Что пропало
Кэтрин О'Флинн


Маленькая Кейт хочет стать детективом. Она одинока и почти ни с кем не общается. Все свободное время девочка проводит в огромном торговом центре, она следит за подозрительными личностями, которые могут оказаться преступниками, и записывает свои наблюдения в дневник. Она очень одинока и её единственный друг — игрушечная обезьянка. Но однажды девочка загадочным образом исчезает… Двадцать лет спустя во время ночного дежурства охранник торгового центра видит призрачную фигуру девочки с игрушечной обезьянкой на мониторе камеры слежения. Вдвоем с подругой Лайзой они идут по пустынному торговому центру, пытаясь раскрыть тайны далекого прошлого.


До того как стать писателем, Кэтрин О'Флинн сменила много занятий: работала почтальоном, продавцом в музыкальном магазине, учителем, редактором сетевых изданий.

Дебютный роман «Что пропало» принёс О'Флинн оглушительный успех. Она была номинирована на несколько значительных литературных премий, получила престижный приз Costa Books и была названа лучшим дебютантом в английской литературе 2008 года.


Кэтрин О'Флинн

Что пропало


Написано для Питера

и посвящается памяти

Дональда с Хиллстрит

и Эллен из Ойлигейта


1984

Детективное агентство «Сокол»


1


Преступление где-то было. Невидимое, нераскрытое. Она надеялась, что не опоздает. Водитель вел автобус на скорости 25 километров и тормозил еще до того, как зеленый свет менялся на красный. Она закрывала глаза и продолжала маршрут мысленно как можно медленнее. Она открывала глаза, и оказывалось, что автобус далеко позади ее самых худших ожиданий. Пешеходы обгоняли его, водитель насвистывал.

Она смотрела на других пассажиров и пыталась угадать, чем они сегодня занимались. Большинство были пенсионерами, и она насчитала четыре одинаковых больших магазинных пакета в синюю клетку. Отметила этот факт в блокноте; она не настолько наивна, чтобы верить в случайные совпадения.

Прочла рекламы в автобусе. Большая часть их рекламировала рекламу: «Если вы читаете это, то это смогут прочесть и ваши клиенты». Она подумала, покупает ли кто-нибудь из пассажиров место для объявлений в автобусе, и если да, то что они могли бы рекламировать.


«Приди и угостись из моего большого клетчатого пакета — он полон кошачьего корма».

«Я готов говорить с кем угодно о чем угодно. Кроме того, я ем кошачьи галеты».

«Мистер и миссис Робертс, официально признанные завариватели самого крепкого чая в мире. Мы выжимаем из пакетика все».

«Я пахну странно, но не противно».


Кейт подумала, что тоже дала бы объявление об агентстве. На картинке будет ее силуэт и Мики внутри увеличительного стекла. А ниже написано:


ДЕТЕКТИВНОЕ АГЕНТСТВО «СОКОЛ»

Находим улики.

Следим за подозреваемыми.

Раскрываем преступления.

Посетите наше бюро, оборудованное новейшими приборами наблюдения.


Она записала в блокнот номер телефона на объявлении, чтобы позвонить туда, когда бюро по-настоящему заработает.

Наконец автобус подъехал к благоустроенным лужайкам и печальным трепещущим флагам предприятии легкой промышленности, окружающих недавно открытый торговый центр «Зеленые дубы». Особое внимание она обратила на дом 15 микрорайона Лангсдейл, где однажды наблюдала как будто бы спор двух мужчин. Один был с большими усами, другой в темных очках и без пиджака, несмотря на холодную погоду, — она подумала, что оба похожи на преступников. После некоторых размышлений и наблюдения за белым фургоном, стоявшим возле дома, Кейт пришла к выводу, что эти двое занимаются контрабандой бриллиантов. Сегодня там все было спокойно.

Она открыла блокнот на странице, озаглавленной: «Наблюдение за участком № 15». Рядом с сегодняшней датой записала слегка шатким автобусным почерком: «Ничего не обнаружено. Принимают очередную партию из Голландии?»

Пятнадцатью минутами позже Кейт шла в кондиционированном воздухе по Рыночной площади «Зеленых дубов». Рыночная площадь не была рынком. Это была подземная часть торгового центра рядом с автобусными терминалами, отведенная для малопрестижных, дешевых магазинов: маскарадных принадлежностей, дешевых аптек, торговцев поддельной парфюмерией, мясников с душком, продавцов легковоспламеняющейся одежды. Их запахи мешались с запахом горелой пыли из тамбурных калориферов и вызывали у нее тошноту. Большинство спутников Кейт из автобуса дальше этого места в центр не заходили. Оно было очень похоже на убогую Хай-стрит, быстро захиревшую после открытия центра. Теперь, когда автобус проезжал по Хай-стрит, никто не любил смотреть на укоризненно-заколоченные дверные проемы с грудами листьев и мусора от фастфуда.

Она вспомнила, что сегодня среда и она забыла купить у своего газетчика номер еженедельника «Бино».


 Ничего не оставалось, кроме как идти за ним в невзрачный киоск здесь, в торговом центре. Она стояла и снова рассматривала журналы «Тру Детектив» на полках. Женщина на обложке не была похожа на детектива. На ней были мужская шляпа, дождевик… и больше ничего. Она выглядела как персонаж из скетча «Два Ронни». Это не нравилось Кейт.

Она поднялась на эскалаторе на первый этаж, где располагались уже порядочные магазины, фонтаны и пластиковые пальмы. Школьные каникулы уже начались, но в этот ранний час было малолюдно. Ее одноклассникам не разрешали ходить в торговый центр без родителей. Иногда ей встречалась семейная группа с ее сверстником в хвосте, и она смущенно здоровалась. У нее создалось впечатление, что взрослым не очень приятно видеть, как она слоняется здесь в одиночку, и поэтому, когда продавец, охранник или чей-то родитель спрашивали ее об этом, она отвечала в том смысле, что некий необозначенный родственник как раз зашел в другой магазин. Чаще, однако, ее никто ни о чем не спрашивал и, кажется даже, вообще не замечал. Иногда Кейт думала, что она невидима.

Было 9.30 утра. Она вынула из заднего кармана старательно отпечатанный на машинке список дел на сегодня.


09.30–10.45 «Тэнди»: изучить рации и микрофоны

10.45–12.00 общее наблюдение за центром

12.00–12.45 ланч в «Ванези»

12.45–13.30 «Мидленд эдьюкейшнл»: посмотреть штемпельные подушечки для отпечатков пальцев

13.30–15.30 наблюдение у банков

15.30 автобусом домой


Кейт направилась к «Тэнди».


2


Она была недовольна тем, что пришла в ресторан «Ванези» на двадцать минут позже расписания. Профессионалы так себя не ведут. Это неряшливость. Она подождала в дверях, пока ее посадят, хотя видела, что ее стол свободен. Та же дама, что и всегда, подвела ее к тому же столу, что и всегда, и Кейт уселась в пластиковом оранжевом отсеке с видом на главный атриум торгового центра.

— Тебе сегодня надо смотреть меню? — спросила официантка.

— Нет, спасибо. Мне, пожалуйста, «Особый детский» с банановым поплавком.


 И можно еще, чтобы бифбургер был без огурца.

— Это не огурец, деточка, это корнишон.

Кейт отметила это в блокноте: «Корнишоны и огурцы — не одно и то же. Выяснить разницу». Стыдно было бы из-за такой глупой ошибки раскрыть себя на работе в «Стейтсайде».

Кейт посмотрела на большую пластиковую, в форме томата, бутылку с томатным соусом. Вот такие вещи она любила — в них есть смысл.

В последней четверти Пол Робертс прочел свое сочинение «Мой самый лучший день рождения»; кульминацией его был поход с бабушкой, дедушкой и родителями в «Ванези». Он рассказывал о том, как они ели спагетти с фрикадельками, — этот эпизод и ему, и всем остальным в классе показался смешным — и с воодушевлением несся дальше — как пил «Поплавок» с мороженым и заказал «Никербокер глори».


 Сказал, что это было изумительно.

Кейт не понимала, почему он сам не пойдет туда в субботу днем, если ему так нравится. Да для первого раза она сама могла бы его сводить и показать самое лучшее место. Показала бы ему маленькую панель на стене, которую можно отодвинуть и увидеть транспортер, уносящий грязную посуду. Рассказала бы, что надеется когда-нибудь поставить на транспортер камеру с автоматическим затвором — она поедет по всему ресторану, невидимая, будет снимать происходящее и вернется к ней. Показала бы ему посудомойщика, который очень смахивает на убийцу, и Пол помог бы проследить за ним. Пожалуй, даже предложила бы Полу поступить в агентство (если Мики это одобрит). Но она ничего не сказала. Только подумала.

Она огляделась, не увидит ли кто, запустила руку в сумку и вытащила Мики. Посадила его рядом с собой на окно, чтобы официантка не заметила, а он мог смотреть оттуда на людей внизу. Она обучала Мики, чтобы он стал ее партнером в агентстве. Пока что ему поручалось наблюдение. Он был мал и незаметен, несмотря на свой отчасти странный внешний вид. Ей нравился наряд Мики, хотя из-за него Мики не так хорошо вписывался в толпу, как мог бы. На нем был гангстерский костюм в полоску и гетры. Гетры несколько нарушали облик сурового детектива в стиле Сэма Спейда, но ей они все равно нравились; она сама бы от таких не отказалась.

Мики был сделан из набора «Сшей себе Чарли Шимпа — гангстера», подаренного тетей. Чарли томился с другими мягкими игрушками, но в прошлом году она завела детективное агентство и решила, что он подойдет. Только не годилось имя Чарли Шимп. Он стал Мартышкой Мики. Каждое утро Кейт составляла с ним список заданий на день, и дальше он всюду сопровождал ее в брезентовой армейской сумке.

Официантка принесла заказ. Кейт ела бургер и внимательно читала новогодний выпуск «Бино», а Мики тем временем вел наблюдение за подозрительными подростками внизу.


3


От дома до «Зеленых дубов» надо было ехать автобусом. Дом Кейт стоял в единственном викторианском квартале, сохранившемся в их районе; кирпичный, трехэтажный, он чувствовал себя неуютно среди серых и белых бетонных муниципальных кубов. С одной стороны к нему примыкала газетная лавка, с другой — овощной и мясной магазины. В ее доме тоже когда-то был магазин, но теперь в фасадных окнах висели тюлевые занавески, и бывший магазин стал гостиной, где бабушка Кейт долгими предвечерними часами смотрела викторины по телевизору.

В квартале их дом был единственным, где не размещался никакой бизнес (если не считать предполагаемого агентства Кейт), и единственный жилой. Соседи не жили над магазинами; в шесть часов вечера они закрывали свои лавки и разъезжались по своим домам в пригородах, оставляя после себя пустоту и тишину вокруг комнаты Кейт.

Кейт хорошо знала и любила соседей. В овощном распоряжались Эрик и его жена Мэвис. Они были бездетные, но очень хорошо относились к Кейт и каждый год на Рождество дарили удивительно разумные подарки. В прошлом году это был спирограф; на своих визитных карточках Кейт нарисовала с его помощью профессионального вида логотип. Теперь из-за агентства и необходимости постоянно вести наблюдение Кейт не могла так же часто, как раньше, бывать у Эрика и Мэвис; однако раз в неделю заходила к ним выпить чаю и, болтая ногами на высоком табурете за прилавком, слушала «Радио 2» и наблюдала за покупателями, уносившими громадные количества картошки.

Рядом с Эриком и Мэвис располагался мясник мистер Уоткин. Мистер Уоткин был старик, лет семидесяти восьми, по оценке Кейт. Он был милый человек, и жена его милая, но теперь мало кто покупал у них мясо. Кейт подозревала, что это может быть связано с тем, как мистер Уоткин, стоя в витрине, бьет мух на мясе большим мастихином. И возможно, тут имел место какой-то порочный круг: чем меньше было покупателей, тем меньше мистер Уоткин запасал мяса, а чем меньше он запасал мяса, тем меньше он был похож на мясника и тем больше — на помешанного старика, выставляющего в витрине кусочки мяса. На прошлой неделе, проходя мимо, Кейт увидела в витрине кролика (а Кейт твердо знала, что на свете только один человек все еще ест кроликов, а именно мистер Уоткин), почки, курицу, свиной бок и цепочку сосисок. Само по себе это было бы не так уж и примечательно, но что остановило Кейт и заставило рассматривать — это, по видимости, новый рекламный ход мясника. Смущенный, очевидно, скудостью своей экспозиции и желая сделать ее менее странной (тут, по мнению Кейт, он просчитался), мистер Уоткин составил из товаров веселенькую картину. Выглядело это так, будто курица вывела кролика на прогулку и ведет его на цепочке из сосисок по пригорку свинины под темно-красным почечным солнцем. Кейт оторвала взгляд от страшноватой сценки и увидела за стеклом мистера Уоткина, который кивал ей, выставив оба больших пальца, словно в изумлении от собственной изобретательности.

С другой стороны жил мистер Палмер, продавец газет. Мистер Палмер работал вместе с сыном Адрианом, который был, если можно так сказать, ближайшим другом Кейт, а кроме того, первым и пока единственным клиентом детективного агентства «Сокол». Адриану было двадцать два года, и он учился в университете. Мистер Палмер хотел, чтобы после окончания он занялся «серьезным делом», но у Адриана не было таких честолюбивых планов, он с удовольствием проводил дни за прилавком, помогая отцу вести их маленькое предприятие, и читал. Семья Палмеров жила в современной квартире на окраине, но мать и сестра редко посещали магазин — приятная торговля была предоставлена мужчинам. Адриан обходился с Кейт как со взрослой; впрочем, он со всеми обходился одинаково. Он не умел, как отец, встречать разных покупателей с разным выражением лица. Мистер Палмер мог почти мгновенно перейти от покровительственного «Ну что, молодой человек?» к совершенно искреннему «Какой шокирующий заголовок, правда, миссис Стивенс?».

Адриан полагал, что все его горячие привязанности разделяет каждый — или будет разделять, если их объяснить. После обеда он углублялся в NME


 или читал книги о музыкантах. Он настойчиво рекомендовал покупателям любимые диски, по-видимому не задумываясь о том, что миссис Догерти не в состоянии вдруг переключиться с Фостера и Аллена на МС 5, а Дебби Рейнольдс и ее смешливые друзья-подростки неспособны найти большой смысл в Леонарде Коэне. Как только мистер Палмер оставлял его одного, радио-шоу Джимми Янга выключалось и Адриан вставлял кассету в маленький кассетник. Он думал, что его не спрашивают об исполнителе из застенчивости, поэтому клал на прилавок рукописное объявление: «Сейчас играет: Капитан Бифхарт, „Оближи мои переводные картинки“. За дальнейшими сведениями обращайтесь к сотруднику».

А с Кейт он любил поговорить о расследовании преступлений, о классических детективных фильмах, о том, кто из покупателей может быть убийцей и где они могли спрятать тела жертв. Адриан всегда изобретал самые неожиданные места, где можно спрятать труп. Иногда Кейт отправлялась с ним к оптовикам, советовала, какие сладости закупить, и они присматривались к грузным складским работникам, прикидывая, у кого из них может быть уголовное прошлое.

Адриан знал об агентстве «Сокол», но не знал о Мики. Мики был глубоко засекречен. Мистера Палмера все больше раздражали школьники, воровавшие конфеты, и Адриан заключил с Кейт договор на экспертизу безопасности в магазине. Она сообщила, что ее такса — 1 фунт в день плюс дорожные расходы. Сказала, что обследование займет от силы полдня, дорожных расходов не предвидится, поскольку она живет рядом, и выписала счет на 50 пенсов. Кейт была в восторге от «настоящего» задания. Она даже купила квитанционную книжку с копировочными страницами за 75 пенсов, что означало убыток, — но она работала на перспективу. Кейт попросила Адриана вести себя естественно, пока она будет играть роль магазинного вора. Важно найти слабые места. Через двадцать минут Кейт вышла из магазина и вернулась в кабинет писать отчет. Часа через два она представила его Адриану вместе с украденными сладостями общей стоимостью 37 пенсов. Отчет был в двух частях: в первой — ее действия в магазине, во второй — рекомендации, как «искоренить преступность». Для этого требовалось переместить часть безалаберно разложенных мелких сладостей, перенести всю полку с печеньем и установить два зеркала в стратегических пунктах.

Адриан отнесся к отчету с такой же серьезностью, с какой тот был составлен, и пунктуально выполнил все рекомендации. Мистер Палмер был в восторге от результатов — воровство практически сошло на нет. Кейт спросила его, не напишет ли он благоприятный отзыв о ее услугах. Такие отзывы частных лиц она видела в рекламных материалах других предприятий. Она представила себе свое объявление в автобусе, украшенное искренними похвалами:


«Наш заказ был выполнен быстро, профессионально и за весьма умеренную плату».

«Наш агент был тактичен, сохранял секретность и, главное, действовал эффективно».

«После того как мы обратились в агентство „Сокол“, уровень преступности резко снизился».


И она была слегка разочарована, получив от мистера Палмера совсем другое: «Молодчина, Кейт. Ты маленькое сокровище».


4


Приезжая в «Зеленые дубы», Кейт всякий раз посещала «Мидленд эдьюкейшнл», большой магазин канцелярских принадлежностей. Сегодня — якобы с целью ознакомиться с их ассортиментом штемпельных подушечек, но Кейт всегда находила повод побывать в магазине. Час пролетал за часом.

Хотя в «Мальтийском соколе» ни разу не показали, как Сэм Спейд покупает канцелярские товары, Кейт знала, насколько важны первоклассные канцелярские принадлежности для эффективной работы сыщика. Кстати говоря, эта проблема теперь особенно занимала Кейт. В начале последней четверти ее привели в канцелярский чулан. Миссис Финнеган сказала Кейт, что она будет ответственной за канцтовары, и подробно описала ее обязанности. Ее удивило, что всегда внимательная Кейт была словно погружена в себя.

Миссис Финнеган. «В обмен на каждую выданную новую тетрадь ты должна взять подписанный отрывной уголок старой, исписанной тетради. Уголки ты складываешь в этот контейнер, и в конце недели количество уголков должно точно соответствовать количеству выданных тетрадей, которое ты записываешь в бухгалтерскую книгу. Это понятно, Кейт?»

Кейт…

Миссис Финнеган. Кейт?

Кейт не была готова встретиться с таким богатством в канцелярском чулане. Начать с того, что это был не чулан, а комната. Во-вторых, то, чем пользовался класс, было всего лишь маленькой и скучной каплей в огромном океане канцелярского имущества. Тут были роскошные принадлежности — многоцветные шариковые ручки, металлические точилки для карандашей, целые пачки фломастеров и серьезные, первоклассные вещи вроде файлов-гармошек и мощных степлеров. Кейт не слышала ни слова из того, что говорила миссис Финнеган, — она испытывала настоящее потрясение.

С этого дня чулан постоянно занимал ее. Она знала, насколько важно сыщику проникнуть в мысли преступника, и без конца изобретала способы обмануть бухгалтерскую книгу. Но ей самой были подозрительны мотивы этой изобретательности — она боялась, что ее тянет к преступлению.

Сегодня она провела в «Мидленд эдьюкейшнл» полчаса, рассматривая штемпельные подушечки и пытаясь придумать, зачем они ей нужны, но тщетно. А сейчас Кейт, как обычно, дежурила перед офисами банков и строительных компаний. Она наблюдала за ними уже час с лишним. Два банка и три строительных компании разместились рядом на втором этаже, около детской площадки. От них ее отделял оазис искусственной растительности, окруженный оранжевыми пластиковыми креслами. Кейт сидела, а Мики незаметно посматривал из сумки, стоящей возле нее.

Она всегда считала, что если в центре произойдет крупное преступление, то непременно здесь. Она была в этом уверена. Охранники были слишком заняты слежкой за магазинными ворами и праздношатающимися, а Кейт старалась видеть картину в целом, и однажды это должно принести плоды. Иногда она позволяла себе вообразить прием, устроенный по случаю того, что она впервые предотвратила крупное ограбление. В «Бино» хорошие дела вознаграждались «шикарным обедом» с неизменной горой картофельного пюре, из которого выглядывали сосиски. Кейт надеялась на нечто большее — типа медали или значка и, может быть, даже постоянной работы вместе со взрослыми детективами.

Что-то бормотало радио «Зеленых дубов», а Кейт наблюдала за ничего не выражающими лицами людей, входящих в банки и выходящих оттуда. Она видела, как люди, словно одурманенные, снимают со счетов сотни фунтов. Молодая пара, каждый с пятью или шестью пакетами из модных магазинов, подплыла к банку, сняла по 100 фунтов, каждый, и поплыла обратно к магазинам. Автоматизм их движений был частью общего впечатления нереальности происходящего в торговом центре. Все двигались словно без цели, они появлялись перед Кейт, загораживали дорогу и как будто шагали на месте. Иногда это ее пугало. Иногда она казалась себе единственным живым существом в центре. А иногда — призраком, блуждающим по проходам и эскалаторам.

Она знала, что когда-нибудь увидит у банков человека с особенным выражением на лице — тревоги, хитрости, ненависти или жадности, — и поймет, что он подозрительный. Поэтому присматривалась к лицам, ища какие-нибудь отклонения. Взгляд ее то и дело переходил на детскую площадку, где играли и несколько ребят ее возраста, равнодушные к окружающему. Они уже не могли воспринимать джунгли всерьез или возиться в бассейне из мячиков, но, в отличие от Кейт, кажется, не сознавали, что весь центр — огромная игровая площадка. В животе тоскливо заныло от одиночества, но до сознания оно не доходило. Это была старая новость.

В любимой книге Кейт «Как быть детективом» (из серии «Молодым и любознательным») ясно говорилось о скуке и стертых ногах — неизбежных спутниках сыщика. Работать необходимо час за часом, целый день и каждый день:


«Лучшие детективы всегда готовы — днем и ночью. Их могут вызвать в любое время, чтобы расследовать преступление, проследить за подозреваемыми. Воры хитры и любят действовать под покровом темноты».


Это совершенно секретная информация, но Кейт однажды провела ночь в «Зеленых дубах». Она напечатала дома записку о вымышленной школьной экскурсии и отправилась с Мики, фляжкой и блокнотом. В центр она пришла перед закрытием и спряталась в пластмассовом домике на детской площадке. Ждала там, когда уйдут служащие и выключится слащавая музыка. Всю ночь она боролась со сном, наблюдала за банками из домика, время от времени вылезала, чтобы размять ноги. И все-таки уснула — наверное, перед самым рассветом, — а когда проснулась, банки уже работали и принимали первых клиентов. К счастью, Мики, настоящий профессионал, не сомкнул глаз, так что ничего не было упущено.

Человек, сидевший за два кресла от нее, встал и ушел, и Кейт с досадой сообразила, что он сидел там долго, а она так и не увидела его лица. Может быть, он «срисовывал» банк «Ллойдс», и лицо его выражало чрезмерную сосредоточенность. Она встала и хотела проследить за ним, но передумала — ей пора было домой. Она занесла в блокнот результаты дежурства, затолкала Мики в сумку и направилась к автобусу.


5


Совершенно секретно.

ЖУРНАЛ ДЕТЕКТИВА.

Имущество агента Кейт Мини.


Четверг, 19 апреля.

Загорелый мужчина в клетчатом спортивном пиджаке опять в «Ванези». У него новые темные очки в стальной оправе. Думаю, американец, выглядит, как злодей в «Коломбо». Подозреваю, что наемный убийца, подстерегает жертву. Начинаю думать, что это может быть официантка без шеи. Он часто смотрел на нее. Нужно еще выяснить мотив для ее убийства, но завтра попробую завязать с ней случайный разговор и, если надо, предупрежу. Но сперва собрать больше улик против Загорелого.

Уходя, он уронил зажигалку около моего стола. Думаю, хотел заглянуть в мои записи. Я быстро сунула блокнот под меню, а он скрыл свое огорчение. Может быть, уже понимает, что я серьезный противник.


Пятница, 20 апреля.

Загорелого сегодня нет, но есть женщина в подозрительно плохом парике. Они как-то связаны??? Она вела себя очень спокойно, не проявляла признаков тревоги, когда ела шоколадный торт с вишнями.

Официантки без шеи нигде не видно — спросила мою официантку, она сказала, что у той выходной. Интересно.


Суббота, 21 апреля.

Сегодня опять в «Ванези». Загорелый, как всегда, в своем углу. Женщина в парике тоже тут, но уже не подозреваю, что связана с Загорелым. Видела, как она принимала таблетки из разных пузырьков — парик может быть для медицинских целей, а не преступных.

Снова замечена женщина в синем плаще на скамейке около магазина детских товаров. Сегодня у нее была прогулочная коляска, но по-прежнему без ребенка.


Вторник, 24 апреля.

Ничего примечательного. Мужчина ел апельсиновые корки из бумажного пакета. Следила за ним 40 минут, но больше никаких отклонений не наблюдалось.

Два часа дежурила перед банками — никого подозрительного.


Среда, 25 апреля.

Мужчина средних лет в потрепанном пальто потерял что-то в урне. Засунул туда руку и вынул. Думала, что охранники идут, чтобы помочь ему, но они только увели его. Заметила, что он, наверное по ошибке, положил в карман старый гамбургер, кем-то выброшенный.

Решила не выяснять, что в урне.


Четверг, 26 апреля.

Замечен высокий белый мужчина, прятался в тропическом кустарнике в главном атриуме. Кажется, разговаривал с листом. Преступных намерений не наблюдалось, и мы с Мики быстро отошли.


Пятница, 27 апреля.

Во время наблюдения за банками мимо меня прошел мужчина, один, и ворвался в «Баркли». Была уверена, что это налет. Проследовала за ним с камерой, но оказалось, что он просто кричит на кассира из-за банковских процентов. Употреблял много грубых выражений, но не был вооружен и не проявлял намерения ограбить банк. Но полезный урок — он застал нас спящими.


6


Миссис Финнеган применила новаторский способ рассадки учеников в третьем классе. Не по алфавиту, как у мистера Гиббса; не «синий стол, красный стол…», как предпочитала миссис Кресс, и, конечно, не тот, о котором мечтали все ребята, — сидеть с другом (миссис Кресс назвала это предложение «диким»).

Нет, ее метод имел целью идеальное равновесие. Сумма способностей, озорства, запаха и шумливости у каждой пары должна быть, насколько возможно, одинакова по всему классу. Шумного ученика посадят с тихим, озорника — с ябедой.

Несомненно, миссис Финнеган стремилась посеять рознь и отчаяние — создать класс врагов и доносчиков. Многим, однако, ее система позволила иметь приятных соседей. Счастливое большинство не имело особых отличительных свойств и получало в пару таких же обыкновенных детей, иначе возникло бы опасное превосходство и неравновесие.

Но для немногих незаурядных учеников эта система была карательной. Кейт считалась способной, воспитанной, спокойной и чистой, и в награду за это ее посадили с Терезой Стентон.

В первый день их соседства Тереза повернулась к Кейт, сказала: «Смотри!» — и быстро проглотила пятипенсовик, после чего открыла рот и высунула язык, показывая, что ничего там нет. Кейт охнула и зарылась лицом в тетрадь, а Тереза несколько раз отвратительно рыгнула, и после одной, особенно мощной отрыжки пятипенсовик с силой исторгся из какой-то гадкой мокрой полости прямо на тетрадку Кейт.

Тереза появилась у них в начале весенней четверти, видимо, после того как ее исключили из предыдущей школы, и ее появление нарушило устойчивые отношения и иерархию, установившиеся еще в первом подготовительном классе. Прежде в классе была главная хулиганка, уступавшая только главному хулигану. Были также самые грязные мальчик и девочка и самые чудные мальчик и девочка… По любому показателю — озорству, шумности, драчливости — первенство всегда держали мальчики.

Теперь же эти бывшие чемпионы, озадаченные и растерянные, только наблюдали, как Тереза Стентон проходит мимо них первой к финишу. В каждом виде состязаний. Весь ранжир нуждался в пересмотре. С пятилетнего возраста все тридцать человек в классе привыкли думать, что хуже Имона Моргана вести себя вообще невозможно. Однажды, когда грозная миссис Финнеган вышла из класса за какими-то канцелярскими принадлежностями, Имон занял ее место перед классом, ужасно дерзко и правдоподобно спародировал ее, а потом под охи и крики двадцати девяти учеников написал на доске: «Сука». Когда миссис Финнеган вернулась в класс, Кейт подумала, что сейчас упадет в обморок от страха. Ни один из них не забудет этот долгий день страха, перекрестных допросов и угроз, закончившийся признанием Имона, спасавшего класс, и жуткой улыбкой учительницы.

В первый же день, заскучав на лекции миссис Финнеган об Уэльсе, Тереза с продолжительным и громким зевком, как будто не замечая, что все глаза в классе устремлены на нее, со стуком закинула учебники в парту, грохнула крышкой и спокойно вышла вон. Класс погрузился в хаос. Как у маленького племенного сообщества, чья космология рассыпалась с появлением коробки кукурузных хлопьев, этот поступок не укладывался в известный миропорядок класса. Вышла из школы? Утром их приводили в школу, вечером забирали, они просили разрешения сходить в туалет, играли в предписанных частях игровой площадки, ходили всегда по левой стороне. Школа была сложной сетью невидимых силовых полей и границ. Как она могла переступить границу, которой до сих пор никто даже не видел? В последующие дни Тереза обрушивала на третий начальный одну оглушительную бомбу за другой, и самой большой, вероятно, было ее полное невнимание к гневу миссис Финнеган.

Впервые попав на урок к миссис Финнеган, Кейт приняла крайне трудное решение: описаться, но только не попроситься у нее в туалет. К этому решению она была подготовлена пятью годами яростных воплей миссис Финнеган, разносившихся по коридорам. И, попав на ее уроки, столкнувшись непосредственно с ее психопатическим характером, Кейт нисколько не поколебалась в своем решении. Классу это было трудно понять, но миссис Финнеган, кажется, в самом деле презирала их — всех до одного. Все, что она говорила, было приправлено мрачным, едким сарказмом. Каждый день она говорила: «Доброе утро, дети», — и в это простое приветствие умудрялась вложить столько оттенков смысла, издевки и злости, что Кейт чуть не тошнило. Жестокий юмор — вот на что обычно рассчитывал и надеялся класс, ибо во всех остальных случаях миссис Финнеган выходила из себя. Одной громкости ее крика было достаточно для того, чтобы схватило живот, злость была такая, какую редко почувствуешь вне дома, — а иногда она сопровождалась и насилием. Когда скинхедская стрижка Джона Фицпатрика не позволила миссис Финнеган дернуть его за волосы, она просто ударила его кулаком.

Но Терезу все это не трогало. Это не было бравадой Ноуэла Бреннана, который попытался ухмыльнуться, когда миссис Финнеган залепила ему пощечину, — это было подлинное безразличие. Как будто и миссис Финнеган, и все остальные в классе были просто вне поля зрения Терезы. Когда миссис Финнеган кричала на Терезу и тыкала пальцем, акцентируя каждый слог, Тереза отрешенно смотрела в пустоту, словно ей показывали давно известный мультик с выключенным звуком.

Но однажды миссис Финнеган нашла-таки рычаги давления. Она орала на Терезу за то, что та нарисовала уродские морды на каждой странице тетради, и Тереза смотрела в окно. В конце обвинительной речи, как будто признав поражение, что было ей не свойственно, миссис Финнеган сказала:

— Скоро ты узнаешь, что опять исключена, и тебя уже не примут ни в одну школу, и ты будешь целый день сидеть дома, и…

И тут, еще до окончания речи, Тереза впервые обратила на миссис Финнеган внимание. Глаза ее наполнились слезами, потом она зарыдала и полчаса не могла остановиться. Миссис Финнеган и весь класс смотрели на нее в изумлении.

На перемене все обсуждали ее капитуляцию, и прежние, свергнутые, хулиганы пытались вернуть себе авторитет, говоря, что, если бы их оставили дома, они смеялись бы, а не плакали. И в самом деле, это была самая нестрашная угроза миссис Финнеган, стратегически такая же бесплодная, как «Ешь корки, иначе волосы не будут кудрявиться».

Но Кейт, сидевшая рядом с Терезой, ее поняла. На руках и ногах Терезы она видела синяки и ожоги, каких не видела раньше нигде, и понимала, почему Тереза хочет быть в школе. Иногда после обеда Тереза смотрела в окно, а Кейт впадала в забытье, глядя на края иссиня-черных туч, высовывавшихся из-под рукавов Терезы.


7


Однажды в дождливый четверг после школы Кейт сидела за столом в гостиной и пыталась написать что-нибудь интересное о викингах. Она смотрела в учебник, на унылые фотографии ржавых железных фрагментов и черепков, и ее мысли блуждали. Она вспоминала другой день, когда занималась здесь же, более интересным делом. С помощью карандаша и линейки она чертила сетку, а Элла Фитцджеральд пела о том, почему леди — бродяга. Папа на кухне готовил рыбные палочки и картошку фри к чаю и подпевал.

— Пап, что такое игра в гости? — крикнула Кейт.

— Что?

— Игра в гости. Она говорит: «Не играю в гости с баронами и графами». — Кейт представляла себе мужчин в моноклях и мантиях, чинно движущихся навстречу друг другу.

— Не «в гости». Игра в кости, — крикнул он.

Кейт была несколько удивлена.

— Знаешь, это такая азартная игра. Они всегда говорят: «Кинуть кости». Этим занимаются бандиты, когда не ухаживают за классными бабами и не бегают от ФБР. Верно, крошка? — Сейчас отец говорил с жутким бруклинским акцентом.

— Пап, а в Нью-Йорке все говорят, как утки?

В ответ ей полетело в лицо посудное полотенце, брошенное через окошко.

— Да, именно, говорят, как утки, и кидают кости — тот еще город. Ну, ты уже занесла результаты?

— Нет еще. Еще таблицу рисую. — Кейт проверяла линейкой равномерность сетки.

Они только что закончили последний исследовательский проект. Это был исчерпывающий обзор леденцов. И Кейт, и отец обожали их и посетили пятнадцать кондитерских, чтобы сравнить величину, сахарную обсыпку (или ее отсутствие), цену за четверть фунта, кислотность. Фрэнк был статистик на пенсии и вместе с Кейт проводил много времени за составлением письменных отчетов и таблиц: лучшее кафе в Уорикшире, лучшие уксусные чипсы, самые сердитые официантки. На следующий месяц был запланирован исчерпывающий обзор десятипенсовых карамелек.

Фрэнку был шестьдесят один год, и он был гораздо старше родителей ее одноклассников, но Кейт это нисколько не волновало. Лучше всего им было вдвоем. Кейт считала, что ее отец был как минимум в сто раз занятнее, интереснее и умнее, чем любой из знакомых ей родителей. У некоторых в классе была только мама и не было отца, и только у Кейт был отец и не было мамы. Мама ушла, когда она только начала ходить, и Кейт совсем ее не помнила. Кейт иногда задумывалась, найдется ли в их жизни место для еще одного человека; для мамы его просто не оставалось. Выходные дни и каникулы они планировали заранее. Поездки на интересные кладбища, на газовые заводы, на фабрики, в забытые районы города. Фрэнк населял местную историю выдуманными персонажами с нелепыми именами и смешными биографиями. В будние вечера Кейт сидела у него на коленях, и они вместе смотрели телевизор, надеясь, что покажут по Би-би-си-2 старый американский черно-белый фильм: гангстеры, сыщики, негодяи, роковые женщины, тени, револьверы. Они обожали Хамфри Де Фореста Богарта и всякий раз смеялись, когда он делал дураков из Элиши Кука-младшего или Петера Лорре. Папа потрясающе их пародировал, а Кейт старалась пересыпать свою речь крутым американским сленгом.

— Папа, поторопись. «Досье Рокфорда».

— Поторопиться? Поторопиться? Ты хочешь, чтобы рыбные палочки были неравной длины? Думаешь, легко сделать их флуоресцентно-оранжевыми со всех сторон? Ты знаешь, до чего трудно избежать «темной обжарки», как ее называют в лучших ресторанах? Сделай милость, позволь мне свободно распоряжаться на кухне.

— У него зазвонил автоответчик — ты пропустишь.

— Каждый художник должен идти на такие жертвы. Думаю, Микеланджело тоже пропустил кое-какие классические эпизоды «Коломбо», когда заканчивал Сикстинскую капеллу. Пикассо даже не слышал о «Квинси». К тому же это повтор, они все время повторяют.

Наконец Фрэнк подал две тарелки через окошко, они сели за стол и стали смотреть, как Джим Рокфорд на рыбалке узнает больше, чем нужно.

Когда передача кончилась, Фрэнк попросил Кейт пойти в соседнюю комнату и заглянуть в ящик. Она вернулась с пакетиком в полосатой упаковочной бумаге.

— Что это?

— Это тебе подарок.

— От кого?

— От меня. От кого, ты думала?

— За что?

— Я тебе обещал что-нибудь купить, когда закончим леденцовый проект.

Кейт улыбнулась. Она, конечно, помнила это обещание, но считала, что нельзя показывать вида, будто ждала подарка. Она развернула пакет — внутри была книга «Как быть детективом». Кейт опять улыбнулась. Ей понравилась книжка с виду.

— Я подумал, некоторые преступления мы можем раскрыть вместе. Я буду Сэм Спейд, а ты его помощник… как его… Майлз Арчер.

— Его убивают в начале фильма.

— Ну… Да, правильно, но у него не было этой книги — она тебя вразумит. Можем для начала выяснить, кто крадет наш йогурт, который молочник якобы оставляет нам по пятницам.

Но Кейт, широко раскрыв глаза, листала книжку в изумлении перед открывшимися возможностями.

