В одежде человека. Сфинкс или робот
Леена Крун








"В одежде человека" — история о пеликане, который мечтал стать человеком. Мальчик Эмиль открывает ему странный мир человеческих существ, живущих в большом городе.

В сборник также вошла повесть "Сфинкс или робот" — книга, главы которой могут быть прочитаны в любом порядке. И все же это вполне связная история девочки Лидии, живущей в мире, где законы физики растягиваются и выворачиваются наизнанку, создавая параллельную реальность. Там происходят странные вещи, но Лидия относится к ним с детской непосредственностью и открытостью — и читатель вместе с ней открывает мир и ищет ответы на вопросы.







Леена Крун

В одежде человека



До тех пор, пока сон продолжается, ты не ведаешь, что это сон.






















Часть 1

Булыжники мостовой


«Булыжники мостовой скрывают прибрежный песок».










Появление





В городе было много профессий, о которых Эмиль никогда раньше даже не слышал, такие как раздатчик, наладчик, фрезеровщик или, например, укладчик пижамы. После переезда в город мама Эмиля складывала пижамы в большой прачечной каждый день с восьми утра до четырех вечера. А по вторникам и четвергам она еще мыла полы в какой-то конторе, и тогда Эмиль обедал в столовой мясным супом или макаронной запеканкой.

Столовая была не очень-то уютная, но дешевая и рядом с домом. На окнах висели непонятные оранжевые занавески с рыбками, а металлические ножки стульев с таким мерзким звуком царапали пол, что просто мурашки пробегали по коже.

Эмилю больше нравилась макаронная запеканка, но в тот четверг давали только мясной суп. Дождь прекратился, и в зале запахло псиной, куревом и пивом. Эмиль сидел за столиком возле окна, ждал, пока принесут тарелку, и рассматривал осу, которая ползала по листу пластмассовой герани.

— Отвратительное лето, — сказал кто-то за соседним столиком.

Возле стены на узком диванчике отдельно от всех сидел мужчина и читал газету. У него был узкий выдающийся вперед подбородок и очень бледный вид. Только вот газета… Что-то было не так. Он держал ее вверх ногами!

Официантка принесла тарелку с супом и на мгновение заслонила собой странного посетителя. Эмиль не мог дождаться, пока она уйдет, чтобы продолжить свои наблюдения. На мужчине был опрятный костюм и галстук. Поплиновое пальто небрежно брошено на спинку стула.

Какой странный человек. Да и человек ли это? Он шуршал газетой и делал вид, что внимательно изучает новости, но она по-прежнему была вверх ногами.

Эмиль прикрыл рот бумажной салфеткой. Ему стало одновременно и смешно, и страшно. Нет, это не человек, это какая-то большая птица. Белая, с большим клювом…

Точно! Пеликан!

Эмиль оглянулся. Неужели никто больше не заметил этого? Официантка устало вытирала тряпкой столы и с грохотом переставляла стулья. За соседним столиком смеялись и бранились, а из музыкального автомата лился приторный голос:
		Я уже не девчонка видная,



		Я давно уже дама солидная.








Пеликан перевернул страницу и помешал ложечкой кофе. Кофе ему явно не нравился. Похоже, он совсем остыл.

Чтобы сделать глоток, птице приходилось запрокидывать голову. Горловой мешок при этом растягивался, и слышалось легкое урчание. Допив кофе, пеликан махнул официантке длинным рукавом и попросил счет. У него был низкий гортанный голос. Официантка протянула ему сдачу и не обратила никакого внимания на его необычную внешность и странный выговор.

Пеликан надел серую фетровую шляпу, заправив под нее желтые волосы парика, набросил на еле заметные плечи пальто и направился к двери. На нем были замшевые ботинки песочного цвета, наверняка сделанные на заказ, потому что ни в одном магазине не найти такой широкой обуви.

Эмиль тут же вскочил, чтобы бежать за пеликаном, но его остановил ворчливый голос официантки.

— А заплатить?! Кто платить-то будет? Ишь, смыться захотел!

Мужчины за угловым столиком разом смолкли и повернулись в сторону Эмиля. В автомате как раз закончилась песня. Наступила тишина. Эмиль залился краской, вынул из заднего кармана кошелек и достал оттуда одну-единственную купюру.

Официантка отсчитала сдачу и протянула было мальчику, но его уже и след простыл. Позабыв про все на свете, Эмиль бежал по Заводской улице, но пеликана нигде не было. Вконец отчаявшись, Эмиль решил, что больше не увидит эту странную птицу, как вдруг ему пришлось резко затормозить. Пеликан стоял, уткнувшись клювом в витрину, и разглядывал выставленную там мужскую одежду. Через мгновение его раскачивающаяся фигура исчезла в глубине магазина, а Эмиль сделал вид, что внимательно рассматривает перчатки, галстуки и рубашки.

Вскоре пеликан снова появился в дверях. На его длинной белой шее развевался красно-зеленый клетчатый шарф. Он был чересчур ярким и вызывающим и к тому же совсем не сочетался с другой одеждой. Эмиль подумал, что необычный внешний вид пеликана и без того бросается в глаза, но, наверное, птице просто нравились яркие цвета.

Пеликан повернул обратно к столовой, дошел до перекрестка, пересек улицу и направился прямо во двор дома, где жил Эмиль. Там он открыл дверь пятого подъезда и вошел внутрь.

Эмиль досчитал до десяти и кинулся следом за птицей. На площадке первого этажа никого не было, но цифры над лифтом сменяли одна другую. Лифт остановился на самом верхнем, восьмом этаже. Интересно, пеликан жил в этом доме или просто зашел в гости?




Дома в энциклопедическом словаре Эмиль нашел статью о пеликанах. В ней говорилось, что пеликаны — крупные коренастые птицы, гнездятся колониями. У них большие крылья, неуклюжее короткое туловище, толстые ноги с широкой перепонкой между пальцами и длинный клюв. На нижней стороне клюва — эластичный кожаный мешок для ловли рыбы. Обитают пеликаны в умеренном и тропическом климате и могут селиться по берегам как пресных, так и соленых водоемов. Залетных пеликанов неоднократно видели в северных странах.

Хлопнула входная дверь.

— Отгадай, что сегодня произошло! — крикнул Эмиль и выбежал маме навстречу.

У мамы был усталый вид, и в ее голосе слышалось раздражение:

— Дай мне хотя бы раздеться.

Эмиль вернулся к себе в комнату. Спустя некоторое время мама заглянула к нему. Она была уже в домашнем халате и собиралась в ванную.

— Ты обедал?

— Да, мясным супом. Знаешь, сегодня в столовой был такой странный…

— А сдача?

Эмиль стал торопливо выворачивать карманы, хотя сразу вспомнил, что забыл взять сдачу.

— Не осталось.

Наступила тишина. Мама ждала, что Эмиль продолжит, но он молчал.

— Не осталось? Я же дала тебе десять марок, а ты взял только суп.

Эмилю стало стыдно.

— Я забыл. Вернее, не успел…

— Как забыл? Куда ты дел оставшиеся деньги?

Вопрос о деньгах звучал теперь постоянно, с тех пор как они переехали в город, а папа остался там, дома. Здесь у них дома не было, а была только квартира. Теперь Эмилю предстояло объяснить маме, что он не мог дождаться сдачи и вообще забыл про нее. А все почему? Из-за птицы, из-за пеликана, который сидел в столовой и пил кофе. Как об этом расскажешь? Ведь пеликаны не пьют кофе.

— Я забыл про сдачу, потому что там был один странный человек. Я же тебе уже говорил.

— Что за человек? И как это связано со сдачей?

— Ну, он был такой странный, что я решил посмотреть, куда он пойдет.

— Не понимаю, Эмиль.

Мама тяжело вздохнула и присела на край кровати.

— Что значит «решил»? Ты следишь за незнакомыми людьми?

— Но это был не человек, это была птица.

— Эмиль, что за чушь ты несешь? Ты здоров?

Мама потрогала лоб Эмиля и недоверчиво посмотрела ему в глаза.

— Или ты придумал все это ради забавы?

— Не придумал, мама, честное слово! Это была птица — пеликан. Он живет в нашем доме в пятом подъезде на восьмом этаже. У него на подбородке был такой же кожаный мешок, как на картинке в энциклопедии.

— Эмиль, боже мой!

Мама громко рассмеялась.

— Ты имеешь в виду господина Хурулайнена? Это за ним ты бегал по всему городу, забыв обо всем на свете? Придется тебе утром пойти в столовую и попросить вернуть сдачу.

Мама пошла в ванную и открыла кран. Эмиль пришел к ней.

— Что за Хрюлайнен?

— Хурулайнен. Госпожа Капио сдала ему свою квартиру на лето, а сама уехала за границу к дочери. Она сказала, что это очень вежливый господин. Я тоже уже успела с ним познакомиться.

Конечно, у него несколько странный вид, двойной подбородок и все такое прочее. Но это не повод, чтобы на него таращиться, да еще и преследовать. Ты же уже большой мальчик, а мелешь всякую чепуху.

— Никакой он не Хурулайнен, — возразил Эмиль. — Это птица, пеликан, я сам видел!

— Эмиль, ты в своем уме? — сказала мама. — Человека от птицы отличить не можешь. Все, хватит об этом, и прекрати обзывать добропорядочных людей.

Мама закрыла кран с горячей водой и вытолкала Эмиля из ванной в коридор.

Как человек может быть таким невнимательным? Эмиль лежал на кровати, и слезы капали на картинку с пеликаном. Но он совсем не думал о том, что книга намокнет и бумага испортится. Хотя раньше Эмиль всегда очень бережно обращался с энциклопедией, ведь ее подарил ему папа на двенадцатилетие.

Это пеликан, точно пеликан, Эмиль был в этом абсолютно уверен. И он обязательно всем это докажет.




Немного о снах





Эмиль проснулся. Оказывается, он заснул прямо на энциклопедии. Уже совсем стемнело. Августовский вечер заглядывал в окно. Эмиль больше не думал о пеликане, он думал о доме, о другом доме, том единственном и настоящем, что остался в Катинкюля.

Во сне он снова был там, в родной деревне. Так случалось почти каждую ночь. Он открывал знакомые двери и ходил из комнаты в комнату, словно в поисках чего-то, но никогда не мог найти это что-то и даже не знал, что он ищет. А еще Эмилю снилось, как будто он проснулся в полночь и в темноте пробирается на ощупь через всю избу в комнату, где спят мама и папа. Он стоит там и слушает, слушает… Не решаясь даже прикоснуться к ним, потому что боится, что папа будет снова ворчать: «Ну что опять стряслось?» Папа и мама лежат так близко, что Эмиль чувствует их дыхание, но на самом деле их там нет… Были еще и другие сны, где они даже не дышали, а лежали, словно на картине, картиной и были.

Во сне они всегда лежат рядом, но на самом деле этого никогда уже больше не будет. Там, в комнате, рядом с папой спит теперь другая женщина, а мама и Эмиль переехали в город. Чтобы остаться здесь навсегда.

Мама и Эмиль должны быть счастливы, что смогли снять квартиру в многоэтажном доме. В городе не хватает квартир, и многие люди никак не могут найти себе жилье и вынуждены всю жизнь мыкаться по углам у родственников и знакомых, жить в каких-то ночлежках или ютиться под старыми лодками. Мама и Эмиль должны быть счастливы, ведь у них есть двухкомнатная квартира с ванной, электроплитой и холодильником. Всего этого в деревне не было, там была только сауна, дровяная печь и погреб. А еще колодец и озеро вместо душа и горячей воды. Только колодец и озеро.

Эмиль вздохнул и натянул на себя пижаму. Он не хотел думать о деревне, он хотел уехать туда. Но это было возможно только во сне.

Один за другим гасли яркие квадраты огромных домов-кубиков, плотно набитых разными людьми.

Эмиль задернул шторы и выключил свет.

Когда он был маленьким, он старался как можно дольше не ложиться спать и боялся темноты. Теперь уже не боится. От сна невозможно убежать, он все равно рано или поздно тебя настигнет. Даже рыбы спят по ночам. А муравьи и ежи вообще спят всю зиму. Нельзя не спать дольше одних суток, не получится. Сон, настоящий глубокий сон, который начинается еще до сновидения, заключит тебя в свои объятия и лишит всего-всего, а взамен подарит невероятную легкость.

И вот прочь уходят свет, цвета и звуки, прочь ушел и дом, теперь он уже там, далеко, — дом, который был с Эмилем все это время. Вместе с домом пропали поля вокруг него и мрачный лес вдалеке. Не стало ни папы, ни мамы, ни книг, ни вещей.

Что же Эмиль получил взамен? Ничего, совсем ничего, но это и было самое лучшее из всего того, что он мог получить. Словно с плеч упал многотонный груз, который взрослые называют действительностью: люди, дома и вещи, лес и поля, искрящаяся на солнце река, а теперь еще и этот город, тяжелый, как сталь или железо. Все это накапливалось целые сутки и давило Эмилю на плечи.

Ночь забирала все, даже его собственное тело. И все равно следующим вечером он снова оттягивал ее приход — облегчение, испытанное во сне, быстро забывалось.

Но здесь, на пороге глубокого сна, он ни за что на свете не повернул бы назад по доброй воле. Ночь была самым притягательным цветом, а тишина — единственным звуком, который он хотел слышать.

Для него теперь существовал только один запах, но это был неуловимый запах, был только один вкус, но его нельзя было почувствовать языком.

А потом приходили сновидения. Все возвращалось на свои места, но уже в новом свете и новых картинках. Глаза были закрыты, а свет выключен, но Эмиль все равно все видел.

И это было самое удивительное.




Встреча





Когда Эмиль проснулся, мама уже ушла на работу. На столе стоял йогурт, лежали вареные яйца и пустой бумажный пакет, на котором было написано:

НЕ ЗАБУДЬ СХОДИТЬ В СТОЛОВУЮ.

Эмилю не хотелось снова идти туда, но он знал, что все равно придется. За столиком в углу сидели все те же мужчины, что вчера, и пили пиво. Та же официантка стирала пыль со стола все той же тряпкой и выглядела такой же усталой, как и накануне, хотя было еще только утро.

Официантка сразу же узнала его и догадалась, что он пришел забрать сдачу. Все прошло неожиданно легко.

— Ишь, как малыш торопился вчера, — сказала она и засмеялась. От смеха она стала почти красивой, вот только зря обзывается малышом.

— Пожалуйста, семь марок и двадцать пенни. Так ведь и разбогатеть можно, если все посетители будут такие же щедрые.

И она направилась к столику в углу, чтобы убрать пустые бутылки, а Эмиль с облегчением выдохнул и вышел на улицу.

Порыв ветра ударил в лицо, словно была уже осень. На другой стороне улицы развевался знакомый шарф.

Пеликан! Он почти позабыл о нем.

Птица медленно шла по улице на своих коротких ногах, покачиваясь из стороны в сторону, ужасно смешная в фетровой шляпе, как все животные в одежде человека. Но никто из толпы, запрудившей тротуары и магазины в поисках вещей и продуктов, не обращал на пеликана никакого внимания, будто красный клюв и кожаный горловой мешок были для жителей города самым обычным явлением.

Эмиль зашагал вслед за пеликаном.

Скоро они пришли в Центральный парк. Под ногами захрустел гравий. На пеликане были смешные широкие ботинки, похожие на ласты, а на Эмиле — кроссовки. Пеликан замедлил шаг. Он задрал голову и посмотрел на шумящие под ветром высокие липы. Затем тяжело вздохнул и что-то пробормотал себе под нос.

У него из кармана выпала бумажка, и Эмиль поспешно подобрал ее. Птица ничего не заметила. На бумажке неровно, как курица лапой (или лучше сказать, как пеликан лапой), было выведено несколько букв «А».

Пеликан учит буквы!

Эмиль подбежал к нему.

— Простите, вы уронили вот это.

Пеликан повернулся к нему, вежливо прокряхтел «спасибо», но было видно, что он заволновался. Может, смутился, что кому-то стало известна его тайна. Учить буквы — в его-то возрасте!

— Пожалуйста, господин Пеликан, — громко сказал Эмиль.

Пеликан вздрогнул и вновь выронил бумажку. Он попытался поднять ее с земли неуклюжими и дрожащими крыльями, но у него ничего не вышло. Эмиль наклонился и поднял бумажку.

— Пожалуйста, господин Пеликан, — повторил он громким голосом и посмотрел прямо в желтые круглые глаза, которые на мгновение спрятались за прикрытыми веками. Но Эмиль все же успел заметить, как он испугался, и ему стало ужасно жалко пеликана.

— Не бойтесь, я никому не расскажу, — понизив голос, сказал он птице.

Рядом стояла скамейка, а возле нее маленький фонтанчик для питья, который начинал бить, если повернуть сбоку кран. Пеликан неровными шагами подошел к фонтанчику и стал пить, держась одним крылом за сердце. Потом он опустился на скамейку, и его тонкие ноги-трубочки острым углом натянули твидовую ткань брюк.

Эмиль присел рядом и старался не смотреть на пеликана, пока тот приходил в себя.

Через некоторое время послышалось странное каркающее бормотание:

— Разрешите поинтересоваться, — пеликан говорил очень вежливо, — как вы догадались о моем… — здесь он на минуту засомневался, — о моем происхождении?

— Господи, — удивился Эмиль, — и гадать было нечего. Это же сразу видно.

— Далеко не все это замечают, — возразил пеликан. — У людей как-то странно устроены глаза, они не видят очевидного. Но, возможно, вы не человек.

Он с надеждой посмотрел на Эмиля.

— Нет, я человек, — заверил его Эмиль. Это прозвучало почти как угроза.

— И нет никаких сомнений?

— Никаких.

— Впрочем, конечно, вы очень похожи на человека. Но ведь никогда не знаешь наверняка…

Эмиль почувствовал себя неуверенно под пристальным взглядом желто-серых глаз. И вдруг на мгновение ему показалось, что пеликан, возможно, прав, а все остальные ошибаются: ведь он на самом деле чувствовал, что совсем не похож на этих существ, которые кишели повсюду на улице, в домах и магазинах, у которых были имена и фамилии, профессии и налоговые книжки.

Пеликан опустил глаза и вздохнул:

— До этого момента люди обращали внимание только на мой костюм. А у меня хороший костюм, красивый, не правда ли?

Он теребил крылом свое пальто и внимательно смотрел на Эмиля. Эмиль тут же подтвердил, что у пеликана действительно очень изящный костюм.

— Если я хожу в костюме человека, значит, я человек. Это всеобщее мнение.

Пеликан взял трость и попытался нарисовать на песке букву «А».

— Немножко не так, — сказал Эмиль. Он наклонился и подправил букву.

— Вы умеете писать?! — удивился пеликан.

— Конечно, умею, — засмеялся Эмиль. — Осенью я пойду уже в третий класс. Я хожу в школу рядом с Центральным парком.

— Все ясно.

Пеликан нарисовал на песке крылья, расправленные, словно в полете, и сложенные вместе.

— Это сложное искусство, — сказал он как бы сам себе и резко ударил тростью по песку. — Не согласитесь ли вы дать мне несколько уроков? Конечно, за определенное вознаграждение. — Он снова пристально посмотрел на Эмиля своими желтыми навыкате глазами. — Не могли бы вы научить меня читать и писать?

Эмиль засомневался.

— Я никогда никого не учил. Не знаю, получится ли у меня…

Но, увидев, как помрачнело лицо пеликана (не знаю, можно ли в данном случае говорить о лице) и как он весь сразу осунулся и поник, Эмиль поспешно продолжил:

— Но я могу попробовать.

Пеликан встал и торжественно пожал руку своему будущему учителю. Хотя назвать это рукопожатием довольно сложно — скорее, это было прикосновение крыла, легкое, как пух.

— Тогда завтра в пять часов, если вам будет удобно.

— Хорошо, завтра в пять, — повторил Эмиль.

Они расстались у памятника народному поэту.




Алфавит





На следующим день ровно в пять часов вечера Эмиль стоял на восьмом этаже пятого подъезда перед дверью квартиры пеликана. На дверной табличке было написано: «Хурулайнен». Эмиль нажал кнопку звонка, и через некоторое время за дверью послышались шлепающие шаги. «Он, наверное, только что вылез из ванны», — подумал Эмиль. Пеликан открыл дверь. На нем был коротенький ярко-красный халатик с вышитыми синими и зелеными павлинами. Ему определенно нравились яркие цвета.

— Проходите, пожалуйста, — вежливо пригласил он.

Эмиль вошел в комнату. Она была немного старомодна — такие Эмиль видел в старых маминых журналах по дизайну. Книжная стенка темно-красного цвета с баром в центре, диван-кровать, проигрыватель для пластинок и телевизор. И все же комната выглядела нежилой.

— Одну минуту, — крикнул пеликан из коридора. — Я только переоденусь. Думаю, халат не совсем подходит для учебных занятий. Честно говоря, — продолжил он доверительно, — я почти все время сижу в ванне.

Он внимательно взглянул из-под бровей на мальчика, словно ожидая от него какой-то невероятной реакции на это сообщение.

Но Эмиль кивнул с серьезным видом. Стало ясно, почему комната казалась такой нежилой.

— Я, видите ли, живу в ванне, — сказал пеликан, повысив голос.

Эмиль почувствовал, что необходимо что-то сказать в ответ, и пробормотал:

— Ну конечно, вам без воды плохо. Вы ведь наверняка родом с побережья.

— С побережья, — вздохнул пеликан, и на глаза ему навернулись слезы.

Он вышел из комнаты, и сквозь журчание воды в ванной было слышно, как он поет низким хриплым голосом:
		Шумит, шумит



		морская ширь,



		Стемнеет, стихнет на ночь глядя,



		И, деток чайки нежно гладя,



		Прибрежной галькой



		зашуршит…








Пеликан вернулся одетый во фланелевую рубашку и бархатные брюки, от него приятно пахло лосьоном после бритья, хотя, ясное дело, он никогда в жизни не брил бороду.

— Теперь за работу, — поторопил он мальчика, и Эмиль достал из портфеля свой старый букварь.

Буквы в букваре были расположены не по алфавиту, самой первой была буква «У». На первой странице был нарисован паровоз, а над ним надпись: «У-у-у-у!» Это была легкая буква, и пеликан быстро научился ее писать и хорошо произносить. Но он не просто подражал гудку паровоза, он гудел, как паровоз, так что учителю Эмилю пришлось срочно переходить на следующую страницу, пока соседи не забили тревогу. Потому что паровозы не должны гудеть в жилых домах.

Пеликан быстро учился. Когда за окном стали сгущаться сумерки, он с помощью Эмиля уже довольно-таки бегло прочитал: «БИ-БИ-БИ — ГУДИТ МАШИНА. ЭТО ГРУЗОВИК. ОН БЫСТРО ЕДЕТ ПО ДОРОГЕ. ОН ВЕЗЕТ МОЛОКО В МАГАЗИН».

Последние слова ему особенно понравились. Пеликан закрыл глаза, словно вспоминая что-то веселое, и с наслаждением повторял: «МО-ЛО-КО В МА-ГА-ЗИН. МО-ЛО-КО В МА-ГА-ЗИН».

Под конец Эмиль прочитал своему ученику считалочку про пальцы. Пеликан слушал очень внимательно. Он с восхищением рассматривал ладонь мальчика и каждый раз, когда Эмиль называл какой-нибудь палец, пеликан дотрагивался до него кончиком крыла.
		Большому брату — дрова рубить,



		Брату-указке — воду носить,



		Среднему брату — печку топить,



		Безымянному брату — кашу варить,



		А крошке-мизинцу — песенки петь.








Стало совсем темно, и в комнате пришлось зажечь свет. Эмилю очень понравилось преподавать. Пеликан оказался внимательным и прилежным учеником. Он наверняка научится читать очень быстро. Сам же пеликан считал, что ему просто повезло с учителем.

— У вас невероятные педагогические способности, — похвалил он Эмиля. — А теперь я предлагаю немного перекусить.

Он скрылся в кухне, откуда вскоре послышался звон посуды. Возвратившись в комнату, он принес поднос, на котором были красиво расставлены чашка чая, тарелочка с бутербродами и пирожными и миска со свежей салакой.

— Это для меня, — сказал он и указал на миску. — Остальное — для профессора.

И они с аппетитом принялись за еду, хотя порой Эмиль забывал про свой чай, наблюдая, как ловко пеликан подхватывает клювом салаку.

Перекусив, пеликан потянулся и удобнее устроился в кресле.

— Думаю, вам не терпится узнать, почему я решил жить, как человек, учу ваш язык и всеми силами стремлюсь быть похожим на людей.

Эмилю просто сгорал от нетерпения, но вежливо ответил, что, конечно, ему было бы очень интересно об этом услышать.

— Что ж, тогда я расскажу вам обо всем с самого начала. Только сразу хочу предупредить, что история моя довольно длинная.

Не дожидаясь ответа, пеликан начал рассказывать.




К людям

Первый рассказ пеликана





Я родился на южном побережье, где море соленое и теплое, а волны прибоя омывают прибрежный песок. Жил гам счастливо, в кругу семьи и друзей, в большой птичьей стае. Ловил рыбу, воспитывал детей и общался с друзьями и близкими. Но со временем человек стал все больше и больше вторгаться в нашу жизнь.

Теперь он не только охотился на нас, но и строил на наших берегах свои заводы и электростанции. Он сбрасывал отходы и мусор в воду, и вся рыба ушла из тех мест. Нам приходилось голодать и терпеть лишения. Постепенно, друг за другом, мы стали покидать родные места и в конце концов оказались вот здесь, на севере. Мои близкие понемногу освоились, а я стал задумываться: как же теперь нам быть? Человечество процветает и благоденствует, захватывает новые территории и живет все лучше и комфортнее, тогда как животные страдают. И при этом чем лучше живется человеку, тем сложнее приходится животным. Норы и гнезда исчезают под зубьями электрических пил и комбайнов, пища становится все более скудной, а насиженные места — непригодными для жизни. Мертвая рыба всплывает на поверхность, в почве накапливаются ядовитые вещества, а яичная скорлупа становится такой хрупкой, что ломается, прежде чем птенцы успевают хоть немного подрасти.

Я стал завидовать людям. Подумал: если нельзя спокойно быть птицей, буду тогда человеком. Они сильнее нас, и я тоже хочу быть таким же.

Среди всех птиц в округе я был, пожалуй, единственным, кто осмеливался мечтать о чем-то подобном. В течение нескольких лет я пристально наблюдал за жизнью людей, прятался в кустарниках, подслушивая разговоры загорающих на берегу, следил за ними, беззвучно паря над головами, когда они вечером возвращались к себе домой. Я, попросту говоря, шпионил. Подсматривал в окна, как с наступлением темноты они зажигают в своих изящных гнездах яркий холодный свет и собираются за столом на ужин.

Я заметил, что они окружают себя бесчисленным количеством странных вещей, которые остаются на своих местах даже после того, как их хозяева исчезают.

Я стал учить язык людей и понял, что всему в мире можно дать имя.

У меня всегда были способности к языкам, так считали в тех краях, откуда я родом. Я свободно говорю на диалекте чаек и при желании могу перекинуться парой слов с бакланами. Но человеческий язык — самый завораживающий и самый сложный из всех, что я когда-либо слышал. Я был очарован им, смаковал на языке согласные и гласные звуки, наслаждался ими, болел ими. Когда берег был пуст, я выкрикивал их ветру, я повторял их во сне, я даже дал новорожденным птенцам человеческие имена: Урсула, Илона, Уильям и Вяйнямёйнен. Я смотрел на яркий свет и говорил: «Это солнце», смотрел на море и говорил: «Это вода». Весь мир преобразился, стал не таким, как прежде, распался на части и возродился вновь.

О человеческий язык, о человеческие руки! Я восхищался руками: неоперившиеся, но такие ловкие, и на каждой по пять отростков. Кончик каждого отростка покрыт маленькой перламутровой пластинкой. Они хватают, тянут, толкают, крутят, сжимают, треплют и ласкают. Я старался научиться так же ловко обращаться со своими крыльями. Я был готов в любую минуту обменять свои крылья на руки.

День за днем я наблюдал за людьми, запоминая их жесты и привычки, вслушиваясь в их речь, и завидовал, завидовал. Я ушел из семьи, позабыл про друзей. Я перестал быть птицей и решил стать человеком.

Жена и друзья ужаснулись, узнав о моем решении. Они пытались отговорить меня, умоляли остаться, лили горькие слезы, но я был непреклонен. Мой путь лежал на север, туда, где, по слухам, находились большие города. Я решил уйти и жить так, как живут люди.

Младший сын просил: «Возьми меня с собой». Но я не согласился:

— Не сейчас. Придет время, я вернусь и заберу вас всех. Мы снова заживем дружно одной семьей. И все станем людьми.

Наконец настал тот роковой день, который изменил всю мою жизнь.

На песчаном берегу нежились туристы. Они лежали на полотенцах и потягивали желтый лимонад. Недолго думая, я взял одежду одного из купающихся и, надев ее на себя, поспешно зашагал по дороге, ведущей в город. Это была моя первая попытка, первое роковое испытание, но все прошло удачно. Никто не узнал во мне переодетую в человеческий костюм птицу, никто не остановил меня и не отобрал украденную одежду. Я затерялся в потоке людей, которые с наступлением сумерек спешили домой, в город.

Я видел, как поступают некоторые молодые люди, и сделал то же самое. Встал на обочину дороги и поднял крыло. Не прошло и нескольких минут, как передо мной остановилась машина. Девушка и парень, сидящие в ней, тоже целый день провели на берегу. Они вежливо поинтересовались, куда меня отвезти.

Я опешил и попытался вспомнить хоть какое-нибудь название улицы или района, но в голове крутилось только одно слово — Опера. У меня не было ни малейшего представления, что такое Опера. Я запомнил это слово, когда подслушивал разговор двух девушек на берегу.

— Вы, наверное, идете на «Волшебную флейту»? — спросил водитель. — Мы тоже пытались туда попасть, но, к сожалению, не смогли достать билетов.

Я не совсем понял, о чем он говорит, но понимающе кивнул головой, словно бы все знал о волшебниках и флейтах.

И вот! О чудо! Я еду в машине!

Дорога, размеченная белыми полосами, тянулась вдаль за горизонт. В ярком свете заходящего солнца мимо проносились поля и леса, мерно жующие коровы, деревни, заборы, столбы с проводами… Все было для меня ново и удивительно, и я предвкушал новую жизнь, более яркую и более насыщенную, чем та, прошлая, что осталась на берегу. Я сожалел, что не приехал сюда раньше.

Постепенно по обе стороны дороги все чаще и чаще стали возникать здания, они теснились друг к другу и росли прямо на глазах. Дороги разветвлялись и превращались в улицы, зелени становилось все меньше. Солнце село, но яркие фонари освещали дорогу. Мы двигались по глубокому ущелью — узкому проходу между двух высоких каменных домов. Впереди, сбоку и позади нас были такие же машины, как и та, в которой мы ехали. Меня пугал этот странный свет и новые звуки, но поворачивать назад было уже поздно. Наконец мы остановились.

— Вот и Опера, — сказал водитель.

Я увидел большое ярко освещенное здание, в двери которого входили люди в нарядных костюмах и платьях.

— Приятного вам вечера, — улыбнулась девушка. — Я даже немного завидую, вы услышите, как поет сама Ля Самбина.

Я поблагодарил молодых людей, водитель помог мне открыть дверь. Сам я был так неуклюж и неопытен, что никак не мог с ней справиться.

Вот так я оказался в городе, в чужой стороне. Я стоял на улице, которая была выложена из правильных каменных прямоугольников, аккуратно уложенных вплотную друг к другу. Впервые рядом со мной не было друзей и близких, и неожиданно я почувствовал, как что-то необъяснимое сжало мое сердце и пытается вырвать его из моей груди.

С того самого момента боль поселилась в моем сердце навсегда и не отпускала ни на минуту, и только много позже я узнал имя этой болезни: тоска по дому. Но это слишком мягкое название, так как словами невозможно выразить все то отчаяние, что временами овладевало мною.

Людской поток подхватил меня, и вместе с ним я поднялся по освещенной лестнице в просторный зал. Там толпа делилась на маленькие ручейки и уходила сквозь узкие двери куда-то в глубь здания. В дверях стоял человек, одетый в красный с золотом костюм. Красивая женщина с ниткой застывших капель на шее протянула ему какую-то бумажку. Мужчина порвал ее на две части, оставил себе одну половину, а вторую протянул женщине. Я заметил похожие бумажки в руках у всех, кто подходил к дверям. Только у меня не было ничего.

