Каменные клены
Лена Элтанг













«…ворота "каменных кленов" были заперты, и вокруг не было ни камней, ни кленов — только обожженные ежевичные плети на стене, сложенной из неровных кусков песчаника, суровая римская кладка: такому дому никакой пожар не страшен… "постоялый двор сонли" — было выбито на медной табличке, под ней висела еще одна — побольше, из белой жести: «осторожно, во дворе злые собаки», на нижней табличке кто-то мелко приписал красным фломастером: "и злокозненные змеи"».





Дебютный роман Лены Элтанг «Побег куманики» вошел в шорт-лист премии Андрея Белого и «Национального бестселлера», а критики назвали его «лучшим русским романом последних лет». Новая книга — виртуозная игра в детектив, на радость ценителям изящной словесности. Тайна ведьминого пансиона, дыхание Ирландского залива, причудливые легенды Уэльса, история любви, проходящей путь от страсти к ненависти, загадка смерти, которой, может статься, и не было, — это книга-обманка, герои которой столь мастерски меняют маски и путают следы, что разгадать тайну прошлого для них не менее важно, чем понять смысл настоящего…




Внимание! Сохранена авторская орфография и пунктуация! 






Лена Элтанг

Каменные клены


… много-много-много лет тому назад, когда еще по Уэльсу бродили волки, и птицы, красные, как фланелевое исподнее, трепетали над лирным изгибом холмов, когда мы пели и нежились день-деньской и ночь напролет в пещерах, пахнущих влажным воскресным вечером в деревенской зале, и отваживали англичан и медведей челюстью дьякона, еще до автомобиля, до велосипеда, до кобылы с лицом оскорбленной принцессы, когда нас несли на хребтах неседланные, веселые горки, — все шел и шел снег.

    

Дилан Томас











Моим родителям










Часть первая

ВЕДЬМЫ НЕМЫ





Дневник Саши Сонли. 2008






		Видя, как шеи у пса ощетинились змеями грозно,



		Сладкую тотчас ему лепешку с травою снотворной



		Бросила жрица, и он, разинув голодные пасти,



		Дар поймал на лету. [1 - Видя, как шеи у пса ощетинились змеями грозно… — стихи из шестой книги «Энеиды» Публия Вергилия Марона.]












Все обломки кораблекрушения похожи один на другой.

Как мертвые собаки.

Мертвые собаки теряют породу и приметы пола. Имя они тоже теряют. Рассказывая о них после их смерти, вы говорите просто: моя собака любила то, моя собака делала так. С людьми — совсем другое дело.

В тот субботний вечер, когда, пройдя через вествудский лес в туфлях на босу ногу, я вернулась из «Хизер-Хилла» домой, мне показалось, что в саду кто-то стоит с фонарем. Но это была садовая лампа, последняя, у самых ворот, остальные были разбиты, все до одной.

Я закрыла калитку, примотала проволоку и медленно пошла по дорожке, ведущей к дому, под ногами похрустывали стеклянные осколки. Дойдя до освещенного участка сада, где начиналась длинная виноградная пергола, ведущая к маминой теплице, я остановилась.

Мои собаки лежали посреди заросшей мятликом поляны с закрытыми глазами, будто сраженные внезапным сном. У Хугина передняя лапа была вытянута вперед, как если бы он во сне пытался ползти, а Мунин подогнул все лапы под себя, как будто бы сильно замерз. Они были не похожи на собак, просто два пустых рукава, оторванные от собачьей дохи и забытые в траве. Один цвета перца, а другой цвета горчицы.

Я вернулась в дом, взяла в кухне железные собачьи расчески и положила обоих псов на садовый стол, сначала Хугина, потом Мунина. Их тела показались мне непривычно тяжелыми, а может, я просто давно не брала своих собак на руки. Их застывшие морды казались сделанными из оникса, будто два набалдашника для японской трости, рты у обоих остались открытыми, видны были кончики языков. Я сняла свою шаль, вытерла влажную от ночной росы шерсть и вычесала ее как следует, сначала гребнем, потом щеткой — до живого серебряного блеска.

Хугин и Мунин не боялись ничего, на чем шерсть растет, точь-в-точь как шестеро храбрых терьеров, описанных Вальтером Скоттом [3 - Шестеро терьеров фермера Динмонта — фермер Денди Динмонт — один из героев романа Вальтера Скотта «Гай Меннеринг». Он держал шестерку бесстрашных терьеров, которых звали Старый Перец, Старая Горчица, Юный Перец, Юная Горчица, Крошка Перец и Крошка Горчица]. Моих собак можно было взять только хитростью. Или это сделал кто-то из своих.

Проходя мимо теплицы, я заметила, что могилу сестры вскопали старательно и пышно, будто грядку с георгинами. Ее содержимое было раскидано по поляне вместе с пластами дерна, гнилыми тряпками и роликовыми коньками. Выглядело это противно и стыдно, как и полагается потревоженному кенотафу — такой, наверное, была могила Генриха Пятого, после того, как в ней поискали царскую голову.

Мне нужно было бы сесть и подумать, но сначала пришлось заняться делом.

Я принесла лопату из папиного сарая, вырыла яму под самшитовым кустом и положила своих собак туда, в темноту и сырость. Копать пришлось долго, я сбила пальцы до крови, но яма все равно получилась мелковатой. Вот и могила, думала я, выдирая длинные корни репейника из вязкой земли, вот и могильщик, спокойный, как тот, что пел песенки датскому принцу: я тридцать лет при погосте, с малолетства.[4 - …я тридцать лет при погосте, с малолетства. — слова могильщика из пятого акта трагедии Шекспира «Гамлет».] Подумаешь, тридцать лет, а я — тридцать три года.

Что мне посеять здесь: розмарин, которым пахнет время, или крокус — тело убитого Меркурием друга, или белый вереск, спасающий от чумы? Что мне написать здесь: гомеровскую строку про бессмертных собак Гефеста [5 - …гомеровскую строку… — имеется в виду строфа из седьмой песни «Одиссеи» (пер. ВА. Жуковского):Хитрой работы искусного бога Гефеста, собакиСтражами дому любезного Зевсу царя Алкиноя:Были бессмертны они и с течением лет не старели.], золотую и серебряную, или угрюмые слова зороастрийского бога?

Пожалуй, Хугину и Мунину зороастриец больше понравится, это ведь он сказал, что убийца собак, стерегущих дом, поплатится сильнее, чем волк, попавший в смертельную западню.

Где вторая из этой земли наибезрадостнейшая? И сказал Ахура-Мазда: «Где больше всего останков закопано мертвых людей и мертвых собак».[6 - …Где вторая из этой земли наибезрадостнейшая? — слова из священной книги зороастризма «Авеста» (Видевдат. Земля. Пер. с авест. В.Ю. Крюковой).]

Так и напишу на второй плите из песчаника, коричневой краской, у меня еще две банки осталось в сарае. И никакого вереска сажать не стану, самое надежное средство от чумы — бежать от нее подальше. А лучшее средство от ненависти — это закопать ее поглубже. В земле сухая вражда пропитается многолетней прелью, размякнет, разъяснит себя, перестанет быть жестким проволочным комком, в котором нет ни конца, ни начала. Как нет ни конца, ни начала у вечеринки в вересковом холме.

Некоторые думают, что существовать можно только тогда, когда кто-то знает, что ты существуешь. Может, оно и так, а может, и нет. А вот ненавидеть — это я точно знаю — можно только тех, кто знает, что ты их ненавидишь. А иначе какой от этого прок?

Плакучий бук, самшит, каменные плиты и дерн — поляна за теплицей становится все больше похожа на кладбище. Две могилы чернеют здесь свежей землей, одна старая и мнимая, другая — новая и настоящая. Но я все приведу в порядок, ночь еще молода. Вот только посижу здесь на скамье и подумаю о маме, это успокаивает.

Мама, должно быть, расстроится, когда придет сюда и увидит эту надпись.

Когда мама расстраивалась, она переставала разговаривать — просто молчала и все, будто рот у нее запекся сургучом. Она писала нам с папой записки на клочках бумаги, а служанке Дейдре даже не писала ничего, та и так знала, что нужно делать. Дейдра в такие дни сильно нервничала, ходила с поджатыми губами и роняла на пол все подряд.

Мама откуда-то знала, что нужно замолчать, когда действительность поворачивается к тебе спиной.

Вот и я замолчу. Скажу только вслух: прощай, моя призрачная свора, мои божественные сплетники, мои старые собаки, мои обманутые сторожа, мои красноухие Моти Дуг и Церковный Грим. [7 - Моти Дуг и Церковный Грим — в легендах и преданиях Британских островов бытует представление о призрачных сторожевых собаках. Церковный Грим — это дух, который охраняет погосты от ведьм и прочей нечистой силы. Моти Дуг с острова Мэн предвещал смерть тому, кто его увидит.]

Все, теперь молчу.




Дневник Луэллина


я всегда думал, что самое острое плотское переживание, на которое я способен, это неизвестно чей поцелуй в макушку, такое со мной случилось однажды в школе, когда я заснул в кабинете зоологии, меня там оставили на полтора часа после уроков за дурацкие вопросы про пчел — я спросил мисс финли, почему в улей с пчелами никогда не бьет гром, она сказала, что это суеверие, и стала рассказывать про какой-то нуклеус

а я тогда сказал, что недаром ведь дева мария сравнивала себя с ульем, а сына божьего с пчелой, на что мисс финли заметила, что подобные рассуждения уместны в беседе со святым отцом, а мы говорим о натуральной жизни природы

тогда я сказал, что натуральное дерево иггдрасиль было пропитано медом от корней до кроны, тут мисс финли фыркнула, а я добавил, что именно пчела разбудила хеттского бога телепинуса, [8 - …именно пчела разбудила хеттского бога телепинуса — согласно хеттскому мифу бог плодородия Телепинус однажды исчез, что повлекло за собой засуху, тогда мать богов Ханнаханна послала на поиски Телепинуса пчелу. Пчела нашла Телепинуса спящим и ужалила его, чтобы разбудить.] спящего на поляне у священного города, но мисс финли ничего про это не знала и разозлилась, прямо как могучий телепинус, ужаленный пчелой в окрестностях города лихцина

мой отец тоже злился, когда не знал, что ответить

когда все ушли, я сел за учительский стол, завел учительские часы на половину пятого и стал ждать конца наказания, положив голову на буковую столешницу, нагретую яростью мисс финли

сначала я смотрел на чучело утконоса, потом на коллекцию жуков под стеклом, потом я думал, каково это быть клювоголовым или, скажем, чешуйчатым, а потом я проснулся от того, что меня поцеловали прямо в голову

я открыл глаза, когда дверь класса хлопнула и кто-то быстро прошел по коридору, неизвестно чей поцелуй горел на моем темени, прямо на коже, хотя губы того, кто сделал это, прикоснулись только к кончикам волос — так в японских послевоенных фильмах изображали поцелуй через кисейный платок

несмотря на платок, я чувствовал, как лиловое вибрирующее пятно расползается вниз к вискам и шее, наливается смородиновой мякотью, мое тело распрямилось и наполнилось, будто перчаточная кукла, в которую вставили руку, я не знал, что с этим делать, и, на всякий случай, встал и подошел к окну

подумаешь, поцелуй, думал я, да люди целуют все, что под руку попадется: молитвенник, чужого ребенка, пистолет, землю, мезузу на косяке двери, фишку в казино, даже покойника целуют, хотя это ни в какие ворота не лезет, но что с них возьмешь, если даже будущий король тары поцеловал ведьму в обмен на воду из колодца

я думал старательно, почти что вслух, но след от поцелуя над моей головой знай себе наливался темной кровью, глухо саднил, будто место ушиба, не знаю, чем бы это кончилось, если бы не запищали часы на столе у мисс финли, если, если, если, мой любимый поэт тоже любил слово если — если бы двери восприятия почистили, мир показался бы человеку бесконечным, сказал он однажды, и, будто жертвенный стол, окутался пчелиным роем

***


долго не мог понять, почему от некоторых людей у меня оскомина, ведь они же совсем не кислые, многие даже сладкие на зависть, а то вовсе без вкуса, будто бамбуковый побег, а теперь вот дошло: они напоминают мне дикие сливы с деревца возле церковной ограды, в ненавистном бангоре — мы с дружками срывали их зелеными, во время июльских баталий, весь двор был усыпан растоптанными вдрызг мирабельными шариками-снарядами

ребристая косточка в сливе созреть не успевала, на ее месте был мягкий белый пузырек, почти прозрачный, и в нем было что-то страшное, ненастоящее — страшнее, чем просто косточка недозрелой сливы

так вот, когда я разговариваю со своим шефом уайтхартом, холодный кислый пузырек недосказанности катается у меня за щекой, будто привычная серебряная драхма у грека

нет, это никуда не годится, лу, сказал он сегодня, когда я позвонил в лондонскую контору, мы и так уже отменили два твоих занятия! давай, приходи в себя, возвращайся из своего бэксфорда и завязывай!

я там еще не был, сказал я, а что завязывать-то?

послушай, сказал уайтхарт, не морочь мне голову, вся контора знает, что ты называешь бэксфордом и каким потрепанным оттуда возвращаешься! ради бога, лу, даже моя секретарша говорит о своем муже — уехал в ирландию, когда он застревает в каком-нибудь пабе до утра

вот как, сказал я, потому что растерялся и не знал, что сказать

ну да! весело сказал уайтхарт, заканчивай там, лу, и не вздумай сесть за руль, а то снова в участок загремишь, не забудь, что завтра тебе два часа крутить баранку с твоими старушками, он засмеялся, закашлялся, и я положил трубку, белый пузырек мирабели привычно лопался у меня на зубах, пресная оскомина заполоняла нёбо

а ведь он мне когда-то нравился, этот большеротый, круглоголовый уайтхарт, похожий на статуэтку сельского старосты, найденную в саккаре, я даже разрешил ему звать себя по имени, наверное — от удивления, ведь мне так редко нравятся англичане




когда ты перестанешь искать в людях свое отражение, лу? спросила меня гвенивер, кто бы ни встретился тебе — бирманский богомол или египетский стервятник, первым делом радуешься, что встретил парящего, пристально глядящего, подобного себе, и даже когда видишь, что рот у него в крови, думаешь, что он вегетарианец, который разок ошибся дверью




Дневник Саши Сонли. 2008






		Рука судьбы проворна и грязна,



		Изящна, шестипала и презренна.












Когда отец женился на Хедде, за домом как раз собирались цвести поздние маки.

Хедда всплеснула руками, когда я ей показала мамину альпийскую горку; ох, я думала, так бывает только в мае!

Младшая весь день просидела на крыльце, нахмурив выпуклый детский лоб, матери явно было не до нее, она обходила дом со связкой отцовских ключей — свои я, разумеется, взять не разрешила. Сжалившись, я научила Младшую играть в петушка и курочку — и с этого дня уже не знала покоя.

Она приносила мне бутоны, спрятанные в кулачке, дожидалась, пока я скажу — белый! и яростно раздирала покрытое зеленым пушком вместилище, вытряхивая на ладонь сморщенные темноватые лепестки, и подносила к моему лицу — ага, видишь? снова красный!

Через четыре дня на альпийской горке остались только редкие бересклет и камнеломка. Утром в воскресенье я привела туда отца и спросила его: почему они разрушают наш дом?

— Ты же взрослая, — ответил он неожиданно резко, — скажи мне: почему ты ей позволила?

Минут десять мы стояли молча, слышно было, как где-то в живой изгороди потрескивает коноплянка.

— Тебе придется подружиться с ними обеими, — сказал отец, разглядывая облысевшую горку, — тебе ведь некуда отсюда уйти, верно?

— У них никогда не было своего дома, — сказал он, спустя еще какое-то время.

— И что же, теперь у них будет мой дом, а у меня никакого не будет? — спросила я, закинув голову, чтобы заглянуть ему в лицо, — отец был высоким, и поймать его взгляд было непросто.

Я была уверена, что он засмеется, наклонится ко мне и поцелует в макушку, он всегда так делал в предчувствии моих слез, но он только покачал головой.

Прямо как фарфоровый китаец — от плеча к плечу, как будто у него шея заболела. И лицо у него стало фарфоровым — если бы я его стукнула как следует, то нос бы сразу отломался, а щеки пошли бы трещинами, а глаза выкатились бы двумя эмалевыми шариками, а рот разлетелся бы осколками.

А потом и голова бы отвалилась — насовсем, как у статуи святого Ипполита [9 - Статуя святого Ипполита — обнаружена в 1551 г. близ города Тиволи. Представляет собой сидящую на мраморном пьедестале фигуру без головы и верхней части тела. До 1959 г. статуя хранилась в Латеранском музее в Риме, однако папа Иоанн перенес ее в вестибюль Ватиканской библиотеки.] в вестибюле ватиканской библиотеки.

***







Она, забывшая,

помнит, будто вчера,

изъеденные овцами склоны

за хлопнувшей напоследок дверью.





Сегодня двадцать четвертое июня, воскресенье.

Вечно у меня все не как у людей. Вот и Дейдра так говорила.

У людей несчастливые дни заканчиваются пятнадцатого, это я у Овидия прочла:

До июньских ид нет удачи невестам и женихам. Пока мусор из храма Весты не будет унесен в море желтым Тибром, я сама не буду чесать волосы, не буду подстригать ногти и не буду спать с моим мужем, хотя он — жрец Юпитера. [10 - До июньских ид нет удачи невестам и женихам — строки из «Fasti» Овидия.]

А что делать тем, у кого несчастливые дни только начались? Чего мне ждать — дня, когда волк сорвется с цепи, [11 - …дня, когда волк сорвется с цепи… — Фенрир — порождение Локи, чудовищный волк, который, согласно легенде, проглотит солнце («Прорицание вельвы»).] сделанной из шума кошачьих шагов, голоса рыб и медвежьих сухожилий? Замолчать, затаиться, онеметь, пока мучительный мусор из моей жизни река Ди не унесет в Ирландский залив. Если в ожидании этого дня я не стану чесать волосы и стричь ногти, то так и умру — лохматой и когтистой девственницей, курам на смех.

Потому что в нашем Вишгарде этот день не наступит никогда.




Они считают меня ведьмой, а значит — со мной можно поступать как душе угодно. Разумеется, я ведьма, а кто же еще Я не насылаю овечий мор, не летаю на лавровых ветках, не пляшу голышом на каменном круге и не мажу между ног тополиным маслом, чего уж там — у меня даже нет приличного медного котла над очагом.

Но если связать мне пальцы рук с пальцами ног и бросить в реку, то я, пожалуй, продержусь какое-то время на воде, не хуже Мэтью Хопкинса. Это раз.

Мои деньги превращаются в сухие коровьи лепешки, не успеешь и глазом моргнуть. Это два.

А вот вам и три — я могу вылечить головную боль, переписываюсь с духами, а когда ложусь спать, то не знаю, в какие края меня унесет до рассвета, [12 - … а когда ложусь спать, то не знаю, в какие края меня унесет до рассвета — здесь имеется в виду Алисон Пирсон — женщина, обвиненная в ведьмовстве и сожженная 28 мая 1586 г. в Байрехилле, Ирландия. Как пишет Йейтс в Rosa Alchemica, ее осудили за то, что «когда она ложилась спать, то никогда не знала, в какие края унесется до рассвета».] это определенно признак ведьмовства, за такое сжигали безо всякой жалости.




Спасибо тебе, Кибела, [13 - Кибела (Кивева, Диндимена, Идейская мать, Великая мать богов) — богиня фригийского происхождения, близкая по своим функциям к титаниде Рее. Обычно изображалась на золотой колеснице с зубчатой короной на голове. Появлялась всегда в окружении безумствующих прислужников-корибантов, диких львов и пантер.] или кто там еще у меня в покровителях, за то, что хранящееся под могильным дерном в моем саду не досталось деревенским ворам-гробокрадцам. Хороша бы я была, оставшись без травника — ведь это последний способ разговаривать с мамой, другого мне в жизни не выдумать, да и нету никакого другого.

***






		… в воздухе перила,



		где высота царит, как и царила,



		где головокружительная жуть.












Suum malum cuique, каждому свое зло, говорил отец. Мы прикованы к постоялому двору, говорил он, кто-то прикован к галере, а кто-то — к больничной койке.

Отец был прикован к «Кленам» своей страстью неумелого строителя, привязан к каждой дранке, черепице, дверной ручке, дай ему волю — он бы не вышел из плотницкого сарая, так и спал бы там на груде свежих ольховых стружек.

Однажды он взялся менять перила и выточил буковые — гладкие, розовые, с резными столбиками, правда, поставить их так и не удалось. Сначала папа подвернул ногу, когда упал с лестницы — длинная розовая балясина так и осталась у него в руке. Он улыбался мне, лежа на полу, чтобы я не испугалась, а я улыбалась ему, чтобы не показать, как мне страшно. Потом мы втроем пили чай и утешались маминым рассказом о том, что тибетские цари вообще обходились без лестниц, забираясь на небеса по желтой веревке му.

Наутро у мамы начались трудные времена, и нам всем стало не до того. Разобранные на части перила долго стояли в каменном сарае, подпирая низкий потолок, и я спотыкалась о них, когда приходила туда почитать или подумать.

Спустя девять лет, когда Хедда выписала из Кардиффа двух расторопных реставраторов, те пустили несколько брусьев на мебельные ножки, а оставшиеся куски сожгли вместе с деревянным сором, чтобы расчистить себе место вокруг верстака.

В папином сарае еще долго пахло лаками и абразивами, а забытую мастерами смешную щетку с металлической щетиной я прибрала и отдраила ею как следует почерневший садовый стол. На этот стол спустя четыре года положили отца. Потому что стол в гостиной был круглым и ноги отца пришлось бы подогнуть, а садовый как раз подходил.




В одной из маминых книжек — про будущее — я читала о доме в восемьсот этажей на дне океана, где все выделения жильцов, не исключая смертного пота, подлежали переработке, это называется замкнутый цикл. Вот и у нас теперь так же, все идет в ход, хлеб — на сухари, старые халаты — на тряпки, оставшиеся от постояльцев газеты — на растопку.

Похоже, «Каменные клены» оказались на дне океана, недаром каждое утро, просыпаясь, я чувствую зябкую беспросветную толщу воды над своей головой, густую пустоту, в которой не живут даже морские чудовища с плоскими телами и глазами на лбу.

Зато живу я, немая звезда акантастер. [14 - …звезда акантастер (Acanthaster planet) — хищная морская звезда, ее также называют «терновым венцом». Питается кораллами, превращая их в безжизненные скелеты.]

***







Besides, the lottery of my destiny bars me the right of choosing. [15 - Besides, the lottery of my destiny bars me the right of choosing. — «Притом моя судьба, как лотерея, мне запрещает добровольный выбор» (Уильям Шекспир. «Венецианский купец». Акт 2, сцена 1. Пер. Т. Щепкиной-Куперник).]





Что я понимаю о себе?

Когда я пишу в свою тайную тетрадь — мама бы сказала в четвертинку, — я знаю, что ее никто никогда не прочтет, как никто не прочтет рецепты в мамином Травнике. Даже не потому, что он написан старым русским языком — с фитой и ижицей, а просто потому, что никому не потребуется.

Но разве думала об этом белоснежная корова Ио, [16 - …белоснежная корова Ио — возлюбленная Зевса, которую он превратил в корову, чтобы скрыть от своей супруги Геры. Гера узнает об этом и насылает на Ио овода, который жалит ее и гонит по всем странам и континентам.] когда, отчаявшись привлечь к себе внимание, взялась вычерчивать копытом слова на песке — ей нужно было добиться понимания от одного человека, от ее непонятливого отца, и она его добилась.

Ее обняли и заплакали над ней. Для нее вырастили анютины глазки, и она ела их всю дорогу, пока не стала царицей египетской.

Я тоже ем анютины глазки! И пью греческий чай из шалфея!

Меня тоже жалит божественный овод и гонит в Египет вдоль грязного берега Ирландского моря. Я мариную бутоны одуванчиков! Я сушу семена пиона на подоконнике!

Я летаю на ветках бузины!

Обнимите же меня.




Табита. Письмо первое


2008. Саут-Ламбет


Тетя Джейн, дорогая, у меня новости!

Во-первых, мистер Р. обещал перевести меня на второй этаж, там двойные окна с жалюзи и нет сквозняков. Больше не надо будет носить с собой шарф и шерстяные носки. Во-вторых, я починила кофейную машину и начинаю день с чашки эспрессо, как зимой, помнишь? — когда ты приезжала, только зерна молоть приходится помельче, иначе она засоряется и ужасно клокочет. Обошлось всего в девятнадцать фунтов.

В-третьих, у меня появился сосед по площадке. В той самой квартире, где жил этот ужасный латинос со своей ужасной семьей, надеюсь, этот будет вести себя потише и не станет стряпать кессадильяс всю ночь напролет. Он уже взялся за благоустройство: поставил звонок вместо двух голых торчащих проволочек и прикрутил на дверь номер 6 — прежний номер латинос, вероятно, прихватил с собой на новую квартиру.

Я видела нового соседа мельком, он довольно высокий, ходит в длинном плаще с поясом, прямо как Хамфри Богарт в "Касабланке", носит очки в тонкой оправе — оправа блестит, как золото, но, будь это золото, зачем бы ему селиться в Южном Ламбете?

Хобарт-пэншн все-таки жуткая дыра, на лестнице вечно окурки, несмотря на громоздкие пепельницы на каждом углу, а у меня в ванной снова протекла труба и приходится то и дело подставлять салатную миску. От этой хозяйки-австралийки с голубым перманентом не дождешься неоплаченных благодеяний, нечего и надеяться!

Да, так вот. Не знаю, как его зовут, надо бы подглядеть у консьержки в списке жильцов, но смотреть на него приятно, хотя толком поздороваться мне еще не удалось. Он отвечает вежливо, но уклончиво, зато я как следует разглядела его со спины — в дверной глазок, пока он возился с новым звонком.

У него сто лет не стриженные волосы пепельного цвета с изрядной проседью, хотя, на мой взгляд, к такому лицу подошел бы короткий убедительный ежик, на военный манер. Еще у него тяжелая походка, хотя весит он не больше ста сорока фунтов, я думаю. Глаза я пока что не разглядела, кажется, зеленоватые, не слишком яркие.

Передавай дяде Тимоти привет и скажи, что я пришлю ему эту книжку про кактусы, как только найду время съездить в центр и доберусь до Уотерстоунз.

Не простужайся, не выходи без шарфа.

Твоя Табита.




Дневник Луэллина


они сговорились заранее, в этом нет никаких сомнений: когда я сел за столик в пабе, они беседовали так гладко и оживленно, что я почти сразу понял — это заговор

им до смерти нравится меня подстрекать, этим двоим

сегодня у плотника было нарочито пресное лицо, а у суконщика под седыми усами дрожала верхняя губа, как будто он вот-вот заплачет — у него всегда такой вид, когда он намерен меня объегорить, а может, у меня просто перед глазами все дрожало — я ведь перед небесным, садом еще в якорь зашел на часок — так дрожало, что даже кошку суконщика, спящую на стуле, я поначалу принял за оставленную кем-то грязную шляпу

она завела двух здоровенных денди-динмонтов, чтобы никто к ней в сад не залез, заявил суконщик, и все это знают! ну, положим, не все, поправил его плотник, и насчет терьеров ты тоже ошибаешься, они появились в девяносто девятом, как сейчас помню: ей принесли двух щенков в чесотке, перемазанных лекарством, и она их выходила

не в этом дело, отмахнулся суконщик, все знают, что она может вылечить, но ведь может и порчу наслать — вот и хозяин лейф говорит, что у него крышу чуть не снесло ураганом, стоило ему с ведьмой из кленов поссориться, спроси его самого, ты же тут со всеми знаком

да чушь собачья, сердито помотал головой плотник, так и хочется положить в рот зеленый боб, разжевать и плюнуть в твоего лейфа! [17 - …и плюнуть в твоего лейфа! — по поверью, бобы использовались в качестве домашнего средства против ведьм и привидений: человек клал себе в рот боб, а потом плевал им в гостя. На римском празднике Lemuria каждый хозяин дома плевал бобами себе за спину со словами: «Я защищаю себя и свою семью», — чтобы лемуры, или привидения, держались от него подальше (Роберт Грейвз. «Белая богиня»).]

вместо ответа суконщик выпрямился на своем стуле и прочел с выражением: все, что природа вокруг на гибель и зло породила, вместе мешает она, собаки здесь бешеной пена, здесь и оленя мозги, змею проглотившего с кормом![18 - …все, что природа вокруг на гибель и зло породила… — (Лукан. «Фарсалия», VI. 670–684).]

оленьи мозги подают в ресторане на чансери-лейн, сказал я, так что мне не страшно, к тому же, если она взаправдашняя ведьма, а не прикидывается, то ей известно, что верхом на охапке черной бузины можно летать, а значит, я сам — полезное ведьмино дерево [19 - …а значит, я сам — полезное ведьмино дерево — новая фамилия Луэллина (Elderberry) переводится с английского как бузина.]

на какой такой бузине? суконщик нахмурился, ты мне больше нравился, когда был другой ягодой — и зачем только ты сменил благородное имя на пустяковую кличку?

а ты мне больше нравился, когда приходил без этой облезлой кошки, сказал я, подзывая патрика двумя поднятыми пальцами, но я же терплю

***


зато хозяйка кленов до сих пор заплетает косу, гордо сказал плотник, поди найди теперь барышню с косой, а в детстве она собирала волосы в пышный конский хвост и была похожа на чалую лошадку

а теперь похожа на кусачую пегую лошадь, вставил суконщик, вытряхивая из рюмки последние капли прямо на язык — вот ведь ужасная гэльская манера, хуже, чем привычка крутить чужую пуговицу

как сейчас помню: у нее был новенький красный велосипед, один такой на весь город, продолжал плотник, из ирландии было видать, как спицы блестят! особенно зимой, на свежем снегу, нет, правда, отличный был велосипед, на нем потом и сестра ее младшая каталась, александрина

вот-вот, если бы не лодочник, которого она сдуру увела у старшей, каталась бы до сих пор в свое удовольствие, проворчал суконщик, ан нет! лежит теперь в могилке в саду каменных кленов, или на морском дне растянулась с ушами, полными тины

это тот белесый лодочник из хенли? чушь, что за вялый кухонный мотив для убийства! громко произнес плотник у меня над ухом, я чуть рюмку не опрокинул

с каких это пор любовью занимаются на кухне? удивился суконщик, а мотив вполне достойный, вот шумерская царица, например, повесила голую сестру на крюк — за то же самое дело!

так то — шумеры, вмешался я, не знаю, о ком вы тут рассуждаете, господа хорошие, только здешние женщины не убивают сестер из-за простых лодочников, к тому же пришлых оксфордширцев — это и скучно, и хлопотно

а я что говорил! плотник поднял палец с испачканным известкой ногтем, убийство ради царского трона — еще куда ни шло, или, скажем, замужество из мести — тут можно и подумать

вот именно, самое время подумать! провозгласил суконщик, поглядывая в сторону кухни, откуда к нам не спеша направлялся патрик, бутылки с пивом он держал между пальцев за горлышки, будто подстреленных уток

***


… эдна александрина пропала, будто в воду канула, суконщик постучал меня по руке, а тебе и дела нет!

извлеки меня из тины, чтобы не погрязнуть мне, нараспев произнес плотник, выпятив обтянутый сатиновым халатом животик, да избавлюсь от ненавидящих меня и от глубоких вод, открыва-а-а-й вторую, стоунбери, и оставь мальчишку в поко-о-ое!

ох, как же я соскучился по этим протяжным гласным и согласным, вибрирующим, будто папиросная бумага на гребенке, по всем этим it was long-long ago и didn't see no-one, два года назад мне пришлось привыкать к ним заново — радостно и быстро, так, приехав из пустыни, привыкают к чистой воде, как угодно долго льющейся из крана в ванной

два года назад я снова стал приезжать в уэльс, а ведь думал, что никогда не приеду: я сменил имя и адрес, свернулся водяной улиткой и передвигался вниз головой, осторожно нащупывая дорогу на поверхности пруда, мне приходилось не думать сразу о двух точках необратимости — а это нелегкий труд, одна точка неумолимо мигала в девяносто шестом, а другая недавно вспыхнула, в две тысячи пятом, вспыхнула и вернула меня на кушетку доктора майера, узкую, как ложе марии на картине россетти

а что же честные соседи, неужели никто в деревне и ухом не ведет? покорно спросил я, понимая, чего от меня ждут

в том, что касается чужой жизни или смерти, местные жители — самые спокойные люди на юге острова, ответил суконщик, обведя глазами пустоватый паб, у них своих забот хватает, знай себе хоронят и женятся, хоронят и женятся, день за днем, день за днем!

не тебе об этом судить, встрепенулся плотник, ты ведь даже не из пембрукшира, дружок, мы вообще не знаем, откуда ты! плотник всегда такой — выпьет лишнего и сразу впадает в подозрительность, все у него иноземцы и проходимцы, вот он уже и со стула привстал: оставь в покое александру из кленов, что ты в этом…

будь у меня время, ну хотя бы три дня, перебил я его, выливая в рюмку остатки рома, разгадал бы эту вашу крестословицу — держу пари, на это уйдет не больше сил, чем на то, чтобы сделать шелковый кошелек из уха свиньи

чорт, вот это я зря сказал! особенно про ухо свиньи

о таких, как я, сведенборг писал: встречаются среди них и те, кто говорит медленно, с запинкой, выказывая рассеянность мысли,[20 - …встречаются среди них и такие, кто говорит медленно, с запинкой, выказывая рассеянность мысли… — так пишет о духовидцах Эмануэль Сведенборг в своем труде «Небесные Тайны» (Arcana celestia).] да ничего подобного, я говорю быстро, иногда слишком быстро, а иногда — и вовсе не думая, вот как сейчас, например

держишь пари? оживился суконщик, ловлю тебя на слове — держу пари, что ничего не выйдет! он поставил ладонь ребром на залитую пивом столешницу, это тебе не битву лапифов с кентаврами разбирать, сидя в удобном кресле с подставкой для ног, ты всегда был слабоват в делах такого рода, лу, в настоящих мужских делах

тоже мне дела — посмотреть на хозяйку, поговорить с соседями и обыскать сад, хмуро сказал я, мертвая сестра не иголка, нужно только задать живой сестре несколько ловких вопросов

не связывайся с ним, мальчик! плотник тяжело помотал головой, дело самое простое, но ты проиграешь, к тому же это неприлично — заключать пари на женщину, и вдобавок на…

ставлю свои часы с календарем! я перебил его, протянув руку над столом, сам не знаю, что на меня нашло

знаю я твои часы, усмехнулся суконщик, настоящий гео клерке, я купил их у антиквара, когда тебя еще звали луэллин стоунбери, нет уж, давай лучше на желание, тем более, что мое желание тебе известно

заметано, сказал я, поднимаясь с ясеневой скамейки, займусь вашей деревенской убийцей, как только найдутся три свободные дня, а теперь мне нужно выспаться — лондонский автобус уходит в половине восьмого

три дня найдутся очень скоро, можешь поверить мне на слово, сказал суконщик с простодушным видом — ну, вылитый дзанни, [21 - …вылитый дзанни — персонаж-слуга из итальянской комедии дель арте. К разряду дзанни относят Арлекино, Бригеллу, Пьерино и др. Характерные черты дзанни — прожорливость и невежество.] вот кому пошли бы длинный нос и холщовые штаны с бахромой

я поверил ему на слово, оставил на столе две десятки и горстку мелочи, попрощался с патриком за руку, взял со стула сумку, отправился наверх, в свою комнату над пабом, лег там на жесткую койку, закрыл глаза и отправился вниз, вдоль ньюпорт-стрит, вдоль харбор-роуд, и дальше, под гору, к железному гудящему причалу, к острым камням и лишайнику, и дальше, под гору — к самому ирландскому морю, полному тритонов, рыбьей чешуи, тины и серебряных заклепок с фоморских кораблей




Лицевой травник


1997







Есть трава Иванов крест, а корень все кресты — связан крест за крест. Давать та трава молодым детям в молоке — ино скорбь не вяжетса… а кто и пойдет в пир, возьми с собою от еретиков, помилует Бог.





Когда отец Саши умер, все было на удивление просто: мачеха съездила за священником, и тот подписал бумаги вместо врача, потому что молодой Фергюосон был теперь один на три окрестные деревни — его отец слег еще в начале июля.

К тому времени, как преподобный Скроби приехал в «Клены», тело умершего стало твердым и сильно уменьшилось, а нос, наоборот, увеличился и занял как будто всю середину лица.

Хедда стояла над отцом в растерянности, то и дело вытирая лицо платком, ей, наверное, хотелось заплакать, но слезы никак не желали катиться и набухали в глазах, делая их похожими на толстые линзы — на манер тех, что носила миссис Мол, за это в школе ее прозвали Кротихой.

Отец лежал на крахмальной простыне — желтый, важный и хрупкий, будто полая терракотовая статуэтка, Саша видела такую в Британском музее. Казалось, поднимись сейчас ветер, и его сдует со стола и понесет по траве, переворачивая и подбрасывая, и, наконец, донеся до садовой стены, оставит там лежать лицом вниз, в зарослях ревеня и дикой малины.

Преподобный Скроби провел своей гладкой рукой по папиному лбу — осторожно, как будто боялся отшелушить кусочек охристой глины.

— Твой отец был хорошим человеком и никому не делал зла, — произнес он с поучительным видом, — сам же он перенес довольно страданий. Тебе следует помнить об этом, Александра Сонли.

Хедда сама побрила отца опасной бритвой и переодела в воскресный костюм. Костюм выглядел на нем, как и раньше — старомодно и неуместно, лучше всего на папе смотрелся грубый вязаный свитер с аранскими узорами, будь Сашина воля, в нем бы и похоронила.

Еще Саше хотелось прикрыть папины руки — его ногти всегда были желтоватыми и неровными, а теперь к желтому добавилась голубая известь, — но руки уже сложили у отца на груди, и все, кто приходил посмотреть на мертвого хозяина «Кленов», задерживали взгляд на ногтях.

От этого Саше становилось все хуже и хуже, и довольно скоро она ушла в дом, оставив Хедду и преподобного Скроби стоять в саду, под густой красноватой листвой, защищавшей отца от августовского отвесного солнца.

1997







Есть трава Парамон, та трава всем Царь, а корень тое травы — человек, и та трава выросла из ребра человека того, и взем ея и разрезати ребра, и выни у него сердце; аще у которого сердце болит, и пей с нево — и исцелеешь.





— Зачем это? — спросила Саша, когда Хедда принесла ей свою черную креповую шаль. — Я не поеду. Вон сколько грязи соседи нанесли.

Она подвернула юбку, повязала голову белым платком, взяла щетку и принялась сосредоточенно чистить пол в кухне. Кирпичная пыль и садовая земля навсегда останутся в доме, если сразу не вымести.

Хедда уже нарядила Младшую и стояла на крыльце с букетом желтофиолей из маминой теплицы — в этом году там больше ничего не распустилось, цветы как будто расхотели жить, как прежде, и стали травой. Обе нетерпеливо переминались у дверей, поджидая Сашу и поглядывая на садовые ворота, где в своей новой машине сидел учитель Монмут, приехавший за ними с кладбища. Чуть раньше он отвез туда свою мать и тетку с двумя корзинами цветов, купленных утром в садовом хозяйстве на холме.

На учителе был глухой черный свитер, несмотря на полуденную жару, он насупился, сдвинув редкие брови цвета подгоревшей овсянки, но Саша знала, что он страшно всем доволен — и тем, что прокатится на открытой машине в погожий денек, и тем, что Саша не станет теперь тянуть со свадьбой, а значит, сульфур и меркурий сольются наконец в тиши, в усадьбе за вествудским лесом.

Саша высунула голову из кухни и, нарочно проведя грязной рукой по лбу, сказала;

— Не ждите, не поеду. Приготовлю мятный чай и печенье для тех, кто явится сюда следом за вами.

Хедда кинула на нее странный взгляд и шевельнула губами, как будто хотела произнести какое-то короткое тугое слово, но в последний момент прижала его языком.

— Садись в машину, Александрина, — сказала она дочери, — твоя сестра решила остаться дома, у нее есть дела поважнее.

Через два часа они вернулись втроем. Никто из присутствовавших на похоронах не захотел ехать в «Клены», а семья учителя отправилась домой в Чепстоу почтовым автобусом.

— На кладбище было двенадцать человек в черном, — сообщила Младшая, разгибая короткие пальцы, — и еще аптекарь Эрсли в фиолетовом плаще. Венков было два, один из мирта, со стеклянными ягодами, я две ягоды отщипнула.

— И все тринадцать человек, — сказал Дэффидд, — недоумевали по поводу твоего отсутствия. Видишь, никто даже чаю выпить не приехал, подумали, наверное, что с тобой нехорошо.

— Со мной нехорошо, — подтвердила Саша, — еще как нехорошо. Ехали бы вы домой, Дэффидд. Мне еще веранду нужно отскрести.

Не заходя в дом, мачеха Хедда села на садовую скамейку и уставилась на свежевымытые, темно сияющие на закатном солнце стекла оранжереи. Саша молча ходила из кухни в сад и обратно, она поставила блюдо с рогаликами туда, где недавно лежал отец, разложила салфетки, принесла из погреба бутылку имбирного вина и села к столу.

Обиженный учитель Монмут разлил вино, не произнося ни слова, выпил свою рюмку залпом, поклонился и пошел к машине. Саша выпила свою. Мачеха тоже выпила, тяжело встала со скамейки и направилась к дому, на ходу разматывая черный шейный платок.

— Идем со мной, Эдна, — позвала она дочь, и та покорно поднялась, откликаясь на прежнее ненавистное имя. Младшая знала, что если возразит матери хотя бы взглядом, все сегодня кончится еще хуже. А хуже, пожалуй, трудно было придумать.

1983







Есть трава погибелка, ростет на борах в марте месяце, цвет лазорев. И та трава давать от грыжи, или женам дай — ино детей не будет, а в другой год дай — и дети будут. А рвать ея марта 5 день.





В анатомическом атласе — не в том, что Везалий, а в другом, с медными застежками — печень была кирпичного цвета, почки зелеными, а гениталии были закрашены темной охрой, как будто там сосредоточились весь щебень и песок из карьеров человеческого тела.

С тех пор, как Саша нашла атлас на чердаке, она так и представляла себе человека внутри, угадывая в каждом встречном-поперечном рыжий булыжник печени, изумрудный стебель с набухшей почкой и бархатисто-коричневый цветок между ног.

Когда ей рассказали — одна девочка из Хеверстока, — что все эти штуки осклизло-серые и сизые, она, мол, видела, когда была у матери на работе в больнице, Саша удивилась: а рачки? а кораллы? да вся вообще океанская живность и мелочь!

Стоит им оказаться у тебя в ладони, как они съеживаются и блекнут, притворяются бесцветными обломками, угольками, стружкой графита, а брось их в воду — засмеются и засияют чистыми первобытными оттенками: красным золотом и оливками, мшистой зеленью и атласной чернотой.

Разве можно верить тому, что видишь, когда даже дети знают, что вещи строят нам рожи, стоит только от них отвернуться. Так что, если хочешь застать их врасплох, оборачиваться нужно очень быстро.

Глупая, глупая девочка из Хеверстока.




Хедда. Письмо первое


Кумараком, август, 1998


Дорогая моя, ты мне не ответила, но я все равно надеюсь, что все у вас хорошо.

Здесь, в Лагуне, у меня ночная работа и приходится нелегко, не то что в «Кленах» — о долгих чаепитиях в саду и мечтать нечего. К тому же дождь идет не переставая, еще хуже, чем у нас в феврале, мелкий и противный. Зато желтую пыль прибило, а то я всю весну задыхалась и глаза постоянно болели.

Детка, дорогая, зря ты сердишься и молчишь. Я уехала не потому, что тебя разлюбила, а потому, что у меня будет ребенок — и у него должен быть отец. Нельзя же, чтобы ни у кого из вас отца не было.

Сама подумай, как бы я выглядела в нашем тесном Вишгарде со смуглокожим младенцем на руках?

Мистер Аппас относится ко мне хорошо, правда, с нами живет еще одна женщина, местная — ее зовут Куррат, она моложе меня, совсем некрасивая, с небритыми ногами. К ней он относится гораздо хуже.

Корабль у него действительно есть, но очень маленький — скорее, лодка со скамейками для катания туристов по озеру. Зато он выкрашен в ярко-синий цвет и вместо крыши натянута маркиза с фестонами, точь-в-точь, как над столиками у старого Лейфа. Здесь вообще много синего, оранжевого и малинового, у меня даже в глазах рябило поначалу.

Раньше эту лодку нанимали постояльцы Кокосовой лагуны, в основном для поездок в птичий заповедник (я там была несколько раз, ничего особенного, шумные сороки да кукушки), а теперь туда по воде не доберешься, каналы заросли ряской, так что мистер Аппас сдает ее на весь день туристическим группам — вместе со мной и рулевым, чилийцем Пако.

Днем я подаю на нашем кораблике прохладительное и пиво, а вечером возвращаюсь в Тоттаям и работаю в мастерской у старшего брата мистера Аппаса. Спать иду часа в три ночи, а вставать приходится рано — в моем положении это не слишком хорошо, но что поделаешь, нам нужны деньги.

Я ведь дала слово мистеру Аппасу, что продам «Клены», но не смогла, у меня, как утверждает адвокат, нету таких прав, то есть вообще никаких прав нету. Разве что твоя старшая сестра согласится. Хотя надеяться на нее не стоит, небось рада-радешенька, что избавилась от меня.

Эдна, дорогая, помни — «Клены» и мои тоже, а значит, часть денег вы должны пересылать мне, половину или даже больше Я в отчаянии! У вас там все под рукой, свежая рыба, свежий хлеб, крыша над головой, а здесь за все приходится платить, как будто всем должна, и никто даже на чай не позовет.

Люди просто ужасно жадные и думают только о себе, меня на своем языке называют белобрюхой рыбиной, это мне волосатая Куррат сказала, а мистер Аппас и не думает их проучить.

Хотя в этом белом брюхе его ребенок, не чей-нибудь.




Дневник Луэллина


утром я купил билет в бэксфорд, но не уехал, потому что не смог

ирландский залив все так же катит свинцовые волны, зрение моего отца сливается с солнцем, вкус — с водой, речь — с огнем, но ни одно из перечисленных свойств не перейдет ко мне, как предсказывают упанишады, потому что я сижу на плетеном стуле, пью чай и смотрю в окно

я мог быть в бэксфорде через четыре часа, но не буду там и через четыре года, я пью холодный чай, смотрю в окно и разговариваю с гвенивер

хорошо разговаривать с хозяйкой трилистника, у нее чудесное лицо — густо напудренное, в щербинках и пигментных пятнах, оно напоминает мне старый корабль на паромной переправе, с облупленным носом и ржавыми перилами, которые суровый матросик по утрам подновляет белой краской, расхаживая всюду с пластиковым ведром и забрызгивая неосторожных пассажиров

гвенивер рассказывает о местных похоронах с таким удовольствием, с каким рассказывают о венчаниях, глаза у нее мерцают, губы дрожат, низкий голос пенится — может быть, ей там кидают букет с церковного крыльца? например такой: двадцать четыре белые гвоздики с зеленью в строгой, но элегантной упаковке, черные ленты прилагаются, один раз я заказал венок из белых гвоздик в здешней цветочной лавке, счет до сих пор лежит у меня в ящике стола, в хобарт-пэншн

это был первый раз, когда я не уехал в ирландию — я сидел на этом же стуле, прислонив венок к стене, и провожал глазами отходящий от пристани паром с надписью норфолк на грязно-белом боку

больше я венков не заказываю, а тот, первый, оставил у мусорного контейнера в порту, вероятно — в память о погибших моряках, точной причины не помню, не помню даже, как добрался домой

***


что же это у вас все мрут тут, как мухи? спросил я у гвенивер, услышав про очередные похороны, спросил и сам испугался: хозяйка уже много лет была вдовой, при мистере маунт-леви здесь был паб под названием кот и здравица, в нем было четыре футбольных телевизора и ни одной фаянсовой креманки с медом

когда я смотрю на эти креманки, то вспоминаю осовевших ос в блюдце с вареньем на веранде нашего дома, ос можно было вынимать ложкой и класть на траву, некоторые так и не просыпались от клубничного сна, и лежали возле веранды, постепенно сливаясь с землей

к чему это я? если верить некоторым сказкам, осы — это души ведьм, и если подглядывать за ведьмой во сне, то можно увидеть, как оса влетает и вылетает из ее обмякшего тела

… мрут, как кто? ты, право, слишком много рому подливаешь себе в чайную чашку, нахмурилась гвенивер, вынь эту тайную фляжку из кармана и поставь на стол, здесь кроме нас никого нет, что до похорон, то я, право, не вижу здесь ничего странного — в каждом городе бывает время, когда жители умирают один за другим, по всяким случайным обстоятельствам, так города очищаются от людей, понимаешь, лу? некоторые люди это чувствуют и уезжают сами, не дожидаясь, пока на них свалится камень со скалы эби рок или наедет очумелый велосипедист!

ты никогда не спрашивал себя, почему люди вообще куда-то уезжают? спросила гвенивер после недолгого молчания, и я насторожился, понимая, что следующим вопросом будет: а почему до сих пор не уехал ты? но она взглянула на часы, покачала головой, поднялась и, сложив на поднос грязную посуду с моего столика, направилась в кухню

ей бы и в голову не пришло напомнить мне, что уже шесть часов, мой паром уже на половине пути в ирландию, и скоро последний автобус на свонси отойдет от нового супермаркета в верхнем городе

я ведь — упаси, господи — мог подумать, что мое присутствие ей в тягость

***


чайная закрылась в восемь, я сижу в небесном саду, допиваю свой теплый аньехо с четырьмя листочками мяты, которые я отщипнул в палисаднике гвенивер, поглядываю в окно и думаю о поэзии, честное слово, не знаю почему

может быть, потому, что на моем билете грязновато напечатан портрет дилана томаса в рыбацкой шляпе с отворотами, а может быть, и нет

билет перестал быть билетом, но выбросить жалко, синяя бумажка с числом и часом несостоявшегося отплытия — чем не тема для рассуждения под сурдинку дождливого вечера

в небесном саду, тьфу, то есть в парке аттракционов поэзия — чертово колесо, а проза — колесо обозрения, думаю я, роман поднимает тебя быстро, поднимает высоко, и вот оттуда, из сонной египетской сини, взглянув на черепичные крыши и влажные поля, на изнанку занавеса, на невинные известь, кармин и сажу, ты сознаешь себя повелителем здешних мест, озираешься снисходительно, пока поскрипывающая пружина сюжета опускает тебя в траву, мягко выталкивает из кабинки, иди, покупай еще билетик, еще антикву, еще петит

а не то — отправляйся на скользкий круг, что ходит ходуном, волочит волоком, попробуй удержаться на свистящей деревяшке, но вот ты залез, вцепился, нащупал ямку или заусеницу, и тебя держит, держит, держит! но что это за чорный сквозняк пробирает насквозь, что за стылое озеро там внизу, что за жестянка с восьмеркой на дощатой билетерской будке, почему же мне не сказали? проносясь мимо карусельного служки, взываешь о помощи, мелькает спокойное лицо, изведенное недосыпом, так ведь это и есть твой круг, дурачок, разве не ты прорицатель, не ты двоедушный советчик, не ты зачинщик раздора, не ты поддельщик людей и слов?




Дневник Саши Сонли. 2008






		Полный месяц, половинка, красный месяц, ничего.



		Поднебесная волынка — превращения его.












Двадцать восьмое июня. Письмо из отеля «Хизер-Хилл» пришло неделю назад вместе со счетами и брайтонской открыткой от миссис Треверскот.

Эту даму я помнила довольно смутно, кажется, у нее был такой смешной подбородок долотом. Ну да, верно — они с мужем сильно замерзли, гуляя вечером по берегу, и я согрела им на ночь красного вина с гвоздикой. Люди бывают тебе благодарны за неожиданные мелочи и совершенно не замечают благодеяний, в которых заранее уверены.

А может, это были другие постояльцы, прошлой весной их было довольно много, я, помнится, даже растерялась и пригласила помогать младшую дочку соседей. За семьдесят пять фунтов в неделю. В этом году пансион пустует и работы немного, но Финн Эвертон невзначай прижилась, как серебряная рука короля Нуаду [22 - …серебряная рука короля Нуаду — персонаж кельтской мифологии, потерявший руку в битве при Мойтуре (Маг Туиред). Впоследствии бог-врачеватель Диан Кехт сделал ему серебряную руку, поскольку негоже было править богами, имея физический изъян.] к его плечу, и вовсе не думает уходить.

Я распечатала письмо на кухне и оставила его на столе, чтобы мама прочитала: меня приглашали в отель «Хизер-Хилл» на чашку кофе в сумерках в гостиной арт-деко, в субботу, в пять часов пополудни.

Мама читает Травник и мою редкую почту, даже счета и рекламные открытки — сомнительное развлечение, но лучше, чем ничего.

Я знаю, что читает — однажды я обнаружила в Травнике пилку для ногтей вместо закладки. А полгода назад нашла двадцатифунтовую бумажку в самой середине. Как раз в тот день, когда я собирала мелочь по всем сумкам и ящикам комодов, чтобы купить кофе и туалетную бумагу, — в доме может быть шаром покати, но он жив, как говорила Дейдра, пока в нем есть и то и другое. Я понюхала банкноту, она еле слышно пахла шариками от моли. Теперь мне стыдно, что я ее разменяла, с тех пор никаких вещей в Травнике не попадалось.

Конверт с приглашением лежал на видном месте, посреди кухонного стола и как будто светился, так в темноте светятся окна большого отеля, когда смотришь на них с нашей веранды. Иногда, в тихую погоду, оттуда доносятся автомобильные гудки и дивные невразумительные звуки чужого веселья.

— О боже, мне не в чем идти, — сказала бы сейчас моя сестра Эдна А. и принялась бы выворачивать шкафы у себя в комнате.

— Там будет слишком много чужих людей, — сказала бы мама и отправила бы открытку с благодарностью и извинениями.

— Мне нечего там делать, у меня с вечера клей заварен, — сказал бы отец и пошел бы в сарай клеить свои толстоногие стулья.

— Надень зеленое бархатное платье и губы сделай красные, — сказала бы соседка Прю.

— Странно, с какой это стати они о тебе вспомнили, — сказал бы учитель Монмут и перечитал бы письмо еще раз, надев свои восьмиугольные очки без оправы.

Надо же, я скучаю по учителю Монмуту.

***







Кто не раскрашен, тот просто глуп. [23 - Кто не раскрашен, тот просто глуп — так южноамериканские индейцы объясняли Клоду Леви-Строссу смысл раскраски тела.]





В школе миссис Мол я была единственной, кто не носил в ранце россыпь купленных в супермаркете флаконов и тюбиков, все меня жалели и предлагали попробовать из своего запаса — обычно это происходило в душной туалетной комнате, перед узким зеркалом, вклеенным прямо в кафельную плитку. Там всегда пахло острым девичьим потом, дешевой пудрой и немного — свернувшейся кровью.

Зачем я послушалась воображаемую Прю и подкрасила губы? На моем лице даже бледная косметика выглядит, как синие полосы на женщинах племени гурупи. К тому же, глаза у меня сразу высохли от непривычного света: ледяная белизна лилась из зернистых ламп в потолке отеля, будто из глаз дракона, закопанного Луддом у подножья холма. [24 - …из глаз дракона, закопанного Луддом у подножья холма — сюжет из Мабиногиона, король Лудд закопал двух досаждавших Британии драконов под холмом, на котором стояла крепость, отчего крепость потеряла устойчивость.]

Спустившись в цокольный этаж, я вошла в Хизер Лаунж и остановилась на пороге.

Сидящие в креслах дамы повернули головы и стали меня разглядывать — молча, придерживая свои белые чашки над белыми блюдцами. Вид у них был довольно обыкновенный, одна из приглашенных — бакалейщица миссис Андерсон, я ее сразу узнала — явилась в джинсовом комбинезоне, заправленном в резиновые сапоги.

Бедные наши провинциалки, озерные девы в тюленьих шкурах.

Закусок еще не принесли, посреди комнаты, на пятнистом ковре стоял только столик с тремя кофейными машинами, вокруг столика кружил низенький человек в парчовом жилете: не переставая говорить, он крутил какие-то ручки на блестящих панелях, машины гудели и прыскали коричневыми струйками, щеки толстяка надувались и опадали, как будто он тоже производил кофейные порции, только невидимые.

Внезапно он повернулся ко мне лицом и оборвал себя на полуслове, желудевые глаза остановились на моем декольте и медленно прокатились по животу и ногам.

— Входите же, дорогая, — сказал кофейный карлик. — Какой сорт вы предпочитаете?

Он зачерпнул горсть зерен из огромной банки с надписью Dura и простер ко мне руку, предлагая подойти поближе и понюхать. Дамы очнулись и тихо заговорили друг с другом, высовывая головы из кресел, будто ящерки из нагретых солнцем камней.

Я махнула рукой, отказываясь. Однако, если вы решитесь войти — остерегайтесь есть их еду или пить их вино,[25 - …однако если вы решитесь войти, остерегайтесь есть их еду или пить их вино — так, согласно кельтским легендам, предупреждали путников, которые осмеливались войти в вересковый холм, жилище фейри.] почему-то промелькнуло у меня в голове. Лучше бы я осталась дома и как следует подумала про поездку в Хенли, сказала я себе, усаживаясь в кресло возле окна. Мне еще многое нужно себе разъяснить в этой несуразной затее: что это ты опять умышляешь? спросила бы Дейдра, а я толком не знаю, что ответить.

Я обещала сестре выручить ее, но хочу ли я этого? И хочет ли этого она? И разве мы больше не враги? И как вышло, что свежая вонючая амбра трех последних лет осветлилась, затвердела и стала мускусной и золотистой? Неужто под действием морской воды и прямого света?

Выходит, вероломство в восьмом круге, в первых его рвах, где мучаются обманщики по любви и корысти, наказывается особенным унижением — помощью, приходящей от обманутого? Я представила Младшую в пестрой шкуре приветливого Гериона [26 - Герион — в античной мифологии — трехтелый и трехглавый великан, царивший на острове Эрифее. В «Божественной комедии» Данте Герион — страж восьмого круга, где караются обманщики. Данте здесь следует традиции, согласно которой «царивший на Балеарских островах Герион кротким лицом, ласковыми речами и всем обхождением улещивал гостей, а потом убивал доверившихся его радушию».] и тихо засмеялась:
		Он ясен был лицом и величав



		Спокойством черт приветливых и чистых,



		Но остальной змеиным был состав.








Ну нет, семнадцатая песнь не годится, другое дело восемнадцатая: злые щели для обманувших тех, кто им не доверился.

Злые, маленькие, мокрые щелки.

***






		Мне страшно что все приходит в ветхость,



		и я по сравнению с этим не редкость. [27 - Мне страшно что всё приходит в ветхость… — строки из стихотворения Александра Введенского «Мне жалко что я не зверь..» (1934).]












Если бы я знала, что вечером этого дня навсегда перестану разговаривать, то ответила бы кофейному двергу [28 - Дверги — а также дварфы, цверги — горные гномы в кельтской мифологии.] что-нибудь приятное, незначительное — просто, чтобы пошевелить губами напоследок. Но я не знала и сидела молча, я не знала — ведь у меня не было золотого божественного слуха, как на бабушкиной иконе.

Когда мама была жива, она показывала мне эту икону, потом она пропала Бог знает куда. И мама пропала, хотя и появляется в доме иногда — но мы ведь больше не разговариваем. На иконе был нарисован старик с расходящимися от головы не то лучами, не то струнами, и мама сказала, что это божественный слух, называется тороки.

Когда отец садился на свой стул у окна, уперев руки в колени — так ему было легче дышать, — и прислушивался к тому, что делалось в доме, мне казалось, что из его головы выходят такие же настороженные струны. Я представляла, как они поднимаются в комнаты постояльцев, потом выбираются из дома и огибают сад, а потом, ослабев, проползают по пляжному песку и поникают у самой воды, будто красные водоросли лавербред, которые служанка Дейдра когда-то жевала вместо табака.

Окна в здешней гостиной были наглухо зашторены, и липкий кофейный угар, казалось, оседал на стенах и потолке. Меня уже мутило от жары, запаха пережаренных зерен и ровного журчания хозяйского голоса: Нажимаешь кнопку — и утро началось. Надежная робуста… в рассрочку… воздушная пенка.

Миссис Андерсон то и дело вытирала лицо салфеткой, а ее соседка обмахивалась рекламным буклетом с альпийским пейзажем на обложке. Где же угощение? Хотя бы тарталетки и немного сквозняка. Был бы здесь Дэффидд. он прочел бы мне на ухо что-нибудь охлаждающе-древнее, вроде этого:
		Ни мяса на тарелках, ни молока в кувшинах;



		Ни крова для бездомных, ни золота для бардов:



		Пусть Брес подавится щедротами своими! [29 - Ни мяса на тарелках, ни молока в кувшинах — согласно легенде, которая рассказана в т. н. Харлейском манускрипте, когда бард Туатха Де Данаан пришел ко двору короля Бреса, он надеялся, что его примут должным образом. Не дождавшись угощения, бард заклеймил Бреса своим стихотворением.]








Самое смешное, что будь у меня хоть пара сотен в кармане, я бы послушно купила эту их ловкую машинку, нажимаешь кнопку — и начались все утра мира. Гостиная арт-деко. Эбеновое дерево и фазаньи перья.

Кофе в сумерках с Dura.

Дура ты, Саша, дура. А еще ведьма.




Гостевая клуба Луферсов. 2008


Пишет Леви Джуниор:

Сегодня был особенный день, друзья. Мы с Дейли осуществили акцию, о которой говорилось на прошлом собрании — и не попались! День был выбран не рискованный: в пансионе не было постояльцев, а Ламия с утра возилась в своем парнике. Чучело было добротное, набитое коричневой бумагой, с коричневыми волосами и глазами из пивных пробок, гораздо лучше того, прошлогоднего.

Чучело мы прислонили к стене «Кленов», возле самых ворот, и облили из бутылки бензином, потому что было пасмурно и солома никак не разгоралась. Немного перестарались — калитка сразу занялась и кусты тоже. Ламия примчалась к воротам и стала тушить свою живую изгородь — из садовой лейки!!! — она бы еще слезами ее полила!!! Вид у Ламии был тот еще — волосы дыбом, лицо в саже, руки исцарапаны, короче, мы с Дейли остались довольны.

Потом приехали пожарники, а еще раньше пошел дождь, и все потухло.

let us find edna's rotten skull




Пишет Дейли Ньюс.

Сегодня не смогу присутствовать на собрании, вынужден ехать с отцом за товаром, вместо себя пришлю брата, он толковый, хотя и молод еще. Завтрашнюю Акцию предлагаю отложить. В ней должны участвовать все члены сообщества, чтобы не было подлых предательств.

Также предлагаю написать письмо в полицию, чтобы в момент извлечения останков Ламию можно было сразу арестовать, иначе она обнаружит пропажу тела и сбежит.

Прочитал, что на шее нужно носить соль и воск — от порчи, а моя бабка говорит, что важно не прикоснуться к запястью ведьмы, а то непременно попадешь под ее чары. Не представляю, каким нужно быть извращенцем, чтобы прикоснуться к запястью Ламии. Она же старая!

let us find edna's rotten skull




Пишет Heo_93:

Дейли Ньюс, ты много болтаешь. Дело не в ее старости, а в ее наглости. Мы здесь не бойскаутскими глупостями занимаемся, а расследуем убийство, до которого в этом городе никому нет никакого дела. О нас напишут во всех газетах графства и в Лондоне тоже.

Акцию произведем в семь часов. Собак усыпим снотворным. Я взял у матери несколько пилюль, дозу уточню на ветеринарном форуме. Встречаемся в роще за «Ирландским крестом».

let us find edna's rotten skull




Пишет Леви Джуниор:

Нео_93! Ты много на себя берешь, разве я назначал тебя ответственным за эту операцию?

Акцию начнем в темноте, а значит, в девять. Никаких рощ, встречаемся в дровяном сарае, возле Трилистника, с собой иметь повязки для лица, фонари, веревки и не слишком крупные лопатки.

let us find edna's rotten skull




Пишет Арианрод:

Ребята, возьмите меня с собой! Я Ламию тоже не люблю, слишком много о себе воображает, к тому же у нее русская сумасшедшая кровь, так моя мама говорит.

Вам же нужна рабочая сила, чтобы копать. Я очень даже рабочая сила, особенно по сравнению с очкариком Нео.




Пишет Нео_93:

Черт возьми, кто дал пароль от этого форума Салли Бин?




Лицевой травник


1992







Есть трава кропива, добра есть в уксусе топить и пить по исходу недели на тощее сердце, в том человеке тело и утробу чистит, и голове лехче живет, который человек бывал.





Настоящая женственность заключается в том, чтобы не бояться казаться смешной, думала Саша. Брать ли дешевый strapontin в опере и сидеть в три погибели с коленями у подбородка, или повязывать дурацкий свитер на голову на ветреном пляже, или, скажем, снимать тесные туфли в кафе и шевелить пальцами — в общем, всегда поступать так, как тебе хочется, не обращая внимания на удивленные взгляды знакомых.

Младшая была как раз такой, и Саша ей немного завидовала. В девяносто втором, в июле, сестра захотела новое имя и получила его — хотя все в доме над ней посмеивались, да и в городе тоже.

Ради этого ей пришлось часов девять просидеть в душном плотницком сарае, притворяясь глубоко опечаленной и растирая сухие глаза кулачками.

— Ну зачем, зачем тебе новое имя? — спросила Хедда за ужином, когда ее осунувшаяся мрачная дочь явилась в столовую с завитками сосновой стружки в волосах.

— Затем, что ты могла придумать для меня что-нибудь получше, — ответила Младшая, — тоже мне имечко, Эдна, да так зовут половину города! Вот ее же мать не поленилась, заглянула в именослов, — она ткнула пальцем в сидевшую напротив Сашу. — Хочу, чтобы и меня так звали: Александра! Прямо с сегодняшнего дня.

— Тебя не могут так звать, — заметил отец, когда Хедда толкнула его ногой под скатертью, — вы теперь сестры, и вас будут путать. Нет, никуда не годится, невозможно.

— Ладно, как хотите, — Младшая вышла из-за стола, вынула из корзинки горячую плюшку с джемом и сунула ее в карман кофты. — Тогда я буду жить в сарае, пока меня не позовут обратно в дом, но пусть позовут по имени, как полагается: Александра, иди домой!

Она вышла из комнаты, высоко подняв кудрявую голову — маленькая, прямая и немигающая, как статуэтка Дарумы. Отец и мачеха смотрели ей вслед и почему-то улыбались. Когда дверь за Эдной захлопнулась, мачеха покачала головой:

— Она не может сидеть там всю ночь, ребенок должен спать в своей постели, в конце концов, ей всего девять лет. Сходи за ней, только не сразу, часа через два, пусть помучается. Почему бы не дать ей среднее имя, раз она так хочет, все равно его никто всерьез не принимает. Пусть будет Эдна А. Сонли.

— Надеюсь, вы не собираетесь отдать ей мое имя? — спросила Саша, повернувшись к отцу. — Это же какой-то детский бред — две Александры в одном пансионе.

— Ну… поместились же две Изольды в одном романе, — невозмутимо заметил отец. — Одна Белокурая, другая — Белорукая. Не думаю, что тебе стоит так нервничать по этому поводу. Мы с матерью обсудим это после ужина и что-нибудь придумаем, — он провел рукой по толстому запястью Хедды, черненые браслеты звякнули, Саша пожала плечами и встала из-за стола, с шумом отодвинув тяжелую скамью.

— Обсудим после ужина, представляю себе, — сказала она, выходя из столовой, и поймала себя на том, что старается держать спину очень прямо, а голову высоко.




Утром она обнаружила Эдну в саду, румяную и довольную, как фигура Коварства на картине Апеллеса, сестра шла ей навстречу с пачкой почтовых открыток, написанных за завтраком.

— Погляди, — сказала Младшая, протягивая Саше верхнюю открытку с маргаритками в крупной росе, — я написала своей тетушке в Карнарфон — сама! Хотя ты и говоришь, что я пишу как варвар на обломке скалы.

Дорогая тетушка, — прочитала Саша, — у нас все хорошо. Лето ужасно жаркое, а море грязное.

Твоя племянница Эдна Александрина Сонли

(можешь звать меня просто Дрина).

1998







Есть трава косая желеска, и та трава вельми добра, у ково мехирь не стоит, пей в вине и хлебай в молоке, и станет стоять без сомнения, а только дай жене — и она заблудитса, то и станет мыслить, кому дать.





Каждый раз, открывая дверь в теплицу, она искала глазами знакомый брезентовый фартук и нитяные перчатки, висящие на гвозде, каждый раз, входя, она пригибалась — в точности, как мама, хотя была ниже ее ростом и не смогла бы стукнуться головой об алюминиевую раму, даже если бы встала на цыпочки.

Кирпичная стена, вдоль которой росли гибискусы, всегда оставалась теплой, здесь можно было читать даже зимой — к полудню солнце нагревало стекло, цветы алели в горшках, душно пахло сырой землей, и даже мерзлая трава за окнами теплицы казалась покрытой сизыми лепестками.

За последние восемь лет мамины драцены сильно ослабели, зато уцелели гортензии и жимолость. Саша надеялась, что после отъезда Хедды драцены сразу поправятся, но ржавые пятна никуда не исчезли, а одно деревце утончилось у самых корней и в один из зимних утренников упало, обнажив жалкие запутанные корешки.

Первый раз Хедда уехала в ноябре, спустя два месяца после смерти отца.

— Я уезжаю в Кардифф, — сказала она, — кто-то ведь должен заниматься финансами. К вашему сведению, мы прогораем и вот-вот прогорим. Землю и пансион придется заложить, а еще лучше — продать!

— Продать, уехать и Фирса забыть, — подумала Саша, вспомнив пьесу из маминой хрестоматии, но промолчала. Они с мачехой редко отвечали друг другу вслух.

Вернувшись через две недели, Хедда стала улыбаться самой себе в зеркале, прямо как кондитерская девушка у Джойса, и выходить в спальню каждый раз, когда зазвонит телефон. Саша забеспокоилась, несколько раз она подходила к двери мачехиной спальни, когда та говорила по телефону изменившимся голосом, но слышала только обрывки слов: зима, дома, я сама.

За день до сочельника в доме появился человек с глянцевыми прямыми волосами, колкими перстнями на длинных пальцах и отрывистым именем. На самом деле имя у него было длинным, полным спотыкающихся согласных, но Хедда сказала: это мистер Аппас, и все стали звать его мистер Аппас.

Он приехал на стареньком «ровере», с кожаным потертым чемоданом, в котором оказались рождественские подарки для Хедды и девочек — три тонкие шали, которые он почему-то вручил сразу же, почти у дверей, и Сашу кольнула надежда, что он уедет, не дождавшись Дня подарков.

Саше досталась зеленая пашмина с бахромой, это цвет бессмертия, сказал индийский гость, а Хедда заулыбалась и взяла его за руку. На руки Аппаса Саша не могла смотреть без удивления, особенно когда он сплетал пальцы, выложив обе смугловатые кисти на белую скатерть. Ей казалось, что его пальцы на сустав длиннее, чем это может быть у обычного человека, а перстни выглядели бутафорскими, полыми, точно такие Саша видела в лондонской лавке на Портобелло, их там была целая груда по полтора фунта штука.

Приехав, мистер Аппас расположился в одной из гостевых комнат наверху и первым делом принес Саше четыре потертые банкноты.

— Надеюсь, горячий завтрак входит в стоимость? — спросил он, положив деньги на конторку, — и еще, будьте добры, поменяйте мне полотенца. Они слишком долго пролежали в ванной и пропитались сыростью. Вам следовало бы получше топить!

— Он будет учить меня? — спросила Саша мачеху, когда та вернулась из оранжереи с охапкой голубоватой осоки. — Он вообще-то кто?

— Мистер Аппас — мой хороший знакомый, — сказала Хедда, остановившись в дверях и глядя на Сашу посветлевшими от обиды глазами, — у него в Свонси живет сестра, она держит приличный ресторан.

— Знаю, — сказала Саша, — однажды я ела там манго ласси с йогуртом. Так себе был манго ласси.

Хедда подняла брови и открыла рот, но говорить передумала. Она быстро прошла в кладовку и, вернувшись оттуда с высокой вазой, протянула ее Саше:

— Осоку поставь у него в комнате. Замени полотенца. И имей в виду — у мистера Аппаса в Кумаракоме свой круизный корабль, он не хуже тебя знает толк в гостиничном деле.

Наутро, выйдя к завтраку, индиец разложил на столе целую пачку ярких фотографий — озеро Вембанад, храм Бхагавати, белые цапли и плавучие домики. Они называются кутуваламы, произнес он несколько раз, и Младшая радостно повторила за ним: ку-ту-ва-ла-мы.

Горячий завтрак — омлет с беконом и сыром — гостю не понравился, он намазал тост земляничным джемом и жевал его долго и аккуратно, промокая темно-красный рот салфеткой.

— Тот, кто наращивает свое мясо, поедая плоть других созданий, обрекает себя на страдания, в каком бы теле он ни родился, — сказал он, когда Хедда осторожно спросила, чем ему не угодил английский завтрак. — Однако у вас прекрасный кофе, я, пожалуй, выпил бы еще чашечку.

Саша сидела напротив него, чуть наискосок, разглядывая суховатое маленькое лицо — того оттенка, который появляется на изнанке листьев, когда растению не хватает железа, и пыталась представить губы мачехи, ищущие на этом лице хоть одно подходящее для поцелуя местечко. Почувствовав ее взгляд, Аппас понимающе покачал головой и спросил:

— Сегодня прохладно, но вы не стали надевать свою новую шаль, дорогая Аликс, следует ли заключить, что она вам не к лицу?

— Я тут почитала о зеленом цвете в маминой книге, — сказала Саша, глядя ему прямо в угольные зрачки, — там говорится, что зеленый это цвет банкротства. Также там упоминался зеленый флаг — символ кораблекрушения. Более того, зеленым египтяне изображали мертвого Озириса, — она поднялась из-за стола и, немного подумав, добавила:

— Не говоря уже о цвете плесени.

Мистер Аппас отбыл в своей дребезжащей машинке утром двадцать пятого, после того, как Саша подала на ужин свиной рулет с изюмом и стейки с зеленым горошком, не обратив внимания на гору вегетарианских запасов, предусмотрительно сделанных Хеддой.

Увидев Сашины приготовления, Младшая побежала звонить матери, уехавшей к сестре в Кардиган на обязательный рождественский ланч, но было уже поздно — запахи пригорелого мяса расползались по «Кленам», мешаясь с запахами мандариновой кожуры и еловых веток.

Мистер Аппас тихо спустился вниз, накинул гостевую брезентовую куртку и, пробормотав что-то о приятной прохладе, торопливо направился в сторону моря.

Хедда приехала в пять, сбросила мокрое шерстяное пальто и взлетела по лестнице в свою комнату. Позже — наткнувшись на Сашу в прихожей — она молча и сильно ткнула ее кулаком в ключицу и прошла в кухню, высоко держа душистую кудрявую голову.

В восемь они встретились за столом, где Аппас ковырял ложкой рисовый пудинг и рассказывал о своих планах на будущий год, то и дело поглядывая на сидевшую слева Хедду выпуклым черным глазом, слезящимся в раскаленном от свечей воздухе гостиной.

В январе и феврале постояльцев было мало, шли дожди. Александра и Хедда почти не разговаривали. Две комнаты наверху пришлось закрыть, чтобы не расходовать уголь.

Третьего марта Хедда уехала, оставив короткое письмо.




Дневник Луэллина


ничего у меня не вышло

возвращаясь с морского берега по узкой дуайн-стрит, я услышал за спиной завывание и медный звон, и посторонился, прижавшись к стене: вверх по улице с трудом пробиралась пожарная машина, судя по надписи на желтом борту, принадлежавшая паромной компании

двое лохматых парней в кабине были похожи друг на друга, будто сицилийские демоны-близнецы, [30 - …сицилийские демоны-близнецы — палики, в древнегреческой мифологии два духа серных источников близ Этны.] и судя по решительным лицам, торопились оказать помощь обиженным, как и положено поступать сыновьям зевса и талии

еле-еле миновав ирландский крест, неуклюжая машина застряла на повороте, слегка прижав меня колесом — водяная цистерна возвышалась прямо над моей головой, будто туловище дракона, а отстегнувшаяся железная лесенка уперлась в стенную кладку прямо над плечом

я застыл на месте, зачем-то втянув живот, глядя на черные буквы н и о, оказавшиеся перед глазами, огромное ребристое колесо крутанулось еще несколько раз и остановилось

стой спокойно, приятель, сказал один из пожарников, появляясь со стороны насоса и протягивая мне руку, теперь не дыши и протискивайся потихоньку

я вышел, улыбаясь, — ненавижу эту плоскую улыбку, она всегда появляется, когда кто-то наступает мне на ногу или грубо толкает в автобусе, — и принялся отряхивать испачканное известкой плечо, стены на старомодной дуайн были побелены на совесть, виновный палик, вблизи оказавшийся совсем мальчишкой, ухмылялся мне из кабины, его напарник крепко похлопал меня по спине: извини, приятель, но это еще не все — нам нужна твоя помощь, выйди вон туда и помаячь! мы попробуем вывернуться, а то на хай-ньюпорт выгорит весь переулок, там еще четыре жилых дома в огнеопасном кустарнике

***


выбравшись со скрежетом, они потащились дальше, по направлению к мосту, а я почему-то пошел за ними, вглядываясь в следы, оставленные громоздким желтым деннисом на выщербленном асфальте

кобальтовые тучи, с утра зависавшие над морем, потемнели, набухли и пролились коротким сильным дождем, вода в узком канале под мостом сразу же поднялась шапкой грязной пены — не прошло и двадцати минут, как пожарники снова показались на дороге, и, заметив меня на обочине, остановились

повезло этой ведьме аликс на хай-ньюпорт-стрит! с сожалением сказал старший палик, открутив кабинное стекло вниз и выставив острый локоть, все дождем залило, даже разгореться толком не успело!

что же ведьма — жива? спросил я, чувствуя, как сырость пробирается под тонкий плащ и свитер, а в левый ботинок потихоньку затекает вода из лужи

а что ей сделается! пожарник обернулся к водителю, и оба заулыбались весело и страшно, на, возьми вот! старший палик протянул мне глянцевую карточку из окна кабины, не ровен час, у тебя что-нибудь вспыхнет, не стесняйся, звони

у меня не вспыхнет, я сунул карточку с четырехзначным номером в карман плаща, во мне слишком много воды

тебе видней, приятель, он толкнул напарника в левое плечо, и тот осторожно тронул машину с места, поглядев на меня с каким-то смутным недоумением

это и понятно, на меня уже не первый год так поглядывают

***


по дороге на автобусный вокзал, покуда упрямый западный ветер дул в подреберье каждой подворотне, я то и дело заходил обсушиться и выпить рюмочку, но холодный мокрый зверек все так же скребся под ложечкой, не унимаясь ни от черного рома, ни от крепкого чаю

я думал о джулии, ведьме из брандона, которую гервард воскрешенный нанял для того, чтобы заклясть норманнов во время очередной дурацкой войны, а потом норманны подожгли ее дом и ее саму в этом доме, наверняка полном медных шаров с отварами и вонючих птичьих чучел

еще я думал о незнакомой мне ведьме аликс, чей дом подожгли сегодня посреди цивилизованного острова, который правит волнами чортову уйму цивилизованных лет

люди не меняются, сказала бы моя мать, меняется только погода и королевские почести! эта поговорка, да еще то, что в доме не держат одолженных книг, а ребенку плюют в лицо, чтобы укрепить его благополучие, — вот, пожалуй, все, что я запомнил из слышанного от матери

хотя нет, не все: она называла меня лорд беспорядка, и я обижался, хотя знал, что в старину так именовали распорядителя на замковом балу, чья беспокойная свита была увешана колокольчиками и старательно ими гремела, — у меня не было свиты, но шуму от меня было не меньше, чем на двенадцатую ночь святок

с тех пор, как я решил, что в младенчестве меня подменили, выносить мое присутствие в доме стало довольно трудно, я должен стать им противен, и тогда они откажутся от своей затеи, думал я, тогда они отдадут меня моим настоящим родителям или просто отпустят на свободу

к тому же, в школе меня прозвали ведьминым внучком, что было обидно не столько из-за ведьмы, сколько из-за того, что миссис стоунбери была и вправду слишком старой, и это было заметно, при том, что она не была ни седой, как мать моего дружка андерса, ни толстой, как учительница математики в гвинеде

мама была старой изнутри, как новая с виду перчатка, у которой в прах износился подкладочный атлас, мама была старше отца, а это уж никуда не годилось

***


дитя истощенных чресел, сказал бы джойс, таким же был иоанн предтеча, родившийся у елизаветы и захарии, но

это меня ничуть не утешало, я даже не позволял маме заходить лишний раз в гвинед-пойнт, надеясь, что так ее быстрее забудут

мы жили на отшибе, и в городской школе о нашей семье слышали только несколько человек, но те, кто слышал, своего не упускали: где тебя раздобыла эта старушка? спрашивали меня в классе — неужели в котле с кореньями? судя по тому, что отец твой давно убрался с глаз долой, он к этому делу не причастен!

когда она умерла, я вздохнул с облегчением

моя мать не стояла голой в белом кругу на кухне и не обмазывалась растительным маслом и солью, она не делала мне надрезов на коже и не говорила теперь ты один из нас, она не нанимала бесенят, чтобы они работали в поле, не летала под зеленой луной на встречу с рогатым богом и даже не читала гарднера

правда, она родила меня в тот день, когда гарднер умер за завтраком в кают-компании ливанского корабля, но это уж чистой воды совпадение

через неделю после родов ей исполнилось сорок четыре года, а через восемь лет отец продал лавку, уехал в чепстоу и поселился там в комнате над трактиром белая рука короля




Дневник Саши Сонли. 2008






		Знаю я, Один, где глаз твой спрятан:



		скрыт он в источнике славном Мимира! [31 - Знаю я, Один, где глаз твой спрятан… — слова из «Прорицания вёльвы» (Старшая Эдда).]












Дейдра бы этого не одобрила. Я натворила уйму глупостей — значительно больше, чем мама, а Дейдра ведь и маму не слишком одобряла.

Представляю, чтобы она сказала, увидев могилу Дрины в саду, или малолетнего Сондерса в роли моего жениха. Дейдра бы вышла на крыльцо в своем форменном синем платье, подбоченилась, как веджвудская сахарница, и сказала бы все, что думает. А я бы заплакала. А мама бы только плечами пожала.

Мама не вмешивалась, если Дейдра меня ругала, она вообще не любила лишних разговоров. Стоило ей услышать что-то неприятное, как она тут же извинялась, поворачивалась и уходила.

Я завидовала умелому равнодушию мамы: соседки восхищались ее цветниками и презирали за болезненность и капризы, но она даже не помнила их имен, она была похожа на лезвие, закаленное до абсолютного холода, непроницаемое и блестящее. Нетерпение и мучительная скука кипели в ней, будто кислота в реторте, но об этом знали только мы с ней, а отец не знал. Зато он знал о маме что-то другое, о чем я в то время не догадывалась. И Дейдра тоже знала, но совсем не боялась.

Потому что, когда любишь кого-то, то знаешь о нем странное, и чувствуешь дикое, и видишь весь его дремотный ил, и зеленую донную мглу, и слепнущую в нем небесную силу. Но ты не боишься, все странное представляется тебе объяснимым, а дикое — почти что ручным, и если тебя спрашивают: как ты это терпишь, или просто — каково это? ты даже не сразу понимаешь, о чем речь.




Я помню этот день и все, что в нем было, — стук крикетных мячей, внезапные возгласы, венецианская зелень травы, вкус остывшего чая, та гулкая летняя островная тишина, которую можно оценить, лишь проведя лето на континенте.

Мама и Дейдра стояли на веранде, облокотившись на перила, смотрели в сад и говорили вполголоса. Две худые длинные спины были бы почти неотличимы, если бы не красные тесемки фартука на талии Дейдры. Иногда мне казалось, что мама прощает Дейдре ее частые отлучки и ирландскую ветреность только потому, что они немного похожи — обе светловолосые и светлоглазые, у обеих не слишком белая кожа, такой цвет бывает у слабой настойки календулы.

— Вы сегодня гадали, я видела ваш мешочек с рунами на столе в кухне, — сказала мама, — это было обо мне? У вас какое-то нехорошее предчувствие?

— Нет. Это было о вашей дочери, — ответила Дейдра. — Поверить трудно, но руны предсказали ей двух мужей: одного мужа, который заложит свой слух, как Хеймдалль, и другого, который заложит свой глаз, как Один.

— Который это — Хеймдалль? — спросила мама, но Дейдра уже заметила меня, махнула рукой и ушла в комнаты. Я направилась прямо к книжному шкафу, нашла Прорицание Вельвы и стала читать про Хеймдалля, златозубого сына девяти сестер. Он пил мед и трубил в рог, а потом стал драться с Локи и убил его, понятное дело, но про заложенный слух нигде не говорилось.

Кому он его заложил и почему? Я думала об этом до самого вечера.

— Руны говорят, что первый муж у меня будет глухим, а второй — слепым! — сказала я Доре наутро, придя к Кроссманам за свежим хлебом, и она засмеялась на весь магазин, и я тоже засмеялась.

Никто в школе не умел смеяться, как Дора Кроссман — зажмурившись и широко разевая карминный рот, прямо, как торжествующий царь альвов.

***






		… я — хозяйка отличной таверны «Ферри»,



		я — белая луна, радующаяся любому мужчине,



		который приходит ко мне с серебром. [32 - …Я — хозяйка отличной таверны «Ферри» — эти строки принадлежат валлийской поэтессе шестнадцатого века Гвервил Мехайн.]












Собираясь в Хенли, я искала шкатулку с браслетами и невзначай начиталась мачехиных писем. Всю ночь в мое окно стучался слоноликий бог Ганеша, пытаясь позолоченным хоботом отодвинуть защелку.

Писем у меня осталось только восемь или девять, остальные исчезли четыре года назад из ящика с инструментами в папином сарае. Надо было их все порвать и выбросить, как я сделала с первым и со вторым, а не складывать будто увядшие billet-doux. Порвать и выбросить.

Прошлой ночью мне снился тот бельгийский пианист, с которым я провела ночь в отеле "Миллениум", уж лучше пусть бы Ганеша снился, честное слово.

Было убийственно душное лето, я помню пожухший ракитник и вспыхнувший от жары болезненным розовым цветом японский тростник в саду. Я получила два подарка на день рождения — от отца и от тетушки Реджи из Голуэя, два конверта по пятьдесят фунтов в каждом. В девяносто третьем году этого хватало на поездку в Лондон, и я поехала в Лондон, тем более, что по радио обещали прохладу на востоке острова.

Потратив половину первого конверта на блошином рынке, я прошла до Кенсингтон-Гарденз, села там на траву возле свежеокрашенной зеленой скамейки и высыпала пакетики перед собой на платок. Вот склянка из-под кельнской воды, вот волчок, вот портсигар с пробковой крышкой для папы, на нем нацарапаны инициалы прежнего хозяина, но ничего, они почти что подходят: У. О. — это мог быть, например, Уолдо Осторожный или Уолдо Обыкновенный.

Или, если вспомнить папину мастерскую, Уолдо Оселок.

Чья-то прохладная тень закрыла солнце, и я подняла глаза: возле меня стоял черноволосый мужчина в песочном плаще, в руках у него был пакет с горячими сэндвичами, стремительно подмокающий оранжевым маслом.

— Вы сейчас испачкаете плащ, — сказала я, прикрывая глаза рукой от солнца, незнакомец подошел чуть поближе, и свет теперь бил мне прямо в глаза.

— Боже, я и не заметил! — он положил пакет на скамейку и сел на траву рядом со мной, от него пахло вербеной, но не противно, в одной книге так пахла девушка по имени Друзилла, она заглушала вербеной запах мужества.

— Можно взглянуть? — он протянул руку за портсигаром, но я быстро завернула его в бумагу, сунула в сумку и застегнула молнию.

— О, я понимаю, — он ничуть не смутился, — это, наверное, подарок для вашего возлюбленного?

Когда он произнес возлюбленный по-французски — votre amant, — я сразу расслабилась, села поудобнее и стала его разглядывать. Лицо незнакомца было слишком круглым, но выразительным — наверное, благодаря острому горбатому носу, в точности такой нос я видела на хальсовском портрете молодого человека с перчаткой.

— Раньше здесь охотился Генрих Восьмой, бегали олени и дамы следили за охотниками из-под тенистых шляп, — сказал он мечтательно и протянул мне фляжку, похожую на книгу в тисненом переплете. Я помотала головой, отказываясь.

— Ну и напрасно, — он медленно отпил несколько глотков, разглядывая мое лицо. — Какая, однако, строгая девушка, не хочет пить сарацинский заммут. Английское провинциальное воспитание, n'est-ce pas?

Я молча протянула руку за фляжкой и поднесла ее к носу, из горлышка потянуло анисом я выпила все, что там оставалось, и поглядела на незнакомца с недоумением.

— Разве это крепкое? Мама чем-то похожим поливала мороженое. На меня совсем не действует!