— Пап, мы можем сделать больше. Мы можем ловить настоящих преступников — грабителей банков, похитителей детей… Смотри, тут сказано, как маскироваться, чтобы ближе подойти к подозреваемым… Смотри «турист», прекрасно — никто не догадается, что на самом деле ты фотографируешь преступников.

— По-моему, турист здесь будет бросаться в глаза. Это же Бирмингем.

— Или мойщик окон… Папа, это замечательная книга. Мы будем бороться с преступностью в городе.

Но получилось иначе. Однажды утром, несколько месяцев спустя, Кейт проснулась в комнате, залитой солнечным светом. Просыпалась она всегда с трудом и обрадовалась, что наконец-то сможет удивить папу, когда он принесет ей утренний чай и увидит, что она уже сидит и как ни в чем не бывало читает. Она полежала в постели, дожидаясь, когда он завозится на кухне; радио передавало кантри, но больше ничего не было слышно. Она прочла в «Как быть детективом» о проверке алиби и в конце концов, недовольная тем, что сюрприз не удался, пошла на кухню. Холодильник был открыт, и внутри она увидела папин прогулочный башмак, стоящий на маргарине. Она позвала отца, но он не откликнулся. Потом в раковине увидела кипу документов, наполовину сожженных и брошенных в воду. Там был его автобусный пропуск, старые заметки, рекламные листки и статья о статистических методах. Проходя через кухню в гостиную, она замечала все больше и больше беспорядка, мелочей, лежащих не на месте. Это была странная игра.

Отца она нашла на полу в спальне. Она открыла дверь; отец как будто звал ее настойчиво, но когда она подбежала и опустилась перед ним на колени, он ее будто не увидел, а раз за разом повторял одно непонятное слово и все ловил рукой в воздухе невидимую помеху. Она заплакала, затрясла его: «Папа, проснись, проснись», — но понимала, что он не спит. Он не был похож на папу, которого она знала. Лицо у него было сердитое, он смотрел сквозь нее и, казалось, даже хотел ее отшвырнуть. Она понимала, что должна кому-то позвонить, но не представляла себе, как снимет трубку. Как будет говорить о нем, словно его нет рядом.

В конце концов приехала «сирена» и приехала бабушка. Папу как будто особенно взволновал галстук водителя санитарной машины — он все пытался схватить его и выкрикивал какое-то новое слово, похожее на «Гарри». Это было последнее, что она услышала от отца. Он умер в больнице через четыре часа. Бабушка сказала ей, что у него был удар. Кейт ничего не поняла. Никто его не бил, и он никогда ее не бил. Он гладил ее по голове, когда она не могла уснуть. Она сидела в коридоре больницы, смотрела на дверь, куда его увезли, и ждала, когда ощутит это успокоительное поглаживание.

С этого дня жизнь переменилась. К ней переехала бабушка. Вдова, чья единственная дочь восемь лет назад бросила Фрэнка и Кейт ради новой жизни в Австралии, бабушка Айви все эти годы поддерживала отношения с Фрэнком, присылала открытки, иногда приезжала в гости, но она и Кейт были практически чужими.

Айви явилась к Кейт и сказала:

— Я не отдам тебя в приют. Чтобы этого не случилось, я переезжаю к тебе. Я буду кормить тебя и буду с тобой жить. Мне уже все равно, где жить. Мне жаль твоего папу — очень жаль. Ты не виновата, что он был такой старый, но мамой тебе я быть не смогу. У меня это плохо получается. Один раз я попробовала, и смотри, чем кончилось. Твоя мать — глупая женщина. Мне тяжело это говорить, но это правда. Вышла замуж за человека вдвое старше ее, а потом сбежала и бросила тебя, и теперь я собираю осколки… снова. Я знаю, ты умная девочка, знаю, ты добрая девочка, и уверена — мы с тобой прекрасно уживемся. Только ты должна знать, что я люблю смотреть викторины по телевизору и играть в бинго.


Кейт кивнула, пожав про себя плечами в ответ на такую информацию.

Вечера стали долгими и пустыми и ночи — хуже. Она страшилась выходных. Она научилась не думать о Фрэнке в ту последнюю ночь — кровь ударила ему в мозг, сбитый с толку, один, он молча переворошил все в доме. Она поняла, что думать об этом так больно, что даже опасно для нее.

Она нашла в буфете старого плюшевого шимпанзе и основала детективное агентство «Сокол». Она заняла голову списками, наблюдениями, отчетами, заданиями. Она усердно училась в школе, держалась скромно, сидела в соседнем магазинчике с Адрианом, бродила по комнатам большого дома.


8


Кейт перевалила через вершину искусственного холма. Небо позади нее было пурпурным, и сильный ветер трепал уродливые, хилые деревья, гнул и тряс ветви. Из-под кустов вымело мусор, и он вихрями кружился в дверных проемах. Шла гроза, и Кейт ощущала, как потрескивает воздух от электричества. Ветер подталкивал ее в спину, и она бежала, бежала вниз по склону. Пробегая по битому стеклу автобусной остановки, по обсаженным кустами буграм территории, по безлюдному квадратному двору, она чувствовала себя неуязвимой. Во дворе на веревках трепалось белье, а Кейт бежала сквозь него очертя голову, налетала лицом на простыни и вдыхала цветочный запах стирального порошка. Она смеялась и бежала мимо школы, мимо убогой, из кубиков построенной методистской церкви, бежала вприпрыжку, не владея собой, надеясь, что ее унесет ветер. Когда первые толстые капли дождя зашлепали по мостовой, она бежала уже по своей улице. Она хотела успеть к своему окну до того, как молнии хлестнут над проводами.

Пятнадцатью минутами позже она уныло смотрела из окна на промокшие улицы.

Небо из фиолетового стало серым, и наэлектризованное ожидание грозы быстро сменилось тусклой реальностью дождливого дня. Она смотрела на капли, стекающие по стеклу и смазывающие пустую картину за ним, и ощущала уже привычную тошноту. До темноты еще долгие часы, и она будет сидеть тут, прожигая окно глазами.

Детей, живших по соседству, она не знала. И не очень-то хотела знать: все они учились в школе на Читем-стрит и выглядели дефективными или драчунами. Ей хватало ее бюро с Мики и папками. Но иногда летними вечерами она наблюдала за играми тридцати-сорока детей. Игры она уже знала, потому что наблюдала давно. В некоторые она сама играла в школе, например в «британского бульдога» или лапту, но интересовала ее та, которую они называли «Тюремщик» — какие-то странные прятки по всей территории, без видимых границ, где надо было пинать консервные банки и освобождать заключенных. Однажды она не могла оторваться от окна, наблюдая за тем, как целый отряд прочесывает всю территорию в поисках последнего спрятавшегося мальчика. Он продержался два часа, и все это время Кейт ясно видела его на крыше одного из прилегающих друг к другу домов. Темнело, искавшие выкрикивали его имя все нетерпеливее, а он, улучив момент, прыгнул на крышу лестничного колодца, оттуда — невероятно — на молодое деревце, которое согнулось под его тяжестью и опустило его на землю как раз рядом с жестянкой. Он пнул ее и освободил заключенных. Кейт присоединилась к радостным воплям и смеху. Даже надела пальто, чтобы бежать к ним, но в дверях оробела.

Сегодня дождь всех держал за стеклом. Кейт оторвалась от окна и заставила себя заняться работой.

Кейт любила свою комнату. После смерти отца бабушка разрешила ее заново обставить. Вместо ковра был постелен линолеум в белую и черную клетку. Старый белый меламиновый гардероб, туалетный столик и комод уступили место у стены четырем подержанным картотечным шкафам. Хлипкий детский письменный столик был заменен на большой подержанный письменный стол цельного дерева с ящиками по одной стороне, и, что самое приятное, еще остались деньги на вращающееся кресло. Кейт расположила стол таким образом, чтобы сидеть лицом к двери, спиной к окну. По совету книги «Как быть детективом» она поместила над дверью зеркало под углом, так, чтобы из-за стола видеть происходящее на улице и, в частности, заметить, если мнимый мойщик окон попытается прочесть ее записи. Трудно было побороть соблазн покататься по линолеуму на вращающемся кресле, но однажды, посвятив этому почти всю вторую половину дня, Кейт решила держать свое желание в узде. Развлечениям было отведено десять минут в день, все остальные движения в кресле должны быть строго функциональными. Иногда она поворачивалась, чтобы взять карандаш из ящика, и притворялась, будто не замечает, что креслу позволено повернуться слишком сильно — от такого маленького плутовства трудно было удержаться, — но никаких вопиющих вращений и поворотов в неурочное время не происходило.

На столе стояла пишущая машинка, подаренная ей на Рождество, когда ей было семь лет. Хотя это была детская, пластмассовая модель, функции свои она выполняла, и Кейт не предполагала, что она будет как-то смущать клиентов. А вот о чем она сожалела, так это о наклейках с лошадками и собачками, которые она налепила тогда же, в Рождество; Сэм Спейд никогда этого не делал. Еще на столе была маленькая картотека, куда она намеревалась записывать имена и данные людей, с которыми она связана. Пока что из двухсот карточек заполнены были три. Одна — на соседа Адриана, другая на местный полицейский участок, третья — на Агентство по лицензированию водителей и транспортных средств.

Она видела, как детективы во многих американских фильмах проверяют водительские права и посылают запросы о номерах автомобилей. Она не совсем представляла себе, как это делается в Британии, но, чтобы не тратить зря времени, на всякий случай выписала из телефонной книги адрес в Суонси.

Сегодня она делала себе новую книжку быстрого опознания. Первую она сделала полтора года назад, следуя инструкциям «Как быть детективом». В книжке было тридцать листов, и каждый разрезан на четыре горизонтальные полосы. На верхних полосах Кейт нарисовала разнообразные прически, на вторых — брови, глаза и переносицы, на третьих — носы, на нижних — рты и подбородки. В целом Кейт была довольна результатом, хотя нашла, что из-за ограниченности ее художественной манеры в половине случаев возможные лица выглядят очень похоже — как варианты физиономии Артура Малларда.


 Но сейчас она мыслила масштабнее. Идея разместить объявление в автобусе заставила ее критически взглянуть на свой кабинет и оснащение, и она поняла, что некоторые детали могут не произвести впечатления на будущих клиентов. Книжка быстрого опознания — вещь хорошая и наверняка поможет любому клиенту описать подозреваемых, но Кейт подумала, что, нарисованная вручную, та может кому-нибудь показаться непрофессиональной. Поэтому сегодня она переделывала книжку, но — в этом и заключалась блестящая находка, — используя фото, вырезанные из журналов. На столе у Кейт лежала огромная кипа журналов, которые припасал для нее Адриан; теперь она терпеливо пролистывала их и вырезала все страницы с четкими снимками лиц, одинаковыми по величине.

Ближе к вечеру дождь перестал, за окном снова послышались детские голоса, но Кейт сосредоточенно отбирала незнакомые лица.


9


Это был очередной чуть дышавший день в третьем классе. Кейт смотрела из окна на дома напротив, где три осатанелые собаки терроризировали всех, кто пытался пройти по замусоренному пятачку зелени. Кейт боялась собак, но, поскольку ее кусали одиннадцать раз, не могла признать, что ее страх безосновательный. Район был полон собак — люди покупали их, чтобы сделать свою жизнь безопаснее, но так не получалось. У всех собак были психологические проблемы: ненависть к детям, ненависть к велосипедам, ненависть к газетчикам, ненависть к черным ребятам, ненависть к белым ребятам, ненависть к быстро движущимся объектам; некоторые ненавидели небо и весь день лаяли и бросались на него. На собачье счастье, всегда находилась другая собака с таким же неврозом, и вместе с ней они могли присоединиться к шайке подобных. Эти стаи псов-единомышленников патрулировали всю местность — они бродили по дорожкам и дворам, как прихрамывающие, с недержанием банды фанатов. Кейт смотрела на их вываленные языки, на их злые пасти и пыталась сохранять спокойствие. Владельцы собак, видя, как она бросается бежать от их слюнявых, тужащихся ультрасвирепых зверюг, кричали ей вслед: «Не бойся — они чуют страх». Этот совет, видимо, считался полезным, но чем именно полезным, Кейт не могла понять. А еще она не могла уловить разницу между «цапнул» и «укусил» — она думала, что это как-то связано с намерением, но отличить было трудно. Шесть раз из одиннадцати она была укушена в присутствии владельца собаки, и в каждом случае ее успокаивали: «Он просто играет. Он просто цапнул, не укусил».

Кейт смотрела, как миссис Бирн, самая худая женщина в мире, пробирается среди собак с многочисленными магазинными пакетами в детской сидячей коляске для двойни. Кейт думала, что с ней что-то не так, что-то случилось печальное, и от этого ее плохо видно. Собаки ею не интересовались; они смотрели сквозь нее, как будто ее не было. Дочка миссис Бирн, Карен, училась вместе с Кейт и однажды пригласила ее к себе на чай. Кейт заметила, что даже собственные дети почти не видят миссис Бирн. Она была как будто тенью, сновавшей между комнатами. Все ковры в квартире были липкие, и не было мистера Бирна. Кейт подумала, что, может быть, однажды отлепив туфли от ковра, он больше не захотел прилипать снова и покинул бедную миссис Бирн, приклеенную к узору из завитков.

Резкий скрежет металлического кресла заставил Кейт вернуться к учебникам. Был вторник, 2.45. По вторникам и четвергам после обеда была математика, до самого конца математика. То есть раньше была. А месяца три назад уроки перестали быть уроками математики, превратились в болота отчаяния и безнадежности и оставались такими до сих пор. Тогда, в феврале, Кейт дошла до 31-й страницы «Математики, книги 4». Здесь она впервые столкнулась с понятиями угла и относительного положения. Для иллюстрации в учебнике была серия картинок, изображающих диспетчерскую башню и разные самолеты, ожидающие посадки. Кейт долго изучала страницу. Времени у нее было сколько угодно: она и Пэдди Харли обогнали остальной класс на две книги. Поэтому она не спеша старалась разобраться в значении условных кружков, пунктиров и как будто бы случайных чисел. Понять не удавалось, но она не спешила спросить миссис Финнеган.

Прошел час; Кейт все пробовала разные способы истолкования данных. Она покрывала страницу все более путаными и обрывистыми вычислениями. Потом Пэдди Харли постучал ее по плечу, показав, что тоже застрял на странице 31. Они шептались, обменивались возможными способами продвинуться вперед, и в конце концов в 2.55, проиграв в орлянку, Кейт подняла руку и обратилась к миссис Финнеган за помощью.

Теперь, спустя три месяца, Кейт и Пэдди по-прежнему были на странице 31, с той лишь разницей, что там же находился весь класс. Только неделю назад самый большой тугодум в классе, Марк Макграт, доковылял до роковой страницы, чтобы тут же споткнуться о груду ожидавших его там тел.

Миссис Финнеган, преступно неспособная учить маленьких детей, была при этом отличным математиком. В тот первый день, когда Кейт попросила ее помочь с 31-й страницей, миссис Финнеган не сомневалась, что дала самое ясное и точное объяснение углов и направлений, какое только можно было дать. К сожалению, ни Кейт, ни Пэдди не поняли ни слова из ее лекции, которая была бы доступна разве что выпускнику. В последующие недели все больше и больше учеников поднимало руки и спрашивало о странице 31; всякий раз, когда ее замечательное объяснение встречали с бессмысленным лицом, у нее что-то умирало внутри, и в конце концов она сдалась. Последние два месяца, если кому-то хватало глупости пожаловаться, что он запутался в странице 31, в ответ раздавался неживой голос: «Так сам и выпутывайся». Время от времени какой-нибудь из более способных и толстокожих учеников мог подумать, что он раскрыл тайну, и излагал свою — ошибочную, конечно — интерпретацию данных. Тогда миссис Финнеган холодно смотрела на него, покуда он не замолкал в растерянности.

Кейт перебирала мысленно все «за» и «против» приобретения рации для агентства. «За» были очевидны: переносная рация — изумительная вещь, самая прекрасная на свете. Зайдя в магазин, где продавались рации, Кейт как минимум полчаса не могла оторваться от созерцания коробок и все это время испытывала дикое возбуждение. Она рассматривала картинки на коробке: мальчик держал рацию, а из наушника вылетали зигзаги, означавшие треск атмосферных помех, означавших звуковые волны, означавших волшебство, а под этим — такими же ломаными буквами: «Как слышите меня? Прием». Кейт обмирала. Она мечтала о рации так же, как другие девочки мечтали бы о пони. «Против» были не менее очевидны: Мики не мог говорить, не мог держать вещи, с рацией от него никакого толку. Это будет не волшебство, это будет никчемная пластмассовая коробка, которую еще надо будет скотчем примотать к голове. Кейт вздохнула и тут же выдохнула: она увидела, что «Математика» Терезы раскрыта на странице 63. Она избегала разговаривать с Терезой с тех пор, как Тереза окончательно отвернулась от одноклассников и стала объясняться с ними только на языке отрыжек. Но при виде Терезы, оскверняющей своей сумасшедшей персоной далекий рай 63-й страницы, она не выдержала.

— Миссис Финнеган сказала, что нам нельзя пропускать тридцать первую страницу. Пока не разберемся, нельзя идти дальше.

Секунды две Тереза смотрела на нее, наморщив лоб, потом, отчаявшись понять, снова занялась учебником.

Кейт попробовала еще раз:

— Тереза, ты не можешь решать любую страницу, какую захочешь, надо идти в учебнике по порядку. Если бы я так делала, то была бы на сотой странице.

Тереза подняла голову, на этот раз с раздражением:

— Да, но ты не можешь — ведь не можешь? Потому что застряла на какой-то странице, а она не хочет объяснить. А мне она не нужна — ничего она мне не может сказать.

— Узнает, что ты перескочила, и будет два часа вопить.

— Как она узнает? Она уже сколько месяцев не выходит из-за стола. Она сломалась. Я видела, как она ломалась. Она кричит, но это не так, как раньше, она сломленная. Кроме того, ничего я не перескочила. Там просто.

Кейт долго терпела, боясь клюнуть на эту наживку, зная, что дальше последует какой-то новый ужас, но не выдержала.

— Покажи, что ты сделала на тридцать первой странице.

Тереза стала листать книгу, и Кейт приготовилась увидеть страницу, покрытую примитивными рисунками и, может быть, даже запачканную какашками — от Терезы можно было ожидать чего угодно. Но вместо этого перед ней предстала аккуратно заполненная страница с вычислениями и заметками на полях.

Кейт рассматривала страницу, отыскивая глупые ошибки, сделанные Терезой, и в это время Тереза заговорила:

— Вообрази, что круг — это торт, разрезанный на триста шестьдесят ломтиков…

Последовал двадцатиминутный внятный монолог Терезы, объяснивший Кейт все, что требовалось знать об углах и других основных понятиях тригонометрии.


10


Утром понедельника, в короткие каникулы посередине четверти, Кейт пригласила Мики на собрание, чтобы пересмотреть стратегию детективного агентства «Сокол». Теперь она сомневалась, что в «Зеленых дубах» может произойти крупное преступление, и не совсем понятно было, как агентству завоевать репутацию. Чтобы лучше думалось, она вращалась и вращалась в кресле. Мики наблюдал за ней, прислонившись к пишущей машинке.

— Мы должны раскрыть преступление, Мики, ведь в этом работа сыщиков, — сказала Кейт и снова погрузилась в раздумье.

Усердие, конечно, необходимо, но хороший сыщик должен опираться и на интуицию. Интуиция всегда подсказывала ей, что в «Зеленых дубах» непременно произойдет что-то серьезное, на чем она заработает себе имя, но теперь Кейт стала опасаться, что интуиция ее подвела.

Она просмотрела свои блокноты и пришла к выводу, что материала по «Зеленым дубам» — кот наплакал: предположения, подозрения, но никаких подозреваемых, никаких улик, никаких преступлений. Наверное, из-за охранников и камер наблюдения повсюду. «Сокол» напрасно тратит время.

Не то место и не то время — эти слова вертелись у нее в голове.

Может, улов будет лучше у них в районе. Может, преступления у нее за окном, а она каждый день ходит мимо. Она всегда была начеку, всегда отмечала в блокноте все происходившее по соседству, когда оставалась там, — но, может быть, пора именно туда перенести деятельность агентства. Покрутившись в кресле еще час, Кейт пришла к решению. В следующие четыре недели агентство «Сокол» будет делить рабочее время пополам между «Зелеными дубами» и своим районом. В конце месяца будет сделан исчерпывающий анализ записей, и агентство полностью сосредоточится на той территории, которая окажется более криминальной.

День начала новой стратегии сложился как нельзя удачнее. Один из газетчиков мистера Палмера позвонил сказать, что захворал, и Кейт упросила мистера Палмера позволить ей разнести после обеда газеты вместо больного. Это был замечательный повод понаблюдать за районом по-настоящему, вблизи. Мистер Палмер сомневался: Кейт слишком молода, да и не для девочки эта работа, — но Адриан слег с тем же вирусом, так что выбора не было.

Она запихнула Мики вместе с экземплярами «Ивнинг мэйл» в почтовую сумку и отправилась в путь, слегка пошатываясь под ее тяжестью. Сначала она разнесла газеты по муниципальным домам. Перед каждым был маленький садик, все чистенькие, и каждый со своим особенным украшением. В одном скамейка, в другом колодец — бросать монеты на счастье, в третьем краснолицый гном удит рыбу в пруду величиной с лужицу. Солнце пекло, в воздухе висел запах креозота. На каждой дорожке Кейт по разным приметам делала умозаключения о жильцах. На двери первого дома висело объявление: «Собака не злая. Опасайтесь жены», и Кейт отметила про себя, что там живет какой-то ненормальный. На втором доме было другое объявление; Кейт долго смотрела на него, но не могла взять в толк, о чем речь. «Ни коммиков, ни агитаторов не надо». В конце концов она переписала его в блокнот. Она подумала, что «коммики» — это, может быть, уличные артисты, и, может, хозяин не хочет, чтобы они потоптали цветы.

К четвертому дому была пристроена терраска. На ее двери не было почтового ящика. Несколько минут подумав, Кейт догадалась, что надо открыть наружную дверь и подойти к настоящей, внутренней — там и будет почтовый ящик. Смысла в этом она не видела. Она не могла понять, как это хозяева, взявшись навешивать лишние двери, знают, когда остановиться. Она представила множество наружных дверей, одну за другой, по всей длине садовой дорожки и разносчика, который должен через каждую из них пройти, чтобы добраться до двери с почтовым ящиком. Открыв белую пластиковую наружную дверь, она очутилась в узком помещении, заполненном обувью и верхней одеждой. Она покачала головой и сказала Мики:

— Мики, этим людям мы нужны. Незапертая дверь плюс имущество равно преступление.

Она записала в блокноте для памяти: подсунуть под дверь карточку детективного агентства «Сокол», когда ее напечатают.

Дальше по улице ей стали попадаться одна терраска за другой. И в каждой был особый маленький мир, кое-что говоривший о хозяевах. В иных стояли опрятные столики с цветами, другие были заполнены викторианскими куклами, какие-то — загромождены детскими велосипедами и роликами, в некоторых пахло томатным супом. Кейт каждый раз останавливалась, чтобы сделать запись в блокноте. Записывала свои умозаключения о владельцах, чтобы прочесть их Адриану, когда он вернется на работу, и выяснить, насколько верны ее догадки. Особенно хотелось ей поделиться своей уверенностью, что в номере 32 живет похититель людей, о чем свидетельствовали газетные вырезки и клейкая лента на террасе. Когда этот ряд домов закончился, она посмотрела на свои цифровые часы и с изумлением увидела, что на доставку всего тридцати газет потратила полтора часа. Она заторопилась дальше.

Следующая остановка была Трафальгар-хаус, двадцатиэтажный дом, стоящий особняком от других высотных зданий, как часовой, охраняющий подход к микрорайону. От дома падала тень на школьную площадку, и за эти годы, посидев в разных классах, Кейт научилась определять время по тому, какие части площадки на солнце и какие в тени. Она вспомнила странное, недолго жившее поверье времен учебы в первом подготовительном — все в классе горячо верили, что в одной из квартир на двадцатом этаже живет привидение. На каждой перемене они присаживались на цемент и, щурясь, глядели на далекое окно без занавесок. Бывало, кто-то закричит, что увидел привидение, и все бросаются врассыпную. Кейт не видела его ни разу. Еще в пять лет она сомневалась в существовании призраков, но все равно смотрела. И предпочитала смотреть, а не прыгать через веревочку, как остальные девочки на переменах.

Несмотря на тень, которую бросал на нее Трафальгар-хаус, Кейт в самом доме ни разу не бывала. Сейчас она прошла мимо площадки перед домом, где любила повисеть иногда на лазалках и подумать. На площадке всегда было холодно: она была в тени, и там вечно гуляли ветры, вихрившиеся вокруг башни. Она подошла к подъезду и нажала кнопку «Обслуживание», как научил мистер Палмер. Дверь зажужжала, и Кейт вошла в темный вестибюль. Там было два лифта и пахло совсем непривычно. Немного похоже на бассейн, немного — на пустой класс. Печальный запах.

Мистер Палмер разложил газеты так, чтобы Кейт начала с верхнего этажа и потом по лестнице спускалась на каждый следующий. Кейт нажала кнопку лифта, вскоре черное окошко засветилось тусклым оранжевым светом, и дверь открылась. Лифт не был похож на сияющие стеклянные лифты «Зеленых дубов» — в кабине помятые металлические стенки, исписанные именами и словами. Кейт была разочарована. Она помнила детскую передачу, которую смотрели с папой, когда ей было совсем мало лет. В большом доме жила девочка с собакой и мышкой. Каждый день она входила в лифт, мышка вспрыгивала собаке на нос и нажимала кнопку нужного этажа. Кейт их полюбила. Ей тоже хотелось жить в большом доме с лифтом. Но теперь, стараясь не наступить в лужу в углу и разглядывая оплавленные кнопки лифта, она подумала, что той девочке, может, и не так уж повезло.

Она прошла по всем двадцати этажам и не встретила ни одной живой души. Заключить что-либо о жильцах можно было только по кухонным запахам и звукам телевизоров, выходившим через почтовые ящики, когда она поднимала крышку. Здесь никто не ставил перед дверью цветов или гномов. Да и дверьми, кажется, никто не пользовался. Она подумала, покидают ли они когда-нибудь свою прямоугольную башню или же сидят весь день и ждут доставки через «Обслуживание», как от нее. Она представила себе, как они поднимают газеты, вброшенные через дверь, и читают о мире, который никогда не посещают. Ей впервые пришло в голову, что одноклассники были правы. Только было не одно привидение, а много, в каждой квартире. Проникают сквозь стены, общаются только с помощью странных слов и символов, которые оставляют в лифте.

Снова выйдя на свет, Кейт направилась к одноквартирным домам, куда надо было отнести оставшиеся газеты. Контраст с Трафальгар-хаусом был поразительный. Люди сидели на травяных бугорках, играли дети. Кейт узнала нескольких ребят из школы и немного застеснялась, проходя мимо них с сумкой. Улыбалась, махала рукой им в ответ, но вынуть блокнот и записать увиденное не решалась. Она бережно засунула Мики поглубже в сумку, чтобы его не увидели. Вот чем еще ей нравились «Зеленые дубы» — никто ее там не знал. Там она не спокойная девочка из класса. Не девочка без мамы и папы. Она детектив, невидимый оперативник, скользящий между магазинами, подмечающий то, чего никто не замечает.

Задумавшись о преступном мире, Кейт не заметила трех собак, которые вошли за ней в тихий двор. Только когда одна зарычала, Кейт обернулась и увидела их — с вывешенными языками, уставившихся на нее. Она велела себе не показывать страха, но приказ дошел до ног поздно, и она уже бежала во всю прыть. Собаки погнались за ней с бешеным лаем. Сумка мешала бежать, и Кейт не задумываясь выдернула Мики и бросила сумку назад. Собаки остановились, обнюхали сумку, и это дало Кейт несколько секунд форы, чтобы, припустив еще быстрее, добежать до площадки с мусорными баками под одним из зданий и захлопнуть за собой дверь раньше, чем собаки ткнутся в нее и станут прыгать, яростно рыча. Она крепко обняла Мики, прислонилась к вонючему мусорному баку и смотрела на собак через щели между рейками двери. И никак не могла отдышаться. Грудь болела, глаза щипало от слез. «Не то место и не то время», — подумала она.

Она потерлась лицом о мягкую голову Мики и, задыхаясь, прошептала ему на ухо:

— Меняем стратегию — переносим работу в «Зеленые дубы».


11


В последующие месяцы Адриан и Кейт в часы затишья между обеденным наплывом посетителей и доставкой вечерней газеты сочиняли мрачные истории о клиентах. Им нравилось примерять колоритные характеры и сюжеты знаменитых детективных фильмов на пенсионеров в пастельных анораках, ежедневно приходящих за растительными драже и журналом «Пиплс френд».

Адриан. Ты заметила, что миссис Дейл уже несколько дней не заходит?

Кейт. И что ты думаешь?

Адриан. Ну, замечено, что мистер Дейл, когда покупал четверть фунта пастилок от кашля, держал в руке чемодан, по-видимому, тяжелый.

Кейт. !

Адриан. Вот именно. На вопрос, как поживает его супруга, упомянутая миссис Дейл, мистер Дейл сообщил — слышишь? — что она сейчас у сестры в Ярмуте.

Кейт. Это более чем странно. Это подозрительно.

Адриан. Именно так я и подумал. И сказал как бы между прочим: «А вы, мистер Дейл, вы к жене не полетите?»

Кейт. Хороший вопрос.

Адриан. Да, согласен.

Кейт. И что он сказал?

Адриан. Он сказал: «Да, как раз отправляюсь туда, потому и с чемоданом. Зашел с просьбой отменить пока доставку газет».

Кейт (помолчав). Хитер, да?

Адриан. Дьявольски.

Кейт. Отменил жену, потом отменил газеты. Хладнокровный мистер Дейл.

Мистера Джексона из дома 42 по Шоуэлл-Гарденс они прозвали Безжалостным Убийцей, потому что он носил элегантное полупальто и кожаные перчатки. Мистер Порлок, каждое утро подъезжавший за своей газетой на «ягуаре», был Джентльмен Растратчик, поскольку был единственным, кто покупал «Файненшл Таймс». Келвин О'Райли с Читем-стрит был Подручный, потому что он был большой и не очень умный.

Всякий, кто покупал лимонную карамель с шоколадной начинкой, по утверждению Адриана, был убийцей. Адриан питал отвращение к сластям и считал, что законопослушному гражданину не может нравиться такое противоестественное сочетание.

— Они попрали общественные нормы. Их нравственный компас взбесился. Они на все способны, Кейт. — И зловеще отзывался о том, кто покупал просто шоколад: — У него темные наклонности.

Кейт старалась основывать свои подозрения на более конкретных признаках, но и у нее вызывали сомнения люди, покупавшие чипсы со вкусом креветок. Впрочем, оба были согласны, что покупатели вафель в шоколаде «Кит-Кат» представляют в обществе силы добра.

Адриан обедал поздно, в 3 часа, после отца. Если Кейт была свободна от школы и погода была хорошая, они прогуливались вдоль канала. Хотя обстановка подходила для обсуждения, они редко разговаривали об убийствах и преступлениях вне магазина. Однажды Кейт спросила Адриана:

— Ты уйдешь из магазина? Устроишься на работу в городе?

— Не знаю. Может быть. Я стараюсь об этом не думать.

— Но твоему отцу всегда будет нужен помощник, да? Когда ему надо к оптовику или считать бухгалтерию, кто будет в магазине?

— Думаю, он хотел бы нанять помощника.

— Твою младшую сестру он ведь в магазин не пустит? — Кейт побаивалась его хмурой сестры, смахивавшей на панка.

Адриан засмеялся:

— По-моему, она вообще сюда не зашла ни разу. Это не для нее. Слишком занята — бочками изводит гель для волос и допрашивает меня о моих музыкальных вкусах. Думаю, он ни ее, ни меня здесь не хочет. Не может понять, зачем столько лет выкладывался на мое обучение, чтобы я в итоге продавал мятные конфетки.

— Но так оно и получается.

— Точно.

— А ты всегда делаешь то, что хочет папа?

Адриан вздохнул.

— Нет вообще-то. Но это его магазин.

— Но вообще, по-твоему, он знает, что для тебя лучше всего?

— Не знаю, Кейт, извини. У меня нет больших планов. Я просто плыву по течению. Я здесь счастлив — а он несчастлив от того, что я здесь.

Кейт бросила камень в канал.

— По-моему, взрослые иногда… Нет, я понимаю, ты тоже взрослый, но папы и мамы… или бабушки… они думают, что знают, что лучше всего для их детей, а на самом деле не знают. И часто даже придумывают что-то совсем плохое, а у детей планы гораздо лучше, но это ничего не значит, потому что бабушка — или кто там — взрослая, и решает она. Даже молодого это очень огорчит и сделает несчастным.

Кейт замолчала, словно бы договорив, но потом продолжила, не глядя Адриану в глаза:

— Например… вот такой пример… — Адриан услышал, что голос у нее немного дрожит. — Бабушка… но мне не полагается звать ее бабушкой, надо звать «Айви». Айви говорит, что в конце будущего года я пойду в Редспун.

— Интернат?

— Да. Она говорит, что у них есть бесплатные места для способных детей — это удача, а с ней мне жить неправильно. Говорит, что не может ухаживать за мной как следует. Я говорю, что за мной не надо ухаживать. Я умею готовить спагетти на тосте. Умею пользоваться стиральной машиной. А она говорит, что я должна быть среди сверстников. А я не люблю. — Голос у Кейт прервался на секунду. — По правде, я не так уж люблю быть со сверстниками. Они ничего не делают — только телевизор смотрят… и… может быть, они меня тоже не очень любят, потому что я не умею быстро бегать, и, может, кто-то считает меня странной. Больше всего я люблю, когда школа кончается и можно заняться детективной работой. Я пробовала ей об этом сказать. Говорила, что буду разгадывать преступления и что папа хотел, чтобы я этим занималась. Он хотел, чтобы я была сыщиком, а не уезжала в какую-то дурацкую школу далеко от дома. Папа никогда бы не отправил меня из дома…

Адриан дал ей бумажную салфетку, но она все равно смотрела в сторону.

— Она говорит, чтобы я не надоедала тебе в магазине. Говорит, что мешаю и что это неестественно — не иметь друзей своего возраста. Говорит, что ты, наверное, меня жалеешь и думаешь, что я очень странная.

Адриан опустился на колени и повернул ее голову так, чтобы Кейт смотрела на него.

— Кейт, не слушай ее. Ты не мешаешь, и ты не странная. Ты мой друг. Один в магазине полдня я бы спятил. В тебе смысла больше, чем во всех остальных. Я тобой восхищаюсь, Кейт, восхищаюсь. Посмотри на меня. Мне двадцать два года, а я ничего не делаю. Никуда не двигаюсь. Тебе десять, и ты как маленький трудолюбивый улей — вечно бежишь, вечно с каким-то проектом, вечно с каким-то делом. Рядом с тобой взрослые кажутся мертвыми. Неважно, сколько тебе лет. Хоть восемьдесят пять, хоть двадцать пять — я все равно был бы твоим другом. Ты горишь светлее, чем мы, все остальные. Она должна тобой гордиться.

Несколько минут они молчали.

Кейт посмотрела на Адриана и сказала:

— Я не поеду в эту школу.


12


Кейт и Тереза сидели на бетонных ступеньках Рэмзи-хауса. Матовое стекло перед ними было разбито, и через дыру они ясно видели окна третьего этажа в Чаттауэй-хаусе.

— Знаешь рыжего из двадцать шестой квартиры? — спросила Тереза.

Кейт не знала никого из этого дома. Тереза говорила о своих соседях так, как будто Кейт прекрасно знала и их самих, и их привычки. Кейт это нравилось.

— Он темный человек. У него густые рыжие волосы и густая рыжая борода. Целый день сидит на бугре и ест апельсиновые корки из пакета. Он может предсказывать будущее. Все время предсказывает, что со мной случится. И давным-давно сказал мне про тебя.

— Что он сказал? — спросила Кейт.

— Он заставил пообещать, что не скажу.

Кейт не стала настаивать. С Терезой не удавалось говорить напрямик. Всегда загадки. Это Кейт тоже нравилось.

— Кто его сосед?

— Ирландец. Его зовут Винсент О'Ханорахан, и он разговаривает так: «Оделоделоделоделодел». Надо глаза закрывать, чтобы понять, что он говорит, и брюки ему всегда малы. Я была у него в квартире. Он стоял у окна и помахал мне, чтобы вошла. Я вошла, он дал мне печенье с чем-то розовым и кокосом, но назвал это не печеньем, назвал «Кимберли». Я сказала, что это имя девочки, а он сказал, что никогда не встречал девочки с таким именем, и спросил, как меня зовут. У него повсюду картинки с Марией и Иисусом, а в кухне пахло кофеем. Я сказала, что меня зовут Тереза, а он заплакал. Опустил голову на стол и плакал, плакал. Я печенье съела и ушла.

Кейт смотрела на Терезу. Она не могла понять, что в ее рассказе правда, а что выдумка. Потом подумала, что, может быть, все правда. Подумала, что у Терезы все не как у людей. Она посмотрела на окна.

— Слушай, они там смотрят телевизор. — Ее удивило, что кто-то смотрит телевизор в такой солнечный день.

