Верую… Леонид Пантелеев Вошедшие в книгу произведения Л. Пантелеева (1908–1987), классика советской литературы для детей, не предназначались автором для прижизненной публикации: их безоглядная исповедальность и правдивость слишком резко контрастировали с общественными нравами застойной эпохи. Кроме автобиографических записок «Верую…» в книгу включена также документальная повесть «Дочь Юпитера» — о дочери последнего петроградского военного диктатора генерала С. Хабалова, в неожиданном ракурсе освещающая интереснейшие страницы нашей истории. Леонид Пантелеев (Последние повести) Посмертная исповедь Элико Семеновна умерла, Маша большую часть года проводила в больнице, и Алексей. Иванович последние годы жил один. Сестра, Александра Ивановна, привозила еду, прибирала в квартире. Кроме нее, днем не бывал никто, — разве только врач, если уж так скверно, что нельзя не позвонить в поликлинику. Вообще-то, Алексей Иванович терпеть не мог лечиться, к еде был равнодушен, моционом пренебрегал; был строго опрятен, напряженно строен, взыскательно вежлив; он так страдал от своих утрат и от обиды на жизнь и таким усилием воли скрывал страдание, — тем самым умножая его, — что старость его не брала. Он ничего не забыл, ни с чем не смирился, никому не простил — и поэтому выглядел подростком, глубоко оскорбленным, безнадежно несчастным, гордым. Гордость — бросалась в глаза. Алексей Иванович сторонился соседей по дому, не бывал на писательских собраниях и даже деловым разговорам предпочитал деловую переписку. Очень и очень немногих удостаивал приглашением, а сам выбирался из дому только в церковь — или на кладбище — или в больницу. Он вставал поздно и долго, часами, привыкал к необходимости прожить еще сутки. Молитва и болеутоляющее лекарство ему помогали. Вечер освещала радость — божественная литургия (если голова не закружится по дороге в Князь-Владимирский собор), а за нею, ближе к ночи, теплилось и развлечение — передача западного радио. Это были два острова — высокий остров и плоский крохотный островок — осмысленного времени; со всех сторон их омывала тоска, иногда затопляя. Наконец наступала ночь. Наступала ночь, и Алексей Иванович садился работать. Это был долг, это была привычка, это было единственное оправдание прошедшего дня и всей жизни; наконец, это был единственный способ дожить до утра. Первым делом он принимался за полученные сегодня (во всяком случае, не дальше как вчера) письма. Писем бывало порядочно: читательские (главным образом от пионеров и школьников, но не только, — интеллигентные женщины в провинции любили его книги; заключенные из уголовных лагерей, привлеченные бандитским псевдонимом и «беспризорной» биографией Л. Пантелеева, просили о помощи); писательские (два-три старинных друга спрашивали о здоровье, специалисты по детской литературе уточняли даты, молодые сочинители из той же детской «секции» изъявляли почтение); наконец, официальные — из издательств, редакций, из Союза писателей. Составив с десяток отрывистых, но любезных ответных писем (только в редакции писал резко, малейшую небрежность тамошних чиновников принимая за преднамеренную бестактность, а предлагаемые поправки в его текстах — конечно же цензурные — за личное оскорбление), Алексей Иванович брался за корректуры очередных переизданий. Покончив с корректурами (как хватало терпении в пятидесятый, в сотый раз перечитывать данным дивно написанные вещи?), он, наконец, приступал к главному. Главным были дневники и записные книжки. Он вел их чуть ли не всю жизнь, чуть ли не каждый день (каждую ночь). Подслушанный в трамвае разговор, подсмотренный в магазинной очереди жест; фраза из письма, надпись на могильной плите, газетный заголовок; вспышка гнева или умиления, грустное предчувствие, головная боль, перемена погоды; слух, сплетня, новость; новая мысль — или новый факт, подтверждающий старую, — все это, записанное невообразимым почерком, неузнаваемыми буквами, неоконченными словами, вкривь и вкось, — была его настоящая жизнь, его настоящая литература. Он был не беллетрист, и сочинительство ему давно уже претило. Описаний никогда не любил. Система условностей, создающих иллюзию, будто действительность представляет собой связное целое, будто взаимоотношения людей, их зависимость от обстоятельств, их влияние на обстоятельства подчиняются внятным для нас закономерностям и следствие бежит за причиной, как реплика за репликой в остроумном диалоге, — вся эта словесность, в которой автор присваивает себе права всемогущего и всеведущего творца и, придумывая людей по своему подобию, говорит за них на разные голоса, чтобы хоть таким образом изобразить взаимопонимание… Алексею Ивановичу, литератору с очень большим талантом и опытом, такие ухищрения представлялись тщетными. Все равно что сочинять сценарий ночного неба. Жизнь Алексея Ивановича состояла из обрывков увиденного, услышанного и понятого, — из обрывков, кружащих в безвоздушном одиночестве, в различных плоскостях. Он допускал — по аналогии, — что жизнь других людей предстает их внутреннему зрению такой же или похожей. Но со стороны это было не очень-то заметно. Скорее, наоборот — в это трудно было поверить. За редкими исключениями, люди, встречавшиеся Алексею Ивановичу, вели существование, как азартную игру; причем их явно не смущало, что и шансы, и ставки, и даже сам выигрыш одинаково ничтожны. Словно бы забыв или знать не желая, что когда-нибудь все равно умрут, многие наперебой лгали, некоторые предавали, почти все грубили и жадничали. Алексей Иванович соглашался с Зощенко и Булгаковым: квартирный вопрос и прочие, еще более невыносимые тяготы существенно исказили нравственность современников. Но прощать — было выше его сил. Не хватало юмора, сострадания и веры в реальность других. Короче говоря: живя на проценты с прочной и заслуженной славы повествователя, он давно уже — и почти незаметно для публики — порвал с литературой вымысла. Он собирал факты и работал только с ними. Он запоминал поступки и по ним судил о побуждениях. Сопоставляя выявленные побуждения, он ставил человеку моральный диагноз. Чтобы не отвлекаться на исследование случайностей и фантомов (таких, например, как любовная страсть), он занимался исключительно лишь общественным поведением и поэтому писал главным образом о детях и литераторах. Книги «Наша Маша» и «Приоткрывая дверь…» состояли по большей части из дневниковых записей или пересказывали их. Но многие в печать не попали, и еще осталась бездна нерасшифрованных, неотделанных заметок. Вот ими-то и занимался по ночам Алексей Иванович: читал, отбирал, оттачивал, стараясь, чтобы даже мимолетная зарисовка так же настоятельно внушала читателю моральные истины, как найденная улика предрешает приговор. Именно так: много десятилетий подряд Алексей Иванович вел тайную тяжбу с уличной толпой и литературной общественностью, с центральными газетами и школьными учебниками, с бесчисленными учреждениями и некоторыми частными лицами. Слишком многое было ему отвратительно. Из всех пор действительности, облученной огромными дозами жестокости и лжи, сочилась пошлость. Повальная трусость, повальное хамство, всеобщее невежество и лицемерие… Алексей Иванович записывал что мог — не мнения свои, разумеется, а только детали, примеры, мелкие подробности… Бывают времена, когда порядочный человек отличается от окружающих только выражением глаз или интонацией — и подвергается из-за этого смертельному риску. Начальство ознакомилось с записными книжками Алексея Ивановича лишь в начале восьмидесятых годов (часть их, как сказано, вошла в «Приоткрытую дверь…») — и все обошлось сравнительно благополучно. А в семидесятые — даже думать о публикации было смешно. Алексей Иванович и не думал. Он работал. За ночь он изготавливал иногда до трех страниц правдивого текста. Только такой текст утолял его тоску. На рассвете он подсчитывал — сколько сделано — и, прежде чем принять снотворное, аккуратно записывал итог. На трех страницах — ни слова лжи; любой на его месте возгордился бы. Лгать Алексей Иванович, по-видимому, не умел — ни печатно, ни устно: например, киносценарий о Сереже Кострикове (1937 год) ему совсем не удался (фильм, к счастью, не поставили); но, несмотря на эту неудобную черту, официальная советская литература терпела его в своих сплоченных рядах. Его довольно регулярно печатали, из книг запретили только одну — «Республику Шкид» — под предлогом (впрочем, убедительным), что соавтор умер в тюрьме; его почти не травили, только раз попытались выслать; ни разу не исключали; слишком многим друзьям Алексея Ивановича пришлось бесконечно хуже. Необходимо заметить, что от этих друзей он не отрекался, в самые тяжкие годы вел себя с безупречным благородством, — и все-таки уцелел. Разумеется, во многом это объясняется прихотью фортуны или теорией вероятностей (не все же погибли, в конце-то концов), — но можно предположить и то, что в глазах властей и широкой общественности отвращение к лжи, присущее Алексею Ивановичу, до некоторой степени искупалось его молчаливостью. Он мало писал, еще меньше говорил и никогда не покидал отведенного ему шестка — детской книжной полки. Заядлые охотники, положим, пытались достать его и там; некто Д. Ч. поклялся вывести его на чистую воду и доказать, что, например, «Честное слово» — рассказ антисоветский (мысль, как выражался Достоевский, по-своему цельная; действительно, что же получается: сегодня мальчик слово сдержит, завтра товарища не выдаст, а там и вовсе откажется давать показания); но и в ту эпоху не все умели рассуждать последовательно; Алексей Иванович даже пережил этого Д. Ч. (и кое-что о нем записал). Обычная двойная жизнь… Как еще, подскажите, спастись честному литератору при тотальном терроре? Только и оставалось обрабатывать сюжеты самые невинные, где подлость не обязательна, и помалкивать на собраниях и в гостях… Но вот что удивительно; ведь Алексей Иванович благоразумием вовсе не отличался — особенно в молодости, — скорее, наоборот: был вспыльчив, непримиримо обидчив и воинственно, язвительно справедлив. Как же это получилось, что на всем протяжении литературной судьбы он не угодил ни в одну из бесчисленных ловушек, не выдал себя ни единой печатной строкой или неосторожным словом, не нажил себе непобедимых врагов? Какая сила укрощала его талант и характер, приневоливая к этой единственно спасительной, единственно правильной тактике: «Молчи, скрывайся и таи…»? Вряд ли кто-нибудь осмелился бы задать Алексею Ивановичу этот бестактный и бессмысленный вопрос. А ему хотелось ответить, необходимо было ответить, объясниться — с каким-то предполагаемым, воображаемым, будущим читателем, который, в отличие от нынешних, все поймет, пожалеет, простит. С тех пор как напечатали «Мастера и Маргариту», желание это не давало покоя Алексею Ивановичу. «И, в общем, слова для такой оправдательной речи найти можно. Как быть автору, которого Бог наградил даром детского писателя? Если и взрослому писателю трудно писать „в ящик“, не видя и не чувствуя аудитории, то для писателя детского это и вовсе невозможно. Только расчет на публикацию, на оглашение написанного тобой заставляет тебя тщательно работать над словом, отделывать написанное, доводить его до возможного совершенства. По себе знаю: то, что писалось без надежды на скорую публикацию, — как правило, написано вяло, в лучшем случае на четверку с минусом. Примером могут служить хотя бы эти мои записки. На что я рассчитываю? На лучшие времена? Но когда они наступят? Доживу ли я до них? Говорят: рукописи не сгорают? Но ведь сказавший это, когда писал, — я уверен в этом, — надеялся на возможность прижизненной публикации! А если не надеялся — то его титаническая работа над „Мастером“, филигранная отделка текста, один, второй и третий варианты — лишнее свидетельство его титанического же таланта, если не гениальности!.. А нам, не гениальным, податься некуда. Не писать не можем. Писать „для потомков“ — не получается. Вот и бредешь по той, единственно возможной, как тебе кажется, дороге, держишься единственно доступного тебе курса: не участвуешь ни в каком явном зле, делаешь и проповедуешь в меру твоих возможностей и способностей — доброе. И при этом все ждешь, что окликнут тебя, остановят, скажут с усмешкой: — А коммунистическая ли это мораль, которую вы проповедуете, товарищ Пантелеев? Были такие попытки». Как обычно — ни слова лжи. Все верно. Чего можно требовать от детского писателя? Политического протеста? Исповедания веры? И вправе ли автор не гениальный, но страстно любящий свою работу, рисковать возможностью печататься сегодня ради очень сомнительной надежды, что прочитают послезавтра? Да припомните еще, что автор слишком близко знаком с нищетой и бесправием (в бедственной юности вкусил и в войну опять отведал), чтобы не дорожить единственной и очень неверной гарантией безопасности — не только ведь своей, но и близких! — титулом и положением признанного писателя. «Да, очень трудно, почти невозможно оставить ВСЕ. Ведь это не только квартира, одежда, вкусная пища, любимые книги, может быть даже и любимые люди, семья… <…> Вот и живешь — раздвоенный, ходишь по жизни двуликим Янусом, молишься Богу и сдержанно, правда, но все-таки поклоняешься Мамоне». Казалось бы — ясно. Но это еще не все. Имелись отягчающие душу обстоятельства. Он негодовал, из себя выходил, когда в какой-нибудь аннотации проскальзывало: «писатель Л. И. Пантелеев» или «писатель Леонид Пантелеев». Не бывало таких писателей! Но псевдоним, принятый полвека назад из озорства в честь зловеще знаменитого Робин Гуда литовских дворов, — пристал крепко, и многие так ошибались. Людей сбивала с толку повесть тридцать восьмого года «Ленька Пантелеев», которую сам же он объявил автобиографической. Он ведь явился в эту самую детскую литературу не только как автор, но и как персонаж, причем колоритный, с поучительной, прямо плакатной судьбой: беспризорник, юный уголовник, перевоспитанный советской школой, сочинил вдвоем с товарищем превосходную книгу — благодаря советской власти, при которой расцветают таланты людей из народа! «Республика Шкид» была наглядным, достовернейшим доказательством, что дело обстоит именно так, оттого Горький и пленился ею и расхвалил ее соавторов на всю Европу. А поскольку следующие книжки писал — не успехом! — один Л. Пантелеев, то ему и досталась эта роль: сбившийся было с пути сирота, усыновленный и осчастливленный Революцией. В сущности, тут не было фальши. Требовалось только забыть покрепче о том, что, прежде чем усыновить и перевоспитать, Революция осиротила его. «Самые счастливые дни моего детства — последние дни, проведенные с отцом. Он приезжал прощаться. Уехал и — канул. …До осени 1919 года мы жили в Ченцове. Несколько раз за это время мама ездила в Петроград. Там до нее дошел слух, что отец арестован, что ему предложили работать „по специальности“, быть директором государственного лесозавода где-то под Петрозаводском, но что он, мол, отказался. Какой-то авантюрист приходил к С. А. Пурышеву, единоутробному брату отца, просил сколько-то тысяч за „выкуп“ отца. Тысячи ему даны не были. Потом в Ченцово пришло письмо от тетки нашей мамы, игуменьи Холмогорского монастыря матери Ангелины. В постскриптуме она писала: „Недавно у нас гостил Иван Афанасьевич“. Фраза эта звучала совершенно фантастической. В такое время! Отец! Гостил! В монастыре! Много позже мы узнали, что в Холмогорском женском монастыре (вероятно, в части его) была оборудована тюрьма». Тому же Горькому совсем не обязательно было знать, что Алексей Еремеев не родился беспризорником. Достаточно было того, что об этом знали власти, и никогда не забывали, и Алексею Ивановичу не давали забыть. «Вот один из не самых трудных случаев. В 1936 или 1937 году в вестибюле Дома писателей появилось напечатанное на машинке объявление, извещавшее т.т. писателей, что производится запись желающих пройти курс высшей школы верховой езды. Ездить — верхом — мне случалось и раньше — сначала неудачно, потом несколько удачнее. И на этот раз кровь или гены кавалериста взыграли во мне, я записался в этот кружок. И занимался там несколько месяцев. Из других кавалеристов запомнилась Вера Кетлинская, ее будущий муж художник Кибрик, В. П. Беляев, Л. М. Жежеленко… Занимались мы в манеже Зимнего дворца, вход с набережной (между Эрмитажем и Зимним). Мне досталась довольно норовистая кобыла по кличке Венера. Берейтор, грубоватый, кривоногий парень, никого из курсантов не помнил и не звал по имени. Мне он, помню, кричал: — Эй, на Венере! Дай шенкеля, шенкеля дай!.. Гарцевать на Венере мне пришлось, однако, недолго. Один раз прихожу на занятия, предъявляю при входе пропуск, у меня его отбирают и говорят: — Нельзя. — Что? Почему нельзя? — Вы исключены. — За что?!! — Сейчас выясним. Приводят тамошнего начальника, завклубом вероятно, он говорит: — Да, вы из клуба исключены. — За что? Почему? — Тут написано: как дворянин. Не знаю, кому, какому потомственному пролетарию досталась моя каурая Венера. С тех пор я в седле ни разу не сидел». Помнили, стало быть. И без конца напоминали, что помнят. И не с угрозой, а скорее, пожалуй, с насмешкой. В его кругу и в его время не он один пытался скрыть свое дворянское происхождение (та же Кетлинская, между прочим, была дочь царского адмирала), но Л. Пантелеев — это был случай особенный. Л. Пантелеев считался самородком, поднятым со дна жизни могучей драгой социализма. Для общественного мнения (хоть бы и европейского) он представлял живой пример осуществления небывалых возможностей, открывшихся при новом строе перед населением еще недавно неграмотной страны. Всесоюзного значения пример. Как бы младший, несознательный, потерявшийся, но спасенный братишка Павки Корчагина — вот кто был для юных читателей Л. Пантелеев. Но это для читателей, для общественности. А для учреждений он был самозванец — социально чуждый элемент, мастерски спекулирующий поддельной биографией. В любой момент учреждения могли сделать так, чтобы читатели, почувствовав себя обманутыми, его разлюбили. И этой литературной гибели Алексей Иванович страшился едва ли не больше, чем политической или даже физической, — больше всего на свете. Там, где знали о нем все, — знали, должно быть, и это, и до поры до времени не трогали Алексея Ивановича слишком свирепо: затеянная им игра способствовала надлежащему воспитанию молодого поколения, и подвоха не предвиделось. Алексей Иванович, со своей стороны, тоже знал, с кем играет и по каким правилам. И в тридцать восьмом, когда соавтор его первой книги, а за ним и сама книга изъяты были из обращения, Алексей Иванович написал эту повесть — «Ленька Пантелеев», объявив в подзаголовке, что она — автобиографическая. «…Своей рукой вывел этот подзаголовок, теперь расплачиваюсь», — написал он через много-много лет в специальной заметке (еще не опубликованной) под названием «Повесть „Ленька Пантелеев“ и моя подлинная биография». Действительно, эта повесть утвердила ту самую, общественно-полезную версию его жизненного пути, которая так пригодилась ему вначале и так раздражала под конец, когда нестерпимо хотелось поговорить с читателем от собственного имени, настоящим своим голосом, о подлинной своей судьбе. «Вообще жизнь моя, детство и юность, — горевал (в той же заметке) Алексей Иванович, — были интереснее, чем жизнь Леньки Пантелеева. Почему же я не писал правду? Честно говоря, только потому, что правда в те времена не котировалась…» Повесть «Ленька Пантелеев» имела огромный успех у читателей. В очень тяжкое для множества литераторов — и простых смертных — время автор, казалось, заслужил, наконец-то, свидетельство о благонадежности. Но в первые же месяцы войны леска натянулась, крючок впился… И тут случилось нечто невероятное: Алексей Иванович сорвался с крючка. Ушел на дно, перешел на нелегальное положение… Это была верная и бесславная гибель. Разве что чудо могло спасти его от расстрела и забвения. Чудо и спасло, читатель сам увидит как (см. с. 113, 187, 195 и др.[1 - В файле: повесть «Верую…», приведенные номера страниц — главы 39, 71, 73 (прим. верст.)]). С этой минуты в его душе начался переворот. Житейские испытания и страшные удары судьбы, которые пришлось ему перенести в последующие годы, изменили его характер, образ жизни, его взгляд на литературу. А правда по-прежнему котировалась невысоко, и последние книги Пантелеева пробивались в печать медленно и ценою болезненных потерь. «Внутренний» рецензент «Приоткрытой двери», известный в свое время писатель Эльмар Грин отмечал, например: «Пожалуй, автор в своем стремлении писать „только правду“ несколько увлекся. Он не взвесил, какое воздействие на читателя может оказать та или иная правда и какой отзвук может она вызвать у наших недругов и злопыхателей за рубежом…» Типичное суждение для 1978 года. Как раз в этом году Алексей Иванович завершил повесть «Верую…» (явно для конспирации в черновиках название переведено на латинский: «Credo», а в окончательном тексте заглавия вовсе нет). Начата она в январе 1975 года. Повесть «Дочь Юпитера» написана в течение 1974 года. Увидеть эти произведения напечатанными Алексей Иванович не надеялся. Но он стремился вырваться из опутавшей его судьбу биографической легенды. Не совесть мучила его (при чем тут совесть? — он жил и работал честно), а тоска по чистой правде. Тоска по самому себе. Чувство чести понуждало рассказать, каково это — жить, и мыслить, и быть литератором, и веровать в Бога, и любить тех, кого любишь, — когда на протяжении многих десятилетий душу точит страх. (Если только можно обозначить этим словом то особенное, ни с чем не сравнимое, неописуемое самочувствие, которым отличаются от остальных обитателей планеты граждане так называемых тоталитарных государств.) «…Испытывал! Спиной, затылком чувствовал глаза соглядатая — не только в самом храме, но даже и на дальних подступах к нему. Входишь из притвора в церковь, и глаза уже сами собой начинают косить: направо — налево. Кто здесь оттуда?..» Таких унизительных и горестных признаний никогда еще, кажется, ни один русский писатель не доверял читателю. Но никто, должно быть, и не любил читателя так бесконечно и безнадежно, как этот изверившийся в себе мастер.      С. Лурье Верую… 1 сю жизнь исповедуя христианство, я был плохим христианином. Конечно, догадаться об этом нетрудно было бы и раньше, но, может быть, впервые я понял это со всей грустной очевидностью лишь в тот день, когда от кого-то услышал или где-то прочел слова Н. Огарева о том, что невысказанные убеждения — не есть убеждения. А ведь я почти весь век свой (исключая годы раннего детства) должен был таить свои взгляды. Впрочем, не знаю, то ли я слово употребил: должен. По Огареву, НЕ должен. Знаю только, что так поступать вынужден был не я один, а тысячи и даже тысячи тысяч моих единомышленников и сограждан. Потому что тех, кто НЕ таил, давно уже нет с нами. Не всех этих людей мы знаем, не все они и в будущем будут разысканы (не они, конечно, а могилы их), не все будут названы по именам, но и не названные да святятся до скончания века их великие — все до единого великие — имена!.. Сейчас, когда, подводя итоги, я надумал писать свою исповедную повесть, я еще раз вспомнил слова Николая Огарева, взвесил их, задумался над ними и — показалось мне, что, может быть, все-таки не всегда и не ко всему приложима эта огаревская максима. Ведь делом, а не словом подкрепляются и утверждаются убеждения. Вера без дел мертва есть. Без дел, а не без слов… Но нет — все это я себе в оправдание и в утешение пишу. Ведь в той же Великой Книге сказано, что, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. И вот именно потому прежде всего и называю я себя дурным христианином, что редко, слишком редко ставил я свечу на подсвечнике, и если и светила она когда-нибудь кому-нибудь, то очень слабым, отраженным светом. Этот грех, вместе со многими другими, десятки лет камнем лежит на моей душе. И все-таки я не могу не считать себя человеком счастливым. Да, жизнь моя пришлась на годы самого дикого, самого злого, жестокого и разнузданного безбожия, всю жизнь меня окружали неверующие люди, атеисты, в юности было несколько лет, когда я и на себе испытал черный холод безверия, а между тем я считаю, что мне всю жизнь самым чудесным образом везло: я знал очень много людей духовно глубоких, верующих, ведающих или хотя бы ищущих Бога, а с некоторыми из этих людей даже был связан близкой дружбой. «Чудесным образом» я сказал не случайно, не красного словца ради, а потому что ни я не искал этих людей, ни они меня не искали, а просто так получалось, будто сам Господь Бог посылал нас друг другу навстречу. Ну как же иначе объяснишь и растолкуешь такое вот явление. Весной 1926 года пришел за чем-то в ленинградский Дом книги, в детский отдел Госиздата (где готовилась тогда к печати «Республика Шкид»), стою где-то в полутемном коридоре, покуриваю, отдыхаю от редакционного шума, от лихорадочно-вдохновенного голоса Маршака, от ослепительных шуток Олейникова, Шварца, Андроникова, просто от многолюдья. Вдруг распахнулась дверь, и в коридоре появляется мой редактор Евгений Львович Шварц — молодой, стройный, красивый и такой возбужденный, распаренный, как будто он только что танцевал или в снежки играл. Через плечо у него перекинуты длинные типографские гранки, он направляется в корректорскую. Но прежде чем открыть дверь, он делает шаг в мою сторону, прямо и весело взглядывает на меня большими радостными глазами и спрашивает. — Ты в Бога веришь? Отвечаю без малейшего стеснения, не задумываясь: — Да. Верю. — Я — тоже, — говорит он. И, с той же веселой, счастливой, совсем еще юношеской улыбкой сжав мою руку, слегка тряхнув ее, он бежит со своими бумажными лентами к дверям корректорской. Что же — этот коротенький разговор получил какое-нибудь развитие, был продолжен? Нет, никогда он не был продолжен. Почему нет? А думаю, прежде всего потому, что оба мы (особенно Шварц) пуще смерти боялись громких слов, велеречия, ханжества, оба мы хороший юмор почитали за четвертую христианскую добродетель, а можно ли с юмором говорить о Боге?! Весело — да, не только можно, но, пожалуй, и нужно, а с юмором разве что кощунствовать впору. И вот все долгие тридцать пять лет нашей дружбы мы довольствовались тем, что знали друг о друге самое значительное, что может узнать один человек о другом, понимали, что мы единомышленники, братья, дети одного Отца… А говорить об этом не говорили. Как никогда, кстати, не говорили мы и о нашей дружбе. Кажется, только один раз Шварц произнес это слово, и мне больно вспомнить, при каких обстоятельствах оно было сказано. По легкомыслию, по небрежности, по лености я не прочел за ночь рукопись его пьесы, которую он мне принес вечером, и, осерчав, покраснев, даже задрожав, он сказал мне: — Так друзья не поступают!.. …Бывал ли он в церкви? Думаю, что только при случае — на венчании, на панихидах, на крестинах. Молиться же в церковь на моей памяти не ходил. Но не только без усмешки, а с большим уважением рассказывал о людях богомольных, — например, о Владимире Ивановиче Смирнове, о нашем прославленном математике, академике, — о том, как тот каждую субботу ездит из Комарова в Никольский Морской собор ко всенощной. И с еще большим почтением (даже с некоторым трепетом) отзывался Евгений Львович (да и он ли один?) об архиепископе Крымском и Симферопольском Луке — об этом удивительном человеке, который в юные годы учился на медицинском факультете университета, работал врачом, хирургом, в трудные для церкви двадцатые годы, не оставляя врачебной деятельности, принял сан священника, овдовев, постригся в монахи, был хиротонисан во епископы, был арестован, без малого двадцать лет провел в заключении и в ссылке, а когда в годы войны его освободили, он сана не снял, до самой смерти возглавлял Крымскую епархию, продолжая одновременно научную, врачебную и преподавательскую работу. В 1946 году преосвященный Лука (в миру проф. В. Ф. Войно-Ясенецкий) получил Сталинскую премию первой степени за научные труды «Очерки гнойной хирургии» и «Поздние резекции при инфицированных огнестрельных ранениях суставов». Архиепископ Лука — это один из тех немногих, кто не только не таил своих высоких убеждений и не ставил свечу под сосудом, но, претерпев все гонения, все испытания жестокого века, до последнего дня служил Богу и словом и делом… В доме Шварцев я познакомился с сыном преосвященного Луки — М. В. Войно-Ясенецким, известным патологоанатомом. Евгений Львович любил его. Но был в жизни Шварца другой православный князь церкви — архиепископ Сан-Францисский Иоанн, еженедельные проповеди которого Евгений Львович слушал в передачах «Голоса Америки». Этого архиерея Шварц почему-то терпеть не мог. — Даже голоса его не могу слышать, — говорил он с раздражением и довольно зло пародировал религиозно-нравственные декламации заокеанского владыки. Частым гостем в доме Шварцев (особенно в комаровские времена) был тезка американо-русского архипастыря — о. Иоанн Чакой, или Иван Иванович, как чаще называл его Шварц. О. Иоанн служил последние годы в кафедральном Никольском соборе. Познакомились с ним Шварцы через его дочь, артистку акимовского Театра комедии Татьяну Ивановну Чакой. Сам я знал о. Иоанна еще в юности: несколько лет мы жили в одном доме. Много раз видел я его и на служении в храме, но встречаться у Шварцев нам почему-то не приходилось. Помню только некоторые рассказы о нем Евгения Львовича. Вот гуляем зимним погожим днем по комаровским заснеженным улицам, и Евгений Львович, посмеиваясь, рассказывает: — Вчера опять были Иван Иванович с Таней. Заговорили о Толстом. Иван Иванович слова о нем спокойно сказать не может. И до чего же, ты знаешь, похоже то, что он говорит, на то, что говорят о Толстом марксисты!.. Ну, буквально те же слова — как будто из Ленина или из Плеханова выписал: «художник великий, не спорю, а как мыслитель — полное ничтожество, ни малейшей критики не выдерживает!» …А вот вспомнился почему-то другой рассказ Евгения Львовича — еще об одном Иоанне, об Иване Петровиче Павлове, академике. Каким-то образом Шварц и Олейников были знакомы с известным хирургом, профессором Грековым, бывали у него дома. Были они и на похоронах Грекова, а перед этим на гражданской панихиде в Обуховской больнице. — Никогда не забуду это явление, — говорит Евгений Львович. — Идет обычное надгробное славословие… Звучат слова знакомые, скучные, казенные… От месткома, от парткома. И вдруг откуда-то возникает и становится в изглавии гроба невысокий, с сократовским лбом и вообще чем-то похожий на Сократа — Павлов. Подошел, постоял, кашлянул и громким профессорским голосом начал: «Великий Учитель человечества Иисус Христос однажды сказал…» — А ты знаешь этот анекдот о Павлове? — перебивает самого себя Шварц. — Какой? С красноармейцем? — Да. Знаешь? Да, тот анекдот я много раз слышал. Иван Петрович Павлов выходит из Знаменской церкви, крестится. Мимо идет красноармеец. Усмехнулся, покачал головой: — Эх, серость!.. …Евгений Львович, как известно, меньше всего был отшельником. Всю жизнь — и в молодости, и в зрелые годы, и до последних дней — он был окружен друзьями и приятелями. Но многим ли из этих людей было известно, что Шварц человек религиозный? С уверенностью могу назвать пять-шесть имен. Подчеркиваю — с уверенностью. На большее той уверенности не хватит. Откуда же она могла возникнуть, эта уверенность, в мире, где даже с друзьями, даже с близкими по крови мы не всегда решались на полную откровенность!.. Уже много лет спустя после смерти Евгения Львовича как-то в Комарове спросил у меня друг его юности — М. О. Янковский: — Женя ведь был верующий, правда? …Над могилой Шварца на Богословском кладбище стоит высокий белый мраморный крест. Когда в моем присутствии у Екатерины Ивановны спрашивали: почему крест? — она излишне громко, а иногда даже излишне сердито отвечала: — Потому что Женя был верующий!.. 2 Когда я задумал писать эту книгу, я хотел прежде всего последовательно рассказать о всех тех духовно близких мне людях, которых мне суждено было повстречать, — о тех, кто украсил, согрел, осветил, сделал веселее, осмысленнее, счастливее мою жизнь. Но потом подумал: а не вернее ли будет начать не с других, а с самого себя, чтобы понятнее стало, почему же эти встречи были для меня всегда такой большой радостью, праздником, озарением? И вот решил: отойду, — может быть, и надолго, — в сторону, попробую рассказать о себе. И при этом начну не «с самого начала», а запишу то, что вспомнится в первую очередь. Вспомнился почему-то летний вечер 1929 года, когда шел я с двумя приятелями по Невскому и на углу улицы Рубинштейна встретил Ивана Ивановича Соллертинского, блистательного театрального деятеля, музыковеда, и от него, вихрем налетевшего на меня («Пантелеев, здравствуйте, вам известно, слыхали?»), узнал, что несколько дней назад в Москве в городской больнице умер от детской болезни скарлатины Жоржик Ионин, мой товарищ по школе имени Достоевского (в повести «Республика Шкид» он выведен под кличкой «Японец»)… Конечно, мы были потрясены этой новостью. Ведь кроме всего для каждого из нас это была первая смерть сверстника, одногодка: Ионин (талантливейший человек, театральный режиссер, драматург, автор либретто к опере «Нос» Шостаковича) умер, не дожив до двадцати лет! Один из моих тогдашних спутников, милый друг мой Костя Лихтенштейн (тоже рано ушедший, тоже из Шкиды — в повести он «Кобчик», Костя Финкельштейн), расплакался. Был знаком с Иониным и третий из нас — Ися Рахтанов. Будь я тогда один — как бы я поступил, что бы сделал? Зашел бы, надо думать, в первую действующую церковь, в Казанский или к Спасу на Сенной, и поставил бы свечу «на канун» за упокой души раба Божия Георгия. А тут, с товарищами, мне и в голову такое не пришло, — и вот, по моему же, кажется, предложению и по глупому русскому стародавнему обычаю, мы зашли помянуть Жоржика Японца не в церковь, а — в бар под «Европейской» гостиницей. Спутники мои были оба совершенно непьющие, оба евреи, один из них — Рахтанов — к тому же еще и вегетарианец. Запомнилось мне, что из салата оливье, который мы заказали на закуску, он выуживал только кусочки огурца, морковку, петрушку и еще какую-то декоративную зелень. Ничего другого память моя об этом вечере не сохранила. Трезвенником я не был, пил, но пить не умел, хмелел быстро и, охмелев, ничего уже после этого не помнил. Пробыли мы в ресторане всего совсем недолго, и, когда выходили, я с кем-то повздорил. У выхода сидела за столиком какая-то пьяная шпанистая компания. Я шел сильно пошатываясь и, ничего не видя, налетел на одного из этих парней, сдвинул его стул. Он выругал меня. Я попросил его «вести себя, если можно, вежливей»… Парни быстро рассчитались с официантом и вышли на улицу. Там они — шесть или семь человек — накинулись на меня и стали бить. Били основательно, в этой драке я потерял два зуба. Конечно, я не стоял, закрыв руками лицо, — я отбивался, и отбивался яростно. Не увидев милиционера, который явился нас разнимать, — ударил и милиционера. Тот оказался человеком мелким, обидчивым, плохим стражем закона. Вместо того чтобы отконвоировать меня и моих обидчиков в милицию, он счел виновным меня одного и доставить меня в отделение поручил дворнику и той же ораве хулиганов, которая меня била. Нещадно избивали они меня и по пути в милицию — и на Невском, и на улице Желябова. Защищать меня пытался Костя — ему тоже досталось. Больной, полупарализованный Рахтанов при всем желании прийти мне на помощь не мог — он следовал в отделение и «ужасался тому, что происходило». Утром я проснулся на полу милицейской камеры. Как я себя чувствовал, говорить не надо. На теле и на лице не было живого места, что называется. Через полчаса меня отвели к дежурному. — Получите ваши вещи, — сказал тот. Из железного ящика-сейфа он достал и передал мне бумажный сверток. В старую газету были завернуты мой брючный ремешок, бумажник с деньгами, серебряная мелочь и — отдельно, в носовом платке — золотой крестик на золотой цепочке. С удивлением вспоминаю, что по поводу креста не было произнесено ни одного слова. Даже когда я при милиционерах надевал через голову крест, никто ничего не сказал, не усмехнулся даже. Через полчаса я был уже в уголовном розыске, где меня встретили как старого знакомого… Впрочем, я чувствую, что сильно затянул этот рассказ. Попробую рассказывать короче. Встретили меня в розыске, как я уже сказал, грубо, заполняя анкету, обращались на «ты». Я отвечать отказался. Три раза меня отводили в общую камеру и три раза вызывали снова. — Отвечать будешь? — спрашивал меня мальчишка-следователь моего приблизительно возраста. — На «ты» не буду, — отвечал я и снова шел в камеру. И вдруг тот же следователь вызывает меня еще раз: — Садитесь. Я сел. — А впрочем — идемте. — Куда? — К заместителю начальника. Сам этот юный садист (как говорили в камере сведущие люди — бывший уголовник, карманник) ведет меня к замначу УР’а, тот поднимается навстречу, с удивлением оглядывает меня и говорит: — Вы Пантелеев? — Да. — Писатель? — Писатель, — с трудом выжевываю я пересохшими губами. — Так вот, товарищ Пантелеев, берем с вас подписку о невыезде, и — можете считать себя свободным. И заметив на моем лице недоумение, объясняет: — Только что звонил, ходатайствовал за вас Максим Горький. На площади Урицкого у подъезда уголовного розыска меня ждал верный друг мой Костя Лихтенштейн. При моем появлении он заметным образом содрогнулся. Но и на Костином лице тоже было немало следов вчерашнего побоища, — достаточно сказать, что нижняя Костина губа была надорвана и заклеена черным пластырем. — Чтобы не забыть, — невнятно сказал Костя. — Тебя просил зайти к нему в «Европейскую» гостиницу Горький. — Когда зайти? — Сейчас же. Сию минуту. — То есть как сию минуту? — Да. Велел — не заходя домой. И пока мы шли с ним по Дворцовой площади и Невскому проспекту, Костя рассказал мне, как все получилось. Чуть свет он прибежал к моей маме и сказал, чтобы она не беспокоилась, что я жив, только попал в несколько затруднительное положение. От мамы он узнал адрес С. Я. Маршака и побежал — через весь город — к нему. Денег ни на трамвай, ни на телефон-автомат у Кости не оказалось. Когда он появился на улице Пестеля у Маршаков, Самуил Яковлевич принимал ванну. Ему через дверь сообщили, что с Пантелеевым что-то случилось (снова что-то случилось!)… Самуила Яковлевича — как это часто бывало в его жизни — осенило. Задав себе вопрос: «Что можно сделать?» — он тут же вспомнил: «В Ленинграде Горький!» И, мокрый, голый, в накинутой на плечи махровой простыне, стал дозваниваться к Горькому в «Европейскую» гостиницу. Оказалось, что Алексей Максимович болен, гриппует. Крючков все-таки согласился доложить ему. Алексей Максимович стал звонить в розыск. А дозвонившись, просил Крючкова сообщить о результатах Маршаку и попросил передать, чтобы я сразу же, не заходя домой, шел к нему. В те годы на Невском, угол Мойки, в доме, где когда-то в кофейне Вольфа завтракал перед дуэлью Пушкин, доживало короткий нэповский век крохотное — в одно окно — кафе. Услышав запах кофе, я вспомнил, что со вчерашнего вечера не ел, и предложил Косте зайти позавтракать. Стена в этом кафе была зеркальная. Я увидел в зеркале свое отражение, свою окровавленную, исполосованную физиономию и понял, что в таком виде в «Европейскую» гостиницу я идти не могу — просто меня швейцар не пустит. Зашел в уборную и полчаса приводил себя в порядок — отмывал кровь, чистил костюм, приглаживал волосы. В гостиницу меня пропустили. Но когда я вошел в комнату, где лежал больной Алексей Максимович, он встретил меня громким хрипловатым хохотом: — Ну и ну! Здорово вас отделали… У его постели сидел пожилой румяный человек с красивыми руками пианиста. Это у его гроба пять лет спустя стояли Шварц, Олейников и академик Павлов. Горький расспрашивал меня, как было дело. Я рассказал. Он уже не смеялся, слушал, покачивал головой. Потом попросил Грекова, чтобы тот осмотрел меня. Профессор предложил мне раздеться. Разоблачаясь, я снял крест. Оба они видели это, но ничего не сказали. На теле у меня Греков обнаружил двадцать шесть синяков и кровоподтеков. То, что он осмотрел меня, обнаружил и подсчитал эти синяки, в дальнейшем очень пригодилось мне. Но об этом дальнейшем я здесь рассказывать не буду — не о том сейчас речь. Греков собрался уходить. Стал и я прощаться с Горьким. Он удержал меня: — Посидите. После ухода Грекова, после небольшой паузы Алексей Максимович сказал: — Видите ли… Пить — довольно веселое занятие. В вашем возрасте я сам был не дурак по этой части. Но вам, по-видимому, пить нельзя. Есть противопоказания. Нехорошо пьете. Надо бросать. — Обещаю вам, Алексей Максимович, — сказал я с необычной для себя порывистостью. — С сегодняшнего дня бросаю… А когда через несколько минут прощался с ним, он задержал мою руку в своей и глухо сказал: — Вы в Бога верите? — Да, — ответил я. — Давно? — С детства. Что он на это сказал и сказал ли вообще что-нибудь — не помню. После этого я встречался с ним много раз, недели две гостил у него — в Москве и на даче. К этому вопросу он никогда не возвращался. 3 Да, я сказал правду, что верил в Бога с детства. Но как же, через кого и в какую минуту пришла ко мне эта вера? Часто говорят: он вырос в религиозной семье. В случае со мной так, пожалуй, не скажешь. Назвать религиозным отца я не решусь. Он крестился перед сном, перед едой и после еды, носил нательный крест (тот самый, что я снимал и надевал в присутствии Горького и профессора Грекова), ходил, вероятно, как положено было, к исповеди и к причастию, но на богослужении в храме я видел его, если не ошибаюсь, всего один раз — на пасхальной заутрене 1917 года в домовой церкви Второго Петроградского реального училища. Что отец верил в Промысел Божий, в этом я не сомневаюсь. Но, как рассказывала мне впоследствии моя тетушка, сводная сестра отца, от церковной религиозности его оттолкнул — еще в отроческие годы — катехизис, та книга, по которой в старших классах гимназии и реального училища проходили, вернее — долбили, зазубривали Закон Божий и основы богословия. Это и в самом деле нечто ужасное, бездуховное, угрюмо-чиновное, схоластическое в наидурнейшем смысле этого слова. Скольких, я думаю, эта книга должна была отпугнуть, отвратить от церкви! Отец был человек суровый, замкнутый, духовно, как мне представляется, не очень богатый, а главное — понимающий, чувствующий эту свою ущербность и потому страдающий. Способствовала этому и его безукоризненная честность, фанатическое благородство, которое я рано увидел, заметил, оценил и о котором с восхищением, а порой даже и с некоторым страхом говорили и после его гибели все, кто его знал. Среди моих родственников был только один, напоминавший мне немножко отца. Это был некто Коля Спехин, мамин троюродный брат, дядя Коля, как я его звал. Недолго звал. Между прочим, из всех наших родственников-мужчин только эти двое — мой отец и Коля Спехин — с первых дней войны оказались на фронте. Все другие ловчили, откупались, носили земгусарскую или санитарскую форму, правдами и неправдами через влиятельных знакомых, с помощью всяких шарлатанов и проходимцев, даже через самого Распутина добывали белые билеты… И все эти люди долго и удачливо, по их понятиям, жили. А мой отец и дядя Коля оба погибли: вольноопределяющийся Спехин — в самом начале войны, поручик Еремеев — в конце ее, на исходе… Никакой видимой душевной близости с отцом у меня не было. О какой близости можно говорить, если, обращаясь к отцу, я называл его на «вы». Но образ отца я с гордостью и любовью пронес в памяти своей и в сердце через всю жизнь. Сказать светлый образ — было бы неправильно. Скорее — темный, как почерневшее серебро. Рыцарский — вот самое точное слово. Моим первым другом и первым наставником в вере была моя мама. От кого приняла веру она — не знаю. Матери лишилась она очень рано — шести или семи лет. Мачеха была молодая, легкомысленная, невиданной красоты. В церковь ходила, обряды блюла, но собственных детей воспитать в религиозном духе не сумела. Несколько лет назад, на похоронах одного дальнего родственника, ее дочь, моя тетя, сказала мне, выходя из церкви: — Как все-таки жалко, что нет веры. Значит, ее и не было, этой веры, если даже к старости она не вернулась, не воскресла. Гувернантки в спехинском доме были все немки, лютеранки. О няньках я вообще никогда ничего не слышал. Крестная мать? Да, может быть. Мамина крестная, или «кока», как называла ее на деревенский архангельский манер мама, была женщина глубоко религиозная, прямодушная, добрая и суровая, — это ее сын Коля, славный молодой человек, студент университета, погиб в 1915 году где-то в Галиции. От своей доброй мамы я принял эстафету. Это она, мама, учила меня христианству — живому, деятельному, активному и, я бы сказал, веселому, почитающему за грех всякое уныние. Мать моя не была ханжой. Не бежала мирских радостей, в любом обществе слыла его душой, любила пошутить, посмеяться, с удовольствием танцевала, пела, принимала участие в любительских спектаклях. Но при всем том — ни девочкой, ни девушкой, ни после замужества — не пропустила она, я думаю, ни одной субботней всенощной и ни одной воскресной обедни… А главное, — во всех случаях, при всех житейских обстоятельствах наша мать оставалась убежденной, деятельной христианкой. Такими воспитывала она и нас, своих детей. Я был первенец, и на мою долю пришлось больше и любви, и ласки, и внимания. Чаще, чем Васю и Лялю, брала меня мама с собой в гости, в театр, в кинематограф, на благотворительные вечера. И еще, пожалуй, чаще ходил и ездил я с нею в окрестные и дальние храмы — к Покрову, к Скорбящей, на Смоленское кладбище, в домик Петра Великого, где молились тогда перед старинным образом Спасителя… Самые же любимые церкви — и мамины и мои — были домовые, при лазаретах и больницах. Таких в те годы вокруг было очень много. На одной Фонтанке, и только на одной четной ее стороне, на расстоянии полутора-двух верст я насчитал сейчас пять домовых церквей: при Александровской больнице, при Обуховской, при Морском госпитале, в лазаретах Кауфманской и Крестовоздвиженской общин… Была еще часовня при Экспедиции заготовления государственных бумаг рядом с нашим домом. А если бы я позволил своей памяти свернуть с Фонтанки, можно было бы, вероятно, назвать не десяток, а несколько десятков церквей, часовен, соборов, подворий и монастырей, в которых я побывал в свои детские годы. Все это, конечно, легко могло сделать из меня ханжу, святошу. Но нет, слава Богу, не сделало. Потому что не была ни ханжой, ни святошей наша мама. 4 Церковная служба, самая долгая, великопостная, утомительная и для взрослого, никогда, даже в раннем детстве не была мне в тягость. Наоборот, уже в этом возрасте я испытывал чистейшую и сладчайшую радость от всего, что меня окружало, от всего, что я видел, слышал, чем дышал и что чувствовал на богослужении. А чувствовал я — да, уже в те годы — близость Бога, присутствие благодати. В домовые, маленькие церкви мы ходили по вечерам, ко всенощной, а литургию я представляю почему-то непременно в большом храме и непременно в погожий, летний или весенний день, когда синеватый, пронизанный ладанным дымом солнечный столп косо падает откуда-то сверху, из купольного окна. Округло, выпукло блестит золото предалтарного иконостаса. Пронизанная светом, пурпурно алеет в прорезях царских врат таинственная завеса. Все радует меня, трогает, веселит мое сердце. И раскатистые, гудящие возглашения дьякона, и наплывающие, набегающие на эти возглашения «Господи, помилуй!» и «Подай, Господи!» хора, и истошный и вместе с тем веселый, радующий почему-то сердце крик младенца перед причастием, и запахи деревянного масла, ладана, свечного нагара, разгоряченного человеческого тела, толпы… И прежде всего — молитва, молитвенный настрой души… Да, уже и тогда я умел молиться — не только знал заученные слова молитв, но и находил свои собственные слова, обращенные к Господу, — слова благодарности, просьбы, восхваления. — Господи, помоги, чтобы папу нашего не убило, не ранило, — шептал или мысленно говорил я, стоя на коленках, делая земной поклон и касаясь крутым еремеевским лобиком каменной плиты церковного пола. Мама поручала мне класть деньги на блюдо или ставить свечу «на канун», и я уже знал, как это делается. Затеплив огонек от другой свечи, расплавив, размягчив основание тоненькой восковой палочки на пламени этой другой, горящей свечи, вставляешь свою свечку в свободное гнездо многосвечника и плотнее прижимаешь, придавливаешь ее к стенке гнезда, стараясь, чтобы она стояла совсем прямо, вертикально. И все это не суета, не развлечение, все это — часть ритуала. Не на елке свечки зажигаешь, не для себя, не для гостей — для Бога. — Воннмеммм! — гудит под сводами собора бас дьякона. И прежде чем священник откроет на аналое большую книгу в серебряном окладе и начнет читать: «Во время оно прииде Иисус в Назарет, иде же бе воспитан…» — ты уже низко наклоняешь голову — знаешь, что именно так, с преклонением головы, слушают в церкви Евангелие. Вместе со всеми, кто стоит вокруг, ты поешь «Верую» — и веруешь, не все еще понимаешь, но всей душой веруешь — и во Единого Бога Отца, и в Духа Святаго, и в Господа нашего Иисуса Христа, Сына Божия, и в воскресение мертвых, и во Единую, Святую, соборную и апостольскую Церковь… А как трепетно ждешь ты главной минуты литургии!.. Как радостно было накануне, когда, вернувшись домой после первой исповеди, ты лег спать не поужинав. А утром, перед обедней, и перед причастием тоже ничего не ешь и не пьешь. С какой легкостью и на душе и в теле идешь ты вместе с мамой в церковь. И вот она — главная минута. Ты — впереди, но не из самых первых. Первые — младенцы и вообще маленькие, а ты уже большой, ты — исповедник. Еще издали видишь Чашу и красный плат в руке дьякона. И красную завесу в барочных прорезях царских врат. Подходит твоя очередь. Волнуешься, но волнение радостное, счастливое. Слегка привстав на цыпочки, тянешься, вытягиваешь шею. Высокий дьякон, чуть-чуть наклонившись, подносит к твоему подбородку сложенный вчетверо большой красный шелковый, почему-то очень нежно касающийся твоей кожи платок. — Имя? — сдерживая бас, вопрошает дьякон. — Алексий. (Да, я уже знаю, что в церкви я — не Алексей, а Алексий.) Руки сложены крестом на груди. Открываешь рот. И видишь, как, слегка наклонившись, бережно подносит батюшка к твоему отверстому рту золотую или серебряную плоскую, утлую ложечку, что-то при этом произнося, называя твое имя. Уже! Свершилось! В тебя вошли, озарили тебя блаженством — тело и кровь Христовы. Это — вино и хлеб, но это не похоже ни на вино, ни на хлеб, ни на какие другие человеческие еды и пития. Спускаешься с амвона, медленно следуешь за другими мальчиками и девочками, и за какими-нибудь дряхлыми старичками и старушками, к тому низенькому столику, на котором ждет тебя блюдо-с белыми кубиками просфоры, большой медный кувшин или чайник, а рядом на подносе плоские серебряные чашечки с такими ручками, какие бывают на ситечках для чая. В чашках слегка розовеет прозрачная жидкость — тепло. Кладешь в рот два-три кусочка просфоры, запиваешь теплом. Ах, как хорошо!.. Подумал сейчас: никакие конфеты, никакая халва или пастила никогда не доставляли такого наслаждения. Но — нет, при чем тут пастила или халва? Эта радость — не гастрономическая, не чувственная. Это — продолжение, заключение того, что только что свершилось на амвоне. Отходишь в сторону, ищешь глазами маму. Вот она! Издали улыбаясь, пробирается она к тебе, наклоняется, нежно целует тебя в щеку, поздравляет с принятием святых тайн. И ко всем другим запахам примешивается еще и мамин запах — запах муфты, меха, духов и зубного лекарства… 5 А перед этим была неделя, когда ты говел, то есть готовился к исповеди. Мама, не евшая скоромного весь великий пост, нам, детям, позволяла поститься только ту неделю, когда мы говели. По возрасту я пошел к исповеди первый, за мной — Вася, а потом, уже в год революции, и Ляля, очень, по ее словам, весь день волновавшаяся, потому что был на ее душе большой грех: неделю назад стянула она на кухне и украдкой съела испеченную из теста птичку, румяного благовещенского жаворонка. Конечно, наш детский пост не был изнуряющим. Вместо мяса мы ели рыбу, кофе пили с миндальным молоком, на ужин нам давали картофельные котлеты с грибным соусом или какие-нибудь копчушки. Когда я подрос, мне позволено было поститься и на Страстной неделе. Всю эту неделю я ежедневно бывал с мамой в церкви, иногда и по два раза, на двух службах. И тогда, в детстве, и сейчас, когда голова моя давно побелела, великопостная служба, особенно всенощная, — моя самая любимая. Не передать всей прелести той скромной и печальной обстановки, какая царит в полутемном храме в эти зимние или весенние вечера. И облачение духовенства, и парчовые украшения на иконостасе, и те холщовые чехлы, которые надеваются на аналои, — все в эти дни траурное, неяркое, неброское — черное с белым или серебряным… А в детстве я не мог и сейчас не могу без слез, без спазма в горле слушать или читать молитву Святого Ефрема Сирина. Отзвучали последние песнопения, отгудел бас дьякона, погасло электричество, только редкие свечки помигивают то тут, то там — у распятия, у Казанской, у Скорбящей, у Николы-Чудотворца, у Серафима Саровского… И молящихся уже не так много. Из левой боковой алтарной двери выходит на амвон батюшка. Он уже снял свое жесткое черно-серебряное облачение, остался в домашней, черной или темно-серой рясе, на которой так чисто и молитвенно-грустно посверкивает наперсный серебряный крест. Обратившись лицом к уже закрытым, уже потемневшим, потускневшим царским вратам, батюшка некоторое время молчит. Молчим и мы, ждем. Тихо, как никогда в другое время не бывает тихо в храме. Только где-нибудь догорающая свечка вдруг нешумно затрещит, зафыркает, как бенгальский огонь. И опять тишина. — Господи и владыко живота моего, — истово, мягко и четко начинает батюшка, осеняя себя широким и неторопливым крестом. И ты, маленький, но не чувствующий себя маленьким, громко или шепотом повторяешь за седовласым пастырем дивные слова молитвы: — Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми! И вслед за священником и вместе со всеми, кто стоит вокруг, ты опускаешься на колени, крестишься и лбом касаешься холодной плиты пола. И сразу поднимаешься. И все поднимаются. Как море, как волны шумят вокруг. И ты опять слышишь голос батюшки и со слезами в голосе истово повторяешь за ним: — Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему!.. И опять шумят волны. Опять ты опускаешься на колени. Одна за другой гаснут свечи. И в полумраке храма только лампады — малиновые, зеленые, густо-синие, по моим представлениям неугасимые, никогда не гаснущие, — неярко светятся, мигают и тоже на всю жизнь оставляют след в твоей памяти и в твоей душе. 6 Нет, конечно же не только здесь, в храме, на богослужении, приобщался я к христианской вере. Еще задолго до школы мама познакомила меня с Новым, а потом и с Ветхим Заветом. Если не ошибаюсь, она не читала, а рассказывала. Если все ветхозаветное — Адам и Ева, Каин и Авель, Авраам, Иаков, младенец Моисей, плывущий в корзиночке по реке, история Иосифа и братьев его, Давид и Голиаф, Самсон — если, при всей возвышенности и духовности, все это было все-таки чем-то отвлеченным, эпическим, сказочным, то в истории жизни и смерти Спасителя все — даже чудеса — было лишено малейшей книжности, было очень домашним, понятным, родственно-близким. Вероятно, рассказывая, мама пользовалась какими-нибудь картинками, потому что в памяти моей живет как свое, как виденное мной самим — и хлев в Вифлееме, и плотничий верстак Иосифа, и мальчик Иисус в белом хитончике, которого потеряла на празднике мать и, изволновавшись, нашла наконец в храме, окруженного взрослыми, учеными людьми, с удивлением внимающими ему. И свадьба в Кане Галилейской, когда не хватило вина. И Генисаретское озеро. И Нагорная проповедь, слова которой не поражали тебя, а ненавязчиво, как нечто непреложное, входили в твое сознание, в душу, в твой жизненный обиход. Но даже, пожалуй, и не этими урочными беседами учила и воспитывала нас прежде всего мама. Учила она, каждый день и каждый час, добрым примером, собственными поступками, всем, что делала и о чем говорила. Самый несложный житейский случай, какой-нибудь семейный анекдот приобретали в ее изложении ненавязчивый учительный характер. Вот рассказывает она о нашем отце: — Когда вы с Васей были совсем маленькие (а тебя, детка, еще и совсем на свете не было) собрались у нас как-то гости. И среди них был один мальчик, дальний папин родственник — Володя. Он забрался к папе на колени, стал обнимать его и говорить: «Вы знаете, дядя Ваня, хочу коньки себе купить!» — «Да что ты? — говорит папа. — А где же ты деньги возьмешь?» — «Накоплю». Прижался так нежно-нежно к нашему папочке и ласково так: «Вот вы мне, дядя Ваня, рублик дадите». Папа его с колен стряхнул и говорит: «А ну, пошел!» Этот рассказ повторялся многократно, и все-таки всякий раз мы встречали конец его громким хохотом. Смеялась, ничего не понимая, даже маленькая Ляля. А нам с Васей ненавязчиво внушалось, что поступать так нельзя, мы смеялись над подлизой, подхалимом, над низостью этого нашего дальнего, а теперь уже и вовсе далекого, не нужного нам родственника Володи. «Вот вы рублик дадите» и «Пошел вон» — два характера. Кому подражать? Над кем смеяться? У кого учиться? Знали, над кем, знали, у кого. Или рассказывает мама о своей гимназической подруге Мане Зиминой. Эта Маня была уже барышня, может быть даже замужняя. Шла Гостиным двором, у нее расстегнулась сумочка и вся мелочь — медь и серебро — посыпалась на тротуар. И эта барынька постеснялась собрать деньги. Покраснела и убежала, стуча каблучками. Оценка и тут не подсказывалась. Но ясно было, что мама не зло, но все-таки подсмеивается над пошлячкой, мещанкой, над не очень умным человеком. Мы часто бывали с мамой на Смоленском кладбище. Там, на Кузнецовской дорожке, находилась усыпальница Спехиных. В те годы (а впрочем, и после этого) на Смоленском стояла часовня памяти Ксении Блаженной. В часовне служили молебны. Питерская жительница юродивая Ксения жила, если не ошибаюсь, в конце восемнадцатого или в начале девятнадцатого века. Мама часто рассказывала мне о ней. Но — что рассказывала? Не о чудесах каких-нибудь, а о том, например, как строился на Васильевском острове трехэтажный дом и как по ночам блаженная Ксения носила наверх кирпичи — украдкой помогала каменщикам, делала за них часть работы. До сих пор вижу эту согбенную старую женщину с ношей кирпича за спиной, поднимающуюся по хиленьким дощатым лесам. Вообще мама всегда с большим уважением говорила о рабочих людях, будь то сапожник, плотник, часовщик или зонтичных дел мастер. Но главное все-таки — это добрый пример, поступки самой мамы. Учила нас работать, учила помогать ближним, учила веселому терпению. Вот взяла она меня с собой на Покровский рынок. Мы совсем немного прошли по набережной, когда кто-то окликнул маму. Набережную Фонтанки наискось переходила бедно одетая женщина. Плача и хватая маму за руки, эта женщина стала рассказывать какую-то ужасную историю о больнице, об умирающей от чахотки матери, о том, что нет денег выкупить из ломбарда швейную машину. Сейчас я думаю, и почти не сомневаюсь в этом, что женщина эта была «стрелком», профессиональной нищенкой, вымогательницей. — Помогите! Барыня! Сколько можете, — говорила она, захлебываясь слезами. — Не плачьте, милая, успокойтесь, не надо, — говорила, сама чуть не плача, мама. И, торопливо расстегнув свой ридикюль, она протянула женщине синюю пятирублевую бумажку. Женщина на лету схватила деньги, схватила мамину руку, поцеловала и побежала в сторону Лермонтовского. Защелкнув ридикюль, повернула и мама. — Идем домой, — сказала она. — Как? Мы же на рынок!.. — Нечего, дорогой, нам там делать. У меня больше денег с собой нет. Разумеется, нищими, даже просто бедными мы не были, но и безмерными богатствами тоже никогда не располагали. А сейчас, во время войны, когда отец был на фронте, мама сама с утра до закрытия простаивала в лесном дворе; экономя деньги, она жила это время с одной прислугой «за кухарку и горничную». Вряд ли мы легли спать голодными в тот вечер, но ели, я думаю, что-нибудь вчерашнее, разогретое. Таких случаев я мог бы, вероятно, привести десятки, если не сотни. Сейчас записываю только то, что сию минуту вспоминалось, наплыло в памяти… Вот вспоминается случай — может быть, самый разительный, говорящий уже не просто о доброте, а о святости нашей мамы. «О глупости», — сказал бы другой. «О простоте». «О юродстве». Революция разорила нашу семью самым буквальным образом. То есть разорила дотла. Ранней весной 1918 года мама увезла нас от голода в ярославскую деревню, на родину нашего управляющего Федора Глебыча. Последить за квартирой она просила Васю Корытова, внука этого Федора Глебыча, мичмана, которого отец наш, что называется, вытащил из грязи в князи, дал образование, помог стать на ноги. Когда месяца два спустя, в том же восемнадцатом году, мама приехала из деревни в Петроград, чтобы взять кое-что из вещей, этот Васька встретил ее вдрызг пьяный. Он пировал с друзьями и подружками в нашей гостиной. Маму он выгнал, стрелял над ее головой из нагана… Квартира была разграблена. В кабинете отца и в спальной поселился некто Киселев, работник Экспедиции заготовления государственных бумаг. Вообще-то, это, пожалуй, совсем другая тема, но вместе с тем каким-то боком то, о чем я говорю, касается и этой темы, поэтому позволю себе сказать, что, несмотря на весь ужас положения, в котором мы оказались, несмотря на самую беспросветную нищету, на голод, холод, обмороженные руки, на бездомную, беспризорную жизнь, я, мамин выученик и воспитанник, и тогда, в детстве, и много лет, даже десятилетий спустя, считал все случившееся с нами законным и справедливым. Хотя, если вдуматься, ни малейшей справедливости тут не было. Другое дело, если бы в доме нашем поселились взаправдашние бедняки, обездоленные из лачуг и подвалов, из-за какой-нибудь Нарвской или Невской заставы. Киселев, сколько мне известно, ни в подвалах, ни в лачугах не жил. Как я уже сказал, он работал в Экспедиции. Это было государственное предприятие, работавшие в Экспедиции принадлежали к так называемой рабочей аристократии. В Экспедиции был свой хороший кооперативный магазин, свой клуб, даже свой самодеятельный театр. Рабочие Экспедиции носили форменную — черную с зеленым — одежду. Заработная плата у них была значительно выше, чем на предприятиях частных. Поселившись в нашем доме, Киселев заполучил какой-то руководящий пост: председателя домкомбеда (то есть домового комитета бедноты). Мы жили тогда у тетки, маминой сестры. Вася и я спали на полу в прихожей. В прихожей было холодно. Лютый холод стоял и в той комнате, где приютились мама, Ляля, другая мамина сестра с дочерью Ирой и разделявшая с нами все злоключения тех лет бывшая наша бонна Елена Ивановна. Несколько раз мама ездила на Фонтанку, просила Киселева, чтобы он разрешил взять несколько досок, с нашего лесного двора. Один раз он разрешил взять десять досок, другой раз пять. Помню, как мы с Васей приезжали с санками и как нам отпускали, отсчитывали эти доски. Помню свои руки — лиловые, покрытые цыпками. Потом оказалось, что этот Киселев — не только садист, но и мошенник. В кабинете отца он обнаружил вделанный в стену небольшой несгораемый шкаф. Думая, что там хранятся какие-нибудь несметные сокровища, он взломал этот шкаф. В шкафу не оказалось ничего, кроме деловых бумаг и высочайших указов о награждении отца боевыми орденами… Кто-то на Киселева донес. Дело попало в милицию или, кажется, даже в ЧеКа. Ему грозили крупные неприятности. Каким-то образом он разыскал нас на Екатерининском канале, где мы тогда прозябали, прибежал и стал чуть ли не на коленях умолять нашу маму, чтобы она пошла и сказала, что это она открыла сейф. Иначе, мол, ему грозит расстрел. И мама, недавно потерявшая мужа, разоренная, лишившаяся буквально всего — от икон до детских башмаков и игрушек, — пошла куда требовалось и сказала то, о чем просил ее этот человек. 7 До сих пор я рассказывал о своей вере. Хочешь не хочешь, а пришло время сказать о том, как я ее потерял. Впрочем, как и в какую минуту это случилось, когда именно я стал безбожником, при всем напряжении памяти вспомнить я не могу. Хорошо помню, что еще летом 1918 года в деревне Ченцово, читая «Братьев Карамазовых» и подражая Алеше, я страстно мечтал уйти в монастырь, стать послушником. Тогда же, в начале того же лета я видел в последний раз отца. Он пожил с нами в деревне три-четыре дня и уехал. Прощаясь, он снял с себя старинный золотой старообрядческий крест, надел его на меня и сказал: — Носи. И я носил этот крест, перед сном целовал. Молитвенно был настроен я, помнится, и в Ярославле, куда мама привезла лечить меня от дифтерита и где мы неожиданно оказались в самом центре знаменитого эсеровского восстания. Хорошо помню церкви и в самом Ярославле и в селе Красном, куда мы несколько раз ходили из Ченцова. Помню Николо-Бабайский монастырь на Волге. Там нам пришлось ночевать — перед тем как тронуться дальше — в поисках хлебных мест. Спали мы на полу, на тюфяках, которые нам дали монахи. Сам я этого не помню, а Ляля говорит, что я долго тогда молился, крестился, укрывшись с головой одеялом. Да и в памяти души сохранилось ощущение святости, духовности, божественности этого места… А потом — Мензелинск. Убогая, вшивая, угарная, голодная и холодная жизнь. Детский дом. Сельскохозяйственная школа. Профтехническая школа. И тут вот будто в черную яму проваливаюсь. Уже ничего святого нет в душе. Вместе со всеми ору: Никто не даст нам избавленья — Ни Бог, ни царь и ни герой… Бога нет! Все позволено. Все можно. Забыты Моисеевы заповеди. Забыты заповеди блаженства. Первая кража. И не где-нибудь, а — в монастыре, у монахинь! Пожалуй, все-таки я неправильно сказал — о черной яме. Это сейчас, издалека так мне кажется, будто я был в яме. А тогда, вероятно, лукавый здорово путал меня. Неправда, будто я орал слова «Интернационала». Я истово пел, а не орал. Ушел Бог, но пришли идолы. Мировая Революция. Коминтерн. Ленин. Троцкий. Зиновьев. И прекрасная заповедь: «Мир хижинам, война дворцам!» Тогда я не знал, не понимал и понимать не хотел, что за алым полотнищем, на котором начертаны были эти соблазнительные слова, прячутся, притаились со зловещей ухмылкой Киселев и мичман Корытов. То есть, я этой ухмылки не видел, не хотел видеть. Все справедливо, говорил я себе. «В белом венчике из роз впереди Исус Христос». Именно так принимал я революцию, еще не зная, не слыша даже имени Блока. И шел — без имени святого — куда все шли. Долой, долой монахов, Долой, долой попов, — кричал я вместе со всеми на первомайской или октябрьской демонстрации. И все-таки это было наваждением, кознями дьявола. В самом деле — как же это могло быть так сразу — будто с пятого этажа головой вниз?! А что же мама? Мама, конечно, страдала, как страдали и другие матери, терявшие духовное родство с детьми. Правда, я щадил ее. Когда мы вернулись в Петроград, я несколько раз ездил с нею на Смоленское кладбище. Безработные попы тучами накидывались на нас еще у ворот, предлагая свои услуги. Мама выбирала самого несчастного, голодного, и он служил на спехинских могилах панихиду. Я стоял, сняв шапку, крестился, но в душе Бога не было. Я уже был в Шкиде, когда маме сделал предложение мой будущий отчим, Василий Васильевич. Точных сведений о гибели отца не было, мама и по церковному и по гражданскому праву считалась замужней. За разрешением на новый брак ей пришлось обращаться к петроградскому митрополиту. Митрополит разрешение дал. Но этого ей показалось мало. В первый приемный день она приехала ко мне в школу имени Достоевского и сказала, что без моего согласия замуж не пойдет. Страшновато вспоминать этот день. Я не только благословил ее на брак, но и согласился быть шафером на свадьбе. Венчались они в домовой церкви Обуховской городской больницы, на Фонтанке, и я, четырнадцатилетний, держал над головой матери венец. И опять холодно и пусто было и в церкви и в душе. И когда я крестился или прикладывался ко кресту — это было притворством. 8 Сколько же оно длилось, это наваждение? Вспоминал, считал и подсчитывал сейчас, и оказалось, что очень долго длилось — лет шесть или семь. Стыдно, ужасно стыдно писать об этом, но — взялся каяться, изволь каяться до конца. Я не только был безбожником. Я был неистовым, воинствующим безбожником. И в Шкиде и после Шкиды, и в жизни и в постыдных писаниях своих. Гриша Белых, например, человек религиозно индифферентный, только года за два до случившейся с ним беды задумавшийся над смыслом жизни, сказавший мне как-то: «Пожалуй, ты прав, без Бога жить нельзя», — Гриша Белых в те черные годы никогда не писал таких омерзительных, кощунственных антирелигиозных гадостей, какие печатал под разными псевдонимами я. Но самый страшный грех моей жизни — грех, который никогда и ничем не оплатишь, относится ко временам Шкиды. Пришел к нам, в IV отделение новичок, худенький, белобрысый и краснолицый мальчик Сережа Лобанов, как позже узнали мы, саратовский, из купеческой семьи. Не помню, в первый ли день или позже, кто-то обнаружил у него на шее ладанку. — Что это? — Это мне мама, когда я уезжал, повесила. Другие посмеялись, даже поиздевались и — отстали. А я — не отстал. — Снимай! Показывай, что это? Лобанов, вообще-то мальчик мягкотелый, безвольный, снять ладанку отказался. Тогда я накинулся на него, повалил на пол, сорвал этот мешочек, вспорол его. Там оказался маленький серебряный образок и горсточка родной, саратовской земли. Что я сделал с этим поруганным образком, с этим мешочком и с землей — не помню. Но помню, как сидел на полу, раскинув ноги, Сережа Лобанов и горько плакал и размазывал слезы по лицу. Ёкнуло у меня тогда сердце? Хоть на миг, хоть на секунду? Тоже не помню. Испытываю только жгучий стыд и позднее раскаяние. Как это ни удивительно, с Сережей Лобановым мы в дальнейшем подружились. Еще в Шкиде. И тянулась наша дружба много лет, до дня его смерти в 1955 году. Это был прекрасный человек, чистый, добрый, хороший товарищ. Уйдя из Шкиды, он жил и работал в разных городах, вступил в комсомол, потом в партию, был журналистом, кончал ленинградскую партийную школу, работал в газетах, подвергался гонениям, исключался, восстанавливался… Последние десять-двенадцать лет Сергей Иванович возглавлял Карело-Финское республиканское издательство. Находясь на этом посту, он делал много доброго. В трудные для меня времена, когда Детгиз и другие издательства или не печатали меня, или переиздавали раз в год какую-нибудь старую книжечку, С. И. Лобанов выпустил мой однотомник, для которого я написал — по его настоянию — автобиографическую повесть «Ленька Пантелеев». За эту книгу ему очень сильно попало от местного партийного начальства, но именно этот мой петрозаводский однотомник вызвал полгода или год спустя появление в «Литературной газете» хвалебной статьи К. Чуковского «Мускулатура таланта». Сережа был тогда уже безнадежно болен, травля, которой он подвергался, и другие беды свалили его, обострился и быстро стал сжигать его туберкулез, но статью в «Литературке» он все-таки прочесть успел. Не меньше, если не больше, сделал Сережа Лобанов для Михаила Михайловича Зощенки. Это по его, Сережиной, идее была разыскана повесть Лассила «За спичками», а перевод ее предложен Зощенке. Михаил Михайлович всегда, до последнего дня, с нежностью и благодарностью вспоминал Сережу, человека, который в те безжалостные сталинско-ждановские времена нашел в себе мужество дать опальному писателю интересную, денежную работу (а советскому читателю возможность читать Зощенко под другой, финской фамилией). В повести «Республика Шкид» Сережа Лобанов ни разу не появляется, даже не назван. Почему же? Как могли авторы обойти его? Забыли? Нет, не забыли. Когда мы с Белых разрабатывали план повести, была намечена целая глава, посвященная Лобанову, и даже название было придумано — «Печорин из Саратова». Работать над этой главой предстояло мне. Но я не стал писать ее. Не мог. Было стыдно. Не здесь ли, не в ту ли минуту, когда я вдруг испытал этот стыд, открылось в душе моей окошечко, в которое, сначала робко, а потом в полную силу снова хлынул свет?.. В конце 1926 года я твердо сказал Шварцу: «Верю». Полгода или год назад я, может быть, и не сказал бы так. У Лобанова были основания для обиды. Не найдя себя на страницах книги, где были названы куда менее заметные наши одноклассники, он, конечно, не мог не огорчиться. Но об этом он никогда не заговаривал. Заговорил как-то я сам. Мы шли с ним по проспекту Майорова, проходили мимо церкви Вознесения, я снял шапку, перекрестился. Искоса посмотрев на меня, Сережа слегка улыбнулся. — Я знаю, о чем ты сейчас подумал, — сказал я. — О чем? — Ты вспомнил свой первый день в Шкиде. Он промолчал, все так же мягко улыбаясь. Сбиваясь и краснея, я сказал, что испытываю чувство огромной вины перед ним. И чувство стыда. Что именно этот стыд помешал мне рассказать о нем на страницах «Республики Шкид». Тут он произнес слова, которые должны были убить меня и — не убили. — Да, я очень хорошо помню этот день, — сказал Сережа. — Не сразу, но очень скоро после этого я стал «как все» — потерял Бога. — Ты жалеешь об этом? — Да. Откровенно говоря, жалею. И много раз пытался воскресить в себе свою детскую веру. Много раз заходил в церковь. Но — нет, не воскрешается, не возвращается. На своем веку я знал несколько человек, которые, не считая себя верующими, исповедуя атеизм, оставались тем не менее до конца истинными христианами. Так по-христиански, по-божески прожил свою трудную жизнь и член КПСС Сергей Иванович Лобанов. 9 Говоря о своем раннем детстве, вспоминая мать и отца, я не упомянул об одном удивительном на первый взгляд явлении. В нашей купеческо-дворянской семье никогда не было ни малейшего антисемитизма. Мама наша не могла быть юдофобкой как убежденная, мыслящая христианка; отец, вероятно, по присущему ему благородству. Хотя рос он в среде самой располагающей, самой темной, черносотенной. Достаточно сказать, что отчим его был членом Русского собрания. Но может быть, именно это обстоятельство, как и то, что человек этот был подписчиком «Нового времени», шовинистом и монархистом, еще больше способствовало отталкиванию отца от всего того, чему его пытались учить и наставлять. Это в доме отчима, уже будучи офицером, отец мой не стал пить, отставил бокал с шампанским и продолжал сидеть, когда был провозглашен тост «за здоровье государя императора» и все вокруг дружно и торжественно поднялись. Назвать отца интеллигентным я не могу. Читал он мало. Но со слов бабушки знаю, что на решение его уйти из армии повлиял «Поединок» Куприна. Разочаровавшись в идеалах своей юности, отец сразу после русско-японской войны вышел в запас. Однако в августе 1914 года он, как я уже говорил, опять оказался в действующей армии. А четыре года спустя вдруг вспомнил, что присягал на верность тому самому государю императору, за здоровье которого когда-то отказался пить и которого как личность не только не уважал, но скорее презирал… Антисемит — это всегда (не «почти всегда», как я первоначально написал, а всегда) мелкий человек. Отца я просто не представляю опустившимся до этого. Мамин отец, Василий Федорович Спехин, «дедушка Василий», мальчиком работал в зонтичной мастерской Левина. Жил он при хозяине. Сколько раз слушали мы от мамы всякие трогательные и смешные истории из жизни этого большого, дружного еврейского семейства, душой которого была хозяйка, добрая и веселая женщина… Слово «жид» я впервые услышал на улице, когда мне было уже лет семь-восемь. У ворот Экспедиции стоял бородатый сторож в тулупе и смеялся над очень худой, бледной, ежащейся от холода еврейкой в черном платке. Тоненьким и гаденьким голосом бородач повторял одно и то же слово: — Жи-и-и-и-д! А женщина сердилась и отвечала ему: — Это ты не хочешь жить, а я хочу жить. — Что он говорит? — спросил я маму. — Это нехороший человек, — сказала мама. «Нехороший человек», «нехорошее слово»… Как «черт», как божба, как те грязные, страшные и непонятные слова, которые со смаком выговаривал в уборной приготовительного училища толстощекий штабс-капитанский сын Василевский. 10 Коротенький, как перекличка патрулей, разговор с Женей Шварцем в коридоре Госиздата запомнился мне, запечатлелся в памяти, как на магнитофонной или кинематографической ленте, А вот когда и как я узнал, что верят в Бога Самуил Яковлевич Маршак, Тамара Григорьевна Габбе, Даниил Иванович Хармс, — при всем желании вспомнить не могу. Но ведь была же минута, когда и Самуил Яковлевич спросил: — Ты в Бога веришь? И я ответил: — Да. В какого же Бога он верил? Он читал и возил с собой повсюду две маленьких книжечки: русскую Псалтырь и английского Блейка. Об этом я писал в воспоминаниях о Маршаке, думая, что сообщаю этим очень много. Возможно, что большинство читателей расценили это лишь как свидетельство эстетических вкусов Маршака. О том, как он верил, я его не спрашивал. Обо мне он «знал, что я хожу в церковь, ношу крест, что я православный. Бог у нас был один. В ленинградские и в первые московские годы он молился. Сколько раз слышал я от него в трудную минуту: — Молись! Молись! Много лет спустя критик Сарнов в какой-то статье о Маршаке упомянул об атеистическом мировоззрении поэта. Я не удержался и написал Сарнову, спросил его: достаточно ли твердо он убежден в своем праве так писать? Он удивился, ответил в том смысле, что о мировоззрении поэта свидетельствуют его стихи. Никогда на моей памяти в своих публиковавшихся лирических стихах Самуил Яковлевич не касался этой темы. В переводах с английского встречаются острые антиклерикальные эпиграммы. Но антиклерикальное можно найти и у глубоко верующего Вильяма Блейка. Да, в самые последние годы, уже после смерти Тамары Григорьевны Габбе, какой-то поворот в мировоззрении Маршака произошел. Мне кажется, в какую-то минуту он усомнился в бессмертии души. Основываюсь на тех же источниках, на какие ссылается Б. М. Сарнов: на его стихах. Последние годы мы виделись с Самуилом Яковлевичем не часто, и он уже никогда не заговаривал на эту тему. И все-таки я знал и знаю и могу присягнуть, что атеистом он не сделался, как бы ни хотели этого некоторые близкие к нему люди. Когда он умер и я, узнав об этом, умудрился за двенадцать часов, пересаживаясь с поезда на поезд, с автобуса на автобус, примчаться из глухой эстонской деревушки в Москву и очутился на улице Чкалова в опустевшей, онемевшей и оглохшей квартире, первое, что я увидел, что бросилось мне в глаза — это два или три листочка очень белой бумаги, положенные на черную крышку рояля. Буквально всем, кто появлялся в столовой, сын Самуила Яковлевича Элик говорил, показывая на рояль: — Последние стихи Самуила Яковлевича. И все читали. И многие удивлялись. Когда мы полчаса или час спустя вышли с Александрой Иосифовной Любарской на лестницу, первое, что она сказала, было: — Какие странные стихи! — Да, — сказал я. — Очень странные. — Это так непохоже на то, что он всю жизнь говорил!.. Сама Александра Иосифовна оставалась неверующей… Лет пять-шесть назад, в очень трудную для нее минуту, она сказала мне: — Я убедилась, что человека надо с детства воспитывать в религиозном духе. В этом одном — спасение. — Да, — сказал я. — Мне это очень давно известно. Когда были написаны последние стихи Маршака, — и действительно ли они были последними, — я не знаю. Но знаю, что при жизни он их не печатал, не хотел, — во всяком случае, колебался, откладывал, не решался. А сын, во всем очень похожий на отца, но похожий карикатурно, любивший отца и ненавидевший его, презиравший все, что любил отец (Гоголя, например), сын, больше всех знавший правду, больше всего боялся, что за отцом его останется слава идеалиста, человека, верившего в Бога. Убежден, что листочки со стихами были заготовлены очень загодя и ждали своего часа. И когда этот час пришел, Иммануэль Самойлович положил их — якобы небрежно — на черную доску рояля и так же якобы небрежно ронял: — Последние стихи Самуила Яковлевича. Я сказал: знавший больше всех… Да, больше всех, и все-таки не всю правду. Всю правду о Маршаке знала, может быть, одна Розалия Ивановна Вильтцын, его долголетний секретарь. Она любила Самуила Яковлевича. И в старости уже не скрывала этой любви. Когда он умер, она не отходила от его гроба. Всю ночь провела в морге. А после похорон, на поминках, когда кто-то что-то попросил на память о Самуиле Яковлевиче или — не помню — в связи с какими-то другими разговорами о вещах или книгах Самуила Яковлевича, она, заплаканная, изреванная, осунувшаяся и потемневшая, вдруг улыбнулась и сказала — как будто не людям, ее окружающим, а самой себе, внутрь себя: — А уж одну его книжечку я никому не отдам. Не-е-ет, никому!.. Тогда я не понял. Представилась записная книжка. А потом — в тот же день — вдруг догадался: серенькую, потрепанную, слегка уже засаленную Псалтырь она никому не отдаст, книгу, которая ей дорога и как память о Маршаке, и, может быть, больше, чем память. Думаю, что и Розалия Ивановна была верующей. По-немецки. По-лютерански. Именно еще и потому была близка ее сердцу эта „книжечка“: Книга Псалмов. 11 Свои чудесные записки, посвященные памяти Тамары Григорьевны Габбе, наш общий друг Л. К. Чуковская начинает такими словами: „Тусенька была первым интеллигентным религиозным человеком, с которым я встретилась в жизни. Меня это дивило; мне тогда казалось, по молодости лет, что религиозность присуща только людям простым и отсталым; Туся же была так умна, так образованна, так начитана, от ее суждений веяло зрелостью ума и сердца. И вдруг — Евангелие, Пасха, церковь, золотой крестик, молитвы… Я видела, что разговаривать о своей религии она не любит, и долго не решалась ее расспрашивать. Но любопытство взяло вверх, и однажды, уже в редакционные годы (наверное, в начале тридцатых) я попросила ее рассказать мне и Шуре о своей религии, объяснить нам, в какого она верит бога. — Хорошо, — сказала Туся, — но только с одним условием. Я вам объясню раз, и поймете вы или нет — я больше никогда объяснять не стану, а вы больше никогда меня спрашивать не будете…“ Что Лидия Корнеевна не поняла, видно уже из того, как она пересказывает „символ веры“ Тамары Григорьевны. Это что-то придуманное, рассудочное, обжигающе холодное, где нет места ни Евангелию, ни кресту, ни церкви, ни тем более молитве (в ее записи есть такое выражение: „Бог — это счет“). Правда, Л. К. тут же оговаривается: „…воспроизвести Тусин рассказ подробно я сейчас, четверть века спустя, не могу“. Не может, и все-таки пытается, записывает. Неудивительно, что так долго не отзывалась Тамара Григорьевна на Лидино любопытство. Понимая, что переучить, переубедить своих неверующих приятельниц она не сумеет, Тамара Григорьевна не хотела и не могла всуе говорить о столь дорогих для нее вещах. Как же мне это знакомо — ненужность и невозможность проповеди в тех случаях, когда видишь перед собой глухую стену, когда не хватает кислорода для того, чтобы горела свеча, и ты чувствуешь и понимаешь это. Другое дело, если свеча горит ярко и есть надежда, что свет ее будет увиден, а ты — из страха, из лености, наконец просто по своей дурацкой стеснительности — ставишь эту свечу под сосудом, проще говоря — не делаешь попыток нести ближним слово Божие. Во мне Тамара Григорьевна очень скоро разглядела единомышленника, но как, при каких обстоятельствах это обнаружилось, я тоже не запомнил. В молодые годы мы несколько раз бывали с нею в церкви, молились. Помню, она говорила мне, что молитва в храме умиляет ее часто до слез. — Стоишь на коленях и молишься, а рядом тоже стоит на коленях и тоже молится какая-нибудь торговка селедками, и от нее так трогательно пахнет этими селедками… В те годы Тамара Григорьевна носила крест. Однажды в редакции она наклонилась, чтобы поднять упавший на пол корректурный лист, золотой крестик выскользнул из-под воротника блузки. Произошло это в присутствии тогдашней руководительницы Ленинградского отделения издательства Веры Кетлинской. У нее хватило чести, чтобы промолчать, сделать вид, что не заметила, но в тот же вечер она поехала к Маршаку и сказала: — Хочу надеяться, что это — семейная традиция… какая-нибудь родовая реликвия? — Да… по-видимому, — смутился Самуил Яковлевич. — И все-таки посоветуйте, пожалуйста, Тамаре Григорьевне крест больше не носить, помнить, что она работает редактором издательства Центрального комитета ВЛКСМ. Слышал я это от Самуила Яковлевича. Как поступила Тамара Григорьевна — не знаю. Кресты в те годы (а пожалуй, и много позже) пришпиливали булавками к нижнему белью, зашивали в подкладку… Иконы висели в шкафах, маскировались занавесками, шторами, портьерами. В Полновской сельскохозяйственной коммуне на озере Селигер в 1929 году у одной верующей женщины нашли икону, висевшую — под кроватью. О своей ранней детской религиозности Тамара Григорьевна рассказывала мне довольно часто, но как и когда пришла к ней вера, я узнал значительно позже. Унаследовать религиозность ни с какой стороны Тамара Григорьевна не могла. Родители ее были выкрестами. Отца она потеряла рано, отчим, Соломон Маркович, врач-стоматолог, насколько я знаю, был человек безрелигиозный: Мать, Евгения Самойловна, и обликом и характером удивительно напоминала мне мачеху: нашей мамы Анастасию Николаевну. Обе они были красавицы. И в той и в другой было много какого-то цыганско-русского обаяния, светскости, но нельзя было обнаружить ни малейшего проявления духовности. Евгения Самойловна была полковой дамой. Муж ее, отец Тамары Григорьевны (ничего еврейского, полный, солидный немец в мундире с эполетами), был военным врачом. О том, когда, в какой именно час пришла к нашей милой Тусе благодать веры, я узнал из тех же прекрасных записок Л. К. Чуковской: „Религиозная мысль впервые посетила ее в детстве. Маленькой девочкой, в Выборге, она стояла вечером у окна, слегка раздвинув шторы. За окном, в луче света, опускался снег, и она впервые ощутила огромность вселенной, единство жизни, свою причастность к миру и неизбежность смерти“. Конечно, и в этом случае, я уверен, Тамара Григорьевна рассказывала не этими словами и даже не совсем о том. И все-таки честь и слава Лидии Корнеевне, так хорошо написавшей этот зимний вечер в Выборге и маленькую задумавшуюся девочку у раздвинутой шторы… Сама Лидия Корнеевна, к сожалению, совершенно глуха ко всему, что в ее устах и на языке ее круга именуется мистикой. Вспомнилось, как однажды, задолго еще до войны, говорила мне с улыбкой и огорчением Тамара Григорьевна: — Представьте себе, — Лида мне сказала сегодня, что не верит в религиозность Анны Андреевны Ахматовой, считает все церковные мотивы в ее стихах — одной только „поэтикой“… Впоследствии, узнав лучше Ахматову, а потом и близко подружившись с нею, Лидия Корнеевна не могла не изменить это свое мнение. Хотя верующий интеллигентный человек по-прежнему оставался — и остается — для нее сфинксом, загадкой, неразгаданной тайной. Об Анне Андреевне Ахматовой я здесь говорить не буду. Больше, чем знают о ее религиозности другие, мне знать не дано. С горькой радостью вспоминаю, как нес к могиле ее гроб. Помню лица толпившихся у ямы. Ближе к яме все больше члены партии, атеисты. От ленинградского Союза писателей выступал с прощальным словом почему-то Ниссон Ходза (оболгавший недавно Маршака, написавший в какой-то статье, будто тот „уговорил“ его работать над антирелигиозной книжкой). Из Москвы приехал неприлично веселый, развязный, бодрый Михалков. Жаловался, что легко оделся, думал — весна. Вижу в толпе — Ник. Григорьева, А. Бейлина, Петра Капицу… Но перед гробом несли большой деревянный крест, шел с кадилом молодой маленький сердитый батюшка из Никольского собора. Запах табака перебивал запах ладана. Когда гроб поставили, открыли, началась давка, и кто-то крикнул: — Сделайте проход! Дайте проститься друзьям и почитателям. — Нет, — твердо и громко сказал маленький священник в серебряной ризе, — прежде чем пойдут прощаться друзья и почитатели, я должен предать ее земле. И стал совершать то, чего много лет не видело и не слышало старое Келомякское лесное кладбище… А Тамару Григорьевну сожгли в крематории у Донского монастыря. Кто так решил и кто придумал — не знаю. Сама она просить об этом вряд ли могла. Просила она о другом. Перед выносом из квартиры на Аэропортовской, когда все уже простились с Тусей и вот-вот должны были застучать молотки, меня увлек куда-то в ванную или на кухню Самуил Яковлевич. В руке он держал маленькую, хорошо знакомую мне серебряную иконку. Руки у него дрожали, голос срывался. — Подскажи, что делать. Вот иконка, с которой она не расставалась до последней минуты. Еще третьего дня она просила меня положить эту икону в гроб. Но ведь гроб сожгут! Я сказал: — Если она просила — положи. — Но ведь сгорит! — Душа ее не сгорит. Она верила. Ей нужно было это. Положи. Но он продолжал колебаться. Вернувшись в ту комнату, где стоял гроб, он еще к кому-то обратился за советом. Твардовский, как всегда на похоронах, оживленный, разговорчивый, прежде времени выпивший, крикнул из угла, где стоял с таким же оживленным А. А. Сурковым: — Положите в гроб икону! Она же была верующая… Стоявшие у гроба Лида Чуковская и А. И. Любарская возмутились. — Да прекратите же это наконец! — крикнула Лидия Корнеевна. В эту минуту мне стало жалко ее. Да, не Тамару Григорьевну и не себя жалко, а Лиду Чуковскую. 12 Пожалуй, никто из русских поэтов советского времени так ясно и недвусмысленно не заявлял о своем мировоззрении, как это сделано в стихах Николая Алексеевича Заболоцкого. В группе обериутов, к которой примыкал молодой Заболоцкий, я могу назвать троих верующих. Заболоцкого в этот счет я не включаю. Его юношеский пантеизм, пантеизм „Ночных бесед“, волновавший меня когда-то (и волнующий до сих пор), очень далек, однако, от моей религии. Православными, по-церковному религиозными людьми были Хармс, Введенский и Юра Владимиров. Учился в духовной школе, хорошо знал, любил и часто читал на древнееврейском Библию Дойвбер Левин. Но был ли он верующим — поручиться не могу. (Верующих интеллигентных евреев, то есть иудеев, мне вообще встречать не приходилось. Может быть, исключением был С. М. Алянский, венчавшийся в синагоге, что в свое время было с одобрением отмечено в дневнике Блока. Те же верующие евреи, которых я мог бы назвать, познав Бога, стали христианами, приняли крещение). Сказать, что я был близким другом Даниила Ивановича Хармса, я не могу. Меня редко радовали его стихи („взрослые“; детские я принял с восторгом сразу же). В первые годы, пока я к нему не привык, не все нравилось мне в его поведении, кое-что раздражало, казалось наигрышем, позой. В его окружении далеко не все были мне симпатичны. И все-таки нас всегда, едва ли не с первой встречи, тянуло друг к другу. Духовная близость между нами была, мы чувствовали ее оба. Конечно, прежде всего и тут связывала нас наша вера. Да, все-таки дружба была. В знак этой дружбы мы поменялись как-то и с Даниилом Ивановичем — по его предложению — молитвенниками. Не знаю, какая участь постигла мою, очень старую, старообрядческую книгу. Его, то есть перешедший ко мне молитвослов пережил разорение блокадных лет, войну, Москву — и до сих пор стоит у меня в шкафу на заветной полке. — Каким вы представляете Бога? — спросил меня однажды Даниил Иванович. — Стариком Саваофом, каким его изображают под куполом церквей? С бородой? — В детстве — да, представлял таким. — А я и сейчас именно таким. Краснолицым, с белой пушистой бородой. Один раз мы где-то засиделись и поздно вечером Даниил Иванович провожал меня. Трамваи еще ходили, но мы шли пешком — из центра на проспект Майорова, где я тогда жил. Проходили мимо церкви Вознесения. Даниил Иванович поднялся на паперть, опустился на колени и стал молиться. Молился долго. Может быть, и мне хотелось последовать его примеру, но я не сделал этого. Не мог. Боялся позы. Молился за его спиной, стоя. Во многом, что делал и говорил тогда Хармс, мне чудилась поза. Конечно, я часто ошибался. И слишком поздно, увы, понял, что если в его поведении и бывало напускное, то в отношениях со мной этого напускного почти не было. Со мной он был искренен, честен, всегда оставался самим собой. Ссориться мы с ним не ссорились, но размолвки бывали. Я, например, не понимал, как в одной душе могут уживаться вера и суеверие. А Даниил Иванович был суеверен. Удивился я, когда Хармс не пришел ни на домашнюю литию, ни на вынос, ни на отпевание в Сергиевскую церковь, ни на Смоленское кладбище — проститься со своим верным другом и учеником Юрочкой Владимировым. Несколько дней спустя я встретил Даниила Ивановича на Невском и спросил: — Почему вы не были на похоронах Юры? Хармс очень серьезно, почти надменно ответил: — Я никогда никого не провожаю. До сих пор чувствую укол в сердце от этих его слов. Юрочка Владимиров! Курчавый мальчик, больше похожий на француза, чем на отпрыска старинного русского дворянского рода. Веселый, проказливый, неистощимый на выдумки! Когда к этому розовощекому мальчику успела пристать чахотка, так быстро унесшая его в могилу? Юра был страстный поклонник спорта, яхтсмен. Не забуду белую петербургскую ночь и прогулку на яхте по небурным водам Маркизовой лужи — от Петровского острова до Лахты. Гостями на яхте мы с Костей Лихтенштейном. А Юрочка стоит на своем капитанском месте, гордо и ловко орудует какими-то веревочками, управляет парусами. Ворот рубахи его расстегнут, на груди поблескивает крестик. А вот другое воспоминание, о другом обериуте. Первый день Пасхи. Я в гостях у Даниила Ивановича. Приходит А. И. Введенский, красивый, больше, чем обычно, нарядный. Они христосуются, целуются. Потом Введенский поворачивается ко мне, протягивает руку. — А почему же ты не христосуешься с Алексеем Ивановичем? — спрашивает Хармс. — Как?! — поднимает брови Введенский. — Я думал, он комсомолец!.. Так много раз в моей жизни бывало, что якобы случайно встречался я с братьями и сестрами по вере. Вот Витебский (тогда еще Детскосельский) вокзал. Если не ошибаюсь, тридцатый год. Да, точно, тридцатый: только что застрелился Маяковский: Я живу „на хлебах“ в Детском Селе. Возвращаюсь туда, стою на перроне, жду второго звонка. Подходит Вера Павловна Калицкая, детская писательница, первая жена Александра Грина. Она еще не старая, гораздо моложе моей мамы. Стоим у вагона, разговариваем на разные литературные темы. Вдруг лицо ее освещается радостной улыбкой и она говорит: — А мы с вами, оказывается, единомышленники! И показывает глазами мне на шею, где блеснула, по-видимому, цепочка нательного креста. Недавно я узнал, прочел где-то, что верующим был и сам А. С. Грин. К нему, уже в советские, конечно, годы, пришел сотрудник какой-то газеты или журнала, просил написать статью на тему: „Почему я не верю в Бога“. Грин отказывался, отмахивался, а потом рассердился и говорит: — А почему вы, молодой человек, думаете, что я не верю? Я мог бы написать для вас статью „Почему я Верю в Бога“. Но ведь не напечатаете. Как-то в день ангела нашего отца я зашел в Вознесенский храм поставить свечу и помолиться за упокой души раба Божия Иоанна. У образа Иоаниа-Воина — нестройная толпа-очередь. Люди медленно двигаются, поднимаются на две ступеньки, прикладываются к иконе. Стоящий передо мной человек оглянулся, и я узнаю Ивана Петровича Белышева, детского писателя. Встреча неожиданная. Белышев — общественник, кажется член месткома. Мы киваем друг другу. Он, высокий, наклоняется ко мне и вполголоса спрашивает: — Самуила Яковлевича давно не видели? Помню, как насмешил мой рассказ об этой встрече Тамару Григорьевну Габбе: — Нашел место, где спрашивать о Самуиле Яковлевиче!.. Случайно, стороной, узнал я, еще при жизни художника Стерлигова, что этот человек, близкий друг и сподвижник Д. И. Хармса, тоже был верующим. Однажды в гостях у Рахмановых их друзья, пожилая супружеская пара, жаловались, что сына их, молодого художника, „совращает в религию“ Стерлигов. Позже я получал письмо от Стерлигова. Он прислал мне фотографии Хармса и спрашивал, не я ли автор этих снимков. Письмо начиналось цитатой из Евангелия. Никогда не забуду, что имел мимолетное счастье познакомиться и говорить с Марией Вениаминовной Юдиной — еще до того, как она была изгнана из Ленинградской консерватории, до появления статьи „Профессор в рясе“. Счастлив я тем, что был знаком, несколько раз встречался у Маршака с Евгением Павловичем Ивановым. В Переделкине Чуковский познакомил меня с Борисом Леонидовичем Пастернаком. Только после смерти Зои Владимировны Гуковской я узнал, что и с нею мы были единомышленники. А ведь мог и раньше догадаться. Впрочем, не очень уж намного раньше. Познакомились мы с нею, вернее — по-настоящему, душевно разговорились лишь года за полтора до ее кончины. Помню, она сказала мне однажды, что в Ленинграде есть только одно высшее учебное заведение, где студенты получают настоящее, глубокое, полноценное гуманитарное образование, — это Духовная академия. Вряд ли так мог бы сказать человек, далекий от церкви. На могиле Зои Владимировны падчерица ее Наташа Долинина поставила черный гранитный параллелепипед. На одной стороне его высечено: „Памяти моего отца Григория Александровича Гуковского“. На другой — крест и даты рождения и смерти Зои Владимировны. 13 Прах Зои Владимировны покоится на том же комаровском кладбище, где лежат и А. А. Ахматова, и друг ее комаровских лет Александр Гитович, и академик В. И. Смирнов, и В. М. Жирмунский, и Натан Альтман, и Мих. Слонимский, и многие другие люди искусства и науки. Там же, через дорожку, возвышается и деревянный крест на могиле Веры Федоровны Пановой. Отпевали Веру Федоровну, по ее завещанию, в том же Никольском кафедральном соборе, где и Анну Андреевну Ахматову. О том, что к концу жизни она стала религиозной, многие знали и много говорили об этом. Не один раз мне приходилось слышать версию, что, мол, лишь тяжело заболев, испугавшись приближения смерти, Вера Федоровна вдруг впала в мистицизм, окружила себя иконами и лампадами. Это неправда. Свидетельствую, что произошло это очень задолго и до смерти и до болезни. Вера Федоровна была еще совершенно здорова, еще нельзя было сказать про нее не только „старая“, но и „пожилая“, когда однажды летом мы ехали с нею и с театроведом М. О. Янковским на машине Союза писателей из Комарова в Ленинград. Вера Федоровна сидела рядом с шофером, мы с Янковским — сзади. Янковский был под впечатлением какой-то, только что прочитанной им книги, с воодушевлением говорил о ней. Вера Федоровна молча слушала, потом слегка повернула голову и сказала: — Есть, товарищи, только одна книга, которую нам следует часто читать. Это — Священное писание. Я удивился, обрадовался и — промолчал. Разговорчивый, даже болтливый Янковский слегка смутился и пробормотал что-то вроде: — Ну, мне-то уж поздно этим заниматься. — Нет, Моисей Осипович, вы ошибаетесь, — сказала Панова. — Никогда не поздно. И добавила: — Я это совершенно серьезно говорю, товарищи… А года через два-три она подарила нам с женой книгу „Лики на заре“, куда входит одно из лучших ее произведений (после „Сережи“ — лучшее) — житие преподобного Феодосия Печерского. Удивляюсь, как могли подписать к печати эту книгу! Какая Сила отвела руку цензора, замахнувшуюся на нее! Ведь это же действительно Житие, написанное современным языком и современным мастером-христианином. В романе Пановой „Времена года“, вышедшем, если не ошибаюсь, еще в сталинские годы, четырнадцатилетний мальчик, один из героев книги, записывает в своем дневнике об удивительном открытии, которое он в этот день сделал. Он всегда считал, что бывает так: человек верит в Бога, а потом становится сознательным и верить перестает. И вот оказалось, что бывает и совсем наоборот. Сегодня он разговорился с пожилым человеком, кажется с завхозом их школы, который всю жизнь был неверующим и вдруг — после одного события на охоте, когда он живым вышел из лап медведя, — стал верить в Бога. Не знаю, какого медведя повстречала на своем жизненном пути Вера Федоровна Панова, но знаю, что с нею произошло нечто очень похожее на историю этого, придуманного ею или зарисованного с натуры завхоза. Она всю жизнь была неверующей. В молодости была комсомолкой. Уже после смерти Сталина, когда советские люди стали ездить за границу, Панова побывала в Соединенных Штатах. Помню газетный отчет об одной пресс-конференции, в которой она участвовала. Ее спросили о преследовании религии в СССР и о ее отношении к этому. Ответ Пановой я хорошо запомнил: — Разрешите нам, господа, оставаться теми, кем мы являемся, то есть атеистами. Хорошо понимаю, как больно, как тягостно было вспоминать или перечитывать ей эти слова. Ведь я и сам через это прошел — был неверующим и глупо гордился этим. 14 В этих заметках я не называю имен молодых. На молодых-то ведь особенно прилежно идет у нас охота. И молодые себя не берегут, ведут себя не так опасливо, как вели себя в их годы мы. Время стало как будто помягче. За веру как будто не берут. Но вот именно — как будто. Берут или не берут — спросите у тех, кто побывал там. Не мягче ли были годы моей молодости? Я уже рассказывал где-то, что одну из глав „Республики Шкид“ я писал (вернее, переписывал) в лазарете Ново-Знаменского исправдома. Было это ранней осенью 1926 года. Идиллические времена! Исправдом располагался в бывшем имении. Под одной кровлей, в удобных, похожих на больничные палаты, спальнях жили, отбывая разные сроки наказания, — латвийский шпион, цыгане-конокрады, растратчики, взяточники, профессиональный шулер Вяткин, комдив Сашко, осужденный за участие в дуэли, и тут же — карманники, фармазонщики, нэпманы-налогонеплательщики… Две большие комнаты почти сплошь были заселены молодыми сектантами-баптистами, отбывавшими трехлетний (кажется) срок за отказ от военной службы. Когда в одной из предыдущих главок этой статьи я писал о своем возвращении к вере, в памяти моей все время мелькали эти славные парни, мой однолетки. Не помню, чтобы кто-нибудь их обижал, никто не смеялся над ними — ни комдив Сашко, ни шулера, ни карманники. С уважением относилось к этим ребятам, насколько мне помнится, и тюремное начальство. Не мог, конечно, и я не заглядеться на них, не залюбоваться ими, не задуматься над тем, какая сила ведет их на подвиг. Правда, в годы, о которых идет речь, подвиг этот не был таким уж невыносимо тяжелым. Когда молодые евангелисты досиживали свои три года, к ним никто уже не предъявлял никаких претензий, от воинской повинности они освобождались начисто, получали белые билеты. Но нетрудно представить, что стало с этими людьми потом, лет десять — пятнадцать спустя. Во время войны, когда Сталин заигрывал и с церковью и с верующими, из тюрем и лагерей стали тысячами выпускать священников и активных церковников-мирян. Выпускали всех, только не евангелистов, не тех, кто отказывался брать в руки оружие. Об одном из таких молодых сектантов рассказал нам автор „Ивана Денисовича“. Думаю, что не я один обратил тогда внимание на ту неожиданную для книги советского автора симпатию, с какой написан у Солженицына верующий юноша Алеша. А вообще-то — сажали, освобождали, снова сажали. Освобождали, между прочим, и в первые послевоенные годы. После демобилизации я несколько лет прожил в Москве. Однажды, по поручению нашей бабушки, я ездил на Рогожское кладбище, разыскивал могилы предков. Возвращаясь под вечер, зашел в старообрядческий собор. Служба еще не начиналась, посреди храма, у аналоя, средних лет человек в солдатской форме, демобилизованный, уже без погон, читал часы. У свечного ящика стояла совсем молоденькая девушка в платочке, повязанном „в роспуск“, и разговаривала с женщиной, продающей свечи. Я подошел купить свечу и услышал конец их разговора. — Что же — всех вас выпустили? — спрашивала женщина за ящиком. — Да. Всех, — отвечала девушка. — И паспорта чистые выдали? — Да. Выдали. — И прописали? — И прописали. — Сколько же ты там была? — Да вот — немного трех лет не досидела. Когда девушка, широко перекрестившись и сделав поясной поклон в сторону алтаря, отошла, я спросил у женщины за ящиком, о чем они говорили. — Наших молодых из тюрьмы выпустили. Двенадцать человек. — Девушки? — И девушки, и парни. — За что же их? — А за что? Ни за что. За то, что собирались у кого-нибудь на квартире и наши духовные песни по крюкам пели. Брали тогда — и сейчас берут — не за то, что молились, а за то, что собираются. За участие в сообществе, за проповедь, то есть за пропаганду религиозных, а следовательно, и непременно антисоветских взглядов. За то, что не ставили свечу под кроватью. Что касается духовенства, то тех брали и просто так — чтобы закрыть, например, церковь. „Дело“ выдумать и пришить было нетрудно. Дела тогда пришивались, как известно, не только сельским батюшкам, но и маршалам, и наркомам, и секретарям обкомов. 15 Хотя почти всю жизнь я ходил в церковь таясь, оглядываясь, делая, как заяц, петли, запутывая след, о том, что я там бываю и молюсь, знали не только в нынешнем МГБ, но еще и в НКВД, и даже, пожалуй, в ГПУ. И высокое партийное начальство знало. Однако терпели. Я ведь ни с кем не общался, нигде не собирался. Криминала не было. А найти его, этот криминал, очень, по-видимому, хотели. Однажды, если не ошибаюсь, в начале шестидесятых годов, уже в Ленинграде, пришла ко мне женщина… Я был дома один, дверь на звонок открыл сам. Стоит передо мной, нос к носу, пожилая особа, этакая сваха из комедии Островского. Черная кружевная шаль, в руках, прижимая к животу, держит большой кожаный ридикюль. И первое, что она делает, — открывает, расстегивает этот ридикюль. Он смотрит на меня своей черной разверстой пастью, и у меня тут же мелькает мысль: „Магнитофон!