— Pas vrai? Что ж, ваша мама знает толк в выпивке, — усмехнулся он. — Эту штуку полагается поджигать и пить с кофейными зернами, но я не играю в гарсонские игры с алкоголем.

— Мне пора идти. Спасибо за угощение, — я резко поднялась, стряхнула приставшие к платью травинки и потянулась за сумкой. В голове у меня зажужжала и заметалась большая шершавая пчела, кончик носа защипало, как будто от холода. Я проглотила противную сладкую слюну и села на траву.

— Погодите! — мужчина неожиданно ловко поднялся и подал мне руку, улыбаясь блестящим от масла ртом. — Я, пожалуй, вас провожу. До концерта мне совершенно нечего делать. Меня зовут Натан, и я совершенно безобиден.

Мы гуляли еще часа два, пили холодный чай, потом — снова самбуку в каком-то пабе, потом, часам к шести, поехали в Барбикан, где у Натана действительно был концерт, но я была пьяна от горящей синим огнем бузины, и Двадцать четвертый концерт Моцарта показался мне слишком бурным и полным отчаяния.

А потом мы поехали к Натану в отель, потому что добираться ко мне на Тивертон-стрит было поздно и совершенно незачем, так сказал Натан, и там, в отеле, он лег в ванну, полную эвкалиптовой пены, и велел мне сесть на бортик и гладить его ноги — на удивление стройные для такого тяжелого тела, музыкальные ноги с маленькими спелыми пятками.

***







The fools rush in where the angels fear to thread. [33 - The fooh rush in where the angels fear to thread — «Всегда туда кидается дурак, // Где ангел не решится сделать шаг», строки из поэмы Александра Поупа «Опыт о критике» (пер. А. Субботина).]





… — Ты — классическая переписчица нот, мечта затворника, — говорил мне Натан. — Или нет, ты выйдешь замуж за скульптора, и он станет лепить твои ягодицы из белой глины, непременно выйди замуж за скульптора. Повернись-ка вот так, — говорил он, — повернись-ка вот эдак.

И я поворачивалась, как мельничное колесо, а кипящая речная вода бежала по моей спине, подгоняя мельничный камень, разбивая в пыль крупное, покорное зерно.

— Этот ваш город похож на оркестр Малера: он непривычно большой, и трубы в заднем ряду сияют золотой шеренгой, — говорил он, подводя меня к окну с видом на крыши Слоан-стрит, — жить здесь нельзя, нельзя.

— Лондон издает пустой крик. Музыкант должен жить в маленьком патриархальном городке, где его знает каждый булочник, и молоко отпускают в кредит, — говорил он, вынимая бутылочки с коньяком из мини-бара и расставляя их на подоконнике, будто шахматные фигуры.

— Нечего воротить нос, — бормотал он, открывая их одну за другой, — это лучшая вещь из всех, что мир способен тебе предложить.

Странное дело, я помню каждое его слово, и почти не помню, что он со мной делал. Все как будто затянулось мутноватой птичьей пленкой с того момента, как мы оказались в гостиничной кровати — а мы оказались там почти сразу, после того как Натан вымыл меня жесткой мочалкой, поставив перед собой в ярко освещенной ванной.

Ноги у меня разъезжались в оседающей пене, голова кружилась, и я боялась одного: поскользнуться и упасть головой вниз, как Лупе Велес в фильме Уорхолла. [34 - …как Лупе Велес в фильме Уорхолла — здесь имеется в виду фильм Энди Уорхолла «Лупе» ("Lupe"), снятый в декабре 1965 г. Фильм рассказывает об актрисе Лупе Велес, которая хотела умереть красиво, а погибла, упав головой в унитаз.]

— Ты, Александра, похожа на валлийскую погоду, — говорил он, — на туман, стелющийся над рыжей полоской дюн с черно-белым маяком в конце. Твои мужчины станут бить тебя сыромятной плеткой, и правильно сделают. Иначе до твоего маяка добраться невозможно: он маячит, но не показывается, дразнит, но не дается.

Ничего себе — не дается. Чертова музыкальная кукла Натан.

Лучше бы мне приснился синий трехглазый Ямантака в венце из черепов, этот хоть был на самом деле.




Письмо Дэффидда Монмута. 2006


… Я не знаю, что ты намерена делать, Саша, но, что бы там ни было, отель закрывать нельзя!

Подумай о том, что этот дом — все, что осталось от твоих родителей, и тебе придется продать его, без постояльцев ты не сможешь содержать ни «Клены», ни себя саму, как это ни печально.

Когда мистер Сонли умер, ты мгновенно отменила нашу помолвку, сшила черное платье и ходила в нем всю осень, хотя смысла в этом не было никакого: древние носили траур не затем, чтобы показать свою скорбь, а из страха: они боялись, что в обычной одежде умерший признает их и будет преследовать.

Будь я на месте Уолдо Сонли, я бы явился с того света и задал тебе хорошую трепку за то, как ты поступила с его женой и дочерью.

Если бы мы поженились тогда, в девяносто седьмом, в твоей жизни не было бы всей этой мутной ерунды с Александриной, ты жила бы себе спокойно в укромном Монмут-Хаус, предоставив мачехе самой разбираться со своим потомством.

Ты пишешь, что устала, что тебе не под силу роль трактирщицы из бойкой пьесы Гольдони и что ты предпочла бы любовь к трем апельсинам, или что-то в этом роде. Отдаешь ли ты себе отчет в том, что в глазах окружающих тебя людей ты выглядишь скорее, как la donna serpente? [35 - La donna serpente — пьеса Карло Гоцци «Женщина-змея», написанная в 1762 г.] Тебя не любят, но ты предпочитаешь оставаться в неведении, а неведение обходится дорого.

Когда я преподавал в младших классах, еще в старом добром Хеверстоке, у меня в классе была странная девочка, которой, мягко говоря, никто не был особенно увлечен. Кажется, ее звали Агата. У нее были толстые ноги, нескладное тело и что-то не то с лицом, дети этого не прощают — так что, в лучшем случае, ее не замечали.

В День св. Валентина, когда все выставляли на подоконниках свои раскрашенные обувные коробки, она доверчиво поставила свою, и я дал себе слово положить туда что-нибудь, но забыл. Дома же вспомнил, увидев такую же коробку, выставленную горничной, и корил себя целый вечер, воображая разочарование бедного ребенка.

На следующий день в обувной коробке Агаты лежала целая груда открыток с виньетками и даже зеленый плюшевый медведь. Когда я это увидел, то признал, что ничего не понимаю в этих детях, раскаялся и целую неделю спускал им все фокусы и шалости как никогда благодушно.

Так бы и думал до сих пор, если бы в конце февраля не увидел парного, бежевой масти, медведя в лавке на Альберт-террас, любопытство подтолкнуло меня спросить, какой мальчик недавно купил зеленого, мне сказали, что купила девочка, и еще — что купив ворох открыток, она их все подписала прямо в магазине, на прилавке. Очень торопилась.

Угадай, о чем я подумал, покупая оставшегося медведя?

О том, что ты рассказывала мне тогда, в Лондоне, а я обещал никогда не вспоминать — и вот, вспомнил. О том, как ты подделывала приглашения на дни рождения, чтобы не огорчать маму, и — отсидевшись в лесу или на берегу, в пляжной кабинке — приходила домой утомленная, с рассказами о своих светских успехах. И еще: как ты отправляла самой себе открытки с видами, якобы от путешествующей подруги, и показывала маме, избавившись от конверта с предательским штампом местной почты. Ты думаешь, она об этом не знала? Ты и сейчас думаешь, что о тебе никто ничего не знает.

Кстати, бежевый медведь так и остался жить у меня, но вовсе не в память о девочке Агате — а может быть, и не Агате вовсе, бог ее знает, столько лет прошло.




… И еще: прошу тебя, оставь эту затею с Сондерсом Брана Я тебе еще раньше хотел сказать, но предполагал — не без оснований, — что ты примешь это за ревнивое брюзжание. Не связывайся с ним, милая Саша Он мальчишка всего-навсего, кудрявый англосакс с соломой в волосах. Знаешь ли, что о вас говорят?

Старшая Сонли не слишком-то жалует Сондерса, но не справляется с отелем одна, молодой Сондерс не слишком жалует Аликс, но беден, как мышь в доме викария, и готов улечься даже с сапожной щеткой, лишь бы в хозяйстве пригодилась.

Прости мне эту пахнущую пивом цитату и то, что я не стану называть тебе имени говорившего, — я ведь знаю, что тебе все равно, просто не смог удержаться, прости. Этот парень отлично годился для твоей младшей сестры, и — если ты ее не убила, отправь его к ней, где бы она теперь ни была.

М.




Лицевой травник


1996







Есть трава воронец, любовная, ростет на боровых землях, цвет бел, корень красен. Угодна давать женам и девам — горети по том человеке начнут. Вельми надо знать человеку.





Дэффидду Симусу Монмуту принадлежал дом его родителей и еще — купленный в давние времена у Ваверси луг за домом, две сотни ярдов неплодородной земли с восточной стороны от шоссе.

Эти Ваверси плохо смотрели за своими воротами и совсем не смотрели за стадом, их меченые фиолетовыми ромбами овцы то и дело уходили с пастбища на дорогу и стояли вдоль обочины. Узнать об этом можно было по сердитым сигналам автомобилей, застрявших возле поворота на Ллигейн, иногда водители выходили из машин, кричали и махали руками, пытаясь напугать безмятежных животных, топчущихся в теплой пыли. Овцы были причиной раздора молодого Монмута с соседями: ему казалось, что сгонять овец с дороги должны хозяева стада, а Ваверси утверждали — что хозяин луга.

Продавая землю после войны — во времена перченой ветчины, как говорил старый Монмут, — Ваверси выговорили себе право пасти там овец, они знали, что деду Дэффидда скудный луг нужен был лишь для того, чтобы отделить имение от дороги. В купчей об этом, разумеется, ничего не говорилось, и Дэффидд в любую минуту мог запретить соседям пасти овец в своих папоротниках, мог даже обнести луг проволокой и пустить туда собак, тем более что у него в доме жили два лохматых каштановых бриара, совершенно отупевшие от безделья. Но Дэффидд этого не сделал, и Саше это нравилось.

Еще ей нравилось его лицо, мягкое, как замазка — казалось, что, прикоснись она к его щеке, пальцы уйдут в нее до самых ногтевых лунок. Правда, когда ей все-таки пришлось прикоснуться, оказалось, что на ощупь лицо Дэффидда напоминает камышовый султан, нет, скорее — перчаточную замшу, тонкую и слегка ворсистую.

Сашу, в отличие от многих, не раздражала ни его школьная, трогательно внятная речь — видите ли, фиалки, без сомнения, любят тень, говорил он, показывая гостям свою клумбу, — ни его утлая элегантность, ни любовь к елизаветинским поэтам. Ей нравилось, что учитель строит из себя, как говорила миссис Ваверси, и если бы он взял, например, моду подписывать классный журнал «ДС. Монмут, эсквайр», Саша бы даже не засмеялась: да, он был не как все, и — да, она собиралась за него замуж.

Дом Монмутов расположился на обрыве, между двумя еловыми рощами, отделенными от угодий проволочной оградой, его створчатые северные окна смотрели на бухту, а южные — на Птичью пустошь. На террасе стояли большие каменные урны, из которых торчали пожухшие на морском ветру кусты барбариса, дверная табличка, когда-то покрытая позолотой, сохранила прежнее имя дома: Саффолк-Вудз.

Александра приходила сюда не часто — дом казался ей пустоватым, несмотря на обилие гобеленов и потертых ковров, к тому же ее отпугивал узкий каменный коридор, что вел через весь дом из кухни на террасу. Ей представлялось, что это один из тех тайных замковых ходов, которые она видела в Лланстеффане, и что в доме Монмутов он неуместен, как, скажем, молоко красной лани и корешки калгана в школьной столовой.

Таким же неуместным казался ей дуэльный пистолет с позолоченными полками, висящий над тахтой в библиотеке, где учитель обычно спал зимой, чтобы не топить громоздкую печь в стылой теткиной спальне Предки Дэффидда были учителями и фермерами, никому из них и в голову не пришло бы вызывать кого-то на дуэль, но Дэффидд утверждал, что это фамильная вещь и держал его наготове — вычищенным и заряженным.

Саша знала, что говорили о Дэффидде в школе, чаще всего она слышала это от сестры, которой в классе приходилось говорить ему да, учитель, и нет, учитель, хотя, встречаясь с ним в гостиной «Кленов», Дрина запросто садилась на ручку кресла и наматывала на палец его длинноватые волосы цвета остывшего пепла.

За глаза ученики называли Дэффидда Мамонтом. И еще — Черный Вустер, за любовь к соусу, который он громогласно требовал в столовой к любому блюду, даже к овсянке. Горячую овсянку в вишгардской школе подавали с утра до вечера, у Саши даже скулы сводило от вида пресной распаренной каши, томящейся в медном котле.

Когда тетка Дэффидда умерла, оставив ему Монмут-Хаус с прилегающими землями, в его жизни многое изменилось. Для начала он нанял прислугу — пожилую вдову Хелен Боу — и завел обыкновение по пятницам принимать гостей с невиданной в Вишгарде роскошью. Правда, к столу подавали всегда одно и то же: пудинг с почками, херес и лимонное суфле из кондитерской "Тритон и Огурец", зато салфетки были льняными, а серебро — отменно вычищенным.

Вдоволь натешившись обедами, учитель решил изменить свою жизнь крайним образом: в девяносто пятом он занялся комментариями к Данте, в девяносто шестом купил кольцо и предложил Саше выйти за него замуж, а в девяносто седьмом купил машину с открытым верхом и сиденьями из серой лайковой кожи.

1998







Есть трава перекоп морская, мала собою, листом темна, а цвет ворон, как отцветет — стручками, видом добра. Человеку положить в головы — спит три дни немочно. Положить против воды и вода раступитса. А корень как есть человек.





Дрина поворачивалась к Саше спиной, каждый раз, ночь за ночью, зажмуривалась и ровно дышала. Совсем как тот мальчик у Петрония, притворявшийся, что спит, но твердо помнивший наутро все, что ему обещали — пару голубок, македонского скакуна, — и без запинки требующий оплаты.

Темная мякоть ночи понемногу наливалась электричеством, напряженное гудение усиливалось, и вот, Младшая, выждав положенное время, поворачивалась к сестре, не открывая глаз. Саша знала, что с этой минуты не следует произносить ни слова, ведь если они не видят лиц друг друга и не слышат голоса, то как можно догадаться, что происходит на самом деле?

Если бы Сашу спросили, о чем она думала, когда первый раз протянула руку к сестре, свернувшейся на краю постели в позе зимующей травяной лягушки, она сказала бы: о мороженом, я думала о мороженом. Прохладный, немного оплывший, будто подтаявший, живот, а над ним свежий сливочный шарик с шершавой ягодой. Саша погладила ягоду, чувствуя, как влечение и отвращение, смешавшись, душным войлоком забивают ей горло.

Вяжущая прохлада копилась на языке, часы Младшей тикали там, внутри ее тела, громко и неутомимо — маленькое тело было набито минутами, как маковая головка зернышками, минуты были тугими и прочными, прочнее и длиннее Сашиных. На мгновение ей захотелось сжать руками горло сестры, чтобы остановить ее часы, но тут Младшая хмыкнула во сне и повернулась на другой бок, показав спину в комариных расчесах.

Саша вспомнила — если дерзкой рукой я поглажу мальчика, и он не почувствует, я дам ему двух лучших боевых петухов![36 - …если дерзкой рукой я поглажу его, и он не почувствует… — здесь имеется в виду известный отрывок из «Сатирикона» (гл. 88) Петрония. «Если дерзкой рукой я поглажу его, и он не почувствует, — сказал я, — я дам ему двух лучших боевых петухов. При этом обещании милый ребенок сам придвинулся ко мне, опасаясь, думаю, чтобы я сам не заснул…».] и улыбнулась в темноте. Она знала, что Младшая ждет этого прикосновения, забираясь под одеяло в комнате, где ее мать и отчим просыпались столько раз, пока не исчезли, не стали тенями, похожими на те, что сестра показывала в китайском театре, вырезанном из обувных картонок. Хотя, если бы ее спросили, она бы, наверное, сказала: я вовсе не жду, мне просто некуда деваться.

Еще Саша знала, что наутро Младшая не скажет ни слова. Она и виду не подаст, как будто ночью она танцевала в вересковом холме, а выйдя из его распахнувшихся лиловых створок, забыла и стрекозиные танцы, и музыку, и лица прозрачных хозяев.




Слишком сильная жажда делает человека беспомощным, — записала Саша в своем дневнике наутро, проснувшись и никого не увидев рядом. На мгновение она подумала, что ей просто приснился сон, и сильно обрадовалась.

Наверное, я была беспомощной, вот что — будто старый ритор Эвмолп [37 - …старый Эвмолп — поэт Эвмолп, один из героев «Сатирикона», со своим приятелем Энколпием попадает в Кротону, где выдает себя за зажиточного человека, который ищет себе наследников. Кротонцы раскрывают хитрость Эвмолпа и сбрасывают его со скалы.] из Satiricon libri, затеявший недоброе в дружественном доме. Нет, куда мне до него. У него рот пересыхал от мучительного желания, а меня мучила тоскливая, бесталанная жажда прикосновения, только и всего. Это где-то на границе между чаяньем и отчаяньем. Ладно, положим, я не по этому делу, тогда — по какому же?

Я не создана для того, чтобы заниматься любовью с мужчиной, как морская вода не создана для того, чтобы сквозь нее смотреть, записала она немного позднее. Ты открываешь глаза в зеленоватой мути и удивляешься тому, что видишь, и радуешься блестящим пузырькам пред твоим лицом и атласным раковинам на дне, но, вынырнув, долго сидишь на берегу и жалеешь свои разъеденные морем глаза, и моргаешь мучительно, и трешь воспалившиеся веки, и плачешь от соли и досады.

Я также не создана для того, чтобы заниматься любовью с женщиной.

Но от того, что я занимаюсь любовью с женщиной, мне хотя бы немного спокойнее.




Дневник Луэллина


сегодня мне снова приснился ибис!

шаг ибиса, говорят, был мерой длины при построении храмов — а ибис и знать не знал, шагал себе по влажной прибрежной полосе, выискивая в песке чешуйчатый блеск, бедный, бедный черноголовый ибис — бог мудрости тот, не умеющий плавать, владыка словес, не способный к человеческой речи

зимой мне снятся барочные обстоятельные сны, а летом сплошные ибисы

еще летом снится невыносимое: будто с солнцепека заходишь в сизый крапчатый холод зрачка и весь покрываешься гусиной кожей, или — будто стоишь в простудном актовом зале у белой доски, теребя белый мелок — письменно ли, устно, нет ответа, не видно белого на белом и нет твоих сил

нет больше сил править это лезвие на сыромятном ремне жалости, избавляясь от лишних слов, пока они обугливаются, бьются об углы, слова твои сослепу слепленные, вялый мускул синтаксиса, перебиранье ребер, улюлюканье, лепет

вот отец, тот никогда не снится мне — ни зимой, ни летом — мне снится город, в котором он умер, а я никогда не был, маленький ирландский город со словом назад внутри названия

когда он умер, мне передали письмо, которое он не успел отправить

к тому времени он уже не выходил из дома и отдавал свои письма молочнику, приносившему сливки и молоко, или разносчику из булочной, оставлявшему в прихожей хлеб

когда его нашли через пять дней, на крыльце стояли три бутылки молока, только три — потому что два дня были праздничными и молочный мальчик не приехал, а булочный старик, увидев, что дверь заперта, просто поворачивал назад и ехал на велосипеде вдоль обледенелой улицы, ежась и натягивая шапку на глаза, а воротник на подбородок

***


я не прошу у тебя многого, лу, но кое-что ты должен сделать, если со мной что-нибудь случится: ты должен приехать сюда и вступить во владение наследством, да-да, домом и лавкой, как бы мало это тебя не занимало — мысль о том, что дело будет заброшено, донимает меня ужасно, обещай мне это, забудь все то, что тебя точит, ибо сказано о злопамятных: они делают сердце свое подобным печи, пекарь их спит всю ночь, а утром она горит, как пылающий огонь, подумай об этом, луэллин стоунбери

когда мне исполнилось восемь лет, я убедил себя в том, что был подменышем, что меня нашли в лесу или на вершине холма, было совершенно очевидно, что я не мог родиться у этих двоих, я рассказал об этом в школе, но все стали надо мной смеяться, а учитель написал записку отцу, и отец тоже смеялся, а потом зачем-то ударил меня по лицу

он назвал меня луэллином в честь покойника, лежащего в узорном гробу в захолустном лланрусте, [38 - …он назвал меня в честь покойника, лежащего в узорном гробу в захолустном лланрусте — отец Луэллина назвал сына в честь короля Лливелина Великого (1173–1240), правившего Уэльсом с 1208 г. В 1230 г. у Лливелина возникли проблемы с супругой Джоанной. На Пасху в его замок явился Уильям де Браос, и Джоанна изменила мужу с английским дворянином. 2 мая де Браос был повешен на болоте, а Джоанна — помещена под домашний арест.] где они с матерью проводили одну из медовых суббот, кроша сливовый пудинг в гостиничной постели, он мог назвать меня родри или мервином, но выбрал мне имя добродушного рогоносца, повесившего соперника на ближнем болоте, но простившего никчемную жену

если это он выбрал мне имя, разумеется, ведь подтверждения этому я до сих пор не получил

***


я вижу, как он сидит в своем захламленном бэксфордском доме, где я ни разу не был, и пишет мне это предпоследнее — декабрьское — письмо, громоздкий радиатор шипит и щелкает, за окном постукивают на ветру обледенелые простыни на веревке, на столе разложены и сколоты крупными скрепками стопки счетов за драп и твид, габардин и букле, письма от поставщиков, сухие цветы, похожие на метлу из ракитника, залитый воском подсвечник на львиных лапах — с тех пор, как отец остался один, все подсвечники в доме выглядят чугунными

он пишет мне по воскресеньям, когда его магазин закрыт, и в конце каждого письма ставит свою разлохмаченную купеческую подпись, а это письмо пришло в четверг, в нем было про овсяную рождественскую лепешку с дыркой посередине, которую ему принесла соседка, и ветку падуба, которую он сам подвесил над дверью

я сразу представил себе горстку людей у сен-поля, собравшихся затемно на утреннюю обедню, всех этих нарядных ирландских старух с толстыми свечами в серебряной фольге, темный мох и лишайник их непокрытых волос, иней на каменной церковной кладке, сомкнутые ряды могильных плит с полустертыми именами, и решил прочитать письмо до конца

дорогой мой сын, говорилось дальше в письме, в одной китайской книге сказано, что овцы на севере вырастают прямо из земли, ягнята всходят как трава, а пуповина у них уходит глубоко в землю, и перерезать ее нельзя — можно только заставить ее порваться, напугав ягненка громким криком, чтобы он побежал, в стадо такой ягненок уже не вернется, но станет пастись поодаль, покуда не повзрослеет

я напугал тебя громким криком и порвал твою пуповину, и вот уже двадцать восемь лет как ты пасешься в стороне, не желая признавать меня родней — не пора ли тебе повзрослеть?

***


писателя из меня не вышло, учителя тоже не вышло, даже душевнобольного толком не вышло, хотя доктор майер очень старался

я принес свое железо в холодную кузню, говорит отец сыну в одном старом романе, желая показать, что он разочарован в своем наследнике, а вот мой отец не нуждался в метафорах, он вообще со мной не разговаривал

то есть, последний раз он разговаривал со мной в декабре семьдесят девятого, у себя на новой квартире, между кухонной полкой и диваном — поговорил и отправил меня домой на последнем промерзлом автобусе, в котором я был один, и шофер выключил отопление: наверное, злился, что в праздник приходится работать

целый день я думаю о железных крицах из раскопок дур-шаррукина [39 - Дур-Шаррукин — ассирийский город, построенный царём Саргоном II в 713–707 гг. до н. э.; вероятно, в начале VII в. до н. э. оставлен ассирийцами. Ныне городище Хорсабад в Ираке.]: ассирийцы хранили их в сокровищницах, будто золотые слитки или жемчуг, и железки были так убедительны, что через три тысячи лет нашли себе место в лувре, и в них никто не сомневается, а во мне все сомневаются, даже те, в ком я сам сомневаюсь

напрасное железо на остывшей наковальне, виноватые меха, запьянцовский мучительный молот — я кромешно пью и мало читаю, может, в этом дело?

раньше я читал по книге в день, иногда даже по две, я читал все подряд — даже несносного парацельса, в конце концов я перестал отличать щипцы для сахара от кантовского устройства для снимания чулок, а элементарное тело от сидерального, разозлился и вовсе перестал читать




Дневник Саши Сонли. 2008






		Mы сядем с тобою ветер



		на этот камушек смерти. [40 - Мы сядем с тобою ветер — строки из стихотворения Александра Введенского «Мне жалко что я не зверь..» (1934).]












Двадцать восьмое июня.

Хорошенькое дело — выйти из дома, чтобы спуститься к морю в рассуждении выпить чаю по дороге, пройти по скользкой от ночного дождя террасе, гирлянду лампочек погасив на ходу, и вспомнить, что чаю выпить негде, теперь уж точно негде. Резные красные двери чайной для меня закрылись, хотя я ничего плохого не сделала Гвенивер Маунт-Леви, а на Харбор-роуд мне наливают холодный чай, хотя я ничего плохого не сделала хозяину Лейфу.

Как, впрочем, и никому другому в этом городе.

Выйти и смотреть, как в небе занимается холодная синева, как мелкое лимонное солнце выпрастывается из холмов понемногу, а прибитые тяжелой росой ветки можжевельника поблескивают там и тут, точно серебряные ложки, забытые в саду после вечеринки.

Добрести до Старого порта, подойти к ограде пристани, туда, где уши и рот забивает туманом, а тишина становится вязкой. Звук шагов тоже становится вязким — там, где нога попадает на ил, а там, где на гальку — отчетливым и хрустким.

Подняться на утес Эби Рок, сесть на холодный черный валун и вспомнить, о чем я тогда думала, в то невыносимое январское воскресенье: отсюда тело Младшей будет лететь вниз несколько десятков метров, пока не ударится вон о тот выступ, думала я. Потом — если не зацепится за колючий кустарник — она упадет прямо между камнями цвета нефти, высоко выступающими из воды. Они похожи на спины морских котиков, лоснящиеся на солнце.

Моя сестра потеряет сознание от страха еще до того, как ударится о кипящую черную воду прибоя, и не услышит всплеска, не услышит голосов взметнувшихся птиц, ничего не услышит. Так я тогда думала, хотя вовсе не собиралась сбрасывать ее со скалы. Просто, когда думаешь о чьей-то близкой смерти, ярость быстрее проходит.

***







There once was a lounger named Stephen

Whose youth was most odd and uneven. [41 - There once was a lounger named Stephen… — лимерик Джеймса Джойса.]





Первое июля. Луэллин Элдербери.

— Можно я буду звать вас Лу, — написала я в блокноте, увидев его имя в книге постояльцев, — а то имя Луэллин напоминает мне одну грустную историю.

— Вот как? — он положил ручку и поднял на меня глаза, один глаз голубовато-серый, как мокрый мох на солнце, другой — зеленый, как пятнышко окислившейся меди. — Я заплачу наличными, мисс Сонли.

Увидев его лицо, я чуть было ключи не выронила, но виду не подала и принялась пересчитывать деньги, которые он положил на стойку — две бумажки по двадцать фунтов, потертая пятерка и горстка серебряной мелочи.

От него сильно пахло пивом и болотом, то есть изо рта пахло пивом, а от одежды — болотом. Наверное, он шел через вествудский лес, во время летнего ливня там оживают болотные огоньки. Какая редкая фамилия Элдербери, бузина, греческая дудочка, руна Fehu — чай из ее цветов очищает кровь, а отвар из коры успокаивает сердце.

— А что, этот парень, Луэллин, натворил что-нибудь? — он положил мокрый белый плащ на ручку кресла и сел, разглядывая меня своими разными глазами, издали казалось, что он немного косит.

— Да нет, ничего такого, — написала я, — просто старая уэльская история. Два батрака из Нита, Луэллин и Рис, возвращались из трактира и услышали музыку — прямо из сердцевины холма. Рис принялся весело плясать и вскоре исчез, а Луэллина обвинили в его убийстве и посадили в тюрьму, — я писала быстро, и так размашисто, что последние два слова пришлись на другую страницу.

— Луэллина — в тюрьму? За что же это? — он продолжал смотреть мне в лицо, а не в блокнот, как делают теперь все остальные. — Ну и порядки у вас в Южном Уэльсе. То у вас танцы, то похороны, то девушки не разговаривают, хотя язык у них вроде на месте и, наверное, неплохо подвешен.

— Вы не дослушали, — написала я, вышла из-за стойки, протянула ему ключи и продолжила на второй странице: — Люди из деревни пошли к холму, услышали арфу и увидели танцующих эльфов. Они поймали Риса за рукав, выдернули из круга и отвели домой. Правда, он почти сразу умер. Я поставлю вам в счет разбитое стекло, это была моя последняя садовая лампа Вы не возражаете?

— Невеселая история, — он встал с кресла и показался мне выше, чем был, когда я открыла ему дверь. Теперь он смотрел прямо на мой рот, и я невольно поджала губы.

— Я знаю историю повеселее, — сказал он, остановившись в дверях, — о том, как Луэллин Великий женился на принцессе-горбунье, после чего у лордов забрали фамильную землю, а валлийский язык объявили вне закона. Во сколько вы подаете завтрак, мисс Сонли?

— В восемь, — написала я и показала ему свой листок издали. — В восемь, и ни минутой позже.

***







Shee, that pinches countrey wenches

If they rub not cleane their benches.





Когда Младшая влюбилась в Сондерса Брана, она совсем перестала со мной разговаривать. Я долго ничего не знала — весна в том году была бесконечной, тугой механизм гостиничного сезона все никак не запускался, к тому же в спальнях поселился зеленоватый сырой грибок, и я мучилась с ним добрых три недели.

Про веронских любовников мне рассказала Прю, заставшая их in situ на заднем дворе — Воробышек пользуется нашей старой калиткой, потому что всегда торопится. Помню, что выбранное ими место удивило меня едва ли не больше, чем сама новость. Стоит снегу сойти, а рыжей грязи подсохнуть, бедные вишгардские парочки отправляются на берег, залезают в рассохшиеся лодки или лежат в дюнах на холодном песке. У молодого повесы по имени Сондерс Брана должна была быть отцовская машина или палатка, или хотя бы охотничий шалаш в вествудском лесу.

— Они постелили на траве старый пиджак твоего отца, — сказала Прю, — стянули его из теплицы, торопились, вот и схватили, что под руку подвернулось.

Поспешность сама себе препятствует, сказал бы на это школьный учитель, который к тому времени уже не был моим женихом. В феврале девяносто девятого я отослала ему чаячье кольцо, а взамен получила начищенное до горячего блеска дуэльное оружие, не иначе как купленное у пембрукского антиквара. Ума не приложу, что он этим хотел сказать. Все, что делает учитель Монмут, отдает трагедийным реквизитом, а все, что делаю я — декоративно-античной пьеской в духе Бена Джонсона.

Кусты бузины, которые мама посадила в начале восьмидесятых, так и не разрослись в приличную живую изгородь, наверное, почва за домом слишком скудная. Прежний владелец «Кленов» был мрачным, сильно пьющим почтмейстером, разжалованным в почтальоны — похоже, он сжигал на заднем дворе письма, которые ему лень было разносить. Когда он умер, «Клены» продали с молотка, а письма стали приходить в аптеку старого Эрсли, тот их попросту складывал в ящик стола, рядом с гирьками и вощеной бумагой для фунтиков.

Сондерс Брана с начала апреля обнимался с моей сестрой в моей бузине, а я все удивлялась ее ускользающему взгляду и синякам, похожим на следы от эльфийских щипков, к ней теперь даже подойти было нельзя, не то что потрогать. Это меня не слишком тревожило — к тому времени мы почти не разговаривали и старались не оставаться подолгу в одной комнате, так что если фейри щипали ее за нерадивость, то я этого не видела и не хотела.

Не знаю, какая причина злиться была у сестры, но моя причина была ясной, как лето. Был такой король на севере — Хавган Ясный-как-Лето, он воевал с королем по имени Арван Серебряный Язык. Ох, про язык лучше не надо. Когда я вспоминаю язык Эдны А., мне кажется, что во рту у меня застрял можжевеловый леденец.

Скажи мне теперь кто-нибудь, что я должна поцеловать ее, я бы закрыла лицо руками и стала бы молча раскачиваться, как тот алжирский мальчик, что сидит с шапкой посреди Эйремх-парка, я всегда даю ему пару монеток, хотя у него, наверное, больше денег, чем у нас с Прю вместе взятых.

А было время — я целовала ее всюду, куда могла добраться, девяносто восьмой год, что с него возьмешь. Любовное масло текло у меня из ушей, и я не знала, что с этим делать, мне хотелось выйти на берег моря, встать на кирпичную портовую стену, как убийца Теламон на свою дамбу в Эгине, и кричать оттуда, пока не охрипну. Мои нервы жили своей собственной, какой-то насекомой жизнью, пробиваясь сквозь кожу, будто усики голодного богомола, мою голову распирало гудящее шмелиное электричество.

То мне казалось, что я улиткой ползу по оконному стеклу, а там, с другой стороны, меня разглядывают и тыкают пальцем в мое склизкое брюшко, то казалось, что я вся покрыта липкой селедочной чешуей, то — коростой, под которой копится сукровица. Странно было, что никто этого не видит, ни редкие посетители, ни постояльцы.

Когда Младшая повернулась ко мне лицом на родительской кровати, я даже удивилась — ведь она могла сделать вид, что спит. Или широко открыть глаза и рот и закричать. Или просто встать и уйти. Или что-то грубое проворчать сквозь сон. Или молча убрать мою руку со своей груди. Да много чего могла сделать Младшая, зачем же она повернулась ко мне лицом?

Может быть, она тоже чувствовала себя улиткой на оконном стекле, только я этого уже не узнаю.

— Дрина, у тебя роман? — спросила я вечером, когда она проходила через столовую, разматывая оставленный ей матерью шарф — слишком длинный и перепачканный какой-то пыльцой.

— У меня мужчина, настоящий, чего и тебе желаю, — сказала она ровным голосом и скрылась в своей комнате. За дверью загремел голос Фреда Дерста из «Limp Bizkit», это означало, что помощи по дому сегодня не будет, я сразу почувствовала себя размокшим сухарем, взяла свою чашку и вышла в сад.

Прошло девять лет, а я помню цвет тогдашнего неба, цвет льняного шарфа и слова песни, доносившиеся из-за запертой двери:
		Пришлось мне быть начеку,



		Не то ты воткнул бы мне в спину нож.










Хедда. Письмо второе


Хочин, май, 1999


Здравствуйте, мои девочки, пишу вам на террасе мастерской, на улице Гангадесварар, укрывшись под плетеной крышей, в тени. Жарко здесь так, что влажная от пота одежда не успевает просохнуть — вот не думала, что такое бывает.

В прошлом году, пока мы жили в Кумаракоме, я держалась и ходила в своих английских платьях. Теперь мы перебрались в этот ужасный Хочин, и я ношу сари — в них попросторнее, да и стирать так часто не приходится.

Весь город пропах маслом, в котором жарят сладости, их потом заворачивают в коричневые листья. Вам бы здесь все показалось грязным и диким, как и мне казалось поначалу. Вы, наверное, уже собрали яблоки и сварили варенье, а здесь вместо этого засаливают какие-то стручки и едят потом целый год.

Сегодня начался праздник — один из бесконечных праздников, я в них еще не разобралась как следует — местные режут кур и козлов и украшают цветами изображение толстой потасканной богини, при этом барабаны громыхают и трубы воют так, что хоть уши затыкай. Я никогда ничего не пойму про эту страну.

Стены в доме мистера Аппаса обиты искусственным бархатом, у дверей торчат две позолоченные гипсовые собаки — ужасная безвкусица, сказала бы наша Александра.

Никак не могу к этому привыкнуть, как и к туалету во дворе — четыре глинобитные стенки, совсем низкие, тебя за ними не видно, только если сразу сядешь на корточки. Меня до сих пор пробирает дрожь, когда я вижу женщин, моющих детей под струей воды из колонки, прямо на обочине.

Моя ванная тоже была просто пустой комнатой с дыркой в полу, но после рождения Гаури мистеру Аппасу пришлось купить фаянсовый умывальник и нормальный английский стол для пеленания ребенка. Хотя, к моему ужасу и стыду, дочку он за ребенка не считает. Зато, как ни странно, маси Куррат ее полюбила, гуляет с ней и даже зовет Девика — маленькая богиня.

Дядя мистера Аппаса получил заказ: реставрировать ширмы для богатого коллекционера, и мне приходится сидеть над ними с утра до самых сумерек. Со мной работает Куррат и еще одна старуха-родственница, та целый день раскачивается и тянет свои унылые песни, в ноздре у нее рубин, а глаза — как у черепахи.

Ширмы высокие, как дворцовые двери, поэтому мы работаем на террасе, в дом их не затащишь, на ночь приходится затягивать ширмы пленкой, на случай, если пойдет дождь. А дождь все не идет и не идет.

Зато теперь я знаю целую кучу разных секретов, смогла бы работать в Королевском музее, если бы вернулась домой, только вряд ли это у меня получится.

Тисненая кожа, которой обтянуты ширмы, называется золотая, но это вранье, как и многое другое в этой стране: берут обычную воловью шкуру, тиснят орнамент деревянной плитой и расписывают через листы сусального серебра. У моей бабушки в Сент-Дейвидсе был целый ящик игрушек из такого серебра, оно ничего не стоит.

Здесь многое так устроено: выглядит роскошно, а чуть поскребешь ножичком — глина, гипс, морилка и прессованные опилки.

Раджив Аппас не стал мне хорошим мужем, но и твой отец, Александра, им не был, можешь поверить мне на слово. Не думайте, что я жалею о том, что сделала. Прежняя жизнь представляется мне чередой туманных дней, без просвета и радости, чередой смертей — в Уэльсе похоронены оба моих мужа и родители, даже тетушка, казавшаяся такой здоровой, самая веселая и славная в семье, и та умерла.

Аликс, дорогая, я знаю, что ты читаешь эти письма, поэтому обращаюсь к тебе напрямую, сделай так, чтобы моя дочь отвечала мне хотя бы коротко, хотя бы открыткой.

Она чувствует себя преданной, но мой поступок не был предательством.

Я была уверена, что заберу ее к себе, как только все наладится.

А оно все не налаживается и не налаживается.




Дневник Луэллина


я никак не мог понять, почему отец предпочел душную конуру с клочьями пыли по углам нашему просторному дому, где всегда пахло сушеной мелиссой, а на полках в кладовой стояли ровные ряды стеклянных банок с яблочным джемом и смородиновым вином

мама не убирала запасов в подвал, как это делали соседки, она говорила, что вид еды, подробно заготовленной на зиму, успокаивает ее сердце, так же как потрескиванье козодоя или вид запорошенной снегом рябиновой ветки

когда отец уехал, я долго не мог успокоиться, пару лет тайком от матери писал ему жалобные письма и, наконец, однажды, скопив несколько фунтов, поехал в неведомый чепстоу, на зимнем промозглом автобусе, я помню — это было двадцать четвертое декабря, шел редкий снег, мост через реку северн совершенно обледенел и автобус немного заносило

я выехал рано, чтобы поспеть к рождественскому ужину, в сумке у меня лежал подарок: красный вязаный свитер в шуршащей бумаге, в коробке из золоченого картона

мне пришлось долго искать постоялый двор, где отец снимал себе жилье, редкие прохожие торопились домой и небрежно показывали то влево, то прямо, то в сторону реки, так что я добрался туда только к семи часам

если кто-то и должен был уехать, так это я! почему бы тебе не сказать мне правду о моих родителях? выпалил я, увидев отца в дверях чердачной комнаты, эту фразу я придумал еще в автобусе, отец взглянул на меня с привычным сомнением и посторонился, пропуская меня внутрь, я увидел его ноги и страшно удивился — он был в шлепанцах, мама бы этого никогда не позволила, в шлепанцах с загнутыми носами

ты — дитя своей матери, такой же взбалмошный придурок с фантазиями, произнес он с расстановкой, как будто по книге прочел, потом он пошел в дальний угол комнаты, где у него было что-то вроде кухни, и принялся заваривать чай, а я размотал обросший ледышками шарф, сел на кровать и заплакал

удивительное дело, человек, которого я хотел бросить больше всего на свете — заносчивый сорокапятилетний старик с тонкой шеей, с этим его костистым носом, задавленным голосом астматика и вечным запахом залежавшихся драповых рулонов — этот человек взял и спокойно бросил меня

мы выпили чаю, съели по куску холодного пирога, потом он проводил меня до автобусной станции — последний автобус отходил в половине десятого, и он шел быстро, низко наклонив голову, и тащил меня за руку, как будто я стал бы сопротивляться

свой подарок он распечатал сразу, и теперь на нем был красный вязаный свитер — наверное, он собирался пойти в нем на вечеринку, где его ждали и уже тревожились, поверх свитера он надел куртку с капюшоном, так что я почти не видел его лица

с тех пор я приезжал к нему только один раз, в восемьдесят девятом, когда продал дом после смерти матери — я привез голубой тисненый чек с золотым обрезом и гордо положил его на пластиковый стол в отцовской кухне на виджер-роуд, ослепительные по тем временам деньги, которых я почему-то не хотел, а он взял и, наверное, не поморщился

в тот день — снова зимний и промозглый, даже смешно — взойдя на крыльцо его дома, я немного постоял на ступеньках, глядя на свежевыкрашенную сосновую дверь и свою собственную фамилию на фаянсовой табличке

я понимал, что приехал сюда, чтобы попробовать еще раз заставить его обратить на меня внимание, только теперь мне был двадцать один год, и шансов было гораздо больше

я протяну ему деньги и скажу — папа, ты ведь хочешь открыть свою лавку, правда? чтобы все было как раньше, да? чтобы ты мог ходить меж атласными колодами, поглаживая их, будто сине-зеленых крутобоких телок, любоваться костяными пуговицами на листах картона, прикалывать булавками белые ярлычки, нанять румяную помощницу с круглыми икрами и гонять ее почем зря, да мало ли чем можно заниматься в просторной, бесхитростной лавке, пахнущей пыльным полотном и опилками, ты ведь этого хочешь?

и он вспомнит, что я — это я, и удивится: какой я стал большой

* * *


женщина, которая впустила меня в отцовский дом, была полна сочувствия, она предложила мне чаю, продолжая ловко разбирать стоявшую на столе корзину с еловыми шишками

хочу покрасить их золотой краской и сделать венок для входной двери, а остальное пойдет на растопку, сказала она

он жутко простудился, сказала она, лежит под ватным одеялом и ни с кем не хочет разговаривать, даже со мной!

когда он болеет, он просто невыносим, сказала она через полчаса, когда я допил свой чай, догрыз свой сухарик и выкурил две сигареты

вы уж простите, сказала она, когда я положил чек на стол, рядом с ворохом клейких пахучих шишек, попрощался и ушел

спустя еще пару лет он переехал — купил суконную лавку в ирландском портовом городке и женился на некоей вдове симмонс, он ни разу не навестил меня, пока я был в больнице, ни разу не прислал паршивой открытки или фотографии, все эти годы я даже не представлял себе, как он выглядит

он не знает моего адреса, говорил я себе, я ведь несколько раз сменил квартиру, а после аварии в свонси — еще и фамилию

я тоже не знал его адреса, хотя мог узнать, написав тому же старине андерсу или прежним соседям, вместо этого я оторвал его постное лицо на всех фотографиях — аккуратно согнул и оторвал по линии сгиба

так прошло четырнадцать с половиной лет

в две тысячи третьем я получил от него первое письмо

***


стоит мне уехать из дому с ночевкой, я непременно иду искать зубную щетку, мыло и всякую мелочь, нарочно не беру ничего с собой, даже рубашку утром покупаю, и чувствую себя при этом настоящим путешественником, даже если уехал не дальше соседнего графства

это еще потому, что мне приходится покупать билет, куда бы я ни отправился, в аргайл или в ноттингем — если я сяду за руль, меня снова посадят в тюрьму, я пленник прожженных автобусных сидений, хлебатель кипяченой воды, я беспечный электронный ездок, вращатель призрачного руля, нажиматель притворных педалей

осенью на морском побережье смеркается быстро, как только солнце скроется в воде, все вокруг тут же становится одного цвета — цвета мокрого сланца, что ли, и трава, и песок, и живые изгороди, и бездомные кошки, а если еще и дождь зарядит, то небеса и вовсе сливаются с землей, только беленые фахверковые фасады проступают из темноты да фонари еле теплятся в тумане, будто газовые светильники на пэлл-мэлл во времена уильяма мердока

в ботинках было полно воды, зато плащ я еще на вокзале надел наизнанку, клеенчатой стороной вверх, мой плащ слишком длинен и похож на готическую казулу без крестов, зато умеет превращаться в синий плащ дождя, в точности такой, как у бога индры

terre terre eaux ciel j'ai de mal du pays? — это сандрар, верлен или я просто пьян?

ворота каменных кленов были заперты и вокруг не было ни камней, ни кленов — только обожженные ежевичные плети на стене, сложенной из неровных кусков песчаника, римская кладка, я провел рукой по мокрому камню: такому дому никакой пожар не страшен, крепко, как ворота дамаска

постоялый двор сонли, было выбито на медной табличке, под ней висела еще одна — побольше, из белой жести: осторожно, во дворе злые собаки

на нижней табличке кто-то мелко приписал красным фломастером: … и злокозненные змеи

***


я обрадовался выходке неведомого варвара, дерзкая надпись красным по белому напомнила мне другую — на фреске, изображающей географическую карту, я видел ее в палаццо питти, когда еще позволял себе ездить во Флоренцию

qui ci sono del monstri, здесь обитают монстры, художник написал это в том углу карты, о котором просто не знал, что сказать — художники часто так делают

где же злые собаки? молча сидят на волшебной цепи глейпнир? [42 - …сидят на волшебной цепи глейпнир — цепь, которую гномы сделали из корней гор, шума кошачьих шагов, бород женщин, слюны птиц, голоса рыб и сухожилий медведей для того, чтобы сковать Фенрира.] за стеной было совсем тихо, я слышал, как капли дождя гулко били по чему-то стеклянному и, чуть потише, по чему-то брезентовому, понятно, оранжерея, подумал я, там юная ведьма, вероятно, выращивает свою белладонну, хотя — почему юная? я ведь даже. не спросил у суконщика, сколько лет здешней хозяйке, как бишь ее зовут?

ПОСТОЯЛЫЙ ДВОР СОНЛИ? сонли, ох нет, господи

только не сонли

на мгновение мне захотелось, чтобы кто-нибудь огромный пришел сюда, сложил каменную стену с медной табличкой и унес ее, будто крикетные воротца со школьного поля

меж тем дождь усилился, капли превратились в струи, и я в одночасье вымок с ног до головы, белая кнопка нажалась с хриплым стуком., будто последняя клавиша у рояля, но звонок не зазвенел, я постучал костяшками пальцев по косяку — но кто это услышит в такой дождь? потоптался у ворот, позвонил еще раз, постучал каблуком в нижнюю доску ворот, и, наконец, взял горсть гравия с дорожки и перекинул ее через стену — что-то стеклянное зазвенело, посыпалось, хлопнула дверь — или окно? — и послышались быстрые разъезжающиеся шаги по мокрому гравию

ну, будь что будет

я твердо решил переночевать в погорелых кленах — пансион это или не пансион? — мне нужны были кровать и завтрак, и я готов был расстаться с пятьюдесятью фунтами, хотя это чертовски большие деньги, четыре спокойных вечера, если пересчитать на гавана клаб аньехо




Лицевой травник


1998







Есть трава измодник, ростет при пальниках или старых межах, А на ту траву сама мать выходит. Да та ж трава угодна, которого человека окормят, дай пить с медом теплым, ино вынесет верхом и низом.





— Пчелиные матки — убежденные королевы, они не становятся рабочими пчелками, даже если их голодом морить, — заявила Младшая в начале июня, — потому что они крупнее и красивее.

Вот и мама твоя не стала тут долго задерживаться, подумала Саша, теперь она сидит на белом песке с алым гранатом в руке или гуляет в шелковом сари по лавкам и покупает благовония.

Саша не сказала сестре о письме из Индии, это было ни к чему.

В тот день, явившись к аптекарю Эрсли за почтой, она положила тонкий голубой конверт в карман, отделив его от счетов, и потом — купив себе пару брикетов ванильного пломбира — устроилась на скамейке за «Медным Якорем», прочитала письмо и медленно порвала его на кусочки, оставив их в урне вместе с липкими обертками от мороженого.

— На моей кухне эта женщина не будет жечь моих ос, — подумала Саша в декабре, когда пришли заказанные мачехой гостиничные карточки, и вот, не прошло и полгода, как все вышло так, как она хотела.

Мистер Аппас хотел стать хозяином «Кленов», но ему досталась лишь Хедда с индийским мальчиком в животе.

Мачеха Хедда хотела стать хозяйкой «Кленов», но ей досталось лишь сари, раскаленный песок и индийский мальчик в животе.

Учитель Дэффидд хотел стать хозяином «Кленов»… Нет, Дэффидд хотел стать хозяином Саши, но ему досталось чаячье золотое кольцо, отосланное Сашей не так давно заказным письмом, на обороте конверта она написала; нашедшего просим вернуть в Монмут-Хаус, заранее благодарим.

Младшая хотела стать хозяйкой «Кленов»… нет, Младшая хотела, чтобы ее оставили в покое. Еще она хотела получить паспорт и уехать на озеро Вембанад.

— Мама не пишет, — говорила Младшая поучительно, — потому что пока ничего хорошего там не происходит. А вовсе не потому, что она меня забыла. Она должна хорошенько устроиться, чтобы вызвать меня к себе, я нарисую красную точку на лбу и сяду в самолет, а ты останешься здесь одна со своими пыльными тряпками — и все ирландские коммивояжеры будут твои!

Через полгода от Хедды пришло второе письмо, Саша не стала его рвать, просто положила в папин ящик с напильниками и засыпала опилками.

1985







Есть трава земленица. Добра та трава очи парить, у кого преют, а парить с листом смородинным, а корень, у кого зубы болят, и клади на зуб, и от того уйметса.





Когда маме исполнилось тридцать пять лет, Саша нашла в лесу редкий серебристый папоротник и подарила ей — в аккуратно склеенном саманном горшке из сада. Через неделю она нашла свой подарок у самых ворот пансиона, в терновой гуще, а потом он и вовсе исчез из виду, будто под землю ушел.

— Вещи не должны быть починенными, — объяснила мама разобиженной Саше, — разбитые или сломанные, они приближают нас к распаду, они живут на самой границе хаоса, даже если прикидываются целыми.

Иногда мамины объяснения проходили мимо Саши — не потому, что она была невнимательна, а потому что в какой-то момент ей как будто закладывало уши. Так бывает, когда выключаешь фары в ночном лесу: голос спутника становится бесплотным и густая лиственная тишина обрушивается на тебя, не давая себя осознать, но заставляя напряженно вглядываться во тьму.

Однажды осенью, году в восемьдесят третьем, Саша ехала с отцом через Вествуд поздно ночью, и машина встала посреди леса, что-то случилось с электричеством. Отец вышел, поднял капот и стал разглядывать проволочки, подсвечивая себе ручным фонарем, а Саша свернулась на заднем сиденье, обеими руками вцепившись в спинку водительского кресла — ни с того ни с сего ей стало не по себе.

Сначала она слышала упругое молчание леса, пробивающееся сквозь заклеенное скотчем заднее стекло, потом — когда закапал дождь — ей показалось, что редкие черные стволы вязов принялись осторожно сдвигаться у нее за спиной. Они сходились тихо и неумолимо, будто хитроумные шотландцы в бирнамском лесу, превращая широкую изъезженную просеку в тоннель обвалившейся шахты, с поблескивающими там и тут сколами серебристой руды.

Саша понимала, что от темноты ее отделяют лишь склоненное лицо отца с прилипшими ко лбу влажными волосами, его ловкие пальцы и слабый синеватый свет фонарика, но этого было достаточно, чтобы дрожь унялась. Вот так же ловко и бесстрастно отцовские руки отделяли ее от мамы в те дни, когда мама расстраивалась, не могла говорить, и в ней наставала вязкая опасная тишина, которая, казалось, вот-вот выплеснется через расширенные, сильно потемневшие глаза — такой оттенок в коробке с красками назывался кобальтовая синь.

Люди становятся лучше, когда немного поизносятся, вроде как ружья или седла, говорила Дейдра, но Саша не верила — мама изнашивалась так быстро и неумолимо, что у всех в доме дух перехватывало.

С тех пор, как Фергюсон прописал ей розовые таблетки, у мамы стали появляться новые странности, вернее сказать — несуразности, точь-в-точь как в самих «Кленах», когда Сонли в них только обосновались. Первые полгода, а то и больше, в доме сплошь и рядом что-нибудь несуразное обнаруживалось: то антресоли, забитые толстыми плюшевыми занавесками, то чуланчик в подвале, зачем-то запертый на замок, — когда его открыли, на полу нашли только банку с засахарившимся терновым повидлом и наклейкой «1974».

1989







Есть трава пухлец, ростет по старым межам при пашнях, цвет на ней бел и собою бела же.





За последние два года Саша ставила пластинки только несколько раз, а потом и вовсе перестала — стоило голосу кудрявого тенора зазвучать после вступления, как прошлое наваливалось на нее всеми четырьмя лапами и тяжелой головой со стеклянными глазами. Точь-в-точь как та удушливая медвежья шкура, под которую она залезла однажды в гостях у миссис Торн в Аберстуите, залезла и замерла, прислушиваясь, почувствовав еще не угасшую до конца власть и силу зверя.

С тех пор, как мама умерла, а умерла она в восемьдесят седьмом году, в декабре, когда Саше исполнилось тринадцать лет, прошлое стало похоже на сломанные часы без стекла, в которых можно подкручивать стрелки рукой — и Саша подкручивала, понимая, что пружина однажды не выдержит, распрямится и выстрелит в нее со всей силой насильно стиснутого времени.

От этих мыслей у нее начинала болеть голова и немели пальцы.

На маму упала гнутая железная арка с надписью ГОСТИНИЦА, когда они с отцом укрепляли ее над воротами за неделю до Рождества, пытаясь привлечь клиентов, с каждым годом все реже появляющихся на этой дороге.

Арка осталась от прежних хозяев, Саша сама нашла ее в сарае под пустыми картонными коробками, на которых маминой рукой было помечено: посуда, детское, или — разное.

Вдвоем с отцом они вытащили вывеску во двор, Саша отчистила ее песком до тусклого блеска и уговорила отца обвить железные прутья гирляндой красных лампочек, купленной для гостиничной аллеи. Арка получилась огромной, пышной, даже мама пришла из кухни посмотреть, хотя у нее как раз было трудное время, и она ни с кем не разговаривала.

Отец снял ботинки, стараясь не ступить в грязь, сунул в рот четыре толстых гвоздя и полез на ворота укреплять вывеску, волоча за собой спутанный хвост проводов и приговаривая что-то сердитое, снизу было не слышно слов. Саша и мама стояли и смотрели на него. Пошел снег, и арка понемногу становилась красно-белой, похожей на зимнюю ветку, полную рябиновых ягод.

Отец с трудом удерживался на одной ноге, забавно подогнув другую, будто цапля, на одном из толстых шерстяных носков была дырка, и мама молча указала на нее рукой.

Заштопаем, весело сказала Саша.

Господи-боже-ты-мой, сказал отец. Там, наверху, его несильно, совсем чуть-чуть, стукнуло током.

Ох, нет, сказал он, выронил молоток, пошатнулся, задел на одном гвозде державшийся конец арки, железо чиркнуло о железо, вывеска с шуршанием и звоном рухнула вниз, Саша успела отбежать, а мама упала на редкий грязноватый снег, который в ту зиму даже траву не смог укрыть.

Когда Саша посмотрела на маму, крови было совсем немного.

Больше было красных стеклянных крошек и черных иголок искусственной хвои.

Мамино лицо куда-то пропало.

Вместо мамы на Сашу смотрел кто-то другой.

Это, наверное, была смерть.

У смерти было гадкое, гладкое лицо, и Саша в него расхохоталась.




Табита. Письмо второе


2008. Саут-Ламбет


Тетя Джейн, приезжай скорее, мне столько нужно тебе рассказать.

Я встречу тебя на Сент-Панкрас, и мы сразу пойдем в то кафе с китайскими ширмами, и выпьем чаю, и поговорим. Его зовут Луэллин — это, кажется, король был такой, — и он рассказывал мне кучу разных старинных историй.

Вернее, не он рассказывал, а я в книге прочитала, но книгу-то я взяла у него! Там было про битву при Честере и про Кадваллона Долгорукого — тетя, чему меня учили в школе, не представляю?

Мы, англичане, понятия не имеем о многих вещах. Оказывается, валлийцы были христианами и строили монастыри, когда в Англии еще молились Одину, и они не говорили по-английски даже при Генрихе Восьмом. И еще — я не думала, что Томас Кромвель был такой негодяй.

Луэллина так часто не бывает дома, что я привыкла прислушиваться к звукам на лестнице, и узнаю шаги, когда он еще далеко внизу, и даже звяканье его ключа, и как он дышит тяжело, у него часто бывают простуды, почти каждую неделю, и тогда он запирается у себя в квартире и пьет липовый чай с медом, и еще доминиканский ром — как можно глотать эту гадость!

У него на кухне целый ящик этого рома, называется Аньехо. На той неделе он оставлял мне ключи, потому что ждал мастера — у него тоже текут трубы в ванной! — но должен был срочно уехать, и я понюхала этот ром. Бррррр, мужчины совершенно не имеют вкуса к напиткам.

Я сбегала в лавку на Далледж-стрит и купила ему две бутылки отличного бордо, по семь фунтов бутылка, в придачу мне дали плитку горького шоколада Good wine needs no bush.

Все это я оставила на кухонном столе и сегодня, когда я увижу его снова, он наверняка станет угощать меня этим шоколадом, не имея понятия, откуда он взялся! Луэллин ужасно рассеянный, я успела это понять, хотя видела его только восемь раз. Включая четыре раза на лестнице, мельком.

Но сегодня, в День св. Патрика, он непременно пригласит меня к себе, не может быть, чтобы не пригласил. На всякий случай я наклеила бумажный трилистник ему на дверь, прямо над дверною ручкой.

Я уверена, что он думает обо мне, только считает меня слишком молодой, ему ведь, наверное, не меньше сорока. Это всего на семь лет меньше, чем мистеру Р., а ведь он настоящий старик.

Да, кстати, меня перевели работать в отдел словарей, теперь у меня свой стол с ящичками и свой угол в Архивном зале, доверху заставленный полками, так что меня никто не видит.

Можно целый день вырезать бумажных ангелов и писать пасхальные открытки про запас.

Целую тебя и дядю.

Т.




Дневник Саши Сонли. 2008







Мы — то, чем пытаемся притворяться.

Надо быть осторожнее.





Тридцатое июня.

Прочитала нынче у Дефо: доктор Стефанус Хризолитус обнаружил, что для предотвращения чумы следует по утрам есть изюм в вареном и жареном виде; он сообщает об этом ради общественного блага.[43 - …доктор Стефанус Хризолитус, недавно прибывший сюда… — Саша читает «Дневник чумного года» Даниеля Дефо.]

Наверное, мама читала эту же самую книгу, потому что в детстве меня закармливали изюмом — от общей слабости, как говорила наша служанка. На столе в кухне всегда стояла деревянная миска с разбухшими от кипятка коричневыми ягодами, я пользовалась ими, когда лепила глиняных кукол, у них всегда были карие глаза и сморщенный сладкий рот.

Странно все же читать те самые книги, которые читала мама: слова и присловья, услышанные в детстве, те, что казались частью маминого собственного языка, так не похожего на отцовский, выскальзывают ящерками из подсохших, покрытых старческими пятнами страниц, объявляют себя — вот я! она нашла меня здесь! она полюбила меня и выписала в тетрадь! она сидела в плетеном кресле на веранде и водила своим тонким прозрачным носом по этим строчкам!

Господи, как бы я хотела ее увидеть, еще разок только.

Томас Мор в красной обложке окликнул меня сифогрантами — так мама называла особенно скандальных постояльцев, и гитлодеем[44 - Томас Мор (1478–1535) — гуманист и политический деятель XVI в., автор романа-трактата «Утопия». Рафаил Гитлодей — путешественник, от лица которого ведется повествование в «Утопии». Сифогранты — так называются выборные должностные лица на острове Утопия.] — так называли отца, когда он пускался в длинные описания дорожных происшествий, забыв про остывающий суп.

Натаниел Готорн пробубнил знакомое совершенство убивает, отец всегда пожимал плечами, когда слышал это от мамы, жалуясь на подгорелую корочку у пирога, забытого Дейдрой в печи. Оказалось, это слова из притчи — про красавицу, которой свели с лица родимое пятно. Она умерла, потому что перестала быть собой: не смогла узнать себя в зеркале и умерла от ужаса.

А мама умерла, потому что упала железная вывеска.

А папа умер, потому что Хедда его не любила. От этого многие умирают, вот я, например. А Младшая не умерла, хотя все ее давно похоронили. Она просто раскололась посередине — будто говорящий камень Алех Лавар, [45 - Говорящий камень Алех Лавар — согласно валлийским преданиям, этот камень был встроен в мост, ведущий к собору св. Давида. Однажды по мосту следовала похоронная процессия, и камень решил вставить свое слово в речи провожающих покойника. Попытка заговорить кончилась тем, что камень раскололся.] пытавшийся вставить словечко в чужую похоронную речь.

Смерть — это одна из вещей, на которых построен мир, в ней нет ничего бесчеловечного. Чтобы это понять, не надо даже сидеть на чердаке.

Я сижу на чердаке, потому что здесь сухо, здесь тепло, в стенах ходит древесный жук, а соломенный коврик пахнет травой воронец, травой буган и травой погибелкой. Я сижу здесь, потому что в доме шумно, а в сарае сыро после долгого ливня — четыре дня лило и шумело так, что на веранде оторвался полотняный узкий лоскут маркизы и повис, будто крыло подстреленной ласточки.

Кстати, про смерть. Осталась еще одна мамина фраза, она так и не нашлась ни в одной книге, полагаю, мама сама ее выдумала.

Королева Анна скончалась.

***







Просьба твоя тяжела,

ибо кто, побежденный,

захочет битвы свои вспоминать?





Когда инспектор спустился завтракать, на нем была дешевая белая рубашка, только что распакованная, и это меня позабавило — свежую рубашку всегда видно по заломам на рукавах, к тому же у него в комнате, в мусорной корзине, я нашла мелкие гвоздики россыпью. Багажа у Элдербери не было, я нарочно поднялась посмотреть, когда все постояльцы собрались за столом, значит, он приехал ненадолго и не собирался ночевать, а рубашку купил в супермаркете на станции.

Вечером, вручая ему ключи, я приняла его за туриста, перебравшего в баре у Лейфа и отставшего от парома в Ирландию. Такое случается, однажды у нас ночевали студенты, опоздавшие на паром, так те познакомились с Финн Эвертон и остались еще на день, оба, смешные такие мальчишки-математики. Вот уж не думала, что Финн может вскружить кому-то голову. Полагаю, здесь не обошлось без любовного зелья, в Вишгарде его любая девчонка приготовит в полчаса.

Я приняла мистера Элдербери за скучающего путешественника, но утром, когда Прю забежала на чашку чая, я услышала странное: вчера он расспрашивал ее на автобусной станции — о пожаре и обо мне. Тут что-то не совпадает: поджог случился только вчера, а меня он вообще никогда не видел. Выходит, он вернулся назад с автобусной станции, чтобы на меня посмотреть? В такую-то погоду?

— Это полицейский, — сказала Прю твердо, — даже не сомневайся. Вчера он был изрядно навеселе, но копа я за версту чувствую, даже если у него на носу золотые очки, а зубная щетка торчит из кармана плаща. Вовремя ты перестала разговаривать, Аликс! Теперь ему придется помучиться, чтобы тебя допросить.

— Зачем меня допрашивать? — написала я на салфетке и поставила три вопросительных знака.

— Ну, как же, — Прю замялась, — тебе ведь ворота подожгли и вся южная стена сгорела. Хотя все и так знают, кто это сделал. И потом — разве ты не написала бумагу в полицию, когда отравили собак?

Я покачала головой. Зачем бы я стала писать бумагу, местный сержант даже пальцем не шевельнет, если речь идет о семье Сонли, вернее, о том, что от нее осталось.

Сержанта зовут Поль Дольфус, девятнадцать лет назад он водил меня в рощу за школой, и я стукнула его кулаком в нос, а четырнадцать лет назад, в бильярдной его отца, он назвал меня русским отродьем, после чего с ним случились разные неприятные вещи, к которым я не имею никакого отношения.

Лондонец приехал не за тем, чтобы искать убийцу Хугина и Мунина, я думаю, его интересует другая могила, не та, что под кустом пожелтевшего самшита, а та, что в зарослях ежевики.

Что ж, удачи вам, инспектор Элдербери. Жаль, что у вас такие дымчатые, крыжовенные глаза, мужчину с такими глазами жалко водить за нос, тем более что нос точь-в-точь как на портрете Догмация — сильный и заносчивый.

Однако ничего не поделаешь, мне придется запутать вас, как несуществующие питанцы из Спарты запутали Геродота, а если не выйдет, я сделаю так, что вы сами запутаетесь, и вам станут мерещиться взаправдашние кости летучих змей на берегу Красного моря.

***







И се слышаша глас хлопота в пещере от множества бесов.





Синеглазый Сондерс Брана приходил за ключами, я оставила его в «Кленах» за хозяина — на те несколько дней, что мне придется провести в Хенли.

Я подала ему шенди на кухне, взяла нож и хотела было уйти в сад за осокой, но тут он поймал меня за руку и заставил сесть за стол.

— Куда ты едешь, Аликс? — спросил он, хмуро вглядываясь в мое лицо, как будто пытаясь обнаружить белый кружок вокруг носа: так в китайской опере обозначают персонажа, таящего коварные планы. — Только не подсовывай мне своих листочков, что это за новые фокусы?

— Разумеется, в Кардифф, — написала я красным карандашом мысленно заливая лицо алым гримом, это обозначает чистую правду, так, между прочим, раскрашен оперный Гуань Юй. — За свадебным платьем, ты же знаешь. А говорить я в этом городе больше ни с кем не стану, так что терпи.

— Я хотел поговорить с тобой об Эдне Александрине, — сказал Сондерс, — я имею право знать, как вы двое договорились о владении пансионом. Невеста ты мне или нет?

— С тех пор, как она сбежала, я о ней ничего не знаю, — ответила я, — но если вернется, то будет владеть половиной имущества. Вместе с Хеддой, если Хедда вообще еще жива.

— Ну да — если эта жива, если та жива, — поморщился Сондерс, — тебе волю дай, ты всех похоронишь. За платьем я поеду с тобой: остановимся в «Ангеле» на пару дней, будет повод увидеть тебя в ночной рубашке.

— У меня нет ночной рубашки, я сплю в папиной пижаме, — написала я, мысленно рисуя на щеках синие узоры строптивости.

— Ну да, и к тому же, ты едешь не в Кардифф, — Сондерс допил шенди и глухо стукнул стаканом по столу. — Послушай, Аликс. Я многое готов стерпеть, но всему есть предел. Ты закрываешь дверь своей спальни перед моим носом, ладно, Сондерс терпит, половина города считает тебя убийцей, а меня альфонсом — ладно, Сондерс терпит. Но эта твоя немота меня просто бесит. Открой свой чертов рот!

Когда мой жених нервничает и перестает следить за собой, его голос становится скрипучим, как у всех, кто плохо слышит. Я смотрела на него, пытаясь представить, как это произошло с его барабанными перепонками — там, на глубине, заполненной медленными рыбами и мутным планктоном, на песчаном дне Гаафару, заросшем пурпурными и ржавыми горгониями. Холод заполнил ему голову, все закружилось перед глазами — хрусть, и мембрана треснула?

Сондерс выждал немного, потом взял меня за руку и ткнулся носом в запястье.

— Лимонная мята, — сказал он, раздувая ноздри и вытягивая верхнюю губу, будто лошадь, почуявшая запах дыма, — хотел бы я понюхать тебя всю целиком. Твоя сестра пахла кислым молоком, как сейчас помню, — он медленно улыбнулся, обнажив ровные яблочные зубы, и я вдруг поняла, что не могу на него злиться.

Да чего там — даже руку не могу отнять, будто приклеилась.

Правильно говорила Дейдра: бойся бычьих рогов, конских копыт и улыбки англичанина.

***







Смертная бледность ее претворилась в бескровные листья,

Все же и алость при ней. [46 - Смертная бледность ее претворилась в бескровные листья… — строки из 4-й книги «Метаморфоз» Овидия.]





Третье июля.

Автобус на Хенли был переполнен, я достала из сумки журнал, купленный на вокзале в Рединге, и стала обмахиваться, слева от меня ворочался лысоватый мужчина в пропотевшей рубашке, справа — девочка в наушниках. В автобусе пахло пролитым пивом и ванильными духами, неотвязными, как ангина, у меня даже в горле запершило. Подай нам помощь в тесноте, ибо защита человеческая суетна, сказал бы отец Дейвант из воскресной школы. А может, и не сказал бы.

У отца Дейванта была привычка вырезать человечков из бархатной бумаги, за час он вырезал четверых и в конце занятий раздавал тем, кто отличился, задавая правильные вопросы. У меня в ящике письменного стола лежит один такой человечек — заработай я еще одного, могла бы показывать сцену из китайского Троецарствия в театре теней.

Мне больше нравился отец Лука из кардиффской церкви, у него была пегая борода и золотые узоры на одеждах — мама толком не знала, кто она, и ходила то к протестантам, то к католикам, то к отцу Луке. В церкви мы оставляли под иконами тонкие, гнущиеся в руке свечки, зажигая их от чужих свечек, воск был сливочно-желтым, но на пальцах оставались черные пятна.

В девяносто восьмом я прочитала у Марселя Дюшана: Нет, я не верю в бога. Бог — изобретение человека, и ужасно разозлилась. Электричество — тоже изобретение человека, ну и что с того? Оно ведь существует само по себе. Удивительно, как умные с виду люди не понимают очевидных вещей. Взять хотя бы Дрессера, моего сбежавшего лодочника.

Интересно, что он сейчас делает — наводит в доме порядок и мучается дурными предчувствиями? Все мои истории, если отбросить самую первую, под названием отель Миллениум, начинались дурными предчувствиями, а заканчивались слишком цивилизованно, в том-то и беда.

Номера телефонов — почерневшие паданцы в моем саду, записная книжка полна беспокойного молчания, беспокойство вертится во мне глиняным волчком, вечное, как уэльская сырость, а взлета нет, нет взлета.

С тех пор, как сестра ушла, у меня осталось только прошлое время и позапрошлое, настоящее стало сплошным, как черный фон на гравюре меццо-тинто. Медную доску для такой гравюры нарочно делают шероховатой, вот и по мне как будто прошлись гранильником, теперь, к чему меня ни приложи — выходит черно и дремуче.

То, что я собираюсь сделать с Дрессером, это тоже не взлет, так — скольжение по параболе, попытка исправить прошлое ненастоящим, осыпающаяся, как перебеленный оперный картон.

Дрессер ничего мне не должен, он просто пытался устроиться немного повеселее.

А мне нужно сделать что-то лютое и опустошительное, иначе я задохнусь.




Первое письмо Эдны Александрины Сонли. 2006


Помнишь то лето, когда мы с тобой строили баррикаду, чтобы остановить солнце?

Не смейся, я хорошо все помню — был замечательный июньский день, мы ели сливы на веранде, солнце потихоньку передвигалось по белым плиткам от дверей к перилам, а ты сказала, что если остановить солнечный зайчик, то и солнце остановится, и мы стали строить заслон, натащили плетеных стульев, всяких картонок, газет, накрыли все маминой шалью, настоящая баррикада получилась, а солнце спокойно скользнуло поверху, и фьють!

А через шесть лет в машину отчима врезался лондонский пьяница на своем плимуте, и все пошло наперекосяк. А потом еще хуже стало — отчим умер, мама уехала и пропала, а я превратилась в паршивую овцу и каждой бочке затычку.

Даже в постели с тобой я была виновата в том, что тебе приходится мной довольствоваться, в постели я была — спаршивойовцыхотьшерстиклок.

… Все то, чем ты меня теперь попрекаешь, пошло тебе на пользу.

Твой настоящий-пренастоящий роман кончился бы как все, что ты затеваешь: тоской и виноватыми записями в дневнике. Эта его зубная щетка под носом, пахнущая березовым дегтем, разговоры о гоночных лодках и быстрые утренние наскоки к тебе в спальню, какая дешевка, Господи боже мой.

Все эти три недели, что ты вилась вокруг него, шурша крахмальными салфетками, я просто помирала со смеху, я-то знала: стоит мне пару раз наклониться, доставая тарелки из буфетного ящика, и вся твоя помолвка рассыплется, точно неумелое заклятье.

… Кстати, за предложение вернуться — спасибо, только «Клены» не мятная пастилка — пополам не поломаешь. Вот если бы у нас был свой ресторан в таком месте, как Хенли — на набережной, с белой ротанговой мебелью, с видом на гребные клубы — тогда другое дело.

Один такой кабачок, называется Искусный Рыболов, продается неподалеку, возле старой Хамблденской мельницы, туда приезжает уйма народу, а этот Рыболов стоит на берегу ручья, и квартирка хозяйская есть наверху. Если продать «Клены» — денег точно хватит на первый взнос, только мне надо сначала развестись.

Вот тут-то и будет закавыка, помяни мое слово.

Дрессер ни за что меня не отпустит, не даст мне развода. Даже эта история с Уле с него как с гуся вода, забрал у меня кредитную карточку и все дела. Фенья и так болтается у его родителей с утра до вечера, а если я заговорю о разводе, то вообще ее не увижу, он мне так и говорит: на окровавленных коленях будешь ползти отсюда до Пембрукшира, а дочку не получишь.




Дневник Луэллина


так пойманная на окне капустница прилипает к вспотевшим пальцам, теряя пыльцу — и ты понимаешь, что она уже не полетит, даже если сдуть ее с ладони

я вообще-то не любитель энтомологических сравнений в духе теннисона, и ладони у меня никогда не потеют, но, протянув руку александре сонли, я сразу подумал про капустницу, ничего не поделаешь

пленница, плоско пришпиленная к листу, вянущая, немая, если она и была ведьмой, то хладнокровной, будто кранахова сибилла, такой не скажешь в лицо, как хлебнувший лишку немецкий крестьянин: фрау, я видел тебя скачущей на заборной жерди с распущенными волосами и поясом, в одежде тролля, между ночью и днем!

в тот вечер, открыв мне ворота, александра не сказала ни слова, просто повернулась и пошла по узкой дорожке через мокрый сад, где не горел ни один фонарь — похоже, я был не первым, кто бросался здесь гравием через забор

не прошло и десяти минут, как стало ясно, что имела в виду миссис маунт-леви, говоря о чужестранном темпераменте: английским в хозяйке пансиона было только безрадостное напряжение, с которым она держалась с незнакомцем, то есть со мной, и угловатое имя аликс

ничто в ней не цепляло взгляда, разве что незаметная, ускользающая улыбка, которую хотелось поймать и слегка придержать пальцами, и еще знакомый, как будто аптечный, запах от волос — мята? фенхель? корень солодки?

такое лицо можно увидеть в лондонской кинохронике времен второй мировой: женщина, проходящая торопливо по слоун-стрит, фетровая шляпка надвинута на выгнутую бровь, подрисованные бежевым гримом чулки, сумочка с противогазом наотлет, лопатки сведены в ожидании воздушного налета, на туфлях черная мягкая пыль или известковый порошок

***


после завтрака я взял книжку про китайский шелк и направился в сад, чтобы посидеть на замеченной вчера широкой скамье, под платаном — в пансионе не было ни души, а хозяйка, как сказала мне разговорчивая эвертон, собиралась уехать в пембрук за новыми занавесками для гостиной, взамен обгоревших

этак ей часто придется ездить, подумал я, через неделю здесь снова вспыхнет пожар, или новые стекла вылетят от камня, брошенного с дороги, хотел бы я знать, почему никто за нее не вступается?

до первого автобуса на свонси оставалось еще три часа, а я был уверен, что уеду: какое там пари, недаром плотник меня отговаривал — довольно протянуть руку саше сонли, чтобы ощутить ее бескровную злость и бестелесную обиду, эта женщина не способна на крепкое шекспировское действие, она живет в мутном медлительном мире кельтских сказаний, где все умирают семь раз на дню, чтобы воскреснуть в следующей саге, как ни в чем не бывало

когда она обнаружила меня в дальнем конце сада, за стеклянной, полной глянцевых листьев оранжереей, я даже растерялся от неожиданности — как будто меня застали лежащим на ее кровати в грязных ботинках

я стоял там уже минут десять, грызя зеленое яблоко, разглядывая могильный холмик и прислушиваясь к внутреннему голосу, то есть к тайному предчувствию

не пренебрегайте тайным предчувствием, говорил дефо, а ему я верю: он не пустил робинзона на вожделенный корабль, и корабль не достиг берегов, а робинзон достиг!

никого в этой могиле не было, говорило мое предчувствие, слишком близко и густо росли можжевеловые кусты вокруг покрытой дерном земляной горки, к тому же — как, вероятно, любой почитатель сведенборга — я чувствую присутствие мертвого тела, как и присутствие смертельного намерения

с северной стороны на холмик опиралась плоская каменная плита, на ней было написано: покойся с миром, эдна александрина — не выбито, а написано, криво и размашисто, с подтеками коричневой краски, на плите я разглядел парочку муравьев, туживших возле сизой раздавленной ягоды

если сестра мисс сонли и вправду была там зарыта, то разве что головой вверх, как опальный поэт бен джонсон, или — как ирландский король

королей ведь тоже хоронили стоймя, в боевом облачении

***


не сомневалась, что увижу вас здесь, написала саша, постояв некоторое время у меня за спиной, вырвала листок из своего блокнота и показала мне, держа двумя пальцами, блокнот теперь висел у нее на шее, на кожаном шнурке, будто желудь на шее у венди [47 - …желудь на шее у венди… — Венди, персонаж книги Д. Барри «Питер Пэн», не погибла от пущенной в нее стрелы, потому что стрела попала в желудь — подарок Питера Пэна.]

я зажал яблочный огрызок в кулаке, обернулся и посмотрел ей в лицо, в первый раз, если не считать вчерашнего обмена взглядами над гостиничной конторкой — лицо было сухим и безмятежным, только розовый простуженный кончик носа придавал ему что-то лисье, беспокойное

я уже знал от финн эвертон, что хозяйка не разговаривает с воскресенья, и досадовал, что не успел услышать ее голоса — остановись я в кленах чуть раньше, знал бы теперь, как он звучит: хрипло? безучастно? сварливо? елейно?

что же она делает, когда нужно заплакать или рассмеяться — пишет в своем блокноте плачет или смеется, в круглых скобках, как помечают в театральных диалогах?

мне хотелось, чтобы она написала героиня уходит и ушла, но саша села рядом и принялась разглядывать меня своими широко расставленными глазами, постукивая указательным пальцем по блокноту

при ярком свете ее глаза, наверное, становились оливковыми, но утро было облачным, и бледная разбавленная охра разливалась по радужке — я собрался было сказать ей об этом, но запнулся, когда саша взялась за карандаш

я ее здесь похоронила, написала она и ткнула пальцем в сторону холмика, если это вас интересует, порвала на мелкие кусочки и зарыла — лучшего она не заслуживала

трепетали тогда в смятении полном, и каждый своих хоронил мертвецов как придется, произнес я, не удержавшись, у меня столько античного мусора в голове, что он то и дело выбивается наружу, будто подземные воды, вернее, будто серные ключи

саша поморщилась, подземный лукреций пришелся ей не по вкусу

минут десять мы сидели в молчании, нерешительно косясь друг на друга, затем она встала и протянула мне руку ладонью вверх, я не сразу сообразил, в чем дело, тоже встал и протянул свою руку, накрыв ее узкую, неожиданно горячую ладонь

дайте же свой огрызок, нетерпеливо написала саша, я его выброшу, а вам пора собираться — до вашего автобуса осталось два часа пятнадцать минут, она вырвала листок с последней фразой, сунула мне в руку, положила карандаш в карман передника и пошла к дому, чуть сгорбившись, глядя в землю, мягко и осторожно ступая

будто старуха каллах бера [48 - …старуха каллах бера… — в ирландской мифологии — создательница гор. Она несла в подоле камни, но лямка оторвалась, камни вывались из подола, и так образовались горы.] с камнями в подоле, подумал я и почему-то расстроился

***


горничная эвертон сказала мне за завтраком, что я единственный гость в пансионе, и соврала! проходя через гостиную, где стекольщик уже вынул лопнувшие стекла, и обгорелые занавески шевелились от сквозняка в оконных проемах, я увидел босую постоялицу с книгой, сидящую в кресле-качалке в позе фрагонаровской читающей девушки

я присел к столу и поздоровался, она подняла глаза от страницы и недовольно посмотрела мимо меня, вернее, поверх моего плеча — на лестницу, ведущую на второй этаж, на финн эвертон, что спускалась по лестнице с ведром, полным грязноватой мыльной пены

на фоне почерневшей от пожара стены от серого плиссированного платья незнакомки рябило в глазах, будто от арабского оникса, давно не видел таких платьев — лет двадцать, не меньше, похоже, фасоны времен three of a perfect pair снова входят в моду

ну вот, финн, вы говорили, что гостиница пустует, а тут встречаются интересные дамы, сказал я весело, надеясь, что женщина встретится со мной взглядом, но нет, куда там, она хмуро отвела глаза от горничной и опустила их в книгу

я видел ее ресницы и брови цвета пережженных абрикосовых косточек, широкие ступни цвета светлого меда, крепко стоявшие на полу, я видел яркие, чистые краски ее тела, видел даже трещинку на губе! и все же она напомнила мне фигуру с платком у рта на кладбищенской плите времен барокко, сам не знаю почему

нет, знаю — в этой женщине было что-то плоское, бесплотное, что-то от святой агаты на алтаре работы тьеполо, где квициановым пыткам невозможно поверить, потому что нельзя же отрезать невзаправдашнюю грудь

интересные — кто? переспросила финн, со стуком поставив ведро у стены, пена выплеснулась на босые ноги женщины, и та быстро и невозмутимо подобрала их под себя, не издав ни звука

мистер элдербери, шли бы вы к себе в комнаты, сердито сказала финн, принимаясь возить тряпкой по полу, сейчас самая уборка, пока хозяйки в доме нет! она взялась за ручку плетеного кресла и, не успел я возразить, легко передвинула его в угол, вместе с уткнувшейся в книгу безучастной постоялицей — та даже глаз не подняла, хотя ножки кресла противно заскрипели

я зачем-то сделал два шага вперед и протянул к ней руку: эта финн такая неловкая, сказал я, почти уже коснувшись полосатого рукава, но тут женщина встала, положила раскрытую книгу на стол, обошла меня и плавно направилась к лестнице на галерею

я подвинул книгу к себе и увидел, что это не книга, а рукописная тетрадь, четвертинка, в такую моя мать записывала расходы по дому

я посмотрел на начало открытой страницы: он улыбался мне, лежа на полу, чтобы я не испугалась, а я улыбалась ему, чтобы не показать, как мне страшно

эй, погодите! я пошел было за женщиной, но она уже стояла наверху, у дверей сашиной спальни, я взбежал по лестнице и с размаху налетел на что-то прохладное и слабое, скользнувшее у меня под руками, как опустевший шелковый кокон, я отшатнулся и ударился плечом о дверной косяк

с таким же успехом иксион, [49 - Иксион — в древнегреческой мифологии — сын известного своими дерзкими и нечестивыми поступками царя Флегия. Преследовал Геру постыдными предложениями. Зевс обманул Иксиона и вместо Геры предоставил ему облако, подобное последней. От Иксиона и Нефелы происходит род кентавров.] царь фессалийский, мог обнимать юнону, слепленную мужем из перистых облаков




Лицевой травник


1986







Есть трава плакун, и та трава держать в чистоте в домах, и то бежит прочь от той храмины дух нечисты, а дом покровен будет Богом от пакости. А корень ея аще угоден крест резати и носити на себе — и тот человек не боитса диавола и злою смертию не умрет.





Русские книги, хранящиеся теперь в кладовке, на полке с рулонами обоев, которыми отец собирался оклеить спальни, да так и забросил, давались Саше с трудом, но не потому, что она забыла язык, нет — русский до сих пор позвякивал у нее в голове словами зло и нельзя и цокал смешными суффиксами, превращающими ворону в воронку, сороку в сорочку, а галку в учительскую галочку.

Книги казались ей чужими оттого, что были слишком подробными, нарочито густыми, толстыми и заносчивыми. Слишком густые — значит, ненастоящие, так она думала довольно долго, вспоминая виденные на туалетном столике отстегнутые волосы матери. Самым трудным для чтения был «Травник лицевой малый». Даже название его казалось Саше нелепым, не говоря уже о том, что кожаная обложка, похожая на засохшую хлебную корку, объеденную мышами, весила больше, чем любой Сашин учебник.

— Малый, потому, что маленький, — поясняла мама, доставая его из шкафа, для этого ей приходилось вставать на стул и еще тянуться на цыпочках, — а есть еще Большой, так тот петербургского издательства Каспари, в двух томах, с гравюрами на меди! Но он нам не по карману, дорогая.

Не по карману, это Саша понимала. Малый травник был толстым и растрепанным, он бы даже в карман кухонного фартука не поместился, чего уж говорить о Большом травнике, тот, наверное, занял бы собою весь гардероб, а то и весь дом, а то и весь Абергуайн.

Читать рассыпающийся на блеклые листочки томик было все равно что играть в скраббл со сметливой Дейдрой, сыплющей незнакомыми словами, вроде pigborn или olliach — Саша просто не могла поверить в такое сочетание букв и лезла в словарь, каждый раз уныло признавая Дейдрину победу.

Слова теснились в Травнике непостижимой славянской скорописью, иногда Саше казалось, что это сделано нарочно, чтобы не читали те, кому не положено. Вот вырасту, думала она, и буковки разгладятся, распрямятся, станут английскими и сами разделятся на важное и не слишком, так собачья шерсть разделяется на подшерсток и ость под железной расческой.

Лет через десять ей стало казаться, что эти страницы душно пахнут мамиными косами, когда-то, в трудные времена, маму коротко остригли, и с тех пор она по утрам терпеливо пристегивала косы к затылку заколками и гребнями.

Когда мама умерла, Саша нашла в спальне круглую коробку из-под бисквитов — косы свернулись в ней двумя ленивыми золотистыми змейками, положив друг на друга головы и хвосты.

В хвостах торчали маленькие черепаховые шпильки.

1990







Есть трава ливакум, ростет зело лицеи, цветом синь. И выкопать ея месяца майя в первый день о вторника. А под коренем ея найдешь камень, именем енетриуг, и держи в аще где идешь — никто тебя не видит.





Если тронешь это дерево — ты умрешь, — сказала Саша сестре в их первое лето, потому что там, под деревом, под бесплодной яблоней, был секрет. Они с Прю зарыли его шесть лет назад, положили сверху цветное стеклышко, и с тех пор ни разу не проверяли.

В нем была острая баранья лопатка, белка из мыльного камня, два зуба, гнутая оловянная ложка, найденная в прибрежной грязи во время отлива, и банка из-под таблеток — мама принимала их в восемьдесят втором, когда начинала сильно тревожиться.

В такие дни она спрашивала отца и Сашу, не приходил ли кто-нибудь чужой, а за ужином заговаривала о пароме из Ирландии, на котором прибудет кто-то, кого мы не знаем, и это многое изменит, о да, вот тогда вы увидите, говорила она.

Отец гладил маму по голове и поглядывал на Сашу, как будто подмигивая, на самом деле у него дергался левый глаз, но Саша этого еще не знала и подмигивала ему в ответ.

На столике в ванной появлялась знакомая банка, мама часто и рассеянно улыбалась, больше не говорила про паром и часами расчесывала себе и дочери волосы. Саша молилась, чтобы разноцветных таблеток хватило наподольше, такая мама была ей ужас как нужна, с такой мамой она готова была жить до самой смерти.

Так вот, если тронешь это дерево… — сказала Саша тем летом, и Младшая ничего не забыла. Спустя два года, после горючей, невыносимой ссоры, когда Саша застала ее за разглядыванием муранского бисера в маминой шкатулке и ударила по рукам так сильно, что бисер разлетелся по всей комнате, неуловимый, будто ртутные шарики, Эдна пошла в дальний конец сада и стала трогать яблоню, чтобы умереть.

Через час Саша обнаружила сестру в детской — вытянувшуюся на кровати, со сложенными на груди руками. Она постояла у дверей, но входить не стала, пусть пока умирает, подумала она, смерть, разумеется, полезная, но скучная штука, вроде рыбьего жира, так что Эдне непременно скоро надоест, и она воскреснет.

