Хозяйка Фалкохерста
Ланс Хорнер


Роман из захватывающей серии о плантации Фалконхерст и ее обитателях, повествующий о падении и взлете могучей Лукреции Борджиа – рабыне, которой повинуются и белые, и черные.

Это волнующее повествование о хозяйке Фалконхерста с редкой силой передает весь ужас и всю страсть, с которыми сопряжена жизнь чернокожей женщины в мире белых мужчин.


Ланс Хорнер

Хозяйка Фалконхерста


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


Глава I


В Элм Гроув на просторной кухне, соединенной с главным домом крытым переходом, как это принято почти на всех южных плантациях, стояла тишина. Ее нарушали разве что тиканье старых ходиков на стене, звяканье тяжелой крышки на чайнике, сопровождаемое клубами пара, да бормотание, срывавшееся с темных губ Лукреции Борджиа.

– Работа, работа, весь день одна работа! Света белого не видишь! Лучше уж гнуть спину в поле, чем торчать на кухне. В поле дождалась заката – и гуляй себе. А мне по вечерам еще приходится готовить ужин, а после ужина вкалывать до самой ночи. Куда запропастилась бездельница Далила? Где эта бестолочь Эмми? Тоже мне, помощницы! Вечно где-то болтаются! Далила, видать, до сих пор ковыряется в столовой, убирает со стола, хотя ей давно пора помочь мне. А Эмми? Тоже как сквозь землю провалилась! Изволь теперь в одиночку мыть и вытирать посуду, прибирать на кухне, и так до бесконечности. Ох и взгрею я Эмми, когда та заявится! Она у меня схлопочет!

Она не жалела для помощниц уничижительных эпитетов, но сама тем временем трудилась не покладая рук: налив воды в два таза, она водрузила их на стол посреди кухни, заваленный грязной посудой.

– Только бы управиться до темноты, чтобы успеть встретиться с Джемом у родника! Похоже, Далила с Эмми сегодня вообще не появятся на кухне. Далилу сейчас не тронь: сметает, видать, крошки со стола на серебряный поднос. – Лукреция Борджиа выпрямилась и изобразила белоручку-гувернантку, отставив для выразительности оба мизинца. – Все, наверное, воображают, будто это она и стряпает на кухне. Терпеть не могу светлокожих зазнаек! Только и знает, что сметать крошки со стола да строить глазки мистеру Маклину. Не будь он, бедняга, так болен, наверняка влезла бы к нему в постель, не окажись рядом миссис Маклин. Только где ему: он такой хворый, что уже не может взять себе в постель рабыню. На меня он в любом случае не позарился бы, даже если бы был здоров: я для него слишком здоровенная и черная! Зато мою стряпню он уважает. В целом свете не найдется лучшей поварихи – можете мне поверить! Спасибо старой тетушке Дженни – это она меня научила. Да и сама я не промах. По части готовки со мной никто не сравнится. Взять хотя бы сегодняшние бисквиты: уж такие были легонькие, что чуть не упорхнули со стола!

Она прервала свой бессвязный монолог и воинственно уставилась на Далилу, появившуюся на кухне с подносом, полным грязных тарелок.

– Явилась на запылилась?! Осталось дождаться чертовку Эмми! Наверное, вы с ней решили взвалить всю работу на меня одну. Ты забыла, что твое дело – мыть рюмки да приборы и класть их на место, а остальная посуда – на Эмми? Я не прислуживаю за столом, я не судомойка – я кухарка, только и всего. Ну-ка, скорее за дело! Я буду мыть посуду, а ты вытирать. Мне нужно выбраться из дому до темноты.

Далила тряхнула черными кудрями.

– Держу пари, торопишься на свидание к Большому Джему. Будь осторожна: этот негр из тех, кто может обрюхатить девку в два счета.

– Велика важность! – Лукреция Борджиа пожала плечами и криво ухмыльнулась. – Зато я получу от мистера Маклина серебряный доллар. Ему наплевать, кто меня обработает, лишь бы заиметь от меня приплод. Джем умеет потискать девку, а нашей сестре только того и надо. Или ты из другого теста?

Далила окинула Лукрецию Борджиа испепеляющим взглядом.

– Я не схожу с ума по мужикам, как ты. Я девушка разборчивая. Миссис Маклин говорит, что хочет получить от меня потомство, но подождет, пока для меня подвернется белый или светлокожий ухажер, чтобы мой сосунок не получился черномазым. И не намерена кататься по траве с таким трубочистом, как твой Джем. К тому же для меня он слишком велик. Ты только взгляни на меня, Лукреция Борджиа: я маленькая, светлокожая, да какая милашка. Не то что ты. Никогда еще не видела, чтобы у девушки восемнадцати лет были такие здоровенные груди, как у тебя. Ты самая здоровенная девка на всей плантации!

Лукреция Борджиа выпрямилась, демонстрируя себя в полный рост. Зрелище и впрямь было впечатляющее.

– Вот потому Джем меня и выбрал. Он так и говорит: люблю, мол, когда в женщине есть за что подержаться. Для меня он ничуть не велик, а в самый раз. – Она хихикнула. – Наоборот, не мешало бы побольше! И вообще, хватит болтать, Далила. Нас ждет посуда. Хотелось бы мне знать, куда подевалась вредина Эмми. Разве ей не положено мне помогать? Кухарке не обойтись без помощницы. Миссис Маклин велела ей разобрать коробочку с пуговицами, а она и рада стараться: провозилась весь день, будто пуговиц там не меньше тысячи. Возомнила себя горничной! Если бы здесь распоряжалась я, то завела бы иные порядки. Ни за что не отправила бы судомойку разбирать хозяйские пуговицы. Это твое дело.

– Но я была замята шитьем для миссис Маклин! У меня не сто рук.

– И у меня не сто!

Лукреция Борджиа прошлась мыльной тряпкой по тарелкам. Рослая, молодая особа под шесть футов. Судя по светлому табачному оттенку ее кожи, в число ее предков затесался белый человек; можно было также предположить, что она происходила из одного из североафриканских племен – ялофф, мандинго или хауса. Несмотря на внушительное телосложение, она вовсе не была дородной, отличалась миловидностью, а от ее сияющих карих глаз с длинными густыми ресницами попросту трудно было отвести взор. Нос у нее был лишь слегка приплюснут, а губы если и выпирали, то только самую малость, и походили цветом на темный, спелый виноград. Ситцевое платье облегало девушку настолько тесно, что могло в любую минуту лопнуть по швам. Огромные груди грозили проделать в платье дыры, сквозь материю проступали большие соски. У нее была осиная талия, широкие бедра и колонноподобные ноги. Вылитая амазонка, при взгляде на которую у всякого мужчины перехватывало дыхание.

Она напрягла слух, заслышав приближающиеся шаги.

– Дождались: Эмми! – Она воинственно уставилась в дверной проем, соединяющий кухню с крытым переходом. – Как пить дать эта девка вбила себе в голову, что может разгуливать по усадьбе, точно леди, раз к ее услугам прибегла миссис Маклин. Ничего, я выбью из нее эту дурь!

Она выждала, пока Эмми, еще неуклюжий подросток, появится на кухне и подойдет поближе, после чего хлестнула ее по лицу мыльной тряпкой:

– Немедленно принимайся за посуду, дрянная девчонка! Ни у меня, ни у Далилы не доходят до нее руки. Подумаешь, миссис Маклин попросила ее разобрать хозяйские пуговки! Из этого еще не следует, что ты превратилась в служанку со второго этажа. Твое дело – помогать мне на кухне. Скажи спасибо, что ты не собираешь хлопок наравне с остальными дурами.

Потом Лукреция Борджиа обтерла лицо платком и пробормотала:

– Черт, да здесь жарче, чем в аду! Хоть бы вечером стало попрохладнее.

Приставив Эмми к тазу с посудой, Лукреция Борджиа занялась уборкой кухни: смахнула с хлебной полки крошки, расставила по местам баночки со специями и приправами, к которым она прибегала, готовя мясные блюда. Все умолкли, а Лукреция Борджиа больше всего на свете не переносила тишину.

– Как чувствует себя сегодня мистер Маклин? – Вопрос предназначался Далиле и имел целью завязать разговор, поскольку всем на плантации было и так отлично известно, что хозяин крайне слаб здоровьем.

– По-прежнему кашляет, как заведенный. Миссис Маклин боится, что у него скоротечная чахотка. Совсем скоро он уже не сможет управляться со всеми неграми и с хозяйством, плантация отнимает слишком много сил. По-моему, мистер Маклин серьезно болен.

– Кто тебя спрашивает? Сама знаю.

Эмми аккуратно расставляла вытертую посуду, Далила считала столовое серебро и складывала в отдельный ящичек. Лукреция Борджиа провела напоследок тряпкой по хлебной полке и вздохнула с чувством выполненного долга. Получая в свое распоряжение подручных, она неизменно добивалась превосходных результатов. При этом вовсе не была ленивой, напротив, отличалась большой работоспособностью, правда, в сочетании с тщеславием, однако главное ее достоинство заключалось в другом: в умении заставить работать других.

– Кэти приготовила ужин для работников? – спросила она, заранее зная ответ, просто опять соскучившись по звуку собственного голоса.

Далила утвердительно кивнула:

– Приготовила. Большой Джем понес еду в поле. Сегодня за столом белые говорили насчет того, что пора навести порядок с кормежкой работников. Те, кто живет в хижинах, недополучают еды. Теперь готовить будут прямо в хижинах, после возвращения работников с поля. Ну, а неженатые пускай едят с женатыми. Мистер Маклин говорит, так будет проще. Пускай сами кашеварят! Да и вообще, на плантации не хватает негров, чтобы выполнять всю работу, а те, что есть, дряхлеют на глазах.

Все опять надолго примолкли. Наконец Лукреция Борджиа не выдержала и спросила:

– Где сейчас миссис Маклин?

– Сидит на передней веранде, беседует с мистером Маклином. Он говорит, сильно вымотался за день и будет теперь до вечера отдыхать. А тебя хотел попросить сходить к амбарам после того, как ты управишься с посудой. Надо взглянуть, все ли там в порядке.

– За кого он меня принимает? За надсмотрщицу? Да, без управляющего нам теперь не обойтись. С мистера Маклина какой спрос? Нам нужен надсмотрщик.

– Он всегда на тебя полагается, – ответила Далила. – Ты сама знаешь, Лукреция Борджиа, что в твоем присутствии все становятся шелковыми. Хозяин велел, чтобы ты побыстрей управилась на кухне и заглянула к нему на веранду.

– То одно, то другое! – Лукреция Борджиа обожала поворчать, однако на самом деле ей льстила мысль, что мистер Маклин ей доверяет. Она знала, он с радостью возложил бы на нее еще множество обязанностей на плантации, помимо приготовления еды трижды в день.

– Куда он без тебя денется? – кротко проверещала Далила, разглаживая складки на черном ситцевом платьице и поправляя крохотный белый передник. Это было даже не лестью, а констатацией факта.

– Ладно, иду. – Лукреция Борджиа оглянулась на бедняжку Эмми. – Гляди, когда я вернусь, чтобы повсюду была безукоризненная чистота, не то ты у меня узнаешь, почем фунт лиха. Не забудь отскрести чайник с песочком. Чистый песок найдешь в бочонке вон там, у дверей. Чтобы к моему приходу чайник сверкал и ни пятнышка копоти!

Лукреция Борджиа вытерла руки о фартук, критически оценила его состояние и достала из шкафа новый, накрахмаленный до хруста. Спрятавшись от служанок за дверцей шкафа, она размотала свой простой головной платок и снова завязала его на голове, только уже аккуратнее. Она стыдилась волос – единственной неудачной детали своей внешности. Волосы у нее были короткие и отказывались отрастать, сколько она их ни расчесывала. По этой причине она никогда не появлялась на людях без платка.

Кивнув Далиле и сделав прощальный выговор Эмми, она зашагала по галерее, связывающей кухню со столовой, где на ходу проверила, есть ли на мебели пыль. Проверка оставила ее неудовлетворенной. Хмурясь, она подумала, что, если бы на нее возложили обязанности следить за чистотой в доме, она бы добилась, чтобы нигде не было ни пылинки. Миновав столовую, она прошла холл, служивший при необходимости гостиной, и очутилась на передней веранде, где восседали супруги Маклин.

В былые времена плантация Элм Гроув кичилась своей внушительной господской усадьбой, однако с тех пор все пришло в упадок. Из двух высоких колонн с ионическими капителями, обрамлявших парадный вход на веранду, сохранилась лишь одна – другую, давно сгнившую, заменило гладкообструганное бревно. Колонна и бревно были выкрашены белой краской, однако краска местами облупилась, местами выцвела. Сам дом, сложенный из недолговечного рыжего кирпича, давно требовал ремонта, белые наличники окон и дверей находились в не менее плачевном состоянии, чем колонны. Усадьбу связывала с дорогой аллея, обсаженная не вязами, как следовало бы ожидать, учитывая название плантации,[1 - Elm grove – вязовая роща (англ.).] а деревьями с сильным дурманящим запахом.

Тощий мистер Маклин мирно полеживал в плетеном кресле-качалке. Высокий воротник почти полностью закрывал его впалые щеки, но был не в силах спрятать великолепные усы, на рост которых уходили, казалось, все силы, еще теплившиеся в этом тщедушном теле. Худые, восковые руки с трудом справлялись со сломанным веером из пальмового листа, жара вынуждала его постоянно обмахиваться. Миссис Маклин была полной противоположностью супругу: она выглядела настоящим воплощением доброго здравия, ее пухлое тело до отказа заполняло ситцевое платье, натянутое на ней, как на барабане.

– Вы хотели меня видеть, масса Маклин, сэр?

При обращении к белым голос Лукреции Борджиа всегда звучал на октаву ниже и приобретал необходимую почтительность.

– Еще как хотел! Где ты пропадала все это время?

– Мне пришлось самой мыть посуду после ужина, масса Маклин, сэр. Эмми – страшная лентяйка, ее ни за что не загонишь на кухню.

– Ручаюсь, что ты прекрасно загнала ее туда. В твоих руках всегда спорится любая работа.

– Это верно, сэр, масса Маклин, сэр. Уж я-то не ленива!

– Вот я и хочу поручить тебе сходить в конюшню и посмотреть, прибрался ли там Джубо. Сам я сегодня туда не дойду, а этот парень – лентяй, за ним нужен глаз да глаз. Если он отлынивает от работы, заставь его сделать все как следует. Скажи, что я нагряну с утра пораньше, чтобы проверить, как он там справляется. Что-то мне сегодня нездоровится, вот мы с миссис Маклин и вылезли под вечер на веранду. Когда разделаешься с Джубо и конюшней, сбегай к Беделии, посмотри, спит ли Летти с Дейдом. После ее последних родов прошло уже больше года. Пора бы ей снова разродиться. Я не могу себе позволить держать на плантации негритянок, которые не дают приплода. Беда в том, что они стареют, да и негров у меня на всех не хватает. Скоро я и тебя запущу в дело, Лукреция Борджиа. Пора и от тебя получить сосунка. Вопрос в том, с кем бы тебя спарить…

– Мне бы хотелось, чтобы вы отдали меня Большому Джему. Он, конечно, не красавец, но мне нравится.

Мистер Маклин погрозил ей пальцем:

– Нравится тебе кто-то или нет, не имеет ни малейшего значения! Я вот подумываю, не отдать ли тебя Альберту. Он еще не стар и мужчина что надо: у него всякий раз получается по сосунку.

– Как же не стар? Как раз стар, масса Маклин, сэр! Альберту, наверное, уже тридцать с лишним, а хилый-то какой! Разве у такого получится приплод?

– Лукреция Борджиа! – прикрикнула миссис Маклин, впервые подавая голос. – Ты горазда препираться. Забыла, что я не терплю сварливости в слугах? Если мистер Маклин отдает тебя Альберту, то так тому и быть. Он сможет спать с тобой на твоей подстилке, прямо на кухне. Тоже мне – хочу, не хочу! Прекрати препирательства и поторопись исполнить приказания твоего хозяина. Когда выполнишь все поручения мистера Маклина, то замесишь тесто. У нас вышел хлеб. Придешь ко мне, и я отопру кладовую, чтобы ты взяла оттуда муки. Беги, живо!

Лукреция Борджиа удалилась, бормоча про себя:

– Меси хлеб, готовь обед, мой посуду, надзирай за неграми вместо мистера Маклина!.. Ни минуты для себя! Ничего, я все равно наведаюсь к роднику. Большой Джем обещал прийти туда. Уж не думают ли они, что я все еще девица? На такой плантации, как эта, где столько негров и негритянок, ни одна девушка моего возраста не остается девицей. Хорошо бы мне достался Большой Джем! Тогда я рожу для мистера Маклина хорошего сосунка. На что мне этот плюгавый Альберт? Джубо и то лучше его. На Джубо стоит обратить внимание. Плохо только, что он – настоящий дикарь, недавно из Африки, да и внешностью не вышел.

Не хватало только, чтобы мой сосунок получился похожим на него! Джубо – мужчина крепкий, но с Большим Джемом ему ни за что не сравниться.

Она резво зашагала в сторону хозяйственных построек, похрустывая накрахмаленным фартуком. Джубо валялся на полу конюшни.

– Гляди-ка, как ты принарядилась, Лукреция Борджиа! – Конюх встал и шагнул к ней. – Ох и хороша же ты!

Он было схватил ее за руку, но девушка отпрянула. Ее глаза привыкли к полутьме, и она произнесла:

– Пол грязный, повсюду рассыпан овес, навоз не убран…

– Подумаешь!

– Лучше возьмись за ум! Мистер Маклин скоро нагрянет сюда сам, а ему подавай чистоту и порядок. Принимайся-ка за дело, если не хочешь, чтобы он задал тебе трепку. Ох и выпорет он тебя!

– Еще чего! Это я здесь всех порю. В этом деле мне нет равных!

– Хочешь, я попробую? Я смогу выпороть негра ничуть не хуже, чем ты. Ну и лентяй же ты, Джубо! Бездельничаешь день-деньской, пользуешься тем, что мистеру Маклину нездоровится. Хватит валять дурака, не то попробуешь вот это! – Она сунула ему под нос свой здоровенный кулак, которым можно было бы повалить вола.

– Полегче, Лукреция Борджиа! Зачем нам ссориться? – Голос его стал сладким как мед. – Знаешь, как ты мне нравишься? Я сегодня весь день только о тебе и думаю. И надумал я, что нам с тобой неплохо бы было позабавиться, Лукреция Борджиа! М-м-м, что за сиськи у тебя! Гляди! – Он показал на свои штаны из мешковины. – Видишь, что получается, стоит мне разок о тебе подумать?

Она узрела здоровенный бугор, обтянутый ветхой тканью, и призывно улыбнулась. Подойдя к нему вплотную, она положила ладонь на оживший от ее прикосновения бугор и даже слегка сжала его пальцами.

– Ты славный паренек, Джубо. Когда-нибудь я обязательно позволю тебе со мной позабавиться. Помяни мое слово! А пока приведи-ка в порядок конюшню. У меня много дел. Сейчас нет времени на баловство.

Он навалился на нее, удерживая ее руку у себя между ног, но она без труда вывернулась.

– Мне пора! – Сжав на прощание его пульсирующую плоть, она отскочила, хрустнув накрахмаленным передником. – Прямо сейчас и начинай. Ты приведи в порядок конюшню, а уж я не забуду про свое обещание.

Провожаемая его восхищенным взглядом, она зашагала вдоль невольничьих хижин к жилищу Беделии, расположенному в конце поселка. Дверь хижины была распахнута, и она вошла без стука. У пустого очага сидела дряхлая негритянка, пыхтевшая трубкой из стержня кукурузного початка.

– Добрый вечер, Беделия, – приветствовала старуху Лукреция Борджиа.

– Вечер добрый, Лукреция Борджиа.

– А где Летти?

– Еще не пришла с поля, – ответила Беделия. – Она подрезает хлопок.

– А Дейд?

– И он там же. Ничего, скоро придут. – Старуха указала на холодный очаг: – Придется им есть ужин холодным. Сейчас слишком жарко, чтобы разводить огонь.

– Дейд по-прежнему спит с Летти?

Беделия вынула трубку из беззубого рта и подняла на Лукрецию Борджиа слезящиеся глаза. – По ночам кровать у них скрипит так, что я глаз не могу сомкнуть. Спит-спит, да так, что пыль столбом, только у него есть еще Хатти, на нее он и расходует весь сок. Он ночует у нас уже три месяца и вкалывает каждую ночь, как нанятый, а Летти все никак не понесет. Зато Хатти уже понесла как миленькая. Вряд ли тут виновата сама Летти: ведь она уже подарила массе Маклину двух сосунков. По-моему, вся штука в том, что Дейд попадает к Летти совсем порожним. Теперь, наверное, дело пойдет на лад: раз Хатти забеременела, то Летти будет заполучать его еще горяченьким.

– Ты его хорошо кормишь?

– Жрет, как лошадь!

– Не жалей для него простокваши. Говорят, она увеличивает мужскую силу.

– Ничего, у него ее и без того хоть отбавляй! – ответила старуха.

Дав Беделии наказ, чтобы она способствовала успешному размножению, Лукреция Борджиа покинула ее хижину. Теперь, когда все поручения были выполнены, она собиралась уделить время собственным делам и заторопилась к роднику.


Глава II


Кладовка располагалась рядом с амбарами, тут же бил родник; с одной стороны крыша кладовки была присыпана землей, однако при взгляде с противоположной стороны кладовка представала домиком из необработанного камня, с несколькими ступеньками, ведущими к двери. Внутри домика прямо на плоские камни изливался родник; здесь хранились разные скоропортящиеся продукты: масло, молоко, сметана, сало и тому подобное – иначе они протухли бы на жаре. Пятачок вокруг родника всегда оставался влажным, поэтому его покрывала буйная растительность, сквозь которую приходилось буквально продираться, наугад нащупывая ногами узкую тропинку. Разросшиеся сорняки никто не пытался вырубить, и они все больше превращались в настоящие джунгли.

Ступив на тропинку, Лукреция Борджиа ускорила шаг. Она запаздывала, но у нее еще теплилась надежда, что Джем дожидается ее в условленном месте. Это составляло предел ее мечтаний, поскольку Большой Джем пользовался у женского населения плантации огромной популярностью. Он жил в одной хижине с негритянкой средних лет по имени Манси, но проводил там не больше времени, чем требовалось на еду и короткий сон. Он был настолько охоч до противоположного пола, что частенько наведывался на соседние плантации, порой пропадая там по нескольку дней кряду, прячась у какой-нибудь из подружек, не желающей его отпускать. Однако он неизменно возвращался в Элм Гроув, где бывал нещадно бит бичом, которым мастерски владел Джубо. Впрочем, независимо от палаческого рвения Джубо и от частоты экзекуций, Джема никак не удавалось излечить от привычки убегать: его тяга к обитательницам соседних плантаций была сильнее страха наказания.

В данный момент его, по счастью, влекло к Лукреции Борджиа, поэтому он до поры до времени не помышлял о бегстве. Она же, подобно всем его подружкам, знала, что его ослепление продлится недолго: она быстро ему наскучит, после чего он снова ударится в бега. При этом она, опять-таки наподобие всем остальным, уповала на то, что сумеет приворожить его надолго. Более того, совершенно не сомневалась, что сделает его своей собственностью на продолжительный отрезок времени. В ее пользу говорило то, что он отнюдь не был ее первым мужчиной: Лукреция Борджиа стала женщиной в шестнадцать лет, однако до Большого Джема у нее не было постоянных любовников.

До кладовки на роднике она добралась уже в потемках и замерла перед распахнутой дверью, прислушиваясь, не доносятся ли изнутри какие-нибудь звуки, помимо журчания воды. Устав напрягать слух, она подошла вплотную к зарослям и шепотом позвала:

– Джем!

Заросли раздвинулись, и среди стеблей появилось лицо, почти неразличимое в темноте. Джем был высоким, видным парнем, с налитыми мускулами, только слишком отчаянным, о чем свидетельствовали рубцы, оставленные на его спине бичом. В темноте блеснули его белоснежные зубы: Джем улыбался.

– Лопни мои глаза, да это Лукреция Борджиа! Ну и хороша же ты сегодня, моя малышка! Бедняга Джем совсем тебя заждался. Сидит здесь и все думает: да придет ли она?

– Я задержалась в Большом доме, Джем. – Лукреция Борджиа раздвинула толстые стебли и вошла в заросли, обнаружив там ложе из травы: дожидаясь ее, Джем блаженствовал в горизонтальном положении. – Я уж и не чаяла вырваться. Времени у меня в обрез. Миссис Маклин ждет меня, чтобы заняться тестом, так что я тороплюсь: одна нога здесь, другая там.

Он ухватился обеими руками за ее груди.

– А нам и не надо много времени, Лукреция Борджиа. Я уже так давно о тебе думаю, что еле сдерживаюсь. Видишь? – Он положил ее руку себе на штаны. – Приляг рядом со мной, давай немного поиграем – и вперед!

Он подождал, пока она снимет фартук и расстегнет пуговицу на льняной блузке. Перед его глазами появились ее голые груди – упругие, грушевидные, и он тут же занялся ее сосками, которые мгновенно затвердели. Ладонь другой его руки заскользила по ее атласному бедру. Вскоре рука исчезла у нее между ног, и она замурлыкала от удовольствия.

– А ты не хочешь немного поиграть со мной? – С этими словами он расстегнул ширинку, для чего ему потребовалось всего лишь вынуть из петли единственную деревянную пуговицу. – Играй, да не переигрывай. Я и так на взводе, так что ты поосторожнее.

Ее рука коснулась его воспаленной плоти. Сперва ее прикосновение было осторожным, но уже через секунду она поднажала.

– Полегче, детка! Я же сказал, что почти готов. Лучше давай поцелуемся. Говорят, что поцелуи – занятие для белых. Я знаю, что негритянки не любят тратить время на такую ерунду, но ты увидишь: стоит Большому Джему поцеловать тебя хотя бы разок, и ты всю жизнь будешь помирать по его поцелуям. – Он припал толстыми губами к ее губам и просунул кончик языка между ее зубами. Она последовала его примеру.

– Мне нравится целоваться с тобой, Большой Джем, а вот целоваться с мистером Маклином мне бы не хотелось: слишком волосатое у него лицо.

– Тсс! Не говори сейчас о белых. Что они знают о любви? Белые женщины вообще спят с мужчинами только тогда, когда хотят забеременеть. Забудем-ка лучше о белых.

Несколько минут они лежали на примятой траве, гладя и исследуя друг друга руками, давая волю языкам. Это занятие было достаточно увлекательным, но в конце концов, прошептав: «Все, больше не могу!», Джем перевернул Лукрецию Борджиа на спину.

– Нет, я готов! Пошевеливайся, не то я испачкаю твой крахмальный фартук…

Она послушно раздвинула ноги, и он поспешно, не тратя времени даром, взгромоздился на нее. Постонав с секунду, она притянула его к себе. Он сделал отчаянный рывок, набрал в легкие побольше воздуху и, побившись, как мячик об пол, обессиленно растянулся поверх ее тела, дрожа с головы до ног.

– М-м-м! Здорово… – Он и не думал выбираться на волю.

Она немного полежала под ним, а потом аккуратно высвободилась. В ее голосе слышались нотки недовольства.

– Что-то ты сегодня поторопился, Большой Джем, – пожаловалась она. – Какая мне радость, когда ты так спешишь? Может, немного отдохнешь и попробуешь еще разок?

Он откатился от нее подальше.

– Ничего не выйдет, Лукреция Борджиа. У меня не осталось больше сил. Слишком долго я тебя ждал, вот и не сдержался. К тому же ты сама сказала, что тебе некогда, вот я и управился побыстрее, как ты просила.

– Нет, побыстрее мне не нравится.

– Похоже, мы не увидимся теперь денька два. Я нашел себе новую девку на плантации Раунд Три. Уж как она по мне сохнет! Пожалуй, я наведаюсь к ней в гости. Она живет в хижине вдвоем с матерью, и мать такая же охочая, как дочка. Это не так просто – удовлетворять сразу обеих. – Он не удержался от хвастовства: – На такое способен только Большой Джем.

Она села, застегнула блузку и юбку и надела через голову фартук.

– Уж не собираешься ли ты сбежать, Большой Джем?

– Я не беглец, девочка. Ведь я всякий раз возвращаюсь. Велика важность – провести пару дней в гостях! Конечно, массу Маклина это страшно злит и он напускает на меня Джубо, а тот не жалеет ударов своего бича, но меня уже не переделать. После порки помучаешься денек-другой – и снова здоров. Девки того стоят! На этой плантации девки наперечет, так что же мне, понапрасну лязгать зубами?

– Зато здесь есть я. – Лукреция Борджиа погладила его по щеке. – Или тебе меня недостаточно, Большой Джем?

– Одной женщины для меня мало. Чего бы мне хотелось, так это заделаться негром-производителем на большой плантации, где не счесть негритянок. А тут что? Молодых да красивых – от силы три. Все остальные – старухи. Вообще-то мне нравится та милашка, что прислуживает миссис Маклин в Большом доме, светлокожая, как персик, но масса Маклин не позволит мне к ней притронуться. Куда это годится, когда мужик бродит без бабы? Взгляни на беднягу Джубо – у него вообще никого нет! Джубо парень хоть куда. Я не держу на него зла, хотя из-за него у меня вся спина в рубцах. Он делает это по приказу массы Маклина, так за что же мне его винить? Может, тебе заняться Джубо, пока я буду пропадать в Раунд Три? Я знаю, что ты ему приглянулась, Лукреция Борджиа. Он сам мне в этом признавался.

Она вспомнила свою короткую встречу с Джубо в конюшне. Никто на плантации, кроме самого Большого Джема, не смог бы сравниться с ним мужской силой.

– Да, Джубо малый хоть куда, – согласилась она, – но ведь он совсем дикий! Да умеет ли он обращаться с женщинами? У них в Африке это бывает?

– Говорят, еще почище, чем здесь.

– В таком случае я подумаю. Надеюсь, что после сегодняшнего я понесу. Ты такой могучий, Большой Джем, в самый раз, чтобы от тебя забеременеть!

– А что, очень даже может быть. Я слышал, что масса Маклин собирается отдать тебя Альберту.

Лукреция Борджиа скорчила гримасу: подобрала губы и закатила глаза.

– Очень надо: старый, низкорослый! Не нужен он мне! Лучше уж Джубо, хотя Джубо – форменный урод. Никогда не видела таких губастых парней, с таким расплющенным носом.

– Ничего, вот дорвется до девки и покажет, на что горазд. Масса Маклин потому его не спаривает, что в Элм Гроув все девки наперечет и хозяину не нужен сосунок, который был бы похож лицом на Джубо.

– Все равно я, пожалуй, займусь им, если ты уйдешь. Надеюсь, ты скоро возвратишься. Мне не хочется, чтобы ты пропал надолго: ведь чем дольше ты пропадаешь, тем больше рубцов прибавляется у тебя на спине.

– Подумаешь, рубцы! Я же говорю: девки того стоят.

Она встала, поправляя на голове платок и разглаживая фартук. Несмотря на темноту, оба увидели на белой материи уродливое зеленое пятно.

– Ах, Джем, у меня на фартуке пятно от травы! Прямо не знаю, что сказать миссис Маклин.

Он расхохотался:

– Так и скажи, что проводила время с Большим Джемом. Она поймет, что одно пятнышко – это еще мало.

– Нахал! – Она легонько, в шутку, шлепнула его по щеке. – Ладно, мне пора бежать, Большой Джем.

– Поцелуй-ка меня на прощание. Увидимся, когда я вернусь из Раунд Три. Только помни: никому ни словечка, куда я отправился. Я, конечно, не думаю, что масса Маклин пустится за мной в погоню: он уже привык к моим отлучкам и знает, что я пропадаю не больше двух дней, но осторожность все равно не помешает.

– Я не проговорюсь, – пообещала Лукреция Борджиа.

Она высвободилась, прервав поцелуй, грозивший растянуться до бесконечности, и пустилась бегом по белеющей в темноте тропинке, радуясь, что изучила на ней каждый бугорок; несмотря на темень, девушка ни разу не споткнулась.

Она влетела на кухню через заднюю дверь. Эмми оставила гореть одну-единственную маканую свечу в железном подсвечнике. Лукреции Борджиа было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что на кухне полный порядок. Она стремительно провела пальцем по внутренней поверхности чайника и удостоверилась, что ее задание выполнено. Затем прошла через дом и очутилась на веранде, где ее дожидались хозяева.

– Долго же ты выполняешь наши поручения, Лукреция Борджиа! – молвила миссис Маклин, пребывавшая в сварливом настроении.

Лукреция Борджиа покосилась на зеленое пятно на своем переднике.

– У меня вышла заминка, миссис Маклин. Я несла в кладовку у родника кувшин с молоком, чтобы к утру получились сливки, поскользнулась и упала. Все молоко разлилось, вот мне и пришлось возвращаться в коровник за новым кувшином. Потому и задержалась.

Мистер Маклин перестал раскачиваться и указал на нее веером:

– Ты всегда говорила мне только правду, Лукреция Борджиа. Будь на твоем месте другая негритянка, я бы решил, что она барахталась в кустах с негром. Ты уверена, что твое опоздание вызвано не этим?

– Уверена, масса Маклин, сэр. Да и какие здесь негры?

Миссис Маклин осуждающе взглянула на рабыню, встала и отпихнула кресло. В ее руке зазвенела огромная связка ключей.

– Ладно, Лукреция Борджиа, пора за дело, иначе завтра мы останемся без хлеба. Я пойду с тобой в кладовую и выдам тебе муку, сахар и все прочее. Замеси-ка побольше теста, чтобы не пришлось скоро снова браться за такое хлопотное занятие в этакую жару.

– Да уж, от печи на кухне не продохнуть, мэм. Миссис Маклин, преследуемая по пятам Лукрецией Борджиа, собралась покинуть веранду, но у самой двери их остановил голос Маклина.

– Погоди-ка, Лукреция Борджиа! Так ты говоришь, Альберт тебе не по нраву? Говоришь, он для тебя староват? А откуда же у него потомство?

– Я не против Альберта, масса Маклин, сэр. Он малый хоть куда. Только староват он для такой девушки, как я.

– Я вот о чем подумал: что ты скажешь, если я предложу тебе Джубо – того, из конюшни? Тоже парень хоть куда, только он стопроцентный черномазый с вывороченными губами и всем прочим. Пока что я его ни с кем не спаривал, а ведь негру холостяцкая жизнь вредна. Он начинает злиться, хотя, по правде говоря, Джубо остается покладистым слугой. – Мысли Маклина потекли по другому руслу. – А вообще-то, чего нам в Элм Гроув недостает, так это молодых рабынь, которые могли бы ежегодно приносить многочисленное потомство. Пора прикупить парочку. Надо будет наведаться к мистеру Оливеру в Спринг Бранч и присмотреть там негритянок получше. Он как раз рассказывал, что у него есть чем похвастаться. Надеюсь, мы от этого не разоримся?

Вопрос предназначался миссис Маклин. Та кивнула в знак согласия.

– Да уж, давно пора! Здешние живут у нас давным-давно и почти все уже перестали рожать. Негритянок у нас раз-два и обчелся: Лукреция Борджиа, Далила, Летти, бездельница Эмми – хотя созрела ли она? Надеюсь, что да. Действительно, почему бы тебе не отдать Лукрецию Борджиа Джубо?

– Больно он черен для Лукреции Борджиа! Мне бы хотелось заиметь светлокожий молодняк. За такой можно больше выручить. Только таких покупателям и подавай.

– Дейд уже покрывает Летти, а Большой Джем пускай обрабатывает новеньких. Далилу я ему не подложу. Это девушка со светлой кожей, с примесью хорошей человеческой крови, от такой и потомство должно быть светлокожим. Хорошо бы у нас переночевал какой-нибудь белый молодой человек! Мы бы предложили ему на ночь Далилу. Я не стану отдавать ее для покрытия, пока для нее не сыщется светлокожий партнер.

Маклин снова закачался в кресле, раздумывая и подсчитывая.

– Если Оливер продаст мне, скажем, пять негритянок по пятьсот долларов за голову, то я мог бы взять еще денежек под закладную. Молодняк пришелся бы нам очень кстати. Работорговцы дают за негров хорошие деньги. Так и сделаем! Какой смысл содержать негров без потомства? Мы здесь, в Элм Гроув, нищаем день ото дня. Надо было еще несколько лет назад продать кого-нибудь из работников и заполучить новых. Если мы будем сидеть сложа руки, то скоро останемся с одними стариками, которые повиснут у нас на шее бесполезным грузом.

Он кивнул, считая изреченное им неопровержимой истиной, и взглянул на жену. Та тоже кивнула. Заложить плантацию для того, чтобы подкупить новых негров, – такой ход казался обоим правильным, даже хитроумным.

– Ты только что говорил о Лукреции Борджиа и Джубо. Твое решение окончательное?

Прежде чем ответить, Маклин основательно поразмыслил.

– Мне не нравится, что ему придется спать на кухне с Лукрецией Борджиа: уж больно этот Джубо дик и вонюч! Но отпускать Лукрецию Борджиа ночевать в конюшню тоже не годится: не хватало, чтобы провоняла кухарка!

– Мистер Маклин, сэр! – подала голос Лукреция Борджиа.

– Чего тебе еще? – Дерзкая рабыня надоела хозяину.

– Сейчас тепло. Я дам Джубо мыло, и он вымоется в речке с ног до головы. После мытья от него не будет пахнуть. Я тоже моюсь в речке, и от меня, как вам известно, никогда не пахнет.

– Станет он мыться! – покачал головой хозяин.

– Станет, если я ему велю, – веско произнесла Лукреция Борджиа.

Маклин взглянул на нее и улыбнулся, да так широко, что под густыми усами показались зубы.

– А что, верно! Рано или поздно тебе все повинуются, Лукреция Борджиа. Пока у меня есть ты, на плантации можно обходиться без надсмотрщика.

– Снова пререкания! – вмешалась миссис Маклин, распахивая дверь и маня за собой Лукрецию Борджиа.

На кухне она огляделась, чтобы удостовериться, все ли в порядке, и зажгла вторую свечу. Потом отперла кладовую и отмерила нужное количество муки, сахара и соли; Лукреции Борджиа было велено вновь сходить в кладовую у ручья за топленым свиным жиром.

– У тебя остались дрожжи?

Кухарка кивнула.

– Тогда принимайся за тесто.

Миссис Маклин еще раз оглядела кухню, надеясь найти повод для критики, но так и не обнаружила ни малейшего изъяна и молча вышла.

Лукреция Борджиа во второй раз отправилась к роднику, на сей раз за свиным жиром.

– Хлеб! – фыркала она по пути. – Белый хлеб! Наверное, это все, что может переварить желудок бедного хозяина. Кукурузные лепешки куда сытнее хлеба. Дел невпроворот, а тут возись с этим хлебом, да и выпечка всегда с гулькин нос. Это тебе не кукурузные лепешки! Самая лучшая еда! Наешься лепешек – и вкалывай потом спокойно весь день. Глупости какие – хлеб!

Несмотря на кромешную темноту, она уверенно добралась до родника. На обратном пути хотела было заглянуть в конюшню, чтобы сообщить Джубо радостную весть, но потом решила, что хлеб – слишком хлопотное дело, нельзя больше откладывать замес теста. Ее устраивало, что ей в партнеры назначен Джубо: Джубо был во всех отношениях предпочтительнее Альберта. Ничего, мистер Маклин сам все скажет ему поутру. Ей предстояло провести на брошенной на пол циновке свою последнюю одинокую ночь. Дальнейшая перспектива выглядела вполне заманчиво.


Глава III


Поцеловав Лукрецию Борджиа и проводив ее взглядом, Большой Джем раздвинул высокие стебли и огляделся, чтобы удостовериться, что за ним никто не подсматривает. Вокруг было тихо. Он покинул заросли и зашагал по той же тропинке, по которой только что пробежала Лукреция Борджиа. Однако, достигнув Большого дома, он в отличие от нее обогнул строение, миновал рощу орешника и, оставив за спиной аллею, оказался на дороге.

Дорога вела к Марисбургу, ближайшему к Элм Гроув селению. Большой Джем не боялся ночных путешествий и не избегал открытых шоссе. В окрестностях не было патрулей, поскольку местные плантаторы не отличались зажиточностью и пока что не могли себе позволить нанимать людей для ночного надзора за дорогами, тем более что бегство рабов было в этих местах редким исключением, поэтому содержание патрулей стало бы пустой тратой денег.

Луна освещала Большому Джему путь, и он бодро шагал вперед. При иных обстоятельствах он бы уступил Лукреции Борджиа, чуть-чуть передохнул и удовлетворил ее честь по чести, но его ждал десятимильный переход, наградой за который должна была стать целая ночь острого наслаждения.

Большой Джем бывал на плантации Раунд Три и раньше; собственно, на двадцать миль вокруг не осталось плантации, на которой он бы не успел побывать и где теперь не было бы как минимум одной негритянки, с нетерпением ждущей его возвращения. Он справедливо упрекал мистера Маклина за то, что тот вынуждает его совершать такие утомительные переходы. Всякий плантатор обязан был предоставить каждому своему негру хотя бы по одной устраивающей его негритянке. Выращивание молодняка было выгодным побочным занятием для любого крупного рабовладельца. Впрочем, Маклина никак нельзя было назвать крупным рабовладельцем. Плантация Элм Гроув больше не являлась богатой, превратилась в маленькую, отнюдь не процветала, захирела, и хозяин не пополнял поголовье рабов с тех самых пор, как вступил во владение ею. В итоге большинство его рабов-мужчин было старше годами его самого, а женщины-рабыни стали слишком старыми, чтобы производить на свет потомство или вызывать вожделение у молодца с выдающимися способностями, каковым по праву считал себя Большой Джем.

У Марисбурга он сошел с дороги и обогнул деревню полем. Позади осталась уже половина пути до Раунд Три, к тому же он намеревался явиться туда уже после полуночи, чтобы его не заметили остальные рабы. Эффи, его теперешняя пассия, и ее мамаша Аманда ждали его именно этой ночью. Он тихонько постучится в дверь, и это послужит сигналом, чтобы женщины бесшумно впустили его в хижину. Он не строил планов, как долго пробудет в гостях, но полагал, что не больше двух дней.

Большой Джем знал, что после возвращения будет подвергнут суровому наказанию, однако ни страх, ни последующая боль не могли остановить его, он был не в состоянии отказаться от удовольствия выйти в большой мир ради того, чтобы развеять монотонность существования в Элм Гроув. Это превратилось у него в стойкую привычку с двадцатилетнего возраста, и Маклин, неизменно гневаясь на него за отлучки, понимал, что имеет дело не с настоящим беглецом, и не помышлял о том, чтобы выжечь у него на щеке клеймо «R»,[2 - Runner – беглец (англ.).] указывающее на склонность к побегу.

Длинные ноги Большого Джема ступали широко. Луна стояла еще высоко, когда он достиг каменных ворот, за которыми начиналась аллея, ведущая к усадьбе плантации Раунд Три. Все окна в Большом доме и в невольничьих хижинах были погашены. Жители южных плантаций рано отходили ко сну, чтобы, поднявшись ни свет ни заря, выйти на работу в поле.

Двигаясь бесшумно, как кот, Джем оставил в стороне Большой дом и достиг цепочки невольничьих хижин. Он не помнил точно, какая по счету хижина служит целью его посещения, но знал, что она стоит ближе к концу улицы. Сориентировавшись, он на цыпочках подкрался к одному из строений и приник ухом к ставню. Изнутри донесся мужской храп. Поняв, что ошибся, Большой Джем двинулся дальше. В следующей хижине мужчины не оказалось – он расслышал там только женское дыхание.

Дверь оставалась распахнутой. Он вошел и различил на полу две завернутые в одеяла фигуры. Подойдя к ним вплотную, присел на корточки и дотронулся до шеи одной из женщин. Она вздрогнула во сне, и он провел пальцами по ее лицу. Теперь он не сомневался, что нащупал Эффи. Вторая женщина рядом была, видимо, ее матерью. Зажав спящей рот, чтобы заглушить возможный крик, он произнес:

– Эффи!

Женщина проснулась и задрожала от испуга.

– Это Большой Джем, детка, – прошептал он. – Большой Джем пришел к вам на пару дней.

Она послушно обняла его за шею. Ее движения разбудили мать, и та тоже села.

– Это Большой Джем, Аманда, – сказал он. Женщина постарше приветствовала его с не меньшей нежностью.

– Скорее раздевайся, Большой Джем, – поторопила его Аманда. – Уже поздно, а на рассвете нам вставать. Времени у нас в обрез. Эффи уже который день спрашивает, когда же ты объявишься. Ведь ты обещал прийти к нам, как только выдастся случай.

Большой Джем поспешно раздевался.

– Раньше не получилось.

Он залез под одеяло и лег между матерью и дочерью.

Плантация Раунд Три была полной противоположностью Элм Гроув. Рабынь здесь было полным-полно, зато молодые рабы наперечет. Большой Джем был здесь вдвойне желанным гостем, так как женщинам плантации редко удавалось переспать с мужчиной. Его визит становился для них долгожданным праздником. Мать и дочь делали все, чтобы утаить его появление от хозяина и надсмотрщика, хотя те вряд ли стали бы возражать, разве что на том основании, что Большой Джем отлучился со своей плантации, не заручившись дозволением хозяина. Хотя доход от продажи детей и велик, большинство плантаторов не могли себе позволить содержать их на плантации. Чаще всего рабочее поголовье на мелких плантациях бывало представлено рабами, чья молодость совпала еще со временем молодости хозяев, и старели они вместе. Наглядным примером такого положения вещей служила Элм Гроув.

Эффи первая воспользовалась услугами Большого Джема, хотя мать помогала ей привести гостя в надлежащее состояние. Сейчас, добравшись до вожделенной хижины, обнажившись и растянувшись на полу, не принуждаемый к торопливости, как в случае с Лукрецией Борджиа, он гораздо дольше ублажал и Эффи и Аманду.

К тому времени, когда троица наконец угомонилась и погрузилась в сон, луна успела зайти. Дело близилось к рассвету. На заре Аманда собрала для Большого Джема узелок с холодными лепешками, и он покинул хижину, чтобы весь световой день укрываться в сосновой роще неподалеку от Большого дома. Женщины пообещали встретить его вечером сытным ужином.

Большой Джем провел в гостях три дня, после чего счел за благо отправиться назад в Элм Гроув. Беглецом его сочли бы только по истечении недели отсутствия, после чего была бы устроена облава. Пока же Маклин не должен был проявлять беспокойство, зная наклонности Большого Джема, который неизменно возвращался, не желая, чтобы из-за его проделок ищейки прочесывали все близлежащие плантации. С каждым днем он все больше страшился неминуемого наказания и не собирался усугублять свою вину. На третий день, дождавшись наступления темноты, он нехотя простился с гостеприимной семейкой и зашагал обратно по той же дороге.

Достигнув деревни Марисбург, он ускорил шаг, надеясь вернуться в свою хижину незамеченным. Вскоре он увидел на обочине огонек. Подойдя ближе, он различил затухающий костер, телегу с лошадью и фигуры спящих вокруг костра людей. Он хотел прошмыгнуть мимо, не привлекая внимания, так как распознал лагерь странствующего работорговца с товаром – частую картину в этих местах, однако был остановлен окриком. Голос, несомненно, принадлежал белому человеку.

– Ты куда? Что это ты бродишь здесь на ночь глядя, а, ниггер?

Белый встал с земли и направился к нему. Животный страх и необходимость отвечать белому с почтением, впитанные Большим Джемом, как и любым рабом, с молоком матери, принудили его дать правдивый ответ. Раб не должен был лгать, так как белому ничего не стоило поймать его на лжи, после чего неизбежно следовало наказание.

– Я иду домой, – был его ответ, – на свою плантацию Элм Гроув.

– До нее, кажется, еще несколько миль?

– Да, еще далековато, сэр.

– Где же ты прохлаждался так поздно?

– Я гостил на плантации Раунд Три.

– Хозяин разрешил тебе отлучиться?

– Ему нет до этого дела. Белый недоверчиво присвистнул:

– Ты хочешь сказать, что бывают хозяева, которым все равно, что их слуги болтаются по дорогам по ночам? Не рассказывай мне басен! Мне лучше знать: ты беглый, вот ты кто! Отвезу-ка я тебя домой и получу вознаграждение за твою поимку.

Работорговец вернулся к костру и подбросил в него несколько сосновых поленьев, отчего огонь разгорелся с новой силой. Треск пламени разбудил рабов, числом то ли семь, то ли восемь душ, лежавших со скованными руками и ногами вокруг костра.

– Хозяин знает, что я обязательно вернусь, – пролепетал не на шутку перепугавшийся Большой Джем. – Он не станет за меня платить.

– Тогда зачем тебе бегать в такую темень?

– Я же говорю, сэр: у меня в Раунд Три есть девка, она любит, когда я прихожу к ней на несколько дней, сэр.

– На несколько дней? – Белый повысил голос. Его тон выдавал удивление и зарождающийся замысел.

Большой Джем кивнул.

– Значит, ты давно отсутствовал?

– Да, сэр, целых три дня, сэр.

– И все это время твой хозяин тебя не разыскивал?

– Нет, сэр, он знает, что я все равно вернусь, сэр.

Белый заговорил другим тоном – вкрадчивым, елейным:

– Как тебя зовут?

– Большой Джем.

– Подходящее имя для такого видного парня – крупного, красивого. Объясни, как же так получается, что хозяин не посылает по твоему следу ищеек?

– Я же говорю: он привык, что я часто пропадаю по нескольку дней. Когда я возвращаюсь, меня бьют, но стоит мне захотеть бабу – и я снова убегаю.

– Что же, у тебя на плантации не хватает негритянок, которыми ты мог бы насытиться?

– Их там всего-то две-три. У моего хозяина сильный недобор по части рабынь. Вот мне и приходится отмахивать столько миль, чтобы взять свое.

– Не дело, Большой Джем, не дело! Куда это годится? Такой здоровяк, как ты, способен обрюхатить целую роту! Тебе небось их только и подавай?

– Это верно, сэр, я негр крепкий.

Белый в задумчивости прикусил губу, а потом дружески положил руку Большому Джему на плечо:

– Жаль, что ты принадлежишь не мне. Я знаю одного человека, хозяина большой плантации у Клаксбурга. Вот у кого от девок бараки ломятся! А негра ни одного! То есть такого, который мог бы брюхатить девок. Не рожают они там у него, хоть плачь. Вот он и просит меня, чтобы я нашел для него могучего негра, который день и ночь только бы и делал, что покрывал его девок. Уж больно этому плантатору нужен молодняк. Представляешь?

Большой Джем восхищенно закатил глаза. Ему было трудно поверить, что на свете существуют такие волшебные местечки.

Белый заговорил еще доверительнее, его слова текли, как упоительный мед:

– От такого негра он не стал бы требовать никакой работы в поле. Ему нужен просто племенной негр. Девок у него то ли тридцать, то ли сорок штук, и всех давным-давно пора покрывать. Вот бы тебе туда! Там бы у тебя не осталось ни одной свободной минутки.

– Да уж, хорошо бы! Оттуда мне не пришлось бы убегать. И никто бы меня больше не лупцевал.

– Вот именно! – Белый подвел Большого Джема к костру. – Для тебя это самое подходящее местечко. Давай поступим вот как: я захвачу тебя с собой и отдам тому плантатору. Он предложит за тебя хорошую цену, а я вернусь и отсчитаю деньги твоему хозяину. Как, говоришь, звать твоего хозяина?

– Масса Маклин, плантация Элм Гроув, сэр.

– Так и поступим! – Работорговец дружески похлопал Большого Джема по плечу. – Ты поедешь со мной. Я напишу мистеру Маклину письмецо, в котором все объясню честь по чести: ты, мол, не беглец, я тебя продал и отсылаю ему деньги. Ну как, идет?

– Не годится мне так поступать, не переговорив сперва с массой Маклином. То есть я хочу сказать, что сперва вам надо бы с ним договориться, сэр.

– Как ты это себе представляешь? Я мчусь туда, поднимаю его среди ночи и расписываю, что за славное местечко для тебя нашел? Ничего, он все равно получит письмо. Вот увидишь, он ничего не возразит против такого твоего поступка. Да он будет просто счастлив! Ведь он выручит за тебя около тысячи долларов!

Большой Джем стоял смирно, обдумывая предложение. Слово белого человека было для него законом; если белый говорил ему поступить так-то и так-то, то ему полагалось одно: безоговорочно подчиниться. На самом деле предложение незнакомца казалось ему сомнительным, но раз белый считает, что дело верное, значит, так тому и быть. К тому же он страшился бича, которого ни за что не избежал бы, если бы вернулся в Элм Гроув. Он не сомневался, что на сей раз масса Маклин прикажет Джубо взгреть его в полную силу.

– Так вы говорите, что на этой новой плантации мне придется не работать, а просто брюхатить негритянок?

– И притом хорошеньких! На той плантации полным-полно светлокожих девчонок. Не знаю только, нравятся ли они тебе…

– Мне всякие нравятся, – с усмешкой ответил Большой Джем.

– Тогда поедем вместе. Называй меня масса Бакстер. Меня тут всякий знает. Я – честный работорговец. Спроси любого, и он расскажет тебе о «честном Томе Бакстере». Ты узнаешь, что я – человек мягкий и справедливый. – Он подошел к дремлющим невольникам и пинками разбудил их. – Вставайте, пора в путь! Нас ждет дальняя дорога.

Бакстер повернулся к Большому Джему, полный дружеского расположения.

– Ты, поди, здорово притомился после такой прогулки? Полезай ко мне в телегу! Остальные пускай бредут пешком.

– А вы уверены, что мы не подводим массу Маклина? – спросил Большой Джем, которого все еще точил червь сомнения. Ведь раньше он никогда ничего не предпринимал, не считая традиционных отлучек, без хозяйской санкции. И вот теперь к нему обращался другой белый и предлагал совершить поступок, который, по его словам, доставит мистеру Маклину бездну удовольствия. Большому Джему трудно было усомниться в его правдивости. Белые всегда правы.

– Положись на мое слово, слово «честного Тома Бакстера»! Будь мистер Маклин здесь, он бы сам поторопился загнать тебя за этакую кучу денег.

– Недавно один работорговец предлагал ему за меня восемьсот долларов, – припомнил Большой Джем. В тот раз он до смерти перепугался, что его сбудут с рук.

– Восемьсот? Экая безделица! Благодаря мне мистер Маклин заработает на тебе добрую тысячу. Ты только представь – тысяча долларом!

– Что ж, наверное, мне и впрямь лучше ехать с вами.

– А то как же! Вот увидишь, тебе так понравится на новом месте, что ты будешь благодарить меня по гроб жизни.

В телегу впрягли пару лошадей, невольничий караван, в котором оказалась дюжина скованных попарно чернокожих разных возрастов, от четырнадцати до сорока лет, выстроился сзади. Большой Джем уселся на облучок рядом с новым хозяином.

С каждой минутой расстояние между Большим Джемом и его родной плантацией все больше увеличивалось. Бакстер надеялся, что за сутки отъедет от Элм Гроув миль на двадцать. Этого будет достаточно, чтобы ни Маклин, ни кто-либо еще не сумел разыскать Большого Джема. На таком расстоянии ищейки не возьмут след. Работорговец поздравлял себя с дармовым приобретением.

Стоило лошадям тронуться, как Большой Джем испытал соблазн спрыгнуть с телеги и устремиться назад, к Элм Гроув. Разве не там его дом? Однако пересилила боязнь наказания и неспособность ослушаться сидящего рядом белого. Слово белого господина было для него законом – к этому его приучил сам Маклин. Тем более что по здравом размышлении роль племенного жеребца казалась куда заманчивее роли беглеца, подвергаемого жестокой экзекуции. У Большого Джема заранее текли слюнки. Откуда ему было знать, что путь его лежит в зловещее место – к пользующейся дурной славой развилке вблизи Нашвилла, где он будет продан на луизианскую сахарную плантацию? Там его заставят трудиться не поднимая головы, и на закате он будет валиться на солому без задних ног, уже не помышляя о блуде.

Не зная, какая судьба ему уготована, он предвкушал исполнение обещаний «честного Тома Бакстера», белого добряка с елейным голосом. Уверенности прибавляло и то, что его в отличие от остальных невольников в караване не заковали в цепи. Он подпрыгивал на жестких козлах и усмехался собственным мыслям. Мистер Маклин крепко удивится, когда ему привалят такие деньжищи. Раньше Джему не приходило в голову, что он стоит целого состояния.


Глава IV


На следующее же утро после отлучки Большого Джема из Элм Гроув мистер Маклин хватился его на утренней перекличке. Это его рассердило, как случалось всегда, когда Джем пускался в бега, но не слишком обеспокоило. Большой Джем поступал так вот уже лет пять, и Маклин не сомневался, что он никуда не денется. С другой стороны, он не мог смириться с тем, что какой-то черномазый бросает вызов его всевластию, поступая, как ему, черномазому, заблагорассудится. Если бы Большой Джем догадался явиться к Маклину за разрешением исчезнуть на пару дней, то, вполне вероятно, не был бы разочарован. Но он удрал самовольно, нарушив этим дисциплину и подав дурной пример остальным рабам, которые узнали об очередной выходке Большого Джема раньше хозяина.

– Большой Джем снова сбежал.

– Видать, завел себе на стороне новую девку!

– Ох и хороша же, должно быть, эта девка, раз он из-за нее не жалеет ног!

– Ничего, масса Маклин взгреет его как следует, когда он заявится назад.

– Уж Джубо пообдирает ему мясцо со спины!

– А Большому Джему все равно, ему лишь бы к девке сбежать.

– Этот ниггер вконец помешался на бабах!

Лукреция Борджиа, поджаривавшая на здоровенной чугунной сковороде ветчину для едоков Большого дома и одновременно наблюдавшая за закипающим кофейником, услышала эту новость от Эмми, побывавшей в невольничьем поселке.

– Большой Джем сбежал!

Девчонка так торопилась поделиться этим известием, что совершенно задыхалась от бега. На маленькой плантации редко происходили достойные внимания события, поэтому любая мелочь, претендовавшая на роль новости, не сходила там с уст на протяжении нескольких дней.

– Так прямо и сбежал? – отозвалась Лукреция Борджиа, нисколько не удивившись. – Что ж, ему не впервой. Он и раньше убегал, возвращался и пробовал бича. Так и теперь: вернется и будет бит. Джубо крепок на руку. Сам мистер Маклин теперь уже не тот, что прежде, зато в иные времена вот кто мог спустить с ниггера шкуру! Ничего, Джубо тоже не подкачает. – Она перевернула ломти ветчины, сняла с плиты кофейник и спросила, обращаясь не столько к Эмми, сколько к самой себе: – Как тебе Джубо?

Девчонка вздохнула. Она уже давно сохла по Джубо и считала, что влюбилась.

– По-моему, он – настоящий красавец. Высокий, сильный! И ласковый! Нет, Джубо – это то, что надо.

– Тебе что, нечем заняться? – Лукреция Борджиа не выносила, когда кто-либо прохлаждался без дела. – Тащи тарелки! Пускай Далила накрывает на стол. Доставай приборы, перец, соль, масло. Не стой сложа руки! Ишь, разинула рот! Если хочешь болтать, то при этом делай что-нибудь.

– Слушаюсь, Лукреция Борджиа.

Лукреция Борджиа резко обернулась и отвесила бедной Эмми звонкую пощечину.

– Слушай внимательно. Когда мы с тобой остаемся на кухне вдвоем, ты будешь обращаться ко мне «мисс Лукреция Борджиа, мэм». Понятно? Я главнее тебя. Я тут распоряжаюсь, а ты изволь обращаться ко мне почтительно.

– Слушаюсь, мэм, Лукреция Борджиа, мэм.

– Так-то лучше. При массе Маклине или при хозяйке ты так меня не называй, только когда мы остаемся с глазу на глаз. Не забудешь? Так что ты там болтала про Джубо?

Эмми металась по кухне, выполняя распоряжения Лукреции Борджиа. Тяжелая рука кухарки вселяла в нее ужас, тем более что та постоянно норовила заехать ей по физиономии именно в тот момент, когда она меньше всего этого ожидала. С Лукрецией Борджиа нельзя было ссориться.

– Я говорю, – зачастила Эмми, вынимая из ящика серебряные ножи и вилки, – что Джубо – паренек что надо, писаный красавчик!

Лукреция Борджиа перекинула поджаренную ветчину на подогретую тарелку и, разбив несколько яиц, вылила их в булькающий жир на сковороде.

– Ну и сказанула! Да он уродливый африканский дикарь! Наверное, его привезли из джунглей еще ребенком, потому что речь у него еще туда-сюда, но красавчиком его никак нельзя назвать. Где ему тягаться с Большим Джемом!

– Все равно, Джубо очень хорош собой, мисс Лукреция Борджиа, мэм! Могучий, хорошо сложенный… Ну, не вышел лицом, как Большой Джем, но все равно хорош.

– Вылитый ниггер!

– Да, человеческой крови в нем нет, – вынуждена была согласиться Эмми. – Как и во мне. Вы – другое дело, мисс Лукреция Борджиа, мэм.

– Еще бы! Моя мать квартеронка. Она привезла меня с плантации Маунт-Эйри, где жила с миссис Маклин до ее замужества. Маунт-Эйри – славное местечко. Мать говорила, что в тамошнем Большом доме все слуги были метисами. Мать тоже была красоткой. Я ее отлично помню.

– Моту себе представить! Вы тоже хороши собой, мэм. – Несмотря на юный возраст, Эмми уже понимала, насколько важна лесть.

На кухню вбежала Далила:

– Миссис Маклин уже внизу! Где мой поднос?

Лукреция Борджиа указала на стол, где уже лежало все необходимое для сервировки. Далила схватила поднос и поспешила обратно в столовую.

– Ты тоже поторапливайся, – сказала Лукреция Борджиа Эмми, дирижируя длинной вилкой. – Живо к роднику, сними с молока сливки для кофе. Сама ты, ясное дело, никогда ни о чем не помнишь. Да, Эмми, лени в тебе прибавляется день ото дня!

Эмми схватила кувшин для сливок и была такова. На кухню вернулась Далила.

– Масса Маклин сегодня утром вне себя, – сообщила она. – Так обозлился, что зашелся кашлем. Я уж думала, того и гляди помрет.

– А все небось из-за того, что Джем сбежал? – спросила Лукреция Борджиа, хотя заранее знала, какой будет ответ.

– Из-за чего же еще? Ну и гневается хозяин на него! Собирается скакать на соседнюю плантацию, к мистеру Аллену, проверить, не прячется ли Джем там. Джем иногда убегает туда на денек-другой.

– Там он его не найдет, только напрасно потратит время. У Аллена Большого Джема нет.

Далила вопросительно посмотрела на Лукрецию Борджиа:

– Откуда тебе все известно про Большого Джема?

– Ничего мне не известно!

Лукреция Борджиа перелила готовый кофе в серебряный кофейник, отняла у подоспевшей Эмми кувшин со сливками, поставила то и другое на поднос, вспомнила про сахарницу и отдала все это Далиле.

– Раз масса Маклин зол, то ему обязательно нужна чашечка кофе, глядишь, и успокоится. Живее! Подавай на стол!

Она переложила яичницу на тарелку, где остывала ветчина, после чего открыла тяжелую дверцу духовки и извлекла на свет небольшой каравай.

– Слишком горячий, чтобы сразу резать. Посоветуй миссис Маклин разломить хлеб на куски.

После ухода Далилы Лукреция Борджиа опустилась на табурет. С завтраком она справилась. Теперь у нее было несколько минут на отдых. Она даже позволила Эмми немного побездельничать.

– У меня для тебя новость, – торжественно обратилась она к помощнице. – Теперь Джубо будет со мной. Он будет ночевать здесь, у меня. Так распорядился мистер Маклин.

Борясь с сжигающей ее ревностью, бедняжка Эмми произнесла:

– Вам очень повезло, мисс Лукреция Борджиа, мэм. Поздравляю вас!

– Не знаю, не знаю… – Лукреция Борджиа махнула рукой. – Мне бы больше подошел не Джубо, а Большой Джем, но на такого бродягу нельзя положиться. Вот опять сбежал и поминай как звали. Ничего, когда вернется, ему небо покажется с овчинку.

– Масса Маклин вызывает тебя после завтрака на разговор, – доложила из дверей Далила.

– Чему же удивляться: масса Маклин всегда рад похвалить меня за вкусный завтрак.

– Нет, на этот раз разговор пойдет о более важных вещах, – возразила Далила.

– Откуда ты знаешь?

– Не скажу! Я не разбалтываю на кухне то, что слышу в столовой. Все-таки я – горничная! – напомнила Далила и, выпрямившись, добавила: – Я не кухонная прислуга! Масса Маклин вызовет тебя, когда сочтет нужным.

Лукреция Борджиа обозлилась и хотела было отвесить Далиле оплеуху, но вовремя взяла себя в руки. Все-таки Далила орудовала в господских комнатах, а она – всего лишь на кухне. Какой бы умелой поварихой она ни была, Далила располагалась ступенькой выше, чем она, на сложной иерархической лестнице слуг. Лукреция Борджиа знала свое место. Она надела чистый фартук, заново повязала голову и вытянулась у двери, дожидаясь, когда за ней придет Далила.

Когда хозяин соблаговолил наконец послать за ней, она грациозно появилась в столовой, выпятила грудь, приветствовала миссис Маклин коротким поклоном и встала перед мистером Маклином.

– Масса Маклин, сэр, Далила сказала, что вы хотите меня видеть.

– Хочу. – Злость из-за исчезновения Большого Джема, снова покусившегося на дисциплину, заставляла хозяина хрипеть, отчего его голос становился еще слабее. – Я полагаю, Лукреция Борджиа, что Джубо пора начать с тобой спать. Я сам скажу ему об этом и напомню про мыло. Уж больно он пахуч!

– Да, сэр, благодарю вас, масса Маклин, сэр! Только зачем вам так утруждаться? Я сама пойду к Джубо с мылом и все ему перескажу. А вы отдыхайте.

– И верно, Лукреция Борджиа. Ступай.

Маклин улыбнулся, удивляясь своей готовности подчиняться этой невольнице. Лукрецию Борджиа было трудно провести. Казалось, она неизменно действовала в интересах другого, однако при этом не только не упускала собственной выгоды, но и думала прежде всего о себе самой.

– Я могу идти?

Он кивнул, и она, вторично поблагодарив его, возвратилась на кухню.

– Масса Маклин посылает меня в конюшню, – объявила она официальным тоном. – Эмми, ступай в кладовую и налей в жестянку жидкого мыла. А я тем временем поищу старое полотенце. У тебя наверху наверняка найдется лишнее полотенце, а, Далила?

– Может, найдется, а может, и нет.

Лукреция Борджиа превратилась в просительницу, хотя с непривычки эта роль получалась у нее не слишком убедительно.

– Я тебе тоже помогу, Далила. Велю Эмми целую неделю чистить вместо тебя серебро и протирать рюмки.

– А я найду полотенце, которое так истрепалось, что его уже никто не хватится. Это для Джубо? – не выдержала она.

Лукреция Борджиа кивнула. Далила быстро сбегала наверх и вернулась с ветхим полотенцем. Лукреция Борджиа гордо взяла жестянку с мылом, перекинула через руку полотенце и зашагала на конюшню. Там она окликнула Джубо, который отозвался ей из пустого стойла в глубине конюшни:

– Это ты меня зовешь, Лукреция Борджиа? Она двинулась на голос. Джубо вяло мыл пол.

Лукреция Борджиа протянула ему жестянку и полотенце.

– Зачем мне это? Что я буду с этим делать?

– Это мыло, чтобы ты вымылся с ног до головы в речке, а это полотенце, чтобы вытереться. Теперь мы будем спать вместе. – Она подошла к нему и ласково провела ладонью по его щеке, удивившись, какая у него гладкая кожа. – Ты весь такой гладкий, парень? – осведомилась она.

Он забрал у нее жестянку и полотенце и положил то и другое на пол.

– Да, у меня на теле нет волос, – признался он, хватая ее за кисть и предлагая удостовериться в этом самой, проведя по его шее под распахнутым воротом рубахи. – Я весь гладкий, кроме одного местечка. Там у меня растут волосы.

– Там для них самое место. – Она машинально провела рукой по его груди, восхищаясь его налитой мускулатурой, и пощипала за соски, заставляя его жмуриться. – Сегодня ты побыстрее управишься с работой в конюшне, сходишь на речку и как следует вымоешься. Спать ты теперь будешь не в конюшне, а на кухне, со мной. Только гляди, не ленись мыться. У меня на кухне не должно пахнуть вонючим дикарем. Массе Маклину это не понравилось бы.

– А масса Маклин позволил?

– Стала бы я тебя звать, если бы он не позволил! Это его приказ. А ты что, не хочешь?

Его розовая ладонь нащупала под тонкой тканью передника твердые груди Лукреции Борджиа.

– Как добр ко мне масса Маклин! – Эти слова Джубо произнес так тихо, что она едва их расслышала. Его глаза были закрыты, он прижимался к ней всем телом. – Сколько я здесь живу, у меня не было женщины. Я хочу сказать – постоянной. Старухи, с которыми я валандался в кустах, не в счет. Какая от них радость? Так ты говоришь, масса Маклин позволил мне спать с тобой прямо на кухне?

Она молча кивнула. Гладкая кожа Джубо, его могучие мышцы представляли для нее неодолимый соблазн; она продолжила начатое исследование. Ее рука, уже забравшаяся ему под рубашку, скользнула по его твердому животу и достигла зарослей. Он притянул ее к себе. Она прикоснулась губами к его рту, и он, еще не имея опыта по части поцелуев, все-таки не стал отодвигаться. Он оказался восприимчивым учеником. Ее язык проник ему в рот, пальцы продвигались все ниже.

– Ну и силен же ты, Джубо! – поощрила она его, оторвавшись от его губ. – Знай я об этом раньше, давно бы пригласила тебя в кусты. Но так, с согласия массы Маклина, все равно лучше.

Он, уже не обращая внимания на ее речи, расстегнул деревянную пуговицу на штанах, позволив им спуститься ему на колени. Его тело изогнулось, поощряя Лукрецию Борджиа к дальнейшим смелым действиям.

– Не останавливайся, Лукреция Борджиа, – прошептал он через некоторое время, уже задыхаясь. – Скорее! Пожалуйста, скорее!

Но она, наоборот, убрала руку.

– Прошу тебя! – умолял он. – Я больше не могу!

– Ты что, собрался забрызгать пол? Экое расточительство! Нет, лучше прибережем твое семя на ночь. Массе Маклину не терпится получить от меня малыша. Какие же дети, если ты будешь швыряться своим соком налево-направо? Нет, Натягивай штаны и жди ночи.

Он неохотно повиновался. Она указала ему на мыло и полотенце:

– Я хочу, чтобы ты пришел ко мне чистым, хорошо пахнущим. Представляешь, какого славного малыша мы заделаем для массы Маклина! Только бы он получился похожим на меня, а не на тебя. Ты, Джубо, парень хоть куда, вот только физиономией подкачал. Экий ниггер!

– А мне на это наплевать, Лукреция Борджиа! Масса Маклин, поди, знает, что детей делают не физиономией.

– Я тоже знаю, как их делают. – Она наблюдала, как он натягивает штаны и застегивает свою пуговицу. – Как мне хочется, чтобы поскорее наступила ночь! – Она поспешила прочь из конюшни, заливаясь счастливым смехом. – Теперь я не жалею, что Большой Джем сбежал. Со мной будет Джубо. В темноте я все равно не смогу различить его лицо. Да, масса Маклин – добрый хозяин.

Пройдя еще несколько шагов, она пробормотала себе под нос:

– Но и на меня ему грех жаловаться. У него хорошая служанка. Лучше не найти!


Глава V


На четвертый день после исчезновения Большого Джема гнев Маклина сменился беспокойством. Он призывал в свидетели любого, кто оказывался поблизости, и клялся, что стоит Джему вернуться – и он задаст ему такую взбучку, какая еще не снилась ни одному рабу. Бич так славно прогуляется по спине и заднице ниггера, что тот целую неделю не сможет сидеть, не то что бегать. Ничего, он раз и навсегда излечит его от привычки ударяться в бега. На пятый день на смену беспокойству пришла тревога, на шестой хозяин запаниковал.

На седьмой день Джубо было велено запрячь в телегу лучших лошадей. Начался объезд близлежащих плантаций и опрос, не видел ли кто Большого Джема. Повсюду, в том числе и в Раунд Три, Маклина ждал отрицательный ответ. Джем как сквозь землю провалился. После его исчезновения минуло слишком много времени, чтобы собаки смогли взять след. Не оставалось ничего другого, как смириться с тем, что плантация навсегда лишилась ценного раба.

Не желая признавать поражение, Маклин остановился на обратном пути в лавке Банниона и сообщил владельцу заведения и молодому блондину по имени Ренсом Лайтфут, который околачивался возле прилавка, что обещает сотню долларов вознаграждения тому, кто сообщит о местонахождении Джема и привезет его обратно в Элм Гроув. Банниона он попросил оповестить об этом всех посетителей, которые станут заглядывать к нему по вечерам, чтобы пропустить по стаканчику кукурузного виски. Баннион и Лайтфут дружно поклялись, что приложат все силы, чтобы заработать сто долларов, – в те времена такое вознаграждение считалось сверхщедрым. Впрочем, и тот и другой признались, что слыхом не слыхивали ни о каком Большом Джеме.

– Как у вас сейчас дела со светлокожим молодняком, мистер Маклин? – осведомился Баннион, заговорщически поглядывая на Ренсома Лайтфута, не отходившего от стойки.

– Из рук вон плохо, – удрученно ответил Маклин. – Придется привезти от Оливера из Спринг Бранч новых негритянок. У него есть светлокожие девки, но вот беда – теперь, когда не стало Большого Джема, у меня не осталось никого, кто бы их покрыл. Джубо, мой кучер, – чистокровный африканец. Есть у меня еще один, по имени Дейд, но и тот черен как уголь. Уж и не знаю, как получить светлокожий приплод от рабынь, которых я собрался подкупить.

– Знаете, мистер Маклин, вы остановились у меня в удачное время. Видите Лайтфута? Он готов оказать вам услугу. Парень видный, хорошо сложенный, и штуковина у него, что у племенного жеребца. Он уже покрывал негритянок у некоторых плантаторов, которым хотелось заполучить светлокожий молодняк. Берет он умеренно, и рабыни у него беременеют все, как одна. Не знаю лучшего способа осветлить ваше поголовье. Порода у Лайтфута добрая. Сами взгляните – хорош! Кудрявый блондин, что еще надо? Ну как, хотите, чтобы он поработал с вашими девками в Элм Гроув?

– Неплохая мысль! – Маклин понял, что это избавит его от неразрешимой проблемы. – В нужное время я с ним свяжусь и приглашу к себе на месяц-другой. Скоро я привезу негритянок от Оливера. Парочка уже готова. Ему придется обработать в общей сложности шесть-семь штук.

– Благодарю, мистер Маклин, – вступил в разговор Лайтфут. – Признателен вам за вашу доброту. Когда будете готовы, дайте мне знать – и я не стану медлить. Уж я для вас постараюсь – останетесь довольны!

Маклину были не особенно по душе подобные типы, но он достаточно учтиво отозвался на его слова. Его внешность он одобрил. Если потомство пойдет в папашу, можно будет неплохо заработать.

– Просто удивительно, до чего сейчас в цене светлокожие рабы! А ведь в прежние времена на них трудно было нажиться. – Баннион полагал, что товар следует еще больше расхвалить. – Раньше все хотели одного: заполучить сильного черномазого, который мог бы трудиться без устали день за днем. А теперь всем только подавай светлокожих слуг для усадьбы. Чтоб это были смазливые девчонки и хорошенькие парнишки. До меня дошли слухи, что на некоторых плантациях кастрируют всех светлокожих парней, чтобы на них не положили глаз белые дамы.

– Ну, до меня они с ножом еще не добрались, – похвастался Лайтфут. – Девки у меня беременеют с первого раза. У меня с этим полный порядок.

Не проявив склонности продолжить беседу, Маклин вернулся на телегу и велел Джубо везти его в Марисбург. Там он сошел у редакции местного еженедельного листка.

– Хочу дать объявление о беглом рабе. Какую картинку вы помещаете рядом с таким объявлением?

Ему показали гравюру на дереве: фигурку с шестом на плече, на котором болтался узел с одеждой.

– Годится. Я предлагаю вознаграждение в сто долларов. Речь идет о моем невольнике Большом Джеме, сбежавшем с моей плантации Элм Гроув неделю тому назад. Большой Джем – ценный чернокожий. Я очень хочу его вернуть.

Маклин больше сожалел не об утрате Большого Джема, а о том, что не согласился взять за него восемьсот долларов, предложенных не так давно бродячим работорговцем. Тогда Маклин отказался продать этого раба, так как ценил его больше всех остальных своих невольников. Он казался ему более ценным, чем даже Джубо, хотя его спину покрывали шрамы, что обычно снижало цену. А теперь он лишился его за просто так! О восьмистах долларах приходилось забыть.

По прошествии еще одной недели Маклин совсем перестал надеяться на возвращение Большого Джема. Тот никогда еще не отсутствовал так долго. Видимо, произошло что-то серьезное, помешавшее ему вернуться. Как бы он действительно не сбежал! В таком случае его целью должен был стать крупный город вроде Мобила, Нового Орлеана или Нашвилла, где была возможность сойти за свободного цветного. Впрочем, поразмыслив, Маклин пришел к выводу, что Большой Джем не из таких. Деревенский житель, он понятия не имел о городской жизни и всегда довольствовался своим размеренным существованием в Элм Гроув, усердно трудился, не отличался ленью. Если у него и был какой-то изъян, то только склонность к отлучкам.

Жизнь в Элм Гроув катилась по накатанной колее. Тема исчезновения Большого Джема уже не занимала умы, как прежде, хоть и всплывала время от времени в разговорах. Минуло еще несколько недель, и о нем совсем забыли. Больше всего по нему скучали его постоянная сожительница и Лукреция Борджиа. Джубо полностью ее удовлетворял и каждую ночь спал рядом с ней на полу в чулане позади кухни, однако Большому Джему был присущ особенный магнетизм, поэтому она все равно беспрестанно вспоминала о нем, хотя не ощущала больше прежнего телесного беспокойства. Забыть общество Большого Джема оказалось свыше ее сил.

Однако прошло время, и у Лукреции Борджиа появилась важная новость, которой она поделилась с хозяином однажды во время завтрака, дождавшись, когда миссис Маклин удалится в гостиную. В ее голосе звучала гордость.

