Сорочка угольщика Лазарь Кармен В Одессе нет улицы Лазаря Кармена, популярного когда-то писателя, любимца одесских улиц, любимца местных «портосов»: портовых рабочих, бродяг, забияк. «Кармена прекрасно знала одесская улица», – пишет в воспоминаниях об «Одесских новостях» В. Львов-Рогачевский, – «некоторые номера газет с его фельетонами об одесских каменоломнях, о жизни портовых рабочих, о бывших людях, опустившихся на дно, читались нарасхват… Его все знали в Одессе, знали и любили». И… забыли?.. Он остался героем чужих мемуаров (своих написать не успел), остался частью своего времени, ставшего историческим прошлым, и там, в прошлом времени, остались его рассказы и их персонажи. Творчество Кармена персонажами переполнено. Он преисполнен такой любви к человекам, грубым и смешным, измордованным и мечтательно изнеженным, что старается перезнакомить читателей со всем остальным человечеством. Лазарь Кармен Сорочка угольщика Был седьмой час утра. Залмановский приют, что против обжорки, давно опустел. Сносчики, элеваторщики, лесники, бакалейщики и полежалыцики давно покинули уже приют и расползлись по всем щелям порта. А Степан-угольщик и не думал оставлять приюта. Встав час назад, он присел на матраце, обхватив обеими волосатыми руками свои колени, зарыл в них свою всклокоченную голову и проводил мутными глазами ночлежников. Проводив их, Степан перевел глаза на приютского сторожа. Тот, мягко ступая по липкому асфальту пола необутыми ногами, подбирал матрацы, складывал их вдвое и тесно развешивал на протянутой во всю длину палаты веревке. Сторож после принес ведро воды, швабру и, подкатав до щиколоток брюки, развел на полу шваброй лужу. Степан не спускал с него глаз. Мрачно насупившись, он следил за каждым взмахом его швабры и грязными ручейками, бегавшими по всей палате. Степан повернулся потом к окну. В закрытое и покосившееся окно печально глядела осень. Мелькал, барабаня в стекла, дождь, и проносились темные клочковатые тучи. Сыро, грязно и скучно было в порту. И Степан отвернулся. Он по-прежнему обхватил колени руками и зарыл в них голову. Постороннему могло бы показаться, что Степан в данный момент занят какой-нибудь думой, навеянной осенью, и что эта дума, как червь, сосет и гложет его. Но он ошибся бы. Степан ровно ни о чем не думал, хотя низкий лоб у него то и дело морщился. Да ему и думать-то было не о чем. Все им было давно передумано. В свое время бесконечно длинными зимними и осенними вечерами он думал о тех милых близких, которых он бросил, о возвращении к ним, о новой совместной с ними жизни, он думал и мечтал о работе на пользу страждущего ближнего, о торжестве добра и правды. Он думал обо всем этом в продолжение двадцати лет пребывания своего в карантине, пока мозг у него наконец устал думать. И Степан постепенно забыл о своих близких, о возвращении к ним, о совместной с ними жизни и несбыточном торжестве добра и правды. Карантинная грязь, «сливки от бешеной коровы» (водка), проклятая угольная пыль, проклятые «штифты» (паразиты), пьющие запоем «дикарскую» кровь, ужасы зимней безработицы и общество «дикарей» без веры, без почвы под ногами, без надежды на светлое будущее, общество людей, потерявших человеческий облик, их горячечный бред ночью и пессимизм, доходящий до всеотрицания, до отрицания красоты, счастья и цели в жизни, вытравили из мозга и сердца Степана все, все без исключения. И из человека, некогда мыслившего, получилось ходячее олицетворение апатии, ходячий отброс, ходячие лохмотья, из которых высовывались страшная, обросшая голова с мутным, безжизненным взглядом и грязные конечности, существо, прячущееся днем в пыльных и глубоких, как колодец, трюмах, а вечером в обжорке и в самых отдаленных уголках приюта. Степан апатично работал, апатично ел, пил, апатично подставлял свою спину под резину стражника, апатично глядел, как портовый «кадык»[1 - Воришка. (Прим. автора.)] выворачивал