“ Спрашиваю: — Что вам угодно? — Пантелеев Алексей Иванович здесь живет? — Да, здесь. Это я. — Здравствуйте. Я приехала из Москвы. Хочу с вами поговорить. — О чем? — О митрополите Николае. — О каком Николае? — О Николае, митрополите Крутицком и Коломенском. Мы там о нем книгу собираемся выпускать. Ведь вы знакомы с ним были? — Нет, вы ошибаетесь. Я не был знаком с митрополитом Николаем. Она усмехается. — Что это вы, ленинградцы, такие пугливые! Зайти-то к вам можно? — Да. Прошу вас. Заходите. Веду эту маскарадную салопницу на кухню. Садится. Ридикюль стоит у нее на коленях, все так же зияя своей черной пастью. Сажусь тоже. Спрашиваю: — Прежде всего, позвольте поинтересоваться: где вы узнали мой адрес? — Адрес ваш? Адрес ваш мне в Никольском соборе дали. — Простите, но вы говорите неправду. В Никольском соборе не могут знать моего адреса. Я вообще в этом соборе и не был лет пять. Опять усмехается. — Ну, хорошо. Так и быть. Скажу вам правду. Мне Александра Иосифовна Любарская дала ваш адрес. — Ах, вот как! Любарская? Как раз в это время или минутой раньше вернулась домой моя жена. Когда я вышел в коридор, она спросила: — С кем ты там? Я сделал знак, которым в нашей семье уже очень давно обозначают присутствие какой-нибудь специфического характера опасности. — У нас гостья, — сказал я громко. И совсем тихо добавил: — Побудь с нею. А сам прошел к телефону и позвонил Александре Иосифовне Любарской. Нет, конечно, никто у нее моего телефона не спрашивал. — А в чем дело? — интересуется она. Сказав: „Объясню позже“, вешаю трубку и возвращаюсь на кухню. Салопница с подслушивателем на коленях что-то объясняет моей жене. Я говорю: — Александра Иосифовна Любарская вам адреса моего не давала. Смотрит не смущаясь, развязно, даже нагло. — Забыла, что ли? И сразу — тем же развязно-насмешливым тоном: — Ой, до чего же вы здесь пугливые! Зачем же вы скрываете? Ведь вы же еще в Ленинграде с Николаем были знакомы. Когда он у вас митрополитом был. — Говорю вам еще раз: с митрополитом Николаем я никогда знаком не был. И даже не знал, что он когда-нибудь служил в Ленинграде. — Как не служил?! Сколько лет был митрополитом Ленинградским и Новгородским. — Представьте, не знал этого. О нынешнем патриархе — что он в свое время был митрополитом Ленинградским — это мне, действительно, известно. — Ну, как же! Алексий. Я чуть не подскакиваю. — Что??! Как вы сказали?! — Я говорю: Алексий. Патриарх… — А почему, скажите, пожалуйста, вы говорите „Алексий“, а не „Алексий“? — Как почему? Так все говорят. — Нет! Так все не говорят! Я распахиваю дверь в коридор. — А ну! Прошу вас… — Что это вы? — пугается она. Но при этом торопливо защелкивает свой чемоданчик и поднимается. Я уже весь, до надбровных дуг, до кончиков ушей, налит гневом. — А ну — быстро! Не задерживайтесь. Что-то бормоча и кудахча, она спешит в прихожую. Дверь на лестницу захлопнулась. — В чем дело? — спрашивает жена. — Кто это? Что случилось? Почему ты ее выгнал? Делаю тот же пояснительный и предостерегающий знак. — Ты обратила внимание, как она произносит имя патриарха? — Да. Обратила. Алексий. — А ведь явилась ко мне как представительница каких-то московских церковных кругов. Вот что может сделать одно неправильное ударение в одном-единственном слове! Да, люди безрелигиозные, неверующие, не бывающие в церкви, никогда не слыхавшие, а только видевшие имя патриарха напечатанным в каком-нибудь газетном сообщении („Среди присутствующих находился Патриарх Московский и Всея Руси Алексий“), эти люди, даже интеллигентные, чаще всего говорят „Алексий“. Помню, как уже в семидесятые годы, целый месяц отравляли мне жизнь дикторы радиостанции „Свобода“, читавшие письмо двух молодых московских священников к патриарху Алексию. Все эти радиочтецы — и мужчины и женщины — произносили „Алексий“, с ударением на втором слоге, не ведая о том, как больно слышать их православным верующим, как оскорбляет наш слух это дурацкое ударение. Тот, кто бывает в церкви, слушает и мысленно повторяет великую ектению, не может не знать правильного звучания имени покойного патриарха. Люди, подославшие ко мне соглядатая, неплохо продумали внешний облик этой особы. Похожие на нее тетеньки нередко стояли в те годы за свечными ящиками московских церквей, работали в церковных „двадцатках“. Эта женщина, конечно, бывала в храмах, знала церковную иерархию, послужные списки некоторых, нужных ей для „работы“ священнослужителей. Но, бывая на богослужении, она никогда не вслушивалась в слова песнопений, в возгласы священника или дьякона. Ей не до этого было. Стоя где-нибудь сбоку от свечного ящика, у входных дверей, она внимательно следила за теми, кто появляется в храме, кто, входя, крестится и кланяется — особенно за молодыми и интеллигентными… Но почему ее вдруг направили ко мне? И при чем тут митрополит Крутицкий и Коломенский? Ведь я его и в самом деле никогда не видел. Долго мне ломать голову не пришлось. Позвонила Александра Иосифовна Любарская, сказала: — Простите, я виновата перед вами. Изменила память. Забыла, что несколько дней назад ваш адрес у меня действительно спрашивали. — Кто? — Вера. — Какая Вера? — Бывшая домработница Маршака. Существует особый склад ума. Он бывает у следователей, у врачей-диагностов и, вероятно, у писателей. Где-то в глубинах мозга, как в недрах кибернетической машины, что-то вдруг срабатывает, молниеносно сталкиваются десятки, если не тысячи ассоциаций, и — приходит решение, разгадка. Я увидел мысленно Веру, дом на Чкаловской в Москве, двор этого дома, идущего через этот двор человека в черном одеянии, в белом клобуке с белой же мантией… Но это уже другая тема. И совсем другие годы. 16 После демобилизации, вернее, когда меня стараниями Маршака, не по моей воле, отозвали из армии в Москву, я какое-то время работал в редакции детского журнала „Дружные ребята“. Должность моя называлась — литературный редактор. Работа была необременительная, в редакцию я ходил не каждый день, рукописи авторов читал дома. Хотя работать дома тоже было несладко. Жил я на Плющихе, снимал проходную комнату в маленькой, очень милой, но очень шумной еврейской семье. Впрочем, к тому времени, когда произошло полуанекдотическое событие, о котором я хочу рассказать, мои сослуживицы по редакции уже подыскали для меня другую комнату — в Замоскворечье. Со дня на день я должен был туда переехать. Мои хозяева знали об этом. И отношения между нами были, что называется, натянутые. Один раз я пришел в редакцию. Не успел войти, Лидочка Григорова, секретарша, объявляет: — Алексей Иванович, вам звонил митрополит! Водрузив на вешалку свою сильно поношенную шинель, я говорю: — Очень приятно. — Нет, серьезно!.. И другие мои сослуживицы — тоже, в один голос: — Да, да, серьезно, Алексей Иванович, вам звонил митрополит Вениамин. Просил позвонить в гостиницу. Вот тут все записано. Все еще полагаю, что девушки подшучивают надо мной, что продолжается не очень остроумный розыгрыш. Но на редакционном бланке записано: „Митрополит Вениамин. Гост. „Националь“. Номер такой-то. Телефон такой-то. Просил позвонить А. И. Пантелеева“. — Ну, что ж. Позвоню. Пожалуйста, — говорю я, усмехаясь. Номер не отвечает. Звоню через полчаса. Не отвечает. — А вы позвоните к портье, — советуют мне. Звоню к портье „Националя“. Спрашиваю, в каком номере остановился митрополит Вениамин. Называют тот самый номер. Звоню по этому номеру несколько раз. Никто не подходит. Дома у меня телефона не было. Пробовал ли я звонить по автомату — не помню. Кажется, не звонил. Вообще, оставшись наедине и подумав, я решил, что история сильно попахивает провокацией. Какой митрополит и с какой стати мог интересоваться моей особой? Но все-таки на другой день, придя в редакцию, спрашиваю: — Никто не звонил? — Звонили. — Митрополит? — Нет. Не митрополит. Виктор Борисович Шкловский. Просил вас позвонить к нему. Сразу же как придете. Срочно. Звоню Шкловскому. Он как будто ждал меня, сидел у телефона. — Алексей Иванович? Скажите, вам звонил митрополит Нью-Йоркский и Северо-Американский?.. — Нью-йоркский? Да… Звонил. Но я думал… — Думали, что над вами кто-то подшучивает? Я — тоже. Он мне тоже звонил. И Маршаку. Вы ведь знакомы были с Лидией Надежиной? — Был. Да. — Ну, вот. Он привез нам от нее письма. Позвоните непременно. Он вас очень хочет видеть. — Я звонил. Несколько раз. Никак его не застать. — Да. Он очень рано встает. И очень много ездит. Позвоните ему или рано утром, или поздно вечером. Кстати, вам известно, каким образом к нему следует обращаться? — Каким? — Владыка! Я специально узнавал — звонил к компетентным товарищам. Опять я стал названивать в „Националь“. И опять не дозвонился. А на другой день или дня два спустя возвращаюсь откуда-то очень поздно к себе на Плющиху, звоню, и тотчас дверь отворяется — передо мной стоит старик хозяин, Григорий Маркович. Впечатление, что он притаился и ждал меня. — Алексей Иванович, ох! — говорит он, не успел я переступить порога. — Вы бы знали, какая тут без вас была петрушка!!! — Что такое? В чем дело? — Часов, я думаю, так в десять вечера слышу — звонок. Я думал, это вы. Иду отворять и — можете себе представить — вижу: вот на этом месте передо мной стоит — кто бы вы думали? — Ну, кто? — Митрополит! В такой вот штуке. С крестом. С серебряной длинной палкой. — Позвольте, Григорий Маркович, — говорю я. — А при чем тут, скажите, пожалуйста, петрушка?! Ко мне приходит мой друг митрополит, а вы, вместо того чтобы… Он ужасно смутился, даже испугался. — Да, но ведь, Алексей Иванович, вы поймите, я их тридцать лет не видел!.. — Ну, хорошо, — говорю, — а что дальше? — А дальше… Ну, я провел его в вашу комнату… — Этого еще не хватало! — Он там посидел, оставил вам письмо… мы поговорили с ним… В общем, я вам скажу, очень симпатичный митрополит!.. После этих слов я совсем пришел в ужас. Надо сказать, что чрезмерной аккуратностью я вообще никогда не отличался, а тут, собираясь со дня на день покинуть эту комнату, я совершенно, да невозможности запустил ее. Стол был усыпан окурками. Тут же стояла электрическая плитка с немытой сковородкой, лежала платяная щетка, а по соседству красовалась тарелка с недоеденной кашей. Не буду дорисовывать этот натюрморт. Письмо было от Лидии Александровны Надежиной. С этой женщиной я познакомился в 1929, кажется, году, когда она приезжала к себе на родину — в Ленинград. Эмигрантка еще дореволюционного времени, покинувшая Россию в четырнадцатилетием возрасте, она увлечена была молодой советской литературой, переводила кое-что (пробовала, между прочим, переводить и „Республику Щкид“), заинтересовалась обериутами… Много лет после этого мы переписывались. В 1937 году переписка оборвалась. И вот передо мной лежит синевато-белый добротный американский конверт, и на нем знакомым мне почерком начертано мое имя. А сбоку огрызком моего синего карандаша нацарапано: „National“. № 335. Прошу позвонить. Митрополит Вениамин». Лидия Александровна не совсем грамотно, делая больше ошибок, чем прежде, писала мне: «Дорогой Леня! Очень прошу Вас по старой дружбе оказать внимание подателю этого письма и показать ему Советский Союз». Дальше шли всякие хорошие слова в адрес владыки. Не помню, делал ли я дальнейшие попытки разыскать митрополита Вениамина. Знаю только, что встретиться с ним мне не пришлось. Месяца через два я получил — уже по почте — письмо из Нью-Йорка. Надежина писала, что и она и владыка очень сожалеют, что ему не удалось со мной встретиться. «О Вас он ничего не мог мне рассказать, кроме того, что Вы очень много курите, в комнате у вас много окурков». Если не ошибаюсь, впоследствии преосвященный Вениамин вернулся в Россию и несколько лет возглавлял Прибалтийскую епархию русской православной церкви. 17 А в тот приезд Вениамин и в самом деле много где побывал. В том числе был и на Чкаловской у Маршака. Самуил Яковлевич рассказывал о нем с восторгом: образованный, умница, с юмором… Рассказал мне Самуил Яковлевич и о том, что, когда он провожал митрополита, во двор из всех подъездов сбегались женщины, подходили к владыке и просили благословения. В те годы у Маршаков еще служила домработница Вера, моя давняя, еще с ленинградских времен приятельница. Очень милая, скромная, достойно-спокойная, не подобострастно, а в меру любезная. Каково же мне было узнать, что с именем этой женщины связывается появление в моем доме провокаторши! Сейчас, вот сию минуту, я вспомнил… Эта московская салопница с ридикюлем появилась у меня на Малой Посадской не в начале шестидесятых годов, как я написал выше, а точно — в 1964 году. Вероятно, весной. В июле умер Маршак. Я приехал в Москву на похороны и встретился в квартире на Чкаловской с Верой. Она была замужем, кажется за судовым машинистом или механиком, приехала — тоже на похороны Самуила Яковлевича — из Архангельска. Помню, я вошел в столовую, где она накрывала на стол, мы поздоровались, и я сразу же спросил ее: — Вера, скажите, с какой целью вы брали мой адрес у Александры Иосифовны? Она ужасно смутилась, покраснела, замахала руками. — Алексей Иванович, не спрашивайте меня, даю вам слово, я ни в чем не виновата!.. Я не стал расспрашивать. Пожалел ее. А кроме того, не такое было место и не такой час. Но позже я задумался. Ничего, конечно, нет удивительного в том, что домработницу такого крупного деятеля, как Маршак, тягали в разные места и задавали ей там разные вопросы. И обо мне могли спрашивать. Но при чем тут митрополит Крутицкий и Коломенский? И вот именно в ту минуту, когда я об этом подумал, в голове у меня заработала кибернетическая машина и пришел ответ. Митрополит Вениамин расспрашивал тогда у Самуила Яковлевича о многом и о многих — в том числе и о Пантелееве. Упомянул, что ищет меня, хочет видеть. Конечно, все это не прошло мимо зоркого ока органов. Но ведь там могли и напутать. Очень даже просто путали. Примеров я мог бы привести множество. А в этом случае — что же удивительного? Митрополитов на свете не так много. В Москве, например, всего один: Крутицкий и Коломенский. Вот и осталась в моем «досье» или «деле» пометка, что такой-то близко знаком с Николаем, митрополитом Крутицким и Коломенским. Весной 1964 года, в пору самого жестокого хрущевского гонения на церковь и на верующих, решили этому «делу» дать ход, выяснить меру моей причастности к церковным делам и степень приближенности к высоким церковным сферам. Всё продумали, нашли подходящий типаж, сочинили довольно остроумную, с их точки зрения, «легенду»… Не учли одного: что имеют дело не с полным дураком, во-первых, а во-вторых, что человек этот не только «инженер человеческих душ», но и «мастер слова». На одном только слове, на одном ударении в этом слове, и засыпалась эта загримированная под московскую просвирню эмгебешница. Интересно было бы узнать, что она сделала с содержимым своего ридикюльчика! Выбросить ведь не могла, не имела права. Ведь ей следовало это содержимое представить туда. Но вряд ли и там, прокрутив магнитофонную ленту, поняли, почему я вдруг осерчал, расшумелся, даже попросил ее о выходе, когда услышал, что она говорит не «Алексий», а «Алексий». 18 Но правда ли, что я не знал митрополита Николая? Да, правда, не только не знал, но, кажется, никогда и не видел его — ни в Ленинграде, ни в Москве, как не видел никогда и патриарха Алексия. Кажется, видел в сорок втором году его предшественника, тогда еще патриаршего местоблюстителя митрополита Сергия. Говорю «кажется», потому что, возможно, и видел, да не знал, не интересовался, какой архиерей служит нынче всенощную или обедню. Я приходил в церковь молиться, и если попадал случайно на архиерейское служение, оставался и молился и на этом торжественном богослужении, но нарочно никогда на такую службу не ходил. Никогда, ни в детстве, ни в молодости, ни в зрелые годы не интересовала меня личность церковнослужителя, его домашняя жизнь и вообще жизнь его в миру, за стенами храма. Как не интересовала его внешность, его голос, его характер… Когда мне говорили (или говорят): — Да, конечно, без религии нельзя, но — попы… — Что «попы»? — отвечаю я. — При чем тут попы? У меня нет времени и желания глазеть, приглядываться, рядить и судить духовных отцов. В церковь я прихожу для молитвы… Только холодный сердцем, только неверующий или слабо верующий человек обратит внимание на грубость, на небрежность, на красный нос или излишне выпирающее брюшко батюшки. А кроме того, священники, которых я более или менее хорошо знал, ни пьяницами, ни обжорами, ни сребролюбцами, ни сластолюцами не были и вообще ничем не напоминали тех толстобрюхих и толстомордых служителей культа, которых с таким сладострастным аппетитом выписывали в своих «жанрах» передвижники и примыкающие к ним мастера кисти. Может быть, один Суриков написал верную, меткую, к месту поставленную фигуру попа-никонианца, но здесь, на этом прекрасном полотне этот злой и самодовольный никонианец противостоит, как бездуховное высокодуховному, бледнолицей боярыне, осеняющей толпу двуперстным крестом… А у передвижников выпирает убогая тенденция, заданность, желание похлеще отстегать, высмеять, опозорить, пригвоздить к позорному столбу дикость, мракобесие, суеверие. Никогда я не понимал пафоса этих картин, этих унылых крестных ходов, пьянствующих монахов… Смотрю на эти злобные, невеселые карикатуры и хочу спросить автора: — Во что веруешь? Чему поклоняешься? Что любишь? И будто слышу в ответ: — Люблю?! Не знаю, что это такое. Ненавижу и презираю. Топчу. Пачкаю. Грязню. Мараю. Да, как я уже сказал, мне много раз приходилось видеть священников за стенами храма, я знал не только подвижников, бессребреников, высокоодухотворенных пастырей, но и «светских» иереев, кумиров буржуазных и аристократических дам… Однако в храме они все в равной мере были для меня служителями Бога, посредниками между мной и Господом. Я не мог, повторяю, всматриваться в лицо священника, интересоваться, какой у него нос и какого он роста и телосложения. Не припомню случая, когда меня что-нибудь раздражало в облике, в голосе, в манере служить священнослужителя. Может быть, только за последние годы (и даже не годы уже, а десятилетия), с тех пор как в русскую православную церковь пришло новое, молодое, послеоктябрьское, родившееся и выросшее в наших трудных условиях духовенство, я стал иногда ловить себя на том, что вглядываюсь, проявляю интерес к личности священника. Но это был уже интерес, так сказать, гражданского, а может быть, в какой-то мере и художнического порядка. Почему же он, этот интерес, не возникал раньше? А потому, вероятно, что раньше священник всегда был отец — и по сану, и по возрасту. Кроме того, в большинстве своем духовенство у нас было кастовым. Биографии священников, как правило, не были интересными. Вышел из поповичей, и отец, и дед, и прадед были попами, вот и он тоже идет по этой стезе. Другое дело — священники нынешние. Целуя однажды после всенощной благословляющую меня руку, я вдруг подумал, что ведь этой руки не было в мире в 1941 году, что человек, которого я называю «батюшкой», годится мне в сыновья, а может быть, и во внуки… Как же мне было не вглядеться в глаза этого молодого человека, не задуматься о том, кто он, чьих родителей сын и что привело его на пастырский путь? Вспомнил сейчас торжественную всенощную службу в верхнем храме Никольского кафедрального собора, куда мы однажды случайно, гуляя в тех местах, зашли с женой и дачкой. Служил эту всенощную преосвященный Никодим, митрополит Ленинградский и Новгородский, — в сослужении с каким-то низкорослым, очень стареньким и худеньким чернолицым епископом из какого-то экзотического азиатского или африканского православного государства. Пока владыка вел службу, я не думал о нем, стоял в стороне и молился. Когда же он в своей роскошно распростертой мантии вышел на край амвона и стал говорить приветственное слово, обращенное к безмолвно стоявшему возле него коричнево-лиловому гостю в непомерно большой и тяжелой митре на высохшей стариковской голове, и когда из уст владыки полились слова наполовину церковные, книжные, библейские, а наполовину — из сегодняшней передовой «Известий», — я вдруг поймал себя на мысли, которая никогда прежде на богослужении в голову мне не приходила. Я подумал: что привело этого сорокалетнего, чернобородого, похожего на Пугачева человека — к церкви, к монашеству, и что вознесло его так высоко — до руководящего сана во второй в нашем государстве митрополии и до столь же высокой должности руководителя иностранного ведомства Московской патриархии или Синода?! (Сейчас он, кажется, стал еще и Экзархом Всея Западный Европы.) Но с чего это вдруг вспомнился мне преосвященный Никодим? О том ли я пишу, о чем хотел написать? Да, в общем, пишу о том. Обо всем, что придет в голову, если это «все» имеет отношение ко мне, к моей вере, к моим мыслям о вере и о церкви. 19 Пишу-то, в общем, о том, но не всю правду пишу. Несколько раз уже ловил себя на этой мысли. Очень уж все просто и безобидно. Вот шумно и храбро я выгоняю из своей квартиры стукачку. Вот «целую руку, благословляющую меня». Вот всей семьей стоим в кафедральном соборе за всенощной. Можно подумать, будто живем мы не у себя на родине, а где-нибудь в Париже, или в Милане, или в Мехико-сити. Будто никакого страха, никакого, даже стеснения не испытывал я, находясь в храме. Испытывал! Спиной, затылком чувствовал глаза соглядатая — не только в самом храме, но даже и на дальних подступах к нему. Входишь из притвора в церковь, и глаза уже сами собой начинают косить: направо — налево. Кто здесь оттуда? Выискиваешь мужчин — не очень старых и специфического облика. О женщинах как-то не думалось — до тех пор, пока не появилась на моем горизонте эта шпионка в салопе. Косишься, оглядываешься… И вдруг делается стыдно. Осеняешь себя крестом, опускаешься на колени, делаешь земной поклон. И тут уже нисходит на тебя благодать, и ты не думаешь (или почти не думаешь) о тех, кто рядом или за спиной. Ты молишься, ты с Богом, и тебе все равно, что будет: вызовут, сообщат, посадят… Много раз замечал я, что и на меня с опаской косится и оглядывается какой-нибудь дядька. А бывает — ты на него, он на тебя. Стоит, смотрит, слушает, а голова сама собой чуть заметно, на восьмую, на шестнадцатую оборота — поворачивается в твою сторону. Но вот и на него нисходит… И ему становится невмоготу. Не желая знать о моем присутствии, он опускается на колени, молится… Почему-то не хочется рассказывать о тех — довольно многочисленных — случаях, когда за мной «пускали хвоста» (когда, например, в 1952 году, находясь в Москве на какой-то конференции, я вышел как-то из Обыденской церкви, сел у Кропоткинских ворот в такси, а в другую машину тут же сели два молодчика в штатском и мчались за мной в другой конец города — до районного Дома пионеров, где заседала эта конференция по детской литературе… Или когда однажды вечером у ограды Никольского собора, когда я выходил из ворот, со мной якобы «случайно столкнулся» бывший мой однокашник, школьный товарищ еще дореволюционных времен, впоследствии разоблаченный мною стукач). Я рано понял, что о моей религиозности знают, не могут не знать. Ведь сотни, если не тысячи раз я бывал на богослужении — и в Москве, и в Ленинграде, и во многих других городах Советского Союза, и даже за границей. (И там меня пытались поймать, спровоцировать. В Будапеште, где я был в делегации, вместе с Катаевым и Прилежаевой, привязалась ко мне учительница местной русской гимназии, еврейка, сразу объявившая себя православной, крещеной, верующей. Предложила поехать с ней в какое-то село на Дунае, в православную сербскую церковь. От всякой топорной работы меня коробит. Это относится и к такого рода «работе».) Да, очень давно и в органах, и в высших сферах знали, что я человек религиозный. Как-то стояли мы с женой у пасхальной заутрени в церкви Св. Иова на Волковом кладбище. Не в церкви, конечно, а перед церковью, под открытым небом. Неподалеку от нас у забора возникла группка людей явно начальнического вида: кто-то был в кожаном пальто, кто-то с портфелем. И, кажется, автомобиль где-то поблизости попыхивал. И вот один из этой компании, увидев меня, приглушенно и все-таки очень слышно сказал: — Пантелеев. Я слегка оглянулся. Да, все смотрели в мою сторону. А мы стояли с зажженными свечками, крестились и, может быть, пели «Христос воскресе из мертвых» вместе с® всеми, кто пришел сюда молиться, а не глазеть и не хулиганить. Почему же меня не трогали, никуда не приглашали, не выясняли, не «ставили вопроса»? Я часто об этом думал. Ведь следили же за мной, охотились, подстраивали встречи, подсылали провокаторов. А все дело, я думаю, в том, что я не ставил свечу на подсвечник. Молился, ходил в церковь, но слова Божьего не проповедовал. Мне скажут: но разве мало было рабочих, служащих, учителей, студентов и студенток, которых изгоняли с работы и из учебных заведений, шельмовали в стенных и печатных газетах — только за то, что они посещали церковь, что дома у них висели иконы. Были на нашей памяти и такие статьи, как «Профессор в рясе»… Давно я приготовился и к тому, что, открыв однажды утром газету, увижу там подвальную статью с заголовком вроде: «Детский писатель с крестом на шее». Но вот мне уже под семьдесят, полвека я работаю в отечественной детской литературе, а такая статья не появилась. Вероятно, слишком рано я стал известным, слишком широко прошумела моя первая книга, чтобы могли решиться на такой шаг. Была, конечно, у них и другая возможность. Могли вызвать к секретарю писательской парторганизации или даже к секретарю горкома… Но у кого-то в верхах хватило ума понять, что я — не колхозная бабушка, не сторож, не счетовод, не уборщица — не из тех, одним словом, кого можно пытаться переубеждать, перевоспитывать путем соответственно проведенного собеседования (хотя и колхозных бабушек, и счетоводов, и сторожей — по-настоящему верующих — такими душегубительными беседами тоже далеко не всегда перевоспитаешь, из света во тьму не столкнешь). Короче говоря, по этой (то есть религиозной) линии меня не трогали, как не трогали «по этой линии» Пастернака, Ахматову, Пришвина, Панову, академиков Павлова, Смирнова и многих других, имен которых мы даже не знаем (а там всегда знали). По другим-то «линиям» меня стегали — и довольно основательно. В сентябре 1941 года, за несколько дней до того, как вокруг Ленинграда сомкнулось кольцо блокады, меня (вместе с тысячами других ленинградцев) вызвали повесткой в городской паспортный стол, зачеркнули в паспорте прописку, внесли туда 39-ю статью и предложили в течение двух с половиной часов явиться с вещами на Финляндский вокзал. Это был последний или предпоследний поезд, уходивший в места, которые через несколько дней стали называть Большой Землей. Я не уехал. Десять месяцев жил с волчьим паспортом, без карточек. Меня ловили, хватали, сажали, грозили расстрелом… Человек, даже имени которого я не знаю, спас меня, помог бежать. Потом меня «реабилитировали». Потом Фадеев вывез меня — в третьей стадии дистрофии — на самолете в Москву. (Да, не только грехи были на совести этого человека!.. Но об этом не здесь.) За что я подвергся тогда репрессиям — не знаю. Думаю — за все, вместе взятое. В том числе и за церковь, за приверженность религии. Перед тем как я был реабилитирован, меня вызвали в Большой дом, где шесть часов подряд допрашивали. Из вопросов, которые мне задавали, я понял, что на протяжении многих лет множество добрых людей на меня «капало». Среди прочего, проявляли интерес и к этой области, к моей религии. Уже после войны, года за два до смерти Сталина, мне удалось поймать и разоблачить одного, уже давно вертевшегося вокруг меня, литератора, который, как я всегда подозревал, прилежно постукивал на меня. Поймав его на явной провокации, я открыл перед ним дверь и сказал: — Идите! У вас, кажется, сегодня собрание. Опоздаете. И он, посмотрев на меня, ответил: — Лучше ходить на собрания, чем к обедне. А ведь я ему никогда не говорил, что хожу к обедне. Впрочем… Припоминаю такой разговор — на улице, года за полтора до этого. Заговорили почему-то о переписи 1937 года. Б. сказал, что, когда к нему пришла счетчица, он был навеселе и на вопрос о вероисповедании ответил: православный. — А утром очухался, испугался, побежал в этот участок, говорю: простите, был пьян, глупость сказал… Вычеркните, пожалуйста. И, помолчав, не глядя в мою сторону, спросил: — А вы? — А я? Я — не вычеркивал. Не вычеркивал, да, но говорю об этом без всякой гордости. Чего мне стоила эта перепись. Каких нервов! Каким была стрессом. И как же мне стыдно вспоминать о ней. Еще месяца за два до переписи в газетах была напечатана анкета, в соответствующей графе которой стоял вопрос: вероисповедание и объяснялось, что требуется или ответить «неверующий», или назвать веру, к которой принадлежишь. Надо помнить, какой это был год. Тридцать седьмой! Бушевали грозы, которые теперь называют почему-то «большими чистками». Гриша Белых уже одиннадцать месяцев томился в лагере, в Тулебле. За тюремной решеткой находились и другие близкие мне люди: Тамара Григорьевна Габбе, Александра Иосифовна Любарская, Миша Майслер… Время, когда не спали ночами, прислушивались к шагам на лестнице, к автомобильному гудку за окном. И вот, в дополнение ко всему, ждешь, что придет и к тебе девочка из соседнего жакта, останется с тобой наедине (тайна переписи!) и после ответов: «Пантелеев, Алексей, Иванович. Такого-то года. Русский. Холостой. Писатель» — нужно будет произнести: — Православный. Если уж честно, то не только волновался, но и трусил. Как волновались и трусили миллионы других советских людей. Те, что веровали, но скрывали свою веру. Не ставили свечу на подсвечник. В конце декабря 1936 года ЦК комсомола созвал очередное совещание по детской литературе. Остановились мы, ленинградские делегаты, в «Ново-Московской» гостинице, на Балчуге. Перед Новым годом конференция закрылась, все наши уехали, а я — остался. Решил пройти перепись в Москве. Было все именно так, как я и ожидал. Пришла ко мне в номер девица со списками постояльцев и с опросным листом, и вот литератор такой-то из Ленинграда, двадцати девяти лет, холостой, русский, на вопрос о вероисповедании — громко и даже, пожалуй, с излишней развязностью ответил: — Православный. Девица удивилась, но не очень. По-видимому, таких ответов в ее сегодняшней практике было достаточно. Прошло немного времени, и советские люди узнали, что январская перепись объявлена вредительской. Результаты ее никогда не были обнародованы. Упоминаний о ней не обнаружишь ни в БСЭ, ни в других справочных изданиях. В чем же дело? А дело в том, что Сталин и его подручные не в первый и не в последний раз очень крупно просчитались. Вводя в опросный лист неконституционный пункт о вероисповедании, они рассчитывали, что перепись покажет неслыханную победу ленинско-сталинской идеологии и повсеместное падение религиозных чувств советских людей. Перепись показала совсем обратное. Цифры мне неизвестны, но, говорят, были они потрясающими. Назвать, обнародовать эти цифры было невозможно. На фальсификацию же в этом случае почему-то не пошли. Но выводы соответствующие сделали без промедления, было предпринято новое широкое наступление на антирелигиозном фронте. Тысячами закрывались по всей стране храмы (в том числе была прикрыта, якобы для ремонта, Знаменская церковь в центре Ленинграда, прихожанином которой до последних дней был академик И. П. Павлов. Ее так и называли «павловская»). Пошли в тюрьму и ссылку новые десятки и сотни тысяч священников, пасторов, ксендзов, мулл, раввинов и активных мирян. Дорого обошлась эта перепись нашему народу. Стоила она и денег, и труда, и человеческих жизней. И нервов. Потому что во множестве советских семей появление в доме счетчика вызывало стресс. А потом таким же стрессом был случайный ночной звонок или остановившийся у подъезда автомобиль. Или — замок и сургучная печать на дверях твоей церкви, где ты еще недавно, неделю назад, исповедовался и причащался… Опять замелькали в газетах гневные статьи и язвительные фельетоны о мракобесах-родителях, отравляющих детей ядом религии, о гадинах-студентках, совмещающих изучение диамата с посещением церкви, о пьяницах, ворах, растлителях в сутанах и рясах… 20 Но тут грянула война. Я совершенно уверен, что в самые первые минуты этой войны, едва услышав о том, что немецкие танки переходят советские границы, наш перепуганный до полусмерти вождь вспомнил именно эту треклятую вредительскую перепись 1937 года и, прежде всего, параграф о вероисповедании… Ему, с его болезненной мнительностью, не могло не почудиться, что все его подданные поголовно признают Бога и отвергают ленинско-сталинское передовое учение. Как же он будет бороться с немцами, имея под своими знаменами такое множество обиженных им и чуждых ему по духу людей?! Да, не сомневаюсь, что именно об этом думал хитрейший и лукавейший из деспотов, когда лихорадочно искал выход из положения, в которое он угодил. Недаром свое первое обращение к народу по радио Сталин начал теми словами, с какими обращается обычно с амвона священник к пастве: — Братья и сестры!.. Тогда же, в самые первые дни войны, он принял решение слегка ослабить вожжи. А потом, когда немцы в оккупированных областях стали открывать церкви, эти вожжи были распущены даже очень основательно. Из тюрем и ссылки стали тысячами возвращаться священники, муллы, раввины, ксендзы и пасторы. Было разрешено открыть духовные школы. Дано было согласие на созыв Поместного собора и избрание патриарха (только восшествие патриарха на престол просили именовать не по-русски — интронизацией. Иначе получалось, что в стране существуют два престола). Была выпущена (для заграницы) роскошно изданная книга «Правда о религии в СССР». (Один мой московский приятель сказал, что эта «Правда» — самая лживая книга на свете.) Начал выходить «Журнал Московской Патриархии». Высшее духовенство получало теперь приглашения на официальные приемы в Кремле. В Большом зале Московской консерватории был дан концерт для представителей православного духовенства. Не был там, но видел на газетной фотографии диковатое зрелище: тысяча зрителей, и все бородатые, все в рясах и с наперсными крестами. Центральные газеты печатали обращения церковных руководителей к верующим, — и не только патриотического содержания, с призывом воевать до победного конца или жертвовать сбережения в фонд обороны, но, помнится, и на такие специфически религиозные темы, как «О христианской дисциплине», о необходимости соблюдения постов и т. д. Это было время, когда нам, верующим людям, позволено было чуть-чуть посвободнее дышать. Щедрость и милость вождя временами переходили границы вероятного. Был, например, объявлен приказ по Советской Армии, разрешающий военнослужащим, заявившим о желании посещать церковные службы, делать это «в коллективном порядке». В 1944 году в Ленинграде, в нижнем храме Никольского Морского собора я своими глазами видел, как за всенощной человек двадцать-тридцать солдат и офицеров стояли в строю, двумя шеренгами, и молились. По окончании службы, когда старик священник вышел с крестом в руке на амвон и молящиеся, как всегда, хлынули прикладываться, седовласый батюшка отвел в сторону крест и громко сказал: — В первую очередь военные! И вот — капитаны, лейтенанты, ефрейторы и рядовые — в серых непарадных фронтовых шинелях, прижимая к левой стороне груди свои полевые фуражки и ушанки, — двинулись к амвону. И каждому, когда он целовал крест, батюшка истово, по-отцовски, по-дедовски говорил: — Храни тебя Господь!.. А в верхнем храме того же собора уже и после войны за субботней всенощной всегда можно было увидеть человек десять-пятнадцать морских офицеров. Были там и старики и молодые. Стояли они не в строю, приходили поодиночке, но группировались всегда в одном и том же месте, на невысоком помосте в правом заднем углу — против распятия. Но эти (выходцы, вероятно, из кастовых военно-морских семей) ходили к Николе Морскому, по-моему, еще и в довоенные годы. Во всяком случае, до тридцать пятого года, когда я еще жил неподалеку, на Вознесенском, и часто бывал у Николы… Но ведь после того были и тридцать шестой, и тридцать седьмой, и другие… А вообще-то, хоть и своими глазами видел молящихся в строю людей в серых шинелях, не представляю себе, сказать по правде, обстановки, когда солдат или офицер мог явиться к старшине или к командиру части и заявить о желании пойти ко всенощной или к обедне. Что-то и приказа такого я не запомнил. Правда, в армии я служил недолго, может быть приказ был объявлен позже. Зато хорошо запомнилось мне такое вот. 1943 год. Лето. Подмосковное Болшево. Я — курсант аэродромно-строительного батальона военно-инженерного училища. Идут политзанятия, и кто-то из ребят спрашивает: — Товарищ политрук, скажите, пожалуйста, чем объясняется перемена отношения советской власти к религии? — Глупости не говорите! — сердито перебивает его бритоголовый политрук. — Никаких перемен в этой области не было и не будет. Мы с вами, товарищи, не маленькие дети и не дурачки. Мы должны понимать что к чему. Политика, товарищи, есть политика. Советской власти не жалко, если какие-нибудь, скажем, старичок и старушка повенчаются в церкви. Зато из Америки мы получим танки, самолеты, хлеб и ту же, скажем, тушенку… Эти откровения нашего политического пастыря я записал тогда же, на политзанятиях. Не знаю, уполномочен ли он был советской властью делать такие признания, или это была импровизация, его собственные догадки. Несомненно прав он был в одном — в том, что происходящее вызвано было соображениями корыстными. Конечно, покупалась тут не одна тушенка и не одни только танки и самолеты, — покупались симпатии, доверие, расположение миллионов верующих людей. А касательно того, что никаких перемен в отношении религии не произошло, — в этом наш политрук ошибался. Эти перемены были, и касались они, конечно, не только тех фантастических старичков и старушек, которым вдруг пришло в голову на склоне лет идти под венец. А начались эти перемены, это заигрыванье с церковью и с верующими, как я уже говорил, очень рано. В 1942 году неподалеку от Елоховского собора, кажется на Бауманской улице, я видел расклеенную на деревянном щите газету, на одной из полос которой выделялась большая, «подвальная» статья: «Священник-патриот». Под заголовком была оттиснута фотография старого священника. В статье говорилось о том, как этот священник (да, да, не поп, а именно священник) прятал у себя в доме партизан, за что и принял мученическую смерть от рук немцев. Если не подводит меня память (а думаю, что не подводит), газета, где все это было напечатано, называлась «Безбожник». А если так, то это был один из последних, если не последний номер этого официозно-хулиганского органа Союза воинствующих безбожников. 21 Выше я сказал, что на какое-то время нам, верующим людям, дана была возможность чуть-чуть легче дышать. Легче, веселее дышалось и мне, когда я наблюдал начавшийся процесс некоторого раскрепощения церкви. Хорошо понимая всю нечистую подоплеку этого процесса, его иллюзорность, видимость, я не мог все-таки не радоваться происходившему. Когда я, например, читал, что в Ростове-на-Дону, в центре города, восстановлен из праха давно оскверненный, запакощенный, а потом и полуразрушенный собор, я радовался. На моих глазах был открыт и вновь освящен Троицкий собор Александро-Невской лавры. Еще не был, помню, полностью восстановлен иконостас, еще белела там кое-где вместо икон фанера, не было многосвечников, свечи перед образами втыкали просто в ящики с песком, а уже совершалось в соборе богослужение. Такое же чудо наблюдал я несколько позже в Москве — чудо возрождения из праха церкви Всех Святых — у станции метро «Сокол». Когда я видел в освобожденной из многолетнего пленения Троице-Сергиевой лавре молодых монахов и мальчиков-послушников в серых подрясничках с кожаными широкими поясами или когда стоял за божественной литургией в маленькой домовой церкви ленинградской Духовной академии и слушал чудесный хор семинаристов (у одного, тридцатилетнего, на груди в шесть рядов пестрели орденские планки), глаза мои туманили слезы радости, сердце ликовало… Не знаю, не вспомню, предчувствовало ли уже и тогда мое ликующее сердце опасность, таящуюся в этом заигрывании государства с церковью, в этой полу- или четвертьсвободе, дарованной верующим хозяевами страны — атеистами. Но в какую-то минуту я эту опасность не увидеть не мог. Возникла же она, эта опасность, как раз тогда, когда государство, сменив гнев на милость, широко распахнуло объятия перед верующими и признало церковь как нечто реально, юридически и фактически существующее, когда были созданы всесоюзный и республиканские советы по делам православной и других церквей. Казалось бы, что в этом дурного? Наоборот! Если раньше, закрывая церкви и духовные школы, преследуя пастырей и проповедников, государство нарушало и старую, ленинскую, и новую, сталинскую, конституцию, то теперь… Теперь пастыри возвращались к своей пастве. Над городами и весями вновь лились звуки благовеста, Заготзерно получало новые помещения, а в старых, очищенных от скверны, опять звучало слово Божие; не только в столице, но и во многих областных городах открылись духовные семинарии… И всем этим занимались не только Синод и епархиальные управления, но и органы государственные — советы по делам религиозных культов. Но ведь и это тоже было вопиющее нарушение конституции! Мне скажут — нарушение во благо. Нет, не во благо. Благо — отделение церкви от государства. Об этом буду говорить ниже. Сейчас скажу только, что опека атеистического государства над церковью не могла не быть от лукавого. Если в годы войны примирение с религией еще можно было расценить как хитрость наивную — церковь и верующих попросту покупали, — то в дальнейшем речь идет уже о другом — не о подкупе, а о подкопе, о разложении, о попытке взорвать церковь изнутри. Не знаю, когда и кому пришла в голову эта, не такая уж в общем сверхгениальная мысль — прибрать церковь к рукам. Пожалуй, уже не Сталину, а одному из его преемников, скорее всего Хрущеву. Почему-то мне кажется, что отношение Сталина к церкви и к религии — во всяком случае в последние годы его жизни — носило характер более глубокий и более, я бы сказал, личный. В начале пятидесятых годов не один раз приходилось слышать-разговоры о том, что хозяин уединился на своей подмосковной даче и не принимает никого, кроме патриарха Алексия. И ведь недаром поднимали в те годы на щит и на все лады, во всех жанрах воспевали Ивана Грозного, этого богомольнейшего из деспотов. Впрочем, не о том сейчас речь. Вот один из многих примеров нарушения конституции, когда государство вмешивается во внутренние дела отделенной от него церкви — и в личную жизнь граждан тоже, когда оно самым прямым образом нарушает свободу совести. Всякий, кто бывает в церкви, видел где-нибудь в притворе или у свечного ящика объявление о том, что при совершении обряда крещения оба родителя и восприемники обязаны представить паспорта. Спрашивается: кому и зачем требуются в этом случае паспорта? Церкви? Но ведь церковь, как известно, учреждение не государственное, никакими юридическими правами не обладает, да и зачем ей, скажите, знать паспортные данные о крестном отце приобщаемого к церкви младенца?! Всякому ясно, что это не церковниками затеяно. Тем, я полагаю, и в голову не пришло бы присвоить себе милицейские функции. Да ведь если следовать статье конституции, их, этих церковников, к уголовной ответственности привлечь следует: отделены от государства, а вздумали присваивать себе права государственного органа!.. Но — нет, никто их к ответственности не привлекает. И привлечь не может. Не ими потому что эти объявления выдуманы. Расклеены они, эти афиши, по церквам, киркам, костелам и молитвенным домам — по приказанию тех же непрошеных опекунов-атеистов. И делается это, конечно, с одной-единственной целью — запугать молодых родителей, чтобы, увидев грозные слова, задумались, почесали в затылке: стоит ли? Ведь если паспорт, то выпишут и адрес, и место работы. А там, глядишь, и в местком потянут, а то и в партком… И еще об одном не могли не помнить те, кто сочинял эти запугивающие объявления: о бабушках! Считалось неоспоримым, что это бабушки во всем виноваты. Это они, потихоньку от сознательных родителей, таскают младенцев к попам… Сами родители не понесут. А ведь носят. Уж сколько лет висят эти устрашающие приказы в православных, католических и лютеранских храмах, а количество крещений не уменьшается. Пожалуй, наоборот. Цифрами я не располагаю, сужу, так сказать, на глаз. Да, все, что мне случается за последние годы видеть, превосходит то, что было, скажем, в тридцатые годы. В ленинградских соборах, например, крестят одновременно по нескольку десятков младенцев. То же я видел и в Москве, и в Литве, и на Украине. Точных данных по этим республикам, как я уже сказал, у меня нет. Но вот что докладывал в прошлом году, выступая, кажется, в США на каком-то международном церковном конгрессе, католикос армяно-григорианской церкви Вазген I. Сообщение о его докладе я слышал своими ушами и все цифры тогда же записал. Вот некоторые из этих цифр. Денежные поступления от верующих на нужды церкви возросли за последние годы в одиннадцать раз! Семьдесят пять процентов детей, рождающихся в Ереване, проходят через обряд крещения. В сельских же районах Армении не семьдесят пять процентов, а все сто. Выходит, таким образом, что и члены партии и даже руководящие работники несут своих детей в церковь. 22 Конечно, тут нельзя не учитывать и того, что церковь является не только учителем жизни, проповедником слова Божия и объединением единоверцев, но что она еще сплачивает под своим кровом и людей одной национальности. Этим, конечно, во многом объясняется, что в таких республиках, как Армения, церковь поднялась вдруг на столь огромную высоту. Говорят — Вазген. Да, Вазген, несомненно, много сделал для просвещения армян, это мудрый князь церкви, но думаю, что тут нельзя забывать еще и о турках, и о массовых высылках «дашнаков», часто людей, по молодости лет даже не имевших представления, что такое дашнаки. Не мешает также помнить и о Емельяне Ярославском, и о сотнях закрытых в свое время и оскверненных храмов и монастырей… О том унижении, которому подвергались церковь и верующие. Кто-то сказал, что национализм — это суррогат религии. Формулу эту можно повернуть справа налево. Не хочу бросать тень на верующих армян, не сомневаюсь, что их, искренне и глубоко исповедующих христианское учение, очень много, но не все же сто процентов жителей армянской деревни, прошедшие через обряд крещения, вырастают истинными и убежденными христианами! Несколько лет назад мне привелось говорить с сорокалетним армянином, инженером-строителем. — Мы верующие, — сказал он про себя и свою семью. — Когда бываем в Эчмиадзине, мы всегда ставим свечки. Но читал ли он Евангелие? Нет. Знает ли хоть одну молитву? Да, знает, что есть молитва «Отче наш». Но сам ее сказать не может. А Символ веры? Не слыхал даже. Боюсь, что за счет именно таких верующих (хотел поставить это слово в кавычки, но не поставил, не смею), за счет поставленных ими в Эчмиадзинском соборе свечек и выросли за последнее десятилетие доходы армяно-григорианской церкви. И только ли армяно-григорианской? Нет, разумеется. Найдите возможность (сомнительную возможность) поговорить по душам с десятью молящимися в православном храме. Спросите их: знают ли они Нагорную проповедь? Вряд ли больше трех-четырех из десяти ответят положительно. А если тот же вопрос задать молодым людям, приносящим для крещения младенцев или стоящим у гроба при отпевании отца, матери или бабушки, — тут уж и «один из десяти» не скажешь. Года два-три назад мне приходилось довольно часто бывать в Антропшинской церкви. Антропшино — следующая станция за Павловском. Когда-то там было имение графа… не вспомню какого. При имении — церковь, строил ее, если не ошибаюсь, Александр Брюллов. Церковь небольшая, но в два яруса, то есть с двумя храмами, нижним и верхним. Почти каждый день там — в нижнем храме — совершалось отпевание. Приезжал автобус похоронного бюро. У гроба толпились с зажженными свечами в руках иногда два-три десятка родственников и близких. Каждый раз, отслужив заупокойную обедню, молодой настоятель выходил на амвон с крестом в руке, и, когда к нему подходили прикладываться верующие, он громко обращался и к тем, кто стоял у гроба и ближе к притвору: — Православных прошу подойти приложиться ко кресту… На моей памяти только один раз подошли и поцеловали крест два молодых человека. Другие, может быть, и подошли бы, да — стеснялись. Увы, одно увеличение доходов церкви никак не может служить доказательством духовного подъема народа, роста его религиозного самосознания. Это свидетельствует, скорее, о росте сознания национального, о том явлении, которое не очень удачно именуют теперь почему-то ностальгией. И еще одно скрывается за этим обращением народа к церкви, к ее обрядам и заветам: протест. Да, часто неосознанный или смутно осознаваемый — и все-таки протест. Задайте себе вопрос: кого больше в нашей стране — верующих или неверующих? Конечно, скажете вы, неверующих. К сожалению, это так. Десятилетиями трудились наши вожди и наставники, чтобы несколько поколений русских, грузинских, еврейских, армянских, украинских и других советских людей выросли безбожниками. Но загляните на любое православное кладбище… Оговорился: давно уже в нашем отечестве кладбища не разделяются по вероисповеданиям: православное, магометанское, еврейское, лютеранское… Зайдите на любое ленинградское или московское кладбище. Каких там могил больше — с крестами или без крестов? Подавляющее большинство могилок или с надмогильными крестами, или с какой-нибудь мраморной или известняковой плитой, на которой где-нибудь наверху или сбоку выбит чаще всего позолоченный или посеребренный крестик. Процентов 80–85 могил осенено крестами. На остальных — тумбочки, плиты с фотографиями, какие-нибудь обелиски из водопроводных труб. Соответствует ли это тому соотношению, о котором я сказал выше? Не следует ли поставить цифры в обратном порядке? Не ближе ли к 80 % количество безбожников, людей нерелигиозных и безрелигиозных? Но почему же кресты? А потому что неуютно, когда твой отец или мать или твой старший брат лежат под могильным холмиком, в который воткнута железная палка, а к ней привязана проволокой проржавевшая жестяная дощечка с именем, отчеством и фамилией покойного… Что же мы — нехристи, не русские? То же и с татарами, и с литовцами, и с другими… В помянутом выше Антропшине на местном кладбище я обнаружил надмогильную мраморную плиту с двумя именами — татарина-мужа и русской жены. Справа был высечен золотой крестик, слева — полумесяц. А на Казанском кладбище города Пушкина неподалеку от могилы С. М. Алянского видел на одной плите золотой крест и золотую звезду Давида. Под плитой покоятся муж и жена — русский и еврейка. Все, о чем я рассказываю, меня никак не обольщает и все-таки — радует. Ведь ставят на могиле крест, не только отдавая дань традиции, но и потому, что боятся уподобиться животному. Очень смутно понимая это, пытаются все-таки каким-то знаком отметить, что здесь, под этим бугорком лежит не кошка и не лошадь, а тот или та, кто создан по образу и подобию Божию. Во всех этих крестах, крещениях, отпеваниях, эчмиадзинских свечках, при всей их малодуховности или даже бездуховности, я вижу все-таки проблески чего-то очень светлого и обнадеживающего, вижу если не искру, то искорку Божию, которая при благоприятных обстоятельствах разгорится в пламя истинной веры. 23 Какие же это благоприятные обстоятельства? Прежде всего, конечно, истинная свобода религии. Подчеркиваю — истинная. Я очень смутно представляю себе учение Игоря Огурцова и его единомышленников, программы их не знаю, никаких других сочинений и документов тоже никогда не читал и не видел, а только слыхал как-то не очень внятное изложение их взглядов в передаче одного из радио-«голосов». Если верить этому «голосу», огурцовцы ратуют за теократическое государство, за воссоздание Государственной думы, в которой не менее 50 % мест должно принадлежать представителям духовенства! Огурцовцы жестоко пострадали за веру, перед их мужеством и героизмом я преклоняюсь, но вместе с тем не могу не признаться, что к их утопии я отношусь — да, вынужден употребить это слово — с ужасом!.. К чему вы нас призываете, дорогой Огурцов? К насильственному насаждению веры? К деспотической теократии? К господству в нашей стране казенной, государственной церкви? Нет, всеми силами души я протестую против этого чудовищного прожекта. Что же мне в нем претит? Прежде всего то, что за этими планами новой христианизации Руси скрывается та же НЕСВОБОДА. А с нею никогда, в какие бы одежды она ни рядилась: в ризу ли, в рясу ли, в коричневую рубаху или в мундир с голубыми погонами, — не может быть ничего доброго!.. Чем, скажите, Ваша Дума будет отличаться от нынешнего Верховного Совета? Тем только, что вместо 55 % назначенных депутатов-коммунистов там будут заседать 55 % назначенных депутатов-клерикалов? Ближе ли моему сердцу эта картина? Нет, положа руку на сердце — нисколько не ближе. При всей моей религиозности и приверженности к православию, этот крестоносный огурцовский парламент будит во мне ассоциации самые недобрые. Все худшее, что когда либо говорили и писали пером или кистью враги веры Христовой — о красноносых и толстобрюхих попах, о сластолюбивых монахах, о деревенских крестных ходах, об обязательности исповеди и причастия, о Победоносцеве, Илиодоре, катехизисе, — все это вдруг выплывает в памяти, когда подумаешь только об этом огурцовском проекте церковного государства. Боже мой, как блекнут, сереют, оказениваются даже в этом перечне такие прекрасные слова, как исповедь, причастие, крестный ход!.. Вспомнилось сейчас то, о чем я умолчал, когда рассказывал о младенческих годах, о своей чистой детской религиозности. Я писал, как водила меня мама по окрестным храмам и как всё меня тогда радовало и веселило на богослужении. Но был один случай — страшный. Мы слушали обедню в церкви Литовского замка, известной тюрьмы, впоследствии, после Февральской революции, разрушенной и сожженной. И сейчас вижу — длинный корабль храма, алтарь, иконостас, свечи, лампады… Идет служба, поет хор, плывет над головами голубой ладанный дым. Посередине стоят и молятся «вольные» православные, а с двух сторон, слева и справа, — высятся в два яруса большие клетки, за прутьями которых молятся люди в чем-то бесцветном, коричнево-сером, с железными цепями на руках и на ногах. И этими закованными руками они крестятся. Нет, Огурцов, не хочу! Не хочу хоть одну минуту жить в этом Вашем чиновно-клерикальном государстве. Уж не говорю об утопичности, несбыточности Ваших мечтаний. Кто и каким образом установит эту церковную диктатуру? Не патриарх ли Пимен и другие послушные теперешнему режиму князья церкви? И на чью поддержку может рассчитывать эта будущая теократическая революция? На истинно верующих? Но их ведь в процентном отношении очень немного. Да и не пойдет, по моему твердому убеждению, истинно верующий на такое дело. На кого же тогда? На силы, которые всегда жили, таились в массе русского народа и в нужную минуту появлялись на исторической сцене — под именем ли дружинника, союзника или черной сотни? Избави, Боже! 24 Как же я представляю себе духовное пробуждение нашей родины и что понимаю под истинной свободой религии? Истинная свобода — это независимость церкви от государства и конституционно гарантированное право каждого гражданина верить, исповедовать и проповедовать свою веру. При каких же условиях эта свобода может осуществиться? При условии точного соблюдения первой, то есть ленинской, конституции. А еще лучше, если будут взяты за образец порядки, скажем, Венгерской Народной Республики или, хотя бы, ГДР. В нашей конституции прокламируется свобода совести граждан, свобода отправления религиозных культов и свобода антирелигиозной пропаганды (в новой, брежневской, конституции свобода атеистической пропаганды, что не совсем одно и то же). Церковь же и верующие свободой религиозной пропаганды не обладают. Верующие и неверующие поставлены в положение неравное. Признаю (и приветствую) отделение церкви от государства и школы от церкви. Но отделенная православная церковь, как и другие церкви, общины и религиозные группы, должна обладать правом не только исполнять обряды, не только отправлять богослужение, крестить, венчать и отпевать, но и активно проповедовать свое учение — с амвона, в печати, по радио и на школьной скамье. Не знаю, как в других социалистических странах, а в Венгрии и ГДР этими правами церковь и отдельные верующие обладают в достаточно полной мере. В 1972 году половина венгерских детей, мальчиков и девочек, училась в государственных гимназиях, а другая половина — в католических школах. Может быть, соотношение это изменилось, не знаю, но знаю, что католические школы работают в Венгрии повсеместно и сейчас. В социалистической стране выходят католические газеты. В центре Будапешта — большой магазин, где можно купить все, что относится к церкви, к отправлению культа — от церковной свечи или нательного образка до священнического облачения, большого распятия или раскрашенной фигуры Мадонны. В Эстергоме, духовном центре католической Венгрии, открыт и никогда не пустует Музей христианского искусства. А в ГДР, которая славится как одно из самых жестких «тоталитарных» государств Восточной Европы, мы с женой не уставали удивляться существующей в этой стране свободе совести. Рождество, Пасха, Троицын день — нерабочие дни. В школах и университетах существуют рождественские, пасхальные и троицкие каникулы! На протестантском севере открыты и действуют католические монастыри. В самом Берлине — несколько католических больниц и при них капеллы. В одной из них, в капелле при больнице св. Йозефа, мы слушали весной 1977 года воскресную мессу. Кстати скажу, что людей нашего возраста было на богослужении очень немного, большинство — молодежь и дети! Сердце радовалось и сжималось от боли и горечи за нашу страну, за наших несчастных, духовно обездоленных, обворованных детей. Хорошо понимаю, что и эта свобода — относительная, вынужденная, временная, ничем фундаментально не гарантированная, но это уже другой вопрос. Все упирается в конституционные гарантии. Об этом скажу в другом месте. Здесь же я хочу повторить, что церковь должна быть отделена от государства, что обязательного, принудительного преподавания религии в общей государственной школе не должно быть, но верующие родители должны обладать правом и возможностью воспитывать и учить своих детей в религиозном духе. Этим же правом должна обладать и церковь, то есть правом свободно проповедовать свое учение, причем учить она может и взрослых и детей. Будучи отделенной от государства, не имея возможности прибегать к каким-нибудь средствам принуждения, она будет воспитывать истинных христиан, людей чистой веры, далеких от всякого ханжества и лицемерия. Недавно я говорил с одним тридцатилетним верующим, православным, выросшим в интеллигентной безрелигиозной семье. К вере он пришел уже взрослым и «своим умом». Разговор у нас зашел об огурцовцах, и я понял, что мой молодой собеседник не столь осудительно относится к их учению. Выслушав мою программу, он задал мне такой вопрос: — Кто же научит ребенка основам религии? — Родители. — А если родители не могут? — Почему не могут? — Меня же не научили, — не без горечи усмехнулся он. Да, я хорошо понимаю масштабы бедствия, постигшего нашу страну, и понимаю, чем вызвано возникновение в нашем обществе идеи деспотической теократии. Вероятно, по мнению огурцовцев, чтобы вывести страну из бездны безбожия, требуется нечто, похожее на «культурную революцию», а революции, как мы знаем, без насилия не обходятся. Но — нет! Надо, надо обойтись. Мы — христиане, и мы знаем, что зло не лечится злом. Будем смотреть правде в глаза: даже при самых благоприятных обстоятельствах процесс религиозного ренессанса будет очень длительным. Но, возможно, не таким уж длительным, как может показаться пессимисту. Все дело, повторяю, в благоприятных обстоятельствах. 25 Но может быть, о них здесь говорить неуместно. Не на ту, казалось бы, тему идет разговор. А может быть, все-таки и на ту… Я не знаю, как это произойдет. Но знаю, что не произойти не может, что порядкам, при которых вот уже седьмой десяток лет живут советские люди, должен прийти конец. Конституция, которая была обнародована в дни, когда умирал Максим Горький, и по поводу которой он сказал, что «в стране сейчас, небось, камни поют», эта конституция социалистического государства, в некоторых своих статьях улучшенная, усовершенствованная, — должна стать не только Основным, но и Незыблемым законом нашей страны. Я не юрист и не политик, и не могу с точностью указать, какими средствами можно надежно обеспечить и защитить свободу в обществе, где нет эксплуатации человека человеком. Казалось бы — чего проще. Если в капиталистической Америке, например, где власть капитала, его могущество действительно существуют и не могут не влиять на общественную жизнь, если в этой устарелой, одряхлевшей демократии права человека (что бы ни кричали об этом наши пропагандисты) все-таки реально охраняются, то неужели не найдется способа защитить эти права, гарантировать их всем гражданам в демократии новой, социалистической?! А в том, что социализму принадлежит будущее, я не сомневаюсь. Слово это сильно скомпрометировано, потеряло для многих, особенно в нашей стране, притягательную силу, однако не в словах дело. Социализм будет. Хотел написать: христианский социализм. Таким он в конце концов, конечно, и должен стать. Но ведь и это словосочетание — христианство — демократия — социализм — тоже в устах и делах политиков и политиканов основательно потускнело. Может быть, удастся очистить? Надеюсь на это. И почему-то мне кажется и верится, что произойдет это именно в нашей стране, там, где социалистическим идеям нанесен, может быть, самый сильный урон. А вообще-то, решать не нам с Огурцовым, а народу. Свободное волеизъявление, тайное голосование (воистину тайное, с обязательным заполнением бюллетеня в изолированной кабине, а не как нынче, когда захождение в кабину считается поступком если не опасным, то неприличным), свободное же выдвижение кандидатов от любой группы лиц (от энного количества лиц) и от религиозных объединений тоже, подлинный, как теперь выражаются, плюрализм, многопартийность — вот почва, на которой только и могут возникнуть те благоприятные обстоятельства, о которых сказал выше. Если при таких порядках народ, опуская бюллетени, изберет в Верховный Совет (или в Думу, или в Земский собор, или в другой представительный орган) 55 % коммунистов или 55 % священников, пусть кабинет министров возглавляет коммунист или священник. Но ведь не изберут. То есть не изберут 55 % ни тех, ни других. Во всяком случае, на первых порах такого произойти не может. А дальше… Дальше увидим. Вообще же, говоря откровенно, мне и не очень хотелось бы видеть священнослужителей, заседающих в парламенте. Их место — в алтаре, на амвоне, у аналоя, у крестильной купели, у одра умирающего… Впрочем, еще раз скажу — не нам решать, а народу. 26 Почему же я не хочу 55 % священников в Верховном Совете? Огурцов, конечно, имеет в виду не избранных, а назначенных священников. Значит, это казенные, оплачиваемые из казны священники. Священники-чиновники. Если даже их не назначат, а изберут вольным способом, они тоже могут очень скоро такими стать. Оторвавшись от паствы, отдавшись политической деятельности, а следовательно, и неизбежно потеряв что-то от своей духовности, они могут законодательно провести (не могут, а проведут непременно) воссоединение церкви с государством. Церковь снова будет зависеть от государства, а может быть, что еще хуже, — государство будет зависеть от церкви. Да, слов нет, таким образом легче всего снова крестить Русь. Будут открываться новые и восстанавливаться старые храмы. Крещение детей (у христиан) станет обязательным. Исповедь — тоже. Причастие — тоже. В воинских частях места политруков и комиссаров займут полковые священники. Во всех школах страны появятся законоучители. Хочешь не хочешь, а зубри катехизис. Этого, верю, не случится, ибо это было бы гибелью и для церкви, и для страны, где эта церковь поставлена, чтобы вести народ к высшему благу Церковь должна быть независимой, свободной и белоснежно чистой, как и подобает Невесте Христовой. Как наши государственные порядки требуют обновления и очищения, так нуждается в этом обновлении и очищении и наша церковь. Я имею в виду не те внешние, поверхностные реформы, за которые ратовала и которые какое-то время проводила в жизнь так называемая обновленческая церковь, возглавлявшаяся протоиереем (а впоследствии и женатым архиепископом) Введенским. Нет, я стою за самое скрупулезное соблюдение всех догматов и обрядов православия, но я хочу, чтобы церковь при этом была православной и христианской в самом буквальном и высоком значении этих слов, чтобы она учила не только молиться, поститься и подходить к Чаше, но и учила бы нас по-христиански жить. Мне скажут: но ведь жить по-христиански можно и без церкви. Этому учил, к этому звал и так пробовал жить сам Лев Николаевич Толстой. Да, можно быть христианином и без церкви. Понимая Толстого, глубоко уважая его смятение, его колебания, его внутреннее борение, его борьбу за свои взгляды, я все-таки всегда, с юных лет, глубоко жалел его, не только понимая, но и чувствуя, — не знаю, по-художнически или по-братски, — чувствуя то страшное, что происходило в его великой душе. Этические начала христианства, то есть то, что и отличает его в первую очередь от всех других вероучений, — не может забывать ни один христианин, будь он православным, католиком, лютеранином или баптистом. Помнит о них, конечно, и толстовец. Впрочем, толстовец, увы, только о них и помнит. Все остальное — церковь, ее служители, ее догматы, ее каноны и обряды — по мнению толстовцев, суеверие, шаманство, колдовство. Забывают при этом или не хотят знать, что наряду с этими двумя или НАД этими двумя ипостасями веры (этической и обрядовой) существует еще нечто, чему я, по своей богословской малограмотности, названия не знаю: третья — мистическая — ипостась. Слово «мистика» опошлено и скомпрометировано частым и суесловным употреблением, да ведь и любое другое слово — не опошленное и не скомпрометированное — ничего не скажет человеку не верующему, не знающему того высокого подъема духа, религиозного экстаза, которые ведомы человеку, познавшему счастье истинной веры. 27 Это ни с чем не сравнимое и не поддающееся словесному выражению чувство, чувство соединения души с Богом, сопричастности ее чему-то великому и таинственному, когда уже при вступлении на каменные плиты притвора замирает и тут же заливается жаркой радостью сердце, это блаженное чувство я испытываю в любом, даже пустом храме (конечно, если он не превращен в музей или в какую-нибудь мастерскую монументальной скульптуры). Повторяю, словами этого не скажешь, не объяснишь. Тот, кто не испытал счастья молитвенного общения с Богом, — не поймет. Могу только сказать, что это величайшая из земных радостей. Радость эту мне приходилось испытывать и наяву и во сне. Каждый знает, что такое блаженный сон, когда просыпаешься с бьющимся сердцем и с чувством горечи, что вот кончились, оборвались эти волшебные происшествия или картины, и еще долго после этого носишь в душе их отголосок, отпечаток, аромат, и еще долго при воспоминании о них сладостно сжимается сердце. Чаще это бывают эротические сны, но бывают и другие — человек летает или видит себя в каких-то сказочных, райских местах или в незнакомом, таком же сказочном городе. Моя бабушка, когда ей было под девяносто лет, сказала мне, что видела нынче восхитительный сон: ей снилось, что она молодая и купается, плавает где-то в Черном море, под Евпаторией. Мои сны! Мои самые счастливые, самые радостные, упоительные сны! О них я много мог бы сказать, рассказать, написать… Да, видел я знакомых и незнакомых девушек и женщин, испытывал сладость от их близкого присутствия, просыпался огорченный, вырванный пробуждением из их объятий. Бывали и другие счастливые, праздничные сны. Видел себя, например, в Нью-Йорке. Только что приехал, нахожусь в номере гостиницы на двадцать пятом этаже, и вот сейчас, сию минуту, предстоит спуститься вниз и увидеть город, который в те годы нам, советским людям, только во сне и можно было увидеть. Помню себя в каком-то южноамериканском городке, где только что провели трамвай, и этот трамвайчик среди пальм и кактусов почему-то необыкновенно радует и веселит сердце. В молодости летал. По комнатам. По улице. Над городом. Над горами и океаном. Все эти полеты, поездки, райские девушки и райские кущи доставляли мне радость, делали счастливым, но радость эта, даже при полной чистоте, незагрязненности видений, была все-таки плотской радостью. Самые же дорогие мне, самые блаженные, упоительные мои сны — это сны, так или иначе связанные с церковью!.. Идешь каким-то лесом, выходишь на открытое возвышенное место и видишь в отдалении — купола и поблескивающие на солнце кресты. И даже если в эту минуту просыпаешься — просыпаешься счастливый. А вот ты блуждаешь в незнакомом городе. И вдруг перед тобой — церковь, собор, широкая лестница, ведущая на паперть. Вглядываешься, вслушиваешься… Из черного проема дверей доносится пение. Входишь счастливый. Видишь всё — и золото царских врат, и канонические тона иконостаса, и мерцающие лампады у образа Казанской Божьей Матери, и дьякона, размахивающего кадилом, и толпу молящихся, и каждое лицо в этой толпе… Выходишь, спускаешься по широкой, пологой лестнице и — что такое? Сердце опять сладостно замирает. На той стороне площади — другая церковь. А там тоже идет служба. Десятки, если не сотни раз видел я такие или похожие сны. Кстати сказать, сны у меня всегда цветные. И мне даже трудно представить черно-белый сон. А говорят ведь, что у большинства людей сновидения именно такие, как бы напечатанные на газетном листе. Бывают сны, как и полагается им быть, алогичные, фантастические… Иногда я попадаю на молитвенные собрания какой-то неизвестной мне секты, где совершается что-то непонятное, и все-таки я понимаю, чувствую, что идет богослужение. Иногда стою в очереди — то ли к плащанице, то ли к принятию Св. Тайн. Очередь за пределами храма, в каком-то темном длинном коридоре, и все-таки я чувствую присутствие благодати. А бывает, спускаешься в какое-то подземелье, как бы в катакомбы, где тоже совершается божественная служба. Долго я находился, да и сейчас еще нахожусь под обаянием сна, виденного мною в начале пятидесятых годов. Югославия. Большой собор, а там — в соборе — повсюду и без всякого порядка стоят школьные парты и за ними сидят молодые люди, сдают экзамены в духовную семинарию. Как объяснишь, что же именно так сладко радовало меня в этом сновидении и почему оно так ярко запечатлелось в памяти, если я и сейчас ясно вижу эти милые мне молодые лица?! Восторженная братская любовь к этим людям, или торжество церкви, или и тут благодать, снисшедшая на меня во сне?.. Ах, эти сны! Как давно их не было. Как ждешь, засыпая, что приснится, что испытаю еще раз это неземное счастье. Выходишь из метро, идешь по Москве, может быть по какому-то другому городу, сворачиваешь за угол — и ах! — Отворяются двери, Там — мерцание… А за углом — еще. Ворота. Над воротами крест. За воротами звонница. И колокола звонят. 28 А ведь бывает еще и такое, что можно назвать сном наяву. Вот приехали мы с женой в Одессу. У меня там дела на местной киностудии: ставится фильм по моему сценарию. Конец шестидесятых годов. Весна. Страстная неделя. Искал где-то у вокзала церковь, запомнившуюся мне еще с начала тридцатых годов, когда я впервые был в Одессе. Нет ее, этой церкви. Даже места не нашел, где она стояла. А на другой день, в среду или в четверг, вышли мы на бывшую Преображенскую улицу, в центре города, — и вот — церковь. Идет служба, полно молящихся. Ставим свечи. Стоим полчаса или час в очереди к распятию, прикладываемся, выходим. По какому-то наитию, как бывает только во сне, сворачиваем в первый переулок, выходим на параллельную Преображенской улицу… И тут тоже церковь! И тоже открыта. И тоже идет служба!.. И на третьей улице, — может быть, не на третьей, а на четвертой или на пятой, — церковь. Поначалу показалось — не русская, не православная. Ампир. Приземистый плоский купол, колонны. Чем-то эта церковь похожа на Голландскую в Ленинграде. Заходим — нет, тоже наша. Служба отходит, молящихся меньше. И тоже всё как во сне: покупаем свечи, ставим их, прикладываемся и выходим — через правую боковую дверь — на церковный двор… Запомнилось это хождение из церкви в церковь именно как сон, как чудесное сновидение. До сих пор при воспоминании о нем сладостно замирает сердце. Понимаю, что для другого, не знающего этого экстатического состояния, слова «чудесное сновидение» — только слова, причем слова уже порядочно стертые. А ведь не преувеличиваю. Впечатление такое, будто не идешь, а летишь, паришь, будто ангелы несут тебя на белых крыльях. А неделей раньше была еврейская Пасха, в Одессе это очень чувствовалось, приставленный к нашим особам администратор киностудии, еще далеко не старый еврей, принес нам целый пакет мацы, и мы ели эту мацу, и я пытался поставить себя на место верующего иудея, мальчика или девочки, которые ждут не дождутся, когда наступит час и им дадут отведать эту, по правде сказать, не такую уж вкусную, пресную, сухую лепешку… А ведь ждут и мечтают!.. Тут, пожалуй, к месту будет сказать, что — русский человек, воспитанный и наставленный в православии и считающий себя истинно православным, — я не только с уважением отношусь ко всякой другой вере, но и способен молиться — и молюсь — во всяком другом храме, не только в христианском, но и в синагоге, и в мечети, и даже в буддийской пагоде. Да, самое яркое и самое счастливое, что мне запомнилось, например, в Японии, — это посещение буддийских и синтоистских храмов. Там, где молятся, где воздают почести и хвалу Всевышнему, каким бы именем Его ни называли, я испытываю то, что на языке посвященных называется благодатью. Конечно, и в Будапеште, и в Женеве, и в Потсдаме, и в Веймаре я ищу прежде всего православный храм, но — влекут меня, сладко манят и распахнутые двери любого костела… Сколько их мы обошли и в Будапеште, и в Эстергоме, и в наших литовских городах! И всюду молились. И вставали вместе с другими на колени. И крестились. И окунали пальцы в каменные раковины кропильниц, и смачивали этой прохладной святой водой наши грешные лбы. 29 Бывают радости, бывают и огорчения. Очень давно, вероятно в конце сороковых годов, приехав первый раз в Таллинн, ранним воскресным утром вышел из гостиницы, пошел искать церковь. В лютеранских уже побывал накануне — и у Св. Олая и в церкви Св. Духа, и в Кафедральном соборе на центральной площади, — теперь ищу православную. И очень быстро нахожу. Церковь русско-эстонская. Служба идет на двух языках — на церковно-славянском и на эстонском. Священник молодой (по тем временам это В редкость). Довольно много причастников. И среди них — тоже молодой, лет под тридцать, курчавый человек и с ним семилетний, худенький, такой же курчавый мальчик… Часа через три я встретил их на улице Пик. Никогда не забуду сияния, которое исходило от этого мальчика. Неповторимое счастье первого причастия, а ведь после этого была еще прогулка с отцом по городу, разговоры с ним, мороженое или сбитые сливки в кафе, может быть поездка в Кадриорг… Впрочем, и без мороженого и без Кадриорга — разве не счастье было — бродить в этот день по городу с любимым отцом, держать его за руку?.. Теперь этому мальчику под сорок. Где он и что с ним? Если жив — конечно, не забыл этот летний день, вишневый цвет завесы, и солнечный луч, падающий откуда-то сверху, и обжигающее счастьем мгновение, когда лжица коснулась его дрогнувших губ и он блаженно зажмурился, смежил веки и почувствовал, как то великое, чего он так ждал, вошло, перелилось в него… …А лет десять спустя, приехав в Таллинн уже с женой и маленькой дочерью, я повел их в этот храм и вдруг вижу: на железных дверях — засов, и на нем большой, уже ржавеющий замок, а по зеленовато-серому железу дверей — мелом и красной краской вкривь и вкось богохульные грязные слова. Это — наши двадцатые комсомольские годы, перенесенные в Эстонию. Кажется, в этот же день и на той же улице мы увидели немолодого русского священника, и Элико, догнав его, спросила, где тут поблизости действующий православный храм. Он объяснил, как пройти к Никольской церкви — тут же в Старом городе, на такой-то улице. Застали позднюю обедню. Прикладывались ко кресту. Маша, от смущения, ни от чего другого, улыбалась, и старый белобородый батюшка очень сердито сказал ей: «Не надо улыбаться, девочка», и она залилась румянцем, а у меня, помню, сердце сжалось, и помню, захотелось сказать священнику: «Не надо, батюшка, так строго — с детьми особенно. Можно ведь отпугнуть их от церкви…» А вот Казанскую церковь в Таллинне я искал, помнится, один. Сказали мне, что Казанская улица и прилегающие к ней исстари заселены русскими. Там, в центре этого района, и церковь Казанской Божией Матери. Вот я и отправился искать Kasanska tänav. Опять как во сне. Долгие скитания по кривым улочкам, но не каменным, как в Старом городе, а российским, уездным, с густыми садами, в которых утопают одноэтажные и полутораэтажные, деревянные с кирпичными фундаментами дома… А глаза всё ищут, как во сне ищут, — впереди и за каждым новым поворотом — крест, купол, колокольню… И вот что-то мелькнуло в конце переулка, или, не помню, блеснул золотой крест. Помню только, как захолонуло сердце… Небольшая, уездная, мощенная булыжником площадь, каменная, побеленная ограда, и за ней в густо-зеленых зарослях прицерковного сада — кофейно-горчичного цвета невысокий куполок и золотой крест, поблескивающий в бледно-голубом северном небе. Поиски этой церкви, — а при не таких уж частых наших наездах в Таллинн запомнить дорогу в этом районе города было не так легко, — поиски храма Казанской Божией Матери были всегда радостью, и всегда этой радости сопутствовал страх: а вдруг — нет? а вдруг — закрыли? а вдруг — взорвали и снесли? Пишу эти строки в более или менее спокойное для церкви время, когда не взрывают и не сносят. Но долго ли оно продлится, это спокойствие? Ведь политическая погода устойчивой у нас никогда не была. Циклоны сменяются антициклонами и наоборот. Всё-таки закрывают. В Прибалтике, например. Снесли русскую церковь в Дзинтари, куда, по рассказам моей жены, ходил когда-то по воскресным дням со своими маленькими дочками Александр Вертинский. Но, пожалуй, снесли эту церковь еще в хрущевские времена. Герой XX съезда, разоблачитель культа, тоже ведь лез в бонапарты: умел и разоблачать, и душить, и преследовать, и миловать, и награждать, и — взрывать тоже. Тысячи храмов были закрыты за десять лет его царствования. А с Казанской церковью в Таллинне связано у меня еще одно приятное, хотя чем-то и грустноватое воспоминание. В последних числах августа (может быть, даже тридцать первого) зашли мы втроем в эту церковь. Служба отошла, но перед образом Казанской идет молебен. И очень много детей. Лет от семи до шестнадцати. И родители, и бабушки. Молебен, как я понял, перед началом учебного года. Это еще от «эстонских времен» сохранилось. Традиция. А грустно было потому, что у нас этого уже давным-давно нет. В детстве перед началом учения ездили на Петроградскую сторону в Домик Петра Великого. Там хранилась тогда питерская святыня — петровских времен икона Спаса Нерукотворного, перед этим образом служили в осенние дни молебны, и с утра до ночи жарко пылали в многосвечниках восковые свечи… Теперь, уже давно, этот дивный петровский образ находится в Спасо-Преображенском соборе на Литейном. А до этого хранился в церкви на улице Марата, угол Стремянной. Ее, эту церковь, уже давно взорвали, и что-то там, кажется, уже успели построить. 30 Да, очень много я мог бы рассказать о своих снах наяву. И о блаженных снах, и о кошмарах. Впрочем, о кошмарах — не хочется. Запишу то, что вспомнится само собой, в первую очередь, что особенно живо и ярко запечатлелось в памяти. Семьдесят второй год. Мы с женой в Швейцарии, в Женеве, приехали сюда туристами, в составе «специализированной писательской группы». Среди этих десяти-двенадцати писателей не один и не два, а по меньшей мере пятеро — явные соглядатаи. Куда ни пойдешь — в соседний ли трафик купить леденцов или газету, к почтовому ли ящику или просто прогуляться, — к тебе непременно привяжется или во всяком случае попытается привязаться кто-нибудь из твоих собратьев по перу. Но вот однажды днем мы едем в нашем маленьком голубом автобусе, обозреваем город. И вдруг кто-то говорит: — Смотрите-ка! Русская церковь! Успеваю оглянуться и вижу белую пятиглавую церковку с золотыми луковицами-куполами. Сразу же чувствую на себе несколько пар внимательных глаз. Или это мне кажется? Может быть, и кажется. Тут же возникает совершенно непобедимое, страстное желание побывать в этой церкви. Запоминаю место. Неподалеку — небольшая городская тюрьма. Над ее башней — белый флаг. — Это значит, что в тюрьме в этот день нет ни одного заключенного, — объясняет швейцарец-гид. Но как же осуществить нам наше желание? И осуществимо ли оно вообще? Ведь целый день мы на людях, живем по точнейшему расписанию: поездки по городу, экскурсии, посещение музеев, кальвинистских и католических соборов, театров… завтраки… обеды… ужины… Рано утром? Но успеем ли к завтраку? А вдруг хватятся… И вообще служат ли в этой церкви раннюю обедню? Да и открыта ли она? Как уже не один раз бывало в моей жизни, происходит маленькое чудо. В тот же день (или, не помню, на другой день) приходит к нам в номер староста группы, секретарь ленинградской писательской парторганизации, и с кривой усмешкой, с некоторой даже излишней развязностью заявляет: — Тут наши товарищи надумали после обеда пойти в кино. Поинтересоваться, что это такое — порно. Каким образом, одним словом, они тут разлагаются. Как вы на это? Пойдете? Говорим, что — нет, не пойдем. Не интересуемся. Минуты три спустя является несколько встревоженная и огорченная гидша «Интуриста». — Это верно? Вы не пойдете? Почему? — Просто не хотим. — А что тут такого ужасно плохого? — Я не говорю, что тут непременно что-нибудь ужасно плохое. Но нам не хочется. Не за такими впечатлениями ехали. В конце концов желание увидеть пикантный фильм побеждает. Даже у тех, кто непосредственно к нам приставлен. Уходят все. Стоя у окна, мы видим, как шумная компания переходит улицу. Считаем их. Да, ушли все. Подождав минут пятнадцать-двадцать, выходим на улицу и мы. Но — куда же идти? Где искать эту церковь? Знаю, что это там, на той стороне озера, в том приблизительно направлении. А дальше? Женева — город франкоязычный, мои же познания в этом языке ограничиваются программой двухклассного приготовительного училища баронессы фон Мерценфельд, где я учился пятьдесят лет назад. Спрашиваю по-немецки: — Sagen Sie bitte, wo befindet sich hier die ortodoxische Kirche? — Pardon, — и пожимают плечами. Или не знают, или не понимают моего тоже не ахти какого блестящего немецкого выговора. Наконец попадается пьяный. Кстати сказать, первый пьяный, которого мы встречаем в Швейцарии. Не какой-нибудь «Вася, ты меня уважаешь», а просто средних лет господин в шляпе несколько набекрень, весь распахнутый и сильно навеселе. Он сразу понимает, что нам нужно. — Ortodoxische… Kirche?! О! И начинает бесконечно долго объяснять, как нужно идти. Показывает пальцами. Направо. Налево. Прямо. Опять налево… Рисует на ладони какую-то схему. То и дело спрашивает: — Verstehen Sie? Ничего не поняв, мы благодарим и идем в указанном направлении. Делаем сто пятьдесят — двести шагов и видим тюрьму с белым флагом на башне, а там — за мостом — золотые куполки русской церкви. Церковь открыта. Еще рано, службы нет, но в глубине храма помигивают лампады. За свечным ящиком никто не стоит, но где-то справа от входа столик или лоточек, на нем крестики, иконки… И рядом прохаживается немолодой высокий, стройный еще господин в толстовке. Да, в серой коломянковой толстовке, какие у нас были в моде в первые годы революции. Мы здороваемся. Спрашиваем, можно ли купить свечу. — Ксения Александровна! — негромко зовет господин в толстовке, и тотчас откуда-то из глубины церкви появляется пожилая дама. Мило кивает нам и идет за свечной ящик. Бросается в глаза интеллигентность этих людей. У нас за свечными ящиками и вообще среди обслуживающих церковь недуховных лиц уже давно в редкость увидеть женщину, про которую можно сказать: дама. А мужчин — тех и вообще не увидишь за свечными ящиками. В маленьких провинциальных церквах даже часы читают женщины. Покупаем за пятьдесят сантимов белую, длинную, какую-то основательную свечу, проходим к распятию… Ничего отличного, кроме этих милых старомодных людей, да разве еще этих белых стеариновых свечей, ничего отличного от нашего — питерского, московского, антропшинского или киевского — не обнаруживаем. Кажется, еще Шульгин писал, что православная церковь навсегда останется тем островом, где отдохнет русская душа. Добавлю — где бы она ни стояла, эта церковь. Помолившись, идем по красной бобриковой дорожке к выходу. Господин в толстовке, отойдя от своего ларечка, спрашивает, откуда мы. — Из Ленинграда. Брови удивленно поднимаются: — Да-а? И — никаких расспросов. Расспрашиваем мы. Большой ли приход, много ли молящихся? — Нет. Очень немного. С каждым годом все меньше. Русская колония в Швейцарии вымирает, ассимилируется… На большие праздники собирается несколько десятков человек, а так — мало. Церковь существует главным образом за счет приезжих — из Югославии, Греции, Болгарии… Между прочим, мы думали, что вы — югославы… Мы с женой обходим церковь, прикладываемся к образам Скорбящей, Николая-Чудотворца, Серафима Саровского… Когда возвращаемся, милейшая Ксения Александровна выходит из-за своего прилавка и вручает нам завернутую в рисовую тонкую бумагу просвирку. Мы тронуты, благодарим, спрашиваем, сколько должны. — Помилуйте! — говорит она. — Ничего не должны. Приходите двадцать шестого, у нас престольный — Воздвиженье… Прощаемся, выходим. На улице, у входа в храм, на скамеечке сидит, греется на солнце худенький, чернобородый, какой-то очень неблагостный, даже мрачный на вид батюшка в черной рясе… Может быть, грустный, а не мрачный? Нет, все-таки мрачный. Не хотел о нем писать. Но это черное пятнышко на фоне белой церковной стены тоже хранится в памяти. Почему же не написать о нем? И почему не попробовать представить себе судьбу этого еще не старого серба или болгарина, за грехи или из немилости получившего этот нищенский приход в одном из богатейших городов мира? Приход, который с каждым годом тает, вымирает?! Через полчаса мы уже были в отеле «Паскаль». Наши из кино еще не вернулись, и до их возвращения мы успели полчаса побродить по узенькой рю де Молль, где стоит голое, серое, какое-то неприятное на вид здание гостиницы «Паскаль». Об этой гостинице тоже, пожалуй, надо будет рассказать. На следующее утро, прежде чем идти завтракать, мы преломили и съели аккуратно выпеченную, пышную женевскую просфору. А всенощную в праздник Воздвиженья мы стояли уже в Москве, в храме Всех Святителей, о котором уже упоминалось выше. 31 …Сегодня вечером (5 сентября 1978 г.) включил транзистор, случайно напал на какую-то волну и услышал имя «Никодим». Почему-то замерло сердце. Позже из сообщения «Немецкой волны» узнал, что в Ватикане, на аудиенции у Павла Иоанна Первого, только что взошедшего на папский престол, скоропостижно скончался преосвященный Никодим, митрополит Ленинградский и Новгородский. Приблизился к папе, поклонился ему и — упал замертво. Давно ли я писал о Никодиме на этих страницах? Кажется, это первый иерарх русской церкви, который заставил меня задуматься: что и какими путями привело его к церкви, к семинарии, к монашескому обету и — к столь высокому церковному сану?! Умер он сорока девяти лет!.. Когда мы с Гришей Белых писали «Республику Шкид», его еще не было на свете. Когда начиналась вторая мировая война, ему не было десяти. Родился он, как я узнал тоже из радиосообщения, из рассказа И. И. Сапиета, в Рязани, в семье атеиста. Учился в Рязанском педагогическом институте на биофаке и одновременно проходил заочный курс в Ленинградской духовной семинарии. В 1946 году из пединститута его, как и должно было случиться, исключили. Дальше — академия, иерейство, монашество, быстрая и блестящая карьера на церковно-административном поприще. Увы, приходится употреблять эти слова, как бы ни резали они не только ухо, но и сердце. В миру звали его Борис. Фамилии не расслышал или не запомнил. Возможно (и даже весьма вероятно), что он, тогда восемнадцатилетний паренек Боря, пел, среди других семинаристов, в чудесном хоре ленинградской Академической церкви, в которой я как-то вскоре после войны стоял позднюю обедню. И вот он, грузный и иссиня-бледный, лежит распластанный в огромной аудиенц-зале Ватикана — у ног римского первосвященника. По словам Сапиета, папа Иоанн Павел «тут же отпустил скончавшемуся грехи». Бывало ли такое? Могло ли такое случиться еще полвека назад? …Казалось бы, я ушел в сторону, записав сегодняшнее (теперь уже вчерашнее) сообщение немецкого радио. Но странным образом эта тема какой-то своей стороной связана с тем, о чем я как раз собрался писать в этой главе: о гостинице «Паскаль» — в Женеве на рю де Молль. Прежде всего, почему она так называется — «Паскаль»? Не вспомню случая, чтобы гостиница называлась «Вольтер» или «Руссо» или «Лев Толстой». Не встречалось такое ни в жизни, ни в литературе. Когда я слышу или вижу напечатанным имя Паскаль, мне вспоминается прежде всего не знаменитый математик, не ученый-физик, а великий христианин… Почему же имя Блеза Паскаля начертано над входом в эту захудалую гостиницу? Что оно должно символизировать? …Странная, надо сказать, на первый взгляд гостиница. Да и не только, пожалуй, на первый… Лифта нет. Поднимаешься по узенькой, затоптанной лестнице во второй или третий этаж. На площадке — прихотливо разукрашенный киоск-буфет, вроде тех, что воздвигались когда-то на благотворительных базарах или на Вербе. Этакая билибинская избушка на курьих ножках. А венчает эту избушку — шестиконечная звезда Давида. И тут же флажки с израильским гербом — семисвечником. Значит — гостиница еврейская? Да, евреев много. И большинство, как потом выяснилось, беженцы из Советского Союза. Не забыть мне такого случая. Мы с женой, громко разговаривая, выходили из своего номера. А из номера напротив вышли в это время две женщины-еврейки: одна пожилая, другая совсем молоденькая… Вдруг эта молоденькая дико закричала и кинулась обратно в номер. И оттуда послышались душераздирающие, истерические вопли. Жена моя постучала в дверь. Выглянула пожилая: — Что вам надо? Кто вы такие? Уйдите! — сказала она дрожащим от волнения голосом. Позже моя жена встретила эту женщину в коридоре, и та, приняв, вероятно, грузинку Элико за еврейку, объяснила ей, в чем дело. Им с дочерью с огромным трудом удалось вырваться из Советского Союза. Перед этим привелось много испытать… Девушка нервно заболела. И вот, очутившись в свободной Женеве, она вдруг слышит русскую речь. Ее охватывает ужас: «Это — нас… Это — за нами…» — Успокойте ее, пожалуйста, — сказала Элико. — Скажите ей, что мы не те, за кого она нас приняла. Судя по обилию еврейских лиц и судя по этому киоску на лестничной площадке, можно думать, что гостиница и в самом деле еврейская. Но вот мы прямо с этой площадки, где стоит избушка с шестиконечной звездой, попадаем в ресторан, или — не то слово — в шумное помещение, где завтракают, обедают и ужинают. Там тоже на стене — звезда Давида. Но на противоположной стене — четырехконечный лютеранский крест. А у входа в ресторан — столик и на нем лежат книжечки в пестрых обложках: выдержки из Евангелия на английском, французском и немецком языках, — желающие могут брать бесплатно. Что же это за место, именующееся отелем «Паскаль»? Точно узнать мне не удалось. Для подобных расспросов не было ни времени, ни подходящей обстановки. Гостиница принадлежит русской эмигрантке. Дочери эмигранта. Зовут ее Юлия Михайловна. Эта сорокалетняя, очень уютная и вместе с тем очень деловая, энергичная женщина с утра до ночи на ногах — в ресторане, в вестибюле, в конторе, на кухне… Ей помогают юноши-сыновья. Других официантов, если не ошибаюсь, нет. Между больших, на шесть — десять персон, столов все время снуют с подносами, с тарелками, с бутылками, с большими суповыми мисками эти приветливые кучерявые пареньки. И в номерах эти же мальчики порядок наводят, и работают в коридорах с пылесосом… Нет абсолютно ничего швейцарского, европейского в этой странной, шумной, как цыганский табор, гостинице. Приезжают сюда почему-то всё группами, компаниями… То синеволосые низкорослые японцы или цейлонцы чинно поднимаются по лестнице, то слышится за столами не очень-то чинная итальянская речь… Нашими соседями в ресторане были немцы. В толстой книге, которую и нам положили на стол, много записей, благодарностей — на всех языках мира. В том числе и на русском: делегация советских физиков, прибывшая в Женеву на какой-то конгресс, благодарит за гостеприимство милейшую Юлию Михайловну… Но — почему крест? Почему звезда Давида? Почему Евангелие? И почему ими Паскаля над подъездом? Какой-то ответ мы нашли в напечатанном на машинке объявлении, пришпиленном кнопками к косяку двери при входе в ресторан: французский текст гласил, что 19 октября 1971 года в отеле «Паскаль» состоится дружеская встреча израильтян и христиан. Устроитель — какое-то общество, названия которого я не мог расшифровать. Выходит, что гостиница «Паскаль» — прибежище всех верующих в Бога, независимо от принадлежности к той или иной религии. Эта межцерковная и, тем более, межрелигиозная (межрелигийная?) терпимость очень мне симпатична, созвучна тому, что я сам испытываю, когда прихожу в костел, в синагогу, в буддийскую пагоду… Об этом я уже говорил, а сейчас коснулся этой темы только в связи с тем, о чем сказали вчера по радио: о смерти владыки Никодима в Ватикане и о том, что римский папа отпустил грехи служителю кафолической восточной церкви… Это — пример той терпимости, которой сейчас больше чем чего-либо другого недостает нашему страшному, погрязающему в классовой, расовой, национальной и религиозной вражде миру. 32 Это я не ради красного словца сказал. Нетерпимость — самое страшное зло, разъедающее наше (и не только наше, русское, но и западное, и восточное, и заокеанское) общество. Выше я писал, что испытываю высокое молитвенное состояние в любом храме. Да, испытываю. Очень люблю католическую мессу, заражаюсь (и заряжаюсь) тем экстазом, которым охвачены молящиеся. Фанатик — давно уже стало почти бранным словом. Фанатизм — синоним интолерантности. Но есть ведь у этого слова и другое, более точное, первоначальное значение: приверженность идее, исступленность веры. Такой фанатизм признаю и даже почитаю. Однако при условии, что фанатизм этот не ослепляет человека, что если дело касается религиозных верований, то христианин при этом ни на минуту не забывает, что он — христианин, то есть, что он исповедует учение, для которого, как сказано, нет ни эллина, ни иудея. …Вот мы стоим в Каунасе, в Кафедральном соборе, за воскресной мессой. Стоим, а не сидим потому, что все места на скамьях заняты… Зато мы совсем близко от алтаря, от амвона. Справа от нас — у боковых дверей — черная будочка-исповедальня, в будочке сидит тот, кто отпускает грехи. Исповедующиеся не видят его, говорят в маленькое, с занавеской, окошко… Подходят они уже не часто, скоро причастие. На амвоне целая гирлянда маленьких девочек в белых платьицах, ангельски прелестных, с белыми же или розовыми бантами в распущенных волосах. Первое причастие? Не знаю. И не помню, что они делали и что совершалось там вообще. Помню только, что девочки пели. Внимание мое было отвлечено двумя зашедшими в костел евреями. Курчавый мальчик лет десяти-одиннадцати и такой же курчавый, невысокого роста отец в белой рубахе без галстука. Мальчика я видел вполоборота. Видел его полуоткрытый рот, высоко поднятую бровь и как бы чувствовал блеск его устремленных к алтарю глаз. А отец мальчика, заложив за спину руки, слегка покачиваясь на носках, похаживал по храму, все внимательно рассматривал и чувствовал себя, вероятно, как в музее или на ярмарке… Сказать по правде, меня он раздражал, даже сердил. Но я следил больше за мальчиком, видел происходящее перед алтарем его детскими глазами. А любознательный отец его, повернувшись спиной к алтарю и задрав голову, разглядывал что-то наверху… Вдруг из будочки-исповедальни — не вышел, а выскочил, широко шагнул к этому человеку высокий плечистый ксендз в черной сутане. Не забуду его раздутых ноздрей и ту уничтожающую ярость, с какой он смотрел на этого плохо воспитанного или просто глупого человека. — Сию же минуту покиньте храм, — сказал он довольно громко и на хорошем русском языке. Боже мой, как испугался этот еврей, как засуетился, заметался, закивал головой: «да, да, да, конечно», и как он буквально побежал, расталкивая людей, к выходу. А мальчик? Мальчик все так же стоял, застыв, расширив глаза, полуоткрыв рот, и тоже, вероятно, чувствовал себя в ангельском сне. Потом он очнулся, оглянулся, поискал глазами: где папа? И тоже не забуду лица его. Выражения счастья, испуга, ужаса. В самом деле, что может быть ужаснее — потерять в этом возрасте отца или мать в чужом городе! Мы встретились глазами, и я показал ему: папа там. Замигав длинными ресницами, он ринулся к выходу. На чьей же стороне я был в этом столкновении глупого безверия и злобного фанатизма? Конечно же, ни на той, ни на другой. В эту минуту я всей душой был на стороне мальчика. …Могло ли подобное случиться в русском храме? Не знаю. Могло, вероятно. Хотя просто подставить на место этого баскетболиста в сутане русского батюшку я не могу, не получается. Но вот какой мне вспомнился случай. В сорок шестом, кажется, году я жил в подмосковном Переделкине, в писательском Доме творчества. Часто бывал в дивном тамошнем храме. Сейчас он — патриарший, потому что по соседству, в бывшей усадьбе бояр Колычевых, — патриаршая резиденция. Однажды в воскресный день после обедни молодой, чахоточного вида батюшка вышел с крестом на амвон и сказал: — Братья и сестры… Вот о чем я должен вам сказать. В прошлое воскресенье в нашем храме произошел печальный и даже прискорбный случай. К нам зашла гражданка другого, не нашего вероисповедания. И одна из наших прихожанок, считающая себя, вероятно, православной христианкой, нехорошо и даже грубо обошлась с этой женщиной. Сказала, чтобы та уходила, выгнала ее. Мне стыдно об этом вспоминать и говорить вам, но поступившая так — поступила не по-христиански. Ибо, как мы знаем, для Господа нашего Иисуса Христа и для нас, Его последователей, исповедующих христианскую веру, нет ни эллина, ни иудея… Много ли таких батюшек? Не знаю. Но хотелось бы, очень хотелось, чтобы на Руси их было как можно больше. 33 А вот еще один сон наяву. Мы втроем — Элико, двенадцатилетняя Маша и я — в Тбилиси. До этого гостили у родных Элико, в Армении, в Ереване, не упустили, конечно, случая побывать и в Эчмиадзине, в этих святых местах Армении, в тамошнем известном соборе. Видели трогательный обряд обручения тринадцатилетней девочки и четырнадцатилетнего мальчика. У распятия поставили, воткнули в песок, с трудом отыскав для этого место, длинные восковые свечи. Потом ждали во дворе начала вечерней службы, слушали благовест (два звонаря не на колокольне, а внизу, в притворе, откуда сквозь отверстие в потолке протянута к языку большого колокола толстая веревка), видели, как из ворот резиденции католикоса, где находится и духовная семинария, из этого большого, утонувшего в темной зелени сада, или даже парка, вышли и чинно проследовали в собор построенные парами человек тридцать семинаристов во главе с наставником или воспитателем в черном монашеском одеянии и с черной ассирийской бородкой. Все эти мальчики тоже в черных, светских костюмах и почему-то с черными галстуками бабочкой. Через полчаса мы уже могли видеть их и слышать в соборе. Облаченные в парчовые стихари, расположившись на двух клиросах, они дивно пели. Но это не было сном… Сон приснился мне дней пять спустя — в Тбилиси. Элико уже успела показать нам и Сионский собор, и Лурджи монастери… Побывали мы и в какой-то небольшой церкви на проспекте Руставели, где народу за всенощной было не так много, но среди других было сравнительно много молящихся молодых. Радость стояния за этой грузинской вечерней омрачили два пьяных парня. Эти хулиганского вида детины бродили — руки в карманах — по церкви, стали впереди священника, читавшего Евангелие, смотрели ему в лицо, переговаривались при этом. Тяжелее всего вспомнить, что я, как, впрочем, и все другие молящиеся, ничего не сделал, не выгнал, не вытолкал этих дикарей из храма!.. А ведь бывало, в молодости, и выталкивал. Между строк хочу сказать, что сейчас — уже несколько лет — подобного в церквах не увидишь. Любопытствующих много, но ходят они осторожно, молча, с уважением и некоторым даже страхом на лице. Если, бывает, и переговариваются, то вполголоса. И это — при общем одичании нравов, при повальном нашем небывалом пьянстве!.. Но я опять ушел в сторону. Доскажу о своем дивном тбилисском сне наяву. Однажды под вечер мы собрались на гору Св. Давида. Хотели показать Маше могилы Грибоедовых… Идем по проспекту Руставели, и Элико соображает, каким образом лучше попасть наверх — к Пантеону. Остановились на углу переулка, а тут, в эту минуту навстречу из переулка — русская старуха в белом платочке. — Скажите, — говорю, — бабуся, на гору Святого Давида как нам удобнее будет подняться? Она оживилась, заулыбалась: — Идите, идите, милые. Служба отошла, а народу еще много. Полно! — Какая служба? Где? — Да какая! В церкви. Сегодня престол. Праздник. Вот это уж действительно было чудо! Оказывается, там, на горе, церковь, и в церкви сегодня — престольный праздник. Пожалуй, полчаса поднимаемся по извилистой, мощенной булыжником улочке. Навстречу нам идут, возвращаясь из церкви, толпы народа. Грузины и русские. Простые, интеллигентные, пожилые, старые, молодые. Горожане и приезжие из деревень — «глехи»… Девушка на костылях. Парализованный парень, ползущий по обочине мостовой. Наверх тоже идут. Едут на машинах. На такси. Обгоняют нас… Изо всех сил бибикая, спускается с горы машина. Частная, без шахматных шашечек. Останавливаю. Протягиваю хозяину рубль. — Садитесь. Делает триста — четыреста метров. — Дальше нельзя. Не разрешается. Почему не разрешается — не объясняет. Вообще-то, стыдно ехать, когда люди ползут по мостовой, карабкаются в гору на костылях. А вот впереди нас мелкими-мелкими шажками идет, спешит наверх, в церковь усатый грузин без ног, на обшитых кожей культях. Наконец мы наверху, на горе. И там, за надгробиями Александра и Нины Грибоедовых, за крестами и памятниками Ильи Чавчавадзе и других — небольшая площадь, даже не площадь, а площадка, и на этой площадке не одна, а целых две церкви. И обе открыты. И обе внутри черны от народа… Побывали и в той и в другой. И там и тут — полные, потные, раскрасневшиеся, измученные долгой службой, еще молодые, лет за тридцать, священники-грузины протягивают молящимся серебряные кресты. Еще прикладываются и долго будут прикладываться, потому что с нами и за нами идут и идут опоздавшие… Раскрасневшиеся, усталые — и все-таки не просто усталые, а и счастливые лица. Раскаленные многосвечники, в огромных сотовидных чашах которых восковые свечи уже не стоят, а, обессиленные, клонятся, сгибаются дугой, даже плавают в расплавленном воске. Душно, парно, в духовных отцах, увы, мало духовного, и все-таки так светло, так радостно, так весело, так божественно-блаженно на душе. А вокруг этих двух небольших церквей на склоне горы дымятся костры, приезжие из деревень паломники жарят на вертелах шашлыки и даже целых баранов. Тут же похаживает, покручивая ус, приехавший в красной машине щеголеватый красавец грузин, генерал милицейской службы… Его приглашают к трапезе, он улыбается, благодарит, прикладывает ладонь к сердцу: спасибо, мадглобт, не могу, нахожусь при исполнении служебных обязанностей… Но все это уже не то. Интересно, разумеется, но интерес этот, так сказать, скорее этнографического характера. Это уже явь, а не сон. 34 Скажут, где же и когда это происходит? В какой стране? В каком столетии? В нашей советской стране, в наше советское время. А как же несвобода религии, дискриминация верующих и та нетерпимость, о которой не раз упоминалось выше? Церкви повсюду открыты, вот на Мтацминде даже две бок о бок стоят, молящиеся идут на гору толпами!.. А ведь дело в том, что я пишу о счастливых исключениях, о том, что я не случайно именую снами наяву. Чаще, увы, бывает совсем по-другому. В городе Пушкине, бывшем Царском Селе, — ни одной церкви. В соседнем Павловске — ни одной. В Колпине — тоже. В Сестрорецке — тоже. В Ленинграде с его пятью миллионами населения служба совершается, если не ошибаюсь, в четырех соборах и в девяти церквах, включая домовую при Духовной академии и две Шуваловские, кладбищенские. Но от станции Шувалово до Выборга, то есть на расстоянии ста двадцати километров, насколько я знаю, нет ни одного действующего храма. Тут, правда, есть объяснение: большая часть названной территории входила в состав Финляндии. Многие православные храмы на перешейке были закрыты, а потом и порушены финнами, в их финское время. В Келомякках, где летом 1914 года мы жили на даче и где мне очень хорошо запомнился Троицын день, зеленые листики березок на ослепительной белой стене только что построенного и недавно освященного храма Двенадцати Апостолов, в этих Келомякках, нынешнем Комарове, никакого храма давным-давно нет. Поросшая бурьяном груда кирпичей. Церковь была взорвана финнами. На месте храма построили шюцкоровский клуб. Но и клуб этот во время последней войны тоже был превращен в руины. Как-то летом мы с Машей занялись маленькими археологическими раскопками и установили полную достоверность этой истории. Кирпичи, лежавшие наверху, — были более интенсивного кирпичного цвета и с финским клеймом, а там, где когда-то была алтарная абсида, — отыскалось штук десять — пятнадцать кирпичей и кирпичных осколков, на которых были оттиснуты русские буквы, что-то вроде «Поповъ с С-ми». Что же — выходит, и демократические финны нарушали закон веротерпимости? Нет, я думаю, объяснение тут другое. Церковь перестала действовать потому, что в окрестных местах, в Келомякках, в Куоккале, в Оллила почти не осталось русских. Как не было там, впрочем, коренных русских и до революции. Русские были дачниками, наезжавшими в эти места на лето из Петербурга. А к услугам тех верующих русских, что остались в этом районе и при финнах, был большой православный храм в Териоках — тот, что и поныне стоит на взгорье у нижнего Выборгского шоссе. Что там сейчас — не знаю. Какой-нибудь склад. Белые стены порозовели — это проступает сквозь осыпавшуюся штукатурку кирпич. Колокольня изуродована, полуразрушена, на ней — и, увы, не только в Троицын день — зеленеют березки. Других церквей, как я уже говорил, от Шувалова до Выборга в районе нет. А были. Еще летом 1935 года ходил я в Парголовскую церковь, сохранилась у меня ее фотография. Очень скоро ее не стало. Говорили, будто своим длительным существованием эта церковь была обязана С. М. Кирову. Будто бы он проезжал мимо в автомобиле, увидел колоколенку и спросил: «Это что — церковь?» — «Так точно, товарищ Киров. Церковь». — «Открытая? Действующая?» — «Да, товарищ Киров. Открыта еще. Закрыть?» — «Зачем же? — будто бы сказал Киров. — Пусть…» А потом уже некому было сказать «пусть», и церковь закрыли. (Похожая легенда ходила в Ленинграде и по поводу «павловской» церкви, Знаменской, стоявшей на том месте, где сейчас станция метро «Площадь Восстания». Ее будто бы не закрывали пока был жив академик Павлов, прихожанин этого храма. Как только Павлов умер, церковь закрыли. На дверях повесили дощечку: «Храм закрыт на ремонт». А потом — взорвали.). Давно исчезла, стерта с лица земли последняя церковь в Сестрорецке. Не сохранилось храмов ни в Тарховке, ни в Разливе, ни на станции Горская, ни на Лахте, ни в Ольгине. Чудом стоит до сих пор деревянная церковь в Лисьем Носу. На моей памяти, летом тридцать четвертого года, с ее колокольни снимали колокола. И настоятель храма, интеллигентный, нестарый еще священник, обращаясь в воскресной проповеди к своей обиженной, убитой пастве, сказал, что — не надо горевать… пусть благовест звучит в наших сердцах… Тем не менее очень скоро его арестовали, этого настоятеля. Приехал новый священник. Потом, после войны или еще во время войны, появился в этом храме, как и во многих других церквах, маленький колокол (скорее, большой колокольчик, чем маленький колокол), и когда я впервые услышал его жиденький жестяной звон, мне вспомнился мой старый рассказ «Колокола», написанный как раз под впечатлением той летней воскресной проповеди в Лисьем Носу… Рассказ, пожалуй, и в наше время не для печати. (Хотя с удивлением, а бывает, и с радостью, замечаю, что за последнее время в произведениях наших молодых писателей — особенно у «деревенщиков» — все чаще и чаще ставится церковная тема и тема религии. Смело и вдохновенно, с пониманием души верующего человека написан отец благочинный в «Канунах» Белова. Не скрывает глубокого сочувствия к верующим и Валентин Распутин… В те времена, о которых идет речь, за такого благочинного и за такое сочувствие снимали голову — и автору, и редактору, и самому цензору.) Зачем я написал тогда свои «Колокола» — не знаю. В те годы писать «в ящик» мало кто решался. Значит, не мог не написать. У рассказа было два эпиграфа: «С колокольни отуманенной кто-то снял колокола» (О. Мандельштам) и «Даешь в лоб, что ли?» (Велимир Хлебников). Содержание помню смутно. Лучше помнится состояние, настроение, в каком писался рассказ. Дело происходит в советское время в маленьком уездном городке. Еще не старый, очень эрудированный, интеллигентный священник, сочувственно относящийся к тому положительному, что принесла России революция, допоздна зачитался (читал, помню, «Третью фабрику» В. Шкловского), а утром его будит церковной сторож или псаломщик: — Пришли снимать колокола!.. Зима. Площадь перед собором запружена народом. Толпа ропщет. Два милиционера с трудом сдерживают ее. Священник поднимается на паперть и обращается к толпе с призывом разойтись. Говорит те самые слова, которые сказал в день, когда снимали колокола с его маленькой церкви, священник в Лисьем Носу. Пусть благовест звучит в наших сердцах… А вообще можно и в кастрюльку бить — и этот звон дойдет до престола Всевышнего… И все-таки священника арестовывают, обвиняют в подстрекательстве темной массы. Пересказать, вернее — вновь написать такой рассказ, вылившийся когда-то из глубин сердца, невозможно. Смутно помню острые разговоры священника со следователем НКВД И — фантастический финал. Священник убивает (кажется, запустив в него чернильницей) энкавэдэшника, не выдержав издевательств этого садиста над другим подследственным — стариком евреем… Рассказ этот, вместе с кое-какими другими рукописями и дневниками, я сжег в 1937 году, когда все мы, и правые и виноватые, и днем и ночью, и ранним утром, и поздним вечером, ждали звонка или стука в дверь. 