Меня толкали вперед, и вдруг случайно мое крыло оказалось внутри какого-то гнезда, словно бы нарочно пришитого к моей одежде. Это был карман брюк. На дне гнезда что-то зашуршало. Я вынул крыло из кармана и, к своему удивлению, увидел среди перьев белую бумажку. С трепетом я протянул ее мужчине в дверях, который привычным жестом порвал ее на две части.

Я сохранил на память эту важную бумажку. Это был обычный проездной билет на автобус, и только благодаря невнимательности или невероятной благосклонности билетера я в первый же день своей человеческой жизни попал в оперу.

Я оказался в красивом высоком зале. На стенах висели длинные балконы, а весь пол был заставлен замечательными удобными стульями с красной обивкой. На стульях сидели чудесно пахнущие дамы с обнаженными руками и плечами и господа в изящных черно-белых костюмах. Только тогда я заметил, что мой наряд несколько отличается от тех, что были вокруг, и что на меня смотрят с удивлением и даже с некоторым осуждением. Не знаю, было ли это связано только с одеждой или же со всем моим внешним видом. Вокруг стоял приглушенный шум. Дрожа от страха и волнения, я осторожно присел на ближайший стул.

Стулья стояли таким образом, что все сидящие смотрели на большой тяжелый занавес впереди. Мне хотелось встать и посмотреть, что же скрывается за этим занавесом, но тут свет стал гаснуть и откуда-то послышались удивительные звуки. Таких я никогда раньше не слышал. Ни море, ни ветер, ни птица, ни человек — ничто из того, что я знал до этого, не могло издавать таких звуков.

Я забыл обо всем, что меня окружало и тревожило. Казалось, у меня выросли новые крылья, шире и легче прежних. Боль в груди утихла, и я прикрыл веки. Перед глазами вставали невероятные цветные картины. Во всем были виноваты звуки, которые лились, ширились, поднимались вверх и вновь опускались на землю. Они стонали, смеялись и звенели.

Впервые в жизни я повстречался с музыкой.

Это был великий день для меня. Я смотрел на сцену и верил, что все это правда: козни Царицы ночи и доброта Сарастро, предательство Моностатоса и те испытания, которые выпали на долю Тамино и Папагено… Больше всего я сочувствовал Папагено, потому что он, как и я, был одет в перья и был отважным и веселым, хотя и не таким умным и красивым, как Тамино.

О, прекрасные звуки! Кто бы мог поверить, что их можно услышать наяву. Они рождались в глубине тромбонов и труб, на кончиках смычков струнных инструментов, в чашечках колокольчиков Папагено, они создавались голосом. Всё эго было для меня доказательством величия, благородства и красоты человека.

Я клял свою судьбу, которая дала мне при рождении птичье тело. Я получил от нее огромный неуклюжий клюв вместо маленького аккуратного носа и волшебного голоса, которым можно было петь и вести остроумные беседы. У меня были короткие и толстые лапы с широкой перепонкой между пальцами, а не длинные и стройные ноги, как у Тамино. У меня были громадные крылья, а не руки, способные творить такие чудеса, о каких птицы не могут даже мечтать.

Но музыка придала мне уверенности в себе. Я понял, что в моих силах изменить судьбу и взять свою жизнь в свои крылья. Я не родился человеком, но могу стать им.

Когда Папагено запел:
		О, если б я был мышью,



		Я спрятаться бы мог, —








мой внутренний голос вторил:
		О, будь я человеком,



		Создал бы новый мир!








Но потом я позабыл о себе, о том, где родился и кем хотел стать. Я весь превратился в слух, и все тело мое наполнилось радостью и надеждой. Я стал частью хора, который пел:
		Какие чудесные звуки,



		Какие прекрасные песни!



		Никогда и нигде я не слышал доселе



		Ничего милей и прелестней!








Однако всему приходит конец. Опера закончилась, и я снова оказался на улице. Моя уверенность улетучилась вместе со звуками музыки, мне снова стало тоскливо и одиноко. Боль вернулась в мое сердце, и казалось, что за то непродолжительное время, пока я был в опере, она стала еще более острой. Но с ней пришла и еще одна проблема: голод. Надо было срочно найти какую-нибудь еду.

Я знал, что через город протекает река. Мы ехали по мосту, когда въезжали в центр. Но в тот момент моя голова уже шла кругом от обилия огней и звуков, так что я совершенно перестал ориентироваться. И все же я должен был найти эту реку, потому что в реке, как известно, водится рыба.

Растерянно блуждая по улицам, я то и дело пытался уловить в воздухе запах воды. Но воздух был наполнен смесью гари и дыма, сажи и пыли. Когда же я посмотрел на свои крылья, мне показалось, что сажа из воздуха оседает и на них и что они уже потеряли свою белизну. Наконец сквозь дымовую завесу я уловил едва заметный мягкий запах воды и поспешил туда в надежде попить, искупаться и как следует подкрепиться.

Каково же было мое разочарование, когда я вышел к реке. Увы, это была не река, а скорее, канализационная протока, несущая сточные городские воды в открытое море. Волны весело ударяли в каменные берега канала, но в свете тусклого электрического фонаря было заметно, что на поверхности воды переливается тонкая зеленоватая пленка. В воде было полно мусора и грязи: остатки продуктов, тряпки, обрывки газет, бутылки, алюминиевые банки. О том, чтобы помыться в такой воде, нельзя было даже и думать, не говоря уже о том, чтобы ее пить. Рыбалка тоже вряд ли удалась бы: я не знаю ни одной рыбы, которая могла бы жить в канализации.

Что ж, сидеть у этой реки было бессмысленно, и я пошел обратно в город. Голод усиливался, от усталости я просто валился с ног. Была уже глубокая ночь. Улицы опустели, и одно за другим стали гаснуть окна. До этой ночи я ничего не знал об одиночестве, отныне же одиночество стало моим самым частым гостем.

Я оказался на площади. Это была рыночная площадь, где по утрам продают разную снедь. Тогда я, правда, еще не знал об этом. Я уловил запах зелени и даже рыбы. Нос привел меня на край площади, туда, где стояли мусорные баки. Они были очень высокие, и, чтобы заглянуть внутрь, мне пришлось взгромоздиться на деревянную коробку. Вонь, поднимавшаяся из бака, была тошнотворной. Но разгребая гниющую массу крылом, я обнаружил несколько селедочных голов и немного утолил голод.

Наваливалась усталость. Картины родного песчаного берега и камышовых зарослей вставали у меня перед глазами, казалось, я слышу, как дышат в темноте мои дети, как шумит камыш, вижу, как луна восходит на небо и окутывает звезды мягким шлейфом своего света. Жена ласково кладет крыло мне наголову. О, я несчастный, что же я наделал!

Словно в бреду, я продолжал идти по улицам в поисках какого-нибудь укрытия, где мог бы хоть немного вздремнуть. Так я пришел в парк, где мы с вами вчера встретились. Там в центре, если вы помните, бьет фонтан, и его радостное журчание было для меня подобно музыке из «Волшебной флейты».

Я сбросил украденную утром одежду и забрался в фонтан. Я жадно глотал серебряные струи воды, плескался и нырял, позабыв на мгновение обо всех своих горестях и о той боли, что прочно сковала мое сердце.

Вдоволь накупавшись, я прилег на скамейку под большой разлапистой липой и после невероятно тяжелого дня погрузился в глубокий сон.

Меня разбудил сердитый мужчина в синем костюме и в такой же синей шапочке с козырьком.

— Здесь спать не полагается, — заявил он. — Согласно правилам, даже лежать нельзя. А лечь — значит поднять хотя бы одну ногу на скамейку. Давайте-ка, убирайтесь отсюда. Идите домой, на работу, куда угодно.

— Но у меня нет ни дома, ни работы, — откровенно признался я.

— Нет ни дома, ни работы? — удивился синий костюм. — Что ж, тогда я обязан вас задержать как бродягу.

— А кто такой бродяга? — переспросил я.

— Это тот, кто спит по ночам на скамейках в парке, потому что у него нет ни дома, ни работы, ни денег.

Он был прав. Я был бродягой, который никогда в жизни не видел денег, хоть и довольно часто слышал, как о них говорили люди.

— А что значит задержать?

— Похоже, что вы не шибко умны, — сказал синий костюм. — Да и говорите вы как-то странно. Вы вообще откуда такой?

— Оттуда, издалека.

И я показал крылом в сторону, где, по моим понятиям, должно было находиться море, соленое и холодное.

— Иностранец?

— Иностранец, — покорно согласился я, хотя в тот момент понятия не имел о других странах и их жителях. Я решил, что это означает «пришедший с другой стороны»…

— Все с вами ясно. А ну-ка, предъявите ваш паспорт.

— А что такое паспорт?

— Прекратите издеваться надо мной, а не то я приму меры. Ваши документы!

Я поспешил проверить свои карманы в надежде снова обнаружить какую-нибудь чудесную бумажку, наподобие той, что спасла меня вечером в опере. Мое крыло наткнулось на что-то шуршащее, я вытащил бумажку из кармана и положил ее на протянутую ко мне ладонь.

Лицо синего костюма побагровело от злости, он яростно отшвырнул поданную мной бумажку и схватил меня за шиворот.

— Теперь-то уж ты точно загремишь в кутузку!

Он потащил меня по пустынным улицам города. Первые лучи солнца уже заиграли на окнах верхних этажей, а утренний ветер кружил перед нами обрывки вчерашних газет.

Как и обещал синий костюм, мы пришли в «кутузку». За столом сидели другие, такие же синие. Они громко кричали в какие-то коробочки, приложив их к уху. Иногда эти коробочки начинали истошно звонить. Это были телефоны, теперь-то я уже знаю. В комнате были и другие задержанные, и синие костюмы разговаривали с ними очень строго.

— Что за чудище ты опять приволок, Хурулайнен? — спросили другие синие у моего провожатого.

Меня усадили за стол, и Хурулайнен пояснил остальным:

— Это так называемый господин иностранец, но у него, видите ли, нет паспорта. А теперь угадайте, что он протянул мне вместо документов? Носовой платок! Грязный носовой платок!

— Шутить изволите, господин иностранец, — вскинулся синий костюм, сидящий напротив меня за столом. — Как ваше имя?

Я молчал. А что я мог ему сказать? Конечно, я заметил, что у всех людей были имена, но сам я еще не успел таким обзавестись.

— Фамилия? Профессия? Адрес? Дата и место рождения?

В смятении я выкрикнул первое, что пришло мне на ум:

— Папагено.

— Вы что же, из Италии?

Я промолчал. Синий костюм понял мое молчание как знак согласия и что-то записал в своих бумагах.

— Вы, наверное, музыкант?

Я не понимал, о чем он говорит, но на всякий случай кивнул.

— На чем играете?

Смысл вопроса опять от меня ускользнул, но он продолжал:

— На скрипке? — Он поднял одну руку к плечу, а второй пытался изобразить движения смычка. — На фортепьяно? — И он забарабанил пальцами по столу, изображая пианиста. — А может, на флейте? — Он сложил рот трубочкой и стал перебирать пальцами в воздухе возле губ.

Я понял и радостно закивал в ответ. Волшебная флейта! Конечно же, я — Папагено, а Папагено играет на флейте. На мгновение я и сам поверил в это, хотя даже ребенок должен был понимать, что существо, у которого вместо рук крылья, не может играть на флейте.

Мужчина, задававший мне вопросы, выглядел уже более приветливым. Он наклонился ко мне и доверительно проговорил:

— Моя дочь тоже играет на флейте, очень хорошо играет. Но ее преподавательница заболела, и мы никак не можем найти ей другого учителя. Не согласились бы вы, господин Папагено, позаниматься немного с моей дочкой?

Это была ловушка. Я попробовал было отказаться, но он наклонился еще ниже и прошептал мне в самое ухо:

— Вы же понимаете, что для вас это единственный шанс. Все эти проблемы с паспортом и разрешением на работу…

Так вот в чем было дело! Я молчал.

— Ну, если вы не желаете… Что ж, у вас есть на это право. Но без паспорта и визы находиться здесь вы не можете. Нам придется выслать вас обратно в Италию.

Я не знал, что такое Италия и где она находится, но знал, что мне туда совсем не хочется. С другой стороны, стать учителем музыки для какой-то там дочки я тоже не мог. Однако другого выхода у меня не было. Синие ждали моего решения. Мне было страшно. Я огляделся. У меня за спиной было открыто окно, сквозь которое в комнату проникали звуки и запахи просыпающегося города.

Крылья! У меня ведь есть большие и сильные крылья. Став человеком, я старался использовать их только как руки и чуть было не забыл об их прямом назначении. Я почувствовал, как они расправляются и наполняются силой. На глазах у изумленных синих костюмов я снял пиджак, запрыгнул на стол, со стола перелетел на подоконник и бросился вниз в темный квадрат внутреннего двора. Ловко спланировав за ограду, я вновь оказался на улице. Здесь я больше не мог рассчитывать на помощь крыльев. Горожане бы испугались, увидев на улице летящего человека. Они и так часто с недоумением и опаской поглядывали намой клюв и перья.

Я побежал, стараясь не оглядываться назад, но вскоре понял, что никто за мной не гонится.

Возможно, синие решили, что я не слишком важная персона, чтобы устраивать погоню. В конце концов, я ведь был не преступником, а всего-навсего бродягой, которых в большом городе несметное множество.




Первая работа

Второй рассказ пеликана





Именно тогда я впервые осознал, как на самом деле несвободен человек и насколько я был свободен в прошлой жизни. И хотя тогда у меня не было стен, которые я мог бы считать своим домом, и не было другой работы, кроме рыбалки, зато там никто никогда не спрашивал у меня паспорта или разрешения на работу, никто не называл меня бродягой и не запрещал спать там, где захочется. Словно мираж, у меня перед глазами возникли желтые дюны, на которые накатывают морские волны, орошая высокие песчаные склоны соленой водой. Мне привиделись раскачивающиеся в вышине кроны сосен, и я почувствовал, как западный ветер нежно перебирает мне перья.

Но я стиснул клюв и продолжил свой путь. В тот момент я еще не мог повернуть обратно, не осмеливался, ведь в городе было все то, к чему я так стремился, чего так ждал. Я не хотел слушать шум ветра, меня манили звуки Волшебной флейты, обещая раскрыть все загадки и тайны мира людей.

Только живот мой не думал ни о шуме ветра, ни о Волшебной флейте, он требовал рыбы. Я направился в сторону рыночной площади и без особого труда нашел ее, ведь я уже бывал в этой части города.

Рыночная площадь выглядела теперь совсем по-другому, нежели накануне вечером. Люди перемещались от одной торговой палатки к другой, продавцы звучно зазывали покупателей. На прилавках были разложены всевозможные продукты: помидоры, морковь, картофель, петрушка, ягоды и фрукты. Но меня интересовали только лотки с рыбой. Над ними кружили чайки, пытаясь то и дело что-нибудь стащить.

— Салаки, пожалуйста, — сказал я полной даме, перед которой лежала целая гора серебристых, но, к большому моему сожалению, уже мертвых рыб.

— Килограмм? — спросила дама.

— Нет, нет, не надо килограммов, салаки, пожалуйста, — сказал я чуть громче.

Она решила, что я шучу, и засмеялась. Но где мне тогда было знать, что килограмм — это никакая не рыба, а мера веса? Мне еще многому предстояло научиться.

— Ну так сколько вам взвесить? Один? Два?

— Нет, что вы, я возьму как минимум пятнадцать.

— Пятнадцать?!

Дама была явно ошарашена моим ответом. Она достала большой пакет и стала складывать в него салаку. Мне показалось, что она положила гораздо больше, чем пятнадцать штук, но я не осмелился возразить. Наполнив первый пакет, она достала еще один.

— Спасибо, по-моему, достаточно, — сказал я и, взяв протянутый пакет, собрался уходить.

— С вас пять марок.

Пять марок! Я совсем позабыл про деньги. Я забыл, что весь этот город держится на звенящих монетах и что на каждом шагу от тебя ждут странных кусочков металла или зеленых бумажек, на которых изображены какие-то важные господа.

У меня не было пяти марок, даже одной марки не было. Но мне очень хотелось есть, и с каждой минутой голод становился все сильнее.

Дама ждала с протянутой рукой. Я стал выворачивать карманы в надежде, как и прежде, что-нибудь там найти. Но, увы, на сей раз они были пусты.

Я огляделся: на меня уже начали обращать внимание. Отчаявшись, я поднял глаза и заметил в небе большую чайку, которая кружила над прилавком.

Знание иностранных языков может порой спасти жизнь. Я говорю немного на языке чаек, который, честно говоря, не отличается особым благозвучием. Но в ту трудную минуту даже те несколько слов, что я вспомнил, смогли мне помочь. Я перевожу для вас слова, с которыми обратился к чайке:

— Стреляй! — закричал я и указал на продавщицу, которая с каждой минутой становилась все более грозной. — Я поделюсь с тобой рыбой!

Чайка выстрелила пометом. Дама завизжала и закрыла лицо руками. Я воспользовался этим замешательством и убежал. Испарился, как говорят люди. Пакет с салакой был крепко зажат у меня под крылом.

Так я стал не только бродягой, но еще и вором. Знакомство с человечеством оказалось для меня более сложной задачей, чем я себе это представлял.

Выбежав на оживленную улицу, я замедлил шаг и попытался раствориться в толпе. Похоже, что меня никто не преследовал, лишь чайка летела следом в ожидании обещанной награды.

Я снова вышел к реке, которая неспешно несла свои замусоренные воды к морю, к берегам, которые я когда-то называл родным краем, и где жила моя семья и близкие. Я устало присел на причал, чайка примостилась рядом. Мы разделили рыбу — благо, ее было достаточно, — но более близкого знакомства заводить не стали. Перекусив, чайка поднялась в небо, а я остался один на один со своими мыслями.

Я думал о том, что мне непременно надо достать денег, чтобы жить, как люди. К тому времени я уже знал, что деньги можно заработать трудом. Возможно, существовали и другие, более легкие пути, но я о них не слышал. Это теперь я знаю, что даже работая с утра до ночи, нельзя заработать самых больших денег. Для настоящего богатства нужны хорошее происхождение, хорошие связи и какая-то особая безжалостность.

Я решил, что должен найти работу. На какую-нибудь легкую работу, например, в конторе, я не мог рассчитывать, ведь я не умел ни читать, ни писать, да и объяснялся на человечьем языке с трудом. С другой стороны, я мал ростом и слаб физически, и потому не мог поднимать тяжести или рыть канавы. К тому же у меня не было сильных и ловких рук — а лишь совершенно бесполезные на земле крылья.

Я брел по набережной и все думал, как же мне раздобыть хоть какую-нибудь работу. Впереди меня шли две женщины, одна из которых везла детскую коляску. Я случайно услышал их разговор.

— Да, в наше время это совсем непросто, — сказала одна женщина другой. — Приличную няню днем с огнем не сыщешь. Последняя проработала у нас всего три дня — такая вертихвостка — целыми днями только и делала, что укладывала волосы и болтала по телефону.

— Таким легкомысленным девицам нельзя доверять, — отвечала вторая. — Я думаю, лучше взять женщину в годах.

И тут мне в голову пришла замечательная мысль. Я забежал вперед, остановился перед женщинами и вежливо приподнял кепку. Они с недоверием посмотрели на меня.

— Простите, пожалуйста, но я случайно услышал ваш разговор. Дело в том, что я очень люблю детей и у меня большой опыт в воспитании подрастающего поколения. А сейчас я как раз ищу работу, и поэтому с удовольствием бы принял ваше предложение…

С каждым словом я чувствовал себя все более неуверенно, потому что женщины смотрели уже на меня не только с возмущением, но даже с презрением.

— Но вы же мужчина! — сказала наконец женщина с коляской.

— Да, — согласился я.

— А я ищу женщину, среднего возраста.

Что же тут поделаешь! Не мог же я вот так, в одночасье, стать женщиной среднего возраста. Я извинился и вежливо приподнял кепку в знак прощания. Но тут я заметил в коляске моего непосредственного работодателя. Он смотрел на меня ясными удивленными глазами и вдруг сказал:

— Мама, птичка!

Женщины засмеялись, и я тоже засмеялся, хотя в ту минуту мне было совсем не до смеха. Довольная мама погладила малыша по головке:

— У нашего Вилле такое бурное воображение.

Я подумал, что это, скорее, у остальных людей очень бурное воображение, раз они считают мужчиной любого, кто одет в штаны и рубашку. Но мне хотелось понравиться, и поэтому я тоже стал хвалить маленького Вилле.

— А где вы работали раньше? — спросила мама Вилле.

— М-м-м… В пищевой промышленности.

По-моему, это была замечательная придумка, и при этом в ней не было ни капли лжи, ведь рыболовство относится к пищевой промышленности.

— Но вы сказали, что вам приходилось иметь дело с детьми?

— Да, у меня одиннадцать собственных детей.

— Бог ты мой! — воскликнули женщины в один голос. — Неужели в наше время еще бывают такие большие семьи? Ну и забот, наверное, у вашей супруги!

— Все заботы мы с женой всегда делили пополам, — похвастался я.

— Подумать только, а мой муженек ни разу даже подгузник Вилле не поменял.

Теперь женщины смотрели на меня куда более благосклонно. Вилле протянул ко мне ручонки:

— Дай!

Пришлось разрешить ему потрогать мой клюв. Он осторожно погладил его и даже прикоснулся щекой к перьям на шее.

— Похоже, вы ему понравились, — тихо сказала мама Вилле. — Простите, как ваше имя?

Я не хотел называть им итальянское имя, так как боялся, что женщины тоже начнут говорить о паспорте. К тому же мое произношение (спасибо моему музыкальному слуху) значительно улучшилось за этот день. Теперь я вполне походил на горожанина или жителя пригорода, приехавшего сюда в поисках работы. Поэтому я и сказал первое, что пришло мне на ум:

— Хурулайнен.

— Что ж, господин Хурулайнен, я думаю, вы нам подходите. Моя фамилия Сормикас, а с Вилле вы уже познакомились. Похоже, вы действительно умеете находить общий язык с детьми. Итак, вы будете сидеть с Вилле по четыре часа в день, пока я на работе. Я, как вы, наверное, догадались, работаю на полставки. Кстати, а где вы живете?

Гордость и робкая натура не позволили мне сказать, что у меня нет дома. Я боялся, что госпожа Сормикас прогонит меня или вызовет полицию. Поэтому я неопределенно указал крылом в сторону города. К моему удивлению, женщине оказалось этого достаточно, и она сказала:

— Хорошо, значит, я жду вас завтра утром ровно в восемь.

Я не осмелился спросить о деньгах или, как говорят в данном случае люди, о зарплате. Но решил, что непременно поговорю об этом утром. Я хотел попросить немного денег вперед.

Я по-прежнему был бездомным, но теперь у меня была работа. Я стал трудящимся, а значит, еще на шаг приблизился к своей заветной мечте — стать настоящим человеком.

Я шел по улицам, вглядываясь в лица людей, и ощущал необыкновенную гордость от собственной значимости… Но когда на город опустился вечер и зажглись уличные фонари, мною вновь овладели усталость и тоска по дому. Впереди была еще одна ночь, и я не знал, где и как ее проведу. В парк я больше пойти не решился.

Я поднялся на мост и облокотился на перила. Подперев голову крыльями, я смотрел в непроглядную глубину темной воды и думал о другой воде, синей и прохладной, с барашками пены на гребнях волн, чистой и прозрачной до самого дна. На другом берегу реки я заметил лодки, некоторые из них были вытащены на землю и перевернуты. Мне показалось, что под лодкой я смогу провести ночь в безопасности, и там меня никто не потревожит. Набережная была безлюдна, поэтому я набрался храбрости, перелетел через реку и приземлился около небольшой деревянной лодки, выкрашенной в белый и зеленый цвет. Попытавшись залезть под лодку, я вдруг услышал из темноты сиплый ворчливый голос:

— Занято.

Перья встопорщились у меня на спине. Я торопливо извинился, выскочил и не сразу осмелился постучаться в соседнюю лодку. Ответа не последовало, тогда я забрался внутрь. Ночь действительно прошла очень спокойно.

Когда утром я вылез из своего убежища, ко мне подошел мой новый сосед. Вероятно, это он буркнул ночью «занято», когда я пытался влезть под его лодку.

— Доброе утро, — вежливо сказал я.

Он ничего не ответил, только быстро взглянул на меня из-под бровей и начал обеими руками чесать голову и волосатую грудь в расстегнутом вороте рубашки.

— Чешется? — спросил я, желая поддержать разговор.

Мужчина перестал чесаться и снова бросил на меня мрачный взгляд.

— Ща в зуб дам, — пробурчал он.

— Что ж, было бы неплохо перекусить, — обрадовался я. О том, что и как дают в зубы, я понятия не имел. Решил, что он просто хочет меня угостить.

К моему удивлению, лицо мужчины налилось кровью, а кулаки сжались.

— Со мной шутки плохи, — прошипел он сквозь зубы.

Честно говоря, мне стало страшно. У него были крепкие, здоровые мускулы, а у меня — только хрупкие птичьи кости. Я стал отступать назад к своей лодке, бормоча извинения.

Мужчина глянул с презрением и снова принялся чесаться, не тратя на меня лишних слов. Начесавшись вдоволь, он потянулся и зевнул. Прежде чем уйти, он снова посмотрел на меня и бросил через плечо:

— Да уж, каких только бродяг не бывает.

И в этом он, без сомнения, был прав.

Мужчина ушел, да и мне надо было спешить.

У меня не было часов, ведь я не умел определять по ним время. Поэтому поинтересовался, который час, у первого встречного. Это был ребенок, маленький мальчик, он, очевидно, шел в школу. О существовании «школы» я знал уже давно. Люди, особенно дети, часто повторяли это слово. Мальчик взглянул на полоску на своем запястье и сказал:

— Пятнадцать минут восьмого.

— Спасибо. А что будет после этого?

— После чего?

— После пятнадцати минут.

— Шестнадцать минут, — удивленно сказал малыш, пожал плечами и пошел дальше. Я схватил его за локоть.

— Не мог бы ты мне помочь? А в награду я кое-что тебе покажу.

— Что?

— Покажу, как я летаю.

Мальчик сразу опустил свой ранец на землю.

— Хорошо. Что я должен сделать?

— Расскажи мне об этом, — попросил я и указал на его руку.

Мы отошли в сторону, и без пятнадцати восемь я уже знал о часах и времени все. Знал, что в часе шестьдесят минут, в минуте шестьдесят секунд, а в сутках двадцать четыре часа. И это еще не все: я узнал, что существуют недели, месяцы и годы. Услышал, что Земля вращается вокруг Солнца, чему я, конечно, сначала не поверил. Каждый такой оборот длится целый год, то есть триста шестьдесят пять дней.

Итак, без пятнадцати восемь я был уже значительно умнее, чем в пятнадцать минут восьмого. Но и спешил я теперь гораздо сильнее. Ведь госпожа Сормикас ждала меня ровно в восемь.

— Не подскажешь ли ты, где находится улица Юненкуя? — спросил я.

— Вот же она, — сказал мальчик.

— Мне бы еще найти дом номер восемь, подъезд «А», квартиру госпожи Сормикас.

Мальчик привел меня к нужному подъезду и даже поднялся со мной на самый верхний этаж.

— Вот эта квартира, а теперь покажите, как вы летаете.

— Только никому об этом не говори. Помни, что это тайна.

Мальчик был в восхищении. В подъезде никого не было. Я запрыгнул на перила.

— Смотри внимательно.

Я расправил крылья и мягко спланировал в проем между лестницами на первый этаж. Оттуда подмигнул мальчику, который во все глаза смотрел на меня с площадки верхнего этажа.

— А теперь назад, — попросил он.

И через секунду я уже стоял рядом с ним.

— Никогда не пробуй повторить это сам, — сказал я. — У тебя не получится.

Мальчик закивал с серьезным видом. Думаю, он и сам понял, что не стоит даже пытаться. Я поблагодарил его, и он заспешил вниз по лестнице.

— Я сегодня опоздал в школу, — крикнул он. — Но это того стоило.

Госпожа Сормикас открыла дверь прежде, чем я постучал. Это вышло очень удачно, ведь в многоэтажных домах в дверь не стучат (об этом я узнал позже), а звонят в звонок.

Она уже была одета. Плачущий Вилле висел у нее на руках.

— Мы уже заждались. Ну ладно, все, я полетела. — Я очень удивился, услышав это, потому что у нее не было никаких крыльев. — Еда для Вилле в холодильнике, разогрейте и покормите его ровно в одиннадцать. В парке есть песочница, думаю, вы ее без труда найдете.

И она убежала (а вовсе не улетела, как обещала). Я остался один на один с Вилле. Он смотрел на меня с открытым ртом. Щеки у него были еще мокрые, но плакать он перестал. И вдруг робко улыбнулся:

— Птичка пришла!

— Ты умный малыш, — сказал я Вилле. — А я умная птица. Думаю, мы с тобой подружимся.

И мы действительно подружились. Но прежде чем пойти гулять, я решил немного осмотреться в квартире. Я впервые оказался в гнезде человека, и многие вещи были для меня удивительными. Прежде всего, то, что стены стояли слишком близко друг к другу, а потолок нависал над самой головой. Я знал, что за стенами находились другие такие же маленькие гнезда.

Практически все предметы в квартире были мне незнакомы: книги, зеркала и картины, плита и холодильник, радио и телевизор. Вилле помогал мне освоиться, он ходил за мной по пятам и громко называл все предметы. Видимо, он только-только этому научился и с радостью демонстрировал свои умения. Но имена, как известно, не всегда могут рассказать о том, как тот или иной предмет следует использовать.

Собрать Вилле на улицу оказалось невероятно сложной задачей. Он бегал по квартире босиком, а я заметил, что в городе все люди носят какую-нибудь обувь. В коридоре я обнаружил маленькие ботиночки, но натянуть их на ноги Вилле было не так-то просто. На вешалке висела также маленькая курточка, надеть которую не составило большого труда, но на ней было так много пуговиц и застежек, что провозился я с ними очень и очень долго. В завершение всего оказалось, что в ботинках Вилле ходит гораздо хуже, чем без них, и мне пришлось нести его в парк на руках.

В песочнице возились дети. Все они были примерно того же возраста, что и Вилле, чуть старше или чуть младше. Вокруг песочницы сидели женщины, кто с вязанием, кто с книжкой. Они болтали друг с другом и изредка покрикивали на своих старательных питомцев, то ругая, то подбадривая их.

Мои птенцы тоже любили возиться в песке, но там, на родном берегу, песок был гораздо светлее, чище и ровнее.

— А вот и Вилле, — сказала одна из дамочек, заметив наше появление. Все, кто сидел на краю песочницы, и некоторые из тех, кто сидел внутри нее, повернули головы в нашу сторону. Вилле ехал на мне верхом, крепко ухватившись за перья на щеках.

— Птичка, птичка, — раздался громкий голос из песочницы. Но дамы не обратили на этот крик никакого внимания. Они не сводили глаз с Вилле.

— Боже мой, — сказала женщина с вязанием в руках.

«Что-то не так», — подумал я и посмотрел на Вилле. Конечно, курточка сидела как-то криво, воротник явно мешал ему разговаривать, а руки торчали из рукавов, словно палки.

— У него же куртка надета задом наперед!

Ах, вот в чем дело! Я смутился и бросился расстегивать пуговицы на спине Вилле. Но у меня ничего не получалось. Одна из женщин любезно пришла мне на помощь. Дама, сидевшая рядом с ней, захихикала и указала на ботинки Вилле.

— Правый на левой ноге, а левый на правой!

Похоже, Вилле нравилось, что все так суетятся вокруг него. Его поворачивали, разворачивали, раздевали и одевали снова. Умелые женские руки быстро со всем справились.

Мне было очень стыдно еще и потому, что я услышал, как одна женщина шепнула другой:

— Ну и дает эта Сильвия, взяла мужчину в няньки!

Я решил было, что должен что-нибудь сказать в защиту госпожи Сормикас, например: «Простите меня, я не смог правильно одеть мальчика, но дело в том, что я птица, как справедливо заметили ваши дети, и живу среди людей всего третий день. Поверьте, за этот короткий срок невозможно научиться всему».

