Семьдесят неизвестных
Лев Израилевич Квин








Уравнение с семьюдесятью неизвестными… И с какими ещё неизвестными! Не безответные иксы и игреки, а ехидные, насмешливые; ты им слово, а они тебе десять. Такой задачи не приходилось ещё решать ни одному учёному-математику. А вот Вите Коровкину, герою рассказа «Семьдесят неизвестных», пришлось. И ничего не помогло ему: ни уловки, ни хитрость, ни даже голодные забастовки. Потому что трудно, ой как трудно, когда их целых семьдесят, а ты один…

А героине другого рассказа, Марине Хромченко, пришлось выдержать бой ещё потяжелее. Вчерашняя старшеклассница и опытный начальник отдела на большом заводе — масштабы явно несоразмерные. Но не такой человек Марина, чтобы отступать.

В остросюжетных, полных напряжения рассказах Льва Квина показаны школьники, уже сегодня вступающие в большую жизнь со всеми её трудностями и сложностями, в которых подчас так нелегко разобраться, найти единственно верное решение.






Лев Израилевич Квин

Семьдесят неизвестных















Конец Николаевской западни








Вернулся я в тот раз из поездки под вечер, солнышко уже висело над бором. По пути в гараж остановил свой «газик» возле совхозной конторы — накладные в бухгалтерию отдать. Смотрю, у доски объявлений двое наших шофёров. Разговаривают громко, руками разводят.

— Что, — спрашиваю, — за шум, а драки нету?

— А вот почитай, Михалыч, приказ, сам пошумишь. Тебе тут тоже подарочек подбросили.

Отошёл я на шаг — глаза у меня ещё хорошие, но издалека лучше видят. Читаю: прикрепить к передовым шофёрам совхоза учащихся средней школы для прохождения водительской практики. И ко мне тоже прикрепить, — правду сказали ребята. Какого-то Б. Кротова.

Вот какой подарочек, думаю. Ну нет! Отлетит от меня сейчас этот самый Б. Кротов на четвёртой скорости.

И прямым ходом к директору:

— Слушай, Иван Викентьевич, я тебя вот уже скоро двадцать лет знаю, и ты меня — не меньше. Скажи, нянькой в детском саду я никогда не числился?

Вижу, понял меня директор; он у нас догадливый.

— Нет, Михалыч, не припомню такого случая.

— Точно?

Улыбается:

— Могу справку дать.

— Так вот, Иван Викентьевич, был я рядовым тружеником баранки, им и останусь. Ехать куда — пожалуйста! Везти что угодно — изволь! Чтобы отказ от меня — не было ещё такого случая. А нянькой не работал никогда и не буду. От этого уволь и чижиков мне не подбрасывай.

— А ты их хоть видел? Разговаривал?

— И не думал. Делать мне нечего!

— Ох, Михалыч, — качает он головой, — упрям ты бываешь — трактором с места не сдвинуть.

— Какой есть.

— Ладно. Пиши!

— Что писать?

— Отказ пиши, по всей форме. Заявление на имя директора совхоза, на моё то есть. Так, мол, и так. По причине загруженности на работе или ещё там что-нибудь обучать практиканта Б. Кротова не имею возможности.

Дал он мне лист бумаги, сел я тут же за его стол, написал, что требовалось, и ушёл довольный: от чижика-то отбоярился! Вроде бы тут и точка. Но так получилось, что с этой точки всё только и началось.

На другой день решил я «газиком» своим как следует подзаняться. Из рейса трудного всё-таки, да и потом давно уже срок техобслуживания минул. Прошприцевать, масло в моторе сменить…

Пришёл в гараж, а там меня уже телефонограмма ждёт: к десяти утра явиться в полной боевой за путевым листом. Рейс опять предстоит: из предгорьев Алтая сено прессованное везти. В оба конца — девятьсот километров.

Я к завгару:

— Только что из поездки, ты же знаешь. Меня не жалеешь — машину пожалей. Где же ей с человеком равняться!

— А что я могу? — руками разводит. — Личное распоряжение директора совхоза.

— Так ты другого пошли. Почему именно меня?

— Персонально тебя приказано.

Ох, думаю, Иван Викентьевич, не забыл ты мне вчерашнее!

И отказаться неловко: сам ведь говорил, что никогда от меня отказа не было.

Заправил машину на скорую руку — и в контору. Ровно в десять, как сказано, — опаздывать не люблю.

Захожу, докладываю по всем правилам, как в армии:

— Товарищ директор совхоза, водитель такой-то к поездке готов.

А он и говорит:

— Слушай, Михалыч, я тебя двадцать лет знаю, и ты меня — не меньше. Скажи, мелочной мстительности за мной никогда не водилось?

— До сих пор, Иван Викентьевич, не замечалось за тобой такое.

— Точно? — улыбается.

— Могу справку дать, — говорю.

— Так-вот, ты и эту поездку за месть не считай. А посылаю я тебя потому, что знаю: лучшего шофёра не найти нам для этого дела. С кормами худо. Прошлый год сам знаешь какой был: еле до весны дотянули. Нынче опять сушь великая, все травы повыгорели. И когда ещё дожди пойдут… Нужен аварийный запас: коровёнок поддержать.

— Разве эти три тонны выручат?

— На пару-тройку деньков хватит. А там колонна с лесом пойдёт — мы и её в горы за сеном.

— Что ж, надо так надо.

— Может, кого захватишь сено грузить? Да и мало ли что. Дорога не ближняя.

Ох, и хитрый ты, думаю, Иван Викентьевич! Но и я тебя не дурнее. Чижика с собой возьму: пусть сидит, машину караулит, пока я щами в чайной заправлюсь. Но баранки он у меня не увидит. Так и вернётся несолоно хлебавши.

— Чего не захватить, Иван Викентьевич, захватить можно. Только ведь, пока найдёшь кого, сколько времени зазря потеряешь.

— А что искать — вон там, в приёмной у меня, сидит один, дожидается. Забирай — и жми на всю катушку.

Выхожу из кабинета. Правда, сидит! Чижик. Молоденький совсем, лет шестнадцать-семнадцать.

— Тебя как? Борей кличут?

Встал:

— Слава я.

Значит, не тот. Другой.

— Ну, поехали, — говорю, — Слава…

Забежал я домой кое-что с собой захватить: не готовился ведь в поездку. Старуха пристала как репей: поешь да поешь. Пришлось за стол садиться. А чижик в машине. Ничего, думаю, у него ведь практика. Вот и пусть сидит, практикуется.

Полчаса, наверное, прошло, пока я к машине вышел. Гляжу — батюшки! — капот открыт, чижик в моторе орудует.

Рассердился я очень, подбежал — как хвачу капот вниз, чуть ему не по рукам:

— Это ещё что за самоуправство!

А он растерялся:

— Я… я…

— Не ты, а я! Я здесь хозяин. И без меня чтобы ни к чему пальцем прикоснуться не смел! А то вышвырну на дорогу, и голосуй! Дошло?

Молчит. Но вижу — дошло! Красный, даже уши покраснели. Здорово я на него наорал…

Поехали. Сижу, кручу баранку, и злость моя улетучивается, как роса под солнцем. Характер у меня хоть крутой, но отходчивый. Уж мне и жаль чижика. Ну, ясное дело, парнишка! Ему всё знать хочется, до всего самому докопаться охота. Вот и полез в мотор.

Скосил на него глаза. Сидит, в угол забился.

— Ты от дверки отодвинься. А ну как откроется ненароком — вывалишься кулём на дорогу.

Отодвинулся. И опять молчит. Обижается всё ещё.

— В школе машину учил? — спрашиваю. Это чтобы его разговорить.

— И в школе, и сам.

— Здо́рово знаешь?

— Теорию неплохо.

Ишь ты — теорию! По книжкам, значит, водительское дело изучал. Чижик! А вот посиди-ка ты за баранкой, как я, тридцать три года. Да! Полвека мне в ту осень стукнуло, из них тридцать три за баранкой. Как сел семнадцатилетним парнишкой на тогдашнюю полуторку — «ГАЗ-АА» называлась, — так до сих пор не слажу. И войну всю на них по фронтовым дорогам гонял, снаряды артиллеристам возил. Колдобины да рытвины, сугробы да грязь непролазная в распутицу — вот они, мои книжки, моя теория.

А машина мотает себе на колёса километр за километром. На дорогу я и не смотрю: всё знакомо, всё изъезжено, с закрытыми глазами по каждой ямочке пройду. Да и дорога сейчас хорошая. Дождей давно не было; полотно накатанное, плотное, даже поблёскивает на солнышке что твой асфальт — так его наш брат, шофёр, колёсами отполировал.

Вот уже и переезд — восемьдесят километров, считай, назад отодвинули. Здесь дорога похуже, рёбра пошли. Сбросил газ, повёл тише. А за переездом опять нажал.

Смотрю, впереди мотоцикл с коляской. Скорость подходящая. Обгонять не буду. Так и сяду ему на хвост.

А он всё тише, всё тише. Так это же Кравчук, инспектор ГАИ! Точно, он. Вот и фуражку свою из коляски достал, на голову нацепил. Значит, останавливать хочет.

Так и есть. Притормозил мотоцикл, соскочил. Руку поднял.

Мы с Кравчуком старые знакомые. Я чуть не двадцать лет в совхозе. Он чуть не двадцать лет в милиции, по всем дорогам района на своём мотоцикле рыскал. Человек, не скажу плохого, справедливый: без причины никогда не то что прокол — замечания не сделает. Но если в машине что не в порядке, если сам ты, не дай бог, рюмочку или пивца бутылку в дороге хватил, — берегись! Пощады тебе не будет.

Останавливаю я свой «газик».

— Привет, Михалыч.

— Здравствуй, старшой. (Он старший лейтенант по званию.)

Отошёл в сторону от моей кабины:

— Видишь меня?

— Ох, старшой, я тебя чуть не от самого переезда приметил.

— Да нет, — говорит, — видишь меня сейчас своим боковым зрением?

И тут только я вспомнил: очки! Противосолнечные очки на мне. Со стенками по бокам. А шофёру такие носить не положено — видимость ограничивают.

— Забыл! Понимаешь, старшой, забыл. Дома как их надел, так на себе и забыл.

Снимаю спешно очки, а он уже брови хмурит, ноздри раздувает: хоть малое, а нарушение.

— Поднимите капот.

Вот уже и на «вы»!.. Выхожу из кабины, берусь за капот и вдруг вспоминаю. Мать честная, ведь я только вчера из рейса, мотор грязный!

Прокола он, конечно, не сделает — не положен за это прокол. Но отметку в путевом листе свободно может сделать. А уж головомойки не миновать.

Неприятно! Да ещё при чижике.

— Понимаешь, старшой, какое дело, — начинаю я просительно. — Я из рейса в рейс…

— Ничего не знаю. Вы обязанности водителя проходили?

— Проходили, — поддакиваю смирнёхонько, — обязательно проходили, а то как же!

— А раз проходили, то должны знать, что не положено эксплуатировать автомобили, прицепы, мотоциклы и другие транспортные средства в загрязнённом виде. Хоть десять раз из рейса в рейс. Поднимите капот повыше.

Суёт голову в мотор и тотчас же назад:

— Ну, купил ты меня, Михалыч! Я и впрямь подумал. Езжай, старина, счастливого тебе пути.

И руку мне жмёт. Довольный такой. Развернул свой мотоцикл. Фуражку милицейскую опять в коляску, на голову — шлем. И рванул назад, к переезду, — нарушителей примечать.

Я помахал ему вслед — и сам под капот. Что за чудеса! Сроду такого не бывало, чтобы он кому-нибудь нарушение простил, будь то хоть родной его брат.

Смотрю — и глазам не верю. Мотор чистый! Самую малость запылился, пока я от совхоза шёл. А так чистый: ни грязи, ни масла.

Из кабины чижик высунулся:

— Что-нибудь с мотором?

— Нет, ничего, — говорю. — Полный порядок.

Поехали дальше. Неловко мне. Вот, думаю, чижик! Он мне мотор чистил, а я его, старый хрыч, за это отчитал. Как же мне теперь это дело поправить?

Остановил машину.

— Садись за баранку, — говорю.

Думал, обрадуется, а он:

— Спасибо, не хочется что-то.

Сам на меня не смотрит. Скажи какой обидчивый!

— А ну разговорчики! Для чего, спрашивается, мне тебя в поездку дали? Для мебели?.. Подменяй, пока курить буду.

Сел мой чижик за руль. Сначала хмурился, потом повеселел, даже песенку замурлыкал. Но долго водить я не дал. Впереди опять переезд, за ним — село. А он ещё салажонок.

Добрались до места благополучно. Пошёл я сено выписывать. А уже вечер: люди уже не работают, по домам сидят, чаи распивают. Пока я по разным начальникам, малым и большим, побегал, пока уговорил их не держать меня до утра, совсем темно стало.

Вернулся к машине. Гляжу, а чижик-то мой не филонил. Полкузова сеном загружено.

Вдвоём мы с ним быстро со второй половиной управились.

— Ну, — говорю, — давай совет держать. Время — двенадцать скоро. Намаялись мы с тобой оба. Имеем полное право хатенку отыскать и спать завалиться. Утром встанем — и двинули. Никто слова не скажет.

— А ещё как можно?

— Ещё можно перекусить малость, перекурить, с места сняться и катить домой потихоньку. Глядишь, утром, часам к одиннадцати, прибудем.

— А баранка мне перепадёт? — спрашивает.

— Перепадёт.

— Ночью? — не верит.

— Конечно, раз ночью ехать будем.

— Ох, я ещё с фарами ни разу не водил! — А у самого глаза так и горят. — Голосую за второй вариант.

— Значит, считай, принято на общем собрании абсолютным большинством голосов.

Обратно ехали не спеша: известное дело, ночь — не разгонишься. Где участки ровней и без населённых пунктов, там я ему баранку передавал. Старается чижик. Конечно, нет у него ещё шофёрской сноровки. Но ведь и я тоже, помню, поначалу, когда обучался, таких козлов давал — прохожие шарахались.

Вот уже светлеет на востоке: утро близко. И вдруг опять потемнело, словно ночь передумала уходить. Ветер налетел, пыль такую поднял — фары не пробивают, втыкаются, как в стенку. И вот, слышу, ударило. И пошла канонада. Лето сухое, жаркое, воздух весь электричеством насквозь пропитан. Молнии бьют то справа, то слева. Жалят землю, аж дрожат от злости.

— Красиво как! — говорит чижик.

Ему красиво, а мне на весь этот фейерверк любоваться недосуг. На дорогу успевай смотреть. За каких-нибудь несколько минут её ливнем так разделало — весь «асфальт» начисто смыло. Машину водит по скользкой глине, как живую. Чуть зазевайся — и в кювете.

А сверху так и хлещет, так и хлещет. Уж давным-давно по всем правилам ливню уняться пора. Известно ведь: сильный дождь короток. А этот словно решил недоданные за всё лето осадки разом возвернуть.

Веду я осторожненько «газик» свой по размоченной глине, а сам думаю: «Ну ладно, здесь как-нибудь проскочу. Не станет дороги — по полю поеду. А вот там, там как?»

Там — это село Николаевка. Мы его промеж себя Николаевской западнёй зовём. И правда, сколько дорог ни исколесил за свой шофёрский век, а другой такой западни не встречал. И кто только надумал село на том месте поставить? Глубоченный лог, голый, как коленка. Ни дерева, ни кустика. Внизу, в самой серёдке села, речка Гнилушка. Вот уж до чего точно прозвали! Глубины у неё никакой, но и брода тоже. Вода вроде только до щиколотки, а въедешь — машина в песок до самой кабины уйдёт. И в селе самом улица — такой же песок, разве только чуть покрепче. И скажи пожалуйста: сыпучий, а воду через себя не пропускает. Сколько её налило, столько поверх улицы и стоит. Что там под ней — яма ли какая, колея, — про то никому не ведомо.

А ещё спуск крутой, а ещё подъём. Там уже не песок — глина сплошная. Чуть подмочило — еле на первой скорости выкарабкаешься. А если такой ливень, как вот сейчас, — останавливай машину и не пробуй, пока солнышко как следует не обсушит.

Западня, самая форменная западня!

Одна надежда, что гроза обошла Николаевку стороной. Такие грозы широкими полосами не ходят.

До Николаевки оставалось километров пятьдесят, но шли мы эти километры со скоростью пешехода. Уже десятый час, а только к логу подползаем.

Дождь перестал, да что толку. Всё водой залито — и здесь тоже гроза бушевала.

Вот и спуск. Ну, будь что будет! Включил первую — скатываюсь помаленьку. Смотрю, «ЗИЛ» чей-то в кювете на боку отдыхает, судя по всему, ещё с ночи. Наш? Нет, номер чужой, даже буквы другие — не нашего края.

Вот ещё. Легковушка в канаву съехала, «Волга» с буквой «Л» на ветровом стекле. Личная, значит.

Первые дома — и лужи тоже первые. Ну, эти хоть объехать можно. Держаться ближе к домам, там потвёрже. А вот дальше, дальше, за мостиком через Гнилушку, что будет!

Не еду — чуть шевелюсь. Скорость хоть на сантиметры измеряй. Но это единственный мой шанс выскочить из западни. Чуть недоглядел — сиди кукарекай. Вон как тот «газик», возле их колхозного клуба.

Теперь не лужи пошли — моря. Всё чаще останавливаемся.

Смотрю, чижик ботинки скинул, брюки.

— Куда? Сиди!.. Сиди, кому сказано!

— Я сейчас.

И выскочил из кабины. Идёт впереди машины, выше колен в воде, пробует путь.

— Можно! — кричит. — А вот здесь правее берите — яма.

Мостик переехали. А Гнилушка, Гнилушка-то! Мчит потоки, даже голова кружится…

Вот где начинается самое страшное! Впереди, на равном расстоянии друг от друга, стоят несколько машин. Колёса в воде чуть не доверху. Как их объехать? Слева? Справа?

Чижик опять бродит в потоках воды.

— Туда!.. Не сюда — туда! — рукой показывает.

«Газик» воет, надрывается — трудно мотору. Ещё немного. Вон ту машину обойти, которая носом в воду уткнулась — в хорошую яму, видать, угодила.

Так это же наша, совхозная! Тридцать пятая. Сергеева Леньки «газик».

И вот ведь как бывает: на секунду отвернулся, пока на Ленькин «газик» смотрел, — и всё. Только на одну секунду! Чувствую, поползли колёса в сторону. Рванул баранку — поздно. Сзади ударило, заскрипело.

Сел. На диффер.

Включил скорость, попробовал тронуться. Вперёд рвусь, назад. Где там! Прочно!

Чижик подходит, расстроенный такой. Лицо синее, зуб на зуб не попадает.

— Куда смотрели! Куда!.. Я же показывал. А вы…

Я тоже злой.

— Ладно, будет! — прикрикнул на него. — Учить меня! Молокосос!

— Я не учу, я говорю.

— Молчать, когда старший с тобой разговаривает!

Вылез и я в воду — стал смотреть, что сделать можно. А что сделаешь? Оба задние колеса висят.

Сергеев Ленька из своей кабины кричит, весёлый такой:

— Михалычу привет! Сидишь? И я сижу. Давай, слушай, Михалыч, ко мне, хлебнём молочка горяченького. Раньше завтрего, хоть ты развались на части, всё равно теперь уже не выцарапаться. Ещё хорошо, если завтра.

Тебе хорошо, думаю, тебе всё равно. А мне как быть? Коровёнкам ведь не скажешь: ждите, он в Николаевской западне с прессованным сеном для вас сидит… Да и езды-то осталось всего часа два.

Ребятишки деревенские набежали, шлёпают по воде, галдят:

— Восьмой! У нас уже восьмой! А там всего пять.

Игра у них такая: на чьей стороне больше машин застрянет — здесь или за мостом. Делятся на две команды и считают. До драк дело доходит. Ребятня, им-то что! И до чего же обидно иной раз бывает! Тащишься, пот с тебя ручьём, думаешь, как бы через эту чёртову западню прокарабкаться… А они бегут рядом, вымаранные, как поросята, пляшут-припевают:
		Сядешь в грязь,



		Будешь князь!








Орёшь на них до хрипоты, кулаки им показываешь, а они знай своё:
		Сядешь в грязь,



		Будешь князь!








А если и впрямь сядешь, они: «Ура!» И сообщают тебе радостно, какой ты у них по счёту: третий там или пятнадцатый. Людям горе, а им игра.

Стал я озираться, нет ли где поблизости шестов или досок покрепче. Попробовать если подсунуть под колёса. Главное, дать им опору и с места машину стронуть.

— Эй, Слава! — кричу. — Где ты там?

А его нет. А его и след простыл. Вот тебе пожалуйста, думаю. Вот тебе и помощничек! Куда же он подевался? Ребятишек послать его поискать — и тех не видно. Никого!

Побрёл я через всю лужу к Леньке Сергееву. А он на сиденье устроился. Спит.

— Эй, Ленька! — трясу его за плечо. — Давай всё же попробуем выбраться. Ты мне подсоби, я — тебе. Ехать ведь надо.

А он мне:

— Нам, шофёрам, всё равно: спать или ехать. Спать даже лучше. — И на другой бок.

Ну, думаю, понятно, какого ты горяченького молочка хлебнул.

Что же всё-таки делать? Что делать?

И вдруг, смотрю, ребята опять по воде шлёпают. Сюда, ко мне. И больше их стало, раза в два. Доски тащат, палки, верёвки.

Неужели подсоблять будут? Сколько езжу через Николаевскую западню, никогда такого не бывало.

И чижик с ними — вот куда он исчезал.

Подошли, на меня смотрят, словно на чудо какое.

— Что уставились? — говорю. — Суйте быстрее всё ваше добро под колёса.

И пошла работа! Ребята ещё не раз за досками бегали, за камнями. И с каждым разом их становилось всё больше. Даже девчонки притащились. Совсем малыши — и те. Несут в своих ручонках камешек с воробья величиной. А я хожу и командую, что куда.

Один из них, рыжий такой, конопатый весь, курносый, глаза хитрые, как у шкодливого котёнка, спрашивает у меня:

— У вас, дядя, ордена есть?

— Ну, есть, — говорю, — Красного Знамени. За Старую Руссу. А тебе-то что?

— А то, что теперь вам, наверное, Героя дадут.

— Это за что такое? Что в западню вашу угодил?

— Сами знаете… — Улыбается хитренько и шмыг-шмыг своей конопатой пуговкой.

Что вы думаете, выбрались ведь мы всё-таки из Николаевской западни!

Из ямы выскочил, подъём на первой взял, — пока мы возились, глина хоть немного, а всё же подвяла. Выехали наверх — дорога получше пошла. Вздохнул свободней и посмотрел на чижика: через спущенное окно в дверце рубаху свою отжимает.

— Что ты там им про меня наплёл? Про ордена чего-то выспрашивали.

Смеётся:

— Ничего особенного. Сказал, что вы один миллион девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять километров наездили, а на двухмиллионном у них в селе застряли. Вот они и решили вас выручить, чтобы ровно два миллиона было.

Я тоже развеселился:

— Ну и выдумщик! Два миллиона! Только такие ребятки и поверят.

— Ничего не выдумщик. Вы сказали: тридцать три года за рулём. Я взял в среднем двести километров в день.

Стал и я считать. Да, верно! Ещё и больше двух миллионов. Скажи пожалуйста! Никогда я над этим не задумывался, а ведь вон сколько получается…

— Да, подфартило, — говорю. — Такая ребятня шкодливая, только пакостить и понимают, а тут взяли и помогли — чудеса!

— Ничего они не шкодливые, — почему-то полез он в бутылку. — Ребята как ребята. Даже хорошие ребята.

— Опять ты со мной споришь! Ну, поспорь, поспорь! Я ведь их, сорванцов, совсем не знаю.

— Во-во! Всё так про них… А то, что с ними тут летом, как школа кончится, никто заняться не желает, — у кого об этом голова болит? Вот они и выдумывают сами, что могут. А потом вы ругаетесь — шкодливые!

— Ох, гляжу, и умелец ты языком молоть! Тебе слово — ты десять поперёк. Вроде не я, а ты больше моего на свете прожил. Всё знаешь, всё понимаешь. Смех!

Ничего он на это мне не сказал. Обождал я немного, потом спрашиваю с подковыркой:

— Что скис? Вышли все твои козыри?

— Ничего не вышли.

— Давай, давай!

— Нет уж! Скажешь вам, а вы опять: помолчи, когда старший разговаривает. А я вам всё-таки докажу.

— Как, интересно?

— Увидите.

И всё — больше ни слова до самого дома…

В обед добрались мы до совхоза. Сгрузил я сено — и домой. И поверите — почти сутки спал.

Встал — и сразу собираться.

— Куда? — ворчит старуха. — Куда опять, неугомонный? Ведь выходной тебе дали.

— Выходной делу не помеха.

И в контору совхоза.

— Давай, — говорю, — Иван Викентьевич, мне чижика на обучение. Сделаю из него классного шофёра.

— А это что? — Он показывает мне моё заявление. — Твоя рука?

— Моя. И от заявления своего я не отказываюсь. Б. Кротова мне не надо, пусть его кто другой учит. А я того чижика обучать хочу, с которым за сеном ездил.

— Понравился?

— Добрый паренёк, хотя язычок длинноват и прихвастнуть не прочь, — ну, да нынче все они такие, молодые. А вообще ничего, будет человеком.

— Фамилия как?

— Вот фамилии не спросил, Иван Викентьевич… А звать Славой.

— Как же я его в приказ без фамилии, а, Михалыч?.. Ладно, встретишь — спроси. Потом мне скажешь.

И смеётся. Чего смеётся, спрашивается? Ну, пусть дал я промашку. Так с кем не бывает! Что же здесь смешного?

Стал искать чижика. Нигде не найду. Словно сквозь землю провалился. Потом дня через два только узнал: услали его куда-то с поручением.

А ещё сколько-то там дней прошло — опять лежал мой путь через Николаевскую западню. И опять дождь. Хоть небольшой, а всё-таки. Западня есть западня.

Еду потихоньку и удивляюсь — ни одной машины застрявшей не видно.

Везёт сегодня нашему брату!

И вдруг смотрю — чижик мой! Стоит среди ребят.

Торможу:

— Эй, Слава!

А ребятня обрадовалась, налетела.

— Седьмой, седьмой! — кричат. — Сейчас мы вам поможем, дядя.

— Не надо, — говорю, — мне помогать. Я не застрял. Сам, по доброй воле стал.

Тут чижик подходит:

— Здравствуйте.

— Я его, понимаешь, по всему совхозу ищу, а он здесь. Что тут делаешь?

— Да вот, попросил в райкоме комсомола, чтобы послали сюда на время.

— Зачем?

Он смотрит на меня с улыбочкой.

Я сразу тот наш спор, в машине, вспомнил, всё понял. Вон ведь он какой, чижик!

— Ну и что? — спрашиваю, хотя и так уж для меня ясно. — Получается?

— Да вроде. Мы тут три команды ребят организовали, соревнование между ними. Кто больше машин застрявших выручит. И ещё дорогу чиним. Шофёры нам помогают. Пустые обратно едут, щебёнку сюда подвозят.

— Вас понял, — говорю. — Три машины щебёнки считай за мной. А время будет — ещё подкину. Сверх плана.

— Спасибо. Ну, я побегу, надо ещё мне с третьей командой разобраться.

— А что там, в третьей, стряслось?

— Комбинаторы! — смеётся. — Охота им в соревновании победить, так они вот что придумали: роют ямы под водой, а как попадётся машина — они выручать. Один шофёр даже благодарность им написал.

— Уж не рыжий ли у них там заводила, конопатый такой, нос пуговкой?

— Точно, он, — удивляется. — А вы откуда знаете?

— Да так, считай, не зря всё-таки свои полста на белом свете прожил…

Он попрощался, пошёл, и тут я вспомнил.

— Слава! — кричу ему вслед. — Фамилия мне твоя нужна. Обучаться у меня будешь. Говори, как фамилия.

— Кротов, — кричит в ответ.

— Как?! Кротов?!

— Ага.

— Так ты же Слава, а он Борис.

— Не Борис, а Бронислав. Сокращённо — Слава.

И только теперь я понял, почему директор совхоза Иван Викентьевич надо мной смеялся.




Инструкцией не предусмотрено…








Этот день начался обилием света. Солнце было необыкновенно тёплым для конца ноября, и недавний, ещё не успевший почернеть снег быстро покрылся скользкой прозрачной корочкой, которая искрилась и радужно переливалась под яркими совсем по-весеннему лучами.

Девочки работали на ферме последний день. Они накормили свиней, сменили соломенную подстилку в клетках. Работа спорилась; животные слушались как никогда, и от этого, а может быть, оттого, что погода выдалась замечательная, песни не умолкали ни на минуту.

А потом, когда все дела были переделаны, они вышли к воротам, на солнышко, и, посматривая на дорогу, вилявшую между холмами, — по ней должны были прийти к ним на смену девочки из параллельного класса, — стали, хохоча, вспоминать, как две недели назад они неумёхами заявились сюда, на ферму; как боялись подойти к огромным, неповоротливым, как бегемоты, свиноматкам; как воевали с упрямым хряком Васькой, который никак не хотел выходить из своей клетки, а потом, выдворенный наконец общими усилиями с помощью палок, грозно скаля клыки, носился взад и вперёд словно угорелый и ни за что не давал загнать себя обратно. Только когда Света Добросердова, старшая их группы, со свойственной ей решимостью вспрыгнула на его круглую спину и так, верхом, как на лошади, проехалась по всему проходу, Васька вдруг покорился, стал смирным и, подчиняясь наезднику, тяжело протрусил в клетку.

И так они вспоминали и смеялись до тех пор, пока в глазах у Ии Суховой, самой маленькой и хрупкой из троих, вдруг не показались слёзы.

Света понимающе переглянулась с краснощёкой хохотуньей Верой Хилько.

— Ты что опять, Ийка? Неужели свинтусов этих покидать жалко?

— Не всех — поросяточек. — Ия виновато улыбалась сквозь слёзы. — Стиляжечек моих. Кто их теперь ячменём жареным баловать будет?

Поросяток этих Ия сама приняла у заболевшей свиноматки со странной кличкой «Стиляга», сама выходила их; и теперь они, окрепшие и голосистые, носились за ней, как собачонки, кучной стайкой, выпрашивая подачки. Позади всех бегал, ковыляя, хроменький, со сбитым копытцем на задней ножке.

— Какая драма! — Света, словно утешая, легко притянула подругу к своей груди — она была выше Ии на полголовы. — Но не всё потеряно, ещё натютюшкаешься с ними. Окончишь школу, поступишь сюда, на ферму. К тому времени они подрастут…

— …И станут порядочными свиньями, — смеясь, закончила Вера.

Так же как и Света, которой она незаметно для себя подражала во всём, Вера частенько подтрунивала над чувствительностью подружки. Её удивляло и забавляло, что Ия может вдруг разрыдаться над старой выбракованной свиньёй, предназначенной к убою, умилиться какой-нибудь разноцветной букашкой, может перепугаться до смерти, когда из-за ограды кладбища, мимо которого им приходилось по вечерам возвращаться с фермы, поднимется чёрная фигура и затянет скорее смешное, чем страшное «у-у», хотя все, в том числе и сама Ия, прекрасно знали, что это не какой-нибудь там покойник или призрак, а самый настоящий и живой Яшка Шелестов из их класса, по уши влюблённый в Свету, и к тому же безнадёжно влюблённый: Света не обращала на него никакого внимания и ему только и оставалось, что мычать по вечерам из-за кладбищенской ограды.

Но в то же время не было в их классе девочки, душевнее Ийки, умевшей лучше, чем она, хранить все тайны, которые ей, единственной на свете, вверяли подруги. А уж чтобы дать тебе списать тригонометрию, подежурить за тебя в школе тёмным зимним утром, когда так не хочется раньше вставать, пойти вместе с тобой домой после уроков и сказать матери, что ты всё-всё знала, только в последнем предложении чуть запуталась, а Валерий Кузьмич — сразу двойку! — во всём этом Иины подруги никогда не знали отказа. Ию любили, принимая её доброту как должное, само собой разумеющееся, и, вероятно, здорово удивились бы, если на какую-нибудь просьбу она вдруг ответила бы отказом.

Впрочем, таких случаев никогда ещё не было…

Девочки простояли у ворот, наверное, не меньше часа: не хотелось возвращаться со свежего воздуха в свинарник.

— Надо ещё подогреть сыворотку, — с сожалением произнесла наконец Света.

И тут Вера заметила на одном из витков дороги быструю чёрную точку. Она мелькнула и вновь исчезла за холмом.

— Девочки, внимание! Митяй мчит на мотоцикле.

— Бегом в свинарник! — скомандовала Света. — Ещё увидит нас здесь, напишет, что прохлаждались в последний день.

С зоотехником, молодым парнем, окончившим в прошлом году ветеринарный техникум, у них с самого начала практики шла непрерывная война. Зоотехник требовал, чтобы практикантки величали его по имени-отчеству — Дмитрий Константинович. Девочки же упорно называли парня не иначе, как Митяем, — он был лишь чуть постарше их, а выглядел, малорослый и хилый, ещё моложе. Парень злился, краснел и, считая, что девчонки умышленно подрывают его авторитет, придирался к ним по работе. То он находил грязь в какой-нибудь из клеток, то обнаруживал, неожиданно примчавшись на своём мотоцикле, что вода или сыворотка недостаточно подогреты, и неизменно отмечал эти нарушения соответствующими пометками в дневнике, который вели девочки. Им приходилось потом выдирать и переписывать заново целые страницы.

Но на сей раз Митяй приехал совсем с другим. Ещё торопливо молотил во дворе мотор его мотоцикла, а он сам взмыленный, с вытаращенными глазами, уже вбежал в свинарник.

— Девчонки! — Голос у него был какой-то необычный: высокий, взволнованный.

— Что тебе, Митяй? — Света, демонстративно повернувшись к нему спиной, убирала или, вернее, делала вид, что убирает в клетке.

— А ну, все сюда! — Митяй пнул носком сапога опилки в проходе. — Чтобы свежих насыпать, понятно! А то как нагрянут…

Девочки сбежались к нему с разных концов свинарника.

— Кто нагрянет? Зачем? Да скажи толком, Митяй!

— Иностранец. Венгр. Воевал здесь когда-то за Советскую власть. А сейчас министр или ещё кто-то там у них.

— И к нам приедет? Сюда, на ферму? — с удивлением спросила Света.

— Ой, мамочки! — Ия испуганно ойкнула.

— Я почём знаю: приедет — не приедет. Сказало начальство, чтобы всё в ажуре.

— А смена когда? — спросила Вера.

— Сказано же: митинг будет в школе, там все… Ну, я побежал — ещё надо в Осямовку, предупредить… Опилки, девки, опилки! Имей в виду, Светка, с тебя первый спрос.

Он погрозил на прощание своим немощным детским кулачком и затрусил к выходу. Поскользнулся на обледенелом пороге, едва удержался на ногах, ухватившись за дверной брус, скомандовал:

— Лёд чтобы весь сбить! — и исчез.

На коротком совещании решили не только посыпать свежими опилками все проходы, но ещё и помыть свиноматок: их спины пестрели фиолетовыми пятнами — остатками грубо намалёванных цифр. Девочки сначала не умели различать животных, возникала постоянная путаница, и старшая свинарка, уезжая в Москву на Выставку достижений, посоветовала им пронумеровать клетки и свиней. Теперь в номерах нужда отпала: каждую свинью знали, что называется, в лицо, но школьные химические чернила отходили плохо, и свиньи казались грязными, немытыми.

Пока скребли неподатливые свинячьи спины, Ия всё испуганно вскрикивала:

— Ой, девочки, едут!

