голубые глаза теперь полностью — черные. Потом он сам принимает немалую дозу. По три щепотки на каждую ноздрю. Он берет порошок на палец и втирает его мне в губы. Начинает облизывать их. А потом — и кусать. Его клыки пропарывают мне губу. Появляется кровь. Я чувствую, как колотится его сердце. И мое тоже. Он берет мое лицо в ладони и шепчет мне в ухо:

— Повернись, мне нужна твоя задница…

Я встаю коленями на кожаный диван, ложась грудью на спинку. Он медленно задирает мне юбку, медленно приспускает трусики. Потом он на миг оставляет меня в такой позе. Отходит в дальний угол комнаты и смотрит на меня, сам довольный своей игрой. Возвращается с маленькой серебряной соломинкой. Набирает в нее порошка. И делает, что обещал. Вдувает его мне в задницу.

Еще шесть дорожек чуть позже — и кожа звенит. Память рушится. Время исчезает. Зато восприятие обостряется до предела — восприятие заменяет мысли. Каждая молекула тела раскрывается вовне и телепортируется в параллельное измерение. Каждый вдох — глоток чистого кислорода, каждая клеточка тела, каждая пора поет, откликаясь на эти разряды щекочущего электричества.

Восхитительный транс. Но апатия быстро сменяется внутренней дрожью. Я уже не могу просто сидеть на месте. Внутри все горит. Я возбужденно ерзаю. Он отстраняется — смотрит, как я выгибаюсь дугой.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал, ты, возбужденная сучка… Чтобы я тебя выебал? Не сейчас… — Он стоит в трех шагах от меня, в центре просторной кремовой утробы своего жилища. Я не помню его лица. Его черты — смазанное пятно, подсвеченное со спины светом солнца. Я в таком мощном улете, что запросто выхожу в астрал. Я парю где-то над потолком и наблюдаю за нами оттуда. Вижу, как он сжимает кулак и методично колотит себя по члену. Как пьяный боксер, который зачем-то калечит себя — ритмичные, равномерные, убийственные удары. Я вижу себя, все еще распростертую на кремовой коже дивана. Вижу, как я отодвигаю трусики, приоткрывая розовую плоть. Мы оба как будто загипнотизированы. Маньячное возбуждение нарастает, поглощая нас целиком. Я сползаю с дивана на четвереньках и ползу к нему. Пытаюсь облизывать его кулаки. Он продолжает бить себя по члену — ритмичные, равномерные, убийственные удары. Он снимает с себя ремень, пару раз шлепает меня по заднице. Спрашивает: тебе нравится? Я киваю и опускаю голову, приподнимая задницу выше. Каждый раз, когда он бьет себя кулаком в член, он хлещет ремнем мне по жопе, отчего у меня все трепещет в интимном месте. Начинаю стонать, как счастливое животное.

Я возвращаюсь в тело. Безумие. Бешенство. Вынимаю из штанов его член. Облизываю. Сосу. Заглатываю целиком. И держу так долго-долго. Уже задыхаюсь, но все равно держу. Не хочу выпускать даже дюйма этого хуя с опьяняющим мускусным вкусом. Держу, пока у меня не начинает темнеть в глазах. Жадно хватаю ртом воздух. Он сжимает свой член в кулаке. Бьет головкой мне по губам, не давая мне засосать его в себя. Он колотит мне по щекам этим сочным, налитым кровью мясом, и, наконец, позволяет мне взять его в рот. Я присасываюсь к головке.

Он делает из ремня петлю. Надевает ее мне на шею, бережно убирая волосы, так чтобы их не прижать. Тянет меня за собой, словно любимого песика на поводке. Я ползу за ним на четвереньках. Он заводит меня на кухню. Снежно белая кафельная плитка, безукоризненный блеск чистоты. Поднимает меня и сажает на стойку — тоже чистую-чистую, без единого пятнышка, — которая располагается на небольшом возвышении в центре. Сажает лицом к себе. Петля свободно болтается у меня на шее. Он лезет под стойку и достает огромную коробку толстой оберточной пленки. Начинает обматывать меня пленкой, начиная с груди. Туго-туго. Потом от пояса и выше. И вот я уже вся — словно мумия в лепящейся к телу пленке. Лишнюю он обрезает маленьким острым ножом для мяса. Облизывает край пленки. Запечатывает меня. Отрезает большой кусок пленки. Оборачивает мне голову, плотно прикладывая к лицу. Мне нечем дышать. Я себя чувствую, как надувная кукла, готовая взорваться. Он прижимается ртом к моему рту и носу, выпивая из меня остатки дыхания. Держит свой рот над моим на пару секунд дольше, чем нужно. Чувствует мою асфиксию. Отрывается ото рта и впивается мне между ног. Сосет, кусает, чуть ли не заглатывает меня там. Я кончаю буквально в один момент, заливая ему все лицо и шею своими обильными секрециями. Он поднимается и медленно разрезает пленку у меня между губами. Держит острое лезвие у меня во рту, пока я не начинаю лизать его и сосать. Он вынимает нож, аккуратно чиркнув по моей нижней губе, где он уже пробовал кровь. Он пьет опять. Всего одну каплю. Срывает пленку с моего лица. Я сползаю со стойки, жадно хватая ртом воздух.

Он подхватывает меня, прижимает к себе. Обнимает, как маленького ребенка. Гладит меня по лицу, по волосам. Убирает упавшие на глаза пряди. Потом хватает меня за волосы и запрокидывает мне голову. Свободной рукой сжимает мне горло. Крепко.

— Пойдем…

Он помогает мне слезть со стойки. Хватает меня за загривок и ведет обратно в гостиную. Подводит к дивану и давит на шею, заставляя меня встать перед ним на колени. Запускает два пальца в зеркальную коробочку. Запихивает их глубоко мне в нос, потом — в рот, до самой глотки, потом — снова в нос. Держит. Потом вынимает и нюхает сам.

Я уже не помню, где я и кто я. Но я знаю, зачем я здесь. Я поворачиваюсь к нему задом, выставляя себя напоказ. Сдираю намокшие трусики. Задираю задницу, подставляя ему свою щель — возбужденная пума подкрадывается к добыче. Он подходит и запускает в меня свои толстые пальцы. У меня уже хлюпает во всех дырках.

— Ты уже больше не можешь терпеть, да… ты не можешь? Хочешь, чтобы я тебя выебал. Ведь хочешь, правда? — дразнится он.

Я шепчу:

— Да, хочу…

Он буквально вбивает в меня свой член. И держит меня нанизанной на него, не давай пошевелиться. Одной рукой он сжимает мне горло и запрокидывает мне голову назад и набок, так чтобы мне было видно его равнодушно спокойное лицо. Равнодушие сменяется яростью, бешенством. Он мотает головой из стороны в сторону, продолжая вколачиваться в меня. Безжалостное, непреклонное нагнетание темпа. Забивает нас обоих в глухое забытье. Кажется, меня просто сейчас разорвет силой его маниакальных ударов. Меняет позы каждые две-три минуты. Сзади, сверху, сбоку, стоя спиной к стене, стоя раком, у него на коленях, я сверху лицом к нему, я сверху спиной к нему — в неистовых поисках самого гладкого и глубокого проникновения. Он снова сажает меня на себя, сжимая мне задницу своими волшебными пальцами, которые ни на секунду не прекращают ласкать, мять, щипать и тянуть. Он раскрывает меня, разрывает на части, выворачивает наизнанку… мне кажется, что прошел уже не один час, и вот, наконец, мы валимся без сил. Оба. Слишком усталые, опустошенные, оцепенелые — мы уже не в состоянии достичь оргазма. Мы разорваны в клочья, мы испиты до дна, мы онемели и отупели.

— Давай спать… — урчит он.

Я снова лгу. Говорю, что сейчас приду. Хочу сперва принять душ. Он бормочет: пожалуйста, — и уходит в спальню. Я забираюсь под душ. Прохладные струи жидкого бальзама слегка унимают страдания маленького измученного зверька. Валясь с ног от усталости, я одеваюсь. Отсыпаю себе пару порций из зеркальной коробочки и потихонечку ухожу. С тех пор я его больше не видела. Жалко, конечно. Но может, оно и к лучшему. Я бы просто не выдержала еще раз. Подобные эксперименты вредят здоровью. Этот кокаин.




10


Кратковременное удовольствие. Мимолетное облегчение. И снова — на добычу. Одержимость их членами длилась не дольше, чем нужно, чтобы отбить вкус во рту. Потом мне хотелось еще. Мне всегда было нужно гораздо больше. Обладать ими полностью. Крошечными кусочками их души. Насыщаться. Давиться. Выблевывать их. И кормиться еще.

Сортиры в подвалах дерьмовых баров на Бауэри-стрит. Любимая охотничья территория. Алкоголь подстегивает либидо. Преодолевает их сопротивление. Как будто кто-то сопротивлялся. Заказываешь двойную водку. Обводишь глазами зал. Выбираешь мишень. Открываешь прицельный огонь. Берешь их за член и ведешь вниз, в сортир. Запихиваешь в кабинку. Закрываешь дверь на защелку. Отдаешь указания. Заставляешь их сдрачивать самостоятельно. Заставляешь вылизывать тебя всю. Вставать на колени. Ползать на брюхе. Вот так. Надо им показать, кто они на самом деле — жалкие пресмыкающиеся. Лижи мне задницу. Пей мою мочу. Садишь на корточки над грязным толчком и даешь им тебе заправить. Это ты их ебешь. Не они — тебя. Расстреливаешь все патроны. Подтираешься их футболками. Аромат туалетной воды, подкрашенный потным сексом. Затяжное напоминание о горячечной пятиминутной поебке. Единственное, что остается у них от меня, когда я исчезаю — вверх по лестнице, прочь из бара, обратно на улицу. Временное облегчение неуемного зуда.




Ввалилась в клуб, совершенно удолбанная ксанаксом. Он стоял, привалившись к стойке, обнимая за плечи свою подругу. Направилась прямиком к нему. Никаких деликатных намеков. Все четко и по существу. Шепнула ему на ухо, что жду его через две минуты на третьем этаже. Улыбнулась его подруге и направилась вверх по лестнице. Ноги ватные из-за колес. Горячий прилив, промочивший трусики. Во рту пересохло. Надо немедленно что-то выпить. Выхватила стакан у какой-то девицы, пробиравшейся к выходу. Осушила одним глотком, отдала ей пустой стакан и попросила повторить. Она едва не расплакалась. Я плюнула ей в стакан и пошла дальше. Наверх. Он уже поднимался следом.

Испорченный поэт-песенник, ведущий солист и лидер Пустого Поколения. Однажды я с ним уже трахалась. Хотела попробовать еще раз. Притянула его к себе. Запустила язык ему в рот по самую глотку. Прижалась к нему всем телом. Потерлась бедрами. В интимном месте все мокро.

Крошечная кабинка в углу. Лихорадочно ощупываем друг друга за сломанной дверцей. Беру в руку его сочный хуй, тру пальцем влажную головку, размазываю его влагу по его животу. Острый мускусный запах воспламеняет желание. Набрасываюсь на него. Запихиваю в себя. Бьюсь, как в припадке, на его толстом мясистом члене и кончаю, заливая его всего. Слезаю с него. Хватаю. Дрочу ему, пока он не кончает мне в руку. Расписываюсь на двери, на стене, на его футболке. Которой потом подтираюсь. Улыбаюсь ему.

Представляю гадливое отвращение на роже его подруги, когда он вернется в бар. Весь пропахший моими секрециями. С засосами по всей шее, куда я впивалась зубами. Наверняка будет разборка. Совершенно не нужная, кстати. Она должна мне спасибо сказать. Я взяла, что хотела, и сразу вернула его обратно. Сегодня, когда они вернутся домой после этой пустячной ссоры, он будет ебать ее дольше в два раза, чем это у них происходит обычно. Если она ему даст. Впрочем, ладно. Он все равно будет думать обо мне. С ней или без нее.




Решила, что надо придумать что-нибудь помасштабней. Заебалась так напрягаться за какие-то жалкие гроши. Слишком много уходит времени, чтобы обслуживать одного за раз. Пора выходить на более высокий уровень. Возвести торговлю собой в ранг Высокого Искусства. Скажем, в виде сценической постановки. Перед зрителями, которые, как и клиенты, будут платить за время — за час, полчаса или, в данном конкретном случае, за каждые десять минут. Вместо удовольствия продавать им боль. Мою боль. И их боль. Заглоченную, переваренную и извергнутую на них снова. Публичная психотерапия. Пусть они платят за то, чтобы их истязали. Калечили. Унижали. Зрительный зал — как мальчик для битья, чью самодовольную гордость по поводу принадлежности к сильному полу можно и нужно использовать против них.

Убрать подстраховку — сетку безопасности, которая разделяет зрителя и эксгибициониста. Доктора и пациента. Сыграть заботливую сиделку для безнадежных больных. Собрать все формы безумия, истерии, извращенных стремлений и одержимости. Порочный вихрь вербального изуверства. Оглушительный грохот. Вокруг которого формируется культ отрицания. Резная фигура над водорезом, каменная горгулья на карнизе, падшая Богиня, чья безжалостная жестокость и ненависть будут приняты с распростертыми объятиями. Перед кем преклонятся. Кого будут превозносить и хулить. И бояться. Единственная догма классической нигилистской философии: «Все, что не убивает, делает нас сильнее…»




11


Швыряю телефонную книгу на пол. Пинаю ее ногой. Трясу головой, тяну шею, так что хрустят позвонки. Проверяю помаду. Открываю дверь. На миг замираю, потом медленно спускаюсь по лестнице и выхожу на улицу. Мимо входа в подземку. Плотная тишина обступает со всех сторон. Звуковая галлюцинация, нарастающая глухота; кокон приятственного беззвучия отгораживает от всего, кроме сна наяву, в котором я плавно перемещаюсь.

Он едва не сбивает меня. Грек-блондин. 19. На десятой скорости. Джинсы, ботинки, ремень. Хватает меня за руку, умоляет простить его, предлагает угостить меня кофе, дать ему пять минут, чтобы он как-то загладил свой промах. Обещает обед в роскошном ресторане. Предлагает свозить меня на выходные в Монтаук. Встречаемся на Грэнд-сентрал, или на Автовокзале, или на Пенсильванском вокзале в 06.20. Я вру про мой возраст. Даю ему несуществующий адрес. Называюсь не своим именем. Он говорит, как его зовут, но я сразу же забываю. Он что-то бормочет про судьбу, которая нас свела, он знал, что это случится, у него было предчувствие… Я улыбаюсь, глядя в окно, и киваю. Шепчу: я тоже. Мои глаза горят хищным огнем. Я тоже.

Мы выходим из поезда в прохладный и влажный туман. Его наивная радость — заразительна. Я погружаюсь в нее с головой. Так легко притвориться, что ты — это кто-то другой. Поверить, что дождь на его влажных губах, что прильнули к моим, очистит мое дыхание от ужасающей вони всего остального мира. Поверить, что это возможно — забыть, кто я и что я. Потеряться в скольжении его языка у меня во рту, когда он целует меня на крыльце маленького обшарпанного мотеля.

Мы быстренько регистрируемся и бежим на пляж. Густой туман, легкая изморось, пустынный пейзаж. Конец сезона. Никого нет. Печальная полуночная песня грязной потрепанной чайки разносится эхом как край земли. Бежим к воде, надеясь, что она поглотит нас целиком. Он падает на колени, трется мокрым лицом о мокрые бедра. Расстегивает на мне молнию, стягивает с меня тугие трусики. Бережный поцелуй — словно шепот, затерявшийся в волосках. Глубокое дыхание. Я прижимаю его к себе. Обнимаю его за шею, запустив руку ему под рубашку, и прошу: лижи меня, не останавливайся. Раскрываюсь навстречу его языку, замершему у меня на губах.

Заставляю его протолкнуть язык глубоко в мое липкое сладкое мясо, которое я раздвигаю нетерпеливыми пальцами, одновременно пощипывая свой клитор. Пока эта крошечная головка не набухает кровью, которую мне так хочется испустить ему в рот, когда я кончаю, заливая ему все лицо.

Когда спазмы оргазма слегка утихают, он заходит мне за спину, падает на четвереньки и прижимается своим красивым лицом между моими разгоряченными ягодицами. Глубоко вдыхает. Упивается ароматом моих интимных секреций. Прижимается еще теснее. Дразнит, щекочет. Обводит языком вокруг трепещущей дырочки. Круг за кругом. Заставляет меня всосать его язык своей задницей, буквально насаживает меня на этот дразнящий кол плоти. Трахает меня в задницу. Языком. Своим жадным ртом. Я кончаю. Опять.

Он тащит меня на песок. Наклоняется надо мной. Лицом к лицу. Говорит, чтобы я попробовала на вкус свою сладкую задницу. Целует меня взасос. Я присосалась к его языку, стоя на четвереньках. Возбужденная сука. Он хочет выебать меня в задницу. Прямо сейчас. Заходит мне за спину, поддерживая обеими руками свой сочный лоснящийся член. Трется им о меня, говорит что-то по-гречески. Переводит, чтобы я поняла: «Я тебя буду ебать, пока ты не отрубишься без сознания… а когда ты придешь в себя, я все еще буду тебя ебать…» Он прижимает головку к моей крошечной дырочке. Одной рукой раскрывает ее, а другой медленно вводит меня свой член. Шепчет мне на ухо: дыши глубже, раскройся, расслабься и получай удовольствие. Его толстый член пульсирует у меня внутри. Он засадил мне его до конца. Но так плавно, так гладко. Он говорит: засоси меня, вдохни меня в себя. Я стараюсь дышать помедленнее. Помогаю ему изнутри. Мои мышцы сжимаются и дрожат. Он понимает, что я готова, и начинает ритмично долбиться в меня. Гладкий горячий член вгоняет меня в состояние экстатического исступления. Я бешено раскачиваюсь вперед-назад, вжимаюсь в него задницей, мотаю головой, побуждая его войти в меня до предела — выебать до потери пульса. Я умоляю его, я прошу… Он вынимает свой член и опять начинает дразнить меня языком. Я уже изнемогаю, мне нужно, чтобы он вставил его обратно, мне нужно, я шепчу, как безумная: ну еби же меня, еби…




Я вернулась в город вечерним поездом, который в 17.45. Дождалась, пока он не отрубится, вытащила у него из бумажника тридцать долларов и потихонечку смылась. Я никогда не «сплю» с кем-то… меня буквально тошнит при мысли, что я проснусь в жутком похмелье, и какой-то незнакомый мужик будет тыкать в меня своим хуем, который вечером накануне, может быть, и казался мне верхом блаженства. Но то, что ночью казалось прекрасным и удивительным, при свете дня все видится бледным и тусклым. И я не хочу видеть эту унылую блеклость, не хочу вдыхать запах сна, который отваливается от кожи, как насытившаяся пиявка. Не хочу разбираться с тем, что я сделала и с кем. Не хочу ничего помнить. Хочу, чтобы все забывалось как можно скорее, уже под душем — чтобы вода тут же смывала все воспоминания. Обо всем, кроме временного насыщения, которое может давать только анонимный секс с незнакомцем, которого ты видишь в первый и последний раз в жизни.




12


Изображаю из себя работника социальной сферы — помогаю бездомным и нищим с Бауэри-стрит и Грэнд-сентрал. Таскаю им сэндвичи, выпивку и бинты. Недавно их вытурили из винного магазинчика на углу. Был там один замечательный дядька лет под пятьдесят по прозвищу Госпожа Диана. Изображал из себя женщину. Одевался в потрепанные костюмы, выброшенные за ненадобностью из костюмерных третьеразрядных театров. Носил неряшливые парчовые тюрбаны, накрученные на два-три фута в высоту над полусгнившими блондинистыми париками. Приехал в Нью-Йорк в начале шестидесятых — откуда-то с юга, где его окончательно затравили. Если дать ему мелочь — чтобы хватило на яичницу и на булочку, — он споет тебе песенку. Что-нибудь из «The Supremes», «Martha and the Vandellas» и «The Shangri-Las»,

«Осадок» был угрюмым и замкнутым. Грязный, кожа да кости — вечно таскался с полудюжиной здоровенных мешков, набитых заплесневелой одеждой. Я ему периодически подбрасывала то доллар, то пончик, то кусок пиццы. Он кивал головой, складывал перед собой ладони, как будто собирался молиться, опускал глаза и шептал беззвучное спасибо. Жуткий запах гангрены — ядовитое облако разложения.

«Нос» дежурил на другой стороне улицы. Его раздувшийся хобот был слишком чувствительным к запахам — гнилой помидор, весь в сочащихся язвах. Призывает прохожих освободиться от материальных благ. Уйти жить на улицу. Не платить свои кровные денежки алчным домовладельцам. Бросить работу. Рабский труд. Раздать все деньги и всю одежду своим собратьям в его лице. Призывает прохожих восстать из змеиной ямы. Забыть про жадность. Отказаться от всех своих мелочных устремлений и жалких амбиций. От своих лжебогов. Безрассудных надежд. Кричит, что «КОНЕЦ УЖЕ БЛИЗОК… БЛИЖЕ, ЧЕМ ВЫ СЕБЕ ДУМАЕТЕ…» — и протягивает свой пластиковый стаканчик, в котором звенят монетки. Раздражающий детский стишок, бьющий по нервам. Вызывающий дрожь.

Эдди— Ветеран жил в картонной коробке на углу Принс-стрит. Съехал с нарезки, когда попал в плен в Дананге, и с тех пор так и ходит повернутый. Галлюциногенные сны наяву -мишени для злобных тирад. Враги скрываются в красных «тойотах», в «хондах», в хетчбэках. А все таксисты — военнопленные США. Он утверждал, что знает их всех. Узнавал каждое проезжающее мимо такси. И у каждого была своя история. Если он начинал говорить, его было уже не заткнуть. Страшные истории мчались за тобой следом и обжигали затылок.




Углядела его на 86-й стрит. Молоденький мальчик-пуэрториканец. Никак не больше четырнадцати. Тонкий, маленький, хрупкий. Детские брови печально нахмурены. Мы пожираем друг друга глазами.

Он улыбается, и я чувствую, как колотится кровь у меня в висках. Я высовываю язык — так бы и съела его целиком. Знаю, чего я сейчас хочу: всосать губам его большой рот. Он двигает бедрами в мою сторону. Такой худенький. Улыбается, дразнит — доволен, что на него обратили внимание. Выходим на 34-ю стрит. Он исчезает в толпе. Замираю с отвисшей челюстью. Не верю, что я его упустила. Обычно я своего добиваюсь. Догоняю. Убалтываю. Отвожу в сторонку. Увожу с собой. Но он ускользнул еще прежде, чем я успела хоть что-то сказать.

Две недели спустя. Та же сцена. Возвращаюсь домой на автобусе. Я тогда только что перебралась в Испанский Гарлем. На 34-й заходит он. Это я его вызвала. Все мои сны о его тонких руках, твердом члене и пухлых губах, кажется, начинают сбываться. Я улыбаюсь. Он весь сияет. Хватает брата за руку. Быстрый испанский. «Я же тебе говорил, братишка, я же тебе говорил, что я снова ее увижу…» Я спросила, где ему выходить. На 110-й. Моя остановка. Слишком близко к дому. Не еби, где живешь. Всегда стараюсь держать дистанцию. Ничего личного и душевного. Никаких доверительных отношений. Перипихнулись по-быстрому — и до свидания. Мне нужен секс. Только секс. А не щенячья любовь.

Но на этот раз я себе изменила.

Он соврал и сказал, что ему шестнадцать. Я солгала и сказала, что мне двадцать два. Но это было не важно. Мы оба знали, чего нам надо. Влажные сны начинали сбываться. Он сказал, что проводит меня до дома. Они вместе с братом проводят. Но у меня не стояло на «неподсудных» малолетних любовников. Брат был уже староват. Щетина на роже. Нет. Он меня не возбуждал.

Мы договорились встретиться в маленьком сквере на 103-й. Одно название, что сквер… две здоровенных бетонных клумбы, втопленные в асфальт, где остатки призрачной травы не давали ни пятнышка тени. На этот раз мне не хотелось гнать. Все равно все закончится очень скоро. Но меня вдруг пробило на любопытство. Захотелось узнать что-нибудь про него. Типа, что он ворует. Чем он вставляется. Продает ли себя на улицах. Сколько у него братьев. Близко ли он живет. В Нью-Йорке расстояние даже в пару кварталов может означать совершенно другой мир.

Я надеялась, что…

Очередная история злоключений в Нью-Йорке. «Раньше» он двигал кокс с подачи своего дядьки, доминиканца со 113-й. Мелкие партии. Что называется, розничная торговля. Во что-то серьезное даже не лез. Сам никогда свой товар не пробовал. Ага, детка, так я тебе и поверила… Потому что ему не нравилось, что он с тобой делает. И что ты делаешь сам, когда торкнет. Насмотрелся на своих братьев, которые потребляли немеряно. И доигрались, в конце концов. Стали уродами. Да, уродами. А он только травку покуривает, и все. От нее весело и хорошо. И вставляет так мягко, и приятная тяжесть в теле. Он украдкой передал мне косяк. Улыбнулся. Дешевая, грязная мексиканская смесь. Ну и ладно.