35 То, о чем я говорил выше, относится ко временам давним. К тем временам, когда разгул беззакония — во всех сферах нашей жизни — был на пределе. Да, возникали у нас и после этого вспышки террора, усиливались, ожесточались гонения на церковь и верующих. Сейчас, когда я пишу эти строки, в историческом периоде, именуемом «после Хельсинки», положение несколько смягчилось. Надолго ли — покажет время. Но вот что напечатано было на днях в «Комсомольской правде», в газете, которая еще совсем недавно изощрялась в поношении молодых людей, пожелавших венчаться в церкви, или сестер-студенток, утром сдававших зачет по диамату, а вечером стоявших всенощную в церкви… Материал, о котором я говорю, — интервью с заместителем председателя Совета по делам религий при Совете министров СССР В. Г. Фуровым. Наверху большие буквы: СОЦИАЛИЗМ И СВОБОДА СОВЕСТИ. И вопросы и ответы на них весьма интересны. Такое в советской газете могло быть напечатано разве что в конце 1917 или в начале 1918 года. Корреспондент В. Пономарев спрашивает: как обеспечивается в СССР конституционное право граждан на свободу совести? И В. Г. Фуров подробно растолковывает, что это значит: статья 52 Конституции развивает намеченные еще Лениным принципы отношения государства к религии. Есть в этом ответе такая фраза: «Государство не вмешивается во внутреннюю жизнь религиозных организаций, а церковь ре вмешивается в государственные дела». Впечатляюще звучат такие цифры: «В нашей стране в распоряжение верующих передано более 20 тысяч православных и старообрядческих храмов, мусульманских мечетей, католических костелов, лютеранских кирх, иудейских синагог, молитвенных домов». Заканчивается этот ответ на первый вопрос напоминанием, что статья 52 Конституции «обеспечивает также и свободу атеистической пропаганды». Корреспондент спрашивает: «В прежней Конституции речь шла о свободе антирелигиозной пропаганды, в новой — о пропаганде атеистической… Уточнение принципиальное?» Ответ Фурова несколько туманен и расплывчат. «Это уточнение закономерное, — говорит он, — в нем заложен глубокий смысл. Кроме критики религии, здесь имеется также позитивный аспект — формирование научного материалистического мировоззрения…» И совершенно неожиданно: «Исключается оскорбление чувств верующих, создаются условия для объединения всех верующих и неверующих в их общей борьбе за коммунизм». На какой же основе? На основе критики религии? А критика атеизма допускается? Нет, конечно же, и на этот раз не допускается. Третий вопрос касается тех строчек 52-статьи Конституции, которых не было в предыдущей Конституции: «Возбуждение вражды и ненависти в связи с религиозными верованиями запрещается». Чем вызвано такое дополнение? Большая часть ответа посвящена межрелигиозной вражде. Поминаются Ольстер, Ливан, реакционная буржуазия и русское самодержавие. «Конституционное запрещение каких-либо действий по возбуждению вражды и ненависти на религиозной почве подсекает под корень всякие попытки противопоставления последователей одной религии последователям другой». А тут же очень громкие и очень многообещающие слова: «С другой стороны, положение 52-й статьи Конституции СССР предусматривает защиту прав личности. Верующие и неверующие в СССР равны перед законом; недопустимо, в частности, ущемление прав верующих, третирование и оскорбление их религиозных чувств. Наше законодательство карает в уголовном порядке любую дискриминацию верующих». Прекрасно! Однако, очень хотелось бы знать, встречал ли, видел ли кто-нибудь в советской тюрьме, домзаке, исправдоме, лагере — заключенного, осужденного по этой статье УК, то есть по обвинению в дискриминации верующих?! Но, может быть, теперь увидим? Интересные сведения обнаружил я в ответе на вопрос: «Как удовлетворяются религиозные потребности верующих в нашей стране?» Оказывается, в настоящее время на территории СССР насчитывается около 20 тысяч религиозных обществ, представляющих «свыше 40 различных религий и вероисповедных направлений». Сорок религий и вероисповедных направлений! При всем желании, при максимальном напряжении памяти я не мог вспомнить и насчитать больше десяти… И под конец В. Г. Фуров напоминает: «Советские законы считают уголовно наказуемым деянием отказ гражданам в приеме на работу или в учебное заведение, увольнение с работы или исключение из учебного заведения, лишение граждан установленных Законом льгот и преимуществ, а равно иные существенные ограничения прав граждан в зависимости от их отношения к религии». И еще раз скажу — прекрасно! Ах, если бы это воистину было так и было бы всерьез и надолго. Но почему существенные ограничения? А несущественные? Может быть, это обмолвка, случайно затесавшееся слово? Но есть в этом интервью и совсем уж туманные и многосмысленные формулировки, заставляющие вспомнить о дышле, которое куда повернешь, туда и вышло… Например: «Отправление религиозных культов не должно сопровождаться какими-либо антиобщественными проявлениями. Таково и требование статьи 39, которая подчеркивает, что использование гражданами прав и свобод (в том числе, конечно, и права на свободу совести) не должно наносить ущерба интересам общества и государства, правам других граждан». — Что это значит? Отказ от военной службы по религиозным мотивам — наносит ущерб интересам государства? Наносит, разумеется. Благовест мешает трудящимся работать (бывали и такие «мотивировки»). Любому «отправлению» я берусь подобрать (а те, кому положено, и тем более подберут) какое-нибудь свойство, наносящее ущерб. От копеечной свечи Москва сгорела (запретить продажу и употребление свечек). Недавно, на всенощной в день предпразднества Рождества Пресвятой Богородицы (или на всенощной перед Воздвиженьем), когда положен по церковным правилам крестный ход, настоятель Князь-Владимирского собора вышел на амвон и невнятной скороговоркой сказал что-то о том, что «в нашем городе много воды, погода не благоприятствует», поэтому, мол, крестный ход состоится внутри храма. «Просьба ко всем молящимся оставаться на своих местах». Греха на душу не возьму, но боюсь, что не сам он решил, а посоветовали, порекомендовали где-то отцу настоятелю сослаться на дождь и на высокую воду. Как рекомендуют у нас приглашенному на какой-нибудь заграничный симпозиум ученому сослаться на скверное здоровье или занятость. Нет, нет, никто не вмешивается, государство никогда и никуда не вмешивается. Это только совет, ни к чему не обязывающий и самый благожелательный совет. Впрочем, о таких вещах, о практических взаимоотношениях государства и церкви, мне писать не следует. Ведь я могу судить об этих отношениях лишь на основании виденного и слышанного — очень издали, как рядовой прихожанин. Может быть, отец настоятель и сам побоялся высокой воды, всякое бывает, но очень уж стыдливой скороговоркой и с каким-то затаенным вздохом он об этом сообщил своей пастве. 36 Давно ли я писал о скоропостижной кончине митрополита Никодима на аудиенции у папы Иоанна Павла I… А вот уже и самого Иоанна Павла нет. Всего 33 дня носил папскую тиару этот шестидесятитрехлетний веселый и, кажется, умный и добрый человек, сын рабочего, социалиста… Умер он от той же болезни, что и владыка Никодим, — от инфаркта миокарда. Не знаю, по какой ассоциации, может быть по географической близости к Италии, опять вспомнилась мне Женева! Вообще этот город, где мы пробыли, кажется, всего три дня, оставил в моей памяти много ярких воспоминаний. Куда больше, чем, скажем, Токио или Берлин. Хотя и там, конечно, было немало яркого. Двадцать первого сентября мы были с женой в Воздвиженской церкви, а на другой день вечером к нам, советским писателям, пришла в гости, с подарками, сувенирами, группа русских эмигрантов, представителей женевского отделения Общества советско-швейцарской дружбы. Все немолодые женщины и среди них один — тоже немолодой, но еще крепкий, бритоголовый, небрежно одетый и сильно навеселе… Нет, не то слово. Ничего веселого в этом человеке не было. Скучное, тяжелое, свинцовое и привычное опьянение. Инженер-гидроэнергетик Н. П. Бирюков, сын того самого Павла Ивановича Бирюкова, друга, помощника и биографа Толстого. Принес и показал нам старую любительскую фотографию: седобородый старец Толстой и П. И. Бирюков, а между ними маленький мальчик в матросской рубашечке — Коля Бирюков. Сейчас этот, похожий чем-то на Шкловского, мальчик сидел рядом с нами в номере гостиницы «Паскаль», мало говорил и плохо слушал других, нервно потирал свою круглую серебрящуюся голову и с невеселой усмешкой смотрел своими налитыми кровью глазами куда-то в угол… И, помню, ужасно жалко мне стало этого человека. Не сразу даже я и понял, в чем дело, за что жалею. А потом понял. Не знаю, женат или нет этот человек, есть ли у него семья, дети, но знаю, что ужасно он одинок. Родившийся в России и выросший за границей, он не чувствует себя ни настоящим русским, ни настоящим европейцем. Сын толстовца, воспитанный в отрицании церкви, он не найдет утешения и на том островке, под золотыми луковками куполов, в церкви Воздвиженья креста Господня. Что же ему остается? Общество советско-швейцарской дружбы? Но это же еще скучнее, чем толстовские сборища. Там хоть что-то духовное было, а тут — только напоминание о родине, отраженный свет ее — газеты, книги, разговоры на русском языке… Вот он с какой-то поры и зачастил в тот подвальчик или полуподвальчик, где подают в запотевших графинах шустовскую рябиновку или «Смирновскую» водку, а при желании и настоящую московскую «Столичную»… Сидит там где-нибудь в углу и не спеша, невесело, глухо наливается этой горькой русской водкой. Один, конечно. Швейцарцы, как я уже заметил, не пьют. Во всяком случае, на людях. Конечно, и от толстовства в нем (если оно когда-нибудь было) ничего не осталось. Вообще я думаю, что толстовство как духовная сила может существовать только как сила противоборствующая — как отрицание церкви, как образец религии бесцерковной. Оно живет и дышит только в споре (и только в ссоре). С кем же ссориться толстовцу и с кем спорить в кальвинистской Женеве? …Тут я должен остановиться и сказать о том, о чем давно уже откладывал разговор. Не один раз упоминал я в этих заметках о католических храмах, о том, как я молился там, о трепете, который охватывает меня, когда я вхожу даже в пустой костел, и ни разу не сказал о храме протестантском… Да, и там я испытываю душевное волнение, и там чувствую присутствие благодати, но сказать вслед за Тютчевым, что «лютеран люблю богослуженье», я не могу. Возможно, я сравнительно редко бывал на лютеранской службе — никогда не стоял (не сидел) ее до конца и потому не могу достойно оценить «обряд их строгий, важный и простой»… Но ведь и в костел я много раз заходил — и до, и после мессы, и совсем ненадолго во время мессы… Пытаюсь понять, в чем дело. Когда мне случается попасть в город, где имеются и кирхи и костелы, — например, в Берлин, где лютеранских кирх значительно больше, чем костелов, — я в первую очередь все-таки ищу храм католический. Не в том же дело, что «голые стены», что «дом их пуст и гол стоит»… Чего-то нет в этих стенах, чего-то мало. Боюсь, что не точно, не к месту употребил Ф. И. Тютчев слово «люблю»… Понимает, признает, уважает, даже принимает, но если «люблю», то как можно было сказать, что «в последний раз вы молитесь теперь»!.. Все хочу найти ответ, объяснение. Может быть, поможет все-таки тот же Тютчев? Что имел он в виду, говоря о «строгости» обряда? Отсутствие экстаза, расписанность, чинность не только богослужения, но и самой молитвы? Повторяю: мне сравнительно редко приходилось бывать в кирхах. Первый раз было это, если не ошибаюсь, в Петергофе. Привела нас, маленьких, в тамошнюю кирху наша бонна, прибалтийская немка Эрна Федоровна. Ничто не запомнилось. Да и что может запомниться в «пустом и голом доме», где нет ничего, кроме «пустых и голых стен»? И другие наши бонны были протестантками. Молились они, на наш детский взгляд, странно: после обеда клали на стол руки — ладошка на ладошку, несколько секунд молчали и поднимались… Что-то вроде легкой гимнастики. Никаких внешних проявлений общения с Богом, никаких слов, ни малейшего выражения экстаза. Наша мама, да и сам я часами простаивали в церквах, молились и дома, опускались на колени, шептали или вслух произносили — как изученные, так и свои, из сердца идущие слова молитвы… А тут всё внутри. Некоторый подъем, экстаз проявляется в хоровом пении, когда, поднявшись над своими длинными партами, поют все молящиеся, вся кирха. Или на кладбище, когда совершают похоронные обряды. Я сказал: некоторый экстаз. Да, очень все-таки сдержанный. Но душа рвется — к Богу, ищет своих путей к Нему… В той же чинной европейской Женеве, где проживает в хмельной тоске Н. П. Бирюков, где милая пожилая дама по имени Ксения Александровна торгует свечками в храме Воздвиженья креста Господня, в том городе мне запомнился еще один человек, молоденькая девушка, почти девочка. Есть там в центре города, в парке — памятник Жану Кальвину. Гранитный барельеф, если память не изменяет… Так вот, когда мы там были, обозревали эту женевскую достопамятность, напротив памятника, лицом к нему прямо на зеленом газоне сидела, сложив по-турецки ноги, девушка лет шестнадцати-семнадцати, в синих джинсах. На коленях у нее лежала большая раскрытая книга — Библия, и девушка читала ее. Наши спутники вели себя не весьма пристойно, столпились около этой девушки, заглядывали в книгу, — она ни разу не подняла на них глаз. Перевернула страницу и читала дальше. И когда минут двадцать спустя мы возвращались тем же путем к выходу, девушка сидела в той же позе, углубясь в книгу. Вот ЕЕ молитва, ЕЕ душевное состояние мне понятны. Если и не совсем понятны, то во всяком случае — понятнее. Это одно из самых ярких и самых светлых воспоминаний, оставленных Женевой. …Когда я вспоминаю эту девушку в джинсах, мне вспоминается другая. В конце двадцатых годов, когда только что вышла (или печаталась вторым изданием) «Республика Шкид», в бухгалтерии ленинградского Госиздата, в Доме книги на Невском, я приметил белокурую девушку — тоже лет шестнадцати-семнадцати. Кем она там работала — не знаю. Счетовод? Конторщица? Сказать, что она мне приглянулась, понравилась, — не могу. Просто запомнилась. Может быть, тем, что носила косу. В те годы это было редкостью, девушки и женщины тогда коротко стриглись. Один раз я увидел эту светловолосую в трамвае. Тринадцатый номер шел по Садовой в сторону Сенной. Девушка стояла впереди меня, ко мне в профиль. Трамвай проезжал мимо церкви Спаса, и вот — на глазах у всех девушка перекрестилась. Не как-нибудь, а истово, отчетливо, трижды. В то время сам я уже не часто крестился, проходя мимо церкви. Если и делал это, то опасливо, украдкой и уж явно волнуясь, заставляя себя… А эта совбарышня — на виду у всего вагона — бесстрашно и спокойно три раза осенила себя крестом. Наверно, это будет не то слово, если я скажу, что сразу влюбился в эту девушку. Но думал я о ней после этого (и продолжаю и по сей день думать) не только с уважением, но и с восторгом, и — с нежностью. Вот кто не ставил светильника под сосудом! Как и та — сидевшая на зеленом газоне перед памятником Кальвину. Конечно, мера их подвига несравнима. Но ведь И тут, в Женеве, нужна была смелость, чтобы решиться на это юродство во имя Господне — сесть на глазах у публики не с транзистором, не с гитарой, не с балалайкой, а — с Библией. 37 Давно уже уклонился я в этих заметках от того четкого плана, который первоначально перед собой поставил. Казалось бы, уже пора кончать, ставить точку. А не хочется. Чего-то не сказал. Не выговорился. Вероятно, не высказал чего-то самого главного. Записки эти незаметно превращаются в дневник. Вот — не могу не записать. Недавно, в начале этого месяца, слушал субботнюю всенощную в Князь-Владимирском соборе. После службы священник, как всегда, поздравив молящихся с праздником, объявляет, какие на предстоящей седмице отмечаются праздники и какие будут службы. И заканчивает свое выступление такими словами: — Седьмого, во вторник, состоится Божественная литургия и благодарственный молебен — в честь Октябрьской революции. Такого на моей памяти, кажется, не бывало. Самое удивительное, что — никто не удивился, не переглянулся… Возвращаясь под дождем домой, я думал об этом. В чем дело? То, что служится молебен в честь революции (и, вероятно, не в одном только нашем храме, а повсеместно), это — или выполнение соответствующего пункта какого-нибудь тайного конкордата, или добровольное решение Синода или Патриархии. И то и другое возможно и вероятно. Но и в том и в другом случае за этим кроются фальшь и несвобода. Вряд ли такое могло произойти, скажем, в Польше, где церковь занимает по отношению к атеистическому государству позицию твердую и в основных принципах непоколебимую, не просит, а требует, не соглашается, а протестует, государство «е лавирует, отступает, ведет переговоры, идет на компромиссы. Особенно твердой позиция католической церкви в Польше стала после недавнего, исторического, если не сказать эпохального события: решения ватиканского конклава поставить во главе католической церкви краковского епископа Войтылу. Это первый за последние 450 лет случай, когда на папский престол восходит не итальянец. Да еще церковнослужитель из восточноевропейского, социалистического государства. Радует меня это известие? И радует и огорчает. Конечно, в лице Иоанна Павла II верующие поляки и другие католики социалистических стран (а возможно, и мы, православные) приобрели высокоавторитетного, очень сильного защитника. Что же меня, в таком случае, может огорчать? А то самое, о чем я говорил выше, когда высказывал свое убеждение, что место христианского пастыря — на церковной кафедре, на амвоне, у одра больного и умирающего… Боюсь, что конечная цель, к которой стремится католическая церковь в Польше (и нынешний папа, разумеется, тоже) — воссоединение церкви с государством. Но — до этого далеко. Да и не может такое случиться. Церковь не должна быть государственной. Но это не значит, что она не должна быть сильной, организованной, сплоченной и независимой. Разобщенность православных церквей, отсутствие единого центра и единого, вселенского патриарха — наша беда. Отчасти отсюда и беззащитность, беспомощность, податливость нашего церковного руководства. На кого им рассчитывать, к чьей помощи взывать, кроме Господней? За спиной кардинала Вышинского — Ватикан, а теперь еще и недавний его подчиненный, краковский епископ, надевший папскую тиару!.. Не существуй в природе Ватикана — не трудно представить себе и судьбу самого Вышинского, и судьбу возглавляемой им церкви. Да, я помню, что есть еще польский характер, приверженность поляков вере Христовой. Но ведь и наш народ славился когда-то как народ-богоносец. Много ли понадобилось десятилетий, чтобы атеистическое государство запугиваниями, репрессиями, а еще успешнее „воспитательными средствами“, — пропуская поколение за поколением через детский сад, школу, техникум и вуз, — вырастило легионы безбожников. И все-таки… Церковь наша стоит. Десятки тысяч колоколов возглашают благую весть русским, украинским и белорусским людям. Без всякой помощи со стороны (смешно же называть помощью периодические выкрики западной прессы в защиту прав советского человека, где свобода совести, как правило, упоминается в последнюю очередь), без возможности вероучения — в школе, по радио и даже с амвона, — при слабости и неконституционной зависимости нашего духовного руководства от государства, церковь живет, ибо живет (ну, не живет, так теплится, бьется, пульсирует) Вера. 38 Не часто, но бывают счастливые неожиданные открытия. Мог ли я думать, что автор „Алых парусов“ и „Бегущей по волнам“ — человек верующий?! Еще большей неожиданностью было прочесть в биографии Эффенди Капиева, имя которого в моей памяти было накрепко привязано к имени Сулеймана Стальского, а этот последний к славословию Сталина и всего сопутствующего ему, — потрясением для меня было узнать, что, когда смертельно больной Капиев ложился на операцию, он взял с собой в больницу только две книги: томик Лермонтова и — Евангелие! Вероятно, так же удивился когда-то Александр Иванович Введенский, узнав, что один из авторов „Республики Шкид“, которого он принимал за комсомольца, человек религиозный (да ведь и для меня религиозность Введенского была неожиданностью). Самые счастливые открытия, это когда узнаешь о религиозности совсем молодого человека. Знакомая семья. Покойный дед Саши — коммунист с 1918 года. Отец — тоже член партии. Мать умерла, когда мальчику было два или три года, а сестренке его четыре. Отец женился, воспитывала ребят бабушка, „комсомолка двадцатых годов“. И вот эта бабушка встречает мою жену и жалуется: горе у нее. Саша, член ВЛКСМ, комсорг группы, сбился с правильного пути, стал ходить в церковь, носит на шее крест, повесил у себя над кроватью икону, да еще лампадку зажигает… Жена моя сказала, что, по-видимому, все-таки это дело Сашиной совести. Он — не ребенок, человек уже взрослый, имеет право на собственные суждения. — Но ведь вы же знаете, что это такое! Ведь его же за такие дела из комсомола могут погнать, из института… Плакала, жаловалась, что всегда была дружна с мальчиком, пользовалась его полным доверием — и вот все насмарку. — Как чужие стали! Уж я его и так и этак. А он: „Бабушка, ты человек темный. Ты ничего не понимаешь в подобных вещах“. Это я-то — темная! — заливалась слезами эта моложавая старуха, всю жизнь считавшая себя передовой, сознательной, наставленной в единственно правильной вере: в безбожии. Под какой-то большой праздник мы были с женой за всенощной, стояли в глубине храма, в толпе подходящих к иконе и к миропомазанию. И вдруг жена вполголоса говорит: — Посмотри! Саша! Я посмотрел. Да, это был он. Отходит от священника, потирая средним и безымянным пальцами слегка лоснящийся лоб… А месяц спустя, под вечер, стоим на троллейбусной остановке у Александро-Невской лавры, и опять жена говорит: — Посмотри! Два молодых человека, обогнув площадь, входили в ворота Лавры. Один из них был Саша. Среди молящихся — молодых людей немного, и все-таки значительно больше, чем было раньше, двадцать, тридцать, сорок лет назад. И в большинстве своем это люди интеллигентные (в то время как пожилые и старые молящиеся чаще всего — „простые“). Вспомнилась давняя (шестидесятых, кажется, годов) статья в „Новом мире“. Не помню ни автора, ни названия, ни общей темы. Помню только, что речь там шла о современной Австрии и, в частности, говорилось об усилении влияния католической церкви на австрийскую молодежь. Запомнилась такая справка: к религии обращаются главным образом интеллигенты и чаще не гуманитары, а молодые физики и вообще люди, причастные к так называемым точным наукам. Вспомнилось и другое, читанное или слышанное. Кто-то из крупных физиков (а может быть, и не физик, не помню) сказал, что современный ученый, отрицающий идею Бога, — или не ученый, или плохой ученый, или непорядочный ученый. Великий физик Эрвин Шредингер, создатель квантовой механики, в своей известной книге „Жизнь с точки зрения физики“[2 - «Что такое жизнь? С точки зрения физики» — Ред.] писал, что успехи генетики утверждают нас в идее Божественного промысла и существования души. Когда Вс. Мейерхольд, поздравляя И. П. Павлова с восьмидесятилетием, написал, что его успешные открытия в науке помогли навсегда разделаться с таким понятием, как душа, Павлов, сдержанно поблагодарив за поздравление, закончил свое ответное письмо так: „…а что касается вопроса о душе, то давайте не будем спешить“. Это обнародовано, факт этот приводит в своих воспоминаниях о Мейерхольде А. К. Гладков. Но, конечно, не только ученые, но и простые люди, — если они думающие, — тоже тянутся к Богу. Несколько лет пишет мне прелестные, полные поэзии, ума, юмора, письма работница из Ростова-на-Дону. Отец этой женщины, по ее словам, был коммунист — из тех, кого называют „пламенными“. Сейчас не поленился, нашел давнее письмо этой женщины. Вот ее подлинные слова: „Родилась и росла я в семье коммуниста, такого, каких сейчас нет. Отец мой отказался от своего дома, от любой собственности, и жили мы (а он прямо с восторгом) примерно как на картине Петрова-Водкина. Помните эту картину? Рвался первым на кубанский саботаж, считал, что делает нужное дело по велению партии и сердца…“ После этого отца исключили из партии, он писал Сталину („которого боготворил“), был восстановлен „и очень гордился, что справедливость победила“. „Все богатство у нас была гора журналов „Коммунист“ и „Правда“ на гардеробе“. А в другом письме, которого я, к сожалению, не нашел, эта сорокапятилетняя женщина пишет, что их, детей, маму и других близких такая безбытная и бездуховная жизнь не устраивала. Их тянуло к традициям, к казачьим песням и преданиям, к Пасхе и Троице, к престольным праздникам… Их угнетала эта жизнь в скиту без Бога. И постепенно выяснилось, что дочь — не какого-нибудь карьериста и приспособленца, а убежденного фанатика-коммуниста, человека, героически погибшего в оккупации, — что женщина эта человек религиозный. Доказательства этому накапливались постепенно. Восемнадцатилетняя дочь ее венчалась в церкви — к огорчению матери, в старообрядческой, так как молодой зять ее принадлежит к „старой вере“. В другом письме описывается архиерейская служба в Новочеркасске. И обо всем этом — с уважением. А ведь писала не кому-нибудь — советскому писателю. Никогда не видел эту женщину, эту семью, этот дом с палисадником на окраине донского Ростова, а счастлив, что они существуют, что приходят ко мне и до сих пор письма от них, письма, где можно прочесть обо всем на свете — и о трудностях на производстве, и о туристской поездке на Кавказ, и о мещанстве, об эпидемии „автомобильно-телевизионной“ болезни в нашем обществе, и о нехватке в магазинах „кофия“ (традиционного напитка донских казаков, как выяснилось), и о необыкновенном урожае яблок, и тут же — о новом батюшке в местном храме, и о престольном празднике, — и о Троице, Рождестве, о том, как не хватает Закона Божия, морального воспитания в нашей школе… Не знаю глубины веры этой женщины (равно как и она не знает глубины моей), но, повторяю, счастлив от одного сознания, что она и подобные ей существуют на земле нашей. 39 Да, но при всей глубине их веры всё это люди, в большей или меньшей степени связанные, скованные, держащие свечу под сосудом или не часто извлекающие ее оттуда. Вряд ли наш милый Саша, если он еще комсорг и если вообще не вышел из комсомола (сомневаюсь, что вышел), вряд ли он открывается кому-нибудь, кроме домашних и кроме самого близкого друга — может быть, того, с кем ходил ко всенощной в Лавру. И вряд ли моя ростовская читательница, печатающая заметки в местной газете, так уж безбоязненно переступает порог новочеркасского собора… Сколько лет по себе это знаю. Даже сейчас, в старости, когда больше чем когда-либо положено думать о душе, когда стыдно скрывать свою веру, все-таки часто иду на этот стыд — нет-нет да и оглянешься, прежде чем перекреститься или войти во храм. Пожалуй, только один раз за шестьдесят послереволюционных лет я чувствовал себя в церкви совершенно раскованным, распрямленным, свободным, ни о чем, кроме Бога и молитвы, не думающим. Это было в начале сентября 1941 года, когда повесткой вызвали меня в паспортное управление милиции и предложили (как и тысячам других ленинградцев) в течение двух с половиной часов покинуть город. То есть дали мне „минус“. За что и почему — не объяснили. Подробности этой истории, едва не стоившей мне жизни, опускаю. Скажу только, что милый друг мой Шварц, узнав о моей беде, поехал к тогдашней руководительнице Союза писателей В. Кетлинской, просил хлопотать обо мне. Она сказала: — Если органы безопасности считают, что Пантелеев виноват, значит, он и в самом деле виноват, и хлопотать за него я не буду. И вот тут, когда я понял, что нахожусь вне закона, что я отринут и отвергнут, именно в эту минуту я и почувствовал эту необыкновенную легкость и свободу… Я еще не решил — уеду или нарушу приказ властей, но, как всегда в серьезные минуты жизни, пошел в церковь — помолиться, просить Бога наставить меня: как мне быть и что делать!.. На площади перед Спасо-Преображенским собором десятки людей рыли огромный котлован — вероятно, пруд для хранения воды (на случай пожаров?). Увидел я там и несколько наших — из Союза писателей. Помню, там был, работал заступом Алексей Крайский, в том же году погибший… И вот на виду у всех, не оглядываясь, не прячась и не употребляя для этого ни малейших усилий, я пересек площадь и, осенив себя крестным знамением, захожу в собор… Незабываемое святое чувство свободы, после этого, увы, никогда уже больше не испытанное мною. Вот именно поэтому я и называю себя плохим христианином. Нельзя служить Богу и Мамоне. А служим. Читаем: „Оставь все и иди за Мной“. И не оставляем. Держимся, цепляемся за это ВСЁ. Да, очень трудно, почти невозможно оставить ВСЁ. Ведь это не только квартира, одежда, вкусная пища, любимые книги, может быть даже и любимые люди, семья… Для меня, как и для многих, это еще и любимая работа… Вот и живешь — раздвоенный, ходишь по жизни двуликим Янусом, молишься Богу и сдержанно, правда, но все-таки поклоняешься Мамоне. Месяц назад (то есть в сентябре 1978 года) приехала за мной черная машина. Нет, не „маруся“, не „черный ворон“, а правительственный лимузин. Татарин-охранник в черной шляпе с узенькими полями, посадив меня рядом с шофером, а сам устроившись сзади (не сомневаюсь, для электронного обыска), повез меня в Смольный. Там, в Шахматном зале, секретарь Ленинградского обкома партии Г. Романов вручил мне второй орден Трудового Красного Знамени. Говорил „лестные“ слова по моему адресу. И я должен был отвечать. Да, я не употреблял тех подлых, холуйских слов („партия, правительство, лично Леонид Ильич Брежнев“), какими пользовались в своих выступлениях другие награжденные (в том числе и седовласый Евгений Мравинский), и все-таки сказал, что в награждении вижу признание заслуг советской детской литературы, а в добрых словах Романова — продолжение горьковско-кировских традиций… От предложенной мне машины „для обратного следования“ я отказался и из Смольного прошел пешком — через Пески и Прудки — в Спасо-Преображенский собор. Ханжество? Юродство? Патология? Не знаю. Могу сказать только, что влекло неудержимо. Так было, помню, и десять лет назад, когда орден мне нацепляли в Мариинском дворце и когда, простившись на площади с Натаном Альтманом, тоже в этот день получившим орден, я прошел в Никольский собор… Стыдно признаваться в этом и тягостно употреблять это слово, но понимаю, что тут есть все-таки и некоторая доля авантюризма — в этом хождении по острию ножа. Но, разумеется, главное — не это. Главное — потребность омыться, очиститься, а также, не скрою, и возблагодарить Бога за то, что, при всей двуличности моей жизни, я ничего не делаю заведомо злого, что охраняет меня Господь от недоброго, наставляет на доброе. Не проповедуя слова Божия на площадях и стогнах, часто не называя вещи своими именами, я, по мере сил своих и но мере возможности, стараюсь, возжегши тайно светильник, внести теплый свет христианства во все то, что выходит из-под моего пера. Там, где можно. А там, где нельзя, — там и не получается ничего или получается плохо. Сила моей дидактики, „моральной проповеди“, о которых упоминал в своих статьях К. И. Чуковский, объясняется лишь тем, что она основана на моей христианской вере. Язык, на котором я пишу свои книжки, — эзопов язык христианина. 40 Опять утешаю себя и опять оправдываюсь. И, в общем, слова для такой оправдательной речи найти можно. Как быть автору, которого Бог наградил даром детского писателя? Если и взрослому писателю трудно писать „в ящик“, не видя и не чувствуя аудитории, то для писателя детского это и вовсе невозможно. Только расчет на публикацию, на оглашение написанного тобой заставляет тебя тщательно работать над словом, отделывать написанное, доводить его до возможного совершенства. По себе знаю: то, что писалось без надежды на скорую публикацию, — как правило, написано вяло, в лучшем случае на четверку с минусом. Примером могут служить хотя бы эти мои записки. На что я рассчитываю? На лучшие времена? Но когда они наступят? Доживу ли я до них? Говорят: рукописи не сгорают? Но ведь сказавший это, когда писал, — я уверен в этом, — надеялся на возможность прижизненной публикации! А если не надеялся — то его титаническая работа над „Мастером“, филигранная отделка текста, один, второй и третий варианты — лишнее свидетельство его титанического же таланта, если не гениальности!.. 41 А нам, не гениальным, податься некуда. Не писать не можем. Писать „для потомков“ — не получается. Вот и бредешь по той, единственно возможной, как тебе кажется, дороге, держишься единственно доступного тебе курса: не участвуешь ни в каком явном эле, делаешь и проповедуешь в меру твоих возможностей и способностей — доброе. И при этом все ждешь, что окликнут тебя, остановят, скажут с усмешкой: — А коммунистическая ли это мораль, которую вы проповедуете, товарищ Пантелеев? Были такие попытки. Был такой Чевычелов Дмитрий Иванович, директор ленинградского Детгиза. Маленький человечек, никогда не снимавший — ни на улице, ни в помещениях, ни даже у себя в кабинете — ермолки. Этот Чевычелов многократно и где только можно выступал против моего рассказа „Честное слово“, заявляя, что проповедуемая там мораль — не коммунистическая. И мне однажды — один на один — сказал: — Когда-нибудь я это все-таки докажу, Алексей Иванович. Что коммунисту честное слово не всегда и не во всех случаях следует держать… В свое время, в годы нашей общей молодости Чевычелов работал цензором и ему, лучше чем кому-либо другому, положено было знать, что такое коммунистическая мораль. Конечно же, его героем был Павлик Морозов, доносчик на собственного отца, а не глупенький беспартийный мальчик из рассказа „Честное слово“, мальчик, который считает, что быть честным надо во всех случаях жизни!.. Проповедью активного христианства может быть, мне кажется, назван рассказ „У Щучьего озера“. Недавно в журнале „Детская литература“ рассказ этот хвалил критик С. Сивоконь, но хвалил не за главное, хвалил за патриотизм, за удачное описание чувства ностальгии у эмигрантов, а ведь рассказ не об этом. Основная мысль его: „Возлюби обижающего тебя“. Не в лоб, не прямо, но именно об этом говорит старуха Корытова, мать председателя колхоза, приколовшая к тумбочке на могиле второго своего сына лучинный крестик… Прямо, повторяю, ни о чем там не говорится, но рассказчик понимает, что его собеседница — человек одной с ним веры, что о» и единомышленники. И опять-таки ничего прямо не докладывая читателю, наоборот, несколько даже иронически выслушав рассказ старухи, попрощавшись с нею и оставив ее на могиле сына, он идет со своей собакой в сторону Щучьего озера и — радуется… «А я шел, и посвистывал, и посмеивался, и размахивал палкой. И много о чем думалось мне в этот благодатный, благословенный, солнечный осенний день». Человек только что выслушал скорбный рассказ матери, потерявшей на войне двух сыновей. С чего же это он посвистывает, и посмеивается, и размахивает палкой? Чему радуется? А тому только, что есть еще на нашей земле такие женщины, которые не хотят жить «по ихним законам», по законам людей, разоряющих чужие могилы… «Много о чем думалось мне…» Сказано это в расчете на то, что и читатель задумается. И порадуется. Заразится радостью. И эта радость как-то свяжется у него с лучинным крестиком и с образом старой советской женщины, ухаживающей за могилой эмигрантки. Прямо-то, я говорю, о чем хочется сказать, не скажешь. Вот и засовываешь мысль в подтекст. Прибегаешь к языку эзопову… 42 А ведь было время, когда можно было и без эзопова, когда очень даже свободно можно было говорить на Руси на эти темы. И удивляюсь, до чего же мало и как бледно и походя говорилось об этом даже теми, кто открыто исповедовал христианство. Даже у таких титанов, как Достоевский, Гоголь, молодой Толстой, религия чаще всего выносится за скобки. Или изображаются колебания и сомнения верующего в Бога человека. Ярче всего сказал о Христе, о христианстве, о церкви такой, казалось бы, индифферентный к религии человек, как А. П. Чехов. Его «Студента» я читал своей Маше еще до Евангелия — это было для нас и литературой и Законом Божьим. А кто в русской словесности горячее и проникновеннее написал образ священнослужителя, как не тот же Чехов — в «Архиерее» или в рассказе «Святой ночью»!.. У Лескова — у того тенденция, заданность. Достоевский — наоборот, боится тенденции. Да и вообще только под конец жизни задумал он художественную трактовку наиглавнейших вопросов бытия. «Крокодил», «Село Степанчиково», даже «Преступление и наказание» — разве они о главном?.. Недавно где-то наткнулся (кажется, у Б. Бурсова) на цитату из письма Достоевского — к жене, если не ошибаюсь… Там он жалуется на критику его взглядов из враждебного ему радикального лагеря. «Что же я, по их мнению, религиозный фанатик какой-нибудь!» — пишет он. Вот эта боязнь прослыть фанатиком, человеком, беззаветно преданным христианству и церкви Христовой, — эта интеллигентская стеснительность, за которой стоит маловерие, на протяжении двух веков мешали нашей литературе (а литературе западной еще больше) стать настоящим учителем жизни… Знали бы наши «мастера слова», куда они идут и куда влекут читателя!.. Убежден: доживи Л. Н. Толстой до революции с ее воинствующим безбожием, со всеми ее жестокостями и другими «издержками» — он выступил бы в защиту церкви и церковности с куда большей горячностью, чем та, с какой он выступал (и часто выступал постыдно грубо) против церкви и церковности. Бунин, до революции только заявлявший о своем признании Бога и никогда не касавшийся вопросов религии в своих художественных творениях, очутившись за пределами родины, оглянувшись, увидел то, чего не замечал прежде, стал убежденным православным христианином. Религиозные мотивы звучат не только в «Лике», в «Жизни Арсеньева», в «Чистом понедельнике» и других рассказах. В тридцатые годы он пишет художественный трактат (или большое эссе) «Освобождение Толстого», где высказывает, и весьма доказательно, убеждение, что под конец жизни Толстой был готов вернуться в лоно православия. Воистину, что имеем, не храним… Как много имели и как небрежно хранили эти духовные сокровища наши отцы и деды. После Аввакума Петрова, пожалуй, никто в русской литературе не выступал так же пламенно и бесстрашно в защиту своей православной веры… Только триста лет спустя зазвучал в полную мощь гневный и скорбный голос другого нашего страстотерпца и борца за веру, появился и пошел по рукам в бледных машинописных копиях рассказ о святой заутрене в Переделкине… Однако роль Александра Солженицына в возрождении в нашей стране веры — это особая и большая тема. Пробовал вспомнить сейчас: кого еще можно поставить между Аввакумом и Солженицыным? Не Мережковского же? Не Блока с его декадентским метанием от ненависти к любви. В поэзии, правда, был гениальный «Бог» Державина, были «Молитвы» Лермонтова, были «Пророк» и «Отцы пустынники» Пушкина, был Федор Тютчев, были Жуковский, Майков, Хомяков, Ахматова, Пастернак… Но не было больше в русской словесности за указанные три столетия одержимых, не было убежденных проповедников веры, рыцарей фанатизма, того религиозного фанатизма, обвинений в котором так боялся автор «Братьев Карамазовых» и несостоявшейся «Жизни Иисуса Христа». 43 Самого Достоевского я давно не перечитывал, а только что, на этих днях, кончил читать «Воспоминания» А. Г. Достоевской. Эта книга, не в пример многим другим женским мемуарам (например, «Воспоминаниям» А. О. Смирновой-Россет), слывет у нас как неоспоримо достоверная… Какие же мысли вызывает эта книга? Конечно, Достоевский на ее страницах может показаться мельче, приземленнее, чем он был на самом деле. Сама Анна Григорьевна простодушно признается, что — не дотягивала до своего великого мужа, не все понимала, что он говорил и о чем писал. Зато много мы видим и такого, чего в писаниях Достоевского, в его романах, «Дневнике писателя» и даже в письмах не обнаружишь. Я говорю не о быте, не о том, например, как автор «Легенды о Великом инквизиторе» бегал вечером по Старой Руссе в поисках хозяйской коровы или как он поздно ночью вытягивал через оконную форточку белье, сушившееся во дворе, и развешивал его на кухне… Книга Анны Григорьевны Достоевской показывает нам Достоевского как «фанатично верующего», то есть религиозного, по-настоящему православного русского человека. Вот они в Женеве ждут первого ребенка. У Анны Григорьевны трудные, затянувшиеся чуть ли не на два дня роды. Видя, как волнуется муж, акушерка запретила ему входить в комнату роженицы. Но роженица «еще пуще забеспокоилась, в промежутках страданий, просила то акушерку, то garde malade посмотреть, что делает мой муж. Они сообщали то, что он стоит на коленях и молится, то, что он сидит в глубокой задумчивости, закрыв руками лицо… Наконец около пяти часов ночи на 22 февраля (нашего стиля) муки мои прекратились, и родилась наша Соня. Федор Михайлович рассказывал мне потом, что все время молился обо мне, и вдруг среди моих стонов ему послышался какой-то странный, точно детский крик. Он не поверил своему слуху, но когда детский крик повторился, то он понял, что родился ребенок, и, вне себя от радости, вскочил с колен, подбежал к запертой на крючок двери, с силою толкнул ее и, бросившись на колени около моей постели, стал целовать мои руки». Когда акушерка обрядила ребенка, поздравила родителей с рождением дочери и поднесла ее к ним, «Федор Михайлович благоговейно перекрестил Соню, поцеловал сморщенное личико и сказал: „Аня, погляди, какая она у нас хорошенькая!“». Пятнадцатого мая того же года трехмесячную Соню отпевали в русской церкви (не в той ли же, где сто лет спустя молились мы с Элико?). А вот три года спустя Достоевские с маленькой дочерью Любой возвращаются из-за границы. «С Варшавского вокзала мы Измайловским проспектом проезжали мимо собора Св. Троицы, в котором происходило наше венчание. Мы с мужем помолились на церковь; на нас глядя, перекрестилась и наша малютка дочь». Вот Достоевские по литературным делам в Москве. Едут на кладбище, на могилу матери Федора Михайловича, заказывают панихиду. На обратном пути в Петербург их поезд почему-то на целый час задерживается на станции Клин. По случаю Вербной субботы в станционном помещении служится всенощная. «Все стояли с зажженными свечами и вербами. Мы присоединились к молящимся…» В день смерти Федор Михайлович читает Евангелие, подаренное ему в годы каторги женами декабристов… Накануне, когда он после легочного кровотечения терял сознание, первые слова его, когда он очнулся, были: — Аня, прошу тебя, пригласи немедленно священника, я хочу исповедаться и причаститься. Через полчаса из Владимирской церкви пришел священник. «Федор Михайлович спокойно и добродушно встретил батюшку, долго исповедовался и причастился. Когда священник ушел и я с детьми вошла в кабинет, чтобы поздравить Федора Михайловича с принятием Св. Тайн, то он благословил меня и детей, просил их жить в мире, любить друг друга, любить и беречь меня…» Слово «долго» в приведенной цитате подчеркнул я. Так поступить мог только искренне и глубоко верующий православный, а не просто человек, причисленный к православию, отбывающий положенные церковью обязанности. Такой отбывающий долго не будет говорить духовному отцу о своих грехах… 44 Да, истинно верующий. Фанатично верующий. Церковно верующий. И все-таки… Как мало места занимает в его жизни церковь. То есть как редко он бывает в церкви. Снились ли ему когда-нибудь те сны наяву, о которых я рассказывал выше? Читаю у Анны Григорьевны рассказ о поездке в Москву и удивляюсь. Для меня уже одно слово Москва прежде всего связано с московскими церквами, — вернее, с тем, что осталось от ее «сорока сороков». За чем бы мы ни ехали в Москву — на писательский ли съезд, по другим делам, проездом ли за границу, — первое, о чем мы думаем, устроившись в гостинице и оставив там вещи, — это поездка в Сокольники, в тамошний храм Воскресения, где уже более полустолетия хранится московская святыня — икона Иверской Божьей Матери. …Мелькнуло воспоминание. Чтобы не забыть, запишу. В Сокольниках, в храме Воскресения я бывал еще в военные годы, до армии и после недолгой службы в армии. Ездил туда, помню, еще в военной форме. Не я, впрочем, один. Вот эта, запечатлевшаяся в памяти картинка. Зимний день. Думаю, что начало 1944 года. Перед иконой Иверской еще далеко не старая, очень красивая дама в трауре и юноша лейтенант в шинели с погонами. Он на коленях, она стоит рядом, и оба как-то очень красиво (да простится мне это слово) молятся. Мать провожает сына на фронт. Может быть, он возвращается на фронт, лежал после ранения в госпитале? Впрочем, шинель у него новенькая, необмятая. Скорее всего, только что призван. А она уже успела кого-то потерять. Мужа? Или старшего сына? Он совсем молоденький. И где же он мог усвоить, подсмотреть эту позу молящегося русского воина? Стоит преклонив одно колено, фуражку или шапку держит, прижав левой рукой к сердцу. И так пристально, проникновенно вглядывается в лик Богородицы, так истово, четко осеняет себя крестом. Теперь такого уже не встретишь. Оборвались традиции… …Наезжая сейчас на короткий срок в Москву, иногда не один, а по нескольку раз на дню побываешь в храме. Едем на Новодевичье кладбище — на могилы С. Я. Маршака и Т. Г. Габбе, — непременно зайдем, если она открыта, в тамошнюю монастырскую церковь. Возвращаясь пешком через толстовские места, заглянем в чудный храм Николы в Хамовниках или в Обыденскую церковь. А попадая в центр, на улицу Горького, непременно свернем в тот кривоколенный, типично московский переулок, в начале которого стоит дом Театрального общества… Там — на первом повороте — небольшая церковь. Если службы нет, церковь закрыта, помолимся, перекрестимся перед образом Николая-Чудотворца, которого особенно любят и чтят женщины, в том числе и моя жена… Бывали и у станции Сокол, в бывшей грузинской церкви. Ездили втроем — с маленькой дочерью — в Троице-Сергиеву Лавру, в нынешний Загорск. Стояли там недолго за всенощной в семинарской церкви. А перед этим как радостно мне было в ожидании всенощной сидеть на лавочке в маленьком монастырском саду среди паломников (главным образом паломниц), приехавших к Троице из разных мест России. И вот когда я с горячим трепетом в сердце вспоминаю эти поездки в Москву, эти стояния в тамошних церквах (а сколько их я не назвал), я с огорчением и недоумением задаю себе вопрос: почему же Достоевские не пользовались той свободой, какая им была дана, почему и в письмах и в дневниках так редко упоминают они церковь, церковную службу?! Не могу же я, в самом деле, думать, будто Ф. М. Достоевский был не столь глубоко верующим, что он был менее предан православию, чем я?!! Я сказал: не пользовались свободой! А ведь, пожалуй, в этом-то и дело: в свободе. Не эта ли свобода (а для многих и обязательность) хождения в храм делала это хождение не столь радостным и светлым, каким оно является для нас? Недавно я слушал по «Голосу Америки» выступление какого-то очень известного тамошнего протестантского священнослужителя или проповедника какой-то секты. Не расслышал имени его и того, что о нем говорил диктор, но запомнилась одна высказанная им мысль. Говоря о возрождении религии в Советском Союзе и в странах Восточной Европы, этот человек сказал, что гонения, которым подвергаются церковь и религия, действуют на них благотворно, тонизируют их и очищают. Не буквально, а такая мысль. Ужасная, конечно, мысль, но ведь есть в ней и большая доля истины: очищают и тонизируют. Значит ли это, что мы должны молиться о ниспослании нам новых гонений и преследований? Нет, я лично так молиться не могу. Так же как не могу молиться и за худой мир, который лучше доброй ссоры. Могу молиться и молюсь вместе с другими за воссоединение христианских церквей, но за воссоединение церкви с государством молиться не буду. Церковь, повторяю, должна быть свободной и независимой, и никто не может быть принужден к исповедованию религии. В тех же воспоминаниях А. Г. Достоевской я наткнулся на одно место, поразившее и даже ужаснувшее меня. Анна Григорьевна рассказывает о смерти и погребении мужа. Тридцатого января 1881 года в Духовской церкви Александро-Невской Лавры был совершен парастас (торжественная всенощная). «Я приехала ко всенощной с моими детьми. Церковь была полна молящихся, особенно много было молодежи, студентов разных высших учебных заведений, духовной академии и курсисток. Большинство из них остались в церкви на всю ночь, чередуясь друг с другом в чтении псалтиря над гробом Достоевского. Потом мне передали одно характерное замечание: именно, что когда сторожа пришли убирать церковь, то не нашлось в ней ни одного окурка папиросы, что чрезвычайно удивило монахов, так как обычно, за долгими службами, почти всегда в церкви кто-нибудь втихомолку покурит и бросит окурок. Тут же никто из присутствовавших не решился курить из уважения к памяти почившего». В наше грешное время такое даже представить невозможно. Думаю, даже какой-нибудь штукатур, работающий где-нибудь под куполом храма, не осмелится зажечь сигарету. Даже неверующему не придет в голову зайти в церковь с папироской в зубах. Что же мешает ему? Совесть? Но ведь не у всякого она есть. Позволю себе употребить не очень, казалось бы, подходящее к этому случаю слово: общественное мнение. Чистота и глубина веры молящихся. Вот что мешает. А там — только «из уважения к памяти почившего» не решались курить. А ведь всю ночь стояли в храме, читали, чередуясь друг с другом, Псалтырь. Много мне сказала эта короткая мимоходная запись в воспоминаниях вдовы Достоевского. И еще больше утвердила она меня в убеждении, что христианизация Руси по способу Игоря Огурцова и его единомышленников — не просто заблуждение, а очень опасное заблуждение. 45 Этот «сюжет» с окурками пристал ко мне и не отстает уже несколько дней. Сюжет, который так и просится на полотно передвижника… А мы о Солженицыным горюем и возмущаемся, что у Переделкинского храма (не в храме, а возле храма, — под открытым небом) во время светлой заутрени какие-то олухи, воспитанные в неверии и не только не читавшие Псалтыри? Но даже и слова такого не знающие, что эти несчастные парни ходят с сигаретками в зубах и бренчат на гитарах! А представьте, что состоялась христианизация по Огурцову. И все эти парни стоят заутреню в храме, загнанные туда, как загоняют их в другое время в казармы и на корабли… Стоят покорно в храме и не в открытую, а втихомолку, в рукав, потягивают свои сигаретки. Не знаю, что лучше. Знаю, что и то, и другое — плохо. В церковь должен идти только тот, кому и сама мысль о курении в голову не может прийти. По себе знаю. Курильщик я был со стажем: дымил с девяти лет до пятидесяти. Курил помногу, до четырех пачек в день. В театре не мог дождаться антракта, в кино, бывало, выходил покурить во время сеанса. Но чтобы возникло желание курить во время церковной службы, даже службы долгой, великопостной, — такого не вспомню. Люди в кандалах и при этом еще стоящие в клетках во время слушания литургии, и люди, курящие за церковной службой, — это признаки одного и того же явления, приметы той государственной, обязательной, казенной церкви, которую не признает, не хочет и не может признать моя душа. Свобода! Вот чего прежде всего требует душа человеческая. Свобода молиться. И свобода не молиться. Это я говорю о внешней, регламентированной свободе. Но есть ведь еще и высшая, внутренняя свобода — та благодать Божья, которая дается нам свыше и никак не зависит ни от законов, ни от конституций, ни от Победоносцева, ни от Брежнева, ни от Огурцова, ни от патриарха Пимена… Это та свобода, когда человек бесстрашно и даже радостно следует заповедям Господним и ни на один час не прячет свечу под сосудом. Это преосвященный Лука, он же профессор В. Ф. Войно-Ясенецкий. Это Мария Вениаминовна Юдина. Это — не названный выше о. Павел Флоренский, гениальный ученый, писатель, художник, знаток русского и западного искусства, не снимавший при этом рясы священнослужителя и кончивший свою страшную и светлую жизнь, если не ошибаюсь, в Соловецком лагере… Это — судомойка в пушкинском пансионате Академии наук, где я прожил как-то больше полугода. Еще не старая миловидная женщина эта не выходила на работу на Рождество, в Троицу и на другие двунадесятые праздники, в пост не ела скоромного, терпеливо и толково отвечала на вопросы своих сослуживцев. Да, конечно, это было во второй половине семидесятых годов, то есть в годы, далеко не самые суровые. Но я-то, живший в пушкинском пансионате именно в эту, а не в другую пору, я-то от скоромного не отказывался, перед обедом и после обеда не крестился, в антропшинскую церковь ездил оглядываясь. Да и не я один. Пансионат, о котором идет речь, был построен для ветеранов науки. На первых порах не все комнаты его были заселены, и администрация стала пускать на временное жилье и не ветеранов, и вообще людей, к науке не причастных. Так и я очутился в этой благоустроенной и даже комфортабельной богадельне. Можно было бы много рассказать о людях и нравах этого заведения. Возраст постоянных обитателей пансионата колебался от 70 до 102 лет. Конечно, там было немало хороших и даже прекрасных людей. Много было в свое время пострадавших, просидевших в тюрьмах и лагерях и впоследствии «реабилитированных». Но вообще-то этот пансионат был типичным советским учреждением — с парторганизацией, месткомом, со всякими комиссиями и подкомиссиями, с активом, стенной газетой, партийными и общими собраниями… И вот однажды утром появляется в столовой «новенький». Человек лет уже сильно за семьдесят, но еще собран, даже элегантен, с небольшой бородкой, чем-то похож на слегка располневшего Луначарского. В столовую он принес тщательно сложенную белую салфетку и, заняв указанное ему место, тотчас повязался ею. А прежде чем начать есть перловую кашу или белковый омлет, истово перекрестился. То же сделал он и выходя из-за стола. Я выяснил: кто это? Оказывается, профессор И. Е. Аничков (тоже, как я только сейчас, то есть сегодня, выяснил, побывавший на Соловках), сын известного литературоведа и фольклориста Евгения Аничкова… Крестился он в столовой трижды в день, и казалось, что это как-то никого особенно не удивляет, воспринимается спокойно и корректно… Но прошло дней пять, может быть шесть, и вот вижу — Игорь Евгеньевич салфеточкой повязался, а креститься не крестится. И за обедом не крестится. И за ужином. Только что-то сделает у себя на шее — будто бы запонку поправляет (знакомая мне манипуляция). Что и как было — не знаю. Но нетрудно представить, как его куда-то вызвали, пригласили: в партком, или к директору, или представительницы актива сами к нему в комнату пришли: — Вот что, многоуважаемый Игорь Евгеньевич, вы — советский ученый, живете в советском коллективе и должны соблюдать законы этого коллектива. Если хотите молиться — молитесь у себя в номере или в церкви… Сказать «режьте, а креститься буду» он по интеллигентской своей застенчивости и воспитанности не мог, не решился. Как не мог, не решился бы, вероятно, и я сказать такое. А судомойка сказала бы, а может быть, и сказала, и даже уверен, что сказала: директору, или парторгу, или какому-нибудь своему непосредственному кухонному начальнику. И ничего ей не сделали. С кадрами у нас туго. С лингвистами и фольклористами еще туда-сюда, а попробуй найди судомойку, или уборщицу, или санитарку… Библиотекаршу — ту не держали бы, если бы крестилась, а судомойку — что ж: наша советская, самая демократическая конституция обеспечивает гражданам свободу совести!.. Мне не случалось говорить с этой женщиной. Но когда я встречал ее — в коридоре, на лестнице, в вестибюле пансионата, — я смотрел на нее не только уважительно и почтительно, я смотрел с восхищением, с каким, может быть, никогда не смотрел ни на какую знаменитую писательницу или актрису. И еще одно чувство просыпалось во мне всякий раз при взгляде на нее или при мысли о ней: зависть. Чему же я завидовал? А завидовал вот той именно свободе, которую не дадут нам никакие власти, никакие вожди, никакие установления и постановления, никакие конституции, — завидовал свободе, тобой самим обретенной, твоим личным мужеством завоеванной и поэтому особенно прочной и особенно сладкой. 46 Вот еще одно неизгладимое видение. Однажды, очень давно, вероятно в самые первые послевоенные годы, я стоял раннюю обедню в Троицком соборе Александро-Невской лавры. Было это или на Страстной неделе перед поздней Пасхой, а может быть, и на Троицу, в престольный тамошний праздник. Не достояв почему-то службу, я выходил из боковых, южных дверей собора, из его душного голубоватого полумрака на солнце и зелень, а навстречу мне, пересекая наискось двор или переулок, быстро и бодро шли, спешили в собор два молодых священника или семинариста. Оба — в серых подрясниках, оба высокие, с румянцем на щеках и оба такие молодые, веселые, счастливые, чистые… И так они оживленно и увлеченно о чем-то говорили, как могут говорить между собой только очень близкие друзья и только в самой ранней молодости. Я глянул на них и внутренне ахнул, и это «ах!» до сих пор живет, звенит, вибрирует во мне… В нем, в этом «ах!» — и восторг, и любованье, и удивление, и — зависть. К чему же? А вот к этой ничем не омраченной радости, к ангельской чистоте душ этих баскетболистов в подрясниках, шагающих натощак (да, непременно натощак) после утренней молитвы у себя в семинарии к поздней обедне — или на сослужение, или читать часы, или исполнять что-то другое по указанию своих церковных пастырей, но при этом — а это-то и есть главное! — по велению собственной души! Чувствую, что написал обо всем этом как-то очень уж громко. Но ведь и в самом деле это видение, длившееся несколько секунд, навсегда запечатлелось в моей памяти. И навсегда останется это чувство восторга и зависти. А завидовал я и в этом случае — раскованности, духовной чистоте, легкости дыхания, полной внутренней свободе этих молодых людей, вчерашних учеников советской школы. 47 Выше я писал о выступлении по радио какого-то американского пастора, говорившего о «религиозном возрождении в России». Сейчас нашел у себя на столе точную запись того, что он тогда сказал: «В государствах, где власть против веры, — религия более чистая». Это очень верно подмечено и очень точно выражено. Однако неужели, чтобы сохранить чистоту веры, нужно непременно уходить в катакомбы или жить под постоянно занесенным над тобой топором? Не думаю, чтобы эти крайности были непременным условием сохранения чистоты веры. Но независимость церкви от государства, каким бы оно, это государство, ни было, полная, надежно гарантированная автономия церкви — без этого условия сохранение чистоты ставится под угрозу. Между прочим, на том же клочке бумаги, где я записал слова американского пастыря, приведена и другая цитата из его выступления. Он сказал: «Обратили меня в христианство Достоевский и Толстой». Соседство этих двух имен вызвало у меня сначала удивление, а потом мелькнула и прояснилась мысль о чем-то очень удачно сочетающемся: критика церкви и апология… Нет, разумеется, ни катакомб, ни топора, ни гулагов, ни Освенцима не надо, избави Боже, а вот наличие равноправной оппозиции, достойной (а не заушательской) критики — было бы церкви на пользу. Как полезна во всяком деле всякая оппозиция и всякая доброжелательная критика. Автономия церкви, и при этом не только православной. Равноправие церквей, вероучений и тех верующих людей, кого несколько высокомерно именуют сектантами… Да, мы, православные христиане, молимся за воссоединение церквей. Но в исторически обозримом будущем такое воссоединение не предвидится. Пока что речь может идти о дружеской, братской помощи и дружеской же критике. Но прежде всего — помощи. Потому что в упоминаемый исторически обозримый период главное зло и первейшая опасность, угрожающие человечеству, — это атеистическое государство, ничем не сдерживаемое воинствующее безбожие, крайние проявления которого мы видим (вернее, слышим о них) в какой-нибудь Албании или в Кампучии… 48 Две ночи подряд видел сны, связанные с церковью. Первый сон оставил осадок дурной, огорчительный, стыдный. Стою будто бы в толпе причастников, и вдруг появляется пьяный парень с каким-то белым маленьким стаканчиком и требует, чтобы ему налили — из Чаши. Я его хватаю за шиворот, что-то кричу, выталкиваю, бросаю даже, кажется, на пол. И молодой священник с Чашей в руке тоже говорит что-то нехристианское, что-то вроде: «А ну, дай, дай ему…» Незамутненных снов теперь, увы, почти не бывает. И все-таки второй сон был светлее, радостнее. Многоярусное, напоминающее то ли театр, то ли древний индийский храм здание. Я — внутри. Поднимаюсь по круглой и широкой каменной лестнице. С двух сторон идут по этой лестнице толпы людей. Понимаю, что идем в церковь… И вот — двери. Перед самым носом их изнутри закрывают. «Некуда. Полно». Просыпаюсь с ощущением чем-то замутненной радости. Мутно от сознания, что далеко не все стремящиеся в храм — верующие. Такое бывает и наяву. Когда не молишься, а сердишься, огорчаешься, раздражаешься. Такое раздражение испытывал я, например, в Троице-Сергиевой лавре, в семинарской церкви, где молящихся за всенощной было, может быть, раз в пять меньше, чем туристов, экскурсантов, вообще глазеющих. Некоторые из них стояли спиной к алтарю, смотрели наверх, на антресоли, где пел хор семинаристов и студентов академии. Это раздражение, иногда сдерживаемое наяву, в снах проявляется, бывает, в такой непристойной форме, как в этом противном сне, когда перед причастием я бил человека… В ночь с третьего дня на вчера видел замутненный, не до конца радостный сон. А вчера, в воскресенье, зашел вечером в Князь-Владимирский собор, удивился, что очень много народа, и еще больше удивился, обрадовался, просиял, когда, став в очередь за свечами, увидел, что все шесть человек, стоящие впереди меня, — молодые люди: от двадцати пяти до тридцати лет. Четыре девушки и два юноши. Конечно, потом они потерялись, растворились в толпе пожилых молящихся, но то, что меня встретили в храме сразу шесть молодых верующих, или ищущих веры, я принял как добрый знак. Многолюдно в соборе было потому, что на следующий день отмечался день смерти преподобного Серафима Саровского. В проповеди отец настоятель говорил о поучительности жития преподобного старца, о его духовных и телесных подвигах. Говорил о том, как следует вести себя христианину, и между прочим сказал: — Постараемся не смеяться над ближними, а еще лучше, и вообще не смеяться!.. Меня это кольнуло. Захотелось поднять руку, сказать: — Верно ли это, батюшка? Почему же, скажите, христианину не следует смеяться? Глупо смеяться, зло смеяться — это одно. А смеяться от радости, не вешать носа при самых тяжелых житейских обстоятельствах — не проявление ли это самой глубокой, искренней, по-детски чистой веры? И еще одно — не боитесь ли вы, отец протоиерей, что ваша проповедь мрачной, безулыбчатой веры может отпугнуть от церкви — ну, хотя бы вот того молодого человека с усиками, который едва ли не впервые зашел в церковь и слушает сейчас вас? Десять минут назад я видел, как этот парень поставил свечу пред образом Казанской Божьей Матери и при этом не приложился и даже не перекрестился. Не знает, наверно, не умеет. Никто не научил его. К таким, к таким в первую очередь должна быть обращена проповедь с церковного амвона. А их вы как будто и забываете, отец настоятель, как будто их и нет в поле вашего зрения… 49 Люди ищут Бога. И всегда будут искать. Потому что можно убить человека, можно убить целый народ, но нельзя убить идею Бога. Люди ищут путей общения с Ним. В один прекрасный день огонек веры затеплился в душе молодого — или не очень молодого — человека. В этот счастливый день он начинает понимать, что без Бога жизнь — бессмыслица. Но — что ему делать, как оформить, выражаясь современным языком, то, что так радостно и вместе с тем еще очень смутно зашевелилось в его душе? Он знает, что верующие люди ходят в церковь. Поборов смущение, он идет в храм. Стоит, смотрит, слушает. Трудно представить, вообразить, что происходит в нем в эти первые минуты или часы. Он мало что понимает, а если его и в детстве не водили в церковь, то и вовсе ничего не понимает… Однако благодать уже коснулась этого человека. И снова его тянет в храм… Он покупает свечу, неловко ставит ее. Стоит, слушает — и песнопения хора, и возглашения священнослужителей, и беглую скороговорку псаломщика… Слушает и ничего, конечно, при этом не понимает. Когда в конце службы священник, как всегда, выходит на край амвона и молящиеся плотнее грудятся возле него, подходит ближе и этот молодой человек… Вот тут-то я почти всегда и удивляюсь и огорчаюсь. Церковная проповедь — единственный момент всенощной службы, когда священник обращается к пастве не на церковно-славянском, а на современном русском. Почти все слова его понятны и непосвященному. Здесь, казалось бы, и место горячей, планомерной, продуманной, умной пропаганде православия, самому популярному изложению догматов его, приобщению неофита к церкви, к основам христианства. Увы, редко-редко услышишь яркую, вдохновенную, зажигающую проповедь. Чаще всего — это толкование только что прочитанного евангельского текста или, как давеча, скучноватый пересказ жития тех святых и угодников, «их же память ныне совершаем». Конечно, многое тут зависит от таланта пастыря и проповедника. Талантливых я встречал и даже в том же Князь-Владимирском соборе. Ровно год назад в день поминовения преподобного Серафима очень старый, но еще бодрый, живой, даже бойкий о. Владимир так просто и хорошо, я бы сказал — по-лесковски увлекательно, рассказал с амвона о том, как давным-давно их мать возила в Саровскую обитель его больного четырнадцатилетнего брата, который с четырех, кажется, лет не мог ходить. И как, приложившись к образу или к раке с мощами преподобного, мальчик — пошел и стал ходить… Рассказывалось это не очень ладно (о. Владимир не из академиков), простодушно и вместе с тем, как я уже сказал, увлеченно и увлекательно. — Я маленький тогда был. Меня не возили. Но мне очень хорошо запомнилась такая печальная подробность, что в монастырской гостинице, где мама с Николашей останавливались, у них украли золотые часы. Тот же о. Владимир, у которого я был на духу за общей исповедью, долго и вдохновенно объяснял исповедующимся существо святой исповеди и святого причастия, учил правильно креститься, доступно и просто говорил о понятии греха и искупления. Видел я, разумеется, и других талантливых проповедников. Они есть. Но их мало, во-первых. А во-вторых, одного таланта и одного красноречия недостаточно. Надо быть фанатиком. И надо иметь смелость. Не сомневаюсь, что и в церкви существует цензура и редактура. Не только внешняя, государственная, но и внутренняя. Все равно, внутренний ли голос или голос извне подсказывает священнику: «Избегай всякой проповеди религии. Помни, что конституция обеспечивает всем гражданам право исполнения религиозных обрядов и право на атеистическую пропаганду. О пропаганде же религии там упоминаний нет. Значит — нельзя». …Что-то давно не видел я о. Владимира. Даже за предновогодней торжественной всенощной, когда служил весь клир, не мелькнула передо мной его седая лысеющая голова. Был после этого в соборе еще раза два-три, хотел спросить и — побоялся. Жив ли?.. 50 Да, человек думающий не может не искать Бога. Душа просыпается и тянется к высокому. Далеко не всем удается достигнуть этих высот, и тогда человек страдает. В 1958 году я лежал в нервной больнице, лечился от бессонницы. Вместе со мной, в один час со мной поступил в приемный покой больницы человек моего приблизительно возраста — архитектор Сабуров. Он тоже страдал и бессонницей, и раздражительностью, и всем прочим, что сопутствует сильной неврастении. Оснований для этого у Сабурова было не меньше, чем у меня. В июле 1941 года молодой архитектор записался в народное ополчение. В августе, когда шли бои за город Пушкин, этот очкастый интеллигент, совершенно измотанный, в то время еще бессонницей не страдавший и тем не менее трое суток подряд не знавший сна, забрел каким-то образом в Екатерининский дворец. В одном из покоев он увидел уютный старинный диван, над которым белела картонка: «На этом диване родился Александр I». Не поборов соблазна, Сабуров прилег и сразу провалился в сон. А когда очнулся, над ним стояли с автоматами в руках — немцы. Я не помню всех подробностей его рассказа, запомнил только, что в плену он был недолго, а все остальное время немецкого владычества работал в Новгороде — главным архитектором епархиального управления. Восстанавливал в городе и в области храмы. Он вращался среди духовенства, видел религиозный подъем, охвативший духовно раскрепощенный народ, видел переполненные храмы, любовался всем этим, вдохновенно трудился над восстановлением древних соборов, а сам, воспитанный в неверии, был от всего этого душевно далек, оставался неверующим. — А я так хотел и хочу верить, — с неподдельной мукой в голосе говорил он мне на прогулке в маленьком больничном садике. — Я бы многое отдал, чтобы поверить в Бога!.. После освобождения Новгорода Сабуров получил срок, в тюрьмах и лагерях он тоже видел много верующих и тоже завидовал им и страдал. В больнице, в том же садике, где мы с ним гуляли, он познакомился с женщиной, которая стала потом его женой. Умер он несколько лет назад, в Иванове, об этом мне сообщила его жена. Нашел ли он Бога — не знаю… Но искал и жаждал он Его страстно. А вот что я прочел в дневнике Л. К. Чуковской: «Нам бы, после всех наших потерь, хоть какой-нибудь мистицизм, хоть какую-нибудь веру в бессмертие! Нет, у меня нет. И вера только в то, что если человек в этой жизни, вопреки всему, успел выразить себя, то он будет жить в делах своих и в памяти людей, которых он любил… Но Туся идет дальше. Она говорит, что всю жизнь человек добывает себе душу, и если душа успела родиться вполне — как душа Пушкина или Толстого, — то она будет жить и после смерти — нет, не только в памяти людей, а и сама жить и чувствовать, что живет…» И в этом случае я не уверен, что Лидия Корнеевна верно поняла и точно изложила слова Т. Г. Габбе (ибо «Туся» это она — Габбе), но «нам бы хоть какой-нибудь мистицизм» — это вырвалось из души самой Лиды Чуковской. Правда, это не сабуровская жажда веры. Здесь все-таки больше рассудка, риторики, чем души. Но, как часто бывает, можно и умом дойти до сознания, что жизнь без веры труднее, чем с верой. Не то же ли имела в виду Тусина и Лидина подруга А. И. Любарская, когда несколько лет назад сказала мне: — Я убедилась, что человека надо с детских лет воспитывать в религиозном духе. Но — КТО будет воспитывать? Неверующим или индифферентным родителям это и в голову не придет. Атеистическому государству — тем более. Задумываешься над этим и вдруг начинаешь понимать ход мысли Игоря Огурцова и того молодого последователя его, который с горечью сказал мне: — Меня же не научили!.. Да, это соблазнительный путь — христианизация общества по Огурцову. Но еще и еще раз скажу — соблазнительный, но и ложный путь! Всякая скороспелость опасна и в политике, и в экономике, — вспомним «культурную революцию» или насильственную всеобщую коллективизацию. Сколько бед наделали эти всероссийские авралы. Тем более опасна скороспелость в деле духовного возрождения нашего несчастного народа. Да, очень много времени потребуется, чтобы мирным, ненасильственным путем, без подстегивания, без принуждения привести страну к истинному православию и к истинному христианству. 51 Давно ли я выписывал — не без некоторого умиления — выдержки из интервью, которое дал корреспонденту «Комсомольской правды» зампредседателя Совета по делам религий Фуров. В стране 20 000 действующих храмов, исключается оскорбление чувств верующих. Советские законы считают уголовно наказуемым деянием отказ гражданам в приеме на работу или в учебное заведение в зависимости от их отношения к религии… Но вот прошел месяц или полтора, развертываю ту же газету и читаю воспоминания старого комсомольца о том, какие героические дела творились у них в районе в первые годы революции. Первую сельскохозяйственную коммуну основали там, оказывается, сектанты-евангелисты. Надо было ее, эту лжекоммуну, «прикрыть». И вот поручают двум комсомольцам проникнуть в секту и «разложить ее изнутри»… В результате и коммуны не стало, и секта «распалась». А что это такое, мы хорошо знаем. Это судебный процесс, это лишение родительских прав, осиротевшие дети, этап, Соловки, Нарым, Колыма… Но сейчас я думаю не о судьбе этой христианской коммуны и не о судьбе коммунаров-евангелистов, а о тех восторженных, романтических тонах, в каких все это подается на газетной странице. И невольно задумываешься: не вдохновляют ли подобные мемуары и нынешних молодых на такую же романтику? Не проникают ли и сейчас? Такая мысль у меня, грешного, не раз возникала. Что ж — дело интересное, выгодное и при этом абсолютно безопасное. Это — не шпионаж в пользу нашей разведки где-нибудь в ФРГ или США. Там если засыпался и не был при этом застрелен — получай бессрочную каторгу или 99 лет Синг-Синга. А в семинарии, в секте, в синоде — во-первых, некому тебя ловить, там ничего похожего на контрразведку нет и быть не может. А во-вторых, если и попался — получай комсомольское или партийное взыскание за некачественную работу и переключайся на другую работу, возможно на той же стезе. Конечно, все это предположения. Но ведь нельзя сказать, что предположения совсем уж безосновательные. Было бы даже, пожалуй, странно, если бы в стране, где проникают повсюду, не было бы сделано попыток проникнуть и в эту сферу. Засылают же своих людей на радиостанции «Свобода» и «Свободная Европа», в секретариат рейхсканцлера, к черту на кулички, в кратер вулкана… Неужели же труднее внедрить своего человека, скажем, в духовную семинарию? Где-то я слышал или читал, что церковное руководство принимает меры, чтобы такого быть не могло. Поступающий в семинарию должен представить рекомендацию приходского священника или своего духовного отца… Но ведь если готовиться заблаговременно и если хорошо, талантливо притвориться — трудно ли раздобыть и рекомендацию? Пишу обо всем этом, а что-то внутри говорит: не надо! Не надо!.. Больно писать об этом. В годы молодости такие мысли ко мне не приходили. Я уже писал, что вообще в те годы личность священника моего внимания особенно не привлекала. И мысли о священнике не отвлекали от молитвы. Сейчас это чаще бывает. Отвлекаюсь. Вглядываюсь. Вдумываюсь. Естественно ли такое? И удивительно ли, что и сны мои, сладкие сны о церкви нет-нет да и замутятся, что к сладости их нет-нет да и примешается горечь. 52 Говорят: можно верить в Бога и не ходить в церковь. Можно, разумеется. Но если не ходишь, значит, ее отрицаешь. Не признаешь ее нужность. А кто же тогда научит и где научат? Законам Господним. Молитве. Даже самое слово Бог откуда тогда возьмется? Ведь того, кто так думает — что можно верить без церкви, — кто-то все-таки научил. Ведь кем-то в нем эта мысль была разбужена. Ведь прежде чем возникло у него представление, что возможна молитва без храма, должны были существовать в природе и молитва и храм. Научил этого человека сам Господь Бог? Да, я верю, что такое возможно. Как верю вообще в возможность чуда и откровения. Но такого рода чудеса на нашей грешной земле совершаются не часто. И речь идет не об исключительных личностях, не о богоизбранных, а обо всех нас, о тех, кто в массе своей называется народом. Церковь нужна нам, как учительница веры и учительница жизни. Особенно в наших условиях, в атеистическом государстве, где школа ничему этому не учит, наоборот, воспитывает самое низменное, скотское безбожие, самую дубовую бездуховность, самый унылый нигилизм… Выше я уже говорил об этом — о назначении церкви, как я его понимаю. Говорил я и о том, что церковь — это место, где душа человеческая ближе, чем где-либо, к престолу Божьему, молитва горячее, слезы отраднее… Говорят: массовый психоз, соответствующая обстановка, лампады, песнопения, воскурения ладана… Да нет, я уже писал, — и всякий истинно верующий подтвердит это, — что благодать нисходит на нас и в пустом храме, где не поет хор, не играет орган, не мерцают свечи, не курится ладан. Недавно мне довелось читать рукопись, написанную одним московским парапсихологом, или, точнее, по его собственному определению, биоэнергетиком. Этот немолодой уже инженер, материалист, член партии, пытается объяснять чудеса — как евангельские, так и недавние… Рукопись была у меня очень недолго, выписок я сделать не успел и пересказать более или менее точно его «теорию чуда» не могу. Но мысль там такая: чудотворная икона стала такой потому, что впитала в себя жизненную энергию (биотоки) тысяч, а может быть, и миллионов верующих, молившихся перед нею и целовавших ее людей. Нечто подобное, если не изменяет мне память, писала когда-то о чудесах Лурда Ольга Дмитриевна Форш, свидетельница этих чудес. Впрочем, Ольга Дмитриевна была мистиком, об этом я недавно прочел в воспоминаниях М. Шагинян. Кстати, сама Шагинян, читать которую полностью мне было скучно, тоже фигура далеко не простая. Почитая за вершину мировой культуры личность И.-В. Гёте, она не могла бы никогда отвергнуть идею Бога. Кстати, года три назад один известный переводчик рассказал мне, со слов самой Мариэтты Сергеевны, что всю ночь перед похоронами А. А. Блока она, Шагинян, читала у его гроба Псалтырь. Подтверждение этому я нашел недавно в опубликованных воспоминаниях Надежды Павлович. Правда, там Шагинян, по причинам понятным, не называется: «Одна писательница вызвалась ночью читать Псалтырь. Она хотела Евангелие, но Любовь Дмитриевна сказала: „Уж если это делать, то по правилам церкви. Полагается Псалтырь“». …Опять ушел в сторону. Речь шла о церкви, о нужности, необходимости ее. Не думаю, чтобы Шагинян была когда-нибудь церковницей (как не был церковником Гёте), но там, где ей понадобилось выразить свою веру, она прибегла к Евангелию, к Псалтыри, к тому, что положено и освящено церковью. Вряд ли чудесное исцеление у чудотворной иконы или перед ракой с мощами святителя можно объяснить «научно», как никогда не объяснит наука чудо самой жизни, как бы далеко ни шагнула эта наука вперед, какие бы новые радиомикроскопы и радиотелескопы ни изобрели еще ученые, в какие бы бесконечные дали Вселенной ни уходили космические корабли и на какие бы бесконечно малые частицы ни расщепили живую клетку… И никогда ни одно научное открытие, какой бы сенсационный, глобальный характер оно ни носило, не позволит ученому-атеисту сказать: «Ну, вот, теперь окончательно доказано, что Бога нет». Настоящий же ученый в любом, даже самом маленьком открытии — в биологии ли, в физике, в космологии — находит печать божественного промысла. Кто-то из современных западных философов сказал: — В наше время ученый, который отрицает существование Бога, или не большой ученый, или недобросовестный ученый. Всё от Бога. В Его руках и чудо и повседневность. Поэтому я не удивился бы, если бы в результате каких-нибудь физических исследований, обмеров было бы установлено, что в церкви, в ее стенах, иконах, в воздухе, ее наполняющем, каких-нибудь частиц или лучей больше, чем в ином месте. Но мне, уверяю вас, не нужны эти измерения. Для истинно верующего человека лучшим счетчиком или прибором является его душа. 53 Третьего дня в «Комсомольской правде» полуподвальная статья «Отведи беду». С подзаголовком: «Атеистическая пропаганда должна стать важной частью идеологической работы комитетов комсомола». Уже вторая за две недели статья на антирелигиозную тему. Впечатление, что откуда-то сверху редактору «Комсомолки» дали вздрючку за либеральное интервью с Фуровым, и вот спешно исправляют ошибку, наверстывают упущенное. В этой статье, читать которую начинаешь с брезгливым и опасливым чувством, приводится немало интересных фактов. А когда кончаешь читать, вдруг понимаешь, что, пожалуй, даже надо радоваться — всему, о чем поведал нам автор статьи, кандидат философских наук И. Янев из г. Омска. В селе Миролюбовке «жили представители самых различных религиозных сект». И в один прекрасный день учительница начальной школы Нина Филипповна «не дождалась некоторых учеников на занятия». Оказывается, религиозные родители решили обучать своих детей на дому. — Что делать? — спрашивает автор. Несколько лет назад, до Хельсинки, такой вопрос не возник бы. Показательный суд, лишение родительских прав, детей направляют в детские дома (и непременно не в один, а в разные), там они проходят соответствующую обработку, становятся духовными калеками, сиротами при живых родителях. Сейчас, судя по «Комсомольской правде», так не поступают. Учительница, отвечающая за мировоззрение своих учеников, пробовала действовать. Но — «походы к родителям ничего не изменили». «И вот»… Что же случилось? В селе появился секретарь райкома комсомола. «Он сам обошел дворы, собрал ребятишек, долго говорил с ними, играл в мяч, придумывал разные затеи. Жил в Миролюбовке целую неделю. Сектанты не смогли соперничать с неиссякаемой его фантазией, азартностью, с каким-то особым талантом разговаривать с детьми…» Можно было бы подсказать этому секретарю-затейнику и другие соблазны и приманки. Попробовал бы, скажем, привезти из района или из Омска ящик конфет или пряников, или, наоборот, повез бы ребят в Омск — сводил бы их в цирк, на танцплощадку, в кафе-мороженое… Мало ли можно придумать способов подкупа и развращения. Автор статьи не пытается убеждать нас в абсолютной неосмотрительности такого способа «пропаганды». «Может быть, — пишет он, — это не метод — „десант“ секретаря райкома ВЛКСМ»… И все-таки он подает своего комсомольского вождя чуть ли не героем. Узнав о беде, тот «отправился в село немедля, как на передний край». Вдумайтесь только: на передний край! Известно ли кандидату философских наук, что не бывает такого переднего края, где пули летят только в одну сторону? В самом деле, а что, если бы миролюбовские сектанты прибегли к тому же методу: собрали бы не своих, а чужих детей, пробовали бы учить их духовным гимнам, молитвам или хотя бы, тоже для приманки, затеяли с ними игру в мяч? Тут уж и в наши, хельсинкские, времена, я уверен, не обошлось бы дело без судебного процесса, замелькали бы на страницах газет пламенные слова: «Мракобесы идут в наступление»… «калечат детские души»… «завлекают в сети» и т. д. и т. п. Мне вспоминается давняя подвальная статья в «Смене» или в «Ленинградской правде». Речь шла о молодом священнике из села Рождествено Ленинградской области. Молодого пастыря обвиняли в том, что он «завлекает» молодежь, играет с ребятами в футбол, катает их на мотоцикле… А клуб, который помещается как раз напротив церкви, пустует. Конечно, заманивать в церковь футболом или мотоциклом не намного лучше, чем отваживать от церкви с помощью того же футбола или пряников. Хотя в самом футболе и в самих пряниках нет ничего греховного. И молодой священник, играющий в футбол, мне лично симпатичнее, чем священник, просиживающий вечера, скажем, за преферансом. Хотя и преферансом может попрекнуть пастыря только заядлый ханжа. Закончив свой вдохновенный рассказ о героическом поступке секретаря райкома, который не задумываясь отправился на передний край, Янев пишет: «Сколько раз, сталкиваясь с бедами многих молодых верующих людей, я сожалел, что однажды рядом с ними не было такого комсомольского активиста. Не было рядом с Геннадием С., который уже девятнадцатилетним возглавил в Омске вместе с опытными проповедниками молодежную группу самого фанатичного крыла секты евангельских христиан-баптистов — совета церквей». И дальше автор пишет: «У атеистов Гена „не вписывался“ в традиционные схемы: сын коммуниста, ветерана Отечественной войны, орденоносца…» Что же — профессиональный и, как я понимаю, дипломированный атеист Янев не знает, что явление, которое, по его словам, не вписывается в «традиционные схемы», далеко не такая уж редкость?! Разве не известна ему, например, биография покойного митрополита Никодима и многих других пастырей и пасомых? А папа Иоанн Павел II, сын социалиста, рабочего и сам бывший рабочий? Как же случилось, что Гена С. оказался во главе молодежной группы баптистов? «А случилось так, что Гена остался в большом незнакомом городе без друзей и товарищей, а в техникуме, куда он перевелся из районного городка, ни студенты, ни преподаватели не заметили его состояния…» Заметили Генино состояние и совратили его «квартирная хозяйка и ее дочь». Как жаль, что не было в эту минуту рядом с Геной того секретаря райкома: он бы и в мяч с Геной сыграл, и «придумал бы разные затеи»… Глядишь, за игрой в мяч и перестал бы задумываться молодой человек над сущностью и истоками жизни, а там и от Бога отрекся бы. То же случилось и с Людмилой Н., «бывшей комсомолкой, активной общественницей»… И тут не было рядом секретаря с его волейболом и неиссякаемой фантазией. Впрочем, философ Янев понимает, что мячик и «разные затеи» — это, скорее, для маленьких, для несмышленышей. Он пишет: «Работа комсомольских пропагандистов-атеистов должна основываться на естественно-научном, философском, историческом, нравственном и психологическом аспектах критики религии и утверждении научного миропонимания, гуманизма атеистических принципов». Уже от одной этой профессорско-газетной фразы скулы сводит. Да и о чем говорится здесь? Вдумайтесь! Гуманизм атеистических принципов! Это верующему христианину рекомендует кандидат наук внушать такое! Хочется спросить автора статьи: был ли, товарищ Янев, в Вашей практике хоть один случай, чтобы подошел к Вам после Вашей лекции человек и сказал: «Убедили. Отрекаюсь. Ухожу из секты…»? Если бы такой случай был, И. Янев не преминул бы поведать о нем читателям. А ведь кроме истории с миролюбовскими ребятишками (истории, неизвестно чем кончившейся), когда секретарь райкома самолично, не щадя жизни, кинулся на передний край, — похвалиться Яневу нечем. Пишет он больше о неудачах. И объясняет их, эти неудачи, тем, что атеисты, «организаторы атеистической работы» не понимают, что «успех возможен лишь тогда, когда организаторы атеистической работы, идеологические секторы комитетов комсомола подходят к аудитории дифференцированно, имеют четкое представление об идеологии и практике основных религиозных направлений, действующих в данном колхозе, совхозе, поселке, микрорайоне и т. д.». И приводит два весьма интересных, пожалуй, даже забавных примера. «В одном из сел южных районов Омской области, где действовало несколько незарегистрированных сектантских общин, на мою лекцию „Правда о Библии“ пришли верующие и неверующие. Клуб был переполнен. Вначале все было хорошо, но как только я сказал, что Библия — документ минувших эпох, наиболее экзальтированные и фанатично настроенные сектанты пытались сорвать лекцию. Присутствовавшая на встрече секретарь райкома комсомола не выдержала и решила оказать мне поддержку, да неудачно. Она перепутала имена библейских персонажей, сказала, что католики — не христиане. Зал поднял ее на смех. С тех пор она, насколько помню, не занимается вопросами атеистического воспитания. И правильно делает…» А другой случай — совершенно уж, как говорится, для Зощенки. «Как-то выпускники атеистического факультета вечернего университета марксизма-ленинизма выехали в один совхоз — он в нескольких километрах от Омска — на встречу с верующими. Нам сообщили, что в деревне, куда мы едем, действует одна из ярых сект. Мы тщательно готовились к этой встрече. Прошла она как-то удивительно ровно. Нам даже аплодировали. Никто из верующих с нами не спорил, как это обычно бывает, а их доброжелательные улыбки и поощрительные кивки в нашу сторону настораживали…» Почему же настораживали? Казалось бы, радоваться надо молодым выпускникам-безбожникам. Значит, так здорово подготовились, так убедительно говорили, что даже аплодисменты вызвали. Вот-вот поднимется проповедник и скажет: «Каемся. Убедили. Заблуждались мы, темные люди. Порываем. Отрекаемся». Но — нет. Кандидат Янев по своему опыту знает, что такого не бывает. Потому и насторожился. И были ведь основания насторожиться. Под конец местный проповедник встал и, обращаясь к верующим, сказал: — Всё здесь, братья и сестры, было правильно сказано об этой секте. На ложном пути стоят люди. Одни мы, адвентисты, сохранили свою веру незапятнанной и живем по заповедям Божьим. «Как же мы были разочарованы, — пишет Янев, — когда узнали, что те ярые сектанты жили в другой деревне, но на встречу не были приглашены. К сожалению, в совхозе не знали всего этого». 54 Статью Янева я пересказал почти дословно. Чем же она меня порадовала? А тем, прежде всего, что свидетельствует о непрекращающейся духовной жизни народа, о том, что несмотря ни на что — не иссякает источник веры, поиски Бога. Подумайте только: в одном небольшом селе «представители самых различных сект»! Второе, что радует, это заметное изменение идеологического климата, более надежное, чем прежде, уважение к правам человека, соблюдаемая не на бумаге, а на деле — свобода совести. И наконец — зримые результаты этой либерализации. Верующие требуют, чтобы их конституционные права соблюдались! Возможно ли было такое десять лет назад, чтобы религиозные родители отказались посылать детей в государственную школу?.. Подчеркиваю: десять лет назад. Пятьдесят — шестьдесят лет назад такое еще бывало. Но тогда это была открытая война веры с безверием, и верующие родители сознательно шли на костер. Потом костры отгорели и погасли. Казалось, что и угли уже не тлеют. Но, оказывается, тлели. Меня очень порадовала эта антирелигиозная статья в «Комсомольской правде». Не меньше радуют доходящие по радио сообщения об активной деятельности папы Иоанна Павла II. Очень добрую мысль внушил Господь Бог кардиналам-избирателям — возвести на папский престол человека такого демократического происхождения, такого большого ума и чистой веры. Как я и думал, папа в первую очередь занялся делами церкви католической, но с первых же дней стал выступать и в защиту всех верующих, всех узников совести, всех угнетаемых и притесняемых. И с ним уважительно говорят не только бывшие его гонители и притеснители — коммунистические хозяева республики Польской, но и другие руководители стран социалистического содружества. Побывал в Ватикане А. Громыко. Беседовал с Его Святейшеством целый час. О чем же? Что именно говорил наш министр иностранных дел, не трудно представить. Убеждал и обещал. И, конечно, то, в чем он убеждал и что обещал, не может остаться одними словами и обещаниями. Не сомневаюсь, что литовские католики, например, уже почувствовали на себе дуновение теплого ветра с Ватиканского холма. Но ведь что-нибудь и нам останется. Вот уже довольно долгое время не вижу в храмах объявлений с требованием предъявлять паспорта… Не бросаются в глаза характерные фигуры наблюдающих у входных дверей. Но, конечно же, церковь все еще связана. На днях в одном из интервью американской газете неверующий, как я понимаю, Андрей Дмитриевич Сахаров говорил об унизительном положении церкви, зависящей от атеистического государства. Когда-то Ф. М. Достоевский предсказывал, что католическая церковь в определенный момент «переметнется (слово не то, пишу по памяти) на сторону демоса». Думаю, что христианская церковь не может не быть демократической. А в социалистическом обществе — какой же ей еще быть? Иоанн Павел II уже побывал в нескольких государствах Южной Америки, выступал и перед духовенством, и перед молящимися, и в университетах. В своих проповедях он говорил о несправедливости, царящей в мире — и не в социалистической его части, об этом достаточно сказано, а в обществе свободного предпринимательства, где столько голодных, обездоленных, где жизненные блага распределяются в нарушение всех заповедей Господних. И в то же время папа призывал подчиненное ему духовенство не увлекаться чрезмерно политикой. Этим он, пожалуй, больше всего и пленил меня. Церковь должна учить своих детей молитве, христианскому образу жизни, а не бороться за министерские кресла или парламентские мандаты. Однако, когда имеешь дело с политиками, вовсе без политики не обойдешься. То, что делает сейчас папа, — это очень тонкая, умная и честная политика. Сейчас, например, — и уже порядочно давно, — идут переговоры о приезде Павла Иоанна в Польшу, в родной Краков — в связи с предстоящим в мае празднованием тысячелетия Св. Станислава, покровителя Польши. Положение, в котором оказалось коммунистическое правительство этой страны, понять нетрудно. Не дать согласия на приезд папы — это значит вызвать возмущение и в самой Польше, и во всем мире. Но и согласиться на приезд — не так-то легко. Можно ли сомневаться, что католическая Польша, — и не только верующие, но и весь народ польский, — встретит папу восторженно, как никогда и нигде не встречали Гомулку и не встречают Терека… А тут еще — само событие, ради которого должен прибыть папа: чествование и прославление Св. Станислава, и без того чтимого в Польше. В наши дни католическая церковь особенно подчеркивает свободолюбие и ратоборчество краковского епископа Станислава, убитого во время мессы по приказанию короля Болеслава Храброго, которого епископ обличал и всенародно порицал за беспутный образ жизни и даже отлучил от церкви. Покровитель не только поляков, но и всех инакомыслящих, борцов за чистую веру и чистую жизнь на земле — таким представил Св. Станислава в одном из обращений к верующим на площади Св. Петра в Риме папа Павел Иоанн II. День Святого Станислава празднуется в Польше 7-го мая. На дворе середина февраля. Совсем немного — меньше трех месяцев. 55 Я только что написал о смягчении партийно-правительственной политики по отношению к церкви, а вот вчера или третьего дня выступает в одном из американских университетов Н. А. Солженицына и говорит об усилении в Советском Союзе гонений на церковь и верующих. Казалось бы, странно и даже очень странно, но они там за океаном часто гораздо лучше осведомлены о том, что творится в Союзе… Говорила она, в частности, о деле Огородникова и его молодых товарищей, участников православного богословского семинара в Москве. Говорила о преследовании духовных детей отца Дмитрия Дудко. До сих пор преследованиям подвергался только он сам, теперь взялись за его паству, за его многочисленных молодых почитателей. Фактов Н. А. Солженицына не приводит, но даже если и есть тут пропагандистские преувеличения, — дыма без огня не бывает, очень похоже на правду. Кстати, ни разу за последнее время не отметил я на этих страницах, что, по сравнению с прошлым и позапрошлым годами, как будто меньше стало видно за всенощной молящихся молодых людей, юношей… Правда, по трудным условиям моей теперешней жизни, я бываю только в одном храме — в Князь-Владимирском соборе, но и там еще год назад молодых было заметно больше. Не вижу я что-то молодую семью. Еще недавно можно было увидеть их каждую субботу и под каждый большой праздник. Отец, мать и большеглазый, очень красивый, живой, подвижный мальчик лет десяти-одиннадцати. Как истово он молился, как прилежно обходил, прикладываясь, все иконы. Маленький красавец этот привлекал общее внимание, интеллигентные пожилые дамы с ним заговаривали, ласкали его… Надзирающие не могли не заметить эту семью, не могли не заинтересоваться, где работает бородатый тридцатилетний отец, его еще более молодая, скромная и застенчивая жена. Последнее время они стали как будто прятаться, оберегаться, становились в переднем правом углу храма, там, где образ Казанской Божьей Матери и святого равноапостольного князя Владимира. И вот уже недели три-четыре, а может быть, и больше я их не вижу. Впрочем, я и отца Владимира давно не видел и уже загрустил, забеспокоился, а вот выяснилось, что он, слава Богу, жив и здоров. Мнительность, подозрительность, опасливость ни на минуту не отпускают нас, выросших в условиях самого жестокого, изощренного рабства. Перелистал сегодня многие страницы этой рукописи. Сколько маниловского благодушия, ничем не оправданных надежд и ничем не оправданных оптимистических выводов!.. Да, Хельсинки сыграли свою роль, да, решение Ватиканского конклава не может не отразиться позитивным образом на положении церкви и верующих. Но ведь как ни рядись в овечью шкуру — волк остается волком. Сегодня он так, а завтра, через полгода, через десять лет, если представится малейшая возможность, он снова будет душить, давить, арестовывать, изгонять, судить, ссылать и — ставить к стенке. В мире опять гремят грозы. Кампучия, Вьетнам, Китай, Иран. И часто не знаешь, кому сочувствовать, чего желать, о чем молиться. Да, в Кампучии свирепствовала отвратительнейшая разновидность азиатского коммунизма… Что там происходило — точно сказать никто не может. Но известно, что убивали — сотнями тысяч — богатых, интеллигентных, верующих, инакомыслящих, осмелившихся пикнуть и осмелившихся только подумать — не пикнуть ли? Сейчас там у власти ставленники Вьетнама (а по существу, конечно, Советского Союза). Идет «либерализация», «демократизация», делаются другие демагогические шаги. Не сомневаюсь, что где-нибудь, а может быть и повсеместно, восстанавливаются из праха буддийские монастыри, освящаются вновь католические соборы… Но ведь мы же должны понимать, — не маленькие, — что все это одна тактика!.. Не будь сдерживающих сил, отпади необходимость в пользовании овечьей шкурой — и тут же скинут эту шкуру: и в Камбодже, и в Монголии, и в Италии, и во Франции, и, боюсь, даже в антисталинистской, плюралистской, как нам кажется, Испании. Не страшно ли выписывать подобные слова? Да, страшно. Потому что, уже привычно обманывая себя, в маниловских мечтах своих делаешь ставку на Карильо, на Берлингуэра, заставляешь себя верить, что путь, ими предлагаемый и прокладываемый, — это верный и надежный путь. Но, спрашивается, путь к чему? Ведь это же путь к коммунизму! А если так, то какой плюрализм, какая свобода совести, какая свободная, независимая от государства церковь?!. Разгорается война между Китаем и Вьетнамом. И тоже не знаешь, кому сочувствовать. Молишься лишь о прекращении этого безумия, этого буквально и абсолютно зверского уничтожения людей. Еще лет сорок назад, когда на западе шла «странная война», а наши люди гибли в Финляндии и на землях Западной Украины, один человек, с которым я был в отношениях дружеских (то есть с которым мог говорить не таясь, откровенно), сказал мне: — Это что! Это разве война! Настоящие войны начнутся тогда, когда к власти во всем мире, во всех странах придут коммунисты. Это сказал Дойвбер Левин, детский писатель, бывший обернут, через полтора года погибший в бою под станцией МГА на Ленинградском фронте… Самые значительные события происходят сейчас, пожалуй, в Иране. Как и следовало ожидать, шахская власть рухнула. Это видно было давно — что она рухнет. И особенно ясно видели это люди, пережившие февраль и октябрь 1917 года или хотя бы помнящие опыт этих событий. Не вызывало ни малейших сомнений, что сопротивление шахиншаха и его сатрапов бессмысленно, что это агония. Цеплянье за власть прогнившего насквозь режима, его дальнейшее сопротивление могли бы вызвать в стране гражданскую войну. Шах уехал «отдыхать» (как он заявил) в Марокко, поставив во главе правительства какое-то ничтожество или, во всяком случае, человека обреченного, не пользующегося ни авторитетом у своих сподвижников, ни популярностью в народе. Аятолла Хомейни с триумфом возвращается на родину. Провозглашается исламская республика. Объявлены демократические свободы. Все партии, включая коммунистов, получают право на легальное существование. Кто он, этот Хомейни? Для меня, например, абсолютно неизвестная личность. Нигде никогда ничего о нем не слышал. Четырнадцать лет провел в изгнании в Париже. Но за что был изгнан? И что это такое — аятолла? Ни у Брокгауза и Ефрона, ни, тем более, в БСЭ толкования этого слова я не нашел. По-видимому, что-то вроде мусульманского епископа? Сказать по правде, его плюрализм настораживал. Не один раз вспоминал я возникновение Алжирской Народной Демократической Республики, где к власти пришли коммунисты, но коммунисты какие-то особенные, признающие и Аллаха, и пророка Его — Магомета. И сейчас думалось: не маскировка ли это? Но вот совсем на днях Хомейни поставил точки над i. Он отказался принять депутацию коммунистической партии (Партии труда), заявив, что коммунисты, хотя и обладают правом представлять в будущем меджлисе известную часть населения, являются врагами ислама и, следовательно, врагами народа. Вообще-то идея исламской республики (или даже исламской федерации) не кажется мне привлекательной. По существу это все та же огурцовская теократия. Правда, есть разница. Огурцов, не имеющий власти, а только мечтающий о ней, должен начинать почти с того же, с чего начинал равноапостольный князь Владимир. Огурцову предстоит народ, девять десятых которого — безбожники. А Хомейни в Тегеране встречали сотни тысяч верующих мусульман, и миллионы их исступленно приветствовали его на всем пути от аэропорта до кладбища, куда вождь исламской революции в первую очередь направил стопы — чтобы поклониться праху жертв павшего режима. Что такое иранская революция в социальном отношении, я не очень хорошо представляю. Лозунги — те же или почти те же, что и у папы Иоанна Павла II. Даже более решительные. Республика. Антиимпериалистическая. Антимонополистская. Народная. Но — не марксистская. Огорчают и даже очень огорчают сообщения о беспощадных расправах с представителями старого режима. Каждый день — казни, расстрелы. И все это — революция, совершаемая именем Аллаха. 56 Третьего дня, в родительскую субботу, был за всенощной в Князь-Владимирском соборе. Пришел не к началу, а все-таки раньше, чем обычно. Имею в виду последние год-полтора, когда мне редко удается постоять в храме больше часа. А тут выслушал, стоя на коленях, и «Слава в вышних…» и «Величит душа моя Господа…», и успел приложиться и подойти к миропомазанию… И так радостно застучало сердце, когда в центральной части храма, там, где аналой с праздничной иконой огорожен белой железной решеткой, увидел плешивую голову о. Владимира. Тут и встал. И его крепкую стариковскую руку поцеловал, и из его уст выслушал поздравление: — С праздником! С воскресным днем и с днем празднования Иверской Божьей Матери… И молодых в этот вечер было среди молящихся больше, чем в прошлую субботу. Такое всегда — как подарок. Но той молодой семьи, о которой я давеча писал, опять не было видно. Идет масляная (или сырная, как пишут в церковных объявлениях) неделя. Через несколько дней начнется Великий пост. Мечтаю пойти на исповедь опять к о. Владимиру… Чем дальше, тем больше душа моя жаждет покаяния. И в эти дни особенно. Должно мне каяться во многих грехах, но прежде всего в малодушии и маловерии. Падаю духом, отчаиваюсь. Или стою на пороге этого. И праздность, и уныние, и празднословие… Во всем повинен. Пожалуй, один только грех — грех любоначалия неизвестен мне. Как бывает у непьющих людей врожденное отвращение к вину, так у меня отвращение и даже ужас к этому. И думаю, что те, кто восхваляет меня за «скромность», — напрасно это делают. Ибо это — не заслуга моя, не результат какой-то внутренней борьбы, самовоспитания, а данное Богом свойство. Да, я уже много лет молюсь: — Научи меня не гнаться быть первым, а быть из всех последним и всем слугой!.. Но если прошу научить, значит, не вовсе лишен тщеславия? А уж врожденного желания «быть всем слугой» — и подавно нет. Добрый? Бываю добрым. Всегда добра и всегда стремится быть всем слугой моя жена Елена Семеновна. Хотя, может быть, формулой этой и не пользуется. И не может быть, а наверняка не пользуется. Доброта, конечно, тоже врожденное свойство. Но если скромность или то, что противопоставляется тщеславию и любоначалию, не требует от человека никаких усилий, как не требует усилий воздержание от вина у человека с врожденным отвращением к алкоголю, то активная доброта всегда, во всех случаях, и в малом и в большом, требует усилий, затраты душевных и физических сил, это всегда жертва. Заговорил о том, чего почти не касаюсь на этих страницах, — об этической стороне христианства. И уж совсем редко теперь услышишь активную, полнозвучную проповедь Христова учения с амвона. Я уже говорил, как узок диапазон проповедческой тематики: толкование евангельского текста, житие святого, его же память ныне совершаем, редко-редко общие слова о любви к ближнему, о воздержании, о молитве… Христианство, этическая его основа не должны уходить из церкви. Потому я так и боюсь теократического государства или хотя бы церкви, зависимой от государства, что тут «кесарево» на какой-то стадии начинает превалировать над Божьим. И на какой-то стадии, — как сейчас в Тегеране, в Тебризе, в Исфахане, — начинают убивать людей во имя и во славу Аллаха. На днях мне попался в руки старый гимназический учебник — Катехизис. Стал его листать, и наткнулся на толкование шестой заповеди: не убий! «ВОПРОС: Что запрещается шестою заповедию? ОТВЕТ: Убийство, или отнятие жизни у ближнего каким бы то ни было образом. ВОПРОС: Всякое ли отнятие жизни есть законопреступное убийство? ОТВЕТ: Не есть беззаконное убийство, когда отнимают жизнь по должности, как-то: 1) Когда преступника наказывают смертию по правосудию. 2) Когда убивают неприятеля на войне за Государя и отечество». Как страшно это оправдание убийства «по должности». И ведь в той же главе цитируется Евангелие от Иоанна: «Всякъ ненавидяй брата своего человѣкоубiйца есть». А ниже приводится труднопроизносимый, какой-то казенно-палатный вопрос: «Когда запрещается вредить жизни ближнего, то тем самым что повелевается?» И ответ на него — такой же казенно-палатный, сургучно-чугунный: «Повелевается, сколько можно, беречь жизнь и благосостояние ближнего». Представил себя сейчас — своим отцом, то есть представил, что я — это он, или что он — это я. Представить нетрудно, ведь характер-то очень знакомый, только слегка разбавлен началом материнским. Представил себя мальчиком, что учусь в реальном училище и что приобщают меня к христианству по этой книге. И нет у меня моей мамы, а есть другая, ничем на нее не похожая, суровая, временами даже безжалостная, из московской старообрядческой семьи… Представил все это и подумал: сколько же сил понадобилось бы, ума, веры, чтобы не отойти от такой церкви. …Пока писал эти страницы, пришло сообщение из Тегерана: на площади перед зданием, где помещается канцелярия назначенного Хомейни премьер-министра, полиция стреляла в воздух. Тысячи женщин, служащих правительственных учреждений, собрались на площади, протестуя против указа самовластного главы государства, требующего от всех женщин исполнения требований шариата: появления на людях только в черной одежде, ношения чадры и т. д. Как передает радио США, на площади раздавались крики: «Смерть деспотизму!» Волнения охватили и женские гимназии, потому что, по-видимому, и девочки должны подчиниться этому требованию. И все это происходит за три недели до референдума, то есть до того дня, когда иранский народ будет призван решить вопрос, быть ли вообще исламской республике!!! К чему это все ведет? Только не к тому укреплению и утверждению веры, о котором мы все молимся. А многих это и оттолкнет — и непременно оттолкнет — от религии. Невольно опять вспоминаешь несчастного Игоря Огурцова и его сподвижников и единомышленников. Представляется русский, православный вариант иранской религиозной революции. Ведь, отдавшись этой идее, до каких крайностей может дойти человеческая мысль! Если православие — то уж давайте самое первозданное, досинодское, дониконовское, то православие, за которое ратовал и отдал жизнь протопоп Аввакум! Для женщин терем, сарафан, платок «в роспуск». На богослужении молящиеся мужчины — одесную, женщины — ошую. Нет, я не против старообрядчества. И не потому только, что и в моих жилах течет староверческая кровь… Всякое вероисповедание, любой способ общения с Богом и прославление Его имеет право на свободное существование. Но еще и еще раз подчеркиваю: на свободное. 57 Что ему Гекуба, что мне, казалось бы, Иран, когда хватает и своих бед, и своего горя, и своей несвободы! Но — мир неделим. Нетерпимость, проявленная где-нибудь в Южной Родезии или на юге США, в Кампучии или в Рязани, — одинаково опасна, как опасен вирус гриппа, возникшего где-то очень далеко от тебя. Когда я узнаю, что в православной Албании закрыты все храмы, — мне больно. Когда я только что услышал, что в революционном Иране «фанатически настроенные мужчины» убивают свободомыслящих женщин, — это причиняет мне не меньшую боль. Но, конечно, своя рубашка — это своя рубашка. Больше всего волнует, задевает, ранит то, что происходит — рядом, в твоей стране. «Религиозный ренессанс в России» — так называется книга или доклад, сообщение о котором недавно мелькнуло в «Голосе Америки». Можно ли это назвать ренессансом, возрождением, но то, что какая-то часть думающей советской интеллигенции и вообще думающей молодежи обращается к вере, — факт неоспоримый. Вот тот же «Голос» рассказывает историю Людмилы Щипковой, доцента Смоленского педагогического института. Женщина эта, участница московского христианского семинара, понимая, что дни ее в институте сочтены, на очередной лекции сообщила студентам, что она — человек верующий и что, судя по всему, эта их встреча — последняя. Так оно и случилось. Доцента вызвали куда следует и предложили подать заявление об уходе. Мол, она не маленькая, должна понимать, что ее реакционные убеждения несовместимы с высоким званием воспитателя советской молодежи. Конечно, тут же вспомнилось интервью с Фуровым в «Комсомольской правде»: «Советские законы считают уголовно наказуемым деянием отказ гражданам в приеме на работу или увольнение с работы или исключение из учебного заведения — в зависимости от их отношения к религии». Не уверен, не могу утверждать, что история Щипковой относится к нашему, то есть послехельсинкскому, времени. Но и сейчас, при всех свободах, прокламированных Фуровым и «Комсомольской правдой», трудно представить на кафедре советского вуза человека религиозного. Хотя… Вспомним Зою Владимировну Гуковскую. Ведь тоже, кажется, руководила кафедрой. Но Зоя Владимировна таилась. Даже человеку, с которым была откровенна по другим вопросам, она сказать прямо о своей вере не решалась. И, кроме того, ни в каких семинарах она, конечно, не участвовала. 