Дважды два
Леонид Андреевич Чикин


Леонид Чикин, известный широкому читателю как поэт, неоднократно путешествовал с отрядами Сибирского отделения Академии наук СССР по Северу и Дальнему Востоку. Впечатления от этих экспедиций и легли в основу предлагаемых читателю рассказов и повести.


Леонид Чикин

Дважды два


Звено в цепи


Третьи сутки они просиживали жесткие кресла в конторе поселкового Совета, а Трубников ничего не мог сделать для того, чтобы ускорить вывозку своего небольшого отряда в Вайлен. Да и что он мог? Побережье Ледовитого океана — не пригород, на автобус не сядешь, такси но поймаешь. От Нукана до Вайлена — час пути на вельботе, но бригадир нуканских зверобоев, плотный крепыш Анатолий, на все просьбы начальника неизменно мотал головой:

— Не… Сами не поплывем. Если директор вызовет нас в Вайлен, мы и вас прихватим. А сами — не…

Директор не вызывал Анатолия к себе. Отряд сидел в Мукане. Время шло. А им еще предстояло перебазироваться к югу от Вайлена, на побережье Берингова моря.

К концу третьего дня бесцельного сидения бригадир зашел в поссовет, где Трубников от нечего делать резался в карты с коллекторами Пашей и Андреем.

— Собирайтесь, — с порога сказал бригадир. — Трактор идет в Вайлен. Зарплату привезти надо. Вас прихватит.

— А мы на кабину сядем или на радиатор? — хмуро спросил Паша.

— Зачем радиатор? — спокойно ответил Анатолий. — Прицеп есть. А к ночи из Вайлена трактор пойдет на Берингово. Вас могут взять, я говорил по телефону. К конторе совхоза подъезжайте, Копытина Костю спросите. Он едет туда зверобоев снимать.

— Почему — ночью? — удивился Трубников.

— Трактора заняты.

Через полчаса у поссовета затарахтел трактор с санями, напоминающими ящик, с трех сторон обнесенный дощатыми бортами. Заднего борта не было.

— Ну и коняга! — восхитился Паша. — Чистокровный арабский скакун. А коляска?! Просто царский экипаж!

Тракторист, широкоскулый чернолицый чукча Валерий, одет по-летнему: легкий пиджачок, на голове — модная курортная кепочка.

— Не замерзнете? — спросил Трубников. Сам он уже успел натянуть на себя полушубок, шапку, рукавицы. Север все же. Да и дело к ночи. Так же принарядились его коллекторы.

— Не… — протянул Валерий. — В кабине тепло. Поехали? А вы застегнитесь. На перевале холодно, дует.

— Это при нашей-то скорости? — усмехнулся Паша. — Аж ветер в ушах свистеть будет.

На выезде из поселка в ящик вспрыгнули на ходу двое ребят тоже в летней одежде и даже без головных уборов. На тюки и мешки они не полезли, стояли на полозьях саней, на внутренней стороне ящика.

— Прокатиться решили? — спросил Трубников.

— Не… С Валерием.

— Ясно. На каникулы, значит, приехали?

— Ну да.

Ребята оказались неразговорчивыми. Молчали и геологи. Тесно прижавшись друг к другу, они сидели у переднего борта саней. Низкое солнце слепило глаза, но почти не грело. Ветра, который обещал Валерий, не было. Трактор, сдирая тонкий слой почвы с вечной мерзлоты, медленно и упорно взбирался на пологий длинный склон горы. Все дальше оставался Нукан, все меньше казались домики поселка, все шире и просторней открывалась перед ними тундра. Огромнее становился океан, но мере того как поднимались они все выше и выше. Когда, преодолев подъем, трактор, скрежеща гусеницами но оголенным камням, пополз по ровному плато перевала, слева открылась другая водная гладь — Берингово море.

На вершине трактор остановился, Валерий вышел из кабины, закурил, ожидая выбирающихся из ящика геологов.

— Эго и есть Вайлен, — сказал он, протягивая руку вперед.

Закрытый от солнечных лучей горой, на которой они стояли, вдалеке на узкой косе лежал поселок. Слева от него — бескрайняя гладь Чукотского моря, справа — лагуна, соединенная с морем узкой горловиной — пильхином. За поселком — гора, еще освещенная скупым северным солнцем.

— Так его же, пильхин ваш, перепрыгнуть можно, — сказал Андрей.

— Он не узкий, — обиделся Валерий, — Метров сто в ширину. От него до Вайлена еще километра три. А вы на Берингово вон по той горе поедете, — он указал на склон, освещенный лучами, — Сначала на гору, а потом все вниз и вниз. Костя вас повезет.

— А мы успеем? — спросил Трубников. — Без нас трактор не уйдет?

— Успеете, — заверил Валерий. — Мы быстренько докатим.

— А как же ты, Валерий, через пролив? — удивился Паша. — Или кассир ждет тебя на этой стороне?

— Не… На той. Кто-нибудь рыбачит там. Перевезут меня.

— А нас? — вдруг всполошился Андрей. — Мы как переправимся?

— И вас перевезут. Трудно, что ли. Здесь у нас люди такие, всегда помогут.

Трактор с санями осторожно полз вниз к лагуне. О холоде Валерий не напрасно говорил: ветер дул теперь навстречу, и за дощатыми бортами ящика-саней нельзя было спрятаться от него. Он проникал всюду: под полушубки, под шапки, под рукавицы. Мерзли руки и лица. Легко одетые парни поочередно перелезали по прицепу греться в кабину. Один посидит в тепле минут пять, потом другой его сменяет.

Со склона Трубников ясно видел пролив, дощатую будку на том, вайленском, берегу, две машины и людей, укрывшихся за машинами от ледяного ветра. Издалека пильхин казался спокойным и маленьким ручьем.

Но когда трактор загрохотал по ровному безветренному месту, пильхин предстал перед ними иным: начался отлив, воды лагуны через горловину стремительно стекали в океан, со стороны которого пенно и шумно накатывалась на серый галечник холодная, перемешанная со льдом, прозрачно-зеленая волна.

Приглядевшись внимательно, Трубников увидел то, что его больше всего сейчас интересовало: на этом берегу, на полкорпуса вытянутая из воды, стояла лодка. Корма ее осела под тяжестью мотора. Рядом — палатка, у палатки горел костер, вокруг — трое людей, чуть поодаль на галечнике лежала другая, резиновая лодка.

Значит, переправа обеспечена, не надо распаковывать и накачивать свою пятисотку. Да и что такое пятисотка но сравнению с моторной? На моторе — три-четыре рейса, ни больше. Полчаса времени. Успеют они к трактору неизвестного Кости Копытина, выберутся еще сегодня из Найлона и к утру, если ничего не случится в пути, будут на побережье Берингова моря.

Конечно, Валерий из кабины еще раньше заметил людей у костра: он вел трактор к ним. У самой кромки горловины он развернул машину, провел метров сто вдоль берега, подальше от ужинающих людей, и выключил мотор. Все — из кабины и из саней — сошли на твердую землю.

— Вон меня кассирша ждет, — сказал Валерий, показывая на противоположный берег. — Во-о-н, за машиной стоит. — Он сложил ладони рупором, закричал: —!)со-е-ей! — И замахал руками: вот, мол, где я, сейчас приплыву. Фигура у машины повторила его движение: вас поняли, ждем, — Лодку надувать надо, — продолжал Валерий. — Где она у вас?

— Так вот же наш начальник пошел договариваться, — указал на удаляющегося от саней Трубникова Андрей. — Подожди.

Валерий почему-то с сомнением покачал головой и снова, на этот раз озабоченно, произнес:

— Ждут. Плыть скорее надо. А с шофером, который кассиршу привез, я договорюсь, он вас прямо к конторе подвезет.

Люди на том берегу тоже видели, как один человек шел к костру, где сидели хозяева лодок, и, конечно, думали, что сейчас Валерий на моторе к ним приедет.

А Трубников шел к костру. Он знал, что за его спиной Паша и Андрей разгружают сани, складывают вещи и снаряжение у берега, прикидывают, что взять первым рейсом и сколько раз придется переправляться через нильхин.

Было десять часов вечера. Солнце, скрытое горой, еще не успело нырнуть в океан. Его лучи подсвечивали водную гладь сбоку, отчего пенные валы у берега казались грознее, выше и красивее.

За многие годы экспедиций Трубников приучил себя и своих подчиненных к идеальному порядку в лагере. Поэтому его взгляд мгновенно отметил, что палатка поставлена под высоким двухметровым берегом — это хорошо! — но укреплена кое-как, брезент трепыхался на кольях, будто белье на веревках; за палаткой валялись чехлы от спальников; у земляного берега, чтоб не попал песок в стволы, стояли карабин и ружье.

Трое у костра сосредоточенно хлебали каждый из своей посудины уху: пахло свежей рыбой.

— Добрый вечер!

Двое кивнули, продолжая есть, а третий, самый молодой, не донеся ложку до рта, приветливо посмотрел на Трубникова и один за всех ответил:

— Здравствуйте.

Трубников оглядел их. Двое в возрасте, третий — почти мальчишка. Один из старших — тонкий, длинный, как Дон Кихот, второй — словно Санчо Панса, — коротенький, толстый, не успел еще живот растрясти в длительных походах.

— Тоже экспедиция? — спросил Трубников.

Дон Кихот быстро, между делом, взглянул на него, буркнул неприветливо;

— Да. А что?

— Коллеги, значит. Чем занимаетесь?

Дон Кихот, шаря ложкой в котелке, криво улыбнулся, посмотрел на Трубникова с чуть прикрытым этой улыбкой презрением. Ну, только что слов не произнес: «Коллеги! Всякий, напяливший на себя экспедиционное обмундирование, уже коллега…»

Оруженосец пожал плечами: мне, мол, все равно, коллеги или нет.

И только мальчишка сказал коротко и гордо:

— Мы — гляциологи!

Трубников по его тону определил, что мальчишка — вчерашний школьник, по знакомству попавший в экспедицию, что о гляциологах он несколько недель назад не иная не ведал, но вот сейчас, помогая им таскать приборы и вещи, причисляет себя к людям науки. На следующий год поедет с другой партией, будет говорить; «Мы — геологи…»

— Большая просьба к вам, товарищи, — сказал Трубников, — Переправьте нас на ту сторону. Груза на три рейса, не больше. Нам через час надо быть у конторы совхоза.

Мальчишка быстро поднялся с галечника, не выпуская ложку из рук. Его движение Трубников расценил как готовность немедленно помочь им переправиться на противоположную сторону. Дон Кихот быстро взглянул на него, потом — на Трубникова, ответил:

— Ха! На три! На этой посудине и одного рейса невозможно сделать.

— А что за причина?

— Один бог знает, — на этот раз ответил Санчо Панса. — Мотор барахлит. Перебирать надо.

Мальчишка стоял, переводя взгляд с одного на другого. Потом сел. Его ложка застучала по котелку.

— Может, помочь? Мои ребята разбираются в моторах, — предложил Трубников.

— Мы и сами разбираемся. Короче: сожалеем, но… Беден же ваш институт — на побережье работаете без лодки. У нас вот на троих две.

Трубников не стал говорить, что дело не в лодке, а во времени, да и зачем повторяться, мотор от его слов не заработает.

— Ну извините за беспокойство, — сказал он и, не оглядываясь, зашагал к трактору.

— Что в первую очередь грузить? — весело встретил его вопросом Паша.

— В первую очередь доставайте нашу лодку и насос,

— Не дали, значит, — зло сказал Паша, — Вот котелочники!

— Почему «котелочники»? — удивился Трубников.

— А как же?! Уху из котелков едят! Другой посуды не могли взять с собой, что ли? Показуха. Мы, мол, полевики!

— Паша! При чем здесь котелки?! Мотор неисправен.

— Ну трехсотку бы попросили, — не сдавался Паша. — Вон под берегом стоит. Валерий торопится, да и нас ждать не будут, жмоты…

О трехсотке Трубников как-то и не подумал. На двух лодках все-таки быстрее.

— Не, — сказал Валерий. — Не просите. Не дадут. Не надо у них просить. Я их знаю. Я с вами поплыву.

— Вы хоть поинтересовались, откуда они, кто такие? — вступил в разговор Андрей.

Вполне серьезно Трубников ответил:

— Длинный — Дон Кихот, маленький — Санчо Панса, а третий… Солдатик третий. Салага…

— Они сами вам так представились?

— Нет. Это я их такими увидел. Внешне.

— А по содержанию они, по-моему, гады. Жмоты, короче говоря, — зло сказал Андрей. — Что мы, борт у лодки откусим?!

Паша уже орудовал возле пятисотки, ругался:

— Вот паразиты! А? Гадство! Пока этой пукалкой накачаешь, — он кивнул в сторону насоса, — воздух из тебя весь выйдет. Со всех сторон…

— Здесь не надо переправляться, — сказал Валерий. — Я думал, что они дадут моторную. Отсюда можно только на моторе, а на резинке в море вынесет. Надо из лагуны плыть. Вон оттуда. Давайте здесь накачаем, нести лодку удобнее будет.

Трубников давно не новичок в экспедициях. За тридцать с лишним лет работы он исходил и изъездил почти всю страну. Экспедиции и походы — это встречи со многими людьми. С людьми, в основном, хорошими, с которыми всегда можно поладить и договориться. У половиков, особенно у тех, которые не стоят на месте, а постоянно передвигаются, закон взаимовыручки — как у шоферов, которые всегда готовы отдать терпящему бедствие в пути товарищу последние запасные детали, слить последние капли горючего. Любой водитель знает, что если завтра на трассе с ним что-нибудь произойдет, ему помогут те, которых он выручал вчера. Очевидно, думал Трубников, формула «человек — человеку» известна шоферам с тех пор, как появились на земле два первых автомобиля.

Он помнит, что не только полевики, а все люди, встречавшиеся на многочисленных дорогах, относились к нему по-человечески. Конечно, если он сам при этом оставался человеком.

Он не был согласен ни с Пашей, ни с Андреем. Никакие эти гляциологи не «котелочники» и не «жмоты». И в большом городе мотор отремонтировать не сразу удается, а здесь, на Ледовитом, коль забарахлил он, исправить его — проблема. В магазине запчасти не купишь, у частника не перехватишь, у друга не займешь…

Был у него случай в Саянах. Шли через тайгу конным маршрутом. И где-то в глуши пересеклись их пути с таким же отрядом. Встреча в безлюдной тайге — всегда праздник. Развьючили лошадей. Развели костры. Начальник того отряда сиял, словно оазис в пустыне встретил. «Ну уж ты-то меня выручишь! Понимаешь, мои охламоны умудрились оба топора потерять…» Да, Трубников понимал, что в тайге без топора как без рук — ни палатку поставить нормально, ни дров нарубить. Но выручить он не мог — у него в отряде был один топор. Его «охламон», проводник, уверял, что перед выходом в маршрут запасной топор засунул во вьюк с палатками, а вечером, когда отошли от базы километров двадцать, вдруг обнаружилось, что нет его… Трубников чувствовал, что щеки его горели, когда говорил об этом своему коллеге. Он говорил правду, готов был развязать все вьюки, открыть все сумы перед тем начальником. «Н-да, — сказал тот. — А нам еще дней десять идти…» Поверил он ему или нет — не знает Трубников. Так может ли он сейчас не верить этим ребятам? Они ведь не оправдывались, не суетились. Правда, в глаза почему-то не глядели.


К месту, указанному Валерием, поднесли часть груза — не гонять же лодку порожняком туда-сюда. Уже взявшись за весла, Валерий вспомнил:

— Ребята, я же сумку под деньги забыл!

Его добровольные помощники сбегали к трактору.

— Погодите! — закричал теперь Трубников. — Паша! Садитесь с Валерием. Лодка выдержит. Останетесь на том берегу. Вы тоже груз!

— Запоминайте, как я плыву, — сказал Валерий, — Потом — вы тоже так.

Метров полтораста он вел лодку в глубь лагуны, все дальше и дальше отдаляясь от горловины, потом развернулся в сторону Вайлена, а когда лодка миновала створ пильхина, Валерий под прямым углом направил ее к противоположному берегу. Его путь напоминал вытянутую в ширину букву «п». Таким образом он объезжал то место, где неспокойные в этот отливной час воды лагуны устремлялись через узкий проход в океан.

Трубников и Андрей внимательно наблюдали за маневрами Валерия — следующими рейсами придется переправляться им.

Андрей, увидев, что Валерий уже причалил к тому берегу, пошел к вещам, оставленным возле трактора, чтобы подготовить партию к очередному рейсу. Гляциологи у палатки, покончив с ужином, возились с неисправным мотором. Теперь, когда они стояли у лодки, точным казалось определение Трубникова: Дон Кихот и Санчо Панса… Такие же люди, как и они. И спецовка на них такая-же, зеленая, только свежее, видно, мало еще хлебнули ребята дождя, снега, солнца.

Дон Кихот и Санчо Панса стояли у лодки. Мальчишки и стороне от них, ближе к трактору, распутывал сеть. Хорошо живут! И работают и рыбку едят. Мальчишка подошел к Андрею.

— А зачем он так плыл?

— Он местный, — недовольно ответил Андрей. — Ему видней.

— Можно и прямо Плыть.

— Можно. У кого есть мотор.

— Мы и на резиновой плаваем прямо.

— Ваше дело…

Не было у Андрея причин обижаться на мальчишку, но разговаривать не хотелось. В каждом слове этого вчерашнего школьника звучало чувство превосходства. У них, видите ли, мотор есть. Они, видите ли, не так плавают.

Андрей переключил свое внимание на Валерия, который, поговорив с кассиршей, уже отчалил от берега. И в это время у палатки гляциологов загрохотал мотор. Пробуют, наверное. Отремонтировали.

Гляциологи применяли какие-то сверхноваторские методы ремонта. Мотор мощно взревел; Андрей оглянулся; лодка с Дон Кихотом и Санчо Пансой на борту, преодолевая встречное течение, шла в лагуну; мотор работал без перебоев; через минуту рыцарь с оруженосцем проскочили чуть левее пятисотки Валерия, которая закачалась на поднятой волне; вскоре лодка превратилась в еле заметное пятно — с материка шел туман, — потом совсем исчезла. Расстояние, которое она преодолела за эти минуты, было значительно больше того, которое получилось бы при сложении четырех рейсов через пильхин. Четырех рейсов им хватило бы…

— Видели? — «спросил, причаливая, Валерий. — Мотор у них барахлит! Я их знаю. Они уже месяц здесь работают… Дон Кихот, вы сказали?.. Не-е… Он бы так не сделал. — Вы поторопитесь, — вдруг сказал он, — Я попросил шофера вас ждать. Во-он машина стоит, а шофер пока рыбу поудит.

— Да, Валерий, — согласился Трубников. — От Дон Кихота в нем ничего нет… Спасибо, ребята. Вам пора в обратный путь. Поздно уже.

— Не… Мы успеем. Вы не на себе же будете вещи сюда таскать. Мы сейчас.

Ребята на тракторе подвезли вещи к месту импровизированного причала, помогли загрузить лодку, в которой уже сидел Андрей. Когда лодка отчалила, Валерии сказал:

— Теперь все. Мы поедем. До свиданья.

— До свиданья. Валерий, а ты же за деньгами сюда ехал. Где они?

— А вот! — Валерий указал на хозяйственную сумку, которая теперь стала круглой, как колобок. — За пол-месяца зарплата.

— Ты кассиром на отделении работаешь?

— Не… Вот попросили съездить. Не отказываться же.

— И тебе так просто отдали деньги? Ты хоть знаешь, сколько?

— Не… Она записочку написала. Там в сумке лежит. А что?

— Нет, ничего. А вдруг что случится?

— Что случится?

— Ну… Трактор, допустим, встанет. Мотор забарахлит.

— Так нас же трое. Донесем. Тяжело, что ли?

Волоча пустые сани, трактор пошел в гору. Трубников, наблюдая за Андреем, плывущим через горловину, не сразу обратил внимания на то, что грохот трактора смолк. В мыслях у него было одно: только бы успеть к конторе, пока есть оказия, надо выбираться из Вайлена.

— Все! — услышал он голос за своей спиной и оглянулся. Перед ним стоял Валерий. — Все! — повторил он. — Не успели. Вон, глядите, трактор идет, это Костя поехал, за зверобоями. Эх, если бы на моторке!..

Трубников достал из рюкзака бинокль, вгляделся. Северная ночь светлая, солнца нет, а видно далеко…

— Да. С прицепом. Ну спасибо, Валера, что предупредил. Опоздали мы. Теперь придется ждать несколько дней.

Трубников стал наблюдать за Андреем. Тот не пошел путем Валерия. С берега было хорошо видно, что он сделал разворот под прямым углом значительно раньше. Прямого угла не получилось, подхваченную течением лодку сносило в пролив. Трубников кричал, подавал Андрею знаки руками, но тот ничего не видел и не слышал, занятый делом. Эх! Сейчас его затянет в горловину! Сумеет ли он в бурном потоке добраться до того берега? Трубников оценивающе оглянулся на пильхин и глазам своим не поверил: мальчишка садился в лодку-трехсотку как раз на том месте, где стоял чуть раньше трактор, откуда не советовал переправляться Валерий. В самом деле, нужно было ему на тот берег или он решил доказать свою правоту — Трубников, конечно, знать не мог. Вот он сел в лодку, оттолкнулся от берега и усиленно заработал веслами. Даже залюбовался Трубников: красиво парень плыл, умно, грамотно. Лодку поставил под углом сорок пять градусов к течению. Учитывая силу потока. Но вот учел ли он, что сейчас, в отливное время, поток был самым сильным? Уже метрах в десяти от берега его начало сносить. Весла беспрерывно мелькали над лодкой. Едва коснувшись воды, они взлетали снова. Мальчишка работал отчаянно, при каждом гребке сильно откидываясь назад всем корпусом, но положение не менялось: на метр продвинувшись в сторону противоположного берега, лодка оказывалась отброшенной на два метра в сторону моря. Метр вперед — два в сторону, метр вперед — два в сторону…

И лодку Андрея сносило из лагуны в пильхин. Рано он все-таки сделал разворот! Слишком рано! Трубников переводил взгляд с одной лодки на другую. К мыску, у которого причаливал Андрей, бежал Паша с веревкой в руках. Бросить, очевидно, хотел ее Андрею, перехватить лодку, пока ее не снесло в горловину. Успел. Добежал. Схватился двумя руками за борт. И веревка не понадобилась.

А к той лодке, примерно рассчитав, где она причалит, бежали от машины двое, чтобы успеть выдернуть ее из пролива до того момента, когда встретит ее пенная волна с моря. Ничего страшного, конечно, не случится, там мелко, мореплавателю по колено, а лодка не утонет, она резиновая, надувная… И те двое тоже успели, добежали, перехватили… Эх! Такого зрелища лишили Трубникова! Он поймал себя на мысли, что ему очень хотелось увидеть «кораблекрушение». Он слышал где-то, что водой теперь лечат некоторые болезни. Вот интересно, можно ли ею лечить от зазнайства? А что? Пожалуй, водой Северного Ледовитого можно… Он тут же отбросил эти мысли. Мальчишка-то хороший. Он-то как раз помог бы им, да не хозяин он в отряде.


За оставшимися вещами и за Трубниковым снова приплыл Андрей.

— Торопиться надо, — сказал он. — Шофер нас ждет. Хотя, — усмехнулся, — нам некуда больше спешить.

— Спешить надо, — не согласился Трубников. — Не будем же ночевать на берегу. Поедем в поселок.

В Вайлене они долго стучались в двери гостиницы — обычного жилого домика, приспособленного для приема гостей. Выглянула в окно жиличка, сказала, что места есть, но нет хозяйки, которая появляется только по утрам, а без нее она даже дверь не отопрет.

Пошел дождь — мелкий, липкий, противный. Сложили вещи к стене домика, прикрыли их брезентом. Присели.

Из дома напротив вышел мужчина в трусах, в майке, потянулся, зевнул широко.

— Это вы в гостиницу стучались, однако? А хозяйки нет… А вы чо, всю ночь сидеть здесь будете? У меня комната большая. Если хотите, пойдемте ко мне, до утра спать будете в тепле.

— Спасибо, — сказал Трубников, — Сейчас мои ребята перекурят, и придем.

Паша и Андрей заснули мгновенно, а Трубников долго ворочался с боку на бок. Три дня потеряны в Нукане. Была отличная возможность, не задерживаясь в Вайлене, перебраться на Берингово море. Была… А сейчас трактор с прицепом, наверное, уже подъезжает к месту их будущего лагеря. И все из-за чего?!

Он вдруг вспомнил, сколько хороших, добрых людей помогали им сегодня. Бригадир Анатолий. Трактор мог идти в Вайлен и без саней, не сумку же с деньгами везти на них. Но Анатолий приказал их прицепить. Он же договорился по телефону с трактористом Костей Копытиным, хотя Трубников не просил об этом… Валерий. Это он попросил шофера подвезти отряд к гостинице, и на пильхине помог… Шофер, который терпеливо ждал их, а мог бы и уехать, время-то позднее… Наконец, хозяин этого дома, где они сейчас нашли приют… Вот какая цепочка!

Одного звена не было в этой цепочке — гляциологов с моторной лодкой. Проржавело то звено, не выдержало, лопнуло. Ну что ж, где тонко, там и рвется.

Сейчас надо спать. Утром — новые заботы, новые дела. Утро, как говорят, вечера мудренее. Хотя какой вечер? Уже ночь глубокая. Было около двух часов.


Аборигены


В Оймчан мы прилетели под вечер.

Выгрузив из Ила мешки, сумы, тюки, перетаскали их к оградке аэропорта, присели, закурили, дымом отгоняя полчища комаров, которые с жадностью набросились на бледные наши лица и незащищенные руки.

До ночи надо было успеть устроиться, не спать же под открытым небом. Все мы — Ким, Сашка и я — были подчиненными Вениамина Тарасовича, забота о ночевке наше дело. У нас с Кимом никаких дельных предложений не было, и Сашка, на правах человека, знающего поселок вдоль и поперек, добровольно вызвался найти машину, самоуверенно пообещав вернуться через пять-десять минут.

Пришел он через полчаса. Без грузовика. В ответ на наши насмешливые взгляды вдруг взорвался, начал кричать:

— А вы что, гнилая интеллигенция? Да? На своем горбу мешки не можете носить? Да? Отдыхать приехали? Да?

И чего шумишь? — сказал Ким, даже не приподнявшись со спальника, на котором удобно устроился. — Машину не мог найти, так и говори. Показывай, куда груз носить…

Я шел за Сашкой через площадь у аэропорта, через булыжную дорогу, через густой кустарник. На плече — мешок с палаткой, за спиной — рюкзак, в свободной руке — спальник. Не менее меня был нагружен и Ким. Сашка нес на загорбке железную печку в мешке. В кустах он, споткнувшись, упал, загремел ношей — в печке были упрятаны сковороды и кастрюли, тут же вскочил и обрадованно закричал:

— Точно! Даже колышки торчат. Наше прошлогоднее место. — Сунул два пальца в рот, свистнул, заорал: — Валька-а! Валька-а-а! Вы идите, я догоню, — сказал нам.

Когда мы с Кимом вторично возвращались с грузом, на площади были атакованы мальчишкой лет двенадцати.

— Дядя! Давайте я этот мешок поднесу! Давайте помогу! Меня дядя Саша послал. Меня Валькой зовут. Ну давайте же!

Когда мы в третий раз с остатками груза подошли к кустарнику, там, помогая Вениамину Тарасовичу и Сашке распаковывать мешки и тюки, работала целая бригада: наш знакомый Валька, девочка — по виду его ровесница, и мальчик лет пяти.

— Ого! — сказал Ким, — Добровольческий отряд. Ну, давайте знакомиться. Тебя зовут Валькой, это ясно. А других?

Голенастая девочка в платьице чуть выше колен, в старом, выцветшем, но чистом и аккуратно сидящем на ее нескладной фигурке, засмущалась, опустив голову, внимательно рассматривала пальцы босых ног.

— И не кусают тебя комары? — спросил я.

— Не-е, — протянула она, не поднимая головы,

— Мы к ним привыкли, — сказал Валька. — А зовут ее Валентиной. Это моя сестра.

— Сестра? — удивился Вениамин Тарасович. — Погоди-ка… — Он внимательно к ним присмотрелся. — Вы близнецы?

— Ага, — сказал Валька. — А это наш братишка.

— Здравствуй, братишка-матрос! — протянул руку малышу Ким, потому что он стоял ближе других к нему. — Как тебя зовут?

— И вовсе я не матрос, — важно ответил тот. — А зовут меня Валькой.

— Как? — Ким присел перед ним. — Повтори.

— Валька я… Вот…

— Да врет он, — вмешался Валька. — Валеркой его зовут. Это он сам выдумал. Хочет, чтобы — как мы.

— Валька я! — стоял на своем малыш, — Валька же…

— Конечно, конечно, — поспешил вмешаться Вениамин Тарасович, видя, что мальчик вот-вот расплачется. — Когда будешь большим, тебя будут звать Валеркой, а пока ты Валька. Все правильно. А не пора ли вам, Вальки, домой идти, а то мама с папой ругаться будут. Поздно уже.

— Не-е, — опять протянула девочка. — Нас мама не ругает. Она у нас хорошая.

— И папка хороший, — добавил Валерка. — Ведь хороший же?

Валька посмотрел на нас смущенно, словно извиняясь за брата: маленький, мол, вот и встревает в разговоры старших, что с него спросишь?

— Хороший, хороший, — успокоил он братика. — Потом виновато к нам: — Они нас до одиннадцати отпустили. Сколько уже, дядя Саша?

Было около одиннадцати.

— Надо идти, — рассудительно сказал Валька. — беспокоиться будут. Правда, они знают, что мы к вам пошли. Я вас по голосу узнал, дядя Саша. Как только вы крикнули… А вы завтра не уедете? Мы к вам придем?

Можно?

— Милости просим, — ответил Ким. — Помощники всегда нужны. Вы, наверное, дома отцу с матерью помогаете?

— Помогаем, — тихо произнесла Валя. — А как же? — И отвернулась, погрустнела.

— Ребятня, кыш домой! — вдруг строго закричал Сашка. — Спать пора! Завтра утром приходите.

— Можно бы и не кричать на них, — недовольно пробурчал Ким, когда дети ушли. — Всегда ты, Сашка, так… Взорвешься без причины…

— А ты мог бы не спрашивать у них про отца и мать, если ничего не понимаешь!

— А что я должен понимать? Если ты много знаешь-понимаешь, так поделись со мной.

Позднее, когда мы поставили палатку, закусили при скудном свете свечи и забрались в спальники, Сашка, непрерывно отмахиваясь от комаров, рассказал:

— Пацаны — золото. И мать у них замечательная женщина. Они не только дома ей помогают. Уборщицей в школе она… Больная. Ей бы по-доброму-то надо не работать, хозяйством заниматься, но детей же трое. Я был у них дома… А отец? Плотник, говорят, хороший. Только по дому ничего не делает, все мать да ребятишки. Ну и закладывает частенько…

— Что закладывает? — рассеянно спросил Вениамин Тарасович.

— За воротник закладывает. А что — ему все равно. Правда, не буянит потом, но радости мало: деньги-то из дома уплывают. Вот и живут на ее зарплату. Мы здесь в прошлом году дней десять стояли, в тайгу вертолета ждали, потом на обратном пути застряли. Иногда к нам заглядывали другие пацаны, а эти — каждый день. Помогали. А время подойдет — домой. Пытались оставлять их ужинать — в столовку по вечерам не ходили, свои Продукты доедали — они ни в какую. Мама, говорят, ждет… И главное, всегда они вместе. Мы к ним привыкли, полюбили их…

— Полюбили, — подал голос из угла палатки Ким. — Наверное, когда уезжали, продукты лишние бросили. Им бы лучше отдали.

Лица Сашки в темноте не было видно, но но голосу поняли мы, что он улыбнулся:

— Вот ты и попробуй всучить им продукты, когда уезжать будем. — Подумал и добавил: — У кого все есть, те возьмут, а эти такие, не возьмут.

Утром поднял нас Сашка:

— Столовка до девяти. Вы идите, а мне что-нибудь прихватите в котелке. Я подежурю.

Мы проваландались, прособирались, взглянули на часы: восемь тридцать. И в это время из-за кустов появились Вальки.

— Здравствуйте!

Они подошли к Сашке, и каждый протянул ему руку.

Мы тоже пожали им руки, и они тут же стали нас называть «дядей Васей», «дядей Кимом», лишь начальника почему-то звали по имени-отчеству.

— Вы уже позавтракали? — опросил Вениамин Тарасович. — Раненько вы…

— Мы все вместе завтракаем, — сказала Валя. — Потом папка идет на работу.

— А обедаем, когда папка приходит, — поспешил добавить Валерка. — Ведь правда же, Валя?

— Правда, правда…

— Ну и молодцы! — похвалил их Ким. — Сейчас вы побудете с дядей Сашей, мы в столовку сбегаем.

— А дядя Саша уже завтракал? — спросил Валька.

— Нет. Он сегодня дежурный, они, знаешь, дежурные, как верблюды, не едят, не пьют.

Ребята не успели ни осудить, ни оценить шутку Кима: Сашка не дал:

— Я же не думал, Вальки, что вы придете. Слушать мой приказ: остаетесь за меня, я тоже иду завтракать.

По дороге в столовую он выговаривал Киму:

— Деньги разбросай в палатке — не тронут. А ты: «Посидите с дядей Сашей!»

— Да хватит тебе! — озлился Ким. — В конце концов, ты материально ответственное лицо.

— Я им доверяю! — отрезал Сашка.


Вертолетчики пообещали «выбросить» нас в тайгу через три дня, что было на руку Вениамину Тарасовичу: в районном управлении ему необходимо просмотреть кое-какие отчеты и справки. Мы занялись хозяйственными вопросами, первый из которых — покупка продуктов на два месяца.

Это ответственное дело легло на мои и Сашкины плечи. Вначале мы на своих плечах принесли из магазина к большой дороге мешок муки, мешок сахару, ящик галет, крупу, лапшу, масло, ящики с консервами и прочие жидкие и твердые продукты питания. Потом погрузили все в кузов попутной машины. Шофер отказался ехать через кустарник к нашему временному лагерю, и мы еще раз перетаскали груз от дороги к палатке.

Помощники наши ушли на обед. Мы подзаправились всухомятку, благо теперь продуктов было предостаточно, и принялись за работу.

И в это время пришли Вальки. Пришли не одни, а с мужчиной средних лет, в кирзовых сапогах, в телогрейке, в серой потертой фуражке.

— Это наш папка, — объявила Валентина.

Мужчина степенно поздоровался с нами, сказал, как бы оправдываясь:

— Вот затащили… — И показал на детей, — Дай, думаю, посмотрю, куда они повадились бегать. Не мешают они?

— Кто? Эти орлы-то? — удивился Ким. — Нет. Они наши самые первые помощники.

— Ну-ну… Будут мешать, турните их, они понятливые… Погоди-ка, а что ты мастеришь? — обратился он к Сашке.

Сашка, повыбросив из ящика жестяные банки, заполнил его стеклянными — с борщом — и теперь мастерил крышку, подравнивая доски топором.

— Валентина! — строго сказал отец. — Сбегай домой, принеси ножовку. И топор прихвати. Чего мучиться-то? Этим топором только чурки колоть. А ты, Валька, чего думал? Сказал бы мне да и принес давно топор.

— Так они не просили, папка!

— Не просили… Сам догадаться должон. Большой уже. Соображать надо. Так вы их, товарищи, шуганите, если что…

С пилой и топором дела у Сашки пошли веселее. Он так загорелся работой, что даже вытесал из березовой чурки запасное топорище — вдруг сломается в тайге, ножом ведь не сделаешь.

И Валькам нашел работу.

— Пацаны, — сказал он, присаживаясь на ящик. — Геть сюда! Есть важное поручение. Только вы сумеете нам помочь как аборигены. Нужна собака. Верный сторожевой пес. Вы должны разведать и донести мне: кто может на время дать собаку. Понятно?

Валерка смотрел на Сашку широко открытыми удивленными глазами, Валентина улыбалась, Валька слушал серьезно, потом сказал:

— Так точно! Понятно. А что такое аборигены, дядя Саша?

— Аборигены? — Сашка на секунду задумался, — Ну, как вам объяснить популярно. Это те, значит, которые здесь живут постоянно, вы, значит. Ясно?

— Ясно. А вас тоже аборигенами зовут там, где вы живете?

— Нас-то? Нет. Мы… Слушайте, Вальки: прошу вопросов мне не задавать. Выполняйте приказ!

— Дядя Саша, — робко начала Валентина. — Чо ее искать, собаку-то? Их по улицам прорва бегают. Ничьи.

— Гм… Ничьи, значит, плохие. Нам хорошую надо.

На следующий день Вальки раз десять прибегали к нам с разведданными о собаках. Но Сашка все предложения браковал. Кое-кто с радостью отдавал нам своих собак. О таких Сашка говорил: «Нашли дураков. Значит, плохой пес, если избавиться от него спешат». Два хозяина просили деньги. Сашка отрезал: «Мы не миллионеры». Один даже привел своего пса, и Сашка, взглянув на него, спросил у хозяина: «Интересно, кто кого будет стеречь в тайге?» И верно: собачонка выглядела забитой, трусливой.

Наконец перед ужином полянка огласилась громким криком Валерки:

— Нашли! Нашли-и!

Потом из кустов вышел он сам, а за ним целая группа: в центре молодая женщина, по бокам — Валентина и Валентин. Женщина вела на поводке собаку.

— Вот! — радостно кричал Валерка. — Нашли!

— Молодцы! — сказал Сашка. — От имени всего отряда и от себя лично объявляю вам благодарность! — Сашка, улыбаясь, смотрел на женщину, она в ответ тоже улыбалась. — Простите, а как его звать?

— Джим…

— Хорош Джим! Лайка? Ясно. Дай, Джим, на счастье лапу мне! — с пафосом продекламировал Сашка и протянул псу руку.

Умный пес не вздрогнул, не попятился, очень коротко «ответил», знакомясь:

— Гав!

— О! Берем. На каких условиях отдаете? — спросил у женщины.

— Ни на каких. Пусть по тайге побегает. Вернетесь — приведете ко мне. Ребята знают, куда. — И опять переглянулась с Сашкой.

Джима привязали на цепь возле палатки, чтоб но убежал. Вальки остались в лагере развлекать его. Мы все — и хозяйка Джима тоже — пошли в столовую.

Когда через кустарник вышли на дорогу, женщина спросила:

— Я все правильно сделала, Саша?

— Все в норме, Вера. Все как по расписанию. Спасибо! Собачку вернем в целости-сохранности.

В Сашке, оказывается, пропадал великий педагог. Собаку-то он сам нашел. И с хозяйкой познакомился, и договорился с ней. А потом посоветовал Вере отыскать ребятишек и предложить для нас Джима.

— А зачем такая многоступенчатость? — удивился Ким.

— Ты сам пацаном был? — спросил Сашка. — Или сразу таким умником родился?

— Пусть ребятишки порадуются, — сказала Вера. — Хорошие они, славные…


Улетели мы неожиданно. До завтрака Вениамин Тарасович сходил в штаб летного отряда, быстро вернулся и объявил:

— Летим. Сейчас подойдет машина. Снимайте палатку!»

Палатку снять, спальники свернуть — дело для нас минутное. Грузовик еще не появился — у нас все готово. Сашка свистнул два раза, и прибежали Вальки.

— Уже улетаете? — грустно спросил Валька.

Пора, брат, пора, — ответил Ким. — Но мы еще вернемся.

Они помогли загрузить вещи в машину, проводили нас до летного поля.

Вертолет взлетел; мы прильнули к иллюминаторам; на краю поля стояли три маленькие фигуры; потом они исчезли.


Вернулись мы в конце августа в первой половине дня. Погода стояла сухая, солнечная, осенняя. Желтели листья на деревьях и кустарниках, пожухли редкие северные травы.

Мы перенесли груз на знакомую полянку, сели перекурить. Где-то за кустами звенели детские голоса.

— Что-то не идут наши помощники, — озабоченно сказал Ким. — Ты бы свистнул, Сашка.

— Прибегут, — устало ответил Сашка. — Пацаны дело знают.

Налетели они неожиданно. Вначале за кустами мы услышали воинственные кличи, потом, пятясь, на поляне показался Валька. Он размахивал руками, что-то бросал в кусты и кричал: «Бей их! Наша берет!»

Появилась Валентина, тоже крича. Вдруг увидела нас.

— Ура! Валька-а! Ура-а-а! Приехали!

Валька еще разок швырнул что-то в кусты, оглянулся, сбоку вынырнул Валерка, все трое побежали к нам.

Выскочившие из кустов мальчишки-преследователи, почесав в затылках, степенно удалились, поняв, что им здесь нечего делать.

Мы не успевали отвечать на приветствия наших юных друзей.

— Валентина, а что у тебя на щеке? Подойди сюда! — позвал девочку Вениамин Тарасович.

Она приблизилась, смущенно одергивая платьице.

— Ранили ее, — объяснил Валька. — Мы в Чапаева играем.

— А если бы в глаз? — спросил Ким, тоже вглядываясь в ссадину на щеке Валентины.

— Так не в глаз же… — Девочка потерла щеку. — И не больно совсем. Пройдет.

— Ох, и попадет тебе, Валя, — сказал Валерка. — Тебе мамка сколько раз говорила, чтоб ты с мальчишками не дралась?

— Не попадет, — тихо произнесла Валентина. — Я же не нарочно. Мы по-честному играли… — Она вдруг оживилась: — Зато я как вмазала Шурке! Прямо в лоб картошка попала. А он разнюнился…

— А ты? — спросил я.

— Вот еще! — Валентина шмыгнула носом.

— Она никогда не плачет от боли! — гордо сказал Валька.

— И я! — выкрикнул Валерка. — Я тоже никогда не плачу. Ведь правда же, Валя?

— Правда, правда, — согласилась девочка.

— Никогда! — повторил Валерка. — Мамка не любит, когда я плачу. Вот…


Пять дней мы жили в палатке. Разбирали образцы, упаковывали их в ящики, приводили в порядок обмундирование, ремонтировали лодки. Много было забот и хлопот. И что бы мы делали без Валек?! В первый день они принесли ножовку, топор, гвозди. Проволока понадобилась — через час мы ходили по лагерю, запутываясь в ней. Ящиков не было — дали денег ребятишкам, они принесли их из магазина. Только домой они теперь уходили рано, часов в пять.

— Маме надо помогать, — говорил Валька. — Воды принести, дров нарубить. Вале — ужин готовить.