Солнце дрогнуло, зацепив лучом его губы-ириски. Луч разбился о россыпь красивых шоколадных веснушек на его красивом носу. Я наблюдала, как он нервно теребит руками костлявые коленки под легкими черными брюками.

Схватила его за запястья. Повела за собой. Шесть кварталов и вверх по лестнице — пять пролетов. Ко мне в квартиру. Захлопнула за нами дверь. Схватила в ладони его лицо. Облизала. Вкус солнца, мыла и сладких испанских щечек. Целую его взасос, языки колотятся друг о друга. Прижимаю его к двери. Сокрушаю своей искушенностью. Опытом. Властным стремлением подавлять. Прижимаюсь к нему, верчу бедрами. Жестко. Запускаю руку ему в штаны. Сжимаю член, яйца, тугую мальчишескую эрекцию. Руке становится жарко. Вынимаю его хозяйство. Держу в руке — не отпускаю. Тихий стон — с приоткрывшихся детских губ. Которые я буквально засасываю всем ртом. Теряюсь в его глубоких и влажных глазах. Потом набираю полный рот слюны и щедро смазываю его член. Совершенная цель. Влажный сочащийся член в хватке жизни и смерти. Верчу головку на грани боли. Проверяю его на прочность. Хочу посмотреть, на что он способен. Отталкиваю от себя. Иду в комнату.

Разумеется, он идет за мной. Встает в изножье кровати. Трогает наручники. Он не знает, для кого эти штуки. И никогда не узнает. Грубо толкаю его на кровать. Лицом вниз. Кусаю за шею, за плечи, за задницу. Лежа на нем, расстегиваю его брюки. Стаскиваю до колен. Улыбчивые оливковые шары. Мну их, развожу в стороны. Пускаю слюну. Густая белая слюнка блестит, как пенистая пленка на его анальном отверстии. В отдалении мерцает видение: ритуальное жертвоприношение юных девственников в Южной Америке. Вонзаю язык, словно жертвенный нож, ему в отверстие. Горько-сладкая выемка. Переворачиваю его на спину, нежно сжимаю его подростковый член. Потом — сильнее. Душу его в кулаке. Облизываю. Кусаю. Сосу. Золото. Соль.

Сбрасываю одежду. Забираюсь на него сверху. Сажусь верхом. Держу его руки. Тонкое хрупкое тело. Почти беззащитное, почти уязвимое. Бедра к соскам. Волшебно. Медленно трусь о него. Он кончает, заливая мне весь живот. Прижимаюсь к его пухлым губам. Выпускаю его молофье ему в рот. Смотрю, как оно течет ему по подбородку. Вжимаюсь в него. Заставляю лизать мой клитор. Лизать. Сосать. Кусать. Золото. Соль. Всасываю его губы своей пиздой. Которую он приоткрыл двумя пальцами. Раскорячил перед собой эту набухшую сучку. Тычет своим ненасытным розовым языком в ненасытную розовую плоть. Я кончаю, когда он жует меня, как поросенок, зараженный вирусом бешенства.

Хочу его член. Тонкий мальчишеский причиндал легко проскальзывает в меня. Он начинает долбиться в меня, как маньячный отбойник. Я напрягаю мышцы, сжимаю его изнутри. Свожу ноги. Чувствую в себе его возбужденную головку. Тонкая кожа натянута до предела. Готова взорваться. Я то вся подаюсь ему навстречу, то слегка отстраняюсь. Его член — как лоза, а я как будто разыскиваю подземный источник.

Кусаю его за плечи, за шею, за губы. Говорю ему, чтобы быстрее кончал. Хочу посмотреть, как он кончит. Снова. Заливая себя всего. Хочу, чтобы он кончил одновременно со мной. Сделал так, чтобы я кончила одновременно с ним. Он заливает своей струей нас обоих, грязно ругаясь по-испански. Глаза закрыты. Он бьется в конвульсиях, пока я отчаянно тру и щипаю свой клитор. Слезаю с него. Отталкиваю от себя. Говорю, что ему пора домой.




Нью— Йорк -как пламя, манящее мотыльков. Слетаются отовсюду. Второе и третье поколение восточных европейцев. Китайские иммигранты. Изгои с Ближнего Востока. Гаитяне. Кубинцы. Пуэрториканцы. Итальянцы. Русские. Корейцы. Ребята со Среднего Запада, из Библейского пояса, из предместий и пригородов. Администраторы из Коннектикута. Продюсеры из Хэмптонса. Музыканты из Нью-Джерси. Неудачники актеры из Мотор Сити. Будущие фотомодели — свеженькие, только что с фермы. Такое причудливое фондю — и все тяжко больны неизлечимым стремлением преуспеть. Подняться. Поймать свой шанс. Перевернуть свою жизнь. Победить любой ценой. Забывая о том, что за все нужно платить. По зверским расценкам. Не обращая внимания на набат. Не взирая ни на какие преграды. Вопреки всем и вся. Плевать на уровень жизни. Замызганные клетушки в многоквартирных домах. Непомерно завышенная арендная плата. Плохие условия труда. Порча. Гниение. Распад. Перезрелая, вывихнутая, больная тоска. Ночные утехи.




13


Красивое змееподобное существо начинает кошмарно блевать, свесив голову между кроватями. Обильные рвотные массы консистенции густой овсянки с яркими прожилками всех оттенков карри шлепаются на гостиничный ковер. Я продолжаю шлепать ее по заднице в ритме ее интенсивных позывов. Я слишком пьяна — не могу остановиться.

Мой сегодняшний мужик, пьяный в хлам музыкант, делает мне замечание, что у меня нет ни капельки уважения к больным людям. Я смеюсь:

— Она не больная. Просто перепила, — и продолжаю шлепать ее, кусать и щипать ее роскошные мягкие ягодицы. То, что я делаю, это не хуже того, что он делал со мной — и не раз. Мы с ним встречаемся раз в две-три недели, выдуваем немеряно «Jack Daniels», возбуждая слепую ярость, и ебемся до потери пульса. Для него всегда было нормально, когда я становилась объектом его извращенной похоти на грани садизма, но он не может смотреть, когда я начинаю творить то же самое с кем-то еще. Может, его разозлило, что наша игривая и податливая лесбияночка согласилась пойти с нами в номер, но при условии, что ей не будут пытаться заправить. То есть, без пенетрации. А все остальное — пожалуйста. Мне показалось, что все по-честному. Но он сорвался, когда я взялась за ремень и стала пороть ее по-настоящему, выхлестывая краснеющие узоры на ее аппетитной попке. Набросился на меня, спихнул меня с кровати. Мы оба упали в густую вонючую жижу, которая еще не успела остыть. Ее дымящиеся тепло было почти эротичным. Его здоровенное тело, подбитое остатками детского жира и распухшее от алкогольных отеков, придавило меня к полу, не давая выбраться из двухфутового зазора между двумя кроватями. Он вдавил свой огромный кулак мне в рот, измазав мне щеку ее блевотиной. Невнятно так прошептал:

— Отъебись от нее. Найди кого-нибудь в своей весовой категории.

И это мне говорит человек, который весит больше меня фунтов на шестьдесят. Я аккуратненько запускаю руку ему в промежность и сгребаю в кулак его толстый член и яйца. Схватила, сжала и провернула. Он был в хлам и не понял, что происходит. Подумал, что я с ним заигрываю. Впился мне в губы всей своей пастью, засунул мне в рот язык. Я всосала его в себя.

Он встал, увлекая меня за собой. Он был из той редкой породы мужчин, которые чем пьянее, тем лучше ебутся. Трезвый он ни на что не годился. Пьяный в жопу — он был одним из лучших. Потрясающая мощь. Выдающаяся. Одной рукой он расстегнул на себе штаны и достал своего зверя. Другой — сорвал с меня тонкие кружевные трусики. Шелковистая ткань нежно царапнула самое нежное место. Он подхватил меня под колени и поднял, словно игрушку. Насадил меня на свой член, уже эрегированный и липкий от нашей короткой схватки на ковре. С животной силой, умноженной алкоголем, он загнал нас обоих во взаимный оргазм, после чего швырнул меня на свободную кровать. Потом застегнул штаны и направился к выходу. Погрозил мне пальцем. Сказал, чтобы я не вздумала с ней трахаться — с нашей миниатюрной подружкой, которая все еще сотрясалась в сухих позывах на соседней кровати. Я соврала и сказала, что дам ей проспаться. Честное слово. Как только он вышел, я схватила пустой стакан и запустила им в дверь. Они все такие. Как сами — так очень даже. Но когда кто-нибудь повторяет их штучки над кем-то другими, им, видите ли, неприятно на это смотреть.

Я снова сосредоточилась на аппетитной кругленькой попке, которая все еще дергалась в спазматическом ритме, призывно сжимаясь и разжимаясь. Теперь я ее колотила туфлей. Словно наказывая ее за героиново-алкогольный коктейль, пагубное воздействие которого вылилось в болезненный отходняк, продолжавший сотрясать ее хрупкое тельце. Постепенно конвульсии затихли, обернувшись заманчивым, соблазнительным ступором.

— Больше не надо, пожалуйста, — с трудом выдавила она и отправилась в ванную. Волоча бледные белые ноги прямо по осколкам стекла. Сейчас она боли не чувствовала — в своем совершенно удолбаном состоянии. Но завтра она все почувствует. Напоминание про вечер, оставшийся в памяти смутным пятном. Боль всегда запоминается лучше всего, и особенно — когда остаются шрамы. Завещание расплывчатых воспоминаний.




Многие обвиняли меня в скрытом женоненавистничестве. Обычно — после не очень удачного с их точки зрения секса на троих. Участники-мужики узнавали мои мужские замашки и начинали заметно нервничать, когда их принуждали смотреть на свое собственное отражение. На самом деле, мне нравилось садировать девочек, но точно так же мне нравилось, когда садировали меня… Один мой приятель, мужчина, однажды сказал, что когда-нибудь я точно убью другую женщину, если не буду предельно — предельно — осторожной; что мне надо следить за собой. И не увлекаться. Он боялся, что моя нездоровая увлеченность Тедом Банди, Рикки Рамиресом и Ричардом Спеком, в конце концов, отразятся на моем психическом состоянии, и последствия будут самыми плачевными. Он сделал глубокомысленный вывод, что я просто-напросто пытаюсь убить женщину в себе, что какая-то часть моего существа несет на себе пагубный отпечаток продолжительного инцеста, и эта неразрешенная боль приняла извращенные формы садизма, педофилии и нимфомании. Что посредством сексуального изуверства и унижения я вновь и вновь оживляю в памяти свою собственную агонию. Я ответила, чтобы он засунул куда подальше свои идиотские домыслы в духе Краффта-Эбинга, что удовольствие всегда должно быть приправлено крошечной толикой боли, и что я никогда не делаю с другими женщинами того, что мне не нравится, чтобы делали со мной. К тому же, если бы я и вправду собралась кого-то убить, то вокруг меня есть немало мужчин, которые были бы первыми кандидатами на истребление. И он сам в том числе. После этого он заткнулся. Потому что увидел во мне себя и испугался собственного отражения — опять же.




Долгие прогулки. Всасывая в себя каждый дюйм города. Ловя вибрации отдельных кварталов, где я потом буду охотиться под покровом ночи. 2-я стрит между А и В. Деланси-стрит ниже Кристи. Райвингтон. Уэст-Сайд Хайвей. 37-я стрит в Адской Кухне. 116-я. 110-я у Центрального парка на Верхнем Бродвее. Проникая в подъезды, в подвалы. Поднимаясь на крыши. Спускаясь вниз по пожарным лестницам. Подслушивая голоса из-за неплотно закрытых дверей: пустая застольная болтовня, переговоры с поставщиками, шумные ссоры, нежное воркование, детский плач. Расшифровывая историю домов по обрывкам подслушанных разговоров.

Гуляю по городу, зачарованная частотой, с которой меняется атмосфера. Через каждые несколько футов — наплыв совершенно другой текстуры, запаха, вкуса. Настойчивый натиск. Голод. Город — он тоже вампир, гигантский сосущий вихрь. Он кормится тобой, выманивая на улицы. Еще один призрак в машине. Шепот на экране радара. Невидимая звезда, что пронзает галактику, выдуманную мертвецом.




14


С Джонни мы познакомились через общих друзей. Он приехал на выходные из Санкт-Петербурга, штат Флорида. В компании своей школьной зазнобы, похабной и наглой блондинки, которая не умела нормально произносить слова, а все только сюсюкала, одевалась, как малолетняя школьница-проститутка, и бесила меня до того, что хотелось на стенку лезть. Под конец их визита я все же не выдержала и сцепилась с этой блядищей, расколошматила ей губу и подбила глаз, а его выебала в туалете — в том же баре, где мы с ней подрались. Таким образом, я закрепила свою победу над поверженной соперницей. Все-таки я отстояла его для себя. И это, блядь, был еще тот трофей. Полнокровный румяный ирландец, рабочий-металлист, законченный алкоголик с явными психическими отклонениями и в продвинутой стадии нарциссизма — в общем, тяжелый случай. Воображал себя этаким Марлоном Брандо. Все, что он делал, он делал как будто отыгрывал эпизод перед камерой, застрявший в своих голливудских грезах. Поэтому было почти невозможно не обращать на него внимания. В плане показательный выступлений — шоу одного актера — он переплюнул даже меня. Я должна была его заполучить.

Джонни отправил Дженни обратно во Флориду. Вбил себе в голову, что у нас с ним любовь века — что мы классическая влюбленная пара в традиции Бартон-Тейлор. Он уболтал одного из своих санкт-петербургских приятелей — какого-то гомика-антиквара, — пустить нас пожить к нему на пару месяцев, пока он не найдет работу, и мы не сможем устроиться сами. В крошечной комнатушке, где места хватало только на раскладушку и тринадцатидюймовый черно-белый телик. По вечерам мы шатались по барам, играли на деньги в пул. В клинике на 2-й авеню всегда можно было разжиться секоналом. Мы запивали его дешевой водкой, играли еще пару партий, разводили какого-нибудь дурака на деньги, а потом возвращались к себе в конуру и трахались часами — ждали, пока на экране в углу не появится серый снег, и только тогда забывались тяжелым сном.

Бильярд позволял не экономить на выпивке и сигаретах, но у нас не было денег, чтобы платить за комнату — предполагалось, что мы должны за нее платить, — и, разумеется, мы не могли ничего отложить, чтобы снять квартиру. Джонни внес рацпредложение: что я могла бы немного поблядствовать. Делать почти ничего не надо, а денег получится больше. Если мне только не жалко своей пизды. Я не стала ему говорить, что эта мысль приходила мне тоже, и что я ее всячески воплощаю. Что у меня уже есть пара-тройка «знакомых», которые мне платят за секс. Джонни был очень ревнивый. Если он сам предлагает — это нормально. Но он бы взбесился, если бы вдруг узнал, что я справляюсь самостоятельно.

У нас осталось пятнадцать баксов. Как раз хватило на пару сэндвичей, маленькую бутылочку «Smirnoff» и пачку «Marlboro». Решили смотаться в Мидтаун.

Подняла большой палец. Три машины проехали мимо, четвертая остановилась. Черный дедулька за шестьдесят, сам весь потрепанный, и машина такая же. Я соврала и сказала, что нам нужен угол 2-й и Сент-Маркс, надеясь договориться с ним по пути. Очень скоро мы согласились на пятидесяти баксах и выбрали место — один дешевый мотель в Джерси. Дедуля достал парочку косяков очень пристойной ямайской дури, которые мы раскурили на той стороне туннеля Холланд. Приехали в этот его мотель. Называется «Капище». Жалко тех идиотов, которые приезжают сюда, чтобы просто поспать. Три номера из десяти сотрясались от стонов и сдавленных воплей из чьих-то кошмаров. Я тоже была на подходе к своему собственному кошмару. Несмотря на траву и водку, я была трезвой, как стеклышко. Вот и счастье.

В тусклом номере пахло лизолом и спреем от тараканов. Слабый запах плесени в ванной мешался с резким ароматом дезинфицирующих средств. Но хотя бы белье на кровати было чистое. Лоскутное покрывало с цветочным узором в коричневых тонах смотрелось, как будто его притащили с какой-нибудь гаражной распродажи, где его так никто и не купил. Дедулька тут же рванул к телевизору. Прихлебывая водку прямо из горлышка, он долго сношался с антенной, пытаясь настроить антикварный черно-белый ящик на старый мультик про кота Феликса. Потом он уселся на продавленную кровать и подмигнул мне, приглашая сесть рядом. Я одарила его самой невинной улыбкой, какую только сумела изобразить, и протянула ему раскрытую ладонь. Он вложил мне в руку смятый полтинник и загнул мои пальцы в кулак. Галантно приложился к моему запястью своими пухлыми влажными губами цвета спелого баклажана. Прижал меня к своему пузу, которое с каждым вдохом раздувалось, как перекачанный надувной мяч. Огромный твердый живот, о который ты будешь биться при каждом толчке. Сухие толстые пальцы сгребают мягкие ягодицы. Густой баритон шепчет ободряющие слова, выдает инструкции. Глаза, хоть и налитые кровью, искрятся.

Я сняла с него туфли и поставила их у кровати. Помогла ему вылезти из штанов, которые аккуратно сложила и повесила на пластмассовый стул у окна. Он заслуживал, чтобы его слегонца побаловать. Пожилой человек, образование восемь, всю жизнь впахивает от зари до зари, света белого не видит, чтобы все-таки вырваться из трущоб Трентона; жил впроголодь вместе с женой, все экономил, откладывал, и открыл-таки собственную химчистку в Ньюарке на склоне лет. Очередная история злоключений, но с умеренно счастливым концом. Теперь иной раз позволяет себе снять девочку, потому что жена уже не выдерживает его пыла. Артрит. Я едва не расплакалась. Вывалила на него весь арсенал всяких приятственных штучек, которые только знала. Сосала его и сношала, пока интимное место себе не натерла, всячески ублажала его заслуженный член. Но он все не кончал. Старый хрен хотел получить по максимуму за свои денежки.

До конца его часа оставалось всего три минуты. Последние двадцать минут Джонни яростно сдрачивал, наблюдая за тем, как я скачу на клиенте. Я стояла на четвереньках у него между ног, задрав задницу кверху, и вылизывала его здоровенные яйца — их смешанный запах пряного африканского мускуса, детской присыпки и горькой травы сводил меня с ума. Головокружительный аромат, чьи пьянящие испарения заполнили все пространство. От него пахло совершенным сексом.

Он обхватил пальцами свою фиолетовую головку и оттянул крайнюю плоть. Кожа под ней оказалась нежно розовая. Он безжалостно терзал свой внушительный черный член, распухший от возбуждения. Дрочил так, что казалось, его лоснящийся причиндал сейчас задымится, и наконец издал низкий утробный стон сквозь плотно сжатые зубы — предвестник близящегося оргазма. Он кончил, залив мне все лицо и волосы, громогласно взывая к Иисусу, Марии и святому Иосифу. Его клейкое белое молофье пахло отбеливателем для белья. Пустынным просоленным пляжем. Джонни тоже кончил, развернув меня лицом к себе, так что вторая порция морских брызг пролилась мне на губы.

Дедуля отвез нас обратно в город. Дал мне свою визитку с телефоном химчистки. Сказала, чтобы я не стеснялась звонить, когда будет туго с деньгами. Но на следующий раз мы договорились сразу. В ближайшую пятницу. Я даже уговорила его выдать мне небольшой аванс. Я нашла квартиру на 12-й стрит. Всего семьдесят пять баксов в месяц. Но оплата — вперед. Дед проникся. Выдал еще четвертной. Очень даже неплохо за вечер.




Квартира располагалась в замызганном доме в глубине двора. Оба въезда во двор были завалены кучами обгорелого хлама, который остался здесь после большого пожара в этом шестиэтажном кирпичном сортире для неимущих. Поджог с целью получить страховку. Квартира долго пустовала. Никому не хотелось вселяться в эту унылую сумрачную пещеру, где последний жилец совершил самоубийством посредством разряда электротока из развороченного телевизора. Обнаружили его не сразу. Тело гнило в запертой квартире несколько дней. Его собака — бешеная немецкая овчарка — объела хозяину все лицо. Странно, что она не сожрала его всего. Наверное, поначалу она пыталась себя сдержать, но потом голод все-таки взял свое. Искра из телевизора прожгла дыру в почти собранном паззле-раскраске с изображением сцены из жизни африканских туземцев. Пятно, оставшееся на полу после того, как здесь долго лежало гниющее тело, проступало даже сквозь два слоя новой краски. Ничто не могло перебить запах смерти, который периодически возникал сам по себе с неровными интервалами. Особенно он был силен под вечер, когда солнце клонилось к закату. Разбухал, видимо, вместе с солнцем. В испанской гомеопатической лавке на Авеню В мне посоветовали одно средство в крошечном стеклянном пузырьке с черепом и костями на этикетке и размашистой надписью «ЯД» кроваво-красными буквами детским почерком. Согбенная старуха-хозяйка божилась на ломаном английском, что да, от этой волшебной отравы улетучится даже запах смерти — если капать ей по три капли, три раза в день, в течение трех дней подряд. Она оказалась права. Отрава действительно помогла. Это было единственное спасение.




У Джонни тоже появились свои «клиенты». Он устроился в одно агентство по оказанию интимных услуг для геев с садомазохистским уклоном. Но длилось это недолго. Однажды он слишком увлекся с клиентом-мазо, который решил, что ему будет приятно, если его исколошматят до полусмерти. А когда получил, что хотел, его вдруг осенило, что ему это не нравится. Устроил в конторе скандал, даже грозился пожаловаться в газеты, но побоялся открыть свое имя широкой публике. Работал охранником в Суде. За подобные откровения его могли попереть с работы. Не трогай дерьмо — оно и не будет пахнуть. В общем, дяденька взял больничный по поводу смещения ключицы и держал рот на замке. Но Джонни лишился работы. Вернулся к своим обычным занятиям: вымогательство, мелкое воровство, шантаж — тоже по мелочи. Выцеплял какого-нибудь старичка или старушку, устраивал с ними невинные шалости и вытягивал из них достаточно информации, чтобы они искренне захотели ему заплатить, лишь бы он молчал. В общем, как-то мы жили. Иногда даже оплачивали счета. Периодически ели, регулярно выпивали, постоянно накачивались секоналом. А что еще было делать?

Его свирепая сексуальность не раз выходила мне боком. Приходилось даже обращаться в больницу. Однажды мы с ним лежали в постели и тихо перепирались по поводу Кони, моей тогдашней подружки. Джонни вопил, что я хочу ее трахнуть, что я уже ее трахнула. Он чувствовал на мне ее запах. Я сказала, что хватит мечтать, что он неисправимый романтик; и вообще, — говорю, — отъебись, какое ТВОЕ-то, блядь, дело, с кем я трахаюсь, а с кем — нет?! Если, чтобы платить за квартиру, я подставляю все дырки престарелым озабоченным негритосам — это пожалуйста. Это можно. Но при всем том мне нельзя позабавиться со своей подругой. Тут он обиделся. И ударил меня в живот. Как бы между прочим. Как банку с пивом открыть. Просто размахнулся и врезал. Я даже не видела, как это произошло. И вообще ничего не почувствовала. И только потом, когда он заметил, что у меня кровь, до меня потихоньку дошло. Он ударил меня в живот слева. Кулаком. Но в кулаке был тонкий стилет. А я ничего не почувствовала. Глупая вспышка ярости омылась трагическим пафосом. Он протянул мне нож. Слабая улыбка на искривленных губах. У меня был шанс. Могла бы покончить с ним прямо тогда, на месте. И мне ничего бы за это не было. Самозащита. Жестокое обращение. Преступление по страсти — есть такой юридический термин. Непреднамеренное убийство. Оправданное обстоятельствами. У меня был шанс узнать, какова его смерть на вкус. Но я им не воспользовалась, идиотка.

Я заткнула кровавую дырочку у себя в животе — в трех дюймах левее пупка — белыми хлопчатобумажными трусиками. Они тут же окрасились ярко красным цветочным узором. Мы оделись и прошли пешком двадцать с чем-то кварталов до Беллевью, потому что у нас не было денег на тачку. Печально пустые жестянки дребезжали свою тошнотворную песню. Единственный звук, нарушавший жутковатую предрассветную тишину. За несколько кварталов до больницы я вдруг заметила, что за мной тянется след из кровавых слезинок. Интересно, подумала я про себя, а воробьи будут клевать мою кровь, когда им захочется пить? Мне представились отпечатки собачьих лап, измазанные моей кровью — беспорядочная цепочка по 2-й авеню. Мы прибавили шагу. С вечера мы хорошо накачались секоналом, и до сих пор прибывали в ступоре. Вот причина нашего обоюдного затишья. После бури.