Бросали щётки, вёдра, выбегали из свинарника — никого.

— Паникуешь, Ийка! — сердилась Света.

Наконец перестали и скрести и бегать на улицу: надоело, да и устали тоже. Собрались в крохотной каморке, именовавшейся почему-то конторкой, может быть потому, что там стоял колченогий столик с чернильницей-непроливайкой в специальном гнёздышке, — Митяй соорудил.

— Не приедет к нам иностранец, — вздохнула с сожалением Вера.

— Вот и хорошо! — по-детски обрадовалась Ия.

Света посмотрела на неё неодобрительно.

— И чего ты всё трусишь, чего трусишь! Ведь интересно.

— Помните, девочки, три года назад к нам московский артист приезжал, — вспомнила Вера.

— Не артист, — поправила Света. — Режиссёр.

— Ну, режиссёр. Я стихи со сцены читала, он всё улыбался. Чего это он? Стихи совсем даже не смешные…

Пока сидели в конторке, болтали, погода испортилась. Наползли тучи, чёрные, злые. Стеной повалил снег — за два шага ничего не видать. И ветер. Налетел с воем, с визгом, словно с привязи сорвался.

— Здрасте! Давно тебя не было, соскучились! — Света выскочила в тамбур, прикрыла распахнувшуюся дверь, задвинула засов.

— Уляжется, — не очень уверенно произнесла Вера. — По радио на три дня объявили ясную погоду.

— Ой, девочки, — Ия с тревогой смотрела на помрачневшие окна, — как смена к нам доберётся?..

Она не зря тревожилась. Подошёл вечер, стало темно, а смена не появлялась. Девочки то и дело бегали к двери, кричали в набитую снегом темноту — никто не отзывался. Ветер всё усиливался, поднялась настоящая снежная буря. Дверь быстро забросало снегом.

— Опять нам кормить свиней, — с досадой сказала Света. — Я уж думала — всё, отделались… Давайте, чтобы не возиться, подсыплем им завтрашнего силоса.

И только сейчас вспомнили, что фуражир, спешивший в больницу за женой, не подвёз сочных кормов, сказал — приедет утром пораньше и подвезёт. А идти теперь самим к силосной яме, метров за триста, было бы просто глупо: заблудишься в снежном хаосе!

Пришлось разводить огонь, греть сыворотку. Дали свиньям и комбикормов: осталось немного от обеда.

Только разнесли еду — потух электрический свет; вероятно, разбушевавшийся ветер опрокинул какой-нибудь из столбов времянки и порвал провода.

Девочки собрались в кормокухне: у плиты было уютнее, хотя ветер и отсюда быстро выдувал тепло. Пробовали петь — не получилось. Сидели молча, вяло жуя жареный ячмень. Ждали с нетерпением ночного сторожа, ворчливого деда Вареника. Его надоевшие слова: «В наше время разве такие девки были?», «В наше время разве так песни пели?» — вспоминались почти с нежностью. Ну, где же он, дед? Уж давно время.

— А вдруг и он не придёт? — Ия высказала вслух мучившее всех, и её глаза сразу стали большими и прозрачными.

— Да перестань ты! «А вдруг, а вдруг»! — Света нервничала; Ия взглянула на неё испуганно и удивлённо: с их старшей такое случалось не часто. — Накаркала со сменой, теперь ещё с дедом…

— «В наше время разве такие бураны были», — хихикнула Вера.

Никто не засмеялся.

Сидели молча, зябко кутаясь в платки и испуганно вслушиваясь в нараставший шум ветра. А он бесновался, рыдая и хохоча; завывал, свистел на самых высоких нотах, ревел басом, швырял в маленькое оконце пригоршни снега, пока не залепил его совсем; гремел листом незакреплённой жести на крыше, не утихая ни на секунду, нагоняя тоску, заставляя девочек жаться в страхе друг к другу.

Минуло десять часов — и стало ясно: дед Вареник не придёт. Никто не придёт.

— Что будем делать, девочки? — прошептала Ия.

— Спать, — мрачно сказала Света.

Они натянули на себя всё, что было, легли на пол возле печки, подстелив солому, и накрылись необъятным тулупом деда Вареника.

Сначала было холодно, и они лежали, стуча зубами. Но потом понемногу согрелись, прижавшись друг к другу, и заснули.

Ия спала плохо, то и дело просыпалась. В кормокухне было темно: вероятно, в «летучей мыши» вышел керосин. Ветер всё злобствовал, только его разбойничий свист стал как-то глуше, словно доносился сюда, в помещение, сквозь слой ваты. Ия сначала не могла понять, в чём дело; думала, уши у неё заложило, а потом догадалась: эту сторону свинофермы замело снегом. Ей стало страшно, она подумала о маме, о сестрёнках, как те волнуются за неё, не спят, и сами собой потекли непрошеные слёзы. Так она лежала и плакала в темноте, беззвучно, боясь пошевельнуться, чтобы не разбудить девочек.

И тут ей послышался рядом странный звук, словно кто-то всхлипнул. Вера? Ия повернулась к ней, прошептала:

— Проснулась?

Вера не откликнулась, задышала ровно и глубоко, как во сне. Но Ия поняла: Вера не спит.

— Тебе тоже страшно? — прильнула она к подруге.

— Перестань, Ийка, не мешай спать! — громко сказала Света.

Голос у неё был совсем не сонный.

Ия притаилась как мышка и незаметно для себя вновь забылась в беспокойном полусне.

Её разбудил голос Веры.

— Который час? — спрашивала она у Светы.

— Не знаю, — ответила та.

— А ты зажги спичку и посмотри.

— Нет спичек.

— Как — нет?! — воскликнула Вера.

— Вчера, когда зажигали «летучую мышь», последние истратила, — со странным спокойствием ответила Света.

Ия спросила испуганно:

— Ой, Светочка, как же мы без спичек?

— Не знаю. — И опять так спокойно, почти безучастно.

— Может, посмотреть свиней? — спросила, помолчав, Ия.

Света ничего не ответила. Ия полежала ещё немного, потом выбралась из-под тулупа. Надо всё-таки посмотреть. Из-за ветра не слышно, как у них там.

В свинарнике посветлее. С одной стороны окна замело так, будто их и нет, зато с другой в узкие застеклённые прорези высоко над полом хмуро гляделось молочное буранное утро.

Свиньи вели себя беспокойно, особенно двухмесячные отъёмыши. Жались в кучу, толкали друг друга, стремясь попасть в самую середину, где потеплее. Завидев свинарку, они кинулись к загородкам, подняли такой визг, что на какое-то время не стало слышно, как бушует за стеной ветер. «Есть хотят, уж давно их время прошло, — с тревогой подумала Ия. — А чем кормить?»

Она прошла к своим «стиляжатам», потрепала их по мокрым холодным рыльцам. И вдруг забеспокоилась: все ли здесь? Она пересчитала — двенадцать. А где ещё один?

Тринадцатого, хроменького, она нашла в соломе. Он лежал неподвижный, странно помятый, видать, задавили ещё ночью. Ах, надо было взять его к себе — как она не догадалась!

Роняя слёзы, Ия вытащила мёртвого поросёнка, пробежала по другим клеткам. Нет, задавленных больше нет — все живы. И все визжат отчаянно, все требуют пищи.

Она вернулась к девочкам. Те ещё лежали под тулупом.

— Стиляжоночек умер, хромой… — Её голос дрожал.

— Раз! — произнесла Света загадочно.

— Что — раз? — не поняла Ия.

— Раз, два, три… Ну и так далее.

— Света, не надо! — взмолилась Ия. — Зачем ты так?

Света ничего не ответила.

— Девочки, ну, придумаем что-нибудь! Главное, воду согреть, напоить их хотя бы.

— Может быть, трением? — предложила Вера и села. — А что, в самом деле! Взять острую палочку, поставить на сухую щепку и вертеть в пальцах. Древние люди могли, а мы не сможем? А, Света?

Опять Света не отозвалась.

— Тогда уж лучше «катюша», — вспомнила Ия и пояснила: — Папа говорил, на фронте, когда не было спичек, каждый носил с собой сталь и кремень. Высекали искры и прикуривали. Даже лучше, чем спички. Те промокнут — и всё.

— Давай попробуем! Светка, вставай! — Вера потянула тулуп.

— Бесполезно. Ничего у вас не получится. — Света отвернулась.

— Но попробовать ведь можно?

— Зачем обманывать самих себя?

— Ну, Светка!

— Отстань!..

Так Света и не встала. Вдвоём девочки отыскали в свинарнике несколько металлических обломков — сталь или железо, кто знает. Ударяли, ударяли один о другой — хоть бы искорка! Бросили обломки, выковыряли камешки из стены. Колотили изо всех сил камень о камень, камень о железо — опять ничего.

Вернулись в кормокухню. Света по-прежнему лежит, накрытая тулупом, уставившись в одну точку.

— Света! — Ие страшно: такой безучастной, такой равнодушной ко всему она Свету ещё никогда не видела. — Ну, надо же что-то предпринять! Ты же старшая, ты должна!

Ничего не отвечает, молчит.

«Плохо, — думает Ия и ломает пальцы. — Светка растерялась, решила, что ничего уже сделать нельзя. Может, и в самом деле она права? Вон бились, бились с железяками… Что тогда? Ждать?.. Сколько ждать? Буранить может и день, и два, и три. Хорошо, если смогут прийти на выручку. А если не пробьются — вон какой буранище! Село не близко, да ещё овраги… Свиньи все передохнут. Да и сами пропадём… Что делать? Что делать? Если бы только Светка… Она же такая, она же всё может…»

Ия постояла ещё немного, потом нерешительно взялась за ручку двери.

— Что стоишь? Ложись, согрейся! — Вера уже нырнула под тулуп.

— Сейчас, только в дневник запишу. Сегодня моя очередь.

— Куда ты! — Но дверь уже закрылась за Ией. — Вот ненормальная — придумала! Кому сейчас её дневник нужен… Слушай, Света, а ведь в самом деле не получилось. Может, надо брать камни побольше, как ты думаешь?

Молчит. Спит? Или не хочет отвечать?..

Прошло полчаса, а то и больше. Ия не возвращалась. Вера забеспокоилась. Что она там? Неужели всё дневник пишет?

Она не выдержала, встала, пробежала мимо отчаянно визжащих свиней к конторке. Открыла дверь — и застыла в испуге. Ия сидела спиной к ней, голова на столе, правая рука бессильно свесилась.

— Света! Света! — Вера кинулась через свинарник к кормокухне. — Ийка умерла!

— Ты что! — Света вскочила.

— Или в обмороке. Скорей, ну скорей же!

Они, задыхаясь от волнения, примчались в конторку, стали теребить Ию.

— Ийка! Ийка! — голосила Вера. — Ну что с тобой, Ийка?

Ия открыла глаза, посмотрела удивлённо на подруг:

— Что кричите, девочки?..

Она сказала, что просто заснула. Стала писать дневник — и заснула. Света смотрела на неё подозрительно. Как это так: писала — и вдруг заснула? Да ещё в таком холоде.

— Не знаю. — Ия виновато покраснела. — Заснула — и всё.

— Вот соня! — счастливо смеялась Вера. — Так напугать… Скатерть со стола стянула, дневник сбросила, книгу сдачи дежурств… Смотри, смотри, все листы помялись! Ох и даст тебе за книгу дежурств дед Вареник… А это что? — Она подняла с пола вывалившийся из книги листок и прочитала вслух: — «Инструкция на случай половодья, бурана и других непредвиденных обстоятельств». Так и написано — «непредвидинных», вот грамотеи! Наверное, Митяй писал. Нет, точно, девочки, Митяй! Вы заметили, как он говорит: «полуклиника»?

— Инструкция? Дай сюда! — Света выхватила у неё листок. — Верно, инструкция. «Первое. Старший смены отвечает за всё, он как командир на фронте; его распоряжения выполняются без всяких разговоров. Второе. Стараться сохранить в целости всё поголовье. Третье. Если нет кормов, давать свиньям запаренную солому, тростник. Четвёртое. Самое главное, не допускать паники. Вас в беде не оставят. Помощь придёт через час, через два, через день, но обязательно придёт…»

— Прошлой весной разлив был, — вспомнила Вера. — Четыре дня не могли попасть на старый скотный двор. Четыре дня! А потом кругом объехали, через район, — и всё равно попали.

— Выходит, мы не первые! — Ия даже обрадовалась. — А я сразу скисла.

— Чего ещё от тебя ждать — известная паникёрша, — усмехнулась Света и скомандовала: — А ну, тащите сюда ваши железки, я сама попробую.

Опять она стала прежней Светкой: бодрой, деятельной, шумливой.

Теперь взялись за дело втроём. Первая искра была встречена громким «ура». И, несмотря на то что вата, которую они выдрали из своих телогреек, никак не хотела зажигаться, девочки уже не сомневались в успехе. Света покрикивала на подруг, упрекала полушутливо, что они ничего не умеют, что всегда за них приходится отдуваться ей одной. И одновременно колотила куском железа по камню с такой силой, что от него вместе с искрами отлетали во все стороны осколки.

— Ой, девочки!

Вера всплеснула руками, бросила жгут из ваты, побежала к кормокухне и тут же вернулась с тулупом деда Вареника на плечах; полы волочились по полу. Порылась во внутреннем кармане, вытащила коробок спичек, потрясла победно над головой.

— Вот! Я всю ночь ворочалась. Упирается голова во что-то твёрдое — спать невозможно. Только сейчас сообразила.

— Чем поздно, лучше никогда! — Света торжествующе улыбалась. — Видишь? Очень нужны теперь твои списки.

На конце ватного жгутика, который она держала, тлела живая красная точка.

Девочки развели огонь, налили в котёл остатки вчерашней сыворотки. Потом дружными усилиями раскачали примёрзшую дверь и оттащили в сторону сначала одну, затем другую её половинку, — дверь свинарника, как обычно бывает в степных, буранных местах, открывалась внутрь. От снежной стены, завалившей выход, обрушился в тамбур рыхлый, ещё не слежавшийся слой. Черпали снег вёдрами и таскали в котёл, где уже булькала и пузырилась сыворотка. Хоть какое, а пойло всё-таки будет! Тут Ия очень кстати вспомнила, что дня четыре назад фуражир свалил у стены, в нескольких шагах от входа, мёрзлую свёклу и перекисший прошлогодний силос, свинарки возмутились, не приняли: есть свежий, а он суёт свиньям всякую дрянь.

— Вот бы добраться!

— Доберёмся! — уверенно сказала Света. — Вера, бери лопату! Ийка, оттаскивай снег!

Трудились долго, вспотели, устали, прокладывая ход. Снег то и дело обсыпался, всё приходилось начинать сызнова. Всё-таки прорылись вдоль стены до силоса. Но оказалось, куча промёрзла вся, пришлось долбить ломом.

— Фу, механизация! — отдувалась Света.

— Ха-ха-ха! — смеялась Вера.

Ия тоже радовалась, что снова слышит её весёлый смех.

Свиньи накинулись на горячее пойло, остервенело отпихивая друг друга. Пришлось наводить порядок, выпуская их в «столовую» в порядке очереди. Сначала самых маленьких и слабых, затем тех, кто посильнее. Нахалы получили тёплое варево последними.

Потом девочки сами поели варёной свёклы. Остатки Ия снесла своим любимцам.

— А теперь запаривать солому, — приказала Света.

— Так есть же ещё силос. — Вера после свёклы, позёвывая с вожделением поглядывала на дедов тулуп.

— Мало ли что! Сегодня скормим силос — чем завтра кормить будем? В инструкции не зря про солому сказано — это из опыта.

Вера притворно завздыхала:

— О жестокосердная Добросердова!

А буран бушевал по-прежнему. Временами казалось, что он уже стихает, что порывы гаснут и свист не такой пронзительный. Но потом ветер, чуть передохнув, принимался за дело с новой силой.

К вечеру, когда стемнело, они так устали, что едва волочили ноги. В свинарнике было чисто прибрано, в котле смачно булькало непонятное, не предусмотренное никакими рационами, но вполне съедобное варево, а из отверстий в старой дырявой плите девочкам подмигивало весёлое пламя.

Помощь подоспела, когда они разносили ужин визжавшему голодному «свинству». Первой услышала шум трактора Ия. Она бросилась в тамбур, забитый снегом, и стала кричать вверх, как из ямы:

— Здесь мы! Здесь мы!

Потом к ней подбежали Света с Верой, и они вместе кричали до хрипоты, до одури, до изнеможения. А когда наверху, в снежном потолке, наконец показалась лопата и вслед за ней свалился, словно съехал с ледяной горки, Митяй, Ия бросилась к нему и, плача, повисла на шее. Вера обхватила Митяя с другой стороны, со спины, а Света трясла благодарно руку в одеревенелой кожаной рукавице и повторяла с чувством:

— Спасибо, Митяй! Молодец, Митяй! Ты нам так помог, так помог!..

Ошалелый Митяй, не понимавший, чем же это он им так здорово помог, полузадушенный, зацелованный, с мокрым от растаявшего снега и Ииных слёз лицом, тщетно пытался высвободиться.




…На следующий день в школе все дружно хвалили Свету. Та, сиявшая и довольная, отмахивалась от похвал, говорила, что ничего она такого особенного не сделала, что она ведь старшая и отвечала за всё. Яша Шелестов смотрел на неё влюблённо, и она ему благосклонно улыбалась, — ей уже успели доложить, что он позавчера, в самый буран, как верный рыцарь, ждал её у кладбища и чуть не замёрз. Вера, забравшись на парту, хохоча, изображала в лицах, как Ия плакала ночью, весь тулуп слезами облила, как её любимцы-стиляжата прибегали её утешать и какой при этом поднялся визг…

Ия сидела на своём месте, рядом с Верой, и, тихо улыбаясь, смотрела шумный, весёлый спектакль, сочинённый с ходу подругой. Она была счастлива, что они опять вместе, со всем классом, что вчерашнее ужасное приключение кончилось благополучно.

Потом быстрыми, маленькими шажками вошла сгорбленная, седая Ольга Матвеевна с журналом и стопкой тетрадей в руке, и сразу всё вошло в привычное школьное русло.

Ольга Матвеевна стала раздавать тетради: перед самым началом производственной практики они писали в классе сочинение на тему «Наш путь к коммунизму». Хвалила одних, поругивала других за ошибки. Ия, по своему обыкновению, волновалась: почему обо всех уже сказали, а о ней ещё ничего? Неужели плохо написала?

Наконец Ольга Матвеевна назвала и её фамилию.

— А тебе я поставила четвёрку, Сухова… Даже обидно — великолепное сочинение! — Она обращалась теперь к классу. — Никто из вас так не написал…

— Почему же тогда четвёрка? — спросила, недоумевая, Света.

— Потому что она сделала непростительную ошибку. Ты сама знаешь какую, Сухова.

Ия покачала головой: нет, не знает.

— Смотри, как ты написала: «Люди научились предвидить будущее». «Предвидить», — повторила она, — через «и». В десятом классе!

Учительница ещё долго говорила о значении грамотности в жизни человека, о недопустимости таких элементарных ошибок, пусть даже по рассеянности.

Ия стояла бледная, покусывая губы, не смея поднять глаз на подруг.

А Света и Вера, вдруг всё поняв, потрясённые, смотрели на миниатюрную фигурку Ии, на её тонко очерченный профиль, на маленькие, несильные руки, сжимавшие в волнении тетрадь с сочинением.

Смотрели так, словно увидели её впервые.




Мираж








Утром, ещё до уроков, Костя Сомов остановил в школьном коридоре Глеба Никольского.

— Ты писал? — показал он Глебу заметку в газете; руки у него дрожали.

— Ну, я. За себя и за тебя. А что?

— Как… как ты мог!

— Разве что-нибудь не верно? Пусть попробует опровергнуть. Не беспокойся, всё, как надо. — Глеб уверенно улыбался.

— Ты… ты мразь!

Костя поднял руку и с силой ударил Глеба по щеке.

Потом повернулся и пошёл прочь, осунувшийся, сутулый, в лице ни кровинки…

Они подружились ещё в прошлом году, вскоре после того, как Глеб впервые появился в школе. С тех пор их всюду видели вместе, хотя многие не переставали удивляться, что свело кряжистого, лобастого тугодума Костю Сомова и стройного пышноволосого Глеба Никольского, с такой весёлой, обаятельной улыбкой, что хочешь не хочешь — обязательно улыбнёшься в ответ.

Глеб был отличником и не знал других отметок, кроме пятёрок. Он был способным на удивление. Пробежит глазами учебник — и уже готов к ответу. Над самыми трудными задачами по алгебре он задумывался ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы написать условие. А когда его спрашивали, отвечал не только точно и правильно, но и остроумно, вызывая улыбку в классе и у учителей и разрешая себе на правах всеобщего любимца такие шутки, за которые другим, вероятно, не поздоровилось бы.

Один только преподаватель физики, старый жёлчный человек, с подёргивающейся правой щекой и вечно слезящимся глазом — следы тяжёлой контузии на фронте, — словно не веря в прочность знаний Глеба, учинял ему временами настоящий допрос, засыпая вопросами не только по текущему материалу, но и за прошлые годы. Глеб отвечал, как всегда, спокойно, благодушно улыбаясь. Кончались эти поединки всегда одним и тем же — отличной оценкой, которую учитель выводил в журнале под одобрительный гул всего класса.

А вот Костя был типичным середнячком. И не скажешь, что без способностей. Но он делал всё уж очень медленно.

Вот Костя подходит к доске. Вот берёт мел. Выводит — не пишет, а именно выводит на доске условие задачи. Начинает, морща лоб, собираться с мыслями… Учитель ждёт, торопит, нервничает. И, конечно, это сказывалось на оценке.

Письменные работы Костя делал быстрее, но всё равно ему всегда не хватало времени, чтобы решить последний пример или дописать несколько предложений в сочинении. Вот если бы урок продолжался не сорок пять минут, а пятьдесят или, ещё лучше, час, — ну тогда другое дело.

Да, было немного странно, что они сдружились, такие разные, такие непохожие.

Некоторые считали, что это дружба по расчёту, наподобие дружбы некоторых красивых девушек с дурнушками: красавица ещё более выделяется рядом со своей неказистой подругой, а дурнушка, вращаясь постоянно возле общей любимицы, привлекает и к себе частицу внимания.

Но они ошибались.

Глебу незачем было «сиять» на чьём-то фоне: им и без того все восторгались. Скорее, их свела именно эта удивительная непохожесть. Костю восхищали способности Глеба. А Глеб поражался: как он странно устроен, этот нескладный парень! Говорит, делает, ходит, будто в замедленном фильме.

Их знакомство началось со стычки, довольно нелепой. Когда директор привёл Глеба в класс, Костя лежал дома со сломанной ногой. Его место на «Камчатке», у самого окна, пустовало, и Глеба временно посадили туда. А потом он то ли забыл, что это чужое место, то ли так привык к нему, пока хозяин отсутствовал, но, когда тот вернулся после болезни, не захотел уступить. Костя постоял возле него молча, сбычившись, раздувая ноздри. Глеб напружинился весь, сжал кулаки…

Но Костя, словно передумав, тяжело повернулся и захромал к неудобной парте у самой двери, куда никто не хотел садиться.

На другой день Глеб по-благородному, перед всем классом, признал, что был неправ, извинился перед Костей и вернул ему законное место на «Камчатке».

Домой они пошли вместе, и Глеб, узнав, что Костя за время болезни сильно отстал по математике, сам вызвался ему помочь. Каждый день он приходил к Косте заниматься.

Так он сдружился с Костей. Ему нравились Костины покладистость, добродушие. Над ним можно было подтрунивать сколько угодно — он не обижался. Им можно было командовать, диктовать свою волю, даже вымещать на нём плохое настроение. Он отдавал свою дружбу бескорыстно, ничего не требуя взамен. Это было трогательно и… удобно.

Весной старшеклассников отправляли на практику по специальности животноводов-механизаторов. Косте и Глебу выпало ехать вместе — в отдалённый колхоз «Светлый путь», на известную во всём районе свиноферму.

Ребята выехали с утра, но, пока добирались, пока ждали попутных, прошёл целый день. Лишь под вечер они — один с изящным чемоданчиком, другой с неуклюжим рюкзаком на спине — вошли в правление колхоза. Председателя не было на месте, пришлось ждать. Они сели на скамью в коридоре, развернули припасы и начали есть.

— Отдохнём хоть недельку, — потянулся Глеб: после еды его стало клонить ко сну. — Опостылела эта учёба вот так!

— Работать придётся.

— Подумаешь — работа: свиньям хвостики крутить! — рассмеялся Глеб и добавил шутливо: — И потом, учти, по науке перемена вида работы — тоже отдых. Вколешь семь часов у токарного станка — переходи к фрезерному на следующие семь. Так отдохнёшь…

Председателя всё не было.

— Давай махнём к нему домой, — предложил Глеб. — Прождём так до утра.

— Неудобно…

— А маяться здесь всю ночь — тебе удобно?.. Двинули!

Председатель жил неподалёку, — им показал белоголовый пацан в резиновых сапогах, пускавший бумажные кораблики в огромной луже. Она по-хозяйски разлилась посреди проезжей части, омывая с одной стороны улицы тёмные рёбра изб.

Калитка была полуоткрыта. Костя шагнул к ней, но Глеб удержал его:

— Стой! Сначала — огонь на себя.

— Как? — не понял Костя.

— А вот так. — Глеб постучал по забору. — Техника несложная.

Постучал снова, выждал немного.

— Теперь вперёд! Собакобезопасная зона.

Они прошли в дом, походили по пустым комнатам, топая сапогами.

— Эй, живые есть? — крикнул Глеб.

— Давайте сюда, кто там.

В самой дальней комнате спиной к двери сидел полуголый костлявый человек с закатанными до колен брюками и парил ноги в тазу. Рядом, на полу, ровно шумел примус; на нём кастрюля с водой.

— Что вам?

Костя спросил смущённо:

— Председателя можно видеть?

— Можно, если очень надо. Я председатель. — Он так и не повернулся.

— С лёгким паром! — с едва заметными издевательскими нотками в голосе пожелал Глеб и легонько ткнул Костю в бок.

— Ревматизм у меня, так я их горяченькой.

Председатель вытер ноги, отодвинул таз. Встал, посмотрел наконец на них, озабоченно шевеля густыми щёточками бровей.

— А вы уж не практиканты ли? Из школы?

— Они самые.

— Тогда вам к Прасковье Никитичне. У неё будете жить. Скажите — председатель послал, она уже знает, ждёт. От конторы вправо седьмой дом.

— Порядок!.. Костя, за мной!

— А на работу когда, товарищ председатель?

— С работой хуже. — Председатель натянул сапоги, прошёлся, морщась, по комнате. — Ноют, проклятые… Три свинки у нас на ферме заболели. Ветврача из района вызвали, придётся обождать денёк, нельзя вам сейчас туда.

— А что с ними стряслось? — поинтересовался Глеб.

— Похоже — ящур.

— Ну, мы ведь не поросята.

Председатель не ответил на шутку, посмотрел хмуро, всё ещё морща выпуклый, изрезанный морщинами лоб.

— Люди, бывает, тоже заболевают, особенно дети… Приходите ко мне завтра в контору, только не с утра: я сейчас в бригаду поеду, там заночую. Лучше после обеда, часа в три. Тогда, может, будет уже ясно…

Прасковья Никитична, старушка пенсионерка, проучительствовавшая здесь, в селе, в начальной школе, ровно пятьдесят лет, встретила ребят очень приветливо. Маленькая, толстенькая, в старомодных очках со стальными дужками и длинной, до пола, юбке, она не шла, а катилась, словно мячик, из комнаты на кухню, из кухни в комнату, перетаскивала подушки, простыни, одеяла.

— Будете жить здесь, в комнате, — объявила она, постилая большую кровать с никелированными шариками на спинках.

— А вы?

— Я? На кухне, за печкой. Нет, нет, нет! — замахала она руками, видя, что ребята собираются возразить. — Мне там хорошо. Мне там очень хорошо! В комнате я зябну: мне же не двадцать, а уж за семьдесят… Устраивайтесь, а я побегу в сарай. Надо ещё дров наколоть.

— Что вы, Прасковья Никитична, мы сами, — сказал Глеб.

— Ну спасибо, спасибо, раз вы такие услужливые мальчики. — Она взглянула на него с благодарностью. — Я тогда плиту растоплю.

— Костя, наколешь, а? — спросил Глеб, когда Прасковья Никитична вышла из комнаты. — Меня что-то опять на сон потянуло. Сегодня знаешь как рано встал. — Он вкусно зевнул.

Костя наколол дров, потом сбегал с двумя вёдрами за водой: колодец был недалеко, наискосок через улицу.

Когда он вернулся, Глеб спал, раскинувшись на кровати. Проснулся, снова зевнул.

— Просто хамство с моей стороны. Ты вкалываешь, а я дрыхну. Ничего себе разделение труда… А знаешь, богатая кровать! — Он покачался на скрипучих пружинах. — Кто на ней будет спать — я или ты? Кинем жребий, а?

— Да спи ты, если нравится. Мне всё равно. Могу и на раскладушке.

— Премного благодарствую. Запиши на мой персональный счёт дрова и кровать. Отдам с процентами.

Утром Костя проснулся рано. Глеб ещё спал, посапывая и причмокивая, как младенец. Костя поднялся и, стараясь не шуметь, в одних носках прошёл на кухню. Прасковья Никитична разожгла огонь и вскоре поставила на стол шипящую яичницу в сковородке, кофе.

Пришлось будить Глеба:

— Вставай, поднимайся, рабочий народ!

Глеб открыл глаза, улыбнулся:

— Ах, Костик, какое блаженство! Я ещё посплю. Полчасика. Ну, десяток минуточек. Отосплюсь хоть раз за весь год. И читать, читать, читать! У меня с собой куча журналов.

— Завтрак остынет.

— Умну холодным, ничего не случится. — И повернулся на другой бок.

Костя поел в одиночестве — Прасковья Никитична уже куда-то ушла. Постоял у окна, посмотрел на блестящую, словно отлакированную улицу, — перед утром прошёл дождь, и грязь, немного вчера подсохшая, опять раскисла, разжижилась.

Глеб всё ещё спал.

Недалеко от правления колхоза, возле лужи, где вчера белоголовый парнишка гонял свои бумажные флотилии, возился сгорбленный дед в дождевике с поднятым верхом. Что он там делает? Яму какую-то роет.

Костя оделся, вышел на улицу.

Дед, оказывается, рыл не яму, а водоотводную канавку от лужи вниз, к речке.

— Дайте я, дедушка.

Костя поплевал на руки, глубоко вогнал острую лопату в мягкую, податливую землю.

Он поработал, наверное, часа два, пока канавка дошла до поросшего кустарником берега, снял перемычку, и вспененный ручеёк, резво бежавший за ним от самой лужи, влился в шумные вешние воды реки.

Постоял, посмотрел, испытывая радостное, приятное чувство. Появился дед, ушедший на все эти два часа, как он сказал, покурить к соседу.

— Али устал? — осведомился дед с хитринкой.

— Что вы, дедушка! Это же не работа, а одно удовольствие.

— А ещё такого удовольствия отведать не желаешь?

Костя прорыл ещё одну канавку, на этот раз от лужи на самом въезде, там, где вчера буксовала машина, на которой они приехали в село.

Дед опять исчез «покурить к соседу». Костя не стал его дожидаться, воткнул в землю лопату и побежал домой — было уже обеденное время.

Глеб, одетый, лежал на кровати с журналом в руках.

— Ты так ещё и не выходил?

— А что я здесь не видел? Прасковья Никитична! — постучал он в стенку. — Обедать Косте!

— Сейчас, милый, сейчас, — послышалось из кухни.

— А тебе? — спросил Костя.

— Я уже… Давай, брат, хлебай, поторапливайся. Время двигать к тому ревматику.

Костя быстро поел наваристого борща, котлеты, вкусно приготовленные Прасковьей Никитичной, и они пошли в правление.

— Пока ещё ничего. — Председатель сокрушённо развёл руками. — Ветеринар что-то задерживается. Сказали, вроде выехал утром из района, а нет. Дороги…

— А нам что прикажете делать? — Глеб взял у стены стул, вынес его на середину комнаты, прямо против председателя, и сел. — Оторвали от занятий, от дома. Думаете, нам удовольствие здесь бездельничать?

— Дела всегда найдутся. Вот в селе у нас инкубатор. Там людей сейчас не хватает. Самая жаркая пора.

— Премного вам благодарен, но курицы, насколько мне известно, даже в отдалённом родстве со свинообразными не состоят. Не по нашему ведомству, как говорится. — Глеб поднялся, так и оставив стул посреди комнаты. — Пошли, Костик.

— Ты бы с ним… как-нибудь… — начал Костя на улице.

— Повежливее? — подсказал Глеб.

— Ну.

— А он с нами как? Даже сесть не предложил. Видел, как я его?.. Нашёл дураков — на инкубатор!

— Может, в самом деле…

— Ага! Инкубатор нам даже за практику не засчитают.

Вечером посмотрели кино — лента старая-престарая, всё время рвалась. На обратном пути брели прямо по грязи: в темноте нельзя было разобрать дороги. Дома пришлось очищать сапоги. Разостлали газету прямо у себя в комнате, чтобы не беспокоить Прасковью Никитичну — старушка уже спала.

— Копайся тут в грязи! — возмущался Глеб, отковыривая щепкой липкие комья. — Для чего всю эту ерунду придумали!

— Хотя бы для того, чтобы ты знал жизнь.

— А я её так не знаю! Коров не видел, свиней, навоз не знаю, как пахнет…

— Тебе, может, и не надо, — не стал спорить Костя, — а кому, может, понравится, кто-нибудь захочет стать животноводом.

— Уж не ты ли?

— Не знаю, ещё не решил.

— Ох-хо-хо! Сказать тебе всё, что я думаю? Так вот, слушай: если раньше, пока мы не знали, что это такое, кого-нибудь и можно было уговорить, то теперь — фига!

Костя ответил не сразу:

— Но ведь люди работают.

— «Работают, работают»!.. — Глеб смотрел на него со снисходительной усмешкой, как взрослый, всё понимающий и всё уже переживший, на неразумного ребёнка. — Бездари здесь работают, серяки. Им больше деться некуда, вот они и вкалывают.

— А разве нет таких, которым нравится?.. Помнишь, у нас доярка выступала на вечере выбора профессии. Пожилая такая, фамилию забыл.

— Никитина, — подсказал Глеб.

— Да, Никитина. Ей же нравится. Ты слышал, как она говорила?

— Думаешь, в самом деле нравится? Ей сказали, чтобы она нас агитнула, вот она и старалась. И потом, она уже сто раз выступала. Артистка!.. Нет, ты чудик, самый настоящий чудик!

Костя не ответил. И, как всегда, самые убедительные, самые веские доводы пришли к нему не во время спора, а позднее, когда спор давно уже кончился и было бы просто смешно и нелепо начинать его снова.

«Нет. Глеб неправ, — думал он, лёжа на узкой, неудобной раскладушке. — Неправ! Любую работу можно делать с удовольствием, любая профессия может нравиться. Конечно, всё зависит от склонностей человека. Глебу вот нравится математика. А мне — нет! Я бы просто умер с тоски, если бы, скажем, меня сделали учителем математики… И ещё от цели зависит. Да, главное — от поставленной цели! Скажем, человек решил стать животноводом-механизатором. Настоящим, знающим это дело как свои пять пальцев. И тогда для него не только не зазорно, а даже полезно, необходимо какое-то время поработать, скажем, дояром. Или свинарем. И будет он работать не из-под палки, не по принуждению, не из-за своей серости, а с удовольствием. Потому что он видит перед собою цель. Да-да, главное — цель. А не имея перед собой цели, застыть можно и на самой лучшей, самой интересной специальности. Конструктор может застыть. Физик может застыть. Не гореть, не мыслить, не двигаться вперёд. Или учитель. Не расти, не интересоваться, долдонить из года в год одно и то же. Такой человек даже, наверное, ненавидит свою специальность. А другому она кажется очень интересной…»

Он не выдержал, спросил:

— Глеб, ты спишь?