— Папка пить бросил, — сказал однажды серьезно Валерка. — А мамка болеет. У нее ноги болят. Правда, Паля?

— Правда, — по-взрослому вздохнула Валентина. — Пойдемте. До свидания. Мы завтра придем.

И так — каждый день.

Уже были куплены билеты на самолет, который отправлялся в полдень.

Сашка в стороне от ящиков и тюков сложил мешочки с оставшимися продуктами. Крупы, мука, сахар, горох, лапша.

— Ну! — крикнул. — Храбрецы есть?

— Есть! — вызвался я. — На какой подвиг идти?

Сашка поманил меня пальцем, глазами указывая на мешочки и кульки:

— Вот эти припасы отнести к Валькам.

— Только с тобой, — поставил я условие.

Мы втолкали продукты в большой мешок и, позвав Валек, которые играли поблизости, двинулись в поход. Валька каким-то образом узнал о содержимом мешка.

— Дядя Саша, — уговаривал он дорогой. — Ну не надо же! У нас все есть! Ну зачем?

— Надо, Валя, надо, — отвечал Сашка.

Ребятишки вбежали в дом. Мы слышали, как они кричали там наперебой:

— Мама! Мама! А к нам дядя Саша пришел! И дядя Вася!

Сашка — он нес инструменты — вошел первым, следом, оставив мешок в сенях, — я.

— Проходите сюда! — позвала нас Валентина в комнату.

Прошли. Женщина болезненного вида сидела на неприбранной кровати. Сашка поблагодарил ее за инструменты.

— Да господи, — отозвалась женщина, — Пожалуйста.

У отца их хватает. Валентина, подай стулья людям, что же ты? А я вот занедужила, за ребятишками некогда смотреть, хорошо, что с вами они, за ними глаз да глаз нужен. Они у вас — я спокойна. Все внутренности болят у меня. Доктора говорят, что пройдет. Господи, надоело все…

— Ничего, поправитесь, — успокоил Сашка. — Вас Марьей Трофимовной зовут? Марья Трофимовна, а ребятишки у вас замечательные. Нам помогают. Мы сегодня улетаем. Вы, Марья Трофимовна, отпустите ребятишек нас проводить. Может, не прилетим больше в Оймчан.

— Пусть идут, — ответила женщина. — Я их держать не буду, они все дни сидят возле меня как на привязи. Господи… Валька, ты посмотри в шкафчике, может, от отца там что-нибудь осталось, я припрятывала в уголочке.

— Нет там ничего, — хмуро ответил Валька. — Я ее вылил.

— Как вылил?

— Да вот так. Вылил и все.

— Мы пошли, Марья Трофимовна, — сказал Сашка — До свидания. Поправляйтесь, не болейте. А вы прибегайте, — повернулся к ребятам.

Я ничего не понимал. Почему он ничего не говорит о продуктах? И ребятишки смотрели на него и тоже молчали. Но Сашка у двери хлопнул себя ладонью по лбу:

— Да, Марья Трофимовна, мы тут кое-что принесли. Не с собой же нам везти.

— Чего, чего? — не поняла женщина. — Что принесли-то?

— Да кое-какие продуктишки. Разберетесь. Валентина поможет.

И мы вышли.

— Здорово ты, — сказал я. — А говорил: не возьмут.

— Уметь надо. Учись, пока я жив.

Следующим летом мы снова прилетели в Оймчан.

Мы — это я и Сашка, а остальные попали сюда впервые: начальник отряда Марина Васильевна и двое аспирантов-москвичей Вадим и Коля.

Полянка, где стояла в прошлом году наша палатка, была огорожена колючей проволокой, перед ней на двух шестах укреплен могучий фанерный щит с грозной надписью: «Ставить палатки в зоне метеостанции запрещается. За нарушение…»

На этот раз Сашка быстро нашел машину, поскидали мы вещи в кузов и поехали за аэродром, туда, где кончалась взлетная полоса и начинался лес. Там и поставили палатки. Отсюда далеко было до аэропортовского буфета с продуктами и пивом. Но мы ходили в буфет через летное поле. С водой было легче — перед палаткой журчала речушка, и здесь же в нее впадал прозрачный родничок-ручеек. Беспокоили, правда, самолеты — они шли на взлет как раз над нашими палатками.

На следующий день пришла Вера и виновато сообщила Сашке — он писал ей зимой, — что Джима она отдала в другой отряд, но если нужно, поможет нам найти собаку.

— Сами с усами, — обиженно сказал Сашка, — Найдем. А почему наших Валек не видно? Случилось что-нибудь? Уж не уехали ли они на материк?

Вера помолчала некоторое время, тихо ответила:

— Мать у них умерла. Еще осенью, как только снег выпал. Он на другой женился. А та… Да что говорить!..

Мы жили в палатках неделю. Ждали вертолета. Ребятишки не появлялись. Я предлагал Сашке сходить к ним, он отказывался: не знал, что в таких случаях говорить. Как будто я знал…

Они пришли за день до нашего отлета в тайгу. Мы с Сашкой парились в палатке, распихивая по рюкзакам личные вещи, которые за неделю стоянки успели перекочевать в разные углы палатки. Вдруг слышим — Вадим спрашивает у кого-то:

— Ребята, вам что здесь надо?

— Ничего, — мальчишеский голос отвечает. — Знакомых ищем.

— Нет здесь ваших знакомых.

— Эге-гей! — закричал Сашка. — Чего болтаешь? Есть знакомые! — Он первым выскочил из палатки. — Валя! Валентина! Идите сюда.

Они подошли тихие, молчаливые.

— Здравствуйте, дядя Саша! Здравствуйте, дядя Вася! А где дядя Ким и Вениамин Тарасович?

— Не каждый же год им ездить, — сказал Сашка. — Пусть отдохнут. А где же ваш Валерка?

— Дома сидит, — опустив голову, ответила Валентина. — Она его не отпустила с нами.

Мы с Сашкой всячески старались не говорить о «ней», но дети первыми начали.

— Она и нас не отпускает. Мы уже давно узнали, что вы здесь, к вам хотели. Она говорит: нечего делать. Мы сейчас в магазин ходили в поселок, к вам завернули. Она узнает, ругаться будет… Может, вам помочь надо? Мы ее уговорим…

— Нет, Вали. Мы завтра улетаем в тайгу.

— А когда вернетесь?

Мы должны были вернуться через два месяца, хотя от нас сроки возвращения не зависели.

Проводить нас пришла Вера с мужем. Они обещали сообщить ребятам о нашем возвращении. Вертолетчика назовут им день, когда за нами полетят.


И точно: прилетели мы в конце августа, вечером, а уже утром Валя и Валентина появились в лагере. Листья с деревьев облетали, но лето еще не сдавалось. Стояла та пора, когда в природе все чисто и ясно.

Валя и Валентина тоже казались чистыми и ясными. Они чуть вытянулись, загорели и, кажется, повзрослели.

— Она сегодня нас отпустила, — сообщила девочка, ни как-то без веселья, равнодушно. — Папка не работает сегодня, воскресенье же.

— А Валерка? — спросил я. — С ними, что ли?

— Она его наказала, — хмуро ответил Валька. — Говорит: не лезь к собаке, а собака сама к нему подошла. Ну, Валерка начал ее обнимать… Дядя Саша, а что это у вас?

Между тополями на двухметровой высоте кто-то за то время, когда нас здесь не было, укрепил огромными гвоздями железную трубу.

— Это, Валя, какой-то неумный человек два дерева покалечил, турник устроил.

Он подошел к деревьям, встал под трубу, подпрыгнул, повис на трубе, подтянулся.

— Крепкий, меня выдерживает.

— Высокий, — сказала Валентина. — Нам не дотянуться.

— А я на что? — спросил Сашка. — Валька, иди сюда. Стой крепче! Так! Руки вверх вытяни. Я тебя поднесу к трубе, ты цепляйся за нее. Оп!

Валька повис на трубе. Потом Сашка помог Валентине.

— Стоп! — закричал он. — Валька, ты в ту сторону раскачивайся, а Валентина в другую, ты — сюда, он — туда… Начали! Раз-два! Раз-два! Эх, жаль Валерки нету… Раз-два!

На шум вышла из палатки наша начальница Марина Васильевна.

— Саша! Что вы делаете?! Они же упадут!

— Не упадут. Не маленькие. Раз-два! Устали? Прыгаем в разные стороны по моей команде. Приготовились! Прыгай!

Валька приземлился неудачно. Сильно качнулся на турнике перед прыжком, чтобы как можно дальше пролететь по воздуху, упал. Тут же вскочил и схватился за ногу выше колена.

— Ты что? — подбежал я к нему. — Ушибся?

— Не… Штаны порвал.

Брючишки у него старые, поношенные, но чистые. То ли за острый камень, то ли за сучок какой зацепился Валька, когда прыгал. Клочок материала, чернея левой невыцветшей стороной, висел на брюках.

— Ох, и ругаться же она будет, — огорченно сказала Валентина. — Опять тебе попадет.

— Ну и пусть! — насупился Валька, — Тебе, что ли, не попадает.

Подошла Марина Васильевна.

— Мальчик, тебя Валей зовут? Сними брюки, я починю.

— Да ну… Не надо. Мы сами…

— Валька! — прикрикнул Сашка. — Выполняй приказ! Снимай брюки! Идем в палатку!

Через минуту Сашка вынес из палатки брюки. Марина Васильевна так ловко их заштопала, что и следов от разрыва не осталось.

— Она и не увидит, — успокоила Валентина брата, — Идем!

— Стой, Валька, стой! — крикнул Сашка, — А инструменты ты нам дашь? Свои мы в ящики заколотим, не в рюкзаках же везти.

— Не знаю, — замялся Валька. — У нее надо спросить…

— Так сегодня же папка дома! — обрадованно воскликнула Валентина. — Он вам даст, дядя Саша. Пойдемте.

Я пошел вместе с ними.

Из дома — в открытые окна были вставлены рамки с натянутой марлей — слышались громкие голоса.

— Опять гости, — недовольно сказала Валя. — Надоели уже.

Валерка сидел за столом в кухне, что-то выводил карандашом на листе бумаги. Увидев нас, бросился к Сашке, обнял его за колени, задрал головенку:

— Дядя Саша! Дядя Саша!..

Сашка погладил его.

— Привет, Валера! Как ты тут живешь?

У Валерки перекосился рот, и совсем неожиданно для нас он заревел.

Из шумной комнаты степенно выплыла… Ну кто выплыла? Женщина, конечно. Вот только как о ней сказать?.. Вдруг я вспомнил картины Кустодиева. Точно! Она была как купчиха на его картинах.

— Что такое? — густым басом спросила она. — Почему ревешь? Что за люди?

— Они к папке пришли, — хмуро объяснил Валька.

— А чо по домам-то шляться?! Выходной, поди, сегодня. Завтрева, что ли, не будет минуты? Вона ребятенка напугали. Ну, чего плачешь?

— Да, — всхлипывал Валерка. — Они к дяде Саше ходили, а меня ты не пустила…

— Эка беда! — всплеснула руками толстуха. — Мы в магазин с тобой сходим. Конфет купим.

— Нужны они мне… Конфеты…

Вышел отец. В приоткрытую дверь мы увидели накрытый стол в комнате, людей за столом.

— Что тут за крик? — голос у него дрожащий, сам он веселый.

— Папка, дядя Саша к тебе пришел!

— А-а-а… Молодые люди! Здрасьте, здрасьте! Снова, значит, в наши края?

— Улетаем через два дня, — сказал я. — За помощью пришли.

— За какой такой помощью? — насторожилась «купчиха».

— Инструмент, — догадался отец. — Инструмент им нужен. Валя, сынок, ты ведь знаешь, где и что лежит. Дай…

— А можно? — обрадовался Валька. — Я сейчас. — И убежал.

— Погоди! — запоздало крикнула толстуха, но Валька не вернулся. — А ты тоже хорош! — это уже мужу. — Отдай, говоришь. Кому отдаешь-то? Так и весь дом раздать можно.

— Он нас знает, — еле сдерживаясь, сказал Сашка. — Мы не первый год здесь.

— Видать, что не первый. Знаете в дом дорогу. Все готов он вам отдать.

— Не шуми, не шуми, — успокоил ее муж. — Вернут они…

— Мне-то что? — «купчиха» поджала губы. — Сам потом по людям пойдешь.

Во мне все кипело. Взглянул на Сашку. Тот даже губы стиснул, чтоб лишнего слова не сказать, они, слова, все у него в это время, по-моему, лишними были. Валентина стояла, прислонившись спиной к русской печке, ни на кого не глядела.

— Спасибо, отец! — разжал губы Сашка. — До свидания!

За нами на крылечко выскочил Валерка.

— До свиданья! До свиданья! А вы к нам еще приедете?

— Приедем, Валера, — успокоил его Сашка. — К тебе, к Валентине и к Вальке. А ты нос не вешай! Понятен приказ?

— Ага! — угрюмо сказал Валерка. — Только вы приезжайте.

— Валерий! Ты куда убег? — раздался зычный голос толстухи. — Я тебе что сказывала?

Валерка помахал нам ручонками, убежал.

Возле сараюшки ждал Валька. Он дал ножовку, топор, молоток, плоскогубцы.

— А гвоздей надо, дядя Саша? Берите. У папки их мною.

— Давай, Валька, и гвозди. Все пригодится в хозяйство. Спасибо тебе. Слушай, а может, ты нас проводишь до аэропорта? Тут же рядом. Пойдем?

На скамейке перед входом в буфет Сашка положил инструменты.

— Ждите меня здесь!

Вышел он с тремя шоколадками.

— Держи, Валька. На всех…


Прошло три дня. Завтра мы улетали. Марина Васильевна, как и все начальники-женщины, оказалась несговорчивой и непреклонной: весь груз приказала сдать с вечера, оставив с собою только ручную кладь. Она боялась, что мы не успеем завтра с утра управиться с багажом.

Часам к четырем, когда все ящики были забиты и все тюки увязаны, появились Вальки — все трое. Потом подошла Вера. Сашки в лагере не было, он добывал машину. Я заканчивал надписи на ящиках и тюках — «получатель», «отправитель». Ребятишки пристроились за моей спиной, изредка поглядывая туда, где москвичи Вадим и Коля делили рыбу — хариусов холодного копчения.

Пришел Сашка и сказал, что машина будет через час, но он в аэропорт не поедет, пусть москвичи поработают. Сашка вообще ведет себя как начальник. Это и понятно. В отличие от нас, пришлых, он единственный в отряде штатный институтский лаборант.

— Почему, Саша? — спросила Марина Васильевна,

— Мы с Василием инструмент отнесем.

— Но ведь Вали сами могут.

— Мы брали, мы и отдадим… Вальки, значит, разрешили вам сегодня к нам прийти?

Валька и Валентина замялись, засмущались, а Валерка сказал:

— Мамка нас послала. Сходите, говорит, а то…

— Да помолчи ты! — одернул его Валька.

— Но ведь правда же, послала. — Валерка повернулся к сестре. — Правда же, Валя?

— Ясно, — сказал Сашка. — А вы хариусов ловите здесь?

— Нет, — сказал Валька. — Здесь их всех выловили. За ними теперь далеко надо плыть, у нас лодки нет.

Сашка подошел к хариусам, лежащим грудой на старом брезенте, прицелился глазом, выбрал трех ровненьких.

— Нате! Ешьте. Да не дома, а здесь. Поняли? Вон под турником садитесь. — Вальки отошли, присели, захрустели рыбой. — На сколько делите? — спросил Сашка у москвичей.

— Нас же пятеро, — ответил Вадим.

— Дели на шесть. Одну долю для Веры.

Москвичи разбросали рыбу на шестерых.

Сашка взял крайнюю стопку, подтащил ее к своему рюкзаку — это наша ручная кладь — и три рыбины отложил в сторону.

— Это им, — кивнул в сторону турника.

— Саша, — тихо упрекнула его Марина Васильевна. — Почему вы себя считаете самым хорошим?

— А что, я самый плохой? — огрызнулся Сашка.

Начальница наша покачала головой и молча добавила к отложенным Сашкой хариусам еще трех. Исподтишка показав Сашке кулак, я сделал то же самое. Москвичи, вздохнув, начали перебирать своих хариусов…

— Не надо! — остановил их Сашка. — И ты, Вера, не делай этого.

Извини, Саша, но я сама знаю, что мне делать, а что не делать! — Вера добавила трех хариусов туда же, к нашим.

Вальки дожевали рыбу, подошли.

— Дядя Саша, помочь вам что-нибудь? А то нам скоро домой.

— Помочь? — Сашка задумался, огляделся вокруг, — Вон в той незапакованной суме — посуда. Тащите ее на речку и мойте. Как увидите машину — стрелой сюда!

Вальки поволокли суму к воде.

Вера, проводив их взглядом, сказала:

Моя соседка — в школьном родительском комитете. Говорит, что Валя и Валентина учатся хорошо. Так ведь не даст она им доучиться. — Я невольно отметил, что и Вера называет мачеху ребятишек «она». — Тянет она мужика на материк. Деньги копят. Хоть бы старшие здесь школу кончили. Все-таки преимущества при поступлении в институт.

— Что копят? — удивился Сашка. — Пропивают больше.

— Да нет, Саша, не больше, — не согласилась Вера… — Она тоже по-своему прирабатывает. Ты видишь, сколько вас таких через аэропорт летом проходят? А пьете вы сколько?

— Кто? Мы? — возмутился Сашка.

— Нет, такие, как вы. А посуду вы сдаете? Вся по кустам валяется. А она собирает.

— Проживешь тут на посуду, — засомневался я.

— Представь себе, проживешь. Десятку в день — для нее ничего не значит. Нам от этого не хуже — не валяется вокруг аэропорта битое стекло. Но ведь она и ребятишкам велит таскать домой пустые бутылки. Старшие — ни в какую. А Валерка что понимает? Она бутылки сдаст, ему пару конфеток купит. У нас пивзавод в поселке, посуду принимают без ограничения, не завозить же самолетами бутылки с материка.

— Слушайте! — взорвался Сашка. — Что нам, поговорить больше не о чем? Все «она» да «она». Вот как мы начнем говорить о карбоне, о мезозое, о брахиоподах и о кораллах…

— Точно! — поддержал я, — Начинай, Саша!

— Да ну вас! — отмахнулся он. — Языками работать все горазды. Вон машина идет. Ручками поработайте, ручками… Вальки! — закричал он. — Геть до кучи! Транспорт подан!


От аэропорта к дому ребят мы шли напрямик через кустарник, потом подлезли под колючую проволоку, где висело объявление, запрещающее ставить в этом месте палатки. Проход запрещен не был. Я нес инструменты, Сашка — сверток с рыбой. На месте нашего прежнего лагеря Сашка остановился.

— Посидим в последний раз. Не прилетим уже сюда. Ну, как хариусы? — спросил он. — Вкусные?

— Очень, — ответила Валентина. — Мы соленых ели, а таких — не приходилось. Спасибо.

— На здоровье. А как вы думаете, что у меня в этом свертке? Не знаете? То-то же! — Он достал нож, разрезал шпагат. — Вот! Это вам. Хотите сейчас? По кусочку? Режем. Это тебе. Это Вале. Это… А где Валерка?

— Валерка! — закричала Валентина. — Ты где?

— Здесь я! — голос Валерия за нашими спинами. Мы оглянулись. Из кустов выбрался Валерка. В каждой руке — по бутылке. Пить, значит, здесь тоже не запрещалось.

— Валя, смотри, я опять нашел две!

Валентина покраснела, смущенно взглянула на нас, мы сделали вид, что ничего не замечаем. Валька встал, Подошел к братишке. Что он ему говорил, мы не слышали, тихо он говорил. А Валерка отвечал ему громко: «А мама сказала…»

— Валера! — позвала Валентина. — Иди рыбу есть.

— Рыбу?! — Валерка тут же подскочил к нам, забыв о своих находках.

«Купчиха» встретила нас на пороге:

— А-а-а. Пришли, голубчики. А я уж думала…

— Принесли, — перебил ее Сашка, не желая знать, что она думала. — Вот топор! — Он взял у меня из рук топор и положил его на лавку. — Вот ножовка! — Рядом положил. — Вот молоток! Плоскогубцы. Спасибо! Все. Больше ничего не брали.

— Ты смотри, какие вы! — удивилась толстуха. — А я уж считала, что не вернете. Взяли — и ищи ветра в поле. Я уж ребятишек отправила посмотреть, не улетели ли вы? А чо? Много вас тут таких. Раньше-то мы спокойно жили, когда не ездили сюда всякие геологи. Теперь в магазин сходить за два шага — анбарный замок на дверь вешать и собаку с цепи спускать. В прошлом годе всю квартиру у Мясоедихи обчистили. Она, бедная, с утра до ночи в магазине, а они…

— Бедная! — прервал ее Валька. — У нее добра — на двух машинах не вывезти…

— А ты молчи, молчи.

— И не геологи вовсе, — сказала Валентина, — Свои же грузчики ее обокрали.

— Обокрали! — снова загорячился Валька. — Двое унтов взяли. Так у нее их, знаешь, сколько было? Все остальное она на материк увезла. Спекулянтка она. Вот!

— Мал ты еще, чтобы о людях судить, — наставительно сказала «купчиха». — Не наше это дело. Может, сродственникам в подарок отвезла.

У нее зимой снега не выпросишь, — буркнул Валька. — В подарок. Держи карман шире…

Мы с Сашкой стояли, слушали этот разговор и не знали, как его прервать.

Выручил Валерка:

— Мама, а нам рыбу дали. Вот! — Он подтащил к мачехе разорванный пакет.

— Рыбу?! — Толстуха заглянула в бумагу. — Хариус, однако? Ядреные какие! И сколько? — Она посмотрела на Сашку.

— Не считал! — зло ответил Сашка.

— Сколько, спрашиваю, заплатить тебе? Много, поди?

— Много, — ответил Сашка. — Нет у вас таких… таких средств… Ну, пацаны, прощайте!

— Почему же нет? — обиделась «купчиха». — Не нищие.

Сашка каждому руку подал, прощаясь, — Валентине, Вальке, Валерке. Толстуху он словно и не заметил.


В аэропорту Сашка бродил как потерянный. Заглядывал во все помещения. На площадь выходил. На летное поле. Нигде не было наших маленьких друзей. Значит, не отпустила «она» их.

В самолете я сел к иллюминатору. Тоже поглядывал в сторону аэропорта. Нет. Не было их! Бортпроводницы дверь задраили. Моторы заработали. Сейчас Ил будет выруливать на взлетную полосу. И в это время на поле выскочили Вальки. Северный аэропорт — это не Внуково, не Домодедово, строгого контроля нет…

Валя, Валентина, Валерий остановились в нескольких метрах от самолета, зашарили глазами по иллюминаторам, начиная с первого. А мы сидели в хвосте. Мы усиленно махали им руками. Они не видели. Наконец взгляд Валентины уперся в нас. Она толкнула в бок Вальку. Валера тянул за брюки Вальку, дергал за платье Валентину, спрашивал, наверное: «Где? Ну где же?» Валентина присела, поставила Валерку между колен, показала на наш иллюминатор. Валера увидел, замахал ручонками. Валя и Валентина — тоже.

Самолет медленно покатился по бетонным плитам. Дети бежали поодаль и махали, махали руками. Ил увеличил скорость. Вальки остановились и быстро поплыли назад. Голова к голове, прильнув лбами к стеклу, мы с Сашкой смотрели на них. По бокам — одинакового роста Валя и Валентина, в середине — маленький Валерий. Они стояли и провожали взглядами наш самолет, еще на зная, что мы уже никогда не встретимся.

Но, может быть, они думали по-другому…


Полупроводники


Все было готово для далекого похода. Оставалось одно дело — найти проводника, а начальник отряда Вадим не беспокоился, он был уверен, что в этом подтаежном краю проводником может быть каждый пожилой человек.

Ботанический отряд Вадима был одним из многих, занимающихся составлением гербария Сибири. Кроме того, по договору с сельхозуправлением они определяли кормовые запасы районов, в которых располагались. Руководители районов были заинтересованы в работе ботаников и помогали им, чем могли.

Отряд базировался в районном центре. Вчера в райисполкоме Вадиму предложили обратиться к леснику из села Кузевановка Петлеванову — опытному таежнику, который много раз проводничал в здешних местах. Если, мол, сам не согласится — укажет человека.

И вот с утра поехали к Петлеванову, за двадцать восемь километров от базы. Поехали втроем — Вадим, лаборант Юрий и шофер Женя. Юрия начальник брать не хотел, но потом передумал:

— В походе тебе больше других придется иметь дело с проводником. Так что смотри и решай сам. Если тебе понравится человек — возьмем.

Всем — Вадиму, Юрию, Жене — было за тридцать, и наедине они обращались друг к другу по-свойски, запросто. При лаборантках и посторонних Вадим звал всех по имени-отчеству, на «вы» и того же требовал от других.

Двадцать восемь километров — не бог весть какая даль, но после дождя, да еще через перевал, не разгонишься. Крытый брезентом грузовик медленно тащился с пригорка на пригорок.

В Кузевановке нашли дом Петлеванова. На стук вышла девушка лет двадцати, круглолицая, пышненькая, белокурая. Выслушала Вадима, сказала:

— Проходите в дом. Папа сейчас придет.

Женя посмотрел вслед и, очищая грязь с сапог щеткой, прищелкнул языком:

— Яблочко! Смородинка! Изюминка! Вот бы вам ее проводницей!

— Куда бы она нас завела? — усмехнулся Вадим.

— Такая-то! О! Такая заведет!

У шофера Жени голова от забот не болит, в тайгу он не едет, будет обслуживать остающуюся часть отряда. Ужо несколько дней он «заводит» начальника, предлагая в проводники чуть ли не каждого встречного.

Петлеванов пришел, когда они уже успели выяснить, что Надя — так звали девушку — учится в институте, на лето приехала в деревню, что она много раз бывала в тайге, умеет охотиться и рыбачить.

— А лошадь завьючить сумеете? — спросил Женя, быстро взглянув на Вадима.

— А разве это трудно? — мило улыбнулась девушка. — Приходилось.

Пришел отец. Высокий, худощавый, стройный, он хмуро заглянул в горницу, погремел у печки железной кружкой о ведро, сел за стол.

— Папа, — сказала Надя. — Эти люди к тебе.

Петлеванов негостеприимно оглядел всех.

— Ну?..

Слушал молча, не перебивал, не переспрашивал. И потому, что не проявлял никакой заинтересованности к словам Вадима, понятно стало, что в тайгу он не пойдет.

Когда Вадим замолчал, Петлеванов тихо заговорил:

— А я подумал, что вы участки пришли просить. Вижу, вроде не наши люди. А у нас и своим травы мало. Да… А в тайгу я, ребята, не могу. Жена зимой умерла. Дочь приехала на каникулы, одну не оставишь. Жива была мать — я ходил, не отказывался, а сейчас… — Он вздохнул, заговорил громче, чтобы слышала и Надя:

— Нет, ребята! Какой может быть разговор о тайге?! Сенокос начался, сельсовет участки отводит в тайге, каждому надо показать. Чем вам помочь — ума не приложу… Поезжайте-ка вы в Таёжное, десять километров отсюда, нашего сельсовета деревня. Живет там Корчуганов Василий, как въедете в село — первый дом по левому порядку. Крепкий старик.

— Папа, почему ты не пошлешь их к Бировикову? — вмешалась Надя.

— К Елизару? Грешок за ним водится, выпить он не дурак.

— Это исправимо, — сказал Вадим. — Спирту у нас ограниченное количество.

— А в сельпо — неограниченное, — улыбнулся Петлеванов. — Нет. Не советую его. Уговорите старика Корчуганова.

— Нам бы лучше молодого, — сказал шофер, хотя ему-то это было «до лампочки», как говорят. — Вот такого, примерно, возраста, — указал он на Надю.

— В таком возрасте только на вечорки дорогу знают… Ну, желаю удачи! Надька, ты проводи товарищей до сельпо, укажешь, какой дорогой выехать, хлеба купишь попутно.

До сельпо Вадим и Юрий тряслись в кузове. Ехали долго, видимо, Женя очень подробно расспрашивал дорогу. Когда высадили Надю и начальник с лаборантом перебрались снова в кабину, Женя, не отрывая глаз от раскисшей дороги, принялся поучать Вадима:

— Ты нахрапом бери. Нечего с этим народом лясы точить. По мозгам бей, брось, мол, шкурнические личные интересы, всенародное дело, а ты… По-мужицки с ними надо. Мне поручи переговоры с проводником — вмиг обтяпаю. А этот Петлеванов — ни рыба ни мясо. Дочка — ягодка, а сам тюфяк.

Юрий заспорил с Женей: не по мозгам надо бить, а объяснять людям значение экспедиции, ведь и для них же они стараются.

— Давай, давай! — подзадорил Женя. — Уговаривай бородатого дядю, как ребенка.

Въехав в Таежное, он остановил машину.

— Так. Первый дом по левому порядку. Справочное бюро — старушка с палочкой… Бабушка, Корчуганов Василий здесь живет?

Горбатенькая сморщенная бабка подошла к машине.

— Издесь, сыночки, издесь. А вы, часом, не сродственники? В аккурат дочка его с мужем приехала. Мужик-то видный, под землей робит. А вы не оттуда?

— Нет, бабушка, мы над землей робим, летаем с кочки на кочку.

Бабка снова закивала:

— Ага! ага! Дома, говорю, и дочка…

Увидев людей, направляющихся к дому, вышел на крылечко старичок — маленький, коренастый. Юрий сразу подумал, что если это Корчуганов, трудно с ним придется: такой коротышка и вьюк на лошадь не поможет подбросить.

— Извините, пожалуйста, — начал Вадим, — нам нужен Василий Корчуганов.

— Заходьте, — сказал старик и пошел, не оглядываясь, в дом.

— Мировой старикашка, — шепнул Женя. — У меня нюх на хороших людей. Берите!

Вслед за стариком они вошли в кухню, где за столом сидели люди: старуха, молодой мужчина с девочкой лет трех на руках. Старуха настороженно, девочка с любопытством, а мужчина равнодушно взглянули на вошедших. Потом из горницы вышла молодая женщина в ситцевом сарафане. На столе был собран обильный завтрак.

— Садитесь, — сказал старик. — Гостями будете.

Старуха искоса взглянула на него, не понимая, что за людей он привел, но встала, обмела фартуком табуретки. Все сели у порога, но старик забегал, засуетился;

— К столу. К столу. Яешница стынет. Мать, стаканы неси!

— Вы не беспокойтесь, пожалуйста, — сказал Вадим, смущенный таким неожиданным приемом, — Мы по делу пришли, но, наверное, не вовремя.

— Какое может быть дело? — удивился старик. — Вот за столом посидим, потом и о деле…

— Не обижайте папашу, — густо пробасил молчавший до этого зять. — Присаживайтесь.

Пришлось сесть за стол, выпить браги, закусить. Помолчали. Старик, закончив обед, вытер платком губы, повернулся к гостям:

— Какое же дело?

Пока Вадим объяснял, какая необходимость привела их сюда, старик часто кивал, оглядывался с робостью на старуху, с гордостью — на зятя. Глаза его загорелись, лицо будто помолодело.

— А позвольте спросить, сынки: кто вас ко мне направил? — Выслушав ответ, снова закивал и гордо посмотрел на зятя-шахтера. — Петлеванов, значит? Ну, тот тайгу знает, однако я лучше знаю, я ее, сынки, сквозь прошел, и через Бурминский перевал хаживал, и Подгорную хорошо знаю, я вас так проведу, что ноги не замочите. Если опосля Бурминского идти по левому берегу, то конечно. А я вас — по правому. Там такие тропки есть…

Старик начинал нравиться Юрию. Это ничего, что маленький. Тайгу, видать, знает.

Но тут вмешалась старуха;

— Куда это ты, старый, собрался? — подозрительно спросила она. — Гости в дом — хозяева за порог. Сраму не оберешься.

Старик будто не слышал, продолжал:

— Ах, мать честная! Петлеванов, значит, сказал? Помнит. Или других найти не можете?

Надо было набивать цену старику, и Юрий сказал:

— Можем и других найти. Но Петлеванов говорит, что вы самый лучший.

Зять похлопал старика по плечу:

— Папаша таежник что надо! Правда, со здоровьишком у него не совсем…

— Что ты, Митя?! — вскочил обиженно старик. — Зачем так говоришь? Вот сено пойдем метать — я тебя заезжу. Ты думаешь, только шахтеры крепкие?! Ах, мать честная! В тайгу зовут. Ты слышишь, старуха?

— Не глухая, поди. А сено метать кто будет?

— Мы вернемся дней через двадцать, — сказал Женя, как будто лично он мог сократить маршрут на десять дней, — Травы как раз к тому времени подойдут.

— И правда, мать, — обрадовался старик, — Травостой ноне, сама знаешь, хороший…

— Хороший, хороший, — передразнила старуха.

А участок тебе какой леший оставит? Выкосят, а корове зимой будылья жевать?!

— Ах, мать честная! — сокрушался старик. — Выкосят, конечно, не посмотрят, что я в тайге… Пошел бы с вами, сынки, видит бог, пошел бы, по ведь и сено надо! Внучку на зиму у себя оставляем.

— А мы бы и вывезти сено помогли, — снова вмешался Женя, решив помочь товарищам. Ему старик тоже нравился.

Дочь, которая до сих пор не произнесла ни слова, сказала:

— А вы достаньте справку у председателя, что участок папе оставят. Правда, папа?

— И то, и то! — закивал старик. — Пусть председатель напишет, что у Кривого ручья участок за мной остается, тогда я, сынки, пойду. Правда, мать?

Старуха поджала губы, вздохнула:

— Господи, неужели стариков в деревне нет? Вон Кузнецов Архип… Вон Репин Никита…

— Кузнецов не пойдет, — угрюмо отозвался старик и, кажется, обиделся, что Кузнецова поставили рядом с ним. — Он не тайгу любит, а дармовые деньги… Никита Репин — ничего, но что он супротив меня? А, может, сынки, справочку добудете?

Вадим нетвердо пообещал, узнал у старика адреса Кузнецова и Репина.

Подъехали к избенке Кузнецова — хилой, покосившейся, но с большим вытоптанным и грязным двором. Сарай в углу двора. Под навесом и возле крыльца стояли ошкуренные березовые стволы. Здесь же сушилось десятка два трехрогих вил, валялись-в беспорядке старые тележные колеса.

Из-под навеса вышел огромный белый пес с опущенным хвостом. Они попятились к калитке, но пес лениво растянулся на солнце, демонстративно от них отвернулся. Бочком-бочком они прошли к крылечку, постучали. Хозяйка — бледная высохшая женщина — сидела за прялкой. Не встала, чуть взглянула на вошедших, продолжая работать, и на вопрос Вадима: «Где хозяин?», ответила недружелюбно:

— Известно где. В лесе.

— Скоро вернется?

— Не сказывал. К обеду, должно.

Вадим взглянул на часы, время было обеденное. Но неизвестно, по какому распорядку живет Кузнецов.

— Мы, собственно, вот по какому вопросу: в тайгу им с нами не пойдет?

— Он кажинный день в тайге пропадает.

— Это понятно. Мы — экспедиция. Нам нужен проводник. Вот посоветовали к нему обратиться.

— Кто посоветовал-то?

— Корчуганов.

— Сам не пошел, а моего посылает.

— Не посылает. Сказал, что ваш муж хорошо тайгу знает.

— Слава богу. Сколько лет в тайге жили. А Корчуганов не хочет? Моего советует? Не знаю, пойдет ли? Жалованье-то у вас большое?

— Договоримся, — уклонился от прямого ответа Вадим, — Ну извините, мы еще зайдем.

— Заходите. Свою, чай, обувку треплете.

Белый пес снова сонно посмотрел на них и закрыл глаза.

— Ленивый у него хозяин, — определил Женя, — Я давно приметил: каков пес — таков хозяин его…

У Репина дом высокий, пятистенный, с крытым высоким крыльцом, с чисто выскобленными ступенями. Женщина, которая, наверное, только сейчас выскоблила крыльцо, пригласила войти в дом, но они дальше первой ступеньки не пошли. Куда с такими сапожищами? Через минуту вышел Репин. Он тяжело опирался на костыль. Это с ним идти в тайгу? Ну, старуха! Она не знала, что ли?

— Кто меня спрашивает?

— Мы, — смешался Вадим и на ходу начал перестраиваться: — У нас к вам вот какое дело. Советовали к вам обратиться. Мы едем в тайгу. Экспедиция. Вот и хотели у вас спросить: пройдем через Бурминский перевал?

— Так через него теперь дорога есть.

— Мы не по дороге. Мы идем вдоль Бурной, а потом через перевал надо выйти на Подгорную. Сумеют ли вьючные лошади там пройти? Говорят, спуск крутой…

— Кто говорит?

— В Кузевановке сказали.

— Боровиков, что ли? А он там отродясь не был. Он дальше Масловки не ходил. А Подгорная — эвон где! Пройдете. Я там был года три назад. Тропка, правда, узкая, кое-где придется и топорами помахать, заросла вся. Подняться на перевал — подниметесь. А вот спускаться… Как на перевал взойдете, так налево, налево забирайте, вроде бы назад, к распадку… А проводника-то нету, что ли?

— Ищем, — смутился Вадим.

— Эх, пошел бы я с вами, да ноги забарахлили. Ревматизм. У Корчуганова были?

— Сенокос, говорит, начинается. Не может.

— Ясно. Старуха не разрешает. — Репин грустно улыбнулся. — Я ведь вижу, что меня пришли сватать, меня никто не держит, но куда я с таким помощником? — указал глазами на костыль. — А кроме нас, стариков, кто теперь тайгу знает? Нынешнее племя ногами дрыгать под музыку могут, а там музыки нет, там по болотинам ножками шагать. На тайгу им плевать. А она, тайга-то, разобраться, кормила и поила нас когда-то. А теперь?.. Понаедут осенью за грибами, пойдешь после них — словно свиньи, все перерыли, грибницы уничтожили Шишки с кедров зелеными рвут. Ягоды только там и родится, куда машины не проходят. Да что говорить… А вы, на крайний случай, берите Елизара Боровикова из Кузевановки, ежели никого другого не сыщете.

Поговорили несколько минут для приличия — о погоде, о жизни. Потом ушли.

— Везет вам как утопленникам, — подвел итоги Жени. — Что дальше делать? Куда прикажете ехать?

— Очевидно, Кузнецова надо ждать, — решил Вадим. — Других кандидатур нет.

— А знаете, что? — предложил Женя. — Поручите Кузнецова мне. Рекомендации у него подмоченные, но я ого уломаю по-своему. А?

Как он будет уламывать, Вадим не спросил, но разрешил провести такой опыт. Выехали за село к ручью, подзакусили сухими пряниками, купленными в сельпо. Потом вернулись обратно.

Во дворе Кузнецова стояла лошадь, приехал, значит, из тайги хозяин. Женя, изображая начальника, шагнул вперед, Вадим и Юрий — за ним.

Кузнецов — совсем не старик, а крепкий мужчина лет пятидесяти, в рубахе навыпуск, босой, сидел за столом и хлебал суп из миски. На досках некрашеного стола горкой лежал хлеб, стояла кринка с молоком. Женя оглянулся на друзей и, подмигнув им, обратился к Кузнецову:

— Приятного аппетита, папаша! Добрый день!

Кузнецов неторопливо, старательно облизал деревянную ложку, взглянул на всех, снова погрузил ложку в большую миску.

— Вот завтракаю. В лес спозаранок съездил. Вымок до нитки. По какому делу?

— Ты завтракай, папаша, потом поговорим, — сказал Женя и огляделся: куда бы сесть. Ни одного стула в избенке не было, на единственной лавке сидел хозяин.

— А чаво там? — усмехнулся Кузнецов, — Я могу и есть, и говорить. Не подавлюсь… Хе-хе-хе!.. В тайгу, значит, собираетесь? В какие места?

Ясно, что старуха объяснила ему, зачем они приходили, он ждал их, и, конечно, ответ у него готов. Женя коротко объяснил маршрут, кое-что приврав при этом, но Вадим смолчал, только поморщился, как от зубной боли. Кузнецов даже повеселел, услышав названия знакомых мест.

— Знаю, знаю. А как же? Двадцать лет в тайге жил. А счас третий год здесь. Избушку свою еще не перетащил, гниет там зазря, пропадает добро.

— Охотничал, что ли? — спросил Женя. — От колхоза?

— Чаво? Нет. Колхоз сам по себе, я сам по себе. Охотничал, конечно. В колхозе много не заробишь. Вот вас, к примеру, в тайгу погнали, так и деньги вам большие платят.

— Нас не погнали, — не вытерпел Вадим, — У нас работа.

— Так не без денег же! — Кузнецов не удостоил Вадима взглядом, он говорил с Женей. — Сотни по три небось отваливают. И опять же — харчи, обувка, одежа. А в тайге деньги куды? В тайге благодать.

— А почему же из тайги уехал? — забыв о том, что должен уговаривать Кузнецова, а не спрашивать его, зло произнес Женя.

— Я, мил человек, не уехал бы всю жисть. Испоганили тайгу. Леспромхозы настроили. Людно стало. А я люблю, чтоб сам себе хозяин. Грибы, ягоды, зверь — все мое. А тут еще налогами прижали. Но ничо. Я и здесь устроился. По три сотни выколачиваю. Могу и больше, но куда нам со старухой? А вы какую зарплату положите проводнику?

— Не в деньгах счастье, папаша. Деньги — вода. Двадцать дней с нами проходишь — получай сотнягу. Никаких дел тебе, только по маршруту проведи.

— Значит, так, — вслух начал размышлять Кузнецов. — Здеся я зарабатываю сто рублей за десять дён, а с ними — за двадцать. Нет резону. Работы мне хватает. Мастерю лопаты, вилы, грабли, колеса. Из других сел ко мне едут… В колхозе как? В конце месяца расчет. А у меня свои законы: сделал работу — отдай деньги, получи товар. Вона во дворе колеса лежат, председатель христом богом молит: отдай, мол, деньги на днях будут, расплачусь. А я порядок люблю. Давай деньги — бери колеса.

— А в колхозе, наверное, телеги без колес стоят? — спросил Юрий.

— Стоят! — подтвердил Кузнецов. — И потому, все равно ко мне придут. Займут деньги, а придут. А чо? И бесплатно делать не обязан. На триста рублей одних колес, такие деньги на дороге не валяются… А вы, случаем, не золотишко ищете? Хе-хе! Поди, и себе перепадает? Кусочек припрятал, а потом сдал — и деньги.

Тут и Вадим опять не утерпел:

— Перепадает! Видишь, как приоделись?!