Но потом я подумал, что разумнее будет промолчать. И тихо сел на край песочницы неподалеку от Вилле. «Пусть говорят что хотят», — рассуждал я и рисовал кончиком пера на песке. Все малыши собрались вокруг. Каждый хотел меня погладить или потрогать мой клюв.

Я спел им песенку про корову:
		Очень доброе животное — корова,



		Никогда не промычит дурного слова.



		Молока всегда и всем дает напиться



		И теплом, и хлевом рада поделиться..







		Только люди доброты не замечают



		И говядиной корову величают.



		Променять готовы все богатства вкупе



		На густой навар и кости в супе.








Когда мы с Вилле вернулись с прогулки домой, меня ожидала новая проблема: ребенка надо было накормить. Госпожа Сормикас сказала, что еда для Вилле в холодильнике и что ее надо только разогреть. Но она забыла сказать, как. Холодильник я заметил сразу, как только вошел на кухню. Вилле тут же ткнул в него пальцем и сказал: «Холодиник». Открыть его было нетрудно. Он загадочно жужжал, и от него веяло холодным арктическим ветром. В холодильнике было много всяких баночек, бутылочек, фруктов, овощей и еще — о чудо! — две больших рыбины: щука и лещ. От их вида у меня подкосились лапы. Я с самого утра ничего не ел. Но не осмелился взять их без разрешения. Однако решил попросить у госпожи Сормикас хотя бы одну из них в счет моей первой зарплаты.

Я предложил Вилле щуку, но его нижняя губа стала подергиваться, и он отрицательно замотал головой. Помидор ему понравился, но я подумал, что одного помидора, пожалуй, будет недостаточно. В конце концов я нашел в холодильнике маленькую баночку, на которой был нарисован смеющийся малыш.

— Это твоя еда? — спросил я у Вилле, и он радостно закивал.

Но баночка была совсем холодной. Я стал греть ее в своих крыльях, но скоро сам замерз. И это называется «разогреть»? Прошло довольно много времени, прежде чем баночка нагрелась до комнатной температуры. Вилле все это время отчаянно кричал и катался по полу, требуя еды. Но баночку предстояло еще открыть, а крыльями это было сделать не так-то просто. Когда наконец мне удалось отвернуть крышку, Вилле уже есть не хотел. Меня же, напротив, обуял страшный голод, и мне ничего не оставалось, как подкрепиться его детским питанием. Вилле страшно обрадовался, когда увидел, как я уплетаю его странно пахнущее пюре, и стал кормить меня с ложечки. Я закрывал клюв и пытался направить ложку с пюре в сторону Вилле, но он сразу начинал визжать, и мне приходилось срочно соглашаться с условиями его игры. Не скажу, что мне это не понравилось.

Вот за этим занятием и застала нас на полу в кухне госпожа Сормикас:

— Чудовище! — закричала она. — Вы отбираете еду у ребенка!

Напрасно я пытался объяснить, что это была идея Вилле, что он сам захотел покормить меня и что я умирал от голода, а Вилле есть совсем не хотел.

— Я должна была догадаться с самого начала, — кричала она. — С такими, как вы, вообще нельзя связываться. Что вы за человек! Да и человек ли?

Она села на табуретку в кухне, прижала к себе Вилле и заплакала:

— Как я могла доверить своего ребенка такому чудовищу? Я плохая мать! Вилле, золотко, Вилле, детка, у тебя плохая мама.

Вилле тоже заплакал. Я попытался утешить госпожу Сормикас:

— Ну что вы, право, вы совсем не такая уж плохая. Поверьте, вы преувеличиваете.

Но это не помогло, даже наоборот, еще больше ее рассердило:

— Немедленно убирайтесь! Прочь из моего дома!

Голод придал мне смелости, и я сказал:

— А как же моя зарплата? Я осмелился бы попросить одну из тех рыбин, что лежат у вас в холодильнике… Лучше щуку.

Женщина в ярости распахнула холодильник, схватила холодную рыбину за хвост и кинула ею прямо в меня.

— Получай!

Это был лещ. Но в данной ситуации выбирать не приходилось. Я поднял рыбину и поспешил уйти. Уже на лестнице я услышал отчаянный крик Вилле:

— Хочу птичку! Плохая мама! Хочу птичку!

— Это плохой дядя, — пыталась успокоить мальчика мама. — Не плачь, мой маленький. Сейчас мама сварит Вилле кашку. Давай-ка лучше споем вместе: «Раз морковка, два морковка, свёкла, репка и редис…»

Я вышел из подъезда, пряча под свитером леща. Эта была моя первая зарплата, и, наверное, я должен был испытывать гордость и радость, но вместо этого я думал лишь о том, что второй зарплаты у меня, возможно, больше никогда и не будет.

Мой первый опыт оказался далеко не самым удачным, но все же я решил попробовать еще раз. Возможно, воспитание детей — просто не мое призвание. Может быть, меня ждет великое будущее в какой-то другой профессии.

Честно говоря, я был в этом абсолютно убежден. Надо только суметь ее найти, эту подходящую для меня работу.




Почти человек

Третий рассказ пеликана





На город опустился теплый летний вечер. Я снова побрел к лодке, под которой провел прошлую ночь. Моего утреннего друга на месте не было. Кто знает, может, после встречи со мной он решил найти себе другое жилье. Спрятав голову под крыло, я пытался заснуть, но сон никак не приходил. События дня снова и снова всплывали в голове. Я вспомнил, как чешущийся громила предлагал мне бутерброд в виде кулака, а маленький мальчик рассказывал о неслыханных вещах: о времени, о Солнце, о движении Земли, и как я потом летал в подъезде, с каким трудом пытался завязать шнурки на ботинках Вилле и застегнуть пуговицы на его куртке. Вспомнил, как ел детское питание из баночки и как разозленная женщина кричала на меня, называя чудовищем. Ох, это было ужасно неприятно. Мне даже показалось, что я снова чувствую, как холодная рыбина больно бьет меня в клюв и шлепается к моим ногам. Мне стало жалко себя до слез.

Как же так, ведь я приехал в город людей, отказался от вольного ветра, заставил свои крылья работать подобно рукам. Мои бедные лапы, которые я раньше никогда не впихивал в кожу других животных, ужасно болели от бесконечных блужданий по каменным улицам среди каменных домов.

Я променял прибрежный песок, морскую пену и шум тростника на грубые камни мостовых, а милый сердцу крик моих детей — на завывания сирен и жужжание холодильников. Не совершил ли я ужасную ошибку? А может, стоит прямо сейчас подняться, выбраться из-под лодки и, превозмогая боль и усталость, полететь к родному берегу, какой бы длинной ни была дорога назад?

Я встал и пошел, потому что спать все равно не мог — сон в ту ночь обходил стороной мою лодку. Однако я решил все же пока не возвращаться домой.

Настроение у меня было печально-тревожное, хотелось развеяться. Незаметно лапы привели меня к зданию Оперы.

На сей раз на ступеньках не было дам в изящных платьях и кавалеров в элегантных костюмах, в больших окнах не горел свет. Я осторожно подкрался к двери и прислушался. Но не услышал ничего, ни звуков флейты, ни чудесного голоса Папагено.

Что произошло, куда они все исчезли: музыка, радость, жизнь?

Я сел на ступеньки перед дверью, чтобы дать лапам немного отдохнуть. У меня все еще была надежда, что в конце концов свет обязательно зажжется и флейта вновь заиграет. Время шло, но ничего не происходило. Я задремал, и до самого утра меня мучили кошмары.

Во сне я снова был в парке и спал под деревом. И снова туда пришел полицейский в синей форме и схватил меня за шиворот. Он грозил, что упечет меня за решетку, если я сию же минуту не скажу ему, сколько в году секунд.

— Пощадите меня, — умолял я. — Я не умею как следует считать. Год — это так много, а я очень устал.

Но он не слушал и все сильнее тряс меня за шиворот. Пришлось открыть глаза, и только тут я увидел, что лежу не в парке, а на холодных ступеньках оперного театра. Надо мной склонился человек и пытается меня разбудить. К счастью, синей формы на нем не было. Над головой уже вовсю светило солнце.

— Молодой человек, здесь нельзя спать.

Спать нигде нельзя, это я уже стал понемногу понимать. Я протер глаза и с трудом поднялся. Человек, разбудивший меня, показался мне знакомым. Правильно! Он стоял тогда у дверей и проверял билеты, охраняя вход в сердце оперы.

— Что вы здесь делаете? — с подозрением спросил он. — Это не самое подходящее место для сна.

— Я ищу работу.

— Вы что, безработный тенор? — усмехнулся он.

Да уж, как меня только не называли за эти несколько дней, которые я провел среди людей: и бродягой, и чудовищем, а теперь еще и тенором. Я уже был готов обидеться.

— Уж лучше быть безработным тенором, чем рвать билетики при входе, — ответил я. Хотя, откровенно говоря, даже понятия не имел, чем занимается тенор.

— Каждому свое, — задумчиво произнес мужчина. — К тому же я не только проверяю билеты. По окончании спектакля смотрю, все ли вышли из зала, потом закрываю двери, а утром первым их открываю.

— У вас длинный рабочий день.

— Нас было двое, но у моего напарника врачи обнаружили грыжу, и теперь он не может работать. А на его место так пока никого и не нашли. Кто ж пойдет на такую маленькую зарплату?

— А могу я попробовать?

— Вы? Но ведь вы же поете?

— Ну, иногда для разнообразия можно и билетики поотрывать.

Так я стал младшим помощником контролера в оперном театре. СНК и ВР. Что означало «специалист низшей категории» и «временно».

У меня снова была работа, а значит, я сделал еще один шаг на пути к тому, чтобы стать человеком. Мне выдали форму брусничного цвета, украшенную впереди двумя рядами золотистых пуговиц. Я научился быстро и ловко отрывать корешки билетов и вскоре уже без труда различал в толпе тех, кто пытается пройти «зайцем». Чаще всего это были скромно одетые молодые люди. Я узнавал их, но делал вид, что не замечаю преступных намерений. Более того, я даже специально отворачивался, чтобы они могли без труда прошмыгнуть мимо меня, и всегда не глядя разрывал протянутые мне поддельные билеты. Я был просто уверен, что среди них, и только среди них, а не среди зрителей первого ряда и частных лож, есть подлинные ценители и поклонники искусства.

Я был просто в восхищении от оперной примадонны Ля Самбины, которая изредка одаривала меня снисходительным кивком, но чаще проходила, не обращая на меня никакого внимания, лишь оставляя позади себя чудесный цветочный аромат. Иногда сквозь неплотно прикрытую дверь мне даже удавалось подсмотреть, как она репетирует. Я мог видеть, как маленькие балерины в костюмах бабочек грациозно тянут вверх ножку или как смешно распевается хор.

Теперь я не был бродягой, но до первой зарплаты продолжал жить под лодкой. Получив деньги, сразу же снял вот эту квартирку. О том, что она сдается, мне рассказал один из хористов. Хозяйка квартиры, госпожа Капио, оказалась его тетей и любезно согласилась мне ее сдать.

Жизнь понемногу стала налаживаться, но о переезде в город всей моей семьи не могло пока быть и речи. Жалованье было таким скромным, что его с трудом хватало на аренду квартиры, покупку необходимой одежды и ежедневную порцию салаки. Впрочем, я стараюсь приучить себя и к вашей еде, потому что бывают ситуации, когда мне приходится обедать в обществе других людей. А я успел заметить, что сырая рыба вызывает у многих отвращение. Я не ем мяса, но зато мне очень нравится кофе. Правда, я так и не научился пить его горячим, и мне приходится долго помешивать его ложечкой или дуть, прежде чем проглотить.

У меня появилась возможность послушать и другие оперы, но ни одна из них не нравится мне так, как «Волшебная флейта». Я узнал, что такое тенор, либретто и речитатив. Иногда по вечерам, выключая свет в зале и коридорах, я сам пробовал петь. Однажды я даже отважился забраться на сцену и, подражая герою оперетты, пропел песенку собственного сочинения:
		Я танцую и пою, словно птица в вышине,



		И кафтаны не мешают, хоть и много их на мне.



		Золоченые одежки, элегантные вполне,



		Но сидят на мне, наверно, как подпруга на свинье.








Неожиданно из темноты зрительного зала, оттуда, где горела красная табличка с надписью «выход», послышались громкие аплодисменты.

— А у вас хороший голос, — сказал кто-то. — Не хотите ли попробовать петь в хоре?

Это был руководитель хора, его жена забыла в зале свою меховую накидку, за которой он вернулся. Он нашел накидку, а заодно и меня. Так я начал петь в группе теноров в последнем ряду.

— Боюсь, солировать вам никогда не придется, — сокрушался он. — Голос у вас замечательный, но герой-любовник из вас не выйдет. Фигура, большой нос, короткие ноги… Ну, вы понимаете.

Конечно, я все понимал. Люди считали меня малопривлекательным, хотя в свое время я был одним из самых красивых молодых пеликанов на всем побережье. Но коли уж я затеял эту игру, мне приходилось принимать ее правила.

Сначала я совсем не разбирался в нотах и пел только на слух, повторяя слова вслед за другими хористами. Я все время боялся, что кто-нибудь заметит мою безграмотность. Но постепенно я понял, что все эти крючочки на бумаге подчиняются строгим правилам: чем выше на строчках располагались черные точечки, тем выше мы пели, и наоборот. Так и получилось, что я выучил нотную грамоту раньше, чем буквы.

Зарплата в хоре тоже была крошечной, и вскоре я стал подумывать о дополнительном заработке. Когда руководитель сказал, что я не гожусь в солисты, поначалу я расстроился, но потом решил, что могу попробовать петь где-нибудь еще. Ведь я не просто умел хорошо петь, а сам сочинял песни, и, по-моему, неплохо. Я подумал, что, возможно, найдутся люди, готовые заплатить за то, чтобы послушать, как я пою.

Так и вышло. Я стал дважды в неделю петь по вечерам в одном ресторане. Хозяин ресторана попросил исполнять побольше смешных песен, и я их специально для этого написал. Многие из них не имели никакого смысла, но публике нравились.

В ресторане у меня появился свой аккомпаниатор, пианист Унтамола, с которым мы вскоре подружились. Тщедушный старик Унтамола страшно много курит, все руки у него в бородавках, но это не мешает ему великолепно играть на пианино — он настоящий артист. Когда я спел ему свою первую песню, Унтамола сказал, что я тоже настоящий артист. Это была колыбельная, я тебе ее тоже обязательно спою, но чуть позже. А вот песенка про индюшку ему не понравилась, но зато она стала настоящим хитом в ресторане:
		Кухарке помочь захотела Индюшка



		И перья себе ощипала.



		«Теперь поплотнее набейте мне брюшко» —



		Довольная птица сказала.







		Но рисом, грибами и сладким изюмом



		Никто не набил простодушную.



		Кухарка все утро истошно кричала:



		«Индюшка-то наша — бэушная!»








Каждый раз, когда я пел «Индюшку», Унтамола становился мрачнее тучи и нарочно фальшивил в знак протеста. Я же делал вид, что ничего не замечаю, и продолжал петь. Но стоило мне начать другую песню, как старик сразу менялся.

Так моя жизнь постепенно наладилась. Уже скоро год, как я живу среди людей. У меня есть квартира и работа, появились даже друзья — Унтамола, а теперь и вы. И хотя мое теперешнее положение позволяет перевезти сюда семью, я все же пока не решаюсь. Меня терзают сомнения: стоит ли. Не будет ли это ошибкой? Мои дети наверняка уже выросли и не помнят ни меня, ни моей затеи с переездом.

Много ночей я провел, расхаживая взад и вперед по тесным комнатам и размышляя о своей жизни. Не раз я уже был готов все бросить и вернуться обратно к родным берегам, но какая-то неведомая сила — любопытство, привычка или упрямство — заставляет меня каждый раз возвращаться в ванну, где я сплю.

Я стал человеком, в этом все дело. Я превратился в настоящего человека, и случилось это гораздо быстрее, чем я мог себе вообразить. Здесь, в городе, у меня есть то, без чего мне сложно теперь себя представить и от чего невозможно отказаться.

Например, опера. Разве есть там, на берегу, среди гранитных утесов или камышовых заводей, опера? Нет! Ничего подобного там нет. Конечно, есть искусные исполнители свиста и трелей, а еще там кричат чайки и крякают утки, там поет ветер, шумит море и журчит ручей.

Я слышал, как люди говорят о «большой симфонии природы», но все эти звуки — никакая не симфония: у них нет вступления, концовки и кульминации. Человеком я научился ценить законченность и целостность, уважать стремления и идеи, бережно относиться к тому, что сделано, продумано и выстроено.

Теперь у меня появились новые сомнения. Смогу ли я снова стать птицей? Буду ли достойным отцом и любимым мужем для своей семьи? Поймут ли они меня таким, каким я стал? Пойму ли я их? О, муки сомнения, если бы я знал, как от вас избавиться!

Мне кажется, что даже внешне я все больше стал походить на человека, что мои крылья постепенно превращаются в пальцы, клюв становится носом, а лапы уже напоминают ступни. У меня стали выпадать перья, и я не удивлюсь, если в скором времени стану совсем голым, как человек.




Домой засветло





— Боже мой, да вы уже спите?

— Нет, нет, что вы! — Эмиль тряхнул головой, которую то и дело ронял на грудь.

— Какой же я невоспитанный пеликан, ведь уже совсем поздно. Что скажут ваши родители?

— Папа ничего не скажет. Он с нами не живет. А мама допоздна на работе, она не будет ругаться.

— А ваша мама знает, что я птица?

— Она в это не верит. Я ей рассказал, но она не поверила.

— Ну, может, так оно и лучше. Я очень признателен, что вы так внимательно меня выслушали. Но прежде чем вы уйдете, позвольте, я спою вам свою «Маленькую колыбельную».

Эмиль с радостью согласился, и пеликан запел:
		Придешь ли засветло домой,



		Детеныш большеротый мой?



		Коль ночь на землю упадет,



		Никто дороги не найдет.







		Метнется рыба в глубине,



		На дно опустится во сне,



		Успев домой до темноты.



		Вернись же засветло и ты.







		Спешит сынок улитки в дом,



		Хоть дом его всегда при нем.



		До темноты захлопнет дверь,



		И не найдешь его теперь.







		Лиса лисят загонит в дом



		И заметет следы хвостом,



		Залезет в нору под кусты,



		Успев домой до темноты.







		Вернись домой, пока светло,



		Пока тропу не занесло,



		Пока шумит спокойно лес



		И путь в потемках не исчез.







		Не все успеют дотемна.



		Когда поднимется луна,



		Засунет их старуха ночь



		В карманы — и утащит прочь.[1 - Перевод Евгении Тиновицкой.]










Часть 2

Стекло


Стекло и алмаз.

Иллюзия и жизнь.










Ярмарка





Каждый день в течение целой недели Эмиль приходил к пеликану и учил его читать. В субботу друзья решили сделать выходной. Пеликан увидел на улице объявление, в котором говорилось о международной ярмарке, проходившей в большом выставочном павильоне на другом конце города.

— А что такое ярмарка? — спросил он у Эмиля.

— Это такая выставка, где представлены новые товары, всякая техника и разные изобретения.

— Может, сходим?

— Давайте, — обрадовался Эмиль, потому что раньше никогда не бывал на ярмарках. Но тут же сник.

— Вход на ярмарку обычно платный, а у меня сейчас совсем нет денег.

Пеликан дружелюбно похлопал его по плечу.

— Разрешите мне пригласить вас, дорогой друг. Я как раз получил зарплату. Не можем же мы, в конце концов, пропустить такое важное событие.

Друзья сели в трамвай номер семь и отправились на выставку. Стоял чудесный солнечный день, и город за окнами трамвая выглядел необычайно привлекательным.

Они стояли на передней площадке, и пеликан все время указывал крылом на то, что видел за окном: продавщицу мороженого, девочку со скакалкой, клетку с канарейкой в окне первого этажа. Он удивленно вскрикивал и теребил Эмиля: «Какая шустрая девчушка!» или: «А мороженое — это вкусно?» Он, оказывается, никогда не пробовал мороженого. Или: «Скажу вам по секрету, канарейки никогда не отличались большим умом».

Каждый раз, когда трамвай проезжал мимо какого-нибудь большого здания или въезжал на мост, пеликан просил Эмиля рассказать ему, что это за здание и в какой части города они сейчас находятся. Но чаще всего Эмиль не мог ответить на эти вопросы.

Пеликан читал по слогам все вывески и объявления, встречавшиеся на пути: «При-гла-ша-ем на от-кры-тие но-вой дис-ко-те-ки!», «Боль-шая рас-про-да-жа — SALE!»

— Что значит «SALE?» — спросил пеликан.

— Это то же самое, что распродажа, только на другом языке, — пояснил Эмиль.

— Понятно, — сказал пеликан и задумался. — Раньше я считал, что все люди говорят на одном языке, как и все пеликаны.

— Нет, языков очень много, больше сотни, — улыбнулся мальчик.

— Но ведь это, наверное, только мешает общению.

— Мешает, — вздохнул Эмиль и вспомнил, как тяжело ему бывает в школе на уроках шведского языка.

Трамвай проехал мимо большого кирпичного здания, окруженного высоким забором. Над забором тянулся двойной ряд колючей проволоки.

Пеликан забыл про языки и стал расспрашивать Эмиля, для чего нужен такой забор.

— Это тюрьма, — пояснил Эмиль. — Там живут заключенные.

— Какие такие заключенные? — удивился пеликан. — Кто их туда заключил?

Эмиль подумал и сказал:

— Их заключили туда другие люди, потому что они нарушили закон.

— Закон? — переспросил пеликан. — А что такое закон?

— Это такая книга, где написано, что можно делать, а чего нельзя.

— И чего нельзя делать?

— Ну, например, нельзя красть, нельзя убивать.

— Нельзя спать на скамейке в парке, — вспомнил пеликан. — Ну хорошо, это я понял. Они сделали то, чего нельзя, и их всех привезли сюда жить, но зачем?

Пеликан всегда задавал сложные вопросы. Но на этот раз Эмиль не успел ответить, потому что надо было выходить.

Выйдя из трамвая, друзья сразу же увидели большой павильон, в котором и проходила ярмарка. Перед зданием толпились люди.

Пеликан ничего не говорил и выглядел рассеянным. Наверное, он все еще думал про сто языков, законы и тюрьму. Он купил в кассе два билета — себе и Эмилю. Они вошли внутрь и оказались в огромном шумном холле с множеством стендов. Возле каждого стенда стояла девушка в красной униформе и рассказывала посетителям, как работает тот или иной странный прибор.

— Подходите ближе, дамы и господа! — воскликнула одна из девушек, и Эмиль с пеликаном направились к ее стенду.

— Новинка, незаменимая для конторы и офиса! Верный помощник начальника и секретаря! Воспользовавшись однажды, вы уже никогда не сможете работать без нее. Эта вещь удивительно практична и легка в применении!

— Дамы и господа! Уважаемые директора фирм и компаний! Позвольте продемонстрировать вам удивительную машину: «Шредер де Люкс»! Этот уникальный прибор позволит вам уничтожить любые бумаги в считанные секунды. Только посмотрите на это!

Девушка положила целую стопку листов в негромко рычащую пасть «Шредера». Пеликан следил за всем этим действом, раскрыв клюв от удивления. Эмиль совсем не понимал, что происходит.

— Готово! — радостно закричала девушка, открыла небольшое окошко на передней стенке прибора и достала оттуда целую охапку мелко нарезанных бумажек. Она показала ее справа и слева и протянула прямо под нос пеликану.

— Фантастика! — закричал мужчина в сером костюме, похожий на начальника какой-то фирмы, и так толкнул пеликана в бок, что тот даже вскрикнул.

— Совершенно верно, фантастика! — подхватила девушка в красном. — В этой куче вы вряд ли сможете найти какой-нибудь документ! Итак, сегодня мы предлагаем вам «Шредер де Люкс» по специальной низкой цене! Всего лишь за двенадцать тысяч пятьсот! Спешите, количество экземпляров ограничено! Не упустите свой шанс приобрести фантастический аппарат «Шредер деЛюкс»!

Но Эмиль и птица были уже далеко от этого шанса. Пеликан схватил Эмиля за локоть еще в середине представления и потянул к выходу.

— Я не могу больше здесь находиться, — пояснил он. — Все это действует на меня угнетающе! Мне срочно необходимо подкрепиться.

И они поехали домой пить чай с кокосовым печеньем, которое пеликан купил специально для Эмиля. Себе же он достал из холодильника свежую камбалу.

— Теперь вы знаете обо мне почти все, — улыбнулся пеликан. — Но, может быть, вы расскажете хотя бы немного о себе? Вы родились в городе?

— Нет, не в городе. Мы переехали сюда с мамой прошлым летом.

— Значит вы тоже здесь чужой… Неудивительно, что мы с вами нашли друг друга. Думаю, нас объединяет общая боль…

— Но у меня ничего не болит, — успокоил его Эмиль.

— Я имею в виду другую боль, вот здесь, — и пеликан приложил крыло к сердцу.

— Неужели вам никогда не казалось, что кто-то схватил ваше сердце и тянет его туда, откуда вы приехали?

Эмиль опустил голову. К горлу подкатил ком, в глазах защипало.

— Ужасная боль, — продолжал пеликан, смотря куда-то вдаль, — и если она не утихнет, то останется только один выход — вернуться.

— А если нельзя вернуться?

— Тогда надо смириться с тем, что эта боль будет с тобой всегда. Станет хронической.

Пеликан употреблял порой такие сложные слова, что Эмиль только удивлялся, где он их нахватался. Наверное, старик Унтамола в перерывах между песнями читает ему вслух толковый словарь.

— А что такое «хронический»? — спросил Эмиль.

— Так говорят о болезни, когда она долго длится и никак не проходит.

— Но я не хочу такую болезнь.

— И не надо, что вы. Со временем вы об этом забудете или вернетесь. Иногда для того, чтобы забыть, надо вернуться туда, откуда уехал. Снова увидеть это место — и вдруг понять, что это совсем не то, чего ты хотел.

— Что это не твой дом, да?

— Не твое место или не твое время.

— Угу.

Эмиль сказал «угу», хотя на самом деле он совсем ничего не понял из того, что говорила птица. Но ему нравилось слушать пеликана, нравился его спокойный и уверенный тон, гортанный голос, к которому он успел привыкнуть. Даже желтые птичьи глаза и неуклюжая походка больше не казались ему странными.

Теперь он смотрел на пеликана, как смотрят на настоящего друга. Он не замечал ни коротких ног, ни странного клюва, ни торчащих во все стороны перьев. Он забыл об этом, как забывает любовь обо всем незначительном и маловажном. Незаметно для самого себя он полюбил пеликана, с его смешными ногами, клювом и крыльями, и наверняка расстроился бы, если бы что-нибудь в облике его друга переменилось.




Дом в зрачке


Сколько раз поднимался я по этой лестнице.

Сколько раз открывал эту дверь.

Смотрел из окна во двор. Грелся у камина. Сидел за этим столом. Спал на этой кровати.

    

3. Топелиус









На следующий день пришло письмо от папы. Папа предлагал приехать к нему в гости на недельку-другую.

— Ну, вот и хорошо, поедешь завтра утром, — сказала мама.

— Не знаю, смогу ли я завтра…

Неужели это Эмиль сказал?

Он даже сам удивился. Разве не он с нетерпением ждал этого письма с тех пор, как начались каникулы? А оно пришло только сейчас, когда лето уже почти прошло…

На самом же деле Эмилю стало страшно. Ведь у папы теперь новая жена, Ирмели, и маленькая Марья, которую Эмиль еще ни разу не видел. А потом он подумал о пеликане. По какой-то необъяснимой причине он боялся оставить пеликана одного в городе. Хотя сам не мог понять, почему.

Именно поэтому в его голосе совсем не было радости, когда он сообщил о своем отъезде пеликану:

— Я завтра еду домой.

Пеликан побледнел.

— Насовсем?

— На пару недель, — поспешно добавил Эмиль.

— Но потом начнутся занятия в школе, и у вас, наверное, совсем не будет времени заходить ко мне.

— Мы что-нибудь придумаем, — заверил его Эмиль. — Я обязательно буду заходить.

Пеликан торжественно пожал мальчику руку.

— Я очень рад за вас. Счастливого пути, Эмиль! Счастливого пути!




Эмиль уезжал рано утром. Мама перед работой проводила его на вокзал. Посадила в вагон и помогла убрать чемодан на верхнюю полку.

— Подожди меня здесь, — сказала она. — Я сейчас вернусь.

Эмиль видел из окна, как она побежала к киоску на вокзале. Когда она вернулась, в руках у нее была большая плитка шоколада. Она сунула ее Эмилю в карман.

— Мама, поедем вместе.

— Я не могу, Эмиль.

Ее лицо стало серьезным и строгим.

— Ну все, мне пора, а то поезд вот-вот тронется.

Она крепко обняла Эмиля. Он даже смутился, мама редко так делала. Тихо, почти беззвучно поезд тронулся. Мама стояла на мосту и махала ему рукой. Ее грустное лицо становилось все меньше и меньше.

Незаметно промелькнули привокзальные здания, и вдоль дороги потянулись промышленные территории и жилые районы. Высокие многоэтажные дома стояли вплотную друг к другу и были как две капли воды похожи на тот, в котором жили теперь Эмиль с мамой. Но постепенно зеленых островков между кварталами становилось все больше, они ширились, густели и сливались друг с другом, пока не превратились в широкую лесную полосу. За лесом шли поля, по которым ползали молотилки и стояли, как солдаты в карауле, желтые снопы.

Потом настала очередь настоящих лесов. Утреннее солнце с трудом пробивалось сквозь густые кроны елей и сосен, отчего мохнатая зелень сияла и искрилась. Снова замелькали дома. Но теперь уже не двенадцати- и даже не четырехэтажные, а маленькие деревянные домики, красные и желтые, с зеленой изгородью вокруг. В саду болтались качели, на веревке между березами сушилось белье… За домами потянулись серые сараи. Сверкнуло озеро. Поезд уходил все дальше и дальше на север, вглубь страны.

Интересно, изменился ли папа? И как там Йеппе, который всегда так весело вилял хвостом при встрече? Наверное, потолстел и постарел. Папа вечно подкармливает его сахаром и не верит, когда ему говорят, что сахар собакам вреден. Эмиль подумал, что наверняка увидится со своим другом Отто, старшеклассником, который собирается после окончания школы в город, учиться на электрика. Бывало, они вместе с Отто забирались на сеновал и тайком листали там старые номера «Плейбоя».

Но на самом деле Эмиль знал, что даже если папа, Йеппе и Отто совсем не изменились, то изменился он сам, и этого он больше всего боялся.

Папа стоял на перроне в клетчатой рубашке и вельветовых штанах. Раньше он никогда таких не носил. Эмиль заметил его еще из окна поезда, но не стал махать рукой, а наоборот, отодвинулся подальше от окна. Он словно тянул время, не спешил первым выйти из поезда, а терпеливо ждал, пока все пассажиры спокойно выгрузят на перрон свои чемоданы, коробки, удочки, плавательные круги, торты и мяукающие корзинки.

— Здравствуй, Эмиль, — сказал папа.

Это прозвучало как-то слишком торжественно. В городе никто не говорит «здравствуй», все говорят «привет».

Они не стали обниматься, а только пожали друг другу руку. Правда, потом папа весело похлопал Эмиля по плечу, и Эмиль вздохнул с облегчением.

— Поедешь на багажнике? — с улыбкой спросил папа.

Эмиль сто раз ездил на багажнике старого папиного велосипеда. Но сегодня все было по-другому. Он постеснялся обхватить папу за пояс, а потому держался за пружины под сиденьем. Ноги Эмиля почти касались земли, и это тоже было в новинку.

Ехали быстро и по пути не разговаривали. День был жаркий, и на спине у папы проступили капельки пота.

Бабушка Отто стояла у курятника и махала им рукой. Самого Отто во дворе не было.

Клен у ворот подрос и потемнел. Затаив дыхание, Эмиль посмотрел на дом, который приветливо выглядывал из-за кустов сирени. Но… о, нет! Как же так! Дом больше не был приветливо красным. Его перекрасили в светло-коричневый цвет.

Никто не выбежал с лаем навстречу Эмилю. Цепочка, на которой раньше сидел Йеппе, одиноко болталась у пустой будки.

— Папа, а где Йеппе?