Но Младшая и не подумала оживать, она пролежала на своей кровати, поверх одеяла, до самого вечера, дрожа от холода — постояльцы, пожилая пара из Ридинга, съехали после обеда, и Саша не стала топить на ночь. Она сидела в гостиной с книжкой, завернувшись в старый шерстяной плед, дожидаясь шагов по лестнице, мелкого рассыпчатого топота, но шагов все не было, и спустя полчаса Саша тихо поднялась наверх, чтобы заглянуть в приоткрытую дверь.

Сестра лежала на зеленом стеганом покрывале без подушки, сильно запрокинув голову — пухлое белое горло напряглось, а шея казалась длиннее, чем была на самом деле. Ноги Эдны были разбросаны так широко, что под платьем виднелась детская складка, отличавшаяся от кукольной лишь едва заметным сгущением тени. Саша видела ее не в первый раз — еще год назад сестра играла в саду голышом, будто Араньяни [50 - Араньяни — др. — инд. Aranyani, букв. «лес», от aranya, «лес», «пуща», в древнеиндийской мифологии богиня леса, мать лесных зверей.] в своем лесу, но сейчас она вдруг поняла, что могла бы нарисовать это несколькими штрихами воскового мелка.

Как рисовала бы маковый бутон, покрытый невидимым пухом.

Или — сердцевину шампиньона. Или — войлочный испод листка мать-и-мачехи.

1995







Есть трава мачиха, а ростет лапушниками, одна сторона бела и листочки накрест по земли тянутса, желто ж. Утолки мачихи и прикладывай ко главе на темя — всякую болезнь из главы вытянет.





В начале июня, когда Саша узнала, что Хедда врет, все вышло как будто случайно.

В тот день она доехала до Квадранта, вокзальной площади в Свонси, на почтовом автобусе и пошла пешком вдоль бесконечной набережной, которую здесь называли променадом.

Ранним утром, обнаружив забытую мачехой папку с рефератом: Характеристика средиземноморского региона, Саша даже обрадовалась. Ей давно хотелось прокатиться до Свонси, а реферат, как вчера жаловалась Хедда, нужно непременно сдать во вторник, после занятий.

Зачем хозяйке уэльской гостиницы писать двадцать две страницы про Лазурный берег, подумала Саша, открыла картонную папку и лениво полистала. Реферат был отпечатан на знакомой машинке, судя по западающим w и z — как только Хедда раскопала эту машинку в дальнем углу сарая, где лежали мамины вещи?

День был солнечный и сухой, по узкой прибрежной дорожке ехали туристы на взятых напрокат красных велосипедах и местные — с проволочными корзинами для покупок на раме, из корзин торчали белесые от муки багеты и пучки зелени, перевязанные нитками.

Здешние запахи — острый морской слева и сладковатый гвоздичный справа — смешивались, казалось, как раз там, где шла Саша. Когда к ним добавился горячий запах карри, она вспомнила, что не успела позавтракать и остановилась у причала, где ранний индийский ресторанчик хлопал на ветру линялым тентом с надписью Badam Poori. Холодная пчелка зажужжала у нее в животе — так всегда говорила мама, когда чувствовала голод.

Ничего, часа за два управлюсь, подумала она, а вернусь на автобусе, как раз к ужину, вечером есть экспресс на Пенфро. Саша прошла по берегу еще немного, разглядывая следы отлива: полоску красного каррагена, отстиранные дочиста обрывки сетей — по ним можно понять, как далеко заходило море, оставляя пятнистую гальку в клочьях водорослей, будто перепелиные яйца в гнездах. Запах карри, казалось, провожал ее, сгустившись пряным облачком на вороте свитера, голодная пчелка гудела все громче, до Кастелламаре оставалось не меньше двух километров, и Саша сдалась.

В открытом, обнесенном низким заборчиком ресторане еще не было ни души, только пасмурный подавальщик в тюрбане сновал по дворику, вытирая столы, расставляя солонки и соусы. Саша пересчитала деньги, посмотрела в меню и заказала манго ласси с йогуртом за четыре фунта пятьдесят.

Ей сразу принесли железную вазочку с подтеками и гнутую ложку.

Она торопливо глотала свой ласси, пока индус стучал стульями, звенел посудой, поглядывал недовольно, но, когда она встала наконец, выложив монеты на влажный пластик, от которого пахло тряпкой, из дверей кухни вышли двое: темнолицый мужчина в белом полотняном фартуке и кудрявая женщина в расписанном крупными маками платье.

Они стояли на пороге и, похоже, ссорились, мужчина водил смуглым тонким пальцем у женщины перед носом, спина женщины была некрасиво обтянута цветастой материей, но вот женщина засмеялась, поцеловала сердитого хозяина куда-то в висок — он отмахнулся — и быстро прошла мимо Саши к выходу, даже не взглянув на нее.

Хлопнула кухонная дверь, деревянно стукнула калитка, Саша снова села, у нее занялось дыхание, йогурт свернулся в животе холодным липким комком, что-нибудь не так, мэм? — уныло спросил за спиной подавальщик и сгреб со стола мелочь, протянув длинную шафрановую руку над Сашиным плечом — быстро, как ящерица слизывает муху раздвоенным языком.

По ногам Саши побежали мурашки, нет, затопали тяжелые муравьи, целая армия отчаянных рыжих мирмидонян, она смотрела вслед уходящей женщине и понимала, что сейчас выкрикнет ее имя или захлебнется яростью.

Ярость внутри Саши бывала мокрой или сухой, сухая была невыносима, и Саша ее боялась, мокрая же могла разрешиться каким-нибудь отвратительным жестом или словом, Саша это знала и всегда старалась закричать или разбить что-нибудь тяжелое — как можно быстрее, не затягивая удушливого приступа.

Но теперь у нее ничего не получалось, язык как будто распух и лежал во рту пыльным куском войлока. Хедда, красноухая сучка Хедда, беспомощно билось в подъязычье, Хедда, ты изменяешь моему папе, чертова кукла.

Саша поднялась со стула и пошла к выходу, с трудом передвигая облепленные муравьями ноги, полотняный фартук хозяина хлопал маркизой на ветру, круглое лицо мачехи горячим зрачком висело в творожных облаках, белок залился алым и свернулся в хлопья, она перешла улицу перед автобусом, не слыша густых гудков, спустилась по каменным ступенькам на пляж и села на песок.

Ей надо было подумать.




Письмо Дэффидда Монмута. 2005


… твои обстоятельства всегда с тобой заодно.

Ты решила однажды, что создана для мучительных воспоминаний, ты скреплена ими, как будто музейный скелет хищного существа — проволокой, и, если их выдернуть, кажется тебе, ты рассыплешься на тысячу позвонков и мелких хрящиков. Воспоминания отложились известкой в твоих сосудах, Саша, и не дают твоей крови бежать, а тебе самой не дают распрямиться.

В тебе живет девочка, терзаемая предчувствиями, и грубоватая старуха одновременно. Когда-то я знал эту девочку довольно хорошо, учил ее английскому и латыни, даже любил ее как умел, но старуха… о да, я всегда боялся старухи.

Забвение — защитный механизм души, некоторые стекла должны покрываться копотью, чтобы можно было не ослепнуть, глядя на завтрашний день. Если бы я не сделал этого со своей памятью, то, поверишь ли, не смог бы даже писать тебе. А ведь я пишу тебе.

Ты, верно, не помнишь, как в октябре девяносто четвертого, когда я брал тебя в Лондон после нашей помолвки, мы попали под дождь в Кенсингтон-Гарденз и метались по бесконечным, залитым водой аллеям. Я предложил снять номер в одном из старинных отелей, что выходят окнами в парк, и провести там ночь — обсохнуть, выпить вина, заняться любовью.

Я так хотел тебя тогда, такую прохладную, бледную, взъерошенную, что готов был грызть ногти от нетерпения, будто голодный мальчишка, оставленный после уроков.

Какое ребячество, сказала ты, передернув плечами, у нас же обратные билеты на половину десятого. В тебе уже тогда жила боязливая рассудительность, позже, смешавшись с одиночеством и дикостью, она породила отчаяние.

Ты могла бы изгнать его из себя, в тебе так много животной, натуральной силы, но ты и пальцем не пошевелишь. Душа твоя скудна, но лишь потому, повторяю тебе, что ты живешь в тесном чуланчике своих воспоминаний, как когда-то жила в кладовой родительского дома, раскладывая на ночь старую пружинную кровать.

Ты — самое лучшее и самое разрушительное, что было у меня за много лет, после твоего ухода я стал всматриваться в вещи, в людей, в собственные переживания так, как это делала ты, на твой пристальный ведьминский манер.

Смешно сказать, я читаю деревенским подросткам Платона и Томаса Харди, хотя знаю, что это всего лишь слова, из которых создавался их — Платона и Томаса Харди — собственный мир, папье-маше их собственного ужаса, нечто совершенно бесполезное и недостижимое для остальных.

Книги пишутся для тех, кто их пишет, они заменяют им жизнь, как ячмень заменяет кофе, сказала ты однажды, а те, кто читает, все равно не смогут отхлебнуть чужой жизни, как бы ни старались. Почему бы тебе самой не начать писать? спросил я тогда, и ты ответила не задумываясь: а у меня все есть.

Как же все перепуталось у тебя в голове, моя девочка.

Ничего у тебя нет, ничегошеньки.

Куда бы ты ни пошла, тебя везде ждет пустырь, заросший яростной сурепкой, но не потому, что ты ищешь его, а потому, что носишь его с собой. Тебя оставили на этом пустыре совсем девчонкой, я помню тебя тогдашнюю, вечно недовольную, с вымученной улыбкой. Ты напоминала мне того мальчика из рассказа Киплинга, которого родители бросили в Индии на произвол не то родственницы, не то дуры-служанки, и он ослеп, потому что ему ни на кого не хотелось смотреть.

Я знал, что должен забрать тебя оттуда, ободрать эту коросту, которую ты нарастила поверх теплой, живой Александры, но «Каменные клены» тянули тебя на дно с такою силою, как если бы ваш пансион назывался «Каменный якорь».

Однако довольно нравоучений, я пишу тебе не за этим, я хотел сказать, что не забыл тебя и, слушая разговоры о вашей семье, точнее, о том, что от нее осталось, до сих пор чувствую знакомый озноб, и какое-то время не могу перевести дыхание.

Особенно, когда я слышу истории про тебя и Дрину, люди говорят страшное — но самое страшное, что меня это не удивляет.

Я всегда знал, что ты способна на многое, в тебе живет редкая по нынешним временам натуральная жестокость. Большинство людей жестоки с чужих слов, они читают жестокие книги, слушают жестокие новости по дороге из Бормута в Ридинг, смотрят на залитые кровью экраны, с тобой же другая история — ты просто не умеешь по-другому, как не умеешь злиться по-настоящему или повиноваться страсти, в тебе стоит тишина, как на площади после казни.

Если ты убила ее, знай — я на твоей стороне.




Дневник Саши Сонли. 2008






		Прямо пред взором Энея пучина безмерная сзади



		Бьет по корме; и снесенный, стремглав упадающий кормчий



		валится вниз головой.












Третье июля.

Все вышло не совсем так, как я хотела, но могло быть и хуже.

Дрессер меня не встретил, поскольку моя телеграмма потерялась, и мне пришлось добираться самой, продираясь через нарядную толпу на улицах — шестьдесят тысяч гостей, как писали во вчерашней газете — и через толпу у самых ворот Лайонз-энда, где стояли охраннники с длинными списками, похожими на шелковичные свитки времен танской империи.

Я назвала охране имя Дрессера, получила гостевой жетончик на шнурке и пошла вдоль берега, мимо сонных полуголых девиц в шезлонгах — у одной девицы на шляпе была холодная на вид горсть стеклянного винограда, и я вдруг почувствовала, как хочется пить.

Позвонить смотрителю пришлось несколько раз, вероятно, он оставил телефон в клубе, или просто не желал разговаривать. Когда он, наконец, отозвался, я заговорила так быстро и таким обиженным голосом, что Дрессер даже не успел удивиться как следует.

— Я тебя сам найду, — сказал он растерянно, — раз уж так получилось. Послушай, Аликс, это какое-то недоразумение, ни жены, ни дочери нет дома… они даже не знали о твоем приезде! Ну что ж, не уходи далеко, я скоро управлюсь с делами.

До начала гонок оставалось около часа, и публика с бокалами и зонтами уже занимала места на скамьях, антрацитовая вода сухо блестела под солнцем, а вдали, у стартовой линии, маячил викторианский силуэт Темпла. Я заглянула в беседку для высоких гостей, где двое парней в униформе расставляли подносы с сыром и сельдереем, я дождалась, пока они вышли, протянула руку через перила и взяла три сырных ломтика, нанизаных на тонкое древко бело-голубого флажка.

С сыром за щекой я миновала музейную витрину с кубками, потом — ангар, из которого выходили статные гребцы с узкими, будто вырезанными из бархатной бумаги, лодками, они несли их высоко над головой, как если бы в каждой было по статуе Амона. Толпа все прибывала. Смотритель говорил мне когда-то, что в клубе Лайонз-энд состоит две тысячи девяносто восемь человек и каждый может провести бесплатно одного друга и одного ребенка.

Сегодня другом Дрессера был его враг.

Вернувшись к трибуне, я взяла у гарсона стакан сока и села в тени, под просторным полотняным тентом. На королевской регате с голоду не умрешь, никому здесь и в голову не придет, что у меня в кармане двадцать четыре фунта, из них десять мелочью из кухонной копилки для чаевых.

Торопливый мальчик в галунах сунул мне программку, время дневных коктейлей, очередность серенад и маршей городского оркестра, список присутствующих сэров, баронетов и проч., и проч.

В самом низу листочка мельчайшим, почти нечитаемым шрифтом перечислялись участники гонок, все эти одиночки, пары, четверки и восьмерки. Гребец-одиночка, упомянутый мелким шрифтом, — это как будто про меня сказано.

— Сейчас будет гонка на кубок Королевы-матери, — сказали у меня за спиной, и я обернулась. Позади меня стоял улыбающийся Дрессер с охапкой таких же программок в руках, хрустальный значок распорядителя сверкал на солнце острыми гранями.

— Да уж, нелегко тебе приходится, — ответила я, протягивая ему руку, — привет, привет.

Когда я думала о том, как произойдет наша встреча, мне приходило в голову все, что угодно, только не поцелуй. Он ловко наклонился и поцеловал меня в висок.

В виске сразу задребезжало. Дрессер всегда на меня так действовал: в нем было какое-то утомительное течение лимфы, какое-то особое покорное напряжение, будто у добровольца из публики, которого фокусник выманил на сцену и вот-вот распилит напополам.

— Пойдем в коттедж, положим твои вещи, — он кивнул на саквояж. — Не ожидал тебя увидеть, честно говоря. Твоя сестра внезапно уехала к морю, но ты, разумеется, можешь у нас остановиться. Я тебе рад.

Он направился по мощеной дорожке в сторону клуба, и я пошла за ним, прислушиваясь к болезненному звону в голове, глядя в русый выстриженный затылок мужа моей сестры. Хотя, какого мужа и какой такой сестры, если подумать.

Ни сестры, ни мужа, и почти никакого куража.

Я шла за ним всего несколько минут, но — удивительное дело — на кончике моего языка уже появился медный вкус поражения, знакомый, как вкус бессонницы и простуды.

***







je prends mon bien оu je le trouve





… теннисные мячики, сказал тогда доктор Фергюсон, купите отцу теннисные мячики, у него немеют руки, ему нужно разминать кисти — часто, каждый день.

Я поехала в хороший спортивный магазин в Пембрук, но дверь была закрыта, владелец написал на витрине сдается, две другие лавки торговали только шортами и гантелями, я чуть не опоздала на автобус и ужасно расстроилась.

— Съездишь в субботу в Кардифф, — сказала Хедда, — жил же он без мячиков до этого дня, проживет еще парочку. Лучше помоги мне расправить складки на этой проклятой простыне.

Удивительно, но отец становился все тяжелее, хотя от него остались одни ключицы да колени, иногда мне казалось, что его тело нарочно копит в себе тяжесть, чтобы задержаться на земле подольше, не оторваться и не взлететь.

Каждый раз, когда мы с Хеддой поднимали его и перекладывали на кресло, чтобы сменить постель, я боялась, что налитые свинцом суставы отца вырвутся из сочленений и покажутся наружу, еще меня пугали его зубы — они слабо держались в деснах, и мне то и дело снился сон о том, как мои собственные зубы начисто раскрошились.

Вечером я взяла Младшую на прогулку до «Хизер-Хилла» и там, оставив ее на страже возле хитроумно подстриженных кустов бирючины, перелезла через ограду теннисного корта и спрыгнула на пружинистую траву.

В углу корта под плетеным навесом стояла тележка, полная теннисных мячиков, — вот и наша корзина с цыплятами, подумала я, так и знала, что найду ее здесь. В пять часов в отеле подавали чай и шербет, так что теннисные уроки прерывались на час. В шесть на корте снова появлялся тренер Шон, у которого можно было и так одолжить пару мячиков, но мне вдруг захотелось украсть, украсть побольше — целую корзину пушистых цыплят с надписью «Хизер-Хилл, 2008». Я быстро набила мячиками карманы нейлоновой куртки, перелезла обратно, спрыгнула на песочную дорожку, и увидела, что Младшей в кустах нет.

Кричать в гостиничном саду не стоило, так что, поискав сестру поблизости минут пятнадцать, я переложила мячики за пазуху и пошла к террасе, где постояльцы сидели и стояли с чашками в руках, любуясь вествудскими холмами в сумерках.

За стеклянной стеной кафе белые платья и пиджаки казались смутными сливающимися пятнами, зато желтая кофта беглянки сияла, как единственный плод на ветке лимонного дерева. Я подошла к самому краю террасы и стала делать Младшей знаки, но та даже не смотрела в мою сторону. Она сидела за плетеным столиком с белокурым юношей в теннисных брюках и, немного важничая, окунала ложечку в стакан с шербетом.

— Простите, ради Бога, — сказала я, поднявшись по гранитным ступенькам, — но мне придется увести сестру, нам пора домой.

— Это ваша сестра? — удивился юноша. — Я нашел ее в кустах. Почему бы вам не присесть за наш столик, Аликс, дорогая. Не хотите ли чаю или шербета?

— Ну, садись же, — Младшая облизнула ложечку и протянула мне, — попробуй, какой холодный.

Я присела в тростниковое кресло и стала осторожно разглядывать незнакомца, он был здорово на кого-то похож, только никак было не вспомнить — на кого.

Вот как выглядят мужчины, способные неделями жить в «Хизер-Хилле» за девяносто девять фунтов в день, думала я, у них широкие брови — в семнадцатом веке такие делали из мышиных шкурок, у них хитрые, будто перышком обведенные губы, которые хочется потрогать. Те, кто останавливается у нас, выглядят по-другому — хотя, если бы меня спросили, в чем тут дело, я бы долго подбирала слова.

— Эй, мне кажется, ты кое-кого не узнала, — Младшая постучала меня по руке.

— А мне кажется, что тебе пора домой, — сказала я, — поблагодари джентльмена за угощение, и пойдем.

— Что с тобой, Аликс, — сказал незнакомец, — это же я, Сондерс. Я уже две недели здесь работаю, в службе приема и размещения, у меня что-то вроде летней практики.

— Сондерс Брана?

— А что, не похож? Я встретил твою сестру возле корта, собирался там постучать мячиком об стену, с пяти до шести Шон мне всегда разрешает, а вот малышке там гулять не полагалось.

— Ты здорово изменился. Тебе было одиннадцать, когда мы виделись в последний раз.

— А тебе было тринадцать, и ты тоже изменилась, — сказал Сондерс, покосившись на мою грудь, — сразу видно, что прошла уйма времени.

Младшая проследила за его взглядом и открыла рот. Я тоже посмотрела на свою круглую, бугристую, будто портновской ватой набитую, грудь под тонкой курткой, и зачем-то дернула застежку молнии вверх. Мячики за пазухой даже не шевельнулись.

— Нам пора, — пробормотала я, вставая и вытаскивая кресло из-под Младшей, — приятно было повидать тебя, Брана.

Сондерс положил на стол несколько монет, взял со стула ракетку в белом чехле и пошел за нами, мягко ступая в своих теннисных тапочках. Младшая то и дело оборачивалась на него, стараясь улыбнуться так же широко и безмятежно, хотя ее мелкий земляничный рот для этого не годился. Я тянула ее за руку, стараясь не идти чересчур быстро, ворованные мячики обжигали мне грудь и живот, казалось — все посетители кафе забыли про свои чашки и смотрят мне вслед.

На краю террасы Сондерс догнал нас и встал передо мной, загородив собою выход к лестнице. Заходящее солнце светило ему прямо в лицо, и он приставил руку ко лбу, будто козырек от теннисной кепки, которой еще не успел обзавестись.

— Мы ведь увидимся с тобой, — спросил он, не утруждая себя вопросительной интонацией, — я пробуду здесь до осени, потом придется вернуться в колледж.

Я кивнула и посмотрела через его плечо: по тисовой аллее шел тренер Шон — в таких же, как у Сондерса, мягких тапочках, с зачехленной ракеткой через плечо. Он помахал нам рукой и свернул в направлении корта.

— Шесть часов, — с еле заметной досадой произнес Сондерс, проводив его взглядом, — я так и не успел потренировать свой бэкхенд. Приходится использовать каждый шанс, — добавил он с важностью, — в других отелях персонал на корты не допускают. И правильно делают.

Подумать только, как важно выглядеть совершенством! Если бы меня спросили, кто из этих двоих дает в отеле теннисные уроки, я показала бы на Сондерса, отметила я про себя. А вслух сказала;

— Заходи как-нибудь в «Клены», у нас две молодые и злые собаки, но днем они привязаны. Спасибо за угощение. Ну, мы пошли, до свидания.

— Адиос, девочки, — Сондерс потрепал Младшую по волосам и прикоснулся губами к моей щеке, одной рукой притянув меня к себе, а другой — почти неуловимым движением коснувшись моей груди, я отшатнулась, но его пальцы уже скользнули по нейлону куртки, наткнулись на застежку молнии и дернули ее вниз.

— Покажи мне, как сильно ты изменилась, — мягко сказал Сондерс, — не стесняйся, ведь мы старые друзья.

Куртка распахнулась не сразу, как будто мячики пытались удержать створки своего убежища, но стоило мне шевельнуться, поднимая руку к застежке, как первый цыпленок показался на свет, заставив Сондерса замереть и широко раскрыть прищуренные от солнца глаза.

Желтый пушистый мячик выпал на мозаичный пол, прокатился немного по террасе и застыл возле самой лестницы, за ним посыпались остальные, посыпались и бесшумно запрыгали по гранитным ступенькам. Я даже не знала, сколько их там, просто ждала, когда это кончится, просто стояла, не шевелясь, глядя Сондерсу прямо в лицо и продолжая сжимать в руке мгновенно вспотевшую ладонь сестры.

***







… Это мой македонский конь тает истомным потом, его пасть зазубрена, как край микенской чашки, и дорога его дымится розовой глиной, и мне смешно, смешно.





Моя сестра пропала несколько лет назад, и теперь уже не важно, по какой дороге она отправилась: по юго-восточной, куда вели найденные в сарае письма с индийскими марками, по северо-западной, за невзначай украденным у меня смотрителем, или по дороге из желтого кирпича, в поисках подходящего Гудвина. Важно другое: куда бы она ни пошла, на ее подвязках вышито алыми орденскими буквами: Позор тому, кто об этом дурно подумает![51 - Позор тому, кто об этом дурно подумает! — «Honni soit qui mal у pense», девиз английского ордена Подвязки, учрежденного королем Эдуардом III.]

Моя сестра никогда не была мне сестрой, сначала она была норовистым приемышем, с которым мне пришлось делить свою детскую, потом — нелюдимым подростком с двумя именами, потом она была моей девочкой, потом — партнершей по танцам для Сондерса Брана, потом — не знаю кем, я давно ее не видела, может быть, больше никем?

Я знаю, что рано или поздно она появится в «Кленах» как ни в чем не бывало, волоча за руку свою самозародившуюся дочь, я даже знаю, что она скажет: Али-и-икс, ты жутко выглядишь, что у тебя с волосами?

И вот, на ковре в гостиной появятся кофейные пятна, в водостоке — окурки, в раковине — волосы, в холодильнике — сырные огрызки, в гостиничных счетах — путаница, в саду — пустые стаканы с винным осадком, в моей шкатулке — перепутанные серебряные цепочки.

Мама обидится и снова перестанет приходить. Эвертон научится завивать волосы и подделывать шаткую матросскую походку. Травник придется прятать получше, уж не знаю куда, от любопытных коротких пальчиков. По ночам в доме будет взрываться детский плач и голос Френсиса Хили, а днем станет глухо бурчать телевизор с дурацкими викторинами.

Эдна Александрина, горе мое, возвращайся домой.




Хедда. Письмо третье


Кумараком, октябрь 2000


Девочки, пришлите мне денег немедленно!

Неужели вы совсем ничего не зарабатываете? Даже тех пяти сотен в месяц, которые мы твердо имели перед моим отъездом? Я не нахожу себе места, все время думаю, что вы сделали с гостиницей, представляю себе заброшенный дом с гнилою крышей и заросший сурепкой сад, и вас обеих, на качелях, в каких-то лохмотьях.

Мистер Аппас требует свою долю — ведь он теперь мой муж. Его земляк и приятель из Свонси даже съездил в Вишгард, чтобы передать вам в руки его письмо, но не застал никого — так-то вы занимаетесь пансионом! Он положил письмо в почтовый ящик у ворот, подозреваю, что там оно и лежит до сих пор.

Дрина, я писала тебе на твой электронный адрес, хотя ничего не понимаю в компьютерах, но и там не получила ответа! Раджив, то есть мистер Аппас, говорит, что подаст на моих дочерей в суд и заставит продать «Клены» — чего бы это ни стоило.

Я боюсь за вас, мои упрямые дурочки.

Он считает себя обманутым, хотя я ничего ему не обещала, кроме верности — и я выполняю свое обещание. Правда, здесь, в пропотевшей Керале, это не слишком трудно, индийский тип лица уже не кажется мне красивым.

Раньше, когда я подавала пиво на Аппасовом корабле, я еще видела белых мужчин, обгоревших докрасна шведских туристов и прочих, а теперь у меня снова вырос живот и меня перестали выпускать из дому.

К тому же, приходится работать ужасно много, иначе он сердится, стучит по столу и кричит, что я английская дрянь, белый мусор, и что от моих родителей он не получил ни подарка, ни благословения. Но ведь они умерли еще до нашей встречи!

Иногда мне кажется, что он сошел с ума — особенно, когда он часами переставляет мебель по всему дому, или когда покупает на углу чудовищную порцию расгуллы и съедает ее всю за один присест. Или покупает такие миндальные штуки в меду и кормит меня с ладони, у меня уже язык прилип к зубам от этих сладостей.




Здесь все по-прежнему, жарко, весь июль я занималась тиковым игральным столиком с бомбейской мозаикой, Куррат говорит, что он из Удайпурского дворца.

Странно, но мне начинает нравиться ажурная резьба, верблюжья кость и перламутр, а раньше это казалось ужасной дешевкой. Невозможно поверить, но мебель здесь делают даже из папье-маше — соскребешь многослойный лак, а там бумага!

В этой стране вообще все идет в ход: абрикосовые косточки, старая мебель, лоскуты, раньше мне казалось, что это от бедности, а теперь — что они просто иначе чувствуют вещи. Раджив возил меня в огромный ангар на краю города, где все до потолка завалено старыми ширмами, слоновьими седлами и повозками без колес — его дядя скупает это жуткое барахло по деревням и продает коллекционерам, хорошенько состарив с помощью травяных соков и масел. Иногда он составляет стол махараджи из разных кусков — от кроватей, стульев и бог знает чего еще!

Ужасно устала, сейчас пожую свой пан и пойду спать.

Ничего, Эдна Александрина, скоро родится мой мальчик, мой Бенджамин Сибил Пханиндра Таранджит, и все изменится. Я стану матерью Аппасова сына!

А когда все изменится — ты приедешь ко мне, ведь правда же?




Дневник Луэллина


лет двенадцать тому назад в деревне не было даже почты, за письмами ходили в аптеку, теперь на уэйн-роуд есть почтовое отделение, и я туда зашел — раз уж решил остаться, так хоть попробую что-нибудь понять

я решил остаться — может быть, потому, что мисс сонли так сильно этого не хочет? сонли, сон-ли, редкое позвякивающее имя, здесь нет никакой ошибки, это она — когда я увидел табличку с именем на воротах кленов, в голове страшно помрачилось, словно богиня ата из девятнадцатой песни илиады прошла по моей макушке босиком

ясное дело, старики приготовили мне сюрприз, оба считают, что я в последнее время обленился, бросил весла и плыву по течению, знали бы они, какая мутная вода в моей реке, натуральный ганг, перегнешься через борт — а там даже отражения нету, одна глинистая темень,
		но морж и плотник в эту ночь пошли на бережок,



		и горько плакали они, взирая на песок:



		ах, если б кто-нибудь убрать весь этот мусор мог!








раньше у почтовой девчонки пальцы были бы в чернилах, а в конторе пахло бы старым сукном, пылью, сургучом и еще чем-то неуловимо почтовым, от здешней почтальонши пахло грушевым мылом, и я загрустил

какие там письма, мисс маур махнула рукой, за тот год, что я здесь работаю, ей приходили только счета, да и трудно представить, как эта сонли пишет кому-нибудь письмо, скорее уж — как она рисует руны на чужом дверном косяке или смешивает иоанново масло [52 - Иоанново масло — согласно Дж. Фрезеру, «иоанновым маслом» была обыкновенная омела или приготовленный из нее отвар («Золотая ветвь», гл. LXV).] по рецепту своей русской маменьки

а вы что же, знали ее мать? плиссированный серый шелк взметнулся у меня перед глазами, босые ноги неслышно пробежали по дубовой лестнице, я забылся и схватил почтальоншу за локоть: скажите — какая она была?

еще чего, обиделась мисс маур, когда жена уолдо сонли померла, мне еще и трех лет не было, послушайте, далась вам эта аликс, добавила она, каждый знает, что она холодна, как огурец на дне погреба, у нас на аликс и не смотрит никто!

отчего же, я смотрю на нее, заметив у мисс маур обкусанные ногти, я проникся к ней внезапным доверием, и некий мистер брана смотрит, разве нет?

сондерс полуденные зубы? ну тут все просто, она его опоила и прибрала к рукам, лишь бы сестре на том свете досадить, мисс маур сердито тряхнула грушевыми волосами, этак и я бы смогла!

не красотою ее, не заслугами был покорен ты, силой заклятий и трав, срезанных медным серпом, гордо сказал я, но почтальонша недоуменно улыбнулась: как, вы сказали, вас зовут — элдербери? через пять минут у меня перерыв, хотите съесть пару булочек здесь, за углом?

я покачал головой и протянул ей руку для прощания, рука мисс маур была грубой и холодной, зато на каждом пальце было по серебряному колечку, даже на мизинце

мне бы тоже одно кольцо не помешало, в этой тесно слепленной деревушке, где все все обо всех понимают

кольцо гигеса, лидийского царя [53 - кольцо гигеса, лидийского царя — волшебное кольцо пастуха Гигеса, делавшее невидимым его обладателя. Благодаря этому кольцу Гигес и стал царем. Упоминания об этом кольце можно найти у неоплатоников — Порфирия, Ямвлиха, Агриппы.]

***


вернувшись с почты, я налил себе холодного чаю на кухне и посидел немного на нижней ступеньке лестницы, ведущей наверх, в номера

мой отец упал с такой же узкой дубовой лестницы, только ведущей вниз, в подвал, к тому же, с винтовой — более крутой и неудобной

ступеньки по бокам были семи дюймов ширины, а к центру сходили на нет, он, наверное, не попал ногой на первую ступеньку, оступился и полетел вниз, в каменный погреб

наверное, в доме стало очень тихо, когда он перестал кричать он поднес руку к глазам и не увидел ее он знал, что в подвале светло, он слышал, как потрескивает колесико счетчика — значит, включилась лампочка-автомат, но своей руки он не видел

(откуда я это знаю? я все это где-то прочел?)

мне передали его шкатулку с двойным дном: сверху лежали дырявые шведские монетки и два сухих каштана, а внизу — мои письма, с семьдесят седьмого года по восемьдесят девятый

соседка, приславшая мне шкатулку и адрес бэксфордского нотариуса, написала, что в доме никого не было, кроме облезлой сиамской кошки

кошка не могла выйти, потому что дверь была заперта изнутри, за несколько дней она сильно проголодалась

соседка так и написала: кошка сильно проголодалась и повела себя безобразно по отношению к мертвому телу

***


в ранних сумерках я видел куницу, летевшую по стволу дерева, в ее движении вверх было что-то отчаянное, с таким видом не ходят грабить осиные гнезда, подумал я, так быстро можно спасаться от сильных и опасных врагов — но кто здесь был ее врагом, в этом тенистом саду, полном игрушечной смерти и жимолости?

и нужно ли непременно знать о своих врагах, чтобы их сильно бояться?

одолжив в прихожей брезентовую куртку, я взял пустой пакет, вышел за ворота, спустился к морю и провел там около часа, медленно идя вдоль берега, глядя, как донная мгла, поднявшаяся во время грозы, затягивает берег зелеными скользкими нитями и какой-то неведомой черной кожурой

то и дело я наклонялся за осколками стекла и лоскутами зазубренной жести, щурясь и ругая себя за рассеянность — я забыл очки в кармане плаща, а без них у меня немного кружится голова

собирая острую прибрежную мелочь — вот бы посмеялся уайтхарт, увидев, чем занят его взбунтовавшийся раб, — я думал о том, что рассказала мне гвенивер, хотя думать было особенно нечего, какой интерес думать о том, что уже увидел?

когда я слушал хозяйку трилистника, а до нее — сердитого суконщика в пабе, мисс сонли представлялась мне надменной барышней, ярко-рыжей, балованной и ловкой, как куница, такая женщина могла бы заставить меня о ней задуматься, даром, что ли, в детстве я воображал себя лассарильо с тормеса

но теперь, когда я знал, что вишгардская ведьма тиха, узкоплеча и волосы у нее всего-навсего русые, думать о ней стоило лишь в связи со вчерашним уговором, который я, кстати, помнил смутно — день и вечер залились кубинским питьем, будто желтоватым аварийным светом

я даже не смог объяснить себе, почему не уехал в тот день домой — опоздал? устал? помню себя на автобусной станции, под жестяным навесом, вытряхивающим капли из фляжки прямо на ладонь, помню, как шел через вествудский лес, всклень наполненный теплым туманом, еще помню, как познакомился с женщиной по имени прю, у нее были выпуклые веки и выпуклые зубы, а голос похож на монотонный стук дождя по жестяной крыше, и если кого-то в этом городе стоило выбрать ведьмой, то я без сомнений указал бы на нее

***


обнаружив, что снова пропустил кардиффский автобус, я решил, что если поеду завтра утром, через свонси, то как раз к обеду буду дома, и вернулся в клены, намереваясь предупредить мисс сонли и оставить номер за собой

я вошел в сад через калитку со стороны моря, размотав мягкую черную проволоку, прошел мимо оранжереи, кивнул знакомому холмику, миновал густо цветущий жасмин под окном гостиной, поднялся на крыльцо и толкнул тяжелую дверь

дверь была заперта

я постучал, подергал за шнурок колокольчика, потом обошел дом, снял куртку и влез в обгорелое окно гостиной, которое со вчерашнего дня стояло незастекленным, в гостиной никого не было, хотя плетеное кресло слегка покачивалось, за стойкой в прихожей тоже никого не оказалось, а входная дверь была заперта изнутри — как в классическом детективе

вот-вот явятся голодные призраки бывших хозяев или тетушкин скелет из шкафа, подумал я и прошел на кухню, где на гвоздике, вбитом в дубовую балку, висел фартук горничной, а самой горничной и след простыл

потом я заглянул в кладовку — на полках стояли длинногорлые бутыли с названиями, написанными на кусках пластыря, и аптечного вида банки, ни тебе сыра, ни ветчины, похоже, эльфы по утрам приносят корзинку с завтраком прямо к ее порогу, подумал я и сразу услышал какой-то шум наверху, то ли мышка засмеялась, то ли птичка

я быстро взбежал по лестнице и пошел по коридору, бессовестно открывая все двери по очереди — пока не зашел в свою собственную комнату, где хозяйка гостиницы обернулась от зеркала и залилась такой известковой бледностью, что я невольно сделал к ней шаг, подставляя руки

когда мисс сонли отступила и покачала головой, я увидел у нее в руках свои очки и замшевую салфетку и хотел уже сказать что-то вроде не надо так пугаться, я многим разрешаю трогать свои очки, но тут заметил, что она стоит в моем плаще, застегнутом на все пуговицы, и запнулся — мне показалось, что плащ надет на голое тело

право, не стоило надеяться на дубовые двери, живя в доме без окон, мисс сонли, начал было я, и снова осекся, потому что она поднесла руку к верхней пуговице




Лицевой травник


1985







Есть трава перевяска, цвет на ней походил, что на маку шапочкам, а как она отцветет, ино станут на верху, что иголки. Давать женам, коя не может родить — дай в вине или в теплой воде, тотъчас Бог помилует, родитса и будет здрава.





Когда Дейдра заболела, Саша думала, что она сделала это нарочно — назло Помму, о котором говорили, что он гуляет по вествудскому кладбищу с подавальщицей из «Ирландского креста».

Похоже, колкости и быстрые слезы Дейдры утомили добродушного бретонца, сказал отец за ужином, с ним бы надо попроще, посмешнее и поближе к стогу сена. Саша представила себе стог сена на автобусной станции, прямо на паркинге, вокруг стога ходили парочки, хихикая и толкаясь локтями. Обидчивой ирландки возле стога не было.

Удивительно, что к Дейдре приходит столько незнакомых людей, думала Саша. Ей приносят столько маргариток и свежего мармелада, что впору открывать киоск в Старом порту — так она сама вчера сказала, угощая Сашу конфетами из круглой коробки.

Сколько людей пришло бы ко мне, свались я теперь с какой-нибудь инфлюэнцей? — думала Саша. Воробышек Прю сидела бы у моего изголовья и терпеливо вздыхала, Дора Кроссман заглянула бы из любопытства и сразу унеслась бы расссказывать всем, как я ужасно выгляжу. Вот, пожалуй, и все.

Самое время выйти замуж, у меня катастрофически не хватает друзей.

Самое время выйти замуж, — весело говорил Дейдре доктор Фергюсон, похожий на пышноусого льва, нарисованного на титульном листе личфилдского Евангелия. — Самое время, вот только положим горчичный компресс на грудь и сунем таблетку за щеку.

Дейдра покорно расстегивала фланелевый халат, задирала рубашку, и стоявшая в дверях Саша удивлялась: грудь у Дейдры похожа на хлеб! две плоские свежие лепешки! нет — два голубоватых прибрежных камушка, которые можно пустить по воде, и они запрыгают весело и многократно.

Таким же веселым голосом, спустя двенадцать лет, старый Фергюсон говорил отцу: Самое время позаботиться о бумагах, дорогой Уолдо, самое время.

Папа не позаботился о бумагах, и теперь «Клены» принадлежали всем поровну, а послушай он доктора, пансион непременно достался бы Саше, в этом она не сомневалась. Ничего не поделаешь, после аварии на кардиффском шоссе отец уже ни о чем не заботился.

Лиза, это ты? говорил он входящей в комнату Хедде, но, узнав ее, отворачивался с усталой гримасой. Сначала Сашу это радовало, но однажды она сама услышала Лизаэтоты? войдя в полутемную спальню, и увидела, как отцовский рот сложился в брезгливую складку.

Первые три недели отец еще разговаривал — требовал чаю, жаловался на муравьев в постели, на жесткий край одеяла, а потом и вовсе говорить перестал, закрыл глаза и стал вслушиваться в какие-то одному ему понятные звуки.

Наверное, это цоканье копыт по мостовой, думала Саша, потому что иногда отец причмокивал и двигал руками, как будто невидимые вожжи натягивал. А может быть, это звук собственных шагов, по которому он скучает. Или укоризненный свист рубанка, застревающего на сосновых сучках.

Папа, ты скоро встанешь на ноги, даже если они будут не слишком красивыми, хотела сказать Саша. Вот лорд Байрон притачивал к своей хромой ноге сапог с колодкой, а по нему страдали все женщины на острове. Или, скажем, царь Эдип: того так и звали — распухшая нога, или возьми Улисса: его имя происходит от слов бедро и рана.

Но отец не стал бы этого слушать, он молча выпивал чай, отдавал поднос и отворачивался к стене, дожидаясь, пока Саша уйдет. На стене были длинные синеватые царапины — папа теперь все время колупал штукатурку, под ногтями у него была известь, а чистить он не разрешал, ему не нравились блестящие инструменты из Сашиного несессера.




Люди умирают, когда кто-то хочет, чтобы они умерли, думала Саша.

Дейдра была нужна Помму, она выздоровела, подстриглась под мальчика, посадила в саду сарсапариль и котовник, уволилась из «Кленов», вышла замуж за своего бретонца и отправилась на другой конец пролива.

Папа был не нужен Хедде, и он не выздоровел. Он умер через восемь месяцев после аварии, так и не сумев срастить свои переломанные кости и вернуть себе ясность ума.

Саша читала в одной старой книге, кажется, в Физиологе, что птенец удода вырывает у родителей облезлые слабые перья и вылизывает их слепнущие грязные глаза. Она готова была делать то же самое, день за днем ходить к Эрсли за кислородом и протирать отцу спину шалфейным уксусом, день за днем вынимать из постели воображаемых муравьев и перестилать одеяла, вдыхая плотный запах мочи, морфия и болезненного пота — но этого, вероятно, было недостаточно.

Старый доктор Фергюсон тоже умер — два года спустя, от сердечной недостаточности. Наверное, он не слишком-то был нужен своему сыну, молодому Фергюсону.

1992







Есть трава матица при старых местах, листочки кругленьки, что капуста, с одну сторону гладко, И та трава вельми добра, которая мати или мачиха детей не любит, — дай пить или носи при себе — поможет.





Когда девятилетняя Младшая осознала, что у нее есть грудь, она сразу пришла к Саше и, расстегнув школьное платье, показала ей:

— Смотри, она скоро будет больше, чем твоя! Мне сегодня в школе все завидовали и даже трогали, чтобы проверить, настоящая или нет.

— Ты что, вот так же расстегиваешься в школе, как здесь при мне? — фыркнула Саша, стоявшая у плиты, не отводя глаз от турки с кофе.

— Какая ты глупая! У нас был спортивный час, и мы мерились лифчиками в раздевалке, — сказала Младшая, надув губы и отвернувшись. Она всегда обижалась быстро, тут же забывала, но могла и припомнить, неожиданно, спустя полгода, а то и год. Так вспыхивает сырой плавник в печи — синим болотным огоньком, безнадежным, гаснущим, но стоит отлучиться из дому за растопкой получше, как ты возвращаешься к гудящему в печи огню и застываешь в удивлении.

— Мы сегодня в классе разбирали старинный телефон, в нем была пропасть черного порошка. И еще я видела в коридоре твоего мамонта, — добавила Младшая, снимая турку с плиты и наливая себе кофе. — У него скоро отрастет зимняя шерсть до пола, ну и вкус у тебя, Аликс, скажу я тебе!

Младшей не хотелось становиться свояченицей учителя, как не хотелось перебираться в Монмут-Хаус с его нетопленными коридорами, полными сквозняков, и долгой каменистой дорогой в город. Дрина до сих пор боялась призраков, живущих на болотистых полянах за вествудским лесом, прямо, как маленькая.

Еще она боялась превратиться в ворону или водяного червя, как те два королевских свинопаса из саги, которую сестра когда-то давно читала ей вслух перед сном. Свинопасы тоже постоянно ссорились по пустякам, даже хвостами дрались на дне морском: потом превратились они в двух призраков и пугали друг друга, потом превратились они в два снежных облака и хотели засыпать снегом земли друг друга.

Сашу всегда удивляло, с какой покорностью Младшая принимала на веру ее выдумки, старинные страшилки и кельтские вересковые мифы. Вот была бы слушательница для Дейдры, думала она, жаль, что упрямая ирландка бросила нас на произвол судьбы, прямо как римские легионы — Британию.

1988







Есть трава трясунка, тоненькая, стелется по земле, к ней приникнув; цветок белый у самой земли, едва видно. Хороша она, как придется чего попросить у людей — все выйдет тебе на пользу.





— Усадьбу назвали «Каменные клены» не из-за кленов вовсе, — объяснила мама Саше в один из летних дней, — кленов тут отродясь не было, просто когда мы сюда приехали, Дейдра посмотрела на руны, а твоя руна Calc связана с кленом и рябиной. Я предложила отцу назвать усадьбу Клены, но он сказал, что клен — это слабое дерево, и добавил слово каменные.

Вот и ты, Саша, с виду каменная, а внутри у тебя слабое дерево, хотя мы с папой положили тебе листья боярышника в колыбель, и ты должна была вырасти задирой и сорвиголовой.

Александрино дерево и вправду оказалось не слишком выносливым, даром, что из него делают гитары и бейсбольные биты. Маме приходилось то и дело лечить Сашу, и она сушила целебную траву, вся кухня была увешана шуршащими метелочками, а в кладовой стояли настойки в длинногорлых бутылях. Названия трав и разъяснения мама писала шариковой ручкой на лоскутке пластыря: не встряхивать, только наружно или разводить обяз.

Когда Саша с отцом остались вдвоем, им показалось, что они проснулись в каком-то другом доме, в растерянности и с тяжестью в голове — так бывает, когда засыпаешь в тени тисового дерева Отец бросил работу и занялся пансионом, а Саша перестала ходить в школу миссис Мол.

Она слонялась по дому, хватаясь за мамины дела в маминых нитяных перчатках, она делала все, как положено, но удержать «Клены» в руках никак не удавалось, казалось — дом зарастает проволочным терновником, и в нем вот-вот поселятся баньши и всякая прочая нечисть.

Через несколько лет отец заболел и стал все чаще оставаться дома. К тому времени Хедда уже поселилась в пансионе, а для Младшей на заднем дворе поставили песочницу и качели. У Саши появились непривычные заботы — она заваривала кору и корни барбариса, высаживала в мох наперстянку, кипятила, охлаждала, цедила.

У отца синели кончики пальцев и губы, отекали руки, он перестал носить обручальное кольцо — теперь оно лежало в фаянсовой плошке на его комоде — у него то и дело темнело в глазах, а кожа стала сухой и блестящей. Хедда как будто не замечала этого, в ней была, как сказал бы любимый Сашин писатель, завороженность сердца, [54 - … завороженность сердца… — термин итальянского анатома и физиолога Луиджи Гальвани (1737–1798), который использует в своем романе «Портрет художника в юности» Джеймс Джойс.] позволявшая ей занимать себя только приятными глазу предметами и неутомительными для души делами.

Она теперь управлялась со всем, чего не мог делать отец, она все успевала — равнодушно и ловко, будто белая лошадь богини Эпоны, [55 - …белая лошадь богини Эпоны… — гэлльская богиня Эпона. Ее имя происходит от галльского слова «epos», которое означало «лошадь», но может также переводиться как «волшебная кобылица» или «Богиня-кобылица». Белые кобылы были особенны любимы Эпоной.] которая всегда идет размеренным аллюром и никогда — галопом, зная, что никто не сможет догнать ее, как бы ни старался.

Саша знала наверняка, что мачеха не думает об отцовской болезни, как о беде, червоточине, напасти, пагубе или злополучии — до нее просто не доходит, что отец может не проснуться однажды утром. С таким же небрежным видом древние кельты, убежденные в бессмертии души, одалживали друг другу деньги с условием вернуть их в Другом Мире. [56 - …одалживали друг другу деньги с условием вернуть их в Другом Мире — римский писатель I в. н. э. Валерий Максим пишет о кельтах: «Рассказывают, что они одалживают друг другу суммы, которые будут выплачены в другом мире, настолько они убеждены, что души людей бессмертны. Я бы назвал их безумными, если бы эти одетые в штаны варвары не верили в то же самое, во что верил грек Пифагор».]

Саша боялась говорить с отцом о больнице, боялась, что он согласится, и ей придется остаться наедине с двумя чужими слонами — она где-то прочла, что цейлонский слон, отбившись от своего стада, умирает от одиночества, и чувствовала себя таким слоном, попавшим в индийское стадо, сплошь состоящее из чужаков.




Табита. Письмо третье


2008. Саут-Ламбет


Тетя, ты не поверишь, он настоящий валлиец, у него в коридоре на стене флаг с Красным драконом, называется Ddraig Goch, [57 - ..флаг с Красным драконом, называется Ddraig Goch — на гербе Уэльса изображен красный дракон. В углу гербового щита — цветок лука-порея, один из местных национальных символов. Девиз «Y ddraig goch ddyry cychwyn» означает «Красный Дракон ведет вперед».] он, кажется, родился в западном Гламоргане — прямо как Энтони Хопкинс! Он пресвитерианец, разумеется, и любит лук-порей и горячие тосты с расплавленным сыром.

Я долго думала, как описать его получше, чтобы ты меня поняла. Начну с самого странного: он никогда не смеется, только улыбается, но как-то тревожно. Хотелось бы мне однажды рассмешить его до упаду.

Еще у него разные глаза: один серый, другой зеленый, это видно, если при дневном свете смотришь ему прямо в лицо. Но знаешь, тетя, это еще исхитриться надо — посмотреть ему прямо в лицо. На лестнице он всегда кивает и быстро проходит, даже о погоде ни слова не скажет, а когда оставляет мне ключи, смотрит в сторону или опускает взгляд. Но это у него не от застенчивости, понимаешь? Это что-то другое, только я никак не могу понять — что.

Позавчера я пришла к нему сама, испекла печенье, сложила в корзинку и пришла, вроде как по-соседски, ужасно боялась, что он будет не один, но он был один.

Сегодня День святого Дейвида, дорогая Табита, сказал он, открыв мне дверь, а у меня, как назло, нет ни одного нарцисса. Он открыл красное вино — из тех, что я купила! — и принес два бокала: один коньячный, а второй вообще не пойми какой, наверное, для воды.

Я зачем-то сказала, что не пью, тогда он взялся варить кофе, стал искать турку, а я сказала, что у меня есть кофейная машинка, только площадку надо перейти, и он пошел ко мне, покорно, прямо как ребенок.

Дома я отстригла желтый цветок от своей опунции и приколола к его свитеру булавкой. Помнишь, как я радовалась, что опунция наконец распустилась? Это хороший знак.

Лицо у него усталое, будто пересохшее, много мелких морщинок возле глаз, а рот такой свежий, мальчишеский, как будто от другого лица совсем. Жаль, что он так мало улыбается. Еще у него ямка на подбородке, странная — как будто кто-то начал писать там букву У.

Похоже, я слишком много думаю о его лице.

Впрочем, ты сама его скоро увидишь и все поймешь.

Ты ведь приедешь на Пасху, верно? К тому времени многое в моей жизни изменится.

Soft fire makes sweet malt.

Твоя совершенно счастливая Т.




Дневник Саши Сонли. 2008







Wae's me, wae's me;

The acorn's not yet

Fallen from the tree.





Четвертое июля.

Я перерыла всю их темноватую спальню, но нашла только водительскую карточку, хорошо спрятанную фотографию смеющегося атлета, пачку десяток, перехваченную резинкой для волос, и два старых мачехиных письма из Индии с седобородым гуру на марке. У старика был пристальный грустный взгляд, и я представила себе, как Хедда выбирала этот портрет на почте, пытаясь достучаться до моей совести.

Значит, все так и было — Младшая залезла в мой тайник, нашла письма матери и решила меня наказать. Теперь я искала найди-не-знаю-что в ее тайниках, до смешного похожих на мои — в бельевом ящике комода, в бархатном медведе, в кармане старого зимнего пальто.

Хеддины косноязычные письма разъедали мне ладони, будто негашеная известь, я сунула их обратно в белье и подошла к окну. За окном простиралась зеленая клубная поляна, цветущая вчерашней скорлупой и кожурой мандаринов, в утреннем свете она казалась полем боя, с которого только что унесли последних гетайров и персов, не хватало только пасущихся коней в бронзовых нагрудниках.

Водительские права показались мне чужими — на снимке было плоское лубочное лицо с сильно запавшими глазами. Я уже хотела положить их обратно, когда увидела на обороте фамилию Дрессера, а рядом с ней имя моей сестры. Господи, вот это — маленькая Эдна А.? Бедная моя девочка.

Я задернула сетчатые шторы, вышла в коридор, взяла с вешалки плащ смотрителя и встала перед гардеробным зеркалом во весь рост.

Как она это сделала?

Я сняла несвежий оранжевый халат, одолженный в ванной комнате. Спина и ноги тут же покрылись мурашками от сквозняка. В нижней части двери была круглая кошачья дыра, вчера я ее не заметила, оттуда струился прохладный воздух, дыхание спящей реки. Мне вдруг стало весело оттого, что я стою здесь, раздетая догола, в нескольких шагах от Темзы. Все-таки в реках есть что-то детское, необязательное, в отличие от морей, море всегда хочет от тебя большего, а если ты не даешь — отворачивается.

Надев плащ и завязав пояс, я посмотрела на себя, а потом еще на кого-то, стоящего, допустим, в дверях спальни. Вот так, да? Кто-то осторожный осклабился в глубине зеркала и двинулся ко мне. Женщина в плаще надула губы и тряхнула головой, быстрый беличий взгляд метнулся вправо и вверх. Нет, не так. Я медленно развязала пояс, распахнула плащ и посмотрела на свою грудь — две розовые волчьи ягоды вместо крупной янтарной морошки, нет, не то.

В кухне хлопнула дверь, где-то послышались босые шаги, потом, почти сразу же — бормотание крана и раздраженный визг кофемолки. Шесть часов. Смотритель всегда встает в шесть часов, а во время регаты — даже не завтракает, об этом он меня предупредил еще с вечера.

Мне придется завтракать одной в кухне моей сестры, намазывать джем моей сестры на хлеб моей сестры и смотреть, как по клубной поляне снуют уборщики в бело-голубой униформе, пока моя сестра дремлет далеко отсюда, в брайтонском гостиничном номере, прижав к себе теплую тряпичную Фенью.

— От валлийского у меня сводит скулы, как от скороговорок, — сказал ты тогда, двадцать шестого декабря две тысячи третьего года, и заснул, натянув мое одеяло на голову. Ты и сейчас так спишь, вчера я заглянула в твою спальню, перед тем, как улечься в узкой гостевой кровати на антресолях, которые ты называешь мансардой.

Прошло пять лет, Дрессер, ты выглядишь и пахнешь иначе, но спишь так же, как спал в моей комнате с окном на Ирландский залив. Я помню колкий зимний воздух и потустороннюю перекличку паромов в белесом тумане. Я помню, что тихонько встала, достала из комода шерстяной чулок с залатанной пяткой и положила туда кусок черничного пирога и папины серебряные запонки.

Я знала, что маме это не понравится, но другого подарка у меня не было.

***







История — это кошмар, от которого я пытаюсь проснуться.





В тот день я не стала дожидаться вечера, просто ушла в кино.

Записка Младшей оказалась тем самым мешком с пеплом из буддийской притчи: братья открыли его в голодный год, думая, что это последний запас муки, и погибли от разочарования.

Я не хотела видеть Эдну и Дрессера, не потому что боялась сорваться и устроить сцену, просто не могу смотреть в лицо людям, которые мне неприятны, — покрываюсь пятнами, смотрю в сторону и жую губами, как дебильная девочка.

Теперь трудно понять, что меня так расстроило, ведь я никогда не хотела Дрессера для себя, иногда он даже был мне противен, как рыхлый Фернандо Рей противен Кончите в старом фильме Бунюэля.

Я хотела Дрессера для других, чтобы они, наконец, отвязались от меня со своими предположениями. Я хотела Дрессера для других, потому что за его узкой прямой спиной я могла бы расслабиться и не думать о выражении своего лица, счетах от бакалейщика и непристойном количестве сушеной полыни под потолком.

Теперь припоминаю: кажется, я расстроилась из-за двух аккуратно упакованных чемоданов в комнате Младшей, к тому же — один был папин, с широкими ремнями, а уж на него у беглянки не было никакого права.

Она укладывалась спокойно, отбирая белье и свитера поновее, даже фотографии прибрала — я, разумеется, открыла чемодан и посмотрела. Даже статуэтку с камина, гипсовую балерину на пуантах, завернула в шерстяной носок. Так собираются в школьный лагерь на лето, а не в бега. Так не удирают в припадке безумия с чужим женихом — с ледяным шампанским из горлышка, с погоней по бездорожью.

Скучное семейное кино про измену, вот что она собиралась мне показать, скучное, как проплешины сангины в снегу, когда по свежему снегу проедет первая машина, выворачивая лохмотья вчерашней грязи.

***







… Парисатида, мать Кира и Артаксеркса, говорила, что если кто хочет вольно говорить с царем, тому надобны шелковые слова.





Пятое июля.

— Сегодня в нашем баре выпьют море портера и съедят гору орехов величиной с Бен Невис, — сказал Дрессер, допивая кофе у окна. — На время гонок этот город имеет свойство растягиваться, будто желудок кашалота.

— Ты ведь собираешься смотреть гонки? — он открыл шкаф в коридоре и достал оттуда круглую коробку. — Тогда надень шляпку, без шляпки тебя будут принимать за прислугу. И твое ангельское произношение тебе не поможет.

Я заглянула в коробку:

— Спасибо. Похоже, она сама ее выбирала.

Мы говорили жена и она, как будто избегали произнести имя Младшей. Может быть, смотрителя смущало, что он спал с обеими сестрами, как Анхис, царь дарданов? [58 - Анхис, царь дарданов — согласно легенде, Зевс внушил Афродите страсть к Анхису, и та возлегла с ним в облике фригийской принцессы. На рассвете Афродита открылась Анхису и взяла с него слово никому не рассказывать о том, что произошло. Анхис слова не сдержал, и Зевс метнул в него молнию, которую Афродита отразила своим поясом. Однако это происшествие не прошло для Анхиса даром: он стал расслабленным и уже не мог ходить.]

— До чего же снобское место этот Хенли, — сказала я, подливая ему кофе, — я читала в мемуарах Грейс Келли, что ее отца в двадцатых годах не допустили к участию, потому что он был сыном каменщика. Обыкновенного каменщика, не вольного.

— Хенли — особое место, — поправил меня Дрессер. — Таких больше нет и быть не может.

— Еще бы, недаром люди здесь впадают в такое неистовство, что бросаются в Темзу и идут на дно под свист и одобрительные возгласы из партера.

— На дно? — Дрессер поднял на меня глаза с воспаленной полоской по краю века.

— Ты же сам мне рассказывал, помнишь, три года назад? Какой-то штурман бросился за борт в разгаре гонки, лодка стала легче и пришла первой, а штурман запутался в водяных лилиях и утонул!

— Ах это, — Дрессер кивнул. — Толку-то, что четверка пришла первой — ее дисквалифицировали и сняли с гонок. Но какой стойкий характер! Такие встречались только в девятнадцатом веке, возьми хоть принца Альберта.

— А что, принц Альберт тоже запутался в стеблях лилий? — засмеялась я, но Дрессер даже не улыбнулся, он всегда серьезен, когда говорит о королевской фамилии.

— Принц дал регате имя, — сказал он со значением. — Говорили, что это было второе физическое усилие, предпринятое в жизни Его Высочеством. Первым было расчесывание бакенбардов Его Высочества.

Нет, Дрессер не безнадежен, он все еще умеет меня насмешить.

На минуту мне даже захотелось пощадить его и уехать.

***







… Кто бы вы ни были, присутствующие при том, как я совершаю свою месть, произносите слова скорби, покажите проклятому лицо, омоченное слезами. Вот, вот алтарь, воздвигнутый для твоей смерти. Все готово для торжественных похорон.





Все утро, покуда легкие, будто папирусные, лодки неслись от Темпл-Айленд до Тополиного мыса, я слонялась по поляне Стюарта, такой же утомительной и разноцветной, как моя бывшая учительница французского.

Все самое противное в этом мире называется Стюарт, кроме, разве что, дочери короля Иакова Пятого. Беспокойство точит меня, день сорвался с поводка и носится кругами, будто ошалевший щенок, а я сижу на мостках возле шлюза и смотрю в воду, коричневую из-за донной гнилой травы.

Я жду Дрессера, мне нужно закончить с ним сегодня и вернуться домой. Дрессер — безответный заложник развязки — пригласил меня поужинать в клубном ресторане, вернее, в обеденной комнате для прислуги.

Под глазами, как назло, высохли какие-то трещинки, будто кракелюры на старом лаке. Я массирую пальцами подглазья и смотрю на другой берег: грязные кирпичные трубы, плоские крыши лодочных сараев, скучный стесанный профиль предместья.

О чем я думаю? Когда Мидах и Эйрмид [59 - Мидах и Эйрмид — в кельтской мифологии Мидах, сын бога врачевания, и Эйрмид, его дочь, приходят в замок короля Нуада. У ворот они встречают одноглазого привратника, на руках у которого сидит кошка. Привратник, узнав, что гости — искусные врачеватели, просит их сделать новый глаз. Мидах и Эйрмид пересаживают кошкин глаз привратнику. Однако глаз этот сохранил кошачьи повадки, что доставляет пациенту большое неудобство.] вылечили одноглазого привратника короля, вынув глаз у его кошки и поставив в привратникову глазницу, это не принесло бедняге облегчения — кошачий глаз крепко закрывался днем, а ночью дико вращался, высматривая мышей. Во дворце все ахали и жалели привратника, но никто из них не подумал о кошке.

Что будет с Дрессером, когда я исполню задуманное? Он станет пить в своем коттедже по вечерам, включив радио на полную громкость, или пристрастится к бильярду в клубном подвале, или — захлестнутый черной досадой — уволится и уедет на другой конец острова, или зажарит свое прошлое на рябиновых ветках и женится на подавальщице из паба.

А что станет с нами?

Младшая вернется домой, жизнь в «Кленах» станет прежней — полной недомолвок, споров из-за шампуня для постояльцев, треснувших чашек и поздних возвращений. Я буду видеть мою девочку каждое утро — но что толку? она давно не дает заглянуть себе в глаза, я внушаю ей беспокойство, она меня опасается. Из двух зол она выбирает большее — меня, просто потому, что хочет вернуться домой и немного передохнуть.

Для чего я это делаю? Для того, чтобы было по-моему, вот для чего.




Гостевая клуба Луферсов. 2008


Пишет Леви Джуниор:

Неудачу с таблетками приказываю считать неожиданной удачей! Отставить нытье и гринписовские слюни, собаки были старые, облезлые и ни на что не годились. Что касается поддельной могилы, то и это ничего не значит. Эта могила была там для отвода глаз, как пустая могила императора на Святой Елене. Уверен, что где-то есть настоящая. Займемся этим в конце месяца, когда вернутся Нео и Чужой.

Не забывайте, что город принадлежит нам

let us find edna's rotten skull




Пишет око_ за_ око:

А вдруг это были призрачные собаки Данди?

Мне бабушка рассказывала про ужасную свору в ночи. Они охраняли могилы убитых людей. Огненные псы, рассыпающиеся искрами. Нужно было прочесть молитву и потрещать специальной трещоткой, чтобы они ушли. И еще — чтобы там была мать и маленький ребенок, тогда собаки точно уйдут навсегда.




Пишет Леви Джуниор:

Ну да, бабушкин внучек, конечно, выгляни в окно, они уже лают у тебя под дверью. Если бы вы слышали, что МОЯ бабушка рассказывает — давно бы уже в шкафу сидели, трясясь от страха Моя бабушка, при случае, сама может искрами рассыпаться, а трещотку твою разгрызет и выплюнет.




Пишет Спайдермен:

В сад Ламии подброшен дохлый енот. Просто так, в порядке напоминания.

Полицейский инспектор снова замечен в пансионе. Шифруется под простого постояльца. Угрозы нашему делу не представляет, даже наоборот. Стоит ли с ним поговорить?

let us find edna's rotten skull




Пишет Леви Джуниор:

Хотел бы я знать, что ты ему скажешь, идиот. Заодно скажи, что мы совершили нападение на чужую собственность и этот, как его… акт вандализма.

Но раз такое дело, надо бы последить за домом. Жаль, что наши основные силы разъехались на каникулы. Спайдер, принеси мне завтра отцовский бинокль!

let us find edna's rotten skull




Дневник Луэллина


зачем я пишу этот дневник? он стрекочет оглушительно и неслышно, как древесный сверчок у басе: то ли о том, что смерть близка, то ли о том, что пора проснуться и плыть вслед за желтым листом

не зря я всю ночь читал найденную в номере книжку про амулеты: под утро мне приснилась цикада из коричневого агата, китайцы клали ее на язык усопшего, чтобы он заговорил или застрекотал — одним словом, такая древняя игрушка для тех, кто разучился говорить с живыми

с кем из мертвых я стал бы говорить, попади мне в руки агатовый китайский сверчок? вернее, так — с кем из мертвых я еще не говорил?




зачем я пишу этот дневник? затем, что он не книга, книгу я писать не хочу

книги — это же просто мануалы для начинающих, мутные инструкции по складыванию космоса из ледяных кубиков, но это — личный космос! он принадлежит одному существу, у всех остальных все равно не получится, нельзя пройти по тем же горящим углям (осколкам, рыбьим косточкам) в начале, переполниться той же тоскливой тишиной (яростью, болезненной лимфой) в середине, а в финале погрузиться в то же, сливающееся с небом, шумное от лебединых крыльев, озеро (писательское пьянство, травяное забытье)

то есть, можно, конечно, но зачем? не проще ли завести дневник

***


оладьи с черникой и сливками! сказал я утром, стоя на галерее и глядя сверху на накрытый к завтраку стол, надо же, просто манна небесная

саша обернулась от плиты, нашла на столе карандаш и принялась писать, приложив листок к стене, я перегнулся через перила, и мне показали блокнот; между прочим, манна небесная — это гадкие лепешки из лишайника со смолой тамариска!

саша стояла в кухне, прямо подо мной, и я видел, что она улыбается

еще я увидел пробор в ее волосах — муравьиная дорожка в умбрийской глине и сосновых иглах, мне захотелось протянуть руку через перила и погладить ее по голове, или — если бы в этом скрюченном домишке обнаружился рояль — сыграть ей кленовый лист, сочинение скотта джаплина, я даже готов был переименовать его в каменный кленовый лист

да что же это такое? я просто сам себе удивлялся: саша не могла мне нравиться, мне никогда не нравились женщины, похожие на сплетение теней, на рясу францисканца, на самое темное место на гравюре, не похожие на женщин, короче говоря

я уезжаю надолго, по делам, написала саша, когда я спустился вниз в свежей рубашке, за хозяйством взялся присмотреть мистер брана, мой жених

вдвоем с сестрой вам, наверное, было легче, сказал я, положив себе на тарелку пару оладий, может быть, стоит позвать ее назад?

вы ведь видели ее могилу — вам этого мало? она по-прежнему улыбалась, прикусив кончик карандаша, ее зубы были испачканы черникой, и я уставился на ее рот, наверняка зная, что она разозлится

о да, вам мало, это ведь ваша работа — понимать все до конца, верно, инспектор?

я не инспектор вовсе, с чего это вы взяли?

какая разница, красный карандаш заметался по листку, давайте сделаем вот что: я вам скажу правду, и вы уедете и больше здесь не появитесь, саша положила блокнот на стол и вышла из кухни

почему ей так хочется, чтобы я уехал? она что же, и впрямь приняла меня за переодетого инспектора и сейчас положит на кухонный стол признание или поставит передо мной флакон с притертой пробкой, полный отравы?

и что я буду с этим делать?

это письма моей сестры, саша бросила на стол тонкую пачку конвертов, ее почерк стал заметно круглее и невнятнее, можете приобщить это к вашему досье! дело об уэльской ведьме, или что там у вас написано на казенной папке?

я взял из пачки верхний конверт, вытащил письмо, повертел в руках и протянул саше, но она спрятала руки за спину — такой же детский жест, как тот, что я подглядел немного раньше, когда она быстро облизала палец, сунув его в миску со сливками

***


когда я подошел к пансиону сонли полтора дождливых дня назад, фамилия на табличке сказала мне больше, чем ожидали плотник и суконщик, отправляя меня на хай-ньюпорт-стрит, эта табличка будто по глазу меня полоснула горячим медным краем, и глаз залился кровью, а рука заныла в том месте, где сломалась двенадцать лет назад

я мог бы и раньше сложить два и два, но для этого надо было протрезветь хотя бы на пару суток, вот так-то, бузинный дядюшка лу

ладно, затея с расследованием кажется мне пустой, как вересковый холм, оставленный своими обитателями, но я доведу пари до конца

хотя бы потому, что не намерен выполнять проигранное, не желаю становиться вторым суконщиком, будь в этой ирландской лавке хоть все заставлено тканями эпохи сасанидов, раписанными алыми грифонами и симургами

итак, каков был наш уговор — разобраться во всем за три дня, не так ли, достопочтенный стоунбери?

значит, у меня есть еще день и половина, если считать с той минуты, как хозяйка кленов открыла мне дверь, услышав звук разбитой садовой лампы

с тех пор многое изменилось, я знаю о ней все, ну, почти все, чего я не знаю, так это каков на вкус ее голос, но к чему мне это? когда-то, лет тринадцать тому назад, я знал женщину с похожим лицом, как будто вырезанным штихелем по медной доске, у нее тоже были веснушки на груди, так что я могу подставить тот хриплый, отстраняющий голос сюда и быть уверенным, что так оно и есть

ту женщину звали на ирландский манер, она любила горькие настойки, обстоятельные дневники, бумажные письма и шумерские таблички, у нее были такие же быстрые руки без колец, сейчас ей, полагаю, не меньше пятидесяти, но дело не в ней

дело в том, что саша сонли ведет дневник, теперь я в этом уверен, настоящий дневник, никаких зыбких, непрочных буковок, пляшущих в проводах, никакого безответного мерцания

он сделан из чернил и бумаги, и я его найду

***


раньше, когда я сам вел дневник в сети, то нарочно сделал его электрическим — мне нравилось, что он живет в каждом лондонском компьютере, во всех конторах и кофейнях, куда ни зайди

но герхардт майер сказал, что это — зависимость, а наша задача избавляться от всего, что сковывает, в том числе от привычки пить утренний аньехо в половине десятого

в девяносто седьмом доктор майер лечил меня против моей воли — если бы не он, я бы года полтора просидел в тюрьме, но он выдернул меня из ведьминой гущи и швырнул на свою жесткую кушетку в кабинете с окнами на соммерсет-хаус

парень, которого вы изувечили, говорил он, скорее всего умрет, он и раньше дышал на ладан, но вам, лу, придется гораздо хуже — вам нужно будет жить дальше

сделайте вот что: свяжите это с алкоголем, неврастенией и рассеянностью, тогда в вашей памяти возникнет некий слиток, который мы сможем понемногу вытолкнуть вон — если повезет

чорта с два! слиток разросся до исполинских размеров и принялся душить меня, будто борхесовский сфинкс — затем, вероятно, чтобы объяснить мне мой собственный ужас, больше эти сфинксы ничего не умеют

через восемь лет, когда я пришел к доктору сам, многое изменилось: в окнах по-прежнему виднелась резиденция опального герцога, но кушетка была мягкой, а майер обзавелся пегой бородкой, как у мирчи элиаде, и завел манеру катать во рту сигару, не закуривая, будто чжу лун свою свечу

у чжу луна тоже были всегда прикрыты глаза, к тому же, если верить книге гор и морей, он давно избавился от зависимостей — он просто лежал, свернувшись, как змея: не ел, не пил, не спал и не дышал, а уж если дышал, то в округе поднимался ветер на десять тысяч ли




Хедда. Письмо четвертое


Кумараком, январь 2001


В мастерскую привезли два старинных ковра, один расписан единорогами, на другом — мальчики, целых сто мальчиков на одном ковре! Это хороший знак, сказала Куррат, такие ковры дарят с пожеланием большого потомства, теперь у тебя точно будет сын. А если будет девочка — тебе не сдобровать, сказала она радостно.

Дядя Раджива (я наконец-то выучила его имя целиком, но написать не в состоянии) учил меня тонкой работе — три дня мы сидели на корточках и подклеивали рисовую бумагу на шелк — а потом сказал презрительно: этого ты, Бала, не сможешь никогда! Он зовет меня Бала, что значит молодая, хотя волосатая Куррат моложе меня лет на восемь.

И слава Богу, что не смогу. Китайский клей воняет, как пол в портовом кабаке, а коричневая краска делается из гранатовых корок и красит пальцы раз и навсегда Я пыталась объяснить им, что для такой работы нужны резиновые перчатки, в нашем Дейланде такие стоили два фунта за десяток, но эти люди смотрят на меня как на сумасшедшую.

Не правда ли, удивительно, Аликс?

Да, я знаю, что ты читаешь это письмо, ведь именно ты ходишь к Эрсли за почтой и ни за что не удержишься — откроешь конверт и прочтешь, верно?

Не правда ли, удивительно, ты столько лет считала меня Злой Мачехой, а себя — бедной падчерицей, а теперь мы как будто поменялись ролями: я перебираю золу, а ты владеешь дворцом и, как я подозреваю, помыкаешь моей дочерью.

И все же, подумай, дорогая — не слишком ли легко все в твоей нынешней жизни произошло по-твоему?

Я помню тебя в первый год, когда твой отец привез нас с Дриной в пансион — ты стиснула зубы и терпела, не говоря ни слова, целыми днями ты носилась по дому с пыльной тряпкой, как будто хотела затереть следы нашего присутствия. Тебе казалось, что мы воруем Уолдо у твоей мертвой матери, и ты хотела нашей смерти, я это чувствовала.

Одного ты так и не поняла, Александра, дитя мое — отцу было страшно жить с тобой, он боялся тебя, твоей суровой складки на детском лбу, твоего ведьминского начала, перешедшего от матери, всех этих пучков травы над плитой, и внезапных слез, и вспышек ярости.

Тогда я не могла этого понять, как не смогла полюбить твоего отца.

Я не плакала, когда он умер, это верно.

Ты не можешь этого забыть и даже теперь, наверное, читаешь мое письмо, держа его двумя пальцами, будто дохлую мышь.




Дневник Саши Сонли. 2008







Кто смотрит на мир, как смотрят на пузырь, как смотрят на мираж, того не видит царь смерти. [60 - Кто смотрит на мир, как смотрят на пузырь… — Дхаммапада, XIII (пер. В. Топорова).]





Воспоминание это не то, на что можно положиться. Другое дело — бумага.

Даже теперь, когда я читаю страницы Травника, написанные года три назад, то немного теряюсь: мне кажется, что это писала не я, не могла же я так бессовестно все перепутать. Бедная мама, она, наверное, глазам своим не верит.

В старой книжке — о Боже, есть ли что-нибудь в моей голове, что появилось там не из старой книжки? — я прочитала про дух и костяк, никогда раньше не видела такого сочетания слов.

Так вот, дух в этой истории мог передвигаться отдельно от костяка, у него была некая бескостная, но вполне различимая плоть, его можно было увидеть, но не так, как видят тень на стене или круги на воде, а полностью — янтарную кожу, выбритый до блеска череп, серебряное шитье на рукавах кимоно.

Еще там было про людей, которые приходят в монастырь Киото с сумой, желая стать послушниками, а их грубо прогоняют, оставляют сидеть за воротами, под дождем и снегом. А потом, когда впускают, велят четыре дня молча сидеть лицом к стене. Это у них испытание такое: отсутствие речи и пищи для глаз.

С первым я бы справилась, никаких сомнений, я уже несколько дней ни с кем не разговариваю, и мне совсем не хочется, разве что постояльцы немного нервничают, когда им подсовываешь записки вроде: будьте добры, оплатите счет за телефон, не правда ли, сегодня дивная погода?

Но смотреть в монастырскую стену я бы не стала. И дня не проживу без того, чтобы не посмотреть с крыльца на вествудские холмы.
		И зеленый и золотой я был охотником и пастухом, телята



		Пели в мой рожок, лисы на холмах лаяли ясно и холодно,



		И воскресенье звенело медленно



		В гальке священных ручьев.








Так вот, про передвижения духов — я ни разу не видела своих родителей, с тех пор, как их не стало, что бы там в городе ни говорили. Просто однажды я сказала Прю, что пишу дневник для покойной матери, чтобы хоть немного развлечь ее, когда она добирается из своих холодных ольховых краев. Воробышек не может не чирикать, вот она и разболтала.

А выстави я дуреху Прю за дверь, и не с кем будет чаю выпить: Эдна в бегах, надменная Гвен от меня отворачивается, Лейф, хозяин «Медного Якоря», решил, что в крышу кафе ударила молния, потому что его близнецы забрались ко мне в сад — теперь к Лейфу тоже не зайдешь.

Отец переживает за меня, я это чувствую. И мама тоже. Я знаю, что оба они где-то здесь и хотят как лучше. Им неприятно сознавать мою нищету, бестолковость и смятение. Они желали бы выдать меня замуж.

В детстве они пугали меня участью мисс Мойл, которую никто не хотел брать в жены из-за мужских замашек и привычки к неразбавленному джину.

Коренастая, коротко стриженная мисс Мойл, старая дева из усадьбы в лощине, давно умерла, но вовсе не от пьянства — в восемьдесят пятом году ее случайно зашибли насмерть на бирмингемском стадионе, там была драка местных болельщиков с парнями из Лидса.

Вернее, мисс Мойл уронили там на землю, а когда она приехала домой, то стала понемногу чахнуть и через полгода почти уже не вставала. Так же, как мой папа после той аварии на Кардиффском шоссе — он вернулся из больницы на своих ногах, а через пару месяцев у него начались боли в костях и почечные колики.

Я помню, как мы с Прю и Сомми решили, что у мисс Мойл в матрасе зашита куча денег — может быть, тысяча фунтов! — и залезли к ней в спальню в тот день, когда Фергюсон забрал старуху на осмотр в больницу графства. Окно было закрыто, но Сомми поддел какой-то крючок спицей, и оно распахнулось, пропуская нас в сырую спальню, с отстающими от стен обоями. Мы разрезали матрас перочинным ножиком по шву, выпустив клубы противной сероватой пены, а потом разошлись и вспороли все кресла в гостиной, даже скамейку для ног, обтянутую тисненой кожей.

По дороге домой Сомми показал нам бронзовую ящерицу с дыркой в голове:

— Это держалка для зубочисток, я сразу догадался. Вряд ли старой Мойл понадобятся зубочистки, а мне пригодится — девчонок в школе пугать. Она прямо как живая!

Зубочистки мисс Мойл и правда не пригодились — она умерла в больнице, а «Сосновая лощина» долго еще стояла пустой, почему-то с двумя табличками сразу: ПРОДАЕТСЯ и СДАЕТСЯ.

В «Сосновой лощине» не было ни одной сосны, так же как в «Каменных кленах» не было кленов.

Иногда я с облегчением думаю, что мисс Мойл так и не увидела своей изувеченной мебели.

Может быть, моя сестра тоже радуется тому, что я никогда больше не видела испорченного ею Дрессера.

***







… Нет, я предпочитаю свежую, росистую, тугую розу Сомерсетшира любой из этих аляповатых и болезненных диковин, которые годятся лишь в стихи.





Сегодня я зашла в лавку на Джеффри-роуд и сразу вышла — у меня нос заложило от запаха лука, гуталина и лавандовых духов. Хозяйка объявила о своей помолвке, собрались ее подруги, и в лавке стояли жужжание и чад, как будто гарпии мучили там Финея, фракийского царя.

…подумать только, темнолицые, толстогубые, немытые деревенские девахи с приплюснутыми носами и есть «синеокие рейнские девы»! Это писал Теккерей, но что он знал о немытых девахах, ему бы в графство Пембрукшир заглянуть.

Мне хотелось купить свежих хлебцев, но смотреть на невесту в бисерном платье было невмоготу, и я отправила горничную в Старый порт, в чайную бывшей папиной подруги. Я бы сама с удовольствием прошлась до Трилистника, но не могу, я больше не вижусь с Гвенивер, вернее, она не видится со мной — давно, с тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года.

Раньше она меня любила и говорила, что у меня волосы, как на картинах малых голландцев, а ее сын Дерек учил меня играть в шахматы, у них в гостиной стоял старинный столик с фигурами из нефрита. Прозрачно-зеленую пешку я однажды унесла в кулаке, поддавшись внезапному желанию. Вечером мама нашла ее в моей постели и велела отнести обратно, но Дерек меня даже не ругал — просто поставил пешку на место.

Когда мама умерла, Гвенивер взяла меня к себе на несколько дней, а потом отец с ней крепко подружился, я это хорошо помню — каждое воскресное утро она присылала нам свежую выпечку в промасленной бумаге, и так продолжалось целый год, пока в доме не появилась новая папина жена. Лучше бы он женился на волоокой хозяйке Трилистника, у нее тогда была волнистая коса вокруг головы — как на бронзовом бюсте Юноны в Британском музее.

Господи, то Финей с Фетидой, теперь Юнона — почему я все утро думаю то о греках, то о римлянах? Может быть, потому, что учитель античной истории поселился у меня в голове, король-пастух, не умеющий улыбаться, мнимый полицейский, непойманный вор, чокнутый лондонец, собирающий мусор на берегу Ирландского моря.

А может быть, потому, что мой корабль несется по морю в грозу без руля, полный перепившихся фракийцев, покуда рулевой спит и видит бестревожные усладные сны об Итаке?

Если бы отец женился на кондитерше Гвенивер, то ее сын был бы моим братом, его покойная жена — моей невесткой, Эдна А. жила бы себе в своей глухомани, ходила там на танцы и знать не знала бы про лиловое озеро Вембанад, а Фенья — та и вовсе не родилась бы.

***







I am like a pelican in the wilderness. I am like an owl in the desert. [61 - I am like a pelican in the wilderness. I am Wee an owl in the desert — «Я уподобился пеликану в пустыне; я стал как филин на развалинах» (Псалтирь, гл. 102,101:7).]





Я не знаю, почему эти свитера такие жесткие на ощупь, когда их покупаешь в магазине. Наверное, пряжу обрабатывают гусиным жиром, чтобы она не пропускала воду. Или растительным маслом.

Я даже не знаю, для кого я вяжу этот свитер, просто неделю назад я проходила мимо лавки, и мне понравилось название в витрине — шерсть тонкорунной мериносной овцы, в этом было что-то медленное, травяное, успокаивающее.

Дейдра учила меня вывязывать аранские узоры, когда мама была еще жива, и я хотела связать для нее свитер к Рождеству. Она показала мне лестницу Иакова и рыбацкий жгут, но я запомнила только жгут, он самый простой.

Дейдра говорила, что в старые времена в каждой семье были свои узоры, по этим свитерам можно было опознать погибшего в шторм рыбака, и даже у пророка Даниила был такой свитер, сказала она, но в это я, конечно, не поверила, хотя Дейдра и поклялась, сложив пальцы домиком.

Свитер для мамы я связать не успела, получился только рукав, да и тот кривой, Дейдра потом пристроила его под связку чеснока в кладовке, зашив нижний конец и привязав петельку.

Этот свитер я, похоже, не довяжу и до конца рукава, да и дарить его некому. Останавливаться, однако, нельзя — на меня разозлится норна Верданди, она не любит брошенного вязанья, а еще больше не любит запутанного.

Книгу я тоже писать не умею, но вот начала — и нельзя остановиться. На меня тогда разозлится норна Урд, она не любит запутанного прошлого, а еще больше не любит забытого.




Лицевой травник


2000







Есть трава мята польская, сок ее в уши пускать — черви уморит, тем же соком помазуем язвы, в которых черви, и тако те умрут и выпадут. Которая трава мята ростет при водяных местех, и ту траву по разсуждению приемлют женки.





Когда в августе Саша хватилась маминого веджвудского блюда, она и думать не думала на сестру. Сначала она грешила на пожилую канадскую пару, тайком съехавшую в конце июля, не оплатив телефонного счета, но позже поняла, что канадцам пришлось бы немало потрудиться, чтобы вынести из «Кленов» две золоченые чайные пары, бисквитную вазу, менажницу и еще кое-что, по мелочи.

К вечеру на кухонном столе лежал список из шестнадцати вещиц, собранных толковым вором по разным углам пансиона. Самой большой потерей было все-таки блюдо — черный яшмовый фарфор с белым рельефом, высокая крышка обвита выпуклой виноградной кистью. Мамино любимое.

Это блюдо Хедда порывалась продать еще в девяносто седьмом, заявив, что папины похороны обошлись непомерно дорого, но Саша молча вынула его из буфета, завернула в газетную бумагу и поставила у себя под кроватью. Там оно и простояло до Хеддиного отъезда, которого, впрочем, не пришлось долго ждать. Как только театральный индус-любовник увез мачеху на озеро Вембанад, блюдо было распаковано, вымыто и поставлено на комод в родительской спальне.

И вот теперь оно пропало по-настоящему.

Подумав немного и дважды перечитав список потерь, Саша надела плащ и пошла в верхний город, в «Хизер-Хилл». Там она попросила портье вызвать администратора Брана и устроилась ждать на широком подоконнике, под пожелтевшей веерной пальмой. Встревоженный Сондерс пришел минут через десять и сел рядом, подложив под себя папку с бумагами: на нем были светлые форменные брюки.

— Ох, а я подумал: дома что-нибудь случилось, с братьями, — сказал он, удивленно разглядывая Сашу, губы его побледнели, невинная улыбка напрасно пыталась расцвести.

— Случилось, ты прав, — Саша взяла из кадки горсть ровных, искусственных камушков и стала пересыпать их из ладони в ладонь. — Только не у тебя дома, а у меня. Зачем тебе понадобился наш фарфор? Эдна ведь для тебя его стащила, я знаю.

— Не стащила, а взяла то, что ей принадлежало, — спокойно ответил Сондерс. — Я покупал снаряжение для дайвинга, и мне не хватило нескольких сотен, вот она меня и выручила. Все эти штуки дешевле купить заранее, в Англии, особенно гидрокостюм, а не то придется выписывать с доставкой на острова, сама понимаешь.

Про острова Саша слышала впервые, но виду не подала.

— Это был мамин коллекционный веджвуд, — сказала она. — Эдна его украла, и завтра я сообщу в полицию. Верни мне блюдо, Врана, а то хлопот не оберешься.

— Тебе еще дешево обошлось, — сказал Сондерс, слабо улыбнувшись. — Знаешь, во сколько теперь обходится малолетняя блондинка в кардиффском борделе? Сам я не интересуюсь, клиенты рассказывали.

— Дешево? — Саша разжала руку, и пальмовые камушки высыпались на пол с глухим резиновым стуком, лицо Сондерса поплыло у нее перед глазами — белое, с сочным улыбчивым ртом будто заснеженная карусель с алыми лошадками. Она замахнулась, чтобы стукнуть по карусели и остановить ее, но удержала руку и сунула ее в карман плаща.

Вот так же она удержала ее на школьном крыльце в Хеверстоке, когда Синтия Бохан угостила ее вкусненьким из мятого коричневого пакета, в таких лавочник продавал ириски на развес.

— Там на самом дне осталось, — сказала Синтия, — доставай же, чего ты ждешь?

Саша засунула руку поглубже и вытащила горсть липучих плодов репейника, девочки, обступившие Синтию, радостно смеялись и катали ириски за щеками. Дора Кроссман даже выплюнула свою, чтобы не подавиться. Несколько репьев вцепились в рукав вязаного свитера, будто противные зеленые жуки, Саша разжала ладонь и высыпала добычу на каменный пол. Незнакомая брезгливая усталость заливала ее изнутри, заставляя щуриться и сжимать губы покрепче.

— Да не дуйся ты, ишь побледнела, — Синтия потрепала ее по плечу. — Сейчас еще кого-нибудь разыграем. Держи конфетку, — она вынула розовый комочек изо рта и протянула Саше. — Это тебе поцелуйчик, ты же меня любишь.

— Да не дуйся ты, — сказал Сондерс, поднимаясь с подоконника и отряхивая брюки от несуществующей пыли, — мне и дали-то за твою посуду всего триста с мелочью. Вот разбогатею на островах, куплю тебе новый фарфор, хоть целый сервиз, и без единой щербинки.

1999







Есть трава баклан, добра давать коровам и коням, кой дряхлы не ведутса, а которой человек труден и забываетса — пей и хлебай, парь и тело, и главу складывай, поможет Бог, и пот страшен пойдет, и скорбь выдет вон.





Весну они провели как будто во сне: все удавалось, все складывалось, всего хватало, в конце марта им даже повезло по-настоящему — со случайной группой туристов, купивших уэльский тур и застрявших в Вишгарде вместе со своим апельсиновым автобусом. Автобус сломался в воскресенье утром, и шоферу пришлось дожидаться понедельника: владелец гаража уехал на выходные к своей матушке, а помощь из Пенфро обещали не раньше полуночи.

Девять путешественников остановились в «Кленах», остальных разобрали владельцы пабов по соседству. В каждом уважающем себя заведении имелось несколько сыроватых темных комнат над пивным залом, они стоили дешевле, зато в «Кленах» была терраса с видом на пустынный весенний берег, а к чаю подавали настоящий валлийский джем из ревеня.

Утром Младшая явилась в кухню, побрякивая глиняной копилкой для чаевых:

— Двести пятьдесят фунтов! — сказала она — Я выписала счет на агентство Саута и Лэндера. И не меньше двадцатки мелочью в нашем кувшинчике. Теперь-то мы сможем купить собаку, верно, Аликс?