Но Кузнецова переубедить нелегко:

— В тайгу кто же одевается? Приедете домой — разоденетесь.

И Вадиму, и Юрию разговор этот изрядно надоел, но Женя все тянул его, не сдавался, надеялся успешно завершить.

— А ты подумай, папаша. Никто тебя в селе не держит, человек ты вольный. Ну набросим десятки две…

— Не больше! — торопливо перебил Вадим, боясь, что Кузнецов клюнет на эти десятки и вдруг согласится. Но тот был непреклонен:

— Нет. Не пойду. Себе дороже. Ежели даже и сто пятьдесят — не пойду. Обувки да одежки как раз на сто рублей истреплешь. Все! — Он отложил в сторону ложку, и непонятно стало, что он вложил в это слово: то ли с едой покончил, то ли разговаривать больше не хотел,

— Ну ладно, папаша, — сказал Женя. — Мы думали, что ты таежник, а тебя, оказывается, на аркане из деревни но вытянешь. Извини…

— Чаво там, — не обижаясь, произнес Кузнецов. — Заходите еще. А у вас, случаем, продуктов лишних нет? У геологов завсегда много продуктов. Тут робята каждый год по дешевке продают. Не бросать же лишки.

— Мы не геологи, — буркнул Вадим с порога.

— Вот хрыч старый! — ругался Женя, когда они снова втиснулись в кабину. — Единоличник проклятый. «Испоганили тайгу!» А кто? Такие, как он, и поганят ее…

Отогнав машину подальше от дома Кузнецова, Женя остановился.

— С меня хватит агитатором работать. Сами думайте, — сказал он, — Мое. дело баранку крутить.

Снова заморосил дождик. Они спокойно обсудили свое незавидное положение.

— Едем в Кузевановку! — решил Вадим, — Поговорим с председателем колхоза. Корчуганов мне лично понравился, но все испортила старуха.

Председателя, молодого мужчину, одетого по-городскому, застали на месте. Он выслушал Вадима, сказал:

— Берите-ка вы Елизара Боровикова. Он в колхозе три дня в году работает, да и то, если на поклон к нему сходят.

— Может, Корчуганова отпустите?

— Я его не держу. Старик давно на пенсии. Когда просим — помогает. Пусть идет, если хочет.

А потом, узнав о разговоре с Корчугановым, председатель рассмеялся:

— Это не он, это его старуха справочками запасается. Хорошо, напишу я им письмишко, пообещаю оставить участок…

И вот они снова помчались в Таежное. Решился, наконец, вопрос с проводником. Но почему-то никто не радовался, так все устали за день,

Женя остался в кабине, а Вадим с Юрием вошли в знакомый дом. Хозяева и гости сидели теперь в горнице.

— Вот, — сказал Вадим и протянул листок старику. Бумажка пошла по рукам. От старика — к дочери, от дочери — к зятю, а тот передал ее старухе. А та сказала, как отрезала:

— Нечего на старости лет по тайге шляться. Не молодой!

— Мама! — вмешалась дочь. — Пусть он сам скажет.

— Да-да, — поддержал зять. — Пусть сам.

И Корчуганов, виновато глядя под ноги, сказал:

— Не могу я, сынки. Справочка, конечно… Председатель не обманет. Но трава перестоит. Внучку на зиму оставляем. Отходил я свое. — На глазах у старика слезы выступили, голос дрожал.

— Ну-ну! — властно сказала старуха. — Нашел о чем жалеть. Тайги не видел!

А зять подошел к нему, положил руки на плечи:

— Поедем, папаша, хоть завтра в тайгу дня на три. Порыбачим, ягод пособираем. Я там тоже давно не был.

— Отходил я свое, — повторял старик. — Отходил. Бывало, без меня в тайгу никто… Все ко мне шли. Вы уж простите старика. Не могу…

Все было ясно.

Вышли. Вадим изорвал на мелкие кусочки письмо, бросил клочки через плечо. Белые листки, словно мотыльки, запорхали за спиной…

Вечерело. Небо то прояснялось, то вновь хмурилось.

— В Кузевановку! — бросил Вадим. — К Боровикова. Где живет Боровиков — не знали, но Женя решил эту проблему просто: подъехал к дому лесника, крикнул из кабины:

— Товарищ Петлеванов!

Выглянула из окна Надя.

— А отец дома? Нет, Тогда, Надечка, может, вы нам подскажете или покажете, где живет всемирно известный землепроходимец… виноват… Елизар Боровиков? Я вас посажу в кабину и обратно доставлю в целости и сохранности.

— Предпоследний дом по улице. Направо предпоследний.

— А если не найду?

— С вашим языком можно, по-моему, даже до Киева доехать.

— Можно и дальше, — не обиделся Женя, — Привет отцу!

Дом Боровикова нашли легко. Вышла его жена и, не дослушав Вадима, сказала:

— О, господи! Да берите вы его, ради бога!

— А где он?

— Да дома же! Спит. Пришел свинья свиньей. Мне ремонт делать надо, а он каждый день пьет.

— Можно с ним поговорить?

— Господи! Так он же говорить не может, только мычит, как теленок. Завтра поутречку приезжайте, чтобы трезвого застать. А вы надолго в тайгу?

— На месяц.

— Слава богу. Хоть месяц отдохну.

— Марфа! — вдруг раздался голос из дома. — Марфа!

— Во! Слышали? Ну, чего орешь? Так вы завтра пораньше приезжайте.

Они уселись в кабину, поехали.

— Марфа-а-а! — неслось вслед, — Марфа-а!

Женя сосредоточенно крутил баранку и еле заметно улыбался.

— Нашли, — сердито сказал Вадим. — Полупроводника.

— Найди еще одного такого же — полный будет! — весело отозвался Женя.

— Знаешь, что? — Вадим впервые за весь день вспылил. — Помолчи! Тебе в тайгу не идти, а мне и без тебя сейчас тошно…


То взлет, то посадка…


День рождения лаборанта Виталия Зубарева отмечали в поселке Рыбном. Поселок являлся перевалочной базой — через день отряд вертолетом улетал в тайгу, располагаться здесь капитально не было смысла. Поставили на берегу речки палатку, груз сложили рядом, прикрыв его на случай дождя брезентом.

Утром, оставив Виталия дежурить в лагере, все втроем — начальник отряда Иван Петрович Карнаухов, аспирант Альберт Максимов и коллектор Матвей Сергеевич Горобцов — пошли завтракать, и пока ели остывшую столовскую кашу, запивая ее мутным киселем, договорились о подарке имениннику. Скинулись по пятерке, решили купить не безделушку, а нужную вещь — рубашку.

— Я схожу в магазин, — вызвался Матвей Сергеевич.

— Вот и правильно! — обрадовался Альберт. — Вы человек в годах, знаете, какую выбрать. Сходите, пожалуйста. А в следующий раз — я.

— Разве еще у кого-то намечается день рождения? — удивился Матвей Сергеевич.

— Да нет, — не смутился Альберт. — Это к слову пришлось. Сегодня вы поработаете, завтра я…

— Это не работа, — будто не замечая веселого тона аспиранта, серьезно сказал Горобцов. — Работать мы с вами будем, как я понимаю, каждый день, а не попеременке. Во всяком случае, я так привык.

Карнаухов глядел на них настороженно. Не нравилось ему, что с первых дней Альберт и Матвей Сергеевич обмениваются колкостями, надо бы аспиранту быть уступчивее, вежливее, учитывая разницу в возрасте.

Матвея Сергеевича привел в институт Виталий. Весной, когда вопрос об экспедиции в северные районы Якутии окончательно решился, уже намечены были сроки, отпущены средства, определен количественный состав отряда, Виталий предложил:

— Иван Петрович, есть у меня отличная кандидатура, на зимней рыбалке познакомились. Человек этот будет в тайге, как дома. Вкалывает — будь здоров! А камни бить, фауну искать — в два счета научим. Правда, есть один минус: старый он.

— Сколько же ему лет? — спросил Карнаухов, уже готовый дать отрицательный ответ: в тайгу он всегда берет молодых и крепких парней.

— Да, понимаете, ему уже сорок четыре.

— Ну, спасибо, Виталий! — повеселел Карнаухов. — Значит, и меня вы в старики записали?! А что? Познакомьте меня с вашим стариком. Ему сорок четыре, мне сорок четыре, найдем общий язык. А вы с нами не заскучаете, Виталий?

— Он — хороший человек, — угрюмо сказал Виталий, понимая, что допустил бестактность, но не умея оправдываться.

— Возможно. Не спорю. А вам-то сколько лет? Двадцать четыре, кажется?

— Угу…

— Вот видите, двадцать четыре. Ну что ж?! Вы обо мне позаботились, а я о вас позабочусь: в Магадане присоединится к нам аспирант Максимов из Москвы, ваш ровесник. Вот как раз вы с ним будете «вкалывать», а мы с вашим старым хорошим человеком будем сидеть на камушках и по-стариковски на вас брюзжать.

— Ничего такого я не хотел сказать, — все-таки попытался оправдаться Виталий.

— А я ничего такого и не думаю. Пусть зайдет ваш человек, взглянуть на него надо, поговорить.

На следующий день Виталий привел Матвея Сергеевича в институт. Но день этот был для Карнаухова суматошным; то его директор к себе вызывал, то хозяйственники тревожили, требуя внести уточнения в отчет по прошлогодней экспедиции и разъяснить расходы по нынешней. Разговаривал Карнаухов с Матвеем Сергеевичем урывками, но понял, что тайгу он знает, работать может. Вечером сказал:

— Вы нам подходите. Собирайтесь. Что с собой брать — Виталий подскажет.

Так появился в отряде Горобцов.

Альберт Максимов, аспирант московского института, ждал их в Магадане, куда прилетел на неделю раньше, чтобы, как он потом объяснил, полистать отчеты местных геологических экспедиций.

В Магадан группа Карнаухова прилетела утром; Альберт ждал их в аэропорту; не заезжая в город, они вылетели в Рыбный — удачно подвернулся рейс.


К вечеру небо покрылось тучами; солнце скрылось; потянул холодный ветерок. Все забрались в палатку. Альберт настраивал старенькую гитару? которую, как гордо сказал он, возит с собой уже четвертый год.

— А что, Матвей Сергеевич, — серьезно начал Карнаухов, — не провести ли нам с вами, как старикам, культурное мероприятие с молодежью? Где у вас там подсобный наглядный материал?

Горобцов, улыбаясь, извлек из угла палатки пакет, перевязанный голубой лентой, передал его Карнаухову. Иван Петрович пытался встать, но поскольку высота палатки не позволяла ему подняться во весь рост, согнулся вдвое и, в полупоклоне подавая пакет Виталию, сказал:

— Дорогой Виталий, прими от нас в день рождения сей скромный подарок, будь здоров, живи сто лет и так далее! Держи!

Виталию обрадоваться бы надо, а он неожиданно для всех пробурчал:

— Что же вы меня заранее не предупредили?

— О чем? — удивился Карнаухов. — О том, что у тебя сегодня день рождения?

— Что поздравлять будете! Магазин уже закроют! Спасибо, Иван Петрович! — запоздало сказал он. — Всем спасибо! Я сейчас. Я быстренько. Пока вы чай греете…

— Не суетись, Виталий! — остановил его Матвей Сергеевич. — Из того же угла достал еще один сверток. — Это тебе лично от меня. Разворачивай осторожнее.

— Взорвется! — предупредил Альберт, вытягивая шею, он тоже не знал, что в свертке.

В бумаге лежали большие собачьи рукавицы-мохнашки, в каждую было засунуто по бутылке.

— О! — только и мог вымолвить Виталий. — Вот эти да! Ну, спасибо, Матвей Сергеевич! Теперь не замерзнут руки зимой на рыбалке. А вот это зря! — указал он на бутылки.

— Это не подарок, — улыбнулся Горобцов. — Это в порядке дружеской помощи; я знал, что ты не успеешь и магазин. Я за тебя сегодня поработал, а завтра ты за меня. Правда, Альберт?

— Вы и для себя старались, — сказал Альберт, принимаясь вновь за гитару. — От ста граммов тоже, наверное, не откажетесь?

После ужина Карнаухов предложил Альберту что-нибудь исполнить под гитару. Альберт не стал отказываться, не заставил упрашивать себя. Голос у него был приятный, он, конечно, знал об этом, поэтому пел, любуясь собой:
		С моим Серегой мы шагаем по Петровке,


		по самой бровке, по самой бровке.


		Жуем мороженое мы без остановки,


		в тайге мороженое нам не подают…


Ни Карнаухов, ни Виталий не знали песни, они вполголоса мычали и внимательно слушали, стараясь запомнить текст. Матвей Сергеевич, как только аспирант, тронув струны, произнес первые слова, вдруг встрепенулся, уставил взгляд на Альберта и уже не отводил его, пока тот пел.
		То взлет, то посадка, то снег, то дожди.


		Сырая палатка, и почты не жди.


		Идет молчаливо в распадок рассвет.


		Уходишь— «Счастливо!» Приходишь— «Привет!»


Слышал эту песню Матвей Сергеевич. Слышал… Было это давно. А может, и не так давно. Одному человеку события месячной давности кажутся глубокой историей, другому — двадцатилетний случай кажется вчерашним. Это как смотреть, что вспоминать при этом…
		Идет по взлетной полосе Серега Санин,


		Серега Санин, Серега Санин.


		С Серегой Саниным легко под небесами,


		другого парня в небо не пошлют…


Альберт пел, поглядывая на своих спутников. Потом, не прекращая теребить струны, сказал:

— Товарищи, товарищи, подпевайте! Что же это, один я пою! — Отложил гитару, потянулся за сигаретами. — Давайте такую, которую все знают. Я сейчас перекурю… Бросить, что ли, курить? А? Виталий, ты как? Одному скучно бросать. Давай вместе.

— Я подумаю, — сказал Виталий. — Во всяком случае, свой светлый праздник день рожденья я не хочу омрачать таким темным событием. Ты давай сыграй что-нибудь общее. А вы, Матвей Сергеевич, подпоете?

Горобцов виновато улыбнулся:

— Вы пойте, ребята, без меня. У вас хорошо получается.

— Может, в кино сходим? — предложил Альберт. — А что? Успеем еще на восемь, Иван Петрович. Два месяца в тайге без кино будем. Кому-то, конечно, необходимо остаться здесь, но это же просто решается. Смотрите: вот спички, обламываем одну, кому достанется…

— Не надо ломать спички, — сказал Матвей Сергеевич. — Идите в кино, я побуду в лагере.

— Так это же здорово! — обрадовался Альберт. — Вот и порядок!

Карнаухов чувствовал себя виноватым перед Матвеем Сергеевичем. Будто извиняясь, он сказал:

— Только вы не обижайтесь, Матвей Сергеевич. В самом деле, улетим завтра надолго…

— Ну что вы, Иван Петрович. Какая может быть обида? Сегодня я за вас, завтра — вы за меня.

— Матвей Сергеевич! — взмолился Альберт. — Какой же вы злопамятный! Ну, честное слово, выручу я вас, если понадобится. Ну, оговорился утром. Забросят нас в тайгу, я, так и быть, за вас отдежурю, а вы на охоту сходите или на рыбалку. Не надо больше об этом. Идемте, Иван Петрович, время поджимает.

Прямиком, через кусты они ушли по направлению к поселку.

Матвей Сергеевич остался в палатке один.


«На рыбалку сходите…» Четыре года назад в такой же летний день, это был день рождения Лены, он собирался удить рыбу. Думал, что посидит немного с ребятами, поздравит их, а потом, оставив молодежь, побродит в одиночестве по берегу реки.

Лена в тот год закончила школу, Матвей Сергеевич предлагал ей отметить это событие дома, не просто среди обязательных одноклассников, а в кругу действительных друзей и подруг. Дочь отказалась: «Папа, ты же знаешь…» Да, она, пожалуй, была права: еще года не прошло, как умерла мать… Но через несколько дней — это было в июле — Лена сама подошла к нему и сказала, что если можно, если это не вызовет никаких разговоров, если он разрешит, то она бы хотела в день восемнадцатилетия… Он не дал ей договорить, все понял, успокоил: конечно, можно. Маму теперь не вернешь, а жизнь продолжается.

Жили они тогда в большом городе центральной части России.

Лена предложила своим друзьям выехать за город, в село Березовку, на речку того же названия. Отдыхающих и праздношатающихся будет мало: все на работе.

Компания подобралась большая, человек десять. Ехать решили все вместе, но на вокзале выяснилось, что нет какого-то Пети, и компания раскололась: одни советовали ехать без Пети, другие были за то, чтобы ждать его, он хороший мальчик, нельзя так поступать. Матвей Сергеевич предложил выход: Он уедет сейчас, с первой электричкой, приготовит все на берегу — Лена знает это место, — а через час, на следующей электричке, приедут вместе с Петей все остальные. Взяв продукты, Матвей Сергеевич сел в подошедшую электричку. Спиннинг и удочки ребята у него отобрали: вам и так тяжело.

На берегу речки Березовки, в условленном месте, он расстелил клеенку, распотрошил рюкзак и корзину с продуктами, когда до прихода ребят и девушек осталось полчаса, накрыл «стол».

Июльский день был не очень жарким, значит, меньше купающихся будет на речке. Хотя — какие купальщики? Местные мальчишки и девчонки хлюпаются в пределах села, а городские приезжают сюда лишь по выходным.

Присел Матвей Сергеевич возле накрытого «стола», еще раз оглядел его. Кажется, все в порядке. Взглянул на часы: вот-вот пройдет электричка, а потом, минут через двадцать, появится молодежь.

За спиной Матвея Сергеевича шумели заросли черемухи. Ягод там, конечно, нет — слишком часто наведываются сюда городские гости, но сушняк всегда можно найти. Оглядываясь на «стол», Матвей Сергеевич собрал сушняк, подобрал березовый заостренный кол, червей, наверное, копали им удильщики. Долго гореть будет, но то что хворост — пых и нету…

Трое мальчишек-школьников вышли из черемушника недалеко от того места, где он сидел, прошли у самой воды, косясь на «стол». У одного из мальчишек висел на плече фотоаппарат.

Потом в зарослях кто-то заиграл на гитаре, и не слишком слаженно, но достаточно громко зазвучала песня. Поющих было трое или четверо, во всяком случае больше двух, это Матвей Сергеевич на слух уловил. Гитара смолкла, из кустов вышли парни. Трое. Гитары ни у кого не было, двое молчали, а один все еще продолжал петь-кричать:
		Два дня искали мы в тайге капот и крылья,


		два дня искали мы в тайге Серегу.


		А он чуть-чуть не долетел. Совсем немного


		не дотянул он до посадочных огней.


		То взлет, то посадка. То снег, то дожди…


И вдруг этот поющий остановился, как будто на невидимую преграду напоролся, сказался,

— О! Ребята! Смотрите: нас ждут. Посадка! А мы, как всегда, дотянули до нее.

Матвей Сергеевич встал, тревожно огляделся. Пустынно на берегу. Мальчишки уже скрылись в кустах. Парни медленно приближались. Местные или из города — понять невозможно, деревня теперь старается не отставать От моды. Лица у всех умные, приятные, одежда колоритная. У одного, очкастого, зеленая рубаха завязана узлом на животе; другой — с реденькими черненькими усиками, и белой водолазке до колен; третий, кудрявый, темный, словно цыган, в красной майке, в руке у него сумка не то с провизией, не то с вещами. И все — в джинсах. Такими их запомнил Матвей Сергеевич, так называл их потом: очкарик, усач, цыган…

— Папаша, — дурашливо начал цыган, ставя на землю сумку. — Мы с утра не пьем и тебе не советуем, но если ты нас попросишь, мы тебя уважим, не откажёмся. Правильно я говорю? — обернулся он к своим спутникам.

Те молчали, глядя на бутылки. Матвей Сергеевич спокойно, думая, что все обойдется благополучно, сказал:

— Шли бы вы своей дорогой, ребята. У вас своя компания, у нас — своя. Окончание школы отмечаем. Сейчас приедут мальчики и девочки…

— Шик! — воскликнул усач. — И девочки будут! Неплохо бы познакомиться с ними. Папаша, ты нас познакомишь?

— Парни! — вмешался третий, очкарик, — Так ради знакомства и для храбрости надо принять граммов по двести. Папаша, ты нам нальешь, или у тебя самообслуживание?

И вот тогда Матвей Сергеевич понял, что парни не шутят, почувствовал, что добром их приход не кончится, что они ищут повод для ссоры. Их трое, а он один, да еще в кустах, наверное, кто-то есть, потому что не видно гитары, под которую они только что пели. Плохие дела! Однако Матвей Сергеевич все еще не верил, что такие хорошие ребята будут безобразничать среди белого дня.

— Не слышим ответа! — требовательно сказал цыган. — Ты нас обслужишь, или мы сами должны трудиться?

— Совесть бы имели, ребята, — тихо произнес Матвей Сергеевич. — Взрослые люди, а ведете себя… Стыдно!

Вперед выступил очкарик:

— Стыдно? Нам? Это тебе, папаша, должно быть стыдно! Приехал природу гадить, да нас еще и стыдишь. А ну, сматывайся отсюда, не то!.. Миша, подержи товарища, а мы тут наведем порядок.

Матвей Сергеевич хотел отступить на шаг, но не успел: цыган схватил его за грудки, а усач в это время дернул за край клеенки, все припасы рассыпались по траве. Горобцов рванулся из цепких рук цыгана, но тот слегка оттолкнул его от себя, потому что видел, что за спиной Горобцова уже прилег очкарик. Матвей Сергеевич перелетел через очкарика, больно ударился головой о бутылку, тут же двое парней крепко прижали его к земле, а третий — цыган, — распечатывая бутылку, кричал:

— Ах ты, гадина! Пожалел для нас по сто граммов! Ну сейчас ты всю бутылку сам сожрешь! Крепче держите его!

Очкарик и усач, навалившись на него, держали руки, ноги, голову, а цыган вставлял горлышко бутылки ему в рот и продолжал кричать:

— Пей, жадина, пей!

Горлышко стучало по зубам. Матвей Сергеевич увертывался. Парни вжимали его затылок в сырую землю; на какое-то мгновение рука усача оказалась близко, Горобцов схватил зубами грязные потные пальцы; усач от неожиданности и боли отпрянул, освобождая ноги Матвея Сергеевича; Горобцов ударил двумя ногами в живот цыгана, склонившегося над ним, вырвался из рук очкарика, вскочил — мокрый, с окровавленным ртом, в изодранной рубашке. Корчась, поднялся цыган — мало ему достались! и кинулся с кулаками на него. Матвей Сергеевич, уклоняясь от удара, подставил ногу, и цыган рухнул вниз лицом на заготовленные для костра дрова. И тут в руки цыгана попал тот самый березовый кол. Он вскочил, размахнулся зажатым в обеих руках колом, и не сверху вниз, а справа налево нанес сильнейший удар… Защитная реакция сработала мгновенно: Матвей Сергеевич упал под ноги цыгана, удар прошел выше него, он тут же вскочил и вырвал кол у нападающего. Но цыган и но сопротивлялся, широко открытыми глазами смотрел через плечо Горобцова. Матвей Сергеевич отступил на шаг в сторону и, не выпуская из рук оружия обороны, оглянулся. На траве с окровавленной головой лежал усач. Удар, предназначавшийся Горобцову, достался ему…

А потом… Потом все было очень просто. Скорая помощь. Парень скончался в больнице, не приходя в сознание. Милиция. Забрали и Горобцова и двух парней. Экспертиза. От Матвея Сергеевича разило водкой, парни были трезвыми, они с утра не пьют. Следствие. Нападающие все свалили на Горобцова. Они были на суде в роли потерпевших. Свидетелей не было. Приговор: десять лет…


Утром выяснилось, что вертолета сегодня не будет.

Горобцов попросил разрешения у Карнаухова сходить на почту в поселок.

— Конечно, — ответил начальник. — Делать пока нечего.

— Уже за письмами, Матвей Сергеевич? — пытался пошутить Альберт. — Наверное, только чернила разводят.

Горобцов промолчал. Он упустил из виду, что ко дню рождения Лены не успеет выбраться из тайги, поэтому сейчас решил дать ей поздравительную телеграмму. Кроме того, надо отправить ей письмо. Со вчерашнего дня не дает ему покоя одна мысль, которую необходимо проверить.

— А вы, Виталий, не пойдете со мной за компанию? — спросил он.

— Нет. У меня с моей знакомой девушкой до письменных отношений еще не дошло.

— Она у него неграмотная, — вставил Альберт,

— Но воспитанная, в чужие разговоры не лезет, — отрезал Виталий.

— Уж и пошутить с тобой нельзя!

— Со своей женой шути.

— Ну, Виталий, с тобой говорить трудно… Матвей Сергеевич, хотел вас попросить об одной услуге, да боюсь: не так поймете.

— А вы попросите, — сказал Горобцов.

— Если не трудно, опустите в ящик и мое письмо. Сделаете? Вот и прекрасно.

— Сам бы мог сходить, ноги не отсохнут, — буркнул Виталий.

Карнаухов покачал головой: что-то и у Виталия не складываются отношения с Альбертом.


Вертолет дали на следующий день, после полудня. Загрузились быстро, и через час были в глухой тайге на берегу речки Каменки.

Речка здесь сужалась и постоянно шумела, перекатываясь через камни. С противоположной стороны к воде подступали тополя и осины, дальше, в глубине, стояли редкие лиственницы. На этой, низкой стороне — ровный открытый галечник. Он тянулся метров на сто от берега до густого кустарника. Место хорошее, чистое, продуваемое ветрами, гнуса будет мало.

Альберт постоял перед речкой, побросал в воду камешки, скептически произнес:

— Не Индигирка, конечно, но ничего, жить можно.

Как будто ты был на Индигирке, — подпустил Шпильку Виталий.

— Где я только не был?! По Индигирке, между прочим, я на плоту добирался до аэропорта. Чуть в лед не вмерз.

— Индигирка в океfн течет. Куда ты сплавлялся?!

Я же говорю: в аэропорт. Опаздывал на занятия и институт. Ну и история была…

— Товарищи, товарищи! — остановил их Карнаухов. — Воспоминания — потом. Сейчас палатку надо ставить. Виталий, устанавливайте ее с Альбертом. Матвей Сергеевич, пойдем с вами за лапником.

Стланика нарубили много. Связали его в две огромных охапки.

— Перекуривайте, и двинемся, — сказал Карнаухов. Сим он не курил.

Матвей Сергеевич присел на связанные ветки кедровника, прикурил, внимательно посмотрел на Карнаухова, словно спросить что-то хотел, но не решался. Карнаухов заметил его взгляд.

— Что у вас, Матвей Сергеевич?

— Просьба у меня довольно странная, но если она невыполнима, скажите сразу.

— Слушаю вас.

— Наверное, у нас будут такие ситуации, — начал Горобцов, — когда мы все вместе будем выходить на работы…

— Все — никогда. В лагере обязательно остается дежурный. Я не люблю неоправданного риска. А трое будут работать.

— Все вместе?

— В большинстве случаев — да. Но возможны и варианты.

— Я как раз о вариантах, Иван Петрович. Не отправляйте меня вдвоем с Альбертом. Мне трудно объяснить, почему я об этом прошу. Да и не надо, наверное, объяснять.

— А если он, допустим, на рыбалку захочет с вами пойти в свободное время?

— Это проще. Я откажусь. Только, по-моему, этого не случится, такие, как он, готовую рыбу ловят, а не ту, что в реке плавает.

Карнаухов задумался, потом спросил:

— Вы раньше были знакомы с Альбертом?

— Избавь бог меня от такого знакомства. Хотя, возможно, и встречались. Мир тесен…

— Хорошо, Матвей Сергеевич. Я учту вашу просьбу.

К месту стоянки они вернулись, когда там вовсю шел спор.

— Да ты что? Что ты мне доказываешь? Никакие колья не выдержат! — громко кричал Виталий. — Надо камнями укреплять! Здесь тебе не Индигирка! Мерзлота!

— Ну и что? — не менее громко возражал Альберт. — И там, между прочим, мерзлота, а ставили на кольях!

— Ставили! Другие ставили, а не ты! Пошли за камнями!

— Виталий, — старался успокоить его Альберт. — Ну что ты, в самом деле? Ты посмотри, где камни? Во-он откуда их таскать надо. До ночи провозимся…

— Чего не поделили? — спросил, подходя, Карнаухов. — Я думал, вы давно уже поставили.

— Поставили! — зло сказал Виталий. — Колья не держат. Нужны камни. Я говорю, а он бьет, бьет.

— Может, не надо ни кольев, ни камней? — вмешался Матвей Сергеевич. — Давайте подтащим вон те лесины…

— Точно! — обрадовался Виталий. — Ну конечно! Никаких кольев не потребуется. Но мы одни их не подтащим.

— А я приехал с вами работать, а не идеи подавать.

Вчетвером — и Карнаухов подключился — подтащили три больших, отполированных ветром и солнцем лесины. Уложили их по бокам палатки и с тыльной стороны. К ним привязали растяжки. Со стороны входа вбили все-таки кол, укрепив его камнями.

— А ты говоришь: «На Индигирке, на Индигирке!» — повернулся Виталий к Альберту. — А вы были на Индигирке, Матвей Сергеевич? Вот где рыбы, наверное!

— Кстати, о рыбе, — сказал Карнаухов. — На двести метров выше и ниже стоянки разрешаю рыбачить только дежурным, чтобы они далеко от палатки, не отходили.

— Меня это не касается, — радостно сказал Альберт. — Вот если бы уточку где-нибудь подкараулить…

Матвей Сергеевич взглянул на Карнаухова: ну, а я что вам говорил?


С первого дня Карнаухов убедился, что Матвей Сергеевич — необходимый и ценный в тайге человек. Он умел делать почти все, а что не умел, схватывал быстро, учился на ходу.

Как только поставили палатку и устроились, он спросил:

— А сегодня кто дежурит?

— Пожалуй, двое — вы и Виталий, — ответил Карнаухов, не зная, к чему клонит Горобцов.

— Отлично! Виталий, значит, двести метров вниз — ваша территория, вверх — моя. Перекуривайте, и идем рыбачить.

— Все! — сказал Виталий. — Не курю с сегодняшнего дня и до выхода из тайги. Вернее, курю только три раза в день, после завтрака, обеда и ужина.

— Это же моя инициатива, — обиделся Альберт.

— Не имеет значения. Ты присоединяешься? А вы, Матвей Сергеевич? Нет? Жаль. Альберт, сдавай сигареты Ивану Петровичу!

— Да что ты, Виталий, сами себе не верим? — недовольно произнес Альберт.

— Я тебе верю, а вдруг ты мне не поверишь? Я свои сдаю. И на рыбалку, конечно, иду…

Рыбы они в тот вечер добыли столько, что уху пришлось варить в ведре. Это на четверых-то!


С утра Карнаухов и Альберт ушли осматривать обнажения древних пород, где предстоит работать. Матвей Сергеевич остался дежурить, Виталий отправился проверить рыбные богатства.

Вверх по реке выходы карбона были недалеко, менее километра. На резиновой лодке не прошли, река здесь быстрая, пришлось заводить пятисотку вдоль берега. Но обратно в лагерь лодка мчалась стрелой, грести не надо было. Выходы внизу оказались неудобными и далекими. По карте прикинули: около четырех километров до них. Правда, река здесь расширялась, текла спокойно, даже в лагерь возвращались на веслах против течения, но долго мучились, почти час гребли. Было бы идеально раскинуть лагерь посредине двух выходов карбона. Но не было места для стоянки, да и для вертолета не нашлось посадочной площадки.

Виталий, вернувшись из разведки, доложил, что речные богатства неисчерпаемы. В доказательство он принес трех больших ленков на кукане.

— На обед хватит. А вот птичьего царства не встретил. Так что Альберту не с кем воевать.

— За кого ты меня принимаешь? — вспылил Альберт. — Я, по-твоему, дикарь? Буду истреблять все живое?

— Ты же сам хотел подкараулить уточку.

— Им до открытия охоты долго расти, — тихо, ни к кому не обращаясь, произнес Матвей Сергеевич, но Альберт услышал.

— Ха! До открытия охоты! Вы, Матвей Сергеевич, впервые в тайге, — начал он, но, увидев насмешливый взгляд Виталия, тут же поправился: — Ну не в тайге, а в экспедиции… Неужели мы будем жевать галеты и ждать открытия охоты? Вы сегодня рыбы нахапали столь-ко, что вас браконьером посчитать можно.

— Я мелочь не брал, — хмуро сказал Горобцов.

— Хватит, хватит, товарищи! — вмешался Карнаухов, — И рыба, и птица — это хорошо, но мы приехали сюда не отъедаться, и времени у нас в обрез — сорок пять дней. Вертолет заказан на пятнадцатое августа. Кроме двух выходов пород, которые мы сегодня видели, запланирован поход на ручей Сарынь, в десяти километрах отсюда. Пойдем туда с ночевкой. — Карнаухов развернул листы карты. — Вот мимо этой горы — на Сарынь.

— Порядочная горка! — пригляделся к карте Виталий.

— Да, — кивнул Карнаухов. — Тысяча сто над уровнем моря. А по реке начнем с верхнего обнажения, будем двигаться вниз. Так что первые дни — легкие, а к концу сезона ежедневные маршруты — семь-восемь километров в один конец. Но, — Карнаухов улыбнулся, — зато ближе к осени мы будем работать южнее, там теплее.

— А на север от нас полюс холода, что ли? — спросил Виталий.

— Полярный круг на севере. Буквально над нами где-то висит, руки протяни и крутись, как на турнике.

— И далеко? — заинтересовался Альберт.

— Карты области у меня нет, но, думаю, километров тридцать до него.

— Всего тридцать километров?! — удивился Альберт. — Не повезло нам. Когда я был на Индигирке… Иван Петрович, а лагерь наш на высокогорье?

— Восемьсот пятьдесят метров, — снова посмотрев на карту, ответил Карнаухов.

— Ну вот! — воскликнул Альберт. — И в этом не повезло.

Матвей Сергеевич слушал Альберта, не понимая его огорчений. Карнаухов и Виталий понимали. На тысячеметровой высоте и за Полярным кругом идет приличный процент к командировочным. Ну и что? К ним это не относится, их это не касается.

— Иван Петрович! Надо взять в поселке справку, что мы были за Полярным кругом на высоте более тысячи метров! — вдруг предложил Альберт. — А что? В поссовете не знают наш маршрут. Ваш бухгалтер не приедет сюда с ревизией. А обо мне в Москве думают, что я вообще на край света улетел. Будет бумажка — все в порядке. И ничего такого в этом нет. Тридцать километров севернее или тридцать южнее — пустяки. Комары везде одинаково едят. А высота? На карту они, что ли, будут смотреть? Ну, найдут речку Каменку, так она же в Заполярье начинается. Докажи, в какой точке мы стояли?

— А зачем? — спросил Карнаухов, внимательно глядя на лаборанта, будто впервые его увидел.

— Как зачем? Деньги никогда не лишние.

— Я тоже что-то не пойму, — сказал Карнаухов, — Вы в самом деле такое предлагаете?

— Конечно! — горячо ответил Альберт, — Кто нас здесь видит? А за Полярным кто видел? Вот когда мы были на Индигирке…

— Да заткнись ты со своей Индигиркой! — взорвался Виталий, — За Полярным кругом я тебя не видел, я тебя здесь вижу!

— Ну и что? А тебе обязательно говорить обо всем, что видишь? Тебя никто не спрашивает. Значит, промолчать можешь…

Карнаухов мог бы решительно вмешаться и прекратить этот разговор, который поначалу он принял за шутку, но когда понял, что Альберт вполне серьезно предлагает ему совершить противозаконное действие — начислить лишние рубли за пребывание на севере, когда увидел, как горячо отстаивает Альберт свою идею, ему стало любопытно узнать, как отнесутся к этому разговору другие. Виталий уже ясно — яснее не бывает! — высказал свое отношение к Альберту и к его идее. А Горобцов молчит. Поглядывает как-то странно, из-под бровей, и молчит. Непонятно Карнаухову. Мало он знает этого человека. Поехал с ними на север, а почему? Может, потому и поехал, что рассчитывал заработать? А вот сейчас, когда разговор зашел о деньгах, помалкивает. Может, он целиком и полностью согласен с Альбертом, но ждет, что скажет Карнаухов.

— По-моему, пора об обеде подумать, — жестко сказал Карнаухов. — Матвей Сергеевич, поторопитесь, пожалуйста. А вы, Альберт, запомните: никаких разговоров о Полярном круге здесь не было. Поняли меня? А если и был разговор, то я его не слышал, и…

— Я слышал, — неожиданно встал Матвей Сергеевич, и все словно по команде повернулись в его сторону. — Только не о Полярном круге, а о деньгах.

— Ну и что? — насторожился Альберт, — Что вы поняли в том разговоре? — Он усмехнулся: что вы, мол, знаете о наших экспедиционных делах, что в этом понимаете?

— Я, Альберт, старше вас почти вдвое. Не горжусь этим. Вы думаете, что сейчас я скажу, что и знаю больше вас? Не скажу. Но одно могу сказать: видел я больше, чем вы. Деньги привык зарабатывать честно. А что касается вашего «никто и ничего не видел» — не согласен. Однажды меня «никто не видел», а отвечать пришлось мне…

— Значит, были виноваты, — буркнул Альберт. — Без вины к ответу не призовут.

— Возможно. Только в том случае, Альберт, один человек просто-напросто закрыл глаза, он «ничего не видел». Я стараюсь не делать так. Я все вижу.

— Чтобы потом в бухгалтерии рассказать, что вы здесь видели и слышали?

Горобцов с сожалением покачал головой:

— Ничего-то вы не поняли, Альберт. Виталий, помогите с рыбой разделаться, а я костром займусь. Не слышал я ваших разговоров Альберт. Не слышал. Не беспокойтесь…


После обеда пошел дождь. Все забрались в палатку.

— Дождь нам совсем не нужен, — сказал Карнаухов, — В наших планах он не значится.

— В такую погоду только пиво пить да рыбой соленой закусывать, — помечтал Виталий.

— За неимением пива глотай воду, — посоветовал Альберт.

— Не хочу. Не лезет после обеда. В карты играть — ненавижу. Анекдотов не знаю. Чем же заняться? Матвей Сергеевич, может, вы тот случай расскажете, о котором вспоминали? А? Конечно, если он интересный, если со счастливым концом, если в нем добро побеждает зло, если это не рыбацкая история, каких я сотни знаю, только им никто не верит.

— Рассказать? — думая о чем-то о своем, спросил Горобцов. — Правда, не всем этот случай интересен, конца в нем пока что нет, от рыбацких историй он далек, но есть в нем такое, чему многие не верят… Рассказывать?

— Конечно, — за всех решил Виталий. — Сейчас мы с Альбертом закурим свои законные послеобеденные… Или — нет. Мы закурим на самом интересном месте, пока потерпим…

И Горобцов рассказал о том, что произошло несколько лет назад на берегу речки Березовки.

— И вы не могли доказать свою невиновность? — недоверчиво спросил Виталий. — Но ведь это так ясно?

Кому ясно? — Улыбнулся Матвей Сергеевич, — Вам? Суду и следствию тоже все было ясно: я сидел пьяным на берегу, ко мне подошли трезвые парни, замечательные люди, попросили закурить; я закурить им не дал; потом схватил березовый кол и начал им размахивать; те трое защищались, но поскольку я, пьяный, был сильнее их — трезвых, молодых, здоровых, — то победа была за мной. Кроме того, они только защищались, не хотели драки, боялись нанести мне увечье. Я нападал. Так было сказано на суде. А что я мог доказать? Что не был зачинщиком? Но у меня не было свидетелей. Что я не был пьян? Так я же той водкой чуть не захлебнулся. Что не я ударил колом того парня? А кто ж? Друзья его лучшие? Или он сам себя угробил? Еще хорошо, что адвокат постарался; квалифицировали тот случай, как непредумышленное убийство. Но мне-то не легче, год ровно я провел там.

— Но ведь это не конец, Матвей Сергеевич, коль вы с нами сидите, — сказал Карнаухов. — Произошла ошибка. Разобрались потом. Что было дальше-то?

— А дальше дочь моя, Лена, вмешалась. В институт она в тот год не поступила, не до этого было. Уже после суда кинулась в Березовку, не поверила, что никто не видел драку на берегу, все свидетелей искала. Одна деревенская старушка подсказала: сходи-ка ты, говорит, милая в школу, мальчишки все лето на речке пропадают, может, кто и видел. Несколько раз Лена в школе была, почти всех ребят опросила. Нет. Никто не видел. А если бы и видели, что из того? Несовершеннолетние свидетели…

— Еще школьников в такие дела впутывать, — недовольно сказал Альберт. — Тут и взрослые не разберутся.

— Ну, а что делать, если взрослые молчат, в кустиках отсиживаются, моя, мол, хата с краю…

— В каких кустиках? — поднялся Альберт. — Давай закурим, Виталий!

— В каких кустиках? — переспросил Матвей Сергеевич. — В обыкновенных. В зеленых. В прибрежных… Ну так вот. Зима уже, а Лена все в Березовку наведывается. И вот однажды в школе по коридору ходит, ждет звонка на перемену. А в коридоре выставка лучших фоторабот школьников. Кто, значит, за лето что успел сфотографировать, отобрали самые лучшие и на выставку. Рассматривает Лена снимки и видит на одном из них знакомые лица! Да! Все те парни сидят на природе. И подпись, не то «Отдых», не то «Привал». И еще ниже: «Снимок ученика седьмого класса Васи Дьяконова». Нашла Лена этого Васю. «Где снимал?» А тот уже знал, чем Лена в селе интересуется, не хотел ввязываться. «Не помню. Лето большое». — «Кто эти люди?» — «Не знаю…» По Лена вцепилась за ниточку и выпускать ее не хотела. Пошла к Васе домой, матери его все рассказала, потом — отцу. Вместе на Васю насели, отпирался он, отнекивался, но в конце концов сказал, где снимал, и отдал пленку.

— А почему сразу не отдал и не рассказал? — спросил Виталий. — Что его, наказали бы за это, что ли?

— Не хотел он руководителя кружка подвести. Тот, оказывается, дал им такое задание: вы, мол, ребятки, фотографируйте все случаи неприличного поведения городских в нашем селе, мы витрину устроим на станции, пусть другие смотрят, как они себя ведут. Дело-то, конечно, хорошее, но не мальчишкам же такое поручать…

— Не понимаю, — сказал Карнаухов. — А что же неприличного в том снимке? Попал снимок на выставку, значит, там не пьянка-гулянка была.