— Это мистер Франк и миссис Франк. Они самые старые в доме. У миссис Франк весь день работает телевизор на полной громкости. Она сидит в большом вязаном одеяле — связала его сама — с цветными квадратиками. Мистер Франк сказал, что она связала его, когда была моложе. Сказал, что не мог понять, для чего она его вяжет. Иногда мистер Франк разговаривает со мной, дает десять пенсов на конфеты и говорит, что я хорошая девочка. А иногда называет грязной чернушкой и паршивой полукровкой и говорит — отправляйся в свои джунгли.

Кейт и Тереза посмотрели друг на дружку и расхохотались.

К ужасу миссис Финнеган, Кейт и Тереза подружились. После эпизода с математикой Кейт увидела Терезу с другой стороны. Она поняла, как скучно Терезе на уроках, что она всегда знает ответ, но не хочет поднимать руку. И сидит с отсутствующим видом, рисует какую-то ерунду, а остальные тянут руки и дают один неправильный ответ за другим. Она видела, что миссис Финнеган смотрит на нее как на что-то, во что она наступила ногой. Она почти поняла теперь, почему Тереза ведет себя так дико.

Сначала Кейт отнеслась к ней немного цинично. А когда поняла, что Тереза не совсем сумасшедшая, пригласила ее к себе на чай. Она подумала: увидит Айви такую нужную подругу-сверстницу и, может, раздумает отправлять ее в Редспун. Но Тереза рассказывала странные истории, у нее были безумные идеи, и она, по-видимому, так же любила бродить одна, как Кейт. Кейт не показала ей свой кабинет и не рассказала об агентстве… но подумала, что когда-нибудь расскажет. Она заметила, что Тереза на редкость наблюдательна.

Сидеть на ступеньках было неудобно, и они вышли на теплое позднее солнце. Кто-то завел Алтею и Донну,


 музыка оглашала пустые улицы. Они шли по газонам между большими домами, мимо лазалки, где застрявший малыш звал на помощь.

Они вышли из микрорайона по мосту над железной дорогой и шли вдоль старой, обветшалой кирпичной стены. Через несколько сотен метров они очутились перед зеленой дверкой в стене и вошли на кладбище святого Иосифа. Церковь и кладбище располагались на крутом склоне. Церковь была на его середине, и сверху к ней вела извилистая тропинка, а снизу — дорога от больших ворот. По обе стороны церкви в высокой траве и бурьяне были беспорядочно разбросаны могилы, какие-то с повалившимися надгробьями, какие-то — с нелепо наклонившимися.

Все могилы были старые — от начала века до 1950-х. Новые занимали только маленький участок за церковью — это были надгробия детей прихода. Блестящие, из черного или белого мрамора, с золотыми надписями и улыбающимися лицами умерших детей в маленьких овалах, они отличались от остальных памятников, замшелых и обвитых плющом. На детских всегда были свежие цветы, каменные мишки и линялые куклы. Среди них была могила Уэйна Уэста, мальчика, которого Кейт смутно помнила по первому подготовительному классу, — он засунул голову в пластиковый пакет и задохнулся. Его каждый год поминали на молитвах в школе и на мессе, но Кейт сомневалась, что он умер именно так. Это была удобная история для поучения других. Кейт ожидала дня, когда учителя предъявят на собрании слепого мальчика, которому выбили глаз снежком с камнем внутри. В школе уже провели беседу о мальчике, потерявшем ногу из-за того, что он играл на железнодорожных путях. Кейт рисовала себе жуткую картину: учителя из школ-соперниц выпрашивают в местной больнице искалеченных детей и объясняют их несчастья озорством. «У меня здесь парализованная девочка — наглядный пример того, как опасно наваливаться на спинку стула». «Этот полуслепой мальчик — наглядное доказательство пользы моркови».

Тереза, по-видимому, проводила много времени на кладбище. Ей нравилась выветренная кирпичная стена, отгородившая его от внешнего мира. Церковь и могилы вокруг были того же возраста, что и квартал, где жила Кейт. Он тоже был островком в окружении новых тупиков и проездов микрорайона. Но на кладбище тебе никто не мог помешать. В будни никто туда не ходил. Приезжал и уезжал священник на помятом «Вольво», но никогда не замечал Терезу, сидевшую под стеной и разглядывавшую филигранные скелетики мертвых листьев.

Сегодня они сидели под конским каштаном возле камня семьи Керни. Родители и трое детей погибли в пожаре в 1914 году. Уцелела только младшая дочь, Мюриэл, дожившая до 1957-го. Ее вечно будет помнить любящий муж Уильям, но признаков его самого тут не было. Тереза встала, подошла к кустам и принялась срывать мелкие красные ягоды.

— Не ешь их, — сказала Кейт. — Могут быть ядовитыми.

— Ядовитые, — ответила Тереза, — но если немного съесть, не умрешь. Я не собираюсь их есть.

— А зачем срываешь?

— От них жутко болит живот и жжет десны.

Кейт подождала дальнейшего объяснения, но Тереза молча продолжала срывать ягоды и класть в карман шорт.

Подумав немного, Кейт спросила:

— Это чтобы школу пропустить?

— Я хожу в школу, когда хочу. Могу прийти сюда и просидеть весь день. — Наполнив карманы, Тереза села рядом с Кейт и выдернула травинку. — Это для отца — он мне не отец, но я должна его звать отцом. Люблю что-нибудь ему сделать.

— Что сделать?

— Что-нибудь вредное. Чтобы он заболел. Чтобы валялся в постели и к нам не цеплялся. К маме. Он мне говорит: «Принеси мне попить, я тут от жажды подыхаю». Я иду и делаю чашку «Лифта» — чайного лимонного напитка, который тебя поднимает как лифт. Он обожает его. Только еще с сахаром — «горячий лимонад», сладкое любит, как маленький. Кладу ему полную чайную ложку «Лифта», две полных ложки лимонной жидкости для мытья полов, три полных ложки сахара, и он пьет, как будто месяц не видел воды.

— Ты его отравляешь! — выпалила Кейт.

— Я его не отравляю. Я его сдерживаю. Люблю раз в месяц его сдержать. Чтобы побыл у себя в комнате. Чтобы дал нам вздохнуть. Он любит рулеты с джемом. На завтрак их ест. И чтобы джема сверху еще добавили. Кричит мне с кровати: «Где мой завтрак, девочка?» Теперь я ему добавлю ягодок в добавленный джем.

— Но разве он не болен?

— Мы слышим, как он кричит у себя в спальне, катается, держится за толстое свое пузо, и включаем телевизор. Мама ведет его к врачу, врач говорит, у него язва желудка — говорит, от пьянства. Доктор глупый… доктор хочет, чтобы он ушел, доктор ненавидит этот район. Мама говорит: «Карл, пожалуйста, умоляю, не пей. Ты убиваешь себя. Что мы будем делать без тебя?» А он бьет ее кулаком по лицу, ломает ей ребра, и я ему еще что-нибудь делаю.

Кейт долго молчала. Потом сказала:

— Ты не убьешь его, нет? Потому что узнают. Детективы узнают. У них судебно-медицинская экспертиза. Они сделают вскрытие и найдут улики. Они поймут, что это — убийство. Тебя посадят в тюрьму.

— Мне здесь нравится: здесь тихо и не страшно, и никто ко мне не пристает. А дома я включаю телевизор погромче и только думаю, как бы уехать. Сестра уехала. Мама никогда не уедет. Мне надо уехать. Я прячусь, сбегаю тайком, чтобы он до меня не добрался — ему уже сколько месяцев не удавалось, но я знаю, он хочет добраться, и если опять меня изобьет, я его убью и труп спущу в мусоропровод, чтобы он там упал в контейнер.


13


Совершенно секретно.

ЖУРНАЛ ДЕТЕКТИВА.

Имущество агента Кейт Мини.


Пятница, 24 августа.

Наблюдение в автобусе было невозможно, потому что рядом сидел псих. Он показал свою коллекцию автобусных билетов (все с цифрами 43) и спросил, верю ли я в Христа Спасителя. Я сказала, что доказательств недостаточно.

Опять видела женщину с пустой детской коляской. Сегодня — возле игровой площадки.


Суббота, 25 августа.

Адриан дал мне испытать новый магнитофон в магазине. Качество звука разное — плохо слышно в моей брезентовой сумке, где он был спрятан. Есть довольно отчетливые записи миссис Холл, когда она просила купон для игры «Угадай мяч» и мистера Виккерса, когда он сердился из-за собачьего помета в квартале. Потом долгий неразборчивый диалог, где слышно было только: «Он не потерпит мальвы». Не уверена, что удастся много записать в «Зеленых дубах».


Воскресенье, 26 августа.

Высокий хромой мужчина подозрительно вел себя позади дома мистера и миссис Эванс.

Видела, как он 20 минут стоял у задней калитки, а потом громким шепотом стал звать: «Шерли!» Миссис Эванс появилась в заднем окне и бросила ему ключи. Он вошел в заднюю дверь. Больше ничего не наблюдалось. Адриан посоветовал не говорить мистеру Эвансу… сказал, что это любовник!


Понедельник, 27 августа.

После обеда посетила мясника мистера Уоткина. Отметила, что мистер Уоткин нюхает мясо, когда в магазине нет покупателей, — мясо, от которого он морщит нос, он выкладывает на прилавок спереди. Мистер Уоткин увидел, что я смотрю, и объяснил: «Ротация ассортимента». Очень интересно.


Вторник, 28 августа.

Сегодня ходила на кладбище. Рассказала папе о работе. На кладбище очень тихо. Наблюдать нечего.


Среда, 29 августа.

Снова у мистера Уоткина, но покупателей опять очень мало. Отмечено сходство между упаковкой крысиного яда, который мистер Уоткин держит внизу за прилавком, и упаковкой приправы для «Особых котлет». Отметила также, что мистер Уоткин близорук (сперва подумал, что я миссис Кан), теперь беспокоюсь, что он может совершить непредумышленное убийство.


Четверг, 30 августа.

Смуглая приземистая женщина стояла перед «Г. Сэмюел» в «Зеленых дубах» и 45 минут смотрела на витрину. Любовалась?


Пятница, 31 августа.

Сказала Адриану, что беспокоюсь насчет мистера Уоткина, а он сказал, что у него больше никто не покупает мяса, так что не стоит беспокоиться. Адриан сказал, что магазин для мистера Уоткина — скорее, хобби. Сказал, что иногда миссис Уоткин просит подруг зайти и что-нибудь купить, но потихоньку отдает им деньги, а мясо просит сразу выбросить на помойку. Такие заговоры у меня под носом.


Суббота, 1 сентября.

«Зеленые дубы». Сегодня два часа перед банком. Ничего примечательного, только низенький человек проходил мимо и тащил за туфлей полтора метра прилипшей туалетной бумаги.


Воскресенье, 2 сентября.

Замечен подозрительный мужчина, слонявшийся по автостоянке «Сейнсбери» непонятно с какими намерениями.


14


Кейт поняла про Терезу удивительную вещь: Тереза совсем не разбиралась в степенях озорства. Она знала, что некоторые поступки считаются плохими, но относительная важность таких поступков была выше ее понимания. Требовалось много времени и много проб и ошибок, чтобы для нее прояснился масштаб злодеяния.

Она поняла, что реагировать на школьный звонок — это неправильно. Прежде, услышав звонок, она отбрасывала ногой стул, опрометью выбегала из класса и застигала врасплох пустую игровую площадку. Это было неправильно. Ведь звонок давали для того, чтобы сообщить время учительнице, а не для того, чтобы детям дать сигнал для игр. Тереза считала, что учительнице проще посмотреть на свои часы или на большие тикающие часы на передней стене класса, но теперь осознала, что надо готовиться к бегству более тонко и медленно: книжки потихоньку съезжали с парты в открытую сумку, а сама она в это время напряженно смотрела на учительницу. Кейт помогла ей, и теперь она это поняла. Но даже теперь, в их последний год в школе святого Иосифа, Тереза не понимала, что реагировать на звонок — меньший проступок, чем вырезать свое имя на парте или класть червей в пудинг с бланманже Даррена Уолла.

После многих злополучных опытов, постепенно раздвигая границы, Тереза в конце концов набрела на самое страшное, что только можно натворить в школе. Однажды серым дождливым днем, в обеденное время, когда детям пришлось играть в помещении, Тереза слишком быстро обогнула угол и открыла истину. В ходе последовавших бесконечных разбирательств Тереза осознала, что бегать с ножницами — величайшее злодеяние, а бегать с ножницами и при этом катастрофически наткнуться на бедро директора — злодейство, вообще уже не поддающееся оценке.

Новость быстро распространилась по распаренным классам, но слухи распространились еще быстрее. Уже через несколько минут пошли гулять дикие истории. У Терезы Стентон был топор. Тереза Стентон пыряла ножом всех подряд. Тереза Стентон зарезала директора и собирается убить всех учителей. Дети, захваченные этой бурей сплетен, только бегали по кругу и подпрыгивали, как собаки в грозу.

На первой из множества ассамблей, посвященных этому происшествию, с неохотой был выяснен истинный скромный размер ущерба. Мистер Вудс чудом избежал серьезного ранения, но дорогие брюки от «Дома Фрейзера» были «располосованы непоправимо». Кейт, в некотором роде специалистку, не впечатлили предъявленные улики. Мистер Вудс держал перед учениками брюки, демонстрируя маленькую затяжку на ткани, и медленно обходил класс, торжественно повторяя: «Представьте себе, что это было ваше лицо», а иногда для пущего эффекта обращался к кому-нибудь персонально: «Да, Карен, представь себе. Твое лицо».

Тереза была озадачена. Она не могла поверить, что будет наказана за случайную неловкость; она не могла понять, какой цели послужит наказание.

Кейт знала, что мистер Вудс накажет ее в назидание другим. После экстренного собрания Ассоциации учителей и родителей было объявлено, что ее на неделю отстраняют от занятий. Погода была гнусная, и Тереза не могла проводить дни на кладбище. Кейт думала о том, как Тереза, запертая в тонкостенной коробке своего дома с отчимом, изобретает способы нейтрализовать его, и горячее, чем всегда, желала предотвратить преступление.


15


Лазалка представляла собой купол из металлических труб. Металл местами заржавел, и, когда дул ветер, как сегодня, поток воздуха находил пустые дырки от болтов в каркасе и играл печальную мелодию на трубах. Кейт обожала эти звуки. Они помогали думать. Она висела вниз головой на вершине купола, подметая волосами красный цемент. По краям площадки носились пакеты от чипсов и полиэтиленовые мешки, ветер доносил запахи вареных овощей из квартир и промышленные запахи фабрик.

Она опять пришла на маленькую детскую площадку в тени Трафальгар-хауса, и взгляд ее плыл мимо подъезда, мимо сотен балконов с развешенной стиркой, мимо педальных пластиковых тракторов, гниющих кухонных буфетов, мимо чащи антенн, вдаль, где белые облака катились по голубому шоссе неба. Если ноги не выдержат, она оторвется, и пролетит вниз много километров, и упадет на подушку облака. Она смотрела, как они катятся, и думала о подозрительном, которого увидела в «Зеленых дубах».

Кейт заметила его после школы в понедельник, как только он свернул за угол и направился к банкам. Она была уверена, что этот самый человек сидел там на днях. Тогда она его толком не разглядела, но приметила его осанку и сейчас ее вспомнила. Кейт не сомневалась, что увидит в его лице что-то особенное, и действительно, когда она подошла поближе и разглядела его черты, ее охватило легкое волнение. Человек смотрел через детскую площадку на отделение банка «Ллойдс». Кейт наблюдала от дверей строительной компании. Человек выглядел так, как будто старался вести себя нормально; Кейт знала эти признаки, она сама так действовала, когда вела наблюдение. Он сидел в неудобной позе, поглядывал на свои часы, глаза у него бегали, вид был настороженный. Кейт обошла его по широкой дуге и заняла позицию на скамье у него за спиной, в отдалении. Подозрительный — и как раз в том месте, где она всегда ожидала увидеть подозрительного. Она была спокойна, потому что была готова. Она знала, что теперь начнется настоящая работа. Прежде всего — наблюдение. Ей надо было составить связное представление о планах подозреваемого. Действует ли он в одиночку? Кейт сомневалась; вначале она подумала: ограбление банка в одиночку — предприятие опрометчивое, отчаянное, без предварительного плана. Но он слишком спокоен. Разведка ли это, или налет уже почти созрел? Кейт не знала, но интуиция подсказывала, что это только начало — она наблюдает за банками давно, а его видела до этого только раз. Вопрос: сколько у нее теперь времени?

С тех пор она наблюдала его ежедневно. Он всегда сидел перед банками с четырех до пяти, то есть перед закрытием. Кейт ехала на автобусе в «Зеленые дубы» прямо из школы. Занимала излюбленный пост на скамейке, ела завернутые утром сэндвичи с арахисовой пастой, и через несколько минут появлялся он. Трудно было определить, на какой банк он нацелился. Похоже, на «Ллойдс». Он ничего не записывал и не фотографировал. Это привлекло бы внимание, а он профессионал. Теперь Кейт поняла, что он работает один — не было признаков ни шайки, ни сообщников.

Где-то проехал фургон с мороженым. Пробренчали «Зеленые рукава» и внезапно смолкли. Она пыталась запомнить его. К ее разочарованию, самодельная книжка быстрого опознания оказалась совершенно бесполезной при реальной работе. Впервые разглядев как следует его лицо, она помчалась домой, чтобы составить фоторобот из своих полосок. Самый лучший вариант получился совсем на него не похож. Он был вообще ни на что не похож. Единственное, что ее порадовало, — профессиональные фотороботы в «Полиции 5» выглядели немногим лучше. Кейт подумала, что если человек с таким лицом покажется на улице, тут же вызовут служителей из зоопарка, чтобы выстрелить в него ампулой с транквилизатором.

В следующий раз она решила взять фотоаппарат, а пока что попыталась прибегнуть к рисунку — в «Как быть детективом» они именовались «опознавательными набросками».


Внимательно рассмотрите вашего подозреваемого. Постарайтесь описать его в нескольких словах. Если можете, сделайте набросок. Толстый он или худой, высокий или низенький, хорошо одет или неряшлив? Есть ли у него какие-то отличительные черты? Отметьте, во что он одет, но помните: одежду можно сменить, усы могут быть накладные, волосы можно остричь. Умелые преступники — мастера перевоплощения.


(Последнее предложение Кейт подчеркнула.)

Однако трудность была с глазами. Глаза были пугающие, и в то же время их невозможно было запомнить. В кабинете она спросила Мики:

— Мне не нравятся его глаза. Как ты считаешь?

Мики, как всегда, был осторожен в суждениях.

— По-моему, в них есть жестокость.

Мики мрачно смотрел перед собой.

— Убийца? Ну, ему не впервой. Мы знаем, что банковские грабители-одиночки — безжалостные преступники.

Мики и Кейт уже побывали в библиотеке и провели кое-какие изыскания. Их несколько огорчило, что многие налетчики не останавливались перед убийством. Бандит-одиночка Джон Элджин Джонсон с вороненым револьвером. «Красавчик» Чарльз Артур Флойд — побоище в Канзас-сити. «Малыш» Джордж Нельсон. Банда Баадера-Майнхоф. Симбионистская армия освобождения… список продолжался. Их смутила эта информация. Даже расстроило, насколько отличаются по тону библиотечные взрослые книги о преступности от бодреньких советов и картинок в «Как быть детективом». У Кейт и Мики в руководстве было много об изменении внешности и о секретных кодах, но ничего о том, как действовать против фанатиков из «Фракции Красной армии», против психопатов, дорвавшихся до оружия, ничего о том, как людей обливают бензином и угрожают зажигалкой. Кейт покусывало сомнение насчет того, насколько жизненно правдива ее книга.

В ногах закололо, Кейт села на купол и окинула взглядом местность. Она поняла, что им с Мики вдвоем не управиться с подозреваемым. Надо собрать как больше улик и сведений о нем. Выяснить, где он живет, выяснить, как он планирует отход. Все налетчики сперва проводят репетицию. Она будет ждать, следить и записывать все, что видела. Потом, когда ограбление произойдет, она, наверное, не сможет передать преступника полиции, но может сообщить достаточно сведений, чтобы полиция его настигла. Она не сомневалась, что это позволит ей получить особую должность, о которой она мечтала. Понятно, не настоящую должность — она должна ходить в школу, — а чтобы, например, ее иногда вызывали для особо сложной слежки. Полиция поймет, какая от нее польза. Много ли ребят подготовлены так, как она? Много ли людей умеют быть невидимыми, как Кейт?

«Знаешь, Кейт, кажется, твои подозрения насчет дома пятнадцать в промзоне Лангсдейл, как всегда, подтвердились».

«Контрабанда алмазов?»

«Именно. Широкая сеть, охватывающая все центры алмазной промышленности: Кейптаун, Амстердам, западные центральные графства. Задача в том, Кейт, чтобы проникнуть в строение. Нам нужны фото упаковок непосредственно в помещении. Наши люди не могут подойти близко. Мы пробовали как обычно — под видом газовых контролеров, мойщиков окон и так далее, — но там прожженная публика. Они никого не подпускают близко. Подозревают каждого… кроме, может быть…»

«Ребенка?»

«Точно».

Кейт посмотрела на градирни и увидела простершееся перед ней будущее. Работа в кабинете, обеды с Мики в «Ванези», обсуждение дел с Адрианом, привлечь Терезу к работе — и никакого Редспуна.


2003

Голоса в атмосферных помехах


16


Он никогда не ожидал увидеть что-нибудь на мониторе системы наблюдения. Никто никогда ничего не видел в ночную смену.

Вот уже тринадцать лет смотрел он этот монитор. Закрыв глаза, он продолжал видеть пустые коридоры и запертые двери в мягких серых тонах. Иногда ему думалось, что это просто мерцающие фотографии — снимки неподвижной натуры, которые никогда не изменятся. Но однажды среди ночи появилась она — и больше он так не думал. Это было в предутренние часы второго дня Рождества. Центр не работал только в день Рождества и в пасхальное воскресенье, и Курт всегда дежурил оба этих дня в сокращенной бригаде из двух человек. Покупателям не нравилось, что центр закрыт. Каждое Рождество он наблюдал рассерженную маленькую толпу стучащих в стеклянные двери с требованием, чтобы их впустили. Он наблюдал за ними в мониторе и думал, как они похожи на зомби. Восставшие из мертвых требуют возмещения убытков.

Сейчас, на посту наблюдения, в обществе лишь обшарпанного «Филипса», он откинулся на спинку кожаного вращающегося кресла, отвинтил пробку термоса и подумал, не рано ли приниматься за сэндвичи. Ди-джей завел «Уичита лайнмен» для Одри из Грейт-Барр. Курт тихо подпевал Глену Кэмбеллу. Скотт вытащил короткую спичку и теперь в темноте обходил обледенелые автостоянки вокруг центра. Курт невольно улыбнулся.

Камеры переключились, и на экране возникли двадцать четыре новых мерцающих панорамы. В верхнем левом мониторе мелькнул Скотт, двигавшийся наискось по низу экрана. Пар его дыхания показался за секунду до него самого и был виден еще секунду после того, как он скрылся.

Перед Новым годом Курт принял решение. Оставалась еще неделя, но решение уже созрело. Запомнить его было легко, потому что оно было такое же, как в прошлом году и в позапрошлом: он уволится и уберется из «Зеленых дубов». Но на этот раз решение было твердое. Он не собирался задерживаться здесь надолго, но прошло уже тринадцать лет, и он не понимал, куда они делись. Обходил пустые коридоры, ел сэндвичи среди ночи, смотрел на свое отражение в одностороннем стекле. Он как будто не мог уйти, что-то его всегда удерживало. Его беспокоило, что жизнь утекает сквозь пальцы, а он, кажется, только и мог, что наблюдать за тем, как она утекает. У него не было цели заняться чем-то другим, но он думал, что ее надо найти.

Он закрыл глаза и вообразил картинку, снятую сверху в инфракрасном свете: он и Скотт — две красные точки в центре громадной синей тени, покрывшей сердцевину центральных графств. Через несколько часов в торговый центр набьются тела, и они со Скоттом затеряются в кутерьме теснящихся цветных пятнышек. Курт вызвался на двойное дежурство и со страхом думал о толкотне и шуме предстоящего дня. Остальные охранники были семейные и предпочитали проводить выходные дни с семьей. Особенно проводить их с семьей в «Зеленых дубах» или, для разнообразия, в другом торговом центре — подальше, на окраине. Курт наблюдал, как они хмуро проталкиваются сквозь толпу выходного дня, желая порадоваться жизни с другой стороны. Свободное время — что им делать со свободным временем?

Он откусил от сэндвича с рыбной пастой и посмотрел на часы — 4 утра. Для него с шести до восьми были самые лучшие часы смены. Он любил смотреть, как собираются потихоньку утренние рабочие. Любил смотреть, как уборщики неумолимо уничтожают все следы предыдущего дня, стирают отпечатки пальцев, сметают волосы, высасывают пыль — убирают свидетельства человеческого присутствия. С каждым их движением в голове у него прояснялось. Горластый младенец, разбушевавшийся пенсионер, женщина в отчаянии, одинокий мужчина, неумелый магазинный воришка, инкогнито, гадящий в лифте… все вычеркивались один за другим. Все упаковывались в мусорные мешки и по серым коридорам уезжали к контейнерам. Пробуждение центра было для него как колыбельная, успокаивало, умиротворяло его, и он отправлялся домой спать.

Курт протянул руку за чипсами и краем глаза заметил что-то необычное. Он повернулся к стене мониторов и увидел фигуру, стоящую напротив банков и строительных корпораций на втором этаже. Это был ребенок, девочка, лицо ее не удавалось разглядеть. Она стояла не шевелясь, с блокнотом в руке, а из сумки у нее высовывалась игрушечная обезьянка. Курт развернулся в кресле, чтобы взять рацию и сообщить Скотту, но она исчезла с экрана. Он повернул камеру — ничего. Он быстро перепробовал все позиции камеры этого монитора — ее нигде не было. Удивляясь тому, как вдруг забилось его усталое сердце, он соединился со Скоттом.

*


В 6.55 утра, оставив машину на промерзшей подземной стоянке, Лиза поднялась на лифте на первый этаж торгового центра «Зеленые дубы». Она ненавидела травмирующий звон будильника в 5.30 утра, а еще больше ненавидела следующие семнадцать часов бодрствования, но было что-то успокаивающее в привычном, предсказуемом проходе по центру ранним утром. Невнятное позванивание музычки, соединяясь с запахом моющих средств и собственной пьяноватой усталостью, рождало воздушное, зыбкое ощущение.

Лифт женским голосом попросил, чтобы она подождала, когда откроется дверь. Лиза и не собиралась опережать события. Звоночек оповестил, что двери раздвигаются, и она вышла навстречу искусственной заре центрального атриума. Был второй день Рождества, день подарков — неизбежного хаоса, но в этот час все еще было тихо.

Она будто скользила по полированным дорожкам мимо армии уборщиков, которые мыли, терли, лощили центр. Лиза подумала, что «уборщики» — слишком приблизительное определение. В «Зеленых дубах» общий процесс уборки был разделен между пятьюдесятью или шестьюдесятью специализированными отрядами, один другого эзотеричнее. Кажется, не было ни одного уборщика нормального трудоспособного возраста. Как будто всех от шестнадцати до шестидесяти подмела война. Может, и не война, а лучше оплачиваемые работы. Так или иначе, зрелище почти что детей, работающих рядом с хромыми, ревматическими стариками, создавало в «Зеленых дубах» убедительную атмосферу работного дома.

Сегодня первым по дороге ей попался Рэй, один из легиона мойщиков окон, возивший резиновую лопатку по стеклянным плоскостям «Бургер-кинга». Было в Рэе что-то такое, из-за чего всякий раз при встрече с ним хотелось крикнуть: «Как дела, Рэй?» — громче, чем требовалось, получив в ответ неизменное: «Отлично, спасибо». В нескольких метрах от Рэя мальчик с тряпкой и бутылочкой детского масла медленно наводил лоск на шесть километров металлических перил центра, как делал это ежедневно. Наверху она прошла мимо подъемной люльки на колесах. Молодой человек в люльке просовывал синтетическую пыльную тряпку в тысячи отверстий навесного пластикового потолка у себя над головой. Обработав участок, он включал мотор и переезжал к соседнему.

Но не все были на виду. Лиза остро ощущала скрытое присутствие охраны. По утрам она чувствовала на себе усталые взгляды и отдавала отчет в каждом своем движении. Из-за постоянной этой обузы наблюдения она чувствовала себя подозреваемой, и со временем это ощущение вины вынудило ее затеять маленькую игру. Она воображала, что в сумке у нее не сморщенный мандарин и семнадцать пустых конвертов, а что-то нелегальное: бомбочка с часовым механизмом, тайное сообщение, упаковка с запретным содержимым — неважно что. Разные жанры, смешавшись у нее в голове, родили некую бессвязную шпионско-террористско-партизанскую фантазию. Она менялась ото дня ко дню, но невидимые охранники всегда фигурировали в ней как наци.

Лиза пыталась представить себе, насколько естественно и убедительно выглядит она перед камерами в роли менеджера утренней смены. Выглядит на сто процентов замордованной рабочей лошадью. Кто заподозрит такое жалкое существо? Да, она правильно обулась в потрепанные кроссовки. Она деловито, но спокойно прошла мимо «Пончиков Данкин» и «Поздравительных открыток» и, открывая зеркальную дверь в служебный коридор, воображала потрескивание радиопомех и хлюпанье чая в комнате охраны. Она была уверена, что не вызывает подозрений у толстопалых жевателей бисквитов.

Войдя в дверь, она крадучись двигалась вдоль серых бетонных стен. Если ее застигнут, операция провалена. Двери она открывала спиной, чтобы не оставлять отпечатков пальцев; выходы поперечных коридоров преодолевала вскачь, перед каждым поворотом останавливалась и прислушивалась, не слышно ли шагов за углом. Задача состояла в том, чтобы коридорами добраться до задней двери «Твоей музыки» никем не замеченной. Она даже себе не признавалась, насколько серьезно относится к этой игре. На прошлой неделе она растерялась, когда обнаружила, что в десяти шагах за ней шел по лестнице кто-то из обувного магазина «Дольчис» и, вероятно, наблюдал всю эту нелепую пантомиму.

Сегодня она увидела впереди охранника и юркнула в закуток позади вентиляционного короба. Когда охранник прошел, она заметила внизу за трубой какую-то ткань. В другой раз она пошла бы себе дальше. Тряпки, засунутые за трубы, вообще ее мало интересовали. Но сегодня, в несколько партизанском расположении духа, она посмотрела на тряпку внимательнее. Та оказалась симпатичной игрушкой. Лиза высвободила ее из-за трубы и осмотрела с восхищением. Это был он — сантиметров двадцати ростом, в костюме в полоску и в гетрах. Выражение лица — деловитое. Он был обезьяной. Лиза удивилась находке. Это был замечательный, нетронутый фрагмент иного мира, взявшийся невесть откуда. Она ума не могла приложить, как он сюда попал. Он был немного пыльный, спина испачкана серой краской, но в остальном выглядел до странности свежим и бодрым. Щеголеватый господин, такого можно взять с собой куда угодно, с таким не стыдно показаться в обществе. Лиза стряхнула с него пыль, а потом при помощи прежде совершенно лишней петли на сумке усадила его в отделение у себя под боком. И пошла на рабочее место, не думая о том, видел ее кто-нибудь или не видел.


Неопознанный охранник

Северный пассаж

Когда твой взгляд обегает толпу, он зацепляется за некоторых людей. Может быть, за девушку с лоснящимся лицом и золотыми цыганскими сережками. Или за пожилую даму в темном парике. Это как крутить ручку настройки в приемнике и смотреть, где остановилась стрелка.

Эти лица среди лиц — что они делают в «Зеленых дубах»? Одинокий мужчина покупает рубашки. Печальная пара хочет как-то убить воскресенье. Женщина мечтает, чтобы кто-нибудь обратил на нее внимание. В людный день четыреста тысяч разных историй поднимаются в воздухе, как воздушные шары, и пристают к потолку.

«Зеленые дубы» — не только кирпич и известь, я всегда это знал. Голоса сливаются и создают в здании его собственный, особый звук. Никто не замечает его, но все слышат; он и приводит их сюда — негромкие атмосферные помехи. Если настроиться на правильную частоту, сквозь него прорвутся отдельные голоса, и ты мог бы услышать любой. Услышал бы, что они надеялись найти в «Зеленых дубах». Услышал бы, чем им могли помочь «Зеленые дубы». Я думаю, «Зеленые дубы» могут помочь каждому. Я думаю, «Зеленые дубы» слышат каждый голос.


17


День в «Твоей музыке» обещал быть мучительным: банковские выходные


 — чистое наказание. Центр будет набит битком, и посетители продемонстрируют особое праздничное сочетание издерганных нервов и глупости, злясь на себя за то, что не нашлось в праздник места получше. В довершение кошмара ожидался визит Гордона Тернера, регионального управляющего, — эта перспектива всегда приводила Кроуфорда в состояние невменяемости.

Лиза была заместителем директора большого магазина «Твоя музыка», подчинялась непосредственно директору, долговязому изможденному Дейву Кроуфорду, и теоретически командовала пятью дежурными администраторами. Кроуфорд именовал ее «дежурной управляющей», этим своевольным переименованием должности незаметно переменив ее роль в руководстве, — на нее возлагались самые плохие смены. Она распоряжалась в магазине по утрам и поздним вечером, по воскресеньям и в банковские выходные. Это и были, видимо, ее «дежурства».

Лизу Кроуфорд бесконечно забавлял. Она не переставала изумляться тому, что он может неделями находиться в состоянии ярости, тогда как большинство людей выдыхается за несколько минут. Ей безумно нравилось, как его речь делается тем мужественнее и свирепее, чем нежнее обсуждаемый предмет, из-за которого он ярится («Какая п…а поцарапала эту ё….ю вывеску?») Она изумлялась тому, как решительно он рвал с логикой и здравомыслием. Но больше всего ее радовало в нем полное отсутствие самоконтроля — он всегда носил слишком тесные джинсы и во время разговора бесстыдно выщипывал их из заднего прохода, а ходил так, как будто неделями не слезал с седла. Это внушало особенное отвращение магазинным охранникам, чье мужское достоинство и так было уязвлено тем, что они в подчинении у гомосексуалиста, а тут еще все время приходилось наблюдать признаки анального дискомфорта.

Визиты позволяли высшему руководству оправдать свое положение. Они позволяли ему доказать, что оно неизмеримо лучше управляло бы магазином, чем нынешняя администрация. Оно указывало на упущенные возможности сбыта, на вялое продвижение товаров, на слабое знание продукции, на скверное обслуживание, на жвачку на ковре, на чрезмерный пирсинг у персонала. Если кто-то из персонала оплошал, считай, что оплошал и Кроуфорд, а значит, и Тернер тоже, и так связующий цемент тревоги, паники и шантажа густо растекается по всем — от шестнадцатилетней школьницы, подрабатывающей по субботам, до регионального управляющего.

Но, к несчастью для Кроуфорда, работникам «Твоей музыки» было уже все равно. Сигнал тревоги был дан три месяца назад, три месяца путем шантажа их заставляли отрабатывать сверхурочные часы бесплатно, раз за разом им объявляли о визите, и в последнюю минуту он отменялся. Отмены были частью игры: не вредно слегка встряхнуть магазин угрозой визита, а осуществлять ее не обязательно. За три месяца визит отменялся шестнадцать раз; персонал был изнурен ожиданием, психика садилась, Кроуфорд вел себя все маниакальнее.

Лиза ждала в кабинете Кроуфорда, а он суетился у доски объявлений, прикреплял таблицы и графики с восходящими кривыми. Ей не хотелось с ним общаться, она устала, ей было не до забав.

Наконец он закончил развешивать декорации и заговорил:

— Так, полчаса назад я обошел магазин, и это — совершенная сральня, это — катастрофа. Ты видела список шлягеров? У Шакиры три пробела. Я спрашиваю Карен: «Это что еще за ё… твою мать?» — а она: «Ой, Дейв, в понедельник я заказала еще триста штук. У поставщика кончился запас, мы получили последние девяносто пять в регионе». Ты можешь себе представить? Ты можешь себе представить размеры этой глупости? Я ей сказал: «Если у нас всего девяносто пять, за каким дьяволом они вывешены в списке? Чтобы их немедленно раскупили? Убери их, спрячь под прилавок, пока нам не дадут сигнал, что Тернер в пути, тогда ты их выложишь». Она уставилась на меня, как будто я инопланетянин. Ты можешь что-нибудь сделать с ее лицом? Она не может сделать его еще жальче? Мне хочется вены себе вскрыть, когда я с ней разговариваю. Если контрольная закупка попадет на нее, можем в тот же день закрывать лавочку и искать себе другую работу.

Следующая зона бедствия — излишки запасов на складе. Ты их видела? Ты видела, сколько там навалено?

Лиза восприняла эту короткую паузу в монологе как ожидание ответа. Отшучиваться у нее не было сил, и, мучительно перебрав другие варианты ответа, она переспросила:

— Излишки?

— Вот именно! Неужели все настолько тупы, что не понимают: когда предстоит визит, смысл склада не в том, чтобы хранить многотысячные излишки, наглядно заявляя тем самым: «Да, мы закупаем как идиоты, мы постоянно ошибаемся». Смысл склада в том, чтобы излишков не было, чтобы инспекция изумилась нашему контролю запасов и реализации товара. Прикажи Генри наполнить ящики излишками и спрятать в кабинке дамского туалета.

— Дейв, там только две кабинки, и одна уже забита ящиками с футболками «Стар трек».

— Да? А в центре сколько угодно прекрасных общественных туалетов. Это всего на день — или пока они не пожалуют. Вот это «ничего нельзя сделать» и не позволит тебе открыть собственный магазин.