— Йеппе умер.

Эмиль не спросил, как и когда это произошло. Зачем? Он вспомнил, как злился на Йеппе, кричал на него и однажды даже пнул, правда, босой ногой.

Папа резко затормозил, и Эмиль спрыгнул на землю. Вот и приехали.

У малышки Марьи были такие же рыжие волосы, как у Ирмели, ее мамы, — только нежные, как пух, и топорщились на затылке, как у маленького птенчика. Она только что научилась смеяться, и было видно, что Эмиль ей понравился. Он держал ее за руки и кружился вместе с ней по комнате, а она смеялась влажным и беззубым, как у маленькой старушки, ртом.

Но Ирмели испугалась, увидев, как они кружатся. Она выхватила Марью из рук Эмиля:

— Как ты обращаешься с ребенком!

Марья заревела, а Эмиль попытался объяснить:

— Но ей же понравилось. Честное слово. Она только что смеялась.

— Сейчас она тоже смеется, да?

И Ирмели унесла малышку в свою комнату, а Эмиль решил сходить в гости к Отто.

— Здрасте, а Отто дома?

— Нет, он ушел к Рите. Она тоже скучает дома одна.

Надо было сразу догадаться, Отто никогда не бывает дома. А если и бывает, то непременно с Ритой. А когда они все вместе, то Отто смотрит на Эмиля словно свысока. Еще бы, ведь ему уже пятнадцать. Говорят, что Отто и Рита помолвлены. Это, конечно, шутка, но всё равно все болтают.

Эмиль знал, что такое помолвка, но ему казалось, что так можно сказать только о взрослых людях, а не о таких, как Отто и Рита. Правда, Рита выглядела взрослой, у нее даже грудь появилась, и уже давно. Когда они еще все вместе ходили в школу, какой-то учитель сказал, что Рита рано созрела. Наверняка он имел в виду именно грудь.

Эмиль забрался на сеновал и отыскал спрятанные там старые журналы. На первой же фотографии он как раз увидел грудь.

Эмилю стало грустно. Он сложил журналы в стопку, положил их под голову и стал смотреть, как августовское солнце пытается сквозь доски крыши пробить темноту сарая.

Он вернулся домой, но это был уже не его дом. Не тот, по которому он скучал долгие месяцы. Его дом был красного цвета, а у веранды все время крутился и махал хвостом Йеппе. В его доме мама по вечерам долго крутила ручку радио, пытаясь найти музыку по душе, а найдя ее, громко кричала:

— Атос, тебе слышно?

Теперь в доме была новая мягкая мебель и магнитофон, а старое радио, деревянный стол и старый деревянный диван исчезли. Там все было такое новое, что Эмилю было трудно там находиться. Ему казалось, что даже воздух стал другим. И хотя окна и двери были по-прежнему на своих местах, Эмилю казалось, что без него старый дом разобрали и увезли в неизвестном направлении, а на его месте поставили новый светло-коричневый. Даже дверь, широкая входная дверь с глазками сучьев, которые Эмиль знал наперечет, хоть и прежняя по виду, скрипела по-новому.

Иногда в городе Эмиль подолгу глядел в зеркало, надеясь разглядеть глубоко-глубоко внутри зрачка маленький красный домик с белыми наличниками в окружении зеленых кленов — настоящий дом, где в тени сиреневых кустов весело лаял Йеппе.

Пожалуй, теперь это было единственное место, где можно было увидеть этот старый красный дом. Там он всегда с ним. И хотя нелегко все время носить его с собой, Эмиль мужественно его нес и будет носить еще долго.

«Это когда кто-то долго и мучительно носит в себе неизлечимую болезнь», — так пеликан говорил? Значит, это тоже хроническая болезнь?

Только теперь Эмиль понял, что значит «прошлого не вернуть». Теперь у него было свое прошлое, ведь без этого нельзя стать человеком.




Вечером Эмиль лежал в своей комнате, где из вещей, которые раньше принадлежали ему, осталась только старая железная кровать. Он слышал, как разговаривают в спальне папа и Ирмели. Дверь была плотно закрыта, и он не мог разобрать слов, но их голоса звучали то громче, то тише. Было понятно, что они ссорятся. Эмиль заснул, но и во сне продолжал слышать эту ссору, которая никак не прекращалась.

Утром Эмиль сидел на веранде и чистил картошку в плавках и с полотенцем на шее. Он собирался пойти на пляж, но Ирмели окликнула его из кухни, где мыла посуду. Сунув ему под нос тазик с картошкой, она сказала:

— Почисти-ка, прежде чем идти купаться.

Эмиль хотел возмутиться, но Ирмели повернулась к нему и добавила:

— Ты мне этим здорово поможешь, Эмиль.

Мокрой рукой она убрала с его лица прядь волос.

Эмиль сидел на веранде и все еще чувствовал на лбу прикосновение руки Ирмели, слышал ее голос, называющий его по имени. Лицо Эмиля пылало, он чистил картошку и очень хотел, чтобы Ирмели снова позвала его, также нежно. Эмиль. Эмиль. Эмиль.

Вдруг кто-то с тяжелым вздохом сел рядом и закурил. Папа.

— Как дела у мамы?

Эмиль давно ждал этого вопроса, но прозвучал он только сейчас.

— Все хорошо, — сказал он, хотя хотелось сказать совсем другое. Что мама страшно устала и все время нервничает, и что у них вечно нет денег, и что город… Но что папа знает о городе?

Было тихо. Табачный дым медленно поднимался в небо. Эмиль краем глаза смотрел на папу. Он заметил обветренную щеку, поры на крыльях носа и светлую морщину в уголке рта, которая пропадала, когда папа вытягивал губы, затягиваясь сигаретой. Было время, когда Эмиль без стеснения прижимался к этой щеке и двумя руками обнимал папу за шею. И тогда он чувствовал, как бьется в его руках папино сердце. Теперь он никогда больше этого не почувствует. И не захочет.

— Как там в прачечной? Очень тяжело?

— Я никогда там не был.

— А мама тебе не рассказывала?

— Нет.

Папа бросил окурок в песок и затушил носком сапога. Почти вся картошка была почищена.

— Ну а ты, нашел себе новых друзей?

— Одного нашел.

Этим одним был пеликан, Папагено, господин Хурулайнен. Но другом ведь можно назвать не только человека.

— Очень хорошо. С людьми надо общаться.

Но пеликан не человек. И вдруг Эмилю страшно захотелось увидеть его умные желтые глаза, смешной васильковый халат и большой клюв.

Эмиль встал. Просьба Ирмели была выполнена.

— Пойду искупнусь.

Казалось, папа даже обрадовался.

— Пойди, пойди, конечно. Теплых дней-то осталось всего ничего.

Эмиль взял таз с картошкой и направился в сторону кухни, но голос папы его остановил:

— Эмиль?

— Что?

— Тебе ведь не скучно? Отто все время пропадает где-то, да и вообще, тут всё так… изменилось. Да еще и Йеппе взял и умер.

Эмиль стоял спиной к отцу, голос его был тверд.

— Нет, не скучно.

— Ну и хорошо, — вздохнул папа. — Очень хорошо.

— Угу, — промолвил Эмиль. — Я пойду на речку. Он медленно шел с полотенцем на плечах по проселочной дороге. Рожь в поле склонилась под тяжестью колосьев. Он сорвал один и растер в ладонях. Спелый. На следующей неделе косить начнут.

Но к тому времени он уже будет в городе.




Белое полотно





— Вот так сюрприз! Вы уже вернулись! — Пеликан открыл дверь, улыбаясь во весь клюв. — Добро пожаловать снова в город. Надеюсь, вам стало лучше?

— Но я не болел.

— Ах, простите, я запамятовал. Простите, пожалуйста.

Все было как прежде. Пеликан был, как всегда, ужасно вежлив. Эмиль был рад снова видеть халат с васильками, который, казалось, и его обладателя делал васильково-лучистым.

Мальчик сел в кресло и достал из сумки букварь. Но пеликан замотал головой.

— Букваря больше не надо. Пока вы были в своей милой деревне, я научился довольно сносно читать про себя. Так что, думаю, в уроках необходимости больше нет.

В доказательство он взял с полки книжку, открыл ее и начал читать. Это были, вероятно, книги хозяйки квартиры, потому что вряд ли пеликан смог бы позволить себе собственную библиотеку.

Он читал:






«— Пошли, котенок, пора домой.

Она яростно накинулась на него:

— Тебе что, не терпится поливать свои проклятые бегонии?

— Тише, котенок…

— Руки прочь, насильник чертов! — заорала она изо всех сил и плеснула ему в лицо остатки из стакана. Там было не больше чайной ложки виски и пара кусочков льда.

— Черт побери, бэби, я твой муж! — заорал он в ответ, хватаясь за платок и вытирая лицо. — Дошло? Твой муж.

Она страстно зарыдала и бросилась в его объятия. Я обошел их и вышел вон. На всех вечеринках всегда одно и то же: те же коктейли, те же диалоги».





— Значит, коктейль — это какой-то напиток, — задумчиво произнес пеликан.

— Думаю, да, — сказал Эмиль.

— Надо как-нибудь попробовать. Говорят, от него становятся веселее. А вы уже пробовали?

— Пробовал. Однажды на Рождество мне налили чуть-чуть.

— И что, стало весело?

— Мне и до этого было весело. А вино показалось кислым.

— Полагаю, меня обманули. Вот, например, эта девушка в книге, разве ей весело? По-моему, она просто кипит от злости. И плачет. Но как вам понравилось мое чтение? Хорошо я читал?

Эмилю пришлось признать, что читал пеликан отлично. С грустным видом он убрал букварь в сумку и собрался уходить — его услуги больше были не нужны.

— Разве вы не останетесь на чашечку чая? Неужели вам неинтересно, что со мной случилось, пока вас не было? — удивленно спросил пеликан.

— Конечно, интересно.

Эмиль облегченно вздохнул и снова забрался в огромное мягкое кресло. Пеликан ушел на кухню за чайником.

Разливая чай по чашкам, пеликан начал свой рассказ:

— Удивительное дело, пару дней назад во время вечерней прогулки я обнаружил странное место. Я заметил на улице очередь и просто из любопытства встал в конец. Это удовольствие стоило целых десять марок.

Потом я вместе со всеми прошел в темный зал, в котором стояли стулья, как в опере. Люди рассаживались на стульях и смотрели на белое полотно на стене. Неожиданно над головами сидящих вспыхнул луч света, и вместе с ним появился звук и живые картинки. Белое полотно стало окном, через которое все было видно. Это было похоже на оперу, но в то же время это была не опера.

Мы сидели в темноте и смотрели через это окно в светлую комнату. В комнате был молодой человек с красивой женщиной. Они разговаривали, но как-то совсем по-особенному. Я никогда прежде не слышал, чтобы люди так разговаривали друг с другом.

Женщина полулежала на диване, держа в руке длинную сигарету.

— Эдуард, — томно сказала она. — Ты предал меня, этакий негодник.

— Это неправда, — возмутился юноша. — Не верь, это все злые языки!

— И ты готов поклясться, что это не ты писал?

Она с гордым видом швырнула ему в лицо какую-то бумагу.

— Это ошибка! Меня неправильно поняли! — оправдывался юноша. — Я стал жертвой интриг.

Он опустился перед ней на колени, картинно заламывая руки.

Мне было жаль его, но в то же время я чувствовал себя ужасно неловко, наблюдая такую интимную семейную сцену, поэтому я встал и ушел из зала. До сих пор не могу понять, знали ли те люди, что за ними наблюдает целый зал, или это тоже своего рода опера? Может, они все это показывали только для зрителей? Объясните мне.

— Да, вы правы, — заверил его Эмиль.

— Так я и думал, — вздохнул пеликан. — Вчера я снова проходил мимо этого странного места и решил взглянуть, что на этот раз будут показывать в окне. Женщины и молодого человека не было, комната тоже исчезла. На этот раз в окне была видна дорога. Мы мчались по этой дороге, я и другие зрители, весь зал, и мимо нас проплывали странные пейзажи. Это так сложно понять: мы были одновременно и здесь и там, в темноте зала и под ярким солнцем пустынной дороги. Мы неслись как сумасшедшие и в то же время не двигались с места. Мы были не там, где были на самом деле, и делали не то, что делали в действительности. Такого я никогда не испытывал прежде, когда был птицей.

События сменяли друг друга с невероятной быстротой. В окне были люди, которые ходили и разговаривали, открывали и закрывали двери, влюблялись и ссорились. Они то сидели в красивых комнатах, то через миг были уже где-нибудь в другом месте: скакали на лошадях в чистом поле или бороздили океан на большом корабле. И где бы они ни оказались, мы всегда следовали за ними.

А еще там был мужчина, который пришел в празднично украшенный дом и достал из кармана какой-то блестящий предмет. Он указал этим предметом, словно пальцем, на другого человека. Раздался громкий хлопок, и тот человек упал на пол, истекая кровью. А потом еще другие люди падали в той комнате. Это было ужасное зрелище, но люди вокруг меня сидели спокойно, и никто из них не бросился на помощь. Я тоже — к своему стыду — не двинулся с места.

Но вскоре и помогать уже было некому. Дом исчез, вместе с ним мужчина и все лежащие на полу люди. Перед нами снова была дорога, и мы мчались вперед навстречу новым событиям и приключениям, новому счастью и новым страданиям. Потом в зале зажегся свет, и дорога исчезла.

Окно снова стало белым полотном, и его задернули красной занавеской. В опере тоже закрывают сцену занавесом, после того как зрители, шумя и толкаясь, покидают зал.

Когда вы позвонили в дверь, я как раз размышлял о том, что произошло в темном зале. Теперь я думаю, что все это была иллюзия, картинка, отражение. На самом деле всего этого не было.

А еще я подумал, что люди почему-то хотят быть обманутыми и наслаждаются иллюзией. Я понял это еще в первый день своего пребывания среди людей. Им не хватает той реальности, которую они видят. Им недостаточно одного мира, и поэтому они выдумывают себе все новые и новые.




Стекло и алмаз





Однажды в ванной у пеликана Эмиль заметил на стене фотографию в рамке. На ней была девушка в белой балетной пачке и пуантах. Ее темные волосы были гладко зачесаны назад и собраны в пучок.

В тот же вечер пеликан произнес странную речь о женской красоте:

— У женщин необычайно красивые уши, — сказал он. — У птиц уши совсем не такие, у нас только ушные отверстия, которые скрыты под перьями. А у женщин уши нежные, как лепестки роз, и очень красивые.

— Я знаю одну девушку, — задумчиво продолжал он. — Она умеет очень хорошо слушать. А еще она умеет танцевать. В «Лебедином озере» у нее роль одного из маленьких лебедей. Она самая лучшая и самая красивая.

— Это ее портрет висит в ванной комнате? — осторожно спросил Эмиль.

— Да, — кивнул пеликан и закрыл глаза. — На сцене она, как я: птица и одновременно человек. Но она очень красивая птица — лебедь, а я неповоротливый пеликан. Ее зовут Хелена, друзья называют ее Леной. На днях ее искал наш оперный арфист. Я увидел ее в кафе, подошел и сказал: «Хелена, вас ищет арфа». Она мило улыбнулась и сказала: «Зовите меня просто Леной».

Вчера я снова видел ее, она вышла из гримерной, у нас как раз кончилась репетиция. «Здравствуйте, Лена», — сказал я. «Здравствуйте, господин Хурулайнен, — улыбнулась она в ответ. — Как прошла ваша репетиция?» Я сказал, что сегодня репетиция была не очень, потому что два сопрано охрипли. Она сказала, что у них тоже сегодня не клеилось, потому что прима-балерина была не в духе.

Тогда я предложил: «Может, исправим этот день парой пирожных?» Хотя, как вы помните, к пирожным я равнодушен. «Вообще-то я на диете, — сказала она, — но думаю, от одного маленького пирожного вреда не будет».

Мы спустились в кафе, я угостил ее кофе с пирожным — она выбрала «корзиночку», — и мы немного поговорили о том о сем. Я рассказал ей о своей жизни. Именно тогда я и заметил, что она умеет слушать и что у нее удивительно красивые уши…

— Вы рассказали ей, что вы — птица?

— Нет, я говорил только о своей человеческой жизни. Но когда-нибудь я расскажу ей всё, и я уверен, что она меня поймет. Мне бы хотелось пригласить ее в гости в следующую субботу.

Эмиль ничего не сказал, но он сильно сомневался в том, что девушка поймет пеликана.

Прошло несколько дней. За это время Эмиль ничего не слышал о прекрасной Хелене. Но заметил, что пеликан стал гораздо внимательнее относиться к своему внешнему виду. Он до блеска натирал ботинки перед тем, как выйти на улицу, а его парик сиял чистотой и свежестью — для ухода за искусственными волосами он купил специальный бальзам. Он больше не вспоминал о своей семье и выглядел несколько рассеянным, но счастливым.

Через неделю фотография Хелены исчезла со стены, а бальзам для волос был выброшен в мусорное ведро. Эмиль так и не узнал, что произошло между ними, но, очевидно, балерина все-таки побывала в гостях.

Пеликан сидел в кресле, развалившись и закинув лапы на подлокотник. Перед ним стоял бокал на высокой ножке, в котором пузырилась прозрачная ярко-красная жидкость. Сам он выглядел как-то неестественно веселым.

— Это вино, — пояснил он. — Вы не хотите попробовать?

— Я предпочел бы чай.

— Чай так чай, — отозвался пеликан. — Хоть и вода водой. Не знаю, что вы, люди, в нем находите. Но я не возражаю, пейте чай, раз вам так хочется. А я спою вам песню. Она о чае. А еще о стекле и об алмазе.

— Новая песня?

— Новая.

Он взял бокал в руки-крылья, склонил голову и запел:
		Остынет чай, и вместе с ним — любовь,



		Уйдет по саду по тропинке узкой…



		В окне сентябрь шумит листвою вновь.



		Мы пили чай вдвоем, с бедой вприкуску.







		Я голову упрячу под крыло,



		Не странно ли, как холодно и строго



		Действительность стучит в мое стекло?



		А днем топталась робко у порога.







		И ночи все бессонницей полны —



		Едва сомкнешь ресницы утомленно,



		Как проступает правда через сны,



		Подобно желтизне в листве зеленой.







		Шумит листва, и дождь шумит с утра,



		Пусть смоет все воспоминанья сразу



		Для снов реальность чересчур остра,



		Как для стекла — касание алмаза.[2 - Перевод Евгении Тиновицкой.]








Повторив последнюю строку, он швырнул бокал в угол, так что тот разлетелся вдребезги, и красная жидкость брызнула на пол. Глаза его стали влажными, и он прикрыл их крыльями.

— Я не знаю, откуда берется эта вода, — сказал он, — но она соленая, словно морская волна. Завтра я исполню эту песню в ресторане, и мне должны хорошо за нее заплатить. Она наверняка станет шлягером, и люди будут под нее танцевать, тесно прижимаясь друг к другу и ощущая горячее дыхание партнера на своей щеке.

Эмиль сидел, низко склонив голову и глядя в пол. Он не знал, чем утешить друга.

Тот, кто хотя бы однажды видел плачущую птицу, не забудет этого никогда.




Эльза





Уроки чтения и рассказы о прошлом закончились, но дружба пеликана с Эмилем продолжалась. Вскоре Эмиль познакомился с пианистом Унтамолой, у которого действительно руки были в бородавках. Пианист часто заглядывал в гости к пеликану, особенно если ни у того, ни у другого не было в тот день выступлений. Обычно Унтамола говорил мало, а только слушал рассказы пеликана, улыбался и курил с довольным видом. Если он знал заранее, что в гостях будет Эмиль, то обязательно приносил с собой какое-нибудь угощение. Чаще всего это были лакричные конфеты, которые Эмиль вообще-то не очень любил, но отказать Унтамоле не мог, а потому целый вечер мужественно их жевал.

Август подходил к концу, а вместе с ним заканчивалось лето и летние каникулы. Эмиль так ни с кем и не познакомился, кроме пеликана да еще Эльзы, которая жила с ним на одной лестничной площадке. Хотя и Эльзу он знал только по имени. Кивал ей при встрече на лестнице или во дворе. Пеликан тоже несколько раз столкнулся с Эльзой.

— Что это за девочка, которая всегда так весело смеется? — спросил он однажды Эмиля.

— Ее зовут Эльза, — ответил Эмиль. К сожалению, больше про Эльзу он ничего не знал.

Однажды Эмиль возвращался домой из магазина и встретил Эльзу на лестничной площадке. Она сидела на ступеньках и была явно чем-то расстроена.

— Я забыла ключ, — сказала она. — А родители придут только вечером.

Эмиль заволновался. До этого он еще никогда никого не приглашал к себе в гости, даже пеликана. Почему-то ему казалось, что маме это не понравится. Но Эльза выглядела такой грустной, к тому же она насквозь промокла и дрожала от холода, очевидно, тоже бегала в магазин под дождем. Сумка с торчащим батоном и пакетом молока стояла у ее ног.

— Ты можешь подождать у нас, — робко сказал Эмиль.

— Нет, нет, я лучше посижу здесь, — застенчиво отозвалась Эльза.

— Перестань, на лестнице холодно, а я как раз решил приготовить какао.

— А твоя мама дома?

Здесь в городе редко кто говорил «твоя мама» или «моя мама», чаще всего «маман». Эмилю это слово не нравилось, и он подумал: может, Эльза тоже откуда-нибудь приехала, раз она говорит «мама».

Эльза приехала издалека. Раньше она жила на севере, даже еще дальше, чем Эмиль. Оказалось, что они с родителями переехали в город всего пару месяцев назад и осенью она пойдет в ту же школу, что и Эмиль, только в другой класс, помладше.

— А школа хорошая?

— He-а, мне не нравится. По мне, так в школе вообще никогда не бывает интересно.

Не зная, о чем еще спросить, Эмиль заерзал на стуле.

— Хочешь еще какао?

— Нет, спасибо. А что это за странный господин, что живет в пятом подъезде? Я как-то видела вас вместе.

— Это пели… это господин Хурулайнен.

— У него странный нос. Да и сам он смешной. Мне всегда становится весело, когда я вижу его во дворе, он так забавно переваливается, когда ходит.

Эмилю было обидно слышать такие слова. Так вот что имел в виду пеликан, когда спрашивал, почему она так весело смеется.

— Он таким родился, и ничего с этим не поделаешь, — резко ответил Эмиль. Он почувствовал, что ему страшно надоело возиться с этой Эльзой.

— Я не спорю, — запротестовала девочка. — Я не это хотела сказать…

В разговоре снова возникла напряженная пауза, и Эльза засобиралась домой.

— Но ведь никто из твоих еще не пришел. Мы бы услышали, если бы дверь хлопнула.

— Я попробую найти дворника, у него должен быть запасной ключ.

Эльза направилась к двери.

— Ладно, тогда пока.

— Пока.

Она ушла, и в кухне вдруг стало холодно и пусто. Блестел водопроводный кран, на нижнем этаже шумела вода, заурчал, включившись, холодильник. Эмиль сидел на табуретке и смотрел на пустой стакан. На душе у него тоже было пусто.

В тот день он не пошел в гости к пеликану, как обещал. Причиной тому была Эльза. Даже не сама Эльза, а то, что она могла подумать про Эмиля и пеликана.

«Подозрительный тип — этот твой знакомый», — вот что она думала. Маленького роста, с большим носом, во всех отношениях странный. Они собирались с пеликаном на прогулку, но теперь Эмилю почему-то расхотелось гулять. Он боялся, что кто-нибудь увидит его в обществе странной птицы. Он боялся, что это будет Эльза.

Он стал стыдиться своей дружбы с пеликаном.




На следующий день Эмиль сидел во дворе на перекладине для выбивания ковров и рассматривал комиксы про Дональда Дака, когда к нему подошел пеликан.

— Доброе утро, — сказал он. — Жаль, что вы вчера не пришли.

— У меня были дела.

Эмиль покраснел и поспешно добавил:

— К сожалению.

— Конечно, конечно, я прекрасно вас понимаю. А я немного прогулялся по парку. Небо было таким звездным, вы заметили? Вот что значит осень. Удивительно, ведь раньше я даже представить себе не мог, что звезды — это солнца, а космос не имеет пределов. Я прочитал об этом в энциклопедии для юных астронавтов. Надо сказать, очень познавательное чтение.

Пеликан вскарабкался на перекладину, устроился рядом с Эмилем и стал болтать ногами. Эмиль с тревогой взглянул на окна пятого этажа. Он боялся, что Эльза наблюдает за ними из окна и смеется.

Но Эльзы в окне не было, потому что она как раз вышла во двор. В руке она держала кофточку, которой весело помахивала. Улыбка уже играла на ее лице. Ну конечно. И надо было пеликану подойти именно в этот момент, да еще и забраться на перекладину. Все это выглядит, наверное, очень странно. В этот момент Эмиль почти ненавидел пеликана, который с довольным видом сидел рядом, абсолютно ничего не понимая в этом мире.

— Добрый день, — обратился пеликан к Эльзе.

— Здравствуйте, — Эльза вежливо присела, но Эмиль заметил, что ее глаза лукаво улыбались.

— Вас, кажется, зовут Эльза, не так ли?

Она явно не ожидала такого обращения. Эльза хихикнула и опустила глаза. Она не привыкла, чтобы к ней обращались на «вы». Эмиль впервые пожалел о том, что пеликан всегда говорит так манерно. Хотя раньше ему это нравилось, казалось забавной причудой, ведь «вы» звучало так уважительно.

— Да. Эльза Корхонен, — ответила девочка.

Пеликан спрыгнул с перекладины и галантно приподнял шляпу.

— Приятно познакомиться, Эльза Корхонен. Меня зовут господин Хурулайнен.

Пеликан пожал Эльзе руку, и она опять хихикнула. Эмиль был не в силах поднять глаз, так ему было неловко.

— Ну а теперь, когда мы наконец-то познакомились, я хотел бы вам кое-что предложить.

«Что это он опять придумал», — сердито проворчал про себя Эмиль. Он внимательно следил за лицом девочки.

— Я подумал, не сходить ли нам всем вместе на Черную гору, что скажете?

Дети, внимательно глядя на пеликана, молчали.

Он продолжил, но уже менее уверенно:

— Я подумал, может быть, завтра? У меня нет репетиций, да и по радио сказали, что погода ожидается хорошая. Что скажете? Я куплю чего-нибудь перекусить в дорогу, об этом не беспокойтесь.

Он переводил взгляд с Эмиля на Эльзу и снова на Эмиля.

— Ну, я даже не знаю… — начал было Эмиль, но Эльза его перебила:

— Это было бы здорово!

Эмиль удивленно посмотрел на девочку. Казалось, ей действительно понравилась эта идея. Пеликан захлопал крыльями.

— Я так и думал. Конечно, здорово! — Он вновь взглянул на Эмиля: — Унтамола тоже обещал прийти. Он, оказывается, никогда не ходил в поход. Честно говоря, я тоже никогда не ходил. Но пришло время это исправить.

Пеликан прикрыл глаза и проникновенно произнес:

— Присядь и отдохни у этого источника! Здесь устроим мы наш маленький завтрак: мы поймаем бекаса и будем пить красное анисовое вино!

— Надо бы выяснить, что такое анис, — пробормотал он. — А вот от бекаса, я думаю, можно отказаться, пусть себе летает на здоровье.

— Откуда это? — спросил Эмиль. От его прежней напряженности не осталось и следа.

— Вычитал в одной книге. Я теперь все время читаю. Книги — это удивительная вещь. У-ди-ви-тель-ная! А вот умением читать я обязан этому молодому человеку, — ответил он, указывая на Эмиля. Пеликану пришлось подняться на цыпочки, чтобы похлопать Эмиля по плечу.

— Вы, возможно, еще не знаете, — повернулся он к Эльзе, — но Эмиль — мой бывший учитель. И, заметьте, прекрасный учитель!

Эльза явно ничего не понимала и поэтому молчала. Эмиль растерялся.

— Тогда увидимся завтра, друзья мои. Встречаемся здесь же, во дворе, скажем, часов в десять. Да, ровно в десять.

Он помахал детям и направился в город.

— А он милый, — сказала Эльза, когда они остались вдвоем.

— Кто бы спорил, — с гордостью ответил Эмиль.

— Только знаешь, иногда у меня появляется такое странное чувство…

Эльза задумалась и при этом стала покусывать концы волос. У нее были темные блестящие волосы, красиво спадающие на плечи.

— Какое чувство? — с тревогой в голосе переспросил Эмиль.

— Порой мне кажется, что он не совсем обычный человек.

— Не человек? Кто же он тогда, по-твоему?

Эмиль натужно рассмеялся. Ему хотелось всё рассказать Эльзе, но он не знал, понравится ли это пеликану. С другой стороны, пеликан сам открыто признался в своей недавней безграмотности. Подумав, Эмиль решил, что все-таки нет, он пока не расскажет. Пусть пеликан сам рассказывает, или, глядишь, Эльза сама догадается, если сумеет.

— Он похож на большую птицу, — тихо сказала Эльза, неотрывно глядя на Эмиля. — Тебе так не кажется?

Эмиль отвел глаза.

— Не знаю, иногда кажется.

— А почему он говорил, что раньше не умел читать? Что это якобы ты его научил? Это правда?

— Правда.

— Странно как-то. Ведь он же взрослый человек!

— Конечно, взрослый.

Эмиль и так уже сказал слишком много.

— Эльза-а, домой! — раздалось с пятого этажа.

Эльза убежала, а Эмиль подумал, что это даже к лучшему. Еще немного, и тайна господина Хурулайнена могла бы быть раскрыта. Он попытался представить себе, каким бы стало лицо Эльзы, если бы он сказал ей: «Знаешь, ты права. Он на самом деле большая птица. Но он хочет стать человеком».

И что подумала бы про него Эльза, узнав, что он водится с таким непонятным созданием?




Пикник





На следующее утро без десяти десять Эмиль уже сидел на той же перекладине. Утро было безоблачным, так что день обещал быть теплым, что как нельзя лучше подходило для продолжительной прогулки. У продуктового магазина остановился автобус, и из него вышел пианист Унтамола с маленькой круглой корзинкой в руке и клетчатым носовым платком на лысине. В другой руке он держал удочку.

— Доброе утро, Эмиль, А я уже начал бояться, что опоздал. Но, похоже, командир отряда еще не появился?

— Нет пока, но думаю, скоро придет, — пробормотал Эмиль. Он не понимал, как надо разговаривать с Унтамолой, и всегда терялся.

Во двор спустилась Эльза. На ней были футболка, шорты и кеды, волосы она аккуратно заплела в косичку. Эмиль с удивлением отметил, что у Эльзы уже начала расти грудь.

— Доброе утро, Эльза, — поздоровался пианист и протянул ей руку. — Я вчера услышал, что ты тоже с нами идешь. Очень, очень приятно. А меня зовут Аларик Унтамола.

Эльза вежливо поздоровалась и снова, как вчера, как-то по-особому посмотрела на Эмиля. Он даже засомневался, стоит ли вообще идти в этот поход, куда собираются такие странные люди и… звери. Ему вдруг захотелось вернуться домой и почитать энциклопедию. На прошлой неделе он уже дошел до буквы «Ф». Он остановился на «фортуне» и теперь вспомнил, что Фортуна — это богиня удачи и успеха. Там была даже картинка, на которой крылатая женщина держала в одной руке руль, а в другой рог. Что бы это значило?

Наконец последним пришел пеликан, с трудом волоча за собой большую корзину с провизией. Он выглядел таким же радостным, как начинающийся день.

— Дорогие дети, — обратился он ко всем присутствующим, хотя Унтамола уже давно был не ребенок. — Дорогие дети! Я надеюсь, что все мы приятно проведем вместе этот четверг. Пусть яркий солнечный свет одарит вас новой жизненной силой, заставит вас поверить в себя и возрадоваться, сподвигнет вас на новые свершения, новые победы, новые искания, новые… — Тут словесный поток пеликана прервался. — Короче говоря, поход начинается! Вперед! Аванти!

Когда он успел выучить все эти слова? Согнувшись под тяжестью корзины, но решительно и бодро пеликан повел компанию туда, где вдалеке между домами виднелся лес. За пеликаном еле поспевал пианист Унтамола, Эльза и Эмиль шли в конце. Эмилю больно было смотреть, как изогнулась под тяжестью корзины птичья спина. Он догнал пеликана и предложил:

— Позвольте мне понести?