– Я беременна, масса Маклин, сэр. – Она сияла. – Вы получите от меня заправского младенца! Джубо оказался парнем что надо. – На самом деле Лукреция Борджиа не была уверена, кто ее оплодотворил – Джубо или Большой Джем во время их последней скоротечной встречи. Впрочем, кто бы ни был отцом, она гордилась, что может сообщить хозяину столь приятную новость. Это повышало ее ценность в его глазах.

– Значит, Джубо наконец выполнил поручение?

Маклин хотел было рассмеяться, но вместо этого так закашлялся, что был вынужден встать и выйти из-за стола. Миссис Маклин ждала его в гостиной. Она принудила его прилечь на диван. Пятна крови на тряпке, которой он пользовался в качестве платка, не на шутку испугали ее.

– Во всем виноваты волнения из-за Большого Джема, – объявила она Лукреции Борджиа и Далиле. – Этот негодник обошелся массе Маклину в восемьсот долларов. Он мог бы избавиться от него и получить обратно ту же сумму. А теперь бесстыжий Джем оставил нас с носом. Хорошо хоть, что мы его не заложили, – добавила она.

Полежав некоторое время на диване, Маклин вскоре пришел в себя, чтобы подняться. Его ждали дела; без его присмотра все мигом развалилось бы. Без надзора со стороны белого человека хозяйство неминуемо пришло бы в упадок, а он оставался на плантации единственным, кому было до этого дело.

Беременность не умерила трудолюбия Лукреции Борджиа. Она по-прежнему вставала ни свет ни заря, зная, что ей предстоит кормить хозяев трижды на дню. Однако постепенно кухарка сделалась грузной и неуклюжей, что свело на нет ее обычную прыть. С увеличением живота ее характер отнюдь не смягчился, и бедная Эмми, крутившаяся теперь вдвое быстрее, чем раньше, нередко получала от нее подзатыльники. Джубо был снова водворен в конюшню, так что теперь по ночам Лукреция Борджиа страдала от одиночества. Ей не оставалось ничего другого, кроме надежды, что после рождения ребенка ей позволят вернуть Джубо обратно. У этой надежды были основания: ведь получила же Летти назад своего Дейда после того, как в конце концов забеременела и произвела на свет малыша!

Маклин, довольный намерением Лукреции Борджиа увеличить население его плантации, все равно не отказался от прежнего плана побывать у Оливера на плантации Спринг Бранч, чтобы подкупить негритянок. Ведь на данный момент он мог рассчитывать как на самок-рожениц только на Летти и на Лукрецию Борджиа, и чтобы процесс воспроизводства шел беспрерывно, ему требовалось еще четыре-пять рабынь. Об этом следовало подумать загодя, и Маклин упрекал себя за неповоротливость. Рабочему поголовью грозило сокращение.

Правда, у него теперь не было такого надежного производителя, как Большой Джем, что создавало дополнительные трудности, но оставались Дейд, Джубо и Альберт, к тому же он держал про запас кандидатуру Лайтфута. Этот субъект, должно быть, беден как церковная мышь, иначе не предлагал бы себя на роль производителя. С другой стороны, молодой человек не походил видом на оборванца. Маклин все же пришел к заключению, что таким способом Лайтфут зарабатывает на жизнь. Видимо, это занятие не вызывает у него отвращения, даже напротив.

Помощь подоспела неожиданно: из Марисбурга прискакал невольник, доставивший письмо от адвоката Маклинов, в котором сообщалось о кончине незамужней тетушки миссис Маклин, завещавшей племяннице кое-какие средства, каковые наследница решила потратить на приобретение пяти самок у работорговца Оливера. Ей всегда импонировала эта мысль, хотя для такой покупки им раньше пришлось бы заложить Элм Гроув; теперь необходимость в этом рискованном шаге отпадала. Худшее, что могло случиться с плантацией, – это старение и вымирание живущих на ней рабов. В связи с этим требовался постоянный прилив свежей крови, без которого рабочее поголовье утрачивало работоспособность.

Лукреция Борджиа разродилась примерно через месяц после Летти, ранним зимним утром, когда на земле лежал иней. Среди ночи, когда начались схватки, она покинула свой теплый угол в чулане при кухне и добралась в потемках до хижины старой тетушки Керри в невольничьем поселке. Тетушка Керри исполняла на плантации роль повитухи еще тогда, когда производство младенцев здесь было не менее ритмичным, чем производство хлопка. Лукреция Борджиа заранее заручилась ее обещанием оказать ей помощь. Стук в дверь убогой лачуги разбудил ее обитательницу. Лукреции Борджиа было предложено занять место хозяйки на тюфяке. Тетушка Керри развела огонь, подбросив в печь еще несколько сосновых поленьев, и нагрела кастрюлю воды. Однако ее хлопоты оказались излишними. Лукреция Борджиа была молода и сильна, как рабочая лошадка, и ребенок родился легко и быстро.

– Выскочил как пробка, – молвила тетушка Керри, приподняв младенца за ножки и несколько раз пришлепнув, чтобы заставить громко заверещать. – Прекрасный мальчуган. Вот обрадуется масса Маклин!

Лукреция Борджиа провела в хижине повитухи все утро, но потом поспешила в Большой дом, чтобы не опоздать с обедом. Она еще нетвердо стояла на ногах, однако не смогла оставить кухню без присмотра и только больше, чем обычно, обращалась в этот день за помощью к Эмми и Далиле. После обеда она набралась сил, чтобы самостоятельно оповестить хозяев о рождении мальчика – сильного, здорового, с более светлой кожей, чем можно было ожидать. Теперь она не сомневалась, что сын родился от Большого Джема.

Маклины поздравили ее, а мистер Маклин выудил из кармана серебряный доллар. Вручая награду молодой матери, он пообещал ей, что она будет получать по доллару за каждого своего младенца.

– Трудное же у тебя выдалось утро. Как твое самочувствие теперь, Лукреция Борджиа?

– Прекрасно, масса Маклин. Мне надо ухаживать за малышом, поэтому я сберегаю силы.

Маклин помахал вилкой, привлекая ее внимание.

– Я позволю тебе приглядывать за ним некоторое время, но не очень долго. Потом его нянькой станет Летти. Пускай забирает его к себе в хижину. Нам ни к чему крикливый младенец на кухне.

– Слушаюсь, сэр, масса Маклин, сэр. – Испытывая кое-какие материнские чувства, Лукреция Борджиа все же не слишком опечалилась, узнав, что ее скоро разлучат с сынишкой. Она уже предвкушала возобновление связи с Джубо и надеялась, что хозяин не будет ей в этом препятствовать.

– Я потому спросил тебя о самочувствии, что мне надо срочно привести в порядок две хижины. Теперешним их обитателям придется потесниться или даже перейти к другим. Хочу, чтобы ты проследила за уборкой. Хижины надо заново побелить, чтобы там все сверкало. Я поручаю тебе не саму работу, а только наблюдение за работниками. Скоро я привезу от мистера Оливера, с плантации Спринг Бранч, четыре-пять новых негритянок, чтобы восполнить нехватку в малышах.

– Слушаюсь, сэр, масса Маклин, сэр. – Она расплылась в улыбке, гордая собственным достижением. – Малыши в Элм Гроув очень даже нужны. До нас с Летти здесь давно не рожали.

– Я надеюсь получить от новых негритянок светлое потомство. Теперь деньги можно делать только на светлокожих.

Лукреция Борджиа была заинтригована.

– Светлокожие? Чудно, масса Маклин, сэр! Откуда они у нас возьмутся? Джубо черен как смоль, да и Дейд ненамного светлее. Альберт тоже трубочист трубочистом. Самым нашим светлым ниггером был Большой Джем, но его и след простыл.

Маклин закашлялся и выплюнул в платок сгусток крови. При этом он не спускал глаз с Лукреции Борджиа, стоявшей между ним и миссис Маклин.

– Сядь, Лукреция Борджиа. – Для хозяина было неслыханным делом предложить невольнице сидеть в его присутствии. – Ты только сегодня утром произвела на свет дитя и еще не восстановила силы.

Хозяйская милость заставила ее вытаращить глаза, но она тем не менее пододвинула для себя стул и присела на самый краешек.

– Сам не знаю, зачем я говорю с тобой обо всем этом, – продолжал Маклин. – Просто миссис Маклин всегда твердит: хочешь, чтобы дело было сделано, – поручи его Лукреции Борджиа.

Лукреция Борджиа покосилась на хозяйку и поблагодарила ее улыбкой.

– Ну так вот. Мне последнее время нездоровится, поэтому мне требуется помощник, который ничего не упускал бы из виду. Тебе это вполне под силу. Никто не справится с этим так, как ты. А теперь слушай внимательно. Невольницы, которых я привезу, как на подбор светлокожие. У каждой течет в жилах какая-то доля человеческой крови. Тут, наверное, не обошлось без сыновей мистера Оливера – у него их трое. Мне хочется, чтобы потомство получилось еще светлее.

Лукреция Борджиа помотала головой, отказываясь понимать, каким образом Маклин собирается добиться поставленной цели. Уж не вздумал ли он сам выступить в роли производителя? Нет, для этого он совершенно не годился. К тому же рядом восседала миссис Маклин, и он ни за что не обмолвился бы о таком сраме в ее присутствии.

Маклин снова зашелся кашлем. Беседа возобновилась не сразу.

– При лавке Банниона околачивается один парень, который за деньги покрывает негритянок, чтобы те рожали светлокожих малышей. Звать его Ренсом Лайтфут. Голытьба голытьбой, зато на вид хоть куда, этакий блондинчик. Вот я и думаю: не нанять ли его, чтобы он покрыл моих новых негритянок? Тогда у нас появился бы по-настоящему светлокожий молодняк. Я бы поручил тебе все устроить: принять новеньких и поселить у нас Лайтфута, чтобы он скорее принялся за дело. Справишься?

– Можете на меня положиться, масса Маклин, сэр. – Сказав это, Лукреция Борджиа неожиданно замялась.

– Что тебя смущает? Выкладывай! – поторопил ее Маклин.

– Не разрешите ли вы ему покрыть еще и меня? Вот бы родить светлокоженького!

– Я подумаю об этом, Лукреция Борджиа, подумаю и дам тебе ответ. Возможно, это здравая мысль. Твой теперешний малыш, должно быть, чернее ночи, раз его папаша – Джубо. Я бы с радостью получил от тебя подарочек посветлее. Что ж, поразмыслим!

Теперь у Лукреции Борджиа было о чем мечтать. Воистину жить на плантации Элм Гроув становилось час от часу интереснее!

– Слушаюсь, сэр, масса Маклин, сэр! – бодро произнесла она.

– Теперь так: сходи в конюшню – нет, сама не иди, тебе сегодня надо отдыхать, пошли туда Эмми. Словом, пускай Джубо запряжет лошадей в фургон. Я съезжу к мистеру Оливеру и погляжу, подобрал ли он для меня то, что я просил. А ты проследи, чтобы для новеньких были готовы хижины. Не подведешь хозяина?

– Не подведу, масса Маклин, сэр.

Она встала, но продолжала топтаться в комнате. Маклин понял, что сейчас последует новая просьба.

– В чем дело, Лукреция Борджиа?

– Просто хотела спросить, как мы назовем моего малыша. Такой славный мальчуган!

– Почему бы не назвать его так же, как Джема? Вот кто был силен и хорош собой! Будем надеяться, что твой мальчик не вырастет беглецом. Ума не приложу, что могло стрястись с Джемом!

– Значит, быть ему Джемом?

– Не Джемом, а Иеремией. «Джем» – это сокращение от «Иеремии».

Она кивнула в знак благодарности.

– Значит, я отсылаю Эмми к Джубо, чтобы он готовил фургон; потом заставлю кучу бездельниц навести порядок в двух хижинах, в которых вы поселите новеньких. Это все, масса Маклин? – Она не уходила, выжидательно глядя на него.

– Что-то еще, Лукреция Борджиа?

– Можно через неделю-другую Джубо вернется ко мне на кухню?

Маклин покачал головой:

– Раз мы подложим тебя Лайтфуту, Джубо нечего здесь путаться. Ничего, со временем разберемся и с этим. На этот раз мне хотелось бы получить от тебя светлокожий приплод. Пускай Джубо занимается кем-нибудь еще. Новеньких и тебя, Лукреция Борджиа, мы предложим Лайтфуту.

Она насупилась. Теперь мысль о Лайтфуте радовала ее не так сильно. Она никогда прежде не спала с белыми и не знала, выйдет ли из этого занятия что-либо путное. Впрочем, беспокоиться по этому поводу еще не настало время. У нее и без того было достаточно хлопот, хотя она так устала, что предпочла бы свалиться на тюфяк. До ее слуха донесся младенческий плач.

«Пора к малышу, – сказала она про себя. – Иеремия! А что, имя как имя. Очень даже подходящее: его отец – точно Большой Джем, а не Джубо».


Глава VI


Покончив к вечеру со всеми делами, Лукреция Борджиа настолько утомилась, что даже не смогла принять участие в приготовлении ужина. Впервые за все время своей жизни в Элм Гроув злосчастная Эмми была вынуждена стряпать сама. Подавала еду, как всегда, Далила. Блюда получились так себе, поскольку Эмми не слишком разбиралась в кулинарных тонкостях, однако это не слишком рассердило Маклина: он был так возбужден состоявшейся покупкой четырех невольниц с плантации Оливера, что не мог ни думать, ни говорить ни о чем другом. Лукреции Борджиа страсть как хотелось взглянуть на новеньких, однако впервые в жизни слабость не позволила ей поступить согласно желаниям. Вместо экскурсии в невольничий поселок она улеглась, баюкая новорожденного.

К утру она еще не набралась сил, но все-таки не смогла отказать себе в удовольствии вынести приговор новым рабыням. Кухарка отвергала даже саму мысль, будто какое-либо событие способно произойти в Элм Гроув без ее деятельного участия.

Все четыре новенькие девушки были цветом кожи гораздо светлее всех остальных в Элм Гроув, за исключением разве что Далилы. Лукреция Борджиа решила, что они мулатки; между ними определенно существовало внешнее сходство, что укрепило ее в подозрении, что они обязаны появлением на свет сыновьям Оливера.

Самой юной, Пенси, было лет четырнадцать-пятнадцать. Лукреция Борджиа разглядывала ее с видом ценительницы, явно одобряя то, что видит.

– Ты уже не девушка? – спросила она Пенси, не находя сил произвести осмотр и надеясь поэтому на честный ответ.

Пенси замотала головой. Ее глаза наполнились слезами.

– Масса Оливер не подпускал ко мне мужчин. Обещал подобрать для меня что-то особенное, раз я такая светленькая. А я мужчин боюсь. Говорят, мужчины вытворяют с нами ужасные вещи! – От страха и тоски по дому она разревелась в три ручья. – Чушь! Нашла чего бояться! – При виде девичьих слез Лукреция Борджиа надменно подбоченилась. – Иша, цаца! Любая девка сперва боится мужчин, а все потому, что не знает, чего до поры до времени лишена. Стоит начать, и любую девку уже не оттащить от мужиков. Пора пускать тебя в дело – ишь какая сисястая! Скоро сама будешь охотиться за первым попавшимся балбесом в штанах.

В одну хижину с Пенси поместили особу постарше, не такую светлокожую, по имени Мей-Энн. Та оповестила Лукрецию Борджиа, что уже дважды рожала, так что в ее плодовитости не приходилось сомневаться. Видя ее похоронное выражение лица, Лукреция Борджиа решила, что и та тоже тоскует по дому. Новые невольницы всегда по нескольку дней скучали по оставленному домашнему очагу, по своим прежним друзьям и подругам. Лукреция Борджиа знала: тоска эта будет недолгой, тем более что Маклин припас для них сюрприз – белого молодца в качестве производителя. Девкам будет чем гордиться. Спать с белым – редкая честь.

В соседней хижине разместилась другая пара новеньких – Жемчужина и Агнес, обе умеренно светлокожие. Жемчужина отличалась миловидностью, Агнес – смекалкой. Лукреция Борджиа осталась довольна их внешностью и нравом. Ни та ни другая в отличие от Пенси и Мей-Энн не проливали горьких слез, чего Лукреция Борджиа не могла не одобрить. Расспросив их, она узнала, что обе уже успели побывать матерями. Это тоже говорило в их пользу. Загадкой оставалась для нее одна Пенси: она не могла поверить, чтобы такая вполне созревшая девушка столь свято блюла себя.

Она подошла к двери и позвала сюда еще Пенси и Мей-Энн, твердо решив, что никому не позволит подвергать сомнению ее начальственное положение в Элм Гроув, о котором и собиралась не мешкая уведомить новеньких.

– Меня зовут Лукреция Борджиа, – начала она внушающим трепет тоном. – Имя длинное, но вам придется всякий раз выговаривать его целиком. Я не привыкла, чтобы меня звали «Лу», «Креция» или еще как-нибудь. Если кто позволит себе вольность с моим именем, то попробует моего кулака. Хозяин и миссис Маклин называют меня только полным именем, так что и вы потрудитесь. Запомнили?

– Лукреция Борджиа! – хором отозвались девушки.

– Пошли дальше. – Ораторствуя, Лукреция Борджиа грозила всем четырем слушательницам пальцем, подчеркивая этим важность своих слов. – Когда поблизости нет белых, вы должны обращаться ко мне «мисс Лукреция Борджиа, мэм». Надсмотрщика у нас на плантации нет, потому что масса Маклин управляется сам – с моей помощью. Я, конечно, не надсмотрщица, но меня здесь все слушаются. Масса Маклин отдает распоряжения мне, а я – остальным. Зарубите себе это на носу! Если я что велю, вы должны выполнить приказание в два счета.

– Да, мэм, мисс Лукреция Борджиа, мэм.

– Так-то лучше. – Лукреция Борджиа опустилась на табурет, никому больше не предлагая сесть. Этим она также стремилась подчеркнуть свою власть, хотя полномочия помыкать другими она присвоила себе самовольно. – Значит, будете жить в этих двух хижинах, пока вас не начнут покрывать. Чтобы никакого блуда с ниггерами! Хотя у нас и поблудить-то особенно не с кем. Нет у нас молодых мужчин. Разве что конюх Джубо, но он слишком черен, поэтому не смейте с ним заигрывать и заманивать его сюда. Да, еще Дейд, но и этот черный как смоль. Масса Маклин привезет сюда белого, который станет с вами спать. Его и ждите. Не знаю точно, когда это будет. Ждите, и все.

– Да, мэм, мисс Лукреция Борджиа, мэм.

– Какие смекалистые! – Она облегченно вздохнула. – Главное, помните, кто я такая. Пускай с виду я всего лишь кухарка в Большом доме, но на самом деле я здесь главная после массы Маклина. В поле у него есть помощник-негр, а здесь он передает распоряжения через меня. Еду можете готовить прямо у себя в хижинах. Зайдете в Большой дом, там миссис Маклин выдаст вам припасы и посуду. Стряпать хоть умеете?

– Умеем, мэм, мисс Лукреция Борджиа, мэм.

– Когда вас начнут покрывать, вам не придется кормить мужчину. Ведь он белый и будет жить в Большом доме. Так решил масса Маклин. Но запомните, никакого баловства, пока он не появился. Никакого блуда по кустам. Если ослушаетесь, я все равно про это узнаю. От меня тут ничего не ускользает.

– А мы и не хотим, мисс Лукреция Борджиа, мэм! – не выдержала Пенси, все еще размазывающая по щекам слезы. – Век бы этого не было! Очень надо, чтобы какой-то грубиян запихивал в меня свое полено. Говорят, это так больно!

Лукреция Борджиа грубо захохотала, шлепая себя по ляжкам.

– Ничего, больно только по первому разу, а потом все идет как по маслу. И вообще, твоим первым мужчиной станет белый, а он наверняка не такой могучий, как негры, так что боли можешь не бояться. Белые не похожи на негров, у них орудие поскромнее. Это когда негр впервые завалит девку, та орет от боли. Был у нас один такой, звали его Большим Джемом. Жаль, сбежал. Вот кто был здоров! Ох и любила я с ним баловаться! Вот кто был ненасытный! Поэтому все время норовил сбежать, но всегда возвращался. А в последний раз сбежал – и с концами. Так никто и не знает, что с ним приключилось.

Ей было невдомек, что пройдет еще несколько дней – и загадка исчезновения Большого Джема будет разгадана.

В Элм Гроув наведались двое всадников. Остановившись у Большого дома, они справились у миссис Маклин, где можно найти ее супруга.

– Он на южном поле, с работниками, – ответила она. – Можно послать за ним негра. Вы, господа, располагайтесь пока на веранде. Не беспокойтесь, его мигом позовут.

Всадники ответили, дескать, они все равно верхом, поэтому им проще самим съездить за мистером Маклином. Заодно и поговорят с ним прямо в поле.

Миссис Маклин заметила, что один из них, старше годами, держит под мышкой какой-то сверток.

– Погодите. – Она просунула голову в распахнутую дверь и крикнула: – Лукреция Борджиа! Эти господа едут на южное поле к мистеру Маклину. Самим им будет нелегко его разыскать. Съезди-ка с ними и помоги.

Лукреция Борджиа появилась в двери, вытирая руки о передник. Ей до смерти понравилась мысль о присутствии при разговоре мистера Маклина с двумя белыми. Особенно ее привлекало общество высокого молодого незнакомца, белобрысого и смазливого. Она решила, что никогда в жизни не видывала таких красавчиков, как он.

– Пожалуйста, поезжайте за мной, – подобострастно предложила она всадникам. – Я пойду впереди, покажу вам дорогу. Здесь рукой подать.

Она пробежала по невольничьему поселку, обогнула амбар и устремилась дальше по тропинке, почти скрытой буйной растительностью. Тропинка вывела их на просторное поле, где трудились чернокожие обоих полов, в большинстве своем довольно преклонных лет. Они занимались прополкой.

– Вон тот, верхом на коне, – масса Маклин. Маклин заметил двух всадников и, велев черному помощнику не прекращать работу, поехал им навстречу, двигаясь к середине поля. Тот, что постарше, показался ему знакомым, и он силился вспомнить его имя.

– Как же, да это мистер Аллен! – сообразил он. – Добро пожаловать, сэр, для меня большая честь принимать вас в Элм Гроув. Нечасто вы балуете нас своими посещениями! Поедемте назад, я угощу вас кукурузной водкой. Миссис Маклин – поборница трезвости, поэтому приходится прятать спиртное в сарае.

Аллен отклонил приглашение:

– Мне весьма жаль, но сегодняшний день не очень подходит для визитов, мистер Маклин. У меня для вас дурные вести: боюсь, что ваш Джем нашелся.

– Нашелся?! Где же он? Что-то я его не вижу. Разве он не с вами?

– Сожалею, мистер Маклин, но, увы, вы теперь никогда его больше не увидите. Я же говорю, что приехал с недобрыми вестями: вот все, что от него осталось. – И он передал Маклину свой сверток.

Лукреция Борджиа подошла ближе, чтобы разглядеть, что сейчас вынет из мешка ее хозяин. Однако в следующее мгновение отпрянула: наружу был извлечен человеческий череп. Это стало для Маклина такой неожиданностью, что он закашлялся. Придя в себя, он выдавил:

– Зачем вы мне это даете?

– Потому что это – ваш Джем, – ответил Аллен. – Вернее, все, что от него осталось.

– Джем? Откуда мне знать, что это действительно он? Я даже не могу отличить человеческий череп от негритянского. Впрочем, не исключено, что это действительно он… У Джема были на месте все зубы, и этот череп тоже донельзя зубаст.

– Джем – единственный, кто пропал в нашей округе за последний год. Кто же это, как не он? Должно быть, его загрызла пума. Мой молодняк резвился в овраге неподалеку от усадьбы. Там и обнаружился череп с костями. Очень похоже, что беднягу растерзала пума. Мальчишки принесли его в дом для игры, а мистер Лайтфут сообразил, что это наверняка и есть Джем. Мы не пожалели времени, чтобы съездить к вам. Решили, что вам захочется узнать о своем слуге.

– Весьма признателен вам, джентльмены. – Маклин по-прежнему недоверчиво рассматривал череп. – Вот бы разобраться, человек это или ниггер! Вообще-то зубами очень похож на Большого Джема. – Он поманил негра-помощника, подобравшегося ближе к белым. – Как ты думаешь, это Большой Джем?

Помощник посмотрел не на череп, а на хозяина. Он сомневался, какой ответ – отрицательный или утвердительный – больше придется по душе белому господину. Святое правило заключалось в том, чтобы давать именно тот ответ, которого ожидает капризный хозяин. Помощник склонялся к мнению, что от него ждут утвердительного ответа, каковой и последовал, сопровождаемый ретивыми кивками.

– Очень даже может быть! Такие же зубы, как у Большого Джема. И головка маленькая. Помнится, у Большого Джема тоже была маленькая головка, при таком-то могучем туловище! По-моему, Большой Джем и есть.

Маклин вздохнул и, снова кашлянув, выплюнул окровавленную мокроту.

– Наверное, вы правы: это Джем. То-то я дивился, почему он не возвращается. А все чертова пума! Я знаю, Джем обязательно возвратился бы, будь на то его воля. Он не был беглецом. Просто время от времени ударялся в бега, потому что ему всегда хотелось новую бабу. По части этого дела ему не было равных! Брюхатил моих девок и почти всех прочих в радиусе двадцати миль. Вот был ненасытный самец! Как-то раз он признался мне, что умудрился за одну ночь обработать десять баб, причем на последнюю у него ушло столько же семени, сколько на первую. Я ему, конечно, не поверил – Джем был горазд приврать. – Маклин внимательно посмотрел на гостей. – Прошу прощения, не вы ли мистер Ренсом Лайтфут, проживающий поблизости от лавки Банниона? Я узнал вас по волосам. Никогда в жизни не видел такого кудрявого блондина, как вы.

– Я и есть, – подтвердил Ренсом. – Однажды мы с вами уже беседовали. Мистер Баннион говорил вам, что я удачно покрываю невольниц и что они рожают от меня славных светлокожих младенцев. Вы еще спрашивали, согласился бы я заглянуть к вам, чтобы переспать с вашими девками. Я недавно работал у мистера Аллена, он может дать мне рекомендацию.

– Что верно, то верно: Ренсом – работяга что надо. – Аллен похлопал своего спутника по плечу. – Только что закончил у меня. Шесть невольниц уже понесли. Я надеюсь на целый выводок светлокожих слуг. Могучий жеребец! Куда до него вашему Джему! Никогда еще не видел, чтобы белый покрывал негритянок так ретиво, как наш славный Ренсом.

Маклин кисло улыбнулся.

– В таком случае он оказался здесь как раз вовремя. Я уже собирался съездить к Банниону и справиться о нем. Он нужен мне позарез. Я как раз прикупил в Спринг Бранч у мистера Оливера четырех светлокожих невольниц. – Он повернулся к Лайтфуту: – Раз уж вы заехали к нам, может, погостите немного? Это лучше, чем ездить каждый день взад-вперед.

– А что, было бы неплохо. – Ренсом был доволен, что Маклин завел этот разговор сам, без намеков с его стороны. Он вовсе не стыдился того, что спит с негритянками, однако предпочитал не заговаривать об этом первым. – Не уточните ли, сколько их у вас и почем вы платите за голову?

– Штук пять-шесть. Одна, Пенси, еще девица.

– Это меня не пугает, даже наоборот. Я по части девиц большой мастак.

– Есть еще одна черненькая, по имени Эмми, – тоже девица. Ей лет тринадцать-четырнадцать. Насчет ее девичества я, правда, не уверен, потому что Большой Джем перетаскал в кусты всех здешних девок. Во всяком случае, она не брюхатая. – Тут он заметил Лукрецию Борджиа. – А тебе что здесь понадобилось? Как ты здесь оказалась?

– Миссис Маклин велела мне показать этим господам дорогу.

– Третья – Лукреция Борджиа. – Маклин ткнул в нее пальцем. – Она, конечно, не больно светлая, но мне хотелось бы получить от нее приплод. Один раз она уже разродилась, пора повторить.

– Благодарю вас, масса Маклин, сэр. Маклин пропустил благодарность мимо ушей.

– Прибавьте еще трех светлокожих девок, приобретенных мною у Оливера вместе с Пенси. Плюс Манси, с которой жил Джем, и горничная миссис Маклин, Далила. Она квартеронка, судя по цвету кожи. От нее тоже неплохо бы получить приплод. Да, не забыть бы еще одну негритянку, Летти. Правда, ее покрывает почем зря негр Дейд, так что на нее вам вряд ли стоит тратить силы. Наверное, Дейд ее уже обрюхатил.

– Понятно, – кивнул Ренсом. – Для того чтобы поработать с толком и наверняка обрюхатить их всех, мне пришлось бы пробыть здесь с месяц. Я мог бы возвращаться по утрам домой, но вы верно говорите, что ездить туда-сюда слишком утомительное занятие. Покрывать девок ночь за ночью – само по себе уже непростое дело. Днем мне потребуется отдых. Где именно мне придется работать?

– Четыре девки живут по две в двух хижинах.

– Превосходно! – с воодушевлением отозвался Ренсом. – Они любят слушать, как обрабатывают их подруг: после этого они отдаются с большей охотой. Это их здорово заводит.

– Лукреция Борджиа ночует рядом с кухней. Вы сможете навещать ее прямо там. Далила спит в комнатушке рядом со спальней миссис Маклин. Ее было бы лучше переселить в хижину, иначе миссис Маклин услышит возню. Разумеется, происходящее на плантации для нее не секрет, но белая женщина есть белая женщина: не хочет слышать о племенной работе, хоть и знает, что от этого никуда не денешься. Лично для вас в доме найдется свободная спальня.

Ренсом медлил с ответом, постукивая себя по сапогу сломанным по дороге прутиком.

– Сколько же вы заплатите мне за все труды?

Маклин пригладил свои густые усы.

– Как вам такое предложение? Я дам вам кое-что получше денег. Вы покроете всех девок, а я подарю вам одного сосунка. За него вы выручите гораздо больше. У вас дома небось найдется негритянка, чтобы его выходить.

Ренсом по-прежнему молча постукивал себя прутиком по сапогу.

– Вы выберете себе любого, кроме младенцев Далилы и Лукреции Борджиа. Миссис Маклин слишком привязана к Далиле, ее младенца она захочет оставить себе. Что касается Лукреции Борджиа, то, не опасаясь ее избаловать, скажу в ее присутствии, что она – самая смекалистая из всех негритянок, которых я знал, и ее приплод хотел бы оставить себе я сам.

Ренсом Лайтфут размышлял. Ему меньше всего хотелось стать владельцем орущего черномазого щенка, но он не мог сознаться, что его семья настолько бедна, что не имеет даже негритянки. После того как младенца выкормят, им действительно сможет заняться его мать. Он, конечно, рассчитывал на наличные, однако здраво поразмыслив, был вынужден признать, что престиж, приобретаемый благодаря факту обладания негром, куда ценнее презренного металла.

– Если мать младенца продержит его при себе месяцев шесть, я с радостью приму его в качестве оплаты, – был его ответ. – У нас все негритянки выкармливают собственных сосунков. После отъема я возьму его, но при условии, что это будет девочка. Мальчик мне ни к чему. – Он уже предвкушал, как лет через четырнадцать-пятнадцать в его распоряжении окажется невольница, с которой он сможет поступать по собственному усмотрению. Наконец-то он бросит мотаться по окрестностям, покрывая девок, если это совсем ему надоест. Собственная рабыня! Плюс престижный статус рабовладельца!

– Что ж, пожалуй, пора в дом, прикинем, когда вы сможете начать. А вас, мистер Аллен, я приглашаю отужинать с нами. Эй, Лукреция Борджиа, живо домой, начинай готовить ужин для нас и для гостей!

Она заторопилась обратно, радуясь, что не упустила подробностей переговоров.

– Слушаюсь, сэр, масса Маклин, сэр. Ужин на всех.

Аллен покачал головой:

– Искренне благодарю, но мне пора назад. У меня забот полон рот. Надо приглядывать за работниками. Я прискакал только на минуточку, чтобы отдать вам голову Джема и удостовериться, что вы наконец перестали из-за него убиваться.

Поклонившись Маклину и Лайтфуту, Аллен отъехал.

Двое всадников обогнали по дороге домой пешую Лукрецию Борджиа. Она возвратилась в тот самый момент, когда Маклин отдавал Джубо коней.

– Джубо, – наставлял хозяин конюха, – ступай-ка в рощу, сруби деревце раза в два повыше тебя самого. Обруби ветки, сдери кору, чтобы получился гладкий шест. На него мы насадим вот это. – Он вытащил из мешка череп. – Узнаешь Большого Джема? Он убежал, вот его и задрала пума. Я хочу, чтобы все видели, что случается с беглецами.

– Слушаюсь, сэр, масса Маклин, сэр. Управлюсь с лошадьми – и за топор. Я мигом!

– Шест воткнешь перед конюшней, у всех на виду.

– Будет исполнено, сэр, масса Маклин, сэр. Лукреция Борджиа уставилась на белый череп в черных руках Джубо. Вот и все, что осталось от бедного Джема! При взгляде на его зубы у нее побежали мурашки по спине. Как часто она прикасалась к ним языком, как она таяла, как дрожала, когда он осыпал ее поцелуями! А теперь от него осталась только эта гадость. Ей больше никогда не увидеть Большого Джема. Она не сомневалась, что ни один мужчина на свете не сможет сравниться с Джемом. Она покосилась на Ренсома Лайтфута. Трудно было себе представить, чтобы этот белый оказался таким же могучим мужчиной, однако она допускала, что переспать с ним будет любопытно, хотя бы ради разнообразия.

В это самое время далеко от плантации Элм Гроув Большой Джем возвращался с луизианского поля, где день-деньской рубил сахарный тростник. Он так устал, что едва передвигал ноги. Где ему было знать, что на плантации Элм Гроув на шест водрузят чей-то череп, считая, что тот принадлежит ему! Будь у него право выбора, он с радостью поменялся бы местами с этим черепом. Он никогда больше не станет верить белым. Племенной негр на богатой плантации? Как бы не так! Вместо этого его загнали в поле и лишили женского общества. О бегстве нечего было и мечтать. На ночь мужчин здесь заковывали в кандалы. Душа его отчаянно рвалась назад в Элм Гроув. Ведь там прошли самые счастливые дни его нелепой жизни. Рубцы на спине были не в счет.

Лукреция Борджиа с трудом отвела взгляд от черепа и поспешила на кухню. Ей предстояло накормить ужином смазливого молодого белого, кудрявого блондина. Она облизнулась. Ей сильно не хватало Большого Джема, но его худо-бедно заменил Джубо. А теперь у нее будет белый мужчина!


Глава VII


Свою первую ночь на плантации Маклина Ренсом Лайтфут посвятил отдыху. Он признался, что работал на Аллена не жалея сил и слишком устал, совершив длительный переезд верхом, чтобы сразу взяться за негритянку. Далила приготовила гостю постель в отдельной комнате, он отлично выспался и утром не спешил вставать. Когда он наконец соизволил подняться, Лукреция Борджиа угостила его завтраком, который он теперь поглощал, сидя в столовой в блаженном одиночестве. Пока что его радовало одно: на плантации Маклина кормили как на убой. Если здесь всегда готовили так же вкусно, то он готов был избрать это благословенное местечко своей резиденцией на всю оставшуюся жизнь. Лукреция Борджиа была отменной кухаркой.

После завтрака он осмотрел плантацию, уделив особое внимание невольничьим хижинам, в том числе двум, приведенным в порядок совсем недавно. Ему очень хотелось заглянуть туда и познакомиться с девушками, однако он удержался от соблазна, рассудив, что лучше дождаться официального знакомства, как будто намеченного Маклином на вечер того же дня.

После совместного ужина Маклин поведал Лайтфуту, что чувствует недомогание.

– Этот чертов кашель сводит меня в могилу. У меня боли в груди. Я с трудом волочу ноги днем и не сплю ночами. Всю ночь кашляю и не даю уснуть миссис Маклин.

– Я очень за него волнуюсь, – сказала его супруга, вздыхая и качая головой. – Сами посмотрите, что от него осталось. А ведь раньше был силачом, мог работать больше, чем любой негр в поле. А сейчас? Я сама могла бы приподнять его одной рукой.

Ренсом произнес полагающиеся по такому случаю слова утешения и ободрения, заверив супругов, что речь идет о пустяковом недомогании, от которого мистер Маклин обязательно оправится. Маклин печально покачал головой.

– Вряд ли. Пока мне не лучше, а хуже. Кашель делается все мучительнее. Думал, смогу проводить вас сегодня вечером до хижин, но, видно, не судьба. Мне бы хотелось, чтобы вы первым делом принялись за ту четверку. Вам подсобит Лукреция Борджиа. – Он повернулся на стуле и позвал: – Далила!

Девушка прибежала на зов.

– Лукреция Борджиа, как всегда, на кухне?

– Да, сэр, масса Маклин, сэр. Она заканчивает уборку после ужина.

– Пригласи ее сюда. Мне надо с ней поговорить.

Запыхавшаяся Лукреция Борджиа не заставила хозяина долго ждать. Она вытянулась у стены веранды, изображая почтительное внимание.

– Лукреция Борджиа… – начал было Маклин, но не смог продолжать, так как сильно закашлялся. Продолжение последовало нескоро. – Сегодня я неважно себя чувствую. Может, сама сводишь мистера Лайтфута к негритянкам, которых ему придется покрывать? Я бы хотел, чтобы он начал с Пенси. Сделаешь?

– Обязательно, масса Маклин, сэр. – О более приятном поручении трудно было и мечтать. Она не могла допустить, чтобы какое-либо важное событие произошло в ее отсутствие, и надеялась, что ее ожидает захватывающая сцена.

– Значит, закончишь дела у себя на кухне и отведешь массу Лайтфута к хижинам, где живут новенькие. Не знаю, скольких он может обработать за одну ночь, но дело не терпит отлагательств. Надо начинать немедленно. Он сам горит желанием приступить к делу. Верно, мистер Лайтфут?

– Чем быстрее начну, тем быстрее этому придет конец.

Лукреция Борджиа посмотрела на миссис Маклин с вопросительным выражением на лице.

– Что ты хочешь мне сказать, Лукреция Борджиа?

Прежде чем величественная невольница ответила, хозяйка успела несколько раз качнуться в кресле.

– Тут вот какое дело, миссис Маклин, мэм… Мы положили в хижины хорошие матрасы с кукурузной шелухой и пледы, но мистер Лайтфут – белый человек, вот я и подумала, не запастись ли для него простыней. Белые любят спать на простынях.

Миссис Маклин закивала в такт покачиванию кресла.

– Ты очень предусмотрительна, Лукреция Борджиа. Далила достанет из шкафа простыню. – Она оглянулась на Далилу, дежурившую у двери. – Возьмешь с нижней полки старую, залатанную. – Она подождала, пока на лестнице стихнут шаги горничной. – Подушки вам, надеюсь, не потребуются?

– Не потребуются, но все равно большое спасибо, – ответил Ренсом Лайтфут.

Лукреция Борджиа подождала, пока Далила выгладит и сложит простыню, а потом выпятила свою мощную грудь и задрала подбородок. Настал счастливейший день в ее жизни. Наконец-то она вознеслась даже над Далилой, этой обласканной хозяевами горничной. Именно ей мистер Маклин поручил проводить важного гостя к хижинам. Ей одной мистер Маклин полностью доверяет. Он сделал ее главной, он всецело на нее полагается. Она гордилась своим положением и хозяйским доверием. Это не только поднимало ее авторитет в глазах новых невольниц: уже к завтрашнему дню молва о ее взлете облетит всю плантацию. Она возвратилась на кухню, чтобы дождаться там хозяйского зова.

Супруги Маклин просидели с Ренсомом Лайтфутом на веранде до самых сумерек. Потом женщина ушла, сославшись на множество дел. После ее ухода Ренсом принялся бахвалиться своей удалью и удачливостью, о которых свидетельствовало возросшее поголовье рабов на многих плантациях. Он хвастался тем, что является единственным белым производителем на всю округу.

– Мой брат, – заливался он, – пытался пойти по моим стопам, но надолго его не хватило. Для него это оказалось сложновато, а мне хоть бы что. Я гораздо сильнее его.

Маклин слушал хвастуна, время от времени заходясь кашлем. Уже в темноте он послал Далилу на кухню за Лукрецией Борджиа, которая тем временем нагнала страху на Эмми, наврав ей с три короба насчет ожидающих ее мучений, связанных с деятельностью Ренсома Лайтфута. Бедную Эмми ничего не стоило напугать, и Лукреции Борджиа доставляло садистское удовольствие ее терзать. Впрочем, очередь Эмми еще не подошла. Пока что Лукреции Борджиа предстояло организовать покрытие нового хозяйского приобретения – молодых самок. Она сменила фартук, обвязала голову свежим лиловым платком и предстала перед Маклином.

– Кажется, уже достаточно темно, чтобы я могла отвести массу Лайтфута к хижинам, масса Маклин, сэр.

– Именно это я и хотел тебе поручить. Проследишь там, чтобы все прошло как следует. Если мистеру Лайтфуту что-нибудь понадобится, постарайся все для него сделать. – Говоря это, он смотрел на чистую простыню у кухарки под мышкой.

– Кажется, все уже предусмотрено, мистер Маклин, – молвил Ренсом, вставая. – В моем деле всего-то и требуются мужчина да женщина. Лучше, конечно, чтобы женщина отдавалась с охотой, но, откровенно говоря, это не так уж обязательно. Хочет она этого или нет, ей все равно никуда не деться.

– Сюда, пожалуйста, масса Лайтфут, сэр.

Лукреция Борджиа прошла вперед, первой спустилась с веранды и зашагала по тропинке, ведущей к невольничьему поселку. В хижину Пенси и Мей-Энн она вошла, не соизволив постучаться. Обе девушки сидели напротив друг друга за пустым столом, на стульях с жесткими сиденьями и прямыми спинками. На столе горела одна-единственная сальная свечка в ржавом подсвечнике. Обе разом подняли глаза на появившихся в дверном проеме Лукрецию Борджиа и Ренсома. Во взгляде Пенси читался страх, Мей-Энн, наоборот, предвкушала удовольствие.

– Вот это – Пенси, – сказала Лукреция Борджиа, указывая на молоденькую мулатку. – Вторую звать Мей-Энн. В соседней хижине живут другие две – Жемчужина и Агнес. Все, кроме Пенси, давно не девицы. Поэтому мистер Маклин и предложил вам начать с Пенси.

Ренсом оглядел хижину и остался доволен чистотой и свежей побелкой. Он не возражал бы остаться здесь подольше. Ему случалось работать и в жалких, замызганных хибарах. Он заметил в углу набитый кукурузной шелухой матрас, накрытый ветхим, но чистым лоскутным одеялом. Сияющая Лукреция Борджиа сдернула с ложа одеяло и застелила матрас простыней.

– Если Пенси запачкает простыню кровью, то чтобы к завтрашнему утру она была отстирана! – приказала она. – С белым вам придется спать на простыне.

– Кровь?! – взвыла Пенси. – Мне будет так больно?

– К чему эти слезы, малышка? – спросил ее Ренсом сахарным голоском. – Уж не боишься ли ты меня? Ведь я сделаю тебя счастливейшей девушкой на свете!

– Нет, мне будет больно! – не унималась она. – Какое уж тут счастье!

– Самое что ни на есть! – Он оскалил зубы. – Ты будешь с любовью вспоминать все, даже боль.

– Я слыхала, что в первый раз всем бывает больно.

– Заткнись, Пенси! Масса Лайтфут – белый человек, а не ниггер, который завалил бы тебя в кустах и проткнул насквозь. У белого сучок поменьше, чем у ниггера. Верно, масса Лайтфут?

Лайтфут покосился на Лукрецию Борджиа и не сдержал смеха. Стоило ему провести рукой у себя между ног, как там вздулся здоровенный бугор.

– Кое у кого из белых тоже есть на что посмотреть, учти это, Лукреция Борджиа. Держу пари, что я заткну за пояс любого черномазого с плантации.

Раз ее еще не лишили девственности, то сейчас самое время. Пожалуй, с нее и начнем. Лучше сразу покончить с самой трудной частью, тем более что потом она все равно попросит еще. К тому же это поднимет настроение Мей-Энн. Она вспомнит, как ее лишали девственности и каким приятным занятием это оказалось.

Лукреция Борджиа с вожделением уставилась на растущий на глазах бугор у Ренсома в штанах. То, что скрывала ткань, восполнялось воображением, поэтому оснащение белого казалось еще внушительнее, чем, вероятно, было на самом деле. Она и вообразить не могла, что белый мужчина может оказаться таким могучим. Видимо, вся болтовня на этот счет была высосана из пальца: этот мужчина явно выдерживал сравнение не только с Джубо, но и с самим Большим Джемом.

– Прошу прощения, сэр, но, может, было бы лучше, если бы я принесла из Большого дома гусиного жира или кусочек сала? Такая хрупкая девушка – и такой могучий мужчина!

Он покачал головой:

– Обойдусь без гусиного жира и без сала. Поплюю немного – и готово дело!

– Поплюете? – Она прыснула, вспомнив, что и Большой Джем всегда пользовался этим средством. Она повернулась к Пенси: – Раздевайся, девка, и ложись на спину. Масса Лайтфут не может цацкаться с тобой всю ночь напролет. Больно надо!

Но Пенси и так была охвачена страхом, а при упоминании о крови у нее свет померк в глазах. Лукреции Борджиа пришлось прийти к ней на помощь: она сдернула ее со стула и расстегнула единственную деревянную пуговицу, на которой держалось ее платьице из мешковины.

– Сама разденешься или мне применить силу? Зачем, по-твоему, масса Маклин платил за тебя денежки? Думаешь, массе Лайтфуту нравится здесь прохлаждаться? Пора соображать!

Она подтолкнула голую девушку к матрасу. Пенси упала и, шурша кукурузной шелухой, поджала колени к подбородку.

– Нет, так не годится! – Лукреция Борджиа звонко шлепнула ее по ягодице. – Ложись на спину и разведи ноги. Не своевольничай, а то получишь тумаков. – Она для убедительности показала девушке свой увесистый кулак. Пенси нехотя подчинилась. – Мей-Энн! Завтра ты подробно расскажешь мне, как вела себя Пенси. Ей самой будет лучше, если она сейчас же перестанет реветь и займется делом.

Ренсом Лайтфут снял сапоги, носки, стянул рубашку. Пенси стерегла с матраса каждое его движение. Лукреция Борджиа многое отдала бы, чтобы остаться, однако понимала, что не найдет подходящего предлога. Она поплелась к двери. С сожалением берясь за дверную ручку, кухарка надеялась, что Лайтфут успеет к этому времени сбросить штаны, но он медлил, дожидаясь, чтобы она затворила дверь с другой стороны.

– Ну что, Лукреция Борджиа, – донесся до нее его нетерпеливый голос, – почему же ты не уходишь? Твоя помощь мне больше ни к чему. Я сам справлюсь с девчонкой. Прекрати! – рявкнул он на рыдающую Пенси. – Будешь ныть, не получится никакого удовольствия. Может быть, тебе будет из-за чего похныкать, но ты быстро забудешь об этом. – Он вспомнил про Мей-Энн, торчавшую все еще за столом. – Разделась бы и ты! С двумя приятнее, чем с одной!

Та охотно согласилась.

– Пенси успокоится, если рядом буду я. Лукреция Борджиа исчерпала все предлоги и была вынуждена волей-неволей удалиться. Она вышла в темноту. Полоска света, выбивавшаяся из-под двери, исчезла: в хижине задули свечу. Лукреция Борджиа решила довольствоваться подслушиванием, раз не могла лицезреть заманчивую сцену воочию. Она обошла хижину, встала под распахнутым окном и затаила дыхание.

Сначала раздались шаги Лайтфута, приблизившегося к матрасу, потом громкое шуршание шелухи. Девушка по-прежнему рыдала, он пытался ее вразумить.

– Лучше потрогай, что Ренсом припас для тебя, малышка. Хороша штучка? Какая девушка откажется от такой игрушки?

Злосчастная Пенси сжала зубы.

– Эй, детка, – терпеливо гнул свое Ренсом, – бери пример с Мей-Энн: она уже принялась за дело. Не отставай! Как тебе моя игрушка, Мей-Энн?

– Это просто чудо, сэр! Я ее уже обожаю. Не будь глупышкой, Пенси, просто протяни руку. – Она немного помолчала. – Ну, теперь одумалась?

Шуршание матраса заглушил сердитый возглас Ренсома:

– Черт возьми, девка, ты раздвинешь ноги или нет? Лучше сделай это сама, не то я тебя заставлю!

Пенси ответила ему стоном:

– Прошу вас, масса Лайтфут, пожалуйста, не надо!

На какое-то время все умолкли, потом раздался крик, быстро захлебнувшийся: рот Пенси был своевременно зажат сильной ладонью. Она продолжала стонать, но это ее уже не спасло. Матрас шуршал все громче, стоны и всхлипывания Пенси становились все настойчивее. Потом все стихло. После нескольких минут молчания голос Пенси укоризненно произнес:

– Это все, масса Лайтфут, сэр? Ах, как мне было больно! Боль до сих пор не прошла. Может, вынете?

– Вот уж нет! Скоро начнется самое интересное. То было только начало. Дальше тебе не будет больно. Ляг поближе, Мей-Энн. Я хочу чувствовать твое тело.

Лукреция Борджиа навострила уши. Вскоре послышались размеренные звуки, потом их темп увеличился. Внезапно все смолкло.

– Ух! – простонал Лайтфут. – Насилу удержался. Хочу еще немного повременить. – Ритмичные движения возобновились.

– Вы скоро, сэр? – нежно проворковала Мей-Энн. – Я тоже больше не могу. Вы бы поторопились, сэр.

До слуха Лукреции Борджиа донесся хрип, проклятие, натужный вздох.

– Черт! До чего славно! Самое милое дело – лишить девку девственности. Эту я разработал что надо, век будет меня благодарить. А ты придержи лошадей, Мей-Энн. Дай мне хотя бы отдышаться. Ну как, понравилось, Пенси?

– Вообще-то да, сэр. Было страшно больно, но дело того стоило.

Любопытство Лукреции Борджиа было полностью удовлетворено. У нее не было желания подслушивать возню Лайтфута с умудренной Мей-Энн. Ее интересовало одно – как пройдет дефлорация Пенси. Теперь можно было убираться подобру-поздорову. Она на цыпочках покинула палисадник.

Единственную улицу невольничьего поселка заливал лунный свет. Очень не хотелось возвращаться: ведь на кухне ей придется делить ложе всего-навсего с Джемом-младшим. Сцена, свидетельницей которой она стала, так распалила ее, перед глазами вставали такие соблазнительные картины, что она не могла себе позволить провести остаток ночи в одиночестве. Она нуждалась в обществе мужчины.

Конечно, она всегда могла прибегнуть к услугам Джубо; однако они давно не спали вместе, и теперь она боялась последствий. Достаточно одного соития – и она понесет. Какой ей после этого смысл спать с Лайтфутом, если она уже будет беременна от негра? Тем не менее потребность в мужчине была слишком велика, чтобы она могла остановиться на полдороге.

Держась в тени хижин, она миновала поселок, нырнула в распахнутые ворота конюшни и подкралась к пустому стойлу в дальнем ее конце, где спал Джубо. Она долго шарила в темноте рукой, пока не определила, в какой позе спит Джубо и где находится его мужское достоинство – часть тела, которая наиболее занимала кухарку.

– Кто здесь? – спросил он спросонья.

– Тихо ты! Это я, Лукреция Борджиа.

– Лукреция Борджиа? Ты забыла, что масса Маклин запретил мне притрагиваться к тебе? Теперь он хочет, чтобы ты родила ему светлокожего сосунка от этого блондинчика. Зачем ты меня будишь и оглаживаешь? Опомнись!

– Все в порядке, Джубо! – Она опустилась рядом с ним на колени, не прекращая ласк. – Верно, масса Маклин запретил тебе ко мне прикасаться. Но разве ты нарушаешь его запрет? Зато мне масса Маклин ничего не запрещал.

– Ты права, Лукреция Борджиа. Ах, как хорошо!

– Для меня это, конечно, не так приятно, как спать с тобой, зато для тебя – почти столько же удовольствия, как делать это по-настоящему. К тому же так я совершенно уверена, что не забеременею.

– Побыстрее, Лукреция Борджиа, побыстрее!

Она повиновалась. Его тело изогнулось, он судорожно втянул в легкие воздух и обессиленно рухнул на солому.

– Спасибо, Лукреция Борджиа!

– Не стоит благодарности. Просто мне этого захотелось. Твой сон будет теперь спокойнее.

– Это точно!

– И мой – тоже.

Она собралась уходить и напоследок бросила через плечо:

– Знаешь, что я тебе скажу, Джубо…

– Что, Лукреция Борджиа?

– Что все разговоры, будто белые мужчины сплошь немощны, – враки. Масса Лайтфут – загляденье, а не мужчина. Он даже тебя перещеголял.

– Ты, видать, сравниваешь его с тем, какой я сейчас, – с добродушным смехом откликнулся он.

Лукреция Борджиа возвратилась в Большой дом, где в чулане позади кухни спал Джем-младший. Она прижала младенца к себе. Его ротик нашарил ее сосок. Лукреция Борджиа баюкала его, пока он опять не заснул. Она вспоминала Пенси и Мей-Энн и отчаянно им завидовала. Белый мужчина! Везение, да и только! Впрочем, скоро наступит и ее черед. Она ждала своей очереди с замиранием сердца. Пока же она была готова довольствоваться Джубо, хоть в этом и было куда меньше радости.


Глава VIII


Ренсом Лайтфут провел на плантации Элм Гроув примерно месяц. Правда, жил там не все время: по пятницам, позавтракав, уезжал домой, чтобы снова возвратиться лишь в понедельник. Таким образом, для работы у него оставалось только по четыре ночи в неделю, однако он рассудил, что, не получая за свои труды наличными, может самостоятельно устанавливать себе режим.

Покончив с Пенси и Мей-Энн (которые весьма сожалели об этом – Пенси забыла прежние страхи и взирала на Ренсома с неприкрытым вожделением), он перебрался к Жемчужине и Агнес, у которых провел больше времени, чем у первой пары, – потому, должно быть, что Жемчужина пришлась ему по вкусу более остальных. Он покрыл бывшую женщину Джема, но не лег с Летти, поскольку она пока оставалась с Дейдом. Зато он лишил невинности бедняжку Эмми, которая вследствие этого объявила Лукреции Борджиа об утрате трудоспособности сроком на неделю. Одной полновесной кухаркиной пощечины оказалось достаточно, чтобы она мгновенно пришла в себя, хотя стонам не было конца – были бы слушатели.

По каким-то своим соображениям мистер Маклин припас Лукрецию Борджиа Ренсому на закуску. Оба с нетерпением ждали дня своего соития: Лукреция Борджиа никогда прежде не была с белым, а Ренсом восхищался ее скульптурным телосложением и, совсем как Большой Джем до него, говаривал, что у нее найдется, за что подержаться. До него долетали сполохи пламени, пожирающего Лукрецию Борджиа, и он сам мечтал о сладостных ожогах.

К нужному моменту для Джема-младшего притащили из невольничьей хижины колыбельку, чтобы Лукреция Борджиа могла спокойно улечься с Ренсомом на своем тюфяке. Ему так понравилось быть с ней, что он провел в чулане позади кухни несколько ночей, она же была вынуждена признать, что любовь белого оставила ее равнодушной. Во-первых, от него исходил непривычный запах, ранивший ее обоняние, тем более что Ренсом не принимал ванны с тех самых пор, как заявился в Элм Гроув, и смердел даже сильнее остальных его соплеменников. Во-вторых, Лукреция Борджиа обнаружила, что тело белого мужчины покрыто волосами, и для нее, привыкшей к гладкой, как шелк, коже черных мужчин, казалось странным, что на белом растительность присутствует повсюду, где она в состоянии произрастать: на груди, руках, ногах. Волосы создавали неудобства, царапали и прямо-таки выводили ее из себя. Она с сожалением вспоминала гладкую кожу Большого Джема и Джубо.

Но важнее всего было то, что негры не жалели сил, чтобы доставить ей удовольствие. Они ласкали ее, целовали, нежно шептали о любви, не торопились с кульминацией, чтобы не опередить ее; Ренсом Лайтфут, напротив, думал только о себе. Если на него накатывала охота, то он ничего не предпринимал, чтобы как-то оттянуть развязку. Ему не было никакого дела, удовлетворена ли Лукреция Борджиа. Он выполнял свою работу, иного от него никто не требовал. В его работе не оставалось времени на любовь, нежные слова и ласки. Он находился в объятиях женщины с одной-единственной целью, поэтому, достигнув этой цели, считал задачу выполненной. И прекрасно знал, что от чувств и нежных словечек негритянки не беременеют, для этого требовалось кое-что иное, для чего его и пригласили.

Он не оставался с Лукрецией Борджиа на всю ночь: отработав, быстро вставал и уходил спать в свою комнату. Часто, дождавшись ухода Ренсома, Лукреция Борджиа торопилась в конюшню, чтобы добрать недополученное в объятиях Джубо.

Примерно через месяц после окончательного отъезда Лайтфута Лукреция Борджиа доложила Маклину, что снова беременна, причем наверняка от Ренсома Лайтфута, и стала вымаливать у хозяина разрешение, чтобы Джубо мог возвратиться к ней на кухню. Решался вопрос ее репутации: Джубо, будучи одним из двоих молодых самцов на всю плантацию, приобрел огромную популярность и нередко наведывался к новеньким девушкам. Лукреция Борджиа справедливо полагала, что имеет на него куда больше прав, чем они. У нее не было ни малейшего желания делить его с другими беременными невольницами. Если он возвратится к ней на тюфяк, то его блуду будет положен конец.

Маклин согласился, и Джубо обрел покой. Отныне на нем стояла печать «мужчины Лукреции Борджиа», так что ни одна невольница на плантации не смела больше на него посягнуть.

Что касается того, чей ребенок будет отдан Ренсому в качестве компенсации его трудов, то все зависело от пола новорожденного: Ренсом заранее отказался от мальчика. Все согласились, что если Агнес, наименее привлекательная из девушек, родит девочку, то последняя и перейдет во владение Ренсома.

Ренсом посетил плантацию, чтобы полюбоваться на результаты своей деятельности, и получил поздравления от Маклина, признавшего, что производитель постарался лучше, чем от него ожидалось. Из всех девок не понесла лишь одна – Эмми. Ренсом был склонен винить в этом не себя, а ее. С присущей ему бравадой он заверил Маклина, что его никак нельзя заподозрить в бесплодии – достаточно взглянуть на целый косяк беременных женщин. Из этого непреложного факта следовало, что причина заключается в организме самой Эмми. Ренсом посетовал, что девушка оказалась такой малюткой, короче говоря, что ожидать от их соития иных результатов было бы наивно.

На протяжении осени и зимы здоровье Маклина неуклонно ухудшалось. Особенно плохо на него влияла холодная погода. Его жена перепробовала все известные домашние средства. Она натирала ему грудь гусиным жиром, делала припарки из жареного лука, шила нагрудники из красной фланели. Вообще хваталась за любой совет, высказанный той или иной соседкой (сотворивший чудеса в другом семействе), готовила для больного разные горькие настойки, которые тот послушно глотал, – все тщетно. Он все больше слабел и в конце концов оказался прикованным к постели. Лишь изредка он перебирался в заваленное подушками кресло, стоявшее в его спальне у камина. Сидя в нем, он выслушивал ежедневные отчеты Лукреции Борджиа.

Оставаясь кухаркой, Лукреция Борджиа незаметно превратилась по совместительству в надсмотрщицу. Она передавала десятникам распоряжения хозяина и часто сама принимала работу. Даже не найдя, к чему придраться, она всегда воздерживалась от похвал: работа должна была быть сделана, и она не видела оснований превозносить того, кто просто-напросто выполняет поручение. Зато, обнаружив недоделку или чью-то нерадивость, она поднимала страшный шум. Лупила десятника, тот – остальных рабов; безобразие не утаивалось от Маклина. Никто не мог укрыться от ее пощечин, поэтому в присутствии Лукреции Борджиа все начинали трудиться как одержимые. В период болезни Маклина управление в Элм Гроув оказалось на небывалой прежде высоте.

Сама Лукреция Борджиа тоже отличалась трудолюбием. Она не отлынивала от тяжелой работы, хотя не упускала возможности переложить ее на чужие плечи. В последнем случае работа должна была быть выполнена так же безукоризненно, как если бы она делала ее сама. Она никогда ни о чем не забывала. Горе тому, кому не удавалось добиться ее одобрения!

– У меня никогда не было таких замечательных слуг, как она! – твердил Маклин жене. – Уж и не знаю, как бы мы справились без нее.

Миссис Маклин ничего не могла на это возразить. Она, как и все остальные в Элм Гроув, попадала во все большую зависимость от Лукреции Борджиа.

Тратя все больше времени на дела за пределами кухни, кухарка пыталась научить готовить Эмми. Не жалея язвительных упреков и пощечин, она в конце концов добилась от помощницы довольно сносных результатов. Разумеется, по части стряпни Лукреции Борджиа по-прежнему не было равных. Впрочем, она и не стремилась открыть кому-либо секреты своего мастерства. Она научила Эмми только самому необходимому, оставив при себе ей одной известные хитрости.

Кое-какие блюда, к которым питал пристрастие лично хозяин, Лукреция Борджиа по-прежнему готовила самостоятельно. Она никому не доверяла приготовление заварных кремов, каш, куриных и мясных бульонов, холодцов из телячьих ножек и белого хлеба. Она сама усаживалась у постели хозяина и кормила его, обмакивая хлеб в бульон и кладя мякиш ему в рот. Когда стало ясно, что он скоро откажется и от еды, она первой предложила обратиться к врачу.

– Почему бы нам не позвать к мистеру Маклину доктора Беннетта? – сказала она как-то раз.

Миссис Маклин отшатнулась:

– Доктор Беннетт – ветеринар! Он лечит только негров и скот. Мистеру Маклину он не сможет помочь.

– А по-моему, внутренности белого мало отличаются от внутренностей черного. Тот, кто умеет поставить на ноги ниггера, тот и белого вылечит. Или найдите какого-нибудь особенного врача, для белых.

Миссис Маклин беспомощно опустила глаза и повесила голову. В Марисбурге такого врача не было. Единственный известный ей специалист, доктор Элдридж, практиковал в Эмфории, а съездить за ним туда и обратно миссис Маклин не смогла бы. Лукреция Борджиа, потеряв всякое терпение из-за нерешительности этих белых, не способных что-либо быстро предпринять, предложила, чтобы за врачом послали именно ее. С момента переселения к мистеру Маклину она и носу не высовывала за пределы плантации Элм Гроув, однако была убеждена, что язык доведет до нужного места.

Теперь и миссис Маклин уже не сомневалась, что без помощи специалиста им не обойтись. Она с радостью отправила бы Лукрецию Борджиа за врачом, но волновалась, доберется ли та до города, найдет ли врача и уговорит ли его совершить столь длительное путешествие.

Лукреция Борджиа заявила, что предпочитает ехать в Эмфорию в одиночестве. Миссис Маклин хотела было отправить с ней Джубо, но Лукреция Борджиа отвергла это предложение.

– Его?! – Можно было подумать, что и она считает Джубо неразумным животным. – Этого невежественного дикаря? Какой от него прок? Никакого. Одни хлопоты. Я сама справлюсь с упряжкой, Джубо мне для этого ни к чему. Дейд? Да он тоже никогда нигде не бывал. Большой Джем еще мог бы показать мне дорогу, но от него, на беду, остался только обглоданный череп на кончике шеста. Стоит на него взглянуть, как у меня начинают течь слезы из глаз.

Маклины решили, что Лукрецию Борджиа можно отрядить за врачом в одиночку. В назначенный день она вскочила ни свет ни заря. До Эмфории было пятнадцать миль, и она не имела ни малейшего понятия, сколько времени ей понадобится, чтобы преодолеть это громадное расстояние. Маклин дал ей исчерпывающие наставления, миссис Маклин снабдила ее запиской, в которой говорилось, что она едет в Эмфорию за врачом для мистера Маклина, хозяина Элм Гроув, сильно прихворнувшего. Эту записку надлежало демонстрировать любому, к кому Лукреция Борджиа обратится за помощью или подсказкой.

Она упаковала съестное, завернув еду в салфетку в красную полоску и сунув в корзинку, которая была помещена под козлы, где хранился запас овса для лошадей. Лукрецию Борджиа провожал Джубо. Она долго махала ему рукой, пока не свернула с аллеи на дорогу.

До деревушки Марисбург она добралась без особых хлопот, зато потом впала в замешательство: дорога раздваивалась, дальше обе колеи пересекала третья. Остановив телегу, она со всей почтительностью (Лукреция Борджиа всегда очень вежливо обращалась к белым) спросила у белого прохожего дорогу, показав ему для верности записку хозяйки. Белый оказался сердобольным и растолковал ей все в подробностях: велел свернуть направо, потом еще раз направо; так она доедет до перекрестка, где расположено заведение Банниона. Об этом месте Лукреция Борджиа слыхала от Ренсома Лайтфута.

Она без труда добралась до лавки, которой полагалось быть заведением Банниона. Во всяком случае, если это строение хоть на что-то и походило, то только на лавку. Над дверью крепилась вывеска. Путешественница не владела грамотой, но решила, что это именно такая надпись обозначает лавку. Здесь ей снова потребовалось выбрать одну из двух дорог. Остановив телегу прямо у крыльца, она, не застав никого на веранде, слезла с козел, поднялась по ступенькам и вошла внутрь. Когда ее глаза привыкли к темноте, она узнала Ренсома Лайтфута: тот стоял у прилавка и беседовал с полным господином, постарше его годами.

– Лукреция Борджиа! – крикнул Ренсом, увидев округлые очертания ее фигуры в двери. – Значит, забеременела?

– Еще как, масса Лайтфут, сэр! Я рожу от вас славного блондинчика!

– Что привело тебя к нам? – спросил полный. Это был Баннион собственной персоной. – Я слышал о тебе от Ренсома. Ты, значит, теперь за главную на плантации Элм Гроув? Не появились ли у вас новые негритянки, которыми мог бы заняться Ренсом? Он – работник что надо, верно?

– Что надо, – согласилась Лукреция Борджиа. – Но на этот раз я приехала не за массой Лайтфутом. Я еду в Эмфорию, за тамошним врачом. Мистеру Маклину день ото дня все хуже.

– Это напрасная трата времени, – молвил Лайтфут, махнув рукой. – Ему ни один врач не поможет. Я говорил вам, мистер Баннион, у него скоротечная чахотка. Болезнь легких! От него остались одна кожа да кости, день-деньской харкает кровью. Можешь спокойно поворачивать оглобли и ехать восвояси, Лукреция Борджиа.

Она помотала головой:

– Не могу. Миссис Маклин хочет посоветоваться с врачом, значит, я должна ей его привезти. По какой дороге ехать в Эмфорию, масса Лайтфут, сэр?

– Сворачивай влево. Та, что справа, ведет в Клаксбург, а оттуда в Мобил. Туда тебе не надо.

Он с любопытством рассматривал Лукрецию Борджиа. Беременные женщины вызывали у него неприязнь, иначе он принудил бы ее задержаться. Не будь она в положении, он сам проводил бы ее в Эмфорию. Это стало бы приятным разнообразием в его монотонном повседневном прозябании. Увы, ее раздувшийся живот гасил его энтузиазм.

Она радушно пожелала обоим всего наилучшего и поблагодарила за совет. Выходя из лавки, она заметила очень светлую цветную девушку, направлявшуюся из хижины в ее сторону. На руках у девушки был голый младенец. Малыш был очаровательный, без каких-либо признаков негритянского происхождения, не считая темных пятен на груди и животике.

– Какой чудесный детеныш! – проворковала Лукреция Борджиа и пощекотала мальчугана под подбородком. Она уповала на то, что ее собственный ребенок, которого она родит от Лайтфута, будет не темнее этого. Конечно, она понимала, что на это вряд ли можно рассчитывать: ведь мамаша младенца сама сильно смахивала на квартеронку.

– Мой сын! – гордо произнесла та. Ей вряд ли можно было дать больше пятнадцати лет. – Хотите, покажу чудо?

– Пятна?

– Нет, хотя за пятна его прозвали «Ситчик». Вот, глядите!

И она приподняла детскую ручку. Лукреция Борджиа изумленно пересчитала пальцы: их было шесть.

– Вот это да! – Она внимательно осмотрела шестипалую ладошку. – Никогда в жизни не видела ничего подобного!

Садясь в телегу и погоняя лошадей, она продолжала размышлять о только что увиденной диковине. Она не удивилась, если бы отцом этого ребенка тоже оказался Ренсом. Вполне вероятно – ведь ребенок был вылитый белый. Она склонялась к мнению, что у всех светлокожих цветных младенцев в округе был один и тот же отец.

Когда солнце поднялось уже высоко, она остановила лошадей у ручья, журчащего среди папоротников и мяты, и основательно закусила, после чего продолжила путь. В Эмфорию она въехала в полдень. Городок был малюсенький, но после Марисбурга он показался ей таким огромным, что она сперва перепугалась. Никогда прежде она не видела столько белых одновременно. Вдоль главной улицы дожидались хозяев стреноженные лошади; магазины поблескивали стеклянными витринами, по дощатым тротуарам прогуливалась взад-вперед праздношатающаяся публика. Лукреция Борджиа никогда еще не видывала подобной толчеи, даже не догадывалась, что такое столпотворение может существовать.

Она привязала коней и слезла с козел, дожидаясь появления прохожего, к которому она осмелилась бы обратиться. Вскоре рядом с ней оказалась женщина средних лет, полная, с цветущим лицом. За дамой торопилась опрятно одетая молодая негритянка, нагруженная свертками и корзиной с овощами.

– Прошу прощения, мэм, – сказала Лукреция Борджиа и, развернув записку, подала ее белой даме. – Не скажете ли, где живет мистер Элдридж? Я приехала за ним от самого Марисбурга и не знаю его адреса.

Женщина взяла у нее записку, пробежала ее глазами и молвила:

– Бедная служанка, бедная хозяйка! Сейчас я тебе все объясню. Вот эта улица – главная, она так и называется – Мейн-стрит. Понятно?

Лукреция Борджиа кивнула.

– Пойдешь, держась правой стороны, до таблички «Магнолия-стрит».

– Я не умею читать, мэм.

– Ничего, ты и так узнаешь это место. Там на углу стоит большой белый дом с железной надолбой-коновязью в виде негритенка в красном кафтане. Там ты свернешь направо. Следующий дом за белым и есть дом доктора Элдриджа. Он тоже белый, с большим дубом на лужайке.

Лукреция Борджиа с отменной учтивостью, какой владела она одна, поблагодарила даму и отправилась дальше. Вскоре она увидела белый дом с живописной коновязью, свернула и остановилась у следующего дома, во дворе которого рос здоровенный дуб. Из задней двери ей навстречу вышла полная негритянка, которая, оценив взглядом простецкий деревенский наряд Лукреции Борджиа, скорчила презрительную гримасу:

– Тебе чего, черномазая?

– Здесь живет доктор Элдридж?

– Здесь. Зачем он тебе понадобился?

– У меня для него записка.

– С чего ты взяла, что у доктора Элдриджа есть время читать бумажки, которые приносят всякие там черномазые, да еще с черного хода? Он занятой человек. Ступай своей дорогой.

Лукреция Борджиа смерила сварливую особу взглядом. Она была выше ее ростом, но слишком жирная и неповоротливая. Лукреция Борджиа, однако, сохранила присутствие духа.

– Я снова спрашиваю вас по-хорошему: отдадите ему записку?

– А я отвечаю, что вовсе не собираюсь досаждать доктору записочками, которые таскают ему из деревни разные черномазые, ковыряющиеся в навозе!

Лукреция Борджиа потеряла терпение:

– Опомнись! Я с самого рассвета на ногах, приехала сюда на телеге, чтобы найти врача. Теперь я его нашла и не позволю становиться мне поперек дороги какой-то безмозглой негритянке, которая задирает нос только потому, что городская! Прочь, толстуха, не то схлопочешь!

Но та не сдвинулась с места.

Тогда Лукреция Борджиа сжала кулаки и заехала ей правой рукой прямо в живот. Грубиянка согнулась и осела на крыльцо, взвыв от боли. Лукреция Борджиа перешагнула через нее и направилась к двери, за которой рассчитывала найти столовую; расчет ее оказался верен. За столовой начинался холл. В раскрытую дверь она увидела мужчину средних лет, восседавшего за письменным столом. Лукреция Борджиа подошла к нему и поклонилась. Обращаясь к белым, она всегда вспоминала о безупречных манерах.

– Прошу прощения, сэр, это вы – доктор Элдридж?

Он поднял на нее глаза, отметил про себя, какое у нее пропыленное платье и всклокоченная голова.

– Кто тебя впустил? – спросил он.

– Никто меня не впускал. Какая-то негритянка выскочила из кухни и попыталась меня задержать, но я ей двинула и вошла сама. Я весь день скакала, чтобы передать вам записку, и не позволю какой-то черномазой вставать у меня на пути. Простите за беспокойство. Соблаговолите прочесть записку, которую просила вам передать миссис Маклин, моя хозяйка с плантации Элм Гроув. Это за Марисбургом.

– Значит, Розалия не сумела тебя остановить? – Доктор усмехнулся. – Впервые она терпит поражение. – Он принял записку и прочел ее про себя. – Езжай обратно и передай хозяйке, что я заеду к вам через несколько дней. Путь к вам неблизкий, и мне надо так спланировать визиты, чтобы за один день суметь съездить к вам и вернуться назад. Передай хозяйке, чтобы не беспокоилась.

– Так и сделаю, доктор Элдридж, сэр. Большое вам спасибо, что согласились приехать. Масса Маклин очень плох.

– Могу себе представить!

Лукреция Борджиа двинулась было к двери, но доктор Элдридж поманил ее пальцем.

– Учти, Розалия может броситься на тебя со скалкой или каким-нибудь еще предметом, – предупредил он. – Так что будет лучше, если я сам провожу тебя к выходу. Если вы с Розалией столкнетесь, то можно только гадать, за кем останется победа. Впрочем, сегодня у меня нет настроения заниматься гаданием.

– Слушаюсь, сэр, масса доктор, сэр. Еще раз спасибо за вашу доброту. Я передам миссис Маклин, что вы советуете ей не волноваться.

До Элм Гроув Лукреция Борджиа добралась только поздним вечером. Джубо повел лошадей в конюшню, а она бросилась в Большой дом.

– Он приедет, миссис Маклин! Доктор обещал приехать через несколько дней, как только у него появится такая возможность.

В ответ миссис Маклин, белая дама, рожденная и воспитанная в традициях старого Юга, совершила странный поступок. Она подошла к Лукреции Борджиа и положила свою голову на просторную грудь черной рабыни, где и всплакнула, бормоча слова благодарности. Лукреция Борджиа утешала ее, как могла.

– Спасибо, что совершила вместо меня это путешествие, Лукреция Борджиа, – произнесла миссис Маклин, справившись с собой. – Правда, я не надеюсь, что мистер Маклин дотянет до появления врача, но мне будет легче, если он все же его осмотрит.

– Доктор просил вас не волноваться, миссис Маклин. Он приедет и поставит массу Маклина на ноги.

Она прошла через гостиную и столовую и оказалась на кухне. Там ее дожидался Джубо.

– Ступай лучше назад в конюшню, Джубо, – сказала ему Лукреция Борджиа, утомленно вздыхая. – Я до смерти устала. Говорить и то не могу. Спокойной ночи, Джубо.


Глава IX


Невзирая на уйму лекарств, которые навез в Элм Гроув доктор Элдридж, Маклин угасал. Миссис Маклин не надеялась, что дело пойдет на поправку, поскольку доктор со всеми возможными в такой ситуации оговорками дал ей понять, что ее супруг дышит на ладан. Согласно его диагнозу Маклина пожирала крупозная пневмония, способа излечиться от такого недуга не существовало. Он объяснил, что организм больного ждет неуклонное угасание, пока окончательно не отомрут легкие, после чего несчастному станет нечем дышать. На случай сильных болей врач порекомендовал давать больному настойку опия. Это снадобье действительно оживляло его, но исцелить не могло.

И все же, несмотря на слабость, мистер Маклин умудрялся держать дела на плантации под своим контролем, используя в качестве правой руки Лукрецию Борджиа. Позднее ее гибкое тело превратилось из-за беременности в раздувшуюся тушу, которой с трудом давалось любое движение, и она уже не могла проявлять прежнюю расторопность. Это принуждало и ее прибегать к чужой помощи. Она продолжала наблюдать за работами в поле, но уже с грехом пополам, больше полагаясь на чернокожих десятников. Зато Большой дом по-прежнему оставался ее вотчиной. То же самое относилось к невольничьим хижинам и хозяйственным постройкам.

Маклин цеплялся за жизнь более неистово, чем можно было от него ожидать при его тщедушности. Особые надежды он возлагал на счастливое разрешение невольниц от беременности. Он предвкушал появление на свет светлокожего потомства и не собирался подвергать его опасности, доверяя рожениц невежественным повитухам. Не считаясь с расходами, он заручился помощью доктора Беннетта, дипломированного ветеринара. Ему отчаянно не хотелось смерти хотя бы одного младенца при родах, поэтому он смирился с неизбежными затратами.

В положенный срок Беннетт закрутился как волчок. Первой родила Мей-Энн – у нее был мальчик; младенцев мужского пола произвели на свет также Жемчужина, Агнес и Пенси. Последней родила Лукреция Борджиа – девочку.

Как ни странно, даже несмотря на помощь профессионала, именно она рожала с наибольшим трудом, хотя у нее это были уже вторые роды, а первые прошли как по маслу. Две ночи и два дня она не вставала со своего тюфяка. Восстановив силы, она первым делом отнесла девочку Маклину, чтобы он полюбовался этим замечательным светлокожим созданием с русыми волосиками на головке. Маклину не было нужды напоминать ей, что по условиям сделки именно этот ребенок как единственный младенец женского пола подлежал передаче Ренсому Лайтфуту.

То обстоятельство, что ребенок не сможет подрастать у нее на глазах, стало самым тягостным испытанием, какое до той поры выпадало на ее долю. Из-за светлой кожи дочери она прониклась к ней трепетной любовью. Утешалась она тем, что малышка останется при ней до тех пор, пока не перестанет питаться материнским молоком. Она отлично знала, что ребенок принадлежит не ей. Распоряжаться этим существом мог мистер Маклин, и никто иной. Он имел право поступить с ним по своему усмотрению. Маклины относились к Лукреции Борджиа с симпатией, поэтому хозяин посоветовал ей отдать ребенка Мей-Энн, у которой было очень много молока, чтобы не привязываться к малышке сверх всякой меры.

