Колька и Наташа
Леонид Исаакович Конторович








В книге рассказывается о приключениях в приволжском городе в годы гражданской войны подростков Коли, Наташи и их друзей — беспризорника Васи, по прозванию Каланча и Генки, по кличке Минор.

Они собирают топоры и пилы для заготовки дров, участвуют в ремонте школы и отправляются в далекое путешествие по Волге в поисках оконного стекла. Когда война откатилась от города, подростки поступили на судостроительный завод. Много испытаний выпало на долю друзей, пока они поняли, что такое почетный труд рабочего.






Леонид Исаакович Конторович

Колька и Наташа



Детям своим Инне и Наташе, посвящаю.

    

Автор






Автор книги — Леонид Исаакович Конторович — родился в 1911 году на Украине, в городе Николаеве, в семье служащего. Трудный, голодный 1922 год — Ленинград, трудовая школа. Затем работа на судостроительном заводе чернорабочим, стропальщиком, прессовщиком. С 1930 года вступает в комсомол, становится рабкором, членом заводского литературного кружка.

После демобилизации из Армии в 1935 году Леонид Конторович работает в заводской многотиражной газете, учится на вечернем отделении литературного института им. Горького.

В 1941 году добровольцем уходит на фронт. После ранений демобилизован. Имеет правительственные награды.

Повесть «Колька и Наташа» Леонид Конторович написал уже в зрелом возрасте. В ней и частица собственного детства, и увиденное в жизни минувших суровых лет.

В книге рассказывается о приключениях в приволжском городе в годы гражданской войны подростков Коли, Наташи и их друзей — беспризорника Васи, по прозванию Каланча и Генки, по кличке Минор.

Они собирают топоры и пилы для заготовки дров, участвуют в ремонте школы и отправляются в далекое путешествие по Волге в поисках оконного стекла. Когда война откатилась от города, подростки поступили на судостроительный завод. Много испытаний выпало на долю друзей, пока они поняли, что такое почетный труд рабочего.

Леонид Конторович с 1944 года член КПСС, работает на Челябинской студии телевидения старшим редактором.




Часть I





Глава 1. Одиночество








…Наступал вечер. Небольшой приволжский городок погружался в темноту. Электростанция уже несколько дней не работала: не было топлива.

Колька, высокий худенький подросток лет тринадцати-четырнадцати, поеживаясь от холода, бесцельно бродил по горбатым и безлюдным улицам. На бледном лице лихорадочно блестели глаза. Под ногами мальчика глухо и печально хрустел снег. Резкий холодный ветер пронизывал тело. Потрепанная шинель не грела. Время от времени Колька останавливался, глубже надвигал старый картуз, подносил пальцы ко рту, дышал на них и, спотыкаясь, брел дальше.

Темнота все больше сгущалась над городом. В ней потонули бараки и землянки рабочих, пропахшие рыбой и кислой капустой; деревянные домики горожан с крашеными ставнями и жалкими садиками; пузатые каменные здания купцов и рыбопромышленников, толстенные амбары и лавки с ребристыми железными шторами на окнах и пудовыми гирями-замками на дверях.

Куда идти?

Утром мать Кольки умерла от тифа. Он не мог оставаться в маленькой сырой комнатушке. Все здесь напоминало мать: и сундук, в котором лежали ее вещи, и столик, убранный ее усталыми, но всегда беспокойными руками. Они с одинаковым умением кололи дрова, варили обед, стирали белье, а на консервном заводе сортировали рыбу. А глаза матери — темные, лучистые, всегда смотрели на него с любовью и лаской. Только в последние часы ее жизни они стали тоскливыми.

Глотая слезы, Колька шел по берегу Кутума[1 - Кутум — рукав Волги.], покрытому грязным снегом.

Хорошо здесь было летом.

От Сапожниковского моста и до Волги берег кишел людьми. Ловцы из ближайших рыбачьих сел привозили сюда свой улов.

Шла бойкая торговля. Загорелые рыбаки, с руками, побелевшими от соли, дымили крепким самосадом, добродушно посмеивались над капризными покупательницами:

— Ишь ты, и судак им не так, и сом, как рак, и щука — не рыба!

Горожанки не оставались в долгу. Веселая, безобидная перебранка вносила оживление в торговлю. Казалось, что все играют в какую-то забавную игру.

Здесь Колька узнал названия многих рыб. Не раз он видел, как на глазах у покупателей готовили паюсную икру. Из садка брали живого осетра, молниеносным движением ножа вспарывали ему брюхо, икра вываливалась на деревянную решетку, с которой ее осторожно стряхивали в лоток, солили по вкусу и тут же вручали покупателю.

Видел он и как готовили лещей паровых, запекая и прокуривая их дымом на лучинках.

Правда, сам Колька никогда не ел ни икру, ни лещей. На это у них с матерью не было денег.

…Воспоминания одно уступает другому.

Бывало, по Коммерческому мосту, за которым начинались пароходные пристани, беспрерывно двигались легковые и ломовые извозчики, двухколесные татарские арбы, запряженные верблюдами или быками.

Еще дальше от моста — широкая платформа для причала пароходов, лодок.

На набережной — соляные и мучные склады. Там, надрываясь, кричали торговцы рыболовными снастями. Гудела многоликая толпа промысловых рабочих, грузчиков, рыбаков, лодочников и перевозчиков.

Колька с шумной, крикливой оравой мальчишек вертелся в пестрой говорливой толпе, шнырял между лодками. Это было настоящее раздолье. Купались, ныряли, сколько душе угодно, играли в пятнашки.

К вечеру усталый, но довольный Колька плелся домой.

…Домой!

Глядя на Кутум, Колька тяжело вздохнул. Теперь нет у него дома.

Третьего дня они с матерью сожгли последнюю табуретку. До этого — этажерку. Этажерка ему нравилась: на верхней полке по углам застыли две шишковатые морские черепахи, между ними уютно расположилась потускневшая от времени шкатулка из соломы. В ней мать хранила нитки, наперсток, гребень, ножницы и прочую мелочь.

На двух других полках стояли книги отца. К ним Кольке запрещалось притрагиваться.

Охваченный воспоминаниями Колька забыл о еде, хотя уже сутки ничего не ел.

Куда же все-таки идти?.. В Нобелевский городок, где находятся судоремонтные мастерские?

Нобелевский городок был очень интересным. Тут причаливали целые караваны нефтеналивных судов, стояли цистерны для керосина, пугавшие своей необъятностью, чернели огромные ямы для мазута. Теперь все это пустовало.

В мастерских работал Колин отец — Степан Леонидович Логинов. Колька часто здесь бывал.

Огромные печи дышат огнем. Молотобойцы большими клещами вытаскивают раскаленный лист, закрепляют на форме и начинают бить кувалдами.

Сперва отец ударит, за ним — по очереди — другие. Он как бы ведет их за собой. «Не зевай, — словно говорит он, — сюда, а ну еще разок, а теперь покрепче! Вот-вот!» Постепенно лист, из огненно-красного превращаясь в сизый, принимает форму обыкновенного руля.

Отец отбрасывает молот, проверяет руль деревянным шаблоном. Молотобойцы дружно захватывают крючьями деталь, тяжело дыша от усталости, загоняют ее обратно в печь. Пока они вытирают с багровых лиц пот, большими глотками пьют тепловатую мутную воду из ведра, отец поворачивает кран форсунки — в печь вырывается мощная струя воздуха, перемешанного с нефтью, и снова гудит огонь.

Однажды Колька, как обычно, принес в судках обед. Отец со своими помощниками только что закончили гибку руля.

Круглый, как бочонок, контрольный мастер, покачиваясь на коротких ножках, придирчиво проверял работу. Он щурил маленькие острые глазки, поджимал толстые губы и шепелявил:

— Такой, как ты, Логинов, работник и в Николаеве на францушком, и в Питере на Балтийшком в большом почете был бы, м-да… Да нрав у тебя гордый… Народ мутишь. Смотри: кулак-то у меня тя-же-лый!

Отец отошел в сторону и спокойно сел на серый с окалиной шпангоут, словно все сказанное мастером относилось не к нему.

Колька же побледнел от гнева: мастер угрожает отцу, и отец молчит.

Но тут, хитро подмигнув Кольке, отец неожиданно запел:
		Город Николаев,



		Французский завод,



		Там живет мальчишечка,



		Двадцать один год.



		Работать он хочет —



		Работу не дают…








Эту песенку пели в слободке, на заводских окраинах, и звучала она жалобно, но здесь — как вызов.

Лицо мастера перекосилось, верхняя губа запрыгала, а рука угрожающе поднялась.

Колька с криком: «Не трожь!» — бросился к отцу.

Тот, ласково гладя его по голове, успокоил:

— Да ты что, Коля, что ты, воробей? Кого ты испугался, сынок?

Мастер злобно оглядел враждебные лица рабочих и сунул руку в карман.

— Видать, Логинов, каталажка по тебе шкучает.

— У-гу, — добродушно согласился отец. — Вот именно, скучает.

И все засмеялись, а мастер выкатился из цеха.

Воспоминания повернули Колькины мысли.

«Пойду на завод, — решил он, — там свои. Помогут»

Приняв решение, Колька почувствовал себя уже не таким одиноким и несчастным.




Глава 2. Перевоз


Наконец Колька у перевоза. В этом месте надо перейти по льду через Волгу. Перевоз гудел как-то по-особенному — зло и встревоженно. По ледяной дороге при свете пылающих костров вступали в город бойцы Красной Армии. Они отступали с Северного Кавказа через пустынные песчаные степи. Шли в далекий город на Каспий, чтобы отдохнуть, набраться сил для новых боев с противником.

Скрипя и подпрыгивая, двигались тачанки, арбы, орудия, зарядные ящики. На повозках и санях укрытые попонами, брезентом, негреющими солдатскими шинелями лежали и сидели раненые бойцы. Истощенные кони, почуяв жилье, ускоряли шаг. Ездовые на разные голоса подгоняли их.

Колька по сходням взобрался на вмерзшую в лед большую хлебную баржу. На ней было двое военных: молодой, могучего вида моряк в бушлате, в лихо заломленной на затылок бескозырке и невысокий, вооруженный винтовкой пехотинец. Они направляли прибывающих.

— Э-э-эй, пехота, навались, братки, дом близко! Выше голову, орлы! — размахивая руками, кричал моряк хриплым голосом.

— Шире, шаг, солдатики! — поддерживал его пехотинец.

А матрос продолжал:

— Веселей, братки! Которым в госпиталь — полный вперед на Рыбную, а кто на отдых — на Степную.

Колька, захваченный этим зрелищем, отвлекся от своих переживаний. Он слышал, как говорили об этой армии в очередях, радовались ее победам. Теперь она отступала.

Никем не замеченный, Колька наблюдал за всеми из-за палубной пристройки, каким-то чудом не растасканной на дрова.

Дым, идущий от нефтяных факелов, ел глаза. Колька отошел в сторону и стал разглядывать остановившегося у баржи одногорбого верблюда, впряженного в арбу. Верблюд широко расставил длинные ноги и поник головой. «Устал очень», — подумал Колька.

На арбе лежали укрытые брезентом больные бойцы. Впереди сидел ездовой, по восточному обычаю спрятав под себя ноги. Борода у него напоминала замерзшую мочалу. Ездовой крикнул моряку:

— Эй вы, бисовы дети, куда раненых везти?

— Курс — на Рыбную, батя! — весело откликнулся моряк.

— «Батя», «батя». Эх вы, бисовы дети, — заворчал ездовой и хлестнул верблюда. — Ползи, чертяка, надоел ты мне, как горькая редька.

Матрос пригрозил пальцем.

— Не торопись, батя! Рано списывать такой корабль. Пригодится!

И тут матрос увидел Кольку. От неожиданности он присвистнул и совсем сбил бескозырку на затылок.

— А ты кто такой? Как попал сюда? Что тебе тут надо? Ну ты, юнга, говори… Да не бойся, милок! — шагнул он к Кольке.

Бежать было поздно. Мальчик опустил голову и тихо, будто самому себе, горестно сказал:

— У меня мать померла.

Помолчав немного, словно заново вникая в смысл сказанного, и добавил:

— Мамы у меня больше нет!

Матрос опустил ему на плечо большую, тяжелую руку:

— Понимаю… Большой крен в жизни. Что? Тиф? Голод?










Кольке вдруг захотелось рассказать матросу обо всем и о том, как тяжело на свете одному. Но он только выдавил:

— А отца у меня убили в Нобелевских мастерских.

Матрос прижал Кольку к себе.

— Пришлось же тебе хлебнуть горя! А за что… отца?

Колька коротко всхлипнул.

— Мама рассказывала, что он говорил рабочим: надо обшивать броней буксиры, баржи, флот готовить, белых весной гнать от города. А его из-за угла… наповал…

— Ух, гады! — стиснув зубы, процедил матрос и так прижал Кольку, что у того дыхание сперло. В лихой голове матроса мгновенно промелькнуло: Питер. Широкая булыжная Лиговка…

Семья машиниста Костюченко жила в подвале хмурого шестиэтажного дома. Поутру маленький Глеб залезал на подоконник и подолгу просиживал в ожидании солнышка. Проголодавшись, он спускался к стае таких же голодных братишек и сестренок, торопливо проглатывал еду и спешил занять свой сторожевой пост, боясь прозевать солнечный луч.

А потом пришло большое горе — умер отец.

Потрясенная смертью мужа, мать Глеба, робкая женщина, растерялась. От больших переживаний у нее стала трястись голова.

Она скрывала от детей, что ходила по дворам и просила Христа ради.

Позже, когда Глеб вырос, он поклялся: всю жизнь бороться за то, чтобы не было на свете унижения и нищеты.

— А ты леденцы любишь? — внезапно спросил матрос, заглянув в глаза Кольке. — Э-э! Тебе тоже не часто их есть приходилось, — голос его посуровел. — Может это к лучшему. Горького хлебнешь, век помнить будешь, а от сладостей — зубы портятся.

Он потрепал Кольку по плечу.

— Холодный ты, браток, как окунь морской!.. Петро, — позвал он своего напарника. — Дело есть. А ты, парень, не робей! Отец-то у тебя солдатом революции был, понимать надо! Так ежели ты настоящий солдатский сын, привыкай нюхать порох. Выше голову! Пускай всякая шваль падает и духом, и брюхом. Скоро мы им надраим! За нами, браток, не пропадет. За всех отплатим. Помяни слово балтийца: что контре причитается — все получит сполна.

— Чего звал? — подбежал пехотинец.

— Да вот одного окунька пристроить надо, — сказал матрос.

Но тут непредвиденное обстоятельство заставило их обоих на время забыть о Кольке.




Глава 3. Что делать?


По трапу, тяжело дыша, поднялся пожилой человек в зимнем пальто и круглой теплой шапке. Он мельком взглянул на пехотинца, внимательно на матроса, с некоторым удивлением на Кольку и строго спросил:

— Кто здесь начальник? Кто распределяет?

— Я, — глядя на незнакомца, выступил моряк. «Ишь вояка — наган с левой стороны нацепил».

Незнакомец не обратил внимания на холодный прием. Он резким движением сорвал с носа пенсне.

— Вы? Что вы делаете, бесшабашная голова? Госпиталь забит по макушку, а вы упорно присылаете больных. Есть у вас план размещения или вы действуете наобум? Подождите, прошу вас, не перебивайте! Предупреждаю — ни одного больного больше не приму. Это говорю я — главный врач Александровского госпиталя. Ясно?

Моряк вопросительно взглянул на пехотинца, переместил бескозырку с затылка на лоб и с тоской посмотрел на сгрудившийся у баржи транспорт. Обернулся туда и Колька.

Затор все увеличивался.

Низкорослый, с потрескавшимся скуластым лицом ездовой гневно щелкал кнутом и громко взывал к моряку:

— Зачем спать легла, заснула? Чего моя не пропускаешь? Пропускай, кушать надо, тепло надо, лечить надо.

Моряк опять вернул бескозырку на затылок. Видимо, ей всегда доставалось, когда хозяин размышлял.

Кольке было жаль и матроса, который не знал, куда поместить раненых красноармейцев, и самих раненых.

А главный врач, хотя прекрасно понимал, в каком затруднительном положении был матрос, неумолимо продолжал:

— Прошу помнить: ни одного человека. Некуда! — И, махнув рукой, торопливо сбежал с баржи.

— Глеб, а Глеб, — услыхал Колька голос пехотинца. — Вижу я, не расхлебать нам туточки киселя. Вызывай на провод Андрея Ивановича.

— Правильно, Петро!

Матрос подбежал к полевому телефону.




Глава 4. Случай на барже


В это время на барже появился еще один человек, в щегольской шинели. Четко, как обычно ходят военные, подошел к моряку.

— Я из ревкома. Кто здесь Костюченко?

— Из ревкома? Я Костюченко. А мы уж решили: забыли вы о перевозе. Куда посылать раненых?

— Приказано в Степное.

Матрос в удивлении отступил.

— Что? Пятьдесят верст по степи? Да вы… — он даже задохнулся от негодования.

— Таков приказ Острова. Село богатое, продуктов вдоволь, а это самое главное. Медперсонал туда уже отбыл.

К моряку нагнулся пехотинец.

— Гляди в оба. Село-то кулацкое, как бы чего не вышло, сам понимаешь…

Матрос решительно повернулся к военному:

— Говорите — от Острова? Предъявите документ!

Военный быстро достал из полевой сумки приказ, в котором предлагалось в связи с перегрузкой госпиталей, временно, до оборудования новых, отправлять раненых в село Степное.

— Теперь действуйте, — настаивал военный, — чего вы ждете?

— Хорошо. Только разрешите связаться с ревкомом.

Не дожидаясь согласия, матрос взял трубку. Телефон не работал.

Тогда матрос быстро подошел к Кольке, схватил за борта шинели и приподнял к своему лицу.

— Ты что здесь уши развесил? — закричал он, прежде чем Колька сообразил, что произошло, скороговоркой прошептал: — Беги в ревком, зови Острова.

Колька утвердительно кивнул головой. Тотчас же матрос опустил мальчика на палубу и обрушился на него:

— Вон с баржи, пока не поддал коленкой.

Колька кубарем скатился по сходням.

Военный деловито поправил ремни и авторитетно заявил моряку:

— Я вас отстраняю от обязанностей. Я сам займусь выполнением приказа.

— Не имеете права! Здесь правлю вахту я.

— Ах, вот оно что, — военный расстегнул кобуру. Приказу не подчиняешься, анархист!

Моряк кинулся к нему, схватил за руку.

Пехотинец вступился.

— Легче, Глеб, подожди. Еще гляди, раздавишь.

— Молчи! Разве ты не видишь, куда он гнет? Не стой, придержи-ка молодчика, а то он лягается, как лошадь.

— Шпана матросская, анархист, на чекиста руку поднял?! Ты у меня еще поплатишься!

— Видали мы таких! Думал, на простачков наскочил… За чекиста себя выдаешь, контра несчастная… — свирепел матрос, связывая военного.

…А Колька в это время что есть духу бежал в ревком.

Не успел он сделать и трехсот шагов, как мимо громко фырча, промчался автомобиль с сидевшим в нем Островым.

Колька, как и все мальчишки, хорошо знал легковую машину Острова, единственную во всем городе.

— Стойте, стойте! — закричал он вслед, отчаянно размахивая руками.

Но Остров его не услышал.




Глава 5. Андрей Иванович Остров


Андрей Иванович Остров поднялся на баржу в разгар событий. Увидев коренастую фигуру предревкома, матрос и пехотинец вытянулись.

— Товарищ председатель революционного комитета, матрос миноносца «Москвитянин» Костюченко и пехотинец Железного полка Грибачев за время своего дежурства на распределительном пункте…

Сквозь гул человеческих голосов прорвался нетерпеливый крик ездового:

— Чего молчишь, шайтан, скоро ли моя пропускать будешь? Куда завозить раненых?

Матрос с горечью сказал:

— Ну и горластый, дьявол! Некуда, Андрей Иванович. А тут еще вот этот, будь он…

Костюченко указал на военного и доложил о случившемся.

— Покажите приказ.

Остров внимательно прочитал его, положил в карман:

— Не теряют времени. Ловко работают.

— В расход? — предложил матрос.

— Развяжите!

Остров понял смятение матроса, но спокойно проговорил:

— Разве не ясно приказание?!

— Ясно, — сухо отчеканил матрос.

При появлении Острова пленник притих. Освобожденный от пут, он стал потирать затекшие руки.

Остров жестом подозвал его к себе.

— Кто послал? Кто приказал связь повредить?

Военный хмуро молчал.

Остров повернулся к Глебу:

— Отправьте его в ЧК.

Пехотинец обыскал военного, и увел его, приговаривая:

— Мало каши съел, чтобы нас провести. И не вздумай в дороге дурака валять, пристрелю.

Остров, внимательно всматриваясь в бурлящий людской поток, распорядился:

— А теперь, товарищ Костюченко, не будем терять времени. Раненых — в театр! Минут через двадцать там все будет готово к приему людей.

— Есть, товарищ предревкома!

Матрос снова стал веселым. Зычным голосом перекрывая шум, он закричал:

— Слушай меня! Которые больные, держи курс в театр! Ше-ве-лись, пехота-матушка!

Остров увидел, как один из красноармейцев, обессилев, упал у руля баржи. Андрей Иванович сбежал на лед, подошел к бойцу, бережно поднял его, уложил на ближайшую телегу и приказал везти в театр.

Когда предревкома вернулся, Костюченко встретил его словами:

— Театр заполним, как быть дальше? Город — что трюм, забит до отказа.

— Дальше? На улице людей не оставим. Завтра союз бондарей закончит переоборудование кинематографа «Модерн». Мобилизованы медики. Правда, еще трудно с медикаментами. Ревком и городская партийная организация используют все пригодные помещения под лечебные заведения. Налаживаем питание.

Остров умолк. Он вспомнил, что утром подписал приказ об установлении классового пайка — четверть фунта хлеба на день служащим, полфунта рабочим. Он знал, что воинские части также плохо обеспечены, получают хлеб ниже установленной нормы.

Нехваткой продовольствия пользовались враждебные элементы. Они создавали тревогу, неуверенность у обывателей, пытались запугать рабочих. Враг был убежден, что вот-вот овладеет городом. В кисловодской белогвардейской газетке «Доброволец» уже был опубликован приказ, в котором Деникин назначил генерала Эрдели генерал-губернатором города и Приволжского края.

«Торопятся господа, весьма торопятся, — думал Остров. — Надо держать ухо востро, быть начеку. Вот и история с этим военным… Молодец матрос».

Размышляя, Остров направился на другой конец баржи и тут увидел вернувшегося Кольку.




Глава 6. Первое знакомство


— А этот откуда? Чей? — Остров подошел к мальчику и при свете факела старался рассмотреть Кольку.

— Да ты, дружок, замерз, щеку отморозил. Никуда не годится, — Остров нагнулся, захватил с палубы горсть снега и начал растирать Колькину щеку, приговаривая:

— Потерпи немного, не верти головой, дело подходит к концу. Горит щека? Вот и хорошо!

— А я вас знаю, — трясясь от холода, доверительно сказал Колька. — Вы — дядя Остров, в ревкоме работаете, на автомобиле ездите.

— Правильно. Да ты совсем молодец. Смотрите, товарищ Костюченко, — замерз, как сосулька, а не унывает.

— Мы с мамой слушали вас на собрании. Вы говорили о…

— Ну, тогда давай руку, мы с тобой старые знакомые.

Костюченко в нескольких словах историю мальчика.

Андрей Иванович с участием посмотрел на Кольку. Потом, что-то вспомнив, повернулся к матросу:

— В Александровскую больницу не посылайте никого. У них все переполнено.

— Знаю, товарищ предревкома, сюда прибегал ихний главврач.

— Жуков был? Ну, ну…

— Он самый. Пенсне! Наган с левой стороны — архивный старикашка. Видели бы вы, Андрей Иванович, виноват, товарищ предревкома, как он в панику ударился, истерику закатил. Даже жаловаться собрался вам. Одно слово — интеллигент.

Слово «интеллигент» Костюченко выговорил пренебрежительно.

Остров строго сказал:

— Запомните: интеллигенты разные бывают. Вам не приходилось видеть, как он оперирует наших бойцов? Нет? Жаль. Человек, которого вы высмеяли, спас десятки жизней.

Остров в волнении прошелся по палубе.

— Знаете что, товарищ Костюченко, возьму-ка я паренька с собой. Идем, — обратился он к Кольке. — Тебя как зовут?

— Колька!

— Николай? Звонкое имя. Пошли, дружок, к автомобилю. Старенький он у меня, ворчливый: прежде чем тронется, расшумится на всю улицу, а все же службу несет добросовестно. Просто характер у него несколько испорченный.

— А отчего?

— Плохо кормим, — улыбнулся Остров.




Глава 7. О чем говорил ездовой


Уехать удалось не сразу.

Шофер, одетый в ватник, копался в моторе.

— Старая песня, вначале будто все ничего, а потом возьмет да заглохнет, — ворчал он.

— Вот видишь, — обращаясь к Кольке, сказал Остров, — говорил я тебе — машина не из покладистых.

Шофер, не отрываясь от работы, обиженно возразил:

— Да ведь сами знаете, Андрей Иванович, какое горючее! Бензина нет. Смесь всякая, извините за грубость — навоз, а не горючее.

— Хватит обижаться, Василий Степанович. Время такое. Вот Баку возьмем — будет бензин. Управляйтесь поскорее. — Он обратился к Кольке и указал рукой на костер: — Сходим-ка посмотрим, что там.

…У костра ездовой, невысокого роста, с жиденькой бородкой и веселыми глазами, перепрягал лошадь. На санях лежали какие-то ящики, между ними, между ними, зажав коленями винтовку, согнувшись, закрыв глаза, сидел красноармеец. Ездовой оказался разговорчивым.

— Вся медицина армии уместилась на дровнях, — как старым знакомым, охотно сообщил он, поправляя упряжь. — Столько верст проехали — ничего. А туточки, перед самым домом — возьми да и лопни. От мороза или от чего другого. Чудеса!

— Чудеса в решете, — заметил Остров, — просто упряжь сгнила. Давайте-ка мы вам поможем.

— Что ты, мил человек, — уже закончив свое дело и проводя большой рукой по костлявому крупу лошади, ответил разговорчивый ездовой. — Это дело нам привышное. Вот ежели бы на закрутку одолжили.

— Пожалуйста, берите! — достал кисет Остров.

Ездовой обрадовался. Не просыпав ни крошки махорки, он ловко свернул привычными к морозу заскорузлыми пальцами цигарку. Затем, выхвати из костра горящую головешку, прикурил и жадно затянулся. Лицо его расплылось в блаженной улыбке.

— Хорошо, дюже хорошо, — только и смог он выговорить. — А вы, мил человек, не слыхали, правду бают, будто в городе шибко худо с хлебом?

— Да, правда. Хлеба не хватает.

— А с мяском, с рыбкой тоже неважно?

— С рыбкой несколько легче, а мяса нет!

— Ну-у?! — протяжно вздохнул ездовой и что-то обдумывая, почесал бородку. — Дела, дела!

Наступило молчание. Он несколько раз глубоко затянулся, крякнул и, видимо, решившись все выяснить до конца, снова заговорил:

— Ну, а… — он совсем близко подошел к Острову и, понизив голос, продолжал: — Ну, а не слыхал ли ты, мил человек, Остров тут? То есть в городе?

— Да.

Мальчик внимательно слушал их разговор. Ездовой вызвал у него симпатию, и Кольку озадачило, что Остров не назвал себя.

— А ты того… Верно, правду баишь? — заволновался ездовой.

— Правду говорю!

«Да это же он, Остров», — хотел вмешаться Колька, но сдержался, подумав, что если Андрей Иванович промолчал, значит, так и надо.

— Ну, спасибо, спасибо, — обрадовался ездовой и, подбежав к саням, толкнул красноармейца:

— Слышь, ты, Гришуха, не унывай, товарищ Остров в городе. — Он прыгнул на край саней, задергал вожжами.

— Но-но, милая, расторопная. В театр… — понукал он. — В театр… — В голосе его звучала радость. Сани, поскрипывая, тронулись.

Остров окликнул ездового.

— Послушайте, почему вы так обрадовались Острову?

Ездовой придержал лошадь.

— Э-э, мил человек, живешь ты в городе и, глядя по шинельке и сапогам, — военный, а ничего не понимаешь. Значит, необстрелянный, а то бы знал. Его весь народ Северного Кавказа знает. Там его, брат, все… Да ты поди-ка поближе, поди-ка, что я тебе расскажу.

Остров и Колька приблизились. Ездовой, полный важности, пристально, испытующе посмотрел на Острова.

— Трогай, Степаныч! — послышался приглушенный голос красноармейца.

— Да сейчас. Погоди, Гриша, дело есть небольшое. Можно сказать, агитатором впервой в жизни выступать требуется. Так вот, мил человек, — продолжал он душевно, — на большую агитацию не питай надежды, торопимся, занят, сам видишь. А все ж таки скажу тебе прямо: кто в наступлении впереди эскадрона? Он! Или возьми хоть разведку. К примеру, такой случай… да стой ты, — обозлился он на лошаденку, переступавшую с ноги на ногу, — стой, говорят тебе… Так вот, возьмем хоть случай с ширванским полком. Ширванцы — это значит, белые. Заняли они населенный пункт. Ну, в общем, чтобы недолго рассказывать… потребовала обстановка разведать силы противника. Переоделся Остров мужичонкой, в лапти и прочее — и к ним, в волчьи норы-то. Видал? То-то!.. Значит, вроде свой, местный житель. И давай с солдатами то да се, а сам все примечает и на ус наматывает.

— Степаныч, слухай, Степаныч, — донесся нетерпеливый глуховатый голос, — бросай брехать, поехали.

— Гришуха, дай договорить. Да фу ты, сбился. Так вот… один прыщавый унтер подвыпил и пошел разводить: «Мы, мол, оплот России и с божьей помощью всех красных на капусту». А он, значит, и говорит ему в ответ: «Силенок многовато потребуется». А тот: «Да ты знаешь, сколько у нас сабель, штыков да пушек?!» С пьяных глаз и проболтался. Вона как! — Ездовой, испытывая большое удовольствие от собственного рассказа, радостно рассмеялся. — Потом, значит, с солдатами запросто погуторил. И что ты думаешь? Попробуй отгадай-ка — не додумаешься. Четыреста солдат с ружьями да с «Максимами» привел, как пастух стадо.

Ездовой торжествующе умолк.

Остров, слушая, вспомнил, что он действительно ходил в разведку, переодевшись крестьянином, встречался с белыми солдатами, но с ним никто не перебежал. Лишь через несколько дней специально подготовленная группа агитаторов, засланная к ширванцам, привела с собой белых солдат.

А ездовой, принимая молчание Острова за крайнее удивление, сказал:

— Так-то, мил человек, — и, помолчав, попросил еще на одну закрутку. — Встретимся, отдам, — пообещал он.

Кисет у Острова оказался пустым.

— Ну, ничего, ничего, — успокоил его ездовой, стараясь скрыть свое огорчение. — Табачок и все прочее будет. Подлечимся чуток, отдохнем и айда на белых.

— Степаныч… Степаныч!..

— Едем, едем, Гришок! Бувайте! — махнул он рукой Острову и Кольке. Сани тронулись.

Андрей Иванович и мальчик пошли к автомобилю.




Глава 8. В ревкоме


Уже поздним вечером Остров и Колька въехали во двор ревкома.

Горели костры, освещая красным пламенем людей, заиндевевшие морды лошадей. У склада крепкий старик с длинными пушистыми усами неторопливо, по-хозяйски распоряжался разгрузкой санного обоза, то и дело поучая паренька:

— Санька сало не растеряй… Санька легче с мучкой.

Санька встряхивал чубом, но ничего не отвечал.

Увидев Острова, старик обрадовался, степенно расправил усы, откашлялся и с гордостью пробасил:

— Здравия желаем, товарищ Остров. С подарками приехали. Поглядите, что народ прислал для Красной Армии… Теплая одежда, белье, варежки, мука, сальце… Он наклонился и шепотом добавил: — Новости привез, Андрей Иванович. Кулачье снова голову поднимает.

— Спасибо, Сергеевич, за заботу о Красной Армии. Большое спасибо передайте односельчанам! Заходите попозже, расскажите обо всем.

— Добро… Мука-то какая — пшеничная и сало выдержанное, доброе сало, — опять громко заговорил старик.

Хорошо! Очень хорошо! Все это пойдет для госпиталей… Николай, — позвал Остров мальчика, стоявшего у дальних саней, — идем.

В холодном, неуютном коридоре ревкома было людно и шумно. Здесь толпились и громко разговаривали матросы, рабочие, красноармейцы и рыбаки. Они были одеты очень пестро — в шинели, пальто, кожанки, кители, брезентовые куртки. Многие вооружены винтовками, карабинами, револьверами. У моряков да и у некоторых пехотинцев через грудь крест-накрест пулеметные ленты, поясные ремни оттягивали ручные гранаты.

Тусклый свет керосиновых ламп с трудом пробивался сквозь клубы едкого махорочного дыма.

Около кабинета Острова горбоносый красноармеец о чем-то оживленно рассказывал окружающим. При этом он то и дело с ненавистью поглядывал в сторону двух угрюмо молчавших рыбаков.

Закончив рассказ, он свирепо сказал:

— В общем, к стенке просятся!

Однако эти угрозы совершенно не действовали на рыбаков, лица их по-прежнему оставались спокойными.

Колька же очень удивился: «К стенке» — это значит расстрелять. Как же рыбаки сами могут проситься… Что они за люди? Он с боязливым любопытством посмотрел на ближайшего из них. Мужчина лет пятидесяти, с квадратным обросшим подбородком, и большими красными ушами перехватил его взгляд и улыбнулся. Колька оцепенел: «Улыбается. Его к стенке, а он улыбается!»

Но внимание мальчика отвлек горбоносый красноармеец. Он громко докладывал Острову:

— Везли, значит, они на санях три кошеля с рыбой, мы у них документы спрашиваем, а они, веришь — нет, деньги суют, откупиться хотели… В общем, гады!

— Разменять их, и дело с концом, — раздался чей-то звенящий гневный голос.

Рыбак, который улыбнулся Кольке, неторопливо обратился к Острову:

— Арестовали нас, гражданин начальник, беспричинно и зря. Служивый, бог простит ему, все, прости господи, перепутал. Ведь, поди же, такой молодой — ай-ай-ай… Рыбу мы везли, точно. Только куда? Куда, надо знать? Везли в госпиталь, а нас за холку, давай документы, давай улов, не дашь — в каталажку. А нам бояться нечего, мы не из каких-либо… Только не дело это. Чай, своя власть — крестьянская. А насчет спекуляций или подкупа — брешет парень, креста на ем нет, постыдился бы грех на душу брать. Чего чесать языком, честной народ топить. Только гляди, служивый, как бы сам первый не утоп. Обидно! Рыбу-то с каким трудом промышляли, чуть в ледовой откос не попали, страху нахлебались, а тут этакую пакость взвели. Да уж ладно, дело прошлое. Бог простит его, грешного. Говори, гражданин начальник, куда ее, рыбу, сваливать?

Горбоносый подскочил как ужаленный.

— А-а-а, — только и мог выговорить он, — а-а-а, шкура! Веришь — нет, как переворачивает: все шиворот — навыворот. Ух, ты, — и с яростью замахнулся на отшатнувшегося рыбака.

Остов перехватил его руку и с силой опустил ее. В наступившей тишине тихо и спокойно прозвучал его голос:

— Никогда еще горячность к добру не приводила.

Красноармеец недовольно отступил назад и зло посмотрел на Острова.

— Вот тебе и раз. Ну и дела, не гадал и не думал, что контру под защиту.

Андрей Иванович, словно ничего не произошло, снял ушанку и, не торопясь, пригладил волосы.

— Если мы вас правильно поняли, гражданин рыбак, вы хотели сдать рыбу в госпиталь. Так это?

— Вот именно. Об чем и разговор.

— Прекрасно. Но почему вы без документов?

— Торопились, гражданин начальник, не ждали, что так встретят. Подумай сам, ведь ты человек не глупый, не к белякам ехали, а к своим, а они вон ружьями пужают!

Пехотинец только поморщился в бессильном гневе.

Остов все так же спокойно выяснял:

— Откуда сами будете?

— Из Степного.

— Степ-ного-о? — протянул Остров. Он на секунду прислушался к жаркому дыханию людей, увидел их нетерпеливые, горящие взгляды и наклонился к Кольке:

— Сбегай во двор, позови Владимира Сергеевича, с которым я говорил. Скажи, чтобы на дне саней у этих поискали. Нет чего под рыбой. Беги!

Колька, расталкивая всех локтями, выскочил из коридора.

— Ну, а как у вас дела в Степном? Кулачье не шевелится?

— У нас, дай бог, тихо, — рыбак явно не желал пускаться в разговоры. — Так куда прикажешь, гражданин начальник, рыбу сдавать?

— Послал мальчика за человеком, сейчас узнаем, подождите немного.

«Торопится, — подумал Остров, — очень спешит. Посмотрим, что дальше будет».

— Немного, что ж, это можно, подождем.

Дверь открылась, и появились Владимир Сергеевич и Колька. Они внесли ствол разобранного пулемета, оцинкованную коробку с патронами и осторожно опустили на пол свою ношу.

— Хороша рыбка, — насмешливо улыбнулся Владимир Сергеевич, подкручивая свой пушистый ус, — не они ли хозяева ее? — кивнул он головой на рыбаков. — Что-то думается, Андрей Иванович, что они…

— А вы знаете их?

— Знаю, как же не знать! Первые заправили, кулаки в нашем селе, настоящие живодеры.

Остров холодно посмотрел на кулаков.

— Ясно! Отправить в особый отдел.

Когда увели арестованных, Остров повернулся к горбоносому красноармейцу:

— За бдительность спасибо, а за невыдержанность поругать хочется. А теперь прошу вас довести начатое дело до конца. Сдайте рыбу в госпиталь. Николай, пошли ко мне!




Глава 9. Наташа


Когда Остров и Колька подошли к двери кабинета, кто-то вихрем налетел на Кольку. Мальчик не успел и охнуть, как растянулся на полу. Правда, он быстро вскочил на ноги, но на лице отразилось такое замешательство и испуг, что все невольно рассмеялись.

Перед ним, запыхавшись, стояла девочка небольшого роста, лет тринадцати. Из-под надвинутой на лоб буденовки с большой красной матерчатой звездой искрились зеленые глаза. Она молча, с неодобрением осмотрела Кольку, нахмурилась и звонким голосом сказала:

— Что ты стоишь на дороге, как мешок!

Собравшийся было уйти горбоносый пехотинец вступился:

— Зачем парня обижаешь, сама толкнула. Тебе бы мальчишкой родиться…

Все с улыбкой глядели на девочку. Это была Наташа. Ее мать, Мария Ивановна, работала в ревкоме и жила в этом же здании, на первом этаже. Поэтому маленькую фигурку с косичками привыкли видеть здесь.










Колька, между тем, мрачно соображал: «Откуда она взялась такая? С ног сбила и еще мешком обзывает». Он вытер о шинель руку, которую запачкал при падении, и выпалил:

— Ну, ты, потише!

Наташа сморщила маленький носик, что у нее выражало крайнее удивление.

— А ты кто такой? — Она сняла буденовку и встряхнула головой, отчего косички разлетелись по плечам, — Кто ты? Ну, отвечай? Или язык проглотил?

— Я? — Колька поднял глаза на Острова, молча наблюдавшего за ними, и, заметив одобряющую улыбку на его лице, воспрянул духом.

— Не твое дело… Сами с усами.

Наташа рассмеялась.

— Эх, ты! Усатик. Уж больно ты грозен. Храбрый какой!

Колька вдруг почувствовал огромную усталость. Ему захотелось вот здесь же прилечь в уголке и никого не видеть и не слышать. Стало жалко себя. Что-то подкатилось к горлу.

А Наташа уже обратилась к Острову:

— Дядя Андрей, мама калмыцкий чай приготовила с молоком. Нести вам? И суп из воблы есть, вкусный-вкусный! — Она уже метнулась бежать.

— Подожди, — удержал ее Остров, — сведи-ка Николая к маме и попроси, чтобы накормила его и зашла ко мне… Подойди-ка поближе.

Наташа, почуяв какую-то тайну, подставила ухо. Остров шепнул:

— У него ни отца нет, ни матери. Один он! Понимаешь?

Насмешливые глаза Наташи посерьезнели. Тряхнув косичками, она потянула Кольку за рукав:

— Пошди!

Колька не трогался с места, глядя на Острова.

— Ничего, ничего, иди, — успокаивающе сказал тот. — Все будет хорошо. Мы еще увидимся, а сейчас тебе надо отдохнуть.

У Кольки немного отлегло от сердца.

— Пошли, — повторила Наташа и, обращаясь к горбоносому пехотинцу, озабоченно покрутила головой: — Будет у меня с ним хлопот. Видно, упрямый.

Пехотинец весело сощурил глаза:

— Ну, у тебя упрямства на троих таких хватит. Переупрямишь.

Остров, открывая дверь, услышал разговор и обернулся:

— Так я на тебя надеюсь, Наташа.

— Хорошо, хорошо, дядя Андрей. А чай и суп нести вам? Мама ругается. Говорит, как с утра уехали, ничего не ели. Три раза суп подогревала.

— Колю вот накормите.

— Да и вам хватит, всем хватит, полный котел. Паек только получили.

— Тогда совсем хорошо. Я тоже проголодался. Неси, Наташа!

Девочка потащила Кольку за собой.

— Ты не знаешь, как с начальством трудно. Ты им варишь, продукты изводишь, труды вкладываешь, а они все заняты да заняты: то собрание, то заседание, то митинг, а то контра пожар устроила.

Колька через силу улыбнулся.

— Тебе-то очень трудно! Много ты варишь, видать!

Наташа готова была вспылить, но вспомнила о просьбе Острова.

— Ну, пойдем, пойдем уж. Знаешь, как у меня мама варит? Пальчики оближешь.

— И у меня мама… — начал Колька, но умолк.




Глава 10. У Марии Ивановны


Мария Ивановна и Наташа жили в небольшой комнате с окнами на юг. Комната выглядела необычно: она имела пять углов. У двух стен стояли железные кровати, у третьей, рядом с окном, сундук, прикрытый половичком. У четвертой — небольшой стол, а рядом с ним — пузатый старенький комод.

Посреди комнаты на листе железа расположилась приземистая печка, труба от которой в виде буквы «Г» уходила в форточку.

С самого раннего утра начинался трудовой день Марии Ивановны, уже немолодой женщины, с ясными, спокойными глазами на широком лице. Работы было много: наколоть и разнести по комнатам дрова, затопить печи, принести из колодца с десяток ведер воды в кипятильник и для мытья полов.

Мария Ивановна очень уставала, но была всегда добра, обо всех заботилась.

Иногда кто-нибудь спрашивал, зачем она так старается. Мария Ивановна отвечала:

— Как для дома, а разве можно по-другому?

Матросы, красноармейцы, работники ревкома называли ее «наша Ивановна». Бойцы относились к ней с любовью. Одному она заплату наложит на гимнастерку, другому белье выстирает, третьего, получившего горестную весточку из дому, успокоит, утешит. И горе, и радость — все несли к ней, и для каждого она находила задушевное слово, иногда строгое, но всегда справедливое.










Кольке Мария Ивановна понравилась сразу. Не перебивая, выслушала она его рассказ о смерти матери и гибели отца.

— Вот что, — сказала ему Мария Ивановна, — живи пока у нас. Ты нас не стеснишь, не объешь: где двое там и третий. А спать будешь… Где б тебя устроить? Да вот на сундуке. Коротковато, верно? Возьми тот стул да подставь его.

— Можно и без стула, тетя Маша, я всегда калачиком сплю. Вы не беспокойтесь, мне мало места надо.

— И рада бы устроить получше, но сам видишь, как живем. Теснота. И какая у нас мебель, как говорится: молоток до клещи, сундук без дна — крышка одна.

Колька невольно улыбнулся.

— Ничего, ничего, тетя Маша. У нас дома, знаете, как тесно было? Раз принес я канарейку, а мама сказала: «Людям жить негде, а ты птицу притащил». Отдал я ее Мишке, жалко было, а отдал.

— Что поделаешь. Рабочий люд, Коля, везде одинаково живет: в тесноте и нужде, но не тужит.

На другой день Мария Ивановна привела в порядок его шинель: укоротила полы и рукава, залатала большую дырку на спине (видно, от осколка снаряда). Подстригла Коле волосы. Потом заставила его вымыться в деревянном корыте.

— Теперь гляди в оба, как бы тебя сорока не утащила, — пошутила она.

Колька носил старые большие сапоги.

Мария Ивановна, рассматривая их, сокрушенно качала поседевшей головой.

— Без перетяжки не обойтись, — не скрывая огорчения, рассуждала она вслух. — А где головки достать? К коже-то на базаре не подступишься: на вес золота. Давеча один в шляпе-тарелке за ботинки запрашивал три тысячи рублей. По карточкам в рабкоопе они, конечно, дешевле. Когда только будут… Одна надежда на Глеба Костюченко. Может, он чем пособит… И штаны у тебя пообносились…

Колька, краснея и переживая, что принес Марии Ивановне столько забот, отказывался:

— Тетя Маша, зачем вы? Я обойдусь, я привык!

— Привык в порванных штанах и в плохой обуви ходить? Полно тебе! Нескладно придумываешь. Как же к такому привыкнешь! — Она оттянула носок от подошвы.

Колька упрямо доказывал:

— А я в них — хоть бы что. У меня ноги не боятся холода.

— Ну, будет тебе рассуждать! — прервала его Мария Ивановна. — Пошутили и хватит. Мне с тобой рядится нет времени. Так ходить нельзя. Ступай, займись делом…

Она дала ему свои высокие сапожки. Мария Ивановна их очень берегла. Это был подарок мужа — прессовщика Нобелевского завода, расстрелянного в 1916 году на германском фронте за большевистскую агитацию среди солдат.

Колька видел, как Мария Ивановна, достав сапожки из сундука, смахнула рукавом несуществующую пыль. Взор ее затуманился, она подержала их некоторое время в руках, вздохнула и еще раз обтерла пыль.

— Одень пока. Гляди, только каблуки не сломай, — и унесла его сапоги.

Наташа затряслась от смеха, видя, как Колька с опаской ступает на высоких каблуках. Ноги у него то расходились колесом, то сталкивались коленками. Он напоминал человека, впервые вставшего на коньки.

Наташа прыгала вокруг Кольки, хлопала в ладоши и распевала:
		На высоких каблуках,



		Матушки,



		Ходит Коля в сапожках,



		Батюшки!



		На высоких ножках,



		Как сороконожка.








Колька помрачнел. В эту минуту он ненавидел Наташу. «Эх, не была бы она дочерью Марии Ивановны, я бы ей показал. Никогда с девчонками не связывался, не таскал за косы, но эту…»

Вообще, они никак не могли подружиться. Наташа любила верховодить. Ни один сорванец из ближайших домов, зная ее характер, не рисковал относиться к ней с высоты своего мальчишеского величия.

В здании ревкома она чувствовала себя как дома. Она помогала Марии Ивановне убирать помещение, подметала пол, вытирала пыль со столов. Кольку она определила выгребать золу. Войдя в роль начальницы, она с наслаждением командовала мальчиком.

— Самое главное, — наставляла она, — научиться не пылить при выполнении операции по очистке печи. Чистить можно по всякому — можно запылить стены, пол, а можно осторожно достать совком, и все будет чисто. Понятно?

Особенно внушительно звучало в ее устах слово «операция». Она часто слышала это выражение от военных и любила именно в разговоре с Колькой употреблять его.

Колька старался не обращать внимания на ее командирский тон и, желая сохранить мир, часто уступал. Наташа принимала это как признак его слабости.

Колька мечтал пойти воевать против Деникина, а пока это было невозможно, хотел получить настоящую работу.

— Нельзя же так, — рассуждал он, — хлеб ем, суп ем, воблу получаю, а какая это работа? Курам на смех!

Наташа очень ревниво относилась к таким разговорам. Прищурив глаза, она насмешливо говорила:

— Смотрите на него, смотрите на него, пожалуйста! Ты сперва справься с доверенной операцией, а потом жалуйся. Печки научись выгребать, чтобы не замазаться, да. А то ходи за ним, как за маленьким: «Коленька, нос у тебя в саже, Коленька, щечку вытри». Что это такое? Научишься, а там уж мы посмотрим, как с тобой быть.

Иногда все эти «операции», «посмотрим, как с тобой быть» и многие другие, — как ему казалось, обидные выражения, — доводили Кольку до белого каления.

Он забывал, что руки у него в саже, тер переносицу, с раздражением выговаривая:

— Подумаешь, командир какой! Заладила, как попугай, одно и то же.

Вмешивалась Мария Ивановна.

— Послушай, самый главный начальник, хоть ты и страсть как грозна, а косички свои заплети получше. Совсем растрепались. И смеяться над Колей брось. Человек, коли себя уважает, других не дразнит.

— А вот и буду, — твердила Наташа. — Буду! Буду! Буду!

Разъяренный Колька убегал в коридор, а Мария Ивановна укоризненно говорила:

— Эх ты! Сирота он. Постыдилась бы. Ему и так тяжело, а еще к нему пристаешь.

— А почему я должна уступать? Потому, что я девчонка? Да?

Хоть Наташу и мучила совесть, и слезы готовы были навернуться на глаза, но не хотелось сознаваться в своей неправоте.




…Наступил день, когда Мария Ивановна принесла починенные сапоги.

Колька ожил. Он тут же одел их и ходил, то и дело подтягивая за ушки и похлопывая по смазанным дегтем голенищам.

Мария Ивановна, роясь в ящике старенького комода, искоса наблюдала за ним.

— На вот, — протянула она ему два небольших куска фланели, — возьми на портянки.

Укладываясь на ночь, Колька поставил сапоги поближе к себе. Если бы было можно, он и лег бы в них.

— Тетя Маруся, спасибо вам: сапоги-то со скрипом.

Тут к сундуку подскочила Наташа. Размахивая своим шлемом перед носом Кольки, нарочито грубоватым голосом сказала:

— На бери, а то у тебя картуз, как решето.

Колька удивился: «С чего это она вдруг раздобрилась?»

— Бери, коли дает, — подала голос Мария Ивановна, — а то еще раздумает. Зачем девочке шлем? А ты теперь, Коля, у нас совсем обмундирован.

…Колька проснулся на рассвете. И сразу же посмотрел на сапоги. Они стояли на месте. Он вскочил, оделся, обулся. Хотелось поскорее на улицу, побегать в новых сапогах по снегу. Торопясь, опрокинул табуретку. Наташа проснулась.

— Ты куда в такую рань?

— Пошли на улицу, — неожиданно для себя предложил Колька.

Наташа посмотрела на замерзшие окна: холодно. Поежилась, но пересилила себя и скомандовала:

— Отвернись, я оденусь…

…Над городом занималось утро. Искрился снег. Колька и Наташа скользили по льду, бегали наперегонки, бросались снежками. Они то громко хохотали и визжали, то шикали друг на друга, боясь разбудить спящих людей. И тут-то Колька вновь увидел Острова.

К зданию ревкома, дребезжа, подъехал автомобиль. Из него вышел Остров. Прежде чем закрыть дверцу, он продолжал начатый разговор, сказал сидящему в машине начальнику ЧК Бухте:

— После облавы в порту займитесь железной дорогой. Что-то там слишком много аварий.

— Уже работают несколько человек, Андрей Иванович, постараемся закончить расследование через пару дней.

— Постарайся, Василий Васильевич. Надо навести порядок до поступления эшелона с хлебом.

— Понятно!

Машина отъехала. Остров с любопытством посмотрел на ребят.

— Дядя Андрей, — крикнула Наташа, — смотрите — кто быстрее!..

Она во весь дух пустилась по накатанной дорожке. Колька бросился ее догонять, догнал, но не удержался и упал, сбив девочку с ног.

Остров рассмеялся.

Ребята смех его расценили по-своему.

— Да, конечно, — очищая пальто, обиженно протянула Наташа. — Смеяться каждый может, да. Я тоже могу. А вот вы бы сами попробовали!

— А что ж, — неожиданно сказал Остров, — можно и попробовать! — Он весело, по-молодому тряхнул головой, сделал два шага, легко оттолкнулся правой ногой, левую выставил вперед и плавно покатился по ледяной дорожке. Потом вернулся и подошел к детям.

— Крепче на ногах стоять надо, ребята, крепче. Всегда нужно крепко на ногах стоять. Э-э! Да вы, я вижу уже замерзли? Почему так рано на улицу выскочили?

— Покататься захотели — ответила Наташа.

— Пошли ко мне, согреетесь, — он взял их за руки и повел с собой.




Глава 11. Новое дело


Небольшой кабинет Андрея Ивановича был обставлен очень скромно. Слева от входа полстены занимала карта, завешанная белой материей.

На письменном столе, у стопки книг лежали две ручные гранаты и горстка блестящих медных патронов — образцы военной продукции, изготовляемой на предприятиях города. Рядом с чернильным прибором — блестящий колокольчик, с левой стороны — телефоны. У стола — два кресла, подлокотники которых кончались львиными мордами с открытыми пастями. В углу у окна — несгораемый шкаф.

Почти весь подоконник высокого окна занимала модель миноносца.

Остров снял шинель, поежился, потер ладонь о ладонь и прошелся по комнате.

— Ну, вы садитесь, — бросил он ребятам, кивнув на кресла. И сразу зазвонили телефоны.

Из ЧК сообщили, что утром прибудет эшелон с хлебом, который чекисты разыскали в тупике одной из железнодорожных станций. Старый рабочий Нобелевского завода Николай Семенович доложил о национализации двух заводов. Главный инженер восстанавливаемой электростанции жаловался на отсутствие масляных выключателей. Вошел дежурный и положил на стол какие-то большие листы бумаги.

Беспрерывно входили все новые и новые люди. Одним Остров давал указания, другим объяснял непонятное, третьих строго взыскивал. Со многими советовался.

Ребята сидели, боясь шевельнуться. Им даже казалось, что Остров забыл о них. Наконец спал первый поток людей и несколько утихомирились телефонные аппараты.

Остров вызвал дежурного и сказал, что будет занят правкой полос. Потом посмотрел на ребят.

— Согрелись? Нет еще. Тогда сидите. Я пока газетные полосы посмотрю, согласны?

— Согласны, — бойко отозвалась Наташа.

Остров склонился над листами бумаги.

Наташа с Колькой сгорали от любопытства. Наташа крепилась, крепилась и, наконец, не вытерпела.

— Дядя Андрей, что это за листы и почему они керосином пахнут. И зачем вы на них рисуете?

— Эти листы — будущая газета, — стал объяснять Остров. — Пахнут они керосином потому, что на нем разводится типографская краска. А я сейчас кое-что поправляю.

— И книгу так же печатают? — спросил Колька.

Прежде чем Остров ответил, Наташа самоуверенно заявила:

— Вот придумал, и совсем не так.

— А ты знаешь? — спросил Колька.

— Вот еще допросчик!

По зардевшимся кончикам ушей и вызывающему взгляду Наташи Колька понял, что она ничего не знает.

— Ну, скажи!

— Вот еще. Может, тебе еще сказать, кто первый придумал, как печатать книги?

Наташа умолкла. Уши у нее все гуще краснели, она чувствовала: еще мгновение — и она расплачется или полезет с кулаками на Кольку.

Остров пожалел ее. Он громко закашлялся и, ни к кому не обращаясь, сказал:

— А ведь бумагу-то изобрели в Китае, и у них же появились давно-давно печатные книги.

Наташа в ответ на насмешливый взгляд, молниеносно брошенный в ее сторону Колькой, выпалила:

— Я… я об этом слышала.

— Да?! Тогда тебе, наверно, известно, как китайцы печатали книги? Они, ведь, как ты помнишь, сначала вырезали тексты на деревянных досках и с них печатали книги на тонкой бумаге.

— А у нас давно стали книги печатать? — спросил Колька.

— Ну!.. — протянул Андрей Иванович. — Это долгий разговор. Рукописные книги появились в одиннадцатом веке, а печатные — в шестнадцатом… А теперь, давайте-ка, друзья мои, помолчим немного, газету ждут в типографии. Не возражаете? Прекрасно!

Ребята притихли, стараясь не мешать Острову. Он углубился в чтение. Иногда он довольно улыбался. Но, вот он нахмурился и, подумав, снял телефонную трубку.

— Станция! Прошу редакцию… Да!.. Редактора. Товарищ Владимиров? Просматриваю полосы. Материалы о помощи населения Красной Армии — это хорошо, это нужно! Да… да! Похвалите автора. Надо только перенести с третьей страницы на первую. А вот о наведении порядка в советском аппарате — тут неладно… Вот именно… Правильно! К вскрытию саботажа и злоупотреблений в учреждениях надо привлекать рабочих и верных революции жителей города. А всех, допускающих злоупотребления, немедленно предавать суду революционного трибунала… Да, да, с мерзавцами будем говорить сурово!

Остров вызвал дежурного. Передавая листы, сказал:

— Отправьте редактору. Уточните, прибыл ли вагон со снарядами и патронами в Петровку…

Колька, слушая разговор Острова, машинально засунул указательный палец в пасть льву, и палец, как пригнанная пробка, застрял в деревянных клыках царя зверей. Сперва Колька не придал этому особенного значения, но видя, что палец не высвободить из западни, заерзал в кресле, задергал рукой.

Заслышав Колькину возню, Остров повернулся к нему.

— А ты, Коля, я смотрю, совсем героем чувствуешь себя.

— Не совсем! — признался Колька, думая, что Остров заметил застрявший палец.

— Ну, а с Наташей дружишь?

Наташа вскочила с кресла.

— Дружим, дружим… Еще как!

Колька покосился на нее, хмыкнул, но, пораженный ее лицемерием, промолчал. Не жаловаться же на то, что она часто допекает его. И потом все это пустяки по сравнению с попавшим в беду пальцем. Хоть бы дядя Андрей отвернулся.

Однако Остров хорошо знал характер Наташи и поспешность ее ответа прекрасно понял.

Скрывая легкую улыбку, он поправил занавеску на окне. В это самое время Колька так дернул палец, что застонал от боли.

Остров подошел к нему.

— Не вытащишь?

— Нет, — жалобно ответил Колька, — не могу!

— Вот ведь какой, — зашумела Наташа.

— Пустяки, — сказал Остров, — сейчас. — И ловко вытащил палец.

Колька был благодарен Острову, пожалуй, не так на то, что он помог ему, как за то, что Андрей Иванович не дал Наташе повода для насмешки.

Он решил, что наступил подходящий момент поговорить о своей работе и робко начал:

— Я вот все около печек… Мне бы, дядя Андрей, работу какую-нибудь такую… Ну, что это за работа?

— Работу? Дело неплохое.

Раздался телефонный звонок.

— Подожди, Коля, — Остров протянул руку к трубке. — Слушаю. Не волнуйтесь, товарищ. Вы кем работаете? Заведующим баней? Правильно, что позвонили, понимаю ваше беспокойство. Конечно, будут дрова, найдется и инструмент, чтобы распилить и расколоть. Трудно найти? Ничего, разыщем. До свидания.

Остров звякнул колокольчиком. Появился дежурный.

— Выяснили насчет снарядов?

— Еще не поступали по назначению.

— Проверьте и немедленно доложите. Разыщите Настина из горкомхоза.

Остров встал и начал прохаживаться по кабинету.

Наташа с Колькой сидели тихо.

Дверь открылась. Тяжело ступая, вошел полный лысый человек. Его круглое добродушное лицо выражало беспокойство. Одет он был в полувоенный костюм, фуражку нервно прижимал к бедру.

— Вы меня разыскивали, а я так торопился, так бежал, верите, Андрей Иванович?! Слушаю вас.

— Садитесь. Еще несколько дней назад вам дали задание подумать о дровах и об инструменте. Но вы почему-то молчите.

— Два дня с саней не схожу, где только ни был. Все склады облазил на Кутумской набережной. Как волк рыскал, и все впустую.

Остров что-то медленно обдумывая, подошел к столу:

— Выходит, положение серьезное.

— Очень трудное. Думал, сам справлюсь, не хотел вас беспокоить. У вас и так дел хватает. А теперь… Плохо, можете мне поверить.

Он шевелил губами и растерянно смотрел на Острова.

— Скажите, у нас много деревянных барж?

Настин оживился:

— Этого хлама пол-Волги.

— Предположим, что мы пустим в ход старые баржи, рыбницы, полуразрушенные дома…

Настин на секунду задумался, потом повеселел.

— Боже мой! Это же!.. Это же!.. Ну, как вам сказать? Это то, что надо.

— Погодите восхищаться. У нас ведь не хватает пил и топоров.

Настин тяжело вздохнул:

— Кое-что я разыскал, но это капля в море.

— Послушайте! А если мы обратимся за помощью к населению? Расскажем о трудном положении, попросим одолжить на время инструмент? Ваше мнение?

— Я подписываюсь обеими руками. Но много ли удастся собрать, Андрей Иванович?

— В каждом доме можно найти топор и пилу. У многих есть колуны, крючья для разбивки барж…

— Но дадут ли, Андрей Иванович? Вот вопрос.

— Совсем не вопрос, — неожиданно выкрикнул Колька и растерянно замолчал.

— Ну-ну, говори, Коля, — с любопытством взглянул на него Остров.

Колька, набравшись смелости, решительно шагнул к Настину:

— А вы знаете, сколько в нашем переулке топоров и пил? У всех почти есть. Да если рассказать, для чего… Дадут! Дядя Андрей, дадут!

— Конечно, дадут! — горячо поддержала его Наташа. — Колька правду говорит, дядя Андрей!

Остров притянул к себе мальчика.

— Согласен, Коля, помогут. Вот что, ребята, беритесь-ка вы тоже за дело. — Он ласково посмотрел на раскрасневшуюся Наташу.

— Не теряйте времени. Собирайте инструменты. Начните с переулка, где жил Коля.

Мальчик встрепенулся. Наконец-то! Довольно убирать печки, слушать Наташкины поучения. К черту! Пришло настоящее дело.

— Бежим, Наташа, — громко закричал Колька. — бежим за санками! — Он был счастлив, готов тотчас же, не медля ни одной минуты, мчаться по дворам.

Но тут заговорила Наташа. Голос ее подействовал на Кольку, как ушат холодной воды.

Наташа сказал:

— Так нельзя! Нет, нельзя так.

— С чем же ты не согласна, Наташенька? — с любопытством спросил Остров.

— Дядя Андрей, ну какой у них переулок! Так себе, одно название, да. Пять домиков — и все. Что мы в нем соберем? Несколько никудышных топориков, да?

Наташа вздохнула, потом встряхнула косичками, сдерживая лукавую улыбку, которая упрямо поползла по ее лицу, попыталась совершенно безразлично и спокойно сказать:

— Другое дело — наша улица. Большущая такая. Домов уйма. Да и нас с мамой все хорошо знают. Никто не откажет. И топоры у нас не простые, все больше колуны.

Выпалив все это, она победоносным взглядом посмотрела на своего друга: «Что, получил?»

Колька тихонько подтолкнул ее к выходу и с нескрываемым презрением пробормотал:

— Какая же ты, знаешь, выскочка. Идем. Подумаешь, расхвасталась: «У нас, у нас!» Да иди же!

— А ты не толкайся! — вспыхнула Наташа. — Да, не толкайся. — Лицо ее стало сердитым.

— Наташа, — сощурившись, заметил Остров, — выходит, дружба-то у вас хромает?

— Нет, почему же, дядя Андрей, мы дружим, только Коля любит стоять на своем, а я…

— А ты на своем, не так ли?

Веселый смех Острова смутил Наташу. Она поторопилась уйти. Колька поспешил за ней. Их уход напоминал бегство.




Глава 12. Поход за топорами и пилами


Стоял сухой морозный день. На сером небе изредка выглядывало солнце — большой, тусклый, негреющий шар.

Колька и Наташа с самого утра отправились в поход за пилами и топорами. Давали инструмент охотно. Санки быстро тяжелели.

Теперь они стояли у мрачного кирпичного дома на одной из боковых улиц. Открыть железную калитку ни Колька, ни Наташа не рискнули. Через щель они видели здоровенную, с теленка ростом, собаку. Коричневая, лохматая, с налитыми кровью глазами, она явно готова была растерзать любого осмелившегося войти во двор. Почуяв посторонних, она притаилась и не спускала глаз с калитки.

Ребята в раздумье стояли около нагруженных пилами и топорами санок, переминались с ноги на ногу и не знали, как им поступить… Это был пятнадцатый по счету дом. Везде их встречали приветливо и охотно помогали. Одна женщина, говорливая, с добрым рябым лицом, не только отдала им топор (пилы у нее не оказалось), но, надев старое пальто и накинув платок, вместе с ребятами побежала к соседям. Но у этого двухэтажного дома с высоким каменным забором она остановилась:

— Сюда, милые мои, заходить нечего. Зимой снегу тут не выпросишь. Живут здесь люди, вроде солидные, а нелюдимы. Встретишь их, скажешь «здрасте», а они этак головой наклонят — «до свиданья, мол». Ничего они не дадут.

— Но почему? Неужели у них топора или пилы нет, тетя Дуня? — спросил Колька.

— Не захотят же они быть хуже других, — сказала Наташа.

— «Хуже», «лучше»… Все у них есть. А только не помогут они. Ни-ни. Видите, как от мира отгородились, — указала она на каменную ограду.

Колька посоветовался с Наташей, и они решили добиться своего. Женщина покачала головой.

— Помните, ребятишки, зря лезете. И пес не пустолай. Попадешь к нему — в клочья порвет. А хозяева? Сами ни к кому не ходят в гости и к себе не зовут. Никогда, как добрые люди, вечером не посидят у ворот на скамеечке, не посудачат. Конечно, они люди не простые, ученые, — закончила тетя Дуня, — а все же гордые, себя только и признают… Смотрите! — И ушла.

Тогда Колька, искоса посмотрев на Наташу, нажал на скобу. Массивная калитка со скрежетом открылась.

Молча, крупными прыжками, почти к самому входу подлетела собака. Она завертелась на цепи, поднимая снежный вихрь. Казалось, вот-вот сорвется и набросится на ребят! Ее молчание страшило больше злобного лая. Колька невольно прихлопнул калитку и отскочил. Мурашки пробежали у него по спине.

Бледная и растерянная, наблюдала за всем Наташа. С минуту ребята прислушивались к звону цепи и злобному поскуливанию.

Колька поправил буденовку и посмотрел на окна дома. Все, кроме одного, были закрыты ставнями: ни малейших признаков жизни. Колька как бы про себя промолвил:

— А у нее одно ухо разорвано, левое-то.

— Давай уйдем, пожалуйста, — тихо попросила Наташа, — обойдемся без них.

Изредка мимо них проходили люди. Они с недоумением посматривали на мальчика в поношенной шинели и девочку, закутанную в старый шерстяной платок.

— Не надо туда, пойдем, пойдем дальше, — тянула Наташа.

Колька, не слушая ее, ковырял носком сапога снег.

— Все собаки без уха злые, — убеждала она Кольку. — Слышал, что говорила тетя Дуня? И пес не лает, совсем не лает. Это необыкновенная собака, Коля, да? Растерзает она нас!

Колька поднял голову.

— «Безухая», «не лает». Ну, и что ж? Что же нам так и уходить ни с чем? Один, другой дом пропустим… Взрослые много соберут, а мы что? Вызвались перед дядей Андреем, а тут струсили. Все это враки, что безухие злее, чем с ушами. Поняла? Враки!

Его серые глаза смотрели строго.

— Нет, Наташа, мы не можем уйти ни с чем.

Девочка зябко поежилась.

— Оставайся у санок, подожди меня, я скоро!

Наташа кинулась к нему, загородив калитку.