— Ну, если вы хотите…

Он отдал корзину Эмилю и, довольный, засвистел. Даже удивительно, как он мог свистеть таким большим клювом. Но чисто и красиво у него получались только «Идем мы горами высокими», «Ах, если бы всегда была Масленица» и «Ой, смотри, дядя в воду упал».

Они уже давно шли по лесу. Городские звуки остались далеко позади и превратились в однородный шум, но и он постепенно стих. Сначала они шли по тропинке, потом сошли с нее, пересекли луг, заросший вереском, забрались наверх по скалистому склону и опять свернули в лес. Корзину теперь нес Унтамола, а Эмилю уже казалось, что они прошли, по крайней мере, километров пятнадцать.

— Долго еще до Черной горы? — шепнула Эльза.

Откуда Эмилю было знать? Но пеликан услышал вопрос и, повернувшись, сказал:

— Мы уже почти пришли, почти у цели. Если только достопочтенная публика сможет пройти еще пару метров…

Но вот пара метров осталась позади, а потом еще пара, и еще десять, и еще… Они прошагали, наверное, еще километра два, прежде чем дошли до места. Скала уходила все выше и выше, сосны становились все ниже и попадались все реже. Наконец они добрались до вершины. Внизу сверкало озеро, вода в нем была такой чистой, что были видны камни на дне. В воде плавало пушистое облако, другое такое же бродило по небу.

— Это и есть Черная гора? — спросил Эмиль.

Эльза прищелкнула языком, задержала дыхание, как девчонки иногда делают, а потом выдохнула:

— Ух ты!

— Да, это она и есть.

— Почему же она называется Черной?

— Наверно, когда-то давно она действительно была черной.

— С трудом в это верится, — сказал Унтамола. Он взял удочку и стал спускаться к озеру.

— Это абсолютно точно, — заверил пеликан. — Она была черной и блестящей, как слоновая кость.

— Но слоновая кость белая, — заметила Эльза.

— Как слоновая кость черного слона, — поспешил добавить пеликан и так посмотрел на Эльзу, что та не посмела продолжить спор.

— Но однажды слон заболел и день ото дня становился все бледнее и бледнее, а потом…

— Что было потом?

— Гора больше не была черной, а имя осталось.

— Но какая связь…

— Давайте накроем на стол, — сменил пеликан тему. — Не поможете ли вы мне распаковать корзину? — спросил он у Эльзы.

— Может, мы накроем стол на берегу? Там, где рыбачит Унтамола. Вдруг он поймает рыбу? А на песке можно развести костер.

— Замечательная идея, — закивал пеликан. — Пойдемте на берег. Полагаю, что у всех уже разыгрался недюжинный аппетит.

«Аванти, недюжинный, где он только выискал эти слова, — подумал Эмиль. — Такое чувство, что он словари наизусть учит».

Они отыскали на берегу гладкую пологую скалу, которая и стала столом. В корзине с продуктами чего только не было: конечно, свежая салака, но еще и малиновый сок, бутерброды с сыром и паштетом, вафельный торт, бананы и шоколад. Аларик Унтамола выставил на стол и свои припасы: термос с горячим кофе, булочки с отрубями и лакричные конфеты. Рыбы он не поймал.

— Я помню, что кое-кто любит лакрицу, — сказал Унтамола и подмигнул Эмилю. Мальчик с притворной благодарностью улыбнулся в ответ. Эльза, широко раскрыв глаза, смотрела на пеликана, который с видимым удовольствием поглощал сырую салаку. Заметив ошарашенный взгляд Эльзы, он крылом предложил ей угощаться. Эльза испуганно замотала головой. Пеликан пожал плечами и спокойно продолжил свой завтрак. Эльза с трудом оторвала от него взгляд.

— Пора искупаться.

— Купаться надо было до еды, — поучительно произнес Унтамола.

— И до, и после, и во время еды, — засмеялся пеликан. Он был уже в воде: барахтался, нырял и пил воду, высоко запрокинув голову. Его одежда осталась на берегу.

— Ой, а у меня купальника нет, — сказал Эльза.

Пеликан плескался все сильнее и сильнее.

В какой-то момент на поверхности воды был виден только его хвост. Неожиданно он с шумом вынырнул, держа в клюве бьющегося окуня.

— Это же птица! — вскрикнула Эльза.

— Нет, это рыба, — заметил Унтамола. — Настоящий окунь-горбач.

— Я говорю про господина Хурулайнена, он же птица!

— Ну, птица и птица, — отозвался Унтамола. — Непростая, как видите!

Он спокойно курил на берегу, понимая, что удить рыбу сейчас бесполезно, пеликан ее всю распугал.

— Ты знал, — зашипела Эльза на Эмиля.

— Знал.

Эльза встала и демонстративно отошла подальше за кусты. Эмиль догадался, что она, наверное, тоже решила искупаться. Он заметил, как она осторожно спускалась в воду. Косичка была заколота наверх. Видны были только голая шея и спина.

Он отвернулся. Эльза была красивой. Впервые Эмиль подумал так о человеке. Красивая, какое приятное слово.

Пеликан вынул из воды очередную рыбину, и Унтамола отправился собирать хворост для костра. Эмиль стал ему помогать. Шишки они складывали в пустую корзину.

Огонь уже весело потрескивал, когда Эльза подошла к костру. Ее челка намокла и слегка завивалась. Они немного перекусили, пока ждали, когда приготовится рыба. Все молчали. Время от времени в костре щелкала какая-нибудь ветка, выбрасывая в небо целый фонтан искр. Воздух казался удивительно прозрачным. Эльза сидела с обиженным видом, не поднимая глаз.

Ни пеликан, ни пианист не заметили ее дурного настроения. Унтамола, сняв ботинки и носки, лежал почти на столе. Он закрыл глаза, положил руки под голову и, казалось, дремал. Пеликан следил за костром и рыбой. Он так и не оделся после купания, но в его облике не было ничего странного, разве что это действительно был пеликан. Напевая что-то себе под нос, он шевелил сучья в костре, подбрасывал сосновые шишки и проверял готовность рыбы лучинкой, которую специально выстругал для него Унтамола. Эмиль с удовольствием наблюдал за хлопотами пеликана. Он тоже вытянулся на теплом граните и забыл про Эльзу и ее обиды.

Высоко-высоко в небесной синеве, радостно кружась, пели последние ласточки лета.

— Эмиль.

Это была Эльза. Она склонилась над ним, и он почувствовал на своем виске тепло ее дыхания.

— Что?

Эмиль внимательно посмотрел в правый глаз Эльзы. Зрачок был маленький и черный, а радужка — тепло-коричневой. Ресницы делили ее на равные части. Эмилю хотелось, чтобы Эльза наклонилась еще ниже, но она выпрямилась и стала теребить в руках листок дикого щавеля.

— Но ведь так не бывает.

— Как «так»?

— Ты же понимаешь. Птица не может говорить, ходить, одеваться и жить, как человек.

— Я тоже раньше об этом не слышал. Наверное, такое случается, хотя и очень редко.

— Это же просто невозможно!

— Но это правда!

Эмиль махнул головой в сторону белой фигуры, хлопочущей вокруг костра. Эльза снова наклонилась и прошептала тихо-тихо:

— А может, это все обман?

— Что ты имеешь в виду? — испугался Эмиль.

— Если он использует костюм человека для того, чтобы его никто не узнал, то, может, это тоже костюм? Только птичий! А под перьями и клювом скрывается еще что-нибудь?

Они пристально посмотрели друг другу в глаза. Наконец Эмиль рассмеялся:

— Бред какой-то. Нет, он самый настоящий пеликан. Интересно, а что там, по-твоему, могло бы быть?

Эльза в задумчивости нервно кусала губы.

— Ну, например, какое-нибудь… чудовище.

— И придет же тебе в голову такая чушь!

— Или не чудовище. А что, если там — человек?

— А под человеком опять птица, да?

Эмиль снова рассмеялся.

Эльза напустила на себя обиженный вид.

— Что ты ни говори, а это ненормально. Это противоречит всем законам природы. Такого просто не бывает.

— Готово, — крикнул пеликан и повернулся к ним, широко улыбаясь и снимая с лучины запеченную рыбу. Но, заметив внимательный и испытующий взгляд детей, он перестал улыбаться.

«Животные не могут улыбаться, — подумал Эмиль. — А этот пеликан улыбается. Может, он и вправду не тот, за кого себя выдает?»

Подозрение закралось в сердце Эмиля, но пока он и сам толком не мог сказать, в чем подозревает пеликана. Это Эльза сбила его с толку.

Эмиль встал и подошел к костру. Он стал нахваливать внешний вид и чудесный запах рыбы. Пианист тоже проснулся, и они все вместе накинулись на угощение. Только Эльза отказалась, сказав, что сыта булочками и кофе. Она сидела немного в стороне и наблюдала за всеми участниками трапезы.

Рыба действительно была очень вкусная, и поэтому скоро от нее не осталось ни кусочка.

— А теперь немного музыки, — предложил пеликан.

Унтамола достал из кармана расческу и организовал аккомпанемент. Пеликан запел:
		Ты рожден для того, чтоб ходить по земле,



		Но земли тебе мало, весь мир тебе тесен.



		Хочешь прочь улететь, бросить вызов судьбе,



		А зачем, для чего? Нам ответ неизвестен.







		Кто привык в одиночку моря бороздить,



		Кто не ведает страха и ищет свободы,



		Знает тот: неизбежность нельзя отвратить —



		В темном мире нет выхода, есть только входы.








После этого по программе была уборка территории: надо было собрать весь мусор, сжечь его, потом затушить костер и отправляться в обратный путь.

— Вот и все, что осталось от нашего Пикник-клуба, — засмеялся пеликан, когда они собрали все салфетки и бумажные пакеты в одну кучу и бросили их в костер. — Теперь никто про нас ничего не узнает. Не останется даже следа.

— Только пепел.

— А пепел мы зальем водой и, как только он остынет, развеем над землей. Тогда в будущем году здесь будет замечательно цвести вереск.




Разговор о времени и ангелах





Когда я был птицей, — начал однажды пеликан. Он на самом деле так сказал: «Когда я был птицей…»

— Когда я был птицей, то никогда не думал о времени. Конечно, я знал, что как только сядет солнце, на небе появятся луна и звезды, а когда они станут гаснуть, то солнце взойдет снова. Но я никогда не измерял время восходами и закатами, я не говорил «завтра» или «на следующей неделе». Когда в семье появлялись птенцы, я искал им пищу, кормил их, потому что так было надо, так было заведено. Я совсем не думал о том, что они вырастут и станут большими и сильными. А когда они вырастали, я уже не помнил о том, что они когда-то были маленькими… Я не знал, что на свете есть история. Не знал, что такое перспектива. А перспектива — вещь необычайно важная, и теперь она у меня есть.

— А что такое перспектива? — спросил Эмиль. Ему было стыдно спрашивать об этом у птицы, он, конечно, слышал это слово и раньше, но никак не мог вспомнить, что оно означает.

— Это умение взглянуть на все издалека. Словно с какой-нибудь высоты, но не слишком высокой. Если расстояние слишком большое, то все выглядит одинаково и ничего нельзя разобрать. Надо сначала рассмотреть вблизи, а потом издалека. Или наоборот. Посмотреть на саму вещь, а потом на все, что находится около нее. Сперва на то, что есть сейчас, а потом на то, что было вчера, и на то, что, возможно, будет завтра. Такой подход называется перспективой.

— Если уж надо взглянуть с высоты, то лучше иметь крылья, — сказал Эмиль.

— Вместо рук?

Эмиль засомневался.

— Я бы хотел и то, и другое.

Пеликан вздохнул:

— Но это невозможно. Таких животных не бывает.

— Но ведь есть же ангелы, — возразил Эмиль. — Хотя, конечно, на самом деле их нет.

— Что значит, есть — и сразу нет? И что это за животное — ангел? Я никогда не слышал о таких, хотя очень внимательно прочитал учебник по зоологии.

— Это не животное. Ангелы похожи на человека, но у них на спине растут крылья. Их нельзя увидеть, но о них иногда говорят или поют в песнях, например, на Рождество: «Ангел небесный промолвил так…»

— Ах, вот оно что. Но что они делают, эти ангелы?

— Они повсюду летают и помогают детям, а если кто-нибудь умрет, то уносят его душу на небо. А еще есть архангелы, но я точно не знаю, зачем они. Обычно ангелы очень добрые, но есть и черные ангелы.

Пеликан задумался.

— Как много можно успеть, если иметь и руки, и крылья…




За чтением газет





Пеликан выписал газету, самую крупную в стране, и с радостью сообщил об этом Эмилю. Ведь он никогда раньше не читал газет, хотя держать их в руках ему приходилось. Но это было еще до встречи с Эмилем, и тогда он не умел читать. Теперь ее будут приносить прямо на дом.

Первого числа, когда газету должны были принести в первый раз, пеликан с четырех утра сидел в прихожей на коврике и ждал. Когда женщина-почтальон просунула газету в отверстие для почты, она почувствовала, что кто-то буквально вырывает ее из рук.

«Наверное, собака», — подумала она и пошла дальше. Но это была не собака, это была птица.

Однако на следующий день, не успела женщина просунуть газету в щель, как дверь неожиданно распахнулась. На пороге стоял странного вида мужчина в цветастом халате. Он так пристально смотрел на женщину, что она даже испугалась.

— Никогда больше не приносите мне газет, — сказал он.

— Но газета выписана на этот адрес. Вот смотрите, здесь ясно написано: «Господину Хурулайнену», — и она дрожащей рукой показала ему список подписчиков.

— И все же, — сказал пеликан, — я прошу вас не приносить мне больше этих газет. Можете делать с ними все, что пожелаете.

Вот каким коротким оказалось знакомство пеликана с прессой, несмотря на то, что он этого так ждал.

Пеликан заверил Эмиля, что он больше никогда в жизни не прочтет ни одной газеты. Сообщая об этом, он казался очень грустным и усталым, даже больным.

— Все, о чем в ней говорится, неправда, — сказал пеликан. — А если и правда, тогда это еще хуже.

— Думаю, это правда, — ответил Эмиль. — Ведь это центральная газета. Но почему правда — еще хуже?

— Потому что в этой газете написаны ужасные вещи. Я не хочу верить в то, что здесь написано про человека, — негодовал пеликан.

— Что, например?

— Там говорится о мальчике, который избил до смерти другого мальчика только за то, что тот не дал ему сигарету. Или о мужчине, который отрезал ухо портному.

— Говорят, такое случается, особенно в городах.

— А еще там была статья про военные эскадрильи и баллистические ракеты. Такую ракету можно запустить за тысячу километров к назначенной цели. Тебе это покажется невероятным, и мне очень тяжело об этом рассказывать, но они предназначены для уничтожения людей и их домов, они могут разнести все на кусочки, лишить человека жизни и превратить все вокруг в пыль. Об этом было написано в газете. Таких ракет и бомб на земле уже так много, что каждого человека на планете можно было бы убить десять раз. О животных в той статье вообще не говорилось, но, думаю, они погибнут еще раньше, чем люди. Это не просто ужасно, это настоящее безумие! И человек еще утверждает, что он самое разумное существо на этой планете. Мне это совершенно непонятно. Я никогда в жизни не был так обескуражен. Неужели человек, которым я восхищался, который придумал Волшебную флейту, может делать такие страшные машины. Почему? Зачем? Кто же он на самом деле, этот человек? И если когда-нибудь мой клюв станет носом, лапы ногами, перья выпадут, а лицо приобретет человеческие черты, неужели я тоже стану таким же?




Печальный человек





Пеликан часто посещал новые, не знакомые ему места и рассказывал Эмилю о своих впечатлениях.

— Я уже давно заметил, что в городе то и дело попадаются очень красивые здания, с башенками и разными украшениями на самом верху. По воскресеньям оттуда доносится колокольный звон и внутрь заходят люди. Но в другие дни эти здания кажутся совсем пустыми, словно в них никто не живет. Из любопытства я вчера решил заглянуть туда, чтобы узнать, что там происходит.

Мне показалось, что изнутри это здание очень похоже на оперу или кинотеатр. Там тоже много скамеек, но белого экрана впереди нет, а вместо него стол и какой-то помост. На стене я заметил вырезанную из дерева фигуру человека, который — о, ужас! — был приколочен гвоздями к огромному кресту. На небольшом возвышении стоял длинный ящик, украшенный белыми лентами. Перед ним стоял человек, одетый во все черное, и что-то говорил. Из-под черной одежды выглядывал белый воротничок.

Я решил послушать, о чем он рассказывает, и присел на скамейку недалеко от входа. Мужчина говорил очень странно. Он то и дело упоминал другого мужчину, который умер и теперь лежал в ящике перед столом. Умерший был хорошим, трудолюбивым человеком, он прожил счастливую жизнь, которая, по мнению всех присутствующих, прервалась слишком рано. Его смерть оплакивали многочисленные родственники и знакомые, его вдова и дети. Но из речи следовало, что ящик — лишь временное убежище для умершего. Мужчина в черном сказал, что придет время, и мертвый «воскреснет». Я никогда раньше не слышал этого слова — «воскреснет». «Придет время, и все, кто умер, воскреснут и предстанут пред великим судом», — говорил он. «И каждый получит одно из двух: либо вечное блаженство, либо вечную муку». Если я понял правильно, то все будет зависеть от того, какую жизнь ты прожил на земле, а точнее, во что ты верил. Если ты верил в мужчину, распятого на кресте, то тебя ждет вечное блаженство. Оказывается, этот печальный человек умер за грехи человечества и тем самым сделал «воскресение» возможным для всех. Он сам воскрес после своей смерти и придет теперь только в день Страшного суда.

Все было для меня новым и удивительным, но я не знал, насколько серьезно нужно к этому относиться, может, это тоже только иллюзия, подобная той, что была в опере и кинотеатре. Может, все это только слова и картинки, созданные лишь для того, чтобы утешить и развеселить всех тех, кто чересчур серьезно относится к реальности или, наоборот, боится ее?

«Смерть», о которой говорил мужчина в черном, тоже была для меня совершенно новым понятием. Птицы совсем не думают о смерти. Люди считают смерть окончанием земного пути человека, но там, где я жил раньше, на берегу, мы проживаем каждый день, и потому мы живем вечно. Конечно, мы тоже видим смерть, наши друзья и близкие погибают от рук человека или от острых клыков хищника, но это случается не так часто. Я никогда раньше не задумывался о том, что придет день, и я умру. Если это произойдет, то я больше никогда не поднимусь на крыльях в небо. Прибрежные волны и песок унесут мое тело далеко в море. И на этом всё.

Все запели, даже сидевшая рядом со мной пожилая дама в платочке:
		Тому, что по земле шагало,



		Вернуться в землю суждено.



		Что на деревьях щебетало,



		То с дерева упасть должно.







		Бесстрашно птица вдаль стремится,



		Красив и смел ее полет



		Но из объятий ветра птица



		В объятья смерти упадет.[3 - Перевод Дины Крупской.]








Потом к ящику понесли красивые букеты цветов: лилии, розы и орхидеи. Вскоре он весь был покрыт цветами. Тогда к нему подошли четверо мужчин, подняли его на плечи и понесли к выходу. Все потянулись следом, я тоже вышел.

Мужчины с ящиком направились к яме, которая была, казалось, недавно вырыта в прилегающем к зданию парке. С помощью веревок они опустили ящик на дно. Затем вперед вышел мужчина в черном платье. Он зачерпнул небольшой лопатой земли, высыпал ее на крышку ящика и сказал:

— Ибо прах ты и в прах возвратишься.

Следуя его примеру, все остальные тоже сыпали на крышку землю, но ничего при этом не говорили. Затем все еще раз спели и после этого стали расходиться. Мне было непонятно и удивительно все, что я увидел и услышал.

Эмиль объяснил пеликану, что здание, в котором он был, называется церковью, церемония, которую он наблюдал, — похоронами, мужчина в черном платье — пастор, а все, кто его слушал, — прихожане.

— Значит, церковь для тех, кто умер, — сделал вывод пеликан.

Нет, возразил Эмиль. — Церковь для Бога. В церкви обычно происходит много всяких событий, не только отпевание. Каждое воскресенье в церкви идет служба и пастор читает проповедь. А еще там венчают молодых, причащаются и исповедуются, особенно в католической церкви. Но та церковь, в которой были вы, скорее всего, лютеранская.

— А что, церкви бывают двух видов?

— Их гораздо больше, — сказал Эмиль. Он попытался вспомнить, что говорили им в школе на уроках религии: — Есть церкви православные, католические и лютеранские, а еще мормонские. У мусульман тоже есть свои церкви, они называются мечети, а у евреев — синагоги. Но я многого еще не знаю, — поспешно добавил он.

— Неужели в мире так много богов? А как узнать, какому из них служить?

Эмиль растерялся:

— Вообще-то должен быть один бог. Но некоторые считают, что и его тоже нет.

Пеликан покачал головой.

— А как же тот печальный человек? Кто он такой?

— Это Сын Божий, — сказал Эмиль.

— А другие дети у него есть?

— Нет, у Бога был только один сын. Но зато у него еще есть Святой Дух…

— Он что, тоже член семьи?

— Можно и так сказать. Там все очень запутанно. Есть целая наука, которая все это изучает, — теология.

— Но если есть отец, то где же мать?

— Мать тоже есть. Ее зовут Мария. Святая Дева Мария.

— Почему же она дева, если она мать? Может быть, она госпожа Мария?

— Нет, ее называют Девой Марией, а почему — я не знаю. Это как раз и есть теология.

Эмиля стали немного раздражать эти бесконечные вопросы пеликана.

— Да, странная семья… — задумчиво пробормотал пеликан, глядя прямо перед собой. — Но знаете, он мне понравился… тот печальный человек. Он висел там, в церкви, над столом…

— Над алтарем, — поправил его Эмиль.

— Он висел над алтарем, приколоченный гвоздями к кресту, и смотрел на всех в зале с таким смирением и такой добротой, что казалось, будто он жалеет нас, хотя сам страдает.

В тот вечер они больше о Боге не разговаривали.




Пеликан изучает науки





Эмиль пришел в библиотеку, чтобы вернуть наконец книжку комиксов, о которой все время забывал.

За маленьким столиком, едва помещавшимся между двух книжных полок, он увидел пеликана, который внимательно изучал большую толстую книгу.

Пеликан сидел, подперев крылом щеку. На носу у него были очки — то ли по необходимости, то ли просто для того, чтобы выглядеть умнее. Он не замечал Эмиля до тех пор, пока тот не дернул его за рукав.

— Необычайно интересная книга, — сказал пеликан, оторвавшись от чтения. — Невероятно интересная.

— Что это за книга?

— Про теорию эволюции и происхождение всего живого на земле. Я сегодня весь день изучаю биологию. Завтра планирую перейти к органической химии. Вчера я занимался физикой, а позавчера — астрономией. Всю прошлую неделю я посвятил алгебре, геометрии и основам музыковедения. А на следующей неделе хочу заняться языкознанием и историей. Художественную литературу приходиться читать по ночам.

У Эмиля даже голова закружилась от такого длинного списка наук.

— Неужели вы все это помните?

— Ну-у, не все, конечно, но самое важное помню.

— И что из этого самое важное?

— Это зависит от многих факторов. Если в двух словах, то самое главное — это как раз то, что остается в голове после того, как все остальное забудется.

— То есть надо запоминать самое главное, а самое главное — это то, что помнишь.

— Именно так! А вы необычайно сообразительны, мой друг. Хотя, впрочем, я это заметил уже давно. Но скажу вам как птица и как человек: самое главное и необходимое для запоминания — это то, что нас удивляет.

— Удивляет?

— Именно так. Чем больше читаешь, тем больше удивляешься. Так что в конце концов даже читать уже не можешь, настолько потрясен.

— Тем, что происходит в мире?

— И не только.

— Значит, чтение не приносит пользы?

— Я бы так не сказал. Никто не может точно сказать, что приносит пользу, а что нет. Но из книг можно многое узнать: чем питается морской еж, как долго продолжался ледниковый период, далеко ли находится Альфа Центавра и как дышат членистоногие. У человека, по сравнению с пеликаном, нос маленький, но очень любознательный. Пожалуй, на свете нет более любопытного животного, чем человек. И более странного. Вот и пойми вас, людей.

Пеликан вздохнул и снова погрузился в чтение.




Капельмейстер





Пеликан научился пользоваться радиоприемником и проигрывателем. Теперь, поднимаясь к нему, Эмиль уже на лестнице почти всегда слышал звуки струнного оркестра. Особенно нравились пеликану скрипичные концерты. Он даже приобрел абонемент в городской концертный зал, куда ходил слушать классическую музыку. Он очень быстро научился различать жесты дирижера и дома часто, закрыв глаза, откинув голову и раскачиваясь в такт музыке, дирижировал воображаемым оркестром. Эмиль выступал в качестве публики.

Жажда знаний, овладевшая пеликаном, была неиссякаемой, а любовь к искусству не знала границ. Кроме наук его интересовали и все остальные виды искусства: литература, музыка, кинематограф, театр и опера. По воскресеньям он посещал галереи и художественные музеи, быстро овладевал знаниями, с жадностью впитывал новую информацию, как будто у него очень мало времени. Очевидно, он уже отказался от идеи перевезти семью в город. Он ушел из оперы и больше не пел в хоре. Теперь все свободное время он отдавал наукам и искусству. Пару раз в неделю он пел по вечерам в баре, чтобы было, на что покупать себе рыбу.

— Честно говоря, — сказал он однажды, — теперь я отношусь к людям совсем по-другому. Я больше не завидую человеку и не восхищаюсь им, как раньше. Стоит лишь немного познакомиться с этим миром, чтобы понять, в каком плачевном состоянии он находится. И все же в нем есть что-то необъяснимое и волшебное, иногда оно вдруг появляется и радует глаз… Я слышал, некоторые ученые считают, что мир людей вовсе не единственный на свете. Что где-то во Вселенной есть другие миры, более развитые, чем этот. Возможно, они правы, да… Наверняка где-то есть другой мир или даже много миров, где живется лучше, чем здесь, где накоплено больше знаний, где все подчиняются звездным законам, где нет преступлений и войн, где нет страдания. Там никто не жалеет о содеянном, не смеется над неудачами других, не ведает стыда и не жаждет мести. Там нет предрассудков, жадности и зависти. Там все живут так, как описывают в своих произведениях писатели-фантасты, мечтая о том, каким будет мир через сто, двести и даже триста лет. Но столетия идут, и будущее мало чем отличается от прошлого.

И все-таки мне кажется, что в мире людей есть, чем можно гордиться. Удивительно, но это то, что люди часто считают самым бесполезным: песни, музыка, книги, картины и мечты. Иногда, слушая музыку или рассматривая какую-нибудь картину, я думаю: «Никто и никогда не сможет создать ничего более изумительного, чем это. Никто во всей Вселенной».

Пеликан неожиданно прервал свою мысль и взял с полки пластинку. Он осторожно вынул черный виниловый диск.

— Вот послушайте!

Эмиль прочитал на обложке диска: «Адажио». Пеликан поставил пластинку, опустил на нее иглу и снова превратился в капельмейстера. Скрипки дрожали от жгучей тоски, пеликан дирижировал крыльями. Прозрачные слезы крупными бусинами падали в горловой мешок. Пеликан действительно плакал.

— Здесь всё, — сказал он, когда мелодия стихла. — Всё! Не больше и не меньше. Когда я слушаю эту музыку, меня начинает охватывать гордость оттого, что я почти стал человеком.




Мама





Эмиль в конце лета заходил к пернатому другу намного реже, чем раньше. Пеликан теперь всегда был с книжкой в руках, он стал малоразговорчивым и выглядел грустным. Эльзу после похода Эмиль не встречал ни разу. Точнее, однажды ему показалось, что он увидел знакомую челку в толпе на автобусной остановке, но когда он подобрался ближе, ее уже не было.

До начала занятий в школе осталось всего несколько дней. Эмилю надо было успеть купить новые брюки и ботинки. Несколько вечеров подряд он ходил встречать маму из прачечной, и они вместе долго бродили по близлежащим торговым центрам и недорогим магазинам. Там всегда было полно народу и очень душно, зато дешево.

Поздно вечером мама, как и прежде, часто уходила, хотя говорила, что похожа теперь на «выжатый лимон». Но должен же человек хоть когда-то отдыхать. Раз в неделю мама давала Эмилю деньги на кино. В их районе был кинотеатр, но там все время шли только фильмы для взрослых. Лишь по воскресеньям бывали детские сеансы, где показывали «Тома и Джерри», но Эмилю они не нравились. Однажды он решил пойти на фильм, который назывался «Нагие Евы идут в поход», но тетенька в кассе сказала, что у него слишком круглые щеки и детский голос, и не продала ему билет.

Так что Эмиль часто оставался дома один, смотрел телевизор, который им подарила бабушка, или читал. В энциклопедии он перешел уже к букве «ТТТ».

В букве «Ш» ему больше всего понравилась статья «Шар воздушный». В ней говорилось о шведском инженере Андре и его путешествии на воздушном шаре к Северному полюсу — к сожалению, он так и не вернулся из этого путешествия. Еще там рассказывалось об английских естествоиспытателях Глейшере и Консуэлле, которые в 1862 году поднялись на высоту 8700 метров. Один из них потерял на этой высоте сознание, а другой обморозил руки.

Воздушные шары нравились Эмилю больше, чем космические корабли. Аэростат казался понятнее и проще в управлении, с ним можно было справиться даже в одиночку. Эмиль порой мечтал, как он построит воздушный шар и полетит на нем, например, к папе и возьмет с собой Эльзу, а может, даже и пеликана.

Воздушный шар — самый красивый вид транспорта, тихий, величественный и очень редкий.

Однажды Эмиль проснулся посреди ночи, на часах было около двух. Он пошел на цыпочках в туалет, а по дороге заглянул в комнату, где спала мама.

В комнате никого не было.

Она никогда так не задерживалась. Страх стальным обручем сковал сердце Эмиля. Сначала у него даже перехватило дыхание, а потом он задышал часто-часто. Самые страшные картины вставали у него перед глазами: мама лежит на дороге под колесами автомобиля, а вокруг толпятся прохожие, или мама в руках наркоманов, и они держат нож на ее горле, или к маме пристает полоумный пьяница и не пускает ее домой.

Эмиль знал из газет, что может случиться с человеком в большом городе. Пеликан прав, газеты не следует читать, хотя, конечно, газеты не виноваты в том, что происходит на улицах. Но иногда лучше вовсе не знать о том, что там происходит.

Он приоткрыл входную дверь и выглянул на лестничную площадку. Там было темно и холодно, свет уличного фонаря вычерчивал ровный квадрат окна на каменном полу. Эмиль и не знал, что город может быть таким тихим. Нигде не шумела вода, ни один звук не нарушал тишины, лишь изредка по дороге проезжала машина, очевидно, развозя запоздавших гуляк по домам.

«Если с мамой что-то случилось, мне придется переехать к папе», — мелькнуло в голове у Эмиля. Но он тут же устыдился этой мысли. Кровь бросилась в голову, на лбу выступили капельки пота. Внутри него кто-то отчаянно кричал: «Мама!», но сам Эмиль не проронил ни звука.

В этот момент глухо хлопнула входная дверь на первом этаже, и в подъезде зажегся свет. Надежда и отчаяние охватили Эмиля. Сначала ему казалось, что приближающиеся шаги похожи на мамины, но потом он решил, что это кто-то другой: шаги были тяжелые, спотыкающиеся. Но они поднимались все выше и выше. Пользоваться лифтом ночью было запрещено.

Когда Эмиль понял, что это все-таки мама, он тихонько прикрыл дверь, выключил свет в прихожей и забрался в кровать.

Мама вошла и громко хлопнула дверью. Странно, обычно она никогда не шумела. Бормоча что-то себе под нос, она сняла туфли и оставила их посреди коридора. Эмиль был не в силах оставаться в кровати, он встал и вышел в прихожую.

Мама сидела на табуретке, облокотившись на колени и свесив между ними руки. Она неподвижно смотрела на противоположную стену, которая была серой и пустой — разглядывать на ней было совершенно нечего.

Заметив Эмиля, она сказала чужим голосом:

— Иди спать. Твоя мама — самый несчастный человек на свете.

Щеки у нее были мокрые и красные, а дыхание неровное. Она уронила голову на грудь и закрыла глаза. Эмиль захотел подойти, но мама остановила его, подняв руку и не пуская ближе.