– Чем дольше она пробудет у тебя, чем больше твоего молока высосет, тем сильнее станет твоя привязанность. Я знаю, как трудно расставаться с родным дитем, но тут уж ничего не поделаешь: я не могу нарушить свое джентльменское соглашение с Лайтфутом.

Она нехотя подчинилась, и уже через неделю девочка, до сих пор не получившая имени, была передана Мей-Энн, чтобы та заботилась о ней наряду с собственным младенцем. Сперва Лукреция Борджиа не знала покоя и ежедневно справлялась у Мей-Энн, как себя чувствует ее дочка, но потом боль разлуки притупилась, как уже было с Джемом-младшим, перекочевавшим в одну из невольничьих хижин.

Она дважды становилась матерью и оба раза лишалась своих детей. Не имея возможности что-либо изменить, она была вынуждена смиренно принять это как данность; впрочем, ее не оставляла лишенная всяких оснований надежда, что когда-нибудь она сама вырастит рожденное ею дитя.

Однако она родилась чернокожей и должна остаться невольницей до гробовой доски. Родилась в рабстве и была обречена в рабстве же и закончить свои дни, хотя в ходу нынче было не словечко «рабы», а понятие «пожизненные слуги». Независимо от того, сколько крови белого человека бежало в жилах невольника, достаточно пустяков примеси негритянской крови, чтобы раз и навсегда определить его судьбу. Всего лишь капля – а сколько от нее зависело! Одна капля крови белого человека не превращала никого в белого, зато могучая капля негритянской крови любого делала черномазым. Будучи женщиной с темной кожей, Лукреция Борджиа являлась собственностью мистера Маклина. Таково было незыблемое правило, и скольких бы детей она ни произвела на свет, ни один из них не мог принадлежать ей. Однако она позволяла себе мечтать о несбыточном: о том, чтобы самой вырастить собственного ребенка. Она сумела бы добиться, чтобы ее отпрыск пошел в мать и не превратился в никчемного ниггера, о которого все, кому не лень, вытирают ноги.

Она сознавала, что такие мысли лучше бы выбросить из головы, тем более что у нее день ото дня прибавлялось забот на плантации. Маклин слабел не по дням, а по часам: он уже был совсем прикован к постели. Бывали дни, когда он с трудом выговаривал несколько слов, но ей хватало и их, чтобы понять, в чем состоит ее задача.

Жизнь на плантации Элм Гроув била ключом. Лукреции Борджиа не без основания казалось, что благодаря ее стараниям все в хозяйстве наладилось, как никогда. Работа в поле кипела от рассвета до заката; ее приказания выполнялись беспрекословно. Десятники – заправские тираны, действующие от имени хозяина, – преданно заглядывали ей в глаза; понимая, как много зависит от них самих, они понимали и другое: Лукреция Борджиа стояла неизмеримо выше их, ибо получала указания непосредственно от Маклина – всемогущего белого владыки. Ослушаться Лукрецию Борджиа было все равно что ослушаться хозяина; она приговаривала нарушителя к наказанию кнутом так же решительно, как это делал в свое время сам Маклин. Более того, она как будто находила в этом особое удовольствие, и Джубо орудовал кнутом не покладая рук.

Лукреция Борджиа была вездесуща. Если ее не было видно в поле и если она не объезжала верхом на сером муле хлопковые плантации, следя за тем, чтобы работники не пропускали ни одного сорняка, значит, она была занята на кухне Большого дома, где главным ее делом было распекать бедную Эмми, или в невольничьем поселке, где она обрушивала громы и молнии на тех, в чьих хижинах замечала грязь и у кого был плохо подметен двор.

К вечеру она слишком уставала, чтобы насладиться обществом Джубо. Она пока не спровадила его в конюшню, но все чаще засыпала еще до того, как он успевал на нее взгромоздиться. Спала она как мертвая, без сновидений, и вскакивала, лишь только на кухню проникал первый луч солнца. Заставив вялую со сна Эмми приниматься за приготовление завтрака, она сама варила жидкую овсянку – единственное блюдо, которое еще принимал слабый желудок хозяина. Внимательно следила за тем, чтобы Джубо получал на завтрак то же, что и белые: даже не проводя теперь ночей в объятиях этого дикаря, она продолжала заботиться о нем.

Так текла ее жизнь: работа на износ днем и мертвецкий сон ночью. Однажды вечером, устав больше обычного, она прогнала Джубо в конюшню и рухнула на тюфяк, не раздеваясь, мечтая об одном: закрыть глаза и провалиться в сонное забытье. Однако на сей раз мечте не суждено было сбыться: до ее слуха донеслись торопливые шаги, кухонная дверь распахнулась, спасительная тьма рассеялась. К служанке со всех ног бросилась миссис Маклин: она так спешила, что едва не погасила свечку, с которой явилась. Ее рука ходила ходуном, и на лицо Лукреции Борджиа закапал расплавленный воск.

– Он умирает! – Она грубо тряхнула Лукрецию Борджиа за плечо. – Ты меня слышишь, Лукреция Борджиа? Мистер Маклин при смерти! Ступай со мной наверх. Я еще никогда в жизни не сидела с умирающими и боюсь оставаться с ним вдвоем. Мне так страшно!

Несмотря на изнеможение, Лукреция Борджиа быстро пришла в себя. Она села на тюфяке и взяла из дрожащих пальцев миссис Маклин свечу.

– Ему хуже? – Она с трудом поднялась на ноги, зная, что о сне теперь придется надолго забыть.

– Говорю тебе, он при смерти! – Миссис Маклин была на грани истерики, ее душили рыдания, из-за которых она почти не могла говорить. – Того и гляди преставится! Я не должна была оставлять его одного, но все равно решила сбегать за тобой. Ты, конечно, не человек, Лукреция Борджиа, но это все-таки лучше, чем остаться с ним с глазу на глаз. Если мы станем искать белого, то он не доживет до нашего возвращения.

И миссис Маклин прильнула к Лукреции Борджиа, черпая силы у ее крепкого тела.

Лукреция Борджиа ринулась по крытой галерее к дому, толкая впереди себя хозяйку. В спальню они ворвались вместе. Перед тем как выбежать, миссис Маклин оставила на столике у постели умирающего свечку, однако для того чтобы понять, что хозяин угасает, не обязательно было его рассматривать. Из его прохудившихся легких вырывался душераздирающий хрип.

– Он умирает? – беспомощно прошептала миссис Маклин.

– Похоже на то, мэм. Ему трудно вдыхать и еще труднее выдыхать. Вы дали ему перед сном лекарство, которое прописал врач?

Миссис Маклин кивнула и пролепетала:

– Все это без толку! Лекарства ему уже не помогут. Он при смерти!

Лукреция Борджиа склонилась над постелью, вслушиваясь в доносящееся с подушки хриплое дыхание.

– Верно, мэм, он даже не знает, что мы здесь. Масса Маклин, сэр!

Она опустилась на колени и громко позвала хозяина, но тот и ухом не повел. В следующее мгновение его тело свела судорога, он распахнул глаза и уставился сначала на Лукрецию Борджиа, потом, поверх ее головы, – на жену. Наконец-то в его глазах появилось осмысленное выражение. Он с усилием приподнял руку и прошептал:

– Миранда…

Жена встала на колени рядом с Лукрецией Борджиа.

– Я здесь, дорогой. Тебе лучше?

Ему понадобилось нечеловеческое усилие, чтобы заговорить. Слова сочились из его рта медленно, по одному.

– Я покидаю тебя, Миранда… Продай… все. Уезжай… к сестре в Атланту. Женщине не годится… жить на плантации… одной.

На это напутствие у него ушли последние силы. Он откинулся на подушку и закрыл глаза. По его телу снова пробежала судорога, в горле заклокотало – и он угас.

– Умер! – взвизгнула миссис Маклин. – О, Лукреция Борджиа, его не стало!

Лукреция Борджиа привлекла несчастную к себе и крепко обняла. Миссис Маклин уронила голову ей на грудь и разрыдалась. Лукреция Борджиа принялась негромко утешать ее:

– Будет, будет! Ведь мы знали, что этим кончится, миссис Маклин. Мистер Маклин покинул вас, зато Лукреция Борджиа рядом, она сумеет вас защитить. Нам нельзя сидеть без дела. Займемся-ка гробом. Вам придется обмыть и обрядить его. Я сбегаю в конюшню и растолкаю Джубо. Он умеет обращаться с молотком, гвоздями и пилой, вот пускай и сколотит гроб. Мы накроем доски чистой простыней.

Миссис Маклин высвободилась из ее объятий.

– У нас найдется кое-что получше, чем простыня. У меня есть черный отрез – он остался еще с тех пор, как мы хоронили мою мать. – Рыдания прекратились, она встала с колен. – А ты, Лукреция Борджиа, ступай в конюшню, разбуди Джубо, а потом всех остальных. Я займусь бедным мистером Маклином. Он будет лежать в лучшем воскресном выходном костюме. Джубо и кто-нибудь еще из слуг положат его в гроб, когда он будет сколочен. Пускай кто-нибудь объедет соседние плантации и объявит, что похороны состоятся завтра.

– Да, мэм, миссис Маклин, мэм, будет исполнено. Черная ткань – это куда лучше, чем простыня.

Лукреция Борджиа еще раз опустилась на колени рядом с покойным и провела по нему рукой.

– Что ты делаешь? – спросила ее хозяйка.

– Измеряю тело, чтобы Джубо не промахнулся с гробом. Значит, две мои руки, без одной ладони.

Миссис Маклин порылась в шкафу и вытащила рулон черного сукна, слегка позеленевшего от длительного хранения. Она передала материю Лукреции Борджиа, после чего обе женщины спустились вниз.

– Эмми не видать. Сейчас я ее разбужу, а потом нагрею воды, чтобы обмыть покойника. – Лукреция Борджиа налила воды в большую кастрюлю и водрузила ее на плиту. Огонь почти потух, остались одни угли, но Лукреция Борджиа добавила дров, дунула хорошенько, и пламя ожило.

Переведя взгляд на тюфяк, она поняла, что вот-вот рухнет от изнеможения. Однако этой ночью ей было не до отдыха.

– Побегу в конюшню, скажу Джубо, чтобы приступал к делу. А потом подниму остальных. Столько хлопот с похоронами! Надо прибраться в доме, наготовить столько всякой всячины… Мы приведем сюда женщин, а на соседние плантации отправим троих-четверых мужчин.

На дворе было темно, но ей не потребовался фонарь, чтобы дойти до конюшни. Внутри она, ориентируясь по шумному дыханию спящего Джубо, добралась до пустого стойла, где он по привычке ночевал. Ее пальцы коснулись его теплого тела. И рука медленно забралась ему под рубаху, расстегнула единственную пуговицу на штанах, пальцы жадно сжали его мгновенно набухшую плоть.

Усталость сняло вдруг как рукой. Слишком долго она не была с мужчиной. Ее ладонь медленно скользила туда-сюда. Она знала свое дело: Джубо глубоко вздохнул во сне, напрягся и очнулся. Его сильная рука обняла ее.

– Не останавливайся, Лукреция Борджиа. Как здорово! Я рад, что ты пришла.

– Я тоже по тебе соскучилась, Джубо, – прошептала она, растянувшись с ним рядом. – Только времени у нас в обрез: бедный мистер Маклин скончался. Только что умер. Так что вставай и принимайся сколачивать гроб. Нам придется вкалывать весь день: похороны уже завтра. – Говоря это, она не забывала о начатом деле.

– Ничего, много ли времени надо на удовольствие? Я уже почти готов. Прервись-ка…

– Да, мы успеем. Только хорошо ли это – резвиться, когда в доме горе?

– Это не дом, а конюшня. Здесь нет никакого горя, только ты да я.

Она с радостью ощутила на себе его тяжесть. Именно этого ей и недоставало. Все беды враз были преданы забвению, осталось только мужское тепло и бурные объятия. Она нашла губами его рот.

Это продолжалось совсем недолго. Он сполз с нее и замер. Она встала на колени, потом выпрямилась.

– Эй, Джубо! – прикрикнула она, забыв про недавнюю нежность. – Ты что, опять дрыхнешь?

– Уж и подрыхать нельзя! – огрызнулся он.

– Нельзя. Вставай живее! Зажигай фонарь и начинай подбирать доски. Сколотишь для мистера Маклина гроб и обобьешь его черным сукном. Я подниму народ и разошлю людей по соседним плантациям. Придется всю ночь готовиться к завтрашним похоронам. Так что не медли. Времени на глупости больше не осталось. За дело!

Он медленно поднялся.

– Слушаюсь, мэм, мисс Лукреция Борджиа, мэм. Уже бегу.


Глава X


Солнце стояло уже высоко, когда Лукреция Борджиа и Джубо забили в свое изделие последний гвоздь. Гроб был готов. Лукреция Борджиа отступила назад, чтобы полюбоваться на результат их усилий. Местами сукно порвалось, и им пришлось ставить заплаты, иначе его не хватило бы на крышку и боковины. Отметив вздохом завершение печальной работы, она вышла из конюшни и окликнула негра, подметавшего дорожку. Ему было велено помочь Джубо перенести гроб в спальню хозяина и положить в него покойника. Потом она сама вытащила из конюшни две пары козел, на которых сколачивался гроб, отволокла их в прихожую Большого дома и задрапировала простыней, превратив в сносный постамент для гроба с бренными останками.

Проследив, чтобы покойник был помещен в гроб со всей аккуратностью, кухарка отправилась в сад, насильно уведя с собой миссис Маклин. Она знала, что хозяйку нельзя оставлять без дела, иначе ей в голову полезут горестные мысли. Вместе они нарвали охапку цветов, оголив клумбы. Пахучие туберозы, ноготки, лютики и поздние розы легли на гроб. От внимания Лукреции Борджиа не укрылось, что смерть облагородила внешность хозяина. Теперь его лицо казалось спокойным, при жизни оно было искажено страданием, так как в последнее время ему с трудом давался каждый вздох. У гроба, усыпанного цветами, миссис Маклин не выдержала и снова со слезами упала на весьма удобную для этой цели грудь Лукреции Борджиа, но та не позволила хозяйке долго горевать. Она не возражала посочувствовать безутешной вдове, но ее ждали неотложные дела.

Джубо, притомившегося после ночных трудов, уже отрядили в город, чтобы пригласить священника на похороны, назначенные на два часа дня, дабы успели собраться все соседи. На ближайшие плантации отправили верховых. Не было сомнений, что явятся все, отчасти из уважения к мистеру Маклину, слывшему добрым соседом, отчасти по той причине, что похороны наряду со свадьбами представляли собой удобный повод встретиться и отвести душу за беседой.

Лукреция Борджиа выманила из хижин всех невольниц, которые теперь сновали по Большому дому с тряпками, щетками и воском, наводя чистоту и блеск. Время от времени она отвлекалась от приглядывания за уборщицами, чтобы посетить кухню, где вконец перепуганная Эмми, а также несколько женщин поопытнее жарили мясо, пекли хлеб и лепили пирожные. Лукреция Борджиа знала: к этой обильной снеди прибавятся блюда, с которыми явятся соседушки, так что преданного земле покойного будет чем помянуть под густыми кронами деревьев. Поминки помогали прийти в себя после традиционного обильного пролития слез.

К полудню Лукреция Борджиа едва держалась на ногах. Времени оставалось в обрез, дел же по-прежнему было невпроворот. Женщин, покончивших с уборкой Большого дома, отправили по домам, чтобы они навели чистоту и там: сверкать надлежало всей плантации.

Только когда священник начал возносить молитвы над гробом мистера Маклина в прихожей с закрытыми ставнями, где сидела одна миссис Маклин, у Лукреции Борджиа появилось время заняться собой. Она понюхала свои подмышки, запаслась мылом, полотенцем, чистой одеждой и накрахмаленным до хруста передником, затем отправилась к ручью. Там, пользуясь, как ширмой, ветвями ив, она вымылась с ног до головы, вытерлась и переоделась.

Тем временем стали съезжаться соседи. Их привозили самые разные экипажи – от сверкающей коляски с ливрейным кучером, как у Куртни-Хаммондов – самых зажиточных среди всех соседей, – до телег, влекомых мулами, на которых прибывала всякая деревенщина. К половине второго дня все были уже в сборе. Лошади отдыхали в тени деревьев, женщины гордо выставляли на стол захваченное из дому съестное.

Дамы, обняв по очереди миссис Маклин, у которой на каждую хватило по новой порции слез, уселись на веранде, где, раскачиваясь в креслах, завели трескотню. Мужчины, не питающие интереса к провинциальным сплетням, столпились в конюшне. Лукреция Борджиа распорядилась вкатить туда бочонок кукурузной водки, не забыв про поднос со стаканами, рюмками и треснутыми фарфоровыми чашечками, чтобы мужчинам было чем и из чего промочить горло. Лукреция Борджиа ни о чем не забывала. Она и Джубо прислуживали мужчинам, хотя ей приходилось время от времени отлучаться, чтобы не предоставлять самим себе прочих работников.

Наконец в конюшню явилась служанка с сообщением, что скоро начнутся похороны. Лукреция Борджиа помчалась по невольничьему поселку собирать всех негров, одетых в чистую одежду, их нужно было расставить еще полукругом. Кто-то затянул погребальную песню, остальные стали вторить ему без слов.

Белые прислушивались к доносящемуся из дома бормотанию священника. Тот посвятил отпеванию больше времени, чем того требовала необходимость: ему редко удавалось собрать такую многочисленную аудиторию, и он воспользовался случаем, чтобы прочесть проповедь. Далее последовало восхваление усопшего, вскоре сменившееся молитвой.

Из дома вынесли гроб, заколоченный после завершения службы. Процессия из белых двинулась через поле к маленькому семейному кладбищу; следом брели негры. На кладбище Лукреция Борджиа удостоверилась, что упустила из виду одну мелочь: когда гроб с большим трудом перенесли через деревянную изгородь и опустили рядом с могилой, вырытой по ее указанию, оказалось, что вокруг не скошена трава и не подрублены ветки деревьев. Она была готова провалиться сквозь землю от стыда, однако никто из присутствующих не заметил ее оплошности.

Цветные примолкли. Священник в видавшей виды черной сутане разразился третьей по счету нескончаемой молитвой, в которой лишний раз перечислил достоинства почившего и обещал его душе милость Провидения, встречу с коим предсказал также всем собравшимся – при том условии, разумеется, если они будут регулярно посещать его проповеди и не отсиживаться в дреме на задних скамьях. Все, включая миссис Маклин, с нетерпением ждали, когда же он угомонится. Под конец все белые прошествовали мимо могилы, бросая на гроб по горсти земли.

Затем то же самое сделали негры: эти не сдерживали рыданий и не прекращали своего заунывного пения. Что ж, Маклин был добрым хозяином. Конечно, он довольно часто порол своих невольников, но к этому наказанию привержены все хозяева. Сейчас чернокожих занимала одна мысль: что будет с ними дальше?

Озабоченной выглядела и Лукреция Борджиа, возглавлявшая процессию. У нее не было ни малейшего желания расставаться с удобным местом, где все признавали ее главенство; она отлично помнила последние слова Маклина, обращенные к жене: все продать и переехать к сестре. Лукреция Борджиа сохраняла надежду, что ей удастся уговорить хозяйку не продавать плантацию. Она была готова по-прежнему выполнять обязанности управляющей, чему научилась за время болезни Маклина, принуждая всех к усердному труду.

Мысль о том, что продать могут и ее, вселяла в нее страх. Подобная опасность существовала всегда. Ни один чернокожий не мог знать, как сложится его судьба после выхода на аукционный помост. Она вознамерилась сделать все, чтобы переубедить хозяйку. Даже если плантация пойдет с молотка, она надеялась внушить миссис Маклин мысль оставить ее при себе. Эта надежда грела ей душу. Обычно с миссис Маклин было нетрудно договориться, к тому же между ними почти никогда не случалось размолвок.

Процессия двинулась назад, к Большому дому. Согласно традиции миссис Маклин не полагалось сидеть за поминальным столом: ей следовало оставаться в темной комнате, в компании одной-двух соседок, которые, сочувственно охая, станут прикладывать ей ко лбу камфорные компрессы и обмахивать веером из пальмового листа.

В отличие от комнаты, где горевала вдова, за поминальным столом царило веселье. На мужчин начало оказывать действие спиртное, потребленное перед похоронами, женщины тоже перестали изображать скорбь и с радостью возобновили сплетни. Стол ломился от угощений. Каждая гостья постаралась перещеголять остальных неповторимым домашним кушаньем: одна привезла пирог с начинкой из ореха пекана, другая – торт по рецепту леди Балтимор; женщины, более стесненные в средствах, ограничились кукурузными лепешками. Служанки не успевали подкладывать гостям еду.

Только на закате мужчины потянулись к повозкам. Пока они возились с упряжью, женщины проворно разобрали свою посуду. К вечеру в Элм Гроув не осталось ни одного чужого; владелец уже покоился под шестью футами земли на тенистом кладбище, а его вдова, оставшаяся одна в доме, была теперь единственной белой женщиной на всю плантацию.

Труды Лукреции Борджиа были пока что далеки от завершения. Настал черед убирать со стола. Невольники еще не ели, поэтому она разделила оставшуюся снедь на порции и разослала их по хижинам, строго наказав, чтобы, поев, все приступили к тщательной уборке. Уже в глубокой темноте посуда была перемыта и убрана в кухонный буфет, поминальные столы снова стали козлами и досками, грязные простыни, игравшие днем роль скатертей, были отправлены в стирку. Наконец-то Лукреция Борджиа смогла облегченно опуститься на свой кухонный табурет, сбросить бесформенные шлепанцы и задрать натруженные ноги, пристроив их на стуле.

Чернокожие помощницы были отправлены по домам, все свечи, кроме одной, потушены. Настал момент заглянуть к миссис Маклин, чтобы узнать, не нужно ли ей чего. Однако миссис Маклин не вызывала ее, а Лукреция Борджиа слишком устала, чтобы двинуться с места. Она так и сидела без единой мысли в голове, когда дверь отворилась и появился Джубо. Он тоже так устал, что без слов опустился на тюфяк, радуясь теплу, исходящему от догорающих в плите углей. Оба долго молчали. Наконец Джубо проговорил:

– Что будет теперь, когда не стало массы Маклина? Наверное, миссис Маклин будет управлять плантацией с твоей помощью, Лукреция Борджиа?

Она печально покачала головой:

– Чего не знаю, того не знаю. Я делаю все, что могу, чтобы убедить ее, что все может продолжаться не хуже, чем раньше, но не знаю, выйдет ли из этого толк. Смотри, держи язык за зубами и никому не выболтай то, что сейчас услышишь: может быть, миссис Маклин теперь продаст плантацию – землю, скот, негров. Так посоветовал ей перед смертью мистер Маклин.

– Почему ты хочешь, чтобы я помалкивал?

– Сам знаешь, как люди опечалятся, если поймут, что скоро все изменится. Ниггеры не любят перемен. Они привыкают к одному месту и не хотят, чтобы их продавали другим хозяевам. Я и то лишаюсь покоя, стоит мне об этом подумать.

Джубо сел, пытаясь переварить только что услышанное. О напряженной работе, происходящей у него в голове, свидетельствовало то, как увлеченно он теребил себя за пальцы ног.

– Ты хочешь сказать, что нас могут продать?

– Очень даже может быть. Я тоже этого боюсь. Мне тут нравится. Мистер Маклин был добрым хозяином, с миссис Маклин я тоже не знала хлопот. Ни с ней, ни с ним у меня не бывало ссор. Кто знает, где мы теперь окажемся?

– Я никуда не хочу! – Голос Джубо дрожал от страха. – И с тобой разлучаться не хочу, Лукреция Борджиа!

– Никому нет дела до того, чего нам с тобой хочется или не хочется. Остается только помалкивать. Одно меня радует…

– Что? – Он подался вперед, надеясь услышать хоть что-то приятное.

– Очень просто: мы молодые, сильные, хороши собой. Ты, конечно, негр негром и дикарь в придачу, зато силен телом. Любому ясно, какой ты отличный работник. Я не больно красива, зато крепкая и могу о себе позаботиться. За таких дают неплохую цену. Ты одно запомни, Джубо… Он придвинулся к ней поближе:

– Что запомнить, Лукреция Борджиа?

– Чем больше за тебя заплатит на аукционе новый хозяин, тем лучше он будет к тебе относиться. Новый хозяин не станет мучить слугу, за которого отвалил уйму денег.

– Это точно! – согласился Джубо. – А ты думаешь, что на нас не поскупятся?

– Надеюсь, что именно ты да я принесем хозяйке больше дохода, чем кто-нибудь еще на всей плантации. Только я еще не уверена, что она меня продаст. Миссис Маклин без меня как без рук. Вдруг она возьмет меня с собой?

У Джубо задрожали губы.

– Значит, нас разлучат? – Он повозился на полу и устроился повыше, положив голову ей на колени. – Я так не хочу с тобой расставаться, Лукреция Борджиа! Знаю, что не так дорог тебе, как Большой Джем, и что с тем белым блондином тебе нравилось больше, чем со мной, но все равно я тебя люблю. Мне в жизни никто не нужен – только ты.

Она нежно погладила его по голове:

– Мне так приятно, что ты меня любишь, Джубо! Мне бы тоже хотелось, чтобы нас продали вместе, но я на это не очень надеюсь. Ты славный парень. Если нас разлучат, буду по тебе скучать, но разве кто-нибудь может сказать, что с нами случится? Вдруг мы опять попадем к одному хозяину? Хотя для одного это будет дороговато…

Он встал и заставил ее тоже подняться с табурета. Нежно обняв ее и поцеловав, быстро повел к тюфяку, подле которого стал расстегивать на ней платье.

– Я сегодня слишком устала, Джубо, – слабо воспротивилась она.

– Я тоже устал, Лукреция Борджиа, просто мне хочется побыть с тобой. Меня что-то не тянет тащиться обратно в конюшню и спать в конском стойле.

Она опустилась на тюфяк, потянув его за собой.

– Я не жалуюсь, Джубо. Мне тоже не хочется проводить эту ночь в одиночестве. Я сказала, что слишком устала для любви, но тело, наверное, всегда к этому готово. Похоже, это как раз то, что ему требуется. Прошлой ночью я была с тобой, но мы так торопились, что я все позабыла. Любовь никому не причинит вреда. Если ты не врешь, что меня любишь, то мне тоже хочется быть с тобой, Джубо.

Он на короткое время разжал объятия, чтобы задуть огарок свечи, а затем на ощупь нашел на тюфяке ее теплое, нежное тело. Оба чувствовали, что это их последняя ночь любви. Они сумели обойтись без жаркой, потной возни: соединение их тел и сердец было спокойным и бесконечно нежным. Оба догадывались, что им больше не быть вместе. Возможно, по этой самой причине их любовь достигла такой пламенности, а последовавший затем сон был так беспробуден.


Глава XI


А пока жизнь на плантации Элм Гроув текла по-прежнему. Конечно, напряжению и суете, царившим в доме во время болезни мистера Маклина, теперь пришел конец. Не для кого стало готовить бульоны и пюре, пропала необходимость беспрерывно менять и отстирывать грязное белье, потом бдить у постели умирающего. Миссис Маклин безропотно передоверила Лукреции Борджиа заботы по управлению плантацией, а та, как всегда, охотно взвалила на себя бремя власти. Властвовать над другими было ее излюбленным занятием, ничто не давало ей такого счастья, как возможность нагружать работой других. Теперь ее усердие достигло небывалого накала, она изо всех сил старалась убедить миссис Маклин, что благодаря ее стараниям труд на плантации будет приносить плоды отнюдь не меньшие, чем это было в прошлом при живом хозяине.

Как-то утром, по прошествии нескольких дней после похорон, миссис Маклин вызвала Лукрецию Борджиа и передала через нее приказание Джубо запрячь лошадей в кабриолет и отвезти хозяйку со служанкой в Марисбург. Из ее слов следовало, что в этой поездке ей совершенно необходима Лукреция Борджиа: ей претило одиночество, Далила же была слишком занята, она возилась с хозяйским гардеробом. Поездка преследовала некую важную цель, которой не сумел бы достичь один Джубо: здесь требовалось вмешательство самой госпожи, ну а ради приличия было необходимо захватить с собой служанку.

Лукреция Борджиа бросилась в конюшню, чтобы передать Джубо поручение, после чего возвратилась на кухню и стала переодеваться. У нее имелось всего одно приличное черное батистовое платье, в которое она и нарядилась, расставшись с привычным туго накрахмаленным передником. Если на сей раз миссис Маклин отдала предпочтение не своей любимице Далиле, а Лукреции Борджиа, то та не собиралась ударить в грязь лицом.

Скоро они покатили к городку. Миссис Маклин не выпускала из рук сумочку, словно в ней лежало нечто важное. Ее содержимое до поры до времени оставалось для Лукреции Борджиа тайной, хотя обращенное к вознице хозяйское приказание начать путешествие с почты уже давало пищу для догадок.

Марисбург представлял собой даже не городок, а крохотную деревеньку у развилки дорог, однако здесь имелось кирпичное здание банка и лавка, под крышей которой приютилось также почтовое отделение. В немногих добротных домах обитали банкир, ветеринар, адвокат и хозяин лавки; остальные жилища были лачугами, где ютились негры. По деревне бегали отощавшие собаки, лишь изредка находившие, чем поживиться.

Кабриолет остановился возле самой лавки. Лукреция Борджиа надеялась, что хозяйка позовет ее с собой. Миссис Маклин уже извлекла из сумочки письмо, что укрепило эти надежды: отправка письма являлась событием незаурядным.

Пока же она нетерпеливо дожидалась миссис Маклин в кабриолете, развлекая себя разговором с Джубо. Ей очень хотелось узнать, как именно поступит хозяйка с письмом, однако ее нетерпение объяснялось не одним этим: она никогда в жизни не заглядывала в магазин и сгорала от желания посмотреть, каков он изнутри. Вскоре ее изобретательный ум подсказал подходящий предлог. На плантации подходили к концу запасы пшеничной муки, и, будучи предусмотрительной кухаркой, она просто не могла не напомнить об этом своей хозяйке. Озабоченно поджав губы, молодая негритянка вылезла из кабриолета и проникла в полутемное помещение. Миссис Маклин беседовала с мужчиной у окошечка, олицетворявшего собой, собственно, местную почту.

Лукреция Борджиа почтительно приблизилась. Миссис Маклин как раз спрашивала у собеседника, сколько времени будет идти ее письмо до Атланты. Ответа служанка не расслышала, но смекнула, что письмо адресовано сестре миссис Маклин – той самой, которую упоминал мистер Маклин на смертном одре. Лукреция Борджиа похолодела от страха. Неужто миссис Маклин надумала уехать? Неужто Элм Гроув и все черное население плантации ждут торги? Неужто все ее старания произвести впечатление на хозяйку оказались напрасными?

Миссис Маклин обернулась и обнаружила у себя за спиной Лукрецию Борджиа.

– Что ты тут делаешь? – недовольно осведомилась она.

– Прошу меня извинить, мэм. Я пришла напомнить вам, миссис Маклин, мэм, что у нас на исходе пшеничная мука. Возможно, вам захочется прикупить муки здесь. Мы уже скребем по дну бочки.

– С этим я разберусь, – ответила миссис Маклин, жестом отправляя ее восвояси. – Возвращайся к Джубо. Неграм в лавке не место. Меня ждут другие дела. Впредь не покидай кабриолет без моего разрешения.

– Ниггеры в наши дни совсем распоясались, – произнес хозяин лавки, хмурясь, и воззрился на миссис Маклин, дожидаясь ее одобрения этому его замечанию.

Лукреция Борджиа степенно удалилась. Ее любопытство было удовлетворено: миссис Маклин отослала письмо в Атланту. Что касается других дел, то она узнает, в чем они состоят, в свое время.

Увы, ее ждало разочарование. Миссис Маклин велела Джубо везти ее в банк, но, вместо того чтобы войти в это учреждение с парадного крыльца, воспользовалась задней дверью. Умей Лукреция Борджиа читать, намерения миссис Маклин не остались бы для нее загадкой, так как над лесенкой, на которую та поднялась, висела табличка: «А. Оуэн, адвокат».

Здесь миссис Маклин застряла надолго. Лукреция Борджиа томилась от безделья, переговариваясь с Джубо и строя мысленные догадки. Итак, миссис Маклин написала письмо сестре в Атланту – в этом не было никаких сомнений; но что могло так задержать ее в банке? Банк смущал Лукрецию Борджиа. Она знала, что он каким-то образом связан с деньгами, так как слышала разговоры на эту тему между Маклинами, однако не имела ни малейшего понятия, какие услуги он может оказывать. Правда, она знала цену деньгам, хотя никогда не держала в руках больше двух серебряных долларов – платы мистера Маклина за двух подаренных ему ею младенцев.

Минула целая вечность, прежде чем миссис Маклин спустилась по ступенькам и снова села в кабриолет. Откинув черную вуаль с лица, она вытерла платком пот. Джубо получил приказание ехать домой. Лукрецию Борджиа так и подмывало спросить у госпожи про банк, однако у нее не хватило смелости затронуть столь щекотливую тему. Служанка могла позволить себе далеко не все, а уж Лукреция Борджиа умела соблюдать дистанцию. Она решила не торопить события, уверенная, что рано или поздно обо всем узнает.

Спустя неделю миссис Маклин стала ежедневно отряжать Джубо на почту за письмом; если таковое вдруг придет, Джубо надлежало обращаться с ним с особой осторожностью и тщанием и, чего доброго, не потерять на обратном пути. Лукреция Борджиа первой встречала его у ворот, всякий раз опережая хозяйку и задавая один и тот же вопрос: «Ну, привез?» Ответ всегда был одним и тем же: «Нет». У Лукреции Борджиа от этого «нет» становилось легко на сердце. Однако через две недели торжествующий Джубо крикнул: «Да!» и показал Лукреции Борджиа белый конверт, который он сжимал в руке всю дорогу от Марисбурга.

Лукреция Борджиа полагала, что вполне может забрать письмо у Джубо и самостоятельно вручить его хозяйке, но Джубо впервые ее ослушался: у него были строжайшие указания передать письмо миссис Маклин из рук в руки. Поступить иначе он никак не мог. Тогда Лукреция Борджиа позаботилась, чтобы оказаться тут как тут в момент вручения письма. У нее на глазах миссис Маклин аккуратно разрезала конверт ножом. Служанка надеялась понять по выражению лица хозяйки, что за новость содержится в письме, однако миссис Маклин сохраняла невозмутимость. Лукреция Борджиа побрела на кухню, так и не выведав, что их всех ждет. О, до чего ей хотелось уметь читать! Рано или поздно она могла завладеть письмом, но что в этом проку, если она все равно не сможет отличить одну букву от другой!

Весь день она не находила себе места, поскольку не сомневалась, что письмо имеет отношение к ее будущности. Не умея разрешить загадку, она, срывая зло, еще больше тиранила несчастную Эмми. Когда по окончании рабочего дня десятник доложил ей о нерадивости одного из работников, все время норовившего увильнуть от работы, Лукреция Борджиа распорядилась наказать его десятью плетьми, даже не заручившись согласием миссис Маклин, хотя обычно кара следовала только после санкции хозяйки.

Ее любопытство было удовлетворено лишь после того, как Далила отнесла в столовую ужин, хозяйка поела в одиночестве, а Лукреция Борджиа проследила, чтобы на кухне был восстановлен безукоризненный порядок. Стемнело, она уже собиралась сходить в конюшню за Джубо, но тут на кухне появилась Далила. Как обычно, горничная постаралась продемонстрировать свое превосходство над Лукрецией Борджиа.

– Миссис Маклин сидит на передней веранде и зовет тебя к себе. Наверное, хочет с тобой потолковать. Вот только о чем, никак не возьму в толк. Ее служанка – это я, со мной и говорила бы. Но где там! Ты только и делаешь, что отираешься вокруг нее, изображаешь, будто такая незаменимая. Можно подумать, солнце встает и садится только потому, что на свете существует Лукреция Борджиа!

Лукреция Борджиа бросила на девушку пренебрежительный взгляд.

– Раз она требует меня к себе, значит, так надо. Она знает, что со мной полезно советоваться. Даже такая светлокожая проныра, как ты, не все поймет. Я – другое дело. Миссис Маклин знает, на меня всегда можно положиться.

У Далилы не было желания пикироваться с Лукрецией Борджиа. В их словесных стычках последнее слово все равно оставалось за кухаркой. Тем не менее она подождала, пока Лукреция Борджиа наденет шлепанцы, и поспешила за ней следом на веранду, где раскачивалась в кресле миссис Маклин.

– Вы посылали за Лукрецией Борджиа, миссис Маклин, мэм. Вот она.

Далила задержалась на веранде, надеясь, что в беседу вовлекут и ее, но миссис Маклин махнула рукой, отпуская горничную.

– А ты садись, Лукреция Борджиа, – она указала на стул с прямой спинкой.

Лукреция Борджиа присела на самый край сиденья. Ей бы очень хотелось, чтобы Далила стала свидетельницей ее торжества: уже второй раз в жизни ей было предложено сидеть в присутствии белого человека.

Миссис Маклин все раскачивалась, собираясь с мыслями.

– Сегодня я получила письмо из Атланты, от сестры, – начала она. – Ты, наверное, помнишь, что, умирая, мистер Маклин велел мне продать Элм Гроув и переехать жить к сестре. Я написала ей об этом, и вот она наконец ответила.

– Верно, мэм, я знаю, что Джубо привез вам из города письмо. Уж как он радовался!

– Я тоже рада. Даже стала побаиваться, что она никогда не ответит, но страх оказался напрасным. Она приглашает меня к себе. Сдается все-таки, что следует поступить согласно последним словам бедного мистера Маклина и уехать жить к сестре. Он был прав: такая большая плантация, как Элм Гроув, – не место для одинокой вдовы.

Лукреция Борджиа заерзала на стуле: настал момент, которого она так ждала и одновременно страшилась. Однако она была обязана убедить хозяйку, что теперь – под ее руководством, разумеется, – все пойдет даже лучше, чем прежде, когда был жив мистер Маклин.

– Жалко, что вы хотите уехать, миссис Маклин, мэм. А ведь продавать такое налаженное хозяйство ни к чему. Мы с вами могли бы все здесь наладить. Тут и спорить не о чем! Плантация принесет вам уйму денег, миссис Маклин! Я, конечно, всего лишь негритянка и ума у меня кот наплакал, но с хозяйством я бы справилась. Ведь я управлялась здесь все время после того, как захворал мистер Маклин. Все идет как по маслу, и даже лучше! Все работники глядят мне в рот и подчиняются мне глазом не моргнув. Почему бы нам не попробовать?

Кресло под миссис Маклин несколько раз скрипнуло, прежде чем Лукреция Борджиа услыхала:

– Я уже думала об этом. Мне вовсе не хочется избавляться от плантации. Ведь мы с мистером Маклином вложили в нее немало сил и труда! Он унаследовал землю от отца, но привели хозяйство в надлежащий вид именно мы. У его отца была всего-навсего дюжина негров, а посмотри, что мы имеем теперь! Ты славно поработала, Лукреция Борджиа. Мне бы очень хотелось продолжать в том же духе, раз у меня есть ты. Ты права: когда мистер Маклин захворал, ты не выпустила бразды правления из рук. Все идет, как прежде, негры работают не разгибая спины.

– Так и есть, миссис Маклин, мэм, так и есть. У меня никто не смеет отлынивать!

– Над этим я сейчас и ломаю голову. Раньше я тоже размышляла на эту тему. Но беда в том, что теперь, когда не стало мистера Маклина, мне здесь очень одиноко. Не с кем поговорить – одни негры. И потом, я горожанка, родилась в городе. Приехала сюда из Атланты и всегда мечтала вернуться назад. Теперь, когда умер мистер Маклин, меня уже ничто здесь не удерживает. Вот и решила: заберу Далилу и уеду. Я и тебя хотела забрать, Лукреция Борджиа, но дом сестры невелик, тебе с Далилой в нем не разместиться, а Далила так давно состоит при мне горничной, что лучше способна угодить, чем ты. Она хорошая швея, умеет присмотреть за моим гардеробом. Ты отменно готовишь, но моя сестра сама хорошая кухарка. В общем, в городе тебе делать нечего. К тому же ты не горожанка, наоборот, привыкла к деревне, а не к городу. Это, знаешь ли, совсем разные вещи.

– Мне все равно хотелось бы поехать с вами, мэм!

– Ты очень смышленая девушка, Лукреция Борджиа. И я так надеюсь, что твой новый хозяин или хозяйка оценят тебя по достоинству. Да я и не собираюсь продавать тебя первому подвернувшемуся забулдыге. Мне хочется, чтобы ты попала в хороший дом. Ты заслужила это.

Наконец-то Лукреция Борджиа узнала, что ее ждет. Ей предстояло именно то, чего она больше всего опасалась: ее продадут! Намерение миссис Маклин лично подобрать для нее нового владельца еще ничего не значило: откуда ей знать, какое обращение ждет девушку в новом месте? У нее навернулись слезы на глаза, она встала и шагнула к миссис Маклин:

– Так вы решили меня продать, мэм?

Та вздохнула. Было видно, что ей и самой тяжко.

– Ничего другого не остается. Взять тебя с собой я не могу. Я решила все распродать, Лукреция Борджиа: плантацию, всех негров, вплоть до новорожденных. Со мной поедет только Далила.

– О, мэм, возьмите и меня! – Лукреция Борджиа не привыкла умолять, но сейчас наступил поворотный момент в ее жизни. Ее продадут! Она могла упасть в обморок от одной этот мысли. – Не продавайте меня, миссис Маклин, мэм. Как я хочу остаться с вами! Мы с вами хорошо ладим, у нас не бывает ссор. Я готова спать в доме вашей сестры прямо на полу. Я на все готова, только возьмите меня!

Миссис Маклин еще раз вздохнула, протянула свою белую руку и взяла черную руку Лукреции Борджиа. Затем последовало невиданное: она ласково погладила Лукрецию Борджиа по руке.

– Не могу, Лукреция Борджиа. Не могу, вот и весь сказ. Но я хочу, чтобы ты знала, как я признательна тебе за все, что ты для меня сделала. Благодарю тебя от всей души!

Лукреция Борджиа поняла, что умолять ее дальше бесполезно. Она умела признавать поражение. Она была черной, а миссис Маклин белой. Миссис Маклин могла продать ее, и помешать ей в этом совершенно невозможно. Получалось, что все недавние старания произвести на миссис Маклин впечатление своим усердием, все прошлые труды пошли насмарку. С таким же успехом она могла бы все это время оставаться нерасторопной невольницей, лентяйкой, у которой все валится из рук. Ее все равно ждала наихудшая участь. Перспектива быть проданной, грядущая неизвестность пугали ее до тошноты. Оставалось уточнить только один момент. Она попятилась, стыдясь своих слез.

– Когда нас продадут, мэм? Уже завтра?

– Нет, – покачала головой миссис Маклин, – до аукциона пройдет еще некоторое время. Мистер Оуэн, адвокат из Марисбурга, говорит, что у него есть покупатель на Элм Гроув, только тому не нужны негры – у него их и без того хватает. Мистер Оуэн свяжется с аукционной фирмой в Мобиле, которая всем и займется. А ты не тревожься, Лукреция Борджиа. У тебя будет хороший дом. Возможно, тебе понравится там даже больше, чем здесь.

– Лучше Элм Гроув ничего не может быть. А вы – самая лучшая хозяйка.

– Спасибо, Лукреция Борджиа. И повторяю: тебе не о чем беспокоиться.

Не о чем беспокоиться! Белой госпоже легко раскачиваться в кресле и твердить эти мало что значащие слова. Ей-то и впрямь не о чем беспокоиться. И еще глупой Далиле… Эту желтокожую чертовку не продадут! А Лукреция Борджиа, как и все остальные, окажется неизвестно где. Теперь она не будет возражать, если Джубо разнесет эту новость по плантации. Пускай все знают! Рано или поздно они все равно узнают, так чего ради секретничать? Она отвернулась от миссис Маклин и потащилась в дом.

Лукреция Борджиа была ужасающе невежественна по части веры. Правда, она слышала разговоры белых о Боге, милостивом Всевышнем, которому все подвластно. Также знала, что Ему возносят молитвы, наподобие тех, которыми сыпал священник на похоронах мистера Маклина. Но о самом Боге Лукреция Борджиа не имела ни малейшего представления. Однако ей было несвойственно оставлять что-либо на авось, поэтому по дороге на кухню, проходя через темную столовую, она замедлила шаг, сложила руки, как делал священник, и еле слышно прошептала:

– Боже, обрати взор на бедную негритянку, сделай так, чтобы у нее были хорошие хозяин с хозяйкой, хороший дом. Пожалуйста, Господи! Я всего-то и прошу, что о хорошем доме и добрых хозяевах. – Она опустила руки, постояла в темноте и снова свела ладони вместе. – Да, если можно, дорогой Бог, то дай мне вдобавок хорошего мужчину!


Глава XII


Подготовке к распродаже рабов с плантации Элм Гроув не было видно конца. Миссис Маклин решила сбыть заодно всю обстановку, так как не захотела везти ее в Атланту, а также все поголовье; к последнему относились, естественно, и рабы, потому что они были таким же скотом, как лошади и коровы. Дел было великое множество, и все они оказались взвалены на плечи Лукреции Борджиа. А это все равно что копать самой себе могилу. Миссис Маклин отдавала приказания: «Сделай то-то и то-то», и Лукреция Борджиа подчинялась, зная, что тем самым приближает страшную развязку.

Несколько утешало ее разве лишь то, что Далила была занята, пожалуй, поболее, чем бедная кухарка, хотя мысль, что горничная избежит продажи, не давала Лукреции Борджиа покоя. Сейчас она радовалась, что не свела короткого знакомства со швейной иглой, в противном случае ей пришлось бы помогать Далиле, которой было велено сшить новую одежду для всех рабов. О том, чтобы выставлять их на аукционном помосте в старом тряпье, не могло быть и речи. Новая одежда тоже не отличалась изысканностью, однако каждой женщине предстояло обрядиться в черное ситцевое платье, а мужчине – в черные штаны и белую рубаху. Самой Далиле ни за что не справиться с такой уймой работы, поэтому миссис Маклин прислала ей на подмогу двух рабынь. Даже при этом условии на шитье уходило очень много времени.

Полевые работы нельзя было прерывать, поскольку согласно договоренности с будущим владельцем он приобретал плантацию в полном порядке; однако теперь Лукреции Борджиа не было никакого дела до производительности труда рабов. Раньше плантация была ее родным домом, и у нее имелись веские основания добиваться от работников добросовестности: чем производительнее их труд, тем больше ей доверяли хозяева. Теперь же любые ее усилия оказались бы напрасными. Решение продать ее было окончательным. Она забросила даже молитвы. Ей трудно было представить себе, что Господь способен снизойти до ее тягот. Бог обращал внимание только на белых. Неопровержимым доказательством такой избирательности служило то, что им Он явно благоволил, черных же проклял, и, как видно, навечно. Следовательно, у нее нет оснований возлагать надежды на Его благосклонность.

Как-то раз под вечер, когда уже начали удлиняться тени, Лукреция Борджиа услышала скрип колес и, высунувшись из окна кухни, увидела элегантный экипаж, запряженный двумя лошадьми. Двое белых велели прибежавшему из конюшни Джубо сначала отнести их чемоданы в дом, а уж потом заниматься лошадьми. Далила встретила гостей у дверей и, наспех вколов в платье иглу с длинной нитью, предложила присесть в гостиной и подождать, пока она сбегает за миссис Маклин.

Лукреция Борджиа чуяла, что назревают важные события. Она сделала своим наблюдательным пунктом столовую, откуда все было хорошо слышно. Гости представились: один назвался мистером Перри, другой – секретарем Перри, Синклером. Оба представляли аукционную фирму «Перри энд Аткинсон» в Мобиле.

Рискуя быть замеченной, Лукреция Борджиа спряталась за угол и выглянула оттуда, чтобы получше разглядеть обоих белых и вслушаться в многословное приветствие миссис Маклин. Старший, мистер Перри, был высок, сутул и белобрыс. Лукреция Борджиа сразу прониклась к нему неприязнью. Его гулкий голос, тонкие губы и пронзительные серые глазки подсказали ей, что это именно тот, кто будет ее продавать. Синклер, пониже ростом, имел темную курчавую шевелюру и свежий цвет лица с такими по-мальчишечьи пылающими щеками, что Лукреции Борджиа это не могло не понравиться. Этот не вселял такого ужаса, как Перри. Ей было любопытно, предложит ли миссис Маклин гостям негритянок на ночь. Вероятность этого была невелика, но она решила, что не возражала бы, если бы ей велели развлекать молодого Синклера. Переспать с таким здоровяком всегда в радость, достаточно было взглянуть на его румяную физиономию.

– Думаю, к понедельнику все будет готово, миссис Маклин, – гудел Перри. Голос его без всякой нужды разносился по всему дому, словно он стремился, чтобы его услышали за версту. – Мы закончили все приготовления в Мобиле. Во всех газетах, выходящих в окрестных городах, помещены объявления, многие владельцы крупных плантаций получили от нас персональные уведомления и, несомненно, прибудут на аукцион. Конечно, на основании описания ваших слуг, предложенного вашим адвокатом, ажиотажа я вам обещать не могу. Сдается мне, у вас маловато сильных молодых мужчин, то есть того товара, на который сейчас особенно падок покупатель. Впрочем, адвокат обмолвился, дескать, у вас найдутся хорошие негритянки, причем многие с потомством. Вот те пойдут на «ура». За мать с ребенком всегда дадут хорошую цену. Миссис Маклин согласно кивала. – Наш лучший негр, Большой Джем, сбежал и был растерзан пумой. Но и помимо него у нас кое-кто найдется.

– Парень, принявший у нас лошадей, очень даже неплох, – сказал Синклер. – Есть у вас другие ему под стать? – поинтересовался он у миссис Маклин.

Та покачала головой.

– Мистер Маклин приобрел этого парня, Джубо, еще малышом и научил обязанностям конюха. Он отлично управляется с лошадьми. Правит экипажем, когда мне надо куда-нибудь съездить, но в поле не бывал. – Тут до нее дошло, что она ведет себя не очень гостеприимно. – Не хотите ли освежиться, господа? У нас еще осталось немного кукурузного виски, изготовленного самим мистером Маклином. Желаете попробовать?

– Позже, позже, мэм, – отозвался Перри несколько тише обычного. – По стаканчику после ужина – вот тогда пойдет нам на пользу.

– До ужина осталось недолго. Надо предупредить кухарку, что вы погостите у нас несколько дней. Чем мы гордимся, господа, так это нашей кухаркой. Лучшей негритянки у меня никогда не было. Как мне горестно с ней расставаться! Познакомитесь с ней – сами увидите. Я рассчитываю получить за нее на аукционе солидный куш.

Она взяла со стола колокольчик и позвонила. Прибежавшей на зов Далиле было велено пригласить Лукрецию Борджиа. Та едва успела удрать со своего наблюдательного пункта и примчаться на кухню, где и замерла у печи. Спустя секунду явилась Далила.

– Миссис Маклин вызывает тебя в гостиную. Ей надо с тобой поговорить.

– Наверное, белые останутся ужинать? – Лукреция Борджиа дипломатично изобразила неведение.

– Об этом она ничего не сказала. Миссис Маклин сама сообщит, что ей от тебя понадобилось. Беги немедленно. Хозяйка ждет.

Лукреция Борджиа порадовалась чистоте своего фартука и лишь на мгновение задержалась, чтобы поправить красный тюрбан, а затем стремглав бросилась в гостиную, где замерла в дверях, почтительно ожидая зова. Вошла она величественной походкой, выпятив грудь и задрав подбородок, поражая всех уже одним своим ростом. Ее будущее находилось в руках гостей; она решила накормить их так, как они не ели никогда в жизни.

– Вот и Лукреция Борджиа, – молвила миссис Маклин. – Она – наша кухарка. Настоящая кудесница!

Лукреция Борджиа чувствовала на себе оценивающие взгляды и помогла мужчинам широкой улыбкой, выставляя напоказ сверкающие белизной зубы, после чего грациозно поклонилась.

– Господа Перри и Синклер пробудут у нас несколько дней. Ночевать они будут в восточном крыле. Надеюсь, ты станешь кормить их на славу. Господа приехали из Мобила и знают, что такое хорошая еда.

– Слушаюсь, мэм, миссис Маклин, мэм. Уж я позабочусь, чтобы господа не жаловались на нашу кормежку. Я собиралась приготовить на ужин цыплят. Если, конечно, – она повернулась к мужчинам, – господа не возражают.

Они заверили ее, что питают особое пристрастие к этому блюду, после чего миссис Маклин позволила ей уйти. Возвратившись на кухню, она крикнула:

– Эмми! Ступай найди трех жирненьких цыплят. Старых кур мне не надо. Свернешь им шеи, ощиплешь и принесешь мне. Сегодня мы закатим такой ужин, какого в Элм Гроув еще никогда не пробовали. У меня дел невпроворот, так что гляди мне, чтобы одна нога здесь, другая там! На этот раз я не дам тебе спуску. Мы должны побаловать этих двоих. Знаешь, кто это?

Эмми не знала.

– Они из аукционной фирмы, из самого Мобила! Скоро всех нас распродадут. Миссис Маклин начнет распродажу со слуг, а потом перейдет к вещам в доме. И заниматься этим будут двое наших гостей. Чем сильнее ты постараешься, тем больше за тебя заплатят и тем в более приличное место ты попадешь. Так что шевелись, девка, тащи цыплят, не то я тебя вздую!

Угощение, которое в тот вечер выставила перед гостями Лукреция Борджиа, действительно было чем-то бесподобным. Они набросились на еду с такой жадностью, словно несколько дней жили впроголодь. Цыплята снаружи были покрыты хрустящей корочкой, внутри же оказались такими нежными, что мясо само отделялось от костей. Сладкий картофель истекал соком, бисквиты получились такими легкими, что грозили взмыть в воздух, консервированные арбузные дольки таяли во рту. Гости стонали от восторга. Когда же Лукреция Борджиа внесла пирог с начинкой из ореха пекана, они хором сказали миссис Маклин, что наелись до отвала, но ничего не могут с собой поделать и просто обязаны отведать также и это чудо кулинарного искусства. Лукреция Борджиа стояла в сторонке, наблюдая, как Далила обносит гостей, но оказалась тут как тут, стоило Перри велеть Далиле позвать кухарку, чтобы он мог поблагодарить ее за угощение. Она выросла в двери, гордая, но потупившаяся.

– Ничего лучшего я в жизни не едал! Как, вы говорите, зовут эту негритянку? – обратился Перри к миссис Маклин.

– Лукреция Борджиа.

– Так вот, Лукреция Борджиа, – пробасил он, обращаясь к ней, – могу обещать тебе одно. Когда в понедельник ты поднимешься на аукционный помост, я лично дам тебе самую блестящую рекомендацию и с полным основанием заверю покупателей, что ты – одна из лучших кухарок по всей стране!

Она ответила на его похвалу исполненным достоинства поклоном и повернулась к миссис Маклин:

– Могу я задать господам один вопрос, миссис Маклин, мэм?

– И манеры у нее безупречные, – присоединился к похвалам Синклер.

– Любопытна ко всему прочему, – заметила миссис Маклин, – но в остальном – самая способная негритянка, какая мне когда-либо попадалась. После смерти мистера Маклина, да и раньше, когда он только захворал, она самостоятельно управляла плантацией и справлялась с этим лучше, чем любой белый надсмотрщик. Лукреции Борджиа все по плечу. Очень сообразительна. – Тут она вспомнила о вопросе Лукреции Борджии и добавила: – Так что тебе понадобилось выяснить?

– Если позволите, я хотела спросить, не возражают ли господа против яичницы с ветчиной на завтрак, и если да, то какую яичницу они предпочитают.

– Желтками вверх, глазунью, – ответил Перри за обоих.

Лукреция Борджиа еще раз поклонилась и вышла. Похвалы несколько успокоили ее, и она принялась строить планы насчет дальнейших блюд, которым полагалось затмить даже сегодняшний удавшийся ужин.

На протяжении нескольких дней она разрывалась между двумя обязанностями. Во-первых, принимала участие в приготовлении еды, предназначавшейся для господской столовой, во-вторых, исполняла роль управляющей, знакомя Перри и Синклера с рабами.

На открытом воздухе под высоким ореховым деревом был выставлен небольшой столик. Синклер водрузил на него здоровенный гроссбух, чернильницу и груду перьев, которые он время от времени затачивал.

Задача Лукреции Борджиа заключалась в том, чтобы подводить людей по одному и представлять их белым. Одна она знала негров по именам и могла выложить всю их подноготную. Миссис Маклин для этого совершенно не годилась, так как ничего не знала о своих невольниках; если бы не Лукреция Борджиа, составление списка выставляемых на продажу негров превратилось бы в неразрешимую проблему.

– Это Бенджи, – говорила Лукреция Борджиа, подводя к столу очередного смущенного чернокожего. – Ростом маловат, зато трудяга справный. Не так молод, как раньше, но отлично может работать десятником. Всегда был у нас одним из лучших по этой части и знает, как заставить негров работать. Да и прожил в Элм Гроув всю жизнь.

Все эти сведения заносились Синклером в гроссбух. Затем Перри приказывал рабу раздеться и тщательно осматривал его телосложение. С видом знатока скользил по негру руками, не пропуская ни одного изъяна в анатомии, о которых тут же подробно сообщал Синклеру. Затем, усевшись, Перри велел Лукреции Борджиа вести следующего.

– Пенси. – Лукреция Борджиа решительно вытолкнула из толпы перепуганную девушку. – Миловидна, куплена мистером Маклином совсем недавно, была покрыта белым мужчиной, после чего принесла светлокожего младенца. Мальчика.

Она принудила Пенси развернуть сверток, который та не выпускала из рук, чтобы белые увидели, насколько светлая у малыша кожа. Перри осмотрел мать и дитя, Синклер застрочил в гроссбухе.

– Мей-Энн. – На сей раз голос Лукреции Борджиа прозвучал не так уверенно. – Вы видите у нее на руках двух светлокожих младенцев. Один заранее обещан мистеру Ренсому Лайтфуту, производителю, – вот эта девочка. Она не продается. Миссис Маклин уже послала мистеру Лайтфуту записку, и он скоро за ней приедет. Мы надеемся, что он успеет сюда до начала торгов, – не можем же мы бросить дитя одного. – Она любовно посмотрела на девочку. – Она моя дочь, но я не могу оставить ее при себе. Я рожаю без задержки, легко беременею. Это мой второй ребенок. При хорошем мужчине я бы что ни год приносила хозяину по младенцу.

Перри осмотрел детей, поданных ему Мей-Энн. Потом он поступил с ней, как до того с Пенси: заставил раздеться и ощупал с видом знатока.

– Девка хорошая, ладная. Вместе с сосунком мужского пола может принести хорошую прибыль, тем более что сосунок совсем светлый. – Синклер усердно скрипел пером. – Судя по внешности, в девке течет некоторая доля человеческой крови, а значит, учитывая слова Лукреции Борджиа, ее ребенок должен быть квартероном. В пояснениях Лукреции Борджиа я не сомневаюсь. Она производит впечатление правдивой особы.

– Я всегда говорю правду, – поддакнула Лукреция Борджиа. Это соответствовало действительности, во всяком случае, отчасти: когда Лукреция Борджиа чувствовала, что искажение истины доставит белому удовольствие, она без колебаний проявляла нечестность. Она по опыту знала, насколько выгодно говорить белым приятное.

Так она продемонстрировала белым оценщикам всех до одного невольников из Элм Гроув. Большинство мужчин были людьми среднего возраста, многие даже в преклонных летах, поэтому, подводя их к столику, Лукреция Борджиа проявляла беспристрастность. Однако, когда дело дошло наконец до Джубо, она загорелась неподдельным энтузиазмом.

– А вот Джубо! – провозгласила она, подталкивая его поближе к Перри. – По-моему, ему года двадцать два. Умелый конюх, надежен. За все время, что он провел в Элм Гроув, ни разу не попробовал кнута, а только сам наказывал кнутом наших рабов, потому что очень силен. Он был моим мужчиной с тех пор, как не стало Большого Джема, а это тоже что-то да значит. Он, конечно, ниггер ниггером и дикарь с виду, потому что малышом привезен из самой Африки, зато знает, как сделать приятное женщине. Верно, Джубо?

Джубо, не имея привычки общаться с чужими, стоял повесив голову и что-то чертил в пыли большим пальцем босой ноги. Перри поманил его ближе.

– Самый видный самец из всех, кого мы пока что видели. Вы согласны, Синклер? – Он уже отзывался об этих рабах с видом собственника.

Согласно кивая, Синклер занес в гроссбух данные Джубо.

– На мой взгляд, он – чистокровный круманти. Вам так не кажется, Синклер?

Синклер зажмурил один глаз, уставился на Джубо, а потом согласился.

– На нем можно заработать. Настоящая африканская кровь в наши дни редкость. Круманти пользуются большим спросом.

Подчиняясь Перри, Джубо снял рубаху и расстегнул штаны, представая перед белыми мужчинами и Лукрецией Борджиа обнаженным. Зная о безупречности своего телосложения, Джубо, привстав на цыпочки, напряг мышцы и осклабился. Ему нечего было стыдиться.

Лукреция Борджиа, тесно сотрудничая с белыми оценщиками, полагала, что ей дозволено говорить вещи, на которые обыкновенная служанка не имела бы права.

– Вот я и говорю, джентльмены: лицом он ниггер ниггером, губищи что канаты, но у него есть кое-что, что все перевешивает. Видите, какая у него здоровенная штуковина? – И она подкрепила свои слова жестом гордой собственницы.

Перри улыбнулся ей в ответ. Он молчаливо соглашался с правом Лукреции Борджиа разглагольствовать без особого дозволения. Приобняв Джубо за талию левой рукой, он привлек его к себе и взвесил на ладони предмет, к которому привлекла его внимание Лукреция Борджиа. Отодвинув крайнюю плоть, он обнажил головку цвета спелой сливы. Джубо, ощущавший на себе пристальный взгляд Лукреции Борджиа, отреагировал на такое обращение могучей эрекцией. Его самого это нисколько не смутило, зато присутствующие переглянулись.

– Раз – и готово! – Синклер расплылся в улыбке. – В журнал такого, конечно, не запишешь, но у него пушка здоровенного калибра, даже для негра. Я слышал, что круманти этим отличаются, хотя с мандинго им все равно не сравниться. Из него выйдет хороший производитель. Стоит только скрестить его с миловидной самкой – и отпрыски получатся совсем не уродливыми.

Перри продолжил осмотр Джубо. На его лице появилось озадаченное выражение. Оглянувшись на Лукрецию Борджиа, он осведомился:

– Так ты говоришь, что этот Джубо сожительствовал с тобой?

– Было дело.

– Как долго?

Она попыталась вспомнить поточнее.

– Достаточно долго. Как только Большой Джем погиб, так мы и начали. Мне не хотелось никого, кроме Джубо. Он не так хорош в этом деле, как Большой Джем, – говоря это, она указала на череп, водруженный на шест, – но я к нему привыкла и была довольна.

Синклер оглядел обоих.

– Я что-то не пойму… Ты говоришь, что рожаешь без задержки, так ведь, Лукреция Борджиа?

Она горделиво кивнула:

– Этот белый, Ренсом Лайтфут, проспал со мной всего две ночи, и я понесла. У меня это запросто!

– Тогда как же объяснить, – не унимался Перри, – что ты ни разу не понесла от Джубо? Любопытно!

Настал черед изумиться самой Лукреции Борджиа. Раньше она не удосуживалась об этом поразмыслить, но сейчас смекнула, что они давно делят с Джубо тюфяк на кухонном полу, и все без толку.

– Наверное, в нем маловато соку? – подсказал Перри.

– Наоборот, этого добра в нем через край! – хихикнула она. – Так и пузырится! Он просто ненасытный. Уж как я стараюсь его ублажить, мистер Перри, уж как стараюсь…

– Значит, сок не тот. Ты уже дважды рожала от других, а от него – ни разу. Выходит, твоей вины в этом нет. Вот он – виновник! Видать, он бесплоден. Нам иногда попадаются бесплодные самцы. Обычно это видные парни, прямо как он, – здоровые, сильные, а вот по части плодовитости у них промашка. Наверное, и Джубо из таких. – Перри поднял палец, привлекая внимание Синклера. – Об этом не пишите. Он – лучший самец на плантации. Жаль, что он бесплоден, но это мнение – результат беглого осмотра. Давайте умолчим об этом на торгах, иначе собьем цену.

Лукреция Борджиа смотрела, как Джубо одевается. От одного вида его наготы у нее разгорелось желание, и ее печалила мысль, что им осталось провести вместе совсем немного ночей. Она поверила словам Перри, которые вполне доходчиво объясняли, почему она так и не понесла от Джубо. Ей было жаль, что у Джубо обнаружился дефект. Несмотря на его уродливость, она успела его полюбить. Джубо был умелым любовником, с ней он был добр и ласков, он любил ее.

Когда наступила ночь и они улеглись на свой тюфяк, Лукреция Борджиа обняла Джубо.

– Знаешь, какой сегодня день, Джубо? – спросила она.

– Кажется, суббота, – ответил он, замирая от ее ласки.

– Значит, завтра воскресенье, а потом и понедельник. В понедельник нас распродадут. Кто знает, суждено ли нам еще увидеться? Меня отправят в одну сторону, тебя в другую, и с нашей любовью будет покончено.

Он принялся всхлипывать, устроившись на ее просторной груди.

– Ах, Лукреция Борджиа, мне кажется, что я не вынесу разлуки! Прямо не могу от тебя оторваться!

Его слезы закапали ей на живот. Ее ласки стали настойчивее, и слезы быстро иссякли.

– Что сказал обо мне тот человек?

– Что ты бесплоден. Значит, у тебя не может быть детей.

– Я не виноват, Лукреция Борджиа. Раньше я об этом не думал, а теперь вижу, что он прав: вон сколько мы спим вместе, а ты все не беременеешь.

Она ласково погладила его по голове:

– Конечно, не виноват, Джубо. Но мне жаль, что я не понесла от тебя. Было бы хорошо родить от тебя при новом хозяине. Тебя бы уже не было рядом, зато остался бы твой ребенок, и он напоминал бы мне о тебе. Жаль!

– Как ты думаешь, если мы очень постараемся в эту ночь и в следующую, у нас получится?

Она покачала головой в темноте:

– Вряд ли. Но попытка не пытка…

– Тогда давай. – Он перестал всхлипывать, убрал голову с ее груди и потянулся ртом к ее рту.

– Давай. – Она ответила на его поцелуй, но мысли ее были уже далеко: где-то они окажутся через неделю?


Глава XIII


Утром в понедельник Лукреция Борджиа проснулась еще затемно. Сперва она лежала, борясь со сном и пытаясь вспомнить, в чем состоит особенность наступающего дня. Когда ответ был готов, она едва не вскрикнула: именно этого дня она так боялась! Уже вечером она окажется неизвестно где, перейдя в неизвестно чью собственность. Она с сожалением высвободилась из сонных объятий Джубо, зная, что расстается с ним навсегда. Он так и не открыл глаз. Она решила пока что не будить его: ведь день таил неизвестность и для него, еще несколько мгновений забытья хотя бы чуть-чуть сократят его тревоги. Она нашарила в темноте свою одежду, натянула ее, раздула огонь в очаге, подкинула дровишек. Потом налила в чайник воды и поставила кипятиться. Распахнув дверь, сразу ощутила утреннюю прохладу и торопливо покрыла плечи старой черной шалью. Ее рука потянулась к гонгу, ударами в который она будила по утрам всю плантацию.

Со всей силы дергая за веревку, она устроила перезвон протяженностью в добрых пять минут, надеясь, что этим можно растормошить и мертвого. Людям предстояло в последний раз проснуться в привычных хижинах, в последний раз подкрепиться перед выходом в поле холодными кукурузными лепешками. Впрочем, в это утро поле их не ждало. Все они, за исключением Далилы, должны были перейти в чужие руки. Далила же уезжала вместе с миссис Маклин.

Ежась от холода, Лукреция Борджиа возвратилась на кухню и протянула руки к огню. Она поневоле перебирала в памяти бесчисленные дни, проведенные на этой кухне, где она готовила завтрак для Маклинов, чтобы потом, выгнав на работу невольников, заняться обедом. Да, она любила поворчать, но, оглядываясь назад, вспоминала былые времена как совершенно безоблачные. Теперь им пришел конец. Настал тяжелый день.

Поднявшемуся с тюфяка Джубо Лукреция Борджиа велела сесть за стол. Она была рада тому, что может, напоив горячим кофе, согреть его и придать храбрости. Получив приказание принести ведро дождевой воды для умывания, он вдруг заворчал было, но, возвратившись, привлек ее к себе и поблагодарил за кофе. Потом, не выпуская ее из объятий, он лишился дара речи. Она заметила в его глазах слезы, которые он храбро смахнул, прежде чем впиться зубами в горячую лепешку. После завтрака она напомнила ему, что у него остались дела в конюшне, и он ушел, поцеловав ее напоследок в знак прощания. Этот поцелуй вполне мог оказаться последним, поэтому он не выказывал ни малейшего намерения оторваться от ее рта, и ей пришлось отпихивать его обеими руками.

С помощью заспанной Эмми Лукреция Борджиа наспех приготовила завтрак для миссис Маклин и белых гостей. Потом она выставила Эмми вон, велев караулить у двери кухни и никого не впускать. Притащив из чулана-прачечной здоровенный деревянный таз, она налила в него теплой воды. На сей раз вместо опостылевшего жидкого мыла она пустила в ход душистый твердый брусок, украденный у миссис Маклин. Это мыло издавало такой приятный аромат, что Лукреция Борджиа не возражала бы понежиться в тазу подольше, но время поджимало. Она высушилась у огня, зная, что жар придаст ее коже дополнительный блеск.

В верхнем ящике кухонного буфета у нее была припрятана нижняя юбка, сшитая из мешков из-под сахара. Швы на юбке были кривоваты, зато сзади красовалась оборка. Поверх юбки она натянула свое лучшее черное платье. Шею повязала видавшим виды кружевным платком, подаренным ей миссис Маклин, зная, что эта деталь будет выгодно отличать ее от остальных рабынь. Предметом ее особых забот стал головной платок из красного батиста, который она завязала в форме тюрбана, чтобы скрыть короткую курчавую поросль на голове. Она страшно завидовала обладательницам длинных черных волос, которых была лишена, и всегда маскировала собственные, которые считала уродливыми, замысловатыми тюрбанами. Никто, кроме мужчин, деливших с ней ложе, не видел ее с непокрытой головой.

Приказав Эмми опорожнить таз, она шмыгнула в столовую, чтобы посмотреться в высокое зеркало. По ее разумению, туго накрахмаленный белый фартук придал бы ей на аукционном помосте дополнительное очарование, однако она решила пока что не надевать его, чтобы раньше времени не испачкать. Возвратившись на кухню, она собрала свои пожитки. Среди них было еще одно платье, несколько уступавшее в изяществе тому, что она надела, несколько белых передников и набор красных головных платков. Были здесь также бесформенные шлепанцы, которые она предпочитала грубым башмакам. Все это она связала в небольшой узел, обмотав его сверху одним из своих платков. Таково было все ее достояние, не считая двух серебряных долларов, полученных от мистера Маклина. Строго говоря, даже это немногое ей не принадлежало. Она ничем не могла распоряжаться самостоятельно, даже собственным телом.

Накануне, в воскресенье, Джубо и еще несколько мужчин под предводительством Перри и Синклера возвели у конюшни, в тени виргинских дубов, деревянный помост. Сооружение имело шесть футов в высоту и было довольно широким. В углу стояли стол и стул – рабочее место Синклера, разложившего свои папки, перья и чернила. В центре помоста имелось возвышение – ящик, на который предстояло по очереди подняться всем рабам, чтобы привлечь к себе внимание. Рядом с возвышением стоял столик, на котором скоро должны были появиться графин с водой, стакан и аукционный молоток – принадлежности Перри.

Помост – первое, что бросилось в глаза Лукреции Борджиа, стоило ей выйти из кухни. Он живо напомнил ей гравюру, которую она когда-то видела в газете мистера Маклина. На той гравюре был изображен эшафот с болтающимся в петле висельником. Лукреция Борджиа знала, что это означало казнь, и уже была готова принять аукционный помост за эшафот, воздвигнутый для того, чтобы положить конец ее теперешней жизни. Смерть казалась ей развязкой, вполне сопоставимой с существованием у незнакомого хозяина.

Из конюшни появился Перри и велел ей сходить в невольничий поселок и привести оттуда все население – мужчин, женщин, детей. Мужчин надлежало выстроить в ряд под открытым небом, а женщин и детей завести в стойла. Лукреция Борджиа кивнула и отправилась выполнять приказание. Она позаботилась, чтобы мужчины и женщины надели новую одежду и собрали узелки с пожитками. У многих ничего не было, кроме старой одежды, которую они проносили всю жизнь. У других скопились сокровища, но совершенно смехотворные по привычным человеческим меркам: треснутая чашка из Большого дома, брошенная хозяевами расческа, клочок ленты или цветная тряпка, приглянувшаяся своей яркостью, даже кусочки оловянной фольги. Жизнь невольников была до того бесцветной, что они тянулись к любой мелочи, лишь бы в ней играли краски.

К девяти утра прибыли первые фургоны, хотя открытие торгов было назначено только на одиннадцать часов. Перри договорился с женским советом при Марисбургской баптистской церкви, который взялся обеспечить проголодавшихся участников торгов горячим кофе и сандвичами с ветчиной. Благочестивые дамы наотрез отказались поить покупателей спиртным, и Перри сам распорядился поставить в кладовой у родника бочонок с кукурузным виски, ибо знал, что мужчины, глотнувшие горячительного, становятся щедрее трезвых. О кормлении рабов никто не позаботился. День голодания пойдет им только на пользу. Их собирались продавать, а не печься об их насыщении.

Синклер встретил темнокожую толпу у дверей конюшни и развел мужчин и женщин по местам, предназначенным для них заранее. Когда все собрались, он обошел каждую группу, предупреждая, что на просьбу торгующегося раздеться невольники должны реагировать покорно и выполнять ее даже ревностно. По его словам, никто не купит кота в мешке, а единственный способ разобраться, что за раб выставлен на продажу, – это разглядеть его голым и собственноручно ощупать. Лукрецию Борджиа тошнило от одной мысли о том, что ей придется обнажиться перед первым же любопытным белым и позволить ему шарить руками по ее телу, однако она нашла успокоение в мысли, что ей нечего стыдиться, напротив, таким телом, как у нее, есть все основания гордиться.

Она вовремя заключила сделку со своей стыдливостью: на протяжении битого часа ее рассматривали, ощупывали, разве что не пробовали на зуб. На ее теле не осталось даже дюйма кожи, который бы не избежал чужого прикосновения. Ей с трудом удавалось сдерживать гнев, когда ощупывание принимало слишком интимный характер, однако она стискивала зубы и позволяла грубиянам делать с ней все, что им заблагорассудится. Большинство, особенно пожилые мужчины и отъявленная деревенщина в одежонке немногим лучше невольничьего тряпья, донимали ее скорее ради развлечения, так как она определенно была товаром им не по плечу. При взгляде на многих из них можно было усомниться, владеют ли они хотя бы одним рабом. Тем не менее она была вынуждена не делать между ними разницы, ибо все они белые люди. Она не имела права высказать даже намека на пренебрежение, как ни трудно это давалось, когда в нее тыкали заскорузлыми пальцами.

Потом в ее стойло вошли двое прилично одетых мужчин, и она встрепенулась. Она была обнажена – было бы слишком хлопотно всякий раз одеваться, а потом через полминуты снова разоблачаться, – но, несмотря на замешательство, заметила, что эти двое посетителей рассматривают ее не просто из праздного любопытства.

– Вот эту девку стоило бы приобрести, Том, – проговорил один, пониже ростом. – Хотя лично для меня она старовата – ей, видать, больше двадцати лет. Однако она здесь лучше всех остальных. Да, еще тот парень, которого ты рассматривал, – он тоже ничего себе.

Спутник низкорослого степенно кивнул:

– Пожалуй, я за него поторгуюсь. Ты тоже решил за него побороться, Уоррен?

Мужчина, названный Уорреном, покачал головой:

– Для меня он староват. Предпочитаю покупать их молодыми. И потом, дороговато: за половину суммы, которую пришлось бы отвалить за него, я могу купить экземпляр помоложе. Таких, как он, я уже продаю. Двадцать лет – самый подходящий возраст для сбыта.

– Значит, если я захочу его купить, ты станешь портить мне игру?

– Вовсе нет, – возразил Уоррен. – Лучше заключим сделку: я беру эту девку, независимо от ее возраста и оттого, что она приглянулась и тебе. Сам не знаю, зачем она мне понадобилась. Наверное, причина в том, что она выглядит очень разумной, а мне как раз такая и требуется. Итак, Том, ты отказываешься от нее, а я – от парня из племени круманти.

Лукреция Борджиа подняла глаза на переговаривающихся приятелей. Что ж, она бы не возражала, чтобы ее купил один из этих господ. Лично она предпочла бы Уоррена. Несмотря на приземистость, он обладал крепкой фигурой, мощными руками и ногами. Больше всего ее подкупило доброе, насмешливое выражение его лица. В нем не было и следа жестокости. При этом она не сомневалась, что перед ней стоит поборник жесткой дисциплины. Такого хозяина она готова чтить и уважать, ибо тоже всегда требовала от подчиненных ей людей повиновения. Правда, и второй, по имени Том, показал бы себя, наверное, неплохим хозяином, однако по какой-то неведомой пока что ей самой причине Лукреция Борджиа сразу отдала предпочтение Уоррену. Она радовалась, что он решил за нее поторговаться, и догадывалась, что заинтересовавший их круманти – это Джубо. Ведь именно так его называл Синклер. Ее обнадежило также то, что эти двое держатся вместе: по всей видимости, они были друзьями и соседями, так что если один из них купит Джубо, а другой ее, то они с Джубо смогут, по крайней мере, время от времени встречаться.

До ушей Лукреции Борджиа долетел звон колокольчика, оповещавший о начале аукциона. У нее замерло сердце. Вскоре до нее донесся могучий бас Перри и стук его молоточка. Молодой Синклер понесся к своему месту в сопровождении двоих белых, которых он нанял себе в помощники. Им было дано поручение приводить рабов по одному: сначала молодняк, потом мужчин, последними – женщин.

Лукреция Борджиа находилась слишком далеко от помоста, чтобы расслышать речи Перри целиком, лишь время от времени до нее долетало:

– Делайте ваши ставки! Раз, два, три… Продано! Покупатель – мистер такой-то.