— А если это волк?

Но испуг девочки придал Кольке еще больше решимости.

— Ну и пусть!

— Хорошо, тогда и я с тобой!

— Нет, стереги инструмент. Ты хочешь, чтобы у нас разворовали чужие пилы и топоры?

Он осторожно отстранил Наташу, толкнул калитку и шагнул во двор.

Собака молча метнулась к нему. Колька отскочил в сторону. Но пес, щелкнув зубами, вцепился в полу шинели. Колька вырвался.










Неудача привела собаку в бешенство. Она с остервенением рвалась к мальчику. Чувствуя, что жертва уходит от нее, по-волчьи завыла… Колька метнулся к каменному крыльцу.

Первая тяжелая дверь оказалась незапертой. Дрожащей рукой мальчик приоткрыл вторую. Длинный, полутемный, без окон, с затхлым запахом коридор.

Впереди — прямая деревянная лестница, ведущая на второй этаж.

Озлобленный вой пса напоминал, что назад нет пути.

Его удивляло, что на вой собаки никто из жильцов не вышел.

Но раздумывать было некогда. Колька осторожно направился к лестнице.

Глаза постепенно свыкались с полумраком. Вдоль левой стены коридора стояли два больших сундука. На них в беспорядке были навалены свернутый трубкой ковер, безногое кресло, плетеная качалка без спинки.

С правой стороны — две двери. Пока Колька размышлял, в какую постучать, ближайшая к нему приоткрылась, и оттуда выглянула старуха. Колька от неожиданности попятился к лестнице.

— Ты как к нам попал? — дребезжащим голосом спросила женщина. — Что тебе надо?

— Топор, — машинально сказал Колька.

Старуха охнула.

— Топор? Что ты зубы заговариваешь. Сейчас же вон отсюда, чтобы духу твоего не было, пока я кочергу не взяла. Вон!

Неожиданно послышался мягкий женский голос:

— Чей это вы дух изгоняете, Елена Николаевна?

На лестничной площадке с ленивой небрежностью облокотилась на перила черноволосая, невысокого роста, полная женщина, одетая в вязаную кофту и темную юбку.

— Тетенька, — сказал Колька, — я по делу, я с мандатом.

— С мандатом? — в спокойных глазах женщины на мгновение блеснуло любопытство и сразу же погасло. Что еще за новости? Поднимись-ка наверх, живо!

Идя к ней, Колька торопливо говорил:

— Я за топорами, за пилами, а не воровать… Мы не из таких. Зря она кричит.

Старуха зачастила:

— Вы только послушайте, Валентина Федоровна, этот фрукт заливается, сказки сочиняет. Ты что, думаешь, умнее нас? Ох и народ пошел, избави бог. Без стыда и совести. Так и зырят, так и вынюхивают! Тьфу! Вытурить его — и весь сказ.

— Успокойтесь, Елена Николаевна! — не сводя с Кольки глаз, проговорила Валентина Федоровна. — Идите к себе, а мы с Дмитрием Федоровичем разберемся: подрастающий ли это рыцарь с большой дороги или обычный мальчик. Пойдем, — поманила она Кольку.




Глава 13. Кто в красном доме живет?


Комната, в которой оказался Колька, была просторной, с тремя окнами, выходящими на улицу, два из них были прикрыты ставнями. Через полуоткрытую дверь спальни виднелся угол блестящей спинки никелированной кровати.

Колька с нескрываемым интересом рассматривал пианино с бронзовыми канделябрами. В одном из них торчал небольшой огарок.

Ковры, картины, зеркала, мягкие кресла, большой, почти во всю стену, книжный шкаф. Такое богатство Колька видел впервые.

Внимание мальчика привлек стол, накрытый свисающей до пола белой скатертью. В тарелках лежали брынза, масло. В хлебнице — хлеб, нарезанный тонкими ломтиками. Но ничто так не удивило Кольку, как конфеты. Давно он их не видел. Из вазочки соблазнительно выглядывали леденцы — зеленые, красные, синие, белые. Интересно, какие они на вкус, — сладкие или кисленькие? Колька проглотил слюну и заставил себя отвернуться. Увлеченный своими наблюдениями, он не заметил, что они с женщиной не одни.

— Кого ты привела? — послышался мужской голос.

Мальчик повернул голову и увидел сидящего в кресле мужчину.

Высокий белый лоб, с горбинкой нос, нависший над плотно сжатыми тонкими губами, круглые выпуклые глаза с тяжелым, пристальным взглядом придавали лицу недоброе, хищное выражение.

«Как сова, — подумал Колька. — Верно сказала тетя Дуня, — от такого и снега не дождешься».

Мужчина бесцеремонно рассматривал его, начиная с пахнущих дегтем сапог и кончая большой, нахлобученной на лоб буденовкой.

Слова он выговаривал неторопливо, четко, но как-то не совсем правильно.

Валентина Федоровна, наклонив голову, лениво промолвила:

— У него какой-то мандат, Митя.

— Мандат? — удивился мужчина. — Какой же у тебя мандат? Откуда ты?

— У меня не какой-то мандат, а из ревкома. Пришел за топорами и пилами. — Колька опять посмотрел на леденцы, потом на книжный шкаф. «Сколько книг! Эх, почитать бы!» — и сердито бросил мужчине. — Ну что, дадите топор?

— Не торопись. Из ревкома? Интересно. Покажи-ка свой мандат!

Дмитрий Федорович пробежал Колькин документ, который тот из предосторожности не выпускал из рук, и весело проговорил:

— Представь, Валюша, все соответствует истине. Сей юноша имеет документ, оформленный по всем правилам. Видишь, Валюша, какой к нам гость пришел. Посадим его за стол. Садись, садись, мальчик, позавтракаем вместе.

Колька, в душе весьма польщенный, что его назвали юношей, и пригласили за стол, помнил однако о Наташе, стоявшей на холоде.

— Я не хочу есть, мне нужны топоры и пилы. Все дают и вы должны дать.

— Валюша, — обратился Дмитрий Федорович к женщине, — скажи, можно разве отказать такому юноше? Принеси, дорогая, топор и пилу.

— Боже мой, а как же мы сами?

— Как-нибудь обойдемся.

Валентина Федоровна недовольно пожала плечами и удалилась.

Доброжелательное отношение Дмитрия Федоровича смягчило Кольку, и он подумал: «Нет, пожалуй, он не совсем похож на сову. Только что немного нос и глаза, а так…»

Дмитрий Федорович, узнав у Кольки его имя, гостеприимно придвинул вазу и предложил леденцы.

— Ешь, Коля, они на чистом сахаре. Ну, а много собрали вы инструментов?

— Почти полные санки. Дядя Андрей будет доволен.

— Кто?

— Дядя Андрей, Остров…

— Остров? Вот как! Странно!

— А вы разве его знаете? — удивился Колька.

— Его весь город знает, голубчик. Он приходил к нам в госпиталь, где мы с сестрой, Валентиной Федоровной, работаем докторами.

— Он нам и дал задание, — сказал Колька. — «Убрали бы их скорее со стола», — подумал он о конфетах, а вслух продолжал: — Я ведь работаю в ревкоме, а живу у Наташи. Она меня на улице ждет, санки охраняет. Получим от вас инструмент, сбегаем еще в два-три дома и на склад. Работы по горло.

Колька говорил несколько небрежно, подражая взрослым.

— Ты меня извини, Коля, но кем ты работаешь в ревкоме?

Колька, почувствовав в голосе своего нового знакомого недоверие, вспылил:

— Печки топлю, вот и работаю.

Дмитрий Федорович, пытаясь успокоить мальчика, с подчеркнутым уважением обратился к нему:

— Смотрю я на тебя, и ты мне все больше и больше нравишься. Ты отлично поступаешь, что самостоятельно зарабатываешь на кусок хлеба, хвалю.

Колька приосанился. Вошла Валентина Федоровна с топором и пилой.

— Мальчик, на, бери, — кивнула она на инструмент.

Колька собрался уходить.

Дмитрий Федорович, ласково заглядывая ему в глаза, сказал:

— Когда они больше не потребуются, занеси обратно. А то у нас всегда прохладно, не натопишь. Сам чувствуешь, наверно?

Только сейчас Колька заметил, что в комнате, действительно, холодно.

— Да-а, неважно у вас.

Дмитрий Федорович придвинул поближе к Кольке конфеты.

— С топливом совсем худо. Понимаешь, и мало его, и кроме того, дрова сырые, плохо горят. Ты любишь книги?

— Да!

— А я обожаю. И, поверишь, Коля, — приходится ими растапливать. Сердце разрывается, плакать готов, а никуда не денешься, здоровье дороже.

— Книгами? — ужаснулся Колька. — Книгами растапливаете?

— А что же делать? Кстати, чем ты растапливаешь, керосином?

— Как же можно книгами? Керосина у нас мало. Мы собираем бумажки из мусорных корзинок — ими и растапливаем. А вы какими книгами?

— Какими?

Дмитрий Федорович взял его за плечи, подвел к шкафу и раскрыл дверцы.

Какое здесь было богатство! Новенькие, с блестящими корешками и красивым тиснением книги заставили задрожать Кольку. «И их на растопку. Разве можно так?..»

Глаза у мальчика разбежались, он забыл, где находится, забыл о леденцах, забыл о Наташе, казалось, забыл обо всем на свете. Вдруг среди книг он увидел ту, которую давно мечтал прочесть — «Кожаный чулок». Рука невольно потянулась к полке.

Приподнявшись на цыпочки, он бережно достал книгу.

— Вы мне ее дадите? — дрогнувшим голосом спросил Колька, не в силах оторвать глаз от красивой обложки.

Дмитрий Федорович обратился к Валентине Федоровне:

— Отдадим ему ее, верно, Валюша? Все равно сожжем.

— Митя, но эту книгу мне подарили, — возразила женщина, — я хотела бы сохранить ее.

— Фенимор Купер твой, — твердо сказал Дмитрий Федорович, обращаясь к Кольке, пропустив мимо ушей слова сестры.

Недовольная Валентина Федоровна медленно пошла к окну и, глядя на улицу, с раздражением проговорила:

— Ты просто невыносим, Митя. С какой стати мы должны дарить библиотеку первому встречному? Зачем этот жест?

— Валя! — Дмитрий Федорович многозначительно посмотрел на нее, увидев, что Колька положил книгу на стол. — К чему твои шутки, Валя?

Валентина Федоровна, подчиняясь его взгляду, задумчиво улыбнулась:

— Бери мальчик, все равно сожжем, бери.

— Бери и беги, — сказал Дмитрий Федорович, — беги, а когда захочешь получить еще интересные книги, приходи к нам. Мы тебе всегда будем рады. Ну, иди. Старуха проведет тебя через двор. Возьми и леденцы.

Прижимая к груди драгоценную ношу, Колька выскочил из комнаты.

Взрослые многозначительно переглянулись.

— Знаешь, Валя, у меня возникла мысль: что, если приручить этого звереныша из ревкома?

— Ну, что ж, неплохая идея. В нашем деле все средства хороши, — сказала она с ударением на слове «все».




Глава 14. Наташа недовольна


О чем только не передумала Наташа в минуты томительного ожидания. Раз двадцать, то кипя негодованием, то боясь, что с Колькой случилась беда, хотела она проникнуть в мрачный кирпичный дом.

И лишь боязнь перед псом останавливала ее. Собака хитрила: она отворачивалась и притворялась, что ей совершенно все равно, войдет ли девочка во двор или нет. Но по вздыбленной шерсти на могучей шее, по вздрагивающей верхней губе, обнажавшей чудовищные клыки, Наташа видала: попадись она только собаке — тотчас последует расправа. Еще и за Кольку достанется.

— Что ты там делал? — с возмущением встретила она выбежавшего Кольку, и задорный вздернутый носик ее сморщился от негодования.

Колька бросил в санки пилу и топор, выхватил у девочки веревку, балуясь, ткнул ее пальцем в бок и побежал. Остановился он у ветхой круглой будки, заклеенной приказами, объявлениями и афишами.

Поведение Кольки совсем возмутило Наташу. «Какой же он товарищ, да?» Она волновалась, ждала, мерзла. У нее до ломоты озябли ноги. И ко всему еще этот противный пес. А Коля, видите ли, смеется да еще толкается. Нет, этого она так не оставит.

Она догнала смеющегося Кольку и срывающимся от сдерживаемых рыданий голосом обрушилась на него:

— Ты, ты — бессовестный… Ты, да, да — бессовестный!

Колька возмутился.

— Бессовестный? — Он схватил ее за плечи и встряхнул. — А ну, посмей еще раз сказать!

Голова у Наташи мотнулась в сторону. Она вскрикнула.

Колька опомнился, отпустил ее и отошел в сторону, не смея поднять глаза на Наташу.

Наташа жалобно, без слез всхлипывала:

— Я же не хотела так, у меня вырвалось, — твердила она, — не буду больше. А зачем ты побежал? Почему ты так долго не выходил? Я совсем замерзла…

— Доктора задержали. Они не сразу дали инструмент. Зато, когда я уходил, дали мне книгу и леденцы.

— Книгу, конфеты? Ой, ой! Так бы сразу сказал. — Наташа повеселела. — А ну, покажи книгу.

Заложив конфету за щеку, с наслаждением посасывая ее, девочка бережно перелистывала страницы, боясь замазать их.

Только теперь Колька увидел, как Наташа замерзла: нос слегка опух и покраснел, губы посинели. Ему стало жаль ее. «Надо скорее сдать инструмент — и домой».

— Наташа, дай Купера, побежим — согреемся!

Но девочка не собиралась расставаться с книгой. Она пыталась спрятать ее за спину.

Колька вырвал у Наташи книгу.

— Дома посмотришь.

Наташа отвернулась от Коли и, стараясь заглушить новую обиду, начала читать объявления.

— «Срочно, без запроса, ввиду выезда из города продается велосипед «Дукс № 1». «Дантист вставляет коронки и зубы из золота клиентов».

— Пойдем, — позвал ее Колька, — пойдем скорее.

Но Наташа продолжала читать. Вдруг она повернулась к Кольке:

— Смотри… «К населению города… Ревком просит граждан сдать во временное пользование топоры, пилы по адресу…»

— Вот здорово! — сказал Колька, и они побежали.




Глава 15. Разные бывают встречи


На бегу Колька и Наташа обсуждали, что будет, когда они доложат Острову о своих успехах.

— Обрадуется он, — солидно говорил Колька, гордо оглядываясь. На салазках, радуя слух, весело позвякивали топоры и пилы. Некоторые из них — заржавленные, тупые, часть топоров без топорищ, но разве их нельзя исправить? Еще как можно!

Запыхавшись, пошли пешком. Помолчали. Потом заговорил Колька.

— Отец мне рассказывал, Наташа: заживем скоро без буржуев. Хорошо станет: и хлеба, и картошки, и сахару — всего будет вдосталь. И я тогда, знаешь… Только ты не смейся, не будешь? Нет? Я тогда заведу голубей. А ты?

Наташа ответила не сразу. Она вспомнила, как, протирая стекла в ревкоме, распелась и до того увлеклась, что не заметила, как за ее спиной собрались красноармейцы. Когда она кончила петь и случайно выдавила уголок треснутого стекла, который еле держался, все засмеялись.

Наташа испугалась: где в такое время достанешь стекло? Но все смеялись, и она успокоилась. Остров погладил ее по плечу и сказал (она хорошо запомнила его слова):

— Хорошая ты девочка, Наташа, и поешь хорошо. Не за горами тот час, когда все дети, по всей России, будут учиться. Пошлем и тебя. В консерваторию. Не плохо! И будет у нас своя рабоче-крестьянская певица. Да еще какая!

— Хорошо будем жить, — вспомнив все это, проговорила Наташа, — пойдем в школу, дадут нам новые книжки. Ой, как я хочу, скорее бы. Знаешь, Коля, — мечтательно продолжала она, — люди будут жить в больших и красивых домах. Дома-то будут даже лучше, чем у миллионщика сторожева, да?

Колька задумчиво покачал головой.

— Дома-то такие построить — сколько народу потребуется? А куда денутся все эти, — указал на одноэтажный, покосившийся от старости дом.

— Народу хватит, — уверенно ответила Наташа. — Знаешь, сколько у нас народу в России-то? Тьма-тьмущая, не сосчитать. А знаешь, мама мне сошьет для праздников красивое платье, обязательно шерстяное и купит желтые туфли с пуговками, да. Я их буду беречь, по грязи ни за что не пойду. Сколько ни попросишь, не пойду. А там, может, артисткой стану. Очень я, Коля, люблю, когда красиво поют, и сама люблю петь, так уж люблю, так люблю…

Колька рассмеялся:

— Петь ты любишь, хлебом тебя не корми.

Наташа вдруг погрустнела:

— Хлеба я бы сейчас поела.

— И я бы. Хоть полкаравая, — поддержал Колька, — я бы его сразу раз, раз… Ну довольно, а то вроде от разговоров еще голоднее стало. Зайдем еще сюда. Заодно и согреемся.

* * *


Прежде чем они открыли запорошенную снегом дверь, навстречу им вышел матрос Костюченко.

— Кого я вижу на горизонте? Салют, флотцы, — засмеялся он, расправляя свои широкие плечи. — Вы не ко мне ли? Курс проложен точно.

Наташа, радуясь встрече с Глебом, поправляя выбившиеся из-под платка колечки волос, звонко ответила:

— А мы и не знали, дядя Глеб, что вы здесь стоите на квартире.

— Отрапортовала! — Матрос увидел санки. — Ого-го, да у вас целый склад. Значит, тоже собираете топоры.

— Собираем, — в один голос ответили ребята.

Матрос легким движением надвинул Кольке на лоб шлем. Из-под козырька смешно выглянул кончик носа.

Наташа рассмеялась.

Колька сердито поправил шлем.

— Что ты своими зелеными глазами семафоришь!

— Какие есть, такие и есть, — отрезала Наташа. — Тебя что, завидки берут? «Зеленые, зеленые…» Лучше подумал бы, как свой шлем поубавить. А то ходишь, как с колоколом на голове, только что не слышно: бом, бом, бом…

— Отставить, флотцы, — вмешался Костюченко, — отбой. Пошли на склад сдавать инструмент. Я там сейчас с Петром орудую. Полный вперед. Недалеко тут, за углом, — и, видя, что Колька смотрит то на него, то на дверь рассмеялся. — Здесь, дружище, ни топора, ни топорища не сыщешь. Опередил вас. Сам отнес.

Несмотря на сопротивление Наташа и Кольки, Костюченко повез санки сам:

— Это мне в удовольствие.

У склада они увидели много людей. Народ шумел. Кто-то весело кричал:

— Которые с острыми топорами, готовьтесь Деникину голову с хвоста отрубать.

Рабочий лет пятидесяти, в промасленном ватнике озабоченно спрашивал у Петра, помощника Костюченко:

— Не надо ли еще чего? Может, направить топоры или пилы?

Петр, подмигнув ребятам, как хорошим знакомым, ответил:

— Да уж сами справимся, батя, иди домой, замерз, поди.

Выяснив у Петра, как идут дела, матрос обратился к детям:

— Сдали инструмент? Поплыли.

Обратно шли вместе. Матрос шагал с гордо поднятой головой, сильный, уверенный, широко расставляя ноги. Рядом с ним, подпрыгивая, старались не отставать Наташа с Колькой.

По дороге Костюченко расспрашивал Кольку о его жизни. Но отвечала, торопясь, больше Наташа. Колька заикнулся, что он не доволен домашней работой, ему хочется настоящего дела.

— А знаете, ребята, приходите на Волгу, — подумав предложил Костюченко, — дрова пилить.

Колька обрадовался:

— Вот здорово! А когда прийти, дядя Глеб?

— Много знать будешь, скоро состаришься! Придет время, узнаешь. А пока ребят организуйте с улицы. — Он достал из кармана бушлата ломоть хлеба и разделил его на три равные части.

— Берите, — сказал Костюченко, — заработали!

— Не надо! — отстранил его руку Колька. Голодный огонек блеснул в глазах мальчика. — Мы на Волге сазанчиков наловим, ухой наедимся.

— Рыбак! — слегка насмешливо сказал Костюченко. — Разве ты не знаешь, что на Волге сазан зимой спит? Да что вы, ребята! Народ за осьмушку по две ночи дрожит на холоде, а вы на дыбы. Заработали, значит — получайте!

— Зачем нам ваш паек? — все еще пыталась протестовать Наташа. — Сами-то голодные.

— Насчет меня — ваше дело маленькое, — отрезал Костюченко. Закладывайте за щеки и марш по домам, рыбаки. А теперь до свиданья, счастливого плавания!




Глава 16. Бой


По дороге Наташа ворчала:

— Глеб-то Дмитриевич только с тобой да с тобой. И о работе на Волге, и про ребят. А я что? Я разве плохо собирала инструмент? Скажи, ну, что молчишь? Плохо, да?

Колька пожал плечами. Опять прицепилась. Разве он виноват, что Глеб больше обращался к нему?

— Будет тебе. Давай лучше побежим, согреемся. Небось, не обгонишь меня. Только кричишь: «я, да я».

— Это я-то не смогу, я? — мгновенно вспыхнула Наташа. — Посмотрим… — и она помчалась вперед. За ней полетели пустые санки.

У Кольки скользили сапоги. Он отстал. Когда расстояние между ребятами значительно увеличилось, Наташа на ходу обернулась и кричала:

— Что, получил, да?

Неожиданно навстречу Наташе, размахивая руками, выскочил курносый веснушчатый мальчик и ловко подставил ей ножку.

Наташа, раскинув руки, упала в сугроб, но тотчас же вскочила на ноги.

— Ты что? Ты что?

Мальчик нырнул в сторону, молниеносно схватил выпавший у Наташи кусочек хлеба, засунул его в рот и стал, давясь, жадно жевать.

Колька сразу узнал веснушчатого. Это был Генка — сын музыканта, который жил недалеко от старой Колькиной квартиры. На улице его прозвали Минор за то, что он любил вставлять в разговор это непонятное слово.

— Я ничего не сделал, — дожевывая и торопясь проглотить хлеб, выдавил Генка, — шел, нога поскользнулась, ты за нее зацепилась.

Вмешался подоспевший Колька:

— Врешь! Я сам видел, как ты ножку подставил.

— И хлеб мой съел, — сказала Наташа.

Но Генку нисколько не смутили такие серьезные обвинения.

— Я никогда не вру, — назидательно промолвил он, проглотив, наконец хлеб. — А ну, скажи еще хоть полслова — и дело твое минор.

— Сам ты Минор, — не на шутку рассердился Колька.

Мальчики настороженно закружились, зорко следя друг за другим.

Внезапно Колька резко остановился и бросился на Генку.

Они сцепились, яростно нанося друг другу тумаки, топча в грязном снегу свалившиеся шлем и шапку.

Генка вырвался. Мгновенье смотрел на тяжело дышавшего Кольку, потом с победным кличем ринулся на него и нанес ему удар в живот.

Дыхание у Кольки перехватило, он застонал и свалился в снег.

— Ах ты, бессовестный, задира, раз так — берегись! — закричала Наташа и яростно вцепилась Генке в волосы.

Генка взвыл. Он решил, что на него налетело не менее дюжины ребят.

— Будешь, будешь знать, — приговаривала Наташа.

Кто знает, как дальше развернулись бы события, если бы не вмешался вышедший из-за угла пожилой прохожий.

— Девочка, и не стыдно тебе? С мальчишками дерешься. Сейчас же прекрати, пока не снял ремень, слышишь?!

И когда Наташа, недовольная, что ей не удалось расправиться со своим врагом, отцепилась от Генки, а Колька с трудом поднялся на ноги, мужчина строго продолжал:

— Нашли время, сорванцы. Пороть вас некому.

Ребята, мрачно глядя друг на друга, разошлись.

На углу они на миг остановились и погрозили друг другу кулаками.

Что-то будет впереди?




Глава 17. Дома


Дома Мария Ивановна внимательно посмотрела на Наташу и Кольку и сразу поняла: с ними что-то случилось. Не говоря ни слова, она поставила на стол наполненные супом глиняные миски.

Отдельно на тарелке лежали кусочки воблы и хлеба чуть побольше спичечной коробки.

Наташа и Колька, довольные, что Мария Ивановна не задает им вопросов, молча ели. Осторожно, боясь пролить хотя бы каплю супа, подставляли под полные ложки хлеб. Хлеб они берегли на второе.

Но так долго молчание не могло продолжаться.

Мария Ивановна задумчиво покачала головой, пригладила Наташины волосы и, с сочувствием глядя на Кольку, спросила:

— Кто же тебя так изукрасил? Неужели из-за топоров? Пускай отказали бы в инструменте, насильно мил не будешь, а то ведь избили, ироды!

Как только заговорила Мария Ивановна, Колька начал давиться и обжигаться. Ему было стыдно. Если б за пилу или топор, а то… Колька понимал: Мария Ивановна ждет объяснений. Наташа тоже не решалась рассказывать о драке, чувствуя себя виноватой.

Увидев, что ребята перестали есть, Мария Ивановна сказала:

— Ну, уж суп-то не виноват, ешьте. Всему свой час, разберемся.

Она переставила стул к окну, поближе к свету и уселась вязать варежки. Вязала она их для выздоравливающих красноармейцев, урывая для этого каждую свободную минуту. Обычно эта работа доставляла ей удовольствие, она отдыхала за ней. А сейчас, расстроенная, нервничала, часто вздыхала.

— Мама, — не выдержала тягостного молчания Наташа, — ты больше нас не пустишь, да?

— Как не пущу! Пущу. Только вот досадно, что есть еще на свете люди, которые могут обидеть ни за что, ни про что.

Колька угрюмо отодвинул тарелку.

— Нас никто не обижал, тетя Маша. Нас везде хорошо встречали. Это я подрался! — последние слова он произнес с каким-то отчаянием, решив: «будь, что будет».

— Только и всего, — рассмеялась Мария Ивановна. — А я, старая, грешным делом, нехорошо на людей подумала: не с охотой, мол, помогают. Ан нет, ошиблась. Люди-то лучше, чем я о них думала. А драки промеж мальчишек — дело обычное. Ну, полно вам сидеть без дела, беритесь-ка за ложки, пока суп не остыл…

Наташа слушала мать, глядя в сторону. Иногда у девочки мелькала озорная мысль рассказать, что она тоже участвовала в драке, но боязнь огорчить мать удерживала ее.

К концу обеда Колька сообщил Марии Ивановне:

— Тетя Маша, а нас дядя Глеб пригласил поработать на Волге, попилить.

— Хорошее дело… Ну, я поднимусь наверх, чай отнесу.

Ребята знали: это для Острова.

Минут через десять Мария Ивановна вернулась.

— Уехал, — махнув рукой, недовольно сказала она, — вызвали новый госпиталь смотреть. Еда-то у него на самом последнем месте. Телефоны без конца уши надрывают, от народа отбоя нет. Дверь не закрывается. Город-то в опасности. К Андрею Ивановичу люди-то и идут. Одни докладывают, другие просят топливо для заводов, третьи — насчет амуниции и пушек. Голова кругом может пойти: каждого пойми, с чем пришел, разберись… Да что это я? — спохватилась Мария Ивановна. Но, одевая пальто, опять заговорила:

— Обшивать армию мастериц не хватает. Сбегаю-ка я, ребятишки, к знакомым бабонькам, пускай помогут. Ну, а вы не очень-то балуйтесь, садитесь-ка лучше за книги.

Вернулась Мария Ивановна, когда совсем стемнело. По выражению ее лица ребята сразу поняли, что она довольна. Сметая веником снег с сапог, она рассказывала, что многие домашние хозяйки согласились помочь Красной Армии.

— Только вот плохо с нитками, нет их в городе, — озабоченно закончила она. — Не знаю, как и быть.

— А где же их можно достать? — спросил Колька.

Мария Ивановна пожала плечами.

— Не знаю, Коля, поживем — увидим, а сейчас пора спать! Стелите-ка свои постели.

Наташа, показывая взглядом на мать, тихо стала шептать что-то Кольке.

— Обязательно, — с жаром ответил он.

— Значит, утром, да?

— Да.

Дети улеглись.

Мария Ивановна поправила на их постелях колючие солдатские одеяла и погасила свет.




Глава 18. Накануне именин


На следующий день к ним забежал Глеб Костюченко. От его крупной, крепко сколоченной фигуры, широких, размашистых движений и громкого голоса в комнате сразу стало тесно и шумно. Он много шутил, щекотал отбивавшихся Кольку и Наташу.

— Мария Ивановна, — говорил он, — ну и дали мы им.

— Кому?

— А вы разве ничего не слыхали? Ай-ай-ай, какая отсталость! Наши вышибли белопогонников из Губовки и Барановки. Всыпали им… Солидные трофеи: орудия, пулеметы, винтовки. В общем — склад. Ну и людишек прихватили. А красноармейцы на фронте взяли и стишки сочинили. Как раз в точку, ловко получилось. Сегодня в газете напечатали.

Рассказывая, Глеб сиял так, словно сам участвовал в разгроме белобандитов.

Наташа затеребила его за рукав бушлата.

— Расскажите, дядя Глеб, расскажите стихи.

— Наташа, понежнее, последний бушлатишко разорвешь, в тельняшке оставишь, — отбивался от нее Глеб Дмитриевич. — Мария Ивановна, умоляю, защитите меня от нее.

Мария Ивановна с напускным огорчением всплеснула руками:

— Не обижай, доченька, моряка, не обижай, милая, он у нас слабенький, хиленький, маленький — полкомнаты занял.

Все дружно рассмеялись, а громче всех — Глеб.

Наконец Костюченко многозначительно прищурился и вытащил из кармана газету:

— Слушать меня, только чур не перебивать, а то собьюсь с курса.

— Не будем! — закричали Колька и Наташа.

— Отставить. Начинаю:
		Французам и британцам,



		И всем американцам,



		Душителям Руси,



		За пушки, пулеметы,



		Винтовки, самолеты —



		Огромное мерси!



		Что новое сраженье,



		То новое снабженье.



		Военного добра —



		Высокая гора!



		Спасибо вам, бароны,



		За ружья и патроны,



		Снабжай через беляка



		Армейца-храбреца.








Дети развеселились, Наташа громко распевала: «Спасибо вам, бароны, за ружья и патроны…»

Глеб поднял руку:

— Концерт окончен! — сунув Марии Ивановне небольшой пакет с рыбой, Глеб Дмитриевич поздравил ее с днем рождения, напомнил ребятам, чтобы завтра с утра явились на Волгу на распиловку дров и ушел…

Еще вечером Наташа и Колька договорились написать Марии Ивановне поздравительное письмо. И теперь, улучив минуту, когда она вышла, сели за стол.

— А как же начнем? — спросила Наташа, очищая бумажкой перо. — Только не думай долго, а то мама придет.

— Как же не думать? — говорил Коля, мучительно ища первые слова. — Как начать?

Они посмотрели друг на друга и погрузились в размышления.

— Вот что, — предложил через некоторое время Колька, — давай так…

— Знаю, знаю, — закричала Наташа, — подожди, я сама, я первая скажу, да. Слушай… «Дорогая наша мама»… писать?

— Нет, — решительно пережил Колька. — Лучше будет как оно по правде, пиши: «Дорогая мама и тетя Маша…» Согласна?

Наташа кивнула головой.

— Тогда пиши… Ну, что ты так медленно, — Колька торопил Наташу, боясь, что все мысли вылетят у него из головы. К тому же каждую минуту могла зайти Мария Ивановна. — Ну, скоро?

— Да что ты привязался? Садись сам пиши. Строчит, как швейная машинка, а я поспевай. Видишь, стараюсь, буквы покрасивее вывожу, ну, смотри, видишь, да?

— Причем тут швейная машина? — с обидой отодвинулся от нее Колька. — Я тоже хочу, чтобы лучше получилось.

Он загрустил. Нет его матери. Ее дня рождения уже не праздновать. Они всегда отмечали это событие. Последний раз Колька принес ей сирень. Мать прижала к лицу цветы, вдыхала их аромат и гладила по голове Кольку. «Милый ты мой», — несколько раз повторила она.

По Колькиному лицу Наташа догадалась о его настроении. Она мягко коснулась его руки.

— Ну, давай… Я поспею, можешь говорить быстро-быстро, как пулемет.

Они написали:

— «Дорогая мама и тетя Маша! Сегодня вам исполнилось пятьдесят лет. Мы любим вас и желаем много-много счастья!»

Поставили свои подписи. Сперва Наташа, а затем Колька. По нескольку раз перечитали написанное, остались довольны.

— Хорошо, — сказала Наташа.

— Ничего не скажешь, — согласился Колька.

Особенно понравился конец письма, то место, где говорилось: «желаем много-много счастья».

После полудня пришла Мария Ивановна, прочитала лежавшее на комоде письмо, украшенное по бокам цветами, нарисованными Наташей, прижала к себе ребят и крепко расцеловала их. Наташа застеснялась:

— Ну что ты, мама, ну что ты!

— Дурочка ты, Наток. Дурочка еще.

Мария Ивановна выбрала самый лучший кусок вареной рыбы, положила на плоскую эмалированную тарелку, прикрыла белоснежным полотенцем и, захватив, как всегда, стакан чаю и ломтик хлеба, пошла наверх.

Наташа открыла ей дверь.

— Можно, я пойду с вами, — спросил Колька. Ему хотелось увидеть Андрея Ивановича.

— Сама управлюсь, — ответила Мария Ивановна.

У дверей кабинета Острова ее задержал белобрысый, с детскими пухлыми губами дежурный, лет восемнадцати. Он строго сказал:

— Нельзя. Занят. Слышишь, как шумят там.

Мария Ивановна нахмурилась.

— Неразумное болтаешь. Человека кормить собрались, а он «нельзя», — и, властным движением руки отодвинув часового, бесшумно вошла в кабинет.

Кроме Острова, там находилось еще трое: двое — крестьяне, а третий — военный. Они стояли у вороха одежды, сваленной на пол, и о чем-то горячо спорили.

Приземистый, с черной окладистой бородкой и строгими голубыми глазами крестьянин, обижаясь на военного, искал поддержки у Острова.

— Как же так, товарищ начальник! Прохор зря свою власть выказывает, очинно зря. Дело-то добровольное. Дала Евдокия сапоги, а ты ей не мешай, не моги. И вернуть их обратно не имеешь никакого такого права. Евдокия свое преподносит от чистого сердца.

Военный протестующе поднял руку.

— Загнул, брат, Иннокентий Дмитриевич. Разумный мужик, а такое говоришь. Я из этой деревни, — обратился он к Острову. — У Евдокии Никаноровны муж убит на фронте, детишек полна изба. Нуждается она…

— Товарищи, товарищи, так ничего не решим. Прошу по порядку, — сказал Остров. — Расскажите подробно, в чем дело, — обратился он к недовольному крестьянину.

— А чего говорить, — обозлился тот, — и так яснее ясного. Мы, то есть мужики и бабы села Николаевского, надумали всем народом помочь красным воинам. Бабы связали тридцать девять пар шерстяных носков, кроме того, собрали белья, овчинных шуб — верно. Не все новые — четыре, овчин столько же. И еще — папаха, гимнастерка и пиджак… Ну и там немного рыбы и хлеба сверх разверстки. Евдокия-то, солдатка, разумная баба — дала мужнины сапоги. А он, — указал крестьянин на военного, — узнал об этом и говорит: «Не надо, мол, отдайте обратно ей». Ну, где тут загиб? Где?

— Никакого загиба, — успокаивающе сказал Остров. — Большое вам спасибо за вещи, товарищи!

Он каждому крепко пожал руку и обратился к военному.

— Сапоги, конечно, придется возвратить, но осторожно, не обидев солдатку. Передайте ей и всем крестьянам большое пролетарское спасибо. Люди отрывают от себя последнее, чтобы поддержать защитников революции. Такой уж у нас народ, с большой душой и большим сердцем.

— Верно, — сказала Мария Ивановна. — Народ у нас такой — слов хороших, чтоб о нем сказать, не хватает.

Остров улыбнулся.

— А знаете, товарищи, даже враги вынуждены признать нашу силу. Как-то белогвардейская газета так и написала: коммунисты действуют не по принуждению, не за деньги, а по убеждению. А ведь это относится не только к одним коммунистам. Вся Россия, весь народ поднялся по убеждению, что так жить, как до сих пор, нельзя. Вот в чем гвоздь-то! Этого, к сожалению, не понимают наши враги. Впрочем, мы постараемся втолковать им это.

— Надо уму-разуму учить, раз не понимают! — строго сказал один из крестьян.

— Да и вас не мешает поучить, — решительно поставила на стол тарелку Мария Ивановна. — Второй день не евши, — показала она глазами на Острова.

Остров развел руками в смущении:

— Вот это нападение. Братцы, спасайте.

Бородатый рассудительно заметил:

— Чего спасать. Без еды негоже. Силы нужны. Пошли, ребята.

Хлеборобы вместе с военным попрощались и ушли.

Расправляясь с рыбой, Остров спросил:

— Как там Наташа и Колька?

— Ничего… Сегодня инструмент весь день собирали, наголодались. Сейчас по полведра супа съели.

Остров вдруг поперхнулся.

— Постойте, — только тут разглядев, что ест, повернулся он к Марии Ивановне, — а это что такое? Откуда? Чем вызван такой пир?

Мария Ивановна смутилась, потом твердо сказала:

— Мне уже пятьдесят лет, Андрей Иванович, всего за свой век повидала — и горя, и радости. Простому человеку тяжело жить. Он жадный к жизни, к хорошей. Пришла Советская власть — простой человек на ноги встал. Ему — почет, ему — уважение.

— Но… — попытался что-то сказать Остров.

— Нет уж, вы меня послушайте, — горячо прервала его Мария Ивановна. — Сызмальства работала без разгиба: пряла, боронила, жала. Знаете, как у нас дома, умывшись, вытирались? Мамка подолом, папка рукавом, а мы, ребятишки, так просыхали. Выросла, ушла на Волгу искать свою долю. На всю жизнь руки у меня рыбой пропахли. — Она посмотрела на свои руки не то с уважением, не то с сожалением.

В комнате слышалось тиканье часов. За окнами, неторопливо кружась, падал крупный снег.

— Замуж вышла. Наташа родилась. А потом убили мужа, ночами не спишь — слезы глотаешь, сердце кричать просится, а ты подушку кусаешь, молчишь. А нынче я… И все такие, как я. На свою дорогу вышли. Вот как, Андрей Иванович!

Остров, ничего не понимая, потер лоб:

— Вы хорошо сказали, Мария Ивановна. Очень хорошо… Только, — он посмотрел на тарелку.

Мария Ивановна строго сказала:

— Это сегодня Костюченко… Пятьдесят лет мне сегодня исполнилось.

Остров встал. Лицо его посерьезнело. Он подошел к женщине, взял ее руку.

— Пятьдесят лет? Поздравляю вас, Мария Ивановна, желаю много лет жизни. И чтобы все было так, как вы хотите.

Он на секунду задумался, вернулся к столу, выдвинул ящик. В его руках оказался выдавший виды сборник стихов Пушкина. Любимая книга, с которой он никогда не расставался. Андрей Иванович, прощаясь с томиком, подержал его на ладони, потом раскрыл и негромко прочел:
		Товарищ, верь, взойдет она,



		Заря пленительного счастья,



		Россия вспрянет ото сна



		И на обломках самовластья…








— Возьмите себе на память, Мария Ивановна, — сказал он, протягивая ей книгу.

Мария Ивановна почувствовала, что значила для него эта книга. Но как отказаться от подарка?

— С грамотой у меня плоховато, — нашлась Мария Ивановна. — Пускай остается у вас, Андрей Иванович.

— Ничего, — сказал Остров. — Учиться никогда не поздно. Скоро все учиться будем.

Мария Ивановна бережно взяла томик.

— Спасибо, Андрей Иванович, — и собралась уйти.

Остров задержал ее.

— А рыба?

— А рыбу, — суровым командным тоном сказала Мария Ивановна, — а рыбу вы съедите в честь дня моего рождения.

— Ваши именины, а мне подарок?

— Какой же это подарок? — совсем рассердилась Мария Ивановна. — Неужели вы хотите меня обидеть? В кои времена свежемороженый судак, а вы…

Остров весело рассмеялся.

— Сдаюсь, сдаюсь! Вы же замечательный агитатор… А знаете — это мысль. — Он внимательно, как на нового человека, посмотрел на нее. — У нас на консервном заводе много женщин, и ни одного агитатора.

— Что вы, — вспыхнула Мария Ивановна, — да меня засмеют. Какой я агитатор?

— Замечательный, — лукаво улыбнулся Остров. — На собственном опыте убедился.




Глава 19. События на Волге


Солнце еще грело слабо, на ветках не набухали почки, но уже чувствовалось приближение весны.

Заметно укоротились ночи, сумерки стали по-весеннему прозрачны. На дорогах кое-где уже таял почерневший снег.

Волга — огромная и широкая — просыпалась от зимнего сна. Вечерами, когда город утихал, с низовьев доносился глухой треск льда.

Пройдет немного времени, Волга взломает ледяные оковы и умчит в море их обломки. Широко, широко разольется река!

А пока над Волгой раздавался веселый звон топоров, визг пил.

По всему берегу, куда ни бросишь взгляд, копошился народ. Людей много. Одни пилят бревна, другие колют, третьи складывают дрова в клетки. Большая группа рабочих железнодорожников депо разбивают старые баржи, вмерзшие в лед.

Нелегко вырубать бревна из льда. Но Колька, Наташа и несколько ребят трудились наравне со взрослыми.

Мальчики были с улицы, где когда-то жил Колька. Это он уговорил их идти на заготовку дров.

Вася, самый маленький из ребят, восторженно воскликнул:

— Мы сделаем столько, столько! Здорово сделаем!

Работами распоряжался Глеб Костюченко. Он успевал побывать везде. Одному даст совет, другого отругает, третьего подбодрит шуткой.

Только и слышно было:

— Глеб Дмитриевич! Товарищ Костюченко!

Другой стал бы нервничать, сбился с ног. А матрос словно окунулся в родную стихию и, ни секунды не отдыхая, работал как-то весело и радостно.

— Флотцы, а флотцы, — кричал он рабочим лесопильного завода так громко, что за версту было слышно, — флотцы, ни одного бревнышка не оставим Волге-матушке, все — госпиталям и пекарням!

«Флотцы» дружно отвечали:

— Есть, товарищ капитан!

— Что вы, братцы, да какой я капитан? — подмигивал матрос и сдвигал бескозырку почти на самый затылок, вызывая восхищение мальчишек, которые ломали голову, пытаясь понять, каким образом держится у Глеба головной убор.

Вася даже спросил:

— Как у вас уши не мерзнут?

— Военная тайна, браток, но по секрету могу сказать: снегом растираю.

Сложив руки рупором, перекрывая шум, Костюченко крикнул рабочим судоремонтного завода, разгружавшим баржу с бревнами:

— Эй, эй, на барже, как дела?

— Хороши, Глеб Дмитриевич, скоро пилить начнем.

— Добро!

Матрос подошел к ребятам. Заметив, что Наташа не может попасть топором в одно и то же место, сказал:

— Дорогу старому дровосеку. Погоди-ка, Наташа, отойди в сторону. — Он взял у нее топор и легко, словно играя, отбил лед с одной стороны бревна. Потом, быстро постукивая топором обошел вторую сторону, подсунул лом, и бревно с сухим треском вывалилось изо льда.

— Так держать! — скомандовал он и пошел к красноармейцам.

Колька трудился изо всех сил. Несмотря на холод, на лице у него выступили капельки пота.

Приведенные им Миша и Боря освоились быстро. Хуже было с Васей. Маленького роста, с заостренным от недоеданий лицом, он очень скоро уставал, тяжело дышал. Видя, как Борис, — высокий, худощавый, — отбивал бревна, а Миша, белобрысый паренек, одетый в материнское пальто, с залихватским видом при каждом ударе топора ухал, Вася тяжело страдал. Он часто дышал на замерзшие пальцы, с горечью признавался:

— Ничего не получается!

Колька его успокаивал:

— Пойдет, увидишь, Вася, наловчишься!

— Верно, верно, — пряча волосы под старый шерстяной платок, поддерживала его Наташа.

После того, как вырубили двадцать бревен, Колька объявил перерыв, и ребята присели отдохнуть.

Мальчики разговорились. Вася был очень удручен своими неудачами. Борис решил подбодрить его.

— Не унывай, чего нос повесил? Ну, вначале ни тпру ни ну. Эка беда! Стал бы я нос вешать! Ты послушай меня, Васька. Не бойся ты топора: вцепись в него покрепче, приподними, нацелься, да как жахни во всю силу. Бревно напополам. Ей богу, сразу напополам.

Борис схватил топор и проделал три-четыре взмаха в воздухе.

— Видел? То-то же. А ну повтори хлопче да смелее!

Маленький Вася схватил топор и изо всех сил ударил по стоявшей чурке. Та разлетелась.

Все ахнули. Особенно были потрясены Вася и его учитель Борис.

Колька осмотрел топоры. У Миши он притупился. Колька взял его и с укоризной покачал головой:

— И что ты, Мишка, все ухаешь да ухаешь. Как филин какой. Мог бы и полегче, топоры-то чужие, возвращать придется.

Он развернул сверток, лежавший около бревна, достал брусок и начал затачивать лезвие. Сразу посыпались советы.

— Наискось давай! Честное слово, наискось, — клялся Борис и бил себя рукой в грудь.

— Поплюй на брусок, да не жалей. Слышь, что говорят! — оживился Вася, почувствовавший себя после своего могучего удара не последним в этой группе.

— Ты бы, Коля, сверху вниз, — признавая свою вину, говорил Миша и даже приподнялся на носки, показывая, как следует точить.

— Не слушай его, хлопче! — надрывался Борис. — Ты, Мишка, не лезь, испортил, так не суйся. Давай, Колька, наискось. Честное слово, наискось.

В эту ответственную минуту на берегу появился Генка.

Заметив Кольку в окружении товарищей, он напустил на себя независимый вид.

Приход его был отмечен взрывом возгласов:

— Минор идет! Ишь, как форсит!

— Плывет, как лодочка!

Генка даже глазом не моргнул. Держа во рту подобранный на улице окурок и презрительно улыбаясь, он медленно приблизился к Кольке. Он подражал портовому забияке. На самом деле Генка был далеко не из храброго десятка.

С минуту царила напряженная тишина:

— Наше вам почтение, шпингалеты, — презрительно оттопырив нижнюю губу, снизошел наконец Генка. — Что раскудахтались?

Колька молчал. Появление Генки предвещало драку, а ему было сейчас не до нее.

Генка вызывающе пустил в лицо Кольке клуб дыма.

— Бросай топор. Померяемся.

Вел он себя вызывающе, убежденный в своем превосходстве над Колькой.

Колька закашлялся, отмахнул рукой дым.

Рядом с ним стал Мишка.

— Ты что, Минор, привязался?

Ребята, как по команде, сгрудились около Кольки и Генки.

Раздались воинственные выкрики:

— Музыкант несчастный!

— Бей его!

— Давай проучим зайца-кролика.

Крупными шагами к ним приблизился Борис. Готовый вот-вот броситься на Генку, он нервно мял снежный ком.

— Сейчас же укатывайся, слышь, хлопче. Живо!

Генка струсил:

— Значит, все на одного? Эх вы, головастики, — побледнев, отступил он.

— Сейчас узнаешь, вобла, — Борька замахнулся, но его руку перехватил Колька.

— Пусти, говорят, — горячился, вырываясь, Борька, — я ему покажу, где раки зимуют, он у меня, несчастный музыкант, узнает, как задирать. Пусти, слышишь, Колька, а то, ей-богу, и тебе влетит.

Колька, оттолкнув его, сурово нахмурил брови.

— Подожди, Борис, не к тебе Минор пришел, — и круто повернулся к Генке. Лицо у Кольки побледнело, шлем сбился набок.

— Минор, — тихо проговорил он вздрагивающим от гнева голосом, — от стычки не отказываюсь. Но ты сам видишь — народ кругом.

Генка понял положение Кольки и, злорадствуя, зашумел.

— Ага, испугался!

— Я испугался?! — возмутился Колька. Взгляд его потемнел. Кулаки сжались. — Молчи, слышишь, замолчи! — и он толкнул Генку.

— Ребята! — прогудел голос матроса. — Ребята, что у вас такое бурное затевается? Никак, драться задумали? Смотрите, а то всех на берег спишу!

— Нет, — помолчав, откликнулся Колька, — это мы так!

— Начнем?! Ну! — петушился Минор.

Зная, что после предупреждения матроса Колька, избегая драки, все вытерпит, Генка кричал:

— Начнем, ну, начнем!

Но Колька уже остыл. Он протянул Генке запасной топор:

— Успеем еще. Бери, потягаемся, кто больше сделает, — и, обернувшись к товарищам, крикнул:

— Начали, ребята! Вася, становись за крайнее бревно.

Не скрывая недовольства, бросая угрожающие взгляды в сторону Генки, мальчики приступили к работе.

Генка, стараясь понять, шутит ли Колька или издевается, с недоумением вертел в руках топор.

Но никто не обращал на него внимания. Словно он не существовал. Такое безразличие и неуважение обидело Генку.

Миша с особенным остервенением заухал. Вася после нескольких ударов в минутном отдыхе разогнул спину. Борис, красный и потный, откатывал ломом большущее бревно.

Генку упорно никто не замечал. Ладно! Он засвистел и вяло ударил топором по льду. Ишачить он не собирался. Все-таки он сын музыканта, а не крючника.

Колька неодобрительно посмотрел на него. «И зачем мне понадобился этот музыкант? Что он фасонит? Прогнать бы Минора, да с треском. А может быть еще раз поговорить с ним?»

— Свистишь? Как они, — Колька указал на людей в хороших шубах и дорогих меховых шапках, лениво и неумело работавших на берегу, — это буржуи, их силой заставляют. А ты что? Эх, Генка!

— Ты меня не агитируй! — разозлился Генка. — Понял? Не на того напал. Хочу свищу, хочу пою!

Но от сравнения с буржуями ему стало не по себе, сквозь веснушки на щеках пробилась краска.

А Колька, понизив голос, с раздражением говорил:

— Уходи, я с тобой по-хорошему, а ты… Бросай топор! Уходи! Слышишь?

— Вот и не заставляй, нечего, — ворчал Генка. — А насчет топора — захочу, так запущу, что и концов не сыщешь. Понял?

Колька отступил, глубоко вздохнул и махнул рукой: как хочешь, мол.

«Значит, в самом деле надо мною никто не шутит, — подумал Генка и сперва неохотно, но постепенно все более увлекаясь работой, застучал топором, жмурясь от ледяных брызг. Подумаешь, велика наука колоть дрова, вот посмотрим, кто еще позади останется».

…Солнце высоко поднялось над широкими просторами реки. Удивительно чист был воздух. Далекий противоположный берег с рыбачьими посудинами казался почти рядом. Хорошо были видны колокольни деревянных церквушек, расположенных на возвышенных местах, а ближе — темные деревья с обнаженными ветвями. Ветерок с Каспия доносил солоновато-горький, раздражающий запах моря.

А люди работали — дружно, яростно, весело.

Почти не слышно было разговоров. Лишь изредка ворвется в перестук топоров и визг пил задорный девичий смех или отдельный выкрик.

До ребят донесся простуженный голос Глеба Дмитриевича:

— Поднажмем, граждане и гражданки, поднажмем, флотцы!




Глава 20. Что было дальше на Волге


Мария Ивановна появилась среди ребят незаметно. Одетая, как всегда, в свое старенькое с облезлым воротником пальто, она осторожно держала начищенные до блеска судки.

«Наверное, нам что-нибудь поесть принесла, — подумал Колька и посмотрел на друзей. — Ох, и обрадуются они».

Мария Ивановна развязала платок на голове и, указывая на бревна, недоверчиво спросила:

— Неужели всю эту гору своротили?

Наташа, гордая, что она наравне с мальчишками участвует в работе, пряча упорно налезающие на глаза волосы, неожиданно для себя сказала:

— Мешают, мама, лезут и лезут.

Мария Ивановна добродушно ухмыльнулась:

— Я тебе, Наташа, про Ивана, а ты мне про Петра. Бревна-то сами заготовили?

Наташа обиженно сморщила нос:

— Известно сами, а кто же еще?

Мария Ивановна сказала с уважением:

— Ну вот что, работяги, принесла я вам немного супу, только хлеба нет.

— Ша-баш! — обрадовано возвестил Колька.

Ребята смотрели на Марию Ивановну, на судки.

Легкий шумок прокатился среди мальчишек: «Вот это да…»

— Суп-то горячий, — сказала Мария Ивановна и задумалась: в кастрюлях было на двоих.

Колька понял ее, поняла и Наташа, а Мария Ивановна, видя, как кое-кто из ребят облизывает губы, пригласила:

— Ну, что ж, кто самый храбрый, подходи! — и достала две деревянные ложки. — Ну-кось, работяги, смелее, не трусь!

Вася притянул к себе за плечо длинного Борьку и, щекоча ухо жарким дыханием, прошептал:

— Ну и ну, смотри-ка, всех угощает!

Борька, проглотив слюну, громко ответил:

— Нет уж, хлопче, с чего ты взял? Это Наташе и Кольке. Верно, я говорю? — повернулся он к товарищам.

— Всем, всем мама принесла. Правда, мама, всем? — Наташа подбежала к матери.

— А как же, дочка! — ответила Мария Ивановна. — По нескольку ложек, а каждый попробует горячего — согреется. Ну, будет вам рассуждать, ешьте. Чем богаты, тем и рады.

— Вот видишь, — обращаясь к Борису, гордо сказала Наташа, — а ты говорил!

С этими словами она посмотрела в кастрюлю и прикинула, сколько в ней супу.

Подошел Колька и тоже заглянул.

— Ложек по шесть-восемь можно!

Мария Ивановна молча наблюдала за детьми. Много отдала бы она, чтобы накормить их досыта, хоть бы хлебом. А ребята, смеясь и толкаясь, установили очередь. Первые двое, захватив ложки, подзадориваемые остальными, начали хлебать суп. Но только они вошли во вкус, как их уже затеребили задние:

— Хватит, довольно! — и отобрали ложки.

Генка отказался участвовать в общей трапезе, хотел уйти, но Колька его задержал:

— Брось ломаться, заяц-кролик. Небось, так есть хочешь, что всего трясет. Съешь свою долю, а там ставь паруса.

Колька явно подражал Костюченко.

Генка снисходительно ответил:

— Ладно уж, так и быть, доставлю тебе удовольствие.

Услыхав это, Наташа фыркнула. С самого прихода Генки ей хотелось еще раз вцепиться ему в волосы, но она понимала, что Колька и сам с ним может справиться, но здесь нельзя. Попробуй она затеять что-нибудь такое — позора не оберешься. Поэтому она избегала стычки с Генкой.

Взяв судки, теперь уже блестевшие не только снаружи, но и внутри, Мария Ивановна направилась домой. Ребята с новыми силами взялись за топоры.

Во второй половине дня на Волгу приехал Остров.

Коренастая фигура его появлялась среди работающих то тут, то там.

С ним рядом шли Бухта из ЧК и Глеб Костюченко.

— Жаль, — обратился к ним Остров, — очень жаль, что трамвайная линия не проложена к порту, быстрее вывезли бы. Впрочем, Настин обещал развернуться.

— Настин? — покачал головой Костюченко. — Не верю я ему.

Остров, перешагнув через комель сосны, увидел издали Марию Ивановну.

— Мария Ивановна, — громко позвал он ее, — Мария Ивановна!

Мария Ивановна, стесняясь, перекладывая из одной руки в другую судки, подошла и поздоровалась.

— Вот, полюбуйтесь, — серьезно сказал Остров, — новый докладчик. Великолепный агитатор. Направили ее на консервный завод.

Мария Ивановна смутилась: «Серьезно он или шутит?» Но Остров уже попрощался с ней и заторопился дальше. Они подошли к группе судостроителей, расположившихся на отдых.

Завязалась оживленная беседа, пошли в ход «козьи ножки». Дым поднялся такой, словно причалила целая флотилия.

Сутулый служащий в башлыке с раздражением говорил:

— Не понять! Я бухгалтер, да-с. Разве мое дело сегодня пилить дрова, завтра рыть окопы? Нет-с, уверяю, все идет не так.

— Враг сжал город с трех сторон, — сурово сказал Остров. — Топливо больше неоткуда получить. А без топлива нет хлеба, в госпиталях раненые мерзнут. Колоть дрова сегодня — необходимо. И в этом нет ничего унизительного.

— Чего там, все, сто потребуется, сделаем, себя не пожалеем, — сказал средних лет рабочий с большими жилистыми руками.

— Правильно! — одобрительно зашумели кругом.

— Я так понимаю, — потирая небритую щеку, вмешался рабочий в промасленном ватнике, — позовет партия — за винтовки возьмемся, а сегодня — дрова важны.

— Верно, Тихон! — поддержали его.

— Сколько мечтали о ней, о своей власти! — продолжал Тихон, — не отдадим! Считаться нам не приходится.

…Тем временем Колька объявил новый перерыв.

Шумно усевшись на бревно, ребята делились новостями.

— У меня, хлопчики, мама шьет гимнастерки для красноармейцев. Она старается, работает ночами, глаза не бережет. Пока все не сделает — хоть убей, не бросит, — повествовал Борис. Он гордился своей матерью, но утаил одну подробность: спать и он тоже не ложился, стараясь помочь матери.

— А у нас, — растягивая слова, сказал маленький Вася, — Зина и Вера корпию[2 - Корпия — короткие нити старого полотна, раньше заменяла вату.] дергают.

— А у нас ничего не делают — вызывающе сказал Генка. — Ну и что ж с этого?

— Какая тебя муха укусила? — удивился Борис.

— Ох, Генка, — не вытерпела Наташа, — надоел ты мне хуже горькой редьки.

— Бухта, Костюченко! — позвал подошедший к ребятам в этот момент Остров, — идите сюда, тут редька есть.

Все вскочили.

— Ну-ка, показывайте редьку, где она, — строго вопрошал Остров.

— Редьку мы любим, — сказал Костюченко, подталкивая в бок посмеивающегося Бухту, — первая еда, сейчас мы ее…

— Ну, что ж вы, а? — спросил Остров. — Утаиваете редьку?

— Никакой у нас редьки нет, — буркнул кто-то, — это все Наташа.

— Ого! — глядя то на ребят, то на бревна, сказал Остров. — Потрудились вы славно.

— Мы еще не то можем, — гордо ответила за всех Наташа, — сейчас пилить станем.

Колька поморщился, услышав хвастовство Наташи, но смолчал, тряхнул головой и крикнул:

— Начнем!

После минутной суеты все взялись за пилы.

Колька пилил с Мишей, довольный, что их работу видит Остров.

Наташа изо всех сил тянула на себя пилу. Та непослушно извивалась, стонала и двигалась рывками. Казалось, все мешало девочке: и налезающая на глаза прядь волос, и расстегнувшаяся пуговица пальто. Наташа нервничала, на глазах у нее выступили слезы.

Боря, ее напарник, тихо, чтобы не слыхали другие, уговаривал:

— Ну, чего ты нюни распустила? Ну, чего, хлопче?

— Я не хлопче, — глотая слезы, готовая зареветь на всю Волгу, огрызнулась Наташа. — Видишь, все из-за волос. Лезут в глаза, меша-ают…

Боря отлично понимал, в чем дело, но тихо соглашался:

— А я сразу понял, что ты из-за них. Только трошечки закрой кран и не плачь. Ты спрячь волосы, хлопче, чтобы не путались.

— Дурак ты, Борька, какая я тебе хлопче?

Остров, наблюдавший за ними, подошел к девочке и взял ее за руку.

— Давай вместе, Наташа, — предложил он и опустился на правое колено, — ну, становись!

Андрей Иванович умел и любил пилить дрова. В детстве ему приходилось этим заниматься у бабушки, потом в ссылке. Для него это было удовольствием, а не тяжелым и неприятным трудом. Он отдыхал в это время.

— От себя легче, — объяснял он. — Вот так! Хорошо, хорошо! Еще раз! Не толкай, свободней. Легче, легче. Еще раз, не торопись, так.

Сперва неуверенно, потом свободнее пила, повинуясь опытной руке, пошла по своей узкой дорожке. Влажные опилки посыпались на снег.

Наташа радовалась. Слезы высохли. Она почувствовала себя спокойнее. Она не хуже других может пилить дрова. Наташа даже тихонько засвистела от удовольствия, но вспомнив, как Мария Ивановна ругала ее за эту привычку, стала что-то напевать.

Уже давно ушли Остров, Бухта и Костюченко, уже уехал, поскрипывая полозьями, нагруженный дровами первый обоз. Уже спустились над Волгой сумерки. Где-то, зажженный хлопотливой рукой, вспыхнул костер, а ребята все еще работали, забыв обо всем на свете. Работал с ними и Генка.




Глава 21. Колька и Генка


Через несколько дней Колька встретил Генку на Волге. Генка уже часа полтора безрезультатно ловил рыбу в выдолбленной кем-то лунке.

Неудача раздражала его: он обещал матери наловить рыбы для больного отца и не преминул при этом, как обычно, прихвастнуть: «Можешь быть уверена, мама, это будет окунь, в три ладони». Но ему чертовски не везло, — где там в три ладони, хоть бы мелюзги набрать.

Колька, не подозревая о душевном состоянии Генки, в весьма радужном настроении расположился неподалеку от него. Он тоже пришел ловить рыбу. Насадив на крючок жирного сопротивляющегося червяка, он поплевал на него и тихонько размотал ушедшую в темную глубину леску.

Долго ждать не пришлось. Начался клев. Дрожа от возбуждения, Колька едва успевал вытаскивать трепещущую рыбу. Скоро у его ног подпрыгивали семь полосато-золотистых окуней.

«Уха обеспечена. Мария Ивановна обрадуется!»

Окрыленный успехом, он не замечал, как настроение Генки все больше портилось.

А тот не мог спокойно перенести удачу соперника.

Два часа сидел он своей проклятой лунки и хоть бы для смеха клюнуло, а этот только присел — и потянуло… Где же на свете справедливость?

— Послушай, Генка, — прервал его мысли Колька. — Кажется, все. Улепетнула стайка. А у тебя как?

В безобидных словах удачливого рыбака Генке послышался намек на его неудачу.

— Что расквакался, несчастный подлодочник. Подумаешь, поймал несколько замороженных окунишек. Уходи, пока не поздно, иначе я за себя не ручаюсь.

Слова Генки не произвели на Кольку никакого впечатления. Слишком велика была его радость.

И вдруг Генка запустил в Кольку осколок льда. Острый удар пришелся в подбородок. От боли и неожиданности Колька даже закрыл глаза.

Привел его в себя вызывающий смех Генки. Колька рванулся на своего обидчика, но сдержался.

— Эх ты, Минор, — презрительно сказал Колька, нанизывая улов на проволоку и собираясь уходить, — разве с тобой можно дружить, с артистом погорелого театра.

— Я артист погорелого театра? — Генка подпрыгнул и вытянул шею. — Да ты… ты… Что ты понимаешь в искусстве? Ну скажи, что такое скрипичный ключ? Ага, не знаешь, молчишь, а еще воображаешь.

— Искусство! — зло передразнил его Колька. — Эх ты, рыбак!

Рыбак?! — разошелся Генка и подскочил к Кольке. — И ты еще смеешь смеяться. Мой папа правильно говорит — ничего вы не понимаете в искусстве. Вы, вы…

Колька угрожающе взмахнул связкой окуней.

— Чего завыкал… Кто это вы? О ком ты говоришь?

— Большевики, — выпалил Генка и отступил, сам пораженный сказанным.

Что такое искусство, Колька не знал. Но в одном он был твердо убежден, что большевики во всем хорошо разбираются. Взять хотя бы отца. Да что там… Кто по тюрьмам да ссылкам мучился, кто за революцию дрался, кто самые правильные люди?

Колька ринулся на Генку, вкладывая в удары кулаков всю силу гнева. Он бил своего противника молча, стиснув зубы. Генка, не ожидавший стремительной и бурной атака, вначале совершенно растерялся.

Колька еще больше усилил натиск, не чувствуя под глазом набухавшего синяка. Ему попало от Генки довольно крепко, но он действовал, словно одержимый.

Поводом к отступлению Генки послужил сильный удар, полученный им в нос. Первые капли собственной крови поколебали мужество Генки. Упорство и бесстрашие Кольки заставили, наконец, Генку позорно отступить.

Колька, наслаждаясь своей победой, счастливо улыбался, размазывая по лицу кровь.

…И вот прошло уже два дня после этого знаменитого волжского сражения, а Колька не мог успокоиться. Внешне он этого ничем не проявлял. Он по-прежнему вместе с Наташей с утра убирал в коридоре, помогал ей в других хозяйственных делах. Но его терзала мысль, что он и в самом деле не знает, что такое искусство. Кого спросить? Хорошо бы дядю Андрея. Он все знает. Но Остров появлялся редко, осунувшимся и усталым. Дела следовали за ним по пятам. Его везде настигали люди, телеграммы, сводки с фронта.

Колька устал думать. «И все из-за Генки. Из-за него одного. А что если еще раз встретиться с ним и… и проучить за все: за подножку, поставленную Наташе, за отнятый хлеб и за то, что задается этим самым искусством. Может быть, Генка, если поприжать его, сам расскажет, что это за слово?»

Через пятнадцать минут Колька нетерпеливо вертелся недалеко от дома Генки.

В квадрате, выломанном в нижней части калитки, виднелся пустой грязный двор. В центре его стоял мусорный ящик без крышки, около которого валялась большая разбитая бутыль.

«Для чего такая бутыль, что в ней держат? Кто мог ее разбить? Конечно, Генка. Кто еще, кроме него? Значит, и дома он портит людям настроение. Ну вот и хорошо, — почему-то обрадовался он. — Заодно и за это ему всыпем».

Генка вышел из калитки, из озорства надев кастрюлю поверх шапки. Его послали за квашеной капустой.

Не успел Колька подойти к нему, как Генка поскользнулся и свалился в снег, кастрюля надвинулась мальчику на глаза. Вид у него был очень забавный. Колька невольно рассмеялся.

Генка приподнял кастрюлю, и Колька будто бы впервые увидел его бледное, усыпанное веснушками, изможденное от длительного недоедания лицо.

В сердце Кольки шевельнулось чувство жалости. Однако, стараясь не поддаваться этому чувству, он отрывисто скомандовал:

— Слышь, Минор, вставай, и сними свою цилиндру.

Генка охотно снял кастрюлю с головы и добродушно подмигнул.

Его доверчивость еще больше обезоружила Кольку. Воинственное настроение исчезло.

— Вставай со снегу, — уже менее резко произнес Колька, — нашел место, где валяться. Так и заболеть, дурень, в два счета можно.

— Верно, — ответил Генка, — а ты зачем пришел, я тебя и не ждал.

— Подраться хотел, — без улыбки ответил Колька.

Генка насторожился, вытянул шею:

— А что случилось?

— Сейчас уже прошло, — сказал Колька, — только вот насчет искусства. — Колька строго посмотрел на Генку. — Как его понимать? Только не вздумай врать. Не юли!

— С этим… — Сын скрипача осекся. — С этим, папа говорит, плохо. А мой папа, Колька, поверь знает, что говорит, — горячо и быстро продолжал Генка. — Ты мне поверь. Он первая скрипка. Он думает, что большевики ничего в искусстве не понимают.

— Как так ничего не понимают?! — закричал Колька и сжал кулаки. — Ты опять за старое.

— Ты подожди с кулаками, подожди, чего ты, — заторопился Генка. — Почему отец сейчас не играет и денег у нас нет? Почему?

Они стояли друг против друга, готовые сцепиться.

Почему Генкин отец не играет, Колька не знал. Да и откуда он мог знать? Генка перешел в наступление.

— Да, почему? Не знаешь, а сразу на кулаки, так каждый дурак может, а ты ответь-ка.