Тот не ответил, шевельнулся недовольно.

— Вот, предположим, я мечтаю стать инженером. Нет, я не говорю, к примеру только…

Он хотел высказать Глебу свои мысли: они ему казались важными. Но Глеб прервал насмешливо:

— Тоже мне мечта!

— Почему? — опешил Костя. — Разве инженер — это плохо?

— Мечты должны быть выше возможностей. Чуть-чуть, но всё-таки выше. Вот я мечтаю стать гениальным математиком. Эйнштейном, не меньше. Даже больше! И стану! А если чуть меньше Эйнштейна, менее известным — это крах моих мечтаний, понимаешь?

— Но ведь и не такие гениальные, как Эйнштейн, тоже нужны человечеству.

— При чём тут человечество! Мало ли что нужно человечеству! Дворники тоже нужны человечеству. Или сапожники. А разве кто-нибудь мечтает стать сапожником?

— А знаешь, я верю…

— А знаешь, я хочу спать… Всё! Спокночи!

Под Глебом заскрипела кровать. Он повернулся на другой бок, лицом к стене.




Утром, позавтракав, Костя предложил Глебу:

— Сходим на инкубатор. Посмотрим. Интересно.

— Уже смотрел.

— Когда?

— Года два назад, на экскурсии. Ничего интересного, тоска зелёная. Сплошные яйца. Рядами, в лотках, как в магазине.

— Я всё-таки пойду.

— Ну, давай жми, не возражаю…

Инкубаторная станция помещалась довольно далеко, за селом, возле озера. У ворот стояло несколько автомашин. Шофёры и женщины в белых халатах, работницы станции, грузили в кузова решётчатые ящики, из которых доносился многоголосый писк.

Костя стал помогать. Ящики были не тяжёлые, он брал их один по нескольку штук.

— Сколько им? — спросил он у птичницы, отпускавшей ящики.

— Кому? — не поняла та.

— Да цыплятам.

— А… — Она улыбнулась. — Пожилые уже. До суток десять часов осталось.

— Голодные. Есть, наверное, хотят. Пищат-то как.

— Нельзя им. Вот как сутки сравняются — тогда пожалуйста. Дома поедят, на фермах.

Гружёные машины ушли. Костю позвали в инкубаторное помещений:

— Не поможешь укладывать яйца в лотки?

Он пошёл. Отчего не пойти, тем более если просят. И потом — интересно. Он ещё никогда не видел, как выводят цыплят в инкубаторах.

Работы было много, он не замечал, как летели часы. В обед птичницы накормили и его. Он не стал отказываться: бегать домой в такую даль — только время зря терять. А надо ещё таскать лотки на облучение кварцем, а потом закладывать в инкубаторы — шкафы, похожие на огромные холодильники. Только вместо холодильных агрегатов у них электропечи, которые автоматически поддерживают постоянную температуру: тридцать семь и четыре десятых градуса.

За день к нему так привыкли, что в конце рабочего дня, когда все расходились, оставив у инкубаторных шкафов одну только дежурную, сказали:

— Приходи завтра пораньше, парень. У нас сегодня мираж.

— Ладно, — кивнул он, позабыв даже спросить, что это такая за штука — мираж?

А потом, когда вспомнил, тоже не стал спрашивать. Зачем? Завтра он и так узнает.

Глеб встретил его шумно, весело:

— Прасковья Никитична, беглец нашёлся!.. Где ты пропадал, вьюноша?

Костя стянул сапоги, ноги гудели.

— Да так. На инкубаторе.

— Я знал! Вот знал, понимаешь! — Глеб покачал головой. — Чудик! Честное слово, за практику не засчитают, даже если они тебе и справку с сургучной печатью дадут. Не входит в программу, пойми ты! Так что зря стараешься, зря!

— Ну и пусть… Ветеринар приезжал?

— Приезжал и опять уехал. Анализы какие-то потащил. По-моему, эта свистопляска до конца недели, минимум.

— А ты что делал?

— В клуб ходил… Знаешь, у них там занятная дивчина одна работает. Среднюю школу в прошлом году кончила. Поступала в медицинский — по конкурсу не прошла.

— Завклубом?

— Нет. — Глеб весело прищурил глаз. — Вот попробуй угадай!

— Библиотекарь?

— Нет. Всё равно не угадаешь. Уборщица.

— Средняя школа — и уборщица? — поразился Костя.

— Чтобы не идти в свинарки, — торопливо пояснил Глеб. — Она очень здраво мыслит. Говорит, быть свинаркой — нет ничего хуже. Ни утром, ни вечером свободного времени. Весь день разбит. Вечно в грязи, вечно от тебя воняет. На танцах ребята приглашают кого угодно, только не тебя.

— Что же она, не моется?

— Всё равно пахнет.

— Ерунда!.. Ну, пошла бы в доярки, если ей так уж противно со свиньями.

— А она вот решила в уборщицы.

— Просто тупица какая-то, — пожал плечами Костя.

— Тупица? Поговори с ней, с этой тупицей! Она тебя за пояс заткнёт. Байроновского «Чайльд Гарольда» читал? Нет, ты скажи: читал или не читал? Только не крути: да или нет?

— Ну, нет, — буркнул Костя.

— И я не читал. А она не только читала — целые куски наизусть шпарит… Так как — тупица?

Костя промолчал, тем самым снова признавая своё поражение в споре. А потом ему пришло в голову, что тупицы тоже разные бывают. Могут быть очень грамотные тупицы, очень начитанные тупицы. И всё равно тупицы. Ведь ум определяется вовсе не количеством прочитанных книг или выученных наизусть стихов. Иначе что бы было: «Я прочитал десять тысяч семьсот пятьдесят три штуки книг. Меньше чем на главного инженера завода не согласен». Или: «Вам известно, что я выучила наизусть всего «Витязя в тигровой шкуре»? Давайте меня в Академию наук. Что я, зря старалась?»

День у неё, видите ли, разбит, лучше в уборщицы… Может приносить пользу людям, настоящую, большую пользу, а предпочитает собирать с пола бумажки. Да и то, наверное, заметёт под кресла, чтобы не видно было, — и довольна. Какая из неё уборщица!

Тупица!.. Ну, если не тупица, то тунеядка. Ещё хуже!

А Глеб защищает…

У него шевельнулась неприязнь к Глебу.

— Слушай, — прервал его мысли Глеб, и Костя вздрогнул от неожиданности. — Ты завтра опять на свой инкубатор?

— Ну.

— Давай вместе махнём, а?

— Давай! — обрадовался Костя.

Утром он проснулся — кровать Глеба пуста. Впервые он поднялся так рано.

Костя включил радио. Из репродуктора полился бодренький марш. Приплясывая от холода, побежал на улицу мыться.

Возле сарая лежала целая гора наколотых дров. Глеб, раскрасневшийся, вспотевший, весёлый, долбил топором по кривому, сучковатому, плохо поддававшемуся полену.

— Это всё ты? — обомлел Костя.

Глеб ещё раз, со всего маха, всадил топор, и полено развалилось надвое.

— А кто ещё? — Он отшвырнул обе половинки, взял новый кругляк. — Пока ты смотрел цветные широкоэкранные сны.

— Дай помогу, — подошёл к нему Костя.

— Не прикасайся! Я сам. Сказал: верну долг.

— Смотри…

Костя был доволен: нет, Глеб вовсе не лодырь, не белоручка. Какую ерунду он вчера подумал…

Он полил себе из кружки, набрал охапку дров, потащил на кухню.

— Видите, какой у вас хороший товарищ! — Старушка, умиляясь, смотрела в окно. — С четырёх утра, надо же! Я говорила ему, уговаривала: хватит, устал! Куда там! Только смеётся.

— Да, он такой… — Косте было приятно, приятнее даже, чем если бы похвалили его самого.

Он снова вышел на улицу.

— Кончай, Глеб. Завтракать — и на инкубатор.

Глеб выпрямился, отёр рукавом нарядного свитера пот со лба.

— Не пойду, иди сам. Я себе слово дал: все дрова ей переколоть. Все, сколько у неё есть.

Костя заглянул в сарай.

— Ого! Тут целая уйма.

— А я переколю. — Глеб смотрел на него с весёлым вызовом. — Не веришь? Спорим!

— Нет, верю, Глеб. Верю!




Слово «мираж», такое звучное и окутанное романтической дымкой, имеет два значения. В воздухе возникают предметы. Вы их видите, они как будто перед глазами, а на самом деле это обман зрения, их здесь нет, они далеко за горизонтом.

И в переносном смысле мираж тоже означает обман, иллюзию — только уже не зрения, а чувства: обманчивый призрак, созданный воображением и не существующий на самом деле.

А в птицеводстве мираж — это просто-напросто выбраковка яиц, не пригодных для дальнейшей инкубации. Операция трудоёмкая: а ну-ка потаскай взад и вперёд тяжеленные лотки с яйцами. Да ещё каждое яйцо выбери и посмотри на свет. А их ведь не один, не два десятка — тысячи.

Мираж занял у Кости целый день, с утра до вечера. А завтра выводка цыплят, тоже возни немало. Потом опять погрузка ящиков на автомашины. Облучение яиц кварцем, закладка в инкубаторы…

Шли дни. Костя увлёкся работой. Один лишь раз он выкроил несколько часов, чтобы сходить на птицеферму — посмотреть, куда девают цыплят-однодневок, полученных из инкубатора.

Он с интересом походил по помещению, где стояли ряды клеток с цыплятами, бойкими, смелыми, драчливыми. Стоило только сунуть палец в отверстие клетки, как его тотчас же принимались щипать и клевать десятки ещё не окрепших клювиков.

А цыплята постарше содержались прямо на полу, целыми отрядами, отделёнными друг от друга проволочной сеткой. Там шла беспрерывная возня. Казалось, шевелится и пищит весь пол, устланный сплошной белой массой. Здесь, в брудере — так называлось помещение, — цыплята содержались до двухмесячного возраста. А потом их, повзрослевших и окрепших, отправляли прямо в летний птичий лагерь.

Глеб за всё это время только раз появился на инкубаторе. Не один — с какой-то тонколицей девицей в платочке и в пальто цвета свежей травки. Вероятно, та самая, уборщица со средним образованием. Она взяла в руки крошечный жёлтый комочек и стала декламировать:
		Подружись со мной, пичужка,



		Будем вместе в доме жить,



		Сядем рядышком под вьюшкой,



		Будем азбуку учить…








Знаете, чьё это, Глеб? Саша Чёрный.

— Ах, да, да… — Глеб делал вид, что вспомнил.

Костя молча отворачивался. Ему было стыдно вред птичницами. И зачем только Глеб вырядился в эту щегольскую кожаную куртку?

Он как будто увидел её впервые, а между тем Глеб часто приходил в ней в школу.

Вечером они поругались, впервые за всё время их дружбы. А час спустя их вызвал к себе председатель колхоза.

— Куда пропали, молодые люди?

— А что бегать к вам без толку? — едко сказал Глеб. — Нужны будем — пошлёте за нами.

— Сняли карантин. Ещё позавчера… Моя вина — замотался, не смог вам сообщить. Но вы тоже хороши, не могли сами зайти. Словом, начинайте работать.

— Спасибо вам, — насмешливо поклонился Глеб. — Начинать — и кончать. Нам послезавтра уезжать домой.

— Жаль…

— А по-моему, вы как раз этого и добивались.

Председатель побелел, схватился пальцами за край стола.

— А по-моему, молодой человек, вы просто лодырь и нахал к тому же. Вот ваш товарищ хотел работать, так он не стал ждать, пока ему работы преподнесут на голубеньком блюдечке с золотой каёмочкой. Идите!

— Послушайте, вы не очень…

— Идите! — повторил председатель и встал.

Они вышли из кабинета.

— Этого я так не оставлю! Меня ещё в жизни никто не оскорблял. Я ему припомню — век не забудет! — кипятился Глеб.

— Но ведь ты неправ.

— Ты что понимаешь, что понимаешь! Он обязан был обеспечить нам практику. А то перестраховки всякие. «Дети, деточки, заболеете ящуром». А ящура и нет!.. О, я, кажется, начинаю понимать! По-моему, у них на ферме такое творится — он просто не хотел, чтобы мы видели. Точно! Ты понимаешь его ход, Костя?

— Ну, это твоё ни на чём не основанное предположение.

— Если ты не умеешь шевелить мозгами, то это вовсе не означает, что и другие не могут логически мыслить…

Костя молчал. Он заставлял себя сдерживаться, намеренно думал о том, другом Глебе, весёлом, свойском парне, которого любят все вокруг. А в уши назойливо лезли злые слова:

— Стоит мне только капнуть единственному сыну моего дедушки… Но я не капну, нет! Я сам с ним справлюсь.

— Перестань!

— Сам! Сам его одолею!.. — не унимался Глеб.

Почему он так, почему? Ведь настоящий он совсем-совсем другой. А это просто видимость. «Мираж», — вспомнил Костя. Вот перестанет сейчас, замолчит — и всё…

Но Глеб не переставал, он говорил грубо, зло, и Косте приходилось всё отчаянней противиться напористой, подстёгиваемой Глебовым голосом мысли: «А вдруг вот он, настоящий? А то, другое, — мираж?»

Костя гнал эту мысль от себя, но она не оставляла его.




На другой день Глеб уехал. И хотя оба были недовольны друг другом, до ссоры дело не дошло. Костя проводил его к колхозной конторе — оттуда уходил грузовик в районный центр. Глеб закинул чемоданчик в кузов и, прощаясь, дружелюбно стукнул Костю по плечу:

— Хоть ты и желторотик, как твои писклявые ясельники, но, надо признать, на сей раз ты прав. Практика — действительно урок жизни, я понял.

Это звучало как признание своей неправоты. Костя обрадованно улыбнулся.

— И для того чтобы понять, тебе надо было сначала отчаянно спорить?

— Это ещё ценнее, желторотик. Теперь я из опыта знаю, что пренебрегать практикой никому не дозволено. Никому! Согласен?

— Я-то?

— Позвольте считать ваши бурные аплодисменты за единодушное одобрение моего нынешнего образа мыслей и действий… Благодарю за доверие.

Машина тронулась. Глеб ловко вскочил в кузов, помахал рукой…

А в воскресенье, вернувшись к себе домой, Костя прочитал в районной газете заметку:






Возмутительный поступок. Письмо в редакцию.

Мы до глубины души возмущены действиями А. Н. Сартаева, председателя колхоза «Светлый путь», куда мы были направлены для прохождения производственной практики в качестве животноводов-механизаторов широкого профиля. Сартаев под разными предлогами фактически отказался предоставить нам работу по изучаемой специальности. Одного из нас он заставил выполнять совершенно ненужный труд, над другим, который отказался пойти на работу, никакого отношения к практике не имеющую, изощрённо издевался.

Считаем, что подобные методы лишь компрометируют великую идею трудового воспитания подрастающего поколения, которому Коммунистическая партия и Советское правительство в настоящий момент уделяют столько внимания,

Глеб Никольский,

Константин Сомов, учащиеся.





…Утром, ещё до уроков, Костя Сомов остановил в школьном коридоре Глеба Никольского.

— Ты писал? — показал он Глебу заметку в газете; руки у него дрожали.

— Ну, я. За себя и за тебя. А что?

— Как… как ты мог!

— Разве что-нибудь не верно? Пусть попробует опровергнуть. Не беспокойся, всё, как надо. — Глеб уверенно улыбался.

— Ты… ты мразь!

Костя поднял руку и с силой ударил Глеба по щеке.

Потом повернулся и пошёл прочь, осунувшийся, сутулый, в лице ни кровинки.




Сюрприз из мешковины








У ворот швейной фабрики раздался протяжный автомобильный гудок. Вахтёрша, подметавшая двор, торопливо прислонила метлу к стволу тополя и кинулась открывать.

— Девочки! — крикнула от окна Дуся Комарова; она с утра стояла здесь в ожидании директора. — Едет!

Стрекотание швейных машин в цехе тотчас же прекратилось.

— Делегация, на выход! — скомандовала инструктор по производственному обучению, высокая, спортивного вида девушка с тяжёлой тёмно-русой косой, уложенной венцом. — И помните: от своего не отступать. Он будет хитрить, изворачиваться, а вы — своё.

— Вы разве не с нами, Наталья Петровна? — спросила разочарованно Дуся.

— Нет. Я и так с ним каждый день схватываюсь, он уже привык.

Через несколько минут дверь цеха распахнулась, выпустив представительную делегацию в составе четырёх десятиклассниц.

Зелёный директорский «Запорожец» уже стоял на своём обычном месте — возле проходной. Сухой тополиный лист, кружась, опустился на крышу багажника, рядом со стремительным оленем, позаимствованным у «Волги».

Девочки пересекли двор и несмело, гуськом, подталкивая друг друга, прошли в обитую клеёнкой дверь пристройки — здесь помещался кабинет директора фабрики. Последней шла Дуся. Закрывая дверь, она обернулась. У окна цеха толпились девчонки.

— Отойдите! Не стойте! — Дуся недовольно махнула рукой.

Но они не отходили.

Директор, стоя лицом к окну, воевал со шторами: от напора сквозного ветра они вздувались пузырями.

— Кто там, чёрт возьми! Закройте поскорее дверь! — Он обернулся и удивлённо поднял брови. — Ого! Все или ещё кто там есть?

— Все, — посмотрев друг на друга, подтвердили девочки.

— Здравствуйте, — не очень кстати пискнула самая маленькая из всех, Люда Воронкина, и испуганно спряталась за Дусину спину.

Директор сел, озадаченно провёл ладонью по бритой голове. За огромным письменным столом он казался маленьким и жалким. Это придало Дусе храбрости. Она выступила вперёд, откашлялась и начала приготовленную речь, сложив руки за спиной. Пальцы непроизвольно сжимались и разжимались в такт словам.

— Товарищ директор! Мы, учащиеся третьей средней школы, работаем на вашей фабрике уже второй год…

— Не работаете, а обучаетесь основам производства, — перебил директор.

— Всё равно.

— То есть как так — всё равно? — Директор строго посмотрел на неё. — Вы ученики, а не рабочие. Дети.

— Мы не дети, — не дала себя сбить Дуся. — Нам уже почти восемнадцать. А когда вам было восемнадцать, вы были начальником пошивочного цеха.

Директор усмехнулся, покачал головой:

— Дипломаты… Кто вам сказал?

— Наталья Петровна.

— Ах, Наталья! — Он помрачнел, застучал пальцами по стеклу на столе. — Хорошо она вас обучает, я смотрю.

— Нам очень нравится, — сделав упор на слове «нам», подтвердила Дуся.

Директор внимательно посмотрел на неё, подумал: «Кажется, ещё одна такая Наталья подрастает».

— Так вы бы к ней и обращались, — сказал он. — Зачем ко мне пришли?

— Есть вещи, которые от неё не зависят. Нужна ваша помощь.

И Дуся стала рассказывать.

Девочек обучали по ускоренной программе. На прошлой неделе закончили всё. Наталья Петровна устроила экзамен, пригласила мастеров. Все девочки получили отличные и хорошие оценки, хотя комиссия спрашивала строго, даже придирчиво.

Директор слушал, хитренько поглядывая на неё из-под кустистых бровей. Вот он поднял палец. Хочет что-то сказать? Она остановилась, поглядывая на него вопросительно.

— Закончили, значит, обучение? Поздравляю, поздравляю… — Он встал, обошёл стол, церемонно, с поклоном, пожал руку каждой девочке и остановился напротив Дуси. — Ну всё. Считайте, что договорились.

— Но вы же ещё не знаете… — Дуся растерялась от неожиданности. — Я же ещё не сказала…

— Знаю, всё знаю, всё знаю! Вы закончили курс обучения раньше срока и хотите, чтобы я вас отпустил с богом. Ну и правильно! Я согласен. — Он подошёл к телефону, снял трубку. — Идите к начальнику отдела кадров, вам всем выдадут удостоверения. Идите! Я ему сейчас позвоню.

Девочки переглянулись: идти или не идти? Удостоверения — хорошо. Но ведь их сюда не за этим послали.

— Спасибо большое, спасибо! — произнесла Дуся с чувством; она уже разгадала манёвр директора. — И ещё скажите ему, пожалуйста, пусть даст нам работу. Настоящую работу. Чтобы шить наравне со всеми, а не какие-то тряпочки. У нас ведь теперь даже удостоверения будут.

«Хитра! — Директор взглянул на неё с уважением. — Да, школа Наташкина, ясно. Но рано тебе, рано со мной тягаться».

— Ох, девочки, девочки! — вздохнул директор. — Вот говорят: десять классов — сто дорог. Что же вы из всех ста дорог выбрали как раз эту, на мою швейную фабрику?

Он ходил, озабоченно вздыхая, из угла в угол, и головы девочек неотступно поворачивались за ним.

Внезапно он остановился и ткнул пальцем в плечо Люды Воронкиной.

— Ты!

Люда испуганно отшатнулась.

— Да, да, ты! Скажи мне быстренько, какие знаешь виды швов?

— Швов?.. Ну… Есть стачные. Обтачные. Настрочные. Накладные… — Она остановилась, припоминая.

— Шов в стык, — добавила Дуся.

— Стоп! — прикрикнул директор. — Не тебя спрашиваю. Не подсказывать… Ещё!

— Шов в стык. Шов в подгибку. Втачной шов…

— Ещё, ещё!

— Шов… шов… — томилась Люда.

— А ручные швы? — торжествующе спросил директор. — Смёточный? А? Забыла? Потайной подшивочный? А?.. Ты сколько получила на том… на экзамене?

— Четыре, — едва слышно прошептала Люда и вдруг громко всхлипнула.

— Вот, пожалуйста, — развёл руками директор. — Это уже совсем… А говорите — взрослые… Ну, перестань, перестань. Хочешь, чтобы оштрафовали?

— За… за что? — Люда смотрела на него полными слёз глазами.

— Как это так — за что? Ревёшь — а ведь подача звуковых сигналов в городе запрещена. Мне за это автоинспектор прокол в талоне сделал на прошлой неделе… Вот что, дорогие дети, идите-ка вы обратно к себе в цех и пришлите ко мне своего инструктора.

— А как же наше… — Дуся хотела сказать «наше требование», но теперь, после случившегося с Людой, это слово показалось ей неуместным, и она перестроилась на ходу: — Наша просьба как?

— Вот я с инструктором обо всём и договорюсь…

Опять делегация гуськом потянулась через двор, и по её унылому виду девочки у окон цеха поняли, что ничего не вышло.




Наташа остановилась на пороге, спросила:

— Звали?

— Закрой дверь. Сквозит.

Она вошла. Директор, ничего больше не говоря, носился по кабинету, бросая на неё яростные взгляды. Наташа постояла, постояла, потом подумала, что вот так, стоя перед ним, она выглядит вроде как в чём-то виноватой. Прошла к креслу и села.

Директор словно только этого и ждал. Спросил сразу:

— Слушай, как ты думаешь, почему я тебя к ним инструктором направил?

— Чтобы избавиться от меня.

— Правильно! — удовлетворённо подтвердил он. — Хотя бы на время. Ты мне вот так надоела! Ещё когда была секретарём комсомола. Я думал, займёшься со школьницами — угомонишься. А ты что делаешь? Ну что ты делаешь?

Наташа молчала.

— Ох, Наталья, Наталья, горе моё! Было бы у меня столько энергии, сколько у тебя! Разве я сидел бы на какой-то несчастной швейной фабрике? Я бы… Я не знаю! Стал бы чемпионом мира по плаванию. Космонавтом стал бы. Полетел бы на Луну, на Солнце.

— На Солнце нельзя, — сказала Наташа. — Там слишком жарко. Человек не выдержит.

— Ты выдержишь! Ручаюсь — выдержишь. А то мне здесь от тебя слишком жарко. Ну что ты хочешь, что ты опять хочешь, неугомонная?.. Хочешь в отпуск? — вдруг спросил он.

— Уже была. В апреле.

— Пожалуйста, бери ещё раз, без содержания. Осень, золотая пора. Грибы-ягоды…

— Илья Титович! Объясните мне, пожалуйста, почему вы так настроены против школьников? Только честно, без ваших уловок и хитростей.

— Я — «против»! Вот это номер! Откуда ты взяла, что я — «против»? Я — «за»! Вот переведи их на другую фабрику — не знаю, кто ещё так будет «за»! Больше того, я даже помогу. Хочешь, вот сейчас директору второй швейной позвоню? Он у меня уже полгода электромотор клянчит — отдам. Со школьниками и мотор отдам. Хоть сегодня — пожалуйста! А ты говоришь, я — «против»! Комедия!

Наташа внимательно слушала. Нет, сейчас он искренне. Несомненно, искренне.

— А он будет «за»? — спросила она.

— «Против»! — решительно сказал директор. — Тоже «против»! Даже если с электромотором.

— Но почему?

— Хорошо, я тебе объясню, хотя, ей-богу, удивляюсь: как же ты, такая умница, сама не сообразишь? — Он подошёл к столу, сел, обхватил руками круглую голову. — Зачем мне школьники? Зачем? Сплошная морока! Помещение дай. Оборудование, пусть даже списанное, дай. Инструктора дай. А результат? Нет, я не про них — для меня какой результат? Кто-нибудь после школы пойдёт работать на фабрику? Хорошо, не спорю: может, кто и пойдёт. Только зачем они мне? Зачем? Мне не надо. У меня есть утверждённый начальством план подготовки своих учеников-швейников. Не каких-нибудь там школьников — учеников фабрики. Для этого отпущены деньги, они получают ученические, их учат мастера — и тоже за это получают. Три месяца — и готово: получай швею. И возни никакой. Так зачем же мне твои школьники?

— А разве плохо, если они будут иметь специальность? Если придут к нам работать? Такая грамотная молодёжь!.. Нет, Илья Титович, вы рассуждаете, как узкий хозяйственник.

— Вот, правильно! — Он даже обрадовался. — Я и есть узкий хозяйственник. Выгодно мне на данный момент — делаю. Невыгодно — не делаю… Ладно, выкладывай, зачем свою делегацию посылала. Только поскорее, времени у меня вот столько нет, совсем избегался. Через месяц художественный совет с демонстрацией моделей магазинщикам. Теперь не так просто им продать.

— Что-нибудь изменилось?

— Ещё как изменилось! Раньше магазинщики брали всё подряд. А сейчас пока уговоришь — весь в мыле. Это им не нравится, то им не подходит, третье, видите ли, покупатели не берут. Разборчивые стали, что твоя невеста! Ну!

Он встал. Наташа тоже.

— Я совсем коротко, — сказал она. — Материал.

— Какой материал?

— Любой. Чтобы они могли шить.

— Мы же договорились. Пусть шьют из своего. Платья пусть себе шьют. И им польза, и нам не убыток.

— Уже сшили. Каждая по два платья. И родственников своих обшили… Илья Титович, надо, ну просто необходимо, чтобы девочки участвовали в производстве.

— Шить из моего материала?

— Не из вашего — из материала фабрики.

— Не выйдет! — отрезал директор. — Они всё испортят.

— На мой ответ.

— У тебя зарплаты не хватит рассчитаться.

— Любой материал. Хотя бы самый дешёвый.

— Не выйдет — я сказал.

Она посмотрела на него с откровенной ненавистью, повернулась резко и вышла, хлопнув тяжёлой дверью.

«Ух, характерец! — Он, поглаживая бритую голову, смотрел через окно, как она шла через двор большими упругими шагами. — Опять побежит в горком жаловаться. Точно!»

И вдруг его осенило. Он даже заулыбался. Открыл окно:

— Наталья! Вернись!

Она остановилась, посмотрела в его сторону.

— Вернись, дело есть!..

И, когда она снова зашла в кабинет, сказал:

— Хорошо! Я передумал. Получишь материал.

— Хитрите, Илья Титович?

— Триста метров хватит? Триста пятьдесят?

— На первый случай. — Она всё ещё смотрела на него с недоверием.

— Дай тогда мне слово, что отстанешь. Хотя бы на месяц, пока художественный совет не проведу.

— Материал получу — отстану.

— Слово?

— Честное комсомольское.

— Хорошо! Верю! — Он потёр руки. — После обеда иди на склад, получай. Ну, что стоишь, словно молнией пришибло? Иди обрадуй своих слезливых. Тоже мне делегацию подобрала, сопли им вытирай…

Наташа пришла на склад с девочками — триста пятьдесят метров одной не унести.

— Материал выписан?

— А как же!

Хромой кладовщик улыбался в пушистые усы. Наташу эта его улыбочка насторожила.

— Отпустите?

— Вот только распишись.

Наташа расписалась, всё ещё не веря. Кладовщик стал кусками таскать на прилавок материал. Она ахнула: мешковина, неотделанная бязь.

— Так это же упаковочный!

— Не только, вот ещё и выпада́[1 - Выпада́ — куски, оставшиеся от кройки.].

Кладовщик больше не таил ехидной улыбки; он никак не мог забыть, как в прошлом году Наташа, тогда ещё комсомольский секретарь, продёрнула его при всех, на собрании, за пристрастие к бутылочке.

Наташа, кипя от негодования, помчалась к директору. Его не было. Уехал в торготдел на совещание с представителями магазинов.

Она постояла недолго возле запертой двери кабинета, обдумывая, как же теперь быть. Потом вернулась на склад, где её ждали взволнованные девочки.

На прилавке было пусто. Кладовщик всё уже убрал.

— Давайте сюда материал, Васильич!

— Возьмёшь всё же? — удивился кладовщик.

Девочки тоже поразились:

— Как?! Мешковину? Зачем нам мешковина?

— Ничего, девочки. Вы себе даже не представляете, что можно сделать из бязи и мешковины.




Несколько последующих дней Илья Титович провёл в цехах. У себя в кабинете появлялся только в случае крайней необходимости. Подпишет бумагу, поставит печать, опасливо озираясь на дверь, — и опять в цех.

Но строптивый инструктор по производственному обучению не показывался, и директор постепенно успокоился. Кажется, унялась. Нет, не плохая идея была с этой мешковиной, совсем не плохая. И школьницы довольны. Целые дни из цеха доносится весёлое пение. Значит, довольны, значит, у них всё в порядке.

Правда, беспокойное ощущение он так и не смог преодолеть до конца. Эта Наталья, если вобьёт себе что-нибудь в голову, не успокоится так легко и просто. Слава богу, он знает её не первый год!

Он осторожно, кружным путём, справился в горкоме. Не приходила, не жаловалась? Нет, не приходила; нет, не жаловалась. Может, в газету написала? Нет, тоже не писала, как ему удалось выяснить.

И всё же смутное беспокойство не проходило, как глубокая заноза, не очень болезненная, но начисто лишавшая покоя постоянным напоминанием о себе.

Именно это тревожное ощущение однажды привело директора к двери фабричного клуба: он узнал, что Наталья вот уже несколько вечеров подряд собирает там своих школьниц.

Первое, что он услышал, был голос Натальи:

— Начали!

Затем раздались звуки оркестра. И снова, в такт музыке, её громкий голос:

— И раз… И два… Люда, не горбись!

Он рывком открыл дверь и вошёл в зал. Девочки в спортивных костюмах и тапочках ходили по кругу, грациозно приседая и кланяясь. Вот заметили его, остановились, смешавшись. Оркестр тоже смолк.

Илья Титович замахал руками:

— Продолжайте, продолжайте, я просто так. — И спросил у подошедшей Наташи: — Репетируете? Самодеятельность?

— Что-то вроде, — ответила она.

— А оркестр? Кто платить будет?

— Бесплатно. Ребята из той же школы.

— Ах, бесплатно! Бесплатно — другое дело. Бесплатно — одобряю.

Он постоял, подумал, нет ли здесь какого-нибудь подвоха. Решил, что нет, и успокоился.

— Вот это правильное применение твоей энергии! — похвалил он. — А концерт когда? Пригласишь?

— Понимаете, Илья Титович… — Она замялась на секунду. Это было что-то новое, и он сразу насторожился. — Мы хотели бы в ту субботу…

— В ту субботу зал будет занят, ты же знаешь. Художественный совет.

— А мы в виде сюрприза. После демонстрации моделей.

— Знаю я твои сюрпризы! — Неясное подозрение пробудилось в нём с новой силой. — Думаешь, забыл, как ты мне в годовщину фабрики сюрприз на экране преподнесла? Директор шагает по лужам — надо же словить такой момент!

— Но ведь польза была, Илья Титович. — Наташа улыбалась. — Двор заасфальтировали. И «Запорожец» ваш теперь есть куда ставить. А то вечно в грязи.

Он молча погрозил ей пальцем.

— Так разрешите?

— Разрешите! Разрешите, пожалуйста! — на все голоса взмолились девочки.

— Илья Титович, если вы только скажете «нет», мы никуда с вашей фабрики не уйдём. — Дуся Комарова стояла рядом с Наташей, и директор невольно подумал, что вдруг, не дай бог, и правда не уйдёт; тогда ему ни за что не устоять против них двоих. — Вот так и останемся здесь на всю жизнь.

Все рассмеялись.

— Это шантаж, — покачал головой Илья Титович. — За него в тюрьму сажают. Настоящая уголовщина.

— Что же вы всё-таки скажете? — не унималась Дуся.

— «Нет» не скажу.

— Ура! — обрадованно зашумели, запрыгали в зале.

— Но и «да» не скажу.

— А что же?

— Надо ещё подумать…

Илья Титович хитрил. Для него самого это уже было делом решённым: не разрешать! Во время художественного совета — не разрешать. Расписание моделей магазинам — мероприятие слишком серьёзное, от него зависит работа фабрики на весь следующий год.

В любой другой день — пожалуйста!




Накануне художественного совета на столе измочаленного вконец директора фабрики зазвонил телефон.

— Слушаю!

— Говорит Сергеев. Здравствуйте.

— Здравствуйте. — Директор озадаченно морщил лоб. — Чем могу служить?

— Дело у меня не служебное, Илья Титович.

«Ага, по имени-отчеству», — отметил директор.

— Виделся вчера с инструктором вашим, Натальей Петровной. Расстроенная такая…

«Побежала-таки жаловаться…»

— Она к вам тут с просьбой одной обращалась… Может, всё-таки сделаете?..

«Дать им хороший материал? Да ведь угробят, угробят!»

— Девочки так старались. Она всё время с ними занималась. Вы уж разрешите им завтра выступить. Ребята из школьного оркестра как раз свободны…

«Только и всего?»

— Пожалуйста! — произнёс директор обрадованно. — Пришла бы ко мне, и решили бы на месте. Очень нужно было ей вас беспокоить. Вот она всегда так. Уж я ей скажу!

— Нет, нет, не говорите, пожалуйста, ничего. Пусть она не знает, что я вам звонил…

— Ну и язва! — бормотал Илья Титович, опуская трубку на рычаг. — Надо же: пожаловаться по такому ерундовому поводу. Небось наговорила там…

Который это Сергеев, интересно? Горисполкомовский, наверное. Или из управления?.. Нет, скорее, горисполкомовский.

Ещё в милиции Сергеев есть, в отделе борьбы с хищениями. Хотя к нему Наталья вряд ли пойдёт…

Да мало ли какой Сергеев! Начальство есть начальство… Любое.

Ну что за привычка бегать жаловаться!




Художественный совет прошёл довольно бледно. Подготовленные наспех к роли манекенов смазливенькие швеи, молодые закройщики, теряясь и краснея, неловко топтались по сцене, демонстрируя новые модели рабочей одежды, которые фабрика рассчитывала выпускать в будущем году.