Один из белых подручных возвращал купленного невольника в конюшню, оставлял в дальнем конце помещения и манил к себе следующего.

Когда дошла очередь до Джубо, она помахала ему на прощание рукой. Он тоже помахал ей и через силу улыбнулся. Она уповала на то, что за него хорошо заплатят. Когда он снова появился, то, проходя мимо нее, успел шепнуть:

– Один господин выложил за меня восемьсот долларов. Мистер Перри сказал, что это на сегодня самая высокая сумма. Кажется, мне повезло.

Она порадовалась за него, но у нее сохранялась надежда, что за нее отвалят еще больше – больше, чем за кого-либо еще. Ее тщеславие будет удовлетворено, если она будет знать, что стоит больше остальных. Чутье подсказывало ей, что именно так и произойдет.

Со временем конюшня раскалилась на солнце. Ожидание утомило Лукрецию Борджиа. Она провела на ногах несколько часов, ее одежда пропиталась потом. Она правильно поступила, что сберегла чистый фартук; настал момент вынуть его из узла и держать наготове. Она в волнении проводила взглядом сначала Мей-Энн, потом Пенси; обе выходили с младенцами на руках. Она тоже предпочла бы выйти на помост с малышом. Это увеличило бы ее стоимость. О, если бы она родила от Джубо!..

Наконец настал и ее черед. Белый, дежуривший в конюшне, подошел к ней со словами:

– Эй, девка, вот и твоя очередь карабкаться туда. Пошли.

После темноты, царящей в конюшне, ее ослепил яркий солнечный свет. Она последовала за белым по вытоптанной траве, доходившей перед аукционом ей до пояса. Белый остановил ее у подножия помоста. Подобрав передник, чтобы ненароком не оступиться, она поднялась по ступенькам. Синклер встретил ее улыбкой и показал на возвышение. Пока она направлялась к ящику, Перри оглянулся на нее и молвил:

– Знаешь, Лукреция Борджиа, я уже пускаю слюну, представляя себе, каким обедом ты бы нас попотчевала, не будь мы так заняты. – Он соизволил встать и сам подвел ее к ящику. – Как поживаешь, Лукреция Борджиа?

– Прекрасно, мистер Перри, – ответила она с вымученной улыбкой.

Он потер ладони, словно растирал какую-то пахучую мазь, и повернулся к толпе. Лукреция Борджиа обводила взглядом лица покупателей. Сначала она не видела ничего, кроме глаз. Среди этого моря были и глаза того, кто ее сейчас купит. Кто он?

Перри по-дружески шлепнул ее по бедру и начал:

– Господа, редко когда аукционисту доводится представлять на торгах служанку, которую он с великим удовольствием оставил бы себе. Это возможно лишь тогда, когда речь идет о высочайшем совершенстве. Смею вас заверить, господа, что сейчас именно такой случай. Эта великолепная особа зовется Лукрецией Борджиа. Спешу уведомить вас, что она на протяжении нескольких лет, с тех пор как мистер Маклин захворал и до самой его кончины, оставалась опорой этой плантации. Сама миссис Маклин рада это подтвердить. Помимо достоинств умелой управляющей, которыми я не могу не восхищаться, она обладает также непревзойденным кулинарным талантом, и я могу дать лишь самую восторженную оценку результатам ее кухонных священнодействий. Я готов пойти даже дальше и заявить, что перед вами – чудеснейшая кухарка на всем Юге, если не во всей стране.

Вы хотите знать, откуда мне это известно? Что ж, я уплетал ее яства на протяжении нескольких дней и спешу поделиться с вами своим впечатлением: никогда еще я не едал столь упоительных блюд! Господа, вам предлагается образцовый товар. Вы согласны со мной, мистер Синклер?

– Не только согласен, – закивал Синклер, – но хочу добавить от себя: она не только ублажала нас своими волшебными блюдами, но и помогла нам в организации аукциона. Без нее у нас вряд ли что-либо получилось бы, верно, мистер Перри? Перри не спорил.

– Как видите, господа, мой помощник меня поддерживает. Сейчас я выставляю эту замечательную девушку на аукцион. Предложений вроде жалких пятидесяти долларов я за нее не приму. Лучше забрать ее себе, чем допустить такое издевательство. Начнем с пятисот долларов. Откроет ли кто-нибудь торги таким предложением?

Это была величайшая стартовая цена за раба на день сегодняшних торгов, поэтому публика сперва разинула рты. Лукреция Борджиа напряглась. Снова, как в вечер первой встречи с мистером Перри, она выпрямилась, чтобы продемонстрировать свою стать, выпятила грудь, задрала подбородок и самодовольно улыбнулась. Наконец-то она видела не только глаза, но и лицо каждого. Она поспешно переводила взгляд с одного лица на другое, надеясь высмотреть тех двоих, Тома и Уоррена, которые высоко оценили ее еще до начала аукциона. Они стояли в третьем ряду. Ей очень хотелось, чтобы в торговлю вступил мужчина по имени Уоррен, и тот, как бы уступая ее мольбе, поднял руку.

Перри, натренированный мгновенно замечать торгующихся, тут же увидел задранную руку и поклонился.

– Пятьсот долларов дает мистер Уоррен Максвелл с плантации Фалконхерст. Благодарю вас, мистер Максвелл. Я знаю вас как лучшего знатока негров, другого такого не сыщешь во всей стране. Вы не могли не оценить достоинства негритянки, которую я предлагаю.

Не успел он договорить, как из задних рядов донесся гнусавый голос:

– Шестьсот!

Лукреция Борджиа огорченно перевела глаза на субъекта противного вида в видавшей виды рубахе.

– Семьсот! – Предложение исходило от полного господина в сюртуке сливового цвета, с ярко-красной физиономией, в белоснежной рубашке с черной бабочкой, стоявшего слева.

– Восемьсот! – выкрикнул Уоррен Максвелл.

Перри выразительно взмахнул руками, побуждая соперников не останавливаться на достигнутом. Его усердие было встречено довольно-таки длительным молчанием. Пока никто не предлагал больше. Перри пришлось проявить всю свою настойчивость: он умасливал, убеждал, призывал само Небо в свидетели. Наконец полный покупатель с бабочкой не выдержал:

– Говорите, она хорошо стряпает?

– Восхитительно! – заверил его Перри.

– В таком случае… девятьсот, – отозвался полный господин, немного поразмыслив.

Снова наступила пауза, снова Перри прибег к своему красноречию. Его прервал Максвелл, предложивший тысячу долларов.

– Тысяча сто, – сварливо заявил полный господин.

– В таком случае – тысяча двести, – откликнулся Уоррен Максвелл.

Вот когда Перри сумел во всю мощь проявить свое ораторское искусство. Его бесподобный голос загудел, как соборный колокол:

– Тысяча двести долларов, джентльмены! Я стыжусь вас! Если бы такую невольницу продавали в Новом Орлеане, то за нее с легкостью дали бы от тысячи пятисот до двух тысяч. Вы вынуждаете меня снять ее с торгов и продать куда с более приличной прибылью тому, кто сумеет оценить ее по достоинству. Тысяча двести! Господа, экая безделица! Гоните своего белого управляющего в шею – Лукреция Борджиа с успехом его заменит. Она добьется, чтобы ваши невольники делали за день больше, чем выколачивает из них белый управляющий за целую неделю, и при этом будет трижды в день потчевать вас вкуснейшими блюдами. Уж я-то знаю! Именно это и происходило при мне здесь, на плантации Элм Гроув. Всего-навсего тысяча двести? Мне только послышалось, или кто-то уже предложил тысячу триста?

Он умолк, дожидаясь ответа.

Полный господин повесил голову. Он достиг предела своих возможностей. Оставался один Уоррен Максвелл.

– Одна тысяча двести долларов – жалкая тысяча с хвостиком длиной в какие-то две сотни… Будут ли иные предложения? Неужели никто из присутствующих не желает стать обладателем самой замечательной поварихи, самой лучшей из всех, кого мне довелось продавать за долгие годы? Лукреция Борджиа – это вам не пустая игрушка, господа. Не смазливая квартероночка, которую пришлось бы упаковать в ленты и показывать знакомым. Нет, она – добротная чернокожая женщина, разве что с небольшой примесью человеческой крови, но зато за качество этого товара я ручаюсь головой.

Он умолк и оглядел аудиторию. К этому времени Лукреция Борджиа избавилась от прежних страхов и глядела на покупателей без стеснения. Когда ее взгляд остановился на Максвелле, она даже улыбнулась ему, и он слегка кивнул головой, словно подтверждая, что решился на покупку.

– Тысяча двести долларов! – снова взялся за свое неутомимый Перри. – Неужели это ваше последнее слово, господа? Неужели никому из вас не хочется стать собственником такого великолепного экземпляра? Еще полсотни – и она ваша! – Он выжидал. – Вы говорите, одна тысяча двести пятьдесят?

Аудитория затаила дыхание. В этот день никто еще не раскошеливался на такую сумму. Это было на целых четыреста долларов больше, чем недавно отвалили за замечательного невольника, лучшего на аукционе.

Перри ударил по столу молоточком, да так сильно, что подскочил графин и стакан.

– Тысяча двести! Цена – одна тысяча двести долларов! Кто больше? Вам предоставляется последний шанс, господа! Раз, два, три! Продано. – Последний удар молоточком по столу был особенно сокрушительным. – Итак, покупатель – мистер Уоррен Максвелл с плантации Фалконхерст. Мои поздравления, мистер Максвелл. Откровенно говоря, я вам завидую: ведь вы стали владельцем самой Лукреции Борджиа!

Он подвел ее к краю помоста, где она подобрала свой белоснежный фартук, чтобы грациозно спуститься на землю. Но прежде чем покинуть помост, она поймала взгляд Максвелла и слегка наклонила голову, что яснее всяких слов значило искреннюю благодарность.

Она возвратилась в конюшню, но уже в другом качестве: ее продали. Она больше не принадлежала миссис Маклин; ее хозяином стал незнакомый господин, только что выложивший за нее тысячу двести долларов. Пока что она ровно ничего о нем не знала, но инстинкт подсказывал: ей повезло. Конечно, она могла только гадать, где окажется и какой будет ее новая жизнь, но у нее почему-то не было ни малейших сомнений, что все сложится удачно. Она предчувствовала, что на неведомой ей плантации под названием Фалконхерст она станет еще более важной персоной, чем в Элм Гроув. Она была благодарна противному оборванцу, так и не купившему ее. Еще большую благодарность она испытывала к напыщенному господину в синем сюртуке. Она заранее радовалась, что попала к – как бишь его? – Уоррену Максвеллу.

– Масса Максвелл, сэр, – повторяла она про себя, принимая приветствия подруг. – Масса Уоррен, сэр. – Ей неведомо почему казалось, что она станет звать его по имени. Ведь она будет служанкой в Большом доме. Участь загнанной рабыни, гнущей спину на хлопковой плантации, ей не грозила. Разве станет здравомыслящий белый господин отсчитывать тысячу двести долларов за рабыню, которую собирается затем погубить непосильным трудом?

Масса Уоррен, сэр… Звучит неплохо. Ей не терпелось познакомиться с ним поближе. Что желаете на ужин, масса Уоррен, сэр, жареного цыпленка или свинину? Что вам подать, сливочные бисквиты или вафли?

Она схватила узелок со своим небогатым имуществом. Испытание осталось позади. Она не ожидала, что выйдет из такой переделки осчастливленной.

– Слушаюсь, сэр, масса Уоррен, сэр, – прошептала она.


Глава XIV


Стук аукционного молотка и громогласные восклицания мистера Перри стихли, а это свидетельствовало о завершении торгов. Остался лишь смутный ропот: Синклер принимал по очереди новых владельцев чернокожих невольников уже в конюшне, куда переместился со всеми своими принадлежностями. По просьбе покупателя он называл одно или несколько имен. Рабы откликались, подходили к столу, и Синклер выписывал купчую, после чего принимал деньги. Это была купля-продажа в чистом виде: уплатив, белый становился безраздельным хозяином новой вещи – раба. Сам раб не имел права выражать свое отношение к происходящему: будучи просто движимым имуществом, он волей-неволей мирился с новым хозяином, как мирится с хомутом лошадь. Превосходя лошадь разумом, он, однако, оставался таким же животным, поскольку точно так же продавался за деньги. И не считался человеком. Маленькое отличие – здесь торговали двуногим скотом.

Лукреция Борджиа нетерпеливо ждала в своем стойле прихода нового владельца. При появлении Максвелла перед столом Синклера у нее отлегло было от сердца, но через мгновение душа снова ушла в пятки: ее имя все не называлось. Видимо, она стала не единственным его сегодняшним приобретением и замыкала список. Ей предстояло томиться, дожидаясь, пока он оплатит все остальные покупки.

Лукреция Борджиа все больше удивлялась, рассматривая тех, кого приобрел ее новый хозяин: все они были еще детьми. Четверых парнишек, от восьми до четырнадцати лет, она отлично знала. По правде говоря, они были лучшими среди юной поросли Элм Гроув. Старший, Рико, – настоящий красавчик с хорошей осанкой; и немудрено – ведь ей хорошо известно, что его отцом был Большой Джем. От того же отца происходил и Кемп, паренек на пару лет младше Рико. Относительно происхождения других двоих, Захарии и Сэмми, Лукреция Борджиа была уже не так уверена, однако она порадовалась зоркости своего нового хозяина.

Этой четверкой приобретения Максвелла не ограничивались: он купил также трех девочек-подростков, опять-таки сняв самые сливки. Старшей из трех, Лу-Мери, было тринадцать лет; сама миссис Маклин имела на нее виды как на будущую горничную, так она была хороша и сметлива. Светлокожая Мами была младше Лу-Мери; она появилась на свет благодаря совокуплению негритянки с одним из двоюродных братьев мистера Маклина, следствием чего стали длинные волнистые локоны, вызывавшие у Лукреции Борджиа жгучую зависть. Самая молоденькая, Крикет, была всего лишь восьмилетним ребенком, но все говорило за то, что она вырастет красоткой. Лукреция Борджиа готова была рукоплескать умению Максвелла отобрать самый лучший товар. Собственно, уже то, что он не поскупился на нее, лучшую из лучших, говорило в его пользу. Да, у этого плантатора явно наметанный глаз.

Удивление же ее объяснялось просто: Максвелл скупал детей. Они были слишком юны, чтобы работать, способствуя благоденствию плантации. Максимум, где можно было использовать таких сопляков, так это на уборке в доме, вручив им по швабре. Зачем на плантации лишние рты? Лукреция Борджиа склонялась к мысли, что дети достались Максвеллу по дешевке, но с другой стороны, он не походил на любителя дешевизны. Скажем, за нее он не пожалел тысячу двести долларов, и при этом глазом не моргнул. Возможно, продолжала она рассуждать, его поголовье поредело, сам он уже не в тех годах, чтобы производить потомство, вот и усматривает выход в приобретении подростков. Никакого другого объяснения она не могла придумать. Оставалось надеяться, что на плантации для нее найдется хотя бы один видный молодой мужчина.

Ее разочарование никак не проходило: семерых детей собрали в кучу, про нее же так и не вспомнили. Приятель Максвелла, господин по имени Том, расплатился за Джубо и увел его. Максвелла же и след простыл. Лукреция Борджиа нервничала. Уж не возникли ли осложнения, не передумал ли он? Полагая, что он все-таки купил ее, она успокоилась было, теперь же, оставаясь невостребованной, снова не находила себе места. Остальные покупатели бойко разбирали приобретенных ими невольниц. Лукреция Борджиа расставалась с ними с сожалением. Они-то знали, куда отправляются, у них были новые хозяева.

В конце концов она осталась одна во всей конюшне и уже ломала руки от отчаяния, когда Максвелл соизволил появиться снова. Теперь он направлялся прямиком к ней. Рядом с ним упруго шагал высокий цветной мужчина. Слава Богу, молодой!

Лукреция Борджиа тотчас перевела взгляд с Максвелла на его спутника-негра. Тот был поразительно красив – красивее она отродясь не видывала: рослый, широкоплечий, не слишком черный, лет двадцати с небольшим. У него были почти классические черты лица, а губам, хоть и слегка припухлым, было бесконечно далеко до африканской вывороченности, как у Джубо. Волосы вьющиеся, глаза темно-карие, глубоко посаженные. Судя по виду, он обладал громадной физической силой, однако инстинкт подсказывал ей, что он не способен использовать свою мощь во вред другому. Вдобавок он был очень прилично одет – так опрятно не одевался в Элм Гроув ни один невольник. За несколько секунд она осмотрела его с головы до ног и осталась довольна осмотром. Наиболее многообещающим выглядело внушительное вздутие у него в штанах. Она уже предвкушала удовольствие от его близости – ведь он определенно превосходил как мужчина Большого Джема и Джубо, которые тоже отнюдь не были карликами.

Хозяин и слуга подошли к ней. Она подняла свой узелок, готовая следовать за ними. Максвелл улыбался. Она заметила, что сопровождающий его негр приятно удивлен ее обликом.

– Вот, купил для тебя отличную девку, Мемнон, – сказал Максвелл, хлопая его по спине. – Нам как раз нужна хорошая кухарка, а то наша Мерси стареет. Перри, аукционист, утверждал, что она как раз то, что нам нужно. Пускай спит с тобой на кухне. – Глядя на Лукрецию Борджиа, он спросил: – Нравится тебе этот молодец? Кстати, как тебя зовут? Что-то я не разобрал. Слишком увлекся торгами.

Лукреция Борджиа не знала, на который из заданных новым хозяином вопросов отвечать сначала. Видимо, сперва следует представиться.

– Лукреция Борджиа, сэр, – гордо отчеканила она по слогам. – Старый хозяин, еще до мистера Маклина, дал мне это имя. Он сказал: если я хорошо стряпаю, то, видать, не отравлю его, даже если буду носить такое прозвище. Уж и не знаю, что он имел в виду. – Она бесстрашно глянула на молодого негра. – А что до него, то он ничего себе, только с Лукрецией Борджиа ему долго не протянуть. Я живо вытяну из него все соки. Я уже подарила массе Маклину двух сосунков и готова продолжать. Главное, чтобы он не ленился.

Вместо того чтобы пресечь фамильярность и поставить ее на место, Уоррен Максвелл рассмеялся и шлепнул ее по заднему месту.

– Его зовут Агамемнон, но мы называем его Мемнон, а то и просто Мем. Он – слуга в доме.

Вообще-то он ничего, только иногда лентяйничает. Нужно, чтобы рядом с ним был кто-то, кто приводил бы его в чувство. Старуху Мерси мы вернем в хижину, а тебя поселим на кухне. В том случае, конечно, если ты действительно такая умелая кухарка, как расписывал мистер Перри.

– Я хорошо готовлю, – похвасталась она. – Даже отлично. Вот увидите!

– Поглядим. – Максвелл вынул из кармана большие серебряные часы. – Пора ехать. Одно запомни, Лукреция Борджиа. Я – хозяин добрый, но только в том случае, если ниггер делает так, как я ему говорю. У нас в Фалконхерсте не торопятся хвататься за кнут, но в случае чего могут и выпороть. Я велю – ты выполняешь – вот и вся наука. Не огрызаться, не препираться, не дерзить. Многого я не требую.

Она зашагала с ними в ногу, чуть отступив от Максвелла. Отстать она не боялась: она была такой же длинноногой, как Мемнон, и без труда обогнала бы Максвелла. Не прошли они и нескольких шагов, а ей уже понадобилось задать белому вопрос-другой.

– Прошу прощения, сэр, позвольте вас кое о чем спросить.

Он кивнул, отмечая про себя, что она знакома с хорошими манерами.

– Как прикажете к вам обращаться, сэр? Вас зовут мистер Максвелл. Значит, мне называть вас «масса Максвелл, сэр»?

– Ты будешь служить в господском доме, так что можешь называть меня по имени: масса Уоррен. Только не забывай про «сэра». Это необходимо для пущей уважительности. В Фалконхерсте ты станешь называть мою жену «миссис Софи, мэм». У нас есть сын. Он славный паренек, но еще мальчишка. Его зовут Хаммонд. Обращайся к нему «молодой масса Хам».

Теперь у нее была семья. Стряпать для них будет нетрудно – всего-то муж с женой да сын. Служба будет ей в радость, да и Мем подсобит в случае чего.

Возможно, ей дадут в помощь судомойку. Непроясненным оставался всего один вопрос.

– Вы говорите, что мы отправляемся на плантацию Фалконхерст. Можно спросить, что там выращивают? Хлопок, как у нас в Элм Гроув?

Он с усмешкой покачал головой:

– Если бы мы были хлопководами, то жили бы впроголодь. Нет, Лукреция Борджиа, у нас не хлопковая плантация. То есть хлопок у нас есть, но только для того, чтобы люди не сидели без дела. Почвы истощились и уже не дают сносного урожая. Вместо хлопка мы выращиваем негров. Каждый год мы продаем новый урожай чернокожих. За них можно выручить больше, чем за хлопок, а дальше будет еще лучше. Сейчас всем только подавай негров. Так что наша культура – это негры.

– Вы выращиваете их на продажу?

– Ты ничего не забыла? – прикрикнул он.

– Масса Уоррен, сэр, – спохватилась она.

– Так-то лучше. Смотри не забывайся. Да, именно на продажу. Получим от негритянки пару добрых сосунков – и с рук долой. Негров мы держим дольше: каждый производитель должен дать нам примерно двадцать голов потомства.

У Лукреции Борджиа упало сердце. Значит, и ее продадут, как только она даст хозяину потомство? Впрочем, довод против этого предположения находился под рукой: если она проявит себя сносной кухаркой, ее не захотят продавать. А в своих способностях она не сомневалась.

– И со слугами из господского дома вы поступаете так же, масса Уоррен, сэр? Их вы тоже продаете?

– Нет, если мы ими довольны. Скажем, Мемнона я пока не продаю, хотя иногда угрожаю продать, если он не перестанет лениться. И Мерси не продавал; сейчас она состарилась и будет доживать свои годы в Фалконхерсте. Я торгую только молодняком – теми, за кого можно получить хорошие деньги. Ладно, поболтали, и будет. Не проявляй излишнего любопытства. Мне не нужны пронырливые негры, которые суют нос во все мои дела. Лучше поторапливайся.

Они подошли к фургону. Семеро подростков уже расселись внутри на полу. Максвелл велел Лукреции Борджиа положить узел под сиденье. Мемнон получил наказ караулить сзади, чтобы никто из ребятишек не выпрыгнул на ходу и не рванул домой. Лукреции Борджиа предстояло сидеть рядом с Максвеллом на козлах. Уже одно это было привилегией. Остальные тряслись на полу фургона, Мемнон ехал сзади, свесив ноги.

Она проводила взглядом плантацию Элм Гроув, мысленно прощаясь с насаженным на шест черепом, якобы принадлежавшим Большому Джему, с миссис Маклин, махавшей им рукой с веранды, с аллеей, ведущей к дороге. Это место так долго было ее домом, что у нее защемило сердце. Здесь ее ценили по достоинству, здесь она вкусила власть.

Знакомство с Фалконхерстом было делом будущего, но ей стоило только взглянуть на нового хозяина, чтобы отбросить все сомнения. Все будет как нельзя лучше! Она преднамеренно допустила в разговоре с ним фамильярность. Это было проверкой. Он отреагировал хорошо: отповедью, а не наказанием. С таким у нее не будет хлопот, тем более что она знала, как умаслить белого господина.

Фургон выехал на дорогу. Элм Гроув превратился просто в рощицу, на глазах исчезающую из виду. Она не знала, далеко ли до Фалконхерста, доберутся ли они туда к исходу дня. Только чувствовала сильное утомление, так как целый день простояла столбом и перенервничала во время аукциона. Хотелось одного: свернуться калачиком и забыться сном.

Время от времени она оборачивалась, чтобы отчитать кого-нибудь из рыдающих детей. Старший, Рико, стоически перенес удар судьбы; Кемп и Захария тоже старались держаться, зато Сэмми и Крикет оплакивали разлуку с матерями.

– Не могу больше выносить их скулеж, Лукреция Борджиа! Если ты не заставишь их заткнуться, я отделаю их вот этим кнутом. Я знаю, что им хочется к маме, но какое мне до этого дело? Угомони их, иначе я за себя не отвечаю! – взвился Максвелл.

Первым ей под руку попался Сэмми.

– Если тебе хочется поплакать, то сейчас я тебе покажу, что такое настоящее горе! – С этими словами она отвесила ему пару оплеух. – Лучше замолчи, не то еще схлопочешь.

Дотянуться до Крикет она не сумела, но наказание, постигшее Сэмми, привело в чувство всех без исключения: страх перед тяжелой рукой Лукреции Борджиа перевесил тоску по дому. Плач сменился шмыганьем. Немного погодя воцарилась полная тишина.

Максвелл остался доволен.

– Кажется, ты знаешь, как обращаться с ниггерами, Лукреция Борджиа.

– Так и есть, сэр, масса Максвелл, сэр. Еще бы не знать! Всю жизнь только и делала, что раздавала им тумаки. – Она сжала для наглядности кулак. – Мою тяжелую руку они долго помнят. Мне ниггеры не смеют дерзить, масса Уоррен, сэр.

Он одобрительно кивнул. Некоторое время к скрипу колес не примешивалось посторонних звуков. Потом Рико затянул мотив без слов, остальные стали вторить ему. К моменту, когда фургон въехал в чугунные ворота плантации Куртни-Хаммонда, все дети забыли про недавние слезы.

Лукреция Борджиа удивленно разглядывала витые ворота, длинную аллею и белеющую в отдалении усадьбу с колоннами.

– Вот это да, масса Уоррен, сэр! Это и есть плантация Фалконхерст? – Великолепие усадьбы застало ее врасплох.

Он засмеялся и покачал головой:

– Ничего похожего! Эта плантация принадлежит двоюродному брату моей жены. Она из рода Хаммондов, а это знатный народец. Фалконхерст – местечко попроще, зато удобное. Я мечтаю выстроить себе новый дом, но пока и старый неплох. Для того чтобы потягаться с кузеном Куртни, я должен захлебнуться в неграх.

Куртни-Хаммонд поджидал гостя на веранде. Сбежав со ступенек, он сперва осмотрел подростков в фургоне, а затем отдал должное Лукреции Борджиа.

– Славное приобретение, кузен Уоррен!

– Говорят, она к тому же отменно стряпает.

– Положите ее в сарае, вместе со остальными? – осведомился Куртни.

– Нет, думаю приковать ее к Мемнону. Всем остальным, кроме молокососов, я тоже надену кандалы. Как бы еще не бросились наутек!

– Я не убегу, масса Уоррен, сэр, – подала голос Лукреция Борджиа. – Куда мне бежать?

– Тебя никто не спрашивает! – ощерился Максвелл. – Захочу – и закую. Я всегда так поступаю с рабами в первую ночь. С тобой тоже не хочу рисковать, Лукреция Борджиа. Уж больно ты сообразительна.

Лукреция Борджиа поняла, что перегнула палку. Не желая быть наказанной за болтливость, она прикусила язык и хранила молчание, пока они объезжали длинный сарай. Затем вместе с детьми и Мемом покинула фургон. Седовласый негр взялся распрягать лошадей. Куртни-Хаммонд оказался тут как тут. Подмигивая Уоррену, он произнес:

– Миссис Хаммонд этого не одобрила бы, но если вам, кузен Уоррен, захочется взять эту невольницу себе в постель на ночь, то это можно устроить. Хороша! Такая с радостью составит вам компанию. Я бы сам от нее не отказался.

Уоррен покачал головой:

– Ей предстоит спать с Мемноном, пускай к нему и привыкает. К тому же от нее попахивает. Хватит с меня того, что я все это время просидел с ней бок о бок на облучке. Вонючие негры мне не по вкусу.

Лукреции Борджиа очень хотелось ответить, что она с самого утра не имела возможности помыться, обычно же от нее хорошо пахнет. Но сдержалась. Придется ей научиться держать свои чувства при себе, как ни привыкла она выкладывать миссис Маклин все, что у нее на уме.

Седовласый слуга накидал в одно из стойл свежей соломы, после чего Максвелл велел невольникам устраиваться на ночлег. Седовласый был послан к фургону за кандалами. Максвелл начал с Рико: он надел железный браслет юноше на руку и приковал его к столбу; цепь была достаточно длинна, чтобы свободно улечься. Следующей в гирлянде стала Лу-Мери, третьим – Кемп. Малышню Максвелл не тронул. Потом поманил к себе Лукрецию Борджиа и приковал ее руку к руке Мема.

– Я не хочу рисковать, Лукреция Борджиа. Разве плохо оказаться в одной связке с Мемом? Тебе понравится! У Мема давно не было сожительницы, так что он рвется в бой. – Хозяин уже не гневался на нее, а улыбался. Он указал паре на местечко с противоположной стороны стенки, отделявшей одно стойло от другого. – Устраивайтесь поудобнее. Скоро вас накормят ужином.

Максвелл и Хаммонд удалились. Лукреция Борджиа осталась в обществе детей и Мема.

Она была рада опуститься на чистую солому, хотя не отказалась бы умыться. По ее лицу струился пот, она чувствовала себя грязной и страдала от этого. С прикованной к Мему рукой она не могла даже снять фартук. Она уселась рядом с ним, поглядывая на него и восхищаясь его внешностью.

В сумерках двое слуг из Большого дома принесли котел с рагу, которое тут же разложили по тарелкам и раздали новым рабам. Оба были так разодеты, что Лукреция Борджиа приняла их наряд за последний крик моды: на них были черные кафтаны с длинными полами и черные панталоны до колен. Тугие икры были обтянуты белоснежными чулками, на башмаках позвякивали серебряные пряжки.

Еда была сносной, хотя она умела готовить не в пример лучше. Но она так проголодалась с тех пор, как наспех съела ранним утром холодную кукурузную лепешку, запив ее кофе, что набросилась на еду, хватая ее пальцами; когда все было съедено, она не постеснялась вылизать тарелку языком – не пропадать же соусу! Тем временем окончательно стемнело.

Она привалилась к Мемнону, наслаждаясь близостью его теплого, сильного тела. Он обнял ее свободной рукой, и ей стало хорошо и спокойно.

– Мы с тобой поладим, Лукреция Борджиа. – Его голос был низким, проникновенным, объятие все больше переходило в ласку. – Я давно хочу постоянную женщину. Иначе мне приходится рыскать по хижинам. Если масса Уоррен об этом узнает, мне не миновать порки. Он очень разборчивый по части того, кто с кем спит. А я так соскучился по любви!

Она прижалась к нему сильнее. Незнакомые мужчины всегда оказывали на нее завораживающее действие, Мемнон же был вдобавок очень привлекателен.

– Я с радостью, Мем. Я люблю настоящих мужчин. Плюгавые мне ни к чему.

Он вытянул ноги.

– Насчет меня можешь не сомневаться, Лукреция Борджиа: уж меня плюгавым никак не назовешь. Я силен, как жеребец. Ручаюсь, ты такого еще не видывала. – И он положил на себя ее ладонь.

На счету у Лукреции Борджиа числились Большой Джем, Джубо и кое-кто еще, однако такого оснащения, как у Мемнона, она ни у кого не встречала. Оно превосходило все ее ожидания. Она вцепилась в могучий столб, грозивший продрать тонкую ткань штанов.

– Вот это да! – Она не собиралась его отпускать. – Теперь я вижу, что мне понравится на плантации Фалконхерст.

Он привлек ее к себе и поцеловал в губы. Кончик его языка нашарил ее язык. Поцелуй получился нескончаемым. Он не спеша приподнял ее фартук, черную ситцевую юбку и нижнюю юбку из мешковины. Его пальцы приступили к изучению ее анатомии.

Лукреция Борджиа задрала платье до самой шеи. Его губы оторвались от ее рта и охотно принялись за ее затвердевшие соски.

– О, ты знаешь, как сделать женщине приятно, – простонала она, принимая в себя его пальцы один за другим. – Мне еще никогда не было так хорошо. Представляю, что последует дальше…

– Это только начало, – прошептал он, помогая ей расстегивать пуговицы у него на штанах. – Главное впереди.

Она расчехлила его орудие и принялась играть со стволом. Когда прелюдия распалила обоих так, что дальше сдерживаться было уже невозможно, он неторопливо перевернул ее на спину и сунул колено ей между ног, разводя их в стороны.

– В Фалконхерсте без одежды будет гораздо лучше. В кандалах не разденешься. Так что сегодня не суди меня слишком строго.

Для начала она немного постонала – не столько от боли, сколько от удовольствия. Он погружался в нее все глубже, удивляя с каждой секундой все сильнее. Она скрестила ноги у него на пояснице и вобрала его в себя. Он оперся на прямые руки и заработал. Действовал он с расстановкой, мерными толчками. Всякий раз, чувствуя, что вот-вот достигнет кульминации, он замирал, давал себе отдых, а потом снова принимался за дело. Она уже давно содрогалась от приступов неописуемого восторга. Наконец и он издал утробный вопль, задергался, а потом замер в ее объятиях. Когда он скатился с нее, она уже жалела, что наслаждению пришел конец. Он пыхтел в соломе, не в силах отдышаться. Она прижалась к нему, чувствуя небывалое удовлетворение.

Большой Джем был таким умелым любовником, что она считала: лучше просто не бывает. Однако Большой Джем думал только о себе, поэтому его любовь больше походила на короткий штурм. Джубо в отличие от него примешивал к соитию любовь, и она отвечала ему взаимностью; и все же никогда прежде мужчины не доставляли ей такого наслаждения, какое только что она получила благодаря Мемнону. И теперь находилась в таком изнеможении, что с трудом шевельнула рукой, чтобы благодарно погладить его по щеке.

Придя в себя, она обнаружила, что в сарае раздается хрип не одного только Мема. Похожие звуки доносились и из соседнего стойла.

Она села, всматриваясь в темноту. Тяжелое дыхание принадлежало Рико и Кемпу.

– Чем это вы там занимаетесь? – окликнула она их. – Если вы пристаете к Лу-Мери, то вам не миновать порки. Она еще девушка, и мистеру Максвеллу это прекрасно известно.

– Мы ее не трогаем, Лукреция Борджиа. Мы не делаем глупостей.

– Тогда чего вы там сопите?

До нее донеслось хихиканье Лу-Мери.

– Это все Рико, Лукреция Борджиа. Он заставил меня его ласкать. Его и Кемпа.

Не будь она прикована к Мему, она бы, пренебрегая усталостью, задала трепку всей троице. Мемнон принудил ее снова сесть.

– Оставь их, Лукреция Борджиа. Чего от них ждать, если мы их не постеснялись? Не беспокойся. Рико ее не тронет: он до этого еще не дорос. Просто они с Кемпом заставили её немного их пощекотать. И потом, что еще остается ниггеру? Ему тоже хочется побыть счастливым. Пускай учатся! Когда они подрастут, их в Фалконхерсте одно это занятие и ждет. Масса Уоррен по этой части мастак: для чего же еще он их купил?

– Но они еще слишком молоды!

– Ниггер не бывает слишком молодым. – Мемнон уложил ее рядом с собой и обнял. – Давай-ка спать. Завтра нас ждет дальняя дорога. Отсюда до Фалконхерста еще целый день пути.


Глава XV


Мемнон сказал правду: от плантации Куртни-Хаммонда до Фалконхерста оказался полный день езды. Максвелл разбудил своих рабов еще до рассвета, чтобы тронуться как можно раньше; у них не оказалось времени умыться и привести себя в порядок: слуги уже принесли кофе, яичницу, лепешки. Максвелл посоветовал рабам поесть поплотнее, поскольку обед будет скудным, а к месту они прибудут только вечером. На этот раз им выдали оловянные ложки, и Лукреция Борджиа с воодушевлением набросилась на еду. Доев все до последней крошки, она стряхнула соломинки с платья, укоризненно поглядела на свой несвежий фартук и пожалела, что не может поправить платок на голове: этому препятствовали кандалы. Максвелл расковал рабов только перед посадкой в фургон.

Сперва поездка доставляла Лукреции Борджиа удовольствие. Ее обдувал прохладный ветерок, перед взором развертывалась картина пробуждения природы. Из труб, торчащих над невольничьими хижинами, поднимался дымок, в воздухе стоял приятный запах горящей древесины и поджариваемого бекона. Однако совсем скоро солнце стало припекать нестерпимо, и Лукреции Борджиа отчаянно захотелось умыться. Максвелл тоже изнывал от жары, и исходящий от него запах так же терзал обоняние Лукреции Борджиа, как ее запах – его, только он не имел об этом ни малейшего понятия.

Дети в фургоне снова проявляли беспокойство, и Лукреции Борджиа потребовалось неоднократно стращать их, а потом и пускать в ход кулаки, чтобы предотвратить слезы. Даже выносливый Рико проявлял признаки усталости; Лукреция Борджиа не могла его за это винить, ибо и сама была уже на пределе сил. Как ей хотелось снова оказаться в Элм Гроув, зажить прежней, привычной жизнью! Она уже ненавидела это нескончаемое путешествие, в особенности раскаленное светило.

Дорога вилась по одной из наиболее процветающих местностей во всей Алабаме. Изредка по пути попадались господские усадьбы, возведенные на некотором удалении от дороги, – из розового кирпича или белых досок, с изящными колоннадами. Впрочем, некоторые находились в плачевном состоянии, несмотря на то что на окрестных их полях гнули спины полчища рабов. Гораздо чаще, чем бастионы с колоннами, путникам попадались мелкие фермы, принадлежащие белым фермерам, едва сводящим концы с концами: убогие лачуги, роющиеся в грязи свиньи, куры перед дверью, неопрятная фермерша, развешивающая застиранное белье на крыльце, сам фермер с обгоревшей шеей, расчищающий новый участок под посевы. Иногда поблизости маячил помощник-негр, но чаще обходились без него, и фермер трудился либо один, либо вместе с сыновьями.

По пути им встретились два элегантных экипажа и одна открытая коляска, в которой ехала белая дама, спасавшая лицо от солнца крохотным черным зонтиком. Белые всадники, даже не будучи знакомы с Максвеллом, приветствовали его поклонами и провожали завистливыми взглядами фургон с темнокожей молодью, на Лукрецию же Борджиа, восседающую рядом с хозяином, пялились с откровенным восхищением. Остальные путешественники были в большинстве своем неграми: эти перемещались на замученных слепнями мулах с веревочной подпругой, курсируя между близлежащими плантациями. Они тоже кланялись Максвеллу и одобрительно рассматривали его спутницу.

На козлах царило молчание. Положение мистера Максвелла не позволяло ему вести пространные беседы с невольницей, хотя та могла бы засыпать его вопросами. Недаром он предупреждал ее, чтобы она умерила любопытство. Будь ее воля, она бы подробно расспросила нового хозяина о Фалконхерсте и о том, каким образом там выращивают чернокожих: ей очень хотелось поподробнее познакомиться с этим видом деятельности; однако Максвелл устал, пропылился, вспотел, и она знала, что разговора с ним не получится.

В полдень они остановились в дубовой роще. Земля под деревьями была устлана ковром из опавших листьев и желудей; здесь было гораздо прохладнее. Лукреция Борджиа развернула сверток с едой, собранной им в дорогу Хаммондами. Один пакет, завернутый в узорную салфетку, предназначался для Максвелла: в нем оказались холодный цыпленок, пшеничный хлеб и бутылка вина, которое Хаммонд не больно уважал; остальным пришлось довольствоваться кукурузными лепешками и яйцами вкрутую. Рядом протекал ручей, и Лукреция Борджиа воспользовалась возможностью вымыть лицо и руки. Максвелл позволил Мему допить за него вино, а тот поделился парой глотков с Лукрецией Борджиа. В бутылке оказалась терпкая, крепкая мадера; благодаря вину и чувству чистоты она ощутила себя посвежевшей.

Немного передохнув, они опять тронулись в путь. Прошло совсем немного времени, и снова начало казаться, что скрип колес будет вечно звучать у нее в ушах.

Перед закатом Максвелл нарушил молчание. – Совсем скоро будет Бенсон, – сказал он как бы про себя и добавил специально для Лукреции Борджиа: – Это ближайший к Фалконхерсту городок. Там есть магазин, таверна, банк, несколько домишек. Оттуда до нас всего мили четыре. Городишко совсем неприметный, но жить рядом с ним все-таки удобнее, чем где-то в глуши.

Лукреция Борджиа ответила нечто невразумительное. Она слабо разбиралась в городах, так как всего-то и бывала, что в Эмфории да в Марисбурге с миссис Маклин; селения, которые они проезжали в этом путешествии, совершенно ее не вдохновили. Город вообще для нее пустое место; она привыкла к жизни на плантации, только такое существование могло ее радовать. Нет ничего лучше, чем крутиться на плантации весь день, не зная отдыха.

Вскоре Максвелл свернул с главной дороги на проселок, заросший травой. Указывая на появившееся в отдалении строение, он облегченно вздохнул и молвил:

– Вот мы и дома, Лукреция Борджиа. – Затем оглянулся и крикнул: – Приехали, Мем! Наконец-то ты можешь размяться. Как только приедем, сделай мне горячий пунш и займись делами. Ух как пересохло в глотке! Ничего, от твоего пунша мне мигом полегчает. – Лукреции Борджиа он объяснил: – Я предпочитаю горячие напитки. Погорячее и послаще – так полезнее для здоровья. Такие вкусы были у моего папаши, вот я их и перенял.

По сравнению с плантацией Хаммондов Фалконхерст,[3 - Falconhurst – Соколиный холм (англ.).] несмотря на свое звонкое имя, не производил сильного впечатления. Даже сравнение с Элм Гроув не свидетельствовало в его пользу. Здесь не было длинной аллеи, ведущей к Большому дому, – усадьба стояла почти у самой дороги. Раньше стены дома были выкрашены белой краской, но теперь она облупилась. Этот видавший виды особняк, сколоченный из досок, был довольно средних размеров, двухэтажный, с высокой крышей, крытой кедровой дранкой, вверху виднелись несимметрично расположенные мансардные окошки. Навес над верандой поддерживали подпорки в виде тесаных бревен и совсем не претендовали на архитектурную изысканность. Вдоль всего фасада тянулась длинная веранда, с нее внутрь дома вели несколько дверей. На веранде стояли кресла с плетеными сиденьями и бочки для сбора дождевой воды.

Впечатление от дома было сродни тому, которое производит старик в ветхой фетровой шляпе, потерявший почти все зубы. Однако это не помешало Лукреции Борджиа подметить, что дом сколочен основательно и что в нем вполне хватает места для большой семьи. Вокруг веранды благоухал ухоженный цветник; видно было, что хозяйка дома неравнодушна к красоте. Эта деталь благоприятно сказывалась на общем впечатлении от неказистой усадьбы.

Рядом с домом находился вместительный сарай, выполнявший роль конюшни, позади него теснились прочие хозяйственные постройки, напоминавшие издали небольшую деревню. Из сарая навстречу им уже бежали молодые негры с радостными криками: «Хозяин вернулся! Хозяин вернулся!» Всем не терпелось распрячь лошадей и разгрузить фургон, но Максвелл разогнал всех, оставив только одного – ладно сложенного молодца, откликавшегося на имя Зеб; Лукреция Борджиа вскоре узнала, что Зеб кучер миссис Максвелл и главный конюх на плантации. Он весь светился радостью, встречая хозяина; рады были и остальные, из чего Лукреция Борджиа заключила, что попала к доброму хозяину. Судя по всеобщему ликованию, рабы в нем души не чаяли.

– Уведи этих юнцов и девок в сарай и устрой их там на ночь! – приказал он Зебу. – С утра разберемся, где их разместить. – Максвелл спрыгнул с фургона и обошел его сзади. – А вы, Мемнон и Лукреция Борджиа, ступайте в дом.

В следующее мгновение он уже забыл о новых невольниках: его внимание переключилось на миловидную полную даму и мальчика лет пяти, цепляющегося за ее юбку, – те как раз появились в дверях.

– Наконец-то, Уоррен! – воскликнула дама. Максвелл взбежал по ступенькам, заключил ее в объятия и поцеловал, приговаривая:

– Софи! Хам! Как поживаешь, сынок? Погоди, вот увидишь, что привез папа!

– Подарок? – Мальчик отпустил мамину юбку и позволил отцу взять его на руки.

– Еще какой! Лучше не бывает. Четверо парнишек и три девочки! Это специально для тебя. Когда ты вырастешь, их можно будет продать, пока же они твои.

– Уоррен! – укоризненно одернула мужа миссис Максвелл. – Что еще за блажь – покупать слуг для Хаммонда? Он же кроха. Лучше бы ты просто купил для него по дороге хорошую игрушку. Это именно то, что любят дети.

– У меня есть игрушечная лошадка, мама. А негров я люблю больше всего на свете! – Хаммонд был в полнейшем восторге. – Значит, ты купил их для меня, папа? Можно посмотреть? У них есть имена или мы сами их назовем? А как? Где они?

– Зеб отвел их в сарай. Дождись утра, тогда и посмотришь. – Он спустил Хаммонда с рук и погладил руку жены. – У меня и для тебя есть подарок, Софи. Кухарка – мне сказали, что лучше ее нет в целом свете. Я отвалил за нее тысячу двести долларов! Эй, Лукреция Борджиа, – окликнул он ее на пороге кухни, – пойди-ка сюда. Познакомься с новой хозяйкой и молодым хозяином.

Лукреция Борджиа оставила свой узелок у порога и поспешила на зов. Она бы предпочла, чтобы на ней в этот момент был фартук безупречной белизны, чтобы красный платок на голове был повязан как следует, а не кое-как, чтобы ее лицо не было пыльным и потным с дороги. Для знакомства с хозяйкой она выглядела самым неподходящим образом. Она безмолвно вытянулась рядом с Уорреном Максвеллом.

– Вот и Лукреция Борджиа, Софи. Жду не дождусь, чтобы удостовериться, что она действительно хорошо готовит. Все твердили, что она – просто находка. Гляди, Хам, это – новая служанка твоей матери. Видишь, я и ей купил подарочек. Кухарку зовут Лукреция Борджиа. Надеюсь, ей у нас понравится. Если, конечно, не вздумает управлять Фалконхерстом, как она делала, судя по слухам, у себя в Элм Гроув.

Лукреция Борджиа поклонилась. Ответ миссис Максвелл ее удивил: та ласково прикоснулась к ее руке. Это очень напоминало ласку, но Лукреция Борджиа знала, что белые хозяйки не испытывают нежности к чернокожим служанкам.

– Этому я как раз рада, что Уоррен приобрел новую служанку. У Мерси очередной приступ, ее унесли в хижину. Я все это время готовила сама и боялась, что после возвращения Уоррена вообще превращусь в кухарку. Тебя привезли очень кстати, Лукреция Борджиа. Ужином и не пахнет: я не ждала мужа так скоро. Мы с сыном как раз собирались наскоро перекусить, а тут и вы пожаловали. Ступай на кухню, я пришлю кого-нибудь, чтобы показать тебе, что где лежит. Как насчет яичницы с ветчиной, Уоррен?

Муж улыбнулся:

– То, что надо, хоть на завтрак, хоть на ужин. Яичница с ветчиной – мое любимое кушанье, только старая Мерси в последнее время не могла толком сготовить даже это.

Миссис Максвелл поманила Лукрецию Борджиа за собой, вводя ее в дом через парадный вход.

– Уоррена хлебом не корми, дай подкупить негров.

Лукреция Борджиа не знала толком, к кому обращается хозяйка – к ней или к самой себе, – и на всякий случай еле слышно отозвалась:

– Да, мэм, миссис Максвелл, мэм…

Миссис Максвелл тяжело вздохнула, словно сгибалась под непосильной тяжестью, и продолжала:

– Он превращает плантацию в племенное хозяйство. Ни о чем другом и думать не может! Как только где-нибудь проводят аукцион – он тут как тут, тащит домой очередную ораву негров. Прямо стыд! Я уже стесняюсь нашего Фалконхерста. Племенной завод – это же срам! Хлопка он больше не выращивает – так, самую малость. Утверждает, что почва истощилась, поэтому с хлопком можно в два счета разориться. Иногда мне становится так тошно от негров – только их и видишь, только о них и слышишь, – что я готова расплакаться. У Хаммонда тоже одни чернокожие на уме. В его-то возрасте!..

– Угу! – промычала Лукреция Борджиа, полагая, что с хозяйкой надо соглашаться.

– Одно хорошо, – в голосе миссис Максвелл зазвучали горделивые нотки, – Уоррен не закладывает ни землю, ни невольников. У всех остальных все давно заложено-перезаложено, потому что на одном хлопке действительно не выехать. Так что, возможно, мистер Максвелл поступает верно. Только я – урожденная Хаммонд и считаю, что выращивать ниггеров – постыдное занятие.

Пока продолжался этот монолог, они пересекли гостиную с нехитрой, зато многочисленной обстановкой. Тяжелая мебель из красного дерева в стиле ампир выглядела так, словно служила семейству с незапамятных времен. То же самое можно было сказать о простом ковре и кое-какой мебели кустарного производства, сработанной здесь же, на плантации. На небольших окнах не было даже занавесок, а камин крохотный, необлицованный. На стене тикали большие часы, оживляя помещение. Гостиная была обставлена бесхитростно, зато смотрелась удобной и уютной. Здесь наслаждались жизнью, а не притворялись, будто живут.

В столовой Лукреции Борджиа бросился в глаза обеденный стол под красно-белой клетчатой скатертью. Посередине стола теснились серебряные солонки, перечницы, кувшинчики для масла и уксуса. В длинном буфете мерцала потускневшая серебряная посуда. Стулья были самые обыкновенные, с плетеными спинками, возможно, тоже домашнего изготовления. Над столом висел здоровенный деревянный вентилятор, от которого тянулась веревка, исчезавшая в отверстии в стене.

К изумлению Лукреции Борджиа, сразу за дверью столовой располагалась кухня. Ей впервые пришлось столкнуться с планировкой, при которой кухня представляла собой помещение, относящееся непосредственно к Большому дому. Обычно кухня находилась за его пределами и соединялась с домом крытым переходом, как в Элм Гроув. Это делалось для того, чтобы в дом не проникал кухонный чад, а также во избежание пожара. Здесь же достаточно было распахнуть дверь – и ты попадаешь из столовой на кухню. Она сразу смекнула, что для нее в этом есть как преимущества, так и недостатки: с одной стороны, это облегчало работу, с другой – ограничивало независимость. Потом она усмотрела в такой планировке еще одно достоинство: стоя у кухонной двери, она сможет подслушивать все разговоры, ведущиеся в столовой. Это, надо сказать, весьма удобно, ибо опыт научил ее, что все слухи, гуляющие по плантации, берут начало в столовой, где трижды на дню собирается вместе семейство хозяина.

В плите, где с обеих сторон были закрыты чугунные дверцы, потрескивал огонь. На плите закипал внушительный чайник, деловито звякая подпрыгивающей крышкой. Кухню освещали две свечи. Приятная на вид темнокожая девушка лет восемнадцати сидела за длинным выскобленным столом, ожидая, по всей видимости, приказаний хозяйки. При появлении миссис Максвелл и Лукреции Борджиа она резво вскочила на ноги.

– Алисия, – обратилась к ней миссис Максвелл, беря за руку Лукрецию Борджиа, – познакомься: это наша новая кухарка Лукреция Борджиа. Ее только что привез мистер Максвелл. Сейчас она приготовит ужин, но вообще-то здесь все пока для нее чужое. Вот ты и объясни ей, где что лежит и какие у нас правила.

– Слушаюсь, мэм, миссис Максвелл, мэм. Только я мало что знаю. Мерси никогда мне ничего не рассказывала. Я ждала вас, мэм, чтобы вам помочь. Если ужином займется новая кухарка, то я помогу ей.

– Алисия – горничная, на кухне она чужая, объяснила миссис Максвелл. – Но кое-что она тебе все-таки покажет. – Она указала на матрас в углу, набитый кукурузной шелухой. Матрас был накрыт приличным пледом. – Вот это твое место для ночлега, Лукреция Борджиа. Свои вещи можешь держать вот здесь, в буфете. Когда ужин будет готов, пришли к нам Алисию. И поторопись! Мистер Максвелл сильно проголодался после путешествия.

– Будет исполнено, мэм. – Лукреция Борджиа положила свой узел на матрас и оглядела кухню. – Сколько человек будет ужинать?

– Только мистер Максвелл, Хаммонд и я. Ты, Мем и Алисия будете есть на кухне. Алисия спит наверху. – Хозяйка замялась. – Мем будет спать на кухне с тобой.

Она вышла. Лукреция Борджиа осталась вдвоем с Алисией в незнакомой для нее кухне. Ей предстояло приготовить ужин, хотя она не знала пока здешних порядков. Прежде чем приступать к делу, она решила вымыться и сменить передник. Для полноценной ванны у нее не хватало времени. Пришлось довольствоваться ополаскиванием лица и рук.

Распознав в Алисии смышленую особу, Лукреция Борджиа, умываясь, засыпала ее вопросами о плантации, хозяине и хозяйке, прочем цветном населении. Судя по ответам Алисии, супруги Максвелл были легкими в общении людьми, если только не гладить их против шерсти. Мистер Максвелл особенно вспыльчив и щедр на угрозы выдрать раба или продать его по дешевке первому попавшемуся работорговцу, однако дальше угроз дело обычно не шло. Разумеется, в Фалконхерсте бытовало наказание кнутом; экзекуции случались нечасто, на них созывались все слуги. Так, хозяин беспрерывно грозил бичеванием Мему, который отличался медлительностью, но кара лентяя никак не настигала. Мем оказался легок на помине: он уже был тут как тут, с большой оплетенной бутылью с кукурузным виски в руках.

Он налил немного виски в стакан, добавил из большого стеклянного кувшина патоки, долил воды и размешал пойло ложкой. И уже собрался нести стакан в гостиную, но Лукреция Борджиа остановила его.

– Куда это годится – так обслуживать хозяина! – Она отобрала у него стакан. – Есть в этом доме блюдца?

Алисия указала на буфет, в котором Лукреция Борджиа нашла фарфоровое блюдечко.

– Вот как надо, Мем! – сказала она, ставя стакан на блюдце.

После ухода Мема она взялась за дело.

– Нам надо пошевеливаться, – обратилась она к Алисии. – Масса Максвелл ждет ужина, ему хочется яичницу с ветчиной. Сделаю-ка я еще и песочное печенье! Если мы прямо сейчас подбросим в плиту дров, она разогреется, и мы все успеем. Быстрее, девка! Говори мне, что откуда брать, и не спи на ходу. Если собираешься работать со мной, то тебе придется научиться поторапливаться. Мне нужны мука, жир, молоко. Давай ветчину и яйца. Пока будет подходить печенье, я сделаю коврижку. Где у миссис Максвелл пряности?

Прежде чем начать повиноваться Лукреции Борджиа, Алисия немного поколебалась.

– Ты собираешься быть на кухне за главную? – спросила она, воинственно задрав подбородок.

Лукреция Борджиа подскочила к ней, занося правую руку с угрожающе раскрытой розовой ладонью.

– Именно! Так что пошевеливайся. И вот еще что: когда мы остаемся с тобой с глазу на глаз, обращайся ко мне «мисс Лукреция Борджиа, мэм»: Так полагается. Теперь, при мне, все будет так, как полагается. Ну, за дело, не то получишь затрещину!

Она замахнулась, и Алисия попятилась. Видно, сразу поняла, что перед ней достойная противница.

Кухня превратилась в улей. Раскаленные уголья были переложены с помощью совка в печь, следом в огонь полетели дрова. Благодаря Алисии Лукреция Борджиа быстро нашла все необходимое для печенья и коврижки. Вооружившись скалкой, доской и противнями, она отправила горничную в кладовку за молоком и сливками. Окорок она нашла самостоятельно: он висел на веревке в чулане. Рука у нее была верная: ломти ветчины получились одинаковыми, как близнецы. Порывшись в чулане, она обнаружила также банку варенья.

Вскоре коврижка и печенье были отправлены в печь, на большой сковороде зашипела ветчина. Вынув готовые изделия из духовки, Лукреция Борджиа вернулась к ветчине и отложила три лучших куска для себя, Мема и Алисии. Затем разбила на сковородку несколько яиц.

Мем вернулся на кухню и сообщил, что стол накрыт. Он приготовил еще одну порцию пунша и понес ее хозяину на блюдце. Через несколько минут Лукреция Борджиа заглянула в столовую. На накрытом столе горели свечи. Ужин был готов. Она послала Алисию в гостиную с соответствующим сообщением.

Справедливо полагая, что Алисия и Мемнон умеют прислуживать за столом, Лукреция Борджиа сунула им дымящуюся яичницу с беконом и отправила в столовую. Пока хозяева насыщались, она, отлив немного сливок для кофе, взбила остаток вилкой и добавила сахару. Сожалела лишь об одном – что не смогла найти ваниль. Когда в кухне появились Алисия и Мемнон с грязными тарелками, у нее уже были разложены по тарелкам куски коврижки. Осталось полить их взбитыми сливками. Только теперь она впервые села и приготовилась ждать.

Ожидание было недолгим. За ней пришел Мем: кухарку требовали в столовую. Он открыл дверь, но она оттащила его в сторону и вошла первой. Сейчас ей уже нечего было стыдиться: белоснежный передник стоял от крахмала колом, красный платок надежно скрывал волосы. Она сделала несколько шагов вперед.

– Вы меня звали? – Она разыграла удивление, словно меньше всего на свете ожидала вызова.

– Звали, звали! – ответил Уоррен Максвелл, восседавший во главе стола. – Нам надо тебе кое-что сказать: знай, что я никогда так вкусно не ужинал. Прямо бальзам на душу!

– А что за коврижка, Лукреция Борджиа! – подхватила миссис Максвелл. – Уж и не знаю, как это тебе удалось. Мерси никогда нас так не баловала. Объедение!

– Да еще со сливками! – добавил юный Хаммонд, делясь остатками с негритенком, высунувшимся у него из-за спины.

– Пустяки! – отмахнулась Лукреция Борджиа. – Велика важность – яичница с ветчиной! Ведь я здесь пока новенькая, еще не освоилась с вашей кухней. Вот привыкну – тогда обещаю попотчевать вас на славу.

– Могу себе представить, что ждет нас дальше! – Максвелл отодвинулся от стола и вытер рот салфеткой в красную и белую клетку. – Теперь и вам с Мемом можно заморить червячка. Наверное, вы проголодались не меньше, чем я. Приберетесь на кухне – и на боковую. У нас встают рано, в пять утра. К этому времени завтрак должен быть готов.

– Слушаюсь, сэр, масса Максвелл, сэр. В пять утра. – Она намеревалась выйти, но миссис Максвелл ее не отпустила.

– Благодарю тебя, Лукреция Борджиа, за то, что ты надоумила Мема подать мистеру Максвеллу пунш в стакане на блюдце. Мы в последнее время отпустили вожжи – то болезнь Мерси, то другие причины…

– Теперь, при мне, никто не посмеет бить баклуши, миссис Максвелл, мэм.

Она вышла. Не успела она затворить за собой дверь, как на кухню ворвался юный Хаммонд.

– Можно мне еще кусочек коврижки со сливками? – попросил он. – И Алеку тоже. – Он указал на негритенка. – Он – мой приятель, мы с ним играем. Он ест то же, что белые. Можно нам поесть здесь, с вами?

– Ради Бога, конечно! – Она отрезала два куска коврижки и, щедро сдобрив их сливками, поставила на стол.

Хаммонд схватил свою тарелку, другую же отодвинул.

– Алек ест только из оловянной плошки. Он ест такую же пищу, как белые, но из другой посуды. Переложи! Ниггерам нельзя есть с фарфора.

Лукреция Борджиа признала свою ошибку и быстро исправила ее.

Уплетая лакомство, Хаммонд покосился на нее:

– Ты будешь спать на кухне с Мемом?

– Видите ли, масса Хаммонд…

– Масса Хаммонд, сэр, – поправил он ее.

– Верно, сэр, масса Хаммонд, сэр. Вы еще слишком молоды, чтобы беспокоиться о таких вещах. Вы еще совсем маленький мальчик.

– Но о ниггерах я знаю все! – Он облизал ложку, после чего зачерпнул сливок из плошки Алека. – По части ниггеров я большой знаток. Меня учит отец. Мы разводим ниггеров, поэтому я должен учиться, как их выращивать. Мы станем самой большой фермой по разведению ниггеров… – Он запнулся, раздумывая, с чем бы сравнить столь внушительное предприятие. – В целом свете! У нас будут самые лучшие негры!

– Обязательно, – согласилась она. – А я вам помогу.

Она уже дала себе слово, что так оно и будет. Она решила начать действовать незамедлительно, как только Мем вернется на кухню и поест, после чего они вымоют посуду и улягутся.

Она почти не вспоминала Элм Гроув и миссис Маклин. У нее началась новая жизнь, обещавшая стать интересной. Ей пришлось по душе хозяйское соображение, что негры – более прибыльная культура, чем хлопок. Будучи негритянкой, она считала саму себя лучшим доказательством этой бесспорной истины. Только бы Мем не тянул время и возвращался побыстрее.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ


Глава XVI


За десять лет, истекших с тех пор, как Лукреция Борджиа приготовила в Фалконхерсте свой первый ужин из яичницы с ветчиной, произошло много событий. Однако, оглядываясь назад, она видела только вереницу похожих один на другой дней. Несмотря на монотонность своего существования, она считала себя счастливой. Конечно, отдельные дни запечатлелись в ее памяти как нечто особенно выдающееся, однако чаще они не отличались один от другого и промелькнули одной сплошной чередой будней.

Единственное, что ее огорчало и что придавало монотонность ее жизни, вернее, что делало ее ночи унылыми, – это, как ни прискорбно, то, что ей наскучил Мем. Или, скорее, она наскучила Мему? У них более не было ничего общего. Она превратилась в главное лицо, а он – в ее подчиненного. Он был кроток, уважал ее власть, и именно это ее утомляло. Она никогда не отличалась верностью и просто устала от его общества. За прошедшие годы у нее бывали и другие мужчины, но с ними она спала вне кухни, тогда как ей хотелось затащить их из сарая или из кустов именно сюда, на свой законный тюфяк.

Разумеется, самым заметным и печальным событием этого десятилетия стала кончина миссис Максвелл. Ни время, ни труд не смогли излечить Лукрецию Борджиа от печали по безвременно ушедшей возлюбленной госпоже. Мистер Максвелл тоже не смог примириться с утратой жены. Он не пожелал жениться вторично, более того, отказывался даже глядеть на белых женщин, за что Лукреция Борджиа была ему бесконечно благодарна. Ведь это помогло ей усилить свою власть и превратиться, без ведома Максвелла, в фактическую хозяйку дома. Мало-помалу она присвоила себе все хозяйские функции, не встречая сопротивления со стороны хозяина, хотя он не переставал журить ее за любопытство. На самом деле он не возражал против ее узурпаторства, однако ему претила мысль о том, чтобы расписаться перед ней в своей неспособности сохранить за собой всю полноту власти.

Пятнадцатилетний Хаммонд выглядел вполне взрослым мужчиной. Он был способным учеником своего отца и всегда проявлял готовность постигать тонкости семейного ремесла – покупки и продажи чернокожих. В возрасте тринадцати лет его отправили учиться, но после первого же семестра он вернулся назад. Для этого он тайком покинул школу, занял на соседней плантации лошадь и заявился домой среди ночи. Он не проявил интереса к учебе, ограничившись азами чтения, письма и счета. Дальнейшее постижение наук показалось ему бессмысленным. Он полагал, что куда важнее научиться отличать выходца из племени ибо от круманти, фана от хауса. Разбираться в происхождении негра было насущно важным умением, в школе же этому не учили. Поэтому он и сбежал. Отец корил его за отказ впитывать знания, но в глубине души радовался и даже гордился сыном.

Отец и сын были неразлучны, хотя в последнее время Уоррен Максвелл страдал ревматизмом, что сильно сказывалось на его способности передвигаться. Он помногу дней оставался в четырех стенах из-за сильной боли в суставах и все больше перекладывал обязанности по управлению плантацией на Хаммонда. В пятнадцать лет Хаммонд превратился здесь в главное лицо и лишь следовал отцовским рекомендациям. В те дни, когда боли мешали Уоррену сдвинуться с места, он довольствовался сидением в гостиной у камина и хлопотами Лукреции Борджиа: громко протестуя против ухода за ним, он тем не менее с благодарностью его принимал. Однако, даже не покидая дома, он всегда знал, чем занят сын, и с нетерпением дожидался его появления и подробного отчета о проделанном.

Для Лукреции Борджиа Хаммонд был роднее, чем ее собственные сыновья-близнецы. Он отличался от них цветом кожи, однако она дарила ему всю свою материнскую любовь, на которую он благодарно откликался.

Еще при жизни миссис Максвелл была слишком немощна, чтобы воспрепятствовать растущей власти Лукреции Борджиа в Большом доме. Конечно, Хаммонд подчинялся отцу, однако все чаще у истоков отцовских распоряжений стояла все та же Лукреция Борджиа. Она умела заронить в его голову нужную ей мысль, но действовала так умело, что он не сомневался, что сам все придумал. Он часто напускался на нее за то, что она сует нос не в свое дело, однако все внимательнее внимал ее советам. Это способствовало росту ее власти. Она держала руку на пульсе плантации, ей было известно все, что там творилось, вплоть до мелочей. В этом ей помогало также и то, что она не пропускала мимо ушей ни одного слуха, ни одной сплетни, которые циркулировали постоянно среди рабов, и зачастую узнавала о происшествиях раньше обоих хозяев. Она не только полностью освоилась на плантации, выращивавшей вместо хлопка негров, но и что было сил трудилась ради ее процветания.

За десять лет она трижды беременела – всегда от Мема. В этом, в частности, она усматривала причину своей усталости от этого мужчины. Первые двое ее детей, прижитых от него, были девочками, и она не особенно горевала, когда Максвелл разлучил ее с ними. Однако последняя беременность закончилась появлением на свет сыновей-близнецов; впервые в жизни она умоляла хозяина, чтобы он не отнимал у нее детей. Ему они так понравились – ибо были забавнейшей диковиной: настолько походили один на другого, что не различить, – вот он и пообещал ей, что она будет растить их сама, впоследствии же их не станут продавать, а сделают из них домашних слуг.

Чаша везения Лукреции Борджиа наполнилась до краев. Наконец-то у нее появилась собственность, да еще какая – дети! Она не возражала против решения хозяина наречь ее сыновей Альфой и Омегой, хотя понятия не имела, что означают эти имена. В дальнейшем имена подверглись сокращению: мальчишки стали Альфом и Мегом. Теперь им было уже по пять лет, и хотя им вроде бы полагалось не высовывать носа из кухни, Максвелл был настолько покорен ими, что, сидя дома, всегда просил Лукрецию Борджиа привести их в гостиную, чтобы он мог с ними поиграть. Дети ползали по нему голышом, доставляя ему такое же удовольствие, какое доставляли бы шаловливые щенята.

У мальчиков не было ни малейшего физического изъяна, и они обещали вырасти в настоящих красавцев с прекрасным телосложением. В те редкие моменты, когда ему удавалось их различить – с этой целью Лукреция Борджиа повязывала им на головы цветные ленточки: Альфу красную, Мегу голубую, однако даже это не всегда помогало, так как шалуны норовили обменяться лентами и откликались на любое из имен, – Максвелл отдавал некоторое предпочтение Альфу. Вреда от этого не было, так как Хаммонд благоволил к Мегу, который ходил за ним по пятам и проявлял беззаветную преданность молодому хозяину. Несмотря на нежный возраст, этот негритенок умел добиваться своего: достаточно ему было произнести свое «масса Хаммонд, сэр» – и он получал ломоть хлеба с патокой или леденец, если таковой оказывался у Хаммонда под рукой.

Лукреция Борджиа помыкала своими близнецами с такой же безоговорочной властностью, как и остальным населением плантации. Утро начиналось для них с хорошей взбучки: они должны были на весь день запомнить, что в случае любого проступка их снова взгреют, причем не в пример сильнее. Утренние наказания неизменно сопровождались детскими воплями, при которых старший и младший Максвеллы смотрели в гостиной на часы и кивали друг другу. Завтрак традиционно подавался спустя пять минут. Приглашать отца и сына на завтрак не было в связи с этим особой нужды: шум, поднимаемый Лукрецией Борджиа и ее потомством, заменял самый звучный гонг.

Мем сперва задрал нос, гордясь тем, что родил близнецов, однако почти не принимал участия в их воспитании, хотя и проводил с ними вместе почти целый день. В этом он не нарушал традицию, установившуюся у всех папаш на плантации: они рвались произвести посев, но отказывались культивировать всходы. Если бы не здоровенный максвелловский гроссбух, в котором он записывал всех новорожденных Фалконхерста и их родословную, вряд ли кто-либо из малышни, гонявшей по плантации в чем мать родила почти без присмотра, смог бы указать на свою мать, тем более на отца. На других плантациях, где дети жили при своих матерях, они тоже зачастую не знали отцов.

Лукреция Борджиа рожала на кухне, остальные же невольницы Фалконхерста производили потомство в так называемом родильном доме, под надзором одной из редких на этой плантации престарелых негритянок. Максвелл не продавал ее из-за акушерского искусства; теперь, когда та совсем одряхлела, он приставил к ней молодую рабыню, ей тоже надлежало усвоить методы приема новорожденного. Новорожденным позволяли находиться с матерями считанные дни, реже недели – в это время они кормились материнским молоком; по истечении этого срока их неизменно отнимали у рожениц. Молоко роженицы не пропадало зря: им вскармливали население родильного дома – малышей, содержавшихся там до завершения вскармливания, однако мамаша не могла быть уверена, кого кормит – своего или чужого. Так Максвеллы мешали установлению семейных связей, препятствующих сбыту урожая.

Затем молодую мать отправляли в одну из многочисленных хижин позади конюшни. В этих хижинах распоряжались женщины, прожившие в Фалконхерсте больше обычного. Чаще им было около или чуть больше тридцати – возраст, в котором их еще можно было продать и одновременно уже можно было рассчитывать, что они будут пользоваться авторитетом у более молодых подруг. Под началом у каждой из них находились по три-четыре пары, обитавшие в одной хижине. Эти женщины готовили завтраки и ужины, следили за чистотой и за тем, чтобы по ночам мужчины не отлынивали от своих основных обязанностей.

Ни одна женщина не могла выбрать себе партнера по собственному усмотрению. Это делал за нее Максвелл-старший. Он изучал свои племенные книги, подбирая мужчин и женщин, обещающих наилучшее потомство. Составив пару, он помещал ее в хижину и ждал, пока женщина забеременеет. Затем мужчину возвращали обратно в холостяцкий барак, где он томился, пока не наступало время снова спарить его – опять-таки с новой женщиной, подобранной Максвеллом.

Подобная технология по производству потомства была причиной частых споров супругов Максвелл. Миссис Максвелл отличалась религиозностью и полагала, что рабов надо женить, что каждая пара должна представлять собой семью. Она даже выстроила в конце невольничьего поселка маленькую часовню с колоколенкой и колоколом. Там она проводила воскресные богослужения, если не подворачивался бродячий чернокожий проповедник; Максвелл же считал, что рабов нельзя смущать религией.

Богослужения пользовались популярностью, хотя присутствие на них оставалось добровольным. Однако согласившись скрипя сердце на возведение часовни, Максвелл категорически возражал против бракосочетания своих рабов. Запрет был наложен даже на примитивную брачную церемонию, привезенную из Африки. Ему не требовались семьи на плантации и взаимная привязанность невольников: их растили на продажу, следовательно, они относились совсем к иной категории, чем рабы, которые рождались, проживали всю жизнь и умирали у одних и тех же хозяев.

Считая малолетних детей, подростков и взрослых мужчин и женщин, в Фалконхерсте набиралось сотни три рабов. Уоррен Максвелл практиковал ежегодный сбыт крупных партий товара. Выбор падал прежде всего на женщин, дававших потомство от одного до трех раз. Так как он запускал в воспроизводство девушек начиная с пятнадцатилетнего возраста, идеальный возраст для продажи наступал в восемнадцать лет, причем Максвелл предпочитал продавать матерей с детьми на руках. Это не только сильно повышало цену, но и служило доказательством их плодовитости. Зачастую ребенок принадлежал не самой женщине; однако у Максвелла не было привычки обманывать покупателей, то есть продавать бесплодную женщину, сунув ей чужого младенца. Максвелл работал честно. Мужчин он держал на плантации дольше, продавая их в возрасте между двадцатью и двадцатью двумя годами. Каждый успевал за это время покрыть по нескольку женщин и дать жизнь нескольким отпрыскам.

Итак, рабы из Фалконхерста поступали в продажу ежегодно. Максвелл возил свой товар либо в Новый Орлеан, либо на знаменитую Развилку в Нашвилле. Он избегал продавать своих питомцев разъездным работорговцам, которые, перемещаясь на телегах, гроздьями таскали скованных рабов от плантации к плантации, тут и там подбирая двуногую заваль. Одни эти презренные дельцы и могли польститься на несчастных, не отвечавших высоким стандартам качества, принятым в Фалконхерсте. Потому только увечные, уроды и больные покидали плантацию таким способом. Это помогало Максвеллу избавляться от брака и поддерживать свою высокую репутацию: Фалконхерст предлагал на аукционах только видных, сильных, плодовитых и умных рабов.

Иногда в Фалконхерсте объявлялся плантатор, который, желая пополнить свое поголовье, решался прикупить рабов без торга. По такому случаю Максвелл выставлял самый лучший товар и позволял покупателю совершить покупку по своему вкусу.

Именно в один из таких визитов Лукреция Борджиа лупила по привычке Альфа и Мега по их ягодицам табачного цвета, а те вопили так, что было слышно в гостиной, где Уоррен и Хаммонд принимали некоего мистера Бегли, чья плантация Хай Пайнз считалась одной из богатейших в штате. Бегли прибыл в Фалконхерст днем раньше в коляске с кучером и лакеем и объявил о намерении приобрести, по меньшей мере, двух-трех фалконхерстских невольников. Прежде он пользовался для таких покупок аукционными торгами, поэтому Максвелл был с ним знаком; благодаря своей репутации одного из состоятельнейших людей во всей Алабаме Бегли был принят в Фалконхерсте как самый дорогой гость.

Внимая пронзительным голосам, доносившимся из кухни, Максвелл заметил:

– Эти близнецы отлично заменяют гонг. – Он встал и пригласил Бегли в столовую. – Крики свидетельствуют об утренней экзекуции, которой Лукреция Борджиа регулярно подвергает своих близнецов непосредственно перед подачей завтрака. Для нас это стало привычным сигналом.

Мистер Бегли, мельком видевший Лукрецию Борджиа накануне вечером (он опоздал на ужин) и не встречавший пока ее близнецов, которые рано ложились спать, первым вошел в столовую. За ним последовали Максвелл и Хаммонд.

– Вы говорите о близнецах, мистер Максвелл? – Бегли приподнял брови. – У негров редко рождаются близнецы. У меня в Хай Пайнзе такого никогда не бывало, да и слышать о подобном мне приходилось нечасто. Они что, совершенно одинаковые?

– Просто как две горошины из одного стручка. Мне их ни за что не отличить друг от друга. Потому мы и назвали их Альфой и Омегой.

Мем усадил Бегли за стол. По столь торжественному случаю, каковым являлось присутствие в доме дорогого гостя, Мем облачился в черный фрак, накрахмаленную белую рубаху и красный шейный платок. Дождавшись, пока белые усядутся, Мем налил всем кофе и подал сахарницу, сироп и кувшин с густыми сливками. Максвелл откинулся на стуле, предвкушая завтрак: он знал, что по особым случаям Лукреция Борджиа была способна превзойти саму себя. В Фалконхерсте не так уж часто принимали гостей, и кухарка пользовалась этим как лишней возможностью продемонстрировать свое кулинарное мастерство.

В это утро она не разочаровала хозяев и их гостя. Мем появился в дверях с высокой стопкой золотистых вафель, которые так и хотелось поскорее сдобрить маслом и патокой. Затем была подана овсянка, напоминавшая цветом свежевыпавший снег, но с крупинками черного перца и озерами лучистого масла. Наконец, на столе появилось блюдо с крохотными колбасками.

Мем обслуживал белых, не забывая вежливо кланяться. При желании он становился идеальным слугой. Все трое набросились на еду. Даже Бегли, забыв о приличиях, упоенно зачмокал, отдавая должное яствам. Насытившись, он отклонил предложение Мема побаловаться еще одной вафлей, отодвинул тарелку и стал блаженно прихлебывать кофе.

– Я просто обязан похвалить вашу кухарку, мистер Максвелл. Меня угостили едва ли не лучшим завтраком в жизни! У нас в Хай Пайнзе тоже неплохо кормят, но, должен признаться, наша кухня меркнет по сравнению с вашей. Максвелл довольно кивнул:

– А все Лукреция Борджиа! У нас от роду не было кухарки под стать ей. Она нас воистину балует! Ее бы я не продал за все золото мира. Кстати, она – мать тех самых близнецов, голоса которых вы имели удовольствие слышать.

Бегли пил кофе и задумчиво морщил лоб. Догадаться о ходе его мыслей не составляло труда.

– Близнецы – явление редкое и необычное, мистер Максвелл. Сколько им лет?

– То ли четыре, то ли пять. Сейчас они еще щенята, но со временем станут первоклассным товаром. Уж я-то знаю толк в неграх!

Бегли сделал еще несколько глотков. Пока что он помалкивал, но было ясно, что он что-то обдумывает. Максвелл и Хаммонд насторожились.

– Я бы с удовольствием увез их к себе. Они стали бы главной диковиной Хай Пайнза. Как, не возражаете их продать?

Максвелл сдержал улыбку. У него и в мыслях не было продавать мальчишек, однако ему всегда доставляло удовольствие хвастаться своим достоянием. Он подозвал Мема и достаточно громким шепотом, чтобы его расслышал Бегли, распорядился:

– Пусть войдет Лукреция Борджиа с близнецами. Хаммонд сорвался с места, подбежал к отцу и схватил его за руку со словами:

– Ты ведь не собираешься их продавать, папа? Ты же обещал!

– Брось, сынок! Продать можно любого негра, за хорошую цену, разумеется. Только я что-то сомневаюсь, что мистер Бегли их приобретет. Ему хотелось бы иметь их просто потехи ради, как пару павлинов.

В следующее мгновение из кухни появилась Лукреция Борджиа с двоими сыновьями. Троица сделала несколько шагов, и мать подтолкнула голеньких близнецов вперед.

– Чего изволите, сэр, масса Уоррен, сэр? Вы меня звали?

– Мистеру Бегли захотелось сообщить тебе, Лукреция Борджиа, что ты накормила нас замечательным завтраком. Кроме того, он изъявил желание взглянуть на твоих близнецов. По его словам, у него в Хай Пайнзе они бы стали редкой диковиной. Немногие плантации могут похвалиться близнецами.