у него карманы и стаскивал с него теплушки. Степан мог бы просидеть теперь на матраце, не изменяя своей позы, до вечера, если бы сторож не добрался к нему со шваброй и не крикнул: – Чего матрац греешь?! Ступай! Ишь, расселся! Степан медленно поднял голову. – Чучело! – фыркнул ему в лицо сторож. – Кто чучело? – равнодушно спросил Степан. – Ты! – Правда! – согласился Степан и чуть заметно ухмыльнулся. – А еще дворянин, – покачал головой сторож, – образованный! Тьфу, срам какой! Поглядел бы ты на себя в зеркало. Не то что на чучело – на зверя похож. Ишь, волосища-то, патлы у тебя какие! Сам ты оборвался. Весь в клочьях, точно покусали тебя собаки. Необутый. Грудь и шея голые. Сорочки у тебя нетути; вместо нее одни подкандальники. Как у каторжана! Степан слушал, и лицо у него менялось. Когда сторож заговорил о подкандальниках, то Степан машинально потянулся к шее и сорвал с нее черный ошейник. Это был уцелевший воротник – остаток некогда бывшей на нем сорочки. Он сорвал потом с обеих рук два таких же черных подкандальника – манжеты, тоже остатки сорочки, положил их на колени и стал мрачно созерцать их. – Небось годика два назад одел сорочку, – сказал сторож. – Два с половиной! – насупился Степан. – Ну вот! – обозлился сторож. – А кто виноват, что у тебя нет сорочки?! – Кто?! – грубо оборвал его Степан. – Знамо, не я, а ты. Потому, что заработаешь – пропьешь. – Как же иначе?! – по-прежнему грубо спросил Степан. – Не пей! – строго сказал сторож. – Не пей?! Эх ты, деревня безземельная, ду-у-бинушка, мужик сиволапый! А знаешь ли ты, что мне нельзя не пить? – Почему? – Потому… Э, да что толковать с тобою, – махнул рукой Степан. – Все равно не поймешь! Где тебе?! Почему, почему?!. Потому что душа водки требует. Иная душа морфий требует, другая – гашиш, третья – опиум, а моя – водки. Знаешь, что такое забыться? Никого и ничего не видать, ни тебя, ни обжорки, ни кадыков, ни банабаков, ни скорпионов, – никого, никого! Не понимаешь, так?! – Ладно, хоть и не дворянин и не ученый я, а понимаю тебя. Сам иной раз пью. А все-таки без сорочки ходить – не модель. Этак не разберешь, человек ты или свинья. – А у тебя сорочка есть? – стал иронизировать Степан. – Есть! – И ты, по-твоему, человек? – Человек. – Врешь – свинья. Честное слово, свинья! А если не сейчас свинья, то будешь свиньей. Слышал, невежа, о переселении душ? Вот умрешь, и душа твоя обязательно в свинью переберется. Чего глаза вылупил? Не веришь?! – Ишь что выдумал! – махнул рукой сторож. – Много вас тут в карантине ученых. И чего только не врут. Один врет про солнце, что оно в милён раз больше земли, другой врет, что белые медведи водятся, третий – что есть земля, где люди змей и самую землю едят. Ладно! Знаем вас! Все вы мастера турусы на колесах разводить! Ты бы лучше, ей-богу, сходил теперь на берег. Попросился бы к подрядчику Плюгину или к боцману. До полудня поработал бы, заработал полтинник и сходил бы на тульчь (толчок) сорочку купить. А то сгниешь! Сожрут тебя штифты поганые, всю кровь высосут. – Хочешь, я это сделаю! – вдруг оживился Степан. – Право! – Посмотрим, – сказал сторож. Степан больше ничего не сказал, вскочил с матраца, плотно запахнулся в свою хламиду и бросился к дверям. – Смотри не раздумай! – кинул ему вслед сторож. Очутившись на площади, Степан шибко заковылял под дождем к берегу. Как раз на берегу боцман договаривал угольщиков. Недоставало одного человека, и боцман взял Степана. – Я работаю только до полудня! – заявил Степан. – Почему? – удивился боцман. – Хочу в полдень на тульчь сходить, сорочку купить. – Сорочку? – засмеялся боцман. – Что ж, можно. Только гляди не пропей ее… В полдень Степан вылез из трюма черный, как трубочист, получил у боцмана полтинник и сел на первый порожний биндюг, мчавшийся в город. Через полчаса он уже находился на тульче. – Может быть, пиджак хороший, твинчик, сапоги, картуз?! – обступили его старьевщики. Степан