58 «Поживем, увидим» или что-то в этом роде писал я совсем недавно, комментируя интервью Фурова. Пожили и увидели. В той же «Комсомолке» на той же полосе и на том же месте — очередная статья, уже одно название которой вдребезги разбивает всякие иллюзии: «Атакующий атеизм». Речь идет о комсомольском собрании в Волынской области. Подобные собрания прошли по всей области — в 1386 комсомольских организациях. На повестке дня один вопрос: «О состоянии и мерах по дальнейшему улучшению работы по атеистическому воспитанию молодежи». Приводятся выдержки из выступлений секретаря обкома ВЛКСМ, двух секретарей райкомов и секретаря Волынского обкома КПУ. О чем говорил секретарь обкома ВЛКСМ? «Мне кажется, в последнее время в нашей антирелигиозной работе наметилась некоторая самоуспокоенность. И произошло это вот почему. На протяжении нескольких лет у нас снижалось количество совершаемых религиозных обрядов, уменьшилось число молодых прихожан в церквах и молитвенных домах. Но едва мы ослабили внимание, как цифры эти стали уменьшаться медленнее, чем хотелось бы». Что это такое «ослабили внимание», мы знаем. Поверим на какое-то время в «незыблемость и нерушимость» конституции, в серьезность того, о чем говорил сотруднику «Комсомольской правды» В. Г. Фуров. Ослабили внимание — это значит ослабили вожжи. Дали возможность людям жить, как они хотят. Но вот «цифры стали уменьшаться медленнее, чем хотелось бы». Уменьшаться ли? Если бы уменьшаться, вряд ли возникла бы нужда бить тревогу на весь Союз. «Не буду приводить цифры», — говорит секретарь райкома. А почему, собственно, не привести эти цифры, если другие цифры приводятся, и весьма щедро. Например: в атеистических комсомольских собраниях по области участвовал 56 831 комсомолец. В кружках «Основы научного атеизма» занимается около трех тысяч человек. А сколько человек ходят в церковь или в молитвенные дома?.. «Не буду приводить цифры. Расскажу об одном характерном, на мой взгляд, случае. Как-то на бюро обкома комсомола за недостатки в организации антирелигиозной пропаганду мы покритиковали одного из первых секретарей райкома. А через некоторое время заходит ко мне этот секретарь и с гордостью называет цифру исключенных из комсомола за участие в религиозных обрядах. Но ведь дело не в том, чтобы исключить, — главное — воспитать человека, а если надо — перевоспитать, переубедить его…» — Переубедить! А ты сам пробовал? Пробуют. И обжигаются. Вот что говорил, подводя итоги собрания, хозяин области, секретарь Волынского обкома Компартии Украины Л. Алексеев: «Как правило, среди тех, кто совершает религиозные обряды, много молодежи. Требует повышенного внимания со стороны обкома, горкомов и райкомов комсомола работа по подбору и воспитанию опытных кадров атеистов. Часть молодых людей, даже получивших хорошую атеистическую подготовку, с боязнью включается в работу с верующими. Конечно, есть в ней и особые трудности. У лектора-международника, например, полное взаимопонимание с аудиторией. А у атеиста не всегда достигается такое взаимопонимание с верующими, часто они работают в атмосфере напряженности и недоверия». Хорошо закругленная фраза! Не всегда достигается! Спрашивается: а когда-нибудь достигается? Да, разумеется, лектор-международник, сообщающий аудитории о положении в какой-нибудь Южной Родезии, и лектор-атеист, убеждающий верующих людей в том, что религия — это опиум для народа, находятся не в одинаковом положении. Вот интересный пример из той же подборки «Атакующий атеизм». Выступает инженер Заремба, секретарь комсомольской организации колхоза имени 8 Марта, рассказывает, как рассматривалось у них «дело» тракториста Василия Семенюка, крестившего ребенка. «Странную, на мой взгляд, позицию заняли некоторые его товарищи, — жаловался секретарь. — Не то чтобы совсем оправдывали, но и не спешили его осудить… Большинством голосов ребята вынесли Василию строгий выговор с занесением в учетную карточку. Но почти треть присутствующих при голосовании воздержалась. И этот факт — не менее тревожный, чем поступок Василия». Да, очень интересный этот факт, и о многом он говорит. Нет, я вовсе не думаю, что все воздержавшиеся при голосовании — люди верующие. И все-таки они не стали голосовать против Василия Семенюка, не осудили его. Они — за свободу совести. А как же чувствуют себя Заремба и подобные ему, наши идейные наставники, когда им приходится вести разговор с аудиторией, состоящей из людей верующих, и при этом убежденно верующих?! Какой же вывод делает Заремба? «Пора от обороны переходить в наступление, — заявляет он. — Нужно усилить антирелигиозную пропаганду». Заметьте: не атеистическую, а антирелигиозную! И что значит «от обороны в наступление»? Выходит, опять идет война. Ну, что ж, понимают это, по-видимому, обе стороны. Комсомольский секретарь Рожищеского завода машиностроения Б. Матчук рассказывает о «хитрости» молодых верующих, соблюдающих обряды православия: чтобы «не было огласки», молодые едут венчаться и крестить детей в другие районы… «Вот и получается: крестят в нашей церкви новорожденных комсомольцы из соседнею, скажем, Маневического района, нам до них, выходит, и дела нет…» Где же выход? Как бороться с темнотой и мракобесием? Секретарь обкома КПУ считает, что средство одно: «Следует обратить особое внимание на улучшение индивидуальной работы с верующими, ибо именно она является самой действенной и результативной». Да, секретарь прав: одно дело сидеть на собрании, бок о бок с твоими единомышленниками и единоверцами и слушать с усмешкой казенные слова лектора или агитатора, и совсем другое — встретиться с этим агитатором или секретарем комитета наедине, у него в кабинете… В такой обстановке человека не очень стойкого, недостаточно твердого в своих религиозных убеждениях уговорами, насмешками, наконец — угрозами сломить легче. Не всех, конечно, далеко не всех, но сколько за этими сухими и пустыми, казалось бы, словами «индивидуальная работа с верующими» — маленьких и больших трагедий, сколько искалеченных жизней, сколько «стрессов», испорченных нервов, бессонных ночей… И как это оскорбительно, какое это беззаконие, какое насилие над совестью и убеждениями человека, живущего в стране, объявленной самой свободной на свете! Впрочем, оскорбляют нас и ранят на каждом шагу. Вот читаю в «Литературной газете» письмо, подписанное Андрониковым, Расулом Гамзатовым, Михалковым, Шкловским и другими известными писателями. Речь идет о писательской книжной лавке, которую с Кузнецкого моста переселяют в новое помещение — в Безбожный переулок. Нет, разумеется, писатели протестуют не против этого идиотского названия, они лишь отстаивают Кузнецкий мост, как традиционное место книжной торговли. Но ведь есть, оказывается, в нашей столице такой переулок — Безбожный. И вот представьте себе положение верующих людей, живущих в этом переулке. Или станьте в положение верующего, дом которого сносится или ставится на капитальный ремонт. Человек этот, живущий в коммунальной квартире, получает ордер на однокомнатную, радуется, благодарит, читает и видит адрес: Безбожный переулок, дом №… Уверяю вас, это сюжет не для юмористического рассказа. Я поставил себя на место этого человека и содрогнулся. Можно ли придумать наказание, издевательство, пытку изощреннее этой. — Ваш адрес? — Безбожный переулок… Обратный адрес: Безбожный пер., 16, кв. 7. Хорошо еще, если это старый переулок и у него есть старое, ныне упраздненное название. Я бы мог пользоваться этим упраздненным, как пользуюсь (из других, правда, соображений) старым названием улицы, где живу сейчас… Мне могут сказать, что в таком же точно положении находился атеист, живший в каком-нибудь Крестовоздвиженском или Введенском переулке. Нет, совсем не в таком же. Атеиста это не ранило бы и не оскорбляло. А нас ранит и оскорбляет. И ведь когда я говорю «нас», это не риторика. Точных цифр мы не знаем, но косвенные данные свидетельствуют, что в Советском Союзе проживают миллионы (а точнее, десятки миллионов) верующих. По теории вероятности, в Безбожном переулке, как бы мал он ни был, не может не оказаться какого-то количества людей религиозных. Может быть, десять, а может быть, и несколько тысяч. И вот — станьте на их место. Нет, это вовсе не мелочь и не глупость. Поэт Долматовский когда-то печатно возражал против названия Мазутный переулок. Были возражения против Немощеной, Глухой и других «неизящных» наименований улиц. Но ведь даже для индифферентного к религии человека Безбожный — это то же, что Хулиганская, Чертова, Негодяйская, Хамская… «Запрещено и наказуется законом оскорбление религиозных чувств верующих». А разве то, о чем я говорю, не оскорбление?! Но кому у нас в этом случае придет в голову жаловаться, возражать, возбуждать уголовное дело? И кто вообще правомочен осуществлять охрану прав и интересов верующих? Казалось бы, церковь. Но был ли случай в послереволюционной истории русской православной церкви, когда эта церковь (не отдельный служитель ее, а церковь) выступила бы в защиту попранных прав отдельных верующих или церкви в целом? После патриарха Тихона такого, по-моему, не бывало. 59 В своей первой энциклике, обращенной к семисотмиллионной католической пастве, папа Иоанн Павел II, ратуя за свободу веры, между прочим сказал, Что в атеистических государствах к верующим людям относятся как к гражданам второго сорта. Это он имел в виду католиков Югославии, Польши, Венгрии, Чехословакии… В нашем отечестве верующие — уже не второго, а третьего или даже четвертого сорта. Нет у нас, православных русских, такого мощного защитника, как папский Ватикан. Восстановленное и сразу же повергнутое и спустя двадцать лет снова поднятое из праха и четыре десятилетия с тех пор влачащее жалкое, унизительное существование, патриаршество наше ни малейшей (видимой, во всяком случае) борьбы за права церкви и верующих не ведет и вести не может, — нет у него для этого ни сил, ни опыта, ни сколько-нибудь надежных традиций. В июне в Польшу должен прибыть папа Иоанн Павел II. Еще полгода назад он был не Иоанном Павлом, а Войтылой, епископом краковским. В мае Польша (и прежде всего Краков) отмечают тысячелетие Св. Станислава. Иоанн Павел собирался присутствовать на этих торжествах. Его попросили приехать в июне. И вот на прошлой неделе по поручению папы в Варшаву прибыл архиепископ Косорелли. Прежде всего он посетил кардинала Стефана Вышинского, а затем четыре дня вел переговоры с Яблоньским и Ярошевичем. Перед отлетом монсиньор Косорелли заявил журналистам, что его переговоры с польскими властями «носили дружественный характер» и у него есть основания надеяться, что посещение Его Святейшеством Польши «не нарушит гармонии» — или что-то в этом роде. Во всяком случае, слово «гармония» было произнесено. Сказано это было, скорее, в сторону властей: дескать, не бойтесь, никаких серьезных эксцессов церковь не допустит. Говорил это Косорелли как власть имущий. И имущий по праву. Ау тех, с кем он вел переговоры, этих прав меньше. Они это чувствуют. Всезнающие западные журналисты уже объявили читающей и слушающей публике, что главный вопрос, который будет стоять на предстоящих переговорах ватиканского монарха с властями коммунистической Польши, это вопрос о праве строительства в Польше новых церквей, то есть костелов. До сих пор власти всячески этому препятствовали. Нам, советским верующим, даже слышать об этом удивительно, то есть о возможности — не строительства, где там, а хотя бы переговоров об этом. Да, правда, и у нас были времена некоторого потепления, когда церковь имела возможность поднять голову и если не требовать, то хотя бы просить и выговаривать. Я уже вспоминал о первых годах войны, о том, как наступление немцев на всех фронтах привело к отступлению Сталина на фронте его борьбы с религией. И святейший Сергий, и святейший Алексий были энергичными деятелями, они много сделали для русской церкви. Были открыты духовные школы, восстанавливались храмы, зазвучал долго молчавший благовест. Но я не знаю случая, чтобы при Советской власти где-нибудь на нашей земле был — не восстановлен, а выстроен новый православный или какой-нибудь другой храм. Восстанавливать — кое-где и восстанавливают. Впрочем, «кое-где» сказано слишком щедро: за последнее время мне известен только один случай, да и то еще требующий подтверждения. Сестра моя, живущая в городе Пушкине, бывшем Царском Селе, сказала мне вчера, будто бы в Пушкине восстановлена и работает лютеранская кирка. Будто был недавно в Пушкине президент Финляндии Кекконен, увидел закрытую кирку и попросил открыть ее. Если кирка действительно открыта, то думаю, что тут не Кекконен сыграл роль, а скорее предстоящая Олимпиада-80. Но почему в Пушкине? В самом Ленинграде сохранились, но бездействуют, служат не по назначению по меньшей мере четыре кирки. Хотя бы одну из них при наличии доброй воли можно было бы открыть. А вот православные церкви почти все в нашем городе разрушены. Сохранились только, как «памятники архитектуры», соборы — Исаакиевский, Казанский, Андреевский, Троицко-Измайловский, Смольный[3 - Нет, есть еще Сампсониевская церковь на Выборгской стороне. И есть две церкви, безжалостно обезображенные, на улице Пестеля.]. Но и за их восстановление никому и в голову не придет бороться. Помилуйте: Казанский собор — в самом центре города! Или — Смольный! Возможно ли такое? Прилично ли? А в то же время в Будапеште, в столице братского социалистического государства, в самом центре города — в Белвареше — действуют все католические храмы. Ни один не разрушен. У нас же, только в одном нашем городе, снесены десятки храмов. И среди них такой шедевр зодческого искусства, как растреллиевский храм Спаса на Сенной, церковь Покрова в Коломне, Знаменская у Московского вокзала. А Москва! Где уж тут думать. И тем более поднимать вопрос о строительстве новых церквей, когда даже главный в России, патриарший Елоховский собор стоит где-то на отшибе, в Немецкой слободе. А в Успенском — музей. В Благовещенском — музей. Поблескивая золотыми куполами, стоят, как на прилавке сувенирного магазина, хороводом окружив нелепый, уродливый ящик гостиницы «Россия», Георгиевская и другие древние церкви… И в этих церквах тоже — музеи, выставки… Конечно, и в Москве, и в Ленинграде, и в Новгороде, и в Пскове, и во многих других старых городах нашлось бы не одно «культовое здание», в котором, появись для этого возможность, снова зазвучало бы слово Божие. Но ведь сколько на Руси городов, где не осталось ни одной церкви! А новые города! Все эти Комсомольски-на-Амуре, Братски, Тольятти, Хибиногорски и иже с ними… Как же там живут верующие люди? Где молятся? Где крестят детей? Как погребают и где отпевают своих отцов и дедов? И кто о них думает, об этих обездоленных, униженных, лишенных радости людях? Кто-то, конечно, думает. Есть, надо полагать, и у нас настоящие, преданные вере пастыри и архиепископы, болеющие душой за церковь и паству. Есть ли сейчас — не поручусь. Но — были. Был преосвященный Лука, архиепископ Симферопольский и Крымский. О нем упоминалось выше. Вскоре после смерти преосвященного его сын, профессор М. В. Войно-Ясенецкий рассказывал мне, как трудно жилось последние годы его отцу, как много сил уходило у него на борьбу — с одной стороны с властями, поведшими в ту пору фронтальное наступление на церковь, а с другой — «с попами», с мздоимцами, стяжателями, пьяницами… Этот князь церкви, хирург и лауреат Сталинской премии — бился за каждый храм, за каждого пастыря и за душу каждого прихожанина своей епархии. Есть ли на нашей земле сейчас такие? Не знаю. Есть о. Димитрий Дудко. Но это простой приходский священник, гонимый не только светскими властями, но и своим церковным начальством. Есть другие молодые священники — православные протестанты. Наверно, их гораздо больше, чем я знаю. Но речь ведь не о них. Речь о том, что нет у нас ничего похожего на то, что есть, скажем, в той же Польше. Нет мощной церкви, и не делается попыток обрести эту мощь. В лучшем случае церковь обороняется, а не наступает. 60 И все-таки — уже в который раз на этих страницах я должен сказать: могущество церкви должно иметь пределы. Пожалуй, я обмолвился, когда сказал о наступательной мощи церкви. Церковь должна быть сильной лишь настолько, чтобы надежно охранять, оборонять свои права и права своих чад. Наступление пахнет теократией, а всякое теократическое государство нисколько не лучше любой другой деспотии. Посмотрите, что делается в эти дни в Иране! Исламская революция, возглавляемая духовенством и совершаемая именем Бога, пожалуй, самая кровавая из революций нашего столетия. Буквально каждый день революционные трибуналы выносят смертные приговоры. Душится сепаратистское движение курдов, туркменов, других нацменьшинств. Кто-то на днях заявил, что суды, преследования, революционный террор рассчитаны не на месяц-два, а на целых два года! Пока что судят и казнят деятелей шахского режима, но не сомневайтесь, дойдет очередь и до левых инакомыслящих, до атеистов, а может быть, и иноверцев. Происходит то самое, о чем я говорил и чего опасался, когда речь шла о теократической «доктрине» Игоря Огурцова. Здесь, в Иране, следование этой изуверской доктрине доведено до крайности. Утешаешь себя мыслью, что все это происходит в стране магометанской, но, во-первых, какое же это утешение, а во-вторых, разве мало знает история примеров, когда и в христианских государствах под сенью креста пылали костры?.. И все-таки — утешение. Потому что инквизиция — это все-таки чудовищное искажение христианства, забвение его первых заповедей. <…> Нам надо лишь очиститься, вернуться к истинному христианству или хотя бы стремиться к нему. А что такое «очищение» ислама, возвращение к его основным догматам и истокам, мы хорошо видим на примере сегодняшних иранских событий… Но легко сказать — вернуться к истинному христианству! Ведь если говорить о нашем опыте, речь идет о стране, на 80 % дехристианизированной. При этом, как я уже говорил, большинство тех, кто считают себя православными христианами, не знают основ учения, к которому себя причисляют. А бывает и похуже… Сколько раз я встречал людей, называющих себя христианами, которые, однако, из всего Евангелия запоминали или прежде всего вспоминают — тот бич, каким изгонял Спаситель из храма торгующих. Для меня этот бич — проверка человека. Заговорил человек о биче — значит, души его еще не коснулся свет истинного христианства. В моем представлении эта история с изгнанием торгующих из сонмища — живая, трогательная черта человечности в образе Богочеловека. Как и некоторые другие подобные. С младенческих лет умиляет меня, хватает за душу видение молитвы в Гефсиманском саду… «Елои, елои, лама савахвани: еже есть сказаемо: Боже мой, Боже мой, почто мя оставил еси!» Дух уныния, тоски, приступ отчаяния или вспышка гнева — такого очень немного в Евангелии, но всякий такой штришок — свидетельство неподдельности, невыдуманности всего того, о чем повествуют евангелисты. Нагорная проповедь — вот основа основ, христианского учения. Те же, кто видит в Евангелии только бич или, скажем, свадьбу в Кане Галилейской, — исповедуют искаженное, нехристианское, неистинное христианство. Это — «христианство» погромщиков и тех, кто учил молодых христиан, будто не всякое убийство есть беззаконное убийство. К ним же я могу причислить и покойного Александра Введенского, первоиерарха обновленческой церкви. Этот борец за обновление, очищение православной церкви на диспуте с Луначарским утверждал, будто «нельзя себе представить более чудовищной клеветы на Христа, чем та, которой Христа опозорил Толстой». Тот же Введенский, высмеивая толстовскую проповедь непротивления, тоже не мог не вспомнить торговцев, изгоняемых из храма. Впрочем, что за христианин был Введенский и какими методами он не брезговал пользоваться, свидетельствует другой его парадокс, возглашенный на том же диспуте: «Марксизм — это Евангелие, напечатанное атеистическим шрифтом». С тем же успехом он мог, перевернув этот софизм, заявить, что христианство — это «Капитал» или «Коммунистический манифест», напечатанные шрифтом церковно-славянским. Имел ли хоть какое-нибудь право этот самозваный первоиерарх, именовавший себя святейшеством и блаженством, ставить здесь знак равенства?! Если забыть, отодвинуть в сторону все издержки минувших десятилетий, то коммунизм (научный коммунизм, каким он представлялся его первооткрывателям) — это, может быть, и христианство, но христианство бездуховное, обезбоженное… Именно поэтому так непостижимо скоро и выплыл в этом антихристианском (если не антихристовом) «евангелии» на первое место «б и ч», появились «вышки», «попки», «стенки» и вместо любви во главе угла стала самая лютая, сатанинская, якобы классовая ненависть. В принципе, конечно, может быть и даже должен быть христианский коммунизм. Но почему-то словосочетание не выписывается и не выговаривается. Христианский социализм — да, в этом есть что-то реальное, достижимое, и слова эти не пугают, не режут уха. Слово же «коммунизм», какие бы эпитеты к нему ни приставляли, настолько опорочено, так смачно и густо окрашено человеческой кровью, что вряд ли удержится в обиходе человечества. Если и быть ему, то только в истории, там же, где «инквизиция», «крепостное право», «невольничество», «Бухенвальд», «гестапо», «фашизм»… Все это я говорю и даже не говорю, а уже долблю с таким упорным постоянством только потому, что мое сердце христианина чувствует, где выход и где опасность. Над каждым православным (и не только православным) храмом зримо или незримо должен стоять девиз: «Свобода, независимость и чистота». И не мною сделано это открытие. Уже давно сказано: «Дом Мой — дом молитвы наречется». 61 Перечитывал на днях письма Пушкина к Чаадаеву. Боже мой, как мало знают у нас нашего лучшего поэта, какое извращенное представление дает о нем школа, а вслед за ней и расхожее литературоведение. Вольнодумец, вольтерьянец, атеист, автор «Гавриилиады», космополит, царененавистник, «беспартийный» декабрист… А вот что пишет Пушкин — не кому-нибудь, не Бенкендорфу и не Жуковскому, а лучшему другу своему, с которым фальшивить не мог и не стал бы: «Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя…» Да, восторгаться было мало чем, и все-таки Пушкин заканчивает эту фразу великими словами: «…но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал». А тот пыл, та неподдельная сердечная горячность, с какой Пушкин защищает от нападок Чаадаева православие! Мог ли подобный пыл проявить человек не только враждебный, но просто равнодушный к православию и вообще к религии? «Вы говорите, — пишет он Чаадаеву, — что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т. п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно?» А у нас уже без малого семь десятилетий не устают долбить: «…выходец из полуразорившейся дворянской семьи… жил в атмосфере подготовки к вооруженному восстанию… ждет развития революционных событий… политически неблагонадежный… развивает антикрепостнические идеи Радищева… пишет — антирелигиозные стихи и эпиграммы… окончательно переходит в оппозицию…» Все было: и увлечение идеями, занесенными из революционной Франции, и оппозиционное отношение к правительству, и кощунственные стихи и другие грехи легковесной юности, и глубокое сочувствие друзьям-декабристам… Но нельзя забывать, что «Гавриилиаду» написал двадцатидвухлетний юноша, родившийся на рубеже столетий, подраставший в атмосфере воинствующего вольтерьянства и якобинства (как же мне это знакомо, как похоже на ту атмосферу воинствующего безбожия, в какой росли мы), но забывать нельзя и о том, что гениальный Пушкин духовно рос не по дням, а по часам. Двадцатилетний и тридцатилетний Пушкин это — не скажу совсем разные люди, — но это ребенок и патриарх. Гений, возмужав, не мог не прийти к идее Бога или, точнее, не мог не укрепиться в этой идее. А как умно и остроумно объясняет Пушкин отсталость современного ему православного духовенства. «Наше духовенство, до Феофана, — пишет он, — было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма и, конечно, никогда не вызвало бы реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве. Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало. Хотите знать причину? Оно носит бороду, вот и все. Оно не принадлежит к хорошему обществу». Живи Пушкин в наше время, он сказал бы: недостаточно интеллигентно. За этим изящным парадоксом, за этим будто бы легковесным mot скрывается очень точное наблюдение и очень серьезная мысль. Бородатость нашего духовенства — признак его кастовости, как тонзура католического патера свидетельствует об отрицании им всего мирского, — это знак целибата, безбрачия. А безбрачие кастовость исключает. Говоря об утраченном нашим духовенством уважении, Пушкин называет Феофана Прокоповича, но ему следовало назвать Петра. Ведь именно с петровского знаменитого указа 1722 года началось духовное, нравственное и интеллектуальное оскудение русской православной церкви (хотя, если говорить по совести, и в допетровские времена духовенство наше в целом не заслуживало тех высоких слов, какими его наградил Пушкин. Достаточно вспомнить, что еще в XVII веке приходы продавались с торгов — при том, что существование духовенства было самым незавидным, почти нищенским, и в попы шли только выходцы из низших классов). Указ 1722 года затруднил доступ к духовным должностям для лиц не духовного происхождения. Дворянину позволено было принять сан или постричься в монахи лишь по достижении сорокалетнего возраста. Причем разрешалось идти в священники или монахи только небогатым дворянам (а через год, в 1723 году было вообще запрещено пострижение в монашество; свободное пострижение разрешила только Елизавета). Запрет дворянам вступать в духовное звание действовал до 1785 года. Но звание это было, по словам историка церкви, «до того принижено», что отмена в 1730 году закона «о единонаследии» ничего не изменила. Вряд ли Пушкин знал хоть один случай, когда дворянин принял бы сан священника. Что касается бород — то снимать бороды у лиц духовного звания пробовал еще Петр. Но тут даже законопослушный Синод воспротивился. Нет, борода у Пушкина, конечно же, помянута ради красного словца, в полемическом или, вернее, в риторическом задоре. Бритые священники, «вращающиеся» в «хорошем» обществе, в том обществе, в котором захлебнулся и погиб сам Пушкин, — такая картина вряд ли могла показаться ему привлекательной. Говоря о бороде, которую носят наши священники, Пушкин имел в виду кастовость, отчужденность духовенства не от «высшего света», а от общества людей образованных. Но кастовость белого духовенства была и по другим причинам бедствием для нашей церкви. Положение, когда сын священника или диакона обязан был идти в священники, потому что в противном случае по действующему закону становился крестьянином, такое назвать иначе, чем ужасным, не могу! Сколько молодых людей без призвания, колеблющихся и даже неверующих, облачались в ризы и годами, десятилетиями, до седых волос выходили на амвон, чтобы нести русскому народу слово Истины?! Но опять меня занесло в сторону, опять заговорил я о том, что больше всего меня сейчас волнует: о сохранении чистоты и свободы православия. Свободы внешней и свободы внутренней. Свободы от государства, от политики, от власти сильных мира сего. И свободы от лжи, от корысти, от любоначалия, от малодушия и маловерия… Никто не может принудить сына священника наследовать его сан. И никто не властен запретить ему этот сан принять, — по велению сердца, по подсказке совести, с верой и благоговением, а не потому, что, скажем, при каких-то обстоятельствах стало материально выгоднее служить в церкви, чем быть учителем, врачом или продавцом в магазине. Сейчас у меня мелькнула мысль, которую я тут же попытаюсь записать. Потому что хотя она и не имеет прямой связи с тем, о чем я только что говорил, но ведь мелькнула-то она почему-то именно сию минуту! Мысль такая: для церкви нашей, а следовательно, и для родины теократический строй опаснее всякого другого, даже нынешнего. Ибо нет большего зла, чем то зло, которое творится именем Бога. Вот только что радио сообщило, что за один вчерашний день в Иране расстрелян 21 человек — это все те, кого объявили врагами Аллаха и имама. Кровь проливается каждый день. И уже начался террор ответный. Убили на улице какого-то помощника аятоллы Хомейни. Схватили на улице и куда-то увезли сыновей другого аятоллы. Мне думается, что мусульманский вопрос в наши дни — очень серьезный, один из серьезнейших. <…> Вероятно, церковь наша требует обновления, очищения, но прежде всего она нуждается в свободе и независимости. Под обновлением я понимаю вовсе не то, что понимали «живоцерковники» и «обновленцы». Я, например, далеко не уверен, что следует переводить богослужение с церковно-славянского языка на русский. Если дети христиан смогут посещать школы, где церковно-славянский будет входить в программу наряду с английским, немецким и французским, то петь за литургией вместо «Отче наш, иже еси на небеси» — «Отец наш, находящийся на небе», то есть обрывать традицию, покушаться на красоту древних текстов и сладкозвучных напевов — никакой необходимости не будет. Русский язык, как я уже говорил, должен звучать с амвона, и звучать в полную силу — только в проповеди, в том обращении к пастве, которое так любезно русскому слуху и сердцу (заметьте, как дружно и тесно сплачиваются вокруг священника молящиеся, когда, сняв свои парчовые одеяния, он выходит на амвон и каким-то уже другим, не жреческим, а обыденным, домашним голосом начинает: «Братья и сестры!» Обновление церкви я вижу в достижении ею полной свободы, а также в ее демократизации. Идеалом для нас должны служить времена русского православия, когда священнослужители всенародно избирались — так было не только в средневековом Новгороде, где владыку избирали на вече, но и во времена куда более поздние. Даже в петровское, худое для церкви время номинально существовал приходский выбор священников. Беда заключалась в том, что выбирать часто было не из кого. И приход занимали сплошь и рядом те, у кого не было не только призвания, но и малейшего права быть духовным руководителем народа. 62 Кажется, Д. Д. Благой в какой-то газетной статье, говоря о Пушкине, мельком, но очень значительно заметил, что среди других вопросов, стоящих перед пушкиноведением, не на последнем месте стоит и требует честного и объективного решения вопрос об отношении Пушкина к религии. Этот вырвавшийся из души маститого ученого крик свидетельствует о том сумбуре, который царил и сознательно поддерживался долгие годы в этом вопросе. Да ведь и сейчас — поди опроси тысячу выпускников средней школы: — Верил ли Пушкин в Бога? Девятьсот девяносто девять из этой тысячи ответят: — Нет, конечно!.. Один из тысячи, может быть, ответит: — Верил в Высшую силу, в Провидение, церковность же отрицал, над Евангелием смеялся, попов не уважал. Однако и этот, один из тысячи, не знает всей правды, как, впрочем, и все мы не знаем полной правды. Да, Пушкина не назовешь ханжой, святошей, даже ревностным богомолом… Но вот что докладывал «по начальству» приходский священник, под негласным духовным надзором которого находился владелец села Михайловского: неукоснительно говеет, то есть исповедуется и приобщается Св. Тайн, ни разу не пропустил ни одной воскресной обедни. Мы знаем, что Пушкин умел и хитрить, и лукавить, и обманывать начальство. Но сказать, что усердие Пушкина в этом случае было притворным, что выстаивал он долгие воскресные обедни, и говел, и ходил к Чаше только из желания подольститься к начальству и заслужить у него добрую репутацию, — было бы оскорблением памяти Пушкина. При желании ведь то же можно сказать (да и говорилось не раз) и о Достоевском. Современный молодой читатель, замороченный схоластикой учебника, отождествляет религиозное с ретроградным, идеализм с консерватизмом. Пушкин и душой и помыслами был с декабристами. Добавлю — до конца жизни. Но ведь декабристы в подавляющем большинстве своем были глубоко и сознательно верующими христианами. Я — никакой не пушкинист, но думаю — не ошибусь, если скажу, что легкомыслие молодого Пушкина, в частности его позорное мальчишеское богохульство, прежде всего отталкивало от него заговорщиков (а не желание уберечь от опасности, сохранить для России талант, как это часто объясняют). Созревающему Пушкину не хватало не только глубины веры, но и чувства гражданственности, а вместе с ним и чувства истории. Мог ли кишиневский Пушкин (не говорю — лицейский) назвать христианство «величайшим духовным и политическим переворотом нашей планеты»? Мог ли Пушкин тех же времен не только написать, по и просто задумать, захотеть написать «Пророка»? Мы не знаем, молился ли и как молился Пушкин. Но даже молодого, в Михайловском не могу представить его просто выстаивающим, холодно выстаивающим божественную литургию… Не могу вообразить его душу, не задетую, не взволнованную, не осененную таинством евхаристии. Нет, о горячей молитве двадцатипятилетнего Пушкина речи быть не может. Это было время, когда, по его собственным словам, он еще не порвал с «либеральным бредом». Но что душа его уже и тогда просыпалась — в этом у меня сомнений нет. Я уже упоминал в этой тетради прекрасную работу Л. К. Чуковской, посвященную памяти Тамары Григорьевны Габбе. Недавно я опять, уже в который раз, перелистывал эти записи. И вдруг заметил, что меня меньше, чем прежде, поразило то место, где, говоря о бессмертии души, Тамара Григорьевна назвала имя Пушкина. Вот эти ее слова: «…всю жизнь человек добывает себе душу, и если душа успела родиться вполне — как душа Пушкина или Толстого, — то она будет жить и после смерти — нет, не только в памяти людей, а и сама жить и чувствовать, что живет». Раньше, когда я, возможно, меньше понимал, и чувствовал, и душевно осязал Пушкина, когда я видел его талант и радовался его цветению, но не видел роста и цветения его души, мне казались сомнительными, даже слегка еретическими эти слова Тамары Григорьевны. Церковь учит нас, что душа дана каждому, созданному по образу и подобию Божьему, — и что душа эта бессмертна, независимо от того, в каком теле она живет. Да, и тут возникали сомнения. Являлась и такая мысль: неужели и душа X бессмертна? У животного души нет, а чем отличается X от животного? Тамара Григорьевна отвечает: в зародыше, в потенции есть у каждого. Но чтобы душа стала бессмертной, ее нужно добыть. Но почему она назвала именно Пушкина? Толстой — понятно, но почему — Пушкин? Я понимаю это так: потому что Пушкин шел, неуклонно и упорно — шел к Богу. Перечитайте его письма к жене. Редкое письмо последних лет не кончается словами: «Христос с тобой», «Христос с тобой и с Машей», «Благословляю детей от сердца», «Благословляю тебя и ребят», «Целую и благословляю вас», «Целую и крещу», «Господь с вами». Что это — фраза? Форма? Традиция? Откуда же взялась эта традиция у человека, родившегося в семье далеко не богомольной, выросшего в вольнодумной лицейской среде? И едва ли не с пеленок зараженного вольтерьянством? Говорят ли эти «благословляю» и «Христос с вами» о глубине веры Пушкина? Так же как, скажем, слова «перекрестите меня», обращенные умирающим к Е. А. Карамзиной? Да, говорят. Ведь не для Николая, не для Бенкендорфа, не для Фотия или Филарета все это говорилось и писалось. Это материальное, житейское проявление растущей, выросшей, добытой Пушкиным души. Так же как серебряный образок, о котором так много и взволнованно говорила перед смертью Тамара Григорьевна и который завещала положить вместе с нею в гроб, — этот образок не суеверие, как это, может быть, смотрится глазами Лиды Чуковской или А. И. Любарской, а нечто очень высокое, значительное, религиозное в самом высоком значении этого слова. Для меня это свидетельство бессмертия души той, которая еще полвека назад удивила подругу, записавшую в своих воспоминаниях: «…была так умна, так образована, так начитана, от ее суждений веяло зрелостью ума и сердца. И вдруг — Евангелие, Пасха, церковь, золотой крестик, молитвы». Возможно, кого-нибудь точно так же удивил и Пушкин, пересохшие губы которого «слабым, но явственным голосом» сказали: — Благословите меня!.. 63 После очень долгого, чуть ли не годичного перерыва удалось побывать в Лавре. И радостью и грустью повеяло на меня в ту минуту, когда я поднялся из метро на залитую солнцем площадь. И ничего не осталось от этой грусти, когда оказался под сводами огромного, какого-то уютно-неуклюжего, однопридельного храма. Молился горячо. Заметил, однако, что последнее время не только молюсь, но и наблюдаю. Одно из наблюдений: сильно изменился состав молящихся. Деревня — вологодская, псковская, новгородская, калининская, — хлынувшая в послеблокадный вакуум и пополняющая и сейчас небывалыми темпами население нашего города (как, впрочем, и многих других городов), заполняет на две трети, если не больше, и наши храмы. Говорят об этом не только лица молящихся, не только ритуальные платочки «в роспуск», но и многие другие приметы. Вот, например, тот столик-многосвечник, который именуется «кануном» и перед которым служатся панихиды и перед которым читаются заупокойные поминальные записки. Раньше, бывало, редко-редко увидишь на этом столике вазочку или тарелку с кутьей: горка вареного риса, украшенная изюмом, а иногда даже и мармеладом. А что делается на «кануне» сейчас, особенно в Троицын день и в другие родительские дни, то есть в дни поминовения усопших! Яблоки, апельсины, французские булки, батоны, конфеты, печенье в пачках… Один раз видел целый небольшой тортик. Вероятно, в этом можно усмотреть что-то трогательное, но меня, грешного, огорчают и даже раздражают эти изобильные театральные буфетики перед лицом Распятого. Очень уж карикатурно «веет древними поверьями», языческою тризною от этих марокканских апельсинов или полузасохших эклеров. Есть и другие наблюдения. Перестали, или почти перестали, молиться, так сказать, вне службы. Редко увидишь пожилую даму, еще реже старика и уж совсем в редкость увидеть в наши дни молодого человека, стоящего на коленях перед образом Скорбящей или перед распятием, проливающего слезы, вдохновенно молящегося не церковными, заученными, а своими, из сердца идущими словами. Да и положенное церковью исполняют далеко не все. При чтении Святого Евангелия голов не преклоняют, при исполнении «Слава в вышних Богу» и «Величит душа моя Господа» на колени не опускаются. То есть опускаются, но далеко не все. А кто они — эти все? Как сказал недавно мой партийный сосед по лестничной площадке: «Эти богомольные старушки — комсомолки двадцатых годов». Ну, разумеется, не все комсомолки, но все или почти все — мои сверстницы, люди выросшие и духовно и физически в безбожное советское время. …Слушал проповедь. Был день памяти Св. Иоанна Богослова, и ему же, как положено, посвятил свое обращение к молящимся священник (ровно год назад я слушал проповедь о нем же и в том же, кажется, храме). Проповедь яркой не назовешь, но слушали внимательно, кое-что понимали. Но именно лишь «кое-что», очень немного. Тот, кто не знает Евангелии, Апокалипсиса, посланий Иоанна, не знает истории возникновения христианства, тому даже фразы, что во время Тайной вечери «этот любимейший ученик припадал к персям Христа» или что он «присутствовал при воскрешении дочери Иаира и при томлении Спасителя в Гефсиманском саду»… [4 - В рукописи, очевидно, пропущено слово «непонятны». — Ред.] Но были повторены в этой проповеди те слова любимого ученика Христа, которые не могут остаться непонятными и не дойти до сердца любого слушающего: «Дети, любите друг друга» и «Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь». Я сказал «любого слушающего». Любого ли? За полчаса до проповеди в толпе, стоящей к миропомазанию, какая-то старуха, нечаянно конечно, толкнула соседку или наступила ей на мозоль. Та не только стала громко браниться, но и ударила с размаху свою «обидчицу». — Как вам не стыдно, — сказал я негромко. — Вы же в храме, вы — христианка. — А иди ты! — услышал я в ответ. Научит ли чему-нибудь эту старуху проповедь отца настоятеля? Не поздно ли? 64 И еще одно запомнилось, осталось в памяти от этого посещения Лавры. В той же толпе, устремленной к празднику и миропомазанию, несколько левее и позади меня оказалась молодая пара: скорее всего, муж и жена. По всему видно было, что зашли они в храм случайно, из любопытства, даже «смеха ради». Посмеивались, перешептывались… Но постепенно что-то их брало, смеялись и шептались они уже не так громко. А тут их втянуло в толпу, они оглянулись и поняли, что если выбираться из толпы, то придется действовать локтями, толкаться. Теперь они были уже впереди меня… Я видел, что они еще шутят, но шутят уже как-то по инерции, что втянуты они не только в толпу, но и в то, что эта толпа совершает. Пошептавшись, они решили делать, что все делают: прикладываться. И парень стал креститься, то есть не креститься, а размашисто бить себя всей пятерней по лбу и по плечам. Я шепнул его спутнице: — Научите вашего мужа правильно креститься. И показал. — А разве не так? — сказала она, показав двуперстие. — Так молятся старообрядцы, староверы. Она стала объяснять мужу. Они уже не улыбались. Я медленно подходил к иконе и молился уже не только за себя и за близких своих, но и за этих молодых людей тоже: — Научи их и вразуми, Господи! Поотстав, наблюдаю за ними. Вижу только их спины. Вижу, как сначала он, а потом и она, перекрестившись, поцеловали икону и подошли к священнику. Священник, наклонившись, что-то ей сказал, задержав на несколько секунд. Потом я увидел их стоящими уже лицом к алтарю… Он сильно смущен, потирает пальцами лоб, нюхает пальцы. Она — улыбается. Но улыбка у нее уже не дурашливая и даже не смущенная, а радостная. Да, на лице ее блуждала радость, прежде ей незнакомая. Они уже не были зеваками, они приобщились. Конечно, это еще не вера, это еще далеко от веры, от церкви, от настоящей религии. И все-таки не бесконечно далеко. Этих людей уже коснулась благодать. Они уж стали на путь веры. И как нужен им в эту минуту умный и добрый пастырь! Что сказал этой молодой женщине священник? Не знаю. Вряд ли сказал ей: — Подождите до конца службы. Хочу поговорить с вами и с вашим мужем… В лучшем случае он сказал ей то же, что сказал и я. Может быть, поздравил с праздником. На большее у него нет права. У советских людей есть право на атеистическую пропаганду, право же на пропаганду религии в конституции не записано. Мне, мне следовало поговорить с этими людьми. Но спохватился я слишком поздно. И вот — в тысячный раз должен был каяться и виниться в том, что пропустил случай, — побоялся, или поленился, или постеснялся поставить свечу на подсвечник. 65 Читаю дневник С. А. Толстой. Впечатление эти записи производят в целом тягостное. Жаль обоих, и жаль детей, растущих без настоящей религии, но больше всего все-таки жаль самого Льва Старшего, лишившего себя радости и до конца дней сознававшего это — что лишает себя радости, что из упрямства заглушает в себе голос души и дает волю голосу рассудка. И еще одно впечатление: в этом доме ни у кого не было твердых позитивных убеждений. Отрицали все: кто — церковь, кто — только обрядность ее, кто — пустословие расхожего толстовства, философию «темных»… Софья Андреевна, в жилах которой текла какая-то доля протестантской крови и которая, любя мужа и преклоняясь перед его гением, не могла не поддаться влиянию его проповеди, была, пожалуй, самой трагической фигурой в яснополянском доме. Конечно, ерунда и клевета, будто она выступала против толстовского христианства из одних низменных, корыстных соображений. Да, она не скрывала, и в своих дневниках и воспоминаниях открыто пишет, что не могла, не в силах была держаться завета: «оставь все и иди за Мной». И все-таки претили ей в толстовстве не эти прекрасные утопические крайности, не христианский максимализм толстовцев. Но как же сама Софья Андреевна относилась к религии, в какого Бога верила? Думаю, что в ее голове и в душе путаницы, неустроенности было еще больше. В дневниках часто упоминается, что она молится. Нередко встречается и непосредственное обращение к Богу. Детей своих графиня учит Закону Божию. Но в тех тетрадях дневника, которые я успел прочитать, не обнаружишь ни одного упоминания о посещении ею церковной службы. Даже под Рождество, на Пасху, в Великий пост. И вместе с тем С. А. Толстая сетует, что дети ее растут без религии. И очень убедительно, хотя и своеобразно, доказывает необходимость церкви — правда, не для всех, а для детей и для народа. «…Для детей и для народа, — пишет она, — необходимы формы, необходимо что-нибудь, в чем бы хранилось и выражалось отношение к Богу. Для этого церковь; и от церкви, людям вне своих высших нравственных и отвлеченных верований, отлучаться невозможно, ибо очутишься в самой безнадежной пустоте…» Эта мысль верна в самом общем и в самом главном: в том, что, оказавшись вне церкви, очутишься в безнадежной пустоте. Это состояние (не сомневаюсь в этом) испытал ее муж и в еще большей степени испытывала она сама, отстаивая нужность церкви, но оставляя ее при этом лишь детям и «простым» людям. Вот тут, в этих заносчивых словах графини Толстой все, от начала до конца, ложно, проникнуто высокомерием, душевной тупостью, недостойной христианина гордыней. Для графини церковь это «что-нибудь», в чем хранилось бы и выражалось отношение человека к Богу. Но при этом только для малых сих. Люди высоких нравственных и отвлеченных верований, такие, как она и муж ее, в церкви не нуждаются. Им «формы» не требуются. Конечно, — я уже говорил об этом, — возможно и такое. Можно молиться — дома, в лесу, на улице, в железнодорожном вагоне, в кабинете следователя, в зале суда, на эшафоте… И молимся. Всюду, где можно. И вместе с тем, когда есть для этого возможность, ходим в церковь. Возжигаем свечи. Прикладываемся к иконам. Исповедуемся. Приобщаемся Святых Тайн. И видим во всем этом не только «форму», а и чувствуем — и в себе, и над собой, и вокруг себя — присутствие благодати. 66 Понимаю, что, говоря о «простых людях», графиня противопоставляла их не родовой аристократии, а аристократии духа, то есть интеллигенции. Но говоря о детях, она имеет в виду, конечно, биологический возраст человека, забывая, что мы, христиане, все — дети одного Отца. И забывает Софья Андреевна сказанное Спасителем: «Истинно говорю вам: если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное». То есть, все мы должны оставаться детьми до последнего часа, и даже больше — остаемся ими и за последним часом, за пределами земной жизни. А для графини Толстой дети — не люди, как и те «простые», для которых, по ее представлениям, только и существует и нужна церковь. А зачем же, спрашивается, детям церковь, зачем им знать молитвы, Закон Божий, последовательность богослужения, если в один прекрасный день отец и мать призовут их к себе и скажут: — Ты уже вырос, пора тебе узнать, что все, чему мы тебя шестнадцать лет учили, — все это ложь, мракобесие, басни и суеверие. Живи без церкви, как мы живем. Не знаю, что лучше: этот ли гадкий компромисс, эта ли сатанинская конфирмация или полное и бескомпромиссное отрицание церкви, проповедуемое Толстым? Для меня, как для каждого православного христианина, и то и другое неприемлемо. Но толстовство все-таки честнее, тут есть с чем спорить и что защищать, а позиция графини Толстой обескураживает своим беспощадным цинизмом. Толстой нападает на обрядность, высмеивает, и часто зло, карикатурно высмеивает ее. Как будто условности и обрядности мало и без церкви в нашей жизни. По графине, детям и народу нужны формы. По графу, и формы не нужны. А ведь не обходится и сам он без формы даже в своем общении с Богом. Молясь, называет Его Хозяином, Отцом. И с большой буквы. Хотя и это — условность, символ, как и всякое слово человеческой речи есть условность, форма, в которую выливаются понятия. Мало ли еще условного в человеческом обиходе! Целует же Лев Николаевич своих близких по крови и по духу. Пожимает им руки. Говорит «здравствуйте», и «до свиданья», и «прощайте». Называет их «Софьюшка», «Ваня», «Алеша», «Саша», «Захар Иваныч»… Живет в России, хотя и Россия — это образование условное, как и название всей нашей планеты, и Луны, и Солнца, и Венеры… Ведь стоит посмотреть на все эти рукопожатия и поцелуи глазами какого-нибудь пришельца с другой планеты, и все это (как и многое другое) можно высмеять, как высмеивает Толстой в постыдно богохульной главе «Воскресения» православную церковную службу, глумясь и оглупляя то, что светло и свято для всякого верующего христианина. Антицерковная, антиправославная проповедь Толстого, да еще всячески раздуваемая советской пропагандой, школой, популяризаторскими изданиями, привела к тому, что многие считают его неверующим. Недавно одна еще не старая, интеллигентная женщина сказала при мне: — Отрицая Бога, Толстой… Бога Толстой отрицать не мог. Иначе он не был бы гением. Толстой сомневался в божественности личности Христа, но не сомневался в божественности Его учения. Хорошо сказал об этом Бунин: «Есть ведь миллионы не-христиан, миллионы не признающих Христа Богом, и, однако, верующих». Бунин же высказывал и подкрепленное весьма убедительными фактами предположение, что Толстой готов был вернуться в лоно церкви. Не знаю, вернулся ли бы тогда, сразу после своего ухода из Ясной Поляны, но знаю, ни минуты не сомневаюсь, что, проживи он еще десять лет, он непременно поднял бы голос в защиту церкви, православия и всех вообще гонимых за веру. 67 Троицын день. Под утро видел счастливый сон. Было это не в церкви, даже не помню где, и я только говорил с кем-то о церкви, и все-таки проснулся полный того горячего счастья, какого давно не испытывал. Вчера вечером собирался в церковь, но помешали дела, засиделась посетительница, и ко всенощной я не попал. За что же так щедро наградил меня Господь — что благодать, которой я лишился под вечер, снизошла на меня под утро Троицына дня?! Благодарю Тебя, Господи! Да святится имя Твое! Ведь для меня даже записывать что-нибудь на этих страницах — радость. Вероятно, уже давно можно было поставить точку, а я все тяну. Читающий, наверно, это заметил, но я рассуждаю так: если меня волнует то, о чем я пишу, то непременно должен найтись кто-нибудь еще, кого тоже не могут не взволновать мои записки. Невозможно со всеми тонкостями и оттенками, со всеми ужасами и со всей сладостью записать сновидения. Почему же? А потому, что это особый, так сказать, жанр или, точнее, особый вид существования. Не могу вспомнить в мировой литературе описание сна, которое хоть сколько-нибудь было похоже на сон. Или это поэтичный, возвышенный, но очень уж реалистически исполненный рассказ, вроде сна Обломова, или причудливые кошмары в духе Кафки. И то и другое — литература. Что-то похожее на ощущение сна — временами страшного, временами сладостного — испытал я, когда читал впервые «Божественную комедию». Как передать не сюжет, а именно эти ощущения спящего, его физические и духовные воспарения и падения, замирание сердца, стучание сердца… И все-таки я пытался в этой статье посильно изобразить некоторые свои сновидения. Знаю, что это — не то, что сна не получается, что сон остался при мне и во мне. Может быть, несколько по-другому обстоит дело с тем, что я называю снами наяву? Поиски православной — и не только православной — церкви в чужом городе. Особенно за границей. Ведь не один же это голый авантюризм! Мало ли что приходится разыскивать в чужом городе. Скажем, банк, или сберегательную кассу, или почту. Или музей, или магазин авторучек. Мне ответят, что все это не требует скрытности, о почтамте и о магазине можно спросить у любого встречного. Спрашиваем и об «ortodoxische kirche». Но не так спрашиваем. Там без замирания сердца, здесь с замиранием. А неожиданное появление на твоем пути храма!.. Разве неожиданное возникновение перед тобой какого-нибудь известного памятника или музея может обрадовать с такой силой, с какой обрадовались мы, увидев на улице элегантной европейской Женевы златоглавую русскую белую церковку? Вот еще несколько таких радостных неожиданностей, несколько снов наяву. 68 В январе 1962 года я впервые был за границей. В составе делегации, как пишут в газетах и в анкетах. Делегация была маленькая: кроме меня, Павел Нилин и литературовед Акоп Салахян, ныне покойный. Нилин был председателем делегации, и председателем весьма деспотическим. Он с места в карьер взял начальственный, энкавэдэшный тон: не отлучаться, не удаляться, соблюдать точность в режиме… Потом-то, когда он пригляделся и увидел, что я бежать не собираюсь, да и некуда, он режим несколько смягчил. Я один ходил по улицам и Берлина, и Дрездена, и Лейпцига. А до этого мы в любом направлении, куда хотелось и куда не хотелось, двигались маленьким стадом. Так было и в Веймаре. Переводчица наша, прибалтийская немка, бывшая акробатка и нацистка, а теперь честная труженица и член правящей партии, повела нас на кладбище, в мавзолей Гёте и Шиллера. Выходим из этого мавзолея, и вдруг я вижу — русскую церковь. Это нелепое сооружение с каким-то длинным и толстеньким минаретом вместо колокольни и с куполком-луковицей стоит стена об стену с усыпальницей. У меня сердце захолонуло, когда я увидел у дверей на паперти какое-то объявление в рамке. Открыта!!! — Алексей Иванович, не отставайте! — крикнул мне председатель делегации. — Одну минуту… я догоню вас, — сказал я. — Там что-то написано. Как я и думал, это было объявление о порядке церковных служб. Напечатано объявление на машинке, на немецком языке, и подпись под ним стояла такая: «Protojerei Meljnik». Службы не было, дверь была закрыта. Пока я читал и списывал в записную книжку текст объявления, спутники мои ушли. Я окликнул Нилина, никто не ответил. Кричать громче я не решился, — все-таки не в лесу находишься, а на кладбище. Ничего не скажу, испугался. И за себя, и — еще больше за Нилина: вот, небось, волнуется: позволил сбежать, обвести себя вокруг пальца одному из двух его подчиненных! Тут мне показалось, что я слышу голоса. Сделал два-три шага в этом направлении и вижу перед собой очень скромный лютеранский крест с надписью:       ECKERMANN der Goethes Freund И ничего больше. Да и что же еще напишешь о нем, об этом человеке-диктофоне, у которого было две привязанности в жизни: Гёте и изготовление луков. Запомнилась мне одна фраза из этой знаменитой книги. Эккерман выразил удивление перед силой материнской любви птицы к своему птенцу. — Если бы вы верили в Бога, вас это не удивило бы, — сказал ему Гёте. Радость П. Ф. Нилина, когда он увидел меня не убегающего, а, наоборот, стремящегося вернуться в его общество, была так велика, что он не позволил себе сделать никакого замечания, только спросил, что я там делал, и, узнав, что я интересовался, что написано на дверях церкви, заметил, что это все-таки «странное занятие». А я хоть и не побывал в церкви, а все-таки радовался — что вот в таком захолустном городишке, как Веймар, есть русская церковь и, следовательно, есть русские верующие люди. Пятнадцать лет спустя я снова попал в Веймар — на этот раз не в составе делегации, а вольною птицей — приехал сюда с женой за свой счет из Эрфурта, где провели тоже вольными птицами три или четыре дня. В Веймаре я показал жене все, что следовало показать: и гетевский Гартенхауз, и кабачок «Белого лебедя», и дом Листа на Мариенштрассе, а под конец повел ее на кладбище — к мавзолею Шиллера и Гёте. Это был очень печальный сон наяву. Еще издали я увидел, что колбасообразная колокольня-минарет стоит в лесах. Два или три штукатура или маляра работали на этих подмостках. Мы спустились в подземелье мавзолея, постояли вместе с какими-то советскими офицерами у саркофагов, потом поднялись наверх, туда, где у выхода в ярком квадратике веселого солнечного света стоял небольшой столик, а за столиком пожилая дама продавала открытки, значки и другие сувениры. Я спросил у нее о православной церкви. — Она закрыта. — Почему? — Все вымерли, — объяснила мне старая немка. — Один за другим. Постепенно. Услышать это было так страшно и так больно, что я даже не поинтересовался, с какой же целью ремонтируют церковь. Не только же из одного уважения к великому и могущественному другу — безбожной и все-таки православной России. А может быть, и только из уважения. Чего не бывает… В 1944, кажется, году в Москве на Новой площади, между зданиями ЦК партии и ЦК комсомола стали вдруг приводить в порядок, обновлять и ремонтировать памятник-часовню, посвященную героям Плевны, и даже вызолотили большой православный крест, венчающий это далеко не самое красивое архитектурное сооружение Москвы. …Вера не умирает, но верующие, как и все живое, смертны. Там, где нет пополнения, притока новых адептов, неминуемо начинается вымирание. Это очень страшный сюжет. Я уже рассказывал, как, очутившись впервые в Будапеште, я тщетно разыскивал — и на плане и в самом городе — православную церковь. Унылый грязно-серый пятиглавый собор в центре города был по всем признакам закрыт. Позже появилась на моем пути та загадочная учительница русского языка, «крещеная еврейка», верующая, как с места в карьер отрекомендовала она себя… Эта учительница предложила мне поехать с нею на теплоходе в какое-то сербское село на чехословацко-венгерской границе, где будто бы открыт и действует православный храм. У меня не было для этого ни возможности (ведь в тот раз я был «в составе делегации»), ни желания: боюсь взять грех на душу, но очень уж явно попахивало от этого сместавкарьерного предложения провокацией. Хотя… Эта же учительница (прилепившаяся ко мне в учительской русской гимназии, где нам — М. П. Прилежаевой, В. П. Катаеву и мне — вручали цветы) очень правдоподобно возмущалась… дороговизной церковных свечей в СССР! В ленинградском Никольском соборе, где она была за год до этого, с нее взяли за тоненькую свечку пятьдесят копеек, почти восемь форинтов!.. Короче говоря, на этот раз Венгрия осталась для меня бесправославной. Весь пыл души, все свободное время, каждую вырванную у Катаева минуту (впрочем, не в пример Нилину, он был председателем либеральным), я отдавал костелу. Мог бы долго рассказывать об этих первых утренних мессах в Табанской и других церквах, куда, поднявшись чуть свет, я бежал солнечным осенним утром из гостиницы «Геллерт», оставив под дверью катаевского номера записку: «Не волнуйтесь. Ушел пройтись. Буду к завтраку». Нет, таких месс на этот раз было все-таки не так уж много. Но вот года четыре спустя мы с женой приезжаем в Будапешт уже приватным образом, по приглашению издательства, останавливаемся сначала в гостинице, а потом перебираемся на частную квартиру. И здесь — полное раздолье: хочешь — иди в музей, хочешь — в театр, хочешь — сиди на набережной и любуйся Дунаем, а хочешь — проводи время с утра до ночи в костелах, благо они в Будапеште не закрываются даже на то время, когда там нет службы и когда вообще никого нет, кроме одиноких молящихся. Мы и пользовались в полную меру этой свободой. Слушали мессы (запомнился незнакомый, не шубертовский, и не менее прекрасный напев Ave Maria в маленькой прелестной капелле Рокуш на улице Ракоци), дважды присутствовали на обряде венчания, заходили в костелы и днем… Впрочем, и об этом, я, кажется, уже писал. Не писал я, как мы ездили в Эстергом, а по пути останавливались в сказочном Сентэндре, в этом венгерском Барбизоне, давнем и излюбленном прибежище мадьярских художников. Мы были там трижды. Первый раз не одни, а с двумя венгерскими писательницами, считавшими своей священной обязанностью мучить нас вниманием, показывать дворцы, музеи, развалины римских амфитеатров, экзотические рестораны и т. п. Но два раза мы были с женой в Сентэндре одни — проездом в Эстергом и в Вышеград. Сентэндре стоит в излучине Дуная, застраивался (вернее, перестраивался) в середине восемнадцатого века: извилистые улочки, барочные розовые, голубые, фисташковые дома под черепичными крышами. И несмотря на некоторую оперность, игрушечность — городок прелестный, уютный, живописный… И вот когда мы там были проездом в Эстергом, жена моя обратила мое внимание на церковь, стоящую на холме и непохожую на другие. На колокольне этого старого запущенного храма я, вглядевшись, обнаружил потускневший от времени православный крест. Стали искать пути к этому храму, проходили какими-то двориками, узкими улочками, поднимались по каким-то осыпающимся, веками не чиненным каменным лестницам. Церковь закрыта. Но вот из маленького домика на церковный двор выходит еще не старая, бедно одетая женщина. Спрашивает что-то по-венгерски. — Не понимаем, — говорю я по-немецки. Выясняется, что женщина сербиянка и что храм этот — сербский. Кое-как объясняемся, помогает нам наше общее православие, общий церковный язык и, конечно, братская близость языков вообще. Церковь открыта. Действует. Но службы бывают редко. Откуда мы? — спрашивает сторожиха. Из Югославии? Болгары? Тоже нет? Ах, вот как — русские!!! Женщина явно удивлена. — Хотите осмотреть церковь? Она уходит за ключами, возвращается, отворяет дверь. Заходим в прохладный пахучий полумрак. Крестимся. Женщина удивляется еще больше. Прикладываемся к распятию. Иконы без окладов, бедные, но, насколько я могу судить, очень старые. Выходим на залитый солнцем двор. Сторожиха объясняет, что на берегу Дуная, не доезжая Эстергома, есть маленькая, но очень богатая сербская церковь. Там все село — сербское. А русская церковь — только в Будапеште. — Как в Будапеште?! Где? Улыбаясь нашему радостному изумлению, женщина объясняет. Выясняется, что русская церковь находится на улице Лендваи, неподалеку от площади Героев и, следовательно, где-то поблизости от советского посольства. Соседство не очень симпатичное, и все-таки на другой же день мы едем в район площади Героев, проходим мимо уже знакомого нам здания посольства и консульства, где у ворот и у подъездов дежурят полицейские, выходим на улицу Лендваи и — не видим никакой церкви. Проходим улицу еще раз из конца в конец. И еще раз. Выходим на площадь Героев. Слева вдали какой-то огромный купол. Неужели это русская церковь? Нет. Ничего похожего. Возвращаемся на Лендваи улицу. Элегантный многоэтажный доходный дом начала века. Если не ошибаюсь, модерн. Ограда, ворота, калитка. У ворот дощечка: Русская православная церковь За оградой элегантный двор, вроде двора какого-нибудь «дома Бенуа» у нас в Питере. Кажется, в центре его — фонтанчик. Никаких признаков церкви. И вдруг жена моя говорит: — Посмотри. У подъезда справа небольшая медная дощечка:      Русский православный        храм Заходим. Обыкновенная парадная лестница многоэтажного доходного дома. Из богатых. Широкая лестница. На площадке бельэтажа целиком застекленная стена, над этой матово-стеклянной стеной-ширмой полукругом славянская вязь. Что там написано — уже не помню. Может быть, тоже, что тут — православный храм. Дверь не поддается. Хотим нажать кнопку звонка, может быть, и успеваем нажать, — не запомнил. Но помню, как справа от двери открылось окошечко и в окошечке появилась до пояса русская круглолицая и румянолицая красавица. Спрашивает, что нам угодно. С удивлением слышит русскую речь. — Службы сегодня нет. Ближайшая всенощная — в субботу вечером. Сегодня понедельник. А на среду у нас уже заказаны билеты на самолет. Этим коротким разговором с молоденькой попадьей и закончилась наша тогдашняя попытка побывать в русской церкви. А следующая наша поездка в Венгрию состоялась только зимой 1977 года. Побывали мы в русском храме на улице Лендваи утром 19 января по новому стилю. На этот раз звонить и стучать было не нужно. Отворив дверь, очутились в маленькой прихожей, где при желании можно снять пальто, оставить ботики или галоши. Из прихожей попадаем в соседнюю комнату, метров на двадцать — двадцать пять. Это и есть церковь. Маленький алтарь, невысокий амвон, небольшая конторка — свечной ящик. Два или три окна на улицу. Когда мы вошли, на маленьком клиросе крохотный хор из четырех-пяти человек очень задушевно пел: Во Иордане крещающуся Тебе, Господи… Только тут, грешный человек, я вспомнил, что нынче — Крещение, шестое по-старому. А молящихся — десять-двенадцать человек. Из них только одна девушка, барышня, остальные — пожилые, почти все женщины и почти все интеллигентные. Купили у белобородого старосты длинные белые свечи, положили сколько-то форинтов на блюдо, поставили свечи — куда именно, не помню. Вообще — было это сравнительно недавно, а в памяти все держится очень смутно. Даже не запомнил внешности священника, только слышится его грустный голос… Да, и этот сон наяву — очень печальный сон. И радостно, и сладко, и — грустно, даже тягостно на душе. Служба кончилась, все друг с другом перепрощались и стали расходиться. Мы шли до площади с невысокой пожилой дамой. И она нам поведала такую невеселую и такую типичную историю этой маленькой православной общины. То же, что и в Женеве, и в Веймаре. Община вымирает. Большинство ее членов — русские женщины, жены венгерских военнопленных, приехавшие сюда пятьдесят с лишним лет назад. Менее пожилые, но тоже уже сильно пожилые — их старшие дочери. Мужья этих женщин, как правило, католики. И дети, естественно, тоже воспитываются в вере отцов. Вот и редеют, сильно редеют ряды молящихся. Даже слово это «редеют» здесь неуместно: нечему уже и редеть. И никаких нет рядов. — На прошлой неделе отпевали вашу землячку — из Петербурга. Чуть ли не каждые полгода так. А ведь было время — перед войной и даже уже после войны — когда в центре Будапешта был открыт православный русский собор, пел хор, служили два священника, диакон… Да, очень безрадостное сновидение. И все-таки… Все-таки — если даст Бог еще раз побывать в Будапеште, знаю: потянет, непременно потянет на улицу Лендваи, на этот крохотный, уходящий под воду островок русского православия. 69 Церковь без паствы не может существовать. Это не требует доказательств. Но не может существовать, не распадаясь, не погибая духовно, и народ без церкви. Спрашивается, однако, — без какой церкви? Выше я говорил, что могу молиться и чувствую присутствие благодати в любом храме — даже нехристианском. Значит ли это, что я способен переменить веру, стать мусульманином, иудеем, буддистом? Нет, не способен. Ни при каких обстоятельствах. Отец у всех людей один, но Сын Божий родился в Вифлееме, истинная вера — христианство, и истинное спасение человечества — в христианстве. Я каждый вечер слушаю радио. На свете происходит много событий значительных, чреватых как разрядкой, успокоением, так и возможностью взрыва, мировой катастрофы, социальных катаклизмов… Юг Африки, Центральная Америка, вьетнамо-китайская граница — все это если еще не объято пламенем, то чрезвычайно огнеопасно, вот-вот запылает. Однако не эти участки (или регионы, как теперь говорят) нашей планеты больше всего задерживают мое внимание. Иран и Ватикан. Не как государства (какое же Ватикан государство с его тысячным населением и двухбатальонной игрушечной армией), а как идейные силы, способные претвориться, и уже претворяющиеся, в силы материальные… То, что происходит в Иране (происходило еще совсем недавно и готово в любую минуту возобновиться), не может не вызвать ужаса. И самое ужасное, что все творящееся там — карательные экспедиции, преследование и подавление национальных меньшинств, суды, казни и бессудные убийства, — все это совершается именем Бога, именем религии. Торжества такой религии истинно верующий человек желать не может. А ведь уже подтверждаются мои давние опасения, уже слышатся призывы к созданию империи или во всяком случае объединения государств не по национальному или расовому признаку (вроде ОАР), а по религиозному. <…> Мне очень мало известно об аятолле Хомейни, но по тем случайным отголоскам его выступлений и по тому, как решительно и заносчиво он себя вел — даже еще в Париже, в изгнании, можно разглядеть в нем черты человека честолюбивого, с наполеоновскими, даже александровскими, искандеровскими замашками… И вот — другие регионы нашей планеты: Италия, Польша, Южная Америка. И другой человек — тоже религиозный деятель, глава католической империи, номинальный глава этой империи, монарх — папа Иоанн Павел II. Верующие люди — и не только одни католики — должны денно и нощно молиться за этого человека, просить Бога о продлении его жизни, об укреплении его душевных и телесных сил. Счастливые поляки! Сколько радости — настоящей, светлой, чистой радости — выпало на их долю в этом году. Радостно было даже только по радио слышать о триумфальном въезде Иоанна Павла в Варшаву, когда на всем пути от аэропорта до центра города — сплошь стояли ликующие толпы, и слышались возгласы «виват», и люди на всех балконах, и в окнах, и на кровлях, и всюду цветы и флаги — польские и ватиканские, и почти в каждом окне выставлен образ Богоматери, Матки Боски. А на главной площади Варшавы распоряжением властей был водружен грандиозный крест, у подножия которого Иоанн Павел II отслужил мессу, а потом обратился к полумиллионной толпе — с мудрым христианским, то есть добрым и умным, словом. Кто-то из американских обозревателей, комментируя пребывание папы Иоанна Павла II в Польше, заметил, что парадоксальное получается положение, когда подлинный и признанный (по меньшей мере 80 процентами населения) вождь и глава государства появляется в пределах этого государства в качестве гостя, а разрешение на въезд дает самозванное правительство, представители атеистического меньшинства. Все, что говорил — в Польше и за ее пределами — папа Иоанн Павел II, и вся линия поведения, которой он держится, — истинно христианские. Кажется, он не употребил нигде ни разу слова «социализм», но антикапиталистический, антиплутократический характер его проповеди несомненен. Подтверждаются вещие слова Достоевского, еще сто лет назад сказавшего, что в грядущих боях католичество станет на сторону демоса. Жаль, что Федор Михайлович не пожелал того же и церкви православной, ибо нужно ли доказывать, что истинное христианство не может быть религией праздных и богатых? И не следовало ли ему вместо глагола «станет» употребить глагол «вернется»… Можем ли мы забыть, что божественный Создатель учения родился в семье плотника, а первыми учениками его были рыбаки с Тивериадского озера?! В демократизации церкви я вижу попытку возрождения, возвращения христианства к его незамутненным, первоначальным истокам. У нас эта демократизация происходит силой обстоятельств, ибо все, что не демос, находится у нас и в других социалистических странах за пределами церкви и враждебно ей. Современный Ватикан и его нынешний глава (как и последние его предшественники) активно и убежденно выступают за интересы народа — против аристократии и плутократии. В конечном итоге это должно, как я понимаю, привести человечество к тому социализму, которому найдено удачное, радующее сердце название: социализм с человеческим лицом. В таком социалистическом обществе церковь будет не только отделена от государства, но и будет благословлять деятельность этого государства и даже руководить им, руководить не из министерских кресел и не с депутатских скамей, а — с амвона. То есть будет воспитывать христиан. И если не всех воспитает христианами, то все-таки повлияет на моральное состояние общества, даже на образ жизни, поведение атеистов. Ибо христианство вдохновляет на доброе даже безбожников, пока эти безбожники сознательно противопоставляют <себя> христианству, пытаются состязаться с ним. Я знал немало людей, высоконравственных, идеально-чистых, называвших себя атеистами, но живших по законам христианства. «Можем быть хорошими и без Христа и без Бога», — как бы говорили они. И жили по-божьи. Таких идеалистов-безбожников теперь уже нет. Они жили отраженным светом христианства. Теперешнее же общество наше если еще не стало, то постепенно превращается в скотоподобное. И никаких идеалов даже на бумаге. Да, и на бумаге, в книге, в статье не часто встретишь. Попробуй возгласи, напиши в наше время где-нибудь: «Мир хижинам, война дворцам!» Еще до цензора бдительный редактор скажет тебе: — Ну, зачем это? Нужно ли это? Вычеркнемте давайте лучше… 70 Двадцатого июля, «под Казанскую», стоял за всенощной в Князь-Владимирском соборе. Такого множества молящихся, такой плотной толпы, когда почти нет возможности опуститься на колени, я давно не видел. И так много молодых! Уже не по пальцам сосчитать, а, пожалуй, десятки — и главным образом не девушки (хотя и девушек много), а молодые люди, юноши, как на подбор красивые, интеллигентные… Откуда эта радость? Как и когда начался этот поворот русской молодежи к Богу? Ведь было время, долгие годы, когда увидеть в церкви молящегося, а не глазеющего, не глумящегося, не богохульствующего юношу было в редкость чрезвычайную… Тут я не могу не вспомнить и не назвать имени Александра Исаевича Солженицына. Это он — великий гражданин России ударил в набат, он первый, кто осмелился поднять голос не только против чудовищных жестокостей режима, но и в защиту воры. Я уже говорил, что на страницах его книги впервые в истории советской литературы появилась фигура верующего, которого автор не высмеивает, не уничижает, а которому явно сочувствует. Я говорю о баптисте Алешке. Это из его записной книжечки автор выписал не какую-нибудь иную, а именно вот эту цитату: «Только бы не пострадал кто из вас как убийца, или как вор, или как посягающий на чужое. А если как христианин, то не стыдись, но прославляй Бога за такую участь». Думаю, что и сам Александр Исаевич прославляет Бога за выпавшую на его долю радость — и больше всего, конечно, за то, что именно его избрал Господь — прийти и разбудить почти потухающее, почти заглохшее религиозное самосознание нашего народа. Не один он, конечно, трудился на этой ниве. Тут и о. Павел Флоренский, и преосвященный Лука, и другие названные и неназванные, но их голоса доходили прежде всего и главным образом лишь до тех, кто уже был приобщен к церкви, кто мог слышать этих пастырей, внимая их проповеди с амвона. Солженицын же шумно и бесстрашно ворвался в широкий русский (и не только русский, но и в украинский, и еврейский, и грузинский, и армянский, и белорусский) мир, явился верующим и неверующим и сказал: — Без Бога жить нельзя! И сейчас уже пишут о нем, — и у нас, в самиздатовской литературе, и еще больше за рубежом, но пишут почти исключительно как о борце за права человека, меньше, но все-таки много о его художественных произведениях, и совсем неизвестны мне исследования, посвященные Солженицыну-вероискателю, Солженицыну-миссионеру и Солженицыну — борцу за очищение церкви нашей. Рано или поздно такие исследования не могут не появиться. Когда-нибудь кто-нибудь проведет опрос верующих, поинтересуется: что привело этих людей к Богу? Уверен, что немалый процент опрошенных, пришедших (или вернувшихся) к православию в шестидесятые — семидесятые годы, сошлется на А. И. Солженицына. Уже один его маленький рассказ, или очерк, или «сценка с натуры» — «Светлая заутреня в Переделкине», — давал столько пищи для размышлений; так ярко, живо, пластично и такими, что называется, скупыми средствами изображаются там и комсомолистые хулиганы с гитарами и с прилипшими к губам сигаретками, и их визгливые подружки, и жалко теснящиеся православные с потухающими на ветру свечками, и крестный ход, с напряжением, с трудом продирающийся сквозь это быдло; клонящийся в сторону фонарь, сбившийся в кучу причт и за ними — ни одного православного, а только эти — с гитарами и потушенными, заплеванными сигаретами. А перед ними — за крестом и хоругвями — девушки, поющие в церковном хоре! Сверстницы этих, намазанных, подвыпивших, пропахших табаком!.. Могут сказать: передвижническая картина. Передвижничество наоборот. Нет, ничего общего с передвижниками в этом полотне (написанном средствами передвижническими, без треугольников и кружочков), ничего перовского или репинского в этой сцене нет. У тех лишь глумление, поношение, издевательство, здесь — бездуховному противопоставляется духовное, светлое, святое… Вспомнился почему-то предзакатный час в Комарове, в тамошнем Доме творчества. Поужинав, сижу в саду, читаю газету. Из столовой выходит М. Л. Слонимский, направляется к моей скамье: — Разрешите, Алексей Иванович? У нас тут загорелся спор. Вы, наверное, читали «Крестный ход в Переделкине». Некоторые приписывают этот памфлет перу Солженицына. У многих имеются весьма основательные сомнения. Арбитром избрали вас. Я сказал: — Не понимаю, кому могло прийти в голову усомниться. Да, конечно, это Солженицын. Было бы чудом, если бы в одно время в России жил еще один писатель такой же мощи, как Солженицын… Религиозность Солженицына пугала, а временами и отталкивала от него некоторых либеральных интеллигентов того же поколения, что и Слонимский, моего поколения. Да и интеллигенцию, выросшую на традициях передвижников, на традициях Белинского и Писарева, Горького и Стасова, устраивало в диссиденте Солженицыне все: борьба его с цензурой, и борьба за другие права человека, и антисталинизм, и антифашизм вообще, но только не борьба за свободу совести… Только не вера в Бога. Может ли быть, чтобы образованный человек, живущий в век НТР, офицер Советской Армии, член Союза советских писателей, и вдруг сочувственно изображает какой-то поповский, мракобесный, вылезший из глубины веков крестный ход! Мне жаль этих людей. Среди них нет и не может быть ни одной крупной личности. Либеральствующая российская интеллигенция, безбожная, безвольная, исторически обанкротившаяся, позволившая случиться тому, что случилось, — она, эта интеллигенция, уходит в небытие. Но, к счастью, у нас есть и другая интеллигенция — всегда была, так называемая потомственная, и молодая, пополняющаяся главным образом из рядов крестьянства. Да, немалая часть и этой, послереволюционной интеллигенции, особенно ее старшее поколение, выросшее на казенном материализме, атеистическое по своей природе, ничем не лучше «интеллигенции интеллигентной», — и те и другие не могут признать в Солженицыне своего духовного вождя. И все-таки… Все-таки времена Солженицына войдут в историю русской культуры с не меньшим правом и основаниями, чем вошли в эту историю времена Пушкина, времена Герцена, времена Белинского и Некрасова. Влияние гонимого, загнанного в Рязань, ведущего полуподпольное существование Солженицына сказывалось и сказывается по сей день часто незаметно для глаза, иногда как бы отраженным светом — и на литературе нашей, и на других видах общественной жизни. Не родись на нашей земле Солженицын, вряд ли возникла бы у меня мысль писать эти заметки. И не появились бы многие художественные произведения, статьи, памфлеты, стихи и песни, не засверкали бы и не прошумели многие имена, не будь Солженицына. Воистину Господь Бог послал его нам как учителя и наставника, словом и жизнью своею показывающего пример доброй жизни. Скажут мне: Солженицына не было бы вовсе как писателя и борца, если бы не умер вовремя Сталин, если бы не было выступлений Хрущева на XX и XXII съездах. Ведь сам он, Солженицын, признавался где-то, что при известных обстоятельствах мог стать энкавэдэшником. Да. Мог. Но не было на то соизволения Господня. Каждый бы из нас мог… Но — молимся, и спасает нас. Совершается чудо. 71 Верю ли я в чудеса? Не только верю, что с кем-то когда-то, в апостольские времена, или в средние века, или в другие давние годы, совершалось то, что на русском языке называется чудом, но и на себе самом не один раз испытал спасительную и чудотворную силу молитвы. Я пережил первую, самую лютую зиму ленинградской блокады. Пережил, то есть остался жить, хотя вряд ли какому-нибудь другому ленинградцу выпало на долю столько, сколько выпало этой зимой мне. Я уже мельком упоминал о том, что случилось со мной в начале сентября 1941 года, когда меня, больного, забракованного двумя медкомиссиями райвоенкомата, срочно вызвали — через дворничиху — повесткой в паспортный отдел городской милиции на площадь Урицкого. Расскажу подробнее. Из моих публиковавшихся дневников и записных книжек редактор и цензор оставили крохи. Вот подлинные выдержки из записок сорок второго года. «…И лестницы и коридоры забиты народом. И женщины и мужчины. Больше, пожалуй, мужчин. Молодые, старые. Рабочие, интеллигенты. Иду со своей повесткой и вижу, что такие повесточки у многих. Стоит молодой человек с тонкими черными усиками. Тоже с повесткой. Спрашиваю: — Не знаете, по какому делу вызывают? — Знаю, — говорит он излишне серьезно, даже мрачно. — Сажают на баржи, вывозят в Ладожское озеро и топят. Можно было содрогнуться, но я не содрогнулся, потому что не поверил. И подлая мысль: даже если и так, то при чем тут я? Попадаем в просторное помещение, чуть ли не зало. Девять — двенадцать столиков, за каждым сидит человек в милицейской форме. На столиках карточки с буквами алфавита: А, Б, В, Г… Разыскиваю свою П, подхожу. — Ваш паспорт. — Пожалуйста. Берет паспорт, уходит, через две минуты возвращается. — Возьмите. И протягивает обратно паспорт. В паспорт вложена какая-то бумажка, узкая ленточка. Раскрываю на этой закладке книжку паспорта и — прежде всего — вижу, что штамп моей прописки перечеркнут крест-накрест по диагонали черной тушью. — Что это значит? — Тут все сказано. Прочтите. Читаю: Взглянул на часы: без четверти двенадцать. — Куда я могу обратиться за разъяснением? Где могу обжаловать это нелепое предписание? — Обжалованию не подлежит. Постановление Совета фронта. Следующий! Обратно иду пешком. У Дома книги встречаю Женю Шварца. Он огорчен, расстроен, но не может, как всегда, обойтись и без шуток, — пробует поддержать меня в моем унынии. Мама, к удивлению моему, не растерялась, даже не расплакалась. Сразу же стала одеваться. — Поеду на вокзал к Мельникову, предупрежу его, что ты болен. Через час-полтора возвращается. — Ну, что? — Видел бы ты, что там творится! Там никакого Мельникова днем с огнем не разыщешь. Лезут в вагоны с узлами, чемоданами, с детьми… Каждый вагон буквально берут штурмом». …Нет, переписывать все не могу. Слишком уж подробно. И не все на тему. Скажу только, что из Ленинграда я не уехал. Мама моя ездила к начальнику паспортного отдела Николаеву, и тот сказал, что, может быть, это и ошибка — моя высылка, но что ж поделаешь — лес рубят, щепки летят. А когда мама употребила слово «обида», он сказал: — Ах, вот как? Он обижен? Тогда тем более он должен уехать. Обиженные опасны. И все-таки я не уехал. Пытался помочь мне Е. Л. Шварц — ходил к Вере Кетлинской, тогдашнему руководителю ленинградского Союза писателей. Она заявила категорически: — Если органы безопасности считают, что Пантелеев в чем-то виноват, значит, он виноват. Ничего делать не буду. И все-таки я не уехал. И десять месяцев жил с этим волчьим паспортом. Мог бы написать книгу «Между Гестапо и НКВД». Но теперь уж не напишу. Дай Бог, если эти страницы, а также мои дневники и заметки сохранятся и когда-нибудь увидят свет. Несколько месяцев я жил без продуктовых карточек. Зная отношение ко мне Кетлинской, мама боялась идти за так называемой стандартной справкой. Потом пошла. И — первое чудо. В месткоме сидит Иван Петрович Белышев. Он уже знает о моей беде. Не задумываясь, выписывает справку. Через месяц-полтора сам Белышев умер от голода. Я жил, что называется, на волоске от тюрьмы и смерти. Каждый звонок, каждый удар двери на парадной лестнице заставляли настораживаться, а ночами будили меня. Впрочем, это не было в новинку. За спиной у каждого из нас стоял тридцать седьмой год. Не хватали же меня, не приходили за мной, вероятно, только потому, что и милиция, и работники безопасности были охвачены паникой. Ведь это были дни, когда и в самом деле каждую минуту ждали штурма. А как же, спросят меня, я жил без карточек. Ходил на Мальцевский рынок. Конечно, большой колхозный рынок с прилавками, весами и прочими атрибутами торговли давно уже закрылся, но рядом, в узеньком проулке на моих глазах зарождалась барахолка. Здесь полуживые люди выменивали сто граммов пайкового хлеба на коробок спичек или продавали эстонские чулки за два-три куска сахара. Настоящее, несомненное чудо совершилось со мной в один из первых дней, когда я забрел на эту крохотную толкучку на улице Некрасова в слабой надежде что-нибудь купить. Ничего не продавал, не выменивал, просто стоял и смотрел. И вот подходит ко мне парень в кожаной тужурке — таких я не видел, пожалуй, со времен гражданской войны. Вполголоса говорит: — Отойдем в сторону. Я отошел к подъезду. — Предъявите ваш паспорт. — Паспорта у меня с собой нет. — Где же он? — Дома. — А где ваш дом? — Здесь. Близко. На улице Восстания, двадцать два. — Хорошо. Идемте. Шел я не то чтобы спокойно, а — твердо. И всю дорогу молился: — Вразуми, Господи! Помоги! Огради меня от дурного! Спаси и сохрани! Научи этого человека доброму… Да будет воля Твоя!.. На углу Знаменской и Бассейной парень остановился. — Ладно. Идите. И пошел в сторону. А я пошел домой. И, став на колени, долго молился, благодарил Небо за дарованную мне жизнь… Почему, скажите, этот, в кожаном, пошел в сторону? Кто, кроме Бога, мог внушить ему этот внезапный, ничем как чудесным наитием не объяснимый порыв? Впрочем, и вся эта долгая черная зима разве не была для меня одним сплошным чудом?! 72 Разве не чудо совершилось в моей, казалось бы, воистину угасающей, почти погасшей жизни, когда лютой мартовской ночью машина «скорой помощи» по ошибке привезла меня в больницу не на Крестовский остров (как было сказано в путевке), а на остров Каменный, где и главный врач Пластинина, и сестра ее, и дочь, и племянник оказались моими читателями! Диагноз у меня был: дистрофия III (то есть третьей степени) и парез конечностей. Не будучи никогда толстяком, я потерял в весе двадцать восемь кило. На языке блокадников и зэков, я был настоящим доходягой. Мне предложили остаться у них. — Сделаем все, чтобы спасти вас. Единственное, чего не могу обещать, это больше пищи, чем получают другие. Да, чужой хлеб я не ел, этого греха на моей душе нет. Но — теплая, чистая палата, чистое белье, двукратное переливание кровезаменяющей жидкости… Через месяц я уже мог ходить. И в шуточных стихах, посвященных Е. В. Пластининой, я имел основания написать: Снова сердце тикает, Снова ножки топают, Только зубы грешные Что-то мало лопают… …В больницу я попал, если не ошибаюсь, в последней декаде марта. А перед этим в жизни моей было еще несколько настоящих, не метафорических чудес. Человек неверующий волен сказать: «Повезло. Стечение счастливых обстоятельств». Я же всегда вспоминаю об этих событиях, как о цепи чудес, и не устаю благодарить Создателя за милость Его, за быстрый и прямой отклик на мои молитвы. Слова эти выписываются на бумаге — трудно. Изреченная мысль, как известно, теряет что-то в своей искренности, подлинности и чистоте. Но — так было, и я не могу не писать правду, не могу искать других слов для выражения этой правды, кроме тех, какие приходят в эту минуту в голову. В конце, кажется, февраля 1942 года моя мама перебралась на какое-то время к Ляле, сестре моей, на улицу Декабристов. Я жил один. Через день Ляля меня навещала. Вот записи из дневника 1942 года: «Сегодня днем лежал в состоянии полной прострации. Дремал. Читал. Снова дремал. Грохот. Оглушительный. На пол падают и разбиваются несколько хрустальных подвесок плафона. Не пошевелился даже, не приподнялся. Через несколько минут хлопает дверь, прибегает Михаил Арсентьевич, управдом. — Алексей Иванович? Живы? — Да. Жив. Ну, благодарите Бога. В пяти метрах от вашей головы две бомбы упали. По двадцать пять кило каждая. Позже вышел посмотреть. Две довольно глубоких воронки. Одна находит на другую. В двух-трех метрах от моего окна. …Всего не запомнил, что было за два с половиной месяца. Два или три дня провел на улице Декабристов, у мамы и Ляли. Туда шел ничего, а обратно еле волок ноги, от улицы Декабристов до улицы Восстания тащился по меньшей мере четыре часа. Вошел в пустую, незапертую квартиру, переступил порог своей комнаты, стал снимать пальто и — зашатался, упал, подкосились ноги. Лежу на спине, не могу пошевелить ни рукой, ни ногой… Голова при этом ясная. Попробовал голос. Что-то крикнул. Кажется: — Эй, помогите! Отклика не последовало. Некому было откликнуться. Но речь, слава богу, не парализована. Почему-то не было ни ужаса, ни отчаяния. Даже мысли о смерти не возникали. Что же делал? Молился. В полный голос. Прочел, вероятно, все молитвы, какие знаю. Потом часа два читал — тоже в полный голос — стихи. От Державина до Хлебникова. Потом уснул. Проснулся уже ночью. Темно было и раньше, но тогда жиденькие лучики света пробивались сквозь фанеру на окнах. А теперь стоял полный мрак. Есть не хотелось. Хотелось пить. Сколько пролежал — не знаю. На следующий или на третий день решил, что надо пробовать спасаться. Мучила жажда. Губы уже не разжимались, ссохлись, с трудом произносили слова молитвы. Пополз. Метров пять-шесть — от моей комнаты до дверей на лестницу — полз, вероятно, несколько часов. Самое трудное было преодолеть ступеньки — из комнаты в коридорчик и из коридорчика в прихожую. Вниз, в коридорчик перевалился сравнительно легко, но взобраться НА ступеньку… не понимаю, как мне это удалось. Работал головой, спиной, шейными мускулами (тем, что осталось от них). Буквально втащил себя. Отдохнул, пополз дальше. К счастью, входя в квартиру, я не захлопнул дверь, она была полуоткрыта. Кажется, как раз в ту минуту, когда я выполз на лестницу, из квартиры напротив, где до войны жили Кнорре, вышла какая-то женщина. Простая. В сером платке. Невысокая. Милая. Теперь-то она мне особенно мила. Заквохтала, засуетилась, побежала к себе, вернулась с другой женщиной, и, подняв, они понесли меня в мой страшный закоптелый склеп. Уложили в постель, принесли теплого молока (да, не придумываю и не снилось мне это — я пил молоко, может быть это было сгущенное молоко, разведенное кипятком). Фамилия этой женщины — Симонова». …………………………………………………………… Но как же я очутился на улице Декабристов? А было так… «В середине марта пришла дворничиха Маша. Я лежал на кровати — в пальто, в валенках. Она вошла в мой темный холодный кабинет. — Есть кто? — Есть. — Живой? — Кажется, еще живой. Это кто? Маша? Месяц назад мы собирали деньги на похороны ее мужа. Думаю — еще кто-нибудь умер, семья у них большая. — В чем дело, Маша? — Повестку тебе принесла. Вызывают в седьмое отделение. — Не могу. Маша. Не дойти мне до отделения. — А мне что? Мое дело маленькое. Принесла, отдала, а ты — как хочешь. Положила повестку и ушла. Конечно, я понял, по какому делу меня вызывают. Но почему-то нисколько не взволновался. Через какое-то время слышу быстрые и энергичные мужские шаги. Врывается — милиционер. Позже узнал, кто он. Квартальный уполномоченный Титов. — Пантелеев? — Да, Пантелеев. — Ты что, мать твою растак? Тебя вызывали? Повестку получил? — Да, получил. Но идти не могу. Нет сил. — Я тебе дам — не могу (мать, мать, мать)! Если (мать, мать, мать) через полчаса не будешь в отделении — за шкирку приволоку (мать, мать, мать). Ушел, не переставая материться и хлопая дверями. Случилось так, что, не успел он уйти, появились Ляля и Ира Большая. Пришли меня навестить. Принесли какую-то еду, — суп, кажется. Затопили времянку. И тут опять ворвался этот мордастый опричник. Свою угрозу он выполнил буквально. Нещадно ругаясь, схватил меня за воротник и поволок к дверям. Волок он меня, тащил за шиворот и по улице. На Бассейной у парикмахерской с левой ноги у меня свалился валенок. Я сказал: — Потерял валенок. — Ничего, и без валенка хорош, — сволочь! Сзади шли Ира и Ляля, они все видели, подобрали валенок, принесли его в милицию. Валенок мне передали, но в милицию их не пустили. Я оказался в камере…» 73 Делаю такие большие выписки из блокадного дневника, что приходится разбивать их на главы. Напомню, что записи эти делались месяца три спустя на Каменном острове, когда я, оправляясь от дистрофии, готовился к отлету из Ленинграда и когда все самое страшное было уже позади. Итак — я очутился в камере. «…Собственно это не была камера с решетками на окнах и с засовами на дверях. Довольно большая комната, разгороженная барьером. По одну сторону сидит за столиком милиционер, по другую — на полу — расположилось несколько баб. Из их разговоров я понял, что взяли их на Мальцевском рынке по обвинению в спекуляции. Садиться на пол я не стал. Я решил жаловаться на этого квартального. Потребовал, чтобы вызвали начальника отделения. — Начальника нет, — сказал милиционер, который нас караулил. — Ну, заместителя его. — Хорошо, попробую. Закрыв нас на ключ, милиционер ушел и через минуту вернулся. — Доложил дежурному. — Спасибо. Я продолжал ходить по камере. Этот милиционер поглядывал на меня. Он не был похож на „среднего“ милиционера. В нем было что-то интеллигентное. И форма на нем была какая-то необмятая, совсем новенькая. — За что вас взяли? — услышал я вдруг его голос. — Вы ко мне? — Да, я спрашиваю: что вы наделали, за что вас арестовали? Я почему-то решился и рассказал ему все. Начиная с того, памятного, сентябрьского дня. Упомянул, что я — писатель. — Вот как? А у вас что — и книги есть напечатанные? — Да, есть. Назвал „Республику Шкид“. Он поднялся и вышел из-за своего столика. Мне показалось, что он одновременно и обрадовался и испугался. — Товарищ Пантелеев, да как же это так? За что же вас?! В это время в камере появился Титов в сопровождении милицейского офицера незабываемой внешности. Румянощекий, элегантный, с холеной бородкой, какие в годы моего детства называли „а ля Анри Катр“. В руках этот джентльмен держал какую-то бумагу величиной с почтовую открытку. — Это вы требовали начальника? — обратился он ко мне. — Да, я. Вы — начальник? — Я инспектор по надзору за работой милиции. — Тем лучше. Заявляю вам протест на действия вот этого человека… — Прежде чем выслушивать ваши протесты, я попрошу вас подписать вот этот протокол, — сказал Генрих Четвертый. Я проглядел написанный от руки текст. Там было сказано, что гражданин Пантелеев-Еремеев А. И. не явился по вызову в органы милиции, а при задержании его милицией оказал физическое сопротивление квартальному уполномоченному Титову и был силой доставлен в отделение. — Что это значит? — спросил я. — А это значит, что завтра утром вас доставят в трибунал и вы будете расстреляны. Распишитесь. — Нет. Расписываться под этой насквозь лживой бумагой я не буду. — Ну что ж. Это дела не меняет. Пошли, товарищ Титов. В камере стояла тишина. Я заметил, что даже бабы с Мальцевского рынка, которые до сих пор без умолку тараторили, притихли и с уважением смотрели на меня: по сравнению со мной они были мелкими сошками, — ни одной из них расстрелом не угрожали. — А ведь плохо ваше дело, товарищ Пантелеев, — сказал мой караульный. — Могут ведь и в самом деле кокнуть. — А что же я могу сделать? Он сидел, потирая лоб ладонью. — А мы вот как поступим, — сказал он наконец. — Вызовите дежурного по отделению и заявите ему, будто у вас дома оставлена топящаяся печь. — Ну, и что? Между прочим, у меня и в самом деле топится печь. — Тем лучше. Короче говоря, действуйте, как я сказал. Он сам пошел и привел дежурного. — У арестованного есть заявление, — сказал он. Я повторил то, что он мне подсказал: мол, у меня в квартире топится печка, в квартире никого нет, и может возникнуть пожар. — Я не располагаю людьми — гонять по таким пустякам, — сказал дежурный. — А ведь обязаны, — сказал мой милиционер. — Обязаны, верно, — сказал дежурный. — Давайте я схожу с арестованным. — Далеко? Я назвал адрес. — Ну, идите. — А ну, давай, пошли, — строго и даже грубо приказал мне мой конвоир. На улице я его спросил: — А почему вы пошли не один, а со мной? — Потому, что существует конституция. Неприкосновенность жилища. Без вас войти в вашу квартиру никто не может. Я сказал ему, что он не похож на милиционера. Оказалось, что он носит милицейскую форму всего третий день. Он — бывший офицер из запасных. И бывший учитель географии. Его, как и многих других офицеров, отозвали с фронта — для пополнения кадров ленинградской милиции. Я шел медленно. Он останавливался, ждал. На углу улиц Маяковского и Некрасова остановился уже сам и сказал: — Идите. — Куда? — Куда хотите! — Позвольте! А как же вы?.. — Ничего. Как-нибудь. Отверчусь. Вообще-то мне следовало стать перед этим человеком на колени. Но я только крепко-крепко сжал его руку. Человек спас мне жизнь. А я даже имени его не знаю. Не знаю, кого поминать в своих молитвах. Так и молился и молюсь до сих пор: — Спаси и сохрани того, кто помог мне бежать…» 74 Конечно, домой я тогда не пошел, я пошел на улицу Декабристов к маме и Ляле. По дороге заходил в Никольский собор. У Ляли, как я уже писал, я провел два или три дня. На четвертый утром пошел — не знаю, не помню почему, на улицу Восстания. И там, на пороге своей комнаты свалился. Через пять-шесть дней попал в госпиталь на Каменном острове. А месяца три спустя уже сидел в кабинете Маршака, в Москве, на улице Чкалова, и рассказывал Самуилу Яковлевичу обо всем, что вытворяли со мной в Ленинграде. Маршак негодовал, настаивал, чтобы я возбудил уголовное дело против квартального Титова. Я мялся, говорил: подумаю, попробую, — но мои христианские убеждения отвратили меня от этого поступка… Хотя нет, если говорить честно, не только убеждения христианина, не только нежелание мстить, отвечать ударом на удар остановили меня в этом случае. У меня не было и не могло быть уверенности, что мои жалобы, заявления, протесты к чему-нибудь приведут. Ведь реабилитировали меня не потому, что «восторжествовала истина», а потому, что вмешались сильные мира сего — Маршак, Фадеев и прежде всего писатель Л. Шейнин, тогдашний следователь по особо важным делам, впоследствии сам пострадавший от меча пролетарской диктатуры… А вообще-то спасла меня молитва. Долго думал сейчас, как написать об этом, и вот решил сказать самыми простыми словами, не боясь, что слова эти прозвучат елейно или ханжески… Да, спасал Господь Бог, к которому неизменно и ежедневно обращаюсь и в начале дня и в конце его, и тем более во все трудные минуты жизни. Молился я, когда караульный милиционер ушел звать дежурного по отделению. Молился, когда лежал парализованный на пороге своей комнаты. Молился, когда дребезжащая машина «скорой помощи» везла меня полуживого на Острова, в больницу. А с Титовым мне еще привелось повстречаться. В январе 1944 года, в те дни, когда советские войска, совершая чудо, взрывали железное кольцо немецкой блокады, я был в командировке в Ленинграде, шел по улице Некрасова в сторону Литейного и вдруг вижу — навстречу мне едет на велосипеде квартальный уполномоченный Титов. Он тоже меня узнал и так, помню, растерялся, даже испугался, что колесо его велосипеда заюлило и он чуть не вывалился из седла. Нет, и не жалею, что не возбудил против этого человека «дело». Знаю, что дурно, когда твоя судьба и судьба твоих ближних зависят от таких подонков, но знаю и другое — что на душе у меня сейчас было бы куда хуже, если бы я нарушил в тот раз заповедь: «Не судите, да не судимы будете». Жалею я не об этом. Жалею, что не узнал и не придумал способ узнать имя и дальнейшую судьбу человека, сказавшего мне тогда: — Идите. Если он жив — да хранит его Бог! Если нет — упокой, Господи, душу его!.. 75 Да, во всех случаях и при всех обстоятельствах мы должны оставаться христианами. И православными. Читаю сейчас дневники С. А. Толстой. Там графиня, убежденная христианка, до конца державшаяся православия, зачитавшись какой-то книгой, посвященной буддизму, пишет: «Насколько буддизм лучше нашего православия». Согласен, что в буддизме есть много привлекательного, даже прелестного, не могу не согласиться и с тем, что в победоносцевском православии обнаружить что-нибудь чистое и, тем более, прелестное было трудно, и все-таки… Как известно, сестра Толстого, Мария Николаевна, приняла постриг, была игуменьей Шамординского монастыря. И вот что в апреле 1895 года записал Л. Н. Толстой в своем дневнике: «Машенька стала добрее после того, как пошла в монастырь. Что это значит? Как соединяется язычество с христианством? Не могу вполне уяснить себе…» Не берусь судить, стал ли добрее сам Лев Николаевич после того, как порвал с церковью. По наблюдениям Софьи Андреевны, лучше он не стал. Комментируя запись Толстого о Марии Николаевне, Софья Андреевна пишет: «Такой же язычницей он считал и меня, только потому, что я с Машенькой не отрекалась от церкви. А я всегда думала, что плоха та вера, для которой так много значат форма и обстановка. И как может помешать моей вере то место, куда веками люди сходились во имя Бога, хранили эту идею Божества; приносили в храм свои горести, радости, духовные настроения, надежды, сомнения, — все, чем жило и живет человечество…» И вообще — какой умницей и какой мужественной поборницей веры встает со страниц своих дневников Софья Андреевна, женщина, которой так много доставалось и от мужа, и от детей, и от последователей Толстого, и от так называемой либеральной интеллигенции… И до сих пор достается. Вот выписка из ее дневника от 16 февраля 1901 года: «Еду домой, ударили в колокол, к вечерне. Переоделась, вышла вместе с Л. Н. пешком, он пошел духоборам покупать 500 грамм хинину, а я в церковь. Слушала молитвы, в душе молилась очень горячо; люблю я это уединение в толпе незнакомых, отсутствие забот и всяких отношений земных. Из церкви пошла в приют: дети меня окружили, ласкали, приветствовали…» Понимаю, как отдыхала Софья Андреевна в церкви. Как очищалась ее душа от греховной суеты, от раздражения, гнева, нелюбви, которых в ее толстовском, христианнейшем доме было больше, чем во многих других. Толстому жилось нелегко. Его расхождения с женой, непонимание ими друг друга, несовпадение его взглядов с образом его жизни — все это не могло не лежать камнем на его душе. И все-таки насколько же труднее жилось Софье Андреевне, постоянно пребывавшей в окружении людей, враждебно настроенных к ней и к ее вере! И как мужественно отстаивала она эти убеждения. «18 февраля. Вчера легла поздно под тяжелыми впечатлениями религиозных разговоров Льва Николаевича и Булыгина. Говорили о том, что поп в парчовом мешке дает пить скверное красное вино, и это называется религией. Лев Николаевич глумился и грубо выражал свое негодование перед церковью. Булыгин говорил, что видит всегда в церкви дьявола в огромных размерах. Мне стало и досадно и грустно все это слышать, и я стала громко выражать свое мнение, что настоящая религия не может видеть ни парчового мешка священника, ни фланелевой блузы Льва Николаевича, ни рясы монаха. Все это безразлично…» Как это похоже на мои мысли. И как перекликается с моими мыслями и словами ее дневниковая запись, сделанная в Гаспре в том же году: «Была у обедни. Прекрасно пели девушки. Настроение хорошее, спокойное, привычное. Мне не мешают, как другим, бессмыслицы вроде „дориносима чинми“, „одесную Отца“ и проч. Помимо этого, церковь — место напоминания нам Бога, место, куда столько миллионов людей приносило свою веру, свое возвышенное религиозное чувство, свои горести, радости но все моменты изменчивой судьбы…» Принадлежность к православной церкви не мешала Софье Андреевне быть, гораздо больше, чем сам Толстой, веротерпимой и не мешала ей, отстаивая свои убеждения и право каждого человека иметь свои убеждения, мужественно выступать против князей церкви, посягавших на свободу совести… Вот что писала она обер-прокурору Святейшего Синода К. П. Победоносцеву и митрополитам, вынесшим знаменитое «определение» об отлучении Толстого от церкви: «…Горестному негодованию моему нет пределов. И не с точки зрения того, что от этой бумаги погибнет духовно мой муж: это не дело людей, а дело Божье. Жизнь души человеческой с религиозной точки зрения никому, кроме Бога, не ведома и, к счастью, не подвластна. Но с точки зрения той церкви, к которой я принадлежу и от которой никогда не отступлю, которая создана Христом для благословения именем Божиим всех значительнейших моментов человеческой жизни: рождений, браков, смертей, горестей и радостей людских… которая громко должна провозглашать закон любви, всепрощения, любовь к врагам, к ненавидящим нас, молиться за всех — с этой точки зрения для меня непостижимо распоряжение Синода. Оно вызовет не сочувствие (разве только „Московских ведомостей“), а негодование в людях и большую любовь и сочувствие Льву Николаевичу. Уже мы получаем такие изъявления — и им не будет конца — от всего мира». Чем дальше читаю дневники Софьи Андреевны, тем больше и чаще озаряет меня свет ее истинной веры, ее ума, ее преданности церкви… Еще в начале 1899 года она записала, что не любит религиозных разговоров. Как это знакомо и понятно каждому истинно верующему! Вот вернулась она домой и застала Льва Николаевича «стоящим у стола чайного, длинного, в зале накрытого, и вокруг приехавших из Самарской губернии молокан. Дунаев, Анненков, Горбунов, Накашидзе, еще крестьянин какой-то, все пили чай, и Лев Николаевич что-то толковал им об Евангелии Иоанна, и до меня шла беседа религиозная. Не понимаю религиозных разговоров: они нарушают мое высокое, не выразимое никакими словами отношение к Богу. Как нет определенного понятия о вечности, о беспредельности, о будущей жизни — этого не рассказать никакими словами, так нет и слов для выражения моего отношения, моих чувств к отвлеченному, неопределимому беспредельному Божеству и вечной моей жизни в Боге. А церковь, а обряды, образа — все это мне не мешает; это то, среди чего я с детства привычна вращаться, когда душа моя настроена к Богу, и мне бывает хорошо и в церкви, и во время говения, и я люблю маленький образок Иверской Божьей Матери, который всегда висит над моей кроватью и которым тетенька Татьяна Александровна благословила Льва Николаевича, когда он ехал на войну…» И о том же — о ненужности и бесполезности религиозных разговоров — в другом месте: «Всякий чувствует и понимает Бога по-своему: чем глубже это понимание, тем меньше о нем говорится, тем оно тверже и лучше». 76 В тех же дневниках Софьи Андреевны наткнулся на «аргумент о пользе христианства», который Лев Николаевич приводил «всем спорящим о том, что законы общественные — законы всех коммунистов, социалистов будто выше законов христианства». Толстой говорит этим людям: «Если б не было учения христианства, которое вкоренилось веками в нас и на основании которого сложилась вся наша общественная жизнь, то не было бы и законов нравственных, чести, желания распределить блага земные более ровно, желания добра, равенства, которое живет в этих людях». А ведь это именно то, о чем я говорил выше: что добрые начала, заложенные в коммунизме, обязаны христианству и живут до тех пор, пока противопоставляют себя христианству, полемизируют с ним: дескать, и мы можем так же, — можем думать о равенстве, о братской любви, обходясь при этом без Бога, без учения Христа… Нет, исторический опыт показывает, что очень ненадолго хватает этого отраженного света. С болью и негодованием рассказывает Софья Андреевна о том, как ее Левушка «со злорадствующим смехом» читал своим детям сочиненную им легенду «Разрушение ада и восстановление его», и о том, как дети вторили ему «адским смехом». «…я горячо, с волнением высказала свое негодование. Если мысли, вложенные в эту легенду, справедливы, то к чему нужно было нарядиться в дьяволов, с ушами, хвостами и черными телами? Не лучше ли семидесятипятилетнему старцу, к которому прислушивается весь мир, говорить словами апостола Иоанна, который в дряхлом состоянии, не будучи в силах говорить, твердил одно: „Дети, любите друг друга!“». …Дважды в этом году, за вечерней, посвященной памяти святого Иоанна Богослова, я слушал в Князь-Владимирском соборе, в проповеди о. Владимира, этот рассказ о девяностолетием старце, у которого хватало сил только на провозглашение этих великих слов, заключающих в себе золотое зерно христианства: — Дети, любите друг друга! Это — если и не вся наша жизнь, то во всяком случае принцип, которого мы, христиане, обязаны и пытаемся держаться. Да, тысячекратно, бессчетное количество раз нарушался этот принцип. Да, была инквизиция, были крестовые походы, пылали костры, в их числе и наши костры, отечественные. И сегодня еще ведут между собой братоубийственную войну протестанты и католики в Ирландии. В Ливане проливают кровь соотечественников-мусульман и тамошние христиане. Все это было и есть. Но все это — нарушение заповеди и заветов христианства. Нам, христианам, стыдно об этом слышать или читать. А стыдно ли аятолле Хомейни и другим иранским духовным руководителям слышать о том, что вот уже много месяцев происходит в их исламском, то есть теократическом, религиозном, государстве?! Что творится в этой несчастной стране? Что ни день — суды, казни, расстрелы. Ни одного приговора к тюремному заключению и, тем более, ни одного оправдательного приговора. А теперь, когда плотина прорвана, кровь льется уже без всяких судов и трибуналов. Жесточайшим образом подавлено движение курдов. Провоцируются столкновения между курдами и азербайджанцами… На днях впервые прозвучало слово резня. И никто в этом кромешном аду не возникнет, не поднимет руки и не скажет: — Дети, любите друг друга! Если бы такой появился, его разорвали бы на клочки. И вот оказываешься в положении, когда не знаешь, на чью сторону стать, кому сочувствовать: тем ли, кто называет себя сынами Аллаха и во имя Аллаха проливает кровь и гяуров, иноверцев, и братьев своих по вере, — или тем, кто стоит в оппозиции к ним, исповедуя и проповедуя чистый атеизм. Конечно, и те, и другие бесконечно далеки мне. И все-таки колеблешься, памятуя о том, о чем я уже говорил: что чистый марксизм (особенно на самых первых порах) живет отраженным светом христианства… Хотя — тут же вспоминаешь маоцзедуновский Китай и особенно Кампучию с ее небывалыми, дьявольскими жестокостями… Правда, это не христианские государства. Но вот Албания. Вспомнил сейчас, что видел в Москве, кажется в Воскресенском соборе, албанскую церковную делегацию, православных чернобородых батюшек. А ведь что делается последние десятилетия в этой стране?.. Не поленился, заглянул во второй том БСЭ. Нет, 72,8 % верующих албанцев — мусульмане, сунниты. Но ведь и их безжалостно преследуют. Ведь и мечети, небось, на равных основаниях с костелами и православными храмами, закрываются, взрываются или переоборудуются в зернохранилища или Дома культуры. Потому что безбожные правители этой страны живут — отраженным светом ислама! Скажут: почему же я забываю исторический опыт собственной страны?! Да нет, где уж его забудешь, этот опыт. Все помню. Но среди прочего помню и то, что через шестьдесят лет после революции в безбожном нашем государстве действуют 20 000 храмов. А в Китае — не знаю сколько. А в Кампучии — ни одного. 