– Вы ведь не продадите их, масса Уоррен, сэр? – отозвалась Лукреция Борджиа, ничуть не испугавшись. Она свято верила в слово хозяина.

– Чего я не люблю, мистер Бегли, – молвил Уоррен Максвелл, не обращая внимания на ее слова, – так это дерзких негритянок, не умеющих держать язык за зубами. Давай сюда своих щенков, чтобы мистер Бегли мог их толком рассмотреть. Если хотите, можете их пощупать, мистер Бегли.

Лукрецию Борджиа охватил страх. Раньше она и помыслить не могла о том, что хозяин способен продать ее сыновей. Он дал ей слово, а она не припоминала, чтобы он когда-нибудь нарушал свои обещания. Сейчас же у нее подкосились ноги. Из всех ее детей эти двое были ей особенно дороги; она знала, что умрет, если лишится их. Да, зачахнет и погибнет! Однако старалась не подать виду, что ей страшно, наоборот, отважно подтолкнула сынишек к Бегли.

Он оглядел их с видом знатока. Оба походили на Мема. Отличить одного от другого было положительно невозможно. И впрямь похожи как две капли воды. Цветом кожи они были чуть-чуть светлее и матери, и отца. Эдакий добротный табачный цвет. Головы у обоих правильной формы, с мягкой порослью, похожей на черные бархатные шапочки. Глаза у обоих темно-карие, губы изогнутые, полные, но совсем не вывороченные. По-детски выпученные животики поддерживались сильными ногами, особое оснащение, похожее по малолетству на червячков, свидетельствовало об их принадлежности к мужскому полу. У обоих была горделивая осанка, унаследованная от матери, и ее же воинственная посадка головы.

Они без страха подошли к гостю, повинуясь его жесту.

– Славные ребятки, – проговорил он, ощупывая их бархатные тельца. – Безупречные, вон как ладно скроены! Да, мистер Максвелл, от таких я бы не отказался. Я уже вижу их в роли диковин Хай Пайнза: то-то разинут рты мои гости! Я бы обрядил их в красные кафтанчики с медными пуговицами. У меня есть слуга, который научил бы их танцевать джигу. Вот была бы потеха для гостей! Сколько вы за них просите?

Хаммонд успел вернуться на свое место и теперь, вцепившись в край стола, напряженно следил за отцом. Максвелл сидел развалясь, с блуждающей улыбкой.

– Скажем, так: на сотню больше, чем любая сумма, которую вы проявите готовность предложить, мистер Бегли. Дело в том, что они действительно не продаются. Мне хочется показывать их гостям точно так же, как это собираетесь делать вы, мистер Бегли, хоть и без медных пуговиц, и без джиги. Раз они могли бы стать изюминкой Хай Пайнза, то почему бы им не быть ею в Фалконхерсте? К тому же я обещал их матери не продавать близнецов. У нее бы разыгралась мигрень и случилась ужасная истерика, а мы бы голодали не меньше месяца. Лукреция Борджиа у нас на особом положении, и я должен кое в чем идти на уступки. Я обещал ей и Хаму, что не продам их, так что увольте.

Лукреция Борджиа облегченно перевела дух. Теперь, когда опасность миновала, она была готова позволить чужаку сколько угодно разглядывать и тискать ее сыновей.

– Она такая превосходная кухарка, что я приобрел бы и ее в придачу, – признался Бегли, восхищенно глядя на Лукрецию Борджиа.

Максвелл покачал головой, Хаммонд прыснул.

– Она не продается, мистер Бегли. – Он вскочил и обнял кухарку за талию. – Лукреция Борджиа – это Фалконхерст, а Фалконхерст – Лукреция Борджиа. – Он вспомнил, как крепко прижимался к ней после смерти матери, сколько слез пролил у нее на груди. – Лукрецию Борджиа мы никогда не продадим!

– Боюсь, что на сей счет мы не договоримся, мистер Бегли. – Максвелл жестом выпроводил Лукрецию Борджиа вместе с близнецами и продолжал: – Лучше скажите, каковы ваши намерения по части моего товара. Я покажу вам самые лучшие экземпляры. Мне не хотелось бы, чтобы вы тратили ваше драгоценное время на осмотр сомнительного материала. Итак, ваши намерения?

– Я собирался прикупить двух-трех негров на развод. У нас в Хай Пайнзе много хороших негритянок. Почему-то у нас родятся почти сплошь одни девочки, поэтому возникла нехватка в производителях. Я всегда ищу возможность улучшить свое поголовье, а для этого не найти ничего лучше, чем ваши фалконхерстские негры. От парней, купленных у вас в Новом Орлеане пару лет назад, я уже получил славных детенышей, после чего продал их в Луизиану шурину.

– Надеюсь, ваш шурин не станет использовать их на сахарной плантации, – сказал Максвелл, хмурясь. Он не для того выращивал негров, чтобы те гибли на рубке сахарного тростника.

– Где там! Они – гордость его плантации! Он только и делает, что хвастается ими. Зато я теперь остался без производителей, потому и приехал.

– Тогда прошу в гостиную. – Максвелл встал, вытер рот кружевной салфеткой и сказал Хаммонду: – Достань-ка мои племенные книги. Хочу показать мистеру Бегли свой первосортный товар, а его следует сначала подобрать по книгам.

– Да, папа, сейчас, – Хаммонд поспешил выполнить отцовское поручение. – Ты, видимо, имеешь в виду чистокровных фалконхерстских ребят: Дабни, Крауна, Тусала?

– Этот юноша неплохо разбирается в неграх, – похвалил Максвелл сына. – Иногда мне начинает казаться, что он обогнал по этой части меня самого.

Лукреция Борджиа подслушивала, припав ухом к двери. Окончательно успокоившись, Она любовно отвесила каждому сыну по шлепку по голой попке.

– Сегодня у вас на завтрак вафли с патокой, – объявила она. – У нас праздник: ни вас, ни меня не продадут. Масса Хам прикипел к вам душой, а как сказал масса Уоррен, масса Хам разбирается в неграх получше остальных. Это в его-то возрасте!


Глава XVII


Понедельник свято соблюдался в Фалконхерсте как день стирки. Обычно рано поутру к кухонной двери подходила прачка Ненси, приглашенная Лукрецией Борджиа позавтракать. Лишь по случаю большой стирки бедняжка Ненси удостаивалась чести отведать кушаний для белых в Большом доме. Лукреция Борджиа знала, чем лучше она ее накормит, тем большую требовательность сможет потом проявить. Сама она не опускалась до стирки, но внимательно следила за работой Ненси. В результате белье в Фалконхерсте было чище, чем где-либо еще в целом свете. Простыни и наволочки сияли белизной, рубашки Максвеллов были тщательно отутюжены; не менее скрупулезному обращению подвергались белые крахмальные передники самой Лукреции Борджиа – предмет особой заботы старательной Ненси.

В то утро в понедельник Ненси уписывала за длинным кухонным столом овсянку и бекон, когда внезапно вошел Хаммонд в сопровождении раба-квартерона – кожа у миловидного юноши была цвета кофе с молоком. Лукреция Борджиа только что налила себе очередную чашку кофе и собиралась предаться с Ненси сплетням – вот главное средство, с помощью которого она держала руку на пульсе всех событий на плантации.

Появление Хаммонда было в связи с этим очень некстати.

– Что вам нужно, масса Хам, Одри? – Задавая незваным гостям этот нетерпеливый вопрос, она в сердцах прогнала от стола одного из своих близнецов.

– Мы с Одри отправляемся на реку. Хотим искупаться в омуте. Сделай-ка нам сандвичей, чтобы мы не возвращались сюда обедать. Отец отпустил нас, потому что сам поехал с Мемом на лесной участок, где мне нечего делать.

Ей очень не хотелось отпускать его к омуту, однако она не посмела воспротивиться самому Максвеллу. Тем не менее никто не мешал ей поделиться своими опасениями.

– Там слишком глубоко. Можно в два счета утонуть. Вы уверены, что хорошо плаваете, масса Хам?

Своих сыновей-близнецов она любила, в Хаммонде же просто души не чаяла. Зато Одри – паренька чуть старше Хаммонда, несколько лет подряд остававшегося его товарищем по играм, – она презирала. Отчасти это объяснялось тем, что Хаммонд проводил в его обществе больше времени, чем в ее, отчасти завистью, которую вызывала у нее его светлая кожа. Сказывалась тут и излишняя для мальчика миловидность Одри. Волосы у него были слишком длинными и кудрявыми, щеки слишком гладкими, глаза опушены чрезмерно густыми ресницами, а губы чрезмерно пухлыми и красными.

– Я научил массу Хама плавать, Лукреция Борджиа, так что теперь он хороший пловец. – Одри адресовал Лукреции Борджиа обворожительную улыбку, продемонстрировав безупречные зубы.

Она тоже улыбнулась, но вложила в свою улыбку изрядную дозу презрения.

– Погоди, вот взгромоздишься на аукционный помост в Новом Орлеане – там и будешь лыбиться! Не знаю только, кто на тебя польстится. У тебя еще нет потомства, а пора бы! Если хозяин и сумеет тебя продать, то только как изнеженного домашнего мальчишку, в котором нет соку, чтобы заделать потомство.

– Соку во мне хоть отбавляй, мисс Лукреция Борджиа, мэм, и не только его. – Он похлопал себя по причинному месту, возбудив в Лукреции Борджиа законное любопытство.

– А потомства нет как нет, – не сдавалась она.

– Потому что у меня нет на это времени. Я играю с массой Хамом и не успеваю покрывать девок. Ничего, вот получу от массы Максвелла девку – она у меня и глазом не успеет моргнуть, как забеременеет.

– Где тебе! – отмахнулась она. – Неженка ты, вот кто! Ничего, ты у меня дождешься. Сдается мне, ты учишь массу Хама не только плаванию.

Погрозив Одри пальцем, она направилась к плетеной корзине. Вывалив из нее грязное белье, тут же принялась сортировать простыни. С омерзением отбросив две простынки с раскладушки, на которой ночевал в спальне Хаммонда Одри, она внимательно осмотрела четыре простыни, принадлежавшие Хаммонду и Уоррену, а затем положила конец трапезе Ненси словами:

– Принеси-ка дождевой воды, налей ее в большой котел и разожги огонь. Нечего тянуть! Очисти свою тарелку, ноги в руки – и за дело!

Ненси еще не закончила завтракать, но она отлично знала, что Лукреции Борджиа лучше не перечить, особенно когда та не в духе – достаточно было взглянуть на поджатые губы кухарки и ее прищуренные глаза. Ненси вскочила и метнулась к двери. Близнецы, путавшиеся у Хаммонда в ногах, отпустили его штанины и затеяли было возню на куче грязного белья, но Лукреция Борджиа образумила их звучными шлепками и отшвырнула в противоположный угол, где они теперь терли глаза и надрывно всхлипывали.

Схватив одну из больших простыней, Лукреция Борджиа шагнула к юношам.

– Почему ты не спишь в своей постели, Одри? – Ее глаза метали молнии.

– Именно в ней я и сплю, Лукреция Борджиа, мэм, – ответил Одри, запинаясь. Он запирался, но его все больше охватывал страх.

Она в гневе перевела взгляд на Хаммонда. Он был хозяйским сыном, белым, в отношении которого надлежало проявлять почтительность, однако она была непреклонна.

– Это правда, масса Хаммонд, сэр?

– Святая правда, Лукреция Борджиа! Одри спит на раскладушке, а я – в своей постели.

– Я никому не позволю меня обманывать, даже вам, масса Хаммонд, сэр! Если я не выношу лжи от белых, то тем более не дам обманывать меня какому-то цветному! К тому же меня не проведешь. Не на ту напали! Думаете, разворошили постель Одри и замели следы? Я каждое утро убираю ваши постели. Что же я вижу: постель Одри не тронута, подушка не примята, зато большая постель перевернута вверх дном, на обеих подушках следы голов! – Она впилась глазами в обоих лгунов, готовая их испепелить. Молчание стало невыносимым. – А тут еще вот это! – Она показала на пятно на простыни. – И это! – Она нашла еще одно пятно. – Вот я и спрашиваю: чем вы занимаетесь по ночам, если спите вместе?

Она ждала ответа, но его не последовало. Тогда она подскочила к Одри и отвесила ему оплеуху. Удар был таким сокрушительным, что парень не устоял на ногах. Оказавшись на полу, он пустил слезу.

– Не будь вы белым, да к тому же сыном массы Уоррена, я бы и Вас не пощадила! – крикнула она Хаммонду. – Можете не отвечать, чем вы занимаетесь, – я сама все знаю. Это дурно, это грязь! Знаете, что вас ждет, если не перестанете?

Хаммонд попятился. Он не опасался, что Лукреция Борджиа поднимет на него руку, как на Одри, но ее гнев заставлял и его корчиться от страха.

– Мы ничего такого не делаем, Лукреция Борджиа! Просто мы с Одри иногда спим вместе. Мы любим поболтать.

– Если бы вы только болтали!.. Нашли дурочку! То, что вы делаете, – дурно. От этого вы станете идиотами. Это ненормально, плохо. Я бы поговорила с вашим отцом, но знаю, что это его слишком расстроит. Он так рассердится, что велит отстегать паршивца Одри, чтобы у него на спине не осталось ни клочка мяса. Вас он тоже не пощадит, масса Хаммонд.

– Пощадит, если ты будешь держать язык за зубами. – Хаммонд повесил голову, а потом робко поднял на Лукрецию Борджиа глаза. – Папа не станет стегать Одри. Одри – очень ценный цветной, красавчик, папа уже задумал отправить его на аукцион со следующим же невольничьим караваном. В Новом Орлеане за него дадут хорошую цену. Такого нельзя метить рубцами. Если он поднимется на помост с порченой шкурой, мы выручим за него на полтысячи меньше.

– Ниггеры, ниггеры, ниггеры… У вас одно на уме, масса Хаммонд! Сколько можно взять за того, сколько за этого… Пора вам поразмыслить еще кое о чем.

Она отбросила простыню с выразительными пятнами и присела за стол, пригласив Хаммонда занять место напротив. Ее гнев улегся, и следующие ее слова, при всей их суровости, прозвучали уже без злобы. Она даже взяла его руку в свою.

– В вашем возрасте, масса Хаммонд, сэр, вы уже можете прогнать этого бездельника. Вы выросли, вам скоро шестнадцать лет, так зачем вам в спальне дурацкий черномазый, вечно таскающийся за вами по пятам? Пора положить этому конец. Пускай Одри отправляется обратно в барак. Придется мне поговорить с вашим отцом, раскрыть ему глаза.

– Но ты же не скажешь ему об Одри и обо мне, Лукреция Борджиа? Иначе он ужасно вспылит!

Она покачала головой:

– Я не хочу вас позорить, тем более перед отцом. Хотя поговорить с ним мне все равно надо.

– Спасибо, что меня не выдашь. – Он стиснул руку Лукреции Борджиа. – Хочешь, открою секрет? Я тебя очень люблю, Лукреция Борджиа.

– Нечего подлизываться! – Противореча себе, она потрепала его по щеке.

– И Одри не выдавай! Я не хочу, чтобы его забили до полусмерти. Он тоже хороший негр.

– Ладно, – согласилась она. – Только обещайте мне, что ничего подобного больше не повторится. Это для вашей же пользы, масса Хаммонд, сэр. Сейчас я заверну вам сандвичи. Идите плавайте, если вам так хочется, но когда ваш отец вернется, я с ним обязательно поговорю.

– О чем? – снова испугался Хаммонд.

– О том, что пришла пора многое здесь изменить.

– Скажи, что ты имеешь в виду!

– Предоставьте это мне, масса Хаммонд, сэр. Я не хочу навлекать на вас беду. Так и быть, пускай и Одри пока не знакомится с кнутом, хотя я бы не возражала, если б его шкуру малость подпортили. Такой красавчик знает, сколько за него могут отвалить, поэтому позволяет себе невесть что. А мое дело – защитить вас, масса Хаммонд, сэр. Я вовсе не хочу, чтобы с моим мальчиком случилась беда.

Он обошел стол и обнял Лукрецию Борджиа:

– Ты так добра ко мне, Лукреция Борджиа!

Она потрепала его по руке:

– А как же иначе, масса Хаммонд, сэр! Ведь у вас нет матери, кто же за вами присмотрит? Одна старая Лукреция Борджиа и осталась. Ничего, уж я позабочусь о моем мальчике.

Она встала, подошла к хлебнице, взяла каравай и принялась его кромсать.

– Если вы собрались купаться в омуте, то лучше и впрямь прихватите с собой Одри. Одному там опасно. Только зарубите себе на носу: чтобы больше никаких глупостей, не то ваш отец все узнает.

Она заглянула в чулан, где хранились окорока. Хаммонд покосился на перепуганного Одри.

– Она все знает, – прошептал тот.

– Да. С нашими забавами теперь покончено. У проклятой Лукреции Борджиа и на затылке есть глаза. Она знает все, что творится в Фалконхерсте.

Шепот прекратился. Лукреция Борджиа возвратилась из чулана и взялась делать сандвичи, не жалея масла. Завернув свои изделия в белую салфетку, сложила их в корзинку, которую вручила Одри, грозно помахав пальцем перед самым его носом. Он бросился вон из кухни с пепельным от страха лицом. Хаммонд чувствовал себя увереннее, зная, что ему ничего не угрожает. Он не сомневался, что сердобольная Лукреция Борджиа ни за что его не выдаст.

Она вышла следом за ним на крыльцо, прихватив корзину с грязным бельем.

– Вода закипела, Ненси?

Прачка изобразила крайнюю степень озабоченности.

– И не забудь про мыло. Оно лежит в чулане, на верхней полке. Три хорошенько! Если увижу, что белье не отстирано добела, одна ленивая корова схлопочет по шее.

Зная, что обедать вернется один Максвелл, она особенно постаралась ему угодить. Ей была неведома старая поговорка, согласно которой путь к сердцу мужчины лежит через его желудок, но она по опыту убедилась, что с сытым и довольным мужчиной говорить куда проще, чем с голодным. Не довольствуясь привычным фалконхерстским блюдом – жареным цыпленком, она нафаршировала молодую курочку тестом, шалфеем, тимьяном и чабером и в таком виде зажарила, добавив мелкий белый картофель. Зная вкусы хозяина, не забыла и о коровьем горохе и вдобавок о ломтиках окорока; на десерт был испечен пирог с орехом пеканом. Последнее блюдо, к которому прилагались еще воздушные бисквиты и мед, предназначалось для него одного.

При звуке открываемой двери она сделала стойку, зная, что сейчас войдет Мем, сопровождавший хозяина этим утром. Мема уже ждал только что смешанный пунш, который он поспешно отнес хозяину в гостиную. Потом Мем возвратился за второй порцией, чему Лукреция Борджиа была только рада: она знала, что пунш сделает Максвелла податливее.

Услыхав его шаги в столовой, она заглянула туда и увидела, как он с улыбкой ждет, пока Мем расставит на столе его любимые блюда. Кое-что ее огорчило: она подметила, что у Максвелла опять разыгрался ревматизм и он, прежде чем взяться за вилку и нож, вынужден долго тереть ладони. Выпроводив Мема в столовую с непомерным куском пеканового пирога, она заняла свою привычную позицию у двери и вся обратилась в слух. Только когда звуки из столовой подсказали ей, что трапеза завершена, она открыла дверь и предстала перед хозяином.

– Сдается мне, вам стоило бы немного отдохнуть, масса Уоррен, сэр. Воздух сегодня какой-то сырой, хотя масса Хам убежал купаться на реку. Он сказал мне, что вы ему разрешили. С ним пошел Одри. В гостиной я подложила дров в камин. Посидите немного, прежде чем снова спешить по делам.

Он медленно перебрался в гостиную, причитая по пути:

– Вечно ты вмешиваешься в мои дела, Лукреция Борджиа! Нет у меня времени прохлаждаться перед камином. У меня забот полон рот, а тут еще Хам удрал. Вообще-то ему не мешает развеяться: все работает, работает, на развлечения у него совсем не остается времени.

– Что верно, то верно, масса Уоррен, сэр, – поспешно согласилась она. – Масса Хаммонд – славный паренек. В делах он не знает передышки.

Войдя следом за ним в гостиную, она чиркнула трутом и подпалила сосновые поленья. Чтобы помочь им разгореться, старательно помахала перед камином фартуком.

– Посидите минуту-другую, масса Хаммонд, сэр. Наверное, хотите еще пуншу? Сейчас я велю Мему смешать еще одну порцию.

Увидев, что он склонен последовать ее совету и уже направился к большому старому креслу-качалке посередине комнаты, она ловко пододвинула ему скамеечку для ног, когда же появился Мем, сама взяла стакан с подноса и подала хозяину.

Он принял пунш, но бросил на нее недоуменный взгляд. Его так и подмывало расплыться в улыбке. Пригубив пунш, он устроился в кресле поудобнее и протянул ноги к огню.

– Выкладывай, что тебе понадобилось, Лукреция Борджиа. Знаю-знаю, ты неспроста меня обхаживаешь! Да я просто готов голову отдать на отсечение, что ты что-то задумала. Фаршированная курица, пекановый пирог – и все это мне одному! Камин в гостиной, внеурочный пунш… Зачем ты ко мне подлизываешься? Что у тебя на уме? Знаю я это выражение у тебя на лице. Живо выкладывай!

На самом деле она старалась сохранить невиннейшее выражение.

– Что вы, масса Уоррен! С чего вы взяли, будто мне что-то понадобилось? У меня есть все, что нужно. То есть почти все. Ничего мне не хочется, разве что нового мужчину. Устала я от Мема: что толку от мужика, который блудит по всей плантации, а к ночи так устает, что только и может, что уснуть мертвецким сном? Мем стареет. Мне его больше не расшевелить.

Максвелл решительно помотал головой:

– Не морочь мне голову, Лукреция Борджиа! Если все сводится к новому мужчине, то кто тебе мешает его завести? Тебе и вправду следовало бы об этом позаботиться, потому что я со дня на день прикажу взгреть Мема как следует и он после этого добрую неделю будет для тебя бесполезен. Он все больше портится: пора мне спустить шкуру с него. Он с каждым днем становится все ленивее.

– Это верно, масса Уоррен, сэр, Мем – лентяй каких мало.

Она по-прежнему не отходила от него, держа в руках блюдце. Он допил пунш, поставил стакан на блюдце, но она точно к месту приросла.

– Ладно, говори, Лукреция Борджиа. Не раздражай меня. Чего ты застыла как соляной столб?

– Сущая безделица, масса Уоррен, сэр… Я почти запамятовала. Речь не обо мне, а о массе Хаммонде.

– В чем дело? Он отличный парень, я не могу на него пожаловаться. Молодец, да и только! Он учится управлять плантацией, тем более что мне это все труднее, с моим-то ревматизмом.

– Правильно, сэр, масса Уоррен, сэр. Масса Хаммонд – большой молодец, только нам нельзя забывать одного: он уже не мальчик. Ему скоро шестнадцать, почти взрослый мужчина. У него скоро день рождения. Уж каким тортом я его побалую!

– Шестнадцать лет! – Максвелл несколько раз качнулся в кресле. – Просто невероятно, Лукреция Борджиа! Еще вчера он был всего-навсего малышом, играл с деревянной лошадкой, а теперь вон какой вымахал.

– Вот-вот. – Она задумчиво кивала в такт хозяйским словам. – Масса Уоррен уже почти мужчина. Разрешите, я скажу?

– Опомнилась! Ты уже минут десять торчишь здесь и болтаешь все, что тебе приходит в голову. Просишь у меня разрешения высказаться, а сама ведь ни разу не закрыла рот с тех пор, как мы вошли в гостиную. Раньше надо было спрашивать разрешения, чего уж теперь…

Ее молчание выводило его из себя еще больше, чем болтовня. В конце концов он не выдержал:

– Ну, о чем ты хотела меня попросить?

– Да все о нем, о массе Хаммонде. При нем по-прежнему ночует этот Одри, его прежний товарищ по играм. По мне, он уже почти мужчина, зачем ему этот прощелыга?

– Дальше!

– Вот я и думаю: может, вам стоит кое-что изменить? Такому взрослому парню нужна сожительница. Негритянка, которая делила бы с ним ложе. Куда это годится: молодой человек спит один, а рядом – всего лишь наглый мулат. В шестнадцать лет мужчине нужна женщина.

– Негритянка на ночь, говоришь? – Максвелл почесал в затылке. – Наверное, ты чего-то недоговариваешь, Лукреция Борджиа. Что, он лазает по хижинам и донимает негритянок?

Она покачала головой, отметая это предположение.

– Масса Хаммонд не из таких, масса Уоррен, сэр. Он ничего подобного не выкинет, пока вы ему не позволите. Но вообще-то ему пора завести девку.

Он погрозил ей своим раздутым от ревматизма пальцем:

– Вечно ты меня опережаешь! Я и сам об этом подумывал. Пора ему начинать спать с женщинами. Давай-ка прикинем: есть у нас чистенькая милашка, которую мы могли бы ему подсунуть?

– Возьмите хотя бы Дит, масса Уоррен, сэр. Вы кличете ее Афродитой, а все остальные – Дит. Мила и до сих пор девушка. Очень даже хорошо, если ее сделает женщиной сам молодой хозяин. Она живет в хижине Лавинии, а вы сами знаете, как та строга: глаз со своих девок не спускает. И близко не дает подойти к своей хижине молодым бычкам, а если какой и подкрадется, лупит его почем зря.

– Черт бы тебя побрал! – Он треснул кулаком по ручке кресла, забыв о ревматизме. – Ты уже все продумала сама! Вечно ты возишься у меня за спиной. Гляди, рано или поздно мне надоест, что ты пытаешься помыкать всем Фалконхерстом, да и мной и Хамом тоже. Пускай ты женщина – все равно запросто могу велеть выпороть тебя до полусмерти. Хотя на этот раз ты права: пора дать Хаммонду женщину. Для парня его возраста это самое насущное. Где эта твоя Дит?

– Я велела Лавинии придержать ее сегодня в хижине, вымыть и приодеть. Хотите, ее приведу?

Он расхохотался:

– Ну и предусмотрительна же ты, Лукреция Борджиа! Черт возьми, тут вообще перестанешь принадлежать самому себе – так ты вьешься вокруг, так все забираешь в свои руки! Что ж, давай приводи. Кажется, я ее знаю, но не мешает взглянуть на нее еще разок, теперь уже хорошенько. Когда вернется Хаммонд, тебе лучше самой с ним поговорить. Мне как-то не к лицу объяснять ему такие вещи.

– Когда он пойдет спать, в его спальне уже будет ждать Дит, только и всего. Они с Дит сами разберутся, что да как.

Максвелл задумчиво кивнул:

– Вспоминаю я свою первую негритяночку… Мне пришлось тащить ее на хлопковое поле, потому что хотел скрыть все от отца. Тогда, кстати, я был даже моложе, чем Хаммонд сейчас. Лучше пускай занимается этим дома, чем прятаться по углам. Ты приглядишь за этим, ладно?

Она степенно склонила голову. Доказала свою правоту и теперь была полностью удовлетворена.

– А что до Одри, то не лучше ли теперь спровадить его в барак? Или прикажете, чтобы он спал на тюфяке у молодого хозяина под дверью?

– Вот это правильно. Довольно игр: пускай станет слугой Хаммонда. Продавать его пока что рановато: какой из него работник для плантации? Слишком изящен, такому в самый раз прислуживать. Сначала пускай поднатаскается, тогда за него можно будет взять гораздо больше. – Он ухмыльнулся: – А знаешь, если бы не ревматизм, я бы и сам не отказался от горячей девки под боком!

Она тоже улыбнулась:

– Хотите, и вам подберу, масса Уоррен, сэр?

– Не суйся не в свое дело! Не так уж я стар, чтобы не суметь подобрать себе девку, если приспичит. А теперь марш отсюда! Когда в следующий раз подсунешь мне фаршированную курочку и пекановый пирог, я заранее приготовлюсь к твоим выдумкам.

– Будет исполнено, сэр, масса Уоррен, сэр. А сейчас бегу за Дит. Массе Хаммонду будет гораздо веселее, когда она окажется у него под бочком. Уж поверьте мне, сэр!


Глава XVIII


После ужина Хаммонд, как обычно, уселся с отцом в гостиной. Они привыкли посвящать часть вечернего времени обсуждению дел на плантации, однако никогда не засиживались подолгу. Лампа на китовом жиру, водруженная в центре стола, давала очень мало света. Отец и сын вставали на заре, соответственно рано отправлялись на боковую. Покончив с делами, они не усматривали оснований для дальнейшего бодрствования в потемках. Темы, которые им приходилось обсуждать, быстро исчерпывались и не требовали больших затрат душевных сил. Часы показывали всего-навсего половину девятого, а Максвелл уже зевнул и предложил ложиться спать. Хаммонд не возражал. По давней привычке, сохранившейся с детских лет, он поцеловал отца на сон грядущий, и они стали вдвоем подниматься по ступенькам на второй этаж.

В фалконхерстской усадьбе не было просторного холла и лестницы с несколькими маршами. Ее роль играла простая крутая лесенка, ведущая на второй этаж прямо из гостиной и в дневное время скрытая дверью. Хаммонд уже исчез было за этой дверью, но потом, вспомнив об отцовской хромоте, вернулся, чтобы помочь ему. Зная, что отец недолюбливает, когда с ним возятся, как с больным, он все же взял его под локоть, провел по гостиной и поддерживал, пока тот преодолевал ступеньку за ступенькой. У отцовской спальни, располагавшейся у самой лестницы, Хаммонд задержался, открыл дверь и оставил на столе свечку, прихваченную из гостиной. В темной спальне хозяина дожидался Мем: пламя свечи озарило его неподвижную фигуру на стуле у кровати.

– Мем поможет тебе раздеться и лечь, отец, сказал Хаммонд, подзывая жестом Мема.

Они вдвоем подвели Максвелла-старшего к кровати и усадили на самый край. Мем снял с хозяина сапоги, потом стал помогать ему снимать одежду. На комоде стояла свеча в медном подсвечнике, которую Хаммонд зажег от той, что принес снизу. Он не стал ждать, пока Мем разденет отца: с детства отличался стеснительностью и не желал лицезреть отцовскую наготу. Пожелав отцу доброй ночи, он вышел, затворил за собой дверь и направился к себе. У своей двери он едва не споткнулся о тюфяк, на котором лежал Одри, укрытый ветхим пледом.

Хаммонд обозлился. Кто позволил Одри устроиться на ночлег в коридоре, когда его законным местом являлась раскладная кровать, коротавшая светлое время суток под кроватью у Хаммонда, а на ночь разбиравшаяся? Он уже приготовился растолкать Одри и устроить ему выволочку, но сдержался и не стал этого делать: сыт был по горло утренней отповедью Лукреции Борджиа, догадавшейся, что они с Одри грешат по ночам. Ему не хотелось подбрасывать хвороста в пламя ее негодования и нарушать ее хитроумные планы, в существовании которых он теперь не сомневался.

Однако трудно было смириться с тем, что кухарка присвоила себе его полномочия. Какое она имеет право отдавать приказания? Впрочем, он понимал, что набедокурил и теперь должен помалкивать. У Лукреции Борджиа имелось мощное оружие против него: ему очень не хотелось, чтобы она рассказывала отцу про то, что ненароком узнала о нем и Одри. На сей раз Хаммонд решил смирить свою гордыню.

Он перешагнул через спящего Одри и, еще не остыв от гнева, вошел в свою спальню. Его кровать была уже расстелена: в глаза бросились белеющие в полутьме простыни. Он поставил свечу на столик, однако так и не увидел темнокожую девушку, забившуюся в дальний угол. Только когда она встала и вошла в круг света, он начал понимать, что к чему. Какое-то время удивленно таращил на нее глаза, потом взял свечу и осветил ее лицо.

– Ты – Дит? – спросил он, почему-то дрожа, хотя вопрос был самым невинным.

– Да, сэр, масса Хаммонд, сэр. Я Дит. Лукреция Борджиа сказала…

– Эта чертова Лукреция Борджиа слишком много говорит! – Он не был склонен к сквернословию, однако мужской инстинкт заставлял его произносить резкие слова. – Что там наболтала эта старая ведьма?

Девушка тоже дрожала. Она выглядела очень привлекательной, даже красивой. В ее облике пока что присутствовало цветение юности, черты еще не огрубели от пережитой страсти. Волосы ниспадали на плечи густыми волнами, а глаза, в которых отражался огонек свечи, казались огромными, лучистыми. Губы ее были влажны, его так и влекло к ним: они вовсе не были толстыми, отталкивающими, а просто широкими и волнующими. Тонкая шея, на которой он успел приметить трепещущую синюю жилку, казалось, лишь чудом удерживала ее милую головку. Простая ночная сорочка обтягивала груди, еще не совсем оформившиеся, но уже достаточно крупные. Он снова поставил свечу на столик, заметив при этом, Как дрожит его рука.

Он еще никогда не обнимал женщину. Сколько Одри ни уговаривал его вдвоем заманить какую-нибудь невольницу в хижину, за конюшню или хотя бы в поле, он не поддавался на уговоры. Нельзя сказать, что ему этого не хотелось, напротив, хотелось, и даже очень, но строгое сыновье послушание было неотъемлемой частью его натуры, он даже и помыслить не мог, чтобы ослушаться отца. А одно из священных правил Фалконхерста гласило, что покрывать негритянок можно только с личного разрешения их хозяина.

– Так что же сказала Лукреция Борджиа? – повторил он свой вопрос, на этот раз с нотками нежности в голосе, а сам между тем неуверенно дотронулся пальцем до ее нежной щеки, потом до губ. Его голос превратился в шепот. – Что она тебе сказала, Дит?

Дит уцепилась за его палец и провела им себе по подбородку, по горлу. В ее улыбке, в ответном шепоте уже звучала уверенность:

– Она велела мне идти к вам в спальню. Так и наказала: хорошенько вымойся, оденься в чистое, пойди туда и жди молодого хозяина…

Он смекнул: раз Лукреция Борджиа отдает подобные приказания, то тут не обошлось без дозволения отца. Значит, совесть могла быть спокойна.

– Зачем? – Его рука, ведомая ее рукой, уже проникла ей под рубашку и знакомилась с округлостями грудей. Пальцы медленно дотронулись до девичьего соска и слегка сдавили его. Одного прикосновения оказалось достаточно, чтобы сосок одеревенел.

– Чтобы я легла сегодня с вами. Если вам захочется, конечно. Если нет, можете отослать меня обратно к Лавинии. Но Лукреция Борджиа подумала, что вам захочется. Пожалуйста, масса Хам, не прогоняйте меня! Все подружки только и твердили мне, как будет здорово, если моим первым мужчиной станет сам молодой хозяин. Вы меня не прогоните, сэр?

Она наклонила голову, дотронулась губами до его руки, даже скользнула по ней языком.

Свободной рукой он притянул ее к себе и прижал так сильно, что ощутил все изгибы юного тела. От ее тепла и исходящего от нее пьянящего запаха у него закружилась голова. Он ласково высвободил руку и расстегнул пуговицы на ее рубашке. Несколько движений – и рубашка сползла с ее плеч, оказалась на полу. Не выпуская ее из объятий, он поднес ее руку к своим пуговицам, заставив расстегнуть его рубаху. С большой медной пряжкой на ремне ему пришлось повозиться самому, но потом он переместил ее руку на пуговицы своих брюк. Справившись с ними, она сжала в ладони пульсирующее доказательство его возмужалости. Он отступил, забыв, что еще не разулся, перешагнул через собственные брюки и повалился на кровать, увлекая за собой девушку.

– Чертовы сапоги! – И как его угораздило о них забыть? – Обычно мне помогает разуться Одри, поэтому я и запамятовал о них. Ты мне поможешь, Дит? В бриджах и сапогах я ни на что не годен.

– Конечно, помогу! – Она выскользнула из-под него, присела у кровати и положила себе на колени его обутую ногу.

Он засмеялся, видя ее неловкость.

– Ты не умеешь! Видать, никогда прежде не разувала мужчину. Для этого ты должна повернуться ко мне спиной и зажать мою ногу у себя между коленями. Я упираюсь другой ногой тебе в зад и отталкиваюсь. Иначе ничего не выйдет. Разбужу-ка я лучше Одри. Он по этой части большой мастак.

– Я сама, масса Хам, сэр. – Она так гордилась выпавшей на ее долю удачей, что ни с кем не собиралась ее делить. – Вы только покажите!

– У тебя такая маленькая, нежная попка, как же я буду пихать ее сапогом?

– Я сильная! – заверила она его, поворачиваясь к нему спиной и зажимая коленями один сапог. – У меня получится.

Он аккуратно уперся в нее подошвой и избавился от одного сапога, потом, упираясь в ее податливое тело босой ступней, сбросил другой. Встав перед ним на колени, она сняла с него штаны, после чего, обняв его ноги, стала целовать ему колени и бедра с внутренней стороны. Он помог ей забраться на кровать, где подвинулся, освобождая для нее местечко. Они долго возились, вытаскивая из-под себя покрывало и плед, и наконец оказались на чистой простыне, о которой позаботилась Лукреция Борджиа.

Теперь между ними не осталось препятствий в виде одежды или постельного белья. Его плоть соприкоснулась с ее плотью. Он прижался к ней всем телом, впитывая ее животворное тепло, наслаждаясь атласной гладкостью кожи. Он не целовал ее в губы, хотя они находились совсем рядом с его ртом: он слышал, что белые мужчины и черные женщины никогда не целуются, что соответствовало действительности, зато поощрял ее в рвении осыпать поцелуями его тело с ног до головы, исключая рот – запретное место.

Собственно, прикасаться к женской плоти было ему не в новинку. Как профессионал, он перещупал бесчисленное множество чернокожих женщин всех возрастов, добираясь до самых интимных уголков их тел и никогда не испытывая при этом возбуждения. Это была работа, все равно что исследовать кобылу или телку, прежде чем выложить за нее наличные. Его пальцы знали свое дело: они раздвигали потайные складки, лазили в рот, где проверяли качество зубов. На основании своих исследований он давал экспертное заключение. Да, он был опытным судьей негритянского тела, в этом деле он знал себе цену. Сам отец не мог на него нахвалиться.

Но здесь все было по-другому. Негритянка по имени Афродита и без того была его собственностью, но сейчас он ощущал обладание ею совершенно иначе. Речь шла уже не о рутинной работе, а о чем-то неизмеримо большем. Тело, которое он сжимал в объятиях, принадлежало ему и сливалось с ним не просто потому, что он был его законным владельцем. Его собственное тело бойко отзывалось на ее ласки, но он впервые – и далеко не в последний раз в жизни – позавидовал оснащенности принадлежавших ему чернокожих мужчин. Он не выдерживал сравнения с ними. Его удручила мысль, что он ни за что не купил бы двуногого бычка с таким смехотворным мужским оснащением, как у него самого. Впрочем, его утешала мысль, что для Дит это как будто не имело значения. Некоторые более умудренные рабыни могли бы сравнить его с другими своими партнерами, и такое сравнение оказалось бы не в его пользу; Дит же пока не с кем было его сравнивать. Зато его грела мысль, что и ему есть чем кичиться – он был белым и, снисходя до нее, делал ей большую честь. И все же в глубине его души засела зависть. Сейчас он старался отогнать мысли, способные его смутить. К черту! Он – белый, вот и пусть радуется, что ей выпала такая блестящая возможность – переспать с белым господином.

Он сменил тактику: только что покорно принимал ее ласки, теперь же превратился в агрессора. Его руки все настойчивее шарили по ее атласному телу, отчего его возбуждение нарастало, пока не достигло неизведанного накала: никогда прежде он не испытывал подобного восторга. Сообразив, что кульминация может случиться раньше срока, он вынужденно отодвинулся и запретил ей прикасаться к нему. Только когда контроль над чувствами был частично восстановлен, он позволил своим пальцам возобновить игру с ее набухшими сосками; он щипал их до тех пор, пока она не остановила его болезненными стонами. Он дал ей понять, что снова не возражает, чтобы она ласкала руками и губами его тело, сам же припал ртом к выемке у основания ее шеи, сожалея, что не может впиться губами в ее влажный, такой желанный рот. Как ни велик был соблазн, он преодолел его, понимая, что иначе она может возомнить о себе и о нем невесть что. Пускай не забывает, что она всего-навсего негритянка, предмет, существующий исключительно для его удовольствий. Но что это было за восхитительное удовольствие!

Он медленно заполз на нее. Действовал он неуклюже и отдавал себе в этом отчет, однако желаемое было достигнуто: он взгромоздился на девушку, придавив ее своим весом и ощущая нетерпеливое подергивание во всем теле; его ладони, обхватившие ее, были потны. Она застонала и заерзала под ним, приподнимаясь и опускаясь. При этом она широко раскинула ноги. Его колени, недавно упиравшиеся в нее, оказались на матрасе. Она обладала не более богатым опытом, чем он, но действовала, повинуясь первобытному инстинкту, который ее не подводил. Опираясь на руки, он разместился у нее между ног, нашарил пальцами путь, устранил последние препятствия и вторгся в нее, но сначала совсем неглубоко. Ему пришлось передохнуть.

– Как ты? – шепотом спросил он ее. – Хорошо, масса Хам, хорошо…

Она приподняла таз, словно приглашая его не мешкать на пороге, и он ворвался в нее со всей силой, не обращая внимания на крик боли, исторгнутый ее гортанью. Закрепившись на новом рубеже, он снова бессознательно приостановил продвижение. Ему это позволило отдышаться и избежать мгновенной развязки, ей – оправиться от только что испытанной боли.

– С тобой все в порядке, Дит, милая?

Он задал этот вопрос, хотя знал, что не должен заботиться о ее состоянии. Оно должно было быть ему совершенно безразлично. Но сейчас он испытывал к ней нежность, поэтому временно забыл, что она черная, а он белый.

– Очень больно, масса Хам, сэр. Но это ничего.

Она превозмогала боль, даже находила ее желанной и приятной. Она знала, что ее только что лишили девственности. Это оказалось не так страшно, как выходило по рассказам сверстниц. К тому же это было в первый и последний раз. Дальше соитие будет доставлять ей сплошное наслаждение. Она опять задвигалась и вобрала его в себя еще глубже.

Он опустился на нее, утонув в ее грудях, но не забывая опираться на локти. Когда он снова приподнялся, то случайно оказался вне ее и был вынужден возвращаться на ощупь, встретив по пути влагу, которой прежде не было.

– Ты готова? – спросил он срывающимся шепотом.

Она утвердительно замычала, не в силах вымолвить ни слова.

Его толчки приобрели животное неистовство. Нерастраченная сила юности гнала его вперед. Он безжалостно вонзался в нее, она подпрыгивала в такт его толчкам, словно в ней разверзались неизведанные глубины, способные вобрать его всего, с потрохами. Развязка наступила незамедлительно: он разинул рот, словно вознамерился втянуть в легкие весь воздух спальни, произвел последний толчок и рухнул на нее, израсходовав всю свою прыть и содрогаясь теперь от пальцев ног до корней волос. Он лежал, не в силах шелохнуться. Несмотря на придавившую ее тяжесть, она высвободила одну руку и убрала клок волос, упавший ему на глаза.

– Вам было хорошо, масса Хам, сэр?

– Превосходно! Ты не собираешься поблагодарить меня за труды?

– Спасибо, масса Хаммонд, сэр! Я так рада, что меня сделал женщиной сам хозяин!

Он сполз с нее и откатился подальше, чтобы не соприкасаться с ней. В этот момент его едва не тошнило от ее мускусного запаха. Дотронуться до нее было сейчас превыше его сил. Она робко положила ладонь ему на живот, но он сбросил ее. Она поняла, что он насытился ею. У нее вызывало недоумение то обстоятельство, что она сама вовсе не чувствовала удовлетворения. Она бы с удовольствием продолжила. Будь ее воля, она бы вообще никогда не останавливалась!

– Вы больше меня не хотите?

Она беспокоилась, все ли сделала верно. А ведь она очень старалась и подкрепляла инстинктивные действия разумом, памятуя наставления Лавинии и старших подруг.

Отвращение, недавно владевшее Хаммондом, постепенно проходило. Он потянулся за ее рукой, которую только что отбросил, и положил ее на себя. Какое-то время оба не шевелились и ничего не говорили. Она не знала, что делать дальше, он же ждал, пока у него восстановится дыхание. Тепла ее ладони оказалось достаточно, чтобы в нем снова проснулось желание, и он принудил ее накрыть ладонью его мужской признак, утративший всякую упругость и превратившийся в безвольную тряпку.

Она мужественно взялась за дело, нисколько не разочарованная этим скользким и малозначительным предметом, и со временем добилась своего: предмет стал приобретать достойные пропорции, хотя на сей раз медленнее, чем раньше. Хаммонд лежал бревном, доверившись ей и дожидаясь, когда она окончательно приведет его в чувство.

– Ты хочешь меня поцеловать? – спросил он.

– В губы? – поспешно откликнулась она, очень надеясь, что ей будет предоставлена эта неслыханная милость.

– Ни за что! – Он был сердит на нее: как она смеет даже предлагать такое? – Ты знаешь, о чем я: делай, как раньше.

– Слушаюсь, сэр, масса Хаммонд, сэр. Я сделаю, как вы хотите. – Она повиновалась, причем так ревностно, что ему пришлось умерить ее пыл. Он больше не мог сдерживаться и овладел ею вторично. Семяизвержение произошло не так быстро, как в первый раз, и сношение понравилось ему своей продолжительностью. Но стоило ему вторично получить удовлетворение, как его охватило отвращение не меньшей силы, чем недавний восторг. Он больше не хотел ее. От одной мысли о дальнейшем барахтанье в постели его затошнило, и он отодвинулся как можно дальше от нее.

– Хватит, – прохрипел он. – На сегодня с меня довольно. Ты вытянула из меня все силы. Вставай. Найдешь под моей кроватью раскладушку. Вытаскивай ее и ложись.

Она придвинулась к нему:

– Я сделала что-то не то, масса Хаммонд, сэр?

– Нет же, черт! Все в порядке, Дит, просто я устал. Женщина может заниматься этим ночь напролет, а мужчина – нет. Я хочу спать, а рядом с тобой я не усну. Двух раз вполне достаточно. Дай мне поспать одному.

Она слезла с кровати и вытащила из-под нее скрипучую раскладушку. Устроившись на убогом ложе, быстро натянула на себя латаное одеяло.

– Спокойной ночи, масса Хаммонд, сэр. – Ее тон не оставлял сомнений, что она ждет слова утешений, лучше – ласки.

Он немного помолчал, тяжело дыша, потом оперся на локоть и улыбнулся в темноте.

– Кажется, у нас обоих это было впервые, верно? – У меня уж точно, масса Хаммонд, сэр.

– Знаю, ты была еще девушкой. Ты славная, Дит. Ты мне нравишься. Можешь приходить ко мне спать всегда, каждую ночь. Ты довольна?

– Очень! – Она представила себе, как задерет нос перед остальными девушками. У нее будет самое почетное положение в Фалконхерсте, сравнимое разве с положением самой Лукреции Борджиа: сожительница массы Хама!

Хаммонд улегся. В спальне воцарилась тишина. Зато в соседней комнате раздался шорох, потом звук закрываемой двери. Лукреция Борджиа попробовала носком половицы, чтобы не издать скрипа, и неторопливо заскользила по коридору к лестнице. Все это время она подслушивала у замочной скважины и теперь довольно ухмылялась. Масса Хаммонд оказался бойким пареньком. Два раза за первую ночь! Что ж, значит, она не поторопилась. По крайней мере, она обезвредила Одри, который все это время мирно спал у хозяйской двери.

Вернувшись на кухню, она вздохнула, услыхав храп Мема. Как бы ей хотелось вернуться в ту ночь, когда ее саму лишили девственности, снова пережить былые ощущения той далекой поры! Еще больше ей хотелось видеть рядом с собой на тюфяке молодого, сильного мужчину, который без устали сжимал бы ее в объятиях. Мем? Ну нет, с нее довольно! Настало время подыскать ему замену.


Глава XIX


Лукреция Борджиа терпеливо дожидалась за дверью, пока Мем подаст завтрак Хаммонду и его отцу. Только когда раздался скрип их стульев, она заняла свое место у раковины. Помощница по имени Декси, недавно поступившая к ней в обучение, как раз заканчивала завтракать за длинным кухонным столом. Лукреция Борджиа выбранила ее за медлительность. Настало время мыть посуду, так что нечего рассиживаться! У самой Лукреции Борджиа заботы поважнее, чем грязная посуда. Она собиралась переговорить с Максвеллом-старшим, но для этого ей надо было удостовериться, что Хаммонд отбыл в поле.

– Поели? – спросила она у Мемнона, появившегося на кухне с большим подносом, нагруженным грязной посудой.

Он кивнул. Его неразговорчивость, особенно с ней, выводила Лукрецию Борджиа из себя. Вытянуть из Мема какие-либо сведения было нелегким делом.

– Масса Хам уехал? – продолжила она допрос особенным, снисходительным тоном, который приберегала специально для Мема.

Тот снова кивнул. Конечно, Лукреция Борджиа устала от Мема как от сожителя, но не секрет, что и он устал от нее. Ведь он куда в большей степени, чем она, мог претендовать на звание старожила Фалконхерста, поэтому и негодовал на нее за попытки им помыкать.

Довольствовавшись его утвердительным кивком, та мигом приняла добродушный вид и заглянула в столовую. За столом было пусто; Максвелл, по своему обыкновению, пересел в глубокое кресло-качалку стиля ампир и протянул ноги к камину с догорающими углями.

– Ох уж этот Мем! – воскликнула Лукреция Борджиа, радуясь нерадивости слуги. – Совсем обленился! Куда он только смотрит? Так бы ничего и не делал, если бы его не тыкали носом. Что ему стоило подбросить в камин парочку поленьев, чтобы вы, с вашим ревматизмом, могли согреться!

Ее саму никто не обвинил бы в лени: бросив в камин дрова, она умело раздула огонь.

– Хоть так!

– Чем ты недовольна на этот раз, Лукреция Борджиа? – Максвелл еще не успел ощутить тепло от только что занявшихся дров, однако одного вида языков пламени оказалось достаточно, чтобы ему полегчало: он протянул скрюченные пальцы к огню и принялся с наслаждением растирать их.

– Ленью Мема.

– Да, его теперь прямо с места не сдвинешь. Я приказал ему принести мне горячий пунш, а он все копается, не несет.

– Пора привести его в чувство, масса Уоррен, сэр. Когда вы этим займетесь?

– Когда надо будет, тогда и займусь! Почему Ты здесь, а не на кухне? У тебя что, мало дел там?

– Без меня вы бы тут окоченели. Кто согреет вам ноги, кто подаст горячий пунш? Нет, сэр, масса Уоррен, сэр, я просто пекусь о вашем благополучии, поэтому и приглядываю, все ли в порядке. А на кухне у меня сегодня не особо много дел. Обед уже готов, только Декси осталось порезать салат. Я ей для этого ни к чему. Разве что собрать золы да сходить за щелоком? Я уже и жира поднакопила, так что пора делать мыло. Вот дождусь, чтобы на дворе потеплело, – и за дело. Хотите, сама принесу вам горячего пунша, сэр?

– Когда в доме полно слуг, кто-нибудь обязательно вспомнит о хозяине, – проворчал Максвелл, стягивая со спинки кресла старый плед и накидывая его себе на плечи. – Сегодня холод пробирает меня до самых костей. Куда подевался Хам?

Она покачала головой, не зная, что ответить: она не была посвящена в планы Хаммонда на этот день. Потрепав хозяина по плечу и поправив подушки в кресле, она вышла. Разношенные шлепанцы помогали ей перемещаться бесшумно, поэтому ее появление застало Мема и Декси, привалившихся к раковине, врасплох.

Мем обнимал Декси, она же, расстегнув ему ширинку, засунула руку ему в штаны. Мем упоенно целовал ее. Они были слишком увлечены ласками, чтобы обратить внимание на скрип двери; Лукреция Борджиа немного полюбовалась на них, а потом бегом преодолела расстояние до раковины и отвесила Декси сокрушительную оплеуху. Следующий удар достался Мему.

– Ах ты, негодница! – Она снова замахнулась на Декси, но та увернулась. – И ты хорош, Мем! Значит, на Декси у тебя хватает пороху? Сейчас же пойду к массе Уоррену и расскажу ему, что происходит, стоит мне на минуту отвернуться. Знаете, что он сделает? Он прикажет выпороть вас обоих, да так, что кожа повиснет клочьями! Пора поощипать вам перышки. Мем целует тебя взасос, а ты лезешь ему в штаны. Хороши! Раз ты уже выросла и пристаешь к Мему, значит, пора тебя брюхатить. Давно пора! Почему ты не несешь хозяину пунш, Мем?

– Чайник был пустой, приходится ждать, пока он закипит. – Он застегнул ширинку. – А ты не совалась бы в чужие дела, Лукреция Борджиа. Уж больно ты любопытна! Если ты меня выдашь, я тебя тоже не пощажу. Уж я-то знаю, чем вы занимаетесь с Эрастом! Я подсматривал за вами, когда вы спрятались в коптильне. Будто не знаешь, что Эраст покрывает Мей-Белл! Как ты думаешь, что скажет масса Уоррен, если узнает, что он тратит силы на тебя? Что?

В этот раз Мему удалось поставить ее на место. Лукреции Борджиа ничего не оставалось, как прикусить язык. Она обернулась к своим близнецам, которые сидели у печи и теребили друг друга за пальцы ног.

– Живо надевайте штаны! Чем вы лучше своего папаши? Такие же бесстыжие! Куда это годится – щеголять по дому голышом? – К Мему она обратилась более кротким тоном: – Ступай принеси пару вязанок дров. Бедный хозяин совсем замерз: ведь ты забыл развести огонь и натопить в комнате! Я сама смешаю ему пунш. Вода уже давно вскипела – вы были так заняты, что и не заметили. Как тебе не стыдно, Мем: взрослый мужчина, а польстился на такую уродину, как Декси!

Она достала из буфета флинтглас, а с полки – сосуд с кукурузным виски. Отмерив щедрую порцию спиртного, добавила патоки, долила горячей воды и размешала пойло пальцем, заодно определив его температуру. Бросив на Декси испепеляющий взгляд, она поставила стакан с пуншем на блюдце, напомнила провинившейся помощнице о салате, который надо как следует помыть и приготовить со специально припасенным окороком.

– Только сперва вымой руки с мылом, а уж потом трогай еду! Ты лазила в штаны к Мему, а он вечно грязный и вонючий. – С этими словами она под шуршание своего накрахмаленного передника покинула кухню.

В дверях гостиной она мгновенно переменилась лицом: его выражение стало сострадательным. Максвелл жадно схватил стакан с пуншем.

– Воистину, Лукреция Борджиа, у тебя пунш гораздо вкуснее, чем у Мема!

– Так и есть, сэр, масса Уоррен, сэр. Позвольте кое-что вам сказать.

– Так и знал, что ты что-то задумала, иначе не стала бы суетиться здесь, разводить огонь, делать мне пунш, проявлять обо мне заботу. Ты – хитрющая подлиза, Лукреция Борджиа! Ладно, выкладывай. Если ты хочешь подсказать мне, чтобы я велел выпороть Мема, то знай, что я не могу позволить ему простаивать ни дня. Какие еще козни у тебя на уме?

Она изобразила оскорбленную добродетель и посмотрела на хозяина, уперев руки в бока.

– Что вы, масса Уоррен, сэр, какие там козни! Ничего похожего. Просто я вспомнила, что у массы Хаммонда послезавтра день рождения. Шестнадцать лет – совсем взрослый мужчина! Я испеку ему мой коронный кекс. Или вы считаете, что лучше фруктовый пирог? Изюма, смородины и лимонов у нас достаточно. Пирог получится – объедение!

– Испеки и то и другое. Хам обожает фруктовый пирог, а я любитель твоих кексов. – Потрескивающий огонь в камине, горячий пунш, сметливость Лукреции Борджиа, напомнившей ему о дне рождения сына, – все это мгновенно настроило его на благодушный лад. – Когда ты порадуешь меня новой парочкой близнецов, Лукреция Борджиа? Мне бы очень хотелось, чтобы к одной паре добавилась вторая. Представляешь, какая это была бы гордость для Фалконхерста – две пары близнецов? Не знаю, получится ли у вас с Мемом еще разок. Не отлынивайте и беритесь за дело. Желаю новых близнецов – и точка.

– Если положиться на Мема, то я вообще больше ни разу не рожу. Он только и может, что отвернуться и заснуть. Где ему! Он тратит все силы на других девок, а на меня его уже не хватает. Мне нужен новый мужчина, масса Уоррен, сэр, иначе какие там близнецы…

В таком добром расположении, как сейчас, Максвелл ни в чем не мог ей отказать. Он дал ей обещание, что поразмыслит по этому поводу.

Она решила не торопить события и не требовать от него немедленного решения. Ей еще представится случай напомнить ему об обещании. Сейчас же она спешила выложить ему нечто важное. Она собиралась просить не за себя, а за другого – редчайший случай для Лукреции Борджиа. Впрочем, речь шла о Хаммонде, которого она боготворила.

– Так насчет дня рождения массы Хаммонда, масса Уоррен, сэр…

– Что еще?

– Могу я вас спросить, какой подарок вы ему приготовили?

– Опять твое несносное любопытство, Лукреция Борджиа! – От его недавнего благодушия не осталось и следа. – Зачем тебе знать, что я подарю сыну на день рождения? Ну, скажем, негра… Ему только их и подавай.

– Негра? – Она пренебрежительно фыркнула. – Этого добра у него столько, что он уже не знает, что с ним делать. Одри у него в слугах, Дит в сожительницах. Еще у него есть я, двое моих близнецов. Да и на плантации плюнуть некуда – того и гляди попадешь в негра. Так и путаются под ногами. Зачем ему еще?

Максвелл стал молча раскачиваться в кресле, искоса посматривая на свою кухарку. Он был согласен с ее доводами. По правде говоря, он еще не думал о подарке для сына. Хаммонд не представлял себе жизни без чернокожих, однако одним больше, одним меньше – велика ли разница? Ему так или иначе принадлежали все негры Фалконхерста. Золотая монета с орлом, которую отец мог бы ему презентовать, стала бы просто бесполезными деньгами: у сына все равно не было возможности их потратить. Вдруг – по чистой случайности, разумеется! – Лукреции Борджиа известно, чего Хаммонду на самом деле хочется? Максвеллу, ясное дело, было очень не по нутру спрашивать ее об этом, потому что в результате она лишний раз продемонстрировала бы свое всеведение, однако существовали и иные способы выведать у нее необходимые ему сведения, не задавая вопрос в лоб.

– В таком случае пошлю его в Бенсон, справлю для него новый костюм. Там есть неплохой портной. Костюмчик получится – пальчики оближешь! Предположим, из синего сукна. Будет такой смотреться на Хаммонде?

Она взглянула на хозяина так, словно перед ней сидел умалишенный.

– Не пойму, к чему массе Хаммонду костюм из синего сукна? Ведь он вырастет из него еще до того, как наденет. Парень растет, как на дрожжах, – в шестнадцать-то лет! Да и надеть костюм ему некуда. – Она поджала губы. – Правда, есть одна вещь, которую ему хочется…

Максвелл умолк. Нет, не станет он задавать ей наводящие вопросы, не сойти ему с этого места!

– Да, сэр, масса Уоррен, сэр, – продолжала она, – такая вещь есть, только он вам о ней не говорил. Вы же знаете массу Хаммонда: он даже не намекнет, чего ему хочется, если вы сами об этом не заговорите. Вот, скажем, Дит, которую вы отдали ему в сожительницы: он вас об этом не просил, но до чего же обрадовался, небось вы и сами догадались! Да, сэр, масса Уоррен, сэр, он очень доволен Дит.

– Куда запропастились близнецы? – спросил Уоррен. Он знал, что успех – дело времени: он непременно выведает, каково сокровенное желание Хаммонда, но позже, и обойдется без унизительных расспросов.

– Сейчас прибегут, вот только позавтракают и оденутся. Я больше не разрешаю им носиться по дому голышом. Все-таки это господский дом. В невольничьем поселке они могли бы щеголять голыми, а здесь так не годится.

– А мне больше нравится, когда на них нет тряпья, которое ты заставляешь их напяливать. Такие забавные дьяволята! Они куда умилительнее в чем мать родила, чем в обносках.

– Вы видели массу Хаммонда нынче утром, прежде чем он уехал? – Она не намеревалась продолжать обсуждение своих сыновей. У Максвелла не получится сбить ее с толку.

Тот кивнул. Он всегда выглядывал из окна, провожая сына долгим взглядом.

– Он был верхом? Утвердительный Кивок.

– Значит, взял Старушку Бесс. Она да Том Петч – вот и все фалконхерстские лошадки. Между прочим, Том Петч даже старше Старушки Бесс. Негров у нас сотни, а приличного коня для массы Хаммонда нет как нет. Вот, скажем, на днях его приятель масса Льюис Гейзавей с плантации Бернт Хилл прискакал на отличном сером в яблоках жеребце; уж как тот понравился Хаму, как молодому хозяину захотелось на нем прокатиться! Бернт Хилл нисколько не больше Фалконхерста, хороших негров там днем с огнем не сыщешь, зато у массы Льюиса славный конь, хотя сам он на год младше массы Хаммонда.

– Вечно ты меня опережаешь, Лукреция Борджиа! – Максвелл позвонил в колокольчик, вызывая Мема с намерением заказать еще одну порцию пунша. – Я как раз собирался посоветоваться, не стоит ли подарить Хаму на день рождения нового коня. У мистера Льюка в Твин Криксе нынче есть недурные лошадки. Съезжу-ка я туда в кабриолете, заодно и повидаемся. Для Хама это будет неплохим сюрпризом.

Она сдержала победную улыбку. Все-таки настояла на своем, да так умело, что Максвелл, как водится, остался в полной уверенности, будто сам набрел на столь удачное решение. Теперь Хаммонд получит на день рождения то, о чем больше всего мечтал, – собственного коня.

В гостиную притащился Мем.

– Вы меня звали, масса Уоррен, сэр?

– Конечно, звал! А ты целых пять минут не откликался. Как это понимать?

Мем повернулся, чтобы выйти, так и не ответив.

– Кажется, масса Уоррен тебя о чем-то спросил. – Лукреция Борджиа твердо вознамерилась посрамить Мема.

– Я ждал, пока закипит чайник, масса Уоррен, сэр. Хотел принести вам еще пуншу – наверное, вы об этом и собирались попросить?

– Чайник давно вскипел! – вспылила Лукреция Борджиа. – Изволь обслужить хозяина!

Когда дверь на кухню затворилась, она подошла к Максвеллу вплотную:

– Если вы поедете к массе Льюку, масса Уоррен, сэр, то можно и мне с вами? Мне бы так хотелось быть при вас, когда вы станете подбирать коня для массы Хаммонда!

Он презрительно отмахнулся:

– Я не собираюсь разъезжать по окрестностям на пару с негритянкой! Не делай из меня несмышленого младенца, Лукреция Борджиа! Того и гляди, сунешь мне в рот соску и примешься укачивать! Ничего себе картина: взрослый мужчина, а с ним чернокожая нянька… У меня хватит негров, чтобы выбрать провожатого среди них. Меня повезет Мем!

Этого Лукреции Борджиа хотелось меньше всего. Так Мем заработает очко в свою пользу, а она собиралась выиграть партию всухую. Она поняла, что допустила оплошность, но было уже поздно: удовольствие от прогулки, чего доброго, получит не она, а Мем.

– А вот масса Уиллоуби всегда выезжает вместе с негритянкой.

– Мистеру Уиллоуби скоро стукнет восемьдесят, – ответил Максвелл. – К тому же будь ты так же молода и светлокожа, как его служанка, и так же кокетливо одета, то я бы не возражал против твоего общества. Но ты уже не первой молодости, Лукреция Борджиа, и черна, как печная заслонка. Я и не подумаю устраивать для тебя показательные выезды.

Однако удача была в то утро на ее стороне. Дальше все произошло без ее участия. Торопясь к хозяину с порцией горячего пунша, Мем зацепился за ковер, упал и разлил напиток. Подобрав все осколки, он долго рассматривал большое пятно на ковре, а затем молча удалился на кухню.

Взгляд Уоррена Максвелла встретился со взглядом Лукреции Борджиа. Она кивнула, одобряя его тираду, которую заранее знала почти дословно.

– Этот Мем! – Максвелл так разгневался, что ударил кулаком по ручке кресла и взвыл от боли. – Чертов недотепа! Неуклюжий, ленивый, наглый! Придется передать Хаму, что Мем заслужил десяток ударов кнутом. Сегодня же! Завтра он не сможет править – будет болеть задница. Поезжай-ка со мной ты, Лукреция Борджиа. Ты – моя гордость, пускай ты немолода, некрасива и черна как уголь. Тебе уже давно надо проветриться, к тому же сможешь выведать у кухарки миссис Льюк пару-другую рецептов. Глядишь, и побалуешь меня чем-нибудь новеньким.

– А еще я смогу помочь вам подобрать лошадь для массы Хаммонда. Уж я-то знаю толк в лошадях!

– Как и в неграх?

– Да, сэр, масса Уоррен, сэр, как и в неграх. Я скажу массе Хаммонду, что вы велели сегодня же выпороть Мема. Думаете, десяти ударов с него довольно?

– Об этом я скажу ему сам. Не суй нос в мои дела, слышишь, Лукреция Борджиа? Я сам во всем разберусь. А ты ступай на кухню и смешай мне новую порцию пунша. Потом пришли сюда своих близнецов, а сама займись щелоком, или что там еще у тебя за дела? Главное, оставь меня в покое. Ты слыхала? Дай мне покой!


Глава XX


На следующее утро сразу после завтрака Лукреция Борджиа выросла в дверях гостиной, одетая в свое лучшее черное платье. Раньше оно принадлежало миссис Максвелл, но она выклянчила его у мистера Максвелла и упросила Эмпи, фалконхерстскую швею, сделать его пошире с помощью клиньев и залатать вытертые места. В качестве украшения Лукреция Борджиа накинула на плечи белый платок, который закрепила на груди медной брошью, полученной в свое время от миссис Максвелл. По случаю поездки она обулась, туго обвязала голову чистым платком, ее кожа сияла свежестью. Хаммонд уехал по делам, и Максвелл-старший в его отсутствие принарядился: на нем были светло-коричневые брюки и синий камзол поверх расшитого жилета, из кармашка которого свисала толстая золотая цепь с массивной печаткой.

– Боже, масса Максвелл, сэр, вы великолепно выглядите!

Максвелл так редко принаряжался или куда-нибудь отлучался, что Лукреция Борджиа совсем забыла, как величественно выглядит хозяин, когда меняет каждодневную затрапезную одежду на выходной наряд.

– Я отправил Мема в конюшню и велел запрячь кабриолет. – Он улыбнулся. – Бедняга Мем отчаянно хромает. Видать, здорово его вчера выдрали! Хам его не пощадил. Ничего, это пойдет Мему на пользу. Вообще-то он ничего, только вот разленился. Приведешь его в чувство – и он снова становится шелковый. Сегодня сам без напоминания принес мне горячий пунш, хотя я и рта не раскрыл. Кнут заставил его взяться за ум. Подай-ка мне шляпу, Лукреция Борджиа.

Она протянула ему белую касторовую шляпу, которую сама привела в порядок накануне. Максвелл надел ее и попытался самостоятельно встать с кресла. Это оказалось нелегким делом, поэтому ему пришлось опереться на руку Лукреции Борджиа. На веранду они вышли вместе. Мем стоял рядом с кабриолетом, держа лошадь под уздцы. Вид у него был невеселый, даже скорбный.

– Как самочувствие, Мем? – с усмешкой осведомился Максвелл. – Скоро ли опять надумаешь спотыкаться?

– Нет, сэр, масса Уоррен, сэр. Это вышло случайно. Я не хотел! Я для вас кое-что припас, сэр. – Он принес с веранды дымящийся стакан. – Подумал, вам захочется промочить горло на дорожку. Мне все еще больно, но я могу вас отвезти, если прикажете, сэр.

Обращаясь к хозяину, он косился на великолепную Лукрецию Борджиа в черном платье и красном тюрбане. Не ускользнуло от его внимания и то, что по случаю выезда она сменила свои обычные разношенные шлепанцы на приличные туфли.

– Могу, хоть мне и больно. Запросто, только прикажите.

Максвелл покачал головой. Лукреция Борджиа помогла ему усесться в кабриолет.

– Со мной поедет Лукреция Борджиа. Я не говорил массе Хаммонду о нашей поездке. Мы готовим ему сюрприз ко дню рождения. Если он нас хватится, скажи, что мы с Лукрецией Борджиа укатили в Бенсон за покупками.

Мем был огорошен решением хозяина избрать себе в провожатые Лукрецию Борджиа, однако не посмел перечить. Десяток ударов кнутом, полученных им накануне, были весомым доводом в пользу того, чтобы держать язык за зубами и не вмешиваться в хозяйские дела.

Лукреция Борджиа усадила Максвелла, развернула плюшевую полость, укрыла ею ноги хозяина и аккуратно подоткнула углы. Потом она забралась по спицам колеса на козлы, вооружилась хлыстом и, гордо взявшись за вожжи, тронула старого коня. Конь послушно затрусил. На дороге Лукреции Борджиа пришлось еще раз стегнуть его вожжами, иначе он бы совсем остановился после поворота.

Этот день был знаменательным: впервые за долгие месяцы Лукреция Борджиа вырвалась из Фалконхерста. Важнее всего прочего было то обстоятельство, что именно ей хозяин доверил честь сопровождать его. Это должно было послужить росту ее престижа среди фалконхерстских невольников. Мало-помалу она занимала положение, которого с самого начала мечтала добиться – стать третьим по рангу человеком на плантации.

Между Фалконхерстом и крохотной деревушкой Бенсон не было достойных внимания домов, одни лишь покосившиеся хибары бедствующих белых фермеров, перебивающихся с хлеба на воду. Единственный урожай, какой им удавалось снимать со своих скудных наделов, был представлен многочисленной ребятней, возившейся у ступенек хижин или потевшей вместе с отцами на новых участках, готовя их под хлопок. Лукреция Борджиа поглядывала на этот погрязший в заботах и сновавший теперь между борозд люд с высокомерием рабыни, принадлежащей зажиточному хозяину, и радовалась от одной мысли, что она, чернокожая, живет лучше многих белых.

– Какие никудышные белые! – не выдержала она, оборачиваясь к Максвеллу. – Куда им до наших негров! Вы только взгляните на них!

Она указала хлыстом на особенно шаткую хибару, на крыльце которой сидела замызганная белая женщина и чистила овощи. Вокруг хибары бурно разросся бурьян, лишь в одном месте, куда выплескивали помои, стояла грязная лужа. В грязи резвились двое ребятишек. Троица проводила кабриолет завистливыми взглядами. Дети помахали ему вслед, женщина горько потупилась. Уоррен Максвелл помахал детям.

– Зато они белые, не забывай этого, Лукреция Борджиа. Белый человек может быть беднее Иова, у него может не быть ночного горшка и окна, в которое можно выплеснуть его содержимое, но он все равно остается белым, а это заведомо ставит его выше любого черномазого. Ведь он свободен! Его нельзя ни купить, ни продать.

– Да, сэр, масса Уоррен, сэр. Наверное, вы правы.

В его словах заключалась святая правда. Цветной был лишен главного права, которое никто не покушался отнять у белого, – свободы. Сама Лукреция Борджиа, сколько бы она ни интриговала, как бы ни старалась взобраться на вершину иерархической лестницы в Фалконхерсте, все равно оставалась всего-навсего бессловесной скотиной. Уже дважды в жизни ее продавали. Пожелай Максвелл, и он уже завтра мог бы сбыть ее с рук: лишить привычного существования и продать первому встречному. Только что она испытывала презрение к согбенной фигуре на крыльце убогой хижины, теперь же вдруг стала завидовать этой нищей. Отчего так устроено, что цвет кожи определяет судьбу человека? Скажем, почему она, Лукреция Борджиа, родилась рабыней? Потому лишь, что у нее темная кожа. Она знала, насколько умна, насколько быстро соображает, оставляя далеко позади многих белых. Только какой от этого прок? Самого чудесного, что только есть в жизни, – свободы ей все равно не видать как своих ушей.

Она отбросила эти грустные мысли. Если разобраться, то на кой ей сдалась эта свобода? Она бы не согласилась на ужасающую нищету, на сопливых детей, копающихся в грязи рядом с готовой вот-вот обрушиться лачугой. У нее и так было все, чего она хотела. Она и так была счастлива: разве не счастье – жить в благословенном Фалконхерсте, с массой Уорреном и обожаемым массой Хамом? Стоило ли мечтать о большем? Ни за что на свете она не поменялась бы местами с белой нищенкой. Она потрогала свою брошь, платок, пригладила черное платье на коленях. Она – Лукреция Борджиа с плантации Фалконхерст, а этим вполне можно гордиться.

В Бенсоне Максвелл велел ей ехать к таверне, которую содержал некий Пирл Ремик. У входа она натянула вожжи, слезла с козел и хотела было помочь хозяину спуститься, но он попросил ее заглянуть в таверну и позвать владельца. Владелец стоял за стойкой. Появление прилично одетой цветной сильно его удивило. Услышав, что она приехала из Фалконхерста и что мистер Максвелл, ждущий у входа, желает с ним поговорить, Ремик поспешно вытер руки грязным полотенцем и выскочил из-за стойки. Максвеллы были важными птицами, он был рад им услужить.

– Доброе утро, мистер Ремик. – Максвелл протянул ему сведенную ревматизмом руку. – Ох и наглотался я пыли! Не нальете ли мне рюмочку виски? Если бы не проклятый ревматизм, я бы побывал у вас, но мне трудно двигаться. Буду вам весьма благодарен, если вы принесете рюмку сюда.

Ремик скрылся в таверне. Лукреция Борджиа снова взгромоздилась на козлы. Ремик вернулся с рюмкой. Максвелл пригубил виски и сказал:

– Доброе у вас виски, мистер Ремик. – Он облизнулся. – Очень доброе! Давно такого не пробовал. Я бы не отказался приобрести у вас побольше.

– С радостью уступлю вам бочонок, мистер Максвелл.

– Спасибо! Мы заедем за ним чуть позже.

Максвелл, взбодренный виски, сердечно простился с Ремиком и приказал Лукреции Борджиа отправляться дальше. Им оставалось проехать еще восемь миль, и Максвеллу уже не терпелось добраться до места, осуществить задуманное и вернуться домой. Он так редко выбирался из Фалконхерста, что утратил всякий вкус к путешествиям. Дома покойней всего: удобно и безопасно. Дома он был по-настоящему счастлив.

Том Петч, при всем старании, не мог бежать быстро, поэтому они добрались до Твин Крикса только через два часа. Когда Максвелл велел Лукреции Борджиа свернуть с главной дороги, та прямо-таки разинула рот от любопытства. К усадьбе вела дубовая аллея. Здешний Большой дом, судя про белым колоннам, был куда величественнее фалконхерстского.

Однако со ступенек к гостям заковылял старик негр, один вид которого заставил ее пренебрежительно усмехнуться. Видимо, Твин Крикс не такая уж и зажиточная плантация, раз здесь довольствовались такими немощными слугами.

На веранде какой-то белый при их появлении тут же встал с кресла-качалки. Он подошел к кабриолету, но не сразу признал Максвелла; однако поняв, кто к нему пожаловал, превратился в воплощение гостеприимства. Его заверения, что своим приездом Максвелл оказал ему огромную честь, звучали вполне искренне, как и слова Максвелла о своем полнейшем к нему почтении.

После обмена ритуальными приветствиями и прочувственными вопросами о здоровье чад и домочадцев Максвелл признался:

– Меня вконец замучил ревматизм, мистер Льюк. Если не возражаете, я останусь в кабриолете. Давайте прямо сейчас поедем в конюшню. Я за этим, собственно, и прибыл, а пешком туда просто не доплетусь.

На веранде появилась женщина. Увидев кабриолет, она торопливо сбежала со ступенек и схватила Максвелла за руку:

– Мистер Максвелл! Какая радость! Обещайте, что откушаете с нами, когда покончите с делами. Кажется, вы жаловались мистеру Льюку на ревматизм? О, я знаю, какие это доставляет страдания!

Я пошлю слугу в конюшню с креслом, чтобы вам было удобно заниматься делами.

– Благодарю вас, мэм. Вы так любезны! С удовольствием останусь пообедать. Я теперь редко выезжаю и с радостью попробую незнакомые блюда, хотя и нашей фалконхерстской кухаркой я вполне доволен. – Он указал на Лукрецию Борджиа. – Вот она. Вы тоже, думаю, навестите нас и отведаете ее стряпню.

– Она сможет поесть на кухне с Офелией, нашей кухаркой.

Еще раз поклонившись Максвеллу, женщина возвратилась на веранду, откуда проводила глазами кабриолет с величественной Лукрецией Борджиа на козлах. Мистер Льюк и негритенок, тащивший кресло-качалку, из-за которого его не было видно, заторопились следом.

В конюшне, усевшись в кресло, Максвелл объяснил, зачем пожаловал: он решил приобрести коня в подарок сыну на день рождения. И тут же польстил Льюку, сказав, что знает его как владельца лучших лошадей во всей округе. Его интересует хороший конь, а за ценой дело не станет.

Льюк кивал, слушая гостя.

– Вы приехали в самый подходящий момент, мистер Максвелл. Всего три дня назад мы с миссис Льюк возвратились из Нового Орлеана: я продал там табун и купил несколько голов взамен. Сейчас вы их увидите. Мы держим их в стойле, поэтому вам не придется ждать, пока их пригонят с луга.

Он указал на длинный ряд стойл. Повинуясь жесту хозяина, рядом с ним замер седовласый негр. Льюк приказал ему выводить коней по одному.

Максвеллу предстояло выбрать одного коня из десятка: трех сильных жеребцов, пяти кобыл и двух меринов. Больше всего Льюк гордился гнедым жеребцом. Он показал Максвеллу всех и всех подробно описал. Максвелл согласился, что животные первоклассные, но отказался от жеребца.

– Хаммонду всего шестнадцать, и я не знаю, сладит ли он с таким гигантом. Кобылы мне больше по душе, но зачем ему кобыла? К тому же мы не разводим лошадей. Наша культура – негры. Вот если бы я покупал негров, то брал бы именно жеребцов и кобыл, тем более таких чистопородных. А что до лошадей, то мне больше всего нравится вот этот мерин. Прелесть! Не очень крупный, в самый раз. Смирный такой, со звездочкой на лбу. И выглядит смышленым.