В конце весны Саша не поехала в Сноудонию, где ждал ее учитель, заранее оплативший неделю в «Белом Льве», она послала открытку с извинениями, но не получила никакого ответа. Тогда она отправила ему кольцо, и в ответ получила семейную реликвию Монмутов в длинном палисандровом футляре, на дне которого лежала записка: Все правильно. Бала не повторяется. Еще в футляре были шомполы, запасные кремни и сосуд с загустевшим костным маслом.

На озере Бала они уже были в девяносто шестом, ранней осенью, учитель Монмут как раз перестал быть учителем и занялся комментариями к Данте, так никогда и не дописанными. Там он и купил Саше кольцо — гладкое и тонкое, похожее на то, что в заповеднике надевают на чаячью лапу.

— Тут нужно выбить твой номер телефона и просьбу к нашедшему: вернуть в Монмут-Хаус, — сказала Саша, открыв бархатную коробочку, но Дэффидд даже не улыбнулся.

Позже, за завтраком — они жили в миле от озера, в коттедже под названием Картреф и готовили себе сами — он сказал, что однажды уже дарил девушке кольцо, лет двадцать тому назад, но все кончилось плохо, и теперь он считает бриллианты плохой приметой.

— Там был такой розоватый камень в резной оправе, — сказал Дэффидд, не поднимая глаз от тарелки с омлетом, — я хорошо его помню. Пришлось снять со счета почти все деньги, чтобы купить его. Прости, что рассказываю тебе это, но ты имеешь право знать.

Начало октября было холодным и сухим, вереск уже пожух, а дрок зацвел еще раз — золотистым густым цветом, озеро покрылось мелкой зыбью, как будто озябло от самой мысли о зиме. В самом начале они много гуляли, ездили на рынок в Ланнуишлин, хотели прокатиться по игрушечной железной дороге — старинный паровозик тянул вдоль берега несколько деревянных вагонов — но оказалось, что опоздали ровно на день, дорога закрылась второго октября.

— Не сезон, — объяснил им станционный сторож в вязаном жилете, — приезжайте весной, весной совсем другое дело. А теперь-то здесь ни души не будет до самого апреля.

Саша сочла это дурным знаком и всю дорогу обиженно молчала. Оставшиеся три дня она провела с книгой на берегу, примостившись на хлипких дощатых ступенях, ведущих к воде. Учитель тоже читал — воспоминания какого-то замшелого полководца, но больше по вечерам, в постели.

В Картрефе была одна кровать — просторная, со множеством мелких вышитых подушек и кружевным подзором. Саша спала в шерстяных носках, найденных в хозяйском гардеробе, в ноги ей сильно дуло из окна. В первый вечер в коттедже Дэффидд попытался обнять ее, как только они легли спать. То есть, сначала он покорно улегся головой к окну, потом принялся гладить ей ноги, а потом встал, стянул с себя смешную фланелевую майку и лег рядом с Сашей, лицом к лицу, положив руку ей на живот.

— Какая ты все же худенькая, — сказал он, — все ребра можно пересчитать, придется миссис Боу кормить тебя пудингом с утра до вечера.

Куриные ребрышки, вспомнила Саша. Вот ведь куриные ребрышки, говорил отец, проводя ладонью по маминому боку, и мама ежилась, сводила тонкие выгнутые брови — притворялась, что злится. Злиться по-настоящему она не умела, а вот Саша умела, да еще как.

Учитель Монмут прижал ладонь чуть покрепче, Саша оттолкнула его и резко села в постели, ей вдруг показалось, что пальцы Дэффидда отпечатаются у нее на коже, будто на восковой табличке, навсегда — как пальцы мальчишки, разорившего голубиное гнездо, отпечатались на камне из Лланваэса. [62 - …пальцы мальчишки, разорившего голубиное гнездо, отпечатались на камне из Лланваэса — имеется в виду камень из церкви св. Давида в Лланваэсе. Согласно одному валлийскому преданию, этот камень схватил за руку мальчика, который пытался разорить гнездо голубя, жившего в этой церкви.]

— Не сейчас, — сказала она, не оборачиваясь, зная, что Дэффидд недоуменно смотрит ей в затылок. В темноте, подсвеченной алым огоньком приемника, его тело — блестящее, в розовых родинках, как у речной форели — показалось ей слишком тугим, слишком жестким, наполненным какой-то противной упругой жизнью. Саша сидела, опустив голову, чувствуя, как холод струится из щелей в оконной раме, молчание Дэффидда холодной струйкой стекало по ее плечам и спине.

Миссис Боу кормит его пудингами с утра до вечера, а мне придется это делать до самой смерти, подумала она и заплакала.




Табита. Письмо четвертое


2008. Саут-Ламбет


Я ужасно простудилась, ужасно.

Мистер Р. заставил меня искать в подвале какую-то муру, а там было сыро, я пришла домой и упала с температурой — сегодня пришлось позвонить в Архив и сказать, что не приду два дня, трубку поднял Р. и был страшно недоволен, хотя знает, что сам во всем виноват.

У меня кружилась голова, и я разбила градусник на кухне.

Ртутные шарики раскатились по всему полу, представляешь? Я полчаса сидела на полу и плакала от бессильной злобы. Потом я замерзла, встала и собрала всю ртуть пылесосом, теперь у меня — ко всем неприятностям — отравленный пылесос, а в холодильнике только сыр и два яблока, не знаю, как я буду жить и кто отправит тебе это письмо.

Тетя Джейн, почему я всегда одна?

В школе у меня не было подруг, и я придумала себе подружку Дорис с зелеными волосами до плеч, и гуляла с ней везде и разговаривала, мы с ней так чудно друг другу подходили. Потом вы с дядей спохватились и отвели меня к детскому психиатру — доктору Барбре.

Доктор Барбра носила слишком узкие бархатные платья, и, когда она садилась напротив, я считала складки на ее животе, каждый раз их было нечетное число, и они располагались по-разному.

Видишь, я не забыла. Зря вы это сделали.

Дорис исчезла, и с тех пор никто так толком и не появился.

Тем временем Луэллина нет уже четыре дня, двенадцать часов и двадцать три минуты.




Дневник Луэллина


зачем я повелся на это дурацкое пари? с какой стати я позволил им поймать себя на слове? с такой же покорностью я раскрашивал контурные карты на уроках географии в ненавистном гвинеде — высунув язык и по уши перепачкавшись красными чернилами

даром, что ли, я написал на первой странице дневника: нет женщины, мужчины, нет жизни, нет чувствующего существа, нет — все эти дхармы несущественны, подобно снам, вымыслам, подобно отражению луны в воде[63 - …нет женщины, мужчины, нет жизни, нет чувствующего существа… — мотив, характерный для буддийских сутр т. н. «Запредельной мудрости» (Праджняпарамиты).]

ну какое, какое мне дело до этой веснушчатой валлийской луны в воде, к тому же, она раздражает меня своей немотой, такой же нарочитой, как немота венецианской проститутки, надевшей маску служанки мореты, ту, где короткую резинку нужно было держать зубами, а значит, молчать до самого конца карнавала

вот она и молчит, покуда я кружу вокруг, прирученный ее похожестью, немного оробевший и подгоняемый своим любопытством, прямо как те триста рыцарей из мабиногиона: триста рыцарей живут у нее, и каждый, кто к ней приходит, должен выслушивать истории об их подвигах, которыми они стараются заслужить хозяйкину милость[64 - …триста рыцарей живут у нее… — фрагмент диалога Передура, сына Эвраука с Рыцарем поляны или Черным Человеком из валлийского эпоса «Мабиногион».]

так и есть, между мной и сашей тоже одни только истории, рассказанные или утаенные, или нет, между нами одна история, смиренная и беспощадная, как рыцарский роман, полный чудовищ и кромешной недосказанности — в рыцарских романах все было возможно: если надумали отрубить голову рыцарю четыре раза, то четыре раза и отрубали голову, такова горячка средневекового воображения!

однажды саша заговорит со мной или хотя бы засмеется

и в этом нет ничего удивительного, как и в том, что заговорила немая девица у стола во дворце короля артура [65 - …заговорила немая девица у стола короля артура — имеется в виду история из «Мабиногиона», когда карлица при дворе короля Артура, считавшаяся немой, вдруг заговорила при виде явившегося в замок рыцаря Передура.] — просто, чтобы сказать персивалю, где ему следует сесть

***


не мог заснуть, начитавшись свирепого armies prydein, [66 - …начитавшись кромешного armies prydein — Armies Prydein, «История Британии» — суровая поэма-пророчество, наравне с «Битвой деревьев» является частью Книги Талиесина.] найденного на полке для забытых гостями книг, и стал думать о ритуальном посвящении короля: оно похоже на индийскую ашвамедху, если не считать страхолюдности зрелища — браминам и в голову бы такое не пришло!

каково это — садиться в полную крови тушу лошади и лакать из нее прямо перед собой, заложив руки за спину, не имея возможности отказаться или хотя бы отхлебнуть из горсти, зная, что эти люди, обступившие тебя теперь, завтра станут твоими подданными, вассалами и женщинами

вот она суть кельтского терпения, восходящего к могилам у маг туиред, [67 - Маг Туиред (Cath Muighe Tuireadh) — известный сюжет ирландских саг. При Маг Туиред произошла битва племени богини Дану с фоморами.] кровь течет по шее и животу, будто липкое горячее пиво, но тебе весело, ветреная близость смерти обдувает твое лицо, тебя ждет бесконечная ночь с хмельным крутобоким эфебом беспредельной власти, еще не вскрикнул под тобой камень и озеро не выбежало из глаза балора, [68 - …пока не вскрикнул под тобой камень и озеро не выбежало из глаза балора — в ирландской мифологии камень Лиа Фаль вскрикивает, когда на него садится тот, кому предназначено править Ирландией. Сила великана Балора заключалась в его глазе, который слуги открывали продетой сквозь веко палкой. После смерти тело Балора, по легенде, было повешено на священном орешнике, откуда оно излило свой яд и распалось надвое.] но ты уже знаешь, как это будет, и знаешь почему




под утро мне приснился суконщик на вишгардском холме, говорящий с плотником по блестящему красному устройству, похожему на полицейский уоки-токи

надо же, мне в первый раз приснился суконщик!

лу, в сущности, не такой плохой мальчик, говорил он, с трудом раздвигая синеватые губы, я даже простил ему эту проклятую кошку

***


после полудня саша постучала в мою дверь, и я вышел в полутемный коридор, на дверную ручку был нанизан листок из ее блокнота: мне придется уйти примерно на час, если вам что-нибудь понадобится — спускайтесь в кухню без церемоний

ладно, я сам заварю себе приворотное зелье, сказал я вслед, но она уже спускалась по лестнице, на плечах у нее висел толстый свитер с исландским узором, дверь закрылась, сквозняк поднял пушистую пыль на ступеньках, где-то на моем этаже гулко хлопнула оконная рама, я прошел вдоль стены с пятью одинаковыми дверями, пытаясь понять, за какой из них ветер играет окном, рама грохнула еще раз, и я толкнул незапертую дверь в конце коридора

судя по убранству, это была спальня хозяйки, в номерах для постояльцев на стенах висели сепии в рамках — виды вишгардских улиц столетней давности, здесь же была только фотография полуголой девицы в блеклых кудряшках

я закрыл окно на задвижку, отодвинул штору и подошел поближе к портрету, девица стояла на четвереньках, будто иоанн златоуст на гравюре дюрера, и глядела на меня через плечо — фотограф явно велел ей облизнуть губы перед тем, как щелкнуть затвором

что же, это и есть александрина, невинно убиенная красавица?

ну да, разумеется: умножил тебя как полевые растения; ты выросла и стала большая, и достигла превосходной красоты: поднялись груди и волосы у тебя выросли; но ты была нага и непокрыта[69 - …умножил тебя как полевые растения… — слова из Книги Иезекиля 6:17.]

похожие фотографии вешают на сайтах знакомств: джессика из дорсета ищет друга, конфиденциальность гарантируется

мой начальник уайтхарт водит таких девчонок в дешевый ягненок и флаг, это где-то в ковент-гарден, время от времени он подзывает меня к своему конторскому компьютеру, чтобы показать очередную трущобную аталанту

***


над комодом тускло сияло большое зеркало, все в старческих коричневых пятнах, наверняка его оставили прежние хозяева — зеркала почему-то часто оставляют, продавая дом, а я бы поостерегся, между прочим

к стеклу прислонился шерстяной медведь, набитый гречневой крупой, у меня был такой же кролик, но не белый, а пятнистый — наверное, поэтому я до сих пор не провалился в кроличью нору, хотя многое для этого сделал, до сих пор помню: герцогиня придет в ярость, если я опоздаю!

хозяйка кленов тоже придет в ярость, если я тут застряну, надо поторопиться

босоногая призрачная чтица остановилась у этой двери, значит, четвертинка хранится здесь, и мое любопытство без нее не уймется, expectatio eludendi [70 - expectatio eludendi — буквально: «ожидание обмана» (лат.).] бьет меня, как простудная дрожь

дневник саши сонли не хуже кормчего-засони палинура [71 - …хуже кормчего-засони палинура (Palinurus) — в римской мифологии спутник и кормчий Энея. Когда корабли троянцев отплыли из Сицилии, Палинура, стоявшего у руля, охватила дремота, и он упал за борт. Волны прибили его к берегу. Палинур выбрался на сушу, но его схватили и убили местные жители — луканцы, оставив тело без погребения.] расскажет мне о гибели корабельной команды, а дневник у нее непременно есть, раз не говорит, значит — пишет, иначе и быть не должно

я взял со стула шелковый халат и понюхал — вот он, слабый запах мяты и фенхеля, выходит, мне не померещилось, халат был похож на шкурку саламандры и неприятно холодил руки, со стены насмешливо косилась эдна александрина, погоди, сказал я, дойдет и до тебя очередь, и принялся выдвигать мелкие ящички комода, похожие на пчелиные соты

куда женщина может спрятать то, от чего она не может избавиться, хотя это напоминает ей о том, что она хочет забыть?

я открыл дубовый гардероб, изъеденный жучком, оттуда потянуло знакомым — шариками от моли, тем неуловимым дыханием залежавшейся материи, от которого сразу вспоминаешь мамины платья с тугими желтоватыми проймами и дачные наволочки с обломанными пуговицами

я заглянул за тяжелое зеркало, пошарил под креслом, приподнял матрас, встряхнул зеленое стеганое одеяло, и вот — дневник нашелся там, где следовало искать с самого начала, под узкой французской oreiller, похожей на рождественскую хлопушку, господи боже мой, как она только спит на такой?

я открыл расхристанную тетрадку, посмотрел на часы, сел в хозяйское кресло и приготовился читать

у меня оставалось еще семьдесят с лишним минут




Часть вторая

ВЕДЬМЫ НЕ МЫ





Лицевой травник


1999







Есть трава водяной пуп, утопи в молоке или в квасу, и хлебай, и грызи — отнюдь не услышишь внутри скорби и болезни, и будет по-старому на том же месте.





Однажды, поздней осенью, обнаружив забытый стул на веранде — всю ночь шел дождь, — мама велела занести его внутрь, но ведь он уже мокрый, сказала Саша, все равно занеси, сказала мама, но ведь мокрее он уже не станет, верно? сказала Саша, у нее было плохое настроение после глупой голубиной перепалки в школе миссис Мол.

Вещь, которая вымокла один раз, должна высохнуть, чтобы намокнуть еще раз, сказала мама, взглянув на Сашу сузившимися глазами, не то она так намокнет, что сама станет водой, и не найдешь ее потом, ведь очень-очень мокрые вещи сами не замечают, как становятся водой, сначала наполовину, а потом, глядишь, полностью и насовсем.

Вот и я, думала Саша, записывая это в дневник двенадцать лет спустя, так привыкла к Младшей, что сама стала Младшей, я впитала ее полностью, так молекулы дерева, если верить маме, замещаются молекулами воды, во мне так долго шел этот ее валлийский дождь — колючий, терновый, сплошной, не знающий никаких дождевых правил, а просто идущий себе куда глаза глядят — что я уже не вижу границы между графствами, где сухо, и графствами, где мокро, я не вижу границы между ней и собой, почему я тогда не занесла этот чертов стул с веранды, почему?

1997







Есть трава еиндринкът, и кто тебя не любит — дай ему пить, и он тебя станет любить и отстати не может до смерти, да быть, и зверя приучишь — дай ему есть.





Новые гостиничные карточки пришли к аптекарю Эрсли через три дня в плотном желтом конверте — вместо Уолдо Сонли, пансион Каменные клены, там было написано: X. и А. Сонли, завтрак и комнаты, Вишгард, Южный Уэльс. В верхнем углу была вытиснена красная кленовая веточка.

Повертев их в руках, Саша явившаяся за почтой, подняла на аптекаря глаза.

— Как вы думаете, кого она имела в виду, меня или Младшую?

— Полагаю, она имела в виду Александрину, — ответил старый Эрсли, не задумываясь, — ведь ты осенью переезжаешь в Саффолк-вудз, а они остаются здесь.

Он запустил руку в высокую банку для сладостей, достал миндальный сухарик, протянул его Саше и зачем-то сказал, мелко кивая:

— Твой отец был хорошим человеком, он никому не сделал ничего плохого.

Чтобы тебя считали хорошим, достаточно никому не делать плохого, думала Саша, переходя Нижний мост с тяжелой сумкой через плечо, по дороге она зашла к Доре за хлопьями и печеньем. Совершенно необязательно делать хорошее. Можно просто сидеть на месте, молча и не двигаясь, грызть миндальные сухарики и быть объектом всеобщей любви. Люди любят тебя за то, что им не нужно напрягаться, чтобы осмыслить твои слова и поступки. Расстояние между тобой и людьми должно быть тесно заставлено, думала Саша, спускаясь по Харбор-роуд, люди хотят опираться на знакомые комоды, перепрыгивать понятные стулья, миновать известные заводи зеркал. Люди не хотят видеть пустоту между собой и другими, они заполняют ее горячим рыхлым веществом — овсянкой своего равнодушия, сгущенкой своих объясняемых небес, да бог знает чем заполняют, даже думать неохота.

Меня-то никогда не полюбят, меня уже не любят.

Вернувшись, она высыпала карточки на стол в гостиной, и, услышав громкие голоса, заглянула в кухню — там ловкая Хедда в клеенчатом фартуке ловила вялых осенних ос на подоконнике и бросала их в высокое пламя газовой конфорки. Младшая стояла рядом и смотрела, не отрываясь. Осы трещали, будто маленькие хлопушки, мать и дочь раскраснелись и выглядели совершенно счастливыми. Часы на стене показывали половину пятого. В духовке светился медовый кекс для полдника четверых постояльцев.

Саша вошла, молча повернула красный выключатель на газовой трубе и принялась выгружать из холщовой сумки овсяные хлопья и крекеры. Руки у нее дрожали, хлопья шелестели в картонной коробке, будто сухие крылышки.

Огонь погас, в кухне наступила тишина.

Хедда сняла фартук, повесила его на стул, выпрямилась и внимательно посмотрела на Сашу, в глазах у нее еще шумело синее газовое пламя. Саша отступила назад. Две уцелевшие осы лениво ползли по оконной раме. Воздух в кухне загустел, будто медовая начинка, еще минута — и дышать им было уже нельзя.

Но минута прошла, Младшая схватилась за крекеры, зашелестев целлофаном, мачеха усмехнулась и вышла из кухни, а Саша осторожно перевела дух.

1990







Есть трава черной былец, ростет въместе с кропивою, добра та трава от черной болезни; сложить с плакуном да з болотным быльцом, то поможет. И коням давать весной, как зачесываютса.





С тех пор, как Дейдра ушла из пансиона, Саша старалась делать все по-дейдриному. Не для того, чтобы позлить Хедду или укорить отца, хотя немного и для этого, наверное, а потому что Дейдра знала столько занятных вещей про домашнюю жизнь, что из них можно было составить еще один Травник, если сесть и записать все подряд.

Теперь Дейдры-из-Кленов на свете не было, зато на другом берегу пролива жили Дейдра и Помм, новую фамилию служанки Саша забыла, а может, и не знала никогда — упрямая ирландка не прислала уведомления о свадьбе. «Клены» перестали для нее существовать с августа восемьдесят восьмого года, с тех пор, как хозяин Сонли привел в дом новую жену.

Саше всегда нравился Помм, так звали Дейдриного ухажера — фу, поморщилась бы мама, что за слово такое! — бретонский повар, скуластый, лысоватый лежебока Помм, не умевший готовить ничего путного, но отличавший любое ирландское пиво на вкус. На него даже заключали пари, и он рассказывал об этом, сидя на крыльце «Медного Якоря» и позвякивая выигранной мелочью в карманах. Горечь тоже бывает разной, говорил он, и Саша это запомнила.

— Бретонец — это чуть лучше, чем валлиец, и не намного хуже, чем ирландец, — говорила Дейдра, но Помма поначалу не слишком жаловала. Стоило ему появиться в «Кленах», как Дейдра принималась греметь посудой или еще хуже: бралась за стирку и крепко вставала поперек коридора, склонившись над корзинами с бельем и даже головы не поворачивая на тихие Поммовы приветствия.

Однажды Саша увидела, как тот, постояв минут пять за Дейдриной спиной и не дождавшись ни слова, засунул ей за тесемки фартука вялый букетик маргариток, сплюнул в сердцах, повернулся и ушел, а ирландка вдруг села на пол, между двумя постельными холмами, и заплакала. Она так тяжело села — почти что рухнула, и Саше показалось, что все дело в никудышных маргаритках, она подошла к служанке сзади, вынула букетик и швырнула его в раковину, полную мыльной воды.

Без Дейдры и мамы Саше приходилось туго. Ей казалось, что прежние привычки могут удержать дом в тепле во время многолетней зимы: она по памяти добавляла лимон в воск, когда натирала мебель, срезала яблочную кожуру серпантином и мыла сестре голову в бочке с дождевой водой — потому что Дейдра утверждала, что нет ничего лучше морской пены, отстоявшейся на небесах.

На заднем дворе ставили табуретку, и Младшая садилась на нее, повесив на шею полотенце и положив голову на край дубовой бочки. Запрокинутое лицо сестры смешило Сашу: полураскрытый рот казался глазом во лбу — с влажным зрачком языка и зубной жемчужной радужкой, потемневшие волосы плавали в воде, будто листья ламинарии в океанском прибое.

Когда волосы были вымыты и отжаты, Младшая сбрасывала платье и забиралась в бочку, расплескивая мыльную пену — чтобы воде не пропадать.

Однажды Саша застала ее там — всю в слезах, продрогшую до куриных мурашек, разъяренную, как китайский дух воды Гун-Гун, проигравший битву с огнем. Кто-то из соседских мальчишек открыл садовую калитку и отодвинул табуретку шага на три, чтобы посмотреть, как голая Дрина будет выбираться из ловушки.

Саша схватила трясущуюся девочку за руки и выдернула ее из бочки, будто упругую лисичку из сырого мха.

— Господи, что ты там прячешь, — сказала она, — тоже мне, невидимые прелести, вряд ли от них кто-нибудь ослепнет.

— Я его поймаю, — повторяла Младшая, зябко переступая с ноги на ногу и кутаясь в мокрое полотенце, — не будь я Эдна Сонли, я его поймаю, этого сопляка и надеру его красные уши, нет, я ему хуже сделаю — я поймаю его кошку и отрежу ей хвост!




Дневник Луэллина


элдербери, бузина, греческая дудочка, руна fehu — чай из ее цветов очищает кровь, а отвар из коры успокаивает сердце, так саша написала в тот вечер, когда я разбил ее садовую лампу, она пошла к себе в спальню и написала это, пока я принимал душ, развешивал на стульях мокрую одежду и смотрел из окна на черную рифленую крышу сарая — мне дали комнату без вида на море, это на десять фунтов дешевле

что она думала обо мне, когда ложилась спать, расплетая волосы, глядя из окна на липовые ветви, гнущиеся под мокрым ветром?

с тех пор, как я это прочел — торопливо, прислушиваясь к шагам на лестнице, к шороху гравия — с тех пор, как я это прочел, не могу успокоиться, лондонская квартира кажется мне темной валлийской пещерой, полной сталактитов, я спотыкаюсь о коробки и ящики, из одного ящика я достал альбом берн-джонса и уже полчаса листаю его как полоумный

похоже, он встречал немало женщин, похожих на сашу сонли! взглянуть хотя бы на его босую нищенку, нет — на лохматую худышку, спящую в шиповнике, нет — на андромеду, склонившуюся над колодцем, тьфу, да при чем тут вообще прерафаэлиты! все в кленах видится сквозь путаницу сада, вот при чем, во всем опиумная вялость и жестокость к себе, у всех доспехи, увитые ежевикой, темные круги под глазами, тяжелая голова, густые силки волос — вот при чем

пишет ли она обо мне теперь, когда я уехал? я хочу это читать, а больше ничего читать не хочу, про меня никто никогда ничего не писал, я даже не знал, что левый глаз у меня голубовато-серый, как мокрый мох на солнце

я представляю себе ее дневник, день за днем наполняющийся чернильными птичками: хорошо бы, чтобы луэллин э. приехал еще раз, я вижу эту фразу, как если бы она была написана на стене чертога царского, я всматриваюсь в нее, трогаю ее и чувствую себя улиссом у ворот пенелопы, обнаружившим, что он воевал только десять лет, а другие десять лет, как последний дурак, добирался домой

***


вот эпикур пишет, что все люди передают друг другу свою тоску, как заразу

похоже, эпикур был не такой уж профан, как многие думают

вот я — заразился же от саши ее печальной аккуратностью

вернувшись домой, я составил книги, со дня переезда валявшиеся на полу, в ровные стопки, вычистил ковер и даже пересыпал кофе и чай из надорванных пакетов в две стеклянные банки, найденные в кладовой

этого мне показалось мало, и, оглядевшись по сторонам, я сорвал хозяйские занавески и бросил их в ванну — стиральной машины у меня не будет никогда, в детстве я потерял щенка, уснувшего в барабане, полном грязных полотенец

вода в ванне стала цвета жженой охры, ради такого цвета один французский живописец извел два королевских сердца, [72 - …один французский живописец извел два королевских сердца, выброшенных из усыпальницы в аббатстве сен-дени — жженая охра — краска, лежащая в основе составов, которыми были забальзамированы сердца Бурбонов. После революции 1789 года началось разграбление гробниц, и художник Сен-Мартен купил два королевских сердца, чтобы использовать их для изготовления краски.] выброшенных из усыпальницы в аббатстве сен-дени, не помню, где я это прочитал, но помню, что не удивился, хотя следовало бы

таская занавески взад и вперед по исцарапанному дну ванны, я думал о времени — наверное, потому что кровь прилила у меня к низко опущенной голове

время, думал я, похоже на кровь, про него говорят — бежит, или — останавливается, или — ваше время истекло, и еще — про него как будто бы все договорились: сколько в нем воды, белков и всяких там липидов, то есть сколько в нем движения, абсолюта и всяческой необратимости

один странный человек утверждал, что время его поедает, натурально, как дракон какой-нибудь, при этом три его головы — past, present и future, — очевидно, поедают еще и друг друга, ну да, еще бы, кому же быть драконом, как не субстанции, о которой все все знают, но никто никогда не видел

грызть — это вообще полезная практика, вот дракон нидхег, так тот грыз кости мертвых, чтобы они страдали и возрождались, а мое past perfect грызет меня, чтобы я не успевал задумываться

***


сегодня я взял первого ученика в девять утра и ездил с ним по воображаемой ланкастер-элли, медленно, невыносимо медленно, при этом на руле я видел не его пухлые неуверенные руки, а другие — с темными веснушками на запястьях, белые и быстрые, лишенные колец и браслетов, похоже, она меня приворожила, сказал я вслух, и парень от неожиданности выпустил руль, на экране замигала беспокойная красная точка — пип, пи-и-ип

по иоанну дамаскину, зло есть небытие, пустое место, то есть просто отсутствие добра, думал я, проезжая кольцевую развязку на бейсуотер, по фоме аквинскому, вообще все — добро, а зло — мелкая его часть, необходимая составная, на клифтон-плэйс нет поворота направо, сказал я, нажимая кнопку сброса, давайте-ка вернемся на стэнхоп-террас

лондон с птичьего полета кажется мне более реальным, чем тот, по которому ходят люди, я владею простертым навзничь лондоном, сидя в своей башне с дисплеем и двумя педалями — если я попаду на настоящую ланкастер-элли, то непременно на ней потеряюсь

по лейбницу, зло — это недоразвитое добро, он утверждает, что зло становится существенным, когда оно непоправимо, то есть, когда люди не летают, а птицы не обладают речью, теперь поезжайте через паддингтон к госпиталю святой марии, сказал я и отпустил руль

по саше сонли существует лишь ее осознание зла, нет — скорее, ощущение зла, незаметное, как cum grano salis — негромкое замечание парацельса, без которого противоядие не сработает

скажем, засуха в верховьях ганга оставляет ее равнодушной, зло не касается ее, и, следовательно, это просто пятнышко на карте, мимолетный укол жалости, но убитые терьеры хугин и мунин — это зло, направленное к ней острием, оно рождает в ней ответное зло, пусть даже бесплотное, не осознанное, но поднимающее в ней пепельный, жаркий ветер

между ней и беспокойной красной точкой первого зла возникает некая связь, пип, пи-и-ип, и этой первой точке не поздоровится, как пить дать

***


черные лакированные коробочки из-под чая нельзя выбрасывать, они похожи на дарохранительницы в храме сетоса, там они стоят на ладьях и хранят никому уже не нужные дары

у табиты в кухне я насчитал восемь таких коробочек, в одну из них она сунула свернутое в трубку письмо александры, и я заволновался — а вдруг оно исчезнет, как заклинание времен среднего царства, написанное на глиняном сосуде

это займет время, важно сказала табита, русской программы для перевода у нас в архиве нет, мне придется кое-кого попросить, ну вы понимаете?

зрачки и рот у табиты темные и круглые, будто отверстия розетки — и смотрит она прямо и ровно, не отводя глаз, и стоит слишком близко, но это лондонская розетка, к ней ведут бесстрастные ломкие провода, в них звенит комариное назойливое электричество, поэтому свет не горит, и гореть не будет

зато он мерцает, чорт его побери, в каждом клочке бумаги, попадающемся на улицах ламбета, я то и дело смотрю себе под ноги, будто бродяга в поисках оброненной прохожим денежки, быстро же меня приучили к бумаге-посреднику, к письму наклонных струй, к словам, которые можно пролистать обратно, я всматриваюсь в гонимые ветром липкие обертки и фантики, как будто боюсь наступить на сашину записку или — на письмо, которое я не смог прочитать, и вот, украл

что бы сказала на это покойная миссис сонли, если бы мы встретились еще раз?




Письмо Саши Сонли, украденное мной, Луэллином Элдербери, в ее доме


Вишгард, июль, 2008


Эдна А., о чем ты? Я вовсе на тебя не сержусь. Просто мне в последнее время было не до писем. В «Кленах» опять появился какой-то грибок, от него стены в гостиной пошли желтыми пузырями. Это бы ничего, но он перекинулся на мебель и теперь примеривается к посудной горке.

Ворота пришлось перекрашивать после пожара, обгорела также стена гостиной, а печь дала трещину в том самом месте, где акантовые листья и рог изобилия.

В пансионе пусто уже неделю — из-за дождей и штормовой погоды. К тому же, постояльцы стали предпочитать гостиницы в Вествуде, потому что у нас всю весну были перебои с электричеством. Говорят, что виной тому новый пассажирский терминал, но я думаю, что Старый город понемногу уходит на дно залива.

Девчонка Эвертонов вообще ни на что не годится, мы с ней как резеда и роза — вянем, оказавшись в одной комнате, но я все терпеливо сношу и улыбаюсь, как морская свинка.

Самое же страшное случилось в конце июня — погибли Хугин и Мунин, уснули и не проснулись. Мама всегда говорила, что собаки — это необходимость и действительность, как дом, например, или лес, или каменистый берег. Значит, теперь я живу с вынутым из моей плоти ломтем действительности, вернее, с двумя. Но я думаю о тебе, не сомневайся.

Дрессер не дает тебе развода, и это меня не удивляет. Твой муж предсказуем, как результаты гребных гонок в его вельможном клубе. Он не отпускает тебя не потому, что ты бегаешь по закоулкам с мальчиками из сборной, и не потому, что он желает тебя наказать и запереть. О нет, ты так его и не раскусила.

Он не отпускает тебя потому, что ты вернешься ко мне, а значит, он потерпит два поражения сразу: и при Данбаре и при Стерлинге. [73 - …и при Данбаре и при Стерлинге — под Данбаром в 1296 г. шотландская армия под командованием "Рыжего" Джона Комина потерпела поражение от армии англичан, которой командовал Джон де Варенн. В сражении на Стерлингском мосту победу, наоборот, одержали шотландцы под предводительством Уильяма Уолласа.]

Я знаю, что нужно сделать, но для этого ты должна отключить свою шальную кудрявую голову, закрыть глаза и слепо мне повиноваться. Все уладится, Дрина, не бойся, ты скоро вернешься домой. Но сначала нам нужно открутить все обратно, в точку отсчета, в начало, понимаешь? В две тысячи третий год.

Собери свои документы и все деньги, что сможешь найти. Двадцать девятого числа, перед тем как начнутся гонки, ты возьмешь Фенью, игрушки, запас вещей на неделю и уедешь в Брайтон. Я же приеду к смотрителю как ни в чем не бывало и скажу, что предупреждала телеграммой, которая, судя по всему, потерялась. И что я намерена славно развлечься, несмотря на твое отсутствие.

Уверяю тебя — он только плечами пожмет, у него в эту пору дел по горло. Дальнейшее предоставь мне. Я устрою так, что он испугается скандала и отпустит тебя добром вместе с ребенком, даже если для этого придется прийти в Лайонз-Энд в разорванной рубахе и в синяках, взывая к суду и справедливости.

Все, что мне нужно — это заставить его проснуться со мной рядом с пересохшим от мелиссы горлом, тяжелой головой и следами любви на простынях.

Дай знать, по душе ли тебе мой план, и не забывай мое условие — из Брайтона ты приедешь прямо ко мне, не показываясь в Хенли ни на минуту. К тому времени у меня будут все нужные бумаги, даже если придется засадить вход в коттедж Дрессера кустами йеменского ката и бешеной вишней.

А если ничего не выйдет, я убью его.




Табита. Письмо пятое


2008. Саут-Ламбет


Тетя Джейн, говори что хочешь, но я позвонила Луэллину, выяснила его номер у консьержки, когда она пришла со счетом за телефон. Поверишь ли, он расстроился по-настоящему: Табита, сказал он, вы себя не бережете, нет ничего хуже одинокой простуды!

Через полчаса он постучал в мою дверь, хорошо, что я успела припудрить нос и надеть длинный халат, еще я приложила градусник к лампе, чтобы нагнать температуру — мне хотелось, чтобы он за меня испугался, но ничего не вышло, надо подольше держать.

Луэллин принес початую бутылку ролла, прошел в кухню и поставил чайник на огонь. Я так растерялась, тетя Джейн, что ни слова не могла произнести, когда он добавил в бутылку кипятку, усадил меня на диван, завернул халат до колен и крепко-накрепко растер мне ноги горячим ромом.

— Есть ли у вас шерстяные носки? — спросил он, но, посмотрев на меня, махнул рукой и сам пошел в мою спальню. Носков он не нашел, разумеется, постоял немного в задумчивости, потом заглянул в ванную, снял с сушилки два махровых полотенца и обмотал мне ступни.

Он провел у меня в квартире целых сорок минут, такой забавный в своем тонком свитере на голое тело, в домашних очках — эти совсем другие, в черной роговой оправе! Он вел себя как муж, то есть совершенно со мной не церемонясь: расхаживал по квартире, включил газовый камин, плеснул в мою чашку остатки рома, а в ответ на мой протестующий жест только сдвинул брови: Бросьте, Табита! Это необходимо!

Но самое главное — когда он собрался уходить, явилась торопливая Донна с апельсинами и приветом из Архива, она так и застыла в коридоре, когда он ей открыл, хорошо, что мне с дивана было видно, как у нее вытянулось лицо!

Она что-то у него спрашивала озабоченным голосом, нарочно, чтобы его получше разглядеть, он отвечал, а я смотрела на его стройную спину и лохматые волосы, казавшиеся светлыми в полумраке прихожей, смотрела на его спину и не могла дышать, как будто искусственное пламя вытянуло из комнаты весь воздух.

Care killed the cat, скажешь ты? Ну и пусть себе.

Да я вообще готова всю оставшуюся жизнь просидеть с инфлюэнцей.

Твоя Табита.




Дневник Саши Сонли. 2008







сдавайся ландриновый роланд

плывущий в скорлупке на юг





Пятое июля. Зачем я заплатила двадцать фунтов за ланч в «Красном Льве»? Просто потому, что когда-то читала о нем у Джерома Джерома. Вечно мне хочется объединить чужой завидный текст со своей реальностью.

Я обещала Младшей, что сумею добиться от Дрессера того, что в восточных сказках называют последними милостями, но чем ближе мы подбирались к делу, тем больше я сомневалась. Беспокойство грызло меня, кураж меня оставил — здесь, в Хенли, все, что я задумала, выглядело неловким и невразумительным, прямо, как французская игра в шары.

Итак, Дрессер переспит со мной и вынужден будет дать Младшей развод — это раз.

Дрессер переспит со мной, но не испугается шантажа и не даст развод — это два.

Дрессер переспит со мной, но я не наберусь храбрости ему угрожать — это три.

Дрессер не переспит со мной — это четыре.

Половину вечера мы провели в столовой для клубного персонала, единственной комнате, где на стенах не было гобеленов с охотниками и фазанами. Официанты приходили сюда передохнуть, весь стол был заставлен грязными бокалами и блюдами с ломтиками сыра и салями. Именно это имел в виду смотритель, когда приглашал меня отужинать, странно было бы предполагать другое. Он то и дело отлучался на кухню за крылышком утки или парой ложек чесночного соуса и ласково удивлялся моей вялости.

Ну что же ты, говорил он, попробуй, здесь кормят на славу, с раблезианским размахом, не то что в "Хенли таун клаб" — впору подтереться гусенком после обеда! [74 - …впору подтереться гусенком после обеда — смотритель имеет в виду слова Гаргантюа из романа Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» (глава XIII. О том, как Грангузье распознал необыкновенный ум Гаргантюа, когда тот изобрел подтирку).]

Мы быстро выпили бутылку кислого шампанского, потом виски, украденное наемным гарсоном из Бишем-Грейндза, а потом Дрессер слил коньяк из чужих рюмок, стоявших на подносе, в свою карманную фляжку и предложил прогуляться.

Вернее, я сказала, что становится душно, а он вспомнил про обещанную мне прогулку до Хеннертонской протоки. Перед этим я отлучилась в туалет, съела там кусочек масла, взятого в салфетке со стола, и быстро прошла по клубному коридору, заглядывая в распахнутые двери гостевых спален.

Не знаю, что я надеялась там увидеть, скорее всего, Младшую в объятиях датского гребца — победителя самого Редгрейва, [75 - Редгрейв, Стивен Редгрейв — знаменитый английский спортсмен, неоднократный олимпийский чемпион по академической гребле.]раздвигающего волны. Влюбленный гребец почему-то представлялся мне мускулистым берсерком, заросшим овсяной бородой до самых глаз, хотя — с чего это я взяла, что гребец был влюбленным?

Скорее всего, их соитие было кратким и произошло где-нибудь в тренировочном зале — я как раз спустилась туда по винтовой лестнице — например, на кожаном сиденье неуклюжего тренажера для гребли.

***







О берущий! не бери. [76 - О берущий! не бери — Тексты пирамид (пирамида Униса, передняя комната).]





Пятое июля.

До протоки мы не дошли, мои каблуки цеплялись за корни и траву, а Дрессер тяжело мотался из стороны в сторону, будто маятник в замковых часах. Зато дошли до последнего причала, возле которого покачивалась на воде большая лодка с домиком на палубе, выкрашенным в синий и желтый — цвета мальтийских рыбаков.

Свет в окошках домика не горел — хозяева еще не вернулись, на палубе стояла плетеная скамейка и два горшка с каланхоэ. Перелезая через поручни, я порвала колготки о цепь, и, отойдя к раздвижным дверям кубрика, сняла их вместе с трусами, скомкала и сунула в сумку.

— Вот моя мечта, — сказал Дрессер, обходя выложенную тиковым деревом палубу, — завести такую лодку, плавать по всем рекам и причаливать там, где захочу. Жаль, что здесь темно, я бы хотел рассмотреть все получше.

— Тоже мне мечта, — ответила я, — реки быстро кончатся, а в океане ты на такой посудине через пару часов пойдешь ко дну.

— Нормальная мечта, — обиделся Дрессер, — сама подумай, что я здесь? Заточник в постылой квартире, муж бестолковой девки, отец неизвестно чьей дочери. А будь у меня плавучий дом — поставил бы паруса и помахал бы им всем рукою. Причалил бы в Пенборгне, ловил бы рыбу и читал свежие газеты на солнышке.

— В Пенборгне тебя через неделю окрутила бы местная парикмахерша, и все началось бы по новой, — заметила я холодно.

— Ты хочешь сказать, у тебя есть мечта получше?

— Есть, — я взяла у него фляжку и отпила для виду, меня до сих пор тошнило от сливочного масла, — но тебе не скажу, ты, пожалуй, смеяться станешь.

— Да чтоб у меня выросли ослиные уши! — поклялся смотритель, приложив растопыренные ладони к голове.

— Хорошо, я скажу. Дрессер, я хочу от тебя теленка, — я подошла к нему вплотную и положила руки на крахмальную манишку, уже лишенную давешнего лоска. Рубашки на смотрителе не было, он вздрогнул всей кожей и немного отодвинулся.

— Не бойся, — сказала я, просовывая руку поглубже. — Знаешь, как в Ирландии называют корову Ио? Зеленая пустышка. Это потому, что у нее никогда не было теленка, хотя молоко лилось из нее рекой. Ну же, давай хотя бы попробуем, — добавила я, улыбаясь в темноте.

Дрессер помотал головой и облизнул пересохшие губы. В лунном свете его лицо показалось мне непривычно осунувшимся — зря он, наверное, смешивал крепкое с красным вином и пивом.

— Аликс, да ты никак пьяна, — сказал он неуверенно, — ты несешь какую-то чушь. Нам лучше вернуться домой, у меня, видишь ли, кружится голова.

— Домой? Мне, видишь ли, незачем возвращаться, — сказала я, вынимая шпильки из закрученной в узел косы. — С тех пор, как ты уехал, я не живу, а коротаю время.

— Ну вот — от тебя, как и раньше, слова в простоте не услышишь, — Дрессер смущенно засмеялся и отхлебнул из своей фляжки. — Если бы ты знала, как мне жмут эти лакированные туфли. Ненавижу Лайонз-Энд. Ненавижу регату.

— Сними лакейские туфли и ходи босиком, — я распустила волосы и тряхнула головой. — Сними все. Мы спустимся в чужую каюту и ляжем там на чужих простынях. Иди сюда, глупый лодочник.

— Аликс!.. — начал Дрессер, но я заговорила быстро, не давая себя перебить:

— За этим я и приехала. Чтобы услышать, как ты зовешь меня по имени. Когда ты произносишь Али-и-икс, мне будто цветущей веткой проводят по лицу. Ну что же ты, потрогай вот здесь. Нет, дай, я сама.

Я встала на колени, на шершавые тиковые досочки, и пристально посмотрела на него снизу. Смотритель укоризненно покачал головой, но закрыл глаза и прислонился к поручням. Молнии на его брюках не оказалось, и я вдруг испугалась — мне почудилось, что Дрессер весь цельный, будто целлулоидный пупс, и нигде не расстегивается.

От страха я окончательно протрезвела и, догадавшись, что на клубных брюках молния на боку, потянула застежку вниз. Ноги Дрессера напряглись и плотно сдвинулись. Я дернула посильнее, уцепившись за карманы, белое форменное сукно съехало на щиколотки, я увидела его колени, покрытые чахлой шерстью. Прежняя жалость хлынула в мое горло, я задохнулась и уткнулась носом в покрытое острыми мурашками бедро.

— О господи, проклятый соус, — простонал Дрессер, оттолкнул мою голову, перегнулся через поручни и свесился вниз. Тинистая Темза расступилась и приняла даровое угощение из столовой королевского клуба.

Повара Оближи, Обглодай и Обсоси не вынесли бы этого зрелища — спина смотрителя содрогалась, он рычал и хлюпал, а я стояла на ободранных коленях на краю палубы, смотрела на его зад, обтянутый узкими нейлоновыми трусами, и тихонько смеялась.

В точности такие трусы я видела на стриптизере, вылезшем из большого картонного торта на прошлогоднем дне рождения Прю. Подруги подарили ей швейную машинку и обмазанного сливками мальчика из кардиффского ночного клуба.

Потом я перестала смеяться, подползла к Дрессеру близко-близко, взяла его за голые ноги, под самыми коленями, и сильно толкнула вверх.




Дневник Луэллина


ко дню рождения я отпустил бороду до самых глаз и гуляю по своему району невидимкой, чисто эдгар, сын герцога глостерского, [77 - …чисто эдгар, сын герцога глостерского — в шекспировской пьесе «Король Лир» сын герцога Глостерского прикидывается нищим (Bedlam Beggar), чтобы в Англии его никто не узнал.]bedlam beggar с оловянной табличкой на руке, даже мороженщик на углу сент-джордж перестал со мной здороваться

хотя — чему я удивляюсь? никто и так никого не замечает в нашем хлебном городе, будь ты хоть плачущий локи, хоть великанша текк, [78 - Великанша Текк — одно из обличий бога Локи.] никто никого не замечает, кругом настоящий бедлам — и все в нем одинаково нищие

тем временем в городе холодает, пронзительная калех уже полощет свой плащ в корриврекане [79 - …калех уже полощет свой плащ в корриврекане — в кельтской мифологии богиня, отвечающая за погоду. В конце лета Калех полощет свой плащ в Корриврекане — водовороте у западного побережья, и когда она встряхивает его, холмы становятся белыми от снега.] и, судя по прогнозу, числа двадцатого начнет вытряхивать свои одеяла на июльский Лондон

в два часа пополудни у меня урок с юношей по фамилии crescent, и вот, пожалуйста — я все утро думаю о белой омеле, которую в шестой день луны срезали золотым серпом, потому что ее нельзя касаться железом

меня тоже нельзя касаться железом! когда-то давно я боялся любого прикосновения, а теперь — только острого и внезапного

***


я не знал, что новая плитка в ее ванной покрыта пупырышками, с виду керамика была гладкой, но теперь, проведя на полу черт знает сколько времени, я почувствовал не то сырные крошки, не то кунжутные зернышки, и еще — что правая рука у меня затекла и онемела

это нарочно так сделано, пояснила она, чтобы нога не скользила, ее ступни упирались в стену, а голова — в основание душевой кабины, я попробовал вытащить руку, но ее голова была тяжелой, как уэльская корона из плюща, [80 - …корона из плюща — имеется в виду смертная корона Давида ап Гриффида. Вся пророческая традиция Уэльса проникнута мечтой о восстановлении никогда не существовавшего на деле королевства бриттов. В насмешку над этими чаяниями последний правитель независимого Уэльса, обезглавленный в Лондоне в 1283 г., был перед казнью «коронован» венком из плюща.] я давно этого хотела, сказала она, если честно, я поняла, что так и будет, когда вы принесли мне ту русскую бумагу, я поняла, что это знак! вот как, пробормотал я, никогда бы не подумал

да-да, там было так и написано: я убью его, но вы сказали, что это просто отрывок из криминального романа, и я поверила, я поверю во все, что вы скажете, вы это знаете, лу? разумеется, знаю, я приподнялся и стал нащупывать свою одежду, спина глухо болела, недоумение понемногу заполняло меня всего, будто болотная вода: как я здесь очутился?

помогите мне, сказала она тихо, тут погас свет, и я ударилась! похоже, что перегорели пробки! я вошел и сразу наткнулся на нее, она всхлипнула, обвила меня руками и потянула вниз

мне показалось, что она смолистая и тяжелая, будто шишка гималайского кедра, потом мне показалось, что она плачет, наверное, здорово стукнулась, подумал я, терпеть не могу эти мраморные умывальники в старинных домах, будь у меня своя ванная, там была бы дыра в полу, а рядом с ней фаянсовый кувшин

мы опустились на пол, я боялся, что она снова ударится, и придерживал ее за голову

от ее кожи пахло сыроежками — такие грибы в англии не растут, этот запах я знаю откуда-то еще, она стащила с меня свитер и расстегнула свое платье, то есть платье вообще куда-то пропало, скаталось в теплый шерстяной валик на ее животе, потом она легла на меня, продолжая тихонько всхлипывать, и черствые сырные крошки вонзились мне в спину

ее слабый полуоткрытый рот был везде, казалось, она сама стала губами, доброй сотней губ, они ползли по моей коже, точно улитки по стеклу, я и вправду на минуту остекленел, потом попытался вывернуться, спихнуть ее с себя, но ее так трясло, что я растерялся, казалось — сделай я это, и женщина рассыплется на кусочки, как стальной мост от того, что рота солдат шагает по нему в ногу

я представил, как она распадется на всех своих улиток, или нет — на щепотку вишневого табака и пучок ангорской пряжи, нет — на пару шпилек и горсть чешуйчатой кедровой шелухи! я улыбнулся, дал ей делать все, что она хотела, и стал думать о своем вчерашнем сне

***


мне приснилось, что я разговаривал с сашей в сарае

разговаривал! теперь я знаю, какой у нее голос!

мне нужно отправить письмо и проверить почту, сказал я ей за завтраком, у вас ведь, наверное, есть компьютер? да, но там не слишком удобно, ответила она, мы прошли через сад, и она открыла сарай, цепочка на двери была почему-то снаружи, вас что, здесь запирали? не удержался я, и она рассмеялась, покрутив растрепанной головой

в этом сне она распустила свою косу цвета кленового сиропа, уж не знаю почему, и еще — в этом сне она смеялась

компьютер мисс сонли примостился на шаткой китайской этажерке в углу плохо освещенного сарая, заставленного сломанными садовыми стульями, лейками и горшками из шамота, старая модель, я сразу заметил, посреди комнаты под круглым корабельным окошком стоял верстак, под ним оставалась невыметенная стружка, на верстаке лежал синий сатиновый халат, молоток, похожий на ласточкин хвост, и еще какая-то плоская штука с деревянной ручкой

это папино долото, сказала саша, не трогайте, пожалуйста

она подвинула к компьютеру плетеное кресло с прожженным тряпичным сиденьем и нажала кнопку где-то внизу, за картонными коробками для рассады, составленными одна в другую, под этажеркой что-то надрывно загудело и экран наполнился мерцанием, связь довольно медленная, сказала она у меня за плечом, никак не соберусь обзавестись чем-нибудь приличным

я обернулся — зеленоватый свет из окна в крыше падал на ее лоб, лицо было едва различимо, зато волосы сияли, будто бы под театральным софитом, она нагнулась, набрала полную горсть пересохшей стружки и поднесла к лицу — еще пахнет, правда?

в таком свете ваши волосы похожи на стружку, только на латунную, сказал я, разлепив наконец губы, вы это уже говорили, ответила она, деловито оглядываясь, не слишком ли здесь холодно? если что — завернитесь в мое одеяло, она махнула рукой в сторону дивана я его не сразу заметил, на диване лежал аккуратно свернутый плед в шотландскую клетку

на какое-то мгновение мне показалось, что я вижу там девочку, свернувшуюся клубком, нет — двух девочек! у второй, той, что поменьше, были две косички цвета сырого хлопка, но это видение было из другого сна — оно засмущалось и быстро исчезло




Хедда. Письмо пятое


Хочин, март 2001


Господи, Эдна, когда же кончится эта жара.

Все здесь продымленное, древнее, от яркого солнца даже новые вещи сразу становятся блеклыми, будто напрочь изношенными.

Вчера я поссорилась с Куррат, и теперь жалею. Она всегда соглашается погулять с девочкой, если я не успеваю. Еще я жалею о том, что мы уехали из Тоттаяма, там были две старые церкви на холме, я любила туда ходить, когда получалось улизнуть из мастерской. Два каменных креста с сирийскими надписями — сирийцы были христианами, подумать только! — и настоящий алтарь, правда, там почти все время закрыто и ключа не допросишься.

Еще я жалею, что вышла замуж за Раджива в английской мэрии, второпях. Мы могли бы сыграть индийскую свадьбу и поехать в Гуруваор, как здесь принято — может, тогда все получилось бы по-другому. Индийские свадьбы такие забавные — люди натирают ладони горчичным порошком, читают стихи и брызгаются водой. И дарят невесте красные браслеты!

Сегодня мы весь день мучились со столешницей, там было много маленьких квадратиков, похожих на детские секреты, и каждый нужно было выложить серебряным листом и заклепать гвоздиками. Гвоздики эти просто чудовищно мелкие — у меня ободраны кончики пальцев, и ногти сломались бы, наверное, но ногтей у меня теперь нет, мистер Аппас обрезал до самых подушечек.

Многое изменилось за эти три года, да так, что узнать нельзя.

Наши свидания с Радживом — в Свонси, в комнате за баром — были тайными и веселыми, он зажигал десятки свечей в стеклянных стаканчиках, прямо как в кино, расстилал одеяла на полу и все такое прочее. У меня до него было несколько мужчин, но ни один из них не встал бы посреди ночи, чтобы приготовить мне румали на пустой ресторанной кухне. Теперь Раджив приходит ко мне в комнату раз в неделю и бывает небрежным, как подвыпивший портовый рабочий. К тому же, он отбирает у меня ваши фунты, я не хотела говорить, но все-таки скажу.

Не посылайте больше денег, я их все равно не увижу.

Зато теперь я могу думать, что он и письма мне не показывает. Ведь не может быть такого, чтобы никто не писал мне из Англии?

Раджив постоянно говорит, что мне не к кому вернуться, даже если он купит мне билет на самолет и довезет из Эрнакулама в аэропорт. Он говорит, что я потеряла две вещи: дом своего первого мужа и уважение второго. Что он имеет в виду — что я родила ему только дочь или что не принесла в дом денег за проданные «Клены»?

Его имя на санскрите означает полосатый — может быть, у нас теперь просто черная полоса?




Дневник Саши Сонли. 2008







Счастлив, кто падает вниз головой:

Мир для него хоть на миг — а иной.





Голова Дрессера, казалось, кивала мне из темноты. Его тело, затянутое под понтонный причал, застряло между двумя бетонными блоками и еле заметно двигалось вперед и назад, волосы намокли, облепили лоб и казались иссиня-черными под больничным светом лодочного фонаря.

Я присела на кнехт и немного подумала. В какой-то китайской книге про самоубийц мне попадалось упоминание об утопленнике, который завязал в шарф два камня и, повесив их себе на шею, прыгнул с моста. Я сняла с шеи платок и оглянулась вокруг в поисках тяжелого предмета, но, кроме двух горшков с чахлыми веточками каланхоэ, на палубе ничего не было.

Со стороны Темпла подул ветер и стало заметно холоднее. Над выстриженными под ноль клубными полянами — китайцы называют такой зеленый цветом зимородка — стал собираться утренний туман.

Интересно, поверят ли в Лайонз-Энд в то, что рогоносец Дрессер покончил с собой? Тоже мне, Секст Папиний, [81 - Секст Папиний — знатный римлянин. Секст Папиний покончил жизнь самоубийством. Не выдержав сексуальных домогательств своей матери, он бросился со скалы.] спасающийся от грязных объятий. Нет, самоубийство не годится, к тому же Младшая потеряет страховку и останется без гроша.

Сидеть на чугунной тумбе становилось все холоднее, я встала, повязала платок, огляделась и пошла по скользким лиственничным доскам на берег. Я его не убивала, сказала я вслух, он поскользнулся и упал в воду. Течение затянуло его под причал, к тому же он неудачно стукнулся виском о сваю, а тут еще тина и водоросли. Если бы не свая и не тина, он бы, разумеется, выплыл. Если бы не свая.

Где, в какой книге это было: про солдат в булонском лагере, один из них застрелился в будке часового, а за ним еще несколько — в той же самой будке, пришлось офицерам будку сжечь, от греха подальше. Они тоже подумали: если бы не будка.

Если я сейчас брошусь туда же, в болотную теплую воду, этого причала станут бояться, а лодку, пожалуй, продадут с глаз долой, нет, этого делать не стоит, отсюда такой дивный вид на высокие решетчатые окна колледжа в Гринландс.

Я присела на корточки и заглянула под причал — голова Дреесера скрылась, ядовитый фонарь потускнел в предрассветной дымке, и Темза снова стала невинным викторианским водоемом, окруженным ивами, камышами и рогозом.

Когда я пыталась писать красками, то помнила невероятно много оттенков, у меня была китайская книжка — про древние амулеты — и я выписывала оттуда слова и жаловалась маме на бедность русской и английской палитры.

Туман над травой мог быть обозначен краской цвет инея, вода у берега — краской цвета китайского финика, а кровь, застывающая теперь в жилах Дрессера, наверное, была цвета туши, это пишется просто, двумя иероглифами.

Ну что ж, так тому и быть, подумала я, подходя к опустевшим палаткам Ременхемского клуба. Хорошо бы теперь выпить чаю с медом на постоялом дворе и залезть под пуховое одеяло, да только не выйдет — придется вернуться в коттедж, собрать вещи и уехать первым же автобусом.

Вернуться в домик смотрителя, за которым больше некому присмотреть.

Вот тебе, неверный недотепа Дрессер, вот тебе, вот тебе, жаль, что в твоем чахлом, заросшем чубушником садике нет пчелиного улья, а то бы я постучала по нему палочкой, приговаривая, как водится у пасечников: пчелки, ваш хозяин умер![82 - Пчелки, ваш хозяин умер! — среди пчеловодов существует поверье, что, если хозяин пасеки умер, то пчел можно забрать на другую пасеку, постучав палкой по улью и произнеся ритуальную фразу.]

***







Ибо что есть жена? Сеть, сотворенная бесом, покоище змеиное, цвет дьявольский, коза неистовая, ветер северный, день ненастный.





Шестое июля.

В книгах почтмейстера, найденных на чердаке, одна была без названия и совсем уже разваливалась, но я ее всю прочла, а одну строчку помню до сих пор.
		Худоба истощила все тело, прямо не смотрят глаза,



		Желчь в груди у нее, и ядом язык ее облит.








Точно в таком виде я вернулась в дом с прогулки к Хеннертонской протоке. Только еще лохматая, как валлийский пони, и с какой-то ватной дрожью в ногах, от которой всю дорогу пыталась избавиться, присаживаясь на парковые скамейки.

Отперев дверь коттеджа, я сразу сняла туфли, вынула влажные колготки и трусы из сумки, вытерла ими серые от прибрежной грязи щиколотки и положила в свой саквояж, на самое дно.

Никаких отпечатков, говорила я себе, быстро обходя комнаты, туфли жалеть не стоит, в прибрежной грязи полно твоих следов, плащ и платье отдать в чистку, никаких салфеток, скомканных бумажек, никакого пуха и шерсти.

Разумеется, нас видели в клубе, но кто сегодня вспомнит густо напудренную спутницу Дрессера, тениссоновский розан из жаркой хмельной толпы?

Под широкой шляпой из соломки — благословенны будьте английские традиции — не видно ни волос, ни бровей, а это единственные мои черты, которые стоит запомнить. Нет, в Лайонз-Энд никто меня не разглядел, ко мне вообще редко приглядываются.

Но как же это вышло? Я присела на кухне, чтобы выпить воды и отдышаться.

В Древнем Риме рабам давали пощечину, отпуская их на волю. Дрессера крепко поцеловали между ног и освободили навсегда. Дрессер-вольноотпущенник со спущенными штанами.

Я засмеялась в гулкой пустой кухне, и тут мне показалось, что кто-то засмеялся вместе со мной. Пришлось встать и еще раз обойти гостиную и спальню — никого. В спальне, тем не менее, явственно слышался смех, нет, не смех, а смешливое гудение, похожее на чей-то неразличимый разговор за стеной.

Я подошла к окну: на поляне было пусто и тихо, неподвижная темная Темза напоминала только что залитую гудроном дорогу. Правда, на втором этаже клуба свет горел в нескольких окнах, это проснулись горничные, к завтраку все нужно привести в порядок, иначе смотритель Дрессер заведет свою унылую пластинку. Знали бы они, где сейчас кружится эта пластинка, в каком водовороте — наверняка, уже у самого Хеннертонского шлюза.

У меня за спиной тихонько засмеялись. Ну уж нет, хватит. Я рывком открыла шкаф, вышвырнула вешалки с платьями, выдвинула ящики комода, раздернула шторы, сбросила с кровати постель, и — вот оно, под подушкой у Дрессера хихикал и мелко трясся желтый мобильный телефон. Ему звонили из клуба, значит, уже шесть часов.

Сейчас у них кончится терпение и сюда пришлют посыльного.

Я вернулась в кухню, достала из сумки конверт с листочками, исписанными зернистым почерком смотрителя: измятые, будто неудачные оригами, записки, разом потерявшие всякий смысл в одно январское утро.

Записки влюбленного Дрессера.

Когда я собиралась сюда, то взяла, не задумываясь, всю пачку, хранившуюся в обувной коробке, я ведь как мама — никогда ничего не выбрасываю. Тогда я еще не знала, для чего они здесь пригодятся.

***






		Ведь даже алый клен



		Священных храмов,



		Где молятся жрецы своим богам,



		И тот, листву на землю осыпая,



		Обходит, говорят, запрета знак. [83 - Ведь даже алый клён… — танка из «Антологии Манъёсю».]












Затея была никчемная, Дрина, зря ты в нее поверила и оставила мне своего мужа и свой дом на целых три дня. Я собиралась напоить его, забраться к нему в постель, а после напугать непременным скандалом — письмом клубному начальству, сплетней в местной газете, да всем, что под руку попадется. Захватила даже его письма, целый гербарий, увядшие улики, замшелые свидетельства — ни гордости во мне нет, Дрина, ни предубеждения.

Я могла бы явиться в Стюарт-лаунж в разорванной ночной рубашке и, обливаясь слезами, заявить, что меня изнасиловал обезумевший от страсти свояк, коза неистовая, ветер северный, день ненастный.

Как выглядят предсмертные записки самоубийц? Что-нибудь про зубную боль в сердце, про голоса, звучащие в ночи? Нет, ничего писать не стану. Довольно того, что уже написано.

Подумав еще немного, я надела резиновые перчатки для мытья посуды, отыскала в конверте подходящую записку, сняла со стены фаянсовую досочку для хлеба, приложила ее к листку и аккуратно порвала его по линии сгиба.

Нижнюю половину листка с подписью твой голодный заброшенный дрессер, жаждущий пропустить пинту-другую я сунула обратно в конверт.

Дрессер любил назначать мне свидания, оставляя сообщения на кухонном столе, прижимая их чашкой или цветочным горшком, как будто они могли улететь, в рождественское утро я нашла такую записку засунутой в надрезанный апельсин, чернила начисто расплылись от сока.

Какой же у него все-таки был скучный почерк, и что это за манера сокращать имена: дорогая а. К тому же он пренебрегал прописными буквами, терпеть этого не могу. Но сегодня мне все пригодится, и «дорогая а» в том числе.

Я оставлю это на кухонном столе и прижму для верности сахарницей. Шесть часов семнадцать минут. Его найдут не позже восьми, в восьмом часу первые бегуны появляются на дорожке, ведущей к Хеннертону.

Значит, в половине десятого местный констебль взломает замок коттеджа, войдет в эту кухню, возьмет прощальное письмо Дрессера жене и прочитает:

дорогая а!

ждать больше нет сил

я ухожу

встретимся в небесном саду.




Дневник Луэллина


маленькая табита перевела для меня украденное в кленах письмо, правда, ее перевод обошелся непомерно дорого — у меня ломит спину, виски и совесть одновременно

а если ничего не выйдет, я убью его, вот это сказано, так сказано, думал я, перечитывая красиво отпечатанный на табитином принтере перевод, к нему за уголок было подколото сашино письмо, давно я не видел таких больших архивных скрепок

зачем саша писала ей по-русски? эдна, или как там ее, александрина, наверняка даже английским владеет небезупречно, зачем сестра писала ей на чужом языке и, раз уж написала, почему не отправила?

что же, выходит, саша думает по-русски? я тоже думал по-валлийски, пока меня не отдали в трижды проклятый гвинед-пойнт, теперь я думаю на двух языках, и оба разъезжаются у меня под ногами, как мостки через болото

а может быть, вообще все, что написано в дневнике — палимпсест, написанный поверх настоящей жизни, просто на плохо выскобленном пергаменте еще проглядывают прежние чернила?

ясное дело, я должен поехать в хенли и увидеть все своими глазами

увидеть и остановить ее, а если поздно останавливать, то помочь выкрутиться, а если поздно выкручиваться, то помочь убежать, а если некуда бежать, то, хотя бы, пожалеть




паршивый из меня вышел бы полицейский, несмотря на светлый плащ с поясом

я боюсь за убийцу, а до жертвы мне, похоже, и дела нет

***


… по дружбе, говорит уайтхарт и треплет меня по плечу, мы отдали твои часы коллеге джоунзу, ты пропадал четыре лишних дня, лу! тут тебе даже профсоюз не помог бы, и сегодня ты тоже пьян, а ведь я говорил тебе!

по дружбе, лу — нет никакой такой дружбы, и слово-то неудачное, в нем ужиное из-под камня скольжение, рыбий жир, что заставляют слизывать с чайной ложки, дрожь от залубелых варежек на школьном катке, какая еще тебе друж-ж-жба, уайтхарт?

все эти люди, встреченные в зябкой толпе, в крашенном охрой коридоре, зацепившиеся за тебя заусеницей жалости, галуном невыразительности, щербатым краем зависти — все эти люди только тем и хороши, что с ними можно словом перекинуться, а с другими и перекинуться не о чем, только тем и хороши, что без них забыл бы, каково оно — улыбаться, прихлебывая кофе из утлой картонки, прижиматься безучастной щекой, притворяясь, что торопишься, уходя озабоченно, а куда тебе торопиться, куда?

или вот еще: приходи давай, говорят они, посидим, а там у них бассейн с малиновой патокой, а над ней плодовых мушек туча, так и лезут в глаза, в ноздри так и лезут, или вот еще — по дружбе, говорят они, оказывая эту свою услугу, дело малое и слабое, щурятся со значением, для чего же тогда друзья, говорят они, обвивая тебя, точно змея кадуцей епископский, обращайся и впредь, и стучат тебя по плечу, и уходят озабоченно, а ты озираешься в кафе, заказываешь еще теплого мерзкого аньехо, перебираешь монеты на мокрой столешнице и думаешь о клеобисе и битене, [84 - Клеобис и Битен — братья, прославившиеся своей силой. Однажды они впряглись в колесницу своей матери и повезли её в храм Юноны в Аргосе, где их мать была жрицей. Расстояние было слишком велико, и, прибыв в храм, они слегли бездыханными. Их мать молилась богине о даровании её сыновьям «высшего блага, доступного людям», и «юноши заснули в самом святилище, и уже больше не вставали» (Геродот, 1:31).] как они в колесницу впрягались, чтобы маму в славный аргос на праздник отвезти, так и умерли на каменистой дороге — сыновья потому что, а не друзья какие-нибудь, не уж, не жбан, не руж, не дрожь

***


еще раз перечитал сашино письмо, хладнокровное, будто книги сивиллы — не зря коллегия римских жрецов держала их под замком, у меня даже руки жжет, будто я плел крапивную кольчугу

уезжай, эдна александрина, если еще не уехала — тебе дали хороший совет, уезжай

мы с тобой похожи, в один июльский день ты тоже захотела поменять имя и поменяла его, только ты хотела походить на сестру, будто Клитемнестра, а я хотел спрятаться, будто немесида — но велика ли разница? и та была изрядная бестолочь, и другая

я помню раскрашенные молниями и львиными мордами карусели брайтона, пэлис пир с кремовыми башенками, крупную обкатанную гальку пляжа — где ты там бродишь, эдна, то есть, александрина, волоча за руку разодетую в младенческое кружево дочь, да и чья это дочь? у тебя, наверное, крепкая спортивная походка, эдна — не то что у меня, мать вечно пеняла мне на сутулость, а отец говорил, что я похож на garan, то есть на цаплю, вероятно, на ту самую, в которую превратился король гвиддно, когда море залило его земли

имя и походка, это все, что остается в памяти, люди годами мучаются, чтобы стать похожими на свои имена, вот саше сонли повезло — она похожа на сашу сонли, как никто другой, в ней есть и шум, и сон, и сомнение, и лиса

имя — это чертовски важно, лу

может быть, поменяв свое имя с костяники на бузину, ты не только спрятался, но и вовсе исчез?




Дневник Саши Сонли. 2008






		…Моей души первообличье вижу,



		Пушистое и славное на редкость. [85 - …Моей души первообличье вижу… — строки из пьесы Уильяма Батлера Йейтса «Смерть Кухулина».]












В детстве я очень любила разглядывать мамин альбом с глиняными музейными штуками, там среди скучных скифосов и амфор была одна розовая — кажется, микенская — чашка с зазубреным краем, по ней шли черношеломные лучники с вывернутыми в профиль лицами, за ними ехала колесница без коней.

Я вглядывалась в них, поднося книгу близко к лицу, пытаясь разгадать их настоящие цвета, услышать звуки — вот бьются пыльные ступицы, вот трутся один о другой сыромятные ремешки сандалий, дорога дымится горячей глиной, и все никак не кончается, завиваясь петлей между Коринфом и Аргосом.

Я показала картинку Сомми и Воробышку Прю, но они не увидели глиняного дыма и стали смотреть на картинку с полуголой Афродитой.

Я не удивилась. Им многое было не видно и не слышно: как междометие каштана усмехается треснувшим ртом из травы, как тысячелистник тычется в колени мокрым щенячьим носом, как клейкий пух из ангельских перин засыпает берег, как мокрые пенсы смеются на забрызганном оранжадом прилавке, как осыпаются петитом крылья газет, оставшихся в городе зимовать.

От этого я любила их не меньше, Сомми и Прю. Я держала их в той части своего сердца, где непохожесть на меня была достоинством, а умение свистеть в стручок и складывать костер из мокрого плавника было лучшим из всех умений.

Еще я любила Сондерса Брана. Сондерс был самым ярким мальчиком в школе миссис Мол, волосы у него были белые, будто отбеленная шерсть, а ресницы — черные, словно щепотка чернокрылых мотыльков, единственным изъяном был слабоватый рот, но этого мы тогда не понимали.

Когда он пришел учиться, я была пятиклассницей и принялась было ему покровительствовать, но вскоре заметила, что охотниц до этого немало и в шестом, и в четвертом. Девочки быстро выяснили, что маленький Брана — любитель леденцовой ваты, и встречали его на школьном крыльце с пакетиками, купленными в бакалейной лавке на углу.

Сондерс принимал подношения с видом юного принца Тамино из «Волшебной флейты», с некоторыми девочками он целовался там же, на крыльце, рискуя быть застигнутым, некоторых — оставлял на потом. Так или иначе, все они были в его власти, даже Синтия Бохан, ослепительная кузина простоватой Доры.

Летняя Синтия: густая полуденная слюда и Синтия у киоска с содовой, сладкая вода бежит по ее прозрачному горлу, липкие руки она вытирает о рукав сестры, на лице у Доры счастливая гримаса недовольства. Алый фунтик хлюпающей вишни в руках у рождественской Синтии, сок капает на белые нейлоновые колени, Дора вскакивает и бежит на кухню за солью, Синтия утомленно улыбается ей вслед.

Осенняя Синтия во мхах: аранский свитер, волосы в повилике, она раскидывает руки и смотрит в небо, облака — как неспешные волы, говорит она.

— Лиловые волы, запряженные в телегу с золой, — добавляет она, подумав.

— Почему с золой? — спрашивает Дора.

О, Господи, зачем только Синтия взяла ее с собой.

— Потому что зола — золотая, они ее роняют, видишь? — торопливо говорю я, делая вид, что отвечаю Доре и краем глаза вижу снисходительную улыбку ее кузины.

Дора оборачивается ко мне на уроке у мисс Стюарт, шепот делает ее толстые губы еще толще:

— Аликс, она назначила свидание вашему Брана! После занятий, в беседке. Пойдешь подглядывать?

Еще чего, говорю я, покуда черные апострофы косточками застревают у меня в горле. Что я, не видела, как целуются, говорю я, и рот мой запекается сургучом, а в сердце продергивают суровую нитку.

Господи, как я хочу сестру, пишу я на промокашке, обвожу вензелями и прячу во французский учебник.

Пусть у меня будет сестра, если можно — старшая.

***







…у меня, покойника, нет ни одною члена, который не был бы богом. [86 - …у меня, покойника, нет ни одного члена, который не был бы богом — слова из VI главы «Египетской Книги Мертвых».]





Седьмое июля.

Вернувшись из Хенли, я обнаружила, что дикари снова были в саду и разбили в оранжерее стекло, сиреневые кисточки мединиллы как будто обуглились, все было вырвано и переломано — драцены и камелии, все, все. Вот тебе и утро в английском саду, дорогая мамочка.

А где-то далеко, за тысячи миль от Бристольского канала, Хедда смотрит на опостылевшие пальмы, выходя в раскаленный дворик своего ресторана с этим — как его? — тандуром под проволочной сеткой, утирает кухонной тряпкой потное лицо. Нет, это, пожалуй, перебор, у Хедды всегда был свежий платочек, спрятанный между грудей, куда бы ему деться?

И вот она стоит там и думает о пожухших листьях в траве и воротах из голубоватого камня, видела бы она теперь эти ворота — и то, что на них черным акрилом написано. Впрочем, Хедда не стала бы долго смотреть, она взяла бы свою тряпку и стерла все, бормоча страшные валлийские проклятия, а я вот не стираю.

— Он не такой плохой человек, — сказала мне Хедда, когда мистер Аппас приехал во второй раз, а я закрылась в своей комнате на весь день, предоставив ей заниматься гостем, а Младшей — обслуживать четверых постояльцев.

— Аликс, ты там? Он всего лишь принадлежит к другой расе, — говорила Хедда, стоя у меня под дверью, — будь он валлийцем или ирландцем, ты бы так не злилась, верно? Знаешь, что он мне сказал сегодня за ужином? Я возьму тебя в свою страну. Ты хотела бы, чтобы тебя похоронили рядом с моими родными?

Милое дело, думала я, прислушиваясь к Хеддиному тяжелому дыханию. Если он умрет первым, тебя окропят водой из Ганга и сожгут вместе с трупом. А если он окажется парсом, то тебя выставят на улицу на съедение стервятникам.

— Мы не станем продавать гостиницу, раз ты не хочешь, — сказала Хедда, царапая дверь. — Открой. Нам же нужно обсудить условия!

Они не могут этого сделать, а говорят, что не станут, сказала бы мама. Нечего с ними обсуждать, сказала бы она, есть люди, с которыми лучше не обсуждать условий.

Это все равно что играть в шашки на лунный свет: проиграешь, а луна взойдет в то же самое время, хоть ты дерись. Если ты, конечно, не бог Тот, владыка времени.




Дневник Луэллина


я прочел сашино письмо в последний раз, сунул его в корзину для бумаг, выпил чаю и уехал на вокзал паддингтон, прихватив с собой фляжку: умный утнапишти, предчувствуя потоп, построил ковчег и запасся вином, потому что к вину боги слетаются, как мухи, почуявши знакомый запах

кажется, сартр где-то писал: чтобы напомнить французам об ужасах оккупации, довольно изобразить концерт немецкой военной музыки в люксембургском саду, так вот, чтобы напомнить мне о моей дурацкой работе, достаточно увидеть неумелого шофера, сплошь покрытого нервными пятнами

именно такой, маленький сутулый пакистанец, и вез меня на вокзал паддингтон, я дал ему карточку нашей конторы, пусть приходит покататься на тренажере: может быть, познав искусственный лондон, он перестанет бояться настоящего

садясь в поезд, я подумал, что слова нашей конторы, пожалуй, уже неуместны — уайтхарт вряд ли вытерпит еще три дня, а раньше я уж точно не приеду, ну и чорт с ней, с этой конторой, поеду в уэльс, наймусь в клены садовником за ночлег и миндальные сухарики

теперь саша в хенли, подумал я, распечатывая картонку с кофе, бродит в нарядной толпе по стюартовой поляне, может ли она полоснуть человека по шее, чтобы кровь хлынула из разверстой дыры, как из широко открытого рта? может ли подсыпать порошку в стакан с вином и смотреть, как закатываются глаза жертвы и пена собирается комочками в уголках губ?

что я, собственно, собираюсь делать: смешить смотрителя? смешить клубную охрану? смешить себя самого?

в одном старом романе ивлина во — про мистера пинфолда, [87 - …в одном старом романе ивлина во — о мистере пинфолде — имеется в виду роман Ивлина Во «Испытание Гилберта Пинфолда».] путешествующего на пароходе, — над героем смеются все пассажиры и команда, даже капитан и кок, а ему все нипочем, он знай на своем стоит: на корабле убийство, говорит он, и к тому же не одно! что ж, у мистера пинфолда хотя бы были причины упираться — он видел и слышал, а я только прочел, это еще смешнее

хотя, если бы меня спросили, что именно я прочел, я бы сказал: слова я убью его в выпавшем из чужой тетради письме, написанном кириллицей и так никогда и не отправленном

***


пока мы ехали вдоль моря, в автобусе пахло гнилыми водорослями, и я думал о том, что сказала сашина соседка, похожая на богиню тоэрис [88 - Тоэрис — в древнеегипетском пантеоне богиня в облике бегемота (стоящего вертикально на двух ногах). Изображалась с человеческими руками и грудью.] в облике бегемота с человеческой грудью

я ведь почему тогда так испугалась, инспектор, сказала она, вспомнила, как мы маленькими играли в русские похороны, мне было десять, аликс — четырнадцать, вместо гроба у нас был ящик из-под консервов, совсем небольшой, ноги сгибать в коленях не хотелось, мертвые же прямо лежат, поэтому всегда клали эдну александрину, так жалко ее было, я даже плакала! помню, как резко там пахло ясменником, на этой поляне, мы целовали покойницу в лоб, читали отходную и заваливали ящик листьями и папоротником — эдна так тихо там лежала, зажмурившись, и старалась не дышать, бедняжка

потом, когда автобус миновал свонси и за окном потянулись пологие холмы, я допил свой ром, завинтил фляжку и стал думать о сэмюэле пеписе

***


четыреста лет назад в лондоне жил некий сэмюэл пепис, [89 - …четыреста лет назад в Лондоне жил некий сэмюэл пепис — чиновник Английского адмиралтейства английский джентльмен Сэмюэл Пепис (1633–1703) занимал высокие посты при дворе Карла II. За знаменитый дневник, изобилующий пикантными историями, получил прозвище Князя Сплетников. С особой тщательностью Пепис записывал каждый день названия блюд и напитков из своего меню.] любитель вкусно поесть, в его дневнике оказалось много слов — миллион с четвертью, а в дневнике некоего робба [90 - …дневнике некоего робба — Лорд Робб был сыщик-любитель, и его дневник — единственный источник некоторых наиболее колоритных и криминальных историй 1810–1820 гг.] слов было в двадцать раз больше, и прожил он почти девяносто лет, потому что слова продлевают жизнь, как поцелуи и красное вино

для чего я пишу свой дневник — для того, чтобы небо спустить, землю подвесить, покойников вывести, богов низвести, звезды загасить, самый тартар осветить, [91 - …небо спустить, землю подвесить… — цитата из «Метаморфоз» Апулея (кн. 1):«— Еще что! — говорю. — Что же за женщина эта владычица и кабацкая царица?— Ведьма, — говорит, — и колдунья: власть имеет небо спустить, землю подвесить, ручьи твердыми сделать, горы расплавить, покойников вывести, богов низвести, звезды загасить, самый Тартар осветить!»] или для чего-нибудь позначительней?

и заменит ли мой дневник все, что я потерял?

зато я знаю, зачем она пишет свой — она разучилась говорить, и ей больше не нужен собеседник

и читатель ей не нужен, но теперь у нее, кажется, есть целых два

***


в хенли я провел шесть с половиной странных часов

перед отъездом из хенли в уэльс я купил две открытки с видом на саутворк-бридж, устроился в кафе на автобусной станции и послал плотнику цитату из йейтса: с духами возможно вступать в невинное общение — если не заключать с ними сговоров, не наносить никому вреда с их помощью и не проявлять чрезмерного любопытства к заповедным тайнам

а суконщику написал отдельно: в х. пусто-пусто, пари проигрываю, еду в в.

между прочим, ни тот, ни другой мне не ответили, раньше такого не случалось — что-то меняется и мне становится немного не по себе

у администратора армстронга были темные, близко посаженные глаза обманщика, он встретил меня на пороге кабинета, загородив дверь своим большим, крепко надушенным телом, вам нужен смотритель? сказал он, оглядев меня с ног до головы, но такого у нас нет, последний клубный смотритель умер еще до войны и похоронен возле часовни святой мари

… да вы проходите, инспектор, я сам вам все покажу! вон там, слева — наш новый понтонный мост, он легко чистится и безопасен, вы ведь, наверное, получили жалобу?

а почему у вас мост из голубого пластика? спросил я, входя в приятную роль проверяющего, деревянный смотрелся бы много лучше

после той истории с гленом ливи правление решило заменить старый мост, неужто не слышали? армстронг покачал головой, а столько было разговоров… бедняга глен пытался пристать к мосту в потемках, перевернулся и не смог выбраться, его затянуло под сваи — дно здесь было хуже, чем в дартмурском болоте!

а вот некий дрессер… начал я, но администратор перебил меня, да нет же, его звали глен ливи! славный был парень, не стоило ему отправляться к шлюзу в одиночку, да еще и выпив лишнего, армстронг укоризненно поцокал языком — о, как я давно такого не слышал! в лондоне никто не цокает языком! — правление клуба строго смотрит на подобные нарушения, если бы он не утонул, его бы непременно исключили, уверяю вас, инспектор

инспектор? нет, я все-таки ужасно похож на полицейского — надо купить новый плащ, а пижонскую казулу выбросить, хотя она и заменяет собой целый дом в плохую погоду

похоже, вы ошиблись, армстронг, сказал я сухо, видите ли, я приехал сюда, чтобы узнать побольше о клубе лайонз-энд, поскольку свой клуб я намерен покинуть в ближайшее время, мой друг бредли сказал, что здешний смотритель покажет мне все, что стоит увидеть

имя спонсора бредли было выгравировано на одной из золотистых табличек у входа в клуб, и, судя по просветлевшему взгляду армстронга, я сделал неплохой выбор




Табита. Письмо шестое


2008. Саут-Ламбет


Тетя, все наладилось!

Луэллин вернулся, он привез мне уэльский сувенир — каменную овечку, я спросила, почему она каменная, а он сказал, что камень — это лучшее, что есть в Уэльсе.

У нас есть Говорящий камень, сказал он, Бедренный камень, Воспитательный камень и даже Камень Вора на пустынном острове Мон… да чего у нас только нет!

Почему, почему я учила немецкий и латынь, ведь выбери я в колледже валлийский, могла бы говорить с Л. на его языке, я была бы единственной на всю улицу, на весь район! Ему так одиноко в Хобарт-пэншн, к тому же раньше он жил какой-то другой жизнью, я это точно знаю, и теперь у него не осталось ни друзей, ни знакомых. И даже родителей, кажется, нет.

И еще вот что: он принес мне — да, да, сам постучал в мою дверь! — какой-то листок, исписанный кириллицей. Вы ведь, кажется, работаете со словарями, сказал он, улыбаясь этой своей горестной улыбкой, от которой я готова закричать и броситься в лестничный пролет. Так вот, сказал он, мне нужно перевести страничку текста, довольно необычного.

С русского, тетя Джейн, представляешь?

Я сначала испугалась, что он переписывается с какой-нибудь славянской невестой, как тот парень из нашего колледжа, Том Стонуолл, он потом уехал с ней бог знает куда и пропал, но все оказалось проще: Луэллина тоже кто-то попросил, и листок не имел к нему никакого отношения.

Перевести я его, разумеется, не могла, отдала Брейкенриджу, у него в компьютере программа-переводчик, так что все дело заняло несколько секунд. Получилось немного сбивчиво, но увлекательно, про чью-то сестру и ее мужа, похоже на отрывок из дешевого детектива — я такие в поезд беру читать, когда езжу к вам в Уорсал.

Луэллин страшно обрадовался, когда я зашла сказать, что перевод мне пришлют по электронной почте, просто не знал, куда меня посадить. Это и не удивительно, у него в гостиной вместо кресел картонные коробки со всяким нераспакованным барахлом. Все вместе напоминает железнодорожное купе, забитое военными трофеями.

— Почему вы не разберете свои вещи? — спросила я.

Знаю, тетя, что ты этого вопроса не одобришь, но я просто не смогла удержаться. Он расстроился и стал глядеть по сторонам, будто видел свою гостиную впервые в жизни. У него часто бывает такой взгляд — даже когда он на меня смотрит.

— Хотите, я вам помогу? — предложила я, отчетливо понимая, что это уже, пожалуй, слишком. Но, тетя, надо же когда-то начинать!

— Не нужно, спасибо. Это ведь временное жилище, я предполагаю вскоре переехать в собственный дом, — сказал он.

Полагаю, Л. знавал лучшие времена, с тех пор как он поселился в Хобарт-пэншн, ему явно не по себе. Он говорит слишком чисто, в спальне у него груды книг на полу, а в картонных коробках — керамика и галерейная бронза, совершенно неуместные на Саламанка-стрит. Не спрашивай меня, откуда я это знаю, да — я была у нею в спальне, и да — заглядывала в его коробки.

Но мне ни капельки не стыдно, потому что скоро это перестанет иметь значение. Не далее как через месяц я намерена с ним обручиться, вот увидишь.

Самое позднее — к Августовскому дню.




Лицевой травник


1993







Есть трава саморостец, ростст на старых лузех, ростом в пядь, наверху что шабка, корень бел. Добро пить в молоке или в уксусе, кого чемерь схватит, на исходе сердце чистит и грудь ломит — здрав и легок будет.





…а потом, спросили бы ее, потом, когда отец привел новую жену Хедду, невозмутимую продавщицу муки и сахара — потом-то как все сложилось?

Да так себе сложилось, сказала бы Саша, мы с папой почти не разговаривали; теперь ему приходилось ездить в дорожную контору, чтобы удержать опустевшие «Клены» на плаву, и он даже в мастерскую перестал заходить. Если в пансионе появлялись жильцы, он задерживался в столовой и просматривал запись в гостевой книге — всегда с таким странным выражением лица, как будто надеялся увидеть знакомое имя, и, не обнаружив его, терял к постояльцу всякий интерес.

Утром отец выпивал полный кофейник слабого кофе, внимательно перечитывая счета, поглаживая бороду — Саша никак не могла привыкнуть к этой новой острой бородке, будто у Генри Четвертого. Потом он брал на кухне коробку с завтраком и отправлялся на работу, к своим оранжевым жилетам, как он называл рабочих, Саше всегда было интересно, как рабочие называют его — наваррский невротик? бородатый бурбон?

Хедда говорила, что если бы не эти дорожные двести сорок фунтов в неделю, у них бы и кофе в доме не водился, и Саша знала, что так оно и есть, все из-за ненавистного «Хизер-Хилла», с его теннисными кортами и фонтаном. Говорили, что на креслах там лежат кашемировые пледы, а в специальном ящике под стеклом — коллекция трубок в резных деревянных футлярах, к каждой трубке полагается мягкая тряпочка, серебряная подставка и ершик.

В «Клены» еще забредали любители старины в поисках истинно валлийского дома, и те, кто хотел сэкономить десятку-другую, но безотрадный портовый район с двумя барами и чайной постепенно выходил из моды.

Синклеровский «Under Milk Wood», [92 - Синклеровский «Under Milk Wood»… — «Под сенью млечного леса», фильм с Ричардом Бартоном и Элизабет Тейлор, снятый Эндрю Синклером по пьесе Дилана Томаса.] который здесь снимали в семьдесят первом году, давно исчез из телевизионных программ, комнаты, где жили Бартон и Тейлор, никто уже не хотел разглядывать, да и сам автор пьесы понемногу забылся, хмельной уэльский гений с его небрежным хореем, полным соленой пены и вязкого прибрежного песка.

Он был похоронен здесь же, неподалеку, но в начале девяностых это уже никого не интересовало.

1981







Есть трава перенос, ростет на реках и на старых местах, корень бел, что орешки или горох, а листы, что росадные елочкам. И та давать, которым человеком перелом мечетса хватает, она же добра к посеченым и колотым ранам.





К концу весны маме стало лучше и в «Кленах» начали готовиться к гостиничному сезону. С утра мама с Дейдрой выставляли отца из дому на целый день, распахивали окна, носились по лестницам, громко переговаривались, стараясь перекричать радио, расплескивали мыльную воду и гоняли Сашу вверх и вниз за всякой ерундой. Саша терпеть не могла громкую музыку и сквозняки, но укрыться было невозможно, ее находили, стыдили и посылали в подвал за мастикой или скипидаром.

Когда полы были вымыты, из подвала приносились ковры в рулонах, которые на зиму зачем-то убирали, хотя они были такие толстые и теплые. Иногда Саша не понимала маминых домашних опытов, но спрашивать было бесполезно — так делала мамина мама и все тут. Один коврик, на котором умерла папина собака Трида, больше уже не разворачивали, никто не помнил его узора, а Саша помнила красные цветы на тусклом шерстяном небе.