77 Стоял всенощную в церкви на Смоленском кладбище. Среди молящихся — главным образом пожилые женщины, несколько стариков. Среднего возраста очень мало, но зато столько же, если не больше, молодых. Молодая семья: тридцатилетние родители, десятилетний сын. Истово молятся. Мальчик самостоятельно ставит у образов свечи. Рядом молодая мать и мальчик тоже лет десяти-одиннадцати. В отдалении мальчик лет пятнадцати в болоньевой черной куртке. Думал, зашел поглазеть. Нет, вижу — обходит иконы, прикладывается. Еще одна фигура: тридцатипятилетний, тщательно выбритый, элегантно одетый… Пристально на меня взглянул, и сразу мелькнула мысль: «Откуда-то оттуда». Из райкома. Из общества «Знание». Из Совета по делам религии. Выйдя же за кладбищенские ворота, оглянулся, чтобы перекреститься, и вижу: идет этот человек и держит под руку сильно пожилую даму. А впереди меня священник с каким-то юношей. Оживленно о чем-то говорят. Обгоняя, услышал, как молодой сказал: — Материалисты утверждают, будто… А как же согласовать это… Религиозная мысль живет, искра тлеет и уже разгорается. Даже здесь это видишь — на задворках города, в темном углу Васильевского острова. Но я не об этом размышлял, когда шел по темной улице к остановке трамвая. Я думал — о детях. Когда я вижу в храме детей, это всегда и радостно и горько. Но почему же, спросите вы, горько? А потому, что вспоминается всегда личный опыт, неудачный опыт воспитания собственной дочери. Давно мне следовало коснуться этой, больной для меня темы. Дочь наша родилась в удачном году — в 1956-м. Но раннее детство ее пришлось на хрущевские времена, когда все в нашей стране ликовали и радовались, кроме закоренелых сталинистов и — верующих. Да, так получилось, такой парадокс. Не мог и Никита-Освободитель заниматься одними благодеяниями, уж так был воспитан, что непременно нужно было кого-нибудь преследовать и душить. И вот под ликующие клики реабилитированных и их родственников, под солнцем загоревшейся для всех нас надежды стали опять с небывалым ожесточением преследовать духовенство и верующих, осквернять и закрывать тысячами храмы, «разоблачать» и кощунствовать. Усилилась так называемая антирелигиозная пропаганда, в том числе и «индивидуальная работа с верующими»… То и дело сообщалось, что там-то и там-то таких-то мракобесов лишили отцовских и материнских прав, что дети их отданы на воспитание в детский дом… Нажимали на школу, на учителей, на пионерскую организацию, чуть ли не на детские сады: усилить, укрепить, поднять на должную высоту атеистическое воспитание детей! В такой обстановке воспитывать ребенка в религиозном духе, приобщать его к церкви, водить на богослужения — значило открыто идти против тех, кто властвует нами, идти на скандал, на столкновение с начальством, на риск лишиться дочери. Грешный и слабый человек, пойти на это я не решался. До какого-то времени вопросы религии вообще не поднимались в нашем доме в присутствии Маши. И не упоминалось слово «Бог». Но душа девочки сама искала Его. Ей было пять лет, когда она спросила меня: — Папа, а кто сделал солнце? И вместо того чтобы сказать ей: «Солнце, как и все окружающее нас, видимое и невидимое, создал Бог, беспредельно всемогущий, всевидящий и всезнающий», я ответил: — Этого, Маша, никто точно не знает. — А Петр Великий? — спросила она. В этой наивной детской хохме для меня уже тогда промелькнуло зернышко религиозной мысли. КТО-ТО создал. И КАК-ТО. Его надо назвать, этого КОГО-ТО. Запала в ее памяти фигура Петра как создателя нашего города, великого, могущественного. И вот — Петр Великий как создатель солнца! Прежде чем впервые попала на кладбище, уже возникали мысли о жизни и смерти. И опять — невозможность рассказывать то, что сам знаешь и понимаешь о бессмертии души… Нет, когда мы впервые побывали на кладбище, я все-таки сказал ей, что, умирая, человек переходит в другой мир. Он все-таки живет. — В голубеньком домике али в розовеньком? — помню, спросила она. Думаю, что имела в виду голубые и розовые оградки на могилах. Что-то я ей тогда сказал. Но слово «Бог» и тут произнесено не было. Как же я должен был поступить? Сказать: «Все создал Бог, управляет нами всемогущий Бог, и, умирая, человек уходит к Богу»? И добавить: «Только ты никому не говори об этом»? «Почему?» — спросит ребенок. И что ответишь?.. 78 Рано или поздно все-таки ответить надо было. Но как это трудно — объяснить ребенку, почему мы, и тетя Ляля, и такие-то верят в существование Бога, и многие великие люди верили — Толстой, Достоевский, Гоголь, Гюго, Диккенс, обожаемая ею Ахматова, а школьная учительница говорит: «Бога нет». И подруги, вероятнее всего, неверующие. И чем мы отличаемся от других, почему нам надо скрывать нашу веру в Бога? В какой-то час объясняешь, пытаешься объяснить. Трудно ли представить, что делается после этого с душой ребенка! Особенно если этот ребенок «домашний» — впервые попавший в коллектив, тянущийся к этому коллективу, радующийся, что он не один, что у него есть теперь товарищи и подруги. Какой сумбур, какое удивление, какая непосильная для ребенка задача: решать, кто же прав — любимые родители или не так, но все-таки тоже любимые, по-другому, по-своему любимые подруги, пионервожатая, классная руководительница?! Нет, в тех школах, где училась Маша, особенно заметной антирелигиозной пропаганды не было. Но ведь достаточно, если кто-то, пионервожатая или, скажем, учительница биологии на уроке упомянет, что в Бога верят старые отсталые люди, — и вот попробуй докажи, что это они отсталые, эта учительница и эта пионервожатая!.. Маша ходила с нами в церковь. Ставила свечи, прикладывалась к иконам и ко кресту, осеняла себя крестным знамением. Но не помню, чтобы она сама захотела зайти в храм. Нет, был один случай, вспомнил: летом, когда мы жили в Комарове, в день Преображения Господня она захотела поехать в Шуваловскую церковь — на освящение плодов. Молитвы она стала учить значительно позже, когда уже сознательно признала себя верующей. Но как трудно ей было прийти к этому. Большую роль играло тут то, что в годы, когда Маша подрастала, увидеть в церкви молодых людей и тем более мальчиков и девочек было в редкость. Молились, и в самом деле, главным образом старые люди, всё больше сгорбленные старухи в платочках. Зато какой хороший пример увидела Маша в Прибалтике, в частности — в Литве, в тамошних костелах, где среди молящихся было так много детей, где мальчики прислуживали клиру, а девочки-причастницы были похожи на лебедят из «Лебединого озера»… Да и не только в католических храмах. Помню, слушали мы позднюю обедню в православном, Свято-Троицком, кажется, монастыре в Вильнюсе. Молящихся много, среди них и молодежь и дети. И восьмилетняя Машка, помню, стояла на коленях, крестилась, прижималась лобиком к каменному полу. И получалось у нее это так умилительно и красиво, что маленькая девочка, стоявшая неподалеку, загляделась на нее, полюбовалась, а потом и сама опустилась на колени и тоже стала креститься и кланяться. В Прибалтике, особенно в Литве, с ее католическими традициями, с ее фанатизмом, к верующим и к церкви относились долгое время не так, как у нас, помягче. Или, может быть, церковь и молящиеся были там более упорны в своей вере. Впрочем, это и есть фанатизм, о котором я только что упомянул. Тот фанатизм, который равнозначен истинной вере. Маша стояла обедню, молилась, а потом возвращалась в Ленинград, шла в школу и — не могла, некому и нельзя было рассказать о самых ярких летних своих впечатлениях. Вот и надламывалась из года в год, изо дня в день молодая душа. Дистрессов хватало и без того в Машиной жизни, но этот разлад был, я уверен, сильнейшим. Маша училась на первом курсе Герценовского института, когда после вирусного гриппа у нее началось нейроинфекционное заболевание. Полтора года она провела в нервнопсихиатрической клинике. Безбожники скажут: исковеркали душу девушки. Нет, уважаемые, это вы исковеркали, это с вашей помощью она оказалась в Бехтеревском институте. Двойную жизнь она столько лет вела по вашей, а не по своей и не по нашей вине. Как же вы, интересно, думаете: верующие люди не только перед обществом, перед соседями, сослуживцами, начальством, но и перед собственными детьми должны таить свою веру? А если не таить? Тогда что? Уподобиться сектантам из села Миролюбовка и не пускать детей в школу? Учить их дома? Но ведь это сейчас, в наши дни, могли храбрые люди решаться на такой поступок. А попробуй, сделай такой шаг в сталинские или в хрущевские времена! Не посмотрели бы, что живешь в Сибири, нашли бы уголок и подальше! И попечение о детях взяли бы на себя, разогнали бы их по разным (непременно по разным) детским домам, осиротили бы при живых родителях… С завистью гляжу на нынешних молодых родителей, тех, что приходят с детьми в церковь, учат их на людях молиться. Но ведь и эти — таятся. И дети их не дома учатся, а в школе и, следовательно, тоже вынуждены жить двойной жизнью. Да и не самых маленьких чаще водят (тех только бесстрашные бабушки носят к причастию), а таких, кому можно сказать: не говори, скрывай, прячься, таись… И таятся, прячутся, а если решаются не таиться и не прятаться, то тут же попадают под огонь антирелигиозников, идейных попечителей, а бывает, и врачей-психиатров. В отделение, где полтора года лежала Маша, привезли девушку-евангелистку. Болезнь ее выражалась в том, что она не таясь молилась. И как же лечили ее от этой болезни? — Если будешь сегодня вечером молиться, завтра утром не пойдешь на прогулку. Или: — Если не оставишь дурь — лишу свидания. Я говорил об этой Наташе с Машиным лечащим врачом. Он уверял меня, что это — неправда. — У нас много религиозных, и мы с уважением относимся к их вере. Очень скоро Наташу выписали. Во всяком случае, на отделении ее не стало. Не мое ли пассивное вмешательство сыграло тут роль? 79 Если гонения на церковь за последние годы, после Хельсинки, несколько поутихли, то преследование так называемых сектантов, особенно адвентистов и пятидесятников, наоборот — ожесточилось. Мало кому известно, что в Москве в посольстве США уже больше года скрываются две семьи пятидесятников — четверо взрослых и трое детей… Как же они туда попали? А так и попали. Приехали в Москву, узнали нужный адрес, разведали, вероятно, исподволь, где вход, на ключе ли дверь, как и кем охраняется… Потом пошли всем скопом, сгрудившись, с мешками и катулями, и, проходя мимо охраняющего посольство милиционера, по сигналу своего старшего, ринулись к подъезду. Семеро прорвались, восьмого — семнадцатилетнего мальчика — схватил милиционер. Пятидесятники заявили, что не покинут здание посольства до тех пор, пока им не будет разрешено выехать за пределы СССР. Согласия до сих пор власти не давали. По сообщениям «Голоса Америки», американцы не один раз уговаривали сектантов покинуть посольство, те отказывались. На днях то же радио сообщило, что будто бы советские власти согласились дать разрешение на выезд двух семей пятидесятников за границу при условии, если прежде они покинут здание посольства. Пятидесятники отказываются, — натерпевшись горя от наших властей, они не могут и не хотят им верить. Меня в этой необыкновенной истории больше всего занимает судьба того, семнадцатилетнего, которого успел схватить милиционер. Где он? У кого? Какие муки довелось ему претерпеть? И если и в самом деле пятидесятникам позволено будет выехать за границу, хватит ли ума у того, кто решает их судьбу, выдать разрешение на выезд и этому мальчику? Или, как это часто бывает у нас, будут тянуть, волынить, будут ждать очередной вспышки общественного негодования, протестов, телеграмм, заявлений, бойкотов… Хотя не всегда, далеко не всегда наши внутренние беды, случаи произвола, гонения за веру вызывают эти очередные вспышки на Западе. Вот только что прошли в Вашингтоне так называемые Сахаровские чтения, много выступало на них наших инакомыслящих, эмигрантов. Много интересного было сказано, много ужасного поведано. Среди других выступил Андрей Синявский, говорил о гонениях на верующих, рассказал душераздирающую историю разорения семьи сектантов. У отца с матерью отобрали и определили в детские дома младших сыновей — совсем маленького и постарше, лет, кажется, тринадцати. Младшего устроили в каком-то селе километрах в восьмидесяти от родного дома, а старшего загнали еще дальше. По словам Синявского, этот храбрый парень несколько раз убегал из детдома, по пути наведывался в другой детский дом, выкрадывал братишку и вместе с ним возвращался домой. Их снова хватали и снова безжалостно водворяли туда, где из них тамошние воспитатели обязаны были вырастить безбожников и активных строителей коммунизма. А ведь что ж — и воспитывают, и выращивают. Если ребенок маленький и начисто оторван от родителей, из него очень легко вырастить и безбожника и кого угодно. Если понадобится — и от родителей отречется. Я знал тридцатилетнюю женщину, которая в 1937 году, будучи грудным младенцем, в один день лишилась и отца и матери и воспитывалась в детдоме для детей репрессированных. Страшного вырастили из этой девочки человека. Не человека, а робота с запрограммированными убеждениями и психологией. Уже после XX съезда эта образованная, читающая (и даже пишущая) женщина оставалась убежденной сталинисткой, верила всему, что делалось и говорилось в его, сталинские (а также и в нынешние) годы. Могут задать каверзный вопрос: а как в вашем идеальном демократическом государстве — неверующие родители и те же убежденные сталинисты имеют право воспитывать ребенка в своих убеждениях? Вопрос действительно каверзный. И все-таки: да, могут, если их убеждения не являются явно аморальными, бесчеловечными, как не могут пользоваться защитой закона изуверские секты, вероучения которых благословляют убийство или самоубийство. Думаю, что чистый сталинизм не может не быть признан учением изуверским, как и фашизм гитлеровского толка. Но забыл я этих двух мальчиков, по многу раз упорно убегающих из детдома. Что же дальше? А ничего. Рассказал Андрей Донатович Синявский эту ужасную и трогательную историю, похлопали, поужасались и — забыли. А ведь судьба этих двух мальчиков ничуть не легче судьбы Орлова, Щаранского, Ковалева и многих других наших славных правозащитников. Только у тех, у Орлова и Щаранского, — срок. Отсидели свои семь или десять лет, отмучились и опять со своими близкими, со своими друзьями, со своим делом. А эти два брата навеки приговорены к сиротству, к одиночеству, к духовной смерти. Выдюжит ли тринадцатилетний, а тем более десятилетний? И не самый ли страшный грех совершается здесь, когда соблазняют «малых сих»? Но — молчат, набрали в рот воды и молчат, и конгрессмены, и сенаторы, и Эмнисти Интернешнл, и «Вашингтон пост», и «Юманите», и «Унита», и другие представители мировой совести. 80 А что же все-таки произошло с Машей? Была ли нами совершена тут какая-нибудь ошибка? Так ли уж мы ни в чем перед ней не виноваты? Нет, разумеется виноваты, и очень виноваты. Не хватило фанатизма и не было полного единодушия, единомыслия в нашей маленькой семье. Не было единомыслия и в моей собственной душе. Это все то же, один из самых распространенных и самых непростительных грехов: попытка служить одновременно и Богу и Мамоне. И недостаток сил, веры, любви к Богу — чтобы оставить все, взять крест свой и следовать за Ним. Оставить все мы не можем и крест выбираем полегче. Но что значит, собственно, оставить все? И детей оставить? На кого же? На произвол тех темных сил, от которых пытаемся уберечь собственные души? Но ведь в той же Книге сказано об участи тех, кто соблазнит одного из малых сих. Остаются два выхода. Или — следуя примеру отчаявшихся пятидесятников, ринуться в первый попавшийся подъезд первого попавшегося посольства и просить убежища. Но ведь далеко не всякий пойдет на это. Не по недостатку храбрости, а потому, что для многих легче оставить злато и серебро, машину, дом и другое имение, чем родную землю… И второй выход: молить Создателя о ниспослании нам такого порядка жизни, при котором не надо будет ломиться в посольские двери, таясь молиться и таясь учить слову Божьему детей. Бороться за этот порядок. Но — как, каким способом бороться? Только словом. Проповедью. Убеждением. Кровопролитие, чем бы его ни оправдывали и чем бы ни осеняли — крестом или полумесяцем, — остается кровопролитием и не может не претить душе христианина. Да и всякой доброй душе вообще, ибо душа, по слову Тертуллиана, христианка по самой природе своей. Упомянув сейчас Тертуллиана, проверил для себя, когда он жил. Этот блестящий карфагенский юрист, живший во втором веке, занялся богословием уже в зрелые годы, после того как принял христианство. То, о чем он писал в своих трактатах, и сегодня, то есть без малого две тысячи лет спустя, звучит удивительно злободневно, трогает и волнует — особенно нас, христиан Восточной Европы и других атеистических государств. Между прочим, он порицал христиан, пытавшихся бегством спастись от мученичества. Он выступил в защиту солдата-христианина, отказавшегося возложить на свою голову венок. В психологии Тертуллиан — материалист. Чувства не обманывают, все существующее телесно: даже Бог, сотворивший из ничего материю, имеет тело. Бессмертная душа точно так же телесна. Душа ребенка переходит от отца через семя. Бог един, вечен, свободен. Бог первее сына, но не по времени, ибо время возникло лишь вместе с миром. Мир не вечен, а сотворен Богом из ничего. Квинт Септимий Флоренс Тертуллиан, умерший в глубокой старости, по принятии христианства служил много лет священником, пресвитером в Карфагене… Боже мой, как бесконечно давно это было и как близко к евангельским событиям: ведь при жизни Тертуллиана еще доживали свой земной век старики, видевшие (или могшие видеть) Иисуса Христа! А как злободневно звучит все, что он говорил, и все, о чем говорил. Даже душа, которая переходит от отца к сыну через семя. Не знаю, читал ли Тертуллиана Эрвин Шредингер, но помню, что в самом конце его знаменитой книги «Жизнь с точки зрения физики», где речь идет о непостижимости, физической парадоксальности гена, есть слова о том, что не подтверждает ли этот факт существование бессмертной души?.. Как жаль, что ни один трактат Тертуллиана не выходил на русском языке! …Запишу мысль, Возникшую у меня минут десять назад и, казалось бы, не имеющую прямой связи с тем, о чем только что говорилось. Исповедание христианства не может быть комфортабельным. Тертуллиан осуждал христиан, бегущих от мученичества. Значит, осудил бы он и тех пятидесятников, что нашли себе прибежище под крышей американского посольства. Да, полный комфорт верующим людям, и духовенству и мирянам противопоказан, — об этом я говорил значительно выше — там, где ссылался на высказывание американского проповедника. Но от дискомфорта до мученичества дистанция очень большая. Когда заходит речь о мученичестве, сразу возникает вопрос о детях. Пускай сажают, высылают в Сибирь — и еще дальше — все семейство: и тебя, и жену, и отца с матерью, и детей, и внуков, но если тебя, и жену, и отца с матерью оставляют в покое, но отнимают у тебя твоих детей и отдают их во власть дьявола — можно ли терпеть и благословлять такие муки?.. Не буду лукавить, у меня нет полного сочувствия к тем сектантам, которые спасаются в стенах американского посольства в Москве. Но как подумаю, что спасают они не себя (или не только себя), но в первую очередь своих детей, души своих детей, — и сразу понятнее становится их позиция, их душевное состояние и мотивы, толкнувшие их на этот бесшабашный, авантюрный поступок. 81 Говорю, говорю и все ухожу в сторону от главного, уклоняюсь от разговора о Маше. Уж очень больной, болезненный это вопрос. Да и что скажешь? Вот положа руку на сердце задаю себе вопрос: — Что лучше: здоровая и безбожница или больная, но верующая? И с той же искренностью, положа руку на сердце отвечаю себе: — Если третьего не дано — лучше второе. Да, денно и нощно молю Господа Бога о ниспослании милости, прошу, чтобы исцелил душу и тело болящей Марии, но и о другом молюсь — чтобы укрепил ее веру, научил законам и заповедям Своим. — Господи, Отец наш, — говорю я, — вразуми дочь нашу Машу, ниспошли ей благодать Духа Твоего Святаго, научи ее молиться и укрепи — вдвое, втрое, вчетверо — силу этой молитвы! Верю, что сознательная, из души идущая молитва — уже проблеск исцеления. Молюсь и утром, и вечером, и днем, и перед работой, и после работы. И каждую молитву свою — и утреннюю, и вечернюю, и дневную — заканчиваю главными, первейшими словами из Молитвы Господней: — Да будет воля Твоя! Дочь Юпитера (Документальная повесть) В этой повести, по соображениям, понятным читателю, я дал другую фамилию героине и не назвал некоторых городов, где живут ее родственники.      Автор 1. НЕЧТО ВРОДЕ ВСТУПЛЕНИЯ не было девять лет, когда началась Февральская революция — та, что теперь в учебниках и в словарях именуется буржуазно-демократической. Должен признаться, что эта буржуазно-демократическая революция запечатлелась в моей памяти лучше, ярче, отчетливее, чем Великая Октябрьская. Да, конечно, Великая потрясла мир, но в эпицентре этого исторического события, в буржуазных кварталах Петрограда, случившееся в ночь на двадцать шестое октября далеко не сразу и далеко не всеми было замечено. Ведь в этот день в городе не прекращалось движение трамваев, работали театры, кинематографы, оба цирка, зоологический сад, бани… О том, что произошло в городе и в стране, многие жители узнали только на следующее утро — из газет и из разговоров. Кроме того, к осени семнадцатого года обыватели как-то уж попривыкли к ночным выстрелам, к мельканию красных флагов, к пению «Варшавянки» и «Марсельезы». Вообще событий за год было так много, что какое из них главное, а какое второстепенное, стоя вплотную было просто не разглядеть. Особенно трудно было что-нибудь разглядеть и понять человеку, который только два месяца назад стал бегать во второй класс реального училища. В февральские же и в предфевральские дни для меня и для моих сверстников-мальчишек все было внове. Интерес к событиям был живой. Ведь события эти на глазах у нас, что называется, назревали. Среди имен, зазвучавших вокруг меня в последние месяцы шестнадцатого года и в начале семнадцатого, среди всех этих распутиных, пуришкевичей, штюрмеров, вырубовых и протопоповых особенно громко звучала и особенно крепко осела в памяти фамилия «Хабалов». Кто он, этот Хабалов, я в то время понятия не имел, но когда у дверей магазинов появились первые очереди (прозванные тотчас же «хвостами»), когда заговорили о недостатке в городе хлеба и других продуктов, когда возникли уличные «волнения» и «беспорядки», откуда-то, как джинн из бутылки, выскочил этот Хабалов. На каждом шагу слышно было теперь: — Хабалов обещал хлеб… — Хабалов выпустил приказ… — Хабалов распорядился… А позже, когда из слова «волнения» родилось слово «революция», кто-то при мне сказал: — Ничего, Хабалов — он порядочек наведет быстро!.. В эти первые дни революции ходило много слухов о городовых, которые с винтовками и пулеметами засели на чердаках и крышах и стреляют оттуда по демонстрантам. Этих городовых-пулеметчиков называли «хабаловцами». Гораздо позже я узнал, что Хабалов — царский генерал, наказной атаман Уральского казачьего войска, в 1916–1917 годах занимавший пост командующего Петроградским военным округом. Это ему в феврале 1917 года Николай II телеграммой из Ставки приказал подавить разгоравшуюся революцию. Имя Хабалова мелькает во всех книгах, посвященных Февральской революции, — в истории партии, в учебниках, в энциклопедиях, в мемуарах многих деятелей революции и контрреволюции. Мне было известно, что в первые дни Февральского переворота генерал Хабалов, как и многие другие царские сановники, был арестован. Над ним велось следствие. Но в дальнейшем имя его как-то теряется. Среди участников гражданской войны Хабалов ни разу не упомянут. Вместе с тем в первом издании Большой Советской энциклопедии названа дата его смерти — 1924 год. Следовательно, он не был казнен, как были казнены многие деятели старого режима, осенью 1918 года после убийства Урицкого и покушения на Ленина. Где же и как он кончил свои дни? В воспоминаниях белоэмигрантов можно встретить кого угодно — там мелькают имена Краснова, Каледина, Кривошеина, Милюкова, Деникина, Набокова, великих князей, претендентов на русский престол, даже дочерей Григория Распутина, — Хабалов же как живой в этих воспоминаниях ни разу не появляется. Если он скончался в эмиграции, почему не оставил мемуаров, почему никто не написал о нем, не опросил, не проинтервьюировал его? Впрочем, должен сознаться, что до какой-то поры все эти вопросы не только не занимали меня, но я просто никогда и не задумывался над судьбой этого человека. Мало ли имен кануло на нашей памяти в Лету?! Я сказал — до какой-то поры. Да, прошли годы, и случилось нечто, привлекшее мое внимание к фигуре покойного генерал-лейтенанта. 2. СОРОК ЛЕТ СПУСТЯ Тут я должен буду уйти далеко в сторону, сделать огромный — в целых сорок лет — скачок во времени: из тысяча девятьсот семнадцатого года перенести читателя в тысяча девятьсот пятьдесят седьмой. Весной этого года я выступал по радио в очередном выпуске «Пионерской зорьки». Как всегда бывает после таких выступлений, пришла почта, отклики слушателей. И вместе с другими почтальон принес мне письмо старой учительницы, тогда уже пенсионерки, из города Россошь, Воронежской области. Женщина эта писала, что ей приятно было познакомиться, хоть и заочно, с автором «Республики Шкид», книги, которую она и сын ее читали еще в начале двадцатых годов. Писала и о другом — что судьба ее сына похожа на мою: он, как и я, воспитывался в детских домах и в колонии. И ей тоже в начале революции довелось поработать с беспризорными детьми и детдомовцами. Кончалось письмо такими словами: «Теперь я не работаю, получаю пенсию, но по-прежнему интересуюсь вопросами воспитания молодежи. Мои внуки никогда не поймут и не узнают „наслажденья, кто картошки не едал“. Настолько различны условия жизни». Я ответил Наталии Сергеевне Маркевич. Она незамедлительно откликнулась, прислала очень большое письмо, рассказала о детстве своего Юрки, о том, как жили они в деревне, как зимой мальчик учился, а летом «брал кнут и шел в подпаски к кому-нибудь из хозяев». Теперь сын Наталии Сергеевны — крупный деятель, работает в промышленности, долго жил в Польше в правительственной командировке. Сейчас он проживает в одном из наших южных городов, у него у самого дети — два сына, оба студенты. Жена Юрия Борисовича — партийный работник, закончила с отличием университет марксизма-ленинизма, она — подполковник запаса. О себе Наталия Сергеевна писала: «Читаю, слежу за газетами, слушаю радио, люблю музыку, нахожу, что жизнь сейчас интересна, полна событий». Единственное неудобство — живет в проходной комнате, да еще не одна, а «с подселенной незнакомой гражданкой». На сына не жалуется. Наоборот, оправдывается, почему не едет к нему: «Здесь у меня друзья по работе, по эвакуации, а сроднившись с коллективом, жаль терять его». В постскриптуме Наталия Сергеевна пишет, что у нее сохранилось несколько документов 1918–1920-х годов. Они ей уже не нужны. «Если хотите, с удовольствием подарю их Вам, — писала она. — Быть может, они Вам на что-нибудь и пригодятся». Я поблагодарил. Она прислала. 3. ВЧИТЕЛКА НАТАЛКА Документы оказались не такими уж интересными, и все-таки я извлек их из конверта с волнением. Некоторые, написанные от руки на плохой серой бумаге времен гражданской войны, буквально рассыпались от одного прикосновения, и стоило большого труда расшифровать и переписать их, прежде чем они превратились в труху. Дал це Наталицi Сергiевне Маркевич в тiм, що вона дiйсно е вчителка в моей школе.      Iнспектор Олексiй Божко» Ниже — подпись и печать: аббревиатура Украинской Народной Республики и герб ее — трезубец. И еще одна — такая же ветхая, разваливающаяся бумажка с совершенно выцветшими чернилами: Вiддiл Народноï освiтi повидомляе, що Ви призначенi на посаду вчителки французськоï и нiмецскоï мови в перекопiвську вищу початкову школу з 19 листопаду 1918 року.      Зав. шкiльным подвиддiлом Твардовский      Дiловод Терещенко» Посылая мне эти уже ненужные ей старые документы, Наталия Сергеевна писала: «При оформлении на пенсию в районном отделе социального обеспечения инспектор ни за что не хотел засчитать мне эти годы, так как бумажка, видите ли, оформлена не так, как полагается: — Кто вас знает, работали вы или нет, — были его слова. Вместо ответа я посоветовала ему перечитать в Кратком курсе главу о военном коммунизме. Все-таки мне пришлось доказывать свою правоту через Министерство соц. обеспечения РСФСР». Читая эти строки, я слегка даже содрогнулся и подумал, что уважаемая читательница моя — человек весьма энергичный, волевой, настырный, из тех, кому пальца в рот не клади… И все-таки мне было не только интересно, но и как-то душевно необходимо читать ее письма. Маша переписка затянулась на целых пять лет. За эти годы у меня скопилось около трехсот писем Наталии Сергеевны. К сожалению, моих писем к ней, которых было, вероятно, ненамного меньше, вернулось ко мне — совсем недавно — всего шестьдесят семь. Из них лишь десять-двенадцать представляют какой-то интерес. Несколько писем, напечатанных на машинке, сохранилось у меня в копии. Самые же интересные письма кому-то понадобилось изъять или уничтожить. Кому и почему — это читатель поймет из дальнейшего. 4. В АЛЕКСАНДРОВСКОМ ДВОРЦЕ (Глава из ненаписанного романа. На первый взгляд, как будто ни к селу ни к городу) В солнечный январский день тысяча девятьсот семнадцатого года по шоссейной дороге Петроград — Царское Село мчался на полной скорости большой темно-зеленый, пушечного цвета, автомобиль марки «Испано-Сюиза» — «Альфонс XIII», выпуска последнего предвоенного года. Мягко подпрыгивая на ухабах и густо погукивая, мотор обогнул заснеженные Египетские ворота, свернул на широкую Кузьминскую улицу, миновал кирпичные казармы Собственного Его Величества сводного пехотного полка и Собственные Его Императорского Величества гаражи, оставил слева ампирные колонны католической церкви и слегка затормозил у ворот Александровского дворца. Часовой-конвоец в косматой маньчжурской папахе, сделав шаг вперед, взял на караул. Машина въехала в очищенный от снега дворцовый двор и плавно подкатила к боковому, непарадному крыльцу. С подъезда, приложив руку к козырьку, сбежал молоденький дежурный офицер, без шинели, с болтающимися на груди адъютантскими аксельбантами. Шофер — весь в кожаном, в больших круглых авиаторских очках — уже открывал дверцу мотора. Офицер помог — скорее символически, кончиками пальцев слегка коснувшись локтей, — выйти из машины еще не старому генералу с седеющей профессорской бородкой. — Благодарю, — сказал генерал, незаметно разминаясь и принимая нужную осанку. — Ее величество изволит ждать вас в маленькой гостиной… — Государыня? — слегка удивился генерал. — Да, ваше превосходительство… Ее величество просили вас проследовать к ней. В сенях генералу помогли раздеться. Перед большим в золоченой раме зеркалом он нацепил на нос пенсне, поправил черепаховым гребешком бородку, зачесал назад серебрящийся ежик, Рука его слегка подрагивала. Дверь перед ним распахнул высокий, худой, с рыжеватыми бакенбардами скороход в малиновом камзоле, в белых чулках и в огромной треуголке. — Прошу следовать, ваше превосходительство, — сказал он, умеренно наклонив голову. И, вытянув длинную руку, пошел своими скорохожьими шагами, умудряясь идти и впереди генерала, и словно бы не опережая его, распахивая перед ним одну за другой высокие белые с золотом двери, пропуская генерала, закрывая за ним двери и снова оказываясь на какое-то незаметное время впереди… Государыня сидела в своей небольшой «интимной» гостиной, обставленной отчасти в стиле модерн, отчасти сохранившей убранство былых, классических времен. Императрица что-то шила или подрубала, что-то большое, белое, может быть простыню или пододеяльник. Генерал, сдержанно звякая шпорами, сделал два быстрых шага вперед и склонился в церемонном поклоне. Императрица слегка сгребла, смяла на коленях свое рукоделие, делая вид, что собирается сбросить его с колен и подняться. — Простите мне, генерал, — сказала она, изображая на лице улыбку. — Я вас принимаю слишком по-домашнему… Он устремился вперед. — Ваше величество… наоборот… я тронут… я глубоко польщен… Он низко склонился и поцеловал ее руку, от которой пахнуло тоже чем-то домашним: скорее мылом, чем духами. Она указала на кресло: — Прошу вас, генерал. Он сел. — И позвольте мне, — сказала она, перекусывая крепкими зубами белую нитку, — позвольте, я буду продолжать заниматься своим делом. Он ответил поклоном. — Здорова ли ваша супруга? — выговорила она с чуть заметным акцентом. Генеральские щеки слегка порозовели. Вторая — молодая — жена его была притчей во языцех. — Благодарю, ваше величество. Жена здорова. — А дочь? Он поблагодарил поклоном. — Я хорошо помню ее печальную историю. Надеюсь, она уже оправилась? — Да, ваше величество. Она — человек мужественный. Ведь в наших жилах, и во мне, и в ней, течет казачья кровь. — У нее, кажется, сын, мальчик? — Сын и дочь, ваше величество. Девочка. Совсем малютка. — Как ее назвали? — Ирина. — Модное имя. — Да. Совершенно верно, ваше величество. Ирин стало последнее время многовато. — Также и Ксений. Повернувшись к окну, Александра Федоровна вставляла в иголку нитку. — Какие новости в городе? — Новости… в городе? Вчера в Рождественской части было два больших пожара. Выезжали все части. — Были жертвы? — Нет, слава Богу, обошлось без человеческих жертв. — А дела с продовольствием? — Не могу, ваше величество, сказать, чтобы с продовольствием было совсем ладно. Последнее время подвоза муки почти не было. Снежные заносы в южных губерниях во второй половине января нарушили движение на железных дорогах. Сыграл пагубную роль также и осенний призыв в армию. И — самое главное, ваше величество, — нет в этом деле хозяина… — Да, да, — кивнула она. — А как там Дума? — Готовятся. Четырнадцатого февраля хотят открываться. — Все-таки откроются? Генерал, не вставая, сделал стойку, как по команде «смирно». — Простите, ваше величество, я солдат, а не политик, и думаю, что судьбу Думы, как и каждого из нас, решают Господь Бог и Государь Император… — Вы хорошо сказали, генерал… И что касается хозяина и сильной власти, вы тоже абсолютно правы. России, особенно в этот момент, требуются хорошие, крепкие вожжи. Приблизительно так же говорил и Александр Дмитриевич. Он был у нас вчера… Генерал поднял брови. — Протопопов, — пояснила императрица. — Он очень хорошо, я бы сказала — с воодушевлением отзывался о вас… Генерал опять слегка покраснел. — Что же он… мог?.. Положив обе руки на белый ворох своего рукоделия, Александра Федоровна пристально и без улыбки смотрела на своего гостя. Без улыбки же она сказала: — Мы вас очень-очень любим и очень ценим, генерал… и государь, и я… Кстати, вот и он… Как говорится, легкий на поминки… Генерал быстро поднялся. От дверей мягко и четко шел невысокий военный с полковничьими погонами на ладных плечах офицера-строевика. Лицо такое милое и такое близкое сердцу. Не один раз видел его генерал, и всегда поражало его это сходство императора с его изображениями — с теми, что на газетных фотографиях, на серебряных рублях, на десятикопеечных разменных марках… Только там, на рублях и на марках, не разглядеть было морщинок у глаз и не видна была ясная, какая-то не мужская, голубизна этих царевых глаз. Генерал шагнул вперед, приветствуя императора. — Здравствуйте, Сергей Семенович, — сказал тот, улыбаясь и протягивая рук?. — Рад видеть вас. Он слегка обнял генерала за плечи и повернулся к жене. — Простите, я хочу похитить вашего гостя. У нас разговор. — Ну, что ж, — сказала она кротко и со вздохом. — Разумеется. Я понимаю. Там, где серьезный мужской разговор, нам, женщинам, делать нечего. 5. ДОМ НА ЛИТЕЙНОМ (Еще одна глава из того же ненаписанного романа) — Видели, ваше превосходительство? — Да, да, Яков. Видел. Имел счастье. Старый лакей осторожно принял мышиного цвета генеральскую шинель, гладкую мерлушковую папаху. — Устали, Сергей Семенович. Притомились. Тяжело дышите. — Да. Ты прав. Немножко устал. Вера Павловна дома? — Ее превосходительство у себя. — Попроси ее зайти ко мне в кабинет. — Слушаю-с, ваше превосходительство. Завтракать подождать? — Да. Я немножко… этого… отдохну. Растрясло в моторе. В кабинете кавказского стиля, с коврами, кинжалами, кривыми шашками и старинными пистолетами на стенах, генерал скинул мундир, бросил его на круглую турецкую тумбочку и, закинув за голову руки, с негромким стоном повалился спиной на тахту. Почти тотчас послышались легкие женские шаги. Генерал крякнул, сделал движение сесть, но только приподнял голову. — Прости меня, Верунчик. Она быстро подошла, села рядом. — Лежи, лежи, Сергуня. И прежде чем он взял ее руку и прижал к губам, она поцеловала его в лоб и в серебрящийся ежик. — Устал… Бедненький. Ну, что, как? Рассказывай. — Был… разговор. — С государем? — С государем и государыней. — Что-нибудь серьезное? — Боюсь, что твоего Сергуню посадили на бочку с порохом. — Что это значит? — встревожилась она. — Новое назначение? — Нет. Я остаюсь командующим округом, но Петроградский округ выделяется из Северного фронта в особую единицу, а мне при этом даются очень широкие полномочия… Пожалуй, даже слишком широкие. — Что ты хочешь сказать? — А то, что я отвечаю теперь за все. За продовольствие. За работу заводов и фабрик. За спокойствие в городе и окрестностях… Вера Павловна вздохнула — скорее с облегчением. — А я боялась… — Чего ты боялась, мышка? — Твое недвусмысленное отношение к покойному «старцу»… Ведь об этом не могли не знать. — Разумеется. Ты права. Не могли. Даже, вероятнее всего, знали. Но, представь, у меня оказалась «рука» — и, пожалуй, не менее могущественная, чем рука Распутина. — Кто это? О ком ты говоришь? — Александр Дмитриевич Протопопов. — Вот уж не ожидала! — Чего ты не ожидала? Такой подлости? Он лежал, полузакрыв глаза, поглаживая ее руку. — А ты что делала, губернаторша? — Ничего. Ждала тебя. Говорила по телефону с портнихой. — Тата не звонила? — Нет, — коротко ответила Вера Павловна. И, проведя еще раз рукой по колючим волосам мужа, сказала: — Все-таки, и думаю, тебя можно поздравить. — Ох, милая, сказал он, — давай подождем. Честно говоря, лучше бы мне дали командование фронтом. — Ты думаешь, лучше? Легче? — В тысячу раз. Там враг — впереди. За спиной — тыл. А тут опасность — и спереди, и сзади, и под тобой, и над тобой… Она молчала, думала. Он еще раз приложился губами к ее руке и с подчеркнутой легкостью стареющего военного вскочил, сделал два выброса рук в стороны и потянулся к мундиру. — Ну, что ж, ваше превосходительство, — сказал он, застегивая на животе пуговицу, — взялся за гуж — надо работать. 6. ПИСЬМА И ДОКУМЕНТЫ «Приказ Рабочие Петрограда! На некоторых заводах столицы рабочие призываются к забастовке в день открытия Государственной Думы с тем, чтобы скопом пойти к Таврическому дворцу для предъявления политических требований. Истинный сын Родины на это не пойдет… Тот, кто бастует теперь, изменяет своему Отечеству, предает своих братьев, находящихся в окопах… Тем же, кто останется глух к моему обращению, я напоминаю, что Петроград находится на военном положении и что всякая попытка насилия и сопротивления законной власти будет немедленно прекращена силой оружия.      Командующий войсками Петроградского военного округа      Генерал-лейтенант С. Хабалов      Петроград, 9 февраля 1917 г.» Из старых писем Простите, тов. Маркевич, что с таким чудовищным опозданием отвечаю на Ваше письмо. Так сложились обстоятельства — не мог. Благодарю Вас и за подробный рассказ о себе, и за обещание прислать новые документы 1918–21 гг. Если они Вам и в самом деле не нужны — пришлите, пожалуйста. Мы, пишущая братия, собираем все, что подвернется под руку, памятуя о том, что и веревочка в нашем деле может пригодиться. «Республика Шкид» (вышедшая, кстати, впервые не в начале 20-х годов, а в 1927 году) включена в издательский план 1958 года. Таким образом появилась маленькая надежда, что после тридцатилетнего перерыва книга вернется к читателю. Простите, что обращаюсь к Вам не по имени, — под рукой нет Вашего первого письма, а во втором Вы имени и отчества своего не указали. Желаю Вам хорошего!      Л. Пантелеев Удостоверение Предъявитель сего есть гражданка, проживающая в селе Перекоповка Роменского уезда Полтавской губернии, Наталья Сергеевна Маркевич, 30 лет, грамотная, при которой находятся дети, сын 9 лет и дочь 7 лет, что и удостоверяется.      Предисполкома Ковальчук      Секретарь Беляев» Проживающая в х. Новопетровке Наталья Сергеевна Маркевич обратилась с просьбой в комитет оказать ей помощь как в продовольствии, так равно и в топливе, почему волостной комитет, входя в положение ея, предлагает в свою очередь Вам оказать этой просительнице помощь, как в хлебе, так равно и в топливе, если только возможно, так как она жительница х. Новопетровка, а потому и должно быть от Вас удовлетворение.      Председатель рев. комитета Суханов» И — крупная, когда-то черная, а сейчас рябая серая печать с серпом и молотом. Посылая эту бумажку и объясняя ее происхождение, Наталия Сергеевна рассказала, в каких условиях жило и работало в те годы сельское учительство: «Зарплату мы получали то „керенками“, то „карбованцами“ и „шагами“ (копейки), но во всех случаях эта зарплата была мизерна. Большинство педколлектива было из духовенства, местные, следовательно, экономически обеспеченные. А мне, как пролетарке, не имевшей никакой собственности, комбед выдавал паек: зерно или муку, ячмень или что-нибудь другое… Я состояла в комитете бедноты, и так как село по многу раз переходило из рук в руки, часто приходилось где-нибудь пережидать…» «Благодарю Вас за сердечное обращение, за внимание — в старости это особенно ценишь. Приятно было узнать, что есть надежда вновь перечитать „Республику Шкид“, Пригодились ли Вам моя „веревочка“, которую я Вам послала? Мне пришлось в 1955 году побывать в глубинном районе Вологодской области, и меня удивила разница в отношении колхозников к своему труду. Там смотрят на работу в колхозе как на принудиловку, а больше тянутся к своему приусадебному участку, а здесь сокращены участки до 0,20 га и даже пенсионеры усердно ходят на работу. В этом году большой урожай вишен и яблок.      С тов. приветом И. Маркевич» P. S. За это время я прочитала сочинение Виноградова «Три цвета времени» о Стендале-Бейле и книгу Н. Чуковского «Балтийское небо». Эта, последняя, захватила меня, в некоторых местах невольно навертывались слезы, хотя я и не из плаксивых. Я свои слезы давно выплакала (когда-нибудь расскажу)… 7. ОБЪЯСНЕНИЕ С ЧИТАТЕЛЕМ. ПРИЗНАНИЕ Но, позвольте, скажет читатель. Доколе же можно?! Начали рассказывать о генерале Хабалове, а говорите уже полчаса о какой-то пенсионерке-учительнице из Россоши! Где тут связь? Хорошо. Не буду больше морочить читателю голову. Открою карты, скажу прямо — связь есть: Наталия Сергеевна Маркевич — родная дочь генерал-лейтенанта Сергея Семеновича Хабалова. Узнал я об этом тоже не сразу, не в первый даже год нашей переписки, и помогла тут, как я теперь понимаю, та фраза о давно выплаканных слезах, которая вырвалась из души Наталии Сергеевны в одном из ее первых писем. Очень скоро я понял, что жизнь Наталии Сергеевны вообще далеко не так безмятежна и благополучна, как это могло показаться по ее первому письму, что у нее очень дурные отношения с сыном, а с дочерью и вовсе никаких. О дочери она даже не упомянула в том первом письме на радио. Вчитываясь в письма Н. С. Маркевич, кроме «трепета», о котором я шутя сказал на одной из предыдущих страниц, я испытывал еще и чувство какой-то непонятной щемящей жалости к этой женщине. Я еще ничего не знал о треволнениях ее детства и юности, она еще ни на что не жаловалась, не сетовала, а я уже видел, что человек она измученный, несчастливый, что ей нужны помощь, поддержка, доброе, отзывчивое слово. Мои письма, не такие уж теплые, а попросту внимательные, участливые, вызывали у нее столь бурный отклик, такой взрыв благодарности и признательности, что временами мне делалось стыдно. Очень скоро я понял, что лаской и даже простым вниманием эта женщина не избалована. Пройти мимо, прекратить или сократить переписку я не мог. Не скрою, далеко не всегда было интересно читать эти огромные (некоторые из них не помещались в одном конверте) письма, заполненные суетой сует повседневности. И все-таки я терпеливо читал эти послания, старался вникнуть во все мелочи, отзывался на них, давал советы, прислушивался к ее советам… Я пытаюсь объяснить и себе и читателю, как и почему эта женщина прониклась ко мне таким доверием, что в какую-то минуту решилась открыть мне свою самую большую тайну, рассказать о том, чего даже самые близкие ей люди не знали. Какую-то, и даже немалую, роль в нашем сближении с Наталией Сергеевной сыграла моя повесть «Ленька Пантелеев». Надо сказать, что в эту книжку, названную автобиографической, из подлинной моей биографии вошло очень немного: какое-то количество жизненных фактов, два-три характера — отца, матери, самого Леньки. Задумана была книга и написана в первом варианте в те годы, когда писать правду было труднее, чем сейчас. Помню, как одна моя приятельница, человек умный, обладающий большим чувством юмора, читая рукопись «Леньки», всерьез высказала опасение — не слишком ли много серебра окружает моего героя: серебряные ложки, серебряная чернильница и т. д. Поразмыслив, я прислушался к этому замечанию и, вместо серебряной ложки, заставил моего героя есть мельхиоровой, хотя в нашем буржуазном доме, насколько я помню, такими не пользовались. Вообще я сильно прибеднил моего героя, сделал его, как и окружающий его быт, «типичнее», то есть ближе к тому расхожему, демократическому, среднеинтеллигентскому, с которым читатель был уже давно знаком по многим другим книжкам советского времени. В жизни все было значительно сложнее, чем в повести. Мать моя до революции не была учительницей, у нее не было никакой профессии. Отец не спивался, не бросал семью, не работал приказчиком у лесопромышленника Громова. Всю войну он провел на фронте, а в начале революции пропал без вести. Но этот не очень яркий и оригинальный вымысел довольно густо перемежается в книге с подлинными, невыдуманными фактами: я и в самом деле воровал электрические лампочки, я воспитывался в детских домах, пас телят и свиней на «ферме», работал на лимонадном заводе, жил в деревне, хворал дифтеритом в охваченном огнем мятежном Ярославле… А главное — моя мать, хотя и в несколько иных обстоятельствах, была такой, какой она изображена в повести. И мои отношения с нею тоже были такими же именно. Это, я думаю, и пленило, заворожило, подкупило Наталию Сергеевну… Вот праздничная открытка, где, поздравляя меня с сорокалетием Октябрьской революции, Наталия Сергеевна пишет: «Наконец-то мне удалось познакомиться с Вашим Ленькой. Очень много поднял он в моей душе: мыслей, переживаний, воспоминаний. Когда-нибудь, после праздников, поделюсь с Вами». И в следующем письме, возвращаясь к повести, пишет: «Много родного, прочувствованного и пережитого нашла я в книге, — в Леше я видела своего Юрку, а в Александре Сергеевне — себя». Но подпись под письмом — все та же: «С тов. приветом. Н. Маркевич». Этого «тов.» будет еще очень много в последующих письмах. Я никогда не видел Наталию Сергеевну, не говорил с нею с глазу на глаз и не берусь судить, в какой мере здесь проявилась ее натура, ее сегодняшние убеждения, ее нынешнее «я», а где продолжала действовать та мимикрия, прибегать к которой обстоятельства заставили Таточку Хабалову на самой заре ее многотрудной и многострадальной жизни. Впрочем, было бы неправдой, если бы я сказал, что в жизни Наталии Сергеевны вовсе не было счастливых минут. Ниже мы увидим, что были. Сладкой болью или, может быть, наоборот, горькой радостью было подсвечено в ее памяти все, что хоть в малой мере связывалось с именем ее отца. 8. ДО ПРАВДЫ ЕЩЕ ДАЛЕКО Конечно, уже в первых письмах Наталии Сергеевны кое-что не могло не заставить меня насторожиться, поднять брови. Например, та справка, где сообщалось о назначении Наталки Маркевич учительницей немецкого и французского языков в высшую начальную школу. Где и когда было видано, чтобы сельская учительница знала два иностранных языка! Но уже из следующего письма я узнаю, что не всегда Наталия Сергеевна жила на хуторе Новопетровском. Вдруг оказалось, что мы с нею — земляки. «Перенесусь в прошлое, — пишет она. — Революция (февральская) застала меня на Полтавщине. А вообще-то я уроженка Ленинграда, где проживала (в городе и в окрестностях) до тех пор, пока сильная дороговизна жизни в 1915–16 годах заставила меня переехать на юг…» И опять — брови невольно лезут вверх, внимание задерживается. Насколько я знаю, никакой чрезвычайной дороговизны в 1915 году в Петрограде не было. Во всяком случае, я не помню, чтобы в этом году кто-нибудь бежал из Петрограда в деревню от голода, от недоедания или от дороговизны… Дальше Наталия Сергеевна пишет: «Но и в Ромнах, куда я переехала, средние учебные ведения постепенно превращались в госпитали для раненых, а учащиеся мужского пола отправлялись на фронт. Я перешла работать в село. Условия были такие: заявление с просьбой предоставить работу в школе член ревкома зачитывал на очередном „мирском сходе“ и там решался вопрос о приеме или отказе. Решение это волревком отправлял в город, где наробраз утверждал назначение…» Вероятно, читатель заметил этот невероятный скачок: в 1915 году бежала из Петрограда от голода, и вдруг — ревком, наробраз, то есть год 1918-й по меньшей мере. Создается впечатление, что, покинув в 1915 и 1916 году Петроград, Наталия Сергеевна туда уже не возвращалась. Такого и подобного, всяких несовпадений, несообразностей, путаницы, анахронизмов и в дальнейшем, то есть в ближайших письмах Наталии Сергеевны, мы обнаружим немало. Почти в каждом письме этого времени я находил в качестве «бесплатного приложения» какую-нибудь справку или мандат. Вот Перекоповский волисполком «дает сие гражданке Маркевич Наталии Сергеевне в том, что она проживает с детьми в с. Перекоповке без выезда в течение 3 лет, под судом и следствием не была. На выезд ее в место постоянного жительства в г. Севастополь с носильными вещами препятствий со стороны волисполкома не имеется». Почему Севастополь — место постоянного жительства? Пытаясь объяснить это, Наталия Сергеевна пишет что-то не очень вразумительное. В 1921 году после перенесенного сыпняка ей «дали для укрепления здоровья» путевку в санаторий, но в Севастополе на медкомиссии заявили: — Такие еще работать могут. «И я оказалась неожиданно безработной в чужом городе да еще в голодном 1921 году. Правда, мне люди советовали заняться торговлей вразнос (был НЭП), предлагали поступить в турецкий ресторан официанткой, но я предпочитала выжидать более подходящего для меня заработки, проедая то, что привезла из вещей». А почему в санаторий и вдруг с детьми? И с носильными вещами? И — к месту постоянного жительства? «Детей я взяла тогда: будь, что будет!..» Письмо огромное, на шестнадцати страницах, там много интересного о жизни Севастополя 1921 года, но переписывать это письмо я не буду. Пропущу и следующее — где тоже о Севастополе. О голоде, о том, как каждое утро «мимо проезжала арба, полная трупов». О том, как работала курьером, как ехали обратно в вагоне с лошадьми… Но — стоп! В этом же письме — первое упоминание об отце. «Когда условия моей жизни резко изменились, только тогда я поняла дальновидность моего отца и была ему благодарна. Он не растил меня белоручкой, иногда говорил: „Кто знает, какая у тебя жизнь будет, может еще придется и полы мыть, и даже милостыню просить“, — что мне, конечно, казалось невероятным. Знакомые считали его чудаком, когда слышали такие высказывания». В этот же конверт, вместе с документами, были вложены две очень старые фотографические карточки. На одной из них совсем молоденькая девушка в нарядном гипюровом платье, с прической, знакомой мне по фотографиям моей мамы: девятисотые годы. У девушки смешливое мальчишеское лицо. Парень с таким лицом слыл бы красивым, для девушки лицо грубовато, тяжеловат подбородок, может быть немножко слишком толсты губы. На другой фотографии — та же особа лет десять — двенадцать спустя. На этот раз она в украинском народном наряде, сидит облокотись на декоративный плетень, на заднем плане белеет мазанка, за ней — мельница-ветряк. И мазанка, и ветряк намалеваны на холсте, в двух местах залатанном. Это уже 1918 год. Похоже, что снималась в маленьком городе. Может быть, в Ромнах! Лицо тридцатилетней женщины задумчивое, печальное, улыбка, заданная фотографом, не вышла. Глаза большие, красивые, и вообще карточка из тех, которые называются «удачными», неудивительно, что в эту женщину влюбится некоторое время спустя некий потомок чеченца по имени Илларион. Посылая мне эти карточки, Наталия Сергеевна просила прислать ей и мою фотографию. Я послал ей свой только что вышедший однотомник с портретом. Получив книгу, она писала: «Дорогой Алексей Иванович! Не нахожу слов, чтобы поблагодарить Вас за Вашу чуткость и описать мое изумление радость, когда мне принесли бандероль. Спасибо, большое спасибо… Перечитала пока только „Пакет“ и от души смеялась над эпическим спокойствием Петра Трофимова… Ведь вы, писатели, недаром называетесь „инженерами душ“, вы, может быть, не представляете себе того влияния на нас, читателей, не только в молодости, но и на склоне жизни. Вы будите мысль, заставляете нас оглядываться назад, на прожитое, анализируя его… Я росла одна (сиротой с 6 лет), без братьев и сестер, отец целые дни на уроках, вечерами тоже мало его видела. Читать начала рано (до школы) и зачитывалась не только днем, но и ночью, при лампадке, припрятав что-нибудь вроде „Задушевного слова“ или „Нивы“ под подушку, так как лампы мне не оставляли. Отправив Вам письмо о „Леньке“, я вдруг стала сомневаться, т. к. писала, что называется, „отводила душу“, и не знала, как Вы отнесетесь к этому. Жалею, что не сделала надписи на фото, но опять-таки побоялась быть навязчивой. Еще раз благодарю Вас. Простите, вернее, не обижайтесь на фамильярное обращение („дорогой“), но это тоже от избытка чувств. Еще многим хочется поделиться с Вами…» У меня не было сомнений в том, что так оно и есть, что ей, этой старой учительнице и дочери учителя, и в самом деле хочется и даже необходимо поделиться со мной какими-то мыслями, воспоминаниями и, может быть, даже чем-то большим. Здесь я должен сделать примечание и сказать, что далеко не всегда Наталия Сергеевна писала неправду. Чаще она как и я грешный, просто прибеднялась. «Отец — целые дни на уроках»? Да, целые дни… только слово не то. Не совсем на уроках. Но ей все равно было приятно писать, рассказывать. Ведь она-то в эту минуту видела все так, как было. А я не видел. Передо мной стоял туман. А хотелось ясности. 9. КОЕ-ЧТО ПРОЯСНЯЕТСЯ Дорогая Наталия Сергеевна! Я не мог, не имел возможности ответить сразу на Ваши милые письма хворал и, увы, продолжаю хворать. Пятый день нахожусь в больнице, где предстоит пробыть, вероятно, довольно долго. Простите, что пишу коротко. Обстановка не располагает к пространным письмам, а Ваши письма я всегда читаю с интересом. Буду рад и благодарен, если Вы расскажете мне поподробнее о своем детстве. Эти годы, этот быт, как ускользающие из поля зрения, интересуют меня гораздо больше, чем то, чему я сам был участником или свидетелем. Только прошу Вас: пишите правду, ничего не скрывая, не приукрашивая и не сгущая красок. Просьба моя может показаться не совсем приличной, но из опыта я знаю, что в наш век стремление уклониться от чистой жизненной правды присуще не одним только нам, т. е. тем, кто пишет и сочиняет, так сказать, по долгу службы. Будьте, пожалуйста, здоровы, дорогая Наталия Сергеевна!      Сердечно приветствую Вас      Л. П.» Наталия Сергеевна писала так часто, что, прежде чем я получил ответ на это письмо, пришло еще два или три от нее. В одном из этих писем я наткнулся на такие слова: «…Когда нет родных, то невольно тянешься и к чужим. Так и я. Сын пишет мне очень редко, раза два-три в год. Но это кажется, стало теперь массовым явлением… Да, Алексей Иванович, все это было бы смешно, когда бы не было так грустно». К письму приложены два письма. Нет, на этот раз не от сына. Одно от молодой учительницы, бывшей сослуживицы Наталии Сергеевны, другое — от какого-то шахтера из Анжеро-Суджанки. Оба письма тронули меня своей сердечностью, — мне кажется, они говорят не только об их авторах, но и об адресате. « Привет из Анжеро-Суджанки. Здрастуите наша очен знакомая и много уважаемая Наталия Сергеевна шлем мы все вам свои нискои и пламеныи и сирдечныи и горячим привет и жилаем вам доброво здоровя и счасливои жизни и прожить много лет в добром здоровии. Затем привет от Егора Никитича и Апрасинии Ивановне и нашей семи Василия Е. и ево жены Анны С. и внука Вовочки и целуем вас много и несчетно раз…» Письмо заслуженного шахтера огромное — тоже на восьми страницах. Кто же они, эти люди? А никто. Просто когда-то были соседями по коммуналке. Но ведь не всякий сосед и не всякой соседке будет писать на восьми страницах, особенно когда рука не очень-то приспособлена для держания авторучки или химического карандаша… Дорогой Алексей Иванович! Спасибо Вам за внимание, прямо сыновнее, за поздравление и дружеские строки. Не хворайте, выходите скорей из больницы. Что у Вас? Вирусный грипп дал какое-нибудь осложнение или последствия пережитого Вами в юности? К тому же еще и тяжелый год блокады Ленинграда, да и фронтовая жизнь — все это, безусловно, не могло не отозваться на здоровье… В годы гражданской войны, когда я не могла еще опомниться и разобраться во всем происходящем, настолько жизнь опрокинула все прежние понятия, я уже думала, что моя жизнь прожита, не будет больше ни радости, ни красоты, — как раз в эти самые трудные для меня дни на моем пути встретился один человек, который старался меня разуверить, убеждая, что жизнь будет много лучше, интереснее, полнее, чем та, которой я жила до тех пор. Начала я Вам письмо в прошлом месяце, но не послала. А теперь у меня есть продолжение начатой темы, и я Вам его закончу и пошлю после этого письма. Хочется познакомить Вас с нашим районом, поэтому я посылаю Вам новогодний № нашей газеты, где напечатан обзор за год. Ведь я исколесила почти весь Союз: была около Карелии и в Крыму, от Смоленска и Украины до Западной Сибири. И вот 11 лет живу в Россоши. Недавно одна знакомая говорила мне, что я могла бы хорошо устроиться в большом городе воспитательницей детей в какой-нибудь семье, но я сказала, что вряд ли подойду по своему характеру. В 1955 г. мне довелось быть на одной глухой станции ж. д. в одном из северных районов Вологодской области. Какие-то мужчины впереди меня у билетной кассы ворчливо заметили: — Чего это старухам не сидится дома?! А я посоветовала им прочитать Б. Полевого „Дефицитная бабушка“. Узнав, что я проехала 800 км в автобусе (был февраль), мне уступили первую очередь, т. к. билетов было мало, а сидеть пришлось бы сутки. Ну, наболтала Вам всякой всячины. Поправляйтесь, берегите себя!» Здравствуйте, дорогой Алексей Иванович, мой хороший друг (каким я Вас считаю)! Ваша весточка и обрадовала и опечалила меня: Вы все еще в клинике… …Верю, что в Вашей книге много не сказано, верю, что Ваша жизнь не могла течь меж кисельных берегов во всех отношениях. Ведь и о Мересьеве тоже не все точно описано… Вы просите меня рассказать о моем детстве — а ведь, представьте, я сама думала поделиться с Вами этими воспоминаниями. Не потому, что считаю их чем-то выдающимся, — нет: просто потому, что Вы застали это время, когда не могли многого осмыслить по малолетству, и потому, что весь этот быт ушел в прошлое и все меньше ходит по земле людей, знавших и помнящих его. …Прочитав Вашу просьбу „не отклоняться от жизненной правды“, я невольно улыбнулась. Вы выдали себя, не желая и не подозревая этого. Конечно, глядя на мои фото и сравнивая с теми приключениями и переменой моего образа жизни, Вы вправе были подумать: „Как дошла до жизни такой эта благовоспитанная барышня?“ Но уверяю Вас, ни в одном месте я не пленилась лаврами барона Мюнхгаузена! А когда я потом расскажу, среди каких влияний я росла, — Вы поверите мне. Скажу вскользь, что в детстве моей самой глубокой обидой было то, что я „девочка“. Я так завидовала мальчишкам, которым „все можно“, а мне нельзя. Кончаю, а то Вы устанете читать. Если врачи разрешат, я буду писать Вам, а Вы старайтесь выполнять предписания врачей, хотя это подчас и трудно (например, „не волнуйтесь“). Если я могу быть чем-нибудь Вам полезной — сообщите, ведь я не связана ни работой, ни семьей. Будьте бодрее: ведь все темное осталось у Вас позади!» К письму приложен, с трудом запихнут в конверт новогодний номер газеты «Ленинская искра», орган Россошанского райкома КПСС. 10. ИЗ ДАЛЕКОГО БЫЛОГО. БАБУШКА. ДЕД Из письма от 11.II.58 г.: «…Мой рассказ о былом я начну не с себя, а раньше, так как росла ведь я не сама по себе, изолированно от окружающей среды. Мать я помню смутно, о ее родных ничего не знала, где они, кто они, а знала только родню отца. Дед был суровый старик, которого слушались даже взрослые сыновья. Мой отец женился на бедной сельской учительнице вопреки воле отца, а тут еще первый ребенок — девочка (я), что окончательно уронило моего отца в глазах деда. Следующий сын вздумал жениться тоже по своему выбору. Он приехал в Ленинград к отцу за разрешением и благословением, но согласия не получил. По дороге домой (он служил в Закавказье, недалеко от границы) он умер от дизентерии, оставив жену и ребенка. Следующие сыновья женились уже после смерти деда, когда им было за сорок. Дед участвовал в войне, имел награды, но спал почти на голых досках, укрываясь простым солдатским одеялом. Распорядок был по часам, и кто опоздает, сам не рад будет. У моего отца надолго сохранилась привычка ходить на цыпочках: беда разбудить отца, когда тот отдыхает. Но я не помню, чтобы когда-нибудь упоминали о телесных наказаниях — видимо, их не было в семье. Бабушка (мать отца) была терская казачка. Отца ее убили чеченцы, когда ей было четыре года. Мать ее вышла замуж за вдовца, так что в семье были его, ее и „наши“ дети. Время тогда было неспокойное, даже девушки ходили вооруженные. Бабушка не один раз показывала мне свой пистолет. Сколько раз ездил дед к ее родителям, мне неизвестно, но бабушка рассказывала так. Вызвали ее к матери и объявили: — Наденька, поздоровайся, это твой жених. А дедушка упал на одно колено и просит: — Осчастливьте!.. И поцеловал ей руку. Скоро отпраздновали свадьбу и увезли Наденьку из станицы в Петербург. Ей было 19 лет, а ему 45. Потом он купил чье-то заложенное имение, где и жили постоянно, пока не продали его после смерти деда, когда дети выросли. Бабушка жила то у нас, то у дочери. Тайком от мужа она помогала вдове и ребенку дяди. Я узнала об этом со слов бабушки, когда подросла. В детстве отец и его братья не имели понятия о конфетах: все сладкое было домашнего изготовления. Когда как-то раз дед привез из Москвы коробку конфет фабрики Абрикосова и они получили по одной конфетке — это было событие. Они даже играли „в Абрикосова“… По их представлениям, Абрикосом это был какой-то сказочный персонаж, хозяин пряничного домика…» Из письма от 21.II.58 г.: «…Дед мой окончил Московский университет, а потому у нас был обычай 25 января по новому стилю собираться всем членам семьи к деду на традиционный пирог. Отец мой в молодости служил на Кавказе, там и женился. Ахалцых, Сальяны, форт Александровский — вот о чем я слышала в детстве. После женитьбы родители приехали в Петербург, где отец поступил учиться, но жили очень скромно, т. к. дед не признавал невестку. Отец вспоминал, как во время его экзаменов я расхворалась, и его товарищи по очереди нянчили меня, чтобы он мог заниматься, пока моя мать хлопотала по хозяйству. Мать часто болела, и, когда мне было шесть лет, они разошлись». Сейчас, когда мы знаем, кто был отец Н. С. Маркевич, разобраться во всем этом, досказать недоговоренное, дорисовать недописанное более или менее просто. А каково было мне читать эти письма в первый раз! Что это за петербургский учитель, который «в молодости служил на Кавказе»? Ахалцых, Сальяны, форт Александровский и тут же — отец-самодур, окончивший Московский университет (и спящий при этом на голых досках!). Покупка заложенного имения. Бабушка, стреляющая из пистолета. Дядя, служивший «недалеко от границы». Впрочем, и тогда уже в этой путанице кое-что обозначалось. Хотя в последних двух письмах ни разу не употреблены такие слова, как «офицер», «армия», «война», «граница», «отставка», «запас», — мало-мальски разбирающемуся в этих вещах человеку ясно, что дело происходит в среде военной, дворянской. Но раковина до конца еще не раскрылась, еще и на этот раз из обихода тщательно изымаются «серебряные ложки», быт сознательно обедняется: как трогательно, например, товарищи отца помогают ему нянчить малютку Таточку, пока болезненная мать ее возится на кухне с чаем и вчерашними котлетами, а сам он готовится к экзаменам… Я физически ощущаю, как трудно было Наталии Сергеевне не прибегать к этому маскараду бедности, как само собой тянет ее туда: к уже привычным параграфам анкеты, к автобиографии, составленной для отдела кадров. И при этом, я чувствую, хочется, мечтается, жаждется сказать всю правду. Но до этого еще далеко, еще очень не скоро эта вся правда будет сказана. 11. ПРОДОЛЖЕНИЕ «…Когда мне было шесть лет, они разошлись. Меня отдали в семью товарища отца, у которого было 4 или 5 сыновей. Жили они на даче в Силламягах на берегу моря. Там была тетушка, которая каждое утро сажала нас за уроки. С этих уроков мы часто „смывались“ — убегали к морю, где скакали с камня на камень, а в это время бедная тетушка бегала по берегу, тщетно взывая к нашей совести. Ясно, что в конце-то концов мы возвращались домой, где нас и расставляли по углам (носом в угол)… Других детей я не видела, а мальчики охотно принимали меня в свою компанию на равных началах. И вот, когда меня находили где-нибудь на дереве или на заборе, тут-то мне и внушали, что я „девочка“ и не должна этого забывать. Семья была нерусская — говорили по-немецки. Мне трудно было первое время, мальчишки смеялись надо мной, бывало даже устраивали всякие каверзы: учили меня говорить неправильно или неприличные вещи, и меня за это за обедом оставляли „без сладкого“. Но зато разговорный язык в пределах, доступных шести-семилетнему ребенку, я знала отлично. Осенью меня отдали учиться в частную школу (Фонтанка, угол Гороховой), где я жила на полном содержании у владелицы школы. Она была француженка, у нее был мальчик лет четырех, с которым я и проводила свободное от уроков время. Итак — опять чужой язык, чужая среда, другой образ жизни. Я прожила там около двух лет. Чему нас учили — абсолютно не помню, помню только уроки музыки, за успехи в которой меня хвалили на домашних выступлениях. Лето я проводила — с ними же — в Териоках, опять на берегу Финского залива. Меня учили плавать: madame идет, а я плыву рядом, и она меня чуть-чуть поддерживает за подбородок. Когда вода доходит ей по шею, она отпускает меня, и я должна самостоятельно плыть к берегу. А дно там очень неровное. Однажды, сильно устав, я думала, что достану дна, и перестала плыть. А там оказалась яма. Я стала захлебываться и кричать. А она в ответ: — An france, an france. Меня вытащили. Но после этого я уже никогда не смогла научиться по-настоящему плавать, хотя очень люблю бывать на воде. Из того, что я рассказала, Вы поймете, почему я выбрала потом своей специальностью иностранные языки…» Не буду делать больших примечаний к этим письмам. Думаю, что читатель уже сам разбирается, что к чему. Конечно же, не какая-то безымянная «тетушка», а самая обыкновенная гувернантка или «Fraulein» вела уроки немецкого языка, — и происходило это не «у товарища отца», а в маленьком пансионе или в «группе». И не в школе «на полном содержании» училась подросшая Тата, а в самом обыкновенном частном французском пансионе… Но назвать все это своими именами Наталия Сергеевна и сейчас еще не решается — даже в письмах ко мне, к человеку, которого она всего лишь неделю назад благодарила за «сыновнее отношение» И не потому, конечно, Наталия Сергеевна выбрала впоследствии иностранные языки своей профессией, а потому, что ничего другого не умела. Мне это очень хорошо знакомо. То же было и с моей мамой, и с тысячами других, так называемых «интеллигентных женщин», вышедших из той же среды и оказавшихся после революции перед той же проблемой: что делать, чем и на что жить? 12. ПРОДОЛЖЕНИЕ «…Дома я росла одна, то есть без общества детей. На восьмом году жизни меня стали приучать к рукоделиям, но мне трудно было усидеть. К тому времени у нас в доме появилась молодая особа, которая стала меня баловать, брать с собой в магазины, накупать мне лакомства, наряды, в доме стало весело, шумно. Но скоро ей надоело возиться со мной (да, вероятно, и я разбаловалась), и мне была отведена детская, а осенью определили меня учиться в интернат. О матери я ничего не знала и почему-то не вспоминала и не скучала о ней». И сейчас эти жесткие слова больно кольнули меня, и тогда, когда я читал письма Наталии Сергеевны впервые, не могли не задеть, оставить равнодушным. «О матери не вспоминала». Кто же из них чудовище — мать или дочь? Ведь шесть лет — это пора, когда память, особенно память сердца, особенно жадно впитывает все, что случается — вокруг и в нас. А тут еще веселая, щедрая «особа», накупающая девочке наряды и конфеты. Неужели ни ревности, ни горечи, ни самой простой тоски по материнской ласке?.. Значит, отец так воспитывал? Недаром же следующие строки посвящены ему: «Я очень любила рассказы и чтение отца. Он меня знакомил с русской природой, с ее травами, луговыми цветами, лесными птицами: показывал картинки, а летом, на даче или в деревне у бабушки, он мне показывал все в натуре, учил различать птичьи голоса, умело подражал им. Конечно, подсвистывала и я. Вместе с отцом ходили мы и за грибами, и за ягодами. Дома был строгий распорядок дня. За столом меня сажали со взрослыми, но у моего прибора подкладывалась клеенка, чтобы я не измарала скатерть, на шею повязывали за тесемки салфетку, чтобы не закапала платье. Сидеть надо было смирно, не горбясь, ногами не болтать, не вмешиваться в разговор, пальцы рук, когда не ем, на краю стола. Просить чего-нибудь запрещалось: что можно — дадут… Конфеты я получала по выдаче после еды штуки две, и то, если не было провинности. По окончании еды вскакивать самой из-за стола нельзя было — жди разрешения и поблагодари за еду. При гостях меня кормили в детской. Вставала я утром к восьмичасовому утреннему чаю, валяться в постели строго воспрещалось, спать отправляли, даже в школьном возрасте, в 9, а затем в 10 часов. Конфетами меня не баловали, зато фрукты, овощи, особенно летом, я получала в изобилии. Отец любил цветы, сам ухаживал за ними и приучал меня. Мы часто бывали в Ботаническом саду, где у отца были знакомые садовники, и я слушала их беседы. У бабушки был заведен такой обычай: перед обедом и после него кто-нибудь из детей должен был прочитать соответствующую молитву, которую слушали стоя все члены семьи и только после этого садились за стол. Курение осуждалось, хотя дед курил сам очень много. Мой отец не курил, а дяди, а потом и мои двоюродные братья лет до двадцати курили потихоньку от родителей. Авторитет отца был для меня непререкаемый: „скажу папе“ была для меня самая большая угроза. А между тем он никогда не кричал на меня, не наказывал, а только пристыдит, а затем посадит на стул посреди комнаты и скажет: — Посиди и подумай. А сам уйдет в другую комнату и молчит. А я, помню, кричу: — Папочка, прости, больше не буду!.. …Чтобы отучить меня от боязни темноты, он делал так. Позовет в кабинет и велит заметить, запомнить, как лежат вещи на письменном столе. Потом потушит лампу, уведет меня в другую комнату и велит, пройдя через темную гостиную, вернуться в темный же кабинет, найти на письменном столе и принести какую-нибудь вещь: например, линейку или карандаш, при этом ничего не уронив и не растормошив. Эти задания постоянно усложнялись. Позже, когда я подросла, отец любил летом кататься на лодке, удить рыбу и часто брал меня с собой. А если случалось проводить лето в городе, то на выходной ехали в Павловск — гуляли в его прекрасном парке. Отец часто и с увлечением говорил о красоте нашей русской природы, осуждал любителей заграничных курортов, но я не очень-то понимала и не очень глубоко воспринимала тогда эти разговоры…» Вот как проходило детство нашей героини. Летом она гостит у бабушки в деревне, в выходные ездит с отцом в Павловск. Как это все понятно, знакомо, даже зрительно представимо современному читателю… А ведь все было не так. До сих пор не может, не наберется храбрости Наталия Сергеевна назвать вещи своими именами. Вот даже какой-то «интернат» промелькнул в ее заметках. А ведь не было тогда интернатов. И конечно же не в избе с русской печью и полатями проживала Таточкина бабушка, а в имении, в усадьбе. Но и так можно сказать: деревня. И Ростовы, и Болконские, и Кирсановы жили в деревне. Но не всякому слову подыщешь синоним. Постепенно очень мало остается от мифа о бедном учителе, бегающем по урокам. «Кабинет», «гостиная», «детская», особа, задаривающая Тату конфетами и нарядами (не на свои же трудовые деньги покупаемыми), — все это незаметно, исподволь, как наплыв в кинематографе, наползает на передвижническую картину убогой, чуть ли не нищенской жизни… Сами собой проступают контуры чего-то нового. Но — страшно все-таки, непостижимо страшно до конца открыть себя, распахнуться, сказать все, как было, и все, как есть. Гораздо легче просто описывать петербургский быт, но и тут — до поры до времени — оговорки, пояснения, пугливые оглядки. «…Сегодня мне хочется рассказать Вам о елке для детей в Городской Думе, куда приходили по пригласительным билетам. Почему мы пользовались этим правом — я не знаю: у нас не было ни собственного дома, ни другого недвижимого имущества, отец не был гласным Думы, но на елке я бывала с отцом ежегодно». Дальше идет очень симпатичный рассказ об этой думской елке (на которой, кстати, в далекие дни детства и я бывал), а также о «вейках», о вербном базаре у Гостиного двора, о «самоедах», торговавших на Неве мороженой рыбой и оленьим мясом, и о прочей петербургской старине… Все это — не о себе и не об отце. И все-таки для чего-то упомянуто о том, что недвижимого имущества не было, что гласным Думы не состоял, что неизвестно почему им присылали рождественские приглашения в Думу. Неизвестно, так неизвестно. Я делаю вид, что всему верю, читаю, отвечаю, благодарю, прошу писать дальше. 13. СТАРОСТЬ БОЛТЛИВА Мои ответные письма за эти месяцы ко мне не вернулись. Но даже из больницы я продолжал писать Наталии Сергеевне регулярно, это видно из ее письма от 19.III.58 г.: «Вы разбудили мои воспоминания, мне есть о чем рассказать, моя жизнь была очень пестрая — много встреч, событий, иной уклад жизни — одним словом, все то, чем Вы интересуетесь. Но было и очень много страшного, горького. Некоторые считают, что я счастливый человек и легко прожила на свете. Они ошибаются. Просто это привычка, выработанная еще в раннем детстве, когда жизнь среди чужих людей заставила меня „уйти в себя“. Вы, пожалуй, первый за много лет, кто сумел заглянуть мне в душу…» И в следующем письме: «Спасибо, большое спасибо, что Вы, несмотря на болезнь и на трудные больничные условия, нашли время написать мне такое большое, дружеское письмо. …Я очень ценю Ваше отношение ко мне. Ваше здоровье меня беспокоит. Напрасно Вы кокетничаете своей „сединой“ и „преклонным“ (будто бы) возрастом. Мой отец был значительно старше Вас (ему было 53 года), когда он вторично женился. Ей было двадцать восемь. Правда, счастья и покоя он не нашел… …Спасибо Вам за ласковую оценку моих писем: старость болтлива, а я нахожу в Вас доброго и терпеливого слушателя. Минуя школьные годы (о них я расскажу потом), я продолжу рассказ о домашней жизни. К поступлению в школу готовил меня отец. Ведь тогда в первый класс поступали знающие читать, писать и 4 правила арифметики, а отец учил меня еще и основам физической географии, так что я выдержала сразу во второй класс. Вот как он учил меня таблице умножения. Продавались такие плиточки шоколада величиной со спичечную коробку, толщиной в полсантиметра. На обложке этой шоколадки была напечатана таблица умножения на одно число. И вот когда я отвечу без запинки и по порядку и вразбивку, мне разрешалось съесть содержимое. Не знаю, насколько это педагогично с точки зрения современной педагогики, но знаю, что, после того как я съедала шоколадку, таблица на данное число оставалась во мне навсегда — хоть ночью буди. Летом меня отвозили в деревню к тетке, родной сестре отца. Там я полола вместе с ней огород, собирала в саду ягоды, чистила их и помогала делать заготовки на зиму ягод и грибов, которые опять-таки собирали сами в лесу. Когда угрожал дождь, бежала и сено сгребать… У тетки было два сына, но много моложе меня (видите: опять-таки мальчишки). Дружила я поэтому с девушкой-коровницей. Когда братья подросли, то мы увлекались крокетом, привлекая в игру подростка-пастуха. Я очень любила лошадей, и когда братьев посылали за ними, то увязывалась и я с недоуздком и катила верхом (без седла) до ворот — дальше было нельзя: увидят — попадет. В воскресные дни нас будили в 5 ч. утра, чтобы ехать в монастырь к обедне — это было правилом. Ехали мы 5 клм. на лошадях, а потом в деревне брали большую лодку и ехали по озеру клм. шесть. Монастырь древний (времен патриарха Никона), служба тянулась до 12 часов. Очень вкусные были просфоры (как и везде по монастырям, а меня повозили-таки по ним), но есть можно было только не свяченые. Затем шли или в монастырскую гостиницу, или в общую монастырскую трапезную. Там всем подавали бесплатно суп грибной и хлеба сколько хочешь ешь… Хлеб ржаной, но такой вкусный, что и потом нигде больше такого не едала. Народу в трапезной кормилось очень много. Местность была живописная. Озеро это — Валдайское. …Будучи уже взрослой, я упросила отца разрешить мне учиться верховой езде. Сшили мне „амазонку“, купили дамское седло, и стала я брать уроки верховой езды в одном из манежей Петербурга. Училась по всем правилам, вплоть до барьера. Тренером был знакомый, мой ровесник. Конечно, по тем временам была необычна та свобода, которую давал мне мой отец. Но если Вы вспомните, что я и в детстве росла среди мальчишек, Вы поверите, что я и взрослой никогда не считала ровесников „кавалерами“. Мой дебют на взятие барьера был неожиданным и неудачным. Дело в том, что мой товарищ еще не осмеливался разрешить мне барьер. А тут вдруг все другие лошади пошли на барьер, и мой конь как повернет за ними и — пошел карьером. А в самую последнюю секунду, перед препятствием — стоп — как вкопанный. Я успела выдернуть ногу из стремени и очутилась под брюхом лошади. Я не ушиблась, но самолюбие было задето. Все вокруг ахали и охали, а я — снова вскочила в седло, пустила свою Диану на круг и заставила ее взять барьер. …Как-то мы поехали с моим спутником по городу, решили покататься на Елагином. Едем мы чин-чином, трамваев лошади не пугаются, но вдруг на Каменноостровском при нашем приближении неожиданно запыхтел каток (чинили мостовую). Мой конь повернулся на собственной оси да карьером как припустит в сторону Троицкого моста! Городовой свистит, а я — согнулась и думаю: только бы не слететь. А Шура скачет рядом и кричит: — Не сдерживай!.. А то вылетишь… Далеко не уйдет… И правда — скоро моя Диана выдохлась. Узнав о моих приключениях, отец усмехнулся, покачал головой и сказал: — Когда-нибудь шею сломишь. Да, страху я в тот день натерпелась немало и с тех пор на главные улицы никогда не выезжала. …Очень большое впечатление на меня произвел рассказ Пушкина „Барышня-крестьянка“. Вот кому мне хотелось подражать. Мне томительны были светские условности, которым я обязана была подчиняться, поэтому, наверное, я и „выбрыкивала“…» Вот какие метаморфозы можно обнаружить на протяжении одного только письма! Полола у бабушки огород, сгребала сено, вела задушевные беседы с подружкой-коровницей, и вдруг — амазонка, манеж, дамское седло, «светские условности»… А ведь все так и было. И сено, и амазонка, и коровница, и задушевные беседы с ней где-нибудь на кухонном крылечке… У письма этого два постскриптума: «Р. S. Мне хотелось бы „познакомить“ Вас с сыном — я пришлю Вам одно из последних, его писем. Характер письма Вам все скажет — ведь Вы художник и психолог, да еще не кабинетный, а с таким большим опытом, как Ваша жизнь. P. P. S. Сейчас кончаются школьные каникулы — год назад Вы выступили по радио, от чего и началась наша переписка». 14. ПИСЬМО СЫНА Здравствуй, милая моя старушка! Твой великовозрастный новорожденный окончательно испортился и не писал тебе вот уже, наверно, месяца полтора. Извини меня за такое свинство, с годами оно прогрессирует, и, пожалуй, Маяковский прав в своих рассуждениях о „свинах“ и „свиненках“. День моего рождения мы отметили очень скромно, в своем домашнем кругу. Жена купила „утю“, зажарила ее, новорожденному купили коньячку, женская часть и мужчины до 19-летнего возраста отведали „Белгород-Днестровского“. Пили за здоровье всех, — наверно, и тебе икалось, т. к. и ты была в числе всех тех, чье здоровье пили. Живем мы сейчас очень скромно. Хотели тебе послать деньги в середине февраля, но так и не смогли выкроить. Ты извини, мама, что так получилось. Ведь ты поймешь наше положение…» Грустно, а местами и тягостно было читать это письмо сына к матери. Ни одного теплого, душевного слова, ничего сыновнего. Даже эта «милая моя старушка» — сколько здесь бессердечия, душевной деревянности! А как больно небось было матери читать эти жалобы на безденежье — после рассказа о скромном ужине, после «ути», коньяка и «Белгород-Днестровского…» Где-то на полях, сбоку, Юрий Борисович пишет: «Да, к 40-й годовщине я получил орден, можешь меня поздравить». Если к 40-й годовщине Октября — значит, четыре месяца назад. Значит, не полтора, а четыре месяца не писал он матери и не посылал ей денег. Нет, не вызвал у меня симпатий этот человек, так лихо, так бесстрашно именующий себя «свином». А ведь мне следовало написать что-то Наталии Сергеевне. Она ждала моего отклика. В одном из следующих писем ее есть такая фраза: «Какое впечатление у Вас от письма сына? Хоть вкратце — только правду». Конечно, я ответил, не мог не ответить. Однако письма этого у меня нет, оно, как и многие другие, ко мне не вернулось. 15. РОССОШЬ, 1958. ПЕТЕРБУРГ, 1908 «…Февраль был для меня тяжелым месяцем. Кроме душевных переживаний (и за Вас в том числе) я зашибла колено, упав в гололедицу, и прихворнула. Надо было лежать, да еще с грелкой, а разве улежишь, когда надо и угля из сарая принести, выбрать шлак, вынести его, принести от колонки воды, да, наконец, и сварить что-то, купить хоть молока и хлеба. В поликлинику я не обращалась — далеко, да и страшно даже представить эту очередь сначала в регистратуру, потом — в кабинет врача. А к самообслуживанию я давно привыкла — не первый год. …Вам, может быть, показалось странным, что в предыдущем письме, говоря о своем времяпрепровождении, я не упомянула о круге знакомых, среди которых я тогда вращалась. У тети гости бывали редко, большей частью собирались знакомые дяди для музицирования (виолончель, скрипка, рояль) или играли в карты, но нас туда не допускали, мы сидели в детской, хотя и были уже подростками. В доме же отца бывали только родственники да его близкие товарищи. Ведь отец жил без жены, значит семейным знакомым „неприлично“ было идти туда с „законными“ женами. Окончив среднее образование и продолжая высшее специальное (угол б. Надеждинской и Невского), я должна была принять на себя роль хозяйки, так как бабушка была стара и ей трудно было бы соблюдать все светские тонкости. В известные дни отец ехал со мной делать визиты, в дома, где я должна была поддерживать светский разговор с людьми намного старше меня и держать себя подобающим образом… С девушками-ровесницами встречалась только на балах, в театрах, т. к. какая же мать отпустит дочку в дом, где женатый хозяин живет без жены? Так как девушке моего круга нельзя было даже в магазинах появляться одной, то отец нанимал так называемую „компаньонку“ средних лет, это были немки. В каких отношениях они состояли с отцом, мне и в голову не приходило задуматься. Зато немецким языком я овладела вполне… Была у меня и подруга-немка, из небогатой семьи, родителей которой не смущало особое положение нашего дома, и она часто гостила у меня. Вообще у нас часто кто-нибудь гостил — чаще всего товарищи отца, приезжавшие в Петербург из других городов. А дети одного из них, трое, приходили к нам и течение четырех-пяти лет каждую субботу — до воскресного вечера — доя брата и сестра. Один из них и учил меня верховой езде. Отец преподавал в трех-четырех учебных заведениях, кажется историю и географию, был членом Императорского Географического общества. У него была квартира при одном из учебных заведений. Во дворе бывала зимой деревянная гора и длинная ледяная дорожка. Вечером, а по воскресеньям и днем мы всей гурьбой выбегали кататься на санках, хотя из детского возраста вышли. Там я познакомилась с молодым корейцем, которому отец разрешил бывать у нас запросто. Я жалею, что забыла его имя и вообще мало интересовалась им, его родиной. Он был такой серьезный, молчаливый, уткнется в книгу и может просидеть в этом положении несколько часов. На меня он тоже мало обращал внимания, ему нравилась одна моя приятельница. Однажды он спрашивает меня: — Тата, скажите, пожалуйста, где Масляная улица? — Такой улицы в Петербурге, — я говорю, — нет. — Нет, есть такая улица. Оказалось, что эта безжалостная девица назначила ему свидание „на масленой после дождичка в четверг“. И бедняга в первый же четверг отправился разыскивать Масляную улицу. В тот как раз год я вышла замуж, уехала в другой город и больше ничего о нем не знаю. В зимние сезоны я часто бывала в театрах. У знакомых была контрамарка в Михайловский театр, где играла французская труппа: это было и развлечением и практикой языка. В Александринке я видела и Ермолову, и Савину, и Варламова, и Стрельскую, и Давыдова. По воскресеньям бывала на дневных спектаклях в Народном доме. В оперу труднее было достать билеты, но известные оперы я прослушала почти все, слышала Шаляпина, Собинова, Липковскую… А живя в Москве, видела игру таких корифеев, как Яблочкина, Садовские, Южин, Станиславский, Качалов. Отец не жалел на это денег. А „Горе от ума“ он мог от начала до конца читать наизусть — такая у него была память. Смотрела я и В. Ф. Комиссаржевскую. Вяльцева мне не нравилась ни внешностью (вся залита была бриллиантами), ни исполнением. Ну, заговорила Вас, наверное, до упаду! Поправляйтесь! Долго ли Вы еще в больнице? Навещает ли Вас дочурка? Поцелуйте ее. Будьте молодцом!»      Н. М. 16. НА ПЛЕЧАХ ПРОСТУПАЮТ ЭПОЛЕТЫ Я все еще лежал в больнице. Возможности писать часто и помногу у меня не было, зато от Наталии Сергеевны письма приходили чуть ли не ежедневно, а бывало и по два в день. В больничной тягомотной обстановке было интересно не только читать и перечитывать эти обстоятельные послания, но и раздумывать над ними, разгадывать их, как ребус или кроссворд, угадывать то, что было спрятано там между строчками. С каждым разом это спрятанное, скрытое, утаенное проступало ярче, контрастнее, отчетливее, как на негативе или на переводной картинке. «Отец преподавал в трех-четырех учебных заведениях». «При одном из этих заведений у него была квартира». Где же он преподавал? Если жил при учебном заведении, значит заведение было закрытое. И, конечно, мужское. А какие закрытые мужские заведения существовали в то время в Петербурге? Не считая лицея и училища правоведения, только военные: кадетские корпуса и юнкерские училища. Значит, отец Наталии Сергеевны был военным — о чем, впрочем, уже давно можно было догадаться. И учился он, в таком случае, тоже в военном училище, если не в Академии. И служил в Ахалцыхе, Сальянах и в форте Александровском не на почте, не в акцизе и не в каком-нибудь частном банке, а — «на линии», как офицер, профессиональный военный. Всему этому подтверждение отыщется в последующих письмах Н. С. Маркевич. Но, как увидит читатель, и в этих, новых письмах Наталия Сергеевна все еще маскируется, остерегается, «да и нет не говорит, черного и белого не называет». Не знаю, как для читателя, а для меня за этим не только причудливый характер, но — целая биография, и не какая-нибудь одна биография, а множество биографий, судьба поколения. К случаю скажу, что и сам я много лет, заполняя анкеты, в графе «отец» писал: служащий, позже стал писать: военнослужащий, и никогда «офицер», хотя отец мой в августе 1914 года ушел на фронт из запаса в чине подпоручика (по нынешнему лейтенант) и выше штабс-капитана не дослужился. Но то — анкета, официальный документ, а тут частные, задушевные письма, обращенные к человеку, которого только что от сердца благодарили за «почти сыновнее отношение»! И все-таки негатив проявлялся: на плечах человека стали проступать эполеты… 17. ИНТЕРНАТ НА ВАСИЛЬЕВСКОМ ОСТРОВЕ Из письма от 2.IV.68 г.: «…Не сердитесь на меня за мою болтливость, вообще-то я очень сдержанна и мало откровенна… Все дело в том, что Вы сумели „найти ключ“… Теперь вернусь к школьным годам. Отец определил меня в интернат, то есть в закрытое учебное заведение для сирот и полусирот, на полное гособеспечение. Нас одевали, кормили, готовая стирка, учебники, тетради, ручки, перья — все бесплатное. Курс учения 7 классов и 2 педагогических, т. к. все мы были дети малообеспеченных родителей и нас готовили в народные учительницы или гувернантки в богатые семьи…» Бедная девочка, диккенсовская сиротка, из которой хотят сделать гувернантку в богатую семью!.. Тут невольно задумываешься. На что же рассчитывала Наталия Сергеевна, заученно повторяя эти фразы из своей служебной автобиографии. Ведь еще совсем недавно, в предыдущем письме, она рассказывала о компаньонках, которых нанимал для нее отец, о светских приемах, об амазонке, о ложе в императорских театрах!.. И что это за интернат в Петербурге 1900-х годов?! Ниже в том же письме на восьми плотно исписанных страницах идет очень подробный и обстоятельный рассказ о порядках, царивших в этом «интернате». И все — по плану, по пунктам и параграфам. Одежда. Питание. Завтрак. Обед. Вечерний чай. Приемные дни. Нацсостав. Наука… В разделе «Питание» перечислены все супы и все вторые блюда. «На сладкое каждый день 1 кондитерское пирожное, в пост — кисель, который мы очень любили». Нет, конечно, это не сиротский приют — из тех, которые мне были хорошо знакомы и по литературе, и по собственным детским впечатлениям. «Белье нам меняли 2 раза в неделю, носовые платки — каждый день». «Национальной розни между девочками не было. Вместе с русскими воспитывались у нас и украинки, из Белоруссии (мало), армянки, татарки, грузинки, осетинки, даже одна персианка. Это была девочка из какой-то опальной династии. В 900-х годах, когда она кончила учебу, там опять был какой-то переворот, она пришла к власти и ввела большие перемены в положение женщины своей страны, ввела школьное образование для девочек. Звали ее Зиба, а фамилии не помню». «Наука. Главный упор был на нашу грамотность, литературу русскую и западную, знание языков, французского и немецкого, арифметики. Географию, математику, естествознание, физику — все это проходили курсом очень сокращенным. Зато учили нас рукоделиям, музыке и пению — церковному и светскому, танцам, немного занимались гимнастикой. Заучивали наизусть помногу и русские тексты и иностранные. Баллады Жуковского, гекзаметры Гнедича из Одиссеи и Илиады, французских классиков. Зато Тургенев или Гончаров были нам недоступны. Из „Обломова“ проходили только детство Илюши». Из письма от 9.IV.58 г.: «На той неделе я закидала Вас письмами, а потому сделала небольшой перерыв, а то эдак и оглушить можно человека, да еще больного». Письмо — продолжение предыдущего. То, что еще вспоминалось: уроки рисования, типы учителей и учительниц, мелочи быта… «В „царские дни“ нам выдавали по 100 гр. хороших конфет в красивых коробочках с картинками. На масленицу и в дни каникул отличниц из двух старших классов возили в каретах в театр. На Рождество для старших классов устраивали бал… Нам разрешалось иметь деньги на сласти, ленточки в косу и т. п. Деньги хранились у воспитательницы. За покупками ходила техничка». А в следующем абзаце: «Несколько слов об обслуживающем персонале — о тех, кто убирал комнаты, классы, стирал на нас и т. д. Это были девушки из „воспитательного дома“, так называемые „незаконнорожденные“…» И еще ниже: «Да, я же еще ничего не сказала о заведующей нашей школы. Это была пожилая высокопоставленная особа — княгиня Волконская, очень добродушная, простая в обращении. Могла бы рассказать Вам о посещении „высоких гостей“, но о них, если хотите, напишу, когда Вы будете дома». У письма опять два постскриптума: «P.S. В раннем детстве для меня мучительны были мясные блюда: жую, жую, а проглотить не могу, а отец требует: „Пока не съешь все, сладкого не получишь и из-за стола не встанешь“ — да еще следит, чтобы я собаке не кинула. До слез доходило. Не заставляйте так свою Машеньку! P. P. S. Училась я на 10-й линии В. О.». Мне достаточно было разыскать у себя в шкафу путеводитель по Санкт-Петербургу за 1903 год, чтобы установить, что на 10-й линии Васильевского острова в доме № 3 помещался в то время Женский патриотический институт. То, что в этом институте, как и в других подобных заведениях, воспитанницы находились «на полном гособеспечении», сомнений у меня не вызывало, но я сильно сомневался в том, чтобы княгиня Волконская именовалась завшколой, что за воспитанницами наблюдали не классные дамы, а воспитательницы и что обслуживали девочек не горничные, а технички. Неужели я не написал обо всем этом Наталии Сергеевне, не посмеялся над ее наивным камуфляжем? Не помню. Моих писем той поры, как я уже говорил, почти не сохранилось. 18. ХОЗЯЙКА ДОМА «…Как и уже писала, наш класс в национальном отношении был сильно смешанный. Для католичек, протестанток, мусульманок приходили их служители культа на особые уроки и требы. Мусульманок не допускали на наши молитвы и в церковь. По воскресеньям мы заказывали себе в церкви просфоры, которые нам доставлялись в класс по окончании обедни. Мы оделяли кусочками тех, кто не заказывал. Ну, а как быть с татарками? Дать? А вдруг она швырнет? Не дать? А вдруг обидится? Спросили совета воспитательницы, та посоветовала спросить самих девочек. Те сказали, что они признают Христа как великого пророка и примут просфору. Позже, когда кто-нибудь из нас шел на экзамен или отвечать трудный урок, просьба „помолись за меня“ относилась ко всем, без различия вероисповедания. Лезгинки просили русскую, русская — лютеранок, лютеранки — католичку-польку… Помню, как-то раз дома я покритиковала кого-то из нацменов, их ломаную русскую речь. Отец строго остановил меня, разъяснив, что, быть может, и мы и наш язык кажутся им смешными с их точки зрения. …Теперь сделаю отступление и перейду к тем годам, когда на меня легла роль „хозяйки дома“ отца-вдовца. Я не могла не понимать то фальшивое положение, которое создалось у нас в доме, оно меня угнетало своей несправедливостью. Ведь я-то ничем не была виновата. Я хотела, чтобы отец женился, но он сделать этого не мог, да и не хотел, по-видимому, расставаться со своей свободой… Мне удалось узнать о матери, которая жила на окраине города, куда надо было добираться на паровой конке. Чем она тогда существовала — не знаю, но жила очень бедно. Отец помогал ей редко и скупо, давал гроши. Я с этим не могла мириться. Пробовала помогать ей немного из тех денег, которые отец выдавал мне на хозяйство, но отец узнал, разгневался, и больше я не осмеливалась тратить эти деньги. Я сказала отцу, что буду зарабатывать и уйду к матери. Я решила, что выход один — идти замуж, а для этого не сидеть дома, а быть „на людях“. Я поступила учиться на курсы домоводства (на канале около Казанского собора) Отношения с отцом, такие близкие в детстве, к большому огорчению моему, стали портиться. Бабушка была на стороне отца. Она тоже считала, что меня надо отдать замуж — и за „солидного“, с „положением“, а не за „мальчишку“. …Как Ваше здоровье? Когда будете отвечать мне, напишите, где же Вы работаете, что довели себя до такого переутомления? Мои темы еще не исчерпаны, но не всегда я буду говорить только о своей особе…» 19. ИЗ БОЛЬНИЦЫ В БОЛЬНИЦУ Дорогая Наталия Сергеевна! Письма Ваши получаю регулярно, по-прежнему читаю их с удовольствием. Спасибо! Чувствую себя получше, в конце месяца или в начале мая врачи обещают из больницы выписать… Теперь отвечу на Ваш вопрос: где же я работаю? Работаю дома. Да, и тем не менее умудрился довести себя до истощения, до больничной койки. Дело в том, что режим, который держится на самодисциплине, — самый зверский из всех режимов. На заводе, в научном институте, в учреждении тебе не дадут работать по 18 часов подряд. А у нас, литераторов, охрану труда осуществляют лишь врачи, да и те — с опозданием, когда уже свалишься или запищишь. А Вас я вот о чем хотел спросить. Или я, к стыду своему, запамятовал, или Вы мне об этом раньше не писали, но мне не очень ясна судьба Вашей мамы и отношения, сложившиеся между нею и отцом. (Прежних писем Ваших у меня сейчас под рукой нет, свериться не могу.) Если не трудно, расскажите, пожалуйста. На кулинарных курсах в Зимином переулке у Казанского собора училась когда-то, еще до моего рождения, моя мама. Вы спрашивали как-то о ее судьбе. Она умерла в 1949 году. Пережила блокаду, отказавшись, как и многие другие коренные ленинградцы, выехать из осажденного города, когда появилась такая возможность. Персонажи моей автобиографической повести Вася и Ляля, конечно, не выдуманы. Брат погиб в последнюю войну, сестра навещает меня здесь каждое воскресенье». Следующее письмо Наталии Сергеевны напугало меня. Адрес на конверте написан карандашом. Письмо тоже карандашом, на мятой бумаге. С трудом разбираю почерк, сразу ставший угловатым, старческим. Письмо, против обыкновения, не датировано. Вместо даты — эпиграф: «Чижа захлопнула злодейка-западня…» Пишет Наталия Сергеевна из хирургического отделения местной больницы: «Не ожидали? Я тоже. Я вообще человек скорых и неожиданных решений. Давно и безуспешно я хлопотала об ортопедической обуви. Врачи предложили операцию. Я согласилась, только поставила условие: — Деда у меня нет, водить меня некому, учтите это, а то лучше и не начинать. Операция прошла без боли, ноги в гипсе, сегодня 3-й день, позволили сидеть… Сплю чуть ли не по 20 часов в сутки. …У меня намечалась тема: знакомство с внуками Пушкина (братом и сестрой). Пишите, что вообще Вас интересует. Население у нас в больнице смешанное: много раненых от мин и патронов. Адрес мой: г. Россошь Воронежской обл. Горбольница, хирургическое отделение. Коридор». Следующее письмо тоже из больницы и тоже карандашом. Поздравляет с Первомаем, благодарит «за хороший, дружеский тон» моего письма, называет меня «Лешенькой», просит на это не обижаться: «Ведь я ставлю Вас как своего Юрку, мне кажется иногда, что и Вы у меня когда-то учились. Благополучные дети (в школе) скорее забываются, а вот те, что портили кровь, даже роднее становятся». По-видимому, я написал Наталии Сергеевне о том, что знаю, выяснил, где, в каком «интернате» она воспитывалась, и просил ее рассказать, что представлял из себя этот Женский патриотический институт. Она отвечает сразу же, нисколько не смущенная, даже как будто обрадовавшись тому, что я сам иду ей навстречу, называя вещи своими именами: «Патриотический институт для девочек, в котором я воспитывалась, был основан в 1814 году для сирот, отцы которых погибли в войну 1812 года, после победы в Париже, когда „кричали женщины „ура“ и в воздух чепчики бросали…“ Напротив, на 11-й линии, помещалось Морское военное училище. Отец преподавал много, его знал принц Ольденбургский, на чью стипендию я и была принята. …По Вашей жадности к работе Вы напоминаете мне моего отца. Кроме лекций, он писал в журналы, редактировал что-то. Если вечером заработается, ляжет запоздно, а вставал всегда как из пушки: в 7 часов утра». 20. ЖИЗНЬ КУВЫРКОМ «Теперь расскажу Вам более связно о судьбе мамы. Когда мне было лет шесть, они разошлись. В детстве я помню только мамины болезни, вечный запах лекарств. Мать на что-то жалуется, плачет. Или говорит: — Все равно я девочку тебе не отдам. Тут бабушка меня куда-то уводит. Позже, из отрывочных разговоров, узнаю, что она живет по монастырям. Уже взрослой я узнала, что отец просил развода, но она его так и не дала до самой смерти (в 1911 году). Говорила: — Не хочу, чтобы у Таты была мачеха. …Когда мне было 15–16 лет, мать написала мне, просила ее навестить. Об этом я Вам уже рассказывала (как и о своих попытках материально помочь ей). Знаю одно: дай она отцу развод, он бы обеспечил ее… Потом мать навсегда исчезла из моего поля зрения. Я была только на ее похоронах — вдвоем с отцом… …Личная жизнь отца была неудачной. Та особа, которая заняла место моей матери, изменила ему с его младшим братом. А уж отец ничего не жалел, какие драгоценности, меха покупал, абонемент в опере и в других театрах! …Отец и в 50 лет был интересный собеседник, стройный, подтянутый, дамский кавалер, а в жизни все ошибался. Моя личная жизнь тоже шла кувырком: на двадцать седьмом году жизни я дала мужу согласие на развод, не побоясь остаться с двумя малолетками, из которых младшей не было и полгода. Как и почему это случилось, расскажу позже. Мачеха моя, став „директоршей“, завела в доме „хороший тон“. Даже меня она не принимала „без доклада“, и было немало случаев, когда лакей сообщал мне: — Их превосходительство нездоровы и принять вас не могут. Но меня это не смущало, только смешило. Я шла в комнату бабушки. Но вскоре, поняв, что я вношу раздор в новую семью отца, я почти перестала бывать у них. Встречались мы с отцом на „нейтральной почве“. Он приходил куда-нибудь в музей или в ресторан. Я жалела его. Осуждать его я не могла. Добавлю, что прислугу, которая жила у нас больше десяти лет, мачеха рассчитала. Вскоре отца назначили в Уральскую область, и они уехали». 21. ОПЕРАЦИЯ «…Только что получила Ваше письмо, поздравляю с возвращением из больницы домой, крепко жму руку, от всей души благодарю за то, что Вы так скоро и сердечно откликнулись. Да, интересная, хотя и нелегкая у Вас и жизнь, и работа. Как хорошо, что Вы откликаетесь на зов своих „подшефных“, тех, кто споткнулся в жизни. Ваше слово для них (особенно молодых) стоит дороже всякого рода бесед и „мероприятий“… Вы спрашиваете: что со мной? У меня давно изуродованы ревматизмом ноги. Любая, самая просторная обувь причиняла мне сильную боль. Для получения ортобуви нужна справка хирурга, а те в один голос заявляли, что необходима операция, ортобувь не поможет. Откладывала несколько лет и вот — согласилась. Врачи уверили, что возраст не помеха. Оперировали обе ноги: часть пальцев ампутировали, а другие привели в нормальное положение. Делали под местным наркозом, но не сказали, что нужно будет лежать минимум месяц в гипсовой повязке. И вот лежу стреноженная, сама здоровехонька, а ноги как подковы стучат. Кормят неплохо. Соседи по палате не очень интересные, я рада бываю, когда заходит поболтать молодой летчик, не совсем удачно приземлившийся. Но его скоро выписывают. В общем, я плотненько легла, не хуже Вас! Опять доставили нескольких, наткнувшихся на гранаты и мины. Вот оно — эхо войны! …Буду писать Вам обо всем, что вспомнится. Григорий Александрович Пушкин (сын Александра Александровича, первого сына поэта) был ротный командир мужа. Он полюбил жену одного из офицеров — та развелась, мужа ее перевели, а Григория Александровича с повышением тоже перевели в другой город. Он был среднего роста, плечистый, некрасивый, грубые черты лица, но товарищи его очень любили. В 1937 году, в юбилейные дни в „Известиях“ была помещена фотография у памятника Пушкина в Москве: Григорий Александрович (тогда уже генерал), его жена Клав. Ал. и их сын Гриша. …Не беспокойтесь за меня, у меня пока ничего не болит: страшней было ожидать. Очень прошу Вас: не увлекайтесь работой до самозабвения, берегите себя, делайте передышку. Привет Вашей жене, Машеньку поцелуйте.»      Ваша Н. М. 22. ЮПИТЕР Из письма от 26.V.58 г.: «…Я прочитала здесь, в больнице, об одном споре, где один находил, что главное свойство человека, возвышающее его над другими существами, — энергия. На что другой возразил, что из всех млекопитающих энергичнее всех — морская свинка, которая отводит на сон только два часа, бодрствуя 22 часа в сутки. Так вот, когда Вы увлечетесь чрезмерно работой — вспомните о морской свинке! Сообщая сыну о своей болезни и совершившейся уже операции, я просила его не беспокоиться. Он ответил, что не удивится, если получит от меня поздравительную космограмму с Сатурна… А, Вы знаете, Алексей Иванович, может быть, я в одно время с Вашей мамой училась на кулинарных курсах. Это было зимой 1906 года…» «…В последнем письме я, помнится, защищала отца, но в пору моей молодости я его очень порицала (в душе, а иногда и в лицо) за излишне светский, рассеянный образ жизни. Ученики его очень его боялись, т. к. знали, что никакой титул не спасет от справедливой оценки знаний. Его прозвище было: Юпитер. Но странное дело: по окончании учения многие приезжали к нему за советом и просто навещали его. …Один из богатых маменькиных сынков, живший в Гатчине, взял привычку опаздывать на занятия на день и больше после воскресенья, представляя каждый раз справку о болезни. Отец отдал приказ: ввиду вредного влияния гатчинского климата на здоровье NN, вполне благополучного в условиях петербургских, заботясь о его самочувствии, запретить ему временно поездки домой в Гатчину… Другой князек, громкого поведения и тихий в науках, желая улизнуть куда-то среди недели, послал в школу на свое имя телеграмму, извещавшую о смерти бабушки. Жили они тоже не в Ленинграде. Ему дали отпуск на несколько дней. И все бы прошло гладко, если бы „воскресшая“ бабушка, обеспокоенная долгим отсутствием внука, не явилась сама к моему отцу. Кто-то колоритно описал этот случай в фельетоне „Нового времени“». И тут, и в последующих письмах Наталия Сергеевна очень подробно — и тоже колоритно — описывает быт и нравы юнкерского училища (называя его, впрочем, по-прежнему школой, юнкеров — учениками, а отца — директором, хотя уже давно ясно, что отец Наталии Сергеевны никакой не директор, а начальник юнкерского училища). «…Как-то осенью поздно ночью разбудили отца: заболело несколько учеников холерой, к утру уже два или три умерли. Отец тотчас же отправился к больным, оборудовал изолятор, установил строгий карантин, в том числе и в нашей квартире. Везде у входных дверей лежали тряпки, пропитанные какой-то дезинфицирующей жидкостью. Пока не ликвидировали болезнь, отца я почти не видела. По словам служителей импровизированного госпиталя, он был все время около заболевших, утешал, ободрял, перенося их даже на руках, помогая „братьям милосердия“. Домой он забегал на минуту, узнать о нашем здоровье, не забывая предварительно переодеться. Эпидемия ограничилась одним нашим домом… Но Вы представляете, какой это произвело переполох в городе! Телефон в нашей квартире звонил не переставая, едва ли не круглые сутки. Отвечала всем я, отца ведь не было. Звонили из канцелярии градоначальника, из редакций газет. Когда опасность миновала, заболел отец — тяжелое нервное потрясение… Отчего же вспыхнула эпидемия? В тот год в Петербурге было очень много фруктов и были они очень дешевы. К именинам бабушки (ее звали Надежда) отец купил на Щукином рынке ящик винограда и еще каких-то фруктов. Вот с этого и началось это несчастье. Утром отец приказал мне самолично облить все оставшиеся фрукты хлоркой и самолично же закопать их во дворе, не поручая прислуге, чтобы та не соблазнилась и не заболела. И что же сделала я? Спрятала все фрукты в надежном месте и преспокойно лакомилась ими потихоньку ото всех. Ведь я была еще совсем девчонка! Виноград тогда продавали пересыпанным в просе, я первый раз в жизни видела эти блестящие красные зернышки и не знала, что это такое. Обошлось… Но целый месяц мы были лишены общения с внешним миром. …Завтра, 27.V, врач обещал мне снять гипс, и я надеюсь к 1 июня быть дома. До чего надоело находиться в неподвижном положении. Помните, я писала о раненом летчике — это он снабдил меня карандашом и бумагой. Как-то в разговоре с ним я спросила, какой иностранный язык они изучали в училище, и заметила, что до войны в авиационном военном училище спрашивали и французский. На его вопрос: почему? — ответила, что ведь Франция — родина воздухоплавания, упомянула Блерио… Он был так удивлен, что, заикаясь, спросил: — Простите, а кто же вы будете, какая ваша специальность? Я объяснила и предложила, если понадобится, свою помощь. Извините меня за сумбурное письмо, за письмо-винегрет. В этом винегрете Вы найдете все, кроме обмана. В следующем письме хочу коснуться некоторых сторон светской жизни, некоторых знакомств. Могу перейти и на „субъективную“ почву. Сердечно благодарю Вас за все. Ваши письма в больницу были для меня очень большой моральной поддержкой. Приду домой, напишу еще». 