В приемной не было никого, что необычно для Беллевью. Обветшалое здание, кишащее тараканами. Отчасти — дурка строгого режима, отчасти — бесплатный хостель для бедных, последний оплот неприкаянных душ. С трудом различаешь, кто тут врач, кто — пациент. И те, и другие бессмысленно бродят по лабиринту запутанных коридоров в маниакальном оцепенении от наркоты. Я раньше частенько сюда наведывалась. Навещала друзей, которые добровольно сдавались, чтобы накачиваться колесами на законном основании и в непомерных количествах, или лечились после антидепрессантов от затяжной депрессии. Или просто ложились сюда на профилактическое обследование, прежде чем продолжать медленно убивать себя дальше — и себя, и других. В то время в Беллевью всегда можно было рассчитывать на бесплатную медицинскую помощь, с чем бы ты ни обратился. Другое дело, что качество этой помощи было сомнительным, в лучшем случае. В последний раз, когда я сюда обращалась, один полоумный русский еврей, утверждавший, что он — ни много, ни мало — доктор медицины, нашел у меня какие-то «прераковые изменения клеток», как он это обозвал, и взялся меня излечить посредством продвинутых методов криохирургии: прижег мне нитрогеном эти самые измененные клетки на самых чувствительных нервных узлах. Я до сих пор убеждена, что он просто хотел, чтобы я пострадала за то, что сам он, наверное, воспринимал как мою очередную дурость по общей беспечности организма. Его чешуйчатое лицо кривилось в плотоядной усмешке, когда он скакал рядом с кишкой, воткнутой мне в тело, и сердито брюзжал:

— Было бы гораздо больнее, если бы пришлось оперировать…

Его влажный рот расплывался в довольной улыбке, пока я корчилась от боли.

У стойки регистратуры я хлопнулась в обморок, прижав обе руки к животу. Алая влага окрасила желтый линолеум. Старшая сестра рванулась ко мне и попыталась остановить кровь марлевыми тампонами. Она только мельком взглянула на Джонни и решила, что нас надо держать отдельно. Она вытолкала его в комнату для посетителей, а меня провела в кабинет — грязную комнату, заваленную окровавленными бинтами. Здесь только что приводили в порядок раненого: случайную жертву в уличной перестрелке. Ввалился небритый угрюмый доктор. Весь из себя неприветливый, что впрочем, и не удивительно. Недосып, кофеиновый тремор и жесточайшая мигрень — в общем, полный набор. Он осмотрел мою рану, спросил: как, почему. Я соврала и сказала, что меня пытались ограбить на улице, очень надеясь, что никто не станет допрашивать моего возлюбленного в приемной. Добрый доктор промокнул рану ватным тампоном, обколол ее местным наркозом и принялся зашивать. Еще четверть дюйма — и мне бы проткнуло поджелудочную железу.

Я попросила чего-нибудь обезболивающего, хотя — вот что странно, — я по-прежнему не чувствовала боли. Видимо, не отошла еще от секонала. Я соврала и сказала, что у меня аллергия на кодеин и тиленол, надеясь, что он даст мне чего покрепче. Сработало безотказно. Медсестра проводила меня обратно в регистратуру, где обнаружились двое в форме. Они устроили Джонни допрос с пристрастием, но он прикинулся шлангом и утверждал, что знать ничего не знает — он просто встретил меня на улице и проводил до больницы. Я встряла в их разговор и выдала копам стандартную ложь: два черных джанки, хотели денег, денег у меня не было, вот они от расстройства меня и пырнули. Прошло как по маслу. Все ножевые и пулевые ранения на улице, попытки насильственного ограбления и так далее — подлежат обязательной полицейской проверке. Понятное дело, преступников никто не ищет. Но протокол есть протокол. Да. Все правильно. Шестьдесят две секунды допроса, и дело закрыто.




15


Мусор во дворике между главным зданием и задней пристройкой то почти полностью исчезал, то появлялся опять. Вот такой непонятный прилив и отлив. Парочка пожилых бомжей поселилась в сгоревших квартирах, по обе стороны от моего обиталища. Отблески зыбкого света свечей были как пляска бесовских теней под ночным небом. Масляно-едкий запах керосиновых ламп мешался с запахом вареных бобов и риса и новой, футов десять в высоту мусорной кучи, преющей во дворе. Старая вдова-пуэрториканка с третьего этажа намалевала на своей двери розовый крест, напуганная последними событиями. Сначала — самоубийство соседа, в чьей квартире жили теперь мы с Джонни (одно наше присутствие уже гарантированно означало проклятия и беды), потом — бомжи, потом — рассказы истеричной домовладелицы, которая утверждала, что видела во дворе в куче мусора гигантских змей — здоровенных удавов. Кстати, нашей лендледи почему-то не приходило в голову, что мусор можно просто убрать. Ее собственная квартира представляла собой настоящую свалку. Такой музей мусорных экспонатов. Все более-менее ровные поверхности в доме, в том числе — обязательная ванна в кухне, были завалены кипами старых журналов с телепрограммой, «Variety», «The New York Post», картонками из-под хлопьев, пустыми коробками из-под кассет, купонами, вырезками, какими-то тряпками, старыми письмами, коробками из-под бумажных салфеток, треснутыми тарелками, погнутыми вилками-ложками, расческами, щипчиками для ногтей, банками из-под колы и обертками от конфет. Короче, полный свинарник. Рай для тараканов.

Мы с Джонни сидели в этой пещере уже пару месяцев. Медовый месяц пошел на убыль. Мы грызлись почти каждый день. Его горячий ирландский характер, маниакальная ревность и патологический вуайеризм доводили меня до бешенства. Мне нельзя было ни с кем оттянуться, если его не было рядом. Его бесило, когда мы с моей девушкой Кони затевали какую-нибудь очередную забаву, но при этом он дотошно выспрашивал все подробности. Ему нравилось наблюдать, как я трахаюсь с каждым хуем, на которого у меня зачесалось — чтобы потом у него был повод на меня орать. Наши кошмарные ссоры выливались в прелюдию к постели.

Как— то вечером я решила сходить в магазин на углу, чтобы пополнить запасы. «Marlboro» и водка. Пару баночек коки. Пару батончиков «Hershey». Он взбеленился, когда я сказала, что не буду переодеваться перед тем, как выйти из дома. Я могу разодеться, как последняя блядь, хоть голой жопой сверкать -это будет нормально, главное, чтобы он был при мне и заправлял парадом. Но если я решусь выползти из родной пещеры в простом черном мини и высоких сапогах — одна, без него, — мне придется в течение часа выслушивать бешеный рев, от которого сотрясается черепица на крыше.

Однажды, после очередного его выступления, я хлопнула дверью и пошла трахаться — просто из вредности, ему назло, — с тем джаз-музыкантом, евреем-пуэрториканцем, который жил в доме напротив и которого я охотила с того дня, как мы здесь поселились. Обернулась за полчаса. Быстрый отсос и поебка.

Когда я вернулась, я обнаружила Джонни в глубоком обмороке на полу. Два пустых пузырька из-под секонала. Початая бутылка «Smirnoff». Поди знай, сколько он заглотил капсул. Может, он просто пытался взять меня на испуг — съел всего парочку, а остальное спрятал в надежде пробить меня на сочувствие, — а может и вправду решил покончить с собой в расстроенных чувствах, в лучших традициях этой квартирки.

Плещу ему в морду холодной водой. Пинаю по почкам. Хлещу по щекам. Бью головой об пол. Все бесполезно. Он не шевелится. То есть, абсолютно. Я вылетаю на лестницу — шесть пролетов вниз, — обегаю почти всю округу, и только квартала через четыре нахожу телефон-автомат, где трубка еще на месте. Набираю 911, даю адрес. Мне говорят: ждите — приедут. В течение часа. Я ору в трубку, что к концу этого часа он может уже загнуться. Или, еще того хуже, у него разовьется необратимое повреждение мозга. Усталая операторша пытается мне втолковать, что она ничего сделать не может. Она приняла звонок, передела его, куда нужно, и теперь остается лишь ждать.

Несусь обратно домой. Джонни уже приобрел нездоровый зеленоватый оттенок. Я была просто в бешенстве. Материла его холодеющий полу-труп на чем свет стоит. Орала ему, чтобы он оживал и вставал, пока я, блядь, его не убила. Мне, блядь, очень хотелось его убить. И надо, блядь, было его убить. Но я не смогла. Я слишком сильно его любила. Его похабную злую усмешку. Его хамское поведение. Его длинные и худые ноги. Его большой член. Его бездушную жестокость. Его ревность. Его безумие. Его извращенность. Даже то, как он меня бесил — тоже любила.

(Кошмарный случай. За две недели до нашей встречи. Он подхватил собачью гонорею. Выебал на спор собачку одного своего приятеля. Выиграл двадцать пять долларов. Лечение обошлось вдвое дороже. Я любила его болезни.)

«Скорая» подкатила под рев сирены. Несусь вниз — чтобы встретить. Соседские ребятишки окружили машину, как будто это приехал бродячий цирк. Санитары делают скорбные рожи, когда я говорю, что мы живем на последнем этаже. Усложняет работу. Поднимаемся к нам. Они облепляют Джонни, слушают пульс и дыхание, измеряют давление. Выкрикивают указания, попутно расспрашивают, как все было. Звонят в больницу по рации. Беллевью. Укладывают Джонни на фанерные носилки. Где-то на середине лестницы один из санитаров приостанавливается, чтобы сбросить с плеча таракана. Упал на него с потолка. Санитар, который сзади, не успевает сориентироваться, они роняют носилки, и Джонни громыхает по лестнице вниз — до конца пролета, — собирая все стойки перил своей физиономией. Это было бы смешно, если бы не было так грустно.

Его увезли в интенсивную терапию под грохот повального городского загула по поводу вечера пятницы. В приемной травмпункта не было ни единого свободного стула. Орущие дети, заходясь истеричным смехом, собрались в кружок возле лужиц подсыхающей крови. Грязные детские ножки — кто-то в сандалиях или кроссовках, кто-то вообще босиком, — составляли мозаику алых следов. Их мамаши крестились, перебирали четки, изрыгали проклятия и молили Всевышнего о спасении отцов. Жертвы уличной перестрелки и поножовщины, зловещей случайности, пьяных драк, глупой бравады. Грязные взгляды сверлили мне спину, когда мы промчались, как вихрь, прямо в операционную — времени на возню с бумагами просто не оставалось. Все формальности подождут до утра. Сейчас — промывание желудка. Пациент на пороге смерти. Состояние критическое. Когда стараниями врачей состояние Джонни стабилизировалось, мне сказали, чтобы я возвращалась домой; что мне надо поспать. Как будто я смогла бы заснуть. Я по глупости решила остаться. Ночное бдение в приемной. Среди пострадавших и скорбной родни. Вой старух, наконец, убаюкал меня. Словно песня сирен. Я провалилась в тяжелый сон. К шести утра было еще непонятно, что будет с Джонни: оклемается он или так и останется полу-овощем. Мне уже ничего не хотелось. Лучше бы он просто умер. Пусть он умрет. Не приходя в сознание. И поставим на этом точку. Пусть он встретиться со своим создателем, этим рабочим-металлистом на пенсии на небесах, чья помятая ирландская рожа, как и у самого Джонни, вся усыпана бледными веснушками, а зеленые сияющие глаза — одновременно жестокие и игривые. Может быть, в своей коме он, наконец-то, обрел покой. Никакой больше борьбы, никаких больше потуг искоренить в себе то, что он так ненавидел в своем отце, но чему все равно подражает, стремясь переплюнуть. Мне представляется кокон из паутины, который опутывает сознание — все плотней и плотней. Благословенное забытье.

Через тридцать шесть часов он приходит в себя. Улыбается, просит сигарету. И кока-колы. И вообще, надо сходить за гамбургером. Начинает выдергивать из себя внутривенные трубки и отлеплять датчики аппаратов, к которым его подключили. Молоденькая медсестра — вся зеленая, как карамелька, — бросается увещевать. Говорит: так нельзя. Он отвечает с кривой улыбочкой:

— Можно, можно. Только не говори никому.

Ехидно смеется. Обаятельный — не устоишь.

— Я, значит, выписываюсь. Не хочешь со мной?

Она пожимает плечами и бежит за старшей сестрой. Джонни влезает в джинсы и тесную черную футболку.

— Скучала по мне? — шепчет, уткнувшись губами мне в шею. Хватает меня, опрокидывает на больничную койку. В ответ я шепчу:

— Да, солнце, ужасно скучала.

Разумеется, это ложь. Я хотела, чтобы он умер.

Большинство мужиков, с которыми я жила, совершали попытку самоубийства хотя бы раз. Жалко только, что все попытки закончились неудачно. На каком-то этапе нашей совместной жизни у меня неизменно возникало желание, чтобы моя теперешняя «любовь всей жизни» переправилась в мир иной. Тосковала, должно быть, по вдовьей юдоли со всем антуражем. Мне хотелось надрыва и скорби — но мне нужна была уважительная причина. Мне хотелось, чтобы хоть кто-то из них проявил себя как настоящий мужик и пошел до конца. Меня бесили их патетические потуги обратить на себя внимание. Я всегда думала, что самоубийство — выход для сильных. Игра на пределе. Окончательное «А пошли вы все на хуй». Что для того, чтобы убить себя, нужно быть очень смелым. Всякий трус может жить, укрываясь годами за разнообразной хуйней. Страдания. Боль. И не важно, кто причиняет тебе эту боль — ты сам или кто-то другой. Именно слабые гордо стоят, подняв голову — вновь и вновь подставляя себя под удары судьбы. Под тяжким грузом кармических ушибов. Есть люди, рожденные для того, чтобы всю жизнь провести в мучениях. Им никогда не найти покоя. Утешения. Прибежища. Так им написано на роду. И тут уже ничего не поделаешь. Плохая наследственность. Неустойчивая психика. Извращенное либидо. Уязвленное эго. Душевный надлом. Искаженное подсознание. Расшатанные нервы. Адреналиновый хаос. Их муки — удобный плацдарм для того, чтобы мучить других. Жертва становится палачом. Может ли самоубийство прервать эту трансгенеративную линию, через которую передается наследственная психопатическая патология?




16


После «чудесного воскрешения» Джонни наши с ним отношения резко пошли на спад. Свирепые ссоры неизменно перерастали в не менее свирепые оскорбления действием. Причем, Джонни был принимающей стороной. Я, в свою очередь, принимала меры предосторожности: спала с ножом под подушкой. Алкоголь помутняет разум, так что даже пустячная ссора может стать роковой. Он обвинял меня в том, что я сама его провоцирую на всяческие непотребства. Например, выебать в задницу моего заклятого врага — одну хитрую азиатку-дониматрикс, — на полу в том же сортире, где мы в первый раз забавлялись. Обычно скандал начинался с какого-то пустяка, кто-то из нас срывался — и пошло-поехало. Но именно Джонни — не я, — всегда не выдерживал первым, хлопал дверью и несся в ближайший бар, чтобы остыть. А когда я однажды хотела уйти сама, он приковал меня наручниками к раковине на кухне. Как-то раз после очередного скандала он вернулся весь грязный и пыльный. Уж где он валялся, не знаю, но он утверждал, что лежал на путях — хотел, чтобы его переехал поезд. В ожидании поезда он заснул на путях. Какой-то бомж оттащил его с рельсов в самый последний момент, когда поезд уже подходил к станции. Вся его жизнь сплошняком состояла из промахов, упущений и нестыковок. Еще бы чуть-чуть… но «чуть-чуть» не считается. Он очень гордился одним своим знаменитым приколом — еще во Флориде, — сообщение о котором прошло даже по Associated Press. Он забрался на силовой трансформатор, на самый верх. С собой у него было радио; орало Doo-Wop на всю округу. Сигаретная пачка закатана в рукав. Волосы дополнительно смазаны гелем, чтобы их не трепал ветер. Какого хрена его туда понесло? Ну… посидеть, подумать о жизни. Выкурить сигаретку. Кто-то вызвал полицию — испугался, что он собирается спрыгнуть. Полицейские вызвали пожарных, а те, в свою очередь — скорую помощь. Все приехали одновременно, под рев сирен. Когда он сообразил, что все это — из-за него, он очень долго смеялся. Полицейские постарались решить дело миром и принялись уговаривать его спуститься, выкрикивая в матюгальник ободряющие слова. Но он же не собирался оттуда сигать. Ему просто хотелось выкурить сигаретку. Но самый прикол — он забыл зажигалку. С высоты в двадцать футов он очень вежливо попросил одного из копов бросить ему спички. Улыбаясь во все свои тридцать два зуба. Когда он спустился на твердую землю, коп первым делом вломил ему в челюсть. Потом заломил ему руки за спину и нацепил наручники. Джонни арестовали по обвинению в нарушении владений. Сообщение Associated Press было предельно кратким: «Неудавшийся самоубийца просит последнюю сигарету. Полиция Санкт-Петербурга пресекает попытку самоубийства».

В этом весь Джонни.




После каждой особенно крупной ссоры Джонни притаскивал в дом очередное животное — в знак примирения. В тщетных попытках меня задобрить. Сперва появился большой белый кролик, чья симпатичная, хотя и дебильная мордашка могла умилить и растрогать кого угодно. Я, собственно, и умилилась. И умилялась до тех пор, пока он не начал ссать на постель. Потом появилась кошка; чтобы кролику было, с кем поиграть. Может, ему одиноко — вот он и писает на постель. Кролику сделалось веселее. Милое существо периодически избивало кошку своими сильными задними лапами, при этом на его глупой морде застывала радостная улыбка. Очень похожая на мою, когда я издевалась над Джонни — и физически, и морально. Потом у нас поселились — в порядке поступления, — сцинк, игуана и геккон, обладавший талантами хамелеона, в том смысле, что он здорово маскировался, сливаясь с окружающей обстановкой. Мы каждый день выпускали его из клетки пастись на воле. Оказалось, в его лице мы разжились домашним истребителем насекомых. Геккон сожрал всех пауков, мух и тараканов. Очень полезное в доме животное, неприхотливое и дешевое в содержании, каковым следует обзавестись всем ньюйоркцам.

Потом был бирманский питон четырех футов в длину, который должен был вырасти до двенадцати футов. Очень привязчивое и испорченное существо. Любил заползать мне под одежду, чтобы погреться. Когда я ложилась спать, он оборачивался вокруг моей ноги или руки, и можно было не опасаться, что Джонни ко мне полезет. Его вялые медленные движения были как тоник для стресса. Постоянное раздражение.

Чтобы нормально кормить змеюку, мы начали разводить мышей. Дешевле, чем покупать корм в зоомагазине, где мы и так закупали оптовые партии живых сверчков, кошачьей жрачки, прессованных травок для кролика, опрыскивателя от блох, освежителя воздуха и дощечек для точки когтей.

Можно представить, сколько времени и сил уходило на содержание всего этого зверинца, но это ничуть не мешало нашим шумным скандалам, которые стали уже ежедневными. Мы ругались по поводу денег, секса, наркотиков — даже погоды. Джонни устроился на работу в одну строительную компанию, которая занималась строительством кооперативов в Верхнем Ист-Сайде. Он постоянно жаловался на то, что он убивается на работе, что работает он с козлами, и хозяин конторы — тоже козел, и прорабы — козлы, и платят ему маловато. Это Флорида его испортила. Там он был сынком профсоюзного лидера, приходил и уходил, когда ему вздумается, и все равно получал свои семнадцать с полтиной час. Здесь же, за неимением влиятельного папаши, ему приходилось являться вовремя и работать наравне с остальными. Для такой самолюбивой персоны со столь ранимым эго это было слегка чересчур. Он приходил домой полутрупом, падал на диван и заставлял меня пить вместе с ним его любимое пойло. Называется «Пепельница»: берется бутылка «Бадвайзера», и туда выливается стопка водки. В общем, «ерш» как он есть. Алкоголь я потребляла исключительно для того, чтобы запивать колеса — так лучше вставляет. А выпивать просто так мне казалось тупым и скучным. Но его показательный передозняк опустошил все наши запасы секонала. Что злило меня до сих пор. Доктор из клиники на 2-й авеню послал нас подальше после того, как к нему обратились из Беллевью — интересовались насчет рецептов. То, что я не хочу с ним пить, Джонни воспринимал как кровную обиду. Он орал на меня, обзывал стервой, бездушной пиздой и нетерпимой сволочью. Собственно, я такой и была. Пьяный, Джонни был нежным, довольным и добрым — до пятой рюмки. После пятой в нем просыпался зверь, слепой в своей ярости и преисполненный деструктивных позывов, каковые позывы, как правило, были направлены на мои вещи. Обычно я уходила из дома — его инфантильные приступы гнева меня изрядно подзаебали. Однажды, когда он полез ко мне спьяну, а я не дала, он обозвал меня фригидной сучкой и тут же — бесстыдной блядищей, я опять психанула и ушла ночевать в подруге. Когда же я утром вернулась домой, зная, что он уже должен уйти на работу, вся квартира была раскурочена. Он спалил всю постель — одна обожженная дырка еще слабо дымилась на одеяле, — сорвал с окон жалюзи и занавески, вынул из шкафа все мои вещи и изорвал их в лохмотья. Он даже не поленился выдолбить дырки в стенах и исписать их все толстым черным маркером. Типа: «Спасите меня, я здесь» — и стрелка, направленная на зияющую дыру, или «Брат, угости меня выпивкой», или «Мне нравится, как ты меня ненавидишь». И все животные, кроме змеи, были зверски убиты — с каким-то бессмысленным изуверством. У всех мышей были выколоты глаза. У ящериц — оторваны головы. Кошка — освежевана. Зажаренный кролик красовался на блюде на столе в кухне. Лишь через несколько лет я узнала, что шкуру кролика он отдал одному моему приятелю-барабанщику, который украсил ей свои ударные. Я собрала небольшую сумку и обыскала его грязные шмотки на предмет денег. Ему только что дали зарплату. Ага. Вот, в кармане. Триста семьдесят шесть баксов. Я оставила ему десятку и поехала в аэропорт. Отсосала таксисту-иранцу, чтобы не платить сороковник по счетчику.




17


Лос— Анджелес, бесконечно разросшиеся предместья -как решетка вокруг Голливуда, обманная Мекка эгоцентричных мечтателей и прожектеров. Все либо крутятся в Голливуде, либо вкалывают день и ночь, чтобы туда пробиться. Город вымощен расколотыми вдребезги мечтами, разбитыми сердцами и несбывшимися надеждами. Все томятся в ожидании своих пятнадцати минут славы, не понимая, что это мизерное прикосновение к величию отравит им весь остаток жизни — обернется мучительным плачем о том, что могло бы быть, что должно было быть, но чего никогда не будет.

Лос— Анджелес. Его история случайного и бессмысленного насилия, шальной стрельбы из проезжающих мимо машин, снайперов со скоростного шоссе, серийных убийц, религиозных культов, бессчетных аварий и несчастных случайностей вращается вокруг вечной возможности, что у всякой пиявки будет свое огроменное счастье, что для всякого законченного неудачника приготовлена своя большая удача -вот она, совсем рядом. Кажется, протяни только руку… Голливуд сотворил новый Содом с помощью корпоративной машины, которая кормится перемолотыми костями жертвенных подношений. Его непотребная роскошь, незаслуженная слава, несметные богатства легко уживаются рядом с отчаянной бедностью такого размаха, что она навсегда — незамечена, выпущена из внимания, — ее так легко игнорировать и избегать. Могучие рвотные массы набухают в его прокисшем раздувшемся брюхе.

Каждый едет в Лос-Анджелес со своей мечтой. У меня тоже была мечта: сбежать от этого долбоеба в Нью-Йорке, который вселился в мою жизнь, как нечистая сила — стал моим наваждением, моей одержимостью. Маленькая передышка, дня три-четыре — чтобы прочистить мозги. Я позвонила Милашке. Горячая штучка, пробившаяся в Голливуд. Танцовщица экзотических танцев и стипритерша по совместительству, с роскошными формами а-ля Джейн Мансфилд. Рыжая, соблазнительная — она всегда знала, где, чего и с кого поиметь. Я ее знала еще по Нью-Йорку. Подруга подруги. Собственно, я-то ей и предложила потрясти сиськами в «Диком Западе». Типа пристроила девочку. Даже трусы ей давала, которые поприличней. В плане ответной услуги она пригласила меня на вечеринку к каким-то своим друзьям — отпраздновать мой первый вечер в Городе Огней. Сказала, чтобы я обязательно познакомилась с Марти, который там тоже будет. Совершенно безбашенный байкер. И не просто так байкер, а даже гоняется на спидвее. Днем подрабатывает парикмахером в Малибу. Она утверждала, что этот Марти — как раз в моем вкусе, что означало, как я поняла: извращенец с большой-большой припиздью. Милашка сказала, что он вырос в Топанге, завернут на Чарли и окружает себя девицами с явно садистскими сексуальными отклонениями. Она даже не сомневалась, что он мне понравится.