— Конечно, Иван Петрович. Снимок вполне приличный. Сидят уставшие люди, отдыхают. Это — на выставке. А на пленке были и другие снимки. Отпечатала Лена на своем увеличителе, посмотрела и ахнула… Когда этот Вася успел их нащелкать — не понимаю. Я же видел, что они прошли по берегу и скрылись в зарослях. Четыре кадра еще на пленке оказалось. И на них все по порядочку запечатлено… Ну, а дальше дело техники, как говорят. Лена всех растормошила, всех на ноги подняла. Новое следствие, суд. Так и год пролетел.

— А других нашли? — спросил Альберт. — Вы же говорили, что их больше было на снимке, что кто-то на гитаре играл.

— Да, был и с гитарой, — Горобцов внимательно посмотрел на Альберта. — Парни на суде признались, что был с ними еще один, но они только имя его запомнили… Виталий, бросьте, пожалуйста, спички…

— Имя запомнили? Ну и что? — спросил вновь Альберт.

— Да… Встретились с парнем на вокзале, до очередной электрички было много времени, пошли побродить по берегу. Кто он, откуда, тем более фамилию его — они не знали. Олегом назвался. Жаль, что не нашли его…

— Ну, а чем бы он вам помог? — хрипло спросил Альберт. — И судить его не за что. Он вас не избивал.

— Мне в глаза его нужно было посмотреть, вот так, как я в ваши сейчас смотрю.

— Ну — и? — Альберт упорно смотрел на Горобцова, не отводя взгляда.

— И сказать ему, что он трус и подлец. Подлец потому, что сидел в кустах, все видел и не вмешался. А трус потому, что не пришел в суд свидетелем. Вот так, ребята, — закончил Горобцов, — А к Васе Дьяконову я потом съездил. Телеобъектив ему подарил, может, еще кого выручит в беде…


Дождь кончился ночью. С утра установилась ясная сухая погода и началась работа — новая для Матвея Сергеевича, привычная и знакомая для всех остальных.

Сразу после завтрака трое, ведя за собой резиновую лодку, брели вверх по реке туда, где выходили на поверхность мощные пласты древнейших пород. Очень это интересное и увлекательное занятие — искать в слежавшихся древних породах остатки давно отмерших организмов. Рукоятки молотков не выдерживали порой — настолько прочны были камни. Разобьешь камень, а в нем ничего нет, пусто. Бьешь второй, третий, десятый и вдруг нападаешь на скопление моллюсков. Их так много, что Матвей Сергеевич терялся: неужели все брать? Подходил Карнаухов, объяснял, что нужны лишь целые скульптурки, с неповрежденной головкой, по которой и можно определить данный вид, а, значит, и установить впоследствии возраст породы, в которой они находились.

Обедали, чтоб не терять время, здесь же: чай, сахар, галеты, топленое масло. Можно было брать с собой холодную жареную рыбу, но Карнаухов и Альберт отказались: рыбу ели в лагере, хоть здесь-то можно без нее…

Хариуса и ленка в реке — как в бочке, а времени для рыбалки не было. Виталий приспособился удить «без отрыва от производства». Возвращались в лагерь на лодке. Кто-то один правил, удерживая лодку на струе, а Виталий, сидя на корме, забрасывал обманку. Хариусы хватали ее на лету. Потом и Карнаухов перешел на этот способ.

Альберт к рыбе никакого отношения не имел. Ежедневно он брал с собой ружье, но пока не принес в лагерь ни одной утки.

Однажды утром, еще в лагере, увидели в ста метрах от палатки, у самой воды, лося. Альберт кинулся в палатку, выскочил с ружьем, но Виталий положил свою большую ладонь на стволы:

— Ты что? Смотри, красавец какой!

Лось повернул голову на голос, внимательно посмотрел, качнул «рогами и медленно побрел на противоположный берег.

— Ружье-то зачем вынес? — спросил Виталий.

— Сам не знаю, — растерялся Альберт. — Инстинкт охотничий сработал.

— Эх ты! — покачал головой Виталий. — Разряди стволы! — А когда Виталий вытащил патроны, положил их на ладонь: — Смотри, охотник. Этими ты хотел стрелять? А жаканы где? Ты, наверное, каждый день их забываешь? А вдруг на медведя напорешься? Медведь — не утка, не улетит от тебя…


Выходы карбона вниз по реке отработали за две недели. Карнаухов был доволен; фауны оказалось много и самой разнообразной: брахиоподы, ругозы, кораллы, мшанки. Хватит дел на всю долгую зиму. Доволен он был и атмосферой в отряде. Виталий, правда, иногда «показывал зубки», это в его стиле, он считал себя заместителем начальника и командовал даже чаще, чем Карнаухов. Горобцов был безотказен, все исполнял старательно, с душой. На работу всегда ходили втроем. Кто-то — Горобцов или Виталий — оставался дежурить в лагере. Когда оставался Виталий, Иван Петрович отдыхал от его болтовни: тот открывал рот, едва проснувшись, а умолкал уже в спальном мешке, да и то по настоятельной просьбе других.

Горобцов же работал молча, не задавал лишних вопросов, делал все, что просил сделать Карнаухов. Правда, в перерывах и он любил поговорить, но его разговоры не раздражали Карнаухова, не утомляли.

Зато Альберт вдруг стал неразговорчивым, тихим. Почти не брал в руки гитару, не вспоминал про Индигирку, не указывал Виталию, что надо делать и как. Однажды спросил:

— А вертолет может задержаться?

— Вполне, — ответил Карнаухов. — Каждый сезон задерживается.

— Плохие дела, — вздохнул Альберт. — Двадцатого августа в моем институте окончательно решается вопрос о квартире. А без меня как решат?

Карнаухов успокоил:

— Мы вылетим из Магадана восемнадцатого.

— Если бы… Сами же говорите: каждый сезон… Закурим, что ли, с горя, Виталий?


За три дня до окончания сезона выпал снег. Утром проснулись — светлее в палатке, чем обычно. Выглянули — вокруг белым-бело. Снег покрывал галечник, траву за палаткой, висел клочками на ветках лиственниц, словно вату набросали на деревья. До полудня он растаял, все снова стало зеленым, но на деревьях уже появилась желтизна — близка северная осень.

А к вечеру пошел дождь. Но Карнаухов не беспокоился: все работы отряд выполнил, продукты есть, рыба в реке не перевелась, жить можно. На севере нельзя упускать ни одного погожего часа. За все пребывание на Каменке у них не было ни одного выходного. Как ни упрашивал Виталий дать хотя бы один день, чтобы душу отвести на рыбалке, Карнаухов не дал ему такого дня. Вот сейчас, до прибытия вертолета, рыбачьте с утра до ночи.

Но сейчас река от дождя разбухла, вода почернела, хариус исчез. Борясь со скукой, все сидели в палатке, изредка выходя из нее, чтобы взглянуть на небо, как оно, не прояснилось? Небо не прояснялось. Дождь стучал по тенту. Настроение с каждым часом падало.

Пятнадцатого августа поднялись раньше обычного. Небо по-прежнему было хмурым, тучи слезились, ветерок прохладный дул. После завтрака собрали и подготовили к погрузке вещи. Прилетит вертолет — только палатку снять.

Вертолет не пришел ни пятнадцатого, ни шестнадцатого, ни семнадцатого. Каждое утро сворачивали спальники, засовывали их в чехлы, а вечером вытаскивали вновь. И каждый день наводил на всех тоску Альберт;

— Застряли мы здесь недели на две. О чем они там думают? Профком же двадцатого заседает…

— Однажды мы двадцать дней ждали вертолета, — подлил масла в огонь Виталий.

— Ну вот…

На следующий день Альберт снова:

— Послезавтра директор из отпуска вернется, а я все здесь…

— Ты не даром здесь торчишь, — сказал Виталий. — Спишь, а тебе идут и северные и командировочные.

— Квартиры распределять будут двадцатого, — злился Альберт. — А ты — северные. Точно знаю: останусь без новой квартиры.

Конечно, все понимали Альберта и сочувствовали ему, но помочь ничем не могли.

— А ты возьми гитару и песни пой, — посоветовал Виталий. — Легче будет. Особенно, когда эту заноешь: «То взлет, то посадка, то снег, то дожди…»

Альберт отмолчался, но песни, под гитару вечером пел, много пел, но о «взлете и посадке» будто забыл, не начинал даже.

Вертолет пришел восемнадцатого.

— Иван Петрович, если сегодня будет рейс на Магадан, отпустите меня? — спросил Альберт. — Я бы тогда двадцатого был дома.

— Будет рейс — пожалуйста, — ответил Карнаухов. — Думаю, что справимся без вас.

В Рыбном Альберт первым выскочил из вертолета, крикнув в салон:

— Ребята, вы тут займитесь, а я сейчас.

И убежал в здание аэропорта, в кассу.

— Неужто ему и вправду так срочно надо в Москву? — удивился Матвей Сергеевич, когда они выбрасывали мешки из вертолета.

Карнаухов не успел ответить, его опередил Виталий:

— Чепуха! Ему надо срочно сбежать от выгрузки-погрузки…

Матвей Сергеевич, ожидая ответа, смотрел на Карнаухова. Заметив его взгляд, Иван Петрович сказал, обращаясь к Виталию:

— В человеке, Виталий, всегда надо видеть прежде всего хорошее. Вот если бы вы у меня отпрашивались, я бы вас не отпустил: вы мне нужны.

— Вот спасибо! — обрадовался Виталий. — Спасибо, Иван Петрович, за то, что вы так хорошо обо мне думаете!

А ответить Матвею Сергеевичу Карнаухов не успел: прибежал взволнованный и возбужденный Альберт.

— Есть билеты, Иван Петрович! Через час приходит Ил, заправляется и — обратно. Так вы разрешаете? — Карнаухов пожал плечами, что можно было истолковать так: коль надо — улетайте. — Ребята, — засуетился Альберт, — упакуйте мои образцы, они лежат в отдельном ящике. Если будут мне письма, «переправьте их в Москву, адрес я сейчас дам…

— Ты сначала помоги перетаскать свои образцы, — хмуро сказал Виталий. — Успеешь еще в Москву.

— Ну, ребята… А впрочем, конечно. Давайте быстренько вон у той оградки сложим груз, потом вы найдете машину…

— Потом мы сами разберемся. А ты робу мне сдай, не в своей приехал.

Матвей Сергеевич долго искал машину, когда вернулся, ИЛ уже улетел. Не пришлось с Альбертом проститься.

Палатку поставили на прежнем месте, возле реки. Виталий сразу же отправился на почту, через час вернулся.

— Вам, Иван Петрович, всего одно письмо…

— Больше я не ждал.

— …и денежный перевод на огромную сумму, но мне его не выдали, конечно…

— Правильно. За вертолет надо платить, на билеты обратные…

— А вам, Матвей Сергеевич, письмо и пакет. Почерк какой красивый. Корреспонденция от вашей дочери, по адресу вижу. Вручаю. А мне — ничего. Да, было два письма Альберту, я их сразу переадресовал. А вот еще телеграмма ему, я ее прочитал…

— Чего не следовало делать, — строго сказал Карнаухов.

— Так она же распечатанная! Вот: «Заседание квартирах двадцать пятого торопись Женя». Или — жена. Все ясненько.

— Значит, успеет, — равнодушно сказал Карнаухов. — И хватит об этом.

Матвей Сергеевич, вскрыв письмо, прочел его, изредка бросая взгляды на Карнаухова. Лена сообщала, что дома все в порядке. Горобцов еще раз перечитал письмо, но не спешил его убирать, ждал, когда Карнаухов кончит читать свое.

— Все нормально! — объявил Карнаухов и начал сворачивать листки.

Тогда Горобцов разорвал пакет, огляделся. Виталий сидел на ящике с образцами, курил.

— Виталий! — удивился Матвей Сергеевич, — Ведь мы же еще не обедали!

— Все! — сказал Виталий, — Вышли из тайги. Я же говорил…

— Подойдите сюда, — подозвал Горобцов. — Дочь кое-что прислала. Вот, Иван Петрович, фотодокументы к тому происшествию, о котором я вам рассказывал. — Он протянул одну фотокарточку Карнаухову, рядом с которым уже стоял Виталий.

— Это вы, что ли, здесь сидите? — спросил Виталий, рассматривая снимок из-за плеча Карнаухова.

— Да. Сижу, еще не зная о том, что через некоторое время меня пересадят в другое место, — пошутил Матвей

Сергеевич, — Эти снимки Вася делал для стенда о пьяницах и хулиганах, но не отдал их учителю.

— У вас такая борода была? — снова спросил Виталий. — Роскошная борода.

— Да, — сказал Карнаухов. — Борода хороша! Вас на этом снимке трудно узнать.

— Узнать можно, — улыбнулся Горобцов. — Стоит только захотеть. А вот на этом, — протянул второй снимок, — в самом деле не узнать. Но всех парней следователи и судьи узнали… А здесь парни надо мной устраивают экзекуцию. Мое лицо не попало в объектив, а они — словно позируют. Фотограф как раз сидел напротив, в кустах. А на этом, видите, вся группа. В центре я, передо мною цыган с колом, за мной — усач с бутылкой. Жанровая сценка: «Ты меня уважаешь?»

— Да, повезло вам, Матвей Сергеевич, — сказал Виталий. — Если бы не мальчишка, отсидели бы вы от звонка до звонка.

— Повезло! — осуждающе сказал Карнаухов. — Вы и скажете, Виталий! Хотя, конечно, если разобраться… Ну, а на том снимке что, на последнем? — Карнаухов глазами указал на лист, который Матвей Сергеевич держал в руках лицевой стороной к себе.

— Это не последний, — ответил Горобцов. — Он первый и по времени съемок и по своему значению. С него все началось. Этот снимок Лена увидела на выставке в школе. — Горобцов протянул снимок Карнаухову. — Замечательный кадр. То взлет, то посадка…

Карнаухов посмотрел на фото вблизи, потом отнес листок на вытянутую руку, снова вгляделся, поворачивая голову влево-вправо.

— Да-а… Хороший кадр. Четко прорисовано все… Но, позвольте, их здесь четверо, Матвей Сергеевич! А?

Горобцов молчал.

— Вот же, с гитарой, четвертый сидит. А вы говорили — трое, Матвей Сергеевич!

Матвей Сергеевич молчал.

— Ну-ка, ну-ка! — Виталий тянул снимок из рук Карнаухова. — Извините, Иван Петрович… Что-то этот гитарист кого-то мне напоминает… А? Матвей Сергеевич?

Горобцов молчал. Виталий буквально вырвал снимок из рук Карнаухова.

— Матвей Сергеевич, — нерешительно начал он, взглянув на Горобцова и снова переводя взгляд на фото. — Матвей Сергеевич! — вдруг закричал он. — Но ведь это же Альберт! Ну, посмотрите, Иван Петрович! — Виталий ткнул пальцем в фотокарточку. — И прическа его, и улыбка, и гитара… Жаль, что удрал, морду бы набить надо!

— За что? — спросил Горобцов, прикуривая. — За что, Виталий!? Он на меня колом не замахивался, за грудки не хватал.

— Ну… Я бы нашел, за что.

— Позвольте, Матвей Сергеевич, — вмешался Карнаухов. — А имя? Ведь парни, как вы сказали, называли гитариста Олегом.

— Парни называли его Аликом, — тихо произнес Горобцов. — Аликом… Вот так…


Сухари


После завтрака Сергей Иванович спросил:

— Кто у нас сегодня остается дежурить? Ира? Очень хорошо.

Он, конечно, знал, что дежурит Ира, а спрашивал для того, чтобы все чувствовали его положение в отряде и всегда помнили, что есть у них начальник, который обо всем позаботится.

— Очень хорошо… Значит, слушайте меня, Ира. Ужин — к семи. Приготовьте, пожалуйста, на первое борщ. Возьмите две банки в ящике, зальете таким же количеством воды и кипятите на медленном огне… Да, борщ готовьте вот в этой кастрюле, в зеленой… А на второе — вермишель с тушенкой. Значит, так… — И он втолковывал дежурной лаборантке, сколько надо брать вермишели и тушенки, когда положить лавровый лист, как нарезать лук, как долго держать все это на огне…

Вечером, когда все возвращались с поля и, отмывшись в речке от дорожной пыли, рассаживались на травке возле затухающего костра и запускали ложки в алюминиевые миски, он говорил:

— Вот видите, какой хороший борщ получился. А если бы лучок не добавили, уже не то было бы.

Шофер Славка демонстративно облизывал ложку и поддакивал:

— Да-а-а… Замечательный борщ. А почему? Потому, Ира, что ты его готовила точно по рецепту. Вот если бы его еще с сухарями есть! — Шофер тяжело вздыхал. — Но трудно их здесь достать. Почти невозможно…

Начальник делал вид, что его этот разговор не касается, ел молча. Валентин чуть заметно улыбался и думал о том, что когда-нибудь Сергей Иванович взорвется при упоминании о сухарях и крепко отчитает водителя…

С разными начальниками приходилось бывать Валентину в экспедициях. Да это и понятно: одинаковых не бывает. Скучно было бы, если все они одной меркой мерялись, под одну гребенку были стрижены.

Вот и Мостовой Сергей Иванович был тоже человеком с чудинкой: он почти никогда, почти никому ни в чем не верил, как говорят, во все дыры лез сам, все перепроверял и, даже убедившись, что все сделано так, как надо, недовольно хмыкал и пытался придраться к какой-нибудь мелочи.

Доверяя, проверяй! Слепо следуя этому устоявшемуся правилу, Мостовой порой доходил до смешного. Он не первый сезон руководил экспедиционным отрядом и всегда хотел, чтобы в его коллективе все было лучше, чем в других, или, во всяком случае, не хуже, поэтому каждую мелочь пытался сделать сам, полагая, что лучше его никто не сделает, а поручая работу другим, тщательно инструктировал их. Что касается науки, тут с ним все были согласны, в ней, в науке, на слово верить нельзя, надо все своими глазами увидеть, своими руками ощупать.

Материалы для кандидатской Сергей Иванович добывал честно. Все эти травки и цветочки с красивыми латинскими названиями, которые он изучал, прошли через его руки, каждое слово и предложение в диссертации он пропустил через свое сердце. Конечно, все беспрекословно признавали Мостового как начальника отряда, будущего доктора наук, имеющего большой опыт работы в поле. Но…

Девушки-лаборантки с азами науки были знакомы — они учились в университете. Преклоняясь перед авторитетом начальника, они ни в чем не прекословили ему. Это и понятно: дисциплина должна быть в любом коллективе. Шофер Славка, парень довольно разболтанный, имевший свое мнение по многим вопросам и всегда твердо его отстаивающий, был покорен и нем как рыба, когда дело касалось науки. Валентин, работая штатным лаборантом, естественно, возражать своему прямому начальству не мог, точно выполнял все его указания, хотя иногда очень хотелось — аж руки чесались! — выполнить иное задание по-своему, не изменяя его конечного результата.

И еще одно: очень любил Мостовой создавать проблемы, даже там, где их не было, чтобы потом с серьезным и умным видом решать их. В этой экспедиции такой проблемой были сухари. Он твердил о них с первого дня полевого сезона.

Сразу же, как только отряд прибыл в Саяны, Мостовой озабоченно сказал, что, пожалуй, самое трудное дело — заготовка сухарей.

— Да, да! — говорил он. — Не улыбайтесь, Слава. С одной стороны, район подтаежный, много охотников, для них, безусловно, готовят сухари. Но этот плюс для нас превращается в минус. Почему? А потому что мы-то здесь чужие. Для своих готовят. Может, в райисполком придется сходить, в райком обратиться…

— В Верховный Совет позвонить, — тем же тоном продолжил Славка.

— Ну зачем вы так, Слава?! — слегка обиделся Сергей Иванович. — Посмотрел бы я на вас, как бы вы с мим вопросом управились, сколько бы вам дней потребовалось.

— Мне? — Славка вскочил. — Два дня, и мешок сухарей будет стоять пред вашими светлыми очами… Впрочем, нет, — три. День — разведка, день — доставка сухарей, день — отдых после трудов праведных.

— А где я возьму эти три дня? — грустно спросил Мостовой. — Кто нас в поле будет возить? Нет! Займусь этим сам или поручу Валентину.

Такое почетное и ответственное поручение Валентина, признаться, не обрадовало. Может, и правда придется по начальству ходить, а он этого не любил и не умел. Успокаивало лишь то обстоятельство, что до похода в тайгу еще месяц, за этот срок, глядишь, что-нибудь изменится. А может, и сам начальник решит эту сложнейшую проблему. Возможно, и Славка что-нибудь придумает…

У Славки прямо хобби такое было: знакомиться с самими различными людьми.

Отряд стоял в семи километрах от села, в пустующем полевом стане, но ежедневный маршрут всегда проходил через райцентр — там единственный мост, — а затем, в зависимости от места работы, Славка гнал машину через другие поселки и деревни. И в каждом населенном пункте он обязательно находил повод остановиться: то воды долить в радиатор, то заправиться, то сбегать за папиросами в магазин. И всегда за короткие минуты стоянки Славка успевал с кем-нибудь из местных жителей познакомиться и, возвращаясь к машине, говорил;

— Необходимый человек!..

Мостовой строго смотрел на него из кабины и молчал. Он недолюбливал всех тех людей, с которыми успевал знакомиться Славка. Ему казалось, что неспроста местные жители заводят дружбу с шофером, значит, нужно им что-то от него. А чем в отряде можно было разжиться?

А Славка, действуя через своих новых знакомых, знал все: где и у кого можно купить картошку или молоко, когда в магазин завезут мясо, кто вчера удачно рыбачил и сегодня может продать отряду рыбу. Обо всем он докладывал Сергею Ивановичу, а тот уже решал — брать рыбу или покупать мясо.

Однажды Славка по собственной инициативе «прихватил», как он сказал, с фермы две очень нужных фляги под воду.

— Немедленно отвезите обратно! — приказал Мостовой. — И чтобы впредь этого не было!

— Да вы что?! — удивился Славка, — Сами же говорили: сколько можно в ведрах воду держать. Вот я и взял.

— Почему мне не сказали? Я бы поехал, договорился, по-хорошему позаимствовали бы…

— А я как, по-плохому, что ли? Я им и расписку написал, все честь честью.

— Ну, если расписку… — сдался Мостовой.

Девушки-лаборантки никогда с Мостовым не спорили, особенно Ира, но как раз ее исполнительность ставила иногда Мостового в неловкое положение.

Однажды утром, уже сидя в кабине, Сергей Иванович крикнул:

— Ира! Приготовьте на третье компот! Засыпьте в чайник сухофрукты, залейте водой и — на костер!..

Вечером рядом с кастрюлей, наполненной ароматным борщом, рядом с большой семейной сковородой с поджаренным картофелем стояла вся наличная кухонная посуда отряда — два чайника, две большие кастрюли и одна маленькая. Ведер только не было…»

— Что это? — удивился Мостовой.

— Компот! — ответила Ира смело, глядя в лицо начальника.

Она делала все как ей было приказано: заполнила чайник на две трети сухофруктами, залила его до крышки водой, поставила на костер. Закипела вода, фрукты начали разбухать и вот уже весь объем чайника заняли. Подумав, Ира принесла другой чайник, разделила компот поровну, долила воды. Снова вода закипела, снова фрукты разбухли. Ира поднесла кастрюли…

— Эх, хорошо! — потирал руки Славка. — Неделю будем компот пить и есть.

Управившись с первым и вторым раньше других, Славка налил полную кружку компота, отхлебнул большой глоток, вдруг сморщился, задумался, внимательно посмотрел на кружку, еще раз глотнул, с шумом вобрал и себя воздух и с шумом выдохнул:

— Уф! Замечательно! Молодец, Ира! Сухарей бы еще в него…

Мостовой не утерпел:

— Слава, вы повторяетесь, но это уже неостроумно: компот с сухарями.

— Компот? — деланно удивился Славка. — А я всегда считал, что компот должен быть сладким.

— Вы что, Ира, без сахару его, что ли, варили? — недоумевая, спросил Мостовой у лаборантки, и та бойко ответила:

— Конечно! Вы же о сахаре не говорили. И сколько фруктов сыпать не говорили…

Дни летели один за другим. Приближалось время ухода в тайгу, а сухарей еще не было. Когда проезжали через поселки, Мостовой у каждого магазина просил Славку остановиться, сам шел к продавцам и справлялся о сухарях. Не было их в продаже.

В тот день возвратились на базу рано. Неожиданно для Вари, которая только начинала готовить ужин, Мостовой сказал:

— Что-то вы, девушки, совсем забыли о гречке. Не везти же ее обратно. Приготовьте сейчас гречневую кашу. Рассыпчатую. Зернышко к зернышку. Значит, так — крупу поджарить на сковороде до красноты…

— Сергей Иванович, а давайте сами приготовим кашу, — предложил Славка. — Все равно у них ничего не получится…

— А что? — сказал Мостовой. — Это идея. Тащите сюда крупу, сковороду, кастрюлю… Девушки, займитесь гербарием, мы вас сегодня накормим как в ресторане.

И вот пока Мостовой готовил кашу, он окончательно решил, что сухари добывать будет Валентин.

— Значит, так, — заканчивая инструктаж, сказал он. — Будете идти по восходящей: райпотребсоюз, райисполком, райком. Откажут в одном месте — идите выше. И главное — не просите, не унижайтесь, а требуйте, — наставлял Мостовой. — Разъясните значение нашей работы, вставьте в разговоре, между прочим, что мы и для района стараемся…

— И всего прогрессивного человечества, — вставил Славка.

— Да… Слава, не мешайте, пожалуйста… Ну и еще что-нибудь придумайте. Подыщите какие-то слова.

Все было ясно Валентину. Слова он найдет, но как превратить эти неосязаемые слова в реальные сухари? Кому-то и что-то надо разъяснять, у кого-то требовать, с кем-то ругаться, а он не умел ни ругаться, ни разъяснять. Кроме того, Мостовой все-таки заразил его недоверием к людям, он почти уверен был, что никто для них и палец о палец не ударит, что сухари — это, конечно же, сложнейшая и труднейшая проблема.

…Утром он сошел с машины у конторы райпотребсоюза.

— Действуйте! — напутствовал его Мостовой. — В шесть вечера ждите нас возле универмага. Я думаю, до шести вы управитесь, если только будете помнить, о чем я говорил…

— На почту зайди вначале, — подсказал Славка.

— Не надо, Слава, — успокоил его Мостовой, — За письмами мы сами сейчас заскочим.

— Да нет, не за письмами. Ему надо узнать телефон канцелярии Президиума Верховного Совета. На всякий случай…

— Слава! — остановил его Мостовой. — Ну сколько можно?! Поехали!

Валентин взглянул на часы: ровно девять. Закурил и начал обдумывать предстоящий хлопотливый рабочий день…


Стуча сапогами, Валентин поднялся по лестнице на второй этаж деревянного дома и, помня наставления Мостового, решительно ввалился в приемную председателя райпотребсоюза,

— Доброе утро!

Девушка за пишущей машинкой, не глядя в его сторону, продолжая сосредоточенно тыкать пальцами в клавиши машинки, отозвалась:

— Доброе утро!

— Председатель, конечно, не может сейчас принять члена экспедиции, которая в настоящее время работает в вашем районе и занята очень нужными изысканиями? — выпалил Валентин заранее приготовленную фразу и сам удивился, как не запутался в словах. — Очень срочный вопрос надо решить.

Девушка подняла голову, Валентин увидел, что она совсем молодая, в этом году, наверное, десятилетку окончила, и спросила, улыбаясь:

— А где он, этот член экспедиции?

— Он здесь, девушка. Это я. И вопрос у меня в самом деле очень важный.

— Председатель уже пришел, но у него сейчас заместитель.

Что ж, Мостовой предвидел, что председатель будет занят. «А ты жди! Не уходи!» — говорил он вчера.

Стульев в приемной было достаточно, Валентин прошел ближе к председательской двери, сел.

— Так что же вы не заходите? — удивилась девушка. — Важные вопросы надо и решать срочно.

Председатель поднял голову от бумаг, которые просматривал.

— Вы ко мне? Я слушаю.

Валентин выложил сразу все, не давая возможности председателю перебить его:

— Я из экспедиции. Из ботанической. Мы работаем в вашем районе. Собираемся в маршрут. В тайгу. Нам нужны сухари.

— Садитесь, пожалуйста, — пригласил Валентина человек, сидевший за приставным столиком. Видимо, это и был заместитель. — Мы не поняли: какие сухари?

Председатель отодвинул на край стола бумаги, взглянул на Валентина с любопытством.

— Да, да… Объясните, пожалуйста.

Так ему и расписал вчера начало разговора Мостовой. «Садитесь, пожалуйста! Какие сухари? Сухарей нет. До свидания». Обычный бюрократический прием. Вежливо. Без грубости.

— Обыкновенные, — ответил Валентин. — Из самого обыкновенного хлеба. Нам предстоит таежный маршрут. Пойдем по необжитым местам. Муку брать, сами понимаете, хлопотно.

Председатель и его зам, улыбаясь, смотрели на Валентина, и он понял, что удачи ему в этом кабинете не будет. Уж очень несерьезно относятся-эти люди к его просьбе.

— Да-а-а… — протянул председатель и весело спросил у зама: — Петр Федосеевич, ты не решал прежде такие вопросы? Нет? И мне не приходилось. Сухари? А? Ну ладно, молодой человек, попробуем вам помочь, коль дело такое важное. — Он снял трубку телефона, назвал номер. — Петрушин? Ты у себя будешь в — ближайшее время? Сейчас зайдет к тебе товарищ из экспедиции насчёт сухарей… Ну, сухарей, сухарей, понимаешь… Обыкновенных сухарей из обыкновенного хлеба. Помоги ему… Сколько? Он сам скажет… Ну, разберешься с ним. — Он положил трубку на рычаг. — Идите в сельпо, к председателю. Он все сделает. Желаю удачи!

— Спасибо!

По сценарию, который разработал для него вчера Мостовой, сейчас Валентину надо идти «выше», в райисполком, и жаловаться на председателя райпотребсоюза. Но ведь категорического отказа не было. И, в конце концов, не в председательском кабинете сухари сушат для экспедиционных отрядов. Валентин махнул рукой на сонеты Мостового и направился «ниже».

У председателя сельпо не было секретаря, Валентин прошел к нему напрямик, представился, сел на предложенный стул.

— А-а-а! — весело сказал председатель. — Сухари. Ну-ну! А мне позвонил Трунов, не могу понять: какие сухари, почему я должен ими заниматься? И много вам надо?

— Мешок.

— Надолго в тайгу идете?

— На месяц, примерно.

— Думаете, хватит?

Сухари! Это надо же придумать!

Валентин пожал плечами, ответил тоже весело:

— У нас начальник есть, он думает, а мы на побегушках. Он считает, что хватит.

— Хорошо вам при таком начальнике, — засмеялся председатель. — Легко жить… Идите к заведующей пекарней, она для вас сделает, что сможет. Я за нее не думаю, — он усмехнулся, — в отличие от вашего начальника.

— Может, вы ей позвоните? — предложил Валентин.

— Зачем? Она была здесь, когда звонил Трунов.

Пекарня находилась в двух минутах ходьбы от сельпо. Пекарня — это еще «ниже»… Стоп! — подумал Валентин. А в чем дело? Почему без всяких причин надо сомневаться в людях, которые всячески помогают ему? Ведь и председатель сельпо не сам сухари сушит или продает их.

И он уже не удивился, когда заведующая пекарней, выслушав его, послала «ниже»:

— Идите к пекарям. Договаривайтесь. Они уже в курсе…

Пекари, две женщины, слушали Валентина внимательно, спросили, сколько нужно сухарей, из какого хлеба — белого или черного, потом отошли в сторонку, по «совещались, и одна из них сказала:

— Не можем.

Да, прав оказался Мостовой. Надо было сразу идти из райпотребсоюза в райисполком. Столько времени потерял…

— Почему не можете? — упавшим голосом спросил он.

— Не успеем до завтра. Вот если бы к послезавтрашнему дню…

— Минуточку, минуточку, дорогие товарищи женщины, — начал Валентин. — А кто вам сказал, что сухари нужны завтра? Я не говорил.

— А зачем же пришли? — встречный вопрос женщин. — Если они вам нужны через неделю, так зачем вы сегодня просите?

— Через неделю? — удивился Валентин. — Да нет же! Не через неделю, а почти через две мы уходим в тайгу.

— Ничего не понимаем, — сказала одна из женщин. — Две недели сухари будут лежать, крошиться, половина в труху превратится. Что вы с ней будете делать, с трухой?

— Они рыбу будут жарить на ней в тайге, — едко сказала вторая женщина.

— Ну, рыбу им еще поймать надо… Вы приходите к нам денька за два до отъезда в тайгу.

— Мы не едем. На своих двоих топаем.

— Пешими, что ли? Тем более, набьете сухари в рюкзак, они перетрутся.

— Лошади у нас будут, — сказал Валентин. — Груз на лошадях. Но, конечно, свежие сухари — это лучше. Денег вам оставить на хлеб?

— Потом отдадите.

— А у меня их и нет с собой, — засмеялся Валентин, — Это я так, не подумав, сказал… Значит, договорились: я зайду к вам дней через десять, напомню.

— Заходите. Насушим как скажете. Только тару свою прихватывайте.

Выйдя из пекарни, Валентин присел на лавочку у соседнего дома, закурил, взглянул на часы. Прошло сорок пять минут с того момента, когда Славка высадил его у райпотребсоюза. «Сухарная проблема», о которой Мостовой думает с начала сезона и решать которую поручил ему почти за две недели до выхода в тайгу, проблема, которую Славка разрешил бы, по его словам, за трое суток, отняла у Валентина меньше часа, считая два непроизводительных перекура.

Парень на мотоцикле проехал по улице, поднимая клубы пыли, развернулся, остановился рядом.

— Привет! — сказал он, — Как там Славка поживает? С сухарями у тебя порядок?

— Славка живет нормально, с сухарями все в порядке, — ответил Валентин, внимательно посмотрев на мотоциклиста. Лицо вроде знакомое, где-то встречались.

— Ты меня не помнишь? Со Славкой как-то у магазина стояли, ты из кузова выглядывал. Я в сельпо работаю. При мне председатель сельпо с потребсоюзом разговаривал… Ну ты и чудак! Сказал бы мне, что сухарей надо, — и дело в шляпе. Может, еще какая помощь нужна?

— Нужна, — обрадовался Валентин. — Подбрось меня на мотоцикле до базы.

Дежурила сегодня Варя. Он рассказал ей о своих похождениях и ушел на весь день на речку, купаться и загорать.

Вечером он лежал в домике и не сразу вышел, когда подъехала машина.

— Варя, — кричал Славка, — Сегодня у нас будет шикарный ужин! Смотри, какую рыбу я тебе привез!

— Рыбу надо жарить умеючи, — сразу послышался уверенный голос Мостового. — Налей на сковородку масла, рыбу рядочками уложи, лучком приправь и…

— И каша получится, а не рыба! — не вытерпев, крикнул в окно Валентин и вышел из домика. — Сергей Иванович, займитесь лучше флорой, а с фауной мы сами справимся.

— Вы уже здесь? — удивился Мостовой. — А сухари?

— Точно! — крикнул Славка. — Сухари тоже нужны. Толчеными сухариками рыбу присыпать и жарить. Есть сухари-то? Или до Совета Министров не дозвонился?

— Будут, Слава, будут, — заверил Валентин. — А рыбу сегодня в муке будем жарить.

— Можно и в муке, — тут же подал совет Мостовой. — Возьми горсть муки, добавь соли, перемешай, обваляй рыбу…

Валентин вздохнул.

Славка, отвернувшись, смеялся…


Дважды два


1


Эхо выстрела гулко прокатилось над тихой долиной Сайды и дважды отразилось — сначала от плотной, таинственно-молчаливой стены кедров, потом — от остроскалистых гранитных утесов реки, покрытых бледными пучками травы.

Геннадий поднял голову и привстал, вытянув шею. Елена Дмитриевна снизу вверх тревожно и вопросительно глядела на него из примятой травы, придерживая пальцами большие очки в черной пластмассовой оправе.

Только что они, огородив клочек земли колышками со шпагатом, сидя на траве, осторожно выстригали ножницами всю растительность внутри образовавшегося квадрата — делали укос.

— Что это? — забеспокоилась Елена Дмитриевна.

— Чш-ш-ш! — предостерегающе приставил палец к губам Геннадий, — Зовут, кажется.

Елена Дмитриевна тоже встала и, пытаясь увидеть что-нибудь в той стороне, откуда грянул выстрел, поднялась на цыпочки, потеряв равновесие, качнулась, однако успела опереться на плечо Геннадия.

Приглушенный размашистыми кедрами, густым кустарником и жесткой травой, донесся крик:

— Ого-го-го!..

— Что у них там стряслось?! — раздраженно буркнул Геннадий.

Он вытащил из земли заостренные колышки, связанные ровно через метр один от другого, рывком поднял полупустой рюкзак, забросил за плечи.

— Идем…


Две палатки, выцветшие от солнца и дождя, стояли недалеко от реки. Геннадий видел, как из маленькой, двухместной, колобком выкатилась Вера, что-то бросила в траву, снова скрылась. На чурбаке, рядом с большой мужской палаткой, восседал Олег Григорьевич Буров, начальник отряда.

Проводник Гмызин вел к лесу лошадей. Трава здесь гуще, свежее. Лошади, как заведенные, беспрерывно мотали головами, хлестали по бокам хвостами — отбивались от прилипчивых паутов. Мишки у палаток не видно, значит, еще не вернулся с рыбалки.

Тихо, мирно, спокойно. Геннадий пожал плечами:

— Ложная тревога. Пальба по воронам.

— Но почему же Олег Григорьевич и Вера в лагере? — удивилась Елена Дмитриевна.

— В самом деле, почему? — спросил сам себя Геннадий.

Взяли левее и вышли как раз на проводника. Геннадий издалека крикнул:

— Трофим Петрович! Что там за ЧП? По какому поводу салют?

У Трофима Петровича сонное, обросшее рыжей щетиной, круглое лицо. Радуется проводник или сердится — никогда не угадаешь, выражение лица то же — вялое, равнодушное.

А хто их знает, — ответил, приблизившись, Трофим Петрович. — Пришли сердитые. Девка мешок начала трясти, а он — пишет… Назад, лешай! Меня посылали за вами, а я, что ли, знаю, под каким кустом вас шукать? Ну тогда выстрелил, загоготал… Назад, шельма! Может, сниматься будем? А?

— Так об этом у начальника надо спрашивать, — тихо сказала Елена Дмитриевна, однако Гмызин услышал ее.

— Он молчит. Серчает. Начальник-то. А наше дело лошажье. Прикажет — пойдем. Но, милые!..

Подперев ладонью щеку, Вера сидела на туго свернутом спальнике и, казалось, не заметила их появления в лагере. Рыжие волосы беспорядочно падали на плечи, а спереди свисала на лоб огневая прядь, которую Вера обычно прятала под синий берет. Эта рыжая прядь, как барометр. Геннадий давно приметил, что если она не убрана, значит, Вера не в духе. Рядом со спальником валялся набитый, круглый, как шар, рыжий рюкзак. Только у Веры он такой, под цвет волос.

— Раздумали, что ли, на гору идти? — спросила Елена Дмитриевна. — Или собрались сниматься?

— Я-уже собралась! — Вера даже не взглянула на нее.

— Уходим, значит? — будто не замечая ее тона, пыталась уточнить Елена Дмитриевна.

— Я ухожу. Вы — как хотите!

— Ай-я-яй! — покачал головой Геннадий. — С тобой серьезно говорят, а ты…

Вера резко повернулась к нему. Взгляд — гневный.

— Серьезно можете говорить со своим любимым начальником, а не с легкомысленной девчонкой! — и перебросила ноги через спальник, показав Геннадию спину.

Буров все так же неподвижно сидел на чурбаке, изучал карту.

— Присаживайся, — хмуро кивнул он Геннадию — А вы, Елена Дмитриевна, отдыхайте пока.

— Ясно, — сказал Геннадий, располагаясь на травке. — Мужской разговор. Тет-а-тет. Аудиенция у короля.

— Хватит, — поморщился Буров, — Кончай свой КВН. — Потом, не меняя позы, спросил: — Пятьдесят километров сможешь за два дня по тайге пройти?

Геннадий присвистнул:

— Да… Серьезный вопрос ты мне задал, Олег Григорьевич. Чтобы выяснить его, ты и стрельбу учинил?

— Слушай, — Буров наконец оторвался от карты. — Ты можешь не дурачиться?

Геннадий через плечо пальцем указал в сторону Веры:

— Вон та девочка не пройдет. Даже по тропе. А если Гмызин снова потащит нас по болотам да по гарям…

— Он тащит нас туда, куда я велю, — оборвал Олег Григорьевич. — А по реке? По реке сможешь пройти? Вдоль реки?

— Ну, знаешь! — Геннадий театрально развел руками. — Загадки отгадывать у меня что-то охоты нет.

— Можно и без загадок, — сдался Олег Григорьевич. Он сполз с чурбака. — Смотри: мы находимся вот здесь! Карандаш уперся в точку на карте, где синяя извилистая лента делала крутой поворот, — А где-то здесь, — теперь карандаш воткнулся не в лист, а в землю, ниже листа, — Ивановка, до нее от нижнего среза листа три — четыре километра. Значит, около пятидесяти.

— Ты же говорил, что мы пойдем вверх по Сайде, — перебил Геннадий.

— Не отказываюсь от своих слов. Мы — вверх. А ты — вниз. Вот держи, — он протянул Геннадию запечатанный конверт. — Вручишь Корешкову, сдашь ему эту девицу, — показал глазами на Веру. — С собой приведешь Катю. Мы будем ждать вас в устье Бобровки. Собирайся и выходи сейчас же!

— Сдают вещи, — хмуро сказал Геннадий. — Дама сдавала в багаж диван, чемодан, саквояж…

— Не имеет значения, — улыбнулся Олег Григорьевич.

Так вот, значит, зачем вызвал его криком и выстрелом Олег Григорьевич! Все-таки решил отделаться от Веры, хотя Геннадию непонятно, какая кошка между ними пробежала. Ну, пререкается иногда, ну, в чем-то не соглашается с начальством. Неужели нельзя найти другое решение? Геннадий угрюмо сказал:

— Каждый солдат должен понимать свой маневр в бою. Это еще Суворову было ясно. Может, ты объяснишь мне, что произошло? Почему ее надо «сдавать»?

— Может, я не обязан перед каждым отчитываться, — с вызовом бросил Олег Григорьевич, но, видимо, поняв, что перехватил через край, мирно добавил: — Мне в маршруте таких порхающих созданий не надо. Вчера по ее халатности проворонили уникальную рощу, нам придется возвращаться туда.