С точки зрения Лукреции Борджиа, которая распрягла Тома Петча, прибежала в конюшню и теперь стояла неподалеку, но на почтительном расстоянии от своего хозяина, приобретение коня мало чем отличалось от приобретения негра. Правда, Максвелл не стал самостоятельно ощупывать коней, хотя не преминул бы сделать это, если бы речь шла о покупке двуногого товара. Здесь же он доверял Льюку. Возможно, покупка коня уступала в значимости покупке негра.

– Да, славная лошадка, – согласился Льюк. – Но и самая дорогая.

Цена Максвелла не слишком беспокоила, однако он заметил:

– Вообще-то я не люблю кастратов, будь то конь или негр. Кастрированные негры, особенно светлокожие, – те пользуются большим спросом в Новом Орлеане. Их делают слугами в доме, чтобы белые дамы не опасались насилия со стороны какого-нибудь разохотившегося черномазого. А по мне все это глупости. Дайте негру негритянку – и ему не будет дела до белых женщин. Нет, кастрированные негры мне не по нраву. У негров и так не больно много радостей в жизни: спи, ешь да возись с женщинами. Нет, у себя в Фалконхерсте мы негров не оскопляли и не оскопляем. Чем больше у них охоты до этого дела, тем больше мы радуемся: негритянок у нас для них хоть отбавляй. Это и есть наше главное занятие, мистер Льюк.

– Знаю, знаю! Мне известно, что вашим неграм нет равных. Мы поговорим об этом, когда покончим с лошадьми. Кастрированные негры мне тоже не слишком по душе, но мерин – дело другое. Мерин всегда смирный. Даже среди кобыл он ведет себя как паинька. Сами знаете, каким становится жеребец, когда ему нужна кобыла. А Старфайер – так его зовут из-за звездочки на лбу – силен и красив, как жеребец, зато совсем не вспыльчив.

Максвелл попросил еще раз вывести из стойла мерина по кличке Старфайер. Конюх несколько раз провел его взад-вперед по конюшне, забрался на него без седла и пустил рысью, потом галопом. Максвелл довольно кивал. Он решил, что купит Старфайера, сколько бы за него ни запросили, и уже приготовился заключить сделку, когда раздались удары гонга.

– Пора обедать. – Льюк махнул конюху, и тот увел мерина обратно в стойло. – Опаздывать нельзя: миссис Льюк всегда расстраивается, если мы опаздываем к обеду. Но сперва выпьем-ка по рюмочке. Миссис Льюк у меня поборница трезвости, она не позволяет держать виски в доме. А я не прочь выпить, поэтому держу выпивку здесь, в конюшне. Ей про это известно, но она помалкивает.

Он вынул из шкафчика графин и две рюмки. Максвелл не стал смаковать виски, а по примеру хозяина дома опрокинул рюмку залпом.

Лукреция Борджиа, все это время державшаяся в стороне, но слышавшая каждое слово, шагнула было к Максвеллу, но он остановил ее:

– Я сам.

Ему не хотелось показывать Льюку, что он зависит от других, тем более от женщины. Он с трудом поднялся с кресла и захромал к дому. На полпути Льюк замедлил шаг, обернулся и поманил Лукрецию Борджиа:

– Обойдешь кухню и скажешь Офелии, что тебе велено пообедать с ней.

Он подстроился под медленный шаг Максвелла.

– Боюсь, сегодня вам придется довольствоваться простой пищей. Если бы мы заранее знали, что вы приедете, то приготовили бы что-нибудь особенное.

– Я не привередливый, – сказал Максвелл, отдуваясь из-за чрезмерных усилий при ходьбе. – Я все думаю об этом мерине…

– После обеда мы взглянем на него еще разок. – Льюк разбежался было, но потом был вынужден притормозить и дождаться гостя. – Кстати, напомните, чтобы я показал вам еще одно свое новоорлеанское приобретение. Знаю, как вы интересуетесь неграми, и хочу вас побаловать любопытным зрелищем.

– Всегда рад побаловаться, когда речь идет о неграх.

Они поднялись на невысокую веранду, вошли в распахнутую дверь и очутились в прохладной полутьме дома.


Глава XXI


Лукреция Борджиа зашагала по тропинке, соединявшей конюшню с кухней. Здесь, как и в Элм Гроув, кухня представляла собой отдельную постройку, соединенную с Большим домом крытым переходом. Она понимала, насколько ей повезло, что в Фалконхерсте кухня расположена прямо в доме: иначе ей было бы труднее держать события под контролем. У нее всегда была возможность подслушать разговоры в столовой; пускай все диалоги Максвеллов походили один на другой, она никогда не пренебрегала подслушиванием и заранее знала обо всех событиях, которым еще только предстояло произойти на плантации. Мем располагал еще более богатыми возможностями, так как, прислуживая хозяевам, присутствовал непосредственно при их беседах, однако он почти не обращал внимания на то, что при нем говорилось. Все, что не имело отношения к нему лично, его не занимало; что до Лукреции Борджиа, то ее интересовало буквально все, вплоть до мельчайших подробностей.

Дверь на кухню была распахнута, над порогом вился рой мух. Памятуя о приличиях, Лукреция Борджиа постучалась, прежде чем войти. Ей бы тоже не понравилось, если бы в ее кухню ворвалась без предупреждения незнакомая негритянка. Пожилая женщина с белоснежными завитками на голове (теперь Лукреция Борджиа не удивилась бы, если бы оказалось, что все негры в Твин Криксе стары и седы) оторвала взгляд от очага: стоя на коленях, она перекладывала поджаренные отбивные с противня на сине-белый стаффордширский поднос.

– Ты кто? – Она запнулась, видя, что Лукреция Борджиа – птица высокого полета: об этом свидетельствовали ее приличное черное платье, белый платок, красный тюрбан на голове. – Кто это стучится в мою дверь, когда я готовлю обед?

– Меня зовут Лукреция Борджиа, мэм. – При необходимости она могла быть безупречно вежлива, хотя ей нечасто приходилось вежливо обращаться к представителям своей расы. – Я служанка мистера Уоррена Максвелла. Он сейчас обедает с вашими хозяевами в столовой. Масса Льюк разрешил мне пообедать с вами на кухне. Он сказал, что вас зовут Офелией. Какое красивое имя!

Офелия с кряхтением выпрямилась и поставила поднос на стол.

– Зеб! – крикнула она, не сводя глаз с гостьи. – Немедленно сюда! Белые уселись обедать, а ты пропадаешь невесть где!

На зов явился тот самый пожилой негр, который встречал кабриолет у дома. Он сказал:

– Миссис Льюк просит, чтобы ты достала сливовое варенье, которое привезла ее сестра из Кентукки.

Офелия вытерла грязным фартуком пот со лба.

– То одно, то другое! Сначала выясняется, что у хозяев гости, так что изволь доставать свадебный фарфор, потом появляется какая-то негритянка и просит поесть, теперь тебя принесла нелегкая! Ты что, забыл, что сливовое варенье стоит в кладовке у родника? Уж и не знаю, когда я справлюсь с сегодняшним обедом.

– Хотите, я схожу за вареньем, мисс Офелия, мэм? – Лукреция Борджиа умела изъясняться не только учтиво, но и вкрадчиво. – Только скажите, где родник, и я мигом туда сбегаю, чтобы вам не терять времени.

Офелия сунула Зебу поднос с отбивными и оглядела Лукрецию Борджиа с ног до головы, уперев руки в бока. Сначала она решила, что к ней пожаловала какая-то нахалка, но первое впечатление оказалось ложным. Обращение «мисс Офелия, мэм» и предложение помощи заставили ее смягчиться. От недавней резкости не осталось и следа.

– Как вы любезны, мисс Лукреция Борджиа, мэм! – Офелия тоже умела при желании быть вежливой. – Буду вам очень благодарна. Вы легко найдете родник. Идите назад к конюшне, но не доходя сверните к хижинам. Там и увидите родник. То варенье, что просит миссис Льюк, – это горшочек на верхней полке. Он поменьше других горшков, в которых у меня арбузные цукаты, такой коричневый.

Лукреции Борджиа хватило беглого осмотра кухни, чтобы понять, что дела в Твин Криксе идут хуже, чем в Фалконхерсте. Пол здесь был земляной, неровный, грязный, обстановка случайная, кухонный стол пережил не одно поколение слуг. Кухня в Фалконхерсте куда просторнее, светлее, уютнее, и Лукреция Борджиа порадовалась, что скоро туда вернется. При всей своей лени Мем мог дать фору старой развалине Зебу. Однако она решила быть вежливой с Офелией, даже собиралась помочь ей вымыть посуду, если это займет не очень много времени; она должна поспеть в конюшню, когда Максвелл с Льюком снова перейдут к делу.

Следуя наставлениям Офелии, она направилась к убогим хижинам. Перед одной из них сидела дряхлая старуха – она разминала беззубыми деснами какую-то явно малосъедобную пищу и что-то бормотала негру еще дряхлее ее. Кладовая у родника оказалась полуразвалившимся шалашом, окруженным грязными лужами. В потемках оказалось не так-то просто найти нужный горшок. Выходя с ним на свет, она поскользнулась в грязи и едва удержалась на ногах.

Брезгливо поджала губы и фыркнула. На первый взгляд усадьба Твин Крикс смотрелась внушительно: дубовая аллея и белые колонны настраивали на серьезный лад, однако задняя часть дома находилась в плачевном состоянии. Краска облупилась, одно окно было заколочено досками, из туалета с распахнутой дверью так несло, что приходилось зажимать нос. Весь задний двор зарос сорной травой, которую не скашивали, судя по всему, уже не один год.

Что касается негров, то на тех, которых удалось повидать Лукреции Борджиа, нельзя было смотреть без жалости. Все они стояли одной ногой на краю могилы. Оставалось недоумевать, каким образом Льюк добивается от них хоть какой-то работы.

Зато на кухне ее ждал сюрприз – очаровательная цветная лет двадцати пяти; Офелия представила ее как Вивиан и объяснила, что при необходимости она приходит подсобить на кухне. Лукреция Борджиа отреагировала на новую знакомую с изрядной долей снисходительности. Вивиан, одетая в старое, неопрятное платье из мешковины, не могла сравниться с Офелией – ведь она была всего лишь помощницей, следовательно, к ней следовало относиться не как к равной, а как к второстепенной персоне. Короткий кивок Лукреции Борджиа был призван поставить ее на место.

Старая кляча Зеб потащил поднос в столовую. Офелия полным достоинства жестом указала Лукреции Борджиа ее место за кухонным столом. Лукреция Борджиа с удивлением заметила, что за ее недолгое отсутствие у стола появились два стула, перед каждым из которых красовалось по фарфоровой тарелке с золотой каймой, чашке и блюдцу. Второе место предназначалось для самой Офелии. Та уселась и жестом пригласила Лукрецию Борджиа последовать ее примеру.

Офелия была на кухне полноправной владычицей. Вивиан пришлось им прислуживать, хотя, заметив, какие у нее грязные руки, Лукреция Борджиа едва не прогнала ее и не взялась подавать сама.

На ее разборчивый вкус еда оставляла желать много лучшего. Видимо, отбивные были сделаны из только что заколотого поросенка – об этом свидетельствовала их свежесть, но при жарке была проявлена небрежность, так что сало по краям либо осталось непрожаренным, либо, наоборот, обуглилось. Хлеб из кукурузной муки оказался непропеченным, о бисквиты из пшеничной муки впору было обломать зубы. На десерт подали рисовый пудинг – свернувшийся, почти пресный, без корицы. Лукреция Борджиа была разочарована. Оставалось надеяться, что Максвелл, отведав чужой еды, станет ценить свою кухарку еще больше. Непонятно было, как мистер и миссис Льюк, считавшиеся в округе состоятельными и достойными людьми, могут мириться с такой дрянной кухней. Возможно, им просто не доводилось пробовать ничего лучше. Если бы они побывали в Фалконхерсте, Лукреция Борджиа показала бы им, что к чему… А Максвелл еще советовал ей обменяться с Офелией кулинарными рецептами! Чему тут учиться?

За едой Лукреция Борджиа демонстрировала хорошие манеры, почерпнутые у разных хозяек: чайную чашечку она держала, изящно отогнув мизинец, мясо нарезала мелкими кусочками и отправляла в рот вилкой, а напоследок очистила тарелку с помощью корки. Офелия, сидевшая напротив, наоборот, жадно уничтожала пищу, пользуясь не столько вилкой и ножом, сколько пальцами, и обгладывая кость от отбивной немногими сохранившимися во рту зубами. Трапеза проходила в молчании, нарушаемом только частыми появлениями Зеба, просившего Вивиан то наполнить блюдо, то добавить масла в масленку, то выдать сливки для кофе, то насыпать сахар в сахарницу.

Однако после еды Офелия, отодвинувшись от стола и навалившись на него локтями, отдала должное сплетням – любимому развлечению слуг. Для начала ей потребовалось выяснить, почему Максвелла сопровождает Лукреция Борджиа, а не слуга-мужчина.

– Неужели у вас нет мужчин? – презрительно осведомилась она, словно Максвеллы были белой голытьбой.

– Мужчины? – переспросила Лукреция Борджиа с благородным негодованием. – Вы говорите о неграх, мисс Офелия, мэм? Вот уж этого добра в Фалконхерсте навалом. Штук двести, если не больше, и все как на подбор молодые, здоровые, сильные. Негритянок у нас тоже хватает. Зато кого у нас нет, так это стариков.

– Тогда почему?..

– Почему масса Максвелл выбрал в качестве провожатой меня? Потому и выбрал, что без меня он как без рук. Масса Максвелл пальцем не шевельнет, пока не обсудит все со мной. Даже вздохнуть без меня не может. Это я предложила подарить массе Хаммонду на день рождения коня. Масса Максвелл велел мне ехать с ним, чтобы я помогла ему выбрать самого лучшего жеребчика. Я же говорю: без меня он и шагу не ступит.

– Ух ты! – Офелия изобразила восхищение, хотя на самом деле считала, что Лукреция Борджиа сильно преувеличивает. Чтобы сменить тему, она крикнула: – Эй, Вивиан, принимайся за посуду! И гляди мне, если разобьешь хоть одну фарфоровую тарелку из лучшего хозяйского сервиза, тебе несдобровать!

– Да, мэм.

– А если проболтаешься миссис Льюк, что мы ели с фарфоровых тарелок, то я сама тебя взгрею.

Лукреция Борджиа одобрительно поглядывала на мечущуюся по кухне Вивиан.

– Девка ладная, сильная. Почему не беременная? Сколько раз она рожала?

Офелия мрачно повесила голову:

– Ни разу. Ей давно нужен мужчина: она до сих пор девица.

– В ее-то возрасте? – Лукреция Борджиа не поверила собственным ушам.

– У нас на плантации некому этим заняться. Мы тут все сплошь старики, не считая четырех-пяти телок вроде Вивиан. Хозяин знай себе твердит, что не сегодня-завтра привезет от вас хорошего бычка, чтобы их покрыть, если позволит мистер Максвелл, но это лишь слова. У него одни лошади на уме. О том, что кобылам нужны жеребцы, он не забывает, а о том, что негритянки не могут без негров, не думает. Ничего, теперь все переменится.

– То есть как? – удивилась Лукреция Борджиа. – Раз у вас нет бычков, кто же покроет ваших телок?

Офелия торжествующе улыбнулась:

– Я же не говорю, что у нас их нет. Раньше не было, но в этот раз хозяин с хозяйкой привезли из Нового Орлеана не только коней, но и негра. Никогда не видела таких статных негров! Видать, он многого стоит: ведь масса Льюк выменял его на своего лучшего коня!

– Могу себе представить! – Лукреция Борджиа навострила уши: разговор принимал любопытное направление. Ее интересовало все, имеющее отношение к мужчинам. – Вы говорите, он хорош собой?

Офелия зажмурилась и покачала головой, разыгрывая восхищение, граничащее с умопомрачением.

– Хотелось бы мне помолодеть лет на сорок! Даже такой старухе, как я, при взгляде на него делается не по себе. У него между ног вот такая оглобля!

– Значит, у него все на месте? – Лукреция Борджиа сгорала от любопытства, глаза у нее так и сверкали.

– Еще как на месте! Первой хозяин отдал ему Эми-Лу, так она с тех пор ходит враскорячку.

Не желая ударить в грязь лицом, Лукреция Борджиа парировала:

– У нас в Фалконхерсте таких быков пруд пруди. Сама я сплю с Мемом, слугой из Большого дома, но и другими не брезгую, когда подворачивается случай. Мем уже поистаскался, потому что не может пропустить ни одной телки. Ничего, если масса Уоррен застукает, то его так отделают кнутом, что будет помнить это по гроб жизни!

– У вас в Фалконхерсте секут рабов? – резко сменила тему Офелия. – А у нас – никогда. Хозяин все время грозится, но угрозами дело и кончается. Уж и не припомню, когда у нас кого-нибудь выпороли как следует. Ну, огреют кого-нибудь хлыстом, так ведь это пустяки.

– А в Фалконхерсте дня не проходит, чтобы кого-нибудь не выпороли. – Лукреция Борджиа была готова наврать с три короба, лишь бы произвести впечатление на собеседницу. – Масса Максвелл очень крут. Есть у него один закон: если он велел какому-то негру покрывать негритянку, то к ней никто другой не должен прикасаться, пока она не понесет. Если парочку ловят в кустах или в поле, то обоим не миновать кнута. Телок тоже секут, если они заигрывают с бычками.

Офелия выпучила глаза и разинула от удивления рот.

– У вас секут негритянок?! И вас секли?

Лукреция Борджиа тоже вытаращила глаза, давая понять, что никто в здравом уме не задал бы такого вопроса.

– Чтобы секли меня?! Что за чушь! Иногда хозяин вручает мне кнут, особенно если надо наказать негритянку, но высечь меня?! Никогда! Как это может быть, если я – правая рука массы Максвелла? Ни он, ни масса Хаммонд пальцем не пошевелят, пока не посоветуются со мной.

На кухне появился Зеб с грудой грязной посуды. С кряхтением поставив поднос на стол, он привалился к стене, чтобы отдышаться.

– Масса Льюк и другой белый отправляются в конюшню. Другой белый решил купить мерина, которым так гордится масса Льюк.

Лукреция Борджиа вскочила:

– Мне пора! Большое спасибо за угощение, мисс Офелия, мэм. Жаль, что у меня нет времени помочь вам прибраться. Я нужна хозяину.

– Если бы мы знали, что вы пожалуете, то приготовили бы что-нибудь особенное, – сказала Офелия извиняющимся тоном. – Жаль, что я не смогла угостить вас тортом или пирогом. Хозяин очень хвалит мой пекановый пирог, говорит, что нигде не едал такого.

Лукреция Борджиа сомневалась, что пирог Офелии вообще может оказаться съедобным. Она отвесила ей поклон, в котором присутствовали не только благодарность, но и сострадание, и устремилась было к двери, но прежде чем исчезнуть, спросила:

– Как зовут того молодца, которого приобрел ваш масса Льюк?

– Забавное имя, – ответила Офелия. – Первый раз такое слышу: Омар. И говорит он чудно.

– Действительно, имя странное, – согласилась Лукреция Борджиа и заторопилась к конюшне. Она была просто обязана присутствовать при столь важных событиях.


Глава XXII


Максвелл и Льюк были так поглощены осмотром гнедого мерина, что ни тот ни другой не заметили, как Лукреция Борджиа на цыпочках прокралась в конюшню. Она боялась, что ее выдаст стук каблуков; недаром в Фалконхерсте всегда отдавала предпочтение разношенным шлепанцам, в них она могла появиться где угодно, не опасаясь быть обнаруженной. Ей повезло: шаги ее были беззвучны и она заняла позицию в углу, среди паутины, куда долетало каждое слово, но где ее не разглядели бы, даже если б захотели.

Максвелл изучал, ощупывал животное. Лукреция Борджиа знала, что в лошадях он разбирается не так блестяще, как в неграх, однако была довольна его дотошностью. Старфайер, безусловно, лучший конь в конюшне Льюка, однако в подарке для ее обожаемого Хама не должно было быть ни единого изъяна.

Затем Льюк и Максвелл перешли к обсуждению цены. Это говорило о том, что покупка – дело решенное: Максвелл никогда не начинал торговаться, не убедившись, что сделал правильный выбор. Ей неоднократно представлялась возможность в этом убедиться, когда в Фалконхерст забредали разъездные работорговцы с более-менее пригодным товаром.

Сперва Льюк запросил за мерина четыреста долларов. По его словам, в жилах Старфайера текла кровь арабского скакуна. Максвелл отлично разбирался в породах негров, но был профаном по части пород лошадей, поэтому наличие в Старфайере арабской крови нисколько его не взволновало. Он предложил за него триста долларов, однако Льюк стоял на своем: его не устраивали даже триста пятьдесят.

– Давайте поступим так, – решил Льюк. – Поскольку вы еще не видели, на что способен этот конь, я должен показать вам его во всей красе. Кстати, я давно хотел поделиться с вами новостью: я недавно вернулся из Нового Орлеана, куда пригнал большой табун и откуда привез всего несколько голов. Но на этот раз я приобрел не одних лошадей.

– Что же еще?

– Негра.

– Негра?

– Да, мистер Максвелл. Лучшего негра я в жизни не видывал! Он будет у меня производителем. Представляю, какие славные ребятишки от него пойдут! У меня есть четыре молодые негритянки, которым давно нужен мужчина, вот я его и купил. Правда, называть его негром было бы неправильно…

– Это в каком же смысле? Ведь он ваш раб! Наверное, он метис? Лично я метисов не использую: больно много в них человеческой крови. Потом не оберешься хлопот. Льюк покачал головой:

– Нет, он не метис, но и не негр. В нем течет негритянская кровь, но он не совсем черный, хотя дело не в примеси человеческой крови. Его прежний хозяин говорил, что он – наполовину мандинго, а мандинго не самые настоящие негры. По словам его прежнего хозяина, мандинго – это скорее уж арабы, чем негры.

Максвелл вскочил с кресла, мигом забыв про свои боли. Льюк произнес волшебное слово: мандинго! Ему всю жизнь хотелось заиметь мандинго. Он слышал со всех сторон, что их не сыщешь днем с огнем, зато они представляют собой самую замечательную породу, которую когда-либо привозили из Африки. При великолепном телосложении и красоте черт они отличаются кротким, незлобивым нравом. Мандинго! Он уже и не мечтал увидеть выходца из этого племени. Пускай новый раб Льюка – не чистокровный мандинго, это все равно лучше, чем вообще ничего.

– Мандинго, вы говорите? – От воодушевления ему было трудно говорить. – Где он? Хочу его увидеть! Я всю жизнь мечтал посмотреть на мандинго, но до сегодняшнего дня все не представлялось случая.

– Учтите, мистер Максвелл, он не чистокровный мандинго, – предупредил Льюк. – Только наполовину, а то и на четверть. Я купил его у знакомого, у которого обычно беру лошадей. Кажется, эти арабы – большие мастера по части лошадей, и мой знакомый взял его прямо с корабля, приплывшего из Африки. Хотел сделать из него конюха. Парень пробыл в Новом Орлеане всего год и еще плохо говорит по-английски, но понимает почти все, что ему говорят.

Максвелл снова опустился в кресло, так как напомнила о себе боль в суставах.

– Я должен на него взглянуть, мистер Льюк. Просто обязан! Я уже много лет ищу мандинго и еще ни разу не видел ни одного живьем! Достаточно взглянуть – и то уже огромная радость. Вы не откажете?

– Он сейчас на выпасе, стережет жеребят. Я пошлю за ним, чтобы он проехался на Старфайере. – Льюк подозвал старого конюха и велел ему съездить за Омаром. – Скажи ему, что я разрешаю ненадолго оставить жеребят. Пускай немедленно скачет сюда.

Старик поклонился, сел в седло и уехал.

Лукреция Борджиа с таким же нетерпением, как Максвелл, ждала появления мандинго. Мандинго вечно были излюбленной темой бесед Уоррена и Хаммонда. Ей тоже хотелось взглянуть на это великолепное создание. Мандинго, пускай наполовину! Половинка – это все равно лучше, чем ничего.

Максвелл откашлялся и произнес:

– Я беру вашего мерина, мистер Льюк. Давайте поступим так: я даю вам за него двести наличными. Погодите! – Он поднял руку, видя, что Льюк возмущен. – Это не все.

Максвелл откинулся на спинку кресла, Льюк, напротив, подался вперед.

– Что вы хотите этим сказать?

– А вот что: смотрю я на ваших слуг и совсем не вижу молодняка, а ведь ему полагается быть на такой крупной плантации. – Он повернулся к воротам конюшни и никого не увидел. У него на дворе, по меньшей мере, двое-трое подростков мели бы дорожку или пололи сорняки.

– Это верно, мистер Максвелл. Поэтому я и приобрел Омара. Чернокожие кобылки у меня есть, их осталось только объездить, вот я и приготовил Омару роль объездчика. Скоро у меня появятся жеребята.

– Вы правильно рассудили, мистер Льюк. Поголовье надо поддерживать, будь то кони или негры. Но вам больше подошли бы жеребята лет десяти-двенадцати, потому что они уже через несколько лет будут готовы взгромоздиться на ваших кобылок. Что, если я дам вам самого лучшего подростка в придачу к двум сотням долларов? Подросток идет на торгах долларов за триста, особенно такой славный, как мой. Выходит, что вы получаете за своего мерина целых пятьсот долларов.

Лукреция Борджиа знала, какого именно паренька следовало бы отдать Льюку. В Фалконхерсте был один хорошо сложенный невольник лет тринадцати, уже проявлявший интерес к противоположному полу. Она решила поговорить о нем с Максвеллом на обратном пути. Паренька звали Уоттс. Она не сомневалась, что он именно то, что требуется Льюку. Она посмотрела на Льюка: тот обдумывал предложение. Оно звучало заманчиво, но ему не хотелось соглашаться с ходу. Гордость требовала поторговаться еще.

– Подросток, вы говорите?

Максвелл кивнул.

– Смогу я сам выбрать самого подходящего?

Снова кивок.

Прошло совсем немного времени, и Льюк сдался. Он встал, подошел к гостю и протянул ему руку:

– Идет, мистер Максвелл. Сдается мне, я заключил выгодную сделку.

– Я того же мнения. Просто мне позарез нужен конь для сына. Я приметил тут у вас славное седло и уздечку. Пускай они станут довеском к сделке. Я всегда требую чего-нибудь сверх.

– Это можно. Седло будет вашему сыну как раз впору. Решено! Составим купчую?

Максвелл помотал головой:

– Пускай это будет джентльменское соглашение, мистер Льюк. Мы с вами друзья и соседи. Уверен, что вы не помчитесь за мной следом и не объявите конокрадом.

– Тогда скрепим соглашение выпивкой. Льюк достал из шкафчика виски и две рюмки.

На этот раз оба медленно цедили виски, хотя Максвелл сидел как на иголках: он ерзал в кресле и то и дело поглядывал на дверь, ожидая появления конюха и мандинго, о котором рассказывал Льюк. Если мандинго приглянется ему, он решил приобрести его, какой бы ни оказалась цена. Ему приходилось слышать, что помесь мандинго с другими племенами дает злобное потомство с неустойчивым характером, однако был склонен считать это пустым суеверием. На рынке было слишком мало мандинго, и сведения о них были слишком ограниченными, чтобы принимать на веру глупые байки. Максвелл знал, что племя происходит из Северной Африки и относится, как верно заметил Льюк, скорее к арабам, чем к неграм, хотя попадает в одну категорию с последними.

Знатоков мандинго было множество, но никто не видел их собственными глазами. Что ж, он попадет в число счастливчиков. В том, что он уговорит Льюка продать Омара, Максвелл не сомневался. На плантации Льюка не было ни одного приличного негра, у Максвелла же в Фалконхерсте их столько, что он мог сделать не одно выгодное предложение. Кроме того, негры из Фалконхерста имели столь же громкую репутацию, как мандинго, хотя о них еще не слагали легенд. Негров из Фалконхерста можно зато увидеть собственными глазами и собственноручно ощупать, о мандинго же шла добрая молва – и только.

Они молча тянули виски, не произнося ни слова. Каждый полагал сделку удачной. У Максвелла было такое многочисленное поголовье подростков, что он мог с легкостью поступиться любым. Зато он получил желанную лошадь, да еще вместе с седлом и уздечкой, за очень низкую цену.

Льюк тоже имел причины радоваться. Он неплохо продал лошадь и получил бесплатно мальчишку, который совсем скоро станет мужчиной-производителем. Он уже подумывал, не купить ли у Максвелла одну-двух девочек-подростков, чтобы его производитель не бездельничал.

Лукреция Борджиа первой заметила двоих всадников, освещенных солнцем. Даже издалека было нетрудно определить, который из них старый конюх, который – высокий красавец. Вскоре они въехали в конюшню и спешились. Конюх повел лошадей в стойло, его спутник вытянулся перед Льюком.

Лукреция Борджиа смотрела на него как завороженная, не в силах пошевелиться. Потом она машинально покинула темный угол и стала рядом с хозяином, который был так увлечен редким зрелищем, что не обратил внимания на ее появление. При всем восхищении Максвелла оно не шло ни в какое сравнение с состоянием Лукреции Борджиа. Перед ней стоял, несомненно, самый красивый мужчина из всех, кого ей доводилось видеть. Она широко раскрыла глаза, ее рот наполнился слюной, которая показалась в уголках рта, – настолько велико было охватившее ее желание.

Он поклонился Льюку, дотронувшись правой рукой сначала до своего лба, потом до груди в знак приветствия. Все его движения были грациозны, он сознавал это и нисколько не напрягался, чтобы произвести хорошее впечатление. На нем были тонкие штаны из мешковины и ветхая рубаха, на голове тюрбан, отличавшийся от тюрбана Лукреции Борджиа разве что цветом: он был белым как снег.

– Хозяин, – произнес он низким, сильным, мелодичным голосом.

– Омар, – отозвался Льюк ему в тон. – Вот мистер Максвелл, он захотел на тебя взглянуть. Я сказал ему, что ты – мандинго, а он еще никогда не видел вашего брата.

– Мой отец – араб, – ответил Омар с легким поклоном, обращенным к Максвеллу, и сверкнул белыми зубами в улыбке. – Моя мать – мандинго.

– Чертовски славное сочетание. – Максвелл наклонился вперед. – Будьте так добры, мистер Льюк, сэр, велите этому парню раздеться. Я хочу его осмотреть.

– Перед вашей служанкой? – Льюк указал на Лукрецию Борджиа, стоявшую у хозяина за спиной.

Максвелл обернулся:

– Откуда ты тут взялась, Лукреция Борджиа, хотелось бы мне знать? Я думал, ты осталась в доме и помогаешь на кухне.

– Я там и была, масса Уоррен, сэр, но потом подумала, что могу вам понадобиться, вот и пришла.

– Ступай обратно. Марш! Женщинам тут делать нечего. – Однако он тут же передумал. – А впрочем, нет, не уходи. Ты разбираешься в неграх не хуже, чем я. За эти годы ты повидала немало голых негров, но среди них не было мандинго. Если будешь держать рот на замке, можешь остаться.

Лукреция Борджиа промолчала. Она была готова на что угодно, лишь бы увидеть этого человека нагим – таким могучим было ее желание. Льюк приказал Омару раздеться. Тот незаметным движением расстегнул штаны, которые тут же сползли на пол. Так же играючи он сбросил рубаху и остался в чем мать родила. Осталось только развязать тюрбан, что он и сделал, встряхнув волосами, которые упали ему на плечи. Волосы у него были иссиня-черные, волнистые, они придавали бы его облику женственность, если бы не великолепное телосложение.

Лукреция Борджиа не смогла сдержать возгласа восхищения, но Максвелл не обратил на это внимания. Перед ним предстал самый великолепный экземпляр, какой ему когда-либо приходилось видеть. Он подозвал Омара поближе.

Будучи рабом и подпадая в связи с этим под определение «ниггер», Омар тем не менее совершенно не походил на негра чертами лица. Его кожа была темно-оливковой, он был высок, статен, но не кряжист. На теле отсутствовали бугры, образуемые наползающими одна на другую вздутыми мышцами, однако от его стройной фигуры так и веяло силой. Лукреция Борджиа обратила внимание на разлет его плечей и на могучую грудь с сосками, напоминающими медные монеты. Посередине груди начиналась полоска черных волос, спускавшаяся к низу живота, где они образовывали черный треугольник. Волосы на его теле были длинные, шелковистые, а не редкие, как у настоящего негра. Лукреция Борджиа приросла взглядом к его половому члену. Даже больше, чем богатырские размеры этого органа, ее заворожила оголенная темно-лиловая головка – результат обрезания. Оторваться от этого зрелища и поднять глаза на его лицо оказалось почти непосильной задачей.

Голова Омара была посажена на сильную, но грациозную шею. В отличие от круглолицых негров он имел вытянутое лицо с высокими скулами, отчего щеки казались впалыми. На носу была легкая горбинка, ноздри раздувались при каждом выдохе. Черные брови образовывали высокие дуги, глаза темно-карие, с синеватыми белками. Ресницы же такие длинные, что почти полностью прикрывали глаза.

Лукреция Борджиа наблюдала за изуродованными ревматизмом руками Максвелла, ползающими по этому великолепному телу: сначала они задержались на гладкой, безволосой коже рук, потом нырнули в буйную поросль на груди. Оценив, насколько крепка мускулатура у Омара на животе, он добрался до паха, приподнял и взвесил на ладони семенники, взял в кулак член и слегка сдавил его.

– Обрезанный? – проговорил он.

– Мне сказали, что всем арабам еще в детстве делают обрезание. Это не мешает размножению. Говорят даже, что благодаря этому они становятся хорошими производителями, – ответил Льюк.

– Я тоже об этом слыхал. – Максвелл жестом велел Омару повернуться, осмотрел его спину и раздвинул ягодицы. Затем, снова поставив невольника к себе лицом, он приказал ему опуститься на колени, чтобы сподручнее было залезть пальцем ему в рот.

– Зубы на месте. Ему не больше двадцати двух – двадцати трех лет?

Максвелл обошелся от обычного упражнения – бросания палки и требования ее принести: и так не вызывало сомнений, что Омар обладает прекрасной мускулатурой и безупречной координацией движений. Он жестом дал понять, что осмотр завершен, и Омар стал одеваться.

– Мне нужен этот ниггер, – безапелляционно заявил Максвелл. – Тем или иным способом, но я его заберу. Мне всю жизнь хотелось заиметь мандинго, и он почти полностью удовлетворяет моим требованиям. Хотите его продать?

Лукреция Борджиа ждала ответа Льюка, затаив дыхание.

– Как-то не собирался, – ответил тот, помолчав, – но все зависит от того, сколько мне за него предложат. Я купил его по двум соображениям. Во-первых, он знаток лошадей. Видели бы вы, как он с ними управляется! Во-вторых, я хотел, чтобы он покрыл четырех моих негритянок. Большая часть наших негров досталась по наследству миссис Льюк или мне, и с тех пор они успели состариться. Поголовье неуклонно сокращается. Благодаря ему я хотел получить хороших малышей.

– Хороших малышей можно получить от любого хорошего производителя, – возразил Максвелл. – Скажем, у нас в Фалконхерсте есть превосходные экземпляры – превосходные, заметьте! Гораздо лучше, чем этот. Этот довольно худощав, мускулатуры маловато. Видели бы вы наших бычков! Каждый из них способен вкалывать весь день в поле, а потом всю ночь не слезать с бабы.

Льюк кивнул.

– Я наслышан о ваших неграх. Равных им нет на всем Юге. Но для меня они дороговаты. – Он поразмыслил. – Раз у вас столько добра, то зачем вам еще и этот?

Максвелл пожал плечами:

– Считайте, что это просто блажь. Просто я уже лет двадцать мечтаю завести мандинго, а это – первый, который попался мне на глаза. Я не удивлюсь, если на новоорлеанском аукционе за него можно будет получить тысячи три, особенно если продавать его как диковинный экземпляр.

Льюк удивленно вытаращил глаза. За этого раба он отдал трех лошадей, притом самых лучших, но они потянули бы от силы на тысячу двести.

– Вы сказали, три тысячи?

– Плюс-минус несколько сотен. – Максвелл не мог отвести взгляд от Омара. Лукреция Борджиа тоже позабыла обо всем на свете. Теперь, когда он опять натянул штаны, она изумленно разглядывала здоровенный бугор у него ниже пояса. Ее взгляд был таким сосредоточенным, что тот отреагировал на него самым откровенным образом: штаны были тонкие и не скрывали степени его возбуждения. Это не укрылось от внимания Максвелла.

– Он у вас не теряет даром времени. Даже такая старушка, как моя Лукреция Борджиа, может в два счета его завести.

– Он спит с одной из моих кобылок, и та говорит, что он силен, как жеребец: трудится ночь напролет. Мужской силы в нем накопилось много, и он ее не жалеет.

– В Фалконхерсте эта драгоценность не пропадает даром, – заверил его Максвелл, после чего возникла длительная пауза, показавшаяся Лукреции Борджиа нескончаемой.

Наконец Максвелл молвил:

– Может, обменяемся? За него одного я отдам вам двух моих лучших самцов. Покупатели, приезжающие ко мне сами, выкладывают за такой товар по две-три тысячи за голову. Получается, что вы получаете за него товара минимум на четыре тысячи. Мне это, конечно, обходится в копеечку, но на то и прихоть: уж больно мне хочется его заполучить. Вы получите взамен двух отменных фалконхерстских бычков, от которых рождается потомство, гораздо лучше приспособленное к работе в поле, чем от такого, как этот. Сами видите, какой из него работник для плантации. А вам, полагаю, именно их и подавай.

Льюк от восторга не мог подобрать слов. Он и мечтать не мог о том, чтобы стать владельцем двоих негров. Конечно, Омар отлично справлялся с лошадьми, был молод и силен, как мужчина, однако Льюк не слишком к нему привязался. То, что он был наполовину мандинго, значило для Льюка не больше, чем если бы он был наполовину ибо или ашанти. Что ж, если Максвелл способен на такое сумасбродство, чтобы предложить за одного Омара двоих своих фалконхерстских производителей, то надо хватать удачу за рога – другой такой случай может не представиться. Он уже предвкушал, как будет гордиться своими неграми, как будет показывать их гостям. Два фалконхерстских негра! Да, ему будет чем похвастаться.

– Согласен, – выдавил Льюк. – Вот вам моя рука.

– На этот раз я выпишу вам купчую. – От воодушевления Максвелл забыл о своей привычке просить бесплатного довеска. – Когда речь идет о торговле неграми, всегда надо выписывать счет. Мало ли что может случиться?

Они пожали друг другу руки. Льюк отдал слугам распоряжение насчет поездки в Фалконхерст за двоими взрослыми неграми и одним подростком. Все вопросы были улажены к взаимному удовольствию, после чего старый кучер впряг Тома Петча в кабриолет, а Льюк помог Максвеллу забраться на сиденье. Лукреция Борджиа села напротив хозяина, оставив свободным место кучера, на которое должен был усесться Омар.

Льюк растолковал ему, что он принадлежит теперь Максвеллу. Новость мало его тронула, и он лишь осведомился, можно ли ему прихватить с собой кое-какое личное имущество. Получив разрешение, он отлучился и быстро возвратился с книгой в кожаном переплете под мышкой. Забравшись на козлы, он взял в руки поводья.

Кабриолет с привязанным сзади Старфайером покатил по длинной дубовой аллее. Максвелл вскоре стал клевать носом в такт тряске. Лукреция Борджиа встретилась с Омаром взглядом и была покорена его улыбкой. Она тоже улыбнулась. Он как можно дальше вытянул ноги, определенно приглашая ее положить руку ему на бедро. Она так и поступила и ощутила сквозь тонкую штанину тепло его тела. Ее рука медленно поползла вверх по его бедру. Он уставился на спину лошади, смежив ресницы, и выгнулся, наслаждаясь лаской.

Ее пальцы нащупали его окаменевшую, но при этом пульсирующую плоть. Она хотела было расстегнуть пуговицу у него на штанах, но прежде чем ей это удалось, Максвелл проснулся.

– Не забудь остановиться у таверны, чтобы забрать мой бочонок виски!

Лукреция Борджиа с плохо скрываемым разочарованием ответила:

– Не забуду, сэр!

Она надеялась, что хозяин снова погрузится в дрему, но надежда оказалась тщетной. У таверны Максвелл послал Омара за бочонком. При подъезде к дому Лукреция Борджиа повернулась, набралась храбрости и обратилась к хозяину:

– Масса Максвелл, сэр!

– Ну, чего тебе теперь не хватает, Лукреция Борджиа? Конь для Хаммонда есть, негр – тоже, а тебе все мало?

– Я нечасто прошу у вас чего-то для самой себя, масса Уоррен, сэр. Если позволите, я осмелюсь сделать это сейчас. Можно?

– Ума не приложу, каким образом ты добьешься своего. А попросить – отчего же, валяй.

– Можно, я возьму себе этого Омара, сэр? Пускай спит со мной на кухне. Мем все равно уже никуда не годится. Омару будет со мной хорошо.

Максвелл крякнул, выражая крайнюю степень пренебрежения.

– И думать забудь, Лукреция Борджиа! Стану я расходовать силы подобного молодца на такую старуху, как ты! Да ни за что на свете! Если я увижу, что ты его домогаешься, то всю шкуру с тебя спущу. Я не шучу! Смотри не навреди самой себе. Я тебя хорошо знаю, Лукреция Борджиа: мне известно, как ты сходишь с ума по мужикам. Но этого тебе все равно не видать. Это мое последнее слово. Если посмеешь ослушаться, то попробуешь кнута. Я стараюсь не пороть негритянок, но тебя обещаю выпороть, если ты дотронешься до него хотя бы пальцем. Заруби это себе на носу.

Она со вздохом отвернулась:

– Слушаюсь, сэр, масса Уоррен, сэр. Я запомню.


Глава XXIII


Если бы они возвратились в Фалконхерст до наступления темноты, то не смогли бы спрятать нового коня в конюшне без ведома Хаммонда. Он настоял бы, чтобы ему позволили прокатиться на нем, а также осмотреть нового раба. Не исключено, что раб заинтересовал бы его гораздо больше. Конечно, ему давно хотелось иметь собственную лошадь, но магическое словечко «мандинго» наверняка околдовало бы его.

Однако к моменту возвращения наступила ночь, и Хаммонд, устав от одиночества, уже лег. Было гораздо приятнее залезть в постель к горячей Дит, чем бездельничать в гостиной. Дважды овладев наложницей, он уснул без задних ног и не слышал, как вернулся отец.

Лукреция Борджиа помогла Максвеллу подняться на веранду и ввела его в дом. Омар дожидался ее на козлах. Максвелл велел ей показать Омару конюшню, помочь распрячь лошадей и поставить их в стойла, однако она добилась разрешения несколько повременить с этим. Несмотря на угрозы хозяина, она собиралась немного побыть наедине с этим невиданным рабом, прежде чем завалиться спать на кухне рядом с Мемом.

– Лучше вам перекусить на сон грядущий. Ведь вы не ужинали! – сказала она Максвеллу и побежала разогревать еду. В теплой плите оказался чугунок с жареными цыплятами, над очагом висел кофейник. С тарелкой в одной руке и чашкой кофе в другой она поспешно возвратилась в гостиную.

– Здесь негусто, но вы, по крайней мере, не погибнете от голода. Потом я схожу в конюшню и объясню Омару, где ставить лошадей и где устраиваться на ночлег.

Максвелл понимающе усмехнулся:

– На это у тебя уйдет не больше четверти часа. Если ты задержишься, то я буду знать, что ты занялась Омаром. Я знаю, как тебе не терпится под него лечь. Учти, если ты это сделаешь, я тебя собственноручно выпорю. Я не могу допустить, чтобы он тратил свои силы на тебя. Ясно?

– Какую из негритянок вы ему подложите? – осведомилась она, стараясь направить его мысли в новое русло.

– Не твое собачье дело, Лукреция Борджиа! Какую захочу, такую и подложу. Только не тебя, – огрызнулся он, раздирая зубами цыплячью ножку.

Она подождала немного и проговорила:

– Я подумала, что ему подошла бы Квини. Она мулатка с прямыми волосами. Конечно, она уже не девица, но это не имеет значения. Даже лучше, иначе он покалечил бы ее своей штуковиной. Она уже дважды рожала, так что теперь понесет в два счета. У таких родителей получится не сосунок, а загляденье.

Он обсосал косточку и бросил ее на тарелку.

– Не суй нос не в свои дела, сколько раз повторять! Я сам подумываю о Квини, но сначала нужно спросить совета у Хаммонда. – Он заговорил о другом: – Завтра Хаммонда ждет хороший сюрприз – собственный конь!

– Я уже все продумала, масса Уоррен, сэр. Встану пораньше и все подготовлю. А пока мне нужна чистая одежда для Омара. На нем страшное рубище, в таком виде он кажется замухрышкой. Я хочу его приодеть для массы Хаммонда.

Максвелл кивнул и попросил отвести его наверх. Сейчас ему хотелось одного: лечь в постель.

Она повиновалась, но сперва сбегала к кабриолету и велела Омару еще немного подождать. С ее помощью Максвелл забрался на второй этаж и лег. Она сняла с него носки и брюки, галстук и рубашку, оставив в нижнем белье. Все это время она только и думала, что об Омаре, оставленном в кабриолете и не знающем, куда податься и что делать. Теперь, уложив Максвелла, она выполнила свои обязанности. Потом зажгла на кухне лампу, подбросила в плиту дров и вышла.

Омар по-прежнему сидел на козлах и дремал. Она села с ним рядом и тронула лошадь вожжами. В конюшне Омар проснулся, спрыгнул с козел, распряг Старфайера и повесил на крюк седло и уздечку. По решению Лукреции Борджиа мерину было отведено пустое стойло. Слуги, спавшие в конюшне, проснулись от шума, и Лукреция Борджиа велела им распрячь Тома Петча и поставить на место кабриолет оглоблями кверху.

Когда все было сделано, она отправила всех обратно на сеновал, Омара же поманила за собой. Они вышли из конюшни и побрели к пошивочной, где хранилась мужская одежда. Она поспешно заперла дверь пошивочной изнутри и посветила фонарем, чтобы удостовериться, что здесь никто не ночует. У стены лежала стопка готовых мужских рубашек, и она стала прикладывать их по одной к широким плечам Омара, пока не нашла подходящую. Оставалось подобрать штаны. Все они были пошиты из мешковины, как и те, что висели на нем, но были хотя бы неношеными.

Вместо того чтобы подобрать для него нужную пару таким же способом, как она подбирала рубашку, она велела ему снять старую рвань и заняться примеркой. Он разделся. Восхищенный взгляд Лукреции Борджиа сделал свое дело: он тотчас возбудился.

Она бесстыдно взирала на его стремительно восстающую плоть. Потом она заглянула в его глаза, прочитала в них недвусмысленный призыв и едва не откликнулась на него, но вовремя вспомнила об угрозе Максвелла. Разумеется, она была всесильной Лукрецией Борджиа, приводным ремнем всей деятельности в Фалконхерсте, но обещание выпороть ее не пропало даром: она знала, что стоит ей ослушаться – и хозяин сдержит слово. Она никогда в жизни не пробовала кнута, и от одной мысли об экзекуции ей стало дурно.

Что ж, ей запретили спать с Омаром, и она не нарушит запрет. Однако кто помешает ей заняться с ним любовью по-другому? Конечно, сама она при этом не получит полного удовлетворения, зато Омар будет удовлетворен, она же будет вознаграждена зрелищем его восторга. По крайней мере, ее истомившиеся пальцы попробуют на ощупь его тугую пульсирующую плоть, к которой ее влекло больше, чем к чему-либо еще в жизни. Возможно, это объяснялось всего лишь тем, что она никогда раньше не видела обрезанного мужчину. Она подошла к нему, погладила его лицо, губы, подбородок, горло, заросшую мягкими волосами грудь. Ее руки заскользили вниз, пальцы погрузились в шелковистые заросли у него в паху, тоже совершенно отличные от тех, что она привыкла видеть и трогать у мужчин. Потом ее пальцы сжали его главное достояние, и она почувствовала, как изгибается от ее умелого прикосновения все его тело. Она не проявляла нежности, ибо чувствовала, он ждет совсем иного. Ее ладонь заскользила взад-вперед; чем скорее делались ее движения, тем крепче становились его объятия. Его дыхание участилось, и она, поняв, что вот-вот наступит развязка, замерла, не разжимая ладонь.

– Нет! – прохрипел он. – Нет, нет, нет! – В этих прерывистых звуках трудно было уловить смысл. – Еще! Быстрее!

Она подчинилась, действуя еще быстрее и неумолимее, чем раньше. Увидев, что до экстаза осталась какая-то доля секунды, она не смогла остановиться. Горячая струя описала дугу в свете свечи. Только когда он совершенно иссяк, она нехотя разжала ладонь. Он оперся на нее, как будто сам не удержался бы на ногах.

– Хорошо! – промычал он.

– Смотри не проболтайся! – предостерегла она его. – Я обещала массе Уоррену, что не стану с тобой спать, и сдержала слово. Но он все равно прогневается, если узнает, что ты облегчился на пол, а не в негритянку, которую он под тебя подложил.

Она дала ему тряпку, а когда он вытерся, выбрала подходящую пару штанов.

– Примерь-ка.

Штаны оказались впору. Она заставила его опять переодеться в старье, а новую одежду взяла в охапку. Они вернулись в сарай, где она указала ему на пустое стойло со свежей соломой. Ему было велено рано встать, умыться у поилки, одеться в обновки и ждать ее.

Она возвратилась на кухню, освещая себе путь фонарем. Мем уже вернулся и теперь громко храпел на тюфяке, лежа на спине. Дрова в печи еще не прогорели, и он от жары сбросил одеяло. На нем была короткая рубаха и ничего больше. Она подняла фонарь, чтобы получше его разглядеть.

Мем был по-прежнему хорош собой, как мужчина, он почти не уступал молодцу, с которым она была только что. В ней шевельнулось прежнее чувство. Она задула свечу в фонаре и поспешно разделась при сполохах затухающего огня в очаге. Удостоверившись, что близнецы крепко спят, торопливо улеглась рядом с Мемом и обняла его. Его тело мгновенно прореагировало на нежное прикосновение, хотя рассудок еще не сделал выбора между сном и бодрствованием.

Она прижалась к нему. Он обнял ее.

– Это ты, Лукреция Борджиа? – сонно спросил он.

– Я, Мем.

Он нащупал губами ее губы, и она удивилась проснувшемуся в нем пылу.

– Мне тебя очень не хватало, Лукреция Борджиа. Без твоей суеты и без хозяина с его пуншами здесь было совсем пусто. Тихо как в могиле.

– Я рада, что ты по мне соскучился, Мем.

Во второй раз за эту ночь она нащупала готовую к действию мужскую плоть. Он окончательно проснулся, перевернул ее на спину и взгромоздился сверху. Он стал прежним Мемом – тем самым, которого она любила, когда была еще новенькой в Фалконхерсте.

– Давай не будем торопиться, Лукреция Борджиа. Давненько я не занимался любовью по-настоящему. Девки годятся разве что для того, чтобы второпях перепихнуться. Ты – другое дело. Если мы займемся любовью с толком и с расстановкой, то запросто заделаем для хозяина еще парочку близнецов.

– Согласна, с чувством и с расстановкой, Мем. – Она прижала его к себе. – Мне бы тоже хотелось родить для хозяина еще пару близнецов. То-то он возгордится!

Их тела ритмично задвигались. Угли в печи погасли, кухня погрузилась в темноту. Парочка упоенно возилась: Мем кряхтел, Лукреция Борджиа шепотом подбадривала его. Потом все стихло.

– Кажется, хозяин получит очередную пару близнецов, – шепотом сообщила Лукреция Борджиа.

Мем не отозвался: он уже спал.


Глава XXIV


Следующим утром Лукреция Борджиа поднялась до рассвета и, ежась от холода, набросала в печку щепок и досточек, которые мгновенно занялись, стоило ей высечь первую искру. Чайник был наполнен водой по самую крышку. Дожидаясь, пока он закипит, она вышла за дверь.

Среди дубовых ветвей перекликались многочисленные птицы. В тусклом предрассветном свете Лукреция Борджиа спустилась с веранды и побрела босиком по мокрой от росы траве. После смерти миссис Максвелл цветник все больше приходил в запустение, хотя раньше он удачно скрашивал внешнюю неприглядность Большого дома. В отличие от хлопка и рабов цветы никак не способствовали благосостоянию плантации, поэтому Лукреция Борджиа, при всей своей способности восхищаться розами и геранью, и помыслить не могла об уходе за клумбами.

Несмотря на отсутствие ухода, многие цветы – предмет былых забот миссис Максвелл – выжили и продолжали бороться с сорняками. На самые стойкие и набросилась Лукреция Борджиа: она нарвала огромный, влажный от росы букет, который до поры до времени оставила на веранде.

Из кухни раздавались звон крышки чайника и шипение пара. Схватив тряпку, чтобы не обжечься, она плеснула кипятку в таз, добавила холодной воды, разделась и хорошенько вымылась, после чего растерлась ветхим мешком из-под муки. Натянув платье, она стала пинать Мема носком шлепанца, чтобы расшевелить. Близнецов пока решила не будить, чтобы они не вертелись зря под ногами. На приготовление завтрака для Максвеллов у нее оставался еще час. Она выбежала на веранду и принялась за цветы.

Результатом ее трудов стали два венка – один побольше, другой поменьше. Здесь были алая герань, лиловые гелиотропы, восково-белые туберозы, пурпурные петунии. На выгоревшей веранде это разноцветье пылало, как пожар. Лукреция Борджиа осталась довольна.

Она спрятала свои изделия до поры до времени под большим кухонным столом. С помощью подоспевшей Алисии она взялась приготовить более разнообразный завтрак, чем обычно, с окороком и вафлями. Алисия терпеть не могла держать над углями сковороду для вафель с длинной ручкой, но ей пришлось подчиниться. Вместо обычной глазуньи Лукреция Борджиа сделала омлет – нежный, с поджаристой корочкой.

Когда сверху раздалось шарканье, оповещавшее о появлении на лестнице Максвелла-старшего, она бросилась к нему на помощь, усадила в столовой и прошептала в самое ухо:

– Не удивляйтесь, масса Максвелл, сэр, если услышите гонг, как только вы с массой Хаммондом закончите завтракать. Я соберу всех к Большому дому, чтобы они поздравили массу Хаммонда с днем рождения.

– Звони во все колокола, если тебе так хочется, Лукреция Борджиа. Главное, чтобы Хаму пришелся по душе новый конь.

– Обязательно придется. И Омар – тоже.

– Но ведь Омар – не подарок, – проворчал Максвелл, пробуя нежнейшие вафли, поданные Мемом.

– Так подарите и его!

Максвелл задумался. В это время раздались шаги Хаммонда.

– Что ж, можно, – сказал он вслед Лукреции Борджиа, упорхнувшей на кухню.

Стоило Хаммонду приняться за еду, как ударил гонг.

Из конюшни и из всех хижин хлынули чернокожие, крича изо всех сил. Все они выстроились полукругом перед верандой, напротив кухонной двери.

– Что случилось? – встревоженно спросил Хаммонд, оторвавшись от еды.

Максвелл с улыбкой потрепал Хаммонда по плечу изуродованной рукой.

– Ничего, сынок, просто сегодня твой день рождения, вот все и захотели тебя поздравить. Я тоже тебя поздравляю. Будь счастлив, сын мой.

Отцовское рукопожатие было твердым и сердечным.

– И я вас поздравляю! – В столовую вбежала запыхавшаяся Лукреция Борджиа. Она заключила Хаммонда в могучие объятия. – С днем рождения, масса Хам, сэр, желаю вам счастья.

– И мы желаем вам того же! – Из кухни вышел Мем в сопровождении близнецов. Каждый держал по букету цветов. Отдав имениннику букеты, мальчики вцепились в молодого хозяина и стали карабкаться ему на колени.

Хаммонд не утерпел и, не закончив завтрака, на который Лукреция Борджиа истратила столько сил и выдумки, стряхнул с себя близнецов, вскочил и, обежав стол, обнял отца. Потом он стиснул Лукрецию Борджиа в объятиях, звонко чмокнул ее в щеку и выбежал на веранду, где его встретил дружный хор. За ним к собравшимся вышли Максвелл-старший, Лукреция Борджиа и сияющий Мем.

– С днем рождения, масса Хам, сэр! – грянул хор. – Поздравляем нашего хозяина с днем рождения!

Раздался рокот барабана, изготовленного одним из невольников, сохранившим память об африканских тамтамах. Ворота конюшни распахнулись. Рабы расступились, образовав живую аллею, ведущую от конюшни к веранде Большого дома. Из ворот выбежал конь. На шее у него пылал букет цветов, в седле сидел темнокожий мужчина с венком на шее и с белым тюрбаном на голове. Не доезжая до дома, он пустил коня галопом, а у самых ступенек осадил его, словно по волшебству. Всадник издал торжествующий клич, развернул коня мордой к Хаммонду, спешился и поднялся по ступенькам, чтобы, поприветствовав Хаммонда на магометанский манер, передать ему уздечку. При этом он произнес несколько слов на непонятном языке и улыбнулся, сверкнув великолепными белыми зубами.

– С днем рождения, сынок! – Максвелл-старший похлопал Хаммонда по плечу. – Надеюсь, тебе понравится твой новый конь. Его зовут Старфайер. Лучший из того, что я сумел отыскать. Старфайер – мерин, но для паренька это даже надежнее. Своенравный жеребец, которого трудно удержать, тебе ни к чему.

Хаммонд поцеловал отца:

– Спасибо, папа. Конь превосходный. А что это за негр, который на нем прискакал? Я никогда раньше его не видел. Это новый слуга?

– Это еще один подарок тебе на день рождения. – Максвелл расплылся в улыбке. – Этот жеребчик – наполовину мандинго, представляешь? Наполовину мандинго! Я всю жизнь искал настоящего мандинго. Этот хоть и полукровка, но все равно хорош. Он наполовину араб, по отцу, мать у него мандинго. Я купил его вчера у мистера Льюка, заодно с конем. Льюк совсем недавно привез его из Нового Орлеана. Он недавно из Африки, говорит пока с грехом пополам, но все понимает.

Хаммонд спустился по лестнице и потрепал Старфайера по шее; однако, как он ни восторгался конем, он не мог отвести взгляд от нового раба. Наконец голоса фалконхерстских обитателей отвлекли его от разглядывания подарков. Чернокожие снова выкрикивали поздравления, но уже вразнобой:

– С днем рождения, масса Хам! Поздравляем! Он помахал им рукой и снова поднялся на веранду. У отца за спиной стояла Лукреция Борджиа в накрахмаленном белом переднике.

– Лукреция Борджиа! – позвал он ее, стараясь перекричать толпу. – У нас остались с прошлого Рождества лимонные леденцы и шандра?

– Сколько угодно! – ответила она.

– Тогда построй всех и раздай угощение. – Он призвал невольников к тишине. – Благодарю за добрые пожелания. Теперь, когда мне исполнилось шестнадцать, я могу взять на себя больше работы и лучше помогать отцу. Вы – славные негры, гордость Фалконхерста, и я… – Он замялся, не зная, что бы еще сказать. Просто обводил глазами черные лица и улыбался. Наконец он собрался с мыслями. – Сейчас вы выстроитесь, и Лукреция Борджиа выдаст всем лимонных леденцов и шандры. Только не сметь толкаться! Угощения хватит на всех. А потом – за работу!

Еще раз помахав им рукой в знак благодарности, он повернулся к отцу и помог ему спуститься с веранды.

– Давай сходим в конюшню, папа. Ну как, дойдешь?

– Конечно, дойду, – ответил Максвелл, стараясь не отстать от сына.

Хаммонд жестом приказал Омару следовать за ними и сам повел Старфайера. В конюшне он выставил в проход, на солнце, кресло, предназначенное для отца, полюбовался на четвероногий подарок и потрепал мерина по шелковой шее.

– Какой ты славный, Старфайер! Мы будем добрыми друзьями. – Проникновенный тон нового хозяина успокоил взбудораженное животное. Хаммонд сказал отцу: – Хочу проехаться на нем до дороги. Любопытно, каков он на скаку.

Он закинул ногу на седло и жестом приказал Омару подержать для него стремя. Выехав наружу, он не спеша прогарцевал мимо строя невольников, принимавших от Лукреции Борджиа лимонные и шандровые леденцы. Потом легонько хлопнул коня по крупу, пустив его галопом. Быстро достигнув дороги, Хаммонд возвратился к конюшне и передал уздечку Омару.

– Он с норовом, – с сомнением проговорил Хаммонд, выпятив нижнюю губу, – но это, наверное, потому, что он ко мне не привык. Надеюсь, мне удастся его приручить. Кажется, я ему уже нравлюсь.

– Все дело, наверное, в проклятых цветочках у него на шее. Тут поневоле взбрыкнешь! Лошади этого не любят.

Максвелл указал Лукреции Борджиа на розы и гелиотропы у коня на шее.

– Сними это, – велел Хаммонд Омару. – И со своей шеи сними. Тебе и коню нечего щеголять в венках.

– Это все Лукреция Борджиа, – объяснил Максвелл. – Она из-за твоего дня рождения совсем тронулась. Сперва настояла, чтобы я подарил тебе этого коня, а теперь говорит, что и негра следует отдать тебе. Только какой в этом смысл – он ведь так и так твой.

– А мне все равно нравится считать его подарком мне на день рождения. Так ты говоришь, что он наполовину мандинго?

– Именно.

– А звать его Омаром?

– Омаром. Странное имечко, но Льюк сказал, что его надо называть именно так.

Хаммонд поставил рядом с отцовским креслом стул для себя.

– Меня так и подмывает его ощупать.

– Я тебя не осуждаю: я тоже первым делом его ощупал.

– Эй ты, Омар! – позвал Хам. – Поди-ка сюда! – Он указал ему место рядом со своим стулом. – Сними цветы с шеи и тряпку с головы. – Хаму не терпелось перейти к главному развлечению. – Разденься догола. Видя непонимающий взгляд Омара, Хам прикрикнул: – Снимай одежду! Я хочу тебя ощупать. Отец тебя уже щупал, теперь мой черед. Как же это сделать, когда ты одет?

Вопросительно поглядывая на белых, чтобы понять, верно ли он их понял, Омар снял с шеи венок и размотал тюрбан. Хаммонд обратил внимание, как аккуратно он сложил его, а заодно новенькую рубаху и штаны. Раздевшись догола, Омар, прикрываясь ладонью, вытянулся перед Максвеллами.

– Убери руку. Что ты там прячешь? – Хам оттолкнул его руку. – Если мы решили тебя осмотреть, то тебе все равно никуда не деться.

Хам долго осматривал его с головы до ног, потом повернул спиной к себе. Отцу он сказал одобрительно:

– Хорош! Только мне нравятся более сильные.

– Зато у него идеальное телосложение, – возразил Максвелл. – Точь-в-точь как у резвой лошадки! Здоровенные мускулы ему ни к чему. Главное, что он достаточно силен и хорошо сложен.

Хаммонд с сомнением пожал плечами. Потом провел руками по спине Омара, развернул его, провел ладонями по груди, бедрам, ногам.

– Не люблю, когда ниггеры такие волосатые. – Хам как будто вознамерился отыскать в новичке изъяны, хотя на самом деле тот пришелся ему вполне по душе.

– Это потому, что он не настоящий негр. Ты же знаешь, он наполовину араб.

– Что ж, придраться и впрямь не к чему, – гордо заключил Хаммонд. – И внешностью удался.

– А посмотри, что у него между ног! Этот парень будет отменным производителем.

– Но он обрезанный… – опять с некоторым сомнением заметил Хам.

– Говорят, это даже лучше. Обрезанные дадут фору другим производителям.

Хам продолжил осмотр. Поскольку отец обошелся при покупке нового раба без консультации с сыном, он полагал, что обязан проявить въедливость, хотя был вполне доволен покупкой. Изучив тело Омара, он указал ему на мешок с отрубями, стоявший рядом с кормушкой.

– Ну-ка, подними! – приказал он.

Омар шагнул к мешку, весившему фунтов сто, легко вскинул его на плечо и понес по конюшне, а потом остановился, дожидаясь разрешения поставить свою ношу на пол. Только когда Хам кивнул, он избавился от мешка.

– Силенка у него есть, – согласился Хам. – Похоже, у нас появился неплохой бычок, отец.

– К тому же наполовину мандинго, – напомнил Максвелл.

– Ты считаешь, что его можно спаривать с нашими телками? Я сотни раз слышал от тебя самого, что мандинго не следует скрещивать с другими породами.

– Он сам полукровка, и, как видишь, к нему не придерешься.

– Это верно. С кем ты собираешься его спаривать?

– Я подумываю о Квини: светлокожая, с прямыми волосами, миловидная, словно сошла с картинки.

– А какую работу ему можно поручить? Для поля он слишком хорош. Как такому позволить собирать хлопок?

– Он прирожденный конюх, – вспомнил Максвелл наставления Льюка. – Всю жизнь не отходит от лошадей. Поручу ему конюшню, а ночует пускай в хижине Лейлы с Квини. Кто с ней сейчас сожительствует?

– Ной. Только она пока что не забеременела.

– У Ноя дети никак не получаются. Скорее всего, он бесплоден, – озабоченно проговорил Максвелл. – Придется отнять у него Квини. Если ты поможешь мне вернуться в дом, я велю Лукреции Борджиа отвести Омара в хижину Лейлы. Она передаст ему, что он может сожительствовать с Квини либо все время, либо до тех пор, пока та не понесет.

Хаммонд послушно проводил отца в дом и устроил в кресле-качалке посредине гостиной, после чего заглянул на кухню.

– Какие чудесные подарки я получил на свой день рождения, Лукреция Борджиа! – Он улыбнулся ей и полуобнял. – Вы с отцом постарались доставить мне удовольствие. Лошадь и негр – самые отменные!

Она усмехнулась:

– Благодарите своего отца. Я слова не вымолвила, но, кажется, он сделал правильный выбор. Шли бы вы отсюда, масса Хам, сэр! Старуха Лукреция Борджиа печет вам ко дню рождения кекс и может что-нибудь запамятовать, если вы будете ее отвлекать.

Он от души расхохотался:

– Лукреция Борджиа никогда ничего не забывает. Этого у тебя не отнимешь.

С этими словами он ретировался, оставив ее совершенно счастливой. Ведь она знала, что он получил то, о чем больше всего мечтал, – коня и раба-мандинго, пускай и полукровку. Она надеялась, что когда-нибудь у него появится настоящий мандинго. Ведь если Омар, нечистокровный мандинго, такой красавчик, то каков же будет настоящий мандинго?


Глава XXV


Лукрецию Борджиа редко терзала ревность, однако на этот раз, получив после ужина поручение Максвелла отвести Омара в хижину Лейлы и положить его в постель к Квини, она испытала чувство, доселе ей неведомое. И была вынуждена признаться самой себе, что познала ревность. О, как ей хотелось оказаться на месте Квини! Но ей было решительно заявлено, что Омара ей не видать как своих ушей. В случае, если она соблазнит его, ей не избежать порки.

Она была уверена в надежности своего положения и не сомневалась, что Максвелл не решится наказать ее кнутом, однако ей впервые в жизни пригрозили настоящим телесным наказанием, и одна мысль о нем внушала ей трепет. Она страшилась как самой боли (недаром сама неоднократно присутствовала при экзекуциях), так и – причем в еще большей степени – умаления ее престижа в глазах обитателей Фалконхерста. Да, это было бы гораздо хуже, чем просто телесные страдания. Однако, выполняя поручение отвести Омара к Квини, она изнывала от жгучей ревности. Впрочем, и намеком не позволила чувствам отразиться на ее внешнем облике; выслушав приказание, мотнула головой и негромко ответила:

– Будет исполнено, масса Уоррен, сэр.

Дождавшись, пока в столовой и на кухне стараниями Алисии воцарится порядок, сразу отправилась в конюшню. Она уже сожалела, что назвала хозяину кандидатуру Квини, и готова была откусить свой болтливый язык. Теперь она понимала, что ее вечная спешка с дельными предложениями была вызвана желанием держать все под своим контролем. Если бы не она, Максвеллы только спустя несколько дней подобрали бы для Омара подходящую сожительницу.

– Черт возьми! – выругалась она.

Войдя в распахнутые ворота конюшни, она застала там небывалую картину. Негры разных возрастов, жившие при конюшне, стояли молчаливым полукругом и наблюдали за Омаром, который что-то бормотал себе под нос на непонятном языке, стоя на коленях, а потом и вовсе падал ниц на расстеленный на полу грязный мешок. Ей показалось неприличным его прерывать, поэтому она, подобно остальным, молча дождалась конца невиданного представления.

Наконец он покончил со странными действиями и бормотанием, и она испытала облегчение. Встав с колен, он аккуратно скрутил коврик из мешковины, отложил в сторонку и взглянул на Лукрецию Борджиа, не обращая внимания на остальных.

– Чего это ты? – спросила она. – Что это за прыжки на старом мешке?

С запинками, с тяжелым акцентом он ответил:

– Я молюсь Аллаху. Это мой вечерний молитва. Я молюсь четыре раза в день, как все истинные верующие.

– Аллаху?! – Она поджала губы и недоуменно покачала головой. – А кто это?

– Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет – пророк Его, – отчеканил он зазубренную формулировку.

– Значит; ты молишься Богу? – Она подняла брови и застыла с разинутым ртом. – Раньше, при жизни миссис Максвелл, мы тоже молились, все. У миссис Максвелл была часовня, мы ходили туда каждое воскресенье. Но после ее смерти перестали молиться. Масса Максвелл говорит, что слугам религия ни к чему, потому что мы не люди, вот он и превратил часовню в спальный барак для мальчиков и мужчин без пары.

– Да, я молюсь Богу, – коротко ответил Омар.

– Что ж, помолился – и хорошо. Теперь я отведу тебя в другое место – в хижину Лейлы. Там спит негритянка, с которой масса Максвелл хочет тебя спарить.

– Как это – хочет меня спарить? Мужчины разных возрастов, слышавшие его вопрос, сперва захихикали, потом захохотали во все горло.

– Он не знает, что значит покрыть негритянку!

– Ничего, скоро узнает…

– Хозяин хочет, чтобы ты ее отделал. Лукреция Борджиа махнула рукой, и все мигом притихли.

– Да, именно этого он от тебя и хочет. Хочет, чтобы ты с ней спал. Хочет, чтобы ты ее обрюхатил. Ему не терпится получить от тебя сосунка.

– Сосунка?

– Ну да, ребеночка.

Омар кивнул: что такое «ребеночек» он понимал.

– А для чего, по-твоему, тебя купили? Просто для того, чтобы ты прохлаждался при лошадках? Это ты брось: для такого баловства у нас хватает конюхов и конюшенных. От этой братии и так деваться некуда. Ему начхать, умеешь ли ты обращаться с лошадьми. Ты понадобился ему просто потому, что ты – наполовину мандинго. Он хочет получить от тебя породистых сосунков с кровью мандинго.

Омар не понимал речь Лукреции Борджиа во всей полноте, но главную мысль улавливал. Ответ его был краток:

– Женщина?

Лукреция Борджиа кивнула.

– На этом стоит весь Фалконхерст, – взялась она втолковывать ему. – Здесь выращивают не лошадей, не хлопок, а ниггеров – самых лучших! Поэтому хозяева – масса Уоррен и даже масса Хаммонд – очень даже разбираются, какому бычку какую телку крыть. Они сами подобрали тебе пару.

Он смотрел на нее, вспоминая прошлую ночь.

– Тебя?

Она покачала головой:

– Хотелось бы мне оказаться на ее месте! Но масса Максвелл считает, что я для тебя слишком здоровенная и слишком темнокожая. Он говорит, что спать со мной – зря тратить силы. Он выбрал девку помоложе, смазливую, с прямыми космами. Ты тоже парень видный, Омар, вот он и задумал получить от тебя и этой Квини хорошего сосунка. Куда ты подевал тряпки, в которых приехал от массы Льюка? Лучше прихвати их с собой. Новую одежду будешь надевать только по воскресеньям, а работать в старой. Пошли, ты больше не будешь ночевать в конюшне.

– Но мне нравишься ты, Лукреция Борджиа! Я хочу иметь сосунка от тебя.

Она была польщена. Она не могла даже надеяться, что ему хочется того же, что и ей, а тут… Впрочем, он еще не видел Квини. Возможно, когда он познакомится с ней, то выбросит из головы толстую старуху по имени Лукреция Борджиа.

Он ненадолго отлучился и принес из стойла, где провел ночь, свою старую одежду и книгу в кожаном переплете, привезенную от Льюка.

– Зачем тебе книга? – поинтересовалась Лукреция Борджиа. За свою жизнь она почти не видела книг, но сразу догадалась, что в руках у Омара именно книга. (В Большом доме было две книги: Библия и «Мифология» Булфинча, из которой черпали имена для рабов.)

– Я часто читаю эту книгу, – ответил он. – Это Коран – священная книга.

– Так ты умеешь читать? – В ее голосе прозвучало неподдельное изумление. Он был первым грамотным рабом из всех, с которыми ей приходилось встречаться.

Он кивнул:

– На моем языке, не на вашем. Я читаю книгу каждый день. Я привез ее из Африки и никогда с ней не расстаюсь.

Ей очень хотелось заглянуть в книгу, но она не осмелилась попросить, так как не желала перед ним унижаться. Они вместе вышли в сумерки. Ночные существа подняли у них над головами оглушительный гвалт. Не обращая на них внимания, двое людей шагали по тропинке по направлению к невольничьему поселку. Узкий месяц не давал света, зато звезд на небе высыпало видимо-невидимо. Пара очутилась под высоким виргинским дубом. Лукреция Борджиа взяла Омара за руку. Они остановились.

Оба долго внимали звукам ночи и хранили молчание. Лукреции Борджиа хотелось очень многое ему сказать, но она не знала, с чего начать. Наконец она прошептала:

– Ты сказал, что я тебе нравлюсь? Что ты нашел в такой толстухе, как я? Я не хорошенькая и уже не очень молодая. Но все равно еще могу подарить хозяину парочку близнецов и даже уйму малышей, если он позволит мне спать с мужчиной, который для этого годится.

– Нравишься, – прошептал он в ответ. – Да, ты мне нравишься, Лукреция Борджиа. Ты такая большая! – Он залез ей под платье и сдавил ее огромную грудь в форме дынь. Пальцы стали играть с ее крупным, твердым соском. – В стране моего отца мужчины любят больших женщин. Мужчине нужна настоящая женщина, а не тонкая девочка. Поэтому мы хорошо кормим наших женщин. Мы заставляем их много есть. Чем женщина толще, тем красивее. Мужчинам из племени моего отца положено быть стройными, сильными наездниками, а женщинам – большими и толстыми. По-нашему, это и есть красота.

– Вот это да! – Она прижалась к нему. – Я очень рада, что я толстая, раз тебе это нравится. Хотя на самом деле я не такая уж жирная. Груди у меня здоровенные, задница тоже, зато у меня нет пуза. Чего нет, того нет. Слишком много я работаю, чтобы отрастить жирное брюхо.

Он отпустил ее грудь и наклонился, чтобы поцеловать.

– Ты мне нравишься.

– И ты мне нравишься, Омар. Придет день, и мы будем вместе. Я знаю, что тебе хочется сделать это прямо сейчас, но теперь не время, уж поверь мне. Я чувствую, до чего тебе невтерпеж, но масса Максвелл очень строгий. Он велел мне отвести тебя к Квини, и точка. Мне приказано проводить тебя в хижину Лейлы и тотчас вернуться, иначе он устроит мне взбучку.

Она оттолкнула его и застегнула платье.

Подождав, пока он приведет в порядок свои штаны, она взяла его за руку. Во всех хижинах, кроме одной, было темно. Свечи были роскошью, которую рабы могли позволить себе только изредка, и приберегались для особых случаев. К тому же свечи были им как-то ни к чему: читать они не умели, никакие иные их дела не требовали освещения. В порядке вечернего развлечения они просто просиживали перед хижинами на скамеечках или прогуливались по пыльной улице, заглядывая к приятелям, чтобы поболтать, а то и попеть вместе. Все скамеечки перед хижинами были заняты, многие мужчины сидели прямо на земле.

Наступило время, свободное от трудов, когда можно было расслабиться, прийти в себя. Сейчас никто не говорил им, что и как делать. Белые не стояли над душой. Здесь образовался некий маленький пятачок свободы. Когда наступала пора отправляться на боковую, все делали это с радостью, так как каждого ждали жаркие объятия. Видимо, именно по этой, нежели по иным, причине спать в невольничьем поселке ложились рано. У рабов оставалось немного удовольствий, и главными среди них были плотские услады.

Несмотря на темноту, Лукреция Борджиа узнавала женщин, заправлявших хижинами. Важно шествуя мимо них с Омаром, она окликала то одну, то другую:

– Как дела, Кейт?

– Все в порядке, мисс Лукреция Борджиа, мэм.

– А ты, Клемми?

– Чудесно, мисс Лукреция Борджиа, мэм. Сейчас ветерок освежит хижину, и мы уляжемся.

– Мисс Лукреция Борджиа, мэм! – Из темноты вынырнула темная фигура. – Когда же масса Максвелл позволит мне вернуться к Квини?

– Ты кто? – Лукреция Борджиа остановила Омара и вгляделась в темноту, однако ничего не разглядела, кроме белых зубов на черной физиономии.

– Да Ной я, мисс Лукреция Борджиа, мэм! – Голос звучал умоляюще. – Недавно возвращаюсь с поля, а Лейла мне и говорит: не будешь, мол, больше здесь спать, ступай назад в часовню. Выходит, мне нельзя больше покрывать Квини? За что такая немилость, мисс Лукреция Борджиа, мэм? Почему Лейла меня спровадила?

– Ты славный парень. – Лукреция Борджиа узнала собеседника. – Очень славный! Но вот беда: нет в тебе мужского соку! Ты спишь с Квини уже три месяца, а она все никак не забеременеет. Поэтому масса Максвелл решил отдать ее другому.

Ной поперхнулся. Если бы не ночь, она увидела бы в его глазах слезы.

– Но я люблю Квини, мисс Лукреция Борджиа, мэм! Мы с ней не просто спали вместе. У меня сердце разорвется, если мне нельзя будет с ней спать. Она меня тоже любит.

Лукреция Борджиа оттолкнула его. При всей властности, даже грубости этого жеста в нем угадывалась плохо скрытая нежность.