То же самое с этой обезьяной в охране. Он нудил, что пожарные выходы загромождены товаром. Долдонил, что он ответственный за пожарную безопасность, что угроза для жизни. Просто не верится, что в такой туше так мало места для мозга. Я говорю ему как можно медленней и громче, в надежде, что до него дойдет. Говорю: «Не волнуйтесь. Мы уберем ящики до следующей пожарной инспекции. Никто ничего не узнает». И тот же самый взгляд, который у всех вижу: «А что, если сегодня пожар?» Я просто ушел. Я не понимаю такого отношения.

А затем — кого же я вижу или, лучше сказать, чую в углу склада, наклеивающего наклейки на товар, кого, как не Матросика Снодграсса? Я сказал ему: «Привет, Грэм, сегодня твой счастливый день, сегодня ты свободен». Остальные лодыри умолкают и прислушиваются — никакого такта. Он сказал: «Но тут еще кучу товара надо обработать. Я думал, сегодня их визит». Я говорю: «Да, сегодня, но ты свободен. Иди бери пальто». Нет, он не понимает, и Генри говорит мне: «Ничего, Дейв, дайте я с ним поговорю». А Матросик опять за свое: «Не понимаю, почему вы отправляете меня домой. Это значит, на остальных ребят больше работы свалится. Генри просил меня поработать в обеденный перерыв, потому что я самый быстрый». Ну что мне оставалось сделать? Все на меня смотрят, я должен сказать честно, и сказал: «Может, ты и быстрый, но от тебя воняет. Ужасно пахнет, ужасно. Все это знают, но никто не скажет — а я говорю: не хочу, чтобы Гордон Тернер стал давиться, когда придет на склад. Иди домой, помойся». Честное слово, этот рыжий шибздик готов был наброситься на меня — Генри его удержал. У них там черт знает что за команда, все вырожденцы, не знаю, как с ними Генри справляется.

Так что ты стоишь и лупишься на меня, как чертова гуппия? Иди разбирайся.

Лиза взяла список заданий, вышла из душного, прокуренного кабинета и пошла открывать магазин.

*


Курт и Гэри, держа под руки двух юнцов — каждый своего, — проталкивались сквозь толпу покупателей к комнате охраны. Ребята решили поживиться, но оказались не очень умелыми. Первой их ошибкой был наряд — оделись так, словно хотели получить роль магазинных воришек в телесериале. Курту хотелось поскорее от них отделаться. Натянули шарфы до носа, надвинули шапки на глаза — ну прямо бандиты. Жить им было бы много проще, не будь они такими бездарными ворами. Парни упирались для порядка, а радио «Зеленых дубов» передавало «Лайтхаус фэмили».


 Покупатели смотрели на них с удовлетворением — приятно знать, что никому ничто не сходит с рук.

Курт устал; двойное дежурство тянулось бесконечно, и ему не по нутру был показательный процесс, который непременно устроит Гэри. Он не понимал, почему Гэри считает себя таким умным, если поймал двух бестолковых магазинных воришек. Он знал, что сейчас ребятам будут подробно объяснять каждую сделанную ими ошибку и гордо демонстрировать видеосъемку наблюдения. Гэри будет повторять: «Не очень-то вы умные, а?» — и без конца доказывать, насколько он круче. Курту неинтересно было ловить магазинных воришек. Он думал, что, наверное, выбрал не ту работу.

Он сидел в углу и недоумевал, куда могла деться девочка. Ночью они со Скоттом обыскали весь центр, все служебные коридоры и не нашли никаких следов. Решили, что самое вероятное объяснение — она сбежала из дому и спряталась перед закрытием в сочельник. Иногда люди хотят сбежать от Рождества — бывает, у них нет другого выхода. Курт позвонил в полицию, но туда никто не заявлял о пропавшем ребенке. Полицейский рассмеялся и сказал, что это первый случай, когда ребенок нашелся раньше, чем пропал. Курт не оценил шутку. Было что-то пугающее в ее неподвижности. Ему представилось, как девочка, одна во всем центре, поет: «Я когда-то потерялась, а теперь нашлась».

До конца дежурства оставалось два часа. Разглагольствования Гэри могли продлиться ровно столько. Оба преступника реагировали не так, как хотелось Гэри: они не плакали, когда он пообещал позвонить родителям и в полицию, не отдавали должное его сыщицкому мастерству. Они не затем пришли сегодня. Они, вероятно, пришли, чтобы подцепить девушек; не удалось — и решили подцепить что-нибудь другое. Они расстегивали и застегивали молнии и скучали. Так же как Курт. И это было плохо. Гэри брал измором: он не перестанет, пока не получит своего удовольствия или пока не явится полиция.

Курт отговорился тем, что надо писать рапорт, и ушел в другую комнату. С бумажной работой у него не было сложностей. Многие охранники ее презирали, считали, что она отвлекает от настоящей работы. Некоторые проклинали ее и бесились; тогда Курт вызывался написать за них, чтобы сберечь им время и чтобы никто не сказал, что они не умеют читать и писать. Курт легко узнавал признаки: стыдливо покрасневшие уши, смущение, прикрытое газеткой, в которую уперт взгляд за обедом.

Единственным, кто Курта не тяготил, был Скотт. В Скотте не было ни капли злобы и фальши. Скотт по секрету признался ему в своей неграмотности и попросил научить читать и писать. Курт был изумлен и горд тем, как быстро тот научился. Только одно слегка омрачало этот успех: Скотт неожиданно стал поклонником Джилли Купер.


 Он учился читать на книгах, которые лежали у жены, и теперь если не переживал за «Вест Бромвич Альбион»,


 то информировал Курта о последних негодяйствах в конюшнях. Недавно он стал покупать «Дейли Мейл»,


 и Курт спрашивал себя, какое же чудовище он создал.

Курт закончил запись и посмотрел из окна аппаратной комнаты — еще одна пара глаз обозревала торговый зал. Охрану центра дополняли охранники и детективы, которых нанимали сами магазины; в общей сложности на четырех квадратных километрах «Зеленых дубов» охраной занимались около двухсот человек. Наблюдали, следили, поджидали — четыреста подозрительных глаз, скучающих глаз, ищущих признаки, ищущих неладное. Курт думал об этих глазах, окольцованных усталостью, мечущихся, как мухи. По плотности охраны «Зеленые дубы» не уступали самым беспокойным местам внешнего мира. Курт думал о том, много ли в стране осталось территорий, не разделенных на эти феоды безопасности. На участки опаленной земли, выгоревшей почти добела от беспрерывного многоокого наблюдения. Он думал о своей бабке, которую год назад жестоко избили в собственной квартире, и о том, когда ее сочтут не менее достойной защиты, чем бейсболки «Найк». Как-то раз он имел неосторожность поделиться этой мыслью с Гэри, в ответ на что Гэри, бывший полицейский, сказал: «Нам не нужно больше полицейских, нам нужно меньше негров».

Рация Курта вдруг затрещала, он поднес ее к уху и услышал все атмосферные помехи.


18


Лиза сидела перед окном «Бургер Кинга», поглощая насыщенные жиры и большой пакетик избыточного сахара. Пировала. Войти в комнату командующего не было сил. Тернер на Рождество, конечно, не появился; теперь, несколько недель спустя, «Твоей музыке» дали знать, что ожидается контрольная закупка, и Кроуфорд дергался. Что-то было такое в атмосфере «Зеленых дубов», отчего персонал тянуло на безвкусную, индустриально приготовленную калорийную пищу — и сегодня усталая Лиза не смогла противиться соблазну. Некоторые ее сотрудники в «Твоей музыке» тратили столько на этот корм, что Лиза иногда подумывала, не проще ли было бы вместо зарплаты раз в неделю вводить им прямо в вену гидрогенизированные жиры и модифицированные крахмалы. Она легко могла вообразить цепочку индустриально вскормленных капельницами продавцов за прилавком и Кроуфорда, потирающего руки ввиду возросшей прибыли.

Она смотрела через стекло на охвостье январской покупательской лихорадки. В «Зеленых дубах» не было окон на улицу, и получить представление о погоде можно было только по одежде покупателей. Сегодня все были одеты, как игроки в американский футбол, — тюки тугого набивочного материала в шапках стукались друг о друга. Некоторые раскрасневшиеся поснимали с себя слои утепления и, слегка спотыкаясь рядом с одетыми, выглядели как тощие новорожденные жеребята.

Лиза смотрела на ребенка, тащившегося за родителями. У девочки была челка, и чем-то она напомнила ей Кейт Мини. Конечно, сегодня Кейт уже не была бы ребенком. Она была бы взрослой, года на два моложе Лизы, но Лиза не могла представить ее себе такой. Образ ее в памяти всегда был один и тот же: серьезная девочка с грустными голубыми глазами, которые следили за тобой. Наблюдали.

Когда Кейт исчезла, Лизе было двенадцать лет. Девочка однажды ушла из дому и больше не вернулась — растворилась в воздухе. Ни свидетелей, ни следов, ни тела. Лиза и Кейт не были подругами — они едва друг дружку знали. Лиза видела ее от силы три раза в жизни. Но живо помнила их первую встречу.

Лиза стояла перед кондитерской лавкой отца, дожидалась его и скучала. Потом заметила кого-то, выглядывавшего из двери другого магазина неподалеку. Она наклонилась, чтобы получше разглядеть человека, — он тут же отступил вглубь. Это повторилось несколько раз, Лиза не выдержала и пошла туда выяснить, в чем дело. Она увидела девочку в коротком шерстяном пальто и кедах, с блокнотом в руке. При ее приближении девочка вздрогнула и хотела спрятать блокнот.

— Ты что делаешь? — спросила Лиза.

— Ничего, — сказала Кейт.

— Ты что-то делаешь. Шпионишь за мной? Рисуешь меня? Если рисовала — должна отдать, потому что я единственная владелица моей внешности, и ты не имеешь права на ее воспроизведение, а если не отдашь, подам на тебя в суд за диффамацию, плагиат и… копирайт.

Кейт моргнула и сказала тихим голосом:

— Я наблюдаю за домом миссис Лик на той стороне. Она уехала в отпуск, а я слежу, не появятся ли подозрительные типы, чтобы срисовать хавиру.

Лиза долго смотрела на Кейт. Потом сказала:

— Что?

— Преступники, которые хотят незаконно проникнуть в жилище миссис Лик и скрыться с ее имуществом.

Лиза помолчала, усваивая информацию.

— Сколько ты тут стояла со своим блокнотом?

— Недолго. Может, часа полтора. Сегодня.

Лиза чуть не отшатнулась.

— И что ты записала?

Кейт услужливо открыла блокнот с мелкими буковками в полукруглых выемках на обрезе и нашла нужный раздел. Внимательно прочла страницу, а потом сказала:

— Шестнадцать ноль три, кошка сходила в туалет в садике.

— И все?

Кейт снова посмотрела на страницу.

— Пока да. Перед этим проехал мальчик на трехколесном велосипеде, но я не сочла его подозрительным. Ему три года.

Лиза попробовала представить себе, что она полтора часа стоит на одном месте, но не смогла. Для нее десять минут неподвижности были пыткой.

Кейт кашлянула и сказала:

— Что ты делаешь с волосами?

Лиза невольно дотронулась до головы.

— А что? Плоские? Набок свалились? Что не так?

— Нет, очень стоячие. Мне интересно, как ты это делаешь. Спишь как-нибудь по-особенному или ешь что-то особенное?

Лиза мечтала о таком вопросе.

— При такой прическе их нельзя слишком часто мыть, а то получается пушистая, как у Хауарда Джонса,


 и всем хочется тебя пнуть. Моешь раз в три-четыре дня. Когда вымыла, наносишь как можно больше геля — и феном снизу вверх, и все время сильно-сильно трешь голову сверху: получается классический стиль «Мак», как у Маккалока.


 Конечно, если хочешь, чтобы было больше похоже на Роберта Смита,


 надо вычесывать кверху отдельные пряди. Только не мыль, мылят только старые панки, чтобы волосы стояли. Ты же не хочешь выглядеть так, как будто ты из «Эксплойтед»


 или что-нибудь такое. А потом опрыскай лаком, только не дорогим. Если каким-нибудь шикарным вроде «Элнетта», не получится. Нужен дешевый, клейкий — «Хармони» годится. И помни, что дождь — твой враг.

Кейт слушала очень внимательно, и хотя многие слова были ей понятны, общее содержание осталось загадочным.

Лиза продолжала:

— Хочешь, я тебя причешу? Я могу, если хочешь.

Кейт недолго думала:

— Нет, спасибо. Мне важно не привлекать внимания. Это нельзя при моей работе.

Лизу озадачил этот ответ, и она обрадовалась, когда из магазина наконец вышел папа. Она побежала за ним, даже не попрощавшись с Кейт.

Она помнила, как уезжала на заднем сиденье папиного «Датсуна» и оглядывалась через плечо на Кейт, стоявшую в сумерках с блокнотом в руке.

Теперь, не доев половину гамбургера, Лиза прислонилась к ограждению стеклянного балкона на четвертом этаже и смотрела на головы людей на первом. По краям движение было быстрым и непрерывным: люди исчезали в разных магазинах и появлялись, выходили из потока и вливались обратно. Ближе к середине темп замедлялся — тут бесцельно шатались стайками подростки и люди постарше, бродили, глазели. Эти являлись первыми и последними уходили — конечная морена ледника. Лиза думала: а уходят ли они вообще из магазина? Она воображала, как ранним утром они топочут стадами в темных проходах. В центре коловращения стоял охранник. Он закинул голову, посмотрел на стеклянный потолок в вышине, и Лиза увидела его печальное лицо. Взгляды их встретились на мгновение, и у Лизы слегка закружилась голова. Она вспомнила, что пора вернуться в магазин.


«Зеленые дубы» не были приятным местом для работников. В 1997 году директорат центра в соответствии со стратегическими целями компании «Глобальные инвестиции в территорию досуга» (владелицы сорока двух торговых комплексов по всему миру) распространил среди девяти тысяч своих работников опросный лист с целью выяснить их отношение к условиям труда. Недовольство оказалось настолько острым и единодушным, что послужило темой дипломных работ студентов-социологов (о чем работников, естественно, не извещали). Второго опроса не последовало.

Поражало несоответствие между условиями для покупателей и условиями для персонала. Центр строился в то время, когда в Европе приобрела популярность идея расширить функции торговых центров и сделать их местом проведения досуга. Архитекторы и планировщики «Зеленых дубов, версия 2» задались целью создать для покупателей неповторимые удобства — с зелеными зонами отдыха, эргономичными сиденьями, светлыми, полными воздуха атриумами, фонтанами, близкими парковками, просторными туалетами. Служебные же помещения, наоборот, до предела сокращались ради увеличения торговой площади. Удобства для персонала были крайне скудные: мало туалетов, темные внутренние помещения, устаревшая, слабая вентиляция, голые стены из шлакобетонных блоков, вечный запах канализации и засилье крыс. Этот апартеид обижал работников. Они читали меморандумы начальства с требованиями не пользоваться общественными туалетами и зонами отдыха, видели, как их автостоянки отодвигаются все дальше от центра, ежедневно проходили через светлые атриумы в мрачные служебные коридоры — длинные серые туннели, — по ним и Лиза приходила теперь к задней двери своего магазина.

«Твоя музыка» располагалась на пяти этажах, шестой был занят под склад и комнату персонала. Через склад Лиза старалась пройти побыстрее. Тут собрались люди двух сортов: те, кто был не в ладу с простейшими правилами гигиены и потому не мог работать в торговом зале, и те, кто досыта нахлебался от покупателей и предпочитал весь день лепить ярлычки на товар, только бы не общаться с публикой. Из этих никого сегодня не было, в том числе Генри, толкового, но депрессивного заведующего складом. Были четверо семнадцатилетних — три Мэтта и Кирон. У всех были длинные всклокоченные волосы, все целый день самоуглубленно раскачивали головами под «нью-метал» и умудрялись напортачить с простейшим заданием. Лиза ждала лифта, стараясь не думать о мельком увиденном бардаке. Спустя пять минут — все еще ждала, стараясь не вздрагивать от грохота и вскриков за спиной.

У покупателей был выбор: передвигаться между этажами либо по широким пологим лестницам, либо в тесном лифте. Огромное большинство, все еще очарованное стеклянными стенками начала 1980-х годов, устремлялось в лифт. У служащих такого выбора не было: спуститься с товаром с 6-го или подняться туда они могли, только набрав код на лифте. Лифт для них был постоянным источником огорчений — он был запрограммирован так, что вызов лифта покупателем имел приоритет перед кодом служащего, и последний был вынужден, скрипя зубами, несколько раз прокатиться вверх и вниз, прежде чем попасть наконец к себе на шестой этаж. Естественно, случалось так, что и рассеянный посетитель попадал туда же. Обычно он охал или вскрикивал от ужаса, когда открывалась дверь и обнаруживалось, что его занесло куда не следует. Случалось, однако, что он выходил, не заметив шлакоблочных стен, картонных ящиков, машин для упаковки в термоусадочную пленку и отсутствия признаков торгового процесса. Он шел по складу, задумчивым взглядом отыскивая кассеты с «Прикосновением Фроста»,


 и делался агрессивен, когда складские пытались загнать его обратно в лифт.

Время от времени, озлившись, вероятно, на неиссякаемый поток ненависти, обращенной против него, лифт игнорировал все вызовы с этажей, стремительно спускался ниже первого, в неиспользуемую подземную часть шахты, и обиженно сидел там, иной раз секунд тридцать, а то и — был такой случай — два часа (и, конечно, с Невезучим Кироном со склада). Большинство работников испытали на себе эти капризы, и у всех без исключения мелькала мысль, что оборвался трос и они летят к амортизированному концу. Но что же творилось в таких случаях с покупателями? Можно ли вообразить, что происходило у них в голове? Это были редкие, но захватывающие моменты — когда ты стоял за прилавком на первом этаже, и кабина проносилась мимо: фигуры, прильнувшие к стеклу, выпученные глаза, машущие руки. Сегодня, к громадному облегчению Лизы, кабина приехала пустой.

*


Курт неспешным дозором обходил невидимую параллельную вселенную служебных коридоров. Километры и километры труб, проводов, вентиляционных коробов, шкафов с предохранителями, барьеров, пожарных шлангов. Узкие проходы иногда приводили в освещенную цепь пещер — погрузочных площадок; некоторые коридоры никуда не вели. Все было серое, все пахло нагретой пылью. Он часами бродил в забытьи, не придерживаясь определенного маршрута, и механически проверял каждую дверную ручку. Иногда останавливался и пытался сообразить, где он находится по отношению к центру, но редко угадывал точно. Он любил заблудиться, запутаться в узловатой орбите торгового комплекса.

Только здесь, в коридорах, он мог осторожно прикоснуться к знакомым острым краям и осколкам у себя в памяти. Многие воспоминания о Нэнси поблекли, и он не знал, хорошо это или плохо. Он был рад, что боль ослабевает, она уже стала намного слабее, чем в первый год. Но давалось это недаром: вместе с болью уходили подробности в воспоминаниях. Люди говорили: «Время лечит», но он понял, что время не лечит, оно стирает и путает — а это совсем не то же самое, думал он. Четыре года прошло с тех пор, как ее убили. Бывало, во второй половине дня, когда он оставался дома и солнце светило под определенным углом в окно его спальни, а тюлевые занавески колыхались от ветра, бросая тени на стену, у него возникало отчетливое чувственное воспоминание, что он ощущал, когда был любим, когда засыпал и просыпался, держа ее руку в своей. Он старался удержать это ощущение эйфории как можно дольше, но оно длилось лишь миг. Из некоторых периодов жизни ему удавалось вычерпать только воспоминания о воспоминаниях. Он боялся слишком много думать о прошлом. Боялся, что воспоминания совсем сотрутся, если обращаться к ним раз за разом. Он уже забыл, как она смеялась. Он ощущал на себе бремя ответственности: он был единственным хранителем этих воспоминаний. Иногда им овладевала паника, как будто он пытался удержать воду в пригоршне. Он хотел бы загрузить воспоминания на какой-то надежный носитель, создать резервную копию. Нэнси сохраняла чувство реальности только благодаря множеству коробок с ее вещами, которыми была загромождена квартира. Но коробки не радовали его — они только добавляли тревог. В них было столько хлама, он боялся их открыть. На каждое осмысленное письмо приходился десяток мятых банковских выписок. Одна коробка была наполнена рекламными листовками, до сих пор еще приходившими, — «единственные в жизни шансы», которые она упустила, умерев. Курт хранил коллекцию, хотя не знал для кого.

Он продолжал обход. Многие охранники верили, что в коридорах водятся привидения. Им чудилось хлопанье дверей, шепот в безлюдных лестничных пролетах, они ощущали внезапные падения температуры, находили развернутые пожарные шланги. Курт слушал их во время перерывов — они, как старухи, старались перещеголять друг друга. В рассказах без балды, полных ерунды. Серьезно кивали головами, суеверные до смешного. Обходя коридоры, Курт не ощущал никаких признаков сверхъестественного, но иногда какое-то беспокойство возникало. Хотя, случалось, завернув за угол и уткнувшись в тупик — служебный проход, который никуда не вел и ничего не обслуживал, — в глухую кирпичную стену, он вспоминал старый дом, где вырос, детские своих кошмары, и в животе делалось пусто. Ему страшно было обернуться, казалось, кто-то проследил за ним до самой этой остановки. Он пятился, чтобы не повернуться спиной к стене, но чувство, что за ним следят, не отпускало. Его рождали гул в ушах, давление под веками. «Здесь кто-нибудь есть?» — спрашивал он и всякий раз жалел об этом.

Сегодня он думал о девочке, которую несколько недель назад видел на мониторе. Он еще раз позвонил в полицию, но о пропавших детях туда никто не сообщал. Он не мог отделаться от ощущения, что она где-то здесь, с ним, в коридорах. Хотелось найти ее и вернуть домой.

Курт устал. Он с удовольствием сел бы сейчас на цементный пол и задремал, но это не годилось. После смерти Нэнси он стал много спать. Мог бы проспать теперь столько, сколько бы захотел. Только трудно было решить, сколько он хочет. Первый год он спал все время, когда не ел и не работал. Он мог проспать ночь, и если день был свободный, то и его проспать.

Его не особенно беспокоило, что образовалась зависимость от сна. Но стало трудно отличать реальность от сновидений и воспоминаний. Он испугался, что сон отнимет у него подлинную Нэнси. Сновидения обманывали: они притворялись воспоминаниями, притворялись, что у них есть история; они включали в себя другие сновидения. Он слишком поздно понял, что сны были ползучим энцефалитным вирусом, которому он позволил поселиться в мозгу, и теперь вирус расползался, переиначивал и съедал истину — стирал факты. Многое уже ушло. Действительно ли они с Нэнси сидели в переполненном баре и безуспешно старались не замечать парочку, совокуплявшуюся в углу? Действительно ли видели огромный кусок льда, блестевший на траве в солнечном лесу? Постоянно ли снится ему Нэнси в красной шляпе тех времен, когда они познакомились? Или в первый раз приснилась прошлой ночью, и приснилось, что снится постоянно? Он был в ужасе от того, что не может ответить на эти вопросы, и, проспав так год, пошел к врачу. Врач отправил его к специалистам, и несколько ночей Курт провел в клинике сна. В конце ему назвали массу недугов, которыми его нарушение не является. Это не нарколепсия, хотя симптомы гипнотических галлюцинаций наблюдаются. Это не апноэ — дыхание у него не нарушено. Теряясь в догадках, они постановили наконец, что у него идиопатическая (то есть неясного происхождения) гиперсомния. Один специалист признался Курту, что это научный способ сказать «не знаем». Все остальные варианты они отмели; к этому диагнозу пришли «методом исключения». Насчет исключения Курт понял. Врач сказал Курту, чтобы тот перестал работать в разные смены (это было невозможно) и строго ограничивался восемью часами ночного сна (это ему в конце концов удалось).

Но первые месяцы приходилось трудно. Сон медленно обволакивал его, когда он читал книгу; сон обманывал его, притворяясь бодрствованием; сон прокручивал лучшие фильмы. Постепенно он все же добился своего, и, как у всякого, одолевшего зависимость, жизнь стала тянуться секунда за секундой, и даже через четыре года сон иногда предлагал ему прежнее убежище.

Ночами в коридорах он вспоминал Нэнси, и она казалась плодом воображения, а иногда, наоборот, он воображал жизни людей наверху, в центре, и воображаемое казалось воспоминаниями. Он старался отделить одно от другого, но они норовили перемещаться, и все путалось.


Безымянный мужчина

Восточный пассаж

Загляну в «Твою музыку» и посмотрю в секции видео. Никому от этого вреда не будет. Посмотрю мимоходом секцию, но у прилавка справляться не стану. Все равно идти мимо. Это по дороге. Сегодня дел особых нет, куплю газету в «У. Г. Смите»


 и, раз уж я там, загляну в «Твою музыку».

Мог бы купить газету в лавке рядом с домом и сэкономить на автобусе, но никогда не знаю, какая мне нужна, покуда все не увижу, а у «Смита» огромный ассортимент. Вероятно, возьму Mirror, но, по крайней мере, могу выбирать. И попробую нарушить обычай. Как раз это и сказала мне дама в клинике. Она сказала: «Иногда попробуйте себя удивить, нарушить заведенный порядок». Так что сегодня, может, и попробую. Может быть, куплю сегодня «Дэйли глинер», или «Морнинг стар», или лондонскую «Таймс», или манчестерскую «Гардиан». Дама сказала, что мне больше не следует сюда ходить, но, думаю, это не страшно, если я захожу по дороге. Думаю, она сказала бы, что вполне можно заглянуть в отдел мимоходом, если я все равно иду покупать газету… не знаю какую.

Да, я думал, там новое видео, но вижу, что они просто переместили все в секции или же кто-то взял этот эпизод и вернул не на место. Поэтому я задержался — я знаю, что наверху слева корешок всегда желтый, четвертая серия, а там был оранжевый, то есть серия 3. Пришлось остановиться. Иначе бы я не остановился, но там был непорядок, и я мог бы помочь им и поставить кассету туда, где ей положено быть. Я думал, это новое видео, новый выпуск, но я помню, они сказали, что их больше нет. Это сказали в прошлый раз. Сказали, что мне нет смысла справляться каждый день, новых эпизодов не ожидается. Я и не буду справляться у прилавка, не буду спрашивать, выпущено ли что-то новое, потому что в прошлый раз сказали, что больше их не будет.

Тем более не стоит спрашивать, потому что за прилавком эта рыжая девушка. Я слышал прошлый раз — она вздохнула. Она была груба со мной. Она не имеет права быть грубой, я покупатель, и мне позволено спрашивать о новых выпусках. Она была груба со мной. Она ничего не сказала, но я видел ее взгляд и, когда она вздохнула, все понял. Не буду ее спрашивать сегодня. Она может увидеть меня здесь и подумать, что я подойду и спрошу, но я ей покажу, что она меня совсем не знает, я больше спрашивать не буду. Иду покупать газету. Еще не знаю какую. Куплю газету и на обратном пути, когда пойду на автобус, может быть, пройду здесь. Она может оказаться на обеде. Может, будет парень с больными ногами, он никогда не грубит. Да и знает, я думаю, больше нее.


19


Когда Курту было одиннадцать лет, вечерами по пятницам он оставался один дома. Родители уходили в клуб, старшая сестра убегала к лучшей подруге, а он съедал все чипсы и шоколад, все, сколько мог вместить. Лежал на диване в кроссовках, нелегально поставив стакан с кока-колой на матерчатый подлокотник, и смотрел «Профессионалов». Но за звуками телевизора слышались другие звуки — тиканье часов, гудение холодильника, внезапные скрипы лестницы, — и было полное ощущение, что дом наблюдает за ним. Он ходил по комнатам, зажигал свет, иногда кричал, но враждебность не исчезала. Тогда он ложился в постель, задремывал, просыпался, ждал, когда в замке повернется отцовский ключ, и знал, что за ним наблюдают, даже когда он под пуховым одеялом. Неумолимое присутствие чужого давило на него.

Наутро он рассказывал маме, как Боди разбил еще одну машину, на линолеуме в кухне воспроизводил некоторые движения Дойла


 и ничего не рассказывал о доме, о шумах и о своем страхе. В следующую пятницу все повторялось.

Когда ему было двенадцать, семья переехала в новый дом, и все прекратилось. Но теперь, в тягучие мертвые часы между тремя и пятью, сидя в одиночестве перед мониторами, он слышал иногда шум за спиной или отчетливо ощущал запах Нэнси в комнате, и тягостное чувство возвращалось.

Курт ел сэндвичи с сардинами и томатной пастой и смотрел на свое отражение в темном стекле. Непонятно было, сильно ли он изменился внешне после смерти Нэнси; волосы как будто прежние, разве седины чуть прибавилось, лицо все такое же обеспокоенное, может, чуть больше прежнего. Он посмотрел на свои туфли и задумался, понравились бы они ей или нет. Никогда нельзя было угадать. Грань между тем, что Нэнси обожала, и тем, что она терпеть не могла, была для него невидима. Он неуверенно брал в магазине джемпер, а она, отпрянув, шептала: «Посмотри на эти швы!» Нэнси говорила, что Курт не понимает тонкостей. Курт говорил, что Нэнси сумасшедшая и всегда выдвигает какие-то нелепые, фантастические претензии. Однажды купленную им блузку вернула потому, что петли для пуговиц были прорезаны под неправильным углом.

Курт подозревал, что допустил какую-то ошибку, купив эти туфли, — он не был уверен, что дырки для шнурков расположены правильно. Он уже не доверял собственным оценкам, а положиться было не на кого.

*


Войдя в торговый зал, Лиза заметила, что в магазин загроможден альбомами «Величайшие хиты „Куин“» — теперь их было двенадцать упаковок. Утром было четыре, и она считала это перебором, но в краткой и красочной беседе с Кроуфордом выявилась разница во мнениях по этому вопросу.

Она подошла к прилавку с пятиминутным опозданием — надо было отпустить Дэна на обед. Первым покупателем была женщина с высоко нарисованными на лбу бровями.

— Деточка, — сказала она, — не откажите посмотреть для меня, где этот альбом «Куин».

Лиза отвела ее к одной из восьми упаковок и, возвращаясь к прилавку, подумала, что женщина, возможно, слепая, тогда понятно, почему у нее не на месте брови. Иногда ее удивляло, что некоторые люди предпочитают быть слепыми. «Не откажите посмотреть» она слышала по нескольку раз на дню и не понимала, почему зрительное восприятие требует таких усилий. То ли крайняя лень заставляет людей просить кого-то другого употребить глаза вместо себя, то ли они убеждены, что зрение имеет ограниченный ресурс, и не хотят его расходовать.

Час прошел в обычной субботней запарке у кассы. Телевизионная рекламная кампания творила свои темные чудеса, и каждый второй покупатель подходил с «Величайшими хитами». Вчера вечером у них дома кто-то видел свежую рекламу альбома, существовавшего уже много лет, и теперь они должны были его иметь. Ей было страшновато наблюдать эти массовые приливы и отливы, работать на фронте внушений и манипуляций.

Лиза на автопилоте обслуживала покупателей, а освободившиеся мысли, как всегда, блуждали. Последнее время она часто думала о брате — может быть, потому, что приближалась двадцатая годовщина, а может, это был естественный цикл сознания. Она пыталась вызвать к жизни его лицо среди толпы покупателей, но вспомнить его черты было трудно, да и невозможно представить себе, как он выглядел бы сегодня.

Большинство людей думает, что человеку трудно исчезнуть совсем и такие случаи редки. Они верят, что рано или поздно он возникнет — живой или мертвый, химически или религиозно преобразившийся. Но Лиза столкнулась с этим дважды в жизни. Сперва Кейт Мини, а потом, вскоре, ее собственный родной брат.

Для Лизы исчезновение не было чем-то невообразимым: всегда есть вероятность, что из твоей жизни кто-то внезапно исчезнет. Если ее любовник Эд поздно возвращался из клуба, она думала, не навсегда ли он пропал, не провалился ли в трещину в мире, чтобы больше не появиться. И самое ужасное — она не была уверена, что действительно это почувствует: бо́льшую часть времени его присутствие никак не ощущалось. А вот отсутствие брата было невыносимым. Как будто часть ее самой отвалилась, оставив открытую рану. Реакция ее была такой же, как у отца, — она заползла в уголок жизни и спряталась. Они старались занимать себя делами и не думать об Адриане. Лиза каждый день тащилась в школу, делала уроки, говорила по-французски, когда ее спрашивали, в автобусе сидела особняком. Отец обслуживал покупателей, ездил к оптовикам, пересчитывал столбики монет на кухонном столе, открывал коробки с чипсами. Мать же, духовно родившись заново, посвятила себя Христу и недостоверного вида священнику из соседней церкви.

Теперь Лиза знала, что исчезновение — не такая уж редкость. Десяти тысячам людей удается исчезнуть каждый год. Ее брат был глубоко погребен на Национальном сайте без вести пропавших — его старая фотография хранилась под многими и многими фотографиями пропавших позже. Листая страницы, Лиза видела, как менялись прически и размеры воротничков. Она воображала, как прокручиваются и прокручиваются назад лица — бледных викторианских детей, дезертиров гражданской войны. Загадочные портреты с мертвыми глазами. Фото Адриана было на одной странице с фотографией Кейт Мини. Каждый год брат присылал Лизе на день рождения кассету с подборкой песен. Ни письма, ни адреса, ни тайного сообщения, зашифрованного в выбранных песнях — по крайней мере понятного Лизе. Единственное сообщение — он жив.

Некоторые люди — включая полицейских — полагали, что Лизин брат повинен в исчезновении Кейт Мини. Адриан не мог жить под таким давлением и решил исчезнуть. Но Лиза никогда в нем не сомневалась.

Лиза встречалась с Кейт Мини всего несколько раз, а между тем девочка, можно сказать, жила в магазине ее отца. Она дружила с Адрианом. Они проводили много времени вместе. Лизе не казалось странным, что мужчина двадцати двух лет водит дружбу с десятилетней девочкой. Ей не казалось странным, что он предпочел работать в кондитерской, наплевав на свою степень. Возможно, отец думал иначе — но Лизе брат никогда не казался чудаком.

Седьмого декабря 1984 года видели, как Адриан и Кейт Мини садились в автобус на Булл-стрит в центре Бирмингема. После этого Кейт пропала. Несколько свидетелей видели их вместе в автобусе. Один вспомнил, что Кейт не хотела выходить из автобуса, и мужчина грубо тащил ее за руку. На допросе Адриан объяснил, что согласился проводить Кейт на вступительный экзамен в школе-интернате Редспун. Он сказал, что Кейт не хотела сдавать экзамен, и он поехал, чтобы морально ее поддержать. По его словам, она настаивала, чтобы он ее не ждал, и он не стал ждать. Но проводил ее до ворот и видел, как она прошла по дорожке и скрылась за дверью школы. Однако его рассказу противоречил тот факт, что Кейт в Редспун в тот день не появилась и никакой работы от нее не получали.

Об этих фактах Лиза слышала множество раз. Она читала ужасные вещи в газетах. Она видела граффити на стенах своего дома. Ничто из этого ее не поколебало. Факты ничего не меняют, когда имеешь истинную веру. Она пыталась представить себе, что на самом деле случилось с Кейт, кто мог похитить ее из школы. Пыталась вообразить злобного швейцара, дворника с инстинктами убийцы — и хотя ни один из этих сценариев не выглядел правдоподобно, она ни на секунду не заподозрила брата.

Лиза нехотя вернулась к действительности, заметив человека, как будто бы заблудившегося в центре зала. К прилавку стояла очередь, поэтому она могла только наблюдать за его параличом посреди клубящейся толпы. Она увидела, как парень с шулерскими усиками нарочно толкнул его и обругал за то, что тот стоит на дороге. Фредди Меркьюри уверял всех, что они чемпионы. Лиза и заблудившийся знали, что это не так.


20


Курт-старший был требователен к поведению своих детей. Все родители в микрорайоне считали Курта и его сестру образцовыми детьми: вежливые, спокойные, чистые. Курт-старший был человек молчаливый, он, как почти все мужчины вокруг, потерял работу, когда изменилась экономика. Первым закрылся газовый завод, за ним — коксохимический, потом другие предприятия, в том числе большой станкостроительный завод, где работал Курт-старший. В отличие от большинства Курт-старший сумел найти другую работу на производстве — как он говорил, настоящую работу. Он вставал в 4.30 утра, садился в автобус и два часа ехал до фабрики на окраине Бирмингема. Он был человек старой закалки: работящий, вежливый с женщинами, требовал, чтобы дети уважали старших, никогда не ходил по магазинам с женой.

Мать Курта Пат, по натуре более мягкая, во всем полагалась на мнение мужа. На каждую просьбу ответ был один: «Надо спросить у отца». Всё решал Курт-старший, и решение не обсуждалось. Семья боялась его. Он обожал музыку кантри и к ней относился с такой же угрюмой основательностью, как и ко всему остальному в жизни. Каждую пятницу вечером он вел жену в клуб рабочих, где все наряжались в ковбойскую одежду и танцевали под песни Джима Ривса и Пэтси Клайн. Курт-старший не видел в этом переодевании ничего легкомысленного и перед выходом сам сосредоточенно гладил свою черную ковбойскую рубашку и начищал металлические диски на черном «стетсоне». В клубе он скованно, но аккуратно танцевал под «Теннессийский вальс» и другие пьесы в умеренном темпе и всегда приглашал один раз вдову миссис Глисон, потому что был джентльменом.