Шоколадную кожу кресел в гостиной чистили особой маминой губкой, похожей на дырчатый древесный гриб, при этом обойные гвоздики всегда выдирали из нее длинные волокна. Спустя год после маминой смерти, Саша попробовала сделать то же самое. Выуживая нити из-под ребристых медных шляпок, она привычно подумала о том, насколько еще хватит этой губки, и вдруг поняла: когда эта губка сотрется, мама оставит Сашу насовсем, все придется решать самой и спрашивать будет некого.

Никто не знал того, что знала мама: никто в Абергуайне, никто в графстве Свонси, никто вообще, ни-кто. В маминой голове все ломкое, скользкое, невразумительное находило опору и объяснение, стоило рассказать ей страшный сон, как он становился простым и забавным, и это было удивительно — ведь временами мама сама жила как будто во сне.

Вещи, которые жили у Саши в голове, были другими, ненадежными — стоило вызвать их в памяти, как, быстро блеснув, наполнив виски шумом крови, они медленно соскальзывали в прошлое, в нижний слой жизни, чтобы через день или год снова оказаться наверху.

Прямо как в том устройстве, что стояло в витрине брайтонской кондитерской: серебряное колесо целый день вращало там плошки с мороженым под бренчание встроенной шарманки, наверху оказывалось то марципановое, то ванильное, то самое странное — фисташковое. Саша точно знала, какое оно на вкус, достаточно было посмотреть на запотевшую плошку и послушать шипение валика, чтобы на языке стало сразу и солоно и сладко. Потом дочка бакалейщика сказала ей, что в витрине не настоящее мороженое, а восковые шарики, так же, как в витрине мясника — восковой поросенок, но Саша только рассмеялась.

Может, и так, сказала она, но зеленое-то точно настоящее — я видела его вкус и слышала его запах.

1988







Есть трава васильки, естеством горяча и благовонна, и тот дух твердителен тем, кои страждут главным мозгом.





Однажды она услышала в школьном коридоре, как один мальчик сказал другому: эта Сонли была бы даже хорошенькой, не будь она такой беспросветной кретинкой!

Услышав это, она прислонилась к стене и целую минуту не могла дышать.

Ей было доподлинно известно, что она умнее всех сверстников в своем классе, в школе и даже в городе. Это само собой разумелось, разве нет?

Она начала читать в три года, в девять лет писала стихи, в десять вела дневник, как взрослая, она знала три языка — мамин, папин и английский, даже отец Лука назвал ее неожиданным ребенком, когда она спросила его, делает ли Бог работу над ошибками, как положено всем, кто плохо написал контрольную в классе.

Значит, для них я дура, думала она, пытаясь дышать ровно, успокаивая взбешенное сердце, значит, мой ум для них вовсе не ум, а нужен какой-то другой ум, который у них есть, и от этого им хорошо друг с другом. Значит, мне всегда будет с ними плохо.

В их глазах я ничем не лучше Дороти Тойлер, захудалой ябеды До с ее заляпанными очками и мышиными нарукавниками. Нет, я немного лучше — я красивее. Но это и все.

И будь я безграмотной, как поющий пастух, [93 - …безграмотной, как поющий пастух — имеется в виду Кэдмон Уитбийский (ок. 680), который был пастухом при монастыре Уитби. Однажды к нему явился Некто и повелел петь. Кэдмон стал сочинять и петь песни на евангельские сюжеты, причем пел он их по-английски. Грамоты он не знал.] но имей их особенный ум — что это? ловкость? лукавство? умение лазить по шнуру в спортивном зале? способность плести кошачью колыбель на пальцах? — имей я этот ум, я была бы их принцессой, их победительной Рианнон. Но я не имею этого ума, и вся моя предстоящая жизнь — это сплошная равнина неудачи, [94 - …равнина неудачи — Кухулин, герой многочисленных ирландских саг, отправился на остров царицы Скатах, чтобы обучиться у нее боевому искусству. Путь к царице изобиловал препятствиями, одним из которых была Равнина Неудач, покрытая болотами.] как та, что встретилась бедняге Кухулину.

Ну что ж, думала она, возвращаясь в класс, где уже начался урок, придется как-то с этим жить, главное — не показывать виду.

Это древний англосаксонский принцип, говорил отец — не жаловаться, не объяснять — но, в отличие от всего английского, он годится и для нас, валлийцев. Просто добавь к нему еще один — не показывать виду.

Когда, спустя полтора года, кудрявый Поль, похожий на повзрослевшего ангела Бернини, рассказывал всему классу, что задирал задаваке Сонли свитер на голову, и все такое прочее — при этом он вытягивал губы трубочкой, закатывал глаза и умудрялся оставаться красивым, как спящий путто — Саша весь день молчала. Она не жаловалась, не объясняла и не подавала виду.

Когда же у нее кончилось терпение, она подошла к Полю сзади и ударила его по затылку хрустальным пресс-папье, взятым со стола мисс Стюарт, а потом, когда Поль упал, а мисс Стюарт закричала, она швырнула в нее пресс-папье и вышла из класса.

Потом оказалось, что она попала мисс Стюарт в плечо, плечо посинело, и учительница неделю ходила в вязаной кофте, несмотря на жару.

В девяносто четвертом она встретила Поля в бильярдной Дольфуса, куда приходила по просьбе отца — выяснить, сколько стоит не слишком новый стол с зеленым сукном.

Поль заметил Сашу первым, неохотно кивнул и отвернулся, показав настороженный обритый затылок. В руке у него был эбеновый кий, фланелевая рубашка расстегнулась на круглом животе, заросшем пшеничной шерстью.

— Привет, — сказала Саша, подойдя к нему вплотную, — как поживает твоя кукуруза?

Парни, стоявшие вокруг стола, замолчали и уставились на нее.

— Чего тебе надо? — спросил Поль с негодованием.

— От тебя ничего, — ответила Саша, медленно оглядев его с ног до головы, — просто любопытно: выросло ли у тебя с тех пор что-нибудь настоящее? Впрочем, не похоже, говорят, твоя Эмили не слишком тобой довольна. Попробуй початок, некоторым помогает.

Он отвел руку с кием назад, как будто хотел ее ударить, но передумал и прошипел:

— Шла бы ты отсюда, поганая ведьма русское отродье.

Парни засмеялись, и Саша пошла к дверям, чувствуя, как волосы ее наполняются электричеством под тусклыми лампами, и все они смотрят ей в спину, и спина выпрямляется, как будто в позвоночник вставили кий, и не какой-нибудь, а наборный.

С латунным наконечником.




Дневник Луэллина


здешние овцы обладают неизъяснимым обаянием безразличия, сказал я, надеясь, что на этот раз услышу ее голос, сегодня мой автобус застрял перед стадом — на мосту возле поворота на иллингс, за нами столпилось еще штук восемь автомобилей, воздух заполнился густыми сигналами, и что же овцы?

они продолжали прибывать и недовольно блеяли, как будто это мы им мешали, а не они нам

да, овцы здесь держатся как хозяева, написала саша, красный карандаш сменился синим, от этого мне казалось, что она говорит тише и холоднее, но ведь вы, кажется, сами из здешних мест?

мой отец родился в уэльсе, но позже переехал в ирландию, я уселся рядом с ней на скамью, а ваш отец — из честера, верно? поэтому на завтрак вы подаете честерский сыр?

верно, инспектор, синие буквы слегка запрыгали, у меня тоже есть вопрос: почему бы вам в этот раз не поселиться на холме?

это вопрос или предложение? я смотрел ей прямо в лицо, кожа у нее была цвета подсохшего сфагнума, нет — цвета рисовой бумаги, впитывающей свет, японцы говорят, что такая бумага примиряет их с действительностью

вода на плите закипела, саша встала и бросила туда немного травы, отщипнув из сухого пучка, висевшего над печкой, из чайника потянуло незнакомой горечью

в медном котле между тем могучее средство вскипает, и подымается вверх, и вздувшейся пеной белеет, произнес я с важностью, она сердито сморщила нос, взяла лоскут чистой марли и принялась процеживать траву в глиняную миску

минуты две мы сидели в молчании, потом саша выбросила желтую марлю с размокшей травой, вымыла руки, написала несколько строк, положила листок на стол, сверху положила ключ и направилась к лестнице

я просто так спросила, прочел я, у вас будет четвертый номер на одну ночь, инспектор, если что-то срочное, звоните в колокольчик

дался ей этот инспектор! я взял оставленный на столе карандаш и приписал внизу:

по утрам я обычно пишу дневник, инспектор, потому что, если я не напишу хотя бы парочку страниц, меня задушит злоба, если что — звоните в колокольчик

***


приглушенное жужжание слышалось из моей спальни на втором этаже, следы от пылесоса на синем ковре в гостиной атласно блестели — похоже, финн эвертон начала сегодня снизу и продвигается наверх и направо, если она меня увидит, скажу, что искал, куда приткнуться, пока мою комнату убирают

я еще в прошлый раз заметил, что саша исчезает, как только финн выкатывает из кладовки красное допотопное устройство с гофрированным хоботом — а значит, у меня есть время, минут двадцать, не меньше

я снял мокасины и прошел наверх, держа их в руках, как вор, я и был вор! замок я открыл согнутой стальной проволокой, вспомнив одного своего ученика, тот вечно носил с собой связку крючков, как грабитель миньон у жана жене

в сашиной спальне пахло знакомо и тревожно, как от маминой шкатулки для лекарств, я прошелся по комнате, посидел на кровати, снова прошелся, что-то мешало мне сунуть руку под подушку и вынуть дневник, так бывает, когда в лесу наткнешься на гнездо в развилке дерева и не можешь взять оттуда пятнистое шероховатое яичко, хотя руки так и чешутся — в птичьих яйцах есть что-то привлекательное и отталкивающее одновременно, как и в самом воровстве

наконец я сунул руку под подушку, взял тетрадь и открыл ее на нужном месте:

перелезая через поручни, я порвала колготки о цепь, и, отойдя к раздвижным дверям кубрика, сняла их вместе с трусами, скомкала и сунула в сумку

я лег на сашину постель и прочел две страницы, почти не переводя дыхания, пылесос пожужжал в коридоре и затих, потом хлопнула дверь и послышались шаги на лестнице — финн закончила работу, осталось еще шесть страниц, или семь, я не смог заставить себя пролистать до конца, как поступал в детстве с агатой кристи, мучаясь нетерпением

да чего там листать, и так ясно — моя душа неистовствует во мраке ее языка[95 - моя душа неистовствует… — Луэллин ссылается на слова из книги Джойса «Портрет художника в юности»: «Я не создавал и не принимал его слов. Мой голос не подпускает их. Моя душа неистовствует во мраке его языка» (Пер. С. Хоружего).]

***


я прочел у саши о том, что она сделала с мужем своей сестры, чтобы вернуть ее домой

вернее, я прочел у саши о том, что она сделала со своим бывшим дружком дрессером, низким предателем, собирателем объедков и допивателем опивков

нет, опять не то — я прочел у саши, что она хотела бы сделать со смотрителем гребного клуба, похороненным, между прочим, возле часовни св. марии, задолго до второй мировой войны, и звали его вовсе не дрессер, я разобрал буквы на камне меж двух пожухших колокольчиков

нет, не так — я прочел у саши о том, что я хотел бы, чтобы она сделала со мной

два года назад, в кабинете с окнами на маркет-плейс, доктор майер говорил, что у меня все в порядке с головой, просто нужно пережить шок

смерть невинного человека, говорил он, всегда ложится тяжелым грузом, даже если у вас не было злого умысла, просто расслабьтесь и переживите шок

теперь я думаю, что шок, пожалуй, переживет меня




Второе письмо Эдны Александрины Сонли. 2006


…ты про ресторан не отвечаешь — не веришь мне или сердишься до сих пор.

Говорю же тебе, жалеть не о чем, он за тебя взялся только потому, что не любит долго возиться, и еще — с тихонями ему не так страшно, а от меня всегда было много шума.

Помнишь, он вечно ворчал, что мои фотографии по всему дому разбросаны, говорил, что кошачьи позы не годятся для такой дебелой девицы и все такое? Так вот, я сама видела, как он целую пачку взял тихонько в гостиной и унес к себе в комнату, шевеля усами, как жук-дровосек. Ага, думаю, не все так просто.

В ту осень я злилась на тебя ужасно, только молчала, ждала случая тебе отплатить. Я тогда мамины письма нашла на чердаке и поняла, что ты мне врала всю дорогу, просто из вредности. Теперь-то я знаю, что из страха: боялась, что я к ней уеду и ты одна останешься, да? Я тебя просто видеть не могла, и чулки твои тоже я порезала, а никто другой, впрочем, это и так ясно.

Хочешь, расскажу, как все было?

У меня в тот вечер свидание было с одним, из чата знакомств, он специально из Ньюпорта приехал на два дня и ждал меня в «Якоре», точнее, должно было быть свидание, только я его издали увидела и сразу назад повернула. Нос у него был будто спелая клубника, весь в рытвинах.

Фотографии вообще такая штука, ненадежная.

Вернулась я домой сама не своя, стою в саду с последней сигаретой, дождь капает, денег в доме ни пенни, и ни одного постояльца, разумеется, а вы с Дрессером наверху окно открыли, курите там и смеетесь — мне почему-то показалось, что надо мной. Я пошла на кухню, стала холодный ужин есть прямо из кастрюли, смотрю на его плащ — на стуле брошенный, будто у себя дома — и чувствую, что сейчас лопну от злости.

Сняла платье, лифчик, надела его плащ и стала перед зеркалом в коридоре рожи корчить, и плащ распахивать и запахивать, ну знаешь, как эти чокнутые парни в парках, а тут он как раз за вином спустился и застыл у холодильника — стоит в брюках и майке, обомлевший, и смотрит.

Я еще подумала — какие подтяжки киношные, никто уже не носит такое, и засмеялась, как дура, прямо ему в лицо. А он сурово так головой покачал и пошел к тебе наверх.

Но я-то знала, что он тебе не скажет, и ведь не сказал, а утром ты…




Дневник Саши Сонли. 2008







…я смеюсь, но раздается такой звук, как будто кого-то придушили — то ли мышку, то ли птичку. [96 - Я смеюсь, но раздается такой звук… — строка из рассказа Маргарет Этвуд «Могила неизвестного поэта» (Пер. Л. Элтанг).]





О чем я думаю теперь?

Сестры уже нет, мамы и отца тоже нет, теперь не стало Хугина и Мунина, а это были последние достойные меня собеседники. Остались только цветы, вот, например, подсолнухи у ограды, корявые случайные дружки, выросшие из оброненной кем-то горсти семечек.

Да нет, какие уж тут случайности. Разве не подсолнухом обернулась Клития, не добившись Аполлонова тела? Запальчивая нимфа, уступившая сестре любовника — или там была племянница? да полно, врет Овидий, такая ненависть бывает только между сестрами.

Помню, как читала об этом на чердаке, растянувшись на старом ковре, кисло пахнущем овечьей шкурой, торопливо перелистывая страницы, возвращаясь все к той же стыдной картинке с божественными чреслами — помню даже, как бегала спрашивать у мамы, чем отличается подсолнух от гелиотропа, но так и не поняла.

Помню, как разглядывала голые бедра на гравюре Вензама, чувствуя, как незнакомо и тревожно потягивает внизу живота, и представляла, как взбешенный отец закапывает девчонку в землю живьем. Глубоко прибирает он свою Левкотою, завернув в покрывало сидонской расцветки, насыпает холмик над могилкой, забрасывает дерном, пишет имя на табличке из песчаника. А сверху на это смотрит Гелиос и от злости крепко мутится у него в голове. Прямо как у меня теперь.

Между прочим, бюстик Клитии, тот, что в Британском музее, на поверку оказался неизвестной римлянкой. Это говорит о чем-то или нет?

Проигравшие теряют имя, вот о чем это говорит. Как и те, кого внезапно разлюбили. У моей сестры было два имени, и что толку? Теперь она — неизвестная римлянка, женский портрет эпохи Траяна.

Что это я все сбиваюсь на драматические паузы? Что это мне мерещатся голые бедра? Была бы здесь Дейдра, она погрозила бы мне пальцем: уж не завела ли ты себе ухажера, дитя мое, Александра?

***







…а можно ль разумом предугадать, а волей изменить событий бег?





Во времена танской империи у каждого способа письма было свое название: письмо наклонных струй, письмо листьев, изъеденных червями, — очень выразительно, дальше можно даже не читать.

Моя переписка с Младшей — это письмо наглотавшегося ягод красавки. Чего только не увидишь, гуляя с расширенными зрачками и учащенным сердцебиением — хоть бы даже и Рюбецаля, собирающего травы в горах. Я пишу в никуда, потому что никуда всегда отвечает, в отличие от всех остальных.

Я делаю ошибки за Эдну, путаю за нее запятые, выворачиваю наизнанку целые фразы, в ее письмах ко мне борются север и юг — будто средневековые пизанцы на мосту через Арно. На этот мост приходили бороться самые крепкие парни с левого и правого берегов, так они выгоняли из Пизы холодную зиму.

А что я выгоняю из себя, когда пишу эти письма?

Может, я и впрямь существо, которое немцы называли Hagazussa — та, которая сидит на заборе, огораживающем селение от мира, и мне не будет покоя, пока все мои бредни, не воплотятся, а химеры не оживут? А если они оживут — что я буду с ними делать?

Вернись сейчас моя сводная сестра из тех мест, где она пребывает, была бы я этому рада? Вот появись она прямо сейчас на пороге — что бы я сделала?

Привет, Крынкохлоп, сказала бы я. Так ее, пятилетнюю, звала наша служанка, правда, недолго. Бедняжка Эдна, белобрысый Clap-Cans, она мечтает о ресторане на берегу Темзы, ставит многоточие вместо точки и до сих пор думает, что омела — это деревце, растущее в поле.

Бедняжка Луэллин, он читает мой дневник тайком. Давно можно было догадаться, что я пишу для него, и не тратить столько сил понапрасну.

По крайней мере, я пишу для него с того дня, когда Луэллин вошел в «Клены» в своем вывернутом наизнанку плаще. Вернее — с того дня, как он разбил мою последнюю лампу в саду, швырнув горсть гравия через стену. Вернее — с того дня, как я посмотрела в его правый глаз цвета мокрого мха, который безнадежно притворяется зрячим.

***






		Eliza, Elizabeth, Betsy and Веss,



		They went to the woods to get a bird’s nest;



		They found a nest with four eggs in it;



		They took one apiece, and left three in it.












Четырнадцатое июля.

Чудовище — пыльная свалявшаяся шерсть, сузившиеся глаза, блестящая кожа — вот что я вижу в боковом зеркальце в машине Сомми Кроссмана. Он везет меня в Тредегар в обойный магазин своего дяди, а я пишу в тетрадку, поглядывая в зеркало, неужели это я и есть? и так меня видят все остальные? Ладно, я напишу о чудовище в дневнике и избавлюсь от него навсегда.

Не зря же я прихватила дневник с собой, он охотно поглотит мое отражение. Все, о чем я здесь пишу, исчезает рано или поздно. Я написала о смотрителе Дрессере, и темные воды Темзы сомкнулись над ним.

Написала об инспекторе Луэллине, и он проникся ко мне отвращением.

Написала про амариллисы в оранжерее, и они засохли, скрутились в проволоку. Лет десять назад я написала стихи про свежий снег на песке, и снег растаял наутро, а было так красиво — белое на черном пляже и вода цвета остывшей золы.

Чем я лучше призрачной прачки Бен-Нийе, [97 - Прачка Бен-Нийе (Ben-neeyeh) — в ирландской и шотландской мифологии — разновидность баньши (ирландский дух смерти, оплакивающий кончину членов старых фамилий).] что стирает одежды тех, кому суждено назавтра умереть? Говорят, у Прачки красные перепончатые ноги, и еще — она задает вопросы, на которые нужно отвечать всю правду, а не то получишь по ногам мокрым бельем. Встреть я ее на берегу, не нашлась бы, что и спросить — зачем мне вся правда? Я и с половиной не знаю что делать.

Утром, ошалев от наплыва постояльцев, я поручила их Эвертон, ушла к себе в спальню и стала слушать мамину старую пластинку: On n'oublie rien, on s'habitue.

В школе Хеверсток учительница французского Стюарт смеялась над моим произношением, оно царапало ей слух как наждачная бумага. Так она однажды выразилась, и я здорово рассердилась. Директор Моррис написал моим родителям, чтобы меня забрали, потому что я напала на мисс Энн Стюарт, но я на нее только замахнулась, я все помню.

Я бы не рассердилась так сильно, если бы не смеялся Поль, но он тоже смеялся.

За два дня до этого он водил меня в рощу, и, расстегнув тяжелый отцовский ремень, рассказывал про кукурузный початок, которым изнасиловали девушку в одной книге, теперь-то я знаю в какой. Лицо его было красным и надутым, губы распухли, он заглядывал мне в глаза, чтобы увидеть, как я боюсь.

— Вот такой здоровенный! — говорил он, показывая руками. — Представляешь, как ей было больно?

Я делала вид, что мне страшно, и недоверчиво жмурилась.

— Ты чего там пишешь? — спрашивает Сомми. — Все шуршишь своими листочками, бедная. Пора бы тебе говорить начать. Бумага тоже денег стоит! Вот увидишь, Хью даст тебе хорошую скидку, он ведь мне родня. Жаль, что твоя стена успела обгореть, мне нравились старые обои в васильках. Мне вообще ваш дом всегда нравился, и мама твоя нравилась, что бы там в городе ни говорили.

Сомми так похож на свою сестру Дору — оба бескостые, смешливые, с тугими подвижными щеками — что мне хочется написать что-нибудь смешное и показать ему. Или просто палец показать.

Вдруг он тоже умеет смеяться, как торжествующий царь альвов?




Табита. Письмо седьмое


2008. Саут-Ламбет


Тетя Джейн, не стоило так волноваться.

Помнишь, ты рассказывала мне про девочку, укравшую десять пенсов — как она размышляла, признаться ей или купить мороженого. В конце концов она решила позвонить маме и спросить у нее, и позвонила — за те же десять пенсов!

Я чувствую себя этой девочкой, вот честное слово!

Надо все разузнать, написала ты в последнем письме, может статься, ты тратишь время на неправильного парня.

Но, тетя, я вовсе не трачу на него время!

Я хотела бы тратить на него каждую минуту, ночную и дневную, но вижу его раза два в неделю всего-навсего: когда мы сталкиваемся у почтового ящика или в прачечной, у круглой пасти стиральной машины, единственной на весь дом.

В апреле я стирала сразу после него и нашла оставленный в железном барабане серый шерстяной носок, не слишком-то элегантный, но без единой дырочки, я его высушила и держу у себя под подушкой.

Он такой же незаметный и немного потертый, как его хозяин, и я прижимаю его к лицу, и даже пробую на вкус, пытаясь представить, что это большой палец левой ноги Луэллина. Я совершенно уверена, что это левый носок. Он пахнет стиральным порошком и старой шерстью.

A drowning man will clutch at a straw, скажешь ты, да я и сама это знаю.

В Архиве меня спрашивают, отчего я так похорошела, намекают на любовную связь. Мистер Р. даже остановился у моего стола и погладил меня по голове.

Тебе к лицу быть счастливой, маленькая Табита, сказал он, а то мы уже стали за тебя переживать. Господи, на себя бы посмотрел, чудовище в поношенном костюме, из такого толстого сукна никто не шьет со времен Плантагенетов.

Знали бы они, что за шесть недель я два раза прикоснулась к этому человеку и тысячу раз к его левому носку.




Дневник Луэллина


от нетерпения у меня свело ступню, такое часто бывает, стоит мне на чем-нибудь чересчур сосредоточиться, я снял ботинок, поставил ногу на скамейку и крепко растер ладонями, у вас чертовски тесная обувь, верно? произнес незнакомый голос у меня за спиной, я медленно надел ботинок, завязал шнурки и только тогда обернулся

на садовой дорожке стоял невысокий светловолосый парень, он улыбался мне так радостно, будто мы вчера расстались в пабе, обнимаясь и хлопая друг друга по спине, я — сондерс брана! он протянул мне загорелую руку, но я взял со скамьи свою газету, небрежно кивнул ему и пошел в сторону дома

не в моем обычае грубить незнакомцам, так что я шел и сам себе удивлялся, и только дойдя до крыльца, где саша вытряхивала соломенный коврик, я понял, в чем дело: я просто не мог, физически не мог его видеть

его волосы, зубы и кожа сияли на солнце, как кофейный торт с меренгами, у меня даже губы слиплись, бедная, бедная саша

я постоял под прохладным кустом жасмина, стараясь изгнать из воображения два сплетенных тела, я увидел их на персидском толстом ковре в гостиной, почему-то в цвете сепии, у моего школьного приятеля аллана была такая фотография, она складывалась гармошкой и утягивалась в коробочку, похожую на портсигар

фотография здорово потерлась на сгибах, мужчина был негром, он прятал лицо между колен женщины, зато все остальное было на виду, аллан тыкал в это пальцем и говорил, что у черных все не как у людей

не хотите ли прогуляться к морю, мисс сонли? сказал я, очутившись на крыльце

мне нужно к булочнику, написала саша, присев на верхнюю ступеньку, кстати, там, в саду, это сондерс, мой жених, как только она дописала последнее слово, солнце поблекло, свернулось в тучах мутным белком в кровяных прожилках, и с моря подул тревожный пронизывающий ветер — точь-в-точь как у дилана томаса: с охапкой подобранных в порту беспризорных, осипших гудков

правда, он хорош? написала саша, состроив гримасу коллекционера, подносящего к лампе хрупкую табакерку, не знаю, что бы я без него делала

когда вы ездили в хенли, он тоже заменял вас за конторкой? спросил я и внезапно весь вымок под рубашкой, саша взглянула на меня, слегка нахмурившись, и встала, сунув руки в карманы платья

какая же она маленькая, подумал я, мы еще ни разу не стояли так близко, если бы я прижал ее к себе, то упрямый белый лоб уткнулся бы прямо в мою ключицу, такая маленькая, а держится, как большая

какое-то время мы стояли так, не глядя друг на друга, ветер усиливался, затем она медленно написала прописными буквами: Я НЕ ЕЗДИЛА В ХЕНЛИ, С ЧЕГО ВЫ ВЗЯЛИ? и показала мне из рук, так грамотные полицейские показывают свой жетон с номером

теперь она разглядывала мое лицо, а я нарочно смотрел в сторону, на белую иву, которую теперь трепал ветер, показывая сизую изнанку листьев — в прошлом году, если верить здешней горничной, иву сломал шторм, но она выжила и стояла теперь посреди поляны непрочной аркой, уткнувшись ветвями в землю

***


никакого предателя дрессера в хенли нет и не было, с этим я готов смириться, это фантом, думал я, ворочаясь в неудобной кровати, последний смотритель из хенли лежит иод гранитной плитой с цифрами 1899–1937, ладно, бог с ним, со смотрителем, но почему в последних записях не было ни слова обо мне?

с другой стороны — а что обо мне писать-то? я все больше напоминаю себе хладни — фигуру, созданную песком, стеклом и чужими вибрациями, мои круги и кривые не подчиняются формулам, они хороши собой и бесполезны, будто платоновское знание без благодати, или нет — как махатмы, живущие вдали от мира

когда администратор армстронг показал мне заброшенное кладбище с видом на гостиницу красный лев и я прочитал надпись на плите, присев на корточки и как следует протерев очки, мне стало жаль дрессера, на глазах рассыпавшегося в довоенную пыль, я уже успел к нему привыкнуть

мне было жаль глена ливи, утонувшего в тине, и младшую, сгинувшую не то в озерном краю, не то в болотах алапулаи, и хедду, застрявшую в керальской ловушке, но больше всех мне было жаль миссис сонли, вынужденную блуждать по коридорам каменных кленов, пытаясь достучаться до своей пасмурной дочери

я чувствовал себя как тот парень у йейтса, которому предстояло сшить книгу из пергамента, взять ее на перекресток и выкликать своих знакомых духов — спросить у первого из них его имя и записать это имя на первой странице книги, затем спросить второго, и записать то имя на второй странице, и так далее — пока у него не наберется достаточно демонов, только пергамент я собирался не сшить, а украсть

я собирался сделать это завтра же: вытащить из ящика бюро, из-под подушки, из шляпной коробки, увезти домой и прочитать от корки до корки, очертив лунный круг пшеничной мукой — пускай себе духи топчутся за белой линией, швыряют огненные шары или катаются, будто клоки паленой шерсти

***


не буду врать, я понял, что за сила тащит меня в вишгард, будто тело убитого гектора за колесницей ахилла

удивление, вот это что!

саша удивляет мой разум — потому что он воспален и сочится любопытством, будто нефтью из бедной земли, и мое тело — потому что оно отзывается на запах мяты и фенхеля — или кориандра? — с глупым гальваническим упорством

как я удивился, господи боже мой, когда вчера, усевшись напротив меня за чайным столом, она взяла мою руку, вынула чашку из пальцев, поставила свою левую руку рядом, на локоток — так делают разгоряченные посетители в пабах, намереваясь побороться — и медленно, пуговица за пуговицей, пристегнула свой рукав к моему

какое-то время мы сидели соединенные рукавами, не глядя друг на друга, было так тихо, что я не выдержал и сказал что-то хриплое и незначительное

не странно ли, что вы, с этой вашей флорентийской косой и веснушками, носите мужские рубашки? сказал я, в это так же трудно поверить, как в то, что рыцари времен карла пятого носили льняные чепцы, вышитые бутонами и птицами, — прямо так и сказал, ни разу не сбившись, и она потерлась виском о мое пристегнутое запястье

я сразу осмелел и протянул руку к ее волосам, такую краску вермеер смешивал с белилами, чтобы обозначить тени на старой штукатурке, волосы оказались мягче, чем я думал, и я снова удивился

удивление заполнило меня всего, так вода заполняет тонущий корабль, проникая в каждую полость, даже туда, где и пыли-то раньше не водилось, я чувствовал, как голова дракона касается воды, полосатый парус сминается в тряпку, блестящие щиты осыпаются монетами, еще секунда, и дракар увязнет в иле по самую ватерлинию, подумал я, так вот что имел в виду марциал, когда сказал crede mini, non est mentula quod digitus, впрочем, куда там, я и пальцем не смог бы пошевелить




Лицевой травник


1992







Есть трава ахтоном в четыре цвета: червлен, зелен, синь, багров. Аще на бой пойдешь — возьми с собою: напрасных ран Бог хранит, не страшитса конь; или на суд пойдешь — возьми с собою: и великих чинов тебя полюбят люди.





Хедда и раньше-то была сонливой, меланхоличной женщиной, привыкшей к размеренному дню в сельском магазинчике, не готовой к гостиничным хлопотам, не готовой терпеть в дому угрюмую падчерицу, не готовой любить отца Саши так, как следовало, а теперь, когда «Клены» на глазах приходили в запустение, она и вовсе расклеилась.

Теперь Саша страдала сразу от двух грубых, зияющих чернотой, дырок в привычной стене детства — недолюбленности и стыда за отца, который согласился на недолюбленность и, похоже, смирился с ней без труда.

Ольха, срубленная отцом для беседки — Саша всегда боялась смотреть, как ольховый ствол под топором становится красным, — пропадала в сарае понапрасну, крышу проедала сухая гниль, терновые ветки у крыльца царапали Сашины голые колени, а постель никогда толком не просыхала. В отсутствие любви.

Дом, казалось, крошился известковой и черной пылью, мшистые доски моста шатались и проваливались под ногой, хлебные крошки вереска, выпуклые и розовые, высыхали в труху, огненные язычки фасоли еле тлели, белый ломонос растрепался вдоль садовой стены, забыв про свою проволочную опору — в отсутствие любви.

В Саше поселилось привычное ровное отчаяние, утреннее чувство обреченности, особенно это было заметно, когда обитатели «Кленов» садились завтракать втроем, проводив отца на ллоухорский автобус. Если утро выдавалось теплым, Хедда накрывала в саду: складной столик, три клетчатые салфетки, эмалевый чайник с лилиями, не то что при маме.

Зачем вставать, зачем завтракать? думала Саша. Раньше все было иначе: садились за длинный садовый стол, стелили свежую скатерть, доставали белый авантажный фаянс. Собственно, другого и не было, мама не держала в доме посуды на каждый день. Она любила хрупкие вещи, но не слишком расстраивалась, когда они разбивались или ломались, выбрасывая без жалости любую чашку с едва заметной щербинкой.

В хорошие дни мама хваталась сразу за все, с ужасом поглядывая на часы, обжигаясь и путая, в плохие же — могла уйти из дома и весь день бродить по влажной плотной полосе прибрежного песка, вдоль галечного откоса, засунув руки в карманы брезентовой куртки и выглядывая каменку в прибое или белощекую крачку, присевшую на камни.

В хорошие дни она могла сесть с вязанием в саду, но внезапно подхватиться и уйти в свою спальню — как будто припомнив что-то важное. Любое долгое дело она бросала на половине, уставала и ложилась в постель. Недовязанный кусок шерсти оставался в траве, размокал от ночной росы и к утру приходил в совершенную негодность.

Плохие дни заканчивались однообразно: по вечерам маму находили застывшей у витражного окна в столовой или на чердаке — у круглого окна, похожего на бойницу. Мама тихонько раскачивалась, уставившись в стекло, пальцами одной руки она сжимала указательный палец другой.

Это было сигналом для Саши, это значило, что нужно дать маме таблетки из флакона доктора Фергюсона и быстро-быстро увести ее спать, пока постояльцы не начали тревожно перешептываться.

1980







Есть трава сорочей и овечей щавель, маленька, листочки, что денешки, и та трава вельми добра, которого человека бешеная собака изъест, или змия усекнет, или уж — приложи с калом человеческим, то в три дни заживет.





Когда ты родилась, говорила мама, ты была такая слабенькая, что я растерялась.

В поволжской деревне — там, где родилась твоя бабушка — мы бы отнесли тебя к ведунье и перепекли. Положили бы на хлебную лопату и трижды сунули бы в теплую печь, будто каравай, приговаривая: Как хлеб печется, так и собачья старость пекись!

От этого у детей появляется сила, так Сашиной маме рассказывали в детстве, если она конечно, сама все не придумала. Мама вечно рассказывала истории, которые происходили с ней самой, но если бы кто-то недоверчивый сложил их вместе, то и двух маминых жизней на все не хватило бы.

Всю долгую весну в дом приходили мальчики и девочки с нотными папками, мама закрывалась с ними в малой гостиной, а Саша смотрела на часы и, когда стрелка доходила до двенадцати, приносила им туда лимонад и печенье.

К середине лета «Клены» переделали и стали пускать постояльцев, инструмент продали и Саша заскучала. Ей так нравилось смотреть на рояльные молоточки, лущить скользящие стручки новых слов — вибрато, терции, садиться на пол и нажимать рукой на педаль, чтобы услышать хриплый собачий вздох.

Еще больше ей нравился яблочный бочок виолончели, дробящий утренний свет, запах разогретой канифоли, тугая веерная суть упражнений Гайдна, но летом ученик Донован перестал приходить, и Саша скоро забыла и звук, и запах его инструмента.

В восемьдесят первом она стала хуже видеть и полюбила трогать вещи — все, что было в доме, покорилось ей и жило теперь ожиданием ее пальцев: столешница в наплывах воска, мраморные шарики дверных ручек, сухие чешуйки мертвых мотыльков, да просто все, все.

Она щурилась, вытягивала шею и справлялась понемногу — догадками и осязанием, в глазах у нее плавали слепые пятнышки, все ее жалели, трепали по щеке и поправляли ей волосы.

Она видела, как мигает сухими блестками вынесенная из дому январская елка, но не видела ствола и хвои, видела солнечный зайчик на рукаве маминого халата, но не видела ее лица, она научилась прислушиваться к свету и темноте. Ей чудилось, что она слышит все — как сквозняки полощут плеть соседских кружев в саду, как закат подсыпает золотой золы на подоконник, как желуди за домом разбегаются прочь от старого дуба.

Доктор Фергюсон появлялся и исчезал, Саше капали в глаза жгучее снадобье, заставляя запрокидывать голову — так часто, что спустя много лет, когда она смотрела на солнце, ей казалось, что сейчас придет кто-то со стеклянной пипеткой.

Через год зрение вернулось к Саше, но тут заболела мама, и прежние домашние времена ушли навсегда — невидимые клены покосились, кора пошла голубыми трещинами, а листва измельчала и поменяла цвет.

А еще через шесть лет начался ад.




Табита. Письмо восьмое


2008. Саут-Ламбет


Сегодня вроде бы день дурака, и я чувствую себя полной дурой.

Мистер Элдербери становится невыносимым, я с ума схожу от его прохладной вежливости.

Добрый день, Табита, сегодня будет дождь, Табита.

Тетушка, дорогая, почему он не видит очевидного — мы оба сироты и должны держаться друг друга! Да, он старше меня почти вдвое, но при этом выглядит и разговаривает так, будто мы родились в один день.

И самое странное, тетя, что это не кажется мне неестественным.

Я зашла к нему утром, хотела пригласить прогуляться до Педлерс-парк и купить мороженого, дождь кончился, утро было такое светлое и прозрачное — а он не пустил меня в квартиру! Вышел на площадку и прикрыл за собой дверь, как будто я пришла предложить ему подписку на бульварную газету или почитать вслух из книги мормонов. Я ужасно растерялась и спросила первое, что пришло в голову — нет ли у него льда в холодильнике. Боже мой, зачем это мне мог понадобиться лед в одиннадцать утра!

Просто я проглотила язык на слове мороженое, а лед остался на кончике языка.

Нет, сказал он, я не держу льда, мне и так все время холодно.

Можно подумать, я этого не знаю, в начале марта я одалживала ему свой маленький комнатный обогреватель. Ну что ж, сказала я, стараясь не расплакаться, тогда, может, выпьем чаю?

Не могу, Табита, сказал он, я уезжаю к морю, на Кардиган-Бэй, если можно, я оставлю вам ключи, у меня завелись зяблики и цветок, который нужно поливать довольно часто, если вас не затруднит.

Тоже мне цветок — всего лишь азалия в фаянсовом горшке, а зяблики похожи на обычных городских воробьев, только с белыми полосками на крыльях.

Но я, разумеется, взяла ключи и вечером пойду к нему с книжкой и бутербродами, и стану сидеть на кухне за сосновым столом и читать, и надену его свитер, как будто мы живем вместе уже давно, и я жду его возвращения с работы. А что мне остается делать?

Твоя Т.




Дневник Саши Сонли. 2008







От дома моего до самого гумна

земная тишина и мертвые собаки. [98 - От дома моего до самого гумна… — строка из стихотворения Сергея Петрова (Избранные стихотворения. СПб., 1997).]





С каждым годом слово счастье становится все теснее, в него помещается все меньше, думаю я, глядя на Воробышка Прю, у которой всегда счастливое лицо, даже когда она злится.

Сегодня она принесла с собой вязанье и устроилась в тени каштана, на складном стульчике, его она тоже принесла с собой. Прю могла бы вязать где угодно, даже если ее посадить верхом на ограду на нашем полузатопленном кладбище, где на суше осталась лишь пара надгробных плит — остальные ушли под воду вместе с часовней и костями местных жителей.

С тех пор, как мы бегали по вествудским пустошам, Прю изрядно выросла вдоль и поперек — как те великаны у Рабле, что объелись кизиловых ягод. Я помню ее, маленькую, легкую, бегущую впереди меня по склону холма, когда мама посылала нас собирать живую дорожку для стола — такое случалось в праздники, или если номер для новобрачных заказывала молодая пара.

Прю всегда собирала проворнее — ягоды шиповника, разноцветный портулак, красную крапиву, плющ, полевые мальвы — и потом перекладывала в мою корзину несколько охапок, чтобы было поровну.

Она не вышла замуж и живет с двумя кошками. Я не вышла замуж и живу с двумя собаками. Вернее, жила, пока их не убили — теперь я живу одна.

Когда писатель Джеймс Джонс умер, его книга осталась недописанной, но ее все равно издали. Его друг аккуратно собрал две недостающие главы из магнитофонных записей и обрывков разговоров, из какого-то сора, короче говоря. В мою тесную ячейку счастья такой человек поместился бы без труда Я говорю о человеке, которому не стыдно показать черновики. Я говорю о друге, который сосет большой палец, подобно Финну, чтобы обрести дар предвидения, но если ты чувствуешь, что тебе не хватает дара, он кладет тебе свой палец в рот.

— Подойди сюда, — говорю я, помахав Прю рукой, — что ты думаешь про могилу в северном углу сада?

— Ох, — говорит Прю, покрываясь пятнами, она всегда так делает, когда ее застаешь врасплох, — ох, Аликс, ну когда же ты забудешь? Никто и не думает, что там лежит твоя сестра, люди вовсе не такие дураки, как тебе кажется.

— Тогда почему они убивают моих собак и поджигают мои ворота?

Прю пожимает плечами — и верно, откуда ей знать. Была бы здесь мама, она бы с ходу все объяснила, этот город был у нее как на ладони, от рыбацкого причала до вершины сырого лилового холма.

Увидеть маму еще хотя бы разок — это заполнило бы мою ячейку счастья снизу доверху. И папу увидеть, сидящим верхом на скамейке, будто на низкой азиатской лошадке, склонившего голову над просторной газетой, и бело-рыжих собак, бегущих навстречу, когда сходишь с крыльца с вынутой из бульона косточкой в руке. И мужа Гвенивер, и доктора Фергюсона, и маму Сондерса, и писателя Джеймса Джонса, и его друга, пожалуй, тоже.

Но никого нет, они водят меня за нос, они всего лишь пятнышки на закопченном стекле, сажа, остающаяся на пальцах, а солнечное затмение только у меня в голове, и кварцевая луна навсегда прибита к небесам, и нет обнадеживающего ответа, и нет убедительного опровержения.

***







Когда наш карандаш доходит до белого каления, мы рисуем звезды.





Где-то у Честертона я читала о том, как он отправился рисовать на холм в окрестностях Чичестера и, дойдя до вершины, обнаружил, что запасся оберточной бумагой, но забыл о кусочке мела. Немного подумав, он отломил кусочек уступа, на котором сидел, и принялся рисовать, вслух поблагодарив Южную Англию.

Вот чему я всегда завидую, так это легкости маневра, я бы на его месте некоторое время ругала бы себя за рассеянность, потом сочла бы отсутствие мела за дурной знак и отправилась бы домой с пачкой чистой бумаги.

Жаль, что я давно не рисую, у меня вполне мог бы остаться портрет Хугина и Мунина — углем или тушью, хотя они достойны большего. На охотничьем гобелене таких собак вышивали бы серебряной нитью, как единорогов в замке Шенонсо. Еще у меня мог бы остаться портрет отца, его можно было бы повесить в спальне вместо фотографии Младшей, которую некто Брана вернул без рамки и сильно помятой.

Мамин портрет у меня есть — старая акварель, где волосы нарисованы жженой сиеной, а глаза — зеленым и синим кобальтом, но я помню, что рисунок ей не нравился, и не вынимаю его из картонной папки. Мама приходит в «Клены» время от времени, чтобы почитать мой травник, и это будет ее раздражать.

С тех пор, как Прю сказала, что Луэллин собирается в Ирландию — вернее, то и дело пытается туда уехать, — я все время вспоминаю мамины слова про кого-то, кто явится с ирландской стороны и все в нашей жизни изменит.

— Никто нынче не приехал на пароме? — внезапно спрашивала она за ужином, и мы с папой вздрагивали — это всегда означало, что начинаются трудные времена.

Дейдра, в отличие от меня, всегда знала, что ответить.

— Не сегодня, миссис Сонли, — говорила она, например, — сегодня ветер неправильный, таким ветром красную муху семь лет носило по Ирландии, пока она не изнемогла совсем.

Мама всегда улыбалась, когда слышала такое, а я злилась на Дейдру — вечно она приплетает свои сказки, что в доме ни случись, на все у нее есть таинственная причина.

А теперь я и сама такая: распутывая терновые ветки, вижу колючие волосы Кухулина, ударившись о чердачную балку, вспоминаю китайского духа воды, сломавшего небесный столб, и даже думаю о Гвиддно, плачущем по своим землям, когда слышу болезненный крик цапли.

Мифы забрались под мою кожу и поселились в моих альвеолах — наверное, я слишком много читаю и принимаю все слишком близко к сердцу.

Зато многословная Дейдра была бы мною довольна, это я точно знаю.

Так же, как Птах был доволен, когда замыслил в сердце своем все вещи и все божьи слова.




Письмо Дэффидда Монмута. 2000


… я старше тебя на шестнадцать лет, я был учителем твоей сестры и мог бы стать твоим мужем.

И я знаю, что ты отказалась от меня не потому, что мы спали валетом в том коттедже в Сноудонии — и я это безропотно снес, и не потому, что я собирался жить в Монмут-Хаус, а тебе не нравятся окрестные болота, а потому, что стыд разъедал твое сердце, а вина сковала твой язык, такой опасный и быстрый в другие времена.

Ох, прости мне эту драматичную манеру изъясняться — я знаю, что ты с трудом это терпишь, хотя сама не без греха, я-то помню школьные сочинения, которые ты писала наспех за свою бестолковую сестру. Сестру, которую я помню довольно смутно, разве что совсем маленькой и пухлой, как родосский кувшинчик.

В школе меня всегда смешили ее волосы, похожие на стружку, вылезающую из карандашной точилки. Желтая стружка ее головы мелькала где-то в задних рядах, и я старался не трогать Младшую лишний раз, чтобы не вздрагивать от ее снисходительной понимающей усмешки.

Мне казалось, она знает, что я неудачлив в любви и что ты не подпускаешь меня к себе, хотя приняла мое кольцо. Она знала, что я смешон.

Ей дали нежное дворцовое имя, принадлежавшее королеве Виктории, но звать ее Дриной у меня язык не поворачивался — она была Младшей, только и всего, всегда была просто Младшей.

Ладно, ты творила Бог знает что у себя в доме и не смогла рассказать мне об этом, тебе проще было остаться одной. Но в твою защиту я мог бы привести по меньшей мере два аргумента, послушай же: ты слишком рано осталась без матери, а отец был тебе плохой защитой, это раз. Красивой девушке не место в гостинице, даже если она ее хозяйка. Это два.

Ты написала мне, что я испугаюсь, если узнаю некоторые вещи. Тебе все же стоило попробовать.

Я боюсь не тебя, а за тебя, что бы там ни происходило в твоей постели, в твоем доме и в твоем саду. Более того, я полагаю, что все это меньше, чем ты.

Помнишь, я рассказывал тебе о последнем дне Гейне? Когда он лежал в смертных простынях, ослабев от морфина, его стали просить примириться с Богом.

Он усмехнулся синими губами и сказал; Dieu mе pardonnera. С'est son metier.

Бог меня простит, это его ремесло.




Дневник Луэллина


когда я проснулся — а спал я крепко, будто наглотавшись ведьминого дыма, в доме никого не было, на столе в кухне стоял латунный кофейник, накрытый полотенцем, рядом с тарелкой лежала записка буду в полдень, если надумаете уехать — оставьте ключ под крыльцом, с вас пятьдесят фунтов

я выпил остывшего кофе, надел гостевую куртку и пошел на берег, почему-то чувствуя себя обманутым, садовые ворота я припер камнем — бывалый путешественник всегда думает о том, как будет возвращаться

море показалось мне тяжелым, как ртуть, а вереск на обрыве был непривычно ярким: не то цвета винных осадков, не то — запекшейся крови, длинные гряды песка засыпали пирсы, скрепер у причала, когда-то ярко-желтый, покрылся ржавчиной, краска отставала рыбьими чешуйками, ночной дождь превратил тропинку, ведущую на холм, в ручей блестящей грязи, я пожалел, что не надел резиновых сапог, стоявших на подобный случай в прихожей кленов

в такой же вязкой грязи лежали обманутые отливом лодки — в старом порту двое парней расхаживали вокруг одной, затягивая какие-то облезлые шнуры, до меня донеслась пара крепких словечек, через минуту оба рыбака скрылись во мгле, ветер утих, небо торопливо и безрадостно соединилось с землей, из земли полезли разлапистые клочья тьмы и все пропало, затянулось серой слоистой слюдой

ничего не поделаешь, думал я, направляясь к подвесному мосту — где ведьмы, там и пузыри земли! [99 - …где ведьмы, там и пузыри земли! — известные строки Шекспира из трагедии Макбет в переводе Кронеберга звучат: «Земля, как и вода, содержит газы —//И это были пузыри земли». Однако буквально у Шекспира сказано так; «Земля имеет пузыри, как и вода. //И эти (то есть ведьмы) — из них».]

я знал, что я должен сделать, чтобы успокоиться

куст боярышника хлестнул меня широкой веткой по лицу, я поскользнулся и зачерпнул ночной воды, стоявшей в лужах вдоль еле заметной тропы, мокрые ботинки сразу отяжелели

вишгард хмурился мне в лицо и хотел, чтобы я уехал

но я не уехал

***


я слышал, как саша ходит там, наверху

что-то упало и покатилось, потом босое шлепанье сменилось стуком каблуков — я уже знал эти ее тупоносые туфли с перепонкой — лязгнула какая-то задвижка, каблуки простучали по коридору и по ступенькам

стучи, стучи, думал я, так рудничные гоблины стучат по скале, когда хотят показать шахтерам, где проходит богатая жила — не пройдет и часа, как я вскрою шахту с твоими секретами, будь там пустое елочное золото или шоколадное серебро

я сидел с газетой за кухонным столом, надеясь, что со мной поздороваются, но саша прошла мимо, едва заметно кивнув и прихватив зеленое яблоко из вазы перед моим носом, несколько минут она простояла на крыльце, я слышал послушный надтреснутый голос финн, потом к воротам подъехала машина, дверца хлопнула, и в кленах стало тихо

давешний пожар сильно попортил стену, вы же видели, да? спросила меня финн эвертон, так что мисс сонли уехала за обоями, она велела подать чай как положено, но в пансионе всего трое постояльцев — вы и та корнуоллская пара, так что если я не пойду заказывать в чайной выпечку, то как раз успею отлучиться по делу, тут недалеко, ладно, мистер элдербери?

финн все-таки русалка, она расхаживает по дому, так сильно качая юбкой, как будто у нее там чешуйчатый лососевый хвост, а не две аккуратно вылепленные ноги с потрескавшимися пятками

я не против, сказал я, тем более что в трилистнике сегодня цукаты, и я их уже пробовал, идите, финн, мне ничего не нужно, пойду прилягу с книжкой, а то и посплю — можете даже запереть пансион

дождавшись, когда она снимет передник, выйдет и повернет ключ в замке, я поднялся наверх, в голове у меня звенели радостные пчелиные рои, мисс сонли уехала за обоями, чай как положено, до пяти часов у меня есть добрых сорок минут, я дочитаю горькую начинку и вылижу обложку

***


под подушкой было пусто, в ящике комода — тоже, то есть там было полно шелковых платков, кружев и свернутых в клубок колготок, но дневника под ними не было, его не было ни за шкафом, ни в карманах зимней куртки, ни среди папок со счетами, сложенных стопкой на антресолях

к тому времени, как внизу щелкнул замок, я уже знал, что рукописи я здесь не найду, комната с пожелтевшим потолком и двумя колониальными окнами сдала мне все свои тайники, вплоть до плетеной корзины с грязным бельем, на дне которой лежал пистолет с рукояткой из слоновой кости

чего только не найдешь в девичьей спальне, подумал я, повертел его в руках и сунул обратно, чувствуя себя деликатной старушкой мисс марпл, зачем саше этот позолоченный реквизит? такое вешают на стену внезапно разбогатевшие холостяки, уайтхарт бы точно повесил

горничная загремела в столовой чайными чашками, и я тут же спустился вниз — пожилые корнуольцы, вернувшиеся с долгой прогулки, сидели за столом и принюхивались к чайнику с заваркой, финн выкладывала на тарелку бисквитных котят, я поймал себя на том, что радуюсь при виде постояльцев, будто пятьдесят восемь фунтов за комнату с видом на ирландский залив предполагали очутиться в моем кармане, а не в сашином переднике

когда я вышел в сад, в правом виске зажужжала запоздалая пчела — коробка с печеньем? я уже видел такую, совсем недавно, неделю назад! я видел ее в руках у хозяйки кленов, выходящей из сада с видом ребенка, только что зарывшего в землю свой самый удачный секрет

у моей матери в такой коробке хранились иголки для швейной машинки и груда пуговиц от несуществующих пальто, женщины любят круглые коробки, похожие на жестяную луну

я быстро прошел вдоль длинной решетчатой галереи, миновал теплицу, забитую влажными фиолетовыми листьями, будто пудинг сливами, вышел на знакомую нестриженную поляну, подошел к покрытому дерном холмику, наклонился и поднял плиту, она оказалась легче, чем я думал, Из-под плиты брызнули муравьи, я потянул за неровный кусок дерна и засмеялся: вспомнил ирландскую сказку о пикси, [100 - …вспомнил ирландскую сказку о пикси — в английском фольклоре разновидность фейри. Их любимая забава — сбивать с дороги путников. Самый надежный способ прогнать пикси — это вывернуть наизнанку куртку или показать железный крест.] подкидывающих заклятый дерн на дорогу, ступишь на такой — и все вокруг покажется тебе незнакомым, как в чужом краю

в могильном холмике, в черной жирной цветочной земле была утоплена круглая коробка из-под печенья, чуть тронутая рыжеватой ржавчиной

бедная кленовая белка, я открыл твое дупло

я снял плотно притертую крышку, вынул маленькую тетрадь и почувствовал, как жалость и стыд перехватили горло, ничего, это до завтра пройдет, подумал я, засовывая добычу в карман — сегодня я выпью чаю в трилистнике и успею на вечерний автобус в лондон, а завтра я буду читать ее дневник, лежа в своей постели, и, наконец, все узнаю

узнаю, как любовника своего она превратила в бобра, соседа-кабатчика в лягушку, судейского в барана, а удачливой сопернице продлила беременность на восемь слоновьих лет

хочу, о апулей, о тьме ее проделок послушать




Хедда. Письмо шестое


Хочин, январь 2002


Я не писала тебе почти полгода, было много неприятностей, в том числе и со здоровьем.

Отсюда, из забытого Богом, забитого слонами и раскрашенными грузовиками Хочина, наша прежняя жизнь выглядит иначе.

Мне жаль, что мы мало говорили со Старшей и совсем не смогли полюбить друг друга. Мне страшно оттого, что тебе, Эдна, уже девятнадцать, а я даже не знаю, какое у тебя лицо.

Мы с Радживом, его сестрами и всеми детьми ездили в Джамму, через всю страну, к богине Дурге, там пришлось долго идти в гору, и я совсем задохнулась. Я здесь здорово поправилась, вы бы меня не узнали, пожалуй. Богиня раньше была обыкновенной девушкой, ее звали Вайшнави, она сбежала от человека, который хотел ее изнасиловать, а потом отрубила ему голову и окаменела. На том месте, куда отлетела голова, теперь тоже маленький храм, туда пришлось долго идти пешком.

В храме всем давали монетки с портретом богини и ставили красную тику на лоб. Когда мы вернулись в гостиницу, Раджив был ко мне добр — целовал и гладил по голове. Иногда я смотрю на него, когда он спит, и думаю: что я здесь делаю?

Я вообще много думаю о том, что со мной произошло и почему, вспоминаю Лландейло, где я родилась, пивоварню, где работал отец и, особенно — школу в Понтипридде, в которой, по рассказам, за пятнадцать лет до меня учился Том Джонс и даже пел в школьном хоре.

В этой школе со мной приключилась вот какая история.

Я пришла в новый класс в начале осени и сразу увидела высокого темноволосого мальчика, сидевшего у окна. Этот — самый красивый в школе, подумала я и бросила свой портфель на соседнюю скамью. В классном листе он значился в первой десятке и знал чертову уйму стихов и всякой всячины. Через неделю он провожал меня до дома, покупал мне мороженое и даже подарил стеклянную ручку в виде гусиного пера. Изо рта у Берти всегда хорошо пахло — лакричной карамелькой. Все девочки завидовали мне, шептались за моей спиной и усмехались мне в лицо.

Я завивала волосы в салоне красоты и чувствовала себя первой красавицей весь сентябрь и весь октябрь — пока не случилась одна совершенно невыносимая и дикая вещь.

Берти пришел на занятия в расстроенных чувствах, весь день хмурился и молчал, а после занятий вышел в школьный двор и спустил штаны.

Он стоял посреди двора, окруженный школьниками, брюки лежали в пыли, он из них не вышел, просто спустил до щиколоток. Мальчишки смеялись и подначивали его, а он улыбался мутной улыбкой, смотрел куда-то вверх и трогал себя за все места, понимаешь?

Я встала за спиной у толстой Мери Мейсуорт — так, чтобы он меня не видел. Мне было страшно и смешно, но жалости я не чувствовала — как если бы это был чужой, больной, совсем незнакомый парень. Потом я поняла, разумеется, что они все все знали про него, просто мне никто не говорил, так им было интереснее.

На следующий день я села на заднюю парту, мне даже глаза на Берти было трудно поднять, а он вел себя как ни в чем не бывало. Подошел ко мне после занятий и спросил, пойду ли я с ним в Уотерс-синема, на новый фильм — тогда там шел Изгоняющий дьявола. За нами наблюдали во все глаза, и я громко сказала: Нет, потому что ты урод.

Я открыла портфель, достала стеклянную ручку и кинула ему под ноги. Кто-то из мальчишек подошел и наступил на нее тяжелым ботинком на рифленой подошве.

Через неделю за Берти приехали родители и забрали его — прямо с урока математики. К весне о нем забыли, а я стала ходить в кино с Сибилом из шестого класса, дальше все не слишком интересно.

К чему я это рассказываю? К тому, что здесь, в Хочине, я два раза видела бедного Берти во сне. И оба раза проснулась со вкусом лакрицы на губах.




Как бы там ни было, спасибо за те триста фунтов, что я получила на Рождество.

Надеюсь, это вас не слишком разорило. Я купила много новой одежды для Гаури и мягкие игрушки для Пханиндры: до этого он играл тем, что тетушка достала из сундука, скучными расписными деревянными петушками.




Лицевой травник


1999







Есть трава Царь Иван собою в локоть, а цветов на ней дватцеть один разных. Добра давать кликушам, утопя пить в квасу или в уксусе.





День в «Кленах» начинался теперь с того, что Младшая выходила на кухню за своим сладким, сильно забеленным кофе, брала чашку и тут же исчезала, она старалась не попадаться сестре на глаза раньше одиннадцати. К полудню Саша успокаивалась, как будто переворачивая свои песочные часы, к вечеру она заметно веселела, особенно если на море поднимался ветер, и можно было сбегать на Эби Рок, а потом прогуляться с постояльцами по вечернему пляжу, надев на них брезентовые куртки и вручив каждому по карманному фонарику.

— Видите, вон там, — говорила она с гордостью, вытягивая руку в направлении Ирландии, — как будто ветер гонит мелкие бумажки? Это паруса. Ветер сегодня шквалистый, на волнах белые барашки и птицы возвращаются к берегу, значит, завтра утром шторм придет в Вишгард!

Постояльцы щурились в темноту, зябко пожимали плечами и поглядывали в сторону пансиона, предвкушая вечер в натопленной гостиной, где можно налить себе шерри и послушать радиопрогноз для кораблей, спешащих по опасным путям, в Белфаст и Варренпойнт, послушать, как скрипят косяки и потрескивают балки перекрытий, как столетние «Клены» разговаривают со штормом — хрипло, утомленно, без страха, но с привычной осторожностью.

Саша возвращалась домой, доставала непременный Милквуд, где миссис Оуэн все так же трясла юбками, а Ричард Бартон блестел хмельными глазами, включала для гостей новенький видеомагнитофон и поднималась к себе. Теперь в ее распоряжении была спальня родителей, которую она про себя называла маминой, хотя — кроме трюмо с отслоившейся амальгамой и руанского комода — там не было ни одной маминой вещи.

Десять лет назад отец вынес все в сарай, сложил в сундук и поставил его в дальнем углу.

1987







Есть трава мачоха, а ростет она инде и по огородам, и по Волге, и по островам, как капуста, а лист у нея широк, с лица зелен, а с ысподи бел, и кто ея натолчет и прикладывает к болячкам и к ранам, заживляет, или сухою присыплет — заживет скоро.





…масла, порошки и эссенции для очистки крови от черной желчи: лепестки роз, фиалки, мелисса и шафран, было написано в книге, по которой Саша учила русский язык, вопреки маминому совету начать со сказок Афанасьева. Всего в кабинетном шкафу было девять русских книг, но эта была самая толстая, ее написал человек с длинным именем, из которого Саша запомнила только Бомбаст, она даже назвала так любимого медведя, набитого гречневой крупой.

Русский язык был хуже английского, потому что понятны были не все слова, а переспрашивать мама не разрешала, зато в русских книгах были гравюры, переложенные папиросной бумагой, и несколько раз попадались закладки с портретами усатых мужчин с высокими эполетами и витыми шнурами.

Во второй главе книги Бомбаста говорилось про черную желчь — Саша с трудом нашла это слово в словаре, — которая отличает мыслящих людей от обыкновенных, и про то, что ее пары порождают меланхолию, то есть веру в наступление неблагоприятных событий.

Мама была еще жива, и Саша не верила в неблагоприятные события. Зато ее восхищала уютная разборчивость средневекового автора — перечисляя растения, он как будто разбрасывал их, принесенные из леса в крепко стянутом суровой ниткой пучке, по каменному столу на кухне, где еле теплился деревенский очаг. Он склонялся над ними, разбирал их быстрыми белыми пальцами на лепестки и стебли, отнимая корень или сердцевину цветка остро заточенным лезвием, издававшим решительный стук, от которого за дверью вздрагивала худосочная нелюбимая жена автора.

Ей-то он не хотел помочь, от ее болезни не было лекарства, мята погружала ее в сон, шиповник держал в недоумении, календула притупляла обиду, полынь отнимала надежду.

1994







Есть трава, имя ей левуппа, собою мала, в день ея не найдешь, искать ея в ночи. Когда как встанешь поутру рано, умывайса с них — и тот человек кажетса пред всеми людьми, и честь велика ему от всех человек будет.





Ровное безмятежное тепло Хедды, ее свободные хлопковые платья и шлепанцы без каблуков, ее пахнущие табаком волосы и толстые белые ногти — все это казалось Саше на удивление некрасивым.

Саша и сама себе казалась некрасивой, но в ней хотя бы местами проступала мамина легкость, все остальное пропало, растворилось в отцовской крови, не смогло пересилить тяжелый подбородок Сонли и землистый цвет лица Сонли.

Младшая была похожа на мать, но не лицом, а — как котенок похож на кошку, она даже моллюсков и лавербред, красные водоросли, от вида которых у Саши сводило скулы, любила так же и воду пила прямо из пластиковой бутылки, ленясь потянуться за стаканом, и на велосипед запрыгивала так же неуклюже, высоко задирая правую ногу.

В детстве она была толстушкой, и Саша дразнила ее, повторяя, что Эдна напоминает ей тюленя, которого они вместе видели со скалы в Пембрукшир-парке, ленивого и сонного. Он лежал там с начала лета и ждал, что кто-нибудь придет его перевернуть — так сказала Саша, а Младшая поверила. Она всегда ей верила, вот удивительно.

Саша помнила этот день, отец и Хедда отправили их гулять по заросшей маргаритками тропе вдоль берега, а сами остались в Тенби, чтобы пройтись по лавочкам и позавтракать.

Саша спустилась к воде, чтобы пройтись по мокрому песку босиком, а Младшая не желала снимать новые туфли и капризничала, за это на обратном пути Саша пугала ее древними склепами, прячущимися в холмах Пресели. Младшая вцепилась ей в руку и зорко оглядывалась по сторонам, над ними сгущались здешние быстрые сумерки — перламутровая дымка того же невыразимого, почти отсутствующего цвета, что и створки ракушек на пляже. Сумерки сливались с ровным тяжелым блеском песка, понемногу скрывая от глаз пляжные кабинки и железные скамейки за пятьдесят пенсов в час, море осторожно отступало, обнажая белую полосу жемчужного мха и алые десны каррагена.

Они забыли о назначенном времени и опоздали почти на час, им тогда здорово влетело, особенно Саше.




Дневник Луэллина


я обокрал сашу в одиннадцать утра, а в пять вечера буду пить с ней чай в полупустом пансионе и следить глазами за полетом карандаша

теперь я отправляюсь на свидание с прю, назначенное в трилистнике, я иду туда вдоль берега, пряча лицо от северного ветра, сжимая в кармане плаща тетрадку, пахнущую земляной сыростью

тоже мне, июль! уже четыре дня солнце не показывалось целиком, только напоминание о нем, растопленное в теплой шафрановой мгле, медленно переливалось через зазубренные края холмов — мои вишгардские дни тоже переливаются из одного сосуда в другой, и в обоих сосудах непроглядные воды непонимания

как там у делеза: я мыслю в качестве идиота, я желаю как заратустра, я пляшу как дионис, я притязаю как влюбленный, последнее, пожалуй, отсечем! влюбиться в сашу — все равно что влюбиться в бригитту ирландскую, по прозванию огненная стрела, одна половина лица была у нее белой и гладкой, а вторая вся исполосована, и сколько ни ходи за ней, все норовит к тебе страшной щекой повернуться

зато какой лоб у саши, какой лоб, куда там кузнечной богине бригитг, такой лоб французы называют le front bombé, в нем гладкость означает лютость, а сияющая выпуклость — упрямство, мне приходилось и раньше встречаться с обладателями таких лбов, и я сразу настораживался, с первой минуты!

забавно, что в этой истории, не успела она начаться, я встретил двоих людей с совершенным le front bombé, и они, похоже, не упрямы и не люты

они жених и невеста

***


мне уже года двадцать два было, когда сондерс младшую к рукам прибрал, сказала прю, приближая ко мне свое наспех нарумяненное лицо, она вместо школы к нему в лодочный сарай бегала, бывало, встречу ее в городе — глаза дикие, губы распухшие, ногами в пыли загребает, что и говорить, стыдоба

а уж когда он уехал, у них с сестрой просто война началась, знаете, такая, подспудная, сначала мелкие подлости, потом — покрупнее, как в том старинном стишке:
		теффи из уэльса мошенник и подлец,



		однажды в дом ко мне пришел и выкрал огурец,



		пошел я к теффи, зная, что в доме никого,



		и глиной выпачкал носки и башмаки его.








ну, что вы смеетесь? им не до смеха было, только перья летели, ну вот, к примеру: однажды аликс на младшую как следует разозлилась — из-за ирландского торговца — так она взяла и разбила стекло в столовой — кулаком! — отправила эдну к стекольщику, а сама поднялась к ирландцу в комнату с окровавленной рукой наперевес, и сказала ему, что, мол, сестра несовершеннолетняя и что она намерена посадить его в тюрьму не позднее сегодняшнего вечера, а может, и прямо сейчас!

торговец, разумеется, исчез, не оставив даже записки, аликс же села в саду поджидать сестру, когда та вернулась со стекольщиком и стеклом, на кухонном столе лежали деньги: оплаченный счет за комнату и три потертые фунтовые бумажки сверху — дескать, по фунту эдне александрине за каждую ночь

это уж она сама подложила, не сомневайтесь

***


…это я им собаку принесла, инспектор, гордо сказала прю, с виду здоровая собака, толстая такая! собаку они взяли, а дверь у меня перед носом закрыли, только я не обижаюсь, аликс мне потом печенье прислала, а в коробке записка; назвала ку-ши. спасибо, прю! печенье у них от кэдберри, хорошее, она на постояльцах не экономит, и мать ее была такая, не гляди, что иностранка

а вы, инспектор, небось, думаете, я аликс завидую, что она замуж за сондерса выходит? да я бы на него и не взглянула, на сондерса этого, у него уши, как яичные скорлупки, и — мало того, что рот девичий, так он его еще ладонью прикрывает, когда смеется!

скажите, гвенивер, почему меня здесь принимают за полицейского? спросил я, когда прю отправилась домой, сложив недоеденные цукаты в салфетку,

потому что здесь не принято задавать вопросы, ходить в светлом плаще и воображать о себе бог знает что, гвенивер развела руками и подула себе на ладони — сначала на правую, потом на левую, понятия не имею, что это значит, еще здесь не принято шевелить губами, выпивая в одиночестве, добавила она, в книгах так всегда выглядит инспектор или, на худой конец, столичный констебль

или — хитроумный убийца, верно, гвенивер?

***


есть три вещи, которых я не терплю: треск раздираемого пенопласта, пенку на школьном какао и езду в никуда — последнее мне приходится делать по нескольку часов в день, облачившись в униформу цвета начисто отстиранного индиго и крутя ненастоящий руль перед лондонской картой на экране

есть две вещи, которые внушают мне спокойствие: белый фаянс на белой скатерти и момент отлива, когда песчаная коса медленно соединяется с отмелью — как будто всплывает большая желтая рыба с бугристой спиной, увешанной оборванными рыбацкими сетями

насмотревшись на отлив с веранды трилистника, я вернулся в гостиницу, надеясь незаметно забрать свои вещи, но наткнулся на сашу, накрывающую стол в гостиной: пять часов, солнце дробится в стеклах, безмятежная картинка в духе альма-тадемы — садись, лу, подпирай голову руками, следи за быстрыми пальцами, за солнечной шелухой на льняной скатерти но куда там, могильная тетрадка прожигала мне карман плаща, я даже глаз на сашу поднять не смог: насильник над ближним и его достоянием, [101 - …насильник над ближним и его достоянием — согласно Данте в седьмом круге ада томятся насильники, и в том числе насильники над ближними и их достоянием, т. е. тираны и разбойники. В качестве наказания им предписано кипеть в кровавой реке.] вот кем я буду с нынешнего утра, комнатный воришка из седьмого круга, да и раньше был не лучше — незадачливый убийца из круга второго, и сейчас она это почувствует, прочтет по моим губам и покажет мне на дверь

садитесь, лу, написала саша на исчерканном листке, где до этого отдавала распоряжения горничной, джем еще теплый, эвертон сварила его после полудня, почему у вас такой беспокойный вид?

в прошлый раз я видел здесь красивую женщину, сказал я осторожно, будто шулер, выкладывающий карты на сукно, она чем-то похожа на вас, но повыше ростом, я видел ее в той комнате, что больше всех пострадала от пожара

красный грифель замер над листком, саша подняла глаза и наморщила лоб

садясь за стол, я подумал, что на ощупь такой лоб должен быть прохладным, будто бок молочного кувшина, не морщи лоб! говорил мой отец моей матери, а она и не морщила, морщины уже были частью ее лица, и она виновато улыбалась

вам померещилось! карандаш снова полетел по бумаге, я думаю, что ваше время здесь истекло, инспектор

сколько можно повторять вам, что я не инспектор, бесстрастно сказал я и протянул ей чашку, стараясь, чтобы рука не дрожала, так вот, эта женщина была босиком, в полосатом платье, я пытался с ней заговорить, но она не пожелала иметь со мной дела

саша встала и налила мне кофе, похоже, я слишком устаю, продолжила она, перевернув свой листочек, знаете, как это — целыми днями носишься по дому, стягивая края, закрепляя узелки, от этого ужасно грубеешь — и глупеешь тоже, не сердитесь на меня

я даже насторожился — не слишком ли подробная и дружелюбная фраза?

ее деловитое отчаяние напомнило мне предсмертные слова сократа: критон, мы должны асклепию петуха! так отдайте же непрелшто, не забудьте




Третье письмо Эдны александрины Сонли. 2006


… Сондерс Брана никогда не спрашивал меня о том, что было раньше. Правда, когда мы в первый раз оказались в постели, он как будто удивился — сказал, что в моем возрасте девчонки бывают неловкими и слишком серьезными.

— А я какая? — спросила я.

— Податливая, как ванильная булочка, — сказал он и засмеялся своим газированным смехом, от его смеха у меня всегда будто пузырьки в горле.

На самом деле, это была не постель никакая, а заднее сиденье машины, а потом еще раз, у него на кухне, пока мать смотрела телевизор, и еще два раза в гостиничной прачечной, в «Хизер-Хилле», прямо в контейнере с грязным бельем. Над контейнером была жестяная труба, через которую горничные сбрасывали белье в подвал, и на нас несколько раз упали чьи-то влажные простыни и полотенца.

Мы смеялись и грызли украденные из буфета яблоки, а потом Сондерса позвали наверх, он тогда подрабатывал в рум-сервисе, а я лежала в груде несвежего белья и думала, что года через два он, пожалуй, станет администратором, как тот парень на первом этаже, что целыми днями тайком играет в компьютерные игры за высокой стойкой вишневого дерева.

Но он уехал на острова, я решила покончить с собой, а ты сделала свое обычное лицо, означающее — ну вот, я же говорила.

Да, ты говорила. Ты говорила мне, что Сондерс слишком прост, а теперь собираешься за него замуж, ты говорила, что Хедда никудышная мать, а сама прятала от меня ее письма, засовывала их в грязную стружку.

Еще ты говорила, что Дрессер польстился на «Клены», и это тоже вранье!

Половина дома заложена, а вторая вот-вот рассыплется в прах, этой гостиницей не приманишь и пожилого голодного жиголо! К тому же Джо Бергер, агент по недвижимости, сказал мне: в бумагах такая путаница с правами и закладными, что проще продать священную корову индийскому мяснику.

Хотя я точно знаю, Аликс, что стоит тебе захотеть, как все волшебным образом уладится, бумаги вспорхнут над столом адвоката и улягутся в нужном порядке — но ведь ты не захочешь. Ты просто помешалась на этих ободранных стенах!

Тебе кажется, что первая миссис Сонли все еще в них обитает, и ты однажды увидишь ее в кресле-качалке или в этой ее душной оранжерее, пропахшей гумусом, то-то будет радости!

Надеюсь, после свадьбы Сондерс избавится от фамильных развалин как можно быстрее. Надеюсь, он и от тебя избавится.




Дневник Саши Сонли. 2008







Мысль останавливается и парит над влечением и отвращением.





Восемнадцатое июля.

Когда Младшая появилась на пороге, я чуть поднос с посудой не выронила — мне показалось, что вернулась моя мачеха Хедда, и все начинается сначала, как в фильме ужасов.

На ней даже кофта была вязаная — похожая на ту, в которой Хедда когда-то выбралась, отдуваясь, из папиной машины и вытянула с заднего сиденья кудрявую дочь, а потом угловатую сумку, будто камнями набитую.

Младшая с дочерью приехали на кардиффском утреннем автобусе, и вместо сумки у них был оранжевый чемодан на колесиках. Какое-то время я смотрела на них, поставив поднос на кухонный стол, потом взяла блокнот и написала: входите, рада вас видеть в добром здравии!

Младшая коротко кивнула мне, как будто мы расстались пару часов назад, и подтолкнула к моему животу русоволосую девочку, пушистую и невзрачную, как куропатка с вересковой пустоши. В петлице у девочки болтался букетик анютиных глазок. Сердечное успокоение, машинально отметила я.

Девочка протянула мне руку, сжатую почему-то в кулачок:

— Я Фенья. А ты тетя Аликс, мы будем с тобой жить.

На мгновение мне показалось, что кости в моем теле потяжелели, как будто я бегала по берегу со свинцовыми болванками на руках и ногах, как это делает хозяин москательной лавки мистер Глин.

— Привет, Фенья, не хочешь ли чаю? — написала я, попытавшись улыбнуться.

— Господь с тобой, Саша, она читать не умеет. Ты что же, теперь с людьми не разговариваешь? — насмешливо произнесла Младшая, расстегивая кофту. — Тебе опротивел звук собственного голоса?

Надо же, Саша! Она никогда не звала меня Сашей. Так меня звали только три человека, один из них мертв, о втором я ничего не знаю, а третий пишет мне письма — одно-два в год, но не хочет меня видеть.

Хедда и отец старательно произносили мое полное имя, в школе я была невразумительной Аликс — так и слышу, как это имя нараспев произносит Синтия Бохан, и осталась Аликс, когда выросла — имя, похожее на звук падающего на каменный пол подсвечника. Для Младшей я была эйты, или эйслышишь, но не сразу, примерно года с девяносто девятого.

Она бросила кофту на кресло и прошла мимо меня к лестнице, в комнате повеяло чем-то знакомым — не то перепрелой травой, не то слегка заветренным бри.

Я хотела было остановить ее, спросить, куда это она направляется — но тут утренний свет, желтоватый, как сырная корка, высветил ее лицо, и я поняла, что она не станет читать моих вопросов, даже если я побегу за ней следом с блокнотом в руках.

Младшая перестала быть младшей, подумала я, пытаясь унять разливающееся отчаяние, она обратилась в Хедду в кожаных шлепанцах, образца восемьдесят восьмого года. Вязаная кофта. Безмятежное упрямство. Только глаза остались прежними — два мелких, ледяных аквамарина без оправы.

У мачехи они были блеклые, огромные, прямо как у синеволосого Будды в храме Тодайдзи — у того каждый глаз был по метру, а лицо как комната, на него, наверное, ушла вся японская бронза и целый холм древесного угля.

В детстве я часто разглядывала этого Будду в мамином альбоме, еще там были олени в парке, которые клянчат печенье, японки с мерцающими улыбками и лаковая красная этажерка храма. Я долго репетировала японскую улыбку перед зеркалом, нацепив мамины клипсы, но ничего не получалось, даже если оттянуть уголки глаз пальцами.

На первой странице альбома были две английские строчки, угловато написанные сверху вниз: тысяча золотых бодисаттв — тысяча золотых улыбок.

***






		Как с облаков ты можешь обозреть



		Все царство вдруг: границы, грады, реки.












Почему я пишу о прошлом в третьем лице, о настоящем — в первом лице, а о будущем — совсем не пишу? Потому что прошлое и настоящее — это литература, жалкая тайна состоявшегося вымысла, и я пишу о своем персонаже, как положено: с прохладным отчуждением или с жарким приближением. Градус накала здесь не имеет значения, ведь мы выдумываем новую реальность для того, чтобы аккуратно разрушить ее — дерево за деревом, птицу за птицей, насыщаясь наступившим молчанием.

Писать же про будущее — все равно что шептаться со смертью, ведь все неизвестное это, в каком-то смысле, смерть, верно? Диалог без ответа, безнадежный, как движение всадников по краю терракотовой вазы.

Понимаете, смерть это не бой, а сдача оружия, acta est fabula, пьеса сыграна — в античном театре так оповещали о конце спектакля. Поэтому я пишу о ней во втором лице, и на вы — вежливо разговаривая с превосходящим противником.

Вежливо, но без уничижения, dolce ma non pederasta! как говорил один болонский дирижер на репетиции Аиды. А может — и не было такого дирижера вовсе. Не успеешь кого-нибудь вспомнить, как выясняется, что его не было.




Зачем я пишу дневники, вместо того, чтобы разговаривать вслух?

Затем же, зачем галлы, явившись на похороны, бросали в костер письма, адресованные мертвым.

Затем, что слова душат меня, не умея вырваться из моего тела, сорваться с распухшего, тяжелого от обиды языка. Какой смысл давать словам волю, когда сам несвободен?

Почему Гамлет медлит и не убивает короля? Не потому ли, что ему будет смертельно скучно жить без ненависти, жизнь с ненавистью — это как тесное французское кафе, множащиеся зеркала делают его неоглядным.

Первый дневник я сожгу, а второй у меня украдут. Или — наоборот.

Ну и пусть — к тому времени Гамлет убьет короля, а я придумаю себе нового персонажа. Или двух. Да я целый город могу придумать под горячую руку.

Apres tout, c'est un monde passable, сказал Вольтер, когда у него кончились чернила.

***







…С той же женщиной, у которой у самой в руках календарь, замасленный и блестящий, как янтарь, ты избегай и встречаться.





Я не слишком-то скучала по Эдне А, хотя много о ней писала. Я редко скучаю по людям, которых хорошо знаю, — ведь их всегда можно придумать заново. Когда Младшая уехала, я придумала себе несколько Младших и вертела ими как хотела. Похоже, однажды мне придется придумать себе Луэллина Элдербери, но это будет непросто, гораздо труднее, чем слепить восковую куколку с малахитовыми пуговицами вместо глаз.

Другое дело — вещи, по вещам я сильно скучаю.

Вишгард моего детства пустеет на глазах, вещи, которые я любила, давно исчезли, а их хозяева умерли или переехали. И все же я вижу их, когда прохожу мимо мест, где они жили раньше: стеклянный шар с кусками колотого льда на стойке Il Terrazzo, парковая скамейка на львиных лапах, бронзовый пеликан на крыльце посудной лавки, аквариум с бессмертными рыбками в витрине аптеки — все это было до меня, и будет, когда я уеду, а уеду я очень скоро.

Хозяин Il Terrazzo продал свое кафе сети Старбакс, и оттуда сразу пропали газеты на занозистых палках и сепии в рамочках, аптекарь Эрсли умер, а рыбок, наверное, выплеснули в море, теперь в витрине стоят разноцветные колбы с подкрашенным чаем, что до ледяного шара, то он укатился куда-то далеко по дороге из желтого кирпича, как сказал бы учитель Монмут.

Вещи исчезают так же, как люди — раз и навсегда. Правда, в очень солнечную погоду можно разглядеть их дрожащие точечные контуры в воздухе или тень на беленой стене.

А в дождливые дни я иногда вижу следы маминых босых ног на мокрой садовой дорожке.




Табита. Письмо девятое


Саут-Ламбет. 2008


Тетя Джейн, знаю, что мне не стоит тебе это рассказывать, но Донне я рассказать не могу, а если стану держать в себе, меня разорвет, как воздушный шарик в абсолютном вакууме.

Тетя, я должна признаться тебе — я была с Луэллином в постели. То есть, не совсем в постели, но это не важно. Это было совсем не то, о чем я думала. И совсем не так, как я себе представляла.

Уфф, не могу писать об этом, меня даже в жар бросает от злости. Чересчур образованные мужчины понятия не имеют о любви, ты была права. Особенно те, что не от мира сего. Ничего не поделаешь, придется с этим смириться, ведь я непременно выйду за него замуж.

Я даже знаю, куда мы переедем! Не пугайся, но это далеко — в Ирландии, возле самого моря. Я давно это знаю, хотя он мне толком ничего не рассказывал, мы вообще еще толком не разговаривали. Я сама поняла — когда в первый раз пришла к нему полить цветы, еще в начале марта.

На стене в его спальне висят две фотографии в одинаковых рамках, судя по качеству бумаги — выдранные из журнала. На одной — церковь Успения в Бэксфорде, а на второй — церковь Непорочного Зачатия, похожие, как две капли воды, можно было и одной фотографией обойтись.

Я сразу поняла, что это город, в котором он хочет жить, просто так церковные шпили на стену не вешают. На работе я залезла в Интернет и прочитала про этот Бэксфорд много хорошего: например, там есть гавань, а в гавани птичий заповедник, где зимуют исландские белые гуси!

Да хоть бы и вороны, тетя Джейн, мне все равно где жить, я буду жить там, где захочет он. Или совсем жить не буду.

Твоя Т.




Дневник Луэллина


в одном древнем папирусе сказано: бог создал сновидение, чтобы указать путь спящему, глаза которого во мраке, эка завернул неведомый египтянин! я мог бы сказать: бог создал воровство, чтобы объяснить одному удрученному сыщику, с кем он имеет дело

теперь, когда я вернулся, еще в автобусе обнаружив, что украл в кленах вовсе не дневник с немилосердными планами, а тетрадь-близняшку, теперь, когда я вернулся, я оторваться не могу от своей добычи, этот дневник я сам хотел бы писать, сам! только таких чернил у меня сроду не водилось

женщины не имеют желаний, это все одни только кривляния, писала вирджиния вулф в моей любимой книге про женщин [102 - …писала вирджиния вулф в моей любимой книге про женщин — имеется в виду роман Вирджинии Вулф «Миссис Деллоуэй» (1925).] — ну нет, вирджиния, детка, тебе следовало прочесть лицевой травник, написанный женщиной, состоящей из одних только желаний, но живущей в железной узде

это я в одной из уолтонских церквей видел — железную узду для ведьмы, так и называется, хотя с виду что-то корявое, неприличное, похоже на намордник с кляпом из магазина для садистов

мне объяснили, что так в этих краях наказывали непокорных, злонравных женщин, и я сразу подумал о саше — что должно произойти, чтобы она вынула свою затычку, отстегнула железные скобы и перестала себя наказывать?

***


моя бабушка, та, что была ирландкой, любила старинные поговорки, сказал я доктору майеру, явившись к нему без звонка, так вот, она говорила: ум человека — как собачий хвост, уж если он кренделем — сколько ни выпрямляй, все равно загнется

представьте, доктор, мой ум загнулся, будто хвост зеленого шотландского пса ку-ши — он у него лежал на спине в свернутом виде, а сам пес был ростом с теленка, беззвучный и смертельно опасный, ходил он только по прямой, а в непогоду прятался в расщелинах скал

нус-с, какие у вас претензии к вашему загнувшемуся уму? спросил герхардт майер, усаживаясь в кресло, он стал чуть небрежнее с тех пор, как я начал опаздывать с оплатой счетов

я не могу исполнить ничего из того, что задумываю, сказал я, вместо этого я исполняю сингальский обрядовый танец в маске повелитель восемнадцати болезней — маска покрыта прочным лаком и за ней не видно моего лица

глупости, какие еще маски, буркнул майер, в позапрошлый раз у вас была излишняя чувствительность к прикосновениям, в прошлый — вам долго не отвечали на письма, и вы вспотели от неопределенности, похоже, вам просто нравится лежать на этой кушетке, лу, и это понятно, я заказал ее в конране, и это встало мне в четыреста фунтов плюс двести пятьдесят за кресло

мне ваша кушетка тоже обходится недешево, сказал я, потягиваясь, но я верю ирландской бабушке и пытаюсь разогнуть свой бублик! скажите, доктор — что должно быть в голове у девушки, чтобы она писала письма сбежавшей от нее сестре на языке, которого та не понимает?

у вас появилась девушка? майер шумно вздохнул и принялся что-то записывать

нет, эта девушка сама по себе, сказал я, разглядывая скучный докторский потолок, в прошлый раз я читал в кленах ее дневник, где она размышляет, как лучше угробить своего жениха, сбежавшего с ее сестрой, пытаясь дочитать дневник до конца, я взял тетрадку домой, и что же? оказалось, это другой дневник, так же похожий на первый, как две бэксфордские церкви похожи одна на другую — то есть с высоты птичьего полета

***


взяли домой? переспросил майер, вы хотите сказать — украли?

нет, возмутился я, конфисковал как основную улику! эта девушка онемела несколько недель тому назад, я не могу ее допросить, я вообще не слышал ее голоса, может, его и нет вовсе, сказал я, старательно обозначая запятые паузами, — ну да, я глотнул немного аньехо из фляжки по дороге к майеру, и что с того?

алкоголь держит меня на плаву, так бетонные балки держат понтонный причал — мне всегда казалось странным, что эти причалы не тонут, разве бетон не должен тянуть их ко дну?

допросить? судя по искажению звука, майер сунул сигару в рот и стал ее жевать, а с какой стати ее допрашивать? вы стали частным сыщиком?

почему все психоаналитики отвечают вопросом на вопрос? вы же знаете, что я имел в виду расспросить! просто они так настойчиво говорят мне инспектор, что я поневоле вошел в роль — так локи, превратившись в кобылу, увлекся и родил боевого коня

локи родил кого? ах да, мифы, понимаю! вы напрасно так увлекаетесь мифами, лу, это отбрасывает вас в ваше прошлое, а наш с вами метод лечения состоит в том, чтобы…

забыть случившееся в свонси, вытеснив его новой, более значительной историей, перебил я его, эту формулу я уже наизусть выучил! обмазать тело убитого плотника медом и похоронить его по древнему вавилонскому обычаю — вы мне это сто тысяч раз говорили, доктор, но для этого мне нужно перестать с ним разговаривать, а я не могу; они с суконщиком жужжат над моей головой как раздвоившийся кришна в образе пчелы, иногда мне кажется — они сами изрядно утомились, но почему-то не могут остановиться

ах да, пчелы! судя по скрипу, тяжелый майер поерзал в конрановском кресле, пчелы связаны со слезами, в одной бретонской сказке — раз уж вы так это любите — говорится о пчеле, зародившейся в слезах распятого господа нашего

на это я не стал отвечать и просто закрыл глаза

видите, с важностью заметил майер, помолчав немного, я тоже не лыком шит: пчелы и слезы суть одно и то же

может быть, вам стоит как следует выплакаться, лу?

***


говорят, за огмой, сыном этайн, шли люди, прикованные за уши к его языку

но не цепями, а янтарными цепочками, которые так легко разорвать, — почему же люди шли за ним, подвывая от боли?