Публика на вечеринке была что-то с чем-то: девушки из Долины, качки, рокабилли. Я умотала на кухню — в поисках чего-нибудь покрепче ликера. Обнаружила вазочку с метаквалоном, скромно задвинутую за банку с порошковым витамином С. Я заглотила одно колесико и прикарманила три на потом. В конце концов, я собиралась пробыть в ЛА несколько дней.

Кто— то врубил стерео на полную мощность. Стены, обвешенные плакатами, задрожали от музыки раннего Карла Перкинса. Сквозь открытую дверь мне было в видно, что в гостиной образовался кружок, в центре которого придурялся какой-то немытый байкер -надо думать, тот самый хваленый Марти. Откинув назад свои сальные волосы, он изображал всякие малопристойные телодвижения в неумелой пародии на Элвиса. Зрители громко хлопали в ладоши, явно в восторге от представления. Мне стало противно, не то чтобы очень, но так — слегонца.

Решаю пройтись по хозяйской спальне и ванной — поискать какие-нибудь сувениры, чтобы окупить поездку. Дешевенькая бижутерия на подносике на комоде. Ничего интересного. Открываю верхний ящик. Та же дешевая бижутерия и толстая стопка кредитных карточек, перехваченная резинкой. Прячу в карман Mastercard — на память. Роюсь в шкафчиках в ванной. Нахожу пузырек с валииумом по десять миллиграмм. Отсыпаю себе полную горсть. Настроение поднимается. Решаю даже пойти пообщаться с народом, прежде чем тихо отчалить. Открываю дверь ванной и едва не налетаю на Марти, который стоит — чистит ногти перочинным ножом.

— Колесная мазь, — объясняет он.

Да, я чувствую запах. И этот запах меня заводит. Как запах бензина. Как моя первая настоящая ебля с голубоглазым блондинистым мальчиком — сыном автомеханика.

— Я щас вернусь, — говорит он, расстегивая ремень. Угрюмый порочный маньяк.

Я выхожу на балкон. Как я понимаю, он будет меня искать.

Смотрю на подсвеченные очертания ЛА на фоне ночного неба, неоновый плеск рекламы. Пытаюсь прикинуть в уме, сколько долларов тратится здесь в минуту в бешеной гонке за очередной удачей — на очередной гениальный проект, очередную звезду, очередной выдающийся фильм. Сколько сейчас происходит афер, вымогательств, изнасилований, грабежей. Сколько пьяных трудяг, измудохавшихся за день, сейчас вымещают свое раздражение на босса-придурка на женах и детях. Скольких разбушевавшихся выпивох выкинут сегодня из баров на улицу. Сколько выстрелов прозвучит в перестрелках мексиканских гангстеров. Сколько детишек сегодня впервые снимется за деньги с каким-нибудь похотливым вонючим козлом, который подцепит их, не выходя из машины, на бульваре Голливуд, или на Санта-Моника, или на Креншоу.

Я не слышала, как он подошел. Почувствовала, как он дышит мне в затылок.

— Как насчет обстоятельно поебстись?

Я уже знала, что не откажусь от его предложения.




Марти был полукровкой — наполовину индеец-чероки, наполовину черный ирландец. Иными словами, гремучая смесь. Он говорил на каком-то странном диалекте: скоре Голубой хребет, чем Южная Калифорния. Юность провел, разъезжая на грязных байках на задворках хипповской общины Manson Family в каньоне Топанга. Наблюдал за оползнями, которые периодически сносили их лагерь из убогоньких хижин, устроенный в долине достаточно близко от Малибу, но все-таки на расстоянии в несколько световых лет. Он оставался там, потому что, как он говорил, уважал злобный нрав Матери Природы. Тем более, что его домик, где они жили с братом — полным дебилом и отморозком, — только что выстоял после очередного грязевого оползня. Пусть там грязюка ужасная, но не бросать же из-за этого дом. Вот когда он развалится окончательно, тогда можно будет подумать о переезде. Я оценила его здравомыслие. И добродушно-веселый нрав. Пригласила его к себе в отель. Завтра вечером. Когда он закончит возиться с прической какой-то там будущей кинозвезды категории В, которая частенько захаживала к ним в салон — кстати, очень хороший салон, выше среднего уровня, хотя по виду, может быть, и не скажешь, — в паре кварталов от пляжа, где Марти работал четыре дня в неделю.

К свиданию я приготовилась: заглотила парочку метаквалона и запила их «Jack Daniels». Оделась во все черное, накрасила губы, надела туфли на шпильках и приглушила свет. Отперла дверь и оставила ее слегка приоткрытой — буквально на волосок. Просунула под замок крышечку от отрывных спичек с надписью соблазнительно пожарно-красными буквами «ПРАВДИВЫЕ ПРИЗНАНИЯ», номер 900 разорван надвое. Я знала, что он догадается, что надо делать. Помастурбировала для стимула, обмакнув пальцы в виски. Так приятно, когда пощипывает. Мне стало так хорошо, что я сама не заметила, как задремала. Проснулась из-за того, что мне к горлу приставили что-то острое. Ножницы. Запах геля для волос и колесного масла — как едкий пьянящий дурман. Телевизор работал с отключенным звуком. На пустом канале. Его черно-белые отсветы подрагивали на постели.

— Ты умрешь за меня? — прошептал он, цитируя фразу Мэнсона, сказанную им Тексу Уотсону за несколько месяцев до убийства Тейт и Ла Бланки.

— Я убью за тебя, — солгала я в ответ, скрепив таким образом нашу связь, которая продолжалась два года. Бурный роман белой швали. Новая вариация старой истории любви и ненависти.

Секс был как вихрь невысказанных угроз, смертоубийственных вероятностей, воспоминаний о будущем. «Пустоши», «Бонни и Клайд», «Бостонский душитель», «Я хочу жить». Разрозненные фрагменты киношных грез, вплавленные в сознание. Пойманные в западню времени — заключенные в зоне, где минуты растягиваются в часы.

Когда я проснулась, его уже не было. Но он оставил записку. Спермой на зеркале: «Внизу, в 7».




Он приехал за мной на старой «форде-пикапе» 58-го года выпуска, цвета детской неожиданности. Мы покружили по Уоттсу и подъехали к «Поросенкиному огузку» — палатке-барбекю на вынос, которая представляла собой одинокую стойку, закрытую пуленепробиваемым стеклом. Низкий, засиженный мухами потолок. Меню с грамматическими ошибками приколото прямо к стене. Старенький вентилятор под потолком грозил обвалиться в любой момент. Мы заказали свиные ребрышки, картофельный салат и бобы со специями. Запах еды на облизанных пальцах держался еще несколько часов. Запах, который всегда будет напоминать мне о нем: о его сколотых волчьих зубах, о том, как волосы постоянно падали ему на один глаз, как он машинально подправлял на ходу джинсы, перёд которых периодически выпирал под напором эрекции — с произвольными интервалами. О нашем первом почти убийстве.

Он сказал, что ему надо смотаться в Инглвуд. Забрать деньги у одного приятеля, который ему задолжал две с половиной штуки. За починку раздолбанной вусмерть «веспы». Сказал, что обернемся мы быстро. Заберем деньги и сразу смоемся. А на обратном пути, может, заскочим на представление Эдди Винсента по прозвищу «Ясная голова», который давал по три концерта в день в «Парисьене», довольно прикольном джаз-баре, куда любили захаживать пожилые черные парочки, чтобы вспомнить о юных голах и чуток растрясти задницу. Если все пойдет по плану, мы как раз успеваем на одиннадцатичасовой концерт.

Я сразу почувствовала, что тут что-то не так. Но все равно согласилась ехать. Не могла устоять — хотелось увидеть, какой он в деле. Мы зарулили в подземный гараж, выключили все фары и пару минут посидели в машине, чтобы глаза привыкли к темноте. Из-под пола гудит электрический генератор, гул звенит в темноте странным эхом. Он открыл бардачок и достал «Rigid». Нож с двенадцатидюймовым лезвием. Протер лезвие заскорузлым носовым платком, потом плюнул на рукоятку, протер ее тоже и положил нож на колени. Надел потертые кожаные перчатки, поднял нож и поцеловал его на удачу. Убрал нож в ножны, закрепил их на поясе. Улыбнулся кривой улыбкой, прошептал: «Ну, пошли…» Велел мне оставить дверцу чуть приоткрытой. Только совсем чуть-чуть. Чтобы свет был, но в глаза не бросалось.

Нас поглотила слепая черная пустота. Не видно вообще ни хрена. Непонятно, где зад, где перед. Шепчу ему:

— Марти… Марти…

Он шикает:

— Тсс… пошли…

Он приоткрыл дверь на лестницу, так что в щель просочилась узенькая полоска серебристого света. Еще ничего даже не началось, а у меня уже кровь колотилась в висках.

— Не произноси мое имя, пока мы не выберемся отсюда, и вообще, блядь, молчи, даже дыши через раз, — прошептал он, уткнувшись губами мне в шею. Кивнул в сторону лестницы и пошел первым, даже не оглянувшись, иду я за ним или нет. Разумеется, я иду. Хотя ноги как ватные. Один этаж, второй, третий. Двери в коридор — все заперты. Но его это не останавливает. Наоборот. Он преисполнен решимости. На шестом этаже он оборачивается ко мне и улыбается. Дверная ручка медленно проворачивается под его рукой. Свободную руку он запускает мне между ног, где джинсы уже мокроватые от возбуждения. Сгибает пальцы и вытаскивает меня в коридор за интимное место. Закрывает за нами дверь. Подносит пальцы к губам, нюхает остаточный аромат нервных секреций. Находим внешнюю лестницу. Спускаемся обратно на второй этаж, проходим по коридору, останавливаемся у двери в квартиру 9В. В голове звучит «Белый альбом» Битлов — сразу весь. Он дергает дверь. Заперто. Бьет по двери ногой. Нет ответа. Свет в квартире горит, на заднем плане тихонько играет музыка.

— Блядь… пошли на пожарную лестницу, — говорит он, поглаживая ножны на поясе. Мне так вставило адреналином, что я даже думать связано не могу, не говоря уж о том, чтобы спорить. Я послушно иду за ним — обратно на внешнюю лестницу. Еще немного — и я точно описаюсь от волнения. Я понятия не имею, что это за парень, которого мы ищем, и что мы будем с ним делать, когда найдем. Мы выходим на крышу. На небе светит половинка луны в обрамлении серебряных точек; расположение мертвых звезд в точности повторяет расположение мурашек у меня на спине. Марти прижимает меня спиной к двери. Открывает застежку на ножнах. Щелчок кнопки — как грохот выстрела. Он достает нож и обводит мой контур на двери — наподобие контура трупа на месте преступления. Лезвие разрезает толь, как глазурь на торте. Одной рукой держит меня за горло. Жарко дышит мне прямо в лицо. Отводит мне руку чуть в сторону острием ножа и ведет лезвием буквально впритык к моему бедру. Пинком расставляет мне ноги. Втыкает нож между ними и вкручивает его в дверь. Трется о рукоятку. Говорит, чтобы я свела ноги. Чтобы держала нож прямо пиздой. Чтобы держала крепко. Потом он расстегивает свои джинсы. Лоснящийся член вываливается наружу. Его болотистый мшитый запах мешается с ароматом гардений и морского ветра. Марти бьет членом о рукоятку. Тихонько стонет.

Я уже не могу — так хочу, чтобы он меня выебал: швырнул со всей силы о стену, раздавил своим скользким членом, смял, уничтожил. Он хватает меня и разворачивает лицом к двери; швыряет так, что я обдираю щеку. Грубо стаскивает с меня джинсы, шепчет: «Тсс… только тихо…» — трется членом мне между ягодиц. Обводит головкой вокруг сжавшейся от предвкушения дырочки.

Резкий, судорожный толчок. Сразу — и до конца. Секундная паника сразу сменяется облегчением. Ожесточенной сосредоточенностью. Он вскрывает меня. Рвет сзади, как кровожадный блудхаунд. Длинный нож — поперек груди. Стальной край прижимает сосок в молчаливой угрозе. Бред.

Возвращаемся к машине. Чем ближе к Смерти, тем живее себя ощущаешь. То, что нас объединяет и связывает — потребность все время давить на газ. Скорость. Хаос. К чему тяготеет он: гнать на предельной скорости на грязном, замызганном байке по грязным дорогам, собирая коктейль из раздробленных костей, треснутых черепов, бессчетных походов в травмпункты. Как оправдание его поведения. Чем одержима я: скачки кровяного давления, стимуляция адреналиновых желез — так чтобы зашкаливало. Играть со Смертью. Дразнить ее. Наш брачный обет: пугать друг друга до смерти — пока оная смерть нас не разлучит. Равнодушные мерзавцы — мы оба. Наша подпитка — страх. Страх: величайший афродизиак.




18


Хибара Марти в Топанге накрылась после нашего второго свидания. Сложилась, как карточный домик, под тоннами грязи. Ему удалось спасти кое-что из одежды, байк и грузовичок. Братец тоже благополучно спасся — с рюкзаком шмоток и коробкой кассет. Мне удалось втихоря выехать из отеля, не заплатив по счету. Мы решили подыскать себе временное пристанище — все трое. Нашли подходящее место в Венисе, почти в самом бандитском районе. Маленький полуразрушенный домик в паре кварталов от пляжа. Достаточно ведьмоватое местечко, чтобы местные дети не шастали к нам во двор. Их старшие братья — законченные уголовники — мотали сроки в местах не столь отдаленных. Удивительно, как к нам никто не вломился. Разумеется, красть у нас было нечего. Однажды утром, в воскресение, к Марти пристал какой-то придурочный отморозок, прямо около дома. Грозил ему дробовиком. Но Марти его запугал. Сказал, что если этот дебил его грохнет, он будет являться к нему в страшных снах, и что ведьма, с которой он живет, проклянет не только его самого, но и все его семейство — страшными заклинаниями сантериа и вуду. В лучших традициях кровной мести. Так что если парнишка хочет убить его исключительно для того, чтобы его приняли в банду, то — пожалуйста. Ради бога. Но оно того не стоит. Проклятие падет на всю банду. Юный мексикос стушевался и убежал, бормоча извинения. Пробежал полквартала, споткнулся, упал — дробовик выстрелил, расколов сонную тишину воскресного утра. Марти долго смеялся. Больше нас никто не беспокоил.

Я целыми днями писала в тетрадках всякую ерунду, бесцельно бродила по Венису, иногда забредала на пляж. Периодически соблазняла какого-нибудь юного гангстера лет четырнадцати. Раз или два в неделю Марти уматывал в Сан-Бернадино, Бейкерсфилд или Вентуру. Я увязывалась за ним — как прислужница в кровавой бане. Из недели в неделю — все то же самое. Целыми днями он чинит свой мотоцикл, восстанавливаясь после прошлой недели. Загружает грузовичок, едет часов этак дцать, потом пересаживается на байк. Пара минут бешеной гонки — и мотоцикл вдрубезги. Дальше — перевязать раны, загрузить что осталось от байка обратно в грузовичок, и ехать еще часов дцать, приходя в себя. Починить мотоцикл. Синяки сходят — и все по-новой.

Сезон спидвея закрылся. Свободного времени стало навалом. Мы не знали, куда себя деть. Надо было искать что-то новое, чтобы поддерживать выбросы адреналина, на который мы оба подсели. Ночные поездки по городу, по предместьям и пригородам, по отдаленным общинам. Что-то вроде паломничества по местам боевой славы убийц и маньяков. Просто чтобы не расслабляться. Марти знал все «горячие точки». Места, где Хиллсайдский Душитель выбрасывал трупы жертв. Угодья Ночного Охотника. Все пристанища Чарли. Обычно мы ехали молча. Чем ближе к цели, тем больше волнения. Сидишь, как на иголках. Марти выдумывал всякие игры, чтобы меня проверить: посмотреть, сумею ли я угадать точное место. Просил, чтобы я показывала дорогу, хотя я в первый раз видела эти места. Спрашивал, как бы я избавлялась от трупов. Так же нагло, как Буоно или Бьянки, которые бросали трупешники на видном месте, ничуть не заботясь о том, чтобы как-то их спрятать? Или, может быть, я разрезала бы их на маленькие кусочки, распихивала по мусорным мешкам и выкидывала на ближайшей помойке — или просто оставляла на жарком солнце, на радость грифам? Пусть бы гнили себе потихоньку где-нибудь на Голливуд Хилз, или в Пасифик Палисадес, или в Эрмоза Бич, где их обнаружили бы совершенно случайно и по прошествии нескольких дней — какой-нибудь любопытный сосед, или не в меру любознательный почтальон, или встревоженная родня, — распухших и синих. Их посмертные маски — навеки застывший ужас.

Марти придумал еще одну штуку: чтобы мы оставляли на месте былых преступлений что-нибудь от себя — кровь, мочу, сперму, куриные кости, пустые пакетики из-под чипсов, отрывные спички, пробки от бутылок, пряжки от ремней, да что угодно. Как ритуальное приношение. Что-нибудь от себя — в обмен на заряд энергии. Прорыв в иные пространства, взвихренные зоны, карты которых мы составляли по дешифрованной широте, долготе и астрологическим положениям. Увлеченные продолжительными обсуждениями географической рвоты. Лос-Анджелес с его долинами и холмами, изблеванный из земных недр — когда-нибудь его снова заглотит земля. Одно хорошее землетрясение — и его шаткое основание рассыплется.




Нас уже не возбуждали простые поездки по местам чьих-то чужих преступлений. Мы все больше и больше склонялись к тому, что пора составлять свою карту. Топографический план, расчерченный на квадраты и размеченный значками мисдиминоров. ((прим.переводчика: мисдиминор — категория наименее опасных преступлений, граничащих с административными правонарушениями.)) Атлас автомобильных дорог с потайными отметками мелких правонарушений — чтобы потом вспоминать и злорадствовать. Поджоги, вандализм, похищения домашних животных, кражи со взломом, мошенничество. Сперва — преступления без потерпевшего. Пока возбуждение не утратило новизну. Пока нам не приелось. Пока не возникла необходимость в подпитке, которую может дать только страх. Чужой страх.

Мы приехали в бар «У Эла» — задрипанное заведение в индустриальной зоне за городом. Обычно там собиралась местная полубогема с претензией на тонкий вкус, музыканты, будущие музыканты и мелкие сошки из фирм звукозаписи в поисках новых звезд. Иногда забредали отдельные хиппари-туристы, изведшие полбака бензина в поисках места, где можно разжиться травкой. Мы с Марти были настроены очень решительно. Оставалось лишь выбрать жертву. Какой-нибудь лох-иностранец — как раз то, что надо. Минимальное сопротивление и почти никакого риска неприятных последствий. У бара мы углядели какого-то пьяного австралийца, который заказывал двойную водку, сверкая бумажником с толстой пачкой наличности. Мы переглянулись и радостно заулыбались. Можно мысленно открывать карту и помечать место большим жирным крестиком.

Я подкатила к заморскому гостю, вызвала на разговор, потихоньку выуживая информацию. Его реплики — обычная пьяная похвальба. В город приехал на несколько дней, по делам. Встретиться кое с кем из Голливуда. В общем, весь из себя крутой. Рассказала ему про один очень даже пикантный закрытый клуб под названием «FUCK», где полуголые мальчики-девочки неистово предаются блуду с членовредительством и извращениями. Мы с другом как раз туда собираемся, но у нас нет машины. Если он нас довезет, мы проведем его в клуб. Он купился. В общем, веселье наметилось. За его счет.

Его взятая на прокат машина стояла на стоянке на задах бара. На улицах было темно и пустынно. Ни единой живой души. Я плюхнулась на переднее сидение рядом с нашей «отметочкой». Марти сел сзади. Мы проехали всего пару кварталов, а я уже была мокрая от возбуждения. Сзади раздался щелчок выкидного лезвия. Я не оглядывалась назад, но я чувствовала, как Марти кромсает кожаное сидение. Чувствовала запах кожи, расходящейся под ножом. Потом Марти резко подался вперед и принялся нашептывать всякие непотребства на ухо нашему гостю с далекого австралийского континента — например, как ему мои сиськи, нравятся? Может, он хочет мне вставить? Или может, зарулим в ближайший пустой гараж, и там ему, может быть, отсосут. Даже в своем пьяном ступоре парень сообразил, что здесь что-то не чисто. Но сделать ничего не смог. Видимо, из-за врожденной тупости. Он до сих пор не заметил, что Марти поганит ему сидение — вырезает на нем пентаграммы, иероглифы, матерные ругательства.

Из Марти поперла агрессия. Он обзывал австралийца пидором, обывателем и дешевкой, дебилом и импотентом. Прошептал ему на ухо: А у тебя член, вообще, есть? Если есть, то сейчас не будет… если немедленно не остановишь машину, не отдашь нам ключи и не исчезнешь, чтобы мы тебя больше не видели. НЕМЕДЛЕННО. Острие ножа плотно прижато к правому ухо, маленькая надсечка наливается кровью. Алая переливчатая жемчужина.

Наша «отметочка» поворачивается ко мне, ища сочувствия. Он на грани истерики. В налитых кровью глазах дрожат алкогольные слезы. Марти смеется. Говорит, он обращается за состраданием не к тому человеку. Тут на жалость рассчитывать не приходится. Это я разработала план всей нашей маленькой операции. Я — безжалостная и кровожадная наркоманка-убийца, причем кровожадная в буквальном смысле слова, я пью кровь своих жертв, и мне нравится наблюдать, как большие и сильные мужики умоляют меня сохранить им жизнь и рыдают, как маленькие истеричные девочки. Если он хочет понять причину, то пусть зазря не напрягает мозги. Причины нет. Нам не нужны никакие причины. Он нас смертельно обидел своим грубым отказом, когда ему предложили хорошую еблю с роскошной пиздой. Был бы он мужиком… он бы не отказался. Марти признался, что сам он ни разу не пропустил ни одной пизды… понимаешь, приятель, пизда — это золото. Манна небесная. Это ТО САМОЕ. Смысл жизни. Мужик, который не боготворит пизду, не умеет ценить жизнь. Жизнь с пизды начинается, и если тебе повезет, то в пизде и ЗАКОНЧИТСЯ.

Кретин— австралиец уже рыдает. Умоляет забрать бумажник. Прямо настаивает, чтобы мы его взяли. У него там пара сотен наличными и кредитные карточки. Возьмите все, только не убивайте. Предлагает часы, дорогие ботинки, кожаное пальто. Возьмите все, кроме машины. Машина взята напрокат, причем -фирмой, и если он ее не вернет в целости и сохранности, его потом выебут во все дыры. Я прошипела ему в лицо:

— ТЫ, БЛЯДЬ, ТОЧНО ДЕБИЛ… МЫ ДАЖЕ НЕ БУДМ ТЕБЯ УБИВАТЬ, НЕ ЗАСЛУЖИВАЕШЬ ТАКОЙ ЧЕСТИ.

Не хотелось растрачивать идеальное в потенциале убийство на такое дерьмо на палочке.

Марти с улыбочкой забирает бумажник. Я подумываю о том, чтобы выдернуть ключи из замка зажигания. Просто так, по приколу. Но потом думаю: ладно, хрен с ним. Мне уже неинтересно. Мы выскакиваем из машины. Наша «отметочка» уносится прочь. Я так думаю, ему придется полчасика покружить по окрестностям, прежде чем он сумеет найти съезд на шоссе. Мы возвращаемся к нашему грузовичку — но по дороге делаем небольшой привал. Уединяемся в какой-то заброшенной вахтерской будке: страстно целуемся и хватаем друг друга за все места. Лихорадочный жар наполняет замкнутое пространство, когда мы ебемся, как старшеклассники на первом свидании. Смеемся над этим дебилом, который так трясся над тачкой за средства фирмы. Странные все-таки попадаются люди. Запала хватило на несколько дней. А потом снова возник этот зуд. Настойчивый. Неодолимый.




Мы часто мотались по пригородным шоссе. Охотились на автостопщиков. Брали всех, кто пытался нас стопить. Сажали посерединке на переднем сидении. Сжимали с обеих сторон. Никогда не планировали ничего заранее. Игра проходила спонтанно, по вдохновению. Мы ехали молча, наслаждаясь богатством потенциальных возможностей. Дрожа в предвкушении. Инстинктивно подлаживаясь друг под друга.

Меня всегда поражало, как, вообще, людям хватает смелости подсаживаться к кому-то в машину. Самим лезть в ловушку. В это подвижное гиблое место на четырех колесах. Хотя я сама постоянно так ездила. Садилась к любому, кто вызывался меня подвести. Но я — это я. У меня был мотив. Был стимул. Я знала, на что иду. И была готова к любым неожиданностям. Причем, готова гораздо лучше, чем потенциальный убийца. Газовый баллончик, нож — всегда при себе. Угроза для психики — их психики, разумеется. Дразнила их. Распаляла всякими недвусмысленными намеками. Короткие юбки. Ярко красные губы. Ждала первого же неверного движения. Мне нужен был повод. Причина и оправдание. Чтобы брызнуть им в морду газом. Пырнуть ножом. Напугать.