Генка воодушевился, размахивая кастрюлей, словно собираясь вот-вот запустить ею в Кольку. Тот даже отступил немного. А Генка запрыгал вокруг Кольки.

— Не знаешь? — теперь уже на всю улицу кричал он. — Не знаешь, а суешься. А мой папа без работы, первая скрипка без работы, и оркестранты кто куда разбежались.

Из противоположного дома с тревожным любопытством выглянула женщина с маленькими сверлящими глазками на узком лице. Она в разные стороны повела носом и, не найдя ничего серьезного, с неудовольствием прихлопнула калитку.

— Не маши, как мельница, — решительно заговорил Колька, заслоняясь рукой, — не пугай людей. Веди меня к отцу.

Генка сразу снизил голос и обессилено опустил кастрюлю.

— К отцу? Ябедничать хочешь? Так ведь и хлеб я не брал и ножку не подставлял… Я хочу сказать, случайно…

— Случайно? Не подставлял? Хлеб не брал? Ишь, как быстро забыл. Сам ел и давился, а теперь не помнишь, — усмехнулся Колька. — Довольно, хватит. Веди, мне с твоим отцом поговорить надо.

— Значит, ябедничать не будешь?

— Опять двадцать пять… Эх ты, чудо-юдо рыба-кит, веди! Боится, а еще об этом… об искусстве спорит.

— Ладно, Коль, я тебе верю. Давай сведу к отцу и за капустою слетаю, а то дома такая музыка поднимется. Есть-то нечего. Пошли.

Они направились к дому.

…Долго говорил Колька со старым музыкантом.

Сперва старик не хотел слушать его.

— Зачем ты пришел, мальчик? — в десятый раз спрашивал он. — Подумай, не много ли ты берешь на себя, собираясь выступить в роли защитника искусства. Иди лучше и поиграй с Генкой в снежки и не морочь мне голову.

— Я не морочу голову, — упрямо стоял на своем Колька, — никого я не думаю защищать. Вы не работаете и надо, чтобы знал об этом дядя Остров. Идемте со мной в ревком. Я сам слыхал, как дядя Остров мылил шею Настину за то, что он отобрал мебель и картины у одного музыканта для красного уголка. Не верите?

Через час они вдвоем вошли в здание ревкома.




Глава 22. Нужна ли музыка?


В коридоре ревкома было много народу. Колька подтолкнул Генкиного отца и, указывая на Острова, прошептал:

— Вот он.

Старик нерешительно подошел к Острову.

«Я все выскажу, — решительно подумал он, — все, что накопилось за это время. Я не молу молчать: искусство гибнет».










— Я хочу сказать… — начал он, — будьте добры, ответьте мне: вам, то есть вашей власти, нужна музыка? Музыка Глинки, Мусоргского, Чайковского?

Остров молча слушал, не спуская с него воспаленных глаз.

— Я хочу знать, — продолжал скрипач, — прошу вас, ответьте мне, правда ли, что революция все старое дотла уничтожит и создаст новое, свое. Я имею в виду искусство… Мне говорили, чтобы я свои мысли не высказывал, что вы, большевики, сочтете мои слова за оскорбление, но я не могу молчать. Я должен задать вам этот вопрос. Простите… — и он отступил на шаг.

Кольку охватили сомнения. Хорошо ли он сделал, что привел сюда старого музыканта? Но теперь уже ничего не поделаешь.

Генкин отец растерянно смотрел на утомленные лица красноармейцев, моряков, рабочих, рыбаков. В глазах у многих он прочел сочувствие, в некоторых — недоумение. Кое-кто смотрел осуждающе.

Низкорослый, плотный молодой матрос с широким грубоватым лицом, которому этот разговор мешал обратиться к Острову, небрежно сказал:

— Не до музыки, сейчас, дядя.

Все повернулись к нему, повернулся и Остров. Сердце у Генкиного отца сжалось…

Вот оно, началось… Никто его не поддержит. Выживший из ума старик послушался какого-то мальчишку, сопляка. Где он? Вон стоит, потупив глаза. Уши бы ему хорошенько надрать…

Колька стоял растерянный. Ему почему-то казалось: все знают, что он привел в ревком музыканта. «И зачем я это сделал?» — думал он.

— Так-то, — авторитетно повторил матрос и повел могучими плечами.

— Почему же так? — спросил Остров. — Не совсем понятно.

Матрос под его спокойным, испытующим взглядом слегка замялся, потом решительно заявил:

— Я не против этих граждан. Чайковского или других, только не до них сейчас. Авральное дело. Беляки под Герасимовкой, захватили Чернышовку, рвутся к Гремячему. — И, оборачиваясь к музыканту, добавил: — Ты не обижайся, дядя, не то сейчас время, чтобы слушать музыку. Революция — это, брат, не фунт изюма.

Ничего не ответив молодому матросу, Остров обратился к окружающим:

— А вы как думаете, товарищи? Может быть, и верно: революция, некогда музыкой заниматься, оставим ее до более спокойных дней. Как, а?

Один из рабочих, с острым взглядом черных глаз, твердо сказал:

— Путает, я думаю, товарищ моряк, в панику ударяется. Зря на музыку ополчился. Без нее никак нельзя. Человек без песни, как птица без крыльев, вроде курицы — только зерно клевать.

Матрос огрызнулся:

— Чего трепать языком, сейчас не гулянки справлять. Беляк, он не даст распеться — шею разом свернет.

— А и верно, — поправляя ушанку, осторожно вмешался один из рыбаков, — не до плясу. Тут каждую минуту страх, что деется, власть качается.

— Что, что, — переспросил Остров.

— Я говорю… — смутился рыбак, — кругом не совсем в общем… Да…

— А — а, — протянул Остров, — понятно. Что еще скажете?

Вперед выступил одетый в черную шинель пожилой матрос с забинтованной правой рукой, подвязанной за шею. Указывая на молодого моряка, он негромко сказал:

— Он не подумав рубанул, Андрей Иванович. Молодо — зелено, торопится. А надо бы и подумать. Отчего же это Ильи, как ни занят, революцию в мировом масштабе решает, а музыку уважает. Очень… Точно говорю.

Он говорил ласково-наставительно, словно прощая заблуждения молодому моряку.

Все насторожились. Кое-кто придвинулся поближе к пожилому матросу. Тот неторопливо продолжал:

— Как-то в Смольном пришлось мне быть, сам видел, как он подтягивал красноармейцам, рабочим с Путиловского, а в другой раз… — Рассказчик улыбнулся своим воспоминаниям и, словно боясь их растерять, умолк…

— Ну, давай, давай, — раздалось вокруг, — чего затих?

— Не выговорить.

— А ты выговори!

Остров также выжидательно смотрел на матроса.

— Дело обстояло так, — продолжал матрос, — выходит это из комнаты Владимир Ильич, а я в карауле был, на часах стоял у его кабинета. Выходит, а сам чего-то себе под нос напевает, этакое сильное и, как бы тебе сказать, уж больно красивое. Я к нему: «Владимир Ильич, уж не обессудьте, интересно узнать, что за песня?» А он на меня эдак посмотрел и спросил:

— Любите песню?

— Люблю, говорю, товарищ Ленин, с ней легче.

— Хорошо, говорит, вы сказали.

Матрос оглянулся, увидел лица, полные ожидания, снял здоровой рукой бескозырку и тихо промолвил:

— Не выговорить, братишки, хоть убей, не выговорит…

— Давай, давай, — теперь уж совсем требовательно загудели все, — ты что, шутки шутить? Давай, говорят.

Лоб у матроса покрылся испариной.

— Погоди, не мешай! — сказал он.

— Тихо! — крикнул молодой матрос, тот, который доказывал, что теперь не до музыки.

Но все и так стихли.

Пожилой матрос напряженно потер лоб, затем энергично отвел руку от лица и громко произнес:

— Ну, наконец-то, вспомнил — «пассаната».

— Соната «Аппассионата» Бетховена, — поправил Остров.

— Она самая, — будь неладно это слово, — радостно вздохнул матрос. — Точно, она!

Вздохнули с облегчением и все присутствующие.

Остров выждал немного и спросил:

— Так как же с музыкой, товарищи? Давайте решать, — в его глазах появились веселые огоньки.

Пожилой моряк ответил:

— Зал тут есть, недалеко, Андрей Иванович. Бывшее здание Дворянского собрания. Там и музыку слушать можно. Там сейчас агитпункт.

— Вот и решили, — с удовольствием сказал Остров.

— Что решили? — все еще не понимая, что произошло, спросил старый музыкант.

— Устроить концерт-митинг при агитпункте с участием оркестра губполитпросветотдела, — ответил Остров.

Музыкант развел руками:

— Но еще нет оркестра и ни в каком просветотделе он не числится!

— Поручаем вам его организовать, а просветотделу подскажем все остальное.

— Правильно! — раздались возгласы.

Музыкант вдруг воодушевился:

— А что? И создадим. И исполним для товарищей «Аппассионату», вальсы Чайковского.

Он огляделся вокруг и, видя доброжелательные, улыбающиеся лица, сказал:

— Я соберу со всего города музыкантов, это будет прекрасный концерт.

— Ну, а шестую симфонию Чайковского можно сыграть? — спросил Остров.

— Шестую? — музыкант метнул на Острова пытливый взгляд. — В офицерском собрании увлекались вальсами. А вы — симфонию! В такое время: голод, война, тиф. Ведь вы знаете, в этой симфонии рок — судьба, то есть — побеждает человека.

Остров, вытирая платком усталые, покрасневшие глаза, пробормотал:

— Инфлуэнца[3 - Инфлуэнца — грипп.] совсем замучила. — Потом уже громко, чтобы все услышали:

— Напрасно вы думаете, что мы откажемся от всего лучшего, что было создано. А насчет рока… Мы с ним научились расправляться… Что же касается оркестра, о нем мы позаботимся. Выступайте в госпиталях, в воинских частях, на заводах. Вы нужны там. Решено?

— Решено, — машинально отозвался музыкант.

Все одобрительно загудели.

…Ушел Остров, разошлись многие другие, а музыкант все еще стоял и растерянно улыбался: «Что за времена наступили! Кажется мир действительно изменился. И — в хорошую сторону».




Глава 23. Отчего подох Пират


Целую ночь мерзли в очереди за керосином Мария Ивановна, Колька и Наташа и только в десятом часу утра получили по три фунта на карточку. Хорошо еще, что ребята временами грелись у костра, разожженного во дворе дома, иначе совсем бы закоченели.

После обеда Колька, по просьбе Дмитрия Федоровича, направился к знакомому бондарю выпросить два обруча.

Бондарь, болезненного вида человек, подбирая обручи, сокрушенно рассказывал зашедшему к нему колеснику об упавших заработках.

— Плохи дела, на хлеб с грехом пополам вытягиваем. Бывало, раньше из липы четыре бочонка сделаешь за день. А нынче где она, липа? Все больше сосна и осина. За день еле два с половиной бочонка сработаешь. Неспористо…

Колька, получив обручи, побежал к Дмитрию Федоровичу.

«Все сейчас живут нелегко, — думал мальчик по дороге, — перетерпеть надо. Вот, например, Остров, до чего большой человек, а досыта не ест».

Дмитрий Федорович поджидал Кольку. Оберегая от собаки, провел к себе. За обручи поблагодарил, усадил за стол — «чайком побаловаться».

Пили вприкуску по третьей чашке, пили и наслаждались, как вдруг Дмитрий Федорович отставил чашку и с огорчением сказал:

— Послушай, голубчик, неважные мы с тобой люди, честное слово, скверные людишки.

Колька вытер капельки пота с верхней губы и тоже перестал пить.

— Пьем мы с тобой чай не как-нибудь, а с сахаром, вприкуску, милый, а на других нам с высокого дерева наплевать. Забыли о других.

Слушая Дмитрия Федоровича, Колька почувствовал себя великим преступником.

— Все мы уважаем Острова. — Дмитрий Федорович поднялся и энергично заходил по комнате. — Да, мы его любим и ценим, а знаем ли, как он живет, в чем нуждается? Скажи, ты вот знаешь?

— Ему Мария Ивановна утром и вечером чай носит, — виновато сказал Колька.

— Чай? — Дмитрий Федорович огорченно покачал головой.

— И, наверное, с одной-единственной ложечкой сахара. Не говори больше об этом, дружок. Я знаю, у тебя доброе сердце, не заставляй о себе плохо думать. Неужели ты не понимаешь: у него умственная работа.

— А как же ему помочь? Все так…

— То-то и оно, не легко, но для него… Я придумал, да, да… Я получил от друга немного сахара. Это целое богатство.

— И вы отдадите Острову?

— Поделюсь, голубчик, с ним, но все это надо сделать, не обидев Андрея Ивановича.

— Правда, он может обидеться, — горячо заговорил Колька, — он еще подумает, что мы с Наташей отдали свою порцию.

— Вот, вот, — потирая руки, ходил по комнате Дмитрий Федорович. — Надо осторожно, не затронув его чувств. Знаешь, Коля, честные, скромные люди доброе дело совершают незаметно и, конечно, молчат о нем.

Колька очень хотел сделать для Острова приятное и хорошее, и он с радостью взял два кусочка сахара.

По дороге домой, крепко прижимая толстый том о трех храбрых мушкетерах, он решил тихонько от всех утром и вечером по кусочку сахара бросить в чай, который Мария Ивановна относила предревкому.

А дома случилась неприятность. Старый друг Пират, своей худобой напоминавший скорее скелет, чем собаку, прыгая и ластясь, сунул присевшему на корточки Кольке в карман морду и съел сахар.




…Утром, рядом с дверью, присыпанный снежком валялся дохлый Пират. Полные жалости, опечаленные, стояли над ним Колька и Наташа.

Мария Ивановна посочувствовала их горю:

— Подох с голоду или подавился костью, — заключила она.

В тот же день расстроенный Колька встретил неподалеку от своего дома Дмитрия Федоровича.

— Что с тобой? — пряча едва заметное волнение, спросил он у мальчика. — Отчего ты такой, голубчик?

Колька безнадежно махнул рукой.

— Пират умер.

— Кто? Кто?

— Собака… Пират, — отвернулся в сторону Колька.

— И это все, больше ничего не случилось? — осторожно, но настойчиво спросил Дмитрий Федорович. — Да полно, голубчик, перестань горевать. Собаку мы с тобой достанем получше Пирата.

Но Кольку не так-то легко было утешить. Выражение его лица по-прежнему оставалось пасмурным.

— А сахарок ты передал Острову?

Колька честно признался:

— Пират у меня съел сахар.

— Пират, — вздрогнул Дмитрий Федорович и изменился в лице. — Послушай, Коля, ты не огорчайся… А где сейчас этот Пират?

— Я его в прорубь спустил.

Лицо Дмитрия Федоровича снова приняло нормальный вид.

— Ну, я побежал. Приходи, только стучи погромче, а то Джека решили спустить с цепи. Время-то неспокойное.

Дома Дмитрий Федорович сказал Валентине Федоровне:

— Сахар сожрала собака, будь она проклята. К счастью, мальчишка бросил ее труп в прорубь.




Глава 24. Крылья смерти


По городу поползли тревожные слухи о приближении вражеских войск. На базаре еще больше подорожали продукты. Женщины жаловались: «Ни к чему не подступиться».

Колька с Наташей каждый день бегали в порт. Они смотрели, как рабочие, торопясь, одевали в броню шхуны, буксиры и баржи. В носовой части, на корме, вдоль бортов защитной стеной укладывались мешки с песком, между ними выглядывали дула пушек, пулеметов. Переоборудовали пассажирские пароходы бывшей городской конторы пароходного общества «Кавказ и Меркурий» — «Кутузов», «Царьград» и «Петроград».

Из складских помещений, тесно столпившихся на набережной, подвозили уголь, бочонки с водой, ящики с соленой рыбой, снаряды, круги канатов. Пахло смолой, дегтем, вяленой рыбой.

Однажды Колька и Наташа, возвращаясь из бакалейной лавки, где они купили крупу, поразились необычному шуму.

К городу приближались два вражеских аэроплана. В порту прекратили работу.

— А ну, как грохнет бомбу? — испугался кто-то. — Побьет народу…

— Прямо в тебя попадет, — насмешливо отозвался другой.

После минутной заминки люди еще с большей энергией взялись за работу.

Тревожный взгляд Наташи, обращенный то в безоблачное небо, то к Кольке, как бы спрашивал: «Что теперь будет?» Колька беззаботно махнул рукой:

— У нас они тоже есть.

Но он и сам не верил своим словам.

Иностранные аэропланы — грузные, неуклюжие и брюхатые — казалось, с трудом передвигались по воздуху. Громко тарахтя, они угрожающе покружились над нефтяными хранилищами, портовыми складами, железнодорожным депо и удалились по направлению к центру города.

С тех пор в хорошую погоду аэропланы появлялись над городом. То тут, то там взрывались бомбы. Стало ясно: враг производит разведку, готовится к наступлению.

Ревком принимал решительные меры: взрослое население было мобилизовано на строительство оборонительной линии.

В пригород потянулись длинные вереницы горожан с лопатами, кирками и подводы, груженные колючей проволокой, топорами, гвоздями.

…В один из дней Мария Ивановна и еще несколько женщин — хлопотунья и хохотушка Галочка; седоволосая суровая Надежда Яковлевна, которые многие побаивались за прямоту характера; тетя Валя, невысокого роста, тихая, с мягким выражением черных добрых глаз — шли в этом потоке по обочине дороги и говорили о житейских делах.

Все ребята, работавшие на Волге, кроме Генки, у которого тяжело болел отец, во главе с неразлучными друзьями Колькой и Наташей важно выступали с кирками и лопатами на плечах.

Поотстав от взрослых, они вели солидные разговоры: сколько, например, пудов в мотке колючей проволоки и какое потребуется количество кольев и жердей для сооружения обороны.

…Мария Ивановна задумалась. С тех пор, как она не сдержала слова — не пошла по просьбе Острова к работницам, угрызения совести не давали ей покоя. Ей казалось: лучше бы сходила на консервный завод, сняла бы с души тяжесть.

Погруженная в свои мысли, она не сразу услышала шум аэроплана, он появился из-за черневшего леса.

Мария Ивановна, тревожно следя за его полетом, покачала головой.

— Вишь, бабоньки, — сказала она подругам, тоже не спускавшим беспокойных глаз с неба, — с острова Чеченя летают. Бомб наберут — и на город. Покалечат стариков и ребятню — и восвояси, «геройское» дело сделали.

Она позвала ребят.

— Наташа, Коль, ребята, не отставайте.

Дети ускорили шаг. Только маленький Вася замешкался, срезая с кустарника развилку для рогатки.

— Погляди-ка, Мария, как шумит-то. Как телега не мазанная, душу всю растревожил, окаянный, — мрачно промолвила Надежда Яковлевна.

— Хоть бы он трахнулся, что ли, — сказала Галочка.

— Туда ему и дорога, — поддержала ее Мария Ивановна.

Вдруг послышался глухой свист и, прежде чем люди поняли, что произошло, земля и воздух содрогнулись от сильного взрыва.

На мгновение все замерли. Аэроплан же развернулся и стал снова заходить над дорогой.

Первой очнулась Мария Ивановна. Страшным голосом она закричала:

— Дети! С дороги, бегите с дороги!

Галочка, ломая руки, топталась на месте. Мария Ивановна схватила ее и потащила в кювет.

— Ложись! — продолжала кричать она. Головы, головы не высовывайте! Де-ети! О, господи!

Она не успела договорить, как последовал новый взрыв.

После того, как аэроплан грузно уплыл к мрачному лесу, молчаливые и потрясенные люди стали собираться. Послышался детский стон.

— Это Вася — испуганно вскрикнул Колька.

Мария Ивановна, с выбившимися из-под платка седыми волосами, плотно сжав губы, побежала к месту, откуда донесся стон.

У реденького кустика лежал Вася со срезанной рогулькой, судорожно зажатой в руке. Лежал он с открытым ртом, склонив голову на плечо, словно уснул после утомительной прогулки. Рядом валялся самодельный ножик. На голове мальчика зияла рана. Мария Ивановна склонилась над ним.

Вася был мертв.

Подошедшая Галя всплеснула руками, охнула и заплакала.

— Ой, батюшки, — несчетное количество раз повторяла она, не находя других слов для выражения чувств.

Проклиная убийцу, грозя кулаком вслед аэроплану, женщины оказывали помощь раненым, сносили в одно место убитых.

На две повозки положили покалеченных, на третью — мертвых.

Мария Ивановна подняла руку и хрипло произнесла:

— Люди, не надо плакать! — Потом голос ее зазвенел. Показывая на холодное, равнодушное небо, где еще оставался дымный, грязный след от аэроплана, она крикнула: — Они хотят запугать нас. На земле они с нами ничего не могут сделать. Сбрасывают бомбы. Убийцы, будь они прокляты! Мы еще посмотрим!..

Голос у Марии Ивановны задрожал, она вытерла глаза, подняла лопатку и, не глядя ни на кого, пошла вперед. За ней двинулась толпа — грозная, негодующая.

Этим же вечером, несмотря на большую усталость после рытья окопов, Мария Ивановна провела на консервном заводе беседу с работницами.




Глава 25. Деньги на коньки


— Сколько раз тебе говорят — побрызгай! — протирая стаканы, кричала Наташа на Кольку, подметавшего пол.

— Оставь ты его в покое, — отзывалась Мария Ивановна, — где ты видишь пыль?

— А вот и вижу. Сейчас сбегаю за водой и сама возьмусь.

Накинув пальто, Наташа выскочила с ведрами. Мария Ивановна, заглянув в топку, подбросила в нее небольшие дощечки, потом повернулась к Кольке.

— Это ты положил? — показала она взглядом на комод, где лежал маленький сверток.

— Я.

— А что в нем?

— Конфеты. Доктор дал. Из кирпичного дома.

Мария Ивановна поправила платок на голове и присела на стул в ожидании дальнейших пояснений. Колька коротко рассказал о знакомстве с доктором.

Сегодня днем, как всегда, он отнес в кирпичный дом книги. На его стук вышла Валентина Федоровна. Встретила приветливо, расспросила, как живет, почему долго не приходил и предложила книгу.

— Это «Белый клык» Лондона, тебе понравится, Дмитрий Федорович отобрал ее для тебя. Ты не читал?

Вошел Дмитрий Федорович с охапкой дров. Он обрадовался Кольке. Вдвоем они быстро перетаскали в дом все дрова. Сбросив у камина последние поленья, потирая руки от холода, Дмитрий Федорович приговаривал:

— Долго ж тебя, голубчик не было. Откровенно говоря, мы уже соскучились. Я уже думал, ты на коньках целыми днями катаешься на Волге и забыл о нас.

Колька протяжно вздохнул:

— Дорого они стоят, коньки-то.

— А ты бы хотел иметь «снегурочки»?

— Еще бы! Я ведь все больше на деревяшке. Разве это катание? — В голосе Кольки звучало огорчение. Но Дмитрий Федорович как будто его уже не слушал.

— Валя, — позвал он сестру, — приготовь нам чаю. Слабость у меня. Люблю этот ароматный напиток… Да, Валюша, не забудь Коле сделать послаще.

Они сели за стол.

— Благодарю тебя, Коля, за помощь. Для человека, который для меня сделает хорошее, ничего не пожалею, душу отдам. Да ты пей чай, он сладкий… А-а, ты любишь еще более сладкий. Ну что ж, для друзей жалеть не приходится. Добавим. — Он всыпал еще пол-ложки сахара.

Кольке было неловко от такого подчеркнутого внимания. Он, обжигаясь, проглотил чай, перевернул вверх донышком чашку и собрался уходить.

— Нет, так ты от нас, братец, не убежишь, даже и не думай, — удержал Дмитрий Федорович. — Я в долгу перед тобой. Мне сегодня с утра нездоровилось, а ты меня выручил — дрова помог занести.

— А я могу еще прийти.

Дмитрий Федорович вышел в другую комнату и через несколько минут принес небольшой сверток. Приложив палец к тонким губам, сказал:

— Вскрыть дома! Это тебе за работу и в счет будущего!

Как Колька не отказывался, пришлось покориться и взять.

На улице он не вытерпел и вскрыл пакет.

В нем оказались леденцы, записка и деньги. Денег было много. В записке прочел: «На «снегурочки».

Колька разволновался: неужели Дмитрий Федорович дал ему столько денег только за то, что он перетаскал дрова из подвала?

Он даже остановился посреди улицы и озадаченно потер лоб: «Возвратить?»

Но тут же перед глазами возникла соблазнительная картина: новенькие блестящие коньки с красивыми загнутыми носами. Здорово!..

Судьба денег сразу была решена. «Конфеты поделю с Наташей, а деньги припрячу, куплю коньки. То-то Наташка ахнет… Да и все…»

Положив в рот несколько леденцов, Колька побежал домой.

Наташа с Марией Ивановной пришли к самому ужину, потом Наташа накричала на Кольку, что он плохо подметает пол. И вот теперь Мария Ивановна завела разговор о свертке.

— Дождемся Наташи. Пускай она угадает, что здесь, — предложил Колька.

Стоило Наташе увидеть перевязанный зелеными шелковыми нитками пакетик, как она загорелась любопытством.

Колька делал вид, что ему неизвестно содержимое свертка.

— Скорей, — торопила девочка, а руки ее при этом так и рвались к свертку. — Ну, что ты тянешь! Ох, уж эти мальчишки, ничего не могут сделать, чтобы не испортить. Нитку, нитку береги. Мама, смотри, какая красивая нитка!

Мария Ивановна молча наблюдала за ними.

Колька отвел в сторону Наташины руки и развернул сверток.

— Конфеты! Леденцы! И так много! — обрадовалась Наташа.

Колька протянул ей пакетик.

— Раздели пополам и мне на пять штук меньше. Я уже ел.

Наташа подозрительно посмотрела на него.

— А почему пять, а может быть больше?

Мария Ивановна с укором заметила:

— Нехорошо Наташа: Коля делится с тобой, а ты…

Наташа смеялась.

— И пошутить нельзя! Я ведь знаю: Коля не обманет!

Колька обиженно молчал. А потом он подумал, если она не ценит его хорошее отношение, стоит ли ему огорчаться.

Левой рукой он сжимал в кармане деньги, готовясь вытащить их, чтобы совсем поразить Наташу.

— А что ты там в кармане прячешь? Мама, что он прячет?

— Не знаю! — пожала плечами Мария Ивановна, разыскивая в коробке иголку.

— Вот! — Колька торжествующе показал деньги. — На коньки.

— На коньки! — вскрикнула Наташа. — Ой-ой!

— Откуда у тебя деньги? — строго спросила Мария Ивановна. — Доктор дал? Это почему он такой добрый?

— Да я ведь был у него много раз! Топор брал у них, а сейчас книги дает читать. Дрова ему перетаскал…

— Ты его совсем мало знаешь. Шапочное знакомство. А деньги взял! Ну, конфеты куда ни шло, а деньги зачем? Посуди сам: мы не нищие, чтоб попрошайничать. Рабочий человек за работу получает. Он гордится этим… А ты… Помог несколько полешек занести — и за это деньги, да еще какие. Не заработал ты их.

Колька, насупившись, молчал. Не так-то легко было расстаться со своей мечтой. Он не понимал, почему Мария Ивановна глубоко переживает историю с деньгами. Он же их не украл?

— Я не знал… Только на улице и увидел. А потом он же сам, тетя Маша, написал: «На снегурочки». Я не просил. Я ему отработаю, возьму и отработаю.

Мария Ивановна с сожалением смотрела на него. Потом тихо и твердо сказала:

— Я не знала твою мать, но она тоже не похвалила бы тебя. Лучше отнеси эти деньги.

Вмешалась Наташа.

— Ой, мама, когда-то у нас будут деньги на коньки. Ну, мама, ну, зачем ты… Коля купит, и мы вдвоем будем кататься. Да? На настоящих коньках. — Но тут же, увидев недовольное лицо Марии Ивановны, осеклась:

— Ну, раз мама не велит…

Напомнив Кольке о матери, Мария Ивановна не ошиблась. Правильно говорила тетя Маша: его мама никогда не позволила бы взять чужую копейку.

…Наташа вслух считала конфеты. Мария Ивановна ушла к соседке.

— Получай свою порцию, — сказала девочка, пытаясь придать своему голосу бодрость, — десять красненьких, двенадцать зелененьких, четырнадцать беленьких.

Но после неприятного разговора Колька расстроился.

— Чего ты жужжишь и жужжишь, — вспылил он. — Привязалась: красненькие, зелененькие… Сама ешь, не надо мне совсем. Подумаешь. А деньги я отнесу. Только как туда пробраться? Волкодав теперь не привязан.




Глава 26. Утренний поход Кольки


Рассвет пришел в комнату не сразу. Он словно пробивался через покрытые морозным узором стекла. Виднее стал подоконник, угол старенького комода. Тогда-то и проснулся Колька.

Он прибрал постель и тихо стал одеваться. Мальчик решил отнести в кирпичный лом деньги. Кстати, там недалеко живет Генка, можно будет узнать о здоровье его отца.

Размышляя так, мальчик снял с вешалки шинель, перебросил ее через плечо, взял шлем и направился к выходу.

Колька уже совсем было собрался уйти, но оглянулся и увидел, что у Наташи свисла рука с кровати.

Он возвратился и осторожно положил ее руку на кровать, захватил с комода свою долю конфет и шмыгнул в дверь, не замечая, что за ним следит Мария Ивановна. Через минуту вернулся, неся несколько поленьев. Тихонько опустил ее около железной печки.

После всего этого Колька прикрыл за собой поплотнее дверь и удалился.

С реки веяло сырым ветерком. Низкие тучи лениво ползли над городом.

Скрипели калитки, раскрываемые ставни, слышался звон ведер — женщины отправились за водой. Из труб потянулись первые дымки. Запахло кизяком. Рабочие с усталыми лицами торопились на работу.

По направлению к вокзалу шла рота красноармейцев. Кольке взгрустнулось. Почему ему мало лет? Почему таких, как он, не берут в Красную Армию? Разве он не мог бы приносить настоящую пользу? Разве обязательно именно ему заниматься чисткой печей? Совсем не мужское дело.

Он проводил взглядом бойцов, пока те не скрылись за углом, послушал еще некоторое время их мерный, дружный шаг и, вздохнув, направился дальше.

Протяжно и хрипло завыла сирена. Постепенно набирая силу, она требовательно сзывала людей на работу.

«Нобелевский завод. Первый гудок, — отметил Колька, — сейчас дойдет до самой высоты, выдохнется и замолчит». Колька не ошибся. Недаром он родился и вырос в слободке, где жизнь подчиняется гудкам и сиренам заводов и фабрик.

За углом — кинематограф. Вот и он. На стене его остатки обтрепанных пожелтевших афиш. Сейчас в здании расположился госпиталь.

Одно большое окно до половины замазанное белой краской, залито светом. Что там делается?

Колька ловко забрался на выступ фундамента, с которого, шурша, посыпался снег, дотянулся до карниза. Люди в белых халатах, с белой марлей на лицах склонились над столом. Один из них выпрямился и повернулся к окну. Нижняя часть его лица, закрытая марлей, была не видна, только одни глаза, строгие и сосредоточенные, осуждающе уставились на Кольку.

Колька в испуге спрыгнул на землю и пустился наутек. Он бежал до тех пор, пока не начало колоть под ложечкой. Стало стыдно, что он струсил. А еще мечтает пойти на фронт против Деникина, получить карабин, саблю, калмыцкую лошадь, черную бурку и, припав к шее коня, мчаться на врага.

Колька резким движением надвинул на брови шлем. И вдруг… Он обшарил все карманы — раз, другой. Деньги в кармане, а свертка нет.

Круто повернулся и помчался назад. В снегу у окна валялся сверток. Колька обрадовался. Правда, тут же опять взгрустнулось: «Не видать мне теперь коньков, как своих ушей. Да ладно, подумаешь, что ж такого. Не имел никогда и не надо. Не привыкать. А если вдуматься, то, честное слово, не так уж плохо кататься на деревяшках. Совсем даже не плохо». Колька приободрился, подбросил леденец в воздух и поймал ртом. Поправил шинель и, слегка насвистывая бойкий мотив, зашагал дальше.

Одна улица, другая. Низкие деревянные домики. Как они похожи — покосившиеся, в заплатах, с полуразрушенными заборами!

Рассматривая потускневшие вывески, — «Мучная торговля купца 2-й гильдии Хитрецова», «Колбасная братьев Кабановых», «Венские булки и бублики», — Колька остановился. Золоченые деревянные булки и бублики, висевшие над окнами лавки, будили чувство голода. «Хорошо бы сейчас поесть хрустящих, горяченьких бубликов, они так вкусно пахнут… Ишь, чего захотел! «Полный вперед!» — «Есть полный вперед!»

А вот за углом и красный кирпичный дом.

Колька подумал о безухой собаке. «Ведь она теперь уже не на цепи». Он вспомнил оторванную полу шинели и то, как они вместе с Наташей втайне от Марии Ивановны битый час пришивали ее. Теперь он будет осторожнее. Постучит погромче в калитку или бросит камешек в оконную раму, как в прошлый раз. Конечно, осторожно, чтобы не разбить стекло.

Двор пустой. Собаки нет. Тишина.

«Зайду, раз нет собаки». Колька зачем-то снял варежки и взялся за скобу. Странное беспокойство охватило его. Это было тем более непонятно, что он не раз здесь бывал.

Руку обожгло холодное железо.




Глава 27. Беспризорники


Не успел Колька войти во двор, как услышал крики и шум позади себя. Обернулся: группа ребят с визгом и гиканьем мчалась за Генкой.

— Сюда, — крикнул Колька, — ко мне! — и, выскочив на улицу, отчаянно замахал руками: — Ко мне, Минор!

Минор круто повернул в сторону Кольки и, подбежав к нему, со страхом оглянулся на своих преследователей. Он часто и порывисто дышал.

— Что с тобой?

— Деньги отобрали! — только и мог выдавить Генка, указывая на оставшихся на углу улюлюкающих ребят.

Он размазывал по лицу слезы и всхлипывал.

— Какие деньги? — удивился Колька и посмотрел в сторону врагов Минора.

То были беспризорники, грязные и оборванные. Они вызывающе приплясывали. Сквозь свист и смех слышались нелестные выкрики по адресу Генки и Кольки.

Колька немного знал этих ребят. Целыми днями они шатались по базару в погоне за добычей. Стоило какой-нибудь неповоротливой торговке пирогами на мгновение зазеваться, как ребята тут как тут. Пирог уже в руке, за пазухой — и пошла суматоха.

Пока в переполохе ловили одного, другие голодной стаей налетали на растерявшуюся торговку, хватали, что успевали, и, на ходу поедая добычу, под ругань, крики и визг всего базара разбегались.

Не всегда эти налеты сходили с рук. Если кто-нибудь из беспризорников попадался, он расплачивался за всех. Били на базаре нещадно, свирепо. За рублевый пирог могли изувечить человека.

Возглавлял опустошительные набеги гроза базара — высокий, костлявый, сутулый подросток с выбивавшимися из-под рваной фуражки рыжими волосами, прозванный Каланчой. Недавний беспризорник, он теперь жил в детском доме. Однако привычки у него остались старые. Он все еще тянулся к своим друзьям и по-прежнему оставался их командиром.

Он умел держать их в повиновении. Беспризорники восхищались его бесшабашностью, строгой справедливостью к ним, боевым шрамом на верхней губе — следом жарких уличных схваток.

— Что случилось, говори толком? — свирепо спросил Колька у Генки. — Причем тут деньги.

— Причем, причем, — разозлился Генка и, вытирая рукавом нос, рассказал, что его послали в аптеку за лекарством и в лавочку за медом.

Беспризорники во главе с Каланчой напали на Генку, намяли бока и отобрали деньги.

— Отцу очень плохо: обязательно нужны деньги. Лекарство в аптеке бесплатно дают, а за мед не заплатишь — не получишь.

Колька слушал Генку, смотрел на его заплаканное лицо и вспоминал музыканта в коридоре ревкома. Ему представилось, как щуплый музыкант, бледный, задыхаясь от кашля, лежит на кровати и никак не может вдохнуть полной грудью.

Минор явно ждал помощи.

Мысль у Кольки заработала с лихорадочной быстротой. Он готов помочь, но как?

Беспризорники не отдадут денег. В драку вступать безнадежно: их слишком много. Вон какая орава! Попробуй свяжись — костей не унесешь.

И вдруг Колька вспомнил о деньгах, лежали у него в кармане.

— Ура, — закричал он. — Ура!

Генка широко раскрыл рот от удивления: свихнулся, что ли, Колька?

Однако радость Кольки прошла быстро: ведь деньги надо вернуть. Лицо его опечалилось.

Быстрая смена Колькиных настроений совсем сбила с толку Минора. Он притих, с испугом поглядывая на Кольку.

Но тот вдруг снова воспрянул духом.

Надо попробовать договориться с Каланчой: предложить ему обменять конфеты на деньги.

— Пошли, — позвал он товарища, — мы сейчас добудем монеты. — И, не обращая внимания на отставшего Генку, который совсем не разделял его розовых надежд, смело побежал к Каланче.

Беспризорники выжидающе умолкли, увидев бежавшего к ним Кольку, а позади него с опаской трусившего Минора. Смелость Кольки озадачила их.

Неужели он один (Генку они сбрасывали со счета) собирается померяться силами с ними, попытается отобрать у них добычу?

Они молча дожидались Кольку.

Каланча, когда Колька от него находился шагах в двадцати свистнул, и вся команда, намеченный план, бросилась в проходной двор мимо завода минеральных вод.

Колька не мог понять поведения беспризорников, он даже оторопел и убавил шаг.

Почему они удирают? Испугались его и Генку? Ерунда. Их так много. В чем же дело? Но думать было некогда, и он быстрее погнался за Каланчой, крикнув через плечо Генке:

— Не отставай!

Колька понимал: нельзя упускать из виду Каланчу — он заводила, с ним и договариваться. Он неотступно следовал за вожаком. Тот изредка оглядывался. Колька его постепенно нагонял, но Каланча не ускорял шаг. В глазах его загорелись хитроватые огоньки.

Задумано было все очень просто: заманить Кольку подальше от людских глаз и там с ним расправиться.




Глава 28. Куда исчез Колька?


Наташа отлично выспалась. Она с удовольствием потянулась. Было так приятно лежать в согретой постели. На плече у нее играл луч солнца. Девочка зажмурилась и, прежде чем подняться, начала про себя считать до десяти, затем повернулась в сторону сундука, на котором спал Колька.

— А где Колька? — спросила Наташа, и тут же сама себе ответила: — Пошел печку чистить, а меня не разбудил. Он всегда хочет быть первым… Ох, и дождется от меня!

— Чего ты расшумелась? — спросила Мария Ивановна. Она гладила платье, то и дело прикладывая к утюгу послюнявленный палец. Утюг недовольно шипел и злился.

— Ты всегда за Кольку, — одевая кофточку, зачастила Наташа. — Нет, чтоб за меня. Вчера с уборкой… Постой, постой, — она перестала одеваться. — А где же?.. — Наташа спрыгнула с кровати и босая подбежала к комоду. — Какой же он, а? Вчера лежали с края, я хорошо помню… Спрятал от меня свою долю. Бессовестный!

Говоря так, она по очереди выдвинула все ящики, потом заглянула за комод, но конфет нигде не было.

— Побоялся, что я съем. Не знала, что он такой!

— Да успокойся, ты, неугомонная, чего ему тебя бояться. Подумаешь, сила какая. Он, должно, пошел с утра отнести деньги. Вот и весь сказ.

— И ты его одного отпустила в красный дом? Одного?

— Не впервой ему туда заглядывать…

Наташа торопливо схватила с вешалки пальто.

— Куда ты?

— Я за ним, — на ходу просовывая руку в рукав, быстро ответила Наташа. — Разве можно было его одного отпускать? Там эту злющую собаку спустили с цепи. Она же его искусает.

Прежде чем Мария Ивановна успела вымолвить слово, Наташа хлопнула дверью.

— Погоди ты! Наташа! — кричала Мария Ивановна.

Но Наташи и след простыл.

Она стрелой летела к красному кирпичному дому. Девочка не замечала встречных, не чувствовала, что от холода стынут коленки, а полы пальто, застегнутого только на верхнюю пуговицу, развеваются, как паруса. Чем быстрее она бежала, тем больше ей казалось, что она опоздала, что с Колей уже случилось несчастье.

Ей представлялось: вот Коля открывает калитку (она даже слышала неприятный скрип ее), безухий пес без единого звука бросается на него, валит на снег…

«Скорее!..» — торопила она себя. Дорога казалась бесконечной.

Вот и красный кирпичный дом.

Сдерживая учащенное дыхание, девочка остановилась. Опасливо оглядываясь, подошла к забору. За ним не чувствовалось признаков жизни. Наташа осторожно открыла калитку и заглянула во двор.

Собаки не было.




Глава 29. Неплохие ребята


В дальнем заброшенном дворе, у высокой полуразрушенной каменной стены с огромной надписью «Чай Высоцкого», Каланча остановился. Видя, что Колька подходит к нему, он пренебрежительно сплюнул сквозь зубы, сбил на затылок рваный картуз, засунул в рот два грязных пальца и пронзительно свистнул.

На сигнал явилась пестрая ватага: одни — из-за мусорного ящика, другие — из дверей заброшенных сараев, третьи — как будто из-под земли.

Беспризорники во весь рот ухмылялись: здорово у них получилось, попались птички в ловушку.










Генка растерянно осмотрелся и, поеживаясь от страха, поближе подвинулся к Кольке. Бежать было некуда: их окружили. Колька чувствовал себя относительно спокойно и сразу приступил к делу.

Он смело подошел к главарю:

— Здорово, Каланча, как живешь-можешь?

— Здорово! — хриплым голосом, нехотя протянул тот и подмигнул своей команде: «Началась, мол, потеха». — Живу, хлеб жую, небо копчу, а ты зачем притопал?

Каланча хихикнул, потом засмеялся. Смеялся негромко и глухо покашливал при этом. Он, не торопясь, поднял кусок штукатурки и стал играть им, подбрасывая на ладони.

— А что, — помолчав, с расстановкой спросил он, — отобрать деньги захотел? — и вытащил из кармана скомканные бумажки: — Видал-миндал? Получишь их, — подмигнул он своей компании, — после дождичка в четверг. Нет, нет, извините, в субботу… Хо-хо! В субботу! — И высоко подкинул ударом ноги кусок штукатурки.

Его поведение вызвало веселое оживление в компании беспризорников.

А Каланча продолжал:

— Как бы ты тоже, храбрый заяц, не полетел до «Чая Высоцкого». Так-то!

Беспризорники, восхищенные его речью, расхохотались.

Только теперь Колька понял, насколько трудно будет «выручать» Генкины деньги.

Генка молчал, как пришибленный. Положение казалось ему совершенно безнадежным и, на его взгляд, лучше всего было поскорее уйти отсюда. Но в это время произошло нечто неожиданное и даже необыкновенное.

Колька, спокойно засунув в карманы руки, подмигнул точно так же, как Каланча, левым глазом и беззаботно рассмеялся.

Каланча, видя в этом оскорбительный вызов, нахмурился. А беспризорники, глядя на его изменившееся лицо, зашумели, подошли вплотную к Кольке и Генке.

Генка задрожал с головы до пят… «Дело ясное: мы пропали. И зачем Кольку дернуло смеяться? Ах, как нас поколотят. Нас так поколотят, что своих не узнаешь. Дело пропащее…» Генка забыл о лекарстве, о меде, о деньгах — обо всем.

А Колька, словно не замечая ничего, продолжал все также беззаботно смеяться.

Каланча раздраженно топнул ногой:

— Хватит ржать, цирк затеял! Чего заливаешься, ломаешь из себя? Заглохни, а то… — и он поднял руку, готовый дать команду к расправе. Кольцо совсем сомкнулось вокруг двух ребят. Они почувствовали учащенное дыхание беспризорников, увидели их злые взгляды, сжатые кулаки.

Генка втянул голову в плечи в ожидании удара, готовый кричать о помощи. Глаза Кольки сощурились, а губы застыли в улыбке. Он не собирался склонять головы, он будет драться, пока хватит сил. И все же он прекрасно понимал: Они с Генкой в руках у Каланчи.

Каланча не торопился. Ему захотелось растянуть удовольствие, поиграть с пленниками — все равно никуда не уйдут.

Глядя на него, Колька сказал:

— Умора, ей-бо, умора. Сам подумай, Каланча. До сих пор все, — он широким жестом повел кругом, — уважали тебя за смелость. А теперь? Э-э-э…

Каланча вызывающе выпятил грудь, блеснул глазами. Казалось, кинется он сейчас на Кольку и разделается с ним за презрительное «э-э-э». Но ничего подобного не произошло.

— Легче, парень, костей не соберешь, — глухо сказал он. — Говори, что обо мне болтают.

Колька огляделся и продолжал:

— Провались я на этом месте. Разве по правилам — целой оравой напали на Генку? Смех один. И Поддубный не выдержал бы. Кто же за это уважать станет?

Каланча протяжно вздохнул:

— Ишь, какой лыцарь, вон ты куда загнул. — Он угрожающе придвинулся к Кольке.

— Лыцарь, лыцарь. Заступничек нашелся! — Сипло выкрикнул мальчуган с плутоватыми глазами, в длинном пиджаке и сильно толкнул в бок Генку: — Держи для начала.

Раздался общий одобрительный гул.

— Н-но, ты, — попятился Генка, озираясь, как затравленный заяц, — не очень-то! Да-да, не очень-то…

— Не тронь его, — властно вмешался Колька и обратился к Каланче:

— Довольно! Скажи, чтоб не задирали… Да ты не усмехайся, Каланча, — голос Кольки постепенно крепчал. Чего усмехаешься? Чего кривишь рот? Вас еще надо проучить, если хочешь знать.

Каланча искренне удивился Кольке. По натуре смелый, он уважал это качество в других.

— Парень, на кого ты полез? Кого стращаешь?

— Да чего мне стращать — вас десять, а нас двое. Ты лучше скажи, кого трогаете. Знаешь, кого? Ну, говори. Молчишь? Сына музыканта, который играл для красных бойцов. Нет, ты слушай, Каланча, не маши руками. Ты знаешь, музыкант совсем больной был, а играл для красноармейцев. Лоб весь в поту, щеки красные, а он свое делает, смычком водит. Он не пожалел себя для них, а вы?

Каланча, как и все беспризорники, озадаченный таким горячим выступлением, молчал.

А возмущенный Колька свирепо наступал:

— А вы? Деньги у Генки отобрали, деньги, которые на мед для отца. Вот что вы натворили, — от волнения Колька поперхнулся и резко взмахнул рукой.

— А теперь, — сказал он в наступившей тишине, — может, старик уж… За что вам ни один красноармеец спасибо не скажет…

Генка, взвинченный всеми событиями, тронутый проникновенной речью Кольки, начал потихоньку всхлипывать, будто в самом деле отец у него уже умер.

Каланча и вся его ватага были на концерте, вернее, вертелись у дверей здания. Проникнуть в зрительный зал им не удалось — там было полно народу. Но они слышали музыку, шумные аплодисменты и топот ног. И сами не менее бурно приветствовали концерт, выражая восторг свистом.

Но откуда Каланча и его команда могли знать, что скрипач — отец Генки — и что отобранные деньги предназначались для покупки меда?

В конце концов, не так уж много денег забрано у Генки, чтобы поднимать такой шум и заслужить неодобрение красноармейцев. Последнее особенно обидно, ибо кто из беспризорников не мечтал стать бойцом Красной Армии?

Сколько об этом велось разговоров во время беспокойных ночевок в подвалах, на чердаках, на заброшенных баржах…

В общем, скверная история.

Каланча, выигрывая время для раздумья, закашлялся. Кашлял он так долго и протяжно, что это, наконец, могло показаться подозрительным.

Мальчишка с плутоватыми глазами бойко выкрикнул:

— Слышь, Каланча, они нас на удочку ловят. Гляди в оба.

Другой беспризорник, со скуластым лицом, в рваном полушубке, прохрипел:

— Деньги, Каланча, нам самим пригодятся. Мы на них жареную картошку да требуху в пару купим. Вкуснота! Нашелся какой ловкий — «отдай». Всыпать — туда им и дорога.

— Цыть у меня, ты, молчи! — прикрикнул на него Каланча. — Я сам поговорю с этими птенчиками.

Он выпрямился и с головы до ног смерил Кольку подозрительным взглядом. Рыжий чуб его повис над сощуренными глазами:

— Ты не брешешь? Если брешешь — берегись, парень. А может быть, разжалобить мечтаешь? Гляди, хуже будет, пустой номер. Но ежели… ежели правда деньги для больного. Тут уж… Но ты докажи. Или, не будь я Каланчей, если с тобой не разделаюсь…

Серьезный оборот дела не испугал, а обрадовал Кольку.

— За кого ты меня принимаешь? — возмутился он. — Генка, покажи рецепт. А то, видишь, не доверяют.

— Он никогда не врет, — расхрабрился Генка и поспешно достал рецепт.

Каланча подержал в руках бумажку. Читать он не мог, но это его не смутило. С озабоченно деловым видом посмотрел ее на свет, как обычно на базаре проверяли деньги, зачем-то понюхал, прищелкнул пальцами и буркнул себе под нос: «М-да».

Священнодействие свершилось при абсолютной тишине.

— Пожалуй, все правильно.

— Видал? — продолжал храбриться Генка. — Видал?

— Видал! Только ты помалкивай, не суйся в волки с телячьим хвостом, — поморщился Каланча. И внезапно горячо и зло заговорил: — Зачем деньги отдавал? Только за одно за это наломать тебе бока надо. Если бы это было для моего батьки, да я с самим чертом срезался, зубами вцепился, а деньги шиш отдал бы. Гляди, какой Колька, — не побоялся нас, а у тебя кишка тонка.

— Правильно! По-нашему!.. — крикнул мальчишка с плутоватыми глазами. — Каланча никому не уступит, он у нас не из таковских.

— Помалкивай, — оборвал его Каланча и, снова обращаясь к Генке, заключил: — Размазня ты, Минор, вот кто ты. — Он с презрением плюнул сквозь зубы. — Держи бумажки да давай за медом и в аптеку… Ну, беги, дуй, пошевеливайся! А то как поддам, что стрелой полетишь! — И снова глухо закашлялся, закрыв лицо рукой.

Лицо у Генки стало невероятно глупым. Не веря своим глазам, он смотрел то на деньги, то на беспризорников.

— Ишь, рот раскрыл, — насмешливо сказал мальчишка с лукавыми глазами. — У него отец помирает, а он рот до ворот, ворон ловить собирается.

Кругом расхохотались.

Колька не мог скрыть радости. Как все хорошо кончилось! Но вдруг мальчишка в рваном пиджаке недовольно проворчал:

— Значит, лопнула жареная картошка. Разжалобились! Нюни распустили. Эх, вы… Сами-то вы общипанные вороны. Пускай хоть половину деньжат отдаст…

— Кто сказал, что лопнула картошка? Хо-хо! Гроши у нас будут. Вот! — Каланча выхватил из кармана несколько катушек ниток и подбросил их вверх.




Глава 30. Нитки волшебника


Сбивая друг друга с ног, толкаясь, свистя и крича, все ринулись собирать катушки.

Колька не отставал от других. Захватив две катушки, крепко сжимая их в руке, он подошел к Каланче и спросил:

— Где достал?

Каланча посмеивался, показывая большие желтые зубы.

— А тебе что? Тоже картошки или требухи захотелось?

Колька сжал губы и, зачем-то сняв шлем, разгладил короткие белобрысые волосы.

— Ну, знаешь ли… На кой черт мне требуха! Что я дома ее не ел? Тебя как зовут?

Каланча осторожно процедил:

— Ме-ня? А что?

— Ну скажи. Жаль, что ли?

— Вот привязался. Ну, Васькой.

Колька потянул его в сторону.

— Отойдем-ка, Вася, в сторону. Дело у меня к тебе есть.

Он решил выведать, откуда у Каланчи столько ниток. Он знал, из-за нехватки ниток мастерские перестали шить белье для красноармейцев. Об этом он и поведал Каланче. Рассказывая, Колька понимал — беспризорники легко не расстанутся со своим добром.

Василий недоверчиво слушал его, изредка перебивал: «А ты, парень, не врешь»?

Колька предложил:

— Если обману, можешь со мной сделать, что хочешь…

Такой ответ пришелся по душе Каланче. Он, конечно, мог сообщить о нитках кое-что важное, но для этого необходимо было убедиться в правдивости Колькиного рассказа. Колеблясь, он промолвил:

— Мне наплевать на нитки, если для дела. Но берегись обмануть Каланчу.

— Знаешь, Каланча, — возмущенно начал Колька, — неужели ты не можешь поверить? Что ты за человек! Если совру, пускай я тогда сгорю с новыми сапогами.

— Ладно, хватит — перебил его Каланча. — Слушай, у нас в кладовке, у Ведьмы, их тьма-тьмущая.

— Откуда?

— Вот чудак. Здрасте, приехали! Откуда мне знать? Не я же их туда клал. Лежат они там в мешке. Ведьма дала мне сегодня десять катушек, чтобы продал. Ей, верно, деньги нужны. Потому и пустила на базар. А здесь старых знакомых встретил, — он показал на беспризорников.

Колька на секунду задумался, а потом попросил отвести его в детдом, показать кладовую.

Каланча даже отшатнулся от Кольки и замахал руками:

— Ты что? Ведьма мне ноги переломает. Она, что жандарм: как крикнет сторожа Степана — держись. Нет, — отрицательно покачал он головой, — не упрашивай, не выйдет. Злющая больно она. Я б давно от нее сбежал, да черт с ней, потерплю до весны. Сам понимаешь — все-таки в тепле, и не дует, и похлебка кое-какая есть.

Но Колька не сдавался.

— Да пойми ты, мы ни одной катушки не возьмем. Что мы, воры там какие-нибудь? Ни одной — провались я на этом месте. Есть нитки — расскажем… ну, хоть бы дяде Глебу, а он — для Красной Армии, сам знаешь. Да ты не бойся, не трусь. Чего ты?

Колька оттащил своего нового знакомого подальше от остальных беспризорников.

— Ты подумай, что о тебе скажут люди, что скажут красноармейцы!

— А что они могут сказать? — усмехнулся Каланча. — Больно им дело до меня? Хо-хо!.. Нужен я им, как собаке пятая нога.

— Это ты брось, зря. Они скажут: «Ну и парень, Каланча! Помог одеть бойцов!» Спасибо тебе скажут. Вот увидишь! Ты будешь… Ну, как тебе сказать… Ну, как добрый волшебник…

Такое сравнение, хотя Каланча незаметно для себя и приосанился, вызвало у него приступ веселья.

— Ха-ха! Хо-хо! — надрывался он. — Ну и загнул, ну и придумал. Брось заливать. Наговоришь семь верст до небес… Это я-то — волшебник?.. Го-го-го!

Но Колька чувствовал: лед таял. Сейчас главное не упустить момент, воспользоваться благодушным настроением вожака.

— Ну, так как же? Решай. Давай, скорее решай!

— Ох, и скучаешь ты, Колька, по паре добрых тумаков. Подожди. Покумекаю. Может быть… тогда возьмут на фронт? — задумался Каланча.

— Определенно могут, хоть в моряки, хоть в пехоту, — убежденно сказал Колька. — Ну, дай лапу! Вась, дай пять!

— Чудной же ты, Колька. Пристал тоже — не отвяжешься… Ладно, была не была, будь по-твоему. Только, гляди, никому ни гу-гу, без подвоха, а то все перекувыркнешь. Всыпет мне Ведьма.

— Не бойся, Вася, могила, — весело крикнул Колька и горячо пожал ему руку.

Каланча вырвал ее, поправил чуб и сурово проговорил:

— Да чего ты все: «не бойся, не бойся»… Заладил, как граммофон. Кого Каланча боится?

Колька поспешил заверить, что не хотел его обидеть:

— Да я ж пошутил, Вась. Я так…

Каланча еще долго ворчал, но постепенно успокоился.

— Ладно. Сегодня сходим. Посмотришь.

Колька был рад. Не зная, как отблагодарить Каланчу, он порывисто сунул руку в кулек с конфетами и протянул ему горсть леденцов.

— Уй-юй-юй, чего это? — удивленно спросил Вася, расплываясь в счастливой улыбке.

— А ты что, не видишь? Ландрин! — гордо ответил Колька.

Пораженный щедростью Кольки, Каланча крепко сжал конфеты и закричал:

— Шкодники! Ландрин! Ко мне!

…Колька с Генкой сбегали в аптеку и в лавочку за медом. Затем они добрались до Генкиного дома. Берта Борисовна, мать Генки, попросила мальчиков поставить самовар; нужна была горячая вода для грелки.

Дрова отсырели, береста вся вышла. Колька колол щепки, второпях чуть не отрубил себе пальцы, с остервенением дул в трубу, из которой вылил густой, едкий дым. У него слезились глаза. Но он не обращал на это внимания. Больной музыкант часто просил пить, требовал холодные компрессы на пышущую жаром голову.

Берта Борисовна опаздывала на работу, она попросила Кольку побыть у них:

— Мало ли, не дай бог, что может случиться. Вдвоем с Геночкой скорее сообразите, что делать.

Колька не мог отказать.

— Хорошо, — сказал он, — идите. Я останусь.

Целый день Колька находился в семье музыканта.

О красном кирпичном доме он вспомнил только к вечеру. Пора было идти туда. Генка вызвался его сопровождать.

— Гляди, — предупредил его Колька, когда они выходили из ворот, — там безухий пес, как волк!

— Подумаешь! Наплевать! — беззаботно ответил Генка. В душе он пожалел, что напросился в провожатые. Но спохватился поздно, отступать нельзя было. — Наплевать, — повторил он, — я не боюсь ни собак, ни волков.




Глава 31. На чердаке


В полутемном коридоре, где в нос бил какой-то застоялый запах, Наташу встретила старуха в фартуке, с большой поварешкой в руках. Поварешку она держала так, будто собиралась ударить девочку.

Наташа растерялась:

— Я… Мне… Я ищу Колю, он хотел занести…

— Ты о мальчишке? Не знаю, не видела его, может быть, он и приходил, когда я не была дома…

— Тогда я пойду!

Старуха опустила руку, разгладила фартук.

— Куда же ты бежишь? Хозяева скоро должны прийти. Они наказывали: если кто придет, чтобы ждали. Поднимаемся-ка наверх, там посветлее. Только смотри, ничего у меня не трогай. А то руки-то у вас чешутся…

Старуха, охая и кряхтя, кляня свои старые больные кости, стала подниматься по лестнице.

— И зачем им эти сорванцы, — бормотала она, — того и гляди что-нибудь стащат.

Как ни была расстроена Наташа отсутствием Коли, болтовня старухи возмутила ее. Сперва она сдерживалась (а при ее горячности это стоило немалых усилий), но услышав о подозрении в воровстве, она не выдержала:

— У вас еще ничего не стащили, и говорить так нечего.

Старуха остановилась, повернулась к ней:

— Подумаешь какая, слова не скажи. Не по чину гордая! Идем же!

В комнату на втором этаже, куда приходил менять книги Колька, старуха не впустила Наташу, а вынесла стул, поставила у порога и, заперев дверь на ключ, сказала:

— Посиди здесь, некогда мне с тобой возится. У меня там обед варится, — ткнула она черпаком вниз и, кряхтя, пошла к лестнице. — И не балуй, а то не посмотрю… Гордая какая!

Оставшись одна, Наташа нетерпеливо грызла ногти и думала о Кольке. «Куда он мог запропаститься? Заходил он сюда или нет? Хоть бы скорее явились доктора. Может, и Колька с ними придет».

Однако ждать у моря погоды было совсем не в характере Наташи.

Она с любопытством осмотрелась. Направо по коридору, шагах в десяти, — дверь, верно, кладовка. Дальше — винтовая лестница к чердаку. Такую лестницу она увидела впервые: «Закручена-то, как штопор».

Сверху послышалось тонкое, жалобное мяуканье. Что такое? Не ослышалась ли она? Нет. Кошка. Ну да, самая обыкновенная киска.

Наташа с облегчением вздохнула и сразу почувствовала себя не такой одинокой в этом чужом и неприветливом доме. «Ох, и проказница: залезла на чердак, а обратно не выбраться. Сейчас выручу».

С присущей ей решительностью, радуясь, что нашлось хоть какое-нибудь дело, которое поможет скоротать томительные минуты ожидания, Наташа поднялась по лестнице, сняла крючок с двери и любезно заявила:

— Беги, Мурка, вниз, ну, беги!

Но серая пушистая кошка совсем не собиралась последовать доброму совету. Она беспокойно заметалась у ног девочки и, жалобно глядя на нее, наконец, прыгнула назад, оглядываясь и мяукая, как бы приглашала за собой. Стоило Наташе сделать один шаг вперед — кошка кинулась в темный угол, где кучей был свален всякий хлам.

Из-под горы рухляди послышался жалобный писк котенка.

Тут уж девочка не стала медлить. Она горячо принялась за спасательные работы. Сбросила разбитый стол и, не обращая внимания на то, что вся измазалась, приступила к толстым доскам, которые мешали достать котенка.

Девочка напрягла все силы, раздвинули их и в образовавшуюся щель просунула руку, оцарапав ее. Она нащупала мешковину. Писк котенка стал громче, настойчивее, котенок находился где-то рядом.

— Подожди глупыш, подожди чуточку, — шептала вспотевшая Наташа.

Мешала его достать какая-то металлическая трубка. Потянув ее к себе, девочка не поверила своим глазам.

Пальцы судорожно сжимали ствол револьвера. Сердце Наташи так заколотилось, что ей стало трудно дышать. «Что же это такое?» Забыв о котенке, она боязливо пошарила. Еще один револьвер. И еще… «Откуда они здесь?» Оттолкнув мешавшую ей кошку, она обеими руками, не помня себя, вытащила густо смазанный карабин, завернутый до половины в тряпки.

— Ты как сюда попала? — услыхала она. — Что ты здесь делаешь?

В дверях стоял высокий мужчина с тонкими губами и хищным носом.

— Я ищу котенка! — облизнув пересохшие губы, с трудом ворочая языком, сказала Наташа. — Его никак не достать. А вот оружие… Это ваше, да?

Мужчина шагнул к Наташе.




Глава 32. На помощь!


Колька и Генка, запыхавшись, подбежали к кирпичному дому. Навстречу им, тяжело ступая, шла тетя Дуня с полными ведрами воды. Несмотря на сгустившиеся сумерки, она сразу узнала Кольку.

— Что за наваждение? Вертятся тут и вертятся. Ровно привороженные. Опять туда?

Со двора доносился звон цепи. Входить было опасно.

— Да, туда, — не понимая скрытого смысла ее вопроса, ответил Колька и поближе подошел к тете Дуне.

— То девочка, то ты. Не разберусь. Будто они вам не кумовья, не сватья, не братья, а вы все сюда, ровно мухи на мед. Ну что вам там нужно? Чем вас приворожили?

— Что вы, тетя Дуня, какая девочка? Я ничего не знаю, — удивился Колька.

— Кому тетя, а тебе тетка, — сказала женщина. — И не стыдно тебе прикидываться? Ничего не знает!.. Твоя подружка, вот кто.

— Наташа была здесь? Зачем?

— Шут вас знает! Знала бы — не связывалась с вами, старая я дура, прости, господи, меня грешную! Ходи с ними по дворам, собирай инструмент… А они к буржуям льнут, — громко ворчала она.

Колька загородил ей дорогу.

— А она выходила?

— Отстань, — совсем обозлилась женщина. — Уйди! Привязался, как банный лист. Сам, небось, знаешь — выходила или чаевничать там расселась.

Женщина отстранила их и пошла.

У Кольки был ошалелый вид.

— Где же Наташка? Зачем она сюда приходила?

— За тобой, должно быть, — пожал плечами Генка. — И давно домой убежала.

Они рассуждали, стоя поодаль от калитки.

— Может быть, и так, — не совсем уверенно согласился Колька, — может быть…

Но он не успел договорить. Генка схватил его за плечо и подтолкнул к стенке.

Из калитки вышли двое. Не заметив ребят, они тронулись по улице.

Притаившиеся мальчики услышали только, как один из мужчин зло сказал:

— Проклятая девчонка! До кости прокусила руку. Вот отродье! Хорошо, мальчишки не было. А то шум поднялся бы на всю улицу.

Вполголоса переговариваясь, они завернули за угол и исчезли в темноте.

Генка боязливо зашептал:

— О ком это они? Ты слышал, Коля?

Колька сосредоточенно молчал, что-то соображая. Потом неожиданно спросил:

— Послушай, Генка, как бы нам пролезть в дом?

— Страшно, Коля, собака. Слышишь, как цепь гремит. Давай лучше сбегаем за Марией Ивановной!

— Это долго будет. А ты что, в кусты? Собаки испугался? Не держу. Можешь уходить.

В Генке заговорила совесть:

— Я что ж! Я не отстану. Только во двор она нас не пустит.

Они обошли здание.

— Смотри, — Генка указал на развесистый клен. Старое могучее дерево толстым суком упиралось в слуховое окно чердака. — Видишь!

Колька мигом оценил обстановку. Боялся ли он? Да, боялся, но стремление выручить Наташу оказалось сильнее страха.

— Место подходящее, — отрывисто и глухо сказал он.

— Лезь, — предложил шепотом Генка.

Уже было темно. Улица вымерла, ни одного человека.

Генка, суетясь, подсадил Кольку. Тот крепко обхватил холодный, скользкий ствол дерева.

— Смотри, не упади, — дрожащим голосом напутствовал Генка друга.

Генку зазнобило, он поплотнее надвинул шапку, застегнул пальто на все пуговицы и засунул руки в карманы.

Колька, то часто дыша, то сдерживая дыхание, прислушиваясь к посторонним звукам, от ветки к ветке лез вверх. «Вот и окно», — одновременно обрадовался и испугался он. Он перестал двигаться, притих, собираясь с силами перед решительным шагом.

Осторожно, боясь поскользнуться, Колька сперва поставил одну ногу на карниз, утоптал снег. Почувствовав твердую опору, он схватился руками за раму и влез на чердак.

Вначале, кроме уходящих в темноту балок, мальчик ничего не увидел. Но постепенно глаза освоились с темнотой. Он заметил какую-то изогнутую трубу, сломанную железную кровать, перевернутый, с вылезшими пружинами, диван.

Избегая шума, Колька искал дверь в дом. Она оказалась не с левой стороны, как он предполагал, а прямо.

Дверь открылась легко, без скрипа.

Перед ним спускалась узкая винтовая лестница.

Мальчик, придерживаясь за перила, пошарил ногой в темноте и нащупал первую ступеньку. Стремясь не выдать себя, он снял сапоги. Босиком, осторожно, со ступеньки на ступеньку, согнув голову, чтобы не удариться, он спускался вниз.

Настойчиво преследовала мысль: «О какой девчонке говорил мужчина? О Наташке? А может, и не о ней? Но все равно, надо выяснить. А может быть, все это ерунда?.. Ну да, самая настоящая ерунда. Живут здесь доктора. Они ему никогда ничего плохого не сделали. Благодаря им он прочитал интересные книги. А леденцы, а рафинад, который Дмитрий Федорович дол для Андрея Ивановича? Наконец, деньги на коньки… Шуточное ли дело!..»

И все же внутреннее, подсознательное чувство предостерегало: «Нет, здесь что-то не то, надо быть начеку».

И он, подчиняясь этому тревожному чувству, с опаской ставил сперва одну ногу и, только убедившись, что ступенька не скрипит, ставил рядом вторую.

Был момент, когда он с трудом сдержал готовый вырваться крик: в пятку впился гвоздь.

Наконец, лестница кончилась. Впереди коридор. Колька передохнул и бессознательно вытер со лба липкий пот.