— Не надо. Иди спать. Все нормально.

Эмиль ушел в свою комнату. Он лежал с открытыми глазами и прислушивался. Но в прихожей было тихо. Может быть, мама заснула? Ушла в свою комнату и легла спать? Эмиль беззвучно заплакал, и слезы стекали ему прямо в уши.

Только под утро мама встала с табуретки в прихожей и пошла в ванную комнату. Эмиль этой ночью так и не заснул. С открытыми глазами и ушами, полными слез, он не спал всю ночь. Длинную-предлинную ночь.

После этого случая Эмиль смотрел на маму совсем по-другому. Он больше не видел в ней прежней мамы — той, которая есть всегда и которая всегда одна и та же. Эмиль понял, что она тоже может быть чужой и непредсказуемой. Она — человек, который может ошибаться. Это было нелегко признать.

Ведь мама всегда была рядом, чуть впереди, но рядом. Теперь же ему казалось, что он никогда не видел ее, он смотрел на мир через нее, вместе с ней, а сейчас вдруг увидел уставшую женщину, довольно молодую, но сильно похудевшую за последнее время. Около месяца назад она выкрасила волосы в медно-каштановый цвет, но они уже отросли, и теперь было заметно, что крашеные. Она все время грызла ногти. Было видно, что в ее душе живет печаль.

Такой вдруг увидел Эмиль свою маму. Он словно сделал пару шагов вперед, а потом остановился и оглянулся. Он увидел, насколько хрупким и непрочным было то, что он раньше считал крепким и постоянным. Как плесень постепенно захватывает брошенный людьми дом, так Эмиля съедала мысль, что, как бы ни был силен человек, он не сможет противостоять всеразрушающей силе реальности.




Тайна раскрывается





На следующий вечер Эмиль пришел к пеликану. Он долго звонил в дверь, но птицы, очевидно, не было дома. Это было странно, потому что по вечерам пеликан обычно никуда не уходил. Может, он просто не хотел открывать, а может, был в ванной и не слышал звонка.

Эмиль попытался заглянуть внутрь сквозь щель для газет, но в прихожей было темно и ничего не видно. Только из соседней квартиры доносился шум воды.

Эмиль зашел снова на следующее утро, потом вечером, но все безрезультатно. На душе было очень тревожно. Более того, Эмиль не на шутку испугался.

Выходя из подъезда, он столкнулся с соседкой пеликана, невероятно полной женщиной, которая шла домой с пустым мусорным ведром.

— Извините, пожалуйста, вы, случайно, не видели господина Хурулайнена?

— Даже слышать ничего не хочу про этого «господина», — язвительным тоном ответила женщина.

— Но он ведь все еще живет здесь? — снова спросил Эмиль.

— Живет и не живет. Разве можно называть жизнью постоянное сидение в ванне? Вода у него лилась и днем и ночью. Кому это понравится?

— Значит, он переехал? Но не знаете ли вы, куда?

— Что ты меня допрашиваешь? Сам всегда бегал за ним, как собачка, все видели. И куда только смотрела твоя мать?

Эмиль затаил дыхание. Чувство приближающейся опасности нарастало. Женщина уже зашла в подъезд, но повернулась и крикнула напоследок:

— Водился бы лучше с нормальными людьми!

Эмиль застыл на месте. Соседка сделала акцент не на слове «нормальными», что было бы вполне понятно, если бы он, по ее мнению, общался со всякими проходимцами. Она особо выделила слово «людьми». А это могло означать только одно!

Эмиль бросился к своему подъезду и позвонил в дверь Эльзы — в первый раз за все время их знакомства. Она сама открыла дверь. Увидев Эмиля, Эльза попятилась, ее глаза стали совсем круглыми. Казалось, что от испуга она не могла вымолвить ни слова. Эмиль не ожидал такой встречи.

— Пеликан пропал, — коротко сказал он. — Ты уже знаешь?

У него вдруг возникло ощущение, что Эльза узнала об этом раньше, чем он.

— Да, знаю… — Эльза отвела взгляд. — Я слышала.

— Кто тебе рассказал? Откуда ты знаешь?

— Во дворе говорили. Все уже знают.

— Почему он уехал? Почему не сказал, что собирается уезжать? Он должен был меня предупредить! Ведь я считал его своим другом!

Голос Эмиля дрогнул. Он вдруг понял, что пеликан поступил с ним нечестно.

Эльза прислонилась к стене и смотрела себе под ноги. Она даже не пригласила Эмиля войти. Дверь на кухню была приоткрыта, и было слышно, как кто-то моет там посуду.

— Он уехал к своим, да?

Неожиданно Эльза отвернулась к стене, и ее плечи задрожали:

— Ты ничего так и не понял. — Эльза плакала в голос: — Он не уехал, его увезли!

— Как увезли? Кто увез? Куда?

— В зоопарк! — крикнула Эльза.

Сердце Эмиля замерло. Нет, это неправда. Это какая-то ужасная ошибка. Пеликан в зоопарке? За решеткой? Этого не может быть. Его унизили, посадили в тюрьму, лишили свободы. И больше он не может быть ни человеком, ни птицей.

— Как это произошло? — тихо спросил Эмиль. — Кто это сделал?

— Я.

Эльза посмотрела на него черными, полными отчаяния глазами.

— Ты? Но это невозможно! Ты не могла этого сделать!

— Это сделала я. Конечно, не я увезла его в зоопарк, но он там оказался из-за меня. Я рассказала папе и маме, что господин Хурулайнен не человек. Сначала они не поверили мне.

— Моя мама тоже не поверила.

— А потом я рассказала нашему дворнику. Он тоже не поверил, но я сказала: «Посмотрите на его ноги и руки! Разве бывают у людей такие ноги и руки?» Тогда он задумался. Он стал следить за пеликаном. Вчера утром, когда я вышла погулять, дворник подошел ко мне и сказал: «Ты молодец, девчушка, что заметила, а то мы все словно ослепли. Я готов биться об заклад, что это — птица. Я уже позвонил в зоопарк, и они сказали, что сегодня приедут и заберут его». Я спросила, что они сделают с ним. Он засмеялся: «А что обычно делают с животными в зоопарке? Ему выделят красивую маленькую клетку, за которую не надо даже платить. Он получит бесплатное питание и огромное количество зрителей. Даже госпожа Капио, которая сдавала ему квартиру в нашем доме, сможет за небольшую плату приходить и смотреть на своего бывшего квартиранта». Я побежала домой и после этого больше не выходила на улицу. Но мама сказала, что приходили два незнакомых человека и увезли господина Хурулайнена на машине. По дому ходят странные слухи. Одни соседи говорят, что уже давно заметили, что господин Хурулайнен не человек, другие утверждают, что он главарь банды, а те, кто его забрали, — это его помощники. А еще говорят, что он был связан с преступным миром.

— Но ведь это полная ерунда.

— Конечно, ерунда. Ну, кроме того, что он не человек. И что его увезли. И что я во всем виновата.

— Обвинения тут не помогут, — сказал Эмиль и почувствовал себя взрослым. Его лицо стало решительным и серьезным. Они должны достойно принять то, что произошло и чего уже не изменишь. Взять себя в руки и постараться сделать все возможное, чтобы помочь другу.

Пеликан сам, без всякой опаски, словно нарочно, раскрыл Эльзе свой секрет и не попросил никому не рассказывать об этом. Может быть, дело не в доверии, может быть, он сам хотел, чтобы все узнали об этом? Может, он хотел проверить людей, посмотреть, смогут ли они принять в свой круг кого-нибудь, кто не был ни человеком, ни животным?

Возможно, Эльза и Эмиль стали участниками какого-то хитроумного плана? Эмиль сразу вспомнил, как он подозревал пеликана, как порой холодно к нему относился, — и почувствовал себя не менее виноватым, чем Эльза.

— Обвинения тут не помогут, — повторил Эмиль. — Надо действовать.




Пленники





Пожалуй, самое подходящее название для зоопарка — «звериная тюрьма». Но даже самые отъявленные преступники не сидят в таких мрачных камерах, как медведь. Его поймали в бескрайних лесах, где каждое лето он совершал десятикилометровые прогулки по болотам и лесным чащам. А теперь у него камера в девять метров с бетонным полом и решетками вместо стен — вот наказание за преступление, которого он никогда не совершал. Так нет же, и этого недостаточно! Люди сделали спектакль из его горя и зарабатывают на этом деньги. Его несчастная жизнь стала забавой для тысяч зрителей. Изо дня в день медведь ходит по кругу, десять шагов на восток и десять на запад, и уже никогда не увидит, как встает над лесом солнце.

Люди готовы платить за то, чтобы посмотреть на его несчастье. Они стоят перед его клеткой, жуют бутерброды с печеночным паштетом и изредка бросают кусок-другой на пол клетки, чтобы посмеяться над его неуклюжими движениями и почувствовать себя истинными хозяевами зверей. Его мех в неволе потускнел и пропах бензиновыми выхлопами. Именно поэтому медведь и ходит целый день по клетке, пытаясь хоть немного выветрить этот запах.

А тигр? Тигр в северной камере. Тигр, родившийся в джунглях Индии, где цветут дикие орхидеи, где из семечка за лето вырастает целое дерево. Ночной бродяга, способный перепрыгнуть три такие клетки, вместе взятые. Невозможно даже представить, как ему тяжело. Ведь тигр не впадает зимой в спячку, а значит, его страдание длится годами, беспрерывно. Медведю хотя бы во сне удается вернуться в родной лес.

Птицам в зоопарке тоже несладко. Исключением являются только утки да павлин, который все время крутится под ногами посетителей. Он-то с удовольствием распускает свой хвост, словно ждет, чтобы все обратили на него внимание и стали показывать пальцем.

У орлана клетка ужасно тесная и высокая. Ему поставили в нее сухое дерево, на верхней ветке которого он и сидит, как на картинке — черным истуканом. Он один из последних представителей своего рода, на свободе птиц этой королевской крови осталось совсем немного. А жизнь этого орлана даже жизнью назвать нельзя. Зачем ему большие крылья, если он никогда не сможет поймать ими ветер?

Бывший господин Хурулайнен оказался единственным пеликаном во всем зоопарке, поэтому Эмиль без труда нашел его. В невысокой клетке был даже небольшой бассейн. На табличке значилось: «Кудрявый пеликан, Pelecanus crispus».

Эмиль сначала наблюдал за ним издалека, ему не хотелось сразу подходить к клетке. К тому же у решетки стояла семья, которая пыталась подманить его поближе, бросая ему крошки печенья. Эмиль понимал, что пеликану будет неприятно, если кто-нибудь увидит его в таком положении. Поэтому он подождал, пока семья, устав от бесполезных действий, не отправилась в обезьянник.

— Глупая птица, — уходя, обиженно заявила маленькая девочка.

Пеликан стоял около задней стенки клетки, повернувшись ко всем спиной и не обращая внимания ни на печенье, ни на обидные слова. Он был весь преисполнен достоинства, которое ему было так трудно сохранять раньше, в облике человека.

Эмиль подошел к клетке, его сердце громко стучало. Оглянувшись вокруг, он заметил, что рядом никого нет. Может, ему удастся поговорить с пеликаном.

— Пеликан, — прошептал Эмиль.

Он не решался говорить громко. Только сейчас он понял, что он даже не знает настоящего имени пеликана.

Пеликан сразу же повернулся. Он совсем не выглядел удивленным. Зато Эмилю, напротив, сразу же бросились в глаза те изменения, что произошли в пеликане за тот короткий срок, пока они не виделись. Он выглядел теперь старше и печальнее, и даже казалось, тяжелее. Он больше не ходил вприпрыжку, как раньше. Но держался гордо и независимо.

Они разговаривали шепотом и замолкали сразу же, как только кто-нибудь подходил к клетке.

— Я знал, что ты рано или поздно придешь, — сказал пеликан. — В эту тюрьму, — добавил он, горестно усмехаясь.

Они впервые обращались друг к другу на «ты». Но это и понятно, ведь именно теперь, разделяемые решеткой, они стали на самом деле близкими друзьями.

— Эльза рассказала, что ты здесь.

— Эльза? Хорошо. Передавай ей привет.

— Она очень расстраивается.

— Скажи ей, что она напрасно винит себя. Произошло то, что должно было произойти.

— Неужели ты сам хотел сюда попасть? — ужаснулся Эмиль.

— Конечно, нет, — сказал пеликан. — Но, наверное, мне просто суждено было пройти и это испытание.

— Но тебе нельзя здесь оставаться!

— Да, теперь я понял, что должен вернуться к своим. Но мне не выбраться отсюда без посторонней помощи.

— Я помогу тебе, — заверил Эмиль. — Я прокрадусь сюда сегодня же ночью.

— Я уже подумал об этом. Есть ли у вас дома кусачки или большие клещи? Я думаю, что этого будет достаточно. Металлическая сетка в птичьих клетках довольно тонкая, а ночью в зоопарке остается только один сторож. Думаю, мы успеем вырезать в сетке дыру и убежать. Но вот как быть с забором?

— Не бойся, это просто, — заверил его Эмиль. Он знал место, где большая липа раскинула свои ветви прямо над забором.

— И еще, я не смогу уйти незамеченным, если у меня не будет одежды, — напомнил пеликан. — Боюсь, меня сразу схватят и вернут сюда.

— Я принесу джинсы и какую-нибудь рубашку, если только они налезут на тебя.

— Придется постараться, — сказала птица. — У нас нет времени искать что-то другое.

По его голосу Эмиль понял, что пеликан немного расстроен. Он привык к красивой одежде, и ему хотелось выглядеть достойно во время своей последней прогулки по городу.

— Встретимся в полночь, — шепнул пеликан. — Я буду ждать.

Они попрощались, и Эмиль направился к выходу. Но на полдороге он вдруг остановился и прислушался. Пеликан что-то напевал себе под нос. Эмиль оглянулся. Ему был виден профиль пеликана, который при желании можно было бы назвать даже красивым: длинный светлый клюв, курчавые перья на голове, изящный изгиб тонкой шеи.

Пеликан пел:
		Крылья сапсану свобода дает,



		Нет для стремительной рыси преграды,



		Конь быстроногий несется вперед,



		Морю бескрайнему омули рады.







		Но бесполезны в неволе крыла,



		И подгибаются ноги без силы,



		Стража безмолвная дверь заперла,



		Не убежать из темницы постылой.







		Горе тюремщикам и сторожам!



		Ночи не спите вы, в страхе дрожа;



		Ведомо вам, что настанет тот мае



		Цепи наденет судьба и на вас.[4 - Перевод Евгении Тиновицкой.]










Побег





Мамы опять не было дома, но на полу в прихожей Эмиль обнаружил письмо. Оно было от бабушки. В конверте лежало пятьдесят марок и поздравления с именинами. Эмиль совсем забыл про свои именины, и мама тоже забыла.






Дорогой Эмиль!

Поздравляю тебя с именинами.

Посылаю тебе пятьдесят марок. Купи себе все, что хочешь, но не трать по пустякам.

Я желаю, чтобы ты вырос хорошим человеком.

Хорошие люди — такая редкость в нашей жизни.

    

Любящая тебя бабушка







Деньги пришлись как нельзя кстати. Эмиль ни секунды не раздумывал, на что их потратить. Теперь они с пеликаном смогут добраться до моря на автобусе или на поезде. Даже на продукты еще останется. Это уж точно не пустяки.

Эмиль купил в соседнем магазине килограмм свежей салаки, сделал себе несколько бутербродов с сыром, заварил в термосе какао. Свернул старые джинсы и рубашку в плотный узел и сложил все в новый школьный ранец, подаренный папой и Ирмели.

Вечер тянулся бесконечно. Эмиль включил телевизор и уселся перед ним на пол, но не понимал, что там показывают. В темной комнате гремели выстрелы, дорогие машины гнались друг за другом по узким переулкам, красивая женщина, спотыкаясь, бежала от кого-то по мокрому парку.

Эмиль сидел, погрузившись в свои мысли и зажав в руках кусачки.

Потом он снял ботинки и лег на кровать поверх покрывала, оставив женщину на произвол судьбы. Надо было хоть немного поспать перед предстоящей дорогой. На всякий случай он принес из маминой спальни будильник и завел его на пол-одиннадцатого.

Спал ли он? Он был в какой-то далекой стране Черного слона. Там не было никакой растительности, ни травы, ни леса. Не было даже воды. По пересохшей растрескавшейся земле длинной цепочкой брели огромные черные слоны. Они совсем не были похожи на слоников из детской песенки, которые маршировали по пустыне под ярким южным солнцем. Черные слоны ступали тяжело, и каждый шаг их был похож на глухой удар в гонг. Эмиль сам был во сне слоном с тяжелой поступью. Дорога была длинной и мучительной, и он не знал, откуда и куда они идут.

Эмиль еще никогда не видел такого безнадежного сна. Он даже не смог сразу подняться, когда зазвонил будильник, такими тяжелыми стали его руки и ноги. Но потом вспомнил глаза пеликана, смотревшие на него из-за решетки, быстро встал и надел ботинки.

Мама была уже дома и спала. Она тяжело дышала, рот был приоткрыт, а на лбу выступили капельки пота. Она была не в силах даже переодеться, так и спала в нижней юбке. Эмиль ни разу не видел у мамы этой юбки. Она была черная, шелковая, украшенная кружевами.

«Мама, — написал Эмиль на листе бумаги. — Меня сегодня не будет ночью дома. Я ушел по важному делу».

Потом он вспомнил бабушкино письмо и подписал: «Любящий тебя Эмиль».

Он впервые шел по городу так поздно ночью. На улице было много людей, они возвращались из кинотеатров, заходили в бары. Шли парами или небольшими компаниями, громко разговаривали и смеялись. Эмиль доехал на трамвае почти до самого зоопарка. На остановке никто, кроме него, не вышел. Улица, обсаженная по обеим сторонам липами, была пустынной. Ни ресторанов, ни кинотеатров. Здесь царила темнота и жили одни только пленные звери.

Эмиль с легкостью влез на забор, окружавший зоопарк, но наверху зацепился за колючую проволоку и порвал новые брюки. Ранец он заранее перебросил на другую сторону и в темноте долго шарил по траве в поисках портфеля. Проходы между клетками и загонами освещали редкие фонари. Эмиль старался оставаться в тени, опасаясь встречи с ночным сторожем. Он шел по дорожке, покрытой гравием, и прислушивался. Порой казалось, что кто-то крадется за ним по пятам. Оглядывался — никого. Эмиль гнал от себя страх, потому что знал: если поддаться ему, можно испортить все дело. Скоро он вышел к птичьим клеткам.

Белую фигуру пеликана Эмиль заметил издалека. Его клетка находилась как раз между двух фонарей. Две соседние клетки были освещены очень ярко. На табличках, прикрепленных к решеткам, говорилось, что в них живут кавказский улар, Tetraogallus caucasicus, и журавль-красавка, Anthropoides virgo, но ни того, ни другого видно не было. Возможно, они спали в коробках с сеном, стоящих у задней стены.

Пеликан услышал шаги Эмиля и ждал его у решетки.

— Надо действовать очень быстро! — прошептал он. — Ты принес одежду?

Эмиль достал из ранца узелок с одеждой и показал пеликану, тот облегченно вздохнул. Эмиль же взялся за решетку. Это оказалось даже проще, чем он предполагал. Он прорезал в сетке квадратное отверстие, через которое пеликан смог легко вылезти. Оказавшись на свободе, пеликан тут же стал одеваться. В узких джинсах и красной фланелевой рубашке вид у него был очень смешной, но, впрочем, не смешнее, чем в его любимом твидовом костюме.

Они поспешили уйти с освещенной дорожки в тень, туда, где поднимался высокой стеной каменный забор. Из клеток доносились сонные хрипы и тяжелое дыхание, ночные хищники монотонно мерили бесшумными шагами свои тесные клети.

— Пеликан, — прошептал Эмиль. Ему в голову пришла ужасно смелая мысль. — У меня ведь есть кусачки.

— Ну и что?

— А если…

— Даже не думай. Помни, что это не только тюрьма, но и убежище. Животные в зоопарке — пленники человека, но здесь они защищены от человека, от его ядов, пуль, страшных машин, которые уничтожают леса. Ты их выпустишь, и что они будут делать в городе? Мало кто из них сможет найти дорогу домой.

Эмиль вздохнул. Конечно, пеликану видней. Он знает, что говорит. К тому же Эмиль не смог бы выпустить медведя или тигра, прутья на их решетках были слишком толстые. И потом, многие звери уже привыкли к такой жизни и вряд ли смогут сами добывать себе пропитание.

Беглецы перебрались через забор и были уже на улице. Пеликан схватил Эмиля за руку своими мягкими крыльями и проговорил с дрожью в голосе:

— Прощай, Эмиль-человек. Ты редкое исключение в мире людей, ты не похож на них. По-моему, я говорил тебе об этом еще при первой встрече. Ты хороший человек, Эмиль.

Эмиль покраснел. Он вспомнил письмо бабушки. Она тоже говорила о хороших людях и о том, что это редкость. Но одновременно он вспомнил, как часто делал что-то нехорошее, думал нехорошее или говорил нехорошее, а главное, намеренно — желая это сделать, подумать или сказать.

— Я хочу пойти с тобой, — тихо сказал Эмиль.

— Ты? Со мной? Нет, не надо. Ты пойдет*. спать, а я отправлюсь к морю.

— Но я собрал нам еды в дорогу, и у меня есть деньги на билеты. Мы можем поехать на поезде.

— Поезда так поздно не ходят. Не волнуйся, я доберусь до берега. Часть пути я пролечу, а часть пройду пешком.

Отчаяние охватило Эмиля. Пеликан положил крылья ему на плечи и внимательно посмотрел в глаза:

— Ты правда хочешь пойти со мной? Дорога длинна и опасна. Придется идти пешком всю ночь.

— Я правда хочу, — сказал Эмиль.

— Хорошо. Будь по-твоему, — решил пеликан.

Эмиль сразу ожил.

Стояла глубокая ночь, ветер шумел в кронах лип, а сорвавшиеся листья кружились над землей, словно обрывки бумаги.

Они вышли на дорогу, ведущую за город. Идти было тяжело. Город неохотно выпускал их из своих объятий. Но постепенно они шагали все уверенней, ведь теперь оба они стали для города чужаками.




Часть 3

Прибрежный песок


Где глубокий и синий шумит океан,

Где бьются черные волны!










Стая





Они быстро и молча шли вдоль широкого шоссе. Наконец последние городские дома остались позади, и пеликан остановился.

— Ну вот, теперь можешь забрать одежду, она мне больше не нужна. Дальше я полечу.

— Как, уже?

У Эмиля на душе скребли кошки. Он надеялся проводить пеликана до самого берега и попрощаться с ним уже там. Он очень хотел встретиться с его семьей и друзьями. А еще он очень хотел взглянуть на море. Он никогда его не видел.

Пеликан зашел за куст, снял там джинсы и рубашку и отдал их Эмилю. Пока мальчик засовывал одежду в ранец, пеликан внимательно окинул его взглядом.

— Сколько ты весишь?

— Около тридцати килограмм, а что?

— Я подумал… Но ты говорил что-то про еду? По-моему, пора перекусить.

Они отошли подальше от дороги. Ярко светила луна. Они присели на краю поля, и Эмиль достал рыбу и бутерброды.

— Тебе спать не хочется?

Эмиль не ответил, хотя вопрос расслышал хорошо. У него просто не было сил ответить. Он держал надкушенный бутерброд, но голова буквально падала от усталости.

— Спи, — прошептал пеликан.

Эмиль даже не почувствовал, как под головой оказалась мягкая подушка из пеликана. Он погружался все глубже и глубже в пух.

Укрытый крылом и согретый теплом птичьих перьев, Эмиль мог бы проспать весь день. Но как только встало солнце, пеликан разбудил его.

— Послушай, — сказал он и посмотрел Эмилю прямо в глаза. — Ты действительно собираешься проводить меня до самого берега? Тогда нам предстоит долгий путь.

— Я справлюсь, — заверил его Эмиль, хотя глаза у него слезились от такого раннего пробуждения. — Но ты лети впереди, раз уж ты теперь птица. Я буду идти следом, только, пожалуйста, постарайся лететь не очень высоко и не очень быстро.

— Я так и собирался лететь, — сказал пеликан, — но вместе с тобой.

— У меня же нет крыльев.

— Зато у меня есть. Они большие, дорога не очень дальняя, думаю, двоих они выдержат. Ты легкий, а я выносливый.

Эмиль засомневался.

— А если у тебя не хватит сил и мы упадем?

— Давай попробуем. Так мы скорее доберемся, а то я уже соскучился по морю и по всем моим родным.

И они полетели, хотя, конечно, Эмиль с ранцем был далеко не пушинка. Пеликан с мальчиком на спине не мог парить, ему приходилось часто махать крыльями и на всякий случай лететь над самой землей.

Сначала Эмилю было страшно, но вскоре он привык, и ему даже понравилось. Свежий морской ветер бил в лицо, лес под ними колыхался, как трава.

День уже был в самом разгаре, когда они наконец добрались до побережья. Это был самый юг страны, дальше расстилалось море, а за морем уже другие страны.

На море дул прохладный ветер. Море было неспокойным и пепельно-серым. Между желтеющими вдали островами открывался горизонт. Эмиль читал о горизонте и даже видел картинки, но это был настоящий горизонт. В детстве Эмилю казалось, что «горизонт» — это что-то невероятно большое. Теперь у него прямо перед глазами была тонкая воображаемая линия, которая отделяет землю от неба.

Ему стало холодно.

— Вот оттуда мы пришли, — сказал пеликан и указал крылом на линию горизонта. — Придет день, и мы туда вернемся. Мы дети умеренного климата.

— А мне можно с вами? — спросил Эмиль. Ему очень не хотелось уходить отсюда одному. — Ведь человек всему может научиться, даже жить, как птицы.

Он умоляюще смотрел на друга. Пеликан смотрел на море и молчал.

— Я привыкну есть сырую рыбу, не такая уж она и противная на вкус, — добавил Эмиль, но уже с меньшей уверенностью. — На юге море, наверное, всегда теплое. Здорово было бы поиграть на мелководье, когда встает солнце.

Голос Эмиля становился все тише и тише. Стало слышно, как плещутся волны и как кричат чайки, парившие над морем.

Пеликан покачал головой, и кудрявые перья на макушке закачались в такт.

— Как птица и как человек говорю тебе: не выйдет. Никто не знает этого лучше меня. Я попробовал стать человеком, не получилось. Теперь я попытаюсь снова стать птицей, но не уверен, что смогу. Мне придется так много всего забыть. Вы, люди, говорите, что у каждого свой крест. Мой крест — птичий, и я должен быть птицей. А твой крест — быть человеком, так будь им!

Было холодно, но Эмиль все равно снял ботинки. Они пошли вдоль берега, оставляя на мокром песке две цепочки следов: лап пеликана и босых ног мальчика. Жаль только, что набежавшая волна их смывала.

— Человек не может жить без одежды и обуви, без книг, картин и иллюзий. Ему нужно общение и тепло. Ему нужны магазины, кинотеатры и университеты. Ему нужны врачи и священники. Здесь ничего этого нет. Только соленая вода, воздух, песок и камни. Так уж устроен человек. Он такой непредсказуемый, что меня порой охватывает ужас. Но я больше не завидую ему, нет. Я оставляю человеку «Волшебную флейту», потому что знаю: ему она гораздо нужнее.

Ветер взъерошил волосы Эмиля и перья на голове пеликана. Он указал на море, на едва заметный вдалеке берег.

— Я полечу туда, — сказал он. — Где-то там живет моя семья. А тебе пора возвращаться.

— В город?

Этот вопрос был лишним. Эмиль оглянулся назад и посмотрел туда, откуда они пришли. Где-то там возвышались башни его города, тянулись вверх трубы заводов. Их не было видно, но небо в той стороне всегда было дымным, словно в серых тучах.

— А ты будешь здесь в следующее воскресенье, если я приду тебя навестить?

— В следующее воскресенье и следующим летом ты придешь сюда вместе с Эльзой. Вы возьмете с собой плед, корзину с продуктами и бинокль. Вы будете пить кофе и лимонад, плавать наперегонки в море и наблюдать в бинокль за птицами.

— И тогда мы увидим тебя, да? — перебил его Эмиль.

— Вполне возможно, что вы увидите и меня, если мы все еще будем здесь. Увидите вместе с моей семьей, моими друзьями, моей стаей.

— Но откуда я узнаю, что это ты? Ведь все пеликаны очень похожи друг на друга.

— Я подам тебе знак.

— Какой?

Пеликан поднял голову и издал глухой хрипящий звук.

— Но разве не так кричат все пеликаны? — Эмиль чуть не заплакал. — Как я узнаю, что это именно ты?

— Да, я похож на других пеликанов, а другие пеликаны похожи на меня. Прости, но это все, что я могу тебе сказать.

— Понимаю, — вздохнул Эмиль, хотя ничего не понял. Помолчав, он сказал: — Но ты ведь все равно не такой, как другие. Ты носил костюм, жил в городе. Ты умеешь читать и писать, даже поднимать шляпу, когда здороваешься. Ты пел в опере, изучал науки, знаешь, что такое теория эволюции и органическая химия.

— Мне придется все забыть.

— Даже буквы?

— Даже буквы.

— Значит, я зря тебя учил? — мрачно проговорил Эмиль.

Пеликан похлопал его крылом по плечу.

— Ну и что, что зря. Ведь нам было весело вместе. Тем более, я ведь их все-таки выучил.

— Но теперь ты хочешь все забыть.

— Я должен. Иначе я не смогу быть птицей. Мне надо забыть куда более сложные вещи, например, то, что на свете есть смерть. Я должен снова стать бессмертным.

— Я не понимаю.

— Животное бессмертно, потому что оно не знает, что умрет. Только человек смертен. Я снова стану птицей, и у меня начнется новая бесконечная жизнь. А та жизнь, которую я прожил в городе вместе с тобой, моя человеческая жизнь, закончится.

— Навсегда?

— Навсегда. Даже если я когда-нибудь вернусь, это буду уже не я, понимаешь? Тот, кто возвращается, всегда другой, не такой, каким он был раньше, до ухода.

Но Эмиль думал о другом:

— И меня ты тоже забудешь, да?

— Да.

— А вот я тебя никогда не забуду.

— Ты — человек, и твоя задача — помнить. Человек, которым я был, умрет, а мертвые забывают обо всем. И буквы, и целую жизнь. Но ведь жизнь от этого не становится бессмысленной.

— Нет, становится, — грустно сказал Эмиль.

— Ну, уж если все бессмысленно, то нет смысла и грустить об этом. Ну-ка, улыбнись! — приказал пеликан.

Но Эмиль не мог поднять глаз и только разгребал ногой песок. Тогда пеликан снова повторил:

— А ну-ка, улыбнись! — произнес он так строго, что Эмиль не мог не подчиниться.

— Я должен лететь, — сказал пеликан. — Да и тебе пора возвращаться.

— До свидания, — с трудом произнес Эмиль. Он и не предполагал, что расставание может быть таким тяжелым.

— Прощай, — поправил пеликан.

Он поднялся в воздух, изредка взмахивая крыльями. Издалека, из прибрежных зарослей, навстречу ему поднялась белая стая, шумя и хлопая крыльями. Радость предстоящей встречи придала пеликану сил, и через секунду он исчез из виду, окруженный своими.

Где он теперь? Который из них? Может быть, вон тот, что скользит над поверхностью воды, пытаясь выловить рыбу длинным клювом? Или тот, что спокойно кружит над водой, любуясь своим отражением? Или этот, с воодушевлением перебирающий перья на шее у другой птицы? Мальчик уже не знал, кто из них его друг, и понял, что больше никогда не узнает.

Эмиль нашел свои ботинки и, продираясь сквозь заросли высокой травы, выбрался на дорогу, ведущую в город.

Но вдруг позади Эмиля раздался крик, заставивший его замереть на месте. Хриплый гортанный звук, исходивший из самой глубины сердца. Злость из-за утраченных возможностей. Плач по человеческой жизни, цена которой оказалась невероятно высока. Отчаяние всех тех, кто любит, но кого разлучило время или минутный страх, обстоятельства или воля случая. Эмиль оглянулся, но берег был пуст. Стая пеликанов улетела, а солнце скрылось в облаках. Холодный, пронизывающий ветер старался забраться Эмилю под одежду.