иногда тебе приходится делать что-то добровольно, ничего не поделаешь

я прочел сорок девять украденных страниц и теперь прикован к языку саши писательской завистью — а это покрепче крюка варуны, на котором тащили умершего к истоку подземных вод

кем была сашина мать? чужестранкой, читающей Чехова вперемешку с верленом и понемногу заблудившейся в пейзажах души? это ведь нетрудно — пьяный корабль, ясновидение, молчание, расстройство всех чувств и, наконец — сезон в аду

я видел ее однажды и хотел бы увидеть еще, у нее тоже полный рот подземной воды, она тоже читает травник, мы нашли бы о чем поговорить

кто был сашин отец? его я тоже видел, и не далее, как позавчера, но говорить нам незачем, я и так знаю, что он скажет

я рад, что перепутал тетрадки, этот дневник не утолит моего любопытства, но насытит словесный голод, сашин травник щекочет мне ладони, как золотая щетина вепря гуллинбурсти — видишь, лу, ты уже повторяешь за ней, ты попался! — он оглушает меня изнутри, как тот колокол, которым китайцы пытали друг друга в старые времена, меня качает от гула под качающейся колокольной юбкой

меня приручили как мальчишку — мои глаза сощурены, как будто я смотрю на морскую воду под солнцем, золотистая рябь бежит по моему телу, запах фенхеля наполняет мои ноздри, когда я думаю о словах этой женщины, о том, как она, вероятно, прикусывает карандаш, о том, как она сводит брови, неукоснительная и упрямая, классическая дочь вдовца, как шевелит пальцами, стряхивая на бумагу свои завиральные точки и запятые

мне хочется думать, что у нее есть непроливайка, хотя я точно знаю, что ее у нее нет




Лицевой травник


1990







Есть трава Адамова глава, и та трава имать в Иванов день к вечеру и пронять ея сквозь злато или сребро, или сквозь крест серебряной. А угодна та трава, которой человек порчен злою порчею, дать пить, утопя в уксусе, тот час здрав будет. А корень ея как есть человек.





Иногда она приходила на второй этаж, в свою бывшую детскую и сидела там на подоконнике. Отсюда был виден кусочек сада, где постояльцы завтракали в хорошую погоду, зимой мама накрывала им длинный стол на кухне, там с утра топилась плита и было теплее всего. Гостиная же, украшенная синим ковром и граненой вазой с ветками остролиста, чаще всего пустовала, и Саша никак не могла понять, почему в эту комнату так неохотно пускают гостей.

Милая, это легкие нашего дома, в каждом доме должна быть одна совершенно пустая и чистая комната, говорила мама, но Саша только пожимала плечами. Спорить с мамой было бессмысленно — чуть было расстроившись, она поворачивалась к Саше спиной и уходила, едва заметно повесив голову. Мамино молчание было тяжелым, створоженным и странным образом занимало собой весь дом, подражать ему было невозможно, как нельзя подражать сердечному ритму кита — девять ударов в минуту, и все тут, такова океанская жизнь.

Глядя на мамину обиженную спину, Саша всегда чувствовала одно и то же: быстрый, острый укол в самое сердце, похожий, наверное, на укол шиповника, про который она читала в детстве, от него в королевстве все заснули — и королева, и лошади, и собаки, даже повара и поварята.

Время от времени мама уезжала в Кардифф к своей знакомой и оставалась там почему-то довольно долго — неделю или две, в такие дни отец переставал замечать Сашу и говорил с постояльцами сквозь зубы, дом приходил в запустение, на дубовом столе обнаруживались оставленные кем-то стаканы или мокрые круги от них, а кружевные занавески, будто по уговору, покрывались рыжими пятнами.

Вернувшись, мама всегда позволяла Саше мелкие вольности — читать в ванной, завтракать в постели, даже ставить пластинки в совершенно чистой гостиной. Особенно Саша любила скрипичный концерт в конверте с оперным юношей, завернувшимся в алый плащ, и русской размашистой надписью наискосок.

Музыка тоже была алой и размашистой. Саша садилась на пол и закрывала глаза. То, что она слышала, требовало именно сидения на полу, сквозняка из-под створчатых дверей, хриплого покашливания в нитяном нутре проигрывателя и даже постукивания капель в жестяном водостоке.

Прошлое и будущее казались ей соединенными этой музыкой, сегодняшними сумерками, шуршанием чьих-то шагов по садовой дорожке, той особой скудной английской тишиной, узнаваемой мгновенно, как узнаешь стены в детской: по запаху обойного клея, дырочкам от гвоздей и давно потерявшим смысл карандашным штрихам на дверном косяке — столько-то футов, столько-то дюймов, а сама Саша находилась ровно посередине, на толстом синем ковре, с полными ушами музыки и полным ртом монпансье.

1996







Есть трава попутник, ростет по пути, листочки, что язычки, по них, что жилки, а верх, сто рожек. Та ж трава добра, кто пойдет в путь, возьми с собою, что в пути зделаетса какая болезнь — испей с водою, то поможет Бог.





Когда отец Саши окончательно слег, Хедда стала толстеть и стариться с такой скоростью, как будто в одночасье потеряла целый ломоть жизни. Белки ее глаз покрылись розовыми прожилками, а волосы потемнели и совершенно выпрямились.

Саша решила было, что это от горя, и стала сочувственно присматриваться к мачехе, но вскоре поняла, что Хедда просто погибает без любви, той самой телесной любви, о которой у Саши было особое мнение, хотя о нем никто не спрашивал.

Ей было девятнадцать, когда пианист Натан Уотерман завел ее к себе в номер и выкупал в ванной, полной эвкалиптовой пены. Початок Натана оказался совсем не похож на тот, которым Поль Дольфус пугал Сашу в роще за школой — он был похож на озябшую птицу и совсем не страшный.

Саша поймала себя на том, что не стыдится Натана: с ним она даже не думала о своей груди, вернее, о том, что грудь была почти незаметна, как будто живот простирался до ключиц, самую малость припухая над диафрагмой.

— Не пойми что, не то сосновые чешуйки, не то ольховые почки, — сказала однажды Дора Кроссман в спортивной раздевалке и жалостливо хмыкнула.

С тех пор Саше всегда было неловко раздеваться под чужим взглядом, а вот перед Натаном она разделась сама, стоило ему попросить. Может быть, потому, что он позвал ее в ванную комнату и был такой веселый и нелепый, с распаренными розовыми коленями и мокрой темно-русой шерстью на животе.

Завернув Сашу в полотенце с надписью миллениум, он поставил ее перед собой и стал сушить ее волосы гостиничным феном на коротком шнуре. Саша не знала, куда смотреть, и стала думать о полотенцах.

— Когда «Каменные клены» станут моими, — сказала она, — я заведу там точно такие же полотенца, синие с белым, и вышью монограмму. И синие махровые халаты заведу.

— Ну уж нет, — сказал Натан, — хозяйка гостиницы из тебя не выйдет. У меня на это чутье. Из тебя выйдет очень хорошая ведьма или плохая библиотекарша.

Она смеялась и отворачивалась, стараясь не дышать, ей казалось, что изо рта у нее пахнет чесноком, которым был густо заправлен рыбный суп в ресторане. Чеснок мгновенно пропитывает женщин с ног до головы, приговаривала Дейдра, выбирая дольки из своей тарелки.

Натан заметил это и заставил ее почистить зубы своей щеткой. То, что он делал с ней потом, не привело Сашу в такое смущение, в какое привела чужая щетка во рту — у нее была непривычная форма и слишком жесткая красная щетина.

То, что он делал с ней потом, Саша помнила смутно, будто подглядывала через марлевый полог.

Когда, спустя несколько лет, она попробовала повторить это с сестрой, у них ничего не вышло. Эдна фыркала и злилась, и это было странно — Саша хорошо помнила, как Натан похвалил ее вкус, он даже сравнил его с вишневым ситро, может быть, потому, что утром на простынях появилась полоска цвета гнилой вишни, а может, ему и вправду понравилось.




Хедда. Письмо седьмое


Маттанчерри, апрель, 2003


Дочка, теперь ты можешь ко мне приехать!

Я ушла от Раджива Аппаса и живу отдельно! Маленького Бенджи мне не отдали, зато Гаури со мной, твоя черноволосая четырехлетняя копия, она знает много английских слов, в том числе — моя сестра Дрина.

Мне так неожиданно повезло, что до сих пор не могу поверить.

В самом конце марта в мастерскую пришла жена торгового представителя из Саутхемптона, ей нужно было подготовить к вывозу купленную у антиквара мебель. Миссис Джейн Дебни — о, как я соскучилась по чистому английскому языку! — повела меня выпить чаю на веранде соседнего кафе. Был разгар рабочего дня, Раджив поморщился, но кивнул головой, отпустил.

Миссис Дебни хороша собой, волосы у нее похожи на волокна рафии — из такой здесь плетут циновки — целая копна волос и очки в роговой оправе, очень серьезная дама. Мы говорили минут сорок всего, но мне показалось, что она все про меня поняла. Она торопилась в кино — с мужем-индийцем! в кино! — и обещала прийти, когда будет готова мебель, но пришла на следующий день.

— Хедда, — сказала она, — так жить нельзя. Я всю ночь думала о вас и о ваших детях. Я так и не смогла заснуть!

О, это настоящая английская леди, скажу я тебе, таких теперь не много.

— Хедда, — сказала она, когда я выплакалась и вытерла лицо ее платком, — нам с мужем нужна помощница по хозяйству. В нашем доме, в Маттанчерри. Нас не будет больше полугода, а керальским слугам я не доверяю. Кто-то должен отвечать за дом и хозяйство, и лучше, если этот кто-то будет белой образованной христианкой.

Насчет образования моего тебе все известно, но я промолчала — к чему лишние объяснения. Вечером я собрала свои вещи в корзину для прачечной, положила на дно подаренные Радживом браслеты, взяла дочку на руки и ушла через черный ход.

Теперь я живу в колониальном доме с резной деревянной лестницей и опахалами на стенах, здесь у Гаури есть своя комната, так что я могу читать в постели, не опасаясь ее разбудить. Делать мне практически нечего: я слежу за утренней уборкой дома и перебираю постельное белье в сундуках, миссис Дебни велела все просушить и перегладить. Хозяева вернутся в середине сентября, так что если ты быстро соберешься и приедешь ко мне в Хочин, у нас будет достаточно времени, чтобы познакомиться заново.

Перебравшись в английский дом, я стала скучать по «Кленам», я ведь думала, что все забылось, как детская считалочка, а вышло, что нет — здесь многое выглядит так же, как у нас, даже камин имеется, хотя его пока незачем топить.

И еще: скажи моей суровой падчерице, что я и по ней тоже скучаю, хотя она вряд ли этому обрадуется.




ДНЕВНИК ЛУЭЛЛИНА


если женщина сочиняет про убийства, которых она не совершала, написал мне суконщик на обороте открытки с видом на порт росслэйн, это не значит, что она не делала никаких других глупостей!

еще не забывай, что ведьма всегда виновата в смерти своей матери




этот дневник становится слишком вязким, он рождает призраков

как это у перека — долгое время я ложился спать в письменной форме? я ложусь спать с заявлением об уходе, но утром снова погружаю руки в дневник, раздвигаю его камышиную ость и осоку и ловлю себя на том, что думаю так, как пишу, а пишу так же отрывисто, как рубят соль в соляных копях — с тяжелым дыханием и бормотанием проклятий

вчера, по дороге к доктору майеру, я слушал ирландских музыкантов на углу шафтсбери-роуд, они играли ярмарку в скарборо, тот, что с флейтой, звался айван, он жмурился и бодро тряс зелеными волосами, остальные выглядели усталыми и ежились от мокрого ветра

айван продал мне диск с двумя троллями на обложке, отвернулся и заиграл темный остров, я постоял еще немного и пошел домой, диск я подарил квартирной хозяйке, все время забываю ее имя, у нее волосы небесного цвета и актерская привычка подставлять щеку для поцелуя

***


один древний китаец сказал: нестерпимо наблюдать за игрой в шахматы, когда запрещают подсказывать, — теперь я, кажется, понял, что он имел в виду

я перечитываю травник, и мне кажется, что я читаю свою собственную рукопись, но — куда мне до сашиной иконописной обстоятельности! я трачу половину ночи, чтобы сочинить простое письмо — длинные тексты приводят меня в смущение, не говоря уже о прописных буквах и знаках препинания, от последних у меня голова идет кругом и в горле першит

она занимает меня все больше, эта вермееровская трактирщица, живущая в мире, где сбежавшая сестра нуждается в ней, как в свежем хлебе, а неверный любовник тонет в ночной реке, хотел бы я знать, жили ли эти двое вообще на белом свете, а может, и не хотел бы — главное, что этот мир умещается в ее дневнике, и он безвреден, хотя полон угольной тлеющей ненависти

украденная тетрадь живет в моей постели и на столе, удивление оседает во мне золой, похмельем и табачными крошками, я должен положить украденное на место, но это еще не все — я должен поговорить с ней, поговорить! даже если для этого нужно приготовить ужин в яичной скорлупе

о дикая, одинокая и совершенно чокнутая саша сонли, знаешь ли ты, что у древних славян был особый способ избавляться от подменышей — подброшенному ведьмой молчаливому ребенку готовили ужин в яичной скорлупе, и он так этому удивлялся, что забывал про свою немоту, громко произносил: я стар, как древний лес, а не видал еще такого! и пропадал с глаз долой

такова сила удивления

завтра я снова поеду в вишгард — чему же тут удивляться

***


женщины — особое племя, все они живут в выдуманном мире, просто одни не знают этого, а другие хорошо притворяются, сказал суконщик, явившись в хобарт-пэншн без предупреждения, раньше он себе такого не позволял, говорю же: что-то меняется

пора тебе завести приходящую девушку для уборки или жениться, на худой конец, луэллин стоунбери! он огляделся в прихожей, просунул голову в кухню, поморщился и, не снимая облепленных грязью ботинок, прошел в комнаты

я молча принес тряпку и вытер пол, на ковре тоже остались пятна, но их придется отмывать с порошком, вот не думал, что суконщик способен оставлять следы, в небесном саду такой заплеванный пол, что на нем и драконовой крови не различишь

мы получили твое письмецо, добавил он после долгой паузы, усевшись за стол, и мы оба удивлены, в нем нет ничего очевидного, ничего предметного, одни безобидные рассуждения — нам скучно, луэллин!

выпьешь красного? я поставил перед ним чистый стакан и налил вина, у меня кончился ром, и я нашел неведомо кем купленное бордо на кухонной полке

кислятина, небось, он покосился на этикетку, но вернемся к делу убила она или нет? каков исход пари? даром, что ли, ты обыскивал ведьмино логово?

не знаю, сказал я мрачно и налил себе вина в кофейную чашку, стакан у меня один, сколько раз пробовал покупать второй, непременно куда-то пропадает

да брось, ты же прочел ее дневник, луэллин, все эти маковый бутон, войлочный испод, спинка в комариных укусах, сам знаешь, такими густыми чернилами пишут только о любви, а любовь причиняет зло

саша сонли все время врет, сказал я, с трудом разлепив губы, может, и про маковый бутон соврала

всякий адепт исступленно защищает своего бога, когда есть основания в нем усомниться, нараспев произнес суконщик, отставляя стакан, это не я придумал, но, согласись, сказано неплохо

эта женщина не способна причинить зло, она просто сочиняет истории, устало сказал я, в присутствии суконщика я всегда быстро устаю, будто перед самой грозой в жару — в глазах песок и в ушах звенит

ясное дело, электричество мисс сонли ударило в тебя, будто молния в церковный шпиль! усмехнулся суконщик, это худшее, что могло с тобой случиться… что ж, так тебе и надо

может, выпьешь еще? спросил я, стараясь глядеть мимо него, не могу смотреть в глаза человеку, когда я перед ним виноват — прямо как тот китайский сановник, что умел поворачивать обратную сторону глаз к неприятным ему посетителям

***


…наше пари было ошибкой, и я намерен признать свое поражение, невесть откуда взявшийся плотник сел на свободный стул и прочел строку из моего письма, листок он вытащил из кармана халата, на котором сегодня не было пуговиц — вероятно, он надевал его через голову, как сарматский катафракт

я сожалею, что подверг такой опасности отношения с александрой и поспешу признаться ей во всем и вернуть ее записи, как только представится возможность, он скомкал листок в кулаке и швырнул под стол, я поднял его и положил в карман, не люблю нарочитого беспорядка

послушайте, я хочу дочитать второй дневник, сказал я, допивая вино из кофейной чашки, то есть первый, и мне нужно вернуть на место другой дневник, то есть травник — о господи, я в них уже запутался!

ну разумеется, ты все положишь на место, кивнул плотник, саша его уже хватилась и сильно нервничает, поезжай немедля, вечерним автобусом

но письмо-то, письмо, каков эдвардианский стиль! вмешался суконщик, к нему бы еще стоячий воротничок и чернильницу, сказал бы просто: меня купили двумя мальчишескими ягодицами, тремя плаксивыми историями и тарелкой блинчиков с кленовым сиропом!

так или иначе, пари проиграно, задумчиво произнес плотник, надеюсь, ты помнишь, как полагается поступить с твоим проигрышем, лу

я вам на днях пришлю, сказал я, стараясь не глядеть ему в лицо, я бы сейчас его вернул, но вас ведь здесь, в сущности, нет

век твоей милости не забудем, усмехнулся суконщик, однако ты сердишься, луэллин стоунбери! ты насторожен и всех подозреваешь в коварстве и неприсутствии — всех, кроме нее!

совершенно верно, сказал я, она есть, а вас — нет

ну да, ну да, кивнул плотник, куда нам до тебя! это ведь ты восседаешь посередине мира с двумя макаками на плечах, и всех берешься судить, а сам… тут он оборвал себя на полуслове, закашлялся и махнул рукой

***


сам-то ты на каком свете? закончил за него суконщик, сидишь тут, играешь своей деревянной латынью в бильбоке, ни одной своей мысли, полная голова греко-римской дребедени

почему бы и нет, заметил я, вам же дозволяется цитировать джойса почем зря

рассуждает еще! суконщик развел руками, иди, иди к своей луноликой трактирщице, поплачь над ее участью, а встретишь там покойную миссис сонли, так и втроем поплачете

оставь в покое миссис сонли, поморщился плотник, не понимаю, чего ты на них взъелся? не забывай, что мы говорим о круглой сироте, вернее — о двух круглых сиротах

не благородный ли муж тот, кто воспитает сироту ростом в шесть чи? важно произнес суконщик, поднимаясь со стула, а известно ли тебе, что на каждого благородного мужа найдется белокурый отрок весом в один дань? и, не позднее, чем завтра в полдень, этот отрок сделает то, что хотел бы сделать ты он сделает это у себя дома, на кухонном столе, или на диване, среди подушек, пахнущих кошачьей мочой — и виноват в этом будешь ты, лу, как, впрочем, и во всем остальном!

плотник сердито фыркнул, встал и молча направился к двери, на его стуле осталась щепотка голубоватой извести, наверное, высыпалась из кармана

суконщик пошел было за ним, но от двери обернулся: и не забудь упаковать свой проигрыш понадежнее, лу, заверни его в полиэтиленовые пузырьки — я люблю звук, когда они лопаются, если ногтем хорошенько ковырнуть




Дневник Саши Сонли. 2008







…пурпур бывает античный, из морской улитки по капле выдоенный, и барочный — сок лишайника всего-навсего, выжатая насухо трава оризелло





В Индии — там, куда уехала заскучавшая Хедда — умеют возрождать к новой жизни просто и без особого труда. Того, кто должен возродиться, затаскивают в золотую корову, а потом вынимают — через то место, откуда появляются телята.

Я протаскиваю себя через Лицевой Травник, чтобы возродить прошлое, а потом убить его. Иногда у меня получается.

Вернее, получалось, потому что травник исчез, превратился в кусочек мха, будто волшебная монета карлика-коронайда. [103 - …волшебная монета карлика-коронайда… — за пищу и кров коронайды расплачивались с хозяевами деньгами, которые, хотя и выглядели, как настоящие, превращались в комочки обычного мха, как только кончалось действие магических чар.] Кто-то его сейчас читает, я это чувствую, как если бы этот кто-то щекотал мою ладонь. И как быть теперь, когда в моей золотой корове оказался читатель — подействует ли индийское средство, протиснемся ли мы оба в тесное отверстие?

Если травник читает тот, о ком я думаю, то нас в корове только двое. Если другой — тогда целая толпа. Если другой, то страницами моего дневника скоро будут оклеены пляжные кабинки в Старом порту.

Если это тот, о ком я думаю, то он положит травник на место, когда приедет в Вишгард — а он непременно приедет. Он ведь не дочитал другой моей тетрадки, вот этой, занимательной — любопытство приведет его сюда, не понадобится ни толченая вербена, ни алоэ, ни красный коралловый порошок.

Странное дело, что бы я ни спрятала, всегда выйдет плохо. Письма Хедды я держала в папином сарае — ума не приложу, как Младшая до них добралась. Когда она их нашла, то просто взяла себе, а мне не сказала ни слова. Вот не думала, что Эдна может удержаться от настоящей добротной сцены в духе сестер Болейн.

Я спохватилась позднее, когда пошла в мастерскую за садовыми ножницами и заметила рассыпанные опилки и перевернутый ящик с инструментами. Несколько недель я ждала, что она заговорит, заплачет, швырнет мне помятые конверты в лицо, но она нашла другой способ наказать меня, способ, достойный нечестивого царя лапифов.

Думаю, Иксиона, прикованного в Тартаре к вертящемуся колесу, мучили не столько пытки, сколько мысль о том, что он совокуплялся с поддельной богиней, мысль о том, что его провели, как ребенка Мысли могут мучить почище пыточных колес, уж я-то все про это знаю.

Свой травник я тоже прятала за пределами дома, дескать, настоящий секрет нужно держать в земле — и что толку? Его обнаружили так же легко, как я в детстве находила замшевый мешочек с бесценным муранским бисером, спрятанный мамой в бельевой корзине, подальше от греха.

Похоже, единственное, что мне удалось зарыть как следует, это мой собственный талант — ведь есть же у меня какой-нибудь талант?

Где-то в моем саду, в водоеме, который на востоке, в яме в северном углу, зарыто на один локоть, или — отступив шестьдесят локтей от Соломоновой канавы в направлении большой сторожевой башни, зарыто на три локтя. Где-то в моем саду двадцать шесть килограммов аттического серебра ждут удачливого вора.

***







Как различны слова Христос, пиво и учитель в его и моих устах.





Двадцатое июля.

Воспоминания, как чужие векселя — в горькие дни можешь ими рассчитываться, выкручиваться, сжимая в кулаке стремительно убывающую жизнь. Но пока тебе есть чем платить, пока прошлое подкидывает тебя, словно послушный батут — ты в силе, у тебя полный рукав козырей.

Как жить без травника, когда каждый день дышит тебе в лицо горячим и затхлым, как забегавшийся пес свешивает на сторону лиловый язык, и тебе душно, ох, как тебе тошно, ты нашариваешь в кармане раскрошившиеся галеты и кидаешь по одной, прямо в жаркую пасть, чтобы просто глотнуть воздуха — нет, жизнь без травника становится все невыносимей.

Придется продолжать его здесь, во второй тетрадке, ничего не поделаешь.

Вот прямо сейчас и попробую.

Школа — зеленый звонкий кафель умывальных комнат, гудящие, сотрясаемые водой трубы, хромированная лампа, в которой класс отражался искаженно, вогнуто, будто в елочном шаре — ничто не имеет такого совершенного блеска, как синие елочные шары! диковинный писсуар, мелькнувший за распахнутой дверью, забрызганная длинная полоса умывальника вдоль стены, яблочный огрызок в парте, бумага в линейку, бумага в клетку, размотанные свитки серой туалетной бумаги, расползающейся под пальцами, окурки в черной подмерзлой траве за школой, плотно сбитая вата в мамином лифчике, длинный коридор без единой скамейки с корабельным окошком в конце и вечная битва за подоконник, откуда так хорошо смотреть на холмы.

Клены — постельное белье, сваленное на полу грязноватыми снежными хлопьями, четыре распахнутые настежь двери с римскими цифрами, у четвертого номера петли скрипят, во втором течет батарея, зимний свет, обнажающий вмятины и потертости, пятна от пальцев на зеркалах и дверных ручках, и еще этот уголь, мокро шипящий в печи — надо идти за плавником на берег, и птичий помет на садовой дорожке, и проволочные корзинки, выставленные в коридор, забитые оберточным целлофаном, апельсиновыми корками, винными пробками, и янтарные обмылки, и волосы на краю раковины, и мельхиоровые подносы с грязными бокалами на ковре, иногда — забытая расческа или тюбик помады, иногда моросит мелкий дождик, иногда клубится черный дым.




Нет, в этой тетради не получается. Слова гадко слипаются, будто армериттеры, которые Хедда жарила для своей дочери по утрам. Однажды я застала сестру, прячущей что-то в дупло высохшего бука в дальнем углу сада. Там, на коврике из можжевеловых чешуек и листьев обнаружилась целая груда завтраков, слипшийся ком жареного хлеба, сахара и плесневелой ветчины.

— Это для белок, — сказала Младшая, отойдя на всякий случай подальше, — они придут с холма и будут рады найти здесь еду.

***






		…Все — из частиц, а целого не стало,



		Лукавство меж людьми возобладало.












Когда я увидела Сондерса шесть лет назад — в пабе «Небесный сад», — то узнала его не сразу: светлые кудри были острижены, а полуденная улыбка как будто потускнела.

— Надо же, голова Нерона стала головой Веспасиана, — сказала я, столкнувшись с ним у бара, но он не ответил, сгреб мокрую мелочь со стойки и направился к своим спутникам, даже не взглянув в мою сторону. Бар был разукрашен хвоей, серпантином и стриженой фольгой, и за ботинком Сондерса тянулась блестящая алая ленточка.

— С какой стороны ты подходила? — спросила меня Прю, когда я вернулась к столику с тремя кружками горячего пунша. — С правой? Брана теперь не слышит этим ухом, попробуй с левой подойти. Он недавно вернулся с островов, из-за смерти матери, я думала, ты знаешь.

— Незачем к нему подходить, кто бы у него ни умер, — заявил Сомми, он уже изрядно выпил и хотел выпить еще. — Он опасен, как сколопендра, или кто там еще водится в этих его азиатских морях.

— Я, пожалуй, пойду и приглашу его танцевать, — сказала я, встала и быстро подошла к заставленному пивными кружками столику. Сондерс поднял на меня глаза, они были немного мутными, но такими же хитрыми и синими, как тогда, на веранде «Хизер-Хилла», где он угощал Младшую лимонным шербетом.

— Не может быть, — сказал он, — сама Александра, русская царица! В таком злачном месте и с завитыми локонами. А кто же остался в доме охранять фамильные тарелки?

— Потанцуем? — я протянула ему руку, и он поднялся со слегка удивленным видом. Мы прошли мимо столика, где Прю утешала Сомми, протолкались мимо стойки, добрались до дверей и вышли на крыльцо.

— Куда ты меня привела? Ты уже не хочешь танцевать? — спросил Сондерс, прислонившись к стене и положив руку мне на плечо, язык у него немного заплетался, но рука была твердой и легкой.

Я мгновенно замерзла в своем шелковом платье с голой спиной, но просить у Сондерса свитер не стала, мне хотелось хоть немного протрезветь. Уходя в паб, я забыла съесть кусочек сливочного масла и теперь чувствовала, что ноги разъезжаются на мокром крыльце, где уже подтаял выпавший к вечеру снег.

Из паба вышли двое посетителей, опутанных канителью, они мельком посмотрели на нас, и один показал Сондерсу колечко из двух пальцев и подмигнул.

— Ну, говорите же, мисс Сонли, — Сондерс притянул меня к себе, больно запустив руку в волосы, — куда подевалась ваша девичья коса?

Он крепко прижал свой рот к моему, и я почувствовала горечь солода и свежесть можжевельника. Похоже, под столом у его друзей стояла бутылка джина, принесенного с собой. Внезапно к этим двум привкусам примешался еще один — горячий и незнакомый.

— О черт, — сказал Сондерс, оттолкнув меня, — о черт, ты что, укусила меня, Аликс?

Я отошла на полшага и ахнула: его рот и подбородок были красными и липкими, кровь медленно капала на пушистый синий свитер, надо принести соль! промелькнуло у меня в голове, но я не смогла пошевельнуться.

Его кровь была на моем лице, на шее, даже на каменном полу, две крупные капли попали на грудь — мамино платье было безнадежно испорчено. Тирийский пурпур с белого шелка не отстираешь. Был бы здесь мой прежний жених Монмут, наверняка прочитал бы к месту из Джона Донна:






Взгляни и рассуди: вот блошка

Куснула, крови выпила немножко,

Сперва — моей, потом — твоей,

И наша кровь перемешалась в ней. [104 - Взгляни и рассуди: вот блошка… — Джон Донн «Песни и сонеты», 1635 (Пер. Г. М. Кружкова).]





Сондерс задрал голову и приложил ладони к носу.

— Извини, Аликс, ты здесь ни при чем, — послышалось из-под ладоней, — это у меня теперь бывает. Просто давно не случалось, так что я почти забыл. Принеси салфетку из бара, если не трудно.

Я утерла рот ладонью, открыла тугую разбухшую дверь и пошла по влажным от пивной пены еловым иглам к бару, где суетился Патрик в рождественском колпаке.

— Эй, у тебя все хорошо? — окликнула меня Прю, шедшая навстречу с двумя новыми кружками. — Ты знаешь, что испачкала платье? Там что, уже дерутся?

— Я переступила через кровь, — сказала я, подойдя вместе с ней к столику, где скучающий Сомми что-то рисовал на салфетке. — Слышишь, я переступила через кровь на пороге, это случайно вышло.

Я переступила через кровь бессовестного глухого Сондерса Брана. Теперь мне придется выйти за него замуж.




Табита. Письмо десятое


2008. Саут-Ламбет


Тетя Джейн, все так плохо, дальше некуда.

Он снова уехал в этот никчемный городишко и на этот раз не оставил мне ключей.

Наверное, его зяблики ему надоели, и азалия тоже.

Со мной происходит что-то незнакомое, тетя Джейн, вчера я просидела битых три часа в неудобном шезлонге в Гайд-парке — за это берут три фунта, между прочим! — глядя на канадских гусей, которые подплывали к самому берегу и в сумерках казались тихими и серебристыми, хотя я знаю, что они грязного сизого цвета и противно гогочут.

Рядом, на аллее, стояла бесплатная скамейка, но там все время менялись люди, а мне хотелось побыть одной, к тому же у меня была пачка крекеров, а ты знаешь, как я не люблю есть на людях. В конце концов на скамейке расположилось африканское семейство с колясками, картонными пакетами и термосами, и мне пришлось уйти. Сегодня пойду в Кенсингтон-Гарденз, посмотрю на белок.

И вот еще что: я прочитала про Бедренный камень, который упоминал однажды Луэллин, это оказался всего лишь булыжник, который возвращался на свое место, куда бы его ни бросили. А Бедренным его прозвали за то, что, будучи привязанным к бедру одного крестьянина, он сделал так, что бедро умерло, а камень вернулся на место.

Тетя Джейн, ну что это за ерунда — бедро умерло! Чем у него забита голова?

Чем может быть забита голова у человека, который завел парочку зябликов и купил им антикварную клетку с бронзовыми поилками и качелями из медной проволоки?

Это еще ничего. Когда я видела его в последний раз, он показал мне елизаветинскую трехпенсовую монету и сказал, что за нее можно было проплыть на лодке от Уайтхолла аж до Лондонского моста. А вот от нашего Ламбета до Вестминстера ходил паром, и всадник с лошадью стоил два пенса. Представляете, сказал он, целый всадник с лошадью! А теперь даже с билетом за двенадцать фунтов не всегда удается уехать куда надо.

Ума не приложу, к чему он все это рассказывал.

Целую, Т.




Лицевой травник


1981







Есть трава меншерафа, а угожа та трава живет, кто из ума выпивоетса, ино давать тое травы ему топить с вином и давать пить, ино будет скоро по-старому опять в уме.





Служанка Дейдра из Абертридура — тогда у них была еще служанка, ужасная растеряха, зато красавица — рассказывала про угольные отвалы, окружавшие шахтерские поселки наподобие крепостных стен, липкую угольную пыль, привычную, как вкус горелого хлеба, надшахтный копер с гигантским колесом, похожим на колесо обозрения в кардиффском парке аттракционов, плавильные печи, рассыпающие праздничные искры, ущелья, похожие на край света, где туман заползает в рот и лошади окунают копыта в пустоту.

Самым любимым рассказом Дейдры, от которого у Саши вся спина покрывалась мурашками, была история ллануитинской общины — поселка, сто двадцать лет назад ушедшего под воду целиком.

Все сорок домов и церковь святого Иоанна Иерусалимского! Их проглотило проклятое водохранилище, говорила Дейдра, округляя пронзительно-голубые глаза, и Саше представлялось чудовище такого же голубого цвета, все в струящейся голубой чешуе, разевающее пасть с голубыми зубами мертвенного прозрачного оттенка.

Такие зубы бывали у самой Саши, когда она возвращалась из вествудского леса с полной корзиной терновых ягод для цыганского сиропа, ягоды густо пачкали лицо и рот, а на дне корзины пускали густой голубоватый сок, оставляющий несмываемые пятна.

Когда Саше исполнилось девять лет и она стала писать стихи, Дейдра прочла несколько страниц, подумала немного и сказала с важностью:

— Ну что ж, детка, похоже, боги помазали твои губы майским медом и кровью мудреца. Так они поступают с теми, кому суждено складывать слова. Губы помазали даже барду Талиесину, ты будешь проходить это в школе.

— Кровью? Какая гадость, — сказала Саша и блаженно улыбнулась.

1993







Есть трава Богородичная, ростет при великих реках и та трава вельми добра малым детям давать пить в молоке, то помогает от всякия скорби. А мочняя ко всему, угодна с ладаном от врагов во храмине окуривать.





…Хедда же, напротив, многое успевала, просто двигалась медленно, поводя широкими боками, их с Младшей связывала ленивая уверенность в своей красоте, в своей нужности миру, в том, что они все успеют, обе сидели за завтраком в пижамах, не обращая внимания на то, что под ножку столика подложен кусок картонки, радуясь тому, что постояльцев сегодня нет и можно бродить целое утро в халате нараспашку.

Саше казалось, что из-за этих двух гладких мешкотных лошадок — большой и маленькой — нерв дома болезненно ослаблен, его пружины одрябли и ноют, она вертелась на стуле, нетерпеливо догрызала тост, с отвращением наблюдала, как Хедда вносит гору блинчиков, сочащихся маслом, и банку с черничным вареньем.

Еле заметная плутоватая усмешка пряталась в углах Хеддиных губ — вот она потягивается, вот она ежится, как будто ждет, что кто-то сильный, такой же большой, как она, подойдет сзади и возьмет ее глупые круглые груди в ладони и сожмет покрепче. Скорее бы, думала Саша, этот кто-то нашелся, вот бы мы с папой обрадовались, вот бы мы зажили на славу.

Растянув свой завтрак до полудня, мать и дочь засучивали рукава и принимались за стирку или уборку, а Саша брала книжку и уходила в глубь сада, там у нее был заросший боярышником угол за теплицей, возле ограды, и каменная скамейка на двух раздвоенных рыбьих хвостах, оставшаяся от прежних хозяев.

Скамейка была самой старой вещью в «Кленах», холодной, неудобной, но Саша снимала с вешалки пиджак отца, висевший в прихожей вместе со старой фетровой шляпой — отец надевал это все, когда работал в саду по воскресеньям, — и садилась на него, подвернув под себя ноги, спокойно дожидаясь, пока Хедда, потеряв терпение, придет за ней и встанет у теплицы, уперев кулаки в обтянутые сатиновым фартуком бока и покачивая головой.

Глядя в ее полные укора голубые глаза, Саша не испытывала угрызений совести, она-то знала, что дом держится на ней, независимо от того, кто в нем моет посуду или застилает постели. Раньше он держался на маме, а теперь — на ней, как бы Хедда не суетилась и не строила из себя.

Она знала, что держит «Клены» в своем маленьком кулачке и что, если она разожмет его, все рухнет, поедет, поползет, обернется бесстыдной изнанкой театрального задника — так перепуганный пассажир держит кулак крепко сжатым, когда самолет попадает в тучи и начинает неловко переваливаться с боку на бок. Пассажир-то знает, что только его желание приземлиться, остаться живым, увидеть черепичные крыши города и серую посадочную полосу аэропорта держит эту бессмысленную железную коробку в воздухе, только его жадное желание, только его.




Гостевая клуба Луферсов. 2008


Пишет Леви Джуниор:

Сенсация! Ламия прячет кого-то в комнате на верхнем этаже. Уже два дня! Наш друг Финн Эвертон утверждает, что это бывшая комната покойной сестры, но теперь она заперта. Финн видела, как Ламия ходит туда с чаем и тостами. Когда Финн спросила Ламию, нужно ли там убираться, та посмотрела на нее с отвращением и написала большими буквами: НЕ ЛЕЗЬ КУДА НЕ ПРОСЯТ.

let us find edna's rotten skull




Пишет Heo:

Финн известная врунья, моя сестра училась с ней в Хеверстоке. Но проверить надо, согласен. Мы с Т. последим за объектом в городе, а вы со Спайдером берите на себя дом — внутри и снаружи.

let us find edna's rotten skull




Пишет Леви Джуниор:

Heo, ты что, глухой? Я же в прошлый раз говорил, что больше не смогу следить за окнами, бабка меня застукала в своей спальне с биноклем. Я побуду вечером в саду, посмотрю, кто входит и выходит. Кстати, инспектор приехал снова, и это подозрительно. Либо полиция очухалась и взялась за дело, либо этот дурак влюбился в Ламию!

let us find edna's rotten skull




Пишет Чужой:

Круто! Вчера я был на посту возле «Кленов» с семи часов, хозяйка вышла с перекошенным лицом и быстрым шагом пошла в город, я, понятно, пошел за ней. И через двадцать минут оказался возле дома Полуденных Зубов! Она вошла в дом и сразу стала писать что-то в своем блокноте, чуть ли не на пороге. А он смотрел на нее с восхищением, будто она чек выписывала!




Пишет Спайдермен:

И кого ты здесь удивил, полудурок? Они же помолвлены еще с прошлой весны, он даже ночует у нее иногда. Скоро Сондерс станет хозяином гостиницы и закопает свою жену под известным нам кустом ежевики.

let us find edna's rotten skull




Пишет Чужой:

Да не в этом дело! Она, наверное, писала, что больше не даст ему ключей, вроде он что-то прибрал в «Кленах» ценное, потому что Бранни сначала смеялся, а потом говорит, отдам, мол, а что мне за это будет? И тут она как даст ему по морде, и как давай раздеваться, а он как повалит ее на стол, а свет на кухне горит, и видно все вообще!




Пишет Леви Джуниор:

Информация не слишком ценная. Вот если бы ты снял это на мобильный телефон, тогда — да. Как выглядит Ламия без трусов?

let us find edna's rotten skull




Пишет Чужой:

Я видел только спину Сондерса и ее ноги, я же снаружи был, прямо под кухонным окном. Ноги длинные и белые, как будто из них всю кровь выкачали.

А потом она пошла с какой-то штуковиной домой к себе, штуковина в пакете была. И я домой пошел, потому что устал.




Пишет Спайдермен:

Ясное дело. Мы даже знаем, чем ты занялся у себя дома, первым делом — как только зашел в ванную!

let us find edna's rotten skull




Пишет Леви Джуниор:

Спайдер, заткнись. Соблюдай этикет, сколько раз напоминать. Завтра собираемся за Ирл. Кр. С собой иметь все, что положено, и бутерброды.




Письмо Эдны александрины Сонли


без даты


… вот эту твою записку я тебе не прощу, как, впрочем, и многое другое.

Французское словечко оттуда мне перевели в Интернете — nostalgie de la boue, тяга к грязи, надо же, как элегантно ты меня поддела! Что ж, может, меня и тянет к не слишком чистым парням, зато я не полезла бы в постель к собственной сестре, и уж тем более не стала бы завидовать ее красоте.

Думаешь, я не знала, что ты колдовала надо мной, так же, как твоя мать колдовала над своим мужем? Как только она умерла, он и полгода не вытерпел, женился на другой.

Я жила с тобой в одном доме шестнадцать лет — и два года спала с тобой под одним одеялом, пока не поняла, что принимаю за чистую монету горсть парковочных жетонов. Ты говорила, что сходишь по мне с ума, купала меня в ванне — ненавижу эту манеру поливать из кувшина на голову! — что ж, я верю, ты сходила с ума, только я была вовсе ни при чем. Ты утоляла мной свою жажду, так мокрой губкой протирают губы больного, которому нельзя дать воды! Ты выдумывала себе поклонников и писала сама себе письма с признаниями — уж я-то это знала, и мне было тебя жалко, да, жалко, и не более того.

Ты ведь застряла в старых девах не просто так, сестричка, мужчины за версту чуют мнимого аббата, мужчины не любят завистливых девственниц, да и кто их любит?

Я знала, что ты берешь мое грязное белье из корзины и трогаешь его, я видела, как ты взяла на кухне брошенную мной апельсиновую корку, положила в рот и съела.

Я чуяла, как ты наводишь на меня заклятие, когда смотришь своими припухшими чайными глазами, я заметила, что ты шаришь в моей комнате по ящикам комода и подсыпаешь свой приворотный порошок в мое молоко, я всегда знала, что ты мне врешь.

Если бы я не уехала, ты бы меня доконала.




Дневник Луэллина


за ночь ветер разметал облака и унес их в сторону корка, утро выдалось неожиданно жарким — в самый раз для королевской процессии, как сказала бы моя бабушка, ключ от номера я получил из рук девицы эвертон в восемь утра, мы с ней одновременно подошли к воротам кленов, она смахнула мои деньги в кассу, хмыкнула, вышла из-за стойки и повесила на входной двери табличку с надписью WE ARE BOOKED UP

у нас шесть комнат, но в одной — самой лучшей — разбито окно, пояснила финн, заметив мой недоуменный взгляд, а еще одну хозяйка уже два дня держит запертой, уж не знаю почему

а мисс сонли еще спит? спросил я, хотя знал, что саша встает затемно, финн махнула рукой в сторону сада, в ее улыбке было что-то лихорадочное — наверное, она давно не вешала таблички WE ARE BOOKED UP, а может быть, и вовсе никогда

я бросил сумку в комнате, вышел в сад со свежей газетой и устроился читать на широкой скамье, ее неровные рыжие камни напомнили мне медовые соты, мох между ними темнел, будто пчелиный расплод

между тем хозяйка дома была самой молчаливой пчелой, которая когда-либо попадалась мне на глаза, она появлялась то на дорожке с садовыми ножницами, то на террасе с охапкой подушек, ее волосы, перехваченные черной лентой, сияли, будто пряди эрминии

один раз она прошла мимо меня с озабоченным видом, прижимая к груди испанский горшок с увядшим стеблем, но я и глаз не поднял от дейли телеграф, хотя отдал бы тридцать серебряных солидов штрафа за то, чтобы содрать с нее эту ленту и распустить ей волосы

забавные законы все же были у франков — в средние века с меня взяли бы лишь на пятнадцать солидов больше, если бы я прилюдно прикоснулся к сашиной груди, всего-то пятнадцать раз по двенадцать денье!

все утро я пытался вспомнить, что мне напоминает эта бархатная лента, и, наконец, вспомнил; гизелу, девушку из свонси, которая была с плотником в той перевернувшейся машине — я навещал ее в больнице и даже хотел жениться на ней, потому что на шее у нее остался грубый запекшийся шрам, но она и знать меня не захотела, эта гизела из свонси

кроме повязки а-ля шарлотта корде в ней было еще кое-что, напоминавшее сашу: тусклая улыбка и невидимая хлесткая пружина внутри, такие пружины бывают у всех бывших цирковых, даже у стариков и толстяков, а гизела была юной и худой, и хотела, чтобы меня посадили в тюрьму

с тех пор я решил ни на ком не жениться, хотя мог бы пересмотреть свое решение, если бы, скажем, герхардт майер стал женщиной

тем временем дневник саши подавал мне сигналы из комнаты за шторами цвета незрелых яблок, он мерцал в глубине ее постели, как будто маяк на мысе аллапул, я знал, что в конце этой тетради меня ждет развязка, которую я оттягиваю всеми силами, как ребенком старался раньше времени не заглянуть в рождественский чулок, висящий над камином

да ну тебя, говорил во мне прежний луэллин, повторяя за апулеем, опусти трагический занавес и сложи эту театральную ширму, говори-ка попросту[105 - …опусти трагический занавес и сложи эту театральную ширму, говори-ка попросту — Луций Апулей «Золотой осел», кн. 1. Во времена Апулея театральный занавес перед началом представления не раздвигали, а убирали под сценическую площадку. Ширмой в переводе назван дополнительный занавес, которым пользовались в перерывах между действиями.]

не могу, старик, уже поздно, не обессудь, отвечал ему тот, что жил теперь вместо меня

***


сегодня я должен положить на место то, что взял без спросу, а то покойная миссис сонли осталась без чтения и ругает меня, наверное, последними словами

там, на веранде, она читала сашин травник, в этом нет сомнений: я нашел в нем ту самую строчку, как будто подчеркнутую острым ноготком, там говорится о сломанных перилах, и еще — о падении с лестницы вниз

что она хотела этим сказать — что отец александры тоже падал с лестницы, только остался в живых, потому что рядом была саша, и она испугалась? что, если бы я перестал злиться и ответил на письма моего отца, он бы тоже поднялся с каменного пола и пошел, немного прихрамывая?

выходит, текст способен заменить живого человека не хуже, чем глиняный ушебти мог заменить покойника в египетских полях камыша?

помню, как я завидовал владельцу такого ушебти, когда в первый раз читал книгу мертвых: …когда в полях иалу боги позовут покойного на работу, окликнув его по имени, ушебти должен выйти вперед и откликнуться: здесь я! после чего он беспрекословно пойдет туда, куда повелят, и будет делать, что прикажут




о чем папа думал, лежа там в подвальной темноте, когда понял, что не выберется наверх, когда устал кричать?

***


в тот день я не стал ждать спасительного гудения пылесоса, я знал, что финн занята на кухне с группой йоркширских подростков, которым, по всей вероятности, отказали с утра пораньше в хизер-хилле

трое высокомерных мальчиков и две девицы с тревожными колечками в губах — всегда расстраиваюсь, глядя на такие колечки, мне кажется, что они продеты в те самые отверстия для истечения нефритовой струи, [106 - …те самые отверстия для истечения нефритовой струи… — термины даосской внутренней алхимии, определенным образом переосмысленные в сексуальной практике.] о которых писал даос из провинции хунань, как они только с этим справляются?

одна из девиц напомнила мне лондонскую соседку табиту — такие же молящие глаза и густой молочный голос, один из спутников то и дело трепал ее холку и круп, а она мычала и отмахивалась

в начале лета я рассказал табите историю о гласгавлен [107 - Корова Гласгавлен — в ирландской мифологии — волшебная корова, которая упала с неба и давала молоко всем, кто в нем нуждался, пока злая женщина не подоила ее в решето, после чего эта корова покинула Ирландию навсегда.] — волшебной корове, которую в ирландии доили почем зря и кто угодно, покуда одна деревенская хозяйка не подставила под щедрые струи решето вместо подойника, гласгавлен обиделась и больше молока не давала

табита, похоже, ничего не поняла и засмеялась — ну и я засмеялся

финн пришлось поселить школьников в просторный номер для новобрачных, заложить окно листом картона и поставить две раскладные кровати, потом мальчики потребовали горячий завтрак и шенди, так что дел у горничной было по горло, и я вызвался немного помочь

а куда ляжет пятый подросток? спросил я, вытаскивая пыльные матрасы и запасные одеяла из кладовой, финн свела глаза к переносице и произвела ртом неопределенный звук, показавшийся мне неприличным

я был уверен, что саша не появится до обеда, за все утро я не успел сказать ей ни слова, хотя приехал самым ранним автобусом, в шесть тридцать — то есть я мог, наверное, отыскать ее в саду, но боялся, что нетерпение меня выдаст

настороженный, торопливый вор ворочался во мне, крутился в барабане моего живота, сушил мне рот и саднил под ложечкой — так что я просто сел на садовую скамью и стал ждать, и дождался

***


саша отправилась на угольный склад в торни, за печными яйцами — так здесь называют брикеты из антрацитовой пыли,

по мне, так они больше похожи на исполинские конфеты-подушечки

ровно в девять у моста появилась заказанная в порту машина с высоким кузовом, в кабине сидел лохматый парень в жилетке со множеством карманов, копия одного из местных пожарников — глядя на него, я подумал, что у вишгарда кончился божественный пластилин, и мне подсовывают наскоро переделанные фигурки уже не раз использованных персонажей

уходя, саша плутовато улыбнулась мне и позвенела воображаемой мелочью в кармане — слепой старец плутос [108 - Слепой старец Плутос — в греческой мифологии бог богатства. В комедии Аристофана «Плутос» он изображен слепым старцем, который не способен справедливо распределять богатство. Рог изобилия является атрибутом Плутоса.] наклонил свой рог над кленами, впервые за два летних месяца пансион был переполнен, а два номера даже заказаны на август, на целых девять дней

я встал, когда ворота за ней закрылись, и быстро прошел в дом, никем не замеченный

в комнате хозяйки было темно, но я знал, что мне нужно, и мог двигаться на ощупь, рано или поздно мне придется двигаться так среди бела дня — привыкай, лу, сказал бы неумолимый суконщик, скоро тебе придется наугад бросать в людей копье из омелы [109 - …бросать в людей копье из омелы — речь идет о копье из омелы, которое Локи вложил в руку слепого бога Хеда, и тот, метнув его, пронзил насквозь Бальдра, сына Одина.]

довольно детских тайников, жестяных коробок и фальшивых могилок, набитых рок-н-рольными постерами и ношеной одеждой, сказал я вслух — нарочно, чтобы духи этой комнаты не противоречили мне, потом засунул руку под подушку и достал оттуда то, что хотел

дневник послушно открылся на той странице, которую я не дочитал в прошлый раз — значит, духам этой комнаты я был небезразличен

кровать саши еще не застелили, а плетеное кресло было завалено платьями и бельем, поэтому я сел на пол, облокотился о холодную стену и начал читать

я читал не торопясь, зная, что этот дневник не скажет мне больше, чем сказал украденный травник, но я и не хотел больше, я хотел — дальше

был бы я каким-нибудь насими из ширвана, сказал бы, что рот мой наполнился слюной восторга и горечью любопытства

чем дальше я читал, тем холоднее становилась стена, дочитав последнюю страницу, я посидел еще немного на полу, закрыл дневник, взял его двумя пальцами за край обложки, будто мертвую бабочку, сунул под сашину подушку и вышел вон




Дневник Саши Сонли. 2008







Было не было, есть только есть.





Двадцать первое июля. Не прошло и трех недель, как я вернулась из Хенли, в который не ездила, а у меня в доме гостьи, которых я не звала, стучат ложками на кухне — совсем как в те времена, которых я вспоминать не хочу.

Вот моя сестра поднимает глаза — зрачок, будто черный жучок на блеклом лепестке — и говорит: Фенье нужна няня. Видишь ли, я намерена заняться пансионом, вы с Эвертон совсем не справляетесь.

Вот моя племянница поднимает глаза: тетя Аликс, а почему собачек нет? Бабушка говорила, что у вас есть собачки с длинными ушами.

— Замолчи, — сестра дергает ее за руку, — собачек уже нет, они убежали. Никто не может ужиться с твоей тетей Аликс.

Я киваю головой и наливаю себе крепкого кофе из неаполитанского кофейника — с ним только Финн умеет управляться, хоть какая-то от нее польза. Такой кофе мы раньше называли тихий, мама делала его по утрам, чтобы не включать шумную машину для эспрессо — старый швейцарский аппарат принимался за дело с таким голодным урчанием, что постояльцы просыпались и требовали завтрак раньше обычного времени.

Полуденное солнце высветляет волосы Младшей, на минуту мне кажется, что это Хедда тянется к миске с салатом, выбирая для дочери редкие листики базилика. Мне кажется, что она довольна моим нарастающим отчаянием, как, впрочем, была бы довольна и убийством смотрителя — если бы смотритель существовал.

Похоже, я сама вызвала мисс Эдну А. из небытия и теперь сижу здесь разочарованной сивиллой и смотрю на полную кремовую шею сестры, украшенную моей цепочкой.

Нет, сивилла здесь ни при чем, скорее я сижу Одиссеем, выкопавшим яму посреди заветной рощи в киммерийских сумерках — чтобы увидеть тени умерших.

Кровь убитых животных густо стекала в яму на радость призракам, но кто же первым пришел лакать ее из ямы? Эльпенор, юный спутник, спьяну свалившийся с крыши четыре дня назад, вот кто явился удивленному вождю.

— А ты что здесь делаешь? — спросил его Одиссей, ведь он даже не заметил его смерти. Эльпенор на это ужасно обиделся.

И что теперь делать с этим обиженным Эльпенором? Дать ли ему напиться жертвенной крови или лучше — отвара для забытья, чтобы быстрее достигнуть Итаки? Дать, конечно, дать.

Время пойдет плавно, черный жучок станет расти и заполонит собой голубую радужку, а я займусь домом и девочкой — к чему нам няня? Раз я вызвала тебя сюда, Эдна А., то смогу и назад отправить, а там, глядишь, и придумаю что-нибудь.

Я виновата перед тобой и написала об этом чертову уйму страниц, но где, где на этих страницах сказано, что я хочу тебя видеть?

***






		В стране Гипербореев есть остров Петербург



		И музы бьют ногами, хотя давно мертвы












— Мы с ним переписывались примерно с января, — сказала Младшая, медленно очищая крутое яйцо, — видишь ли, я узнала о вашей помолвке и решила, что это никуда не годится. Там, где я жила последние четыре года, было невыносимо жарко и пыльно, вечно мне приходилось обмахиваться листьями и каждый час брызгать в лицо водой из бутылки. О, нет, только не доставай свой противный блокнот!

Я убрала блокнот в карман и села напротив нее за кухонный стол.

— Сондерс просто хочет стать хозяином «Кленов», — продолжала Младшая, — не мог же он влюбиться в Аликс, в этот пучок увядших анемонов, сказала я себе. Он хочет жениться на хозяйке «Кленов», и это понятно. Но ведь хозяек-то две! Почему бы тебе не поехать в Хочин вместо меня, дорогая сестра, и не обмахиваться там пальмовыми листьями? В общем, я взяла и честно написала ему, как обстоят дела, и спросила — не хочет ли он жениться на мне, по старой памяти.

Что ж, ты всегда была прямодушной девочкой, подумала я, разглядывая ее лицо. В лице появилась какая-то дряблая сладость, наверное, это влияние жаркого климата, ведь ей всего-навсего двадцать четыре года.

— Он ответил мне, что согласен, что так и не смог меня забыть и что мы, наверное, сможем выделить тебе комнату здесь, в «Кленах», — она обвела глазами кухню. — Правда, после свадьбы тебе придется уступить нам свою спальню и переехать в один из нижних номеров. Скажем, в номер четыре, там под окном жасминовый куст.

Я покачала головой и поставила на стол чайник и мамино веджвудское блюдо, выкупленное у кардиганского антиквара в две тысячи первом году. Долго мне пришлось его разыскивать по пыльным окрестным лавкам, а заплатить пришлось так, как будто купила на Сотби, в горячий день.

— Ничего, привыкнешь. Я знаю, как ты его получила, моего жениха, — сказала Младшая, ковыряясь ложкой в холодной овсянке, — это было легко, он всегда мечтал о собственном деле. Все эти девки дарили ему ракетки и стильные рубашки, но ни одна не решилась бы связаться с ним как положено, потому что это были богатые никудышные девки. Там, на холме, — она ткнула пальцем в заново застекленное окно, — ему в неделю платят примерно столько же, сколько на Мальдивах оставляют на чай после удачного погружения. Это оскорбительно!

Я согласно кивнула, забрала у нее тарелку и поставила на пол, к тарелке тут же подошла до неприличия растолстевшая Ку-ши и принялась шумно вылизывать масло из середины.

Никудышные девки? Да брось, сестричка.

Я знакома с одной из них, юной мисс Синтией Бохан из хеверстокского колледжа, вернее, бывшей мисс Бохан — и тебе до нее далеко.

***







Может быть, ты знаешь, сколько времени живет комар, до какой глубины море освещается солнцем и какова душа устрицы, но тебе далеко до описанного Аукианом пожилого раба, видящего все насквозь.





В конце июля, год тому назад, Прю прибежала ко мне в полночь, после танцев в «Кресте», и рассказала, что Синтия сбежала от мужа и уже две недели живет в отеле на холме с отставным нырялыциком по прозвищу Полуденные зубы.

— Ты ведь помнишь эту блондинку Синтию, — возмущалась Прю, спускаясь в погреб за портером, ее воробьиный голос, казалось, доносился из-под земли и от этого стал глуше и убедительнее. — Представь себе, ее муж снял все деньги с общего счета и грозит бедняжке судом. Вернее, он снял то, что осталось от их общего счета, после того как она оплатила апартаменты. — Прю засмеялась, и ее смех запрыгал в каменных стенах, покрытых холодной влагой.

— Помню, — сказала я, перегнувшись через перила и направляя луч фонарика на полки с припасами, лампочка в погребе давно перегорела, а отвинтить зарешеченный ржавый плафон я не решилась. — Разумеется, Воробышек, я ее помню.

Когда Прю ушла, я покормила собак, убрала пустую бутылку из-под портера, закрыла дверь и села за кухонный стол. Сердце у меня захолонуло, как говорила мама, даже пальцы онемели.

Синтия в красном вязаном пальто на ступеньках колледжа. Бедная неприступная Синтия, позволявшая мне дышать на свои озябшие руки. Синтия в лопухах.

Буквы С и Б на ее промокашке, обведенные старательным чернильным вензелем.

С. Б. — смуглый баловень, соленый бриз, степень безумия, каждой бочке затычка этот Сондерс. Не странно ли, что мы стали с ним сталкиваться на каждом углу: сначала сестра, потом мамин фарфор, теперь вот Синтия.

Вот он, человек, на которого указывают руны — глухой, как Хеймдалль, он подбирается к моему дому то с одной, то с другой стороны, будто упрямый шотландец Брюс к морской цитадели Лох Свин.

Он, наверное, не помнит меня, разве что как старшую сестру Эдны Л, похитительницу теннисных мячиков. Он не помнит меня, но от этого пики сияют не менее остро, а кони ржут не менее грозно. Что ж, я сама подниму мост и открою крепостные ворота.

Бедная серебристая Синтия, высокое смеющееся зеркало, в котором я первый раз увидела себя всю. Вот тебе, Синтия, твой репейник.

Я посмотрела на календарь, взяла открытку с видом на остров Джури и написала:

Мистеру Брана, в собственные руки. Вишгард, «Хизер-Хилл».

Дорогой Сондерс, не найдется ли у тебя времени заглянуть в гостиницу «Каменные клены», что возле старого порта? Говорят, ты занимался налогами в заведении Лейфа.

Так вот, мне нужно бы с тобой посоветоваться. Забудем старое?

Заранее спасибо, Александра Сонли.

***







lumen ejus obscurat [110 - lumen ejus obscurat — «сознание затемняется», букв, «свет меркнет» (лат.) — средневековая медицинская терминология.]





Зачем я пишу дневники, да еще начинаю второй, не кончив первого?

Затем, что первый я пишу для мамы, а второй для Луэллина. Затем, что закончить не смогу ни тот, ни другой, к тому же первый пропал, один бог знает, куда он подевался. Недаром друиды не решались записывать свое учение — ни буквами, ни знаками, они не доверяли написанному и боялись, что знание распространится среди непосвященных.

Вообще-то второй дневник получился случайно: я нашла в столе еще одну каштановую тетрадку, чтобы пустить ее на записки. В ту июньскую ночь, когда мои собаки уснули, я онемела — не то от злости, не то от смятения, будто Эней в четвертой книге Энеиды. [111 - …я онемела от смятения, будто Эней в четвертой книге Энеиды — в четвертой книге Энею по велению Юпитера является Меркурий, отчего Эней «онемел, охвачен смятеньем, волосы вздыбил испуг, и голос в горле пресекся» (Вергилий. «Энеида», кн. 4, 280).] А что мне было делать? Надо же было хоть как-то выяснять отношения с хаосом.

Я собиралась носить тетрадку при себе, но в тот же день Прю подарила мне блокнот на шнурке, а потом я привыкла и стала писать на всем, что под руку попадалось. Тетрадка-двойник пригодилась для другого, и теперь ее читает Луэллин, попавшийся на крючок бессознательного, ведь вы и теперь читаете, душа моя? Снимите свои золотые очки и посмотрите в лицо норне Верданди, она не любит отсвечивающих стекол.

Как много веры тому, на чьих руках звенят цепи, астролог, не побывавший в тюрьме, не находит признания — ради успеха надо чуть-чуть не погибнуть![112 - Как много веры тому, на чьих руках звенят цепи — Ювенал «Сатира», VI, 511–591.]

Это если верить Ювеналу, как вы любите говорить, дорогой инспектор.




Зачем Луэллин приезжает сюда — чтобы разоблачить меня? чтобы обнять меня? чтобы позвенеть моими цепями? чтобы погибнуть? а может, он хочет, чтобы я помыла его пятки?

Он так погружен в себя, в свою бесцветную виноватую осень, что самое время стукнуть его надутым бычьим пузырем по голове, как это делали с мыслителями слуги мыслителей на придуманном острове Лапуту. [113 - «Путешествие в Лапуту» — третья часть книги Джонатана Свифта «Путешествия Лемюэля Гулливера».] Он верит в то, что я пишу, я пишу то, что он хочет прочесть, мы оба заняты делом, а значит, я не могу остановиться.

Впрочем, он чему угодно поверит, этот разноглазый лондонец, он из тех, кто проливает воду под стол, едва зайдет речь о пожаре, и чешет за ухом средним пальцем, смоченным в слюне, чтобы отогнать тревожные думы. Напиши я, что триста лет жила в облике дикого быка, двести — в облике дикой свиньи, и еще сто лет была лососем, он бы даже не поморщился.

Помните проститутку Камиллу, к которой некто Гантенбайн приходил, чтобы делать свой упрямый еженедельный маникюр? Стоило ему задуматься хотя бы на минуту или поглядеть на ее розовые, наглые, блестящие чулки, и он бы понял, но — зачем? Чтобы лишиться драгоценной добычи, на манер реймской сороки, укравшей кардинальское кольцо, но не удержавшей его в клюве, потому что непременно хотелось понять?

Я стараюсь поменьше понимать, понимаете?

Вы понимаете меня, инспектор?




Часть третья

ВЕДЬ МЫ НЕ МЫ





Дневник Луэллина


существуют два известных мне способа начисто отрезать от меня человека; тонким лезвием — это раз, и зазубренным — это два

ну, тонким — понятно, не успеешь ахнуть, как кровь свернулась, бинты свежо белеют и фантомные боли приседают и кланяются от крашеной двери

а вот зазубренным — это я в первый раз попробовал




вы понимаете? — она усмехнулась мне прямо в лицо на последней странице своего дневника, а я-то читал его с трепетом медвежатника, вскрывающего сейф с ожерельем брисингов!

вы понимаете меня, инспектор? я чуть не отбросил тетрадку, как отбрасывают одеяло с затаившимся в нем скорпионом, я чувствовал себя порцией, проглотившей горячие угли, [114 - Порция — дочь Катона Младшего и жена Брута. Согласно античным свидетельствам, после смерти Брута она решилась на самоубийство и использовала в качестве средства горящие угли, которые тогда были в каждом доме.] — уверен, что порция сделала это от злости, а не в тоске по бруту: когда же есть желание и воля, скорбящая жена всегда находит способ

выходит, я ошибся, и дневник был не стыдной тайной, не монологом перед закрытым настежь окном? нет, он был насмешливым шепотом прямо в ухо — в одно-единственное ухо! он был ведьминой заваркой, державшей меня в забытьи, он был игрой, в которой я не знал правил и бегал по поляне с бархатной лентой на глазах, обнимая то дерево, то фонарный столб, то визжащую соседку, он был комиксом для городского сумасшедшего, нарисованным сельской дурочкой, живущей на выселках

кстати, про сумасшедших — в аргентине, когда крутят указательным пальцем у виска, хотят просто сказать: не мешай, я думаю

вот и покрути себе, лу

***


медленно, с гудением и дрожью, как загорается старая лампа дневного света, я увидел тот день, когда во сне проверял почту в плотницком сарае: вот он, верстак с инструментами, выложенными музейно, будто скифское золото под стеклом, долото, клещи, стамески, вот он — черный резиновый молоток!

маленькая кувалда, не оставляющая следов, атрибут бородатого суцелла, вот она, киянка, дрессер[115 - Дрессер — dresser — киянка (англ), деревянный молоток, применяемый при ручной сборке столярных изделий.] с фиберглассовой рукояткой

все верно, здесь она и слепила своего смотрителя из отцовского молотка и пачки голубых альманахов гребного клуба, слепила и утопила, но я-то хорош, я должен был сразу догадаться!

ей нужна была история, а истории нужен был читатель, марионетка, наивный подслеповатый инструктор, луэллин с резиновым молотком вместо головы

но обидно не это, а то, что читателем мог стать кто угодно, я просто подвернулся ей под руку, под эту руку из белой глины, сухую и бестрепетную — кто угодно мог зайти в эту комнату, пошарить под подушкой, сесть на холодный пол, и все про нее узнать, и о тьме ее проделок послушать, в том числе и высосанных из белого глиняного пальца

нет, этого я ей не прощу, война, война

да здравствуют олений рог, зазубрины и узкая канавка для стока крови, где рыбак из бонифачо написал бы: сдохни от этой раны! а я вот ничего писать не стану, и читать ничего не стану, стану жить в небесном саду и допивать свою початую бутылку аньехо, гори оно все бузинным огнем

ну и здоров же ты врать, луэллин элдербери

стоит тебе представить это зябкое лицо и свет из круглого окна в крыше плотницкого сарая, желтоватый свет, горячей водой сбегающий по шее и по животу, — у нее выпуклый живот! как у майолевской помоны! стоит тебе представить это, как хочется тут же вернуться в гостиницу, сесть в плетеное кресло, даже если оно до сих пор занято покойной миссис сонли, открыть книгу элегий и с выражением читать вслух из секста проперция:
		не благонравием, нет, ворожбой одолела злодейка,



		кружится, водит меня нитью своею волчок







***


любопытство играло мной, будто питьевой фонтанчик — теннисным мячом, до тех пор, пока тот не намокнет и не свалится, отяжелевший

теперь, когда я начитался всласть и знаю о ней все — и то, что она сама хотела мне сказать, и то, что было спрятано под плитой из песчаника, теперь, когда я намок, отяжелел и свалился, самое время махнуть рукой на весь этот вишгардский балаганчик и вернуться домой как ни в чем не бывало

чего я, собственно, хотел?

узнать, каким меня видит саша сонли, увидеть себя издалека — с ее дикого и обрывистого берега?

а может, я хотел оказаться там, где она хранила свою четвертинку, между ее щекой и ладонью, подсунутой под подушку — может быть, я хотел спать с сашей сонли?

нет, с какой стати мне этого хотеть? то, что я о ней знаю, и так рассказывают только в постели, остывая от утренних поцелуев, когда время теряет четкость и мерцает, будто экран телевизора, когда счет за него забыли оплатить

чего я, собственно, хотел? я смотрел в замочную скважину чужого сознания, нагнувшись в неудобной позе, проклиная немеющие руки и шею, а оттуда на меня смотрел спокойный, изучающий оливковый глаз, который умеет становиться горчичным, когда приходит время охоты

а дальше за дверью прятались лисья улыбка и пышный хвост




Дневник Саши Сонли. 2008







Vain was the help of man. [116 - Vain was the help of man — Подай нам помощь в тесноте, ибо защита человеческая суетна. Псалмы Давида. Псалтирь (59:13). Здесь искажено, в оригинале: «Vain is the help of man».]





Двадцать второе июля. Жаль, что инспектор больше не читает моего дневника.

Полагаю, теперь он читает Аристотеля и вскоре узнает, что злые поступки совершаются по доброй воле. Тем лучше для него. У меня и без того забот хватает. В номере для новобрачных валяются скомканные простыни, залитые пивом и перепачканные черной помадой, в ванной забился сток, а на зеркале написано: Жизнь это боль!!!

Разберусь с этим позже, теперь нужно заняться девочкой, у меня приличный запас хлопьев и коробка яиц, в кладовке, кажется, осталось немного шоколаду. С Младшей хлопот немного, пока она спит, будто змеедева Ехидна [117 - Ехидна — демоническая полуженщина-полузмея, дочь Тартара и Геи. От Тифона и Гериона Ехидна родила множество чудовищ: Химеру, Цербера, Лернейскую гидру, Немейского льва.] в своей пещере, а ребенка, похоже, придется поручить горничной — через полчаса я поеду на торговый склад в Торни, купить угля, пока деньги не разлетелись.

— Расскажешь, кто отец девочки? — написала я Младшей перед тем, как дать ей первую порцию, но она покачала головой: расскажу, когда ты оставишь свои глупости и начнешь разговаривать.

Самое время пожалеть о моей немоте. Не будь я немой, спела бы ей блейковскую песенку, которую пела, когда ей было пять с половиной лет. Они с Хеддой прибыли в пансион на папином залатанном «остине» и стояли у ворот, растерянно озираясь, обе крепенькие, растрепанные, в зеленых кофтах, похожие, как два куста верещатника.
		I have no name: I am but two days old



		What shall I call thee?



		I happy am, Joy is my name. [118 - I have по name: I am but two days old — строфы из стихотворения Уильяма Блейка «Дитя-радость»: «— Мне только два дня. // Нет у меня // Пока еще имени. // — Как же тебя назову? // — Радуюсь я, что живу. // Радостью — так и зови меня!» (Пер. С. Маршака).]








Я бы спела это ей, когда она выпила моего отвара, принялась зевать и легла в постель, свернувшись, будто травяная лягушка, на той самой кровати, где в девяносто девятом я в первый раз положила ей руку на грудь. Правда, тогда не нужно было ее привязывать. А теперь вот пришлось. Для этого я взяла нейлоновый чулок, от веревки остаются следы — на ее коже от чего угодно остаются следы.

Потом я вышла в сад и посмотрела на луну.

Луна была полной и белела свежим срезом, словно дерево, спиленное под корень. Я сочла это хорошим знаком и вернулась в дом, чтобы выпить чаю и немного подумать.

***







…Если нужно ей хоть версту отъехать от Рима, и тогда она по книжке выбирает время отъезда; если женщина — бедная, она пойдет к хироманту и поцелуями заплатит за гадание.





Вот он, Уэльс: гудящий под ногами ненадежный причал, железная ребристая лесенка, лоснящийся ил, смешанный с грязным песком, сходни, припорошенные солью, туман, оседающий на вереск ледяными каплями.

Бывает и другой Уэльс: в нем живет отчетливая, режущая глаз белизна, грубый утренний свет пропитывает предметы насквозь, отмечая собой все чистое, безупречно белое — колотый сахар в фаянсовой сахарнице, яичную скорлупу, забытую на стуле ажурную блузку.

В такие дни длинные полотнища света ложатся на стены и пол, высвечивая пыль в углах и следы от гвоздиков, на которых когда-то держались гравюры почтмейстера — «Портрет слуги», «Девушка с креветками» — лубочный Хогарт из сувенирного магазина, нерушимая верность, доблестная беспомощность.

Но теперь дожди, туман отступил от берега и низко висит над пристанью, от которой только что отошел ранний паром в Ирландию. Однажды я буду стоять там, на палубе Норфолка, крепко держась за свежевыкрашенные белые перила с потеками мгновенной ржавчины, и смотреть вперед, на приближающийся берег, весь в марсианских рытвинах.

Не то чтобы я хотела в Ирландию, нет, просто однажды надо попробовать — забыть про прачечную, молочную и чайную лавки, закутаться в кашемировый платок и сесть на корабль. Просто так, скажем, чтобы узнать: водятся ли Синие Люди в проливе Лонг и Шайент. [119 - Синие Люди в проливе Лонг и Шайент — в шотландском фольклоре т. н. «Синие Люди из Минча», существа, которые водились в проливе между островом Лонг и островами Шайент. Всплывая, они топили корабли, и чтобы отделаться от них, капитан должен был быстро ответить в рифму на последнее их слово.]

Синие Люди были самые поэтичные чудовища в здешних местах, они жили в подводных пещерах, говорил мне отец, когда хотел меня повеселить. Быстро всплывая из ниоткуда, они проносились синей свистящей стаей и топили торговые корабли. Они говорили человеческим языком и владели штормами, молнией и северным ветром.

Но могли пощадить, если ловкий капитан отвечал в рифму на их последнее слово.

***







…Кто может сидеть под деревом, исполняющим желания, не думая о тиграх?





Двадцать третье июля. Зачем я связала ее? Зачем я усыпила ее?

А зачем она стала говорить о жестком сыром сердце? Зачем она читала в маминой спальне, забравшись на постель со своими распухшими ногами? Зачем она ударила плачущую Фенью по щеке?

Мне нужно подумать, а для этого надо, чтобы Эдна полежала спокойно. Я буду давать ей маковый чай столько, сколько понадобится, даже если придется сварить все высушенные головки из запасов в кладовой. Я буду давать ей маковый чай, пока внутри у меня не перестанет дрожать вольфрамовая жилка ярости.

Чем я хуже Гипноса — тот дал Деметре мака, чтобы она перестала искать дочь и занялась своей тучной пшеницей. Я же угощу им тучную Младшую, чтобы она дала мне передышку и перестала искать неприятностей.

Мама говорила мне, что хамелеоны меняют цвет, чтобы их не заметили враги, притворяются листвой, травой, корой дерева. Когда я выросла, то узнала, что это неправда — они меняют цвет от холода или от голода, даже от страха могут поменять. Младшая поменяла цвет от злости, вернее — она совсем лишилась цвета, а от ее запаха меня мутит, как будто я стою перед тем чудовищем из саги, которое в день своей смерти породило тучи мух, муравьев и вшей, разлетевшихся по белому свету.

Кстати, чудовище родилось не просто так, а от любовной связи близких родственников, но мы здесь ни при чем — Младшая никогда не была мне сестрой!

Да и связи никакой не было, так, бессвязный лепет плоти.

Поверить не могу, что я хотела вернуть ее домой, эту неряшливую цереру с шелушащимся лицом — она подцепила какую-то дрянь в москитном Хочине и стала еще больше похожа на свою розовощекую мать.

Когда я была такой, как Фенья, нет, чуть постарше, мы верили, что если заглянуть внутрь маковой коробочки, то ослепнешь, похоже, я заглянула в нее тогда, и довольно глубоко.

Иначе — как я могла не заметить этого сходства двадцать лет назад? Хотя бы в один из тех летних дней, когда они сидели рядом на качелях, одинаково откинув две кудрявые головы и бессмысленно щурясь в пересохшее небо. Мать и мачеха Эдна-на-на и Хедда-да-да. Две обвитые маковыми гирляндами Персефоны, спокойные и полнокровные, качающие босыми ногами в такт неведомой мелодии — да что это со мной? Почему я все время думаю о маке?

Потому, что пора заварить новую порцию.




Письмо Дэффидда Монмута. 2006


Ты не поверишь, я начал читать по-русски — ту допотопную книжку, что ты отдала мне, разбирая коробки на чердаке. Читаю пока по складам, имена героев непроизносимы совершенно, зато я уже сообразил, кто там дуб, а кто падуб, и за какую даму они сражаются.

Когда я взялся за самоучитель, увидел фонетическую таблицу в самом начале и принялся округлять рот и так и сяк перед зеркалом, мне померещилось, что я слышу твой смех. Помню, как ты смеялась, научив меня старинной скороговорке, до сих пор могу ее быстро произнести:…чай пили, ложки били, по-турецки говорили, чаби, чаляби, чаляби, чаби, чаби!

Наша помолвка была обречена, Сашенька, и не потому, что я старше на шестнадцать лет и боялся оказаться на четвереньках, оседланным юной Кампаспой, и не потому, что ты была чем-то перепугана и не давала себя коснуться, хотя источала пряный аромат, как вымышленная пантера [120 - …вымышленная пантера — в «Физиологе», а также у Плиния пантера представлена как многоцветное животное, привлекающее окружающих своим терпким запахом.] из александрийского «Физиолога» — помнишь, я приносил его почитать летом девяносто пятого?

Нет, эта затея провалилась, потому что ты искала в мужчине то, чего во мне не было. Я готов был стать отцом, братом, любовником, любым листочком из фрейдистского гербария, но я не готов был стать кабальным, безропотным читателем, а тебе нужен был читатель, Саша, читатель, и только.

Когда ты не приехала в Сноудонию, я вздохнул с облегчением, а когда получил свое кольцо в конверте с орнитологической надписью, даже засмеялся. Надеюсь, тебе понравился мой ответный подарок, если тебе понадобятся к нему серебряные пули, дай мне знать.

Иногда я думаю, что Монмут-Хаус мог бы подарить тебе то, чего ты ищешь, — спокойный кабинет с видом на пустошь, заросшую утесником, тишину и время, много времени. А ты могла бы дать мне то, что я ищу — нежную тускуланскую собеседницу, [121 - …тускуланскую собеседницу… — «Тускуланские беседы» были написаны Цицероном осенью 45 г. до н. э. и посвящены Марку Юнию Бруту, вошедшему в историю как глава заговора против Юлия Цезаря. Основная проблема, которая обсуждается в «Беседах», это проблема эвдемонии, т. е. счастливой жизни и способов ее достижения.] с которой я мог бы говорить о пределах добра и зла, эвдемонии и способах оградить себя от печали.

Но, стоит мне представить это в картинках, я вздрагиваю от предчувствия беды.

Однажды, в Картрефе, ты рассказала мне о случае со школьным лагерем — когда ты отравилась лесными грибами и попала в деревенский госпиталь, который и госпиталем назвать было трудно — так, две комнатушки, выкрашенные в белое, с окнами в сад.

Твое письмо домой потерялось, и за тобой никто не приехал — ни из Вишгарда, ни из лагеря. Несколько дней ты просидела в саду у ограды, выглядывая маму или отца на пыльной деревенской дороге. Не дождавшись, ты решила, что тебя бросили — в девять лет это классический вывод — и поклялась, что будешь жить одна до конца своей жизни. Ты решила поселиться на берегу моря, ни с кем не разговаривать, гулять по обрыву и подкармливать чаек. Разве твоя мечта не исполнилась?

Разве античное чувство вины, которое ты в себе лелеешь, не самый верный способ поселиться одной?

Разумеется, ты натворила немало глупостей, не стану их перечислять, довольно и той, что грызет тебя подобно дантовскому Уголино, грызущему череп врага. Или, все-таки — руки собственных детей? В своей будущей книге я остановлюсь на этом подробнее.

А пока просто поверь мне, пятидесятилетнему ментору: вина это не то, что ты думаешь. Вина — это не белый камень, который ты бросаешь в колодец, чтобы простоять всю оставшуюся жизнь, склонившись над колодезным срубом в ожидании всплеска. У вины нет причины, обстоятельств и катарсиса, дождавшись которого, ты можешь разогнуться, наконец, и начать жить по-человечески.

У вины вообще нет своей жизни — это так же верно, как то, что она не может отнять твою. Вина — это сам колодец.




Лицевой травник


1999







Есть трава земезея, собою она тонка и востра, как игла. А кто ея возьмет не ведаючи, ино руку порушит, до самыя кости все рознесет, а после станет садеть и долгое время не заживет, и кто ногою ступит не ведаючи — и ногу подрушит.





Когда Саше пришлось уехать в столицу на двенадцать дней, она попросила учителя Монмута заходить в «Клены» по вечерам и писать ей открытки о том, как обстоят дела.

Дэффидд прислал две короткие утешительные записки, а в конце недели приехал сам, чтобы сводить Сашу на премьеру в Шерман-театр. Со дня их помолвки прошло три года — учитель считал это поводом для ужина, но хотел, чтобы Саша сама вспомнила, и весь вечер дулся, помалкивал и разглядывал свои ловко подпиленные ногти.

— Я знаю его три года, — думала Саша, — какой ужас. Мне было двадцать с небольшим, папа был жив, а Младшая ходила в моей старой майке с надписью The University of Wales, Aberystwyth. Я держу его кольцо в ящике стола с осени девяносто пятого года и ни разу не надела — интересно, надевала ли его прежняя невеста свой перстень с бриллиантом? Сколько угля и бисквитов для завтрака помещается в такой перстень? Прошло три года, а я ни разу не видела Дэффидда без штанов. Да и что это за зрелище — голый учитель. Другое дело — голый Сондерс Брана, например, да только где его найдешь теперь, а найдешь, так он раздеваться не захочет.

— Зачем тебе эти курсы? — спросил учитель Монмут, когда они устроились за столиком у окна в Food Studio, где так крепко пахло пряностями и фасолью, что голодную Сашу замутило. — Поехали со мной. Твоя сестра совсем запустила дом, я заходил к вам вчера вечером: ее нет и ворота нараспашку. А в четверг она поила меня сомнительным чаем на неубранной кухне, переминалась с ноги на ногу и явно ждала, пока я уйду. От полотенец в ванной комнате пахнет стиральным порошком и сыростью… ужасно.

— Ужасно? Это ведь и ее дом, — сказала Саша, пожав плечами. — Она вольна доводить «Клены» до полной разрухи, раз ее не заботит ее собственное приданое.

— Зачем тебе эти курсы, — повторил учитель, наливая мутное индийское питье в Сашин бокал, — ты будешь хозяйкой большого дома, а не трактирщицей, у которой на стене висит диплом дешевых курсов по гостиничному делу. Ты понимаешь, что тратишь время попусту? «Клены» не выживут.

— Тогда мы их срубим и пустим на дрова, — сказала Саша. — На каменные вечные дрова.

На следующее утро она нашла в почтовом ящике насмешливую открытку с видом на залив и кардиффским штампом. Похоже, Дэффидд успел отправить ее с вокзала, в третьем часу утра.




Прошу особливо заботиться о доме, покуда семейство находится в отсутствии. Пускай в братниной комнате и у меня всегда горит огонь в камине. Служанки, все равно им делать нечего, могут сидеть за прялкой. Приделайте висячий замок к винному погребу и смотрите, как бы кто-нибудь из слуг не добрался до пива. Я знаю, что эта вертушка Мэри Джонс не прочь пошалить с мужчинами. Напишите мне, продана ли олдернейская телка, и сколько за нее дали, и сидит ли на яйцах старый гусак, и охолостил ли сапожник борова Дики.[122 - Прошу особливо заботиться о доме, покуда семейство находится в отсутствии… — цитата из романа Смоллетта «Путешествие Хамфри Клинкера» (1771. Пер. А.В. Кривцовой).]

1998







Есть трава сидиес, от нея же бегают нечистии духи, а ростет она во индиских странах.





Кедры и зонтичные пинии с бугристой шоколадной корой, серо-голубой песчаник, черный сланец, меловая известь и лимонный лишайник, сиреневая струйка молодого вереска — Уэльс был средоточием любимых цветов, совершенной палитрой. Если бы Саша могла удержать огромную кисть, она обмакнула бы ее беличий кончик в это тусклое сияние и нарисовала бы что-нибудь невозвратимое, например, маму под яблоней, да — маму с распущенными волосами и собакой Тридой на руках.

Когда собака Трида умирала, она легла на бок, вытянула четыре жесткие лапы и стала совсем маленькой и некрасивой, но Саша не удивилась: она уже знала, что, умирая, человек становится как будто короче и на себя непохож, а Трида была почти человек.

Все те, кого она видела мертвыми, были меньше и незначительнее себя самих при жизни, даже отец потерял свою осанку и рост, когда лежал на дощатом садовом столе со сложенными на груди руками.

Смерть — неумелая прачка, поняла Саша в тот августовский день, в ее руках садится и разлезается все самое крепкое, самое свежее, даже совсем неношеное.

Первым делом смерть отнимает красивое и знакомое, это нарочно, чтобы мы меньше скучали по тем, кого она забирает, думала Саша, глядя на лиловые стыдные лунки отцовских ногтей и чахлую рыжеватую растительность, сбегающую от яремной ямки на грудь.

Не has made me dwell in darkness as those who have been long dead, [123 - Не has made те dwell in darkness as those who have been long dead — Псалом Давида 143:3. В русском переводе (143:3–4): «Враг преследует душу мою, втоптал в землю жизнь мою, принудил меня жить во тьме, как давно умерших, и уныл во мне дух мой, онемело во мне сердце мое».] прочитала Саша в маминой книге, и с тех пор твердо знала, что мертвые не сразу погружаются во тьму, а какое-то время видят мир как будто через вуаль с мушками или прозрачный черный платок, потом — как через засиженное мухами стекло, а потом — тьма сгущается, обступает их со всех сторон и больше уже ничего не происходит, разве что кто-то, сжалившись, почитает им вслух.

1991







Есть трава прыгун, или скочек, и та трава добра ко всему уже: где казна старая заговорная — и та трава все разрушит, или болячки какие, то присыпли ею, в три дни заживет. Она же добра, кто хощет боротса, и ино никто его не поборет. А рвать ея непросто.





Когда отец заболел, Саша даже не сразу заметила: в начале лета ей подарили маленькую японскую камеру, и она занялась фотографией так же истово, как до этого занималась чтением — без устали и без разбору.

В плотницком сарае у нее был угол, отделенный от отцовской половины плюшевой шторой на проволоке, там хранились кюветы, термометр, игольчатые кристаллы метола и стеклянная палочка для размешивания, а на двери сарая висело отцовское пальто, чтобы свет не проникал в щели.

Пристань отдохновения и алтарь милосердия, [124 - …пристань отдохновения и алтарь милосердия — слова из книги Апулея «Метаморфозы, или Золотой Осел» (кн. 11).] посмеивался отец, он разглядывал длинные пленки, сохнущие на деревянных прищепках, и говорил, что у Саши есть глаз, но не хватает терпения.

Но вот отец заболел и перестал приходить в сарай по вечерам, в доме стали появляться знакомые с отцовской работы, оставлявшие окурки в кустах ежевики, потом врачи, оставлявшие рецепты на кухонном столе, потом приехал столичный профессор, который ничего не оставил, но ущипнул Сашу за бок, когда она подавала ему плащ — прошло еще две недели, и стало ясно, что хозяин «Кленов» болеет по-настоящему.

Хедда бродила по дому с опущенной головой, как будто разглядывая щербинки на буковых паркетинах, ей приходилось кормить мужа в постели, давать ему подышать кислородом, умывать его над миской и разводить порошки из бумажных фунтиков по два раза на дню.

Если бы она знала, что в девяносто шестом его придется кормить с ложечки, а под одеяло засовывать эмалированную утку, если бы знала, что ей придется научиться делать уколы и колоть ему розоватую мутную дрянь по часам, иначе он будет кричать от боли, то, наверное, она собрала бы свои хитоны и гиматии и сбежала бы обратно, в свою бакалейную лавку.

Но это был август девяносто первого, до аварии в окрестностях Свонси оставалось несколько лет, и папа выздоровел. Однажды, воскресным утром, он надел свой синий халат и принес в сарай разломанную в куски картоньерку, найденную им в груде деревяшек еще в начале лета — в лавке старья, которую он почему-то называл The Old Curiosity Shop.




В Сочельник учитель подарил Саше «Естественную историю» Плиния с воображаемым портретом на обложке. В портрет можно было влюбиться: высокие мраморные скулы и волнистые девичьи волосы. Младшая долго выясняла, что значит воображаемый портрет, но так и осталась в недоумении.

— Это лицо автора, которое ты видишь, когда читаешь чью-нибудь книгу, — сказала Саша. — Оно бывает сильно не похоже на настоящее, но всегда ближе к тому, что есть на самом деле.

Учитель открыл книгу на середине и прочел про юношу, добывшего лечебный цветок пиона, несмотря на его хранителя — злобного пестрого дятла, норовившего выклевать герою глаза.

— Я тоже пойду к пестрому дятлу! — сказала Младшая, — чтобы достать пион и вылечить Сашиного папу. Потому что если он умрет, мама снова выйдет замуж, и у меня появится вторая сестра, а это уж слишком.

— Дойди хотя бы до оранжереи, — заметила Саша, — тебя грядку с ландышами прополоть и то не заставишь. Или в аптеку Эрсли сбегай за кислородом. А то пестрый дятел выклюет тебе глаза и ты не сможешь за мной шпионить.

— Девочки, вы невыносимы, — сказал учитель Монмут.




Дневник Луэллина


вот что один писатель ответил на вопрос о любимой книге — уже несколько лет, как меня интересуют только хроники мореплавателей!

а я поймал себя на том, что перестал читать с тех пор, как первый раз открыл сашину тетрадку в ее наглухо зашторенной спальне, недочитанный ап де греф так и остался возле моей кровати, ап де греф, путешествие по амазонке, 1894 год! я успел понять из первых двух глав, что земля может быть и не круглой, но когда многие люди вообразили ее шаром, она просто взяла и стала такой

теперь я не читаю книг, вместо них я читаю вторую тетрадь саши сонли, совсем не похожую на первую, вообще ни на что не похожую, разве что — на монолог из посланий, написанных овидием от лица несуществующих ревнивых женщин

я читаю про лиловые заросли вереска под дождем, свинцовый блеск ирландского моря, про эолову арфу на чердаке, кровь матери на засыпанном хвоей снегу, голубую известь под ногтями отца, про то, что потолок ее детской похож на корочку яблочного пирога, а волосы ее сестры — на выцветшие водоросли, про вязаные носки, в которых она ложилась спать со своим женихом, я читаю и думаю: сколько у нее было мужчин, у этой немой из портичи, оперной фенеллы, [125 - Фенелла — имеется в виду опера французского композитора Д.Ф. Обера «Фенелла» («Немая из Портачи»), написанная на либретто Э. Скриба. Партия немой девушки Фенеллы — мимическая.] исполняющей мимическую партию на глазах у безучастной публики?