Жить с таким отцом было тяжело, и Курт с сестрой страдали под этим бременем. Сестра выбрала более активное сопротивление, а для Курта бунт заключался в маленькой личной свободе прогулов. В десятилетнем возрасте он иногда пропускал занятия. Родители ничего не знали — он подделывал записки о болезни и прогулами не злоупотреблял, чтобы не вызвать к ним излишнего интереса.

Дни, свободные от школы, были днями, свободными от ожиданий, которые на него возлагались, и единственной возможностью быть самим собой, выбраться из тени. Делал он это не в пику отцу, а ради себя самого — это ощущалось как необходимость, хотя при мысли, что отец узнает, его обжигал стыд. Но однажды его пронесло чудом — теперь он уже не помнил, что это была за неприятность, когда он чуть не попался, — и он, испугавшись, перестал прогуливать.

А до этого в свободные дни Курт бродил по безмолвной промышленной зоне, окружавшей его район: среди газгольдеров старого газового завода, среди градирен, пустых фабрик, мимо луж странного цвета, почернелых кирпичных будок, вдоль канала и платформы с отсутствующими рельсами. Некоторые фабрики были снесены целиком, другие — только наполовину; градирни взрывать было опасно, они дожидались, когда их разберут по кирпичику. Здесь выросли и работали отец Курта и другие мужчины района; безлюдный пейзаж навевал грусть, почему-то приятную Курту. Дни тут тянулись медленно, в тишине, среди кирпичей и бурьяна, и он никогда не встречал тут людей. Он пролезал в окно или в дыру в стене и попадал еще на одну громадную цементную площадку, усыпанную ржавыми железными обрезками и загадочными отливками, которые он запихивал в карманы. Он обожал эти пустые корпуса, устраивал в углах себе норы. Он любил гудение ветра в мотках проволоки, любил здешний воздух с запахом аммиака, и сладко было чувствовать себя последним живым человеком на земле и выкрикивать странные слова шелушащимся стенам. Иногда он бросал камень в злую с виду собаку — но и только.

В бетонном дворе одной старой фабрики на улице Лонг-Акр была квадратная яма; в темную глубину спускалась ржавая лесенка. Курт подолгу смотрел в яму: хотелось спуститься туда, но прежде надо было убедиться, что там нет ничего плохого. Он ложился на землю у края, вглядывался в черноту — не обозначатся ли во тьме какие-то фигуры. Иногда солнце стояло так, что можно было заглянуть глубже, но увидеть, где кончается лесенка, все равно не удавалось. Было ли это бомбоубежище, или склад опасных химикатов, или место, куда отправляли ленивых рабочих, — он терялся в догадках. А может быть, там было спрятано сокровище.

Однажды Курт взял из-под раковины в кухне отцовский фонарь. Он посветил в яму и все равно не увидел дна. Он стал медленно спускаться по лестнице, но, сообразив, как глубоко она уходит и что двигаться дальше надо либо без рук, либо без фонаря, перепугался и полез быстрее, чуть не промахиваясь ногами мимо ступенек. Дно встретило его жестким толчком. Он посветил вокруг и увидел помещение размером с классную комнату. Пахло холодом и сыростью. На полу валялись бумажки. Курт поднял две штуки и рассмотрел при свете. Это были какие-то технические руководства — с чертежами и формулами на пожелтелой, ломкой бумаге. Между вещами, валявшимися на полу, не было никакой связи: старая свернутая грифельная доска без надписей, детали механизмов, сломанный зонтик. Курт медленно пошел в дальний угол. Не было ни банок из-под пива, ни других следов обитания. Курт чувствовал себя первооткрывателем — он первым набрел на останки рухнувшей империи. В углу он повернулся посмотреть туда, откуда пришел, — и испугался: луч фонарика не достигал лестницы. Он видел только пустое помещение без выхода. И пронзила мысль: сейчас никто на свете не знает, где он. Он пропал, исчез с земли. Мысль была невыносимая, удушающая. Она вытеснила все остальные мысли. Старые батарейки в фонаре разрядились, свет погас. Мрак окружил его, и на миг он подумал, что умер. Он помчался вслепую. Через несколько секунд все же отыскал лестницу, полез наверх, ободрал колено и все время в ужасе ждал, что невидимая сила потащит его за ноги обратно.

После этого яма представлялась ему смертью — местом, куда можно сойти и увидеть, что такое смерть. Он прикрыл яму древесно-стружечной плитой, а сверху положил камни. И теперь, когда шел по этому участку, точно знал, что у него под ногами.

Курт понял, что его секретные места и безмолвная индустриальная площадка для игр перестают существовать. Он видел, как возводятся леса и как их разбирают: в нескольких сотнях метров открывался новый торговый центр. Отец уже запретил членам семьи посещать «Зеленые дубы». Центр построили на месте его бывшего завода, и Курт-старший счел это оскорблением всему району — там будут работать женщины, покупать должны будут женщины и не будет производиться ничего стоящего. Но младшему Курту было любопытно туда заглянуть. Он хотел посмотреть, могут ли выжить призраки.

*


В комнату персонала ворвался Дэн.

— Е… твою мать. Десять минут спускался в е…м лифте — эти е…е обезьяны-покупатели жали на каждую кнопку и кудахтали, как идиоты, когда он останавливался: ой! Чудо из чудес, дверь открылась еще на одном — ты угадала — этаже этого е…о магазина. Можно подумать, дверь открывается туда, куда смотрит телескоп «Хаббл».

«Где мы?» — «Это этаж с играми?» — «Не знаю. Надпись — четвертый». — «Что на четвертом?»

Черт возьми, как они ухитряются найти дверь своей квартиры? Доехал наконец до первого этажа, пробиваюсь сквозь толпу пингвинов, машущих крыльями у полок, дохожу до «Маркса и Спенсера» — и для чего? Чтобы застрять в очереди к этой аномалии с восковыми пальцами. Слушай, я засекал время — веришь ли, ей требуется сорок секунд, чтобы раскрыть пакет и сунуть туда сэндвич! С ума сойти. Я, на нее глядя, думал — меня кондрашка хватит. Почему ее посадили за кассу? От нее только одно требуется, и она не может этого сделать — поместить треугольную пластиковую коробочку в квадратный полиэтиленовый пакет. Ей надо было выдать резиновые перчатки, а еще лучше — отрубить руки к черту, ей от них никакой пользы. И вот, после изнурительной многовековой возни, мне дают мой сэндвич. Теперь обратно на рабочее место — адским лифтом, и из часового перерыва у меня на еду — ровно двадцать минут. Если в холодильнике нет молока, клянусь Богом, я отпилю себе член ржавой ложкой.

— Молока нет, — безучастно подтвердила Лиза.

Дэн моргнул, вздохнул, повалился в кресло напротив и положил голову на стол.

В комнате воняло переполненной урной. На полу валялись останки жареных цыплят, дожидаясь, когда ими займется наконец уборщица.

— Что ты ел на обед? — спросила Лиза.

Дэн ответил, не поднимая головы:

— Картофель фри с соусом песто и «Пармезаном», сэндвич с бри и виноградом — «большой, толстый и вкусный» — и… фруктовый коктейль и десерт с профитролями в горшочке.

— Ого. Ты Калигула?

Дэн поднял голову и огляделся.

— Правильно. Да, Калигула, во всем своем великолепии — и наслаждаюсь ароматами протухшего фастфуда. Я понимаю, работа здесь, особенно в субботу, — такое нескончаемое наслаждение, что надо умерить его едой, — что у нас сегодня? — Дэн осмотрел Лизин серый домашний сэндвич. — О господи! Не может быть — рыбная паста? Ты мне не снишься? Война кончилась, слыхала? Карточек больше нет. И вообще, вали к себе в контору. Я думал, менеджеры там должны сидеть за своим трехчасовым обедом.

Лиза улыбнулась:

— Я ведь двойной агент. Люблю покрутиться в низах, а потом доложить начальству о бунтарских настроениях. Так я и получила свой изумительный пост — стуча на диссидентов и отказников.

— Черт! — сказал Дэн, словно ему только что открыли глаза.

— Ну а у тебя как день прошел? — спросила Лиза.

— Обычно. Очередная возможность увидеть человечество в лучших проявлениях. Иногда до смерти хочется встречи со стандартным психом — ну, знаешь, с добрым основательным невротиком, который тревожится из-за пропущенных серий «В автобусах». А вот с нормальными тяжелее всего. У меня примерно четыреста семнадцать жалоб от покупателей, что нужные им CD на прошлой неделе были дешевле. Я объясняю, что распродажа кончилась в четверг, а они все, как один, смотрят на меня, моргают и говорят: «Но я хочу купить его сейчас». Я как можно вежливее отвечаю: «Боюсь, сегодня уже цена без скидки. Может быть, вам стоило купить в четверг, когда магазин был разукрашен объявлениями пять метров на пять: „Сегодня последний день распродажи“». И тут — вот что меня убивает — они говорят: «Это незаконно».

Что это? Откуда они набрались этой юридической ахинеи? Дурацкого, путаного представления о законе — из серий «Сторожевого пса» и с коробок кукурузных хлопьев? Их нельзя выпускать без провожатых. Но одно замечательно, одно вселяет в меня безмятежность: они настолько глупы, что не могут понять — у нас всего восемь дней в году нет распродажи, завтра она опять начинается. Я стою, слушаю их бред, и он меня не трогает — я знаю, у нас наверху полторы тысячи этих дисков ждут наклеек с новой графикой, и не сегодня-завтра они будут в торговом зале по обычной низкой цене. Раньше я, может, и сказал бы им об этом, но теперь — нетушки.

— Что ж, тоже победа, — сказала Лиза, но Дэн оставил ее реплику без внимания.

— А потом к прилавку подошла женщина в красивом платье и о чем-то меня спросила. Не знаю, что-то в ней меня сразу расположило. Приятное, простое лицо, и вид, понимаешь, такой, что подошла не с жалобой, не с претензией. Короче, спрашивает, а я не понимаю слов. Только какие-то звуки. Не пойму, то ли она только что от зубного врача, то ли глухая, то ли у нее проблемы с речью… но мне все равно, рад помочь человеку, который не пристает с распродажей. Раза два или три прошу ее повторить, и уже становится неловко, потому что кое-какие слова разбираю, а смысла нет. Раз извиняюсь, два, а потом думаю: может, дать ей бумагу и ручку? Не рассердится? Не будет ли это невежливо, оскорбительно? Я уже в отчаянии, очередь растет, даю ей ручку и бумагу. Она просияла, как будто хотела сказать: «Чудесно, как я сама не догадалась?» Пишет свою просьбу, а я доволен собой и думаю, как хорошо, что есть еще приятные люди, которым стоит помочь, и они тебя не подгоняют. Она с улыбкой дает мне листок, и я ей тоже улыбаюсь и смотрю на листок, а там написано: «Ужасник нет вижу фильма видео».

— Как? — сказала Лиза.

— Буквально. «Ужасник нет вижу фильма видео». Кажется, это самое она и говорила. И смотрит на меня, как будто спрашивает: «Теперь вы поняли?»

— И что ты сделал?

— Кивнул ей так, как будто все понимаю и полностью владею ситуацией, а потом сказал, что ей надо пойти на пятый этаж и попросить Майка.


Безымянный молодой человек

Верхний пассаж, сектор 3

Сейчас три часа. Три. Мы смотрим с балкона на верхнем этаже. Под нами у «Баскин Роббинс» девушки. Четыре девушки. У одной прическа как у Бритни два года назад. У нее шарф, на самом деле не из «Берберри»,


 закрывает половину лица, но видно, что хорошенькая. Она держит перед собой мобильник, а остальные три стоят вокруг и смеются. Там какой-то смачный текст. Она делает вид, что это неприлично, а сама смеется. Очень симпатичная, хотя вижу только ее глаза, как у ниндзи Пакис. Тодд захочет ее и через минуту это скажет, а потом скажет, чтобы Кеоун взял темненькую, Гэри — высокую, а потом посмотрит на меня и скажет, что моя ему не очень нравится. Мне тоже, потому что я вижу все ее лицо и она некрасивая. Это ей бы носить шарф. Сейчас мы стоим через проход от них, и они нас видели. Тодд делает вид, что ссорится с Кеоуном, и говорит ему «отвали», обзывает пиздюком и мудаком гораздо громче обычного. Я наблюдаю за некрасивой без шарфа не из «Берберри». Она смотрит в сторону выхода. Она не смеется над Тоддом и Кеоуном, как остальные. Я больше хотел бы с остальными, но, хоть она и не хорошенькая и у нее нет сисек, хотел бы с ней тоже. Я хочу сидеть вечером в парке отдельно от Тодда, Кеоуна и Гэри. Хочу сидеть на скамейке у пруда, и вы догадались бы, что я там, только по оранжевому кончику моей ментоловой сигареты. Было бы холодно на скамейке, но рядом сидела бы девушка. И в автобусе сидела бы рядом, сзади, на верхнем этаже. Я бы написал на сиденье ее имя, а рядом написал бы свое. Я бы купил ей кольцо с камешками. А отца послал бы на фиг. Я бы купил ей песни, которые она любит. А Тодда послал бы на фиг. Сейчас Тодд дает хорошенькой сигарету, а Кеоун и Гэри придвигаются к тем двум, а моя уходит не оглядываясь.


21


Лиза перепробовала много будильников и знала, что они в этом мире не для того, чтобы их любили. И будильники знали свое место: хороший день начинался с того, что тебе велят заткнуться, плохой — с того, что тебя швыряют в стену, и твои потроха рассыпаются по полу. Ее забавляли их тщетные попытки самосохранения — они принимали обличье любимых героев мультиков или членов любимой футбольной команды, — тщетные потому, что даже добрый ребенок скорее превратит голову песика Снупи в труху, чем станет терпеть отвратительный звук. Лиза тратила изрядную часть жизни на покупку будильников. Она заметила, что покупает часы и зубную пасту с одинаковой частотой. Такая быстрая замена объяснялась двумя факторами: во-первых, естественным отказом любого будильника работать, когда его расшибали о стену, сбрасывали с балкона или безуспешно пытались спустить в унитаз, и во-вторых, естественное привыкание к тону и характеру самой побудки, что делает ее безрезультатной. Поэтому каждому новому купленному будильнику следовало быть более крепким физически и более отвратительным по звуку, чем предыдущий. Нынешние часы, она вынуждена была признать, оказались особенно удачной моделью — пошел вот уже седьмой месяц их тиранского правления. Раньше она заблуждалась, предполагая связь между ценой и эффективностью. Она потратила кучу денег на «Браун» и на швейцарскую посылочную компанию. Нынешняя модель стоила 1,49 фунта. Это были часы с цифровым дисплеем в легком пластиковом шаре — настолько легком, что его нельзя было швырнуть с подобающей скоростью. А сигнал был поразительный. Не бибиканье и не звон, а громкое постоянное гудение. Этот звук вызывал панику и слабость во всем теле, как бывало у Лизы перед рвотой. Она могла выдержать его не более полутора секунд.

Сегодня был выходной, и, наверное, самым лучшим в выходных днях были сорок восемь часов без рвотного сигнала будильника. На постель падал солнечный свет, и Лизе снилось, что она стреляет в собаку, которая у нее была когда-то, а брат бросает кости через забор. Стрельба как будто стала громче, и она пробудилась от немецкого вопля: «Gott im Himmel,


 аргрххрх!» Она вышла в гостиную; Эд лежал на полу и играл в «Медаль почета»


 на большой громкости.

Лиза жила с Эдом и часто удивлялась тому, как же это получилось. Естественно, Эд работал в «Твоей музыке» — с другими людьми Лиза не встречалась. Отношения у них завязались примерно год назад, и теперь ни у того, ни у другой не было ни стимула, ни энергии, чтобы их прекратить. Она обычно слишком уставала, чтобы думать об этом, а когда не слишком уставала, находились другие отговорки. Работали они в одном месте, но из-за разного расписания смен и разных участков работы пути их в магазине редко пересекались. И дома они не слишком часто бодрствовали в одно и то же время. Лиза подумала, что, наверное, должна радоваться тому, что у них совпали выходные. Она уселась с тарелкой кукурузных хлопьев и смотрела тусклым взглядом на экран, где Эд освобождал Европу.

Лиза. Что бы ты хотел сегодня делать?

Эд. Просто отдохнуть.

Лиза. Да? А как? Что хочешь предпринять?

Эд. Ничего. Я же говорю: отдохнуть. Предпринимаю я каждый день на работе. А сегодня ничего не хочу делать.

Лиза. Выйти куда-нибудь не хочешь? Сегодня солнце. Надо вылезти из дома, давай сходим куда-нибудь.

Эд. Мы ничего не обязаны делать. Я хочу отключиться, пострелять немцев. Если хочешь, можем завести видео, будем лежать на диване и весь день есть тосты.

Лиза. Получается какая-то трата.

Эд. Трата чего?

Лиза. Трата времени… жизни.

Эд. Так это и есть жизнь, а? Тратить время, пока не умрем. Время надо тратить.

Лиза перестала слушать и посмотрела на голубое небо. Смотрела, пока не отступило желание закричать. Она знала это про себя — знала, что по выходным на нее накатывает. Она настолько идеализировала время, свободное от работы, что жизнь всякий раз не оправдывала ее ожиданий. Лиза анализировала каждую минуту, старалась оценить, наилучшим ли образом она использована, и в результате оказывалась парализована нерешительностью и беспокойством. Она не могла усидеть на месте. Вставала, придумывала, что бы хорошего сейчас сделать, но ничего уже не осталось — все однодневные поездки в радиусе восьмидесяти километров уже были совершены. Она ездила в другие города, подолгу гуляла среди холмов, в дождливые дни посещала рыночные городки, сафари-парки, художественные галереи… и Эд всякий раз говорил: «А это не такая же трата времени, как отдых дома?» — и ей нечем было возразить.

Эд считал, что все дело в их квартире. Он приставал к Лизе: пойдем посмотрим у канала квартиры, которые оборудуются на чердачных этажах. Может, в такой ей будет приятнее находиться дома, и работу легче выносить, зная, что вернешься в уютный дом. Он описывал роскошную жизнь с распитием охлажденного белого вина на балконе. Лиза воображала вид с балкона на «Зеленые дубы» — с нюхальщиками клея, любителями задвинуться на крыше. Воображала жизнь в тени торгового центра, под грузом ипотеки, но думала, что, может быть, просто не желает повзрослеть. Она согласилась пойти посмотреть самую дешевую — хотя и обнадеживающе дорогую — квартиру на этой неделе.

Лиза увидела, что на часах половина десятого, и испугалась, что день уже уходит. Она старалась не думать о посылке, которая должна ждать ее на почте. У нее было суеверное убеждение, что если очень ждешь чего-то — посылки, телефонного звонка, появления спасителя, — то этого никогда не происходит. Надо не думать, смотреть в другую сторону, тогда получится. Всю неделю ей не удавалось выбросить из головы посылку от брата, и каждое утро первая ее мысль была о посылке. Сегодня она решила с собой не бороться.

— Почты не было?

Эд продолжал расстреливать немцев.

— Не знаю. Еще не выходил за дверь. Почему ты все время спрашиваешь о почте?

— Ее уже несколько дней не было.

— Ты ждешь, когда тебе сообщат, что тебя ожидает большой денежный приз?

— Я ожидаю подарка на день рождения.

Эд переключил внимание с экрана на Лизу.

— Твой день рождения был на прошлой неделе. Или у тебя их два, как у королевы?

— Я знаю, когда у меня был день рождения. Я ждала подарка, он не пришел, и я беспокоюсь, не потерялся ли он на почте.

— Мой подарок тебе не понравился, да? Я знал, что не понравится.

— О чем ты говоришь? Я не о твоем подарке. Я жду другого, от другого человека.

— Да, но, я вижу, ты беспокоишься, боишься, что он пропал. Уверен, что из-за моего ты бы не беспокоилась.

— Ну, поскольку твой — это диск из «Твоей музыки», если бы он пропал, было бы не очень трудно возместить пропажу.

— Это преступление — купить тебе подарок в «Твоей музыке»? Было бы лучше, если бы я ходил по магазинам, часами болтался по городу, не зная, что тебе подарить?

У Лизы не было сил ответить на это правдиво — она была не готова вступить на территорию, которая могла открыться за таким ответом.

— Нет, диск — это замечательно. Он мне нравится. Я тебя не дразнила.

— Если Дэн купил тебе какую-то педерастическую книгу по фотографии, это не значит, что думал о подарке больше меня.

— Я понимаю, — солгала Лиза.

— Так от кого ты подарка ждешь?

— От брата.

Эд снова потерялся во Франции — расправлялся со снайперами в верхнем этаже покинутого кафе.

— Я не знал, что у тебя есть брат, — пробормотал он.

— На самом деле нет, — сказала Лиза.

И нехотя признала, что прогуляться к каналу, пожалуй, было бы неплохо.

*


Курт наблюдал за человеком, который мог оказаться или не оказаться тем, кто срет в лифте. Четыре года длилась эта напасть, и до сих пор его никто не опознал. Охранники говорили о нем с суеверным почтением: лифт был стеклянный, как ему удавалось сделать это незаметно? Некоторые говорили, что он приносит все с собой, но Курт считал, что для него важен не продукт, а акт. Сейчас он наблюдал за тем, как мужчина в сером пальто и классических бутылочных очках из магазина для розыгрышей раз за разом поднимается и спускается в лифте. Курт заметил, что, когда дверь открывалась на этаже, человек старался быстро закрыть ее, чтобы никто не успел войти.

Внимание Курта отвлек Слепой Дэйв на втором этаже — надо было оповестить других охранников. Слепой Дэйв был постоянным посетителем «Зеленых дубов» и опровергал расхожее мнение о том, что слепые обладают почти сверхъестественной способностью ориентироваться и чувствовать присутствие других людей. Дэйв наталкивался на большинство препятствий, находящихся на его траектории, и стремился обнять любой вертикально закрепленный предмет как человек, которого неделями носило по волнам. Своей белой тростью он размахивал на уровне колен, поэтому обычно не обнаруживал ступенек и других наземных приспособлений. В двух случаях он исчезал за краем лестницы на третьем этаже. Стоя на месте, Дэйв энергично раскачивался взад-вперед и однажды, как будто не почувствовав, что стоит перед центральным фонтаном, качнулся вперед так сильно, что перевалился через ограждение фонтана и нырнул в него вниз головой. У охранников было сильное подозрение, что Дэйв на самом деле совсем не слепой, и сейчас, когда Курт наблюдал за ним, ему показалось, что взгляд Дэйва сфокусирован на игровой приставке в витрине «Диксонс». Чуть погодя, словно опомнившись, Дэйв шагнул вперед, чтобы громко стукнуться головой о витрину. Курт следил за его устрашающим продвижением по главному проходу. Толпа расступалась; его окружала десятиметровая зона пустоты. Женщина, стоявшая у кассы, не подозревала о неминуемом его столкновении с ней.

Курт вспомнил, что сегодня день его рождения, и вздохнул. Он точно знал, сколько таких дней прошло в «Зеленых дубах», и задавался вопросом, сколько еще их тут пройдет. Он вспоминал, как нанимался сюда тринадцать лет назад. Молодой лопоухий охранник, провожавший его к начальству, прямо сказал, что работа говенная, зарплата говенная и «Зеленые дубы» — самая большая жопа, в какую только можно попасть. Он посоветовал Курту поступить в колледж и найти работу получше. Курт пожал плечами. Ему было семнадцать лет — и никакой специальности. Он закончил школу год назад, и за этот год перед их дверью что-то не выстроилась очередь желающих взять его на работу.

За неделю до его выпускных экзаменов у отца случилось кровоизлияние в мозг. Курт пропустил экзамены, остался дома и несколько месяцев помогал матери ухаживать за отцом. Так из-за отца он поступил на работу в «Зеленые дубы». Других возможностей не было. Нужны были деньги.

Первое посещение «Зеленых дубов» Курт помнил смутно. Помнил, что решил посетить центр, в очередной раз прогуляв школу. Ему хотелось побывать там, где когда-то работал отец. Завод виделся ему так живо — невозможно было представить себе, что от него не осталось и следа. Он был уверен, что где-то в уголке или в подвале найдутся какие-то почерневшие инструменты или ржавый вентиль. Позже, уже охранником, он видел фотографии красных пластиковых вывесок закусочных «Уимпи» и доисторических супермаркетов, но совершенно не помнил, как открылись «Зеленые дубы», — это был один из множества пробелов в памяти.

Мать в «Зеленые дубы» — ни ногой. По-прежнему послушная мужу, она, одна из немногих, упорно продолжала покупать в кое-где еще оставшихся местных магазинах. Добраться до них было трудно, автобус там уже не останавливался, но Пат проходила три километра мимо «Зеленых дубов», везя за собой в гору клетчатую тележку. Курт часто видел ее из автобуса: она стояла на ветру у края тротуара и морщилась от вони и шума проезжающего транспорта. Старая Хай-стрит превратилась в улицу-призрак. На ступеньках заколоченных магазинов обретались пьющие сидр и нюхающие лак для волос. Покупатели, почти исключительно пенсионеры, были легкой добычей — у них отнимали сумки и кошельки. Каждую неделю на первой полосе местной газеты появлялась крупная, страшная фотография разбитого старого лица, распухшего, фиолетового, с перекрестными черными швами; на читателя гневно смотрели с бумаги слезящиеся глаза. Пат в свои пятьдесят пять лет была, наверное, самой молодой из женщин, покупавших на Хай-стрит, и героиней как для покупателей, так и для лавочников. Она писала письма в газету и в местный совет с жалобами на уличные безобразия. Она донимала полицию требованиями обуздать уличную пьянь. Она сопровождала запуганных пенсионеров в магазины, вызывалась сходить за покупками вместо них.

Отец же Курта сидел дома в своем кресле, не ведая о жертвах, приносимых ради него. После инсульта он остался парализованным и потерял рассудок. Никто не знал в точности, насколько он воспринимает мир вокруг, и воспринимает ли вообще. Он не подавал никаких признаков жизни, сидел одеревенелый, смотрел прямо перед собой, и от него исходили сила и странная угроза, как и прежде. Курту он внушал страх. Он чувствовал, что отец знает о его работе. Он чувствовал презрение отца к своей дурацкой форме, к тому, что он ходит целыми днями и ничего не делает, а только следит за дамской одеждой и гоняет детей. Отец всю жизнь занимался тяжелым физическим трудом — и ради чего? Чтобы жена сражалась с наркоманами и ворами в поисках куска мяса подешевле, а сын медленно сходил с ума, зарабатывая четыре с четвертью фунта в час.

Внимание Курта снова привлек лифт: человек в очках-бутылочках пытался спастись бегством от Слепого Дэйва, который вошел в кабину, хлеща тростью; дверь за ними закрылась.


22


Она заперла заднюю дверь и по служебным коридорам пошла в торговую часть центра. Сегодня работа закончилась поздно. У компьютера сделался мозговой спазм или еще что, он не желал выдавать сегодняшние цифры, и Лиза долго выклянчивала их у него. Ночами она никогда не предпринимала партизанских походов. Ночью хотелось поскорее уйти. Она нажала на серую дверь в шлакоблочной стене и очутилась за зеркальной поверхностью западного пассажа.

Свет был притушен; когда она подошла к общему выходу на стоянку, двери оказались заперты. Она оглядела тускло освещенный зал и слегка запаниковала. Она никогда еще не оставалась здесь одна в такой поздний час. Радио «Зеленых дубов» молчало, не гудели полировальные машинки, вообще ни звука. Только незнакомые углы и тени и воздух — холодный.

Она знала, что в служебных коридорах есть пожарные выходы. Она смутно помнила какой-то сложный маршрут до стоянки, которым шла однажды с другими работниками, задержавшимися до ночи из-за учета, но сейчас не могла его вспомнить. Решила пойти к фонтану, где любили собираться днем охранники. Если там какой-то дежурит, она попросит его отпереть дверь.

Она шла мимо полутемных витрин и видела внутри магазинов следы исступленного шопинга: втоптанные в ковер тоненькие блузки, разбросанные по полу левые кроссовки, пакеты от чипсов на полках с CD. Ей не хватало невнятной магазинной музыки. Она подумала: кому это пришло в голову заводить ее с раннего утра и почему ее выключают ночью? Ей нравилась музыка по утрам, благодаря музыке все становилось немножко нереальным. Стало бы легче, если бы она могла услышать ее сейчас.

Она подошла к фонтану — ни одного охранника. Где-то внутри заметался страх, и она попыталась успокоиться. Она вспомнила свои утренние пантомимы и поняла, что в самом деле будет выглядеть подозрительно, если ее сейчас увидит охранник — если она возникнет на мониторе. Она смогла бы сослаться на запертую дверь, но представила себе, как они не поверят, обыщут ее сумку, решив, что она вовсе не уходила, а, наоборот, вошла со своим ключом, чтобы украсть товар из магазина.

Лиза решила, что за ней уже наверняка следят; ощущение, что она на виду, было пугающим. Следят, но не идут на помощь. Наблюдают и оценивают. Она направилась обратно к зеркальной двери и решила рискнуть самостоятельно искать дорогу к стоянке в лабиринте служебных коридоров. Она хотела уйти из-под камер, снова стать невидимой.

Через сорок минут, совсем уже отчаявшись, Лиза увидела впереди спину охранника, сворачивавшего за угол в сером коридоре. Страх быть обнаруженной перевешивал отчаяние, и она не стала догонять его, надеясь, что сможет пройти за ним незаметно, и он приведет ее к выходу. Она держалась позади и старалась шагать с ним в ногу. Теперь она немного успокоилась. Очертаниями фигуры он напоминал брата. Страх отступил, она почувствовала себя увереннее — как хитрая террористка, в которую она играла по утрам.

*


Было около одиннадцати, когда Курт вдруг остановился во время обхода и задержал дыхание. Он сжал губы и прислушался. Он пытался расслышать что-то за жужжанием люминесцентных трубок и еще более слабым шумом вентиляции, но напрасно. До сих пор он шел, думая о своем, и сейчас не мог сообразить, давно ли ощутил присутствие постороннего. Он продолжал идти, но вел себя так, как может вести себя только человек, знающий, что за ним ведут наблюдение. О том, чтобы пойти назад, он не думал; сама мысль об этом была настолько неприятна, что даже не задержалась в голове. Он знал, что может нажать кнопку рации и вызвать Скотта. Он знал, что за ним кто-то идет.

Он обернулся и посмотрел в серый коридор, но ничего не увидел. Не надо было оборачиваться. Вид пустого длинного коридора испугал его. Он знал, что коридор не пуст: кто-то там прятался. Он пошел дальше, пытаясь вернуться к тому, о чем перед этим думал, но зацепиться за мысль не мог. Дважды еще он останавливался, оглядывался и прислушивался, и оба раза ничто не материализовалось.

Минуты через три или четыре он решил наконец остановиться и крикнуть: «Есть тут кто-нибудь?» — и метрах в семи от него из-за выступа вышла молодая женщина с прицепленной к сумке игрушечной обезьянкой в костюме.


23


Лиза вышла из-за трубы. Спереди охранник меньше напоминал брата — только сложением. Он явно нервничал.

Лиза не знала, что сказать, и, помолчав несколько секунд, выдавила: «Я заблудилась». Она стала объяснять, как это случилось и что она хочет домой, но оборвала себя, увидев, что он не слушает ее, а смотрит на игрушечную обезьяну, привязанную к сумке.

— Где вы ее взяли? — спросил он.

— Нашла в коридоре. Она была засунута за трубу. Наверное, не надо было ее брать. Просто она мне понравилась… — Лиза помолчала, а потом весело добавила: — У нее гетры.

Она сознавала, что разговаривает как идиотка. Ей было страшно одной, и теперь она слишком много говорит. Охранника этого она как будто видела в центре. Он по-прежнему смотрел на обезьяну и молчал.

— Вы меня немного испугали, — призналась она.

Это как будто вывело его из задумчивости.

— Извините. Вы меня тоже напугали. Эту обезьянку я видел раньше. По-моему, ее оставила девочка. Однажды ночью я видел ее на мониторе. Может, она возвращалась после. Может, приходит и прячется здесь ночью, а обезьяну приносит с собой.

Курт опять погрузился в задумчивость. Немного погодя Лиза кашлянула, и он снова заговорил:

— У меня такое чувство, что надо было получше ее искать. Может быть, она в беде.

Охранник закрыл глаза. Лиза смотрела на его лицо. Она видела в нем усталость, но под усталостью была печаль. Мелькнула мысль: не уснул ли он, в самом деле? Она тронула его за плечо, и он открыл глаза.

— Да, попробуйте ее найти, — сказала Лиза, — может быть, убежала из дома… — Она подумала о брате и вдруг неожиданно для себя произнесла: — Если хотите, я вам помогу. Женщины она, наверное, меньше испугается. Мы можем найти ее и поговорить. Здесь жутко очутиться одной.

Охранник посмотрел на нее.

— Почему вы хотите мне помочь?

Лиза не знала, как ответить, и поэтому сказала правду:

— Потому что я сама пропала здесь много лет назад… кажется, и вы тоже, — но ее мы, может быть, выручим.

Охранник проводил ее до выхода.

*


Спустя два вечера Курт ждал у фонтана. Она сказала, что закончит работу около 10.30. Он объяснил Скотту, что она попросила поводить ее по коридорам, чтобы в следующий раз не заблудиться.

Она появилась, и они бродили по серым туннелям, пытаясь обнаружить признаки человеческой жизни, какие-нибудь следы присутствия ребенка. Курт ходил здесь каждую ночь и не понимал, что они надеются найти, — приметы, которые поведут их, как в сказке? След из конфетных оберток? У Лизы был пакетик конфет, и она клала их там, где их мог заметить ребенок. Рядом с каждой оставляла записку: «Кажется, у меня твоя обезьянка. Приходи в „Твою музыку“ и спроси Лизу». Курт опасался, что их могут увидеть другие охранники и предположить какие-то эротические намерения, но ничего не сказал.

Им было неловко друг с другом, и разговор получался скованный. Они говорили о девочке — кем она может быть и почему прячется в центре? Курт рассказал Лизе, что он в точности видел. Их догадки развивались в определенном направлении — оба боялись взглянуть в лицо мрачной реальности. Курт сказал, что она может быть атаманом шайки диккенсовских воришек, которые живут в вентиляционных шахтах и крадут носовые платки и карманные часы у модников в «Зеленых дубах». Лиза сказала, что она может быть эксцентричной триллионершей-карлицей, владелицей «Зеленых дубов» и множества других торгово-развлекательных центров по всему земному шару. Курт сказал, что ее могли подкинуть в центр после рождения, и ее вырастило в коридорах общество крыс. Лиза сказала, что блокнот может свидетельствовать о невероятной алчности ребенка, день и ночь составляющего подробнейший список рождественских подарков.

Курт немного успокоился. Непривычно было совершать обход вдвоем, но спутница ему нравилась. Ему захотелось знать, какого мнения Лиза о его туфлях и удобно ли спросить ее об этом. Коридор привел их к просторному, как ангар, подземному помещению, заполненному контейнерами со всеми отходами «Зеленых дубов». Днем здесь властвовали Эрик и Тони. Они назойливо охраняли контейнеры и распоряжались своими владениями самым причудливым образом, кроме них, никому не понятным. Полистироловые упаковки от арахиса шли в один контейнер, не арахисовые — в другой; плоская полиэтиленовая пленка направлялась в один, пузырьковая — в другой; объедки и мусор складывались в одно место, как и дерево с металлом; но в некоторые дни политика менялась, и тогда не было ничего страшнее, чем их смешать. Сочетаемость и несовместимость различных групп отходов пересматривались ежедневно, и вполне можно было допустить, что Эрик и Тони делают это ради развлечения. Курт нередко останавливался, чтобы поболтать с ними во время обхода, но и в процессе разговора Эрик и Тони не спускали глаз с магазинных оглоедов, трудолюбиво разделывающих коробки и ящики, — не нарушат ли те их правила?

Случалось, новый или безумный работник «Зеленых дубов» бросал неразломанный ящик или стенд в первый попавшийся контейнер. Последствия бывали драматическими. У Тони был специальный свисток, и он подавал сигнал тревоги. Эрик кричал: «Ты что, блядь, делаешь?» «Ты что, блядь, делаешь?» — снова и снова, меж тем как виновнику, уже стоящему в контейнере с не по адресу отправленным мусором, Тони грозно, как сама Костлявая, указывал, куда именно должен быть помещен каждый элемент отходов. Эрик и Тони называли это нулевым допуском. Восемнадцать месяцев назад один такой самосвал сумел удрать от Эрика и Тони и скрыться в лабиринте. Самодельные плакаты «Разыскивается» до сих пор украшали мусорное депо. Яростные эскизы какого-то безобразного убегающего гомункула живо передавали возмущение Эрика и Тони, но из-за несходства того с человеческим обликом совсем не годились для опознания.

Эрик и Тони соорудили рядом с контейнерами подобие трущобного поселка из двух главных хижин и прилегающих служб, сложенных из старых стендов, картонных фигур из бывших аттракционов и ковров, выброшенных перед ремонтом. Они сидели перед хижинами в списанных креслах, обозревая свои угодья, как пара фермеров со своих веранд. Трудно было представить себе, что у Эрика и Тони есть какая-то жизнь за пределами этого логова, и тем не менее каждый вечер, ровно в шесть часов, они отправлялись по своим настоящим домам и, что еще невообразимее, — к своим семьям.

Час был поздний, Лиза и Курт устали от ходьбы. Оба не рассчитывали найти девочку с первой попытки, но, по крайней мере, начало было положено. Может быть, она увидит записки Лизы. А может быть, вернулась туда, откуда ушла.