Люди в городе уже зажгли в своих домах огни, гоня прочь приближающийся вечер. Они сидели вокруг стола и делились друг с другом теплом и нежностью, перед тем как ночь и сон вновь разлучат их.

Мальчик ускорил шаги. Как животные с наступлением темноты спешат в свои норы, так и он теперь торопился в город.




Леена Крун

Сфинкс или робот















Глава первая. Страшный суп





— Лидия! — спросил папа. — Ты это читала? Папа показал статью в утренней газете — на самом видном месте, на первой полосе.

— Что это?

— Это от Института охраны здоровья. Прочти-ка.

Лидия прочла:






Уважаемые граждане! Будьте осторожны, готовя горячие первые блюда, каши и напитки. Старайтесь не мешать их слишком сильно, слишком долго, в одном темпе или в одном направлении. Ради вашей же безопасности не остужайте пищу помешиванием — пусть остывает самостоятельно. Помешивание, правда, в редких случаях, может привести к изменению турбулентного течения, т. е. к т. н. сингуляризации.

Месить тесто также следует с осторожностью. Если вам кажется, что в результате помешивания в посуде возникло постороннее движение, необходимо отодвинуть ее как можно дальше и отвести взгляд. Слишком пристальное разглядывание турбулентного течения увеличивает опасность. В особо серьезных случаях возможно исчезновение в возникшей воронке неосторожных помешивающих. На данный момент неизвестно никаких средств возвращения исчезнувших в связи с сингуляризацией.

Граждане! Сохраняйте спокойствие и бдительность как у себя на кухне, так и в местах общественного питания.





— Что это такое? — удивилась Лидия.

— Это очень важное предупреждение. С людьми стали происходить серьезные несчастья, — объяснил папа. — Вот, например, как с дядей Кауто.

— А что с ним стряслось?

— А ты разве не знаешь? Это случилось прошлой весной, за обедом. Тетя налила ему очень горячего супу. Дядя Кауто страшно хотел есть, поэтому в нетерпении стал помешивать в тарелке ложкой, чтобы побыстрее остыло.

— Ну и все так делают, — заметила Лидия.

— Но, к счастью, не со всеми происходит то, что с дядей Кауто, — продолжал папа. — Тетя услышала из кухни странные звуки и пошла посмотреть, в чем дело. Оказалось, в дядиной тарелке возникла воронка, вроде той, что бывает в раковине, когда вынешь пробку. Дядя Кауто перестал мешать суп, но воронка не исчезала — наоборот, расширялась, росла и бурлила, как штормовое море. Тарелки уже не было видно.

— Ого! — воскликнула Лидия.

— Потом ложка выпала из руки дяди, и тетя увидела, что его лицо затягивает в водоворот. Тетя рассказывала мне: «Казалось, будто тарелка втягивает его в себя. Он становился все длиннее и тоньше. Я и вскрикнуть не успела, как его голова исчезла в пасти воронки. Ах, его поглотила неодолимая сила! Боже, этот страшный суп!»

— Жуть!

— Тетя схватила его за подтяжки, но в тот момент почувствовала, что ее саму начинает затягивать в суп, точно пылесосом. Она тоже попала бы в водоворот, если бы дядя в последний момент не оттолкнул ее подальше. Это ее и спасло.

— Ужасный суп! И что теперь с дядей Кауто?

— Его поглотила суповая волна. И сразу после этого все успокоилось, на столе осталась обычная тарелка, от нее шел пар. А дяди не было.

— Но как же так, папа?

— А вот так. Если слишком сильно мешать суп, возникает турбулентное течение — ты же читала статью? Бывает и такое. Да что там, иногда случается то, чего вообще не бывает…

— Все равно я не совсем поняла, — призналась Лидия.

— Когда время и пространство начинают изгибаться и менять частоту, развивается так называемая сингуляризация. Возникает сильное магнитное поле. И заметь, когда попадаешь в зону сингуляризации, предсказать ничего уже нельзя, обычные законы там не действуют. Когда дядя Кауто наклонился к тарелке, он пересек горизонт событий, и после этого процесс было уже не остановить. Дядю никто не смог бы спасти. Он слишком сильно мешал суп — вот и домешался. Впрочем, сам он этого уже не понял.

— Но он вернется?

— Вполне возможно. Хотя в этом я не уверен.

— Он теперь на другом конце света?

— Может быть, — с сомнением произнес папа.

— Но там ведь, наверное, тоже надо что-то есть, — заметила Лидия. — И если он опять начнет помешивать суп, случится новая син-гу-ля… Как ее? И дядя сможет вернуться прямо сюда…

— Будем надеяться.

— Но, значит, мы все можем исчезнуть, как дядя Кауто? Пап, скажи, с нами может случиться то же самое, если мы будем слишком сильно мешать суп, или кашу, или чай?

— Если это уже раз случилось, это может произойти с кем угодно. Но ты не переживай. Думаешь, откуда мы все взялись? Из супа. Вышли из грандиозного первоначального кипящего бульона и когда-нибудь снова утонем в нем. Не обязательно это произойдет так же, как с дядей Кауто, но когда-нибудь это случится. С нами — я имею в виду, со всем миром.

— Ой, папа, когда?

— Кто знает: может быть, завтра, а может, через сотни миллиардов лет.

— Ясно, — облегченно выдохнула Лидия и допила какао.




Глава вторая. Время ночи





Лидия умела летать. Лидия летала над незнакомыми городами, над созревающими пшеничными полями и морем в белых барашках. Как-то раз она обернулась на лету и увидела, что кто-то за ней наблюдает. Кто-то подлетел поближе и сказал:

— Угадай, в чем дело.

— Ну?

— Ты спишь и видишь сон.

— Не-а, — сказала Лидия, — я же летаю. А если бы я заснула, я бы сразу упала.

— Наоборот, — возразил Кто-то.

— Почему это?

— Ты упадешь, если попробуешь летать не во сне. Кстати, запомни: когда летишь, не просыпайся, а то все закончится.

Когда они пролетели через шелестящую стаю ласточек, Лидия начала что-то смутно вспоминать… Впрочем, вспоминать не хотелось.

— Выпей это, — сказал Кто-то. Но это был уже не Кто-то, а папа. Лидия выпила, потом натянула на голову пуховое одеяло, и на нее снова волной накатили сны. Она скользила из одного сна в другой, и тут уж папа ничем не мог помочь. И доктор ничего не мог поделать.

Так продолжалось всю осень. Не успев проснуться, Лидия снова начинала дремать. Она спала по дороге в школу, спала на уроках и на обратном пути, обедала и спала, читала и спала. Она хотела только одного — спать, чтобы ночь длилась и длилась. Но рано или поздно темнота рассеивалась, рассветало, зажигался свет, сон таял. Утра были отвратительны. Они срывали одеяло, заставляли вставать, одеваться и вспоминать о том, что мамы больше нет.

Папа говорил ей сквозь сны:

— Ты что, собираешься проспать всю жизнь? Это ведь жуткая потеря времени. Ты должна ходить в школу, расти, делать дела, как люди по всей земле. А во сне ты все это делать не сможешь. Ну, соберись.

— Я и так! Я все время что-то делаю, — бормотала про себя Лидия. — Разве ты не видишь, что вот сейчас я летаю?

И Лидия уже была в другом месте, высоко над землей. Кто-то снова летел рядом.

— Так это был ты? Ты в прошлый раз говорил, что мы спим?

— Это ты спишь. Я-то нет.

— Ты же сам говорил, что если летишь, нельзя просыпаться.

— Тебе — нельзя. Я — другое дело. Я могу летать и не во сне.

— Так нечестно, — заметила Лидия. — Кстати, если я сплю, а ты — нет, как мы можем разговаривать?

— Легко. Более того, мы только тогда и можем разговаривать, когда ты спишь, а я нет, — объяснил Кто-то.

— Не понимаю, — вздохнула Лидия, продолжая лететь и спать.

— А вот там, где ты бодрствуешь, я вижу сон, — продолжал Кто-то, но Лидия все равно не понимала. Да впрочем, какая разница?

Лидия спала днями и ночами — так казалось ее папе, который не смыкая глаз сидел возле кровати. Лидия, лежащая в постели, была бледная, глаза закрыты. Ей самой казалось, что она совсем другая.

Какая же Лидия была настоящей? Может, обе?

Наверное, было две Лидии. Одна спала, а другая летела над сонной землей, счастливая, освещенная сонным солнцем, медленно и плавно, как бумажный самолетик над зелеными вересковыми равнинами. И как чудесно было кружиться в воздухе над прозрачной голубой водой, над городскими огнями, в лунном свете, когда Венера становилась все ярче и ярче!

Лидия не знала точно, видит ли она сон, — а то бы уже проснулась. Но когда ее тело-во-сне просыпалось в ином мире здоровым и отдохнувшим, ее другое тело, маленькое и неподвижное, становилось все слабее и слабее.

— Засыпая там, ты просыпаешься здесь, — прошелестел Кто-то. Они пролетали над заснеженной равниной с белыми больничными кроватями, такими же, как в палате. Но все кровати были пусты.

— А где же люди?

— В своих снах, — ответил Кто-то.




Часто Лидия встречала во сне маму.

— А мне сказали, что ты умерла, — сказала Лидия.

— Ерунда, — засмеялась мама. Она показала Лидии маленький садик, полный больших синих цветов, темных, как чернила.

Потом Лидия снова оказалась в воздухе.

— Помнишь, что я говорил? — спросил Кто-то.

— Раз я сплю, значит, ты мне снишься, — сказала Лидия. — Но я хочу, чтобы ты был настоящий!

— Во сне сон — правда.

— Но раз ты чей-то сон, значит, тебя на самом деле нет, — заметила Лидия, пролетая над зеркально гладким черным озером, в котором отражались звезды.

— Если тебе кажется, что кто-то есть, значит, он действительно есть. Уж тут не ошибешься. Это тоже жизнь, она настоящая, хотя и другая.

— Ты думаешь, что ты есть?

— В принципе, да. Но тебе пора возвращаться.

— Почему?

— Всему свое время, Лидия.

— Время чему? — спросила Лидия. Она заметила, что начинает подниматься буря. Лидии уже хотелось отдохнуть, было трудно удерживаться в верхних слоях атмосферы.

— Дню и ночи. Сну и реальности. Ночь сменяется утром, бытие — небытием, правда — неправдой. Ничто не существует без своей оборотной стороны, и все переходит в нечто другое. Сон будит тебя. Реальность позволяет видеть сны. Это ты тоже не забывай.

Через просвет в грозовой туче они быстро спускались к знакомому домику.

— А чему время сейчас? — спросила Лидия. Они уже стояли во дворе, в котором Лидия знала каждый камушек, каждую ветку.

— Как раз сейчас все изменяется. Наступает время утра.

— Ты меня совсем запутал. Ущипни меня, чтобы я точно знала, что не сплю.

Кто-то ущипнул ее за правую руку.

— Ай, — сказала Лидия. — Ну, значит, это действительно было. Я так и думала, что все это правда. И ты — тоже правда.

Лидия радостно глянула на Кого-то, но Кого-то уже не было. Перед глазами возник просвет в форме Кого-то, через который Лидия увидела папино лицо. Просвет рос, так что скоро она разглядела в нем доктора, а потом и всю палату. Место, где только что был Кто-то, заполнялось пространством.

Лидия проснулась, и новый день был свежим и сияющим.

Настало утреннее время, время утра.

Правая рука немножко болела. Доктор стоял рядом с кроватью, держа шприц. Он только что сделал Лидии укол как раз в то место, за которое ее ущипнул Кто-то.

— Доброе утро, — сказал Доктор. — Наконец-то ты проснулась.

Лидия потерла руку, потянулась и сказала папе и доктору:

— Доброе утро!

— Да здравствует медицина! — воскликнул папа. — Она проснулась от укола.

— Нет, — возразила Лидия, — я проснулась не от укола, а от щипка. Разве вы не заметили, что Кто-то ущипнул меня?

— Кто же этот кто-то? — спросил доктор. — Кто, как не я?

— Нет, это был кто-то такой… — начала Лидия. Но тут она поняла, что не помнит ни как выглядел Кто-то, ни того, о чем они говорили.

— Ты видела сон, — сказал папа. — Во сне ты и проснулась.

— Точно, — сказала Лидия. — Я проснулась во сне, именно во сне.




Глава третья. Открыватели книг





Есть на земле такие места — они полны слов, но предпочитают тишину. Это библиотеки. На полке книга занимает совсем немного места, пару сантиметров. Но откроешь ее — и она начинает расти и дорастает до размеров целого мира. Правда, только если книгооткрыватель умеет читать. Для остальных книга — просто вещь, листки да переплет, и знаки в ней ничего не значат. Но потом приходит кто-то, умеющий читать, например, Лидия. Она хватает книгу и озаряется ее светом. Лидия пришла в библиотеку сдать книгу. Она читала ее на летних каникулах, но лето закончилось, да и книгу пора было вернуть.

Летом Лидия часто уходила на лесную поляну за дядиным домом. Поляна была чем-то похожа на библиотеку. Лидия брала туда плед, бутылку с соком и книжку. Там она спала или читала под жужжание шмелей, пока бабушка не начинала звать ее с крыльца. Иногда любопытный ветер листал страницы — интересно, о чем он хотел прочитать?

В библиотеке не было шмелей и ветра, и никто не приходил туда спать. Но в зале библиотеки Лидии было так же хорошо, как и на лесной поляне.

— Неужели здесь есть все на свете книжки? — спросила Лидия, когда пришла в первый раз.

С тех пор прошло много лет, и она стала гораздо умнее. Все на свете книги не влезли бы ни в одну в мире библиотеку.




В библиотеке Лидия познакомилась с Сулеви. Сулеви учился в параллельном классе, Лидия иногда встречала его на улице.

Сулеви читал толстую книгу, в ней было много картинок. Лидия сдала свою и подсела к нему:

— Что ты читаешь?

— Книгу про грибы, — ответил Сулеви, не поднимая головы.

— А какой это гриб? — спросила Лидия, показывая на маленькую картинку.

— Это Podaxis pistillaris.

— Он съедобный?

— Не очень.

— Ядовитый?

— Нет, но ужасно опасный.

— Почему? — Лидия заинтересовалась. Она любила всё ужасное и опасное.

— Если его споры попадут на тебя, на тебе тоже вырастут грибы, — сообщил Сулеви.

Лидия вздрогнула.

— Как вообще люди решаются ходить в лес, если там растет такое чудовище? — удивилась она.

— В наших краях это не опасно. Podaxis pistillaris растет только в пустынях Калифорнии, — сказал Сулеви. Он глянул на книгу, которую взяла Лидия. — Что это ты читаешь?

— Стихи.

— А-а, — протянул Сулеви и снова уткнулся в свою грибную книгу.

А Лидия прочла:
		Книга снова открыта. И, точно



		Из скалы, что тверда и мертва,



		Заструился целебный источник, —



		Со страницы струятся слова.







		И приходят незримые гости,



		Приглашают в таинственный лес…



		И светильник, и книга на месте,



		А читатель? Читатель исчез.







		Меж собой непохожи страницы:



		Где-то тени мелькают пестро,



		А откуда-то выпорхнет птица,



		Прямо в руки уронит перо.







		Век спустя кто-то с полки достанет



		Толстый том и уткнется опять



		В те стихи, что с тобой мы листали,



		По которым учились читать.










Глава четвертая. Лето и сила тяжести





В конце августа, в один из почти безоблачных дней, Лидия с папой и Сулеви пошли в поход. Они отправились далеко за город, в гости к папиному другу, доктору Сира-ку, который недавно перебрался жить в свою обсерваторию на холме. Доктор строил ее много лет, и наконец она была почти готова. Это был последний день лета, а может, первый день осени. Они ждали вечера, чтобы увидеть комету, которая как раз пролетала мимо Земли. Когда наконец их собственная звезда скрылась за горизонтом, тысячи маленьких солнц зажглись над холмом, и они поднялись в обсерваторию.

— Сейчас комета всего в пятнадцати миллионах километров от нас, — сказал доктор Сирак.

— Ничего себе «всего»! — воскликнула Лидия.

— Это действительно «всего». Вселенная ведь постоянно расширяется. Уже после первого взрыва звезды начали удаляться друг от друга и до сих пор удаляются.

Как это печально, подумала Лидия. Значит, звездам с каждым днем становится все одиноче…

— А когда они перестанут отдаляться?

— Кто их знает, — рассеянно сказал доктор. — Некоторые думают, что когда-нибудь пространство снова начнет сжиматься.

— А что, оно когда-то было совсем маленьким?

— Меньше изюмины. Хотя, конечно, внутри него уже было все, что есть сейчас. И оно было очень-очень горячим.

Лидия представила изюмину пространства, из которой потом получились луны, звезды и солнца. Вот чудеса! Интересно, а откуда взялась эта изюмина и почему вдруг начала раздуваться безо всякой меры? А если бы кто-нибудь случайно съел ее? И тогда совсем ничего бы не было, а этот кто-то, наверное, здорово обжег бы рот, а потом лопнул…

Ее размышления прервал Сулеви:

— А за тысячу миллионов километров что-нибудь есть?

— Есть. Проксима Центавра, самая близкая к нашему Солнцу неподвижная звезда, — ответил доктор.

Лидия глянула в окуляр. Потом и Сулеви посмотрел. Сначала они увидели только туманные облака, но доктор объяснил, что это Млечный Путь, а каждая частичка тумана — звезда, такая же, как Солнце, а может, и больше. Лидии показалось, что звезды все-таки совсем рядом, а доктор Сирак все перепутал. Но доктор сказал, что между звездами — целые световые годы, только их не видно в телескоп. Световой год — это расстояние, такое огромное, что человек не успел бы преодолеть его и за всю жизнь.

Лидия не могла понять, как это год может быть расстоянием.

— И все же это так, — подтвердил Сирак. — Световой год — это расстояние, которое свет звезды проходит за год. А на Земле за это время проходит год земной: сменяются четыре времени года, Земля успевает полностью обойти вокруг нашей звезды — Солнца. Земля вращается вокруг Солнца благодаря силе тяжести — значит, именно из-за силы тяжести мы точно знаем, что на следующий год лето вернется.

— Да здравствует сила тяжести! — воскликнула Лидия.

Доктор показал им и Проксиму Центавра — оказалось, что это просто светящаяся точка. Зато комета пылала и лучилась, хотя Сирак и сказал, что это всего лишь большущая куча мутного льда. Все равно она была ужасно красивая, со светящейся вуалью позади… Она пришла издалека и опять уходила куда-то. На Проксиму Центавра можно посмотреть в любое время, а комету они никогда больше не увидят. Она вернется только через несколько столетий, и никого из них уже не будет в живых.

Это не давало покоя.

Другие люди, а может, и не люди вовсе, увидят комету через сотни, тысячи и миллионы лет. Лидия подумала о маме, которая ушла еще дальше, чем комета, и никогда не вернется…

— А что такое сила тяжести?

— Это свойство всех вещей. Мы удерживаемся на Земле только потому, что мы очень маленькие, а Земля очень большая. Благодаря этой силе мы можем ходить, сидеть и лежать. И поэтому мы говорим, что земля снизу, а небо сверху, хотя на самом деле нет ни верха, ни низа.

— Неужели все так просто устроено? — удивилась Лидия.

— И совсем даже не просто, — обиделся Сирак.

— А мистер Сайрус Тид все это объясняет по-другому, — сказал папа и подмигнул Лидии.

— Как это?

Он считает, что мы удерживаемся на Земле благодаря центробежной силе.

— Не морочь ребенку голову! — доктор возмущенно поднял густые брови.

— Я учу ее думать, — возразил папа.

— А если бы сила тяжести вдруг исчезла, ну хоть на секундочку, что бы тогда случилось? — спросил Сулеви.

— Этого не может быть, — сказал доктор. — У природы свои законы. — Он помедлил секунду и добавил:

— Насколько нам известно.

— Ну, а если? — настаивал Сулеви. — Что тогда случилось бы?

— Тогда мы, как камни, попадали бы в небо, — сказала Лидия.

— Или, наоборот, поднялись бы, — поправил папа. — Что, в принципе, одно и то же.

Вообще-то когда сила тяжести равна нулю, мы взлетаем, — объяснил доктор. 


 Так происходит с астронавтами. Говорят, незабываемое ощущение.

— А я тоже умею летать, — сообщила Лидия. — Во сне.

— Во сне не считается, — заявил Сулеви. — А потом, ну и скукотища была бы, если бы пришлось все время летать!

— Да уж, — согласился доктор. — И мы были бы совсем по-другому устроены, если бы нам приходилось постоянно находиться в воздухе. Мы не можем обойтись без Земли и без силы тяжести.

Наутро они увидели в небе только одну звезду. Все остальные растворились в ее свете. Они расстелили скатерть в теньке перед входом в обсерваторию, ели хлопья и пили какао. Лидия уютно устроилась на ступеньках, в руке была чашка с какао, обсерватория высилась на холме, как маленькая крепость. И все было как надо.

От каменных ступеней шел холод, от Солнца — тепло. С приходом осени их звезда опять начнет отдаляться, и так — до зимнего солнцеворота. А потом ее теплые глаза снова начнут приближаться… Лидия вспомнила песенку:
		Я — семечко и верю в солнце,



		И до весны пою про то,



		Как в зимней колыбели сонной



		Живет мой будущий цветок.








Она начала мурлыкать так себе под нос, сидя в дверях обсерватории. Молотилка медленно ползла по пашне, убирая золотые колосья.

— Вот они, дары осени, — сказал папа. — Золото звезд и золото хлеба.

Какое богатство…

— А все-таки, — не унимался Сулеви, — если бы сила тяжести вдруг исчезла? Может, где-нибудь на Земле есть такое место…




Глава пятая. Дом на камне





В то утро страховой инспектор Энд проснулся в своем доме в обычный час. Этот отличный дом в гранитной скале выстроил еще его отец. Господин Энд просыпался в нем каждое утро с тех пор, как родился, и вряд ли у какого-то другого страхового инспектора было столь надежное и безопасное жилище. Утро тоже было самое обычное. Но когда господин Энд взглянул на прикрепленный к оконной раме градусник, чтобы одеться по погоде, он заметил, что пейзаж за окном изменился. Не было ни тропинки, ведущей к крыльцу, ни велосипедной стоянки, на которой он оставил свой велосипед.

Господин Энд поначалу решил, что на улице сильный туман. Но не тут-то было. Когда Энд открыл дверь на улицу, оказалось, что летнее утро ясно и безветренно. Однако тропинка обрывалась прямо у крыльца. За ней ничего не было.

Господин Энд застыл в дверях. Внешне он остался вполне спокойным, но дыхание у него перехватило.

По долгу службы Энд навидался всякого. Его профессия была напрямую связана с катастрофами. Эта непредсказуемость гарантировала ему предсказуемый доход.

Но ничего подобного он прежде не видел. Участок вокруг его дома превратился в остров, только не океанский, а небесный. Весь участок поднялся вверх, а может, наоборот, земля из-под него опустилась или упала вниз. Как это произошло, Энд понятия не имел. Ночью он крепко спал и ничего не слышал.

Через некоторое время Энд понял: такой ущерб не возместит даже суперстраховка. Компания не возмещала убытков от стихийных бедствий, а это было самым настоящим стихийным бедствием.

Энд сходил за биноклем и оглядел местность. Он посмотрел на север и на юг, на запад и на восток. Вокруг не было ничего, кроме голубого неба и легких облаков, — ни других островов, ни чего-то похожего на землю там, в глубине. Далеко внизу пролетела птичья стая, значит, где-то росли и деревья с гнездами. Но все, что окружало дом раньше, исчезло — велосипед, тропинка, остановка, улица… Их не было, не было, не было. Не слышалось грохота мчащихся мимо прицепов, не метался на ветру вымпел заправочной станции.

Взору открывалось только безграничное пространство, и это навевало невеселые мысли.

Страховой инспектор заглянул в почтовый ящик. Может, об этом уже написали в газетах? Что ни говори, событие, заслуживающее внимания. Впрочем, Энд тут же сообразил, что если бы даже газета и пришла, катастрофа произошла после.

Газета не пришла. И никогда больше не придет, в этом страховой инспектор был более чем уверен. У почтальона не было вертолета, только велосипед.

Энд с детства знал: то, что поднялось вверх, рано или поздно опустится вниз само по себе. Иначе было бы вовсе не на что рассчитывать. Энд давно понял, что Землю делают такой, какая она есть, время и сила тяжести. Но катастрофа означала, что с силой тяжести что-то произошло. Оставалось надеяться, что она лишь ослабла, а не исчезла окончательно.

Энд предполагал, что рано или поздно его остров тоже начнет снижаться. Конечно, вряд ли он опустится прямо туда, где был. Земля внизу наверняка продолжала вращаться, как и раньше, — но его новоявленный остров мог двигаться совсем в другом направлении. И если он когда-нибудь опустится, кто знает, не окажется ли он, к примеру, в пустыне Гоби или на главной площади какого-нибудь большого города?

Страховой агент надеялся, что движение вниз начнется довольно скоро, но все-таки не сразу. От резкого приземления могла бы разбиться бабушкина сахарница, а Энд ею очень дорожил…

В этот день Энд не пошел подсчитывать чужие убытки. А кто подсчитал бы его собственные?! Он даже не мог сходить в магазин. К счастью, в шкафу он нашел муку и ячменные хлебцы, а в подполе лежали морковь и картошка с его маленького участка. За домом уцелело озерцо с чистой прозрачной водой.

Господин Энд был хладнокровным экспертом. Он знал: то, что люди считают верным и само собой разумеющимся, часто оказывается непредсказуемым и ошибочным. Он не поддался панике, а просто стал вести себя так, как вел бы себя в обычный выходной. В ожидании снижения Энд пошел на кухню и сделал себе пару бутербродов с сыром и огурцами. Еще он проверил телефон. Телефон не работал, впрочем, Энд на это и не надеялся.

Страховой инспектор Энд сидел на крылечке и ел бутерброды. Ветер развевал его редкие волосы. Воздух был чист и прохладен, как в горах. Вокруг он видел только облака, облака, облака — всюду: и сверху, и снизу. Порой ему казалось, что дом и сад двигались, но проверить это он не мог: не с чем было сравнивать. Возможно, плыли только облака.

Инспектор Энд вспомнил вопрос, который как-то задал его старый учитель философии: «Что делать, если уже ничего не поделаешь?» Это был важный вопрос. Это был вопрос дня. И учитель сам ответил на него: «Мы должны философски взглянуть на событие. А это значит: если не можешь изменить происходящее, измени свое отношение к нему».

Ситуация явно была из тех, которые Энд изменить не мог. Но он вдруг с удивлением понял, что не хочет ничего менять. День был вовсе не так уж плох. Инспектору не надо было никуда торопиться, беспокоиться о графике, не надо было сидеть в тесной конторе и придумывать, как поменьше заплатить клиентам компании. Он слышал шум вечности.

Несмотря на катастрофу, Энд сохранил безмятежное состояние духа. Он улегся на теплых ступеньках и наклонил голову так, чтобы видеть несущиеся облака.

Господин Энд вспомнил, что собирался поехать в отпуск за границу, но не успел еще купить билеты.

— Какое счастье, — подумал Энд, — теперь я могу путешествовать где хочу, и притом совершенно бесплатно! Как красивы пейзажи внизу! И не надо будет больше спать на чужих кроватях. А в агентстве, наверное, удивляются, куда это я подевался. Еще бы, ведь за двадцать восемь лет я ни разу не опаздывал! Они, конечно, догадаются: что-то случилось. Сначала будут вспоминать обо мне, потом забудут. Придет новый страховой агент, такой же компетентный, как я, а может, и еще компетентнее, — размышлял Энд, примирившись с судьбой.

Что делать, если уже ничего не поделаешь? Наклонить голову, как агент Энд, чтобы лучше видеть облака.




Глава шестая. Если люди не поймут





В городок приехал Пророк. Он прибыл издалека на велосипеде. У него были длинные волосы и взлохмаченная борода, как и положено пророку, не было, правда, ни плаща, ни сандалий — только старые джинсы и кроссовки да выцветшая футболка с надписью «БУДУЩЕЕ НЕ КУПИШЬ». Пророк пророчествовал на трамвайных остановках, на бульварах, на площадях, на ярмарках, на автовокзалах и в супермаркетах. Но рано или поздно его выставляли отовсюду. Он говорил много, но не всем его речи нравились. Он предсказывал катастрофы и несчастные случаи. Он говорил, что все города вскоре превратятся в развалины, опустеют и рассыплются в пыль, что человечеству грозят кометы и войны, наводнения и ураганы, обвалы и засухи, жажда и базедова болезнь.

Словом, ничего приятного в этом не было, и редко кто слушал Пророка до конца. Кто-то начинал плакать, кто-то — смеяться, кто-то впадал в ярость. Были, правда, и такие, которые дослушивали все проповеди. Они сопровождали Пророка повсюду и назывались учениками.

Лидия услышала Пророка, когда они с Сулеви пошли в универмаг за какао, молоком, апельсинами и шоколадным печеньем. Тот стоял посреди торгового ряда, между киоском с колготками и маникюрным салоном, и проповедовал. Справа и слева, словно в почетном карауле, стояли юные ученики.

С другой стороны ряда шла рекламная кампания — человечек в пиджаке показывал населению сногсшибательные изобретения. Лидия и Сулеви слышали обоих.

Человечек поднял в воздух маленькую вещицу. Он сказал, что это настоящий и единственный в мире Нейрофон.

— Ознакомьтесь с уникальными возможностями! — выкрикивал он. — В комплект включены электроды и аудиорецепторы. Сегодня — по рекламной цене! Подойдите поближе и услышьте собственными ушами!

— Что такое Нейрофон? — шепотом спросила Лидия.

— Подойдите поближе! — велел и Пророк Лидии, Сулеви, бабушке пенсионерке и трем мальчишкам из параллельного класса. — Послушайте, какое грядет будущее! Узнайте, как сами можете его изменить!

Человечек в пиджаке закричал еще громче:




 Дорогие покупатели! У меня есть для вас еще одно выдающееся техническое изобретение!

— Технический прогресс и человеческая алчность, — сказал Пророк, — повергли нас в пучину зла. Все, что сделал человек, все его изобретения, приборы и все, чем он гордится, погибнет. Если только…

Тут Пророк умолк и выжидающе оглядел свою маленькую аудиторию.

— Если что? — наконец спросил один из мальчишек.

— Скажи ты, — предложил Пророк одному из учеников. Тот откашлялся и застенчиво сообщил:

— Если только человечество не изменится.

— Точно! — воскликнул Пророк. — Человек должен измениться, и измениться сильно. А он не хочет. Значит, главное — чтобы он захотел! Это труднее всего. Как только вы захотите как следует, все остальное произойдет само собой.

— Пружинные кеды от Боинга! — завопил человечек в пиджаке. — Обратите внимание на упругость пятки!

— Вы должны измениться. Начинайте хотеть изо всех сил, — продолжал Пророк.

Сулеви слушал Пророка очень внимательно. Так внимательно, что Лидия забеспокоилась.

— Пойдем отсюда, — шепнула она. С другого края пиджачный человечек выкрикивал:

— Вы будете бегать в два раза быстрее! Приобретайте пружинные кеды от Боинга — и сможете бегать, как тигр, как пантера!

— Нет, — сказал Сулеви, — он, похоже, говорит чистую правду.

— Ты про которого? — спросила Лидия.

Пиджачный перешел уже к третьему предмету. Он продолжал:

— Это изобретение изменит вашу жизнь! Подойдите и попробуйте! Этот цифровой шлем массирует голову и снимает напряжение.

Но Пророк пообещал, что будущее не наступит, если люди не изменятся. Он внимательно оглядел слушателей, останавливаясь взглядом на каждом из них.

Лидия услышала, как Сулеви спросил:

— Что значит измениться?

— Забыть о себе, — сказал Пророк. — Надо жить просто. Избавиться от всего лишнего.

«Но как понять, где лишнее? — задумалась Лидия. — И как забыть о себе, если живешь все время внутри себя?»

Она взглянула на свои наручные часики. Часики подарил папа на день рождения, на крышке было выгравировано ее имя. Лидия чувствовала, что они ей нужны. Значит, они не лишние — или как?

Пиджак восклицал:

— А вот превосходный подарок мужчинам. Крайне оригинально: пульт управления в форме пистолета!