дэффидд монмут, которому ничего не перепало

пианист из гостиницы в Кенсингтоне, высосанный из пальца

смотритель дрессер, который ни за чем не присматривает

да сколько бы ни было! эту тетрадку я не променял бы ни на ласарильо с тормеса, [126 - ласарильо с тормеса — «Жизнь Ласарильо с Тормеса, его невзгоды и злоключения» — «La vida de Lazarillo de Tormes у de sus fortunas у adversidades», испанская повесть, анонимно изданная в Бургосе.] ни на дневник чумного года[127 - …дневник чумного года — книга Даниэля Дефо «Дневник чумного года, содержащий наблюдения и воспоминания о самых замечательных событиях как общественных, так и сугубо личных, произошедших в Лондоне во время последнего великого испытания в 1665 году» (Daniel Defoe. A Journal of the Plague Year).] — зато сжег бы ее с великим удовольствием, как тот подлый венецианец, что заполучил манускрипт цицерона и уничтожил его, наскоро списав наилучшие мысли [128 - …как тот подлый венецианец, что заполучил манускрипт — имеется в виду венецианец Альционо, который уничтожил рукопись трактата Цицерона «De gloria», использовав лучшие места из него в своих сочинениях.]

***


единственное в городе кафе с двумя компьютерами, где я в прошлый раз проверял почту, закрылось на переделку: из него, похоже, собираются сделать лавку пряностей

в новой витрине нет ни ладана, ни мирриса, зато банки с коричными палочками [129 - …коричными палочками — император Нерон, убив свою жену Собину, приказал собрать всю корицу в Риме и сжег ее во время ритуальных похорон.] лежат горой — хватило бы на похороны бедной нероновой жены

кто будет покупать корицу в городе, где едят только фруктовый хлеб и сосиски? и где я теперь буду отвечать на письма? спросил я гвенивер, завернув в пустоватый трилистник, города, где нельзя проверить почту, подобны безлюдной пустыне, в них я чувствую себя голодным кочевником, письма, выброшенные на электрический ветер, не дают мне покоя!

гвенивер пожала плечами и провела меня в комнату, где ее внук делал уроки, скрючившись перед маленьким дисплеем — лицо у мальчика было слишком белым, таким бывает свежий сыр каэрфилли, который сразу крошится в руках, он неохотно слез с табуретки и пошел за гвенивер в чайную, оглянувшись на меня несколько раз, как будто боялся, что я вынесу его потрепанный ноутбук через черный ход

я занял его место, проверил почту — ничего! потом заметил внизу, в правом углу экрана, значок какого-то форума, нажал на него и дал волю своему любопытству

чорт, лучше бы я этого не делал

ловкость, лень и лукавство, чем не три причины влюбиться до беспамятства? рефлексии, ревность и расточительность, чем не причины для убийства?

дайте мне букву, и я назову вам не меньше трех причин для чего угодно, но не спрашивайте меня, что может заставить человека убить двух доверчивых псов, названных в честь воронов-сплетников, садившихся одину на плечи

прочитав несколько страниц в гостевой вишгардских луферсов, я совершенно расстроился, захлопнул компьютер и вернулся в зал, пройдя мимо украшенной крахмальными оборками спины гвенивер и сутулой спины юного маунт-леви, охотника на ведьм — оба были заняты выкладыванием марципанов на большое блюдо

спасибо, джуниор! я остановился перед ними, положив руки на стойку бара, знаешь, парень, что я думаю о ваших шутках? один ученый китаец, живший во времена пяти династий, проснулся у себя дома в непристойном виде: на лбу у него был нарисован краб, а за ушами торчали мокрые фазаньи перья, так над ним подшутили школьные друзья

представь себе — он очень огорчился и тут же покончил с собой

***


перебравшись из кленов в привычную комнату над баром, я едва заснул на жесткой пиратской койке — когда патрик давал мне ключи, он сказал, что принесет шерстяной плед, но я отказался и целый час дрожал под худым покрывалом, истертым, будто динарий времен каракаллы

сначала мне приснились белые цветы крапивы вокруг крыльца, поникшие под дождем, заколоченное фанерными листами окно веранды, и я, сознавая себя спящим, дергаю шнурок медного корабельного колокольчика, висящего на резном столбе, но в доме нет никого, кто бы мог отпереть мне дверь

дождь усиливается, трубы наполняются жестяным звоном, вода на решетке кружится, будто дервиш, я обхожу дом и забираюсь на чердак по железной лесенке, я знаю, что круглое окно чердака открыто, оно всегда открыто

на полу влажное деревянное крошево, зацветшие заводи журналов, письма и сепии вроссыпь, я сажусь на пол, чтобы приглядеться, и тут дом трогается с места, и плывет, покачиваясь, в дождевой воде, в сонном осеннем сурике, в чернильной мезге терновника — за круглым окном, все больше похожим на иллюминатор, густой космической заваркой плещется полночь, на безмолвье чужих колоколен и на зимний огонь маяка, повторяю я неизвестно откуда взявшуюся строчку, и просыпаюсь с ней же, будто с облаткой под языком

я встал, выпил ржавой воды из-под крана, выключил забытый на столике ночник, на часах была половина четвертого, самое смутное время — сейчас беспокойная миссис сонли наверняка качается в своем плетеном кресле

я обмотал вокруг шеи свитер и заснул в другой сон

в другом сне отец явился в пансион, чтобы поговорить со мной, а саша не пустила его на порог, я же слушал их диалог, стоя босиком в коридоре, в длинной ночной рубашке

я не могу впустить вас с этой кошкой, говорила саша, у меня в саду две огромные собаки, они разорвут ее в клочья! отец бормотал что-то докучливым, будто комариный звон, голосом, я видел серый рукав его пальто, с рукава на плиточный пол стекала вода, наверное, дождь все еще идет, подумал я, он продолжается в этом сне, какой длинный утомительный дождь

***


прошлой ночью я совсем не мог спать и думал о саше, с головой утопая в пышной тюдоровской кровати комнаты номер пять — не хватало только балдахина на резных столбах и ниши для требника в изголовьи

я представлял их обеих, старшую и младшую — как они лежат, не касаясь друг друга, на такой же высокой кровати, прислушиваясь к дождю, две твердые фигурки из мыльного камня, лежат и смотрят вверх на гипсовую ангельскую лодыжку, оставшуюся на потолке после того, как построили перегородку еще я думал о сашином отце, как он лежал на асфальте посреди дороги, раскинув ноги в хлопковых носках, я еще подумал, что в таких случаях ботинки умудряются слететь с завязанными шнурками, а мне всегда казалось — это только в кино

девушка, которую, как потом выяснилось, звали гизелой, наклонилась над ним так низко, что кровь из ее шеи капала прямо на белую рубашку, как будто кто-то медленно сыпал ему на грудь переспелую крупную клюкву, она держала его голову в руках и все время оглядывалась, словно искала глазами сочувствующих зрителей, полицейских с желтыми клеенчатыми лентами, деловитых парней в белых халатах с высоко поднятыми капельницами в руках

но на дороге был только я

я сидел, прислонившись к погнутой дверце своей машины, и пытался протереть правый глаз грязной ладонью — мне показалось, что туда попала целая туча асфальтовой пыли, на гизелу и плотника я смотрел левым глазом, и они немного расплывались в горячем воздухе, но потом я перестал смотреть, потому что крупная клюква посыпалась у меня с ладони и стало темно




Дневник Саши Сонли. 2008







…the great thing about rainstorms is that you get to see women suffer.





Сижу в папином сарае на своем диванчике — в доме слишком многолюдно, на побережье слишком солнечно. Взяла с собой бутылку помероля, свою тетрадку и чашку миндаля, под ногами хрустит ореховая скорлупа, на стенах связки лука и сухого красного перца, забытые с прошлого года, — это я пыталась быть как Дейдра, но не тут-то было. Сладко пахнет гнилым деревом и дубленой кожей, совсем не пахнет папой, немножко пахнет Лу Элдербери, но это морок, наваждение, его в этом сарае сроду не было.

Сегодня я поняла, что больше не хочу быть la locandiera — я устала.

Хочу гулять по берегу моря с моим одиноким читателем, потягивать ром из его фляжки, говорить о том, что он прочитал в моем дневнике, где правдивы лишь имена людей и породы деревьев. А потом мы вернемся в «Клены», и я повешу на воротах надпись CLOSED FOREVER.

Какое странное чувство, когда тебе некого прощать, все умерли или спят мертвым сном. И тебя некому — все умерли или спят мертвым сном.

Какое странное чувство писать о прошлом в этот дневник. Как будто кидаешь письмо в неправильный почтовый ящик, перепутав казенные надписи.

В прошлом декабре у нас останавливался парень из Сиднея, так он тоже перепутал — послал чек на пятьсот фунтов Санта-Клаусу. То есть ему нужно было в Лондон послать, хозяйке своей будущей квартиры, но он не нашел почты, зашел в муниципалитет, увидел там большой красный ящик посреди холла и опустил туда конверт. А это был детский ящик, его в начале декабря поставили для писем с просьбами о подарках. Вряд ли их кто-нибудь читает — в январе мэр города понемногу пускает их на растопку у себя в кабинете.

Мы смеялись над растяпой-австралийцем, а теперь я чувствую себя похоже — мои послания тоже попадают куда-то не туда.

Вчера мне пришлось разобрать сумки Младшей, потому что я искала девочкино белье и книжки, которые Фенья потребовала читать ей вслух. Мне пришлось раздеть сестру и дважды поменять ей рубашку, мало того, я надела на нее памперсы, за которыми съездила на велосипеде в дальнюю аптеку — уж больно не хотелось видеть недоуменное лицо молодого Эрсли.

Я раздела и одела ее в темноте, при свете карманного фонарика — не потому что боялась разбудить, а потому что опасалась, что кто-то из сада увидит свет в запертом номере и станет задавать вопросы.

Нет, вру — не поэтому. Я не хочу видеть ее нынешнее тело, вот почему. Пусть оно остается таким, каким было нарисовано в травнике, а травник пусть катится ко всем чертям.

***






		Стены, белые. Запах известки.



		Было все, ничего не сбылось.



		Зимний воздух, соленый и жесткий,



		на глазах промерзает насквозь. [130 - Стены белые. Запах известки. Было все, ничего не сбылось… — строфа из стиховорения Бахыта Кенжеева.]












Я столько раз видела Луэллина в кухне, на крыльце, в саду и — никогда за воротами «Кленов», может быть, он мне мерещится? Может быть, он — брауни, приходящий лакать молоко на веранде?

Прю говорит, что он бывает в пабе у Лейфа — жаль, что мне туда нельзя. Я хотела бы увидеть, как он пьет пиво и вытирает губы, я могла бы вымыть ему голову дождевой водой, а потом посадить посреди комнаты на стул и подстричь. Я хотела бы заснуть с ним на одной церковной скамье.

Мама с папой именно так и познакомились — они заснули рядом, спина к спине, под высоким церковным сводом во время снежного бурана в Босслейне.

Паромное сообщение в тот день остановили из-за сильного волнения на море, и группа честерских студентов застряла в порту после окончания экскурсии. Они слонялись по территории порта, слушая, как местное радио говорит о вырванных с корнем деревьях, летающей черепице и домах, оставшихся без электричества.

Через два часа ветер усилился и радио сообщило о затонувшем у самого берега рыболовном судне, а когда стемнело и повалил тяжелый липкий снег, пассажиров позвали в часовню выпить горячего кофе, да там и оставили, потому что ветер усилился и стал швыряться снегом в церковные окна.

Видно было, что в тех краях это случается часто, сказала мама, потому что тускло-зеленые оконные квадратики кое-где были заменены на прозрачное стекло. Спинка скамьи, на которой мама устроилась, была покрыта мелкой резьбой со сценами охоты — наверное, их привезли сюда из какого-нибудь замка. На кованые решетчатые воротца кто-то повесил рюкзак, мозаичный пол мгновенно покрылся слякотью и бумажками — в часовню набилось уже человек шестьдесят, не меньше.

— Эта часовня обыкновенная, — сказал какой-то длинноволосый парень, отделенный от мамы ореховой спинкой, мама видела только его волосы, свесившиеся до пола, и ступни в шерстяных носках, — вот утром мы видели настоящую! Ее построили первые христиане, тысячу триста лет назад. Там внутри ничего нет — только земляной пол, простое круглое окошко под самой крышей и столб света, в котором крутятся пылинки.

— Может быть, этого достаточно, — сказала мама, ерзая на жесткой скамье, — чтобы понимать Бога и Его волю. Послушайте, можно, я подложу вашу куртку себе под голову?

Я спросила маму, как это вышло, что она помнит каждое слово, и она сказала: тогда я все записывала, потому что мне некому было рассказать. На следующий день, когда нас отправили домой на утреннем пароме, я пошла в кафе на второй палубе и записала наш ночной разговор, а потом имя того парня несколько раз: УолдоСонлиУолдоСонлиУолдо.

В полночь он сказал маме, что Босслейн — порт, притягивающий катастрофы: в прошлом году тут разбился самолет компании «Аэр Лингус» и погибли все, кто был на борту. Они упали в пролив Святого Георга, ровно в полдень, безо всяких видимых причин. Но теперь Босслейн оправдан, сказал Уолдо, потому что в нем случился снежный буран двадцать девятого января шестьдесят девятого года и запер нас здесь на целую ночь.

Разве можно сравнивать гибель многих людей и случайное знакомство двоих, написала мама в своем дневнике, какой-то он дикий, этот гламорганский студент — может, из него и выйдет хороший инженер, но знакомство с ним поддерживать не стоит.

Этот мамин дневник сохранился в жалком виде — четыре страницы и сиреневая обложка в рубчик. Я нашла его в коробке с книгами, привезенными из Честера, их так толком и не распаковали, потому что в родительской спальне поместился только один шкаф, а у меня вообще не было спальни — такие вот были тесные времена.

Одну страничку я вырвала и приклеила к задней стенке ящика со старыми счетами и квитанциями — туда годами никто не заглядывает. В то время мне приходилось спать в гостиной, а уроки делать в чулане, очень неудобно, так что я завела множество тайников по всему дому: несколько важных открыток лежали под пляжными матрасами в кладовой, а пуговица Синтии — в гостиной под дубовой паркетной досочкой.

Сентябрь, 1967.

Фарнхэм

Хорошо было женам героев и богов — список их увлечений появлялся в мифологическом словаре и не нужно было делать вид, что чего-то не знаешь — никакого вранья и недосказанности!

Почему я не живу в крито-микенскую эпоху?

Один античный царь, над жертвенной лошадью подписавшийся воевать с Троей, обещал прислать пятьдесят боевых кораблей, когда понадобится, а прислал — один большой и сорок девять крошечных терракотовых, зато в полной выкладке. И его никто не осудил за предательство. Вот какую силу имело слово.

А мое слово никакой силы не имеет. Вчера в коридор дормитория намело снега через щели в стенах, и я пошла к управляющему. Сказала, что в спальнях холодно и нам пришлось расстелить свои матрасы у электрической печки и готовиться к занятиям, как…

***







…Если все это не удовлетворит божество, произнеси следующее: Отец Марс, если тебе мало этой молочной жертвы — вот тебе и другая в искупление.





Снегопад в Уэльсе пахнет фиалками, а дождь — болотной тиной и водорослями.

Поэтому снегопад бывает редко, а дождя сколько угодно, вот и сегодня дождь, а я вышла в новых туфлях. Надо было вернуться, но меня так трясло, что я могла идти только вперед, не сворачивая.

Терпеть не могу ходить в Верхний город через лес, но на мосту сегодня застряли грузовики с какой-то каменной трухой — новый причал требует жертв каждое утро, то самку белого борова, то вина от неподрезанной лозы.

Дойдя до коттеджа Брана на Чеффинч-стрит, я постучала в окно, потому что увидела его стоящим в освещенной кухне с пакетом орехов в руках. Дергать дверной колокольчик мне не хотелось, у Сондерса внизу — комната мальчиков, и они рано ложатся спать. Он подошел к окну, удивленно поднял брови и быстро открыл мне дверь. Улыбающийся, с полным ртом орехов, вечно голодный Сондерс, похититель травника.

— Какие люди! — сказал он. — Вот это да, Аликс Сонли явилась, наверное, снег пойдет. Я как раз пришел с тренировки — а дома шаром покати. Надеюсь, ты прихватила пару сэндвичей?

Я сбросила мокрые туфли, прошла в кухню, села за стол, вынула карандаш и блокнот и попыталась успокоиться и дышать ровнее.

— Отдай, что взял без спросу, — написала я.

Брана сказал, что не понимает, но улыбаться перестал. Он взял мокрую тряпку из раковины и стал медленно протирать стол, обходя то место, где лежал мой блокнот.

— Отдай, что взял в «Кленах», — написала я, заметив, что почерк стал округляться, так всегда бывает, когда меня забирает как следует. — Отдай, я знаю, что это ты.

— Я думал, тебе уже не нужно, — сказал Сондерс, — я думал, что ты выбросила за ненадобностью.

— Отдай, — написала я.

— А что мне за это будет? — спросил Сондерс, он говорил шепотом, смешно вытягивая свои будто перышком подрисованные губы. Когда-то эти губы трогала моя сестра, наверняка трогала, у нее была такая манера.

Ну да, разумеется. Если он прочел мой травник хотя бы до половины, то ему уже многое известно, и просто так он с этим не расстанется. А завтра или через год многое будет известно всему городу. Какая-нибудь скучающая мисс Маур на почте будет читать шестьдесят четвертую копию, быстро облизывая рот и щурясь в самых интересных местах. А скучающая Синтия Бохан скажет мужу: а я ее помню по школе, она все время меня разглядывала, такая странная.

Про «Каменные клены» станут говорить: тот самый пансион, где хозяйка сначала убила сестру, а потом ее совратила, или — наоборот. Как бы там ни было — место нехорошее, жаль, до конца не сожгли.

Но это все мелочи: sous l’ombre d’un kliukva, etait assise une devouchka, как в том школьном стишке. Страшно другое — как я теперь буду разговаривать с мамой? Вдруг она перестанет приходить, лишившись доверенного Травника, служившего нам почтовым ящиком?

Надо было меньше доверять бумаге, Саша Сонли. Но тебе ведь нравилось писать старомодными чернилами в тайную тетрадь, а потом идти в конец сада, вдоль увитой пурпурным виноградом перголы, чтобы спрятать ее в земле.

Надо было лучше прятать — не в пустой могиле, а в ольховом дупле, например, или в теплице, под увядшими драценами. Но ведь тебе хотелось спрятать не просто так, а по Фрейду: могила это пребывание в теле матери и все такое прочее.

— Что ты так мрачно смотришь — это ведь находка, а не кража! — сказал Сондерс. — Вот не думал, Аликс, детка, что ты поднимешь такой шум.

Шум? Молчаливый шум и бумажная ярость. Белое каление беспомощности. Он не отдаст, пока я не заплачу, что мне делать — заплатить или заплакать?

Поступлю как римская крестьянка с Юпитером — дам ему теленка вместо овцы и ягненка вместо быка. Пожертвую то, что еще никому не понадобилось. Поменяю запретный плод на плод воображения.

— Так что мне за это будет? — повторил Сондерс, подойдя ко мне так близко, что я различила запах жареного арахиса — Что ты мне дашь за возвращение найденного?

Я хотела написать: а что ты хочешь? но подумала, что на этот вопрос нет благоприятного ответа, положила блокнот на буфет, сняла платье через голову и легла на кухонный стол.




Хедда. Письмо восьмое


Маттанчерри, октябрь, 2003


Здравствуйте, дорогие Аликс и Эдна Александрина.

У нас теперь праздник, называется Дивали, кругом огни, свечи, лампы, петарды, а мы с Гаури объелись морковной халвой.

Я долго не писала, потому что была уверена, что мы скоро увидимся.

Однажды мне приснилось, что обе девочки приехали ко мне, почему-то раскрашенные, как актеры катхакали. У Дрины было зеленое лицо и белая взъерошенная бумажная борода, так выглядят пакка. А у Аликс было черное лицо, все в белых и красных кляксах, так выглядят кари.

В моем сне мы поели рисовых пирожков и отправились в Хочин вызволять вашего братика из враждебной мне семьи Аппасов. Мы зашли в дом, где Раджив сидел на полу под шелковым зонтом с золотой бахромой. Лицо его было неприветливым и гораздо более светлым, чем на самом деле. На коленях у него сидел Бенджамин Пханиндра, он нас не узнал и отвернулся.

Тогда Аликс сняла свое желтое покрывало и накинула его на Раджива, как сачок, нет, как китайскую рыболовную сеть, такие сети — огромные! — висят на деревянных опорах вдоль хочинской набережной. Покрывало тут же съежилось и упало на пол — под ним никого не было, прямо как в фокусе Дэвида Копперфилда. Ни отца, ни сына.

— Ты убила моего мальчика, моего Бенджи! — закричала я, и она, зловеще улыбаясь, накинула покрывало на меня. Когда я проснулась, ноги у меня были холодными и дрожали. Я подумала, что у вас что-то случилось, и стала переживать и маяться.

Но через неделю из Вишгарда, как всегда, пришли деньги, и я успокоилась.

Лучше думать, что вы живы и знать меня не хотите, чем, что вы умерли и приходите ко мне в сон в синих юбках, разукрашенные, как местные боги.

Моя хозяйка, миссис Дэбни, привязалась к Гаури и покупает ей всякие приятные пустяки. Своих детей у них с мистером Дэбни — его настоящее имя Бхаратенду — нет, и присутствие девочки в доме их немного развлекает.

Мистер Дэбни — человек сдержанный, хотя и не джентльмен, издалека он похож на Уолдо Сонли, такие же длинные ноги и руки, только кожа у него цвета дубовой коры.

Что до меня, то я хожу на курсы керальской кухни, гуляю с дочкой в Гавани, работаю всего восемь часов в день и понемногу привыкаю к тому, что жизнь еще не кончилась. Более того, я стала откладывать деньги. Через полгода смогу приехать в Вишгард, и тогда мы сядем на нашей кухне, зажжем много свечей и станем разговаривать, правда?

Мы ведь раньше совсем не разговаривали.




Дневник Луэллина


она была хорошенькой, не слушайте никого, сказал сондерс, таких девочек берут в дорогие рестораны подавальщицами, у них пышная грудь и осмысленный взгляд, когда у меня будет свой отель, я тоже возьму таких — надену на них матроски, знаете, такие, старинного образца, как на школьницах у кена расселла?

в малышке к тому же была такая червоточинка приятная — сестра ее с пятнадцати лет всему обучала потихоньку, ну вы понимаете, пальчики, губки, язычок, думаю, дрина и теперь недурна, скоро она приедет, сами увидите, я мог бы фотографию показать — в пикантной позе, да у меня ее отобрали два часа назад, прямо из рук вырвали!

выпей еще стаканчик, элдербери, я угощаю, он внезапно перешел на ты, но я даже глазом не моргнул — пока бледный пьяный сондерс объяснялся с патриком, я думал о том, каким разным может быть ад: расчерченный, будто контурная карта, ад данте алигьери, тусклый, полный липкой воспаленной жижи, ад отца арнолла, [131 - Отец Арнолл — проповедник из романа Джеймса Джойса «Портрет художника в юности».] миртовый писательский ад Вергилия, смоляные озера ранних христиан, вонючие болота персов, добровольный ад сведенборга, и еще я думал о том, в какой из них, будь моя воля, я отправил бы сондерса брана

***


я ведь, по простоте душевной, думал, что старшая сестра понаваристей будет, сказал сондерс с утомленной улыбкой, да только зря надеялся — аликс оказалась спокойной, как хирург, пришивающий палец ныряльщику, она даже не вскрикнула, когда я сделал ей больно, представляешь?

я встал и огляделся в поисках свободного столика, но сондерс схватил меня за рукав и потянул вниз, погоди, не дергайся, элдербери, поверь, я сам такую видел на райском острове: одному там палец винтом отрезало, все вокруг лодки бегают, кричат, у парня из руки кровь веером, а она присела на песочек, волосы под бейсболку убрала и закрепляет ему жилы чуть ли не пинцетом для бровей, пока еще, говорит, вертолет прилетит, а так хоть видимость есть, что все в порядке

вот и аликс такая, ей главное, чтобы общий контур не размывался, чтобы видимость была: пока я ее ублажал на кухонном столе, да так, что вилки-ложки летели во все стороны, прямо как в фильме боба рэфелсона, не поверишь, все время думал о том отрезанном пальце, даже расстроился! а она молчала, элдербери, молчала, чисто подменыш из холма, расплачивалась, прикусив губу, как будто, если она откроет рот, ее исключат из великих друидов, а ведь это был ее первый раз, элдербери, у меня на столешнице осталось пятно, будто портвейном плеснули

нет, пожалуй, я отправил бы брана в китайский ад, описанный в канонах бодисаттвы тидзан, думал я, глядя на его ровную сливочную челку до бровей, осталось только решить: на шестой уровень, где мыши выгрызают почки, или на восьмой, где заливают горячее железо прямо в рот?

у настоящей ведьмы мать всегда в детстве умирает, продолжал сондерс, опять же, глаза у нее чайного цвета и косят, хотя и самую малость, помните, в старой книжке были признаки, по которым ведьму отличали? если соседи не зовут в гости, а в доме найдены кости, чего это вы так сурово смотрите, инспектор? неужели сами на нее запали, упаси вас господь, он осушил свой стакан и снова стал говорить мне вы и инспектор, не завидую тому, кто ее подберет, вместе со старым пансионом, полным привидений, что до меня, то увольте, уговора не было жениться на немой — короче, вот уже два часа, как она мне не невеста! сказал он, стукнув пустым стаканом по столу, гори они огнем, эти ваши каменные клены

***


когда я попал в сашину гостиницу впервые, меня удивили гортензии на столиках для завтрака, такое встречаешь только в бретани, где купы гортензий — сиреневых, розовых, жемчужных — укрывают ограду любого сарайчика, любой гончарни, от кемпера до конкарно

когда я поселился в кленах во второй раз, вишгард плавился от жары, и прохладная гортензия на столе показалась мне ненастоящей, ну вот, начинается, подумал я и протянул к ней руку, чтобы потрогать, — терпеть не могу искусственных цветов, во всех гостиницах сразу засовываю их за шкаф

лучше понюхайте, сказала финн эвертон, возникая из влажной кухонной полутьмы, эти лепестки не любят пальцев, всегда лучше понюхать, чем потрогать

вошедшая в кухню вместе с ней саша почему-то засмеялась, и я уставился на нее в изумлении — это было больше чем голос!

от ее смеха меня будто судорогой протянуло внизу живота, я вдруг увидел ее всю — шпильки в низко заколотой косе и вмятинку от простуды над верхней губой, подтаявшие от жары груди и длинную спину, перетянутую завязками фартука, я увидел ее всю, как если бы раньше смотрел на кого-то другого, я услышал ее дыхание, так дышат недовольные лошади в аскотской конюшне, переступая с ноги на ногу в непривычно тесных стойлах

да нет, при чем тут лошадь, это же ласточка, филомела, которой сладострастный терей вырезал язык, чтобы скрыть свое преступление, — я только что слышал щебет этой птицы, забывшей о своем обете, подавшей нечаянный хрипловатый голос

тем временем руки саши протирали тарелки и вилки, мельхиор и фаянс лениво ударялись друг о друга под крепкой горячей струей воды, она взяла чашу из-под фруктов жестом священника, охватывающего потир, посмотрела ее на свет, повертела и поставила на полку

потом она чему-то улыбнулась и провела тыльной стороной ладони по лбу, и я умер, сгорел

лиловая гортензия разрослась неопалимой купиной, джакарандой, дождевым нигерийским лесом, я шел сквозь нее, раздвигая утренние росистые заросли, пробираясь между острыми бутонами, похожими на мумии царских детей в египетской скале

за гортензией маячила грудь под атласным фартуком, на фартуке сверкали два свежих кофейных пятна, над грудью был рот, похожий на терновую ягоду, надо ртом заспанные узкие глаза, над глазами бархатная лента, над лентой распахнутое окно с дождем, над дождем, вероятно, Бог




Лицевой травник


1981







Есть трава хоновник, лист голуб, на верху ягодка, корень душист. Дай людям скорбным хлебать, с капустой утопя, с медом, — и всяким болезням помогает.





Служанка Дейдра рассказывала ужасы про принцессу Рианнон с таким скорбным лицом, как будто видела все своими глазами и до сих пор не могла забьггь.

Когда у князя родился сын, говорила Дейдра, показывая руками: вот такой большой! и его похитили у шести нянек — у семи, поправляла Саша, мама говорит, что у семи нянек дитя без глаза.

Так вот, когда шестеро бесстыдниц хватились младенца, продолжала Дейдра, то решили сказать князю, что Рианнон его съела. Они убили дворцовых собак, вымазали их кровью руки спящей матери и положили рядом собачьи косточки — на этом месте Дейдра всегда понижала голос и укоризненно качала головой, — потом они разбудили всех и сказали, что видели, как Рианнон ела своего ребенка, но не смогли ее остановить.

— И все поверили? — спрашивала Саша, каждый раз надеясь, что Дейдра покрутит головой и строго скажет: Разумеется, никто не поверил в эту чушь.

— Все, — спокойно отвечала Дейдра — Все всегда во все верят, стоит только рассказать поподробнее. Так вот, Рианнон посадили на конскую привязь у дверей дворца и все, кому не лень, могли кататься на ее спине.

— И все катались? — с отвращением спрашивала Саша.

— Говорят, что многие брезговали.




Когда спустя двадцать пять лет Саша спрашивала себя — кто все эти люди? почему я живу, как будто в бычьем пузыре, ни различая лиц за его мутными стенками, живу без окон, без дверей, вернее — за слюдяной оконницей, за бронзовой оградой крепости Мананнана, [132 - Крепость Мананнана — в кельтской мифологии — крепость-тюрьма, построенная из человеческих костей, скрепленных известковым раствором. Мананнан бросал туда тех, кто, по его мнению, достоин низшей участи.] где магическая чаша распадается на части, стоит произнести слово лжи, и поэтому я никогда не вру, почему я не узнаю их в лицо, хотя столько лет хожу по этим улицам и пью эту известковую воду, почему они не любят меня и готовы поверить во все, что угодно, и для этого мне даже не придется пачкать губы кровью — когда Саша спрашивала себя об этом, она уже знала ответ.

A uo penn bit pont, [133 - A uo рenn bit pont — «Кто глава, тот и мост» (средневековая валлийская поговорка).] сказала бы хитроумная Гвенивер.

Ты нарушила какие-то тонкие связи в своих отношениях с городом, сказала бы мама.

Вот именно, сказала бы Дейдра.

Ты же ловишь кайф от этого, сказала бы Младшая.

Тут уж, пожалуй, ничего не поделаешь, сказал бы учитель Монмут.

2000







Есть трава Райская, ростет кустиками. И ту траву положи жене спящей — и она все скажет: с кем была, что говорила или зло мыслила.





Война началась, когда из Вишгарда насовсем уехал Сондерс Брана.

Получив его короткую записку, сестра весь день не выходила из своей комнаты — с тех пор, как они снова спали порознь, у Младшей появилась привычка запираться на ключ. Вечером Саша испекла пирог с сыром и поставила поднос с двумя ломтями под дверь спальни, где сестра по третьему разу слушала альбом Tragic Love Company. Высохший пирог она нашла наутро на том же месте, а заплаканная Дрина, выскользнув из комнаты, чтобы принять душ, тотчас вернулась назад и затихла.

Ясно, сегодня тоже придется справляться самой, думала Саша, стоя у окна в коридоре, сначала завтрак для той пары из четвертого, потом — счета, а в саду хорошо бы вычесать из газона перепрелую ость.

— В сущности, Сондерс вовсе не годился тебе в мужья, — сказала Саша, подойдя к запертой двери. — Надо было совсем обезуметь, чтобы принимать его всерьез. Безумие у нас, разумеется, в роду, но ты-то здесь при чем?

За дверью было тихо. Саша подняла поднос с пола, вздохнула, положила кусочек пирога за щеку и пошла вниз, посасывая соленую сырную корку.

Весь апрель Младшая смешила Сашу тем, что крутилась перед зеркалом, кутаясь в тюлевую занавеску и прикладывая к волосам венок из бисерных лилий.

Трое холодных святых, записала она в своем блокноте, то и дело попадавшемся Саше в самых неожиданных местах, трое холодных святых объявят мою помолвку, Александрина Брана, не одиннадцатого, так тринадцатого мая, вот увидите, Арина плюс Брана, АБ.АБ.АБ.

В сестре появился какой-то feu sucre, слащавый огонь, это было новое ощущение — зыбкое, горячее и опасное. Саша помнила ее телесный ток — постоянный, требовательный, вездесущий, как угольный порошок, высыпавшийся из мебраны, кисловатый на вкус, как клеммы батарейки. Он был частью Младшей, хотя и должен был погубить ее. Так крученые железные ветви и листья до сих пор были частью вывески «Кленов», хотя именно они убили маму — острие пятипалого кленового листа проткнуло ее висок.

Но теперь, с Сондерсом, было совсем другое дело. Младшая смотрела сквозь сестру, улыбаясь мутной зачарованной улыбкой — так улыбаются люди, похищенные эльфами, когда им говорят, что со дня их ухода в холм прошло сто двадцать лет. К середине апреля Саше уже всерьез хотелось дотронуться до нее кусочком железа или обрезать ночью ее волосы, кудрявые, как у Эйлиан из Дорвена, приманившей своими локонами волшебный народец.

Но поди дотронься — Младшая и днем-то не давала к себе прикоснуться, уворачивалась, раздувала горло, как хамелеон, выставляла ладони перед собой, как индийская танцовщица. Она пропиталась Сондерсом Брана с ног до головы, она варилась в Сондерсе подобно тому, как агат — согласно Плинию — варится в меду семь дней и семь ночей, чтобы удалилось все землистое и все изъяны.

Для сестры у нее осталось лишь ровное гудящее раздражение, постепенно переходящее в бесснежную сухость вражды, и вот — стоило Сондерсу уехать, как в «Кленах» началась война.

2000







Есть трава ратма, а корень у нее угож таков, кто станет ево сетчи — и он радуетса больно и смеетса, а цвет с нее кто станет сымать, а буде нечист, ино ударит ево черная немочь о землю и лежит три часа, одва востанет от земли.





Спустя две недели в гостинице остановился лысоватый виноторговец из Килкенни, намеревавшийся переправиться в Ирландию на утреннем пароме, он взял четвертый номер с окнами в сад и потребовал ужин в девять часов вечера.

Младшая понесла ему в комнату разогретые сэндвичи с курятиной и пропала до утра. Утром Саша постучала в дверь с римской четверкой на гвоздике, как и обещала, в пять часов. В комнате долго молчали, потом завозились, потом упала и покатилась чашка — хорошо бы, не бисквитная, подумала Саша — потом послышались босые шаги, и дверь приоткрылась.

— Спасибо, мисс Сонли, — произнес виноторговец, кутаясь в одеяло, — я тут подумал и решил задержаться у вас на пару деньков, повидать старых друзей.

Саша попыталась заглянуть через его плечо в комнату, но он ловко прикрыл дверь и уже из-за двери добавил:

— До субботы я оставляю номер за собой, а там поглядим.

— Там поглядим, — тихо повторяла Саша, спускаясь вниз по лестнице, — там поглядим, насколько мне хватит вашей сестренки, вот что ты хотел сказать. Насколько хватит вашей душистой шлюшки, работающей под родительской крышей, вот что ты хотел сказать. А там поглядим.

— Да что ты дуешься, в самом деле, — подняла брови Младшая, спустившись к завтраку в одиночестве, — дай мне поднос, Джозеф чувствует себя усталым, он съест свои тосты в номере.

— Я и не думала у него оставаться, — повторяла она спустя десять минут, — мы послушали радио, только и всего.

— … У тебя просто грязное воображение! Ты сама — грязная! Хотела бы развлечься, да только никто не позарится! — говоря это, Младшая встала из-за стола и понемногу отступала к кухонной двери, надеясь выскользнуть в коридор, но Саша и не думала ее преследовать.

Она стояла посреди комнаты с кофейным подносом в руках, чувствуя, как леденеет позвоночник и ноги становятся слабыми, вот-вот они переломятся, будто стрекозиное крыло, на какое-то мгновение она показалась себе ужасно старой и больной, но это мгновение было тут же сметено неведомым прежде бешенством, ее как будто залило плотным, тягостным, невыносимым жаром с ног до головы.

Саша поставила поднос на стол, сняла с крючка чистое полотенце, аккуратно обмотала им руку и выбила оконное стекло.

Осколки и стеклянная крошка брызнули но плиточному полу, прохладный, резкий воздух из сада вошел в комнату, отодвинув дешевую горечь робусты и запах подгоревшего бекона. Саше сразу стало легче дышать, она села возле стола, допила остывший кофе и минут десять подумала.




Гостевая клуба Луферсов. 2008


Пишет Нео_93:

Ахтунг! В ведьмином доме появились посторонние! Сегодня видел своими глазами, как в саду играла девчонка, хорошенькая, лет четырех. Если это потомство Ламии, то мы что-то важное пропустили. И кто, черт возьми, отец этого ребенка?

let us find edna's rotten skull




Пишет Дейли Ньюс:

Если у Ламии есть ребенок, наши действия не правомерны. Заявляю о своем выходе из сообщества. Одно дело дохлые еноты, другое — то, что мы задумали на прошлом собрании.

Не хочу прослыть вторым Мэтью Хопкинсом.




Пишет Нео_93:

Ты спятил, что ли? Мы не в Эссексе, и сейчас не шестнадцатый век. Все, чего мы хотим, это выставить Ламию из города. Никто ее лично трогать не собирается. Тебе, Дейли Ньюс, может, и все равно, что рядом с твоим домом закапывают трупы, а мне — нет.

let us find edna's rotten skull




Пишет Дейли Ньюс:

Вы так и младенца голым на щит посадите и пустите по течению. Не утонет — значит, ведьмино отродье. Утонет — невинный. Нет, ребята, я — пас.




Пишет Маркус:

Честно говоря, мне больше нравилось, когда мы затеяли то дело с ящиком для поминальных записок, вот это было круто. И еще — пляжные кабинки в Хизере нравилось взламывать, и та история с разбежавшимися кроликами, а теперь с этой чокнутой бабой возимся, тоска берет.




Пишет Дейли Ньюс:

Маркус дело говорит, давайте завязывать. Предлагаю заняться надувными лодками на прокатной пристани. Старый Джедда теперь сторожит там по вечерам, можно неплохо развлечься. Особенно — если взять те две, что с мотором!




Пишет Леви Джуниор:

Дейли Ньюс, что ты можешь предлагать, если только что вышел из команды?

Собираемся в воскресенье. Это будет последняя акция в «Кленах», я обещаю. После этого Ламию никто здесь не увидит. Нео, твоя очередь покупать сэндвичи и колу.

Дейли Ньюс, прощай, унылый придурок.

let us find edna's rotten skull




Дневник Саши Сонли. 2008






		Кот ахнул позабыв глагол



		и поскакал в туманный дол. [134 - Кот ахнул позабыв глагол… — строфа из стихотворения Анри Волохонского.]












Двадцать четвертое июля.

Денег в ящике стола всего ничего, но есть еще горстка мелочи в копилке для чаевых.

Господи, как я запустила дом. В маминой оранжерее давно пора выкопать луковицы крокусов, а я про них забыла, под крыльцом появилось гнездо черных муравьев — мама уже давно закопала бы там рыбью кость или полила кипятком, а я хожу мимо и отворачиваюсь.

Мама и Дейдра могли целое утро провести, склонившись над каким-нибудь чахнущим дельфиниумом, а я думаю бог знает о чем. Нет, Бог не знает, о чем я думаю. Я вообще не понимаю, чем Он там занят в своем запущенном небесном саду.

Когда мне было четыре года и мы жили в другом городе, я сказала маме, что Бог не слишком-то жалует органную музыку — иначе как могло случиться, что наш сосед Стайнбаум умер посреди мессы?

Ведь он был добрый, посылал мне шоколадные бомбочки, а маме писал письма и оставил ей много денег — я представляла их немецкими серебряными талерами, лежащими горой в сундуке. Он оставил их, чтобы мы могли уехать из города, где мама работала у противного букиниста, а папа возвращался домой не раньше девяти.

Когда сосед умер, его поверенный принес маме письма, которые тот писал целых шесть лет, но не отправлял нам, а складывал в полосатую шляпную коробку. Странно — ведь ему и на почту не надо было ходить, просто перейти дорогу и бросить письмо в наш почтовый ящик.

Мама разговаривала с поверенным Таубе в гостиной, но я все слышала, потому что у нас в том доме было только две комнаты и кухня. На втором этаже жила хозяйка, у нее тоже была немецкая фамилия, на Филлис-роуд селились по большей части немцы, там была даже кирха с маленьким органом.

— Электрик Стайнбаум? Тут какая-то ошибка, — сказала мама и засмеялась, но смех у нее был печальный, потому что было воскресенье, а папа все равно уехал на работу.

— Мистер Оскар Стайнбаум — не электрик, он владелец электротехнической мастерской, — хмуро поправил ее Таубе, — он оставил вам все свои деньги, а также — вот эти письма, вы вправе отказаться от того и от другого. Дом и мастерскую мой клиент оставил своей сестре. Полагаю, она будет возмущена его решением.

— Садитесь, я сейчас поставлю кофе на огонь. А завтра зайду к вам в контору, — сказала мама, но через минуту я увидела длинного Таубе в сером твидовом пальто, идущим по Филлис-роуд, похоже, он даже кофе пить не захотел.

Когда отец вернулся, на столе в гостиной стояла полосатая шляпная коробка, полная запечатанных конвертов, а мама сидела у окна и смотрела на дом электрика Стайнбаума, где светились окна первого этажа — наверное, сестра покойного уже распоряжалась там потихоньку.

Ночью родители ссорились. Я слышала, как отец ходит по кухне, он что-то громко зачитывал, нарочно делая голос сладким и свистящим, потом упало что-то тяжелое, потом мама возражала очень тихо, а потом заплакала.

Писем в коробке было много, их пришлось читать всю зиму, до самой середины марта. Каждый вечер мама садилась в свое плетеное кресло у окна, распечатывала один конверт и читала письмо, отец шел гулять со своей лохматой Тридой, а я садилась рядом на ковер и смотрела, как мама шевелит губами и улыбается.

Когда мама прочла последнее письмо, она убрала шляпную коробку в шкаф и позвонила поверенному Таубе. Через два дня по почте пришел узкий серый конверт с окошечком, а сам Таубе так и не появился.

В конце июля мы переехали на побережье, талеров мистера Стайнбаума хватило на первый взнос за пансион и на беличью шубку для мамы. За двадцать девять лет беличий мех потускнел и местами совсем вытерся, но зимой я держу шубку в прихожей — в ней приятно выйти утром в холодный сад, чтобы отпереть ворота.

Писать письма, которые никто не прочитает, или прочитает после твоей смерти — этот способ переписываться с небом я назову способом Оскара Стайнбаума, электрика.

Способ Саши Сонли немного сложнее — я пишу один дневник для мамы, чтобы развлечь ее, хотя бы немного. И точно знаю, что его читают, по крайней мере — двое.

И еще один дневник пишу — для кого бог пошлет. Его тоже читают, не сомневайтесь.

***







…Общепризнано, что сон происходит вследствие охлаждения, и таковы мандрагора и маковый сок, они вызывают застывание и оцепенение, вино же утешает прохладно.





Двадцать пятое июля.

Фенья не слишком-то любит свою мать, за эти дни она спросила о ней несколько раз, и, услышав мама спит, она устала, отправилась играть в оранжерею. Первый человек, которого я пустила туда добровольно и даже снабдила лопаткой и железным ведерком. Если она выкопает драцены и сделает из них кукольный шалаш, я и слова не скажу. Кто-то же должен баловать ребенка, который мог бы воскликнуть, подобно Телемаку: Ведать о том, кто отец наш, наверное, нам невозможно.

Что, если я однажды спрошу ее, кто твой папа? Чье имя она назовет: Смуглорукого Аппаса или С.Б., или — лысеющей Деревянной Киянки? Я долго всматриваюсь в лицо девочки, пытаясь угадать, но вижу лишь строптивый материнский рот и бабушкины сладко выгнутые брови.

Кто добрался до праздного цветка моей сестры и потыкал жалом в подтекающую сердцевину?

Нет ответа. Ну и не надо.

Маму Феньи тем временем овевают ресницы засыпающего Будды, она даже похорошела — щеки опали, губы расслабились, а отекшие ноги скрылись под полосатым одеялом. Я прихожу к ней с мейсенской чашкой из номера для молодоженов, а могла бы бросить ей лепешку со снотворным, как бросил кто-то моим собакам, начитавшись школьного Вергилия. [135 - …а могла бы бросить ей лепешку со снотворным, как бросил кто-то моим собакам, начитавшись школьного Вергилия — имеется в виду лепешка, замешанная на зельях и меде, которой Сивилла Кумcкая усыпляет пса Кербера (Вергилий. «Энеида», VI, 419–423).] Вот она, будущая хозяйка гостиницы, спит, превращенная в красную муху, ту, что пряталась в складках плаща молодого Энгуса, [136 - …спит, превращенная в красную муху, ту, что пряталась в складках плаща молодого Энгуса — персонажи ирландских саг из цикла «Сватовство к Этайн».] плащ тоже был полосатый, а энгус означает единственный выбор.

Помнишь моих ос, сожженных на газовой плите, муха Этайн? Каково тебе быть такой же беспомощной на синем огне моего равнодушия?

У меня тоже есть единственный выбор. Нет, у меня два единственных выбора.

Иногда я захожу в комнату, сажусь в кресло и смотрю на нее, понимая, что проще всего убить ее именно так, как все они этого хотели. Убить и закопать в саду. Две вещи, к которым я одновременно потеряла интерес — Младшая и мои воспоминания о ней, — достойны быть похороненными вместе.

Жаль, что травник отправился в путешествие под землей — как еще объяснить его пропажу? — им было бы уютно вдвоем в холмике под плитой из песчаника. Мой травник спустился в шумерский ад и ест там глину и пьет нечистоты, как все подданные Эрешкигаль. [137 - Эрешкигаль — в шумеро-аккадской мифологии богиня — владычица подземного царства.] Под моим садом — шумерский ад, и никакой другой, это я давно знаю. Что ж, туда ему и дорога, как и всякому беглецу, оставляющему вместо себя жестяную пустую луну.

Как жаль, что Луэллин не читает больше моего дневника, он бы оценил мой новый секрет. Совершенный секрет, соблазнительный и саркастичный, на месте прежнего.

В этой яме Эдну А. никто не найдет, да и искать не станет. Сколько можно мучить разграбленный дважды кенотаф? Тут мы ее и положим — под мутное стеклышко, под фольгу от шоколада, а сверху примостится поломанная стрекоза или крыло зяблика.

Никому и в голову не придет.

Еще три дня и три чайника с отваром и — все.

***






		Боги ее услыхали мольбу: смешавшись, обоих



		Соединились тела, и лицо у них стало едино.












Кажется, это Маркес писал: писателем я стал из робости, мне хотелось, чтобы друзья еще больше любили меня. Зачем я пишу этот дневник — чтобы те, кто ко мне равнодушен, меня возненавидели?

Мне как будто показывают диафильм на обороте полотняной проклеенной карты, где сквозь идущую по саду героиню досадно просвечивают контуры материков, и лишь на пространстве океана ничего не мешает. Вот только никак не выйти к этому океану, сколько ни подкладывай книг под проекционный фонарь.

Я хотела бы собрать все заново, весь свой вишгардский паззл, рассыпающийся на мелкие кусочки: на загоны с сонными овцами, бульканье торфяников, маяки, заброшенные мельницы, камышовые заросли, буны, похмельных рыбаков, скрип чердачных балок зимней ночью, запах скипидара от замшевой куртки егеря, вездесущую осоку, грохот заклепочных молотков с верфи, обломки кораблей на дне.

Но поздно, поздно, моего Вишгарда уже и в помине нет.

Можно собрать его из мелкого песка, летящего в глаза, и запаха йода, из чаек, способных с раздирающим слух мяуканьем взметнуться в небо всей тысячной стаей и осыпаться на тебя серебристым пухом и пометом, когда приходишь за яйцами — голубыми и коричневыми. Можно, но это ненадолго, на минуту-другую.

Я хотела бы собрать его так, как должно быть, но ты же видишь — нынешняя картинка несовершенна, в ней не хватает мамы и сестры, отца и миссис Мол, смотрителя Дрессера и собак Хугина и Мунина, все они умерли, а некоторых я убила сама.




Дневник Луэллина


почему я до сих пор не уехал туда, куда собираюсь? почему это получается у саши сонли — она может убить и закопать, утопить и сжечь — да все, что угодно может, пусть даже на словах

как это у нее — ненависть норовит залезть в мое горло латунной ложечкой, горло сжимается и разжимается, все, что я не успела сказать, распухает скоротечной ангиной, я стою здесь голая, голая под летним плащом, смотрю на свою грудь и не могу тебя ненавидеть, дрессер, потому что мне смешно

господи, я скоро весь дневник наизусть выучу, еще пара дней, и я смогу писать за нее, под диктовку ее ошалевших от молчания демонов, которые поразительно напоминают моих собственных

как же медленно это до меня доходило, проступало неумолимо, как веснушки на солнце — она управляется со своими так ловко, что они ей даже на глаза не показываются, а я что делаю? терплю и кланяюсь, терплю и кланяюсь, открытки посылаю с видами, боюсь и пью, боюсь и пью, боюсь, боюсь

и еще — что я буду делать, добравшись туда, куда собираюсь?

полюбуюсь на заколоченные окна и поеду домой? хватит ли у меня куража заплатить свой проигрыш?

ведь тогда суконщик перестанет со мной разговаривать, и я останусь с плотником с глазу на глаз

***


когда сондерс брана явился в небесный сад, он был пьян настолько, что мальдивский загар полностью сполз с его лица, оставшись только на руках и шее, трижды обернутой красным плетеным шнурком

заказав себе портера, сондерс бесцеремонно сел за мой стол и принялся рассказывать что-то невнятное, нескончаемое о саше сонли, что-то телесное, сумасшедшее, пахнущее рыбой

я почти не слушал его, равнодушно поглядывая по сторонам, пока он не сказал: я так и не понял, что она требовала вернуть! она же теперь онемела, поди разбери каракули на салфетках — не то книжку украденную требует, не то тетрадку с рецептами

я понял, о чем он, и тоже онемел, прикусив губу

вчера я забыл положить травник на место, господибожемой, я так разозлился, что забыл положить его обратно, под плиту из песчаника, он так и остался в моем плаще, в боковом кармане, свернутый в трубку, как арамейский пергамент, я забыл это сделать, и вот — саша ожесточилась и легла под плиту, вытесанную из алебастрового сондерса и своего нетерпения, и теперь этого не поправишь, сколько ни кусай свой рот, луэллин элдербери

что я мог сказать сондерсу, очумевшему от кухонной любви впопыхах? ничего не мог, язык лежал у меня во рту замерзшей плотвичкой, ничего не мог, горло забилось какой-то ледяной окровавленной чешуей

хотя нет, я мог бы прочесть ему из школьного, казавшегося раньше скучным, еврипида:
		многовидны явленья божественных сил



		против чаянья, много решают они:



		не сбывается то, что ты верным считал,



		и нежданному боги находят пути







***


когда белые быки стали редкостью, юпитер капитолийский согласился принимать рыжих, но набеленных мелом, а кровожадную богиню манию на излете эпоса стали устраивать шерстяные куклы, а под конец — головки мака и чеснока: любая жертва смешна уже тем, что готова обесцениться, не успев еще остыть на алтаре

почему у саши сонли все не как у людей? тоже мне, жрица-девственница с острова сейн, распятая среди грязных тарелок, даже думать больно, тоже мне, принцесса айша под пыточным плугом [138 - Принцесса Айша — Ален Роб-Грийе в своем эссе «Анжелика, или Чары» описывает гравюру, которую он увидел в книге "Смертная казнь в Турции в конце XVII века": «Девушка лежит с широко разведенными в стороны напряженными ногами; жертва испытывает невероятные муки, ибо заостренный на конце лемех плуга, пройдя между раздвинутыми ногами, начинает проникать в укромные рыжеватые заросли, скрывающие лобок».]

когда я боюсь о чем-нибудь думать, всегда цепляюсь за своих греков и римлян, как будто они смогут заслонить меня от человеческого безобразия — над этим даже герхардт майер смеется, но они, и правда, заслоняют

страбон вот пишет, что по судорогам приносимого в жертву пленника друиды предсказывали будущее, а что мог увидеть бедный брана, взбираясь на поверженную невесту? мог ли он увидеть, что не быть ему хозяином кленов, хоть он дерись?

не могу думать об этом, не могу, высокие белые ноги, раздвинутые, как у месопотамской фигурки, глиняные волосы, намотанные на сондерсову руку, перепачканный сондерсовым соком рот — и зачем все это, саша? чтобы этот мускулистый руад, сын ригдонна, [139 - Руад, сын Ригдонна — герой ирландской саги Руад, «собрал людей и на трех кораблях отправился встретиться с сыном короля Лохланна, что за морем, и увидел девять прекраснейших во всем свете женщин, которые по трое держали каждый корабль. Увели с собой женщины Руада и по одной ночи провел он с каждой из них на сухой земле или ложах из бронзы».]совершил это девять раз подряд, без смущения, без слез раскаяния, под морем без волн, на девяти кроватях из бронзы? а потом, натянув трусы, сбегал бы к себе в спальню и принес черно-белую фотографию, втихомолку тиснутую в твоем доме, из семейного альбома, одну из двух, уцелевших в шуме и ярости?

***


…нет, она все-таки тронулась, сказала невесть откуда взявшаяся прю, вешая на спинку скамьи мокрый дождевик, я зашла сегодня в клены, хотела проведать свою собаку, и что же — в отеле нет ни души, бедный забытый ребенок играет в куче песка на заднем дворе

ребенок? я вылил остатки рома в пустой стакан, нету в кленах никакого ребенка, собака есть, а ребенка нет, я только вчера оттуда съехал!

вы просто не видели, они живут в мансарде, терпеливо сказала прю, аликс поселила их наверху, под большим секретом

ну да, как же, под большим секретом! сондерс поднял указательный палец и покрутил им у виска, прю хрипло засмеялась, а я встал, плеснул себе из принесенной патриком новой бутылки, простер руку и сказал речь

довольно русских секретов, сказал я, довольно тайн — вся эта блаженная кириллица так же пуста для меня, как огамическое письмо для кладбищенского сторожа — теперь у нее еще и ребенок? держу пари, что это дитя зовут джон ольховая стружка! или питер долото! все это до крайности утомительно, и я больше не желаю об этом слышать, не желаю — нет, я теперь же пойду туда и скажу это ей в глаза!

и я пошел, а сондерс и прю смотрели мне вслед с недоумением, не поняв ни единого слова, как если бы я, облачившись в холщовое платье без пояса, принялся бить себя в грудь и произносить девять заговоров, обращенных к гекате, богине перекрестков




Табита. Письмо одиннадцатое


2008, Саут-Ламбет


Милая моя тетя Джейн, я в растерянности и совсем перестала есть.

Вчера целый день курила оставленные тобой в китайской шкатулке сигареты, теперь у меня дерет горло и сохнет во рту. Это ужасно, ужасно. Он совсем не то, что я думала, я вообще не знаю, что он такое.

Попытаюсь рассказать по порядку, хотя мне хочется швырнуть бумагу и ручку об стену и завопить на весь Архивный зал.

Тетя, я сделала что-то совершенно неприличное — ты непременно рассердишься, — я зашла к нему в квартиру без разрешения, открыв дверь запасным ключом, взятым у консьержки. Первое, что пришло мне в голову, когда я вошла в гостиную, это то, что он переехал на другую квартиру!

Нет, вещи стояли на месте, книги и одежда были так же безобразно разбросаны, а на столе стояла распечатанная бутылка вина, совершенно скисшего. Но что-то было в этом нежилое — знаешь, как в домах, которые сдаются после смерти владельца. Я провела пальцем по столу, слой серой пыли был толстым, как будто прошло несколько месяцев. Я написала на столешнице: Табита была здесь.

Потом я прошла в спальню, там стояли засохшие маргаритки в стакане, а на дне медной антикварной клетки лежали два мертвых зяблика.

Почему Луэллин не оставил мне ключей? Нет, он не мог бросить птиц без присмотра по своей воле, с ним что-то ужасное случилось, подумала я, да кто угодно подумал бы то же самое.

Я отпросилась в архиве и в полдень, выпив наскоро кофе в столовой, пошла в эту школу на Клапам-стрит, я знаю, что Луэллин работает только по утрам, так что, даже если он жив, его все равно там не окажется. Я не хотела его видеть, я только хотела понять.

Я поднялась на седьмой этаж и нашла их рабочую комнату, в лифте я надела лохматый каштановый парик — не смейся, тетя Джейн, у меня был только такой, мне же нужно было выглядеть старше!

Потом я повязала на голову старый розовый платок — голова под ним выглядела полной дешевых папильоток — и зашла к ним, не снимая темных очков. Я говорила с протяжным акцентом, смахивающим на кокни, так говорит наша грозная хозяйка, мисс Хобарт, ее голос похож на крик австралийской цапли, его слышно еще из холла, а еще она говорит brekkie вместо breakfast, я тебе про нее писала, помнишь?

Так вот, они пили там чай — две девушки-письмоводительницы и молодой одутловатый парень с толстой голубой жилой на лбу, парня звали мистер Уайтхарт, и выговор у него был еще почище, чем тот, который я изображала.

Они посмотрели на меня с интересом и дружно поставили чашки на стол, видно, решили, что я пришла учиться вождению. Но я сделала каменное лицо, села без приглашения, положила на стол визитную карточку мисс Хобарт, прихваченную из шкафчика консьержки, и сказала, что мне нужны сведения о моем жильце и нужны немедленно, так как у меня появились сомнения.

Признаюсь тебе, в этот момент я испытала гадкое удовольствие. Я как будто подглядывала в замочную скважину, я трогала его стол, смотрела на его рабочий экран с мерцающей картой Лондона, разговаривала с его друзьями — я тогда еще не знала, что в «Клапам драйв велл» у Луэллина не было друзей.

Я торопилась узнать о нем нечто захватывающее, способное дать мне ключ к этому неприступному человеку, похожему на китайский ящик с секретом, или хотя бы указать потайную кнопку, утопленную в черном лаке.

И я, черт возьми, узнала. Впору самой утопиться.

Ох, тетя, пришел мистер Р., и мне придется спуститься с ним в подвал, в ненавистную Картотеку. Запечатываю, целую и отправляю.




Лицевой травник


1979







Есть трава золотуха, листиками маленька в пядь, на одном корени волотей по десети, а сама, что золотом перевита от корени… Добра от порчи или в котором человеке диавол, то запретит, поможет Бог.





Вот Честертон писал, что холмы Англии выражают лучшее, что есть в Англии, ибо они могучи и мягки. Там также упоминается ломовая лошадь и крепкий бук.

Если бы Сашу спросили, что выражают холмы Уэльса, она бы сказала, что холмы похожи на маму, они невеселые, уступчивые и всегда как будто в дымке — не разберешь, овцы там сгрудились под деревом на вершине, или расцвел белый куст рододендрона.

Значит, холмы Уэльса наполовину русские, мамина алая кровь струится в их меловых и кремниевых венах. Выходя из земли на склонах холмов Диаллт, пробираясь через болота Денби, обогнув осторожно честерские шахты, она впадает в Ирландское море цвета темного пива и теряет свой собственный цвет, растворившись в нем, как мама растворилась в моей ослабевшей памяти.

А что же здесь напоминает тебе отца? спросили бы Сашу.

Свет, сказала бы она. Желтоватый и прозрачный, будто канифоль.

Смолистый свет, заполняющий долины, когда на западе собираются дождевые тучи, а полые холмы становятся чернильными и рваными, будто нарисованными на волокнистой оберточной бумаге. В такой бумаге в колониальной лавке продавали колотый сахар, когда Саше было года четыре, — сахар поблескивал синим и плохо распускался в чае.

От отца остался только свет, но не тот бледный, движущийся огоньками на болотах, что здесь называют овечками мертвецов, а прямой, льющийся из окна в крыше плотницкого сарая, горячий, полный древесной пыли — чтобы увидеть его, нужно зайти в папину мастерскую, лечь лицом в груду свежей стружки, зажмуриться и замереть.

Пусть будет больно собаке, зайцу и почтальону, а у Александры боль пусть пройдет, говорил отец, дуя на ушибленный палец, и Саша всегда думала о почтальонах, которые, если верить одному местному поэту, [140 - …если верить одному местному поэту — имеется в виду Дилан Томас, в рассказе которого описаны рождественские почтальоны: «… с моросящими глазами и с вишенкой вместо носа… они любили ходьбу и собак, и Рождество, и снег» (Пер. Е. Суриц).] любят ходьбу, собак и Рождество, — они молотят в дверь синими костяшками, и сопят, и пыхтят, и выдувают в прихожей призраков, переминаясь с ноги на ногу, будто маленькие мальчики, когда им надо по-маленькому.

1992







Есть трава варах, а ростет в стрелу, как деветисил. Возьми окуня три из реки и губы у них подрежь, и спусти в ту же воду живых, и губы утога тою травою — и то будет.





Сытный тошнотворный запах горячего молока исходил от Хедды все лето, и Саша не понимала, как отец — уже четыре года! — может ложиться возле нее каждую ночь на узкой кровати с большими рыхлыми подушками.

Подушки Хедда привезла с собой, таких в доме раньше не водилось. Мама спала, подложив под голову французский рулон, во всем Уэльсе не находилось к нему наволочек, и Лиза Сонли шила чехлы сама, из кусков небеленого хлопка — им до сих пор сносу не было.

Осенью Саша читала диковинную книгу француза-египтолога — понимать ее было не намного легче, чем рисунчатое письмо, но Саша обложилась словарями и дочитала до половины. Больше всего ей понравилось, что умершие египтяне не просто покорялись решению богов, но пытались торговаться с ними и всячески уговаривали определить им лучшую участь.

В этом была непривычная для христианства уверенность в себе и прелестная дотошность — Саша решила, что будет делать то же самое, только еще при жизни.

Я пришел к тебе, господин мой, — говорил на суде Осириса один из смышленых покойников. — Я не делал того, что для богов мерзость. Я не убивал, не уменьшал хлебов в храмах, не убавлял пищи богов, не нарушал меры полей, не увеличивал весовых гирь, не подделывал стрелки весов. Я чист, я чист, я чист, я чист.

Когда Саша смотрела на Хедду глазами Осириса, она точно знала, как с ней следует поступить после того, как боги взвесят на судейских весах ее сырое, хлюпающее сердце зеленной торговки. Отдать на съедение льву с головой крокодила, вот что следует сделать.

1983







Есть трава Иова, ростом мала, что иголка бела, а иная — черна, цвет на ней, что пыль синяя. И ту траву кто найдет — и он заблудитса, а только будет тот без ума, а только в мельницу кинешь, то одноконно всю расторшит.





…Вот, скажем, на этой фотографии все, как было: упавшие на щиколотки гольфы, покрытые розовой сыпью щеки, эта болезнь называлась следы от пощечин, ужасная гадость, она помнила это лето, и сыпь, и круглый фонтан с ящерицей, застывшей на задних лапах, такие раньше жили в огне, говорила мама, а теперь прозябают в вересковых болотах, что это — Тенби или Аберстуит?

Брайтон, Западный причал, вот это что. Позади фонтана светятся маковки Королевского павильона, а дальше, за низким парапетом, темнеет море — черное, настоящее, полное ледяной высокомерной рыбы.

Не то что Ирландское: молочное, отползающее от берега на полторы мили, оставляя на виду заплатанные днища лодок и грязную донную траву, обнажающее свои тайны со смешливым бесстыдством, которому Саша всегда завидовала, — им обладали море и Синтия Бохан, способная раскрыть любой, самый жгучий секрет, жмурясь от удовольствия.

Тогда, в Брайтоне, ее в первый раз взяли на утренник с пьесой Метерлинка, дети в театре сидели с открытыми ртами, забыв даже, что надо ерзать и шуршать конфетами, а Саша снисходительно улыбалась, победно оглядывалась — вот! я же говорила! душа Хлеба! душа Сахара!

Правда, в театре души вещей были какими-то жалкими, надутыми, видно было, что взрослые помнили что-то смутно, но выразить не умели, в отчаянии они лепили вещи из папье-маше и озвучивали нарочито тонкими голосами. Души этих вещей как будто оцепенели, они на глазах покрывались смолой, как покорные насекомые.

По дороге домой Саша пыталась объяснить это маме и отцу, но мама качала головой, курила и смотрела в окно, тогда у них еще была другая машина, со стеганым сиденьем, в мелких дырочках от маминых сигарет. В те дни мама курила так много и торопливо, что Саша повсюду завела для нее пепельницы — из склеенных яичным белком чашек, которые уже не держали воду.

В чашках жила обиженная душа бабушкиного сервиза.




Дневник Луэллина


я помню, что дождь в тот вечер хлестал так, будто хотел смыть меня в ирландский залив, но не помню, как я добрался до каменных кленов и что я там кричал, стоя перед запертыми воротами с табличкой WE ARE BOOKED UP, такой же поддельной, как сама хозяйка пансиона

судя по тому, как опухли мои кулаки и охрипло горло, я стучал довольно долго и кричал слишком громко, стараясь перекричать монотонный уэльский ливень

думаю, я кричал что-то вроде: выходи, александра — я даром покажу тебе твой травник! тебе не придется даже ложиться на грязный кухонный стол!

выходи, ламия! кричал я, наверное, правильно тебя окрестили злобные дети, кроме них, никто в этом городе тобой не занят, никто твоего имени не помнит, хоть тысячу тетрадок испиши заклинаниями!

а может быть, я кричал: покажи мне свою сестру, которую ты убила и закопала — потому что тебе легче убить, чем признаться в том, что от тебя сбежали куда глаза глядят, отравившись твоим полынным молчанием

даже не помню, был ли я хоть раз в жизни пьян до такого упоения английским языком

***


если бы я мог говорить с ней, то сказал бы: не бойтесь, милая, перестаньте же бояться

знаю, знаю, театр теней у каждого свой, мои тени проходят сквозь ваши — как в старом рассказе брэдбери марсиане проходят сквозь жителей земли, им никогда не встретиться, как фигурантам двух музыкальных шкатулок, как бегемоту и левиафану, да чего там — как вольтеру и русской императрице

наши тени стучатся в окно безлунной ночью, прижимая расплющенные лица к стеклу, они пугают вас, взрываясь переспелой вишневой настойкой, засыпая кладовку мелким стеклом и кровавой мякотью, они взлетают с нешуточным шорохом из-под стрехи, они мужественны, как лемминги, и женственны, как электрические скаты, у них бывают кожистые крылья, овечий поворот головы, совиные когти, да что пожелаете, то и будет

что с того, что я сам выкормил их из горсти? я у них не кто иной, как пуппенмейстер, [141 - Пуппенмейстер — кукловод. Слово, которое использует Набоков в романах «Лолита» и «Дар». У Набокова обозначает некую силу, распоряжающуюся судьбами людей.] а вы у своих — заложница

страх и вина — вот два хриплых гудящих меха вашей шкатулки, не знаю, что вы там натворили, вернее, не желаю догадываться, но, что бы там ни было, вы, как и я, годами слушаете зыбкое бренчание и вглядываетесь в облупленное фаянсовое личико балерины: ах, мой милый августин! это все, что она может сказать, вертясь и наклоняясь над выцветшей бархатной сценой, а вы ведь не это хотите услышать, вы хотите услышать — я тебя прощаю, все хорошо, забудь

так гесиодовы пеласги слушали шум дубовой кроны, или этруски — свою эолову арфу, да куда там, в висках у вас бьется обезумевший августин, все заглушающий, как тяжелое биение крови, оглохший, будто молотобоец

***


а может быть, я кричал: выходи, так и быть, я отдам тебе твой дневничок, насочиняешь себе еще картонных людей, раз уж никто живой не желает иметь с тобой дела!

ох, не знаю, что я кричал, но дождь, наконец, перестал, ночное небо очистилось и почти сразу открылись ворота каменных кленов — сначала мне показалось, что они распахнулись сами, потому что я никого не увидел, но тут вспыхнула автоматическая лампа, и в ее бледном мигающем свете я заметил девочку, стоящую посреди садовой дорожки

она стояла там с таким видом, будто жила в этом доме с самого рождения, и куталась в гостевую куртку с капюшоном, куртка закрывала ее с ног до головы, я увидел только светлые волосы и губы, а потом еще и маленькую руку, которую она вытянула из широкого брезентового рукава

я присел на корточки и взял ее ладонь, здравствуй, сказал я, ты здесь живешь? нет, ответила девочка, я здесь в гостях, сегодня меня украли, а потом я нашлась, я — фенья, а ты кто? она протянула мне тетрадный листок, сложенный вчетверо: тетя александра велела тебе передать, она знает буквы, а разговаривать не умеет

девочка повернулась и медленно пошла по садовой дорожке к дому, а я развернул записку и поднес ее к голубому аварийному фонарю

пожалуйста, не приезжайте больше

то, что украли, можете оставить себе

***


почему они приходят вдвоем? я кругом виноват и поэтому не могу простить? я не могу простить и оттого виноват? я окружен виной и досадой, как возница кругломордыми львами на каппадокийской печати, безумие подошло так близко, оно как рыба плещется под мостом, где все заполнили теллной водой неустройство и сумятица, безумие уютно, как календарь примет и поверий — в нем галки и ласточки падают в трубу, смертельная петрушка цветет перед домом, гнев угасает, привязанность еле тлеет, а стрекало и силки становятся цветком и трезубцем в руках улыбающегося ганеши

почему они приходят вдвоем?

сначала ты боишься, потом надираешься с самого утра в неубранном небесном саду, потом тихо пятишься с ума, стараясь не скрипнуть ни одной половицей, потом тебя начинают бояться другие, и становится легче, а потом ты переходишь мост — уже догадываясь, что там, на другом берегу




господи, не проще ли сесть на паром




Дневник Саши Сонли. 2008






		…Тот, кто вина выпивал, с благотворным



		Слитого соком, был весел весь день и не мог бы заплакать.



		Если б и мать и отца неожиданной смертью утратил,



		Если б нечаянно брата лишился иль малого сына.












Двадцать шестое июля. Вернувшись из Торни, я застала горничную в слезах, а кухню — неубранной после завтрака.

Нет, не так. Сначала я увидела гору надкушенных тостов и яичной скорлупы, оставленную постояльцами, и четыре чашки с кофейной гущей. На спинке дубовой скамьи висел грубо связанный розовый свитер Эвертон, а самой Эвертон не было.

Она каким-то образом открыла спальню и нашла спящую мертвым сном Младшую, подумала я, почему-то совсем не испугавшись. Она нашла ее и побежала за помощью.

Сейчас они все придут сюда.

Я поднялась по лестнице, повернула ключ в замке и толкнула дверь — сестра лежала навзничь, широко разбросав ноги, ее пухлое белое горло напряглось, фланелевая рубашка сбилась на животе. Я зажгла свет, подошла поближе и увидела слабую изнанку бедер и клочок бесцветной шерсти, похожей на кончик кошачьего хвоста, застрявший между дверью и косяком.

Внизу раздались шаги и плачущий голос Эвертон, я выключила свет и быстро пошла к двери, на сердце у меня был камень, а на языке — привкус железа, как будто я примерзла ртом к обледенелой ограде.

То, что двадцать лет назад напомнило мне восковую выпуклую печать, porta segreta, волокнистую сердцевину шампиньона, маковый бутон, покрытый невидимым пухом, исчезло без следа.

То, что возникало в памяти, обдавая меня с ног до головы стыдным холодом непоправимого, то, что я трогала ртом, задыхаясь от спешки и неумения, трогала руками, отчаянно желая втянуть ногти в подушечки пальцев, было теперь обыкновенной скважиной, подходящей для любого ключа, дыркой в плюшевом занавесе, отверстием, просто-напросто передком.

— Мисс Сонли! — перепуганная горничная кинулась ко мне, когда я спустилась в кухню. — Девочка пропала, ее увели прямо из сада!

Я молча смотрела на нее, привкус ледяного железа заметно усилился.

— Она проснулась довольно поздно, — продолжала Финн, растирая пальцем черные потеки под глазами, — я выпустила ее погулять, как вы велели, сразу после завтрака, потом я убиралась наверху, потом разговаривала с теми, из номера за семьдесят фунтов — всего минут десять! — а потом вышла в сад и увидела ее куклу на траве, возле альпийской горки. Я все обыскала, мисс Сонли — надо звонить в полицию.

Я покачала головой и, потрепав горничную по щеке, вышла на крыльцо и оглядела сад.

Ворота были закрыты, но за теплицей есть еще калитка, которой пользуются постояльцы — ее можно открыть снаружи, размотав проволоку, может быть, Фенья ушла через эту калитку и теперь просто стоит на мосту и смотрит вниз? Надо идти искать, идти самой и никому не звонить, думала я, чувствуя, как железная горечь уже погубила язык и теперь заполоняет небо. Полиции здесь только не хватало, Поля Дольфуса с оловянными зрачками.

К тому же, у нас уже есть один полицейский в отеле. Приехал рано утром, как и обещал. Свой, прирученный, будто медведь при храме Артемиды. Я представила себе, как встревоженный Луэллин и наш туповатый вишгардский сержант присыпают порошком дверные ручки по всему дому и обшаривают терновые кусты и малинник.

Девочку украли, скажу я им, я отлучалась за углем, а ее мать не смогла за ней присмотреть, потому что валяется в запертой комнате, отравленная лауданумом, ожидая утоления своего беспокойства и решения своей участи.

Нет, довольно будет и одного Луэллина. Он все равно бог знает что обо мне думает после того, как прочел записи про Хенли. Тогда мне казалось, что это забавно — дать ему сразу все улики, на глазах превращающиеся в книгу, будто русалочьи слезы в гальку. Теперь мне кажется: я просто хотела, чтобы он задержался подольше.

Когда Травник пропал, я сразу на него подумала — хотя у Сондерса было больше возможностей стянуть мою тетрадку. Я понимаю любопытство Луэллина, как мальчишка Эрихтоний, [142 - …как мальчишка Эрихтоний — имеется в виду младенец, рожденный Геей от семени Гефеста. Афина поставила дочерей Кекропа стеречь ларец, но любопытные женщины подняли крышку. Узнав об этом, Афина наказала их безумием, кончившимся смертью.] спрятанный в сундуке, понимал любопытство царских дочерей. Нет, не так — я чувствую его любопытство, как плечо спящего сына Ареса почувствовало горячее масло, пролившееся из наклоненной лампы его любовницы.

Почему, когда я думаю о Лу Элдербери, в голову лезут сплошь драматические античные эпизоды? Почему я вообще думаю о Лу Элдербери?

Сейчас я поднимусь к нему в комнату и попробую все объяснить, главное — не дрожать карандашом и держать глаза прозрачными. Видите ли, я пишу роман, а вы просто попались мне под руку, скажу я ему. Я немного повеселилась за ваш счет, скажу я ему. А теперь мне нужна ваша помощь, скажу я ему.

О, как жаль, что я не могу сказать это своим голосом! Мама всегда говорила, что у меня контральто, а это смертельное оружие, и стоит мне понизить голос до соль малой октавы, как она готова простить любую шалость.

— И еще вот что, — сказала Финн у меня за спиной, — этот инспектор из Лондона съехал в половине десятого. Вид у него был — как будто собаки покусали! Вы небось и на шоссе еще не свернули, а он уже вышел с вещами и дверью хлопнул.

***







…Шесть сутей соединены были в них: шум кошачьих шагов, женская борода, корни гор, медвежьи жилы, рыбье дыхание и птичья слюна.





Двадцать седьмое июля.

В ящике стола сто семьдесят фунтов, не считая серебра. Можно запастись ветчиной для завтраков, заплатить горничной и купить для девочки пятнистого хлеба с глазурью.

В последние дни у нас необычное оживление и визиты.

Вчера вечером пришла Гвенивер Маунт-Леви, которую я привыкла видеть издали, обмениваясь с ней еле заметным кивком — как будто не я спала в ее высокой постели, когда мама умерла и меня на три дня выслали подальше от дома, как будто не она приходила в «Клены» двадцать лет назад, присматриваться к будущим владениям.

Между нами так долго продолжалась фимбульветер, великанская зима, что я и забыла, как хозяйка чайной хороша собой, когда подходишь поближе — с этой сиреневой кроной волос, как у матери Тадзио в моем любимом рассказе Манна, с длинными глазами и ртом цвета коричной корочки.

— У тебя пропала племянница, — сказала Гвенивер, остановившись в дверях. Похоже, ей не хотелось входить в дом, так что мне пришлось написать ответ, подойти и показать ей блокнот.

— Она нашлась через час. Спасибо за заботу! — написала я, Гвенивер прочла, прищурившись, и медленно кивнула.

— Так это правда, что ты не разговариваешь, бедный ребенок, — сказала она, прошла в кухню, огляделась, проследовала в гостиную и там села, вытянув ноги в удобных замшевых туфлях. — Тогда говорить будут старшие, а ты не утруждайся писать, я и так знаю, что ты ответишь.

Она потерла виски руками, поправила волосы, некоторое время разглядывала царапины на вишневой столешнице и, наконец, сказала:

— Девочку нашла я, привела сюда и поставила перед воротами. Зайти не решилась. Нашла ее возле Трилистника, запертую в дровяном сарае. Напоила чаем и успокоила. Не надо! — Она махнула рукой, заметив, что я потянулась за карандашом. — Объяснять я ничего не стану. Просто хотела сказать, чтобы ты не воображала себе невесть что. С ней ничего плохого не приключилось, уверяю тебя, ничего непоправимого.

Господи, Гвенивер, я и не думала ничего такого. У меня узкая ладонь, а это означает отсутствие всякого воображения. Именно поэтому я достала из тайника позолоченный подарок учителя и держу его в гостиной со взведенным курком.

Когда мы с Эвертон, дважды обойдя весь сад, проверив дорогу в порт, осмотрев владения Прю и пробежав до пляжа и обратно, вернулись, еще раз обошли комнаты и сели на каменную скамью передохнуть, ворота распахнулись, и перед нами предстала сияющая, как восемьсот воителей у решетки Вальгринда, дивно причесанная Фенья с недогрызенным коржиком в руке.

Эвертон бросилась к ней, как если бы это была ее собственная дочь, схватила за руку и потащила в дом, а я пошла за ними, в первый раз за три недели пожалев о том, что я разучилась произносить слова вслух.

— Меня позвали поиграть, — гордо сказала Фенья, — взрослый мальчик позвал. У него была такая блестящая желтая машинка! Она жужжала, и колесики вертелись.

— Мальчик с машинкой? — написала я в блокноте и положила его Гвенивер на колени.

— Все может быть, — спокойно сказала хозяйка Трилистника. — Тебе следует присматривать за ней получше. Я не спрашиваю, чей это ребенок, но, если ты захочешь рассказать, приходи ко мне в чайную. Сколько можно изображать нимфу Муту, наказанную Юпитером? [143 - Сколько можно изображать нимфу Муту, наказанную Юпитером? — Мута, тибрская нимфа, которую за болтливость Юпитер наказал немотой. В римской мифологии отождествлялась с божеством тишины и молчания Тацитой.]

Нимфу Муту? Иногда мне кажется, что Гвенивер чересчур начитана для провинциальной ведьмы из приморского городка




Гостевая клуба Луферсов. 2008


Пишет Нео_93:

Дейли Ньюс, если ты читаешь это — ты был прав. Это перебор. Я выхожу из сообщества. Можете поменять пароль, а место встреч клянусь никому не выдавать.




Пишет Чужой:

Куда делся Джуниор? В моей беседке его не было, хотя договорились на семь часов. И вообще пришло два с половиной человека, мы что — распускаем клуб? Люди, кто видел Джуниора?




Пишет Нео_93:

Я видел. Джуниор увел у Ламии девчонку и спрятал в сарае возле Трилистника. За такое можно загреметь лет на восемь. Он и меня звал, говорил, что мы просто позабавимся, посмотрим, как Ламия будет метаться. Спорим, она откроет свой рот и заговорит, а может, даже заорет — так он сказал.




Пишет Маркус:

Ох нет.




Пишет Дейли Ньюс:

Нео, разумеется, я читаю, вы же не поменяли пароль. Я так и знал, что этим кончится. Ты пытался его отговорить?




Пишет око_ за_ око:

На восемь лет? ОН С НЕЙ ЧТО-НИБУДЬ СДЕЛАЛ?!!!!




Пишет Нео_93:

Он не собирался с ней ЧТО-НИБУДЬ делать. Он хотел спрятать ее на часок-другой и посмотреть, заговорит ли Ламия, вот и все. Хочу посмотреть, как она будет писать полицейским приметы девчонки на своих тетрадных листочках, сказал он. Дались ему эти листочки.




Пишет Чужой:

Ну хорошо, он ее увел, часок повеселился, а куда он делся потом?

Ламия вызвала полицию и его загребли? Поверить не могу.




Пишет око_ за_ око:

Джуниор в полиции не был. Поль бы мне сразу сказал! Думаю, что его заперли дома, или еще хуже — отправили к отцу. Я сам слышал, как его бабка говорила, что еще одна выходка в таком роде, и она его сама отвезет в Свонси, закроет чайную и отвезет — причем половину дороги он побежит за машиной.




Дневник Луэллина


гвенивер — загадочное имя, если бы хозяйка трилистника была персонажем боккаччо, ее звали бы джиневра, но она — персонаж мабиногиона, это я недавно понял и почему-то обрадовался

когда я приехал в вишгард в первый раз, я еще не знал, что этот город станет для меня лентой мебиуса, водным пределом, точкой безысходности — короче, местом, где я то и дело убеждаюсь в своем бессилии, чисто евнух, заманивший служанку на подушки в укромной тени балдахина

в тот день гвенивер показалась мне невероятно старой, сухой, как чайный лист, и я разговаривал с ней тем особым голосом, который я использую для разговоров со старыми, но приятными дамами — немного мягче, чем обычно, с едва заметной горчинкой снисходительности

спустя месяц я снова оказался в трилистнике и увидел миссис маунт-леви сорокапятилетней вдовушкой с сапфировой звездой между туго стиснутых корсажем грудей, сначала я подумал, что это здешняя молодая хозяйка, и нерешительно кивнул, но она быстро развеяла мои сомнения, подойдя очень близко и обдав меня знакомым запахом разогретого чайного листа

как мило, что вы вернулись к нам, молодой человек, сказала она, быстро наклонившись к моему уху, теперь у нас будет лондонский инспектор в списке посетителей

вы ошибаетесь, я не!.. возразил я вслед, любуясь шелковой юбкой лиотаровской шоколадницы, полной сизых блуждающих теней, но гвенивер и ухом не повела

в третий раз хозяйка сказалась больной, и свой ассам в глиняном чайнике я получил из рук ее угрюмой служанки, в четвертый она была разъяренной бабушкой и отчитывала внука в тесноватой подсобке, за ширмой из фальшивого тростника, в пятый она говорила о том, каким волшебным человеком был покойный уолдо сонли, и губы ее при этом так пылали, что хотелось брызнуть на них водой и услышать шипение раскаленного докрасна железа

в шестой раз она пыталась разглядывать мою ладонь, в седьмой и восьмой я тайком записывал ее речи на салфетке, чтобы не забыть, сегодня был девятый раз и я, наверное, пришел слишком рано

красная дверь была заперта

я постоял на высоком крыльце, чувствуя, как северный ветер толкает меня в спину, посмотрел на корабельный колокольчик, качавшийся на резном столбе, протянул к нему руку с распухшими костяшками, отбитыми в кровь о ворота каменных кленов, погладил начищенную до блеска медную юбку, подергал за язычок и пошел вниз по ступенькам, потом по пустынному пляжу, похрустывая плавником и галькой, в сторону нового порта, а потом — вдоль долгой цементной, размалеванной акрилом стены в сторону причала, где швартуется воскресный полуденный норфолк

вишгард хотел, чтобы я уехал и я уехал

***


не все ли равно?

сегодня мне в первый раз не открыли красную дверь, и я сразу же сбился с пути

теперь я похож на ту атомную обезьяну, которую учили нажимать на кнопку в секретном бункере, изведя на нее тонну сладостей, и вот, война окончилась, на свете никого не осталось, обезьяна выходит из клетки, долго бредет пустыми коридорами, находит пульт, привычно жмет на кнопку, а кнопка не нажимается — в бункере нет электричества

ну — и что теперь? чтение себя самого, жалкое, как совокупление слепых в крапиве?

что ж, кто-то другой вряд ли сыграет в мои городки, как говорил один понимающий парень, переезжая из города в город а я что говорю, зависая между двумя крепостями — ирландской и валлийской?

нет так нет, саша сонли, говорю я, живи свою жизнь, что с того, что твой травник прочтет только скучный инструктор по вождению, а ведь это книга, способная стать удивлением, — не все ли равно? что с того, что мой дневник прочтут только берлингтонские книжные жучки в библиотеке бротигана, где хранятся отвергнутые рукописи, — не все ли равно?

талант медленно убивает тебя, пока ты пишешь, и быстро добивает, если ты останавливаешься

***


нет уж, сказал доктор майер, это вы бросьте, между невинным поступком и нечаянным такая же разница, как между вином и чаем, вот так-то, лу

вот оно — я хожу к герхардту майеру из-за его карамельного акцента и любви к забытым словам, майеров старательный английский щекочет мне мембрану, и я смеюсь

я полюбил его в две тысячи четвертом году, когда он произнес прямо душно среди этих прямодушных людей! сам к себе прислушался, протянул руку за ручкой и записал на каком-то обрывке — уверен, у него таких обрывков целый ящик, у герхардта майера ничего не пропадает

сегодня утром я лежал на его кушетке лицом вниз, будто орест на полу дельфийского храма, и слушал бормотание ни о чем, вернее — о пыльной sophrosyne и скучной meden agan[144 - Sophrosyne — «умеренность» (древнегреч.), meden agan — «ничего слишком» (древнегреч.).]

с тех пор, как я вернулся из бэксфорда и сказал ему, что вина моего отца представляется мне всего лишь неприятным сгущением обстоятельств, и теперь я мучаюсь моей виной перед отцом, майер совершенно съехал с катушек и несет благословенную пифийскую чепуху

какой там еще sophrosyne, другое дело — травник, сказал я ему, ведь саша ждала, что я это сделаю, что положу все на место, просто ждала, с этой своей вежливой улыбкой — спокойная, как кошка на приеме у королевы, и когда я не вернул, она пошла к сондерсу, потому что я должен был вернуть, а раз нет — значит, я не брал

она его за муки полюбила, а он ее — за состраданье к ним, сказал доктор майер, вернее, пропел фальцетом, будто бедный шен в пекинской опере, [145 - …бедный шен в пекинской опере — в пекинской опере традиционно четыре амплуа: шен (мужская роль), дань (женская), чоу (клоун) и цзин (сильные, грубые или опасные персонажи).] я даже вздрогнул от восторга, вот оно, юнговское: твоя философия сродни твоему темпераменту, это меня очаровывает

будь я красивой белокожей австрийкой — непременно сделал бы доктору непристойное предложение

***


сами вы бросьте, доктор майер, саша — не ведьма, в фольклорном смысле этого слова, но сила ее притяжения такова, что она притягивает зло, абсорбирует его, становится им и, сама того не сознавая, разносит его, как семена репейника, приставшие к подолу садового фартука

почему так рано умерли мистер и миссис сонли? от какого такого страха сбежала в индию хедда? чего испугался очарованный смотритель дрессер — белых ягод с черными семечками? луны на ущербе? vagina dentata?

что еще она сделала со сводной сестрой, кроме того, что растлила ее и оставила жить растерянной шлюшкой? не стану ее судить — будь они и настоящими сестрами, инцест есть не зло, а бедствие, ведь сгусток любовной энергии, необходимый для преодоления латунных табу, должен быть не меньше замбезийского самородка

то, что произошло между сестрами, так же бессмысленно и неподсудно, как засуха в верховьях ганга, такое редко происходит из-за томления плоти, самородок стоял у саши в подреберьи, не давал дышать, но ведь было же что-то еще? непременно было что-то еще




да хоть бы и было, говорит герхардт майер, но вам-то, пациент, какое до этого дело?




Дневник Саши Сонли. 2008






		Thou wretched, rash, intruding fool, farewell!



		I took thee for thy better: take thy fortune. [146 - Thou wretched, rash, intruding fool, farewell — слова Гамлета, обращенные к Полонию в третьем акте трагедии «Гамлет»: «Ты, жалкий, суетливый шут, прощай. // Тебя я высшим счел: возьми свой жребий!» (Пер. А. Кронеберг).]












Двадцать восьмое июля. По валлийским законам времен Хоуэла Доброго за бесчестье полагалось отдать сотню коров и полоску серебра, жаль, что я не королевской крови, могла бы потребовать с жениха своего целое стадо и достойную закладку для травника.

— Дикий китайский лимон, вот ты кто, — сказал мне Брана, ни разу не бывавший в Китае. — У меня от тебя оскомина.

И правда, есть такой, poncirus trifoliata, я посмотрела в справочнике: дикий лимон нарочно становится горьким как желчь — для того, чтобы стать несъедобным и уцелеть.