Зал молчал. Не было ни хлопков, ни одобрительных возгласов. Но Илью Титовича не покидала уверенность, что модели пройдут. Он сделал верную ставку. Рабочей одежды, даже такой простенькой и непритязательной, в продаже почти нет. А спрос на неё большой. Куда деваться директорам магазинов?

Он искоса поглядывал на свою соседку по месту — директора центрального универмага, шумливую и насмешливую Варвару Борисовну. Она недовольно кривила губы.

— Возьмёшь, Варварушка? — прошептал он ей на ухо и прищурил глаз.

— Хитёр! — покачала она головой. — И как только ты сообразил!

— Интуиция. По-простому — нюх.

— Хоть бы чуть украсил. Строчка там. Или сутаж.

— Себестоимость выше. Нет никакого резона.

— Некрасиво ведь.

— Ты и так возьмёшь. А не возьмёшь — и без тебя от желающих отбоя не будет.

— Разбойник!

Он удовлетворённо потёр руки, не скрывая торжествующей улыбки.

Пошли последние модели. Илья Титович встал, прошёл на цыпочках за кулисы. Там уже стояли со своими трубами и гитарами ребята из оркестра.

— У тебя всё готово, Наталья?.. Перерыва не будем делать, сразу начинай. И смеху, смеху побольше. Частушки там, свистопляски всякие. Мне заказчиков надо настроить на весёлый лад. Посмеются — добрее станут.

— Будет смех, Илья Титович.

— Хоть раз от тебя польза! А то взяла моду: как что — сразу жаловаться!

— Кому я жаловалась?

— Знаю уже, знаю кому. Выяснил… Ну, давай!

Он вернулся на своё место рядом с Варварой Борисовной. В зале погас свет.

— Это ещё что? — удивилась она.

— Тсс… Сюрприз!

На сцену вышла Дуся.

— Дорогие товарищи, — начала она. — Старшеклассники нашей третьей средней школы получают здесь, на фабрике, рабочие специальности. Сейчас вы увидите новые модели рабочей и уличной одежды. Мы их сшили сами. К сожалению, дирекция фабрики предоставила в наше распоряжение одну только упаковочную ткань и выпада. Но вы люди опытные, легко представите себе, как будут выглядеть эти модели, если их сшить из других материалов.

— Стой! Отставить! — закричал Илья Титович.

Его голос потонул в звуках оркестра.

То, что последовало, показалось ему дурным сном. Девочки одна за другой легко и пластично скользили по сцене, демонстрируя оригинальные, со вкусом отделанные рабочие костюмы и платья. По сравнению с ними изделия, показанные фабрикой, выглядели ещё серее и невзрачнее.

Дуся стояла у края сцены и время от времени, приглушая жестом оркестр, давала пояснения:

— Рабочий костюм из плотной хлопчатобумажной ткани с водоотталкивающей пропиткой. Куртка на кокетке, однобортная. Застёжка потайная. Карманы прорезные, с застёгивающимися на пуговицы клапанами, прострочены яркой нитью…

А потом вышли ребята в мужских моделях. Их было много, они все шли и шли, и Илья Титович не сразу сообразил, что это тоже школьники.

В зале то и дело вспыхивали аплодисменты. А когда в заключение на сцену вышли, кокетливо улыбаясь, детишки в симпатичных пальтишках из крашеной мешковины, Илья Титович не выдержал, застонал.

— Что ты сказал? — повернулась к нему сияющая Варвара Борисовна.

— Нет, ничего.

— Илья, это чудесно, чудесно! В самом деле сюрприз. И какой! Спасибо тебе, спасибо! — Она крепко, по-мужски тряхнула его руку. — Только почему ты не дал им других материалов?

— Э… Э…

Он яростно тёр носовым платком вспотевшую макушку.




В понедельник Илья Титович пришёл на работу хмурый, как грозовая туча. Накричал в проходной на вахтёршу: не спросила у него пропуск. Секретарше устроил разгон: тоже бдительность потеряла, не запирает на выходной ящики письменного стола.

Потом велел позвать к себе Наташу.

— Радуйся! — бросил ей, даже не поздоровавшись. — Всё дело мне испортила. Магазинщики как сговорились: все требуют твои модели. Уже из торготдела звонили. Что молчишь? Что молчишь? — раскричался вдруг он и, не дав ей рта раскрыть, снова заговорил с угрозой в голосе: — Учти, через три недели они вернутся в школу, а ты вернёшься ко мне.

— Не к вам, а на фабрику, — непримиримо уточнила она.

— Ко мне на фабрику! — опять закричал он. — Пока я ещё директор фабрики, не придирайся к словам. — Он побегал по комнате, хмурый, злой. — Вернёшься — и я тогда припомню тебе этот номер с Сергеевым.

— А что Сергеев? — сразу насторожилась Наташа.

— Она не знает, конечно, она ничего не знает! Глядите, люди, какой ангел безвинный… Жених твой, жених, автоинспектор Сергеев, который не жуликов-леваков ловит, а проколы делает честным автолюбителям. Ему, видите ли, показалось, что я при обгоне… Словом, неважно! А вот то, что он директору швейной фабрике названивает…

— Он вам звонил? — сдвинула брови Наташа.

Илья Титович сразу вспомнил: Сергеев просил не говорить. А ведь в талоне уже три прокола. Ещё один и… Придраться всегда можно, стоит только захотеть!

— Модели где брала? — круто повернул он разговор.

— Частью из журналов, частью сами придумали… А когда он вам…

— «Сами, сами»!.. — перебил её Илья Титович. — Тоже мне модельеры нашлись!

— Мы с девочками на заводы ходили, смотрели, с рабочими советовались.

Зазвонил телефон.

— Слушаю! — не слишком любезно буркнул Илья Титович.

— Говорит Сергеев, здравствуйте. Вы мою бумагу об учениках уже получили?

— Опять вы? — сразу ощетинился Илья Титович. — Какую там ещё бумагу?

— Я поддерживаю предложение вашего инструктора. Очень дельная мысль! Действительно, нет смысла выделять фабрике специальные средства на учеников. У вас есть замечательный резерв — десятиклассники. Готовьте их, заинтересовывайте, создавайте возможности для дальнейшей заочной учёбы — и часть их придёт на фабрику. Инструктор права…

Илья Титович чуть не задохся от ярости:

— Слушайте, вы! Это… это просто наглость!

— Позвольте…

— Не позволю! По какому праву вы суёте нос в мои дела? Я сегодня же зайду к вашему начальнику, и тогда мы ещё посмотрим… посмотрим…

Он швырнул трубку и, багровый, прерывисто дыша, повернулся к Наташе:

— Вот, пожалуйста! Опять твой автоинспектор! Что теперь скажешь?

— Илья Титович, я его ни о чём не просила!

— Всё! Идите! — перешёл он на «вы» и отвернулся к окну, давая понять, что разговор окончен.

Наташа вышла, и тотчас же в кабинете появилась секретарша, принесла почту. Глаза у неё были красные, заплаканные.

— Что там? — нарочно грубо спросил Илья Титович, заглушая поднявшуюся жалость к ней.

— Бумага. Из управления.

Илья Титович, предчувствуя недоброе, схватил бумагу. Прочитал — и обмяк.

— Что с вами? — испугалась секретарша.

— Не тот Сергеев! Не из ГАИ — другой!.. — шептал он совершенно непонятное ей. — А я ему — наглость! А я ему — куда суёте нос…

Илья Титович не отрываясь смотрел на бумагу. В ней запрашивалось мнение руководителей предприятия об отмене, в качестве эксперимента, ученичества на фабрике.

Бумага была подписана начальником управления швейнотрикотажной промышленности А. К. Сергеевым.




На следующий день директор прямо с утра неожиданно пришёл в цех, где работали школьницы. В руке он держал объёмистый пакет. Девочки уставились на него удивлённо, притихли.

Он скинул пиджак, скомандовал:

— Халат!

Наташа помогла ему влезть в узкий, не по размеру халат.

— Всё! — сказал он. — Теперь я сам за вас возьмусь.

Положил на стол пакет, открыл его. Девочки смотрели на него, как на фокусника. Но в пакете оказалось всего-навсего несколько их изделий из мешковины.

— Это, по-вашему, швы? — Он поднял куртку над головой. — Это волны морские, а не швы! Чему вас только инструктор учит? Такие швы стыдно заказчику показывать. А ведь у нас не кто-нибудь заказывает — магазины. Вот! — Он рванул куртку по шву. — А теперь смотрите, как надо делать швы.

Илья Титович сел к машине, направил под лапку крой. Потом сунулся носом чуть ли не под самую иглу, нажал педаль электропривода. Раздалась серия звуков, быстрых и отрывистых, как пулемётная очередь.

— Всё! Смотрите, учитесь! — Он подал куртку обступившим его девочкам. — Нет, вы возьмите линеечку, проверьте.

Наташа стояла в стороне и улыбалась.

Таким Илья Титович ей нравился, очень нравился.

Он был настоящим мастером швейного дела.




Семьдесят неизвестных








Семьдесят неизвестных — так я их всех тогда прозвал. Не вслух, конечно, а про себя. Их и в самом деле было ровно семьдесят, и все мне совершенно неизвестны. Я смотрел на них, они смотрели на меня, — для них я тоже был вопросительным знаком в голубой футболке с красной полосой на груди.

А рядом со мной стоял ещё один неизвестный, семьдесят первый. Я знал, как его зовут — Пётр Петрович, знал, что он завуч по производственному обучению, а теперь начальник лагеря труда и отдыха сельской школы. Но разве этого достаточно? Ведь, слышал я, говорят: чтобы узнать человека, надо с ним пуд соли съесть. Я, правда, тогда не понимал, почему именно пуд соли; куда приятнее пуд мороженого или конфет. Это только потом до меня дошло, что на сладком никого не проверишь, до сладкого все охотники.

Так вот, неизвестный этот Пётр Петрович кладёт мне руку на плечо и говорит:

— Ну, лампочки-фонарики, пополнение к нам пришло.

Это у него присказка такая — «лампочки-фонарики». Сам он её и не замечает, вроде не сказал ничего. А я так даже рассмеялся, когда первый раз услышал.

— Знакомьтесь, ребята. Это ваш новый товарищ, Витя Коровин.

— Коровкин, — поправил я, и они все заулыбались.

— Ну, пусть Коровкин, лампочки-фонарики. И будет теперь этот самый Коровкин учиться в нашей школе.

Я сразу сказал:

— Только не долго. Моего папу всего на год прислали, самое большее — на два. У нас в городе даже квартира осталась, бабушка с дедушкой караулят.

Семьдесят неизвестных стали смеяться, словно я что-то такое развесёлое сказал. Чудаки! Если бы я хотел их насмешить, они бы на землю попадали от хохота. Но мне не до смеха было. Лето, каникулы, все добрые люди в футбол гоняют с утра до полуночи или из речки не вылезают, а ты тут отбывай лагерь труда и отдыха.

— Ну, Витя, — это Пётр Петрович мне говорит, — давай вместе решать, где работать будешь.

И тут семьдесят неизвестных сразу зашевелились, загалдели. Одни кричат:

— К нам его!

Другие тоже стараются:

— Нет, к нам, к нам!

А я себе думаю: понятно! Каждому охота лишнюю рабочую силу себе заполучить. И неплохую силу. Я утром, если не просплю, всегда физзарядкой занимаюсь. Вот уже полгода. Мускулы такие на руках нарастил — издали видно.

Стою, молчу. Жду, чем этот невольничий рынок кончится. А что мне говорить? Я же не знаю, какие у них тут работы. Знал бы, высказался бы тогда за самую лёгкую — и дело с концом. А так влипнешь ещё, потом сам себя ругать будешь последними словами.

И вдруг слышу, девчонка одна что-то пищит про карусель. Я сразу навострил уши. Карусель? Конечно, нет у них здесь такой карусели, как в нашем городском парке, — на той бы я потрудился! Но, может, карусельный станок или там ещё что-нибудь из техники. Всё лучше, чем в поле под солнцем тяпкой ковырять.

Я и говорю:

— Пишите добровольцем на карусель.

Они опять смеяться. Да что такое! Только рот раскрою — им смешно.

Пётр Петрович тоже улыбается.

— А ты знаешь, что за карусель? Доильная установка такая. И там у нас одни девочки работают, доярки.

Как быть? Назад пятиться, как рак? Чтобы они ещё больше смеялись? Нет!

— Ну и что? Буду там по линии техники. Папа мой инженер, и я тоже в кружок юных техников ходил.

Вот так и зачислили меня в бригаду неизвестной Вали Потаповой. Формально — дояром, там у них других должностей нет. А фактически я буду главным над какими-то там баками.

Всё-таки техника!..

На следующее утро — да какое там утро, ещё глубокая ночь была, только-только светать стало, — дежурный меня толкает:

— Эй, новенький, вставай!

— Да пошёл ты к чёрту! — говорю я. — Спать хочу!

А он не отстаёт, за пятки хватает.

— Вставай, слышишь, через полчаса тебе на дойку…

Вот, думаю, ничего себе! Выбрал работёнку!

Встал кое-как, потащился с девчонками через горку в летний лагерь — коровы, оказывается, тоже летом в лагерях живут, не одни мы.

И вот она — карусель. Ничего похожего на ту, в горпарке! Большой круг, на нём отсеки — штук двадцать. Круг медленно вертится, коровы заходят в отсеки, и доярки пристраивают к ним доильные аппараты. Молоко по трубам течёт в большой бак. Вот и всё.

Коровы выстроились в очередь, мычат: видно, хочется им поскорее в отсек, — их там ждёт что-то вкусное, с коровьей точки зрения, конечно. Девчонки работают, перебегают от одной коровы к другой. Я хожу руки в брюки, посматриваю. Ничего работка, мне лично нравится! Вот только рано вставать… Обожду немножко, потом поговорю с Петром Петровичем — пусть, лампочки-фонарики, кого-нибудь из младших классов мне в помощники выделит. Тогда: помощник — утром, я — днём, и совсем порядок.

А девчонки управляются неплохо — наловчились. Только у одной, с забавными косичками в разные стороны, никак не ладится.

— Ты что — тоже первый день? — спрашиваю у неё сочувственно.

Она на меня посмотрела, словно я её обругал:

— Много ты понимаешь! Просто аппарат новый, вакуума не хватает.

— Как так — новый и чего-то там не хватает? Дай сюда!.. Давай, ну! Я же у вас по линии техники.

Выхватил у неё аппарат, рассматриваю. Забавная штука! Стаканчики, а внутри в них что-то шевелится. Интересно — что? Ткнуть бы чем…

И не знаю, как это мне вдруг идея пришла: язык туда сунуть. Дёрг, дёрг… Дёрг, дёрг… Больно! Я туда, я сюда. Не отпускает!

Хорошо, она сразу аппарат отключила.

— Ну как, вкусно? — смеётся.

— На, держи! — ткнул ей аппарат в руки. — Думаешь, почему я языком? Чтобы легче найти неисправность. И нашёл! Но теперь — ай эм сорри, как говорят по-английски, — теперь всё равно тебе не починю… Чтобы знала, как над старшими смеяться.

Кончили девочки дойку. Пришла машина — наподобие бензовозки, только белая, — шофёр стал сливать из бака молоко. Я хотел помочь, не даёт:

— Отойди, прольёшь.

Ладно, мне так даже лучше. Отыскал Валю — бригадиршу:

— Так я в лагерь потопал.

Она удивляется:

— То есть как это — потопал? Твоя работа сейчас только начинается. Возьми в ящике спецовку — и бак мыть.

— Умная! Вы все домой, а я бак мыть… Да и чистый он. Видишь, как блестит.

— А внутри?.. Бери стремянку, полезай.

Вот так да! Значит, залезть в бак и шуровать его изнутри. Тоже придумали! Чтобы надо мной вся деревня потом смеялась. Скажут: вот идёт тот, городской, которого в бак с молоком посадили.

Ни за что не полезу!

И не полез. Поругался с бригадиршей и ушёл в лагерь. Как раз успел к завтраку.

На этом кончилась моя карьера главного у бака. Вечером опять Пётр Петрович выстроил всех семьдесят неизвестных у флага. Меня рядом с собой поставил, спрашивает:

— Что, лампочки-фонарики, с Коровкиным делать будем?

Галдёж такой поднялся — ухни затыкай. Кто кричит:

— Наказать!

Кто сочувствует:

— Разве это дело — посылать парня к девчонкам?

Кто предлагает:

— Направить на свёклу!

— А сам как ты думаешь? — спрашивает Пётр Петрович.

Ну, правильно! С этого и надо было начинать.

Я говорю:

— У нас каждый работает по способностям. А у меня главные способности к истории. К технике тоже есть, только поменьше. А к коровам у меня совсем способностей нет, хоть и фамилия такая. Я даже молоко не люблю. В детстве мне конфеты давали, чтобы я его пил.

— Но в лагере нет должности историка.

— Тогда назначайте на любую мужскую работу.

Ребятам эти мои слова очень понравились. Они даже зааплодировали. А девчонки, наоборот, сморщили носы.

Так я попал в бригаду свекловодов. Они меня сразу за своего признали. Весь вечер ходили мы в обнимку по лагерю, песни пели — и про пыльные тропинки далёких планет, и про барбудос, и всякие другие. Девчонки тоже собрались вместе и пищали своё, про любовь, нам назло, но из-за наших мужественных голосов их вовсе не было слышно.

Мне очень понравилось ходить так, в обнимку, и петь, и я понял, что нашёл здесь настоящих друзей.

А на следующий день снова всё изменилось. И кто тут виноват? Я всех подряд винил — только не себя.

Выспался я хорошо, встал вместе со всеми, побежал к речке. Солнышко, воробьи чирикают, травка зелёная, одуванчики жёлтенькие — словом, кругом природа. Покупались; я им показал, как плавают стилем баттерфляй, — как раз накануне отъезда из города я ходил на соревнования пловцов. Потом позавтракали, пошли на свекловичные плантации. Опять с песнями. И опять про барбудос, — мне эта песня и само слово «барбудос» очень нравились. Я даже бороду отпустить решил, когда она у меня в рост пойдёт.

А на поле Сенька, бригадир, давай мне объяснять:

— Вот свёкла, видишь? Надо сорняки выполоть. А потом прореживать будем.

Нудно так объясняет да ещё и заикается, просто слушать нельзя.

Я остановил его:

— Стоп, ит из инаф![2 - Достаточно! (англ.).]

— В-всё понял? — удивляется.

— Думаешь, я дурее тебя? Думаешь, раз городской, то в этом деле ни бе ни ме? А я и бе и ме! Не такое уж оно хитрое. Где мой участок?

— В-вот, — показывает.

— А норма?

— Д-до того камня.

— Только и всего? Тогда отойди от меня подальше и не мешай.

Ух и взялся же я за дело свирепо! Но что-то медленно движется. Свёкла под руками путается, мешает. А если и её? Всё равно, Сенька сказал, потом прореживать.

Вот! Другое дело! Рву всё зелёное с грядки обеими руками, только пыль столбом. Удивлю вас, голубчики, рты пораскрываете. Норма рассчитана на три часа, а я её с лета сделаю — и спать до самого обеда. А как же: лагерь труда и ОТДЫХА!

И сделал! За два часа! Даже больше нормы: в пылу не заметил, как кусок чужого участка прихватил. Да ну, буду я считаться с такой мелочью!

Встал, разогнул спину. Вон они, позади меня ковыряются. Все отстали! И бригадир тоже.

— Готово! — крикнул я ему. — Принимай!

Сенька бегом ко мне.

— П-поздравляю! — кричит на ходу. — Молодец!

— Вот так у нас в городе работают.

Он прибежал, взглянул — и ахнул:

— Так т-ты же… т-ты же… т-ты же… — Слова вымолвить толком не может. Наконец прорвало: — Т-ты же всю свёклу повыдергал!

— Знаешь что, друг, кончай свой трёп! А это тебе что — не свёкла? А это? А это?..

— Т-три свеклинки на весь участок!

— А сколько их надо?

Сенька, вместо того чтобы ответить, полез на меня с кулаками…

И всё они забыли! Как песни вместе пели, как я их баттерфляю обучал, всё-всё. Как будто какие-то несчастные травинки, из которых ещё неизвестно, что вырастет, важнее мужской дружбы. И сколько я там выполол — всего-то метров пятнадцать, не больше. А поле вон какое огромное, сто гектаров, они сами говорили.

А потом ещё на линейке стали меня разделывать — ох! Я и зазнайка, я и хвастун, я и невнимательный, я и лентяй! И Петра Петровича, как назло, нет: вчера поздно вечером укатил, лампочки-фонарики, в деревню на два дня. Мне казалось, был бы он здесь, не дал бы меня в обиду: я же всего-навсего третий день в лагере, ещё почти гость. Кто же с гостями так обращается!

Я оправдываться не стал, напомнил только скромно, что ошибка ошибкой, а сделал-то я сегодня всё-таки больше всех. Так что в лени пусть они меня не упрекают.

Объявили мне общественное порицание и назначили на кухню — помогать поварихам.

Что?! Меня — на кухню? Воду носить? Дрова колоть?

И я решил: не пойду! Вот откажусь — и всё. Посмотрю, что из этого выйдет.

Утром дежурный стал меня поднимать, а я официально объявил, что начинаю голодную забастовку, и попросил сообщить об этом по лагерному радио. Он сообщать по радио не стал, а сразу понёсся за Валькой Потаповой — Пётр Петрович оставил её заместительницей.

Валька прибежала взволнованная такая. Что бы я теперь сделал на её месте? Прикрикнул бы погромче, ногой топнул, может быть, даже сказал, чтобы убирался на все четыре стороны. Куда бы мне тогда деться? Пошёл бы на кухню как миленький.

А Валька кричать не стала, начала уговаривать. И чем больше уговаривает, тем твёрже я стою на своём. И тогда она забила отбой. Сказала, что кухня отменяется и что я сам могу выбрать себе занятие по душе.

Я пузырём надулся:

— Откуда я знаю, какое мне по душе? Надо несколько дней осмотреться.

Она и на это пошла. Я понимаю почему. Испугалась, что если я голодной смертью умру, то ей достанется.

Тогда я встал и пошёл завтракать. Правда, есть совсем не хотелось, потому что я не рассчитывал на такую лёгкую победу и, пока дежурный бегал за Валькой, закусил как следует конфетами, — у меня в вещмешке их целый килограмм и ещё столько же печенья.

Потом все ушли на работу. Я вытащил раскладушку из палатки под дерево и улёгся читать «Трёх мушкетёров» — нашёл в нашей палатке, кто-то из ребят привёз с собой.

Проснулся я оттого, что почувствовал на себе чей-то взгляд. Открываю глаза — Пётр Петрович на стуле рядом с моей раскладушкой сидит.

Я вскочил, а он говорит, уважительно так:

— Извини, что разбудил, Коровкин. Понимаешь, лампочки-фонарики, посоветоваться с тобой надо. Как мужчине с мужчиной.

Посмотрел на него подозрительно. Смеётся? Вроде незаметно.

— Паренёк ты городской, к труду, тем более деревенскому, не привык, это я сознаю. Но, понимаешь, нет у нас в лагере для тебя подходящей профессии. Что делать?

— А вы пошлите меня в деревню, к папе, — говорю скромненько. — Буду ему помогать по линии сельхозтехники.

— Опять, лампочки-фонарики, хорошо, да не совсем. Весь класс твой здесь, а ты один там. Скажут, кустарь-одиночка, от массы откололся… Слушай, ты, мне сказали, историю любишь. Верно?

— Очень. Даже не знаю, что больше: историю или футбол. Я ещё не решил твёрдо, кем буду: историком или центральным нападающим «Темпа».

— Можно совместить. Многие так делают. Вот Бородин, например, химию с музыкой совмещал. Или Леонардо да Винчи: художник, учёный и инженер сразу.

— Хорошо, я подумаю. Пожалуй, тоже совмещу.

А сам жду. Что же он мне всё-таки предложит?

А он вдруг:

— Понимаешь, лампочки-фонарики, экспедиция вчера сюда приехала, археологическая. Может, поговорить с ними, чтобы тебя туда помогать взяли? А? Будешь здесь жить, а к ним на работу ходить. Или это тоже не подходит?

Я прямо подпрыгнул:

— Ещё как подходит!

Экспедиция! Археологическая! Разные золотые вещи выкапывать, доисторические машины, черепа… Да ведь об этом можно только мечтать! Вдруг я гробницу какого-нибудь Чингис-хана найду? Или кости снежного человека? Или старинный космический корабль, который прилетел к нам, когда здесь не то что людей — собак даже не было, одни черви дождевые.

— Ну, тогда, лампочки-фонарики, быстро надевай рубашку и брюки — и шагом марш к ним договариваться…

От археологов я вернулся только к ужину. И не с пустыми руками — они дали мне с собой лопату, чтобы я утром пошёл прямо к большому, плоскому, как доска, холму километрах в трёх от нашего лагеря. Завтра там начнутся раскопки.

Семьдесят неизвестных всё ещё дулись на меня. Отворачивались, вроде и говорить со мной не желают. Не хотите — ну и не надо. Всё равно заговорите!

Я поужинал, взял лопату и у всех на виду стал чистить её песочком, чтобы блестела. И песню при этом напевал, которой у археологов выучился:
		Есть захочешь — приди



		И в пещеру зайди.



		Хобот мамонта вместе сжуём.



		Наши зубы остры,



		Не погаснут костры.



		До утра просидим мы вдвоём.








Смотрю, один подходит, другой, третий, больше, правда, из младших классов. Слушают, потом один не выдерживает, спрашивает:

— Это что, новая песня?

Я рассмеялся:

— Вот угадал! Точно, новая!.. Это, брат, неандертальская песня. Ей, может, пять тысяч лет уже. Или все десять.

— Врёшь!

— Знаешь, какие там дальше слова есть? «Ты мою изодранную шкуру зашивала каменной иглой»… А каменные иглы когда были?

— В каменном веке.

— Вот!

— А ты откуда её знаешь?

— Археологи научили. Я у них с завтрашнего дня работаю.

Смотрю, заинтересовались. А я на них ноль внимания, знай драю свою лопату.

— А это что? — спрашивают. И уже голоса совсем другие — с уважением.

— Лопата археологическая.

— Ну-у! Дай посмотреть, ну дай, пожалуйста!

Дал им.

— А кем ты у них?

Ну, я стал рассказывать. Буду рабочим на раскопках. Зарплату мне платить будут. Сколько выработаю, столько и заплатят. Может, шестьдесят, а может, и все восемьдесят. И обедать буду не здесь, в лагере, а там, у них. Из полевой кухни, как в армии.

— Можете здесь мою порцию съедать по очереди. Скажите поварихам, я разрешил. Вот только компот если с косточками будет — оставляйте. Кисель себе берите, а компот — мне.

— Спой ещё раз, а?..

И опять мы ходили в обнимку по лагерю, и опять песни пели. Только на этот раз девчонки нам не мешали, пели вместе с нами. А потом побежали за тетрадками, и я им всю неандертальскую песню от начала до конца продиктовал.

Уж очень она всем понравилась!

На следующее утро лопату на плечо — и зашагал к кургану, на свою новую работу. Археологи уже на месте: и студенты, и их руководитель, главный археолог, с седыми волосами, а весёлый такой — ещё повеселей, чем студенты.

— А, историк! — Это он меня так называет. — Давай становись, без тебя никак не начнём. Будем две траншеи закладывать, каждая два метра на двадцать.

— Велл[3 - Хорошо (англ.).], — говорю, — хоть сто траншей!

Поплевал на руки — и лопату в землю. Они все смеются.

— Погоди, историк, не здесь. Тебе — отдельный участок, вон там, с краю. К обеду сантиметров на двадцать углубишься — считай, норму свою сделал.

Студенты разделись до пояса, и пошла работа. Земля твёрдая, как асфальт, солнце шпарит с самого утра, а они долбят без устали. Я походил, посмотрел. Уже верхний слой сняли, уже глину жёлтую копают, а ничего нет — ни машин, ни костей. Я уже хотел к себе идти, тоже копать, как вдруг один из студентов крикнул:

— Есть пятно!

Все к нему, и я тоже. Ничего не вижу — одна земля, ну, может, чуть потемнее, чем вокруг. А они так обрадовались, словно золото нашли.

Я ещё с полчаса посмотрел, как студент своё пятно раскапывает. Даже смотреть устал, а он всё копает. Хоть бы минуту отдохнул.

Мне жалко его стало, я ему говорю:

— Устали ведь. Смотрите, как пот льёт.

А он:

— Края обсыпаешь! Иди к себе, работай, не мешай.

Я ушёл. Надо ещё у других посмотреть, кругом столько народу. И все роют, все трудятся, — интересно!

Пока всех обошёл, кухня приехала. Перерыв на обед. Все с таким аппетитом ели, и я тоже. Вот что значит, когда работа по душе.

А после обеда главный археолог спрашивает:

— Ты, историк, норму свою уже сделал?

— Что вы! — говорю я. — Земля такая твёрдая.

— А по-моему, ты ложкой вообще лучше работаешь, чем лопатой.

— Так я же ещё не привык. Вот завтра — другое дело.

— Хорошо, посмотрим, как завтра. А теперь давай в свой лагерь отдыхать.

— Ой, можно ещё поработать? Я совсем не устал.

— Нет, нет, у вас в лагере всего три часа в день работают. Ещё скажут, эксплуатируем труд малолетних…

А на другой день было ещё интереснее: стали попадаться какие-то кости, обломки горшков. Археологи их и щёточками чистили, и картоном от солнца прикрывали. Словно это не черепушки, а драгоценности. Я даже усомнился — а вдруг они не глиняные? Какие-нибудь другие, только глиняными кажутся. Отломил незаметно кусочек — самая настоящая глина, даже в пальцах рассыпается.

К своей ямке я попал только в полдень. Долбанул несколько раз лопатой — плохо поддаётся. Сел, отдохнул. А они всё копают — прямо не люди, а машины какие-то. Снова поработал немного. Ух, жарко!.. Опять сел отдохнуть.

Перед самым обедом подошёл главный археолог. Измерил что-то рулеткой и линейкой. Ничего не сказал, ничего не спросил — ушёл.

А я думал — он ругаться будет.

Обед был ещё лучше вчерашнего. Щи из кислой капусты — я их очень люблю, — каша гречневая рассыпчатая. И компот. До того вкусный, даже вторую порцию попросил. Дали!

А потом подходит ко мне их повар и суёт в руку листок.

— Гони монету! — говорит.

Какую монету? За что? Ничего не пойму.

— Читай! Там всё написано.

И вот я читаю:






«Обед из трёх блюд                   38 коп.

Дополнительная порция компота 7 коп.

Итого:                                       45 коп.

Выработано 0,05 куб. земли       5 коп.

Итого доплатить за обед:          40 коп.»





— Понял? Сорок копеек с тебя. Плати! Вчерашний обед не в счёт — считай, подарок.

Я прямо перепугался:

— Разве обеды не бесплатно?

— А разве ты не знаешь наш советский порядок: кто не работает, тот не ест!

— Нет у меня денег. Но вы не бойтесь, завтра будет норма. Даже больше намного, вот увидите!

— Я не боюсь, просто кормить не буду. И долг через милицию взыщу…

Поднялся я чуть свет, ещё даже девчонки на дойку не выходили.

— Что так рано? — спрашивают.

— Гробница княжеская попалась, золота целая куча. Боюсь, как бы не растащили.

— А-а… — не верят, смеются.

А я бегом на речку. Там бульдозер плотину сооружает, и — я ещё вчера приметил — рано очень начинает, чтобы потом, в самую жару, не работать.

Прибегаю. Уже на месте! Бульдозерист пожилой, с усами. Это лучше. Пожилые — они к ребятам добрее.

— Здравствуйте, — говорю вежливо-превежливо. — Скажите, пожалуйста, не могли бы вы археологам помочь?

— А ты кто такой будешь?

— Я из школьного лагеря. Мы над ними шефство взяли и вот хотим сюрприз сделать. Рыть им много надо, а земля твёрдая. Не могли бы вы хотя бы одну траншею выкопать?

— А что они ищут?

— Тут древний город был, а на том кургане — посудный склад.

— Скажи пожалуйста! — Он взялся в раздумье за ус. — Живу здесь вот уже полёта лет, а не знал. Наука!.. Садись, показывай!

Бульдозер подъехал к моей ямке, остановился, опустил нож, затем взревел и медленно двинулся вперёд, толкая перед собой землю вперемежку с дёрном.

Всего час работал бульдозер, один только час, а траншею вырыл побольше той, где целых два дня возилось столько студентов.

Бульдозер уехал, а я расхаживал, счастливый, по траншее. Вот сколько я им тут всего понаделал. Обедов, наверное, на пятьсот!

К восьми приехала машина с археологами. Я пошёл им навстречу приплясывая. Меня прямо распирало от гордости.

Они подошли к краю моей траншеи, постояли, переглядываясь в молчании. Я всё ждал, когда же наконец начнут меня хвалить.

Но они молчали, а главный археолог сказал хрипло и тихо, словно ему сдавило горло:

— Знаешь что, историк, мотай-ка ты поскорее отсюда, пока цел!

Я ничего не мог понять. Он меня гонит? Вместо того чтобы поблагодарить — гонит?!

Посмотрел на него, а он стоит мрачный, как вратарь после пропущенного одиннадцатиметрового, и говорит, обращаясь к своим:

— Вот, товарищи, что получается, когда хотят заработать славу чужим трудом. Мы тут каждый комок земли руками, можно сказать, прощупываем, пальцами землю роем, чтобы ничего не повредить, а приходит вот такой юный дармоед — и весь наш труд летит насмарку. Счастье ещё, сообразили участок ему дать в стороне от места раскопок…

Я бросил лопату и кинулся в степь. Бежал, бежал, пока ноги не подкосились, а потом упал ничком на траву, ничего не видя, ничего не слыша, и залился слезами, как девчонка какая-нибудь.

В лагерь я вернулся только под вечер, когда так захотелось есть, что хоть траву жуй. И твёрдо решил: начинаю новую жизнь.

Я надеялся, что семьдесят неизвестных ничего ещё не знают. Скажу, не хочу больше у археологов, отдельно ото всех. На любую другую работу согласен: хоть к поварихам в помощники, хоть в дворники. И получится вроде как красивая жертва с моей стороны.

Но они каким-то образом уже пронюхали, что я не сам ушёл, а археологи меня прогнали. И жертва моя потеряла смысл. Хорошо ещё, про бульдозер никто ничего не знал, а то совсем проходу не было бы.

На линейке Пётр Петрович начал:

— Наш новенький, Витя Коровкин, работать не хочет…

— Почему? — возразил я. — Я хочу, только никак не получается.

Он вроде и не слышал и повторил:

— Работать не хочет… А вас в лагере сейчас не семьдесят — семьдесят один. И нормы трудовые тоже на семьдесят одного. Что будем делать, давайте советоваться.

Вперёд выступил Сенька, бригадир.

— У р-ребят предложение, — сказал он. — Будем каждый день выделять пять человек. Они выполнят свои нормы, а потом норму Коровкина. И не нужен он нам совсем. Вроде его и нет.

Ну и глупо! Кто это, интересно, будет на дядю работать? Но они все развеселились почему-то, зааплодировали.

— Не только мальчишки, — предложила Валя Потапова. — Девочки тоже.

— Хорошо, лампочки-фонарики, — согласился Пётр Петрович. — На доске показателей выделим отдельную графу «Выработка Вити Коровкина» и каждый день будем отмечать, сколько он сделал.

Случись такое раньше, я бы только обрадовался. Пусть за меня вкалывают, если им охота! Но теперь… Как же моя новая жизнь?