– До вашей с ней любви никому нет никакого дела, Ной. Ты такой же ниггер, как и я. Любовь существует не для нас. Масса Максвелл велел тебе возвращаться ночевать в часовню, я передала его приказ. Чего тебе еще? Ты забыл, что парням из часовни нельзя ошиваться вокруг хижин по ночам? Если я скажу массе Максвеллу, что ты шатаешься здесь, как безумный, то тебе не миновать порки.

– Не говорите, мисс Лукреция Борджиа, мэм! Ни за что не говорите! Я не хочу, чтобы меня пороли. Я смирный. Вы же знаете, какой я смирный!

Она знала, что Ной никогда не доставлял хлопот: он был кротким, послушным, усердным. Она заговорила с ним менее сурово:

– Я ничего ему не скажу, если ты сейчас же уберешься к себе в часовню. Я через несколько минут загляну туда – чтобы ты был на месте! Нельзя, чтобы бодливые бычки вроде тебя бродили по ночам по поселку.

Он исчез в темноте. Она вздохнула. Она так желала Омара, что могла понять чужое желание. Ной так же сильно хотел Квини, как она Омара. Однако она же сделала над собой усилие и отмела страдание как не заслуживающую внимания чепуху. Ниггерам не положено влюбляться. Она не хотела признаваться себе, что влюбилась в Омара, и предпочитала считать свое томление, как и чувства Ноя и Квини, вульгарным желанием. Лукреция Борджиа снова нащупала руку Омара и потащила его дальше, к единственной освещенной хижине. Показывая на распахнутую дверь, она молвила:

– Квини живет здесь с Лейлой.

Они немного постояли у входа. Огарок, прилепленный к треснутому блюдцу, озарял помещение тусклым желтым светом. На полу были устроены четыре убогих ложа: тюфяки, набитые соломой, на импровизированных кроватях, ветхие пледы. В хижине теснилось семеро душ: три пары сидели на кроватях, четвертую кровать занимала одна девушка. Даже в полутьме она выделялась своей миловидностью. Изящная, с круглым личиком и длинными волнистыми волосами, ниспадавшими ей на плечи. На вид ей можно было дать лет шестнадцать-восемнадцать.

Лукреция Борджиа оглядела хижину, проверяя, соблюдают ли здесь порядок и чистоту согласно ее суровым требованиям. Претензий у нее не возникло – возможно, именно благодаря потемкам. Постели вроде аккуратно застелены, вокруг очага выметено, люди опрятно одеты. Она кивнула, приветствуя высокую, крепкую негритянку лет двадцати пяти:

– Добрый вечер, Лейла. Как поживаете?

– Отлично, мисс Лукреция Борджиа, мэм. Вот только Ной досаждает. Ходит сюда ужинать. Я кормлю его, но всегда помню, что масса Максвелл не велел ему у нас задерживаться. Ведь хозяин даст Квини нового мужчину.

При упоминании своего имени девушка поднялась с кровати и поспешно поправила плед.

– Привет, Квини, – коротко приветствовала ее Лукреция Борджиа. Ее душила ревность, и она не собиралась любезничать с соперницей. – Вот это Омар. Теперь он будет твоим сожителем. Постарайся побыстрее забеременеть, потому что массе Максвеллу очень хочется получить от этого парня потомство. Омар – парень особенный: он наполовину мандинго.

Квини пригляделась к Омару, несмело улыбнулась ему и повернулась к Лукреции Борджиа.

– Если я забеременею и рожу для массы Максвелла хорошего сосунка, можно мне будет вернуться к Ною? У нас с ним любовь, мисс Лукреция Борджиа, мэм.

– Тсс! – прошипела Лукреция Борджиа и сердито погрозила ей пальцем. – Ниггеры не имеют никакого понятия о любви. Любовь существует только для белых. Это они влюбляются, венчаются у священника и потом всю жизнь живут вместе. Экая потеха! Поэтому все белые дамы такие изможденные. То ли дело негритянка: забеременеет, подарит своему хозяину сосунка, он заплатит ей за это серебряный доллар. Потом у нее будет новый негр, новая беременность, и так далее. Нам не нужно мучиться всю жизнь с одним и тем же обормотом. И потом, Омар гораздо лучше Ноя.

Квини улыбнулась. Она не могла не согласиться, что ее новый мужчина в белом тюрбане очень привлекателен. Она вовсе не испытывала к нему отвращения, однако и в самом деле была привязана к Ною и не могла так просто его забыть. Ной был чувствительным юношей, они говорили друг другу разные нежные словечки и целые фразы, которые имели значение только для них одних. Однако она не имела права выбора. Поэтому понуро повесила голову, едва сдерживая слезы.

Лукреция Борджиа подтолкнула Омара к Квини:

– Сядь к ней на постель. Это будет означать, что ты ее мужчина. Посмотри на остальных.

Она обвела широким жестом хижину, подразумевая остальные три пары. Когда Омар сел, она схватила Квини за подбородок и задрала ей голову.

– Тебе лучше забыть Ноя, Квини. Он никуда не годится. В нем нет мужского соку. Он спал с тобой три месяца, и все без толку.

– Я все равно люблю его, мисс Лукреция Борджиа, мэм. Люблю!

Лукреция Борджиа уже испытывала нечто подобное к Омару и могла поэтому посочувствовать горю Квини. Впервые в жизни, и то ненадолго, она представила себе, что значит быть белой, полюбить мужчину, выйти за него замуж, жить вместе и знать, что его никогда не продадут, что они останутся неразлучны до самой смерти.

Она поспешила прогнать неуместные мечты. Превратиться в белую? Только этого не хватало! Зачем ей такая радость? Она припомнила немногих белых женщин, которых ей доводилось знать, и белых мужчин – их супругов. Нет, она ни за что не поменялась бы местами ни с одной: ведь каждой из них суждено ночь за ночью, год за годом пребывать в объятиях одного и того же мужчины. Тоска, да и только!

Она размахнулась и отвесила Квини оплеуху. Пощечина получилась такой звонкой, что все население хижины встрепенулось и уставилось на Лукрецию Борджиа. Она уже замахнулась, чтобы врезать Квини по другой щеке, но передумала и уронила руку.

– Оставь свои глупости, неблагодарная девчонка! Сама рассуди: масса Максвелл дает тебе самого лучшего своего негра, а ты имеешь глупость оплакивать какого-то дурацкого Ноя! К тому же это все равно тебе не поможет: Ноя продадут на ближайшем же аукционе. Можешь мне поверить: я сама слышала, как масса Максвелл говорил об этом с массой Хамом.

Она шагнула к Лейле, скрипя своим накрахмаленным фартуком, и обратилась к ней с такими словами:

– Сегодня ты не спеши засыпать, Лейла. После того как я уйду, а ты отвозишься с Солом, прислушайся, будет ли скрипеть их постель. Если не будет, то заставь их заняться делом. Если пушка Омара окажется для Квини великовата, пускай смажет ее салом. Помнится, у Ноя там срамной пустячок, стручок гороховый, да и только.

Лейла понимающе кивнула, и Лукреция Борджиа вышла. Немного постояв на холодке, она зашагала в сторону Большого дома. Большинство рабов уже успели разбрестись по хижинам, улица почти опустела. Только оказавшись под раскидистым виргинским дубом, она остановилась и разрыдалась. Однако слезы проливала недолго.

– Ну и дура ты, Лукреция Борджиа! – сказала она себе громко. – На что тебе сдался этот Омар? Велика важность! У тебя бывали и получше его.

Она вытерла слезы краем фартука и зашагала дальше. Ей было ясно, что никакие доводы не помогут ей смириться с мыслью, что вместо Омара ей придется довольствоваться Мемом, дожидающимся ее на кухне. Впрочем, отказываться от Мема она не собиралась. Она не рассталась с надеждой подарить с его помощью еще парочку близнецов массе Уоррену и массе Хаммонду. Близнецы! Она будет стараться изо всех сил.

Вот и Большой дом. Ей оставалось всего лишь доложить хозяину, что Омар пристроен к делу. Тяжело поднимаясь по ступенькам, она задавалась вопросом: сдержал бы Максвелл свое обещание выпороть ее, если бы она соблазнила Омара? Да ни за что на свете! Глупо даже думать об этом! Если бы ее выпороли, она как минимум сутки не смогла бы готовить. Кто бы тогда ее заменил?

Нет, она – Лукреция Борджиа! Более того, для чернокожих она – «мисс Лукреция Борджиа, мэм»! Что бы она ни выкинула, масса Уоррен никогда бы ее не выпорол. Прежде всего ему не позволит сделать это масса Хам.


Глава XXVI


Один солнечный летний день следовал за другим, и все они, будучи похожи один на другой как две капли воды, неизменно радовали Лукрецию Борджиа. Она не знала покоя, ибо к сфере ее деятельности относилось все, что происходило на плантации, на ее плантации. Да, она считала плантацию своей, хотя Уоррен и Хаммонд Максвеллы придерживались на сей счет иного мнения. Она-то отлично знала, что без нее они и шагу не ступят, поскольку она буквально повсюду запустила свои черные щупальца. Без нее не могли всходить на кухне пироги, без нее на плантации не ладилось ни одно дело.

Ей было известно обо всех мельчайших событиях, ее влияние так или иначе ощущалось повсюду. Она оказывала давление исподволь, никогда не навязывала белым господам свое мнение, однако действовала так искусно, что всякий раз оба Максвелла рано или поздно приходили к заключению, что счастливая мысль зародилась у них самих, не догадываясь, что решение подсказано хитроумной Лукрецией Борджиа.

Конечно, она редко пожинала лавры, однако ей хватало осознания и того, что ее предложения принимаются и претворяются в жизнь, чтобы быть довольной собой. Если же ей удавалось протолкнуть какой-либо крупный проект, то она принимала меры, дабы ее не обошли слава и успех, последствия которых всегда благотворны.

– Я рада, что не упустила это из виду, масса Уоррен, сэр, – промурлыкала она над ухом хозяина как-то утром, когда он, завершая завтрак, подбирал куском хлеба остатки яичного белка с тарелки. – Хорошо, что это пришло мне в голову.

Речь шла о предложении, сделанном ею несколько дней тому назад и только сейчас нашедшем воплощение.

– Что значит «тебе в голову»? – возмутился он. – Это с самого начала было замыслом Хама. Ты что, забыла? – Он погрозил ей своим крючковатым пальцем. – Вечно приписываешь себе все, что у нас происходит, одной себе.

– Да, сэр, масса Уоррен, сэр. – Она сочла за благо сменить тему, ибо задумала обратиться к хозяину с новой просьбой. – Мем сейчас принесет пунш, если не забудет.

Лукреция Борджиа бросилась в гостиную, чтобы раздуть огонь в камине. День обещал быть жарким, однако суставам Максвелла, сведенным ревматизмом, постоянно требовалось дополнительное тепло, особенно прохладным утром. Набросав ему в кресло подушек, она привела его из столовой в гостиную и бережно усадила; при этом она ворковала над ним, как наседка, словно ничто в целом свете так не волновало ее, как удобства для хозяина. Впрочем, это была не только видимость: чем удобнее ему будет, тем слабее проявится его раздражение.

– Утро, а у нас уже есть хорошие вести, – отрапортовала она, укрывая ему плечи.

– Наверное, какая-нибудь гадость, иначе ты не носилась бы со мной, как курица с яйцом. Признавайся, что стряслось, Лукреция Борджиа!

Боль, всегда сопровождавшая перемещение с места на место, например в кресло, делала его обычно желчным.

– Ничего не стряслось, масса Уоррен, сэр. Наоборот, эта новость вас порадует. – Она погладила его по плечу и даже полуобняла.

Он отпихнул ее руку. Губы его при этом округлились, придав его старческому лицу обиженное выражение мальчишки, требующего любимую игрушку.

– Куда подевался Мем с моим пуншем?

– Сейчас явится, если, конечно, не запамятовал. – Лукреция Борджиа очень надеялась на медлительность Мема: сейчас внимание хозяина требовалось ей.

Он негодующе уставился на нее:

– Раз у тебя завелась какая-то распрекрасная новость, то выкладывай, не стой столбом и не скалься! Говори, черт бы тебя побрал! Облегчи совесть, перестань ходить вокруг да около. Я слушаю.

Она выпрямилась, набрала в легкие побольше воздуху, уперлась руками в бока. Ее красный тюрбан горел огнем в лучах заглянувшего в окошко солнца.

– Новость очень даже отрадная, масса Уоррен, сэр, я вас не обманула: Квини забеременела. Понесла, будь она неладна!

Он недоуменно взглянул на нее.

– Ну, Квини! Вы ее знаете – она живет в хижине у Лейлы.

– Знать-то знаю… – Он пытался сообразить, о ком речь. – Ну, понесла так понесла, чего с ума-то сходить? Тоже мне, радостная новость! Негритянки у нас что ни день беременеют. Почему ты решила заморочить мне голову именно этой Квини? Еще одна брюхатая негритянка, что с того?

– Квини – не просто негритянка. То, что она забеременела, – настоящая удача. Ведь ее покрывает не кто-нибудь, а сам Омар! Я ведь знаю, как вы с массой Хамом ждете потомства от этого мандинго, от Омара.

Только сейчас до Максвелла дошло, в чем дело. За несколько недель, прошедших после приобретения Омара, он совершенно запамятовал, какую именно негритянку ему отдал. Новость действительно осчастливила его, но он не собирался признаваться Лукреции Борджиа, что забыл, с кем спарил своего ненаглядного мандинго.

– Зачем ты докучаешь мне всякой ерундой? Хаммонд уже знает об этом. Он докладывал мне за завтраком. – Лукреция Борджиа отлично знала, что это неправда. – Я рад, конечно. Надеюсь, она родит мальчика. Хороший получится жеребчик, когда подрастет. Просто замечательно, что у Омара могут быть дети.

Лукреция Борджиа оглянулась на появившегося в дверях Мема, бросилась к нему, вырвала у него из рук стакан с пуншем и сама поднесла напиток хозяину.

– Вот, выпейте. – Тон ее был сладким до приторности. – Значит, я схожу к Лейле и передам ей, что вы велите Омару больше не спать там. Ведь вы именно это и собирались мне поручить, сэр?

Прихлебывая пунш, он пробубнил:

– Именно это.

– А потом загляну в конюшню, где работает Омар, скажу ему, что пока он прямо там и будет опять ночевать. – Она застыла, ожидая подтверждения.

Максвелл, разморенный теплом от камина, мягкими подушками и пуншем, был сейчас готов согласиться со всем, что бы ни сказала Лукреция Борджиа.

– Пока мы с Хамом не подберем для него другую негритянку. – Произнося эти слова, он для убедительности кивал головой. – Сейчас ему надо отдохнуть от девок. Эту небось обрабатывал не покладая сил, иначе не понесла бы так быстро. Пускай побережет сок. Так ему и передай.

– Масса Уоррен, сэр?

Он уже успел закрыть глаза, а теперь был вынужден снова выйти из забытья.

– Ты до сих пор здесь, Лукреция Борджиа? Я думал, что ты уже побывала в хижине Лейлы и теперь торопишься в конюшню.

Прежде чем заговорить, она облизнулась: от волнения у нее пересохло во рту.

– Слушаюсь, сэр, масса Уоррен, сэр. Уже бегу. Только сперва мне хотелось кое-что с вами обсудить.

– Какие еще обсуждения? Ты и так треплешь языком день и ночь. Неужели еще не все высказала? Что там у тебя еще?

– Я насчет Омара…

– Ну?

– Просто подумала, что пора и мне снова родить вам детеныша, масса Уоррен, сэр. После близнецов я больше не рожала, а это было так давно! Видать, в Меме не осталось соку. Он израсходовал все, что в нем было, на других девок: ведь заваливает каждую встречную. Стоит лечь со мной, сразу принимается храпеть. Храп – вот и все, чего мне удается от него добиться. Ох и устала я от него!

– Старовата ты, чтобы опять рожать, – проговорил он, с сомнением оглядывая ее.

Она решительно помотала головой:

– Совсем я не старая, масса Уоррен, сэр, вы сами знаете! Если у меня будет мужчина, который способен не только дрыхнуть, то я еще нарожаю вам целый фургон! По одному в год! А может, и близнецы получатся.

Он уставился на нее, но она не опустила глаз. Он не прогонял ее, знай себе раскачивался в кресле и потягивал пунш. Наконец улыбнулся и сказал:

– Ох и хитра же ты, Лукреция Борджиа! Но меня не проведешь. Ты хочешь этого Омара с тех самых пор, как мы его купили. Ты сама мне об этом говорила, даже умоляла меня отдать его тебе. Небось подсмотрела, что за диковина у него в штанах, потому и потеряла покой. А помнишь, что я тебе ответил, когда ты обратилась ко мне со своей просьбой?

Она угодила в собственный капкан. Теперь пришлось напряженно соображать, как же вырваться и получить заодно желаемое.

– Помню, масса Уоррен, сэр, еще как помню! – Она осклабилась, хотя на самом деле ей было не до смеха. – Вы тогда ответили, что для такого молодца я стара и жирна.

– Не только это, Лукреция Борджиа. Больше ты ничего не запомнила?

Она изобразила непонимание. Давно заделалась заправской лицедейкой, иначе ей бы не удалось всякий раз придавать своей физиономии такое невинное выражение.

– Ничего, хоть режьте меня, масса Уоррен, сэр!

– А ведь ты отлично знаешь, что я тогда сказал еще кое-что.

Закусив губу, словно это помогало ей собраться с мыслями, она запрокинула голову, а потом развела руками:

– Нет, не припомню.

Он ткнул ее пальцем в бок:

– Зато я помню. Да и ты прекрасно помнишь, черная чертовка! Я пообещал, что подвешу тебя за ноги и отделаю кнутом, если ты еще раз посмеешь состроить глазки Омару. Знаю, как тебе хочется с ним переспать, но на этот раз ты не добьешься своего, Лукреция Борджиа, хоть и лезешь из кожи вон. Ни за что! Лучше пусть ты никогда больше не родишь. Если Мем не может тебя обрюхатить, так тому и быть. Я не собираюсь тратить силы Омара на тебя. У меня нет привычки подвергать порке негритянок, но на сей раз я серьезно тебя предостерегаю: попробуешь затащить Омара к себе в постель, я с твоей толстой задницы всю шкуру спущу. Поняла?

Она молча кивнула. Последнее слово осталось за Максвеллом, и она чувствовала, что ничего не добьется, даже если проявит всю свою хитрость и настойчивость.

– И учти: я говорю серьезно! – прикрикнул он.

– Да, сэр, масса Хаммонд, сэр, – отчеканила она и грустно добавила: – Жаль, что вы не хотите больше от меня ни просто ребеночка, ни близнецов. Что ж, раз вы говорите, что Омар не для меня, буду обходить его стороной.

Она забрала у него пустой стакан.

Вернувшись на кухню и найдя ее пустой, она дала волю чувствам. Рыдать было не в ее привычке, однако сейчас ей пришлось утирать слезы, вызванные не столько печалью, сколько разочарованием. Ей не удалось добиться своего, а она не умела мириться с поражениями. Никогда в жизни ей не хотелось ничего так сильно, как Омара. Его лицо день и ночь стояло у нее перед глазами с тех пор, как он поселился в хижине Лейлы, однако она держала себя в узде и не подходила к нему близко.

Теперь, когда он выполнил хозяйское поручение, она считала себя вправе потребовать его для себя. Никому не было бы от этого плохо, а Омару и подавно, делил бы с ней ложе, пока Максвеллы не подберут ему новую сожительницу, и все. К тому же она считала пустой болтовней разговоры о том, будто мужчина должен поберечься, обрюхатив женщину. Она разбиралась в этом куда лучше.

Чем больше сил расходует мужчина в постели, тем более могучим он становится. Какая польза для мужчины, если его лишают возможности каждую ночь наслаждаться женщиной? Ровно никакой!

Несмотря на угрозы Максвелла, Лукреция Борджиа вспомнила, что в Фалконхерсте еще ни разу не пороли негритянок. Самое суровое наказание, которому там могли подвергнуть провинившуюся, – это запереть ее в сарае и три дня держать на хлебе и воде.

Три дня заключения! Три дня на хлебе и воде! Она готова пойти на это, если в обмен получила бы Омара. Подобные лишения казались ей слишком дешевой платой за радость близости с ним, за чудо ощущать в кромешной тьме его гладкие руки и ноги, его жаркий рот.

Упрямо сжав зубы и набычившись, она выпрямилась и распахнула дверь. От конюшни ее отделяла лишь пара шагов – недолгая прогулка.

Хлеб и вода? Пустяки!

Она решительно зашагала в лучах полуденного солнца к конюшне, поскрипывая накрахмаленным фартуком. В конюшне она постояла, чтобы привыкнуть к полумраку, и тут увидела Омара, руководившего юношами, чистившими стойло, прежде чем класть туда свежую солому. Она поманила его пальцем.

– Квини понесла, – с улыбкой сообщила она, кокетливо наклонив голову.

– Она мне говорила. – Жизнь в Фалконхерсте благоприятно отразилась на его английском.

– Значит, тебе больше нечего делать в хижине Лейлы. Будешь спать здесь, в сарае, без женщины, пока масса Уоррен или масса Хаммонд не подберут тебе новую.

Он покачал головой и улыбнулся невеселой улыбкой, после чего, подойдя к ней ближе, чтобы его не расслышали остальные, сказал:

– Мне бы хотелось спать с тобой, Лукреция Борджиа. – Он не отводил взгляд от величественных очертаний ее груди.

– И мне бы этого хотелось. – Она подалась к нему, и ее обдало его теплом и его запахом. Глядя друг на друга, они не скрывали своего вожделения.

– Мне противно даже думать, что ты будешь спать здесь, в сарае, один-одинешенек, – прошептала Лукреция Борджиа. – А мне мучиться в кухне с Мемом! Что с ним, что одной – никакой разницы. Он меня не устраивает.

– Не то что я. – Он провел пальцем по ее щеке, дотронулся до губ, до скулы, потрепал за ухо.

– Ты – совсем другое дело, Омар. – Она с трудом подавила желание прикоснуться к нему. Этим она причинила бы вред не только ему, но и себе. Никогда еще он не выглядел таким красивым и таким желанным. Она недоумевала, как ей удавалось так долго бороться с соблазном. Теперь ее терпению пришел конец.

Приложив палец к губам в знак того, что ему следует хранить тайну, она прошептала:

– Я сделаю так, что ты станешь спать здесь, а не в часовне, вместе с остальными. Их там запирают на ночь, чтобы они не шастали по плантации, как оголодавшие псы. А конюшня всегда стоит нараспашку.

Он кивнул: пока что он следил за ее мыслью.

– Поэтому, – продолжала она шепотом, прильнув к нему, – мы сможем увидеться, когда стемнеет. Я буду ждать тебя в старом сарае позади пошивочной. Там хранятся ткани. Дверь запирается на замок, но у меня есть ключ.

– Приду, – пообещал он чуть слышно, нежно гладя ее лицо.


Глава XXVII


Как ни ловка была Лукреция Борджиа, одно ей никак не удавалось – напеть любую, даже самую простую мелодию. Ей было нетрудно запомнить мотив, однако стоило ей открыть рот – и вырывавшиеся наружу звуки теряли всякую связь с мотивом. У нее получалось скорее мяуканье, способное взбесить любого слушателя. Сама она, впрочем, понятия не имела об этом своем изъяне и всегда что-нибудь напевала, когда ей было хорошо, то есть издавала совершенно немузыкальные звуки.

Сейчас ей было хорошо, даже очень, поэтому она распелась вовсю. Это были радостные вопли, имевшие такое же отношение к музыке, как громыхание чугунных сковородок.

– Ля-ля-ля, ля-ля-ля! – надрывалась она, покинув Омара и направляясь в хижину к Лейле, чтобы, своевременно приняв важный вид, сообщить о немедленном переселении Квини в родильное отделение, к остальным беременным невольницам, и о временном переводе Омара в конюшню. Лейле было обещано, что замена Квини будет найдена без промедления, как только Максвелл или Хаммонд подберут для Омара ладную девку.

Чтобы в Фалконхерсте да оставались пустыми кровати – редкое явление. Кровать, так и не согретая за ночь пылкой парой, означала простой, утраченную возможность пополнить поголовье. Пустые кровати, как незасеянное поле, были здесь синонимом нерадивости.

Шагая по заросшей травой тропинке к выбеленному сарайчику позади пошивочной мастерской, Лукреция Борджиа распевала такую же бессловесную и довольно немузыкальную песенку. Облюбованное ею помещение использовалось в отличие от остальных нечасто, во всяком случае, не каждый день. Туда складывали рулоны мешковины, льняной и прочих грубых тканей, изготовлявшихся непосредственно на плантации. Ключ от двери сарая имелся у одной Лукреции Борджиа; даже Максвеллы обходились без него. Сейчас она нащупала в связке нужный ключик и сунула его в замок. Ржавый скрип подсказал ей, что замок пора смазать, хотя было весьма сомнительно, что ее кто-либо услышит – ведь сарай находился на приличном расстоянии от невольничьего поселка. На всей плантации не сыщешь более уединенного местечка, столь пригодного для тайных свиданий.

Напевая себе под нос, Она вошла в сарай. Маленькое оконце пропускало совсем немного света, но его хватило, чтобы разглядеть рулоны ткани. Грубый пол, стол, повсюду рулоны. Разместиться здесь было пока что негде. Тюфяк, каким они с Мемом довольствовались на кухне, здесь проблему не решил бы. По такому случаю ей хотелось бы чего-то особенного – скажем, пуховую перину.

Пуховая перина! Она затаила дыхание. А что, в этом нет ничего невозможного. Она заторопилась обратно в Большой дом, оставив дверь сарая незапертой. Ей оказалось достаточно мельком заглянуть на кухню, чтобы удостовериться, что обед готов, – осталось лишь подать его. Максвелл дремал в кресле посредине гостиной, Мема нигде не было видно. Подобрав подол, она взбежала на второй этаж и проникла в святая святых – комнату для гостей. Расставленная здесь изящная мебель в стиле ампир давным-давно попусту собирала на себя пыль, так как в Фалконхерсте почти не бывало гостей.

Она сняла с кровати вышитое покрывало и простыни, припоминая, когда делала то же самое в последний раз. Видимо, с тех пор минуло не меньше года. С тех пор к чистым простыням никто не прикасался. Отложив простыни, она приподняла перину, которая никак не хотела складываться. Видно, и впрямь набита дорогим гусиным пухом! Они с Омаром не станут барахтаться на куриных перьях, а проведут свою брачную ночь на роскошной перине. Она схватила большое расшитое полотенце и кое-как увязала в него перину.

Спуститься с этой ношей вниз оказалось непростым делом. Дверь пришлось открывать ногой, что оказалось и вовсе трудноосуществимо. Не обошлось без некоторого шума. Шум разбудил Максвелла: он встрепенулся и грозно огляделся. Кто посмел потревожить его сон, в котором не было изуродованных суставов, а бодро сновал молодой человек, ни в чем не знающий преград?!

– Что это ты там тащишь, Лукреция Борджиа, разрази тебя гром? Куда ты несешь пуховую перину миссис Максвелл? Видит Бог, и в собственном доме не дождешься покоя: стоит задремать – и на тебе: негритянка уже волочит через гостиную не что-нибудь, а пуховую перину! Зачем она тебе? Это же лучшая перина Софи, она досталась ей от ее отца. Уж как она ее берегла!

– Она и есть! – Лукреция Борджиа улыбнулась хозяину, борясь с ходящими ходуном волнами пуха. – Пора ее встряхнуть и подшить. Недавно я прибиралась в комнате для гостей и нашла на полу перья. Рассыпались из перины. Значит, надо ее починить. Миссис Софи гордилась ею и всегда говорила, что это гусиный пух, редкая набивка.

Максвелл сонно махнул рукой: лишний раз убедился, что Лукреция Борджиа, по своему обыкновению, не дает Фалконхерсту прийти в запустение.

– Отнесу-ка я ее в сарай для тканей, там ее будет сподручнее чинить. – Она нагнулась за съехавшим на пол полотенцем. – Не то гусиное перо разлетится по всему дому.

Она немного подождала и, зная, что молчание хозяина равнозначно одобрению ее действий, покинула Большой дом через парадную дверь и устремилась к сараю, распевая во все горло.

В сарае она положила свою ношу на стол и подмела пол, куда и переместилась затем пуховая перина.

Она удовлетворенно оглядела дело своих рук. Впрочем, ложе ложем, а все равно чувствовалась какая-то незавершенность в устройстве любовного гнездышка.

– Придется принести простыню, – сообразила она. – Нельзя, чтобы Омар лежал голым прямо на перине. Мало ли что!.. А перина новехонькая. С простыней у меня не будет мороки: спрячу ее под фартуком – и дело с концом. Вот перину там явно не спрятать. Нет, это мне не под силу, пусть меня и называют жирной. Хорошо, что Омару по вкусу толстые женщины! Вот бы перенестись в его края – там мне, с моими-то грудями, проходу бы не было. – Она зацокала языком, взбивая перину на полу. – Держу пари, Омар никогда раньше не спал на перине. Только здесь ему не удастся сомкнуть глаз. У меня совсем другие виды на эту ночь!

Ее звонкий смех был куда мелодичнее, чем неумелое пение. Пока все получалось именно так, как она задумала. Как только стемнеет, они с Омаром встретятся. Она уже предвкушала, как будет наслаждаться его гладкими руками и ногами, его каменной, упругой плотью. Ей было достаточно одних этих мыслей, чтобы распалиться. Она надеялась, что теперь пуховая перина не будет пустовать. Лично она не станет подсказывать Максвеллу и Хаммонду, кого дать Омару в сожительницы. Пускай сами разбираются; каждая выгаданная ночь прибавит ей счастья. Да и ему – тоже: она сумеет предложить ему гораздо больше, чем любая необъезженная девственница. На что ему какая-то пигалица, кожа да кости? Даже Мем отдавал ей должное, признавая, что она куда лучше, чем любая другая женщина на плантации, знает, как доставить мужчине удовольствие. Лишь одно из того, что хотелось бы предложить Омару, у нее отсутствовало: увы, он будет у нее далеко не первым мужчиной. Она сама давным-давно позабыла, кто и когда лишил ее девственности.

Да, она могла доставить Мему много радостей, но он редко позволял ей делать это, так как свихнулся на девственницах. Нет, сейчас ей совершенно не хотелось вспоминать Мема. Пускай объезжает хоть всех кобылок на плантации. В один прекрасный день она расскажет хозяевам о его проделках. Но не теперь! Ей придется обвести его вокруг пальца, иначе, вернувшись, как водится, на кухню перед рассветом и найдя их общий тюфяк холодным, он помчится к Максвеллу и выдаст ее.

А может, этого и не произойдет: он тоже не хочет, чтобы хозяева узнали о его блуде. Как бы то ни было, сейчас у нее не болела по этому поводу голова. Приближалась ночь, на полу дыбилась перина, дверь была заперта, ее мысли занимал Омар. Предвкушение удовольствия само по себе делало ее счастливой. Она была готова заголосить во все горло – настолько радости было тесно у нее в груди.

Хаммонд не собирался обедать дома, поэтому она решила накормить его папашу чем-нибудь особенным и тем задобрить. На ферме как раз закололи несколько свиней, и она решила нажарить для него отбивных – румяных, с жирком по краям, именно так, как он любил. На гарнир она задумала подать рис и фасоль. Потом, когда с поля вернется Хаммонд, они сытно поужинают.

Она была переполнена счастьем и очень хотела дать ему выход, балуя хозяев вкусной едой. Пускай им тоже будет хорошо, даже от такой мелочи, как пища. Лично она имела куда больше оснований радоваться жизни. Омар! Как она хотела его! И с замиранием сердца ждала мгновения, когда сможет ощутить его запах, увидеть его, потрогать, услышать его голос, говорящий ей о любви.

– Омар! – произнесла она вслух, готовая растаять от одного звука этого волшебного слова.

Приближалось заветное мгновение. После сытного ужина Хаммонд повел отца наверх. Мем сделал все, как полагается: безупречно подал ужин и теперь ждал наверху, чтобы стянуть с хозяина сапоги и раздеть его. Еще не окончательно стемнело, и Лукреция Борджиа присела на веранде подле двери на кухню, задрав голову к небу. Там догорал закат, окрашивающий облака в оранжевый цвет. Лишь дождавшись наступления полной темноты, Лукреция Борджиа покинула дом. Теперь, когда оба Максвелла поднялись наверх, она не была обязана уведомлять кого-либо о своих перемещениях, но все равно следила за тем, чтобы ее походка была бесшумной. Проходя мимо конюшни, она подумала, что Омар, должно быть, уже ушел в сарай. Как приятно будет найти его там! Ведь это – явное свидетельство того, что он так же изнывает по ней, как и она по нему. Впрочем, она выразилась бы иначе: ее желание превратилось в изнурительную болезнь.

Большой дом и все хижины невольничьего поселка погрузились в темноту. Она обогнула пошивочную и приблизилась к сараю. В кромешной тьме не было видно ни зги, но она могла передвигаться здесь на ощупь. Возле сарая ей послышался какой-то звук, и она замерла. Подождав немного, она удостоверилась, что слышит человеческое дыхание. Чуть погодя осмелилась наконец прошептать:

– Кто здесь?

В темноте что-то блеснуло: это были зубы, обнажившиеся в улыбке.

– Это я, Лукреция Борджиа, – ответил хриплый голос. – Я, Омар.

Она раскинула руки и двинулась вперед наугад, пока не столкнулась с человеческой фигурой.

– Это ты, Омар? – Вопрос был излишним, но она черпала уверенность в самом звуке его имени. – Омар?

– Да, Лукреция Борджиа.

У нее в горле застрял комок, мешавший говорить. Она отперла замок и распахнула дверь.

– Погоди, Омар.

Она нашарила ногой перину и, опустившись на колени, потянула за собой Омара. Он повиновался. Она осыпала поцелуями его руки и положила их себе на плечи. Он прижал ее к себе, и она уткнулась в него лицом как раз в том месте, где пульсировала под тонкой тканью штанов его нетерпеливая плоть. Она ощущала ее щекой, наслаждаясь ее теплом и силой. Ее пальцы расстегнули пуговицу на его штанах, и презренная ткань съехала по его бедрам вниз, на пол.

Она поцеловала его, и одного прикосновения ее губ оказалось достаточно, чтобы он затаил дыхание и задрожал всем телом. Она не в первый раз обнимала его, однако каменеющее свидетельство его нетерпимого желания радовало ее сейчас еще больше, чем раньше. Благодаря ее ласке оно достигло воистину устрашающих размеров; только сейчас она сообразила, что имеет дело с орудием небывалого калибра. Не переставая удивляться его размеру и силе, она ласкала его губами и пальцами одновременно. Он не выдержал и отпрянул. Она не стала настаивать. Он обнял ее и прижал к себе.

– Сегодня мы поступим иначе, Лукреция Борджиа. Так можно, когда у нас мало времени, когда нам мешает одежда, но сегодня, моя волшебная луна, озаряющая пустыню…

– Что «сегодня»? – Она была настороже, как девчонка на первом свидании.

– Сегодня нам ничего не мешает. Вот так! – Он снял с ее плеч лямки передника, нащупал пуговки корсажа. – Вот так! – Его большие пальцы легко справились с пуговицами, и он высвободил одну ее грудь. – Вот что будет сегодня.

Он склонился над ней, прикасаясь тюрбаном к ее лицу, и обхватил губами ее каменеющий сосок. Его язык принялся терзать его, и так продолжалось до тех пор, пока она, чувствуя, что больше не может выдержать, не оттолкнула его, не сбросила с себя всю одежду и не плюхнулась на мягкую перину.

Он тут же растянулся рядом с ней, прижавшись к ней всем своим длинным мускулистым телом. Его рот нашел в темноте ее рот, язык стал решительно исследовать ее десны, зубы, нёбо, руки настойчиво гладили ее гладкое тело. Потом, схватив ее руку, он направил ее туда, где пульсировал предмет ее восхищения. Его рот превратился во влажный цветок, жадно высасывающий из нее все соки, открывающий и закрывающий на ней свои лепестки. На ее теле уже не осталось местечка, где бы его язык не прочертил влажную дорожку. Она извивалась от желания, с каждой секундой все больше теряя рассудок. Его белые зубы игриво впивались в ее черное тело. Достигнув предела терпения, она отпихнула его голову и проделала с его телом то же самое, что только что так умело проделывал с ее телом он.

Время остановилось; они не знали больше, где находятся. Им было не важно, день сейчас или ночь, лето или зима, что их озаряет – полуденное солнце или полуночная луна. Во всем мире остались только два тела, распаленные желанием. Все остальное исчезло в могучем водовороте плоти, в восторге, при котором обе души стремились слиться воедино, пользуясь для этого испытанным средством – телесным чутьем, заставляющим исполнять чудовищную пляску смерти, дарующую жизнь.

Он застонал, потом его глотка стала исторгать животные звуки, где ее имя перемежали непонятные ей слова; варварское звучание этих слов делало их куда желаннее банальных слов любви на знакомом языке. Она вывернулась из его осатанелых объятий, разомкнула потное кольцо его ног, перевернулась на спину и требовательно потянула его за собой. Он уже не владел собой: ее маневр отвечал его инстинкту, поэтому он радостно расположился поверх ее отчаянно колышущегося тела.

Его руки, только что бывшие воплощением нежности, грубо развели ей ноги, и она машинально изогнулась, чтобы лучше вобрать его в себя. В темноте она нащупала то, что трудно было не нащупать, и поспешно ввела внутрь себя. Сначала он не спешил, но уже через несколько секунд нанес такой могучий удар, что она, далеко не девственница, вскрикнула, словно подверглась изнасилованию.

Он зловеще приподнялся на локтях и попытался разглядеть в темноте ее лицо, но это ему не удалось. Его губы сомкнулись с ее губами, язык раздвинул лепестки на цветке страсти, в который превратился ее рот. Она, лишившись дара речи, ожесточенно подпрыгивала на перине, словно поставила себе целью вобрать его в себя целиком. Он тоже не мог более оставаться неподвижным.

Оторвавшись от ее губ, он завис над ней, едва не выскочив наружу, а потом снова нырнул, заставив ее взвизгнуть от восторга.

Она обхватила его ногами и гостеприимно приподняла таз. С ее губ срывалось бессмысленное бормотание. Он задвигался, действуя все более ритмично, но при этом достигая невероятной глубины. На нее стали одна за другой накатывать волны экстаза. Всякий раз, чувствуя это, он замирал, позволяя ей отдышаться. Однако потом возобновлял толчки с удвоенной силой, а она все вдавливала и вдавливала его в себя.

Так продолжалось до тех пор, пока не произошел взрыв, от которого рассудок у обоих помутился, перед глазами поплыли радужные круги. Она что-то кричала из-под него и повторяла, как заклинание, его имя. Ощутив внутри себя его горячий фонтан, она едва не потеряла сознание. Наконец он плюхнулся на нее, отчаянно ловя ртом воздух. Она тоже задыхалась, тяжесть его тела, придавившего ее к полу, стала невыносимой. Ее охватил страх, что она сейчас погибнет от удушья, однако ни желания, ни способности бороться за жизнь у нее больше не было.

Он отдышался и немного отодвинулся, все еще оставаясь в глубоком погружении. Ее ждал новый поцелуй, полный на сей раз признательности и любви, а не животной страсти.

– Лукреция Борджиа, – прошептал он своим обычным голосом.

– Омар… – с трудом отозвалась она.

Он оперся на локти, потом на ладони, согнул ноги в коленях и вышел на свободу, после чего рухнул на перину, раскинув руки. Она собрала остатки сил, села и склонилась над ним.

– У меня еще никогда так не было, Лукреция Борджиа, – прозвучало из темноты.

– И у меня.

Она потянулась за полотенцем, предусмотрительно прихваченным в Большом доме, и ласково вытерла его трепещущую плоть. Прошло несколько секунд, и она в изумлении обнаружила, что он опять находится в полной готовности. Однако, как ни хотелось ей того же, чего и ему, она принудила себя внять голосу рассудка, призывавшего к осторожности. Один раз им повезло, но дразнить удачу значило бы злоупотреблять расположением ветреной судьбы.

– С меня хватит, Омар, милый. – Она отбросила полотенце. – Давай отдохнем до завтра.

– По второму разу иногда бывает еще лучше, чем по первому, – вкрадчиво проговорил он.

– Лучше того, что было только что, уже ничего не может быть. Нам пора. Иди первым. Ты найдешь дорогу: луна уже вышла, стало совсем светло.

– Дай хоть поцеловать тебя на прощание. Поцелуй получился бесконечным. Потом он встал и приоткрыл дверь. В сарай просочилась серебряная полоска лунного света, от которого ее темная кожа приобрела стальной блеск. Он вернулся к ней, еще раз поцеловал в губы, в одну и в другую грудь и только после этого ушел.

Она некоторое время сидела неподвижно, приходя в себя. Потом нащупала на полу свою одежду и кое-как прикрыла наготу. В этот ночной час ее никто не увидит. Открыв дверь, она немного постояла в лунном свете. Вспомнив про полотенце и простыню, вернулась за ними. Поднеся скомканную материю к лицу, она втянула ноздрями его мужской запах, потом взяла узел под мышку, заперла замок и побрела назад к дому.

На полпути она остановилась и оглянулась на конюшню, черневшую, как скала в ночи. Где-то там Омар укладывался сейчас на чистую солому. Ей до безумия хотелось быть сейчас с ним, еще раз – нет, много раз! – испытать недавний экстаз, потом, обессилев, прижаться к нему, заснуть в его объятиях, ощущая его тело. Она хотела каждую ночь отходить ко сну именно так. Однако знала, что далеко не все желания осуществимы. Она и так получила больше, чем любая другая женщина.

У нее был Омар; что бы ни случилось с ней в будущем, ей будет что вспомнить. Что может сравниться с таким счастьем?

Потом ей припомнилась недвусмысленная угроза Максвелла, и черные очертания конюшни приобрели совсем другой, зловещий смысл. Ведь именно в конюшне Максвелл подвергал ослушавшихся его рабов телесным наказаниям.

Она недолго предавалась этим мрачным мыслям. Уоррен Максвелл никогда не посмеет дотронуться до нее кнутом, а если он вздумает вразумления ради подержать ее на хлебе и воде, то она стерпит. В эту ночь у нее был мужчина, настоящий мужчина, перед которым меркли все остальные. Хлеб и вода вместо пищи и питья не могли теперь ее испугать. Ей будет достаточно вспомнить Омара, чтобы жизнь снова засияла всеми красками, в каком прискорбном положении она бы ни оказалась. Ее рот навечно запомнил вкус Омара, и хлеб с водой ни за что не лишат ее этого восхитительного послевкусия.

Вернувшись, она не нашла на кухне Мема и испытала благодарность к пылкой молодой негритянке, так надолго задержавшей несносного потаскуна. Воистину все в эту ночь устраивалось как нельзя лучше, все было на руку Лукреции Борджиа! Тюфяк на полу не шел, конечно, ни в какое сравнение с мягчайшей пуховой периной, однако ей не потребовались дополнительные удобства, чтобы с легким сердцем отойти ко сну. Завтра будет новый день, а затем наступит новая ночь… Да будет благословен Омаров Бог!


Глава XXVIII


Уоррен Максвелл был твердо убежден, что, исходя из соображений здоровья и вящей продуктивности, производителя, успешно обрюхатившего телку, надлежит какое-то время выдержать в сарае или в бараке-часовне. Это давало бычку возможность восстановиться, отдохнуть от трудов праведных и поднакопить мужской силы. Максвелл не уставал твердить это Хаммонду, и тот, веривший любому слову отца, как Священному Писанию, придерживался того же мнения. Это их суждение не разделяли другие плантаторы, которые не давали своим производителям ни ночи, а то и ни дня отдыха. В этой связи Максвелл-старший говаривал: «У нас в Фалконхерсте племенная работа ведется не наугад».

В случае с Омаром Лукреция Борджиа полагала, что его продолжительное воздержание приносит пользу скорее ей, а не ему. Она не сомневалась, что позиция хозяев – отъявленная глупость. Обрюхатившему девку мужчине вовсе не нужен отдых. В человеческом организме действует своя, особая химия, и убыль мужской силы происходит вовсе не от частого ее расходования. Лукреция Борджиа знала: Омару истощение не грозит. Недаром, едва отдышавшись, он тут же приходил в готовность продолжать. Наслаждаясь его любовью на пуховой перине, она ни разу не смогла его опустошить: ему всегда хотелось еще. Этот молодец был неистощим!

День за днем дарили ей идиллию счастья. За работой она распевала свои неблагозвучные песенки, ночью ее ждали сарай за пошивочной, пуховая перина и Омар. Так прошла целая неделя – семь ночей восторга в объятиях Омара. Она уже надеялась, что случилось невозможное и Максвеллы забыли о нем.

Однако при всей своей предусмотрительности Лукреция Борджиа не могла предвидеть все до мельчайшей случайности. Кое-что все равно происходило по воле случая. Такой случайностью оказался зов, нежданно-негаданно прозвучавший однажды в ночи: Максвеллу вдруг понадобился Мем. Лукреции Борджиа повезло: той ночью она вовремя рассталась с Омаром и вернулась в кухню на холодный тюфяк. Мема, как обычно, не оказалось в доме, но Лукреция Борджиа была только рада, что он нашел развлечение в другом месте. Она как раз собиралась заснуть, плавно перейдя от мечтаний к сновидениям, когда из спальни раздался голос Максвелла:

– Мем! Мем, чертов сукин сын, где ты? Почему не отвечаешь? – Его вопли разбудили Хаммонда, который встревоженно крикнул:

– В чем дело, папа? Тебе плохо? – Тут подохнешь, а Мем и ухом не ведет! Я уже битый час стою на лестнице и зову его, а он как сквозь землю провалился. – Максвелл набрал в легкие побольше воздуху и снова завопил: – Мем!!!

– Тебе что-то нужно? – От волнения голос Хаммонда сорвался на фальцет.

– Всего-то лечебной соли с водой. Я проснулся от изжоги. Наверное, дело в свиных отбивных, которые Лукреция Борджиа приготовила на ужин: больно сочные, да еще этот вкусный соус… Лечебная соль – самое лучшее средство от изжоги. Но разве этого лентяя Мема дозовешься! Если он не соизволит подняться, то почему не идет Лукреция Борджиа? Уж она-то не глухая, черт возьми. Или в этом доме все оглохли?

Она накинула на себя драный плед и прибежала на зов.

– Вы меня звали, масса Уоррен, сэр? – крикнула она ему. – Вы кричали или мне это приснилось?

– Мне нехорошо. Но тут и помереть недолго – кому какое дело? Мне нужен Мем. Немедленно! – Максвелл задыхался от раздражения.

– И скажи ему, что он напрашивается, чтобы его отделали кнутом, – добавил от себя Хам.

– Мне нужны соли. – Обзаведясь аудиторией в лице Лукреции Борджиа, Максвелл перешел от воплей к стонам: – Из-за твоих отбивных меня замучила изжога.

– Бедненький масса Уоррен! – Лукреция Борджиа почувствовала, что ему требуется сострадание, и не обманула его надежд. – Ложитесь, я мигом принесу вам соли, только зажгу свечку.

На лестнице раздались шаги, и в гостиную спустился голый Хаммонд. Заглянув в кухню, он вернулся в столовую, где и столкнулся с Лукрецией Борджиа.

– Куда запропастился Мем, Лукреция Борджиа? – осведомился он. – На тюфяке на кухне его нет, а ведь его место там.

– Чего не знаю, того не знаю, масса Хам, сэр. Его всю ночь нет в доме.

Он смотрел на нее, не заботясь прикрыть свою наготу. Она зажгла свечу.

– Где же он? – повторил Хам.

Она плотнее запахнула на себе одеяло и понесла свечу на кухню. Он потащился за ней следом. Открыв дверцу буфета, она нашла коробочку с солью и сделала жест, означавший: вот успокоим вашего отца – тогда и поговорим.

Она насыпала в стакан пол-ложки порошка, налила воды, размешала и спросила:

– Хотите, чтобы я сама сходила к вашему отцу?

– Дай мне. – Хам забрал у нее стакан. – А ты оденься и тоже поднимись наверх. Отец вне себя, он выпьет это и наверняка опять начнет звать тебя.

– Сейчас приду, – кивнула она. – Вы тоже оделись бы, раз все равно не ложитесь. Что это вы расхаживаете голышом?

– Сколько раз ты видела меня голым! – усмехнулся он.

– Что ж из того? Дело не во мне – мужской наготой меня не смутишь, – а в вашем отце: вам не годится идти к нему в таком виде.

Дождавшись, пока он уберется из кухни, она сбросила одеяло и натянула платье.

Хам оказался прав. Из спальни уже раздавалось:

– Лукреция Борджиа, где ты?

– Бегу, масса Уоррен! – Она вступила в полосу света, кое-как освещавшую лестницу, осторожно вскарабкалась наверх и заглянула в спальню Максвелла. Он уже лежал. Рядом с кроватью отца стоял Хам, успевший надеть штаны.

– Ты знаешь, сколько сейчас времени, Лукреция Борджиа?

Она отрицательно покачала головой.

– Второй час. – Максвелл постучал пальцем по большим серебряным часам на столике у изголовья. – А Мема все нет. Ты знаешь, где он шатается?

На этот раз она была вынуждена признать, что существует-таки неведомая ей сторона жизни на плантации.

– Чего не знаю, того не знаю, масса Уоррен. Наверное, блудит, как всегда, по ночам. Есть у Мема страстишка: молоденькие кошечки. Ох и охоч он до них! Воображает себя молодым котом, в котором играют силы!

– Посмотрим, сколько в нем останется сил, когда я велю его выпороть!

– Вы решили его выпороть? – Она подошла к ночному столику и взяла с него пустой стакан.

Максвелл уставился на нее, пораженный столь глупым вопросом.

– За милую душу! Сама посуди, что за молодняк будет у нас получаться, если мы позволим каждому бычку на плантации залезать на любую телку по его усмотрению? Ты сама знаешь, Лукреция Борджиа, что это строгий закон: я сам определяю, кому кого покрывать. Послушный негр не будет успевать натягивать штаны, но пусть сперва дождется моего разрешения. – Он подозвал Хаммонда: – Одевайся и ступай на поиски Мема. Он наверняка прячется поблизости: слишком ленив, чтобы далеко идти, поэтому вряд ли потащился в какую-нибудь хижину.

– Скорее всего, он валяется в кустах позади конюшни, – прервала хозяина Лукреция Борджиа. – Я знаю его излюбленные местечки.

– Захвати фонарь, – посоветовал Максвелл сыну. – Искать черномазого среди ночи все равно что выйти на охоту с завязанными глазами. И захвати с собой плеть, чтобы преподать ему первый урок. Пускай почувствует, что его ждет. Наказание я не отменю.

– Может, мне пойти с массой Хаммондом, масса Уоррен, сэр? Я могу ему пригодиться.

– Иди хоть к черту на кулички, Лукреция Борджиа, мне совершенно наплевать. Ох и надоели же мне негры! Относишься к ним хорошо, лезешь ради них из кожи вон, а они знай жалят тебя, как гадюки! Взять хотя бы Мема: у него самая легкая работа на всей плантации, но разве он это ценит? Держи карман шире! Да, ступай с Хамом! Если найдете Мема, отведите его в сарай и наденьте на него кандалы. А меня не будите. Главное – справиться с изжогой, а дурацкий негр, которого нет на месте, когда он в кои-то веки понадобился, – дело десятое.

Он откинулся на подушки и указал Лукреции Борджиа на свечу. Уходя, она захватила ее с собой.

Сперва она зашла с Хаммондом в его комнату, помогла ему обуться и подождала, пока тот застегнет рубашку. Потом они вместе спустились по черной лестнице и очутились на кухне. Мем так и не вернулся. Вид пустого тюфяка еще больше рассердил Хаммонда, так как представлял собой наглядное свидетельство наглого неподчинения. Свет свечи разбудил одного из близнецов, который сел и захныкал. Лукреция Борджиа угомонила его оплеухой. Мальчуган пошмыгал носом и затих.

Она зажгла толстую восковую свечу в стеклянном фонаре, надела старые матерчатые шлепанцы и распахнула дверь. Они молча направились к конюшне. Лукреция Борджиа беззвучно молилась, чтобы Омар успел к этому времени возвратиться к себе в стойло. Только бы он не задремал на перине в сарае! Ее охватил страх: она смекнула, что они с Омаром такие же преступники, как Мем, и им может быть предъявлено столь же тяжкое обвинение, что и ему. Единственная разница заключалась в том, что преступление Мема уже оказалось раскрыто; о ее же проделках пока что не было известно, и она надеялась, что они никогда не выплывут наружу, так как она превосходила Мема умом.

Ее страх усилился, когда она представила себе, что бы было, если бы черт дернул Максвелла пробудиться на час раньше и позвать не Мема, а ее. В то время она еще находилась с Омаром в сарае, следовательно, хватились бы не Мема, а ее. Она не сомневалась, что при всем ее весе и влиятельности на фалконхерстской плантации ее вместе с Омаром подвергли бы суровому наказанию. Она понимала, что настало время сменить тактику: никто, даже она сама, не мог предсказать, когда у Максвелла случится новый приступ изжоги. Отныне ей придется соблюдать удвоенную осторожность, возможно, даже отложить на время утехи с Омаром. Она решила как следует поразмыслить об этом утром.

Осветив фонарем конюшню, они удостоверились, что там не к чему придраться. Омар крепко спал на циновке в конском стойле и даже не проснулся, когда они проходили мимо него. Она перевела дух: как ни велика была опасность, гроза пока что не разразилась. Теперь она могла посвятить все свое усердие поискам Мема.

Осмотрев конюшню, Лукреция Борджиа и Хаммонд вышли из ворот на ветерок. За конюшню вела еле заметная тропка – по ней вывозили на тележке навоз, куча которого благоухала в некотором отдалении. За навозной кучей бурно разрослась сорная трава. В ту сторону и показала Лукреция Борджиа Хаммонду, приложив палец к губам.

– Думаю, наш голубчик здесь, поблизости, масса Хам, сэр, – прошептала она. – Он сам мне признавался, что здесь у него лежбище. Тсс!

Они осторожно раздвинули густую растительность и бесшумно двинулись по тропинке. Внезапно впереди послышался шелест травы. Лукреция Борджиа удовлетворенно кивнула и подняла над головой фонарь. Хаммонд устремился на звук, размахивая плетью, но скоро остановился.

В свете фонаря Лукреция Борджиа увидела среди примятой травы голого Мема. Под ним извивалась черная фигура. Через мгновение оба замерли. Потные тела блестели на свету. Мем не успел увернуться: хлыст рассек воздух и угодил ему по ягодицам.

– Не надо, масса Хам! – крикнул он, загораживаясь рукой от ударов. – Не бейте меня! – Теперь свет фонаря озарял его физиономию: его глаза следили за плетью, взмывшей, чтобы снова на него обрушиться. – Не надо, масса Хам! Не бейте Мема! Я ничего не сделал!

– Так уж ничего? – прокаркал Хам, задыхаясь от злости. – А что это за особа под тобой?

Он отпихнул Мема носком сапога. Мем скатился со своей партнерши. Хам сгреб ее за волосы и приподнял.

– Это Сафира, – подала голос Лукреция Борджиа, вглядевшись в испуганное личико. – Ей полагается дрыхнуть в хижине Минти без задних ног. Она еще девица.

– Была девицей. – Хам отпустил несчастную. – Верно, Мем? Теперь ты ее распечатал. Я прав?

– Мы просто разговаривали, масса Хам, сэр, только и всего!

– Это у вас называется «разговаривать»? – Хам рассмеялся, но смех был не веселым, а угрожающим. – Негр с негритянкой разделись в травке в час ночи, негр залез на негритянку, как осел на ослицу, и давай разговаривать!..

Он снова занес плеть, но так и не опустил ее: Мем кинулся ему в ноги.

– Мне иначе никак нельзя, масса Хам, сэр! Не могу я по-другому! Мужику подавай бабу, иначе он перегреется и отдаст концы. Лукреция Борджиа для этого не годится.

Она не выдержала:

– Ишь ты! А по мне, у тебя просто не встает.

– Еще как встает! – Мем ползал у Хаммонда в ногах. – Вы же знаете, масса Хам, сэр, что мужику без бабы никак нельзя, без этого ему нет жизни. Лукреция Борджиа для этого не годится. Да и где она по ночам, Лукреция Борджиа?

– Живо одевайся! – приказал Хам, пихая его ногой и жестом показывая Лукреции Борджиа, чтобы та опустила фонарь и осветила траву, где валялись штаны Мема и платье Сафиры. Потом он дернул девушку за волосы, чтобы самому разглядеть ее лицо. Лукреция Борджиа не ошиблась: она действительно оказалась той самой молоденькой девчонкой.

– Марш в хижину! Скажешь Минти, что утром я с ней побеседую. Раз она не может уследить за своими девками, мы заменим ее другой, которая сможет. Тебе тоже не миновать порки.

– Не надо, масса Хам, не бейте меня! – Голосок у нее был совсем детский, высокий, надрывный. – Это все Мем! Он сказал мне, что вы велели ему со мной переспать, чтобы я быстрее дала хозяевам потомство.

Хаммонд ждал, пока они оденутся, и не удосуживался ей ответить. Ждать пришлось недолго. Он толкнул их вперед. Выйдя из травы, группа обогнула навозную кучу и вошла в конюшню. Там Хаммонд приказал Лукреции Борджиа остановиться и повыше поднять фонарь, снял со стены пару кандалов и шагнул к столбу, подпиравшему сеновал. Поманив к себе Мема, он надел кандалы ему на руку, завел другую его руку за столб и защелкнул замок. Мем оказался не только прикованным к столбу, он упирался в него носом.

– Как же я лягу, масса Хаммонд, сэр? – взмолился он.

– Ты только что хвастался, какой ты прыткий, так что тебе не повредит простоять ночь.

– Масса Хам, сэр…

– Закрой рот! Еще одно слово – и я взгрею тебя, не дожидаясь завтрашнего дня.

Мем затих. Хам выгнал девушку из конюшни и подтолкнул в направлении невольничьего поселка.

– Иди! – Он хлестнул ее плетью по ногам, и она пустилась бегом, так что пятки засверкали. Ее рыдания заглушили топот босых ног по грязи.

Хаммонд и Лукреция Борджиа повернули к Большому дому и проникли туда через кухонную дверь. Лукреция Борджиа приподняла стекло фонаря, вытащила свечу и зажгла от нее огарок, который отдала Хаму, чтобы он посветил себе, когда будет ложиться.

Он стал подниматься по задней лестнице, но, вспомнив о чем-то, обернулся:

– А что имел в виду Мем, когда говорил, что тебя тоже не бывает по ночам?

У нее хватило отваги засмеяться, хоть и через силу.

– Ничего, масса Хаммонд, сэр. Просто хотел свалить все на меня. Вы же знаете, какой Мем лгун. – Она пожала плечами, пытаясь превратить все в шутку.

– Лгун каких мало. – Хаммонд взял у нее огарок. – А хочешь, я тебя рассмешу, Лукреция Борджиа?

– Очень хочу!

– Изредка он все-таки говорит правду.


Глава XXIX


Лукреция Борджиа проснулась утром с дурным предчувствием. Она не сумела бы объяснить, чем оно вызвано, однако не могла избавиться от мрачного настроения. Первым делом, хватившись Мема, она вспомнила события прошедшей ночи и его, ночевавшего стоя, прикованным к столбу в конюшне. Она не испытывала к Мему сильного сострадания. Едва оказавшись в Фалконхерсте, она влюбилась в него, однако давно уже узнала, какой он лентяй и себялюбец, и былая любовь сменилась безразличием. Ей было совершенно все равно, какая судьба постигнет Мема. Беспокоило ее совсем другое: предчувствие, в котором она еще не успела разобраться, именно оно придавливало ее к полу, грозя расплющить.

Она думала, что успокоится, пока будет возиться с завтраком, но дурное предчувствие не оставляло ее. Максвеллы запаздывали к столу, поэтому она решила приготовить что-нибудь особенное, чтобы унять их злость. В дополнение к привычной яичнице с ветчиной она взялась испечь пирожки и поставила на угли тяжелую чугунную сковороду.

Кофе был готов, близнецы проснулись и вертелись под ногами, тесто ждало, чтобы она приступила к делу. Тут ее внимание привлек шум: Максвеллы спускались в гостиную. Памятуя о ночном недомогании старого хозяина, она опередила их и вытянулась в центре гостиной, чтобы справиться о его здоровье, когда он соизволит к ней обратиться.

Наконец оживленная беседа отца и сына, посвященная Мему, иссякла. Оказалось, что ночной сон не угомонил старика: он злобно покосился на Лукрецию Борджиа.

– Чего ты тут дожидаешься, черт бы тебя побрал, Лукреция Борджиа? А-а, догадываюсь: тебе чего-то надо, иначе ты не стояла бы разинув рот и тараща на меня свои глазищи.

– Ничего мне не надо, масса Уоррен, сэр. Просто хотела спросить, как вы себя чувствуете поутру. Ведь ночью вам нездоровилось.

– Мягко сказано – нездоровилось! А все из-за тебя: это ты накормила меня жирными отбивными. Тут скорее помрешь, чем добьешься, чтобы на тебя обратили внимание. – Максвелл отвечал ей голосом, полным раздражения.

– Бедненький масса Уоррен! – жалостливо проворковала Лукреция Борджиа. – Сегодня у нас на завтрак яичница с ветчиной и горячие пирожки, но если захотите, я могу предложить вам легкие молочные гренки. Это успокоит ваш желудок.

– Гренки? Боже сохрани! Не желаю я инвалидной еды! Ступай на кухню и подавай завтрак. Сегодня у нас полно дел.

– Слушаюсь, сэр, масса Уоррен, сэр. – Она мялась, так как знала, что не имеет права задавать мучающий ее вопрос, однако любопытство взяло верх. – Вы собираетесь выпороть Мема?

– Не будь такой любопытной, не то тебе несдобровать! – гаркнул он, окончательно выйдя из себя. – После завтрака у меня будет для тебя задание.

– Конечно, сэр, масса Уоррен, сэр, – подобострастно отозвалась она. – Жду ваших приказаний.

Она устремилась на кухню и закрутилась там как белка в колесе: в отсутствие Мема ей, ко всему прочему, пришлось самой подавать хозяевам завтрак.

Она надеялась уловить хоть обрывок разговора, на основании которого можно было бы догадаться, что они надумали, однако стоило ей войти – и важный разговор тотчас умолкал, так что у нее не осталось ни малейшей зацепки. Она пыталась подслушивать под дверью, однако хлопоты на кухне и столовой не позволили достаточно долго простаивать без дела. Все выяснилось только во время завтрака, когда Максвелл, как было обещано, вызвал свою кухарку.

– Немедленно ступай в хижину Минти и приведи сюда эту Сафиру, да и саму Минти в придачу. Не смей спрашивать, зачем они мне понадобились, – все равно не скажу.

У нее на кончике языка вертелся как раз этот вопрос. Предупреждение поспело вовремя. Она дождалась конца трапезы и понеслась в невольничий поселок. Дверь в хижину Минти была затворена, но она ворвалась не постучавшись. Минти, статная негритянка лет двадцати двух – двадцати трех, восседала на единственном здесь стуле и вела откровенный разговор с провинившейся Сафирой. Лукреция Борджиа успела к завершению одной из нравоучительных тирад:

– Разве ты не знала, как масса Максвелл печется, чтобы его телки не спаривались с бычками без его ведома?

Лукреция Борджиа осталась у двери, желая услышать ответ Сафиры.

– Но Мем – слуга из Большого дома, он сказал мне, будто сам масса Максвелл хочет, чтобы мы переспали и я родила ему детеныша.

– Мем всегда был бесстыжим вруном, – сообщила от двери Лукреция Борджиа. – Вруном и тупицей. Ничего, сегодня он получит по заслугам. Хозяин так его отделает, что у него не останется ни кусочка мяса на заднице.

– Да, ты права, Лукреция Борджиа, – молвила Минти, поворачиваясь на стуле, чтобы не сидеть спиной к важной посетительнице. – Однажды он попытался и меня окрутить. Только я для него старовата. Ему подавай совсем молоденьких, вот как Сафира.

– Болтовня про Мема меня уже не волнует. Дело в другом: хозяин прислал меня за тобой и Сафирой. Быстрее в Большой дом! Кажется, он собирается с вами побеседовать. Так что не теряйте больше времени, кончайте перемывать кости болвану Мему и скорее за мной. Хозяин рвет и мечет. Сами знаете, какой он, когда ему шлея попадет под хвост.

Она выгнала Минти и Сафиру из хижины и задала бодрый темп. У веранды она велела им остановиться, чтобы хозяева могли на них полюбоваться, а сама поднялась по ступенькам и заняла позицию позади Максвеллов. Она знала, что Минти трясется от страха, Сафира и подавно была перепугана чуть ли не до смерти: ее личико стало пепельным. Рядовые обитатели Фалконхерста редко представали перед всемогущими хозяевами.

Уоррен Максвелл оглядел девушек, поджал губы, пару раз кашлянул и заговорил тоном судьи, зачитывающего приговор преступникам:

– Минти и Сафира, что вы можете наплести в свое оправдание? – Вопрос был совершенно бесполезным, поскольку и он, и они знали, что любые их слова не будут приняты во внимание.

– Уж и не знаю, что вы хотите этим сказать, масса Максвелл, сэр, – ответила Минти за себя и за подопечную как старшая по возрасту.

– А то, что ты отвечаешь за всех девок, живущих в твоей хижине. Я доверил их тебе, а ты? Как получилось, что она среди ночи убежала с Мемом за конюшню и занялась с ним непотребством в кустах?

Минти заломила руки, не сводя с хозяина испуганных глаз, в которых уже появились слезы. Она выглядела беспомощной и безутешной, каковой на самом деле и была сейчас. Наконец, она набралась смелости и выговорила:

– Все женщины в моей хижине улеглись спать. Когда они уснули, я тоже уснула. Я всегда жду, пока они угомонятся, и только после этого ложусь сама. Я знать не знала, что учинила Сафира, пока она не ворвалась в хижину среди ночи, вся в слезах. Тогда она и рассказала мне, как Мем затащил ее в кусты, потому что сослался на ваше приказание. Он будто бы велел ей выбраться из хижины тайком ото всех, когда все заснут. Она думала, что выполняет ваш приказ: ведь Мем – такой же слуга из Большого дома, как Лукреция Борджиа. Вы часто передаете нам поручения через Лукрецию Борджиа или Мема. Вот Сафира и решила, что поступает по всем правилам.

Максвелл смотрел на нее с выражением непреклонной суровости на лице.

– Мы выращиваем у себя в Фалконхерсте ниггеров, и я хочу, чтобы они были лучшими ниггерами на всем Юге. Для этого я и расселил вас по хижинам. Среди них – твоя хижина, Минти. В каждой хижине есть ответственная. Если эти ответственные проявляют нерадивость и позволяют своим девкам шляться по ночам, то это значит, что на плантации начинается кавардак. Раньше мне не приходилось за вас краснеть, и дальше будет так же. Я обязан вбить в каждую тупую башку на плантации, что негры начинают совокупляться только тогда, когда я велю им этим заниматься, и ни минутой раньше. Понятно?

– Понятно, масса Максвелл, сэр. – Минти опустила глаза и вытерла их грубым подолом. – Такого больше никогда не повторится. Пока я остаюсь главной в хижине, у меня никто больше не забалуется.

– Верно, не повторится, – насмешливо подхватил Максвелл. – Но по другой причине: тебе больше здесь не жить, Минти. Я продам тебя первому подвернувшемуся работорговцу, таскающему за собой связку самых пропащих черномазых.

Она завыла и кинулась на веранду, где обхватила руками ноги Максвелла:

– Не продавайте меня, масса Максвелл, сэр! Не надо! Только не работорговцу! Работорговцам вы сбываете самых дурных негров! Вы только взгляните на меня! Я же родила для вас четверых младенцев, и все на загляденье…

– Тем более наступило время от тебя избавиться. – Он отшвырнул ее пинком ноги. – К тому же я больше не могу на тебя положиться. Если я перестаю доверять черномазому, то избавляюсь от него раз и навсегда. Решено: я тебя продам, но сперва прикажу выпороть.

Она стояла перед хозяином с поникшими плечами, охваченная унынием. Она знала, что умолять бессмысленно, ибо хозяин уже вынес ей приговор, однако любой обреченный готов до конца вымаливать прощение, просить сменить гнев на милость, убеждать, что в случившемся нет его вины. Минти не была исключением; она отлично понимала: что бы она ни сделала, что бы ни сказала, как бы ни обещала ревностно служить в будущем, как бы ни объясняла причины случившегося, разжалобить хозяина будет невозможно. Он всесилен, она же для всех – попросту пустое место; однако она предприняла последнюю, отчаянную попытку оправдаться.

– Я не виновата, масса Максвелл, сэр! Это все Мем! Это он пристал к Сафире, он убедил ее, что ей надо с ним переспать по вашему приказанию. Что ей было делать, раз такой была ваша воля? А что было делать мне? Откуда мне было знать, что глухой ночью Сафира убежит из хижины? Это у нее в первый и последний раз, клянусь!

– Мне все равно, знала ты или нет. Раз Сафира убежала, значит, ты проштрафилась. У нас не принято сильно стегать девок, и я не стану украшать тебя шрамами перед продажей, но кнута ты попробуешь, и точка. Получишь пять ударов. Это немного, зато и ты, и весь Фалконхерст будете знать, что ждет того, кто хоть немного оступится. Любой, кто посмеет самостоятельно выбрать себе девку или парня, заработает еще более суровую кару. Ты послужишь полезным примером. Пяток ударов – и на продажу.

Он отвернулся от нее и, не обращая внимания на ее умоляюще протянутые к нему руки, занялся Сафирой.

– Теперь ты. Шкура у тебя нежная, но и по ней придется пройтись кнутом. Совсем сдирать с тебя шкуру я не буду: вдруг Мем тебя обрюхатил? И потом, мне не нужны шрамы у тебя на хребте, потому что я и тебя продам, но только после того, как получу от тебя пару-тройку щенков. Ты заслужила семь ударов, потому что твоя вина гораздо больше вины Минти. – Он повернулся к Хаммонду, который напряженно внимал словам отца: – Отведи эту парочку в конюшню и надень на них кандалы. Они и без кандалов вряд ли сбегут, потому что беглецов в нашем стаде нет, но их все же ожидает наказание кнутом. Мало ли что взбредет им в голову.

Хаммонд повел несчастных в конюшню. Максвелл, сохраняя суровый вид, поднялся, но прежде чем покинуть веранду, подозвал Лукрецию Борджиа:

– Ты пойдешь со мной, Лукреция Борджиа. Это первый случай в Фалконхерсте, когда придется пороть девок, так что тебе и карты в руки. Ты это и сделаешь. Это будет правильнее, чем поручить такое дело негру.

Он спустился с веранды и поплелся в конюшню. Лукреция Борджиа семенила за ним по пятам. По пути она не выдержала и, нарушив неписаный закон, поравнялась с хозяином.

– Я отделаю их от души, – пообещала она.

– Смотри не переусердствуй, – предупредил он ее, не замечая, что рабыня идет с ним бок о бок, а не сзади, как положено. – Не преврати их в калек. Мы пользуемся кнутом, а не бичом: следов не остается, зато боль адская, хуже, чем от бича. Будешь лупить по заднице. От пяти ударов кровь не выступит, зато сидеть эти голубушки не смогут пару дней.

Она опомнилась и приотстала на шаг.

– Так я и сделаю, масса Максвелл, сэр. Они у меня несколько дней будут стоя есть и спать.

Он ответил ей негромким ворчанием и ускорил шаг, чтобы нагнать Хаммонда и приговоренных.


Глава XXX


В конюшне Хам приковал обеих девушек к столбу напротив Мема. Завидя соратниц по невзгодам, Мемнон поднял душераздирающий вой, причитая и моля пощадить его под обещание никогда больше не безобразничать. Главная его просьба заключалась в отмене телесного наказания.

– Я ведь ваш бой, масса Уоррен, сэр! Только я и знаю, как вам угодить. Я готовлю вам пунши, я раздеваю вас перед сном. Я – ваш верный Мем, масса Уоррен, сэр! Я раскаиваюсь и обещаю, что такого больше не повторится. Поверьте, масса Уоррен, сэр, я не изменю слову, только не велите бить! Снимите с меня кандалы, масса Уоррен, сэр, и я вам докажу! Мем никогда больше не будет врать и отлынивать от работы. Позвольте мне исправиться. Не стегайте! Если меня выпорют, то я уже не смогу так хорошо вам служить. Вы знаете, что Мем – послушный бой.

Максвелл ни разу не соизволил взглянуть в сторону Мема. Вопли слуги оставили его безучастным. Он был занят подготовкой к экзекуции и не обращал внимания ни на Мема, ни на стенающих негритянок. Однако, в конце концов, их мольбы вывели его из равновесия. Он подошел к обезумевшей от страха троице и прохрипел:

– Если кто-нибудь из вас издаст еще один звук, то все трое получат по пять дополнительных ударов. Если хотите отделаться испугом, держите рты на запоре. Вот получите свое – и заливайтесь сколько влезет. Тогда вам будет что оплакивать, а пока нечего голосить раньше времени.

Его слона мигом их успокоили. Никто не хотел напрашиваться на продолжение истязания, хотя Мем понятия не имел, какому наказанию подвергнут лично его.

Максвелл сам снял с крюка кнут из бычьей кожи с дырочками, давно не бывший в употреблении, и пару раз рассек им воздух, заметив, как задубела кожа. Потом вынул из шкафчика бутылку из коричневого стекла и подозвал Омара.

– Вот чем у нас наказывают, – объяснил он. – Кажется, сегодня настал твой черед потренироваться. Ты здоровенный и сильный, вот и покажи, на что способен. Пока смажь кнут маслом, чтобы размягчить.

Омар как будто не вполне понял его речь. Максвелл вынул пробку из бутылки и сам сдобрил бычью кожу костяным маслом, после чего стал втирать его пальцами, посматривая на Омара, чтобы до того дошла суть поручения. Вскоре он передал ему кнут, и Омар продолжил начатую хозяином работу.

– Хам! – окликнул Уоррен Максвелл сына, застрявшего подле Мема и всхлипывающих девушек. – Ударь-ка в гонг. Пускай все сбегутся. Я хочу, чтобы все до одного видели, что ждет того, кто посмеет заняться блудом без моего разрешения.

Он указал на брусок, висевший на высоком шесте. Немелодичный гул гонга достигал самых дальних уголков плантации, обычно служа сигналом о каком-то из ряда вон выходящем событии в Большом доме и призывая всех бросить работу. Хам обиделся на отца за то, что он передоверил данную почетную обязанность Лукреции Борджиа. Та была рада стараться, так как обожала находиться в центре внимания, и так сильно дернула за веревку, что по округе понесся совершенно оглушительный перезвон, предвещавший что-то совсем уж небывалое. Вообще-то удары гонга раздавались каждое утро как сигнал побудки и каждый вечер как дозволение прекратить работу; пронзительные звуки, раздающиеся в неурочное время, были сами по себе тревожным сигналом.

Работники конюшни обступили Мема и двух девушек и разинули от воодушевления рты. Ведь перед ними находился сам Мемнон, занимавший высшую ступеньку на иерархической лестнице господских слуг, выше которого стояли только хозяева; сейчас Мем-небожитель был прикован к столбу и являл собой зрелище крайнего уныния и пристыженности. Трудно было поверить, что такая могущественная персона, как Мем, может навлечь на себя неумолимый хозяйский гнев. Однако представшая их глазам картина говорила сама за себя, и оставалось совсем немного пораскинуть мозгами, чтобы сообразить, что Омар не зря возится с кнутом и что Мема, а также, возможно, двух рыдающих невольниц ждет наказание кнутом.

Работники переговаривались шепотом, так как выражение лица Максвелла-старшего, скопированное Хамом, подсказывало им, что сейчас достаточно одного неосторожного слова – и любой из них может составить компанию злосчастной троице. Когда белый хозяин пребывал в столь сварливом настроении, лучше было не испытывать судьбу. Беда могла приключиться с любым чернокожим обитателем плантации. В таких случаях существовал единственный выход: проявлять осмотрительность на каждом шагу и держать язык за зубами.

Максвелл окликнул двоих и велел им принести плетеные кресла для него и Хаммонда. Затем сам показал, где их поставить, чтобы зрелище предстало во всей красе. Устроившись поудобнее, он приказал все тем же двоим опустить веревки с блоков по обеим сторонам от ворот конюшни. Блоки заскрипели, веревки поползли вниз. Для верности Максвелл велел неграм повисеть на веревках, чтобы удостовериться, что они не лопнут в самый ответственный момент. Порка рабов была в Фалконхерсте столь редким делом, что в промежутках нехитрое оборудование вполне могло прийти в негодность.

К тому времени, когда слуги проверили крепость веревок, а Омар закончил смазывать кнут, к конюшне начали стекаться негры. Они оставили работу в поле и мастерских и теперь столпились перед воротами. Среди взрослых носились обнаженные ребятишки: эти были заняты играми и совершенно не интересовались происходящим, им и в голову не приходило, что нечто похожее ждет и их, когда они вырастут.

Фалконхерстское поголовье считалось уникальным, его нельзя было сравнить с населением какой бы то ни было еще плантации на всем американском Юге. Среди сбежавшихся к конюшне не оказалось ни одного пожилого лица: мужчины как на подбор, не больше двадцати двух – двадцати трех лет, женщины и того моложе. Фалконхерст – плантация, где выращивался молодняк: здесь преобладали тела с отличной мускулатурой, красивые и умные лица, женские фигуры отличались пышными формами. Седина наблюдалась в одной-единственной шевелюре, и принадлежала она белому человеку – Максвеллу-старшему. Молодость была ценнейшим товаром Фалконхерста. Старость, увечья, хворь были уделом других плантаций, Фалконхерст же стоял особняком. Свою продукцию эта плантация сбывала в расцвете сил или материнства.

– Ну, все собрались? – осведомился Максвелл у Хаммонда, со знанием дела оглядывая толпу. При звуке его голоса прекратился всякий шепот.

– Вроде все, – ответил Хаммонд. – Бригада с северного лесного участка – и та уже на подходе. – Он указал на бегущую к конюшне группу мужчин, которые знали, что могут пропустить самое интересное, если не проявят прыть.

Максвелл подождал еще немного и подозвал Хаммонда. Потом нашел глазами Лукрецию Борджиа и жестом приказал ей занять место между собой и сыном. Его поднятая рука послужила сигналом к тишине. Громко, чтобы его услышали все до одного, Максвелл заговорил:

– Я созвал вас сегодня утром, потому что приготовил для вас необычное зрелище. Хочу, чтобы это стало для всех хорошим уроком. Наша плантация – непростая, не хлопковая. Ничего похожего! В Фалконхерсте выращивают негров, которые должны быть самыми лучшими неграми на всем Юге!