растолкал их локтями и продрался к стоящим в ряд покривившимся будкам. На дверях будок болтались цветные рубахи и голландки. – Пожалуйте сюда, мунсью! – крикнула ему одна еврейка из своей будки. Степан подошел и спросил сорочку. Еврейка перевернула вверх дном полку и из груды сорочек выбрала ему одну – белоснежную, с высоко поднятым воротником, с широкими манжетами и со сверкающими перламутровыми пуговичками. При виде этой сорочки глаза у Степана загорелись, и, вцепившись в нее своими черными крючковатыми пальцами, он спросил: – Сколько? – Шестьдесят копеек! Она ни разу не ношена. Только что от швеи. – Пятьдесят копеек, больше нет, последние даю. – Ну, возьмите! Еврейка получила деньги, сложила сорочку вчетверо, завернула ее в цветную бумагу и протянула ее Степану с пожеланием: – Носите на здоровье. Степан сунул свою дорогую покупку под мышку и, озираясь, точно боясь, чтобы кто-нибудь не выхватил ее, направился в порт. – Надо раньше, – решил он дорогой, – сходить на газовую[2 - Место за эллингом в порту, где помещается газовый завод. Механик завода по особой трубке отводит наружу отработанный пар, и этим паром дикари убивали своих паразитов. (Прим. автора.)], попариться, а после одеть сорочку. Решив так, Степан улыбнулся. Он предвкушал заранее удовольствие от этой сорочки. Он чувствовал заранее ту приятную прохладу, которая охватит его, когда он оденет ее. Она плотно пристанет к его телу, сильно потертому лохмотьями и искусанному штифтами, ляжет белоснежными складками на его язвы и прилипнет любящим существом к его впалой зябнущей груди и бедрам. – Что несешь?! – окликнул его в порту знакомый тряпичник. – Сорочку. – Стрельнул (стибрил) или купил?! – Купил. – А сколько дал?! – Полтинник! – Дурак! На полтинник мы с тобой знатно выпили бы. И на кой бес тебе эта сорочка?! Пропьем, что ли? – Н-нет! – махнул рукой Степан и, отвернувшись от соблазнителя, шибко зашагал к газовой. Вот и газовая! Из трубки клубами вылетал пар и точно приглашал Степана очиститься. Отложив сорочку в сторону, Степан стал поспешно раздеваться. Он скинул хламиду и поднес ее к трубке. Пар забрался во все дыры и щели хламиды, стал жечь штифтов, и, глядя на них, Степан злорадно приговаривал: – Так вас, приютские шельмы! Жги их! Что, штифты поганые?! Думали, коли в порту бани нет, так и суда на вас нет?! Нет расправы для вас?! Шалишь! Степан основательно выпарил хламиду и стал парить жилетку. Он до того ушел в свою работу, что не заметил, как тихо подкрался юркий кадык и сгреб его сорочку. Кадык бросился тотчас же бежать. Стук башмаков кадыка заставил Степана повернуться. – Карраул! Грабят, лови его! – издал он нечеловеческий вопль и почти голый бросился догонять кадыка. Тот легко улепетывал, вилял, увертывался, перескакивал через шпалы, обегал вагоны. Степан, однако, настигал его. – Сорочку, сорочку, кадык, отдай, убью! – хрипел он. Степан протянул руки и готов был уже схватить его, как вдруг что-то обожгло его голову, оглушило, и, взмахнув руками, как подстреленная птица, он растянулся лицом на рельсах. Здоровенный парень в голландке, босой, рыжий, со злыми зелеными глазами, нагнавший Степана, выронил из рук большой окровавленный камень, перескочил через истекавшего кровью Степана, присоединился к кадыку, похитившему сорочку, и вместе с ним юркнул под эстакадой… ……………………………………………… Степан с проломленной головой очнулся в приемной больницы. Когда дежурный врач спросил его, кто его ударил, то он поглядел на него безумными глазами, задрожал всем телом и прошептал: – Отдай сорочку… – У него бред, – сказал врач и распорядился отправить его в палату. Спустя час Степан, не переставая бредить сорочкой, умер. notes Примечания 1 Воришка. (Прим. автора.) 2 Место за эллингом в порту, где помещается газовый завод. Механик завода по особой трубке отводит наружу отработанный пар, и этим паром дикари убивали своих паразитов. (Прим. автора.)