— Но ты же сам о ней знал!

— Я знал. Но не могу же я обо всем помнить. Ей было поручено следить… С бумагой историю ты знаешь.

— В этой истории все виноваты.

— И сегодня опять учудила: оставила копалку в лагере, в результате день пропал. У меня ответственная работа, а не туристский поход.

— А мне, значит, предстоит развлекательная прогулка на пятьдесят километров? Спасибо! Подумаешь, копалку оставила. Вернулись бы за ней или ножом копали. И почему я? Пусть Мишка идет, а я вместо него побуду. Справлюсь. Кашу сварю даже лучше.

Олег Григорьевич не на шутку рассердился:

— Я знаю, что мне делать! Мишку я брал не затем, чтобы назад отправлять. А тебя — не для того, чтобы слушать твои грубости. И не посмотрю, что Корешков…

— Стоп! — остановил его Геннадий. — Это запрещено!

— Вот и молчи! Собирайся. Продуктов бери на три дня, не больше. На обратный путь тебя снабдят. Ружье. Спальник.

— А спальник-то зачем?

— Затем, чтобы я перед твоей мамой не отвечал, если ты в тайге загнешься. Понял?

— Угу, — мотнул головой Геннадий. — Только не понял, почему Веру нельзя отправить с проводником?

— А за лошадьми ходить кто будет? — вопросом на вопрос ответил Буров, — Трофим Петрович! — закричал он, увидев идущего от опушки проводника. — На минутку!

Гмызин выслушал начальника, подумал, прикинул что-то, сказал, что если идти по реке, то до Ивановки наберется километров пятьдесят, но тут же засомневался:

— А может, и шестьдесят. А может, и более. Это река, что ли, — присел он перед картой, — А это, значит, гора? Есть там горка, точно есть, с ее Ивановку видать. А девку-то зачем отсылаешь? Аль не по нраву?

Олег Григорьевич не стал вдаваться в подробности:

— Надо. Спокойнее без нее…

Увлекшись разговорами, они не слышали, как подошла Елена Дмитриевна.

— Олег Григорьевич! — громко начала она, и Геннадий по ее тону определил, что она взволнованна, во всяком случае, он ни разу не слышал, чтобы она громко так говорила. — Олег Григорьевич, что у нас происходит?! Вера схватила спальник и убежала…

— Как убежала? Куда?

— Ножками, ножками, Олег Григорьевич! Сидела у реки, потом поднялась…

— Я так и знал, так и знал, что по-хорошему не кончится! — заметался возле палатки Олег Григорьевич. — Елена Дмитриевна, догоните ее, верните! Или — нет! Геннадий, быстро собирайся, что ты прохлаждаешься?! Шевелись, шевелись, чтобы неприятностей не было. Хватай спальник, продукты, патроны… Топорик я вынесу.

Больше всего на свете начальник боится неприятностей, хотя порой сам создает благоприятные условия для них.

Геннадий выволок из палатки спальник, сбросал в рюкзак продукты, какие ближе лежали. Олег Григорьевич уже совал ему в руки ружье, патроны, топорик…

— Карту! — привязывая к спальнику лямки из тесьмы, потребовал Геннадий.

— Без карты обойдешься. Ты все время по реке, по реке, — но, увидев, что Геннадий демонстративно плюхнулся на спальник и полез в карман за сигаретами, сдался — Ладно, ладно… Только не потеряй. Голову снимут! — И опять полез в палатку.

— Снимут — не мою, — вслед ему сказал Геннадий. — Олег Григорьевич, спичек прихвати на запас!

Елена Дмитриевна молча наблюдала за суматохой. Потом спросила:

— Что все-таки у нас происходит?

Геннадий не ответил, сам не понимал, что случилось.

Из палатки на четвереньках выбрался Буров.

— Вот. Бери. Спички в целлофане.

Геннадий нацепил на пояс топорик, забросил за плечи рюкзак, спальник, увидел на траве остатки тесьмы, подобрал, взял ружье.

— Торопись, торопись! — подгонял Олег Григорьевич. — Надо успеть.

— От меня не уйдет, — успокоил Геннадий. — Ну, привет и наилучшие пожелания! До встречи в устье Бобровки!

И быстрым шагом пошел к реке по тропинке, которую за день стоянки успели они протоптать. Он слышал, как за его спиной Елена Дмитриевна обрушилась на Олега Григорьевича:

— Вы что же, товарищ начальник, меня за пешку считаете? Я не обязана заниматься вашими делами. У меня своя тема, вы попросили сегодня произвести укос — я пошла. А теперь что получается? Один уходит, другая уходит, с кем же мне работать? Я прошу, чтобы вы объяснили мне, что произошло.

— Сейчас, Елена Дмитриевна, сейчас, — слабо донесся виноватый голос Бурова. — Сейчас я вам объясню…


2


А началось все весной, когда грязный ноздреватый снег еще лежал на улицах. Геннадий поздним вечером забрел к сестре Наташе, которая жила в новом микрорайоне. Явился кстати: хозяева ужинали. За столом рядом с Виктором Корешковым, мужем Наташи, сидел незнакомый человек.

— Буров Олег Григорьевич, — представил гостя Виктор, — Тоже наш брат, ботаник.

— Вольношатающийся Званцев! — по-военному, но вяло вытянулся Геннадий.

За столом разговорились. Буров жаловался на предстоящий летний сезон. Трудным он будет. У него намечался дальний маршрут по тайге, хорошо бы прихватить с собой крепкого парня, да кто же согласится выполнять в отряде чисто женскую работу — травку собирать да сушить?..

— А ты его возьми, — указал Корешков на Геннадия. — Вот у тебя и будет крепкий парень.

— Его? — Буров подумал. — А что? Пойдешь?

— У него все лето свободное, — добавила Наташа.

Геннадий не хотел, чтобы его судьбу решали сестра и зять, поэтому вмешался:

— Пойду. Только при одном условии…

— Условия не важнецкие, — поспешил Буров. — Зарплата — крохи, дел по горло, а жизнь…

— Не то, — не дал договорить Геннадий. — Условие такое: никто не должен знать, как я попал в отряд, кем довожусь Виктору. Не люблю трепа.

— Ну! — Выдохнул Буров, — А я-то думал… Могила! Ни одна душа не пронюхает.

Год назад, демобилизовавшись, он не сразу поехал домой, а решил побродить в свое удовольствие по Дальнему Востоку. Даже на рыбных промыслах был, и там «вкалывал» в сезон большой рыбы. В марте вернулся домой с деньгами. Мать настаивала, чтобы он в этом году. сдавал экзамены в политехнический, Геннадий отказался: конкурс большой, готовиться надо основательно, а школьные науки забылись прочно. Лето отвел для отдыха. Осенью хотел устроиться на мало-мальскую должность, штудировать учебники.

Он любил тайгу, походы, привольную жизнь. Геологи, ботаники, археологи казались ему людьми необыкновенными, и он был рад, что сможет побывать с экспедицией в тайге. А чем это не отдых?!

В начале июня отряды Бурова и Корешкова на двух машинах выехали из города. База намечалась общая — село Макаровское. Геннадия зачислили лаборантом в Таежный отряд, к Олегу Григорьевичу Бурову. В этом же отряде состояла аспирантка Елена Дмитриевна Воробьева, она готовила кандидатскую диссертацию и собиралась работать только на своей теме. Воробьева сама попросилась к Бурову, потому что ее интересовали как раз те места, где предстояло отряду провести летний полевой сезон. Другой лаборанткой была студентка второго курса пединститута Катя.

В Макаровском отряде Корешкова лаборантками были сокурсницы Кати — Вера и Нина. «Выпросил» всех девушек в институте Буров, пообещав руководству факультета, что поможет девушкам выполнить практические задания, которые даются на лето всем студентам.

Отряды, хотя и имели общую базу, должны были выполнять различные задания и работать в разных местах: Буров — к северу от Макаровского, а затем в тайге, Корешков — к югу. Зоны действия были обширными, но это, не смущало: и в одном и в другом отряде имелось по машине.

Олег Григорьевич летел в Макаровское самолетом, чтобы подготовить базу, а в пути командовал объединенными отрядами Виктор. Он по праву старшего по должности ехал в кабине одной из машин. Другую кабину, по праву старшей по возрасту, заняла Елена Дмитриевна, а в крытом кузове той же машины, забитой снаряжением, устроились все девушки и Геннадий.

Девушки принимали его за сотрудника института, обращались к нему за советами, расспрашивали, как будут работать, дают ли выходные дни, часто ли придется ночевать в палатках. Геннадий смело выкладывал самые фантастические сведения о самых примитивных вещах.

Он исподволь приглядывался к девушкам. Общим у них был только возраст — по двадцати одному году. В остальном они были совершенно непохожи друг на друга. Катя — рослая, плечистая, поэтому Олег Григорьевич и взял ее в свой отряд, в таежном маршруте сила в почете. Нина — маленькая, круглая, как колобок. А Вера что-то среднее между ними, чуть выше Нины, чуть ниже Кати. И — рыжая. Нет, не рыжая, а золотистая, будто солнышко на голове носит, посмотреть — глаза слепит.

Вера сидела в кузове рядом с Геннадием, ахала и охала, когда проезжали мимо красивых мест, взвизгивала, беспрестанно крутилась. Он пытался отодвинуться, да некуда: сидел у борта.

— Не нравится соседство? — смеясь, спросила она.

— Нравится. Очень. Только жарко. Боюсь, вспыхну.

Вера не обиделась:

— Жена потушит.

— А у него нет жены! — крикнула Катя. — Она бы его с нами не отпустила.

— Правда? — спросила Вера.

— Конечно, — подтвердил Геннадий, — Двумя руками держала бы меня.

Они уже, кажется, догадывались, что если он и имеет отношение к институту, то такое же, как они сами, поэтому под вечер стали относиться к нему как к равному. Помог и сам Геннадий. Когда снова возник разговор о жене, он закричал шутливо:

— Девочки! Так вы бы прямо спросили: есть у меня жена или нет? Отвечаю прямо: нет! Вот кого-нибудь из вас возьму.

— Ну, это еще надо подумать! — Вера посмотрела на него, перешла на экзаменаторский тон: — Скажите, а это какой лес? Вот этот, справа?

— Этот? — Геннадий посмотрел на деревья, мелькавшие справа, почесал всей пятерней затылок. — Это? По-моему, это очень хороший лес для прогулок с будущей женой.

— Хороший! — передразнила Вера и даже кончик языка высунула. — Это сосново-березовый лес с папоротниковым травостоем. Ясно? Подлеска почти нет.

— Ну? — удивился Геннадий. — Скажи ты! И подлеска нет? Это хуже. Это просто очень плохо. Какой же лес без подлеска? Сколько работаю с ботаниками — не встречал. Надо же… Травостой папоротниковый, а подлеска нет.

— А вы давно работаете с ботаниками? — спросила Вера и хитро посмотрела ему в глаза.

— Я? — Он взглянул на часы, начал загибать пальцы на одной руке, потом на другой. Девочки удивленно смотрели. — Я? Ну, если вычесть то время, которое я потратил на обед, то уже около половины!

— Половины? Какой половины? Чего половины?

— Суток! — вздохнул горестно и тяжело Геннадий. — Скоро юбилей будем праздновать. Суточный.

— Фи! — сказала Вера. — А мы-то думали…

Елену Дмитриевну Воробьеву за время дороги он узнал мало — она ехала в кабине, виделись лишь утрами во время сборов, в короткие дневные привалы и вечерами. Вначале Геннадию показалось, что лицо Воробьевой портят очки в пластмассовой оправе. Но увидев ее без очков, понял, что ошибся. Без очков еще резче выделялся нос на худом мужском лице. Не придавали ей привлекательности и редкие волосы, зачесанные назад, ровно подстриженные на уровне плеч. А походка у Воробьевой была широкая, мужская.

И, кроме того, показалась она ему гордой и недоступной, с такой не разговоришься, не поболтаешь, а он, зная, что «экспедиция — не легкая прогулка в обществе девушек», — так Буров сказал, — все же хотел провести время веселее.

Он сидел у правого борта. На поворотах, когда машина резко кренилась в сторону, Вера валилась на него, рыжие волосы касались его щеки. Он, изображая испуг, прижимался к борту, а она смеялась.

Когда надоедало глазеть по сторонам, тюки из-за спин перебрасывали к кабине, освобождая место для того, чтобы прилечь. Сидящие в середине Нина и Вера клали ноги на кабину, а Геннадий и Катя — на передний борт.

Однажды в таком положении вздремнули. Машины остановились. Заглянул Корешков.

— О! С комфортом едете! А чтой-то мне, братцы, тоже хочется свежим воздухом подышать. Меняю лучшее место в кабине на худшее в кузове. Кто согласен?

— Только не я! — быстро сказала Вера.

— Ну, разумеется, — улыбнулся Виктор. — У вас же на двоих один плащ.

— Это от пыли, — Вера сдернула плащ с ног Геннадия и перетянула к себе. Когда она его укрыла — не почувствовал. Спал, значит.

На одной из стоянок девушки остались в кузове, а Геннадий, побродив по лесу, собрал пышный букет огоньков.

— Держите!

— О! — удивилась Вера. — Кому?

— Тебе, конечно, — ответил он, хотя, собирая цветы, не думал, для кого.

— Спасибо! — Вера спрятала лицо в цветах, волосы упали на букет и почти слились с ярко-оранжевыми огоньками.

Елена Дмитриевна видела, как он шел из леса, и, улыбаясь, глядела на него. Но когда он протянул цветы Вере, лицо ее приняло прежнее невозмутимое выражение. «А ей, наверное, никто не дарит цветов», — подумал он.

На следующей стоянке цветов поблизости не оказалось. — Но Геннадий забрался поглубже в заросли и все-таки нашел полянку с огоньками. Ему уже сигналили, ого ждали. Он подошел к кабине.

— Вам, Елена Дмитриевна.

Она по-детски улыбнулась, обнажив белые зубы.

— Если цветы дарить всем — они обесцениваются. — Но букет взяла, сказала: — Благодарю…

А в кузове, на том месте, где он всегда сидел, лежали подвядшие огоньки.

Остаток дня Вера молчала. Отказалась от всякой его помощи. За ужином не села рядом. Спать ушла сразу же.

— Яблоко раздора привело когда-то к войне, — сказала Елена Дмитриевна.

— Что-что? — спросил Корешков.

— Миф. Разве не знаете? — засмеялась Воробьева.

Виктор ничего не понял, он же ехал в другой машине.

На всякий случай сказал:

— Ясно. — И добавил: — Заливай костер, Геннадий. Спать пора.

— Была когда-то и я такой, — сказала Воробьева.

— Какой? — не понял Геннадий.

— Вот такой! — Кивнула на палатку, где скрылась Вера. — Наивной школьницей.

— Вы и сейчас не бабушка.

— Да, но и не девочка, которую можно подкупать цветами.

Геннадий от неожиданности не удержал над костром ведро, оно перевернулось; пепел взлетел клубами и осел на его лицо, на лицо Елены Дмитриевны. Она вскочила.

— Ой, Гена! Что вы в самом деле?! — Потом сказала спокойно: — Пойдемте. Вам же завтра рано вставать, чтобы успеть свои дела сделать, да еще девочкам помочь укладывать спальники.

Спальный мешок надо свернуть туго-туго, чтобы он легко входил в чехол. Девушки, да и Елена Дмитриевна с трудом справлялись со спальниками. Он уловил в ее словах укор: девушкам помогаете, а мне… Да, пожалуй, редко ей помогали в прошлые годы, если рядом были девушки привлекательнее. А они, конечно, были.

Утром, свернув свой спальник, он подошел к Елене Дмитриевне.

— Вам помочь?

— Мне? — удивилась она. — Ну что ж… Пожалуйста… — Втолкнули вдвоем спальник в чехол. — А если бы не подсказала, сами не догадались бы?

— Я туго соображаю, — серьезно ответил Геннадий. — Понимаете, у меня шейные позвонки удлиненные, поэтому мысли долго идут.

— А откуда они у вас идут? Ну, ладно. И на том спасибо!


3


В Макаровском отряды расположились в пустующем здании школьного интерната. День устраивались, затем начались выезды в «поле».

Обычно Олег Григорьевич работал с толстушкой Катей, Геннадий — с Еленой Дмитриевной, но строгого прикрепления лаборантов к научным сотрудникам не существовало. Раза два оставался Геннадий в районном сельхозуправлении, калькировал карты угодий хозяйств, с которыми у отряда был договор на определение запасов диких зеленых кормов. Занималась этим и Катя, однажды они вместе корпели над картами, а Буров и Воробьева работали в поле вдвоем.

У отряда Корешкова были свои задачи, Геннадий не интересовался — какие. На всех ботаников он смотрел как на людей, собирающих цветочки и листочки.

Геннадий в первые же дни заметил, что отряд Корешкова всегда возвращается на базу раньше. Девушки быстро разбирали гербарий, наскоро ужинали и, еще не успевал отряд Бурова выгрузиться из машины, бежали в кино. Катя грустно смотрела им вслед. Олег Григорьевич всегда находил ей занятие до позднего вечера. Однажды Геннадий предложил:

— Пусть Катя идет в кино. Я разберу гербарий.

Олег Григорьевич взглянул куда-то мимо него, хмуро сказал:

— Каждый должен выполнять свои обязанности и не надеяться, что их выполнят другие. Ты — за нее, я — за тебя, а за меня кто?

Он как-то и Корешкову сказал Недовольно:

— Балуешь ты своих. Не отдыхать приехали…

Елена Дмитриевна вступилась за девочек:

— Нельзя на все лето оставить их без кино. Мы пока не в тайге, среди людей живем.

— Но вы же не идете, — не поворачиваясь к ней, сказал Буров. — Хотя могли бы…

— Мне не с кем. Вы же меня не приглашаете.

Буров покраснел и что-то пробурчал непонятное.

Геннадий не ходил в кино принципиально. Он приехал сюда воздухом дышать. Кино и в городе можно посмотреть. Правда, раза два он ходил в клуб вместе с Еленой Дмитриевной и Катей. В один из вечеров, когда Воробьева и Катя не смогли пойти, Геннадий пригласил Веру. Но та резко ответила:

— Очень нужно! Других зовите!

И гордо вскинув рыжую головку, взбежала по ступеням крыльца интерната. Геннадий растерянно смотрел вслед, не зная, что сказать, как реагировать на ее отказ. Никого из девушек он не выделял, для него все они были одинаковы и равны. В дороге как-то так получилось, что он чаще, чем с другими, разговаривал с Верой. А если бы рядом сидела Катя? Нина? У Нины, кстати, и личико смазливое. А Катя и поболтать не прочь, и побоевитее Веры… Да и что тут такого — позвал в- кино? А что такого в том, что ходил в клуб с Воробьевой? «Других зовите!» Ну и позовет. Ну и пойдет! Он человек свободный, никому ничего не должен, никому ничего не обещал.

…Работали без выходных.

— Терпите, девушки, — говорил Корешков. — Терпите, красавицы. Вот скоро дожди зарядят — неделями отдыхать будете, бока заболят.

Но лаборантским бокам ничего не угрожало: стояла безветренная сухая погода. Солнце припекало уже с утра, и до позднего вечера висело оно в раскаленном безоблачном саянском небе. Одно спасение от лучей — под кроной густых деревьев, но и в тени воздух был тяжелый, душный, густой.

В поле Геннадий снимал рубашку, майку и загорал. Елена Дмитриевна трудилась одетой, стеснялась, видимо, своей нескладной фигуры. Нина и Вера уже почернели от солнца.

— А что им?! — смеялся Корешков, — Они в поле, как на пляже, в купальниках ходят.

— У меня Катя этого не позволяет, — с плохо скрытой гордостью сказал Олег Григорьевич, — Понимает. Участки вблизи дорог, люди проезжают, неудобно.

Елена Дмитриевна, когда оставались вдвоем, вела себя сухо, официально, серьезно. Она объясняла название растений, рассказывала об укосе, об осотах, о злаках, учила закладывать травы в гербарий.

Однажды спросила:

— Вам нравится наша работа?

Ему нравилось днями находиться под открытым небом, обедать в поле или в лесу у костра, постоянно передвигаться, знакомиться с новыми местами.

Так и сказал Елене Дмитриевне.

Она поверх очков внимательно посмотрела на него.

— Это совсем не то. Вымокнуть можно на рыбалке, а обед сварить в туристском походе. Вам, мужчинам, наверное, не по душе наша специальность, чаще женщины идут в ботаники, хотя вот такая жизнь для нас тоже не ягода-малина. Мне-то, допустим, легче. А представьте, муж дома, в городе, а жена здесь все лето. У нас редко так бывает, чтоб муж и жена — вместе. У Олега Григорьевича жена — счетный работник. Сам в поле — она дома. А ты не хочешь, Геннадий, стать ботаником? — вдруг спросила она, обращаясь к нему на «ты».

— Поздно, — усмехнулся он, не желая раскрывать свои планы на будущее.

— Ну что ты?! Двадцать четыре года. Ты способный. Подготовишься в университет. Я помогу. Да и Наташа поможет. — Геннадий нахмурился: все-таки Олег Григорьевич рассказал о нем. — Потом жену себе найдешь… — И вздохнула будто незаметно, но Геннадий видел.

— Счетного работника?

— Почему обязательно счетного? Ведь и среди нас много незамужних.

— Спасибо, — сказал он.

— Я вполне серьезно. Ну что за жизнь у Бурова? Да еще жена ревнует. Ты заметил, как он с девочками? Не дай бог, чтобы кто-то сказал о нем что-то.

— Не замечал, — соврал Геннадий. — Если так боится разговоров, почему же он работает с Катей, а не со мной?

— А тебе не нравится со мной?

— Нет, что вы?! — Геннадий растерялся. — Я не об атом. Вас же никто не будет ревновать… — Сказал и сразу понял, что говорить об этом не следовало.

— Да, — невесело улыбнулась Елена Дмитриевна, и как-то сразу потускнело ее некрасивое лицо. — Но я могу сказать Бурову, чтобы он брал с собою вас. — Она опять перешла на «вы».

— Нет, зачем же? — поспешно не согласился он. — Мне и с вами хорошо.


Ночью прошел сильный ливень. Он превратил дороги в сплошное месиво, и поэтому отряды с утра остались на базе.

Олег Григорьевич решил еще раз проэкзаменовать «таежников» — Катю и Геннадия — по технике безопасности. Он дал им инструкцию, а через час усадил во дворе на бревнах, сам встал напротив. Нина и Вера неподалеку развешивали на шпагате гербарные листы для просушки.

— А теперь проверим, как усвоили, — сказал Буров, — Вот ты, Геннадий, как будешь идти в гору по осыпи, если за тобой следом идут другие?

Как рекомендует в таких случаях ходить инструкция, Геннадий знал, но подурачился:

— А зачем? Умный в гору не пойдет,

Олег Григорьевич нахмурился: что за шутки с начальством, если рядом подчиненные? Но сказать ничего не успел.

— Олег Григорьевич, — вдруг вмешалась в разговор Катя. — Вы говорите, что через реки вначале будем на лошадях переправлять груз, а потом сами. А вдруг яма, или лошадь споткнется?

— Ну и что же? — снисходительно улыбнулся Буров. — Лошади плавать умеют.

— Лошади-то умеют, — вздохнула Катя. — Я не умею.

И закрутилось-завертелось! Олег Григорьевич сгоряча напустился на Катю, но быстро остыл: сам виноват, сколько времени готовился к маршруту, а не удосужился узнать, умеет ли Катя плавать. Он сердито взглянул на Катю и пошел к Корешкову.

Вера слышала разговор и замерла со стопкой бумаги. В начале сезона, когда девушки узнали, что только один отряд идет в Тайгу, а второй через некоторое время перебазируется в село Вольное, они приуныли: им не хотелось расставаться. Нина, правда, в тайгу не рвалась, а вот Вера настойчиво ходила за Буровым:

— Олег Григорьевич… Возьмите и меня…

— Не могу, — отвечал он. — Лошадей мало. И по штату лишний человек не предусмотрен. И Корешков вас не отдаст.

— А вы без штата. А к Корешкову скоро жена приедет.

Ходила до тех пор, пока не поняла: упрашивать бесполезно.

А вот сейчас Буров вышел на крыльцо, позвал Веру.

— Вы переходите в мой отряд вместо Кати.

— Ой! — Вера от неожиданной радости взмахнула руками; листы бумаги полетели на траву. — Олег Григорьевич, какой вы хороший…

— Ну-ну! — Буров даже покраснел. — С завтрашнего дня работаете у меня. Понемногу собирайтесь в маршрут. Лишнего ничего не брать. Там клуба нет. Одни медведи да комары.

Елена Дмитриевна, узнав от Геннадия об изменении в отряде, сказала:

— Ну что же. Будет кому подносить цветы…


4


В тайгу отряд вышел в конце июля. Из Макаровского оба отряда перебрались в Ивановку, затем «таежников» на машине подбросили в деревню Шумовку, откуда начинался маршрут. Проводника Гмызина нашли в Шумовке, в здешних же колхозах взяли лошадей.

Маршрут был составлен так: отряд, выйдя из Шумовки, по тайге как бы шел назад, приближаясь к Ивановке, потом сворачивал к селу Вольному, где вновь соединялся с отрядом Корешкова.

Выход наметили на утро, но вышли в обед. Задержали Гмызины: старший чинил сапоги, а младший, Мишка, заряжал патроны, как будто ни тот, ни другой не могли сделать это раньше. Но у проводника для оправдания теория была:

— В первый день шибко много нельзя идти. Лошадкам надо пообвыкнуть. Да и девки, поди, устанут. Пообедаем и тронемся.

Обедали во дворе у Гмызина. Елb молоко с медом, хлеб. Гмызин вынес, бидончики браги, но Олег Григорьевич руками замахал:

— Ни-ни! Чтоб и запаха не было!

Запах был: Гмызин и Мишка выпили в избе.

Проводник и его сын вели в поводу по две навьюченных лошади. У Олега Григорьевича и Елены Дмитриевны — только полевые сумки, а у Геннадия и Веры — гербарные папки. К своей папке Геннадий привязал лямки и забросил ее, как ранец, за спину. Предложил Вере сделать то же самое, она отказалась:

— Мне и так удобно!

Шли два часа по таежной дороге, потом ее перегородила река. Проводник и Мишка влезли на лошадей.

— Пусть девки тоже садятся на свободных, — сказал Гмызин, — А за остальными Мишка воротится.

Елене Дмитриевне помог Геннадий. Вера, взобравшись с помощью Бурова на тюки, двумя руками вцепилась в них.

— Папку-то мне отдай, удобнее будет держаться, — предложил Геннадий.

Вера посмотрела на него с высоты и отдала папку Бурову.

Река — быстрая, говорливая, но мелкая. Вода поднялась чуть выше колен лошадей.

— Перейдем сами, — решил Олег Григорьевич. — Чудят наши проводники, лошадей нагружают на бродах. Ты как думаешь?

Геннадий ни о чем не думал: он впервые в экспедиции.

Женщины вышли в маршрут в кедах. Идти в легкой обуви, конечно, приятнее, но им придется каждую речушку форсировать на спинах лошадей или шагать потом в мокрых кедах.

Еще на базе Вера предупредила, что по тайге ходить быстро не умеет. Буров успокоил:

— Ничего, научитесь. Нам торопиться некуда. Лошади с вьюками потащатся медленно, а мы — за ними.

Но в первый день шли дорогой, и лошади довольно резво переставляли ноги. Вера то и дело отставала от Сурова — они замыкали движение, — кричала:

— Олег Григорьевич! Подождите-е-е!

Он ждал раз. Ждал два. Потом не вытерпел:

— У нас маршрут рассчитан по дням. А так и полпути не одолеем.

— Ну… Олег Григорьевич. Я привыкну дня через два. Можно же сделать привал.

— Привал будем делать, когда устанут лошади. Другие же идут.

Другие! Что ей другие! Гмызин-старший сидел на вьюках, по-турецки поджав ноги. Мишка в тайге вырос. Елена Дмитриевна не впервые в экспедиции, привыкла ко всему. Геннадий… Ну, нельзя же равнять ее с Геннадием! Парень. В армии отслужил.

Прошли в тот день мало, а усталость валила с ног. Проводник оказался прав. В последний раз перебредя через реку, которая, как и всякая равнинная таежная река, петлял змейкой, остановились на ночлег.

Трофим Петрович занялся лошадьми, Мишка — костром и ужином, Олег Григорьевич уткнулся в карту, Геннадий вырубал колья для палаток.

— Мало прошли, — сокрушался Олег Григорьевич. — Километров двенадцать.

— То ж за полдня, — подумав, сказал Гмызин. — За полный день могли бы и двадцать пять отмахать.

— А работа? — недовольно спросил Буров. — Нам ведь и работать надо. Распорядок будет такой: с утра идем три часа, потом стоянка, сборы гербария, укос, обед. Под вечер снова три часа идем. Будут и дневки. Так что надо торопиться.

Ели в темноте, у костра. Ужин Мишка сварил неважный, но никто ничего не сказал: все устали и хотели спать.

С утра свернули на старую заброшенную дорогу, довольно просторную для вьючных лошадей. Вовсю палило солнце. Идти было жарко.

Вера сняла энцефалитку, шагала в купальнике, отмахиваясь ветками от комаров. Елена Дмитриевна шла в полной форме. Широкая куртка на «молнии» и брюки прятали ее нескладную фигуру. А Вера в любой одежде — картинка. Мишка поглядывал на нее, прищелкивал языком, подмигивал, кривлялся.

Олег Григорьевич крикнул им, чтобы остановились, позвал проводника; скрывшись в кустах, они начали обсуждать что-то. Намечалась дневка, может быть, они уточняли по карте маршрут.

Мишка сказал:,

— А ты, рыженькая, видать, и горячая. Такая аппетитная…

Вера сидела чуть впереди остальных, она беспомощно оглянулась, словно ища защиты у Елены Дмитриевны, но первым вмешался Геннадий.

— Миша, — ласково сказал он, — если ты сейчас же не извинишься перед Верой, то я… — он запнулся, подыскивая слово.

— То чо тогда? — заинтересовался Мишка.

— То я тебе набью морду, — пообещал Геннадий.

Увидев, что Геннадий на стороне Веры, и Елена Дмитриевна вмешалась:

— Михаил, вы нахал! — резко сказала она.

— Подумаешь! — Мишка не обратил внимания на реплику Воробьевой. — Извиняться перед каждой…

Он сидел рядом с Геннадием, слева. Почти не разворачиваясь, Геннадий ткнул кулаком в подбородок Мишки. Тот свалился на спину. Геннадий схватил его за руки, перевернул на живот.

Елена Дмитриевна и Вера вскочили.

— Спокойно, спокойно! Уйми нервы, Мишенька, — сказал Геннадий, — Можешь не извиняться, если язык не поворачивается, но если я еще раз такое услышу… — Он стоял на коленях, потому что держал лежащего за руки. К два отпустил руки, как Мишка поднялся на колени, размахнулся, но Геннадий успел увернуться, удар пришелец в пустоту. Мишка по инерции качнулся вперед, а Геннадий помог ему: подтолкнул. Мишка снова свалился в траву. — Елена Дмитриевна! — крикнул Геннадий, заметив, что она пошла в сторону Бурова. — Куда вы? Вернитесь, пожалуйста!

Елена Дмитриевна подошла на два шага.

— Милое дело. Вы деретесь, а я должна молчать.

— Вы что? — удивился Геннадий. — Миша, дорогой, мы разве деремся? Мы просто по-мужски разговариваем.

Ну-ка, скажи…

— Не было, — хмуро буркнул Мишка. — Никакой драки не было. И слова сказать нельзя. Интеллигенция…

— А ты, Вера, видела драку?

Вера стояла надутая, сердитая, губы ее дрогнули:

— Нет, конечно.

— Ладно, — сказал Мишка. — Подумаешь…


Дорога неожиданно кончилась, начались болота, из одного выберешься, другое начинается. Лошади вязли в топи, ускоряли шаги, набегали одна на другую. Пришлось взять по лошади Геннадию и Олегу Григорьевичу,

После обеденной стоянки отряд поднимался на перевал. Тропа была достаточно просторной и чистой. Идти стало легче. Небольшой караван, возглавлял который Гмызин-старший, растянулся по склону. То ли Гмызины взяли себе лучших лошадей, то ли они умели находить с ними «общий язык», но двигались они быстрее. Олег Григорьевич и Геннадий далеко отстали, но не беспокоились: проводник обязательно даст отдых своим подопечным.

Так и случилось. Трофим Петрович сидел в стороне от тропы, лошадки стояли рядом; понуро опустив головы, они лениво отмахивались хвостами от паутов.

— Зашли, однако, — сказал проводник. — Спуск крутой, другое место надо выбирать.

Оставили лошадей под присмотром Елены Дмитриевны и Веры, поднялись на несколько метров и ахнули: далеко внизу шумела река, но спуститься к ней нет никакой возможности, лошади по такой крутизне не пройдут.

— Тут и самим можно шею свернуть, — недовольно сказал Буров.

— Можно, — согласился проводник. — А нам это ни к чему. — Он, оказывается, и шутить умел. — Вроде бы левее надо брать.

— А где Михаил? — вдруг обнаружил Буров отсутствие младшего Гмызина. — Спуск, что ли, пошел искать?

— Вперед убег, — нехотя ответил Гмызин. — С ружьем. Внизу нас ждать будет, С лошадьми я один управлюсь.

— Ну-ну, — неопределенно сказал Олег Григорьевич.

Геннадий не понял: согласился он с проводником или не одобрил его действия, но подумал, что ведь и Мишка мог спокойно управиться с теми двумя лошадьми, которых ведут теперь он и Олег Григорьевич.

Пошли по тропе влево, по-над обрывом, но через несколько минут Гмызин остановился:

— Не то что-то. Звериная эта тропа. Куда она выведет?

Олег Григорьевич мог бы и раньше взглянуть на карту, но он сделал это только сейчас.

— Нда-а-а… Судя по карте, тропа кончается обрывом. Геннадий, проверь, пожалуйста, тут недалеко, метров триста.

Все подтвердилось: через четверть километра тропа кончалась отвесным обрывом. Возвратились к месту стоянки и пошли по хребту правее.

Шли пять минут, десять, двадцать. Подходящего места для спуска не было.

Мишка не появлялся. Они кричали, звали его. Мишка не отзывался. Наверное, далеко ушел. Если выстрелить — он наверняка услышит, но единственное ружье у него.

— Стоп! — сказал Буров. — Так можно идти долго. Надо решать. Может, сумеем здесь спуститься?

Поросший мхом и травой склон, на верху которого они стояли, в этом месте был чуть положе и чище. Сосны на нем росли реже, кустарника было меньше.

— Думайте, — сказал Трофим Петрович. — Мне-то что? Я спущусь с одной лошадкой, а тут только по одной и можно сводить.

— А остальных кто? — спросил Геннадий. — Отпустили Мишку, а теперь…

— Отпустил, — согласился проводник, — А девки на что? Помогут, поди.

«Девки» притихли, ждали решения начальника.

— Ну, — повернулся Буров к Геннадию. — Твое мнение?

— На военном совете первое слово младшему, — хмуро ответил Геннадий, которому, честно говоря, не очень хотелось спускаться по такой круче. — Пусть Вера выскажется.

Олег Григорьевич даже улыбнулся, повернувшись к Вере.

— Ну и как, Вера? Как вы думаете?

Вера, конечно, не ожидала, что с нею будут советоваться по такому важному вопросу.

— Ой! Олег Григорьевич! Я лошадь поведу? Вот за этот ремешок? А она не вырвется? Не укусит меня?

— Н-да, — сказал Буров, — С вами, кажется, все ясненько. Ну, а вы, Елена Дмитриевна, в каких отношениях с лошадьми?

— В прекрасных. Я их очень люблю, но они не отвечают взаимностью. Вот так. А если серьезно, то лошадь я здесь не поведу. Тут нужна сильная мужская рука.

Снова, на этот раз хором, звали Мишку и опять бесполезно.

— Далеко ушел, — решил проводник. — Будет нас ждать на стоянке. Я ему намекнул, где привал будет. Дров насобирает.

— Так, значит, вам знакомы эти места, Трофим Петрович? — не без ехидства спросил Геннадий.

— Бывал здесь, — ответил проводник. — Только не с лошадьми, а с бабами деревенскими — за смородиной ходили. Ничего. Спускались, все живы остались. Ну, что будем делать, начальник?

Гмызин — один, без лошади — прошел по спуску несколько метров, осмотрелся, вернувшись, подтянул подпруги у лошадей, проверил, надежно ли закреплены сумы и мешки.

— Я каурого сведу, — сказал он, — Он боевой и характерный, а эти смирные. Как я, значит, поведу, так и вы за мной по следу. Ты, Гена, первым, за тобой пусть девки идут. А вы, Олег Григорьевич, лошадь-то не берите, вы рядышком со всеми шагайте, неровен час, что случится, а вы тут как тут, подмогнете… Да вы не бойтесь, девахи, лошади тихие, они сами знают, куда ступить, а вы их удерживайте, успокаивайте. Ну, с богом!..

Геннадии полагал, что по такому крутому спуску проводник поведет лошадь не прямиком, а наискось по склону. Но Гмызин поставил ее прямо, крепко взял под уздцы и, сдерживая и осаживая ее, пошел вниз к реке. Каурый приседал на задние ноги, пытался высоко поднять голову, но проводник держал его крепко, не давал остановиться или ускорить шаг. Так метр за метром они спускались с горы. Лишь когда до ровной площадки оставалось. совсем небольшое расстояние, каурый вырвался (а, может, и отпустил его Трофим Петрович, с горы не видно было), сбежал к прибрежным кустарникам и, свернув возле них направо, пробежал еще метров двадцать и остановился.

Гмызин махал руками: давайте, давайте, чего же вы?!

Сверху фигура его казалась маленькой. Геннадий сейчас, когда проводник был внизу и его фигуру можно было сравнить с кустами черемухи у реки, прикинул расстояние: метров триста, пожалуй…

— Сумеешь так? — спросил Олег Григорьевич.

— Нет, — признался он. — Так не сумею. Поведу туда-сюда. Знаете, так: зиг-заг, зиг-заг. А вы не начинайте спуска, пока я до Трофима Петровича не доберусь… Ну, как говорят некоторые, с богом!

Но, наверное, у проводника был другой бог. Имя тому богу — опыт и умение.

Первый отрезок, метров двадцать, Геннадий провел лошадь хорошо, но когда стал ее поворачивать, она вдруг осела на задние ноги и высоко задрала морду; Геннадий буквально в последнее мгновение успел резко дернуть поводья и направить ее в нужную сторону.

Не останавливаясь — отдыхать будет внизу! — он прошел и вторые двадцать метров и вновь поворот, но на этот раз на три четверти круга, так — решил Геннадий — безопаснее, потому что он при этом разворачивал лошадь мордой к горе.

— Хорошо, хорошо! — кричал сверху Буров. — Идем за тобой!

Начала спускаться Вера, ведя в поводу вороного. Это была самая тихая, самая покорная, но в то же время и самая ленивая лошадь в отряде. Вороной еле тащился за Верой; прежде чем поставить ногу, он несколько раз ощупывал копытами землю и, лишь убедившись, что под ногами твердь, ставил ногу.

И сразу же за Верой, решив, видимо, что все идет хорошо, пошла Елена Дмитриевна. Она, наверное, убедила Бурова, что ничего не понимает в лошадях, поэтому вели гнедого они вдвоем: Елена Дмитриевна — впереди, а Буров — сбоку, выше по склону, придерживая сумы и вьюки. Геннадий видел, что первые метры они прошли благополучно; не оглядываясь, разворачивая лошадь то в одну, то в другую сторону, он спустился вниз и лишь тогда взглянул на гору.

Там творилось что-то непонятное. Елена Дмитриевна стояла рядом с гнедым, а Олег Григорьевич, размахивая руками, бегал вокруг вороного, которого держала за поводья Вера. Видно было, как лошадь то приседала на задние ноги, то вскакивала, как суетился Олег Григорьевич, но невозможно было понять, что там делается.

Геннадий, даже не оглянувшись на проводника, полез в гору, но Гмызин спокойно сказал:

— Вернись. Там же мужик. Справятся.

Да, завидное спокойствие было у Трофима Петровича, правда, не всегда обоснованное.

Наконец вороной стронулся с места. Вера справа и чуть выше шла за ним, крепко держа поводья; Буров слева руками поддерживал вьючную суму, которая почему-то съезжала под брюхо лошади.

— Вот, скотина! — выругался проводник. — Подпруга ослабла.

То ли поскользнувшись, то ли обходя камень, Олег Григорьевич на какое-то мгновение оторвал ладони от сумы, которую он поддерживал; съезжая под брюхо вороному, она снялась с крючков седла, упала под ноги лошади; вороной, замотав головой, вырвал поводья из рук Веры; правая сума, которую до этого уравновешивала левая, резко поехала вниз и тоже отцепилась; вороной с седлом на боку, никем не удерживаемый, помчался под гору. Одна сума зацепилась за камень и осталась там, где слетела с лошади, другая подкатилась к ногам Геннадия.

А вороного задержал Мишка. Вовремя же он пришел с охоты! У Геннадия уже было готово сорваться с губ ласковое слово, но он удержался, думая, что по праву отца Мишку отчитает Трофим Петрович. А Гмызин, словно ничего не случилось, сказал:

— Лезь. Помоги девке. Не сведет она.

И Мишка полез в гору. А Буров, помаячив Елене Дмитриевне, начал вслед за Верой спускаться, волоча за собой суму.

Буров продолжал жестикулировать свободной рукой, что-то выговаривая Вере, но что — не слышно было. И лишь когда они оказались почти рядом, Геннадий смог понять их разговор.

— А я вам еще раз говорю, что надо было придержать лошадь всего одну секунду. Одну, понимаете? А вы отпустили!

— Да не отпускала я его. Он сам вырвался!

— Бросьте оправдываться. А если бы лошадь угробили? Да вы знаете, сколько бы мне платить пришлось?! Знаете?!

Они были уже в двух шагах от проводника и Геннадия.

— Не знаю! — Вера остановилась. — А если вы знаете, так и вели бы ее сами. — Она вдруг перешла на крик. — Сами — руки в брюки, а я — лошадь веди…

— Я не могу все сам, — твердо сказал Буров. — Я знаю, что мне делать самому. Я… Я, кажется, не лаборант уже.

— А я вам… Я вам не лошадник! — опять закричала Вера. — Пусть бы Мишка ее вел!

— А он тоже не лошадник. Я его поваром взял. Понятно? Его, а не вас!