23. В ЕВРОПЕ Но и следующее — очень большое — письмо опять из больницы, нацарапано на какой-то служебной, графленой бумаге с маленькими циферками. «…Я уже хожу без палочки, но неуверенно, так, как ходят по палубе во время качки. Как я уже писала, отец мой был уроженец Кавказа, казак, и поэтому, естественно, без вина у нас за стол не садились, даже мне, подростку, наливали слабого виноградного. Когда отец в молодости жил среди горцев, то его часто выбирали „тулумбашем“, т. е. провозглашателем тостов. Теперь перейду к моему девичеству. Один из товарищей отца, мой крестный, несколько лет служил в Шанхае, откуда должен был вернуться в Петербург из-за болезни жены. Дочери его не получили никакого образования, но зато умели шикарно одеться, кокетничать и свободно болтали по-английски. Как-то будучи у них в гостях, я встретила пожилого китайца, который хорошо говорил по-русски. Крестный, шутя, сватал меня, говоря, что я буду 14-я жена его и самая любимая. Китаец был с косой, в национальном костюме. Они с крестным с трудом разбирали какой-то документ, написанный на французском языке. Крестный позвал меня: — А ну, покажи, чему тебя учили. Я перевела, правда с некоторыми запинками на специальных выражениях. Это было донесение какого-то монаха-отшельника о передвижениях англо-американских войск в Китае, перечислены количество и роль орудий (в начале 900-х годов). Летом того же года крестный уговорил отца отпустить меня с ним и с одной из его дочерей за границу в качестве переводчика. Отец после некоторых колебаний согласился…» К сожалению, я не могу переписать полностью это очень большое письмо, где приведены даже такие подробности, как стоимость железнодорожного билета от Петербурга до Берлина в международном вагоне, меню завтраков, обедов и вторых завтраков, в каком платье где была, какое мороженое где ела… Побывала в Германии, во Франции, в Бельгии, в Англии. Упомянуто все: и красные штаны французских солдат и подвесные дороги над шахтами Бельгии, и черный, как пиво, английский чай, и клетчатые юбочки шотландских стрелков… О характере поездки нигде прямо не говорится, некоторые подробности позволяют догадаться, что крестный Наталии Сергеевны как в Китае, так и в Европе занимался не коммерческой и не научной деятельностью. «Отец был очень огорчен, что я не побывала ни в одном музее, кроме паноптикума. Зато в Лондоне была на какой-то выставке или состязании за городом. Там бедуины показывали образцы своего искусства верховой езды и джигитовки. Вот тут мое казачье сердце не вытерпело: я упросила крестного разрешить мне спуститься на арену и подойти к всаднику. Что это был за конь! Стройный, кожа как атлас (я-таки погладила его), каждая жилка просвечивает сквозь кожу и шерсть! Уздечка вся усыпана ракушечником». Нигде не сказано, что крестный Наталии Сергеевны — военный, но вряд ли у штатского человека могли быть дела одновременно и с представителем фирмы Круппа и с лордом Греем… «Встречаясь с ними, я чувствовала себя чем-то вроде Золушки — ведь всего лишь переводчица! Но тем свободнее я могла наблюдать, тем более что даже леди Грей плохо владела французским. Она, помню, спросила меня, где я получила такое всестороннее образование, на что я ответила, что в России это обычное образование для девушек моего круга. Муж ее получил тогда какой-то орден и какой-то видный пост — кажется, на Дальнем Востоке, откуда он и приехал тогда представляться королю. В фешенебельном отеле (где остановились и мы) они занимали несколько комнат, у них был свой выезд и штат прислуги. Я очень боялась опростоволоситься, нарушить этикет. Между прочим, мне пояснили, что когда являются к королю благодарить за награду, то даже лорд и командующий, каким был Грей, должен стать на одно колено и поцеловать руку королю. А Г рей был еще и пэром (их в Англии всего 7 фамилий)…» После описания туалетов и драгоценностей г-жи Крупп (черный жемчуг!), Наталия Сергеевна рассказывает о загородной прогулке на «моторах», в которой, кроме названных, участвовали «два офицера, молодые самодовольные денди…» Письмо нацарапано карандашом. А последние полторы страницы — жиденькими синими чернилами: «7. VI. Вот уже 3-й день я дома. Слабость, дрожат колени. Послала дочке вызов по справке врача. Она у меня с/х специалист, секретарь парторганизации колхоза в Вологодской области. Отношения у меня с нею очень сложные, когда-нибудь расскажу…» 24. ПЕРВОЕ СВАТОВСТВО …Повествуя о своем путешествии, я упустила вот что. При входе в английский парламент стоят по бокам две статуи — Кромвеля и казненного короля. На недоуменный вопрос кого-то из посетителей, почему они оба здесь, кто-то ответил: — Кромвель для того, чтобы короли не забывали о нем, а казненный король — чтобы кромвели не забывали об участи тех, кто идет против народа. Честное слово, я это не выдумала теперь, задним числом. …В первом письме я писала Вам, как отрицательно относился мой отец к слепому преклонению перед заграницей. Часто он брал меня в поездки по Волге и на Кавказ. Все это не могло пройти для меня бесследно. И вот следствие. По возвращении в Петербург я познакомилась у крестного с советником посольства одного из небольших европейских государств… Ему было 35 лет, мне — двадцать, в моих глазах он был чуть ли не стариком. Но не в этом дело. Он стал бывать у нас, в шутку его звали моим женихом. Да и я не принимала всерьез его ухаживаний, мне смешны были его вздохи, его робость. Помыкала я им без зазрения совести. Во время сезона балов и вечеров я звонила ему по телефону и сообщала: я буду там-то. И он, бедняга, являлся, только спрашивал иногда, какое общество будет. Так прошла зима, он не решался заговорить со мной, лишь зондировал, как я потом узнала, у отца. А отец отвечал, что это дело мое. Вскоре он получил место посланника и прислал мне откуда-то, чуть ли не из Южной Америки, пасхальное поздравление. Иногда, откровенно Вам скажу, я задумывалась, не решить ли дело свадьбой, но стоило мне вспомнить наше прошлогоднее путешествие, как меня охватывал ужас от мысли, что я буду вдали от родины, среди совершенно чужого мне народа. Много позже отец как-то сказал, что я „прозевала судьбу“, но у меня сожаления не было ни на одну минуту». 25. ИРИНА «…Теперь я сделаю большой скачок и расскажу о своей дочери. Она осталась без отца шести месяцев. Ясно, что я жалела и баловала ее больше, чем сына. Окончив техникум, она вышла замуж за мальчишку девятнадцати лет. Получив права шофера на краткосрочных курсах, этот слабовольный недоучка начал скакать с одного места на другое, причем часто месяцами оставался без работы. Через два с половиной года его призвали в армию, в то время у них уже было двое детей. Пить он тогда еще только начинал… Иногда являлся окровавленный, грязный: — Мам-мочка, простите, ангел!.. Обнимает, плачет. Я его успокою, обмою, уложу спать. А тут дочь как вихрь налетит: — Что он — сын тебе? И начинает его пилить, как дубовую доску. Сколько раз я говорила ей: — Пьяного не тронь. Проспится, тогда что хочешь делай. Так нет — этого правила она и теперь не соблюдает. И теперь он уже не плачет и не просит прощения, а является буйный, ругается на чем свет стоит, лезет в драку, запустит, все равно куда и в кого, что под руку попадет — кочергу, топор, сдернет скатерть, перебьет всю посуду… А трезвый — золотые руки: и плотник, и столяр, и механик. Годы войны у него — темные. За это время он дважды женился, скрывался от алиментов. Потом вернулся к Ирине. Сколько раз мне приходилось бросать работу и лететь к ним. Последняя попытка жить вместе закончилась крахом. Первые месяцы я отдавала им и пенсию, и те деньги, что присылал сын, но потом, когда начались скандалы, буйство, я заявила дочери, что меня это не устраивает. И уехала — живи с ним как хочешь. И вот теперь я жду ее к себе, и что получится из этой встречи — не знаю. С братом они никогда не дружили, даже не переписываются. Да, скоро ли „оправдают“ Твардовского? А то уже про Мурадели вспомнили.»      Ваша Н. М.      18. VI.58. Из письма от 27.VI.58 г.: «…Вот теперь приходится и мне извиняться — за задержку ответа на Ваше дружеское письмо. Ко мне приехала дочь — только этим объясняется мое молчание. Сегодня ее нет дома, и я могу собраться с мыслями. Ах, Алексей Иванович, если бы Вы знали все! …В эвакуации мы жили в совхозе. Я работала и жила отдельно. Оказалась я там потому, что эвакодокументы оформляла дочь, включив туда и меня. После того как во время пути погибли две из трех ее дочек, она заявила мне, что я ей не нужна теперь, чтобы я шла работать. Трудовой книжки мне не выдали („Все равно скоро вернетесь“) и посылали меня работать — то на парники, то ночным сторожем на огород. И учтите, что это в том совхозе, где дочь была управляющим МТФ и старшим зоотехником! Сторожем я проработала один месяц. Шалаша не было, спать ложилась, собрав какие-то доски. А во что превратилось мое драповое пальто на этой работе! Знаете, кто меня выручал? Овчарка и какая-то другая, волчьей породы, которую я приманила. В их компании я и спала, правда навлекая на себя гнев конюхов. …В 1953 году я подала заявление в Дом престарелых (за меня ходатайствовала и „Литгазета“). На это заявление облисполком мне ответил, что меня обязаны содержать дети. А так как я записана в личном деле сына, то невестка, а с ней, конечно, и сын заинтересованы „сплавить“ меня дочери. Завтра сюда на 2–3 дня приезжает сын, и я уверена, что опять начнется наступление по всему фронту… Будут уговаривать поселиться у дочери и зятя. Несмотря на все сказанное, я, в крайнем случае, нашла бы общий язык с ним, но с дочерью — знаю — не ужиться никогда! Как Ваши подшефные (взрослые)? Когда я услышала по радио постановление о Мурадели (сколько мы прорабатывали другое постановление о нем в 48 году на кафедре литературы), мне очень захотелось услышать и о Твардовском. Может, я пристрастно отношусь к его творчеству и неправа, но мне было обидно, когда его сняли с редакторства. Числа 5-го июля я провожу своих гостей и тогда смогу писать Вам. Не знаю, как развернутся события, если что, буду просить Вашего совета». К письму этому приложено письмо зятя, написанное в трезвителе, характеристика на учительницу Н. С. Маркевич, выданная директором средней школы при С. Х. И. Кинельского р-на Куйбышевской области («…в районном масштабе руководила методической секцией иностранных языков… имела вполне заслуженный авторитет среди учащихся, родителей, членов коллектива и общественности»), и выписка из приказа по личному составу Алексеевского серного завода — о том, что «работницу сезонных работ подсобного хозяйства Маркевич Н. С. с 2.V.44 г. с работы освободить согласно вызова Наркомпроса Украины». 26. ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ «Только что отправила Вам письмо, но тут с такой жестокой яркостью всплыли в памяти те тяжелые годы, что захотелось высказать до конца то, что накипело в сердце. Ведь сторож, а особенно ночной, должен быть вооружен — у меня же ничего не было. Когда мне сказали (не в конторе, а бригадир) о переводе на эту должность, я рассмеялась и сказала, что и днем-то плохо вижу, а ночью злоумышленники не только овощи, но и самого сторожа могут запросто унести. На это бригадир мне объяснил: — Это завфермой так мне сказала: мол, у моей мамочки работа на парниках кончилась, вот и поставьте ее стеречь, а не согласится — тогда и рассчитать можно. И сказал еще, что она посмеялась при этом. Ох, Алексей Иванович, горько мне было слышать это, но — куда денешься? Некуда. Может быть, она думала, что я приду, буду проситься к ней. Но недаром она поминает мой характер. Гнуться я не умею. Огород был небольшой, там росли морковь, лук, помидоры и т. п. Еще все было незрелое, возможна была только потрава свиньями. Вот тут меня и выручали мои четвероногие друзья: они не только согревали меня ночью, но и помогали „по охране социалистической собственности“. …Да, чужих детей воспитывала, а своих не сумела. Теперь вернусь к поре своей юности (до поездки за границу). Среди молодежи, бывавшей в доме отца, был один постарше, прихода которого я всегда ждала. Для него я была „девчонкой“. Началась война 1904 года, и его батарея направляется в Порт-Артур. Вы, наверно, знаете, что переписка с фронтом в те годы и при такой дальности расстояния была затруднительна. И все-таки несколько писем проскользнуло в обе стороны. Затем — плен в Японии, и переписка продолжается до его возвращения на родину. В одном из писем было такое выражение: „Только Вашим молитвам я обязан, что уцелел, и никогда этого не забуду“. Конечно, я на седьмом небе. В начале войны я порывалась поехать в действующую армию сестрой милосердия, но отец и слышать не хотел. Все эти годы, показавшиеся мне такими долгими, я думала только о „нем“, ждала только „его“ или хотя бы известий „оттуда“. И вот наконец я дождалась его — в орденах, с золотым оружием. Он контужен, слегка заикается, и легкий тик левой щеки. Почти целый год мы видимся почти каждый день. Он привез мне и отцу много дорогих японских вещей и продолжает засыпать меня подарками. Уже идут разговоры о будущем: для женитьбы офицера тогда требовалось обеспечение 3 или 5 тысяч рублей. Разговоры ведутся с отцом. Я об этом не слышу или слушаю краем уха… Но тут происходит нечто для меня совершенно непостижимое. Его визиты к нам становятся реже, а однажды я вижу, что он, побыв с полчаса у отца, уезжает, не зайдя ко мне. В тот же день отец мне объявляет, что поскольку родители моего „суженого“ подыскали для него более богатую невесту (дом на Сергиевской), то он не может взять меня в жены, ему не разрешили. Я окаменела. Отец берет отпуск, везет меня по Волге, в Кисловодск, в Тифлис, а потом — в Москву. Я — как автомат: ничего не вижу и не слышу. Затем поездка за границу, а по возвращении — балы, вечера, танцы, и все это — очертя голову. Вот. На этом кончу.»      Ваша Н. М. 29.VI.58. 27. ЮРИЙ «Проводила я своих сорокалетних „ребятишек“ и теперь могу поделиться с Вами впечатлениями. Сын приезжал на три дня, так как отпуск был внеплановый, экстренный: проведать мать и повидать сестру после девяти лет разлуки. Сын выглядит хорошо, кажется моложе своих лет, но дружеского тона, который установился было за последние годы, я, увы, не обнаружила. Это был гость, не почувствовала я ни тепла, ни заботы, ни ласки, — какая-то нотка превосходства, иронии, а я очень чутко реагирую на интонацию. Был поднят вопрос о моей дальнейшей судьбе: почему я чужих предпочитаю родным детям? Я напомнила сыну слова его жены, сказанные еще много лет назад: — Деньги мы давать будем, но заставить нас взять вас к себе никто не может. Он объяснил это тем, что я, мол, просто не сумела найти дорогу к сердцу его жены, не учла ее нервозности, больного сердца, что у меня невозможный характер и т. д. и т. п. — Ах, вот как! — улыбнулась я. — Нервозность? Больное сердце? Да, я сознаю, что характер у меня тяжелый, но такой сделала меня жизнь! Твоя жена выросла в нормальных условиях, она не знала крушений в жизни, ни личных, ни общественных, живет она обеспеченной за спиной мужа, а хотела бы я представить, что было бы с ней, окажись она в условиях моей жизни?! Ты находишь, что я должна быть снисходительной, что я не учла ее нервозности и болезней, но до ких же пор вы хотите, чтобы я только и приспосабливалась к кому-то и думала о ком-то… Может быть, я наговорила лишнего, но так накипело, Алексей Иванович. Ехать к дочери в ее глубинный колхоз я отказалась. На приглашение зятя ответила встречным приглашением: пусть приедет погостить ко мне в Россошь. Хотя у нас в этом году довольно трудно с продуктами. Неужели и у вас льют дожди? У нас никак не отремонтируют небесный водопровод. Солнышко видим редко, вишни кислые от дождей. С молочными продуктами в госторговле плохо: опять зависим от частника». 28. В ВИХРЕ ВАЛЬСА …Но вернусь к теме моего последнего письма. Сезон балов в военных училищах начинался со дня артиллерии 6(19) XI, вход по пригласительным билетам, приглашенных бывало до 300 человек. Залы превращались в гроты, зимние сады, буфет с мороженым, сластями, ночью — ужин бесплатный для гостей, веселье длилось до 2–4 ч. утра. …Танцевать я очень любила. Но должна сказать, что тогда наряды дочерей стоили относительно дешевле, чем теперь: дома мы одевались скромно, а не так, как теперь — студентки даже на лекциях стараются перещеголять друг друга одеждой и обувью. Танцевать-то я танцевала, но забыть того, что случилось, при всем желании не могла. Вскоре после разрыва он прислал мне мои письма и просил вернуть его. Просил забыть его, писал, что поступить иначе он не мог… Я не ответила ему, но к его письмам приложила стихи, не знаю автора, но помню их до сих пор от начала до конца: Я верила ласкам твоим, как святыне, Мечтала в них правду найти — И все поняла я: не верю отныне, Не надо объятий, пусти! Ты думал, желаньем минутным волнуем, Что сердце под ласкою спит: И ты, ты шутил, не любя, поцелуем, Но этого бог не простит!.. Стишки, выражаясь мягко, неважные. В том же письме Наталия Сергеевна пишет: «Вас интересует, что читала тогда молодежь моего круга? В школьные годы — романы Вернера, Шпильгагена в оригинале на немецком языке, затем были небольшие по формату книжки „Школьной библиотеки“, они продавались большей частью на вокзалах и пристанях… Читали Бестужева (Марлинского), Лажечникова, Загоскина, Данилевского… Читали мы и Вербицкую, Лухманову, Шеллера-Михайлова (приложение к „Ниве“). Когда я была уже взрослой девушкой, отец выписывал мне „Revue de Mondes“ на французском языке и какой-то ежемесячный рукодельный журнал на немецком языке. Стоил он дешево, что-то около трех рублей в год с доставкой на дом… Достоевского, который тоже выходил приложением к „Ниве“, я не могла читать — слишком тяжело, и потому многих его произведений я до сих пор не знаю…» До чего же мне знаком этот «круг молодежи» девятисотых годов, эти милые барышни, кончившие институт или гимназию, читавшие запоем Шеллера-Михайлова и Вербицкую, Лажечникова и Шпильгагена, знавшие наизусть всего Надсона и всего Апухтина и не читавшие Чехова, Достоевского, Максима Горького, не слыхавшие даже имени Бунина, Блока, Андрея Белого, Гамсуна… И при всем том, я уверен, что Наталия Сергеевна не придумала ни леди Грей, отметившую ее «всестороннее образование», ни раненого летчика, сраженного эрудицией больной старухи, которую он от скуки заходил навестить в коридоре хирургического отделения россошанской горбольницы… Думаю, что Наталия Сергеевна все-таки несколько возвышалась над своим «кругом». И все-таки когда я сейчас делаю выписки из ее писем, то и дело мне вспоминается Шеллер-Михайлов и другие кумиры моих тетушек, моей мамы и их гимназических подруг. На каждом шагу возникает у меня желание заменить слово, поправить или переписать фразу… Но я не часто прибегаю к подобной редактуре. Совсем в духе Шеллера-Михайлова рассказывает Наталия Сергеевна о последних страницах своего романа с первым женихом, героем Порт-Артура: «Уже разведясь с мужем, живя одна с детьми, я вдруг получаю от N письмо, очень дружеское. Он — на фронте, пошел добровольцем, как кавалер трех Георгиев за японскую войну, служил в одном из почетных полков, сейчас молодой полковник. В следующем письме он просит разрешения приехать, повидаться. Что же! Мне тоже хотелось встречи, многое хотелось высказать. И вот встреча состоялась. Я не отдавала себе отчета, чего во мне больше — оскорбленной гордости, желания мести или незаглохшего чувства, готовности все забыть, простить!..» Хочу верить, что так все и было, не вызывает у меня сомнений и то, что после революции и гражданской войны, оказавшись в эмиграции, N посылал своей брошенной невесте приветы и, может быть, даже слова раскаяния. Но рассказано обо всем этом такими привычными, «красивыми», стертыми, беллетристическими словами, что от правды как бы ничего не остается, за каждым словом видишь выдумку, сочинительство. Только какая-нибудь крохотная живая деталь, например упоминание о семье генерала Белого, где должна была в этот вечер быть молодая соломенная вдова, возвращает воспоминаниям Наталии Сергеевны черты достоверности. Между прочим, именно из этого письма я узнал, что прославленный портартурец генерал Белый — крестный отец Наталии Сергеевны. Именно с ним и с его дочерью Варей она ездила «в качестве переводчицы» в Берлин, Париж и Лондон. 29. МУЖ «…С моим будущим мужем мы были знакомы четыре года до того, как я стала его женой: мой отец и родители Маркевича бывали друг у друга, встречались у общих знакомых. Как оказалось потом, они сперва хотели женить отца на своей дочери-вдове, но отец не пошел на удочку. В первый год знакомства сын попробовал намекнуть на серьезность его чувства, но я ответила, что у меня выбор сделан. В то время N был еще в плену. Когда сватовство повторилось по всем правилам, отец сказал мне, что он ничего не имеет против жениха, но семья их ему антипатична. А мне и раньше их семья очень нравилась: я, как Вы знаете, выросла без матери, а тут его мать и сестра очаровали меня такой лаской, заботой, которых я никогда не видела в доме отца. …В то время для женитьбы офицера требовалось разрешение командира полка, а для гвардейского, каким был жених, еще и согласие офицерского коллектива. Кандидатура невесты обсуждалась на соответствующем собрании. На этот раз я регулярно получала дорогие конфеты в нарядных коробках, в промежутках между встречами — письма с хорошо исполненными своей рукой виньетками, полные самых лирических излияний. Понемногу этот фимиам убаюкивает, я начинаю верить, что забуду свою „ошибку“. …На свадьбе, кроме родственников, были все офицеры полка во главе с командиром. После церкви — поздравления на квартире невесты (конечно, шампанским), букеты, подарки, а невеста одаривает гостей безделушками из фарфора с особого подноса. После венца мы едем в Лугу к его родителям. Когда муж вместе со мной возвращается из отпуска в часть, я делаю, сама того не ведая, первую бестактность, за что получаю первый выговор. На перроне нас встречают с цветами офицеры с женами. Тут же подходит взять наши чемоданы денщик мужа и, поздравляя свою барыню, протягивает мне руку. Я, растерявшись и не желая одергивать при всех этот порыв, протягиваю ему свою и благодарю. Я не видела, как оценили это присутствующие, но дома мне „влетело“, еще больше влетело денщику. Скоро с ним расстались…» О своем замужестве, о годах жизни с мужем Наталия Сергеевна пишет скучно. Ни радости, ни гнева, ни отвращения, ни возмущения. Да, поразили ее на первых порах «циничные разговоры и анекдоты» в доме мужа. При том, что «в доме царил дух Домостроя: муж — повелитель, вышла замуж — терпи». О том, что муж не любил ее, Наталия Сергеевна не пишет. Но пишет, что «уже очень скоро пошли разговоры, что он и не такую бы взял: и купчиху-то, и дочь помещика…» «Ребенок не вызывал в муже не только чувства любви, он раздражал его, особенно выводил его из себя ночной плач. Сколько раз я слышала: — Иди куда хочешь, чтобы я мог спокойно спать! Когда приезжал мой отец и, выходя на прогулку с внуком, нес его на руках, муж иронически усмехался: — Точно фельдфебель какой, а не генерал!..» …Вот — наконец-то — выписалось на тетрадочной в косую линейку бумаге это слово: генерал. Не учитель ее отец, не директор, не загадочный Юпитер, а — генерал. Думаю, с облегчением выписано это слово. И как легко после этого пишется: «Из жен офицеров я запросто сошлась только с дочерью генерала Белого, которая была замужем за сыном Стесселя. Со свекром и свекровью она почти не виделась. Особенно это обострилось, когда ее отец был на процессе Стесселя главным его обвинителем. Семейная жизнь моя текла внешне спокойно, без больших ссор, но и общего между нами было мало. Муж мой был красивый, большого мнения о себе, адъютант гвардейской части. Он считал себя „выгодной партией“ и хотел продвинуться еще благодаря связям отца, но мой отец не делал ни для кого исключения. Я покорно выполняла три „К“ семейного уклада, но ему этого было мало. А в общем, я могу сказать подобно герою „Знаменосцев“ О. Гончара, что и моя жизнь была „мимо-будапештская“, „мимо-бухарестская“. …Наступает 1914 год. В августе я проводила мужа и весь его полк на фронт. Через два месяца его привезли контуженого, и несколько месяцев он лежит в лазарете Кауфманской общины сестер милосердия на Фонтанке…      P. S. Посылаю Вам свое фото. Это — после выхода из больницы». В самодельном конвертике, сшитом белыми нитками из обрезка тиражной таблицы государственного займа восстановления народного хозяйства выпуска 1954 года, — маленький фотографический снимок, какие делают для пропусков и удостоверений… Худая большелобая старуха с зачесанными назад остатками седых волос, с жилистой шеей, с тонкими, искривленными в жалкую улыбку губами и в круглых очках, которые увеличивают, делают огромными и без того большие глаза, и в этих глазах — столько застывшего страха, муки, тоски, какой-то холодной, окаменелой боли… Вглядываюсь в это бледное, изможденное, неженственное лицо. Какие чувства вызывает оно у меня? Только жалость и горечь. Но ведь есть же, не могут же не быть на свете люди, у которых это измученное лицо с глазами загнанной лошади вызывает не только сострадание, но и нежность. Ведь эта старая женщина — мать и бабушка. В одном из последующих писем Наталия Сергеевна спрашивала: «Получили ли Вы мое фото? Фотограф польстил мне, скрыв мои морщины». Ужасно тоскливо было читать эти строчки, аккуратно выведенные хоть и старческой, но все еще женской рукой. 30. ТРИ ДНЯ ИЗ ЖИЗНИ МОЛОДОЙ ЖЕНЩИНЫ (Кусочки из глав ненаписанного романа) …Швейцар ее знал — помогая ей снять фетровые ботики, участливо спросил: — Скоро, небось, уж и на выписку? — Да. Бог даст, скоро. — Дай господь. Пора. Залежались их благородие в нашем заведении. Пора и домой, к семейству. Она попудрилась, поправила перед зеркалом тщательно завитые кудряшки на лбу, привела в порядок лучинную корзинку с виноградом и кулек с мандаринами, купленными по дороге с вокзала в магазине Лысина у Египетского моста. Палата была далеко. В коридоре второго этажа пахло йодоформом и ладаном. Ладанный запах плыл из широко раздвинутых белых дверей домовой церкви. Здесь Наталия Сергеевна, как всегда, на минуту задержалась, взглянула на зеленовато-голубой дымчатый образ-витраж «Моление о Чаше». За стеклом витража, как раз в том месте, где перед взором коленопреклоненного Спасителя плыла в воздухе кубкообразная чаша, светилась электрическая лампочка. Наталия Сергеевна постояла, покрестилась и пошла дальше. Свернула за угол и вдруг увидела идущую ей навстречу, из темноты к свету, молоденькую сестру милосердия. «Боже, какая прелесть», — успела она подумать. Совсем девочка, словно из выпускного класса гимназии, — лицо круглое, смугло-румяное, такой румянец бывает на дорогих персиках. И так идет к этой восточной смуглости белая сестринская косынка с рубиновым крестиком над переносицей и черные жгучие брови. Девушка несла, держала над плечом, как носят на Востоке кувшины с водой, белую клистирную кружку с длинным резиновым шлангом. Тут они поравнялись, взгляды их сошлись, и румянец на щеках девочки стал еще гуще, щеки ее будто кипятком ошпарило. Наташа по-взрослому снисходительно усмехнулась ей, слегка кивнула: «Не робей, милая, не стесняйся, дело житейское…» Но, свернув на лестницу, ведущую в третий этаж, подумала: «Что же им, в самом деле, таким молоденьким, поручают такое неаппетитное дело…» Мужа предупредили, но, когда она вошла, он лежал, читал газету. — Не ожидал? — сказала она. — Признаться, сегодня не ждал. Сосед его, штабс-капитан Зайцев, спал или притворился спящим. Поверх одеяла у него лежала раскрытая книга. Наташа присела на краешек постели мужа, поцеловала его в лоб, он дотронулся губами до ее руки. — А я ночью не спала, перенервничалась. После обеда что-то ужасно муторно стало, тоскливо. Дай, думаю, съезжу, навещу своего повелителя. Он ничего не сказал. — Винограду хочешь? Он качнул головой. — Может быть, маленькую гроздочку? — Нет, нет, — сказал он, хлопнув ладонью по газете. — Ничего не хочу. Прошу тебя — уже сколько раз… Здесь мы на гвардейском довольствии. Всего вдосталь. Куда я его дену? — Угостишь сестер. Он кисло ухмыльнулся. — Ну, разве. Пакет и корзинка лежали у нее на коленях. — Может быть, дольку мандарина? — Ну, я ж сказал. — Прости… Я просто думала… А куда все это выложить? Попросить сестру? — Оставь. Все сделают. Минуту они молчали. Он лежал на спине, заложив за голову руку, смотрел в потолок. — Что же ты не спросишь о детях? — сказала она. Он подавил не то вздох, не то зевок: — Как они? — У Ируськи было расстройство. Вечером вчера я вызывала доктора. Сегодня, слава богу, все наладилось. Он молча и размашисто кинул. Раза два-три в палату заходили сестры — все разные. Одна принесла штабс-капитану Маркевичу порошок, другая поправила одеяло на спящем Зайцеве, что-то переставила на его столике. Наталия Сергеевна не видела, какие любопытные, жадные, даже хищные взгляды кидали эти женщины в ее сторону. — Ты бы не хотел, чтобы я как-нибудь с Юркой приехала? Он скучает, — сказала она. — Стоит ли, — сказал он. — Скоро ведь на выписку. Минуту он лежал с закрытыми глазами. И вдруг она увидела, что он улыбается. Улыбается. Улыбается каким-то своим мыслям… Такой тихой, мягкой улыбки она никогда раньше, даже в медовый месяц, не видела на его губах. — Ты что? — спросила она. Он очнулся. — А? Что? Куда? — Ты чему? — Что «чему»? Задремал, что ли?.. …Когда она выходила из отделения, из-за своего белого столика навстречу ей поднялась дежурная сестра. — Госпожа Маркевич, простите… — Да? — остановилась Наташа. — Вас очень просил зайти, навестить его полковник Провоторов. — Кто? — Провоторов… Николай Павлович, полковник. Он говорит, что вы знакомы. — Ах, да! Ну, конечно. Где он? — Пожалуйста, пойдемте. Я покажу. Хотя она и сказала: «ах, да», а все еще не могла вспомнить… Что-то смутное, детское мерещилось. Но когда вошла в узкую длинную палату с закругленным наверху большим окном и увидела приподнявшегося над подушкой коротко остриженного человека с кофейно-желтым лицом бедуина — вспомнила сразу штабс-капитана Провоторова, командира роты в Лефортове, у отца. И хриплый — все тот же — голос его узнала: — Наташа! Боже мой! Это — Наташа? Дама! Дама! Он держал двумя руками ее длинную грубоватую руку и смотрел на нее, и в глазах его была не радость, а боль. Слова были легкие, веселые, светские, а голос ледяной и взгляд — как из холодного погреба смотрел. Сестра вышла, прикрыла за собой дверь. — Ну, как? Что? Рассказывайте! Сколько же времени утекло. Как Сергей Семенович? — Вы, вероятно, знаете. Он атаманом — на Урале. — Да, как же. А ты? А вы? Одна? Замужем? И не сводит с нее своих больших выпуклых глаз. Без улыбки, без какой-нибудь искры улыбки. — Замужем, Николай Павлович. Уже седьмой год. — Да? И все хорошо? Дети? — Двое. Мальчик и девочка. — Она рассмеялась. — Да что вы задаете такие вопросы, Николай Павлович. Вы же знаете! Ведь мой муж лежит в этом же лазарете. Он кивнул, не улыбаясь. — Знаю. И вдруг ей стало как-то неуютно. Как будто сразу, в одно мгновение сгустились сумерки за окном. Она оглянулась и, чтобы что-нибудь сказать, спросила: — Вы один? — Да. По-полковничьи. Один. Признаться, скучновато. Подпоручикам — тем веселее. Их в палате четверо. — А ваша семья? Навещают? — Да. Благодарю. Он взял ее руку. — Ну, не буду вас задерживать. Идите, Наталия Сергеевна. Спасибо, что навестили. И вдруг не губами, а лбом он прижался к ее руке. — Наташа! Голубчик! — глухо сказал он. И опять глубоко, снизу вверх заглянул ей в глаза. — Всегда, всю жизнь помните, что вы дочь своего отца. Хорошо? Уверен, что вы и дальше будете молодцом! Она торопливо простилась и, напуганная, ничего не понимая, споткнувшись на пороге, вышла из палаты. …И на извозчике, и в вагоне железной дороги она не могла забыть этот бестолковый разговор, это странное напутствие раненого полковника. В вагоне уже горела свеча в фонаре, Наташа сидела у окна, съежившись, засунув руки в муфту, и думала — о детях, об отце, о муже, обо всем, что приходило в голову. А ничто доброе в голову не приходило. Вспомнила, как ехали они — еще года за три до войны — из Царского в Петербург, на именины деда, и муж нарочно сел в другой вагон, чтобы не слышать Юркиного плача. Как она тогда стерпела эту выходку?! Сейчас, при воспоминании, кровь застучала у нее в висках. А сколько их было с тех пор, таких дерзких выходок, грубых выпадов балованного красавца?! Но тут она прикрыла глаза и увидела его — там, в палате Кауфманской общины, вспомнила его большие, девичьи ресницы, его мальчишескую счастливую улыбку… Почему ее не порадовала, а встревожила эта улыбка? Откуда-то, непрошеная, выплыла в памяти невысокая, похожая на Варю Панину дама с усиками — жена фотографа. Они с Борисом, еще жених и невеста, пришли по обычаю сниматься к Оцупу. Фотограф был занят у себя в ателье, Борис вышел на площадку лестницы курить, и они остались вдвоем с этой усатой красавицей. Та пристально, без улыбки (совсем как полковник Провоторов) смотрела на Тату. — Что вы так смотрите? — смущенно улыбнулась Тата. — А вы не боитесь, мадам, выходить замуж? — А чего ж мне бояться?.. — Не знаю. Но я что-то боюсь за вас. Мне кажется, он вас не стоит. …Вечером, когда детей уложили спать, тоска выгнала Тату из дому. На улице шел мокрый снег, пришлось вернуться за зонтиком. Так под этим полудождем-полуснегом бродила она часа полтора по царскосельским улицам. Во многих домах уже погасли окна, люди спали. Но вот в небольшом особняке — угол Московской и Церковной — ярко светятся четыре окна. Перед окном стоит автомобиль с погашенными фонарями. Бродят какие-то фигуры. Кто-то пошел за ней, кто-то коротко свистнул. Она заспешила из темноты на свет… Кого, интересно знать, принимает сейчас Анна Александровна Вырубова? С этой женщиной Тата была знакома, не один раз встречалась и во дворце, и в соборе, и в Серафимовском лазарете. Но дружить — нет, об этом не могло быть и речи. Между ними стоял «старец»… Как, в самом деле, она, молодая светская женщина, фрейлина двора, не брезгует близким знакомством с этим грязным сибирским мужиком?! И сколько ужасных разговоров вокруг… У кинематографа «Тиволи» приманчиво светились два ярких молочно-белых электрических шара. Она подошла, посмотрела афишу: что сегодня идет? Шла новинка сезона! «Историческая драма в 8-ми частях „Капитанская дочка“». Не думая долго, зашла, купила билет. Из зрительного зала, из-за черной пыльной портьеры доносилось бряканье рояля. Играли почему-то из «Данс макабр» Сен-Санса. Она вошла, стрекочущий луч, серебристо летевший из будки механика, ослепил ее. Пригнувшись, она поискала место. Свободных мест было много. Что происходило на экране, она не сразу разглядела и поняла. По широкой реке плыли плоты. На плотах стояли виселицы. Покачивались, покручивались тела повешенных. «Ничего себе, нашла развлечение», — усмехнулась Тата. Но все-таки досмотрела картину до конца — до той сцены, где в аллеях Царскосельского парка Маша Миронова встречает императрицу, опускается перед ней на колени… Потом был дивертисмент — на узеньком просцениуме перед экраном выступали куплетист, фокусник, «женщина без костей» в блестящем черном трико. Потом показывали французскую военную хронику. Окопы. Орудия. Залпы. Взрывы. Бегущие солдаты в металлических шлемах. За хроникой шла видовая — Неаполитанский залив или Лазурный берег. Как всегда, видовая была подсвечена, окрашена в голубовато-зеленый цвет. Наташа не сразу поняла, что напоминала ей эта дымчатая голубизна. Ах, да! Молитва в Гефсиманском саду — витраж в домовой церкви Кауфманской общины. У нее вдруг застучало сердце, заслезились, затуманились глаза. — Господи, да минует меня чаша сия, — то ли подумала, то ли вслух сказала она. И тут же очнулась, испугалась: «Какая чаша? О чем я? С какой стати я вдруг раскисла? Ведь все хорошо. Скоро вернется Борис. Дети здоровы. Папа? И папа — здоров, не на войне, в глубоком тылу…» Но тоскливое, тревожное чувство не проходило. Она не стала ждать начала «Капитанской дочки» и, как только загорелся свет, поднялась и вышла из кинематографа. …Все окна в доме были темные, только в детской чуть заметно расплывался в черном стекле малиновый огонек лампады. «Спят мои поросятки», — подумала она с нежностью. И ей стало стыдно, что она ушла из дому, бродила под дождем по спящему городу, смотрела в кинематографе какую-то глупую «женщину без костей»… Поднявшись на крыльцо, она хотела позвонить, но не стала, порылась в ридикюле и сама открыла французским ключом дверь. И сразу услышала смех и громкие голоса. Это на кухне веселилась без барыни прислуга. «Что их там так веселит?» — подумала она, хотела зайти на кухню, но задержалась у двери. — А яму что — зявать? — говорил денщик Петр. — Дурак он, что ли, зявать? Один вот так-то зявнул, и знаешь что было… Он сказал неприличность. Громко, заливисто засмеялась горничная Клаша. Ее перебила няня Фиса: — Да полно тебе, Клашка! Подавишься. Не дурак он, а подлец! Всегда говорила и сейчас скажу: подлец, первой гильдии подлец! Клаша смеялась, не переставая. — Любит, значит, — басом сказала кухарка Варя. — Любов. — «Любов»?!! Четыре дома на Морской улице — вот и вся твоя любов. — Нет, тетя Фиса, это неправильно, — сказала, задыхаясь от смеха, Клаша. — Кто видел, говорят, она красавица. Наталия Сергеевна вернулась в прихожую, открыла входную дверь и громко хлопнула ею. Голоса на кухне смолкли. Выскочила Клаша: — Барыня?! — Да, я, — сказала Наталия Сергеевна. Вышла и няня Фиса. И денщик Петр выглянул. — Чему вы там так заразительно смеялись?! Клаша, принимая у барыни пальто, фыркнула. Няня Фиса строго на нее покосилась. — Это она — вертихвостка. Глупости, барыня, болтовня всякая… — Хорошо. Дети спят? Ируся не плакала? — Нет, заснули оба сразу. Как убитые. — Телефон не звонил? — Не звонил. — Ну, идите спать. Уже поздно. …Телефон позвонил на другой день после обеда. — Это я, — услышала она бодрый голос мужа. — Как? Ты уже ходишь? — Я уже дома. — Как? Что значит дома? Откуда же ты говоришь? — Видишь ли, Натали, нам надо с тобой, так сказать, дружески поговорить. Голос у нее сорвался, пискнул, как у маленькой девочки; — О чем? — Короче говоря, я не могу… врачи предписали мне полный, так сказать, покой. Я у своих. Она молчала, смотрела в черный рупорок аппарата и не находила слов, не знала, что сказать. И вдруг слезы, нежданные, непрошеные, закипели у нее в горле. — Хорошо… да, — быстро сказала она и с усилием, не с первой попытки повесила на крючок трубку. Он тут же еще раз позвонил. Она сдернула трубку в глупой надежде: а вдруг он сейчас скажет: «Я пошутил». Бархатный голос его и в самом деле смягчился: — Что ж ты, милая, так невежливо повесила трубку! Нехорошо. Обиделась? Не надо. Она не могла разжать губы, сказать «да» или «нет». — А я слышу, как ты дышишь. Дышите! Не дышите! Еще раз дышите… Дети здоровы? — Да. Он помолчал. — Ну, завтра или послезавтра, если врачи позволят я заеду, увидимся… Приехал ой на другой день. Поцеловал ей руку, прошел не в кабинет, а в гостиную и сел, как визитер, за круглым столиком у окна. Разговор почему-то предпочел вести по-французски: — Милая Натали, не будем играть в прятки. Мне нужен развод. Она молчала. Почему-то не хотелось, противно было говорить сейчас по-французски. — Но где же все? — сказала она, и ей самой стало жалко себя. Хотелось ей сказать: где же — любовь, клятвы, акварельные виньетки, розовые сердца, пронзенные золотыми стрелами купидонов?! Он понял ее. — Да, да, — сказал он. — Это была моя большая ошибка, одна из многих, какие совершаются на каждом шагу тысячами людей. Я понял, что я никогда не любил тебя… И, не дав ей ответить, заторопился: — Вину я, разумеется, возьму на себя. И вообще все эти грязные формальности. Она вспомнила Провоторова. «Будь дочерью своего отца», — сказала она себе. А вслух сказала: — Хорошо. Но, скажи, все ли ты взвесил, прежде чем ломать семью? Ты подумал, как это отразится на детях? — Дети?.. Разумеется, дети нуждаться не будут. Только тут ее охватил гнев. — Я разве об этом? Я спрашиваю: неужели тебе… неужели вам не жаль детей? — Детей? Жаль? Хотите полной откровенности? Они мне не нужны. Будет жена — будут и дети. Наташа быстро поднялась. — Выйдите, пожалуйста, — сказала она первый раз по-французски. Усмехнувшись, он поднялся и, не простившись, пошел к выходу. Ей стало страшно, захотелось кричать, захотелось ударить его. — Постойте, — сказала она. — Значит, вы женитесь? Кто же она? Молодая, чернобровая, похожа на персик? — Да. Молодая и чернобровая. — И плюс четыре дома на Морской? — Даже, представьте, не четыре, а пять. Один, двухэтажный, на Петербургской стороне. 31. СОРОК ЧЕТЫРЕ ГОДА СПУСТЯ Из письма от 20.VII.58 г.: «…Когда о свершившемся узнали мои родные, они пришли в ужас: — Разводка! Какой позор! Да у нас и в роду таких не бывало!.. Уговаривали жить с мужем, помириться хотя бы ради детей, но в ушах у меня еще звучало, что ему дети не нужны. Отец, как я писала, работал в это время на Урале, и помочь мне взялся его брат. Он нашел хорошего адвоката, который согласился вести процесс в моих интересах. Ко мне приходил из консистории какой-то монах уговаривать меня, но и он скоро почувствовал, в какой глупой роли ему приходится выступать. По совету адвоката я потребовала обеспечить детей, но полученные мною деньги я не успела реализовать — совершилась революция». К письму приложена фотография: молодая Наталия Сергеевна с двумя детьми. Полугодовалая Ируся — сердитая, толстощекая, крутолобая — на коленях у матери. А из-за плеча Наталии Сергеевны выглядывает хорошенький большеглазый мальчик в матросской курточке. У мальчика умная и немножко хитрая, лисья улыбочка. Про молодую женщину «несчастная» не скажешь. Улыбка у нее грустная, лицо простонародное, вспоминаешь, что она — казачка. И вспоминаешь слова Провоторова о том, что она дочь своего отца. На обороте карточки написано: «Такими оставил их отец, чтобы завести другую семью поздней осенью 1914 года. Дорогому Алексею Ивановичу. Н. М.». Из моего письма от 28.VIII.58 г.: «Спасибо Вам, милая Наталия Сергеевна, за откровенный и душевный рассказ. Нелегкую Вы прожили жизнь, от всего сердца желаю, чтобы оставшиеся дни (а их у Вас будет еще много!!!) ничем серьезным не омрачались. Как здоровьице Ваше? Легче ли стало после операции? Как дети? Наладились ли у Вас с ними отношения? И еще: помнят ли они отца? И как относятся к его памяти? Простите, что задаю такие нескромные вопросы, но поскольку Вы подарили меня своим доверием, я считаю себя вправе спросить и об этом. …Прошу Вас писать обо всем, о чем Вам захочется написать. Всегда читаю Ваши письма с интересом, а некоторые и с душевным волнением. Кое-что читал вслух жене. Надеюсь, Вы не осудите меня за это. Жена моя моложе меня на семь лет, сознательная жизнь ее началась „по сю сторону“. Я, увы, до сих пор не работаю. Числюсь „отдыхающим“, но отдыхать не умею… „Республика Шкид“, судьбой которой Вы интересуетесь, опять из плана вычеркнута. Выпускают „Шкид“ — к моему „юбилею“ — лишь в Берлине, на немецком языке. Там же, в ГДР, кстати сказать, должны выйти в этом году еще три моих книжки. А в отечестве, как Вы знаете, к пророкам относятся по традиции прохладнее. Будьте здоровы, дорогая Наталия Сергеевна! Пишите! Крепко жму руку.      Ваш Л. Пантелеев» Из ответного письма Наталии Сергеевны: «…Сын немножко помнит отца, дочь была слишком мала. Сын знает, что отец ушел от нас. Когда сын окончил семилетку (первую ступень), встал вопрос, где дальше учиться. Моя невестка (жена брата мужа), с которой я продолжала дружить, написала, что в Царском Селе есть с/х школа, посоветовала прислать Юрия к Маркевичам… Леля писала, что ждут приезда моего б. мужа: неужели у него не дрогнет сердце при виде сына? Юрий написал отцу и ждал ответа. Наконец ответ пришел. Вот его смысл: у меня есть теперь другая семья, другие дети, а у него есть мать, которая пусть и учит его, и заботится о нем. Вы можете себе представить, какое впечатление произвели эти слова на мальчика. Правда, и теперь есть много таких отцов. …Спасибо Вам, дорогой Алексей Иванович, за все Ваши заботы и за беспокойство о состоянии моего здоровья. Видно, и вправду судьба дала мне второго сына. Юрка меня тоже не забывает, пишет чаще, чем раньше. Узнать о том, что Вы поделились содержанием моих переживаний с Вашей женой, мне было даже приятно. О том, насколько хорошо меня „починили“ в больнице, свидетельствует тот факт, что еще в июне я купила 0,5 тонны угля и сама его перекидала в сарай. Решила разделить работу на три дня, а потом увлеклась и не заметила, как к вечеру перекидала все. Посылаю Вам письмо моего зятя». Из письма зятя: Здравствуй, мама! Шлю тебе привет и наилучшие пожелания в жизни и в здоровьи. Письмо Ваше в мой адрес от 21.VI получил, спасибо за материнскую ласку. Большое спасибо и за приглашение для пребывания погостить, погреться на солнце Украины. С удовольствием принимаю. Третья моя Вам благодарность это за присланный подарок — наливочку, пили ее с Ирусей за Ваше здоровье и долголетнюю жизнь…» Письмо большое, на четырех страницах. Переписывать его скучно. Пишет, что работал плотником, приобрел новую профессию, «очень нужную в жизни». Что Ирина в гостях у матери отдохнула, а сейчас «с новыми силами приступила к исполнению своих обязанностей по службе». Что «травостой в этом году небывалый. С шестнадцати соток покоса в огороде думаю поставить стог в 8–9 центнеров. Сено пойдет на продажу, а деньги — на дорогу. Вот кратенько, что хотелось написать. Будь здорова! С приветом к Вам      Владимир». P. S. Ира с ночевой в Суландозере, Рита на танцах в клубе. 32. ЗВОНОК В «АСТОРИЮ» Из письма Н. С. от 14.X.58 г.: «…Так давно не было от Вас писем, что я даже засмеялась от радости, увидев на конверте Ваш почерк. Молчание беспокоило меня настолько, что я уже собиралась писать Вашей жене, но боялась быть назойливой, во-первых, а во-вторых, не знаю ее имени… Сегодня решила засесть за письмо, и вдруг мне подают Ваш конверт. Ну, как же не сказать, что „сердце сердцу весть подает“. На меня это время находили воспоминания, которыми так хотелось поделиться с Вами. Я трезво смотрю на свое настоящее и будущее, и мне хочется выговориться, пока я в силах. Кто знает, как и при каких обстоятельствах я попаду в царство Плутона. Это не припадок сплина, но признаюсь, что у меня были периоды, когда я остро ощущала, насколько трагической была судьба Агасфера. Вас удивляет мой тон? Это у меня невольно вырвалось то, что я скрываю за своей обычной манерой отшучиваться. С детства жизнь приучила меня к скрытности, умению „владеть собой“. В дальнейшем, увы, это очень и очень мне пригодилось. Вы сумели разбить ту броню, в которую я прячусь, перед Вами я такая, какая есть, какой родилась. Вот почему я так несдержанна, многословна перед Вами. Вы просили правду и только правду — я и стараюсь ее придерживаться, и очень мне хочется сказать ВСЕ, но — поймете ли Вы, как это трудно?! …Расскажу, как я устраивалась на работу, оставшись без мужа. Прежде всего я переехала из Царского в Павловск и некоторое время работала там, одновременно работая бесплатно сестрой милосердия в лазарете для солдат-калек. А потом, когда отца перевели с Урала обратно в Петроград, я попросила его помочь мне устроиться в Петрограде. Это история довольно забавная. Отец дал мне несколько своих визитных карточек, написав на них: „Прошу дать какую-нибудь работу подательнице сего“. А мне сказал: — Проверю, как они относятся к просителям. Только ты молчи, не говори, что ты моя дочь, а будто вообще просительница. Поняла? И вот начались мои хождения по мукам. Часами торчала я, ожидая приема, то в одном учреждении, то в другом и всюду получала отказ. Наконец, когда я уже отчаялась устроиться где-нибудь, он направил меня к начальнику Главного штаба. И здесь я случайно раскрыла свое инкогнито. Сижу в приемной у генерала Штемпеля, томлюсь, наблюдаю, жду, когда позовут. Никто не зовет. А уже 12 часов. А я сижу с девяти. Прошу у адъютанта разрешения позвонить по телефону. Звоню в „Асторию“, прошу вызвать такого-то. — Его высокопревосходительство занят. Кто просит? — Его дочь. Говорю с отцом: — Папочка, извини, пожалуйста, я, вероятно, опоздаю к завтраку. Да, сижу здесь с девяти часов, и меня все еще не приняли. В окошечко телефонной будки вижу, как адъютант срывается с места и кидается в кабинет Штемпеля. Тот выходит, извиняется и в два счета дает назначение. Куда? Об этом как-нибудь позже. Вообще я бы могла еще кой-что рассказать, но бумага не все терпит». 33. НЕУДАЧНОЕ СВАТОВСТВО «…Переносясь мысленно лет на сорок назад, я нахожу, что именно в те годы, несмотря на житейские крушения, когда, казалось, я была внутренне опустошена, когда жила только прошедшим, не ожидая ничего в будущем, — именно в эти годы я как бы перерождалась и наслаждалась свободой. Говорю об этом вполне искренне, без всякой фразировки. Приехав в украинское село, я на каждом шагу делала „открытия“. К одному из соседей, небогатых крестьян, вернулся с фронта сын-поручик, был у нас с визитом, а вскоре я увидела, как он в домотканой одежде вычищал навоз из хлева. Этот офицер вскоре женился на учительнице. Я же чуть не вошла в дом директора нашей школы. Не могу сказать, чтобы я любила этого человека, но мне хотелось дать детям отца. Он тоже был из местных крестьян, жил у родителей, громадный фруктовый сад и огород давали изрядный доход. Сын преподавал в Риге, в 1914 г. эвакуировался оттуда, вдовый. Большинство родственников одобряли его выбор. Мать была неграмотная и ничем не отличалась от других крестьянок, а сын выглядел барином. И вот, когда я уже решила перейти в его дом, он мне признался, что матери его не нравится, что он берет не девушку, а женщину. — Отдайте детей в приют, — предложил он мне. Это было вечером у него в саду. Меня как варом обдало. Возможно, это было цинично, но я отрезала: — Этого не будет. Я искала отца детям, а мужа я всегда найду и без вас. Возможно, мне придется отдать детей в приют, но это сделает не ваша жена. Вскоре я устроилась работать в другое село. Вы в те годы были ребенком, но теперь вы мне поверите, как трудно было (во всех смыслах) жить одной, без родных, одинокой молодой женщине в тогдашнем ужасном круговороте». 34. КОМИССАР «…До конца дней я не забуду и сохраню нежные чувства и благодарность к нему. К тому, кто не только защищал меня от приставаний и от опасностей войны, но и помогал мне материально — кормил и обувал моих ребятишек. …Этот комиссар не давал мне никаких несбыточных обещаний, сразу заявив, что жену и детей он не бросит. Я часто бывала в этой семье, даже временами подолгу жила у них, когда было опасно жить одной. Я теперь удивляюсь, насколько тактична была его жена и вся семья (три женатых брата и отец), что никогда не давали мне почувствовать щекотливость моего положения. Когда он был арестован белыми, его отец и жена просили меня хлопотать, я сделала это, и его скоро отпустили. Когда я работала в заразном бараке и заболела сыпняком, эта семья поддерживала меня питанием. Когда я заводила речь об отъезде в Россию и предлагала ему приехать ко мне, он говорил, что мои родные его не примут… Одним словом — дворянскую дочь… мужику-вахлаку, знать, любить не с руки… Расставаясь, я сказала: — Захочешь — приезжай. Нет, не приехал. А в 1937 году получаю письмо от его соседа. Извещает меня о смерти моего комиссара. Перед смертью тот взял слово, что сосед напишет мне. Жалел, что не послушался меня, не поехал… Видите, опять я оказалась „мимо-будапештская“ „мимо-бухарестская“. Как я живу сейчас? Три недели гостил у меня зять. Сын опять отдалился. А тут еще статьи в „Комсомольской правде“ меня порядочно расстроили… Читали Вы их?» 35. ОТЕЦ И БАБУШКА Из письма от 20.X.58 г.: «…В своих письмах я много говорю о своем отце — только в зрелые годы и особенно после его смерти (в 1929 году) я поняла, какой он был. Я часто с горечью вспоминаю, как я была несправедлива к нему в молодости, как спорил со мной мой жених (первый и любимый), доказывая мое заблуждение, говоря, что я еще ребенок и многого не могу понять. Что же мне не нравилось, чем я была недовольна? С 16 лет я стала „хозяйкой дома“. Хотя с нами жила бабушка, но она была совершенно не светский человек, прожила всю жизнь в провинции, а отец требовал от меня знания этикета, но где же мне было ему научиться — только бывая с визитами у знакомых отца, да разве еще на некоторых дворцовых приемах… Отец строго спрашивал с меня за ведение хозяйства, за расход денег, за умение одеться, как требовалось… А вот заглянуть мне в душу — ему не приходило в голову. Дел у меня было достаточно. Я много читала, любила рукоделие, разводила комнатные цветы, держала собаку которую сама дрессировала. Причем это была не какая-нибудь болонка, а огромный леонберг, которого я водила на цепи. В одной из комнат („шкафной“) стояла у меня вольера с птицами лесных пород. Ухаживала за ними, кормила, чистила клетки я сама. — Это твое хозяйство — прислугу не заставляй, это не ее дело, — таков был наказ отца. Как видите, круг моих домашних интересов и занятий был не совсем обычен. …Знакомы ли Вам произведения Апухтина? Я спрашиваю это потому, что тогда Вы были малы, а потом Апухтин был запрещен. Мне нравилось его „Перед операцией“ (где мать просит хирурга скрыть от детей ее страдания даже в случае смертельного исхода)… Мой отец знал лично Ив. Фед. Горбунова и неплохо имитировал его импровизации. В мои детские годы у нас бывал иногда довольно известный тогда скрипач Вольф-Израэль, первая скрипка оперного оркестра. Встречала я дома и Степанова, прославленного флейтиста, которого отец уважал за то, что он, происходя из кантонистов, смог стать профессором. Повез меня отец как-то на концерт Николая Рубинштейна. Его игра блистала техникой, некоторые вещи он играл одной левой рукой, летая ею по всей клавиатуре, а я… я постыдно задремала. …Теперь расскажу Вам немного о моей бабушке. Ходила она во всем черном; сколько я ее помню, руки ее были изуродованы ревматизмом, который не могли вылечить никакие врачи. Бабушка была немногословна, религиозна, объездила все святые места, не только русские, но и заграничные, была и в Палестине. Одевалась она скромно, и вот какой с ней был случай. Вскоре по приезде к нам была она в нашей домовой церкви и пошла приложиться ко кресту вслед за отцом. Но дьякон отстранил ее: — Погоди, голубушка, дай господам пройти, не лезь. Она отстранилась, а дома, смеясь, рассказала нам. Вскоре к нам пришли по обыкновению священник и дьякон и, узнав, как они ошиблись, были очень сконфужены. Другой раз бабушка сидела на скамеечке у ворот. Была она, как обычно, в платке. К ней подсел дворник, и началась дружеская беседа. Через некоторое время подъехал мой отец, дворник вскочил, поклонился, потом присел опять, но тут бабушка объяснила, что ей нужно идти домой: сын приехал. Дворник в испуге стал просить у бабушки прощения… Но она только смеялась. А отцу даже не рассказала об этом случае. …Несмотря на материальное довольство, тоскливо мне было в отцовском доме: не хватало ласки, тепла, я часто плакала». 36. ПИСЬМО В «КОМСОМОЛЬСКУЮ ПРАВДУ» Из большого письма от 19.X.58 г.: Дорогая Наталия Сергеевна! …И на этот раз читал и перечитывал Ваше письмо с глубоким волнением. Правда, в этом письме я обнаружил какой-то пропуск. Рассказ о Ваших отношениях с человеком, которого Вы называете «комиссаром», начинается как-то с полуслова. Кто он, где, как и когда Вы с ним встретились и сблизились — об этом ни слона не сказано. Впечатление, что из письма выпали страницы. А вообще — спасибо, что пишете мне, надеюсь, и в дальнейшем не оставите своим вниманием глубоко уважающего Вас и дружески расположенного к Вам      Л. Пантелеева. Жена моя, Элико Семеновна, кланяется Вам. Привет Вашему зятю. Из письма от 24.X.58 г.: «Дорогой А. И.! Только что получила Ваше письмо, крепко жму Вашу руку и прямо обняла бы Вас, как близкого, дорогого друга. Я ценю Ваше дружеское расположение. Мне подчас трудно бывает молчать, но, к сожалению, я давно не встречала человека, с которым можно было бы поговорить откровенно. …Странное имя у Вашей жены — какой она национальности? Благодарю за привет, ее тоже приветствую и советую держать Вас в руках и построже. О сыне мне писать больно. Но если уж пошла на исповедь — буду говорить всю правду до конца. Кажется, я писала Вам, что меня глубоко задела передовая „Комсомольской правды“ „Мама“ и отклики на нее. Не удержалась, написала и я. И получила ответ. Писала я о ненормальных отношениях с сыном, не обвиняя его и не выгораживая себя, просила не печатать обо мне, но упомянула, что мне тяжело постоянно лгать всем, уверяя, что сын пишет мне часто, выдавать свои покупки за его подарки и объяснять это тянущееся годами невнимание занятостью по работе, служебными командировками и т. п. Да, это так, это — ложь (тут я и Вам лгала), и всегда после таких разговоров я теряю душевное равновесие. Представьте же себе мое состояние, когда в ближайшем радиожурнале „Для женщин“ я слышу выдержки из своего письма и такой комментарий: „Эта женщина живет в Воронежской области, но просила не называть ее, щадя сына. Так пусть этому сыну будет стыдно, пусть этот человек и его жена подумают, правильно ли они поступают…“ Но сыну, конечно, и в голову не придет, что это я. От него, после очень долгого молчания, я получила на днях письмо. Оказывается, они получили от завода большую квартиру. Очень рада, конечно, теперь и у родителей и у каждого из сыновей отдельная комната, своя кухня, ванна… Но в письме — ни строчки о том, что я могу когда-нибудь приехать к ним в гости. Меня эта забывчивость больно кольнула. Когда был налог, он просил выслать справку, что я член его семьи, нахожусь на его иждивении. Вряд ли я смогла бы выбраться в З-ск, где живет сын, но — написать-то ведь он мог бы!.. У меня иногда мелькает мысль, не сторонится ли он меня (вернее, жена его) из-за моего социального происхождения? Но ведь он не скрыл от партии своего дворянства (что, между прочим, жене сильно не понравилось)…» 37. ЛАРИОН «В письме от 14.X. я рассказала вкратце историю двух неудачных моих романов… О том, как я отказалась от сытой, возможно, и праздной жизни в качестве жены директора, человека образованного, приобщенного к городской культуре, и выбрала бедного, полуграмотного крестьянина. Вы спрашиваете: с чего это началось? Как-то так случилось, что ко мне по вечерам стали заходить „на огонек“ хуторяне — посидеть за чаем у самовара, послушать газету, которая тогда была редкостью, побеседовать о сельских, всероссийских и даже мировых событиях. Зашел как-то комиссар из соседнего ревкома. Я его уже знала, в волревкоме я вела занятия с желающими по русской грамоте. Но именно с этого дня, с этого вечера у нас и началось. Надо помнить, что в то время, да еще в деревне, я была „белой вороной“. И мне он показался непохожим на других своих односельчан. У него было восточное, горбоносое и какое-то, я бы сказала, одухотворенное лицо. Несмотря на все невзгоды и потрясения тех дней, в моей памяти они, может быть, самые светлые и самые теплые. Да, наш роман не был идиллией. Мы часто спорили, он мне доказывал, что жизнь будет лучше, подтрунивал над моей религиозностью. Фронт тогда в наших местах быстро менялся. В трудные для меня дни он тайком доставлял мне продукты, топливо. Было время, когда я скрывалась в его доме… А когда было трудно ему — он прятался у меня, хотя в то время нас разделяли 10 километров. Когда село захватили белые, его арестовали в волости, потом переправили в город. Я поехала туда просить за него. Его отпустили. Семья Лариона была из крепостных помещика. У этого помещика-генерала была охрана из черкесов, поэтому все коренное население этой деревни было ярко выраженного восточного типа. А Ларион как-то особенно выделялся своей „восточностью“. …Иногда зимой он заезжал за мной, и мы катались, а ведь Вы знаете, как я любила быструю езду. Он был всегда внимательный, ласковый, заботливый ко мне и детям. Я не слыхала ни от него, ни у них в семье ругательства. Не было и грубого пьянства. Выпив, он сразу ложился и засыпал. Он часто цитировал мне „Огородника“, но писал он из рук вон плохо. Это был надежный друг. Я до сих пор жалею, что из Крыма поехала к валдайской тетке, а не вернулась на Украину. …Спасибо за привет зятю, но о моей переписке с Вами, а тем более о содержании этой переписки, я никому не говорю, даже родным. Почему? Не только потому, что я замкнута. Жизнь научила». 38. КТО ЖЕ ОН? Из письма, не вернувшегося ко мне, сохранившегося в копии: «Дорогая Н. С. Меня очень взволновало, тронуло, огорчило все, что Вы рассказали мне о Ваших отношениях с сыном, вернее, о его отношении к Вам. Когда же это началось? Каким он был в молодости? В детстве? …Давно хотел я спросить Вас и о Вашем отце. Может быть, мне следовало перечитать Ваши старые письма. Возможно, в свое время я недостаточно внимательно их читал, что-то пропустил, но ведь я до сих пор не знаю, кто был Ваш отец. Его характер, внешность, характер Ваших отношений — я довольно хорошо представляю себе, а вот кем он был — не знаю. Непоименованное „значительное лицо“ из романа Андрея Белого, крупный сановник? По какому же ведомству? Просвещения? Финансов? Или ведомству учреждений императрицы Марии Федоровны? А может быть, он был военным? Где, когда, при каких обстоятельствах он умер? Простите, что с такой „анкетной“ прямотой спрашиваю об этом, но ведь меня интересует все… …Вы спрашиваете, какой национальности моя жена. Она грузинка. Элико = Елена». Из письма Наталии Сергеевны от 20.XI.58 г.: «Как видите, я не считаюсь с Вами письмами, пишу, когда соскучусь и захочется поболтать с Вами. Слушая как-то по радио передачу „Царь Федор Иоаннович“, я вспомнила спектакль в Новом театре — на Фонтанке, кажется. Я слышала тогда мельком из разговоров старших, что царь Федор будет загримирован под Николая Второго и будет играть в соответствующих тонах. Играл Северский, бывший певец, перешедший в драму из-за потери голоса. И верно, сходство было. Затем мне вспоминается еще один спектакль, о котором было много разговоров и который несколько раз был запрещен. Это — „Иоанниты“, ставили его тоже в частном театре, где-то на Большой Зелениной улице». Из письма от 1.XII.58. г.: «Во-первых, очень Вам благодарна, что откликнулись на мою просьбу и прислали мне юбилейную закладку с Вашим фото, хотя бы и „приблизительным“. Во-вторых, третьих, четвертых и т. д., благодарю за обстоятельное письмо. Буду отвечать по всем интересующим Вас вопросам, хотя и не исчерпывающе. Поясню: я не все факты, свидетельницей которых была, могу доверить бумаге — я Вам об этом намекала вскользь в одном из последних писем. …О сыне Вам напишу в следующем письме — коротко не скажешь. Об отце же сейчас скажу совсем коротко: он — участник войны 77–78 гг., затем служба протекала в горах Кавказа — Ахалцых, Хунзах, горный Карабах. Не стерпел какой-то выходки какого-то князька и угодил в тот форт, где был Шевченко; сколько он там пробыл — не знаю. Там же, на Кавказе, женитьба на сельской учительнице, вызвавшая гнев отца. Отец его, боевой офицер времен покорения Кавказа, друг высокого тогда Ванновского. Отец деда служил в Измайловском лейб-гвардии полку, но дед мой не был помещиком. Наверное, родовое поместье перешло к братьям, подробностей же я не знаю. Я плохо помню деда, но слышала, что он был деспот. Мой отец был крутого нрава, не терпел лжи, фальши, несправедливости, не умел гнуться, за что его то „выдвигали“, то „задвигали“. Закончив высшее образование, он был командирован во Францию, откуда вернулся с орденом Почетного легиона в петлице. Преподавал в нескольких военно-учебных заведениях, в двух Академиях, был членом Императорского Географического общества. За неосторожный отзыв об одном из дядей царя (о котором, т. е. отзыве, постарались донести) был переведен в Финляндию на более низкую должность. По возвращении возобновил научную и преподавательскую деятельность. Помню такой случай: отца вызвали в один из дворцов экзаменовать кого-то из великокняжеских сыновей, а отец ворчливо замечает кому-то: — А вопросы не привезли, о чем их спрашивать? А то спросишь, а он не ответит, вот и будешь виноват. В революцию он был после ареста освобожден, получал пенсию в 150 руб. в месяц, уехал с женой на Кавказ — как он там жил и чем занимался, мне неизвестно: об этом позаботилась мачеха! Умер он своей смертью в 1929 году. Повторяю: многое хочется передать Вам, может, и удастся. Ваше письмо очень меня порадовало, рада, что Вы едете на съезд, то есть опять выходите „в свет“. А я кисну… …Так как Элико Семеновна грузинка, то я приведу фамилии тех девочек, которые учились со мной в институте: Микеладзе, Андроникова, Кутателадзе, Дударова (осетинка)… Может быть, кто-нибудь из этих „девочек“ — ее мама, тетя или даже бабушка? Андрея Белого я не читала. Надо будет прочитать. В минуты хандры меня успокаивает О. Генри». 39. НЕ ТЕЧЕТ РЕКА ОБРАТНО Из письма от 18.XII.58 г.: «…Больше всего я боялась вырастить из него баловня, о чем меня предостерегал еще мой отец. Родители мужа без меры баловали мальчика, считая его „вундеркиндом“, и без конца восхищались им. Я выросла в семье строгой (может быть, чересчур строгой), где проявление нежности, даже у женщины, считалось слабостью, к тому же я росла с раннего детства без материнской ласки и заботы. Я тоже чаще бывала сдержанна, неласкова. Сын пользовался относительной свободой поведения, выбора товарищей, но знал, что нарушать мои требования рискованно. С сестрой они росли на ножах. Его будущую жену я узнала студенткой, я работала тогда в учебной части. Это была активистка, дельная, но с большим самомнением, привыкшая распоряжаться. Такой она и осталась. Когда я приезжала к сыну, всякое внимание его ко мне и заботу обо мне она принимала как личную обиду, устраивала сцены, вплоть до того, что швыряла в меня мои подарки… Я уезжала, чтобы не мешать им быть по-своему счастливыми. Она же, однажды после моего отъезда, писала дочери, обрисовывая меня как черствую, неуживчивую… Писала, что я и в молодости не была хорошей матерью для детей. Вот эти последние слова она могла составить только из рассказов сына. Значит, это его мнение, значит, я и вправду чего-то не сумела. Может, и в самом деле надо было им дать отца, тогда я не была бы так поглощена борьбой за существование, могла бы быть больше и ближе с детьми! Но — не течет река обратно… …Года через два сын опять позвал к себе. Однако недели через полторы все повторилось, и я в тот же день уехала, прекратив переписку, и только через 7 лет, уже после войны, мы встретились, и пошло ни шатко ни валко… Я Вам когда-нибудь перешлю его письма. Вообще я хочу ликвидировать свой архив, мои фото и другое — доисторическое. Если позволите, пошлю все это Вам. Для моих детей все эти письма и документы никакой ценности не имеют, для них все это — бумага, хлам, им они ничего не скажут — ни уму ни сердцу, а для Вас это — память обо мне или хотя бы в некотором роде документальное подтверждение моей автобиографии». В этом же письме Н. С. писала: «Раскрыть инкогнито отца я смогу только устно, есть кой-что рассказать, но бумаге я не могу доверить. Не будет ли у Вас какой-нибудь творческой командировки в наши края или мимо?» А в постскриптуме того же письма сказано: «Возможно, что я буду писать иносказательно — знайте, что это о нем». 40. НЕТ, ОНА НЕ ТАКАЯ Моих откликов на эти письма под руками у меня нет, они ко мне не вернулись. Исчезли именно те письма, где я спрашивал или просто упоминал об отце Наталии Сергеевны. А вот письмо, где, пользуясь довольно резкими выражениями, я осуждаю Наталию Сергеевну за ее обращение с жалобой на сына в «Комсомольскую правду», — это письмо лежит передо мной, заставляет меня краснеть, напоминая еще раз о том, что семь раз отмерь, прежде чем сделать что-нибудь. Но это — между прочим. Хочу только напомнить, что ревизию в архиве Наталии Сергеевны наводила не она сама. Сама же она, как, вероятно, уже заметил читатель, постепенно и незаметно ревизует, пересматривает некоторые моменты своей биографии. Да, как мы и думали, дед ее не кончал университета. Он носил генеральский мундир. Как и прадед. И, вероятно, прапрадед. Зачем же ей это понадобилось — приписывать самодуру-деду университетский ценз? А так — для анкеты. Когда-нибудь, очень давно написалось и с тех пор пошло. Не писать же было, в самом деле: царский генерал. Вот и писала: «Отец. Служащий. Учитель (преподаватель истории и географии). Дед. Профессор. Окончил Московский университет. Место и год смерти отца. Не знаю. В 1910 году отец вторично женился, и с тех пор мы с ним почти не встречались. Предположительно 1929–30 г.». В следующем письме (новогоднем, поздравительном, где пожелания новых книг, здоровья, счастья, а для Маши — «елки на славу!») — в этом письме Наталия Сергеевна, исполняя обещание, снова посылает мне одну из своих «доисторических» фотографий. Прелестная молодая женщина с грустноватым и все-таки по-мальчишески усмешливым лицом. Нет, она не такая, какой нарисовала ее невестка. Совсем не такая. Она — добрая, хорошая. Вглядитесь в эти глаза. Разве это черствый человек? Доброго и хорошего ждет она и от жизни, хотя жизнь уже успела достаточно постегать ее. Фотография датирована 1910 годом. Значит, Тата уже замужем… Сидит, склонив голову, опершись на подлокотник дорогого кресла в ателье дорогого фотографа. Кажется, Деньера. Черты лица — не «классические», к этому лицу пошло бы не нарядное бальное платье, не шелк и гипюр, а — черкеска или амазонка. И все-таки — милая, женственная. Приятно читать и перечитывать трогательную надпись на обороте карточки — знак признательности «за чуткую отзывчивость». 41. ДОЖИВАЙ ДО ПРАВНУКОВ А на другой день приходит еще письмо, большое, на 12 страницах. «…Хотя и неудобно занимать Ваше внимание чтением столь обширного материала личного характера, но Вы коснулись больной темы. Я долго молчала, хранила все в себе, а это тяжело. Как же я была рада, что встретила человека, перед которым можно высказаться…» Дальше — о том, что мое последнее письмо (из Москвы, куда я ездил на писательский съезд) всколыхнуло ее московские девичьи воспоминания… Спрашивает о монастырях, о театрах, о ресторанах. Сохранились ли, хотя бы под другими названиями, ресторан Тестова, «Московский базар»? «…У Тестова знаменитые расстегаи с рыбой, уха и вообще русская кухня, а официантов называли „половыми“, и были они в белых рубахах с поясами и в белых передниках „а ля рюсс“. Кстати, знакомо ли Вам произведение Мятлева „Записки m-me Курдюковой“ — о ее поездке за границу? Это — произведение единственное в своем роде. Выдержки из него я помню до сих пор. Скажите: произведения Ал. Толстого — поэта — запрещены? О них не знают ни в библиотеках, ни в Книготорге. …Моему отцу пришлось присутствовать по долгу службы на коронационных торжествах во время знаменитой „Ходынки“. Помню, шел разговор о том, насколько чувство стадности овладевает толпой, даже если эта толпа состоит из людей, которые в одиночку не совершили бы этих поступков. Для народа были приготовлены подарки, какие-то лакомства, завязанные в ситцевые платки специального „коронационного“ рисунка и с соответствующей надписью. Какое-то количество таких узелков с теми же дешевыми сластями были положены невдалеке от высоких лиц, прибывших на коронацию. Кто-то из распорядителей, обращаясь к лицам, находившимся в царской палатке, предложил ознакомиться с подарками для народа. И вдруг эти высокопоставленные особы, „цвет общества“, кинулись к этим жалким узелкам и создали такую давку, что великий князь Владимир, человек довольно плотной комплекции, выдираясь из этой давки, начал работать локтями и закричал: — Господа, я не хочу погибнуть на Ходынском поле!.. Вскоре и все остальные „очухались“ и почувствовали себя очень неловко…» Много в этом письме о сыне, о дочери, о зяте. О том, что дочь зовет ее к себе. «Но неужели мне лезть в эту петлю? …И дочь, и сын упрекают меня в том, что чужие мне ближе, чем они, кровные родные. Да, не скрою, в трудные минуты жизни чужие чаще протягивали мне руку помощи! Почему же я, педагог, сумевшая ладить в школе, и со студентами (ладить, но не „подлаживаться“), не сумела этого в своей семье? Это и больно и горько! Да, вот такие дела творятся на свете. …Забросала я Вас своими письмами. А Ваше письмо, как всегда, подняло мое настроение — спасибо!!!» Через два дня приходит огромное, лопающееся по швам заказное письмо. В нем — часть обещанного «архива». Письма дочери, сына, внуков… Письма сына начинаются так: «Здравствуй, моя милая старушка!» Или: «Здравствуй, моя милая старенькая старушка!» Или: «Здравствуй, моя активная старушка!» А кончается одно из этих писем так: «Как твое здоровье? Как самочувствие? В этом году арбузы плохие — сказалось лето». Письма эти даже мне, стороннему человеку, читать горько. К себе Юрий Борисович свою мать не зовет, но желает ей: «Живи спокойно, без волнений, отдыхай на старости лет от усталости всей жизни, доживай до правнуков, тебе будет им о чем порассказать». 42. ЗАВРОНО И НИКОЛАЙ II Из письма от 2.I.59 г.: «Я уже писала Вам, что 6 лет, все военные и два послевоенных года, сын мне не писал. В эвакуации я жила очень бедно, шла на любую работу, вплоть до разнорабочей, пока не устроилась в школу. …Хочу рассказать Вам об одной завроно, которая очень ласково обошлась со мной. Жила я тогда в Куйбышевской области. Вообще-то, должна сказать, что тамошние люди очень равнодушно, а временами и просто бездушно относились к нам, эвакуированным. Но туда меня занесли обстоятельства военного времени, не я выбирала. Узнаю, что в соседнем районе в СШ нет преподавателя иностранных языков. Иду туда. Расстояние — 25 километров (ж. д. нет, а на попутную машину нет денег). Прихожу туда в самодельных тапочках (дорогой шла босиком), запыленная, платье трехлетней давности, рабочий день кончается, хлеб съеден в пути. Завроно внимательно меня выслушала и, обещав устроить меня в школу, спросила, как я к ним добралась и есть ли у меня где остановиться. Узнав, что я „дальняя и беспризорная“, она отвела меня в общежитие учителей, а перед этим в детский сад, где велела накормить меня ужином, а на другое утро — завтраком; взяв с меня слово, что я не уйду голодная. Она была сибирячка. Вы поймете, какую горячую благодарность я до сих пор испытываю к этой незнакомой женщине. Вы, может быть, спросите, почему я вдруг вспомнила и заговорила о ней. Да потому, Алексей Иванович, что я очень ценю всякое проявление внимания, заботливости, ласки. Я уже писала Вам, что росла одна: дяди были еще холостые (женились поздно), отца я любила, но настоящей душевной близости у нас не было, а тут — война 1914 года, а потом и все другое, и — развеяло всех. Остались, на радость мне, дети!.. …Вы, конечно, читали „50 лет в строю“ ген. Игнатьева. Мне многое и многие знакомы из этого произведения. Я только не совсем согласна с названием книги: я несколько иначе понимаю выражение „в строю“. Тут все-таки не строй, а то придворная, то дипломатическая служба. Многое в книге верно, но есть и подлаживанье. Эпизод увлечения Александры Федоровны Орловым правдив. Расскажу мнение о ней свое и отца. Она плохо говорила по-русски, и отцу это не нравилось. — Следовало бы выучиться, — говаривал он. Мне приходилось видеть ее еще тогда, когда нас возили во дворец из института. Из ее рук я получила на выпуске медаль. Это была женщина, непохожая на свои портреты: одета без особого вкуса, лицо в каких-то красных пятнах, в обращении какая-то скованность. Медали вручала безмолвно. Невдалеке стояли Ольга и Михаил (брат и сестра Николая). Ольга — еще совсем молодая девушка — одета была в белую английскую блузку и темную юбку. Я заметила, что ей давно надоела церемония и трудно было сохранять серьезный вид: она, не в пример царице, улыбалась. …Что сказать о ее августейшем брате? Существует мнение, что Николай был горький пьяница, напивался до безобразия. Это неверно. Те, кому случалось с ним пить, поражались его самообладанию: пил он наравне со всеми, но головы не терял, походку сохранял твердую. Мне самой не раз приходилось видеть, как он выходил из собрания часов в 7–8 утра на крыльцо к экипажу, разговаривая с окружающими, — это после того, как целую ночь гуляли и пили. Погуляв по своему парку, он с 9 часов начинал прием, не отдохнув после бессонной ночи. Зимой император любил сам расчищать дорожки в парке, которые специально для него оставляли в снегу». 43. ТАКТИКА И ФОРТИФИКАЦИЯ Вот образец моего письма, из тех, что сохранились и вернулись ко мне: «Дорогая Наталия Сергеевна! …Много писать сейчас не могу. Хочу только поблагодарить Вас за письма и ответить на те Ваши вопросы о Москве, на которые ответить не успел. Донской монастырь не существует как монастырь, если не ошибаюсь, со времен патриарха Тихона. Сейчас это — некрополь, музей монументальной скульптуры или, точнее сказать, свалка, куда стащены со всей Москвы и погибают, ржавеют, разрушаются памятники, ограды, фрагменты Триумфальных ворот и прочая старина — вплоть до прекрасного андреевского Гоголя, место которого на Арбате занимает ныне некий ухарь-купец, рубаха-парень, у которого — из соображений благопристойности — даже нос укорочен и не похож на гоголевский птичий нос. Насколько мне известно, действующих монастырей в Москве нет. Лет 15 назад восстановлена и существует на правах обители Троице-Сергиева Лавра. Я был там вскоре после ее открытия. …В Москве я жил несколько лет после демобилизации и знаю город, пожалуй, не хуже многих коренных москвичей, особенно молодых. Рестораны Тестова и „Московский базар“ не существуют. Из старых заведений подобного рода сохранились, кажется, „Метрополь“, „Прага“, „Яр“, „Большая Московская“ (последние два под другими названиями). „Сенсации и замечания г-жи Курдюковой за границей — дан л’этранже“ принадлежат перу Ишки Мятлева, светского каламбуриста и поэта пушкинской поры. Стихи его, так же как и стихи А. К. Толстого и Апухтина, никогда запрещены не были, они печатались в советское время неоднократно…» И вот отклик Наталии Сергеевны на это письмо: «…Зима и у нас уже третий год гнилая. Поневоле вспоминаешь ту же m-me Курдюкову: Сыро, слякоть, de la neige, Так что просто невтерпеж! В Москве мы жили в Лефортове, я только что кончила институт, а потому выезжала только в сопровождении отца, гувернантки у меня в ту пору уже не было. Все помыслы мои были тогда в Порт-Артуре, где сражался на батарее у Кондратенко тот, кого я обещала ждать и ждала до 1906 года, когда он вернулся из плена в Нагойи. Моего отца тоже чуть не назначили в действующую армию. Отец как-то сказал мне, что предполагалось его назначение, но он отклонил его, сославшись на меня — не на кого оставить дочь. Ему ответили, что меня определят во фрейлины ко двору Елизаветы Федоровны (сестры А. Ф.). Отец спросил: хочу ли я? Я ответила, что мне жалко его отпускать и что дворец меня не прельщает. …Отвечаю на Ваши вопросы, касающиеся отца. Да, мой отец преподавал военную историю, тактику и фортификацию. Читал лекции в военных училищах и в Академии — не то Генштаба, не то Артиллерийской, а возможно, в разные годы, и тут и там. Поэтому мне и приходилось бывать у тех высоких лиц, о которых Вы спрашиваете. Я оттого пишу так много и подробно про отца, что, когда он получил, правда ненадолго, очень высокий и ответственный пост, я была удивлена и даже обижена, что в газетах не было портретов и, кажется, даже биографии. Когда я высказала свою обиду отцу, он засмеялся и сказал: — Я сам велел гнать в шею всех газетчиков и фотографов. Не к чему… И добавил то, что мне было тогда совершенно непонятно: — Вряд ли удержусь долго. Поздно! То, о чем я Вам сейчас пишу, может быть когда-нибудь кому-нибудь и пригодится. Время отделит субъективное, а вспомнят о нем обязательно. …В одном из номеров „Литературы и жизни“ я прочитала стихотворение Вл. Цыбина, в котором есть такое выражение: И лишь белье в нем полоскают Да поят взмыленных коней. До сих пор я знала, что глагол „полоскать“ (а не „поласкать“) спрягается в настоящем времени: Я полощу, Они полощут. Может быть, теперь изменено? Затем: если поить разгоряченную лошадь, можно ее испортить, а потому, как можно поить „коней взмыленных“! Вы усмехнетесь и скажете: „Суди, мой друг, не выше сапога!“ Но я так люблю стихи, а кроме того, я откровенна с Вами. И я не педант. Например, в песне „Потерял покой“ выражение „поздравляют, целовают“ очень уместно…» 44. ТОЧКА НАД i Из письма от 24.1.59 г.: «…Непосредственным начальником отца был великий князь Константин Константинович, президент Академии наук, руководивший одновременно и ведомством военно-учебных заведений. В Павловске у него был свой театр, где ставились его же пьесы. Он же выступал в этих спектаклях и в качестве актера… Приглашая отца, он всегда присылал пригласительный билет и на мое имя. Говорил Константин Константинович очень быстро, плохо выговаривая некоторые слова, картавил. Отец предупредил меня, что у таких особ переспрашивать нельзя, надо отвечать сразу. И вот при первой встрече, когда отец представил меня великому князю, я почти ничего не поняла из того, о чем он спросил меня, и машинально переспросила, тут же перепугавшись и за себя, и за отца. Но К. К. улыбнулся и повторил вопрос. Когда отцу приходилось бывать у К. К., тот всегда справлялся обо мне. Раз отец представлялся великому князю по случаю получения высокой награды с лентой через плечо. К. К. спросил: — А дочь довольна? А потом и меня спросил: Довольна ли я? На свою свадьбу я получила от него поздравительную телеграмму. …Отец мой был человек прямой, неподкупный. Чинов и званий для него не существовало. Он всегда требовал от меня справедливости в обращении с прислугой: — Помни, что они люди. И что чем беднее человек, тем легче его обидеть. Когда были еврейские погромы, в том доме, где мы жили, скрывалась, с ведома отца, семья портного. Об этом я узнала случайно уже потом. …Известно ли Вам, что в 1916 году (точной даты не помню) Распутин был выслан из пределов Петербургской губернии на родину? Это был очень смелый приказ, и, конечно, высокая покровительница забила тревогу, пущены были в ход и просьбы и угрозы, и в конце концов тот вернулся, но не по воле автора высылки. …К Константину Константиновичу отец всегда относился с большим и искренним уважением. Известно ли Вам, что К. К. был поэтом, печатался он под псевдонимом „К. Р.“». Из письма от 5.11.59 г.: «…Я до сих пор не знаю, где и как воевал сын, кем он работал после войны. До последних лет сын лицом и фигурой походил на наш род, а года за три переменился, стал похож на отца своего, а дочь — лицом на мою золовку, характер же у нее — отца. Я думала, что в моем предыдущем письме, говоря об авторе высылки Р., я дала Вам довольно ясно понять… Нет? Хорошо, поставлю точку над i. Речь идет о последнем командующем Петроградским военным округом, которого Николай Второй сместил накануне своего отречения за телеграмму: „Революцию остановить нельзя“. После развода я переехала в Павловск (из Царского Села). В юности мы ездили туда на симфонические концерты в — курзале, слушали оркестр под управлением Галкина…» Нет, о концертах в Павловском курзале и о дирижере Галкине я читать уже не мог. «Последний командующий Петроградским военным округом»? Постойте, да ведь это же — генерал Хабалов, душитель революции, тот самый… с пулеметами… с городовыми на крышах… Сунулся в энциклопедию. Да, он самый: «ХАБАЛОВ Сергей Семенович (1858–1924), генерал-лейтенант. В 1914–16 наказный атаман и командующий войсками Уральского округа. В 1916–17 начальник и командующий войсками Петроградского военного округа, наделенный широкими правами. В последней должности X. стоял во главе вооруженных сил монархии в дни февральской революции…» И т. д. Таким образом, только через полтора года после начала нашей переписки я узнал, чьей дочерью была «вчителка Наталка». В этот день многое прояснилось, много стало мне понятно. И жалость, которую я испытывал к старой учительнице из Россоши, стала еще более горькой. 45. ОТСТУПЛЕНИЕ Моего письма с откликом на это признание у меня нет. Я могу только представить, восстановить, реконструировать этот свой ответ. Что мог я написать Наталии Сергеевне? Мог сообщить ей, что мне хорошо известно лицо, о котором она пишет, что в первом издании Большой Советской энциклопедии о нем имеется большая справка. В одном из последующих писем Наталия Сергеевна просит прислать ей эту заметку, а в другом благодарит — получила. Отмечает при этом ошибку, сделанную автором: умер ее отец не в 1924 году, а в 1929-м. А относительно даты рождения — «может быть, их сведения точнее». Уже тогда, в 1959 году, у меня возникла, забрезжила мысль написать роман о Хабалове. Несколько раз я возвращался к этой мысли, начинал даже писать, иногда с увлечением. Но потом понял, что, во-первых, я никакой не исторической романист, а во-вторых, генерал Хабалов, каким бы интересным материалом о нем я ни располагал, фигура все-таки не такая уж крупная, чтобы делать его героем романа. Много лет я не возвращался к этой мысли. Но вот полгода назад на глаза мне попались папки с письмами Наталии Сергеевны и другими «хабаловскими» материалами, в том числе и больше двадцати глав начатого когда-то романа. Стал перечитывать письма Наталии Сергеевны. Интересно! Может быть, временами излишне многословно, кое-где монотонно, далеко не все «на тему», иногда можно обнаружить то, что сама она, говоря о книге генерала Игнатьева, обозначила как подлаживанье… Но вообще-то искренне, человечно. Что же делать с этими письмами? Хранить в тех же папках? Сдать в какой-нибудь архив? Но ведь и там их ждет участь, вряд ли более светлая. Кто их прочтет? Когда? Не бросит ли предполагаемый читатель листать эти письма на втором или третьем… Ведь интересное — далеко, спряталось оно меж строчками. Кто может догадаться, что оно там скрыто? И тут вот мне пришла в голову мысль попробовать сделать что-то вроде небольшой документальной повести, используя в работе, кроме писем и других бумаг из архива Н. С. Маркевич, также и материалы опубликованные — старые газеты, журналы, воспоминания современников и прочие документы — вплоть до семитомного издания стенографических отчетов Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, которая в числе многих других царских сановников допрашивала и командующего Петроградским округом Хабалова. Решил я воспользоваться и кусочками из своего несостоявшегося романа. Об этих фрагментах я должен сказать, что там нет вымышленных фигур, придуманных положений, — все, о чем я пишу, основано на тех же письмах и других подлинных материалах. Например, полковника Провоторова и его разговор с Наталией Сергеевной я не придумал. То, что она узнала об измене мужа из разговоров прислуги, — правда. Не выдуман прием генерала Хабалова императрицей — и все остальное, о чем читатель уже узнал и с чем ему еще предстоит познакомиться. Героиня этой повести — Наталия Сергеевна Маркевич, но ее жизнь и судьба связывают пять или шесть поколений русской дворянской семьи. Однако вернемся, как говаривали старинные романисты, к нашей героине, к ее письмам. Сообщив мне, как бы между строчек, между делом, самую страшную тайну своей жизни, Наталия Сергеевна продолжает то, что в ее молодые годы называлось светской болтовней. 46. ФИЛЕРЫ ПОТЕРЯЛИ ЦАРЯ «…Мой муж был царскосельский стрелок. От гарнизона Царского Села назначались караулы (внешние и внутренние) в Александровский дворец. Бывшие в карауле обменивались потом, в своем, конечно, кругу, впечатлениями дежурства. Один раз было такое ЧП. Надо сказать, что у царской семьи жизнь была строго регламентирована (кем именно — не скажу, не знаю), все было по расписанию, все было, говоря современным языком, заранее запрограммировано. И вот как-то днем Николай неожиданно приказывает подать ему экипаж и велит ехать на вокзал. Во дворце — смятение, поездка не запланирована, не значится в расписании этого дня. Переполох. Все переспрашивают один другого: — Куда? Что? Почему? И никто не может объяснить, а ведь к „самому“ не сунешься спрашивать. Наконец узнали, что едет в Петроград. Из Царского Села шла особая железнодорожная ветка, „царская“. Обычно, по приезде в Петербург, Николай чаще всего ехал к матери в Аничков дворец. В таких случаях по известному маршруту расставлялась охрана. И вдруг — на этом пути кареты нет, потерялась. Опять тревога! Оказывается, государь велел кучеру заехать сперва в Домик Петра Великого, где находилась в то время старинная, петровских времен икона Спаса и где, конечно, охрана не была предусмотрена… Приехав к матери, Николай со смехом рассказывал, как ему удалось ловко обдурачить своих охранителей. …Мне приятно было узнать Ваше мнение о К. Р., что Вы не считаете его таким ничтожеством, каким его часто рисовали — особенно в той среде, где воспитывалась и вращалась я. Согласна с Вами, что песня „Умер бедняга в больнице военной“ „по-хорошему народная“, я тоже была свидетельницей, как часто и задушевно пели ее в годы войны солдаты… P. S. Все-таки я не выдержала и написала Полторацкому о грамматической ошибке в стихах Цыбина. Со мной согласились, поблагодарили за внимание». 47. О ЧЕМ НЕ ПЕРЕДУМАЕШЬ ЗИМНЕЙ НОЧЬЮ Из письма от 8.II.59 г.: «…Вас интересует „мой комиссар“, Ларя — как звала его я в лучшие минуты. Да, это был второй человек в моей жизни (кроме отца), которого я любила. Он был как бы двойником — того, первого, Вернувшись из Японии, тот тоже был моим советчиком, ментором, — правда, разъяснял он мне жизненные явления с других позиций. Это он мне дал сочинение Ренана „Жизнь Иисуса“, подаренное ему в плену епископом Николаем. …А второго звали Илларион Моисеевич Нестерко, комиссар бедноты хутора Новопетровки Сумской (тогда Полтавкой) губернии Глинской волости. Его отец был умный старик и хорошо относился ко мне. Ларя знал, кто я, так как пришлось уничтожать письма отца и многие фотографии. Вообще же мой приезд в деревню не мог остаться незамеченным: ведь я была „дама“, приехала из столицы, выглядела в тех местах „белой вороной“… Отец Лариона был хорошо знаком с народной медициной, попросту говоря, был знахарем, лечил даже из других деревень, но украдкой, чтобы не узнал сын-комиссар. А Ларина жена была довольно интересной внешности, трудолюбивая, спокойная, ровного характера, остроумная. У них были дети: сын, лет 9–8, и дочь, лет 12–13. В той местности меня поражали длинные густые ресницы. …Вы пишете, что мои сугубо личные воспоминания помогли Вам многое понять, а я боялась, что становлюсь скучной. Может показаться неправдоподобным, что я не постаралась воспользоваться вниманием такого высокопоставленного поклонника, каким был советник голландского посольства Уден Дейк. „Упустила карьеру“?! Не скрою, мне льстило его внимание, особенно если вспомнить, что это было в пору после разрыва с женихом и я знала, что .ему обо всем сообщат. Что же мне помешало остановить свой выбор на этом голландце? Отчасти — угроза отъезда за границу, надолго, если не навсегда, а другое было вот что: я чувствовала к этому человеку непонятное отвращение, даже когда он сидел рядом, а если он брал за руку, например, в танце, мне хотелось выдернуть ее и вытереть. А ведь „жениха“ поцеловать предстояло — это было выше моих сил! Вам смешно? Такая я была чудачка… …О многом передумает старый человек, когда ему не спится в жарко натопленной комнате. Вот — вспомнилось. До назначения в Петроград отец был наказным атаманом уральских казаков. Оттуда привозили ко двору рыбу и икру. Послал отец и мне балык, но я, признаться, его не любила. Придя поздно вечером с дежурства в лазарете, я застала на кухне казака с посылкой, поговорила с ним, но он сказал, что торопится к поезду, и я не стала его задерживать. И только теперь, сейчас вот, я вспомнила этот случай и испытала чувство стыда и раскаяния. Как я могла не пригласить его в комнаты, не угостить чаем хотя бы?.. …Вас интересует, за что отец был переведен в Выборг. Из-за Гвардейского экономического общества, одним из основателей которого он был. Шло отчетное собрание. Что-то неладно было с денежной отчетностью. В перерыве начались разговоры: — Кто? Что? Каким образом? А отец возьми и буркни: — А вы у Вольдемара спросите. Имелся в виду великий князь Владимир Александрович. …Когда отец был начальником „павлонов“, у него была верховая лошадь — собственная, кроме пары выездных казенных. Как природный казак, он страстно любил лошадей, знал в них толк и в седле сидел крепко и в 50 лет, хотя больше бывал в аудиториях, чем в строю. Как-то где-то надо было батальонам выступать в строю, и почему-то батальонный командир попросил у отца его верховую. Отец не отказывает, но смеется: — Я-то готов, согласен, а вот она согласится ли? — Кто? — Лошадь. Молодого батальонного задело замечание отца. Как это так, он, строевик, не справится с лошадью. — Берите, — говорит отец, — но на меня не пеняйте, я предупредил вас: моя лошадь знает только хозяина. Что же вы думаете? Тот потом с ужасом рассказывал, как он намучился: почуяв чужого, лошадь все время норовила стащить его за ногу с седла! Когда же отцу надо было ехать наказным атаманом, потребовались большие расходы: пришлось купить пару выездных лошадей, экипажи и везти все это за тысячи километров… А чего стоил провоз! …У отца хранилась фамильная шашка, пожалованная его прадеду Екатериной за Семилетнюю войну, так называемое „золотое оружие“, на клинке которого, иззубренном в боях, была выгравирована дарственная надпись. Я жалею, что сын уничтожил эту шашку, — вполне можно было обойтись без этого. В начале тридцатых годов, после смерти тетки, я отдала оставшиеся после нее документы и два фамильных портрета в музей в г. Череповце. Портреты — мать и отец моего деда — она в бальном наряде, он в мундире начала XIX века. Портреты поясные, были признаны работой Боровиковского. Я их видела в 1952 году в антикварном отделе музея. Указано: „портреты неизвестных“, потому что я их не назвала. …Сестра моей бабушки была замужем за писателем Гребенкой, но больше я ничего не знаю. У отца, после разгрома, я раскопала две-три книги украинских писателей, напечатанные на украинском языке русским шрифтом, уже пожелтевшие; мачеха мне их не дала, а потом выбросила. Я успела только стащить (из-за маленького формата) „Энеиду“ Котляревского, датированную, кажется, 1830 годом, переплела ее, но в эвакуацию у меня ее украли». 48. СКАТЕРКА Из письма от 15.II.59 г.: «Алексей Иванович, дорогой! Вы меня очень балуете, от чего я давным-давно отвыкла. Спасибо большое и Вам, и Элико Семеновне!.. …Вы спрашиваете, где я работала? Вообще-то необходимости работать у меня не было. Пока длился бракоразводный процесс, — а он тянулся больше года, — я продолжала получать из полка свои 110 рублей — жалованье, которое выплачивали семьям офицеров, ушедших на фронт (хотя в это время муж на фронте уже не был). Потом я получила довольно большую сумму по суду. Кроме того, отец давал мне ежемесячно 60 рублей. На жизнь мне вполне хватало, у меня была кухарка и няня для детей. И все-таки в 1916 году я поступила (с помощью отца) на работу и работала — уже и после революции — военным цензором. Жила в Павловске, а работала в Царском Селе. Со мной вместе работала моя крестная сестра, Наташа Белая, и две жены офицеров. Жалованье было 90 рублей. Работали в плохо отапливаемом и сыром помещении, зимой вода в кране замерзала, ноги кутали в какие-то коврики — ведь о валенках в то время мы и понятия не имели. Там я, вероятно, и подхватила начало ревматизма. Работа была напряженная, но нельзя сказать, чтобы очень интересная. Скучно было читать однообразные солдатские письма с бесконечным перечислением поклонов: еще кланяюсь тому-то и тому-то… Изредка, если попадалось географическое название или что-нибудь касающееся военных действий, зачеркивали черными чернилами. Письма интеллигенции к нам не попадали, думаю, что их читал кто-нибудь другой. Только перед убийством Распутина и сразу после убийства нам с Наташей Белой пришлось следить за перепиской какой-то княжны, настроенной критически по отношению к режиму. Нам было дано распоряжение не пропускать не только ее писем и письма к ней, но даже всякое упоминание о ней в других письмах. Нас это сильно интриговало. Княжна эта нам с Наташей чем-то нравилась, и мы, сговорившись, пропустили несколько ее писем, поставив на конвертах штамп: „Проверено военной цензурой“. В первые дни революции помещение почты и телеграфа было занято вооруженными солдатами, но мы продолжали работать — ведь военная цензура после февральской революции отменена не была. …Да, Вы правы, „Астория“ в то время была одной из самых фешенебельных гостиниц. Когда он приехал с Урала, ему не смогли сразу отвести квартиру, и он занимал несколько больших комнат в гостинице. Позже он получил квартиру на углу Литейного и набережной — напротив Михайловского артиллерийского училища, где он когда-то преподавал… …У меня есть один план — оставить Вам память о себе, вскоре узнаете, это будет для Элико Семеновны». Недели через две жена получила ценной бандеролью из Россоши старинную вязаную салфетку — работы молодой Наташи Хабаловой. Мы были тронуты, сердечно поблагодарили. Это кружевная салфетка, погрубевшая и посеревшая от времени и от частых стирок, где-то хранится у нас. Изредка она извлекается на свет божий, напоминая своим цветом, своей жесткостью, своей причудливостью и старомодностью — ту, которая от чистого сердца нам ее посылала. 49. ОБЕД У ДОНОНА (Отрывок из ненаписанного романа) …Работая на почте, да еще в том таинственном помещении, на дверях которого стояли строгие черные буквы: «Вход посторонним воспрещен», не представляло большого труда соединиться по телефону с Петроградом. Но, дозвонившись до командующего округом, пришлось бесконечно долго ждать, пока он сам подошел к аппарату и взял трубку: — Да, я слушаю. — Папа! Это — Тата. — Слушаю тебя, дочка. — Здравствуй! — Здравствуй. Рад слышать твой голос. Как у тебя? Все в порядке? — Папа, я соскучилась. Мы не увидимся? — Ох, Таточка. Ты не представляешь… Я с утра до глубокой ночи не бываю дома. Ей надо было сказать: «А я и не хочу к тебе домой». Но она сказала только: — Может быть, где-нибудь? У нее голос упал, а у него, как ей показалось, сразу повеселел. — Где-нибудь? Гм… Пообедаем? Ты где? Откуда звонишь? — Я — из Царского. Из конторы. — К двум часам сумеешь? — Куда? — Ну, куда бы ты хотела? — А мне все равно. Выбирай ты. Ты — кавалер. — Мне ближе всего — к Донону. — Хорошо. — Так что — ровно в два часа жду. Не опаздывай. Не переодевшись, не заезжая домой, она помчалась на вокзал, успела на павловский поезд, в Петрограде, не торгуясь, взяла первого попавшегося извозчика и подкатила к подъезду ресторана без двадцати минут два. Некоторое время она прогуливалась у подъезда, день был морозный, под ногами поскрипывало. Тата быстро замерзла и решила ждать в помещении. Дорогу ей загородил бородатый, похожий на Александра III, швейцар: — Простите, барышня, есть такое приказание: нельзя! — Что нельзя? — Сестрицам милосердным, если в форме, в рестораны ходить не разрешается. Она улыбнулась, отошла. Такое с ней бывало уже не один раз. Опять стала бегать взад и вперед по тротуару, радуясь похрустыванью снега под ногами и предстоящему свиданию с отцом. Он подкатил на своем «Альфонсе Тринадцатом» ровно в 14.00. — Давно? — Да нет. Только что. Он поцеловал ей руку, она его — в щеку. «Александр III», распахнув зеркальную дверь, вытаращил глаза, вытянулся во фрунт, вскинул руку к козырьку своей раззолоченной фуражки: — Здравия желаю, ваше высокопревосходительство! А когда генерал, отдав лакеям шинель, подошел, с гребешком к зеркалу, швейцар осторожно приблизился к Тате и хриплым шепотом сказал: — Что ж вы, сударыня? Сказали бы… Некрасиво получилось. Уж простите меня. — Ничего, голубчик, — сказала Тата с улыбкой. В зале ослепительно сверкало в зеркалах электричество. Зеркала были повсюду, даже на потолке. Тате лестно было идти под руку с моложавым отцом-генералом, да еще с таким генералом, она чувствовала на себе взгляды, видела себя со стороны. А навстречу им, сияя сдержанной улыбкой и белоснежной твердой манишкой, быстро и вместе с тем чинно шел высокий, пожилой, по-актерски бритый метрдотель. — Разрешите вас приветствовать, ваше превосходительство! Прошу вот сюда… Он указал рукой на небольшую лоджию в дальнем углу зала. Следом за ним, почтительно, как-то по-китайски, кланяясь, возникли два официанта-татарина. Один из них, как бы выполняя какой-то ритуал, передал метрдотелю толстую, в черном кожаном переплете карту кушаний, тот раскрыл ее и с поклоном положил на стол перед Татой. — Нет, нет, папа, пожалуйста, ты сам, — сказала Тата, передвигая карточку отцу. Тот вынул платок и протирал запотевшие стекла пенсне. Бритоголовые официанты исчезли. Показывая, что ему хорошо известны склонности и привычки высокого гостя, метрдотель убрал со стола пепельницу. — Пить будем кавказское? — сказал он с чуть заметной фамильярностью старого доброго слуги. — Да. Мукузань. И рюмку водки. Только я попрошу быстро. Заказав кушанья, Сергей Семенович достал и положил слева от себя часы. — В моем распоряжении ровно сорок две минуты, — сказал он Тате. — Боже мой! — ужаснулась она и посмотрела на отца жалостными глазами. — Папа, милый, но как же ты похудел! — Похудеешь, матушка моя, — сказал он сердито и даже свирепо, проведя большим и указательным пальцами по щекам сверху вниз, как бы изобразив большой восклицательный знак, острие которого пришлось на кончик бородки. — Очень много дел? — Много??! — Он даже зафыркал. — Ты знаешь, что уже дней пять, если не всю неделю, я сплю — ну, три, четыре, самое большее пять часов в сутки. — Такая напряженная обстановка? Он показал два сжатых кулака: — Вот! — А мне казалось… — Что тебе казалось? — Я думала, что перед четырнадцатым, перед открытием Думы, действительно обстановка была накаленная. А сейчас как будто все тихо. — Вот именно «как будто»! Тишина обманчивая. Вулкан может в любую минуту заговорить. Пока бритоголовые татары под наблюдением метра готовили стол к обеду, расставляли посуду, вино и закуску, генерал переменил тему разговора. — А ты опять цветешь. Тебе, знаешь, очень к лицу это сестринское. Она усмехнулась, покраснела, машинально повернулась к зеркалу. Да, в самом деле, эта строгая монашеская косынка ей больше идет, чем выхухолевая шапочка или шляпа с двойным эспри. Никаких чубиков и завивки, волос не видно. Голубовато-серое простое платье и белый передник с красным крестом на груди. Официанты улетучились. Сергей Семенович выпил водку, закусил балыком. Сунул уголок крахмальной салфетки за воротник мундира. — Не спросил: как дети? Как Юрочка? Хоть, ты знаешь, и некогда скучать, а я — сильно соскучился. Она опять вспыхнула. — А он еще больше скучает. Он любит тебя. Приезжай как-нибудь, папа! Ему следовало сказать: «Привези их к нам…» Но теперь пришла очередь покраснеть ему: — Где уж тут, голубушка, приедешь. Дай бог в апреле, на именины его… Если только… — Что «если»? — Апрель не за горами, а — дожить надо. Подали уху. Он ел торопливо, даже с жадностью. — Папа, ты проголодался! Бедный, ты, наверно, мало ешь? — С шести утра не было росинки маковой. — Неужели, действительно, так занят? Он доел уху, посолил с кончика ножа корочку хлеба, съел и корочку. — Никто не представляет себе, сколько обязанностей легло на мои плечи. Сегодня, вот только что, была депутация пекарей… Требуют муки. А в городе запасов ее на десять-двенадцать дней. И подвоза почти нет. Опять начались забастовки. Сегодня с утра в городе бастует что-то без малого пятьдесят фабрик и заводов. Когда я собирался сюда ехать, звонил Протопопов, умоляет написать воззвание к рабочим: мол, хлеб есть, мол, его достаточно. Но ведь это — ложь. Это на неделю, не больше, оттяжка. А потом? Генерал подождал, пока официанты, разложив по тарелкам жаркое, удалились на приличное расстояние, и, оглянувшись, сказал: — Голод — это не фраза, это реальность. А ведь, как известно, голодный желудок — главный диктатор всякой революции. — Боже, какие страшные слова!.. — Милая, никто у нас просто понятия не имеет, что происходит и к чему клонится дело. — Папа, дорогой, но почему же ты согласился? Ты не пробовал отказаться, отклонить как-нибудь это назначение? — Одной тебе на ухо скажу: пробовал! «Ваше величество, увольте, — говорю. — Не по мне эта шапка». — А он? — А он говорит: «Раз вы, Сергей Семенович, сейчас в окопах — из окопов во время войны не уходят». А я ведь солдат, Наташа. Я обязан повиноваться. 50. РЕВОЛЮЦИЯ Из показаний генерала С. С. Хабалова, данных им на допросе в Чрезвычайной следственной комиссии 22 марта 1917 года: «Председатель. Будьте добры дать объяснения в полном объеме. Хабалов. Возникшие с 23 февраля в городе волнения имели своим первоначальным источником недостаток хлеба. Эти волнения выразились в скопищах на улицах, и первоначально, в первый день, за исключением одного эпизода, где были красные флаги с революционными надписями — это было по Нарвскому тракту при пересечении с Балтийской железной дорогой, — за исключением этого эпизода носили характер скоплений на улице толпы, которая кричала: „Хлеба!!!“ Впоследствии этот характер уже видоизменился: появилось большое количество флагов с надписями: „Долой самодержавие!“, „Долой войну!“ и аналогичными в этом стиле… А в самый последний день, 25 февраля — и это был третий день, — со стороны толпы были уже отдельные случаи нападения на войска. Видели бросание на Невском ручной гранаты, затем петарды были брошены вслед жандармскому взводу… Была, наконец, стрельба из револьверов в разных местах, в том числе у часовни Гостиного двора. …Я усиленно не желал прибегать к ответной стрельбе: очень хотелось обойтись без стрельбы. Должен сказать, что в первые дни, 23-го и 24-го числа, толпа свирепо расправлялась с полицейскими, которые разгоняли: один полицейский Василеостровской части Шалфеев был избит вдребезги (у него переломаны были руки), затем еще несколько человек, — так что всего было двадцать восемь пострадавших. Но на войска нападений не было: даже были случаи, когда толпа на Невском встречала казаков криками „ура“… А 25-го произошло нижеследующее: толпа на Невском была гораздо больше, чем в предыдущие дни, и с утра, как я докладывал, появились красные флаги с революционными надписями. На Знаменской площади местный пристав Крылов, поднявший руку, чтобы отнять флаг и арестовать флагоносца, был убит… Утром того же дня произошел другой инцидент. Нужно сказать, что по расписанию, о котором я выше докладывал, на все заводы были назначены войсковые части, где — рота, где — полурота, для предупреждения возможных беспорядков… На Трубочном заводе, на Васильевском острове, — это казенный завод артиллерийского ведомства, — рабочие с утра стали выходить бастовать. Причем, как мне сообщили, делалось это недружно: одни мастерские бастовали, другие не желали бастовать. Подпоручик Иосса (за фамилию я не ручаюсь, но кажется так), командовавший ротой Финляндского полка, занимавшей этот завод, вывел ее вооруженную. Тогда к нему подскочил один из рабочих и стал угрожать кулаком перед его носом и осыпать ругательствами. Тот выхватил револьвер, и уложил его на месте… Это произвело такой эффект, что толпа моментально разбежалась и беспорядки кончились. Этот инцидент со стрельбой и убийством рабочего произошел помимо распоряжения начальства, а просто потому, что, когда револьвер заряжен, подобный случай всегда может быть. Затем, к вечеру уже… Я боюсь напутать: да, к вечеру, часам, должно быть, к восьми, произошел еще случай на Невском проспекте. Учебная команда 9-го запасного кавалерийского полка, которая целый день разгоняла толпу на Невском и рассеивала ее в конном строю без употребления оружия, возвращаясь после такой атаки, подверглась нападению со стороны толпы у Гостиного двора, у часовни. Из толпы, стоявшей у часовни, было дано несколько револьверных выстрелов, причем одним из них был ранен в голову рядовой. Тогда начальник команды остановил ее, спешил и открыл огонь по толпе… …Весь этот день я пробыл в квартире градоначальника, потому что тут же находились и начальник охраны и распоряжавшийся войсками подполковник Павленков. И туда являлось очень много народу, там была порядочная суматоха и теснота, потому что все спешили туда — кто охраны просить, кто за сведениями. Опять-таки прошу прощения, если говорю не совсем последовательно. Трудно изложить все это объективно… Председатель. Продолжайте, пожалуйста. Хабалов. Затем, около девяти часов, я получил телеграмму за подписью его императорского величества: „Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай“. Председатель. Где находится теперь эта телеграмма, генерал? Хабалов. Не могу вам сказать, потому что я передал ее начальнику штаба… Может быть, он и вернул мне ее, но я не помню… Я доложу вам дальше. Эта телеграмма… как бы вам сказать? — если быть совсем откровенным и правдивым, она меня хватила обухом… Как — завтра же?! Сказано: „завтра же прекратить“… государь повелевает прекратить во что бы то ни стало… Что я буду делать? Как мне прекратить? Когда говорили: „Хлеба дать“ — дали хлеба, и кончено. Но когда на флагах надпись: „Долой самодержавие!