Мальчик широко расставил в стороны руки. Коридор был узкий, и Колька кончиками пальцев притрагивался к стенкам. «Краска облезла, — мелькнула мысль. — Давно не красили». Он знал: где-то в конце коридора — дверь комнаты, в которой он бывал. Неожиданно ему захотелось чихнуть. Он зажмурил глаза, прикусил губу и начал тереть переносицу.

До его обострившегося слуха донесся слабый стон.

Мальчик застыл. Тишина. Страшная, напряженная, только сердце стучит так, что в ушах звон. Но что это?.. Не ослышался ли он?

Колька на цыпочках шагнул в сторону и прильнул ухом сперва к одной стене, а потом к другой. За тонкой шершавой перегородкой кто-то тяжело и прерывисто дышал, словно всхлипывал.

Мальчик на мгновение замер и даже попятился, но, переборов страх, лихорадочно обшарил стены.

Дверь! Он припал всем телом к двери и осторожно потянул ее на себя. Она оказалась запертой. Новое препятствие вызвало в нем прилив энергии. Он отодвинул задвижку, обломав ногти, открыл дверь. Его встретила темнота. Он шагнул и задел что-то мягкое. Нагнулся. Руки его нащупали чье-то мокрое лицо. Вспомнил: в кармане спички. Достал коробок, чиркнул. Это была Наташа. С окровавленным лицом, она лежала без сознания.

Потрясенный он на минуту застыл.

Когда Колька пришел в себя, им овладело желание, как можно скорее выбраться из этого дома.

— Наташа, — прошептал он, — Наташа, ты меня слышишь? Это я, Колька. Скажи хоть слово, ну хоть полслова. Это я, Колька. Понимаешь — Колька!

Наташа не отвечала. «Может быть ее, — в отчаянии подумал он, — может быть, ее так избили, что…» Медлить было нельзя.

Колька попытался осторожно поднять Наташу. Какая она стала тяжелая! Ничего не выйдет, одному не справиться. Что же делать? Ах да, на улице Генка. Надо его позвать.

Пробраться опять на чердак, спуститься вниз, объяснить все Генке, обругать его за трусость и потом чуть не дотащить до кладовки — все это потребовало немало времени.










…Напрягая силы, мальчики понесли Наташу по винтовой лестнице. Кольке казалось, что прошла целая вечность, пока они достигли двери чердака. С трудом протиснулись через узкий проход.

От каждого нового затруднения или препятствия Генку бросало в жар и холод. Ему во всем чудилась погоня… От страха у него подгибались ноги, пересохло во рту. Колька ободрял его:

— Минор, осторожно, не ударь Наташу о балку. Не споткнись, Минор. Я и не думал, что такой ты храбрый, ей-бо.

— А как же, — тонко и еле слышно проговорил Генка, — а как же. Я такой уж… — И испуганно умолк: ему показалось, что кто-то за ними следит.

Но вот и окно. Луна ровным холодным светом освещала чердак.

Колька приказал своему товарищу спускаться вниз и принять Наташу.

Дважды ему не пришлось повторять. С облегчением вздохнув, Генка в то же мгновение оказался на земле.

Колька обрезал перочинным ножом бельевую веревку, замеченную им в углу. Обвязав ею Наташу, он с трудом опустил девочку за окно.

Колька действовал осторожно, боясь сделать больно Наташе. Упершись ногами в стенку, потихоньку ослабил веревку. Она жгла руки, обдирала ладони.

— Держи, — учащенно дыша, вполголоса скомандовал Колька. — Неси за угол, живо, а я сапоги обую.

У Генки откуда только взялись силы. Согнувшись под тяжестью Наташа, он торопливо понес ее.

Колька одним взмахом натянул сапоги, вскочил на подоконник и прыгнул в сугроб. Ему не повезло: упал на руку. Еле встал.

Пониже локтя мальчик почувствовал жгучую боль. Стало слегка тошнить, сильно закружилась голова. «Неужели сломал?».

— Тащи ее скорее, беги, — сквозь стон крикнул он.

Генка, держа на плечах Наташу, ускорил шаг. Преодолевая боль, Колька старался не отставать от него.

Через некоторое время они вошли в изолятор госпиталя, который помещался в кинематографе.

Генка, обессилев, опустил Наташу на пол и, дрожа всем телом, сел рядом с ней. Он путано пытался что-то объяснить женщине в белом халате.

Ослабевший, бледный Колька не мог оторвать глаз от опухшего, окровавленного лица девочки.

Наташу сразу же унесли в операционную, увели и Кольку.

Генка попросил попить, жадно опорожнил большую кружку, тяжело вздохнул и, ссутулившись, как старик, побрел к выходу.




Глава 33. Колька готовится бежать из госпиталя


Шел десятый день пребывания Кольки и Наташи в госпитале. Наташа лежала в левом крыле, а Колька — в правом.

Небольшая палата, в которой находился Колька, с трудом вмещала двенадцать человек. Больные и обслуживающий персонал — врачи, сестры, няни — ходили между койками боком. Несмотря на тесноту, в палате было чисто.

В ней лежали выздоравливающие после обмораживания. Они подолгу говорили о положении в городе, в стране. Подсчитывали дни и недели, когда придет конец Деникину и Колчаку, радовались каждому успеху Красной Армии, спорили о мировой революции.

Как-то первый шутник в палате, молоденький красноармеец Гриша Дружков получил письмо из части. Все веселье у него как рукой сняло. Угрюмо глядя на залитую солнцем улицу, он тоскливо сказал:

— Уходит моя рота, к наступлению готовится. А я валяйся на койке.

— Климыч! — обратился он к лежащему рядом моряку. — Друг ты мой ясный, выручи, заступись перед врачами. Ей-богу, у меня нога совсем выздоровела. Ну, пойми, Климыч, что я без роты?.. Молчишь. Все равно сбегу, ей-богу, сбегу!..

Матрос Климыч ухватился за спинку за спинку кровати и приподнялся. Движение это ему удалось нелегко, губы болезненно сморщились.

— Сбежишь? Эка хватил, весельчак. С больной ногой, дурная твоя голова, какая от тебя польза? Потерпи, вылечат, тогда и жми. Бей белопогонников, не щади своего брюха. А то — убегу. Спроси народ, тебе скажут.

Его поддержали.

Считая разговор законченным, матрос тихим голосом запел:
		Я люблю тебя, грозное море,



		Я люблю твой широкий простор…








К нему постепенно присоединились другие. Подпевал ломающимся голосом и Колька.

Гриша, побледнев, вскочил с кровати.

— Перестань, Климыч, смеяться, слышишь? Я на фронт — не к теще. Хватит хлеб зря есть.

— Эх, Гриша, — прервал песню Климыч, — о чем бушуешь? А у меня, что же, не болит вот здесь? Сердце не болит, что лежу привязанный к койке?

В этот момент Колька впервые подумал о бегстве из госпиталя.

Мальчика все время мучила мысль о врачах из красного дома. «Неужели их до сих пор не поймали? Неужели скроются?» Думал Колька и о нитках, которые, пока он лежал в госпитале, могли растащить детдомовские. Исчезнут нитки — нечем будет шить белье и обмундирование для красноармейцев. Не рассказать ли о них Марии Ивановне? Нет, уж. Все-таки женщина… Он сам все узнает.

Поразмышляв так, Колька окончательно решил уйти из госпиталя. Но как? Одежды у него не было, ее отобрали, выдав больничный халат.

«А если попросить доктора Ивана Ивановича? Куда там! Пожалуй, и слушать не захочет. Ведь он обещал выписать не раньше, чем через неделю. Вот задача! В белье по морозу не побежишь».

И когда было совсем отчаялся, его осенила такая счастливая мысль, что он даже рассмеялся. В самом деле, все решается не так уж сложно. Генка обещал навестить его. С помощью Генки можно убежать. Это даже очень интересно получится. Он принесет какую-нибудь одежонку. Колька незаметно оденется, а там — поминай как звали.

Но когда решение созрело и было принято, Колька вдруг забеспокоился. «Легко сказать — Генка принесет одежду. А найдет ли он ее? Та, что у Генки есть, вся на нем… Скверно, совсем скверно». Хороший план готов был с треском провалиться. «А может быть. Может быть… Минор принесет что-нибудь из отцовского…»

Но Колька знал со слов товарища — у старого музыканта остался в запасе единственный костюм для концертов — фрак и брюки. Представив себя в длинном фраке, мальчик не выдержал и громко фыркнул: «Вот будет видик!..»

Он с нетерпением стал ждать прихода друга.

Генка пришел значительно позже обычного. А ответ на упрек, он объяснил, что побывал у Наташи и узнал, что ей лучше.

За такие добрые вести Колька готов был простить ему любую вину. А Генка, чувствуя себя героем дня, солидно рассказывал:

— А ты слыхал — поймали двух женщин из красного дома, и знаешь, — он перешел на шепот, — и никакие они не доктора, а самые настоящие шпионы. Главному гаду удалось удрать. Теперь его разыскивают. Ух, жаль, меня не было! Я ему бы показал.

— Поймают, можешь быть спокойным, — улыбнулся Колька, — еще как поймают. Будет ему…

— А еще… Подвинься поближе, — продолжал Генка, — говорят, они хотели Острова отравить.

При этих словах Колька сразу вспомнил о гибели Пирата и ужаснулся. Он с минуту не мог говорить, потрясенный коварством Дмитрия Федоровича. Еще намного, и шпион его руками убил бы Андрея Ивановича. Мальчика бросило в жар.

— Ты себя плохо чувствуешь? — испугался Генка.

— Ничего, мне уже лучше. Сейчас пройдет, — попытался улыбнуться побледневший Колька. Не время сейчас было поддаваться слабости. Все закончилось хорошо, и это очень важно. Пора было заняться другим.

Отозвав Генку в угол, чтобы их не услышали, он сообщил ему о плане побега из госпиталя. Грандиозное мероприятие, в особенности та часть побега, которая была связана с фрачной парой, поразила Генку. Лицо его вытянулось.

Вынести из дома отцовскую одежду не так уж просто, как это кажется Кольке.

Колька, заметив его колебания, умоляюще продолжал:

— Ген, а Ген, я тебя прошу. Я совсем здоров, понимаешь, рука почти зажила. Надо сходить к детдомовским, а то разбазарят нитки. Ты же их знаешь. А рука, смотри, — и он, вынув руку из повязки, взмахнул ею, но случайно задел за стол и побледнел. Закончил вздрагивающим от боли голосом, едва слышно: — Теперь сам видишь, хоть бы что. Ну давай, Гена, говори: поможешь или нет, только ты скорее, не думай долго.

Слушая товарища, Генка все больше обижался на него… Обо всем Колька подумал, а вот о Генке, об опасности, связанной с доставкой фрака, даже не заикнулся.

— И зачем это бежать? Не к чему такие концерты задавать. Еще день, другой, — и все равно выпишут. Нужен ты им здесь!

У Генки промелькнуло в голове: неплохо, если бы Колька предложил ему принять участие в розысках ниток.

— В общем, Коля, дело твое. Только с отцовской одеждой… Того, да-а…

— Я тебя прошу, помоги мне. Сегодня, когда совсем стемнеет, передашь узел, завтра отдам.

— Хорошо, так и быть, выручу. Только, знаешь, и я с тобой к детдомовским!

— Там видно будет, — неопределенно протянул Колька.

— Ну, нет, дудки! Сейчас скажи.

— Да ни к чему вдвоем.

Чем больше возражал Колька, тем сильнее загорался Генка:

«Во-первых, — думал он, — у Кольки больная рука и с ним может что-нибудь случиться. Во-вторых, почему я должен быть в стороне, когда для красноармейцев достают нитки? Упустить такой момент, когда можно прославиться на весь город! Нет уж! Я Ничем не хуже Кольки!»

— Если не берешь, то зачем мне стараться? И почему мне нельзя?

— Скажу прямо: туда надо одному, — Колька многозначительно поднял указательный палец. — Одному!

Генка посмотрел на него, вытер губы и насмешливо заявил:

— Что ж, просить не стану, только я ничего не принесу. Посмотрим, как ты обойдешься без меня! Очень даже интересно. Наше вам, выздоравливай, я пошел.

— Да ты что, куда ты? — испугался Колька. — Неужели серьезно?

— А как же? Я старайся, доставай фрак, а вдруг поймают отец или мать, ты думаешь — конфеты дадут? По головке погладят? Знаешь, как попадет, все ноты перезабудешь. А зато ты героем, хитрый какой! — Генка направился к выходу, искоса поглядывая на Кольку.

— Хорошо. Будь по-твоему, — скрепя сердце, торопливо согласился Колька, — а насчет героя ты брось, зря… Ну, да не будем ссориться. Не забудь смотри, как стемнеет, приходи, а я тут как тут!

— Маэстро, — высокопарно воскликнул Генка, — маэстро, фрак ваш.

— Не ломайся, Генка. Прошу, как друга, поищи, что попроще, ну неужели не найдешь? Мне легче из дерюги штаны одеть, чем этот самый… Не привык, я к нему, запутаюсь.

Генке понравилось шутить, он вошел во вкус:

— К вашим услугам. Но в гардеробе ничего больше нет, кроме нафталина и маминой юбки. Может быть, юбку вам, маэстро? С удовольствием.

— Довольно дурака валять, — рассердился Колька, — принеси его, этот фрак…

— Сам знаешь, больше ничего нет, — примиряющее развел руками Генка. — Откуда я возьму?

— Ладно, — упавшим голосом сказал Колька и, расстроенный, направился в палату. — Неси!




Глава 34. Домой


В середине дня в госпиталь поступила новая партия больных. Врачи обошли палаты и выписали одних в батальон выздоравливающих, других, совсем окрепших, в 36-й полк.

Все это вселило в Кольку необыкновенную энергию, и он развил кипучую деятельность. Подолгу шептался с Гришей Дружковым и матросом Климычем, советуясь как лучше приступить к атаке на врача. Нарочно попадался на глаза Ивану Ивановичу и, окончательно осмелев, заходил к нему в кабинет, махал перед лицом врача раненой рукой.

— Вот видите, нисколечко не больно.

— Вижу, что нисколечко, — отвечал Иван Иванович, щуря свои добрые, сонные от усталости глаза, но заканчивал неизменно: — А ну, отправляйся в палату!

По совету Гриши Дружкова, Колька рискнул обратиться к главному врачу госпиталя Анатолию Григорьевичу Гаршину. Анатолий Григорьевич внимательно слушал его.

— Иван Иванович говорил мне о твоей просьбе. Мы можем тебя выписать, но при одном условии, если ты будешь аккуратно ходить на лечение.

Колька прямо к потолку взвился от радости. Если на то пошло, то он готов хоть десять раз в день приходить на лечение. Анатолий Григорьевич сказал, что десять раз ходить незачем, хватит одного. На том и договорились.

Однако одежду, измятую, ставшую какой-то чужой, он получил только к вечеру. Торопливо одевшись, попрощался со знакомыми, а с Гришей Дружковым даже расцеловался. Провожаемый напутствиями, мальчик побежал в отделение к Наташе. Но к ней не пустили.

Расстроенный Колька побрел домой.

По дороге столкнулся с бодро шагавшим Генкой. За плечом у него болтался узел. Минор весело насвистывал. Увидев Кольку, он вытаращил глаза.

— Маэстро, это вы? Ты как удрал? Как достал одежду?

— Выписали, — нехотя ответил Колька, все еще расстроенный тем, что не мог поговорить с Наташей.

Кольку беспокоило состояние Наташи, он соскучился о ней — ершистой, непоседливой девчонке. С тоской думал он о предстоящей встрече с Марией Ивановной. Ему казалось, что она заплачет, увидев его одного.

Мария Ивановна во время последнего прихода в госпиталь рассказала о своих посещениях консервного завода, о дружбе с работницами. Свое первое выступление она запомнит на всю жизнь. Слушали ее внимательно. В конце беседы аплодировали, а когда она робко спросила у одной старухи, жевавшей лепешку: «Как доклад?», та на мгновение перестала есть и серьезно сказала: «Ничего, голубушка, бывает и хуже».

Мария Ивановна не знала, плакать ей или смеяться.

О случае в красном доме Мария Ивановна избегала напоминать. Все же Колька узнал от нее: мужчина набросился на Наташу и выхватил у нее карабин. Наташа с криком выскочила с чердака и кинулась вниз по лестнице. Но мужчина догнал ее, зажал рот и начал бить. Наташа кусалась, вырывалась. Мужчина рассвирепел и бил ее до тех пор, пока она, потеряв сознание, не затихла.

— Молодцы вы у меня, Коля. Очень вы хорошие ребята, правильно поступили. Только вот лезть куда не надо — не следует.

Колька ощущал теплоту в каждом ее слове, каждом движении. Чем-то Мария Ивановна напоминала ему мать.

Охваченный всеми этими сложными переживаниями, Колька не склонен был пускаться в длинные разговоры с Минором. Кое-как отвязавшись от него, он поспешил домой.

Марию Ивановну он не застал.

Все в пятиугольной комнате выглядело по-прежнему. Сундук, на нем аккуратно прибранная постель с подушкой в ситцевой наволочке. Кровать Наташи. Комод. Мальчик потрогал печку — холодная. Часто коротали они вокруг нее долгие зимние вечера, слушая рассказы и нравоучения Марии Ивановны и ссорясь с Наташей.

Чувство глубокого удовлетворения охватило его: наконец-то дома.

Колька, не раздеваясь, опустился на стул.

Вновь осмотрелся. Около старой швейной машины приметил узел. Раньше его не было. Развязал. В нем оказались раскроенные лоскуты темно-зеленой материи и катушки.

Колька взял одну, прочел: «Фабрика Морозова». «У Каланчи нитки тоже фабрики Морозова, — вспомнил он. — Достать бы их, а потом можно проситься на фронт».

В госпитале он услышал, что создается новый 36-й полк. Попасть в полк ему поможет Глеб Костюченко, а если откажет, то — к дяде Андрею… Дядя Андрей поймет.

Обдумав все это, Колька преобразился. Пришло время действовать. Он связал узел, принес ведро воды, набрал щепок в сарае. Теперь можно в детдом.

В дверь кто-то робко постучал. Это был все тот же Генка.

— Вот и я, — сказал он и неуверенно потоптался на пороге.

Колька поморщился, его ресницы опустились, прикрывая недовольный взгляд серых глаз. Но делать нечего — дал слово вместе пойти… Осторожно надевая шинель, чтобы не потревожить больную руку, строго проговорил:

— Только смотри, не подкачай.

Генка обрадованно запел:
		Тореадор, смелее в бой…








— …Хватит тебе, — недовольно поморщился Колька. Закрыв дверь, он спрятал ключ в условное место — под бочку с водой, стоявшую у входа в комнату. При этом, забыв всю свою солидность, ткнул пальцем в ледяную корку. Лед звонко треснул.

Генка не преминул этим воспользоваться, строго сказав:

— Хватит тебе!

Глаза их встретились, ребята расхохотались.




Глава 35. Детдом


Ночь была лунная. Временами налетал порывистый северный ветер. Ребята с любопытством разглядывали серое облупившееся двухэтажное здание детдома со множеством узких окон. Большинство их было забито кровельным железом или досками. Наполовину вырубленный, реденький, жалкий садик, расположенный у центральной части здания, всем своим видом как бы говорил: «Бедно здесь и скучно».

В некоторых окнах еще мерцал слабый огонек.

Колька и Генка притаились в условленном месте, против полукруглого окна, и изредка, подражая вороне, каркали. Этим сигналом Колька давал знать о своем прибытии.

Мальчики уже каркнули раз десять, но безрезультатно.

Время тянулось томительно долго.

Генка первый начал сомневаться в Каланче.

— Надует нас Каланча, вот увидишь. Если после такой длинной увертюры занавес не поднимается, нет уж, не жди.

— Да ты что! Не может он обмануть.

Но Колька уже и сам начал сомневаться.

Так, одолеваемые беспокойными мыслями, перекидываясь замечаниями, они ждали сигнала Каланчи.

Постепенно почти все здание погрузилось во мрак. Только полукруглое окно над парадной дверью, да еще два-три других тускло светились.

Колька с Генкой, отчаявшись, закаркали во всю силу.

— Карр! — надрывался Колька.

— Карр! — широко раскрывая рот, тянул Генка. — Наверное, завалился дрыхнуть, а ты тут надрывай горло.

Колька насмешливо процедил:

— А ты, видать, баиньки захотел? Небось, сам увязался.

— «Во мне, маэстро, можете быть уверены». Эх, ты…

Неожиданно над самым ухом тихо и внушительно прозвучал мужской голос:

— Ворона каркнула во все воронье горло… Вы чего тут колдуете, добрые молодцы?

Вздрогнув, мальчики разом обернулись и увидели трех мужчин. Один из них — высокий, в ушанке — добродушно пробасил:

— В казаки-разбойники играете? А не пора ли, ребятки, по домам?

По его шутливому тону Колька понял, что никакая опасность им не угрожает, и смело ответил:

— Нам нельзя по домам, мы Каланчу вызываем, детдомовского. В гости к нему пришли.

— В гости? — мужчины переглянулись. — Так-с. Не поздно ли будет?

Заметив, что Колька приготовился возразить, высокий мужчина легонько сжал его плечо и все так же добродушно спросил:

— А ты чей? Откуда сам?

— Я живу у Марии Ивановны, в ревкоме, а Генка — сын музыканта.

— У Марии Ивановны? Вот как… Ну что ж… колдуйте, — с этими словами он отошел со своими товарищами под арку противоположного дома.

— Кто они, Коля, как ты думаешь? — прошептал Генка, следя за ними.

— Мало ли кто, откуда я знаю.

В эту минуту в полукруглом окне мелькнула тень.

Мальчики притихли.

Судя по высокой, сутулой фигуре, это был Каланча.

Обрадовавшись, ребята дружно каркнули. Каланча махнул рукой: хватит, мол, раскаркались…

Друзья заторопились к парадному подъезду. Одновременно, как по команде, прильнули к двери.

Изнутри дважды, едва слышно, поскребли. Звук был такой, будто кошка царапала. Кто-то осторожно снял крючок. Дверь чуть-чуть приоткрылась.

— Колька? — хриплым встревоженным голосом спросил Каланча, высунув наружу сперва кончик носа, а затем и всю голову. — Ты?

— Я, — шепотом ответил Колька. — Я.

— И я, — не замедлил присоединить свой голос Генка.

— Ну, ты! Чья бы корова мычала, а твоя молчала. Как-нибудь без тебя, — отрезал Каланча и приоткрыл дверь настолько, что Колька смог пролезть в нее боком.

— Ведьма дома? — почти беззвучно спросил Колька, озираясь в темноте.

— А куда она денется. Занята. Время самое подходящее, гость у нее какой-то. А Степан напился до чертиков, хрюкает, как свинья. Только, Колька, смотри — ни гу-гу, а то плохо будет.

— Ну, что ты, Вася!

— То-то же, гляди!

Каланча, дернув Кольку, остановился на лестнице, по которой они поднимались, и прислушивался к шипенью старых стенных часов. Ударов не последовало.

— Всегда так, — по-приятельски сообщил он Кольке, — ширят, шипят, а потом, как безголосый гусак, молчат.

Колька притронулся к нему:

— Ну и отчаянный же ты, Каланча.

Тот выпрямился.

— Идем!

Мальчики передвигались, затаив дыхание, прижимаясь к стене, стараясь срастись с ней.

Внезапно Каланча придержал Кольку: они проходили мимо двери, из замочной скважины которой проникала тонкая полоска света.

— Комната Ведьмы! — шепнул Каланча.

Неожиданно они услыхали мужской повелительный голос. Мальчики замерли, готовые сломя голову мчаться вниз. Но Каланче захотелось узнать, кто посмел накричать на Ведьму, перед которой дрожал весь детдом. Как ни тянул Колька Каланчу, тот словно прилип к замочной скважине. Потом он привлек к себе Кольку.

— Смотри!

Они поменялись местами.

За столом сидела, поджав губы, высокая сухощавая женщина. Она смотрела немигающими глазами прямо на дверь. Кольке сделалось жутко, ему показалось, что женщина его заметила. Но прежде чем он отпрянул, до него донесся мучительно знакомый голос.

Каланча усиленно дергал за шинель, но теперь уже Колька не хотел уходить.

Снова прозвучал тот же голос:

— Еще чашечку. Ароматный чай, моя слабость. Да, сегодня для нас решающий день. Остров обязательно приедет на Нобелевский. Сведения точные. Мы подготовились. Заканчиваются списки большевиков и сочувствующих. Что вы говорите? Но и нас немало. Обожаю лимоны, искренне жалею, что в городе их не купить.

Кольку бросило в жар: «Ароматный чай, моя слабость…»

Сомнения не могло быть. «Так вот оно что. Это же тот самый доктор, шпион из кирпичного дома. Почему он здесь?»

И сразу же эту мысль вытеснила другая. Шпион узнал, что Остров будет на Нобелевском заводе. Он что-то задумал против дяди Андрея. Колька сжал руку Каланчи, склонился к нему.

— Они хотят, — зашептал Колька, — они хотят убить дядю Андрея.

И забыв о нитках, об опасности, он, оставив онемевшего Каланчу, помчался вниз.

На топот молниеносно открылась дверь и заведующая детдома цепко схватила оторопевшего Каланчу. Ни слова не говоря, она начала крутить ему ухо.

Каланча извивался, а женщина с наслаждением продолжала свое дело и злобно шипела:

— Как ты сюда попал? Зачем здесь вертелся? Что тебе надо, отвечай же, наконец! Твое место в это время в спальне.

— Да я что, да я ничего, — вскрикивал, приседая и вертя головой Каланча, — что вы, Вера Николаевна, да разве мы посме… Ой, ухо!

— Отвечай, кто побежал вниз? — зло шептала Вера Николаевна. — Степан, держи там, лови воров!

Ответом было гулкое эхо и молчание.

— Дрыхнет, скотина, — снова зашипела она. — Сговорились сжить меня со света. Я вам покажу, подлецам, — с новой силой завертела она ухо Каланчи. — Пойдешь в карцер на двадцать дней, там ты заговоришь у меня, негодяй! — Она его толкнула так, что Каланча стукнулся головой о стенку.

Вася встряхнул головой, повертел ею, потрогал ухо, затылок, снова встряхнул головой и, наконец, угрюмо сказал:

— Отрывали бы сразу, что ли!

— Вон! — затопала Вера Николаевна. — Вон говорю!

Каланча с ненавистью посмотрел на нее и, ни слова не говоря, побрел в спальню.




Глава 36. Испытание


Колька выскочил на улицу и помчался к ревкому.

Генка, решив, что дело провалилось, и за ними гонятся, громко ахнул, присел, потом подскочил и припустил за своим другом.

Из головы Кольки не выходил подслушанный разговор. «Только бы поспеть, только бы не опоздать».

В тридцати шагах от дома друзья оказались в чьих-то объятиях. Сильные руки крепко держали барахтавшихся мальчишек.

Колька подумав, что они попали в руки сообщников шпиона, пытался вырваться.

— Пустите нас, а то кричать буду.

— Не шуми, — жарко дыша, благодушно прошептал Кольке незнакомый человек. — Не расходись…

— Что вам от нас надо? — отбивался Генка, тоже стремясь освободиться.

Сбоку вынырнул высокий мужчина и внушительным басом спросил:

— Кого захватил, Демченко?

— Мальчишек!

— Ах, эти самые: «ворона каркнула»! Отпусти их. Ну, пора! Давай за мной в дом, Демченко!

— Есть, товарищ начальник!

Колька только того и дожидался и побежал дальше с удвоенной скоростью.

На углу, не успев замедлить бег, он полетел в придорожную канаву.

От удара перехватило дыхание.

— Где ты? — испуганно заметался Генка. — Куда ты, Коля? Коля!

— Тут я, — глухо ответил Колька, — тут я, в яме, не ори, подай руку…

У него кружилась голова, подступала голодная тошнота. Перед глазами прыгали огненные искорки.

Генка, суетясь, подскочил к Кольке.

— Ушиб больную руку?.. Что случилось в детдоме? Что с Каланчой? Я так и знал, что Ведьма за нами побежит. Ты бы видел, Коль, как она за нами — еще немного и схватила бы меня.

Колька не обратил внимания на Генкину болтовню.

— Хватит тебе… У тебя когда-нибудь в глазах прыгали искры? — застонал он.

— Причем здесь искры? — обиделся Генка. — Я о деле, о нитках.

— Оставь, не до них, — постепенно приходил в себя Колька.

— Как не до ниток? Смеешься? — возмутился Генка. — Зачем же мы ходили к детдомовским? И что это за люди, которые нас поймали?

— Отстань, — с трудом разжимая зубы, ответил Колька и, оттолкнув его, попытался бежать, но покачнулся. Если бы не Генка, он навряд устоял бы на ногах.

Колька снова застонал. Но теперь уже не от боли, хотя она еще не прошла, а от бессилия.

«Как же быть? Как предупредить дядю Андрея? А если попросить Генку?»

— Послушай, Минор, — еле слышно сказал он, — сбегай в ревком, задержи дядю Андрея… Ему нельзя ехать в Нобелевские мастерские… Нельзя… Его там убьют…

— А ты как? Один останешься? С ума сошел? А если тебе опять будет плохо? Замерзнешь, как муха.

— Ничего со мной не случится. Я потихоньку добреду.

— До ревкома далеко. Дай я тебе помогу. Обопрись на меня и пошли.

Колька с трудом выпрямился, отстранил руку товарища. Боль опять охватила тело, снова началось головокружение. Но он не думал о себе, мысли его были устремлены к одному: известить Острова об опасности.

— Генка, друг ты мой, беги скорее, а то опоздаешь.

Сын музыканта, наконец, понял: медлить нельзя.

— Я сделаю все, что ты сказал, — горячо зашептал он. — Можешь положиться на меня. — Минор рванулся с места.

В ночной тишине затихал, удаляясь, топот его ног.

Колька пошел, спотыкаясь, как пьяный. Он шел медленно, широко расставив ноги, покачивался, и все же упрямо продвигался вперед. Он хотел добраться до улицы, по которой, по его предположению, должен проехать Остров в мастерские. Если Генка не застанет Андрея Ивановича в ревкоме, то может быть, удастся перехватить машину.

Но через сотню шагов приступ головокружения свалил его у крыльца деревянного дома. Падая, Колька больно ударился о косяк двери и потерял сознание. Он не услышал, как за дверью послышались возня, шум, встревоженные голоса:

— Кто там?

Колька лежал, уткнувшись лицом в снег. От холода он быстро очнулся, но никак не мог отозваться на голоса и только шевелил губами.

Дверь осторожно приоткрыли, блеснул свет керосиновой лампы.

Колька зажмурил глаза и, как сквозь сон почувствовал, что его подняли и понесли.

Очнулся он в комнате, на старенькой кушетке и сразу спросил:

— Давно я здесь?

— Нет, мальчик, совсем недавно, лежи спокойно, тебе нельзя волноваться, — ответила склонившаяся над ним женщина. Она держала в одной руке лампу, другой поправляла на Кольке шинель. На ее худом озабоченном лице, так же как и на лицах других, кто был в комнате, Колька увидел сочувствие и жалость.

— Ты, должно быть, давно не ел, мальчик. Как ты отощал? Где ты живешь? Что с тобой? — допытывалась женщина.

Колька молча отстранил ее руку и попытался застегнуть шинель. Но был настолько слаб, что не смог.

— Нет, вы посмотрите, — сказал широкоплечий мужчина, — совершенно больной, он еще собирается куда-то. Лежи спокойно. Оставайся до утра у нас. Надя, принеси что-нибудь теплое, мы его укроем. Ты нам не помешаешь, мальчик.

— Конечно, — заговорили все, — не помешаешь. Лежи, куда ты пойдешь?

— В такой холод мы тебя не выпустим.

Женщина с озабоченным лицом, которую мужчина назвал Надей, передав лампу соседке, куда-то убежала. Через минуту она принесла миску, на донышке которой был суп.

— Ешь, больше у нас ничего нет. Да и у других не лучше. Ешь, а я одеяло принесу. Ты согреешься, отоспишься. А утром мы решим, что с тобой делать.

Колька с благодарностью посмотрел на нее и остальных. Так не хотелось уходить, но кто знает, какие события могли произойти за это время.

— Я пойду, — глухо проговорил он.

Лицо его при этом выражало такую решимость, что окружающие сразу расступились.

— Ну что ж, — сказал широкоплечий мужчина, — видно дело не ждет. Я пойду с тобой, провожу.

Поддерживаемый мужчиной, Колька вышел из дома. Вместе они дошли до улицы, по которой должна была проехать машина.

— Кого же мы здесь будем ждать? — удивился мужчина. — Улица пустынная, час поздний.

Колька молчал, жадно всматриваясь в темноту.

…Генка поспел в ревком, когда Остров садился в машину.

— Вам нельзя туда. Там вас убьют, — выкрикнул он, — крепко схватив Острова за шинель. Задыхаясь, он рассказал обо всем и о Кольке…

— Садись и показывай дорогу, — открыл перед ним дверцу Остров.

Старенький автомобиль давно не ездил с такой скоростью.

Первым увидел Кольку Генка.

— Вот он! Вот он! Колька! — закричал он на всю улицу.

Машина остановилась. Колька кинулся к ней.

Остров, мгновенно поняв все, поблагодарил человека, поддерживающего Кольку, и повел мальчика к машине.

Из-за угла вышла группа вооруженных людей.

Один из них, придерживая кобуру, подбежал к Острову, загудел басом:

— Товарищ предревкома, Андрей Иванович? Вы?

— Бухта? — повернулся к нему Остров. — Как операция? Все благополучно?

— Контра обезврежена! Вот они, — указал Бухта на стоящих под охраной арестованных: заведующую детским домом, шпиона и еще одного. Третьего с утра ждали и дождались.










Узнав Кольку, Бухта покачал головой и сурово нахмурил брови:

— Ворона каркнула во все воронье горло… Вы нам чуть всю обедню не испортили. Кстати, на будущее: ночью вороны не каркают, так-то…

Попрощавшись с Островым, он пошел.

Колька робко спросил:

— Кто он?

— Бухта? Чекист. Всю шайку раскрыл. И на Нобеле тоже, да и того… с перевоза…




Глава 37. На фронт


Через некоторое время, окончательно выздоровев, Колька твердо решил уйти с частями Красной Армии.

Однажды утром Костюченко, он и Наташа сидели в комнате. Мария Ивановна ушла в детский дом, которым она заведовала после ареста Ведьмы.

Костюченко суровыми нитками зашивал обшлаг Колькиной шинели. Работал он иглой ловко, любовно. Видно было, что за свою трудную матросскую жизнь он не раз занимался этим. Когда зашил, отодвинул от себя рукав, придирчиво проверил работу, даже подергал и остался доволен.

Он до того увлекся, что казалось, совсем не замечал, как мальчик нетерпеливо вертелся на скрипучем стуле. Над городом, тихо стрекоча, пролетел аэроплан. Колька подбежал к окну. На крыльях его ясно виднелись красные звезды.

— Наш, дозорный, — сказал Костюченко. — пока вы в госпитале, ребята, лежали, наши-то одного сбили, к рыбам пустили в Волгу. Боятся они теперь нас, ясное море. Небо-то наше теперь, флотцы!

Костюченко снова занялся своим делом.

Колька несколько раз пытался заговорить ним, но моряк с большим увлечением продолжал шить, при этом напевал вполголоса:
		Вихри враждебные веют над нами,



		Темные силы нас злобно гнетут…








Матрос умолк, проверяя обшлаг шинели. Он откусил зубами нитку, разгладил пальцами шов и, довольный, улыбнулся:

— На, получай!

Наконец-то! Колька потянулся к шинели, но моряк, любуясь своей работой, продолжал:

— Зашито, парень, навечно, мертвым узлом… А это что такое? — оборвал он себя, указывая на готовую оторваться пуговицу, — чего она болтается? Не дело! Погоди-ка, сейчас мы ее пришвартуем.

Но Колька торопился: ему надо было попасть к Острову ровно в двенадцать часов. Он рассчитывал, что тот поможет ему уйти на фронт.

— Да я потом, дядя Глеб, сам сделаю. Спасибо вам.

Глеб Дмитриевич лукаво посмотрел на Кольку и грустно отвернувшуюся к окну Наташу. Моряк прекрасно понимал: не терпится пареньку, во сне видит, как бьет Деникина. Костюченко добродушно сказал:

— Спасибо? Что ж, доброе слово! Им хоть и не закусишь, а, пожалуй, иногда ни на что не променяешь. Да ты не очень торопись. Сам понимаешь, успеется…

Что именно успеется — Костюченко не сказал, но было совершенно ясно, что он имел в виду.

— Я не могу ждать! — взволнованно ответил Колька. — Дядю Андрея прозеваю.

— А ты не горячись, тихий ход, самый тихий, — успокаивал Глеб Дмитриевич. — Я вот хочу задать тебе вопрос, на зрелость проверить. Вопрос серьезный, как говорится. Очень важный. Наташа, ты тоже послушай.

— Так вот, — после паузы продолжал матрос, — задам я тебе, Коля, очень важный вопрос. Ты как относишься к Советской власти — индифферентно или не индифферентно? Ну, ясное море, говори!

Костюченко любил иногда озадачить собеседника иностранным словечком.

— Чего? Чего? — спросил Колька и в недоумении уставился на моряка.

Матрос, довольный произведенным впечатлением, строго сказал:

— Я говорю, к Советской власти ты как относишься?

Коля замигал глазами. Он не знал, зачем Глеб Дмитриевич задал такой вопрос. Не для того ли, чтобы показать, что он, Колька, еще во многом не разбирается и что ему еще рано воевать.

— А что это такое, дядя Глеб? Это самое индии…

Матрос словно не замечал смятения мальчика. Прежде чем ответить, встряхнул с некоторым сожалением шинель: «Эх, жаль, дырок больше нет», — и сказал:

— Так-то, малыш, значит, не знаешь? — слово «малыш» он подчеркнул и с упреком покачал головой. — Что значит отсутствие образования. Правильно говорится в пословице: «Ученье — свет, а не ученье — тьма».

…Все ясно: дядя Глеб не хочет пустить его воевать против Деникина, считает маленьким. Его, Кольку, маленьким… А он-то верил Глебу Дмитриевичу, считал своим другом. И Наташа молчит, отвернулась. Неужели они заодно?..

Раз так, Колька сейчас докажет, что он не «малыш».

Прежде чем матрос успел сообразить, в чем дело, Колька вырвал у него шинель и схватил лежавший на стуле вещевой мешок. Нижняя губа мальчика задрожала. Сорвавшимся от обиды голосом Колька крикнул:

— Я за Советскую власть, если надо… — и, не договорив, выскочил из комнаты, с силой хлопнув дверью. На улице слезы застлали ему глаза.

А Глеб Дмитриевич посмотрел в окно на бегущего Кольку, сдвинул на затылок бескозырку и повернулся к Наташе:

— Твердый парень. Хорошая порода, отличный моряк выйдет. А фронта ему все-таки не видать — мал еще…




Глава 38. Навстречу солнцу


Стояло чудесное весеннее утро. Вольный волжский ветер приносил с собой запах распустившихся деревьев. Звонко журчали ручьи.

Во дворе крепости занимались бойцы. Колька остановился. Вот один боец колет штыком чучело. Молоденький взводный нервничает и неестественно громко командует:

— Коли! Назад!

Красноармеец колет. Хорошо и ловко получается у бойца — ни одного промаха.

Колька позавидовал тому, как далеко забросил какой-то коренастый крепыш гранату, и подумал, что со временем, если получится, и он, Колька, не хуже других будет колоть штыком, бросать гранату и ползать по-пластунски.

Размышляя так, он заторопился к Острову.

В комнату его пропустили без задержки. Он увидел присевшего у стола на корточках Острова, а с ним рядом, тоже на корточках, Николая Семеновича, старого рабочего Нобелевских мастерских.

Колька одернул шинель, поправил вещевой мешок за спиной и, хотя был удивлен их позами, обратился к Острову. Тот жестом попросил Колю подойти.

— Так вот, — сказал он Николаю Семеновичу, продолжая разговор, — надо спилить ножки вершка на два.

— А может, потерпим, Андрей Иванович? Столы-то попортим.

— Нет, Николай Семенович. Время не терпит, детей надо учить. Школ не хватает. Вот на днях уходит тридцать шестой полк, освобождается здание. Откроем школу. Столы подпилим — парты будут.

— Время-то какое, — осторожно возразил Николай Семенович.

— Время, действительно… — глядя на Кольку, согласился Остров. — И все же детям нужно учиться. Как ты думаешь, — обратился он к Кольке, — удобно будет ребятам, если мы столы немного подпилим?

— А я на фронт, дядя Андрей, — нахмурился Колька и для большей убедительности снова поправил шинель и вещевой мешок.

— Это я знаю.

— Откуда? — раскрыл глаза Колька.

— Не слепой. Весь твой вид об этом говорит, да и лицо уж больно воинственное.

Николай Семенович ухмыльнулся.

— А вы не смейтесь!

— Зачем смеяться, — серьезно ответил Остров. — Ты лучше скажи, где находится Рейн или Висла?

— Я хочу на фронт, — глядя в окно, упрямо повторил Колька. — Я хочу бить Деникина.

— Тебе надо учиться, — тихо и ласково сказал Остров. — Воевать, хотим мы или не хотим, а придется еще не раз. А пока тебе надо учиться, Коля. Нам нужны образованные люди.

Остров посмотрел на Николая Семеновича, тот многозначительно покачал головой и развел руками, дескать, что поделаешь.

Остров едва заметно улыбнулся.

— Что ж, хорошо, — подумав, сказал он, — поехали в казарму.

…Приняв рапорт дежурного по батальону, Остров направился в помещение для классных занятий. Вместе с красноармейцами Остров и Коля вошли в большую комнату.

У круглой черной печи — высокий тонкий учитель. Лицо его сосредоточено. Увидев Острова, он остановился, но Андрей Иванович сказал:

— Прошу вас, продолжайте.

Учитель вывел на печке мелом букву.

— Какую букву я написал? — спросил он.

— У-у-у, — раздался гул голосов.

Не стирая предыдущую букву, учитель поставил рядом другую.

— А это какая?

— С-с-с, — просвистело в комнате.

— А как мы прочитаем эти буквы вместе?

— У-у-с-с, — протянули курсанты.

— А быстрей?

— Ус, — радостно закричали «ученики».

Стекла в окнах задрожали от громких голосов.

Учитель объявил перерыв.

…Среди красноармейцев Колька узнал знакомого ездового, хотя тот сбрил свою жиденькую бородку и помолодел.

Узнал ездового и Остров.

— Ну, как учитесь? — спросил его Андрей Иванович. — Строевиком стали?

— Известно дело, учимся, — солидно ответил тот и приосанился.

— Хорошо получается?

— А то как же, — оживился ездовой, — слыхали, как читаем. Дело нужное, без грамоты никак нельзя, милый человек. Время такое наступило, управлять государством требуется, вожжи в свои руки брать. Власть-то взяли, выходит наука нужна. Понимать надо. Сейчас от самих все зависит. Так-то. А без грамоты… Без нее все равно, как на моей бывшей кляче, шуми не шуми, а далеко не ускачешь.

Ездовой вспомнил про табак, которым в свое время его угощал Остров, вытащил кисет с махоркой:

— Угощайтесь. Табачок хорош, — завертывая толстую цигарку, он продолжал: — Не признал я вас тогда. А ведь я правду говорил: все будет. И самое что ни на есть важное — народ быстро поднялся на ноги. Подсчитать, сколько уже маршевых рот отправили на фронт! Вот и наш полк готов. А ведь какие пришли в город — страшно вспоминать: помороженные, больные. Одно только и было здоровым — злость к врагу. Теперь мы с ним, с белопогонником поговорим. Все припомним, сразу и навсегда. Так-то. А учиться надо, без всякого разговору, — довольный всеобщим вниманием, заключил ездовой.

— А вот некоторые, — сказал, покашливая, Остров, — говорят, что необязательно, дескать, учиться, воевать можно и без грамоты.

Ездовой поперхнулся дымом.

— Это вы всурьез? — насторожился он.

— Есть, есть такие, — заговорщицки улыбнулся Остров, не спуская с Кольки прищуренных глаз.

Ездовой отбросил цигарку.

— Да кто так может болтать? Вы покажите нам такого человека. Мы вот на фронт отправляемся, а учим буквы, азбуку. А он? Поглядеть бы на него!

Колька испуганно попятился к двери, но ездовой вдруг обратился к нему.

— Да вы хоть спросите мальчонку. Слышь, паренек, как ты думаешь?

Колька подавленно молчал. Он чувствовал себя уничтоженным. Выручили его удары о рельс — сигнал начала нового урока.

Остров с Колькой вышли в коридор.

— Ну, как? — спросил Остров.

— Дядя Андрей, — поднял на него глаза Колька, и его голос дрогнул, — я думал на фронт…

— А нужно тебе в школу! — Остров обнял его за плечи. Хороший ты паренек, Коля. И твое желание идти на фронт — очень благородно. Но ты еще мал, Коля, понимаешь, дружок, мал. Это за тебя делают взрослые. А у тебя еще будет много дел! Неужели все завоеванное мы должны передать безграмотным людям. Как думаешь?

Колька посмотрел в глаза Острову.

— Я буду учиться, дядя Андрей, даю слово. Буду стараться изо всех сил.

— Ну вот и отлично. Я знал, что ты меня поймешь. Владимир Ильич Ленин, посылая меня в ваш город, сказал, Коля, что мы должны победить контрреволюцию ради вас, наших детей, ради того, чтобы вы могли спокойно учиться, быть счастливыми.

Остров взял Кольку за руку и повел его на улицу, навстречу ясному солнцу, шумной звонкоголосой весне.




Часть II





Глава 1. Дом миллионера


Колька, Наташа, Генка и Каланча с жадным любопытством рассматривали чугунную ограду роскошного особняка миллионера Федорова. Затейливый рисунок решетки, гранитные столбы, увенчанные вазами, вызывали восхищение ребят.

В особенности понравилась веранда, разноцветные стекла которой, весело переливаясь на солнце, играли всеми цветами радуги.

О старом тенистом саде уже и говорить нечего. В тишине то и дело раздавались глухие удары падающих перезрелых яблок, груш.

— Ой, как тут хорошо, мальчики! — восторженно прошептала Наташа.

— Даже не верится, что это наше. Самый лучший дом в городе! Аж дух замирает, — сказал Колька.

— Это, пожалуй, почище самой лучшей ночлежки! Небось, тут днем с огнем клопа не сыщешь, — отозвался Каланча и почесал затылок.

Не выдержал и Генка:

— Теперь это наше, музыканты!

Действительно, все принадлежало им: и большой дом, и сад, и двор, заросший лопухом и ромашкой, и крепкие амбары, и конюшни с тесовыми воротами, и даже одичавшая рыжая кошка, которая притаилась в собачьей будке, явно надеясь сцапать какого-нибудь легкомысленного воробья.

— Амбары надо будет снести. Зачем они школе? В них одни крысы, — глубокомысленно рассудил Генка.

Каланча высокомерно хмыкнул, а Колька сурово заметил:

— Какие там крысы? Видишь, какая кошка худая?

Все посмотрели на тощую кошку.

Потом внимание ребят привлекли разноцветные стеклышки, валявшиеся около веранды. Как хорошо, наверно, смотреть через них на солнце! Генка с наигранным безразличием толкнул носком осколки.

— Забавные, — протянул он. — Очень… — и твердо решил при первом удобном случае набить ими карманы. То же самое подумали и Колька с Наташей.

Каланчу же стекляшки не заинтересовали. Потоптавшись на месте, он направился к конюшне, на ходу пугнув кошку.

— Ты зачем туда? — насторожился Колька. — Договорились ведь ждать комиссию.

— А мне надоело. Схожу посмотрю, как у Кирилла жили лошади. Айда со мной!

Соблазн был велик. Кто из мальчишек города не восторгался рысаками Кирилла Федорова, запряженными в лакированные экипажи. Не лошади — огонь! Всем хотелось пойти. Но ребята обещали Марии Ивановне ни к чему не притрагиваться до ее прихода.

Колька вдруг решил:

— Иди, иди, если загорелось.

Сопровождаемый завистливыми взглядами товарищей, Вася лихо открыл ворота конюшни. Из неубранных пустых стойл остро запахло навозом. Каланча сморщил нос. Ребята прыснули. Дальше Каланча не пошел, посмотрел на дом.

Всех жгло любопытство: как он выглядит внутри?

На двери висел замок. Конечно, для Каланчи открыть его не составляло особого труда. Он выжидающе оглянулся на товарищей.

Генка, убежденный, что никто за ним не следит, осторожно подбирал стеклышки.

Наташа любовалась городом.

Особняк стоял на горе. Отсюда хорошо были видны площадь с церковью, на колокольне которой гнездились голуби. Дальше четырехугольные башни кремля с пятиглавым громадным Успенским собором.

Весь город изрезали каналы, речки: Кутум, Казачий ерик, Адмиралтейский — всех не перечислить. У грязных берегов — рыбницы, а рядом, на суше — рыбопосолочные палатки.

А вот и Волга с портовыми постройками, причалами рыболовецкого флота, с рейдовыми и морскими танкерами, наливными речными баржами, пароходами, шхунами.

Посреди реки неторопливо двигался большой белоснежный пароход. Девочке чудилось, что она даже слышит, как он, предостерегая плавучую мелочь, снующую взад и вперед, сурово басил: «По-бе-ре-гись!»

Колька уголком глаз заметил, как Каланча боком пошел к двери, достал из кармана гвоздь и начал ворочать в замке.

«Пусть повозится. Вряд ли ему удастся что-нибудь сделать, — подумал Колька. — А, может, что натворит? Узнает Мария Ивановна, расстроится». И Колька уже зло посмотрел на Каланчу. Генку и Наташу тоже возмутило Васькино нахальство.

— Брось дурака валять, — горячо сказал Генка.

Каланча показал ему кулак.

— А это ты видел?

— Я Марии Ивановне все расскажу.

— А пошли вы к черту, — ответил Каланча и повернулся ко всем спиной.




Глава 2. Что произошло в доме


И в эту минуту во двор вошла комиссия по приемке дома. Возглавляла ее Мария Ивановна, одетая по-праздничному, в свое лучшее ситцевое платье. Вместе с ней была молоденькая учительница Ольга Александровна, Оленька, как ласково называла ее Мария Ивановна, черненькая, остроносенькая, с большими смешливыми глазами. Была тут и работница консервного завода тетя Валя, тихая женщина, вечно озабоченная тем, как ей прокормить двух внучат (дочь ее, медицинская сестра, вместе с мужем воевала против белых под Царицыном). Ребята с громкими криками бросились навстречу комиссии.

Мария Ивановна засмеялась:

— А, пострелята! Тут как тут? Время не теряли даром? — показала она на вздутые карманы Генки.

Генка смутился.

— Гена, — продолжала Мария Ивановна, — угости-ка нас… Ну, ну не жмись, доставай. А то по жаре шли — в горле пересохло.

Генка растерялся. К нему подскочила Наташа, сунула руку в карман. Но тут же ойкнула и отдернула руку. На землю упало несколько разноцветных осколков.

Генка стал красным…

Колька молнией сбегал в сад и принес яблоки, груши и сливы.

Компания расположилась в тени дерева.

— Ну вот, значит, — сказала Мария Ивановна, — горисполком отдал этот дом под школу. Чуток отдышимся и за работу.

Она вынула из портфеля толстую тетрадь с сургучной печатью на обложке и витиеватой надписью: «Опись дома, надворных построек и всего недвижимого имущества Кирилла Федорова, реквизированного Советской властью».

— Бери, — протянула она тетрадь Кольке. — Принимайте. Что налицо — крестик ставьте, чего нет — минусы. Глядите, не перепутайте.

Порывшись в портфеле, она достала ключ.

— Вася, — позвала Мария Ивановна Каланчу, — вот тебе ключ, беги отопри. — И, видя, что он в нерешительности мнется, рассердилась: — Не стой, пошевеливайся! Мы — за тобой!

Учет начали с гостиной. Мария Ивановна и тетя Валя перебирали вещи.

— Ковер персидский, — диктовала Мария Ивановна Кольке и Наташе, — нашли? Ставьте крестик… — Вдруг она вскрикнула. Красивый ковер был изрезан в нескольких местах.

— Такую вещь испортить, — прошептала Мария Ивановна, — ни себе, ни людям.

Из другой комнаты донесся встревоженный голос Ольги Александровны.

— Мария Ивановна, Мария Ивановна, идите сюда!

— Что там еще такое? — Мария Ивановна, а за ней все остальные ринулись в библиотеку, обставленную дубовыми застекленными шкафами.

Ольга Александровна держала две книги. На лице было недоумение, в смешливых глазах — испуг и удивление. Книги были в желтых пятнах, пахли керосином.

— Это что ж такое, Мария Ивановна? — голос учительницы вздрогнул.

Мария Ивановна бережно взяла томик.

— Что ж от них ожидать! Пакостливы. Всю жизнь пакостили. Ну и здесь тоже: «давитесь, мол». Ладно…

— Давайте-ка все книги вытащим на веранду, на ветерок.

За два часа дружной работы книги были вынесены из помещения.

Дальнейшая проверка тоже ничего хорошего не принесла. Часть мебели и вещей оказалась испорченной, обивку разъела какая-то едкая жидкость.

Но ничто так не огорчило Марию Ивановну, как разбитые почти во всех окнах стекла: в городе их негде было достать.

Первое посещение особняка миллионера Кирилла Федорова принесло немало огорчений.




Глава 3. Заколдованный угол


А через день веселый шум всполошил обитателей домов, окружавших особняк миллионера.

Перестук топоров, визг пил, голоса строителей, перебранка возчиков, привозивших строительный материал, пение женщин, протиравших окна, — все привлекало любопытных. Народ собирался, чтобы посмотреть, как переоборудуется дом миллионера в первую советскую трудовую школу.

Колька, Наташа, Генка и Каланча выпросили разрешение побелить в нижнем этаже комнату. С этим они успешно справились, если не считать одного пустяка… Несколько раз Наташа самым усердным образом белила угол комнаты, но проходило короткое время, и предательская сырость, словно издеваясь, выступала серым пятном. На что уж Генка любил подтрунивать над Наташей, и тот признавал, что стена у нее выглядит не хуже, чем у заправского маляра.

И лишь этот угол портил всю картину.

Наташа устало опустила мочальную кисть и задумалась. Она стояла на стремянке. С кисти шлепались на пол капли известки. Девочке хотелось запустить ею в проклятый угол и заодно уж выплеснуть в него всю известь.

Со двора доносился веселый галдеж ребят. В гардеробной плотники судоремонтного завода стучали молотками, устанавливая вешалки. Из учительской слышались напеваемые Ольгой Александровной одни и те же слова шуточной песни:
		Полетел комар в лесочек,



		Ох, ох!



		Полетел комар в лесочек



		И уселся на дубочек,



		Сел…








«Дался ей этот комар, — с раздражением думала Наташа, — не надоест же человеку. Не ладилось бы у нее с углом, небось, не то бы запела…»

Генка, видя плохое настроение Наташа, незаметно удалился из комнаты.

— Наташа, что с тобой? — спросил вошедший Колька. — Случилось что-нибудь?

Девочка жалобно посмотрела на него.

— Как ты думаешь, черти есть на свете? Восьмой раз белю угол, а он все сырой и сырой.

— Черти? Вот придумала! Слезай, я погляжу. Ага! — Колька соскочил со стремянки. — Подожди, я сейчас прибегу!

Через несколько минут он разыскал Марию Ивановну.

— Идем к Ермолаичу, — после некоторого раздумья сказала она, выслушав рассказ о Наташиных горестях.

На ходу отдавая распоряжения работавшим, она говорила Кольке:

— Он у нас на все руки мастер. Ты его не знаешь? Он и плотник, и штукатур, и печник.

Дмитрия Ермолаича, рабочего судоремонтных мастерских, они застали на третьем этаже. Коренастый, немного сутулый, он молча, кивком головы ответил на приветствие Марии Ивановны, ни на секунду не прерывая работу. Рубанок так и летал в его руках. Мария Ивановна рассказала ему, зачем они пришли.

— Скажи, — спросила она, — как быть?

Ермолаич, слушая ее, продолжал свое дело. Мария Ивановна повторила вопрос, но плотник опять ничего на ответил.

«Он глухонемой, — решил про себя Колька. — Ему надо на пальцах рассказать». Колька живо зажестикулировал. Ермолаич с недоумением и любопытством посмотрел на мальчика. Взгляд его будто говорил: «Это еще что такое?» Удивилась и Мария Ивановна.

— Ты это зачем, — спросила она у Кольки.

— Да он же не слышит и не говорит, тетя Маруся.

Но тут «глухонемой» выплюнул изо рта в ладонь мелкие гвоздики и, к изумлению сконфуженного Кольки, сказал:

— Ты чего, парень, руками крендели вывертываешь, чай, я не туг на уши. А насчет угла штука немудреная: сырость. Надо, Ивановна, соскоблить да протереть известкой, песочком и глиной. Тут, как говорится, и весь сказ.

«Вот так глухонемой!» — Колька с трудом дождался возможности убежать.

В комнате он поведал Наташе о разговоре с Ермолаичем.

Вместе посмеялись.

— Ну, а как с углом? — спросила Наташа.

— Сейчас сделаю.

— Ты не обманешь?

— Конечно, нет.

Уверенность Кольки успокоила Наташу.

— Знаешь, Коля, возьму-ка я и вымою окна! — Она сбегала к Ольге Александровне, выпросила у нее тряпку, развела мел в тазу.

Учительница снова затянула:
		Полетел комар в лесочек,



		Ох, ох!



		Полетел комар в лесочек



		И уселся на дубочек



		Сел…








Теперь Наташе эта песня очень нравилась. Она даже стала подпевать Ольге Александровне. И когда Генка в открытое окно выкрикнул: — Что это ты там комара тянешь за хвост? — она даже не обиделась.

Генка вообще такой. Уж, кажется, занят — просеивает через самодельное сито песок, — а все равно не может не по зубоскалить. Но Наташа за словом в карман не полезет.

— Отгадай, Минор, загадку, — начала она, поплевывая на покрытое мелом стекло. — На море маяк то потухнет, то погаснет, то погаснет, то потухнет — хорошо виден его огонь морякам?

— Вопрос! Конечно, хорошо!

— Эх, ты! То потухнет, то погаснет!

Генка попал впросак.

А Кольке не удавалось вывести сырость. Устали руки, заныла спина.

— Придется подождать, пока подсохнет, — не совсем уверенно проговорил он.

Наташа, сочувственно кивнув головой, подошла к нему.

— Подождем.

Генка воспользовался этим моментом, чтобы отплатить Наташе. Он подскочил к открытому окну и нарисовал на матовом от мела стекле чертика, а вместо рожек — косички с бантиками, как у Наташи.

Любуясь своим произведением, Генка отошел на несколько шагов и запел:
		Сатана здесь правит бал,



		Здесь правит бал,



		Люди гибнут за металл,



		За металл…








Кое-кто из работавших во дворе рассмеялся. Успех вскружил Генке голову. Размахивая лопатой и выкрикивая про сатану, он близко подошел к окну и тотчас поплатился.

Взмахнув грязной тряпкой, Наташа ударила Генку. Волосы у него побелели. Под смех окружающих Генка беспомощно заморгал глазами.

Привлеченная шумом, во двор вошла Мария Ивановна. «Батюшки», — всполошилась она и, схватив ведро с чистой водой, помогла Генке умыться.

— Ну, как это вам нравится? — спросила она у подошедшей Ольги Александровны. Судя по выражению лица учительницы, той это совсем не нравилось. Но она предпочитала пока промолчать.

— Хороши забавы, — сурово обратилась Мария Ивановна к приумолкшим детям. Строгий взгляд ее остановился на Кольке.

— Что ж ты, Коля? Поручили тебе ремонт комнаты, а у тебя вон что творится. Чистый грех с вами. Пожалуй, пусть лучше домой идут, Ольга Александровна, все на душе спокойнее будет. А с тобой, Наташа, и говорить не хочу.

Ребята обомлели: неужели их отстранят от ремонта школы?

— Что вы их ругаете? — горячо защищал Кольку и Наташу Каланча. — Так Минору и надо, пусть не пристает.

— Я это сам все! — неожиданно для всех заявил Генка. — Наташа с Колькой здесь не причем.

— Если так обстоит дело, — вмешалась Ольга Александровна, — пусть тогда ребята остаются.

Мария Ивановна махнула рукой: «Ох, уж эти мне защитники!» — и пошла в дом.




Глава 4. Генка — строитель


После побелки комнаты ребята почувствовали себя полноправными строителями.

Глеб Костюченко, часто наблюдавший за ребятами, как-то сказал:

— Вижу, флотцы, нос вы задрали выше адмиралтейской иглы!

Неожиданно выяснилось, что в угловом классе печка дымит и ее надо перекладывать.

Колька упрашивал Марию Ивановну, чтобы им разрешили исправить ее. Мария Ивановна посоветовала подождать Дмитрия Ермолаича, который перекладывал печи в других классах.

Ребята расстроились: долго ждать.

Марии Ивановне житья не стало от Наташи и Кольки. За едой ли, перед сном, они упорно осаждали ее.

Она прекрасно понимала ребят и в душе одобряла их настойчивость.

По ее просьбе Дмитрий Ермолаич отправился в класс, чтобы узнать, какой требуется ремонт. Пришел он с плотничьим ящиком, с которым никогда не расставался. Ребята бурно спорили. Генка и Каланча утверждали, что Колька и Наташа слабо действуют, плохо добиваются от Марии Ивановны разрешения. Те отбивались.

…При виде Дмитрия Ермолаича Колька вспомнил, как он его принял за глухонемого и многозначительно переглянулся с Наташей. Старик сделал вид. Что он не заметил этого, громко кашлянул и приступил к осмотру печи.

Он видел, что ребята с нетерпением ждут его заключения. Тщательно, как врач больного, обследовал он печь.

Вывод был нерадостный.

— Как говорится, — осторожно начал он, — дела-делишки невеселые. Послужила она неплохо. А теперь, выходит, всю ее разрушить требуется и заново сложить.

Дети приуныли.

— Ну, ну, сорванцы, пяток дней потерпите, помогу. Как говорится, раньше никак нельзя…

Он подхватил свой ящик и ушел.

Опечаленные ребята рассуждали о том, что во всех комнатах ремонт проходит успешно, а у них затягивается.

Генке, мечтавшему о славе, показалось, что наступила долгожданная минута, когда он сможет проявить себя. Это тем более легко сделать, что не было Каланчи (тот всегда относился к нему насмешливо). Скромно потупив взор, Генка с достоинством промолвил:

— Я сложу печь!

Слова его произвели большое впечатление. Наташа попыталась что-то сказать, но поперхнулась. Колька же, не веря своим ушам, спросил:

— Ты?

Генка уселся на ящик и загадочно улыбнулся.

Но Наташа уже пришла в себя:

— Послушай, Минор, — схватила она его за рукав, — ты не врешь?

— Какой же из тебя печник? — недоверчиво спросил Колька.

— Да он врет, — убежденно заявила Наташа. — Ей-богу, врет.

— Я вру? — Генка встал с ящика. Выражение его лица — снисходительное, больше того, несколько презрительное — совсем сбило с толку Кольку и Наташу. — Я вру? Эх вы, музыканты…

— Клянись, — громко потребовала Наташа.

— Лопни мои глаза, если я хоть капельку наврал, слышишь, Колька, — он принципиально не замечал Наташу.

Колька захотел проверить Минора.

— Генка, а с чего мы начнем?

— Отвечай? Ну-ка? — потребовала Наташа.

Все решалось настолько просто, что Генка невольно струхнул. Он понял: ребята поверили ему. «А не сказать ли честно, пока не поздно: какой из меня печник? Но нет, это значит — опозориться. Только вперед, авось все будет хорошо».

— Чего особенного, — небрежно сказал он, — разберем все, кирпич за кирпичом и уложим его аккуратненько.

— Аккуратненько? Тогда давай завтра, — предложил Колька.

— Можно! — милостиво согласился Генка. Он решил утром сбегать к знакомому печнику и посоветоваться с ним.

Все складывалось так, как желал Генка. И все же чувствовал он себя неважно. Ночь прошла для него беспокойно. Снились какие-то страшные сны. То будто они сложили печь высотой с городскую водокачку, и, когда затопили ее, из поддувала хлынула вода. То печь получилась кособокая, и кирпичи, пританцовывая, напевали: «Коль не можешь, не берись, не берись!»

Рано утром он побежал к знакомому печнику, но, к великому ужасу Генки, того не оказалось дома. Генка пришел в отчаяние. Он поплелся к школе, пытаясь придумать какой-нибудь выход.

Кроме Кольки и Наташи, класть печку пришел Борис. Все они обрадовались, увидев Генку. Он стремился оттянуть начало работы, надеясь как-нибудь выйти из затруднительного положения. Но выхода не было — пришлось взяться за дело. Печь быстро разобрали, а к полудню выявилась полная беспомощность Генки: он не знал, как приготовить раствор. Выкладывая внутреннюю стенку, он без толку разбил много кирпичей, а в городе их нельзя было достать.

Только теперь ребята поняли, как их подвел Генка. Измазанные, усталые, они тяжело переживали неудачу.










— Несчастный Минор, — чуть не плача, говорила Наташа, — что ты натворил?

Борька укоризненно говорил:

— Какой же ты, хлопче, хвастунишка!

Колька ходил по комнате мрачнее тучи. «Вот Минор, вот подвел, — думал он. — Сколько кирпичей испортил!»

— Коля, — проговорил жалкий и подавленный Генка, — я тебя прошу — стукни меня разок, ну, избей. Мне будет легче, ну что тебе стоит, стукни.

— Отойди, Минор, — огрызнулся Колька, — а то и в самом деле стукну.

Забежал Каланча. Он возвращался с выгрузки дров, попутно в саду набрал яблок. С первого взгляда он понял все. Поторопились, не подождали его. А ведь он мог исправить печь. Кем только Васе не приходилось быть в годы бродяжничества.

По виду Генки Каланча догадался, кто виноват. Ссутулившись, гневно сверля Минора глазами, он свирепо двинулся на неудачливого строителя, зажал его в угол и ударил по щеке.

Колька стал между ними.

— Оставь его, Каланча, мы все виноваты.

Каланча угрюмо отошел к окну.

Все было до скуки знакомым. Около конюшни прыгали вертлявые воробьи, плотники поднимали веревками доски на верхний этаж.

— Плакала наша печь без кирпичей, — мрачно проговорил Каланча, как бы подводя итог невеселым размышлениям друзей.

— Что теперь делать? — спросила Наташа. — Что мы скажем маме, Коля?

В тяжелую минуту Наташа по привычке искала у него помощи.

Все с надеждой смотрели на Кольку.

Было душно. Речной ветерок почти не приносил прохлады. Колька расстегнул ворот косоворотки и вздохнул.

Во двор заглянул Владька, краснощекий мальчишка с большой головой, сын владельца экипажей. Он показал язык и, крикнув: «Строители-грабители», убежал.

Каланча с возгласом «Ах ты, сыч!» рванулся, готовый выпрыгнуть в окно и наказать Владьку.

— Подожди, — остановил его Колька.

— Чего ждать? — вскипел Каланча. — Ему наложить надо!

— Тебе бы только драться. Не нужно его бить. Понял? Подружиться бы хорошо! — сказал Коля.

— С буржуйским-то сынком? — не стерпела Наташа. — Ты что?

— А вот и то, — прервал он ее, — кажется, я нашел кирпичи.

— Где? — обступили его ребята.

Колька загадочно сощурил глаза:

— За мной!




Глава 5. Случай на улице


Они торопливо шли по узким пыльным улицам, мимо торговых подвалов, табачных лавочек, мастерских кустарей. Путь лежал к заброшенным складам, что находились на берегу Нижней Волги.