— А что сердиться-то? — вступил в разговор проводник. — Лошади целы. Сами живы. Ну, если царапина где какая, так заживет. Чо сердиться-то?

— Царапина, — пробурчал Буров. — Нельзя же быть такой… такой растяпой. Это какая сума? — вдруг спросил Буров, указывая на ту, что лежала у ног Геннадия.

— Эта? Обыкновенная. Брезентовая.

— Хватит дурачиться! Номер какой?

— Ах, номер! — Геннадий перевернул суму, посмотрел. — Номер четыре, товарищ начальник.

— Четыре?! Там же аппарат! Ну-ка!

Развязывая суму, Геннадий сказал:

— Аппарат, между прочим, не на лошади надо возить.

— Ладно, ладно, — миролюбиво согласился Буров и выдернул из рук Геннадия фотоаппарат, осмотрел его, потом открыл футляр. — Ну, так я и знал! Так и знал! Вот, пожалуйста: крышку сорвало. Что теперь делать? Это же надо! Такая халатность.

— Можно? — Геннадий взял аппарат из рук Бурова, осмотрел отошедшую крышку, снял ее совсем, поставил снова и повернул защелки. — Пожалуйста. С вас — четыре двенадцать.

— Что? — недоверчиво посмотрел на него Буров. — И снимать теперь можно?

— Как и раньше. Только не на эту пленку. На незасвеченную. А эту оставьте себе на память о беспечности.

Вера вдруг разрыдалась, закрыла лицо руками и бросилась через кустарник к речке.

— Чо это она? — спросил проводник.

— Нервный шок. Пройдет, — сказал Олег Григорьевич. — Телячьи нежности.

Геннадий пошел вслед за Верой.

Она сидела на камнях, пила из ладоней воду.

— Успокаивать меня пришли? — спросила она.

— Нет, Вера, не умею. А вообще-то успокойся. Все страхи позади. Как говорит Гмызин, руки-ноги целы.

— Вы думаете, я испугалась? — тихо спросила Вера и, не ожидая ответа, сама же сказала: — Нет. Я, наверное, не поняла сразу, что может произойти. Но почему он так на меня кричал? Вы слышали? — Она привела в порядок свою огненную прическу, невесело засмеялась: — Лошади, наверное, моих волос испугались.

— Не может быть, — серьезно заявил Геннадий. — Лошади тоже понимают красоту.

Вера стрельнула в него взглядом, вспыхнула.

— Я не смеюсь, Вера. Только когда ты так… дуешься, ей-богу, не идет тебе. Не надо. Смотри на вещи просто, как сказал товарищ Маяковский. Пойдем! И не расстраивайся. — Ему вдруг по-настоящему стало жаль ее — маленькую, беспомощную, обиженную. — Пойдем, Вера.

Они вышли из кустарника как раз в тот момент, когда Елена Дмитриевна спустилась с горы.

— Ну, вам везет, Елена Дмитриевна, — сказал, пытаясь улыбнуться, Буров. — Без ЧП обошлось.

— Мне всегда везет, — не очень вежливо отозвалась Воробьева, — и во всем. Это же надо придумать… — Она взглянула на гору, с которой только что сошла. — Это же самоубийство какое-то. Интересно, сколько здесь градусов? — повернулась она к Бурову.

— Уже измерил, — ответил он. — Сорок. Или около того.

— Ого! Даже в жар бросило. А вы, я вижу, уже умылись? — посмотрела она на Геннадия и Веру. — Пойдемте, Олег Григорьевич, и мы. Пойдемте, пойдемте, проводите меня! — настойчиво повторила она. — Ополоснуть лица не мешает.

Вскоре они вернулись, и Олег Григорьевич четко и сухо распорядился:

— На сегодня — конец! Ночевка здесь. Трофим Петрович, ваше дело — лошади. Михаил — ужин. Елена Дмитриевна и Вера — груз. Посмотрите, переберите. Я с Геннадием — палатки. Все!

— А, может, мне лучше будет… — начал Мишка, но Буров его резко оборвал:

— Вам лучше всего помолчать! Выполняйте!

Мишка что-то буркнул, нашел во вьюках топор, пошел в кустарник за хворостом.

Ужин он, заглаживая свою вину, приготовил отменный, израсходовав, правда, при этом три банки тушенки, но пообещал в ближайшие дни кормить отряд рыбой.

Ужинали при свете костра. Все проголодались, сразу же заработали ложками. Елена Дмитриевна, кашлянув, посмотрела на Бурова, он — на нее, отложил ложку, начал, глядя прямо перед собой, словно не обращаясь ни к кому лично, и в то же время ко всем сразу;

— Неладно получилось сегодня. Все переволновались. Да… Можно бы, конечно, и сдержать нервы… Как-то не вышло. — Геннадий заметил, что Елена Дмитриевна внимательно смотрит на Бурова. — Ну… Что же? Бывает. Но и вы хороши! — Олег Григорьевич резко повернул голову в сторону Веры, но, почувствовав на себе пристальный взгляд Воробьевой, потупился. — Короче говоря, забудем, Вера, прошу вас. Все бывает в такой дороге.

Вера молчала, может, собиралась с мыслями, может, не хотела отвечать.

— А чо забывать-то? — спросил Мишка. — Чо? Забудем. Как будто и не было ничего.

— Ну, вам-то не стоит забывать, как вы подвели сегодня коллектив, — Олег Григорьевич с радостью переключился на Мишку; Елена Дмитриевна покачала головой и принялась за ужин; Геннадий понял, что не зря Воробьева приглашала начальника на речку, видимо, разъяснила ему неприглядность его поведения, но, кажется, до Бурова ее объяснения не дошли: у него не хватило сил открыто извиниться перед Верой.

Ужин прошел, как поминки: громко не говорили, не ссорились, но и веселья не было.

А утром, когда лошади были завьючены и отряд готовился выступить в дорогу, Вера неожиданно сказала:

— Мы больше времени тратим на сборы и на дорогу, чем на работу.

Буров посмотрел на нее с любопытством: ну, мол, а дальше что? Вера продолжала:

— Сейчас бы нам поработать, потом пообедать и шагать до позднего вечера. Ведь лучше так, правда? У вас же намечены места, где мы должны работать? — Это она говорила Олегу Григорьевичу, — Вот там и надо ночевку устраивать, а с утра работать.

Неожиданно Веру поддержал Трофим Петрович:

— А она дело говорит. Ну, мне-то что? Как надо, так и надо, значит.

— Ничего не будем менять, — сказал Буров. Подумал и добавил: — Идти с обеда до вечера трудно. Вы первая отдыха запросите.

— Так я не о себе, — вяло сказала Вера. — Я — о деле.

— О деле есть кому позаботиться. Все! Выступаем.

Геннадий подумал и пришел к выводу, что предложение Веры было разумным; если бы такую мысль высказал Гмызин, начальник согласился бы с ним, а соглашаться с девчонкой, первый раз попавшей в тайгу, он не мог — гордость не позволяла.

Прошли не больше километра — снова на пути водная преграда.

— А это какая речка? — спросил Геннадий.

— Все та же, — усмехнулся Буров. — Приток Сайды.

— Может, нам по берегу идти? Надоели переправы через один и тот же приток.

— По берегу в два раза длиннее, — вмешался Трофим Петрович. — Это последний брод, потом пойдем к Сайде по тайге. А тут мелко даже сейчас, после таких дождей. Видишь, ширина какая?! Где глубоко — там узко. Вот сейчас перекурим и побредем. Девки, здесь дно мягкое, разувайтесь, чтоб не вертаться за вами. Рядом с мужиками пойдете, они помогут, в случае… А ты папку-то свою давай, — обратился он к Вере, — привяжем на вьюки, руки свободные будут.

Вера вопросительно взглянула на Бурова.

— Пожалуй, можно, — разрешил Олег Григорьевич. — Только вот что: переложите собранные экземпляры к Геннадию. Ему папка не мешает, он известный рационализатор, за спиной ее носит.

Трофим Петрович и Мишка еще раз осмотрели груз, как это они делали перед каждым бродом, проверили надежность увязки всех мешков. Папку привязали поверх вьюков на вороного. Его, сидя на соловом, поведет на длинном поводу Мишка.

— Начинайте, — дал команду Буров. — Мы посмотрим и по вашему следу пойдем.

— Вы, девки, не пугайтесь, что река здесь широкая, — еще раз сказал Гмызин, — В сушь здесь воробью по колено. Ну, а если и замочите что, так обсохнете на том берегу. А ты, Мишка, погоди, я рукой тебе махну. Ты все проверил? Крепко увязано?

— Нормально, — ответил Мишка. — Что ты, батя? Трогай.

Гмызин направил лошадей в реку. Примерно на середине он оглянулся, махнул рукой: давай. Не так уж и мелко там: вода почти до брюха лошади доходила. Но видно было, что мешки и тюки не подмокли.

— Идите сразу за мной, — сказал Мишка, — но чуть повыше, чтобы по чистой воде. Я тоже маленько выше бати возьму, замутил он воду. Но, лентяй, пошли-поехали! — Мишка дернул за длинный повод вороного. Повод он держал в руке.

Вороной в воде проявил неожиданную прыть. Он не пошел в хвост соловому, а забирал правее, чтобы самостоятельно шагать, и сразу же от берега пошел крупно, стремясь обогнать впереди идущего собрата. Мишка закричал на него, но вороной и ухом не повел.

— Геннадий! — с тревогой сказал Буров. — Давай! Жми следом! Как бы чего не случилось.

Буров всегда был настороже, каждую минуту ожидал какой-нибудь неприятности от лошадей, а иногда и от людей.

Уже миновав середину реки, вороной — он же шел не там, где провел своих лошадей Гмызин-старший, — вдруг споткнулся обо что-то на дне, почти упал на передние ноги, испуганно вскочил и, разбрызгивая воду, скачками помчался к противоположному берегу. Мешки и вьюки запрыгали у него на спине.

— Отпускай повод! — кричал с того берега Гмызин, — Мишка! Отпускай, тебе говорю!

Вороной уже обогнал солового. Мишка бросил повод.

Вдруг груз на спине вороного медленно начал съезжать и левую сторону; Геннадий весь мокрый бежал по реке, но разве догонишь испуганного коня. Из вьюков что-то свалилось в воду. Геннадий за брызгами не разглядел, что. Видел, как Мишка, наклонившись, пытался схватить; его что-то, не успел, выругался; в следующее мгновение река ниже лошадей вдруг покрылась синими, белыми, желтыми пятнами. Гербарная бумага! Геннадий бросился вниз, хотел успеть спасти хоть часть…

— Назад! — закричал с берега Гмызин. — Назад, Гена. Там глубоко!

— Трофим Петрович! — кричал позади Буров, — К берегу прибьет бумагу. К берегу-у! Поймайте!

Сразу за бродом река делала очередной поворот, течение вынесло бумагу на середину реки, через минуту разноцветных листов уже не было видно.

Выбрались на берег. Все молчали. Мишка и Трофим Петрович сразу же проверили груз: все в порядке. Проводник осмотрел подпругу у вороного, покачал головой, покороче взял поводья в левую руку, а правой, размахнувшись, кулаком ударил лошадь по морде. Вороной, дико выкатив глаза, спятился. Трофим Петрович заорал:

— Я тебе покажу! Я тебя, падаль, отучу! Ты у меня подтянешь брюхо! Глядите, Олег Григорьевич, — он показал на подпругу. — Палец не подсунешь! Туго! У! Гадина! Она живот подтянула, вот и поползли вьюки.

Буров даже головы не повернул, сидел на траве, смотрел на речку, только что поглотившую гербарную бумагу.

— Вера, — спокойно спросил он. — Вы завязывали папку?

— Да, Олег Григорьевич. Я даже копалку оттуда вытащила, чтоб папка хорошо завязалась.

— Н-да… Копалку вытащила. Пойдем, посмотрим.

Все подошли к вороному, который мелко дрожал, еще не мог успокоиться после крика Гмызина.

— Вот! — сказал Буров, — Странно. Боковые тесемки завязаны, а передняя, как видите, — нет. Как же так?

— Олег Григорьевич! Я, честное слово, завязывала все. Отдала Геннадию собранные экземпляры, и сразу же… Но ведь все же видели… — Она оглядела всех. Нет, никого не было в тот момент рядом. — Ну, завязывала же я, завязывала! — Она закрыла лицо ладонями и заплакала, размазывая слезы по щекам.

Елена Дмитриевна и Геннадий не сказали еще ни слова. Да и что говорить? Слишком ясно все. Словами Веру, как вчера, не защитишь.

— Мишка! — тихо, но строго сказал Трофим Петрович. — Может, ты чего напутал?

— Да ты что, батя?! Папка-то не уплыла. Видишь, как привязана? Бумага же из нее выпала, а сама-то папка здесь. Мне кажется, завязана она была на все тесемки…

— Кажется, — горько усмехнулся Буров. — И вам кажется! Да перестаньте вы, Вера, слезы ронять! Если бы слезы вернули нам бумагу, я бы сам сейчас заплакал. Геннадий, принеси ей воды, неужели нельзя самому сообразить?

— Не… не надо, — с трудом сказала Вера. — Я завязывала папку. Что же я… не помню… что было десять минут назад?

— Да! — сказал Буров, подумал, помолчал и еще раз: — Да! Виновных, выходит, нет? А что делать? А? Елена Дмитриевна?

— Надо искать выход, — ответила Воробьева. — Поделим оставшуюся бумагу. Листов двадцать есть в какой-то суме еще…

— У меня есть тетрадь, — сказал Геннадий, — если ее расшить, будут двойные листы.

— А записной книжки у тебя нет? — почему-то зло спросил Олег Григорьевич. — Тетрадь!.. Ты что, не видел бумагу гербарную? Она же значительно больше твоей тетради. Эх! Что-то но так у нас идет, товарищи! С перекосом. Трофим Петрович, осмотрите еще раз груз, может, подсушить что надо. Всем — час на отдых. Елена Дмитриевна, давайте подсчитаем остатки бумаги! Вера, отвязывайте свою папку с лошади. Да вытрите же вы слезы, наконец! Каждый день с вами что-нибудь случается. Прямо роман приключенческий.

— С остро захватывающим сюжетом, — добавил Геннадий. — А концовка…

— Какая концовка? — перебил его Буров. — Я боюсь, что с таким сюжетом роман останется без концовки.


5


Сайда — река с характером, как и все таежные реки. Долго пробивала она путь, чтобы утвердиться в облюбованном русле. Мечется то влево, то вправо. Течет то вольно, не приближаясь к отрогам гор — в таком месте она спокойная, широкая, — то ринется вдруг к рыжему склону, врежется в него, подточит и не успокоится до тех пор, пока не сострогает до блеска камни, не спилит берега под прямым углом, и только тогда, удовлетворенная, спокойная, повернет в другую сторону. Там, где она, порывистая, бьет в преграду, она сжимается в кулак, в пружину, собирает все силы в узком глубоком русле, чтобы потом упругой водяной струей ударить по камням. Ударит, сточит скалу, да так, что не только человеку, а зверюшке маленькой не оставит тропки на берегу. Такие места называются непропусками или непроходимками. Пройти, конечно, можно и здесь, но только не возле реки. Или карабкайся в гору, или перебредай на противоположный берег.

Вера шагала на этот раз по-мужски размашисто и быстро. Все-таки привыкла за эти несколько дней к тайге, как и обещала Бурову. Геннадий следом за ней вышел из лагеря, торопился, почти бежал, а расстояние между ними сокращалось медленно. Синий берет Веры то мелькал на зеленом фоне берез и сосен, промытых недавними дождями, то исчезал за одним из многочисленных поворотов Сайды.

Груз у Геннадия не тяжел, но громоздок и неудобен. И за каким дьяволом навязал ему Олег Григорьевич спальник? Хвои в тайге нет, что ли? Кедры! Сосны! Боится. Ах, как бы чего не вышло.

Вере легче. Ружья у нее нет, рюкзак маленький, на ногах кеды, а не огромные сапоги. Свой противоэнцефалитный костюм она еще на базе подогнала по фигуре.

Ожидая его, Вера сидела на поваленной ветром сосне. Геннадий перевел дух, спросил как можно спокойнее, хотя все в нем кипело:

— Отдыхаем, значит?

— Вас жду. Боюсь, что не догоните.

— Да, бегаешь ты здорово, не так, как в маршруте.

Вера не обиделась на это «не так».

— Даже лошадь домой быстрей бежит, как сказал Гмызин. — Он промолчал. Ссориться не хотелось, да и Вера, подумалось ему, не намерена оправдываться, она приготовилась к нападению.

— Ну, получили задание сопровождать меня? — не снижая тона спросила она.

— Нет, — ответил Геннадий, злясь уже не на нее, а на Олега Григорьевича. — Добровольно за тобой помчался.

— Ну-ну… И что же сказал вам на прощанье любимый начальник?

— Ничего. Обнимал. Целовал. А плакал провожая — видишь, воротник мокрый от его слез?

— Как он о щетину вашу не укололся… А еще что?

— Еще написал дипломатическую ноту Корешкову

— Да? Вы читали?

— Тайна переписки охраняется законом.

— Смотрите-ка! — удивилась Вера. — А я думала, что он вам все доверяет… Отдохнули?

— Почти. Слушай, Вера, а что это вы с ним характерами не сошлись?

— Характерами пусть с женой сходится… Что же дальше будем делать?

— Топать. Я впереди, вы — за мной.

— Да? Вы хотите, чтобы меня съели медведи?

О медведях — это страхи Бурова. Он рассказывал: «Возвращались ботаники в лагерь, и на женщину, которая шла последней, медведь вышел. Кто идет по тропе последним, тот обязательно должен быть с ружьем».

Геннадий рассмеялся. Надо было как-то сбить этот тон Веры, не идти же два дня молчком, не перебрасываться же только колючими фразами.

— Если тебя съест медведь, то меня съест Олег Григорьевич, а его слопает высшее начальство. Видишь, сколько напрасных жертв? Погоди, а ты что же, всю дорогу спальник в руках будешь нести?

— Мне же никто не сделает так, как у вас!

Геннадий присвистнул, сказал:

— Так есть же еще лыцари на Украине!

Вытащил из кармана тесьму, перевязал спальник в двух местах, ближе к краям, сделал петли.

— Спасибо!

Вера встала, закинула за спину рюкзак. Геннадий помог ей приладить спальник; лямки его обтянули плечи, сам мешок плотно улегся на рюкзак. Тяжелее, конечно, но удобнее. Не глядя на Геннадия, Вера сказала умоляюще:

— Идите первым. Там за поворотом Мишка рыбачит, я не хочу с ним разговаривать.

Болтать с Мишкой и у Геннадия не было желания, но есть к нему дело.

Мишка в стороне от тропинки бродил с удочкой по берегу. Геннадий свернул к Сайде. Вера прошла вперед.

— Куда собрался? — спросил Мишка.

— Да так, Миша. Начальник дал задание прогуляться по тайге, чтоб аппетит лучше был перед твоим обедом.

А она? — Мишка подбородком указал на тропинку; оказывается, он видел Веру.

— Ей тоже полезно подышать свежим воздухом.

— Тайна, значит. А я богато сегодня наловил! — Он похлопал ладонью по брезентовому мешочку, из которого высовывалась ярко-красная рукоятка ножа. Обычно Мишка носит его в чехле, на ремне, но сейчас переложил ближе, вдруг понадобится. — Здесь озеро близко есть, я пройду, на червя попробую, там окуни здоровые водятся. Не обедали еще?

— Ждут, когда ты приготовишь. Зачем столько рыбы хапаешь? Протухнет.

— Засолю, — ответил Мишка, — Ведро есть. А чо? Лошади довезут. Домой приеду — хариус соленый будет.

— Миша, твои далекие предки были великими людьми, у них был общий котел.

— А чо, я на всех обязан ловить? Тебе надо — дам. Пусть сами ловят. А чо?

— Да ничо, — вздохнул Геннадий. — Щеку-то где разодрал?

— А-а… — Мишка дотронулся пальцами до щеки. — Это… Это я на сучок напоролся. А чо — заметно?

— Кровь смой, а то присохнет.

— Присохнет — отколупну. А вы куда?

— Прогуляться, Миша. — Не хотелось ему обо всем рассказывать, вернется в лагерь, узнает, — У тебя есть лишние мушки? Дай пару.

— Пару не дам. Одну. Вот бери мою вместе с леской.

А крючки есть запасные?

— Есть, — Геннадий сунул намотанную на палочку леску в карман. — Ну, пока!

— Я тоже пойду, — сказал Мишка, — На озеро. Жара, Дождь к вечеру соберется.

Пройдя несколько шагов, Геннадий оглянулся.

— Нож не потеряй!

— Никуда не денется! — Мишка похлопал рукой по левому бедру, хотя сумка с торчащей из него красной рукояткой болталась на его правом боку. Запарился, наверное, от жары…

С этим Мишкой история… Когда Олег Григорьевич после долгих поисков нашел проводника, тот поставил условие: взять и сына. Зарплата, мол, ему не нужна, просто парень в тайгу рвется, хорошо знает здешние места. Но Буров как-то и деньги выкроил, обязав Мишку поварить. Повар из Мишки не ахти какой, потому что он лодырь первостатейный. Вот хариусов на уху наловил, а ведь не сварит, пожалеет, для себя засолит.

— Поговорили с этим идиотиком? — спросила Вера, когда Геннадий нагнал ее.

— Он рыбачит, — ответил Геннадий, — Щеку разодрал, на сучок напоролся.

— Жаль, что тот сучок маленький был.

— Ох, и злая же ты, Вера! — покачал он головой. — Достанется от тебя будущему мужу.

— Ну, вам это не грозит! — И быстро пошла вперед.

Вода у берегов бурлила и пенилась; искристые брызги, подхватываемые ветерком, летели на разноцветные прибрежные галечки, оседали на лице Веры, приятно холодили его. Там, где кустарник вплотную подходил к берегу, приходилось искать тропу и, если ее не было, пробираться напролом через невообразимые сплетения трав. Она старалась не слишком удаляться от реки, чтобы потом, если нужно, быстро вернуться к берегу.

— Вера-а! — кричал Геннадий.

Остановилась. По голосу поняла, что далеко оторвалась от провожатого.

Геннадий, на ходу вытирая пот со лба, сказал:

— Сворачивай к берегу. Прямо по курсу — непропуск.

Она молча пошла к Сайде, лишь у самого берега через плечо спросила:

— Будем перебродить?

— Вначале я разведаю брод.

— Зачем? Разве не видно, что здесь мелко?

Вера шагнула в воду. Геннадий закричал:

— Стой! Ты что, так и пойдешь через речку в кедах?

— А как? — Она остановилась, оглянулась. — Сменной обуви у меня нет.

— Знаю, что нет. И не говори со мной, как старшина с рядовым. Возьми мои носки, ноги не будет камнями резать. А кеды сними. Носки ночью высушим.

Вера на мгновение задумалась. Конечно, снять кеды — минутное дело. Можно и брюки снять. В конце концов работала же в одном купальнике неподалеку от дороги.

— Спасибо! — сказала. — Ничего вашего мне не надо. А носки вам еще пригодятся в тайге.

— Слушай, Вера, почему ты такая вредная? А? — спросил он, но, не дождавшись ответа, предложил миролюбиво: — Давай я тебя перенесу на тот берег.

Вера прищурилась. Он вспомнил этот взгляд, таким он был на базе, когда она собиралась сказать что-нибудь резкое, неожиданное.

— Инте-рес-но! — протянула она. — Я и сама ходить умею. Короче говоря, другую носите!

— Я же не с другой в тайгу пошел, а с тобой.

— Шли бы с другой… С Еленой Дмитриевной! — и не давая времени возразить, добавила: — Кстати, вы не пошли, вас направили. А носить меня на руках Буров не приказывал. Даже через Сайду.

И гордо пошагала по воде. Геннадию ничего не оставалось, как идти за ней, а Вера, выбравшись на берег, не остановилась, пока он ее не окликнул. Остановившись, внимательно смотрела, как Геннадий, разбрызгивая сапогами воду, выходил на галечник.

— Обедать будем? — спросил он.

— Если такова ваша воля…

— А ты хочешь?

— Мне все равно.

Вера села на гальку, стащила кеды, ладонями согнала с брюк воду. И все время, пока Геннадий носил дрова, разжигал костер, ставил на угли котелок с водой, она равнодушно и отрешенно наблюдала за ним. Лишь когда хворост заполыхал ярко, придвинулась к костру. От брюк повалил густой сизый пар.

Ели сухари, запивая их чаем. Рыбачить не хотелось — Геннадий устал. Вера молчала. Лишь когда кончили есть, спросила:

— Вы-то за что мучаетесь?

Еще не теряя надежду улучшить ее настроение, он весело ответил:

— Если, по-твоему, идти по тайге с красивой молодой девушкой — мучение, то я готов долго мучиться.

— Я не об этом, — Вера пристально посмотрела на него. — В экспедицию зачем поехали? А что вы на меня так смотрите?

— А разве нельзя?

— Пожалуйста. Недолго осталось. Буров думает, что я останусь у Корешкова до вашего возвращения. Вот еще! Уеду!.. Что он написал обо мне в письме?

— Честное слово, не знаю, — растерялся Геннадий. — Конверт запечатан. О чем писать — он со мной не советовался.

Ему показалось, что Вера вздохнула с облегчением. Он понял ее вздох так: и хорошо, что не советовался, и хорошо, что не знаете. Вздохнуть-то вздохнула, а спросила снова едко:

— А вы кто — советник по особо важным делам? Учтите, все, что написано в письме, — неправда!

— Да? — удивился он, — Значит, тебе известно содержание?

— Ну… Примерно. Так зачем же вы в экспедицию поехали?

Несколько дней сидели бок о бок в машине, переговорили о многом, а об этом разговора не было. Ему казалось, что Вере известно все о нем, так же как и ему о ней.

— Если это так важно, отвечаю: поехал, чтобы отдохнуть. А ты?

— За длинным рублем! Устраивает?

— Ответ — вполне, желание заработать — тоже. Только ты ошиблась: длинные рубли зашибают на севере.

— А отдыхают на юге, — мгновенно нашлась Вера. — Не хотите говорить, не надо.

Увидев, что Геннадии вытащил из кармашка рюкзака карту, внимательно рассматривает ее, Вера вновь подковырнула:

— А вы у начальника пользуетесь большим доверием. Карту дал, хотя трясется над ней всегда, как…

Знала бы она о том, с какой неохотой отдавал ему карту Олег Григорьевич!

— Иди-ка лучше сюда, — улыбнулся он. Она тоже улыбнулась, встала за его спиной, скосила глаза в карту. — Садись. Вот смотри: мы сейчас находимся здесь. Через километр, если карта не врет, опять будет непропуск. Может, махнем через гору? А? Сократим путь?

— Вы же у меня проводником, а не я у вас!

— Вот я и советуюсь с тобой.


6


Когда они, перевалив через гору, вновь спустились к реке, все небо закрыли тучи. Угрюмые, хмурые, они набегали одна на другую, кучерявились, клубились. Мелькала далекая синева в редких просветах, но потом и синевы не осталось. Потемнела река, четче выделялись белые барашки, слышнее стало монотонное журчание воды на перекатах, надоедливее и противнее жужжали комары, чаще выплескивались на поверхность Сайды хариусы. Родившись за хребтом, ветер врывался в долину реки и здесь смирял свой буйный нрав: негде развернуться ему, потому что Сайда петляет, ее крутые берега принимают ветер на себя, на свои отвесные скалы. Тучи, весь день вбиравшие горячие испарения тайги, вот-вот разразятся проливным дождем.,

Пожалуй, прав был Мишка.

— Устроим привал, Вера. Иначе не дойдем, — предложил Геннадий.

Вера еле держалась на ногах, ей тоже хотелось отдохнуть, но сказала она другое:

— Вам же дали задание доставить меня в Ивановку завтра. Значит, надо торопиться.

— Дали! — зло ответил Геннадий, которого уже начинали злить и выводить из себя замечания Веры. — Только мне еще дали задание в отряд вернуться.

Шагали теперь по галечнику. Справа — скалы, слева — Сайда. Круто обрывающиеся каменные плиты уходили в глубину, перебраться на другой берег не было возможности, а на этом — ни кустика, ни деревца вблизи, где бы можно развести костер и укрыться на ночь от непогоды.

Так медленно, молча, устало прошли еще с километр, пока река не стала шире. Геннадий сел на галечник, снял плащ, рюкзак, брезентовую куртку, закурил.

— Перекурю и побредем.

Тучи беспросветно закрыли небо, где-то далеко раскатывался глухой гром. Прохладнее становился ветерок. Темнело.

И тут пошел мелкий дождь. Пусть идет, исчезнет после него духота. А они сейчас переберутся на другой берег, устроятся на ночлег.

— А что же у тебя все-таки произошло с Буровым? — спросил Геннадий, чтобы не сидеть молча, чтобы продлить время отдыха.

Вера сердито взглянула на него.

— Ну-ну! — поторопился удержать ее от резкого ответа Геннадий, — Не хочешь — не рассказывай.

— А я не на исповеди, чтобы рассказывать! — Вера провела пальцами по глазам. — Ладно. Переживу. Он думает, что я у Корешкова буду работать. Спасибо!

Встала и пошла к воде.

— Вера! — крикнул Геннадий. — Куда ты? Подожди! Пойдем вместе!

— Встретимся на том берегу! — Весело ответила Вера. — До скорого свидания!

— Ну, тогда держись ниже, — подсказал он, поняв, что уговорить ее не сможет. — Выше камни.

— Вот по камням я и перейду.

Геннадий сплюнул, но не пошел за Верой: жаль было выбрасывать недокуренную сигарету.

А может, Вера и права: там, куда идет она, торчат над водой камни, на них тополь лежит с обломанными сучьями. Видно, принесло его весенним половодьем или позднее, когда таяли снега в горах, а потом, когда вода спала, а в здешних местах падает она быстро, тополь застрял на мели.

Геннадий видел, как Вера медленно двигалась, осторожно прощупывала ногами дно. Плащ, накинутый на плечи, застегнутый лишь на верхнюю пуговицу, словно армейская плащ-накидка, делал ее фигурку маленькой, смешной. Он защищал от дождя не столько Веру, сколько спальник и рюкзак, горбатившиеся на ее спине.

Вот Вера пошатала лежащее дерево — крепко ли держится? Ступила одной ногой на — зеленоватый ствол и, держась двумя руками за уцелевший сучок, начала поднимать из воды другую ногу.

Все последующее замелькало перед Геннадием, как в немом кино, потому что звуки — звон реки, шум ветра над головой и далекие, за перевалом, раскаты грозы — исчезли. Но обостренное зрение отметило все, самые мельчайшие детали.

Вера занесла ногу, и в это время хрустнул сучок. Треска Геннадий не слышал, но будто в своих ладонях ощутил его. Вера, не вскрикнув даже, плашмя свалилась в Сайду и не успела еще скрыться под водой, как Геннадий вскочил, двумя руками потянул за отвороты правого сапога и, делая первый шаг, — за отвороты левого.

Широкие голенища поднялись выше колен. Вера еще не вынырнула, по реке лишь плыл ее синий берет, а Геннадий уже бежал по Сайде. Вот Вера появилась ниже дерева. На ней не было ни плаща, ни рюкзака, ни спальника. Взмахнув руками, она успела дотянуться до ствола и карабкалась на него, боясь ухватиться за торчащие сучки. Геннадий подбежал к ней, протянул руку, чтобы помочь, и… рухнул в воду с головой, но сразу вынырнул, схватился за ствол. Как раз под деревом была яма, а ниже по течению — отмель.

Рыжий рюкзак Веры Геннадий выловил метрах в двадцати от ямы, вспомнил о берете, оглянулся, не увидел. Снова помчался к упавшему дереву, на ходу крича:

— А плащ? Плащ где?

Дрожа от холода, Вера показала рукой под воду. Там, зацепившись полой за сучок, полоскался плащ. Геннадий выхватил его, скомкал, выбросил на берег к ногам Веры.

— А спальник?

Вера стучала зубами:

— Н-н-е знаю…

Метров сто он бежал берегом, потом — водой, пока, наконец, не убедился в бесплодности поисков. На нем не было сухой нитки, он с трудом тащил сапоги, рубашка и майка прилипли к телу.

А Вера, поджав под себя ноги, опустив голову на колени, сидела неподвижно и, казалось, ничего не замечала — ни исчезновения спальника, ни его поисков, ни сгустившейся вдруг темноты. Он сказал устало:

— Не нашел.

Вера равнодушно и вяло указала на реку:

— Может, там? В яме?

Пришлось вновь, перебирая руками по стволу дерева, идти в воду, шарить ногами по дну… Да! Такое счастье не каждому выпадает: спальник зацепился крепкой шпагатной веревкой-завязкой за ветку. Геннадий с трудом выволок его на берег: спальник намок и потяжелел.

Оглядел ближайшие кусты, Тальник. Топольки виднеются.

Едва ли найдутся дрова для костра. А их много надо…

— Вера! — Он сунул ей мокрый плащ, закинул за плечи тяжелый рюкзак, в одну руку взял спальник, другой схватил ладонь дрожащей девушки: — Бежим!

Не может быть, думал он, чтобы мелкий кустарник тянулся на километры. Есть же где-то настоящий лес с настоящими дровами.

В довершение всех бед на них обрушился дождь, но все, что могло намокнуть, уже вымокло. На противоположном берегу оставались вещи Геннадия; он с тревогой думал сейчас: куда бросил куртку? На мешок, или рядом с ним? Помнил, что плащ снял сразу, на него положил спальник и рюкзак, сверху — ружье, а вот прикрыл ли все курткой — не помнил.

— Я не могу! — задыхалась Вера.

— Можешь, можешь. Еще немного…

Он и сам выдыхался. Руку оттягивал спальник. На спине ерзал рюкзак.

Река круто повернула на восток. На другом берегу такие же кустарники, как на этом. Перебродить не стоит. Остановились.

Отощавшие тучи сеяли дождем. Капельки, падая на листья, на песок, на воду, создавали равномерный шум.

Геннадий, обнаружив, что все еще держит Веру за руку, разжал пальцы.

— Вера, я тебя прошу: не стой, не сиди, а ходи, бегай, грейся. Если можешь, собери сухих дров. Я сейчас вернусь.

— Куда вы?

— Не бросать же вещи в тайге.

Перебредая чуть выше камней, он не стерпел и громко выругался: вот где надо было идти Вере!

Облегченно вздохнул, когда увидел, что спальник, рюкзак и ружье прикрыты курткой.

Дождь неожиданно кончился.

Вера сидела там, где ее оставил Геннадий. Дров рядом не было. Понятно… Вера, увидев его, по-девчоночьи шмыгнула носом, завсхлипывала. Геннадий погладил ее по плечу. Плечо мелко дрожало…

— Ну успокойся, успокойся. Все прошло. Сейчас разложу костер, отогреемся, поужинаем.

За каждой сухой палкой лез в кусты, шарил по земле руками, выбрался из чащи — словно в реке выкупался вторично. Разжег небольшой костер, чтобы Вере веселее было, и снова с топориком пошел в заросли.

Потом у костра скептически оглядел запас дров. Маловато! Даже согреться не успеют, а еще одежду сушить.

Вера стояла у костра, поворачиваясь к пламени то одним, то другим боком. Он взглянул на нее — мокрую, жалкую — и начал рыться в своем рюкзаке. Нашел все, что нужно, завернул в голубую майку, протянул Вере;

— Держи.

Она сначала взяла сверток, потом спросила:

— А что это?

— Переоденься. Ну что ты на меня так смотришь? Иди в кусты, переодевайся. А свое суши…

— А если я не буду переодеваться? — спросила тихо, но, показалось ему, с нотками вызова, и он не сдержался, закричал:

— А я заставлю! Понимаешь? Заставлю! Силой! Раздену, а потом одену!

Вера, поджав губы, посмотрела на него внимательно, поняла, что не шутит, резко повернулась и пошла в кусты.

— Стой! — сказал он, не меняя тона. — Сними с себя все! И энцефалитку и брюки! Поняла? А сверху — вот! — Бросил свою запасную рубашку.

Сел у костра, взглянул на часы. Ну, конечно! Это все-таки обычная «Победа», а не водонепроницаемая. Часы стояли. Да и зачем знать точное время? Ясно одно: сейчас ночь. Потом настанет утро, будет дальняя дорога.

Тонкие сухие палки сгорали быстро, свету от них много, а жару никакого, придется искать топливо посолиднее.

— Вера! — крикнул в кусты. — Я — ухожу за дровами!

Ее голос прозвучал откуда-то справа:

Пожалуйста, не ходите далеко. Я одна боюсь.

Она, видите ли, боится в тайге, на берегу, у костра, а он должен шариться в зарослях, искать сушняк, мерзнуть. После минутного сидения у костра сильнее чувствовалась сырость, ночная прохлада.

Крупные капли тяжело застучали по спине, как только он раздвинул ветки; Геннадий отпрянул, но делать нечего — согнувшись, полез в глубь чащи. Вынес охапку хвороста на песок к берегу, нарубил колья и рогульки для одежды.

Вера, закрывшись от его взгляда, держала перед собой плащ, будто сушила.

— Замерзла? Скоро будет жарко. А плащ не стоит так сушить.

Вбив рогульки, укрепил поперечные палки, пошел за оставшимися заготовленными дровами.

Снова принес сушняк, закурил, присел у костра, обвешанного со всех сторон вещами Веры, невольно отметил, что на перекладине, рядом с голубым женским свитером висели два лифчика — синий и ярко-красный. Вера перехватила его взгляд, смущенно провела руками по. застегнутому ряду пуговиц на его рубахе. Лицо ее вспыхнуло. Или так ему показалось?

Перекурив, Геннадий прошел далеко на песчаную косу, где был отличный плавник, выбрал пару бревешек, таких, что под силу донести. Если сунуть их в огонь целиком — долго будут гореть и греть.

Возвращаясь с бревешком на плече, еще издалека заметил, что синего лифчика на жердочках не было.

— Вера, я еще раз схожу за дровами, потом будем ужинать. Это — первое. А второе — не мудри, не надевай сырое белье.

— Оно не сырое.

— Хочешь, чтобы я проверил?

— Вы сами ходите в мокром.

— Меня нужда заставляет. Ты меня поняла?

Вера промолчала, поджав губы, откинула со лба падающую прядь волос, вздохнула.

А когда Геннадий поднес последние бревнышки, он увидел синий лифчик на прежнем месте. Промолчал. Разделся до трусов. Вытащил из куртки флакончик «дэты».

— Будете мазаться? — сузив глаза, спросила Вера.

— Не кормить же комаров своей кровью.

Комарье звенело вокруг, отпугиваемое резким запахом, обнаружив незащищенное место — спину — набросились на нее. Он пытался рукой достать до лопаток — не вышло. Думал, что Вера предложит свои услуги, но она промолчала. Ладно. Пусть его жрут кровопийцы.

Поставил на костер котелок с водой, закатил в огонь банку тушенки, достал кружку.

— Сейчас будем ужинать.

— Я не хочу, — сказала Вера.

— Капризы оставь до возвращения домой. Здесь я приказываю.

— Честное слово, не хочу. Я лучше у костра погреюсь.

— Одно другому не мешает. Мерзнешь?

— Да! — подумала и добавила резко, словно его обвиняя: — И у меня болит голова!

— Ты не ударилась, когда падала в воду?

— Нет. Я же спиной упала.

Спиной… Вот морока. Аптечка в отряде хорошая, но Геннадий не догадался взять хотя бы самые простейшие таблетки от головной боли. Да и когда ему было брать-то их?

— Ничего, — успокоил он. — Это от волнения. Пройдет. А есть ты будешь. Я тебя с ложечки накормлю. Как мама в детстве. Помнишь, наверное?

— Нет! — вдруг выкрикнула она, — Не помню. И не говорите глупостей!

Геннадий растерялся:

— А что я сказал? Ну, извини…

Вот и попробуй ее развеселить. Ну и бог с ней. Ему поручили доставить Веру в отряд, остальное его не касается. Придут в Ивановку, махнет он рукой своей спутнице: «До свидания!», хотя никакого свидания не будет, не увидит он ее; Вера сдержит свое слово, у Корешкова не останется, уедет домой…

И тут он поймал себя на мысли, что ему не хочется с ней расставаться, что ему приятно с ней разговаривать, сидеть у костра, заботиться о ней — хрупкой и беспомощной, — выслушивать ее резкие слова. И еще подумал, что скучно будет в отряде теперь.

— Вера! — позвал он.

— Да! — Она медленно повернулась лицом к огню.

— Я тебе налью немного спирту…

— Вот еще!

— Надо растереть ноги и… здесь, — провел рукой по своей груди. — Потом теплее укроешься.

Спирт попал к нему случайно. Олег Григорьевич перед выходом в маршрут дал ему фляжку: «Храни у себя. Сдается мне, что проводник будет клянчить, отказать неудобно, а вещь дефицитная…»

Хорошо, что сегодня, когда бросал вещи и продукты в рюкзак, не вернул фляжку. Теперь спирт пойдет по прямому назначению — для медицинских целей.

Он развернул свой спальник, повесил его вдоль костра на двух палках, с другой стороны, как ширму, приспособил плащ, налил в кружку из фляжки.

— Садись. Натирайся и ныряй в мешок.

Вера, смочив в кружке кончики пальцев, водила ими по обнаженным ногам, по-детски вытянув губы.

Рассмеявшись, Геннадий спросил:

— Разве так втирают спирт? Тебе что — ни разу не приходилось?

— Что ли я каждый день тону?

— Ну, допустим, ты и сегодня не тонула, а лишь свалилась в воду. Наливай спирт в ладонь и втирай, пока кожа не покраснеет. Давай я помогу.

— Вот еще! — И продолжала осторожно, нежно гладить ногу ладонью.

Случись такое в отряде, он бы не настаивал, пусть делает все, что угодно. Но здесь, в тайге, ночью, он не мог быть равнодушным к ее беде. На Бурова ему наплевать, но как он оправдается перед собой, если с ней что-нибудь случится?

— Ну-ка, садись! — решительно сказал он и так же решительно взял у нее из рук кружку.

— Я сама!

— Садись, я тебе говорю! — закричал Геннадий, и Вера послушно села, вытянув ноги. Но все-таки не удержалась, чтобы не сказать очередную колкость:

— Ого! Скоро и ругаться начнете, как на свою…

Он подошел к ней со спины, опустился на колени, из кружки плеснул на ноги, ладонями принялся растирать. Его лицо было рядом с лицом Веры, ее волосы касались его щеки, он чувствовал ее дыхание.

— Ой, больно!