— Я тоже хочу странствовать с Пророком, — сказал Сулеви. — Из города в город.

Глаза у него были отсутствующие, устремленные вдаль.

— Этого только не хватало! — воскликнула Лидия и сердито ткнула его в бок. — Ты еще не взрослый! И вообще, я буду по тебе скучать.

— Ты тоже можешь пойти с нами.

— Ну уж нет, — отрезала Лидия. — Мне не нравится Пророк, и папу я не брошу.

В это время к Пророку подошел охранник и предложил ему пойти пророчествовать куда-нибудь в другое место.

— Здесь проповедовать запрещено.

Тогда пиджак заверещал еще громче. Он продемонстрировал всем маленький неказистый мешочек.

— Это, — заявил он, — самая эффективная в мире ловушка для мух. Она кажется всего лишь маленьким мешочком, но может поймать до двадцати тысяч особей.

«О боже, и что потом делать с двадцатью тысячами мух?» — удивилась Лидия про себя.




Глава седьмая. Теория о пустой Земле





В один малопрекрасный день, которые в городке случались иногда, а то и чаще, папа заявил Лидии:

— Ты уже большая, и я должен рассказать тебе кое-что об устройстве мира.

Лидия поглядела на папу с досадой — она была уверена, что знает об устройстве мира уже давным-давно.

— Не надо, — буркнула она.

Но папа продолжал:

— Ты, конечно, помнишь, что в молодости я был учеником господина Сайруса Тида. Но ты не знаешь еще, что поведал мне мой учитель. Это тайное, это, можно сказать, революционное знание. До такого открытия еще не дошла современная наука.

— И что это за открытие?

— Что Земля — пустая, — сообщил папа.

Подумаешь, подумала Лидия. Но тут папа перешел на шепот, хотя дома никого, кроме них, не было:

— Земля — это пустой шар, и все на свете — внутри шара, — сказал папа, выжидающе взглянув на Лидию.

— Внутри? Ну нет, — теперь уже действительно изумилась Лидия. — Быть не может! Нигде этого не написано.

— Пока не написано! — провозгласил папа. — Пока! Но когда-нибудь это войдет во все учебники. В науке произойдет гигантский переворот!

— Значит, и мы тоже внутри шара? — спросила Лидия недоверчиво.

— Разумеется, — заверил папа. — И мы, и все планеты, и Солнце, и звезды, и пыль, и невидимые вещества. Целая Вселенная!

— Как это? А что тогда снаружи шара?

— Снаружи? — удивился папа. — Да ничего там нет. А зачем? Остальные ученые все путают. Они воображают, что мы находимся с внешней, выпуклой стороны шара. Ха! На самом деле мы находимся внутри. И Сайрус Тид открыл это первым. Он гений!

— Но тогда получается, что, к примеру, Китай…

— Так и есть! Китай находится не под нами, а у нас над головой. Вон там!

И папа ткнул указательным пальцем куда-то в облака.

— Ого! — удивилась Лидия. Почему-то в школе говорили совсем по-другому.

— Если бы у нас был достаточно сильный телескоп, Лидия, ты знаешь, что мы увидели бы?

— Например, Великую Китайскую стену, — предположила Лидия.

— Точно! — папа хлопнул ее по плечу.

— А как же сила тяжести? — спросила Лидия. Она была сообразительной девочкой.

— Забудь о ней, с воодушевлением продолжал папа. — Это главная ошибка. Мы удерживаемся на поверхности Земли не из-за гравитации, а благодаря центробежной силе. Уж если мы меняем пространственную геометрию, одновременно изменяются и законы природы.

— Ну хорошо, а что тогда в центре шара?

— Там бесконечность, — уверенно ответил папа.

— Бесконечность? — недоверчиво спросила Лидия. — И как же она там умещается?

— Бесконечность может уместиться где угодно, — сказал папа. — Когда мы движемся по направлению к центру, все сжимается и замедляется до бесконечности. Бесконечность — это центр всего. И ничто не занимает так мало места, как она.

— А кто-нибудь доказал, что теория твоего Тида верна? — поинтересовалась Лидия.

— Никто не доказал, что она ошибочна, — заявил папа. — И никто никогда этого не докажет.




Глава восьмая. Просто камни





К окну галантерейной лавки была прилеплена бумажка: «ПОКУПАЕМ ВСЕ, ЧТО МОЖНО ПРОДАТЬ». Лидия с Сулеви и остальными ребятами набрали на берегу, у самой воды, разноцветных камней, сложили их в мешок, погрузили на тележку и привезли в лавку.

— За сколько вы их купите? — спросили они у лавочника.

— Что вы, малыши, — усмехнулся тот. — Не буду я их покупать.

— Но у вас же написано: «ПОКУПАЕМ ВСЕ, ЧТО МОЖНО ПРОДАТЬ», — расстроились дети.

— В том-то и дело. Я покупаю не что попало, а то, что можно продать. А кому же я потом продам ваши камни? Это невыгодно.

— Кому невыгодно? — не поняли ребята.

— Мне, конечно, — ответил лавочник. — В этом вся штука, если ты продавец.

— А почему невыгодно?

— Ох, малыши, зачем же продавцу покупать то, что нельзя продать?

— Раз мы продаем вам эти камни, значит, их уже можно продать.

— Да, только я-то не смогу продать их другим. Если я буду только покупать и ничего не продам, я не смогу держать лавку. Это надо быть Крезом, чтобы все покупать и ничего не продавать!

— А кто такой Крез?

— Очень богатый человек.

— Вы не хотите быть очень богатым?

Лавочник засмеялся.

— Конечно, хочу. Но если всё скупать, а потом не продавать, Крезом не станешь.

Детям казалось, что лавочник говорит странно и запутанно. Они потрясли мешок с камнями и сказали:

— Но это очень красивые камни.

— Очень может быть. На земле много красивых вещей. Но большинство из них встречается повсюду и ничего не стоит. А люди не платят только за то, что красиво, они платят за то, что редко.

— Но эти камни очень редкие, — возразили дети.

— Редки драгоценные камни. Драгоценные, а не морские. Это просто камни, совсем обычные, и на берегу таких — миллиарды.

— Нет, таких там больше нет, — убежденно сказали ребята. — Мы ведь собирали их своими руками. Там не было даже двух одинаковых, каждый особенный. А эти вообще самые красивые.

— Возможно, малыши, возможно. Но мои покупатели этого не знают.

— А вы им скажите. Тогда они будут знать.

Лавочник вздохнул. Ему все это надоело, и, чтобы избавиться от ребят, он сказал:

— Ну хорошо, будь по-вашему, заплачу по две марки за килограмм.

Лавочник взвесил камни, в мешке оказалось пять с половиной килограммов. Ребята ушли из лавки донельзя довольными и богатыми, почти как Крезы.

Лавочник наказал мальчишке-помощнику вымыть камни и положил их в аквариум с водой. От воды и подсветки камни в витрине стали очень похожи на драгоценные. Секунду поразмыслив, лавочник повесил на них ценник: «МОРСКИЕ КАМНИ, СОБРАНЫ ВРУЧНУЮ. 100 ГРАММОВ НА МАРКУ».

Он определенно знал свое дело.




На следующей неделе Лидия с Сулеви и остальными снова пришли в лавочку. В городских окнах, морских волнах и мокрых камнях на берегу уже отражались вечерние огни. Ребята везли тачки и тележки, тащили хозяйственные сумки на колесиках. Тележки, тачки и сумки были доверху наполнены морскими камнями, прекрасными, обычными, совершенно бесплатными.

— Дядя, это вам, — сказали они. — В подарок.




Глава девятая. Григорианская пенумбра





Как-то раз незадолго до Рождества папа заявил:

— Ты только не пугайся, но с сегодняшнего дня начинается пенумбрианский период.

— Какой период? — переспросила Лидия и испугалась.

— Пенумбрианский. Григорианской пенумбры. — сказал папа. — Надо быть очень осторожными. Мы живем в опасное время.

— В каком смысле?

— Во всех, — угрюмо сказал папа. — Во время зимнего солнцестояния пенумбра достигнет критической фазы.

— И что случится? — осведомилась Лидия, чувствуя, что сердце у нее колотится где-то в горле. — Ну, дни станут покороче…

— И может случиться все что угодно, — помрачнев, заявил папа. — И случится! Пенумбрианский период длится с начала декабря до конца января. Он достигает своего пика как раз во время зимнего солнцестояния. Бог знает чего можно ожидать во время пенумбры: странных стечений обстоятельств, приступов сумасшествия, нападений хищных зверей, растяжений, обледенений и вывихов, кораблекрушений, снегопадов, самовозгораний, торнадо, падения метеоритов, наводнений, всего, что только можно представить. И даже того, чего представить нельзя.

Лидия попыталась представить то, чего нельзя представить, но в голову ничего не приходило.

— Это тебе Пророк рассказал? Или Сайрус Тид?

— При чем тут пророк? Нет, я прочитал это в книге, которая называется «Как уберечься от всего», — сказал папа. — Уже давно. Я только не хотел тревожить тебя раньше времени. Но теперь ты уже достаточно взрослая, чтобы все знать.

Это я-то взрослая, подумала Лидия.

— Но ведь пенумбра бывает каждый год?

— Разумеется. Каждый божий год.

— А я не помню, чтобы в прошлом году в это время случилось что-то ужасное. И в позапрошлом году тоже. Или ты имеешь в виду рождественские праздники? Ты же вечно говоришь, что Рождество — это сплошной ужас!

— Нет, Рождество не считается. Раньше нам просто везло, но это не может продолжаться вечно. Надо приготовиться к худшему. Ты только не пугайся!

— А дождь уже три часа идет, — заметила Лидия. — Может, и совсем не перестанет. Вот скоро вода поднимется, улицы превратятся в реки, площади в озера, а дома поплывут в разные стороны.

— Все возможно, — отвечал папа с крайне удовлетворенным видом.

— Хорошо, что вчера успели сходить в магазин, — сказала Лидия. Ей уже надоело бояться. В конце концов, на чердаке лежали резиновые матрасы, ласты и спасательные круги. Может, пенумбра — это даже интересно?

Да и странно это все. Лидия, конечно, не изучала статистику несчастных случаев, но подозревала, что если неприятности случаются, то они могут происходить и до, и после пенумбры.

— В феврале было извержение вулкана. В мае кто-то стащил в цветочном магазине всю герань. А в ноябре у моего одноклассника сбежала собака. Правда, в декабре она вернулась обратно, как раз во время пенумбры.

— И что это значит? — недоверчиво спросил папа.

— Да ничего не значит. Как и твоя книга, — дерзко заявила Лидия.




А непогода все продолжалась. За окном накрапывал ледяной декабрьский дождик, но Лидии казалось, что час от часу лило все сильней. Во дворе появились небольшие холодные озерца. Понемногу они начали объединяться между собой. Похоже, дождь собирался лить всю пенумбру. Лидия поминутно поглядывала в окно, чтобы проверить, насколько быстро поднимается вода. Папа включил радио, чтобы послушать новости.

— Ну что, про ужасы уже передают? — спросила Лидия.

— А то как же!

— Да про них ведь всегда передают, не только во время пенумбры, — заметила Лидия. Она прислушалась, но о наводнении не было ни слова. На всякий случай она все-таки пошла на чердак накачивать резиновые матрасы.

Это было нелегко. Лидия качала и качала, но матрас рос медленно, видно, его где-то проела моль. Когда он стал уже довольно тугим, Лидия вдруг заметила, как что-то изменилось. Зимнее солнце сияло в окнах и в лужах во дворе. Дождь перестал. Стало ясно и безветренно. На кленовых ветках поблескивали замерзшие капельки.

Радио все еще было включено, и оттуда неслась песня, которую когда-то пела мама:

О Fortuna, velut luna, statu variabilis!


Это означало: «О, Судьба, подобная луне, ты так изменчива!»




Глава десятая. Тайна сфинкса





Зимой Лидия с папой побывали в Египте. Они катались верхом на недовольных верблюдах и видели сфинкса. Солнце уже садилось, сфинкс черной суровой тенью застыл над королевскими могилами. Он охранял их уже четыре тысячи пятьсот лет, как сказал экскурсовод.

— Некоторые говорят, что сфинкс даже старше, — сказал папа. — Его сделали, когда землей управляли боги, а солнце поднималось в созвездии Льва…

Но Лидия устала, было жарко, хотелось пить, и совсем не было сил смотреть сфинксов. Они пошли в гостиницу спать, но Лидия никак не могла заснуть, несмотря на усталость.

Тогда папа спросил:

— А ты знаешь, где находится Кидония?

— Кидония? Странное название. Это страна или город?

— Это такое место.

— Никогда не слышала. Это здесь, в Египте?

— Нет, не в Египте.

— Тогда в Америке?

— И не в Америке.

— Где-то в Азии?

— Не в Азии.

— В Европе?

— И опять не угадала.

— Тогда, значит, в Африке?

— He-а, не в Африке.

— Значит, ее вообще нигде нет, — устало сказала Лидия. — Это просто сказочное место, которое ты только что сам придумал. Глупая игра. Не хочу я больше угадывать.

За окнами гостиницы висела жаркая и чужая южная ночь. По полу ползали какие-то насекомые. Лидии хотелось домой.

— Кидония вовсе не выдумка. Она действительно существует, — возразил папа.

— Ну скажи тогда, какой там рядом город?

— Все города далеки от Кидонии. Но их удаленность все время меняется.

— Вот чудеса!

— Иногда чуть ближе оказывается Каир, иногда — Улан-Батор, иногда Шанхай, Хельсинки или Пуэрто-Рико. Но по большому счету все известные тебе города одинаково далеки от Кидонии.

— Как это?

— А вот так.

— И никак!

— И все-таки так бывает. Потому что Кидония очень-очень далеко от нас. Она даже не на Земле.

— Тогда где?

— На Марсе. И это очень интересное место.

— В каком смысле?

— Говорят, в марсианской Кидонии тоже есть сфинкс. И пирамиды.

— Сфинкс живет здесь, в Египте, — возразила Лидия. — Ты же знаешь.

— Это здешний сфинкс, но он ведь не единственный. Сфинксы есть повсюду.

— Но никто не бывал на Марсе. Там даже марсиан нет. Откуда ты знаешь, что там есть сфинкс?

— С пространственных фотографий. Там есть скала, похожая на статую, точнее, на огромное человеческое лицо, во много сот метров высотой и больше километра в ширину. Оно смотрит в небо, на звезды.

Перед глазами Лидии возникла далекая звезда, в лицо ей взглянули серьезные каменные лица. Она поднесла руку к уху — где-то вдали слышалась медленная торжественная мелодия. Кажется, она задремала на минутку.

— Его назвали сфинксом, потому что у него была прическа, как у египтянина, — сказал папа.

— А кто сделал эти каменные лица? Люди?

— Некоторые говорят, что их сделали время и ветер, пыль и вода. Иногда на Марсе идет дождь, но редко. Как будто время, ветер, пыль и вода могли изменить одну гору так, что она стала напоминать человеческое лицо, а другие — так, что они стали походить на пирамиды!

— Так не бывает?

— Считается, что это невозможно. Так же невозможно, как если бы по небу летело облако в форме пирамиды. Никто этого никогда не видел и не увидит. Но ведь и рукотворных пирамид и сфинкса на Марсе никто не видел. Надо как-то выбрать между невозможностями. Иначе не будет возможно вообще ничего.

— А сколько лет сфинксу с Кидонии? Столько же, сколько и египетскому?

— Он гораздо старше. Ему, должно быть, десятки миллионов лет.

— Много же он повидал. Мудрый, наверное…

— Думаешь? — спросил папа. — Говорят, в здешнем сфинксе есть тайная комната, и в ней, за кварцевой плитой, заключено все древнее знание. Но даже если это и так, ничего этот сфинкс не знает. Знать может только человек. Да и то не всегда.

Утром они вернулись к здешнему сфинксу.

Его тоже изменили время, ветер, пыль и вода, и прежде всего человеческие руки. Нос у сфинкса был уже едва различим, его понемногу искрошили песчаные бури. Но и без носа он был очень хорош.

— Раньше у сфинкса была еще и борода, — сказал папа. — Но она отвалилась сотни лет назад. Только кусок от нее сохранился в музее.

Лидия подумала об одинокой бороде под музейным стеклом. Интересно, сфинкс по ней скучает?

Вокруг сфинкса были наставлены магазинчики, и туристы толпами бродили между сфинксовых лап. Дети кричали. Камеры щелкали. Сфинкс смотрел на всю эту суету спокойным пустым взором.

Он был и человеком, и животным, да вдобавок еще и королем. И никого не было старше Египетского сфинкса, кроме разве другого сфинкса на Кидонии.

— А мы поищем ту комнатку, о которой ты говорил? Ту, где спрятано все древнее знание?

— Нет, к сожалению, — ответил папа. — На это нужно особое разрешение, а мы ведь не археологи. Но если комната существует, когда-нибудь археологи обязательно ее найдут.

— И тогда мы узнаем что-то, чего не знаем сейчас, — задумчиво сказала Лидия. — Может, мы узнаем, как разбудить тех, кто умер?

— Нет, этого мы никогда не узнаем, — вздохнул папа и погладил ее по голове. — А кстати, ты знаешь, какой вопрос однажды задал Сфинкс? Не этот сфинкс, а другой. Что это такое, что с утра идет на четырех ногах, днем на двух, а вечером на трех?

— И что это? — спросила Лидия. — Что-то ничего не приходит в голову. Это какое-то животное? Или робот?

Но прежде чем папа успел ответить, Лидия увидела нечто удивительное: по песчаной пустыне с жужжанием двигалось металлически блестящее существо. Оно лавировало среди толп туристов, проскальзывало мимо автобусов и киосков.

— Боже, папа, что это? — воскликнула Лидия.

Они подошли поближе. Это была машина, похожая на крохотный экскаватор. Она передвигалась на шести колесах из толстой резины. Но никто не управлял ею.

— Ну, вот тебе и робот, — усмехнулся папа. — Только ног у него шесть.

Робот двигался уверенно, но не по прямой. Он мог обходить препятствия. Время от времени он останавливался и зачерпывал ковшом горку песка.

— Что это он делает? — спросила Лидия. — И как он догадывается, что надо обойти преграду?

— Я думаю, он ищет в песке то, что потеряли туристы. Всякие мелочи, часы, деньги, фотоаппараты, — объяснил папа. — У него есть камера и чувствительная подошва. Наверное, это что-то вроде металлоискателя. Что найдет, складывает к себе в брюхо, а вечером приносит в отель.

Робот оказался уже в тени сфинкса. Скоро он прошел мимо и исчез в облаке пыли.

— Кажется, будто он понимает, что делает, — заметила Лидия.

— Это только кажется, — ответил папа. — Мы сами-то не всегда понимаем, что делаем. Робот — это сфинкс нашего времени. Человек сам изобрел и сфинкса, и робота, а теперь смотрит на них, как на чудо. Один для нас слишком молод, другой слишком стар. И оба они задают вопросы, на которые мы не можем ответить.

— Что-то я еще не слышала, чтобы кто-то из них задавал вопросы. Но сфинкс мне больше нравится! — сказала Лидия.

Когда они поднялись в автобус, чтобы ехать обратно в гостиницу, Лидия еще раз оглянулась на сфинкса. Над его головой в жарком южном свете плыли причудливые фигуры облаков.

— Смотри, пап, — окликнула Лидия, — а ты говорил, никто никогда не видел облака в форме пирамиды.

Но когда Лидия взглянула на небо снова, там были уже не пирамиды, а падающие туманные башни да развеваемые ветром города.




Глава одиннадцатая. Они пролетят мимо





— Помнишь комету, которую мы видели в телескоп у доктора? — спросил папа. Конечно, Лидия помнила. Она как раз сидела и рисовала пастелью сфинкса и пирамиды. Еще она нарисовала между лапами сфинкса маленькую дверь, которой вообще-то сама не видела. Дверь вела в маленькую комнатку, где хранились все древние знания.

— Теперь на Солнечную систему движется еще одна комета. Вообще они постоянно прилетают и улетают, но эта комета не такая, как другие.

— И чем она отличается? — спросила Лидия, беря мелок. Она закрасила дверь синим и пририсовала дверной звонок.

— Не она сама, а ее спутник. Это невероятно огромный спутник. Он в четыре раза больше Земли.

Лидия вспомнила Пророка, и ей стало страшно.

— Он не столкнется с Землей? В смысле, они оба.

— Вряд ли.

— Нет, ты можешь сказать точно?

— Ну, кто же знает точно?

Не очень-то это успокоило Лидию.

— А его тоже видно в телескоп?

— Некоторые видели. Но больше о нем ничего не известно. Его пытались фотографировать, но это очень странный объект. Он то виден, то нет и не стоит на одном месте. А когда его видно, кажется, что он сам излучает свет.

— Это что, солнце?

— Многие ученые действительно утверждают, что это звезда — просто 259 по фотографиям не поймешь. Но звезда ведь видна постоянно. Ты сама понимаешь, что солнце не может слоняться туда-сюда.

— Но мы же не видим его ночью, — возразила Лидия.

— Наше — не видим. Зато другие звезды мы видим только по ночам.

— Но если это не звезда, тогда что?

— А вот. Некоторые предполагают, что это космический корабль.

Лидия даже рисовать перестала.

— Но это же неправда?

— Почему бы и нет?

— Потому что таких космических кораблей не бывает!

— У нас не бывает. Но пространство велико, и мы видим далеко не всё. Откуда нам знать, что бывает, а что нет?

— Так ты веришь в летающие тарелки? Впрочем, ты же всегда веришь, когда говорят, что невозможное возможно.

— Вот и славно, — расхохотался папа.

— Но если это средство передвижения, значит, кто-то им управляет?

— Ну, это мы узнаем в марте.

— А что случится в марте?

— Тогда мы сможем увидеть спутник невооруженным глазом. Представь, вдруг там кишит жизнь, так же, как и на Земле! А может, это только робот… Вариантов полным-полно. Может, он далеко собрался.

— В другую солнечную систему? — спросила Лидия.

— Хотя бы.

— А почему он пролетает здесь?

— Может, он и не собирался лететь именно здесь. Может, мы их совсем не интересуем. Он просто пролетит мимо и отправится по своим делам куда-нибудь совсем в другое место, еще дальше, мимо нашей захолустной планетки.

— Тогда, — подумав, сообщила Лидия, — я заберусь куда-нибудь повыше, например, на крышу самого высокого небоскреба, и помашу им. И они будут знать — если кто-то оттуда вдруг вздумает взглянуть сюда, — что мы здесь тоже существуем.

— Точно, — сказал папа. — Так и сделай.




Глава двенадцатая. О чем не скажут зеркала





Когда Лидия была маленькой, днем она спала на диване, рядом с большим зеркалом. Засыпая, она часто видела в зеркале шустрых большеголовых существ, не похожих ни на людей, ни на знакомых животных. Они подмигивали и говорили на языке, которого Лидия никогда не слышала, — но она хорошо их понимала. Со временем существа исчезли и никогда больше не возвращались. Понемногу она забыла, о чем они разговаривали. Но Лидия научилась играть в зеркало, как в игру, — может быть, именно из-за тех существ. Поначалу она смотрела себе в глаза, как будто не зная, что они ее. Потом стала ходить с зеркалом в руке по комнатам. Она смотрела только в зеркало, не по сторонам, стараясь не натыкаться на мебель. Это было ужасно увлекательно.

Когда другие дети гоняли во дворе мяч, Лидия уходила на улицу с маленьким зеркальцем. Но она смотрела не на свое отражение, как обычно делают девчонки. Она бродила по улицам и скверам, разглядывая сквозь зеркальце небо, облака, трубы и кроны деревьев. Так они казались намного интереснее.

Мир в зеркале был точно такой же, как и отражаемый, — и все-таки другой. На поверхности зеркала что-то менялось: левое превращалось в правое, и наоборот. Зазеркальные дома, улицы и деревья нельзя было заменить настоящими.

На пятнадцатилетие Лидия попросила в подарок большое зеркало. Папа заказал его специально для нее. У зеркала была ручка длиной в двадцать метров и прочная подставка. Его погрузили в море таким образом, что Лидия с берега могла вручную поднимать его, опускать, переворачивать и регулировать угол наклона.

Лидия сидела на берегу и вертела зеркало. Она разглядывала зазеркальные волны и зазеркальные облака в зазеркальном небе. Безоблачными ночами звезды светили в ее зеркало через световые годы. Иногда, когда наступал полный штиль — зазеркальный штиль, — она ставила зеркало параллельно поверхности моря, так что два зеркала смотрели вглубь друг друга и в обоих зеркалах открывалась одна и та же бесконечность.

Когда в одну из таких ночей случилось полнолуние, Лидия направила зеркало на лунный блик. Луна отражала Солнце, а море Луну, и в ее собственном зеркале светилось отражение отражения. Глаза у Лидии тоже сияли. Это была ночь Зеркального Сияния.

Часто и Сулеви приходил посидеть на берег.

Лидия сказала:

— Знаешь что? Мне иногда кажется, что мир, который мы видим в зеркале, такой же правильный и настоящий, как и мир с нашей стороны. Мы здесь думаем, что там — только отражение. А может, они там думают то же самое о нас.

— Что-то не верится, — сказал Сулеви.

— Почему? Каждый раз, когда я гляжу в зеркало, я вижу, как другая Лидия смотрится в свое зеркальце с другой стороны. Может, она тоже думает, что наш мир — отражение ее мира и что из нас двоих как раз она — настоящая и первоначальная Лидия.

— Зеркала — это всего лишь зеркала, — сказал Сулеви. — Забудь о них. Нет в них ничего таинственного.

— Я думаю, — тихо продолжала Лидия, — что каждое зеркало — дверь в другой мир. Но как доказать зазеркальной Лидии, что я, по другую сторону зеркала, — настоящая, а не только ее отражение? Она ведь всегда убирает зеркальце в тот же миг, что и я. И больше не видит ни меня, ни этого мира.

— Пусть она думает все что угодно, — сказал Сулеви. — Для меня ты и только ты — настоящая и первоначальная Лидия. И ты никуда от меня не исчезнешь.

— Я — ее зеркало, а она мое, — сказала Лидия задумчиво.

И Лидии по обе стороны зеркала подумали об одном и том же: где правда, где — нет, и чем они отличаются друг от друга.

— Боже мой, Лидия, забудь о зеркалах и подумай обо мне, — сказал Сулеви. — Зеркало никогда не скажет тебе того, что скажу я.

— Скажи, — прошептала Лидия и забыла о зеркалах.




Глава тринадцатая. Глаза Сулеви





Каждое утро Сулеви завтракал и читал утреннюю газету. Так повторялось изо дня в день — сначала газета, потом завтрак: каша, кофе, апельсиновый сок. В тот день в газете писали об изменениях в системе налогообложения, понижении давления и ахилловых сухожилиях у метателей молота. Сулеви поднял взгляд от газеты и заметил, что с глазами что-то случилось. Он стал все видеть по-другому. Когда он смотрел на свою правую руку с ложкой, рука казалась многослойной, словно к руке из плоти и костей вдруг добавилась еще одна, похожая на тень.

Сулеви испугался. Он потрогал правую руку левой, но на ощупь она была такой же, как всегда, только выглядела иначе. Вообще-то обе руки выглядели по-новому. Но раз с ними все в порядке, значит, что-то случилось с глазами. Сулеви не ощущал боли, но вся эта история ему совершенно не нравилась.

Было раннее утро, солнце еще не поднялось. Сулеви жил на верхнем этаже, окна выходили на шоссе. Он взглянул в окно на автомобильные фары, и они показались ему не светящимися точками, а пылающими пересекающимися лентами, точно на фотографии, снятой с большой выдержкой.

Сулеви вернулся в постель и натянул на голову одеяло. Это от недосыпа, решил он. Он надеялся, что стоит немного отдохнуть, и глаза придут в норму — но когда вновь открыл их, ничего не изменилось.

Сулеви вышел на улицу. На другой стороне улицы мальчишки играли на стадионе в волейбол. Сулеви догадывался, что у них должен быть волейбольный мяч, но то, чем они перебрасывались, трудно было назвать мячом. Эта штука скорей походила на длинную макаронину, которая сплеталась и расплеталась в воздухе, завязывалась в новые и новые узлы.

Да и мальчишки выглядели не лучше. Каждый из них был как целая вереница мальчишек. Вереницы связывались, перепутывались, перекрещивались.

Сулеви поморгал. Ему стало страшно, и он, не откладывая, отправился к врачу. Пришлось идти немного на ощупь — не сразу привыкнешь к такому зрению! Но наконец Сулеви нашел глазную клинику.

— На что жалуетесь? — спросил врач.

Сулеви описал симптомы. Врач посветил ему в глаза маленькой лампочкой, измерил внутриглазное давление, заставил по очереди называть буквы на светящейся доске.

— Что у меня с глазами? — спросил Сулеви.

— С глазами все в порядке, — ответил доктор. — Это не в моей компетенции. Причина глубже, гораздо глубже. Вы же знаете, что мы видим не только глазами. Мы видим, так сказать, всем существом. Мозгом. Памятью. Душой.

— Вы хотите сказать, что я серьезно болен?

— Не больны, но дело действительно серьезное. Почему так случилось, я сказать не могу. Дело в том, что вы начали видеть время.

— Что? — опешил Сулеви.

— Именно так, вы видите больше измерений, чем другие. Это, конечно, весьма необычно, — продолжал доктор. — В моей практике такого еще не было.

— Но это когда-нибудь прекратится? — воскликнул Сулеви. — Я вовсе не хочу видеть время, особенно если никто больше его не видит. Может, у вас есть какие-то глазные капли…

— Нету. И ни у кого нет, — отрезал доктор. — Постарайтесь приспособиться. Бывает и гораздо хуже. Можете посоветоваться с другими специалистами, но сомневаюсь, что кто-то занимается подобными случаями.

— А операция не поможет? Нельзя удалить из глаз эти особые способности?

— Нет, за операцию я не возьмусь. Сказано вам, проблема не в глазах, да, по сути, это и не проблема — просто новое явление, так сказать, ваш способ видеть мир. Вы можете гордиться: вы видите больше, чем остальные, вы видите иначе. Вы уникальны!

Сулеви молчал. Он совсем не ощущал гордости. Ему было страшно. Неважно, болезнь это или новое явление, пусть бы только поскорее исчезло.

— Конечно, все может исправиться само по себе, — утешил доктор. — Будьте терпеливы. Может быть, вы просто переутомились. Отдохните, успокойтесь… А я бы с удовольствием написал о вашем случае статью в какой-нибудь научный журнал.

— Ну, напишите, — ответил Сулеви. Он поблагодарил и расплатился.

Сулеви отправился домой вместе со своим новым необычным явлением.

Глазной врач написал о Сулеви статью, вызвавшую много споров и суждений. Он прислал Сулеви авторский экземпляр. Там была фотография глаз Сулеви, с виду таких же, как у всех. И непонятно было, почему он видит мир не так, как остальные.

Сулеви всё ждал и ждал, когда его глаза вернутся в нормальное состояние. Но время шло, и он видел его ход, а глаза оставались теми же. И понемногу он перестал ждать. Он осознал, что ежесекундно видит время, видит его всегда.

Все, что движется и стареет, оставляет след на земле, и Сулеви видел этот след. Ничто не оставалось неизменным. Он видел облака и видел, какими эти облака были секундой раньше. По ночам он видел путь звезды и след, который оставила луна, прокатившись по темному небу. Он смотрел в зеркало и видел там множество глаз, усталых и ясных, заплаканных, сияющих и тоскливых.

Сулеви разглядывал прохожих на улицах. Все они были многослойны и многогранны. У каждого из них было много-много лиц, но это, разумеется, был один и тот же человек. Это очень мешало. Это утомляло Сулеви. Сквозь нынешнее лицо человека Сулеви видел его прежние черты, вплоть до юности и раннего детства.

Как-то раз Сулеви заметил на улице, вдалеке, знакомую фигурку.

Он вгляделся — неужели Лидия? Это действительно была она, и Сулеви понял, что Лидия его больше не помнит. Лидия не помнила — но в ее глазах он увидел дни их детства, дни, проведенные вместе. Они остались там, остались навсегда.


notes




1


Перевод Евгении Тиновицкой.




2


Перевод Евгении Тиновицкой.




3


Перевод Дины Крупской.




4


Перевод Евгении Тиновицкой.