От жары накалилась земля. Духота усилилась, словно перед грозой.

Хуже всех чувствовал себя Генка. Его распарило, с лица лил пот. Несколько раз он говорил, что незачем так спешить, но сразу же умолкал под градом презрительных замечаний товарищей.

Больше всего донимал его Каланча. Каланча был уверен: теперь кладку печи поручат ему.

— Хорошо бы сообразить арбузика — все веселее, да и пить хотца, — выразительно подмигнул Вася в сторону базарчика.

— Поймают тебя, Каланча, и отлупят как следует! — одернул его Колька.

— Не отлупят, — беззаботно ответил Вася, но на базар все-таки не свернул.

…Друзья прошли половину пути, когда подул западный ветер, предвестник дождя. Туча закрыла солнце, и хлынул ливень. Ребята спрятались под аркой.

Каланча сказал, что запад правильно прозвали гнилым углом, — всегда ветер с этой стороны приносит дождь. Колька рассказал о названиях других ветров.

Северный ветер назывался верховым, южный — самый сердитый, упрямый и продолжительный — моряна, западный — горный, а восточный — сарайчик.

Наташа рассмеялась.

— Вот так придумал — сарайчик-зайчик.

— Ничего смешного, — насупил брови Колька.

Генка, подставляя под дождь босую ногу, глубокомысленно заметил:

— Коля, не обижайся на нее: девчонки все такие.

— Ну, ты, не очень-то, не заговаривайся, — одернула его Наташа.

— Ну вас, завели волынку, — процедил Каланча. Он был недоволен, что в их экспедицию попали Наташа и Генка. Зачем девчонку брать — одни крики и слезы и не выругаешься. Генку же после истории с печкой он считал совсем никчемным человеком.

Дождь прекратился неожиданно. Облака спрятались за рекой, и опять небом овладело солнце. На углу Никольской и Моховой случилось несчастье: Наташа порезала об осколок бутылки ногу. Девочка присела на панель, зажала рукой порез. Слезы выступили у нее на глазах.

Колька перевязал ногу платком. Платок сразу же намок от крови.

Каланча предложил рану засыпать песком и набрал горсть дорожной пыли.

Колька молча оттолкнул его.

Каланча сел на камень и недовольно поплевывал.

— Зря ты их взял с собой, — громко сказал он Кольке, имея в виду Наташу и Генку, — застрянем теперь. Один груз и только.

Колька не обратил внимания на его слова.

Но они очень затронули Наташу. Она встала, сделала несколько шагов. Нет, идти она не могла.

Каланче все это надоело. «Из-за чего терять время? Подумаешь, девчонка ногу порезала!»

— Колька, слышь, — сказал он, — оставь ее тут с Генкой, а сами потопали!

Наташа побледнела. Колька, глядя на нее, отрицательно покачал головой.

Генка показал Каланче язык.

— Тоже мне нашелся, хитрый какой. Почему это я должен оставаться, а не ты?

— Так мы до ночи не дойдем, — горячился Каланча, — не идешь? Прощевайте!

— Что ж, иди, иди, — сказал Колька. — Только какой же ты после этого товарищ?

Лицо у Каланчи стало совсем злым:

— Потише, ты!..

Колька мучительно искал выхода из положения.

В эту минуту из переулка, подрагивая на железных шинах, выехал нарядный фаэтон. Тучный кучер в высокой черной шляпе, натянув вожжи, сдерживал горячего рысака. Это был Антон Прокопьев — один из четырех извозчиков, служивших у Владькиного отца. Прокопьев хорошо знал семью Кольки и благоволил к мальчику.

— Дядя Антон! — обрадовано окликнул его Колька и подбежал к извозчику. — Довезите Наташу в Заречье. Вам ведь туда по пути. Пожалуйста! Она ногу порезала.

Кучер придержал лошадь и пожевал губами, почесывая черную в колечках бороду: он был не прочь выручить из беды девочку, но боялся попасться на глаза хозяину.

Заметив колебания Прокопьева, Колька с жаром заговорил:

— Я вас очень прошу, дядя Антон. Нам же за кирпичами для школы. Знаете, для той, что открывается в доме Федорова?

— Ну что ж, пущай садится!

Генка и Каланча дружно кинулись к экипажу.

— Но, но, куда? Ишь ты? Только одну, — поднял руку извозчик. — Садись, барышня, довезу.

Наташа уселась на ковровое сиденье. Колька и Генка прицепились сзади. А сбоку, поглядывая завистливыми глазами на товарищей, трусил Каланча. Если бы не Генка, то он, Вася, был бы на задке рядом с Колькой.

Генка строил Васе гримасы. Каланча грозил счастливчику кулаком.

Экипаж двигался медленно. У пивной, на окне которой был нарисован гном в шутовском колпаке, тянущий из кружки пиво, Прокопьев остановил лошадь. Он приятельски посмотрел на гнома, подобрал свой кафтан, слез с козел и, привязав рысака к дереву, сказал:

— Пойду, кружечку выпью. Лошадь не трогайте.

Колька и Генка из предосторожности не расставались со своими местами. Каланча со скучающим видом покрутился возле них и, убедившись, что ему не провести удачливых товарищей, отошел к дверям. Мимо них вниз, в Заречье, прогарцевали двое кавалеристов. Ребята позавидовали: вот бы им так!

В ту же минуту случилось нечто ужасное.




Глава 6. На краю гибели


Из открытых дверей пивной выскочила ошалевшая кошка с привязанной к хвосту консервной банкой, которая гремела при каждом движении. Какой-то хулиган в пивной решил «развлечься».

Кошка бросилась под ноги жеребцу.

Конь в испуге вздыбился, попятился и, закусив удила, помчался по улице.

От сильного толчка Наташа едва не вылетела из экипажа. С трудом удержались на своих местах и Колька с Генкой.

Экипаж бросало во все стороны. Вожжи замотались в колесо, лопнули, и концы их трепались по дороге.

Прохожие в страхе наблюдали за этой скачкой. Кое-кто пытался остановить лошадь, но опасаясь быть раздавленным, отскакивал с дороги. На перекрестке двух улиц под фаэтон едва не попал маленький мальчик.

Крики людей еще больше напугали лошадь.

Наташа, бледная и беспомощная, забыла о Кольке и Генке, уцепившихся за задок, о Каланче, бежавшим за экипажем.

По сторонам мелькали дома, деревья, машущие руками люди. Колька и Генка при каждом толчке едва удерживались на задке.

Генка несколько раз хотел прокричать что-то Кольке, но язык у него прилип к гортани.

— Колька, — наконец выкрикнул он. — Ты слышишь?

Но Колька в грохоте колес не мог расслышать Генку. В первые секунды он даже не испугался. Лишь когда увидел искаженные ужасом лица прохожих, как-то сразу понял всю сложность и опасность положения. Сердце его охватил холод.

Вдруг он вспомнил: в конце улицы, через несколько кварталов, — глубокие окопы, вырытые во время обороны города. Если только не остановить экипаж, они все погибли. Выход один — завернуть в один из переулков, которые спускались в реку.

Когда экипаж, пересекая поперечную улицу, немного затормозил ход, утопая колесами в песке, Генка спрыгнул.

Перекувырнувшись несколько раз и наглотавшись пыли, он с трудом поднялся на ноги, оглушенный и помятый. А Колька полез через кожаный верх коляски к Наташе, рискуя сорваться.

Ветер свистел у него в ушах, кровоточила правая щека. Колька перевалился всем телом к Наташе на сиденье.

— Наташа! Не бой…

Слова застряли у него в горле: вожжи были недосягаемы. Проскочили еще один переулок. «Остался последний, — промелькнуло в Колькином сознании, — а там окопы и — смерть». Он закрыл глаза и, когда усилием воли заставил себя открыть их, увидел: с правой стороны экипаж обгонял один из кавалеристов. Всадник схватил под уздцы рысака и резким движением повернул фаэтон в последний переулок.

Экипаж до половины въехал в воду и остановился. Взмыленная лошадь дышала шумно и хрипло.

Обругав ребят, кавалерист уехал, а они, окруженные толпой, озирались вокруг.

Прибежал Антон Прокопьев. Кучер дышал, как загнанный рысак, руки у него дрожали.

— Ну и ну, — только и смог сказать он, ощупывая коня.

Понемногу все разошлись. Уехал Прокопьев. Дети сидели на обочине дороги. Но вот они поднялись и, обсуждая события дня, тронулись дальше.




Глава 7. Заброшенный склад


Вскоре Колька указал на длинный приземистый склад, расположенный на берегу Волги.

От склада пахло сыростью. Одна стена его осела почти в самую воду. Маленькие окна, выглядывавшие из-под крыши, были зарешечены толстым круглым железом.

Каланча процедил:

— Не хуже тюрьмы!

Ребята направились к открытому входу. Поминутно оглядываясь, они с чувством страха, смешанного с любопытством, вошли в помещение.

В полумраке, среди хлама они увидели покрытые толстым слоем пыли маховик, коленчатый вал, согнутый гребной винт, разбитые нефтяные насосы, сгнившие судовые снасти. В углу высился полуразрушенный моторный баркас. Рядом — паровые трубы с остатками асбеста, пароходный котел, который, когда Колька стукнул по нему железным прутом, так сердито загудел, что ребята невольно вздрогнули.

— Где же кирпичи? — нетерпеливо спросила Наташа, опасливо прислушиваясь к утихавшему гулу.

— Подожди, дай разобраться! — ответил Колька, вглядываясь в полумрак. — Идемте!

Ребята полезли через гору разбитых бочек. С противным писком выскочила крыса, задев босого Генку. Тот подскочил, но при виде презрительной усмешки Каланчи, пробормотал:

— Тоже лезут под ноги.

Колька, показывая на огромный маховик, стоявший за опрокинутыми набок большими весами, сказал:

— Вон там!

Колька, за ним Каланча полезли дальше, Наташа с Генкой остались их ожидать.

Наташа, посматривая себе под ноги, — она боялась крыс, — торопила:

— Ну, что, где кирпичи! Скорее вы там!

— Нет ничего, — отозвался Колька.

— Ищите лучше! — командовал Генка.

— А ну, не орите, — прервал их Каланча, — тише, слышите?

Все повернулись к выходу. Преодолевая сопротивление ржавых визгливых петель, кто-то затворял дверь.

— Эй, кто там? — закричал Колька.

Ему не ответили. Дверь закрывалась.

Колька и Каланча торопливо полезли через весы.

Все кинулись к дверям.




Глава 8. В западне


Дверь оказалась запертой. Все попытки отворить ее ни к чему не привели. На крики ребят никто не отвечал.

Колька, вытирая пыльный лоб, уселся на какой-то разбитый двигатель. Наташа с Генкой последовали его примеру.

Каланча рыскал глазами по помещению в поисках другого выхода.

Так прошло несколько минут настороженного и томительного молчания, показавшегося друзьям целой вечностью.

— Не надо бояться, — сказал Колька и, поднявшись, подошел к щели, через которую вонзались в темноту сарая лучи заходящего солнца. К Кольке приблизился Каланча.

— Через эту щель ничего не увидишь, — сказал он. — Кто бы мог нас так облапошить?

За дверью прозвучал смешок. Мальчишеский тонкий голос запел:
		Строители — грабители,



		Строители — грабители!








Колька постучал кулаком в стенку.

— Владька, это ты? Слышь, открой. Перестань баловаться.

Сын владельца экипажей умолк.

— Ты чего, сыч, не открываешь? — затряс дверь Каланча. — Открой, говорят, живо!

— И не подумаю. Так вам и надо. Будете знать, как по чужим сараям шарить.

— А он что, твой? — завопил Генка. Хозяин какой!

— А хотя бы и мой, ширмачи несчастные!

— Вот противный, — сказала Наташа, — склад-то ничей, и не очень-то ругайся, индюк надутый!

— От таких слышу, — отозвался Владька.

Каланча в бессильной ярости запустил куском железа в дверь.

Владька убежал. Колька предложил обследовать помещение. Он поднял железный прут и сказал:

— Если кто увидит в стене или крыше гнилую доску или дырку, пусть зовет всех.

Друзья приступили к поискам.

Каланча залез на котел и стал пробираться к окну. От края котла до оконной рамы было всего пол-аршина. Достать до решеток Каланче было нетрудно.

Он попробовал их пошатать. Посыпалась труха от сгнившей доски. Каланча прутом разворошил ее и выбил ногой. Путь наружу был открыт.

Сначала вылез через отверстие Каланча, за ним Генка и Наташа и, наконец, последним Колька.

Недалеко от стены они присели отдохнуть.

Издалека донеслось пение Владьки, направлявшегося к складу.

Каланча пробормотал: «Ага, попался!» — и, подбежав к забору, притаился.




Глава 9. Компас


Из-за угла показался Владька. Каланча вмиг подскочил к нему, повалил, придавил к земле, щедро отпуская тумаки и приговаривая:

— Будешь, сыч, пакостить — получай сполна!

Владька извивался, стремясь ударить Каланчу побольнее.

Генка прыгал вокруг дерущихся:

— Дай ему, Каланча, дай!

Наташа не отставала от Генки. Подлое поведение Владьки возмутило ее.

— Проучи его, Вася, проучи! — кричала она.

Колька не вмешивался. Справедливость требовала, чтобы Владька был наказан за свой поступок. Не сделай этого Каланча — Колька сам расправился бы с Владькой.

Сыну владельца экипажей попало основательно. Пришло время вмешаться. Колька разнял сражающихся, в суматохе получив несколько случайных подзатыльников.

— Проваливай, — выпрямившись, внушительно промолвил Каланча, рассматривая Владьку исподлобья. — В следующий раз я те не так намну ребра…

Владька отбежал на безопасное расстояние и пригрозил кулаком:

— Погодите, босячье, отец придет — он вам хребты наломает. Строители-грабители!

— Ах ты! — крикнул Каланча, готовый броситься за ним, но Колька удержал его:

— Подожди, не видал ли он, кто взял кирпичи?

Колька, зная Владьку, понимал: не так легко будет выведать у него правду. Но Владька был жаден…

Колькина рука в кармане сжала компас — подарок Андрея Ивановича, который тот ему сделал, уезжая вместе с войсками на Северный Кавказ. Компас — единственное богатство Кольки, предмет его гордости и острой зависти знакомых мальчишек. Жалко расставаться с ним. Лучше предложить пуговицы с орлами и молотками, блестящие и огненные, как солнце.

Переговоры начались издалека, с подходом.

— Владь, а Владь, — примиряющее сказал Колька, — хочешь, я тебе что-нибудь подарю…

— А-а-а! Испугались отца, струсили, вот погодите…

— Да нет же, — объяснил Колька и, вытащив пуговицы, осторожно подбросил их в ладони, — смотри, какие. Бери! Пятнадцать штук.

Владька задумался. Он был убежден, что ребята испугались его угроз. Следовало это использовать, побольше содрать с них. Он заносчиво сказал:

— Пятнадцать? Мало. Давай еще столько же.

— Так за что же тебе тридцать? Ты что? — спросил Колька, удивляясь наглости Владьки.

— Как будто не знаешь… Чтобы отцу не рассказывал, чтобы он вас не вздул.

— Ну и жмот! — не выдержал Каланча.

Переговоры едва не сорвались: пуговиц больше ни у кого не оказалось.

Колька изменил тактику.

— Будь по твоему, ты не горячись, дадим тебе тридцать пуговиц, подумаешь, только скажи, куда пропали кирпичи.

— А тебе какое дело?

— Да ведь мы в новой школе печь ремонтируем, а там, понимаешь, не хватает немного…

От сердца у Владьки отлегло. А он-то испугался: подумал, ребята догадались, что они с отцом перетащили кирпичи к себе во двор.

— Не знаю, кто взял, мало ли тут шатаются вроде вас.

Между тем, компания уже подошла к дому Владьки. Во дворе пережевывала жвачку корова, ржал жеребенок. Пахло навозом и пригоревшим молоком.

Владька важно уселся на лавочке под окнами, остальные — на толстое бревно.

Молчание нарушил Колька.

— Знаешь, Владька, если скажешь, где кирпичи, я тебе не то еще дам. Сам увидишь.

— Нашел дурака! Ничего я тебе не скажу. Проваливай отсюда.

— Компас отдам, — и Колька вытащил красивый прибор. — Ну, говори!

Ребята переполошились.

— Ты что, подарок дяди Андрея! — возмутилась Наташа.

— Музыканты, — вскочил с бревна Генка, — музыканты, он свихнулся!

— Где ж это видано? Такую знаменитую вещь, и кому — этому жмоту? — сказал Каланча.

Владьку затрясло от жадности.

— Давай сюда, получишь немного кирпичей, — торопливо сказал он.










…Владька нырнул во двор. В щель забора он стал передавать ребятам кирпичи.

Через некоторое время, достав тележку, они погрузили добычу и повезли ее в школу.

Закончилась ли на этом история с компасом?




Глава 10. Каланча возвращается за компасом


Каланча сразу решил, что обмен несправедлив и компас должен быть возвращен хозяину. Он вез вместе со всеми тележку и думал, под каким предлогом, не вызывая подозрения у Кольки, отлучиться на некоторое время.

И вдруг он схватился за живот, согнулся и застонал:

— Ой-ой, режет!

— Что с тобой, Вася? — заволновались все. — Что ты?

Каланча увидел встревоженные лица Кольки, Наташи и остался доволен. Только в глазах Генки мелькнуло недоверие.

Каланча, боясь разоблачения, крикнул:

— Ой, не могу больше! Я сейчас! — и, держась за живот, ссутулившись, поспешно заковылял к ближайшему дому.

Закрыв за собой калитку, он выпрямился и усмехнулся.

— Ну да! У меня живот, кроме гвоздей и стекла, ничего не боится.

Осмотревшись, он наметил самый короткий путь до дома Владьки. Перепрыгнул через низкую изгородь, обжог при этом босые ноги о крапиву, поморщился, выругался и через несколько минут огородами добрался до намеченной цели, жуя вырванную на ходу морковку.

Плана действий Каланча не имел. Он надеялся на счастливый случай да на свою ловкость.

Стараясь не поднимать шума, он отодвинул доску в заборе, через которую Владька передавал им кирпичи.

К большому дому, срубленному из толстенных бревен, примыкал амбар; особняком вытянулась длинная конюшня.

Около конюшни стояли с поднятыми дышлами фаэтоны, прикрытые брезентом, дрожки, арба. На стене конюшни, на длинных крюках висели хомуты, пустые торбы.

Молодая кобылица, у ног которой терся сосунок, припав к бочке, втягивала воду сквозь стиснутые зубы, не спуская настороженных глаз с надувшегося индюка.

Поодаль от амбара лежало аккуратно сметанное душистое сено.

Ничего не упустил Каланча, все заметил, а Владьку не увидел. Где же он?

— Владька, — тихо позвал он, — Владька!

Сын владельца фаэтонов сидел на скамейке у крыльца. Он уперся локтями о стол и любовался лежавшим перед ним компасом.

Чтобы лучше увидеть Владьку, Каланче пришлось просунуть в щель голову.

В открытое окно выглянула женщина и позвала Владьку ужинать. Тот поднялся. Каланча, терпя боль, еще глубже протиснул между досок голову и торопливо позвал:

— Владь, а Владь!

Услышав незнакомый голос, с лаем рванулась привязанная к будке собака.

Владька, увидев Каланчу, нахмурился.

— Тебе чего? — настороженно спросил он.

— Иди ко мне.

— Зачем?

— Хочу подарить тебе, — выдавил из себя Каланча и показал металлический черный корпус от карманных часов. — Гляди, как крышка щелкает.

— Подарить? — недоверчиво переспросил Владька. — Наверное, еще кирпичи понадобились?

— Ну да, штук десять, — нашелся Каланча.

— Пять, — строго сказал Владька, — пять, хочешь бери, а нет — проваливай, отец должен подойти.

— Мало, — для видимости возражал Каланча. — Да ладно уж, давай.

Владька принес кирпичи и протянул руки за корпусом.

Каланча схватил его и притянул к себе.

— Ты что дурака валяешь? Отпусти руку!

— Отдай компас.

— А дулю не хочешь? Барбоса на тебя спущу.

— Послушай, Владька, компас — подарок Андрея Ивановича. Не для тебя он. Возьми лучше корпус. Больше у меня ничего нет.

— Какой там еще Андрей Иванович. Пусти! Да иди ты со своей железкой. Нужна она мне.

— Ах, так! — Каланча поднатужился, притянул его ближе к дыре. — Давай!

— Ма-ма! Ма-ма! — сопротивляясь, взревел Владька.

— Лягуха несчастная, — выругался Каланча. Владька толкнулся ногой от забора. Затрещал рукав рубашки, за который держал его Каланча. Владька упал на землю.

— Ворюга, — всхлипывая, вскочил он на ноги. — Я тебе еще покажу! — и побежал отвязывать собаку.

Каланча здраво рассудил, что надо, не теряя времени, убираться восвояси. Но он не собирался доставить радость врагу, превратив свое отступление в бегство.

Сплюнув сквозь зубы, он, презирая опасность, лениво переваливаясь с ноги на ногу, направился к забору ближайшего дома.

«Ничего, — размышлял он, — мы еще с тобой, жмот, встретимся. Все равно тебе компаса не видать!» Вспомнив, что предстоит сложить печь, Каланча совсем повеселел.




Глава 11. Кирпич, еще кирпич


Мария Ивановна разрешила ребятам сложить печь.

Распоряжались всеми работами Колька и Каланча. Колька, одетый в старый мешок с разрезами для головы и рук, занимался подготовкой, а Каланча, напялив на себя большой в заплатах фартук, одолженный у знакомого каменщика, — самой кладкой.

Раствор готовили во дворе Наташа и Генка. Генка, затаив зависть к Каланче, неохотно ворочал лопатой, мешая песок и глину.

— Минор, не спи, — говорила Наташа, — поскорее делай, Каланча смотрит на нас. Заругается.

— Боюсь я его! — Генка сдвинул брови и яростно опрокинул ведро с водой в колоду. — Подумаешь! А ты сама не спи, бери лопату.

Колька кричал с веранды:

— Скоро ли будет замес?

— Тащи, Минор! — требовал Каланча.

Услышав его окрик, Генка заторопился. С Каланчой он не очень-то хотел связываться.

Набрав полведра раствора, Генка пошел в класс.

— Сюда давай, — нетерпеливо командовал важный неприступный Каланча, — быстрее поворачивайся!

Каланча взял в левую руку кирпич, в правую — мастерок, захватил раствор, собираясь укладывать фундамент. Колька, Генка и прибежавшая Наташа следили за каждым его движением. Еще бы: укладывался первый кирпич ремонтируемой печи.

Неожиданно лицо Каланчи стало таким красным, как его огненный чуб.

— Подсовываешь, Минор, подсовываешь! — закричал Вася и отбросил замес.

— Что случилось? — подскочил Колька.

— Я ему, размазне, толковал, — наступал на Генку Каланча, — немного клади глины, она жирная. Говорил я ему, вороне белохвостой: три ведра песка — один глины, чтобы, как тесто. А он, балда, возьми да и наоборот. Попробуй сделать теперь хорошо, такие трещины пойдут.

Поднялся крик. Хорошо, что прибежал Дмитрий Ермолаич. Ему удалось утихомирить ребят.

Ермолаич захватил ведра и вместе с обиженным Генкой и Наташей пошел к колоде.

— Старайся ты, наконец, Минор, — присоединившийся к ним Колька, — ведь нельзя же так, тяп-ляп.

— Ну те-ка, довольно, — высыпая ведро с песком в колоду, сказал Ермолаич, — все споткнуться могут. А все же, коли чего не знаешь или не разобрался, — лучше спроси.

— Я думал…

— Хватит оправдываться. Берись-ка за лопату и помогай!

Новым раствором Каланча остался доволен. Дмитрий Ермолаич ушел. С помощью Кольки Вася уложил фундамент, нижнюю обвязку печи. В самый разгар работы в полуоткрытую дверь заглянула Мария Ивановна. Руки ее до локтей были в глине, кончик уха, выглядывавший из-под седой пряди, запачкан сажей.

— Как печники, справитесь? Подмога не нужна? А то подошлю мастера.

— Сложим, — в один голос ответили все, кроме Генки. Он не возражал бы, если бы прислали печника. Очень уж хотелось досадить Каланче.

Спустя час Колька потер ладонью щеку.

— Что делать теперь будем, Вася? Что класть?

Каланча раздумывал. Генке показалось, что Вася не знает, как дальше продолжать работу. Каланча увидел его недоверчиво-настороженный взгляд и насмешливо сжал губы.

— А чего дальше, — солидно сказал он, — ясно.

— Что ясно? — не вытерпел Генка. — Смотри, не испорти.

Каланча смерил его уничтожающим взглядом.

— Балда ты, Минор. Поддувало с решеткой — раз, поддувальную дверку — два, а там — дымоход, колодцы. В крайнем случае, — веско закончил он, — кирпичи на кусочки не изведем.

От его последних слов Генка почувствовал себя нехорошо. Но он проглотил обиду, смолчал.

Каланча печным молотком тремя легкими ударами отколол часть кирпича. Острой стороной выровнял неровный уголок, лопаткой бросил раствор в приготовленное место, размазал и, уложив половинку кирпича, пристукнул ее ручкой. Снял мастерком лишнюю смесь и потребовал:

— Давай целый.

Колька подал ему кирпич. Каланча его уложил. Снова постучал черенком.

— Еще!

— Получай!

Работа пошла.

Изредка Каланча с превосходством посматривал на неудачника-печника Генку, который упорно вертелся у окна в надежде, что, может быть, его позовут на помощь.

Но, увы, время шло, а его никто не приглашал. Он слышал только одно:

— Кирпич, еще кирпич!..




Глава 12. Тореадор, смелее в бой!


Во двор вошла группа бондарей и плотников.

— Эй, эй! — закричал один из них. — Ивановна, вылазь, подмога пришла! Где у тебя полы перестилать? А то как бы наши детишки в этой избе ноги не переломали.

Мария Ивановна выглянула в окно.

— Изба-то ничего, поднимайтесь на второй этаж, тут работенка найдется.

— На этаж, так на этаж, — ответил ей кто-то из рабочих, и они направились к лестнице.

Генка послушал этот разговор и поплелся к Наташе. Она выливала воду в бочку. «Все заняты, все работают. Мне не доверяют, — с горечью думал Генка. — А я не хочу быть последним. Как же сделать, чтобы ко мне изменили отношение?»

— Гена! — позвала его Ольга Александровна. — Помоги мне подклеить карту.

На столе, стоявшем во дворе, лежала старая карта Российской империи. Ольга Александровна склеивала ее.

— Только, пожалуйста, не дергай, а то Петербург окажется в Финляндии. Кстати, Гена, ты почему такой невеселый? Уж не поссорился ли с кем?

— Да не поссорился… Каланча налетел, что не такой раствор сделал.

— А ты не опускай руки. Не получается — переделывай, да если потребуется — не раз, а двадцать раз.

В эту минуту Наташа, выжимая намокший подол платья, крикнула:

— Что ты там разговорами занялся? Давай, налегай.

Генка подбежал к Наташе:

— Ладно. Только ты посиди, отдохни. Я сам.

Наташа не возражала. У нее побаливали от ведер руки: пока Генка вертелся у окна, она наносила пол бочки воды.

Заручившись ее согласием, Генка повеселел.

Сбросив с себя рубашку, он приступил к работе. Он хорошо запомнил, как Дмитрий Ермолаич делал раствор. Теперь он им покажет — Каланче и Кольке. Нечего задаваться. Он не хуже других.

— Тореадор, смелее в бой! Тореадор, тореадор… — напевал он, опрокидывая в колоду ведро то с песком, то с глиной, то с водой.

— Веселый ты, — сказала Наташа, — и смешной. Мне нравятся веселые, знаешь, они какие-то не злые. С ними легче. Только ты зря обидчивый.

Генка кивал ей головой и делал свое дело.

— Гляди не переборщи, — громко посоветовал высунувшийся из окна Колька.

Генка отмахнулся:

— Гляжу! — и стал орудовать с еще большим рвением.

— Честное слово, смешной ты, Генка, — усевшись на бочку и болтая ногами, продолжала Наташа, — то ленишься, то один за все берешься.

Во двор вбежал Борис.

— Привет, хлопче! Наташа, в бочку не свались, потонешь!

Наташа засмеялась:

— Не утону!

— Борька, — позвал его Колька, — слетай на реку, посмотри морды. Может, на уху наловили. А то как бы кто, понимаешь, не наведался.

— Уха? Я мигом, — Борька исчез со двора.

Раздался раздраженный голос Каланчи:

— Минор, тащи замес!










Генка заторопился. Наконец-то его позвали. Изогнувшись под тяжестью наполненного ведра, он заспешил в класс.

За ним шла Наташа.

— Нате, — гордо сказал Генка, — получайте!

Каланча недоверчиво подкинул лопаткой замес.

— Ничего, — процедил он в ответ на вопросительный взгляд Кольки, — бывает хуже.

Колька проверил пальцами раствор:

— Почему ничего? Придираешься, Каланча. Молодец, Минор!

— Я старался!

— Хвалила себя гречневая каша, — ответил Каланча, — иди на свое место, не мозоль глаза…

— Зачем ты так? — вступилась Наташа. — Минор очень старался.

— Да, я старался. И он не имеет права меня гнать. Мария Ивановна сказала: эта школа для всех ребят.

Каланча продолжал упорствовать:

— Не мешай, а то такого пару нагоню.

Тут уж и Колька не выдержал:

— Подожди, Каланча. Так нельзя. Чего Генка плохого сделал?

— Давай, Колька, кирпичи и не рассусоливай! — с досадой сказал Каланча.

— Не любишь ты, Вася, правду!

— Да перестаньте, наконец. Сегодня печь надо кончать, а вы только и делаете, что ссоритесь, — уговаривала Наташа.

Но Каланча совсем разозлился. Он закричал на весь двор:

— Давай, говорят, кирпичи! Довольно языком чесать!

— А ты не кричи. Я тебя не боюсь.

— Ах, так, — Каланча швырнул в угол мастерок, сорвал с себя фартук. — Все за Генку и за Генку. Да пропади все пропадом. Сами печь кончайте, — он бросился к выходу.

— Стоп, машина! — придержал его рукой выросший в дверях Глеб Костюченко.

Он загородил выход и, вытащив большой цветной платок, вытер лицо.

— Пропустите, — буркнул Каланча.

Но Костюченко лишь спросил:

— Чего не поделили, флотцы? А я-то вам хотел доверить одно ответственное дело.

— Какое? — с любопытством спросила Наташа.

— Пошли сгружать стекло. Оно у вас побудет пока. Доверяю.

— Зачем? Не уберегут, — подошла к ним Мария Ивановна. — Здравствуйте, Глеб Дмитриевич. К чему рисковать добром, где его сыщешь? Пусть несут наверх.

— Вперед! — подталкивал ребят к двери Колька.

— За стеклом! — кричала Наташа.

— Отставить! — призвал к порядку матрос, прекратив шумное изъявление радости. — А если подведете, что тогда?

— Мы, — заявил Колька, — не бойтесь, стекло сохраним, а если что случится, то тогда мы другое достанем, даю голову на отсечение. Вот так. Верно?

— Верно! — в едином порыве ответили друзья Кольки.

Костюченко притянул Кольку за белобрысый вихор.

— Хохолок-то у тебя, Коля, отрос знатный. Настоящий чуб, как у запорожца… Добро, флотцы, оставим у вас стекло. А головы мне ваши не нужны. Носите их сами на здоровье. Разрешаю. А теперь к подводе бе-гом арр-ш!

Едва поставили в угол ящик со стеклом, и Глеб похвалил ребят за отремонтированную печь, как во дворе раздалась задорная песенка:
		Старый барабанщик, старый барабанщик,



		Старый барабанщик крепко спал…








Все кинулись к окну и увидели важно шагающего Борьку с ведром.

Компания мигом окружила Бориса.

— Ура, ура! — радовалась Наташа. — Окуни!

— Тринадцать рыбок, — кричал Борис, — чертова дюжина, хлопче, и все ого-го — какие.

— Каланча! — позвал Колька. — Разводи костер. Будешь главным коком. Генка за водой, остальные за ножи, чистить станем.

— Ребята, а соль, а перец, а лавровый лист? — беспокоилась Наташа.

— Соль я принесу, — ответил Колька, — а остальное…

— Остальное, — отозвался Каланча, — остальное у теток на базаре одолжим.

— Это ты брось, — нахмурился Колька, — обойдемся, верно, ребята?

Все его поддержали, и Каланча пожал плечами: «Дело, мол, хозяйское».

Уха вышла на славу! К вечеру пришел Дмитрий Ермолаич. Он проверил работу, кое-что поправил, но остался доволен.

Мария Ивановна разрешила ребятам сбегать на речку искупаться.

— А мы еще и порыбачим, — предложил Колька, — может, еще на уху наловим.

— Неплохо бы, — одобрила Мария Ивановна. — А кто постережет стекла до прихода сторожа?

— Найдем, — ответил Колька.

Но никто не захотел остаться. К тому же Генка и Борис спешили домой. Бросили жребий, он выпал на Кольку. Колька приуныл. Без него Наташа тоже отказалась идти на Волгу.

И только Каланча не растерялся:

— Колька, — сказал он, — кто стекла возьмет? Мы за пару часиков обернемся. Айда.

— Идем, — поддержала его Наташа, — здесь же кругом люди.

Генка сказал:

— Я как дома освобожусь, забегу сюда и побуду, только вы побольше рыбы наловите.

— А не подведешь? — спросил Колька.

— Ты что, музыкант, сказано — сделано!

И Колька пошел. «Наловим рыбы, поужинаем. Ермолаича пригласим и Ольгу Александровну», — успокаивал он себя.

Если б он только знал…




Глава 13. На рыбалке


Как и у всех завзятых рыбаков, у наших друзей были свои, только им известные места ловли. В предвкушении рыбалки Колька, Наташа и Каланча пробирались к Щучьей косе, богатой рыбой.

Но когда они вышли на берег — остановились: их место занял портовый сторож Василий Васильевич.

Глухой, подслеповатый старик жевал беззубым ртом. Грустные мысли одолевали его. Паек свой он съел еще вчера, до получения нового осталось три дня, а клева никакого. Тяжело быть одиноким в старости. За пять шагов все как в тумане. А руки? Сильные в прошлом, они теперь напоминали отжившие, высохшие, скрюченные корни.

Старик, приблизив пальцы к самому носу, с удивлением и недоверием рассматривал их, словно впервые увидел.

Каланча толкнул локтем Кольку:

— Спятил старик, что ли?

В это время у сторожа дернуло удочку. Васильич заторопился, попытался подсечь, но — поздно.

Самым мучительным для него было поймать крючок и насадить приманку. На это уходило много времени, в поисках ускользающего в воздухе крючка слабели руки.

— Старик слеп, как кутенок, — лениво сказал Каланча, — заберем у него из посудины рыбу. Я подползу к этому старому сому, вот будет потеха. Посидите, я мигом обтяпаю и возиться с рыбалкой не станем.

Наташа прищурилась:

— Потеха?! Посмей только, я закричу.

— Так говоришь, потеха? — переспросил Колька. — А рыба эта не застрянет у тебя в горле?

— С чего бы? — удивился Каланча.

— А мне кажется, я бы подавился, честное слово. — Колька махнул рукой. — Довольно, пошли ловить!

Каланча оскорблено согласился:

— Ладно!

Они расположились неподалеку от старика.

Васильич не заметил присутствия ребят. Время от времени он подергивал удилище, проверяя, не попалась ли какая-нибудь рыбешка.

У ребят дело шло бойко. Каланча вскоре подкрался к ведру старика. Вернувшись к ребятам, он рассмеялся.

— Ты чего? — спросил Колька.

Каланча поднял свою удочку:

— Ничего у старика нет.

Колька с Наташей переглянулись. Потом посмотрели на шевелившихся в мокрой траве рыб.

— Помочь бы старику, что ли? — сказал Колька.

— Верно, Коля, правильно. Отдай ему все, обойдемся.

Колька понес к старику улов.

— А моих зачем? Не трожь! — недовольно крикнул Каланча.

Колька остановился и протянул ему рыбу.

— Бери!

Каланча потоптался на месте.

— Тоже мне, навязался на нашу голову, старый сом… — Но рыбу не взял.

Колька тихо опустил улов в ведро. В это время старик поймал щуренка. Довольный, он, бормоча что-то, полез в ведро. Рука его дотронулась до живой, трепещущей рыбы. На лице изобразились удивление, растерянность и испуг. Васильич перекрестился, губы его зашептали молитву.

Домой Колька и Наташа возвращались задумчивые, И только Каланча сожалел об отданном улове.




Глава 14. После рыбалки


После рыбалки Каланча расстался с Колькой и Наташей у лавочки.

— Ты разве не в детдом?

— К дружку мне, — буркнул Вася. — Ждет он меня.

…А течение последних дней Каланча упорно и терпеливо охотился за Владькой. Он подстерегал его, где только возможно было. А Владька, словно почуяв недоброе, редко показывался на улице.

Но в этот вечер он попался Каланче.

Владька возвращался из пивной. В корзине позвякивали бутылки.

Владька был совершенно спокоен. Вообразив себя капитаном на мостике парохода, он зажал в руке компас и, поглядывая на него, отдавал команды.

— Держать норд-норд-ост, — басовито приказывал Владька и другим, петушиным голосом, отвечал: — Есть держать норд! — Игра увлекла его. Увидев перед собой Каланчу, Владька от неожиданности уронил корзину.

Каланча ударил его по руке и, схватив упавший на землю компас, пустился бежать.

Владька поднял отчаянный крик, на который выскочил его отец.

— Чего ревешь? Бутылки побил, что ли?

Владька притих и взялся за ручку корзины. Бутылки оказались целыми.

— Не побились…

— Так и выть не к чему! — дал ему подзатыльник Шиндель. — Тоже наследник! Неси домой.

В этот вечер у Владькиного отца был гость. Основательно выпив, Карл Антонович жаловался на тяжелые дни. Он повел гостя в конюшню, показал лошадей, уговаривал купить вороную кобылу.

— Гляди, как ладно скроена. Линия какова! И ноги, батенька, голландские. На овес денег нет, обеднел, вот и продаю.

Как гость ни был пьян, он видел: лошадь стара и доживает свой век.

— Ты бы ее на колбасу, — посоветовал он, — в барыше останешься. А мне ведь кирпич нужен, а не лошадь.

— Есть кирпич, найдем! Еще выпьем, — и забирай.

Вскоре ударили по рукам.

При погрузке на телегу не хватило пятидесяти штук. Владька попытался скрыться в дом, но Карл Антонович подозвал его.

— Куда дел?

Владька попятился.

— Стой! — грозно окликнул отец. — Говори! — и стал медленно расстегивать пояс.

Владька, следя за движением его рук, заикаясь, начал врать. Отец молчал. Владька стал врать смелее. Он свалил все на ребят, ремонтировавших школу. Якобы они поймали его и под угрозой страшных побоев потребовали вывести сто кирпичей.

— Я им дал только пятьдесят. За это они сейчас на меня напали. Хорошо — ты вышел.

— Так ли дело было? — все больше и больше хмурился Карл Антонович.

— Правда, правда, святой крест!

Шиндель затянул пояс.

— Чего же молчал так долго?

Владька с облегчением вздохнул.

— Их много…

Распрощавшись с покупателем, Карл Антонович тяжелым шагом вышел из дому. Вскоре он вошел в особняк миллионера.

В нижнем этаже здания никого не оказалось, лишь наверху переговаривались задержавшиеся рабочие. Карл Антонович поправил очки и открыл дверь ближайшей комнаты. Глаза его остановились на ящике со стеклом. «Что ж, дело», — подумал Карл Антонович, оторвал две доски и вытащил часть стекла.

— За кирпичи, — пробормотал он и наступил ногой на оставшееся в ящике стекло. Послышался треск.










От неловкого движения у Шинделя соскочили очки. Он опустился на колени, заползал по полу, шаря руками. Кто-то приближался. Судя по голосу, это был мальчишка.

Шиндель заторопился.

На улице он успокоился, как вдруг его позвал детский голос.

— Стойте, стойте! — к нему подбежал запыхавшийся Генка. Он пришел в школу, думая, что ребята возвратились с рыбалки и варят уху. — Зачем вы уносите стекла?

— Это мои.

— Нет, наши, школьные. Отнесите обратно или я скажу, что вы их взяли. Я знаю вас. Вы отец Владьки.

— Хорошо, будь по-твоему, помоги мне.

Генка подошел. Карл Антонович крепко схватил его и прошептал, дыша винным перегаром:

— Послушай, Я тебя тоже знаю. Ты сын музыканта. Стоит тебе где-нибудь заикнуться, и я расскажу твоему отцу, что ты с шайкой украл у меня кирпичи. Выдержит ли твой почтенный больной отец такое известие? Я только взял свое — за кирпичи. Так что не вздумай взболтнуть, а то… Запомни, ты меня не видел.

Отпустив оцепеневшего Генку, Шиндель зашагал прочь.




Глава 15. Признание Генки


Весть о разбитых стеклах всех поразила.

Суровая складка залегла у Марии Ивановны между бровей. С укоризной смотрела на ребят Ольга Александровна.

Притихшие Колька и Наташа робко жались к стене. Особенно тяжело было Кольке. Его мучили угрызения совести: и зачем только он доверился Генке, зачем ушел на рыбалку? «Еще голову давал на отсечение, — вспоминал свои слова Колька, — хвастался, а школа осталась без стекла».

Приехал Глеб Костюченко. Он осмотрел ящик и помрачнел. Мельком взглянул на ребят, но так же, как и Мария Ивановна, ни в чем не упрекнул их.

Колька в дверях догнал матроса, неуверенно притронулся к его руке:

— Я хотел… Мы… я виноват, дядя Глеб. Недосмотрели, а рыбалку ушли… Я хотел сказать, мы найдем…

Глеб Дмитриевич легонько похлопал Кольку по спине.

— Случилось, флотец, что ж теперь… Придумаем что-нибудь, Коля. Не из таких передряг выходили. Ты не расстраивайся.

— Что он говорил? — подбежала к другу Наташа, но ее голос заглушил громкий крик Каланчи.

— Колька, — кричал он издали, — танцуй! Что я несу. Перевернешься от радости! Гляди! — Вася потряс компасом. — Лягуха отдал.

При виде компаса Колька на мгновенье забыл о всех неприятностях.

— Покажи!.. Эх… — только и смог проговорить Колька, не имея сил оторвать глаз от дорогой для него вещи. — Как же Владька тебе отдал?

Каланча подмигнул.

— Одолжил я у него, понимаешь, одолжил!

— Как одолжил?

— Взял и все. Получай свою штуковину и крышка.

— Не возьму. Так нечестно. Мы его отдали за кирпичи.

— Так кирпичи ворованные, не Владькины. Эх ты, чудак-рыбак, стащил он их.

— Ну и что ж? Владька не побоялся, тайком от отца дал нам. Отнеси компас, не возьму.

Вася позвал на помощь Наташу.

— Слушай ты, девчонка, втолкуй ему, чтобы не был балдой. Пускай берет.

— Возьми — попросила та, — Это же подарок Андрея Ивановича.

Кольке очень хотелось взять компас, но он оставался непоколебимым.

— Я его променял, он не мой.

Во двор, вяло передвигая ноги, вошел Генка. В пылу спора никто не обратил внимания на его побледневшее, измученное лицо. Каланча, хотя и не уважал Генку, решил искать поддержки и у него.

— Минор, Колька компас не хочет брать. Скажи ты ему.

— Компас? — Генка слегка оживился, но затем безразлично махнул рукой.

Генка не находил себе места. История со стеклом тяжелым камнем лежала у него на душе. Весь замирая, он спросил у Кольки:

— Коль, что нового?

— Стекла у нас побили. Вот и все новости.

У Генки задрожали веки.

Каланча напирал на Кольку:

— Чего ты, Колька, лепишь? В последний раз говорю: бери компас или заброшу на крышу.

Но Колька уже направился в класс.

Генка дальше дверей не пошел. Ноги его словно приросли к полу.

Каланча перебирал осколки и зло сопел носом.

— Маху дали, что на рыбалку ушли. Ну и гады. Узнать бы только кто? Неужели Владька в отместку за компас?

— Где там, — сказал Колька, — он же сам будет учиться в школе.

— Владька побоится, — вмешалась Наташа, — а на нашу школу ему наплевать, да.

Но Каланча не сдавался:

— А если он с отцом! А пьяный тот еще не то натворит.

Генка, услыхав о Владькином отце, вздрогнул, лицо его стало серым.

— Гена, что с тобой? — спросила Наташа. — Переживаешь?

— Угу, — выдавил Генка.

Он вышел на крыльцо, присел на ступеньку. Колеблясь между желанием раскрыть товарищам правду и боязнью мести Шинделя, Генка ни на что не мог решиться…

Следующие два дня Колька, Наташа и Каланча, чувствуя себя виноватыми, старались предупредить малейшее желание взрослых. Охрану дома усилили. Сторожили по просьбе Марии Ивановны родители будущих школьников.

Все это время Генка избегал встреч со своими товарищами.

Однажды Коля увидел его входящим во двор. Генка заметно исхудал, глаза беспокойно блестели.

— Коля, — сказал он, — мне с тобой надо поговорить.

Они уселись в сторонке на фундаменте ограды.

— Клянись, Коля, что ты никому ничего никогда не расскажешь.

— Клянусь молчать до самой смерти.

По лицу Генки он понял: сейчас предстоит узнать большую тайну.

— Так вот, — устало промолвил Генка. — Со стеклами навредил Шиндель.

Колька подскочил.

— Откуда ты знаешь?

Генка поведал ему о том, что произошло в памятный вечер, рассказал он и о разговоре с отцом.

— Когда я вернулся домой, отец лежал в кровати. Он сразу догадался, что со мной произошло неладное. «Что с тобой?» — спросил он меня. — Я говорю: «Не могу сказать, папа». — «Не можешь — не надо. Только будь честен, сынок». Вот. Не знаю что делать. Но, Колька, помни, ты обещал молчать. Генка с облегчением вздохнул, словно избавился от непосильного груза.

— А знаешь, Гена, и я уже который день не знаю, куда себя деть. Мария Ивановна молчит. Глеб и учительница тоже. А я как увижу их, так и кажется, что про себя думают: «Эх ты, зря понадеялись на тебя»… И знаешь Генка. Написал я письмо дяде Андрею. Рассказал обо всем. Хочешь, я тебе прочитаю? Но и ты никому ни слова. Договорились? Слушай: «Здравствуйте, дядя Андрей! Пишу вам в четверг. Еще совсем рано — все спят. Не знаю, дойдет ли письмо, — говорят, у вас там, на Кавказе, идет большая война. А все-таки я напишу. А вы, если не сможете, не отвечайте.

А у нас тут тоже дела. Починяем дом Кирилла Федорова. Теперь в нем будет школа, а Генка возьми и все кирпичи переломай. Ну и мы немножко виноваты. А случилось это так… Нет, пожалуй, не стану писать. Это уже неинтересно.

Прислали к нам учительницу Ольгу Александровну. Она какая-то молоденькая, смешная. Мы сперва думали, что она и не всамделишная учительница. Все шутит с нами, песни поет, окна протирает, мусор выносит. Разве ей положено?

Как-то говорит нам: «Дети, пошли по домам записывать в школу…» Ладно, думаем, пошли.

Пришли мы к кустарю-конфетчику. У него в медных чанах сахар варится. Очень вкусно пахнет. Генка все время даже облизывался.

У конфетчика пятеро мальчишек учеников. Ну и достается им. На улице от жары деться некуда, а в комнате от печей и того пуще. Ребята воду так и хлещут, а хозяин то одному, то другому подзатыльник отпускает, чтоб скорее работали.

Только вы не расстраивайтесь, дядя Андрей, конфетчику попало, и здорово.

Наша учительница сжала кулаки и как крикнет: «Таких, как вы, судить надо. Посмейте еще издеваться…»

Хозяин затих. Запомнит он нас надолго. Молчал, когда мы переписывали ребят.

Заходили мы и к другим. Многие благодарили учительницу. А вот лудильщик Хватов своего Жорку не хотел записывать. Чуть не выгнал нас. Но и Жорку Ольга Александровна записала. А он до чего обрадовался — сначала как засвистит, а потом как закричит: «Лудить, паять самовары!» Тут ему отец отпустил пинка. Но пинок не сильный был, Жорка даже не поморщился.

Дядя Андрей, Наташа чего-то шевелится в кровати, еще проснется. Пишите, а то мы без вас скучаем. И все думаем, что вы вроде и не уехали, хоть уже два месяца прошло… Помните, как мы вас провожали? Даже Наташа заплакала. А Мария Ивановна все терла и терла платком глаза, только дядя Глеб один молчал.

А я не плакал, хоть и говорила Мария Ивановна, что у меня глаза были красные. Ей это все показалось.

Вот и все. Пишите нам. Кланяемся Вам. Коля, Наташа и Гена. Июль 1919 год».

Долго молча сидели Коля и Гена. Им было о чем подумать. Много в жизни сложностей и не сразу в них разберешься.




Глава 16. Лудить-паять


Владька с отцом уехал в деревню за сеном. Каланча теперь редко бывал в школе: обиделся на Кольку, что тот не взял компас. Генка от всех переживаний заболел.

Колька сохранял тайну, но с каждым днем тяготился ею все больше: временами был задумчив, иногда до смешного рассеян.

Как-то на просьбу Марии Ивановны сходить за водой принес из погреба чугун с супом.

Наташа и Мария Ивановна вначале подшучивали над ним, затем начали беспокоиться.

— С тобой ничего не случилось? — спросила Мария Ивановна.

Колька заверил, что ничто его не тревожит: он помнил о клятве, данной Генке.

Стоял знойный, пыльный август. Через месяц надо открыть школу, а стекла все нет.

— Еще на пол-России война. Где уж всего набраться, — говорила Мария Ивановна.

Кольку преследовала мысль о стеклах. Как магнит, притягивал дом Шинделя. Колька уже несколько раз побывал около Владькиного дома. Его заметила мать Владьки. Приняв Кольку за воришку, она пригрозила спустить собаку, если он не перестанет шататься возле дома.

Угрозы ее заставили Кольку быть более осторожным. С Ниной Афанасьевной, сварливой и злой, шутить не приходилось. Ее вся улица побаивалась.

…Этим утром Колька, прячась в высокой траве, через дырку в заборе осматривал двор, раздумывая, куда мог спрятать стекла Карл Антонович.

Его привлекло беспокойное кудахтанье кур, раздававшееся из курятника. «Что там стряслось? — недоумевал Колька. — Неужели хорек заскочил?». Но открылась дверь, и чья-то рука выбросила почти общипанную курицу.

Через коротенькое время была выброшена другая курица, судя по остаткам оперенья — рябенькая.

Беспокойно кудахча, птицы метались по двору.

Из курятника вышла возбужденная Нина Афанасьевна с прилипшими к пальцам перьями.

— Больше, миленькие, не будете забредать в чужой двор, чужое зерно клевать.

Кольку аж передернуло: «Вот язва!» Он отполз от дома, встал и направился прочь.

На улице кричала хозяйка кур — высокая, с желтым лицом, бедно одетая женщина. Махая скалкой, она подбежала к воротам Владькиного дома и застучала в них.

Колька остановился: «Что-то будет дальше?»

Не торопясь, к ней вышла Нина Афанасьевна.

— Чего ты, матушка, взбеленилась? — спокойно проговорила она. — Разве это я? Вон кто, с него с спрос, — и она, к великому удивлению Кольки, показала на него. — Сорванец! Который день тут треться. Его бы скалкой проучить.

Она ушла, хлопнув калиткой.

Женщина, хотя и сомневалась в том, что Нина Афанасьевна говорила правду, все же обругала Кольку.

Колька ушел, удивляясь наглости Шинделихи.

Невеселые мысли одолевали его. Как узнать, где находится стекло?

Размышляя так, он услышал переливчатую соловьиную трель.

Колька оглянулся. В кустах сирени у небольшого домика кто-то зашевелился и опять зазвучал красивый свист.

— Жорка! — обрадовался Колька. — Выходи, слышь, Жорка, выходи. Я все равно тебя узнал.

В кустах послышалось дребезжание жестяной посуды. Потом выглянула измазанная физиономия Жорки. Затем показался и весь он, обвешанный кастрюлями и чайниками.

Приятели устроились под кустами. После того, как все новости были исчерпаны, Колька спросил:

— Куда идешь, заяц-кролик? Чего не заходишь в школу?

— Рад бы, да некогда. Владькиной матери таз и чайник несу, отец починил. Да боюсь — не обманула бы. Тридцать рублей с нее, а она всегда меньше платит, такая уж. А отец мне порку за это…

Кольку осенила мысль:

— Хочешь, я за тебя отнесу?

— А деньги?

— Сполна получу.

Жорка вскочил:

— Давай!

— Снимай с себя все, чтобы по-всамделишному.

Колька нацепил на себя связанные ремнем два медных чайника, ведро, таз и вымазал лицо пылью, добавив немного сажи с посуды. Теперь его нельзя было узнать. Еще раз переспросив, что принадлежит Нине Афанасьевне, он направился к дому.

— Не забудь, — напутствовал его Жорка, — тридцать рублей и ни копейки меньше.

— Ладно, — отозвался Колька и, набрав побольше воздуху, затянул, подражая Жорке:

— Кому чинить-паять, кому лудить! Кому чинить-паять, кому лудить!

Колька кричал, посуда гремела — в общем, шум был поднят знатный.

— Эй, мальчик, мальчик! — позвала его из окна Нина Афанасьевна. Но Колька, будто не слышал ее, шел дальше и еще сильнее надрывался.

— Ты что, с ума сошел? — разозлилась она. — Неси мою посуду.

— Иду, иду, хозяйка!

— Да не ори ты, олух царя небесного. Не глухая, слава тебе, господи.

Придирчиво осмотрев на крыльце таз и чайник, Нина Афанасьевна неторопливо удалилась в комнату за деньгами.

Колька сразу же прикрыл дверь и, свалив на пол всю посуду, сунулся в одно, другое место. В кладовке, под лестницей, присыпанные соломой, лежали стекла.

— Ты куда полез? — подозрительно спросила вошедшая с деньгами Нина Афанасьевна.

— Крышка укатилась с чайника, тетенька.

— Ишь ты, крышка… Бери двадцатку и уходи.

— Отец наказывал тридцать.

— То он наказывал, а то я даю. Иди с богом.

Но Колька и не собирался уходить.

— Как хотите, тетенька, а я не уйду, пока не отдадите всех денег, — и он присел на ступеньку.

Шинделиха со злостью достала еще десятку.

— Ладно. Бери. Да отнеси отцу еще один чайник — ручка отскочила. Передай: велела, мол, мадам Шиндель поправить. За те же деньги.

Захватив посуду, Колька не чуя под собой ног, выскочил на улицу.

Итак, стекла найдены.




Глава 17. Обида Каланчи


Каланча, отряхиваясь от воды, вылез на берег. Сегодня он на славу выкупался, даже тело покрылось пупырышками. Наклонив набок голову, Вася зажал ладонью ухо и запрыгал на одной ноге.

Потом, звонко похлопав себя по груди, прилег на белый теплый песок и с наслаждением вытянулся.

Так он лежал, грелся, ни о чем не думал, добродушно наблюдая за чайками, охотившимися за рыбой.

Каланча скучал. Он привык к Кольке, Наташе и даже Генки ему не хватало. То ли дело — были бы они сейчас вместе.

Конечно, беспризорники тоже «дружили» между собой. Только как? Обворуют кого-нибудь и делятся. Грызутся меж собой.

Иное дело Колька и Наташа. У них по-другому. Комнату отремонтировали, печь уложили. Это не то, что воровать или драться.

Каланча улыбнулся приятным воспоминаниям и с присвистом далеко плюнул. А зря Колька отказался от компаса.

Вася достал из брюк компас. «Владьке я его не отдам, лучше заброшу на крышу».

Каланча загрустил. Плохо одному быть, невесело.

Он оделся и направился к заброшенной даче.

Шел он сюда не ради праздного любопытства. Каланча не любил тратить время напрасно. Еще позавчера Вася заметил на входных дверях пустующего дома внушительные медные ручки.

Они его и привлекли. Он обошел здание, удивился, что у заросшей клумбы лежат доски; в прошлый раз их не было. Никого не увидев, самодельным ножом начал отвинчивать шурупы. Пришлось немало повозиться, но ручки были хороши и стоили этого. Тяжелые, медные, именно такие, какие, он считал, должны находиться на двери новой школы.

Было еще рано. Солнце поднялось невысоко, трава хранила следы росы. Вася посмотрел на небо и, рассчитав, что строители школы соберутся не раньше, чем часа через полтора, пустился в дорогу.

В школе он встретил двух женщин, охранявших здание. Поздоровавшись с ними, он коротко объяснил причину своего прихода и приступил к делу.

К приходу первых рабочих витые ручки украшали двери, а довольный Каланча чистил их песком.

Прибежали Колька и Наташа, обрадовались возвращению Каланчи.

— А ручки-то, ручки какие! — восторгались они. — Кто их поставил?

Каланча скромно молчал.

В комнатах пахло свежей краской, известью. Женщины мыли полы. Ребята выносили строительный мусор. Колька с нетерпением ожидал обеда, собираясь сбегать к Генке и рассказать ему о стеклах.

В двенадцатом часу приехал на дрожках Костюченко.

— А у нас-то что! — весело встретила его Наташа. — Смотрите, дядя Глеб!

Колька с гордостью указал на ручки.

Но матрос почему-то нахмурился.

— Странно! — проговорил он. — Где взяли?

Каланча, поняв, что сейчас все раскроется, начал было:

— Старушка одна божья… — Но тут же осекся.

— Старушка на даче, да? Да ты что в рот воды набрал? Отвечай… Эх, Вася, Вася! Ты всегда так, когда тебе что-нибудь захочется иметь?

Каланча отвел глаза.

— Отвинти-ка ты их, Вася, и поставь на место. Ясно? Да той божьей, доброй старушке, — понял? — передай, чтобы с государственной дачи ни одного гвоздика не давала. Мы, флотцы, дом отдыха для рабочих собираемся открыть. Действуй!

Колька и Наташа слушали весь разговор с недоумением. Потом догадались.

Глеб Дмитриевич отошел от них.

— Ты, значит, их сам взял? — ужаснулась Наташа. — Украл?

— Когда ты бросишь это самое? — с досадой сказал Колька.

Обиженный Каланча круто повернулся и быстрыми шагами направился на улицу.

«Разве я для себя? Я же для школы. Подумаешь, с буржуйской дачи взял какую-то штуковину. А гвалт подняли на весь квартал. Просто привязываются ко мне».

— Вась, Вася, — бросился за ним Колька.

Но Каланча резко оттолкнул его руку:

— Уйдите вы от меня. Без вас проживу!




Глава 18. Победа Генки


Генка за время болезни о многом передумал.

Он исхудал, стал молчалив.

Дважды к нему заходила Ольга Александровна. Она сразу поняла, что Гену что-то угнетает.

При первой же встрече с Колей Ольга Александровна сказала:

— Вы ведь с Геной друзья. Что-то у него неладно. Поговори с ним, может, ему помочь нужно.

…И вот они сидят вдвоем на лавочке у дома. Рядом, в луже плещутся утки. Генка следит за большим пальцем Колькиной ноги, которым тот выводит в пыли кружочки. Оба они молчат.

— Я видел стекло у Владьки в кладовке, под лестницей! — не выдержал наконец Колька.

Генка встрепенулся.

— А как ты попал к Владьке?

— Жорка помог.

— Вот это да! Но ты никому не рассказывал?

— Честное слово, тебе первому.

— И Наташа не знает?

— Нет!

— И дядя Глеб? И Мария Ивановна?

— Я же тебе дал честное слово, а ты опять двадцать пять.

Генка запустил комком земли в уток.

— Да подожди рисовать, — вдруг сказал он решительно. — Где бы нам увидеть Глеба?

Колька вскинул на него глаза:

— Ты надумал? Молодчага.

…Глеба ребята нашли на квартире. Выслушав их, матрос одел бушлат, нацепил маузер. Они направились к Владькиному дому.

Калитку им открыл Карл Антонович, приехавший из села. Шинделиха развешивала во дворе белье.

Стекол в кладовке не оказалось.

Карл Антонович, в ответ на требование матроса сказать, где стекла, заявил, что это оскорбление, которого он не потерпит и немедленно будет жаловаться высшему начальству.

— А с тобой мы еще посчитаемся, — со злобой заявил он Генке, — сегодня же поговорю с твоим отцом.

Легкая бледность покрыла лицо Генки.

Шинделиха, не стесняясь, проклинала матроса и мальчиков.

— Гражданин, утихомирьте-ка свою жену, — обратился матрос к Карлу Антоновичу. — Завтра же вы принесете стекло. И не вздумайте увиливать. Ну, а о разбитых в школе — тут уж милиция разберется. До свидания.

Он подтолкнул Кольку и Генку и направился с ними к выходу. У калитки матрос задержался:

— И еще одно слово: к отцу мальчика, гражданин Шиндель, с жалобами не советую ходить. Паренек ничего худого не сделал. Наоборот, он поступил честно. И об этом мы сообщим, Гена, твоим родителям.

— Не робей, Минор! — поставил точку Колька.

Когда отошли от дома, Колька спросил матроса:

— А принесет он?

— Конечно. Куда ж ему деться? Да, Коля, а почему я не вижу Васю? Где он?

Глеб Дмитриевич задал вопрос не случайно. Мария Ивановна рассказала ему, что Вася не ночует в детдоме.

— Куда он мог деться? — еще раз спросил Глеб у ребят.

Они ничего не могли ответить.

— Помогите-ка Марии Ивановне разыскать орла. Это вам задание.

На Никольской матрос распрощался с ребятами.

«Неужели Каланча сбежал к беспризорникам?» — взволнованно думали Колька и Генка.




Глава 19. Куда исчез Каланча?


На следующее утро Колька, Наташа и Генка отправились на поиски Каланчи.

Им казалось, что они легко найдут его. Но к полудню, побывав во многих уголках города, ребята утомились от длительной ходьбы и жары, пали духом.

Не так-то легко оказалось разыскать Каланчу. Беспризорники, к которым они обращались, возможно, и знали, где он, но скрывали.

— Ну и да! — говорил Генка, тяжело передвигая ноги (он ослаб после болезни), — как сквозь землю провалился. Вот артист, так артист.

— Как нарочно спрятался, — облизнув сухие губы, сказала Наташа. Девочка устала, ей хотелось пить.

Колька предложил:

— Сходим еще на базар. Если и там не найдем, тогда домой.

Наташа и Генка согласились.

Городской базар! Чего только здесь не было! В каменном здании продавалось мясо, дичь, фрукты, овощи, крупчатка. Но самыми интересными были рыбные ряды.

Вдоль стен всего здания тянулись столы, обитые белой жестью. Они были сделаны наподобие садков и перегорожены для отдельных пород рыб. Тут ворочались судаки, сазаны, огромные головастые сомы. На стенках висела связками вобла. В полубочонках и на фарфоровых блюдах расположилась соленая и копченая сельдь.

Друзья исходили весь базар, но Каланчи нигде не было.

Они вышли за стены крытого рынка. На арбах и прямо на земле блестели на солнце горы арбузов, дынь, баклажан.

На все голоса расхваливали свой товар торговцы. Приставали к покупателям продавцы сладостей — леденцов и петушков на палочках.

— Кому воды свежей, холодной, вкусной? — пронзительно орали полуголые мальчишки, постукивая кружками о чайники и бутылки.

— Шашлык, покупай шашлык! — предлагал грузин.

— Борща украинского, борща! — кричала дородная торговка.

Кругом шныряли и ссорились бездомные голодные кошки и собаки.

Колька захотел купить арбуз. Но не хватало денег. На счастье ребят, крестьянин, продававший арбузы, уронил один, и тот разлетелся на части.

— Хватай его, ребята, — крикнул крестьянин.

Устроившись на пустых ящиках, все с аппетитом уничтожили свою порцию, а Наташа выгрызла даже белую часть корки. Неожиданный завтрак не закончился на этом: Колька еще купил всем по ириске и стакану «холодной, свежей и вкусной воды». Пили мелкими глотками, наслаждаясь. К ребятам подошел черномазый беспризорник.

— Дайте воды!

Колька дал ему полстакана.

Беспризорник одним глотком опорожнил его.

— Мало, — сказал он и предложил Кольке купить корпус от карманных часов. — Хороший ты парень, задарма отдам.

Колька взял корпус в руки. На внутренней стороне крышки было нацарапано иголкой: «К-ча».

«Неужели Каланча? У него такой же был».

Колька подозвал водоноса и на последние деньги купил воды для беспризорника.

— Не подходит, — возвратил он корпус. — Мне бы компас. Ты не знаешь, где можно купить компас?

— А у тебя монет хватит?

— Конечно.

— Что ты говоришь? — удивилась Наташа.

— Есть здесь у одного нашего, — осторожно проронил беспризорник, — не знаю, захочет ли сплавить.

— А ты сбегай.

— Далеко до Черной бухты. На пустое брюхо не больно-то сходишь. Так не купишь корпус? Нет? Ну, мое вам с кисточкой.

Колька посмотрел на друзей и поднял указательный палец:

— Черная бухта!

— О каком компасе ты говорил? — недоумевала Наташа.

А Генка просиял:

— Черная бухта! Ловко же ты, Коль. В Черной бухте на приколе старые баржи. Там, наверное, и Каланча, правда?

— Так, да не совсем. Компас может быть у любого. И даже если мы найдем Каланчу, захочет ли он возвратиться в детдом?




Глава 20. На барже


Под вечер поднялся ветер. Он со свистом кружил тучи пыли. Песок забивался в уши, рот, слепил глаза.

Колька и Наташа нетерпеливо ожидали Генку. Наташа стирала с мебели пыль, Колька смотрел в окно.

— Сколько можно ждать? — говорила Наташа. — Уже поздно, как пойдем?

— Ничего. Только сейчас и застанем Каланчу, — успокаивал Колька.

Генка ввалился в комнату и сразу заговорил:

— Где стул? Верите, музыканты, еле добрался. — Лицо у него стало серым от пыли. — Тьфу, тьфу, — отплевывался он.

— Хватит, — прикрикнула на него Наташа, — нашел место. Только знаешь опаздывать…

Генка подмигнул Кольке: «Вот ворчунья».

Они вышли из дому. На улице потемнело, хлеставший песок больно колол лицо.

Генка предложил:

— Может быть, вернемся, а?

— Никаких «а», — сказал Колька, — тронулись!

Через некоторое время дошли до трамвайной линии. Ветер стихал. Выглянуло солнце.

Грохоча колесами, проехал агиттрамвай, убранный флагами, портретом Ленина, плакатами, лозунгами. На прицепном вагоне духовой оркестр играл марш. Трамвай остановился на углу. К нему спешил народ.

— Айда на митинг! — предложил Генка.

— Наверное, будет устная газета, — поддержала Наташа, — ой, как интересно!

Кольке тоже было интересно, но надо было спешить.

— Некогда нам…

Довольно скоро они преодолели остаток пути и дошли до Черной бухты.

Около берега догнивало несколько старых барж и рыбниц. В трюмах нашли себе приют беспризорники и темные личности. Небезопасно было это глухое место. Редко кто из горожан даже днем рисковал заглянуть сюда. Часто тут слышны были пьяные возгласы, ругань, происходили драки.

Ребята остановились около полуразбитой баржи. Она жалобно скрипела, покачиваясь на легкой волне. Берег соединялся с баржей узкой доской. В грязной прибрежной воде плавали мусор, стружки, голова сазана с выпученными глазами и пустая бутылка из-под водки. «Наверно, Каланча живет на барже», — подумал Колька. Он оглянулся, но спросить было не у кого.