— Терпи. Кстати, ты на меня тоже кричишь, как на своего, тогда уж зови на «ты», чтобы удобнее было.

— А я на вас не кричу… как на своего, — тихо и как-то грустно произнесла, Вера.

— Не больно теперь? — спросил грубо, чтобы не подумала, будто он ее жалеет, хотя на самом-то деле этого нельзя было скрыть — жалел он ее.

— Нет. Горит все…

— Теперь лезь в мешок и натирайся сама. Натирай грудь. — Подошел к костру, потрогал белье. — Твои… купальники еще не высохли. Будешь спать в том, что на тебе. Говори спасибо, что я перед бродом мешок с себя снял.

— Спасибо, — прошептала Вера серьезно, но ему послышалась в голосе насмешка, потому и сам криво улыбнулся:

— На здоровье.

Закурил. Уходить от костра не хотелось, а надо — не будет Вера при нем втирать спирт.

Редкие капли дождя снова застучали по листьям, по воде. Геннадий обрубил ветки с принесенных березок и осинок, сделал навес, сверху набросал ветки, прикрыл все сооружение плащами. Успел вовремя: дождь разошелся. Подумал и кинул поверх плащей чехол от Вериного спальника — все равно ему мокнуть, уселся под навес, к ногам Веры.

Костер шипел. От капель дождя оставались на углях черные пятнышки, которые через секунду-другую исчезали.

Молчали, пока не кончился дождь. Потом Геннадий снова закатил в костер тушенку — она уже успела остыть.

Злость на Веру окончательно прошла, осталась жалость и еще какое-то чувство, вызванное ее беззащитностью, слабостью и детскостью, что ли. Она полулежала в спальнике, высунув из него голову.

— Тебе не холодно?

— Морозит. Мне так неудобно перед вами. Я как маленькая искупалась и заболела, а вы еще должны меня лечить.

— Ты не заболела, — утешил ее Геннадий, наливая спирт в кружку и разводя водой. — А что маленькая — это верно… Выпьешь?

Вера испуганно отстранилась:

— Нет, не буду! А он горький?

— Ты что? — удивился он. — Не пила, что ли? Горький, Вера, как всякое лекарство. Ну, давай вместе, — он налил во вторую кружку.

Вера решительно выпила, он даже не предполагал, что она так сделает, замотала головой, замычала, боясь раскрыть рот, схватилась рукой за горло, наконец выговорила:

— Бр-р-р! Противно. Жжет все…

Он придвинул к ней банку тушенки.

— Запей. Потом бери ложку. Ешь.

— А у меня нет ложки, — сказала она. — В лагере оставила. Вашему начальнику, потому что она за ним числится.

Никакие ложки-вилки за Буровым не числятся, Вера знала об этом так же, как он. Каждый год ботаники едут в экспедиции, и те, кто возвращаются, с собой ложки не берут. Вера, значит, принципиально оставила ложку, потому что приехала без своей. Он уже взялся за нож, чтобы выстрогать две деревянных лопаточки, чтобы на равных быть.

— Давай одной ложкой есть, — предложила Вера, и он не сразу заметил, что она впервые так к нему обратилась. — Бери, твоя очередь первая. Ты никогда так не ел? Мы с девчонками в прошлом году в колхозе, когда только приехали, трое одной ложкой ели. А мальчишки подшутили: нашли нам где-то бо-о-ольшую деревянную ложку. Я, знаешь, почему-то теперь захотела есть. Да ты ешь, ешь, — тут же сказала она, увидев, что Геннадий не так ее понял. — Я еще чай со сгущенкой буду пить. А ты очень испугался, когда я в воду свалилась?

— Очень, — откровенно признался Геннадий.

— Думаешь, утонула бы? Я здорово плаваю. Свалилась, под воду ушла, хочу вынырнуть — не могу, держит что-то. Тогда отвела руки назад… Нет, сначала плащ как рвану! Пуговица отлетела. Потом — руки назад, выскользнула из рюкзака и спальника. Ты бы так попробовал. Думаешь, легко?

— Нет, не думаю, — снова улыбнулся он. — Еще подогреть баночку?

— А нам хватит на завтра? Ты, может, утром хариусов поймаешь… Давай еще полбанки съедим.

Геннадий закатил в костер вторую банку.

— А можно мне прилечь, пока тушенка разогревается? Ты не будешь на меня сердиться? Нет? А зачем ты куришь, ведь мы же еще будем есть и опять одной ложкой. Здорово, правда?

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он. — Голова не болит?

— Мне лучше… А знаешь, Геннадий, я давно тебе хотела сказать: ты такой серьезный, недоступный, важный. Ведь я же девчонка по сравнению с тобой… Ой, а что это я на «ты»? Потому что пьяная? Да?

Верины слова — открытие для него. О своей серьезности он никогда не думал, таковым себя не считал. Удивило другое: неужели она правда не знает, сколько ему?

— А сколько же мне, по-твоему, лет?

— Тебе? Вам… Ну, двадцать восемь примерно…

— Женщина бы в таком случае обиделась. А если двадцать четыре?

— Двадцать четыре?! Так это же здорово!

— Что — здорово? Кстати, ты уж продолжай звать меня на «ты», а то мне как-то неудобно.

— Ну… Что двадцать четыре — здорово. А я-то думала…. Только на три года старше. Я, наверное, сильно пьяная? Да? Болтаю, болтаю…

— Говори, говори, Вера, но только завтра — не болеть. Приказываю проснуться здоровой.

— Какой же ты… — сказала она. — Мой спальник высох?

Этого вопроса он ждал давно и знал, как на него отвечать:

— Твой спальник будет сохнуть сутки, а может, и больше.

— А где же я буду спать?

— Там, где сидишь, в моем мешке. — Вера широко открыла глаза, но он предупредил ее вопрос. — Да, да, да! Я пока буду сушить вещи, а потом…

Что будет потом, он не знал.

— Не буду я спать в твоем мешке! — решительно начала Вера, но он перебил ее:

— Спать ты будешь именно в моем мешке. Укрывайся и завязывайся. Спи. Спокойной ночи!

— Геннадий, какой ты… — Не договорив, Вера с головой нырнула в спальный мешок.

Сбросив плащ — в нем не теплее! — Геннадий сходил в кустарник, принес несколько молодых березок и осинок, ветки сложил на навес, а стволы разрубил на длинные поленья и подкладывал в костер. Сырые дрова шипели, сочились; костер дымил; дым ровно поднимался к небу. К погоде, что ли? Или — к ненастью? Он не разбирался в приметах.

— Геннадий, а Геннадий, — позвала Вера.

— Как? Разве ты еще не спишь?

— Нет. Знаешь, я немного посплю, потом ты меня разбудишь, я посижу у костра. Только ты мне дров хороших наруби. Ладно?

— Спи, спи, — сказал он. — Спи, Вера. Наши в лагере все, наверное, уже давно спокойно спят.

Да, в лагере давно спали, и спали спокойно, потому что долгий хлопотливый день кончился благополучно.


7


— …Так что же у нас все-таки происходит, Олег Григорьевич? — настойчиво повторила Елена Дмитриевна свой вопрос, едва Геннадий скрылся в прибрежных кустарниках, а Трофим Петрович ушел к реке.

Буров пытался отшутиться:

— Оздоровление коллектива, — но сразу перешел на серьезный тон: — Нам еще больше трех недель идти по тайге, а если ежедневно будут такие происшествия, то мне придется держать ответ не только перед руководством института, а и в другом месте.

— И вы решили пожертвовать Верой? Или, прикрывшись ее ошибками, как щитом, себя уберечь?

— Не вижу жертвы. А потеря незначительная. Мы при ней больше теряли. Вы подумайте сами. Лошадь на перевале не удержала — это могло бы плохо кончиться. Бумагу упустила. Не вам объяснять, какие сложности нас теперь ожидают. Сегодня что учудила? Она, видите ли, забыла копалку в лагере! Слушайте, Елена Дмитриевна, ну сколько же можно прощать? Я уж не говорю о том, что сегодня у них с Мишкой что-то произошло… Да, да, произошло, я знаю. Короче: кончилось мое терпение, Елена Дмитриевна! Лопнуло, как говорят.

— Олег Григорьевич! Прежде всего, мы сами себя наказали. Давайте подсчитаем: два дня до Ивановки пройдет Геннадий и столько же обратно. Четыре дня теряем. Дорогое удовольствие ради нашей спокойной жизни.

— У меня другая арифметика, — возразил Буров. — Сегодня я еще схожу на гору, а вы закончите укос. Значит, день не потерян. Послезавтра, по моему плану, — опять дневка: километрах в пяти от маршрута есть интересная для нас роща.

— Но вы же обвиняли Веру в том, что она прозевала эту рощу!

— Я ошибся… Так вот, маршрут мы менять не будем, а вместе с вами сходим в эту рощу. Значит, еще один день сохраняется. Ну и до устья Бобровки будем идти полдня. Это тоже работа. Арифметика простая: из четырех, как вы говорите, потерянных дней два с половиной — рабочих. Да, полтора дня теряем, но взамен приобретаем спокойствие и уверенность в том, что никаких ЧП не будет.

— Олег Григорьевич! — с укором сказала Воробьева, — Чего только не бывает в маршрутах! Вы же знаете! Зачем же даже чрезвычайные происшествия планировать?! Как будто с нами в прошлых сезонах ничего такого не было! Через день-два все притерлось бы. А теперь? Все сначала начинать? А по-моему, самое большое ЧП — отправка Веры в Ивановку. Не помню я, чтобы кто-то — так делал!

— Ну что ж, — невесело улыбнулся Буров, — значит, я в этом деле новатор. Но за дисциплину в отряде, — он согнал с лица улыбку, — за порядок, за результаты работы отвечаю я. Один я! Вы согласны?

Елена Дмитриевна не ответила. Взяла свою папку, пошла. Буров подумал, что она идет отдыхать в палатку, но Воробьева прошла мимо.

— Елена Дмитриевна! — окликнул он. — Куда вы?

— Укос заканчивать, — ответила она, останавливаясь.

— Может, после обеда?

— А когда он будет, обед-то? Вы с Гмызиным разберитесь, дисциплину у них наведите, слишком вольготно они живут…

Олег Григорьевич взял тощую папку Веры — поделили они бумагу с Воробьевой, — еще раз провел по ремню, проверяя, на месте ли нож, которым он теперь пользуется как копалкой, и пошел в противоположную сторону, к горе.

Солнце уже книзу катилось, когда пришел в лагерь Мишка. Тишина. Возле кострища стоял закопченный чайник. Мишка притронулся к нему рукой — холодный. Неужели не обедали? Заглянул в мужскую палатку. Там, раскинувшись на спине, тихо похрапывал отец. Пусть спит. Подошел к женской палатке.

— Можно войти?

Молчание. Заглянул — тоже пусто. Влез в палатку, осмотрелся. Беспорядок. На месте спальника Веры — хвоя, обрывки бумажек…

Трофим Петрович вышел из мужской палатки, когда Мишка, перечистив рыбу, нарубив дрова, гремел возле костра посудой. Он рассказал Мишке обо всем, что произошло в отряде. Обо всем, что сам знал.

— Дела! — присвистнул Мишка, подумал и снова сказал: — Дела! А нас они не касаются. Смотри, сколько я сегодня! Тут места рыбные. Пока. Геннадия ждем, ведро я заполню.

— Мы на Бобровке ждать его будем.

— На Бобровке?! Тоже не безрыбная река. И там жить можно. А из-за чего все началось-то? Почему он Веру выгнал?

— Что это у тебя под глазом? — вдруг заметил Трофим Петрович, хотя Мишка старался как можно реже поворачиваться к отцу содранной щекой.

— Пустяки, батя. Скрозь кустарник продирался и на сушину напоролся. Пройдет. Так что случилось-то?

— Что, что? Сам не разберусь. Видишь, лопаточку она сегодня потеряла, опять ему не угодила…

— Какую лопаточку? Копалку, что ли?

— Ну! Которой цветочки выковыривают. А он расшумелся. Бумага, опять же, вчерашняя. Не наше дело это. Отправил — значит, так надо. За лошадьми я схожу. Приведу поближе. А ты обед-то вари, не остынет у костра. Скоро, должно, возвернутся они. Дождь вон, видишь, собирается.

Обедали в мужской палатке, потому что только успел Мишка рыбу пожарить на второе, как пошел дождь.

Разливая по мискам уху, Мишка приговаривал:

— Эх! Ну и запах! А вкус! Пальчики облиняешь! Вам, Елена Дмитриевна, самый красивый окунь достался. Вам, Олег Григорьевич, ух, какой здоровяк! Смотрите, глаза-то выпучил белые! А дух-то, дух какой? А? Что там консервы разные?! На Сайду вышли, с рыбой теперь будем! Добавка кому понадобится, не стесняйтесь — сколько угодно. Но не забывайте, что будет еще жареный хариус на второе. Тоже объедение.

Отличный обед не улучшил настроения, никто не слушал болтовню Мишки, никто ему не поддакивал, не замечал его рыбацкой удачи, не отмечал его поварского искусства.

— Освободите место, Михаил, — потребовал сразу же после обеда Олег Григорьевич. — Посмотрим, куда дальше идти, подумаем, как жить… — И начал выкладывать из сумки листы карты. — Листа с нашим местонахождением у нас нет, отдал Геннадию. Завтра, если дождь не задержит, передвинемся километра на три и поработаем здесь! — ткнул пальцем в карту. — На устье Бобровки пойдем не по Сайде, а через тайгу. Трона есть, на карте она обозначена. Брод через Бобровку тоже указан. Потом — вновь к Сайде, на устье Бобровки. Как минимум, возвращаем себе один день из потерянных.

— Не пойму я, — начал, думая о чем-то о своем, Трофим Петрович. — Зачем по тропе идти, когда там дорога есть?

— Какая дорога? — удивился Буров. — Нет там никакой дороги!

— А бродить зачем? — Мишка спросил. — Там же мост!

— Какой мост? Где? Вы что, Михаил?

— Какой, какой… Обыкновенный. Деревянный… Это у вас двухкилометровка, что ли? Это брод? А это Сайда? Ну точно все, только вместо брода там мост. А здесь поселок леспромхозовский.

— Миша, а вы ничего не путаете? — спросила Елена Дмитриевна. — Зачем же нам идти конным маршрутом через поселок? Мы бы и на машине сюда приехали…

— Да я же в прошлом году здесь был! Батя, ну объясни ты им!

— Все ясно, — сказал, догадываясь, Буров. — Этой карте нельзя верить. Устарела она… А поселок-то большой?

— Ну! Клуб, магазин, столовая, медпункт. А по дороге машины ходят с лесом.

— Так что же вы раньше молчали, Трофим Петрович?! Как же это?

Но проводник и не думал оправдываться:

— Мы как договаривались? От Бобровки идем на Сайду и по ней дальше. А про поселок не было разговору. И про дорогу. Я же считал, что вам по реке надо.

— Я не ихтиолог, — буркнул Буров. — Рыбу я, что ли, не видел в вашей Сайде?!

Елена Дмитриевна вздохнула и вышла, но через минуту вернулась.

— Возьмите, — протянула Бурову копалку с ярко-красной рукояткой. — Почему-то лежала под моим спальником, а Вера не могла ее найти.

— Ну вот! — Олег Григорьевич взял копалку в руки. — А уверяла, что она всегда в папке. Так и с бумагой. Завязывала, говорит, папку…

— Олег Григорьевич, — перебил Мишка. — А бумага-то эта особенная какая, что ли. Специальная?

— Да вы что, Михаил? — удивилась Воробьева. — Не видели ни разу? — Она вытянула из папки Бурова лист. — Вот такая.

Мишка пощупал лист, помял его в пальцах, хмыкнул:

— Гм-м… Я-то думал… Бумага как бумага. Селедку в такую завертывают в магазине. Вот зайдем в поселок, я ее сколько угодно припру из сельпо.

Бурова осенило: а ведь это выход!

— Михаил, вы — гений! — начал он торжественно. — А вы уверены, что продавец даст вам оберточную бумагу?

— Анютка-то, что ли? А куда она денется? Даст, конечно.

— Какая Анютка? — не поняла Елена Дмитриевна.

— Батя! — Мишка всплеснул руками. — Ну объясни ты им!

Трофим Петрович пояснил:

— Племянница моя. Сестра, значит, его сродная. Продавщица она, стало быть, в магазине.

— Трофим Петрович! — воскликнул Буров. — Так что же вы раньше молчали?! Вот видите, все обошлось благополучно, как в старинных романах, и все довольны.

Но больше, чем другие, был доволен прошедшим днем Мишка. Во-первых, рыба. Во-вторых, никто не видел его операцию с копалкой. В-третьих, бумага. Вчера, укрепляя перед бродом папку, он привязал тесемку к ремешку сумы. Когда груз пополз с лошади, тесемка натянулась и развязалась, бумага выпала. А сегодня он нашел выход с копалкой — сунул ее под спальник Воробьевой, когда в женской палатке было пусто.

А о том, что пострадала из-за него Вера, Мишка не вспомнил.


8


Впервые Вера увидела его в институте в день отъезда, когда девушки с утра пришли упаковывать вещи, грузить машину. Буров и Корешков бегали по кабинетам с какими-то справками, расписками, накладными. В комнате, куда привел их Буров, высокий парень перевязывал шпагатом мешки, баулы, сумы, забивал ящики.

— Девочки, — торопливо сказал Олег Григорьевич. — Нам некогда. Вы поступаете в распоряжение вот этого товарища — Геннадия Ивановича Званцева. Геннадий Иванович, знакомься и командуй. Короче говоря, к вам прибыла рабочая сила.

По тону, каким Буров разговаривал с незнакомым парнем, по тому, как, независимо взглянув в сторону начальства, этот Званцев продолжал свое дело, Вера тотчас же решила, что он — работник института, может быть, на равных правах с Буровым, а если и ниже его по рангу, то на одну ступеньку.

Геннадий вовсе и не командовал ими тогда, он, наверное, и не умел быть старшим. Просто подходил к очередному тюку или мешку, говорил: «Порядок», подбрасывал ношу на плечо и нес на выход, к машинам. А в кузов груз забрасывали шоферы.

На одних мешках было написано чернилами «Кор», на других «Бур». Вся премудрость погрузки заключалась в том, чтобы не перепутать мешки, чтобы груз Бурова не попал случайно в отряд Корешкова.

Девушки вдвоем; а то и втроем тащили мешки волоком к выходу. Геннадий обгонял их в длинном институтском коридоре со своим грузом, а потом успевал встретить на полдороге.

— Мы сами! — протестовали они.

Он отвечал:

— А я? Стоять буду? Идите в комнату, выбирайте, что полегче, я встречу.

Даже когда пришли, окончив беготню по кабинетам, Буров и Корешков, командовать погрузкой продолжал Геннадий, и девушки обращались только к нему: «Геннадий Иванович, а этот мешок куда?» «Геннадий Иванович, а что здесь написано — «Бур» или «Кор»? «Геннадий Иванович!..» «Геннадий Иванович!..»

Начальство не вмешивалось. Лишь Корешков, увидев, что сиденья Геннадий устраивает у переднего борта, за кабиной, заметил:

— Этот угол не занимай: поставим флягу с водой. В степи не лишней будет.

С высоты кузова Геннадий оглядел девушек.

— Решим так: вы, Катя, сядете с краю, рядом с флягой, с вами — Нина, потом — Вера и я.

Олег Григорьевич вмешался:

— Ты, Геннадий Иванович, брось армейские замашки. Пусть сами решают. Не в строю…

— По-иному нельзя, — ответил он. — Надо, чтобы Катя и я сидели возле бортов. Вдруг дождь пойдет. Нина до брезента не дотянется. Все предусмотрено.

Перед самым отъездом, а выезжали после обеда, явилась Елена Дмитриевна, познакомилась с девушками и, к их удивлению, — с Геннадием. И Вера подумала: наверное, Елена Дмитриевна работает где-то в другом институте.

На ночь остановились в березовом лесу, километрах в ста от города. Когда поставили большую палатку и начали таскать в нее спальники, Вера, уже освоившись, громко спросила:

— А спать в каком порядке прикажете, товарищ начальник?

Геннадий отвечал строго, как и положено начальнику:

— В том же, как в машине сидели. Только Виктор Федорович — с краю, за ним — Елена Дмитриевна. Так, Виктор Федорович?

— Ну, — развел руками Корешков. — Коль ты приказываешь, надо подчиняться. Правда, девочки?

На второй день пути, когда узнали, что Званцев такой же коллектор, как они, девушки изменили отношение к нему: из строго-официальных они превратились в товарищеские. А Вера как-то сразу стала ближе к Геннадию. Да и что тут удивительного? Они сидели в кузове рядом, и разговаривал он чаще с ней; уже на третий день пути она обнаружила, что невольно прислушивается к его разговорам с другими, что ей не нравится, о чем и как он разговаривает с ними, что ей хочется, чтобы он был рядом и разговаривал только с ней.

…Сейчас, лежа в спальнике, ощущая всем телом приятную сухость вкладыша, она вспомнила о дороге, о первых днях работы. И еще вспомнилось ей далекое детство, в котором почти не было ласки. Отца она не знала совсем. А мать, уговорив сестру свою, Верину тетку, побыть год с дочкой, уехала на север и затерялась где-то там в снегах и льдах навсегда. Вера никому не рассказывала об этом — стыдно… Помнит ли она, как мать кормила ее с ложечки? Не мог спросить о чем-нибудь другом! Конечно, Геннадий ни о чем не знает. Но она не могла сдержаться, когда он упомянул о матери. Любого взрослого человека этот вопрос возвращал к милому доброму детству. А что могла ответить она!

Воспитываясь у тетки, женщины строгой, властной и грубоватой, которая держала ее и трех своих дочерей в крепких руках и не позволяла шагу ступить без разрешения, Вера, уйдя после школы в общежитие пединститута, не забыла теткиных наставлений: прежде чем сделать что-то — хорошо подумай; в людях разбирайся сама, советов у меня не спрашивай; с хорошими дружи, с плохими не водись… И еще много советов надавала ей добрая родственница.

Конечно, Вера забыла теткины наставления сразу же, как только закрыла за собой ее дверь. Она хотела жить своим умом. К сверстникам присматривалась внимательно и разбиралась в них сама — в этом Вера была согласна с теткой. Ей назначали свидания — бегала со студентами на танцы и в кино. Но достаточно было недоброго взгляда, намека, неосторожного жеста со стороны ее знакомых — рвала с ними. И не печалилась, не грустила; жизнь еще впереди, найдет такого человека, которого ищет, или он ее найдет. Глупостью казались ей теткины слова: смотри, останешься на весь век одна…

«Таким человеком» показался ей Геннадий. Он не лапал за плечи, едва узнав имя, как иные, не говорил сальных слов, не старался быть лучше, чем на самом деле, и своим отношением к девушкам он почему-то напомнил Вере героев старинных романов. Вначале это сравнение показалось ей смешным, но приглядевшись, увидела, что не рисуется он, не пыжится, не лезет из кожи, чтобы доказать, какой он хороший, просто такой он есть, какой-то особенный, не похожий на других, на тех, с кем она легко знакомилась и так же легко расходилась в институте.

Но все это — радужное настроение, веселый смех, постоянное ожидание чего-то нового — улетучилось, исчезло, забылось, едва прибыли в Макаровское. И не потому, что Вера теперь реже — утром да вечером — видела Геннадия, а потому, что он весь день был рядом с Еленой Дмитриевной, а она, замечала Вера, что-то уж очень настойчиво добивается его расположения. А потом Корешков «променял» ее на Катю. Вера оказалась в одном отряде с Геннадием и поняла: если Елена Дмитриевна и Геннадий работают всегда вместе, кто-то из них просил об этом. Ну и пусть…

Но как бы ни убеждала себя Вера, что Геннадий больше не существует для нее, — он существовал, он был рядом, и не думать о нем было невозможно.

Правда, в тайге с первого часа она все расставила по местам: я сама по себе, он сам по себе. И удивилась, что он вступился за нее на привале, когда подрался с Мишкой. Ну, знает она эти штучки. Это он хотел показать: вот я какой, не позволю, чтобы при мне оскорбляли слабый пол.

Все вышло не так, как думалось, как хотелось. Разве она виновата, что с лошади на спуске свалились тюки? Или — что бумага уплыла. Привязывала она ее, точно! Но Буров, который и на базе был недоволен ее походами в кино, «щеголянием», как он говорил, в купальнике или беззаботным и веселым смехом, когда все заняты делом, в тайге тем более был недоволен ею. Не могла же она за два-три дня измениться.

В Макаровском, взяв Веру в свой отряд, он учил и воспитывал ее с утра до ночи без перерывов на завтрак, обед и ужин. Вернее, не воспитывал — кажется, сама уже знает что к чему, двадцать один год, — а перевоспитывал, лепил из нее человека по своему образу и подобию. Почему Буров решил, что только она, Вера, нуждается в перевоспитании, — непонятно. Ни в поле, ни на базе он не мучил своей «моралью» других. Он тренировался в своих педагогических способностях только на ней. Как будто нечего сказать Елене Дмитриевне! Или — Геннадию! Так уж они все знают и все делают правильно. Но Буров молчит. А вот попробовал бы он указать Геннадию! Да он и сам поучить его может…

А в тайге Вера уставала так, как никогда еще не приходилось в ее короткой жизни. И не потому, что весь день на ногах, к этому привыкают быстро. Она уже входила в ритм безостановочного движения, еще день-два — и не хуже Мишки шла бы по болотинам или по тропе, заросшей травой. Утомляло ее и здесь то же самое: опека Олега Григорьевича, его постоянное жужжание над ухом. Утомляло и раздражало.

А впрочем, все это пустяки. Это — не главное.

В конце концов притерпелись бы его поучения, привыкла бы она к брюзжанию Бурова, махнула бы рукой на все его советы.

Главное, из-за чего и разгорелся сыр-бор, произошло сегодня.

Утро обещало жаркий день. Палатки стояли на большой поляне, поросшей высокой шелковистой травой, и солнце, еще до завтрака выглянувшее из-за высоких кедров, мгновенно накалило тенты палаток.

— Вот помяните мое слово, будет бо-ольшой дождь к вечеру, — сказал Трофим Петрович. — Может, нам сейчас пройтись, а после обеда остановиться? А?

— А что это нам даст? — спросил Олег Григорьевич. — Ничего! Сами устанавливали такой порядок. А дождя бояться — в тайгу не ходить! — Он улыбнулся, оглядев всех, но никто не поддержал его шутку, потом подумал и добавил: — Распорядок с завтрашнего дня будет такой: после завтрака, как только сойдет роса, работаем до двух часов. К этому времени Михаил должен приготовить обед. С двух до трех — обед и сборы. Потом движение до темноты, если понадобится. До намеченной точки…

— Значит, все-таки принимается предложение Веры? — обрадовался Геннадий.

Буров, нахмурившись, взглянул на него, промолчал, только задышал тяжело, потом сказал как можно спокойнее:

— А к вам, Елена Дмитриевна, у меня есть большая личная просьба. Сделайте сегодня, если не трудно, укос за меня. Я хочу сходить во-он на ту гору с Верой, а если еще после возвращения займусь укосом, мы задержимся здесь до вечера. Берите с собой Геннадия.

— Я готова! — ответила Елена Дмитриевна и тут же повернулась к Геннадию. — А вы?

Тот поднялся от костра и, забрасывая за спину гербарную папку, которую носил как рюкзак, четко, по-военному отрапортовал Елене Дмитриевне:

— Я к вашим услугам. — Потом уже другим тоном: — Голому собраться — только подпоясаться.

И они ушли. Вера успела заметить, как Геннадий на ходу взял у Воробьевой полевую сумку, — а она будто только этого и ждала! — и повесил ее на плечо.

Вера молча посмотрела на Олега Григорьевича: а мы?

— Минут через десять выходим, — будто поняв ее взгляд, ответил он. — Здесь где-то недалеко есть интересное местечко, сейчас я попытаюсь разобраться по карте.

Если бы он не разбирался!..

Еще по дороге в Макаровское Вера усвоила одно правило, с которым люди, часто бывающие в экспедициях и походах, знакомы давно.

На первой от города стоянке Корешков, выйдя из кабины, дал команду:

— Мужчины — направо, женщины — налево! Перекур десять-пятнадцать минут!..

В дальнейшем никаких команд не требовалось, и в «чужую зону» никто не входил. Этот порядок соблюдался и на каждой стоянке в тайге.

«Через десять минут выходим!» — сказал Буров. Десяти минут ей хватит. Вот и сейчас Вера была в «своей зоне», куда вход мужчинам строго запрещен. Подумала: впереди еще почти целый день на солнце, а там, куда они с Буровым пойдут, может не оказаться даже ручейка. Решительно раздевшись донага, она шагнула в реку. Дно пологое, а заходить далеко в Сайду нельзя: там место открытое, здесь кусты укрывают. Забрела по пояс, присела несколько раз… Бр-р-р! Холодная вода приятно обожгла спину, грудь, плечи. Течение сбивало с ног, пришлось вернуться к берегу, к наклонившимся веткам тальника, где вода едва доставала до колен, но течение было слабым, и можно спокойно стоять. Наклонившись над рекой, она плескала воду ладонями на шею, на плечи, обтирала грудь, живот. Хорошо! Прохладно! Мелкие рыбешки толклись у ног, приятно щекотали пальцы. Вера выпрямилась и, сгоняя ладонями воду с тела, вдруг подумала, что она — не Елена Дмитриевна! У той кожа да кости, мослы со всех сторон выпирают. А у нее все на месте. В последний раз проведя ладонями по бедрам — сверху вниз, — она вышла на берег, быстро натянула трусики, взяв брюки, подошла к воде, обмыла ноги, надела брюки, встала.

И не слышала, как сзади бесшумно, словно зверь к добыче, подкрался Мишка. Он цепко схватил за руки, Вера рывком вырвала одну руку, но Мишка освободившейся рукой зажал ей рот; она пыталась укусить грязную потную ладонь; не удалось; тогда она резко присела, нащупала на земле палку, замахнулась, Мишка отпрянул; удар пришелся по лицу. Почему Вера не закричала, когда он вторично бросился на нее — сама не знает, надо бы, конечно, крикнуть… Успела сцепить руки замком перед грудью, и когда Мишка пытался прижать ее, толкнула изо всех сил. Не удержавшись на ногах, Мишка свалился задом в кусты, а она схватила кофточку, куртку, бросилась напрямик к палатке, на ходу набрасывая кофточку, застегивая пуговицы.

— Где Олег Григорьевич?! — крикнула она.

— Так он же вона пошел, — ответил Гмызин-старший. — Вона-а-а. Сказал, что подождет тебя на повороте. Догонишь… А Мишка червей где-то роет. Не видела?

— Нужен мне ваш Мишка, — ответила она зло, взяла гербарную папку, пошла быстрым шагом за Буровым. Когда впереди показалась его спина, Вера сбавила шаг. Конечно, он слышит ее шаги, значит, не оглянется. Идти рядом не хотелось, потому что не было никакого желания говорить с ним.

Буров тоже молчал. И не обернулся ни разу. Не пытался учить ее. Вера вдруг подумала: она же выскочила на тропинку, оттолкнув Мишку, когда Олег Григорьевич только-только прошел по ней, направляясь в тайгу. Неужели он видел их?

Буров несколько раз сверялся с картой, что-то говорил себе под нос и молча шел дальше. Молчала и Вера. Долго шли. Километра три, наверное, отмахали. Наконец Буров остановился, сделал шаг в сторону.

— Выкопайте это! — указал пальцем. — И это.

Вера открыла папку и ахнула.

— Олег Григорьевич, я потеряла копалку… Можно вашим ножом?..

Буров крякнул досадливо, пошарил рукой по правому боку, где у него всегда болтался нож в чехле. Пошарил, пошарил, а потом посмотрел. Не было чехла. Более того, ремня не было, который и носил-то он только ради того, чтобы чехол на него цеплять.

— Как потеряли? — спросил.

— Не знаю… Может, не потеряла, а в лагере оставила, но я всегда ее здесь храню. В папке.

— Да-а, — сказал он и вздохнул тяжело. — Вот видите, к чему приводит ваша расхлябанность и безответственность. Я вижу, разговоры с вами не идут на пользу. Я вас взял под свою ответственность, я отвечаю за вас перед институтом. Уже не первый случай с вашей стороны. Вчера — бумага, сегодня — копалка, а завтра что? Я ведь могу вас и обратно отправить, сейчас мы как раз находимся недалеко от базы. А по окончании сезона такую характеристику в институт напишу, что не обрадуетесь…

Вера неожиданно взорвалась:

— И отправляйте! Хоть сегодня же! Хоть сейчас!

Буров остановился, наклонив голову, посмотрел на нее из-под бровей.

— Идем! — сказал он и, не оглядываясь, зная, что она выполнит его приказание, зашагал обратно той же самой тропой. Вера пошла за ним, а он говорил и говорил на ходу:

— Будете еще оправдываться. У меня в отряде еще такого не случалось. Надо же! Сорвать маршрут из-за разболтанности лаборантки. Я напишу Корешкову о вашем поведении…

Он все бубнил и бубнил. Она все молчала и молчала. Буров вдруг неожиданно остановился, повернулся к ней:

— Сейчас же, понимаете, сейчас же собирайте свои вещи! Я вам дам провожатого!

И до палатки ни слова не сказал. В лагере позвал Трофима Петровича. О чем-то переговорил с ним. Вынес ружье.

Эхо выстрела гулко прокатилось над тихой долиной Сайды.


9


Тучи разошлись, выглянула большая полная луна, все вокруг засверкало голубым светом. От правого берега Сайды к левому протянулась дрожащая светлая полоска. Вода, набегая на гальку, чуть слышно плескалась у берега. Где-то далеко монотонно и глухо шумел перекат.

Шипели в костре мокрые осинки и топольки, да иногда потрескивал сушняк, вспыхивая как порох.

Вымокшая вторично одежда сохла медленно. Геннадий повернул обратной стороной вкладыш Вериного мешка к огню, подбросил дров в костер, сел рядом, закутавшись в плащ. Вытянул ноги, поднял отвороты сапог, прилег на бок лицом к огню. Мерзла спина. А грудь и живот припекало. Высокие резиновые голенища сапог накалились так, что ногам стало нестерпимо жарко.

Он засмотрелся на костер, наблюдая, как огонь сначала выпаривает из мокрых поленьев воду, заливая сушняк, а потом, когда вода испарится, сушняк снова быстро и ярко разгорается, и пламя охватывает сырье. Вот начинает медленно загораться одно полено, другое, третье…

Он обнаружил вдруг, что с закрытыми глазами приятнее сидеть у костра, сидеть и слушать, как плещется на реке вода, как вдалеке шумит перекат.

А напротив, через костер, спала Вера. Капризная девушка Вера. Красивая даже тогда, когда сердится.

В детстве он не терпел рыжих мальчишек и девчонок. Но это в детстве. Вот, допустим, Вера. Он и представить не может, как бы она выглядела, если была бы блондинкой. А если бы черноволосой?! Походила бы на цыганку, что ли? Нет, пожалуй, лицо у нее очень русское. И эта падающая на лоб прядь… Она лежит по другую сторону костра. Чтобы оказаться возле нее, надо всего лишь перешагнуть через костер.

Сухие дрова потрескивали. Река плескалась. Перекат шумел.

Неужели она спит? Притворяется! Закуталась в белый вкладыш и лежит, думает… А вот интересно, о чем думает любая женщина в таком положении, в тайге, когда рядом мужчина и никого больше на много километров вокруг? Неужели и о нем, о Геннадии, можно подумать что-то такое? И тут же возразил себе: а почему нельзя? Он святой, что ли?

Потрескивали сухие дрова. Плескалась река. Шумел перекат.

«Все перекаты, да перекаты. Послать бы их по адресу…» — этот мотив зазвучал в нем совсем неожиданно, и он даже удивился, почему вдруг вспомнил эту песню? Веки его медленно смыкались, но и закрытыми глазами он видел костер, нет, не просто свет костра, а различал языки пламени, возникающие не у самых поленьев, а чуть выше, и слышал, чувствовал, как кто-то невидимый тяжело давил ему на затылок, пригибал голову к костру и еле слышно шептал: «Терпи, терпи, сейчас будет теплее, теплее, теплее…» И он покорно склонял голову к костру, и ему приятно было, что с каждой минутой становилось все теплее, теплее, теплее.

Очнулся от холода. Спина замерзла, по ней мурашки бегали. Ничего не соображая, взглянул на костер. От сырых поленьев остались дымящие головни. Может, от едкого дыма он проснулся, а не от холода? Ах, черт возьми! Задремал! По привычке взглянул на часы. Стоят, проклятые… Наломал сухих палок, подбросил на угли, раздул огонь. Язычки пламени с треском, прожорливо набросились на сухие прутья, потом перебрались на поленья. Луна будто сместилась, плыла теперь ниже, ближе к темной линии горизонта. Проверил белье, висящее вокруг костра. Снял кое-что. Осторожно, крадучись, подошел к Вере. Она дышала ровно, глубоко. Значит, спит, угрелась. В мешке сейчас тепло, жарко даже, потому что рядом снова разгорелся костер.

Сходил к реке. Умылся. Покурил. Вспомнил о той пачке сигарет, что подмокла, когда бродил по реке. Выкрошил табак на лист бумаги, хорошо, что она осталась в рюкзаке, — положил сушиться к костру: пригодится еще.

Зябко поежился. Увидел на песке фляжку. Поднял, поболтал. Посудина — слава богу! Восемьсот граммов было. Ну, сто, пожалуй, Вера израсходовала на медицинские цели. Еще сто пятьдесят, наверное, выпили с ней. Итого — двести пятьдесят. Сделать, что ли, так, чтобы осталась ровно половина? Согреться? Нет! Пока и костер греет.

Присел. Сырые поленья полыхали теперь жарко, в полную силу. Снова накалилась резина сапог. А спина — ну словно инеем покрылась, он даже чувствовал, как холодные иголки впивались в тело. Плащ, конечно, не грел. Под этим плащом только от пыли спасаться в кузове машины.

Повернулся спиной к костру. Через минуту тяжелые веки медленно сомкнулись. Геннадий провел по глазам Ладонью. Нет! К черту все это! Надо выспаться. Завтра снова шагать, шагать, шагать…

Переставив колья с поперечными жердочками подальше от огня, перенес на них свитер, рубашку, спальный мешок, поставил рядом с кедами сапоги.

…Еще вспомнилась дорога в Макаровское. Ночевали там, где заставала ночь. Шоферы спали в кабинах. А все остальные ставили для себя палатку. Корешков и Геннадий ложились по краям, в середке — девушки. Вера — рядом с Геннадием. Да, но там же на каждого был отдельный спальный мешок. А сейчас она лежит в его мешке, рядом. Почти раздетая. Спит. А может, и не спит…

…В поле Вера всегда была в купальнике, работала и загорала, не теряла времени. Фигурка у нее такая, что не стыдно в купальнике хоть… по городу пройтись. Бронзовое налитое тело. Лифчик плотно облегал тугую грудь.

Сейчас Вера лежит в двух шагах от него. Даже без лифчика, который сохнет у костра… Нет, хватит! Довольно!

Он встал. Подумал. Обошел вокруг костра, подтолкнул ногами откатившиеся угли в костер, и решительно шагнул в сторону Веры.

Она по-прежнему дышала ровно, глубоко. Он осторожно, еще раздумывая, погладил рыжие волосы, выбившиеся из-под вкладыша.

— Вера… Проснись, пожалуйста, Вера… — Дотронулся до плеча, почувствовал, как вздрогнула Вера.

— Ой! Кто здесь? — Подтянула к подбородку вкладыш, лишь потом с большим трудом, напрягаясь, открыла глаза. — Геннадий?! — и вдруг поджала колени к животу и еще раз испуганно повторила: — Геннадий?? Что вы… что ты, Гена?!

— Вера… Вера, — говорил он, не зная с чего начать, повторяя несколько раз ее имя. — Вера… Ты меня извини, что я тебя потревожил, но надо же найти какой-то выход. Я так больше не могу. Я замерз. А завтра…

— Гена! — окончательно проснувшись, крикнула она. — Геннадий! Вы с ума сошли!

Он-то, конечно, понял ее. И этот крик, и эти широко раскрытые от страха глаза. Она могла подумать о нем все, что угодно, и она уже подумала о нем это все, но она не могла знать, зачем он ее разбудил, что думал он.

Он посмотрел на нее с сожалением.

— Эх, Вера…

Она опять не поняла. Села, закутавшись во вкладыш, заговорила быстро, сбиваясь:

— Геннадий… Гена!.. Как вам не стыдно?! Уходите от меня сейчас же. Напоили меня, а теперь…

Он не пошевелился, не сдвинулся с места, выслушал, сказал тихо, спокойно, твердо:

— Вот что, Вера. Давай-ка без крика и шума. Кстати, тебя могут услышать здесь только медведи да белки. Вчера я очень мало спал. Сегодня не сплю совсем. А завтра с утра снова идти…

Она засуетилась, заговорила быстро, попыталась даже выбраться из мешка, забыв, что почти раздетая:

— Конечно, конечно, Гена… Ложитесь. Сразу бы так и сказали. А я посижу у костра. Конечно, и тебе надо выспаться…

— Нет! — жестко сказал он. — Спать надо и тебе. У нас продуктов на сутки. Если ты к утру разболеешься, мы застрянем в тайге. И тебе надо выспаться, чтобы завтра быть здоровой. Ну, Верочка… Короче: мы будем спать. И ты будешь спать, и я. И в одном мешке.

— Нет! — снова выкрикнула она и сжалась. — Не будем!

— Не надо волноваться, Вера. Не заставляй меня кричать. Отворачивайся, завертывайся во вкладыш. Твой вкладыш уже высох, я буду спать в нем. Ну пойми, Вера, что иного выхода у нас нет. И не путай меня, пожалуйста, с Мишкой.

— Нет! Нет! — Вера, защищаясь, выставила из спальника ладони. — Нет… С Мишкой… Все вы такие…

— Ну, знаешь! — повысил голос Геннадий. — Знаешь?! — И удивительно спокойно закончил — Подвинься, Верочка. Я очень устал.

Геннадий втолкнул в мешок свой вкладыш, ногами влез в него, стараясь не прикасаться к Вере, хотя это было невозможно: мешок сшит на одного, а если в крайнем, случае двое в него влезут, им придется спать в обнимку.

Застегнул пуговицы на чехле. Так же, как Вера, закутался с головой вкладышем, примолк.

Они лежали спина к спине. Он не слышал всхлипываний Веры, но чувствовал, как вздрагивала она всем телом, и эти мелкие вздрагивания передавались ему.