Мы гадали по карте, как по И-Цзын. Открывали наугад, бросали ключи от машины. Куда упало, туда и ехали. Кабина грузовичка, Кони-Айленд сознания. Ад, где вечные сумерки. Россыпь красных, белых и золотых огней по бесконечному шоссе. Мили и мили пути — в никуда. Потеряться в пространстве — идеальное местоположение. Запертые, как в ловушке, в часовом поясе, где время стоит. Стальной кокон. Металлическая утроба.

Сегодня охотимся на Голливуд Хилз. Подбираем девчонку. Выскочила на дорогу прямо перед нашим грузовичком. Чуть ли не под колеса бросилась. Вся в истерике. Хрупкая черная девочка, совсем молоденькая. Подросток. Машет руками. Зовет на помощь. Судя по платью — официантка. Останавливаемся, сажаем ее к себе на переднее сидение. Я говорю: успокойся, — глажу ее по волосам. Двое каких-то белых — может быть, даже копы, — силой забрали ее с автобусной остановки у кафетерия в Уоттсе, где она работает, и усадили к себе в машину. Грозили ей пистолетом. Говорили, пристрелят, если она не отсосет обоим. Она отсосала. Потом ее выкинули из машины. Просит подбросить ее обратно на автобусную остановку. Домой она не пойдет. Лучше вернется в кафе и подменит кого-нибудь на полсмены. Чтобы было какое-то оправдание. Если папа узнает, что произошло, он придет в ярость. А папу лучше не злить.

В Уоттс мы ехали молча. Мы с Марти оба отрывались на ее страхе. Одна только мысль, чтобы сейчас развернуться, увезти девчонку обратно в холмы и повторишь ее давешний кошмар — этого было уже достаточно. Мы высадили ее на автобусной остановке и поехали домой. Единственный добрый и человечный поступок вымотал нас обоих почище всякого злодеяния.

Как и все джанки, мы крепко подсели. На адреналин. Адреналин — тоже наркотик. С высокой степенью привыкания. А потом прежней дозы становится мало, и в следующий раз ты закидываешься двойной. Потому что иначе не вставит. Под конец меня все заебало. Надоело подбирать жалкие крохи в погоне за тенью страха.

Мы оба были еще не готовы запятнать руки кровью, нарушив шестую заповедь. Но при этом всегда подстрекали друг друга переступить черту. Пусть даже по отношению друг к другу. Марти психовал. Говорил, что я промываю ему мозги, посылаю ему потайные сигналы, внушаю ему скверные мысли. Добиваюсь, чтобы он меня убил. Он мог сидеть в другой комнате, и вдруг ни с того ни с сего начинал орать, чтобы я прекратила его провоцировать… Ебать ему мозги. Дразнить. Вынуждать к действию. Я разыгрывала из себя святую невинность. Говорила, что ему надо бы голову подлечить. Что я понятия не имею, о чем он толкует. Он был законченной сволочью. И он знал, что я делаю. Пугаю его до усрачки. Дразню его своей силой. Силой, которую он так хотел сломить. И ненавидел себя за это. Он был в ловушке. Мы оба были в ловушке.

Мы поехали в пустыню. Надо было что-то решать. Нам уже было не так интересно друг с другом. Былая спонтанность иссякла. Даже наши опасные игры сделались предсказуемыми. Приехали на ранчо Потерянных Голов. Когда-то здесь было все зелено, но теперь зелень засохла. Грязная извилистая дорога вела на вершину. По обочинам — ржавые шевроле, едва различимые в жухлых зарослях конских каштанов. Теперь — укрытия для луговых собачек и змей. Решили припарковаться и выйти пройтись, попинать песочек. Искупаться в сухой жаре. Мертвая тишина. Глубокое дыхание. Внутри все разбухает. Лихорадка. Горизонт расширяется и сжимается. Тепловые волны. Воздушная рябь. А потом — ЩЕЛК. У него в руке — нож. Марти хватает меня, валит на землю. Песчаная буря. Пылевой дьявол. Он опускается на колени рядом со мной. Волосы падают на один глаз. Рука — у меня на горле. Я задыхаюсь. Обратный отсчет до смерти. Нож, приставленный к грудине. Готовый вонзиться. Выход в астрал. Выброс адреналина. Кажется, я схожу с ума. Ослепленная вожделением. Мелкий дождь с чистого неба. Дождинки целуют лицо. Сладкие слезы небес брызжут на щеки. Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя… как мантра. Шепотом. Марти падает на меня, мы содрогаемся в унисон.




19


Прихожу в себя в приемной больницы. Вокруг суетятся люди в голубом. Три врача и парочка медсестер. Капельницу с глюкозой уже поставили. Вторая рука — вся исколота. Сначала вводили мне стимуляторы, чтобы привести в чувства. Потом — наркоту, чтобы я отрубилась. Злобный плод рвет меня изнутри. Ребенок Розмари возвращается. Надо вырезать его на фиг. Убить. Пока он не убил меня. Колотит крошечными кулачками — рвется наружу. Дьявольское отродье, нечестивый кошмар… царапается в животе. Сейчас точно пропорет. От бедра до бедра. Надо вытащить маленького мерзавца из его потайного укрытия. Слышишь меня? Ты забурился не в тот тоннель. Всех чужаков — уничтожить.

Кошмар на операционном столе. Где-то на середине наркоз прекращает действовать. Лохмотья окровавленной кожи вывернуты наружу, обнажая беззащитную плоть. Зрение и слух возвращаются разом, выбивая меня в астрал. Я как будто парю над столом и смотрю на себя сверху, но в то же время я все-все чувствую. Все тело — сплошная боль. Беззвучный крик. Делайте, что хотите, но только избавьте меня от боли. Немая молитва богам — покровителям медицины. «Помилуй меня, О Господи, яви милосердие Свое…» В милосердии отказано. Кажется, что проходят часы, пока я зависаю над этой кровавой бойней, делаю вид, что раскаиваюсь во всех грехах — еще бы вспомнить их все, — и заклинаю всех богов, и богинь, и даже самого Повелителя Тьмы, умоляю избавить меня от этой бесконечной агонии. Хирургическое изнасилование. Вивисекция.

Я и представить себе не могла, как это больно, когда срастаются мягкие ткани. Неделя на морфине. Не помогает. То прихожу в себя, то проваливаюсь в беспамятство. Лихорадочный сон. Заторможенный ступор. Полное оцепенение. Кошмарные галлюцинации. Как будто меня похищают инопланетяне, оплодотворяют, зондируют, режут меня по живому. Так страшно.




Выписываюсь из больницы. Условное освобождение — на условиях полуторамесячного воздержания. Последний гвоздь, вбитый в гроб нашей с Марти совместной жизни. При одной только мысли о том, что кто-то будет заботиться обо мне, мне становится дурно. Я сразу злюсь. Замыкаюсь в себе. Обижаюсь. Веду себя как последняя сука. Начинаю бросаться на всех. Это ты во всем виноват — твой неуемный член. Когда я в таком состоянии, я не люблю, чтобы кто-то ко мне прикасался, смотрел на меня, пытался заговорить. Я хочу лишь одного: чтобы меня оставили в покое. Больной котенок, забившийся в угол кровати. Оставьте его — он поправится сам. Я сказала ему, что нам надо расстаться. Может, когда-нибудь мы опять будем вместе. Когда я приду в себя. А сейчас я вообще никакая. Он психанул. Собрал вещи. Уехал. Я себя ненавидела. Не надо было так делать. Но я не могла иначе.

А потом начался полтергейст. Как это бывает в присутствии подростков с тяжелым случаем сексуальной фрустрации. Вокруг окон и дверей возникали причудливые геометрические фигуры, составленные из цветных огней — знаки, что что-то пытается либо проникнуть в дом, либо, наоборот, уйти. Внутренние стеклянные перегородки разбивались сами по себе, усыпая весь пол осколками. Почтальон говорил о каких-то серых тенях на крыльце у передней двери. Ему было страшно подняться на три ступеньки. Сказал, что не будет носить мне почту.

На пустыре за домом начали появляться таинственные огни. Соседский пес часами сидел и выл на моей подъездной дорожке или носился за собственным хвостом. По ночам из-под кровати доносились приглушенные голоса. Меня явно кто-то преследовал. Может быть, это была я сама. Или душа моего абортированного ребенка. Давала мне знать, что она все еще здесь. Никуда не делась. Упрямо цепляется за ту единственную форму жизни, которую знает. Ад бесконечных возможностей, убитых в зародыше.




Две недели спустя мне позвонил брат Марти. Он давно уже не жил с нами, не в силах смотреть на наше прогрессирующее вырождение. В общем, он позвонил и сказал, что Марти в реанимации. Авария. На шоссе Малибу. Грузовичок — в лепешку. Рулевая колонка пропорола печень. Отбиты почки, сломаны ребра, тазовая кость раздроблена. Врачи не знают, выживет он или нет. Пассажиру во второй машине повезло меньше. Мгновенная смерть. У водителя — тяжелая черепно-мозговая травма, но он наверняка выкарабкается. Сказал, чтобы я не приезжала в больницу. Марти — в коме. Может, вообще никогда не очнется. Еще рано делать прогнозы. Помочь я ничем не могу. Остается лишь ждать.

Шестьдесят три дня Марти провел в отделении интенсивной терапии на системе жизнеобеспечения. Его печень была разорвана надвое. Он перенес несколько сложнейший операций и столько переливаний крови, сколько не делали никому за всю историю больницы. Но он прорвался. Такого упертого парня ничто не убьет. Зато теперь у него появился лишний повод для гордости — шрам от грудины до тазовой кости. Родители остальных жертв аварии, которые подали на него в суд за неосторожное вождение, послужившие причиной смерти и тяжелых увечий, отказались от обвинения. Сказали, что он и так настрадался достаточно. И до сих пор, кстати, страдает. Сейчас у него уже третья операция по замене бедренной кости. Спустя столько лет. Но он ни разу не жаловался. Ни разу.

У Марти были уникальные отношения с болью. Боль для него была вроде как напоминанием о том, что он жив. Подтверждением, что он существует. Безопасная зона, где можно укрыться от всякой ответственности. Предельно сильная боль повергает тебя в состояние, близкое к дзэну, отсекая все остальное. Боль — величайший делитель. Она разделяет людей на тех, кто знает, как ее принять, очиститься ею, обрести в ней исцеление и чуть ли не радость, и тех, кто боится ее и избегает любой ценой. Пусть даже ценой смерти. Смертельно опасные травмы и раны, многочисленные операции — тот, кто прошел через это, знает. Тот, кто связал себя с болью, уже никогда не порвет эту связь.




Мне было едва за двадцать, а я уже перенесла несколько операций на связки и на суставы, мне удалили кисту, вырезали аппендицит, сделали криохирургию, у меня был аборт с частичным разрывом маточных труб, и я два года прожила с Марти — два года дразнила смерть. Мы оба умели терпеть боль с улыбкой, и очень гордились этим своим умением — как знаком некоей оскорбительной для других отваги, которую у нас не могли отнять ни машины, ни люди. Мы были очень живучие. Уничтожить нас было нельзя. Разве только разбить на кусочки и искрошить их в пыль. К чему мы, собственно, и стремились всю жизнь — методично уничтожали себя. Плевали дьяволу в морду. Срали в рожу истории.

Робкий подросток-латинос с задатками хищника, чьи жаркие руки влили в меня новые силы. Стала думать, что делать дальше. Что-то уже назревало — я это чувствовала. По ночам меня мучили страхи. Я боялась, что мое стремление к смерти скоро перехлестнет через край, закрутит вихрь магнетической энергии, который притянет ко мне не того мерзавца. Палачей для себя выбираем не мы. Они выбирают нас сами.




Воскресенье, раннее утро. Стук в дверь. Джонни. Нашел меня через каких-то знакомых наших общих знакомых еще по Нью-Йорку. Глупая улыбка от уха до уха. Проходит без приглашения. Какой-то весь дерганный, мутный с бодуна. Только что из Сан-Педро, где отсиживался, скрываясь от копов. До меня доходили слухи, что когда я уехала из Нью-Йорка, он вдарился в жуткий — двухгодичный — запой. Устроил из нашей прежней квартиры святилище: увешал все стены фотками, где мы вдвоем, рамки для фоток раскрасил собственной кровью, а перед ними поставил свечи, только вместо подсвечников взял мои старые туфли, которые я там оставила. В Южную Калифорнию он приехал через Флориду — после того скверного случая с пожилой проституткой, которую он подобрал на Таймс-Сквер.

Он обернул вокруг шеи бирманского питона, сел в машину и поехал на юг. Домой, в Санкт-Петербург. По пути грабил маленькие супермаркеты и бакалейные лавки, автозаправки и банки в Южной Джорджии. Брал понемножку — чтобы хватало на героин, к которому он пристрастился, предположительно, под воздействием моего внезапного отъезда. На полпути он передумал и поехал за запад, спасаясь от жары.

Даже в таком состоянии он был практически неотразим. Смотришь — не оторвешься. Просто боишься отвести взгляд. Потому что не знаешь, что он отколет в следующую минуту. Он завораживал, как горящее здание, как передача про хирургическую операцию, как вскрытие трупа пришельца. Обаятельная скотина.

У него с собой было немного китайского белого. Мне до сих пор удавалось воздерживаться от герыча. Никогда его не потребляла. Видела, что он творит с людьми. Годы, выпавшие из жизни — растраченные на бесполезную гонку. Совершенно не нужные траты. Перманентный ступор. Приход — отходняк, приход — отходняк. Жалко тратить на это время. Он все-таки уговорил меня вмазаться. Типа в жизни надо попробовать все. Это как знак приобщения. Как первый косяк. Меня вырубило мгновенно. Пришла в себя и сразу же побежала блевать. Он стоял надо мной и смеялся. Сказал, что с первого раза такое почти у всех. Что потом я привыкну. Мне даже понравится блевать. Я сказала ему: пошел на хуй. Это был первый и последний раз. Больше я к этой гадости не притронусь. Хотя я рада, что я попробовала. Излечилась от праздного любопытства.

Я более— менее оклемалась только на следующее утро. Джонни -в постели рядом со мной. Приподнялся на локте. Смотрит, ухмыляется. Я проспала почти сутки. Потерянные двадцать три часа. Даже не помню, трахались мы или нет. Мне пока еще было нельзя. После аборта. Оставалась только надеяться, что он не пихал свой огромный хуй в мой нежный и хрупкий цветок. Скотина. Еще улыбается… Я ору: убирайся отсюда. И никогда больше не приходи, никогда. Забудь мой адрес. Уходи. Если ты не уйдешь прямо сейчас, я вызову копов и сдам тебя на хрен. Он улыбается, целует меня в лоб, одевается и уходит. Мудак.




20


Я продала то немногое, чем мы с Марти успели обзавестись за время нашей совместной жизни. Всю мебель, стерео, мои книги, записи и почти всю одежду. Мне надо было бежать из Лос-Анджелеса. Немедленно. Пока у нас опять не закрутилось с Джонни. Денег хватило как раз на билет до Европы в один конец.

Амстердам. Психоделический Диснейленд из секс-шопов, тату-салонов и целых кварталов бесконечных витрин, где выставляются стареющие проститутки. Мне там сразу понравилось. Мой город. Мой. Травкой можно разжиться на каждом углу. Совершенно легально. Сотни кафешек и баров, где оттягиваются туристы, художники, будущие художники, киношники всех мастей и прочие формы дегенеративной жизни. Наплыв пьяных итальянцев, вусмерть укуренных марокканцев, наивных американцев и неотесанных англичан — рай для карманников.

У меня был телефон одного ди-джея, который специализировался на альтернативной музыке. Когда она еще существовала. Мы познакомились пару лет назад, на моем перформансе в Международном Театре Поэзии и Боли. Он сказал, что мне можно вписаться к нему на весь август — если я ему помогу разгрести завалы. Надо по-быстрому разобраться с организацией летнего музыкального марафона, который будет проходить в его отсутствие. Сам он через три дня улетает в Таиланд. Счастливчик.

Он посоветовал мне позвонить Бабетт. Очаровательно перезрелая режиссерша авангардного кино. Специализировалась на документальных лентах о радикальных движениях семидесятых. Она только что получила грант на съемки полнометражного фильма для одной независимой французской телекомпании, и искала себе помощника. Я спросила: что надо делать? И он сказал: всё. Я подписалась. Урвала себе двадцать процентов бюджета. Меня больше всего прикололо писать сценарий, темы которого — ревность, безумства на сексуальной почве, одиночество и непринятие, — были зеркальными отражениями моих собственных эскапад за последние несколько лет.

До съемок оставалось всего три недели. Три недели бесконечных походов по барахолкам, книжным лавкам, художественным галереям, ночным клубам и наркопритонам — в перерывах между маниакальными бросками, когда я строчила-строчила-строчила отрывочные заметки, из которых потом лепила сценарий. Съемки начались на следующий день, после того, как я закончила со сценарием. Нагромождение надрывных эмоций.




Со Стином мы познакомились на съемках. Он занимался спецэффектами. Таинственные двери, которые распахивались и захлопывались сами по себе. Дыры, просверленные во лбу. Расквашенные носы. Боевые раны. Я уже переспала с двумя мальчиками-актерами и оприходовала кое-кого из девчонок, которые обеспечивали кормежку. Он сказал, что мне надо больше отдыхать, а то я точно убьюсь с этим фильмом — я не только писала сценарий, но и снималась сама, и режиссировала помаленьку в качестве помощника режиссера, — которого я все равно никогда не увижу. И вызвался обеспечить мне полноценный отдых.

Мы с ним подолгу гуляли вдоль каналов, которые окружали наш съемочный «павильон» — большой полуразрушенный старый дом, откуда мы не вылезали неделями. Мне импонировали его европейское воспитание, образованность и расслабленная галантность. Таких мужиков я еще не знала — совсем другой вид. У нас с ним было немало общего. Он, как и я, никогда не испытывал угрызений совести, ревности или чувства вины. Он утверждал, что разум в нем преобладает над чувствами. Когда сердечные струны дрожат на грани разрыва, разум всегда берет верх и спасает его от терзаний — во многом надуманных, — несчастной любви, неудачно сложившихся отношений и уязвленного самолюбия. В общем, ничто его не пробивает. Для меня это было как вызов: пробить.

Он соблазнял меня отрывками, позаимствованными из Бланшо, Батая и Фуко. Я спасалась, отвечая короткими монологами, чья красота вгоняла меня в меланхолию и тоску. Когда я уже была готова расплакаться, он тихонько смеялся и говорил, что пора возвращаться к работе. Съемки уже подходили к концу.

Когда фильм был готов, Стин пригласил меня в гости — отпраздновать. Холостяцкая берлога на втором этаже с видом на канал. Приглушенный белый свет, ненавязчивая музыка — ничто не предвещало того кошмара, который последовал. Белая рыба, суп, фрукты, вино. Просто, но элегантно.

А потом меня вдруг затошнило. Мы еще не закончили ужин. Голова закружилась. Все поплыло перед глазами. Комната закружилась в размазанном вихре. Полуобморочное состояние. Еще немного — и меня точно вырубит. Может, он что-то мне подмешал в вино… какой-нибудь наркотик. Или даже слабый яд. Мышьяк. Белладонна. «Синь небес», ((прим.переводчика: роман Жоржа Батая.)) разыгранная наяву. Стин как будто забеспокоился, но мое состояние явно его забавляло. Он осторожно отвел меня на постель, уложил, принялся вытирать мне лицо влажной тряпочкой. Сказал, может быть, рыба была несвежая. Может быть, я отравилась. Он мне льстил. Говорил, что мне очень идет, когда мне блевовато. Сейчас я такая обворожительно бледная. Вообще-то, я бледная всегда, но теперь моя бледность как будто светится изнутри. Я — как сияющее видение. И это его возбуждает. Вот, у него уже встало. Я же, наверное, не буду против, если он расстегнет брюки. Просто расстегнет брюки, а то ему там внутри тесно. Он там задыхается. И при этом он все повторял, какая я сексуальная, когда мне плохо.

Я попросила его проводить меня в ванну. Иначе меня вырвет прямо на постель. И не только вырвет. Мне еще в туалет надо. Срочно. Он бережно снял с меня платье, трусики, лифчик. Аккуратно сложил их и пристроил на вешалку для полотенец. Своими безупречными манерами он мне напомнил хорошо вышколенного слугу, которому, соответственно, хорошо и платят. Он сказал, чтобы я не стеснялась. Если мне надо блевать — вот унитаз. Он будет рядом. Чтобы помочь, если что. Я склонилась над белым другом. Он присел рядом. Взял за запястье, проверил пульс. Приложил руку ко лбу — нет ли температуры. Потом проверил зрачки. Ослепительно белая плитка на стенах закружилась перед глазами. И тут меня прорвало. Я блевала кошмарно — и одновременно ссала и срала. Прямо на пол. На белую плитку. Себе на ноги. В общем, хлестало изо всех дыр.

Несколько раз я теряла сознание. Приходила в себя. Потеряла всякое ощущение времени. Понятия не имею, сколько я там провалялась, в сортире. Меня всю трясло. В животе урчало. Потом были какие-то вспышки. Сначала я испугалась, но потом до меня дошло, что этот мерзавец меня фотографирует. Мне вроде бы стало получше. Мне даже хватило сил приподнять голову и попросить воды. Стин обворожительно улыбнулся и открыл воду в душе. Снял со стены шланг с насадкой. Проверил температуру. Направил струю на стену у меня над головой. Такое крещение прохладными брызгами. Потом он обвел мое тело по контуру, пощекотал мне ступни, слегка увеличив напор воды. Потом устроил мне водный массаж — по ногам и выше, до этого самого места. Соблазнительно увеличивая напор. Держал струю ровно столько, чтобы я возбудилась.

Потом он направил ее мне в рот. Вода ударила, как холодный кулак — заставила разжать губы, залилась не в то горло. Он улыбнулся, когда я закашлялась, и схватился рукой за свой член, который так и торчал из расстегнутых брюк — на протяжении всего эпизода. Одной рукой, значит, дрочил, а второй наводил фотоаппарат, выбирая ракурс. Раздвинул мне ноги носком ботинка. Направил сильную струю воды прямо в мой крошечный нежный бутончик. Я начала содрогаться. Кровь застучала в висках. Оргазм стремительно приближался. Фотовспышки отражались слепящими бликами от белых стен. У меня не было сил возмущаться. Тщеславие в данном случае ни к чему. Мы кончили одновременно. Вжигая весь этот эпизод на фоне мощнейшей поблевки себе в коллективную память — как коротенький фильм для последующего просмотра.

Он роняет шланг на пол и встает рядом со мной на колени. Целует мне ноги. Что-то бормочет на французском, немецком, голландском — литания к моей красоте. Медленно омывает меня водой. На губах — ангельская улыбка. Я — совершенно измотанная, вообще никакая. Парализованная слабостью. Он берет меня на руки и относит в постель. Говорит, что мне надо поспать, отдохнуть, набраться сил. Спорить нет сил. Он опять достает фотоаппарат.




21


«ЧАРЛЗ МЭНСОН НАВСЕГДА В МОЕМ СЕРДЦЕ…» — написано на стене в коридоре черными двухфутовыми буквами. У меня до сих пор все болит после бешеной гонки на «Харлее» по ухабинам и колдоебинам изрытых улиц Хакни. Разумеется, байк вел Смиффи, а я просто сзади сидела. Смиффи — звучит, как имя для плюшевого медвежонка, но этот outlaw-байкер на медвежонка совсем не похож, разве что на большого медведя гризли. Он усмехается: «Миленько, правда…», — и ведет меня дальше, на третий этаж этой вонючей ночлежки.

Повсюду валяется мусор: у плинтусов, на ступенях, у дверей на площадках — свисает даже с перил и с пустых патронов, где лампочек нет и в помине. Полусгнившие тряпки, которые когда-то, как я понимаю, были одеждой, преют по углам. Горы объедков: куриные кости, пластиковые тарелочки из-под рыбы и чипсов, коробочки из-под дешевого карри на вынос. Запах — одуряющий концентрат гниющей заживо плоти и экскрементов, — вызывает почти неудержимую тошноту.

— Дом, милый дом, — бормочет этот немытый гений. Человек он суровый, немногословный. Мне все-таки удается не блевануть, я только сплевываю желчью — и все.

Смиффи мне порекомендовали как надежного «мытаря». Если тебя кто-то кинул на бабки, или кто-то тебя достает, или тебе просто охота над кем-нибудь приколоться, кто тебе неприятен, тогда следует обращаться к нему. Подобного рода услуги мне в данный момент не требовались, но при его габаритах — 6 футов 2 дюйма ростом и весом в 263 фунта, — он мог бы составить достойное украшение моей конюшни одноразовых жеребцов.