“ — какой же тут хлеб успокоит! Но что же делать? Царь велел: стрелять надо. Я был убит, положительно убит! Потому что я не видел, чтобы это последнее средство, которое я пущу в ход, привело бы непременно к желательному результату». 51. ГЕНЕРАЛ ХАБАЛОВ Но что такое, собственно, генерал Хабалов? До сих пор мы слышали о нем только от Наталии Сергеевны. Но ведь она — дочь, она кровь и плоть его, она любит отца, чтит его память, говорит больше о его прямоте, неподкупности, честности, хотя при случае не скрывает и тех черт, которые привили ее отцу военная гимназия, артиллерийское училище, академия: некоторой сухости, армейской прямолинейности, того, что называется солдафонством. Посмотрим же со стороны на этого человека. Был ли он в полной мере бурбоном, солдафоном? Нет, не был, конечно. Он любил музыку, театр, знал толк в живописи (у него хранились подлинники рисунков Павла Федотова и рукописи федотовских же стихотворных подписей к ним), нежно и глубоко любил русскую, новгородскую природу, места, где появился на свет и провел раннее детство. А прямоту и принципиальность, о которых пишет Наталия Сергеевна, можно обнаружить почти на каждой странице стенографически записанных показаний Хабалова (которых у меня под рукой лежит сейчас больше пятидесяти машинописных листов). Однако, чтобы лучше почувствовать эту прямоту и благородство, не мешает перечитать и остальные показания, данные Чрезвычайной следственной комиссии бывшими министрами, генералами и другими деятелями царского режима. Нет, не все, но большинство из них ведут себя самым гнусным образом: юлят, лицемерят, подлаживаются к тому тону, который задает председатель комиссии. Многие хнычут, жалуются на болезни, на трудности тюремного быта. Несколько лучше ведут себя военные, но и из них далеко не все. Например, военный министр генерал Беляев на допросе разрыдался, умолял освободить его из-под стражи. Беляев плачет: — Извините, я так взволнован… так взволнован… Послушайте, — меня нужно освободить из крепости! Я вас покорнейше прошу! Я даю вам честное слово… хотите, я подписку дам, что я ни с кем не буду разговаривать по телефону. Ненавистный народу министр внутренних дел Протопопов, колоритнейшая, какая-то достоевско-гоголевская фигура, сам признает, что в своих показаниях он «пытался увильнуть»… При этом он не задумываясь топит всех, кто подвернется под руку, в том числе и Хабалова. И тоже ссылается на скверное здоровье: — Я, должно быть, не совсем здоров, у меня невралгия и продолбление черепа. У меня истерия… полная истерия. Я слышу звуки… слышу какие-то голоса… А князь Голицын, недавний председатель совета министров, желая подольститься к комиссии, говорит о своей последней встрече с этим Протопоповым: — Я с ним даже не простился… Хабалов никого не топит, ни от кого не открещивается, не отрекается, ни на кого не сваливает вину, ни о ком не отзывается дурно. Говорит он не очень гладко, без той витиеватой затейливости, с какой изъясняются его соседи по камерам, привыкшие к думской трибуне, к выступлениям в Государственном совете, к всеподданнейшим докладам. Но всему, о чем рассказывает Хабалов, веришь. Именно потому почти все, о чем он говорит, интересно. Желая опять-таки подладиться к новому начальству, почти все допрашиваемые выражаются так: «бывший царь», «бывший император», «бывшая царица»… Хабалов во всех случаях именует свергнутого монарха, на верность которому он давал присягу, «государь император» или «его величество». Это вызывает к нему уважительное и даже почтительное отношение со стороны членов комиссии, которые сами-то говорят «бывший царь» или «бывший носитель верховной власти». Но — вернемся к допросу. 52. ПРОДОЛЖЕНИЕ ДОПРОСА «Председатель. Благоволите продолжить ваши объяснения. Хабалов. Нужно сказать, что каждый вечер у меня собирались все начальники участков военной охраны, докладывали, что происходило в течение дня, и затем принималось решение, что делать на завтра… Так и на этот раз. К десяти часам должны были собраться начальники участков, командиры запасных батальонов для получения распоряжений на завтрашний день. Председатель. Это было 25 февраля? Хабалов. Совершенно верно. Как раз через час после получения телеграммы от государя они должны были собраться. Когда все собрались, я прочел им телеграмму….. Председатель. Вы сейчас нам точно передали текст этой телеграммы?.. Хабалов. Я думаю — точно. Позвольте повторить еще раз: „Повелеваю завтра же прекратить беспорядки в столице, недопустимые во время тяжелой войны с Германией и Австрией. Николай“. Председатель. Скажите, генерал, эта телеграмма была передана по телеграфу или по радиотелеграфу? Хабалов. По телеграфу. Очевидно, по прямому проводу из Ставки… Председатель. Вы не знаете, где был приемный аппарат этого прямого провода? Хабалов. Я думаю, что он был в Главном штабе, потому что ее мне принесли или из Главного штаба, или из Генерального штаба. Председатель. Значит, это не была радиотелеграмма? Хабалов. Нет, нет! Она напечатана на Юзе, а на Юзе есть прямые провода… Председатель. Пожалуйста, продолжайте. Хабалов. Когда все собрались, я объявил: „Господа! Государь приказал завтра же прекратить беспорядки. Вот последнее средство, оно должно быть применено… Поэтому, если толпа малая, если она не агрессивная, не с флагами, то вам в каждом участке дан кавалерийский отряд, — пользуйтесь кавалерией и разгоняйте толпу. Раз толпа агрессивная, с флагами, то действуйте по уставу, то есть предупреждайте троекратным сигналом, а после троекратного сигнала — открывайте огонь…“ Как доказательство моего состояния нервного сообщу вот что… Это меня нисколько не оправдывает, потому что в моем положении нервы должны быть железные, и терять голову никогда не нужно, — следовательно, это не извинение, а только объяснение… Вечером ко мне обращается городской голова и говорит, что он, наконец, придумал какой-то проект распределения хлеба. Нужно сказать, что утром ко мне заезжал министр внутренних дел Протопопов, он что-то такое сказал: „Там город выдумал какой-то проект заведывания продовольствием, это революционный проект…“ Я сам этого проекта в глаза не видел… Так вот: звонит городской голова и говорит, что выработан проект. А я ему отвечаю: „Вы выдумали какой-то дурацкий незаконный проект, который совершенно не согласен с городовым положением, я не могу на это согласиться“. Он говорит: „Что мне с ним делать?“ — „Делайте что хотите“, — вот мой ответ, показывающий, мне кажется, что у человека, то есть у меня, голова была не в порядке… Затем в этот же вечер меня пригласили на заседание, оно происходило на квартире у председателя совета министров. Там… вначале, помню, что председатель совета министров… что-то говорил… дай бог памяти!.. надо вспомнить. А трудной мысли на этом заседании скользили, бросались с одного предмета на другой… Сначала шел разговор о том, почему арестовали двух рабочих депутатов, которые незадолго перед этим выпустили воззвание с приглашением бастовать… Председатель. Это было двадцать пятое или двадцать шестое? Хабалов. Виноват… это было — в ночь на двадцать шестое. Заседание совета министров началось, я думаю, часов в двенадцать ночи. Председатель. На понедельник или на воскресенье? Хабалов. На воскресенье… Одним словом, это заседание происходило вечером того дня, когда я получил телеграмму. Председатель. Расскажите, пожалуйста, вкратце, что же было на этом заседании. Хабалов. На этом заседании было следующее. Была длинная довольно речь министра земледелия о том, может ли этот современный кабинет поладить с Государственной думой и работать с нею. Он пришел к тому заключению, что работать невозможно. Затем говорил довольно длинную речь министр иностранных дел Покровский, который высказал общее мнение, что с Государственной думой поладить нужно, что без Государственной думы работать нельзя. Потом была речь Кригер-Войновского, смысл которой сводился к тому, что если Государственной думе неугоден этот состав правительства, если она не желает с ним работать, то об этом следует доложить государю и просить заменить нас другим составом. Председатель. Затем? Хабалов. Затем довольно длинно докладывал Протопопов… Но так как, в сущности, он докладывал о том, что происходило на улицах, и докладывал, по моему мнению, недостаточно обстоятельно, то я попросил позволения объяснить, что происходило на улицах, и доложил то, что я только что доложил вам, то есть последовательно рассказал о тех событиях, которые были в этот день, а именно: происшествие на Знаменской площади, где был убит пристав, затем происшествия на Невском. Я доложил также о происшествии на Трубочном заводе… И — вот уже не помню — доложил ли я про эту телеграмму или нет? Но я доложил о том, какое распоряжение было мною дано. В конце концов высказались несколько министров — военный, юстиции, земледелия, — что если уж дело так обстоит на улицах, что в войска стреляют, кидают гранаты и так далее, то таким беспорядкам должна быть противопоставлена сила… Председатель. Генерал, но как же так? Про эту телеграмму вы не помните, доложили ли вы ее? Вам ведь не было смысла не докладывать о ней? Хабалов. Конечно, не было. Мне был полный смысл доложить. Но доложил ли я или нет — не могу сказать. Председатель. Но надо полагать, что все-таки доложили? Хабалов. Думаю, что доложил. Но хоть под присягу меня ведите: сказать точно — не могу, не помню…» 53. ДОНЕСЕНИЕ В СТАВКУ «Председатель. Соблаговолите продолжить ваш рассказ о последовавших событиях. Хабалов. В воскресенье 26-го числа войска выступили и заняли, по обыкновению, все посты, которые полагались по расписанию. Оказалось, что им пришлось стрелять в толпу в разных местах. Волынцы стреляли в толпу на Знаменской площади и на Суворовском проспекте. Затем Павловский полк стрелял на Невском около Казанского собора. Затем, около четырех часов дня… Но я не могу доложить вам, господа, где и сколько стреляли… Нужно сказать, обстановка здесь была отчаянная!.. Я находился сам в здании градоначальства, и народу тут набилась целая куча… В этот день я уже о раздаче хлеба никаких распоряжений не делал. Около четырех часов мне сообщили, что 4-я рота лейб-гвардии Павловского полка, расквартированная в здании придворно-конюшенного ведомства и которая, как оказалось впоследствии, состояла преимущественно из эвакуированных, а численностью доходила до полутора тысяч человек, — что эта рота выбежала на улицу, стреляя вверх с какими-то криками, и толпится на Конюшенной площади, недалеко от храма Воскресения Христова. Запросив командира батальона по телефону, я получил сведения, что рота эта требует, чтобы увели в казарму остальных и чтобы не смели стрелять. Причем указано было, что сама рота стреляла во взвод конно-полицейской стражи. Это последнее мне показалось неверным. С какой стати будут стрелять по конно-полицейской страже? Потом выяснилось, что эта рота действительно взбунтовалась, требует, чтобы вернулись остальные роты в казармы и чтобы не смели стрелять по народу. Тогда я приказал командиру батальона принять меры к увещеванию, водворить роту в казармы, потребовать, чтобы офицеры ее были непременно на местах, так как, по моим сведениям, полученным по телефону, там было всего два офицера, а их должно быть не два, а много больше… Я передал начальнику охраны полковнику Павленкову, чтобы он со своей стороны принял меры, чтобы это не разрослось, не разыгралось дальше… Кроме командира батальона и офицеров, приказал полковому священнику, чтобы он уговорил их, устыдил и привел к присяге верности и чтобы рота шла в казармы, а винтовки свои сдала. В конце концов, после увещевания батальонного командира и после увещевания священника, эта рота вернулась в свои казармы и винтовки помаленечку сдала. Но не все винтовки: 21 винтовка исчезла! Следовательно, исчезли, по-видимому, и люди с ними… Меня все время требовал военный министр, чтобы по телефону я ему сообщал, что делается в городе. Я по телефону и сообщал. Когда ему было сообщено вечером об этой роте, он потребовал сию же минуту полевой суд и расстрелять… Признаюсь, я считаю невозможным не то что расстрелять, но даже подвергнуть какому-либо наказанию человека, не опросив его хотя бы упрощенным судом, не осудив его… а тем паче предать смертной казни!.. Поэтому я потребовал прокурора военно-окружного суда Менде с тем, чтобы спросить, как быть с этой ротой, в которой первоначально было 800 человек: что с ними делать? „Несомненно, должно быть дознание, и только после дознания полевой суд“. — „Ну, — я говорю, — это штука! Мыслимое ли дело — допросить 800 человек! Их в неделю не допросишь…“ Я приказал начальнику моего штаба генералу Хлебникову, — а может быть, Чижевскому, — назначить целую следственную комиссию: было назначено пять человек с генералом во главе. А покуда я приказал, чтобы сам полк выдал нам виновных, дабы их арестовать… Первоначально предполагалось арестовать весь батальон и посадить здесь — в Петропавловской крепости, поэтому вечером поздно я вел переговоры с комендантом крепости Николаевым: найдется ли такое помещение, чтобы можно было арестовать такую массу. Когда же оказалось, что в действительности их не 800, а 1500 человек, то это оказалось просто физически невозможным, ибо не найти такого помещения. Ну, тогда я приказал арестовать хотя бы самых главных зачинщиков, приказал их допросить, — их было девятнадцать человек, и их препроводили в крепость. Председатель. Их полк сам выдал? Хабалов. Их выдало полковое начальство. Простите, я говорю: полк, но полков здесь, по существу, нет: здесь имеются запасные батальоны. Они по численности так велики, что превышают мирный состав полка в три-четыре раза. Так, в этой роте было 1500 человек, а во всем полку в мирное время 1770 человек. И таким образом, одна эта рота по числу людей почти равнялась полку мирного времени. Я хочу сказать, что те, кто находился в крепости, вовсе не были такие люди, которых завтра расстреляют, а это были люди, подлежащие суду… Затем, расстреляю ли я их или нет, — это вопрос, ибо до сих пор в своей жизни я, слава богу, никого еще не расстрелял; когда случалось, заменял каторжными работами на разные сроки… Но я отвлекся. Я хочу сказать, что вот уже это обстоятельство, это возмущение роты Павловского полка, уже одно оно показало, что дело обстоит неблагополучно. На следующий день войска должны были по тому же расписанию занять те же самые пункты… Председатель. Простите! Это вы переходите к понедельнику. Но что же, генерал, вы сообщили о результатах в Ставку? Хабалов. Да, совершенно верно. Спасибо, что напомнили. Конечно, я сообщил в Ставку. Сообщил следующее: „Не могу выполнить повеление вашего величества“ и что беспорядки продолжаются. А я не могу… В штабе округа, если телеграмма потребуется, она должна быть. Председатель. Прошу вас продолжать. Хабалов. Словом, в Ставку я доносил несколько раз, и в окружном штабе есть несколько донесений, во всяком случае должны быть: там оттиски телеграмм сохраняются… Я государю доносил, что я ничего сделать не могу. В ответ на это я получил на следующий день извещение, что вместо меня назначается генерал Иванов… Так что на следующий день я уже не был главнокомандующим войсками округа. Председатель. Это было двадцать шестого? Хабалов. Это было двадцать седьмого. Председатель. Простите, я прервал вас. Вы начали излагать события с утра, с понедельника. Хабалов. Так точно. С утра, с понедельника, происходит следующее… Позвольте вернуться немножко назад: нужно сказать, что это несчастное распоряжение о том, чтобы употреблять в дело винтовку, было вызвано, между прочим, отчасти и тем, что кавалерия была вымотана. Она разгонит одну толпу — соберется другая! Словом, мотались непоеные лошади и некормленые люди, и они вымотались, выдохлись… Так вот, начинаю с утра. Утром я на своей квартире… дай бог памяти… Председатель. Вы не устали, генерал? Может быть, сделать перерыв? Или воды дать? Хабалов. Нет, благодарю. Воды не надо, я не нервничаю. Но при всем желании быть правдивым и последовательно рассказать то, что было, — это трудно сделать: потому что эти события — ведь это котел!.. Председатель. Пожалуйста, будем совместными усилиями разбираться… Хабалов. Словом, по какому-то случаю утром… (Пытается припомнить.) Да, вот что такое! Ночью — еще ночью — сообщили про второй экипаж, флотский, Балтийский, — будто ночью он поднимает восстание. Ночью не могли меня дозвониться по телефону (учтите, что я приехал в три часа ночи, спал полтора-два часа). Утром, часов в шесть-семь, звонят по телефону из Волынского полка, командир батальона сообщает, что учебная команда этого полка отказалась выходить, что будто бы они убили своего начальника, а по другим сведениям, он сам застрелился перед фронтом, когда они отказались ему повиноваться… Ну, тогда я передал командиру батальона одно: „Постарайтесь… постарайтесь, чтобы это не пошло, не разгорелось дальше!“ А сам отправился немедленно в дом градоначальника. Нужно сказать, что мой помощник, командующий войсками полковник Павленков страдает грудной жабой… вообще все офицеры, здесь находящиеся, — больные, а все здоровые — в армии, на фронте. И с утра в этот день полковник Павленков был не в состоянии явиться на службу. Поэтому я вызвал в градоначальство его заместителя, полковника Михайличенко, и сам поехал туда. Не успел приехать, узнаю, что, оказывается, к волынцам, которые стоят на улице и винтовок сдавать не желают, присоединяется рота Преображенского полка, а за ними и часть литовцев. Затем узнаю, что эта вооруженная толпа с присоединившейся толпой фабричных и других двигается по Кирочной, что она разгромила казармы жандармского дивизиона и уже громит помещение школы прапорщиком инженерных войск. Вслед затем получаю известие о том, что Окружной суд на Литейном разгромлен и подожжен. Литвинов, брандмайор, доносит по телефону, что приехал с пожарной командой тушить горящий Окружной суд, но толпа не дает, и он не в состоянии это сделать… Тогда беру — не помню какие — две роты, посылаю их туда, к Окружному суду, чтобы разогнать толпу или допустить пожарных для тушения пожара. Но и с этими ротами случилось то же, что и с остальными: ушли — и растворились, где они, что с ними — аллах ведает!..» 54. КТО ВИНОВАТ? Напомню, что все, о чем рассказывает на предыдущих страницах генерал Хабалов, происходило уже после его смещения с поста главнокомандующего округом. Выходит, таким образом, что два дня он продолжал вести заведомо проигранную борьбу, уже не будучи командующим… Впоследствии, вспоминая эти февральские дни, все, кто говорил о Хабалове, отзывались о нем неуважительно, даже презрительно: тяжелодум… неэнергичный… растерявшийся… Бывший командир корпуса жандармов П. Курлов пишет: «Командующий округа, генерал Хабалов, совсем не понимал опасности, угрожающей Петрограду». Военный министр Беляев, который, как мы помним, еще совсем недавно канючил, умоляя выпустить его из тюремной камеры, на том же допросе показал, что, явившись на заседание совета министров и делая доклад о положении в городе, Хабалов «произвел тяжелое впечатление — руки дрожат, равновесие, необходимое для управления в такую серьезную минуту, по-видимому, утрачено». О том же выступлении Хабалова на совете министров показывает князь Н. Д. Голицын: «Он на меня произвел впечатление тяжелодума, очень неэнергичного, мало даже сведущего. А тут он совершенно растерялся». Напомним, что в нагрудном кармане генеральского френча в то время уже лежала телеграмма царя, повелевающая «завтра же подавить беспорядки». Да, телеграмма была при нем, но он ее не огласил. Это подтверждается показаниями других арестованных — из тех, кто присутствовал на этом совещании. Почему же не огласил? Ведь «был полный смысл» огласить. Ведь этим, то есть приказом царя, с точки зрения военного, оправдывались принятые им жестокие меры. Я не сомневаюсь, что он действительно растерялся, что его «как обухом по голове хватило». Ведь он лучше, чем кто-либо, видел и знал, что происходит в городе. А тут — «завтра же»! Меня нисколько не удивляет, что Хабалова бранят и поносят его сослуживцы, соратники и товарищи. Ведь он олицетворял собой ту силу, которая, по их мнению, могла спасти и лишь по растерянности, по неумению и по недостатку энергии не спасла тот строй, под сенью которого они жили и благоденствовали. Попросту говоря, он не оправдал их надежд. Не может удивить и та оценка, какую дает Хабалову (опираясь на показания тех же людей) американский историк и публицист Харкэйв. Совсем недавно, в 1968 году, Харкэйв писал, будто «Хабалову не хватило ни оценки положения, ни плана контроля над массовым безобразием, ни способности помешать мелким толпам присоединяться к большим…» Легко махать кулаками, да еще не своими, а чужими, через 50 лет после драки, во-первых; а во-вторых, какие маленькие и большие толпы имеет в виду заокеанский историк, когда никакой «толпы», ни «большой», ни «маленькой», уже не было, а была толпа всенародная, была Россия, весь русский народ — от последнего деревенского пастуха до министра земледелия, от рядового солдата-окопника до великого князя, командующего фронтом!.. Впрочем, что ж удивляться высказываниям американского историка, когда и наши недалеко от него ушли. Вот что писал о Хабалове известный советский историк П. Е. Щеголев (кстати сказать, бывший членом Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства): «Этот неумный человек, производивший впечатление своей свирепостью и мнимой энергией, растерялся как последний прапорщик, когда стал во главе борьбы с растущим революционным движением. В его руках были верные правительству части войск, но он так испугался, что раз навсегда потерял веру в благонадежность каких-либо частей войск, а раз потерял веру, какое сопротивление он мог оказать…» Повторяю: это пишет советский историк, в Ленинграде, в 1925 году. Думаю, что Щеголев смотрит на дело не объективно, а с тех же позиций, что и обиженные на Хабалова царские сановники. Почему же, спрашивается, неумный, почему растерялся, почему как последний прапорщик? И о каких, собственно, «частях войск» идет речь? Эти части одна за другой разлагались и отпадали от того мощного и организованного человеческого массива, который еще два дня назад Хабалов имел основание обозначать как «вверенные мне войска». Попробуем стать на минуту на место Хабалова, Представим себе его положение. Не успел узнать о взбунтовавшейся роте Волынского полка, сообщают, что к волынцам присоединяются преображенцы, то есть солдаты того полка, который особенно любил и которым особенно гордился Николай II, — ведь когда-то, еще будучи наследником, он командовал для ценза одним из батальонов этого полка. В тот же час к восставшим присоединяется рота Литовского полка. Сообщают, что ненадежен Гвардейский экипаж Балтийского флота. С помощью солдат вооружаются и идут к центру города рабочие… Нет, как раз я думаю, что генерал Хабалов был и достаточно энергичен, и достаточно умен, — именно поэтому он и растерялся. Он понял, что революция становится — если уже не стала — всенародной, что бочка с порохом, на которую его посадили, взорвалась раньше, чем можно было ожидать. Неумен был, или во всяком случае недальновиден, не Хабалов, а тот, кто посадил его на эту бочку, кто, поддавшись минутному страху или подсказке со стороны, дал распоряжение: завтра же подавить в столице беспорядки!.. Я много думал: почему же все-таки генерал Хабалов не огласил эту телеграмму на заседании совета министров, не показал ее даже военному министру, не сослался на нее в разговоре с представителем Государственной думы Родзянко, хотя «полный смысл» был сослаться. Тут не забывчивость, конечно, и не растерянность сыграли роль. Мне кажется, что, пряча эту телеграмму в кармане мундира, не разглашая ее содержания, старый генерал, верноподданный трех русских государей, не о себе думал, а — сознательно или бессознательно — оберегал честь и доброе имя монарха. Ведь еще жил, еще был так близок и жгуч в памяти народа день 9 января!.. Щеголев (как это ни удивительно) обвиняет Хабалова в том, что тот потерял веру в благонадежность войск. Да, потерял, и очень скоро. А вот Николай II этой веры не терял до последнего часа, он свято и слепо верил в благонадежность и преданность трону русского солдата. Но в чем же ему помогла эта его слепая вера? В том, что он, «не растерявшись», отдал приказание подавить беспорядки — сначала Хабалову, потом Иванову? Но ведь ни тот ни другой сделать этого, как мы знаем, уже не могли. Спасти положение могло только чудо, нужны были не Ивановы, не Хабаловы и не Корниловы, нужен был Наполеон. Но, как известно, падающие режимы никогда еще Наполеонов не рождали. Не было духа борьбы в том лагере, где находился Хабалов. Пытаясь объяснить крушение монархии и неизбежность надвигающейся революции, хорошо сказал на допросе в Чрезвычайной следственной комиссии один из царских министров Н. А. Маклаков: — Ни единого атома боевого в среде правительства не было. Не было и не могло быть. Хабалов сделал, по-моему, все, что мог, и даже больше. Он пошел не только против народа, он пошел против собственной совести. Почему его «хватило обухом» приказание государя? Не только сроки ошеломили его: «завтра же»! Прочитав эту легкодумно-повелительную телеграмму, он понял, что прольется кровь, что крови будет много. Русский генерал должен был отдать приказание русским солдатам — открыть огонь по русским же людям! Почему-то мне кажется, что для него это было очень не просто. Ведь до сих пор он «никого еще, слава богу, не расстрелял…» До получения телеграммы из Могилева он делал все, чтобы кровь не пролилась. А как же «хабаловцы»? А как же пулеметы на чердаках и крышах Петрограда?… Пулеметы были. Но кто их туда поставил, на эти крыши, с чьего ведома, по чьему приказанию? Знал ли о пулеметах Хабалов? На этот вопрос пусть ответит он сам. 55. ПУЛЕМЕТЫ НА КРЫШАХ (Из показаний генерала С. С. Хабалова) «Председатель. Разрешите вернуться к вопросу о пулеметах. Что вам известно относительно пулеметов? Хабалов. Относительно пулеметов докладываю, что я впервые услыхал этот вопрос от министра юстиции Керенского — когда я находился в здании Государственной думы. Председатель. Значит, выходит, сразу после вашего ареста? Хабалов. Да. Сразу же, как я был доставлен в Думу. Он меня спросил о каких-то пулеметах, которые будто бы стояли на крышах и стреляли с крыш. Я говорю, что решительно не понимаю, какие могли быть пулеметы… Он говорит: „Генерал Гордон ими заведовал“. Я решительно понятия не имею о генерале Гордоне, которого, кажется, в жизни своей не видел. Председатель. Значит, в план подавления беспорядков, который был выработан на случай этих беспорядков, не входила стрельба по народу с крыш из пулеметов? Хабалов. Ни боже мой, — никоим образом!.. Председатель. Так что, если бы гражданские власти говорили, что они не знают про пулеметы, а про это знает военная власть, то есть в лице вас, начальника округа, то это было бы неверно? Хабалов. Это совершенно неверно. Позвольте мне дополнить. Уже отсюда, из крепости, будучи в заключении, я послал довольно длинное прошение или рапорт на имя министра юстиции, в котором изложил, что, если бы и в самом деле по моему распоряжению были даны пулеметы, я не мог сделать этого словесно. Откуда их взять? В моем распоряжении могли быть пулеметы только в частях войск, да и то в гвардейских. Гвардейские же пулеметы мне подчинены не были как начальнику гарнизона; а в остальных частях они были подчинены инспектору войск. И если бы я даже и желал дать какому-то Гордону пулеметы, то я не мог это сделать: мои предписания не были бы исполнены… Затем — артиллерийский склад (он назывался окружной артиллерийский склад), он не только пулеметы, но даже патроны для пулеметов мне не отпустит!.. Следовательно, если бы Гордону были даны пулеметы, то исключительно по распоряжению главного артиллерийского управления и никоим образом не мною. Повторяю: даже если бы я и желал дать, то не мог бы этого сделать. Но вот, уже написавши все это в заявлении к министру юстиции, я вдруг спохватился… Я вспомнил, что существует воздушная оборона Петрограда… Эта воздушная оборона города находится в ведении начальника генерала Бурмана. Оборона эта состоит из ряда учреждений разведочных и полевых, то есть из радиостанций, расположенных частью далеко от Петрограда, частью ближе, затем из ряда прожекторов, устроенных в Петрограде и его окрестностях, и, наконец, из целого ряда батарей противоаэропланных, — в том числе и пулеметных батарей, — причем пулеметные состоят из разного числа пулеметов: один-два-три пулемета. И эти пулеметы размещены, действительно, в Петрограде на некоторых зданиях. Есть, например, такие пулеметные противоаэропланные батареи на здании Зимнего дворца… Председатель. А на частных зданиях они есть? Хабалов. Весьма вероятно, что есть и на частных… Но дело в том, что на эти воздушные батареи есть план у того же генерала Бурмана, где все нанесено и где сказано, где сколько стоит… Единственно, что я допускаю, что, может быть, в этот день, 27 февраля, эти противоаэропланные пулеметные батареи стреляли против жителей. А может быть, они стреляли и против правительственных войск. Может быть, они начали стрелять потому, что в них начали стрелять, — господь их ведает!.. Словом, я настолько мало о них знал и думал, что ни тогда министру юстиции, когда он меня спрашивал в Думе, не сказал, ни потом, писавши об этом бумагу, — я, так сказать, начисто забыл об этой воздушной обороне. И вдруг вспомнил. И вот такая догадка… Апушкин. Кому был подчинен генерал Бурман? Хабалов. Он был подчинен мне». 56. ТЕЛЕГРАММЫ, ПИСЬМА, ГАЗЕТЫ Телеграмма императрицы Александры Федоровны из Царского Села в Ставку — государю императору: «27.2.17. 11 ч. 12 м. Революция вчера приняла ужасающие размеры. Знаю, что присоединились и другие части. Известия хуже, чем когда бы то ни было.      Алис». Телеграмма в Ставку: «27.2.17. 13 ч. 03 м. Уступки необходимы. Стачки продолжаются. Много войск перешло на сторону революции.      Алис». Телеграмма в Ставку: «27.2.17. 21 ч. 50 м. Лили провела у нас день и ночь — не было ни колясок, ни моторов. Окружной суд горит.      Алис». Из письма Н. С. Маркевич: «Вы спрашиваете, где жила моя мачеха, когда это случилось? Не знаю. Я пошла в незапертую квартиру, весь пол был густо усыпан бумагами, письмами, газетами, обрывками книг; шкафы раскрыты, ящики письменного стола выдвинуты, в спальне — голые кровати, — полный разгром везде. Все ценное забрал тот лакей, которого наняла мачеха, уволив Якова, прослужившего у нас больше десяти лет. …Очень-очень благодарю Вас за выписку из БСЭ. Там неправильно указана дата смерти С. С. — 1924 год. Это явная ошибка. Он умер гораздо позже. Фото, которое я Вам на днях хочу послать, датировано 1927 годом. А умер он в апреле — мае 1929 г. …Да, обращения тогда были решительными. В конце февраля рабочие вышли с лозунгом: „Хлеба!“ А хлеб в то время выдавался уже по норме: 2 фунта в одни руки. Становились в очередь по нескольку человек от семьи. …Вначале ему вменяли в вину стрельбу из пулеметов с чердаков по демонстрантам, но потом установили, что это было распоряжение, кажется, министра внутренних дел Протопопова. …Насколько не разбирались тогда в серьезности обстановки, говорит тот факт, что отец был приглашен на 25 или 26 февраля на журфикс к начальнику Главного штаба, но он отклонил приглашение, говоря, что ему „не до того“. Теперь я хоть знаю, что было с 25 по 28 февраля, еще раз спасибо! Надеюсь, Вы понимаете теперь, насколько мне трудно было поставить точку над i. …С сожалением прочитала в „Литературной газете“ о смерти Бианки — я так любила слушать по радио его „Лесную газету“ и читать его произведения…» Из газет: В Зимнем дворце «Нам передают интересный, но возмутительный факт особой храбрости и стремительной распорядительности бывших военного министра генерала Беляева и командующего Петроградским военным округом Хабалова. Вечером 28 февраля ген. Беляев и ген. Хабалов распорядились своей властью ввести в Зимний дворец 1600 солдат и 130 пулеметов. Пулеметы были расставлены по приказанию этих генералов на окнах, а солдаты стали у пулеметов. Когда об этом узнали заведывающий гофмаршальской частью ген. Аничков и начальник дворцового управления ген. Комаров, они вызвали генерала Хабалова и просили его в течение часа отменить свое решение, доказывая, что никогда еще не было случая, чтобы из дворца стреляли в народ и что это совершенно недопустимо. Ген. Хабалов вызвал военного министра Беляева, который сказал, что он это распоряжение отменить не может. Войска и пулеметы были оставлены. Уже был 12-й час, генерал Аничков решил позвонить в Гатчину к великому князю Михаилу Александровичу. Великий князь Михаил Александрович, несмотря на поздний час, прибыл из Гатчины и заявил, что он также не согласен с решением генералов Беляева и Хабалова, так как не наблюдалось ни одного случая, когда бы из дворца стреляли в народ. Вызванный во дворец генерал Хабалов стоял на своем, и великий князь вызвал в Зимний дворец б. военного министра генерала Беляева. Генерал Беляев в свою очередь заявил, что он не может отменить своего решения. Тогда великий князь заявил, что он требует вывода войск и пулеметов, как великий князь, брат государя, и принимает всю ответственность перед государем на себя. Распоряжение великого князя было ночью выполнено».      «Русская воля», № 2, 7 марта 1917 г. Добрые генералы (Из газетной заметки) «…Если бы великий князь не настоял на своем, могло случиться, что, благодаря глупейшим распоряжениям генерал-гуманистов, Зимний дворец был бы обращен в груду развалили…»      «Петроградский листок», 7 марта 1917 г. Телеграмма генерала С. Хабалова в Ставку, Штаб Верховного главнокомандующего: «Моем распоряжении здание Главного Адмиралтейства, четыре гвардейских роты, пять эскадронов и сотен и две батареи, прочие войска перешли на сторону революционеров или остаются по соглашению с ними нейтральными. Отдельные солдаты и шайки бродят по городу, стреляя прохожих, обезоруживая офицеров. Все вокзалы во власти революционеров, строго ими охраняются. Весь город во власти революционеров, связи с частями города нет, министры арестованы…» 57. ПРОДОЛЖЕНИЕ ДОПРОСА «Хабалов. Когда выяснилось, что Выборгская сторона захвачена восставшей толпой, затем и Литейная часть, то мною было дано распоряжение — стянуть возможный резерв под начальством полковника Преображенского полка кн. Аргутинского-Долгорукова, у себя на Дворцовой площади, а другую часть направить на Петроградскую сторону, вместе с лейб-гренадерами и ротой Московского полка, и постараться отбросить мятежников по возможности к северу, к морю… Ибо положение было тем хуже, что сзади находятся Пороховые — заводы взрывчатых веществ: сохрани бог! — взрыв одного такого завода — и от Петрограда не осталось бы ничего… Положение создалось трудное. Особенно трудно было с патронами. И достать их негде — буквально невозможно! Потому что бастующая толпа, как я уже говорил, занимала Выборгскую сторону. Попытались добыть патроны от военных училищ, от Павловского и Владимирского… Председатель. Вечером в понедельник? Хабалов. В ночь… Собственно, это восстание солдат и рабочих — оно произошло в понедельник: значит, я говорю о понедельнике… Итак, наша попытка добыть патроны не увенчалась успехом. Оставалось только одно, с помощью той горсти войска, которая оставалась в моем распоряжении, организовать оборону на Дворцовой площади. Военный министр, который прибыл сюда, то есть в дом градоначальника, сообщил мне, что вместо меня назначен генерал Иванов, что генерал Иванов прибудет с войсками и чтобы я продержался до подхода Иванова. Генерал Беляев приказал тут же находившемуся начальнику Генерального штаба Занкевичу немедленно принять командование над всеми войсками Петрограда. И, следовательно, я явился как бы устраненным, хотя прямо мне не было сказано, что я устранен от должности. Генерал Занкевич принял командование над „войсками“. Этих войск фактически в его распоряжении было: одна пулеметная рота, две батареи — и на эти две батареи всего восемь снарядов! Стояли еще тут, у Зимнего дворца, две роты Преображенского полка. Затем, в тот же вечер, пришел с музыкой Павловский полк… (Простите: я скачу!) Получив это назначение командира войсками петроградской охраны, генерал Занкевич поехал домой, надел мундир лейб-гренадерского полка и выехал к резерву, стоящему на Дворцовой площади. Поговорив с нижними чинами, с командой, он вынес такое убеждение, что на них рассчитывать нельзя. Таким образом, к вечеру оказалось, что все попытки организовать резерв, достаточный для того, чтобы на Выборгской стороне рассеять толпу и открыть дорогу к источнику боевых запасов, оказались тщетными. Тогда вопрос стал уже об одной обороне, о том, чтобы удержаться. Первоначальное предположение было держаться в центре города, около Зимнего дворца, — от Зимнего моста и до Зимней канавки включительно. Но для этого сил оказалось недостаточно, поэтому решено было сосредоточиться в каком-нибудь одном здании. Генерал Занкевич усиленно настаивал на Зимнем дворце. Я предполагал Адмиралтейство. Адмиралтейство по своему положению дает возможность просматривать и обстреливать три улицы: Вознесенский проспект, Гороховую и Невский проспект, то есть подступы от трех вокзалов… Вначале мы туда и перешли. Но генерал Занкевич усиленно настаивал на том, что мы должны умереть около Зимнего дворца, что мы должны занять дворец и там, во дворце, обороняться… Ну, пришлось перейти во дворец. Но лично я переходил туда очень неохотно, я считал нежелательным, что мы дворец обращаем в крепость. Когда мы перешли во дворец, то оказалось, что из стоявших там частей Преображенский полк вернулся в казармы, Павловский ушел еще раньше, с нами оставались три роты Измайловского полка, одна Егерского, одна Стрелкового — всего-навсего полторы-две тысячи человек, притом с ничтожно малым запасом патронов! Не успели мы перейти в Зимний, как ко мне обратился управляющий дворцом генерал Комаров с просьбой, чтобы мы освободили дворец… Я согласился с ним, мы вместе пошли к генералу Занкевичу, но тот настаивал на своем, говоря, что в нравственном смысле, если помирать последним верным слугам царя, то — именно здесь, защищая его дворец… Через некоторое время, совершенно случайно, приехал во дворец великий князь Михаил Александрович, который в этот день был в городе, хотел уехать к себе в Гатчину, но не мог выехать и приехал ночевать во дворец. Великий князь также высказался, что лучше не занимать дворец, причем он просил и меня и военного министра, обоих… Председатель. Вы оба были тут? Хабалов. Да, мы оба были. Апушкин. В какой роли вы были после того, как генерал Беляев приказал принять распоряжение над войсками Занкевичу? Вы остались в распоряжении генерала Занкевича? Почему вы остались? Хабалов. Занкевич принял начальство над теми войсками, которые были тут… Апушкин. Перед этим вы сказали, что вам прямо не было сказано, что вы отстраняетесь; а ранее вы сказали, что генерал Иванов назначен на ваше место… Для меня неясна ваша роль в последующих событиях, с тех пор как последовало распоряжение передать командование генералу Занкевичу. Хабалов. Я сам не знаю. Я оставался здесь, и обращались ко мне. Апушкин. Генерал Занкевич говорил: „Пойдем, зайдем в Зимний дворец“, а вы оставались в распоряжении генерала Занкевича? Хабалов. Нет, этого не было. Апушкин. Значит, было двоевластие? Занкевич, вы… И затем был еще генерал Беляев? Хабалов. Был генерал Беляев. Председатель. Продолжайте, пожалуйста, генерал. Вы остановились на приезде великого князя… Хабалов. Да. Великий князь вызвал двоих: меня и генерала Беляева. Он высказался… Председатель. То есть, вы были у него в Зимнем дворце? Хабалов. Да, великий князь высказался за то, чтобы мы не занимали Зимний дворец. Я задал вопрос: куда же идти с оставшимися войсками? И тут, на этом совещании, в котором принимали участие генерал Беляев, Занкевич и я, мы трое решили: нельзя ли в Петропавловскую крепость? Я звонил по телефону, вызвал помощника коменданта барона Сталя с тем, чтобы спросить его: есть ли возможность пройти в крепость через Троицкий мост? Оказалось — пройти можно, но на Троицкой площади какие-то вооруженные толпы, там имеются бронированные автомобили, а на Литейном мосту… то есть не на Литейном, а на Троицком — возведены баррикады… Тогда я предложил генералу Занкевичу: попробуем пробиться! Председатель. Куда? К Петропавловской крепости? Хабалов. Да, к Петропавловской крепости. И занять эту крепость, как последнее убежище… Но генерал Занкевич не согласился со мной, сославшись на колеблющееся настроение офицеров Измайловского полка. По его мнению, производить атаку было рискованно, если не безнадежно. Тогда мы перешли в Адмиралтейство. На следующий день… Председатель. Когда вы попали в Адмиралтейство? Хабалов. Ночью. Председатель. Ночью с понедельника на вторник? С двадцать седьмого на двадцать восьмое? Хабалов. С понедельника на вторник. Председатель. Пожалуйста, продолжайте… Хабалов. Здесь мы предполагали обороняться, заняв для обороны фасады, выходящие к Невскому. Артиллерия была поставлена во дворе, а пехота размещена по второму этажу; пулеметы поставлены также во втором этаже на подходящих для обстрела углах. Короче говоря, мы готовились к обороне. Но события показали, что и оборона наша безнадежна. У нас не только не было патронов и снарядов, но, кроме того, и есть было нечего! С величайшим трудом достали мы там небольшое количество хлеба, который и роздали нижним чинам. А дальше добывать этот хлеб было уже совершенно невозможно: достать его можно было только с бою!» 58. АДМИРАЛТЕЙСТВО НЕ ОТВЕЧАЕТ… (Из ненаписанного романа) …Голова разламывалась. Кто-то протянул ему жестяную коробочку с пертусином. Он принял сразу четыре капсулки, запил их крепким холодным чаем. Но боль не утихала. Он понял, что, если нет возможности поспать, надо успокоиться, побыть хоть четверть часа одному. Вышел в коридор и сразу почувствовал: легче. Может быть, начал действовать этот дурацкий пертусин? В накинутой на плечи шинели, — как носил когда-то в Ахалцыхе бурку, — шел по коридору. Тишина и безлюдье — будто и нет никого в этом огромном здании. Но — нет: за большой белой дверью бубнит мужской голос. Подошел, прислушался. Голос Беляева, военного министра. Диктует в телефон или адъютанту: — Положение по-прежнему… по-ло-же-ние по-преж-не-му… продолжает оставаться… про-должа-ет оста-вать-ся… тревожным… Едко усмехнулся, пошел дальше. «То ли вы слово употребляете, достопочтенный Михаил Алексеевич? Может быть, не тревожное, а безнадежное?» И, рассердившись на самого себя, резко открыл следующую дверь. Сразу повеяло морозцем. У распахнутого настежь окна у пулемета дежурили полулежа полковник Михайличенко и генерал Тяжельников. — Здорово, братушки! — засмеялся Хабалов. — Это с каких же пор и почему полные генералы оказались у нас за пулеметами? — А так что, ваше благородие, потому, — в тон ему ответил Михайличенко, — что рядовых пулеметчиков в наличии у нас нема. Это во-перьвых. А во-вторых, еще и потому, что для генералов в этом доме другого дела не находится. — Скоро, я боюсь, генералов у нас будет больше, чем рядовых, — мрачно сказал Тяжельников. — А пулеметов больше, чем патронов к ним… — Ничего, ничего, — сказал Хабалов. — До Иванова додержимся. — Простите меня, Сергей Семенович, — сказал Тяжельников, — но не верю я в этого Иванова. Чем он, скажите, лучше нас? И чем его солдаты надежнее тех? Он кивнул на окно. И «те» словно услышали его. Над головой у генералов звякнуло, и на пол посыпались мелкие осколки стекла. Хабалов посмотрел. Стекло фрамуги ровно посередине было аккуратно пробито винтовочной путей. — Так, — сказал он. — Все-таки постреливают! — По Адмиралтейству постреливают, Адмиралтейство не отвечает. — Полагаю, что это правильно, — сказал Хабалов. — Мы держим оборону. Задача — додержаться до Иванова. У того — батальон георгиевских ка-алеров, а главное — возможность двинуть хоть целую дивизию с фронта. — А-а, — махнул рукой Тяжельников. Следующая комната, куда заглянул Хабалов, была кабинетом товарища министра. Ковры, шкафы с зелеными шторками, большой письменный стол, над столом — портрет государя императора. У окна, выходящего в сторону Невского, подремывал у пулемета, согревая руки, как в муфте, в рукавах шинели, молодой, но уже обросший рыжеватой щетинкой солдат. Увидев генерала, он очнулся, стал выпрастывать руки из рукавов, хотел подняться. — Сиди, сиди, ладно, — сказал Хабалов. Но солдат освободился от пут, вскочил, вытянулся: — Здравия желаю, вашество! — Здорово! Почему один? Где напарник? — Не могу знать, вашество. — Как не можешь знать? — Ушов. — Куда ушел? — По нужде ушов. — Давно? — Ну… не знаю… Мабуть, вже два часа. — Утек, что ли? Солдат дернул плечами. — О, мерзавец!.. Ну, что у тебя тут? Тихо? — Как тихо? Ходят усякие. Поют. Постреливают маненько. — Не отвечаешь? — Ни. Приказ был не отвечать. — Правильно. Только уж если эти на штурм пойдут — тогда и мы откроем. Но, дай господь, может, и обойдется. Лучше бы, ты знаешь, без этого. Как тебе кажется? — Так точно, вашество. Лучше без этого. — Ты ел? — Ни. — Хлеб не получал? — Где же? Сказали — нема. — Маленько все-таки достали. Поди вниз, там у лестницы такая комнатка, вроде каптерки. Прапорщик Преображенского полка… не помню фамилии… Скажи: прислал командующий. Получить хлеба два фунта и чай с сахаром. Солдат оживился, повеселел. — Спасибо, вашество. А как же «максим»? — показал он на пулемет. — У пулемета я пока подежурю. За пятнадцать минут обернешься? — Так точно, вашество. Я швыдко… Генерал позвонил по телефону адъютанту, сказал, что находится в кабинете товарища морского министра. В случае чего — пусть обращаются сюда. Закутался как в бурку в шинель, прилег на диванчик у пулемета. За окном — солнечный зимний день, деревья Александровского сада, за ними — перспектива Невского, купола костелов и кирок, стеклянно поблескивающий большой черный глобус на башне дома, где помещается американская компания швейных машин. Голова приятно кружилась. Может быть, пертусин так действовал? «Только бы не заснуть… О чем же думать? Надеяться на приход Иванова? На чудо? Помоги, господи! Сотвори чудо… Но если чуда не будет? Иванов… какой он? Симпатичный… простой… из дерева тесанный. Но — не Суворов, не Кутузов и даже не Тьер. Государь его любит, потому и назначил. Иванов — крестный отец наследника… Николай Иудович… Дал же бог такое отчество такому человеку! Интересно знать, — что ж, и ему дан такой же приказ: „завтра же повелеваю“?.. Нет, братцы, теперь-то уж совсем не выйдет. А что выйдет и что будет? Вот это, что там, за окном, — разольется по всей России? Что ж, из окопов не уходят! Всегда ли, при всяких ли обстоятельствах? Ведь это государыня императрица — мудрая женщина — тогда же, на последнем приеме, сказала: „Вы можете уйти… а нам уходить некуда“. Она умница, она видела, чувствовала, предчувствовала — то, чего мы не видели и не чувствовали. „О, что будет, что будет!“ — сказала она, подняв глаза к небу. А ведь я, грешный человек, подумал тогда, что это обычная дамская истерика… О них, о них надо думать — не о себе! Как они там — в Царском? Ведь и наследник, и все девочки, великие княжны, и даже эта колченогая фрейлина Вырубова лежат больные. Удивляются — как могла проникнуть во дворец детская болезнь корь? А это наследник заразился в Могилеве от своих тамошних товарищей-кадетов. Я же их видел обоих — этих наперсников цесаревича. Постойте, когда же, где? Ах, да. На всеподданнейшем докладе, в ноябре, кажется. Иду к государю и вдруг слышу — оглушительный мальчишеский хохот… Открывается дверь, и долговязый матрос с подносом… на подносе чайный прибор и остатки молока в стакане… перешагивает левой ногой через порог, а правую поднять не может! Это наследник сидит на полу, держит его двумя руками за ногу и хохочет. И эти — кадетики — тоже заливаются. Один рыженький, в веснушках. А матрос дрыгает ногой, сердится и просит: „Алеша, оставь, не шали!..“ Тогда же, позже… я уже кончал доклад, наследник, раскрасневшийся, вбежал в кабинет. Вбежал и как вкопанный… „Поздоровайся, Алексей“. Шаркнул ногой, поклонился… отлично поклонился… по-военному… по-офицерски. „Ну, иди, не мешай нам“. Он вышел, я говорю: „Какой большой стал наследник и какой красивый мальчик!“ — „Да, но ужасный шалун… прямо не знаю, что с ним делать!..“ А вот и Вера! Почему ты в этом бальном платье, Верунчик? Куда? На журфикс? К Занкевичам? Ах, да, да, я и забыл… Подожди, что-то надо сделать. Глупости! Что я без сапог — это ничего, это — пустяки, но что-то надо сделать. Ах, да — пертусин! Надо взять побольше пертусина. Но почему, скажи, в нашем моторе сидит князь Голицын? Здравия желаю, князь! Вера, ты куда?! Не тяни меня… мне душно… мне не поспеть за тобой. Почему на трамвай? Стой! Стой! Погоди! Вера! Он нас задавит… он звонит… он трезвонит… он сейчас наскочит на нас!» Генерал очнулся. Вскочил. Помотал головой. Подхватил слетевшее с носа пенсне. На большом письменном столе протяжно и коротко — по-всякому заливался телефон. — Командующего округом вызывает Царское Село, — сказал сильный мужской голос. «Фу… надо же… задремал… Царское вызывает! Государыня или, может быть, сам…» Голос, который он сначала едва услышал, был женский. Слов не разобрать было — что-то чуть слышно попискивало в трубке. — У аппарата Хабалов. — Пожалуйста, позовите командующего. — Я — командующий. Внезапно голос на другом конце провода обрел силу: — Прошу позвать к телефону командующего округом. — Я у телефона. — Папа? — Кто это? Тата? — Папочка! Милый! Я три часа не могу дозвониться. Я так за тебя волнуюсь. Почему ты в Адмиралтействе? — Дочка! Я не могу объяснить тебе. Все хорошо. Не волнуйся. Все в порядке. — А где Вера Павловна? Я десять раз звонила… никто не подошел. — Она — в гостях. Не надо ей звонить… 59. КОМАНДИР КАЗАЧЬЕЙ БРИГАДЫ …Доложили, что явился и просит о срочном свидании посланный от морского министра Григоровича. Моложавый капитан 2-го ранга откозырял, назвался и не очень почтительно, скорее даже сердито вопросил: — Имею честь говорить с военным министром? — Нет… Я — Хабалов. А вот изволил пожаловать генерал Беляев, министр. — Ваши превосходительства, у меня поручение от морского министра. Министр категорически требует, чтобы ваши войска немедленно освободили здание Адмиралтейства. — То есть как — требует? А вы представляете себе характер задачи, которая перед нами стоит? — Да, конечно. Задача ясна, характер ее благороден. Но дело в том, что со стороны восставших только что было сделано заявление, что если в течение двадцати минут ваши войска не очистят это здание, то по Адмиралтейству будет открыт огонь с Петропавловской крепости. Не успел посланец адмирала Григоровича выговорить эти слова, как стекла в кабинете задребезжали от близкого орудийного выстрела. — Вот… пожалуйста, — слегка побледнев, сказал сердитый моряк. Генералы переглянулись, чуть-чуть вобрали головы в плечи, ожидая следующего выстрела. Но следующего не было. Генерал Хабалов усмехнулся, извлек из кармана часы, щелкнул золотой крышкой. — Полдень, — сказал он. — Это обычная двенадцатичасовая пушка. Холостой выстрел. — Да, — сказал моряк. — А в двадцать минут первого заговорят уже не холостыми. Времени для раздумий не было. Оставалось или отвергнуть ультиматум и тогда… Но что тогда? Погибнуть вместе с красой Петербурга — под развалинами прекрасной захаровской башни, под обломками иглы с золотым корабликом на ее острие? Или — наоборот — принять ультиматум и сдаться на милость победителей? Кто-то из генералов (не Занкевич ли?) сказал: — Нет, господа, о сдаче, я полагаю, не может быть и речи. Мое предложение: собраться в кулак и с боем пробиваться из города в сторону Царского Села. — И что же при этом имея на вооружении? Сотню казачьих сабель, два орудия, восемь снарядов к ним и винтовки без патронов? — Что думает командующий? — Я думаю, — сказал, поднимаясь и поправляя пенсне, Хабалов. Он, действительно, несколько секунд раздумывал. — Я думаю, что с той ничтожной горсточкой и с теми припасами, какими мы располагаем, обороняться немыслимо. Шкурка не стоит выделки. Выйдет лишь кровопролитие, и кровопролитие безнадежное в смысле какого-либо успеха. — Я держусь того же мнения, — сказал Беляев. — Что же предлагаете? — Распустить войска и разойтись. — С оружием? — Нет. Винтовки и пулеметы сложить в Адмиралтействе. Орудийные замки надежно спрятать здесь же. — Имеются возражения? Возражений не было. Занкевич, ни слова не сказав, вышел из комнаты. Оставалось объявить о решении начальства солдатам и офицерам. И тут тоже никаких колебаний и возмущения не последовало. Через десять минут из подъездов Адмиралтейства по одному и парами стали выходить в Александровский сад люди в военной форме. Беляев одним из первых уехал в автомобиле, не сказав куда. Хабалов, облачившись в шинель, надев папаху, прицепив шашку, сидел в кабинете в кресле и думал: «Капитаны покидают корабль последними…» Через некоторое время он прошелся по опустевшему зданию. Спустился в первый этаж. И тут — ни души. И вдруг услышал гулкие шаги по каменным плитам коридора. Человек пять-шесть солдат с винтовками на ремнях шли ему навстречу. Он остановился, хотел спросить: «Что? Почему с оружием?» Но его опередили: — Кто такой? Кровь ударила ему в голову. — Во-первых, что за выражение? К кому ты обращаешься?! Вперед выступил другой солдат или вольноопределяющийся: — Интересуемся, кто вы такой, ваше превосходительство. — Может быть, вы сначала скажете, кто вы такие? — А мы — представители революционного народа… Революционный патруль. И тут, сам не думая о том, что он говорит, Сергей Семенович Хабалов со спокойной добродушной усмешкой сказал: — Ну, ладно, братцы. Если за вами такое право — отвечу вам. Я — генерал-лейтенант Казначеев, командир казачьей бригады. Нахожусь в отпуску. Прибыл из действующей армии… — Документы имеются? — Документы у меня дома. — А как попали сюда — в Адмиралтейство? — Попал самым обыкновенным образом — через двери. Искал своего старого товарища… еще по училищу… Михайличенко… полковника… Дома сказали, что он здесь. Приезжаю, и вот — пустые комнаты. Солдаты негромко поговорили, и вольноопределяющийся сказал: — Все-таки мы попросим вас, генерал, пройти с нами. — Сделайте одолжение. Повинуюсь. Вероятно, это ваше право… У дома градоначальника, напротив сада, стояло несколько автомобилей с красными флажками на радиаторах. В один из них попросили войти генерала. Рядом устроился солдат с винтовкой. Возле шофера сел вольноопределяющийся. Машина свернула на Гороховую, по Морской выехала на Невский и направилась в сторону вокзала. — Куда вы меня этапируете, могу я поинтересоваться? — спросил Сергей Семенович с той же, противной ему самому усмешкой. Вольноопределяющийся оглянулся: — Не беспокойтесь, господин генерал. Выясним, и все… «Фу, какая мерзость, — подумал генерал. — Почему я не сказал прямо, не назвал себя? Струсил? Нет, это не трусость. Это камуфляж. Á la guerre comme á la guerre». Мотор поминутно взревывал клаксоном. Трамваи на Невском стояли. По мостовой — и к вокзалу и от вокзала — густо, как на ярмарке, валил народ. Больше, конечно, штатских, но и военных немало. И почти у всех красные банты — на груди, на фуражках, на шляпках. Угол Невского и Садовой — произошел какой-то затор. Автомобиль окружили. Кто-то с темным, почти черным, как показалось Хабалову, лицом, сделав из ладоней щитки, заглянул в кабину. — Эй, товарищи! Кого везете? Что за птица? Генерал сидел, упершись двумя руками в эфес шашки, и пристально смотрел в затылок вольноопределяющемуся. Тот приоткрыл окошко: — Не выражайтесь, товарищ. Сопровождаем боевого генерала Казначеева. Фронтовик. Только что из действующей армии. — Ура-а! — весело, во весь голос закричал тот же человек. И толпа вокруг так же весело подхватила: — Ура-а-а-а!!! Сердце, как никогда раньше, гаденько подрагивало и постукивало. «Выходит, правильно поступил. Ведь назови фамилию — тут же разорвали бы. Какое счастье, что не печатали в свое время в газетах мои портреты. А Вера и Тата еще сердились, обижались…» Свернули на Литейный. «Это почему же меня везут домой? Или на Выборгскую? Или в тюрьму… на Шпалерную?» Еще густо дымились обугленные почерневшие развалины Окружного суда. Руины были оцеплены солдатами с красными повязками на рукавах. У дома, где он жил, где еще третьего дня ужинал с Верой, свернули на Шпалерную, миновали тюрьму и помчались к Смольному институту. «Ну, вот… теперь понятно… Везут в Государственную думу», — с непонятным облегчением подумал. Но чем ближе к Таврическому дворцу, тем гуще толпа, тем громче злобные выкрики… Солдаты, рабочие, студенты. Очень много женщин. У Потемкинской улицы тоже стоят цепью какие-то силы порядка. Солдаты и штатские с красными повязками. Но — никого не сдержать. Только дали возможность кое-как проехать автомобилю во двор… — Прошу вас следовать за мной, — сказал, открывая дверцу, вольноопределяющийся. Когда генерал выходил из мотора, кто-то с силой ударил его в спину, он не упал, но у него слетело с носа пенсне, он с трудом подхватил его и поспешил за вольноопределяющимся к подъезду. В Думе — такое же столпотворение, как и на улице. С делом и без дела снуют по коридорам какие-то люди. Женщины, солдаты, юнкера. «Боже мой! Какой ужас! Какой позор! Юнкера Николаевского кавалерийского училища! С красными бантами!» Три юнкера шли навстречу с какими-то девицами, и у каждого на груди или на фуражке алела розетка. Шли, смеялись и не ведали, что перед ними — бывший начальник их училища, легендарный Юпитер, о котором и поныне еще распевают в дортуарах училища шуточные куплеты. Вольноопределяющийся сам не знал, куда нужно вести генерала. Ему объяснили — в Министерский павильон к комиссару Знаменскому. Пришлось поблуждать по думским коридорам, прежде чем разыскали этот павильон. Хабалов переступил порог и остановился, даже слегка попятился. В большом помещении, по стенам и посередине, вразбивку, стояли стулья. На стульях — все лицом к двери — как во сне или в кошмаре — сидели десятки его знакомых. Борис Владимирович Штюрмер… камергер Лысогорский… генерал Вендорф… градоначальник Балк… министр народного здравия Рейн… командир корпуса жандармов Курлов… Сидели и молча смотрели на него. А навстречу ему шел высокий офицер с погонами подпоручика. Вольноопределяющийся приложил руку к козырьку. — Вот, господин комиссар… Обнаружили в Адмиралтействе. — С кем имею честь? — обратился комиссар к Хабалову. И Хабалов, то ли не соображая, что он делает, то ли постеснявшись своего конвоира, громко и солидно ответил: — Я уже докладывал, подпоручик… Генерал-лейтенант Казначеев, командир Второй Казачьей бригады. В Петрограде в отпуску. В Адмиралтействе оказался случайно… — Вы свободны, господин генерал. Хабалов не удержался — на несколько секунд взгляд его остановился на тех, кто сидел за спиной комиссара и, молча, с удивлением, с укоризной, а кто, как ему показалось, и с ужасом, смотрел на него. — Благодарствуйте, — невнятно проговорил он и, как-то неуклюже повернувшись через левое плечо, вышел из павильона. 60. ПИСЬМА, ЦИТАТЫ, ПОЯСНЕНИЯ К НИМ Из воспоминаний П. Г. Курлова: «…На следующий день его опять привели и уже под его настоящей фамилией, причем комиссар сказал, что такого поступка от командующего округом он не ожидал». Уйти от народного гнева, убежать, притаиться, скрыться пробовал не один Хабалов. Прятался у своего портного на Ямской улице министр внутренних дел Протопопов. Не выдержав пытки страхом, он поздно вечером пришел в Таврический дворец и отдался в руки министра юстиции Керенского. В Английском клубе скрывался Б. Штюрмер. На двух квартирах ночевал военный министр Беляев. Дело понятное. И страх, который охватил этих людей, очень легко представить и объяснить. Но когда речь заходит о Хабалове, о его «камуфляже», я почему-то огорчаюсь. Вероятно, как и подпоручик Знаменский, я тоже такого от Хабалова не ожидал. Где скрывался Сергей Семенович, где он провел ночь с 28 февраля на 1 марта, мне неизвестно. Выдумывать не хочу. Единственный человек, который мог бы назвать адрес его тогдашнего убежища, вряд ли жив. Очень много сведений о своем отце сообщила мне, как знает читатель, Наталия Сергеевна Маркевич. От меня она тоже узнала немало такого, что было ей до тех пор неизвестно, — особенно о событиях последних февральских дней 1917 года. Конечно, она кое-что читала, кое-что знала — из случайно попавших в ее руки мемуаров, из истории партии, из школьных учебников истории. Но вот даже заметка в БСЭ была для нее открытием. Я часто и охотно посылал ей обширные выписки, когда мне попадалось что-нибудь, где речь шла о ее отце. И только об одном я никогда не мог почему-то ей рассказать — о том, как ее отец на одни сутки из Хабалова превратился в Казначеева. Хотя, повторяю, ничего исключительно постыдного, зазорного в его поведении не было. На войне как на войне. Ведь гнев народный действительно кипел в эти дни. Были и самосуды, и другие бесчинства. Запирайте етажи, Нынче будут грабежи… Именно об этом времени написала мне Наталия Сергеевна в письме от 16 июня 1959 года: «…У меня в эти дни засеребрились волосы, а мне не было и тридцати лет». В этом лагере, к которому принадлежали Хабаловы, а может быть, и во всей России, в эти дни только один человек был совершенно (во всяком случае внешне) спокоен: император Николай II. Как раз в те минуты, когда в опустевшем Адмиралтействе солдатский патруль остановил и опрашивал генерала Хабалова, телеграф передавал из Вязьмы в Царское Село телеграмму еще правящего, еще не свергнутого царя, направлявшегося и? Ставки в Петроград в надежде одним своим появлением сделать то, чего не могли сделать его генералы. Телеграмма, адресованная императрице, секретности ради написана по-английски: «Выехали сегодня утром в пять. Мыслями всегда вместе. Великолепная погода. Надеюсь, чувствуете себя хорошо и спокойно. Много войск послано с фронта. Любящий нежно Ники». А поздно вечером того же дня Николай записал у себя в дневнике: «Лег спать в 3 ½, так как долго говорил с Н. И. Ивановым, которого посылаю в Петроград с войсками водворить порядок. Спал до 10 часов. Ушли из Могилева в 5 ч. утра. Погода была морозная, солнечная. Днем проехали Вязьму». А на следующий день, в среду 1 марта, царь писал: «Ночью повернули с М. Вишеры назад, так как Любань и Тосно оказались занятыми восставшими. Поехали на Валдай, Дно и Псков, где остановились на ночь. Видел Рузского. Он, Данилов и Саввич обедали. Гатчина и Луга тоже оказались занятыми. Стыд и позор! Доехать до Царского не удалось. А мыслями и чувствами все время там…» Второго марта, в четверг, Николай Александрович Романов подписал манифест об отречении от престола — сначала за себя, а потом, когда узнал, что придется расстаться с сыном, и за сына. Шесть дней после этого он провел в Могилеве, в Ставке, встречался с приехавшей из Киева матерью, играл с нею в карты, гулял, писал письма, делал в дневнике подробные записи о погоде… Вероятно, он не имел представления, а может быть, просто и не думал о том, что делалось тогда в столице. Об этих шумных и страшных днях писала мне в упомянутом выше письме Н. С. Маркевич: «Когда я бродила по петроградским улицам, ничего не зная о его судьбе, навстречу мчались машины с вооруженными солдатами, и я не один раз чуть не попадала под огонь, но меня в эту минуту ничто не могло остановить. Это было время, когда дети отошли на второй план. …Посылаю Вам самое ценное, что у меня есть: его фото. Вам оно может пригодиться, а здесь оно — ничто, кусочек картона. Мои дети, я знаю, его сожгут». В том же конверте, тщательно завернутая в папиросную бумагу — уже пожелтевшую, тронутую какой-то ржавчиной, — фотографическая карточка или, вернее, часть ее, неровно вырезанный ножницами кусок любительского снимка… В кресле-качалке, на фоне какой-то субтропической флоры, очень прямо сидит очень старый, очень худой, седоусый и седобородый человек в белой рубахе-толстовке. Длинные костлявые пальцы его нетвердо оперлись на загогулину кавказской кизиловой палки. Несмотря на его старость и сугубо штатскую одежду, в этом человеке сразу узнаешь военного. И не просто военного, а бывшего царского генерала. Я много раз и подолгу разглядывал этот снимок. Брови сдвинуты. Узкий, с небольшой горбинкой, какой-то испано-грузинский нос. На кого он похож, этот человек? Юпитер? Да, но вглядываешься пристальнее и видишь, что это тот Юпитер, который «слава богу, никого еще не расстрелял». А на кого еще? На Дон-Кихота в старости? Да, пожалуй, мог бы сыграть роль умирающего идальго из Ламанчи, если бы, кроме страдания, отпечаток которого на этом лице явно лежит, было бы еще и какое-то светлое озарение, печать духовности. Этого нет. На обороте фотографии рукой Хабалова написано: «Моей дорогой сестрице Талочке. 1927 г.» А сбоку — по вертикали — рукой его дочери: «Дорогому другу Алексею Ивановичу Пантелееву. 1959 г.» В постскриптуме письма Наталия Сергеевна объяснила: «Это фото принадлежало моей тетке». А те фото, которые принадлежали ей, конечно, были сожжены, — может быть, тогда же, когда была уничтожена шашка, пожалованная Хабалову Екатериной Великой. 61. ДВОРЕЦ И КРЕПОСТЬ (Глава из романа) …И вот ему предложили сесть — пока что только на один из свободных стульев в Министерском павильоне Таврического дворца. Слева от него сидел старик с седыми бакенбардами — камергер Лысогорский, справа — давний и хороший знакомый, директор Морского кадетского корпуса Карцев. Генерал поклонился и спросил: давно ли он здесь и чего ждут? И сразу услышал сердитый окрик усатого унтер-офицера, который похаживал вдоль стен и в проходах: — Арестованный!.. Не кланяться и не разговаривать!.. Карцев чуть заметно развел руками: дескать, ответил бы, да вот такие порядки! «Неужели они так и сидят здесь вторые сутки — как воды в рот набравши? — думал Хабалов. — Вообще-то, почему запрещено разговаривать, понятно: чтобы не было сговора. Значит, предстоит следствие, — каждый, кто сюда приведен, в чем-то обвиняется или подозревается». А ведь, если подумать, ему на руку эта игра в молчанку: не надо объяснять знакомым, почему он так малодушно вчера поступил — назвал себя чужим именем. Кланяться и разговаривать нельзя, а смотреть можно? Хабалов осторожно повел головой: наискось от него, в третьем ряду, сложив на животе руки, дремал, слегка покачиваясь, пожилой человек с лицом испанского гранда: Борис Штюрмер. А вот и Александр Дмитриевич Протопопов. Этот не спит. Лицо у него дергается, и сам он как будто на горячих углях сидит… Увидел Хабалова, криво и нервно улыбнулся. Дна рама в павильон стремительно заходил серолицый, стриженный ежиком человек в защитном френче без погон. По газетным фотографиям Хабалов узнал в нем Керенского: «Вот в чьих руках сейчас моя судьба…» Оба раза Керенский вызывал Протопопова. Тот, дергаясь лицом, поспешно поднимался и шел к выходу. Потом, через полчаса или час, такой же дергающийся возвращался, криво и как-то даже безумно улыбался то одному, то другому и усаживался на стул. Много раз на дню появлялись какие-то люди с подносами, предлагали арестованным чай, бутерброды, папиросы. Генерал, к удивлению своему, каждый раз с аппетитом съедал по два-три бутерброда и с удовольствием пил крепкий чай. В середине дня подпоручик Знаменский объявил: — Те из задержанных, кто пожелал бы написать письмо своим близким, могут это сделать. Какой-то студент с красной повязкой на рукаве раздавал желающим почтовую бумагу, конверты и карандаши. Многие тут же стали писать. Сергей Семенович подумал и воздержался. Были и такие объявления: — Имеющих надобность выйти, прошу встать. Этой возможностью генерал Хабалов всякий раз пользовался — даже без надобности: все-таки можно размяться, пройтись, постоять в огромном, с белоснежными кафельными стенами помещении, где так бодро и уютно гудит электрический вентилятор. А время шло… Многие сидя засыпали, один старичок сенатор заснул и упал со стула. Его поднимали соседи и подбежавший унтер. Засыпал, задремывал несколько раз и Сергей Семенович. Очнувшись, он не сразу понимал, где он, искал свалившееся пенсне, вытирал испарину на лбу, молчал, как и все вокруг, ел бутерброды, пил чай, ходил слушать электрический вентилятор. О чем думалось ему? Не хотелось думать ни о том, что будет, ни о том, что делается там — за стенами Министерского павильона. Даже о Вере, о Тате, о внуках почему-то неприятно было вспоминать. Легко думалось о далеком прошлом, о валдайском детстве, о милых Нерцах, о поездках с матерью на богомолье, о первых годах офицерства, о турках, которых он, правда, видел только мертвых, убитых… А вот с какой-то стати выплыли в памяти ананасы. Два дня бродили они тогда пешие с сотником Аникеевым в горах, отбились от своих, изголодались, искали воду, наконец набрели на горную речку, вода в которой была горькая и отвратительно пахла. Пошли против течения и вдруг видят: горный поток на высоту человеческого роста завален трупами… Но тут же услышали стоны… женские… Раненая маркитантка… не забыл даже имя ее: Марфуша! Аникеев нес ее на плече… У маркитантки в суме не было ничего, кроме консервированных ананасов… Ели эти консервы с жадностью и отвращением. С тех пор сорок лет прошло, а до сих пор даже запах ананаса он не может без содрогания слышать… Почему-то это слово «ананас» привело в ресторан Иванова на Петербургской стороне. Забрели туда год тому назад с Колей Шиловым, давним, еще гимназическим приятелем. Шилов приехал в Петроград из Сибири, где командовал округом, остановился у них. Гуляли на островах, на обратном пути зашли пообедать. Запомнилось в обеденной карточке: «Десерт: пломбир гурьевская каша ананас…» Кажется, именно в эту минуту, когда он изучал карту, Шилов негромко сказал: — Посмотри… осторожно только… не оглядываясь. Лучше всего через мое правое плечо — в зеркало… Протер пенсне, посмотрел в зеркало: за столиком в углу обедают две дамы… Лица прикрыты черными вуалями, и все-таки он, близорукий, сразу их узнал: — Государыня и Вырубова? — Совершенно верно. Они! Каково?! Инкогнито бродят по городу, изучают жизнь… «Что же сейчас с этими женщинами? Где они? Может быть, тоже арестованы? И где государь? Где Иванов? Где Вера? Что будет со мной? Нет, нет, не надо, не буду, не хочу об этом!» — Те, кто имеет надобность выйти, соблаговолите встать… Вокруг зашевелились, закашляли, задвигали стульями… Он тоже не по возрасту быстро поднялся и стал медленно мелкими шажками продвигаться к выходу в затылок камергеру Лысогорскому. 62. ЕЩЕ О НЕМ Из письма Н. С. Маркевич от 24.VI.59 г.: «…То, что Вы написали мне о нем, необычайно порадовало меня. Все черты, отмеченные Вами, у него были. Да, было в нем что-то горское. А Вы знаете, на кого он был еще немножко похож? Когда я в газете увидела фото Курчатова, он мне напомнил отца — в том возрасте, когда тот находился и фотографировался в Париже (во время своей командировки). А чеховский домик в Мелихове (посылаю Вам вырезку из газеты) — это вылитая копия того дома в Нерцах, где родился и вырос отец, где и я проводила в детстве летние месяцы. …С тех пор как я сообщила Вам биографию Сергея Семеновича, я чувствую, как большая тяжесть снята с моей души: „ныне отпущаеши…“ Когда я, бывало, жаловалась на него и на неудовлетворенность условиями жизни Роману, тот всегда возражал: — Деточка! Вы не знаете жизни! Станете постарше, вы поймете, какой это хороший, даже замечательный человек. Да, это была цельная натура: суровый с виду, но с честным, добрым, отзывчивым сердцем! Мне очень тяжело было все эти годы. Кто знает о нем, кроме меня? Дети равнодушны, если не сказать более… Меня мучила мысль, что все это я унесу с собой. Тут судьба послала мне Вас — спасибо ей! Пусть не пугают Вас эти строки — я здорова и, благодаря Вам, сплю крепко, т. к. этот вопрос меня не тревожит, не мучает больше. Мне удалось выполнить свой долг. …В кино я стала ходить только выйдя замуж. Возможно, что это занятие (посещение кинематографа) отец считал неподходящим для девушки. И в театр он пускал не всегда, с большим разбором. Сам он очень любил музыку и был абонирован в Мариинской опере, но до 16 лет девушек моего круга никуда не брали. Билеты из театра ему приносил какой-то лакей (или капельдинер?) в форме. Помню, один раз на Пасху, выскочив зачем-то на кухню (а вообще туда не позволяли бегать), я увидела там театрального лакея, который почтительно поздравил меня. Не успела я что-то ответить, как увидела стоящего в дверях отца. Когда мы вышли, он строго пояснил мне, что я не так приняла поздравление старика. — Поди и похристосуйся. Что ты — не знаешь разве?» 63. ЯБЛОЧКИНА, СУСАНИН И ДРУГИЕ «…Однако, все это „присказка“, перейду к „сказке“. Очень мне запомнился спектакль „Измена“ Сумбатова-Южина, если не ошибаюсь, в Москве, в Малом театре. Это — из грузинской, кажется, жизни, — во всяком случае, что-то кавказское. Декорации, наряды — все такое необычное. Как хороша была Яблочкина — любимая жена в гареме, и как страшна Грибова — колдунья или охрана. Слушая теперь Яблочкину по радио или увидев в газете ее портрет, я всякий раз вспоминаю обольстительную красавицу в „Измене“. Участвовали в спектакле и сам Южин, и Остужев. Затем смотрела все комедии Островского с участием Варламова, Садовских, Стрельской. Этот репертуар отец считал необходимым для меня. Обычно в начале или в конце ставили еще какой-нибудь водевиль, вроде „Аз и Ферт“ или „M-lle Фифи“. В Александринке я видела Ермолову, Савину, но они не могли увлечь меня: слишком молода я была. …Слышала я и Собинова — Ленского и Шаляпина — Мефистофеля в одноименной опере и в „Фаусте“ Гуно. Судить о его вокальных данных не могу — опять-таки была слишком молода, а черт производил впечатление и в „Демоне“. Говорили, что он редко играл трезвый. Один раз, когда он пел Мефистофеля (не в „Фаусте“), антракты все удлинялись, и, наконец, в последней картине — в гроте Венеры — Мефистофель так лихо и не по программе стал заигрывать с хористками, что пришлось опустить занавес. Затем помню такой разговор: в празднование 300-летия Дома Романовых или в один из „царских дней“ давали „Жизнь за царя“. Николай был в ложе, и вот Шаляпин-Сусанин, стоя на коленях, в „патриотическом экстазе“ протянул руки в направлении царской ложи… Помню, что отец очень критиковал этот поступок, находил его излишним. Кстати, не забавно ли, что одного из Сусаниных мне довелось встретить в Ленинградской области в январе 1936 года. Их раскулачили, он, очевидно, удрал из места высылки, но скучал по своей семье, о которой не имел сведений. Я попала к нему на попутную подводу и случайно узнала его фамилию. Сперва он очень смутился и даже, пожалуй, испугался, узнав, что мне известна такая фамилия (время-то ведь было не нынешнее), а потом постепенно оттаял и разговорился. Он был хорошо грамотный, начитанный. С этим человеком я больше не встречалась… Он явно тосковал по оставленной семье, посылал деньги с вымышленным обратным адресом. …Вы спрашиваете, какой театр был на Б. Зелениной улице. Это был какой-то частный театр. Я смотрела там „Мораль пани Дульской“ и „Иоанниты“. Как видите, даже на такую пьесу взял меня отец, а ведь он был очень религиозен. Среди знаменитостей балета я не назвала Мария Мариусовича Петипа, как будто танцевала еще и его дочь. Была там среди танцовщиц и Маркевич, троюродная сестра мужа, пленившая фабриканта Абрикосова…» 64. ИЗ ДРУГИХ ПИСЕМ «…У Вас, Вы пишете, дожди, ну что Вам стоит пригнать к нам одну хорошую тучку. Представьте себе: больше двух недель у нас от +33 до +35°, ночью и под утро +20–24°. Деревья теряют лист — сухими, зелеными еще листьями покрыты тротуары. Спасаемся окрошкой, компотами из вишен… Знаете ли Вы, что в прошлые времена этим русским блюдом, то есть окрошкой, угощали в жару иностранных высоких гостей? Отец присутствовал довольно часто на таких приемах (был в карауле) и рассказывал, как факт, такой случай. Гостю понравилось наше кушанье, и он просил, чтобы его повару дали рецепт. Рецепт дали. Но повар-иностранец, зная, что это „суп“, подал его хозяину горячим! Недавно познакомилась с биографией и произведениями А. Грина (не Эльмара, того я читала раньше). С удовольствием перечитываю рассказы Шолом-Алейхема. Я жила среди евреев, и они как живые в его рассказах». Из письма от 18.6.59 г.: «Дорогая Наталия Сергеевна! …Вы знаете, а ведь я тоже видел „Капитанскую дочку“, и, пожалуй, в то же самое время, когда смотрели эту ленту Вы. В годы войны угол Лермонтовского проспекта и 11-й роты открылся кинематограф, не помню его названия, и я, восьмилетний или девятилетний, был там с мамой. Очень хорошо помню эти кадры: плывущие на плотах виселицы, а потом — Царскосельский парк, Екатерина с собачкой и падающая перед ней на колени девушка… Получили ли Вы мое письмо, где я писал о Египетском мосте и прочей петербургской старине? В 1914 году, в связи со столетием Лермонтова, Ново-Петергофский проспект был переименован в Лермонтовский. Я был уже большой, читал, знал Лермонтова. Кажется, тогда же в садике при Николаевском кавалерийском училище поставили небольшой памятник. А когда Вы играли в снежки в этом садике и катались с горки, меня еще не было на свете. P. S. С В. В. Бианки еще совсем недавно мы были соседями в Доме творчества. А 12-го, в пятницу, мы с Элико ездили хоронить его на Богословское кладбище». 65. МАТЬ Из письма от 14.VI.59 г.: «Дорогой Алексей Иванович! …У нас все та же невыносимая жара, речка пересохла давно (недаром она зовется Сухая Россошь). В разгаре сезон вишен (но в магазинах ее еще почему-то нет, на рынке — 5 рублей кг). Где похоронена Ваша мама? Моя где-то в Парголове, но мне ни разу не удалось туда поехать — только посылала деньги причту за исполнение треб… Не могла отлучиться так далеко от детей. …Я уже писала Вам, что в Петербурге одно время развелось много хиромантов, к которым мы, девчонки, и бегали, наведя предварительно справки, чтобы не попасть в ловушку. Была некая графиня Ребиндер, вынужденная заняться таким ремеслом из-за широкого образа жизни своего мужа. Пропуском к ней служила ее визитная карточка, которую она давала надежным людям, плата за сеанс была, кажется, 3 руб. И, помню, как я, глупышка, обрадовалась, когда мне сказали, что я всю жизнь буду работать и много переезжать с места на место. …Представьте себе, что приезд в СССР императора Эфиопии Хайле Селассие I вызвал у меня воспоминания, о которых я хочу Вам рассказать. Узнав из одной газетной статьи, что Эфиопия — это страна, которая прежде называлась Абиссинией, я вспомнила того молодого абиссинца, о котором слышала от отца. В одном из военных училищ, кажется в артиллерийском, обучался абиссинец. Фамилия у него была почему-то русская — не то Мартьянов, не то Мартынов. За цвет его кожи К. Р. дал ему прозвище „шоколадный Ваня“. Как-то на одном из смотров Константин Константинович изволили пошутить: послюнив палец, он мазнул Ваню, стоявшего в строю, по щеке и деланно удивился: — А краска-то крепкая, не линяет! Дома отец с возмущением рассказывал об этом случае своей матери, моей бабушке. ….Отец много мне дал в смысле общего развития. Если, например, сюжет пьесы был мне не совсем понятен, то отец разъяснял мне его. То же было и при посещении Эрмитажа, Музея Александра III, Третьяковской галереи, „передвижных“ выставок… …Кшесинская мне не понравилась: худая, тощая и неестественная улыбка. Цены билетам в театрах я не знаю: их покупал отец, но сидели мы не дальше 10 ряда, а часто и ближе, то же было и с мужем — Noblesse oblige! Была в то время „звезда“ — красавица Кавальери, но я видела ее только на открытках. Приезжала и Айседора Дункан, балерина-босоножка (будущая жена Есенина), но отцу она не понравилась и меня на ее концерты не брали. В Московском Художественном я была на „Юлии Цезаре“ с Качаловым, но смотреть не могла: для меня это был инсценированный урок истории. …Благодарю Вас за такое искреннее поздравление. Да, я сама этому не верю, но мне дают отдельную комнату. В первом этаже! С плитой! В помещении уже начали работать плотники — значит, можно мечтать, что к середине августа я буду „у себя“.      P. S. Посылаю Вам портрет моей матери». К письму приложена не фотография, а опять-таки кусочек фотографии, неровно обрезанный сверху и снизу прелестный фотографический снимок семидесятых — восьмидесятых годов прошлого столетия. Ужасно люблю эти коричневато-серые овальные портреты, их четкость, рельефность и некоторую, вместе с тем, дымку, как бы висящую, плывущую между тем, кто изображен, и тем, кто смотрит. Вполоборота снята милая девушка некрасовских времен — с челкой, с пухлыми добрыми губами, с белым кружевным воротничком, с шелковым черным бантом на груди… Неужели это та, которую так недолго любил и так быстро оставил муж, так скоро забыла дочь, та, которую для того только привезли на Север, чтобы похоронить — где-то на Парголовском кладбище? Сколько ей? Лет шестнадцать-семнадцать. На обороте карточки — витиевато рассыпанные буквы: «Центральная фотография Л. Климашевскаго У Полицейскаго моста — собственный домъ въ Астрахани». Почему-то ужасно тоскливое чувство вызывает у меня этот адрес. Может быть, потому, что никого и ничего уже нет: ни Л. Климашевского, ни Полицейского моста, ни собственного дома… Даже твердый знак напоминает о небытии. 66. ДОРОГА В КРЕПОСТЬ (Глава из романа) …Он спал, видел себя во сне учеником милютинской военной гимназии, должен был отвечать что-то о Галльском походе Юлия Цезаря подполковнику Ягодкину — тому, что вел у них всемирную историю, — а подполковник был почему-то не подполковник, а — министр внутренних дел Протопопов, и говорил он что-то непонятное, о каких-то мешках и ящиках с прокламациями, и Сережа Хабалов все напрягался, вспоминал — и о Цезаре, и о ящиках, и было ему очень страшно, такого страха он никогда не испытывал ни в детстве, ни позже… И вдруг распахнулись двери класса, вошел инспектор, и так радостно было услышать его звонкий молодой голос: — Прошу вста-ать!.. Сережа вскочил, открыл глаза и увидел себя в Министерском павильоне. — Прошу всех подняться! — так же зычно повторил подпоручик Знаменский. Рядом с ним у дверей стояли еще какие-то люди, несколько офицеров, солдаты с винтовками. Почти все арестованные уже поднялись, приводили себя в порядок. — Просьба выходить по двое согласно вызову, — сказал подпоручик, и какой-то офицер, стоявший рядом с ним, заглянул в список и объявил: — Михаил Алексеевич Беляев и Александр Дмитриевич Протопопов! Хабалов вполоборота оглянулся. Протопопов, безумно улыбаясь, протискивался в выходу… Надевая на ходу шинель, вышел откуда-то и генерал Беляев. Их увели. Минут через пять выкликнули: — Павел Григорьевич Курлов и Николай Алексеевич Маклаков! У Маклакова была забинтована голова. Он шел пошатываясь. Хабалов оказался в шестой или седьмой паре. Вместе с ним вызвали Ивана Логгиновича Горемыкина. — Прошу следовать за мной, — сказал им Знаменский. На всем пути от павильона до главного входа двумя рядами стояли солдаты-преображенцы. «Обстановка торжественная, — усмехнувшись, подумал Хабалов. — Похоже на смотр. Но ведь так же гоняли когда-то и сквозь строй!» Была уже ночь. Или поздний вечер. Но во дворе еще шумела толпа. На головах и плечах людей лежал снег. К подъезду подкатил большой черный автомобиль. Его верх тоже был покрыт снегом. — Прошу садиться, — сказал Знаменский. Хабалов помог Горемыкину. Тот слегка стонал и покряхтывал. Хабалов сел рядом. Напротив устроились член Думы Родичев и унтер-офицер с револьвером в руке. Мотор съехал с пандуса, миновал двор, выбрался на Шпалерную. Здесь тоже почти сплошной стеной стояли люди, что-то кричали. В эту минуту было приятно остановить взгляд на тяжелом, глуховато поблескивающем маузере на коленях унтер-офицера. Шофер без устали нажимал на резиновую грушу клаксона. Попросторнее стало только у Воскресенского проспекта. Здесь автомобиль свернул на набережную и пошел полным ходом. А в памяти еще не совсем выветрилось то страшное, что было двадцать минут назад, еще шел урок истории, еще подполковник Ягодкин превращался в Протопопова, и тот говорил о каких-то загадочных ящиках… Постойте, а Керенский там был? Или это наяву? Да, конечно! Перед тем как он заснул, его вызывали… Этот серолицый человек выскочил из-за своего письменного стола как бесноватый: — Ваше превосходительство, извольте тотчас, без промедления отвечать: кем и по чьему приказу были поставлены пулеметы?.. А потом, после этих фантастических пулеметов, — какие-то ящики и мешки. Но нет, это был уже сон… Куда же их везут? Давно уже проехали его дом, но даже не мог посмотреть: у окошка сидел, покачиваясь и постанывая, Горемыкин. Уже радужно проплывали электрические фонари Французской набережной. Тряхнуло на горбатом Прачечном мостике. Помелькали недолго заснеженные деревья Летнего сада. Въехали на Троицкий мост. «Ага. Теперь понятно. Везут в крепость. Дай-то Бог! Хуже, если куда-нибудь на Лисий Нос…» (Ходили слухи, будто на Лисьем Носу вешают. Вешали). Так и есть. Свернули на деревянный мост через Кронверкскую протоку, проехали Иоанновские, а потом и Петровские ворота… На ярко освещенной площади у собора автомобиль остановился. Что там такое? Что это за люди в черном, с винтовками?.. Матросы!.. Кто-то распахнул дверцу мотора: — Вылазьте! На этот раз Горемыкину помогли депутат Родичев и унтер. — Идти за мной! Руки за спину, — приказал какой-то высокий матрос с кольтом на поясе и двинулся в сторону собора. Хабалов и Горемыкин пошли за матросом. — Стать лицом к стенке, — приказал тот. У собора, осыпанные снегом, уже стояли лицом почти вплотную к стене все, кого увезли из Таврического раньше. Стал и Хабалов. За спиной слышались какие-то деловые спокойные голоса, поскрипыванье шагов, звяканье оружия… Там к чему-то готовились. Падал снег. Слышно было, как подъехали еще две машины. Раздавалась команда: — Стать лицом к стенке! Рядом с Хабаловым уткнулся лицом в желтую стену тот старичок сенатор, который упал давеча со стула. «Что же это такое? Неужели расстрел? Без суда и следствия?» Хабалов мелко покрестил грудь. «Помоги, господи… Прости, господи! Да будет воля твоя!» И в ту же минуту услышал громкий, раскатистый голос: — Арестованные! Слушай меня! Нале-е-ево! Хабалов повернулся. Другие замешкались. Горемыкин повернулся направо. — За мной! — приказал тот же голос. И они пошли нескладным гуськом, один другому в затылок — через всю площадь к узкому проходу между крепостной стеной и зданием Монетного двора. И опять с двух сторон их эскортировали вооруженные люди — на этот раз не преображенцы, а матросы Гвардейского экипажа… В сенях бастиона Хабалов увидел знакомого — гвардии полковника Иванишина. Когда-то вместе учились. Теперь это был начальник бастиона. — Милости просим… милости просим, — говорил он, улыбаясь, как радушный хозяин… Через пять минут Сергей Семенович Хабалов очутился в одиночной камере второго этажа Трубецкого бастиона. Когда дверь за ним захлопнулась и в скважине повернулся ключ, он снял папаху, перекрестился и сел на железную кровать с пружинистой проволочной сеткой. 67. СОРОК ТРИ ГОДА СПУСТЯ Жизнь Наталии Сергеевны текла в уже привычном, уже устоявшемся русле. Были и радости в этой жизни. После долгих мучений, после чуть ли не трехлетнего хождения по мукам, получила она наконец комнату — бывшую кухню, теплую, с плитой, с отдельным ходом, специально для нее прорубленным. Дважды ездила с молодой приятельницей и Воронеж — один раз заказывать, а другой — получать ортопедическую обувь. Эти поездки оставили в ее памяти след куда более яркий, феерический, чем давние поездки в Берлин, Париж и Лондон. Случалось, что открывались какие-то просветы в отношениях с детьми: вдруг получит письмо не очень сухое, не очень насмешливое, и покажется, будто не одна она на свете, что есть у нее семья, близкие, что кто-то любит ее, кто-то помнит о ней, ждет ее. А то вот заболела дочка. Не очень даже серьезно, что-то вроде радикулита или ишиаса, но зять сообщает, что Ируся лежит больная, что ей делают уколы, и для Наталии Сергеевны этого достаточно: в ней просыпаются материнские чувства, среди зимы спешно собирается она, укладывает в чемодан банки с маринованными вишнями и кулечки с сушеной малиной, туда же пристраивает две-три бутылки своеручного изготовления наливки — и трогается в дальний и нелегкий путь: на Север, в Сибирь, в тот далекий глубинный район, где работает агрономом ее Ируся. Приезжает, когда дочь уже на ногах, а у зятя запой. Первые дни тем не менее все идет гладко. Получаю открытку, и от нее, от этой открытки, как бы сияние исходит: «Порадуйтесь за меня! Я чувствую, что здесь я не квартирантка, что живу в своей семье, у своих близких». А потом наступает долгое молчание, и только недели через две-три приходит письмо из Россоши. Переписывать или пересказывать его не хочется — тошно. Пожалуй, только одну фразу выпишу: «…Каждый день я слышала: — Вот навалилась на мою шею барыня, помещица!..» И снова все идет по-заведенному. Встает чуть свет, топит плиту, приносит из колонки воду, варит кофе, читает газеты, пишет письма, скалывает лед у крылечка, стоит в магазинных очередях, просиживает часами в районной библиотеке, встречается со знакомыми, принимает и у себя гостей, угощает их, а позже, когда гости уходят, убрав со стола и вымыв посуду, потрошит очередную тетрадь в клеточку и опять пишет письма. Оказывается, для нее это теперь — главная радость. В этих своих многостраничных посланиях она возвращается в молодость, в детство, в космические дали прошлого. Иногда ей как бы удается воскресить тех, кого уже давно нет в живых: отца, жениха, милого Ларю… Вообще в ее власти вернуть к жизни любого, кто встречался когда-либо на ее пути: государыню, К. Р., горничную Аннушку, генерала Белого, чекиста, который ухаживал за нею на станции Лозовой, полковника Провоторова, голландского посланника Удена Дейка, деревенскую девочку, которую она года три назад готовила к экзаменам в техникум, кучера Степана, певца Шаляпина, классную даму Вейде, верховую лошадь Диану… Здоровье у Наталии Сергеевны завидно крепкое, лекарств она, кроме «профилактического йода», никаких не признает, в поликлиниках и аптеках не бывает. Но все-таки возраст не может не заявить о себе: то голова вдруг закружится, то поясница после работы заноет… А то еще редкая гостья — бессонница навалится, и тогда никакие мысли о прошлом не спасают, тогда до утра только черное будущее перед глазами. Но вот опять почтальонша приносит письмо — на этот раз с Юга, с Украины, от Юрия. Тон этого письма — привычный, лихой, иронический, даже ернический: Юрий Борисович все подтрунивает, посмеивается над своей милой старенькой старушкой. Вышучивает, например, ее не по возрасту легкое отношение к переездам — не успела вернуться из Воронежа, ан, гляди, уже держит курс на тайгу, едет к дочери. «Нам остается только получить космограмму с таким, примерно, содержанием: Сатурн, 35-го сатурналия 45 час. 98 мин. Лечу на Венеру, подробности письмом…» Но в конце этого брызжущего юмором послания взгляд Наталии Сергеевны останавливается на таких необычных словах: «Почему бы тебе, милая старушка, не приехать и к нам? Приезжай, оставайся у нас сколько захочешь». И вот опять какой-то маленький, но светлый и теплый огонек зажигается в ее сердце. Срочно заказывается билет. Укладываются в чемодан бутылки с наливками, банка с маринованными грибами собственного приготовления — теми, что так любит Юрка, и через два дня — не с Сатурна, а пока что из Россоши дается телеграмма: «Выезжаю встречайте». Ехать к сыну не намного легче, чем в Сибирь к дочери: три или четыре пересадки. Приезжает она в Н. рано утром, еще затемно. Стоит на площадке, у своих чемоданов, и с трепетом вглядывается в толпу на перроне: встретят ли, и кто встретит? И вдруг слышит: — Мама!!! Сын! Юрка! Много ли ей надо, измученной, истерзанной жизнью старой женщине? Столько лет не плакала, казалось — разучилась плакать, а тут уронила голову ему на плечо и зарыдала. А он стоит, опустив руки, моложавый, красивый, но уже стареющий, полнеющий, и не знает, что делать, что ей сказать. — Ну, полно, мама. Что ты? С какой стати?! И вот в деревню под Лугой, где мы проводим это лето, приходит очередная люминесцирующая открытка: «Я счастлива, я дома, я в своей семье…» А я читаю и не верю, уже не могу верить в устойчивость, прочность этого счастья. В следующем письме еще нет никаких жалоб, но есть как бы предчувствие их: «…У меня все благополучно: обхожу мирно подводные рифы и мели и не теряю самообладания. Ваши наказы и советы еще поддерживают меня…» А в постскриптуме просит меня писать на такое-то отделение связи до востребования. Писать до востребования я не захотел, отклонил этот способ переписки. Тогда она написала: «Ничего не пишите мне сюда о нем». И в течение нескольких месяцев у меня не было возможности узнать что-нибудь новое о Сергее Семеновиче Хабалове. Во всяком случае, я не мог задавать никаких вопросов, довольствуясь лишь тем, что она сама считала нужным мне рассказать. 68. ПИСЬМА НЕ О НЕМ Из письма Н. С. Маркевич от 6.VIII.60 г.: «…Спасибо Вам за моральную поддержку. Я сразу поняла, почему Вы написали именно открытку и почему именно здесь употребили такие сердечные и чрезмерно громкие, незаслуженные мною слова. Конечно, открытку прочли, и, конечно, она вызвала удивление, даже сенсацию: — Писатель?! О чем же, интересно, можно с ней переписываться? Вот один из подводных камней, о которых Вы спрашиваете. Их много, этих камушков. Уже в первый же день, когда зашла речь о том, чем я буду здесь занята, она, смеясь, сказала: — Мы постараемся выдрессировать ее для мелких домашних поручений. Выдрессировали довольно быстро. На мне лежат мелкие ежедневные хоззакупки, мытье посуды и приготовление обеда или ужина. Затем — ремонт белья. Одним словом, я делаю все, чтобы не быть „инородным телом“ в этой семье, а быть, наоборот, полезной и нужной. Работы я никогда не боялась, во мне отцовская закваска, а про него когда-то говорили братья, что если бы его посадить одного в пустую комнату, то он и там нашел бы себе работу. …Желаю Вам здоровья и доброго пути! Привет Елене Семеновне! Она тоже едет в ГДР? Или едете с писательской делегацией? P. S. Кто такой Анатолий Алексин — знакомы ли Вы с ним? Он пишет в „Комсомольской правде“, „Литературной газете“ и „Литературе и жизни“ — мне нравятся его статьи. Читаю мало, урывками и только то, что дают мне они… Читали ли вы „Год жизни“ Ю. Германа? Мне еще в Россоши советовали прочитать этот роман, но я не дождалась очереди. А „Год жизни“ Чаковского я знаю». Из письма от 26.VIII.60 г.: «Дорогой мой друг Алексей Иванович! Что же сказать Вам, о чем написать? Живу в своей семье, а скучаю по людям. Дело в том, что мне запрещено общаться с кем-либо и заводить знакомства: „во избежание сплетен“. Сегодня пришло Ваше письмо от 20 августа, и опять было сказано: — Интересно, о чем можно с тобой переписываться!.. Когда я приехала и она, придя с работы, обняла меня и поцеловала, я была тронута и заплакала. — С чего это ты расчувствовалась, — сказала она. — Заботиться о тебе — не только наш родственный, но и гражданский, и партийный долг…» Пишет Наталия Сергеевна и о внуках. Пишет осудительно, иронически. Избалованные, испорченные парни. Как хорошо, что одного взяли в армию. Она их не любит, этих молодых Маркевичей. И они ее тоже… Не чувствуют себя эти ребята ее плотью и кровью, ее отпрысками, внуками. Да и для нее они — совсем чужие. А кто ей по-прежнему близок, этой женщине? Вот пишет она мне в ту же Лугу: «Мне очень понравилось описание Ваших занятий с Машей — замечательно остроумный способ. Я с хорошим чувством завидую Вам: какая радость наблюдать и участвовать в развитии ребенка, да еще родного, любимого! Только бы школа не убила то, что заложено Вами! …Читая в газетах письма и статьи о воспитании ребят в школах-интернатах, мне приходила на ум Ваша „Республика Шкид“ и ее „президент“ Викниксор. Ведь не только Макаренко, но и Викниксору приходилось туго от вашей братии, особенно если принять во внимание, что им-то не у кого было учиться управлять этой буйной вольницей. А теперь и дети не те (хотя кто знает, которые лучше), и „нянек“ хоть отбавляй, а педагоги и администрация интернатов разводят руками: „не приложим ума, как быть…“ …Еще раз прошу Вас ничего не писать мне о нем. Мои письма проходят строгую домашнюю цензуру. Что так будет, я знала. В Россоши у меня осталась одна приятельница (не учительница), с которой мы условились переписываться частично по-немецки и готикой…» Но сама Наталия Сергеевна нет-нет да и вспомнит о нем. Послал ей поздравительную открытку с рисунком художника Верейского, и вот она пишет: «Ваша открытка с иллюстрацией художника О. Верейского к „Тихому Дону“ перенесла меня к дням моей юности на Ново-Петергофский проспект. Молодых людей в такой, то есть казачьей, форме будущие корнеты называли почему-то ногайцами и третировали их. Так что во избежание нечаянных недоразумений на домашние вечера отец приглашал юнкеров порознь, но в самом училище я танцевала и с теми и с другими. Завсегдатаями у нас в доме бывали Савицкий, вышедший в Конвой, и будущий гусар-ахтырец Левушка Панаев. Для меня они были только танцоры, разговаривал же с ними больше мой отец. Один был родом из станицы, где служил в молодости Сергей Семенович, он был знаком с родителями Панаева. Мне же нравилась только их форма… …К нам в те годы приходили на выходные — с субботы до понедельника — трое сыновей товарища отца, служившего на Кавказе. Мальчики появились у нас один за другим по мере поступления в кадетский корпус и исчезали после производства в офицеры. Потом появилась и их сестренка, которую отец называл „второй дочкой“ и навещал в институте. Я была у них у всех за старшую. Из мальчиков — старший, Леша Екимов, умер трагически. Это был очень замкнутый юноша, к нам пришел уже юнкером. Он говорил только с отцом, а со мной мог пробыть полдня и ничего от него не услышишь, кроме „да“ и „нет“. Будучи офицером, он участвовал в усмирении крестьянских волнений в Прибалтике и однажды застрелился на своей квартире, оставив записку, что он отслужил за годы, проведенные в военном училище, и теперь считает себя свободным располагать собой. После репрессий над ни в чем не повинными людьми он не считал возможным оставаться офицером». 69. СМЕРТЬ ВИКНИКСОРА Из письма от 9.X.60 г.: «Дорогая Наталия Сергеевна! Неделю назад я вернулся в Ленинград и не успел переступить порога своей квартиры, как зазвонил телефон и незнакомый человек сообщил мне, что умер, трагически погиб наш шкидский зав. президент нашей беспризорной республики Викниксор, Виктор Николаевич Сорока-Росинский — тот, о котором Вы еще совсем недавно вспоминали. В субботу 1 октября он переходил у Могилевского проспекта Садовую и попал под трамвай. Шестого его хоронили… Я стоял у его могилы и — впервые в жизни — произнес надгробную речь. В этой речи я, между прочим, выразил убеждение, что к могиле В. Н. будет еще протоптана тропа и что еще будет сказано — и сказано громче и лучше, чем сумел это сделать я, — то слово, которого заслужил покойный. Вот почему я не ответил Вам сразу. Но были у меня и добрые новости. Получил помилование, вышел на свободу один из моих „подшефных“, человек, протомившийся в тюрьмах и лагерях 14 лет (сейчас ему 30). Срок у него был 25 лет! В том, что его освободили, нет моей прямой заслуги. Он сам, по своей инициативе написал на имя правительства заявление — с просьбой или освободить его, или расстрелять. Освобождение он заслужил. Я переписывался с ним 6 лет, и знаю, что он давно и решительно порвал с преступным миром». Из письма Н. С. от 3.XI.60 г.: «…Я вполне понимаю и разделяю Вашу печаль, вызванную смертью В. Н. Сорока-Росинского. Знали ли Вы о его несчастье или узнали уже о смерти? Виделись ли Вы с ним эти годы? Помните, я уговаривала Вас написать о нем и подробнее, чем в „Республике Шкид“. Не надумали? …Недавно умер в Россоши учитель математики, пенсионер, в своем роде музейный экземпляр. Жил одиноко (лет пять как вдовел), сторонился людей, без электрического света, без радио, без газет, очень религиозный, писал стихи ученицам (частная практика), переводил какие-то статьи для каких-то журналов. Умер, упав в коридоре своей квартиры, пролежав до вечера, когда соседи вернулись с работы. Вызванный врач помочь не мог. Высокого роста, представительный, выросший в Киеве, барин по манерам, взглядам, привычкам, свысока относившийся ко всем. Мне пришлось познакомиться с ним несколько лет назад у одних моих знакомых после смерти его жены. Он мог быть небанальным собеседником. Узнав, что я люблю музыку, он пригласил меня прийти послушать его игру на скрипке. Сказал, что играет только для себя, но тут сделает исключение. Я поблагодарила и заметила, что мужчина первый делает визит для знакомства, назвала свой адрес. Он не пришел, но передал через знакомых извинение. У него было пять скрипок, две из них — дореволюционной хорошей работы (так говорили мне)… В домашнем быту он был деспот и самодур. …Сейчас передавали по радио репетицию барабанщиков для Октябрьского парада, и эта мелодия напомнила мне отца, как он переводил словами эту мелодию: — Что ты пил? Что ты ел? По-че-му не за-бо-лел?      P. S. Не объясните мое ироническое замечание в адрес N „уязвленным самолюбием“. Встретились мы у знакомых случайно. Статьи он переводил из каких-то старых журналов (с украинского на русский) о музыке. Все советское отрицал…      P. P. S. На похоронах его я не была…» Из письма от 14.XI.60 г.: «…Мне кажется, „Республика Шкид“ очень вовремя вернулась к читателям. Пусть теперешние ребята увидят, как трудно жилось их сверстникам во всех отношениях, и все-таки они стремились к знаниям, а теперешние, сытые, одетые, и не как-нибудь, а хорошо, даже роскошно одетые, не желают проглотить то, что им учителя буквально в рот кладут. Жадность, с какой шкидцы засели за уроки, должна поразить — и может быть, пленить — нынешних читателей. …Да, постарайтесь не откладывая написать о Викторе Николаевиче. Очень обидно, что он так ужасно погиб. Неужели у вас трамваи так мчатся, или он был рассеян и неосторожен? Но что бы ни было — его не вернешь! …Вы спрашиваете: как я? Держусь. Еще в первые дни было сказано: — В моем доме больные не нужны. Когда она просит меня об очередном „заказе“ или оставляет на кухне записку: „Приготовь зеленый борщ“, мне вспоминается украинская поговорка: — Приезжайте, тату, к нам отдохнуть, заодно нам погреб выкопаете!.. Все-таки нахожу время для чтения. Недавно в руки мне случайно попалась книга М. Панича „Взрослые дети“, изд. АПН РСФСР. Автор в кратких очерках и рассказах очень интересно разрабатывает темы воспитания от раннего детства до получения школьного аттестата зрелости. Особенно интересен раздел „Особенный ребенок“ (из записной книжки учителя)». Из письма от 26.XI.60 г.: «Дорогая Наталия Сергеевна! …Виктору Николаевичу Сорока-Росинскому было за 80 лет, он был глух и очень плохо видел. И все-таки до последних дней он был окружен молодежью и ребятами, готовил — кого в вуз, кого к переводным экзаменам, кого просто „подгонял“ по истории, по русскому, по литературе. Всегда у него были подшефные ребята. Последнее время он шефствовал над десятилетней девочкой, дочерью дворничихи. Обещал ей показать какое-то „панорамное кино“, поехал к Таврическому саду покупать билеты и с этими билетами в кармане и погиб — почти у самого дома, переходя улицу. В районе его многие знали. И на кладбище пришло много людей. Но никого из официальных представителей не было. А жил он один. С сыном у него не ладилось. Весной, познакомившись с Машей, он говорил мне, что мечтает о внуке (который или которая появился, как я узнал на кладбище, месяца за два до смерти В. Н.). Жена Виктора Николаевича — Элла Андреевна (Эланлюм) в войну пропала без вести. „Год жизни“ я читал лет 20 назад. Тогда это были две повести — „Лапшин“ и „Жмакин“. Сейчас Герман их переработал и свел в один роман. То, что я читал, было очень хорошо. Говорят, что новый вариант стал еще лучше». Из письма Н. С. от 5.XII.60 г.: «…Перечитываю еще раз Вашу „Республику Шкид“. Очень много мыслей толпится в голове…» Этими мыслями заполнено больше десяти тетрадочных страниц. «…Прямо удивляешься, как выжили Вы в таких условиях, как выдерживали по десять уроков в день и при этом у вас хватало энергии на изобретательство, на веселье, вы не были нытиками, ни падали духом. …Глава „Улигания“ показывает хорошее знание шкидцами истории и современной политики. Вряд ли теперешние школьники сумели бы придумать такую „Конституцию“ и вообще весь строй. Увлечение шкидцев журналистикой, их способности при таком плотном расписании занятий еще корпеть до глубокой ночи над газетами и журналами — изумительно. Хорошо написал предисловие Маршак. Да, немного не дожил Викниксор, чтобы перечитать Вашу книгу…» 70. ВОЗВРАЩЕНИЕ Из писем Н. С. Маркевич от декабря 1960 г. «…Спасибо Вам, дорогой друг, за добрые пожелания, но, увы, ничего нового и хорошего у меня нет. В общем-то я здорова, на ногах, стараюсь исполнять все, что от меня требуют. Но что делать, если у меня теперь хронически замирает сердце в ожидании окрика, иронической усмешки и т. д. …Иногда я через силу выполняю что-нибудь по хозяйству; но ведь другим в старости еще хуже. Я хоть сыта, в тепле, и за то спасибо, а вообще жить долго теперь трудно. …Не смущайтесь, пожалуйста, за меня. И не подумайте, что я пала духом. Все это давно пережито, давно перегорело, да и не я одна такая — аналогичных случаев много, о них рассказывают в своих очерках Анатолий Алексин и другие. …Пишите, пожалуйста, Алексей Иванович! Письма к Вам и от Вас — единственная отдушина, через которую поступает ко мне свежий воздух. Сейчас зачитываюсь романом А. Бартэна „Театр поднимает занавес“. Обступают воспоминания. Эти воспоминания, как черные мухи, не дают мне спать… Вот недавно, читая очерк А. Константинова „В тревожные дни Октября“ („Нева“ № 3 за 1957 г.), встретила знакомую фамилию — командира 2-го Царскосельского полка полковника Вальдена, начальника штаба при главнокомандующем Муравьеве. Я помню Вальдена поручиком. В начале войны, осенью 1914 года, его привезли раненого в царскосельский госпиталь, где ему ампутировали ногу. Он был спортсмен-лыжник и очень тяжело переживал свою потерю. С мужем моим он не дружил, у него была своя компания, хотя мы и жили рядом. …Мелькнула в газете фамилия нашего посла Г. Меньшикова, и я подумала, не сын ли это суворинского журналиста? В начале 20-х годов мне пришлось встречаться с этой семьей: вдова его работала у нас в школе делопроизводителем, дети учились в школе. Гриша — способный, развитой, очень хорошо воспитанный, кончил 9 классов и продолжал учиться не то в Ленинграде, не то в Москве. …Знакомы ли Вы с Паничем? Мне очень понравилась его книга, особенно первые главы — о маленьком Кире… …Слушая передачи по радио воспитательного характера, я не вытерпела и задала им вопрос: почему они на каждом шагу поминают Макаренко и не расскажут, например, о книге Панича „Взрослые дети“? Ответить они еще не успели. Я написала, конечно, не так грубо, гораздо спокойнее, вежливее. Вы скажете: интересуется вопросами воспитания, а своих детей воспитать не сумела! Да, с этой горькой истиной я вынуждена согласиться: не сумела!..» А через неделю-две приходит от Наталии Сергеевны письмо, которого уже давно следовало ожидать: «…Я дома, то есть в Россоши. Пожинаю то, что посеяла. …Одним словом, дорогой мой друг, все мои мечты найти домашний уют лопнули. Вы спросите: что же случилось? Да ничего не случилось. Просто раскинула я и так и этак, вспомнила все, что было в войну и после войны, и пришла к выводу, что, пока ноги носят, буду только в гости к ним ездить. Меня отпустили без большого сожаления. Да и у меня, признаться, глаза при расставании были сухие. Грустно писать об этом, но здесь, в Россоши, мне легче дышится, распрямились плечи… И теперь у меня снова появилась возможность свободно говорить обо всем, о чем мне и Вам захочется. Задавайте же вопросы…» 71. ЛЕТНИЙ ДЕНЬ 1917 ГОДА (Глава из ненаписанного романа) С утра (если не с ночи, когда он проснулся на минуту и пытался вспомнить, поймать ускользающий сон) пристали к нему и не отвязывались две строчки из полузабытых стихов Аполлона Григорьева: …Душа полна такой тоской, А ночь такая лунная. Хотя никакой тоски в этот день он не испытывал. Наоборот — чувствовал себя молодым, бодрым, счастливым. Слегка покалывало и поламывало в спине, но даже это почему-то радовало. Улыбаясь, подумал (а вечером и записал): «Сладостная старость близка». Так легко, так весело было ступать — в офицерских щеголеватых сапогах — по залитой солнцем монастырско-флорентийской аркаде бастиона, чувствовать на плечах светлые земгусарские погоны, слушать, как отдаются на каменных плитах шаги — его, Манухина, Муравьева, конвойных солдат… Душа полна такой тоской, А ночь такая лунная… Может быть, это не его, а чужая тоска так звонко и мерно стучит где-то в висках?.. Но почему так легко и весело на душе, если он сораспинается с теми?! Уже обошли девять камер. Только что, пять минут назад, рыдал, весь трясся от слез, как юродивый на церковной паперти, Орлов из «Союза русского народа». Еще раньше светски легкомысленно хлопал в ладошки обвиняемый в измене Сухомлинов… — А в этой камере кто? — В этой — Хабалов. Командующий округом. Заерзал ключ. В полумраке довольно просторной камеры у застланной солдатским одеялом койки стоял, вытянув по швам руки, седобородый высокий старик в венгерской домашней куртке и с черепаховым пенсне на горбатом носу. Все, кроме солдат, поздоровались. Он ответил. — Как чувствуете себя? — спросил Манухин. — Благодарю, доктор, — глухо ответил арестант. — Для здешних условий вполне сносно. — А вас, я вижу, можно поздравить? Получили пенсне? — Да, на прошлой неделе жена передала. — Читаете? — Наконец-то получил возможность. Муравьева куда-то позвали. Александр Александрович подошел к железному навесному столику и, попросив разрешения, полистал лежавшую там книгу. Это было Евангелие. Рядом лежали исписанные карандашом листки почтовой бумаги и стояла оловянная миска с засыхающими остатками перловой каши. — Есть ли у вас какие-нибудь претензии, генерал? — спросил Александр Александрович. Хабалов покосился на солдат, глухо покашлял и вполголоса сказал: — Относятся грубо, но я не жалуюсь. Понятие о вежливости не всем свойственно. Выйдя в коридор, Александр Александрович подошел к окну и занес эти слова в записную книжку. Там уже были записи о Штюрмере, о Протопопове, о «похожем на городового» жандармском генерале Спиридовиче… Казалось, что это уже все, что можно идти домой, но вернулся Муравьев и сказал, что надо заглянуть в гарнизонный комитет крепости. Там митинг. В гарнизоне пять тысяч солдат, из них по меньшей мере две тысячи — большевики. Есть и большевистски настроенные офицеры. Среди солдат то и дело поднимаются разговоры об излишне мягком отношении к заключенным. «Товарищи» уже давно добились запрещения узникам бастиона питаться за свой счет из офицерской столовой. Уже два месяца как все бывшие министры и генералы кормятся из солдатского котла. Теперь требуют контроля за работой Чрезвычайной следственной комиссии. На площади у собора страшновато шумела огромная серо-зеленая толпа. Выступил, быстро взошел, взлетел на дощатый помост Николай Константинович Муравьев, звонко сказал: — Товарищи! Если каждый захочет контролировать, автомобиль с заключенными не переедет и Невы. Давайте будем помнить о законе разделения труда. Вы — охраняете завоевания революции, мы — вершим ее правосудие!.. Выступал Манухин, кричал, что пойдет к Луначарскому, что не давать желудочным больным молока и яиц — это зверство. Под конец взял слово Морозов, долголетний шлиссельбургский узник. Ему долго и дружно аплодировали. Он-то и решил дело, а не социалист Муравьев и не добрый доктор Манухин. С этим жизнерадостным бородачом (и «тоже поэтом») Александр Александрович познакомился еще до митинга. Полчаса он помогал ему искать остатки Алексеевского равелина, где когда-то, еще в молодости, Морозов сидел вместе с другими народовольцами… А после митинга председатель попросил Александра Александровича взять домой и просмотреть несколько тетрадей стенографических отчетов. Пришлось идти обратно в бастион. В приемной сидели три-четыре дамы, одна — молодая, высокая, в белой косынке сестры милосердия. На секунду он задержал на ней взгляд. «Слегка… намеком похожа на Бу. Чуть-чуть моложе, чуть-чуть грубее». И тут же подумал: «Прости меня, маленькая». Получая стенограммы, спросил, показав глазами назад: — Кто это? Дежурный офицер так же негромко ответил: — Дочь Хабалова. Выходя, он еще раз посмотрел. Сестра милосердия оскорбленно вспыхнула. Он слегка поклонился и вышел. Душа полна такой тоской… «Боже мой! Дочь Хабалова… У этого обросшего сединой старика в синей помятой тужурке с прилипшими к ней соломинками — молодая дочь… семья… Как это он сказал сегодня? „Понятие о вежливости не всем свойственно!