Колька подошел к шаткому мостику.

— Пошли?

— А как же! — храбро сказала Наташа.

— Придется, — согласился Генка, — агиттрамвай, вперед! — Он шутил, но ему немного не по себе было.

— Оставайся на берегу, — посоветовал Колька.

— Зачем же? Что ты, музыкант!

Первым перебрался на борт Колька, за ним остальные. Опасливо ступая босыми ногами по ветхой и грязной палубе, ребята подошли к люку.

Колька, перегнувшись, заглянул в него.

Вниз уходило бревно с прибитыми поперек планками. Очевидно, оно заменяло лестницу. Кто знает, что ожидало их в мрачном трюме. Стало страшновато.

— Наташа останется наверху, — сказал Колька и начал спускаться по бревну, — а мы с Генкой пойдем в разведку.

Наташа взбунтовалась.

— И не думай. Пусти, Минор, я полезу за Колькой, — оттолкнула она Генку.

Генка схватил ее за косички.

— Минор, — вскрикнула Наташа, и зеленые глаза ее вспыхнули гневом, — перестань!

Вспомнив, к чему привела их ссора при первом знакомстве, Генка немедленно отпустил девочку.

…Достигнув дна баржи, Колька помог спуститься Наташе и Генке.

Постепенно ребята привыкли к полумраку. Под ногами, между переборками, плескалась вода.

Вдали, в носовой части, мерцал слабый огонек. Пламя дрожало и освещало таинственным светом небольшое пространство. Друзья двинулись туда.

Вот и каморка, сбитая из кусков железа, фанеры и досок.

Колька, Наташа и Генка заглянули в помещение. На нарах, на полусгнившей соломе, скорчившись, спали трое подростков. Двое из них были незнакомы. Лицо третьего было прикрыто газетой.

Наташа локтем подтолкнула Кольку:

— Погляди.

Колька протянул руку к газете.

Перед ними, посвистывая носом, спал Каланча.




Глава 21. «Отсюда не уйду!»


Жизнь на улице приучила Каланчу всегда быть начеку. Вася проснулся сразу, но из предосторожности не открыл глаза, пока не услышал голоса Наташи.

— Буди его, Коля, и пойдем. Задохнешься в этой яме!

В ту же минуту Каланча присел на нарах и потянулся, широко зевая.

— Ба, шпингалеты? Зачем притопали? Кого я вижу? Минор, и ты здесь?

Голос Каланчи разбудил лежавших рядом мальчишек. Те с настороженным любопытством смотрели на незнакомцев, особенно на Наташу.

— Мы за тобой, — сказал Колька. — Пойдем. Мария Ивановна с ног сбилась. Разыскивает тебя.

— За мной? — Каланча прищурил левый глаз, резким движением вырвал изо рта окурок у одного из подростков и молча задымил.

Его тронул приход ребят. Но он пока не собирался оставлять свое новое убежище… Брошенный им окурок, описав дугу, упал в воду и зашипел.

— Так слушайте, гаврики. Никуда отсюда не уйду. Мне тут не дует. Нравится лучше, чем в детдоме. Верно, со жратвой туговато, зато свободен.

— А Мария Ивановна тебя ждет, ребята из детдома да и мы… — начал Колька, но чувствовал: слова его неубедительны, беспомощны. Васька, кажется, даже немного подсмеивается над ним.

— Послушай, Вася, пошли! Что за удовольствие валяться на соломе, пошли, ну! — вступила Наташа.

Внезапно послышались приближающиеся шаги. Дети умолкли. Покачиваясь, вошли двое оборванных мужчин. Один из них — полный, лысый, другой — высокий, косоглазый.

— А ну-кось, выметайтесь, мочалки, — небрежно махнул рукой косоглазый.

Каланча бросил на него злобный взгляд и, болезненно морщась, начал приподниматься.

— Живее, дохлые крысы, — прикрикнул косоглазый и вытащил из кармана две бутылки самогона, — проваливайте и, пока не позову, носа чтобы не казали. Слыхал, Каланча? Проваливай, скорее, а то я тебе вчерашнюю баню повторю.

Колька, Наташа и Генка выскользнули из каморки. Каланча невозмутимо последовал за ними.

— Худо тебе, сказал Колька, — идем к нам.

— Мое дело! Не прошусь, не плачу. О чем разговор? Лучше скажите, чего Минор напортил за это время.

— Стекло помог разыскать.

— Ну, — искренне удивился Каланча, — да он же труслив, как заяц?

— И совсем не так, не трус он, — заступилась за Генку Наташа. — Владькин отец, этот самый Карл Антонович, его пугал, а он не побоялся.

— Цыц! Не называй его, — зажал ей рот Каланча и оглянулся на дверь каморки.

— Каланча! — прервал их окрик косоглазого. — Сгоняй-ка кого-нибудь в пивную «Жигули», пусть Карлу Антоновичу передаст: сегодня, мол, не можем, на той неделе будем делать.

— А чего сегодня не можете, надо ведь сказать!

— Опять баню захотел?

Каланча послал в «Жигули» одного из мальчишек.

Ребята вышли на палубу, вдохнули чистый речной воздух.

На Волге в этот вечерний час было тихо-тихо, лишь изредка всплеснет играющая рыба, да ветер пробежит в камышах.

Неудачная встреча с Каланчой, мрачная баржа вызывали у друзей невеселое настроение.

Каланча, скрывая грусть, поторапливал:

— Пора вам, скоро вся шатия соберется…

От Кольки не могло укрыться: трудно Васе, а вернуться гордость мешает.




Глава 22. Призывный свист


Трижды раздался пронзительный свист.

Колька с Наташей, сидевшие за завтраком, переглянулись. Рука Марии Ивановны, наливавшей чай, застыла с неполным стаканом.

— Никак Вася? — спросила Мария Ивановна (свист Каланчи хорошо знали в детдоме). — Никак он?

Колька сделал безразличное лицо, но так и рвался выскочить из-за стола.

— Какой там Каланча? — прислушиваясь, не раздастся ли снова сигнал, пожала плечами Наташа. Она, как и Колька, сгорала от желания поскорее встретиться с Васей.

Еще недавно, расставаясь, Каланча заявил о нежелании покинуть беспризорников и вдруг явился и вызывает Кольку.

Что-то случилось и, должно быть, важное.

Ребята выбежали из дома.

Во дворе Колька и Наташа никого не увидели. Они устремились на улицу — нет Каланчи.

Тогда Колька закаркал:

— Кар-р, кар-р!

Наташа подняла брови:

— Зачем ты так?

— Сейчас увидишь, — ответил Колька и снова принялся за свое.

Незаметно к ним подкрался Каланча и хлопнул Кольку по плечу. Не дав ребятам опомниться, он потянул Кольку за собой:

— Девчонка пускай здесь останется.

Но девчонка и не собиралась оставаться.

— Ты почему меня все: девчонка да девчонка? — строго спросила она. — У меня имя есть, да!

Каланча неторопливо вытер нос. Понимая, что Наташа так просто не оставит их, он разрешил:

— Ладно, слушай, только язык прикуси, а то — сама знаешь — всыплю!

Наташа вспыхнула и вызывающе тряхнула косичками:

— Попробуй!

Для разговора Каланча выбрал сеновал.

Колька с Наташей с нетерпением ожидали рассказа.

Убедившись, что никто их не подслушивает, Каланча опустился на коленки и сказал:

— Когда вы смылись с баржи, я узнал, что Владькин отец, как его…

— Карл Антонович, — поспешно подсказал Колька.

— Он самый. Так вот он нанял косоглазого и второго, чтобы они сегодня вечером угнали в степь четырех его рысаков, которых забирают в армию.

— Ну и что? — спросил Колька.

Каланча вскочил на ноги и яростно замахал руками:

— Ты что, обалдел? Лошади же для Красной Армии! Помешать надо гадам и проучить зараз Карла Антоновича и косоглазого. У меня до сих пор все болит от его кулаков. Воровать заставляет.

Колька тоже стал.

— Пошли в милицию. Там все расскажем.

— В милицию я не ходок. Ну ее! Она еще и меня заодно сцапает.

— А может быть, к Глебу Дмитриевичу? — в раздумье произнесла Наташа.

— К нему? — Вася молча жевал соломинку.

— Он тебя уважает, — настаивал Колька.

— А ручки? Брось, друг ситный.

— Да ты послушай, Каланча. Мы хотели их снять и снести на дачу, а Глеб сказал: «Не трогайте без Васи. Он эти ручки забрал, он их и вернет. Я в него верю».

Лицо Каланчи выражало сомнение.

— Ну, что с тобой? — толкнула его Наташа.

Каланча не обратил на нее внимания и спросил у Кольки:

— А ты не врешь? Хотя он по-другому и сказать-то не мог. Знает, небось, чего Каланча стоит. Ладно! Пошли к матросу. Только я не насовсем. Помогу и до свиданьица.

Они быстро спустились с сеновала.




Глава 23. «Смотреть в оба»


Последнее время Глеб Дмитриевич был очень занят. Он помогал военкому в мобилизации лошадей.

Сейчас матрос нервничал и выходил из себя. Еще бы! Барышники угнали хороших лошадей в степь, оставив для Красной Армии малопригодных.

— Жулики и воры, — ругался Костюченко, идя к Шинделю.

И тут матрос встретился с ребятами. Каланча, заикаясь, рассказал о разговоре, услышанном на барже.

Глеб Дмитриевич слушал его, изредка приговаривая: «Так-так».

— Ясно. Во-первых, спасибо тебе, Вася. Во-вторых, не волнуйся, я как раз иду к Шинделю по этому делу.

— Возьмите и меня, — попросил Колька.

— И меня, — поддержала Наташа.

— Вы как хотите, а я к нему не ходок, — сказал Вася, но про себя решил: «Пойду, если пойдут Колька и Наташа, а там…» Но что будет «там», он еще не представлял.

Минут через тридцать они достигли Владькиного дома.

Глеб Дмитриевич поздоровался с Карлом Антоновичем.

— Насчет лошадок зашли к вам, гражданин.

— Лошадок? — Карл Антонович поправил поддевку, осторожно, словно гадюку, взял в руки предъявленный ему Глебом документ и пригласил.

— Проходите в конюшню.

В чисто убранной конюшне находилось четыре рысака.

Ласково похлопывая по крупу рослого жеребца, Карл Антонович деланно беззаботно проговорил:

— Лесок! Орловский рысак. Второго такого а езде не сыскать. Да один недостаток…

— Какой? — полюбопытствовал Глеб.

— Страдает порочным разметом передних ног.

Ребята устремили глаза на передние ноги великолепного животного и ничего не могли увидеть. Перед ними был статный сильный конь шоколадного цвета в яблоках, с дымчатым хвостом и гривой.

— А который в углу, Сокол, кабардинской породы. Тоже внешность одна.

— А что у него? — спросил Глеб Дмитриевич.

— Передние ноги сближены в запястных суставах и характер недобронравный. Вон я ему из каких толстых досок перегородку сколотил. А то беда!

Молодой караковой масти жеребец, о котором упомянули, нетерпеливо бил копытом. Все в нем нравилось Кольке: и черные ноги, и туловище, и голова с рыжими подпалинами на конце морды, и живые, выразительные глаза.

«Эх, прокатиться бы!» — мальчик осмотрелся, нет ли лошади, которая понесла их в фаэтоне, но не увидел ее.

Карл Антонович и Костюченко переходили от одного животного к другому. В каждом из них Шиндель находил какие-то болезни.










Глеб Дмитриевич молчал. Его поведение злило ребят. Они хотели, чтобы он накричал на Шинделя, одернул его за то, что тот хитрит, не желая отдать лошадей в армию. Беспокойство все сильнее охватывало ребят. Уж не удалось ли Карлу Антоновичу провести Глеба? Ведь он, все-таки, «не сухопутный человек» и в лошадях не разбирается.

Коля, улучив удобный момент, дернул Глеба за китель, как бы говоря: «Что это вы заслушались Шинделя!» Матрос сделал вид, будто ничего не заметил.

— Послушаешь вас, — непривычно тихо начал разговор Глеб, — и диву даешься. К чему такую видимость держите? Чистый извод денег на корм. Они же ни к чему не пригодны, эти красивые клячи. Для фаэтона и только. Колясочку свезти! Да. А в кавалерии какой из них толк.

«Что говорит Глеб? Сейчас он откажется от лошадей», — в панике подумал Колька. Наташа горестно вздохнула. Каланча яростно сплюнул.

— И думаю я, — лукаво посматривая на расстроенные лица ребят, — продолжал матрос, — и думаю, тяжеленько вам. Мало ведь сейчас кто ездит в коляске.

— Это верно, тяжело. Благодарствую. Поняли вы меня, — отозвался Карл Антонович, — с трудом на корм зарабатываю. Прошу не обидеть, ради первого знакомства отобедать с семьей. Тут у меня один разбойничек завелся — петушок, горластый черт. Как уважаете — в отваренном виде или стушить с капусткой? Афанасьевна, — крикнул он жене, — поджарь-ка петушка-разбойника, не забудь огурчиков и грибков и всего прочего. Грешным делом, гражданин матрос, не знаю, как вас величать, люблю, гм-да, выпить и закусить.

— И думаю я, — продолжал матрос, дождавшись, когда Карл Антонович умолк, — хорошо бы помочь вам. — Он посмотрел на лошадей. — Мучаетесь вы с ними.

— Благодарствую, премного благодарствую…

— Заберем-ка мы этих кляч. Избавим вас от тягостей.

Матрос говорил спокойно, но Шинделя всего передернуло: он понял, что лошадей ему больше не видать.

Он сгорбился и побрел в дом.

— А вам, ребята, — деловито продолжал матрос, — придется пока побыть здесь, постеречь лошадок. Скоро подошлю замену. А вечером уведем скотину. Колю назначаю старшим, Наташу его помощником, а Васю связным. В случае чего — в ревком. На вахте смотреть в оба! В конюшню никого не пускайте.

Матрос удалился.

Карл Антонович, по-старчески шаркая ногами, поднялся на крыльцо и прикрыл за собой дверь. Глаза его горели ненавистью.




Глава 24. Картошка


Сидя на арбе, переговариваясь, ребята не сводили взгляда с конюшни.

Дети не видели, как Шиндель мрачно наблюдал за ними из-за занавески. «Не увел коней в степь, не спрятал от большевистского глаза. Опростоволосился, прозевал, и все из-за косоглазого, чтоб ему совсем ослепнуть, а заодно, и голову потерять», — мрачно рассуждал Шиндель.

Шинделиха не подходила к мужу, боялась скрипнуть половицей, но знала: придет время — он позовет. И время наступило. Угрюмо рассказал Шиндель о своих планах.

Слушая мужа, Шинделиха мелко крестилась. На щеках ее побледневшего лица выступили бурые пятна.

— В уме ли ты? А дом-то, дом! Одумайся. — Она тихонько завыла.

Карл Антонович исподлобья оглядел ее и скривил губы:

— Дура ты! Отпевать начала. Уходи в гости и молчи. Не об одном себе думаю. Пусть знают большевики: я перед ними плясать не стану. Кто нажил добро, на блюдечке не преподносит его… Рысаков захотели, голодранцы. Не наживали, не холили и получать им нечего… Иди.

Шинделиха накинула платок и ушла.

Карл Антонович вышел на крыльцо. С лица его исчезло мрачное выражение. Он добродушно окликнул ребят:

— Сидите, как куры на нашесте. Не скучаете? Чего молчите? Вон Барбос и тот хвостом виляет, человека увидел. А вы… Неуважительно. Старший спрашивает, а вы без внимания. Ну, да я зла на вас не имею.

Говоря, он из ведра бросал зерна сбежавшимся курам.

Ребята следили за каждым его движением. Они боялись Шинделя.

— А вы меня не того… Не кусаюсь, — словно догадываясь, о чем думали дети, заметил Карл Антонович. — Есть-то не хотите? Курочки клюют, и вам бы не мешало.

Ребята давно уже проголодались. Но не желали в этом признаться.

— Мы не хотим, — ответил Колька. Наташа в подтверждение кивнула головой, а Каланча закашлялся.

Шиндель швырнул последнюю горсть зерна птицам и сказал:

— У меня в конюшне картошки пудов шестьдесят припасено, — он протянул ребятам ведро, — наберите и сварите. Только костер разложите подальше от стога и построек. Вон очажок. Пошли, покажу подполье.

Колька колебался.

— Сварим, — шепнул ему Каланча. — Добро-то буржуйское. Чего ты хорохоришься!

Карл Антонович усмехнулся:

— Брезгуете? Или матроса боитесь: узнает, мол, уши надерет! Я ничего не скажу, ешьте на здоровье.

— И совсем я не боюсь, — гордо ответил Колька и повернулся к Васе: — Ты очень хочешь кушать?

— Не помню, когда и жевал последний раз.

Карл Антонович провел ребят в дальний угол конюшни и указал на кольцо, ввинченное в крышку подпола. Он зажег фонарь «летучая мышь». Ребята подняли за кольцо крышку, опустились на колени и при свете огня увидели горы картошки.

— Берите из-под низу, — советовал Шиндель, — там полевая, сладкая, рассыпчатая. — Он погасил фонарь и не торопясь, пошел к выходу.

Проводив его взглядом, Колька распорядился:

— Я спущусь вниз, а вы смотрите, не закрыл бы он нас.

Но Карла Антоновича не было видно.

Ребята успокоились. Колька накладывал картошку в ведро.

— Ты шуруй из-под низу, да бери покрупнее, — поучал Каланча, — слыхал, что говорил этот сыч.

В конюшне было покойно и прохладно. Слышно было, как переступали с ноги на ногу лошади. Лесок и Сокол перекликались тихим ржанием.

Ведро быстро наполнялось. Колька торопился, он не доверял Карлу Антоновичу.

— Кони на месте, — спросил он.

— На месте.

— А этого нет?

— Нет!

Колька приподнял ведро над головой:

— Держите!

Каланча схватился за дужку. Ведро оказалось тяжелым. Не рассчитав, он едва не свалился вниз. Картошка посыпалась на Кольку. Это всех рассмешило. Каланча помог Кольке выбраться из погреба.




Глава 25. Шиндель готовится отомстить


Выйдя из конюшни, Карл Антонович осмотрел двор, обернулся назад, послушал, о чем говорят ребята, и взял бидон с керосином, стоявший под навесом. Он набросал у ворот приоткрытого входа несколько больших охапок сена и облил их керосином.

Потом проложил дорожку из сена, облитого горючим, от конюшни и стога к очажку. Двор был засыпан сеном, недавно привезенным, остатки его валялись на земле. Это помогло Карлу Антоновичу скрыть следы своих действий.

Забросив подальше бидон, он уселся на арбу, вытащил слегка дрожащей рукой большой красный платок и, вытирая липкий пот с побагровевшего лица, прислушался. Он ждал ребят.

Каланча и Наташа вышли первыми, они несли ведро. Коля поотстал, очищая штаны от грязи.

После полумрака солнце ослепило детей, и они не сразу разглядели Карла Антоновича.

— Набрали? — спросил он. — В бочке у фаэтона вода. Помойте картошку. Сольцы немного дам: нынче в цене она. Берите, а я пойду. Тут ко мне заглянут двое. Скажите: скоро буду.

— Не косоглазый ли? — не выдержал Каланча.

— Он самый. А ты откуда знаешь?

Обозвав себя мысленно ослом, Каланча что-то промычал в ответ и побежал закрывать ворота.

Его совсем не прельщала встреча с косоглазым.

— А меня-то — выпустишь? — пряча носовой платок в карман, спросил Карл Антонович.

— Валяйте! — Каланча с трудом открыл ворота.

— Зачем ты закрываешь. Не надо! — крикнул ему Колька, когда удалился Шиндель.

— А если косоглазый нагрянет? Шею мне свернет и пикнуть не успеешь!

Помыли картошку, поставили на таганок и спохватились, что нет спичек.

— Эх, и сыч проклятый, — ругался Каланча, — пожадничал огонька оставить.

— Да ведь мы у него не просили… Кто там кричит?

С улицы их звал Карл Антонович. Он и не думал уходить от ворот, а подсматривал в щель и выжидал, когда ребята разожгут очаг.

— Эй, сторожа, разжечь у вас есть чем?

— Не-ет, — подбежала на окрик Наташа, — дайте нам, пожалуйста!

— А я-то по дороге вспомнил. Ловите. Весь коробок не изводите.

— Хорошо! Хорошо!

Спички поймал подошедший Каланча.

— Коля, — сморщила нос Наташа, — ты не чувствуешь, здесь вроде как керосином пахнет.

— Воняет маленько, — раздувая ноздри, сказал Вася.

— Может быть, — сказал Колька. — Каланча, дай коробок, я очаг зажгу.

— Ишь, ласковый какой. Я сам. — Он чиркнул спичку, головка вспыхнула и погасла. — Отсырели они, что ли? — Снова чиркнул, на этот раз предварительно потерев серный конец о свою шевелюру.

Сено загорелось.

В ту же самую минуту Шиндель громко и тревожно застучал в калитку.

— Ребята, ребята! Скорее сюда!




Глава 26. Пожар


Забыв о зажженном очаге, ребята подбежали к воротам: второпях Каланча чуть не сбил с ног Наташу.

— Ребята, сюда! Послушайте, что я вам скажу, вы слышите меня? — повторял Шиндель. Он всячески старался привлечь их.

— Слышим, слышим, говорите!

Карл Антонович, неожиданно перейдя на шепот, сбивчиво начал:

— Хоть и боюсь за себя, а вам все скажу…

Дети прильнули к воротам.

Они не видели, как пламя от костра переметнулось к стогу сена и входу в конюшню.

Первой заметила пожар Наташа.

— Ой! — закричала она. — Коля!

Тонкие струйки пламени бойко бежали от соломинки к соломинке, охватывая трепещущим огнем весь стог. В воздух, потрескивая, взлетели искры. Во дворе запахло гарью, с воем рвалась на привязи собака. Из конюшни неслось беспокойное ржание.

— Карл Антонович! — крикнул Колька, но за воротами было тихо.

Колька и Каланча сбивали огонь вилами, но, тормоша сено, только помогали пламени.

Наташа сбивала огонь лопатой. Увлекшись, она не почувствовала, как стал тлеть подол платья.

К ней подскочил Колька и ладонями притушил огонь.

Каланча выбросил из ведра картошку и, набирая из бочки воду, выплескивал ее на стог. Но огонь точно злясь, все разгорался. Дети метались по двору. От волнения они не замечали жары. Слезились от дыма глаза.

Занятые стогом, ребята только сейчас обратили внимание на трескучее пламя у ворот конюшни. У входа вырос небольшой барьер из огня. Огонь лизал ворота.

Колька раньше всех оказался у конюшни. Языки пламени, топот и ржание животных ошеломили его.

Каланча яростно расшвыривал вилами огонь у ворот.

— Колька, помогай! Девчонка, чего нюни распустила! — зло кричал он.

Колька пришел в себя:

— Наташа, беги на пожарку, быстро!

Ни калитку, ни ворота Наташа не смогла открыть: сил не хватало.

— Чего скисла? — крикнул бежавший с ведром Вася. — Лезь через ворота!

Посмотрев вверх, Наташа схватилась за перекладину. Было очень, очень страшно. «Главное, — подумала она, — лезть и не думать, что можно сорваться».

Забравшись на ворота, Наташа громко закричала:

— Пожар! Пожар!

Но в тихом переулке, кроме глухой старухи, рвавшей траву, никого не было. Наташа, зажмурив глаза, прыгнула вниз.

Старуха с неодобрением покачала головой:

— Озорница!

Наташа, громко крича, побежала в пожарную.




Глава 27. В огненном кольце


Кони совсем обезумели. Ударами копыт они разбили дощатые перегородки своих клетушек, с диким ржанием метались по конюшне.

Только Сокол, находившийся в самом углу, сколько ни бился, не мог вырваться из своего крепкого стойла.

Вспотевший и грязный Каланча с остервенением швырял землю в огонь. Но это не помогало.

Колька делал то же самое.

— Послушай, Каланча, — крикнул он. — Пламя нам не потушить. Надо немедленно выгнать лошадей.

— А как? Они не пойдут на огонь, боятся. Да и в конюшню как проскочишь?

Около мальчиков с треском упала горящая верхняя перекладина дверной рамы. Жаркое дыхание огня опалило их. Дальше ждать было нельзя.

— Я попробую, — решительно сказал Колька. Он отбежал назад и, разогнавшись, прыгнул через огонь.

— Каланча! — закричал Колька, — отойди от ворот.

Каланча отбежал за угол.

Теперь для Кольки наступило самое тяжелое: заставить коней перескочить через огненное препятствие.

Охваченные паническим страхом, они сбились в одном конце конюшни.

Колька ласково приговаривал:

— Ну, ну, милые, ну, хорошие! — обойдя лошадей, он погнал их к выходу. Но те шарахались, жались в угол.

Никогда еще Колька не чувствовал себя таким беспомощным. И все же неудача не обескуражила его. Он схватил горящую доску и, снова обежав коней, подкрался к ним сзади, стал размахивать факелом.

Животные, на которых попали искры, рванулись вперед.

Но снова, как в первый раз, перед самым выходом остановились. Еще мгновение, и они повернут назад. Отчаявшись, Колька ударил горящей доской по крупу ближайшего рысака. Конь сделал сильный скачок и оказался снаружи. За ним вылетели остальные.

— Колька, — звал Каланча, — вылазь, черт окаянный! Вылазь — сгоришь!










В левом углу с грохотом обвалилась крыша.

Но Колька думал о спасении Сокола и кинулся к его стойлу. От невыносимо жаркого воздуха сдавило в груди, ноги подкосились. Колька зашатался и упал.

В ушах его стояло протяжное, тоскливое ржание Сокола.




Глава 28. Подвиг матроса


Пожарный обоз с грохотом мчался по мостовой.

На одной из подскакивающих бочек, вцепившись в пожарника, сидела Наташа.

— Но, но! — понукала она лошадей. — Скорее, скорее!

Дорога казалась ей длинной, а бег лошадей медленным.

— Скоро приедем, дочка, — успокаивал пожарник.

Наташа его не слушала. В гудящей толпе, торопящейся на пожар, она заметила бушлат Глеба Дмитриевича.

— Дядя Глеб, дядя Глеб! — закричала девочка, однако голос ее потонул в людском гуле.

Глеб узнал о пожаре случайно. Вначале он не придал этому особого значения. Мало ли в городе бывает пожаров в этакую жарищу. Услыхав же, что горит дом Шинделя, немедленно побежал туда. Этот большой и сильный человек испытывал угрызения совести. Он упрекал себя за то, что оставил ребят караулить лошадей.

В толпе матрос неожиданно увидел владельца фаэтонов.

— Что у вас там такое? — задыхаясь, спросил Костюченко.

— Боже мой, откуда я знаю? — чуть не плача, ответил тот. — Ребята наверное подожгли.

Слова его словно подхлестнули Глеба Дмитриевича.

…Еще не подъехав к дому, пожарные соскочили со своих сидений. Одни из них разматывали шланги, другие возились у колодца, третьи перелезли через закрытые ворота и открыли их.

Догорал стог сена. Половина конюшни была охвачена пламенем. Испуганные кони забились в крайний угол двора, на цепи рвалась охрипшая от лая собака, громко кудахтали куры.

Каланча, с опаленными бровями и чубом, покрытый копотью, подбежал к матросу:

— Колька там, Колька!

У Наташи, услыхавшей слова Каланчи, подкосились ноги. По ее измазанному лицу побежали крупные слезы, оставляя грязные дорожки на щеках.

Матрос, стиснув зубы, посмотрел на пылающий вход, попросил у пожарника топорик, надвинул на лоб бескозырку и нырнул в пламя!

Толпа ахнула.

Чей-то женский тоненький голос жалобно закричал:

— Господи, спаси и помилуй!

Один из пожарников, прикрывая лицо брезентовой перчаткой, сунулся к дверям, намереваясь последовать примеру матроса, но сильный дар заставил его отскочить.

На выход направили струи воды из шлангов.

Наташа и Каланча вертелись у входа, пытаясь заглянуть внутрь горящего помещения. Кругом суетились и кричали люди.

Вдруг все притихли: из конюшни появился матрос. Он держал на руках Кольку. Переступив порог, Костюченко хрипло крикнул: «Воды!» и грузно опустился у арбы. Мальчик протяжно вздохнул.










— Пей, — поднес ему Глеб ковш, услужливо поданный Шинделем.

— Пей, Коля, пей, — обрадованная, что Колька жив и здоров, повторяла Наташа.

Матрос приговаривал:

— Не торопись — не на пожар…

Тем временем Шиндель в десятый раз, со слезами на глазах, рассказывал всем о том, как он «по-доброму» оставил у себя во дворе ребятишек, а они петуха пустили.

…Конюшня догорала. В чистое безоблачное небо струились последние столбы дыма и тихо таяли. Матрос запряг в дрожки Леска, велел посадить в них ребят, сзади привязал двух других уцелевших лошадей и экипаж тронулся.

В эту ночь Каланча ночевал у Кольки и Наташи.

Мария Ивановна, к которой Глеб заехал в детдом и обо всем рассказал, прибежала домой вместе с Ольгой Александровной. К Васе они отнеслись так, словно он и не исчезал из детского дома.




Глава 29. Снова дверные ручки


Колька и Наташа еще спали, а Мария Ивановна вышла в сарай за дровами, когда Каланча бесшумно натянул штаны и рубашку с обгоревшими рукавами и выскользнул из квартиры.

— Ты куда в такую рань? — встретила его Мария Ивановна.

Каланча поежился от утренней прохлады и беззаботно ответил:

— Да надо тут!

— Гляди, только к завтраку не опоздай, — озабоченно сказала Мария Ивановна.

Каланча с благодарностью посмотрел на нее.

Он не помнил матери, не знал ничьей заботы о себе, не часто слышал участливое слово.

…У дверей школы сидела сторожиха. Она не обратила внимания на Васю. Взор ее был устремлен в сад.

Смело приблизившись к ней, Каланча сказал:

— Здравствуйте. Меня тут Мария Ивановна прислала снять ручки с дверей.

— Да ну? — рассеянно спросила женщина и вдруг вскочила со стула. — Вот окаянные, вот шпана, — прислушиваясь к доносившемуся из сада шуму, волновалась сторожиха, — опять лезут. Ну я им… — Она устремилась в сад.

Еще немного, и Каланча поспешил бы к ней на помощь. Очень хотелось проучить обнаглевших воришек, но вспомнив о цели своего прихода, он ограничился крепким словом и, не теряя времени, приступил к делу.

Отвернув первую ручку, Каланча подбросил ее в руке и занялся второй. Один из шурупов словно врос в дерево. «Вот черт, — подумал Каланча, — возись с ним». Он схватил ручку и яростно рванул ее. Раздался треск, и Каланча кувырком слетел с лестницы.

Растирая ушибленное место, Каланча наморщил лоб, повертел головой, пробормотал «ничего себе» и, подхватив под мышку ручки, направился на дачу.

Еще издали Вася заметил во дворе дачи мужчину и мальчишку, отдыхавших на скамейке. К великому удивлению Каланчи, это оказались Генка и его отец.

Каланча огляделся. Здесь все изменилось. Дача была отремонтирована, заботливые руки взрыхлили клумбу, расчистили дорожки, посыпали их песком. Все кругом словно помолодело.

Каланча не знал, что днем раньше дача стала домом отдыха. Среди получивших путевки был и Генкин отец. Сегодня с утра пораньше к нему пришел Генка.

Присутствие людей нарушило план Каланчи. «Уйти? Ну, нет!» — Каланча независимой походкой направился к дому. Генка, что-то оживленно рассказывающий отцу, при виде Каланчи умолк.

Вася, не глядя на него, подошел к двери. Вот тебе и на! Там уже были привинчены новые ручки.

Музыкант и Генка с интересом наблюдали за ним.

Вышел заведующий домом отдыха.

— Меня прислал Костюченко отдать эти ручки, — хмуро сказал Вася.

— Ну что ж, спасибо. Только для чего они мне?

— А это я не знаю, — пожал плечами Каланча.

Заведующий присел рядом с музыкантом.

— К Каланче подошел Генка.

— Ты принес? И, говорят, ты на пожаре горел?

— Горел и не сгорел. А ты где был?

— Маме помогал, белье полоскал на речке. В детдом пойдешь?

— Ну, это не твоего ума дело. Ясно?

Каланча повернулся идти.

— Э-э, ты куда, парень? — вскочил со скамейки заведующий. — Давай-ка в столовую.

Каланча отрицательно помотал головой и вдруг увидел Глеба. Тот шел по аллее с переброшенным через плечо полотенцем.

Заведующий спросил, для чего Костюченко прислал ручки.

— Молодец. — Похвалил Васю матрос, а заведующему сказал: — Потом расскажу, — и они все отправились в столовую.




Глава 30. В поисках доказательств


Карл Антонович обвинил детей в поджоге.

Началось следствие. Несколько раз в милицию вызывали Кольку, Каланчу и Наташу.

Каланча, предвидя неприятность, скрылся.

Мария Ивановна тяжело переживала случившееся.

Глеб Дмитриевич беседовал с Колькой и Наташей. Спрашивал их о Васе, но они ничего о нем не знали. Тогда Костюченко сходил к Генке.

— Вот что, Гена, — вызвав мальчика из дома, сказал матрос, — мы должны разыскать Васю. Дело идет о спасении твоих друзей, понимаешь? Не на барже ли он?

— Его там уже, наверное, нет. Он боится косоглазого. Каланча скорее в другом месте. Разыщу его, — сказал Гена.

— Обязательно постарайся.

…Вечером Генка привел матроса к полуразрушенному домику на окраине города. Ветер шелестел в сгнившей камышовой крыше.

— Здесь он, на чердаке, — сказал Генка.

Мальчик, подражая вороне, закаркал.

Каланча осторожно выглянул из дверей, но увидев матроса, исчез.

— Вася, — крикнул Глеб, — ты что, боишься меня?

Каланча снова выглянул и огрызнулся:

— Я никого не боюсь. Не из таких. Чего вам?

— Не кричи, герой. Иди-ка лучше сюда. Слушай: я уверен — пожар устроил Шиндель. Но требуются доказательства, понимаешь? Если их не будет, придется возместить убытки этому хозяйчику. Надо найти косоглазого. Он многое знает.

Каланча вздрогнул и стал внимательно к чему-то прислушиваться: жалобно визжали петли покосившихся ставней, протяжно выл ветер в трубе.

— Он отчаянный, может и убить, — наконец сказал Вася.

— Знаю. Но не будем терять времени, пошли его искать. А ты, Гена, ступай домой, спасибо тебе.

— Возьмите и меня, — просил Генка, но матрос был неумолим.

…Под утро, после того как Глеб Дмитриевич с Каланчой обошли все ночлежные дома, старые баржи и другие подозрительные места, они застали косоглазого на квартире торговки краденными вещами.

В милиции косоглазый рассказал о том, как Шиндель подкупил его, чтобы он увел в степь лошадей.

Через час забрали и Шинделя.




Глава 31. «Морской ястреб»


За несколько дней, которые остались до открытия школы, Колька, Наташа, Генка и Каланча решили достать стекло в Синем Яру — маленьком городке на берегу Волги, где имелся стекольный завод. Правда, он давно уже не работал, но ведь им немного надо стекол.

Доехать в Синий Яр можно было двумя способами: на подводе по тракту или по реке на лодке.

Первый способ отпадал: кто им доверит лошадей? Остановились на втором. Но и здесь возникли препятствия — ни один из знакомых рыбаков не соглашался даже на день дать лодку.

Ребята приуныли, лишь Колька не собирался опускать руки.

— Мы поедем обязательно, — твердил он, — и стекла добудем.

— Давайте, шпингалеты, стащим лодку и баста, — предложил Каланча, — с возвратом, конечно. Что ей станется!

— Нет, так нельзя, — сказала Наташа. — Когда уж ты, Вася…

— Где там, музыканты, — безнадежно вздохнул Генка. — Ничего у нас не выйдет, если нам не помогут старшие.

Тогда Колька вспомнил об Ольге Александровне и сразу приободрился: с учительницей они подружились. Вместе переделали много всяких дел: сшивали из газет тетради, обтачивали березовый уголь и мел под карандаши, готовили из картона и проволоки счеты. Обходили учреждения, выпрашивали для малышей по листочку белой бумаги. Потом графили ее в три линейки и в клеточку. Конечно, во всем этом горячее участие принимали Мария Ивановна и матрос. Костюченко приносил то десяток карандашей, то бутылку с чернилами, а однажды — целую стопу писчей бумаги.

Когда Колька пришел к учительнице, она собиралась в кинематограф. До начала сеанса осталось минут двадцать, а «Колизей» находился довольно далеко. Ольга Александровна предложила Коле проводить ее и по дороге все рассказать.

Выйдя из дому, они увидели Костюченко. Он поджидал учительницу.

— А ты, юнга, что здесь делаешь? — спросил Глеб Дмитриевич. Выслушав рассказ Кольки, он промолвил:

— А может, в порту разыщем что-нибудь подходящее?

Колька свистнул и шмыгнул в переулок. Как это он сам не додумался? Теперь он знал, что ему делать. Он сбегал в порт и договорился со сторожем, что тот подыщет ребятам старый бот.

— Завтра утром, — собрав друзей, торжественно объявил он, — идем в порт. Сторож подберет нам посудину.

Они пришли на берег рано. Река чуть серела в предрассветном тумане. Вдали вырисовывались смутные контуры кораблей и барж. Слышался скрип снастей, звон якорной цепи и шум выкачиваемой из трюма воды.

Сторож, которому ребята когда-то отдали свой улов, тыча рукой в «Морской ястреб», сказал:

— Гарно суденышко. Треба трошки починить. Краше у всем порту не сыщите.

Старый рабочий бот «Морской ястреб» до половины занесло песком и илом. Некоторые доски полусгнили, обросли плесенью. Заброшенная, никому не нужная лодка печально доживала свой век.

Колька пришел в восторг от бота. Горячая фантазия мгновенно нарисовала заманчивую картину. Вот он на вахте у руля. Неистовствует шторм, но буря не страшна ни ему, ни его друзьям. Громоподобным голосом он отдает команду, и «Ястреб», распластав белоснежные паруса, смело мчится по волнам и благополучно пришвартовывается у Синего Яра.

Генка и Каланча разочаровались. Не то они ожидали увидеть. Совсем не то. Огорчена была и Наташа, она недовольно сморщила нос и отвернулась от Кольки.

— Коля, это же гроб с музыкой! Куда на нем уплывешь?

Слова Генки возвратили Кольку к действительности.

— Мы его отремонтируем, он уж не так плох. Сторож говорил, что двадцать пять лет назад «Морской ястреб» славился, как самый быстроходный бот.

— До Яра тридцать пять верст с гаком, — скривился Каланча. — А гаку тому тоже верст десять будет. Потонем. Как пить дать. Плюнь ты на эту старую калошу! Другую лодку надо.

Колька обиделся:

— Кто тебе даст другую? Держи карман шире. Эту починять надо.

Каланча засунул поглубже в карман руки:

— Нашел дураков. Чини сам. Прощевайте!

Наташе стало жаль Колю.

— А ты думаешь, мы ее починим, да? — спросила она.

— Нам дядя Глеб обещал помочь. Он с нами и поедет. Я об этом не успел вам рассказать.

Генка, свертывавший из бумаги «подзорную трубу», оживился.

— Что же ты молчал?

— Тогда чего же, и я… — буркнул Каланча и, закатав до колен штаны, полез в воду устраивать облаву на шустрых мальков.

— Чинить так чинить, — ораторствовал Генка, отбросив свою «подзорную трубу». — С чего начнем, капитан?

— Ты брось, Минор, с капитаном, лучше беги-ка за лопатой. Наташа соскреби грязь с бортов. Ты, Каланча, на конном дворе дышло выпроси. Вместо мачты установим. А я за досками — в сторожку. Старик обещал дать.

— Музыкант, а гвозди? — спросил Генка.

— Дядя Глеб поможет, — ответил Колька, — по местам!

Солнце наполовину показалось из-за реки, рассеивая туман над водой. Чайки с криком суетились над мертвой зыбью. На кораблях зазвенели склянки, послышались голоса, стук и грохот лебедок. Порт пробуждался.




Глава 32. Ремонт «Морского ястреба»


Жара. Земля потрескалась; высохла, пожелтела трава. Казалось, что даже грохот порта повис в накаленном воздухе. Мальчики работали полуголые, то и дело окунаясь в теплую воду.

Наташа с остервенением скребла борт «Ястреба», время от времени вскрикивая.

— Ой, сколько грязи, а ракушек, ракушек!

Довольный ее старанием, Колька шутил:

— Наташа, доски не протри!










Генка устал, он все чаще тихонько кряхтел, жалобно посматривал на Кольку.

— Коль, не зря ли? Конца краю не видно, — вырвалось у него.

Колька укоризненно посмотрел на Генку.

У него тоже все тело ныло, ладони покрылись волдырями. С большим трудом Колька и Генка отвоевывали у песка лодку. И все же Колька не хотел сдаваться. Да и Генка не думал бросать дело. А сказал так потому, что уж очень устал.

Наконец, появился на берегу Каланча. Он волочил дышло.

Будущая мачта вызвала оживление. Ничем непримечательное старое дышло вертели, ощупывали, измеряли длину. «Кораблестроители» воспрянули духом.

— Раз есть мачта, — глубокомысленно заметил Генка, — то будет и лодка. А раз будет, музыканты, лодка, то будет и стекло. А раз будет стекло…

Колька потребовал прекратить посторонние разговоры. Наташа пожала худенькими плечами, насмешливо прищурила глаза и с еще большим усердием принялась очищать доски.

Ремонт бота медленно, но продвигался. Была другая забота: где взять парус?

Генка предложил сшить из простыней.

Каланча с презрением хмыкнул.

— Тоже ляпнет! Ты бы еще из штанов надумал… Первый шторм в лоскутки изорвет.

Уставшие ребята присели на песок. Полуденное солнце жгло. Каланча предложил:

— Давайте купаться.

Сверкая на солнце загоревшими телами, поднимая тысячи брызг, визжа и хохоча, ребята попрыгали в воду.

Вынырнув, Наташа отбросила назад косички и осмотрелась, разыскивая Кольку.

Но его нигде не было.

— Коля! — позвала она. — Мальчишки, где Коля?

— Он нырнул, — сказал Генка, — я сам видел.

Все забеспокоились.

— Коль-ка! — во всю силу закричал Каланча.

— А-а-а, — разнеслось по реке. — У-у-у, — донесся издали, словно в ответ, гудок парохода.

Неожиданно Генка увидел Колю шагах в тридцати по течению.

— Вон он, — крикнул Генка, глотнув при этом воды.

Колька вертел блестящей на солнце головой, моргал и отплевывался.

— Э-эй, — закричал он, — ко мне!

— Сейчас! — крикнула ему Наташа.

Все поплыли к Кольке.

— Ого-го-го, — задорно разносилось по реке.

— Держись!

В это время из-за штабеля бревен вышел Владька. Оставаясь незамеченным, он все время подсматривал за ребятами. Сжав кулаки, он пробормотал:

— Ехать собрались, строители-грабители. Ладно. Я вам такое сделаю, такое. За папаню, за конюшню, за все…

Владька воровато осмотрелся и убежал.




Глава 33. Как тонул «Морской ястреб»


Ремонт «Морского ястреба» близился к концу. Глеб Дмитриевич с двумя матросами помогали ребятам. Бот стоял на берегу, на подпорках, или, как говорил Костюченко, — в «сухом доке».

Борта лодки были обшиты новыми досками, законопачены и осмолены. Новая мачта красовалась в гнезде. Достал Глеб и парус. Бот выкрасили в зеленый цвет, а на носовой части Колька написал белой краской: «Морской ястреб». Рядом нарисовал птицу, но напоминала она не то воробья, не то курицу.

Спуск «корабля» на воду и отплытие назначили на пять часов утра двадцать восьмого августа.

Когда ребята закончили всю работу и, еще раз полюбовавшись своим судном, усталые, но довольные отправились домой, на пустынном берегу с буравом в руках появился Владька. Просверлив в корме лодки несколько отверстий, он забил их палочками.

— Ты чего тут делаешь? — спросил подошедший старик-сторож. Владька с испугу уронил бурав на дно лодки. Глаза у него бегали, губы побелели.

— Я, дедушка… я… я… посмотреть… — Владька нагнулся, намереваясь поднять инструмент.

— Чего шаришь, такой-сякой, — громко окликнул старик, дроби захотел?

Владька выскочил на берег и помчался, не чуя под собой ног.

«Сумасшедший старик, — думал он, — сдуру пристрелить может».




…Восходящее солнце окрасило в пунцовые тона мелкую волну, баржи, пароходы и шхуны.

Вся команда «корабля» во главе с матросом, который по просьбе Марии Ивановны решил поехать с ребятами, явилась точно в назначенное время. Возвращенный к жизни «Морской ястреб» был спущен на воду и покачивался на легкой волне.

Капитаном бота единогласно избрали Глеба Дмитриевича, его помощником — Кольку. Каланчу — рулевым, Генку — старшим матросом, Наташа — коком.

По поводу ее назначения поваром пришлось выдержать довольно сильную бурю.

— Не желаю, — бушевала Наташа, — почему меня поваром? Не поеду.

Глеб прекратил спор:

— По очереди будем готовить, — сказал он.

Лодку оттолкнули от берега, сели на весла, выгребли на середину реки.

Волга величаво катила свои волны, ласково покачивая лодку. Небо было чистое, без облачка. Все предвещало удачное плавание.

— Поднять паруса, — приказал Глеб.

Все, кроме Каланчи, сидевшего за рулем, бросились исполнять команду. После короткой суеты парус медленно пополз вверх и сразу надулся.

Каланча вынул из кармана компас.

— Чей это? — спросил Глеб.

— Колькин!

— Пригодится, — сказал Глеб, — лево руля!

— Есть, лево руля!

— Прямо держать!

— Есть прямо держать!

«Морской ястреб», подхваченный попутным ветром, стал набирать скорость, оставляя позади ровный след.

Через два часа Каланчу у руля сменил Колька.

Вода тихонько журчала у бортов. «Морской ястреб» шел хорошо, не капризничал.

В полдень высадились на один из островков, развели костер и с огромным аппетитом съели слегка пахнущий дымом пшенный суп.

Отдохнув немного, отправились дальше, чтобы засветло прийти в Синий Яр.

Верст за десять до Яра вдруг началась течь. Воду вычерпывали консервными банками и ведерком, в котором готовили обед. Но вода прибывала. Глеб велел править к берегу.

Нашли место течи. Колька обнаружил бурав, на который положили мешок с продуктами. Мальчик протянул Костюченко инструмент.

Глеб повертел его в руках. Внимание его привлекли две буквы, вырезанные на ручке: «В.Ш.» Кто же это мог быть? Но на длительное размышление времени не было.

Глеб скомандовал:

— Всем черпать воду.

Лодка наполнялась. До берега еще было далеко, и ребята понимали, какая им грозит опасность.

Каланча, сидевший на руле, спросил:

— Поджилки трясутся?

— Сам трясешься, — огрызнулся Генка.

— Мальчики перестаньте, — успокаивала их Наташа. Колька помогал Глебу делать из дерева затычки. С трудом расщепили одну скамейку. Наконец пробки, обернутые тряпкой, вогнали в дыры.

Течь уменьшилась, но лодка осела и едва передвигалась.

Глеб Дмитриевич подбадривал детей, хотя ему было ясно: их положение не из веселых. Стоило налететь небольшому ветру, и лодка перевернется. Парус спустили. Глеб велел ребятам раздеться.

— Если поплывем, — говорил он, — держаться всем вместе. Силы беречь, не торопиться!

Вдали матрос увидел бревно, должно быть, оторвавшееся от плота.

— Слушай мою команду, — сказал Костюченко и быстро разделся, — я подгоню немного бревно, а вы к нему.

«Ястреб» едва держался на воде. До берега оставалось шагов пятьсот. Ребята оставили свое судно и поспешили к дереву. И вовремя. Лодка перевернулась.




Глава 34. Синий Яр


Тихими вечерами, после того, как спадала жара, жители Синего Яра отдыхали у своих домиков: лузгали семечки и делились новостями. На этот раз внимание горожан было привлечено необычным происшествием.

По направлению к райисполкому торопливо шли одетые в трусы трое мальчиков, девочка и рослый мужчина крупного сложения. Они оживленно разговаривали.

— И вы уверены, что это проделки Владьки? — спрашивал ребят Костюченко.

— Он, дядя Глеб. Буквы-то на ручке бурава — «В.Ш.» Конечно, он, — ответил Колька.

— Я до него доберусь! — пригрозил Каланча.

— Надо его проучить, мальчики! — говорила Наташа.

— Мы из-за этой крысины чуть не утонули, — горячился Генка, — хорошо бревно подвернулось, а то — похоронный марш.

— Горячиться не к чему, — подходя к зданию райисполкома, сказал матрос, — разберемся. А сейчас я к председателю, а вы будьте в коридоре, а то как бы не испугался нас.

Председатель райисполкома принял горячее участие в судьбе потерпевших крушение. Он накормил всех, достал старенькую одежонку. В одном только огорчил: выразил сомнение, найдется ли на заводе стекло.

— Все по листику разобрали. Но на всякий случай сходите завтра на склад, что разыщите — ваше.

Спали в райисполкоме на диванах и столах.

Утром сбегали на склад. Ни одного стеклышка не оказалось.

Матрос ушел в райком партии. Обескураженные Колька, Наташа, Генка и Каланча сидели на траве, шагах в трехстах от склада под старым кленом и рассуждали о постигшей их неудаче.

Мимо них бежала девочка, спасаясь от двух мальчишек. Мальчишки настигли ее у клена.

— Воровка! — набросились они на девчонку, сбили с ног и стали пинать.

Колька и его друзья, возмущенные поведением мальчишек, налетели на них и мигом расшвыряли.

Мальчишки убежали. Девочка плакала.

С помощью своих защитников она поднялась на ноги и, всхлипывая, твердила:

— Я ничего не крала.

Колька и Наташа успокоили ее. Машенька оказалась дочерью сторожа стекольного склада. Она прислуживала в доме бывшего владельца стекольного завода Якова Фольгова. Вчера из буфета пропали три серебряные ложки. Их стащили и продали, чтобы купить себе револьвер «Смит и Ветсон» сыновья хозяина — Борька и Волька.

Жена Фольгова заподозрила в краже Машу, выгнала ее, а сыновья устроили над ней расправу.

Колька, Наташа, Генка и Вася проводили девочку до склада, к отцу.

Узнав, зачем приехали ребята, Маша по дороге рассказала им, что она видела ящики со стеклом в сарае у заводчика.

Ребята отправились по указанному адресу. Генку Колька послал в райком за Глебом Дмитриевичем. Договорились встретиться у дома Фольгова.

Прошло немало томительных минут, прежде чем возвратился Генка. Матроса с ним не было. Он куда-то ушел.

Пока Генка сообщал огорченному Кольке о своей неудаче, Каланча прошмыгнул во двор к Фольгову и смело вошел в открытый сарай. Сарай был завален сломанной мебелью, ящиками, бочками, дровами.

Каланча сразу же приступил к розыску стекол.

Вскоре его отсутствие заметил Колька. Друзья подошли к калитке. Из сарая выглянул Каланча.

— Зачем он туда пошел? — удивился Колька. — Его могут принять за вора. Позвать Каланчу было нельзя: могли услышать хозяева.

— Иди сюда, сюда, — манил Колька.

Такие же сигналы подавали Наташа и Генка.

Но Вася не обращал на них внимания. Он скрылся в помещении.

— Наташа, — сказал возмущенный Колька, — побудь здесь, а мы с Генкой сходим за ним.

Они побежали в сарай. И в эту секунду там что-то загрохотало. Это Каланча уронил железный бак, переполошил наседок, сидевших на яйцах. Разгневанные куры подняли шумный протест. Фольгов с сыновьями выскочили на крыльцо.

— Марья, воры! — закричал хозяин, прикрыв дверь сарая. — Воры! Тащи скипидару. Мы им сейчас пропишем.

Наташа поняла: большая неприятность грозит ее друзьям. Она помчалась на склад и рассказала обо всем отцу Маши.

— Плохо дело, — засуетился тот. — Мы с Машенькой постараемся разыскать матроса. А ты… Задняя часть сарая выходит в переулок. Кусок стены забит старой фанерой и досками. Оторви доски, ребята и выскочат.

— А чем я оторву? — быстро спросила Наташа.

— Бери топор.

…Наташа подбежала к стене сарая, поддела острием доску, нажала раз, другой. Оторвала ее.

— Коля, — негромко позвала она, — Коля!

— Я, — глухо прозвучал ответ.

— Тут проход, выбирайтесь!

— Дрова мешают.

— Отбросьте их.

Наконец Наташа увидела вылезавших товарищей.

— Бежим! — возбужденно сказала она. — Бежим! Слышите, старик кричит о скипидаре.

…Глеба ребята встретили на улице. Он спешил к ним на помощь вместе с Машей и ее отцом.

— Ну, я так и знал, — прогудел он, — сами вылезли. Марш на подводу.

— А стекла? — спросила Наташа.

— Достал, флотцы. Рабочие помогли.

Когда усаживались на телегу, он сказал:

— Ну, Вася, опять ты нас чуть не подвел.

Каланча, потерев щеку, серьезно ответил:

— Больше такого никогда не будет!

Глеб вдруг увидел у Каланчи татуировку на руке.

— Что у тебя там наколото?

Каланча пожал плечами и заложил руку за спину, а Колька объяснил:

— Там у него написано: «Нет счастья в жизни».

Глеб переглянулся со сторожем, посмотрел на ребят и взял Каланчу за подбородок.

— То когда-то было, Вася. А сейчас счастье для каждого найдется. Только добивайся.

Кучер ударил по лошадям.

Телега выехала на ухабистый степной тракт. Ее качало, подбрасывало. Предстояла длинная и трудная дорога. Но никого это не пугало. Каланча вдруг сказал:

— А ты, Наташа, молодец. Да и вообще вы, ребята…

Он не договорил. Но его все поняли.




Часть III





Глава 1. На рассвете


Вот уже полчаса Колька, Наташа и Каланча нетерпеливо топтались босыми ногами в побелевшей росистой траве у открытых окон дома Минора, а он все не появлялся.

Было рано и прохладно. Солнце наполовину выкатилось из-за дымящейся Волги. Спокойная тишина разлилась в воздухе.

— Надоело ждать, будите соню, — сказала Наташа.

Каланча достал из кармана рогатку, протянул Кольке. Тот взобрался на дерево. Отодвинул ветку. В комнате на кровати кто-то лежал, укутанный в простыню. Колька натянул резину, но рука его дрогнула: «А вдруг это Генкина мать?»

— Пуляй! Чего ждешь! Еще влипнем, — шипел Каланча.

— А если в кровати не Генка, а Берта Борисовна? Там не разобрать, кто спит.

— Хо! — широко раскрыл рот Вася.

— Эх, ты, — проговорила Наташа. — Сейчас к тебе сама полезу, посмотрю, кто там.

Вася в это время бросил взгляд на крышу дома. Из слухового окна, величественно потягиваясь, неторопливо вышел Граф — любимец Генкиной матери. Это был рыжий огромный кот с разбойничьей широкой мордой и подрагивающим обрубком хвоста.

Вася сразу забыл о Кольке, который все еще не мог решить, кто лежит в кровати.

Каланча ненавидел кота. И совсем не из-за того, что ворюга однажды стащил у него аппетитный кусок хлеба. Подумаешь.

Не это было главным. Были «политические соображения».

— Кого вы держите? — не раз говорил он Генке. — Известно, графья всякие, которых не добили, разбежались по разным заграницам. А вы что творите? Ихнее звание за котом закрепили. Как это понимать? Преклоняетесь?

А когда Генка смеялся, Каланча угрожал:

— Ох и дождешься, Минор!

Теперь, при виде Графа, Вася весь загорелся и молниеносно метнул в него острый камень.

Кот дико взвизгнул и заметался по крыше. Галка — хозяйка соседней березы, враждовавшая с Графом, подумала, что он готовит ей очередную гадость и тоже подняла отчаянный крик.

Тут-то и начались главные события. Колька к своему ужасу увидел, как с кровати, разбуженная шумом, вскочила Берта Борисовна. Размышлять не приходилось. Обрывая одежду, царапая руки и ноги, подросток кубарем скатился вниз, едва не сбив поднимавшуюся на дерево Наташу.

— За мной! — крикнул он оторопевшим друзьям и бросился к карагачу. Едва все спрятались рядом со старыми бочками из-под сельдей — в окне появилась мать Генки.

— Рафик, Рафик, — глотая букву «г», звала она своего любимца.

Друзья замерли, боясь шелохнуться. Но беда не приходит одна. У Кольки затекла от неудобного положения нога, он вытянул ее и случайно толкнул бочку. Та покатилась под горку.

Женщина решила, что там кот и поспешила во двор.

Встреча с подростками для Берты Борисовны была полной неожиданностью.

— Послушайте, — с недоумением вглядывалась она в смущенные лица ребят, — что вы здесь делаете в такое ранее время? Вам же спать надо.

Колька проглотил подкатившийся к горлу комок: «Ох, скверно!»

— А мы, мы ничего плохого не делаем, мы…

— Замыкал, — с досадой пробормотал Каланча.

Берта Борисовна улыбнулась:

— Я в этом не сомневаюсь, — но улыбка вдруг сползла с ее губ. В глаза ей бросилась торчавшая из-за пояса у Кольки рогатка.

— И тебе не стыдно издеваться над бедным животным?

Наташа не могла выдержать несправедливого обвинения.

— Это не он!

— Это я, — выступил вперед Каланча. — Графскую породу я шуганул. Только не из рогатки, а камнем. — И, не желая замечать бледность, покрывшую лицо женщины, жестко закончил: — Ихнего брата иначе никак нельзя.

— Дурак ты! — подскочил к нему Колька. — Замолчи! Слышишь!

— Оставь его. Идите! — тихо проговорила Берта Борисовна. — Гену я больше с вами никуда не пущу. При встрече поговорю с Марией Ивановной. — Она повернулась и ушла.

Не знала Берта Борисовна, что как раз в эту минуту с черного хода дома незаметно выскользнул Генка и, подтянув спадавшие трусики, юркнул в щель забора.




Глава 2. Экспедиция


Подростки встретились на углу.

— Слушай, — трясясь от гнева, сказал Каланча. — Если еще раз подведешь, по-настоящему всыпем.

На этом с опозданием Минора было покончено. Ребята торопились наверстать упущенное время. Они не обращали внимания на военные патрули и на голодную, зло гудящую очередь за хлебом.

Вот и Заречье. К берегам Кутума, опустив паруса, причаливали рыбачьи суденышки с уловом. Кое-кто из ловцов, поблескивая на солнце коричневым от загара телом, возился на грязной набережной, устанавливая торговые палатки.

Над стоявшими на приколе баржами вились дымки.

Низко над водой кружили чайки.

Подростки вышли к заброшенному складу городского сада. Тут было много всякой всячины: полусгнившие ящики, обручи от бочек, горы бутылочного стекла.

Но путешественников интересовали доски, из которых был сделан забор.

— Ишь, уже растаскали, — недовольно заметил Каланча, доставая из мешка, который он нес, ломик и топор.

Колька взял топор и велел Наташе и Генке сбегать на угол:

— Поглядите — нет ли опасности.

Наташа и Генка умчались выполнять распоряжение. Каланча торопил:

— Тут надо единым духом, народ может подойти.

Старый забор туго подавался усилиям подростков, трещал, визжал гвоздями, скрипел.

— Смотри, какой неподатливый, — отбивая ломиком доску, сердился Вася. Натужившись, он отодрал, наконец, ее. Подбежавший Генка схватил оторванную доску, отнес ее в сторону и бросил. Послышался тонкий треск — рубашка была разорвана гвоздем. Генка оцепенел: «Будет теперь дома баня».

По улице, прихрамывая, шла какая-то женщина. Еще издали охрипшим голосом закричала:

— Чего хулиганите, а вот я вас сейчас!

Откуда-то из-под ворот выскочили дворняжки.

— Кончаем, — торопливо скомандовал Колька. Друзья, схватив несколько досок, помчались к ближайшему проходному двору.

Женщина продолжала кричать. Со двора никто не выходил, но собачья стая угрожающе росла. Увлеченные погоней, дворняги наседали на удиравших. Рыжий шустрый пес, едва не цапнул за ногу отставшего Генку.

— Музыканты, я бросаю доски!

— Не смей! — крикнула Наташа, сама в душе умирая от страха. Она поглядела на Каланчу. Он бежал молча, упрямо прижимая к боку доску. «Чем же я хуже него? Пусть уж лучше искусают ноги, но доски я не оставлю», — решила она.

До проходного двора было еще порядочно.

Генка остановился:

— Я больше не могу!

— Минор! — пригрозил Колька. — Беги, я задержу женщину.

Бросив свою доску, Колька ринулся ей навстречу.

«Что он делает? — испуганно подумала Наташа. — Она его схватит».

Колька подскочил к женщине. Он хотел ей объяснить, что они ничего худого не сделали, но та вцепилась в него.

— Стойте, стойте, — подошел к ним пожилой рабочий. Женщина бранилась, но рабочий оборвал ее.

— Погодите. Сынок, тебе зачем доски?

— Надо!

— На дело?

— Да.

— Отпустите его! Забор давно уже гниет!

Женщина нехотя отступилась.

— Тикай, — хитровато улыбнулся в усы рабочий, — тикай хорошее дело робить.




Глава 3. Что предшествовало экспедиции


Отряд остановился у небольшого, покосившегося ветхого домика. Почти у самого разбитого порога в канаве тягуче текла зловонная вода. В отбросах копошился шелудивый тощий пес с голодным блеском в глазах. При виде подростков он оскалил клыки и, скуля, нехотя отошел в сторону.

В дождливую погоду грязная жижа выходила из канавы и заливала дом, в котором жила уборщица Норенского судоремонтного завода Ефросинья Ильинична Апраксина.

Несколько дней назад, после сильного ливня, она зашла к Марии Ивановне.

— Стены отсырели, мокрицы ползают. В кровать ляжешь, а простынь хоть выжимай. — Маленькая старушка подслеповатыми глазами устало и безнадежно смотрела на Марию Ивановну, на Наташу и Кольку, случайно оказавшихся в комнате.

Как только гостья закрыла за собой дверь, Колька вскочил с табуретки.

— Неправильно это! Я сам видел: на Соборной выселяли буржуев. Почему ей комнату не дают?

— Богатых выселяют, верно. Богатым нынче черт колыбель качает. Но ты рассуди: всем беднякам разве хватит?

— А ей должно хватить, — упрямо стоял на своем мальчик, — должно! — Он не понимал, как Мария Ивановна, такая отзывчивая и добрая, могла, как ему казалось, спокойно отнестись к рассказу старушки.

— На весь мир блин не испечешь, поначалу переселяют большие семьи, с ребятней. Им сперва дают… А вы сбегайте к ней, может, чем поможете.

Мысль пришлась по душе. У дома Ефросиньи Ильиничны долго лазили по канаве, осматривали. Придумали поднять немного насыпь. Однако одним не осилить было эту работу.

— Позовем Минора и Каланчу, — предложила Наташа.

…Генка согласился сразу. Каланча стал на дыбы.

— Подумаешь, какая нежная старушка, прямо божий одуванчик. Тоже! Вот я не одну ночь провалялся на барже, а там куда почище, чем в подвале и хоть бы что.

— В общем, пардон, мерси? — спросил Генка.

— Вот именно, сыч.

— Ты шутишь, удивился Колька, — или как?

Но Каланча не спешил с ответом. Он исподлобья посмотрел на Кольку. «Ишь, лоб-то как сморщил, злится». Перевел взгляд на настороженные лица Наташа и Генки и понял: ему не простят отказ.

— Чего же ты молчишь? — строго спросила Наташа. — Ты с нами или нет? Говори!

Вася потоптался на месте, поправил рыжий чуб.

— Ну, чего пристали… «Говори-говори»… Шутю я.

Разработали план действий. Времени на его исполнение было предостаточно — учебный год закончился. Новая школа опустела. Только, тихо позвякивая ключами, ходила по саду сторожиха.

…Им нужно было всего десять досок и полсотни гвоздей. Остальной строительный материал — камень, земля — был в избытке.

— Вспомни, где можно раздобыть доски, ну, подумай и вспомни! — надоедали Каланче Наташа и Колька.

Каланча хитро сощурил глаза.

— Есть тут один заброшенный забор…

— Чей? — спросил Колька.

— Ничейный!

Марии Ивановне решили ничего не говорить. Побоялись — не разрешит.

Так родилась экспедиция за досками.




Глава 4. Столкновение с Рыжим козлом


Нелегко поднять берег: надо врыть в землю доски, привалить их камнями, присыпать землей, чтобы покрепче держались.

Все трудились с увлечением. Только Генка часто отрывался от работы, тревожно оглядываясь.

— Ты чего? — спросил его Колька.

— Как бы нам не всыпали!

— За что?

— Смотри, какой концерт закатили! Разбудим всех.

— А ты не бойся, — рассмеялась Наташа.

— Эй, Минор! — позвал его Каланча. — Подсоби перекатить «дуру», — так он назвал каменную тумбу, которую пытался передвинуть к канаве. И когда Генка помог ему, Каланча, пыхтя и отдуваясь, нравоучительно продолжал.

— Пора им вставать. Нече долго дрыхать.

…Первая, разбуженная шумом, вышла на улицу Ефросинья Ильинична.

— Вы чего тут? — не понимая, что происходит, спросила она.

— А мы хотим, бабуся, берег укрепить, — бойко тряхнув косичками, ответила Наташа, — чтобы вас не заливало.

— Вот как, — только и смогла сказать старушка. И начала помогать им.

Купаясь в прозрачно розовом воздухе, выплыло, наконец, из-за реки солнце. Подростки вспотели. Колька снял рубашку. «О це дило», — подумал Вася и последовал его примеру. Генка, конечно, тоже не мог отстать от них. Расставшись с рубашкой, он почувствовал себя героем и, окончательно забыв о своих опасениях, затянул песню.

Ефросинья Ильинична встревожилась.

— Голубчик ты мой, не шуми, христом богом прошу! Ежели самого разбудим, тут уж…

Старушка с опаской посмотрела на новый дом с зелеными наличниками.

— Кого это «самого»? — гордо опираясь на лопату, полюбопытствовал Генка.

— Да нечто не знаете? Павла Константиновича?

Но для ребят это имя было пустым звуком. Лица их выражали недоумение.

Между тем, из ближайших домов стали появляться люди.

Белобрысая, небрежно одетая женщина, слегка окая и растягивая слова, спросила:

— И чего это ты, ласковая, заместо петухов добрым людям сон нарушаешь? — колючие глаза ее вперились в старушку.

Ефросинья Ильинична растерянно улыбнулась и выронила ковш, из которого поила ребят.

— Бабуся, — подбежала к ней Наташа и подняла посудину. — Не бойтесь ее.

Но властное лицо женщины даже не дрогнуло. Чувствовалось по ее поведению — на этой улице она хозяйка. Наташу и мальчишек она не замечала, будто их совсем не было.

— Запрудить ручей затеяли, чтобы всех затопило. Люди добрые! — обратилась она к окружающим. — Гнать надо подлецов!

Кто-то робко попытался защитить молодых строителей.

— Никого не затопят. Ильиничне помогают. Чего худого? Бог с ними.

— Бог с ними? Нет!.. Паша, Паша, — захлебываясь в крике, позвала она и угрожающе двинулась к ребятам.

Назревали опасные события. Что-то надо было делать, причем срочно, не откладывая.

— Минор, Наташа, взялись-ка все за работу! — крикнул Колька. — Быстрее!..