Я разозлился и крикнул:

— Это неправильно! Я не буду работать, а на доске моя выработка? Не имеете права!

Опять они все сделали вид, что не слышали. Как будто я ничего не сказал.

И тут же у меня на глазах произошло нечто совершенно невероятное.

— Так кто же завтра будет Витей Коровкиным? — спросил Пётр Петрович.

Из строя вышли пятеро ребят.

— Мы, — сказали они дружно, хором, и я удивился, как у них хорошо получается, словно они заранее репетировали. — Мы — Витя Коровкин.

Я стоял и не знал, что делать — смеяться или шуметь. Или, может быть, опять объявить голодную забастовку?

Поздно! Конфеты и печенье я уже съел…

И пошло! Каждый вечер на доску заносили мои показатели: сто процентов, сто десять процентов, сто три процента. Не мои — что я говорю! — Вити Коровкина. Того Вити Коровкина, которым были попеременно то одни, то другие ребята и девчонки.

А я ничего не делал. Слонялся как тень по лагерю, и временами мне начинало казаться, что я и в самом деле тень. Со мной никто не разговаривал, все проходили мимо, словно я невидимка. Но самым невыносимым моментом за весь длинный и нудный день была вечерняя линейка, когда в ответ на вопрос Петра Петровича: «Кто завтра Витя Коровкин?» — выходили всё новые и новые пятёрки неизвестных.

Уж лучше бы они меня отлупили!

Что же мне делать? Что?

Вскоре Пётр Петрович объявил, что, возможно, на днях в лагерь приедет космонавт, наш земляк.

Все обрадовались, один я испугался.

— Можно сказать? — Я поднял руку.

— Дадим ему слово? — спросил Пётр Петрович у ребят.

— Нет! — завопили они. — Кто не работает, тот пусть молчит.

— Ну, пожалуйста! — взмолился я. — Мне очень надо.

— Проголосуем…

Голоса неизвестных разделились поровну. Тогда Пётр Петрович проголосовал «за», и большинством в один голос решили дать мне слово.

Я сказал:

— Вдруг космонавт приедет завтра, а в графу показателей Вити Коровкина вы сегодня записали семьдесят процентов.

— Тебе-то что? — кричат.

— Как то есть что? Космонавт ведь на меня подумает.

Тут такой шум поднялся.

— Мы ему разъясним, кто ты такой есть, — не бойся.

— Ребята! Ну, пожалуйста!.. Вы меня до конца ещё не выслушали… Сегодня днём повара Петру Петровичу говорили, что надо большую яму для кухни вырыть. Если я её сейчас вырою, исправите процент на доске показателей? Чтобы на ней хотя бы сто было.

Опять долго спорили, наконец решили: пусть роет.

Я с этой ямой, наверное, до трёх часов ночи провозился. Но вырыл. И своею собственной рукой на доске показателей цифру семьдесят на сто исправил.

А на следующий день — здрасте пожалуйста! — шестьдесят процентов. Я так расстроился, не выдержал — побежал к Петру Петровичу.

— Да что это такое, Пётр Петрович! Ведь стыдно мне, стыдно!

— Что делать, лампочки-фонарики? Ты же знаешь, десять старшеклассников мы отправили на лесозаготовки для школы. Теперь за Витю Коровкина только четверо вместо пяти работают.

— Можно, я ещё одну яму вырою?

— Ям больше не нужно.

— А что тогда? — чуть не плачу.

— Даже не знаю… Впрочем, один выход есть. Хочешь завтра к тем четверым пятым пойти? Поможешь им…

Как-то странно: к самому себе пятым идти. Но я пошёл. И Витя Коровкин в тот день сто сорок процентов сделал. Из них я один, минимум, пятьдесят. Больше бы мог, но боялся — опять не ту травку вырву в спешке.

А потом сто пятьдесят. А потом сто шестьдесят пять…

Когда у Вити Коровкина выработка перевалила за двести процентов и стала чуть не самой высокой по лагерю, ребята вдруг взбунтовались:

— Не хотим больше за Витю Коровкина вкалывать! Пусть сам. Он и так уже больше ста тянет.




А ведь космонавт к нам не приехал!.. Я крепился, крепился, а потом всё-таки не выдержал и спросил у Петра Петровича с подковырочкой:

— Где же всё-таки, интересно, космонавт задержался?

Он посмотрел на меня как-то странно, исподлобья, сторожко:

— Ну, значит, нашлись у него дела поважней… А что, лампочки-фонарики, наскучило самому за себя работать? Может, опять к тебе ребят подкинуть? Или там бульдозер, чтобы нормы твои потянул.

Бульдозер?.. Выходит, он знал! И всё-таки молчал, не сказал ребятам.

— Не нужно, Пётр Петрович. Я сам.

Он сразу отмяк, заулыбался:

— Смотри, лампочки-фонарики!

— Смотрю, — сказал я твёрдо.

И в самом деле, зачем бульдозер, когда меня уже и без него вытянули? Семьдесят человеческих сил, семьдесят неизвестных, которых я теперь знаю как свои пять пальцев.

Ещё бы не знать! Ведь каждый из них был Витей Коровкиным. А Витька Коровкин — это как-никак я!




Чёрствость








Шофёр всю дорогу непробиваемо молчал. Лишь один раз, в самом начале пути, когда Нина спросила его о чём-то, сказал, не глядя на неё и хмурясь:

— Однако ты, девка, мотай туда, к своим подружкам, если потрепаться охота.

Туда — значило в крытый кузов, откуда сквозь натужное гудение мотора доносились песни, а когда машина подскакивала на ухабе — дружный визг.

Шофёр принял её за одну из старшеклассниц. Нина невольно улыбнулась, вспомнив, как неделю назад, когда она только приехала в школу, вихрастый парень из десятого класса небольно, по-дружески стукнул её по плечу и спросил: «Ты откуда, новенькая?» Двадцать два года ей, двадцать два, и институт за плечами, а выглядит до сих пор как девчонка.

Стало совсем темно. Жиденький свет единственной фары едва освещал раскисшую апрельскую колею с бесчисленными озёрцами на ней, маленькими и большими. Машина, жалобно подвывая, тяжело переваливалась с боку на бок. Шофёр всё чаще останавливался, проходил вперёд, словно протаптывая грузовичку путь своими обросшими пудовыми комьями грязи сапожищами.

Нина отодвинула край кожаной рукавицы и посмотрела на руку. Стрелки уютно светились в темноте. Уже целых три часа по этим лужам и ухабам. А говорили, до Гусиной Ляги всего двадцать пять с гаком. Пожалуй, сибирский гак не уступит украинскому.

Сибирь. Она в Сибири… Нина втайне гордилась собой. Да, в эту затерянную на краю света районную школу её назначили после окончания института. Но потом она заболела, пролежала с ногой всю осень и зиму. А весной, когда она наконец поднялась, вполне можно было остаться в Ленинграде — стоило только захотеть. Но она сама, сама добровольно решила поехать сюда, в глухомань. Кому-то же надо. И почему этим «кем-то» должен быть другой, а не она?

Конечно, Нина не ожидала, что её встретят здесь с оркестром. Но всё-таки было немного обидно, когда директор школы в пропахшей свежей масляной краской комнате, равнодушно моргнув набрякшими веками, сунул в ящик стола её документы, и пресно заговорил о будущей нагрузке, зарплате, о том, что дома готовить куда выгоднее, чем ходить в столовую… У неё сразу отпала охота делиться с этим сухарём своими планами преподавания музыки в школе — учась на факультете истории, она одновременно посещала Консерваторию.

И школьницы, с которыми она вызвалась ехать на производственную практику, её тоже разочаровали. Какие-то все серенькие, скучные, в одинаковых стёганках, лыжных брюках и тёмных старушечьих платках…

Девочки всё ещё пели — даже такая жуткая дорога не смогла их вымотать. Надо было сесть в кузов — всё повеселее, чем здесь, с этим бирюком. Она и хотела вместе с девочками, но та, чёрненькая, с бойкими глазами — кажется, её Асей звать, да-да, Ася, — та чёрненькая взяла и поставила её сумку к шофёру, словно само собой разумелось, что учительница должна ехать в кабине.

Машину сильно тряхнуло на очередном ухабе. Нина подскочила на мягком пружинном сиденье, больно стукнулась головой. Шофёр мельком посмотрел на неё. Во взгляде промелькнуло насмешливое сочувствие. Пожалуй, заговори с ним сейчас, он бы ответил. Но она промолчала.

Жидкой грязью занесло всю фару. Пока шофёр, чавкая сапогами, возил по ней тряпкой, Нина вспомнила с досадой, что не взяла с собой фонарик, чудесный никелированный карманный фонарик с ярким столбиком света, купленный специально для того, чтобы выручать её в этой самой Гусиной Ляге. Она укладывалась, когда почтальон принёс извещение на сто рублей из Ленинграда — первая ласточка материнской заботы. Пришлось бежать на почту получать эти пока ещё совсем не нужные деньги, а про фонарик она забыла. Так и остался на столе в её комнате вместе с двумя комплектами круглых, толстеньких, как маленькие бочонки, батареек…

— Гусиная Ляга, — громко объявил шофёр, и Нина вздрогнула от неожиданности.

Сколько она ни всматривалась, ничего не видела ни впереди, ни с боков.

— Где?

Но шофёр снова погрузился в молчание.

Через минуту машина остановилась. Сейчас шофёр вылезет, пойдёт на разведку — как там, впереди?

Но он сидел не шевелясь, с закрытыми глазами.

— Что случилось? — встревожилась Нина.

Он не ответил.

— Товарищ водитель! — Она схватила его за плечо. — Эй, товарищ, товарищ!

В ответ он вдруг всхрапнул и стал валиться на бок в её сторону. Она, по-настоящему испугавшись, принялась трясти его обеими руками, без всякого, впрочем, результата. И, только когда отворилась с лязгом дверца кабины и она скорее угадала, чем увидела в темноте оживлённые лица девочек, до неё наконец дошло: шофёр спит, просто-напросто спит. Он доставил их в Гусиную Лягу и, умученный за целый день, а скорее всего, и не за один день, со спокойной совестью уснул.

…Директор школы говорил ей перед отъездом:

— Колхоз предупреждён, помещение выделено, кровати приготовлены, ужин сварен. Приедете вечером, поедите и ляжете спать. Ну, если только какие-нибудь мелочи.

Мелочи…

В Гусиной Ляге никто ничего не знал о предстоящем приезде школьников. Ни помещений, ни кроватей, ни, разумеется, ужина. Нина стояла посреди грязной деревенской улицы, окружённая девочками, не зная, что делать, что предпринять.

— Безобразие! Какое безобразие! — повторяла она.

Но всё обошлось. Девочки были здесь на производственной практике в прошлом году, жили тогда в старом помещении школы. Оно оказалось неподалёку. Перетащили туда сумки, чемоданы. Оля Кондина, спокойная, рассудительная девушка с постоянной доброжелательной улыбкой на лице, ушла в темноту и вскоре вернулась с бригадиром — он жил по соседству.

— Не знали, ничего не знали. — Бригадир беспрестанно зевал: Оля подняла его прямо с постели. — Что приедете — говорил председатель, само собой. Что сегодня приедете — ничего не говорил.

— Как же теперь быть? — растерянно спрашивала Нина.

— Где у вас матрацы? Матрацы где? — допытывалась Оля. — На которых мы в прошлом году спали?

Бригадир громко чихнул и покачал головой, стряхивая остатки сна.

— Да где им быть? В новой школе, в кладовке, само собой.

— Девчонки! За мной!..

Девочки исчезли, за ними и бригадир. Нина присела на чей-то чемодан, зябко ёжась, — отсыревшее, давно не топленное помещение после душной кабины казалось особенно холодным.

Через час старая школа приобрела жилой вид. Из одного класса выволокли верстаки — здесь теперь помещалась школьная столярная мастерская, — вдоль двух стен уложили матрацы. В печке уютно гудело пламя, красные блики бестолково метались по полу.

Бригадир, после того как окончательно проснулся, быстро организовал ужин, примитивный, но обильный. Узнав, кто «старшой», и заметно удивившись, что им оказалась не Оля, таинственно поманил Нину пальцем на улицу.

— Как насчёт того? — шепнул он, заговорщицки подмигивая.

— Вы что! — отшатнулась Нина.

— По стаканчику оно бы не вредно с дороги. Пивко ведь, не белое, само собой.

— Всё равно. Они ученицы.

Бригадир, недоумевая, ушёл, пожелав спокойной ночи. Нина постояла, улыбаясь, в тёмном коридоре. Забавный разговор.

Рассказать им? А будет ли правильно? Неизбежная в этом случае фамильярность вряд ли уместна для педагога, особенно в первый же день знакомства. Ещё подумают — заискивает.

Нет, не стоит!

Она вернулась к девочкам…

Ели сало с хлебом, заедали кислой капустой. Вместо чая была холодная как лёд колодезная вода — не нашли, в чём вскипятить.

— Теперь спать! — Нина посмотрела на ряды матрацев. — Где моё место, девочки?

— Рядом, в соседней комнате, — сказала Оля.

— Почему не здесь, не с вами?

— Не знаю… Мы думали… В прошлом году Вера Ардальоновна сама туда попросилась.

Сказать, чтобы переставили?.. Они устали.

— Вам же лучше будет — у них там учительская прежде была, — с чуть заметной ехидцей стала уговаривать остроглазая Ася. — И кроватку мы для вас тоже подходящую раздобыли.

— Шик-модерн! — рассмеялись девочки.

Подумают ещё, новая учительница из капризных… Ладно, пусть так!

Пошли все вместе смотреть «шик-модерн». Действительно, такой кровати Нине никогда ещё не приходилось видеть. По длине на ней свободно могли уместиться двое. Но зато она была узкой, как половица.

— Прокрустово ложе! — покачала головой Нина.

Оля спросила:

— А почему так говорят, Нина Павловна?

— Это из древнегреческих мифов.

Нина обрадовалась: вопрос давал наконец возможность проявить своё превосходство хоть с какой-нибудь стороны. До сих пор у неё такой возможности не было; наоборот, беспомощная и как-то растерявшаяся в незнакомой обстановке, она целиком зависела от девочек.

— «Прокруст» — по-гречески означает «растягивающий». Был такой разбойник Полипемон. Он укладывал свои жертвы на кровать. Вроде этой. Кому она была мала — того укорачивал. Кому велика — растягивал.

— Ну, от вас бы одна ниточка осталась! — Рослая Ася оглядела её с головы до ног.

Это было чуть-чуть дерзко по отношению к преподавателю, и Нина посмотрела на Асю строго; впрочем, та вряд ли заметила в темноте.

Лёжа на своей неудобной постели и ворочаясь беспокойно с боку на бок, Нина пришла к выводу, что всё-таки не следовало уходить от девочек в другую комнату, так же как и садиться в шофёрскую кабину. Ведь она могла и не ехать с группой на практику, сама предложила директору, и то только для того, чтобы ближе познакомиться со старшеклассницами, сдружиться с ними. А много ли так узнаешь?

Через тонкую стенку явственно доносились голоса. Там не спали, переговаривались. Мечтают девочки, делятся сокровенным.

Нина прислушалась. Шёл спор о заработках доярок.

Сразу стало досадно. Она повернулась на другой бок, подложила кисти рук под голову.

А всё-таки странно. Очень странно! Ленинград — и какая-то Гусиная Ляга, даже без электричества. И она, уже не Нина, а Нина Павловна, на этой разбойничьей кровати…

Странно… Просто не верится!




Утром пошли на ферму. Девочки наперебой рассказывали про достопримечательности деревни.

— Вон в поле, за комбайном, колок… ну, рощица… Видите? Прошлой зимой там тракторист замёрз.

— Как — замёрз? — ужаснулась Нина.

— Обыкновенно! Заблудился в буран и замёрз… А вот тёти Маруси дом, со скворечником. Мы у неё кормиться будем.

— Не в столовой разве?

— Какая здесь столовая!

Фермы стояли на самой окраине, с наполовину ободранными соломенными крышами. Дальше шла степь — чёрная, пустая, пугающая. Коровы, тощие, с выпирающими боками, тщетно пытались достать губами малюсенькие зелёные стрелки, затерявшиеся среди густой путаницы прилизанных талыми ручьями прошлогодних стеблей.

— Худущие! — вырвалось у Нины.

— Зима трудная, — сказала Оля. — Прошлым летом неурожай, кормов не было. Видите, крышу чуть не всю съели.

На ферме девочек встретили как старых знакомых. Видно, в прошлом году они оставили по себе хорошую память. И тётя Клаша, старшая, и молодые доярки в белых халатах поверх стёганок — все кинулись к ним, обнимали, тормошили.

— Ну, теперь мы в отпуск! Насилу дождались!

Пришёл зоотехник, или «зоотэхник», как он себя называл, сухонький старичок в очках, похожий больше на часового мастера, чем на колхозного животновода. Он собрал девочек в красном уголке, маленьком, неприглядном помещении, всё убранство которого составляло несколько табуреток, самодельный стол да яркий плакат на стене: «Помните: спички в руках ребёнка — большая опасность!»

— Начнём теоретический курс… — сказал он надтреснутым голосом, потирая руки.

Нина с тоской подумала, что сейчас пойдут научные объяснения о том, что такое корова и чем она отличается от свиньи. Она хотела сказать, что теорию девочки уже проходили зимой, в школе, а сюда приехали только на практику, но замешкалась, не успела.

— Самое главное в нашей работе: мыть… Что? — неожиданно строго спросил старичок, подняв вверх указательный палец.

— Ру-ки! — хором весело и привычно отчеканили девочки.

— Правильно! — Маленькие глазки старичка удовлетворённо поблёскивали. — А ещё мыть… Что? — снова выпалил он.

— Вы-мя! — проскандировал хор.

— А ещё главное: выдаивать молоко до последней… Что?

— Кап-ли!

— Потому что в последних каплях самая высокая… Что?

— Жир-ность!

— Очень хорошо! — Старичок опять потёр руки. — Теоретический курс вы усвоили… — он сделал паузу, — удовлетворительно.

— О-о! Василий Никифорович, почему? — Девочки окружили его кольцом.

— Недостаточно громко отвечаете. Ну-ка, ещё раз… Ру…

— …ки! — раздался пронзительный визг.

Нина смотрела на оживлённые лица девочек, на смеющегося старичка и завидовала. Любят его! Не очень, видно, грамотный, но он знал что-то такое, чему её не научили в институте.

…К работе приступили в тот же вечер. Нина ходила по коровнику и с удивлением наблюдала, как ловко управляются девочки. Тоненькие струйки молока звонко дзинькали о дно подойника. Коровы стояли смирно и без всякого аппетита, механически жевали толстые стебли камыша.

— Ох, бедные! — вздыхала тётя Клаша, поглаживая коров по унылым мордам. — Потерпите, потерпите, совсем уж теперь недолго осталось. Весна!

Молока было мало — что коровы могли дать с сухого камыша и соломы? Девочки принялись за уборку помещений. Нина чувствовала себя посторонней и ненужной. Люди заняты своим делом, совсем взрослые, сознательные люди. Никого не надо подгонять, понукать. Зачем она поехала с ними? Назначили бы старшей Олю, она вполне бы управилась.

На обратном пути Ася вдруг спросила:

— Нина Павловна, а платить нам будут? Или опять как в прошлом году?

— А как было в прошлом году?

— Да так, дармовая рабочая сила.

— Ну, не совсем, — вмешалась Оля. — Нас ведь кормили.

— Всё равно мы намного больше заработали. Всех доярок в отпуск пустили. Одни мы с тётей Клашей.

— И управились, — поддержали Асю другие девочки.

— Ещё как управились! Благодарность объявили.

— Благодарность объявили, а денег не дали.

— Мальчишки, так те за практику по двадцать рублей привезли.

— Больше! Вон Лешка — тридцать два!

— Ну, пусть даже по двадцать.

— А мы, выходит, всё прожрали, — грубовато заключила Ася. — Что мы — в три горла?

— Ладно, девочки, хватит! — немного резко остановила их Нина и, чуть помедлив, добавила мягче: — Завтра пойду с бригадиром в правление и сама всё узнаю.

Как ни хотела она избежать мелочных денежных дел, а приходилось всё-таки впутываться, и это слегка раздражало. Но, с другой стороны, Нина была рада. Вот и ей нашлась хоть какая-то работа.




Бригадир как уехал утром, ещё засветло, на поля, так весь день дома больше не появлялся. Нина зря прождала его до вечера, а потом решила сама идти в правление колхоза — ей сказали, что председатель в ближайшие дни куда-то должен уехать, не то в район, не то в край.

Село было на удивление разбросанным: десяток разномастных изб — тут, другой десяток — там, третий — ещё дальше. Видимо, строились без всякого плана: где кто хотел, там и ставил жильё. Лишь в дальнем конце, на пригорке, стояли два ряда одинаковых новеньких домиков, аккуратных, симпатичных, под красной черепичной крышей. На одном из них полоскался на ветру яркий флаг. Здесь помещалась колхозная контора.

На некрашеной двери с табличкой «Председатель» повисли прозрачные жёлтые капли смолы. В комнате слышались сердитые голоса. Нина, вдруг оробев, несмело постучала.

— Кто там ещё? — По недоуменным ноткам в голосе стало понятно, что стучать здесь не очень принято. — Входи, ну, входи, чего скрестись!

Она вошла.

— Здравствуйте.

Председатель сидел, весь обложенный грузными конторскими книгами в чёрных переплётах. Кроме него, в комнате никого не было. «А разговаривал с кем?» — удивилась Нина.

Он тяжело, как бы нехотя, оторвался от стула, протянул ей широкую, как лопата, плотную руку.

— Учительница? Садитесь. Как устроились?

— Спасибо, — сдержанно ответила она.

— Ага!

Председатель откинулся на спинку стула, покрутил ручку телефона, попросил девушку на станции разыскать и послать к нему какого-то Спицына. А сам не спускал с Нины внимательного взгляда светлых, с небольшой косиной глаз. «Изучает, — подумала Нина. — Для того и звонить стал. Хитрит!»

Но лицо у него было простое, бесхитростное, загорелое до черноты. Лишь лоб, высокий, с большими залысинами, совершенно белый.

Нина легко представила себе председателя в поле. Кряжистый, приземистый, кепка с большим козырьком надвинута на глаза, чтобы солнце не слепило. Человек от земли.

— Значит, устроились. — Он кончил говорить по телефону. — С питанием как?

— Спасибо.

— Ага! Тогда, значит, всё в порядке?

Вот теперь она поняла совершенно отчётливо: он знает! Знает, зачем она пришла.

— Я хотела бы выяснить насчёт… насчёт оплаты, — выпалила она, преодолевая смущение, которое всегда испытывала, когда приходилось вести речь о деньгах. — Старшеклассникам положено оплачивать труд.

— Ага! Гро́ши!.. Ну, на что девчонкам гро́ши? Губы они ещё не мажут. На духи если…

— Я серьёзно. — Она уловила попытку свести всё к шутке и с ходу отвергла его тон.

— Серьёзно! Ага! — В его глазах всё ещё теплилось веселье. — Кормлю их, пою, учу на своих коровёнках — и ещё гроши?.. Бухгалтер! — крикнул он. — Сколько школьникам на питание отпускаем?

— Семьдесят шесть копеек на душу в сутки. И на учительницу столько же, — тотчас же, словно там только и ждали вопроса, послышалось из-за дощатой, не достававшей до потолка перегородки.

— Ага! Семь рублей шестьдесят копеек, если по-старому. Что положено, отдаём, и даже сверх того… Всё! — Неожиданно он встал и протянул руку. — Как в газетах пишут, переговоры прошли в дружественной, сердечной обстановке. — Посмотрел на её ноги критическим взглядом, добавил, перейдя на «ты»: — Давай, учительница, я тебя на своей персональной подброшу — ишь как вывозилась. Непривычная ты, я гляжу, топать по нашим проспектам.

В тряском «газике» оба молчали. Он, довольный, мычал какой-то несложный мотивчик. Она покусывала губы. Пришла, называется, требовать положенной оплаты. Он и говорить не стал. «Семь рублей шестьдесят копеек по-старому»! А они ведь работают за взрослых. Сколько доярок ушли в отпуск!.. Провёл, как маленькую, и теперь, наверное, смеётся над ней.

Нина злилась. На него, на себя. На девочек, по вине которых попала в глупое положение.

Возле школы, прислонённый к стене, стоял облепленный грязью мотоцикл. Нина обрадовалась. Наверное, завуч по производственному обучению, «железный завуч», как называют его ребята. Может быть, он поговорит с председателем?

Но в комнате были одни девочки. Подвинув матрацы к горевшей печке, они отдыхали после вечерней дойки.

— Ну как? — повскакали все с мест.

— Ничего не получается, — нахмурилась Нина. — У них очень большие расходы… Ваше питание…

— «Питание»! — фыркнула Ася. — Картошка одна!

— Перестань, питание неплохое, — возразила Оля. — Но разве мы зарабатываем только на питание?

— Председатель — жмот! — крикнула Ася. — Жмот, жмот! Спросите у кого хотите. Четвёртый год обещает электричество на ферму провести. Так и сидят с «летучей мышью». А красный уголок у них видели? Это же позор!.. Нет, пусть платит — и всё! Он жмот, а вы ему верите.

— Ася, перестань. — Более спокойная и сдержанная Оля оттеснила подругу. — Нина Павловна, нам ведь совсем немного. Хотя бы по пяти рублей на брата. На сестру, — поправилась она с улыбкой. — Нам так нужно.

— Нет, ничего, наверное, не получится.

Упорство девочек раздражало её всё больше. Далась им эта несчастная пятёрка! Что за мелочность!

— Вы попробуйте ещё раз, — не отставала Оля, глядя на учительницу с надеждой. — Нам правда очень нужно.

— Не знаю, не знаю… — И, чтобы уйти от неприятной для неё темы, спросила торопливо, заметив отсутствие одной из учениц: — А Загоруйко где?

Девочки переглянулись.

— Что молчите?

— Можно сказать, — не то спрашивая, не то утверждая, произнесла Оля, обращаясь к подругам. — Любовь…

Нина не поняла:

— Какая любовь?

— Настоящая, — с заметным оттенком зависти пояснила Оля. — С детства… Они вместе росли, понимаете? Он, когда школу кончил, должен был в политехнический идти, на машиностроительный, — очень способный, у него рекомендации учёных. А остался здесь. Из-за неё. Трактористом в совхозе.

— Тракторист-утопист, — вставила Ася, и все рассмеялись. — Правда! Прошлой весной трактор на Быстрянке утопил. Торопился домой, наверное, её быстрее увидеть хотел, а лёд уже тонкий — не выдержал. Целую ночь возился, пока вытащил, и слёг на полмесяца. А теперь голос, как у пропойцы.

Нина вспомнила про мотоцикл у двери. Вот откуда он взялся!

— Где они?

— Ходят… Только вы… — Оля замялась. — Вы, пожалуйста, никому не говорите, ладно? Её родители против. Узнают — шум ещё поднимется.

Нина встревожилась. Парень примчался на мотоцикле, за двадцать пять километров, в такую грязь. У них что-то серьёзное.

Загоруйко — скажи пожалуйста! Тихая, незаметная девочка с большими робкими глазами на узеньком, почти детском личике… Джульетта… И моторизованный Ромео.

Как быть?

Нина вышла в коридор… Родители против? А если это действительно большая и чистая любовь? Встать у них на пути? Только потому, что у неё, учительницы, могут быть неприятности? Ну и пусть себе!

Двадцать пять километров на мотоцикле в такую грязь! И ещё обратно! Ночью, в темноте.

Вот тебе и глушь! Вот тебе и Гусиная Ляга!

Послышался негромкий смех… О, влюблённые, оказывается, здесь, в комнате, куда девочки стащили верстаки. Точно — потянуло папиросным дымом, он курит.

Надо уйти, неудобно.

Но она не ушла. Наоборот, прислушалась, затаив дыхание и краснея от неловкости. Так захотелось узнать, о чём говорят они, влюблённые, её влюблённые, которых она уже взяла под свою защиту, мысленно пройдя через все возможные неприятности, грозившие ей, педагогу.

— Тебе не холодно? — услышала она мужской голос, хрипловатый, простуженный. — Платок принести?

— Не надо, сиди… Когда ещё приедешь?

— Я хоть завтра. Да вот, говорили, эшелон с удобрениями пришёл в Облепиху. Будем возить. Чёрт те что, в самую грязь! Не могли зимой.

— Так ведь и зимой привозили. Помнишь, в первый мороз.

— А, сколько там! С гулькин нос…

Потом разговор зашёл о низком качестве удобрений, потом мужской голос стал ругать какого-то Женьку, зажавшего детали для трактора.

Нина слушала и негодовала. Боже! И за этим он прикатил за тридевять земель на своём мотоцикле! Удобрения, детали… Это любовь? Это трепетные чувства, воспетые поэтами?

Чёрствые люди!.. Невольно вспомнилось про пять рублей, и Нина не могла уже больше заставить себя сдержаться. Она кашлянула громко. Голос за дверью сразу умолк.

— Загоруйко!

Молчание.

— Загоруйко, вы здесь?

Прошелестело тихое «да».

— Выйдите, пожалуйста, ко мне. — И, когда тоненькая фигурка скользнула из-за двери, сказала твёрдо: — Пора спать — вам завтра подниматься в пять. И скажите, пожалуйста, своему… — она замялась, не зная, какое подобрать слово, — своему товарищу, чтобы он больше сюда не приезжал.

— Но почему? Мы ведь ничего…

— Вы здесь на практике, а не на отдыхе. Я не разрешаю.

И прошла к себе в комнату, хлопнув дверью.

Не хотела хлопнуть — так получилось.

Она слышала, как парень негромко произнёс в коридоре «Вобла!», как вышел на улицу, как начал заводить мотоцикл. Что-то не ладилось, мотор то отчаянно трещал, то глох.

Присела на край кровати; где-то на другом конце резко тренькнула пружина.

Вобла! Это она — вобла, сухая чёрствая вобла! Просто смешно!

Но почему-то ей было совсем не смешно. Почему-то хотелось плакать.

Так она сидела в темноте, расстроенная, подавленная, зябко кутаясь в платок, пока не постучали в дверь и не вошла Оля. Нина вся подобралась, ожидая упрёков и лихорадочно думая, что ей сказать. Но Оля заговорила совсем о другом. Опять о злосчастных пяти рублях. Завтра надо бы встретиться с председателем пораньше, а то, говорят, он уедет, и без него никто не решит.

И — странно! — у Нины отлегло от души. Рассеялись неясные, тревожащие сомнения. Она смотрела на Олю почти с благодарностью. Как немного им нужно! Пять рублей. Всего только пять рублей!




Утром девочки встретили её холодными, осуждающими взглядами: Загоруйко, разумеется, рассказала им всё.

После завтрака Нина снова пошла к председателю. У него были люди. Все кричали, курили. Пепельница, как ёж, топорщилась окурками. Дым стоял такой, что она едва различала лица.

— Мне нужно с вами поговорить. — Нина храбро двинулась через комнату к столу председателя.

— Вчера же поговорили. — Он морщился, словно у него болели зубы. — Если можно, поскорее. Садитесь, чего стоять.

— Спасибо. — Она осталась на ногах — на этот раз он её не проведёт. — Школьницы просят, чтобы им уплатили хотя бы по пяти рублей; они говорят, что заработают намного больше.

Её подробно разглядывали со всех сторон, перешёптывались, улыбаясь. От этого и ещё от неприятного сознания мелочности своих требований она говорила резко, почти грубо.

— Ага! По пяти… Я же сказал: у нас нет никаких таких возможностей. Еле дыры латаем с прошлого неурожая.

— Но колхозникам вы платите за работу.

— Ага! Они же работают, а не учатся.

Нина вздохнула. Ей никогда в жизни ещё не приходилось клянчить.

— Степан Сидорович, — неожиданно послышался из дымного облака знакомый голос «зоотэхника», — обижаешь девчонок. Сам знаешь, как они управляются.

— Если наскоблишь гро́ши — плати, — раздражённо бросил председатель. — А у меня всё до последней копеечки расписано. Где лишние взять?

— Ладно, поговорим на правлении, — не то уступая, не то угрожая, сказал зоотехник.

— Словом, так, — председатель снова обращался к Нине, — не обещаю, ничего не обещаю. Так что не надейтесь. И их не обнадёживайте.

Она поняла: отказ. Окончательный и бесповоротный.




Ещё несколько дней прошло, неприятных, дождливых, холодных, совсем не весенних дней.

Девочки втянулись в работу. Все дружно поднимались по утрам, ходили на ферму, потом на завтрак, убирали в своей комнате, поднимая весёлый переполох.

Они отвечали вежливо на все Нинины вопросы, будили по утрам, если она об этом просила; один раз, когда у неё разболелась голова и она не пошла на ужин, принесли остывшую кашу в закопчённом котелке.

И всё-таки… Она чувствовала, она знала: ей объявлен бойкот.

Теперь Нина даже была рада, что у неё своя, отдельная от девочек комната. Хоть здесь она могла снять с себя так тяготившую её маску напускной холодности, за которой она прятала от них своё смятение, здесь могла даже дать волю слезам бессилия и обиды.

Девочки, похоже, настроили против неё и тётю Клашу, от которой у них никаких секретов не было. Правда, она по утрам по-прежнему вежливо здоровалась, осведомлялась о «здоровьице». Но зато перестала подробно рассказывать, как работают девочки, что у них не клеится, и на все вопросы ладила одно:

— Хорошо, всё очень хорошо! Стараются девчата.

Вот слышит Нина, как тётя Клаша отчитывает ученицу:

— Ты что делаешь, что?

Нина, заинтересованная, подходит ближе.

— Кто грязную тряпку сюда повесил, кто, я тебя спрашиваю?

Ученица отвечает виновато:

— Я…

И тут тётя Клаша, уже заметив учительницу, на ходу перестраивается:

— Ну и правильно! Молодец! Молодец!

Нина решила: надо поговорить с кем-нибудь из девочек. Пожалуй, с Олей лучше всего. Рассудительная, доброжелательная. Не то что эта злючка Ася.

Однажды Нина застала Олю одну — девчата ушли в клуб, а Оля почему-то осталась. Позвала девушку к себе в комнату: здесь она чувствовала себя увереннее.

— Скажите, Оля, почему девочки изменили отношение ко мне? Но только правду!

Нина старалась говорить спокойно, ровно, но, видимо, истинные чувства прорвались помимо её воли, потому что на открытом милом лице Оли, отразившем сначала только смятение, она прочитала ещё что-то. Сострадание? Жалость?.. Она не могла понять.

— А вы не обидитесь?

— Нет.

— Вы сами виноваты, Нина Павловна.

— Но я же не могла, Оля, я же всё-таки педагог…

— А разве педагог имеет право злоупотреблять доверием?

Нина вспыхнула:

— Кондина, не забывайтесь!

Оля, ничего не сказав больше, повернулась и вышла.

Нина взялась руками за щёки. Они горели.

«Бессердечные! Все! И Оля тоже. Бессердечные, злые, мелочные! — думала Нина, лёжа без сна на своей длинной кровати. — Вот они мстят мне теперь. За что? За то, что я запретила бывать здесь трактористу-утописту? Или потому, что не смогла выторговать у председателя эти несчастные пятёрки? Они называют его «жмот», а чем сами лучше?»

И тут ей пришла в голову странная мысль. Если взять из маминых денег… Ей хватит вполне. Осталось от тех, дорожных, потом ещё аванс. А нужно будет, мама снова пришлёт.

Неловко…

А впрочем, почему? Она же не берёт чужое, а отдаёт своё. Что в этом плохого? К тому же они вряд ли узнают. Не побегут же к председателю проверять.