“ Почему у меня при этом защемило сердце? А как по-мальчишески, как провинившийся мальчик — снизу вверх — смотрел Протопопов на Муравьева… Как плакал на допросе Белецкий, что ему стыдно своих детей! А как плакал давеча старый Кафафов». Он собирался ехать трамваем, но незаметно для себя свернул в Александровский парк и теперь уже видел перед собой тяжелое нагромождение Народного дома. «Пойду пешком… Откуда это пахнуло сиренью? Или — духи? Нет — живая! А вспомни Вырубову, эту потаскушку на костылях. Она врет на каждом шагу, врет совершенно по-детски, а ведь как любил ее кто-нибудь! Не забывай об этом, сердце! Обливайся слезами жалости ко всему…» За дощатым высоким забором гремели, содрогались и взвизгивали голосами горничных и проституток «Американские горы», Оттуда, из-за забора пахнуло жареным мясом, пивом, дешевыми папиросами, дешевыми духами… «Зайти — пообедать? Отдохнуть? Почему я так люблю этот рай для дураков? За то, наверно, что это ведь тоже — детское». — Офицерик, угостите папиросочкой. — Не курю, детка. И тебе не советую. Соси лучше монпансье. Толстоморденькая, совсем молодая, с челочкой. Модные высокие сапожки на шнурках. «Боже, боже, какая бывает тоска!.. Нет, пообедаю дома. И денег немного, и Агния ждет. Она готовит вкусно. О чем я? О том, что никого нельзя судить. И о том, что в горе и в радости человек становится ребенком… Ах, как бесподобно, как царственно и вместе с тем как тоскливо ревет лев!.. Сломай, сломай свою клетку! Учись у людей! Нет, не учись у людей. И вот опять этот запах зверинца и цирковой конюшни! Почему он так волнует кровь? Далекое детство?» Минут пять постоял на стрелке у Биржи, полюбовался на барки и пароходики, на снующих над водой чаек. Хотел идти через Дворцовый, но потом раздумал и пошел по набережной. «Милое петербургское лето! Милое бекетовское лето! Здесь каждая выбоина в тротуаре кажется знакомой… И не те же ли рыболовы, что и тридцать лет назад, стоят со своими удочками у парапета? Не та же ли старушка в той же черной наколке и с тем же ридикюлем выходит из часовни на Николаевском мосту?.. Нет, не те! Тех уже нет. И время шумит над головой не то… Спокойно смотрится в воду канала вытянутая вверх арка Новой Голландии, прекрасная своей классичностью, своей запущенностью, своей руинностью. Такой она была и полвека назад. Но разве шумели когда-нибудь так дико матросы в этих красных казармах за Благовещенским собором?! А почему так испуганно взглянул на меня, даже слегка шарахнулся этот шагающий от Мариинки буржуа в канотье и в белом жилете? Впрочем, они сейчас только и делают, что боятся: то хулиганов, то немцев, то Ленина, то анархии… Бойтесь, бойтесь, голубчики. Кадет по крови, я не с вами… Но ведь все они — и живые, и убитые — дети моего века и сидят во мне… О, боже, боже!..» …Душа полна такой тоской, А ночь такая лунная. …Сытно и с удовольствием пообедав, проглядев газеты, он хотел на полчаса прилечь, поспать, но, уже стягивая сапоги, понял — не уснет. От всего — и от белой ночи тоже — чувствовал возбуждение, как от вина. Развязав тесемки на папке, разложив на столе тетради со стенограммами, сел работать. Часа два-три занимался — правил и делал выписки — без электрического света, потом включил лампу под фаянсовым зеленым, густого ломберного цвета абажуром. В открытые настежь окна летели далекие запахи моря, их перебивал запах гари от соседних фабрик. Закончив работу, когда за окнами уже побледнело небо и зеленая лампа на столе стояла ненужным напоминанием об ушедшем дне, Александр Александрович извлек из ящика тетрадку дневника и сделал обстоятельную запись, закончив ее такими словами: «…С гарнизоном нет сладу. Не верят комитету, не дают заключенным, которым прописано, молока и яиц. Сторожит все одна стрелковая рота… Хотят обратиться в Совет солдатских и рабочих депутатов. Манухин с комендантом поехали к Луначарскому, чтобы он хоть повлиял. Есть в этом внешне нелепом положении одна глубокая русская правда. Русский человек (часть его души) судит не за дела, а за то, как люди себя носили. Поэтому вот это „посиди на нашей солдатской пище“. С этой точки зрения, мы все, интеллигенция, несем вину. Это понял бы… Распутин. Все это — бездны русского духа… пропасти его… К ночи — выписки из Хабалова (увлекательное описание дней революции)». 72. ПИСЬМА ИЗ РОССОШИ Из письма от 19.XI.60 г.: «Дорогой друг! Ваше письмо, адресованное в Россошь, на этот раз шло почему-то бесконечно долго, я уж боялась, что Вы не получили моего предыдущего письма и не знаете о моем возвращении. …То, что Вы написали мне о Сергее Семеновиче, вернее, о тех авторах, которые о нем упоминали, было для меня полнейшей неожиданностью. О сочинении Блока „Последние дни императорской власти“ я даже не слыхала. Да, Вы правы: с ним я могла не один раз встретиться в крепости, но должна признаться, что в те годы я его не читала, слышала только, как о „модном поэте“, а портретов его вообще не видела. В каком же духе и в каком освещении фигурирует мой отец в этих названных Вами сочинениях? Мне думается, что отзывы этих авторов не одинаковы: точка зрения, например, Эренбурга не может совпасть с позицией Шульгина. За все, что Вы мне расскажете, я буду Вам бесконечно благодарна. Что Вам сказать о моей здешней жизни? Дышится мне легче, но за то время, что я прожила в большом городе, я снова успела приобщиться к цивилизации и теперь мне труднее обходиться без ее благ. Хотя вся необходимая арматура давно мною закуплена, я до сих пор, уже несколько месяцев, живу без электричества. Слабая керосиновая лампочка настолько испортила мое зрение, что меня приняли, как я уже писала Вам, в ВОС (Общество слепых). Я писала в райгазету. Заметку напечатали, и на следующий же день начальник ЦЭС прислал монтера. Тот обещал в ближайшее время „подключить“, а я пообещала — не успокаиваться, пока не доведу работу до конца. …Вообще-то я здорова, насколько это возможно в мои годы: делаю многое, о чем когда-то не имела понятия, — принесу ведро угля для плиты, ношу воду, иногда рублю дрова, стираю. Но, как правило, после такой физкультуры лежу час-полтора и не сразу проходит боль в спине». Из письма от 2.XII.60 г.: «…Опять целую вечность нет от Вас писем, и Ваша Шехеразада не знает, о чем говорить, с чего начать. Пока не получу от Вас вопросов, буду писать все, что придет в голову. Вот почему-то вспомнился один из невеселых (хотя далеко не самый невеселый) случаев, которых было так много в моей жизни. Этот скорее трагикомический, чем трагический. Во время гетманства Скоропадского я приехала из деревни в Киев в гости к своему двоюродному брату и дяде. Брат работал сторожем в каком-то гараже, а вечерами играл на скрипке в оркестре большого кинематографа… Впрочем, это к делу не относится. Я привезла с собой часть драгоценностей для реализации. Это был массивный гарнитур (брошь и серьги), за который я рассчитывала получить солидную сумму. Вещи эти перешли ко мне от бабушки — ее свадебный подарок. Я знала, что вещи эти из Парижа. Я их почти не носила из-за их громоздкости. Каково же было мое разочарование, когда в ювелирном магазине мне предложили за них мизерно ничтожную сумму. Сколько именно „карбованцiв“, уж не помню. Я обошла всех ювелиров Крещатика, и везде давали приблизительно ту же сумму. Тогда я попросила объяснить: в чем дело? Ведь одно золото сколько должно стоить! И вот что мне рассказали в одном магазине и подтвердили в другом. Меня спросили: — Чьи это вещи? Кто и когда их покупал? Я ответила, что вещи принадлежали моей бабушке. — Правильно, — сказал ювелир. — Это пятидесятые годы прошлого века. — Да. Совершенно верно, — сказала я с удивлением. — Так слушайте, — сказал ювелир и объяснил мне, в чем дело. Оказывается, в 50-е годы в России появились украшения — кольца, колье, броши, серьги — из Парижа. Как все заграничное, французское, они пользовались успехом и ценились дорого. Но это было не золото, а хорошо вызолоченный чугун. Остальные драгоценности я проела через Внешторг и Торгсин…» 73. «ВЕРЕВОЧКИ» Из письма Н. С. от 12.XII.60 г.: «…В предыдущем письме я Вам пожаловалась на некоторые трудности моего здешнего быта. Признаюсь: это была минута слабости. Вообще-то я очень спокойно чувствую себя в моей маленькой квартирке, где в одной комнате — и гостиная, и спальня, и кабинет, и даже кухня. Сделав запасы овощей на зиму, я занимаюсь теперь реставрацией зимней одежды… Сижу, работаю, а мысли о прошлом набегают одна на другую. Поделюсь с Вами мелкими фактами-„веревочками“. Перечитывая на днях Вашу повесть „Ленька Пантелеев“, я вспомнила одну странную девушку. Когда отец был начальником Николаевского кавалерийского училища, к нам поступила горничной девушка, непохожая на прислугу. Я только что вышла из института, училась на кулинарных курсах и на курсах иностранных языков. В то время я почему-то часто прихварывала. Аннушка подсаживалась к моей кровати, и мы подолгу беседовали. Правда, на наше „панибратство“ косились. О чем же мы говорили? Аннушка была начитаннее меня. Рекомендовала мне, что читать. Мы в то время получали приложение к „Ниве“ — сочинения Лескова, Мельникова-Печерского, Достоевского и многих других. Аннушка всех их знала и хорошо говорила о них. Конечно, эта начитанность горничной поражала меня, но я ни с кем из близких не делилась своими наблюдениями, чего-то, сама не знаю, боялась. Свои обязанности она исполняла исправно. В выходные, уходя „со двора“, она надевала каракулевую шапочку, брала каракулевую муфточку и вообще не была похожа на работницу, а на барышню, о чем я ей не один раз говорила. Она посмеивалась и вообще относилась ко мне как к наивному ребенку. Меня почему-то это не обижало. Иногда она просила меня написать за нее письмо, как она говорила — ее жениху. Записки были какие-то странные, очень короткие и какие-то не очень ласковые. Адресовала она их на Пушкинскую улицу в меблированные комнаты „Пале-Рояль“, но кому, я, конечно, не помню. Там не было ни поклонов, ни каких-либо лирических излияний, а какие-то деловые вопросы или извещения о встрече. Бывали случаи, когда она отпрашивалась у меня в неурочное время. Я всегда отпускала ее. На Рождество я уехала в деревню к тетке и пробыла у нее до Крещения, то есть недели две. Когда я вернулась, Аннушки в нашем доме не было, на ее месте была другая. Я пыталась расспрашивать, где она, мне отвечали, что Аннушка — в больнице. — Где? В какой? Чем она больна? Но отец дал понять, что вступать в дальнейшие расспросы мне не следует. …Писала ли я Вам, что, как рассказывал мне дед, раньше наша фамилия писалась через букву „Р“, но кто-то из предков ошибся, написал „Л“, и с тех пор Хабаровы стали Хабаловыми… Тот же дед говорил, что когда он после войны 1857 г. приехал в Новгородскую губернию, то был записан в „Бархатную книгу № 12“ со всеми будущими потомками… …Вы как-то правильно заметили, что в Лефортовском юнкерском училище, по-видимому, учился Куприн. Но это было значительно раньше, при другом начальнике. Отец учился в военной гимназии в одно время с Надсоном. Он рассказывал, что над Надсоном там смеялись, как над евреем. Говорил об этом отец с осуждением и возмущением — будучи настоящим русским патриотом, он вместе с тем не терпел насмешливого или пренебрежительного отношения к другим национальностям. …В Москве, в Лефортове у нас было 7 комнат на троих плюс комнаты прислуги и кухня. В Петербурге, на Б. Спасской, когда отец был начальником „Павлонии“, у нас было 17 комнат — целых пол-этажа. Вот в какой „тесноте“ я тогда жила! И странно, и стыдно подумать об этом… Из прихожей попадали в приемную, где стояло училищное знамя, рядом — кабинет отца, зала, гостиная, моя комната и комната бабушки. Во двор выходили спальня отца, столовая, комната экономки, затем шли комнаты прислуги: лакея, кухарки, горничной… …С удовольствием прочла в „Литературе и жизни“ среди авторов новых книг и Вашу фамилию. Хорошо, что в печати поднимается вопрос о чистоте языка. Меня резануло по уху слово „дрессура“ (вместо „дрессировка“) по радио и в газете. А может, это я отстаю? …Отец очень редко делился своими воспоминаниями — был и очень замкнут, и очень занят. Насколько тяжел был в его время режим в военных гимназиях, можно судить по такому его рассказу. С ним учился мальчик, который уже в понедельник начинал считать дни, оставшиеся до отпуска. Считал он таким образом: — Послезавтра я скажу, что послепослезавтра я пойду в отпуск. …Когда мы приехали в 1905 году в Петербург в Павловское училище, то начальнику училища полагалось на освещение пуд свечей в месяц, несмотря на то, что был уже электрический свет. Я не знала, что делать, когда мне каждый месяц приносили ящик стеариновых свечей… Пишите, дорогой Алексей Иванович, без Ваших писем мне и скучно и беспокойно. Что с Машенькой? Как Елена Семеновна? Здоровы ли вы все? Сейчас я читаю Бернарда Шоу — к стыду своему впервые в жизни — и мне очень нравится. Каждая пьеса хороша в своем роде. А вообще я последнее время не так уж часто заглядываю в книгу: до сих пор сижу без света — не провели. Вот бы где мне пригодились казенные „павловские“ свечи! …Когда я уезжала от сына, мне дали меховую безрукавку, снабдили на дорогу провизией. Но как это было сделано! Опять мне вспоминается отец, который поучал меня, что дарить надо умеючи, чтобы не обидеть того, кому даришь, чтобы не подавить своей добротой и щедростью — тогда подарок будет принят с радостью. Так вот — в этот раз я не почувствовала ни радости, ни благодарности. …На днях, слушая по радио выступление дагестанцев, я услышала слово „Хунзах“, которое часто звучало в нашем доме в дни моего детства. В этом аварском горном селении служил мой отец. Женщин в ауле не было — может быть, там был какой-нибудь наш сторожевой пост? От бабушки я знаю, что, когда на Кавказе служил мой дед (а он вышел в отставку в 1857–58 гг.), жалованье им платили раз в три месяца. Кажется, 30 рублей золотом в квартал. Дед участвовал в покорении Кавказа. …Вспомнилась такая мелочь: у отца был несессер с бритвенными принадлежностями, который он брал с собой в парикмахерскую. Ходил всегда в высоких сапогах, а ботинки надевал в редких случаях (когда того требовала форма одежды). Шили ему в мастерской Гвардейского экономического общества и на Невском у Каплана (семью которого он прятал во время погрома). …У меня нет фотографии Лари, но несколько лет назад в газете был напечатан снимок артистов, игравших в спектакле театра им. Моссовета „Битва в пути“ Г. Николаевой. Крайний слева на этом снимке — удивительно похож на Лариона. Я вырезала этот снимок и хранила, теперь посылаю его Вам». Крайний слева на приложенном к письму газетном снимке — молодой М. Погоржельский в роли Бахирева. Мягкий симпатичный профиль, в котором, кажется, и в самом деле есть что-то восточное, черкесское… 73. 23 МАРТА 1917 ГОДА (Отрывок из романа) Двадцать третьего марта, на другой день после большого допроса в крепости, когда с такой настойчивостью и дотошностью выясняли вопрос о пулеметах, Сергей Семенович проснулся позже, чем обычно, — разбудил его вестовой начальника тюрьмы, принесший в камеру завтрак. Сергей Семенович умылся, причесался, прочел громким шепотом «К тебе, Владыко, Человеколюбче, от сна восстав прибегаю», «Отче наш» и «Богородицу», потом присел на койку, устроил на носу пенсне и с аппетитом, но без торопливости съел яичницу с ветчиной, рогалик с чухонским маслом и выпил стакан кофе со сливками. Мысли вращались вокруг вчерашнего. «Кажется, вел себя вполне достойно. Говорил во всех случаях одну истинную правду, ни о ком не сказал дурного слова, однако и на себя чужой вины не взял. Пулеметы?! Что же на самом деле было с этими пулеметами? Откуда они взялись? Скорее всего, это протопоповских рук дело. На него похоже. Но и моя версия — относительно противоаэропланных батарей — тоже не на песке построена… Вчера я спросил у секретаря комиссии, какое сегодня число. Он сам не сразу мог ответить и назвать: — Двадцать второе, среда. Для них это не столь важно: среда или пятница, первое или двадцать первое. А я как Робинзон Крузо. Для меня название дня недели — это подарок оттуда. Значит, сегодня двадцать третье. Четверг. Пошла четвертая неделя, как я здесь нахожусь, в этом бастионе. Послезавтра Благовещение, праздник. Значит, Веру я увижу не раньше, чем через четыре дня. Но что толку от этих свиданий?! Бередишь рану… не можешь уснуть после этого… „Хлопочу… хлопочу…“ Начала рассказывать что-то о визите к Керенскому, но досказать не дали: „Посетительница… не забывайте правил… Разговор только о домашних делах!“» Откуда-то из-за окна, из-за двойной, мелко расстеклованной рамы донесся слабый звон курантов и три негромких удара в колокол. Без четверти чего-то… Скорее всего, девять. Через пятнадцать минут куранты сыграют «Коль славен наш Господь в Сионе»… Ждешь каждый раз эту музыку с нетерпением… Прислушиваешься… востришь уши. Видишь мысленным взором золотой шпиль, который здесь, совсем рядом, и золотого ангела на нем… Пришел вестовой, забрал поднос с посудой. Надзиратель, солдат из стрелковой роты, с винтовкой на изготовку, стоял в дверях. — Благодарю, — сказал Сергей Семенович. Вестовой не ответил, только кивнул и вышел. Надзиратель захлопнул дверь. В четыре такта, уже знакомо проиграл, прозвенел в скважине ключ. Что же там делается — за стенами крепости? Только в самом начале, в один из первых дней объявили, что государь отрекся от престола, что во главе России стоит какое-то «временное» правительство… А что это за правительство? Кто вошел в него? Где государь? В Крыму? Или в Царском? Или за границей? Никаких вопросов задавать не разрешают. Даже о том, что делается на фронте, — нельзя ни у кого спросить. И — всегда один. Даже на прогулку выводят одного. Впечатление, что один и сидишь во всей крепости. Хотя иногда что-то доносится. Хлопают железные двери соседних камер. Слышатся какие-то голоса, окрики. Наверно, и там сидит кто-нибудь. Несомненно. Не могли же всех отпустить, а его одного оставить! «Революционеры, я где-то читал, перестукиваются между собой. Существует такая азбука… вроде азбуки Морзе. Попробовать разве?» Он покосился на узкую щель «глазка», подошел к стене и косточкой указательного пальца слегка постучал. Звук получился тупой, мягкий. «Вероятно, войлоком обшито». Ему стало стыдно, он поспешно отошел от стены. «А вдруг увидели бы! Генерал-лейтенант… командующий округом… перестукивается, как какой-нибудь Ленин или Желябов!» И опять насторожился. Где-то очень далеко, на краю света, за окном, за стенами, за тридевять земель чуть слышно, приглушенно выпевали, вызвякивали «Коль славен наш Господь…» соборные куранты. Опять он увидел крепость и собор как бы с другой стороны Невы, из окна своего кабинета. «Даже не знаю, какая погода… Солнечно или снег идет. Блестит или не блестит Петропавловский шпиль. Пусть лучше блестит». Здесь будет город заложен Назло надменному соседу — пришло почему-то в голову. «Какому соседу? А дальше как? Рифма, наверное, — шведу?..» «Козилек трук захрёль». Откуда это? Когда? Ново-Петергофский проспект… Николаевское училище… Осенью среди других он просматривает заявление о приеме в училище, подписанное каким-то нерусским именем. К заявлению приложено рекомендательное письмо великого князя Владимира Александровича. Вольдемар пишет, что податель сего — молодой швед, не имеющий, к сожалению, общего образования, но страстно стремящийся служить в русской кавалерии… Человек этот не то боксер, не то борец… Ну и пусть бы оставался боксером… крушил челюсти ближним. Что ему надо в кавалерии, да еще в русской? Все-таки к экзаменам допустил его… Красавец… белокурый… бесподобного сложения. Провалился в первый же день на диктовке… Там была такая фраза: «В степи расцветший василек вдруг захирел». А он выслушал экзаменатора, окунул перо в чернильницу и храбро написал: «…росцетли козилек трук захрёль». «Не забуду, как неприлично хохотала за обедом Тата, когда я рассказал ей про этого отважного молодца. Вообще-то иноземцы учились и в Николаевском, и в Павловском. В Павлонии был юнкер-кореец из какой-то знатной феодальной семьи. Пришло повеление от государя окрестить его, мне предложили быть восприемником. Ездил к Морозову в Гостиный, купил золотой крестик и золотую же цепочку… хотя мог бы обойтись и голубой шелковой ленточкой… Имя он сам себе выбрал — по святцам: Виктор… победитель… Серьезный, неразговорчивый, любил книги… А „шоколадный Ваня“, племянник или внук абиссинского негуса? Это Константин Константинович, царство ему небесное, так его окрестил — „шоколадным Ваней“. Где они все сейчас — Константиновичи, Александровичи, Владимировичи? И что с ними? У К. Р. было пять, нет, даже, кажется, шесть сыновей… Все пошли на войну, Олег был убит в первом же году, осенью четырнадцатого. Иоанн и Гавриил служили в кавалерии. Звезд с неба не хватали, но — славные, как и все Константиновичи…» Генерал думал, вспоминал и строевым шагом, не останавливаясь, ходил по диагонали камеры — одиннадцать шагов туда, одиннадцать обратно. Внезапно остановился. Над его головой на подоконник упала узенькая полоска солнечного света. «Весна! В эти дни мама у нас готовилась к празднику, ставила тесто… пекли жаворонков… Ведь совсем недавно еще все это было…» Вот опять застучали гномики своими крохотными молоточками по серебряным наковаленкам… И — бомм! Четверть десятого. Золотистый клинышек недолго полежал на подоконнике и растаял. А генерал все ходил и ходил по полутемной камере, и останавливался, и прислушивался, и считал — часы, четверти и половинки… Опять поворачивался ключ. Два солдата. Один — прежний, несущий караул по этажу, другой — лет под сорок, с сердитыми, недобрыми глазами. — На прогулку! Генерал торопливо накинул на плечи шинель, взял папаху. — Выходи, — сказал сердитый солдат. Ах, как много солнца в этой длинной аркаде, за этими большими полукруглыми окнами! Даже сквозь белую краску, которой замазаны стекла, сочатся и падают на каменный пол трепетные куски солнечного света… Знакомая пологая лестница в два марша. Узенькая знакомая дверка. И вот тут, когда они с конвоиром подходили к этой двери, здание бастиона дрогнуло от артиллерийского залпа. Оба они — и конвоир и заключенный — остановились. Еще залп. Еще один. Бумм! Бумм! Буммм! Орудия палили где-то совсем близко. Казалось — над головой. Дверь со двора распахнулась, вбежал молодой солдат с винтовкой. — Побегли! — сказал он конвоиру Хабалова. — Стой здесь. Не уходи, — приказал тот Сергею Семеновичу, и оба солдата убежали, скрылись за поворотом лестницы. А пальба продолжалась. Сквозь открытую дверь сочились со двора солнечный свет и чистый невский воздух. Сергей Семенович подошел чуть-чуть ближе и увидел за дверью во дворе Павла Григорьевича Курлова, командира корпуса жандармов. Тот стоял в накинутой на плечи шинели и, закинув голову, смотрел наверх. — Павел Григорьевич! — окликнул его Хабалов. Тот не услышал. Сергей Семенович оглянулся. Никого рядом не было. Он шагнул через порог и тронул Курлова за локоть. — А-а, Сергей Семенович! Здравствуйте! — закричал тот. Бумм! Бумм! Бумм! — Что такое? Что происходит? Бумм! Бумм! Бумм! — Что за пальба? — Нет. Я тоже думал, что — началось. Увы, ошибся. Ведь это холостые… — Что? Бумм! Бумм! Бумм! — Холостые, говорю. Какой-то салют, по-видимому. — А по-моему, это не холостые. Внезапно канонада смолкла. — Вы где? — спросил Курлов. — Во втором? — Что во втором? — Имею в виду этаж. — Да. А вы? — Тоже. Разговаривая, генералы медленно шли по узкому тротуарчику, огибавшему небольшой внутренний двор бастиона. — У вас не холодно? — Бывает холодновато, — сказал Хабалов. — У меня — нет. Вообще, скажу откровенно, я не могу налюбоваться камерой. Хабалов остановился. — То есть как? Я не понимаю: как вы сказали? — Я говорю: великолепные камеры! Лучшая тюрьма в России, а может быть, даже и не в России только, а во всем мире. Вы согласны со мной? — Сказать по правде, я как-то… не задумывался… — Можете мне поверить. Уж кто-кто, а я понимаю толк в этих вещах… — А, стерьвы!!! Генералы испуганно оглянулись. От подъезда, пересекая наискось двор, прыгая через кучи слежавшегося, почерневшего снега, бежал тот солдат, который конвоировал Хабалова. Молодой товарищ его, изогнувшись как в атаку, тяжело стуча сапогами и тоже отчаянно ругаясь, бежал по тротуару вдоль стены. Пожилой подбежал, замахнулся. — Вы что — падлы! — разговоры разговаривать?! Сергей Семенович отшатнулся, отвел голову. Удар пришелся по шее. Пенсне слетело с носа. Хабалов машинально сделал маленький шаг и с ужасом услышал, как под каблуком его тоненько захрустело стекло. — Сергей Семенович! Рекомендую: подайте рапорт!.. Это же беззаконие, — услышал он голос Курлова. Но самого Курлова он не видел. Какие-то смутные тени, неясные очертания трех человеческих фигур мельтешили перед ним на фоне белой тюремной стены. Жалобы подавать он не стал. Поразмыслил и решил, что если виноват в беззаконии конвойный солдат, то есть вина и на нем, заключенном: нарушил тюремные порядки… Он только воспользовался этим несчастьем с пенсне, чтобы завести разговор с солдатами. Когда вестовой Иванишина принес ему из офицерского собрания обед, он сказал: — Ничего не вижу. Сломал нечаянно очки. — Ладно. Обойдешься. Ложку, небось, мимо рта не пронесешь, — сказал ему солдат-надзиратель. — Это верно. Как-нибудь найду, куда щи да кашу совать, — ответил он тем же тоном. И, пользуясь тем, что солдаты позволили себе разговаривать и даже шутили, спросил: — А что это, братцы, сегодня за пальба такая была? Ему не ответили. — А? — сказал он. И надзиратель совсем другим, негромким и недобрым голосом сказал: — Хоронили тех, кого вы, гады, поубивали… — Кого? Где хоронили? — Тута… близко… на Мартцевом поле. 75. ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ «Дорогая Наталия Сергеевна! Простите, что так долго не писал Вам, не откликнулся на несколько Ваших писем, не поблагодарил Вас за поздравление. Вам тоже от всей души — за себя, за Элико и за Машу — желаю самого хорошего в этом году и во все предбудущие! Молчал я потому, что все мы по очереди хворали. У нас в городе опять бушует какой-то азиатский грипп. Попробую ответить на некоторые Ваши вопросы. Александр Александрович Блок с середины мая 1917 года был секретарем Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, он редактировал стенограммы допросов, а позже на этом материале составил небольшую книгу — „Последние дни императорской власти“. В сокращенном виде (и под другим названием: „Последние дни старого режима“) эта работа была напечатана в 1919, кажется, году в журнале „Былое“. Книжку эту, как и многие другие произведения Блока, выпустил мой старый и хороший знакомый Самуил Миронович Алянский, основатель и руководитель издательства „Алконост“. Это был очень близкий к Блоку человек, в последние месяцы жизни поэта, может быть, самый близкий. Теперь он живет в Москве, а до войны (и во время блокады) мы жили с ним в одном доме — на ул. Восстания, бывшей Знаменской. Впрочем, я, кажется, ушел в сторону… В книге Блока имя Вашего отца упоминается десятки раз. Вас интересует, как он к нему относился? По-моему, с уважением, во всяком случае Блок явно выделяет С. С. (как и Н. И. Иванова и некоторых других) из той и в самом деле грязной компании, которая окружала последние годы венценосца и его семью. Сергей Семенович, насколько я понимаю, один из тех немногих деятелей режима, кто занял свой пост без содействия Распутина, Вырубовой, кн. Андроникова и им подобных… Моя Шехеразада не знает, о чем писать, ждет моих повелений? Милая Наталия Сергеевна, я уже много раз признавался Вам, что в Ваших письмах мне интересно буквально все, но, повторяю, прежде всего, я хотел бы, конечно, чтобы Вы вернулись к рассказу о нем и о тех днях! На Ваше письмо, где, по Вашим словам, Вы писали о „Республике Шкид“, о том, что в Россоши, в магазине, было 30 экземпляров, я не ответил только потому, что, к сожалению, это письмо до меня не дошло. Много это или мало — тридцать экземпляров? А очереди за книгами явление в наше время довольно распространенное, и не знаю, всегда ли отрадное. Будьте же здоровы, Наталия Сергеевна! Еще раз желаю Вам самого хорошего в наступившем году. Мои девочки Вам кланяются».      Ваш Л. Пантелеев Как Вам живется на новой квартире? Тепло ли у Вас? У нас, как и повсюду в этом году, дождь и слякоть. Нева давно вскрылась, бурлит и кипит. Сто лет, говорят, такого не бывало! * * * «Дорогой Алексей Иванович! Наконец-то пришло Ваше долгожданное письмо. Знали бы Вы, с каким волнением я его вскрывала. Ведь все это время самые мрачные мысли и предположения приходили мне в голову. Слава Богу, что все дурное у Вас позади!.. С не меньшим волнением возвращаюсь к теме, которая Вас интересует… Наверно, около месяца, если не больше, я не только ничего не знала о его участи, но не знала и о том, где скрывается мачеха! Квартира на Литейном в первых числах марта была опечатана, мачеха мне не звонила и вообще никак не давала о себе знать. Вы понимаете мое состояние. Я думала, что его уже нет в живых. Наконец, совершенно случайно, через знакомых, я узнаю, что он жив и находится в крепости. Начинаются хлопоты о свидании. Добываю пропуск, но на это уходит целая неделя. В то время, как Вы знаете, я работала в Царском Селе, в военной цензуре. После Февраля начальником нашего отдела стал капитан Орел, очень строгий, требовательный, но в дни, когда мне нужно было ехать в Петроград, хлопотать, он беспрепятственно отпускал меня. Первое свидание я получила, как будто, только в апреле. Пропуск мне выдали дня за три до этого. Если не ошибаюсь, подписал его (как и все другие подобные пропуска) А. Ф. Керенский, тогда еще не премьер, а министр юстиции. …Простите, Алексей Иванович, пишу наспех и, признаться, не совсем твердой рукой. Кажется, и меня не обошла своим вниманием нынешняя эпидемия. P. S. Зима и у нас в этом году стоит капризная, самая предательская — прямо по „Евгению Онегину“. Что-то скажет шестнадцатое (3-е по-старому), когда Татьяна увидела снег?..» * * * «Дорогой друг Алексей Иванович! Передайте, пожалуйста, мою самую сердечную благодарность Элико Семеновне. Ее телеграмма до глубины души тронула меня. Нет, у меня не грипп. Болезнь, которой я страдаю, называется — старость. Я Вам намекала в одном из писем о своих раздумьях. Дело в том, что у меня бывают периоды слабости, какой-то внезапной, ничем как будто не вызванной усталости, и я не раз задавала себе вопрос, весьма естественный в моем возрасте: а что, если?… И вот, учтя, что сын опять начал писать мне заботливые письма, а невестка проявила внимание, я решила весной или в начале лета поехать к ним и серьезно поговорить о перспективах моей судьбы в обозримом будущем. Я знаю: Вы если не скажете, то подумаете: не успела сбросить с себя это ярмо и уже опять сует туда свою седую голову. Но, дорогой друг, что же мне делать? Дайте мне совет, укажите, как я должна поступить! …Возвращаюсь к далеким временам семнадцатого года. С пропуском в ридикюле я рано утром приехала в Петроград. У Царскосельского вокзала машинально села в трамвай и доехала до Сергиевской. На всякий случай еще раз поднялась во второй этаж того дома, где жили мои. На дверях все так же неуютно и даже страшно краснели две сургучные лепешки… Оттуда я пешком пошла по набережной. От волнения подкашивались ноги, свет божий был не мил. В крепости я почему-то никогда раньше не бывала. С трудом разыскав комендатуру, долго ждала вызова к коменданту. Вместе со мной в приемной сидело еще несколько дам, — одну я узнала, это была жена генерала Ренненкампфа. Наконец меня позвали. На всю жизнь мне запомнилась эта встреча. За большим письменным столом сидел средних лет офицер, штабс-капитан. Не отрываясь от бумаг, он спрашивает: — Фамилия ваша? Отвечаю, что я дочь генерала Хабалова. И вдруг комендант отрывается от своих бумаг, поднимается и — почтительно кланяется мне. От волнения я ничего не могу сказать, что называется — язык проглотила. Позже я узнала, что фамилия его была Кривцов, до революции он состоял адъютантом у великого князя Михаила Николаевича, при этом принадлежал к какой-то оппозиционной партии, чуть ли не эсеровской. По отношению к другим посетителям этот Кривцов вел себя в высшей степени враждебно, я часто слышала жалобы на его „грубость“. Чем же объяснить его учтивое и даже почтительное отношение ко мне? У меня есть веские основания предположить, что этот Кривцов когда-то учился у моего отца. Кривцов, я помню, предупредил меня, что свидание будет продолжительностью пять минут, что подходить близко к заключенному нельзя, что говорить можно только о домашних, семейных делах и что разговор наш будет протоколироваться. Какой-то офицер провел меня в Трубецкой (как я потом узнала) бастион. Там опять ожидание в обществе каких-то незнакомых дам и девушек. Был, правда, там и один мальчик лет пятнадцати, лицеист. Свидание было коротким, а ожидание бесконечно долгим. Вызывают одну, потом она возвращается, и, прежде чем вызовут следующую, проходит много времени. Может быть, это так казалось нам, ожидающим, а может быть, требовалось время, чтобы отвести в камеру одного арестованного и привести другого. Наконец позвали меня. Комната свиданий была большая, высокая и все-таки бесконечно мрачная. Направо, у окна, за маленьким столом сидел офицер-протоколист. Вводили арестованного двое часовых при оружии. Я стояла и с трепетом прислушивалась к шагам по каменному полу. Когда его ввели первый раз, он был в сюртуке, без обычных аксельбантов и, кажется, без погон. И главное — без очков. А он пользовался очками с семнадцати лет. Вид часовых с винтовками, его осунувшееся лицо, седина, которой стало вдруг гораздо больше, чем было, — все это сжало мне горло. Мы стояли друг против друга на расстоянии 6–8 шагов посередине комнаты. Он растерянно озирается и не видит меня. Я хочу заговорить, а голоса нет, хочу откашляться — ни звука. Тут отец с болью в голосе спрашивает: — Кто тут? Зачем же меня обманули? В эту минуту что-то случилось — я обрела голос: — Папа, это я, Тата! Вот я. Потом сказала, что принесла ему котлеты (другого я не придумала, да и трудно было достать что-нибудь). Он спросил о детях, о моем здоровье — и срок кончился. …Вы писали как-то, что в моей внешности „угадываются“ черты моей матери. Да, в молодости я была похожа на мать, а теперь отцовское преобладает. Характером же я вся, до кончиков ногтей, в отца. Вообще же, когда я была подростком, домашние меня жалели, говорили, что я „дурнушка“. В 1918 году я решила, что „отжила“, что солнце для меня навсегда закатилось… И именно тут на моем пути возник Ларион. Простите, что я снова возвращаюсь к нему, но в моей жизни это был последний, очень яркий луч закатного солнца». 76. МАЧЕХА Из письма Н. С. от 20.II.61 г.: «…Вы спрашиваете: где я получала пропуск? Тут у меня полный провал памяти. Литейный, левая сторона, если идти от Невского, а потом почему-то вспоминается Шпалерная — возможно, было и там и тут. Большое здание казенного типа, длинные коридоры в табачном дыму, блуждания из комнату в комнату, — от стола к столу, ожидание, стоя, бесконечно долго, пока наконец вынесут пропуск. Каков его текст? Простите, не помню. Да и вряд ли видела его: ведь у меня туман и в голове и в глазах, я ничего не соображаю, я все делаю почти машинально, т. к. боюсь, страшно боюсь, что уже не застану его в живых. …Ужасно даже припомнить это состояние: губы шевелятся, а звука нет. Да и на других свиданиях я почти не могла говорить. Вы, я думаю, поймете, что необычная суровость обстановки и мое душевное состояние лишали меня последних сил. А ведь при этом говорить надо было на расстоянии в три-четыре метра. Вообще-то я не часто бывала у него в крепости. И очень сердечных, откровенных разговоров у нас не получалось. Между нами, как всегда и повсюду, стояла мачеха. В некоторых письмах он просил меня не обижаться, если свидания будут редки: ему необходимо чаще видеть жену и быть в курсе ее хлопот о его освобождении. Я соглашалась с этим, молчала, но в глубине души только и мечтала о том, что, куда бы его ни отправили, я поеду за ним. Но и этого мне не дано было совершить. Вообще-то надо быть справедливой: мачеха действовала весьма энергично. Благодаря ее хлопотам и свидетельству тюремного врача, было разрешено передать ему шерстяное одеяло и подушку. Первое время разрешали приносить пищу. Из книг дали только Евангелие, но и его долгое время он читать без очков не мог. Хотя несколько писем — очень большими буквами-каракулями — он мне тогда написал. Писала и я ему». 77. ЕЩЕ О ХАБАЛОВЫХ Из письма Н. С. от 6.IV.61 г.: «…Если Вас это интересует, сообщу краткие биографические данные. Звали его Сергей Семенович. Родился в 1859 году в маленьком имении Валдайского уезда Новгородской губернии, которое было куплено в 1858 г. без крепостных через банк. Дед недолгое время был мировым судьей — очевидно, и земля была куплена для ценза. 300 десятин, заложенных двумя помещиками. Одно время дед держал управляющего-немца, который довел хозяйство до развала. Большей частью дед жил в Петербурге, а молодую жену держал в деревне, только изредка навещая ее. В живых было пять сыновей и одна дочь, моя тетка, которой и дали в приданое все недвижимое имущество с согласия всех братьев. Мой отец очень любил места, где он вырос. Дом был деревянный, обшитый тесом, окрашен серовато-голубой краской, с мезонином, куда вела крутая внутренняя лестница (ступеньки которой я „пересчитала“ как-то лет пяти). Наверху было две комнаты с деревянными балконами во двор и в сад. У балкона во дворе висел довольно большой колокол, в который звонили в плохую погоду для заблудившихся путников. Внизу в доме было 9 комнат: девичья, детская, спальня родителей, кабинет хозяина, прихожая (окна во двор), классная, зала, гостиная, столовая (окнами в сад)… Перед домом были разбиты клумбы с цветами, на одной из них и до моего зрелого возраста сохранился бордюр из ландышей и крупных колокольчиков, перенесенных моим отцом из леса, когда он был еще мальчиком… Опуская убранство комнат (если интересно — напишу потом), возвращаюсь к биографии. Окончив военную гимназию (как назывались тогда кадетские корпуса) и артиллерийское училище, отец вышел в казачью часть (были его фото в черкеске), участвовал в русско-турецкой войне. После войны служба в горных местах: Ахалцых и Ханкейды, куда вела только конная тропа… Затем Академия Генерального штаба, окончание ее с отличием; командировка во Францию, где он получает орден Почетного легиона. По возвращении — командир роты Егерского полка — для ценза. Потом лекторская деятельность в обоих артиллерийских военных училищах, в Пажеском корпусе (где, по признанию Игнатьева, были лучшие преподавательские силы), Михайловская артиллерийская академия и Академия Генерального штаба. В начале 900-х годов — инспектор Николаевского кавалерийского училища, откуда — в Выборг комбатом, затем Москва — начальник военного училища, опять Петербург — начальник Павловского военного училища, наказной атаман Уральского войска и снова Петербург… Много орденов русских и иностранных — эти последние в связи с приездом всяких „высоких гостей“. Последний орден — Белого орла с лентой через плечо. Помните вопрос К. Р.: „А дочь довольна?“ Это по случаю получения именно этого ордена. Все братья отца тоже были военные. Ни у кого из них детей не было: женились поздно, погибли или в первую войну, или сразу после нее. Один из дядей был женат на дочери Демидова Сан Донато (незаконной, от какой-то итальянской певицы). Она была очень красива: жгучая итальянка, но взбалмошная. Никого уже нет. Пишите, спрашивайте, буду рассказывать обо всем, что вспомнится». 78. ПРОЩАНИЕ С РОССОШЬЮ Однако долгое время Наталия Сергеевна об отце своем не писала мне и вообще к прошлому не возвращалась. Всю весну и все лето 1961 года ее помыслы были сосредоточены на предстоящем переезде к сыну. Конечно, я не отговаривал ее от этого шага. Как я мог? «Живу ожиданиями переезда», — писала она. И в следующем письме: «Еду! Решилась!» И тут же объясняет: «Знаете, что повлияло на меня, явилось толчком к моему решению? Одна короткая фраза в письме сына, что „без меня в их доме стало пусто“». Много ли надо человеческому сердцу? Пишу ей: правильно поступаете. И в другом письме: «От души хочу, чтобы наладились у вас отношения и чтобы все вы не только знали и помнили, но и всегда чувствовали сердцем, что вы — близкие». Вывожу на бумаге эти хорошие, правильные слова, а сам знаю, знаю (и она, должна ведь, знает, но не хочет знать, зажмуривается и забывает), что ничего путного из этой поездки не выйдет, что пойдут прахом все благие намерения, все мечты и надежды. «Я полна ожидания отъезда, — пишет она, — и готовлюсь к нему. Как-то уже привыкла к той семье, и мне их, представьте, недостает. Уверена, что Вы порадуетесь этому». Нет, не радуюсь. А она и в самом деле деятельно готовится к отъезду, пересылает на имя сына бандеролями книги, ликвидирует «движимое имущество». «Продаю задешево, т. к. в комиссионном, в связи с денежной реформой, застой. Помогает распродаже ходячее радио, которое у нас в городе работает исправно». И в том же письме: «У меня какое-то чувство крутого подъема, достигнув которого я совершу „все земное“, окажусь у тихой пристани, когда не надо будет вечно заботиться о себе. Устала я и только теперь ясно почувствовала это». Мысли об отъезде и сборы к нему не мешают ей, однако, жить «злобой дня», вести переписку с друзьями, с редакциями, много читать, активно работать в обществе слепых… В курсе городских дел держит она постоянно и меня. Через три-четыре дня мне становятся известны все россошанские сенсации: «Вчера в Россоши останавливался на 10 минут правительственный поезд, Н. С. выходил на перрон к толпе приветствовавших его граждан. Каковы были вопросы и ответы — еще не знаю». «…Недавно у нас в городе было такое загадочное явление. В конце января на путях около вокзала ползали по снегу какие-то мухи, точно налитые кровью…» Накануне она была у соседей, «смотрела в телевизор героя-космонавта и слушала его голос». Как и раньше, делится она со мной мыслями о прочитанном. «Читая „Вратаря республики“ Кассиля, я была поражена образом дочери профессора Токарцева Лидии: сколько в ней общего с моей дочкой Ириной — тип девушки, ко всему относящейся свысока, со всеми запанибрата! Значит, когда Кассиль писал этот роман, такой тип был распространен, и, знаете, мне от этой мысли стало как-то легче…» Летом 1961 года приезжала к Наталии Сергеевне из Сибири внучка Рита, дочь Ирины… Не хочу в подробностях рассказывать об этой гостье. Молодая женщина эта, получившая высшее образование, уже побывавшая замужем и разведенная, работала тогда почему-то «в области торговли», то есть продавцом в магазине. В свое время она писала бабушке очень ласковые письма, некоторые из них хранятся в моем архиве. Но вот какими словами сообщает мне Наталия Сергеевна об отъезде Риты: «Уезжая, внучка просила у меня денег, чтобы дорогой что-то купить, а на месте перепродать втридорога. Я довольно грубо отказала. Расстались мы холодно, и обе понимаем, что навсегда…» Внучка уехала, а сама Наталия Сергеевна все еще сидит в Россоши. Давно уже проданы столы и стулья, железная кровать, кухонная посуда, электрические плитки, остатки угля… Давно уже спит Наталия Сергеевна на топчане, завтракает и обедает на подоконнике… А отъезд ее из месяца в месяц откладывается. В августе она сообщает мне, что «провела читательскую конференцию среди своих слепых. Это — моя лебединая песня. Там я от всего этого отдохну, займу свой угол… Что ж, всему свое время, пора и честь знать. Скоро трогаюсь». Но и в августе ей не удается уехать: сын и невестка в Кореизе, на курорте, пишут ей оттуда подробные и «очень теплые письма». А у нее — вспышка нервной экземы. «Эта экзема посещает меня с молодых лет в „решительные минуты“ жизни, и лечить ее врачи не берутся. Говорят — успокоитесь, и все само собой пройдет… Так и бывает. Но вот что-то не успокаиваюсь на этот раз…» Сидя у подоконника, отпраздновала Наталия Сергеевна свое семидесятипятилетие. Сын и невестка «отметили это событие красочной телеграммой из Кореиза…» Наконец приходит открытка: «Поздравьте меня, порадуйтесь за меня, на восьмом десятке старуха пускается в путь!..» И опять, как и прошлый раз, на полях приписка: «О нем не пишите». 79. ОТЪЕЗД Но так вышло, что не написать Наталии Сергеевне о ее отце я не мог. Впрочем, это случилось не тотчас, а значительно позже. Пока же я посылал ей бодрые напутственные письма, где всячески поддерживал в ней ее веру в счастливое будущее. «…Я действительно очень рад за Вас, дорогая Наталия Сергеевна, и желаю Вам от всей души самого хорошего в предстоящей Вам новой жизни. То, что будет на первых норах нелегко, Вы и сами знаете. Но ведь неудобства будут обоюдные, ломается не только Ваш быт и не только Ваш жизненный стереотип… Вспомнился мне сейчас смешной плакатик, висевший над столиком в одной старой батумской кофейне: „Обращайтесь с кельнершами вежливо и требуйте взаимности“. Так вот — требуйте взаимности, Наталия Сергеевна, настойчиво требуйте, но прежде будьте сами вежливы со своими кельнершами!..» Перед отъездом она прислала мне остатки своего «архива» — несколько старых документов, писем и фотографий, в том числе и фотографию, где в Россоши, года за три до этого, она снялась в окружении сына и дочери. По просьбе Наталии Сергеевны я поделился с нею своими «впечатлениями» от этого снимка. «А вы знаете, — писал я, — ведь я их именно такими и представлял. Вероятно, внешний образ Ваших детей сложился у меня отчасти по Вашим письмам (хотя я не помню, чтобы Вы когда-нибудь специально писали мне об их внешности), отчасти же на основании каких-то „косвенных улик“, догадок, интуиции. Да, Ваши сын и дочь очень непохожи друг на друга. У дочери грубое, неинтеллигентное, не „породистое“ лицо. Я пробовал представить ее в той роли, какая ждала бы ее, если бы история поспешала другими, не столь бойкими шагами, и мне трудно было вообразить ее, скажем, женой уездного предводителя дворянства, штабс-капитана или ротмистра. Впрочем, вероятно (и даже несомненно) и штабс-капитанши такие бывали». 80. ТИХАЯ ПРИСТАНЬ И вот в середине сентября 1961 года приходит письмо из того большого южного города, где живут и работают молодые Маркевичи и где теперь предстоит постоянно жить и Наталии Сергеевне. И опять от этих тетрадочных листочков в косую линейку исходят свет и сияние: «…Сын радостно встретил меня в вагоне. Встреча с невесткой, когда она пришла с работы, была дружеской. Первые дни я приводила в порядок свои вещи, вела хозяйство, т. к. они после отпуска, что называется, выбились из колеи. Ведь обычно по возвращении из отпуска надо месяц минимум „выкручиваться“ до зарплаты. Вот тут я и пригодилась…» Следующее письмо пришло только через месяц. Я беспокоился, предполагал худшее. Нет, пока все хорошо. «Очень часто думаю о Вас, хотя, казалось бы, думать некогда: у нас с конца сентября гости, а потому я не принадлежу себе, мне негде и некогда взяться за перо. …Подробно напишу при первой возможности, а пока шлю Вам и Элико Семеновне сердечный привет, Машеньку целуйте. Ваши наказы и советы еще поддерживают меня». При «первой возможности» она сообщает: «Как я живу? Бывают вспышки, но я не реагирую на них (и не только внешне, для виду), и все быстро проходит. У меня как-то так спокойно на душе, что я ни о чем не думаю, ничего не желаю. После всех выпавших на мою долю житейских бурь, тревог, забот и волнений я отдыхаю здесь. Невестка заботлива ко мне, и я чувствую, что она делает это не насилуя себя, а естественно. Вы пишете, что у Вас 9.IX шел снег. Такое здесь у нас представить немыслимо. Да, в годы моей юности иногда в конце сентября в Петербурге появлялись „белые мухи“, но еще весь октябрь я ходила в осеннем. 25-го сентября (по ст. ст.) были именины отца, и у нас к этому дню вставляли и замазывали оконные рамы…» «Невестка заботлива, делает это естественно». И еще раз — в другом письме: «У меня все хорошо, казалось бы и желать ничего лучшего нельзя». Казалось бы!.. Да, конечно, все пошло именно так, как я и предполагал. Первое время и та и другая сторона сдерживались, вели себя если и не дружественно, то вежливо, корректно, а потом… «…Ее смешит, что свои вещи я пересылала с обратным уведомлением, чтобы не затруднять их писанием писем. — Подумаешь, какие необыкновенные ценности были в этих ящиках!.. — Для меня зимнее пальто или пуховая шаль — ценность. На вопрос, что купить к чаю или что сделать по дому, я слышу: — Ведь не маленькая, сама можешь сообразить. Потом, за обедом, обо всем этом в шутливой форме докладывается сыну. Я не смотрю в это время на него, боясь выдать себя. И он и я едим молча. А сколько раз я слышала: — Тут тебе не Россошь!.. Алексей Иванович, я сдерживаюсь, даю Вам слово, я молчу». А недели через дне пишет: «Значит, хвалите мое поведение? Не обманула я Ваших надежд? Правда? Да, пора мне давно угомониться и не ерепениться. „Пожара огнем не потушишь“, как говаривал мой Илларион, — правда, по другому поводу…» В своих письмах я «хвалю» Наталию Сергеевну за сдержанность, за мудрость, за умение держать себя в руках, однако хорошо понимаю, что этой сдержанности и умения держать себя в руках хватит ненадолго. Уже третий месяц пошел, как она живет в семье сына, а еще ничего не случилось. Но вот в конце декабря, поздравляя меня и мою семью с наступающим Новым годом, Наталия Сергеевна пишет, что произошло нечто «совершенно возмутительное». Что же именно? Оказывается — пропали мои книги. «Вот уже порядочно давно я обнаружила, что не вижу в книжном шкафу Ваших произведений. Когда я приехала, невестка предупредила меня, что я могу быть спокойна: у них, мол, и дети так воспитаны, что никто ничего без спросу не берет. Не видя Ваших книг, я решила пересмотреть весь шкаф, но этих книг там не оказалось. Улучив минуту, когда сын был один и находился в благодушном настроении (от выставленной мною бутылки пива), я задала ему вопрос, кому они дали мои книги и не пора ли их вернуть. Сын позвал жену и спросил, какие книги у них брали тот, другой, третий (все парни, знакомые их сыновей). Невестка в ответ только фыркнула: — Никуда твои книги не делись. Кому они нужны? Их и читать-то никто не будет. Стараясь не обострять положение, я сказала, что книги именные, дарственные, и мне не хотелось бы, чтобы они ходили по чужим рукам. Видели бы Вы, какой взгляд бешеной злобы кинула на меня невестка. Такие взгляды я видела до сих пор только в кино или на иллюстрациях к Майн Риду или Куперу. А сегодня она почему-то без конца вертела Ваш конверт и пристально разглядывала обратный адрес». Не знаю, успел ли я написать Наталии Сергеевне, успокоить ее, сказать, что ничего страшного или тем более ужасного не случилось. Моего письма у меня нет. Есть ее письмо от 30.XII.61: «Дорогой А. И. Не ставьте мне в вину, что послала Вам неприятную весть как раз под Новый год. Тем более что паника была напрасной, следы исчезнувших книг обнаружены: Гена (внук), прилетев из Киева, на мой вопрос простодушно ответил, что он дал читать Ваши книги своему товарищу, а взять обратно забыл. О sancta simplicitas! Я потребовала немедленно забрать и вернуть мне книги, о чем и извещаю Вас. Дома царят мир и тишина. Еще раз желаю Вам и Вашим милым „дамочкам“ всего хорошего в наступающем году…      Ваша Н. М.» В середине января 1962 года Наталия Сергеевна писала: «Что означает Ваше затянувшееся молчание? Уж не обиделись ли Вы на то, что я так дурно хранила Ваши книги? В таком случае, спешу сообщить, что Ваше „Избранное“, „Часы“ и другие книги мне уже вернули целыми и неиспачканными, и только шкидцы все еще в бегах…» Нет, конечно, меня никак не могло обидеть, что кто-то позарился на мои книжки. Наоборот, такое покушение могло только польстить авторскому самолюбию. Но состояние Наталии Сергеевны, ее волнение и огорчение мне были понятны: жить у своих, то есть в родном доме, и не иметь места, куда положить принадлежащие тебе вещи!.. Не писал же я Наталии Сергеевне потому, что был за границей, в Германии. А она, все еще взволнованная этой историей с книгами, продолжала писать в Ленинград: «…Незадолго до этого инцидента у меня с сыном был разговор о современной литературе. Он считает, что литературный труд — это не труд: дадут тему, отхватил аванс и — лиши. С раздражением говорил он, что полки магазинов завалены никому не нужными книгами, а нужной, технической, не найдешь днем с огнем. Я сказала, что это правда, хлама в магазинах много, но у меня собраны как раз книги редкие, дефицитные, доставшиеся мне или по дружбе, или „по блату“, благодаря знакомству с директором Книготорга. Именно после этого разговора, сунувшись к полке, я и обнаружила исчезновение Ваших и некоторых других книг (том Твардовского „За далью даль“ был у меня предусмотрительно припрятан — от сына и невестки. Это вещь — не на их вкус). Теперь все Ваши книги, кроме „Шкиды“, дома». 81. ЦИКЛОН Из письма от 31.I.62 г.: «Дорогой Алексей Иванович! Вчера у меня была большая радость: пришло Ваше берлинское письмо от 18.1. Рада, что Вы проветрились, получили много впечатлений. А где, кроме Восточного и Западного Берлина, Вы еще побывали? Сейчас я изъяла все мои книги из книжного шкафа и уложила в чемодан. Ваше „Избранное“ успело за это время побывать в трех домах… Инцидент исчерпан. Открытка Ваша из Берлина на какое-то время подняла мой авторитет, но это, признаться, не веселит меня, я по-прежнему и непрестанно испытываю тоску одиночества… Еще в первые дни невестка опять предупредила меня, чтобы я не вздумала заводить „неподходящих“ знакомств, помня их служебное положение. Чтение и письма друзей — вот вся моя отрада. Поделитесь же со мной впечатлениями поездки — что Вас порадовало и что, наоборот, раздражало и нервировало?» Из письма от 12.2.62: «…Конечно, я понимаю, что еще не скоро Вы будете иметь возможность поделиться со мной впечатлениями — ведь Вам и без меня приходится рассказывать и рассказывать… Представьте себе, гостиницу „Адлон“, где Вы останавливались, у Бранденбургских ворот, я помню. Посмеялась я (хотя и огорчилась за Машу и за ее маму) над незадачливым папашей. Иметь возможность купить и привезти одно единственное платье — и вдруг оказывается, что это платье мало! Не могла же дочка вырасти так за Ваше отсутствие?! А немцы, значит, и теперь верны себе — шьют с запасом. Знают, что ребенок растет быстро, а такие вещи покупают не на месяц-два. Недаром еще Алиса заказывала и шила (да, сама шила) своим „августейшим детям“ даже фланелевые халатики и белье „с запасом“. …Вы не ошиблись, состояние у меня, как правило, подавленное, я плохо сплю, нет аппетита: съем раз в сутки чего-нибудь да закушу стограммовой булочкой — и больше мне ничего не надо…» Из письма от 16.11.62 г.: «…У нас какой-то циклон, ревет буря, ветер порывами валит с ног. Эту неделю у меня опять слабость, головокружение, упадок сердечной деятельности, так что сын еле нащупал пульс. Днем я отлеживаюсь, засыпая, задремывая ненадолго, ночью верчусь без сна, но встать не могу. Спасибо Вам за интересный рассказ о зимнем Дрездене, о лейпцигской башне, о Веймаре… А в Бухенвальде Вы были? Я только что прочла в „Знамени“ Л. Гинзбурга „Цена пепла“ — какой ужас!!!» Из письма от 27.III.62 г.: «…Я понимаю теперь, почему так спокойно писал Нестор свою летопись. Я достигла теперь своей пристани, мне некуда стремиться, нечего желать… Только пусть это не огорчает и не тревожит Вас. Я больше всего боюсь быть беспомощной, прикованной к постели. А за добрые пожелания спасибо, только боюсь, что и весна ничего не изменит в моей жизни. Ведь не только человек, но и взрослое дерево трудно переносит пересадку и болеет даже при благоприятных условиях, а тут — тут пять месяцев на чужой… да, на совсем чужой почве, Алексей Иванович! …Когда сын не мог нащупать у меня пульса, он спросил: есть ли у меня какое-нибудь лекарство, и когда я сказала: „нет“, пожал плечами и вышел из комнаты. Знаю одно: доживать я буду не у них — я им тогда не буду нужна. Но на все это смотрю трезво — уже все перегорело». 82. MÄDCHEN FÜR ALLES Из письма от 28.IV.62 г.: «Дорогой друг! Хочу поделиться с Вами большой радостью: у меня, наконец-то, подтаял лед и, кажется, прочно наступает весна. Тьфу, не сглазить бы. Вы поймете, как у меня поднялось настроение. Бывают уже случаи, когда я заговариваю и меня выслушивают, шутки теперь не колючие, хотя и не всегда удачные. Но я и этому рада. И как всегда и всем, спешу поделиться этой радостью с Вами…» Из письма от 18.V.62 г.: «Вероятно, Вас интересует, что же вызвало разрядку атмосферы? Мелочь, казалось бы. Как-то во время моего купания в ванне, сын подложил в топку слишком длинные поленья, которые сильно чадили. Я угорела (хотя голова у меня на этот счет крепкая), еле домылась и добрела до комнаты, о чем и сказала сыну. Сын, вернувшись из ванной комнаты, недовольно замечает мне, что я не убрала куда полагается белье и плохо обмыла ванну. — Кто за тобой прибирать будет? У нас, как ты знаешь, прислуги нет! Сказано это было при невестке и при ее сестре. Я молча поднялась с дивана и, через силу, собрав белье из уголка, отнесла его куда следовало. На другой день, когда мы были одни, я сказала сыну, что если я, больная, не вымыла ванны, то не кажется ли ему, что он сам смог бы позаботиться о старухе матери, а не тыкать ее, как нашкодившего кутенка, за малейший промах. Он выслушал меня и ничего не сказал, но с тех пор насмешки прекратились. Конечно, любви невестки я не завоевала, но обращение стало иное, не такое беспощадно жестокое… Меня упрекают за мое пристрастие к чтению: мол, я порчу остатки зрения. Не понимают или не хотят понять, что зрение портят слезы, что глаза свои я выплакала. А читаю я, действительно, много, не читать не могу. Вы не находите, что „Юность“ после прихода в редакцию Бориса Полевого стала интереснее? Сейчас я читаю в „Новом мире“ мемуары Эренбурга — окончание. Читала воспоминания Вертинского, меня удивили его слова, что Кшесинскую он видел с ее мужем Гавриилом Константиновичем. Ведь Кшесинская много старше Гавриила! А где сын Кшесинской и Николая II? Одновременно с августейшим у нее имел успех и один из Владимировичей. Я ее видела на сцене Мариинского театра в начале 900-х годов (может быть, в 906–07), и мне она не показалась юной, а Гавриил (сын поэта) был тогда еще юнкером. То, что Вы рассказали мне о Бухенвальде, о „несовместимости“ старого доброго Веймара и находящегося рядом лагеря смерти, все приведенные Вами подробности (особенно гора детских сапожек) вызвали у меня слезы…» Из письма от 9.VI.62 г.: «…Она до того безжалостно высмеивала меня, что я не выдержала и спросила: — Ты не можешь говорить со мной по-людски, как с человеком, который вдвое старше тебя? Зачем же вы звали меня к себе? Только затем, чтобы строить из меня какую-то дуру? Стыдно вам! И не вытерпела — разревелась, ушла из комнаты. Сын не тронулся с места, выражение лица его было глупо-насмешливое. Вероятно, Вас огорчит, что я „сорвалась“, что мне изменила выдержка… Но, милый друг, что же мне делать? Все-таки никак не думала я, когда ехала сюда, что еду на должность Mädchen für alles, на роль сильно постаревшей Золушки». 83. ИНТЕРЕСУЮСЬ ПЛАНЕТОЙ Такие и подобные письма, иногда чуть-чуть посветлее, а чаще темные, мрачные, безотрадные, приходили ко мне все лето и всю осень 1962 года из далекого южного города, где маялась Наталия Сергеевна. В это трудное для нее время я старался писать ей чаще, чем обычно, но из всех моих писем за время от апреля до конца сентября ни одно ко мне не вернулось. Случайно сохранилась в моих бумагах только машинописная копия большого письма из Эстонии от 24 июня 1962 года. Это письмо такое большое еще и потому, что в нем, как увидит читатель, я должен был коснуться запретного вопроса. Нужно было спросить Наталию Сергеевну о нем, о ее отце, и при этом сделать это так, чтобы никто из любопытствующих ничего не понял, а чтобы она поняла. «Дорогая Наталия Сергеевна! Да, скажу правду, Ваши последние письма меня не радуют. Уже одно то, что Вы жалуетесь на свое здоровье, свидетельствует о том, что Вы и в самом деле больны. Ведь никогда прежде таких жалоб от Вас я не слышал. Обращались ли Вы к врачам? Что они говорят? Что рекомендуют? Берегите себя, пожалуйста, очень прошу Вас, и Элико Семеновна тоже просит! Пишу вам уже второе письмо из Кясму, а от Вас не было еще ни одного. Утешаю себя тем, что Вы адресуете свои письма, наверно, в Ленинград, а дослать их тамошняя почта еще не успела. Вы уже немножко знаете, что такое Кясму. Благословенное глухое местечко на севере Эстонии, в 50 километрах от ж. д. В предыдущем письме я назвал Кясму деревней, но это не деревня. Местные жители (или, точнее, жительницы) называют Кясму капитанским поселком. Здесь, на берегу бухты того же названия, жили в свое время владельцы небольших судов, некоторые очень богатые, о чем говорят их роскошные двухэтажные дома. Среди них есть такие, что „домом“ даже и не назовешь: особняк, вилла! Больше половины этих „капитанов“ в 1944 году, опасаясь репрессий, бежали за границу, а жены их остались. Многие из них переписываются с мужьями, получают от них посылки — из Канады, из Швеции, из Соединенных Штатов… Наш хозяин — не капитан, а плотник. Его скромный дом на окраине поселка поставлен им своими руками уже в советское время. За нашим домом начинается густой лес. В пятидесяти шагах от калитки — мостик через канаву, у мостика — столб, на столбе — зеленая вывеска с красными буквами: „Въезд без пропусков воспрещен…“ Поскольку речь идет только о въезде, а не о входе, мы в лесу бываем почти ежедневно. Грибов много (пока что, главным образом, моховики и горькушки), но я, увы, не имею возможности заниматься этим милым моему сердцу делом столько, сколько хотелось бы. Работаю над новой книгой: по совету К. И. Чуковского обрабатываю, привожу в удобочитаемый вид родительский дневник, который мы с Элико Семеновной вели все эти годы. Условное название книги „Наша Маша“. Работой увлекся, т. к. есть довольно много интересных записей. …На соседнем хуторе Сельяку живет В. Н. Орлов, известный литературовед, знаток жизни и творчества Блока… Сейчас в Гослитиздате выходит восьмитомное собрание сочинений Блока; Владимир Николаевич — составитель, редактор и комментатор этого издания. На днях мы встретились с ним на почте, разговорились, и он жаловался мне, что трудно комментировать некоторые (главным образом, исторические) произведения Блока. — Есть фигуры, о которых абсолютно ничего неизвестно. При этом В. Н. упомянул одну из планет нашей солнечной системы. Я обещал ему посильно помочь — в надежде, что мне в свою очередь помогут друзья. Не знаю, читали ли Вы Гамсуна, в письмах Вы никогда не упоминали имя этого писателя. А в Кясму мне на каждом шагу вспоминается этот великий норвежец, кумир моей юности. Вспоминаю, с каким огорчением я должен был в 1941 (или даже в сороковом) году сдирать со стены висевший над моим столом портрет этого человека. Его называли изменником, коллаборационистом и, может быть, по заслугам проклинали, отлучали от родины и от человечества. Но, по существу, он никому и ничему не изменил. Он всю жизнь был такой — антидемократ, ницшеанец и — очень большой художник. Впрочем, лучшие его вещи — „Мистерии“, „Виктория“ и другие (а именно они-то и вспоминаются мне здесь, в Кясму) — далеки от той политической и философской тенденциозности, какая пронизывает (и портит, на мой взгляд) его пьесы („У врат царства“, например). Кто же мне подробно опишет планету? Может быть, Вы? У нас гостят Машина бабушка и Машина тетя, моя сестра. У хозяина — пятилетняя девочка, не знающая ни одного слова по-русски (что не мешает нашей Маше как-то с ней общаться, играть и даже дружить). Живут еще в доме жена хозяина, его мать и его теща. Все живут в одном доме, в трех небольших комнатах его. Как Вы понимаете, окружение довольно шумное, если не сказать буйное. К счастью, есть еще во дворе бывшая банька, сауна, где и спасается Ваш покорный слуга. Там я работаю, там же и голову преклоняю. Пишите же, пожалуйста, дорогая Наталия Сергеевна: Кясму Эстонской ССР, Раквереского района, Аните Мяник для меня. Элико и Маша кланяются Вам и целуют. Будьте здоровы!»      Ваш дружески Л. Пантелеев P. S. А еще напоминает мне Кясму (как это ни странно) итальянскую деревню — из тех, какие мы видели в неореалистических итальянских фильмах («Нет мира под оливами»). Кладбище, церковка, узкие кривые улочки, забитые блеющими овцами. Площадь и на ней сосенка, похожая на пинию. 84. ПЕРВЫЙ ЗВОНОК Дня три-четыре спустя я получил сразу несколько писем Наталии Сергеевны, досланные в Кясму ленинградской почтой. Наталия Сергеевна еще не знала, что мы в Эстонии. В первом письме, датированном 12 июня, она писала: «…Наверно, Вас огорчит, что я „сорвалась“, что мне изменила моя выдержка. Но — нет худа без добра. Как после грозы воздух становится чище, так и у нас в доме чувствуется какая-то разрядка. Стало как-то легче дышать, появилась надежда, что со временем все войдет в норму». Во втором письме этой надежды уже меньше: «Теперь меня освободили от готовки, я только накрываю для них на стол, подаю кушанья, переменяю приборы, затем мою всю посуду, не присаживаясь к столу. Они разговаривают, сын просматривает газеты, я присутствую молча… Ем я одна — готовлю себе на день отдельно, покупая что есть или в кулинарии. Сын как-то поинтересовался, что же я ем, чем питаюсь. Я ответила: — То, что я ем, ты есть не станешь. И показала ему в кастрюльке остатки пшенной каши и компот из сухофруктов. Да, они такого „не кушают“. Понимаю, что все, о чем я Вам пишу, постыдные пустяки, но ведь из них, из этих пустяков строится жизнь». Была еще открытка, где Наталия Сергеевна благодарила меня за письмо и делилась впечатлениями о прочитанном. Понравилась ей «Тишина» Ю. Бондарева, «Сирота» Яшина, путевые заметки Д. Гранина… А потом… потом наступило молчание. Неделя… вторая… Писем нет. Почта в Эстонии работает хорошо, корреспонденция не задерживается, почтальон появляется перед твоей калиткой в одно и то же время, минута в минуту — хоть часы по нему заводи. И все-таки я пошел на почту — выяснять. — Нет, все, что приходило на ваше имя, в тот же день доставлено… Я уже бранил себя за то письмо, где, прибегнув к довольно нехитрому эзопову языку, просил Наталию Сергеевну рассказать об отце. Я боялся, что письмо мое кто-то прочел, что хитрость мою разгадали и что это вызвало домашнюю ссору, скандал. В конце концов, с какой стати мне вздумалось просить у нее эту биографическую справку. Ведь Наталия Сергеевна не один раз писала мне о своем отце. Но, во-первых, письма эти остались в Ленинграде, а кроме того, чтобы разыскать нужное письмо, потребовалось бы несколько дней напряженного труда. В то время я не выделял письма Наталии Сергеевны из общей массы читательской корреспонденции: накопится 50–60 писем разных авторов, перевязываю эту пачку бечевкой и — в коробку. Наполнится коробка — отправляю ее в коридор на антресоли. Переписывались мы с Наталией Сергеевной уже пятый, если не шестой год. Попробуй найди нужную коробку, а в ней пачку, а в пачке то самое письмо!.. Это уж потом, когда я задумал писать роман, я сволок с антресолей все эти картонки из-под кубинского сахара и болгарских сигарет и в течение нескольких недель буквально вылавливал, выуживал письма Наталии Сергеевны. Боюсь, что не все и выудил. А тогда мы оба — и жена и я — очень беспокоились. Собирались, помню, уже идти на почту, давать телеграмму сыну Наталии Сергеевны. Но именно в этот день пришло от нее письмо. Против обыкновения коротенькое, на двух тетрадочных страничках: «Дорогой Алексей Иванович! Простите, что так долго не писала Вам. Вот что со мной случилось недели две назад. У нас в этом году очень жаркое лето: днем +30 градусов и выше. Я около часа простояла в очереди за квасом (мы перешли на окрошку), притащилась домой очень усталая, посидела на кухне, как будто отошла, хотела пройти в комнату, но вдруг потемнело в глазах, и я очнулась на полу оттого, что кто-то меня поднимает, трясет и спрашивает, что со мной… Хорошо, что была у нас сестра невестки, наши были на работе, и если бы не Тоня, то неизвестно, чем бы все кончилось. Тоня рассказала о случившемся нашим, они зашли, спросили о самочувствии. — Н-да! И чего тебя понесло за квасом!.. Пять дней я пролежала — при всем желании не могла подняться. Слабость какая-то и ощущение, точно я побывала „там“ и снова вернулась; это странное ощущение не оставляет меня. Признаюсь Вам (только не сердитесь и не огорчайтесь): была минута, когда я пожалела, что меня „растрясли“, вернули к жизни. Ваше письмо об одной из планет нашей солнечной системы я получила и, кажется, разгадала. Юпитер? Верно? Сделаю все, что могу, с большой радостью, но не сейчас, а когда немножко очухаюсь. Теперь я часто днем „приваливаюсь“, что совершенно не в моих правилах и привычках. Не беспокойтесь обо мне слишком. До зимы я хочу дотянуть, а там — что будет! Рада за Вас, что Вы в хороших местах, здоровы, много и с удовольствием работаете. Сердечный привет Элико Семеновне, целуйте Машеньку.      Спасибо Вам за все то доброе, что я видела от Вас». 85. В ДОМЕ ЗАПАХЛО ЛЕКАРСТВАМИ Конечно, получив это письмо, я тут же написал Наталии Сергеевне, попросил ее беречь себя и ни в коем случае не спешить с исполнением моей просьбы. Она ответила, что чувствует себя получше и, когда никого нет дома, кое-что записывает. «А тетрадочку держу в чемодане — так надежнее…» Пишет о том, что я «угадал»: «Одна из главных причин моей хандры и моей болезни — полная изоляция от людей. Еще при обсуждении вопроса о моем переезде к ним невестка поставила условие — не заводить знакомств ни с кем из живущих в этом доме. Дом принадлежит заводу, заселен заводскими… Неужели она думает, что у меня не найдется другой темы, кроме как перемывать косточки своим ближним? А есть симпатичные женщины по соседству, но мы ограничиваемся приветствиями, иногда парой слов. А дома… Нет, Алексей Иванович, дома „потеснее“, „поближе“, „потеплее“ не получается. Даже когда я жалуюсь на недомогание (что бывает не так уж часто), в ответ слышу зевок и равнодушное: — А почему? Или: — Знаешь, давай помолчим. Или: — Может, о другом поговорим? Я ему и раньше не один раз говорила, что у меня бывают резкие боли в сердце, кружится голова, темнеет в глазах, отекает нога, и всегда один вопрос: — А почему? И только. Невестка — та более серьезно отнеслась к моему обмороку и переменила тон и обращение, найдя, что „это опасно“. Я сама знаю, что это был „первый звонок“. В тот день, когда наши вернулись с работы и застали меня лежащей с холодным компрессом на голове, невестка сказала: — Не вздумай умирать. С похоронами столько хлопот в наше время… А к тому же я боюсь покойников. Сын стоял тут же и молчал. …Я хорошо понимаю, что Вам трудно что-нибудь сказать мне утешительного, и все-таки я жду, жду, с нетерпением жду Ваших писем. Вы не представляете, каким бальзамом является для меня переписка с Вами». А между тем письма от Наталии Сергеевны стали приходить все реже. В начале августа поздравила она с шестилетием нашу Машу. А потом опять две недели молчания. Опять волнуемся, обдумываем и уже набрасываем черновик телеграммы. И опять в последнюю минуту приносят письмо от нее. Боже мой, как изменился почерк! Вместо округлого, женского, мягкого — какие-то ломаные, угловатые каракули, какие-то брызги от пера… Дорогой Алексей Иванович! Благодарю Вас и Елену Семеновну за добрые пожелания и постоянную заботу. …Да, Алексей Иванович, Вы во всем правы, ко всему сказанному могу добавить еще, что у меня характер — далеко не сахарный, но вместе с тем я всегда, всю жизнь с открытым сердцем шла навстречу всякому, от кого слышала хоть одно ласковое словечко. Однако в настоящий момент в доме у нас полный штиль. А про здоровье мое расскажу вот что. Хотя все мы, в том числе и я, сочли мой обморок явлением серьезным, я постепенно пришла в норму и почувствовала себя как прежде. Но вот недавно я сходила в магазин за хлебом (совсем близко и в очереди ни одной минуты не стояла), вернулась, посидела, прочла газету и принялась за мытье посуды, как вдруг чувствую тошноту… в глазах помутилось… я успела только на шаг отойти от плиты, как потеряла сознание. Очнулась от сильной боли и собственных стонов. Лежу на полу, лицо все в крови… Сколько лежала — не знаю. Знаю только, что при падении я ударилась о плиту, оправой очков рассекла бровь, ушибла висок, левую лопатку и правое плечо (оно опухло, огромный кровоподтек). Кое-как поднялась, намочила посудное полотенце, чтобы унять кровь, кое-как доплелась до гостиной и упала на свой диван. Пришла в себя от голоса сына. Сказала ему что-то несвязное и снова забылась. Очнувшись, попросила вызвать „скорую помощь“, может быть, какой укол сделают, но сын сказал, что теперь нет смысла вызывать врача, так как прошло много времени после припадка, а на завтра он вызовет врача для диагноза. Я говорю: — Мне не диагноз нужен, мне плохо, мне больно. Мне сейчас нужно что-нибудь, а не завтра. Он повторил: — Сейчас нет смысла. Вызовем завтра. Принес мне горячего чая с кагором. — Лежи спокойно. Засни. И ушел на кухню — чистить и жарить рыбу к приходу жены. Когда вернулась невестка, она сочла, что Юрий поступил правильно, не вызвав „скорую помощь“. — Ведь не мог же он оставить тебя одну! Вызовем завтра. „Завтра“ был у врачей выходной. Появилась она только через два дня после припадка. Молодая, очень внимательная, тщательно обследовала меня, сердце нашла слабым, но внезапные потери сознания объяснила явлением мозгового характера. — Вероятно, поволновались немножко. — Да, — сказала я, — может быть, немножко поволновалась. — Ну, вот. А это вызвало временное прекращение подачи крови к мозгу. Выписала 5 (пять) рецептов. Сказала, что надо избегать жары, не оставаться надолго одной. Я спросила, какие могут быть последствия моих обмороков. — Например, паралич возможен? — Это не исключено, — ответила она с забавным апломбом молодого специалиста. Сын сходил в аптеку. В квартире у нас запахло лекарствами». 86. ЧЕРНЫЕ МУХИ Из письма Н. С. от 24.VIII.62 г. «…Еще до болезни, месяца полтора назад, узнав из газет о новом произведении Степанова „Семья Звонаревых“, я обратилась через редакцию к автору с просьбой сообщить о судьбе сестры Вари Звонаревой. Героиню я встречала у ее родителей, а с ее старшей сестрой Раисой была в очень хороших отношениях. Я Вам, кажется, уже писала, что она была женой молодого Стесселя, и уже одно это было незаурядным, так как ее отец был главным обвинителем в суде над отцом ее мужа. Хотя Степанов, как Вы знаете, тяжело болен, я получила исчерпывающий ответ, из которого узнала о трагической смерти Руси, попавшей лет 10 назад под автомобиль в Ницце. Вы спрашиваете: соблюдаю ли я предписанный мне режим? Дорогой мой, мне надо бы изменить не режим, а всю мою жизнь — начиная лет с шести, если не раньше. Гуляю ли я? Что Вам ответить? Если я утром вынесу с пятого этажа ведро с мусором, схожу для себя за молоком (принимаю cali jodati), за хлебом, посижу на балконе, пока не падают на него солнечные лучи, — вот и все мое гулянье. Не узнаю себя. Что со мной сталось? Давно ли я свободно переносила сорокаградусную жару, ухаживала за огородом и цветником, носила воду для полива, стирала и даже купалась… Соседи удивлялись моей бодрости и энергии, а сейчас я — развалина. …Больше всего меня угнетает полное одиночество, продолжающееся без малого год! И нет надежды, что это прозябание станет жизнью. „Живу, чтобы есть!“ Нет, эта формула мольеровского персонажа мне претит… Одна, одна, всегда, каждый час и каждую минуту одна — и при этом вокруг люди, которых я должна считать и называть „своими“!.. …Только что принесли Ваше авиаписьмо — такое большое и хорошее. Что Вы такое говорите об „угрызениях совести“?! То, что я пишу о нем, я делаю как всегда с большой радостью. К сожалению, делать это приходится украдкой. Если дома узнают, что я касаюсь этой темы, — не могу представить, что и будет! Думаю, что в начале будущего месяца я пришлю Вам полную (насколько это в моих возможностях) биографию Сергея Семеновича. Куда Вам писать? Долго ли Вы собираетесь пробыть в Эстонии? Уехал ли Ваш приятель-литературовед? Вот как незаметно пролетело время! Подумайте: еще год, и Машенька пойдет в школу. А когда я написала Вам (после Вашего выступления по радио) первое письмо, Ваша дочка вряд ли умела ходить! Успешно ли подвигается Ваша книга? Буду ждать с нетерпением ее выхода. Ведь „Ваша Маша“ — это и „наша Маша“. Последнее время мне довольно часто пишет внучка Рита. Она теперь работает бухгалтером в Госбанке, недавно сдала экзамен и принята на заочное отделение финансово-экономического института в Новосибирске. Вы спрашиваете: почему только черные мухи?.. Потому, Алексей Иванович, что других было мало в моей жизни. Нет, были все-таки. Но все это или детство, или ранняя молодость, девические годы и — полтора года на хуторе Новопетровка…» 87. ПЕРВЫЙ БАЛ НАТАШИ ХАБАЛОВОЙ (Глава из неоконченного романа) …На дворе стоял сентябрь, конец его. День был веселый, солнечный, но не такой удушливо жаркий, как вчера и третьего дня, когда она с трудом переходила улицу — асфальт раскалился до того, что сквозь тапочки жгло ноги. Но не из-за погоды же так легко и спокойно на душе, такое равновесие в мыслях? Неужели оттого только, что — одна, что можно расслабить мышцы, выйти из этого гадкого, невыносимо тягостного состояния, когда целый день кажется, будто на тебя пистолет наведен?! Юра и Женя с утра на пляже, она перемыла посуду, послушала последние известия, заштопала локоть на кофточке, перебрала полчашки крупы — той, что когда-то в Петербурге называли «смоленской», — и вспомнила, что надо еще что-то сделать, что-то важное. Да… Пантелеев ждет… обещал товарищу… надо пользоваться минутой, пользоваться тишиной, тем, что никого нет дома. Ах, какая тишина! Только будильник тикает, да в холодильнике что-то покряхтывает и вздыхает. Пользуйся минутой, старуха! Скоро из Киева приедет Юрий-младший, «юниор», как называет его отец, и тогда — прощай всякий покой: целый день товарищи, хлопанье дверей, дурацкий гогот, какой-то слабенький, немужественный запах сигарет, завывающие пластинки… Что-то ей все-таки мешало встать, пойти в коридор. Да, надо снимать корзину!.. Чемодан стоял, втиснутый в узенькое ущелье между стеной и платяным шкафом. Она сама ставила на него — для пущей надежности — плетеную корзинку с бельем. Еще на кухне она почувствовала, что волнуется. Во-первых, вспомнила, что корзина с трудом втискивается в эту щель, а еще мелькнуло в памяти, что прошлый раз, стаскивая корзину, поцарапала, слегка порвала обои. Совсем чуть-чуть, не сразу и заметишь, — скандала, конечно, никакого не будет, но что-нибудь язвительное, остроумное мадам непременно скажет. От греха подальше, она тогда же хотела подклеить обои, даже искала на столе у сына клей, но не нашла… Надо было и хотелось еще посидеть. Так хорошо, так мило тикали часы… Так уютно, напоминая что-то далекое, детское, пошевеливалась занавеска на открытом окне… Но все-таки заставила себя — встала, пошла в коридор и не успела дойти до шкафа, как почувствовала сильную боль в темени и в плече, открыла глаза и увидела, что лежит на своем диване, укрытая одеялом. Голова, как всегда после приступа, пылает, во рту пересохло. А за столом, спиной к ней, сидит, читает газету, Юрий. Горит лампа, значит уже вечер. — Юра! — сказала она. Но, наверно, сказала тихо, одними губами, он не пошевелился. Она застонала. Он опустил газету, повернул голову. — Очнулась? Ну, как ты? Хотела сказать: намочи полотенце, горит голова. Но голоса не было. Промычала что-то. Не поднимаясь, он сказал: — Сейчас, наверно, приедет врач. Женя пошла звонить… Она опять куда-то провалилась. А очнулась в блаженном состоянии. На голове мокрое полотенце, пахнет спиртом, значит — был врач, сделал укол. И, значит, будет сон, будет какое-то время легко дышаться, хорошо думаться. Голос Жени: — Есть хочешь? — Чаю. Горячего. — А если яйцо всмятку? — Благодарю. Съем. Не открывая глаз, ест, как маленькая, с ложечки яйцо. Откусывает хлеб с маслом… Пьет горячий чай с кагором. — И чего тебя, скажи на милость, понесло в коридор? Хочется сказать: «А ты не думаешь, Женечка, милая, что было бы куда хуже, если бы понесло не в коридор, а, скажем, на лестницу?» Но она молчит. С наслаждением глотает чай. Улыбается. Хочется сказать: «Уйдите. Прошу вас, умоляю. Оставьте меня, оставьте одну с моими хорошими мыслями…» Откуда эта музыка? На кухне? Это же вальс Штрауса… Кто это? Где это? Сколько мне лет? Шестнадцать? Мой первый танцевальный вечер. Первый бал Наташи Хабаловой… Куда мы ехали? На Васильевский, в кадетский? Или в приют принца Ольденбургского? Помню, было это на Рождество, пахло елкой. Папа и платье осматривал по-женски придирчиво и давал наставления: не танцевать долго с одним кавалером, не смеяться громко, не бегать, а ходить, не отказывать тем, кто приглашает на танец, не молчать… «А о чем говорить?» — спросила шестнадцатилетняя дурочка. Ах, как он смеялся. Никогда потом на моей памяти папа так не смеялся… С кем я тогда танцевала? Уж не помню. Только помню, что, запуганная папой, ужасно боялась остаться без кавалеров. Дотанцевалась до того, что натерла ногу. На другой день хромала… А это где? Кажется, в Павлонии? Нет, это в доме генерала Вахарловского, начальника Константиновского артиллерийского. У него было две дочери моих лет, как их звали — хоть убей, не помню. Помню только, что я чувствовала себя с ними хорошо, свободно, непринужденно. Там среди гостей выделялся камер-паж Прежбяно… о нем писал в своей книге граф Игнатьев… они когда-то вместе учились. Значит, я могла и с Игнатьевым танцевать, но не помню… много их было, этих юнкеров и пажей… Этот напыщенный аристократ Прежбяно — он и костюмирован был тогда средневековым пажом… явно ухаживал за мной. Но нет, меня его взоры не трогали. Ничуть. Там был другой — совсем молоденький юнкер Милорадович, голубоглазый, круглолицый, румяный. Мы с девочками Вахарловскими уговорили его одеться боярышней. Сами помогали ему, бегали вместе с ним к кастелянше. Нашли кокошник, сарафан, накладную косу… Насурьмили его, нарумянили. У него было такое девичье лицо, что его ротный командир потерял голову, ни на минуту не отставал от него. Боже мой, сколько было смеху… А как смущался, до ушей краснел этот миленький Милорадович!.. Мы с трудом выручили его, отбили от его поклонника. Потом этот мальчик не отходил от меня. Или я от него?.. Танцевали, танцевали… Я забыла все наставления папы. А где же он тогда был, папа? Наверно, где-нибудь играл в преферанс и не знал, как возмутительно ведет себя его дочка. Это тогда же ведь… Разгоряченная, я попросила своего кавалера достать какого-нибудь питья. В киосках уже ничего не было, и Милорадович предложил побежать в столовую. Там он хватает первый попавшийся графин — думал, вода, — наливает полный стакан и протягивает мне. Я залпом выпиваю и чувствую, что глаза на лоб лезут. — Что это? Он налил в рюмочку, попробовал. — Боже мой! Водка!!! Как он бегал вокруг стола, искал какую-нибудь закуску. Ела я что-то противное, горькое, вроде маслины! Об этом случае никто, кроме меня, не знает. И не узнает. Самое удивительное, что я ничуточки не опьянела. Наверно, была так возбуждена танцами, что — дальше некуда. Когда разъезжались, музыка играла марш… Где же мы тогда жили? Куда ехали? Зима. Снег. Поскрипывают полозья. И вот мы — вдвоем с папой — сидим у камина. Да, да, значит, это на Миллионной, против Эрмитажа. Ведь только там у нас был камин. И там еще не было Веры Павловны. Папа печет в камине каштаны, я сижу у его ног на медвежьей шкуре. На столе — лампа с круглым, как мячик, абажуром. Эта лампа и этот абажур путешествовали за мной все мое детство. На белом, тонко просвечивающем фарфоровом шаре — средневековые рыцари, турнир, дамы, розы… Папа, ловко орудуя каминными щипцами, жарит каштаны, а я, обжигаясь, перекидывая из руки в руку, ем эти каштаны и одновременно разглядываю большущий альбом «Образцы формы иностранных войск…» Розы… розы… белые розы… Я бегаю по Петербургу, по цветочным магазинам, ищу белые розы… — Сударыня! Белых нет. Только красные. Надо написать папе. Давно не писала… Боже мой! О чем я думаю! Папы же нет, он умер. И я скоро умру. Это какой был звонок сегодня? Последний?.. Вот опять начинается. Как будто включили какую-то электрическую спираль в голову… Вот нагревается, нагревается… пока еще ничего, можно терпеть, даже приятно. Нет, уже неприятно… Уже пылает… Намочить полотенце… Юра! Села. Тяжело задышала, открыла глаза. Юрий по-прежнему у стола, по-прежнему читает все ту же газету. — Юрик! — Да, мама? Ты, оказывается, не спишь? — Я не сплю… Мне худо, Юра. — Ну, ну, не внушай себе. — У меня голова пылает. — А ты не думай об этом. Не распускайся. И даже головы не повернул. Уставился в свою газету, как будто всю ее, до последнего слова, до «редакционной коллегии» хочет дочитать. Спустила с дивана ноги, нашарила своими культяпками туфли. Нашла за подушкой еще чуть влажное вафельное полотенце. Поднялась, пошатываясь пошла. — Ты куда это? А? «Оглянись же! Посмотри на свою мать! Сын!» — Я спрашиваю: почему ты встала? — Я на кухню хочу… полотенце намочить. Оглянулся. Не сразу понял: какое полотенце? — А! А ты одна дойдешь? — Дойду. — Ну, смотри. И так шатало и кидало из стороны в сторону, а старалась идти еще больше покачиваясь, хватаясь за стенку, за косяки двери, нарочно, чтобы заметил. Нет, ничего не заметил, не оглянулся. Вернулась с полотенцем на голове. Опустилась на диван. Отдышалась. Сказала: — Юра! — Да, мама. Я слушаю тебя. — Нет, ты повернись ко мне! Повернулся: — Что? — Ты читал статью Алексина в «Комсомолке»? — Да, да, мама, я все читал, не мешай мне, пожалуйста! — Где Женя? — Женя ушла в парикмахерскую. — А доктор еще придет? — Доктор придет послезавтра. Ну, как, лучше тебе с полотенцем? — Да. Мне лучше… с полотенцем. 88. ПОСЛЕДНЯЯ ПАЧКА ПИСЕМ И вот я сижу и перечитываю старые письма Наталии Сергеевны. Распотрошил последнюю пачку, но уже и эта пачка подходи к концу. Налево на столе у меня горкой лежат прочитанные письма, направо — тоненькая стопочка оставшихся. Сколько их? Всего пять. Значит, скоро Наталия Сергеевна умрет. Очень скоро. А я как-то не верю, как-то надеюсь еще, хотя знаю, что надеяться не на что. Достаю из конверта листочки в клеточку и в косую линейку, читаю: «…Примите привет от новоявленной сибирячки! Удивляетесь? Но Вы уже знаете, чем вызван мой внезапный отъезд в Сибирь: им предстояла поездка на курорт, горела путевка в номер-люкс. Оставлять меня в квартире одну не то что на месяц, а даже на один день стало рискованным. Устроить меня куда-нибудь под наблюдение, вероятно, было сопряжено с хлопотами и расходами, а главное, могло бы возбудить нежелательные разговоры… Очевидно, из тех же соображений они не удосужились поговорить и с врачом. А вдруг та сказала бы — поездка опасна, не рекомендую. Что тогда — отказываться от курорта? Нет, на что угодно, а на это они не пошли бы никогда! Вызвали внучку. Перед этим написали очень деликатное и обдуманное письмо Ирине: дескать, если я уеду к ней или к внучке, они „не закрывают за мной двери“. То есть, когда я почувствую себя получше — милости просим, их диван к моим услугам. Как Вы понимаете, настроение у меня все это время было самое упадочное (в буквальном смысле). А здесь мне хорошо. Внучка заботится обо мне, живем в тесноте (комната 16 м ), да не в обиде… А теперь я могу наконец ответить на Ваш вопрос о Сергее Семеновиче. Напрасно Вы пишете, будто „в неудачное время нагружали меня этой работой“. Наоборот — Ваше письмо и просьба вызвали у меня временный подъем и даже прилив сил… Вот биография моего отца Сергея Семеновича Хабалова. Родился он 20 апреля ст. ст. в 1858 году (по сведениям БСЭ — в 1859 г.), в с. Нерцы Валдайского уезда Новгородской губернии. Его отец — полковник в отставке, участник Крымской войны, мать — горская казачка. Имение было куплено через банк (заложенное) после женитьбы, без крепостных. Умер в начале мая 1929 года в Анапе (или Геленджике). Они жили после 1917 года и там, и там, но точно не могу указать, т. к. мачеха не переписывалась со мной и о смерти отца я узнала из третьих уст. Он окончил 1-ю военную гимназию, Михайловское арт. училище, выпущен в офицеры в чине хорунжего в одну из казачьих частей на Кавказе, не то в Анненды, не то в Ахалцых, захватил конец турецкой кампании, за которую имел медную медаль с надписью: „Не намъ, не намъ, а имени Твоему“. За какую-то дерзость начальству был отправлен в форт Александровский (где когда-то томился Шевченко). Подготовился и был принят в Академию Генерального штаба, которую окончил с отличием, за что получил командировку во Францию и вернулся оттуда с орденом Почетного легиона незадолго до смерти Александра III. Был в командировке в Москве на Ходынском поле во время коронации Николая II. Вернувшись в Петербург, занялся преподавательской деятельностью. Читал лекции в Пажеском корпусе, в Константиновском и Михайловском артиллерийских училищах, в Михайловской артиллерийской академии, в Академии Генерального штаба. Ротой командовал для ценза в лейб-гвардии Егерском полку. В 1901–1903 гг. преподаватель и инспектор (пом. начальника по учебной части) в Николаевском кавалерийском училище. В 1903 г. командует батальоном в Выборге и в том же году назначен начальником Алексеевского пехотного училища в Москве. Незадолго до московского восстания 1905 года он назначается начальником Павловского военного училища в Петербурге. Кажется, в 1913 году получает назначение наказного атамана Уральского войска и губернаторство (военное). В 1916 г. — командующий Петроградским военным округом. В 1917 г. арестован и заключен в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. В августе 1917 г. освобожден из-под стражи и ареста, получает полную свободу, пенсию в 150 р. в месяц и уезжает с женой на Кавказ. Дальнейшие мои сведения — отрывочные и не столь точные, т. к. я в то время жила на Украине, где провела всю гражданскую войну, а почта с РСФСР тогда не работала через фронт. В Россию я вернулась в конце 1922 года и только тогда смогла узнать об отце. Его последнее фото (подаренное мною Вам) датировано 1927 годом. На какие средства они жили? Мачеха арендовала дом и сдавала внаем курортникам. Отец жил затворником и в полном подчинении у жены. Перед смертью он очень хотел повидаться со мной, писал мне, но у меня не было денег даже на ж.-д. билет. Если понадобятся еще сведения, охотно сообщу. Мой отец был верный сын Родины, и его ошибки — это ошибки той эпохи и того строя. На своем последнем служебном посту он выполнял, поскольку мог, присягу, хотя в душе и был со многим не согласен. Взять хотя бы его смелое распоряжение о высылке Распутина (правда, Алиса все-таки добилась: своего — старец вернулся в столицу). …Сердечный привет Елене Семеновне, целуйте Машеньку. Не холодно ли Вам в вашем капитанском поселке, хорошо ли работается? Всего доброго вам всем! А я сегодня герой — вон сколько написала! Жаль, что Вы далеко — в разговоре могла бы больше…» На нижнем поле письма «вверх ногами» нацарапано: «Когда его назначили в 1916 г. команд., он мне писал: „Меня посадили на бочку с порохом, которая вот-вот взорвется“». Из письма от 2.X.62 г. «Спасибо Вам большое, дорогая Наталия Сергеевна, за столь обстоятельную справку о Сергее Семеновиче. Я уже перепечатал ее на машинке и послал в Ленинград В. Н. Орлову, редактору блоковского собрания сочинений. Если позволит время, он, конечно, использует ее для комментариев к 8-му тому Блока. Нет, не могу сказать, чтобы перемена Вашего адреса очень меня удивила. Этого я должен был ждать. Мне кажется, что внучка Ваша — хороший человек, что Вам у нее будет лучше. Передайте ей, пожалуйста, мой сердечный привет… Вы спрашиваете: что меня еще интересует? Все, что Вы найдете нужным и возможным рассказать о Юпитере и о его дочери». Из письма от 12.X.62 г. «Дорогой А. И. Спасибо Вам! Я снова во власти воспоминаний, опять живу в атмосфере тех дней. Пробыл он в крепости с начала марта до первых чисел августа 1917 г., когда его освободили и назначили пенсию — 150 р. в месяц. Так как квартира была разграблена, братья дали ему белья и одежды. Что способствовало его оправданию и освобождению? Вот что я запомнила: он не был причастен к стрельбе с чердаков, это было распоряжение Протопопова. Затем было учтено, что на приказ Николая „прекратить беспорядки!“ он ответил: „Революцию остановить нельзя“, за что и был немедленно отстранен… Все это я говорю со слов мачехи, отцу я просто боялась задавать подобные вопросы. До сих пор мне неизвестно, каким образом и с чьей помощью он разговаривал и переписывался с женой. Надо быть справедливым по отношению к ней: она много сделала, добиваясь облегчения его участи, оправдания и освобождения. …Помню, когда я узнала о том, что его освобождают и что к нему можно приехать, я была сама не своя. Насколько я еще была молода, наивна и неопытна и как романтически, несмотря на все испытания жизни, настроена! Я обегала все цветочные магазины в поисках белых роз! Удивляюсь, как еще меня не задержали. Но везде были только красные, а я искала белые, как символ чистоты и невиновности. Не помню, какие цветы в конце концов я купила ему. Поселились они у ее матери, где-то на Петербургской стороне. Разговора сердечного, задушевного у меня с отцом не получилось. Рассказывая о том, как холодно было в камере и как тяжело, он в подробности не вдавался, а все твердил о своей Верочке, о ее заботах о нем… В письмах из крепости он просил меня не обижаться, если свидания будут не так часты, как хотелось бы, — ему необходимо чаще видеть жену. Писал же он мне довольно часто. Первое время бумага, которой он пользовался для писем, была со штампом его прежнего служебного поста. Наверху стояло: „Проверено. Комендант крепости такой-то“. То же и на конвертах. Сначала была очень строгая цензура. Потом, когда выяснилась его невиновность, стали более снисходительными. Помню, летом он писал, что его страшит участь Родины, что государство, разделившееся на части, может погибнуть, что его преемник Корнилов едва ли продержится и будет полезен. Свою судьбу он принимает как естественный результат, хотя себя виноватым не чувствует, „однако — лес рубят — щепки летят“. Писал еще, что, когда его назначили, он „хорошо знал, что сажают его на бочку с порохом“. Конечно, просил беречь детей и беспокоился, как сложится моя судьба…» Из письма от 20.X.62 г. «Вы правы, дорогой друг, здесь мне гораздо лучше. Здесь я чувствую себя дома, как в Россоши, а там, говоря откровенно, я жила не в родной семье, а „у хозяев“, притом у хозяев взыскательных (а часто и жестоких). Там я впервые (на семьдесят шестом году жизни) поняла, что должна была чувствовать деревенская девушка или женщина, впервые попавшая в качестве прислуги в город, в господский дом. Вы скажете, что я утрирую, преувеличиваю. Даю Вам слово — нет! Последние месяцы жизни там были адом. А здесь я почти не лежу, хожу по комнате, прошел нервный озноб, ем и сплю почти нормально. Но ужасно отекло все лицо, налито, как в водянке, и не проходит… Идти в поликлинику — далеко. Вызвать врача? Но ведь я „ходячая“, а возраст мой не очень-то располагает их отзываться на вызовы. Впрочем, эта водянка только безобразит, болей никаких нет. Я рада, что мое рукописание пригодилось, что не напрасны были мои труды и особенно мои страхи, когда я сидела на кухне одна со своей тетрадочкой и прислушивалась к шагам на лестнице: они или не они? Когда же выходят сочинения Блока?» Письмо от 3.XI.62 г. «Дорогой Алексей Иванович! Заранее поздравляю Вас и Елену Семеновну, обеспокоена Вашим молчанием. Где Вы? В Питере? В Москве? В Эстонии? Я все так же скриплю: дух бодр, плоть же, увы, немощна… Жаль, конечно, ужасно жаль, но, как Вы понимаете, не было никакой возможности сохранить письма отца. Он очень жалел, что пропала его эмеритура, которую он отчислял ежемесячно в течение 35 лет своей службы. Мечтал, выйдя в отставку, купить домик, ловить рыбу и, как Цицерон, разводить капусту. А иногда он, шутя, говорил, что, выйдя в отставку, пойдет в архимандриты или игуменья. Он был большой гурман и знаток в винах. У нас часто подавали и бенедиктин, и абрикотин, и еще — забыла название — зеленого цвета. Дамам наливали какао-шуа. После революции они уехали в Геленджик, затем жили в Анапе, где он и умер. Мачеха арендовала дом и сдавала внаем курортникам; сад тоже приносил доход. …Когда я приехала в Валдай к тетке и началась переписка с отцом, я послала ему свое фото, которое его привело в ужас: во-первых, стриженая, а во-вторых:: „Боже, до чего ты изменилась, на себя же похожа: такая измученная!“ Когда он умер, его хоронили с катафалком. А в 1930 году тетка получила от мачехи письмо с просьбой помочь ей, т. к. ее арестовали. Я с ней не переписывалась (говорю об этом никак не в оправдание себе) и о дальнейшей ее судьбе ничего не знаю. Откликнитесь же, Алексей Иванович! Скучно и тревожно без Ваших писем. Привет Элико Семеновне. Целуйте Машу…» * * * И вот на столе у меня, справа, остается лежать одно-единственное письмо. Последнее. Ничем оно не отличается от других. Тот же ломаный старческий почерк. Тот же почтовый штемпель с названием маленького сибирского городка на марке. А на левой половине конверта грубоватый рисунок: штык, на штыке — красный флажок и подпись: «С праздником Великого Октября», хотя праздники уже прошли, на дворе — вторая половина ноября. Письмо как письмо. Пишет, что получила мою открытку. Благодарит. Сообщает, что «на Октябрьские приезжала дочь, хотела на два дня, а из-за транспорта прогостила неделю». Хвалит внучку. Хвалит соседей: «В нашей секции мы живем, как сказал Твардовский: Все жильцы там как родня… Праздники прошли тихо, без скандалов, хотя мужчины и выпивали…» И уже после всех добрых пожеланий, после приветов и поклонов Наталия Сергеевна вырывает из тетради еще один лист и делает такую приписку: «Почему-то все эти дни думаю о Ларионе. Хочу думать, вспоминать об отце, знаю, что Вас интересуют больше факты и события, которые были по ту сторону, но в памяти возникает гражданская война, хутор Новопетровский и мой Ларя… Он многому научил меня. Он меня „воспитывал“ — и словом, и делом. Характер у него был спокойный, ровный, взгляд был с какой-то милой усмешкой, говорил он немногословно, но каждое слово его было весомо. Вот некоторые из его сентенций, запомнившиеся мне: (То есть, помоги кому-нибудь в нужную минуту, придет время, помогут и тебе). У меня было кое-что из вещей, хорошие красные портьеры, ковровые скатерти; все это он уговорил меня отдать в клуб. Признаться, мне жаль было расставаться с этими вещами, это ведь был хлеб для моих детей, но Ларя убедил меня: — Когда дети вырастут, — говорил он, — всего будет вдоволь… А вообще он часто говорил, что в деревне я „временная“, что мое место — в городе, что там он не сможет быть около меня, я буду стыдиться его. Именно в этих случаях он и цитировал чаще всего „Огородника“. Сама же я тогда ничего не знала — ни о себе, ни о жизни… Как, впрочем, и сейчас не знаю. Переписывались мы очень редко, не горазд он был в грамоте, зато агитатор и оратор — каких в наше время, вероятно, и в Москве не найдешь. А я любила его…      Н. М.» И все. Ни одного письма нет больше на правой стороне моего стола. Все переместилось налево, где могильным холмиком высится неровная стопочка уже старых, уже ломких, пожелтевших и потемневших конвертов… 89. ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА Как же мне кончить эту нескладную книгу, где и когда поставить точку? Расскажу так и в той последовательности, как все это было на самом деле. О смерти Наталии Сергеевны мне сообщила ее внучка Рита: бабушка умерла такого-то числа, во сне, от сердечной недостаточности. До последнего дня она была деятельна, помогала по хозяйству, слушала радио, пробовала читать, а когда не стало сил — читала ей вслух Рита… Накануне Наталия Сергеевна вспоминала обо мне и о моих близких, просила, если умрет, сообщить об этом нам, Пантелеевым… Рита писала, что хотела бы продолжить со мной переписку. Разумеется, я тотчас отозвался на ее письмо, сказал все, что говорится в подобных случаях, поблагодарил ее за добрые слова и, между прочим, попросил вернуть мне мои письма к ее бабушке. Они мне были нужны — в то время я уже пробовал делать кое-какие наброски к задуманному роману. Не знаю, то ли Маргарита Владимировна не нашла времени собрать, упаковать и отнести на почту эти письма, то ли были у нее другие причины, только на мое письмо отклика не последовало. И целых одиннадцать лет я ничего не знал ни о ней, ни о ее родителях, ни о других родственниках С. С. Хабалова. В прошлом году, когда я уже работал над этой книгой, я еще раз написал в Сибирь Маргарите Владимировне. Открылся ей, что пробую писать о ее бабушке, просил прислать, если они сохранились, мои письма. Ответила мне не Маргарита Владимировна, а ее мать Ирина Борисовна. Да, конечно, письма сохранились, она их при первой возможности мне перешлет. Как это, в самом деле, Рита могла так некрасиво поступить, не исполнить моей просьбы! Она ей сегодня же напишет, поругает ее. Рита — уже несколько лет опять замужем, живет в Новосибирске, а здесь, в ее комнате, проживает теперь она, Ирина… О муже Володе в письме ни слова не сказано. «Живу одна». Если бы он умер — написала бы, конечно, значит развелись, кто-то кого-то бросил. Думаю, скорее всего — она его. А вот брат ее Юрий Борисович, этот пышущий здоровьем атлет, весельчак и красавец, умер еще в 1967 году, всего на пять лет пережив свою милую старенькую старушку. «Умер от лимфолейкоза, спасти невозможно было», — писала мне его сестра. И еще написала — в другом письме: «С его женой немного переписывались, но потом она перестала отвечать, видно мой дух писем ей не понравился…» Кто с матерью, кто отдельно, живут, работают, обзавелись семьями внуки Наталии Сергеевны, правнуки генерала Хабалова. Живут где-то дети и внуки Иллариона Нестерко (его самого не стало в 1937 году). Может быть, где-нибудь в Париже, Мюнхене или Монреале еще теплится жизнь порт-артурского героя Романа X., первого жениха Наталии Сергеевны… И вот я задаю себе вопрос: вспоминает ли кто-нибудь из этих людей мою героиню? И если вспоминает, то — с любовью ли? Нет, говорю я, подумав: никто из тех, о ком мы с вами знаем, слышали или читали, никогда по-настоящему не любил Наталию Сергеевну! Ни отец, ни мать, ни муж, ни дети, ни внуки… Был в ее жизни «комиссар» Ларя — «последний луч предзакатного солнца»! Но ведь и он, как мы знаем, не решился бежать за ней ни на край света, ни даже в столичный город Петроград… Кто же тогда? Может быть, советник королевского посольства Нидерландов Уден Дейк? Может быть… Но вспомним, что «когда он брал меня за руку, мне хотелось выдернуть ее и вытереть»… Да, очень много тяжкого, горького, мучительного перенесла на своем веку Наталия Сергеевна, не один раз кидало ее то в жар, то в холод, но в этих ли житейских злоключениях, в этих ли хождениях по мукам главная беда ее жизни? Такие ли еще беды выпадали на долю русских женщин и в давно минувшие, и в недавние времена. Холодно и темно в могиле. Но намного ли теплее была жизнь этой женщины? Поэтому так дорого ценила она каждую капельку сердечного тепла, доброе слово, дружеское сочувствие. Не потому ли она так и прилепилась душой ко мне и к моей семье. Не потому ли и открылась мне с такой полнотой и безоглядной щедростью. Не будь этого, не появилась бы и эта книга. notes Примечания 1 В файле: повесть «Верую…», приведенные номера страниц — главы 39, 71, 73 (прим. верст.) 2 «Что такое жизнь? С точки зрения физики» — Ред. 3 Нет, есть еще Сампсониевская церковь на Выборгской стороне. И есть две церкви, безжалостно обезображенные, на улице Пестеля. 4 В рукописи, очевидно, пропущено слово «непонятны». — Ред.