Он сказал мне это в дверях, когда я уходила из его дома, не побывав в его спальне, но познав вкус его соков, терпких, как померанцевая цедра в порошках Авиценны. Он сказал мне это, когда я швырнула ему в лицо фотографию моей сестры, украденную им из моего дома, — не швырять же в него гневную лютерову чернильницу, [147 - …не швырять же в него гневную лютерову чернильницу — Мартина Лютера периодически искушал дьявол. Известно предание о чернильнице, брошенной Лютером в нечистого во время одного из таких искушений.] вот я и швырнула то, что под руку попалось.

А что мне оставалось делать, ведь я теперь не кричу и не плачу — только пишу карандашом в блокноте. Что мне вообще остается делать?

Я хотела бы чувствовать себя богом из машины, спускающимся с театрального потолка под торжествующими взглядами хористов, любимцем Еврипида, разрешающим все споры, насыщающим голодных, разъясняющим будущее. А чувствую себя стареющей Гестией, [148 - Гестия — древнегреческая богиня домашнего очага, старшая дочь Кроноса и Реи. Целомудренная безбрачная Гестия пребывает в полном покое на Олимпе, символизируя незыблемый космос.] оставившей девственность на немытом кухонном столе, а значит — потерявшей бессмертие, ведь боги у греков становились уязвимыми, как только начинали поступать как люди. Меж тем, герои воскресали, даже если были изжарены и съедены.

Дикий китайский лимон, вот ты кто. Сондерс сказал это, когда принес на кухню фотографию Младшей со следами канцелярских кнопок и положил мне на грудь. Забирай, сказал он, не думал, что ты поднимешь такой шум из-за голозадой картинки, снятой паршивым фотографом.

Он посмел сказать мне такое, маленький жилистый англичанин, бережливый беллерофонт, [149 - Беллерофонт — в греческой мифологии один из главных героев старшего поколения, сын коринфского царя Главка. Подобно Гераклу, он поневоле совершает разные подвиги, в частности, в горах Ликии он убивает огнедышащую химеру, соединяющую в себе черты льва, козы и змеи.] поразивший впопыхах ограбленную химеру. Ничего, скоро он упадет на землю, стоит только ему увидеть, во что превратилась его прежняя лошадка, разродившаяся жеребенком на слабых ногах.

Впрочем, он и увидеть не успеет — я ее раньше закопаю.

Положу ее там, где никто не будет искать, это практично и уютно, тем более что в сарае у меня еще осталось немного коричневой краски для ворот, можно будет написать что-нибудь получше прежнего, что-нибудь надрывное, пахнущее сладкой театральной пылью.

Например: Притом моя судьба, как лотерея, мне запрещает добровольный выбор.

Шекспир — неиссякаемый источник надгробных надписей.

Если бы я хоронила там Сондерса, то написала бы мелом на фанере: Ты, жалкий, суетливый шут, прощай!

Для Луэллина — которого я больше не увижу, так уж лучше бы он умер — подошло бы вот это, синим по белому граниту: Он грань хотел стереть меж тем, чем был, и чем казался.

А что бы я написала, если бы рыла могилу для себя?

Вопреки всему субъект утверждает любовь как ценность?

Нет, эту цитату мы, пожалуй, уступим учителю Монмуту, в ней полно спертого библиотечного воздуха Что же тогда? В топку Петрония с этим запальчивым Totus mundus agit histrionet. [150 - Totus mundus agit histrionem — Весь мир лицедействует (лат.). Слова Петрония, использованные для надписи на фронтоне шекспировского театра «Глобус».] В топку Дилана Томаса с его небрежным and death shall have no dominion[151 - …and death shall have no dominion — «…и смерть не будет иметь власти» (англ). Первая строка одноименной поэмы валлийского поэта Дилана Томаса (1914–1953).] и пахнущей пивом отстраненностью — боже мой, через пять лет мне тоже будет тридцать девять.

Это все годится для тех, кто верит, что камень падает потому, что так хочет камень. А я думаю, что камень падает потому, что ему некуда больше деться. Поэтому на моей плите мы напишем вот что:
		Запоздалы мольбы твои, Фроди!



		Раскрутили мы мельницу, не остановишь —



		Балки трясутся, слетела основа,



		Надвое жернов тяжелый расколот. [152 - Запоздалы мольбы твои, Фроди! — так в «Младшей Эдде» великанши Фенья и Менья обращаются к своему хозяину Фроди, для которого на своей волшебной мельнице Гротти они мололи золото, мир и счастье. Но Фроди не дал великаншам отдохнуть, и тогда они намололи воинов, разоривших владения Фроди.]







***







Ab urbe condita.





Я сижу в пустом кафе, сплошь обитом бордовым бархатом, пишу в свою тетрадку и вспоминаю лондонское лето восемьдесят третьего. Не потому, что в этот год родилась Эдна А, которая спит сейчас в запертом номере на втором этаже «Кленов», а потому что веранда кафе только что выкрашена, и на всех скамейках белеют тревожные таблички.

В Кардиффе мне нужно подписать бумаги у нотариуса, вернее — одну бумагу с длинным царственным названием, это займет целый день, так что я успею выпить эспрессо в галереях Эдварда и купить огуречной травы, а то моя вся вымерзла за зиму. Почему я чувствую себя в большом городе так, как будто на ногах у меня сабо, а из ивовой корзинки торчит утиная голова? Потому что у меня нет денег?

У меня никогда нет денег, удивительное дело. Стоит им появиться, как непременно что-нибудь прохудится. Денегнетденегнетденегнет

Что сейчас делает мой любопытный постоялец: смотрит в грязное окно в букмекерской конторе или выводит чужих собак в Кенсингтонских садах — что он вообще делает? Когда я думаю о Лу Элдербери, то мысленно произношу инспектор и посмеиваюсь — его это слово ужасно раздражало. Разве я думаю о Лу Элдербери? луэлдерберилуэлдерберилу

В бархатном кафе так тихо, что я вздрагиваю от шагов подавальщицы.

— Что будете пить? — говорит она — Возьмите свежий йогурт с базиликом. Это наш особенный рецепт.

— Это должен быть наш, особенный, постоялый двор, — говорит мама, когда мы вчетвером перекрашиваем облупившуюся веранду в синий цвет. — Он должен быть абсолютным, как кондитерская где-нибудь в Понт-Авене: заходишь туда и сразу понимаешь, что здесь бретонская confiserie, и сейчас тебе дадут гренадиновый сироп и гречневые галеты.

— Боюсь, что ты слишком высокого мнения об этой развалине, — говорит отец, — не забывай, что у нас всего-навсего четыре комнаты для постояльцев. Ну, от силы шесть. Это не отель, а дом — для того, чтобы жить. Будь моя воля, я бы вообще никого сюда не пустил. Это дом, и он называется так же, как любой дом в Честере или Йоркшире. Когда у меня будет приличная работа, я сниму дурацкую табличку с ворот и отдам комнаты нашим детям — мне стыдно, что Александра делает уроки в кладовке.

— Каким еще детям? — хмурится мама — Да, мы назвали свой пансион «Каменные клены», а не «Трал и дельфин» или «Желтая субмарина», и это значит, что море не в названии, а в сути. — Она поднимает перепачканный ультрамарином палец, волосы мама убрала под платок, но они все равно поймали несколько масляных брызг.

— Здесь ничто не должно напоминать рыбацкие забегаловки, пропахшие маслом, в которые летом принимают работать бродяг, а зимой закрывают двери и ставни на замок, — говорит она. — Здесь ничто не должно говорить: вы слишком бедны, чтобы у нас переночевать!

— Я всегда хотел жить у моря, — говорит отец, — но никогда не хотел быть трактирщиком в Уэльсе. Я хотел иметь маленький домик и мастерскую, где мог бы возиться со старой мебелью, я хотел забрать тебя от букиниста, но не хотел видеть тебя с ключами от кладовых на поясе.

— Никаких горничных в тельняшках, никаких медных начищенных якорей, вроде тех, что выставлены на крыльце у Лейфа. Никаких термометров-корабликов на стенах! — повторяет мама, как будто не слышит.

— Скорее бы тут все закончить и убежать на пляж, — думаю я, — там можно шагать навстречу быстрому приливу, а в последний момент уворачиваться и отбегать под насмешливый хохот чаек.

— У хозяина Лейфа все не так плохо, просто он двадцать лет плавал на «Норфолке», — говорит Дейдра, — и, наверное, все двадцать лет мечтал открыть бар для моряков. Не переживайте, мисс Сонли, мы справимся, невелика тяжесть.

— Сила ветра от трех до шести… на море легкое волнение… север острова, южная оконечность… антициклон с Азорских островов, — говорит радио.

***







Человек этот нужен еще для оправдания совокупного действия. Действие совершено. Актеру велено раздеться и смыть сурьму и румяна: он больше не понадобится… [153 - Человек этот нужен еще для оправдания совокупного действия. — Лев Толстой. «Война и мир» (эпилог, ч. I, гл IV).]





…приходила Воробышек Прю, как всегда румяная и взъерошенная. Принесла собаку, совсем приблудную, найденную на дороге, собаку я взяла, а соседку в дом не пустила, пусть дуется сколько ей угодно. За неделю собака освоилась и уже откликается на новое имя, виляет пепельным пушистым хвостом.

Ку-ши — хорошее имя для собаки, которая к тому же совсем не лает, подходящий молчаливый дружок для меня. Собака ужасно толстая, наверное, жила при какой-нибудь мясной лавке — может быть, ее ищут по всему городу. Все толстое и пушистое норовит убежать и потеряться.

В комнате у Младшей все так же, как было, когда она убежала и потерялась.

Не хватает только постеров и клубных афиш — в тот день, когда она уехала, я сорвала их со стен и закопала в саду, вместе с оставленными ею платьями, даже постельное белье туда кинула, изрезав ножницами, лучше бы на тряпки пустила, такое было хорошее крепкое полотно.

Вечером мне пришлось закрыть гостиницу, выселив слегка обкуренных подростков и двоих недоумевающих коммивояжеров. Пришлось сказать им, что в подвале взорвался отопительный котел. Становится все труднее справляться с запертой комнатой, любопытной горничной, чужой девочкой, подтекающей крышей, постояльцами и с собой самой.

С тех пор, как Луэллин съехал из гостиницы, не оставив даже записки, я не нахожу себе места, все это время я была уверена, что травник у него, и значит — мы разговариваем каждый день и каждую ночь, я была спокойна, как спокоен человек, беседующий с надежным другом за плотно закрытой дверью.

Но после его отъезда холмик за маминой теплицей оказался пустым, выходит — мой дневник в доме Брана, а это совсем другое дело. Если бы Лу — из любопытства — взял чужую вещь, он бы положил ее на место.

А вот Сондерс Брана не положил бы. Шотландская лошадка келпи, обернувшаяся юнцом с белыми волосами, полными ракушек и водорослей. Сядешь на такую, а она — шасть и в реку, и вот ты уже выползаешь на берег, вымокший до нитки, униженный всадник, доверившийся оборотню с копытцами наизнанку.
		В сердце уколы, тошнит и желание есть пропадает,



		Пульс же и твердый, и слабый, частит, лихорадочен,



		Также горько и сухо во рту, в сновиденьях пылают пожары. [154 - В сердце уколы, тошнит и желание есть пропадает… — строфы из «Салернского кодекса здоровья» (XIV в.).]








Вот как я себя чувствовала, когда шла выручать свою тетрадку на заставленную мусорными контейнерами Чеффинч-стрит. Когда спустя полтора часа я возвращалась оттуда в Нижний город, то чувствовала себя гораздо хуже, и поделом. Подобно Тюру, я положила руку в пасть волку [155 - Подобно Тюру, я положила руку в пасть волку… — в германо-скандинавской мифологии «бог битвы», сын Одина и Фригг. Именно он надел волшебную цепь на волка Фенрира, но для этого Тюру пришлось в знак доверия положить волку в пасть свою правую руку.] в залог того, что его не обманывают, и теперь у него есть право обидеться и сжать полуденные зубы покрепче.

Что я скажу Луэллину, когда он придет за мной?

Я убила свою сестру, потому что она хочет быть хозяйкой и всюду сует свой нос.

Нет — я убила свою сестру, потому что она перестала быть красивой, и мне стыдно думать, что девять лет назад я целовала ее грудь и живот.

Нет — я убила свою сестру, потому что виновата перед ней, а мне хочется думать, что я виновата не перед ней, а перед мамой, перед которой — ну в чем я виновата?

От слова виновата у меня как будто мокрая вата в носоглотке — я вычеркиваю это слово из своего словаря указом от двадцать восьмого июля две тысячи восьмого года, и горите вы все огнем, и вино, и вата, и новый, и иной.

Ладно, я разбужу Младшую, разбужу и напою освежающим настоем огуречной травы. Разбужу, и мы попробуем жить втроем. Нет, какое там втроем, нас быстро станет четверо, а то и пятеро, уж я-то свою сестру знаю.

Нет, сначала я отправлю ее в Брайтон!

Не зря же Брайтон пришел мне в голову, когда я велела ей уехать из Хенли на время регаты. Хотя если и Хенли и регата были только на бумаге, то, может, и Брайтона никакого нет?

Решено: займу у Воробышка несколько сотен и отправлю девчонок на море, с глаз долой, мне нужно время, чтобы подумать, мне нужно подумать.

А если мне захочется убить ее, я сделаю это по-другому.




Табита. Письмо двенадцатое


2008. Саут-Ламбет


Привет, тетя Джейн.

Слава Богу, сегодня выходной и можно валяться на диване и грызть подсохший сыр, запивая вином. Удивительное дело, стоило мне написать тебе, или хотя бы начать письмо, как сразу стало веселее и спокойнее. А сегодня утром я выбросила Луэллинов носок в корзину для грязного белья. Если дальше так пойдет, я перестану заливаться крестьянским румянцем каждый раз, как прохожу мимо его двери.

Итак, возвращаюсь к четвергу. Несмотря на розовый платок и очки, я заинтересовала мистера Белое Сердце, он провел меня в свой кабинет и напоил дешевым пресным чаем, который держит в коробке из-под Липтона.

У нас проблемы с Лу Элдербери, сказал он, с ним довольно неудобно иметь дело, хотя все мы знаем о его трудностях, и, разумеется, сострадаем. В этой четверти он пропустил семнадцать занятий, но я до сих пор его не уволил, вот какое к нему отношение! К тому же, сказал Белое Сердце, сочувственно морщась, у него до сих пор неполадки с головой после той истории. Какой истории, спросила я, представив себе трогательное бегство с чужой невестой, но, тетя, лучше бы я не спрашивала.

Оказалось, Луэллина хотели посадить в тюрьму за то, что он убил человека.

Мало того, что он бывший латинист в заштатном колледже, а вовсе не спившийся итонский гений, как я думала, он — убийца, чудом не загремевший в Холлоуэй или Белмарш. Его признали душевнобольным, лечили три месяца и уволили из колледжа, без права преподавать, без права водить машину!

Разумеется, это был несчастный случай: он совершил ошибку на повороте неподалеку от Свонси и врезался в машину какого-то приморского жителя. Но это была не просто ошибка он был слегка echaufe, красивое слово, правда?

Вернее, он был здорово навеселе, а еще вернее — он сел за руль вдребезги пьяным, поздно вечером, после вечеринки с друзьями, просто потому, что привык ночевать дома. Луэллина увезли в больницу с поврежденным глазом, а того уэлша — с переломанными костями и травмой головы. Через год он умер, так и не поправившись, оставив жену и двоих детей.

После этой истории наш Луэллин немного помешался, сказал Белое Сердце со скучающим видом, то есть не то чтобы совсем, но временами на него находит такое, что словами не описать. Его держат в конторе только лишь потому, что он не просит прибавки и соглашается работать по воскресеньям. Но это ненадолго, сказал Уайтхарт, в последний раз он исчез на целых две недели, пришлось искать замену для шести учеников — так что мы его непременно уволим.

Милая тетя Джейн, я чуть не вышла замуж за полуслепого пьяницу с уголовным прошлым!

О да, я знаю, что ты скажешь. It's no use pumping a dry well.

Но, тетя, как трудно представить свою жизнь без Табиты Элдербери, ведь я так дивно все придумала! В августе я приеду в Уорсал и расскажу все в подробностях.

Теперь же меня заботит только одно — что ему ответить, если он снова попросит присмотреть за азалией?




Лицевой травник


1980







Есть трава имея, на коне ездить смело, и на воде не бойса — не утонешь и в погоду, но на верх выдешь воды, а хотя и весь день стой в воде студеной — не озябешь, или хоть сиди в ызбе в дыму черной — не задохнетса.





А что дом, что Абергуайн? — просо июльского дня, пересыпающееся в ребристых стеклах гостиной, запах льняного масла, две столовые ложки утром и одна на ночь, подсохшая красноватая канитель вереска на обрыве, печь с зелеными изразцами и два надутых гипсовых ангела под потолком — у одного половина ноги осталась в маминой спальне, за перегородкой.

Муравьиная нитка на нагретой за день террасе, летящие в лицо семена крестовника, тяжелые страшные шершни, густой рисовый туман в горлышке флакона, найденного на комоде, что там было написано — Joe? Joelle? горячие мальки в просвеченной солнцем воде, горечь сосновых иголок, зачем-то нужно их жевать, рассыпанный по полу мамин стеклярус, попадет, вот уж попадет!

Что Абергуайн? — ночной топот антоновки в саду, теплое хлебное колесо в мятом пергаменте, его шлепают на стол и говорят, что у Кроссманов подорожало, провисшие под дождем бельевые веревки, простыни, простыни, осовевшие оспинки ос в гречишном меду, русские слова, за ночь слипающиеся в голове, — солод, лодка, холод, олово.

На столе вишневая мокрая мезга в домотканых мешочках — проступившие на холсте пятна пугают маленькую Сашу, а большая розовая Дейдра смеется, крепкие розовые руки отжимают, выкручивают, водяная пыльца стоит над травой, когда парадный газон поливают из шланга, черный шланг прыгает в руках, будто ожившая рыба со скользким названием eel, ее привозят с озера Лонг Неф и коптят на длинных глиняных ребрах в сарае.

Штопаные сети на берегу, растянутые на кольях, шелковистый кокон зимы, паутинный редкий снег, от него песок кажется грязнее, а раковины хрустят громче, цыпки и бриллиантовая зелень, на ночь мама поет: смелют небесные лопасти двадцать четыре зерна нам просыпаться ли попусту спи высыпайся до дна, а папа не поет никогда, он рассказывает про белые камушки Гретель и крапивную кольчугу, про кольчугу — неправда, Саша наутро пробует сплести такую и долго потом страдает.

Клейкие афиши на тумбах в верхнем городе — чья-то сорванная летняя щека, половина улыбки, расколотый колокол на задах церкви — в нем живут голые ящерицы с раздвоенными языками, зазубренный засов садовой калитки — чтобы открыть, нужно встать на камень, барбарис и мошкара, облупленная луковка купола — православный храм в Кардиффе, мама поднимает Сашу высоко, неловко прижимая животом к чугунному кругу, залитому воском, — ставь свечку! но тонкая палочка не втыкается в кружок, норовит выскользнуть, пресный вкус просвирки на языке, что там еще?

Еще — много всего невозможного: невозможно, говорит Дейдра, все равно что вывернуть яйцо наизнанку! невозможно, говорит мама, чушь, чушь, выбрось из головы! невозможно, говорит отец, просто невозможно и все.

1990







Есть трава ужминца, а ростет при раменских местах, при земле видитса, будто зерно. И та трава, у кого ум рушитса, держи при себе в запасе.





Слова Хедды какие-то неряшливые, блеклые, думала Саша, их не хочется вертеть в руках и разглядывать, как всегда хотелось делать с мамиными, а вот вещи Хедды — наоборот, они до сих пор пахнут инжиром и сушеными сливами, со времен бакалейной лавки, где она сидела за кассой в крахмальном чепце, понятливо улыбаясь всем подряд.

У мачехи и тогда были бескровные десны, а кончики пальцев, наоборот, ярко-красные, они напоминали Саше восковые шарики для подметания — перед праздниками в Хеверстоке их рассыпали в классах и коридоре и через некоторое время сметали вместе со школьной грязью, а красными их, наверное, делали для того, чтобы грязь выглядела повеселее.

Невежество Хедды было как выветренный хитиновый панцирь — в нем в любой момент могло зародиться что угодно новое или, скажем, поселиться сороконожка. Невежество же Младшей было тугим и жадным, точно цветок росянки — все, что попадало туда, переставало быть собой, а становилось веществом цветка, его клейкими росистыми внутренностями.

Зато в обеих женщинах, и в большой, и в маленькой, была гладкая упоительная простота, граничащая, с одной стороны, с пустотой, а с другой стороны — с совершенством. Тропы, которыми они ходили, места, в которых присаживались на траву, стены, к которым прислонялись в течение дня, — все эти точки и линии наверняка образовали бы сложный гармонический узор, если посмотреть на них с высоты. Соль, ре, си бемоль, фа диез.

Они были довольны друг другом, домом, погодой, подгоревшей овсянкой и всем, что с ними происходило, и время от времени Саша ловила себя на том, что ей хотелось бы пожить в Хеддином хитине какое-то время — чтобы понять, как это работает. Allegretto, a piacere? Giocoso? Ostinato?

И это молочное хихиканье, бульканье сонных соков, блеск белоснежных зубов и радужки, ни дать ни взять — две джойсовские барменши, подающие золотое пиво, многократно отраженные в запотевших зеркалах, властвующие над битой посудой и течением времени, знающие, как одним движением пальца собрать мокрую мелочь с жестяной тарелки на прилавке, и как жить вообще.

Ничего, осталось немного, думала Саша, еще несколько лет, и я смогу упаковать свои книги, платья, фотографии, уйти из «Кленов», поселиться где-нибудь на чердаке и завести собаку. Или двух.

Никаких постояльцев, никаких завтраков с беконом, никакой фасоли, плавающей в коричневом соусе, никаких сырных постельных запахов, никакого топанья маленьких ног по лестнице вверх и вниз, никакой мутной ярости, никакой водянистой досады.




Еще в школе Саша прочла про поджаренные зерна, те, что израильтяне принесли Давиду, когда им запрещено было есть печеный хлеб, — никакого нового хлеба, ни сушеных зерен, ни зерен сырых не ешьте до того дня, в который принесете приношения Богу вашему, — и теперь, когда она думала о нынешней жизни в «Кленах», та представлялась ей горстью поджаренных зерен.

Не хлеб, не чечевица, не ячмень, не бобы — просто еда, просто — чтобы жить.




Дневник Луэллина


бэксфордская соседка отца — булочница элисон эйдхен — рассказала мне не так уж и много, но заброшенный дом и заколоченная лавка рассказали остальное

теперь вы станете нашим суконщиком? спросила элисон, когда мы открыли магазинную дверь, и я принялся крутить тяжелые рычаги металлических жалюзи, чтобы впустить свет

я об этом пока не думал, сказал я, но теперь подумаю

ну что, что ответить почтенной женщине? я еще не отдышался как следует с тех пор, как наткнулся на запертую дверь чайной лавки, прошел около полумили до нового терминала, купил билет и сел на паром до ирландии

возле билетной кассы я встретил знакомого пожарника в жилетке с карманами, он сидел на парапете и смотрел на море, посасывая сомнительную сигарету, сколько воды, сказал он, когда я подошел, подумать только — сколько воды и как медленно она качается, видишь вон тот камень, похожий на тюленя, — за полчаса только левый бок у него обнажился, ты ждешь, когда покажется голова? спросил я, присаживаясь рядом на нагретый солнцем песчаник, да нет, сказал он, у него нет головы, я просто так жду, потому что нигде ничего не горит… а, это ты, приятель! ты все еще здесь?

он оглядел меня с разочарованным видом; ну что, у тебя так ничего и не загорелось?

стоя у покрытых ржавчиной поручней норфолка, я смотрел на удаляющийся уэльский берег, на мелко кивающие краны в новом порту, похожие на шесть собачьих голов на шее испуганной сциллы, [156 - …шесть собачьих голов на шее испуганной сциллы… — в греческой мифологии морское чудовище, подстерегавшее мореходов в пещере, на крутой скале узкого Сицилийского пролива.] на перевернутые рыбацкие лодки в блестящей тине, на витражные окна отеля на холме, полные раздробленного утреннего солнца

вишгард усмехался мне вслед, и я подумал, что все, что происходило со мной там, было вабилом[157 - Вабило — согласно «Словарю редких и забытых слов» Сомова, вабило — это пара скрепленных ниткой птичьих крыльев, которыми машут, посвистывая, для призыва ловчей птицы.] — парой крыльев, оторванных от мертвой птицы, ими машут в воздухе, чтобы приманить ловчего сокола, а потом прибирают его добычу, слышишь, саша сонли, ты всего лишь обманные пух и перья на моей дороге в ирландию

я прикрыл рукой слезящийся от напряжения глаз, он всегда слезится, когда я забываю, что он видит хуже правого, да чего уж там — совсем ничего не видит

тиресия наказали слепотой за то, что он кое-что лишнее подглядел, а у меня отобрали глаз за то, что я выпил лишнего, — и я сам отдал бы второй за то, чтобы проснуться рядом с александрой сонли

нет, вру — глаз не отдал бы, берите ухо, берите оба! останусь безухим лантанотусом, и что с того? вон, в платоновской федре, один конь тоже был глухой, зато не подчинялся бичу и стрекалам — выя у него была крепкая и крови преизобилие

***


ты разминулся с забавной посетительницей, сказал уайтхарт, как только я открыл стеклянную дверь, надо почаще бывать на работе, лу, а то нам всем пришлось за тебя отдуваться

эти люди — две женщины, уайтхарт и восемь мужчин, — с которыми мне приходится разговаривать в конторе, похожи как одиннадцать щитов, выкованных маммурием [158 - …одиннадцать щитов, выкованных маммурием… — согласно римскому преданию, Юпитер подарил царю Нуме щит для защиты своего города. Для того чтобы враги не смогли украсть этот щит, Нума приказывает кузнецу Маммурию изготовить одиннадцать точных копий. Маммурий (а это не кто иной, как сам бог войны Марс) выковывает одиннадцать похожих щитов и наносит на оборотную сторону настоящего щита свое имя.] по образцу небесного щита, и все одиннадцать — не настоящие!

к тому же они любят устраивать милые, беззлобные розыгрыши, так что я сначала даже слушать не стал, просто пошел за ширму, где у нас что-то вроде кухни, и стал натягивать синий комбинезон — на занятиях я обязан носить форму, хотя в ней я похож на погребального скарабея, на котором написано clapham drive well вместо имени умершего

когда я пришел сюда работать, то старался поменьше разговаривать, мне казалось, что все меня узнают и поглядывают с пониманием, ведь мои фотографии были во всех газетах — правда, только один день, сенсация была недолговечной: пьяный латинист виноват в аварии на юге графства! профессор римской истории влип в историю! три человека отправлены в госпиталь!

через месяц я понял, что они не читают газет, они смотрят телевизор, а по телевизору меня не показывали, потому что в тот же день отвезли в клинику и заперли в палате, подальше от журналистов

муниципальная система, подобно пеликану, быстро убивает своих непослушных детей, но, выждав положенное время, воскрешает их, накормив своей кровью, — город вышвырнул меня с работы через два дня, но полгода аккуратно платил доктору майеру за то, чтобы он выслушивал мои сны

какая еще посетительница? новая ученица? спросил я, проглядывая список занятий на неделю, девушек там не было, там почти никого не было — пока я занимался суконной лавкой, в моем списке осталось только двое юнцов и пожилая аптекарша

да нет, твоя квартирная хозяйка, фыркнул уайтхарт, молодая растрепанная дама в жакете, худенькая и сильно встревоженная, лу, что ты ей сделал? пальцы у нее так и прыгали по столу

моей квартирной хозяйке тысяча лет, сказал я, чувствуя, как влажнеет спина под униформой, моя хозяйка весит тысячу фунтов и никогда не тревожится, к тому же у нее голубая шерсть на голове

не голубая, это точно! сказала секретарша уайтхарта, у нее волосы цвета гнилых яблок!

цвета сырой умбры, машинально поправил я

так это была не хозяйка? озадачился уайтхарт, она меня обманула? а с виду приличная женщина, только немного не в себе, она так ласково произносила твое имя, я даже подумал…

а ты не думай, почитай Геродота, сказал я, заходя за ширму и стягивая проклятый комбинезон, обманчивы люди, обманчивы и их одежды

***


для чего она писала дневник по ночам, торопливо, путая имена, перевирая даты, сочиняя свои бестолковые книжные грехи — неужели для того, чтобы я поднимался к ней в спальню, запускал руку под подушку и читал? чтобы я попал в кабалу к этому тексту, к мелко посаженным буквам, похожим на птичек на проводах, чтобы я впал в замешательство, пристрастился к зеленым и красным чернилам, как опиумный страдалец, как последний дурак

я думал об этом, пока выводил машину из гаража уайтхарта, заводил ее ключом уайтхарта, проезжал под окнами конторы, где оставил уайтхарта, ошеломленного моей наглостью, и сворачивал на полуденную олд-клапам-стрит, забитую грузовиками

для чего она водила меня за нос, приучала к простудному вкусу непроизнесенной речи, неужели для того, чтобы я остался с ней и дал морочить себе голову, чтобы я жил с ней, давал ей полынь, похожую на завиток волос, — от головной боли, тимьян, похожий на ушко, — от боли в ушах, чтобы я остался насовсем?

об этом я думал, поворачивая направо на перекрестке с ламбет-роуд, проезжая набережную челси и сворачивая на запад на кольцевой развязке хогарт-лейн

для чего она приехала в лондон и пришла к уайтхарту, притворившись бог знает кем, и спрашивала обо мне — и у кого! у этого конторского балора, который открывает ленивый глаз лишь затем, чтобы выпустить облако ядовитого дыма

какая неосторожность! думал я все сто восемьдесят девять миль до самого кармартена, я заметил, что проехал порт-тэлбот только, когда у меня кончился бензин

для чего она искала меня — меня, который обокрал ее дважды, рылся в ее белье, принюхивался к ее письмам, смеялся над ее записками, толкнул ее в постель к сластолюбивой морской улитке сондерсу — да какую там постель! стол, немытый кухонный стол — и бросил одну на краю отчаяния, меня, который уподобился пеликану в пустыне собственной умеренности, меня, который заключил на нее пари

я думал об этом, когда свернул на вишгардском кольце налево, но вовремя спохватился и, вернувшись на сэндс-террас, миновал обрубленные античные торсы вязов, стоящих вдоль длинной харбор-стрит, и быстро скатился с холма к морю

температура снаружи — восемнадцать градусов, пять с половиной часов в дороге, сказали мне мерцающие цифры над автомобильным зеркальцем

когда ты в прошлый раз садился за руль, градусов было значительно больше, лу, сказал я себе, тогда у тебя даже стекла запотели — вот сейчас из портовых ворот выйдет полицейский, и ты года на четыре сядешь в тюрьму за нарушение судебного приговора

все просто — она поняла, что травник у меня, и приезжала, чтобы забрать его!

я должен вернуть то, что взял без спросу, как подлый один взял священный мед из сердцевины скалы, охраняемой гуннлед, как джек догерти взял красную шапку чешуйчатого мерроу, [159 - …как джек догерти взял красную шапку чешуйчатого мерроу… — Существует ирландская легенда, согласно которой Джек Догерти попал в гости к мерроу, то есть водяному. Для того чтобы Джек смог беспрепятственно попасть на дно моря, мерроу дал ему красную шапочку. На дне Джек увидел клетки, в которых томились души погибших моряков, он зазвал мерроу к себе в гости, напоил самогоном, а потом стащил красную шапочку и, спустившись под воду, освободил души моряков.] чтобы выпустить пленные души со дна моря, но у этих двоих хоть причина была, за которую не стыдно, — а у меня что?

когда я остановился на хай-ньюпорт-роуд, от машины пахло серой, как от зевсовой молнии, я прошел метров двести пешком, чтобы отдышаться, ворота кленов были заперты, но к этому я уже начал привыкать

я нажал кнопку звонка и прислонился лбом к стене: римская кладка, крепко, как ворота дамаска, открывай же, не то я упаду

погляди в свой дневник, саша — нынче августовские иды! я — раб герхардта майера, плотника и суконщика, и сегодня у меня рабский праздник, servorum dies, вот я и пришел на авентинский холм [160 - Авентинский холм — один из семи холмов, на котором стоит Рим. На этом холме был построен храм Дианы, которая стала считаться покровительницей людей низших классов (плебеев и рабов). Годовщина основания храма считалась праздником рабов — servorum dies.]

открывай, диана




Дневник Саши Сонли. 2008







Ваши египетские гады

заводятся в вашей египетской грязи

от лучей вашего египетского солнца.





Пыльца индиго и сиены растворена в осеннем воздухе, ее вдыхаешь сразу после дождя, как будто входишь в керамическую мастерскую, такие еще сохранились по дороге к замку Кэлдбран, гончар там непременно в клеенчатом фартуке до колен или в сатиновой робе, от допотопной печи тянет горьким дымом.

Хозяин хмурится и смотрит, как ты вертишь в руках чашку того зеленого цвета, который зовется празеленью, и правильно — он похож на прабабушку зелени, суров и темен лицом.

Когда я училась рисовать, зеленая краска кончалась быстрее остальных, и еще, пожалуй, белая, хотя меня немного пугало сочетание слов свинцовые и белила — сразу представлялся маляр с синевато-серым лицом или летящая в белых небесах пуля из дуэльного пистолета.

Рисовать я перестала в девяносто третьем году, это было зимой в воскресенье — я вернулась домой, открыла дверь в свою комнату и увидела груду ярких разноцветных червей, извивающихся на деревянном полу, и довольную Эдну, сидящую на подоконнике с ногами.

Краски были аккуратно выдавлены из всех тюбиков, пустые тюбики валялись в корзине для бумаг, цветные лужи стояли по всем углам. Когда я сосчитала в уме до двенадцати и спросила Младшую, чем она тут занималась, сестра молча показала на свежевыкрашенную вазу, стоявшую посреди моего стола.

Белый костяной фарфор, подглазурная роспись, императорский завод.

Единственная вещь, оставшаяся от маминой мамы, а теперь и от моей мамы тоже, если не считать коробки с перепрелыми книгами. Эдна покрасила вазу темно сияющим елочным золотом и воткнула в нее остролист.

— Теперь она — как новенькая, — гордо сказала моя сестра, — с Рождеством тебя, Аликс!

***







…у богов ватные ноги из-за нашего неверия. [161 - …у богов ватные ноги из-за нашего неверия — слова вольноотпущенника Ганимеда, персонажа романа Петрония «Сатирикон».]





Мне кажется, «Клены» назвали так из духа противоречия — потому что их здесь не было. Ясень был, ольха была, еще росли платан с пятнистым голым стволом у самых ворот, четыре липы по бокам садовой дорожки, лещина и жимолость, а кленов не было.

Мама говорила, что дело в рунах, но я не слишком-то в это верю, руны ей были безразличны — так, игрушка, не то что Дейдре, той-то кожаный мешочек с завязками заменял и любовника и друга.

Скорее, я поверила бы в какую-нибудь дикую примету — вроде продевания ребенка сквозь ветки клена для того, чтобы дитя не болело и прожило долгую жизнь. Или в то, что клен — это заколдованный человек, закрывающий лицо пятипалыми листьями. Или в то, что иероглиф клен состоит из значений дерево и ветер, а что — хорошая причина, мама любила слушать, как шумят листья в кронах, и меня заставляла слушать, сажала на широкий подоконник в своей спальне.

Маме все что угодно могло прийти в голову, ее голова была заполнена поверьями, хрустом голубоватой гальки, строчками неизвестно чьих стихов, чаячьими криками, каллиграфией, обрывками мифов, грохотом ночного моря, мабиногой, голосами, с которыми она говорила.

Моя голова теперь похожа на мамину, и у меня появилась еще одна причина назвать «Клены» кленами: это дерево мгновенно пустеет от холодного ветра, за один осенний день может осыпаться, даже за один осенний час.

Другое дело — Младшая, у нее голова прочная, если бы наше жилье называли в ее честь, то выбрали бы калиновый куст: Viburnum lantana, белокурая, пышная, растет где попало и всю зиму усыпана ядовитыми черными ягодами.

Хотела бы я знать, на какое деревце будет похожа Фенья? И сгодится ли никудышный Брана ей в отцы, если отдать этим троим гостиницу, собрать свои книги, платья, остатки маминого фарфора и уехать на каком-нибудь пароме, как, наверное, сделал лондонский умник Луэллин Элдербери?

Без него здесь не стало ни деревьев, ни ветра, хоть целую ночь сиди на подоконнике. Без него и без травника, который теперь живет у него, а где сам он живет — никому не ведомо.

Может быть, он нашел свой Бэксфорд, а может быть, прошел сквозь высокие двери, огляделся там немного, да и вернулся. Когда я думаю об этих дверях, то вижу расписные храмовые фусума из маминого альбома. Наверное, на них тоже клен нарисован — или золоченая вишня, но уж вишня-то непременно. Мама долго собирала альбомы про Японию, но так и не собралась туда поехать.

А я собираю голоса, трескотню, шорохи, гул и шепот, свист и хлоп, но так и не соберусь все как следует записать.




Разбудив сестру, я первым делом покажу ей калиновый куст, потом мак и фиалки у северной стены, а уж потом ее могилу за альпийской горкой.

Видишь, скажу я, сколько твоей смерти у меня в саду, а ты все еще жива.

***






		…Быть незнакомы друг другу не могут бессмертные боги,



		Даже когда б и великое их разлучало пространство.












Двадцать девятое июля.

— Прошедшее не умерло, оно даже не прошло. Я хотела, чтобы ты умерла во сне, потому что не могла тебя простить, — написала я Младшей, когда она проснулась окончательно и потребовала объяснений. Хорошо, что я больше не разговариваю, это позволяет изъясняться коротко и не входить в подробности. Всегда можно сделать вид, что кончаются чернила или бумага.

Младшая прочла и посмотрела на меня с любопытством. В спальне было темновато, но я видела, что у нее порозовели скулы.

— Сама подумай, — написала я, наполнив ее кружку имбирным чаем, — ты приезжаешь сюда как ни в чем не бывало, после того, как четыре года пропадала неизвестно где. Половина деревни уверена, что ты похоронена в моем саду!

— В нашем саду, — поправила меня Младшая, уткнувшись подбородком в мое плечо и глядя в тетрадку, но я продолжала писать, как будто не слышала:

— Пока ты лежала тут, наверху, как куколка непарного шелкопряда, я передумала. Ни ты, ни твоя дочь мне не нужны. Полагаю, вам лучше уйти.

— Вообще-то мы с Феньей можем жить здесь сколько захотим, — сказала Младшая, отодвигая чашку. — Спасибо, твоего зелья я уже напробовалась вдосталь.

— Нет, не можете, — написала я, — на днях я выхожу замуж, и нам будет здесь тесно вчетвером.

— Нет, можем, — Младшая отбросила одеяло, легко поднялась и подошла к окну. — И замуж ты вовсе не выходишь. Это я выхожу замуж. Послушай, Аликс, меня жутко раздражает эта твоя новая манера — ходить с блокнотиком на шее. Со мной-то могла бы не разыгрывать немую хранительницу Грааля!

Я смотрела ей в спину, наслаждаясь забытым уже сварливым голосом. Моя девочка. Не зря я в детстве читала ей все подряд, удерживая леденцами и обещаниями или просто запирая дверь на ключ.

Хорошо, что я не заварила Младшей шестой и седьмой чайники, с кем бы я теперь бранилась, думала я. К тому же ее спина и плечи так похудели за последние дни, что кое-где можно различить прежнюю девочку, будто Осириса в вересковом стволе, нет — будто меч Экскалибур внутри скалы!

Я хотела рассказать ей про Сондерса и кухонный стол, имя бывшего жениха так пекло мне язык, что я с трудом сдержалась, чтобы не нарушить свой постылый voto de silencio.

А писать про такое — бумага не стерпит и никаких чернил не хватит.

Еще мне хотелось сказать, что с тех пор, как она проснулась, я с трудом сдерживаюсь, чтобы не выставить ее вон, мне просто жалко задумчивую Фенью, с трудом отмытую после долгой дороги. Еще мне хотелось сказать, что я знаю человека, который в ее сторону даже смотреть не стал бы, у него глаза цвета необжаренного кофе, а Сондерс Брана рядом с ним выглядит как подсобный рабочий на эфиопской плантации, вот так-то.

Еще мне хотелось сказать, что если дочери фараона могли терпеть рядом с собой только тех мужчин, что приходились им братьями, то я, похоже, устроена иначе: я не могу терпеть только одну женскую особь — свою сестру.

— Да брось ты, я знаю, что все будет хорошо, — сказала она внезапно, скосив на меня глаза через плечо, точно так же, как на украденной Сондерсом фотографии. — Не бойся, сестра, война закончится, и мы всех победим. Мне так приснилось.

Выходит, я не напрасно продержала ее в маковой дреме: кто знает, может быть, она не только уменьшилась в размерах, но и, подобно Септимию Северу, увидела во сне пророческую лошадь? [162 - …подобно Септимию Северу, увидела во сне пророческую лошадь? — Септимий Север — римский император (193–211), родоначальник династии Северов. Существует предание, согласно которому, однажды он увидел во сне, что император Пертинакс, ехавший на лошади, упал и разбился. Лошадь подошла к Северу, чтобы он мог на нее сесть. Сон осуществился очень скоро, и Септимий Север унаследовал императорский престол.]




Гостевая клуба Луферсов. 2008


Пишет Маркус:

Эй, есть тут кто-нибудь? Я получил письмо от Джуниора! Бабка отвезла его к отцу и с осени ему придется ходить в школу для шахтерских детей — это он так сказал. Еще он сказал, что сидит без Интернета, бедняге пришлось пойти в кафе и заплатить полтора фунта, чтобы написать пару писем.

let us find edna's rotten skull




Пишет Спайдермен:

Его что — насовсем из города отправили? Без Джуниора все как-то тускло. Хотя я согласен с Дейли Ньюс — с ребенком был перебор, тем более что это не ее ребенок вовсе.




Пишет Маркус:

В каком смысле? Он что, вылупился из яйца?

let us find edna's rotten skull




Пишет Спайдермен:

He он, а она — это девчонка Я слышал, как девчонкина мать разговаривала с ней в саду у Ламии, я как раз мимо проходил и залез на дерево по привычке. Мать тоже выглядит странно, как будто обкуренная и волосы полгода не мыла. Смешная была картинка — Ламия вышла на крыльцо и стала делать немытой телке знаки, ну, типа — подойди. А та и виду не подает, что заметила, ждет, когда с ней заговорят по-человечески, так Ламия не выдержала, подошла к ней с блокнотом, написала там что-то коротко и чуть ли не в лицо ей ткнула. А та хвать ее за руку и держит. Круто они развлекаются, Бивис!




Пишет око_за_око:

Ни фига себе, я думал, никто уже и в чат не выходит в условленное время. Привет всем! Ламия закрыла отель еще на той неделе — типа, по техническим причинам.




Пишет Маркус:

Да она достала уже всех со своей немотой! Никто не хочет спать на ее кровати и есть ее завтрак, вот тебе и технические причины. Скоро она разорится и продаст свою гостиницу вместе с трупами в саду. Я бы и сам купил, да на днях потратился на Resident Evil.

let us find edna's rotten skull




Пишет Спайдермен:

Скучища этот Evil, второй Принц Персии и тот был лучше. Про трупы в саду я бы на твоем месте помолчал, Маркус, твоя была идея раскопать там все, до сих пор противно.

Не знаю, что она там написала — у меня же не цейсовский бинокль, только ругались они прикольно — одна быстро пишет что-то ядовитое, а вторая быстро читает и орет на нее. А девчонка стоит рядом и смотрит на них снизу вверх.




Дневник Луэллина


древние боги не в пример лучше людей умели ссориться, думал я, упрямо держа палец на белой кнопке звонка, похожей на клавишу рояля

вот шумерская инанна, изнасилованная во сне садовником, [163 - …шумерская инанна, изнасилованная садовником во сне… — в шумерской мифологии богиня любви, плодородия и распри. В мифе об Инанне богиня мстит всему миру за то, что садовник изнасиловал её спящей, когда она, устав от путешествия, прилегла отдохнуть в саду. Инанна превращает в кровь всю воду в источниках, так что деревья начинают сочиться кровью, и насылает на страну опустошительные вихри и бури.] рассердилась и превратила все источники в кровь, так что даже деревья стали сочиться кровью, а потом спустилась в подземное царство и голой предстала перед сестрой, а та взяла да и убила ее — подвесила на крюк

почему она не открывает?

если сестра саши вернулась, они непременно станут ссориться, потому что прошлое — самая мучительная причина для ссор, избыть ее невозможно, как невозможно избыть содеянное зло, ясно, что вода, превращенная в кровь, уже не станет водой, но можно — можно! — отвернуться и не пить, я должен объяснить это саше, должен научить ее

почему она не открывает?

я поднял горсть камней и швырнул через стену; для чего она приезжала в лондон? саша сонли — в розовой косынке? пьющая чай с уайтхартом? что тут, черт побери, творилось, пока я вытирал пыльные зеркала в отцовском доме в бэксфорде? что тут творилось такое, что ей пришлось искать меня

за стеной послышался хруст гравия, звякнул железный засов и правая створка ворот распахнулась

бледная, перепуганная саша стояла на садовой дорожке в мужской рубашке, густо запятнанной кровью на груди, будто плащ парцифаля

руки она держала перед собой, как хирург, который ждет, что ему польют из кувшина, руки были по локоть в какой-то кровавой слизи, привет, сказал я, она посторонилась, пропуская меня, потом повернулась и неуверенно пошла к дому

я шел за ней, повторяя про себя все, что хотел сказать, будто строчки илиады перед экзаменом, в висках у меня бухала тяжелая красная вода: она все-таки сделала это, она сделала это, бедная девочка, скажи же мне, эвтифрон, что называешь ты святым и что несвятым? — святым я называю именно то, что теперь делаю, то есть — преследую убийцу

***


я всего лишь инструктор по вождению, а не инспектор, мне запретили крутить руль, а я кручу, это все дух противоречия! я шевелил губами, глядя в затылок александры с высоко поднятыми гребнем волосами, я хотел учить хотя бы чему-нибудь, я хотел остаться учителем! я хотел перестать бояться, понимаете?

но я стал плохим учителем, и стал бояться еще больше, но вы, саша, не бойтесь — это я сказал вслух, и она оступилась, серый камешек вылетел из-под замшевой туфли — вы не бойтесь, что бы вы ни сделали, я приехал, и я на вашей стороне

теперь вы убили ее на самом деле, я так и думал, что этим кончится

я помогу вам, что бы ни случилось, потому что виноват перед вами, и — я устал вам врать, я вообще устал врать, я вообще устал! тут мы дошли до крыльца, и саша дала мне открыть дверь, окровавленные руки она все еще держала перед собой, я решил, что первым делом отведу ее в ванную, а потом займусь отпечатками

оказалось, дух противоречия — это бронзовый гвоздь! сказал я, снимая плащ и закатывая рукава рубашки, гвоздь, затыкавший вену критского чудовища талоса, вытащили его — и полилась бесцветная кровь, божественный ихор, теперь я боюсь, что он весь из меня выльется понемногу

саша молча шла по коридору, а я говорил и не мог остановиться, ее молчание помогало мне и пугало меня, мы дошли до столовой, и я увидел знакомый пистолет, темно сияющий посреди длинного стола, протереть тряпкой! мелькнуло у меня в голове, потом я увидел синий персидский ковер с соколиной охотой и бордюром из листьев — ковер был забрызган будто бы свинцовым суриком, брызги тянулись грязноватой дорожкой в угол комнаты, где лежало что-то темное, мертвое, скомканное

макбетовское по крови я зашел так далеко мазнуло меня красной ржавчиной по глазам, я ужаснулся и замолчал

***


саша опустилась перед телом на колени и подняла ко мне осунувшееся лицо, я не мог смотреть вниз, я просто не мог отвести глаз от ее рта, он был таким набухшим и ярким, вот он — античный пурпур из морской улитки!

принесите мне салфетки, они на кухонном столе, произнес пурпурный рот, у ку-ши температура, из нее до сих пор капает!

капает? я посмотрел туда, куда боялся смотреть, и увидел открытую жаркую пасть и мелко дрожащий в ней обметанный язык

ну, не стойте же вы, как истукан, она гневно взглянула на меня, и я пошел в кухню, не чувствуя стен и дверей, — просто по наитию, на столе я увидел марлевые салфетки, вату, ножницы и бутылочку йода, рассовал все по карманам и понес обратно

войдя в столовую, я увидел склоненную сашину спину, она что-то делала с собакой и шептала ей на ухо, я подошел поближе: вот салфетки, пожалуйста, саша вздрогнула, не глядя протянула руку, взяла марлю и с трудом подсунула под неподвижную тяжелую ку-ши

вы сможете меня простить? спросил я, чувствуя, что губы покрываются изморозью, теперь я знаю, как это делается: бороться с сумасшествием — это значит иметь форточку в голове, чтобы оно влетало и вылетало, когда захочет, а не прятаться от него по углам сознания, делая вид, что это происходит не с тобой

принесите ножницы, сказала она, доставая из собаки что-то скользкое и с виду совсем неживое, ее глуховатый голос казался незнакомым, хотя я уже слышал его во сне, я быстро вложил ножницы в ее протянутую руку, она взяла неживое, разрезала его, достала оттуда маленькую, мокро блестящую собаку и опустила ее прямо на ковер

под щенком расплывалось темное пятно, и я нагнулся и подложил салфетку, глаза его были зажмурены, как будто он насмерть перепугался, а может, он просто не хотел на меня смотреть

мои провожатые всегда были здесь, со мной, сказал я, хватая воздух ртом, одного зовут небрежение, и это ваш отец, а другого — непрощение, и это мой отец, я жил с ними так долго, что забыл, каково это — быть одному, понимаете?

кажется, будет еще один, сказала саша, нагибаясь к животу ку-ши и поглаживая его рукой, да вот он, уже показался, она засмеялась и посмотрела на меня снизу вверх: я-то думала, она просто толстая, а она ходила-ходила и вдруг легла в углу и стала скрести под собой лапами, а потом

***


ну что же вы, подержите этих, она их сама облизала, чище не бывает — услышал я и понял, что на несколько минут потерял сознание, прислонившись спиной к стене гостиной

простите, у меня был тяжелый день, сказал я, мне пришлось проехать двести миль, я хотел сказать, саша, что ваш приезд в лондон — тут она сунула мне горячих влажных щенков, и я замолчал, застыв с ними наподобие античной фигуры с двумя гроздьями винограда

какой еще лондон? смотрите, уже третий, сказала саша, боже мой, он не дышит! она крепко встряхнула щенка, держа его головой вниз, костяной гребень выскользнул, волосы расплелись и упали ей на лицо

послушайте, сказал я, простить — это как вернуть на место украденные яблоки идунн, без которых даже боги старели и умирали, понимаете?

саша молча и крепко трясла щенка, губы ее побледнели, будто ей самой не хватало воздуха, бог знает чем душа засорена, пока вы не прощаете, я видел, что она не слышит, но не мог остановиться, жизнь на манер кобольда подкладывает вам розоватый кобальт вместо серебра, а вы копаете и копаете свою шахту, находя все новые слитки застарелого гнева

живой! сказала саша и подышала щенку в нос

вы копаете, я знаю, копаете и злитесь, вы — как тот корсиканский рыбак, что писал che la mia ferita sia mortale, [164 - …да будет моя рана смертельна— «chе la mia ferita sia mortale» (ит.), ритуальная надпись на ноже для вендетты. Бонифачо (Bonifacio), пролив между островами Корсика и Сардиния.] не понимая, что это его рана, его собственная!

***


да будет моя что смертельной? рассеянно спросила саша, щенок в ее руках встрепенулся и издал слабый птичий свист

ну да, да, я говорю слишком вязко, чересчур живописно, но это потому, что я очумел от звука вашего голоса! он совсем не такой, как тот, что я слышал во сне, сказал я, укладывая щенков обратно на ковер, один из них уже шевелил лапами, а второй был похож на гладкую черную фасолину

они покинули меня, оба! и я подумал о вас, ведь, если бы не ваша злость, я не уехал бы в бэксфорд, а теперь, когда я вернулся оттуда, мне так странно и свежо, как в зарослях мокрого дрока, после ночного дождя, понимаете?

вы были в ирландии? давай, облизывай! она подложила щенка к собачьей морде, посмотрела на меня с внезапным интересом и снова отвернулась

саша, да говорите же со мной, наконец, она уже родила своих детей — не дюжина же их там внутри!

ну хорошо, хорошо, не кричите так, я все слышу, вы уехали в бэксфорд, и что дальше? саша склонилась к обессиленной ку-ши, похожей на груду овечьей шерсти, и пожала плечами: кажется, все, она спит

эй! я почувствовал, что снова задыхаюсь, слушайте, саша, это важно, я был там! я был в бэксфорде, на этом острове яблок, нет там никаких яблок, зато есть могила моего отца, я был там, и теперь они оба оставили меня в покое — и суконщик, и плотник, слышите — оба!

у меня есть имена только для двух щенков, а здесь трое, сказала саша, разгибаясь, вытирая руки марлей и укоризненно поглядывая на собаку, давайте пока побудем здесь, лу, вдруг там есть еще один?

никогда не знаешь, сколько их




© Лена Элтанг

Вильнюс — Флоренция. 2008


notes



Notes





1


Видя, как шеи у пса ощетинились змеями грозно… — стихи из шестой книги «Энеиды» Публия Вергилия Марона.




3


Шестеро терьеров фермера Динмонта — фермер Денди Динмонт — один из героев романа Вальтера Скотта «Гай Меннеринг». Он держал шестерку бесстрашных терьеров, которых звали Старый Перец, Старая Горчица, Юный Перец, Юная Горчица, Крошка Перец и Крошка Горчица




4


…я тридцать лет при погосте, с малолетства. — слова могильщика из пятого акта трагедии Шекспира «Гамлет».




5


…гомеровскую строку… — имеется в виду строфа из седьмой песни «Одиссеи» (пер. ВА. Жуковского):
		Хитрой работы искусного бога Гефеста, собаки



		Стражами дому любезного Зевсу царя Алкиноя:



		Были бессмертны они и с течением лет не старели.










6


…Где вторая из этой земли наибезрадостнейшая? — слова из священной книги зороастризма «Авеста» (Видевдат. Земля. Пер. с авест. В.Ю. Крюковой).




7


Моти Дуг и Церковный Грим — в легендах и преданиях Британских островов бытует представление о призрачных сторожевых собаках. Церковный Грим — это дух, который охраняет погосты от ведьм и прочей нечистой силы. Моти Дуг с острова Мэн предвещал смерть тому, кто его увидит.




8


…именно пчела разбудила хеттского бога телепинуса — согласно хеттскому мифу бог плодородия Телепинус однажды исчез, что повлекло за собой засуху, тогда мать богов Ханнаханна послала на поиски Телепинуса пчелу. Пчела нашла Телепинуса спящим и ужалила его, чтобы разбудить.




9


Статуя святого Ипполита — обнаружена в 1551 г. близ города Тиволи. Представляет собой сидящую на мраморном пьедестале фигуру без головы и верхней части тела. До 1959 г. статуя хранилась в Латеранском музее в Риме, однако папа Иоанн перенес ее в вестибюль Ватиканской библиотеки.




10


До июньских ид нет удачи невестам и женихам — строки из «Fasti» Овидия.




11


…дня, когда волк сорвется с цепи… — Фенрир — порождение Локи, чудовищный волк, который, согласно легенде, проглотит солнце («Прорицание вельвы»).




12


… а когда ложусь спать, то не знаю, в какие края меня унесет до рассвета — здесь имеется в виду Алисон Пирсон — женщина, обвиненная в ведьмовстве и сожженная 28 мая 1586 г. в Байрехилле, Ирландия. Как пишет Йейтс в Rosa Alchemica, ее осудили за то, что «когда она ложилась спать, то никогда не знала, в какие края унесется до рассвета».




13


Кибела (Кивева, Диндимена, Идейская мать, Великая мать богов) — богиня фригийского происхождения, близкая по своим функциям к титаниде Рее. Обычно изображалась на золотой колеснице с зубчатой короной на голове. Появлялась всегда в окружении безумствующих прислужников-корибантов, диких львов и пантер.




14


…звезда акантастер (Acanthaster planet) — хищная морская звезда, ее также называют «терновым венцом». Питается кораллами, превращая их в безжизненные скелеты.




15


Besides, the lottery of my destiny bars me the right of choosing. — «Притом моя судьба, как лотерея, мне запрещает добровольный выбор» (Уильям Шекспир. «Венецианский купец». Акт 2, сцена 1. Пер. Т. Щепкиной-Куперник).




16


…белоснежная корова Ио — возлюбленная Зевса, которую он превратил в корову, чтобы скрыть от своей супруги Геры. Гера узнает об этом и насылает на Ио овода, который жалит ее и гонит по всем странам и континентам.




17


…и плюнуть в твоего лейфа! — по поверью, бобы использовались в качестве домашнего средства против ведьм и привидений: человек клал себе в рот боб, а потом плевал им в гостя. На римском празднике Lemuria каждый хозяин дома плевал бобами себе за спину со словами: «Я защищаю себя и свою семью», — чтобы лемуры, или привидения, держались от него подальше (Роберт Грейвз. «Белая богиня»).




18


…все, что природа вокруг на гибель и зло породила… — (Лукан. «Фарсалия», VI. 670–684).




19


…а значит, я сам — полезное ведьмино дерево — новая фамилия Луэллина (Elderberry) переводится с английского как бузина.




20


…встречаются среди них и такие, кто говорит медленно, с запинкой, выказывая рассеянность мысли… — так пишет о духовидцах Эмануэль Сведенборг в своем труде «Небесные Тайны» (Arcana celestia).




21


…вылитый дзанни — персонаж-слуга из итальянской комедии дель арте. К разряду дзанни относят Арлекино, Бригеллу, Пьерино и др. Характерные черты дзанни — прожорливость и невежество.




22


…серебряная рука короля Нуаду — персонаж кельтской мифологии, потерявший руку в битве при Мойтуре (Маг Туиред). Впоследствии бог-врачеватель Диан Кехт сделал ему серебряную руку, поскольку негоже было править богами, имея физический изъян.




23


Кто не раскрашен, тот просто глуп — так южноамериканские индейцы объясняли Клоду Леви-Строссу смысл раскраски тела.




24


…из глаз дракона, закопанного Луддом у подножья холма — сюжет из Мабиногиона, король Лудд закопал двух досаждавших Британии драконов под холмом, на котором стояла крепость, отчего крепость потеряла устойчивость.




25


…однако если вы решитесь войти, остерегайтесь есть их еду или пить их вино — так, согласно кельтским легендам, предупреждали путников, которые осмеливались войти в вересковый холм, жилище фейри.




26


Герион — в античной мифологии — трехтелый и трехглавый великан, царивший на острове Эрифее. В «Божественной комедии» Данте Герион — страж восьмого круга, где караются обманщики. Данте здесь следует традиции, согласно которой «царивший на Балеарских островах Герион кротким лицом, ласковыми речами и всем обхождением улещивал гостей, а потом убивал доверившихся его радушию».




27


Мне страшно что всё приходит в ветхость… — строки из стихотворения Александра Введенского «Мне жалко что я не зверь..» (1934).




28


Дверги — а также дварфы, цверги — горные гномы в кельтской мифологии.




29


Ни мяса на тарелках, ни молока в кувшинах — согласно легенде, которая рассказана в т. н. Харлейском манускрипте, когда бард Туатха Де Данаан пришел ко двору короля Бреса, он надеялся, что его примут должным образом. Не дождавшись угощения, бард заклеймил Бреса своим стихотворением.




30


…сицилийские демоны-близнецы — палики, в древнегреческой мифологии два духа серных источников близ Этны.




31


Знаю я, Один, где глаз твой спрятан… — слова из «Прорицания вёльвы» (Старшая Эдда).




32


…Я — хозяйка отличной таверны «Ферри» — эти строки принадлежат валлийской поэтессе шестнадцатого века Гвервил Мехайн.




33


The fooh rush in where the angels fear to thread — «Всегда туда кидается дурак, // Где ангел не решится сделать шаг», строки из поэмы Александра Поупа «Опыт о критике» (пер. А. Субботина).




34


…как Лупе Велес в фильме Уорхолла — здесь имеется в виду фильм Энди Уорхолла «Лупе» ("Lupe"), снятый в декабре 1965 г. Фильм рассказывает об актрисе Лупе Велес, которая хотела умереть красиво, а погибла, упав головой в унитаз.




35


La donna serpente — пьеса Карло Гоцци «Женщина-змея», написанная в 1762 г.




36


…если дерзкой рукой я поглажу его, и он не почувствует… — здесь имеется в виду известный отрывок из «Сатирикона» (гл. 88) Петрония. «Если дерзкой рукой я поглажу его, и он не почувствует, — сказал я, — я дам ему двух лучших боевых петухов. При этом обещании милый ребенок сам придвинулся ко мне, опасаясь, думаю, чтобы я сам не заснул…».




37


…старый Эвмолп — поэт Эвмолп, один из героев «Сатирикона», со своим приятелем Энколпием попадает в Кротону, где выдает себя за зажиточного человека, который ищет себе наследников. Кротонцы раскрывают хитрость Эвмолпа и сбрасывают его со скалы.




38


…он назвал меня в честь покойника, лежащего в узорном гробу в захолустном лланрусте — отец Луэллина назвал сына в честь короля Лливелина Великого (1173–1240), правившего Уэльсом с 1208 г. В 1230 г. у Лливелина возникли проблемы с супругой Джоанной. На Пасху в его замок явился Уильям де Браос, и Джоанна изменила мужу с английским дворянином. 2 мая де Браос был повешен на болоте, а Джоанна — помещена под домашний арест.




39


Дур-Шаррукин — ассирийский город, построенный царём Саргоном II в 713–707 гг. до н. э.; вероятно, в начале VII в. до н. э. оставлен ассирийцами. Ныне городище Хорсабад в Ираке.




40


Мы сядем с тобою ветер — строки из стихотворения Александра Введенского «Мне жалко что я не зверь..» (1934).




41


There once was a lounger named Stephen… — лимерик Джеймса Джойса.




42


…сидят на волшебной цепи глейпнир — цепь, которую гномы сделали из корней гор, шума кошачьих шагов, бород женщин, слюны птиц, голоса рыб и сухожилий медведей для того, чтобы сковать Фенрира.




43


…доктор Стефанус Хризолитус, недавно прибывший сюда… — Саша читает «Дневник чумного года» Даниеля Дефо.




44


Томас Мор (1478–1535) — гуманист и политический деятель XVI в., автор романа-трактата «Утопия». Рафаил Гитлодей — путешественник, от лица которого ведется повествование в «Утопии». Сифогранты — так называются выборные должностные лица на острове Утопия.




45


Говорящий камень Алех Лавар — согласно валлийским преданиям, этот камень был встроен в мост, ведущий к собору св. Давида. Однажды по мосту следовала похоронная процессия, и камень решил вставить свое слово в речи провожающих покойника. Попытка заговорить кончилась тем, что камень раскололся.




46


Смертная бледность ее претворилась в бескровные листья… — строки из 4-й книги «Метаморфоз» Овидия.




47


…желудь на шее у венди… — Венди, персонаж книги Д. Барри «Питер Пэн», не погибла от пущенной в нее стрелы, потому что стрела попала в желудь — подарок Питера Пэна.




48


…старуха каллах бера… — в ирландской мифологии — создательница гор. Она несла в подоле камни, но лямка оторвалась, камни вывались из подола, и так образовались горы.




49


Иксион — в древнегреческой мифологии — сын известного своими дерзкими и нечестивыми поступками царя Флегия. Преследовал Геру постыдными предложениями. Зевс обманул Иксиона и вместо Геры предоставил ему облако, подобное последней. От Иксиона и Нефелы происходит род кентавров.




50


Араньяни — др. — инд. Aranyani, букв. «лес», от aranya, «лес», «пуща», в древнеиндийской мифологии богиня леса, мать лесных зверей.




51


Позор тому, кто об этом дурно подумает! — «Honni soit qui mal у pense», девиз английского ордена Подвязки, учрежденного королем Эдуардом III.




52


Иоанново масло — согласно Дж. Фрезеру, «иоанновым маслом» была обыкновенная омела или приготовленный из нее отвар («Золотая ветвь», гл. LXV).




53


кольцо гигеса, лидийского царя — волшебное кольцо пастуха Гигеса, делавшее невидимым его обладателя. Благодаря этому кольцу Гигес и стал царем. Упоминания об этом кольце можно найти у неоплатоников — Порфирия, Ямвлиха, Агриппы.




54


… завороженность сердца… — термин итальянского анатома и физиолога Луиджи Гальвани (1737–1798), который использует в своем романе «Портрет художника в юности» Джеймс Джойс.




55


…белая лошадь богини Эпоны… — гэлльская богиня Эпона. Ее имя происходит от галльского слова «epos», которое означало «лошадь», но может также переводиться как «волшебная кобылица» или «Богиня-кобылица». Белые кобылы были особенны любимы Эпоной.




56


…одалживали друг другу деньги с условием вернуть их в Другом Мире — римский писатель I в. н. э. Валерий Максим пишет о кельтах: «Рассказывают, что они одалживают друг другу суммы, которые будут выплачены в другом мире, настолько они убеждены, что души людей бессмертны. Я бы назвал их безумными, если бы эти одетые в штаны варвары не верили в то же самое, во что верил грек Пифагор».




57


..флаг с Красным драконом, называется Ddraig Goch — на гербе Уэльса изображен красный дракон. В углу гербового щита — цветок лука-порея, один из местных национальных символов. Девиз «Y ddraig goch ddyry cychwyn» означает «Красный Дракон ведет вперед».




58


Анхис, царь дарданов — согласно легенде, Зевс внушил Афродите страсть к Анхису, и та возлегла с ним в облике фригийской принцессы. На рассвете Афродита открылась Анхису и взяла с него слово никому не рассказывать о том, что произошло. Анхис слова не сдержал, и Зевс метнул в него молнию, которую Афродита отразила своим поясом. Однако это происшествие не прошло для Анхиса даром: он стал расслабленным и уже не мог ходить.




59


Мидах и Эйрмид — в кельтской мифологии Мидах, сын бога врачевания, и Эйрмид, его дочь, приходят в замок короля Нуада. У ворот они встречают одноглазого привратника, на руках у которого сидит кошка. Привратник, узнав, что гости — искусные врачеватели, просит их сделать новый глаз. Мидах и Эйрмид пересаживают кошкин глаз привратнику. Однако глаз этот сохранил кошачьи повадки, что доставляет пациенту большое неудобство.




60


Кто смотрит на мир, как смотрят на пузырь… — Дхаммапада, XIII (пер. В. Топорова).




61


I am like a pelican in the wilderness. I am Wee an owl in the desert — «Я уподобился пеликану в пустыне; я стал как филин на развалинах» (Псалтирь, гл. 102,101:7).




62


…пальцы мальчишки, разорившего голубиное гнездо, отпечатались на камне из Лланваэса — имеется в виду камень из церкви св. Давида в Лланваэсе. Согласно одному валлийскому преданию, этот камень схватил за руку мальчика, который пытался разорить гнездо голубя, жившего в этой церкви.




63


…нет женщины, мужчины, нет жизни, нет чувствующего существа… — мотив, характерный для буддийских сутр т. н. «Запредельной мудрости» (Праджняпарамиты).






64


…триста рыцарей живут у нее… — фрагмент диалога Передура, сына Эвраука с Рыцарем поляны или Черным Человеком из валлийского эпоса «Мабиногион».




65


…заговорила немая девица у стола короля артура — имеется в виду история из «Мабиногиона», когда карлица при дворе короля Артура, считавшаяся немой, вдруг заговорила при виде явившегося в замок рыцаря Передура.




66


…начитавшись кромешного armies prydein — Armies Prydein, «История Британии» — суровая поэма-пророчество, наравне с «Битвой деревьев» является частью Книги Талиесина.




67


Маг Туиред (Cath Muighe Tuireadh) — известный сюжет ирландских саг. При Маг Туиред произошла битва племени богини Дану с фоморами.




68


…пока не вскрикнул под тобой камень и озеро не выбежало из глаза балора — в ирландской мифологии камень Лиа Фаль вскрикивает, когда на него садится тот, кому предназначено править Ирландией. Сила великана Балора заключалась в его глазе, который слуги открывали продетой сквозь веко палкой. После смерти тело Балора, по легенде, было повешено на священном орешнике, откуда оно излило свой яд и распалось надвое.




69


…умножил тебя как полевые растения… — слова из Книги Иезекиля 6:17.




70


expectatio eludendi — буквально: «ожидание обмана» (лат.).




71


…хуже кормчего-засони палинура (Palinurus) — в римской мифологии спутник и кормчий Энея. Когда корабли троянцев отплыли из Сицилии, Палинура, стоявшего у руля, охватила дремота, и он упал за борт. Волны прибили его к берегу. Палинур выбрался на сушу, но его схватили и убили местные жители — луканцы, оставив тело без погребения.




72


…один французский живописец извел два королевских сердца, выброшенных из усыпальницы в аббатстве сен-дени — жженая охра — краска, лежащая в основе составов, которыми были забальзамированы сердца Бурбонов. После революции 1789 года началось разграбление гробниц, и художник Сен-Мартен купил два королевских сердца, чтобы использовать их для изготовления краски.




73


…и при Данбаре и при Стерлинге — под Данбаром в 1296 г. шотландская армия под командованием "Рыжего" Джона Комина потерпела поражение от армии англичан, которой командовал Джон де Варенн. В сражении на Стерлингском мосту победу, наоборот, одержали шотландцы под предводительством Уильяма Уолласа.




74


…впору подтереться гусенком после обеда — смотритель имеет в виду слова Гаргантюа из романа Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» (глава XIII. О том, как Грангузье распознал необыкновенный ум Гаргантюа, когда тот изобрел подтирку).




75


Редгрейв, Стивен Редгрейв — знаменитый английский спортсмен, неоднократный олимпийский чемпион по академической гребле.




76


О берущий! не бери — Тексты пирамид (пирамида Униса, передняя комната).




77


…чисто эдгар, сын герцога глостерского — в шекспировской пьесе «Король Лир» сын герцога Глостерского прикидывается нищим (Bedlam Beggar), чтобы в Англии его никто не узнал.




78


Великанша Текк — одно из обличий бога Локи.




79


…калех уже полощет свой плащ в корриврекане — в кельтской мифологии богиня, отвечающая за погоду. В конце лета Калех полощет свой плащ в Корриврекане — водовороте у западного побережья, и когда она встряхивает его, холмы становятся белыми от снега.




80


…корона из плюща — имеется в виду смертная корона Давида ап Гриффида. Вся пророческая традиция Уэльса проникнута мечтой о восстановлении никогда не существовавшего на деле королевства бриттов. В насмешку над этими чаяниями последний правитель независимого Уэльса, обезглавленный в Лондоне в 1283 г., был перед казнью «коронован» венком из плюща.




81


Секст Папиний — знатный римлянин. Секст Папиний покончил жизнь самоубийством. Не выдержав сексуальных домогательств своей матери, он бросился со скалы.




82


Пчелки, ваш хозяин умер! — среди пчеловодов существует поверье, что, если хозяин пасеки умер, то пчел можно забрать на другую пасеку, постучав палкой по улью и произнеся ритуальную фразу.




83


Ведь даже алый клён… — танка из «Антологии Манъёсю».




84


Клеобис и Битен — братья, прославившиеся своей силой. Однажды они впряглись в колесницу своей матери и повезли её в храм Юноны в Аргосе, где их мать была жрицей. Расстояние было слишком велико, и, прибыв в храм, они слегли бездыханными. Их мать молилась богине о даровании её сыновьям «высшего блага, доступного людям», и «юноши заснули в самом святилище, и уже больше не вставали» (Геродот, 1:31).




85


…Моей души первообличье вижу… — строки из пьесы Уильяма Батлера Йейтса «Смерть Кухулина».




86


…у меня, покойника, нет ни одного члена, который не был бы богом — слова из VI главы «Египетской Книги Мертвых».




87


…в одном старом романе ивлина во — о мистере пинфолде — имеется в виду роман Ивлина Во «Испытание Гилберта Пинфолда».




88


Тоэрис — в древнеегипетском пантеоне богиня в облике бегемота (стоящего вертикально на двух ногах). Изображалась с человеческими руками и грудью.




89


…четыреста лет назад в Лондоне жил некий сэмюэл пепис — чиновник Английского адмиралтейства английский джентльмен Сэмюэл Пепис (1633–1703) занимал высокие посты при дворе Карла II. За знаменитый дневник, изобилующий пикантными историями, получил прозвище Князя Сплетников. С особой тщательностью Пепис записывал каждый день названия блюд и напитков из своего меню.




90


…дневнике некоего робба — Лорд Робб был сыщик-любитель, и его дневник — единственный источник некоторых наиболее колоритных и криминальных историй 1810–1820 гг.




91


…небо спустить, землю подвесить… — цитата из «Метаморфоз» Апулея (кн. 1):

«— Еще что! — говорю. — Что же за женщина эта владычица и кабацкая царица?

— Ведьма, — говорит, — и колдунья: власть имеет небо спустить, землю подвесить, ручьи твердыми сделать, горы расплавить, покойников вывести, богов низвести, звезды загасить, самый Тартар осветить!»




92


Синклеровский «Under Milk Wood»… — «Под сенью млечного леса», фильм с Ричардом Бартоном и Элизабет Тейлор, снятый Эндрю Синклером по пьесе Дилана Томаса.




93


…безграмотной, как поющий пастух — имеется в виду Кэдмон Уитбийский (ок. 680), который был пастухом при монастыре Уитби. Однажды к нему явился Некто и повелел петь. Кэдмон стал сочинять и петь песни на евангельские сюжеты, причем пел он их по-английски. Грамоты он не знал.




94


…равнина неудачи — Кухулин, герой многочисленных ирландских саг, отправился на остров царицы Скатах, чтобы обучиться у нее боевому искусству. Путь к царице изобиловал препятствиями, одним из которых была Равнина Неудач, покрытая болотами.




95


моя душа неистовствует… — Луэллин ссылается на слова из книги Джойса «Портрет художника в юности»: «Я не создавал и не принимал его слов. Мой голос не подпускает их. Моя душа неистовствует во мраке его языка» (Пер. С. Хоружего).




96


Я смеюсь, но раздается такой звук… — строка из рассказа Маргарет Этвуд «Могила неизвестного поэта» (Пер. Л. Элтанг).




97


Прачка Бен-Нийе (Ben-neeyeh) — в ирландской и шотландской мифологии — разновидность баньши (ирландский дух смерти, оплакивающий кончину членов старых фамилий).




98


От дома моего до самого гумна… — строка из стихотворения Сергея Петрова (Избранные стихотворения. СПб., 1997).




99


…где ведьмы, там и пузыри земли! — известные строки Шекспира из трагедии Макбет в переводе Кронеберга звучат: «Земля, как и вода, содержит газы —//И это были пузыри земли». Однако буквально у Шекспира сказано так; «Земля имеет пузыри, как и вода. //И эти (то есть ведьмы) — из них».




100


…вспомнил ирландскую сказку о пикси — в английском фольклоре разновидность фейри. Их любимая забава — сбивать с дороги путников. Самый надежный способ прогнать пикси — это вывернуть наизнанку куртку или показать железный крест.




101


…насильник над ближним и его достоянием — согласно Данте в седьмом круге ада томятся насильники, и в том числе насильники над ближними и их достоянием, т. е. тираны и разбойники. В качестве наказания им предписано кипеть в кровавой реке.




102


…писала вирджиния вулф в моей любимой книге про женщин — имеется в виду роман Вирджинии Вулф «Миссис Деллоуэй» (1925).




103


…волшебная монета карлика-коронайда… — за пищу и кров коронайды расплачивались с хозяевами деньгами, которые, хотя и выглядели, как настоящие, превращались в комочки обычного мха, как только кончалось действие магических чар.




104


Взгляни и рассуди: вот блошка… — Джон Донн «Песни и сонеты», 1635 (Пер. Г. М. Кружкова).




105


…опусти трагический занавес и сложи эту театральную ширму, говори-ка попросту — Луций Апулей «Золотой осел», кн. 1. Во времена Апулея театральный занавес перед началом представления не раздвигали, а убирали под сценическую площадку. Ширмой в переводе назван дополнительный занавес, которым пользовались в перерывах между действиями.




106


…те самые отверстия для истечения нефритовой струи… — термины даосской внутренней алхимии, определенным образом переосмысленные в сексуальной практике.




107


Корова Гласгавлен — в ирландской мифологии — волшебная корова, которая упала с неба и давала молоко всем, кто в нем нуждался, пока злая женщина не подоила ее в решето, после чего эта корова покинула Ирландию навсегда.




108


Слепой старец Плутос — в греческой мифологии бог богатства. В комедии Аристофана «Плутос» он изображен слепым старцем, который не способен справедливо распределять богатство. Рог изобилия является атрибутом Плутоса.




109


…бросать в людей копье из омелы — речь идет о копье из омелы, которое Локи вложил в руку слепого бога Хеда, и тот, метнув его, пронзил насквозь Бальдра, сына Одина.




110


lumen ejus obscurat — «сознание затемняется», букв, «свет меркнет» (лат.) — средневековая медицинская терминология.




111


…я онемела от смятения, будто Эней в четвертой книге Энеиды — в четвертой книге Энею по велению Юпитера является Меркурий, отчего Эней «онемел, охвачен смятеньем, волосы вздыбил испуг, и голос в горле пресекся» (Вергилий. «Энеида», кн. 4, 280).




112


Как много веры тому, на чьих руках звенят цепи — Ювенал «Сатира», VI, 511–591.




113


«Путешествие в Лапуту» — третья часть книги Джонатана Свифта «Путешествия Лемюэля Гулливера».




114


Порция — дочь Катона Младшего и жена Брута. Согласно античным свидетельствам, после смерти Брута она решилась на самоубийство и использовала в качестве средства горящие угли, которые тогда были в каждом доме.




115


Дрессер — dresser — киянка (англ), деревянный молоток, применяемый при ручной сборке столярных изделий.




116


Vain was the help of man — Подай нам помощь в тесноте, ибо защита человеческая суетна. Псалмы Давида. Псалтирь (59:13). Здесь искажено, в оригинале: «Vain is the help of man».




117


Ехидна — демоническая полуженщина-полузмея, дочь Тартара и Геи. От Тифона и Гериона Ехидна родила множество чудовищ: Химеру, Цербера, Лернейскую гидру, Немейского льва.




118


I have по name: I am but two days old — строфы из стихотворения Уильяма Блейка «Дитя-радость»: «— Мне только два дня. // Нет у меня // Пока еще имени. // — Как же тебя назову? // — Радуюсь я, что живу. // Радостью — так и зови меня!» (Пер. С. Маршака).




119


Синие Люди в проливе Лонг и Шайент — в шотландском фольклоре т. н. «Синие Люди из Минча», существа, которые водились в проливе между островом Лонг и островами Шайент. Всплывая, они топили корабли, и чтобы отделаться от них, капитан должен был быстро ответить в рифму на последнее их слово.




120


…вымышленная пантера — в «Физиологе», а также у Плиния пантера представлена как многоцветное животное, привлекающее окружающих своим терпким запахом.




121


…тускуланскую собеседницу… — «Тускуланские беседы» были написаны Цицероном осенью 45 г. до н. э. и посвящены Марку Юнию Бруту, вошедшему в историю как глава заговора против Юлия Цезаря. Основная проблема, которая обсуждается в «Беседах», это проблема эвдемонии, т. е. счастливой жизни и способов ее достижения.




122


Прошу особливо заботиться о доме, покуда семейство находится в отсутствии… — цитата из романа Смоллетта «Путешествие Хамфри Клинкера» (1771. Пер. А.В. Кривцовой).




123


Не has made те dwell in darkness as those who have been long dead — Псалом Давида 143:3. В русском переводе (143:3–4): «Враг преследует душу мою, втоптал в землю жизнь мою, принудил меня жить во тьме, как давно умерших, и уныл во мне дух мой, онемело во мне сердце мое».




124


…пристань отдохновения и алтарь милосердия — слова из книги Апулея «Метаморфозы, или Золотой Осел» (кн. 11).




125


Фенелла — имеется в виду опера французского композитора Д.Ф. Обера «Фенелла» («Немая из Портачи»), написанная на либретто Э. Скриба. Партия немой девушки Фенеллы — мимическая.




126


ласарильо с тормеса — «Жизнь Ласарильо с Тормеса, его невзгоды и злоключения» — «La vida de Lazarillo de Tormes у de sus fortunas у adversidades», испанская повесть, анонимно изданная в Бургосе.




127


…дневник чумного года — книга Даниэля Дефо «Дневник чумного года, содержащий наблюдения и воспоминания о самых замечательных событиях как общественных, так и сугубо личных, произошедших в Лондоне во время последнего великого испытания в 1665 году» (Daniel Defoe. A Journal of the Plague Year).




128


…как тот подлый венецианец, что заполучил манускрипт — имеется в виду венецианец Альционо, который уничтожил рукопись трактата Цицерона «De gloria», использовав лучшие места из него в своих сочинениях.




129


…коричными палочками — император Нерон, убив свою жену Собину, приказал собрать всю корицу в Риме и сжег ее во время ритуальных похорон.




130


Стены белые. Запах известки. Было все, ничего не сбылось… — строфа из стиховорения Бахыта Кенжеева.




131


Отец Арнолл — проповедник из романа Джеймса Джойса «Портрет художника в юности».




132


Крепость Мананнана — в кельтской мифологии — крепость-тюрьма, построенная из человеческих костей, скрепленных известковым раствором. Мананнан бросал туда тех, кто, по его мнению, достоин низшей участи.




133


A uo рenn bit pont — «Кто глава, тот и мост» (средневековая валлийская поговорка).




134


Кот ахнул позабыв глагол… — строфа из стихотворения Анри Волохонского.




135


…а могла бы бросить ей лепешку со снотворным, как бросил кто-то моим собакам, начитавшись школьного Вергилия — имеется в виду лепешка, замешанная на зельях и меде, которой Сивилла Кумcкая усыпляет пса Кербера (Вергилий. «Энеида», VI, 419–423).




136


…спит, превращенная в красную муху, ту, что пряталась в складках плаща молодого Энгуса — персонажи ирландских саг из цикла «Сватовство к Этайн».




137


Эрешкигаль — в шумеро-аккадской мифологии богиня — владычица подземного царства.




138


Принцесса Айша — Ален Роб-Грийе в своем эссе «Анжелика, или Чары» описывает гравюру, которую он увидел в книге "Смертная казнь в Турции в конце XVII века": «Девушка лежит с широко разведенными в стороны напряженными ногами; жертва испытывает невероятные муки, ибо заостренный на конце лемех плуга, пройдя между раздвинутыми ногами, начинает проникать в укромные рыжеватые заросли, скрывающие лобок».




139


Руад, сын Ригдонна — герой ирландской саги Руад, «собрал людей и на трех кораблях отправился встретиться с сыном короля Лохланна, что за морем, и увидел девять прекраснейших во всем свете женщин, которые по трое держали каждый корабль. Увели с собой женщины Руада и по одной ночи провел он с каждой из них на сухой земле или ложах из бронзы».




140


…если верить одному местному поэту — имеется в виду Дилан Томас, в рассказе которого описаны рождественские почтальоны: «… с моросящими глазами и с вишенкой вместо носа… они любили ходьбу и собак, и Рождество, и снег» (Пер. Е. Суриц).




141


Пуппенмейстер — кукловод. Слово, которое использует Набоков в романах «Лолита» и «Дар». У Набокова обозначает некую силу, распоряжающуюся судьбами людей.




142


…как мальчишка Эрихтоний — имеется в виду младенец, рожденный Геей от семени Гефеста. Афина поставила дочерей Кекропа стеречь ларец, но любопытные женщины подняли крышку. Узнав об этом, Афина наказала их безумием, кончившимся смертью.




143


Сколько можно изображать нимфу Муту, наказанную Юпитером? — Мута, тибрская нимфа, которую за болтливость Юпитер наказал немотой. В римской мифологии отождествлялась с божеством тишины и молчания Тацитой.




144


Sophrosyne — «умеренность» (древнегреч.), meden agan — «ничего слишком» (древнегреч.).




145


…бедный шен в пекинской опере — в пекинской опере традиционно четыре амплуа: шен (мужская роль), дань (женская), чоу (клоун) и цзин (сильные, грубые или опасные персонажи).




146


Thou wretched, rash, intruding fool, farewell — слова Гамлета, обращенные к Полонию в третьем акте трагедии «Гамлет»: «Ты, жалкий, суетливый шут, прощай. // Тебя я высшим счел: возьми свой жребий!» (Пер. А. Кронеберг).




147


…не швырять же в него гневную лютерову чернильницу — Мартина Лютера периодически искушал дьявол. Известно предание о чернильнице, брошенной Лютером в нечистого во время одного из таких искушений.




148


Гестия — древнегреческая богиня домашнего очага, старшая дочь Кроноса и Реи. Целомудренная безбрачная Гестия пребывает в полном покое на Олимпе, символизируя незыблемый космос.




149


Беллерофонт — в греческой мифологии один из главных героев старшего поколения, сын коринфского царя Главка. Подобно Гераклу, он поневоле совершает разные подвиги, в частности, в горах Ликии он убивает огнедышащую химеру, соединяющую в себе черты льва, козы и змеи.




150


Totus mundus agit histrionem — Весь мир лицедействует (лат.). Слова Петрония, использованные для надписи на фронтоне шекспировского театра «Глобус».




151


…and death shall have no dominion — «…и смерть не будет иметь власти» (англ). Первая строка одноименной поэмы валлийского поэта Дилана Томаса (1914–1953).




152


Запоздалы мольбы твои, Фроди! — так в «Младшей Эдде» великанши Фенья и Менья обращаются к своему хозяину Фроди, для которого на своей волшебной мельнице Гротти они мололи золото, мир и счастье. Но Фроди не дал великаншам отдохнуть, и тогда они намололи воинов, разоривших владения Фроди.




153


Человек этот нужен еще для оправдания совокупного действия. — Лев Толстой. «Война и мир» (эпилог, ч. I, гл IV).




154


В сердце уколы, тошнит и желание есть пропадает… — строфы из «Салернского кодекса здоровья» (XIV в.).




155


Подобно Тюру, я положила руку в пасть волку… — в германо-скандинавской мифологии «бог битвы», сын Одина и Фригг. Именно он надел волшебную цепь на волка Фенрира, но для этого Тюру пришлось в знак доверия положить волку в пасть свою правую руку.




156


…шесть собачьих голов на шее испуганной сциллы… — в греческой мифологии морское чудовище, подстерегавшее мореходов в пещере, на крутой скале узкого Сицилийского пролива.




157


Вабило — согласно «Словарю редких и забытых слов» Сомова, вабило — это пара скрепленных ниткой птичьих крыльев, которыми машут, посвистывая, для призыва ловчей птицы.




158


…одиннадцать щитов, выкованных маммурием… — согласно римскому преданию, Юпитер подарил царю Нуме щит для защиты своего города. Для того чтобы враги не смогли украсть этот щит, Нума приказывает кузнецу Маммурию изготовить одиннадцать точных копий. Маммурий (а это не кто иной, как сам бог войны Марс) выковывает одиннадцать похожих щитов и наносит на оборотную сторону настоящего щита свое имя.




159


…как джек догерти взял красную шапку чешуйчатого мерроу… — Существует ирландская легенда, согласно которой Джек Догерти попал в гости к мерроу, то есть водяному. Для того чтобы Джек смог беспрепятственно попасть на дно моря, мерроу дал ему красную шапочку. На дне Джек увидел клетки, в которых томились души погибших моряков, он зазвал мерроу к себе в гости, напоил самогоном, а потом стащил красную шапочку и, спустившись под воду, освободил души моряков.




160


Авентинский холм — один из семи холмов, на котором стоит Рим. На этом холме был построен храм Дианы, которая стала считаться покровительницей людей низших классов (плебеев и рабов). Годовщина основания храма считалась праздником рабов — servorum dies.




161


…у богов ватные ноги из-за нашего неверия — слова вольноотпущенника Ганимеда, персонажа романа Петрония «Сатирикон».




162


…подобно Септимию Северу, увидела во сне пророческую лошадь? — Септимий Север — римский император (193–211), родоначальник династии Северов. Существует предание, согласно которому, однажды он увидел во сне, что император Пертинакс, ехавший на лошади, упал и разбился. Лошадь подошла к Северу, чтобы он мог на нее сесть. Сон осуществился очень скоро, и Септимий Север унаследовал императорский престол.




163


…шумерская инанна, изнасилованная садовником во сне… — в шумерской мифологии богиня любви, плодородия и распри. В мифе об Инанне богиня мстит всему миру за то, что садовник изнасиловал её спящей, когда она, устав от путешествия, прилегла отдохнуть в саду. Инанна превращает в кровь всю воду в источниках, так что деревья начинают сочиться кровью, и насылает на страну опустошительные вихри и бури.




164


…да будет моя рана смертельна— «chе la mia ferita sia mortale» (ит.), ритуальная надпись на ноже для вендетты. Бонифачо (Bonifacio), пролив между островами Корсика и Сардиния.