И всё-таки…

Сомнения не покидали Нину до того момента, когда на другой день она, наконец решившись, сказала:

— Кондина, составьте список на получение денег.

— Ведомость? — Оля просияла.

И Нина вздохнула облегчённо, отметив про себя как явную радость девушки, так и её осведомлённость в финансовых терминах и усматривая в этом ещё одно доказательство своей правоты.

— Да.

— Девчонки! Девчонки! Нам платят! — И тут же Оля уточнила озабоченно: — По пяти рублей?

— Ой, как хорошо! Спасибо вам, Нина Павловна!

Нина отошла, промолчав.

«Вот и заработала благодарность», — горько думалось ей.




Нину донимал соседний пёс, по кличке «Спутник». Этот мохнатый коротконогий разбойник почему-то невзлюбил её. Стоило только Нине появиться в дверях школы, как Спутник, оставив все свои дела, бросался к ней с лаем и так, отчаянно лая, провожал до самой фермы, проявляя, впрочем, благоразумную осторожность и соблюдая постоянную дистанцию в несколько шагов (были, вероятно, неприятные знакомства с пинками в его собачьей жизни). Не помогали ни увещевания, ни подачки. Спутник уминал их в момент, а затем, подкрепившись, бросался на Нину с удвоенной энергией.

Прибегнуть же к силе она не решалась: не хватало ещё гоняться за собакой на виду у всей деревни.

Спутник, чувствуя беспомощность своей жертвы, как и всякий агрессор, наглел всё больше и уже стал примеряться, как лучше схватить её за ногу. Волей-неволей пришлось идти к соседям.

Пёс был лишён свободы, но, словно зная, кому обязан этим, целые дни терпеливо караулил Нину в засаде возле забора, не подавая признаков жизни и неожиданно вскакивая с лаем как раз в тот момент, когда она проходила мимо. Нина пугалась, в страхе шарахалась в сторону, хотя отлично знала, что пёс на цепи.

А однажды Спутник, неожиданно вспрыгнув передними лапами на забор, так напугал её, что она оступилась и упала.

Чьи-то сильные руки подняли её, поставили на сухое место.

— Ушиблись?

Знакомый голос! Грубоватый, простуженный.

Она подняла глаза. Парень лет двадцати, светлый чуб из-под шапки. Улыбается. Нет, не насмешливо, по-доброму.

Посмотрела в сторону школы. Так и есть: у входа стоит мотоцикл.

Он! Моторизованный Ромео!

— А я вас тогда в темноте не разглядел. Мне показалось — вы намного старше.

— Вобла! — вспомнила она и рассмеялась невольно.

Он смутился.

— Слышали?

— А разве вы не хотели, чтобы я слышала? — Она нагнулась, отряхнула грязь с пальто. — Вот противная собака!

— Вы бы цыкнули раз — и дело с концом. — Ромео сделал шаг в сторону пса, всё ещё бушевавшего у забора, прикрикнул на него грозно, топнув ногой, и Спутник, гремя цепью, с визгом унёсся в глубь двора. — Это же трус, каких мало.

Они вместе пошли к школе.

— Ах да, у меня ведь поручение от вашей квартирной хозяйки. — Он вытащил из кармана фонарик, подал ей.

— Большое спасибо!

— Кушайте на здоровье!

Он подошёл к мотоциклу, отвёл его от стены.

— Можете зайти в школу, — предложила Нина. — Девочки вот-вот вернутся с фермы. Если хотите их видеть, конечно.

Он улыбнулся:

— А я их уже видел. Вы же сюда запретили приезжать, так я на ферму. Вот только пакетики забыл им отдать. — Он снял с заднего сиденья мотоцикла большой свёрток. — Мамаши им посылают. Передадите, ладно?

— Разберутся, кому что? — спросила она, принимая свёрток.

Ромео удивлённо посмотрел на неё:

— А зачем? Они же всё равно поделят.

Мотор затарахтел. Ромео кивнул на прощание, улыбнулся, надевая водительские перчатки.

— Беру свои слова обратно.

И поехал.

— Какие слова? — крикнула она.

— Насчёт воблы, — донеслось сквозь шум мотора.

Она смотрела ему вслед, пока мотоцикл, сильно вихляя по скользкой колее, не свернул в сторону, на просёлок. Потом медленно поднялась на крыльцо.

О чём, интересно, говорил Ромео со своей возлюбленной? Нет, не этот — тот, настоящий, Монтекки. О любви, о звёздах? Но нельзя же всё время о любви и звёздах! Песни пел? А если бы простудился и охрип? Как Ромео… Нет, не тот, настоящий, а этот, моторизованный.

Нина рассмеялась. Что только не придёт в голову!




Ромео приехал ещё раз. Это было уже накануне окончания практики. Нина из своего окна видела, как окружили его девочки, расспрашивая о чём-то; как бережно сняли с сиденья и унесли к себе большой, заботливо укутанный тряпками ящик.

— Опять что-нибудь из дому? — спросила Нина, когда они вместе шли на ужин.

— Ага, — коротко ответили ей.

Она не стала больше спрашивать. Отношения между ней и девочками оставались по-прежнему на точке замерзания. «Да», «нет» или, вот как сейчас, «ага».

Вечером девочки допоздна работали на ферме — приводили в порядок красный уголок. Выбелили помещение, вымыли пол, повесили самими же написанные лозунги, приладили к двери первый номер сатирической газеты «Му-му», — они решили не терять связь с фермой и по очереди раз в две недели приезжать сюда выпускать стенгазету.

Нина прочитала текст, исправила две орфографические ошибки. Вообще ей понравилось, она даже не ожидала. Написано остроумно, меткие карикатуры. Интересно, кто рисовал? Ася? У неё с собой набор цветных карандашей.

А ей ничего не сказали, всё делалось втайне от неё.

Стало обидно. Вышли на улицу. В двух шагах от неё кто-то тяжело спрыгнул с крыши фермы.

— Кто? — испуганно отшатнулась она.

— Я, не бойтесь.

Ромео!

— Что вы делали на крыше?

— Загорал. — Он рассмеялся. — Видите, какая луна?

— Нет, в самом деле?

— Да так, мелочи… — Он закурил, пустил струю дыма в звёздное небо. — Распогодилось. Наконец-то! Давно пора. Сев на носу.

— Вы что-то сегодня не торопитесь домой.

— А я не поеду. Завтра здесь, в колхозе, комсомольское собрание. Я от райкома. Послали.

Помолчали немного. Потом она, решившись, спросила:

— Можно личный вопрос? Не обидитесь?

— А чего же, давайте.

— Почему вас родители Загоруйко не любят?

Он невесело усмехнулся.

— Ну, выдали вопросик! В самую точку.

— Вы простите, если я…

— Нет, почему же… Он у нас механиком работал, в совхозе. Ну и… В общем, нечестно работал, для себя. Думал, я не скажу, промолчу… Ну, потому что… сами понимаете… А я не мог. Вот он и злится… Ничего романтического, как видите. Проза жизни.

Из дверей фермы шумно высыпали девчата.

— Миша, сделал?

Увидев Нину, стихли сразу, зашептались, оглядываясь на неё с опаской.

Пошли домой со смехом, с песнями, будоража сонную тишину деревенской улицы.

Последний день на практике. Завтра возвращаться.

Нина шла позади всех, освещая себе дорогу карманным фонариком.

Одна.




…На прощание устроили нечто вроде митинга. В красном уголке, посветлевшем, нарядном, собрались девочки, доярки, вернувшиеся из отпуска, тётя Клаша. Пришли и деревенские школьницы со своей учительницей, седой подвижной старушкой, — видимо, привела их в воспитательных целях: летом им тоже предстояло работать на фермах.

Тётя Клаша вышла первой, но вместо речи пустила слезу:

— Как не хочется расставаться с вами, дорогие вы мои!

И стала, плача, целовать девочек, одну за другой, расстроив всю намеченную программу.

Выручил старичок зоотехник.

Он пришёл прямо с заседания правления колхоза, усадил обливавшуюся слезами тётю Клашу, откашлялся и торжественным тоном зачитал благодарность школьникам от правления.

Потом сказал:

— Год был тяжёлый, сами понимаете, оплатить ваш труд в полной мере не можем. И вот решили начислить по двенадцати трудодней. Что получат колхозники осенью, то и вам придётся, а кто захочет поработать у нас во время летних каникул — милости просим. На равных правах со взрослыми. Скажу вам не льстя: таких доярок на любой ферме с руками оторвут.

Нина смотрела на обрадованные весёлые лица девочек и тоже улыбалась.

Потом встала Оля.

— Вам всем большое наше спасибо. И вам, тётя Клаша. И вам, Василий Никифорович… — Она волновалась, чувствовалось, что ей ещё никогда не приходилось произносить речей. — Мы… Мы купили небольшой подарок, на память от всех нас…

Подарок? Она ничего не знала! Собирали, а у неё не попросили. Это просто непорядочно!

— Миша! Внеси! — громко крикнула Оля.

Все повернулись к двери. Нина тоже.

Ромео на вытянутых руках бережно нёс радиоприёмник.

— Вот! — Он широко улыбался. — Марки «Родина», на батареях.

— Ого! — Зоотехник озадаченно поправил очки. — Где это вы такой капитал отхватили, а, девчата?

— В самом деле, где? — Оля, считая, что он шутит, тоже отвечала в шутливом тоне. — Где ещё, в каком другом колхозе найдётся такой щедрый председатель, чтобы по пяти рубликов аванса отвалить бедным доярочкам?

— Да, он отвалит, держи карман пошире!

Старичок рассмеялся, и так искренне, что Оля удивлённо уставилась на него.

— Да правда ведь!.. Нина Павловна, скажите! — Она повернулась к сжавшейся в комок Нине и вдруг, догадавшись обо всём, повторила растерянно, почти шёпотом: — Нина Павловна, ой…

Ромео поставил приёмник на столик.

— Хватит вам с финансами разбираться! — Он сунул в гнездо провод, свисавший с окна, повернул ручку включения, и через несколько секунд раздалась весёлая музыка. — Вот! И антенну вам наладили. Слушайте на здоровье!

— Теперь пусть ваш преподаватель скажет, — предложил зоотехник. — Нина Павловна, ваше слово… Что такое, Нина Павловна?

Нина плакала, закрыв лицо руками.

Ей было стыдно. Так стыдно…




ВОГ








Василий Олегович Гордеев. Сокращённо — ВОГ. Это я, Васька Гордеев.

И мой приятель, бывший приятель, Витька, Виктор Осипович Гринько, — тоже ВОГ.

В этом всё дело. И ещё в том, что у меня воля незакаленная.

Раньше мы жили с Витькой в одном доме, даже на одной лестничной площадке. Дверь в дверь.

Вообще-то Витька москвич. Но лет пять назад его привезли в наш город, к бабушке, да так у неё и оставили. Нет, не потому, что его родители умерли или подбросили Витьку и скрылись, как в фельетонах иногда бывает. Просто папа у него какой-то дипломатический работник, и его послали в восточную страну на букву «И». В Иран или там в Ирак — я их всё время путаю. Или, может быть, в Ирландию.

Хотя нет, Ирландия совсем на другой карте.

Но это неважно. Важно другое: там, куда послали Витькиного папу, нет школы для советских ребят. Вот поэтому Витьку и привезли к бабушке на время.

Ну, бабушка есть бабушка, по своей знаю. Жаль только, что мой папа не дипломат, его ни на какой Восток не посылают. А то бы мы с бабушкой живо договорились. Есть даже такая народная мудрость: старый — как малый. Бабушка, например, считает, что школьники в Советской стране — самые великие труженики. И, знаете, я с ней вполне согласен. Взрослые работают по семь часов, некоторые даже по шесть. А мы? Шесть уроков — это уже шесть часов. Да ещё домашние задания. Самое малое два часа. Да где там! Если по совести, то разве за два часа управишься? По совести — не меньше, чем за три. Шесть плюс три — девять. Девятичасовой рабочий день. Простая арифметика!

Вот и Витькина бабушка, Анна Петровна, тоже человек прогрессивный и к нашему брату — школьникам — относится с сочувствием.

Витька с ходу спихнул с себя тяжёлое бремя отличника, которое он привёз из Москвы. Перешёл в твёрдые четвёрочники, а потом и в нетвёрдые троечники… Но всё же ничего, ни разу на второй год не остался, переползал на брюхе из класса в класс.

А недавно Витька уехал обратно в Москву. Родители вернулись из страны на букву «И» и взяли его к себе.

Витьке просто повезло, потому что как раз в это время весь наш класс стонал и плакал под игом Игоря Владимировича. Ну, не весь, но многие. Я, во всяком случае.

Раньше Игорь Владимирович преподавал нам только физику. Но вот уволили почему-то преподавателя труда и временно поручили это дело Игорю Владимировичу. Известно, у каждого учителя своя система. Это любой школьник знает. Например, Анна Степановна говорит, что честный человек всегда смотрит прямо в глаза, и требует, чтобы мы не сводили с неё взгляда. А Зоя Александровна, так та наоборот. Уставишься на неё честным, откровенным взглядом — она сердится: «Урока не выучил, а глазом не моргнёт. Совсем обнаглел!»

У старого преподавателя труда система была простая и ясная. Мы приходили на урок, и он говорил: «Сегодня сделать то-то и то-то». И мы делали. Кто лучше, кто хуже. Кого он хвалил, кого ругал. Тройки, четвёрки, пятёрки. Двоек он не ставил, терпеть их не мог, — я так думаю, наверное, это у него ещё с детства осталось. Или просто не хотел портить процент успеваемости.

А Игорь Владимирович вот что придумал: «Вы люди почти взрослые, по крайней мере, по живому весу. Подгонять вас не буду, упор сделаю на сознательность. Вот вам слесарная мастерская, вот вам инструмент и вот вам задание».

Одним словом, к концу последней четверти каждому из нас представить какой-нибудь полезный предмет, сделанный на свой собственный выбор.

Почти три месяца оставалось до срока, целых три месяца!

Я не торопясь всё обдумал, взвесил и решил: сознательно так сознательно. Сделаю не какую-нибудь там кривобокую скобу, как большинство наших ребят, а целый набор слесарных инструментов. Пусть знает Игорь Владимирович, какая сознательность у Васьки Гордеева!

Только пока я это всё обдумывал, пока намечал, из скольких предметов, и каких именно, должен состоять мой слесарный набор, двух месяцев как не бывало. Где уж тут до набора! Успеть бы сделать самый заурядный молоток!

Но я ещё не особенно беспокоился, да и другие ребята тоже. Знали по прежнему опыту: подойдёт время — Игорь Владимирович сам за нас возьмётся. Допустит он, чтобы у нас двойки по труду появились в четверти, как же!

А он не берётся! А он не жмёт! Даже не напоминает. Вроде и сам забыл.

А что? Может, и в самом деле забыл? Ну конечно же, забыл. Можно ли так: ни разу даже не спросить!

И я успокоился.

И вдруг:

— Послезавтра сдать!

Да ещё устраивается, оказывается, школьная выставка, и лучшие из наших полезных предметов будут показаны на ней.

А кто не сдаст вовремя работу, тому — пару в четверть, и прощай участие в летнем туристическом походе в горы.

Ну, пару в четверти как-нибудь переживу. Во всех остальных четвертях у меня по труду «хорошо», обойдётся. Хотя представляю себе, что будет делаться дома.

Но поход!.. Я не пойду в поход! Все пойдут, а я не пойду. Пашка Хромов пойдёт, а я не пойду. И, главное, Катя С. из параллельного «Б» пойдёт, а я не пойду. Катя пойдёт, а я нет!

И вот завтра нужно сдать полезный предмет, а у меня нет ничего, кроме грубой заготовки молотка. И вдруг вечером я встречаю возле подъезда Анну Петровну, Витькину бабушку. Она ездила в Москву навестить внука и только вернулась.

Останавливает меня:

— Здравствуй, Вася. Тебе большой-большой привет от нашего Витеньки.

Это она, конечно, сама придумала. Будет он мне привет посылать! Ведь перед самым отъездом мы с ним крепко поссорились. На веки веков, как говорили в древности. Это значит — насовсем.

Мне нравится одна девочка, кто — не скажу. Ему она тоже нравилась. Но ведь мы друзья. И мы дали клятву никогда не соперничать друг с другом.

Кого она сама выберет, тот и будет с ней дружить. Даже кровью расписались.

И вот однажды прихожу я к нему, а он сидит в шапке. Я спрашиваю: «Ты чего это: дома — и в шапке?»

И — раз! — с него шапку долой. А там — ни за что не угадаете! Там у него бигуди — катушки такие, на которые женщины волосы накручивают. И у него волосы накручены. Чтобы они вились и он был красивее.

Разве это честно? Разве это по дружбе? Разве это не нарушение клятвы, подписанной кровью?

И мы поругались. Даже подрались.

Вот почему, я думаю, никакого привета он мне не слал. Но всё равно сказал Анне Петровне:

— Спасибо большое.

Она ведь хотела сделать мне приятное.

— Пойдём со мной, я тебе покажу, какой он сейчас. Тебе интересно будет.

Очень мне интересно на Витьку смотреть, как же! Но пошёл. Как не пойти! Ведь я только что «большое спасибо» за привет сказал.

Так вот всегда бывает: проявишь слабинку, покривишь в чём-нибудь душой — и потянулась цепочка.

И вот я уже у неё на квартире, разглядываю фотокарточки. Целая куча! Витька делает физзарядку, в одних трусах. Витька готовит уроки за письменным столом — большущий, наверное папин. Серьёзный такой, губу отвесил — позирует.

А на этой фотокарточке Витька ничего не делает, просто машет рукой и улыбается.

Ещё одна… Он смеётся и держит что-то в руке. Что? Не пойму. Коробочка какая-то, что ли?

Спрашиваю у Анны Петровны — она рядом стоит, любуется своим Витенькой:

— Что это у него в руке?

— A-а… Сейчас покажу. — Открывает сумочку, вытаскивает из неё металлический брусок и подаёт мне. — Витенькина последняя работа по труду. Учитель ему пятёрку поставил и так хвалил, так хвалил… Я уезжала, захватила с собой, на память. Такой чудесный замочек!..

И только сейчас я разглядел: верно, в самом деле замок. Висячий замок со скобой; такие вешают на двери сараев. Но красивый — ничего не скажешь! И интересно сделан как… Сам замок прямоугольный, дырка для ключа у него не как у всех, посередине, а сбоку. И ключ тоже особый: круглый, с тремя извилистыми выступами на конце. Вставляешь ключ в замок, выступы попадают в такие же извилистые пазы. Начинаешь крутить ключ, как отвёртку, а там, внутри, винт отворачивается. Дошёл до конца, освободил скобу, и — пожалуйста! — замок открывается.

Держу я замок в руках — и такая зависть берёт. Вот ведь Витька, сообразил!

А может, не он?

Посмотрел я на Анну Петровну, а она словно мои мысли прочитала. Такая наука есть — телепатия. Только её не обязательно изучать в школе или там в институте. Она сама собой осваивается. Вот, скажем, не выучил ты сегодня истории. Зачем? Ведь вчера только вызывали. Идёшь после звонка на урок, весёлый, песенку насвистываешь. А входит в класс Зоя Александровна, взглянет на тебя — и всей твоей весёлости как не бывало. Вызовет!.. И точно: вызывает. Откуда ты узнал? Очень просто: прочитал у неё в мыслях. Вот это и есть телепатия.

Анна Петровна мне и говорит:

— Поверни замочек… Вот так. Ну, что ты там видишь?

А вот что: на гладкой поверхности три буквы, выбитые в металле, «ВОГ». Это значит — Витька Гринько. Сокращённо, конечно, но всё равно.

И ещё больше сгораю я от зависти. И ещё шире улыбается Анна Петровна, радуясь за успех своего Витеньки.

И вдруг меня словно камнем стукнуло. Что такое замок? Полезная вещь! Ещё какая полезная! И буквы «ВОГ». Чем не Василий Гордеев? Да к тому же и Олегович. Ведь это же выход!

И вижу я горы. Снежные вершины. Скалы, пропасти. Цепочка туристов. Так это же мы! Вот я. Ого, какой смелый! Что я делаю? По узенькой дощечке через пропасть! И Катя С. из параллельного класса. Ой, поскользнулась! Не бойся, Катя, я здесь, рядом. Я тебя спасу, обожди минуточку… И спас. Не знаю как, но, что спас, точно. И вот уже Катя со слезами благодарности на глазах… Что ты, Катя, ведь каждый на моём месте поступил бы так же…

Замок… Хотя бы на один день. Показать Игорю Владимировичу — и вернуть. Нужен он мне очень!

— Анна Петровна, можно мне замочек взять? Завтра принесу.

Ох, не даст! Не даст — и всё! И Катю С. спасу не я. Пашка Хромов — вот кто.

— Зачем тебе?.. А-а! — Анна Петровна улыбается и понимающе качает головой. — Ну, покажи, покажи ребятам. Им будет приятно. А после школы занесёшь. Только ты ключик смотри не потеряй. Погоди, я его верёвочкой к замочку привяжу, так вернее…

И вот ребята на большой перемене несут Игорю Владимировичу в учительскую свои скобы и молотки. Смех! Не могли придумать ничего пооригинальнее! То ли дело мой замочек.

Вот он, у меня в кармане. Тёплый такой. И буквы. Вот они, я их нащупываю пальцами. Вот «В», вот «О», вот «Г». «ВОГ». Василий Гордеев.

Захожу в учительскую. Там народу-у… И Анна Степановна, и Зоя Александровна…

Пашка Хромов тоже здесь. Только что отдал Игорю Владимировичу свой мордастый молоток. Тоже мне молоток! Весь в зазубринах, в ссадинах.

— Ну, Гордеев, что у тебя? Молоток? — Это Игорь Владимирович спрашивает.

— Нет, у меня замок.

— О, замок! Это уже интересно.

Интересно? Погодите, Игорь Владимирович, вы ещё удивитесь! Вот сейчас разверну носовой платок, в который он у меня завернут, тогда и в самом деле станет интересно.

Ну? Как?

Несколько секунд он разглядывал замок. Молча. Но я уже видел — понравилось.

— Твоё отчество как?

— Олегович.

— Молодец, Гордеев, в самом деле молодец… Нет, товарищи, вы только посмотрите…

Вот оно, торжество! Мой замок переходит из рук в руки, учителя удивляются, ахают. Зоя Александровна смотрит на меня так, словно впервые увидела. Ах, Зоя Александровна, Зоя Александровна! А вы ещё поставили мне двойку по истории на прошлой неделе!

— Это твой?!

Пашка Хромов! Я так и знал, что он захочет устроить мне пакость. Надо было дождаться, когда он уйдёт, и тогда показать.

Главное — спокойствие. Ответить ему с достоинством, с такой ядовитой усмешечкой. И не краснеть!

— А ты его поверни. Видишь — инициалы.

Это не я сказал — я не успел. Это Игорь Владимирович сказал. И Пашка заткнулся. Сунул мне в руку замок, схватил со стола свой уродливый молоток и подался к двери. Сутулый, с петушиным вихром на макушке — ха-ха!

А Игорь Владимирович на мой замок никак не налюбуется. Снова взял его у меня, положил перед собой. Уже и звонок на урок был, уже идти надо, а он всё не отдаёт. И на меня не смотрит, вроде и забыл, что я здесь.

— Игорь Владимирович!

— Что тебе?

— Мне на географию.

— Ну и иди себе.

— А замок?

— Что — замок?

— Ну… Замок, пожалуйста, отдайте.

— А зачем тебе?

— Да… Так…

— Нет, замок я тебе не отдам.

— П-почему?

— На выставку пойдёт. Завтра школьная выставка — забыл?

Забыл! Конечно, забыл! Ой, что теперь будет?

А ничего не будет. Подумаешь, беда какая! Побудет на выставке, только и всего. А Анне Петровне я что-нибудь наплету. Что ребятам замочек очень понравился. Что решили они себе точно такие же замки сделать. И взяли его домой, чтобы перерисовать. Она ещё и обрадуется.

Нет, это даже хорошо, что на выставку. Просто даже здорово! Пусть знают: Васька Гордеев тоже кое-что может.

Ещё бы — такой замочек отгрохать!

И совсем уже теперь не думаю, что замок не мой. Как это — не мой? Что я — такой сделать не могу? Витька может, а я нет? Могу! Только бы захотеть. И сделаю! Вон я когда детский сад кончал, там воспитательница выпускные экзамены придумала. Так я на них такой мухомор из пластилина слепил — до сих пор дома все вспоминают.

Нет, мне бы только захотеть — и готово!

На выставке мой замок признали одной из лучших работ по школе. Тоже придумали — одной из лучших. А что лучше? Уж не тиски ли какого-то там из старшеклассников? Грубая, топорная работа. Или вышитая картина «Охотники на привале», с которой так носились наши девчонки? Что в ней хорошего! Издалека ещё кое-что видно, а ближе подойдёшь — ни тебе лица, ни пальцев. Одни нитки.

То ли дело мой замочек. На него хоть издали смотри, хоть вблизи. Вблизи даже лучше. Всё блестит, всё отделано. И инициалы «ВОГ».

Когда директор произносил речь и назвал мою фамилию, я почувствовал, что на меня кто-то сзади смотрит, и обернулся. Она! Кто? Ну, это тайна. Сразу глаза отвела и лицо такое сделала, вроде она внимательно директора слушает. Но я-то знаю, как она внимательно слушает! Я же видел. На меня смотрела. На меня! А на Пашку Хромова даже не взглянула.

Бабушка наша говорит, что и радость, и горе никогда одни не ходят. Это, конечно, старинные выдумки. Но всё-таки иногда так бывает. Даже очень часто. Например, обрадуешься, что тебя по физике не спросили, так радуешься. А на геометрии двойку схватишь. Или вот пойдёшь в кино, посмотришь комедию, насмеёшься всласть, а вернёшься домой — там шум: обнаружили в кладовке пустую банку из-под малинового варенья. Она уже там три недели пустая стоит, а нашли её не вчера, не позавчера, не завтра, а именно сегодня, когда ты, весёлый и довольный, вернулся из киношки.

Мистика, но факт!

И сейчас тоже. Только Катя С. на меня посмотрела, директор такое сказал, что хоть стой, хоть падай.

Нет, он меня не ругал, наоборот даже, похвалил. А потом говорит:

— Эту работу (мой замок, значит) в числе других лучших работ наших школьников мы отправляем на городскую выставку «Умелые руки», которая откроется послезавтра в пятнадцатой школе. — И добавил: — Открытие выставки будет транслироваться по телевидению.

Вот так номер! Я сразу вспомнил, что Анна Петровна от телевизора ни на шаг. Как включит — так всё подряд: и телевизионные известия, и футбольные матчи, и даже уроки английского языка. Так же, как и моя бабушка. Все бабушки на телевизор почему-то очень падкие.

Счастье ещё, что выставка будет в пятнадцатой школе, а не в какой-нибудь другой. Раньше, давно ещё, когда мы в другом доме жили, я туда в первый класс ходил, и с той, детской поры остался у меня там хороший дружок, Петька Лепехин.

Это парень что надо, совершенно особый парень. Больше я таких не встречал и, наверное, никогда не встречу. Даже его папа, директор научного института, однажды сказал, — я сам слышал, при мне это было:

«Ты, Петька, удивительный человек. Что надо знать — не знаешь. А что не надо — этого у тебя хоть отбавляй. Набит бесполезными сведениями, как сосиска фаршем».

Насчёт «удивительного человека» я с ним полностью согласен. А вот насчёт бесполезных сведений — тут он всё-таки загнул. Например, хоть он и учёный, а, ручаюсь, не знает, что высота прыжка кузнечика в двадцать раз больше его собственного роста.

А Петька знает! Он мне сам сказал.

Или что египтяне рисовали на подмётках ботинок своих врагов, чтобы давить на них всей своей тяжестью каждый день. Это даже Зоя Александровна не знает! Я спросил у неё на уроке: «Зоя Александровна, что древние египтяне рисовали на своих подмётках?» А она рассердилась, из класса выгнала. За что, спрашивается? А вот за что: потому что она не знает.

А Петька знает!

И целую кучу других вещей. Как собак дрессировать, чтобы они лапу подавали. Как морской узел завязывать. Чем волосы смазывать, чтобы причёска держалась. Да разве всё перечислишь!

Вот я и к нему со своей бедой. Во-первых, он в той школе и сейчас учится. Во-вторых, что-нибудь мы с ним придумаем, раз он столько всего знает.

Петька встречает меня по-иностранному:

— Тра денса маймюло брилетас ла цело, аль киу курадже ни урас…

— Ой, по какому это? — спрашиваю.

— Эсперанто. Есть такой искусственный язык.

— А что ты мне сказал?

— Сам не знаю.

— Как?!

А вот как! Это же Петька! Попалась ему какая-то старая книжка на эсперанто. На чердаке нашёл или в подвале. В ней стихи без перевода. Он уже половину из них наизусть выучил. Уроки забросил, в кино не ходит, на улицу — зубрит.

— Ты зачем пришёл? Только скорей! Мне сегодня нужно обязательно ещё один стих выучить. Я такую задачу перед собой поставил.

Ну, не удивительный человек?

Я взял да ему всё про замок и выложил. Он подумал и говорит:

— Один выход. Свистнуть. Они завтра выставку к открытию приготовят. Прийти вечером — и свистнуть. Я днём задвижку в окне нашего класса открою. Залезем и свистнем.

— А сторож?

— Да, верно, сторож… — Он опять немного подумал. — Вот что. Будешь ему зубы заговаривать. А я тем временем залезу и свистну.

А у сторожа этого — его все Кузьмичом зовут — есть одна слабинка: голуби. Здоровый, бородатый дядька, а носится по крышам, как какой-нибудь второклашка, — голубей гоняет. Смешно, правда? И сколько их у него — туча!..

Вот мы с Петькой и решили его на этот крючок поймать.

На другой день вечером пришёл я в пятнадцатую школу. Кузьмич сидит у входа на стуле. Ужинает. Перед ним термос, тарелка с пирожками.

— Здравствуйте.

— Ну, здравствуй. — Пирожки к себе пододвинул, точно я их у него уворую.

— Вы меня помните? Я здесь в первом классе учился.

— А сейчас зачем пришёл? Во второй поступать?

— Что вы! Я уже давным-давно в другой школе учусь… Голубей вот хочу завести. К вам послали. Посоветоваться.

— Небось Колька Сизов?

— Во-во! — обрадовался я. Наверное, Колька Сизов этот ему уже не одного посылал на голубиную консультацию.

— Ты ему, чертяке, передай, чтобы мой дом за квартал обходил. Я ему ещё клинтуха припомню, пусть не думает.

Я посчитал, клинтух — это фамилия такая. Пацан, которого тот самый Колька Сизов обидел. А оказалось всё совсем не так. Колька Сизов — бригадир с котельного завода. Тоже голубятник. И он у Кузьмича голубя какого-то важного сманил. Вернее, не он сам, а его стая, но это всё равно — считается, что он. А клинтух никакой не пацан, а просто голубиный сорт.

Рассказывает всё это мне Кузьмич, я одним ухом его слушаю, а сам думаю, как там Петька? Всё ли у него в порядке?

Напрасно я беспокоился. Не прошло и десяти минут — вижу, Петька с другой стороны улицы подаёт мне знаки: давай, мол, сюда!

Но не так-то легко было уйти от Кузьмича! Голубиных сортов, оказывается, не сосчитать: сизый, витютень, турман, кружастый, дутыш, хохлатый, трубастый, бородавчатый… А Петька мне всё рукой машет с улицы.

Наконец я вырвался, весь в поту. Бегу к Петьке:

— Ну?

— Есть, — улыбается он и хлопает себя по карману.

— Давай! Сейчас отнесу Анне Петровне: я от неё сегодня весь день, как заяц, бегал.

А он так не отдаёт. Ещё плясать заставил. Посреди улицы. Пацанята откуда-то понабежали, смеются, в ладоши хлопают. Неловко. И, главное, напрасно… Замок-то не тот. Самый обыкновенный висячий замок. Ни дырки сбоку, ни инициалов.

Я сделался такой белый, что Петька перепугался.

— Ты что?

— Не мой замок.

— Как?!

— Не мой — и всё!

Поругались мы. Я ему: «Надо было фамилию на бумажке смотреть». Он мне: «Надо было про замок рассказать, какой он. А так висячий — и всё. Откуда я знал».

Ну, что теперь? Не лезть же за ним второй раз.

Может, телик у Анны Петровны испортить? Или влезть на крышу и антенну отсоединить?..

Толку что! Прибежит к нам смотреть.

А если и у нас испортить? Вытащить лампу или там проводок порвать… Пойдёт ещё к кому-нибудь.

Так я ничего и не придумал…

Когда выставку открыли, я стоял возле своего замка. Загораживал его своим телом от телевизионной камеры. Не слышал, что говорили, не видел, кто говорил, — стоял у витрины спиной к объективу, и всё. Лицом я не хотел: ребята завтра в классе засмеют, скажут, позировал, артист…

Оператор ко мне раза три подбегал:

— Мальчик, отойди, ты мешаешь показывать.

Я отойду на шаг. Он к камере. Я опять к замку.

Потом, когда я домой пришёл, мама говорит:

— Что это твоя спина всё время маячила перед глазами? Не мог лицом повернуться, чтобы мы на тебя посмотрели. Прямо обидно!

А мне не обидно? За всю свою жизнь впервые в телик попал — и то со спины.

Утром бабушка влетает в спальню с газетой в руке:

— Ну, Васек, поздравляю тебя! Счастье-то какое!

Целует меня, обнимает, а у самой слёзы в глазах. Они от радости тоже текут, не только от горя. Особенно у бабушек.

Схватил я газету. Что там? Отчего бабуся так обрадовалась?

— Вот!

Она показывает пальцем на заголовок: «Творчество юных. Репортаж с выставки изделий школьников».

Ищу, шарю глазами по строчкам. А сердце: тук-тук, тук-тук… Недоброе чует. Вот! «Обращает на себя внимание оригинальный замок с инициалами работы ученика В. Гордеева. Жюри решило направить его на краевую выставку в числе других пяти лучших экспонатов».

Мамочки! Уже и на краевую! Чёрт бы взял этого Витьку Гринько! Не мог сделать что-нибудь похуже.

Я быстро оделся, выбежал на лестницу. Анна Петровна ведь тоже городскую газету получает.

К счастью, она вниз ещё не спускалась — газета преспокойно лежала в ящике. Я её подцепил палочкой, выудил, а туда бросил другую, «Известия». Пусть Анна Петровна подумает, что почтальон перепутал.

Фу-у!..

В школе на первом уроке я всё подробненько продумал и пришёл к выводу, что ничего страшного не случилось, зря паниковал. Главное, замок уедет из нашего города. А Анне Петровне я что-нибудь наплету. Пойду к Петьке, и вместе мы такое придумаем, что она просто не сможет не поверить. Что был пожар и замок сгорел. Или что пришли люди в чёрных масках и его украли. Или ещё что-нибудь почище…

Нет, ничего страшного! Даже наоборот. Честное слово, на краевую выставку меня пошлют. В прошлом году кого-то посылали, я точно помню. А вдруг там дадут премию? Вот было бы здорово! Радиолу. Или магнитофон. Нет, лучше магнитофон. Сам наговоришь и сам себя слушаешь. Смех!

И тут я слышу:

— Гордеев, к директору.

Пожалуйста! Наверное, насчёт поездки на краевую выставку.

Стучу в дверь кабинета. Захожу, улыбаюсь. Там директор и Иван Петрович, наш школьный завхоз. В войну он партизаном был. Прямо не верится: маленький, лысенький, вечно с портфелем…

И ещё в кабинете Игорь Владимирович. Нога на ногу, пальцем по коленке постукивает, на меня не смотрит. Плохо дело!