Курт немного успокоился — что-то все-таки сделано. Он сидел с Лизой на самодельной веранде, словно любуясь видом.

— Думаю, она могла вернуться домой, — сказал он.

— Да, хорошо бы.

— Да, где угодно лучше, чем здесь.

— Не знаю… наверное, если ты несчастлива дома, тогда где угодно лучше, чем там.

Курт посмотрел на нее.

— А вы когда-нибудь сбегали из дома?

Лиза потупилась.

— Да, однажды.

— Сколько вам было лет?

— Восемь.

Курт решил, что не надо спрашивать почему.

— Куда вы убежали?

— Я спряталась в саду.

— А-а… так на самом деле вы не сбежали?

— Да. Сад был густой, я пряталась в конце его, за забором. Наложила в магазинный пакет носков и взяла в дорогу.

— Только носки?

— Про остальное забыла. Я знала, что какие-то вещи надо менять каждый день, но не могла вспомнить какие.

Курт довольно долго смотрел на Лизу, потом спросил:

— Родители волновались?

— Они даже не знали, что я ушла. Я оставила записку с объяснением причин, но мама вышла в сад, чтобы развесить белье, и нашла меня раньше, чем записку.

— А что была за причина?

— А та, что она в тысячный раз купила мятное печенье «Вайкаунт», а не «Йо-Йо», хотя я тысячу раз говорила, что не люблю «Вайкаунт» и что это не одно и то же.

— Вы сбежали из-за печенья?

— Нет, не просто из-за печенья — из-за того, что оно означало.

— Что же именно?

— Равнодушие.

— В самом деле обидно.

— Вы знаете что-нибудь обиднее?

— Нет.

— Хуже всего было то, что сказала мама, когда меня увидела.

— Да?

— Какие-то носки выпали из пакета, и она, когда увидела меня, сказала: «Ты устроила пикник с друзьями?»

— Она думала, что ваши друзья — носки?

— Хуже. Она думала, что я думаю, что мои друзья — носки. Думала, что я такая бестолковая.

— Да-а.

— Вот именно, — сказала Лиза. — Давайте сменим тему.


Диск-жокей

Радиостудия «Зеленых дубов»

Ш-ш-ш-ш-ш. Тихо, милая. Вообще говоря, нам не полагается быть здесь так поздно. Я подумал, хорошо бы найти тихое местечко, а? Чтобы никто нам не мешал. Поговорить спокойно.

Странно, правда? Только встретить кого-то — и сразу подружиться. Вечером, когда увидел тебя, я что-то почувствовал. Нет, я не в том смысле. Подумал, что ты умеешь слушать. У тебя глаза приятные, добрые глаза. Чему ты смеешься? Я серьезно. Не подумай, что пудрю мозги.

Я не всегда был голосом радио «Зеленые дубы». Может, ты по молодости лет не помнишь: я пятнадцать лет работал на радио «Уайверн саунд», на разных шоу, но меня больше помнят по последним восьми годам, когда я вел там «Романтику». Это была большая программа с десяти до двенадцати ночи по будням — для тебя, наверное, поздновато в ту пору. Мы были вторые по рейтингу после утреннего шоу и далеко впереди всех по количеству звонков от слушателей.

«Пожалуйста, сыграйте „Воздух, которым я дышу“ в исполнении „Холлис“ для моей девушки Сары, потому что даже не могу объяснить ей, как ее люблю». «Сыграйте, пожалуйста, „Снова один, конечно“ Гилберта О'Салливана для моей бывшей девушки Джессики. Прошло уже три года, Джессика, но я тебя люблю по-прежнему и жду. Хочу, чтобы ты знала, что я жду».

«Я хочу попросить „Снова вместе“ для моей принцессы Мины. Скажите ей, что это больше никогда не повторится и я прошу ее простить меня».

«Пожалуйста, сыграйте „Близко к тебе“ для Дэвида и скажите ему, что он единственный клей, который может склеить мое разбитое сердце».

Мы получали больше просьб, чем могли выполнить. Вся эта сердечная деятельность направлялась мне прямо в наушник. Можешь себе представить? По молодости трудно понять. Я был громоотводом для всего этого электричества. Все эти невидимые токи с территории, которую покрывала «Уайверн» — все стекались ко мне. Трудно было ночью уснуть, когда знаешь, что там творится. Я закрывал глаза и слышал неровное биение этих взволнованных сердец. Но мое не волновалось, мое было спокойно, так спокойно, что приходила мысль: не умер ли я?

Каждую ночь мне снилось место — догадываешься какое? У тебя бывал такой сон? Каждую ночь мне снилось место, и я знал, что это место — смерть. Я просыпался в поту, хоть выжимай, лежал на мокрых простынях, чувствовал, как бьется еле-еле сердце, и хоть это говорило мне, что я еще жив.

Начальство на станции решало, не убрать ли Гленна Райдейла с вечерним спортом по выходным, чтобы расширить «Романтику» на всю неделю. Я знал, что, если даже «Романтика» будет идти двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, мы все равно не удовлетворим всех просьб — любовное томление как будто превратилось в эпидемию. Думаю, мое сердце было единственным спокойным сердцем во всей зоне «Уайверн».

И вдруг — ты не можешь себе представить, до чего внезапно — все кончилось. Две недели. Быстро, да? За две недели от тотальной системной перегрузки до нуля. В пятницу 11 марта 1983 года — ни одного звонка. Какая-то массовая остановка сердца, чудовищная коронарная атрофия, десять тысяч сердец смолкли. Я пытался их оживить, нажимал на грудь, заводил песни, от которых заплакал бы мертвый, но труп был холоден. Любовь умерла, а я никогда не чувствовал такого прилива жизни. Ты можешь это понять? Работу я, понятно, потерял, но через пару месяцев стал голосом «Зеленых дубов». Я никогда не считал это падением. Я говорю людям в «Зеленых дубах», что весна пришла, говорю, что до Рождества осталось сорок девять дней на покупки — может, и ты это слышала, — говорю им, что в этом сезоне мы ищем вдохновения на Востоке, — и не чувствую себя мертвым. Говорю им, что в ресторанной зоне до половины первого они могут получить два блюда по цене одного, и не бьется ли у кого-нибудь сердце сегодня по-особенному? Спрашиваю, звонили ли они когда-нибудь «Романтике», чтобы попросить песню для кого-то, стоящего рядом, кто прежде заслонял собой весь мир, а теперь едва виден. Спрашиваю, случалось ли им напиться и выйти из бара с мужчиной вдвое старше себя и уснуть, положив голову ему на колени. Спрашиваю, задумывались ли они о преимуществах кредитной карточки «Зеленых дубов» и не удивлялись ли тому, что случилось с любовью. Спрашиваю обо всем этом, милая, но никогда не слышу ответов.


24


Курту казалось, что в темном стекле дежурки он выглядит лучше, чем в жизни. Более загорелым, более худым. Он поворачивал голову из стороны в сторону, меняя ракурс отражения, пытаясь увидеть что-то неожиданное, разглядеть что-то за собственными глазами. Когда надоело, он стал играть шариком фольги на столе. В эти долгие ночи шарик фольги был настоящим другом. Метание в корзину позволяло убить минут пятнадцать-двадцать, если раньше не надоедало доставать его оттуда. Радовал не конечный результат, не само попадание, а безошибочное предчувствие того, что выпущенный из руки шарик полетит в корзину. Чувство не бог весть какое сильное, но приятное. Голос в голове откликался на это простым словом «да», что вообще было ему — голосу — не свойственно.

На прошлой неделе он придумал новую забаву с фольгой. Он отрывал крохотный кусочек фольги и скатывал шарик — крохотный, но достаточно тяжеленький, чтобы тот нормально мог лететь по воздуху. Потом, закрыв глаза, крутился в своем вращающемся кресле и в какой-то момент бросал шарик в безмолвную ковровую вселенную. После чего методические поиски частицы могли занять целый час. Иногда он воображал, что ищет упавший метеорит («волнение нарастает»), иногда — серийного убийцу («сеть затягивается»), иногда — пропавшего ребенка («надежды все меньше»). Но сегодня он был вял, утомлен, и развлекаться фольгой не хотелось.

Он снова обратился к мониторам и стал переключать картинки. У него было двадцать четыре экрана, на каждый можно было получить сигнал от восьми камер в разных местах, и таким образом Курт мог обозреть 192 вида «Зеленых дубов» в 3 часа 17 минут мартовской ночи.

Лифты стояли, и всё, от безлюдного мясного магазина в цокольном этаже до сотен аккуратно расставленных стульев в ресторанной зоне на верхнем, обволакивал мутный серый свет. Ничего живого: ни людей, ни собак, ни мух, — только крысы в служебных коридорах, Скотт на автомобильной стоянке и сам он в роскошном кожаном кресле на подшипниках.

Он думал об одиночестве, когда снова увидел ее. На 6-м экране, перед банками, как и в прошлый раз. Взял крупным планом, не сводя с нее глаз. От страха, что она опять исчезнет, зашептал в рацию:

— Скотт, Скотт.

В ответ — громкий трескучий голос Скотта:

— Слышу, Курт. Ты поставил чайник?

— Скотт, девочка. Она опять здесь. Вижу ее на третьем этаже, возле банков.

— Ты серьезно, парень?

— Стоит и смотрит на дверь банка.

— Ладно, поднимусь, выясню, в чем дело.

— Давай, только иди тихо, а то услышит и сбежит. Не спугни ее, Скотт.

— Ладно, продолжай следить.

Боковым зрением Курт видел, как Скотт уходит по экранам с автостоянки. Из-за разных ракурсов и позиций камер движение его было беспорядочным. То он подходил ближе, то — на следующем экране — как будто удалялся. Она опять была с блокнотом, и Курт с удивлением увидел, что из сумки у нее торчит обезьянка. Должно быть, Лиза нашла какую-то другую. Что-то в девочке казалось знакомым. Курт был уверен, что видел ее раньше. Может быть, в дневную смену. Он еще приблизил изображение, но все равно не мог ясно разглядеть лицо. На ней была камуфляжная куртка, не по росту большая, и она напряженно смотрела на что-то. Она не была похожа на беглянку, но Курт почему-то боялся за нее.

Рация снова затрещала, и на этот раз Скотт тоже говорил шепотом.

— Курт, я на втором этаже, думаю, лучше всего будет, если поднимусь по служебной лестнице. Выйду из двери около HSBC.


— Отлично. Ты появишься прямо перед ней — сможешь поймать ее, если побежит.

Курт слегка повернул камеру, чтобы зеркальная дверь, из которой выйдет Скотт, оказалась в углу того же экрана, где была девочка. Ему казалось, он виноват, что не нашел ее в прошлый раз, казалось, что он перед ней в долгу, он хотел помочь ей. Прошло пятнадцать, двадцать, тридцать секунд, дверь медленно открылась, и Скотт появился прямо перед девочкой. Она не двинулась с места. Она как будто не видела его, хотя не заметить эту стокилограммовую фигуру было трудно. Курт ощутил дрожь. Скотт же, видимо, был в нерешительности. Он сделал к ней шага два и остановился. Курт увидел, что он подносит рацию ко рту, и удивился, почему он мешкает.

— Курт, подскажи, куда мне дальше?

— Просто заговори с ней, что еще я могу сказать?

— Где она? В какую сторону идти?

— Ослеп? Она перед тобой стоит.

Наконец Скотт сделал еще несколько шагов вперед и остановился в каких-то сантиметрах от девочки; она не шевельнулась.

— Ну вот же она. Спроси, как зовут, скажи, что все нормально. Она как будто к месту приросла.

Но Скотт не заговорил с девочкой. Он медленно повернулся, словно боясь сделать резкое движение, поднял лицо к камере и сказал:

— Тут никого нет, приятель.


25


Она держала ногу на педали газа, гоняя двигатель вхолостую, даже когда движение застревало на несколько минут. Мотор нервничал, вел себя истерично, требовал, чтобы его непрерывно ободряли. Чуть отпустить педаль — и он обрывал диалог, немедленно глох. Надо было все время его успокаивать: бензина полно, вот тебе еще и еще… слезь с карниза. Тормозить поэтому было сложно. Лиза выработала метод спотыкливого торможения: быстро переносила ногу с тормоза на газ и обратно — сбавляла ход, не сбавляя оборотов.

Она смотрела, как желтое пятно неоновой вывески «Миллениум Болти»,


 расплываясь, проезжает по ветровому стеклу. Долгий спор о Терри-Томасе


 был вчера вечером? Или позавчера? Она помнила, что Мэтт чуть не кричал: «Да без дефиса он!» — и почти ничего кроме. Какие-то обрывки диалога в туалете о собаках, но она не помнила, с кем и с какой стати. Дэн как лучший друг Лизы счел своим долгом прочесть обычную лекцию об Эде; общий смысл ее, насколько Лиза помнила, заключался в том, что она тратит жизнь на ленивого, лживого засранца, купающегося в самообмане. Она защищала Эда, но на самом деле не знала, как опровергнуть обвинения. Сейчас мысли блуждали, и она вспомнила ночную прогулку по центру с охранником. Дворники на стекле стерли световую пленку, и «Миллениум Болти» снова обрисовался.

Она больше не собиралась пить виски. Поскольку от водки и джина она уже зареклась, предстояло вступить на более экзотические территории ромов и бренди. Белый ром — не слишком причудливо, а? Бакарди с кока-колой — немного в стиле начала 1980-х, но это ничего. В «Игле» подают бакарди? У Лизы в голове они не совмещались.

Построенный в 1960-х годах, «Игл» представлял собой раскидистое бунгало, выполненное в стиле постоялого двора, с бугорчатым стеклом и тонкими балками. Стилю катастрофически противоречил громадный рельефный орел, выходец из Третьего рейха, господствовавший на фасаде паба. Скорее, Берхтесгаден,


 чем английский деревенский трактир. Здесь, в заднем оранжевом зале, каждый вечер можно было увидеть многих из «Твоей музыки». Кроме них, кажется, никто и не посещал этот паб. Местные изменили ему, когда открылся дешевый сетевой паб в «Зеленых дубах». Служащие «Твоей музыки» ходили сюда потому, что это был единственный бар в радиусе полутора километров от центра, и из-за музыкального автомата с загадочным набором пластинок, о которых можно спорить. И Профессор Лонгхейр, и Эстер Уильямс и братья Лувины…


Полгода назад, в редком приступе решительности, Лиза составила небольшой список занятий, более осмысленных, чем сидение в «Игле». Такой:


1. Повидаться в друзьями не из «Твоей музыки».

2. Прочесть книгу.

3. Сходить в кино.

4. Заняться благотворительной работой.

5. Напрячься и попробовать вспомнить, с какими мыслями я просыпаюсь по утрам, — тут же их забываю.

6. Испечь торт.

7. Определить стратегию прически.

8. Поискать другую работу.

9. Посетить маму и папу.

10. Ликвидировать коричневое пятно на стене в кухне, которое нагоняет грусть.

11. Погулять по городу ночью.

12. Пофотографировать.

13. Послушать CD, которые я покупаю и никогда не слушаю.

14. О чем-нибудь подумать.

15. Поговорить с Эдом.


Но каждый вечер после очередного паршивого дня на работе она испытывала неодолимый позыв пойти в оранжевый зал и погрузиться в муть слов, лиц и алкоголя — в зал, где все было умозрительно и время мчалось в десять раз быстрее своей обычной страшной скорости. Она любила проводить время с Дэном. Не потому, что между ними что-то было, как иногда намекал Эд. Дэн был самым старым ее другом, и Лизе нравилось, что он был знаком с ней еще до того, как она стала работать в «Зеленых дубах». Лиза считала, что Дэн знает ее в лучшем варианте. Все, что было лучшего в Лизе — или когда-то было лучшим, — хранилось в памяти Дэна и еще не было замалевано новой, более бледной реальностью. То же самое относилось и к нему. Оба возлагали большие надежды друг на друга, пусть уже и не на себя.

Эд никогда не ходил в «Игл». Он притворялся, что не знает о ненависти Дэна, но все равно избегал его, а Лизе хотелось бы, чтобы он когда-нибудь пришел, и был мил, и доказал, что Дэн в нем ошибался. Но Эд оставался дома, крутил свои пластинки или с кварцованными приятелями ходил в клубы, где играли белую танцевальную музыку, ненавистную Лизе. Сегодня вечером Лиза застряла в пробке, но, по крайней мере, она ехала домой, а не шла в «Игл». Домой, где Эда не будет, и это замечательно, потому что она может испечь торт или стереть пятно в кухне, а после этого даже подумать о чем-то.

*


Скотт больше не хотел работать с ним в ночную смену. Никто не хотел, кроме Гэвина. Скотт в ту ночь испугался. Он даже не знал, что страшнее: стоять в десяти сантиметрах от привидения или еще пять часов пробыть наедине с Куртом ночью в центре.

Новость дошла до остальных охранников, и все обходились с Куртом так, словно у него были глюки. Курт и сам недоумевал. Он не испугался, но потерял равновесие. Только двое отнеслись к этому инциденту (так он теперь именовался) спокойно: его новый ночной напарник Гэвин и начальник Джефф.

Джефф настоял на том, чтобы Курт взял несколько дней отгула. Он все это отнес на счет усталости — слишком много ночных смен подряд.

— Бывает, когда измотан, думаешь, что бодрствуешь, и даже выглядишь, говоришь, как неспящий, а на самом деле ты во сне. То же самое, что с моей женой. Она может встать среди ночи и готовить воскресный обед. Можно говорить с ней, пока готовит, и она как будто не спит, а на самом деле она где-то за тысячу километров. Тут на днях мы сидели на кровати и говорили о пристройке, совершенно нормально, и вдруг она как закричит: «Это Воган! Это он сожрал весь горох, я видела, жадный черт!» И я понял, что она уже бог знает сколько времени назад заснула.

У Курта мелькнула безрадостная мысль: каково же, наверное, живется жене Джеффа. Эту пристройку они строили уже полтора года, и Джефф постоянно говорил о ней. Нетрудно было представить себе, почему жена ищет убежища в мире снов.

Джефф продолжал:

— В этом все дело. Ты заснул, тебе приснилось. Не обращай на них внимания. Скотт перепугался, это понятно. Я тоже пугаюсь, когда она начинает искать баранью ногу в гардеробе.

И несколько дней Курт провел дома. Он с неохотой принял теорию Джеффа. В воспоминаниях о том, как он дважды видел девочку, не было расплывчатости, пробуксовки времени, свойственной снам, но Курт знал, насколько сны бывают обманчивы. У него и прежде путались сны с реальностью; врачи говорили, что это не такая уж редкость. Было что-то от кошмара в тревоге, которую он испытал оба раза, когда увидел ее. Он боялся, что у него все еще продолжают появляться такие провалы в сознании. И не понимал, удалось ли ему преодолеть проблемы со сном в последние несколько лет. Часто ли виденное во сне он запоминал как явь?

Оставшись дома, он вспомнил о своем забытом уже решении. Надо найти работу, где он не будет отрезан от людей и где не будет чересполосицы дежурств. Он устал прятаться от жизни в «Зеленых дубах». Ничего хорошего это ему не дало.

Теперь Курт дежурил по ночам с Гэвином. Гэвин, как и Курт, не был свойским парнем — пиво пить не ходил, камеры на женские груди не нацеливал, держался тихо и каждый вечер отправлялся домой к жене. Гэвин выглядел так, как будто солнечный свет никогда его не касался. Волосы у него были светло-рыжие, кожа — молочно-белая. Неподвижным взглядом голубых глаз он напоминал Курту Джерри Ли Льюиса.


 На лице его, казалось, вот-вот выразится страшная ярость или ядовитая насмешка, но ни то, ни другое окончательно не проявлялось. Курт ни слова от него не слышал до первого вечера, когда они остались дежурить вместе, — тут он заговорил, и говорил много. Курт подумал, что Гэвин, наверное, старается ради того, чтобы его не клонило в сон. Но тихий, едва слышный голос Гэвина был слабым возбуждающим, и за время первого ночного монолога голова у Курта дважды падала на грудь. Этот же монолог с минимальными тематическими вариациями продолжался и все последующие ночи. Гэвин мог говорить часами. Курту еще не приходилось переживать подобные ночи. Время между часом и четырьмя тянулось как будто сутками и сутками. Сколько бы ни расхаживал Курт по автостоянке и коридорам, он знал, что Гэвин дожидается его в дежурке, дабы продолжить тихую, медленную пытку.

У Гэвина была одна тема, одна страсть, одно негаснущее увлечение — «Зеленые дубы».

Курт узнал, что Гэвин работает в «Дубах» с самого открытия в 1983 году. Он, видимо, считал себя куратором центра — хранителем его истории, обметателем пыли с его артефактов. Иногда он изрекал: «Я знаю все его секреты», — и Курт, сжимая в кулаке шарик фольги, понимал, что со временем тоже их все узнает, а еще понимал, что ни одного из них знать совершенно не нужно.

Курт узнал, что «Зеленые дубы» были одними из первых в новом поколении торговых центров Англии — не путать с первой волной старого поколения «Арндейлов» и «Булл-Рингов»


 (кстати, известно ли ему, сколько «Арндейлов» в Соединенном Королевстве?). Он узнал, что «Зеленые дубы» первый, построенный в промзоне, вдали от городского центра, и до сих пор, занимая 135 000 квадратных метров, остается самым большим в стране. Он узнал, что в предрождественскую неделю его посещают в среднем 497 000 покупателей. Он узнал, что 19 пассажирских лифтов могут перевозить одновременно 350 посетителей. Узнал, что в любую субботу неквалифицированные рабочие составляют только шесть процентов от общего числа посетителей. Он узнал, что перед строительством с территории бывшего газового завода было убрано 100 000 кубометров отходов и загрязненной земли. Он узнал, что в «Зеленых дубах» 19 километров служебных коридоров, и, совсем уже обалдев от цепенящей скуки, с изумлением услышал, что Гэвин однажды ночью прошел все эти 19 километров, снимая экспедицию на видео. Сколько раз потом в нескончаемые ночи Курт воображал, как Гэвин и его оцепенелая жена четыре часа просматривают этот серый коридорный фильм и в излюбленных местах Гэвин останавливает картинку, сопровождая ее комментариями.

Иногда Гэвин говорил о «Зеленых дубах» так, словно они были живыми. Словно сталь, стекло, бетон и люди соединялись в нечто большее, почти заслуживающее поклонения. У него были первоначальные строительные чертежи, фотографии, запечатлевшие изменения, переоборудования и обновления. Он напряженно думал о том, чтобы в ближайшее время поместить все это для обозрения в атриуме. Курт догадывается почему? Нет, не догадывается, потому что немногие знают, что в октябре 2004 года «Зеленым дубам» исполнится 21 год. Потому что немногие считают, что день его рождения следует отметить. Немногие знают все его секреты.


26


Лиза сидела в кресле Кроуфорда и не ожидала ничего хорошего от следующего получаса. В дверь постучали, и вошел Стив, переменчивый любитель легкой музыки. Человека, хуже сочетающегося с его любимым жанром, трудно было себе представить.

Стив. Лиза, хочешь со мной сейчас поговорить?

Лиза. Да, Стив. Попрошу Майка подменить тебя за прилавком.

Стив. Это про то, что случилось позавчера?

Лиза. Да.

Стив. Хорошо, хорошо. Дай мне взыскание или еще что, я со всем согласен. Я не хочу потерять работу. Я работаю, я стараюсь. Я нормально веду секцию, но некоторые люди, Лиз, они играют с нами, понимаешь меня? Они издеваются.

Лиза. Знаю, знаю. Но, по-моему, ты не должен принимать это так близко к сердцу.

Стив. Это первый такой случай.

Лиза. И да и нет. Да, ты действительно ударил покупателя впервые, но отнюдь не впервые позволил себя спровоцировать.

Стив. Я его не ударил. И пытался объяснить это чертову подлецу, когда он орал, что на него напали. Я сказал: «Братан, если бы я на тебя напал, ты бы это почувствовал».

Лиза. Послушай, Стив, послушай. Мы можем говорить о происшествии до завтра, но давай согласимся с самого начала: это не первый случай, когда ты был несколько раздражителен с покупателями. Иначе честного разговора не получится. Ты согласен?

Стив. Лиза, я всей душой. Я говорю: я люблю свою работу. Я благодарен, что ты меня песочишь, а не Кроуфорд. Я понимаю, что это ты, наверное, убедила его не увольнять меня сразу. Но не думаю, что могу с тобой согласиться. Я бы охарактеризовал себя как исключительно терпеливого работника.

Лиза. Стив, вспомни, мы часто обедали вместе; вспомни, я часто ела свой сэндвич, пока ты выпускал пар, порой по целому часу. Ты помнишь того человека на прошлой неделе?

Стив. На прошлой неделе было много людей. Каждую неделю много людей приходит с желанием что-то доказать Стиву.

Лиза. Правильно. А сейчас речь о том человеке, который искал диск Рэя Кониффа.


Стив. А, да. Да. Как раз то, о чем я говорю.

Лиза. Нет, это я как раз об этом говорю. Ничего там особенного не было, у тебя началась паранойя.

Стив. Лиза, он следил за мной, следил, как я снимаю этот диск с полки и кладу в ящик, чтобы вернуть компании. Следил, как я складываю еще сотни дисков сверху, потом смотрел, как я тащу этот тяжеленный ящик к лифту — а он ждет и ждет и, когда я возвращаюсь с дрожащими от тяжести руками, спрашивает, если ли у нас «Счастливый звук Рэя Кониффа» Рэя Кониффа.

Лиза. Слушай, Стив, я видела вмятину в стене задней комнаты. Ты слишком остро реагируешь. Тебе потом бинтовали руку…

Стив. Верно. Но я ударил в стену, а не по лицу. «Исключительно терпелив».

Лиза. Это подразумевает большую агрессивность, Стив.

Стив. Слушай, Лиза, дай рассказать тебе про этого типа. Я расскажу тебе, как все было. Клянусь, я не нападал на него. Он подошел и сказал, что я вряд ли смогу помочь, что он, вероятно, зря тратит время, годами разыскивая эту песню — слышишь, Лиза, запомни «годами»! — мелодию, которую всегда напевал его отец, всегда одно и то же место. Папа умер много лет назад, и теперь он хочет подарить эту песню маме на восьмидесятилетие, потому что она всегда хотела услышать ее целиком. Я подумал: хороший человек, хочет порадовать маму. И сказал: «Значит, не знаете ни певца, ни названия». Он говорит: «Да, думаю, это безнадежно, знаю только строчку». Я говорю: «Коль скоро вы здесь, скажите мне эту строчку», — и он говорит: «Строчка такая: „Пустяки в субботу танцы“».

Лиза. Так.

Стив. Да, Лиза. Это поразительно. Вот почему я обожаю мою работу, почему дорожу моей работой. Он мог спросить кого угодно в магазине об этой строчке, да думаю, кого угодно в «Зеленых дубах», и никто бы не догадался. А я сразу понял. Не только знал ее — я понял, что он неправильно ее расслышал. Потому что сам когда-то именно так ошибся. Не «Пустяки в субботу танцы», а «Пропустил в субботу танцы». Понимаешь?

Лиза. Я тоже не узнала бы.

Стив. Ну да. Большинство не узнало бы. Но я не большинство. Я люблю мою секцию, это музыка, на которой я вырос. Я говорю ему: «Она называется: „Больше не хожу“, ее записывали разные музыканты». По-моему, она у нас есть в исполнении вокального квартета «Инк Спотс». Признаться, я воспарил. Он искал эту песню «годами». Его мама обрадуется. Достаю диск «Инк Спотс» — да, вот он, в заднем ряду. Диск дешевый, пять фунтов девяносто девять, все замечательно. Даю ему, а он говорит: «Пять девяносто девять за одну песню!» Ты представляешь? Не «спасибо». Не «мама умрет счастливой», а «пять девяносто девять за одну песню»?

Лиза. Ясно.

Стив. И я говорю: «Это не одна песня, это альбом. Может быть, вашей маме понравятся и другие песни», — а он мне: «Черной группы?! Не думаю».

Лиза. Черной группы? Мило.

Стив. Именно. Потом говорит: «А у вас нет сингла?» Слыхала? Тридцать секунд назад он всю жизнь искал хотя бы название, а теперь ему нужен сингл. Я говорю, все еще очень спокойно: «Песня вышла в тысяча девятьсот тридцать седьмом году, и понятно, что у нас нет синглов того времени». И тут он начинает со мной играть. Усмехается как бы с горечью и говорит: «Выходит, не такой уж у вас супермагазин, а?» Ты представляешь, Лиза? Он из ада прислан? Ну хорошо, я немного опешил от этой…

Лиза. Немного опешил? Всего-то?

Стив. Конечно. Сунул ему этот диск и сказал: «Я думаю, вам надо взять эту пластинку, идите к кассе и купите». А он отвечает: «По такой цене? Это грабеж среди бела дня!» Ну, я, наверное, сунул еще раз, как бы в грудь — ладно, может, чуть выше, куда-то в область лица, — и сказал, наверное, чуть настойчивее: «Покупайте». И тут он закричал, что на него нападают, и стал жаловаться, будто бы я веду себя угрожающе.

Лиза. Понятно. Слушай, Стив, я все понимаю, но боюсь, что пора подумать о переводе.

Стив. Нет, нет, Лиза, только не это. Не отправляй меня на склад. Я не такой, как они.

Лиза. Перестань, Стив, ты отдохнешь от покупателей. Это тебе же на пользу.

Стив. Лиза, я ведь не такой, как эти уроды. Они даже говорить не могут, лопочут, как в «Над кукушкиным гнездом». У меня есть подход к людям, я король обслуживания. Не отправляй меня туда.

Лиза. Прости, Стив, это не в моей власти. Месяцев на шесть. Не привлекай к себе внимания; не заметишь, как время пройдет. Я буду тебя навещать.

Стив. О Господи, помоги мне.

*


Ночное дежурство Курт начал с обхода главных галерей. Гэвин остался в дежурке слушать шипение атмосферных помех. Когда Курт впервые услышал это непрерывное потрескивание и шипение в рации Гэвина, он решил, что рация испорчена, и посоветовал ее заменить. Но Гэвин сказал, что она в полном порядке. С тех пор Курт не раз видел, как Гэвин сидит в дежурке, завороженный тем, что слышится ему в белом шуме.

Теперь, работая в паре с Гэвином, Курт все больше предавался игре воображения. Хотя недавно Гэвин расширил свой репертуар, включив в него сведения по истории европейской архитектуры, время от этого не потекло быстрее. В прошлом году он побывал в туристической поездке по замкам и церквям Германии, и, выслушивая важнейшие данные о памятниках и зданиях, Курт чувствовал, как в нем слабеет воля к жизни. Курт пытался создать место в голове, где он мог спрятаться от потока фактов. Иногда он воображал себя невидимкой, иногда притворялся, что Гэвин вымысел, плод его фантазии. На прошлой неделе он погрузился в мысли о том, долго ли сможет оборонять «Зеленые дубы» в случае осады. Фантазия оказалась такой детальной и увлекательной, что теперь каждую ночь, обходя центр или даже сидя в дежурке, когда Гэвин сыпал цифрами из вращающегося кресла, он мог ретироваться в какой-то новый уголок расчетов и планов обороны. Каждую ночь он что-то добавлял к плану, и каждую ночь проигрывание тактической задачи длилось чуть дольше.

Укрепление объекта требовало много времени. Если все входы не обезопасить, осада закончится в считанные часы. Он сомневался, что перекрыть все пути доступа удастся за одну ночь, но задача была поставлена именно такая. От Гэвина надо было как-то избавиться — оторвать его задницу от кресла и отправить со срочным заданием на автостоянку. Осада при наличии Гэвина внутри была вовсе не радостной перспективой, и Курт с удовольствием разрабатывал способы устранения коллеги. В большом магазине «Сделай сам» найдется все необходимое для того, чтобы заблокировать или заминировать все входы, вентиляционные шахты и пожарные выходы. Много часов было затрачено на установку хитрых мин-ловушек в огромных вращающихся дверях, и при испытаниях в качестве морской свинки неизменно выступал Гэвин. Камеры будут отрегулированы так, чтобы обозревать все возможные пути проникновения. Будет мир в долине.


 Тишина в ресторанной зоне. Кроме одного квадратного метра из ста тридцати пяти тысяч пустых — там Курт будет приводить в исполнение вторую фазу плана. Второй фазой была гражданская война, а Курт — ее разжигатель. Как центру покончить с собой наиболее безжалостным образом? Он придумывал, как сделать так, чтобы каждый товар и неодушевленный предмет в центре сам себя потребил. Запершись в «Зеленых дубах», Курт потратит недели, месяцы, годы на построение дорожки домино, завершением которой будет направленный внутрь взрыв центра. Нет, не падающие домино, а гигантского масштаба цепная реакция в духе Хита Робинсона,


 соединяющая тысячи отдельных событий: одежда, утопленная в алкоголе, стулья в громадном костре, манекены в хлебопекарных печах. Курт в чистой, но уже не модной одежде изо всех сил побежит рядом, чтобы успеть к финалу.

Он шел по главному атриуму, думая о розничном Армагеддоне, и вдруг увидел Лизу — она выбежала из-под опускающихся металлических ставней «Твоей музыки». Он стоял минуту, наблюдая, как она возится с большой связкой ключей, и думал, надо ли с ней заговорить. Решил, что, наверное, надо.

— Здравствуйте.

Лиза вздрогнула и обернулась.

— Не слышала, как вы подошли. Вам в охране специальные бесшумные туфли выдают?

Курт помотал головой.

— Эти не выданы на работе. Я их сам купил. — Он обеспокоенно посмотрел на туфли и спросил: — Выглядят так, как будто их бесплатно выдают на работе?

Лиза тоже посмотрела на туфли.

— Боюсь, что да.

— Дешевыми выглядят?

— Пожалуй. Извините.

— Вообще я к этому не стремился.

— Они дорогие?

— Нет, грошовые, но я думал, этого не видно. — Курт приуныл.

Лиза решила переменить тему.

— Я слышала, вам что-то привиделось?

— А, так вы знаете об этом?

— По-моему, все знают.

Курт совсем огорчился. Он думал, что вел себя галантно той ночью, когда провожал ее к выходу из центра, что держался хорошо. Думал, что произвел хорошее впечатление, и это почему-то было приятно.

— А как же тогда обезьянка? Разве она не доказательство, что девочка не вымысел? — спросила Лиза.

— Она не может устоять против свидетельства Скотта, что перед ним никого не было. Думаю, большинство сочтет, что это доказательство гораздо убедительнее, чем обезьяна. Может, за трубами в коридорах прячется много мягких игрушек — кто знает? Но девочки там не было — это был сон.

— Но вы же не спали?

— Нет. — Курт пожалел, что ввязался в этот разговор. — Думал, что не сплю, действовал как бодрствующий, а сам спал. У меня проблемы со сном.

— Так вы сейчас не спите? Или я сон?

— Трудно сказать.

— Если у меня вырастут крылья или я заговорю по-русски, вы мне скажете?

— Да. Может быть, лучше поговорим о ваших друзьях-носках?

Лиза улыбнулась.

Курт возвращался в дежурку, чтобы съесть свои сэндвичи, но, подумав о Гэвине, спросил:

— Вы не голодны?

— Я всегда голодна после работы.

— Вам обязательно надо домой?

Она подумала о том, что Эд будет есть пиццу перед телевизором, о скучном запахе пепперони и покачала головой.

— Тогда пойдемте со мной.

Курт повел ее по пассажу к главному атриуму. Они поднялись на эскалаторе на третий этаж, в ресторанную зону, где в окружении торговых точек быстрого питания располагалась площадка со столиками и стульями — столовый двор, или галерея, или терраццо, смотря по тому, как вам впервые ее назвали. Когда они ехали на эскалаторе, центр показался Лизе почти красивым. Что-то волшебное было в просторных залах, приглушенном свете, бесшумном движении эскалаторов. Она задрала голову и посмотрела на черное небо за стеклянными панелями крыши, где мигали навигационные огоньки медленно проплывавшего самолета.

Курт показал на камеру и шепнул:

— Улыбнитесь Гэвину, он наблюдает за нами.

Когда они поднялись на верхний этаж, он спросил:

— Вы какую предпочитаете: японскую, итальянскую, тайскую, мексиканскую?..

Лиза улыбнулась и сказала:

— Вы каждую ночь так делаете?

— Никогда не делал. Не приходило в голову. Обычно я ем сэндвичи с рыбной пастой и слушаю рассказ Гэвина о разных подрядчиках, занимавшихся остеклением центра на протяжении всей его истории.

Лиза посмотрела на него: первый любитель рыбной пасты, который не скрывает этого и даже гордится своей привычкой.

— Ну так что выбираете? — снова спросил он.

Она подумала.

— В каком заведении можно разжиться сэндвичем с яичницей?

Курт улыбнулся и пошел в первую же кухню за ингредиентами.

Десять минут спустя они сидели со своими сэндвичами за единственным освещенным столиком среди перевернутых стульев и темноты. Курт сделал Лизе шоколадный коктейль, но неправильно рассчитал консистенцию, и Лиза мучительно пыталась втянуть густой состав через соломинку.

В конце концов она оставила попытки и сказала:

— Никак не идут из головы панды. Вчера вечером видела передачу о них и пришла в уныние.

— Почему?

— У них ужасная жизнь, знаете? Всю жизнь ищут для еды листья и бамбук, но пища не идет им впрок, они не могут ее переварить. Поэтому у них нет энергии, они вынуждены все время лежать и отдыхать. Мне даже говорить об этом грустно. Они такие… потерянные. Проводят всю жизнь в бессмысленных поисках, которые высасывают из них силы.

— В этом слышится что-то знакомое.