Из дома с зелеными наличниками, грузно ступая, вышел мужчина. Он как-то сразу бросался в глаза. «Военный, что ли?» — подумал Колька. Без рубахи, в широких галифе из темного байкового одеяла, с черной блестящей кожей на коленках он шел медленно, щурясь от солнца и зевая:

— Чего звала? — обратился он к жене. Послушал объяснение, снова зевнул и направился к подросткам. Шел по-прежнему не торопясь, будто на прогулке. Но в каждом его движении, в каждом шаге таилась угроза. Подростки прекратили работу. Ефросинья Ильинична, поминутно меняясь в лице, стояла рядом с ними.

И вдруг до сознания Кольки дошла вся нелепость их поведения. Почему они прекратили работу? Они ведь ничего плохого не делали.

— Это Рыжий козел, — пробормотал Генка. — Он приходил когда-то к отцу. Дерется, спасу нет. Ручищи-то, глядите какие.

Рыжий козел приблизился к незаконченному сооружению, покачал головой.

— Крепко вбили, только ить гнилые, — и перевел водянистые глаза на Ефросинью Ильиничну, у которой вдруг по-детски жалко дрогнули губы.

— Гнилые, Павел Константинович, гнилые.

— Так не лучше ли все это убрать, Ефросиньюшка…

— Зачем же? — выкрикнул Колька. — Они не гнилые, они хорошие!

— А ежели хорошие, тем хуже, — глядя на Кольку сверху вниз, буркнул Рыжий козел и толкнул босой ногой доску. Постройка вздрогнула, но устояла.










— Вон оно что, — процедил он. — А и впрямь крепкие, — и выдернув у Каланчи ломик, начал ломать сооружение.

— Что вы делаете? — закричал Колька.

Каланча схватил валявшуюся рядом палку и замахнулся на мужчину, но тот сильным ударом отбросил его в грязную канаву.

…Через мгновение Рыжий козел разрушил постройку.

— Еще раз попадетесь, пеняйте на себя! — сказал он и пошел домой.

Каланча вылез из канавы, отряхиваясь от грязной воды. Лицо у него стало серым. Рыжий чуб — его гордость и краса — жалко повис.

— Ладно, он еще у нас поплатится.

Генка пытался всех успокоить:

— Не сегодня, в другой раз свое сделаем!

«В другой раз, — с горечью подумал Колька. — Когда это будет? Что мы против Рыжего козла?»

Огорченные ребята подбирали инструмент. Пришлось уходить.




Глава 5. В гостях у морского волка


Потерпев поражение от Рыжего козла, Колька и его друзья решили пойти к Глебу Дмитриевичу.

— Только с ним и можно посоветоваться, — говорил Колька.

— Это верно, — соглашался Генка. — Но дело тонкое, щекотливое! У нас ведь у самих рыльце в пуху: доски-то стащили.

Каланча презрительно хмыкнул: «И до чего этот Минор любит простое дело мутить».

— Ну, взяли несколько плюгавых досок, чего шуметь?

Однако разговоры Генки посеяли сомнения. Ребята чувствовали, что Минор в какой-то степени прав.

У дома Костюченко Каланча вдруг закашлялся, весь покраснел.

— К матросу я не ходок, — махнув рукой, с трудом выговорил он, — не могу, топайте сами…

«Боится, чтобы Глеб Дмитриевич не заподозрил, что забор разобрали с его легкой руки», — подумал Колька.

— Идем! — взял он за рукав Васю. — Он на тебя не подумает.

Вася сразу перестал кашлять.

— Ничего я не боюсь! Ясно? Ждать буду, на углу. — И гордо пошел.

…На стук вышла Ольга Александровна. Совсем недавно учительница и матрос поженились, что очень удивило ребят и к чему они еще не совсем привыкли. Она обрадовалась детям, схватили Кольку и Наташу за руки и втянула в комнату.

— Мы, Ольга Александровна, к Глебу Дмитриевичу по делу, — отбивался Колька, — мы к нему!

— Глеб Дмитриевич сейчас появится. Он занят важным делом. Посуду моет!

Слова ее поразили мальчишек.

Глеб Дмитриевич, бесстрашный морской волк, и вдруг моет посуду…

Только Наташа приняла удивительное сообщение спокойно: «А что тут такого? Подумаешь!»

В комнату, в тельняшке, крепко прижимая к груди тарелку и неумело вытирая ее, большой и сильный, вошел Глеб Дмитриевич.

— Флотцы, — обрадовался он и кинул тарелку в полотенце на кровать. — Флотцы! Молодцы, что пришли.

Тем временем учительница поставила на стол противень, накрытый салфеткой. Матрос провозгласил:

— А что под салфеткой? Пирог! С картофелем, луком, перцем и постным маслом. Еще ни один король в мире не едал такого. Изготовил главный кок, — указал он на жену.

— Вместе пекли, — ответила Ольга Александровна.

— Морячки, за стол. Товарищ кок! В шкафу тарань и мамалыга.

Ребята застеснялись, не решались притронуться к пирогу.

— Лавируете? — усмехнулся Глеб. — А ну-ка, на абордаж!

Деваться было некуда. И пирог начал быстро убывать. Ели, облизывая пальцы, боясь обронить крошку.

«Голодно живут, — с болью в сердце думал Глеб Дмитриевич, — очень голодно. Хорошо бы до нового учебного года определить куда-нибудь подростков. Целое лето впереди. Но нелегко. Безработица. Разве только на Норенский? А вдруг испугаются? Надо с ними поговорить».

…Когда все мыли тарелки, Колька вспомнил: Каланча голодный ждет на улице. Расстроенный, он опустил голову, приуныл.

— Что с тобой? — заинтересовался матрос.

Колька сбивчиво поведал о последних событиях, ни словом не упомянув о Васе. Костюченко неожиданно спросил:

— А как дружок твой, Вася? Где он сейчас?

Колька невольно посмотрел в окно.

Матрос направился к двери и через некоторое время привел упиравшегося Каланчу.

— Оля, дай этому юнге что-нибудь пожевать, а то он меня проглотит, как акула кильку.

Глеб Дмитриевич успокоился только тогда, когда Вася освоился с обстановкой и набил рот едой.

— Что о вашем деле можно сказать? — задумчиво начал он. — Конечно, этот человек поступил хуже последнего босяка. О заборе и Ефросинье Ильиничне. Надо ее взять на буксир, перебазировать в буржуйскую квартиру! На доски следовало, конечно, взять разрешение. А сейчас предлагаю оставить этот вопрос. Газеты-то читаете? Нет. Значит не знаете, что рабочие бывшего Норенского завода приступили к ремонту первого буксира? Это, братишки, понять надо. Еще где-то воюем, отбиваемся от иностранцев, гоним гидру с родной земли, а уже мир строить начали…

Он оглядел ребят, широко улыбаясь.

— Вот что. Чтобы не скучать не мели, давайте-ка, поступайте на судоремонтный. Не вредно до начала учебного года поработать, к заводской жизни приучаться. Да и помогать пролетарской революции надо. И, кроме того, — шутливо закончил он, — мускулы окрепнут и станут во какими! — Он согнул правую руку, играя мощными бицепсами.

Колька, Наташа и Генка слушали матроса и не верили своим ушам. Неужели им предлагают такое замечательное дело? И только Каланча незаметно состроил кислую физиономию: «Не больно-то приятно, — подумал он, — менять привольную жизнь на заводскую». Но мысли свои вслух не высказал.

— Как же решим? — спросил матрос.

— Мы согласны, Глеб Дмитриевич, — обрадованно поглядывая на своих друзей, объявил Колька. — Мы очень согласны!




Глава 6. Неудачники


По обыкновению Генка опаздывал. Десять раз то Колька, то Наташа, то Каланча бегали к магазину часового мастера, что за углом. В витрине большие часы с золотистой надписью на циферблате «Павел Буре» бесстрастно показывали неумолимое движение времени. Второй раз загудел гудок Норенского судоремонтного завода.

Остро ощущали его повелительный призыв юные друзья. Это был их первый выход на завод.

Колька готов был прийти в отчаяние, когда вдали показалась знакомая тонкая фигура Генки. Он бежал, пыхтя, как паровоз.

— Я не пойду с вами, — задыхаясь, промолвил Генка.

— Вот ерунда, — сказала Наташа.

— Но почему? — нетерпеливо выкрикнул Колька. — Почему?

Сколько трудов потратил Глеб Дмитриевич, чтобы устроить такую ораву на завод, а теперь…

— Мне мама запретила! — Генка опустил голову.

Известие ошеломило друзей. Не шутит ли Минор? Ведь он весельчак!..

Однако угнетенный вид Генки говорил, что это не шутка.

— Мама говорит, что сыну музыканта нечего делать на заводе, что это неприлично… — добавил Генка.

Заводские шли на работу. Ребят толкали, а они стояли и не знали, как им быть.

— Ну, а папа что говорит? — поинтересовалась Наташа.

— А что папа скажет, если мама сказала!

— А что ты сам, Минор, думаешь? — не отставала Наташа.

— Я хочу с вами!

— Ну и пошли, — твердо заявил Колька. — Пошли, а там разберемся…

* * *


Попасть в переполненный трамвай было очень трудно.

Каланча развил бурную деятельность. Он втиснулся в вагон, действуя локтями, плечами. Но его помяли, помяли и вытолкнули. Неудача постигла и других.

Тогда наши герои изменили тактику. Каланча и Колька уцепились сзади вагона за воздушный шланг, или, как его называли, «колбасу». К ним же, не желая отставать, хотела пристроиться и Наташа. Колька и Генка уговорили ее не делать этого: «Нехорошо девчонке так». Каланча же подзадоривал:

— Чего ты их слушаешь, валяй по-нашему!

Наташа с большой неохотой расположилась рядом с Генкой на ступеньке трамвая.

Вагоновожатый пронзительно зазвонил, и вагон тронулся. Полотно давно не ремонтировали, и трамвай бросало из стороны в сторону.

— Как пьяный! — старался перекричать грохот Генка.

— Верно! — кричала в ответ Наташа.

В вагоне курили, громко разговаривали, кто-то пел песню. Махорочный дым валил из открытых окон.

До заводских ворот доехали без происшествий. Немедля побежали в бюро пропусков. У окошка, в тесной, пропахшей карболкой и махоркой, с заплеванным цементным полом комнате, Колька занял очередь. Генка, довольный и радостный, что все так хорошо для него решилось, прочел: «Оформление и выдача пропусков».

— Вот это да! — громко смеялся он.

Очередь двигалась медленно. На многих не оказалось заявок. Люди отходили от окошка к телефону, крутили ручку, кричали в трубку, просили, требовали, ругались с кем-то, кто был там, на заводе. Но тот, кто был там, отказывал в праве пройти на предприятие. Звонили все больше безработные.

Чем ближе Колька продвигался к заветному окошку, тем больше волновался. Он уговаривал себя, что о их судьбе уже договорились, что ему осталось получить лишь пропуск. Но — удивительно — волнение не проходило, а наоборот нарастало. И передалось его друзьям. Не сговариваясь, все трое потянулись к Кольке.

Впереди него стоял бородатый сутулый возчик в грязной брезентовой куртке с кнутом в руке. Ему не заказали пропуска. Он не ругался, как другие, не упрашивал, а лишь задавал дежурному вопросы:

— Как же я, собака — два нога, завезу цистерну? А может, у ворот ее скидывать или заворачивать обратно?

Дежурный велел ему отойти и позвал следующего.

Следующим стоял Колька. «Ну, вот и началось!» — тревожно подумал он и громко, срывающимся голосом выкрикнул:

— Здесь на Логинова и других пропуск должен быть.

— Имя, отчество?

Дежурный начал искать заявку. Рылся в бумагах долго и тщательно. Приподнявшись на цыпочки, Колька видел, как пальцы его переходили от одного листка к другому. И чем дольше продолжались поиски, тем мрачнее становилось на душе подростка.

— Не заказано! — прозвучал безразличный голос. — Следующий!

— Как нет? — не сообразил Колька.

— А так! Следующий!

Колька бросился к вертушке. Его соединили с корпусным цехом. Телефон не отвечал. Колька умолял телефонистку звонить еще и еще. Но результат оказался тот же. Ему пришлось ни с чем отойти в сторону.

— Вот это номер, — пробормотал Генка. — Так я и знал.

— Да ну тебя!

Колька лихорадочно искал выход из положения. Не мог и не хотел он согласиться с тем, что сегодня они не попадут на судоремонтный.

— Должны пропустить! Понял, Минор? Должны!

— А как?

— Вот и я говорю — как? — неожиданно услышали подростки слова подошедшего возчика. — Человек не таракан, в щель не пролезет, а тут тебе цистерна, собака — два нога! — Щелкнув кнутом о голенища, он побрел к выходу.

За ним вышли ребята.




Глава 7. Необычный путь


Они сидели в тени забора, рядом с заводскими воротами, на двух заржавленных якорях. Никому не хотелось говорить Генка, правда, пытался развеселить товарищей, но его шутки гасли в воздухе. Каланча с тупым равнодушием рассматривал свои грязные босые ноги.

Апатия охватила всех.

Душно. Высоко в небе палило солнце. Горячими лучами жгло изнывающую от жары землю. В небе — ни одного облачка.

Колька уныло озирался вокруг. Как пройти на завод, дать о себе знать мастеру?

Рядом с ними стояла телега с большой железной цистерной. Пара тощих коней отбивалась хвостами от назойливых мух. Старик-возчик кончиком кнутовища почесывал затылок, задумчиво изучал свой груз и не знал, как избавиться от него: сбросить или добиваться въезда на завод. «Тоже мучается», — подумал о нем Колька. Но вот старик хлестнул лошадей и, сказав: «собака — два нога», направился в бюро пропусков. «А что если и мне?» — подумал Колька, и ноги уже понесли его вслед за возчиком.

— Попробую еще раз, — деланно безразличным тоном заявил он друзьям.

— Иди, иди, — поддержала Наташа.

Через минуту, когда Колька появился в дверях, все поняли по его виду: опять неудача.

…Меньше всех стремился на завод Каланча, но увидев совершенно расстроенных ребят, он захотел что-то сделать.

Засунув руки в карманы, Каланча походкой человека, которому делать нечего и терять нечего, направился к цистерне. Обошел ее, осмотрел. Зачем-то даже постучал пальцем и приложил ухо к стенке: «Гудит! Пустая!»

И вдруг глаза Каланчи загорелись. Он посмотрел влево, вправо — у заводских ворот никого не было. Оценив обстановку, Вася, к удивлению товарищей, прыгнул на телегу, отодвинул крышку широкой горловины цистерны и заглянул внутрь. Осмотр его удовлетворил. Каланча прищелкнул пальцами и, подмигнув ничего не понимавшим друзьям, объявил:

— Мозговать, сычи, треба! А ну-ка, — поманил он Кольку, — сигай ко мне.










Колька нехотя подошел. Вася присел на телеге и, склонившись к другу, зашептал:

— Залазь-ка и смотри в дыру!

Колька послушался, но, кроме грязной, покрытой ржавой пеленой воды, на дне ничего интересного не увидел.

— Не соображаешь? Эх, ты! Ну спрячемся в этой гробине и тра-та-та. Фьють туда. Скумекал?

— Да извозчика самого не пускают.

— Пустят! Мужик дошлый. Скорее, а то сховаться не успеем.

…И через минуту, воспользовавшись тем, что у ворот по-прежнему никого не было, компания, будто играя, забралась в цистерну.

Каланча прикрыл крышку. Их окружила темнота. Стены были скользкими. Под ногами — скверно пахнущая вода. Но ничего этого ребята не замечали. Все были захвачены необычайностью обстановки. Наташа сказала:

— Как громко у меня стучит сердце.

Генка нервно рассмеялся:

— А если поймают?

— Помалкивай. Поймают, всыпят, — цикнул на него Каланча.

Больше не разговаривали, прислушивались. При каждом подозрительном звуке вздрагивали. Минуты неизвестности длились долго и тревожно. О появлении возчика узнали по сухим щелчкам кнута о голенища. Любитель задавать вопросы оставался верен себе.

— Заждались? — начал он свой разговор с лошадьми. — А я что — не намаялся, собака — два нога? Да ведь всему бывает конец. То-то же! Теперича, заберемся наверх и божьей помощью — айда, соколики!

Генка заерзал.

— Лезет, музыканты, лезет. А вдруг крышку поднимет?

— Молчи, — прошептал Каланча.

Возчик прикрикнул на «соколиков», и телега, вздрогнув, тронулась, но проехав небольшое расстояние, остановилась. От неожиданности Генка стукнулся лбом о стенку и тихонько охнул. Возчик и охранник заводских ворот разговаривали:

— Цистерна у тебя пустая?

— А то со шпиртом?

— Отвечай делом!

— А мы разве не делом!

— Пустая, спрашивают тебя?

— Да с чем ей быть-то, собака — два нога?

— Ладно, езжай!

Повозка затряслась дальше. «Пассажиры» облегченно вздохнули.

— Ну и дед! — восхитился Каланча.

От толчков крышка чуточку отодвинулась, и Колька увидел кусочек синего неба.

Послышался хрипловатый голос возчика:

— Эй вы там, собака — два нога, вылазь, приехали!

Телега остановилась.

Ребята переглянулись.

— Ну и дед! — снова восхитился Каланча.

Один за другим они вылезли наружу, жмурясь от солнца и расправляя затекшие мускулы. Возчика уже не было — он ушел в контору.




Глава 8. Корпусный


— Скорее в корпусный цех, — торопил Колька. — Мастер может уйти!

Каланче, Наташе и Генке не понравилось, что Колька торопил их. «Хорошо ему. Он бывал здесь не раз, все видел, все знает, а они тут впервые».

— Брось подгонять, сыч, — возразил Каланча. — Куда он денется!

Васю поддержали Генка и Наташа…

— Ты лучше смотри, как интересно! — сказала Наташа.

Справа, на спущенной на воду рыбнице[4 - Рыбница — рыболовное судно.] трудились чеканщики. В воздухе гремела оглушающая трель молотков. Подъемный кран, издавая отрывистые резкие звонки, осторожно опускал в машинное отделение двигатель.

Завыла заводская сирена. Ребята вздрогнули.

— Вот это баритон! — восхитился Генка.

— Будет, пошли в цех, мастер уйдет, — спохватился Колька.

В корпусном цехе царил полумрак. Солнце с трудом пробивало себе дорогу сквозь закопченные, грязные стекла крыши. Только отдельные его лучи, тонкие и блестящие, как лезвия, пронизывали помещение, и в их свете золотилась и играла пыль.

Робко и неуверенно продвигалась компания вперед. В цехе стояли прессы, ножницы, с беспорядочно сваленными у основания обрезками.

Казалось, что они попали в загадочный мир. И вагонетка, груженная какими-то железными ребрами, и расчерченные мелом листы железа — все было непонятным.

— Это разметчики, — понизив голос, пояснил Колька, — с чертежа перенесли рисунок на металл. Ну, а на прессах или ножницах по ним вырежут детали.

Генка недоверчиво тихонько свистнул: «Так ли это?» Каланча ничуть не сомневался в правдивости объяснений Кольки. «Что ни говори, — решил он про себя, — а Колька разбирается».

Цех словно вымер, в нем никого не было.

— Обед. Опоздали. Придется ждать, — сетовал Колька.

Но в это время в отгороженном шкафами углу послышался стук костяшек, возгласы, смех. Колька прислушался и, отвечая на недоуменные взгляды друзей, проговорил:

— В «козла» дуются, — он еще немного прислушался. — Должно на «высадку» или на «грибки».

Наташа, не поняв, что такое «грибки», только собиралась спросить об этом, как навстречу им выскочил паренек лет двадцати.

— Дядя, — окликнула она его, — что такое грибки и где тут мастер Грачев?

— А тебе зачем, тетя, к мастеру? Грибков захотела?

Оба рассмеялись. Всем тоже стало смешно.

— Мы на работу поступаем, корабли будем ремонтировать, — важно заявил Генка.

— Так сразу и ремонтировать?

— Ну, а чего тянуть? Ты кто такой? — Генка выпятил грудь.

— Ловкие! — Глаза у парня искрились лукавством. — Я так думаю, придется вам еще попыхтеть немало. А я подручный клепальщика и зовут меня Виктор. На стапелях работаю. А мастер наш — вон в конторке. — Указав на сбитую из фанеры будку, напоминающую скворешню, подручный пошел прочь.

— Почему попыхтеть? — возмутилась Наташа.

— Узнаешь, — на ходу бросил парень, — узнаешь, тетя!

Сразу открыть дверь они не решились. Наконец, Колька тихо потянул ее на себя и обомлел.

За небольшим квадратным столом что-то писал человек, который разрушил постройку на Песочной улице, сбросил Каланчу в канаву и прогнал их…




Глава 9. Встреча


Не успел Колька решить, что им делать, Грачев приподнял голову и рассеянно посмотрел на подростков. От его взгляда повеяло холодом. Генка втянул голову в плечи, а Наташа заморгала глазами.

Мастер не сразу узнал «старых знакомых». Он молчал, а ребята боялись заговорить первыми. Грачев напряг память, силясь вспомнить, где он встречался с этой оравой. И вспомнил. Еле заметная улыбка искривила его губы.

Он не спеша закрутил цигарку. С наслаждением вытянув ноги под столом, пустил клуб дыма и спросил:

— Кто такие? Зачем?

«Везет же нам», — подумал Колька.

— Мы на работу.

Мастер, скрывая смешок, несколько раз затянулся.

— Угу… работнички, значит? Всемирной армии труда, значит.

«Смеется над нами, Рыжий козел», — кусая губы, все больше злился Колька, но ответил гордо:

— Да, товарищ мастер!

Грузная фигура мастера медленно и угрожающе приподнялась из-за стола. Ребята попятились назад.

— Послушай, ты, работничек всемирный! Кто тебе сказал, что мы с тобой товарищи, а? Меня величают Павлом Константиновичем! Запомни! Пригодится!

— Хорошо, Павел Константинович, — согласился Колька и уголком глаз увидел, как Каланча наливается злостью: вот-вот сорвется, накричит, все испортит.

Мастер порылся в папке с бумагами:

— Оформились или не успели? Нет? Завтра сделайте! А на завод как прошли?

И если Колька вначале чистосердечно хотел во всем признаться, то теперь решил промолчать.

— Проскочили, — уклончиво ответил он.

Мастер подозрительно покосился на него.

— То есть как это? Непонятно! Как бы вам за это не угодить кое-куда. Дисциплина-то революционная. Ну, а обратно как?

— Вы нам поможете.

— Больно прыток… Сегодня приступите к работе или завтра?

— Сегодня!

— Сейчас! — нетерпеливо поддержала Кольку Наташа.

— Дело хозяйское. Только зря рветесь. За сегодня я платить не стану.

— Не полагается? — нахмурился Каланча.

— А хоть бы и полагалось! Ишь законник. Меньше языком мелите, глядите у меня!

Мастер повел их к кладовой, расположенной рядом с конторкой, но не найдя ключа, велел подождать и удалился.

Ту все сразу заговорили.

— Запоем мы у него, — волновался Генка.

— Ничего. Главное попали на завод, — успокаивал Колька.

— А петь мы у него не будем. В случае чего, сам запоет! Доведем, если полезет, — мрачно сказал Каланча.

Через некоторое время послышались редкие удары кувалды, грохнул разок-другой пресс, двое рабочих покатили вагонетку. Цех начал работать.

— Эй вы! — окликнул ребят возвратившийся мастер и, открыв замок, скрылся в помещении, сказав: — Подождите!

Подростки ждали его с нетерпением. Через несколько минут им дадут работу. Они будут судостроителями. Все мальчишки с завистью говорили о поступлении Коли и его товарищей на завод. Счастливые все же они…

Но что это такое?

Мастер вынес четыре метлы. Не успели они опомниться, как Грачев сунул их Кольке.

— Будешь за старшего. Подметете пролеты! У кипятилки уборщица. Она остальное расскажет. Ступайте!

…Мечты о ремонте кораблей растаяли, как дым. Все стало мрачным и безнадежным.

— Сколько кругом мусора, — обозревая большой цех, горестно вздохнул Генка, — его и за десять дней не уберешь!




Глава 10. Первый рабочий день


Сразу они ее не узнали. Она стояла спиной к ним, полусогнувшись, и бросала в металлические ящики стружки, обрезки. И только когда на вопрос: «Тетя, вы будете уборщица?» — повернула седую голову, ребята увидели Ефросинью Ильиничну.

— Как вы сюда попали? — удивилась она.

— На работу поступили, с мастером не поладили, — мрачно ответил Колька.

— С мастером? — Ефросинья Ильинична беспокойно осмотрелась. — Вы с этим душемотателем не связывайтесь. Тяжелый человек.

Каланча бросил метлу и сел на ящик:

— К черту мастера, к черту эту работу.

— Не чертыхайся, — оборвала его Ефросинья Ильинична, — И метлу береги. На две недели выдает. Высчитает с зарплаты — зачертыхаешься. Ну да, с богом приступайте, ребятишки, с крайнего пресса.

— Почему она его так боится? — тихонько толкнула Генку Наташа. Старуха услышала ее вопрос.

— Мастер он, милая! Хозяин! Что хочет, то и делает.

— Как же это так? — пораженный, спросил Колька.

— А так! — Ефросинья Ильинична охнула. — Приболела я. — Не знаю, как дотянуть до конца смены.

— Эй, вы там! — проходя мимо, окликнул их Грачев. — Чего стоите? Проведали, что деньги не заплачу — и работать раздумали? Делов-то много! Погляжу, как справляетесь.

— Не раздумали. Мы не за деньги, — буркнул Колька, — а цех уберем!.. Минор! Ты начинай с угла, Наташа будем вместе у ножниц, я отсюда, а Каланча на дороге.

Начали мести. Мастер исчез. Но осадок от его ехидного замечания остался надолго.

— Ну и гадюка, — вытирая нос тыльной стороной ладони, ругался Каланча. — Тоже работенку отхватили. Я навострился корабль строить, а тут, здрасте, берите метелочку…

Генка ныл:

— Ой-ей-ей, сколько тут грязи…

Слушая Генку и Васю, Наташа не выдержала:

— А что вы умеете делать? Вот ты, Генка, или ты, Каланча? Ничегошеньки! Подавай им сразу пароход.

Колька добродушно смеялся.

— Съели, да?

Каланча пренебрежительно пожал плечами: «Да ну ее, распелась!» Подметал он небрежно, тыкал метлой, как палкой.

Генка тоже работал вяло, оставлял после себя мусор, часто останавливался, вздыхал…

Кольку это начало бесить. «Разве не понимают, чем это грозит всем? Каланчу пока не следует трогать, он вообще может бросить работу, но Генку надо немедленно одернуть».

— Послушай, Минор, я после тебя переделывать не стану. Понял?

— Пристал! Чего тебе надо?

— Лодырь, — возмущалась Наташа. — Лодырь, вот ты кто. А еще пароходы захотел строить.

Неизвестно куда завела бы назревавшая ссора, если бы к ним не подошел автогенщик Козырев — коренастый, со сдвинутыми на лоб темными очками.

— Э-э-э, — протянул он, — а крепко это у вас получается!

— Что? — насторожился Колька.

— Да вот — помощь Ефросинье Ильиничне. Замаялась она одна, а теперь хорошо будет — вон вы сколько наработали. Давайте, давайте.

«Непонятно, смеется он или серьезно говорит», — размышлял Колька.

— Огня нет?

— Не курит он, — ответил Каланча, — я курю. Да зажигалку потерял.

— Ну что ж — на нет и суда нет.

Разговор оставил свой след. Дело пошло живее. Постепенно все втянулись в работу и не заметили, как прошло время. Прогудел гудок.

В перерыве уселись неподалеку от Ефросиньи Ильиничны и дружно «нажали» на картошку в мундире.

Колька с Наташей заметили, как старушка совсем ослабла и решили помочь убрать участок.

Колька отозвал в сторону товарищей.

— Уберем ее площадку?

Все молчали.

— Я устал, — промямлил Генка.

— Не умрешь, — отрезала Наташа, — подумаешь, переработал, устал.

— Тогда начнем? — предложил Колька.

— У самих делов — тянуть не перетянуть, — глядя в сторону, фыркнул Вася. — Мастер не погладит по головке, если свое завалим!

— Значит ты, Вася, не хочешь? — в упор спросила Наташа.

Каланча съежился и, зло поблескивая глазами, быстро-быстро заговорил:

— А что мы обязаны на других ишачить? Сделай за другого, а сам подставляй шею?

Колька взял метлу и вместе с Наташей начал уборку. Генка присоединился к ним.

Каланча примиряюще рассмеялся:

— Ладно, черт с ним, один раз, так и быть, выручу старую. Но ежели вам нагорит — я умываю руки.

— Умывай, — ответил Колька и еще ожесточеннее замахал метлой.




Глава 11. За что?


Наташа крикнула:

— Минор, давай — кто скорее!

— Со мной тягаться? Запомни, еще не родился человек, который может меня обставить!

— Ах так! Знай же, человек этот рядом.

— Кто?

— Я!

Наташа мела быстро, умело, но на пути валялись брошенные детали, а среди них оставался мусор. Пока она очищала эти уголки, Генка ушел далеко.

— Жми, — поддразнивал он, оглядываясь на Наташу, — жми!

Генка хитрил. Он обходил закоулки, откуда неудобно было выгребать мусор. Наташа не замечала этого.

Колька действовал продуманно. Прибрав большую площадку, он стал очищать трудные места. На мгновение отвлекшись, он увидел, как Генка ловко обходил закоулки.

— Ну и хитрец! — громко крикнул он. — Минор, ты мухлюешь?

— А что? — Генка попытался сделать невинный вид.

К нему подбежала вся красная, с растрепавшимися косичками Наташа и начала тыкать в неубранные места черенком метлы:

— Это не честно, не честно. Сейчас же переделай!

Каланча ни во что не вмешивался. Он продолжал дуться на Кольку.

«Тоже благодетель какой, — раздраженно размышлял он, выталкивая обрезки, тряпки из-за пресса. — А кто нам поможет, когда придет время убирать свой участок?»

Ефросинья Ильинична сидела за прессом. Ей стало немного лучше. Благодарная подросткам, она беспокоилась только, чтобы у них не было неприятностей с мастером. Он каждую минуту мог нагрянуть.

Ребята с облегчением вздохнули, когда перешли на свой участок. Генка заявил:

— У меня руки сейчас отвалятся.

Каланча приставил метлу к станку, присел и размечтался:

— Сейчас бы на Волгу, на рыбалочку. Полведрышка хватило бы на всех. Уха — во какая вышла бы! А что? Айда на волю?

— Нельзя, — прервал его Колька, — давай за работу. Осталось часа два, а дела — вон сколько.

Началась горячка.

— Музыканты, — стараясь бодриться, кричал Генка. — Во что бы то ни стало выполним свой урок.

Разошелся даже Каланча.

— Жми-дави! — призывал он. — Покажем Рыжему козлу.

И они «жали» и «давили». Ребята тонули в облаках пыли.

— Раз-два! Раз-два! — командовал Колька. И метлы друзей взлетали вправо-влево, влево-вправо, поднимая пыль.

Грачев возвратился в разгар этой горячки. Заложив за спину толстые руки, мастер, довольный, что рабочий день близился к концу, направился на середину пролета. И тут-то он увидел темные клубы. Не отличаясь хорошим зрением, Грачев принял их за дым.

«Пожар, — пронзила его мысль. — В мою смену».

— За мной! — сорвавшимся голосом крикнул он ближним рабочим и, схватив пустое ведро, помчался вперед. Только вблизи Грачев понял, в чем дело. Позади себя он слышал смешки рабочих.

— Как? — разъярился Грачев, — опять эти пакостники? — И он, тяжело ступая, подошел к ребятам.

Те не замечали надвигавшейся опасности.

— Раз-два! Раз-два! — кричал Колька, и метлы мелькали вправо-влево, влево-вправо!

— Стой! — заорал на них мастер.

Подростки, покрытые слоем пыли, запыхавшиеся остановились.

— Вы что мне здесь устроили? — гремел Грачев.

— Мы хотели… — начал Колька, но мастер скомандовал:

— За мной!

Он отвел ребят в дальний угол. Там была свалена сажа.

— Убрать все, — указал на кучу Грачев.

Он ожидал услышать просьбы, возмущение, но подростки молчали. Несправедливость ожесточила их. Они молча принялись за дело.

…Домой возвратились вечером черные, только блестели глаза да зубы. Договорились, чтобы не расстраивать Марию Ивановну, в заводские свои беды ее не посвящать. А та, хлопоча около «работяг», не могла понять, отчего они такие не разговорчивые.




Глава 12. Сигнал Каланчи


Наташа сгорала от любопытства. И так и этак вертела в руках небольшое письмецо-треугольничек, а вскрыть не рисковала. Каланча, вручая ей свое послание, потребовал:

— Цидульку в лапы Кольке. Сама не смей читать. И об этом — никому.

Наташа обещала молчать. Но одно дело обещать, а другое — иметь адское терпение, чтобы сдержать его…

Колька пришел поздно, когда спала духота и синее небо усыпали яркие звезды. По просьбе Марии Ивановны он относил Ефросинье Ильиничне лекарство.

— Получай! — налетела на него Наташа и сунула таинственное письмо.

«Кое-что, — писал корявым почерком Каланча, — пронюхал про Р.К. Здорово сурьезно! И как колокол грохнет, топай без Н. к музею, если не застанешь, дуй в порт. Бувай. К.»

— Что там, Коля? А? — стремясь заглянуть в письмо, допытывалась Наташа.

Колька скомкал бумажку:

— Да тут ничего такого…

— Ах, вот что? — голос у Наташи дрогнул.

— Ты понимаешь, он просит, чтобы я никому не говорил, — оправдывался Колька.

…Примирение наступило только тогда, когда он протянул ей развернутый треугольничек.

Утром, с первыми ударами церковного колокола, извещавшего о начале воскресной обедни, Колька и Наташа, наспех покончив со скудным завтраком, отправились к ихтиологическому музею.

Массивное, неуклюжее здание музея — дар купцов и рыбопромышленников городу — Колька в свое время посетил дважды.

— Чего только в нем нет, — объяснял он весело шагавшей рядом Наташе. — Тут и коллекция снастей и чучела разных рыб и модели рыболовных судов.

— А тюлени живые есть?

— Смешная? Как же они живые там? Чучела, целых три.

Каланчи у музея не оказалось. Ждали минут пятнадцать. Солнце играло в золоте купола. Жители торопились в церковь.

— Долго его еще не будет? — встревоженно спрашивала Наташа.

На лоб у Кольки набежали морщинки.

— Идем! Идем в порт, а то и туда опоздаем.

— Но мы же пришли вовремя, — не понимала Наташа, — как он написал…

— Не знаю. Идем.

Они обогнули пожарную часть и мрачный дом городской богадельни. Еще две-три улицы с разбитыми грязными дорогами и жалкими домиками, и вдали показалась пристань. Их встретили криком чайки. С реки вначале повеяло освежающей прохладой, но чем ближе они подходили к цели, тем сильнее чувствовался тяжелый запах рыбы, дегтя, каменного угля, смолы и дыма.

У причалов грузились судна с боеприпасами, сеном, рыбой. На берегу были навалены бочки, тюки и ящики. Кругом сновали люди: грузчики, рыбаки, военные матросы и красноармейцы.

Разыскивая Каланчу, Колька и Наташа оказались вблизи трактира. Из его раскрытых окон доносилась надрывная игра разбитой шарманки и зурны. Потом ее заглушила разудалая песня. Колька подбежал к окну, заглянул в помещение. Пел мастер Грачев. Он стоял с большой кружкой в руке в окружении завсегдатаев портовых кабаков.

Мастер повернулся к окну. Возможно, он посмотрел случайно, но Колька отпрянул в сторону, схватил Наташу за руку и потащил ее от трактира.

Наташа спотыкалась, с трудом поспевала за ним, наконец, она взмолилась:

— Ты мне очень больно сдавил руку, Коля!

Колька спохватился и отпустил ее ладонь.

— Фу ты, — с облегчением вздохнул он. В горле у него пересохло, на верхней губе выступили капельки пота. — Там мастер.

— А Каланча?

Колька остановился.

— Ты что? Неужели он в пивнушке может сидеть?

Прелесть утра для них была утрачена. Они не замечали крикливых и веселых торговок пирогами с требухой, персов и армян у своих шерстяных товаров, киргизов с неразлучными верблюдами, на которых они приезжали из далеких бескрайних степей.

Встреча с мастером взволновала Кольку. Наташа захотела его отвлечь и предложила:

— Пойдем на представление.

В кругу смеющихся зрителей гибкий, как змея, цыган боролся с большим бурым медведем.

Возбужденные, разгоряченные люди размахивали руками, кричали:

— Потапыч! Вали его!

— Наддай ему! Наддай!

И тут Колька вдруг увидел Каланчу. Забравшись на воз с сеном, он подпрыгивал и что-то кричал.

Колька и Наташа с трудом выбрались из толпы и позвали Васю.

— Сейчас, — отмахнулся он и слез только тогда, когда медведь под ликующие крики был объявлен победителем.

— Мишку-то накачали самогонкой, — захлебывался от восторга Каланча, — вот будет потеха, коли Потапыч начнет буянить!

— Ладно об этом, ты о деле, — прервал его Колька и вытащил записку.




Глава 13. Что случилось дальше


— Ты зачем звал?

Вася покосился на Наташу.

— Говори при ней. Кто такой «Р.К.»?

— Ладно, потопали, — решительно заявил Каланча и повел друзей к угольной куче. Здесь им никто не мешал.

— «Р.К.» — это Рыжий козел. Он обещал… — Вася огляделся, понизил голос, — он обещал одному типу, а я это пронюхал, кое-что вывезти с завода.

Колька и Наташа широко раскрыли глаза.

— Слухай дальше. А переправить уворованное должны у музея или у трактира в порту в закрытой корзине, через женщину. Я точно все запомнил. Соображаешь?

— Что мог Грачев вынести с завода? И кто эта женщина? — недоумевал Колька.

…Как действовать дальше, обсуждали недолго. Установили наблюдение за трактиром. Следили, прячась за железнодорожным вагоном.

Земля дышала жаром. Горячее солнце раскалило металл. Дышать было нечем.

О чем только ни переговорили за полтора часа, пока, наконец, нетвердо держась на ногах, из трактира вышел мастер под руку с бритоголовым невзрачным мужчиной. Это был тот самый человек, которого Каланча прозвал «типом». Никакой корзины у них не было. Не видно было и женщины.

Колька подозрительно посмотрел на Каланчу.

— Разыграл?

Каланча вскинул чуб, выставил вперед левое плечо, словно собирался драться…

— За кого ты меня принимаешь?

— Мальчики, — окликнула их Наташа. — Мальчики, смотрите.

Из трактира, переваливаясь на коротких ногах, показалась полная женщина с закрытой корзиной в правой руке.

— Тс-с-с, — прошипел, вытягивая трубочкой губы, Вася и, стараясь остаться незамеченным, устремился за женщиной. За ним осторожно последовали Колька и Наташа.

И вдруг вся толпа загудела. Мимо подростков, крича и толкаясь, бежали мужчины, женщины и дети.

— Батюшки-светы, — причитала какая-то старуха, беспомощно мечась по улице. — Батюшки-светы…

— Что случилось, бабка? — подскочил к ней Каланча. — Пожар, что ли?

— Медведь сорвался с цепи, родные! Озверел от самогонки. Ужасти!

Каланча, Наташа и Колька, забыв о мастере и женщине, помчались вместе с другими.




Глава 14. Не пищать!


На следующий день друзья приехали на работу задолго до начала смены. Договорились между собой: как бы Рыжий козел ни придирался, сдерживаться, не показывать вида, что это их волнует.

Больше всего Колька беспокоился за Васю: не сорвался бы!

— Не связывайся с ним, потерпи!

— Он меня честить будет, а я молчи!

— Выгонят нас — легче будет? А перетерпим — переберемся на стапеля или в другой цех.

Кольку поддерживали Генка и Наташа. Каланча, ворча и огрызаясь, смирился.

…Как всегда, в тонких лучах солнца играла пыль. В дальнем углу цеха что-то погрохатывало. Подростки у конторки ожидали, пока мастер выдаст им «орудия производства».

Мимо прошла Ефросинья Ильинична.

— А-а, ребята! — лицо ее собралось в лучистые морщинки. — Спасибо вам, помогли. Слыхала, мести больше не станете, с повышением!

Слова старушки прозвучали полной неожиданностью. Но расспросить ее никто не успел. Подходил Грачев. Ефросинья Ильинична, оставив друзей в недоумении, торопливо удалилась.

Мастер поскреб небритый подбородок.

— Ну-с, работнички, на вагонетку! Стройматериал возить станете. — Он указал в конец цеха на гору старых бревен и досок. — И чтоб без пакостей! Пошли!

Но тут Грачева кто-то позвал. Он отошел.

— Интересно, что он передал вчера в корзине? — шепотом спросила Наташа.

— Молчи, — оборвал ее Колька.

— Хорошо, хорошо… Но почему он нас на вагонетку?

— Откуда я знаю.

— Каверзу затеял, убей меня бог, — тихо сказал Каланча.

— Все возможно, — печально согласился Генка.

— Тогда смотреть в оба, — скомандовал Колька, — не пищать и не сдаваться!

Мастер вернулся.

— Чего стоите? Гудок давно прогудел, а вы лодыря гоняете!

Это было ложью. Сигнал к работе прозвучал две-три минуты назад. Но Колька и его товарищи проглотили обиду и бросились к вагонетке.

Бревна и доски грузили по двое. Без рукавиц было неудобно, но трудились на совесть. Не замечали, как на руках появились ссадины. Каланча прищемил палец, а Колька ободрал кожу на ладони.

Пострадавшие не жаловались, не ныли, Колька изредка подбадривал:

— Ничего. Это с непривычки. Завтра пройдет.

Каланча взвалил на плечо большую доску.

— А мы тоже не последние! — кричал Генка и тянул в каждой руке по деревянному бруску.

Незаметно на вагонетке выросла целая пирамида. Подростки с удивлением и радостью смотрели на дело своих рук: уж слишком бревна были большие, как они их погрузили?

Но радость неожиданно была омрачена.

Мастер уже издали грозил пальцем за короткую передышку.

— Это нечестно, — часто дыша, проговорила Наташа. — Несправедливо! Мы же не машины.

— Ох, и человечина, — разозлился Каланча. — С ним в два счета грыжу наживешь!

— Подумайте только, музыканты, — рассуждал Генка, — передохнуть не дает. Нашел себе рабов!

Мастер быстро приближался к ребятам. У Генки не выдержали нервы:

— Сейчас он наорет. Ну его, тронулись!

Каланча, склонив набок голову, выжидающе посматривал на Кольку. По напряженному лицу друга он понял: тот что-то обдумывает. Колька сжал губы и отрывисто бросил:

— Не торопиться!

— Но он из нас лепешку сделает, — возразил Генка.

— Нельзя ему давать повадку. А то сядет на голову.

Колька уже знал, что они будут делать. Мастер хочет загонять их, а они должны не допустить этого.

— Послушайте, — поспешно заговорил он. — Подождем и как только он приблизится — сразу поедем. Он ничего с нами не сможет сделать.

— Здорово сообразил! — одобрил Каланча. — Будем мотать Рыжего козла, пока до него не дойдет, что мы тоже люди-человеки.

Друзья положили руки на вагонетку. Несмотря на шум в цехе, ребятам казалось, что они слышат каждый шаг приближающегося Грачева.

И вдруг Колька свистнул. Ребята дружно толкнули. Когда мастер подбежал к вагонетке, она плавно катилась по рельсам. Он шел сбоку, иногда спотыкался и кричал.

— Вас палкой подгонять нужно. Лодыри, бездельники!

Ребята, не отзываясь, продолжали свое дело. В глубине их глаз прыгали искорки радости и торжества. А весь вид как бы говорил: «Мы очень заняты. Мы трудимся. Нам непонятно, чего от нас хотят».

Так повторялось несколько раз. Погрузив вагонетку, подростки разрешали себе короткую передышку. Мастер издали грозил кулаком, но бежать к ним не рисковал — знал, что вагонетка тронется в путь.

Рабочие, наблюдавшие за их борьбой, посмеивались. В случае чего, они решили не дать подростков в обиду.




Глава 15. Газ


К концу смены грузчики очень устали. Сказался и непривычный тяжелый труд, и скрытая борьба с мастером. Одну вагонетку загрузили уже без особого внимания, кое-как. Посреди цеха груз свалился с вагонетки. С треском полетели доски, поднялась пыль.

Вблизи оказалась Ефросинья Ильинична.

— Пресвятая матерь божья, заступница, — скороговоркой шептала она, помогая ребятам.

Мастер, конечно, оказался тут как тут.

— Допрыгались, — кричал он, — проход завалили. Гнать вас надо, орясины!

И здесь с Ефросиньей Ильиничной произошло что-то необыкновенное. Впервые за долгие годы маленькая, тихая старушка подняла голос на мастера.

— Чего ты на них взъелся, антихрист! И где проход загорожен? Чего наговариваешь? Ребятня едва на ногах держится. Целый день ворочают бревна, а он… Побойся ты божьего гнева!

— Не твоего ума дело, старая! Без тебя разберемся.

— Будет придираться, Константиныч, — старался успокоить мастера подошедший автогенщик Козырев. — Аль не выспался?

— Мы неправильно погрузили, — волнуясь, объяснил Колька. — Мы сейчас все исправим. Сейчас же.

Грачев овладел собой, но в тоне, с которым он предложил подросткам зайти после работы в конторку, звучала угроза.

…С помощью автогенщика вагонетка вскоре была вновь загружена.

Однако злоключения друзей на этом не кончились. К большой усталости примешивалось волнение в ожидании предстоящего разговора.

Минут за пятнадцать до гудка Каланча разлегся на досках и объявил:

— Хватит ишачить!

Его поддержал Генка и немедленно расположился рядом. Наташа опустилась на бревно и, обхватив руками коленки, склонила на них голову.

Колька перевязывал проволокой отскочившую от ботинка подметку. Мысли одна тревожнее другой волновали его. Рыжий козел упорно выживал их из цеха. Пожалуй, Генка прав: как они ни будут стараться, вряд ли Грачев изменит свое отношение к ним.

— Да, — тяжело вздохнул он.

— Коля, ты что? — с тревогой спросила у него Наташа.

— Ничего, — с раздражением отвернулся он.

«А не сходить ли к Глебу Дмитриевичу? Подумает — жаловаться пришел, трудностей испугался», — думал Колька.

— Эй! — донесся до них голос Козырева. — Давай сюда.

Он спешил в заводоуправление и попросил ребят навести порядок на его рабочем месте.

— Опаздываю. Помогите, друзья.

Вся команда с готовностью откликнулась на просьбу автогенщика: ведь он защитил их.

Колька и Каланча откатил с дороги баллон с кислородом. Наташа и Генка аккуратно сложили груды обрезанных угольников. Осталось убрать карбидную установку. Она передвигалась на колесиках, и отвезти ее в сторону не составляло большого труда.

К ним подбежал подручный клепальщика Виктор с какой-то деталью в руке.

— Ребята, где резчик? Срочно надо обрезать эту штуковину.

— Ушел он, — ответил Каланча.

— Тогда пустите газ. Я сам отрежу.

— Послушай, сыч, — обратился Каланча к Кольке, — ты держи эту штуковину, а я откручу вентиль.

Но усилия его были тщетны. Каланча разгорелся, схватил гаечный ключ. Изо всех сил он нажал на вентиль. И вдруг наружу вырвался газ. Неприятный, одуряющий запах ударил в нос.

— Резьбу сорвал! — отчаянно крикнул Виктор.

Все старания остановить струю не помогали. Газ шел с буйной силой, словно злой дух вырвался на свободу после тысячелетнего заточения.

Подростки и Виктор бегали кругом, пытаясь перекрыть вентиль. Но едкий запах все больше и больше распространялся. Никто уже не мог находиться вблизи карбидной установки. Все удалились на несколько шагов, испуганно прислушиваясь к зловещему свисту.

«Теперь мастер обязательно нас выгонит», — с тоской подумал Колька.

Грачев уже спешил к месту происшествия.

Газ перекрыли. После этого Грачев удивительно тихо сказал расстроенным подросткам:

— Задавить бы вас всех!




Глава 16. Аллюр три креста!


Мастер собрался раздуть историю с газом. Он подготовил приказ об увольнении молодых рабочих «за нарушение революционной трудовой дисциплины и хулиганства».

Но начальник цеха инженер Хламов разобрался в деле и ограничился выговором.

…Один за другим уходили дни. Грачев продолжал придираться к друзьям. Самая грязная и неприятная работа поручалась им.

— Мы балансируем, как на проволоке в цирке, — определил их положение Генка.

Работа теряла для них интерес. Десятки раз они готовы были взбунтоваться, выговорить Рыжему козлу все, что думали о нем, но сдерживались, боялись потерять место.

Однажды в обеденный перерыв, когда они ели и вели мирную беседу, Генка, очищая картошку, сказал:

— А знаете, как нас Рыжий козел прозвал?

Все с любопытством уставились на него.

— Дворницкой командой!

Каланча, обсасывая хвост селедки, пробурчал что-то злое. Колька и Наташа посмеялись. Разделавшись с хвостом, Вася вытер пальцы о штаны, выпил кружку воды. Обед был закончен, и он не знал, что бы такое придумать. Внимание его привлекли лежавшие рядом железные бочки из-под горючего. Постукивая по загудевшей бочке черенком метлы, Каланча задумчиво почесал затылок.

— А неплохо бы чего-нибудь сообразить этакое веселое, вроде цирка! Как, сычи? Возьмем тару и айда, почешем.

Все переглянулись.

— Да-а, — неуверенно протянул Генка, — а от мастера не попадет?

— Обед! Какое его дело?

— Верно, — загорелся Генка. Он уже видел себя знаменитым наездником. — Музыканты, живо! Наташа — за судью. Она не сможет — девочка.

Наташа показала ему язык.

— Видал?

Выбрали ровное место, где не мешали железные листы. Выкатили четыре бочки и вскочили на них. Бочки, как живые, вывертывались из-под ног. Но неудачи никого не огорчали. Подростки с еще большей горячностью принимались за дело. Генка свалился и ушиб локоть. В другое время он немедленно поднял бы шум, но теперь даже не пожаловался.

— Я обуздаю непокорного скакуна, — распалясь, кричал он, — мы не таких «мустангов» объезжали в прерии!

— Нос не разбей, — отвечала раскрасневшаяся Наташа, — тоже, ковбой.

Ей казалось, вот-вот она овладеет катанием на бочке. Нужно лишь получше приноровиться. Девочка бесстрашно прыгала на гремящего «коня», но тот оказывался с «норовом», и она летела на землю.

Колька и Каланча действовали без слов. Они ничего не говорили, но объявили друг другу соревнование. Глаза их блестели от волнения.

За ними уже давно наблюдал в окно конторки мастер. Вначале он хотел прекратить игру, даже снял с гвоздя замасленную кожаную кепку, но передумал и улыбнулся: «Пускай, может, снова натворят что-нибудь, тогда…»

В спортивной суматохе стали вырисовываться более ловкие. Колька предложил:

— Давайте по очереди выступать.

Согласились.

Всех удивил Генка. Он первым выкатил на своем «мустанге», балансируя широко расставленными руками, часто-часто перебирая тонкими ногами.

— Джигитовка, — восторженно кричал он. — Учитесь у старших, — и, забыв осторожность, шлепнулся под общий смех на землю.

Наташа, в свою очередь, вскочила на «рысака», прокатилась по пролету.

— Ну, как? — гордо спросила она у растиравшего бок Генки.

— Ничего особенного, — ответил тот.

Больше всех горел нетерпением, ожидая своей очереди, Каланча. И она наступила. Боком подкрался Вася к железной бочке, будто к горячему скакуну, и вскочил на нее. Увертливый и смелый, он вызывал одобрение у своих друзей. До чего уж Генка был убежден в своем превосходстве, и тот нехотя процедил:

— Ничего… Да-а-а, ничего…

А Каланча рывком головы откидывал со лба свой огненный чуб и хрипло, словно дразня, напевал песенку Минора:
		Тореадор, смелее в бой,



		Тореадор…








Он безбожно фальшивил. Генка болезненно морщился, а Каланча от души хохотал.

На середину площадки выехал, наконец, и Колька. Он решил показать новое. Разогнав бочку, на ходу соскочил с нее, опять вспрыгнул. Такого класса высшей «верховой езды» никто еще демонстрировал.

Каланча не захотел примириться с первенством Кольки.

— Дуем по цеху! Кто дальше! — размахивал он руками.

Мысль прокатиться по центральному пролету несколько озадачила, но не надолго. Подростки были уже в том состоянии, когда все кажется легко осуществимым.

Все стали у своих «рысаков». По Колькиному сигналу:

— Аллюр три креста! — грохоча ринулись вперед.

— А ну, давай в сторону! — кричал встречным Каланча.

— С дороги! Берегись! — вторили другие.

— Вперед, джигиты! — визжал Генка и задел вышедшего из-за угла человека.

Трудно описать состояние друзей, когда они узнали начальника цеха.

У Генки зашевелились волосы на голове.

— Про-про-стите, — лепетал Минор.

Из конторки выскочил ликующий мастер: попались! Грачев схватил Генку за руку.

— Что, допрыгались, пакостники?

Каланча, Колька и Наташа поспешили к Минору, готовые разделить его участь.

Начальник цеха сказал что-то мастеру и ушел.

— Отпустите меня… — просил Генка.

— Отпущу, отпущу! — многозначительно бросил мастер и, оттолкнув Генку, побежал нагонять начальника цеха.




Глава 17. Не сдадимся!


Ребята вышли из заводских ворот не как всегда — веселой, шумной стайкой. Не было ни громких шуток, ни беззаботной болтовни. Никто не торопился, как обычно, к трамваю. Медленно, вместе с потоком рабочих вышли ребята из проходной и, не договариваясь, тихонько пошли домой.

В том, что случилось что-то очень серьезное, никто не сомневался. Мальчишки были убеждены: теперь их наверняка выгонят из цеха. Наташа не соглашалась. Генка ругал мастера. Каланча задумчиво почесывал затылок и время от времени поплевывал.

Кольку страшили последствия этой истории. Что скажут Глеб Дмитриевич, Мария Ивановна и Ольга Александровна?

А мальчишки? Если узнают, что Кольку и его друзей вытурили с завода, мальчишки всего города будут смеяться над ними. В ушах у Кольки уже звучали ехидные вопросы:

— Наработались? Без году неделю — и вылетели?

Впрочем, черт с ними, с мальчишками. Главное, не суждено им, как видно, принять участие в ремонте кораблей.

Шел пятый час. День стоял знойный, безветренный. Ребята, не замечая духоты, шагали посредине улицы, стиснутой одноэтажными домиками, и каждый думал о своем.

Генка не мог долго огорчаться. Он догнал Кольку, подбрасывая камушек в руке.

— Не падай духом. Я тебе вот что скажу: если повезет и останемся, то мы еще ого-го как покажем себя!

— Убей меня бог, — заговорил вдруг Каланча, — идем как похоронная процессия. Ну что это такое?.. Послушай, Колька, плюнь ты на хрыча…

— Выгонит он нас.

— Ну и пущай. Просто он гад и контра. Его бы проучить. Ежели бы мы не старались, а то из кожи лезли вон. А что толку?

— Подожди, Вася. Дай обдумать.

— А чего голову ломать? Думай, не думай, знаю одно: больше я, сычи, не ходок на завод.

— Этого ты не сделаешь, — обернулся к нему Коля. — Это значит — сбежать!

— А раз так, — круто переменил Каланча, — нечего нос вешать. Идем к Марии Ивановне.

— Верно, — подхватил Генка, — расскажем ей все.

…У Марии Ивановны сидела мать Генки — Берта Борисовна. Они взволнованно разговаривали и при появлении ребят умолкли. Мария Ивановна велела им пройти на кухню и кушать суп.

— Мы не хотим есть, мама. Мы пришли посоветоваться с тобой, — выступила вперед Наташа.

— Потом. Гость у меня. Идите на кухню, — Мария Ивановна плотно прикрыла дверь, но сквозь тонкие доски доносился голос Берты Борисовны. А то, о чем она говорила, заставило ребят временно забыть о своих неприятностях.

— Нет, нет, Мария Ивановна. Вы не правы. Мы не пренебрегаем приобщением Геннадия к труду. Конечно, сын музыканта мог бы найти себе более достойное занятие, чем быть чернорабочим. Это не мой идеал… Но… но сейчас, поверьте, основная причина в другом.

Генка жалко улыбнулся.

— Ничего нет зазорного в том, что они трудятся на заводе. Меньше баловать на улице станут. Да и пора им, Берта Борисовна, понемногу пособлять нам. Время такое. Совсем нелегко жить-то.

— Но у нас, Мария Ивановна, на руках тяжело больной. Я работаю. Стакан воды подать некому, понимаете?

Разговор стал вестись тише, и друзья больше ничего не услышали. А через несколько минут Мария Ивановна, проводив Берту Борисовну, вошла в кухню:

— Почему суп не съели? Не вкусный?

— Нет. Не хотелось, — ответил Колька.

— Ну, чем расстроены? Стряслось что-нибудь?

— Не получается у нас на заводе, не выходит, — Колька запнулся. В тишине комнаты было слышно сопение Генки. — Понимаете, мы хотим, чтобы было лучше, а у нас все наоборот, и наоборот. Не везет как-то…

…Обо всем рассказал Колька. Не умолчал и об ошибках «дворницкой команды». В голосе звучала обида на мастера:

— Все метем да возим, хоть бы что-нибудь другое…

— С метлой только и ходим, — с огорчением подтвердили другие.

— О мастере, — начала Мария Ивановна, — мне трудно судить. Я о другом, ребятишки… А ребятишки ли вы? Не выросли ли из коротких штанишек? Гена, у тебя сколько пар штанов?

Генка смутился, залился до ушей пунцовой краской, покосился на Наташу, буркнул:

— Одна.

— И у Коли, и у Васи не больше. Не наступило ли время подрабатывать? Вы обижаетесь: не по сердцу, мол, работу дают, «дворницкая команда»… А мы вот всю жизнь дворниками да няньками ходили около буржуев, а вот сейчас для себя метем. Настоящую жизнь строим. И не для того погибли твой отец, Наташа, и твои родные, Коля, чтобы вы пренебрегали трудом. Намедни, на митинге слышал, что вам, нынешней поросли, придется мировую революцию строить, а ее белыми руками не сделаешь.

Седые волосы из-под косынки Марии Ивановны выбились, сурово обрамляли усталое, умное и доброе лицо.

Ребята молчали. Мария Ивановна хотела продолжить, но увидела в окно Ефросинью Ильиничну и пошла навстречу ей.

Когда женщины вошли в сени, до друзей донеслось:

— Душемотатель, — рассказывала старушка. — Давеча похвалялся: тюльку, говорит, всю выгнали с завода. Это ребят-то.

— Идите сюда, — позвала их Мария Ивановна.

— Как же теперь быть? — сокрушался Колька.

— Помоги нам, мама! — горячо попросила Наташа. — Мы не хотим уходить с завода.

— А мне наплевать, — выкрикнул Каланча. — Наплевать!

— Помолчи, — бросился к нему Колька. — Помолчи… Мария Ивановна, что же нам? Как быть?

Мария Ивановна задумчиво разглядывала подростков. Ей искренне было жаль их, но она не собиралась выступать в роли няньки. И мягко объяснила:

— Ничего… Займитесь-ка сами. Вы у меня толковые. Да и пора перестать ходить в коротких штанишках.

Ефросинья Ильинична в душе не согласилась с ее словами. Ей думалось — надо помочь подросткам, но, встретив предупреждающий взгляд Марии Ивановны, промолчала.

— Хорошо, — повернулся к друзьям Колька, — хорошо. Мы не сдадимся!

Слова его прозвучали, как клятва.




Глава 18. На распутье


И все же хмурым утром, когда небо обложило свинцовыми тучами и накрапывал мелкий тоскливый дождик, юным рабочим пришлось распрощаться с заводом. Оформление не заняло много времени. Получив расчет, подростки сдали пропуска, вышли из проходной и присели на знакомые якоря.

— Вот и все! — подставляя ладонь под дождевые капли и разглядывая их, печально промолвила Наташа.

— Попасть было труднее, — сказал Колька.

— Вышибли! Коленкой поддали — и вышибли, — процедил сквозь зубы Каланча.

Только сейчас ребята со всей остротой почувствовали глубину постигшего их несчастья. Многое отдали бы они, чтобы вновь оказаться на заводе. Там, за забором, шла жизнь, которая как никогда раньше привлекала их.

— Да-а, — горестно протянул Колька, — ничего не могу придумать!

— Говорю тебе, давай вздрючим мастера, — искренне, без намеков на шутку, в который раз настойчиво предлагал Каланча.

Колька только отмахнулся рукой.

Из проходной вышел с перебинтованным пальцем Виктор. Держа перед собой палец, подошел к ребятам:

— Что, семечки лускаете?

Коля нехотя ответил:

— Лускаем. А тебе что?

Виктор кивнул на завод.

— Жаль?

Мальчишки и девочка отвернулись… «Что ему нужно, — с горечью подумал Колька. — Тут и так кошки скребут на сердце, а он еще привязался со своими дурацкими вопросами».

— Ладно, отворачивайтесь, молчите. Знаю — жаль.

Вася со злостью бросил:

— Ну, дык катись колбаской по улице Спасской…

— Тише, тише. Не пузырься. А что сделать, чтобы остаться, знаешь?

Все с интересом посмотрели на паренька.

— Слушайте, герои. Сходите-ка к Грачеву. Он сегодня дома, болеет. Ну, ну, тише. Не артачьтесь, выслушайте. Потолкуйте с ним. Он — сила. Может и обратно взять. Только с умом надо, подмазать придется. Хоть и противно, а другого выхода нет.

От такого предложения у Генки глаза округлились, как у совы, а Каланча яростно ударил себя в грудь:

— Провалиться мне сквозь землю девяносто девять раз, если моя нога появится у этой гидры. Да еще подмазывать…

— Дурак ты рыжий, — рассердился парень. — «Сквозь землю!». Твое дело — хошь иди, хошь нет. Работать не станешь, жрать нечего будет — не таким лазарем запоешь… Ты вроде более серьезный малый, — повернулся он к Кольке, — сходи к мастеру, ничего от тебя не убавится…

Виктор покачал в воздухе больным пальцем, подул на него и ушел, даже не взглянув на Васю.

Колька посмотрел на своих товарищей. Чувствовал, не захотят пойти к Грачеву. А ему разве хочется? Но если надо? Конечно, «подмазывать» мастера они не станут, не те времена. Ну, а сходить к нему можно и нужно. И он решил действовать.

— Пошли!

Наташа ужаснулась:

— Коля!

У Каланчи перекосилось презрительно лицо.

— А этого не видел? — показал он кулак.

— А ты, Минор? — Коля повернулся к Генке.

Генка растерянно теребил вихор.

— Значит, не хотите? — Колька резко взмахнул рукой и пошел.

Такого крутого поворота никто не ожидал. Когда Наташа спохватилась, Колька был уже далеко.

— Что же это такое, мальчики? Его надо отговорить! Коля! Ко-ля, подожди! — кинулась она за ним.

Но Колька, вместо того, чтобы остановиться, пустился бежать. Он не хотел с ними разговаривать. Ни с кем: ни с Наташей, ни с Генкой, ни с Каланчой. Обида душила его. Они его нагнали у москательной лавки.

— Чего вам? — остановился он. — Чего вам нужно?

— Зачем ты идешь к нему? — допытывалась Наташа. — Он выгнал нас. Он посмеется над тобой!

— Посмеется? Пускай только попробует! А не пойти нельзя. Не могу я так уйти с завода. Неужели вы не понимаете? А… ладно! Как хотите, ваше дело — валяйте домой.

Генке стало жаль оставлять своего лучшего друга в трудную минуту.

— А что, если Колька прав? Я с тобой. Понимаешь, я вспомнил, какие у мастера кулачища.

Наташа и Вася, постояв немного, тоже тронулись за Колькой.




Глава 19. Дома у мастера


За забором деревянного дома, в котором жил мастер Грачев, раздавалось хрюканье и визжание свиней, тявканье собак.

Колька осмотрел свою команду, лица у всех были серьезными. Он постучал в калитку.

Они терпеливо ждали. Перестало накрапывать. Тучи отнесло за реку. Там стояла серая стена дождя, а здесь, под лучами выглянувшего солнца, все ожило, посветлело.

Внезапно послышался бабий окрик, и калитка открылась. Перед подростками появилась белобрысая женщина в сарафане. «Жена Грачева», — вспомнил Колька. Скрывая волнение, он спросил, дома ли мастер. Женщина неласково осмотрела их:

— Проходите, да ноги получше вытрите… Паша, к тебе!

Еще с порога они увидели — в большой, мрачной комнате с низким потолком, обставленной громоздкой мебелью, облокотившись о стол, под образами сидел Грачев.

Комнату заполняли полумрак, прохладная тишина и стойкий запах цветов.

Грачев потянулся за икону и вытащил бутылку с водкой.

— Зачем пожаловали? — спросил он, не отрывая взора от стаканчика, куда наливал вино. — Ну, так зачем заглянули? — крякнув, повторил мастер и толстыми пальцами взял помидор.

— Мы хотим на завод!

— Напакостили — и опять туда же?

— Но мы не хотели, — горячо заговорил Колька. — Это не нарочно!

— Важно придумано! А кто хотел, я, что ли?

Колька почувствовал, как стоявшая сзади Наташа глубоко и часто задышала. Если она вмешается, то все будет испорчено.

— Сейчас мы не о том, — заторопился он. — Мы без вас не сможем возвратиться на завод. Вот почему и пришли.

— Верно! Сто девяносто раз провалиться, верно, — подтвердил Вася.

— Ишь, стервецы, — покосился на них мастер и задержал тяжелый взгляд на Наташе. — Хорошо же. — Он выпил. — Ну, раз с повинной, чего ж… Можно в цеховую столовку. Там рабочие нужны.

— А почему не в цех? — строго спросил Колька.

— Других взяли. Некуда!

— А если не пойдем на кухню? — не соглашался Колька.

— Дело хозяйское. Мать, — позвал он жену, — мать, иди сюда.

— Соглашайся, — тихо посоветовал Вася. — В столовке не худо, брюхо петь перестанет.

— Чего тебе? — вошла в комнату женщина.

— Выпроводи гостей!

— А если обманете, — сказала Наташа, — пожалуемся в губком. Вот…

— Идите, идите. Я человек честный.

— Честный?! — начала было Наташа, но Колька дернул ее за рукав:

— Молчи!

Подростки, сопровождаемые женой Грачева, вышли на улицу.

Некоторое время шли молча, потом Колька спросил:

— Почему все-таки он нас взял?

— Испугался, — выпалил Генка.

— Нет, — покачал головой Колька. — Нет. Не то.

…Ни он, ни другие не могли знать, что Мария Ивановна рассказала Глебу Дмитриевичу об увольнении, и тот вмешался в эту историю. Не знали они и о другом: чтобы не отменять приказ, их решили пристроить в цеховую столовую.

— Во всяком случае, — заключил Колька, — мы сами добились возвращения на завод.




Глава 20. Кухонные рабочие


В трех котлах булькали щи, на длинных черных противнях, шипя и стреляя, жарились небольшие куски рыбы. На кухне стояла духота, пахло перегорелым маслом. Старший повар Степан Степанович Кочкин, в прошлом солдат, а ныне одноногий инвалид, сидел на высокой бочке из-под капусты и зорко следил за своими подчиненными. По натуре мягкий, но вспыльчивый, Степан Степанович не терпел небрежности в работе. Поставил он у себя дело на военный лад и строго следил за точным выполнением своих приказов.