Выращивать негров – плевое дело. Для этого не надо быть семи пядей во лбу. Всего-то и требуется, что бычок да телка: телка расставляет ноги, бычок принимается ее оприходовать. Пусть занимаются этим хоть двадцать раз за ночь, были бы силенки. – Он подождал, пока утихнут смешки. Впервые за этот день на его физиономии появилось подобие улыбки. – Вот так мы вас и разводим. Тут главное, чтобы телка и бычок были не первые попавшиеся, а те, что надо. Куда это годится, если брат полезет на сестру, сын – на мать? Никуда не годится! Если все прошло нормально, я беру сосунка и выращиваю его. А потом продаю. Ведь это негр или негритянка из Фалконхерста, лучше породы нет во всей стране! Со временем все будут проданы, но не с обычного аукциона, а в Новом Орлеане или в Нашвилле. И идете вы не как работники для хлопковых плантаций, а как племенные производители и производительницы, с которыми положено особое обращение. Кому из вас не понравится заделаться племенным производителем или производительницей на хорошей южной плантации?

Он умолк и снова улыбнулся своим слушателям, удовлетворенно внимая одобрительному ропоту:

– Это нам по нраву, хозяин.

– Разлюбезное дело, хозяин.

– Только и делаешь, что это самое, – чем не жизнь?

– А я буду рожать и рожать для вас – только оставьте меня здесь!

Он радостно закивал. Его настроение настолько улучшилось, что он встал, вышел из конюшни и потрепал нескольких негров и негритянок по плечу в качестве подтверждения их высоких племенных свойств. Однако стоило ему снова усесться, как улыбка померкла. Он опять посуровел.

– Все вы знаете, что самцы и самки получают у меня массу возможностей для спаривания. Почти у каждого бычка есть телка, и он трудится на ней всю ночь, не смыкая глаз, чтобы подарить мне побольше сосунков. Так и надо! Но одного не забывайте: я сам говорю, кому с кем спать. Я устраиваю совокупление так, чтобы добиться самых лучших результатов. Поэтому и установил незыблемое правило: никто не подбирает себе пару по собственному усмотрению. Это моя забота! Если дать вам волю, то скоро у нас начнется вырождение и поголовье станет совсем никудышным.

Зарубите себе на носу еще раз: право выбора принадлежит не вам, а мне. Когда выбор сделан, можете приступать. Работайте что есть силы! Во всей стране нет другого места, где бы неграм обеспечивалась такая сладкая работенка!

– Это верно, сэр, масса Максвелл, сэр. Это мы понимаем! – истово подтвердила толпа.

Он кивнул и продолжил:

– Но если моему самцу взбредет в голову попользоваться не той самкой, которую я ему подобрал, а совсем другой, то тут-то и начнутся неприятности. Этого я допустить никак не могу. И не допущу! Если я поймаю парочку, которую не сам составил, то оба ответят по всей строгости. Такое безобразие и случилось прошлой ночью. Взгляните на Мема! – Он указал на распустившего нюни Мема, прикованного к столбу. – Кому, как не ему, слуге из Большого дома, знать наши порядки? Девку, – жест в сторону Сафиры, – я особенно и не обвиняю, потому что это Мем наплел ей с три короба, а она и развесила уши: раз Мем – господский слуга, то, видать, знает, что говорит; но все равно от преступления никуда не уйдешь.

Или возьмите вот ее – дуреху Минти, которой я поручил приглядывать за молодыми девицами, пока я еще их ни с кем не спаривал…

Слушатели удрученно качали головами и дружно осуждали нарушительниц.

– Вот почему я решил превратить случившееся в наглядный урок для всех вас. – С этими словами Максвелл ударил правым кулаком по своей левой ладони, да так звонко, словно вколотил в стену гвоздь. – Минти получит пять ударов кнутом. Это научит ее и других негритянок, которым поручено следить за девками в хижинах, что главное – это бдительность. Сафира, – он ткнул в девчонку пальцем, – заслужила семь ударов. Когда она в следующий раз вздумает пристроить у себя между ног самца, не получившего моего одобрения, то небось вспомнит, как ей однажды надрали задницу. Что же до Мема, то он получит все двадцать.

Мем встретил приговор протяжным воем, эхо которого заметалось под крышей конюшни.

– Вообще-то я не сторонник порки, – задумчиво проговорил Максвелл. – Нам в Фалконхерсте удается обходиться без крайностей. Но сегодня я изменю своим правилам. Сегодня у нас впервые порют негритянок. Я поручил это Лукреции Борджиа. Мой новый бой, вот этот мандинго, – он указал на Омара, сжимающего в руке рукоятку кнута, – отделает Мема. А вы смотрите, мотайте на ус и запоминайте, что ждет любого, независимо от того, негр это или негритянка, если он посмеет совокупляться в кустах! Считайте, что каждый удар кнута обрушивается и на ваши спины, и не воображайте, будто можете позволять себе любые непотребства. Вы – ниггеры, пожизненные слуги. Если будете слушаться меня, вам не придется жалеть, если же станете самовольничать, то и вас не минует кнут. – Он обвел взглядом толпу, впился в глаза первому попавшемуся негру и гаркнул: – Понятно?

Сначала все молчали, потом верзила в заднем ряду пробасил:

– Еще как понятно, масса Максвелл, сэр! Мы ничего не станем делать без вашего разрешения.

Остальная толпа так и осталась безмолвной, хотя многие кивали головами, чтобы Максвеллу было ясно, парод перед ним понятливый.


Глава XXXI


Максвелл важно опустился в кресло и жестом приказал сыну сесть рядом. Лукреция Борджиа услыхала обращенные к ней слова:

– Я бы начал с девок, но сперва мне хочется глотнуть пунша. Сбегай-ка в дом, принеси стаканчик. – Взглянув на необычно бледного Хаммонда, он добавил: – А лучше два. Что-то Хам сегодня сам не свой. Весь в мамашиных родственничков: те тоже не переносят битья. Ничего, пунш его подкрепит.

– В чайнике есть кипяченая вода. Я мигом. Несмотря на свой гигантский рост, Лукреция Борджиа могла быть очень прыткой. Боясь, как бы не пропустить самое интересное, она бросилась в Большой дом бегом.

Максвелл поглядывал то на Мема, то на девушек. Он знал, что Мем готов снова приняться голосить, но слишком напуган обещанными пятью дополнительными ударами. Две негритянки тихонько шмыгали носами. В недолгое отсутствие Лукреции Борджиа Максвелл не нарушал молчания. Пауза придала ситуации дополнительное драматическое напряжение. Неизвестность еще больше увеличивала в глазах собравшихся значение надвигающейся развязки.

Когда возвратилась Лукреция Борджиа – назад она уже не так торопилась, поскольку боялась расплескать пунш, – все внимание было перенесено на нее. Она еще издали почувствовала всеобщее напряжение и хорошо осознавала важность возложенной на нее миссии. Выпрямившись и гордо задрав подбородок, она не спеша вышагивала по заросшей тропинке – сущая царица Фалконхерста, пользующаяся любой возможностью, чтобы подчеркнуть свою власть. Сейчас она исполняла главную роль. Достигнув конюшни, она еще больше замедлила шаг и с плавной грацией вручила Максвеллам стаканы.

– Осторожнее, – предупредила она, – не обожгитесь! Пунш – чистый кипяток, поберегите языки.

Бросив царственный взгляд на взволнованные черные лица, она снова приняла стойку позади хозяев. Оставаться там ей было суждено недолго, но следующая позиция должна была еще больше поднять ее престиж.

Максвелл подозвал Омара, теребившего в тени доверенный ему кнут. Приняв у конюха орудие истязания, он торжественно вручил его Лукреции Борджиа.

– Кому отстегать этих негодниц, как не тебе, Лукреция Борджиа! – зловеще проговорил Максвелл. – Знаешь, как это делается?

Она возвышалась перед хозяином, решительно обхватив толстую пекановую ручку кнута.

– Я запомнила, как вы пороли Расмуса, хоть это и было давным-давно. Кажется, знаю.

– Учти, метить надо только по заднице. Мне не нужны девки в. шрамах, так что будь поосторожнее. От пяти ударов ни крови, ни шрамов не появится. Главное, дождись, пока перед тобой окажется задница. Спереди ни за что не лупи.

Он махнул рукой, отправляя ее на место палача в воротах конюшни.

– С которой начинать, масса Уоррен, сэр? – Голос ее звучал горделиво: еще бы, ведь ей доверили такое ответственное задание!

– Начни с Минти. Ей положено всего пять ударов. Кстати, и потренируешься. – Он поманил здоровенного детину по имени Демон. – Тебе уже случалось наблюдать порку, Дем. Знаешь, что надо делать?

– Привязываем их за ноги и вздергиваем вниз головой. Так, масса Максвелл?

Лукреция Борджиа наблюдала за Омаром и Демоном, которые, сняв с Минти кандалы, протащили ее по полу и бросили в воротах. Она рухнула лицом вниз на шершавые доски. Стянув ее лодыжки кожаным ремешком, подручные привязали к ее ногам две веревки, свисавшие с блоков по бокам ворот, еще разок подергали веревки, проверяя, выдержат ли они вес человеческого тела, и дружно дернули. Минти потащили по полу. Она пыталась отталкиваться от пола ладонями, но все равно порвала платье и сильно ободралась. Двое все тянули и тянули за веревки. Сначала от пола оторвались ноги приговоренной, потом все туловище. Минти повисла вниз головой, едва касаясь пола кончиками пальцев. Она тщетно пыталась приподнять голову, вместо истошных криков у нее получалось одно хриплое бульканье.

– Пора начинать, Лукреция Борджиа, – пробасил в тишине Максвелл.

Лукреция Борджиа подождала, пока тело перестанет раскачиваться. Платье девушки накрыло ей голову, обнажив шоколадные ноги, бедра и спину до самых подмышек. Хорошенько прицелившись, Лукреция Борджиа со всей силы опустила кнут на ягодицы Минти. На этот раз у несчастной прорезался голос; под аккомпанемент пронзительного визга тело совершило полный оборот. Мишень опять оказалась перед Лукрецией Борджиа. Второй удар пришелся чуть пониже первого.

Максвелл сам отсчитывал удары, перекрывая деловитым басом вопли истязаемой. После пятого удара он приказал Лукреции Борджиа остановиться и лично подошел к раскачивающемуся телу. Проведя пальцем по багровым ягодицам, он одобрительно кивнул. Повинуясь его жесту, двое по краям ворот потихоньку ослабили веревки, и Минти медленно опустилась на пол. Как только с ее ног сняли путы, она отползла на карачках в глубь конюшни, где были свалены мешки с отрубями. Оттуда еще долго раздавалось повизгивание, словно там пряталась побитая собачонка.

Настала очередь Сафиры. Она сопротивлялась гораздо решительнее старшей подруги, но это ни к чему не привело: через минуту она тоже повисла в проеме ворот. Максвелл снова повел счет наносимых Лукрецией Борджиа ударов. Сафира вопила еще громче Минти, но бас Максвелла все равно разносился по всей конюшне. Шестой удар не попал в цель: тело так сильно раскачалось от предыдущих пяти ударов, что кнут встретил пустоту. Шестой удар пришлось повторить. Завершающий, седьмой, получился неудачным, и Лукреция Борджиа увидела, как истерзанная ее стараниями кожа лопнула, обагрившись кровью.

Максвелл не преминул отчитать Лукрецию Борджиа за излишнюю ретивость. Исследуя тело Сафиры, он испачкал руки в крови и вытер их о платье жертвы. Сафиру поспешно опустили на пол, и она уползла на ту же кучу мешков, где скорчилась Минти. Девушки обнялись и стали утешать друг дружку. Из их угла доносились всхлипывания, прерываемые невнятным бормотанием.

Лукреция Борджиа с честью справилась с заданием. Конечно, она предпочла бы, чтобы ее не отчитывали при всех, однако чувствовала, что эта ложка дегтя не могла испортить бочку меда: она вознеслась на недостижимую прежде высоту. Она обтерла кнут подобранной с пола грязной тряпицей, чтобы на нем не осталось крови, и отдала Максвеллу. Затем заняла прежнюю позицию позади хозяев. Заметив необычную бледность на лице Хаммонда, она наклонилась к нему и встревоженно спросила, не дурно ли ему. Тот покрутил головой. Он так и не притронулся к пуншу, и она снова подала ему стакан.

– Глотните-ка, масса Хам, сэр, – прошептала она.

Он поднял голову и встретился с ней глазами. Криво ухмыльнувшись, он последовал ее совету и залпом выпил остывший пунш.

Максвелл подошел к выпоротым негритянкам и сказал с теплотой в голосе:

– Поди, саднит задницу? Но идти-то вы наверняка сможете.

Они неуверенно закивали.

– Тогда поднимайтесь и уходите-ка в хижину. Нечего вам смотреть, как будет получать свое Мем. Вымойтесь теплой водой и смажьте, где болит, бараньим салом. Слушай меня, Минти… – Его тон стал дружеским. – Вы с Сафирой можете пару дней не ходить на работу. Надеюсь, что сегодняшнее приключение послужит для вас хорошим уроком.

Минти со стоном поднялась и подала руку Сафире.

– Этого никогда больше не повторится, масса Максвелл, сэр. – Судя по всему, Минти не держала на хозяина зла. – Теперь я стану приглядывать за своими девками строже, чем наседка за цыплятами.

– Я тоже никогда больше так не буду, масса Максвелл, сэр! – Сафира на время справилась с рыданием и обрела дар речи. – Чтобы я еще когда поверила речам Мема или любого другого негра!..

Он по-дружески похлопал ту и другую по плечу. Он больше не злился на двух молодых негритянок, которые вместе покинули конюшню и побрели в невольничий поселок.

Максвелл посмотрел на Мема и снова сел. Толпа за воротами зашевелилась. Негры переминались с ноги на ногу и указывали пальцами на Мема. Их неплохо позабавило наказание Минти и Сафиры, однако они знали, что это было только репетицией. Главное представление ждало их впереди. Толпа нисколько не сочувствовала Мему – наоборот, все только и ждали, чтобы он получил свои двадцать ударов. Это было очень суровым приговором, и все предвкушали визг и корчи Мема. Чем громче он станет вопить, тем интереснее. Им предстояло зрелище, которое потом надолго послужит темой для разговоров.

Максвелл поручил Хаммонду снять с Мема наручники. Мем воспользовался этим, чтобы, подбежав к неумолимому хозяину, броситься ему в ноги и еще раз взмолиться о пощаде. Презрительно оглядев слугу, Максвелл пожал плечами и велел Омару и Демону сорвать с него одежду.

Но Мем решил дорого продать свою шкуру. Рискуя усугубить неповиновением свою участь, он оттолкнул своих палачей и крикнул хозяину:

– Почему вы наказываете одного меня? Это не только моя вина. – Он глубоко вздохнул и ткнул пальцем в сторону Лукреции Борджиа. – У нее тоже рыльце в пуху.

– Лучше замолчи, Мем, и прими то, что тебе причитается! – осадил его Максвелл. – И на забывайся: где «масса Максвелл, сэр»? Еще раз назовешь меня не так, как положено, – и заработаешь лишних пять ударов.

Но угроза жалких пяти лишних ударов уже не могла остановить распоясавшегося предателя.

– Я все равно кое-что вам скажу, масса Уоррен, сэр! Я не выдумываю. Во всем виновата одна Лукреция Борджиа. Ее никогда не бывает на месте по ночам, как же мне с ней спать? Она блудит, как нанятая, поэтому и мне пришлось смотреть на сторону. Если бы она никуда не пропадала, ничего бы не случилось. – Он передохнул и повернулся к Омару: – А вот и тот, с кем она блудит. Он виноват не меньше, чем я, так почему бы вам не выпороть и его? Почему, масса Уоррен, сэр?

Лукреция Борджиа не стала медлить:

– Врет он все, масса Уоррен, сэр! У него всегда одна ложь на языке. Вы сами это знаете, масса Уоррен, сэр. Лживая бестия! Каким был, таким и остался.

– Ты тоже заткнись, Лукреция Борджиа! – Максвелл вскочил, забыв про ревматизм, и повернулся к ней с искаженным от ярости лицом. – Сам знаю, что Мем лжец, но мне надо знать, лжет ли он сейчас. Ты действительно спишь с Омаром? Я знаю, как ты по нему сохнешь, поэтому лучше скажи мне правду. Слышишь, правду! Ты не настолько незаменима на этой плантации, чтобы я не продал тебя первому попавшемуся работорговцу, который к нам пожалует. Я не стану терпеть у себя под крышей лживых черномазых девок! Поразмысли хорошенько, если не хочешь, чтобы тебя продали.

Она так долго колебалась, прежде чем ответить, что Максвелл не выдержал и продолжил допрос, давясь от негодования:

– Гляди-ка, как ты побледнела, Лукреция Борджиа! Значит, ты действительно блудила с Омаром?

– Лукреция Борджиа ничего подобного не делала! – крикнул Хаммонд. Он тоже вскочил и смотрел на Лукрецию Борджиа во все глаза. Он даже хотел схватить ее за руки, но взгляд отца урезонил его, и он уронил руки. – Так ведь, Лукреция Борджиа?

– Мне нужна правда! – не унимался Максвелл. – Если ты солжешь, то тебя ждет такое наказание, что все остальное, что здесь сегодня происходит, покажется шуткой. Не выношу, когда черномазые врут! – Он повернулся к Мему: – Так что же, Мем, ты врешь или говоришь правду?

Мем почувствовал, что у него появился шанс смягчить ожидающую его кару: на этот раз в голосе Максвелла он расслышал сочувственные нотки.

– Правду, масса Уоррен, сэр, чистую правду! – отчаянно выкрикнул Мем. – Самую что ни на есть! Я все могу рассказать: ведь я как-то раз отправился за ней следом. Она встречается с Омаром в сарае за пошивочной. Она туда и перину перетащила. Они кладут ее на пол и давай на ней прыгать. Аж до самого утра! Вы спросите ее, масса Уоррен, или вот его! – Он указал на Омара, который наконец понял, что его тоже не оставят в покое.

– Ну, что скажешь, Лукреция Борджиа? – Максвелл насупился. – Значит, ты нагло лгала мне в глаза?

– Она никогда не лжет, папа, – вступился за Лукрецию Борджиа Хаммонд, в глазах у которого уже стояли слезы. – Она хорошая, она не лжет.

Обдав доверчивого сына презрением, Максвелл намертво вцепился в Лукрецию Борджиа:

– Мне нужна правда!

Воцарилась мертвая тишина, которую нарушало только надрывное всхлипывание Мема.

Лукреция Борджиа шагнула к хозяину, набрала в легкие побольше воздуху, расправила плечи и посмотрела Максвеллу прямо в глаза. В ее поведении не было ни малодушия, ни раболепства. Она забыла даже про страх. Лукреции Борджиа нечего бояться!

– Правда так правда, масса Уоррен, сэр. Я не привыкла лгать, и вы это знаете. Да, я была с Омаром. Вы так и не сказали ему, какую из телок ему теперь покрывать, поэтому в моем поведении нет ничего дурного. Я была с ним. В сарае за пошивочной. Мем, этот грязный предатель, все правильно рассказал. Я не хочу вас обманывать.

В первый раз у нее сдали нервы, в глазах заблестели слезы. Она знала, что теперь ей не избежать наказания. Она могла только гадать, какой будет кара, но надеялась, что до порки дело не дойдет. А впрочем, кто знает?..

– Ну вот, наконец-то я слышу от тебя правдивые слова. От тебя, Лукреция Борджиа, я меньше всего ожидал непослушания. – Максвелл был так удручен, что даже присмирел. – Я так тебе доверял, а ты, оказывается, только и ждала, когда появится новый жеребец, чтобы затащить его на себя! Ведь так? Тебе просто было любопытно узнать, каков он в деле!

– Я спрашивала вас, масса Уоррен, можно ли мне с ним спать.

– Спрашивать-то спрашивала, а что я тебе ответил? Я сказал: «Нет!» Плохо твое дело, Лукреция Борджиа. Придется тебе послужить примером для остальных. Ведь ты согрешила куда больше, чем дурочка Сафира.

Он плюхнулся в кресло, дрожа от обиды и искреннего негодования.

– На сей раз Мем не будет наказан. Он, конечно, виноват, но я отстегаю не его, а тебя. Мем свое получит, и скоро, но мы в Большом доме не можем остаться совсем без слуг, так что Мему пока повезло. Его законные двадцать ударов я отдам тебе, Лукреция Борджиа. Наш новенький, Омар, тоже не выйдет сухим из воды.

– Я одна во всем виновата, масса Уоррен, сэр! – У нее подогнулись колени, что оказалось только кстати: она рухнула ему в ноги. – Отстегайте меня, если вам так хочется, только Омара не трогайте!

– Ты еще будешь диктовать, как мне поступить?

– Нет, я просто прошу вас не делать этого.

– Ты получишь двадцать ударов, Лукреция Борджиа, причем бичом. Кнута попробует Омар. На его шкуре я не хочу оставлять рубцов, а на твою мне наплевать. Я все равно тебя не продам. За такую никчемную старуху ничего толком не выручишь, поэтому твоя спина мне не дорога. На нее все равно никто не взглянет. И учти, Лукреция Борджиа: как бы ты меня ни умоляла, раз я решил выпороть Омара – значит, выпорю.

Она прикусила язык. Любые ее доводы не заставили бы его сменить гнев на милость. Она сознавала свою вину и даже отчасти радовалась, что будет наказана: наказание снимет с нее провинность. Она оглянулась на море черных лиц. Только, что все рабы до одного считали ее самой влиятельной после белых хозяев особой на плантации. Гораздо больше, чем боли, она боялась утраты уважения, которое приобрела за долгие годы. Однако ничто теперь не могло повлиять на ее участь. Все утро она горделиво задирала голову, а теперь стояла понурая, готовясь к страшной развязке.

– Да, сэр, масса Уоррен, сэр, – только и произнесла она.

Максвелл не удостоил ее ответом. Хаммонд с трудом оторвался от кресла. Его так и подмывало обнять Лукрецию Борджиа, чтобы утешить ее в эту зловещую минуту, но это было, конечно, невозможно.

– Ты действительно хочешь ее выпороть, папа?

– Просто жажду! По-твоему, она этого не заслужила?

– Заслужила, но лучше бы обойтись без порки.

– Согласен, сынок, – спокойно проговорил Максвелл, – но долг есть долг. Сейчас у нас на глазах будет восстановлена справедливость. Ничего, со временем ты поймешь, что, владея ордой черных, вынужден делать много такого, без чего с радостью обошелся бы.


Глава XXXII


Толпа проявляла растущее нетерпение: невольники пихали друг друга локтями, перебирали ногами, пробирались туда, откуда были лучше видны распахнутые ворота конюшни. Они приготовились насладиться зрелищем истязания Мема и заранее облизывались. Будучи слугой из Большого дома, он стоял на много голов выше всех их в фалконхерстской иерархии. Раньше они и представить себе не могли, что господскому слуге, члену кучки привилегированных, тоже не избежать иногда кнута. Ведь эти счастливчики все время находились у хозяев под рукой, ели то же, что и они, пристойно одевались, даже жили в Большом доме, совсем как их белые господа. От обыкновенных рабов, гнущих спину в поле, их отделяла такая же дистанция, как белых – от них самих.

Итак, наказание кнутом слуги из Большого дома само по себе было выдающимся событием, на которое следовало поглазеть; вот почему все так стремились оказаться в первых рядах зрителей. И вот им огласили, что вместо Мема пороть будут Лукрецию Борджиа. Саму Лукрецию Борджиа! Она тем более всегда представлялась обыкновенным рабам существом высшего порядка, а теперь выяснилось, что и она не лучше всех остальных. Ведь ее накажут, как простую чернокожую девку, у которой не может быть иных занятий, кроме сбора хлопка и выкармливания младенцев. Лукреция Борджиа! Что ж, она заслужила кару своей надменностью и попытками помыкать всеми на плантации. Порка пойдет ей на пользу. Все с замиранием сердца старались себе представить, как она завизжит.

Да еще целых двадцать ударов! Такое наказание выдержал бы далеко не каждый мужчина. Что станет с ее спиной? Бич посдирает с нее все мясо! И вот еще вопрос: кому доверят ее стегать? Не иначе как Демону. Ему не впервой, он эту науку освоил. Конечно, Дем, кто же еще?

Но случилось иначе. Максвелл приготовил для Лукреции Борджиа более изощренную, более жестокую кару. Он указал на Омара.

– Ты заслужил порку, парень, – неторопливо проговорил он. – Некоторые сказали бы, что раз ты у нас новенький, то тебя можно было бы для первого раза простить, но я считаю, что раз ты нарушил правила, то должен за это поплатиться, как любой другой. Только прежде чем стегать тебя, я хочу поручить тебе одно маленькое дельце. Ты сможешь неплохо поразмяться. Как тебе понравится для разнообразия самому взять в руки бич? Пожалуй, мы так и поступим. Я поручаю тебе высечь Лукрецию Борджиа. Кому это сделать, как не тебе: ты так хорошо знаком с ней, так хорошо знаешь ее тело!

Омар стоял перед хозяином, бок о бок с Лукрецией Борджиа. Максвелл разглядывал обоих.

– Неплохая парочка! – признал он. – Будь Лукреция Борджиа помоложе и сумей она от тебя понести, то у вас получился бы превосходный сосунок. Только она больше не сможет родить, а если бы и смогла, то приплод получился бы второсортный. Что поделать, наша Лукреция Борджиа уже в годах! – Дальше он обращался к одному Омару. – Нравится тебе мое предложение, парень? Готов ты ее выпороть? Ты достаточно покатался на ней без плети, а теперь эту старую клячу придется малость подхлестнуть.

Омар с трудом понимал речь Максвелла. Пока что до него дошло одно: ему самому тоже не миновать порки. Это само по себе вселяло в него трепет после сцены наказания Минти и Сафиры; когда же он понял, что его заставляют стегать Лукрецию Борджиа, которую он по-настоящему любил, это потрясло его еще больше, чем собственная участь. Терзать бичом тело, которое он осыпал такими пылкими ласками, – о, это будет для него самым дьявольским наказанием, куда хуже, чем физическая боль, ожидавшая его! Он молча стоял перед Максвеллом, не зная, что сказать.

– А насчет тебя я передумал, – продолжал Максвелл. – Ты получишь десять ударов – хватит с тебя и этого. – Ты меньше провинился, чем Мем и Лукреция Борджиа, потому что ты действительно у нас без году неделя и еще не знаешь всех фалконхерстских правил. Десяток ударов тоже будут для тебя неплохим уроком. После них ты еще нескоро решишься опять забраться на девку без моего разрешения.

Он молча оглядел Омара и Лукрецию Борджиа, и его гнев пошел на убыль, сменившись гордостью за свое имущество. Лукреция Борджиа не могла не вызвать восхищения: она не молила о пощаде, а стойко приняла неизбежность наказания. Ее осанка снова стала горделивой. Она выглядела высеченной из камня царицей, а Омар вполне годился ей в супруги. Оставалось сожалеть, что она уже немолода, иначе он с радостью разрешил бы им совокупление. Он глубоко вздохнул, сожалея, что поспешил с приговором. Теперь ему ничего не оставалось, как привести приговор в исполнение. Он покосился на Хаммонда, вросшего в кресло.

– Ну и осунулся же ты! – сказал Максвелл сыну. – Как ты себя чувствуешь?

– Нормально, – пролепетал Хаммонд, избегая встречаться с отцом глазами.

– Тогда не сиди сиднем! Я гляжу, тебя вот-вот стошнит. Лучше пойди и привяжи к ногам Лукреции Борджиа веревки. У Омара это все равно не получится: он трясется как осиновый лист. Ничего, когда настанет время работать бичом, я заставлю его встрепенуться. Ты меня слышал, парень? – крикнул он Омару. – Не рассчитывай, что сможешь просто пощекотать свою Лукрецию Борджиа. Этим ты только сделаешь ей хуже: если я замечу, что ты стегаешь ее вполсилы, то заставлю тебя начать сначала, и она вместо двадцати ударов получит гораздо больше. Так что не вздумай водить меня за нос!

Он кашлянул, чувствуя некоторое замешательство.

– Ты бы разделась, Лукреция Борджиа, – посоветовал он. – Зачем пачкать одежду кровью? К тому же в одежде тебе будет больнее. Бич рвет одежду, ткань забивается в раны, и их потом труднее залечивать. Так что сними с себя все.

Она оглянулась на толпу, не сводящую с них глаз, и снова посмотрела на Максвелла. Он прочел ее мысли и впервые не сдержал улыбки:

– Тут не найдется ни одного, кто не видел бы голой негритянки. Раздевайся смело.

Она медленно расстегнула свой накрахмаленный фартук, неуверенно сняла его и отдала Хаммонду. Этот символ власти был ей более всего дорог. Под фартуком было одно лишь старенькое черно-серое ситцевое платьице, однако на нем сияли перламутровые пуговицы – еще один знак отличия, так как остальные негритянки пользовались самодельными деревянными застежками. Она неторопливо вынула по очереди все пуговицы из петель, после чего сняла платье через голову. Теперь она стояла перед зрителями обнаженной – впрочем, не совсем: Максвелл ничего не сказал ей про ее тюрбан. Она постыдилась бы снять его у всех на глазах, потому что тогда все узнали бы, какие у нее короткие, жесткие, курчавые волосы.

Стоя голой перед таким скоплением народа, она испытывала жгучий стыд. Даже если бы ее продавали с аукциона, ей бы не пришлось демонстрировать свою наготу сотням глаз. Ей казалось, что этот позор не кончится никогда. Теперь они будут до скончания века обсуждать увиденное. Уже сейчас ей показалось, что в толпе перешептываются. Всемогущая Лукреция Борджиа одним мановением хозяйской руки превратилась в толстую голую негритянку – стоило ей лишь снять ситцевое платье и белый фартук.

Как ей хотелось, чтобы пол под ней разверзся и она провалилась в бездонную яму! Но больше всего ее унижало то, что ее вынудили раздеться в присутствии Хаммонда. Она относилась к нему, как к сыну, и знала, что он видит в ней вторую мать. Теперь она боялась, что никогда уже не сможет взглянуть ему в глаза. Он же тем временем нежно взял ее за руку и повел к воротам конюшни.

– Тебе лучше лечь, Лукреция Борджиа.

Хам обращался к ней мягко, но убедительно, не то что его папаша. Она послушно улеглась животом на пол, втягивая в нос едкую пыль. Теперь, не видя происходящего, она могла лишь по звукам догадываться, что творится вокруг. Почувствовав прикосновение грубых веревок к ногам, она стала гадать, кто занимается этим на пару с Демоном. После проверки узлов до нее донесся голос Максвелла:

– Смотрите, какая она тяжелая! Как бы не оборвались веревки!

– Не оборвутся, масса Максвелл, сэр, они и не такое выдержат, – ответил Дем.

А где же Омар? Теперь, когда она расплачивалась за свою страсть к Омару, ослепление им прошло. Конечно, Омар по-прежнему не был ей безразличен, но уж больно непомерную цену приходилось за это платить. Она полагала, что он виноват в случившемся наравне с ней, и считала, что Максвелл поступает несправедливо, наказывая ее вдвое более сурово, чем ее возлюбленного. Ее даже посетила мысль, что она не отказалась бы собственной рукой нанести Омару положенные ему десять ударов. Он прогнала неуместные мысли. Она по-прежнему замирала при воспоминании о его гладкой коже и ни за что не посмела бы ее повредить. Она была уверена, что и он не желает делать ей больно, но изменить что-либо было не в его власти. Она надеялась только, что он не будет намеренно смягчать удары, потому что это не пройдет мимо внимания Максвелла и только продлит ее страдания. Двадцать ударов и так казались ей смертельной угрозой. Такой приговор еще можно вынести мужчине, но женщине?.. Она собрала в кулак всю волю.

– Приподнимайте ее! – скомандовал Максвелл. Он стоял совсем рядом: чуть повернув голову, она увидела его надраенные сапоги. – Не торопитесь! Хватит с нее бича, не надо волочить ее животом по полу. – Он наклонился к ней. – Упирайся руками, Лукреция Борджиа! Еще не хватало, чтобы ты занозила живот.

Она почувствовала, как веревки тащат ее ноги кверху. Уперевшись ладонями в пол, она немного приподнялась. Подручные, выполняя распоряжение Максвелла, тянули веревки не спеша, и ей удалось не нахватать заноз.

Максвелла ничто не принуждало давать ей этот добрый совет, однако он пожалел ее, и она в ответ испытывала к нему благодарное чувство. Однажды ей пришлось вытаскивать занозы из живота высеченного раба с помощью штопальной иглы, и она знала, какая это болезненная операция. Конечно, с самим бичеванием ничто не могло сравниться, однако заноз лучше было избежать, так как ей потом придется долго отлеживаться на животе.

Она уже болталась в воздухе, не доставая руками до пола. Веревки угрожающе гудели под ее тяжестью. К голове прихлынула кровь. Она пыталась, как две несчастные до нее, приподнять голову, но это удалось ей всего один раз, и то ненадолго. Она представляла себе, что за зрелище наблюдают рабы: все равно что освежеванная туша на крюке! Ее огромные груди свисали теперь ей на лицо, делая картину еще более гротескной. Она высмотрела внизу сапоги Максвелла. Он толкнул ее, чтобы раскачать; когда ее тело, описав дугу, возвратилось в первоначальное положение, ей в ягодицы впился бич. Боль была адская, словно до нее дотронулись раскаленной кочергой. Она давала себе слово, что не будет кричать, однако боль оказалась такой нестерпимой, что она издала отчаянный вопль. Она не узнала свой голос: разве это ее крик? Но Максвелл перекричал ее:

– Один!

Всего один! Ее ждало еще девятнадцать ударов. Нет, она ни за что этого не вынесет. Это было свыше человеческих сил. Оставалось уповать на милосердие Максвелла, который велит опустить ее еще до того, как приговор свершится во всей полноте.

– Два! – От этого крика, раскачивания вниз головой и адской боли она начала терять сознание.

– Три!

К ее изумлению, ее собственный голос уже бормотал мольбы о прощении, хотя она твердо решила, что этого не произойдет. Оказалось, что раньше она не могла себе представить, что за чудовищное испытание ей уготовано. Какой бы зарок она ни дала себе прежде, сейчас это теряло всякий смысл. Ее тело раскачивалось, как гигантский маятник.

– Четыре! – Ее крики стали до того пронзительными, что она не расслышала, как Максвелл гаркнул: – Пять!

Она погрузилась в багровую бездну физического и душевного страдания. Она перестала принадлежать к человеческой породе. Ее существование превратилось в тошнотворное раскачивание, перемежаемое безжалостными ударами; то, что только что казалось пределом, после которого возможна лишь смерть, с каждым следующим ударом превращалось в безделицу.

В конце концов она потеряла счет ударам. Сознание ее заволокло кровавым туманом, в висках громыхали молоты, спина была иссечена в кровь. Находясь уже на краю обморока, она без всякой радости уловила слово «двадцать». Оно ровно ничего для нее не значило. Только когда ее начали опускать, она смекнула, что то был последний удар бичом. Она инстинктивно выбросила вперед руки, чтобы смягчить соприкосновение с полом. Когда ей развязали ноги, она почувствовала облегчение, хотя все тело пожирало пламя нечеловеческой боли. При звуке шагов она приоткрыла один глаз.

– Конец, Лукреция Борджиа. – В голосе Максвелла уже не было недавней суровости. – Конец, слышишь? Ты можешь подняться?

Ее глаза все меньше застилало кровавым туманом, слух восстанавливался с каждой секундой.

– Могу.

– Тебе поможет Дем.

Опираясь на сильную руку Демона, она с трудом приняла вертикальное положение. Вспомнив, что Минти и Сафира зализывали раны на груде мешков, она двинулась туда же. Ей хотелось скорее лечь, чтобы в неподвижности превозмочь боль. Болела не только спина, но и все тело. Оно пульсировало, не справляясь с муками. Сейчас она уже не сказала бы, что чувствует боль, ибо вся превратилась в один тугой клубок нестерпимого страдания.

Максвелл снова заговорил, но так, чтобы его слышали все:

– На сегодня хватит. Мема ждут двадцать ударов, Омара – десять, но не сегодня. Мне еще никогда не приходилось сечь сразу трех негритянок, так что сегодняшний день так или иначе запомнится нам всем.

Он подошел к воротам и внимательно обвел глазами черные лица.

– Возвращайтесь на работу. Надеюсь, вы усвоили урок. Если это так, то мы не зря тратили здесь время. Чтобы больше никакого блуда без моего разрешения. Понятно?

– Мы поняли, масса Максвелл, сэр. Еще как, сэр!

– Теперь уж не забудем, хозяин, сэр.

Он дождался, пока они разбредутся, потом тоже покинул конюшню, но по дороге к дому оглянулся и крикнул Мему, чтобы тот помог Лукреции Борджиа дотащиться до дому. Она с трудом переставляла ноги и радовалась каждому удавшемуся шажку. Она чувствовала, что рядом кого-то недостает. Где же Хам? Еще недавно он был здесь. Он испытывал к ней жалость, а ей сейчас именно это и было нужно больше всего.

Едва не падая в обморок от боли, Лукреция Борджиа приближалась к дому. Еще в конюшне она натянула платье, хотя в этом уже не было смысла: весь Фалконхерст успел полюбоваться на ее наготу. Белый фартук она несла в руке. По спине сбегала кровь, платье намокало с каждой минутой все сильнее и противно липло к коже.

Сначала она бездумно оперлась на руку Мема, тем более что его можно было не заметить, так как он старался идти с ней в ногу, но потом, опомнившись, отпрянула. Ведь он был причиной ее страданий! Она надеялась, что быстро поправится, чтобы стать свидетельницей его мучений, обещанных хозяином. Впрочем, лучше не надо: ведь если станут пороть Мема, то припомнят и про Омара, а она не хотела, чтобы этому великолепному телу досталось столько же мучений, сколько ей. Она даже не вспоминала, что именно Омар нанес ей двадцать чудовищных ударов: его не за что было осуждать, так как он выполнял волю своего господина.

Расстояние до дома неуклонно сокращалось. Лукреция уже могла сосчитать шаги, которые ей оставалось сделать, прежде чем, преодолев ступеньки, ведущие на веранду, она доберется до кухонной двери и свалится лицом вниз на свой благословенный тюфяк. Вот ступеньки, вот кухонная дверь… Она упала на колени, стянула через голову липкое окровавленное платье и плюхнулась на свое ложе. Теперь в ней теплилась единственная надежда: наступит спасительная смерть и избавит ее от страданий.

Мем погремел тазом, налил в него воды. За дверью раздались его шаги. Чего он там возится? Она собрала последние силы и спросила:

– Что тебе понадобилось в моей кухне, Мем?

– Хочу согреть в чайнике воды. Сначала я обмою тебе спину теплой водой, а потом смажу бараньим салом. Тогда будет не так жечь. Помнишь, ты уже так делала мне, когда меня высекли?

– А ты теперь решил позаботиться обо мне?

– А то как же, Лукреция Борджиа! Я так жалею, что разболтал про тебя и Омара!

Она ничего не ответила. Через несколько минут ей стало немного легче: по пылающей спине заскользила мягкая ткань, потом в ноздри ударил запах бараньего сала. Она убедила себя, что уже поправляется, хотя на самом деле по-прежнему могла в любой момент лишиться чувств от боли.

– Ну как, тебе лучше, Лукреция Борджиа? – осведомился сердобольный Мем.

– Лучше, – согласилась она.

Дверь распахнулась. В кухню вошел Максвелл. Он принес какую-то коричневую бутыль. Налив полчашки воды, он тщательно накапал в ложку жидкости из бутыли.

– Ну-ка, Лукреция Борджиа, – проговорил он, с кряхтением опускаясь на корточки рядом с Мемом, – выпей вот это. – Он подал ей чашку. – Это лоданум, снотворное. Сон тебя подлечит. Обедом нас с грехом пополам накормит Мем, а что до ужина, то я уже послал за Милли. Как ты себя чувствуешь? – Последний вопрос не оставлял сомнений, что он всерьез тревожится за нее.

– Прекрасно, масса Уоррен, сэр. Мы обойдемся и без Милли. Я сама приготовлю ужин.

– Ох и упряма же ты, Лукреция Борджиа! – Это был властный хозяйский голос, но в нем звучали ласковые нотки. – Хоть наизнанку вывернись, а денька два-три я тебе не позволю и пальцем пошевелить. Выбрось свои глупости из головы!

– Слушаюсь, сэр, масса Уоррен, сэр. – Она с усилием приподняла голову, чтобы видеть его. – Спасибо.

Он как бы невзначай положил руку ей на плечо и ласково потрепал его:

– Ты благодаришь меня за то, что я чуть было не спустил с тебя шкуру?

Она покачала головой:

– Нет, масса Уоррен, сэр, не за это, а за вашу доброту.

– Поправляйся. Мы будем по тебе скучать. – Он выпрямился и шагнул к двери. – Куда подевался Хам? – спросил он у Мема.

– Уж и не знаю, масса Уоррен, сэр! Не заметил.

– Странно, что он ушел, ничего мне не сказав. Наверняка удрал, потому что его затошнило. Он пошел не в Максвеллов, а в Хаммондов, известных чистоплюев. Они всегда терпеть не могли, когда пороли ниггеров. Их от этого, видите ли, тошнило!


Глава XXXIII


Лоданум не снял боль, но все же несколько ослабил ее, позволив Лукреции Борджиа погрузиться в дремотное состояние, в котором телесные муки утратили значение. Казалось, боль испытывает теперь не она, а кто-то другой, она же преспокойно нежится в своей постели на кухонном полу. Наконец она уснула, забыв обо всем: о боли, о том, как изучали ее наготу остальные слуги, об унизительном наказании в их присутствии, об утрате престижа, завоеванного с таким трудом. Все теперь лишилось для нее смысла, кроме бесшумно накрывших ее бархатных черных крыл забытья.

Она не знала, как долго находилась во власти сна. По неведомой причине она вдруг раскрыла глаза, мигом вырвавшись из глубокого забытья. Действительность оказалась ужасной: боль даже не думала стихать. Кое-как освоившись с происходящим, она поняла, что ее разбудил поднявшийся на кухне шум, однако ей потребовалось еще несколько минут, чтобы разобраться, что именно служит его источником.

Милли, крупная негритянка, время от времени готовившая еду для работников, стояла у плиты и горько рыдала. Мем носился по кухне, занятый приготовлением горячего пунша. Мало-помалу Лукреция Борджиа сумела сложить вместе долетавшие до нее обрывки разговора и преодолеть вялость мыслей, вызванную снотворным.

Собрав все силы, она, не обращая внимания на боль в спине, которая, как оказалось, не смогла пересилить ее природное любопытство, приподнялась на одном локте и взглянула на проливающую слезы Милли. Глаза Мема тоже были на мокром месте. Окончательно очнувшись, Лукреция Борджиа напряженно внимала их словам.

– Бедненький масса Хам! Такой славный мальчуган! Подумать только, какое несчастье!

– А как убивается масса Максвелл! О, горе всем нам! Что за несчастный день сегодня в Фалконхерсте! С утра выпороли Лукрецию Борджиа, а теперь еще это!

Милли утерла подолом слезы и задвигала горшками.

– Не опоздать бы с пуншем! – подгонял самого себя Мем, ища какую-нибудь подставку для горячего стакана. – Хозяин потребовал пунш покрепче.

Невзирая на боль, Лукреция Борджиа села на тюфяке, прикрывая голую грудь старым одеялом.

– Что здесь происходит? – осведомилась она. – Уж и поспать нельзя! Что еще стряслось с массой Хаммондом?

– Сейчас некогда рассказывать, – бросил через плечо Мем, торопясь с подносом к двери. – Масса Уоррен ждет не дождется своего пунша.

– Тогда ты скажи, Милли. – Боль отступила на задний план, оттесненная более важными событиями. Лукреция Борджиа знала, что от нее требуется сейчас максимум внимания и сообразительности.

– Бедный масса Хам!..

– Знаю, знаю! Вы с Мемом так распричитались, будто мертвеца оплакиваете. Он, по крайней мере, жив?

– Живой-то он живой, но все равно что при смерти: уж так страдает!

– Расскажи поподробнее, в чем дело. Мне не настолько больно, чтобы не встать и не пристукнуть тебя, если ты не прекратишь свое нытье.

Милли отошла от тюфяка подальше. Она знала, какая тяжелая у Лукреции Борджиа рука.

– Вот как было дело. Масса Хам ускакал из конюшни на своем новом коне и погнал что было силы к реке. Конь испугался чего-то и сбросил его. Не знаю, сколько времени он пролежал, пока Золфо – здоровенный парень из хижины Грейс – не отправился на рыбалку и не наткнулся на массу Хама. Коня и след простыл. Пришлось Золфо взвалить массу Хама себе на спину и тащить его в дом. Масса Хам кричал от боли, у него волочилась нога. За мной прибежал Мем: ступай, говорит, в Большой дом, на кухню. Вот я и пришла. Больше я ничего не знаю.

– Где сейчас масса Хам? – спросила Лукреция Борджиа, покосившись на своих близнецов, которые из-за чего-то ссорились и тоже готовы были разрыдаться.

– В спальне массы Максвелла, на его кровати. Масса Максвелл не отходит от него и так убивается, что никак не сообразит, как же помочь бедняжке.

Милли приподняла какую-то крышку, помешала варево длинной деревянной ложкой и сняла пробу.

– Пожалуй, надо подсолить.

– В этом доме у всех повышибало мозги! Высказавшись, Лукреция Борджиа попыталась встать, но это оказалось нелегким делом. Лишь с третьей попытки она выпрямилась. Ее наготу скрывало одно одеяло: ей не хотелось одеваться на глазах у Милли.

– Выведи-ка отсюда мальчишек. Нашлепай их хорошенько, чтоб прокричались. Не могу валяться, когда кругом такой кавардак. Придется самой тащиться наверх и узнавать, что да как. Масса Хаммонд поранился, масса Уоррен сам не свой… Надо же кому-то навести порядок. Боюсь, без меня этим некому заняться.

– Ты не сможешь подняться, – отозвалась Милли, уже гнавшая близнецов к двери. – На тебе живого места нет!

– Если я нужна моим белым подопечным, то такая ерунда, как рубцы, не смогут мне помешать.

Милли с любопытством наблюдала за Лукрецией Борджиа, которая не могла даже стоять, не хватаясь за спинку стула.

– Ничего у тебя не получится! – фыркнула она.

– Сама знаю. Стоять и то не могу. Но придется.

Она погрозила Милли кулаком. Близнецы исчезли за дверью. Лукреция Борджиа посмотрела на свое окровавленное платье, валявшееся на полу. О том, чтобы его надеть, нечего было и думать, от шкафа же, в котором хранился ее нехитрый гардероб, ее сейчас отделяло расстояние в добрую тысячу миль. Она выпрямилась, набрала в легкие побольше воздуху и двинулась к двери. Спина разболелась еще сильнее, чем раньше, к тому же она так отчаянно хромала, что ей с великим трудом давался каждый шаг. Однако так, мелкими шажками, хватаясь за стул, она дотащилась до шкафа, открыла дверцу и нашарила на полке чистое платье.

Настоящие мучения начались только теперь: она могла ежесекундно хлопнуться в обморок, сначала натягивая платье через голову, потом расправляя его на иссеченной спине. Наконец, одетая, но окончательно обессиленная, она вдруг обнаружила, что способна перемещаться и без помощи стула. Она присела, набираясь сил. Каким дерзким ни был рейд к шкафу, теперь ее ждало несравненно более рискованное путешествие: сначала за тридевять земель, к двери, затем по столовой, гостиной и наверх, в спальню Максвелла.

Она сама отрезала себе путь к отступлению. Ни физическая боль, ни подкатывающая к горлу тошнота уже не могли ее удержать. Она решилась на штурм и не собиралась его откладывать. Хватаясь сначала за кухонный стол, потом за стулья, она добралась до двери столовой. Там ей пришлось задержаться: дальнейшее путешествие казалось немыслимым. Она припомнила, как однажды возносила молитвы, и снова поступила так же: сейчас она молила Всевышнего, чтобы Он дал ей сил совершить восхождение.

В столовой ей оказалось легче перемещаться, чем на кухне, поскольку здесь можно было опираться на обеденный стол и стулья. Зато гостиная показалась ей губительной пустыней, и ей потребовалось нечеловеческое усилие, чтобы пересечь это немереное пространство.

Потом она распахнула дверь, ведущую на лестницу, и ступила на самый сложный участок. Сначала она попыталась преодолевать ступеньки традиционным способом, но потом оказалось, что это проще делать в сидячем положении.

На лестницу проникали выразительные звуки: плач Хаммонда и отчаянные, но совершенно бесполезные попытки отца утешить сына. С предпоследней ступеньки Лукреция Борджиа услышала свое имя.

– Где Лукреция Борджиа? – твердил Хаммонд. – Хочу, чтобы она пришла!

– Да не может она! – отвечал ему отец. – Разве ты не помнишь, что сегодня утром мы ее выпороли?

– Не надо было ее пороть! Лукреция Борджиа слишком добрая, чтобы ее пороть…

– Успокойся, сынок, отдыхай. Скоро тебе полегчает. Не знаю пока, как мы этого добьемся, но что-нибудь обязательно предпримем.

– Лукреция Борджиа знала бы, как мне помочь. Спросил бы ты ее, а? – плаксиво предложил Хам.

То обстоятельство, что без нее не могут обойтись, придало Лукреции Борджиа сил. Добравшись до верхней ступеньки, она оперлась на руки и медленно встала, ненадолго привалившись к стене, чтобы передохнуть. Восстановив силы, она сделала несколько неуверенных шагов, потом ринулась через коридор на штурм двери спальни.

Хаммонд лежал на кровати одетый. Рядом сидел на стуле его папаша и держал сына за руку. Хаммонд мотал головой и всхлипывал, однако его тело оставалось неподвижным. Правая нога была неестественно вывернута.

– Что здесь творится? – крикнула из двери Лукреция Борджиа, повиснув на косяке. – Что случилось с моим малышом?

Хаммонд протянул к ней руки, лепеча ее имя. Максвелл обернулся и удивленно проговорил:

– Ты здесь, Лукреция Борджиа? Как же это?

– Должен же хоть кто-то ему помочь! Так что случилось с моим бедным Хамом?

– Его сбросил этот чертов мерин, которого я имел оплошность ему подарить. Я сам пристрелю эту мерзкую скотину! Не надо было покупать ему мерина. Кастратам никогда нельзя доверять – ни четвероногим, ни черномазым.

Она добралась до постели Хама, опустилась рядом с ним, обняла и прижала к груди.

– Ничего, ничего, Лукреция Борджиа рядом, Лукреция Борджиа все поправит. Где болит?

Он промямлил, полузадушенный ее объятиями:

– Нога! С ума можно сойти от боли!

– Знаю, знаю, это очень больно. – Она уложила его и осторожно пощупала поврежденную ногу. – Не удивительно, что вы так мучаетесь: нога-то сломана! Вот горе! Мой маленький Хаммонд сломал ножку! Ничего, это дело поправимое. Я бы и сама тебя вылечила, но лучше пускай этим займется кто-нибудь другой. – Она встретилась взглядом с Максвеллом. – Кого вы послали за врачом? Кто за ним поехал?

– Никого я еще не послал, Лукреция Борджиа. Я так расстроился, что ничего не успел предпринять.

– Боже правый, а пора бы и послать! – Она повысила голос: – Кого вы пошлете? Мема – вот кого! Он много раз бывал в Бенсоне, он знает дорогу. Выпишите ему пропуск, чтобы его не задержал патруль. Он знает, где живет доктор Гатри.

– Знать-то знает, – возразил Максвелл, – только старый дурень, этот чертов лекарь, скорее всего, валяется пьяный. Впрочем, врач, даже нетрезвый, – это все-таки лучше, чем вообще ничего. Ты останься с Хамом, а я выпишу пропуск и отправлю Мема за врачом.

– Если старика доктора не окажется дома, пускай Мем наведается за ним в таверну – скорее всего, он найдет его там. Скорее, масса Уоррен! Пока не приехал врач, мы должны сами позаботиться о моем малыше.

Уже во второй раз за неполный час ей пришлось выгонять человека вон: в первый раз это была чернокожая, не торопившаяся подчиниться, во второй – белый господин, который безропотно повиновался.

Она возвратилась к кровати. Хаммонд, благодарный ей за заботу, немного успокоился, его всхлипывания стали едва слышны.

– Сейчас мы вас разденем. – Она пригладила ему волосы. – Вам сразу станет легче. Хорошо, что я только вчера поменяла здесь простыни. Врач увидит свежую постель – хотя он может оказаться так пьян, что не отличит чистую простыню от грязной. Сейчас я принесу вам ночную рубашку. Я мигом.

Она сама удивилась, как быстро, почти не чувствуя боли, достигла комнаты Хаммонда. Только когда она остановилась у комода, боль вновь заявила о себе, но она уже махнула на себя рукой.

– Сегодня мне не до жалоб, – шепотом произнесла она. – Ведь мой малыш сломал ногу и мучается!

Она вернулась в спальню Максвелла с ночной рубашкой Хаммонда. О том, чтобы снять с него брюки, не могло быть и речи, поэтому она снова вышла, подползла к лестнице и крикнула Милли. К счастью, Милли оказалась на кухне и отозвалась на зов. Лукреция Борджиа велела ей принести портновские ножницы. Получив инструмент, она бросилась к Хаму. Увидев ножницы, тот спросил:

– Ты хочешь меня остричь? – Он всего раз в жизни видел в руках Лукреции Борджиа ножницы – тогда она вознамерилась привести в порядок его шевелюру.

– Нет, распороть на вас брюки.

– Тебе не годится видеть меня голым.

– Тьфу! – Она махнула рукой, отметая это возражение как несущественное. – Я каждый день видела вас голышом, когда вы еще были от горшка два вершка. А кто только вчера щеголял по дому с голой задницей? Или запамятовали? Мне на это наплевать. Сегодня утром вы видели меня не только голой, но и раскачивающейся взад-вперед, да еще вниз головой. Что ж, теперь ваш черед. Попробуйте сесть, чтобы я сняла с вас рубаху.

Она приподняла его, подперла, помогла стянуть через голову рубаху. Подобно темнокожим рабам, он не носил нижнего белья, а его штаны, хотя и сшитые из тика, а не из мешковины, были немногим лучше, чем у них. Она расстегнула ремень и распорола штанину на сломанной ноге. Зрелище белой кости, прорвавшей кожу, ужаснуло ее. Она вовремя загородила от него его собственную ногу, чтобы тот не испугался еще больше. Надев на него через голову ночную рубашку, она расправила ее и укрыла раненого простыней. Он упал головой на заботливо взбитые ею подушки. Вооружившись расческой Максвелла и не пожалев слюны, она причесала его.

Истратив на возню с хозяйским сынком последние силы, она была близка к обмороку. У нее то и дело темнело в глазах, но она всякий раз пересиливала себя: обморок был бы сейчас крайне некстати. Хаммонд пострадал сильнее, чем она, и она понимала, что в кои-то веки без нее действительно не могут обойтись. В такие минуты она не могла позволить себе роскошь прислушиваться к собственной боли.

– О, какая боль! – стонал Хаммонд.

– Ясное дело. – Она расправила на нем простыню. – Нам обоим больно, масса Хаммонд. Мне ведь тоже на совесть искромсали спину. Вы да я – два хворых цыпленка. Ну и зрелище!

– Да уж… – Несмотря на слезы в глазах, он попробовал улыбнуться. – Мне очень жаль, что отец велел тебя высечь, Лукреция Борджиа. Из-за этого, по-моему, и я попал в беду. Насмотревшись на твои корчи, я не смог справиться с рвотой, вот и решил проехаться верхом. Ведь не дело, когда человека тошнит у всех на виду! Пустил коня галопом, потому что хотел оказаться как можно дальше от этого проклятого места. У реки я слез, там меня и вывернуло. Потом поскакал вдоль реки, чтобы освежиться на скаку. Вдруг какой-то зверек – лисица, что ли, – перебежал нам дорогу. Я вылетел из седла. Больше ничего не помню.

– Мне тоже преподали сегодня утром хороший урок, – кротко молвила Лукреция Борджиа. – Я не виню вашего отца за порку. Я сама его к этому принудила. Теперь я постараюсь вести себя так, чтобы меня не за что было пороть. Уж больно мне это не понравилось!

Она села на кровать, приняла удобную позу, приподняла своего пациента с подушек.

– Пожалуй, я не стану давать вам снотворное. Надо дождаться Мема с врачом.

– Ты меня не оставишь? – жалобно спросил он.

– Оставить моего малыша? Ни за что! А вот и ваш отец!

В дверях появился Максвелл. Увидев, как аккуратно выглядит постель больного и сам больной в ночной рубашке, он одобрительно кивнул:

– Мем ускакал. Скоро он привезет доктора Гатри.

И тут Максвелл совершил необычный поступок – наверное, самый необычный за всю свою жизнь: подойдя к кровати, он ласково положил руку Лукреции Борджиа на плечо. Он не был склонен к бурным проявлениям чувств, но этот жест яснее ясного передавал его любовь и жалость.

– Спасибо, Лукреция Борджиа! Ума не приложу, как ты ухитрилась сделать все это, когда на тебе самой не осталось живого места. Я тебе очень благодарен. Я – твой должник. Когда-нибудь я отплачу тебе сторицей.

– Пустое! – Она повела плечами, наслаждаясь теплом его дружеской ладони. – Вам необязательно сидеть здесь, масса Уоррен, сэр. Лучше сходите к Натану, взгляните, не найдется ли у него в плотницкой небольшой досточки – не слишком толстой и не очень длинной. Массе Хаму потребуется лубок. Лучше подготовить его к приезду врача – обстругать, чтобы не осталось заноз.

– Мне бы это и в голову не пришло, – признался Максвелл и поспешил вниз.

Дожидаясь врача, она оставалась у изголовья больного, не выпуская его из объятий. Хаммонд постепенно успокоился, однако она знала, что его боль, так же как и ее, не может пройти столь быстро. Милли поднялась наверх, чтобы узнать, не нужно ли им чего, и Лукреция Борджиа велела ей принести молочных гренок, которыми она накормила Хама, используя большую ложку.

Все это время она напряженно прислушивалась, не приехал ли врач. Минула целая вечность, прежде чем по гравию дорожки зацокали копыта и залязгали колеса. Только когда в спальне появились Максвелл и врач, она выпустила Хаммонда из объятий, надеясь, что теперь сможет уползти к себе на кухню и лечь.

Но, лишившись ее тепла, Хам захныкал и стал умолять ее не уходить. Врач начал осматривать больного. Лукреция Борджиа не возлагала на него больших надежд. Она многое отдала, если бы ей позволили самостоятельно выходить Хаммонда, однако понимала, что без помощи специалиста на сей раз не обойтись. Исходивший от врача запах виски и его неопрятное одеяние не внушали ей доверия, но, пьяный или трезвый, он был единственным медиком на всю округу; ей однажды пришлось лечить перелом ноги у чернокожего работника, но Хаму как белому требовался настоящий врач.

Осмотрев Хаммонда, врач снял сюртук, расстегнул запонки и закатал рукава. На его просьбу о стакане воды откликнулся Максвелл: он сам пошел вниз. Это удивило врача, и, когда Максвелл вернулся, он спросил его:

– Почему вы не послали за водой вашу негритянку?

Вместо ответа Максвелл пожал плечами: не объяснять же чужому, что он жалеет Лукрецию Борджиа, которую поутру подверг безжалостному бичеванию.

Врач порылся в видавшем виды чемоданчике и нашел там пузырек. Вытащив зубами пробку, он высыпал на ладонь несколько белых таблеток. Взяв грязными пальцами две штуки, он ссыпал остальные таблетки обратно в пузырек. Две таблетки он дал проглотить Хаммонду, велев запить их водой. После чего он уселся на стул.

– Надо подождать полчасика, чтобы опий подействовал. Это не снимет боль полностью, зато ему, по крайней мере, полегчает. Нельзя ли мне пока что глотнуть виски?

Максвелл подошел к лестнице и крикнул Мему, чтобы тот принес две порции пунша.

– Нет, лучше три! – поправился Максвелл спустя секунду.

Гатри ждал еще один сюрприз: Максвелл протянул один стакан с пуншем – точно такой же, господский, как и остальные два, – Лукреции Борджиа. Гатри нахмурился.

– Похоже, эта негритянка находится у вас тут на правах белой. Пустое дело – расшаркиваться перед чертовыми ниггерами и относиться к ним, как к людям. От этого рано или поздно жди неприятностей.

– Это мой дом, господин доктор, а она – моя служанка. – Замечание врача разозлило Максвелла, и он этого не скрывал. – Как хочу, так к ней и отношусь.

– Я не хотел вас оскорбить, мистер Максвелл, Боже упаси! – Гатри понял, что переборщил, и теперь не знал, как загладить вину. – Я сам вижу, что эта негритянка – не простая служанка. Вы уж не серчайте, сэр.

Оба сели и примолкли. Хаммонд закрыл глаза. Казалось, он крепко спит.

Но так только казалось. Стоило врачу взяться за его ногу, Хаммонд очнулся и закричал. Лукреция Борджиа ничем не могла ему помочь: она лишь прижимала его к кровати. Повинуясь жесту Гатри, Максвелл обошел кровать и стал помогать Лукреции Борджиа.

Воплям и возне, казалось, не будет конца. Наконец, нога Хаммонда приняла нормальный вид, к ней прикрутили чистым лоскутом, оторванным от простыни, сосновую дощечку. Лицо Хаммонда было белее простыни, зато он больше не кричал.

– Вправили! – пробормотал Гатри. – Можно еще стаканчик на дорожку?

Максвелл увел его вниз. Хаммонд обнял Лукрецию Борджиа за шею, чмокнул пересохшими губами в щеку и облегченно упал на подушки. Опий сделал свое дело, и он скоро уснул, прижавшись к ее груди. Она попыталась встать, чтобы размяться, но стоило ей шевельнуться, как он припадал к ней еще сильнее. Она боялась, что сейчас умрет от боли в спине, но больше не смела шелохнуться.

Так, скорчившись, она просидела до конца дня, отгоняя нахальных мух. Время от времени в спальню заглядывал Максвелл, но она грозила ему пальцем, давая понять, что Хаммонда нельзя беспокоить.

Под вечер Максвелл привел в спальню Мема с подносом.

– Милли прислала ему ужин, – сказал он. Лукреция Борджиа покосилась на поднос и сморщила нос.

– Такие помои и свинья не стала бы есть, – гневно заявила она. – Тоже мне, придумала: дать больному подгоревшие отбивные и переваренные бататы!

Хаммонд шевельнулся и открыл глаза. – Ты не уйдешь, Лукреция Борджиа? – еле слышно спросил он. – Не оставляй меня! Она высвободила онемевшую руку.

– Ничего не поделаешь – придется! Иначе вам не видать пристойного ужина. Не каждый день у моего малыша ломается ножка. Надо приготовить ему что-нибудь особенное. Пойду вниз, сделаю омлет – такой легонький, что его придется слопать в два счета, не то улетит. Еще поджарю вам ветчинки и испеку бисквитов.

Она выпрямилась, ощущая боль во всем теле, и медленно направилась к двери, толкая перед собой Мема с подносом. У двери ее догнал Максвелл. Осторожно, стараясь не прикасаться к ее истерзанной спине, он обнял ее и впервые в жизни, подражая сыну, приник головой к ее просторной груди.

– Я очень тебе обязан, Лукреция Борджиа. Даже больше, чем способен признаться тебе и самому себе. – Точь-в-точь как сын, он чмокнул ее в щеку. – Ты – наш ангел-хранитель.

– Это верно, масса Уоррен, сэр. Но ведь и то правда: не каждый же день масса Хаммонд ломает ногу.

– Погоди, я обязательно с тобой расквитаюсь, Лукреция Борджиа.

– Уже расквитались, масса Уоррен, сэр.

– Еще чего-нибудь придумаю. Что-нибудь особенное. Надо же к тебе подлизаться, – с улыбкой ответил он.

– Сделайте милость, масса Уоррен, сэр! Жду не дождусь, когда вы станете ко мне подлизываться.

Он неторопливо разжал объятия. Она забыла про боль. Помахав Хаммонду рукой, она двинулась дальше. Уже от лестницы она крикнула:

– Я быстро, одна нога здесь, другая там! Уж я-то знаю, что масса Хам голоден как волк. Пока меня не будет, за вами приглядит ваш отец.

– Пригляжу, не беспокойся, Лукреция Борджиа. Кстати, приготовь заодно чего-нибудь и мне. На стряпню Милли у меня глаза не глядят.

Она с улыбкой ступила на первую ступеньку. Дела в Фалконхерсте снова пошли на лад. Она убедилась, что завоевала в сердцах обоих хозяев привилегированное место. Отныне она уже не была просто чернокожей служанкой, бессловесной скотиной – она превратилась в личность. Стала Лукрецией Борджиа из Фалконхерста. Господа любили ее и, что более важно, полностью от нее зависели.


ЭПИЛОГ


Прозвучавший две недели спустя полуденный гонг уже не предвещал для Лукреции Борджиа никаких зловещих событий. События назревали, но на самом деле счастливые, хотя рабы, торопившиеся с полей к Большому дому, не могли этого даже заподозрить. Обещание хозяина высечь Мема и Омара крепко засело в их головах, и сейчас они не сомневались, что именно это зрелище им и уготовано. Так или иначе рабы были счастливы: ведь их ждал не менее чем часовой перерыв в работе.

Однако Уоррен Максвелл до поры до времени насытился бичеванием и не торопился воплотить в жизнь угрозу, нависавшую над Мемом и Омаром. Сегодня в его намерения входило не унизить, а, напротив, восславить раба, вернее, рабыню. Одну из рабынь ожидали почести, каких никогда еще не удостаивались подневольные чернокожие. Это был день славы Лукреции Борджиа; совсем скоро о ее триумфе предстояло узнать всему Фалконхерсту, пока же об этом не имела представления даже сама виновница торжества.

С раннего утра она была на ногах. Рубцы на спине почти зажили; она до сих пор хромала, но уже не испытывала боли. Хаммонд по-прежнему лежал в постели, и к ее обычным обязанностям прибавлялись хлопоты с больным, поэтому на то, чтобы заниматься своей персоной, у нее не хватало времени. Однако благодаря ее природному здоровью и силе раны зарубцевались сами собой – достаточно было ежедневно смазывать их бараньим салом. Эту процедуру взял на себя в порядке искупления грехов Мем.

В этот день Лукреция Борджиа расфуфырилась, как никогда. Благодаря вставкам она смогла натянуть па себя лучшее перкалевое платье покойной миссис Максвелл; вставки тянулись по шву от подмышек до подола и имели грязно-бурую окраску – таков был итог ее попыток выкрасить их в черный цвет отваром каштановой шелухи, однако это не портило ей настроения, так как полностью компенсировалось лучезарными перламутровыми пуговицами у нее на груди. Дополнением к платью служил платок из сетки, придававший наряду праздничность; тюрбан из красного ситца был завязан с особой тщательностью и любовно обмотан вокруг головы. Она сидела с гордо выпрямленной спиной в кресле с плетеным сиденьем посреди кухни, ожидая зова Максвелла: хозяин велел ей быть готовой к десяти часам и только не вздумать вынюхивать, что за событие назревает.

Наверху раздался шум; ей страсть как хотелось взглянуть, что там происходит, однако она не двинулась с места, памятуя хозяйский наказ. До ее слуха долетели голоса Максвелла-старшего, Мема и еще кого-то из слуг. На лестнице раздались шаги; Максвелл призывал слуг не зевать. Не справившись с любопытством, она на цыпочках подкралась к двери столовой и увидела, как Мем и еще один негр, стащив Хаммонда вниз по лестнице, выносят его из дома на веранду и дальше вниз по ступенькам. Она как ни в чем не бывало вернулась на свой стул, с улыбкой прислушиваясь к голосу Уоррена Максвелла: он ни на минуту не оставлял слуг без поучений, проклятий и предупреждений, боясь, что иначе они повредят зажатую в лубок ногу сына.

Она улыбнулась, довольная улучшением состояния своего пациента, выразившимся в том, что его смогли поднять с постели. Высунуться на веранду и поглядеть, что творится там, она не посмела. Один урок она усвоила накрепко: хозяйским приказам следовало повиноваться беспрекословно. Раз он велел ей оставаться на кухне до десяти часов, значит, она не смела ослушаться.

На сей раз удары гонга не предвещали наказания, иначе ей не было бы велено получше одеться и приготовить для обитателей Большого дома праздничный обед. Она нажарила цыплят и испекла печенье, а также свой знаменитый кекс – излюбленное кондитерское изделие Хаммонда. Кроме того, под ее наблюдением приготовили огромный котел рагу – угощение для слуг. В рагу пошло мясо белок, поросят и вдобавок еще туша кем-то подстреленного опоссума. Этого кушанья, приправленного свиными рубцами, турнепсом и коровьим горохом, должно было хватить на всех.

Она так привыкла постоянно находиться в центре любых событий, что сейчас беспокойно ерзала, сгорая от нетерпения. Теперь до нее не доносилось иных звуков, кроме звяканья крышки на закипающем чайнике да биения о стекло здоровенной мухи, не желающей смириться с существованием непреодолимой преграды. То, что рядом творилось нечто, о чем она не имела ни малейшего представления и над чем, более того, не имела никакой власти, не давало ей покоя, как заноза в пятке. Ей очень хотелось узнать, по какому поводу разгорелся весь этот сыр-бор, зачем ее заставили приодеться, зачем лупили в гонг, с какой стати вынесли из дома Хаммонда. Да что там затевается, в конце-то концов?

Прошло, судя по ходикам, еще пятнадцать минут, прежде чем Максвелл поманил ее из двери.

– Ты готова, Лукреция Борджиа?

– Вот принарядилась, как вы мне велели, масса Максвелл, сэр. – Она встала и сделала перед ним книксен.

– Ну и хороша же ты, скажу я тебе! Великолепна! Платье миссис Максвелл очень тебе идет. Пойдем, Лукреция Борджиа. Нас ждут в конюшне.

Лукреция Борджиа пропустила хозяина вперед. Они вышли на веранду, откуда она увидела толпу чернокожих, собравшуюся у конюшни. Гонг смолк. Было очень похоже, что на конюшне готовится новое бичевание. Непонятно только, почему Мем расхаживает вокруг, а не стоит прикованным к столбу. Неужели наказание постигнет одного Омара? Пока что она не могла высмотреть его в толпе.

Она в полной тишине спустилась по ступенькам веранды, однако была сильно удивлена, когда толпа у конюшни встретила ее приветственными криками. Все наперебой повторяли ее имя:

– С добрым утром, Лукреция Борджиа!

– Как поживаете, Лукреция Борджиа?

– Рады снова видеть вас в добром здравии! Толпа расступилась, пропуская Максвелла, за которым она следовала теперь по пятам. Ей в глаза бросилась старая кушетка, набитая конским волосом, которую приволокли сюда из гостиной: на ней устроили Хаммонда, подперев ему спину подушками. Рядом покачивалось большое кресло, тоже из гостиной, а чуть позади – кресло Максвелла с плетеным сиденьем. Максвелл уселся в кресло-качалку, она же, повинуясь его жесту, опустилась в соседнее кресло. Она понимала, какая ей оказана невиданная честь: она уже дважды сиживала в присутствии хозяина, но только сейчас этот почет – сидеть при белых – был предоставлен ей на глазах у всех фалконхерстских невольников.

Максвелл встал и поднял руку, призывая всех к молчанию. Крики стихли, все взоры устремились на нее одну, она же от смущения занялась оборками своей необъятной юбки. Хаммонд взял ее за руку. Его улыбка свидетельствовала о том, что это прикосновение доставляет ему не меньше удовольствия, чем улыбающимся чернокожим вокруг.

Когда голоса стихли и воцарилась тишина, если не считать шороха босых ног в пыли, Максвелл откашлялся и заговорил:

– Рад видеть всех вас, работники и работницы Фалконхерста! Должен признаться, на таких ниггеров, как вы, одно удовольствие смотреть. Держу пари, что столь приятных на вид негров не найдется ни на какой другой плантации на всей Алабамской территории. К этому я и стремлюсь – к тому, чтобы мои негры выглядели молодцами. Я выращиваю вас и отправляю на аукцион, но вы – негры Фалконхерста, а это означает, что новые владельцы никогда не пошлют вас работать в поле. Нет, у вас другое назначение! С того момента, как любой из вас поднимется на аукционный помост в Новом Орлеане или Нашвилле, вас ждет развеселая жизнь. Все мужчины станут племенными неграми на хороших плантациях. Им не придется вкалывать в поле, потому что единственным их занятием будет день и ночь брюхатить девок. Ведь для фалконхерстского негра не важно, со сколькими он уже переспал: он всегда готов заняться следующей!

Он подождал, пока уляжется улюлюканье, и продолжал:

– А вы, негритянки, станете плодными самками: будете дарить своим новым хозяевам славных и сильных сосунков. Тяжкий труд на хлопковой плантации – не ваш удел. Вы станете гордостью своих владельцев. Хозяева станут говорить в компании друзей: «Взгляните на моего производителя! Разденься-ка, парень, пускай белые посмотрят, почему тебя называют чемпионом!» А когда речь зайдет о девках, они скажут: «Вы только посмотрите на эту негритянку и ее новое потомство! Она каждый год радует нас новым младенцем!» А все потому, что вы – фалконхерстские негры. Вы у меня все тут тютелька в тютельку, высший сорт!

Он помолчал, пожевал губами, покивал головой, дождался, когда прекратятся крики и хлопанье в ладоши.

– А теперь главное. Вы знаете, что в Фалконхерсте никогда не было белых надсмотрщиков и управляющих. Я сам здесь за всем надзирал, потому что не питаю доверия ко всякой пьяной голытьбе, даром что белой. Чаще всего мы с вами ладили. Порем мы вас нечасто, а если бы у нас был белый надсмотрщик, то, будьте уверены, дня бы не проходило без порки. Поэтому я и не выпускаю дела из своих рук, а то, что не получится у меня, скоро будет делать вместо меня мой сын Хам. Ему с каждым днем становится все лучше. Скоро он совсем поправится и начнет следить за вашим послушанием.

– Бедный масса Хам!

– Быстрее поправляйтесь, масса Хам, сэр!

– Мы по вам соскучились, масса Хам, сэр!

Хаммонд помахал толпе рукой. Максвелл еще постоял, дожидаясь тишины.

– Вот я и говорю: управляющего у нас никогда не было, а пора бы и заиметь. Я не могу быть сразу в нескольких местах, а тут еще Хам слег и не может пока мне подсобить. Даже когда он выздоровеет, нас с ним вдвоем на такую ораву окажется маловато. Вот я и подумал об управляющем, который занимался бы тем, на что не хватает рук и времени у нас с Хамом. Так я раздумывал и этак, все старался придумать, кто бы нам подошел больше всего, пока не вспомнил, что прямо у нас тут, в Фалконхерсте, есть такой управляющий, лучше какого и не сыщешь в целом свете!

Все стали вертеть головами, гадая, кого имеет в виду Максвелл.

– Вот-вот! Есть у нас такой человек! Это не какой-нибудь забулдыга белый, который лучше разбирается в выпивке, чем в полевых работах и в размножении негров. Наоборот! Я говорю, конечно, о Лукреции Борджиа.

Поднялся шум, и тут он повернулся к ней и жестом предложил встать.

– Вот она, Лукреция Борджиа, и будет нашей новой управляющей. А это значит только одно: если она вам что велит, вы мигом выполняете ее приказание. Потому что говорить вам она будет только то, что скажу ей я, поэтому можете быть уверены, что она передает вам именно мои слова. Итак, прошу любить и жаловать – мисс Лукреция Борджиа! Вы все знаете ее как просто Лукрецию Борджиа, а теперь извольте обращаться к ней «мисс Лукреция Борджиа, мэм». Вы слушаетесь сперва меня, потом моего сына Хама, потом мисс Лукрецию Борджиа. Вот вам ваша новая надсмотрщица.

Он сделал шаг назад, поставил Лукрецию Борджиа рядом с собой, потом чуть подтолкнул вперед, и впервые в жизни хозяева оказались несколько позади нее. Толпа разразилась оглушительными криками, приветствуя свое новое начальство:

– Мисс Лукреция Борджиа, мэм!

– Мы ваши слуги, мисс Лукреция Борджиа, мэм!

– И служанки!

Толпа устроила ей овацию, на какую она никак не могла рассчитывать. На мгновение ей показалось, что она сейчас разрыдается от приступа признательности, но она призвала на помощь всю свою волю и сдержала слезы. Хам потянулся и взял ее за руку, Максвелл-старший положил руку ей на плечо. Столько счастья ей было трудно вынести. С ее языка были готовы сорваться какие-то слова, но она не нашла в себе сил, чтобы их произнести.

– Мисс Лукреция Борджиа, мэм, – прошептал Хаммонд, стискивая ее руку. Максвелл сдавил ей плечо и что-то сказал ей в самое ухо.

Прошло немало времени, прежде чем она обрела дар речи. Голос ее обычно звучал, как иерихонская труба, сейчас же он совсем ослаб и дрожал от волнения; но стоило ей начать, как к ней быстро вернулись силы, и ее речь дошла до каждого.

– Только что масса Уоррен Максвелл передал через меня первое приказание. Он сказал, что сегодняшний день будет праздничным для всех. Вас ждет здоровенный котел сочного рагу, так что работа на сегодня отменяется. Под конец дня вы, конечно, потрудитесь, как обычно, зато вечером масса Уоррен разрешает вам устроить пляски, а масса Хаммонд раздаст вам прямо сейчас целый мешок лимонных леденцов.

Эти слова были встречены ревом восхищения. Рабы выстроились в цепочку и так двинулись вереницей мимо троих хозяев. Каждый брал руку Лукреции Борджиа в свою потную ладонь; разжав ладонь, каждый получал от Хама по леденцу.

Процессия получилась долгой, ее рука уже болела от рукопожатий, зато это был час ее торжества. Ушла в прошлое просто Лукреция Борджиа, владычица сначала кухни, потом всего Большого дома. Теперь она превратилась в мисс Лукрецию Борджиа с плантации Фалконхерст, мисс Лукрецию Борджиа, мэм. Еще никогда в жизни она не была так счастлива! Она стала мисс Лукрецией Борджиа, мэм. Ничто на свете не могло порадовать ее так сильно, как этот почетный титул: мисс Лукреция Борджиа, мэм!


notes


Примечания


1


Elm grove – вязовая роща (англ.).


2


Runner – беглец (англ.).


3


Falconhurst – Соколиный холм (англ.).