— Ну да, это, наверное, и угнетает меня. Тратят жизнь на поиски бамбука, когда им нужен батончик «Марс».

— Иногда я воображаю, что меня снимают в документальном фильме другие существа. И думаю: они смотрят, как я провожу свою жизнь в хождении по пустым коридорам, проверяю, заперты ли двери. Пытаюсь вообразить сопроводительный текст. Они бы недоумевали.

Несколько минут оба молчали, потом Курт добавил:

— Даже когда не думаю о документальном фильме, все равно такое чувство, что за мной наблюдают. Понимаете?

Лиза подумала о том, что сама она чувствует утром, проходя под камерами по пассажам.

— Да, бывает.

Курт помялся, потом продолжал:

— Бывает страшно, когда я один. Как будто за мной следят — не только камеры или Гэвин. Может быть, эта девочка, может быть, я сам — не знаю. Такое у меня чувство. Чувствую себя одиноким — как будто кто-то держится на расстоянии. Следит, но близко не подходит.

— У вас всегда такое чувство? — спросила Лиза.

Курт подумал и решил, что сейчас, когда он разговаривает с ней, такого чувства нет. Она ждала ответа, но он не мог его выговорить. Только улыбнулся, покачал головой и сказал:

— Давайте украдем кекс.


Безымянный мужчина

Блок 300–380. «Маркс и Спенсер»

Вот как мы проводим теперь воскресенья. Это стало традицией. Пару часов читаем газеты в постели, а потом приходим сюда. В газетах всегда что-то есть: рецензия на книгу, или диск, или рецепт. Даже заметки, не похожие на рекламу, — на самом деле реклама. И газеты на самом деле не газеты, а, скорее, каталоги. В общем, это нам задание на день. Пойти в «Зеленые дубы» и купить нужное. Может, увидим здесь еще что-нибудь и тоже захотим купить. Вечером — домой, хороший ужин, потом послушать новый альбом, прочесть первые страницы хорошей книжки — и кончен выходной. Всегда небольшое задание, потом небольшое вознаграждение. Сегодня ничего не захотелось купить. Ходим по всем нужным магазинам, и ничего не приглянулось. Но на улице дождь — что еще делать? Сидеть дома и смотреть друг на друга. На стену лезть по воскресеньям, как раньше бывало. Слава богу, что торгуют по выходным.

Сейчас она рассматривает французские хлебы с таким лицом, как будто говорит: «Я глубоко несчастна в душе, и виноват в этом непосредственно ты, но я изо всех сил стараюсь этого не показывать». Она играет в эти игры, как будто она лучше этого всего, как будто находит нашу жизнь пустой и бессмысленной, а мне этого, конечно, не понять. Я все про нее понимаю и все про нас. Я ее знаю, а она меня — нет. Я ее люблю.


27


Из динамиков сочился звук синтезированной флейты — «Ты в моем сердце навсегда». Курт сидел в кафе BHS


 и ждал сестру Лоретту. Ногу он обжег горячим чаем, когда наливал его себе в чашку. Локоть его лежал в лужице стерилизованного молока, вылившегося, когда он открывал пластиковый стаканчик. Он ел ломтик яблочного пирога, стоивший два с половиной фунта, и вкус от него во рту был как от чего-то мертвого. Но ни на что особенно хорошее Курт не рассчитывал, и неважнецкая реальность не нарушала очарования слов «послеполуденный» и «чай». Как и восемь или десять других одиноких посетителей, он сидел здесь за столиком с ощущением, что балует себя.

Курт и Лотти, как она предпочитала зваться, виделись обычно раз в году — несколько натужное скрещение путей в родительском доме в районе Рождества. Мать хотела, чтобы они снова стали близки, как в детстве, а Курту было, в общем, все равно. Лотти отстранилась от семьи в подростковом возрасте, и хотя в последние годы, после рождения сына, отношения с матерью сестра восстановила, с Куртом они так и не наладились.

Курта рассердил ее демонстративный подростковый мятеж: во-первых, из-за того, что тот огорчал родителей, а во-вторых, из-за его банальности. Старшая сестра разочаровала его, показав себя эгоисткой, и к тому же глупой. Как будто в день четырнадцатилетия она прочла руководство и затем по пунктам начала воспроизводить весь стандартный репертуар молодежного бунта. Она стала шаблонным панком позднего призыва — через десять лет после того, как остальные вымерли. Сделала себе их обычную прическу, пирсинг в обычных местах, нюхала всякую дрянь, воровала из материной сумки, спала с каждым парнем в округе и в шестнадцать лет переехала жить к тридцатилетнему мужчине, который звал себя Плю. Курт всего раз его видел. Как-то вечером Плю заявился к ним с Лореттой, и мать, с ума сходя от беспокойства и боясь проявить невежливость, пригласила его к чаю. Плю сел на диван и молча двадцать минут играл в гляделки с Куртом-старшим, между тем как Пат весело, без умолку трещала, словно перед ней сидела сладкая парочка из сериала, а не Лоретта и Плю, укуривающие друг друга вусмерть. В конце концов, не в силах более игнорировать дрожь на левой стороне мужнина лица, она с отчаяния попыталась вовлечь в диалог гостя. До этого она встревоженно поглядывала на белую пластиковую бутылку, подвешенную на цепочке к его шее.

— Плю, я хотела спросить у вас об этом вашем ожерелье — что вы держите в бутылке?

Не сводя глаз с Курта-старшего, он ответил:

— Рвоту.

После чего глава семьи, словно ожидавший именно такого ответа, вскочил с кресла и рявкнул:

— Пошел вон!

Как ни удивительно, Лоретта и Плю (или Марк, как он теперь себя называл) до сих пор жили вместе. Они поженились, когда Лоретте исполнилось семнадцать; оба работали по компьютерной части, держали ящериц, смотрели «Баффи — истребительница вампиров» и «Глубокий космос-9», в одежде тяготели к дешевой готике.

Курт не знал, зачем Лоретта устроила эту встречу. Неприязнь между ними выдохлась, но они были чужими, и сказать им друг другу было нечего. Склеивать отношения — в этом было бы что-то искусственное, а притворство обоим было не по нутру.

Курт почувствовал мокрое под локтем и в это время увидел Лоретту, которая шла к нему и смотрела, как он выжимает молоко из рукава.

Он налил ей перестоявшего чая, и она сразу перешла к делу.

— Решила, что надо сообщить тебе: вчера на маму напали. Она шла по Хай-стрит. Какой-то нюхач хотел отнять у нее сумку, а она не отдавала. Он сбил ее с ног и пинал, пока не отпустила. Она, конечно, не собиралась нам рассказывать. Волновать не хотела. Я зашла к ней вчера вечером — думала сводить ее в кино — и увидела, в каком она состоянии.

Курт представил себе синяки у нее под глазами, и его затошнило.

— Я подумала, может быть, ты с ней поговоришь, убедишь ее. Она все равно хочет ходить туда за покупками. «Им со мной не сладить», — она говорит. Как будто это какая-то игра. Почему ей надо покупать с риском для жизни, когда в двух шагах «Зеленые дубы»? Это просто нелепо.

Курт смотрел в свою чашку, думал о матери и жалел, что сейчас он не с ней.

— Она могла бы ходить в «Зеленые дубы», если бы захотела. Не ходит из уважения к папе. «Дубы» для него — оскорбление.

Лоретту его слова озадачили.

— Папа вообще не понимает, что происходит вокруг… и с какой стати оскорбление? У него не было никакого морального права запрещать нам ходить сюда.

Лоретта всегда раздражала Курта своей неспособностью смотреть на дело с чужой точки зрения.

— Тут нет логики, это не объяснить рационально. Тут — чувство, чувство обиды. Так он относится к центру, и это влияет на мамино отношение — и на мое тоже. Я часто думаю, сознает ли он, какое для него разочарование, что я работаю здесь.

Лоретта долго смотрела на него, ничего не говоря.

— Когда мне было четырнадцать, я пошла в «Зеленые дубы». Они несколько месяцев как открылись, а я уже была достаточно взрослая и понимала, что отцов запрет нелеп и бессмыслен. Он командовал нами, как в девятнадцатом веке, моральный стержень семьи, всегда был готов взгреть, если не так повернулись. Я его боялась, но в четырнадцать лет стала думать своим умом и не могла понять, что за беда, если я туда пойду.

И вот как-то в каникулы я перешла улицу — и туда. Пошла пораньше, чтобы с соседями не столкнуться. Тишина могильная — только что открылись. Изумление — столько магазинов, такая роскошь, и прямо у нашего порога. Как будто за дорогой приземлился космический корабль. Помню, битый час глазела на белый в розовую полоску жакет в витрине «Клокхауса», так мне его хотелось. Я думала, если он у меня будет, вся жизнь переменится. Смотрела так долго, что глаза перестали фокусироваться и смотрели уже не на жакет, а на отражение в стекле, — и тут я увидела позади себя папу. Он стоял ко мне спиной. На нем был комбинезон уборщика, и он протирал пол.

Курт смотрел на нее, ничего не понимая.

— Он работал здесь, Курт. Он был здесь уборщиком. Не было никакой заводской работы на другом краю города. Когда открылись «Зеленые дубы», он поступил сюда работать, как большинство женщин в районе и кое-кто из мужчин.

У Курта это не укладывалось в голове. Не может быть.

— Папа работал в «Зеленых дубах»? Уборщиком?

— Да, много лет. А что особенного? Чего изображать-то? Заводской работяга, менеджер в банке, уборщик, говночист — чем гордиться? У него были какие-то странные идеи насчет «настоящих мужчин», «бабьей работы» и прочего. Я это тогда уже поняла, но, когда тебе четырнадцать лет, ты думаешь, что можешь что-то изменить. Что можешь сказать: «А я не хочу», — и все получится. Мне его так жалко было. Хотелось сказать: это неважно. Короче говоря, — Лоретта пожала плечами, — он смотрел на это иначе. Помню, он так сильно сжал мне руку… — Она умолкла, вспоминая ту их встречу.

В голове у Курта роились вопросы.

— Почему ты мне не сказала?

— А… он сказал, что не потерпит, чтобы семья смеялась над ним, и если расскажу тебе или маме, он выйдет за дверь и никогда не вернется. Весьма мелодраматично. Я не сказала, но эта неуместная гордость казалась мне все более смешной и нелепой, и я принялась его доводить. Я благодарна судьбе — мне повезло. Он перестал быть тем, на кого надо равняться, я перестала жить в его тяжелой тени. Я перестала ощущать себя и свою жизнь говном.

Курт сказал:

— Бедная мама…

Но Лоретта перебила:

— Насчет мамы не беспокойся. Подозреваю, что она давным-давно об этом знает. Только такой слепой и упрямый, как папа, мог подумать, что это можно скрыть. Я знаю, она волнуется за тебя. Она думает, что ты его боготворишь, думает, что тебя надо оберегать, поддерживать твое представление о ней как о преданной, мужественной жене, — вот и кончается тем, что ее грабят на улице. Она обеспокоена тем, что он подвел тебя, ты обеспокоен тем, что ты его подвел, а по мне, это все анекдот. Ты живешь во сне, Курт, пора проснуться.

*


— Здравствуйте, Лиза. Я попросил Дейва отпустить вас ненадолго, чтобы мы могли поговорить. Как вы знаете, я посетил сегодня магазин, чтобы потолковать с коллективом, убедиться, что мы по-прежнему поем в унисон, но, кроме того, воспользовался этим случаем, чтобы побеседовать с вами.

Между нами: мне известно, что «Фортрелл» скоро объявит о конкурсе на должность директора. Я знаю, Дейву будет жалко с вами расстаться, но, по-моему, вам пора подумать о собственной перспективе. Пока что об этом я распространяться не буду, скажу только, что, если вы намерены двинуться вперед и получить свой магазин, вам надо усвоить некоторые принципиальные идеи.

Стоп. Я знаю, о чем вы думаете. «Но я и здесь дежурный администратор. Что такого нового в должности директора?»

Вот тут вы решительно ошибаетесь, решительно. Мы говорим о разных планетах — буквально, — о разных мировоззрениях, и я попробую не торопясь объяснить вам это. Двинувшись вперед, вы столкнетесь с целым рядом новых задач, вам придется вести команду в новых направлениях. И чтобы крепко держать штурвал, вам необходимо иметь правильные интеллектуальные ориентиры.

Как вы знаете, я много занимаюсь обучением персонала компании, и первое, что должен помнить обучающий, — не оглушай обучаемых наукой. Перебрал с жаргоном — и ты их потерял. Ты обязан помнить, что люди, которых ты обучаешь, не знают и азов науки менеджмента. Это не значит, что они глупы, недостаточно способны и не в состоянии понять… тут скорее… невежество. Они, может быть, никогда и не задумывались о менеджменте — просто взяли и стали работать. Бог знает сколько времени тыкались вслепую. Так вот, Лиза, в нашем случае я не предполагаю каких-либо исходных знаний. Не буду морочить вас терминами, которых вы не понимаете, и концепциями, которые вряд ли уложатся у вас в голове за один день, да? А вот что я сделаю, так это подведу вас к двум действительно важным концепциям, но воспользуюсь тем, что мы называем «мысленными картинами». Все-таки жаргон — извините! Мысленные картины суть… суть средство для того, чтобы упростить сложную идею. Они восходят к началу истории. Иисус пользовался ими в Библии. В некотором роде Иисус тоже был менеджером. Руководителем коллектива. Ловцом человеков.

Итак, первая: мы называем ее «Лестницей», и она поможет вам прояснить для себя, где вы находитесь и куда движетесь. Теперь я попрошу вас закрыть глаза и представить себе лестницу. Есть? Только предупрежу — не алюминиевая стремянка с пятью-шестью ступеньками, извините, надо было сразу сказать. Надеюсь, у вас в голове не такая стремянка, потому что это затруднит дело. Я имею в виду большую, длинную лестницу, деревянную или металлическую, неважно. Теперь представьте себя на этой лестнице. Вам не видно ее начало и не виден верх. Под собой вы видите Джима, лидера команды, под ним Мэтта, и так все ниже, ниже до самого последнего, кого вы видите внизу, — например, какого-то субсидируемого трудоустроенного. А над вами, на несколько перекладин выше, — Дейв, над ним Гордон, и вы еще можете разглядеть двух-трех человек над ними, но они вам не знакомы — я понятно говорю? Вот мысленная картина, которую мы с вами вместе нарисовали. Теперь эту картину я хочу оставить вам. Я не буду для вас ее интерпретировать. Я хочу, чтобы вы о ней подумали несколько дней, об этой лестнице, а на будущей неделе, когда мы будем беседовать, возможно, о чем-то совсем другом беседовать — допустим, о посещаемости четвертого этажа, — я вдруг повернусь к вам и скажу: «Лестница», и вы мне скажете, какие сделали выводы из этой мысленной картины. Хорошо?

Хорошо, отлично. Теперь можете открыть глаза. Лиза, откройте глаза. Так, я вам кое-что нарисую, и вы мне скажете, что вы видите. Хорошо? Вот, пожалуйста. Скажите, что вы видите. Креветку? Креветку? Как из китайского ресторана навынос? Нет, Лиза, это не креветка. Я скажу вам, что это — это вертолет, геликоптер. Отнюдь не креветка. Я хочу, чтобы вы привыкли к виду этого геликоптера, потому что в скором времени вы будете пользоваться таким ежедневно. Нет, не пугайтесь, жалованье не настолько велико. Вы поняли, конечно, это еще одна мысленная картина. Не знаю, приходилось ли вам сидеть в геликоптере, — мне приходилось, и, уверяю вас, из геликоптера мир видится совсем не так, как с земли. Понимаете? В вашем мини-коптере вы можете спуститься на пол магазина, а с высоты можете направлять войска совершенно непонятным для них образом, поскольку их кругозор ограничен уровнем земли. Я хочу, чтобы вы подумали над этим.

Уф. Многовато для одного дня, а? У вас такой вид, как будто вас оглушили. Пойдемте осчастливим немного покупателей.


Контрольная закупка

Западная автостоянка

Код магазина 359. Отделение Бирмингем, центр.

Полный отчет, основанный на контрольных листах (прилагаются). Я посетил магазин в середине недели, приблизительно в 11.15. Войдя, увидел торгового работника не позже чем через 60 секунд. Работник разговаривал с покупателем. Трое служащих за кассами обслуживали небольшую очередь. Я ходил по торговому залу 25 минут, и за это время никто из служащих не подошел ко мне и не предложил помощь. В конце концов я подошел к одному из них и спросил, где я могу найти мужские пуловеры. Служащий улыбнулся, был вежлив и указал в направлении пуловеров вместо того, чтобы проводить меня в секцию. Также он не спросил меня, не надо ли еще с чем-нибудь помочь. Злобный пидор. Взяв вязаное изделие, я подошел к кассе. Кассирша не поздоровалась со мной и провела операцию очень быстро. Не спросила, положить ли чек в пакет. Не поблагодарила меня за покупку. Не выразила надежды вскоре увидеть меня снова. Фригидная стерва. Показатель обслуживания 27 %.


Код ресторана 177. На пересечении Хейлсоуэн и А147.

Полный отчет, основанный на контрольных листах (прилагаются). Я посетил ресторан приблизительно в 13.30 в середине недели. При входе меня приветствовала с улыбкой служащая ресторана и через 17 секунд усадила за стол. Служащая ресторана дала мне меню и заверила, что вернется «через пару минут», чтобы принять заказ на напиток. Спустя 76 секунд та же официантка вернулась и приняла у меня заказ на двойное виски. На этом этапе она поинтересовалась также, готов ли я заказать еду или мне надо еще несколько минут подумать. Я предпочел заказать сразу. Официантка с энтузиазмом и знанием дела проинформировала меня о фирменных блюдах. Я заказал главное блюдо, и она ознакомила меня с полным ассортиментом гарниров и салатов. Кроме того, она ознакомила меня со своими сиськами, которые в течение всего разговора были придвинуты к моему лицу. Официантка принесла заказ через 7 минут 35 секунд. Она правильно поставила блюдо, предложила мне весь набор специй, улыбнулась и пожелала приятного аппетита. Через 2 минуты 50 секунд она вернулась, чтобы спросить, доволен ли я блюдом. Я сообщил ей, что блюдом удовлетворен, но член у меня затвердел и болит, и попросил ее посмотреть на него. Представитель дверной охраны появился у столика через 27 секунд, и еще через 15 секунд я был выдворен из помещения. Никто из персонала не выразил надежды увидеть меня снова. Показатель обслуживания 95 %.


Код паба 421. Квинтон, у развязки.

Полный отчет, основанный на контрольных листах (утеряны). Вошел в паб примерно в 21.30, в середине недели. Подошел к стойке, и ни одна сволочь не поздоровалась, не улыбнулась и не отреагировала на мой взгляд в течение 11 минут. В конце концов подошел толстый мрачный говнюк. Принял заказ, не проинформировал об ассортименте закусок и не спросил, желаю ли я что-нибудь еще. Я сел за грязный стол с пепельницей, полной окурков, среди самых безобразных созданий на всем Божьем свете. Открытые добавления к моей кружке из моей карманной фляжки остались незамеченными персоналом. После второго или, возможно, третьего подхода к стойке мрачный говнюк спросил, не хватит ли с меня. После этого я провел проверку мужского туалета. Последний раз, за полчаса до этого, туалеты были проверены служащей заведения Трейси, однако обстановку в них я нашел не располагающей для блевания. В отсутствие моей рабочей напарницы, неблагодарной суки, я вынужден был проверить также дамские туалеты. Края раковин в окурочных следах, отражение моего лица между потеками рвоты — испуганное. Два представителя дверного персонала вывели меня из помещения через 3 минуты. Перед уходом оповестил персонал и посетителей, что они ни хера не умеют обслуживать и я имею твердое намерение сжечь заведение. Показатель обслуживания 0 %.


28


Подарок пришел, но это был не пакет, а тонкий конверт. Она узнала почерк брата, но ясно было, что кассеты там нет. Она долго не открывала его, борясь с надеждой, что там может быть письмо, слова, его голос. Потом взяла нож и разрезала конверт.


Дорогая Лиза,

мой голос мне кажется слегка надтреснутым, когда я пробую заговорить с тобой после стольких лет. Думаю о том, какая ты сейчас. Часто думаю. Все такие же непослушные у тебя волосы? По-прежнему ли просиживаешь с 9 до 11 утра, мучая каждый волос разными продуктами и гребнями, покуда он тебе не подчинится? Не думаю. Время идет — по крайней мере должно идти. Сегодня я дома, нездоров. На прошлой неделе случилась неприятность на работе — сломал ступню. Вижу в окне красивое дерево в цвету на фоне ярко-голубого неба. Не могу наглядеться.

Почти уже двадцать лет, Лиза, представляешь? Не знаю, что ты обо мне думаешь.

Не знаю даже, прочтешь ли это письмо или выбросишь. Наверное, думаешь, что я трус, а может быть, и кое-что похуже. Я не дождался, чтобы выяснить. Не думаю, что и сейчас отважусь выяснить.

Я кажется, давно уже не способен думать о чувствах других людей. Наверное, замкнулся в какой-то момент, не знаю… Раньше, помню, было по-другому. Кажется, только о себе могу думать — еще одна причина жить вдали; я не очень приятный человек, Лиза.

Ты замужем? Живешь с любимым человеком? Надеюсь. Надеюсь, ты счастлива. Надеюсь, я не причинял тебе горя. Несколько лет я прожил с женщиной. Хорошая женщина, Рейчел. Она была доброй, заботилась обо мне. Говорила, что любит. Я тоже говорил, что люблю ее. Но, наверное, не убедил (видимо, не очень умею убеждать людей). Мы расстались, и я спрашиваю себя, насколько виновато в этом прошлое. Последнее время я все больше думаю об этом — сижу у окна, смотрю на белые цветы, на голые ветви, на голубое небо. Помню, во время полицейских допросов, когда было совсем плохо и все глаза говорили мне одно и то же, я старался думать: «Пройдет двадцать лет, мы вспомним это и посмеемся». Вот они почти прошли, а я все думаю так и не знаю, когда же что-то изменится в душе.

Иногда думаю, что пора вернуться и встретиться с тем, от чего убежал. Утром просыпаюсь и думаю: сегодня поеду домой. И каждый раз трушу.

Письмо бестолковое, да? И сам я последнее время сбился с панталыку. Пишу, чтобы сказать тебе, что хочу с тобой увидеться, но боюсь. Годами пытался похоронить прошлое, но не получается. Надеюсь, я не противен тебе, Лиза.

    
Люблю,


Адриан.


*


Выйдя из библиотеки, Курт решил пройти восемь или девять километров до своей квартиры пешком. Всю дорогу лил дождь, но ему хотелось переждать непогоду. Дома он прямо в пальто лег на пол, наполнив маленькую комнату запахами улицы и сырости. Одежда промокла насквозь, и его била дрожь. Мысли теснились в голове.

Рассказ сестры о тайном посещении «Зеленых дубов» тускло осветил что-то давно погребенное в памяти. Курт до вечера просидел в кафе, пил холодный бурый чай и пытался вспомнить, что же там такое было.

Всякий раз, когда он мучительно что-то припоминал, это было похоже на игру «Холодно-горячо» — кто-то назойливый говорит тебе: «Тепло», «Еще теплее», «Ой, теперь совсем холодно», — пока ты наобум тычешься в пространстве. Однажды, решая кроссворд, он забыл слово «пелетон» и несколько часов пытался выудить его из памяти. Поиски вертелись вокруг буквы «с»: всякий раз она подавала сигнал «жарко». В конце концов он вспомнил слово — и не мог прийти в себя оттого, что в нем вообще нет «с». Собственный мозг был Курту отвратителен. Курт не мог решить, ведет он себя так назло или просто никуда не годен.

Поэтому он знал, что «Эврика!» редко случается в его памяти. Чаще всего это были медленные археологические раскопки. Сегодня в кафе память постепенно вынесла на поверхность нужное во всех его неприятных и огорчительных подробностях. Но, даже вспомнив, он не связал воспоминание с приснившейся девочкой на мониторе. Только потом, листая газеты в библиотеке, он увидел фото и понял, что в снах его обитала Кейт Мини.

Он лежал на голом полу, и в голове его проносились воспоминания. Впервые он увидел ее имя, сидя за кухонным столом в доме, где вырос.

Курт видел ее раньше в «Зеленых дубах». Он заметил, что она старается не привлекать к себе внимания, так же, как он сам. Что делает вид, будто у нее есть уважительная причина пропустить школу, будто она пришла сюда со взрослым. Он видел, как она тайком присоединяется к взрослым, разглядывающим витрины, и ходит за ними хвостом. На Курта это произвело впечатление: похоже, девочка научилась быть невидимой. А сам он все утро ощущал, как его прожигает взгляд каждого взрослого. Увидел он ее как раз, когда решил уйти и постепенно продвигался к выходу. Это было его первое посещение «Зеленых дубов», о котором он мечтал, но там ему не понравилось — слишком светло и потому рискованно. Он спешил обратно на заводскую территорию, где нет людей. Увидев девочку, он остановился и понаблюдал за ней. Он понял: взрослые не видят ее потому, что она поглощена делом. Она не выглядела растерянной, встревоженной, как Курт; она была сосредоточенной, целеустремленной. Из сумки у нее торчала игрушечная обезьянка, а сама она записывала что-то в блокнотик, следя за кем-то, стоявшим в отдалении. Курт проследил за ее взглядом и успел увидеть только спину мужчины, уходящего за зеркальную дверь. Она оглянулась и встретилась с ним глазами. Взгляд ее был непонятен; он что-то говорил, просил или предостерегал, Курту было невдомек. Он решил, что это предостережение, и быстро ушел.

Фотография на первой странице газеты через несколько дней была не очень на нее похожа — в платье она выглядела более по-детски, — но лицо он узнал. СУДЬБА ПРОПАВШЕГО РЕБЕНКА ВЫЗЫВАЕТ ОПАСЕНИЯ. Мать стояла к нему спиной, и он потихоньку подтянул газету к своим комиксам. И краем глаза стал читать, глотая хлопья с молоком.

Последний раз Кейт Мини видели, когда она отправилась сдавать вступительный экзамен в престижной школе Редспун, но туда не явилась. Представительница школы подтвердила, что от пропавшей девочки экзаменационной работы не получали. Ее бабушка, 77-летняя вдова Айви Логан, заявила о пропаже ребенка вечером в пятницу. Полиция опросила соседей и вместе с добровольными помощниками приступила к поискам в окрестностях дома Кейт и школы Редспун, где проходил экзамен.


Последнюю фразу Курт перечел несколько раз. Почему ее там ищут? Ведь кто-то еще наверняка видел ее в «Зеленых дубах». Не он же один.

Сознаться, что пропустил занятия, — этот вариант исключался. Любой вариант был лучше, чем этот, — тогда отец узнает, что он не только прогуливал, но и побывал в «Зеленых дубах». Курт ждал, что объявится свидетель, кто-то, кто видел ее в «Зеленых дубах». И старался забыть, что, кроме него, ее никто не замечал. Старался забыть, каким они обменялись взглядами — на тайном, безмолвном языке детей. Газеты быстро потеряли к ней интерес. Не из нормальной семьи была девочка — не повод для бульварной шумихи. Ее исчезновение беспокоило Курта, занимало его мысли — может быть, меньше, чем следовало бы, и определенно меньше, чем мысль о том, какое будет лицо у Курта-старшего, если он узнает о «Зеленых дубах» вместо школы, — но все же занимало в ту неделю, даже тогда, когда он смотрел «Суперстарз»


 или играл с ребятами на площадке. На восьмой день, прочтя, что полиция допрашивает соседа девочки, он убедил себя, что как раз собирался прийти со своей информацией, проявить смелость, пожертвовать собой, невзирая на последствия, но теперь нужда в этом отпала: человека допрашивают; всем понятно, что это значит. А если никто не арестован, тела не нашли, то пускай и он ничего не видел. И в последующие месяцы, когда ему казалось, что дом все время следит за ним, он, наверное, не связывал это ощущение со своим маленьким секретом. Курт поверил, что по молодости лет не мог осознать своего поступка. Уверовал, что тот не будет иметь долговременных последствий. Что в дальнейшей жизни его не будут тревожить странные сны.


29


Во второй половине дня наступало затишье. После наплыва покупателей в обеденное время и до вечернего выпуска можно было пополнить запасы, разобрать непроданные газеты, посмотреть, хватит ли пятифунтовых банкнот до следующего визита в банк.

Случалось, мог час пройти без единого покупателя. Мистер Палмер не сидел сложа руки. Он намеревался поменять ассортимент журналов. Старые журналы никто не покупал. Женские «Вуманс оун» и «Май уикли» лежали на полке нетронутые. Кокни Деннис в оптовой компании сказал, что растут тиражи мужских журналов.

Мистер Палмер посмотрел на обложки и сказал:

— Я никогда не торговал таким добром.

— В каком смысле «таким добром»? — удивился Деннис. — Это же не какие-нибудь «Фиеста» или «Раззл».


 Они современные, забавные, для мужчин.

— Не думаю, что моим дамам они покажутся забавными. Они приходят за пастилками от кашля, за растительными таблетками, за «Ментосом» — я не смогу их обслужить, когда на нас с прилавка глазеют эти.


Мистер Палмер взглянул на мусор, кружащийся за стеклянной дверью. К дождю. Сегодня о журналах можно не думать. Он сел и стал смотреть на вихрь пакетов. Последнее время он мало о чем думал. Постоянно забывал взять завтрак на работу, а если брал, то забывал съесть. Вечерами он сидел в гостиной, слушал тиканье часов и время от времени — шаги жены в другой комнате. Одиночество было физически сильным. Ревность — еще более сильным страданием. Она больше не хотела разговаривать с ним, не нуждалась в этом; она разговаривала с Иисусом.

В прошлую среду он пережил шок. В магазине четверо или пятеро покупателей ждали своей очереди. Он повернулся, чтобы взять пачку «L&M», и увидел последнего в очереди. Это был Адриан. Потолстевший, полысевший — его сын. Когда Палмер отвернулся, чтобы взять сигареты, их взгляды встретились на миг. Но, хотя в сознании это отразилось и Палмер понял, кого видит, он не обернулся тут же и не выкрикнул его имя. Время растянулось. Он смотрел на полку с сигаретами. Адриан. Надо было собраться с мыслями. Надо было сказать то, что следует. Надо было, чтобы лицо выразило то, что следует. Он взял пачку с полки, повернулся, но сына уже не было, и покупатель протягивал деньги.

Дождь хлынул и заструился по стеклянной двери. А он все спрашивал себя, почему не бросился за сыном. Почему не бросил сигареты, не выбежал на улицу, не погнался за ним? Почему стоял, пересчитывал протянутые ему 4 фунта 56 пенсов, а потом продавал мятные пастилки следующему, когда сын уходил от него? Он ждал и ждал чего-то, обслужил почти всю очередь и только последнему сказал: «Извините, пожалуйста, я на минуту», — и выбежал, но уже поздно, на пустую улицу. Он постоял, ошеломленно оглядываясь по сторонам, потом вернулся в магазин и, почувствовав, что по щекам текут слезы, улыбнулся покупателю и сказал: «Ветер сегодня какой резкий».

*


На крыше было холодно и сыро — но не сказать, что совсем неприятно, во всяком случае Курту. Мокрая одежда липла к телу, ветер продувал ее, но сегодня ночью он не дрожал. Он был доволен плохой погодой — дождь как будто смывал сон с глаз. Он прислонился к ограждению и поднял к небу лицо, но звезд не увидел. Внизу лежали гектары автомобильных стоянок, пустые, исхлестанные дождем, под фонарями на чахлых ножках, поставленными через каждые пять мест. За стоянками в низине раскинулась заводская территория, освещенная скудно, но не безмолвная — даже с такого расстояния было слышно, как стучит дождь по железным крышам. А еще дальше — чернота засоренных пустырей, окружающих «Зеленые дубы», брошенные промышленные площади, дожидавшиеся застройки. Там рос бурьян, валялись ржавые обрезки штампованного металла с давно исчезнувших заводов, мотки проволоки и кое-где части тяжелых механизмов. Курт хорошо знал эти пустыри, но все вокруг них поменялось с появлением «Зеленых дубов», все в округе поворачивалось лицом к источнику энергии — торговому центру. Проезжая по прежнему своему району, он видел, что дороги, некогда оживленные, превратились в тупики, а парки, где он гулял, прорезаны новыми объездами. Район рассекла на части непривычная сеть новых дорог, и он постоянно удивлялся тому, что прежние укромные места обнажились для всеобщего обозрения, а важные перекрестки опустели и вокруг бетонных столбов в тупиках вовсю растет трава. В ясный день с крыши «Зеленых дубов» видна была крыша дома, где он вырос, — дома, который будто следил за ним по ночам, когда он лежал один. Да и сейчас, несмотря на холодный дождь и потемки, продолжал следить.

После встречи с Лореттой Курт постоянно думал об отце. Пытался найти ему место во вновь открывшемся положении вещей, перебирал старые воспоминания, чтобы увидеть, как они преобразились в новом свете. Сегодня он вспомнил яркую сцену из детства, когда теплым летним вечером они стояли вдвоем на автобусной остановке. Отец читал газету, а Курт, сконцентрировав волю, мысленно приказывал автобусу появиться из-за угла, когда Курт досчитает до ста. Позади двое ребят понарошку дрались, коряво изображая кунг-фу, и теряли равновесие после каждого якобы удара ногой. Они смеялись все громче и громче и после каждого промаха матерились. Курт еще сильнее сосредоточился на автобусе. Всякий раз, когда они выкрикивали неприличное слово, он сбивался со счета. Когда в первый раз произнесли «блядь!», он вздрогнул. Он скосился на отца, но тот был закрыт газетой. Несколько недель назад из телевизора неожиданно выпрыгнуло неприличное слово. Это слово было «говно». Курт-старший отложил газету, подошел к телевизору, выключил его и приказал Курту отправляться в свою комнату. А сейчас еще худшие слова носились в воздухе. Некоторые женщины в очереди фыркали на мальчишек. Курт-старший читал газету. Курту было девять лет. Его по случаю дня рождения везли в кино. Ребятам было лет по тринадцать. Курт старался не смотреть на них. Они выкрикивали слово на «х». Автобус не ехал.

Курт-старший перестал читать газету, сложил ее и свернул в тугую трубку, глядя при этом туда, откуда должен был прийти автобус. Потом, все с тем же ничего не выражавшим лицом, медленно повернулся, свернутой газетой сильно ударил обоих ребят по лицу и тихо сказал: «Вам с вашими погаными языками место в канаве. Отойдите от моего сына и этих дам». И они не отошли — убежали, чтобы никто не увидел их слез.

Курт так и не выяснил для себя, был он смущен или гордился поведением отца, но случай этот крепко засел в памяти. В нем сконцентрировалась суть того, что он видел в отце — грозном, решительном моралисте. Теперь он понимал, что ошибался, думая, будто знает его, и глупо строил свою жизнь на этом предполагаемом знании.

Дождь усилился, но Курт не спешил к монотонным рассуждениям Гэвина о «Зеленых дубах». Гэвин как будто сознавал, что он нечеловечески скучен, и только ждал, когда Курт его скоротит, прервет этот словесный понос и заговорит о чем-нибудь дельном. Гэвин высасывал из него силы.

Курт думал о Кейт Мини. Он думал о том, что творится у него в голове. Он вспоминал, как впервые увидел девочку на мониторе, и думал, что толчок этому сну, возможно, дало его решение уволиться из «Зеленых дубов». Возможно, он чувствовал тогда, что пора идти дальше, но центр не готов его отпустить. И теперь он не знал, что должен сделать. Пойти в полицию? Попробовать найти ее? Да нет, теперь уже поздно. Мог ли он спасти ее — или и тогда уже было поздно, если бы даже он сказал матери, увидев фотографию в газете? И изменилось ли что-нибудь оттого, что он промолчал?

Мысли его обратились к Лизе. Ему нравилось, как она на него смотрит. От этого рождалось ощущение, что он что-то значит. Почему-то с ней хотелось говорить, открыться. Он хотел опять с ней увидеться.

Внизу на наземной стоянке Курт видел несколько автомобилей, стоявших там и сям. Штуки три-четыре всегда оставались ночью — то ли покупатели отправились куда-то в ночное заведение, то ли кто-то забыл, что приехал на машине, то ли кого-то увезли на «скорой» — кто их знает?

Немного раньше Курт заметил свет в машине, которая стояла в дальнем углу, но потом, когда посмотрел еще раз, света не было, и он решил, что это был отблеск на мокром ветровом стекле. Но все-таки решил проверить — может быть, кто-то спал в машине, а это не дозволялось.

До машины было добрых минут десять ходу. Не дозволенная правилами «Зеленых дубов» стоянка официально именовалась кемпингом. Курт считал, что продувная бетонная равнина не очень подходит для отдыха в выходные дни, но Даррен объяснил, что имеются в виду бродяги — рвань, лохи, гопники, бичи, бомжи, ирландцы, выродки, вонючая шваль, ворюги всех мастей; приезжают, гадят на стоянке и обворовывают любой магазин, стоит только отвернуться. Вторыми в правилах после жеманно названных кемперами шли любители покататься на чужих машинах — «веселые водители». Веселиться на ночной стоянке «Зеленых дубов» никому не полагалось. Все безопасные платные стоянки в округе каждый вечер огораживались цепями и барьерами, и «веселые» угонщики вынуждены были носиться с опасностью для чужих жизней по узким улицам соседних микрорайонов. Кроме того, запрещалось «скрытно находиться» на территории центра.