…Вот он заметил непорядок. Красное от жары и пара лицо его сердито задвигалось. Он быстро соскочил с бочки и, стуча деревяшкой, подбежал к крайнему котлу. Так и есть. Повариха, толстая Зинка, не досыпала в котел картошки!

— Сорока-вертихвостка! За такое на трое суток на губу… Колька! Мундиры сняли?

Колька, как и его товарищи, за несколько дней привыкнув к порядкам дяди Степы, вытянулся по-военному и отчеканил:

— Так точно, сняли!

— Ко мне шагом арш!










Кольку эта игра забавляла. Сохраняя серьезность на лице, он подхватил ведро с очищенным картофелем и, выбрасывая вперед босые ноги, зашлепал по полу.

— Стой, — сурово пробасил повар. — Промыл картошечку?

— Забыл, Степан Степанович!

— Кругом арш, исправляй!

Засыпав в котел промытую картошку, старик начал сокрушаться:

— В Зинке никакого понятия нет, ни в военном деле, ни в приготовлении продукта. Один пар в голове.

Рассуждения о Зине не мешали Степану Степановичу, прикрыв по привычке один глаз, наблюдать за действиями своих помощников — судомоек, кухонных рабочих.

— Колька, — снова крикнул он, при этом открывая второй глаз. — Все к бою готово?

Вопрос означал — все ли миски, ложки и вилки вымыты.

— Все, Степан Степанович!

— Отставить! Так я тебя учил?

— Так точно, готово!

— То-то же!

Теперь — Колька и Наташа знали — Степан Степанович не оторвет глаз от часов. Он внимательно следил за ходиками. Это были старые часы. В помощь гирям висел секач без ручки. Время 11 часов 50 минут.

— На передовую! — крикнул Степан Степанович и ударил деревяшкой об пол.

Все заняли свои места и распахнули двери. Колька, Каланча и Наташа (Генка несколько дней не ходил на работу, дежурил у кровати отца) превратились в подавальщиков. Зал заполнился людским гулом, нетерпеливыми возгласами, звоном посуды.

То и дело слышно было:

— Наташа, вытри стол!

— Коля, унеси грязную посуду!

— Вася, соль кончилась!

Подростки собирали со столов опорожненные тарелки, ложки, вилки. Трудились без передышки, зевать не приходилось. Ребятам приятно было кормить рабочий народ. Не сразу пришло это к ним. Сперва не нравилась им работа. Когда Зина сказала Каланче: — А ну, Рыжий, помоги вынести помои! — Каланча взбеленился.

Зинка хохотала, потом ей надоело слушать его, и она прикрикнула:

— Небось, сам ешь за троих. А работать за одного? А ну, бери бадью, а то доложу Ротному (так все в шутку называли Степана Степановича).

Вскоре ребята полюбили Степана Степановича, свое дело.

…Около часу дня наступал самый торжественный момент. Степан Степанович, постукивая деревянным обрубком и выпячивая грудь, выходил, как он говорил, на смотр. Минуту эту все ждали с удовольствием. Повара любили за то, что не щадил себя для дела.

Степан Степанович поднимал руку и в наступившей тишине по-военному спрашивал:

— Братцы, какие будут замечания?

Большинство дружно, со смехом отвечало:

— Нет замечаний!

— Благодарствуем, Степан Степанович!

Но сегодня, перекрывая голоса кто-то крикнул:

— Соленой рыбы на базаре дополна, а у нас через два дня на третий!

Степан Степанович, не ожидавший такого оборота, растерялся, словно в этом был виноват.

Другой голос зло бросил:

— Спекулянтам лафа, вовсю наживаются.

Повар выпятил колесом грудь, хлопнул деревяшкой о здоровую ногу:

— Учтем, братцы!

Обед продолжался…




Глава 21. Нераскрытая тайна


Пообедав, Колька, Наташа и Каланча мыли посуду. Они обменивались впечатлениями, шутили и подсмеивались друг над другом. Время от времени, когда шум особенно возрастал, постукивая деревянным обрубком, к ним заглядывал Степан Степанович и сдвигал брови-кустики.

— Отставить разговорчики!

…Ребята домывали последние тарелки, когда на кухню зашел Грачев.

— Все сделано? — спросил он у повара.

— Все!

— Кто повезет? Зинка?

— Нее… эти, — повар кивнул на Кольку и Каланчу.

Мастер мельком оглядел подростков и отвел повара подальше.

— А других нет?

— Нет.

— Ну что ж, где живу, знают… Пущай.

Грачев и повар вышли, оставив ребят в недоумении. Но долго строить догадки не пришлось. Через несколько минут Степан Степанович просунул голову в судомойку и приказал им готовиться к походу — отвезти бочку с помоями на «фатеру» к Грачеву:

— Поросятам, — объяснил он.

На телеге у входа в столовую высилась бочка, накрытая грязной мешковиной. Около нее стоял мастер. Увидев вышедших из столовой Кольку и Каланчу, он вытащил изо рта цигарку и предупредил:

— Шибко не гоните кобылу, старая она. Да и расплещете все.

…Карька была лошадь, что называется, с характером, вела себя в упряжи, как ей вздумается. Понравится — побежит, не захочет — плетется как черепаха. К побоям оставалась равнодушной, но была злопамятна и при первой возможности могла устроить большие неприятности. Обо всем этом скороговоркой предупредила ребят Зинка.

По дороге Колька и Каланча порядком намучились с Карькой. Через каждые триста-четыреста шагов она устраивала передышку. Останавливалась посреди улицы, поворачивала морду в сторону молодых возчиков, сидевших на телеге, прядала ушами, отмахивалась от мух реденьким хвостом, а глаза ее ласковые, полные добродушия, как бы говорили: «Ну что же, друзья, не будем торопиться, отдохнем».

Поездка грозила превратиться для подростков в настоящую пытку. Они стали посмешищем для мальчишек. Те толпами сопровождали их, с громким хохотом обсуждая поведение Карьки.

— Глянь-ка, пятнадцатый раз! — с диким восторгом подсчитывал остановки старой кобылы какой-то босоногий оборвыш. — Цирковая лошадь!

До поры до времени Колька и Каланча, хотя и кипели в душе, но терпели капризы Карьки — они помнили совет Зины. Но когда Карька собралась сделать очередную, семнадцатую остановку, терпение у Каланчи лопнуло. Он взмахнул кнутом и хлестнул лошадь.

Карька тотчас рванула в сторону, мешковина, прикрывавшая бочку слетела, и Кольку с ног до головы окатило помоями.

— Что ты натворил! — возмутился Колька.

Пришлось срочно свернуть к Кутуму. Колька, досадуя на Каланчу, вымылся, прополоскал рубашку и штаны. И все это под обидное улюлюканье оравы уличных сорванцов.

Колька ругал Каланчу — дернуло же его прибегнуть к кнуту. Но Каланча не слушал упреков. Он увлекся какими-то странными действиями. С усилием раскачав бочку, прикладывал к ней ухо и прислушивался.

— Чего ты там творишь? — надевая мокрые штаны, спросил Колька.

Каланча даже бровью не повел. Колька влез на телегу с одним горячим желанием — поскорее избавиться от надоедливо кричавшей ватаги.

— Поехали!

— Постой ты! — оборвал его Каланча и снова вцепился в бочку. — Там, на дне, что-то бултыхается! Рыжий козел все вертелся возле телеги, не спрятал ли он чего в бочку. Не вывозит ли чего с завода?

Но в ту же минуту Колька увидел спешившего к ним по берегу мастера.

— Рыжий козел на горизонте! — бросил он и дернул вожжи.

Карька, умиротворенная долгим отдыхом, охотно затрусила. Колька ничего не успел узнать у Васи, как к ним подбежал возбужденный мастер. Он беспокойно обшарил глазами друзей и угрюмо спросил:

— Почему сюда прикатили! Опять взялись за баловство? А ну живей, живей! — И уже после того, как они выехали на дорогу, деланно сокрушенно говорил: — Я для них старайся, а они где только могут пакостят. Полбочки пролили.

Ворота дома открыла жена мастера. Каланча деловито потребовал у нее ведро.

— Куда сливать? — спросил он: «Сейчас мы узнаем, что там на дне бултыхается», — решил Вася.

Женщина переглянулась с мужем и, не ответив Каланче, неожиданно приветливо пригласила их в дом.

— Идите, идите в избу, небось, устали. А я сама управлюсь. Паша, угости-ка ребят пирогом с рыбой.

Отказ войти в дом не помог. Грачев потащил ребят за собой.

Он усадил подростков спиной к окну двора и сунул каждому по куску пирога.

— Ешьте! — промычал он под нос. Волей-неволей пришлось жевать.

Вскоре жена Грачева позвала ребят. Они выехали за ворота. Каланча отбросил дерюгу. Бочка была пустая.

Через несколько сот шагов повторилась знакомая история. Карька объявила перерыв — остановилась. Приходилось смириться. Но теперь это особенно не трогало. Орава мальчишек разошлась.

Каланча все повторял:

— Ну, дела!..

— А тебе не показалось, Вася?

— Индюку кажется!

— Неужели, Рыжий козел что-то вывозит с завода?

— От этого гада не то еще жди. Вспомни женщину с корзиной.

— Но не железо же он тащит? Кому оно нужно?

— А черт его знает что!

Слова Васи не убедили Кольку. Но спорить не хотелось. Он посмотрел на ползущие по небу тучи. Их становилось все больше. Недостает, чтобы начался дождь. И долго эта проклятая лошадь будет стоять? А небо все больше затягивало. Скрылось солнце. Вот и первая прохладная капля упала на лоб Кольки, известив о приближении непогоды.

Карька недолюбливала дождь и, тряхнув гривой, заторопилась в конюшню.




Глава 22. Ложный след


Последующие дни ребята все шептались о бочке. О своих подозрениях сообщили Наташе и Генке. Те горячо заинтересовались известием.

Генка с душевным трепетом в который раз спрашивал:

— Неужели, правда?..

— Молчок, — шипел на него Вася.

Генка втягивал голову:

— Есть молчок!

Подростки продолжали усердно работать на кухне. Степан Степанович похвалил их, как он говорил «перед строем», то есть в присутствии других работников столовой. Все шло хорошо, но Колька и его друзья думали о другом. С нетерпением ждали они новой поездки и побаивались лишь одного, чтобы Грачев не догадался об их догадках и не послал других.

Больше всех нервничал Генка. Каждую минуту он высказывал новые предположения. То вдруг говорил:

— Рыжий козел все сообразил.

То таинственно сообщал:

— Он следит за нами!

Генка всем так надоел, что Каланча пригрозил отлупить его. Обиженный Генка успокоился…

Подростки уже стали терять надежду. Но как-то Степан Степанович подозвал Кольку.

— Седни до обеда в поход к мастеру. Фураж отвезете поросятам! Да не задерживайтесь, чтобы поспеть к раздаче.

К их отправлению, как и в прошлый раз, пришел Грачев.

Колька и Каланча избегали лишний раз смотреть на него, боясь себя выдать. Подростки суетились: только бы мастер не догадался.

Но он не обращал на Кольку и Каланчу внимания и быстро ушел.

Отъехав от завода и, убедившись, что мастер не следит за ними, мальчики свернули в первый переулок, где, по словам Генки, он видел старую, пустую бочку.

— Туда все сольем, проверим и обратно.

Но кроме уток, блаженно крякавших в больших лужах, и кур, что спрятались от жары в тень, ничего не было.

— Где же твоя бочка? — с возмущением спросил Колька.

— Я перепутал. Это в другом месте. Поехали!

Только друзья свернули за угол, навстречу им вышел мастер.

— Где вас опять носит?

Ребята промолчали. Обескураженные и недовольные въехали они во двор мастера.

Жена Грачева встретила их холодно. Она не улыбалась, не предлагала им отдохнуть или отведать пирога. Бросила им ведро и указала, куда сливать из бочки. Мастер ушел в дом.

Черпая помои, Колька и Каланча с нетерпением ждали, когда они доберутся до дна. Они совсем забыли о жене мастера, которая изредка бросала на них быстрые взгляды. Но вот последнее ведро и перед их глазами — одни остатки картофельной шелухи.

Колька вдруг почувствовал, что устал от напряжения, от ожидания. На мгновение ему показалось, что он увидел мелькнувшую усмешку на лице Грачевой. Но в этом он не был убежден. Возможно, ему только показалось.




Глава 23. Думайте о рабочем люде


Мария Ивановна вставала очень рано. Надо было подготовить Кольку и Наташу к заводу, собрать им завтрак и сварить на ужин какой-нибудь суп.

Продукты по карточкам выдавали нерегулярно. Город все еще находился на строгом пайке и испытывал острый недостаток в продовольствии. Надо было думать и о Каланче, который уже вышел из детдомовского возраста и нуждался в особом присмотре.

Мария Ивановна видела, как ребята стремятся к труду, добиваются права стать полноценными рабочими. Уже не раз она намеревалась побывать в столовой, где они работали. Сегодня она решила сходить туда.

Обо всем этом никто из подростков не подозревал.

Мария Ивановна предполагала прийти в столовую в первой половине дня, но задержалась. Только в четвертом часу она направилась на завод. Столовую уже закрыли. Она постучала. На стук появилась веселая Зинка. Толстушка, не дав себе труда выслушать Марию Ивановну, весело объявила:

— Обедов нет, все подчистую съели!

— Мне к повару Степану Степановичу.

Зинка поправила свои кудряшки.

— Он пошел в лечебницу, на ногу жаловаться, мозжит она у него.

Мария Ивановна кивнула головой.

— Хорошо, хорошо. Я мать Наташи и Коли, и мне хотелось бы поглядеть, как они у вас тут…

— Коля, Наташа, к вам пришли! — крикнула Зина.

Мария Ивановна застала подростков за мытьем полов в обеденном зале. Колька и Каланча неумело выжимали тряпки. Наташа скребла половицу. Неподалеку от них, рядом со сдвинутыми к стене столами и скамейками, трудилась уборщица. При виде Марии Ивановны ребята почему-то смутились.

Мария Ивановна ободряюще улыбнулась:

— Я вам не помешаю?

Колька тихо ответил:

— Нет, тетя Маша.

Зинка уже успела разнести по кухне весть о приходе матери Наташи и Кольки, и в раздаточное окно высунулись лица судомоек.

Мария Ивановна осмотрела зал. Он имел неприглядный вид: стены давно не белились, потемнели, окна грязные.

Осуждающе покачав головой, Мария Ивановна подозвала Наташу. Наташа сразу поняла, что предстоит неприятный разговор.

— Как же вы, доченька, с этим миритесь? Народу у вас хватает, а порядку мало…

— Тише, мама, — умоляюще попросила Наташа. — Люди обидятся!

Но Мария Ивановна не собиралась молчать.

— Обидятся? На кого? На себя? Смотри, как плакаты мухами засижены. А паутина по углам. И ни одного цветка в зале… Эх вы…

Кто знает, во что вылился бы разговор, но в коридоре послышался стук деревяшки, и в зал вошел Степан Степанович. Он был не в духе.

— Кто скомандовал прекратить уборку? — не обращая внимания на чужого человека, грозно нахмурил он брови-кустики. — А ну, за работу!

Его немедленно послушались. Только тогда Степан Степанович, прикрыв один глаз, другим испытующе вперился в Марию Ивановну.

— Что нужно?

Мария Ивановна поздоровалась и объяснила причину своего появления.

Узнав, что женщина приходится близким человеком подросткам, Степан Степанович смягчился и пригласил ее к себе в клетушку. Беседа вначале протекала мирно, но услыхав от Марии Ивановны ее замечания, Степан Степанович вспылил.

— Отставить вредные разговорчики! Голова кругом ходит, как бы накормить людей. Не до жиру…

Трудно было Марии Ивановне успокоить его.

— Степан Степанович, милый вы человек, — говорила она. — Вы много делаете, но разве худо зал привести в порядок? Поверьте, народ будет вам очень благодарен.

— Я что… Я не против. Только с какого фланга начать наступление?

— Найдете немного мелу? Ну, а остальным я вам подсоблю…

Через два дня рабочие корпусного цеха с удивлением наблюдали, как к цеховой столовой подъехала телега, нагруженная домашними цветами. Это Мария Ивановна вместе с Колькой и Наташей обошла квартиры рабочих, и их жены уступили часть цветов столовой.

За ночь работники столовой выбелили зал, вымыли окна. И помещение на глазах у всех преобразилось. Колька, Наташа и Каланча обернули цветочные горшки бумагой.

Степан Степанович был очень доволен. Тут и там раздавался бойкий стук его деревянного обрубка.

— Как к параду готовимся! — весело объявлял он.

…А через месяц стало известно, что Кольку, Каланчу и Наташу переводят в заклепочный цех. Для ремонта буксира не хватало заклепок, цех не выполнял задания, он нуждался в рабочих.

В числе других решили послать туда и подростков, которые настойчиво просили об этом.




Глава 24. В заклепочном


— А ну, повернитесь, покажитесь, что за птахи? Годитесь ли мне или балластом будете? — такими словами встретил ребят Михаил Федорович Зайченко — высокий мужчина, с живыми глазами и энергичным лицом.

Подростки смутились. У Кольки сдвинулись брови. Каланча обиженно сжал брови. Одна лишь Наташа с интересом рассматривала прессовщика и смело сказала:

— Вы, как Тарас Бульба сыновей нас встречаете.

— До них вам далеко, — отозвался Зайченко. — А вот ты, — указал он на Кольку, — подними-ка ящик.

Колька посмотрел на довольно большой ящик с железными круглыми обрезками, нагнулся, но тяжесть оказалась не под силу.

— Та-ак, — протянул Михаил Федорович, — попробуй ты, рыжий.

Вася ответил злым взглядом на слово «рыжий» и яростно схватился за ящик. Но и у него ничего не вышло.

— Ясно, богатыри. — Зайченко, раздумывая, провел правой рукой по щеке. — Ну, а девочку заставлять не к чему. Попробую-ка я сам.

Он схватил длинными цепкими руками ящик, оторвал его от пола и, подержав немного, поставил: — Нелегкий.

Проходивший по цеху рабочий спросил:

— Что с тобой, Федорович, не поднимаешь? Не заболел ли?

— Не-ет. Обучаю, — ответил прессовщик и кивнул головой в сторону ребят. Снова погладил щеку. — А ну-ка, парни, возьмите с того конца, а мы с девахой с этого.

И когда отнесли ящик к прессу, Михаил Федорович весело рассмеялся, показывая красивые белые зубы.

— А теперь слушайте: урок первый и самый главный закончен. Вот ты, — обратился он к Кольке, — что мы здесь проходили?

У Кольки давно уже брови распрямились.

— Вот что, — бойко ответил он, — по одному мы ничего не сделаем, а вместе — сила.

— Золотые слова, — обрадовался Зайченко. — Ты — умный парень. На прессе, если один подвел, — все, нет заклепок.

— Мы будем стараться, — поспешно сказала Наташа. — Только вы нас научите!

Каланча ерошил свои рыжие волосы и безразлично поглядывал в сторону, будто весь этот разговор не касался его.

Появился Глеб Дмитриевич Костюченко.

— Ну, как работяги? — посматривая на ребят, спросил он у Михаила Федоровича.

— Трудно еще сказать! Тут вот дело какое… — Они отошли в сторону.

— Зачем здесь дядя Глеб? — спросила у Кольки Наташа.

— Секретарем партийной ячейки избрали.

…Только теперь ребята смогли оглядеться кругом. Заклепочный цех — низкое и задымленное здание — делился на две части. В одной на нескольких дребезжащих станках нарезали гайки и болты. Здесь же ютилась цеховая контора. А за перегородкой из металлических ящиков, в которых рабочие хранили одежду, находился красный уголок. В другой половине стояли друг против друга четыре старых пресса. Около них — горны для нагрева стержней, из которых изготовляли заклепки. С правой стороны от входа в цех, в его глубине, находилась нефтяная печь для закалки инструмента. Рабочие прозвали ее «калилкой».

Вскоре к ним вернулся Михаил Федорович. Лицо его было озабоченным. Он рассказал своим помощникам об их работе, показал, как нужно нагревать стержни, как выхватывать их из пламени щипцами и бросать к нему в лоток.

— Здесь уж мое дело, — закончил он.

Зайченко проверил пресс, смазал из масленки ходовую часть, установил инструмент. И все время с лица его не сходило озабоченное выражение.

Проходя по цеху с какими-то тетрадями в руке, к ним снова завернул Глеб Дмитриевич.

— Так ты помни, Михаил Федорович, если он к тебе причалит и что-нибудь такое «завернет» — сдержись, пожалуйста. Нам его руки нужны…

— Ладно! Постараюсь стерпеть…

Матрос ушел, а прессовщик спросил у ребят:

— Готовы?

— Готовы, — закричали они.

— Начали! — отрывисто кинул прессовщик и схватил щипцами брошенный ему Колькой в лоток нагретый до красна стержень.

Зайченко нажал на ручку пресса: ползун взлетел и, грозя раздавить стержень, вставленный в матрицу, с грохотом опустился вниз, нанес удар и опять помчался вверх. А шпилька выталкивала уже готовую, с полукруглой, как у грибка, головкой темно-коричневую заклепку. И такой она ребятам показалась красивой и необычной, что они даже забыли, что делать надо.

— Первая ваша, — объявил Михаил Федорович, — на счастье. А ну, давай еще, — и вставил новый раскаленный стержень, который ему подбросил Каланча.

Старый, разбитый пресс ходил ходуном. Удар — заклепка. Еще удар — другая…

Колька и Каланча трудились в каком-то восторженном состоянии. Наташа подавала им все новые и новые заготовки. С непривычки горело лицо от жара горна, а от коксового газа першило в горле.

Иногда Колька и Каланча не успевали во время подать стержень или вместе бросали в лоток сразу два — тогда прессовщик, не отрывая от станка глаз, говорил:

— Остынут!

…В цехе стоял шум и грохот.

Сам Зайченко работал легко и, любя свое дело, отдавался ему с увлечением. Цепкие, длинные руки его не знали устали, а с лица не исчезала легкая улыбка.

— Давай, давай, богатыри! — время от времени подбадривал он своих помощников.

И «богатыри» напрягали все силы.

Часа через два Колька вдруг понял, что он не дотянет до конца смены. Им овладели отчаяние и злость. Он не хотел сдаваться. Каланча, сжав зубы, из последних сил бросал прутки в лоток. «Ох и дьвол, — все больше проникаясь уважением к Михаилу Федоровичу, — думал он. — Ловок. Загоняет нас».

…Нехорошо, конечно, радоваться несчастью, но Каланча и Колька где-то в глубине души испытали именно это чувство, когда пресс остановился: в нем что-то сломалось.

Зайченко разгоряченный, сердитый, не теряя ни секунды, приступил к ремонту.




Глава 25. Король прессовщиков


В этот момент к ним подошел широкоплечий, с самоуверенным выражением лица человек. Это был Красников — один из лучших прессовщиков соседних судоремонтных мастерских. Из-за тяжелого характера и любви к водке он вынужден был уйти со старой работы и поступить в заклепочный цех Норенского судоремонтного.

Первые слова, произнесенные им, насторожили всех.

— Сели, други, в лужу? Что ж это вы так обмишурились? Ай-яй, как нехорошо!

Никто ему не ответил, хотя, как думал Колька и его друзья, Михаил Федорович мог бы поставить Красникова на место.

Но Зайченко, помня разговор с Костюченко, сдержался. Прессовщики очень нужны были цеху.

Молчание окружающих Красников расценил по-своему. Откинув голову назад, он подошел к Зайченко, движением руки отстранил его, осмотрел пресс и, засучив рукава черной косоворотки, полез в станок. В его поведении Михаил Федорович усмотрел пренебрежение. И все же он, вежливо потянув гостя от пресса, сказал:

— Благодарствуем, как-нибудь сами!

— Отказываешься от моей помощи?

— Что вы! Просто сами наладим.

Колька обратил внимание: незнакомец называл Михаила Федоровича на «ты», а тот его на «вы».

К ним подошел Костюченко. По лицам присутствующих он понял: уже произошло что-то неприятное. Но матрос виду не показал — протянул Красникову руку. Они разговорились…

Зайченко исправил пресс и велел помощникам становиться к горну. Ребята, преодолевая усталость, заняли свои места.

Красников, прервав разговор с Костюченко, осклабился.

— Это что за мышиная артель?

Колька и Каланча встрепенулись. Наташа дрогнувшим от обиды голосом проговорила:

— Вы нас не трожьте!

Красников усмехнулся:

— Трогать-то некого.

Зайченко смотрел в сторону, будто ничего не слышал. Он нажал рычаг. Первый удар пресса — осторожный, тихий — был испытанием после ремонта. Но вот началась работа.

Чувствуя насмешливо-критический взгляд Красникова, подростки нервничали, допускали промахи. Все как-то шло невпопад. Михаил Федорович прекрасно понимал состояние своих подручных. Без окриков он начал поправлять их, стараясь подбодрить, успокоить. Поймав растерянный взгляд Кольки, Зайченко улыбнулся, как ни в чем не бывало, и подмигнул. Колька от неожиданности заморгал глазами и тоже улыбнулся. «Значит, он не сердится, что у нас не получается», — подумал Колька. Он посмотрел на Васю. Тот был зол, но спокоен. Колька почувствовал себя менее скованно. Прошло еще минут пятнадцать и между подручными и прессовщиком протянулась та невидимая нить, которая, связав всех, рождает единую спаянную силу.

Зайченко решил попробовать, насколько крепка эта нитка. Он едва заметно ускорил темп. В ответ он увидел радостные взгляды подростков. «Еще! Еще!» — как бы говорили они.

И тут Зайченко захотел показать этому Красникову, «королю прессовщиков», что на свете есть люди, которые могут работать не хуже его.

— Стапели ждут заклепок, — громко сказал Глеб Дмитриевич, — хорошо бы еще дать штук шестьсот.

Шестьсот за время, оставшееся до конца рабочей смены, — это много, очень много.

— И половины не вытянут, — небрежно кинул Красников.

Зайченко отрывисто приказал Наташе стать к горну.

— Будете втроем подавать!

Колька понял замысел Михаила Федоровича. Сообразил и Каланча, к чему клонится дело.

— Нажмем, богатыри, — тихо скомандовал прессовщик. И как Коля, Вася и Наташа ни устали, они горячо бросились в бой.

Пресс дрожал и бился. Казалось, старый станок тоже включился в борьбу за шестьсот заклепок, которых ждали на стапелях, за то, чтобы поставить на место зазнавшегося Красникова.

Красников присмирел, перестал острить. Вертя в руках гайку, он не отрывал глаз от работающих. Кто-кто, а он понимал толк в своем деле. И сразу увидел в Зайченко отличного специалиста. Это злило его. Он любил быть первым, соперников не терпел.

За Красниковым исподволь наблюдал Костюченко. «Переживает, — думал он, — так ему и надо. Скромнее станет». И у него родилась мысль: «А что, если Красникова и Зайченко организовать потягаться меж собой?»

…Гудок остановил работу. Михаил Федорович провел промасленными пальцами по щеке. Ребята покачивались от усталости. Костюченко пожимал каждому руку.

— Сколько? — спросил он.

— Четыреста двадцать восемь, — ответил Колька.

Костюченко поделился с прессовщиками своим предложением об их единоборстве.

Красников, видевший подростков в деле, кивнул:

— Посмотрю, какой пресс дадите. Но этих, — он указал на Кольку и Каланчу, — обязательно ко мне в помощники.

— А мы к такому не пойдем, — сквозь зубы ответил Каланча.

Наташа, убирая с мокрого лба волосы, согласно закивала головой, Колька подтвердил:

— Мы от Михаила Федоровичу — ни к кому.

— Малый ход, — поднял руку матрос, — не туда курс прокладываете!

— Это мои условия, — передернул плечами Красников. — Завтра я выхожу, — и удалился, все такой же уверенный и нагловатый.

Матрос поморщился:

— Вот шкура. Но пока приходится терпеть. Нужен — золотые руки. Ничего, обломаем…

Колька и его друзья собрались идти в умывальник, когда Зайченко окликнул их:

— Бросайте жребий: один к нему!

— Не будем, — отрезал Колька.

— Провались я сквозь землю сто девяносто девять раз, если…

— Хватит, — прервал его Михаил Федорович, — хватит, рыжий. Вы на заводе. Капризам тут места нет.

Никому не хотелось думать, что им придется расстаться с Михаилом Федоровичем.

…А спустя несколько минут их разыскал Глеб Дмитриевич и строго-секретно сказал:

— Не приказ, а просьба. Проследите, зачем ходит в заброшенный чугунолитейный цех мастер Грачев. Вам это легче, чем взрослым. На вас он не обратит внимания. Но это тайна. Ясно? И никому ни слова и ни полслова.

— Есть, — выдохнули ребята.

На этом расстались с матросом.




Глава 26. Кто он?


Полагалось по одному нагревальщику на пресс. Каланча наотрез отказался перейти к Красникову. Скрепя сердце, Кольке пришлось стать подручным у этого противного человека.

Красников, легонько насвистывая, присматривался к Кольке.

— Заяц, — так почему-то сократил он фамилию Зайченко, — сейчас прет первым в цехе. Мы его обгоним. Понял?

Колька кивнул головой.

— А зачем нам нужно его обскакать, соображаешь?

— Чтобы больше заклепок было для стапелей. Корабль ремонтируем!

— Эх, ты, тюря! Заклепками сыт не будешь. Корабль ремонтируем!.. Шайбочки нам подавай! Ты чего шары выпучил? Не знаешь, что такое шайбочки? Денежки! Есть они — ты человек как человек. Нет их — шкалик в трактире за красивые глаза не поднесут. Ну, ладно, мал еще. Будешь стараться — подружимся.

Рассуждения о деньгах не понравились Кольке. Ни один из близких ему людей никогда так не разговаривал. Мальчик не понимал, что за человек перед ним? Невольно взгляд его потянулся к рукам прессовщика. Рабочий перед ним или замаскировавшийся буржуй? Рабочего, как ему казалось, он мог отличить по натруженным рукам, но у Красникова они были именно такие — грубые, в черных мозолях.

Колька стал втупик.

В тот же день Красников, вместе с ремонтными слесарями, приступил к осмотру и регулировке пресса. Он хорошо разбирался во всех неполадках.

Кольке тоже не приходилось сидеть. Его посылали то в инструментальную кладовую, то в слесарную мастерскую.

Несколько раз к ним подходили Глеб Дмитриевич и начальник цеха.

Изредка Красников задерживал свой взгляд на Зайченко и Васе, которые трудились напротив. Хитроватая усмешка пробегала по его лицу.

К Красникову подошел молодой прессовщик по фамилии Груша. Невысокого роста, с большими торчащими ушами он всегда кем-нибудь восхищался. Сейчас объектом восхищения для него стал новый прессовщик. Посмотрев на него, Груша попросил:

— Друг, помоги: заклепки чего-то задирает.

— Милый ты мой, да разве я когда откажу? С нашим большим пролетарским удовольствием! Только не сей момент. У самого все горит.

— Да ты только глянь и подскажи.

Но Красников отрицательно покачал головой.

Колька возмутился: «Неужели трудно пройти два шага к станку, помочь?» Ему стало жаль маленького Грушу с большими торчащими ушами.

Размышления подростка прервало появление в цехе мастера Грачева. Пришел он к новому прессовщику. Встретились они, как старые друзья. Оживленно разговаривая с Грачевым, Красников торопливо сбросил с себя спецовку и, обмывая керосином руки, кинул Кольке:

— Повесь в ящик барахлишко. Убери у пресса. Заготовки притащи на завтра, да побольше.

Ушел он с Грачевым в приподнятом настроении.

— Куда это они торопятся? — спросил у Груши Колька.

— Известно куда. К дяде Ване.

Кто такой дядя Ваня, Колька постеснялся спросить. Лишь позже он узнал, что речь шла об обычной пивнушке, прозванной так по имени ее заведующего.




Глава 27. Опять неудача


Однако надо было выполнять поручения своего начальника. Время поторапливало. Ящика для бракованных деталей не оказалось. Колька вспомнил: целая гора их навалена у входа в цех. Он вышел и зажмурился от яркого солнца.

Через секунду Колька открыл глаза и словно впервые увидел траву, пробившуюся сквозь мусор. Стало почему-то весело. За спиной, в цехе, стучали прессы, со стапелей доносился треск клепальных молотков. Поодаль, над разрушенным чугунолитейным цехом высилась закопченная труба.

Какая она высокая и смешная! Верх у нее весь черный, в саже, будто подрисован. Опустив глаза, Колька увидел… Он напряг зрение. В литейку вошел Грачев, Красникова с ним не было. И сразу подросток вспомнил наказ матроса. Колька было бросился вперед, но тут же остановился. Работы у него много. Ему нельзя. Схватив пустой ящик, помчался к Васе. Но Каланча не мог оторваться от горна.

— Дуй к Наташке, — шепнул он.

Наташа вместе с девушкой-напарницей отбраковывала гайки. Она сразу все поняла.

— Я сейчас.

До литейного цеха было недалеко… Преодолевая волнение, Наташа осторожно заглянула через пролом в кирпичной стене. В разрушенной цеховой конторе копошился мастер. Он торопился и время от времени опасливо оглядывался. Стараясь лучше разглядеть, что он делает, Наташа оступилась, и из-под ног ее посыпались разбитые кирпичи. Наташе показалось, что она выдала себя. Она в страхе бросилась назад.

Колька и Каланча выслушали ее сбивчивый рассказ.

— Слетай к Зинке, — посоветовал Каланча, — и прощупай не повезет ли она сегодня помои Рыжему козлу.

— Ты думаешь, — спросил Колька, — мастер что-то прячет в литейке, а в бочке вывозит?

— Как пить дать! Дуй веселее, да веди себя с умом…

Толстушку Зинку Колька встретил у столовой. Вместе с другими девушками она колола дрова.

— Коля! — приветствовала она его. — Это ты? Пошли к Степану Степановичу. Ох, и обрадуется он тебе. Сейчас всем скомандует: «Смирно, к параду го-о-товсь!»

— Да постой ты, — отбивался от нее Колька. — Когда повезешь мастеру фураж? — И тут же мысленно обругал себя: нечего сказать, с умом подошел. Но Зинка ничего плохого не усмотрела в его вопросе.

— На шальной Карьке прокатиться захотел?

— Соскучился.

— Не скоро. Придется потерпеть…

— Вот, — заявил Колька, когда друзья собрались домой, — не везет нам. Пока все по-прежнему неизвестно.

— О чем вы? — спросил неслышно подошедший Костюченко. — Не видели, куда отчалил Красников?

— К дяде Ване!

Матрос покачал головой:

— Еще и работать не начал, а уже того… Не запил бы. — Он ушел.

Наташа задумчиво спросила:

— А может, рассказать дяде Глебу, что Грачев в цехе копался?

Каланча недовольно поморщил нос.

— Еще ничего не разнюхали. Чего болтать?

— Верно, — согласился Колька, — сделаем — тогда…




Глава 28. Красников и Колька


Каждое утро, приходя в цех, Колька ощущал какое-то новое приятное чувство.

Начало совместной работы с Красниковым принесло успех. У того все «горело» в руках. Ни один прессовщик не мог с ним сравнятся в быстроте. Отстал от «короля прессовщиков» даже Зайченко. Как-то Колька при Красникове выразил сочувствие Михаилу Федоровичу.

Красников обжег Колю злобным взглядом:

— Не спи! Не разевай рот, нечего подыгрывать Зайцу.

Колька молча выслушивал несправедливые замечания. Он не собирался защищаться. К чему? Он хотел только одного: обеспечить Красникова хорошо накаленными заготовками. Подходившие к прессу рабочие, восхищаясь работой Красникова, говорили:

— Да и нагревальщик, видать, не промах!

Красников обожал славу. И не хотел ее делить с кем-либо. Он отпускал злые шуточки по адресу Коли.

— Ползешь, как каракатица, — ехидничал он, — не Зайченко ли тебя обучал?

Колька хотел громко крикнуть в ответ: «Да, Михаил Федорович! Он лучше вас!» Но сдержался.

Каланча и Наташа переживали за своего друга:

— Поговорить бы мне с Красниковым. Я бы показала ему, как издеваться, — возмущалась Наташа.

— Кольке так и надо! Зря терпит. Плюнул бы ему в рожу и удрал, — возразил Каланча.

К их разговору прислушался Зайченко.

— Вот ты, парень, не глупый, — сказал он, — а болтаешь ересь. Бросил работу! А где твоя сознательность? Рабочий ты человек или нет?

— Дык он Кольку задирает!

— Дык! — передразнил Михаил Федорович. — Запомни: найдется кому вправить мозги Красникову…

Зайченко неожиданно умолк.

— Эге, — пробормотал он, не спуская глаз с Красникова и Коли, — кажется, парнишка решил проучить своего старшего.

Красников по-прежнему работал шумно, с криком, то и дело подгонял подручного.

Второпях Колька обронил брезентовую рукавицу в горн. Произошла короткая заминка. Без рукавицы работать нельзя — клещи горячие. Красников рассвирепел:

— Будешь работать? Здесь тебе не в бабки играть!

Ничего не ответив, Колька стал несколько скорее бросать в лоток заготовки. Раньше он подавал их, считая в уме до трех, теперь приложил силы, чтобы уменьшить счет до двух.

Зайченко разгадал его стремление: «Если Колька добьется своего, Красникову не сдобровать».

Но тут наступил обеденный перерыв.

Красников гордо прошел в красный уголок и решил сразиться с Михаилом Федоровичем в домино. Громко стуча костяшками, изредка обтирая рукавом потное лицо, он возбужденно орал:

— В «козла», как и на прессе, талант нужон! Заяц, готовься кукарекать под столом! Хо-хо-хо!

Михаил Федорович спокойно ел мамалыгу, запивая из жестяной кружки кипятком, и, посчитав костяшки, ставил такую, после которой Красников забывал о своем обеде, пока не находил выхода из затруднительного положения. Играли вчетвером, но двое других, как будто в счет не шли.

Около них сгрудились болельщики, жуя, старались не пропустить ни одного момента острой борьбы.

В красный уголок забежал Глеб Дмитриевич.

— Товарищи! — требуя внимания, объявил он. — В понедельник устраивается концерт в пользу «Недели крестьянина». Покупайте билеты.

— Возьмем? — спросила у Коли Наташа.

Но ответ его заглушил громкий хохот. Красников проиграл, однако лезть под стол и кричать по-петушиному он отказался.

Раздались голоса:

— Непорядок!

— Уговор дороже денег!

Красников нашелся:

— Подручный, — позвал он, — полезай за меня.

Колька, не ожидавший такого приказания, не знал, что ответить и только растерянно моргал.

Красников выжидающе смотрел на него.

— Лезь, чего стоишь!

Колька весь вспыхнул:

— Сами полезайте! Проиграли — и полезайте! Я вам нагревальщик и только!

Кругом еще сильнее захохотали.

— Молодец, Коля, — перекрывая шум, вмешался Зайченко, — и повернулся к Красникову: — А на мальца, гляди, больше не лайся.

— Билеты на концерт не возьмете ли? — насмешливо улыбаясь, спросила у Красникова Наташа.

— На кой они мне!

С треском отодвинув от себя кости, прессовщик вышел из красного уголка.

— Смотри, — предупредил Колю Каланча. — Он тебя так подогреет…

Колька пожал плечами и направился к прессу.




Глава 29. Поединок


Каланча не ошибся. Красников решил проучить своего помощника. Колька понял это с первых ударов пресса. Поняли и другие.

Издали ему ободряюще кивнул Зайченко. Каланча и Наташа помахали ему руками: «Держись, Колька!».

— А ну, не спи, давай! — покрикивал «король прессовщиков».

Колька сосредоточенно считал:

— Раз, два, три, — и бросал заклепку в лоток. — Раз, два, три, — следовала за ней другая…

Он не торопился переходить в наступление на Красникова, ждал, пока тот немного выдохнется.

Прессовщик несколько раз куда-то на короткое время удалялся: Колька, конечно, не мог знать, что тот за шкафом прикладывался к бутылке с водкой.

Подросток все время думал о своем. Он боялся, что если начнет преждевременную атаку, то сам проиграет битву. И он действовал осторожно.

— Раз, два, три, — упрямо продолжал он вести счет и методично бросал раскаленные стержни — раз, два, три.

— Да ты что! — подскочил к нему расстроенный Вася. — Нажми, дьявол!

— Отойди, не мешай, — не поворачивая головы, жестко ответил Колька. Ко лбу его прилипла белая прядь волос, пальцы крепко сжимали клещи.

— Эй, ты, не болтай, — одернул его Красников, — живей давай!

— Уходи, мешаешь, — отогнал Каланчу Колька и продолжал бросать стержни на три счета.

Так прошел час, другой. Но вот, мельком взглянув на прессовщика, Колька увидел: с ним что-то происходило. Он тяжело дышал, побагровел и не так повелительно покрикивал свое: «А ну, давай».

«Теперь, — решил Колька — можно попробовать». Он, сократив счет на один, ускорил подачу стержней.

Пресс застучал быстрее.

«Так, — отметил Колька. — «Король» устал, но еще держится…».

— А-а, — пробормотал Красников, — быстрее заработал? Ничего, ты у меня щенок, язык высунешь.

Но руки у него уже дрожали. Точность удара была потеряна. Давали себя чувствовать «глотки за шкафом».

Колька, как вьюн, вертелся со своими клещами. Через час Красников выглядел, как загнанная лошадь.

— Надо прекратить, — сказал подошедший к Зайченко, издали наблюдавший это состязание Глеб Дмитриевич, — загонит он мальчишку.

— Нет. Будет наоборот.

— Паренек надорвется!

— Вы ему помешаете в самом главном — он хочет сбить спесь с этого… Красников налакался и долго не продержится.

Положение явно склонялось в пользу Кольки.

— Раз, два! Раз, два! — в каком-то упоении, теперь уже вслух считал он, бросая огненные стержни.

Он засыпал лоток заготовками, и нервы у Красникова не выдержали.

— Хватит! — вдруг хрипло крикнул он.

— Еще гудка не было.

Но тут вмешались матрос и Михаил Федорович. Они оторвали Кольку от горна. Глеб Дмитриевич обнял его:

— Ты сегодня молодцом, юнга.

Матрос пожал руку Красникову и поблагодарил за работу. Тот немного пришел в себя, приободрился.

— Чего уж там, поднажал. Дело привычное.

— Вдвоем поднажали, — насмешливо поправил Каланча. — С Колькой.

Красников вскоре исчез.

— Он еще себя покажет, — задумчиво сказал Зайченко, прижимая к себе едва державшегося на ногах от усталости Кольку.

Михаил Федорович как в воду глядел.




Глава 30. Рогожное знамя


Колька сидел на ящике у своего пресса убитый горем. Шел пятый день, как Красников не выходил на работу. Вначале подросток думал, что прессовщик заболел, но Груша ему сказал:

— Твой-то загулял.

— Как? — не понял Колька. — Что вы сказали?

— Запил твой «король». Ерундовый человечишко.

О том, что с прессовщиком происходит неладное, Колька заметил еще несколько дней назад. На работу «король» приходил с опухшим лицом, от него несло винным перегаром. Он перестал следить за прессом. Нередко они выпускали бракованные заклепки. Раза два с ним беседовал Глеб Дмитриевич. Красников держал себя вызывающе.










— Ученого учить — только портить!

А у Кольки душа болела. Кругом люди, как люди, работают, а их пресс стоит. Подростку казалось, что и он виноват в случившемся.

Вася и Наташа успокаивали его.

— Причем здесь ты, — говорила ему Наташа. — Ну, причем?

— Такую контру надо вон вышибить с завода, — говорил Вася.

Вечером к Кольке подошел Глеб Дмитриевич.

— Не пришел?

— Нет!

Глеб Дмитриевич в раздумье сощурился и, видно, приняв какое-то решение, ушел.

Удар последовал на следующее утро. Еще до прихода рабочих в цех, к прессу Красникова кто-то прикрепил рогожное знамя. Входившие в помещение рабочие молчаливо разглядывали его. Одни неодобрительно качали головой, но большинство приняло это, как должное.

— По заслугам!

— Допрыгался!

При виде «знамени» у Кольки потемнело в глазах, подкосились ноги. В голове все перепуталось. Привел его в себя Каланча. Вася с нескрываемым восторгом выкрикнул:

— Так ему, сычу!

Кольку словно ударило:

— Что ты болтаешь!

Наташа схватила Каланчу за локоть.

— Ведь Коля с ним работает…

Каланча вырвал руку.

— Причем тут он?

— Причем, причем!.. — с горечью заговорил Колька. — А притом, что я с ним работаю… Эх… — он с отчаянием оглянулся. — Кто бы это мог сделать? Неужели Глеб Дмитриевич? Зачем же так — разве справедливо?

В цехе приступили к работе, все разошлись, и вскоре он один остался у пресса. «А если сорвать?» Стиснув зубы, Колька подбежал к рогоже. Высоко. Не дотянуться. Схватил пустые ящики, лихорадочно нагромоздил один на другой. Наконец, с трудом дотянулся до древка.

— Коля, что ты делаешь? Не смей!

Колька оглянулся и полетел на пол. Сразу же вскочил на ноги. Позади с сурово сдвинутыми бровями стоял Костюченко.

У мальчика вздрагивали губы.

— Но я не виноват! Понимаете, совсем не виноват! Зачем же так? — губы у Кольки вздрагивали, глаза набухли от слез.

— Что ты, Коля, кто тебя винит? — обхватил его за плечи матрос. — Тебя не винят. Все знают — ты работал хорошо. Успокойся!

— Успокойся!.. А кого винят? Кого? — раздался вдруг голос подошедшего Красникова. Его одутловатое лицо исказилось, стало серым. — Меня выходит? Эх вы!.. Когда работал, как вол, был хорошим. Чуток подвернулся… Ну, загулял — ополчились, растоптать решили…

К станку собирались рабочие.

— Работяги, — вдруг неестественно взвизгнул Красников, — это кто разрешил издеваться над рабочим человеком? Кто?

— Слушай, — вышел вперед Зайченко, — слушай, Красников. Не мути воду. Брось разговоры об издевательстве. Не клюнет… Не спекулируй рабочим именем. И если хочешь знать — слушай. Вот ты?! Какой ты рабочий? Ты над заводом издеваешься…

Рабочие одобрительно загудели.

— Я? Меня? — задохнулся Красников и с треском рванул на себе косоворотку.

— Эх, ты, артист! — насмешливо продолжал Зайченко. — Рубаху не рви. Сгодится… Может, ты и был когда-то рабочим, а сейчас весь вышел. Честь свою пропиваешь? Дело твое. А нашинскую молодую Республику — не позволим. И думаю так я, товарищ секретарь, — повернулся он к Костюченко, — на тачке его из цеха.

Рабочие поддержали:

— Выгнать поганую овцу!

— На тачке!

Прессовщик Груша торопливо говорил:

— Братцы, верил я в него, как в бога, а он, как поп — с лица свят, а нутром гад.

Красников тупо озирался. Взгляды рабочих не предвещали ничего хорошего.

— Товарищи, — остановил всех матрос, — товарищи! Рогожу мы повесили по постановлению партийной ячейки.

— И правильно!

— Верно!

— Погодите. Я о другом. Николая Логинова невольно обидели.

Теперь все посмотрели на Кольку.

— Ничего, поймет. Не по нему били, — сказал Зайченко.

— Ясное дело, — раздались возгласы, — поймет парень!

— Секретарь, — неожиданно обратился Красников к Костюченко и низко опустил голову. — Матрос! — продолжал он в наступившей тишине. — Промашку допустил я. Виноват. Прости. — Он с трудом выдавливал из себя каждое слово.

— Проси у всех, — жестко ответил Глеб Дмитриевич.

…Красникова простили, но предупредили: еще одно замечание — и за ворота.

Через некоторое время они начали работать. Колька избегал смотреть на Красникова.

Тот молчал. Только один раз, когда Колька слишком часто стал подавать заготовки, буркнул:

— Не жми. Вишь, пресс расстроился. Браку напорем.

«Не бегал бы по кабакам, — не порол бы браку», — подумал Колька и начал бросать стержни реже.




Глава 31. Как мастер «обмывал» Кольку


Колька и Наташа с трудом выбрались из весело шумящей очереди и неподалеку от кассы пересчитали деньги: первая получка в заклепочном цехе!

— Коля, как много! — восторженно закружилась на одной ноге Наташа.

И хотя денег было совсем не так уж много, Колька сам готов был пуститься в пляс. Но рабочему-нагревальщику не положено.

— Маме ситец на платье — раз, — загибала Наташа палец, — тебе косоворотку — два.

Колька протестующе поднял руку:

— У тебя башмаки прохудились.

— Помолчи! Прохудились! Какой ты рабочий без косоворотки? Остальные на продукты.

Колька посмотрел на Наташины разбитые парусиновые туфли.

— Ты получишь ботинки! Давай деньги!

— Если на меня тратить — не дам! — Наташа спрятала за спину кулак с деньгами.

Колька махнул рукой.

…На улице было солнечно. После короткого дождя трава посвежела, стала ярко-зеленой. Дышалось легко. Ветер разогнал тучи, и голубое небо с редкими облаками отражалось в лужах.

— Здрасте, — неожиданно раздался рядом нетвердый голос мастера Грачева, — а вот и мы.

Грачев был навеселе. В шелковой кремовой косоворотке, опоясанной красным шелковым шнуром с кистями, в блестящих лакированных сапогах мастер выглядел празднично — будто на ярмарку собрался.

— Пошли, — положив свою толстую руку на плечо мальчика, пригласил он, — за тобой должок!

— Куда! Какой должок? — пытался вывернуться Колька.

— Как куда? Хитер! Обмывать!

— Кого обмывать? — еще больше удивился Колька.

— Ишь ты, — подмигнул Грачев и, показывая большие желтые зубы, рассмеялся, — тебя, дорогуша. Эх, зеленый ты. Порядок такой спокон веков. Я тебе помог? Помог! То-то же, выходит, должок. Пошли к дяде Ване.

— Никуда он не пойдет, — бросилась на защиту друга Наташа. — Нам в лавку, обновы покупать. Идем, Коля!

Мастер не обратил внимания на ее слова. Он еще крепче вцепился в плечо Кольки и потянул его за собой.

Наташа безбоязненно налетела на Грачева, схватила за кремовую рубашку.

— Как вы смеете? Отпустите Колю. Коля, уходи от него!

Но Колька вдруг по совершенно непонятной для Наташи причине поощрительно улыбнулся мастеру, а ей сказал: «Иди домой!» Наташа растерянно шла за ними, не зная, что думать.

У пивной Грачев ухмыльнулся Наташе и, ловко втолкнув Кольку в распахнутую дверь, сказал:

— А вот и дядя Ваня!

…Наташа так и не поняла случившегося. Досада на Кольку, на себя и злость на мастера душили ее. Крупные слезы текли по щекам. Она не могла знать, что Кольке в последнюю минуту пришла в голову нелепая мысль: попытаться в пивной выведать у мастера, что он перевозит в бочке с помоями и зачем тайком от людей посещает литейку.

…Пьяные возгласы, звон кружек и какой-то сладковато-тошнотворный запах, перемешанный с дымом от табака, поразили Кольку. Ему захотелось бежать отсюда. Но он вспомнил о своем замысле и, преодолевая отвращение, подчинился мастеру, который подтолкнул его к пустовавшему столику.

Грачев смахнул со столика остатки воблы, плюхнулся на стул, постучал грязной вилкой и крикнул официанту:

— Любезный!

Заглядывая в глаза Кольке, он продолжал:

— Правильно, что обмываешь, уважительный парень, то, что было промеж нас, забудь! Забудь!

Колька молчал, лихорадочно обдумывая, как поскорее и лучше сделать свое дело и убежать.

Им принесли две высокие кружки, сушеную воблу и тарелку с солеными помидорами. Размер кружки испугал Кольку. Грачев ободряюще подмигнул Коле и, к величайшему его ужасу, достав из кармана бутылку водки, наполнил кружки чуть повыше половины. Отставив опорожненную бутылку, он скомандовал:

— Бери! Дай бог не последнюю, — Рыжий козел стукнул о Колькину кружку, прильнул к своей ртом и не отрывал губ, пока не выцедил до дна.

И снова Кольку охватил ужас. Еще не выпив, он почувствовал, что его начало тошнить.

— Пей! — приказал Грачев, очищая воблу. — Пей!

Колька не хотел пить. Он оглянулся, словно ища помощи.

Но кругом все были заняты: пили, шумели, курили.

— От крещения нельзя отказываться, все так начинали заводскую жизнь! Пей! — настаивал Грачев.

И Колька поднес ко рту посудину.

— До дна, до дна! — требовал мастер.

Но Колька смог сделать всего несколько глотков и схватил помидор.

— А ты, брат, молодец, свойский, — приговаривал Рыжий козел.

У Кольки закружилась голова. «Ну, вот и выведал тайну», — со злорадством подумал он о себе.

К ним то и дело подходили знакомые мастера, шутили и посмеивались над захмелевшим Колькой.

— Эх, братцы, не в нас пошел народ, — ораторствовал мастер. — Силы в нем нет!

Один из рабочих неодобрительно бросил:

— Оставь ты мальца! Всю получку хочешь из него вытянуть?

Грачев заорал:

— У меня своих хватит!

Откуда-то появился Красников, тоже пьяный, и набросился на Колькиного заступника. Потом он ругал Глеба Дмитриевича за рогожное знамя, кричал в самое ухо мальчику, что Колька стервец, но работать мастак.

Кольке стало совсем плохо, и он стремглав, задевая стулья, выскочил на улицу.




Глава 32. Друзья, на помощь!


Два часа потратила Наташа на розыски Генки и Каланчи. Втроем они помчались к пивной.

Генка не мог поверить в случившееся. Задыхаясь, на ходу неоднократно переспрашивал.

— Но зачем Колька пошел с ним? Как он мог?

— Я же тебе тысячу раз говорила, — горячилась Наташа. — Схватил за плечо и потянул. Как клещами.

— Вот сыч! — ругался Каланча. — Доберемся мы до него.

За разговорами добежали до пивной.

Первым ворвался в помещение, расталкивая встречных, Каланча. За ним воинственно двигались его товарищи.

Кольки не было. И только буфетчик подсказал:

— Вона, — махнул он пустой кружкой на улицу. — Сидит у забора.

Подростки выскочили из помещения.

Колька, скрючившись, сидел на большом камне и тяжело дышал. Ему было плохо.

— Уведем его отсюда, — взмолилась Наташа.

Генка суетился около Кольки:

— Подожди, сперва приведем его в себя! Коль, ты что? Зачем ты это!

— Колька открыл глаза.

— Ребята… Я… хотел тайну выведать…

— Дурак, — сурово осудил его Каланча.




Глава 33. На другой день


Утром, по дороге на завод, Колька молчал. Ему было очень стыдно. И хотя Каланча и Наташа старались его подбодрить, Колька оставался мрачным.

На прессе все еще висело рогожное знамя. Красников уже возился с инструментом. Время от времени он с ненавистью смотрел на рогожу. Пришел Глеб Дмитриевич.

— Послушай, — испытующе поглядывая на Красникова, начал матрос. — Сегодня надо под всеми парами дуть, иначе завтра на стапелях сядут на мель. Заклепки на исходе. Зайченко вызывает тебя потягаться с ним: кто больше. Что ответишь?

— А это, секретарь, снимешь? — язык у Красникова не поворачивался, чтобы выговорить ненавистное слово «рогожа».

— Не полагается, пока не проложишь правильный курс.

— А я проложу! Сними ты только эту заразу! В пивнушках и то смеются.

— Разрешите, дядя Глеб? — рванулся Колька. — Я его разом сорву.

Глеб усмехнулся.

— Ну, глядите. Ежели что…

Колька метнулся к прессу, но матрос его остановил:

— Погоди! — он подошел и начал откручивать проволоку, которой было прикреплено древко к станине. Делал он это, как казалось Кольке, мучительно долго…

…Пожалуй, никогда еще в цехе никто так не старался, как Красников и Колька в этот день.

— Мы покажем, — кричал Красников. — Жми, Колька!

Старый цех в Колькиных глазах преобразился. Стоял обычный шум и, как всегда, в цех почти не проникало солнце, но Кольке все казалось каким-то радостным и светлым. Работа шла.

…В обед Коля задумал сбегать в старую литейку. «А вдруг что-нибудь да проведаю?»

Только случайно он не столкнулся с Грачевым, который выходил из чугунолитейного цеха. «Упустил, — огорчился Колька, — опоздал».

И все же, перелезая через груды разбитых кирпичей и мусора, он вошел в здание.

Сквозь пробитую крышу солнечные лучи освещали печальную картину — разбитую печь, нагромождение опок с затвердевшим металлом, перевернутый ковш, до половины зарытый в горы металлической стружки, глубокие воронки от разрывов.

Колька осторожно продвигался вперед. Остановился в разрушенной цеховой конторе. Среди строительного мусора внимание его привлек полузасыпанный металлический ящик. На его крышке лежали осколки кирпичей, стекол. Сбросив их, Колька попытался открыть ящик. Он возился долго, но тот не поддавался его усилиям.

Больше Колька не мог оставаться в цехе — надо было поспеть к началу работы. Он вышел из конторы и неожиданно заметил на земле ключ. Он не был заржавленным, как все окружающие металлические предметы. Колька поднял его, повертел в руках. Не от ящика ли? А если попробовать открыть? Только успел он подумать об этом, как в другом конце цеха раздался чей-то глухой кашель.




Глава 34. Рыжий козел охотится за Колькой


Их было двое в заброшенной литейке. Тот, кто кашлял и Коля. Пока об этом знал только подросток. Кашлял, очевидно, Грачев. Он, наверное, вернулся за ключом.

Колька метнулся из конторы. Он лихорадочно оглядывался, искал — куда бы спрятаться. В глаза ему бросилась груда опок, образовавших как бы пещеру с небольшим узким проходом. На коленках он залез туда и забился в дальний угол. В тишине он хорошо слышал тревожные удары своего сердца.

С каждой минутой росло напряжение. Совсем близко послышались шаги. Колька еще дальше отодвинулся в убежище. Неподалеку что-то грохнуло. Почти рядом сопел Рыжий козел и вполголоса ругался.

Но вот шаги его постепенно удалились. Колька с облегчением вздохнул и только сейчас почувствовал, что спина у него мокрая от пота, а во рту пересохло. Он лежал еще некоторое время, не подавая признаков жизни. Потом ему захотелось узнать, что делает мастер.

Осторожно, на локтях, Колька подполз к дыре и выглянул.

Грачев склонился над железным ящиком, лицо его выражало недоумение, страх и злобу.

Колька быстро отполз назад. Он не мог себе простить отчаянную глупость, допущенную им. Сбросив обломки кирпичей с ящика, он не подумал, что следует положить их обратно. Теперь Рыжий козел догадался, что кто-то пытался открыть ящик.

Надо было удирать, но как?

И почему такая тишина и, кроме писка крыс, ничего не слышно? Вдруг внимание Кольки привлекли звуки крадущихся шагов. Они были очень слабыми, временами затихали, будто таяли в воздухе.

Рыжий козел, изучая каждую щель, остановился у Колькиной конуры. Мастер не знал, как ему поступить. Заползти внутрь опасно — вдруг там есть человек. Пораздумав, Грачев поднял камень и швырнул его. Камень ударился о стенку и, отскочив, задел подростка. От боли Колька поджал коленки, съежился.

Мастер прислушался, постоял в нерешительности, а затем с тупым упрямством начал бросать в щель камень за камнем.

Колька закрыл глаза, вздрагивал от ударов, хотелось разжать крепко стиснутый рот и закричать. Но он еще крепче сжимал челюсти. К счастью, он лежал в стороне и камни попадали в него рикошетом.

Рыжий козел постоял, послушал и пошел дальше.

Теперь мастер пустился на хитрость. Ругаясь и шумя, побрел он к выходу и, обежав угол, спрятался за исковерканными чугунными деталями. Отсюда почти все было видно. Рыжий козел сторожил своего врага.










Колька не подозревал об опасности, которая ожидала его. Избитый, пополз он к проходу. Ощупал себя. Все болело. Под руку попалась заклепка, напомнила о Красникове. В заклепочном его ждут. Надо немедленно попасть в свой цех. А вдруг Рыжий козел поджидает его? Пускай! Добраться бы только до ближайшего пролома в стене. Колька, преодолевая боль, пополз. «Ничего, — успокаивал он себя, — так мастер меня не увидит».

Но Грачев давно следил за ним. Еще по шороху в Колькином углу, когда тот выползал наружу, мастер понял, что враг его залег там. Из-за гор мусора он не мог разглядеть, кто именно.

Рыжий козел поднял железный обрубок и, держа его наготове, стал подкрадываться.

Но через несколько шагов мастер неосторожно толкнул носком сапога железку. И сразу противники застыли на месте. Колька понял — его преследуют. Он крепко сжал в кулаке ключ, вскочил на ноги и, прихрамывая, побежал к пролому. Вначале Грачев оторопел, затем ринулся наперерез мальчику. Тот круто повернул назад и, забыв о боли, помчался к другому выходу, но опять мастер оказался в более выгодном положении, преградил путь.

— Отдай ключ, — приближаясь к Кольке, хрипло дышал Грачев.

«Попался, — мелькнуло в голове у мальчика, — попался! Отберет ключ, так и не узнаем ничего». Растопырив свои толстые волосатые руки, полусогнувшись Рыжий козел надвигался на Колю.

Колька с тоской оглянулся. Взор его упал на заводскую трубу. Мгновенно созрел смелый план. Он повернулся и побежал к трубе.

— А-а, — закричал мастер, — вот ты как! — и запустил в подростка куском железа. Колька едва успел пригнуться. Железо просвистело над головой.

Колька дотянулся до первой скобы и, обрываясь, полез наверх. За ним последовал Грачев.

«Лучше упасть, но не отдать ключ», — лихорадочно твердил про себя Коля. Он слышал учащенное, тяжелое дыхание Грачева. Мастер неотступно преследовал его.

Они уже были на значительной высоте. Стало заметно, как покачивалась труба.




Глава 35. В цехе и на улице


Исчезновение Кольки первым обнаружил Красников. Он обегал весь цех, но никто ему не мог ответить, куда делся его подручный.

Красников расстроился. Ему хотелось сдержать слово, данное Костюченко и окончательно заткнуть за пояс своего соперника, утвердить за собой звание лучшего прессовщика.

Этому все благоприятствовало. Пресс Зайченко на два часа поставили на ремонт.

Несколько раз Красников спрашивал о Кольке у Наташи. Но та ничем не могла ему помочь. Еще с начала обеденного перерыва она потеряла из вида Колю.

Спросил он и у Васи. Тот сделал большие глаза и насмешливо-вежливо ответил:

— Вам вашего нагревальщика? Смылся. Куда? А я что, сыщик?

Красников, и так взвинченный, рассвирепел:

— Ты гляди у меня! Всыплю!

— Попробуйте! — насмешливо ответил Каланча. — Мы не из очень пугливых, — и гордо удалился. Он рассказал Наташе о разговоре с прессовщиком.

— А ты бы поискал Колю, — забеспокоилась она. — Не случилось ли с ним что?

Вася только посмеялся!

— Молодец, парняга, — похвалил он своего друга, — так и надо Красникову. Меньше фасонить станет.

— Вот ты какой! — возмутилась Наташа.

— Ты о чем?

— О том! Тебя интересует только свое. А то, что Красников простаивает, и вы тоже не работаете, — тебе наплевать.

Каланча не стал защищаться. Пожал плечами и отошел к своему прессу.

Увидев его, Зайченко на мгновенье оторвался от ремонта станка:

— Слушай, почему не работает Красников?

— Колька отколол номер, куда-то запропастился.

— Вон оно что… — Михаил Федорович минуты две молча возился с прессом и неожиданно предложил: — Сходи, поработай за него! Я без тебя пока обойдусь!

У Васи лицо вытянулось. Помогать Красникову? Помочь ему побольше заграбастать денег, вырваться вперед, а самим сесть в лужу? Нет уж! Не выйдет!

Из цеховой конторы, горячо о чем-то разговаривая, вышли Красников и Костюченко, на ходу застегивавший бушлат.

— Вот он, — указал прессовщик на Каланчу, — знает, где его дружок, а скрывает!

— Вася, где Коля?

— Не видел я его.

— Врет он! — озлился Красников.

— Он правда не знает, — вмешалась, подошедшая Наташа.

— Сговорились, — бушевал Красников, — все сговорились… Рыжий знает, где мой нагревальщик.

— Брось ты, — протирая деталь, выпрямился Зайченко. — Орешь на паренька, а того не знаешь, что хлопец собирался поработать с тобой заместо Коли.

Это сообщение вызвало растерянность у Красникова.

— Отлично. Правильный курс взял! — одобрил Костюченко, довольный, что все уладилось.

Наташа, радуясь за Васю, порывисто схватила его за руку, Каланча вырвался, бешено покосился на Наташу:

— Насчет помощи Красникову — липа. Все накрутил Зайченко. Я могу и не пойти. Запросто. Могу! — повторил он, прямо и гордо поглядывая на Михаила Федоровича и Наташу. Потом шмыгнул носом и упавшим голосом продолжал: — Не люблю таких. Жаден больно до денег. Только что для дела… Потопали! — неожиданно выкрикнул он. — Ну…

В этот момент в цех, крича и размахивая руками, вбежал Груша.

— Секретарь! Скорее, скорее во двор!

Все кинулись за ним.

— Глянь-ко, глянь-ко! — вопил Груша, указывая на самый верх заводской трубы.










Наташа охнула и испуганно заговорила:

— Дядя Глеб, там Коля и Грачев! Он тянет Колю за ногу! Он сорвет его!..

Но Глеб Дмитриевич, Михаил Федорович, Груша, Красников и Каланча уже мчались к литейному цеху. Наташа, спотыкаясь и плача, бежала за ними.

Матрос на ходу расстегивал кобуру револьвера.

— Не стреляйте, убьете парнишку! — схватил его за руку Зайченко.

Они подбежали к трубе, задыхаясь и крича во всю силу легких…

И вовремя. Еще немного и Колька, которого мастер тянул за ногу, полетел бы вниз.

Грачев отпустил мальчика и начал спускаться, ругаясь, за ним молча последовал Колька.

Через минуту они были на земле. Мастер дико озирался, у Кольки дрожали руки, посинели губы.

— Что здесь произошло? — тихо, но властно спросил матрос, вкладывая в кобуру оружие.

Рыжий козел мрачно отвернулся.

Колька протянул Глебу Дмитриевичу ключ от ящика:

— Там, в конторке — ящик…

…В цехе они открыли железный ящик. В нем оказался динамит.

В этот же день выяснилось, что «запасы» мастера предназначались для взрыва стапелей, на которых ремонтировался буксир. В нескольких местах заряды оказались уже заложенными. С помощью ребят нашли и невзрачного мужчину, и женщину с корзинкой, которые помогали Красникову. В бочке же мастер вывозил украденные на заводе слитки олова, которые продавал владельцам кустарных предприятий.

— Молодцы вы, ребята, — похвалил Костюченко, — только бить вас надо. Молчали. Хотели все сами. Вот и дождались бы…

* * *


Шли дни.

Друзья все больше привыкали к заводу. Но наступил день, когда надо было идти в школу. Первые желтые листья закружились в воздухе, и с Волги подуло прохладой.

С утра в этот день ребята помогли переехать на новую квартиру Ефросинье Ильиничне. Теперь они шли на рыбалку.

— Мы еще вернемся на завод, — сказал своим товарищам Колька, — окончим школу и начнем по-настоящему строить пароходы.

…В синем небе плыли корабли-облака, а по земле, поднимая пыль босыми ногами, торопились на Волгу четверо неразлучных друзей.


notes



Примечания





1


Кутум — рукав Волги.




2


Корпия — короткие нити старого полотна, раньше заменяла вату.




3


Инфлуэнца — грипп.




4


Рыбница — рыболовное судно.