Мы вышли из бара, оба — в ломину пьяные, сели на его байк и поехали к нему загород. Мне всего-то и нужно было, что поебаться. Быстрый, дешевый и грязный фак. Ну и, разумеется, закрепить знакомство. Кто знает, может, когда-нибудь в будущем у меня и возникнет необходимость в его уникальных талантах. Оказалось, что он живет в нескольких милях от города. В общем, к тому времени, когда мы добрались до его берлоги, мое терпение было уже на исходе. «Запирается только изнутри» — было слабое утешение. Я неотвратимо трезвела.

Спросила, где туалет. Он указал в угол. Сказал, что если мне вдруг захочется подтереться, он мне выдаст футболку, но я подумала, что лучше пусть просто высохнет — так будет гигиеничней. Я присела на корточки, к нему лицом, стянула трусики и вылила из себя все бессчетные порции водки, которые поглотила за вечер. Прямо на пол. Здоровенная лужа медленно растекалась по комнате, подбираясь к его вонючему матрасу. Я с облегчением застонала, по телу прошла слабая дрожь. Смиффи опустился на четвереньки и слизал последние капли с моей пизды. Его свинарник наполнился ароматом горячей мочи. Воздух как будто наэлектризовался. В комнате стало теплее на несколько градусов. Заряженные частицы плясали в пространстве, словно искрящиеся пылинки.

Он вылизывал мой истекающий паром холмик, как голодный медведь — фантик из-под конфеты. Он скинул косуху, зачерпнул мою мочу и размазал ее себе по рукам до самых плеч. Облизал пальцы, потом предложил мне. Грубо раскрыл мне губы и запустил свой язык мне в рот. Всосал в себя мои слюни пополам с желчью и тут же пустил их обратно мне в горло. Я чуть-чуть подержала во рту эту смесь наших слюней и выплюнула это все ему в рожу. Он достал член из штанов, сжал его в кулаке и принялся долбиться им прямо в гнилой паркет, пропитанный мочой. Со всей дури. Как будто хотел пробить членом дыру в деревянном полу. Я с трудом удержала смех. В пьяном ступоре все равно — кого или что ебать. Главное, чтобы ебать хоть что-то.

Его бешеный рев, глухие удары члена об пол, скрип половиц — как песня больного, патологического сладострастия. Алкоголь бурлит у меня в крови, перед глазами все плывет. Тошнота подступает к горлу и извергается наружу. Одна горячая плюшка падает ему прямо на член. Он кончает в пьяном бреду. Его сперма, моя блевотина и моча соединяются в святом нечестивом браке, образуя вонючую лужу прямо у меня под ногами. Я уже не могу сдерживать смех, когда он переваливается на спину, посылает мне воздушный поцелуй, шепчет: «Спокойной ночи, куколка…», — и отрубается.

Я кое— как привожу себя в порядок, спускаюсь вниз и сорок минут жду такси. Ночное небо уже кровоточит рассветом. Я кривлю губы в усмешке. Больше мы с ним никогда не увидимся. Разве что мне вдруг понадобится обратиться к нему как к «мытарю».




Я уехала из Амстердама через несколько дней после свидания со Стином. Ночным паромом до Лондона. Позвонила Мюррею, с которым мы познакомились в Лос-Анджелесе. Он сказал, что если мне негде остановиться, я могу забуриться к нему… остановиться мне было негде, так что я приняла его приглашение.

Мюррей. Дорожный рабочий. Весьма сексуальная личность. Ненавязчивый и бесшумный, как тихий вор. Иногда пропадал на несколько недель. Следуя по своему собственному пути опрометчивых и безумных порывов. Мы не задавали друг другу вопросов. Открытые, доверительные отношения. Ему нравилось мучить себя: спать на диване в гостиной и слушать, как я ебусь с посторонними мужиками в соседней комнате. Тихонько дрочил и мирно засыпал. Утром старался уйти пораньше, чтобы не видеть, что я вытащу из постели на этот раз. Единственный раз, когда он на меня разозлился — это после той бурной ночи с одним панк-рок солистом, хроническим джанки, когда этот самый солист расписался кровью на стене. Набрав ее в заскорузлый шприц. Сказал Мюррею, что если ему не нравится автограф, пусть он сам его и смывает. Отбеливателем. Вот тут Мюррей и психанул. Ушел, хлопнул дверью. Ну и ладно, хрен с ним. У меня в тот день было свидание с Джей-Джи.

Мы встречались с Джей-Джи уже пару недель. Я хотела его совратить — заставить его нарушить добровольный обет воздержания. Меня завораживал его взгляд, прозревавший пространство на мили вперед. Его замкнутость и молчаливость. Его измученный гений, борющийся с томлением плоти. В общем, я его изнасиловала. Напоила водкой с кодеином — чтобы было не очень больно. Вскоре мы стали неразлучны. Разгул на экстази. Потом — к нему. В его квартиру на пятнадцатом этаже в муниципальном доме в Брикстоне. Опьяняющий секс — часами. Божественные приходы. Мы цеплялись друг за друга, чтобы не провалиться в щель между паркетинами. Наше общее наваждение: когда-нибудь мы проснемся утром и обнаружим, что мы растаяли, растеклись лужей по полу, высохли на солнце.

Это был мой первый опыт общения с мужчиной, когда близость и секс не равнялись насилию. Я не уверена, что Джей-Джи чувствовал то же самое, что и я. Я по-прежнему периодически трахалась с сексапильным дорожным рабочим, парочкой его друзей и кое с кем из наших общих знакомых. Что само по себе было нормально. Ненормально было другое — моя нездоровая тяга рассказывать о своих многочисленных похождениях во всех подробностях. Таким образом, я как будто насильно подводила его к смотровому окну и заставляла вуайерировать. Причем, стекло в этом окне было увеличительным, и сцены, которые разыгрывались перед ним, превращались в повторяющийся, неотступный кошмар. Я его обожала, я перед ним преклонялась, и тем не менее не могла усмирить свои ненасытные аппетиты, свою сексуальную мизантропию и поток отвратительных откровений о тех изощренных издевательствах, которые я учиняла над своей очередной игрушкой. Да, для меня они были игрушками, которыми я забавлялась, использовала и выкидывала за ненадобностью.

Все мои предыдущие более-менее постоянные отношения были затяжной стимуляцией драматизма за счет потребления креативной энергии, здесь же все было наоборот. С Джеем-Джи сами творили драму, стимулируя творческую энергию. Мы оба были фанатами жанра исповедального самобичевания, мелодраматических оперетт, музыкального Гран-Гиньоля ((прим.переводчика: Гран-Гиньоль — Grand Guignol — парижский «Театр ужасов».)) Одержимы грандиозными планами, которые мы когда-нибудь обязательно воплотим в жизнь и обрушим на почтеннейшую публику за ее же деньги. Концептуальные перформансы в жанре гротеска и фарса, проникнутые ужасающей красотой, описание которой лучше оставить для учебников и пособий. Мы совершим большой тур по Европе, Японии, Штатам — и никто из зрителей не спасется от щупалец боли, взращенной в нашем рассаднике философского садомазохизма.

Изменчивость, непостоянство шли только на пользу нашим отношениям. В смысле их продолжительности. Застой — это смерть для любых отношений. Когда мы путешествовали, или вдарялись в загул, или давали совместные представления — это было божественно. Как будто мы были созданы друг для друга. Он — ранимый, чувствительный, замкнутый интроверт. Я — дерзкая, наглая и заносчивая эксгибиционистка. Две полярные противоположности — нас тянуло друг к другу со страшной силой. Наверное, в поисках золотой середины.




Лондон уже покорен. Теперь — обратно в Нью-Йорк, с Джеем-Джи. Я не была там четыре года. Вернулась в разрушенный мертвый город, не поддающийся восстановлению. Гигантское электромагнитное силовое поле — источник поддельной энергии. Раздражитель нервных окончаний, порождающий этот хронический зуд — «еще». Чем больше сумеешь оттяпать, тем больше хочется. Еще и еще. Того, что есть — никогда не хватает. Пока не случается переизбыток. «Еще» превращается в «слишком». Тебе начинает казаться, что из тебя постоянно тянут жизненную силу — высасывают, глотают, переваривают и выплевывают в тебя, — целая армия живых, вечно голодных духов бесконечно пасется в городе, границы которого растянулись до крайней точки безумия. В Нью-Йорке нельзя не сойти с ума. Здесь самый воздух — как психотропный наркотик, ускоряющий пульс.

И, как и на всякий наркотик, на него очень быстро подсаживаешься; и вот тогда возникает то самое чувство, что ты — весь грязный. Хочется постоянно мыть руки. У тебя ощущение, что ты гниешь изнутри. Что тебе уже никогда не отмыться. Никогда не избавиться от этих невидимых плотоядных бактерий, которые пожирают тебя заживо. Ты можешь уехать, но это тебе не поможет. Раз ты уже инфицирован, расстояние не спасет. Тут завязать невозможно. Снаряд с зараженной шрапнелью. Меня тошнит до смерти — от всего, что здесь сходит за жизнь. Тошнит от запаха живых мертвецов. От едкой вони мочи, дрожжей и гниющих трупов — и живых, и мертвых. Лужицы липкой жидкой субстанции собираются у дверных проемов, в подземных переходах, прямо на тротуаре. Трубы сочатся, как гноем, флюидами тошнотворной заразы, смешанной с ядовитыми испарениями и выхлопными газами. Водопроводные трубы, ванные, душевые кабины, раковины — все проржавело насквозь. Вода отравлена. До того, как уехать, я прожила в Нью-Йорке пять лет. Я научилась его презирать.

Нью— Йорк -это город, который боится своего отражения, но в то же время готов любоваться им вечно. Страшный портрет разложения и упадка, несостоятельности и обмана, пронизанной постоянным и близким присутствием смерти — и карикатурные изображения, запертые, как в ловушке, в отрицательно заряженном поле, чей коллективный крик ужаса заглушается очередным стаканом, очередной дозой, очередной грязной поебкой.

Мальчик— араб, продавец из одной обувной лавки в Мидтауне.

Наркодилер-пуэрториканец из Испанского Гарлема.

Черный джанки из Гарлема.

Египетский маг и по совместительству — таксист.

Никарагуанский поэт из Нижнего Ист-Сайда.

Паршивые рок-музыканты и их фанаты.

Жестокие хасиды, которые предпочитают пизде свой кулак.

Подростки-девственники из Нью-Джерси.

Сексапильный блондин, моряк из Монреаля, который заправил мне прямо в больнице после трехдневного отрыва на экстази, его огромный член — неотразимый, чудовищный. У меня потом все болело.

Одноразовые «любови» растягивались иногда на недели, на месяцы. Я врывалась в чужие сны наяву — чтобы проснуться однажды утром и уйти, даже не попрощавшись. Мы по-прежнему жили с Джеем-Джи, который терпеливо выслушивал детальные повествования о моих похождениях, обо всех ужасах и непристойностях, которые я учиняла и над собой, и над другими — выслушивал очень спокойно, как будто я была его пациенткой, а он — моим аналитиком. Временное спасение от болезни. Патологическая интоксикация. Алкоголизм, комплекс ненадежности, паранойя, безумие в продвинутой форме. Наркозависимость. И он все равно был со мной.

Я понимала, что надо как можно скорее бежать из города, который всегда с готовностью предлагает тебе кучу разных приятностей, на поверку — пустых и бессмысленных. Надо лечиться от этой зависимости — зависимости от судорожных миазмов бездумной и глупой активности, которая, по идее, должна стимулировать к высоким свершениям, однако, на самом деле, порождает лишь маниакальную гонку за чем-то недостижимым и, скорее всего, иллюзорным. Бары, ночные клубы, галереи, концерты и разговоры, отнимающие у тебя время и силы, которые можно было бы потратить на что-то другое. Но тебя убедили, что важно — именно это. Единственная проблема: как избавиться от избытка. Как отсечь все ненужное, лишнее; как укрыться от этого вала, который всегда отвлекает тебя от главного.

Входит испанский нацист.




22


Он родился уже подсаженным на героин. 19 марта 1971 года в окружной больнице Лос-Анджелеса. Зачатый в ненависти и злобе, он еще не родился, а с ним уже обращались по-зверски. Еще одна нежелательная беременность, еще один нежеланный ребенок. Очередной латинос-неудачник. Он родился с истошным воплем, скученный болью. Акушерки гадливо скривились при виде очередного новорожденного джанки, обремененного грехами отцов. Папа смылся еще до того, как мамаша пришла в себя: отправился праздновать, что ребенок родился не уродом и не дебилом — после всех маминых доз. Просто немножко притыренным.

Папа уже не вернулся. Разбился на своем байке на обратном пути из Восточного Лос-Анджелеса, где местные латиносы упоили его вусмерть. Как же не выпить за первого и единственного сына?! Но виски и героин — сочетание дерьмовое. В общем, папа домой не доехал.

Мама не особенно переживала по этому поводу. Ей вообще было не до чего, кроме жутких болей в животе, разрывов от родов и настойчивого желания уколоться. Она ширнулась прямо на родильном столе, уже через двадцать минут после того, как ее новорожденный сын вывалился из нее, как арбуз. Протащила с собой все, что нужно, в кармане халата.

Его первое кормление — метадон с морфином. Безуспешная попытка снять спазмы в раздутом животике. Он сучил ножками и орал, как резаный. Так орал, что едва не задохнулся в своей колыбельке в детском отделении, среди таких же несчастных, которым просто не повезло с родителями. Невинные жертвы пьяных поебок, неуемной похоти, групповых изнасилований. Но даже в такой вот компании он все равно был самым нежеланным. Он был вообще никому не нужен. И поэтому вовсе не удивительно, что он потом мстил всем и вся — хотел уничтожить этот поганый мир, который приговорил его, невиновного, к пожизненному заключению в боли и ненависти. Вовсе не удивительно, что из него получилась такая скотина. По-другому и быть не могло.




Черны, как смоль, волосы у возлюбленного моего. Кожа его — как густое какао. Раздражительный, вспыльчивый с самого детства, озлобленный на весь мир. Первая кома — в четыре года, когда его чуть не убил тогдашний мамин любовник, здоровенный свирепый негр. Кулаком по голове. Снова — в лос-анджелесскую окружную больницу. Три недели врачи не знали, выживет он или нет. Очень надеялись, что, если выживет, то не останется на всю жизнь идиотом. От удара остался шрам, на правой брови. То, что он выжил, было как знак, что он все-таки должен исполнить свое предназначение. Трибунал длиной в целую жизнь, размеченную шрамами и рубцами.

В шесть лет он приобщился к дегенеративным позывам какого-то ковена практикующих дьяволопоклонников в третьем поколении. Ото рта к влагалищу, от влагалища к члену — мать посвятила его в Церковь Сатаны. Очередная живая игрушка для удовлетворения извращенных потребностей буйнопомешанных психов. Его научили, как ублажать других и самому получать удовольствие, потакая желаниям, естественным для человека — а он был тогда слишком юным, чтобы в чем-то себе отказывать. Он очень быстро усвоил эти уроки и, неуемный и ненасытный, бросился в погоню за наслаждениями. Когда ему было десять, он уже сам соблазнял соседей — семью из одиннадцати человек, которые забавлялись с ним по очереди, срывая на его нежном тельце свою хроническую неудовлетворенность. Мать, бабка, отец, сыновья и дочки, в возрасте от шести до шестидесяти двух, избивали его — беспомощного, связанного по рукам и ногам, с кляпом во рту, — входя в раж и выкрикивая имена святых и грешников без разбору. Как христиане у церковного алтаря, они вонзались в его податливую плоть; изрыгая кошмарные богохульства и моля Господа о милосердии, они очищались от злых влияний, используя его тело как вместилище для своих извращенных порывов. Эти еженедельные истязания продолжались два года.

Обреченный на боль с рождения, сначала он научился обращать свою ненависть против себя, а потом — против всех остальных. К двенадцати годам он сбежал из дома и поселился с тремя такими же малолетними извращенцами, тоже знакомыми с жестокостью не понаслышке. «Маньячная четверка» — так их называли в Голливуде. Они много практиковались, оттачивая мастерство вербальных манипуляций. Неотразимые, обаятельные — маленькие маньяки. У них был девиз, намалеванный ярко зеленой краской на стене рядом с дверью. ОДИН ЗА ВСЕХ, И ПОШЛИ ВЫ НА ХУЙ. Вся квартира была завалена грязными шведскими журнальчиками, вдохновлявшими их на новые сексуальные страсти и ужасти.

Они постоянно водили к себе девчонок. Обычно девочки были под кайфом или пьяные в жопу. Им завязывали глаза, после чего избивали и насиловали в извращенной форме — когда кто-то один, а когда и все вместе. Жгли сигаретами бедра в непосредственной близости от интимного места, разбивали бутылки о коленные чашечки, били и кулаками, и палками, и камнями. Синяки, ссадины, кровь. Секс был как награда в конце. Как последнее оскорбление. Во все дыры — в мстительном упоении. Все истязания и пытки предназначались не девочкам. Они предназначались собственным матерям, которых мальчики из «Маньячной четверки» ненавидели всей душой. Просто девочки напоминали им матерей. А они — точно так же, как папы, — были с рождения заражены сексуальным недугом, проявлявшимся в вечном желании подчинять и властвовать.

После одного особенно отвратительного инцидента с пятнадцатилетней девочкой — когда все закончилось генитальной скарификацией, — полиция все же взяла их за жопу. Так закончился их двухлетний террор на Франклин-авеню. До суда не дошло, поскольку все обвиняемые были несовершеннолетними, и их все равно нельзя было привлечь по уголовной статье. Полицейские лишь разгромили квартиру и опечатали вход в пустой дом, где обитала «Маньячная четверка».




В четырнадцать лет его заставили вернуться к матери — в принудительном порядке. Мать была не в восторге. Он ее раздражал и вроде как даже мешал ее личной жизни — всем этим никчемным, обиженным жизнью изгоям и психопатам, которые постоянно присутствовали у них дома, сменяя друг друга. Мать всегда западала на всякую мразь, алкоголиков и наркоманов, отверженных отщепенцев из «Беспечного ездока», «Грязного Гарри», "Трамвая «Желание». На озлобленных отморозков, отсидевших в Синг-Синге, Камарильо или Сан-Квентине. На мужиков то говеной породы, которые были согласны мириться с тем, что жизнь явно не задалась, пока рядом есть кто-то, над кем можно вдоволь поизмываться. Типа: раз мне паршиво, пусть и тебе тоже будет паршиво. Легко догадаться, кто был неизменным объектом для их издевательств.

Он начал ширяться в компании отвязанных трансвеститов, с которыми познакомился в даунтауне. Сутенерствовал помаленьку, да и сам иной раз занимался с клиентами. Брал себе двадцать процентов с «доходов» своих подопечных девиц, и все шестьдесят — когда находил им особенно щедрых клиентов. Вполне хватало, чтобы потакать своим вредным привычкам на общую сумму в сто двадцать пять баксов в день. Он кололся, чтобы отгородиться от боли — тогдашний мамин сожитель, вылитый Питер Фонда, избивал его чуть ли не ежедневно. Когда же «Питер» попытался сломать ему нос в третий раз, он дважды ударил его ножом в грудь с криком: «Еще раз тронешь меня, мудила, я тебя, на хуй, убью…», — за что загремел на два года в исправительную колонию для малолетник преступников. Судья не принял заявления о том, что это была самооборона.

В колонии он познал радость самоистязания. Он быстро понял, что если ты не боишься причинить себе боль — причем, с таким изощренным изуверством, на которое кто-то со стороны никогда не пойдет, если он не законченный отморозок, — то все тебя будут уважать. Он всегда первым лез в драку, но те удары, которые он получал от противников, когда выходил один против троих-четверых, не шли ни в какое сравнение с тем, что он сам творил над собой, когда оставался один в своей камере. Он садился на пол и бился головой о бетонную стену, стараясь выбить из себя боль. Ту самую боль, что засела занозой в мозгах — так крепко. Это все-таки отвлекало. Помогало справляться с грузом клокочущей ненависти. То же самое — осколки стекла и ржавые ножи. Это было так хорошо — ждать, когда заживут раны и пройдут синяки, и знать, что они пройдут и заживут. А вот душевные раны — вряд ли.

Мать всегда говорила: «Не психуй… сохраняй спокойствие». Так что он очень спокойно, безо всяких психозов, поджег ее дом — в тот же день, когда его выпустили из колонии. Минимальный ущерб. Мать даже не стала предъявлять ему обвинения. Молчаливое признание своей вины.

Он снова начал колоться. Ошивался в задрипанных барах. Цеплял перезрелых девиц по вызову, бывших стриптизерш, проституток, отошедших от дел в силу «преклонного» возраста. Все эти женщины привыкли к тому, что мужики обращаются с ними по-скотски, принимая жестокость своих любовников за проявление внимания. Сами — жертвы дурных наклонностей. Годы, потерянные в дурмане: опиаты, наркотики, алкогольный угар. Он влюблял их в себя. Трахал до полного умопомрачения. Выворачивал наизнанку. Пока они не влюблялись в него настолько, чтобы с готовностью содержать его и оплачивать все его многочисленные вредные привычки. Спид, героин, кокаин.

Каждая сексуальная эскапада превращалась в акт озверелого насилия. Он наказывал их за грехи своей матери — всех. Как только они с готовностью раздвигали ноги, кровь приливала к его голове, и кулаки непроизвольно сжимались. Сначала — выебать, а потом — избить. Разбитые губы, фингал под глазом, сгустки крови, горькие слезы. Он обращался с ними, как последняя мразь — в точности, как жизнь обращалась с ним. Он получал удовольствие, только уничтожая кого-то другого. Он делал им больно — он хотел, чтобы им было больно, как было больно ему. Он не знал, как еще можно унять эту боль, которая пожирала его изнутри — невыносимая, неотвязная.




Это случилось однажды вечером, поздней осенью. Он возвращался от Патти, тридцатитрехлетней бывшей танцовщицы из стрип-бара в Лас-Вегасе, поехавшей крышей на почве чрезмерного употребления дури, которая переживала сейчас не самые лучшие времена. Он замечательно с ней позабавился: унижения, пытки, другие садистские штучки. Так вот, он возвращался от Патти и натолкнулся на свое зеркальное отражение. Очень красивая девочка-латиноска. Она валялась на грязном асфальте в проулке за домом Патти. Сперва он подумал, что она просто пьяная или обдолбанная. Пнул по ребрам. Со свей силы. Она даже не пошевелилась. Пару раз пнул по заднице. Ничего. Ударил ее головой о мусорный бак. Нет ответа. Влепил пощечину. Никакой реакции. Девчонка была мертва. От нее пахло мочой и рвотой. Он обшарил ее карманы. Тридцать баксов и удостоверение личности, выданное в какой-то глухой провинции. Ей было пятнадцать. Он аккуратно вытащил иглу у нее из вены, попробовал джанк в корке запекшейся крови. Очень недурственно. Он взвалил хрупкое тело девочки на плечо и тихонько опустил его в мусорный бак. Убедился, что поблизости никого нет. Потом отправился на восток, надеясь по-быстрому разжиться дозой. Не прошло и пяти минут, как он уже вкалывал в вену продукт — буквально в паре кварталов от места, где он нашел мертвую девочку, теперь тихо гниющую в мусорном баке, — используя ту самую иглу, которую вытащил из руки девчонки. Как только джанк вылился в кровь, желчь комком подступила к горлу и полилась изо рта. «Очень недурственно…» — выдавил он и упал на колени. Из глаз текли слезы. Сердце болело. Он схватил грязную иглу и принялся колоть себе руки, запястья, шею. Он колол и колол, как безумный — в отчаянных поисках того спасительного клапана, который обязательно должен быть, и обязательно должен открыться, и когда он откроется, из него утечет вся боль. В поисках той единственной точки, черной дыры глубоко-глубоко внутри, которую надо пробить, и тогда в нее стянутся вся его боль, ужас и ненависть, от которой разрывается сердце — сожмутся в крохотный твердый шарик. В поисках выхода в пустоту, которая примет его с любовью, всосет в себя, тоже с любовью, и с любовью же растворит в себе. В поисках кого-то, кто поможет ему — где-то, как-то, — разорвать этот замкнутый круг из ненависти и боли.