А на столе — замок. Мой! «ВОГ».

Знают! Всё знают! Анна Петровна! Прочитала всё-таки газету. Может, даже ей бабушка нашу принесла. Похвастать: «Вот у меня какой внучек!»

— Твой замок? — спрашивает директор.

— М-мой.

— Сам делал?

Что сказать?

— Да… То есть нет…

— Ага! — Директор посмотрел на Игоря Владимировича, Игорь Владимирович — на меня.

Но я уже придумал, что сказать.

— Мы… Вместе проектировали, когда он ещё здесь был. И делать начали вместе. Я вот, например, скобу сделал. А он…

— Кто? — перебил директор.

— Как — кто? Витька… Витя Гринько, конечно.

— Значит, с ним замок делал?

— С ним.

Тут завхоз открывает свой портфель и кладёт на письменный стол к директору ещё один замок. Точно такой же! С инициалами «ВОГ».

У меня глаза на лоб. А директор спрашивает:

— И этот с ним делал?

— А?.. И этот… Я… Я забыл, мы два сделали. Он один, я другой.

— А который твой?

— Вот этот… Нет, тот… Да, да, тот, который со щербинкой. Я точно помню. Напильник отскочил и…

Я говорю, завхоз вытаскивает из портфеля ещё один замок:

— А-этот?

И ещё! И ещё! И все с инициалами!

— А этот? А этот? А этот?

Я молчу. Что скажешь, когда на твоих глазах происходит чудо. Рот открыт, а я молчу.

И директор вдруг как поднимется из-за стола:

— Во-он!..




Вот и всё.

Один-единственный человек встал на мою защиту. Как вы думаете: кто? Конечно, бабушка. Она так и сказала: «Мальчик не виноват. Всё произошло потому, что у него слабая воля и он не умеет противостоять искушениям».

Я с ней полностью согласен. Конечно, я не виноват. Виновата воля.

Петька Лепехин тоже так считает. Он даже дал мне книжку о том, как закалять свою волю по системе йогов. Йоги — такие индийские фокусники. Или жрецы. Или там учёные. Но это неважно. Важно, что они-то уж знают наверняка.

С завтрашнего дня — летние каникулы, и я начинаю закалять волю. Буду сидеть на полу и смотреть в одну точку.

Это называется — раджайога.

А что ещё делать?

В горы ведь я не пойду…

Да, совсем забыл сказать. «ВОГ» — это никакой не Витька Гринько; он своей бабушке всё наврал. «ВОГ» — это «Всероссийское общество глухонемых». Сокращённо, конечно. Они в своих мастерских замки делают.

В наш город таких замков полным-полно навезли. Во всех хозяйственных магазинах.




Кто убил лебедей?








Обыкновенное, поросшее камышом степное озеро выглядело в этот полдневный час удивительно красивым. По-весеннему яркое солнце струило потоки лучей, и вода отражала их, плавно покачивая ослепительные блики на упругих спинах волн или покрываясь множеством мелких чешуек из чистого золота, когда поверхность озера ерошил холодный порывистый ветер.

Даже сухой камыш, серый и скучный в ненастный день, зашелестел, зашептался совсем по-молодому. И Юре казалось, что густые стебли, залитые солнцем, вот-вот раздадутся в стороны, пропуская горделивую, величаво спокойную пару белых лебедей.

Но лебеди не выплывали. Они не выплывут никогда.

— Кто же всё-таки их убил? — Юра всё ещё не отрывал взгляда от камышовой стены: вдруг случится чудо и они появятся?

Гриша пожал плечами:

— Как узнаешь? Тут к нам прошлой осенью на уборку столько из города понаехало.

— А не ваши деревенские?

— Может, и наши, — не стал спорить Гриша.

Теперь перед глазами Юры стояла другая картина. Вода, окрашенная кровью… Человек с охотничьим ружьём, в высоких болотных сапогах достаёт из воды убитых птиц… Кто он, этот негодяй? Кто?

— Я бы его… — Он не договорил, стиснув зубы, ткнул кулаком воздух.

Гриша посмотрел на Юру со спокойным удивлением. Чудак, что зря кипятиться? Ведь в прошлом году дело было.

— Так пойдём за удочками? — спросил он.

— Ну, пойдём…




Сегодня у ребят первый выходной за восемь дней. И каких дней! С утра и почти до самого вечера на тряской сеялке. Правда, школьников полагается сменять раньше, после шести часов работы. Но не всегда получается. Людей не хватает — самая страда.

Друзья ещё вчера условились, что пойдут утром на озеро, посидят с удочками. Но Юра проспал утренний клёв; Гриша зря прождал его у себя дома. Он не сердился. Что сделаешь: устал парень за эти дни, не привык к тяжёлой сельской работе.

Они побродили без дела по безлюдной деревенской улице, сходили за пять километров на озеро присмотреть местечко для лова, а теперь возвращались домой за удочками. Конечно, вечер — не утро. Рыба клюёт далеко не так, особенно весной, но, может, удастся всё-таки поймать хоть трех-четырех чебачков… Нет, ничего с рыбалкой не вышло! Ребят искали. Нарочная из конторы, юркая женщина, похожая на подростка, уже избегала полдеревни. Их срочно звал к себе управляющий отделением совхоза.

Ребята переглянулись. Всё ясно! Был выходной — и нет выходного. Ничего не поделаешь: страда!

Управляющий отделением спал, сидя за письменным столом. Голова свесилась на грудь, брезентовый плащ поднялся над спиной жестяным горбом. Сразу видно: человек всю ночь не спал, сюда заявился прямо с поля.

Гриша негромко кашлянул в кулак. Управляющий приоткрыл один глаз, другой. Они были у него красные, как у кролика.

— Отдохнули, ребятки?

— Да так, чуть-чуть.

— Одному из вас в ночь идти. С семи вечера заступать и до семи утра. А там сутки свободные.

Управляющий говорил вроде бы им двоим, а сам смотрел при этом на одного Гришу. Тот и ростом был выше, и плотнее.

Юре вдруг стало обидно. Он сделал шаг вперёд:

— Я пойду.

— Ночью трудно. — Управляющий в сомнении мял рукой подбородок. — Был бы хоть поздоровее.

— Да что у вас — сеяльщики на вес?

Сонные глаза управляющего оживились; он удовлетворённо кивнул.

— Оденься только потеплее. Звёзды не очень-то греют… Обожди, — остановил он Юру, уже подавшегося к двери, — сейчас придёт твой тракторист.

Тракторист не вошёл — ворвался, как степной ветер. Моряцкий бушлат нараспашку, промасленная шапка залихватски сдвинута на затылок.

— Зачем звали?

— Ты в ночь? — Управляющего не узнать. Голову поднял, весь подобрался. Даже плащ больше не топорщился. — Вот этого возьмёшь с собой, — он показал на Юру, — вторым сеяльщиком.

— Так Маруся же управляется! — Судя по всему, тракторист не очень обрадовался.

— Семян много расходуете, заправщики жалуются. А ведь сам, кажется, знаешь, как нынче с ними трудно. Со станции прямо на поле. Возить не успевают.

— Понятно! — Тракторист рывком повернулся к Юре. Глаза у него острые, цепкие. — К шести быть у конторы. Поедем со сменой на стан…

…В машине народ собрался, в основном, пожилой, степенный. Помоложе — Юрин тракторист (его Петром звать) да ещё двое-трое. Тем бы позубоскалить. И, конечно, первым делом по поводу удочек: Юра взял их с собой, чтобы утром, после смены, не заходя домой, — сразу на озеро.

— Ты как, пацан, прямо с сеялки?

— Ха-ха-ха!

— Да он привык по ночам удить.

— Ха-ха-ха!

Пусть смеются…

Среди едущих одна женщина. Полная, краснолицая, в мужской меховой шапке. Агроном отделения — она бывает на каждой пересменке.

А где же Маруся? Уже, наверное, там — с первой машиной уехала. Интересно, какая она? В дневной смене есть женщины, но больше пожилые. Одна только девушка. Весёлая, песни всё время поёт. Даже на пересменке. Заливает сошники маслом, а сама:
		Но я упряма.



		Ах, как я упряма…








Юра тронул за плечо своего тракториста; он сидел рядом, у борта:

— А она молодая?

— Кто?

— Да Маруся.

Тракторист посмотрел на него ошалело и вдруг захохотал:

— Ха-ха-ха!.. «Она молодая»!.. Ой, не могу!

— Что смешного? — Юра обиделся. — Я её не знаю, вот и спросил.

— Так ведь она не баба. Мужик. — Тракторист вытер рукавом выступившие слезы. — Ну, пацан, уморил.

Юра покраснел до ушей. Надо же так влипнуть!

— Фамилия у него Марусич. Вот все Марусей и кличут. Городской он, к нам сюда только на сев.




Полевой стан, как всегда во время пересменки, наполнен шумом и грохотом. Один за другим с лязгом подъезжают тракторы, волоча за собой сцепы сеялок и поднимая тучи пыли. Оставляют сеялки на краю поля, а сами выстраиваются в линию возле вагончика. Усталые трактористы с чёрными, запылёнными лицами, все похожие друг на друга, передают смену только что прибывшим.

Вот и Маруся. Мужчина не старый, но обрюзгший, с животом. Модный, с козырьком, берет, а под ним густые, свалявшиеся, как войлок, волосы. Зерно застрянет — прорастёт. Всю пыль с полей собрал.

Тракторист отвёл Марусю в сторону, толкует о чём-то, бросая на Юру быстрые взгляды. Наверное, говорит: навязали практиканта на нашу голову. А Маруся урчит недовольно. Он вообще не говорит, а урчит, словно голосовые связки у него не в горле, как у всех людей, а в животе. Сразу и не разберёшь, что сказал.

Техуход провели вместе. Залили жидким маслом сошники, колёса заправили солидолом. Это для Юры уже привычное дело; он управился даже раньше Маруси. Тому не очень-то сподручно наклоняться — животик мешает.

Подъехал трактор.

— Готовы? — высунулся из кабины Пётр. — Цепляй сеялки!

Трактор взревел, выплюнул облачко чёрного дыма и сильно дёрнул сеялку. Юра едва устоял на ногах, схватился руками за крышку.

Громоздкий агрегат, скрежеща, подскакивая на неровностях почвы, вышел в степь.

Начиналась ночная смена.




Огромное солнце висит на краю неба, зажигая всю землю своим красным неярким пламенем. Горит берёзовая рощица неподалёку от степного озера; горит, словно расплавленное, и само озеро. Горит трактор, горят сеялки; горят, как будто светятся изнутри, лица сеяльщиков. Даже на землю, чёрную, сырую, жирную степную землю, ложится багровый отсвет.

Красиво! И страшновато немного. Как будто это и не наша, а какая-то совсем другая, чужая земля.

Ну конечно, не наша! Незнакомая планета, только что открытая. А они — космонавты с ракеты, прилетевшей сюда. А это не трактор, не сеялки — исследовательский агрегат. Или нет! Это и трактор, и сеялки. Идёт сев на вновь открытой планете — надо установить, пригодна ли она для заселения людьми. И им, лучшим из лучший, предоставили честь первым засевать земными злаками эту чёрно-багровую почву.

Солнце уже нырнуло за горизонт, только тёмно-красный краешек виднеется. Где-то оно сейчас встаёт — и там кончается ночная смена. А здесь впереди ещё целая ночь.

Ветер напомнил о себе — рванул раз, другой. Пыль ударила в глаза. Плохо! Обычно ветер стихает после захода солнца. А сегодня, похоже, готовится бушевать всю ночь.

Стало темно. Тракторист зажёг фары. Хорошо ещё, что у него задняя есть. Хоть что-то видать.

Кончился гон. Трактор развернул сеялки и остановился. Пётр выпрыгнул из кабины, пошёл, проваливаясь по щиколотку в рыхлой земле, к сеяльщикам.

— Как, ребята?

— Порядок! — бодро ответил Юра.

— Что стал? — У Маруси рот набит зерном — оно не протравленное, можно жевать.

— Семена везут со станции. Заправимся — и дальше.

Вдалеке, по невидимой дороге, плыли, протыкая тьму, два тоненьких лучика света.

Автомашина подъехала, развернулась задним бортом, натужно визжа. Заправщицы, укутанные платками по самые глаза, плицами быстро набросали полные ящики семян.

— Это кому? Воронам? — Пётр подобрал с земли щепотку просыпанных зёрен. — Разбазариваете народное добро. А как не хватит — на сеяльщиков сваливаете…

Ночь захлестнула последние отблески заката. Теперь уже совсем ничего не видно, только трактор впереди. И звёзды на совершенно чёрном небе. Юра запрокинул голову. Кажется, они совсем близко. Метров двести — триста.

Холодно как! Ветер пронизывает насквозь. Налетает, как разбойник.

Юра спрыгнул с подножки и побежал по пашне. Трудно, ноги утопают. Зато побегаешь минут пять — с полчаса на сеялке можно терпеть.

Вот с соседней сеялки и Маруся спрыгнул. Тоже доняло, несмотря на жир.

А трактор прибавил ходу. Ну, теперь ему не догнать. Придётся ждать здесь, пока агрегат не вернётся.

А на сеялке у него там всё в порядке?

Юра перебрался на соседнюю сеялку, проверил зерно в ящике, сошники. Хотел обратно к себе, да задел за что-то ногой, чуть не упал.

Что там у него? Нагнулся, пошарил руками.

Ружьё! Охотничье ружьё! Даже место специальное для него устроено. Планочки прибиты, вроде как ящик. И гвоздь для ремня.

Проверил — заряжено. А дуло смотрит как раз в сторону Юриной сеялки. Нет уж, спасибо! Тряска такая, зацепит спусковым крючком за какой-нибудь болт или гвоздь. Или Маруся заденет ногой в темноте, как он сейчас, — и пальнёт дробью.

Юра снял ружьё с гвоздя, повернул дулом в другую сторону. Не получилось. Приклад не влезает, отверстие в планке маленькое — только для дула.

Тогда надо разрядить и положить, как лежало. Да, так спокойней, а то будешь всё время думать.

Юра переломил ствол — дело знакомое: отец брал его с малых лет на охоту. И ружьё такое же — одностволка системы Казанского. Вытащил дробовой патрон, сунул себе в карман. Марусе он ничего не скажет — разорётся ещё на всю степь. Утром, на пересменке, улучит момент и вгонит патрон обратно — всего-то дел!

Трактор снизил скорость. Разворачивается… Юра вернулся к себе на сеялку. А мысли всё вертятся вокруг ружья. Зачем Марусе ружьё? Охотничий сезон закрыт, дичь бить запрещается.

Впереди, в лучах фар, — человек. Руку поднял. Он, Маруся.

Трактор остановился.

— Перекур! — крикнул Пётр. — Давай сюда, пацан!

Они собрались возле трактора, присели на корточки с подветренной стороны. Здесь хорошо, от мотора несёт теплом.

Пётр распечатал пачку папирос.

— Ого, ленинградский «Беломор»! — Маруся торопливо проглотил ещё не разжёванное зерно, протянул к пачке короткие толстые пальцы. — Их даже в городе не всегда достанешь. В прошлом году ехать сюда на уборку — одни «гвоздики» в магазинах. Нынче тоже.

— Брось ты! Скажи — жадничаешь. — Пётр то ли шутил, то ли говорил всерьёз — не поймёшь.

Маруся был здесь на уборочной? Юра почему-то сразу вспомнил про лебедей.

— Вы в городе кем? — спросил он.

— По медицинской части, — ответил за Марусю Пётр и ухмыльнулся почему-то.

Юра удивился:

— Доктор?

Пётр рассмеялся. Маруся покосился на него, буркнул торопливо:

— На складе аптечном. — И поспешил сменить тему: — Ты что, не куришь, пацан?

— Нет.

— Вот правильно… — Пётр затянулся. Огонёк папиросы вспыхнул, на секунду осветил нижнюю часть его скуластого лица. — Одобряю! Я бы мог — тоже бросил. Сплошной расход.

— А тебе как — с выработки или подённо? — поинтересовался Маруся.

— Как всем. За питание только высчитывают.

— Вот придумали! Пацан ещё — и как всем.

— Так их же теперь к жизни приближают. А жизнь — это гроши да харчи хороши, — снова ухмыльнулся Пётр. — Тебя на кого учат?

— На тракториста.

— Ого! И водить дают?

— А как же! Такой же, «ДТ-54». — Юра хлопнул ладонью по горячему капоту. — У меня уже полтора часа на личном счету.

— Хочешь поводить?

Чёрт возьми, Гришка завтра лопнет от зависти! Самостоятельно водить трактор на севе! Да ещё ночью.

— Отчего же, — сдержанно произнёс он.

Красная точка описала большой полукруг и исчезла в темноте — Пётр щелчком послал от себя недокуренную папиросу.

— Залезай в кабину! Маруся, на место!

— Дай докурить, — проворчал тот.

— На сеялке докуришь…

Юра, волнуясь, сел на место тракториста. Это же не учебный полигон — поле. Осторожно включил скорость, взялся за рычаги.

— Газу больше… Больше, ещё больше, не трусь. Я же вот он, рядом.

Трактор, дрожа и покачиваясь, ползёт по пашне. Юра напряжённо вглядывается через запылённое ветровое стекло. Тусклая фара с трудом отвоёвывает у темноты небольшое пространство впереди трактора.

Только бы не сбиться с прямой! Как Пётр угадывает, куда вести? Плохо видно, почти ничего не видно впереди. Чёрная распаханная земля поглощает весь свет.

Становится жарко. Юра расстёгивает стёганку, проводит языком по пересохшим губам.

— Согрелся? — посмеивается Пётр. — А ничего, у тебя получается — будь спок!

Прошло ещё несколько минут — и Юра совсем освоился. Главное, прямо и прямо.

А Пётр — хороший парень. Чтобы кто-нибудь из других трактористов передал управление школьнику! Вдруг огрех? Ему же самому брак запишут: кто велел сажать практиканта за рычаги?

— Знаете, у Маруси ружьё на сеялке, — сказал Юра; ему захотелось чем-то отблагодарить тракториста, ну хотя бы доверием.

— Да ну-у, — протянул Пётр, и Юра не понял: насмешливо или удивлённо.

— Тут у вас в прошлом году лебедей убили на озере…

— Думаешь, он? — сразу догадался Пётр.

Юра пожал плечами:

— Если он браконьерствует… Такому всё равно: лебеди — не лебеди.

— Что-то не замечал я за ним. Но теперь присмотрю, будь спок, — пообещал тракторист. — Это куда же годится — такую красоту стрелять… А они-то хоть вкусные?

Юре снова почудились иронические нотки в его голосе. Повернул голову — нет, он серьёзно.

— Не ел.

— Пусти-ка меня. — Пётр приподнялся с сиденья. — Видишь, везут семена.




Глубокая ночь. Время тянется медленно, тягуче. Юра то и дело прочищает сошники, нужно, не нужно — разравнивает зерно в ящике.

— Знаешь, который час? — кричит Маруся.

— Нет.

— Скоро два. — Маруся перебрался к нему на сеялку. — Что, зелень, спать охота? Ложись прямо в ящик, я тут сам за тебя посмотрю. — Зачерпнул горсть зерна и снова жевать.

— Нет. — Юра отодвинулся, не скрывая неприязни.

— Ему по-хорошему, а он — нет! Ну и клюй себе носом, пока с сеялки не брякнешься. А я вот лягу.

Маруся вернулся на свою сеялку. В самом деле, устраивается в ящике. Вот потеха! Как он с брюшком? Ничего, залез, лежит.

А если забьёт сошники?.. Тоже работничек! Приехал, называется, помогать совхозу.

Трактор пошёл медленнее, остановился.

— Эй, на борту! — крикнул Пётр. — Живые — сюда!

Юра со всех ног несётся в кабину. Тепло, приятно. Он крякает, трёт озябшие руки.

— А Маруся?

— Дрыхнет в ящике.

— Вот филон! — Пётр усмехнулся. — Ну, пацан, считай, норма уже есть. Даже побольше — будь спок!

— Быстро водите!

— А то ползти, как ты… Хочешь ещё поводить? До края поля, там машину с зерном подождём. А я пока на сеялках постою.

И вот Юра один в кабине. До конца гона — километра полтора. И всё время по прямой. Чтобы точно и ровно.

А если чуть поправить фару? Вот так! Теперь сбоку виден след сеялки. Держаться от него на одном расстоянии — и порядок.

Так легче. Можно даже немного прибавить газ.

Конец гона. Здесь разворачиваться. Нет, лучше пусть Пётр! По прямой ещё ничего, а на развороте запутаешься…

— Эй! — крикнул Юра в темноту.

— Бегу! — отозвался Пётр и почти сразу же появился в кабине. — Что не развернул, пацан?

— Если бы днём…

— Посмотри, как я. Потом сам попробуешь.

Развернулись, стали. Маруся вылез из своего ящика. «Ага! — удовлетворённо отметил Юра. — Трясётся спросонок, как лист на осеннем ветру». Тут и машина с семенами подошла.

Заправили ящики доверху.

— На сегодня всё, — сказал Пётр заправщикам. — Больше не приезжайте… Экипаж, по местам!

Тронулись рывком, даже зерно посыпалось. Отъехали метров десять — стали. Опять трактор рванул — опять стали. Снова… Что-то не ладится.

Юра побежал к трактористу:

— Что случилось?

Пётр сердитый, злой:

— У себя спроси. Натворил со сцеплением.

— Я?.. — растерялся Юра.

— Работал трактор, как новенький, а теперь… То буксует, то рвёт… Вот, пожалуйста, опять… Эх ты, горе-тракторист!

Юра стоит красный. Как же так? Ведь он в самом деле ничего не сделал. Трактор шёл отлично, вплоть до самого разворота.

— Исправить нельзя?

— Исправишь тут, в темноте… — Пётр с досадой стукнул кулаком по сиденью. — Эх, не надо было давать! Сам виноват, дурья башка… Ну что теперь? Отцепим сеялки, без них кое-как к стану дотащимся. Утром летучка придёт — может, направят к вечеру.

Как неладно получилось! По его вине трактор простоит целый день. А позору! Ребята узнают…

— Что приуныл, пацан? Не бойся, никому не скажу, будь спок… Иди, отцепляй сеялки.

— И Марусе? — едва слышно произнёс Юра.

— Сказано — никому…

…Доплелись на трясущемся тракторе до полевого стана. Легли на полки в пустом вагончике. Тепло, можно спать.

Можно, если бы не…

Как же так, как же? Юра мысленно проверяет каждое своё движение. Выжал муфту сцепления. Включил скорость… Легко, очень легко шло. Легче, чем на учебном. Ни разу не заело.

— Спишь, пацан? — Это Пётр спросил.

— Нет.

— Ты спи!

Через минуту Маруся:

— Спишь?

А ему-то какое дело? Спал бы лучше сам, не спрашивал бы.

Неожиданно Маруся соскочил с полки:

— Ох, мать честная, термос там оставил. Сопрут… Пойду!

Сапоги громко затопали к выходу.

— И я с тобой, — поднялся Пётр. — Всё равно не спится. А ты давай спи, пацан! Спи, спи, не думай ни о чём. Всё будет в порядке.

Проходя мимо Юры, он заговорщицки тронул его грубой, очерствевшей, остро пахнущей маслом рукой: мол, сам знаешь, почему с ним иду. Теперь он у меня не постреляет, будь спок!

Они ушли оба и долго, очень долго не возвращались. Юра крутился беспокойно на деревянной полке. Уже, наверное, часа полтора прошло.

Наконец, не выдержав, вышел из вагончика, поднялся на пригорок.

Там остались сеялки, возле колка, резной силуэт которого выделяется на уже сиреневом небе. Вон светлая точка прыгает — у Петра карманный фонарик.

Но свет почему-то не у сеялок — в стороне. В самом колке. Вот вспыхнул. Ещё, ещё.

Что они делают там?

Светлая точка двинулась из колка. Пляшет по дороге. Сюда идут.

Юра вернулся в вагончик, лёг на полку.

Вскоре появились и они. Вошли тихо, на цыпочках. Маруся склонился над ним.

Юра закрыл глаза, задышал ровно, медленно: пусть думает — спит.

— Не разбуди, — шепнул Пётр.

— Не… — И после паузы: — А завтра как?

— Опять, наверное, школяра дадут. — Тракторист стянул сапоги, поставил их осторожно на пол.

— Чёрт бы их побрал! Нельзя же каждый раз так.

— Видно будет.

Через минуту оба начали храпеть. Густо, сердито — это тракторист. Тоненько, с присвистом — это Маруся.

Юра не спит.

Нехорошо на душе. Тревожно.

…И всё-таки он заснул. Кажется, на минуту, а открыл глаза — уже совсем светло.

На улице рокот моторов, шум, смех.

Пересменка.

Тракториста и Маруси уже нет в вагончике. Юра выглянул в окно. Вон машина отошла с ночной сменой, они там.

— Привет герою посевной!

Вошёл Гриша, весёлый, улыбающийся. В руке бумажный свёрток, — Юра просил захватить завтрак, чтобы сразу отсюда, не заезжая в село, двинуться на рыбалку.

Юра весь сжался. Сейчас спросит: «Как же ты так, а?»

— А вы ничего поработали. Норма с четвертью.

— Пыхтели помаленьку.

Не сказал! Не сказал Пётр!

А на улице солнце, красиво так… И сразу сердце — ёк! Совсем рядом урчал искалеченный трактор. Возле него хлопотал дядька с рыжей щетиной усов под вздёрнутым носом.

— Долго провозитесь с ним?

— Маслица подолью — и пошёл.

Юра не верил своим ушам:

— А сцепление?

— Так исправил же Пётр.

— Исправил?! Когда?

Усач, ни слова не говоря, полез в кабину, тронул с места трактор. Остановил, снова тронул.

— Бачишь!.. До утра, говорит, провозился.

Ничего Пётр не возился! Уходил с Марусей, потом спал.

А может, сцепление было в порядке? Может, он обманул?

Но зачем?.. Надоело работать, и на всякий случай, чтобы практикант не выдал, разыграл спектакль?

И уже и солнце не радует, и предстоящая рыбалка…

Подошёл Гриша; он сегодня работает в смене рыжеусого тракториста.

— Давай с нами до колка. А там и озеро.

— Ну давай, — вяло отозвался Юра.




Солнце уже довольно высоко. Под утро выпала роса, и от сырой земли ползут, извиваясь, причудливые струйки пара. Полевая дорога то ныряет в ложбинки, в которых ещё стоит негустой туман, то снова поднимается на взгорки.

Вот и агрегат. Подцепить — и сеять. Работать им будет хорошо: пыли нет. И ветер унялся.

Юра снял удочки с трактора.

— Удачи вам!

— И тебе. — Гриша развёл руки, показывая, какую рыбу он желает выудить Юре. — Чтобы всем хватило: и нам с тобой, и Петру твоему со свояком.

— Маруся — его свояк? — поразился Юра.

— Ты не знал? На сёстрах женатые…

Он со вторым сеяльщиком стал заправлять сеялки, а Юра, задумавшись, пошёл в сторону колка.

Раз так, то Пётр, конечно, знал про ружьё, не мог не знать. И пошёл вместе с Марусей ночью вовсе не для того, чтобы не дать ему стрелять дичь. Тут что-то другое, совсем другое.

Уж не браконьерствуют ли они на пару? В этих местах недавно видели лосей.

Колок… Они шарили здесь с фонариком.

Юра ходит между корявыми, изогнутыми свирепыми сибирскими ветрами берёзками. Под ногами мягко шелестит прелая прошлогодняя листва, уже прошитая тоненькими пиками свежей зелени.

Что они делали ночью здесь, в лесочке? Стрелять не стреляли, он услышал бы. А вот днём или прошлой ночью они свободно могли свалить зверя, хотя бы лося, и припрятать здесь на время. Сейчас ещё холодно, особенно по ночам. Может, они как раз его и прятали?

Юра опять прошёл весь колок насквозь, остановился возле полузасыпанной канавы. За ней дорога и поле, уже вспаханное, — там им делать нечего. Если в самом деле спрятали, то где? Колок ведь небольшой… Всё равно он найдёт, хоть проищет до вечера.

Со стороны села по дороге бежит мотоцикл с коляской. На нём двое, отсюда не видно кто. Сюда едут? Неизвестно ещё, там развилка… Нет, сюда, точно. Вот мотоцикл взбежал на пригорок, вот снова нырнул в ложбинку.

Вдруг они? За добычей?

Юра бросился в глубь колка, стал за ствол берёзы.

Так и есть. Мотоцикл ведёт Пётр. А на заднем сиденье Маруся в своём модном берете.

Остановились. Недалеко, шагах в тридцати. Закурили. Осматриваются по сторонам. Видят?.. Нет, не заметили.

— Давай! — сказал Пётр и сам стал расчехлять коляску.

Маруся с лопатой и почему-то с ружьём на плече, дулом вниз, подошёл к канаве, нагнулся, пошарил руками. Что он там?

Какая-то большая птица, деревянно стрекотнув, шумно взлетела с вершины берёзы, за которой стоял Юра. Он вздрогнул от неожиданности. И тут же Маруся выпрямился, схватился за ружьё.

Заметил!

Больше прятаться не было смысла. Юра вышел из-за берёзы.

Оба словно застыли: Пётр у мотоцикла, Маруся с ружьём возле канавы.

— Гады! — бросил Юра с ненавистью. — А ну как я на вашем мотоцикле за участковым слетаю?

И вдруг он видит — ружьё в руках Маруси направлено на него. Чёрное отверстие смотрит ему прямо в глаза.

Убьёт! В голове Юры звенит, словно рядом разбили стекло. Ноги делаются ватными. Но он сразу же вспоминает: патрон! Он ведь разрядил ружьё. Вот патрон, у него в кармане.

— Ну, стреляй, стреляй! — Он громко смеётся. — Стреляй, Маруся, стреляй, ворюга!.. Что не стреляешь? Ну?

Он идёт, продолжая смеяться, прямо на толстяка, берётся за ствол рукой.

— Смотри, ты же весь трясёшься… Давай сюда!

Маруся покорно выпускает ружьё из рук. Глаза у него круглые, как у рыбы, нижняя губа отвисла.

— Что, лебедей бить проще? А я вот не побоюсь, выстрелю.

Юра вскинул ружьё, прицелился в Марусю, сейчас нажмёт спусковой крючок.

— Нет! Нет! — Толстяк сорвался с места отчаянным прыжком и помчался к мотоциклу, неловко разбрасывая непривычные к бегу ноги.

— Не дури, пацан! — Пётр торопливо дёргал сапогом стартёр. — Отвечать будешь!

Маруся свалился кулём в коляску, мотоцикл рванул с места. Испугались! Тикают! Ну правильно, они ведь думают, что заряжено.

— Пли! — крикнул Юра и нажал пальцем крючок.

Неожиданный грохот выстрела оглушил его на миг. Выронив из рук ружьё, он непонимающе, растерянно моргая, смотрел на дорогу. Там, где только что стоял мотоцикл, чуть правее, взметнулось круглое облачко пыли.

Ого! Значит, всё-таки было заряжено. И когда он брался за ствол, когда тянул к себе, тоже было заряжено. Стоило только Марусе шевельнуть пальцем…

Мотоцикл далеко. Его уже и не слышно — за колком сердито тарахтит трактор.

Юра поднял с земли ружьё и двинулся через колок к полю, тяжело передвигая ноги.

Пётр, весёлый, свойский парень Пётр… А ведь это он убил лебедей! Нет, ружьё не его — Маруси… И всё равно! Он, он убил лебедей! Позвал их к себе — они верили людям, подманил ласково поближе, — Пётр может. И убил! Белых, чистых, доверчивых… Лебедей беззащитных убил…

Агрегат всё ещё стоял на месте.

— Ты стрелял? — встретил его встревоженный Гриша. — Откуда ружьё?

— Так, одолжил у одного… А вы почему стоите?

— Заправщиков ждём. Сеялки-то у вас пустые.

— Пустые?!

Юра, не веря, заглянул в один ящик, в другой. В самом деле, нет ничего, лишь на самом донышке.

Как же так? Ведь ночью только заправили сеялки — и трактор сразу забарахлил. Вернее, Пётр сказал ему, что забарахлил…

Неожиданно поняв всё, он кинулся обратно в лесок.

— Куда ты? — крикнул Гриша. — Вот ненормальный!

Юра не откликнулся. Он бежал, задыхаясь, продираясь напрямик сквозь ещё голые кусты, туда, к дороге, к полузасыпанной, с вроде бы обвалившимся краем канаве.

Теперь он точно знал, что там найдёт.




Марина вступает в бой








Работать снабженцем?!

Такая мысль никогда не возникала у Марины. Как и её подруги, она приехала на завод искусственного волокна после окончания школы, со специальностью прядильщицы. А вместо этого…

Всё произошло очень быстро и почти без всякого участия самой Марины.

На следующий день после приезда она вместе с подругами пошла к начальнику отдела кадров. Девушки, оживлённо переговариваясь, толпились у двери кабинета. Каждой непременно хотелось войти первой. Одна лишь Марина спокойно стояла в стороне, у окна, и с интересом разглядывала заводской двор. Какая разница, какой она попадёт к начальнику отдела кадров: первой, пятой или последней?

Так получилось, что Марина и в самом деле оказалась последней у двери кабинета.

В это время в комнату вошёл невысокий грузный мужчина лет пятидесяти в синем, порядком поношенном костюме. У него была крупная голова с копной тёмных, уже тронутых сединой волос. Плотно сомкнутые жёлтые губы придавали широкому, чуть одутловатому лицу властное выражение, а прищуренные глаза смотрели хитро и весело.

— У себя? — бросил он на ходу.

— Кто? — спросила Марина, вставая.

Мужчина оглядел девушку с удивлением. Она была выше его, по крайней мере, на полголовы.

— Ого! — Он качнул головой. — Выросла на радость папе с мамой… Рязанцев, я спрашиваю, у себя?

— Не знаю, — сухо произнесла Марина.

Она не любила шуточек по поводу своего роста. Сто семьдесят девять сантиметров — что тут особенного! В Германии, в селении Бенкендорф, жила женщина ростом два метра шестьдесят пять сантиметров — Марина как-то читала об этом, — и то там не очень удивлялись.

— А ты… — начал мужчина и тут же поправился: — А вы к кому?

— К начальнику отдела кадров.

— Так ведь он же и есть Рязанцев! Фу ты, договорились, наконец… — Мужчина улыбнулся, от глаз побежали весёлые морщинки, и лицо сразу же потеряло выражение властности. — На работу?

— Да, — ответила Марина.

— Среднюю окончила? — Он пытливо посмотрел ей в лицо. — Ко мне пойдёшь? — Он снова перешёл на «ты»: вероятно, так ему было привычнее. — В отдел снабжения. Мне среднеобразованные вот так нужны.

Марина улыбнулась. Ей показались смешными и неожиданное предложение, и странное слово «среднеобразованные».

— А что у вас делать? Продукты, что ли, в столовую возить?

Мужчина громко захохотал, уперев руки в бока и запрокинув свою крупную голову.

— Вот тебе раз! — произнёс он сквозь смех. — Вот тебе и среднеобразованная! «Продукты, столовая…» Да ты знаешь, что такое отдел снабжения? Сердце завода. Да, да, не фыркай — сердце! Кто человека кровью обеспечивает? Сердце. Кто обеспечивает завод целлюлозой, химикатами, спецодеждой? Всем, всем? Отдел снабжения. Стоит нам только день не поработать, и завод остановится. А ты говоришь — продукты.

В это время открылась дверь кабинета, и оттуда вышла девушка.

— Есть там ещё кто? — раздался голос.

— Есть, есть, Иван Иванович! — крикнул мужчина и, схватив Марину за руку, потащил за собой в кабинет. — Устрой эту дивчину ко мне в отдел. Хочет работать в снабжении.