Через минуту спине стало жарко, как у костра. Попробовал хотя бы плечом отклониться от Веры, однако мешок потащил за ним и ее. Снова они лежали спина к спине.

— Вера, — глухо, не поворачивая головы, сказал он. — Ложись на правый бок. Так будет удобнее.

Она всхлипнула, он не стал ее успокаивать. Потом Вера медленно, через живот, перевернулась на другой бок, замерла. Она ухитрилась так теперь лечь, так плотно прижалась к задней стенке мешка, что он почти не чувствовал ее. Но знал: стоит только на сантиметр двинуться назад, вновь прикоснешься к горячему телу…

— Теперь устраивайся окончательно и спи. Постарайся заснуть.

«Постарайся заснуть…» Это он ей посоветовал. А ему кто пожелает спокойной ночи? Так манило в сон у костра, где его съедали комары и от холода коченела спина, а сейчас и от комаров надежно укрыт, и спина в тепле, но вот усни-ка тут!..

Черт бы побрал этого Олега Григорьевича с его характером!

И Вера не спала. Осторожно, медленно, в несколько приемов она вытащила правую руку из-под себя и еще более осторожно подтянула ладонь под щеку.

Только бы не заснуть, только бы не заснуть, пока он не спит.

А, может, он уже спит? Ну, не поверят же девчонки, когда узнают, что они спали в одном спальнике… А от кого узнают?!

Ну и пусть не верят! Им-то что сейчас?! Приехали с поля, спят в теплых комнатах интерната, и никаких забот у них нет…

Глаза, высохшие от слез, слипались.

Левая рука, которая лежала на бедре, скатывалась в сторону Геннадия.

Не спать, не спать, не спать…

А веки стали тяжелыми, тяжелыми. Рука немела. Подтянула ее к лицу, как и правую, положила ладонь под щеку. Жарко. Протянула руку чуть вперед, теперь стало удобнее.

Лежала и боялась пошевелиться.

Уже в полусне почувствовала, что ее клонит влево. Вздрогнула, испугавшись, что разбудит его, снова замерла, вытянувшись в струнку, прижавшись спиной к стенке спальника. Но в таком положении быстро устали ноги. Чуть согнула их и тут же отвела назад, прикоснувшись к ногам Геннадия. А он даже не пошевелился, как лег, так и лежит…

Слезы снова потекли по щекам: она попыталась, забрав в горсть край вкладыша, словно промокашкой, убрать их с лица, но при этом задела плечо Геннадия. Замерла. Ни движения. От его плеча пахло тайгой, дождем и «дэтой».

Лежала неподвижно и думала только об одном: не уснуть, не уснуть, не уснуть… И, конечно же, заснула.

…Спать, спать, спать, — думал Геннадий. Во что бы то ни стало спать. Не отвлекаться. Думать только об этом, ни о чем больше. Завтра рано подыматься и снова шагать, шагать… Один шаг, два, десять, тысячу…

А к ней и шагу не надо делать, стоит только повернуться…

Тьфу, дьявол!

Вспомнил, читал где-то, чтобы отвлечься, надо считать. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь… Интересно, а где конец счета? Тысяча? Две?..

Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один…

Ей двадцать один год… А ему двадцать четыре… Три года их разделяют…

Ничего их не разделяет!

Сантиметры их отделяют друг от друга… Тонкие вкладыши….

Спать, спать…

Сорок восемь… Сорок девять… Пятьдесят… Пятьдесят? Что — пятьдесят?

Пятьдесят километров от лагеря до базы отряда Корешкова, как сказал Олег Григорьевич, черт бы его побрал…

«Сможешь по тайге за два для пройти пятьдесят километров?» Смогу, Олег Григорьевич! Смогу, если не вымокнет один из двух спальников, если не придется спать в одном мешке с девушкой, которая вам нравится, которой вы, кажется, тоже по душе пришлись, но которую вы боитесь тронуть пальцем, именно потому что она вам нравится и вы хотите остаться перед ней человеком, а не последней скотиной…

— Сто пятнадцать… Сто шестнадцать… Сто семнадцать…

Вера ровно и глубоко дышала ему в спину. Значит, уснула. Навалилась на него, видимо, во сне. Он почувствовал спиной ее упругие груди. Лежал, стиснув зубы, продолжал: сто девяносто восемь… Сто девяносто девять… Двести… Двести один… Двести два…

Дважды два — четыре…

Два да два — тоже четыре…

Это в арифметике — четыре…

А в жизни… «Профессор, сколько будет дважды два?» — «Дважды два? Дважды два, это, — посмотрев на логарифмическую линейку, — примерно, четыре…»

…Проснулся он от того, что замерзло лицо. Ну, не настолько замерзло, что терпеть нельзя, но все-таки… Открыл глаза и ничего не увидел — ни неба, ни леса, ни воды. Кругом стлался белый густой туман.

Рука, на которой он лежал, затекла, будто ее не было совсем, а он опасался сдвинуться с места, чтобы не потревожить Веру. Ее ровное дыхание он слышал за своей спиной. Плечо приятно согревала теплота ее ладони, хотя какое уж там от ладони тепло? Так всю ночь и спала, что ли?

Позвал:

— Вера!

Он чувствовал, что она не спала, притворялась спящей. Ладонь вздрогнула, еще долю секунды держалась на плече, потом соскользнула.

— Вера, укройся. Я буду вставать.

Выбрался из мешка. Б-р-р! Холодно! Сыро. Комарье налетело на голую спину сразу же. Одежда от тумана снова отволгла. Он набросил сверху на Веру все, что грело: свитер, плащ, даже чехлы от спальных мешков. Первым делом разжечь костер, потом — рыбалка. Она же просила вчера хариусов. А он обещал.

О Вере старался не думать, хотя все еще ощущал спиной приятную теплоту ее тела, горячее дыхание у плеча.

Дрова нашел на мыске и за две ходки перенес их к костру. Туман рассеялся, но солнце не появлялось; восточный край неба был черен от туч.

Хариусы брались лениво, сонно. Около часа бродил по реке — еле наловил на завтрак. И все равно дважды варить придется — котелок маленький.

Начистил рыбу, разжег костер, только тогда подошел к Вере. На этот раз она не притворялась спящей; услышав его шаги, глухо спросила из мешка:

— Что? Вставать пора?

— Пора. Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо.

Он вновь развесил на колья плащи, принес с жердочек белье, передал Вере.

— Я на речке. Оденешься — крикнешь.

На Сайде ему нечего было делать, но Вере надо одеться. Сидел на песке, бросал камешки в реку.

— Доброе утро!

Он оглянулся, долгим взглядом окинул Веру.

— Доброе утро, Вера. Как спалось?

— Ничего, хорошо, — она отвела в сторону взгляд. — Я не слышала, как ты встал.

— Значит, крепко спала.

Подошла к самой кромке воды, бросила на песок полотенце, отвернулась и, уже нагнувшись к реке, сказала:

— Я ночью… накричала на тебя… Я думала…

— Не помню чтой-то, — дурашливо сказал Геннадий. — И ты, по-моему, ничего не помнишь. Договорились? Умывайся и завтракать.

За завтраком разговаривали мало, только о погоде, о хариусах, о предстоящем пути.

Перекуривая перед дорогой, Геннадий развернул на коленях карту.

— Сегодня до обеда надо дойти вот до этой непроходимки.

Вера из-за плеча взглянула на карту. Он, как и ночью, почувствовал ее горячее дыхание.

— Надо — значит, дойдем.

Ее спальник был тяжелее, он взял его себе.

— Зачем? — не поняла Вера. — У тебя же еще ружье!..

— Странная ты, Вера, — улыбнулся он. — Хоть бы раз согласилась со мной.

— Такая уж я есть, — тоже улыбнулась она.


10


Уже четыре раза устраивали малые привалы… Солнце перевалило высшую точку и незаметно начало скатываться книзу. Идти стало труднее: камни по берегу, кусты.

Геннадий понимал, что Вера устала, но он знал и другое: она первая не попросит отдыха. Поэтому, когда с открытого берега увидел метрах в ста впереди высоту, обозначенную на карте отметкой «306» и еще утром намеченную им для дневного отдыха, подождал отставшую Веру и спросил:

— А не пора ли устроить привал? Я, признаться, устал.

— Я — ни капельки! — бодро сказала Вера. — А что на обед будет? Здесь хариусы есть?

— Будут! Отдыхай, а я вырублю удилище!

В черемушнике увидел кусты малины, осторожно, чтобы ягоды не осыпались, нарезал охапку веток.

Пристроив под голову спальник, Вера лежала на спине. Услышав его шаги, не меняя позы, сказала мечтательно:

— Сейчас бы и пообедать можно. Наши как раз, наверное, тоже к обеду готовятся.

Он протянул ей ветки малины.

— Ой! — Вера перевернулась на бок. — Где ты нашел? Такая крупная… — Она ела по одной ягодке и продолжала: — Елена Дмитриевна, конечно, сейчас уже в лагере. Интересно, с кем она сегодня работала? Олег Григорьевич, конечно, еще в тайге бродит. А Гмызин сейчас, наверное, спит в палатке, кости старые парит, а Мишка варит пшенную кашу. А Елена Дмитриевна сидит одна, разбирает гербарий… Она хорошая, правда?

— Угу, — ответил Геннадий, привязывая леску к удилищу. — Что, Вера? О ком ты?

— А я знаю, что ты ей нравишься, — грустно произнесла Вера. — Можно, я попробую порыбачить?

Он показал ей, как забрасывать мушку, как держать удилище, как подсекать рыбу. Вера шла по кромке берега, он чуть выше. Несколько раз видел, как возле мушки всплескивались хариусы, Вера дергала удилище, но всякий раз крючок был пустым.

— Несчастливая я, — вздохнула Вера. — Не ловится. Лови ты…

Теперь он закидывал мушку и, если хариус не бросался к ней сразу, вытаскивал. Несколько раз Вера радостно кричала: «Есть!», видя, как хариус выпрыгивал из воды, но радость была преждевременной: Геннадий опять ничего не поймал. После очередной неудачи внимательно осмотрел мушку и присвистнул.

— Вера! Так крючка-то нет…

Крючок был, но лишь его верхняя часть, на которой чудом держалось рыжее перышко. Возможно, когда Вера закидывала мушку, размахивая удилищем, крючок зацепился за камень на берегу или за ветку тальника и сломался.

— Да… В самом деле не повезло, — сказал он. — Наверное, утром я сломал крючок и не заметил.

— А другого нет?

— Есть. Но нет перьев. Значит, будем есть тушенку.

Он — впереди, она — за ним. Шли. Молчали. Непроходимка уже близко, слышно, как шумит возле нее река.

— А обязательно нужно перо? — из-за спины спросила Вера.

— Нет, — ответил он на ходу. — Можно нитку, шерстинку, лоскуток какой-нибудь, но обязательно рыжий.

Он устал. И устал не потому, что рано проснулся, а потом шел по тайге, по камням, по бродам… Он устал нести ответственность за Веру, за это взрослое существо, к которому он не был безразличен.

— Гена-а-а! — кричало за спиной это взрослое существо. — Подожди меня! — Вера подбежала, запыхавшись, и, передохнув, спросила: — Гена, а ты мне дашь свой ножичек? Мне он очень нужен.

Ни о чем не думая, он вытащил из чехла нож.

— Только, пожалуйста, не потеряй. А то нам и рыбу будет нечем чистить.

По звуку шагов, по глухому звону галечника, слышал, что Вера отстала. Он не оглядывался, шел вперед. Берег чистый, видно далеко, догонит.

— Гена-а-а-а!

Подбежала сияющая, улыбающаяся, протянула ладонь:

— Вот!

— Что это? — удивился он и тут же понял: волосы. — Вера! Вера, ты зачем это сделала?

Того огненно-рыжего локона, который всегда падал на глаза Веры, не было.

Она тряхнула головой.

— А что? Годятся на крючок?

— На мушку, Вера, на мушку. Но зачем так много?

— Отрастут, — засмеялась Вера. — А мне дашь снова половить? На! — Она протянула нож. — А ты боялся!

Крючки в запасе были. Смастерил мушку, привязал к леске, снова вырубил удилище, отправил Веру рыбачить, а сам на всякий случай сделал вторую мушку. Клок рыжих волос — его хватило бы на десяток мушек — сунул в карман куртки. Ну Вера! Ему и в голову не приходило, что из ее рыжих волос можно изготовить обманку для хариуса.

Он шел по берегу и подбирал хариусов, которых бросала ему Вера.

— Хватит. Больше не съедим.

Она с сожалением передала удилище, сказала торжественно:

— Сегодня я тебя угощаю обедом! А ловко я придумала? Да?

Нет, она все-таки хороша и мила! И за что ее невзлюбил Буров?

Дойдя до непропуска, Геннадий нашел отполированный, гладкий, словно стол, камень, принялся за рыбу. Разделение труда.

Позади что-то с треском упало на гальку. Не оглядываясь, понял: Вера принесла хворост. Неужели все решила сделать сама?

— Давай я почищу рыбу, — предложила она.

— Не надо. Я сам. Вот, когда женюсь… Впрочем, и тогда сам все буду делать. Сейчас некого просить, потом жена заставит.

Вера подошла к нему, посмотрела, как он ловко расправляется с ее уловом, наигранно весело спросила:

— А ты сразу после экспедиции женишься?

— А как же?! Приеду в город, крикну: «Кто хочет замуж?» И ко мне толпами — девушки. И все — красавицы, красавицы…

— Давай, я все-таки дочищу рыбу! — Вера принялась отбирать у него нож. — А ты отдыхай, пока не женился, или лучше костер разожги, я не умею, дым в глаза лезет.

Пять хариусов — половину из пойманных Верой — сварили в котелке. Оставшихся завернули в бумагу и, разворошив костер, сунули в горячую золу. Через десять минут ели печеную рыбу.

Лист карты кончался, осталось пройти километра три, а дальше вслепую. Ниже среза, как уверял Олег Григорьевич, очень близко должна быть кромка тайги, а за ней в двух километрах — опять же по словам начальника — деревня Ивановка. Значит, идти примерно пять-шесть километров.

Там, где Сайда расширялась, восточный берег реки был освещен солнцем. А они шли по западному, в тени, и даже если тайга отступала от реки, все равно тень от верхушек деревьев падала на них.

Три километра прошли быстро. По тому, как была густа и бездорожна тайга, Геннадий понял, что проводник и Буров ошиблись: не может она скоро кончиться, не успеют они выбраться из нее до темноты, придется им ночевать в тайге.

И снова, как вчера под вечер, подошли к броду. Вера печально сказала:

— Разуваться надо.

— Конечно, Вера. Все-таки лучше прийти на ночлег с сухими ногами.

— А может, не разуваться? — улыбнулась Вера, внимательно глядя на него.

— Надо, надо, Вера. Ты иди за мной, я постараюсь брести там, где мельче.

И только на другом берегу понял: она же хотела, чтобы он перенес ее! А он не догадался. Нет, не то что не догадался, а все еще помнил, как она вчера отрезала: «Другую носите!» Но ведь это же было вчера. Ничего, на следующем броде он исправит ошибку.

Вера шагала впереди, кусты мешали идти по узкой троне, она поминутно раздвигала их руками.

Начинало темнеть.


11


— Ой! — вскрикнула Вера и попятилась так неожиданно, что Геннадий натолкнулся на нее. — Там кто-то ходит, — шепотом сказала она и прижалась к нему. Геннадий почувствовал дрожь ее тела. Испугалась, что ли? В самом деле, из-за кустов вышел человек в телогрейке, в зимней шапке-ушанке, за плечами — мешок. Он шел по берегу в том же направлении, но значительно медленнее, потому что каждую минуту взмахивал удилищем.

— Эге-гей! Рыбак! — окликнул его Геннадий.

Человек обернулся. Оказалось — старик. Подошли ближе. У него коричневое морщинистое лицо, коротко постриженная седая борода и такие же усы.

— До Ивановки далеко, дедушка?

— Чего сказываешь? — Старик сдвинул на затылок шапку, подставил Геннадию правое ухо.

— До Ивановки, говорю, далеко? — громче повторил Геннадий.

— Так ить как идти? Я день шел, а вы могете и за полдня добраться.

— За полдня! — присвистнул Геннадий. — Нам сегодня надо.

— Сёдни? Сёдни спать надоть, а утречком идтить.

Спать! Он, наверное, с детства по тайге шастает. Стоит и от комаров не отмахивается. И никакой «дэты» у него, конечно, нет. Сейчас завалится под любым кустом и проспит, похрапывая до утра. Таежник!

— Ты гляди-ко! — удивился старик. — И девку с собой таскаешь. Сами-то откедова будете?

— Из экспедиции, дедушка! — прокричал Геннадий.

— А-а-а… Геологи, значит… Ах елки-моталки! — вскрикнул вдруг дед. — Сорвался! Так, значит, геологи? А у нас тоже стоят геологи.

— Вот мы к ним и идем! — звонко сказала Вера.

— Ну, завтрева дойдете. А теперь ночь, куда идтить? Здеся избушка рядом, можно переспать, места хватить. Я тоже из Ивановки, харюзов имаю.

— А ближе к селу нету, что ли, хариусов?

— Почитай, нету. А здеся и крупнее, и скуснее. Там ребятня все вылавливаеть.

— А избушка далеко?

— Рядом. Вона за тем поворотом…

— И можно переночевать?

— А отчего нельзя? Нары. Травки с утра набросал, поди, подбыгала. Утречком харюзов поймал, так тех засолил, а из этих уху сварим. Тама на нарах лягете, друг к дружке прижметесь, тепло, да и комары не кусають… Я смолоду-то с Настькой своей в тайгу ходил. Бывало-ча, дождь, ветер, а мы друг около дружки греемся. Я молодой-то тоже горячий был…

— Пойдемте к избушке, дедушка! — перебил его воспоминания Геннадий. — Спать надо.

— Ну, идтить так идтить, — согласился дед. — Крючки у меня мелкие, хлипкие, не дай бог, зачепишь и оторвешь. — Он бережно сматывал леску на удилище, — Гришуха наш сельповский крючков не возить, мне, говорить, эти крючки — тьфу! Была бы водка да мануфактура. А водка — что? Брагу все варять…

— Я дам вам крупных крючков, — сказал Геннадий. — Пошли.

— Пошли. — Дед закинул удилище за плечо. — За крючки — спасибочки. — Он шел впереди, раздвигая ветки и рассуждая: — Конешно, если ты не рыбак, так и крючки без надобности. Он, Гришуха-то, больше в бутылках рыбачить. А я ни в жисть не променяю рыбалку на водку… Тьфу! Я, сынок, петуха для себя держу. Настька кричить: «Заруби его, он уж курицу топтать не можеть, потому «как стар!» А я говорю: не могеть и не надо, у него другое предназначение. А резать не позволю…

Дед успевал и говорить, и на ходу подбирать с земли сухие валежины.

— Петух-то зачем? — прокричал сзади Геннадий.

— А как без петуха на харюза? У меня петух — что князь: на всю деревню такой один. Как огонь. Я перья-то с подхвоста повыдергаю, обменяю на крючки у мальцов, себе приманку исделаю… А она: зарежь! Где это видано, чтобы рыжего петуха под топор?! Счас-то все белые, белые петухи пошли. А пользы от них никакой. Куриц, конешно, топчут, а чтобы из них приманку… Перья надоть брать с-под хвоста, они мягче. Я тебе могу уделить перьев.

— У меня есть! — прокричал Геннадий, вспомнив про прядь волос, которая лежала у него в кармане куртки, — А избушка-то близко, дедушка?

— Счас. Рядом здеся. С версту.

Совсем стемнело. Тропинка исчезла. Но дед шел уверенно, не останавливаясь. Вслед за ним устало передвигала ноги Вера. Геннадий видел, что она идет из последних сил.

Свернули на маленькую журчащую речку, приток Сайды, и вышли к избушке.

— О! — обрадовалась Вера, наткнувшись на кучу сушняка перед избушкой. — Сколько дров! Всю ночь костер можно жечь!

Дед услышал.

— Зря, девонька, костер жечь — не дело. Другим надоть оставить. Я утречком подсобирал, добавил дровец, а другой кто придеть, тоже погреться захочеть. А бывает, кто еле ноги дотащить. А дрова тутока, потому что о ем позаботились.

— Мы утром насобираем, — сказала Вера. — Мы знаем закон тайги.

— Какой такой закон, — проворчал дед. — Кем он писан? Это не закон, а жисть. Для того и дрова, чтобы ты в потемках не шарилась по кустам… Ты, милая, рыбку почисть, — а мы костерок счас распалим.

— Мы вместе почистим, — сказал Геннадий. Река здесь не шумела, дед слышал лучше, кричать теперь не приходилось.

— Чевой там вместе. Завсегда эта бабья работа. Ну, мне-то что. Тогда возьми в избушке картошку, заоднова почистите. И лук тамока, и посуда.

Истратив несколько спичек, Геннадий увидел, что в избушке, прямо перед входом, во всю ширину — нары человек на пять. В левом углу печь с плитой. В ненастье можно сварить обед. В правом — сбитый из неотесанных досок стол. Над столом — полка, на ней — банки железные и стеклянные. На нарах трава. Геннадий подошел и поворошил ее. Снизу трава сухая, сверху посвежее, позапашистее. Вдоль стены, к которой примыкает стол, набиты гвозди — сушить одежду. Такие же гвозди возле печки. В одном углу нар — дедова телогрейка. В другом — спальные мешки. Дед, значит, так распорядился.

Он нашел в избушке все: картошку, лук и ведро — жестяное, закопченное, видать, что старик пользуется им лишь, на рыбалке.

— В тайге надо есть досыта, — говорил дед, когда Геннадий подошел к костру, — А то ноги протянешь. Уха — она пользительная, особенно на ночь: кровь разогреваеть, молодеешь будто.

Геннадий, вспомнив, что им нечем есть, сказал о ложке.

— Исделаем, — ответил старик. — В тайге без ложки — беда.

Вера пошла с Геннадием к реке. Он предложил:

— Сиди здесь. Дед костер разожжет, согреешься.

— Нет. С тобой пойду. Ты доволен, что деда встретили? Избушка есть.

— Конечно. Ночью может дождь пойти, а тут все-таки крыша над головой, да и об ужине забот не так много. А ты что, недовольна?

— Я? Нет, почему же? И ужин, и крыша… Ты прав, как всегда.

Костер жарко пылал, когда они вернулись. Дед сидел на чурке перед огнем и мастерил из берёсты ложку.

— Дедушка, будем варить уху? — громко спросила Вера. — Вы любите уху? — И, не ожидая ответа, добавила: — Я очень люблю уху!

— Кто же не любить уху?! — не то вопросительно, не то утвердительно сказал дед. — А уха, она что любить? Она любить свежую рыбу, чтобы из — нее не выветрился речной дух. Еще она любить, чтоб как слеза блестела, светилась. Надоть, значит, не переваривать ее.

— И перец уха любит, — сказал Геннадий.

— И луковку, — продолжал дед, — Чтоб духовитей была. Не режуть ее, а головку целиком бросають.

— А еще что уха любит, дедушка? — спросила Вера, удобнее устраиваясь на спальниках. — Она теперь полулежала на них, лицом к огню.

— А еще… — начал дед, но Геннадий перебил его:

— А еще, Вера, уха любит спирт.

— Хи-хи-хи, — тоненько засмеялся дед, — Спирт он, сынок, ко всякой еде пользительный. Наш Гришуха сельповский, так он перед чаем спирт употребляеть. Хлобыстнеть стакан спирту, потом сахар ложечкой размешаеть и чаем запьеть. И здоров, как бык, а лицо — что самовар медный. А как же? Спирт, он всякую хворь из тела изгоняет..

— Так, может, изгоним, дедушка?

— А есть? — оживился дед. — Коли есть — отчего не использовать. Не пропадать же добру. Ты, девонька, доглядывай, чтоб картошка не разварилась, не рассыпалась чтоб в труху. Сейчас ложку исделаю, и опрокинем по маленькой. А ты, девонька, ладно… Картошку мы сами доглядим. Ты иди пошарь в моем мешке, там хлебушко должен быть. На тебе, сынок, ложку.

Но ложка оказалась у Веры, которая заявила, что она ею будет есть. Дед сам занялся ухой, а Геннадий принес из избушки хлеб, кружки, котелок, расстелил у костра плащ, сходил с котелком на речку за водой. Дед снял ведро с костра и, орудуя двумя палочками, вытащил на расстеленную Верой бумагу хариусов. Выяснилось, что не из чего хлебать уху, один котелок на всех, да и тот оказался занят водой.

— Ну, ежели не гребуете, — произнес дед. Пошел и принес из избушки алюминиевую миску, налил в нее из ведра юшку через край, поставил на середину «стола», где уже горкой лежали крупно нарезанные ломти хлеба.

Геннадий колдовал над кружками.

— Тебе наливать, Вера? Я советую немного выпить, все-таки после дороги.

— Ну, если советуешь…

Дед выпил, крякнул, схватился за луковицу, закусил и тут же разговорился.

— Я смотрю, сынок, балуешь ты ее. Шибко балуешь. И картошку сам чистишь, и в избушку бегаешь. Эт-то хорошо! Я когда молодой был, ох, тоже любил свою Настьку… — Геннадий отметил это «тоже» и скосил глаза на Веру. Она отвела взгляд. — А вот скажи, сынок, — я угадал ай нет? По-моему, вы недавно поженились…

Геннадий поперхнулся и, прокашлявшись, схватился рукой за горло, будто не мог говорить. А Вера спокойно, не переставая есть, не поднимая глаз, весело ответила деду:

— Недавно, дедушка. Месяца еще не прошло.

Геннадий от неожиданности крякнул, незаметно подтолкнул Веру. Вера строго взглянула на него.

— Что ты меня подталкиваешь? Разве я неправду говорю?

— Медовый, значить, месяц в тайге проводите, — продолжал дед. — Тайга у нас добрая. Каждый кустик ночевать пустить. Эт-то хорошо. А вот зачем вы в тайгу лишний груз тащите? Переспать и в одном мешке можно.

Геннадий подумал, что если его не отвлечь, он долго будет говорить об этом.

— Так мы, дедушка, будем завтра в Ивановке или нет? Сколько до нее?

— До Ивановки-то? А бог знаеть, сколько. Ведь ту-точка все по речке, а она петляеть.

— А прямо?

— Так прямо только сороки летають… Сколько верст — сказать не могу, а вот если с утра выйдете, то к обеду в аккурат будете там. На полдороге встретится непроходимка, так на энту сторону реки вы не ходите, а подымайтесь на гору, с горы село видать. А ежели на ту сторону пойдете, так и к вечеру не доберетесь, потому там тропки нету, все — чащей да еланником. А зачем вам ноги бить?

Ну, кажется, отвлек старика… Чтобы закрепить успех, Геннадий из-за спины вытащил фляжку, поболтал, жидкость еще булькала, но, видимо, последняя.

— Может, еще помаленьку, дедушка?

Но Вера уже вошла в роль. Она громко, рассчитывая на то, чтобы дед услышал, спросила:

— Может, хватит?

Геннадий растерялся:

— Так мы же по маленькой, Вера.

— Ну, если по маленькой… Можно, — милостиво разрешила она.

Весь вечер Вера командовала, покрикивала на него, строжилась, говорила, чтобы ел больше, а то похудеет. А он все терпел. Не возражал и делал так, как она говорила. И, странно, ему приятно было выполнять ее указания.

Но зато после ужина, как только старик сказал, что пора и на боковую, Геннадий зевнул как можно шире и громко сказал:

— Да! Пора, пожалуй! Вера, я пошел спать, а ты убери и вымой посуду.

— А ты постели постель! — приказала она.

— А… А где тебе стелить? В угол или посередке?

И опять же рассчитывая на деда, она громко ответила:

— Ты что? Не знаешь, где я люблю спать?

Дед уже лежал на боку и пьяненько бубнил:

— Им, бабам, волю давать никак нельзя. И это ты зазря. Вымоет посуду и постелет постелю… А дверь-то на ночь заприте, чтобы комары не летели, они здеся злющие, как собаки…

Геннадий вышел к костру. Вера сидела на сушняке и задумчиво смотрела в огонь.

— И не боишься одна?

— Так ты же рядом.

Он уловил в ее голосе нотки недовольства.

— Сердишься на меня? За что?

— Нет. Я на тебя никогда не буду сердиться…

Никогда! А осталось быть вместе всего один день.

Даже — полдня.

Отблески костра плясали на ближних соснах. Передняя стена избушки от света казалась красной. Шума Сайды они не слышали, а та маленькая речушка, в которой чистили рыбу, переливаясь через галечки, через камушки, тихо шуршала осокой на противоположном травянистом берегу. А может, это и не речка, а ветер трогал траву. Небо было чистым. Звезды мерцали крупно и ярко, как бывает всегда ближе к осени. Если бы такая ночь была вчера!

— Давай посидим еще, — попросила Вера. — Я люблю у костра. Почему-то в тайге мы ни разу не сидели. Как поужинаем — так спать.

— Ну, наверное, потому, что уставали за день, потому что утром рано вставать и снова идти, идти…

— Так ведь это не работа — у костра. — Вера поежилась, будто замерзла, пыталась достать рукой до левой лопатки, не смогла. — Ночь. Звезды. Костер. А мы — спать. Смешно. И ни разу не посидели. Спели бы Что-нибудь…

Он все-таки заметил, что она опять повела плечами, будто стряхивала что-то, с себя.

— Больно плечо? — спросил он. — От лямок?

— Нет, — смутилась Вера. — Так что-то…

— Вера, что там у тебя? Давай посмотрю.

— Да нет же! Ничего…

В тайге, да и не только в тайге, а еще в Макаровском, если приходилось работать в перелесках, в осинниках, у них было правило, за выполнением которого строго следил Олег Григорьевич: каждый вечер, перед сном, все должны осматривать друг друга. В первые дни Буров, уходя спать, обязательно спрашивал через закрытую дверь: «Девушки, вы произвели осмотр?» Вначале к этому относились шутливо. Потом, когда каждый вечер стали снимать с себя клещей, Олегу Григорьевичу никого не приходилось подгонять. А они уже два дня идут по тайге. Зря, конечно, он вчера накрыл навес, под которым лежала Вера, ветками осины, на осинах клещей — тьма…

— Вера, я буду сердиться.

— Ну, Гена… Ну, хорошо.

И убежала в темноту, за избушку, а потом появилась без энцефалитки, с расстегнутой кофточкой, правое плечо — обнажено.

Вздрогнула, когда Геннадий, взяв ее за плечи, развернул спиной к огню.

— Это клещ, Вера, — спокойно сказал он.

— Ой! Сними скорее!

Он провел пальцами по темному бугорку на теле. Бугорок остался. Прищемил клеща ногтями, покачал из стороны в сторону. Крепко впился, давно сидит. Потянуть сильнее нельзя — головка клеща останется в теле.

Подожди. Я сейчас…

Дед еще не разоспался. Он оценивающе взглянул на плечо.

— Ну, девонька… — Дед помолчал, пригляделся к плечу. — Эк, он у тебя засел… Нож есть? — спросил, у Геннадия.

— Да что вы, дедушка?! — Вера вскочила. — Не дам я резать!..

— Да ты сиди, сиди, не прыгай. Не стану я тебя резать. Я, гляди-ко, вот так его, вот так. И все. Так есть нож-то, ай нет? Может, деколон есть? Есть, так неси.

Дед действовал как заправский хирург. Ножи — свой и Геннадия — он прокалил на огне, полил из флакончика одеколон на лезвия. Потом Геннадий туго натянул пальцами кожу на горячем плече Веры, а дед осторожно, будто боясь прикоснуться к телу, подвел кончики лезвий с двух сторон к клещу, сжал его, как пинцетом, и так же осторожно вытащил.

— Все, девонька. Надоть это место теперь смазать деколоном, и заживеть. Оглядывать себя почаще надоть. Они вреднющие, эти клещи-то…

Дед еще о чем-то поговорил, что-то побубнил, ушел спать.

Смазывая одеколоном ранку, Геннадий увидел на руке Веры, выше локтя, синее пятно.

— Вера! Это откуда? Ты вчера не ударилась о камни?

Вера за локоть развернула руку, склонила голову набок.

— Это… — Вдруг вспыхнула, — Нет, не ударилась… Это… у меня давно… Еще до маршрута…

А синяк-то был свежим, еще краснота по краям не прошла.

— Растереть бы надо. Примочить. Больно?

— Сейчас — нет, а вчера…

Геннадий видел, что она хочет сказать ему что-то, но не торопил ее, ждал, когда она начнет первой.

— А, знаешь, как все глупо вышло? — вдруг с решительной отчаянностью сказала Вера. Он понял, что она долго собиралась рассказать ему об этом, но не насмеливалась, а сейчас, расхрабрившись, не хотела угасить в себе эту смелость — говорить, так все, до конца, чтобы ничего не осталось недосказанным, непонятым, или понятым, но истолкованным неправильно.

Она рассказала ему обо всем, что произошло вчера: о том, как купалась, как Мишка появился, как отбивалась от него, а потом догоняла Олега Григорьевича, о том, что если бы не забыла копалку, ничего бы не случилось, не пришлось бы идти через тайгу.

— Как я ее могла оставить? — недоумевала она. — Ты знаешь, эти копалки, они все стандартные и все покрашены под цвет травы.

Геннадий кивнул, да, именно такую он носил с собой, такая была и у Елены Дмитриевны.

— Но ведь такую и потерять легче, — продолжала Вера. — А я, знаешь, что сделала? В интернате нашла, ну, в кладовой там, красную краску. Девчонки смеялись, зачем тебе? А я свою перекрасила. И она у меня, как пожарная машина, яркая. Посмотришь, сразу видно.

Геннадий вдруг вспомнил, что когда сказал Мишке о ноже, чтобы не потерял его, Мишка похлопал по своему левому бедру, а сумка с торчащей из нее красной рукояткой висела на правом боку.

— Вера, а знаешь, твою копалку Мишка взял…

Она грустно улыбнулась.

— Мне теперь все равно. Пусть начальничек с ним разбирается. Если бы только копалка… Он вообще… Да что говорить?! Ведь не только в этом дело.

Она, вздохнув, смотрела на огонь. А он смотрел на нее, на улыбающееся лицо, на волосы, освещенные костром; они не казались сейчас такими рыжими, как днем, при солнце, потому что от огня все вокруг порыжело — и одежда Веры, и лицо, и руки. А волосы сейчас золотились. Снова, как вчера, Геннадий попытался представить

Веру черноволосой. Нет, не получалось. Как это, Вера и черноволосая? На кого она будет похожа?

— Вот завтра придем на базу и все, не увидимся больше, — сказала Вера.

— Почему? Мы же в одном городе живем.

— Ну… Это ты здесь так говоришь, а там… — Она привалилась головой к его плечу. — Геннадий… — И только он попытался выпростать руку, чтобы положить на ее плечо, она резко встала: — Все! Спать пора. Завтра рано собираться.

В избушке темно. Геннадий рукой пошарил по мешку: тот ли, не заменила ли Вера, когда ходила переодеваться? Нет, мешок был чуть влажный. Прикрыл его чехлом, сверху постелил плащ и, разувшись, но в одежде — иначе комары заедят — лег.

Сухая трава приятно благоухала.

Вера лежала рядом, молчала.

Он уже задремал, когда услышал:

— Гена, а где ты живешь?

Он объяснил, как его найти в городе, приглашал зайти. Вера не обещала, хотя отказывалась как-то неуверенно, нерешительно, потом о себе заговорила:

— А я в общежитии. Я с двух лет у тетки жила, а как приняли в институт, ушла от нее. У тетки своих хватает. А ты в какой институт хочешь поступать?

— Не знаю пока.

— Иди в наш.

— Не люблю педагогов, — ответил он, но тут же исправился: — Учительское дело не люблю. Впрочем — подумаю.

— А я вот не думала, — грустно сказала Вера, и он представил в темноте ее лицо. — Пошла, потому что там общежитие пообещали сразу. Мне обязательно надо было поступить после школы, потому что — тетка…

Она снова замолчала. Молчал и Геннадий, думая, что она уснула. Потом сквозь сон слышал, будто говорила она, о чем-то спрашивала.

— Вставайте, детки! Вам идтить пора. По холодку-то легче. Я и костер распалил, и чайку вскипятил. Ушица в ведерке осталась, хлебайте. А дверь колом подоприте, как пойдете, не оставляйте ее настежь!..

Дед шагал по избушке в телогрейке и в шапке.

— Вы уже уходите, дедушка? — спросила Вера.

— Пора, дочка. Я до обеда поброжу, потом к дому двинусь.

Старик попрощался, пошел к двери, следом за ним с полотенцем в руках выскочила Вера. Уха уже разогрелась, когда она вернулась от реки — светлая, веселая.

— Хорошо-то как, Гена! Опять одни.

— Ненадолго. К обеду на базе будем.

Рассвет был сырым но уже по тому, как, открывая синее небо, поднимался над тайгой и рекой туман, угадывался отличный день.

Уложили спальники, рюкзаки.

— А может, вернемся? — вдруг спросил Геннадий.

— Куда? — не поняла она.

— Как «куда»? В отряд. Буров теперь локти кусает, все сам делает. Да и Елена Дмитриевна…

— Трогательная забота о Елене Дмитриевне с твоей стороны, — усмехнулась Вера. — Смешно. Он, может, и кусает локти, только я с ним не хочу работать…

Как ни старались выбирать места посуше, но пока дошли до Сайды, промокли: ночью выпала крупная роса. Геннадий обивал ее с травы высокими сапогами, Вера шла по следу, но и ей досталось.

Тайга поредела, стала светлее, чище, отступила от берегов. Рядом с кромкой воды появились утоптанные тропинки, по которым легко идти; ноги не путаются в переплетенной траве, не приходится наклоняться, отводя руками нависшие над головой ветви.

Неожиданно Сайда свернула влево. Еще с горы они видели этот поворот, но он оказался дальше. Они знали, что, если идти Но этому берегу, все равно можно попасть в Ивановку: река протекала через село. Но путь этот длиннее, им не хотелось, уставшим после двух таежных суток, делать лишние километры.

Что за чудо эти таежные реки! Они то сужаются, становятся почти ручейками и гремят неудержимо, рвутся вперед, а то расширяются так, что, кажется, пароходы по ним могут курсировать, и тогда текут спокойно, сонно, лениво.

— Перебродим здесь! — сказал Геннадий, когда они подошли к широкому месту и видны стали все камушки на дне. — Не надо разуваться, Вера, я перенесу тебя.

— Вот еще! — ответила Вера так, как и позавчера, но и не так: на этот раз не грубо, а как-то нехотя, с улыбкой. Он понял:

— Носи другую? Да?

— Да!

— А я хочу не другую, а тебя перенести.

Подошел со спины, резко поднял Веру. Она ухватилась руками за шею. Он сильнее прижал ее и шагнул в воду. Идти было тяжело. Тугие струн били по ногам, норовили свалить, но он осторожно, почти не поднимая, переставлял ноги. Противоположный берег медленно приближался. Раз-два… Раз-два… На середине реки пришлось остановиться, перевести дыхание.

— Отпусти, Гена, — прошептала она. — Тебе тяжело.

Ее губы были рядом с губами Геннадия. Он промолчал, только понадежнее сцепил руки, и снова: раз-два… раз-два… Шорк-шорк подошвами сапог по дну. Шорк-шорк…

Вынес на берег, и Вера сразу же захотела встать, он почувствовал, как ослабли руки на шее, но не выпустил ее, прошел по гальке до травы и только там осторожно поставил ее на ноги. И тут почувствовал, как неохотно, лениво она расцепила руки.

— Ой, Гена… Какой ты…

— Какой? — спросил он, глядя прямо в ее большие голубые глаза.

— Хороший, — прошептала Вера.

А в глазах ее было что-то такое… Такое было, отчего Геннадий резко повернулся и быстро зашагал к воде, чтобы забрать оставшиеся на той стороне реки вещи.

— Спальник-то сними, Гена! — кричала она вслед. — Зачем туда-сюда таскать?!

— Купаться будем? — спросила она, когда он вернулся. Геннадий огляделся — река тихая, широкая, словно равнинная. Песочек у берега. Но купаться не хотелось. — Тогда я пройду вон за тот мысок и выкупаюсь, — сказала Вера.

Вскоре она вернулась — оживленная, с намокшими волосами, шла легко и быстро.

— Напрасно ты не пришел! Так хорошо. Теперь я могу без привала. Как раз к обеду успеем…

И все-таки они еще раз устроили привал. Подъем был лесист и крут, шли трудно, цеплялись за кусты. Геннадий часто помогал Вере, вытаскивал ее за руки на камни, перегораживающие тропку. Свернуть некуда: все вокруг заросло кустарником. Наконец они оказались на открытом лысом склоне, а еще через несколько минут стояли на такой же голой вершине.

И вот тут присели на камни. Под кручей бурно грохотала река, сжатая с двух сторон громадами гор. Ее грохотанье доносилось до вершины, отражалось от горных круч, дробилось, переходило в ровный рокот.

— Хорошо-то как! — сказал Геннадий, отбрасывая догоревшую сигарету. — Жалко уходить.

— Хорошо, — согласилась Вера, резко вскочила, затормошила Геннадия:

— Бежим! Догоняй!

В тяжелых сапогах он мчался за ней под уклон. Его охватило бездумное веселье, захватил этот простор, это бесшабашное настроение, когда ни о чем не хочется думать — ни о том, что было, ни о том, что будет, — а просто бежать, бежать вслед за Верой, за ее развевающимися на ветру огненными волосами, за подпрыгивающим на спине рыжим рюкзаком, за своим счастьем. Ведь счастье всегда надо догонять, никогда еще не было так, чтобы оно шло навстречу…

Он схитрил на повороте: без тропы промчался прямиком по кустам, обогнал Веру, сбавил шаг, остановился, широко раскинув руки. Вера пыталась замедлить бег, но по инерции сделала несколько шагов и оказалась в его руках.

— Ой! Отпусти меня!

— А если не отпущу?

— Ну… Не всегда же ты меня так будешь держать?!

— А если всегда?

Вера сверху вниз посмотрела на него, он увидел в ее глазах веселые задорные огоньки, увидел синее небо с кромкой зубчатого горизонта и убегающую вдаль реку. Вспомнил, такие глаза были у нее позавчера, когда они сидели у костра и ужинали. Она была в его рубахе и все говорила, говорила, говорила… Вспомнил ночь. Осторожно поставил Веру на землю.

— Пойдем, — просто сказала она, будто не заметила его состояния. — Нам далеко вместе идти.

Идти-то недалеко.

Далеко вместе?

Может быть, Вера! Может быть…