В поисках кого-нибудь вроде меня. Того, кто поверит ему — поверит, пусть даже он все это выдумал. В поисках сестры, матери и любовницы, ненасытной ебливой шлюхи, богини — женщины, истекающей сочувствием и любовью, которая сможет утешить его безоговорочным пониманием. Которая ЗНАЕТ. Которая уже через это прошла. Которая сможет ему объяснить, что легких ответов нет. И выхода тоже нет. И бежать просто некуда. От себя все равно не убежишь. Тебе придется УЧИТЬСЯ играть теми картами, которые тебе сдали. Да, это непросто. Но главное, надо понять, что тебе никто ничего НЕ ДОЛЖЕН. Никаких объяснений и оправданий. Никаких извинений. И еще надо понять, что есть формы безумия, которые передаются из поколения в поколение, это чисто генетические изъяны — испорченная, зараженная кровь. Дурная наследственность. Профанация. Наркозависимость. И вообще любая зависимость. Неспособность к адекватному восприятию реальности — что бы ни значила эта хрень в отношении к человеку, который родился в эмоциональном гетто, где его непрестанно бьют, унижают, насилуют и совращают. И оттуда не вырвешься, не убежишь, разве только — глубоко-глубоко в себя, и ты колешь руки грязной иглой, ты все еще веришь, что если сосредоточить боль в каком-нибудь одном месте, она там и останется, и поселиться где-то внутри — безопасная, крошечная, а вовсе не та всепоглощающая пелена, которая подступает к тебе извне, и смыкается, и начинает душить… и душит всю жизнь, от первого до последнего вздоха. День за днем. День за днем. Я это знаю. Я знаю.




Он был в завязке уже восемь месяцев. Мы познакомились на одной вечеринке. Моя первая реакция на него — дать по роже. Было в нем что-то такое, от чего меня сразу пробил озноб. Сразу. Он пришел с Дженнифер, знакомой моей знакомой. Она оттащила меня в сторонку и попросила его отбить. Ей хотелось скорее избавиться от него; она уже не могла выносить его многочисленные заебы. Он был очень красивый, но весь какой-то обломанный. Трезвый, но мерзкий. Патологический лжец, мелкий вор, жулик и сексуальный маньяк. Причем, маньяк неотразимый. Стоит ему улыбнуться — и ты сама выпрыгнешь из трусов. Она мне сказала, что с ним надо поосторожнее, но при этом она почему-то была уверена, что я сумею вправить ему мозги. И это притом, что я до сих пор безуспешно пыталась вправить мозги себе.

Меня сразу к нему потянуло. С такой страшной силой, что мне стало действительно любопытно. Уж кто — кто, а я должна была сразу же распознать хищника, пьющего души. Потому что я сама такая. Может быть, в этом все дело. Подобное тянется к подобному. Притяжение. Влечение. Вызов. Как и всякий шарлатан, он обладал мощной харизмой. Притягательным магнетизмом. Он как будто светился изнутри. Его обаяние было неотразимо. Его улыбка разила наповал. Он казался таким счастливым — неправдоподобно счастливым. Крючок, на который ловились все.

Меня предупреждали держаться от него подальше. Предупреждали все, кто его знал. Но я их не слушала. Думала, я смогу его приручить. Думала, что со мной все будет по-другому. Что я смогу научить его пониманию и мудрости, как изжить в себе жертву под маской палача. Хотя я сама еще толком этому не научилась. Я по-прежнему работала над собой. Очень упорно.

Он поехал за мной в Сан-Франциско. Рассказал мне историю своей жизни прямо на крыльце дома местного Кислотного Гуру, блистательного аргентинского профессора, у которого я остановилась. У него была замечательная коллекция личных вещей Лири, Кизи, Лидди, «Хэйт». Он разрешил нам пожить у него все выходные. Сам уезжал в Биг-Сюр. Очень вежливо попросил нас постараться не сжечь постель. Одеяло когда-то принадлежало Дженис Джоплин.

Магнетическое обаяние моего нового страстного увлечения неожиданно скисло еще во время прелюдии. Кто был наркоманом когда-то, останется им навсегда. Нездоровая тяга к драматизации. В точности, как у меня. Секс был как зверское испытание на физическую выносливость. Каждый старался «забить» другого, подчинить себе, уничтожить — подавить всякое сопротивление. Никто не хотел первым выбросить окровавленное полотенце. Изможденные, мы провалились в тяжелый сон. Проснулись и начали все по новой. Жестокий, вздорный, горячечный секс.

Все выходные мы провели в постели. Уроки, полученные в сатанинской церкви, не прошли даром: гипноз, сексуальная магия, регрессия в прошлые жизни. Он перенес меня в то место во времени, которое часто мне снилось, и где я часто бывала в своих фантазиях. Он хорошо играл роль диктатора в нацистской Испании, кровожадного инквизитора. Я была заносчивой еретичкой, скованной по рукам и ногам в камере пыток у своего хозяина. Добровольная жертва убийственной патологии. Связанная. С завязанными глазами. С кляпом во рту. Вся обмотанная веревками, изломанная под немыслимыми углами. Освежеванная, разделанная, ошалелая от любви, опьяненная этой любовью — в зоне, где прошлое, будущее и настоящее сливаются в единое неделимое время. Мне так не хотелось возвращаться в здесь и сейчас. Мне хотелось навеки остаться там — потеряться в этом головокружительном сексуальном лимбе. Заключенной в саркофаге боли. Его боли. Моей. Сотни лет бесконечной всеобщей боли, которую мы будем проигрывать снова и снова.

Я знала, на что иду. Знала с самого начала. Меня предупреждали. Но я знала, что делаю. Я всегда знаю, что делаю. Просто я не смогла вовремя остановиться. Я никогда не могу вовремя остановиться. Не хочу останавливаться. Не хочу. И особенно — если я знаю, на что иду.




23


Спасаясь от психического загрязнения в атмосфере Нью-Йорка, которое, похоже, достигло критической точки, я сбежала в Новый Орлеан, где культура психических крайностей культивировалась не одну сотню лет — под маской вуду, худу, сантерии, черной магии, креольского фольклора и врожденного вампиризма. Атмосферические токсины только усугубляли географические недуги города, расположенного на три фута ниже уровня моря — города, чья ненасытная глотка всасывала в себя весь ил с берегов грязной Миссисипи.

Меня привлекала его перезрелая загнивающая красота в густой сочной зелени, которая и цвела, и гнила на одном дыхании. Я впадала в экстаз от упоительной и изысканной хрупкости пышных гардений, ночного жасмина и сладких олив, чей целительный аромат заглушал даже всепоглощающий запах гнили. А потом — как-то разом и вдруг, — в ноздри бьют ядовитые испарения, клубящиеся над крышками люков подземных мусоросборников. Кошмарное варево из тухлой рыбы, испорченных перцев, грязных подгузников преет в знойной послеполуденной духоте. Спертый и влажный воздух, душные тепловые волны — причина обмороков, нарколепсии, одышки.

Меня завораживала декадентская архитектура, сложное плетение железных балконных решеток. Крутые ступеньки, высокие окна — от пола до потолка, — деревянные ставни, худо-бедно спасавшие от полуденного солнца. Задние дворы, плакучие ивы, чьи поникшие ветки были как трепетные шатры вокруг тонких стволов.

В Новом Орлеане я знала только Беттину, сексуальную немку экс-патриотку, бывшую певицу из постиндустриального кабаре, специализировавшуюся в свое время на известных эстрадных мелодиях, слямзенных у Марлен Дитрих. Когда Беттине приелись сложные махинации в музыкальном бизнесе, она подалась в банкиры. Что-то связанное с инвестициями. Она владела полуразрушенным особняком на окраине Французского Квартала, который купила на городском аукционе. Пыталась добиться, чтобы ему присвоили статус исторического памятника архитектуры. Собиралась его отреставрировать и продать обратно городу. С прибылью двести процентов. Но пока что особняк стоял заброшенным — уже почти десять лет. Правда, весь мусор оттуда убрали. Беттина мне разрешила пожить там — вроде как сторожем, — пока я не найду себе квартиру.

Через пару дней после того, как я там поселилась, в шести кварталах от особняка случилось одно происшествие со смертельным исходом. Мы с Беттиной возвращались из кафе. Проехали на красный на углу Эспланады. Пожилой негр, переходивший дорогу, застыл на месте с открытым ртом, пораженный моими пламенно-рыжими волосами и тесной белой футболкой. Он не заметил грузовичок доставки горячих пончиков, приближавшийся к нему с другой стороны. Его подбросило в воздух на тридцать футов. Он упал на асфальт и раскроил себе череп. Добро пожаловать к Большому Повесе. ((прим.переводчика: Большой Повеса — Big Easy — прозвище Нового Орлеана, имеющего славу беспечного, развлекающегося в свое удовольствие города.))




Я сняла маленький домик, задний дворик которого примыкал к монастырской стене. По утрам я пила кофе на огромной тенистой веранде на задах дома и наблюдала за развлечениями монашек, которые, как я понимаю, предпочитали подвижные игры на воздухе типа бадминтона или волейбола. Моим соседом был юный женоподобный педик с пограничным раздвоением личности и музыкальными пристрастиями студента Джульярдской музыкальной школы. Каждое воскресенье он распевал гимны в местной баптистской церкви. Я уехала из Нью-Йорка, потому что меня достало, что все меня достают, докучают, надоедают, запаривают, заебывают и так далее — и в результате я поселилась в доме рядом с распаленным озабоченным подростком, страдавшим безудержным вуайеризмом — в частности, у окна моей спальни. Застывший взгляд, замороженная улыбка, дерзкая поза. Я не знала, как от него избавиться. Однажды он мне позвонил и предложил пообедать вместе. Я сказала, что не сегодня — я сейчас занята, у меня в самом разгаре ритуал вызова дьявола для последующих половых сношений, так что я уже голая и готовая. Он даже не дал мне договорить. Сказал, что я нагло вру. Что он меня видит. Я сижу в сарафане, при полном параде — сижу нога на ногу и покачиваю левой ногой. Он наблюдает за мной через щель в ставнях, с радиотелефоном в руке. Я заорала, чтобы он убирался. Сказала, что хватит за мной шпионить. Разумеется, он не послушался.

Мне это виделось так: я приезжаю в Новый Орлеан, и у меня начинается новая жизнь. Я сбежала от всех, кого знала; мне ничего не хотелось — только покоя. Погрузиться в блаженное оцепенение и прийти в себя. Восстановиться после всего, пережитого за тридцать лет. Продлилось все это ровно месяц. А потом позвонил мой испанский нацист. Сказал, что скоро приедет в гости; что ему стало скучно в Лос-Анджелесе — но, скорее всего, я так думаю, он просто нарвался не на того человека и оказался по уши в говне со своей вечной ложью, в которой, в конце концов, сам запутался. Я — дура такая — сказала ему, приезжай. Через пару дней он заявился. И остался на три недели. К концу этого срока я уже была готова его убить. Кажется, у меня началась паранойя. Я почему-то решила, что он приехал убить меня.

Все эти безумные, замороченные фантазии: что он приехал за мной по приказу главы своей сатанинской церкви, который избрал меня в качестве ритуальной жертвы — приношения, достойного Князя Тьмы. Что может быть лучше, чем Царство Смерти, где электричество магии всегда освещает проходы в соседнее измерение.

Сперва меня очень влекло к этой испанской скотине. Из-за ошибочного впечатления, что после курса интенсивной терапии и последующей реабилитации, из забитого ребенка, обиженного на весь мир и готового мстить всем и вся, он превратился — каким-то чудом — в озорного чертенка, способного простить, забыть и забить. Хитрая бестия. Сумел даже меня одурачить.

Его веселость, его зажигательное возбуждение — игристое, блескучее, — все равно омрачалось приступами депрессии, вспышками гнева, затяжными периодами сумрачного настроения. Спасения от этого не было. Как не бывает спасения от весеннего ливня — можно только надеяться, что он скоро пройдет.

Дни проходили в горячечном сексуальном бреду. Его дешевые трюки вполне удавались; я и вправду поверила, что он — Князь Тьмы, которому он так хотел подражать. Хотя я должна была сообразить, что к чему. Мастер в искусстве обмана и махинаций. Неотразимый насильник. Внешне — красивый, как сто чертей. Но внутри — весь гнилой.

Вполне вероятно, что он все выдумывал. Все. Я даже не знала, сколько ему лет. Когда он рассказывал о себе, каждый раз это была совершенно другая история. У меня у самой была склонность сочинять всякие сказки — вешать лапшу на уши, — но мне всегда удавалось выдерживать свои байки в реалистичном ключе, подводя кульминацию ближе к факту, нежели к выдумке. А он уже не различал правду и вымысел. В конце концов, запутавшись в паутине своей собственной лжи, он принял оборонительную позицию, стал раздражительным, агрессивным. Очень скоро мне это надоело, и я его выгнала на хрен.

Но он продолжал меня доставать. Постоянно звонил — извинялся, просил прощения. А когда я отказалась снова впустить его в мою жизнь, у меня дома стали твориться странные вещи — электрические разряды носились по комнатам, отчего двери шкафов и буфетов сами собой открывались и закрывались, как припадочные. Весь дом наполнялся отрицательно заряженными частицами, создавая силовые поля, через которые не пройдешь. Надо было немедленно что-то делать.

Святая вода, соль, шалфей. Изображение мерзавца, который, как я себе это воображала, преследовал меня через многие жизни. Попытка снять с себя груз его проклятия, которое, по его представлениям, я должна была у него забрать.




Я закрутила роман с одним юным красавцем, буквально мальчишкой, что помогло мне прийти в себя. Как-то раз я взяла велик и поехала в парк — очередная попытка вырваться из длинных щупалец моего испанского нациста. Он по-прежнему мне звонил. По-прежнему доставал меня. Как одержимый. Это было ужасно. И вдруг мне навстречу — пленительное долговязое видение во всем черном. Просвистел мимо. Склонившись над рамой ржавого дребезжащего велосипеда. Руки и ноги торчат во все стороны. Соски затвердели мгновенно. Я рассеянно ущипнула себя за сосок. Хотелось позвать его, развернуться, броситься следом. Потом я долго себя ругала, что не послушалась своего инстинкта. Приехав домой, я сразу же побежала к соседу-гомику. Вся в расстроенных чувствах: вернулась с пустыми руками, упустила такую добычу… лакомый кусочек. Сосед выспросил все подробности. Где именно я его видела. Что у него за велик. Какие глаза: голубые или карие. Блондин, брюнет или шатен. Ботинки, туфли или кроссовки. Потом напустил на себя заговорщицкий вид и сообщил, что он может устроить свидание уже завтра вечером. Эдди живет всего в паре кварталов от нас. Сосед-гомик уже несколько месяцев безуспешно пытается у него отсосать. А теперь у него будет хотя бы возможность увидеть из первого ряда — то есть, как я понимаю, у окна моей спальни, — как я буду лишать Эдди девственности.

На следующее утро весь мой задний двор был заставлен изящными железными столиками и стульями, спертыми у богатых соседей и в окрестных кафе. К подарку прилагалась коротенькая записка: «украдено для твоего удовольствия… всегда в твоем распоряжении… Эдвард Рекс…». В жопу цветы. Эдди ухаживал оригинально — преподнес мне садовую мебель. И тем более ценно, что он все это украл.

Он пришел ровно в девять. Военные сапоги до колен, черная рубашка, красная повязка на рукаве, неистовая эрекция. Влажная мечта фетишистки. Культурный, воспитанный, развитой не по годам, самозваный Гитлер-Юрген. Семнадцать лет. Он прожил у меня полтора года, только изредка отлучаясь домой, чтобы забрать свои книги, одежду и пообщаться с двенадцатилетним братом.

Оказалось, что его тоже интересует тайная жизнь неодушевленных вещей. Постоянно таскал домой всякий ржавый хлам, завороженный процессами возрождения, разложения, регенерации. Мы шили маленькие мешочки для талисманов «на удачу» и наполняли их сильными травами, березовой корой, крылышками цикад, зубами, мелкими косточками. Белое ведьмовство, скомпонованное вокруг чистой юношеской интуиции. Во мне вновь пробудились вампирические наклонности — я опять стала пить кровь солнца (сына). ((прим.переводчика: в английском слова sun — солнце и son — сын произносятся одинаково.))

Это было божественно — когда рядом был человек, который в силу своей неопытности пока еще не замкнулся в порочном круге из любви, ярости, энтропии, выздоровления, любви, ярости, энтропии и т.д… в том самом круге, в котором вертелась и я сама и все, кого я знала.

Я ни в коем случае не развращала его цветущую юность. Мне просто хотелось, чтобы он научился, что не надо ни в чем себя сдерживать — что человек должен следовать своим природным склонностям. Я предоставила ему свободу — абсолютную свободу. Я поощряла его не стесняться своих желаний. Воплощать все фантазии и мечты. Я привязывала его к кровати, приковывала наручниками к решетке на окне спальни. Сажала на табурет, привязывала его ноги к ножкам. Руки стягивала за спиной, завязывала глаза. Уходила из дома на час, на два. Чтобы он окунулся в свои фантазии. Когда приходила, в комнате стоял мускусный запах его оргазма — еще теплый и влажный. Горячечное подростковое вожделение расходилось в пространстве, как рябь по воде. Я освобождала его от веревок. И тут же набрасывалась на него. Жадно, грубо. Заливала его всего. Снова и снова. Пока мы оба не падали в изнеможении. Падали и засыпали, как дети.

Но счастье — оно всегда недолговечно, когда тебя тянет на мелодраму. В течение нескольких месяцев я пребывала в блаженном оцепенении. А потом начался неизбежный зуд. Мы с Эдди были готовы расстаться. Я чувствовала, и он тоже чувствовал, что наши с ним отношения достигли своей высшей точки — дальше будет уже застой.




Мне предложили провести семинар в Институте Искусства Сан-Франциско. Краткий курс на один семестр. По предмету «Перформанс и видео». Так, как я это вижу. Вроде как оплаченный отпуск и возможность поэкспериментировать в контроле мозгов и массовом гипнозе. Разумеется, я согласилась. Хотя бы ради забавы. Снова, стало быть, еду на запад. Что может быть проще, чем взять двадцать студентов, отобрать у них все идеалистические леденцы на палочках, опровергнуть их представления о субсидиях на искусство и впрыснуть им дозу жестокой реальности. Тема моего семинара: смелость; как творить без бюджета; и важность автобиографических кровопусканий как новой формы искусства.

Очень скоро по институту поползли странные слухи. Разумеется, я это поощряла. Я даже просила своих студентов распространять обо мне всякие небылицы. Типа что мы затеяли колдовской ковен и вовсю занимаемся черной магией, поклоняемся Дьяволу и приносим ритуальные жертвы. И устраиваем жуткие оргии, разумеется. Смехотворные выдумки или глубокое проникновение во внутреннюю работу извращенной Владычицы Умов, которая совершенно сознательно культивировала злоупотребление властью? Граница была очень тонкой, на самом деле.

Я закрутила роман с одним из моих студентов. Итальянец с вечно измученным лицом, художник-граффитист с тэгом ПСИХ. Он ходил на занятия в плаще и спортивной вязаной шапочке. С отверткой в правом кармане. Как-то спросил меня, я это или не я учиняю ночные психические набеги к нему на чердак к Окленде, побуждая его к умопомрачительной мастурбации. Моя тонкая аура висит над его постелью. И толкает его ко мне.

Я призналась, что приехала в Сан-Франциско не просто так. Меня кто-то позвал. Я знала, что кто-то здесь ждет меня. Еще до того, как сюда приехать, я в течение многих недель бродила мыслью по астральным пространствам — по железнодорожным путям, глухим переулкам, аллеям, спальням. В слепых поисках человека, который меня зовет. Теперь я знаю, что это был он.

Меня поселили в квартире за счет института. Самое странное — всего в паре кварталов от того места, где мы впервые занимались любовью с испанским нацистом. Который по-прежнему мне досаждал. Я пригласила Барта к себе — под предлогом «прогнать» постановку, которую он приготовил для семинара. Монолог о том, как человек изо всех сил пытается распрограммировать свое сознание после четырехлетней «промывки мозгов» со стороны официальной церкви.

Мне показалась занятной его концепция изложения догматов культа Божественной Любви в мирских терминах. Когда любовь к Богу превращается в любовь к Богине. Со мной в главной роли. Меня сводила с ума его бескорыстная самоотверженность — готовность пожертвовать всем, даже собственной жизнью. Притягательное видение: как он ходит по домам, проповедуя евангелие. Он действительно был проповедником-миссионером. Целых два года. И до сих пор до конца не избавился от «мертвой хватки» религии — хотя и старался, очень старался.

Я сказала, что могу его исцелить. Алхимический ритуал с использованием положительной энергии, которая очистит отрицательные ионы его силового поля. Десятифутовый щит, изрешеченный суевериями, паранойей, сомнениями, которые никак не дают ему вырваться на свободу.

«Медиум» просит «реципиента» расслабиться. Дышите глубже, старайтесь не думать ни о чем конкретном — пусть мысли свободно текут. Утекают вовне. Мыслей нет. В голове пусто. Серия определенных пассов — с целью освободить заблокированную энергию, очистить каналы и открыть чакры. Если все сделать правильно, начинается полная эйфория. Но результат всегда непредсказуем. В лучшем случае. В последний раз, когда я сама подвергалась такому воздействию, меня отбросило в предыдущую инкарнацию — изуверский кошмар. Мне пришлось наблюдать за своей собственной вивисекцией. Которую проводил совершенно безумный маньяк, в чем-то похожий на моего испанского нациста. Цветное кино про кровавую баню — ничуть не менее реальное, чем тогда, сотни лет назад.

Барт сидел на краю постели. Я начала манипуляции с атмосферой. Распределяя энергию по четырем углам. Стимулируя воздушные токи. Комната начала расширяться, увеличиваться в размерах. Вдвое, втрое. В четыре раза. Мы пробили дыру сквозь дверной проем — в соседнее измерение. Стены превратились в болезненно серые облака, населенные некими неуловимыми сущностями; их темные образы лишь на мгновение проступали в клубящейся мгле, рябили, дразнили. В меня как будто вселились измученные духи бесплотных тварей, одновременно живых и мертвых — им был нужен посредник, чтобы выразить через него свою бесконечную, безбожную боль.

Изо рта Барта потекла эктоплазма. Она выходила кусками, похожими на толстых личинок, которые разбегались по всем четырем углам. Увеличиваясь числом и размером. Зрелище отвратительное — но при этом оно завораживало. Испорченная смесь вуду, черной магии и экзорцизма. Комнату погрузилась в клубящийся сумрак. Молочный туман. Мы повалились на пол, ошеломленные, в полном оцепенении. Прижимаясь друг к другу. В отчаянии. В страхе, что нас засосет в этот вихрь, в эту сточную трубу для потерянных, неприкаянных душ, которые сами, наверное, уже не помнят, кем они были раньше. Перед нами раскинулся бесконечный лимб.

Бегу к окну. Распахиваю его настежь. Впустить свежий воздух — разогнать атмосферную тину. Размагнитить электрические поля. Прохладное дуновение соленого ветра прошивает воздух, вязкий, как гной. Сгущенная энергия вытекает наружу. На улице пусто и тихо. Слышится только единственный выстрел — отражается эхом от мокрой дороге. Мы пригибаемся. На всякий случай. Через пару секунд раздается сирена. Снаружи все черно-белое. И лишь карусель света — красная. Наша болезнь заразна.

Выходные прошли в сексуальной нирване. Вокруг не было ничего, только горячечное сладострастие, только порывы свободной плоти, не ограниченной никакими условностями. Потустороннее единение, открывавшее перед нами божественные порталы, проходя сквозь которые, мы исчезали из этого мира. Исчезали на несколько дней. Было никак не возможно вернуться к отсчету времени — из этого запредельного света, исцелявшего нас после приема слабительного для души.




Семестр закончился. Я возвращалась в Новый Орлеан. Мне не хотелось уезжать от Барта. Но я все еще жила с Эдди. Придется сказать ему, чтобы он уходил. Пора двигаться дальше.

Барт позвонил мне через неделю. Он ушел из института, бросил работу. Сосед по квартире не пускает его домой. Грузный скульптор-латинос, перманентно укуренный дурью. По его глубокому убеждению, если ты занимаешься магией, пусть даже и подсознательно, ты рискуешь свихнуться. Что и случилось с Бартом. То есть, это сосед так решил. Он даже не сомневался, что Барт кончит в дурке. В отделении для буйно помешанных. Он боялся его, за него. Боялся того колдовства, которое мы учиняли. Так что он вышвырнул Барта из дома. Сам же Барт убедил себя с маниакальным упорством, что состояние у него приближается к критическому: химический дисбаланс, гипогликемия, пограничная шизофрения. Нейрохимические передатчики зашкаливает от электричества в атмосфере. Сан-Франциско вибрирует от электрических возмущений. Еще один город, географическая специфика которого взвинчивает атмосферу. Нарушение равновесия плохо действует на чувствительную душу.

В общем, теперь Барт жил на улице. Самозваный мученик с комплексом Христа превратился в городского шамана. Там, где он раньше ходил, проповедуя людям, как отыскать путь к богам у себя внутри, сейчас он ходил просто так — среди безбожия и вездесущего зла, что таится на каждом углу. От которого не укрыться. Его единственная защита — отвертка в кармане плаща. Я послала ему билет до Нового Орлеана. Изнывая от предвкушения.