— Ну да?

Начальник отдела кадров с недоверием взглянул на Марину.

— С детства мечтает быть снабженцем! — Мужчина весело подмигнул ей. — Все подруги в куклы-матрёшки играют, хороводы водят, а она знай себе лимитки выписывает… Вот, вот, смотри, улыбается. По рукам?

Отвечать нужно было немедленно.

И мужчина, и начальник отдела кадров выжидающе смотрели на Марину.

— Право, не знаю, — нерешительно произнесла она. — Я даже не представляю себе, что за работа.

— Поработаешь — поймёшь… Ну, всё, замётано! — махнул рукой мужчина. — Зачисляй ко мне, Иван Иванович. На должность разнорабочей.

— Почему разнорабочей? Ведь у тебя, Степан Сергеевич, место кладовщика давно свободное.

— Пиши, пиши, Иван Иванович, разнорабочей. Я знаю, что говорю. Она… Да как тебя хоть звать-то? — Мужчина повернулся к Марине.

— Марина. Марина Хромченко.

— А я Ковшов Степан Сергеевич… Ты ведь не будешь в обиде? Все твои подруги сначала походят в ученицах. Так? И ты тоже вроде ученицы, только получать будешь на двадцатку больше.

— Ну как? — спросил начальник отдела кадров и добавил: — Только учтите, в тот цех, куда другие ваши пошли, я направить не смогу — там уже всё.

Марина чуть помедлила с ответом. Если не со всеми, то какая разница куда? Можно и в снабжение. Вот только неудобно как-то разнорабочей. Скажут, среднюю школу кончила, специальность прядильщицы получила — и разнорабочей… Да ну, глупости! Пусть говорят! Когда она придавала значение болтовне? И потом, это ведь формальность. Она только будет числиться разнорабочей.

А если не понравится? Что ж, перейти в цеха никогда не поздно.

— Хорошо, попробую…




Так попала Марина в отдел снабжения.

Вначале её усадили за бумаги. Их было множество: лимитки, наряды, накладные… Они лежали в разных папках, и их надо было рассортировать, разложить по числам, подшить.

Ковшов не случайно говорил «мой отдел», «мои работники», — это Марина поняла сразу. Начальник он был крутой. Без его ведома не отдавалось ни одно распоряжение, даже самое незначительное; самая ерундовая бумажка не выходила отсюда без его подписи.

В один из дней Ковшов пришёл в отдел раздражённый, злой. В общей комнате все притихли. Вскоре из его кабинета раздался окрик:

— Сысоев, ко мне! Петрова, ко мне!

Старичок бухгалтер моментально выскочил из-за стола и со всех ног бросился к начальнику. За ним, зябко кутаясь в шаль, заторопилась товаровед — пожилая костлявая женщина с бледным лицом и поджатыми губами.

Молодой экспедитор, которого в конторе все называли «Сусик» — это странное имя произошло от маленьких, едва заметных светлых усиков, за которыми он тщательно ухаживал, — прищурив глаз и кивнув в сторону кабинета, прошептал Марине:

— Сейчас он даст им разгону.

Разгон в представлении Марины был чем-то вроде чтения нотации. Очень неприятная вещь — стоять перед начальником и слушать, как он тебя отчитывает. Но то, что Марина услышала из-за неплотно прикрытой двери, не походило ни на какие нотации. Хоть затыкай уши и выбегай вон!

— Безобразие! — возмущалась Марина. — Как они ему разрешают!

Сусик ухмылялся.

— Попробуй не разреши! А мы поглядим, как у тебя получится.

И он подмигнул остальным работникам: смотрите, мол, какая храбрая выискалась!

В тот раз Марина промолчала, хотя это стоило больших усилий — в ней всё кипело от возмущения. Но когда Степан Сергеевич устроил тут же, в общей комнате, новый разнос старику бухгалтеру, топая на него ногами и крича: «Лодырь! Паразит!» — Марина не выдержала.

— Какое вы имеете право оскорблять человека? — негромко сказала она.

Стало тихо-тихо, все затаили дыхание. Степан Сергеевич резко повернулся, подошёл к её столу, положил на него сжатые кулаки и процедил сквозь зубы:

— Человек имеет всего только один рот и целых два уха. Тебе ясно почему?

— Мне ясно! — сказала Марина. — А вам?

Ковшов бросил на неё яростный взгляд и пошёл к себе, с силой захлопнув за собой дверь. В окнах общей комнаты тоненько звякнули стёкла.

Все молчали и смотрели на Марину так, будто она конченый человек. Сусик, выражая общее мнение, произнёс вполголоса:

— Каюк теперь тебе! Ковшов такого не потерпит.

Его слова подтвердились уже на следующий день.

Утром, только явившись на работу, Степан Сергеевич вызвал в кабинет Марину. Разговор вначале носил довольно мирный характер.

— Какая тебя вчера муха укусила? — спросил он. — Что ты мне на язык наступаешь?

— Извините меня, Степан Сергеевич, но нельзя же так обращаться с людьми.

Лицо Ковшова потемнело.

— Тебя в школе научили выговора старшим лепить?

— Меня учили всегда говорить правду, в том числе и старшим.

— Довольно! — Ковшов стукнул кулаком по столу и встал. — Я вижу, с тобой надо иначе… Вот что, хватит лодыря гонять. Чернила и бумажки многому тебя не научат. Пойдёшь шёлк грузить.

— Грузить? Но ведь вы говорили…

— Ты кем у нас числишься? — грубо перебил её Ковшов. — Разнорабочей, так?

Марина повернулась и вышла.

…Грузчики — трое молодых языкастых парней — встретили её язвительными шуточками. Но, надев фартук и брезентовые рукавицы, Марина вместе с парнями молча грузила шёлк в вагон, потом таскала в склады ящики и бочки. Постепенно шуточки прекратились: нет против насмешников оружия сильнее, чем равнодушие. А в работе Марина нисколько не уступала парням.

Мало-помалу отношения между грузчиками и Мариной наладились. Они полностью признали её своей. В свободные минуты, когда старший объявлял перекур и начинался, как они говорили, «малый трёп», Марина многое узнавала о заводских делах. Она поражалась: откуда им всё известно?

Не могла понять Марина и их отношения к Ковшову. Начальник отдела снабжения не раз обрушивался на грузчиков с криком и руганью. Другому они бы дали такой отпор, что в следующий раз тот долго бы думал: идти к грузчикам самому или послать кого-нибудь? А Ковшову всё сходило с рук.

Почему? Боятся? Что-то незаметно. Тогда уважают? За что?

Как-то Марина прямо спросила их об этом. Парни переглянулись.

— Ты же прежнего начальника снабжения не знала, — сказал один из них и презрительно сплюнул. — Вот того мы свободно посылали ко всем чертям. Хапуга! А Ковшов… Да разве сравнишь! Это человек! Ничего для себя! Всё для завода. Только заводом и дышит…

А ещё узнала Марина, что у Ковшова вся семья погибла в войну и живёт он один у чужих людей.

Когда кончали разгрузку поступивших вагонов, Марина уходила работать в отдел. Начальник ведь не освободил её от прежних обязанностей. По крайней мере, она так считала.

Ковшов, проходя через общую комнату, косился на Марину, но ничего не говорил. Лишь однажды буркнул на ходу:

— Что, надоело уже грузчиком?

— Нет, почему же? — вскинула на него Марина свои по-детски наивные глаза. — Просто там сейчас нет работы.

Иногда, когда скапливалось много бумаг, она приходила в отдел по вечерам. Ей даже нравилось работать в тихой пустой комнате. Днём сюда то и дело заявлялись посетители из кабинета Ковшова неслись громкие голоса. Всё это порядком мешало.

Марина с интересом присматривалась к Ковшову. Малограмотный человек, писавший с такими орфографическими ошибками, которых устыдился бы даже третьеклассник, он обладал удивительной памятью. Товаровед ещё роется в кипе своих бумаг, чтобы найти требуемые сведения, бухгалтер ещё только начинает подсчитывать на арифмометре нужные суммы, а из кабинета несётся:

— Что вы там копаетесь, как неживые? Я уже знаю.

Ковшов не делал никаких записей, всё держал в памяти: и сколько целлюлозы на складах, и сколько комплектов рабочей одежды выдали в прядильный цех, и сколько завтра поступит вагонов на разгрузочную площадку… Он знал буквально всё, вплоть до незначительных мелочей.

Ну, просто идеальный начальник снабжения… Одно только не нравилось Марине, и чем дальше, тем больше. Ковшов стремился всё делать сам. Работники отдела никакой самостоятельности не имели, выполняли лишь его указания. Даже начальники групп, ответственные за снабжение завода химикатами, металлами, спецодеждой и имевшие своих подчинённых, и те были такими же пешками, как другие снабженцы, ровным счётом ничего не решали. Всё один Ковшов, Ковшов, Ковшов… И люди постепенно разучались думать, теряли инициативу, становились механическими исполнителями чужой воли.

А может, ей только так кажется? Марина поговорила с Сусиком, со старым бухгалтером. Нет, они тоже всё это видят. Но молчат…

Марина решила: обязательно надо сказать обо всём Ковшову. Он умный, должен понять. Только вот не представлялось удобного случая. Начальник всё ещё смотрел на неё сердито и хмуро, что совсем не располагало к откровенному разговору.




В отдел снабжения пришли из крутильного цеха и попросили выписать электрических лампочек.

— Нет лампочек, — сказал Ковшов.

Марина удивилась: ведь есть лампочки. Неужели Ковшов забыл? Напомнить сейчас? Неудобно. Подумает, что она нарочно, ему в пику.

Когда посетитель ушёл, так ничего и не добившись, Марина сказала:

— Степан Сергеевич, а ведь вчера получили лампочки. Три тысячи с чем-то штук. Я сама сгружала.

Ковшов покосился на неё.

— Хорошо хоть, что при нём не ляпнула. Есть, три тысячи триста. Только их нет, поняла?

— Нет, не поняла, — стояла на своём Марина. — Люди в цеху без света работают, а мы как собака на сене.

— Ах, это я собака на сене? — закричал Степан Сергеевич, пропустив мимо ушей её «мы». — Опять начинаешь меня учить? Молода! Молоко на губах не обсохло! Сказал нет — значит, нет. Нечего там иллюминацию устраивать!

После работы Марина пошла в крутильный цех — решила проверить сама. Все крутильщицы в один голос жаловались на плохой свет. Во многие патроны были ввинчены лампочки в двадцать пять свечей.

Марина побежала обратно в отдел. Ковшов ещё сидел у себя, что-то подсчитывал.

— Что тебе? — поморщился он, увидев Марину на пороге кабинета.

— Степан Сергеевич, я сейчас ходила в крутильный. — Марина старалась говорить как можно почтительнее. — Им действительно нужны лампочки. Люди глаза себе портят.

— Они тебе наговорят… Развесь только уши!

— Я сама видела… Выпишите, пожалуйста, лампочки, Степан Сергеевич.

Марина положила на стол начальника чистый бланк требования. В глазах Ковшова мелькнуло не то раздражение, не то удивление.

— Вон ты какая! А не выпишу — что будет?

— Тогда я куплю на свои деньги, — решительно заявила Марина.

Ковшов посмотрел на неё и медленно придвинул к себе бланк:

— Это я тебе припомню.

Поставил цифру и подписал требование.




Марина ожидала, что теперь её отношения с начальником отдела ещё более обострятся. И, когда через несколько дней Ковшов позвал её к себе, она подумала: «Увольняет!» И действительно, хмурый вид начальника не предвещал ничего доброго.

— Вот приказ. Прочитайте и распишитесь на обороте.

«Всё равно не уйду! — стиснула зубы Марина. — Теперь не уйду! Обращусь к директору, в завком. Не имеет права».

Она прочитала бумагу и глазам не поверила. Это был приказ о назначении её товароведом.

— Что, съела? — захохотал Ковшов. — Думала — выговор?

— Хуже, — призналась Марина.

Ковшов, довольный, снова захохотал.

— Нет, брат, я тебя никуда не отпущу. Таким снабженцем сделаю — все ахнут. Только ты меня слушайся. А если ругаюсь, то не думай, что от зла. Я не злой. Я тебя воспитываю. У тебя одна половинка — самый раз для снабженца: упорство. Прилипнешь — не оторвать. А другая половинка для нашего дела — гибель: нюни распускаешь. Добренькая больно, всё готова выдать, что есть. Поняла?.. Ну, а насчёт ругани давай мы наперёд так договоримся: если надумаешь со мной ругаться, иди ко мне и ругайся с глазу на глаз сколько хочешь. Но не на людях. Не подрывай мой авторитет — я не потерплю. Дам сдачи так, аж в глазах потемнеет.

Марина решила, что сейчас самое подходящее время высказаться прямо и откровенно.

— Вы сами свой авторитет подрываете, Степан Сергеевич. Вы же никому работать не даёте. Всё сами да сами.

Ковшов помрачнел.

— Работнички… Лодыри! Каждый так и норовит побыстрей отделаться.

— Неправда! — горячо вступилась Марина за своих сослуживцев. — Петрова очень хороший работник. Сусик — простите, я хотела сказать, Черепанов… Но ведь вы им не доверяете. Приучили их работать только после тычка… Даже смешно: людям приходится идти на хитрость, чтобы заставить вас дать им самостоятельную работу.

Ковшов выслушал Марину без злости, без обиды, но всё же скорее снисходительно, чем с подлинным вниманием, а затем заторопился на склад. Откровенный разговор, к которому она так стремилась, ни к чему не привёл.

Марина стала товароведом. Зарплата её увеличилась, но круг обязанностей почти не изменился. Первые дни она по старой памяти продолжала даже ходить на погрузку. Но потом Ковшов застал её в цехе, у ящиков, и крепко поругал.

— У меня остаётся очень много свободного времени, — оправдывалась она.

— Ничего, не останется! Будешь бегать по заводам. Сделаю тебя, Марина, нашим министром иностранных дел.

И правда, Ковшов стал посылать её с поручениями на другие заводы города. Но какие это были поручения! Отнести бумажку, подписанную Ковшовым, передать какому-нибудь снабженцу его устную просьбу… Это с успехом мог бы сделать и курьер.

И всё же Марине было интересно. Она знакомилась со снабженцами других предприятий, расспрашивала о методах их работы. И не без горечи убеждалась, что её начальник в кругах снабженцев слыл мошенником и плутом. С ним не хотели иметь дела, не верили ни одному его слову, если оно не подкреплялось надёжным документом, и не без оснований. Ковшов не гнушался никакими средствами, чтобы пополнять и без того забитые заводские склады. «Всё для завода!» — вот его лозунг, и ради этого, считал он, не грех и слово нарушить, и обмануть.

Пользуясь многолетним опытом и связями, Ковшов не раз «перехватывал» для своего завода материалы, предназначавшиеся другим предприятиям. Такие «удачи» сразу сказывались на его настроении. Ковшова нельзя было узнать. Он ходил весёлый, помолодевший, шутил со всеми.

— Вот как у меня делается, — говорил он Марине не то в шутку, не то всерьёз. — Я ведь снабженец хитрой школы. Не всюду теперь таких разыщешь. Учись, тебе повезло!

— Но вы ведь обманули людей.

— Вот язва! Для себя я, что ли? Для родичей? Для знакомых?.. Нет ведь! Для завода.

— А на другом заводе ни с чем остались.

— Нет, вижу, из тебя снабженец — как из лаптя сапог!.. Какое тебе до того завода дело? Пусть не зевают. А ты рот разинешь — у тебя урвут. Это не шуточки — снабжение! Помнишь, я тебе ещё тогда говорил?

Марина спорила, не соглашалась. Ведь заводы государственные, их снабжение производится в плановом порядке. Почему же нельзя без обмана? Конечно, если хитришь сам, то и другие с тобой так же. А если честно, то и люди к тебе с открытой душой. Она решила только так и поступать.

Однажды без разрешения Ковшова выписала снабженцу другого завода шариковые подшипники, которых на складе было великое множество. Нашлась добрая душа, сообщила Ковшову, и он поднял страшный крик.

— Объявляю выговор за самоуправство, — бросил он ей, багровый от ярости. — А в следующий раз накажу похлеще. Я бьюсь, достаю, берегу, а она, понимаешь, разбазаривает.

Наказание было так несправедливо, что Марина от обиды весь день не могла найти себе места.

А вскоре после этого Ковшов дал Марине первое самостоятельное поручение:

— Езжай на мебельную фабрику, добудь двести стульев для красного уголка. Погляжу, как ты развернёшься.

В голосе Ковшова явственно прозвучали ехидные нотки. Почему?

Это Марина поняла только на мебельной фабрике.

— Стулья? Ковшову? Не выйдет, — отрубил снабженец, к которому она обратилась за содействием.

— Не Ковшову, а заводу искусственного волокна.

— И говорить не хочу! Клюнуть на пустой крючок можно только раз. А потом — шалишь!

— Что же всё-таки случилось?..

Оказывается, несколько месяцев назад работники мебельной фабрики обратились к Ковшову с просьбой помочь отремонтировать на заводе два электромотора. Тот взялся, но попросил взамен произвести некоторые плотницкие работы в заводоуправлении — там как раз шёл ремонт.

Мебельная фабрика честно выполнила свои обязательства. Ковшов же ничего не сделал. Он тянул, обещал, обманывал. Наконец терпение мебельщиков лопнуло, они увезли свои так и не отремонтированные моторы.

— Вам надо было к нашему директору! — возмутилась Марина.

— А! — махнул рукой снабженец. — Это же Ковшов! Он и директору наплёл бы кошели с лаптями. И мы бы ещё стали виноватыми.

— Хорошо. Можете отпустить нам стулья или не отпустить — это ваше дело. Но моторы мы вам всё равно отремонтируем. Я добьюсь.

Говорить с Ковшовым было бесполезно. Марина выпросила у заведующего столовой грузовик и привезла моторы на завод. Пошла в комитет ВЛКСМ; вместе с секретарём комитета уговорила комсомольцев электромастерской отремонтировать моторы в неурочное время. Условились, что заработанные деньги пойдут на строительство заводского тира.

Ровно через десять дней торжествующая Марина привезла на мебельную фабрику отремонтированные моторы.

— Вот! Не думайте больше плохо о нас.

Озадаченный снабженец взялся рукой за подбородок.

— А я, по правде говоря, не очень верил… Много вам стульев нужно?..

Ковшов вовсе не обрадовался, когда Марина доложила, что поручение выполнено.

— Чуть не две недели убила на такую ерунду! И главное — где: на мебельной фабрике! Там же простак на простаке сидит и простаком погоняет…

Он явно злился, и Марина отлично понимала почему.




Странные отношения сложились у Марины с начальником. С одной стороны, Марина многому у него училась. Сама же она, со своей огромной работоспособностью и добросовестностью, освобождала его от множества мелких дел. Но, с другой стороны, у них вечно происходили столкновения. Кривить душой Марина не умела. И один на один, и на производственных совещаниях она критиковала «самодержавность» и «хитрую школу» начальника отдела. Ковшов хмурился, мрачнел, а потом брал слово и разделывал Марину так, что на неё было жалко смотреть. Ведь и у неё были недостатки. Ковшов умел беспощадно обнажать их и выставлять в таком свете, что они заслоняли собой все её достоинства.

Ковшов поручал Марине самые разнообразные дела. К одному только участку работы он не допускал её: к снабжению завода химическим сырьём.

Химикаты были святая святых отдела снабжения. Стулья, электролампочки, даже спецодежда — всё это не шло ни в какое сравнение с химикатами. Нет стульев — можно и постоять. А перебои в получении химикатов грозили остановкой всего завода. Вот почему Ковшов, никому не доверяя, полностью держал этот участок в своих руках. Начальник группы химикатов Пасечник, вялый, малоподвижный человек с унылым лицом и тихим голосом, по сути дела, только носил бумажки на подпись Ковшову и заказывал для него междугородные телефонные переговоры с заводами-поставщиками.

В конце лета у Ковшова стало пошаливать сердце. Стоило ему немного поволноваться, как он сразу же начинал часто и тяжело дышать, хватая воздух открытым ртом.

— Лечиться нужно, Степан Сергеевич, — говорили ему в заводоуправлении.

— Ничего, меня никакая хвороба не возьмёт. А потом, как оставить отдел? С купоросным маслом ещё не закончено. А они будут тут лодыря гонять.

Но всё же недуг оказался сильнее его. Однажды, вернувшись от директора завода, Ковшов позвал к себе Пасечника и Марину.

— Путёвка. — Он показал глазами на розовую бумагу, лежавшую на столе. — Заставляют ехать лечиться. Кисловодск или как там его. Завтра вылетаю. Чёрт знает что такое — никогда в жизни на курорте не был, а вот довели всё-таки.

— Совсем неплохо. — В голосе Пасечника слышалась зависть. — Отдохнёте, погуляете. Опять же нарзанные ванны…

— Будет! — хмуро оборвал Ковшов. — Не тебе гулять!.. За меня останется заместитель директора. А ты, Пасечник, смотри в оба. Хоть каплю кислоты заводу недодашь — шкуру спущу. В помощники тебе Марина.

Ковшов уехал. И надо же так случиться: вскоре после его отъезда произошла неприятность.

На завод ежедневно, без единого перебоя, поступали две цистерны купоросного масла. Обе они тотчас же шли в дело. Ковшов давно бился, чтобы создать запас, но не так-то просто было раздобыть нужной ёмкости и прочности тару. Незадолго до отпуска ему наконец прислали откуда-то более или менее подходящие баки, выцарапанные для него каким-то предприимчивым дружком. Но пока их приспосабливали, пока испытывали, он уехал на курорт, так и не осуществив своей задумки насчёт резерва купоросного масла.

И вот теперь одна из цистерн не пришла. В пути загорелась ось, и цистерну поставили на ремонт на каком-то полустанке. Ремонт пустяковый, масло должно было прибыть к ночи. Но если произойдёт какая-нибудь случайность и цистерна задержится лишний час, станет под угрозу беспрерывное прядение.

Пасечник побоялся доложить о случившемся директору. Вместо этого он побежал к врачу за освобождением от работы. Марина подняла на ноги весь отдел снабжения. В результате удалось насобирать некоторое количество купоросного масла на соседних предприятиях. Доставали по крохам, вымаливали каждый килограмм. Так и не знали: хватит или не хватит? Поминутно звонили на кислотную станцию; сообщений оттуда ждали, как сводку с фронта.

К концу дня стало ясно: не хватит!

К счастью, отставшая цистерна прибыла раньше, чем ожидалось.

Начальник отдела железной дороги, разагитированный Мариной, приказал прицепить цистерну к хвосту пассажирского поезда.

Масло доставили на завод вовремя. Прядение не прекратилось ни на минуту. А если цистерна поспела бы часа на три позже?

Марина тоже пришла к выводу: запас купоросного масла нужно создавать немедленно, сейчас же. Пусть небольшой: на один-два дня работы. Но он необходим. Особенно теперь. Вот-вот начнётся уборка урожая. Пойдут эшелоны с хлебом, и вполне возможно, что цистерны задержат на какой-нибудь станции дольше обычного.

— Надо позвонить поставщику, — обратилась Марина к Пасечнику, который на следующий день, узнав, что опасность миновала, вышел на работу с повязкой на голове. — Пусть они завтра отгрузят нам четыре цистерны вместо двух.

Тот поднял на неё круглые, как у птицы, глаза.

— Бесполезно. Не отгрузят. У них вся продукция распределена заранее.

— Тогда посылайте меня к ним в командировку.

Пасечник возражать не стал. В глубине души он даже был доволен, что эта напористая, беспокойная девушка уедет на несколько дней. Без неё тише будет в отделе. А Пасечник больше всего на свете ценил спокойствие и тишину. Если раньше у него и были какие-то искорки энергии, то теперь, после школы Ковшова, они исчезли окончательно и бесповоротно.

…Марина отправилась в путь в ту же ночь.

Утром она была в соседнем городе, где находился завод-поставщик.

Зная уже по опыту, что лучше всего важные вопросы решать с большим начальством, она обратилась прямо к директору завода. Её долго не принимали — у директора шло совещание. Марина сидела в удобном кожаном кресле возле молоденькой секретарши и наблюдала, как та решает задачи из потрёпанного учебника. «Тригонометрия», — прочитала Марина на обложке.

Все учатся, все кругом учатся. Она ведь тоже собиралась сдавать в институт. Вместе с подругами в энергетический, на заочное отделение. Но времени не хватило на подготовку. Дела, дела, дела…

Но ничего, на будущий год. Обязательно! Только не в энергетический, а в планово-экономический. Быть ей теперь снабженцем — ничего не попишешь!

Директор принял Марину в двенадцатом часу дня. Выслушав внимательно, вызвал нескольких работников, посоветовался с ними. Потом сказал:

— Не можем. Мы и так кругом задолжали. Может, позднее что-нибудь получится.

— Это окончательно?

Он развёл руками:

— Хочется вам помочь. Но…

Марина и без того видела, что директор участливо отнёсся к её просьбе.

Но это мало утешало. Ведь купоросного масла она так и не получила!

— Что же посоветуете?

— Даже не знаю. Если бы кто-нибудь уступил из своих фондов, тогда другое дело.

Марина тотчас же ухватилась за эту мысль:

— А кому вы поставляете купоросное масло в вашем городе?

— В больших количествах только одному заводу. — Директор сказал его название. — Но они вам не дадут. Хозяин там сейчас в отъезде, а замещает его Марков. Не слышали? Тоже снабженец. У него зимой снега не выпросишь.

— А если всё-таки попробовать?.. Позвоните ему, пожалуйста. Пусть меня примет. Только не говорите, по какому делу. Скажите просто: очень важное дело.

…Марков оказался маленьким худым человечком с седой головой, едва возвышавшейся над огромным письменным столом. Острый нос придавал его лицу хищное выражёние, которое ещё более усиливалось очками в тёмной роговой оправе.

— Здравствуйте, — поздоровалась Марина.

— Здравствуй, детка, — тоненьким голоском пропищал Марков. — Это про тебя, что ли, звонил Кузьма Григории?

— Да.

— Ого! Если у вас там такие детки, то какие у вас настоящие снабженцы?.. Садись, садись. Вот жаль, нет у меня для тебя конфетки… Ну, что там у тебя такое стряслось?

Марина, смущённая не совсем обычным приёмом, изложила своё дело несколько длинно и путано.

— Значит, дать тебе купоросного масла? Из наших фондов?.. Э-э, детка, это ведь не игрушки. Знаешь, что такое купоросное масло? Серная кислота. Ею обжечься можно. И потом, как это дать? Просто взять и дать? Просто так?.. Вот скажи мне, детка, а если сегодня ты взяла на обед щи и гуляш и к тебе подошёл человек и сказал: отдай мне! Что ты скажешь? Ты ведь скажешь: уходи отсюда. Правда?

— Во-первых, я сегодня вообще не успела ещё поесть, — резко ответила Марина, уязвлённая тоном этого странного человека: что он, в самом деле за ребёнка её считает? — Во-вторых, если бы тот человек был голоден, я бы отдала ему свой обед, во всяком случае, часть обеда. А в-третьих, речь идёт не о каком-то обеде, а о работе целого завода, о государственном предприятии. Я думала, вы поймёте…

Сказала и испугалась. Но он вдруг заулыбался, как будто она ему сказала комплимент.

— О! — Он поднял вверх указательный палец. — О! Уже совсем другой разговор. Ну хорошо. Я снабженец. Допустим, что ты, детка, тоже снабженец. Поговорим теперь как снабженец со снабженцем. Предположим, у меня есть купоросное масло. Примем это за основу. Хорошо?.. Так вот, тебе нужно купоросное масло. А у меня есть. Я не говорю, что есть, — только предположим. Так разве я тебе его дам, а? Я же должен получить что-то взамен.

— Но мы вам его отдадим.

— А за то, что выручил?

Человечек прищёлкивал пальцами.

— Как? — растерялась Марина. — Ну, мы можем вам отпустить искусственное волокно, кордовую ткань. Брак, конечно, — тут же уточнила она.

Человечек рассмеялся мелким, дребезжащим смехом. Встал из-за стола и с палкой в руках, ковыляя, подошёл к Марине.

— Эх, детка! Зачем мне твой брак? Я не знаю, куда свой девать. И вообще мы же тут не какие-нибудь крепдешины и мулине выпускаем. Мы станки делаем. Вот такие… Один этаж. Два этажа. Три!.. Так что же мы получим за то, что выручим вас?

Марина замолчала. Да, этот помочь не собирается. Как же заставить его, как?

Но снабженец вдруг сам заговорил заинтересованно:

— Скажи, детка, как ты попала в снабжение?

— Как все. Через отдел кадров.

— А до?

— В школе училась. Окончила — и на завод.

— После средней школы — и в снабжение? Ого! И давно?

— Недавно.

Марина поднялась со стула. К чему беспредметный разговор? Надо возвращаться к делу.

— Ладно, детка, я тебе карьеру не испорчу. Бери! — Человечек пнул палкой большой блокнот на письменном столе. — Бери оттуда бумагу. Пиши! «Уважаемый товарищ П. О. Марков!» Это я. Пётр Осипович Марков. Меня тут некоторые «Помарков» зовут. Что ты скажешь, какие остряки-самоучки! Написала? «Прошу вас дать указание заводу-поставщику отгрузить в счёт вашего лимита заводу искусственного волокна сто двадцать — в скобках сто двадцать — тонн купоросного масла». Написала?.. Ого, быстро! Значит, после школы — на завод? Молодец!.. Дальше пиши: «Обязуюсь сразу же по получении купоросного масла дать телеграмму заводу-поставщику, чтобы сто двадцать тонн были бы вам возвращены из наших фондов при первой же возможности». Написала, детка?.. И знаешь, почему я тебе даю? Ты честный человек, детка, это видно… А не хочешь к нам? Я бы взял… Не пойдёшь? Правильно!..

Через неделю на завод поступили две дополнительные цистерны с купоросным маслом, а на следующий день ещё одна. Марков сдержал слово.

Надо было отправлять обещанную телеграмму. Марина побежала в машинное бюро отпечатать текст. Возвращаясь обратно, ещё в коридоре, она услышала шум, доносившийся из общей комнаты отдела снабжения. Кто-то громко и весело поносил все курорты на свете. «Ковшов», — догадалась она и открыла дверь.

Начальник отдела снабжения, загорелый и похудевший, стоял посреди комнаты.

— Здравствуйте, Степан Сергеевич! С приездом вас. Что так рано?

— А ну их к чертям! — махнул он рукой. — Замучила медицина… Режим! Отбой, подъём. Не выдержал. Удрал… Как у вас тут дела? Пошли в кабинет, доложишь.

Марина рассказала Ковшову о своей командировке. Он смотрел на неё, улыбаясь.

— Вырвала, значит? У самого Маркова? Ты знаешь, кто такой Марков?.. У-у-у… Здорово, здорово! Научил я тебя всё-таки уму-разуму. Провести такого старого волка…

— Почему — провести, Степан Сергеевич? Мы ведь отдадим. Вот телеграмма.

Ковшов пробежал глазами текст. Аккуратно сложил бумагу вдвое и не спеша разорвал пополам. Ещё и ещё, пока бумага не превратилась в мелкие клочья. Бросил их в корзину.

— Что вы делаете! — воскликнула Марина.

— Вот где ей место, твоей телеграмме. Ничего мы им не отдадим. Только дурак отдаёт то, что само в руки приплыло.

— Но ведь я обещала!

— Беру этот грех на свою душу. Ты обещала, а я запретил.

— Нет, Степан Сергеевич, так нельзя.

Ковшов сдвинул брови.

— Указывай мне ещё тут, что можно и что нельзя… Что ты за человек, Марина, не понимаю. Только я приехал — сразу в драку. Иди работай! Дай хоть денёк прожить спокойно.

Но Марина не уходила.

— Надо отправить телеграмму, Степан Сергеевич, — настаивала она с упорством отчаяния.

— Убирайся-ка ты отсюда прямым ходом! — вскричал выведенный из себя Ковшов. — Сказано — нет!

Нет?.. Этот смешной старый Марков пошёл ей навстречу. Он считает её честным человеком. А она…

Нет, если сейчас уступить Ковшову, — значит, кончено. Если есть вообще какая-нибудь граница, дальше которой нельзя идти, то вот она, эта граница, — здесь!

Снова отпечатав на машинке текст телеграммы, Марина понесла её на подпись директору завода. Может быть, удастся обойти Ковшова.

— А почему я? — удивлённо посмотрел на неё директор. — Есть же начальник отдела.

Знает уже, что Ковшов приехал!

— Он не хочет.

— Странно… Он не хочет подписывать, а вы несёте ко мне?

— Иван Васильевич, если вы не подпишете… Если вы не подпишете…

У Марины дрожали губы.

— Что случилось?.. Что вы молчите?.. Ну-ка, садитесь сюда. Выкладывайте, что произошло…

Больше часа просидела Марина у директора завода. Несколько раз в кабинет заходила секретарша, напоминала, что директору надо ехать в горисполком, но он только нетерпеливо отмахивался.

А когда Марина ушла, неся в вытянутой руке, как боевое знамя, подписанную директором телеграмму, он вызвал секретаря и сказал:

— Позвоните в горисполком и сообщите, что я приеду позже. И вызовите ко мне Ковшова. Немедленно!




Ковшов вернулся от директора после конца рабочего дня. В отделе снабжения уже никого не было. Одна Марина возилась с бумагами: она решила дождаться начальника отдела.

Ковшов остановился напротив неё и, заложив руки за спину, долго стоял и молчал. Марина не решалась поднять голову.

— Так, — процедил сквозь зубы Ковшов. — Так… Значит, жаловаться, кляузничать… На меня… Значит, всё, что я для тебя сделал, побоку. Так…

Он бросал в неё слова, словно тяжёлые камни.

— Ой, зачем вы так говорите, Степан Сергеевич!

— Значит, всё побоку, — продолжал он с едва сдерживаемой яростью. — Значит, змею в отделе пригрел…

Чем дольше он говорил, тем смелее смотрела Марина ему в глаза. Он так неправ, так вопиюще неправ!

— И ты думаешь, что тебе всё сойдёт с рук? — говорил Ковшов, наклонив голову и чуть покачиваясь. — Ты меня ещё плохо знаешь. Придавлю ногтем — и нет тебя.

Грузно ступая, он прошёл к себе.

— Хромченко! — почти сразу же раздался оттуда его голос.

Марина вошла в кабинет. Ковшов сидел за письменным столом и тяжело дышал, держась за грудь.

— Вам плохо, Степан Сергеевич? — кинулась она к нему.

Он остановил её движением руки.

— Я позвал вас, Хромченко, чтобы сообщить о новом назначении, — официальным тоном произнёс Ковшов. — Вы хорошо поработали за время моего отсутствия. С завтрашнего дня я хочу вас назначить начальником группы химикатов. Пасечник переводится в другую группу. Директор завода… Директор не возражает… Согласны? Подумайте, Хромченко. Очень ответственная должность. Чуть недосмотрели — и завод останавливается. По вашей вине. Понимаете, чем это пахнет — остановка завода по вашей вине?

В глазах начальника отдела Марина прочла вызов и предостережение.

Отказаться? Ведь поскользнёшься — пощады не будет…

Нет, нельзя! Дело не в ней, не в нём, не в их отношениях. Главное — завод.

Марина глубоко вздохнула:

— Понимаю, Степан Сергеевич… Я согласна. Можно идти?

Марина повернулась и вышла из кабинета, почти физически ощущая на затылке тяжёлый, сверлящий взгляд.


notes



Примечания





1


Выпада́ — куски, оставшиеся от кройки.




2


Достаточно! (англ.).




3


Хорошо (англ.).