Едва он вошел ко мне в дом, порталы открылись вновь. Наша объединенная химия осветила всю комнату мягким светом, по углам заплясали янтарные радуги. Мы отметили наше воссоединение восхитительным сексом, продлившимся не один час. Его приговор на безбрачие, которое он соблюдал целых четыре года под бдительным оком церкви, отменился уже навсегда. Он был безумным любовником, необузданным, бешеным. Развращенный священник, благоговейный адепт, опытный завоеватель. Заключенный в юном и хрупком теле чокнутого художника, отравленного парами аэрозоли. Опьяняющее сочетание.

Время исчезло. Дни сливались в один долгий день. Алхимия бесконечного новоорлеанского лета, колдовской восторг. Броски вперед и назад во времени. Пейзажи духа — как поле битвы, где уже отгремевшие войны когда-нибудь грянут снова. Возвращение в прошлые жизни, к радостям и печалям, победам и поражениям, которые мы переживали вновь. Божественная пытка.

Наш психоз обострился. Неодушевленные вещи светились внутренним светом. История упорно стремилась себя повторить. Видения текли непрерывным потоком. Мы оба теряли себя. Теряли последнюю связь с реальностью. Барт обвинял меня в том, что я что-то подмешиваю в еду. Украдкой травлю его кислотой, мескалином, грибами, цианидом. Я призналась, что часто приправляю еду соками своего тела. Кровь, моча, слизь, секреции. Старый каджунский рецепт. Если кормить собаку собственным потом, то ее очень легко приручить. То же самое — и с людьми. Практикуется многими соблазнительницами. Но я сомневаюсь, что это вызывает галлюцинации.

Мы попали в ловушку своего собственного вуду. Трахались пять-шесть раз в день. Слишком взвинченные, чтобы спать. Слишком разгоряченные, чтобы есть. Иссушенные, обезвоженные. Наши тела — грязные марионетки, и кукловод остается в тени, не обнаруживает себя, и продолжает держать нас в мистическом парнике сладострастия, безумия, экстаза. Заставляет нас драться друг с другом, с самими собой и другими, которые тоже мы — с нашими многочисленными "я", которые хотят завладеть нашей силой. Драться, чтобы сохранить рассудок.

Мы оба забыли, кто мы на самом деле — каждый день, каждый час мы превращались в кого-то другого. Как будто где-то сломался пульт дистанционного управления, и мы постоянно переключилась с канала на канал, периодически застревая в очередном отречении бывшего проповедника, отказавшегося от сана, который множество раз обернулся кругом и вернулся на кафедру, дабы прочесть еще одну проповедь в глухие уши. Барт пытался меня предостеречь, но я не слушала. Я была слишком упрямой. Мы оба сошли с ума.

День— деньской -непрестанная битва. Слепое буйство стихий. Окна дрожали. Книги загорались. Фотографии рвались. Шкафы и столы тряслись, высыпая свое содержимое на пол — беззащитные кучки вещей, поврежденных вторжением сверхъестественных сил. Враг внутри бушевал и метался. Спасения не было — ни от себя, ни друг от друга. Ожесточенный экзорцизм лишь подогревал наше общее умопомешательство.

Я вызвала полицию. Я всерьез вознамерилась застрелить Барта и застрелиться самой до того, как они приедут. В тридцать три года я тоже страдала от комплекса Христа. Убедила себя, что это была кульминация моего жалкого Трипа в Смерть: мое время пришло, мне пора уходить. И я пошла. То есть, поехала. В благотворительную психиатрическую больницу. Чтобы определить туда Барта. Пока мы с ним не поубивали друг друга. У него развился маниакальный психоз: он пребывал в твердой уверенности, что наши с ним злоключения — это сложный перформанс, который ставится без сценария, записывается на видеопленку и транслируется в эфир одновременно по радио и телевидению. Может быть, так все и было. Начальные титры, шизоидные каракули-граффити… «The Animals» стонут: «Есть один дом в Новом Орлеане…»

Копы проводили нас до больницы. В регистратуре кого только не было. Алкоголики, наркоманы, больные с маниакально-депрессивным психозом, жертвы кислотных катастроф. Старики и старухи, которым некуда больше податься. Спасаются здесь от послеполуденного зноя.

Новый Орлеан по природе своей — болото. Ядовитые испарения поднимаются от грязных лужиц вонючей воды, окружающих город по периметру. Из-за сильной влажности воздуха вся отрава скапливается у поверхности земли. Гниющие растения испускают пары углекислого газа. Центр города весь пронизан токами электричества, на электричестве ездят трамваи, развозя затхлые души, запертые в телах, отравленных жирной и острой пищей, плохой экологией и дурной наследственностью. Подземные и надземные кабели образуют силовой щит, не дающий негативной энергии вытекать за пределы его изначальной полярности. Новый Орлеан. Рассадник болезней, вирусов, безумия и тяги к саморазрушению.

Я не могла наглядеться на Барта. Таким красивым он не был еще никогда. Руки в наручниках — за спиной, грязные босые ноги, джинсы низко на бедрах, голая грудь. Он расхаживал по вестибюлю и общался с другими потенциальными психами, одержимыми желанием либо стрельнуть сигаретку, либо пополнить запасы лекарств; многие утверждали, что они здесь не лечатся, а просто пришли проведать друзей.

Я заполнила все необходимые бланки в регистратуре. Барт был уверен, что я тоже вписываюсь в психушку. Может, и стоило. Потом нас проводили в приемный покой. Там Барта усадили в древнее инвалидное кресло, которое скрипело и дребезжало при каждом движении. Усадили и привязали. Воздух в приемной был спертым и душным. Пахло кислым дыханием и застарелым потом. Народу было — не протолкнуться. Периодически кто-нибудь разражался долгим припадком бессвязной бредятины. Истерический смех сменялся крокодиловыми слезами. Сбивчивые монологи, почти шекспировские — по накалу страсти. Наплывы неуютной тишины. Лицевые тики. Вульгарные жесты. Непристойная брань.

Я поняла, что надо его выцеплять отсюда. Но когда ты уже оказался в приемной, чтобы выйти наружу, обязательно нужен пропуск — иначе вооруженный охранник за стальной дверью даже не станет с тобой разговаривать. Нас пригласили в кабинет к врачу. Врач был похож на рептилию — весь как будто покрытый чешуей, такой же дерганный и надломленный, как и его пациенты. Он извинился. Сказал, что диагноз он сможет поставить только в понедельник. То есть, через два дня. Сейчас его смена закончилась, и у него просто нет времени, чтобы заняться нами. Пусть пока Барт полежит у них, отдохнет.

Я запаниковала.

Бросилась к двери, закрыла ее на ключ. Чтобы никто не вошел в кабинет, и чтобы доктор не вышел. Попросила его меня выслушать. Я ошиблась. То, что я приняла за безумие, невменяемость, шизофрению — это просто истощение. Упадок сил. Недоедание. Аллергическая реакция. Стресс. Я объяснила врачу, что Барт рос без отца, и что его с детства мучили кошмары — и во сне, и наяву. Его мать подрабатывала ночным сторожем на кладбище, так что ему через ночь приходилось оставаться совсем одному в квартире. Вот отсюда и начались все страхи. Ему слышались призрачные голоса, мерещились странные огоньки. Ему казалось, что кто-то стучится в окно. Он боялся, что мама уже не придет — бросит его насовсем. И вот теперь, когда Барт приехал совсем один в незнакомый город, он слегка растерялся, и на него снова обрушились эти страшные воспоминания из детства. Этот парализующий страх, что его бросили навсегда, что он совсем никому не нужен. Плюс к тому, ненависть к отцу, которого у него не было; и ко всем своим новым «папам», которых мама периодически приводила домой. Плюс к тому, бунт против всяких авторитетов. Тем более, что в последнее время он столько всего пережил. Лучший друг выгнал его из дома. Несколько дней он почти ничего не ел. И старался не спать, потому что боялся, что на него нападут во сне. Ему нужно всего лишь как следует отдохнуть. Нормально поесть. Прийти в себя. Я пообещала, что если мне разрешат забрать Барта домой, я позабочусь о том, чтобы все у него было в порядке. Ну, пожалуйста. Под мою ответственность. Доктор слишком устал, чтобы спорить — тем более что меня, вообще, переспорить трудно, — и пусть с неохотой, но все-таки отпустил Барта со мной. Мы бросились к выходу. Бред сумасшедшего.




24


Годы, растраченные на злобные обвинения, горькие упреки, близорукие монологи. Потом — инфернальная тишина. Густой, кислый воздух висит, как петля — непристойно болтающаяся петля. Здравый смысл тонет в приливах крови. Потом — смещение. Полые формы. Вихрь засасывает, поглощает. Когда я в таком состоянии, со мной разговаривать бесполезно.

Раз за разом, каждый раз — с новым мужчиной, я зависаю в бесконечных пустых разговорах, практикуюсь в искусстве ходить кругами. Наверное, из-за своей упрямой неспособности признать что-то кроме самого разоблачающего. Самого уличающего. Мужикам, как правило, не нужны откровения. А я могу все признать, ВСЕ. Кроме того, что я в чем-то была не права. Или в чем-то была виновата. Я знаю, что я была не права во многом. Но я никогда этого не признаю. Никогда. И я не помню, чтобы хоть раз я себя ЧУВСТВОВАЛА виноватой. Такого не было НИКОГДА. Хотя я знаю, что я виновата. Почти во всем.

Я ни разу не проиграла в споре. А если бы проиграла, то никогда бы в этом не призналась.

Меня называли припадочной, социопаткой, безбашенной идиоткой, психбольной, сумасшедшей, ненормальной, безумной, бессердечной, сукой, пиздой и блядью, бесстыжей сукой, шизофреничкой, маньячкой… злой, холодной, расчетливой, инопланетным роботом. «Мои» люди: те, кто меня любил, или говорил, что любит, или думал, что любит. Хотя, скорее всего, они меня даже не знали. Меня НАСТОЯЩУЮ. Они знали лишь то, что я позволяла им знать. И не более того.

Я была искренней и открытой, любящей, чуткой, отзывчивой, щедрой и великодушной, всегда готовой поддержать человека, отдать ему всю себя. То есть, когда я не была сумасшедшей шизофреничкой, социопаткой и бессердечной пиздой, наделенной невероятной способностью постоянно меняться. В любое время. В любых обстоятельствах. При любом раскладе.

Я так хорошо научилась делить на отсеки всю свою жизнь, во всех ее проявлениях, что даже сама иногда упускала из виду большие куски себя. Провалы в памяти — как черные дыры, где исчезали целые периоды, целые годы. Как будто их и вовсе не существовало. Как будто я вообще не жила — до этой самой минуты. Жизнь и смерть — как взвесь в душном воздухе, в этих четырех стенах, что окружают меня сейчас. Время исчезло, а вместе с ним стерлись и все последние тридцать лет. Я могу вспомнить обратный поток истории, но не свою жизнь.

Настроение у меня может измениться буквально за долю секунды: вдох — выдох. И это новое настроение может длиться мгновение, а может — и годы. Бывают дни, когда каждая новая фраза, каждое слово и каждый слог звучат как отдельная песня с нестройной мелодией и рваной гармонией. В такие дни одно-единственное слово может вызывать цепную реакцию, и начинается долгий горячечный разговор, непримиримое столкновение с соперником или партнером, с давним любовником или с кем-то почти незнакомым, с которым вы просто собрались потрахаться, и каждый видит во мне что-то свое, у каждого есть свое собственное представление обо мне.

Очень часто в ту долю секунды, когда у меня меняется настроение, я навсегда теряют интерес к пассивной жертве, которая спровоцировала появление этой другой, совершенно несопоставимой личности. Разумеется, больше всего меня привлекают мужики, которые сами страдают от критических адреналиновых перегрузок, химического дисбаланса, частых смен настроения; которые тоже заражены маниакальной неспособностью к постоянству. Эта игра — как танец двух боксеров, ведущих бой с тенью. Отчаянный бой. Каждый пытается пережить самого себя, в его многочисленных трещинах и изломах, и при этом еще — победить и сломить непреклонного и беспощадного оппонента, который плюется в ответ точно таким же почти смертоносным ядом такой же расшатанной и отравленной психики.

Вампиризм, от которого я всегда рьяно открещивалась, даже когда меня тыкали носом в обглоданные остатки моей последней добычи, еще подрагивающей в предсмертной агонии.




Меня стало пугать мое собственное либидо. Мои ненасытные аппетиты, извращенные желания, постоянный зуд — зверь, всегда бьющийся в двери. Вечные поиски безымянных, безликих незнакомцев. В надежде найти того — одного, десятерых, сотню, — кто сумеет унять этот гложущий голод, утолить эту невыносимую жажду. Того, на ком изнурительный поиск — еще и еще — наконец, прекратится.

Я была сексуальной хищницей, с одной только потребностью — в пище. Я охотилась, чтобы насытиться. Чтобы найти, наконец, кого-то, кого угодно, кто даст мне именно то, что мне нужно. Вечный, неутолимый голод. Истреблять, поглощать, обладать — отбирать у них то, что напоминало мне в них себя. Негасимое свечение, крошечная точечка на радаре — мертвая звезда, призрак которой будет вечно отбрасывать тень. Я тщетно искала себя, с готовностью исчезая в других.

Никто за тебя не заполнит твою внутреннюю пустоту. Только ты сам. Но понимаем мы это только тогда, когда, неразборчивые и жадные, забьем под завязку ненужным, бессмысленным хламом все отверстия, все дырки, все бреши. Конченые люди. Отбросы. Человеческий мусор. А голод по-прежнему гложет тебя изнутри, и особенно, если предмет вожделений представляется смутно, навеки неуловимый. Голод не утолит ничто. В сексе, в еде, в наркоте. И ты скармливаешь ему в невозможных количествах бесполезную стимуляцию, информацию, тривиальные фразы, случайные связи, бессвязные факты и образы. И бесчисленные поебки, о которых ты забываешь уже назавтра.

И чем больше сжираешь… тем больше хочется. Замкнутый круг постоянной неудовлетворенности. Когда ничто тебя не насыщает. Даже в снах.

Сны были как бредовые припадочные галлюцинации. Сплетение изломанных рук и ног в корке запекшейся крови. Маньячная оргия, когда сотни тел сцепляются друг с другом как будто в замедленной съемке — ретроспективные эпизоды плохого кислотного трипа, гибрид Босха и Банди. Шрамы и синяки расходятся, как варикозные вены, под черным светом. Призраки всех, с кем я трахалась, хлынули, как наводнение, выходящее из берегов памяти.

История, низведенная до тысячи кадров, разметавшихся в воздухе, как разрозненные фрагменты с порванной пленки в старом кинопроекторе. Вглядываешься в мелькание образов, напряженно пытаясь вспомнить — пытаясь узнать. Пытаясь вырваться из этого замкнутого пространства, где время тлеет.

Мне так хотелось сбежать из тюрьмы истомленной плоти, растаять в млечном сиянии: в глазах — туман, в голове — ни единой мысли. Впасть в перманентную амнезию, в кататонию, где нет никаких обязательств — врагов свободы. Где нет ни снов, ни памяти, ни видений. Где можно забыть — навсегда. Забыть все слова, лица, кошмары. Но я не могла. Не могла забыть. У меня слишком хорошая память. Я помню каждый нюанс, каждую деталь. Здравый смысл заставляет меня вспоминать — все самое мерзкое, самое отвратительное. Здравый смысл требует очищения. Искупления. Мне надо выдавить из себя все отравленные мысли, все скверные поступки, все злые намерения — всю заразу. Иначе болезнь обострится. И я умру.

И еще я боялась, что Смерть ждет на подхвате. И когда жизнь закончится здесь, она тут же продолжиться там. Бесконечная полоса препятствий. Забытое богом пространство, где тоже не будет прощения пропащим душам. Разбитый вдребезги сон наяву, где воплощаются все твои самые худшие страхи. Гнетущая и унылая панорама, где даже Смерть не приносит покоя и избавления, потому что все то, что ты делал не так, снова вернется и будет тебя терзать. Как будто борьба никогда не кончается. Как будто покоя и мира не будет уже никогда. Хотя мир и покой мне чужды по природе. Природе зверя.

Мне было страшно. Я боялась, что отражения сотни тысяч жизней, разлитых по океану истории, все-таки накроют меня с головой, и я утону. Я была крепко завязана на невидимых годовщинах, которые отмечали все, что было мной; всех, кого я знала. Всех, кем я была. Но этого все равно было мало. Почему-то я себя чувствовала отчужденной от своих собственных переживаний, когда эти волны захлестывали меня, размывая границу между реальностью и фантазией. Между прошлым и настоящим. Между моей собственной жизнью и тысячей других жизней, которые я истребила — потребила — в мечтах и кошмарах.

Мне надо было перепрограммировать себя. Настроить защиту против себя же. Изобрести для себя ритуальное очищение. Избавиться от блуждающей порчи — не моей. Тех, других. Пришло время для детоксикации. И не только от алкоголя, секса и наркоты, но и от требовательных пиявок, которым всем от меня что-то надо — чтобы я вылечила их болячки. От своего собственного неуемного распутства. Пришло время выявить и прижечь самую главную рану. Искупить первородный грех — причину моей болезни.

Научиться, как заменить Это, Их, Хочу, Боль, Ярость, Печаль, Потерю на Исцеление, Силу, Мудрость, Осуществление, Удовлетворение.




Я решила закрыться в доме и вообще никого не видеть. Добровольное заключение. Вынужденная изоляция. Годичный отпуск. Отступление в себя. В себя во множественном числе. Прятки в зазеркалье. Зеркало стояло в ногах кровати. Искаженные отражения уходили в кривящуюся бесконечность. Я была одержима своим отражением; миллион перекошенных статуэток, все черты чрезмерно преувеличены, каждый изъян — словно новый деликатес. Трепетное изумление перед способностью тела к обновлению. К регенерации. Каждый добровольный оргазм — как упражнение на продление жизни. Я дала полную волю своему нарциссизму, восторженно созерцая скульптурную форму женского тела.

Я начала понимать, сколько энергии я безрассудно проматывала на других. То есть, на мужиков. На мужиков, неспособных понять, что мне всегда будет хотеться большего, чем они могут мне дать. Большего, чем вообще справедливо требовать. Мне всегда будет хотеться чего-то такого, что не даст мне никто — даже если он будет знать, как. Потому что мне были нужны не они. Мне нужна была я. Мне надо было вернуть себе то, что могла бы вернуть только я — себя. Способность получать удовольствие. Я просто использовала мужиков, чтобы стимулировать себя. Стимулировать этот необходимый выброс адреналина, так чтобы мне все-таки вставило и унесло высоко-высоко. Стимулировать этот белый слепящий свет, которым сопровождается каждый оргазм. Этот божественный взрыв, который проходит сверкающей рябью через все тело, и ты понимаешь, что ты действительно жив. То есть, по-настоящему жив.

И что когда-нибудь ты неизбежно умрешь. Но разве Смерть — это не наивысший оргазм, возвращение в тот потусторонний космос, который действительно произошел от Большого Взрыва, ослепительной вспышки в предельном хаосе, и резонанс этого взрыва отдается в вибрациях, которые мы так отчаянно тщимся воспроизвести во всем, что бы мы ни делали. В каждом вздохе. В каждом оргазме. Сымитированном или подлинном — все равно.

Я всегда была очень тщеславной. И только тщеславие меня спасло. Не дало мне сойти с ума. Не дало выпасть за борт. Я во всем доходила до крайности — в страсти, в жадности, в ненасытности. Но я всегда знала, когда надо сказать себе «хватит». Когда надо сдержаться. Я всегда знала, где надо остановиться, чтобы все-таки не свалиться в волчью яму ненависти к себе, пагубного привыкания и депрессии.

Меня окружали больные люди, страдавшие маниакально-депрессивным психозом, которые методично добивали себя первым же оружием, подвернувшимся под руку. Водка, виски и пиво, кокаин, травка, колеса, кислота, стимулянты, депрессанты, антидепрессанты, препараты промежуточного действия. Я тоже ни в чем себе не отказывала. Я все это попробовала. Но ничто меня не взяло. Ничто не вцепилось в меня мертвой хваткой.

Меня окружали люди, опьяненные забвением. Опьяненные Смертью. Люди, крепко подсаженные на что-то, но старавшиеся избегать тошнотворного противоборства — наркомана с наркотиком. Я была одержима сексом. Этим взвихренным электричеством, что проходит сквозь кости и мышцы и разворачивается вовне — на дюймы, футы и мили от поверхности кожи. Возбуждает зуд во внутреннем космосе. Повышенное кровяное давление, учащение пульса. Поверхностное дыхание, когда мозгу уже не хватает кислорода. Удушье. Моя одержимость, моя зависимость — внешний источник питания; заряды энергии, которую я потихоньку тянула из душ ни о чем не подозревавших жертв.




ОБ АВТОРЕ


Согласно пословице, быть — это значит быть загнанным в угол. Но Лидия Ланч (родилась в 1959 году) не позволяет загнать себя в угол. Все ее работы — кстати, ей всегда хватало такта не называть их искусством; хотя, на мой скромный взгляд, то, что делает Ланч, вполне претендует на звание искусства, во всяком случае, больше, чем то, что делают многие так называемые художники, — они о том, как выцарапать себе кусок личного пространства. Выцарапать и защитить. Будь то музыка, кинематограф, перформансы в жанре spoken world (мелодекламация), литература, фотография или боди-скульптура — все ее работы пронизаны одержимым стремлением проникнуть в самую суть вещей, отрыть некую истину, которую она тут же и без колебаний вытаскивает на всеобщее обозрение, независимо от того, насколько она, эта истина, безобразна и разрушительна. Потому что Лидия Ланч всегда работает с тем, что она знает лучше всего. Ее материал — это она сама и ее столкновение с миром на полном ходу. Ее откровения — это «Уличающие доказательства»; такое название она сама выбрала для своего сборника мелодекламационных отрывков (1992; издательство Lasp Gasp). Но даже если Лидия Ланч признает себя виновной во всем, это вовсе не из-за раскаяния, угрызений совести или некоего католического порыва к искуплению грехов. Скорее, это идет от признания своей ненасытной тяги — рожденной из той жестокости, которую ей довелось претерпеть, — к новому опыту; этот опыт проходит сквозь музыку, слово, художественный образ и получает катартическое выражение. Это — как способ общения со своими собственными демонами. Но самое главное, Лидия Ланч нашла способ, как придать этому опыту смысл. Как написано в «Парадоксии», третьей книге Лидии Ланч, именно тяга к самовыражению и заставляет ее сбежать из дома в Нью-Йорк. Тогда ей было 14 лет, и у нее не было ничего, на что можно было бы опереться — ничего, кроме ярости и ума. В конце 70-х она играла на гитаре и пела в группе «Teenage Jesus The Jerks», очень влиятельной в свое время No Wave команде, которую Ланч сколотила на пару с Джеймсом Ченсом. Именно тогда она впервые провозгласила о своих враждебных намерениях по отношению ко всем и вся. "Teenage Jesus " явили миру новое евангелие, которому Лидия всегда оставалось верной — если Лидия говорит «нет», это значит нет, и она не берет своих слов обратно. Другие музыкальные проекты Лидии Ланч: группы «Eight-Eyed Spy» и «13.13», альбом в жанре дум-кабаре «Queen of Siame», сотрудничество с «The Birthday Party», Джимом Тируэллом, Роландом С.Хаувордом. Она так же писала сценарии и снялась в нескольких фильмах, в частности — в двух лентах Ричарда Керна, «The Right Side Of My Brain» и «Fingered», которые теперь признаны классикой андеграунда.

В начале 80-х Ланч отказалась от музыки в пользу чистого «голого» слова. Ее кассета в жанре spoken world «Лидия Ланч без цензуры» — выпущенная под собственным лейблом «Widowspeak Production», основанным для продвижения собственных работ, а так же творений единомышленников, — открыла новую форму конфронтационного перформанса. За ней последовало еще несколько музыкальных и мелодекламационных проектов, в том числе — и в сотрудничестве с Хьюбертом Селби младшим, Генри Роллинзом и Доном Баджема. Ее самый странный «литературный» проект состоялся в 1988-м году — хард-кор проект «Harry Crews», совместно с Ким Гордон из «Sonic Youth». В 1990-х Лидия возобновила творческое сотрудничество с поэтом и певицей Эксен Сервенка, экс-вокалисткой "X". Они выпускают мелодекламационный CD «Rude Hieroglyphics». Их первая совместная работа, сборник стихов «Adulterers Anonymous», вышла в 1982-м году в издательстве «Grove Press». Плюс к тому у Лидии Ланч была своя художественная мастерская в Сан-Франциско, и у нее прошло несколько выставок фоторабот, боди-скульптур (воссоздававших ее собственное тело) и шкатулок вуду.

— Я теперь меньше сержусь, чем в 13 лет? — говорит Лидия Ланч. — Нет. Я теперь сержусь больше? Нет. Я теперь больше знаю и понимаю? Да.