Сейчас Курт медленно шел по наземной стоянке к покинутым автомобилям. Брошенные ночью машины нагоняли на него грусть — они обостряли ощущение одиночества и пустоты вокруг. Опять возникло прилипчивое чувство, что за ним следят, и он поежился. Подумал: ведет ли за ним камеру Гэвин? Когда он направился к старой «Фиесте» в углу, ему показалось, что за пеленой дождя он увидел кого-то за рулем. Он чуть замедлил шаги: там могла быть парочка, а мешать он никак не хотел. Лишь метрах в десяти от машины Курт разглядел шланг, тянувшийся от выхлопной трубы к законопаченному чем-то окну водителя, — и тогда побежал, бессмысленно крича. Он увидел красное лицо мужчины и сразу понял, что тот мертв, но все равно стучал и стучал в окно своим фонарем, пока не разбилось стекло, и потащил к себе голову человека, плача настоящими слезами впервые за много лет, и в это время затрещала рация, и голос Гэвина сказал:

— Это будет третий с тех пор, как мы открылись в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году.


30


Она так долго смотрела на слова, что они лишились смысла. Увлечения и интересы. Что это значит? Грамматически это даже не было вопросом; только пятисантиметровый пробел под словами давал тебе понять, что они требуют ответа. Она могла написать в ответ что-нибудь такое же неопределенное: «Хорошо», или «Привет», или «Да». Загадка. Ясно же, что у нее нет ни интересов, ни увлечений — она дежурный администратор… но пустые пять сантиметров — они как будто предполагали и рассчитывали, что у тебя есть жизнь помимо работы. Это была ловушка, но штука в том с этими ловушками, что надо еще делать вид будто не понимаешь, что они ловушки. Лиза знала, что если написать, к примеру: «На мой взгляд, увлечения и побочные интересы отнимают ценное время, которое полезнее использовать для повышения квалификации и профессионального роста», это будет слишком очевидно. Знала и то, что если бы и были у нее другие интересы, честно перечислив их, она бы подставилась — значит, не всю себя отдает работе.

Двадцать три минуты она смотрела на три слова, пока ее не осенило. «Шопинг и чтение журналов», — написала она. Как просто. И правда! Они будут в восторге от того, что ее жизнь в самом деле так убога.

Она перечитала анкету. При этом она все время щурилась, как будто, сократив апертуру, пропускала меньше дряни на сетчатку. И все же обрывки застревали в голове. Это была собственноручно подписанная декларация унижения. Каждый говноедский ответ был просьбой о следующей порции. Она воображала, что сказал бы Дэн, прочти он это. Даже самые красочные его пародии на сосущих корпоративный член бледнели рядом с этим реальным документом. Лиза перевернула его лицом вниз. Ей страшно было подумать о Дэне. Он был шокирован тем, что Лиза вознамерилась получить должность директора. Внезапно обнаружилось, как отличается реальная Лиза от его представления о Лизе, и он не мог скрыть глубокого разочарования.

— Просто не верится, что ты действительно хочешь стать заведующей. Торчать на совещаниях с этими гиббонами. Шантажировать семнадцатилетних, чтобы они работали сверхурочно. Заставлять всех вокруг лезть из кожи вон, чтобы самой получить премию и купить новую машину. Не могу поверить, что ты в самом деле этого хочешь. Тебе не кажется, что и здесь уже достаточно паршиво? Ты совсем не туда движешься. Наружу надо отсюда, а не еще дальше вглубь. Ты клюнула на самую банальную наживку — «дизайнерский лофт». До чего же это плоско! До чего тускло! «Жить в красивой квартире — оно того стоит». О чем ты говоришь? Чего стоит? Ничто не стоит того, чтобы двенадцать часов в день заниматься ненавистной работой. Я помню тебя, когда мы работали в «Циклопах»


 — ты ходила на концерты, обожала музыку, делала замечательные фотографии. Сама-то помнишь? Помнишь, как жила до того, как мы стали просиживать все вечера в «Игле» и орать друг на друга из-за ничего? Помнишь, с какими планами мы пришли сюда работать? Я сказал, что оттрублю год и уеду путешествовать. Да, я тут уже два года, потому что балую себя обильными обедами, но я все равно уйду. А где фотографические курсы, на которые ты копила? И откуда им взяться, если на тебе повиснет ипотека? Сперва ты сходишься с этим недоделанным уродом, а теперь под его влиянием вот во что влезаешь. Меня бы не огорчало, что ты продаешь душу и живешь в своей сраной мансарде из готовых деталей или даже живешь с сыном сатаны, — если бы я верил, что ты именно этого хочешь, что это сделает тебя счастливой, что происходит это по твоей воле… Но я так не думаю, я думаю, ты лунатичка, ты живешь во сне. Ты еще хуже покупателей, черт возьми.

Лиза долго молчала, а потом сказала только:

— Может быть, и хуже, да.

И теперь, за кухонным столом, глядя в пол, она думала так же. Слова Дэна были понятны, но для нее — лишены смысла. Она ощущала тупую глухую боль оттого, что разочаровала его. Она знала, что обязана ему. Он был единственным, кто всерьез волновался за нее, но она перестала видеть перспективу в своей жизни. Их разговор дал хотя бы один положительный результат: он вдохнул в Дэна силы. На другой день Дэн уволился и теперь, после долгих отсрочек, готовился к путешествию.

А Лиза с тех пор, как получила письмо Адриана, чувствовала, что все больше отстраняется от повседневной жизни. Она понимала, что надо это прекратить и задуматься о своих действиях, но не могла сосредоточиться ни на чем, кроме возможного возвращения брата.

Заполнив анкету, она заставила себя подумать об Эде, о договоре на квартиру, который им предстояло подписать на следующей неделе, о будущем, но кончилось тем, что она снова и снова разглядывала орнамент ковра и решала, не съесть ли ей бисквит. Застряла же она вот на чем: «Как я отношусь к Эду?» Оказалось, что она не знает ответа на этот вопрос.

Она знала, за что Дэн ненавидит Эда; он достаточно часто это объяснял. Причина номер один — Эд ленив. И хотя большинство людей в «Твоей музыке» ненавидели свою работу, трудились они в поте лица, потому что, если отлынивать, кто-то должен будет делать твою работу за тебя. Всякий раз, когда Лиза заговаривала с ним об этом, Эд поворачивал дело так, что она чувствовала себя корпоративной холуйкой, сросшейся с ролью администратора. Он говорил: «Мне не столько платят, чтобы надрываться», и Лиза была согласна, но знала, что остальные в таком же положении. Эд свою лень и эгоизм ухитрялся представить бунтарством: если бы все старались по минимуму, условия на работе изменились бы к лучшему. Всякий раз под конец этих дискуссий Лиза сама себе становилась противна, противна была позиция, с которой она вынуждена выступать, и в итоге возникало ощущение, что прав Эд, а она не права. Дома было то же самое. Эд предоставлял ей уборку, утверждая, что грязь ему не мешает. Он нарочито потешался над ее мелкобуржуазной страстью к чистой посуде. Как будто сам был выше таких пустяков, как будто сам был из другой среды.

Более общей причиной ненависти Дэна к Эду было то, как Эд подавал себя. Его манера пить «скотч со льдом» и объявлять об этом, к месту и не к месту цитировать Синатру, сентиментально жалеть себя, выпивши, и намекать на мрачные загадки в своем прошлом представлялась Дэну пошлой. Дэн говорил: «Он же из Солихалла, черт возьми. Какие там мрачные тайны в прошлом?» И Лиза, поначалу слегка заинтригованная этой загадочной личностью, была немного разочарована, обнаружив, что никакого удивительного прошлого у Эда нет. Зажиточные родители, миловидная сестра, благополучные пятерки в средней школе — и никаких темных тайн. И энтузиазм по поводу новой квартиры в лофте как-то не вязался с мрачной загадочностью.

Ей пришло в голову, что она относится к Эду так же, как к своей работе, — можно было бы назвать это апатичным приятием. Она подумала о том, как редко в валентинках встретишь слова «апатичный» и «приятие», и подумала, что, пожалуй, купила бы открыточку, если бы они немного расширили словарь. В связи с этими двумя словами вспомнился отец в своей всегдашней коричневой кофте с замшевыми заплатами на локтях. Он никогда не давал Лизе отеческих советов и наставлений, не убеждал не бросать фотографию, ни разу не сказал, что она заслуживает лучшей участи, чем гнить в торговом центре. Каждое разочарование он воспринимал так, словно и не ожидал ничего другого, и даже испытывал какое-то извращенное удовольствие от того, что оказался прав. Лиза поняла, как она теперь похожа на него.

*


— …и это была пятая. Шестая была в тысяча девятьсот девяносто пятом году, и она даже не знала, что подошел срок. Я запомнил ее, потому что была совсем молоденькая, я дал ей лет двенадцать, хотя оказалось — шестнадцать. С ней это случилось в «Поздравительных открытках», тогда они размещались в сорок седьмом отделе, а потом переехали в двести тридцать первый и теперь торгуют под вывеской «Счастливые дни». Я был там, когда он вылез на свет. Я все видел. У нее карманы были набиты крадеными подарками вроде заводных именных пирогов, пластиковых шампанских бутылочек для пузырьков и медвежонка с надписью «Алан» на животе. Я весь день за ней следил. Отцом оказался ее двоюродный брат, я знал его, потому что один раз сцапал, а ребенок, когда вылез, был копия его, и я подумал: скоро и с тобой увидимся, а? Буду ждать тебя. Ну, ждать, конечно, не пришлось, потому что ребенок был мертвый, а я сперва не понял. Мертворожденный и синий. Двоюродного, между прочим, звали Крейгом, не Аланом.

Потом был перерыв, года, кажется, три, дай-ка проверю…

Гэвин перевернул несколько страниц в своей записной книжке. Книжка была новой деталью. Гэвин извлек ее прошлой ночью из своего одежного шкафчика, чтобы записать подробности самоубийства. На обложке тиснением было выполнено заглавие: «Зеленые дубы. Роды, смерти, важнейшие происшествия». Заметив, что Курт поежился, он воспринял это как безмолвную просьбу раскрыть содержание книжки.

Мысли Курта уплывали и возвращались. Когда уплывали слишком далеко, он видел лицо мужчины в автомобиле и тогда торопливо греб обратно — обратно к Гэвину и его черной книжечке.

Самым пугающим было то, сообразил Курт, что в каждый отчет Гэвин включал случайные детали, которых никто не мог знать: мысли упавших с крыши любителей нюхать клей, последние слова женщины своей подруге, импровизированный подарок жене, которого она никогда не получит, чувства парня, когда ушла девушка, настоящие мысли официантки о пьяном похабнике, мысли о внутреннем голосе, который не велел ему отойти; о ее странных ощущениях после того, как она съела картофель; о страхе, которым пахло дыхание диджея; о том, что в магазине играли ее любимую песню, когда ребенок пошел; о том, что лицо фельдшера напомнило ему отца; о жгучем стыде, когда он описался; внезапное воспоминание о волосах жены. Может быть, Гэвин все это выдумал. Может, он вообще все выдумывал. Может, его записная книжка пуста.

Мысли Курта уплыли в сторону. Убитый горем. Тот выглядел как человек, убитый горем. На лице застыла мука потери, словно расставание с жизнью было невыносимо. Если бы пошел туда сразу, как только увидел свет, тогда, может быть, успел бы сказать ему, чтобы он повременил прощаться с жизнью. Может быть, сказал бы ему, сколько раз сам хотел с ней распрощаться после смерти Нэнси, но так и не решился, и вот теперь вот он я, посмотри какой…

— …но не умер. Разбил все, что можно, кроме головы, а хотел, я думаю, как раз ее. Думаю, от головы и были все его неприятности, но упал неловко или, правильнее сказать, удачно, так что теперь одного только хочет — попытаться еще раз. Словом, галерею из-за этого закрыли на три месяца, и вместо чайной «Шелковица» в 1997-м открыли…

У Нэнси было другое лицо, не убитое горем, он никак не мог бы назвать его выражение, потому что она не была похожа на себя, такого лица у нее он никогда не видел — какое же тогда чувство мог он ему приписать? На опознании он не разрыдался. Ее немного подкрасили после аварии. Осталась небольшая синева вокруг глаз, но в остальном — никаких заметных повреждений на лице и черепе. Он опознал ее — узнал, — но узнавание было без боли, бесповоротность — без вопля. Осознание бесповоротности пришло не сразу.

— …а в первый год никто не умер, никто не родился, никто не пытался покончить с собой, никто не видел призраков, никто не пытался нас взорвать, никто не угрожал нас взорвать, никто не заливал клей в замки, никто…


Безымянный мужчина

Скамейка перед магазином «Некст»

Ладно, все.

Еще десять минут, ну, пятнадцать. Я должен уйти отсюда. Если не уйду отсюда, я кого-нибудь ударю. Чувствую, как во мне это растет. Я уже знаю признаки. Пятнадцать минут от силы. Пусть лучше выйдет до тех пор. Она меня знает. Меня нельзя доводить до такого состояния. Она первая устраивает истерику, если что-то не по ней, а сама вечно ставит меня в такое положение. Ненавижу это место.

Зачем притащила меня сюда? Одна не любит ходить — говорит, здесь однажды кого-то ограбили, и хочет, чтобы я был здесь и ее защищал. Иногда этого хочет, а иногда кричит, если скажу какому-нибудь, чтобы отвалил. Я не хочу, чтоб ее ограбили, так что мне прикажете делать? Она говорит: «Тебе там понравится, когда придешь туда. Можешь ходить, смотреть, какие есть видео в „Твоей музыке“». Черт, я лучше морду себе подожгу, чем зайду туда. Вы видали, каково там? Это прямо какой-то конец света в свинарнике. Не выношу, когда вокруг меня толпа, — она же знает.

Ненавижу это место. Не выношу, когда все на тебя смотрят. Не выношу их вида. На скамье напротив уселся один — так и хочется его ударить. Он думает, он кто-то, но я бы ему показал, кто он. С чего он взял, что он кто-то?

Это больное место. У него синдром. Оно меня достает. То ли запах, то ли освещение, то ли музыка — не знаю. Всегда чувствую, что подступает мигрень… тошнит, а потом возникают эти чувства — теперь уже я их знаю. Знаю, что они ненормальные. Я больной человек в больном здании. То, что узнал, — это первый этап, но толку мало от того, что узнал, если быстро отсюда не уберусь. Музыка разрывает мне голову. «Эм Пипл», будь они прокляты, — от них мне хочется кого-нибудь удавить. Хоть бы этот засранец убрался. С удовольствием подошел бы и растоптал ему башку, чтобы перестал ухмыляться вслед каждому проходящему идиоту. Я видел его на улицах. Он там никто, ноль без палочки. Вот почему здесь пакостное место — здесь он думает, он кто-то, и хочется показать ему, что он никто.

У нее еще пять минут, а потом все об этом узнают — я уже выхожу из себя. Дьявол, что за зрелище? Почему здесь столько жирных гадов? Их нельзя выпускать в город. Меня тошнит от них. Прутся к киоскам, покупают сало, запихивают через маленькие ротики в свои раздутые тела. Толстые, уродливые, глупые — все до одного. Что за рожи?! Кошмар. Как свиньи в говне. Господи, пулемет бы сюда. Блядь, где же она? Сколько платьев можно примерять? Думает, мне не все равно, что на ней надето? А может, это не для меня. Черт, иногда подумаешь, как она в «Бритиш оук» сует себя в лицо каждому мужику, протискиваясь к дамской комнате… Иногда думаю, что она со мной только в наказание. Она мне наказание за все плохое, что я сделал.

О, черт, этот засранец заболтал какую-то девку, и она повелась — вот до чего все неправильно. Я закрываю глаза.

Поторопись, ради бога. Мне очень плохо.


31


Эд подпрыгивал на полу пустой гостиной. Напрыгавшись, он лег и приложил ухо к лакированному полу. А сейчас радостно простукивал стены. Лиза ума не могла приложить, зачем он это делает. Она была уверена, что он и сам не знает.

Ей было нехорошо. Все в квартире было новехонькое, а запах пластика и пыли напоминал о летних поездках на заднем сиденье отцовской машины, когда она была ребенком. Внезапно вспомнился вкус размякшей от жары фруктовой конфеты, и ее затошнило.

— По-моему, все довольно основательно, Лиз, — сказал Эд.

Лиза остановила на нем долгий взгляд. Откуда что берется? Она никогда не видела его таким оживленным.

Он взял распечатку риелтора.

— Не могу оторваться от этого: «Абсолютно новая квартира-люкс в превосходно отстроенном здании для жизни вблизи воды и в нескольких сотнях метров от делового и торгового центра „Зеленые дубы“. Большая главная спальня с прилегающей ванной комнатой. Полностью оснащенная кухня с первоклассным оборудованием, соединенная с жилой/столовой зоной. Балкон с великолепным видом на канал».

Лиза стояла на маленьком железном балкончике и смотрела на чемодан, плывущий по маслянистой воде канала. Зрелище было невыразимо зловещее.

— Мы точно потянем. Представляешь, жить здесь! Но мы можем. Если ты получишь работу в «Фортрелле», это вообще будет пара пустяков. Конечно, туда придется ездить, но ты же сама сказала, что не хочешь жить рядом с работой.

Лиза старалась сосредоточиться на чемодане и не думать о том, каково это будет — жить в тени одного торгового центра и по два часа в день ездить на работу в другой. Чем дольше она смотрела на чемодан, тем больше пугалась нарастающего позыва броситься вниз. Чтобы прогнать головокружение, она стала смотреть на горизонт. Вдали был виден шпиль Дома друзей


 — викторианское кирпичное здание выделялось среди серых параллелепипедов. Она была там однажды лет в шесть или семь. Мама повезла ее в город за покупками. Лиза ясно помнила, что на ней была оранжевая водолазка. Она ей всегда нравилась, но в этот день она надела ее впервые с тех пор, как мальчишка из класса сказал, что она в этой водолазке — «отпад». Это было глупое замечание, и никто не засмеялся, потому что вид у нее был не отпадный («отпадные, по-моему, не ходят в джинсах, Джейсон»). Так или иначе, Лиза больше не хотела ее носить. К ним подошла женщина с большим блокнотом и заговорила с мамой.

Потом она наклонилась и сказала:

— Здравствуй, Лиза. Мама говорит, что ты, может быть, любезно согласишься ответить на несколько наших вопросов. В них ничего страшного нет. Это не тест. Мы просто хотим, чтобы ты попробовала новый десерт и сказала, вкусный он или нет.

Мама повернулась к ней и объяснила:

— Это исследование рынка.

Лиза понятия не имела, что это значит. Она представляла себе, как кто-то что-то ищет среди ларьков с фруктами и овощами, а кругом кричат мужчины в полиэстровых куртках.

Женщина привела их в большой зал в Доме друзей. Там было накрыто много длинных столов, за столами там и сям сидели дети и ложками ели какой-то цветной десерт. Он был похож на бланманже. Бланманже давали в школе, и Лиза его ненавидела. Она сообразила, что мама этого не знает, потому что дома его никогда не ели.

Мама почувствовала, что Лиза сжала ей руку, и сказала:

— Ты не рада? Не рада попробовать такие красивые десерты?

Женщина вернулась к ним с чем-то розовым в пластмассовой вазочке. У Лизы вспотел лоб. Она старалась сохранять спокойствие. Ей и раньше приходилось есть невкусное. Один раз у бабушки она взяла печенье с апельсиновой начинкой, приняв его за простое шоколадное. Пришлось притворяться, что в сочетании черствого бисквита, апельсинового джема и горького шоколада нет ничего противного, покуда бабушка не отвернулась и не появилась возможность засунуть гадость в карман. Сейчас приходилось быть мужественной, приходилось быть вежливой.

— Ну, попробуй, Лиза, и скажи нам, понравилось тебе или нет.

Она зачерпнула кончиком ложки и поднесла ко рту. Это было отвратительно, в точности то же, что в школе, только еще с каким-то странным рыхлым комком. Лиза набила полный рот, проглотила, съела еще ложку, чтобы поскорее покончить с этим, и отодвинула вазочку.

— Приятное, — сказала она, сморщившись. Она взяла стакан с водой и залпом выпила половину.

— И это все? — спросила мать. — Приятное, и только?

— Приятное, спасибо, — сказала Лиза.

— Тебе понравилось, да? — спросила исследовательница рынка.

Лиза замялась: сказать «да» — дадут еще, но она видела, что женщина намерена нести вазочку.

— Приятное.

— Какую отметку поставишь ему из десяти?

Лиза подумала, что надо поставить хорошую.

— Восемь.

— Восемь? Это хорошая, да?

— Да. Спасибо, — повторила Лиза.

Женщина улыбнулась и убрала вазочку. Лиза поднялась, чтобы уйти.

— Что ж, посмотрим тогда, лучший ли это из пяти ароматов. Хорошо?

Это был ужасный, бесконечный день. С подачей каждого нового и почему-то еще более противного десерта Лиза хваталась за ребро стола. Не отклоняясь от «приятного» и «восьми», несмотря на разочарование рыночной исследовательницы. С каждым разом ела все медленнее, несмотря на нетерпение матери, стремившейся домой. Она была вежлива, делала то, что, казалось ей, от нее ожидают, и все оказалось неправильно.

До нее дошло, что Эд говорит о спортивном зале в подвале. Она посмотрела ему в глаза.

— Мне не нравится.

— Что, спортзал?

— Квартира… она мне не нравится.

— Слушай, Лиза, уже поздно…

— Подожди… это не все. Я не люблю тебя, Эд, никогда не любила. — Выговорить оказалось легче, чем она думала. — И ты меня не любишь. Не уверена, что даже нравлюсь тебе. Что мы делаем? Перед кем притворяемся?

— Как ты можешь так говорить?

— Потому что это правда, и если мы не скажем сейчас, будет еще хуже. Сказать надо с самого начала, иначе будут подносить и подносить вазочки.

*


Курт смотрел, как Гэвин наливает «7-Up» в фаянсовую кружку и ставит в микроволновку. Гэвин напевал себе под нос. Курт пытался читать газету. Только что он выслушал 35-минутную лекцию о немецком замке Вестербург. У Гэвина было много фотографий серых каменных коридоров, таких же, как те, которые ежедневно обходил Курт, только более древних и истертых подошвами. Гэвин сказал, что в замке есть секреты, как в «Зеленых дубах». В какой-то момент Курту пришлось вынуть из кармана бумажную салфетку: он соскучился буквально до слез, чего никак от себя не ожидал. Микроволновка пикнула, и он увидел, как Гэвин опускает в кипящий лимонад чайный пакетик, а потом, по-прежнему напевая что-то безмотивное, достает из своего шкафчика замутившуюся бутылку стерилизованного молока и вливает солидную порцию в кружку. Курт быстро отвел взгляд, а Гэвин подошел к своему любимому вращающемуся креслу, принялся за чай, не вынув пакетика, неподвижным взглядом уставившись на Курта. Это была его особенность. Курт обнаружил, что Гэвин не может произносить монологи, если не видит глаз слушателя, и поэтому утыкался в газету, или в свою записную книжку, или в оборотную сторону пачки с сухим завтраком. Но Гэвин, гроссмейстер вытягивания жил, прибегал к контрприему: он сверлил взглядом макушку Курта и всякий раз ставил ему мат. Курту еще только предстояло выработать защиту. Взгляд Гэвина он мог вытерпеть от силы две-три минуты, после чего начинал ощущать его давление на свой череп. Печатные слова расползались, он поднимал голову, признав поражение, смотрел в глаза Гэвину, и Гэвин начинал сызнова.

— Ты часто задумывался о будущем «Зеленых дубов»?

— Никогда, — без колебаний ответил Курт.

Гэвин его не слушал.

— Сегодня у нас пятая фаза «Зеленых дубов», и думаю, нам всем хочется знать, куда мы двинемся дальше. Я хочу сказать — что у нас впереди? Первой фазой был, конечно, торговый центр, открытый в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году. Занимавший смехотворные теперь девятнадцать тысяч квадратных метров — это фактически наш северный атриум. Внизу — рынок, над ним — несколько сетевых магазинов. Дымчатое стекло и коричневый мрамор. В охране всего шестеро — работа в те дни была нетрудная. Ребята боялись у нас воровать. Привыкли орудовать в магазинах на Хай-стрит — хапнул с полки и за дверь, а там ищи-свищи. А здесь выскочил за дверь — и все равно ты внутри. Люди думали, что по сигналу тревоги опустятся электрические ставни. Думали, наверное, что мы вооружены — ведь всюду камеры, — поэтому боялись. Первые шесть месяцев работа у нас была легкая. Ни шаек, ни ножей, ни буйных психов. Никому не мерещились девочки в камуфляже. Это была моя первая работа. Я гордился своей формой.

При этих словах Курт невольно крякнул.

— Учти, «Зеленые дубы» нас приняли, когда все остальные отказывали. У меня в школе были неприятности, и я за них много раз заплатил и работнику из опеки, и приходящему психиатру.

Курт поморщился. Прозвучало это как «психиатору». Одна из черточек Гэвина, от которых мороз продирал по коже. Курт терпеть не мог его намеков на какое-то особенное прошлое. Он знал, что от него ждут вопроса об этом прошлом, и знал, что если спросит, к губам будет приложен палец: фальшивое «об этом ни гугу». В этом Гэвин был похож на остальных врунов-охранников, хваставших какими-то темными делами в прошлом.

— Двенадцатое марта одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого года: заря новой эры. Рождение второй фазы «Зеленых дубов», пожалуй, самой масштабной фазы. Положен первый кирпич трех строящихся пассажей. Совершенно другая архитектура — и подрядчик на этот раз, конечно, С. Э. Глейстоу, а не Макмиллан и Аски после их просчетов с вентиляцией в коридорах. Стеклянная крыша, зеркальные стены, хромированная отделка — в стиле немецкого «Мюллер Айнкауфсцентрум», совсем другое ощущение простора. Северный атриум теперь никому не нравится, он кажется коричневым и старым. Я помню, когда установили стеклянные лифты прямо из Штатов, — ребят оттуда невозможно было выгнать. Ты, наверное, поступил через несколько лет после этого. Ты хоть понял тогда, насколько современным было охранное оборудование? Все по последнему слову науки и техники. Ты понимал, как тебе повезло?

— Я был на седьмом небе, — сказал Курт, закрыв лицо ладонями.

— А теперь у нас пятая фаза — застройка береговой зоны, жилой комплекс «Причал». Полная инфраструктура: торговля, жилье, развлечения. Конечно, если работаешь здесь, жить здесь тебе не по средствам… мы ездим сюда, они ездят отсюда. Это как в «Наверху и внизу».


 Повариха миссис Бриджес, охранник Гэвин, уборщик Азиф, складской Сайд — мы все у них при деле.

Гэвин замолчал и посмотрел в закрытые глаза Курта.

— Ты не любишь тупики, да?

Курт встрепенулся.

— Что?

— Тупики. Глухие коридоры. Которые никуда не ведут. Ты их не любишь. Я иногда тебя видел на мониторе. Ты к ним спиной не поворачивался. Ты… как это… задом идешь, пятишься, пока до поворота не дойдешь, и тогда уже дальше. Так с чего тебе пятиться, если не боишься повернуться спиной? Чего там бояться?

— Ты, черт возьми, следишь за мной — хотя бы этого.

— Ты не должен меня бояться.

— Не должен?

— Нет, друг. Меня бояться нечего. Но эти стены… знаешь, ты должен быть благодарен: теперь этих тупиков меньше, чем было. Когда становится понятно, что коридор не нужен, что там ничего не построят и обслуживать будет нечего, его закладывают кирпичом. Так что кое-где за стенами, мимо которых мы ходим, остались мешки мертвого воздуха. Камеры с ничем. Но ты и сам знаешь.

Курт отвернулся.

— Да, кажется, слышал. Тебе, наверное, трудно поверить, но такие подробности у меня в голове не удерживаются.

Гэвин уставил на него булавочный взгляд.

— Ты прав. Мне в это трудно поверить.


32


Лиза увидела Мартина в другом конце магазина. Она собиралась подменить его в секции классики, где заведующий Иэн был сегодня выходной. Мартин стоял не за прилавком, а за стеклянной дверью секции и нервно оглядывался по сторонам, ища взглядом смену. Он был похож на собаку, которой не терпится, чтобы ее вывели, — это было жалкое зрелище. Когда она открыла дверь, Мартин пулей вылетел вон, она не успела даже переступить порог. Лиза вздохнула и пошла к прилавку. Слава богу, покупателей не было. За стеклянными дверьми, со стенами под орех, с кожаными креслами и тихой музыкой секция выглядела островком отдохновения. Местом, где можно успокоить нервы после дня, проведенного в секции синглов. Но это было обманчивое впечатление. На самом деле это был ящик Пандоры.

В другие секции мог забрести чудак, но классика притягивала элиту, как кошек — валерьянка, распространяющая запах по всему городу. Настоящие одержимые, люди со сдвигами, устрашающие педанты — все стекались в этот стеклянный ящик. Лиза представила себе, что однажды на дверь поставят запор, который впускает покупателей, но не выпускает, а потом, когда секция набьется людьми, ее зальют пектином, и посетители застынут в густом желе.

Она принялась разгребать кавардак за прилавком. То и дело под грудами дисков «Дойче граммофон» и экземпляров журнала «Прайвит ай» возникала пустая бутылка. Алкоголизм Иэна не вызывал нареканий. Бутылка виски, исчерпывающее знание классических записей, едкий сарказм и отменная вспыльчивость были тем подспорьем, благодаря которому только и можно вынести день в этом аквариуме. Иэну было пятьдесят восемь лет, пенсия неумолимо приближалась, и перспектива эта всех повергала в ужас.

Лиза расставляла композиторов по алфавиту и беспокоилась об отце.

Теперь, когда Эд съехал, Лиза наконец занялась кое-какими делами из своего списка. В воскресенье она навестила родителей, злясь на себя за то, что так долго это откладывала. За мать она не беспокоилась. Весь вечер та занимала Лизу рассказами о статьях, которые прочла в замусоленных ксерокопиях брошюр о конце света. А у отца был грустный вид, когда Лиза уходила, и теперь она корила себя. Раньше она считала, что отец отчасти виноват в бегстве Адриана, но теперь засомневалась в себе. Она считала, что отец вел себя слишком нейтрально и должен был убедить Адриана, что дома его поддерживают. А теперь спрашивала себя — что отец мог реально сделать? Письмо Адриана показало ей, что Адриан самостоятельно принял решение уйти, и если он захочет вернуться, это тоже будет его решение. Отец не в ответе за это. Она представила себе, как он сидит дома с матерью и ее брошюрками, и подумала, не бывает ли ему одиноко. Решила, что по дороге домой заедет к ним, и, может быть, отец захочет пойти с ней куда-нибудь выпить.

И пока она придумывала, где бы им было приятнее посидеть, о своем приезде в секцию возвестил мистер Уэйк. Мистер Уэйк ездил в электрическом инвалидном кресле, которым не умел управлять. Приезд его неизменно сопровождался веселым свистом и грохотом обрушенных компакт-дисков.

— Доброе утро, Лиза. Как мы сегодня?

— Спасибо, хорошо. А вы как, мистер Уэйк?

— Как вам сказать… пока существую. Ну что, Лиза, полагаю, сегодня были новые поступления? Чем-нибудь порадуете?

Казалось невероятным, что мистер Уэйк до сих пор рассчитывает приобрести товар, заказанный двадцать три месяца назад. Но когда он развернул потертый, рваный бланк заказа, Лиза убедилась, что он все еще надеется на появление кассеты с концертами Моцарта для валторны с оркестром. Она обругала про себя Иэна. Никакой кассеты, конечно, не будет, ее давно нет в природе. Она пыталась объяснить мистеру Уэйку, что кассеты выходят из употребления — все теперь на CD, — но безрезультатно. Мистер Уэйк прочел, что кассета есть в наличии, и поэтому три раза в неделю наведывался в магазин, дабы узнать, не пришла ли она, — всякий раз с большим оптимизмом, который быстро сменялся горьким разочарованием. Иэн получал от этого большое удовольствие. Он устраивал грандиозную пантомиму, рылся в коробках, прикидывался, будто только сегодня ее видел, — и всегда заканчивал с улыбкой: «Ничего, мистер Уэйк, может быть, завтра. Уверен, что задержек больше не должно быть». Он наслаждался пыткой. Однажды, в особенно паршивом настроении, он дошел до того, что сказал мистеру Уэйку, будто кассета пришла вчера, но ее по ошибке продали. У Лизы не было ни сил, ни мужества, чтобы еще раз сказать ему: «К сожалению…»

Он был маленький человек с особенно маленькой головой, как будто выше плеч слегка изменили масштаб, а сегодня, словно чтобы подчеркнуть миниатюрность черепа, он надел большую шерлокхолмсовскую шапку с наушниками и двумя козырьками. Лиза была так поглощена трагическим бланком заказа, что только теперь с изумлением заметила приколотый к шапке проездной билет на автобус. Она догадалась, что таким образом он хотел освободить руки для управления своей непослушной электрической колесницей при въезде в автобус и выезде из него. Это было остроумное решение проблемы.

Увидев билет, Лиза сразу поняла, что ни в коем случае не должна смотреть на фотографию. Она знала, что фотография на нее подействует. На фотографию даже мельком нельзя взглянуть — даже мимолетный взгляд может вызвать у нее реакцию, с которой она не совладает. Проездной билет блестел, но Лиза не сводила глаз с лица под козырьком. Козырек был верхней границей; если он попадет в поле зрения, она должна отвернуться — иначе она увидит и фото, а этого допустить нельзя.

Минуты две все шло нормально: Лиза проверяла по компьютеру, что кассеты, естественно, нет. Но потом она обернулась. Мистер Уэйк закашлялся и опустил голову, к чему Лиза была не готова. Надо было отвести взгляд, но она не успела и увидела фото.

Почти весь кадр был занят матерчатым задником фотобудки. Но в левом нижнем углу все-таки уместился мистер Уэйк. Он съежился, словно перед расстрелом, вжался плечом в твердую пластиковую стену будки, чтобы уклониться от пуль. Маленькое лицо над согнутыми плечами было поднято к камере, в широко раскрытых глазах застыл смертный страх. Он боялся вспышки и отпрянул, чтобы освободить пространство для света. Но вспышка настигла его, о чем свидетельствовало выражение ужаса на лице. А над лицом — ответная белая вспышка, свет, отраженный проездным билетом на шапке. А на билете — еще одно, видимо, более старое фото, которое Лиза не могла как следует разглядеть, но предположила, что там такой же снимок, и эта идея бесконечно убывающей последовательности фотографий мистера Уэйка что-то надломила в ней.

Несколько секунд она, оцепенев, смотрела на билет. Из забытья ее вывел голос мистера Уэйка.

— Лиза, Лиза, что с вами? Вы меня порадуете? Она пришла?

Лиза еще раз посмотрела на него, потом, не говоря ни слова, пошла к полкам с CD, взяла диск с концертами Моцарта для валторны с оркестром № 1–4, взяла пустую 90-минутную кассету, вставила их в стереопроигрыватель и сказала:

— Получите ее через десять минут.

Пора было уходить.


Безымянная женщина

Стоянка гастронома «Сэйнсбери»

Воскресенья — самые плохие дни. И каждое воскресенье хуже предыдущего. Весь день сижу в пустом доме. Хожу из комнаты в комнату, от кресла к креслу. Решила выпить чаю, включила чайник. Потом поняла, что не хочу, и выключила. Думаю, мне что-то может понадобиться в угловом магазине, но не знаю, что это может быть. Смотрю из разных окон и вижу другие окна на улице, но ни в одном не вижу лиц. Чем они занимаются по воскресеньям, не знаю. Стою, смотрю сквозь тюлевые занавески на другие тюлевые занавески, и время идет очень медленно.

Подумала, что надо поехать в торговый центр. Люди любят ездить туда по воскресеньям. Мимо проезжают в ту сторону автобусы с людьми. Я знаю, там будет суетня и толкотня. Трудно находиться там без цели. Я пошла в «Сэйнсбери». Крупная женщина передо мной никак не могла выдернуть тележку. Все шли мимо и брали тележки, а я ждала, когда женщина высвободит свою, не хотела ее обгонять. Наконец она вытащила тележку и наехала прямо на меня. Как будто меня не видела. Она переехала мне туфлю. Я стою тут уже довольно долго. Кажется, не могу сойти с места. Понимаю, что стою у всех на дороге, люди сигналят мне, я слышу. Наверное, надо попросить помощи, но я уверена, что если заговорю, никто не услышит.

Иногда мне в голову приходит мысль, что лучше бы я не существовала, а с другой стороны, по воскресеньям я и так сомневаюсь, что существую. Прийти сюда было ошибкой. Еще одной ошибкой. Я от них устала.


33


В тот вечер Лизе не удалось навестить отца. Когда она закончила работу, ее встретили двое полицейских и отвезли прямо в участок. Это не отняло много времени. Она вернулась домой до темноты. В квартире было холодно. После того как выехал Эд, некому было оставлять отопление включенным на весь день. Хотелось есть. Но о том, чтобы готовить или просто войти в кухню, она даже подумать не могла. Она села в полутемной гостиной. Сумерки обесцветили все в комнате; остались только контуры и тени. Она сидела не шевелясь и ощущала себя частью обстановки, неподвижным предметом. Подумала, что может застыть так навсегда.

Она долго смотрела на темные очертания телефона, прежде чем взять трубку. Первые две попытки позвонить не удались. Сперва было занято, а во второй раз какая-то растерянная женщина кричала Лизе в ухо: «Каз? Каз?», пока Лиза не положила трубку. Было бы легче, если бы у нее перестали дрожать руки. Она набрала номер в третий раз, и после двух гудков ответил Курт.

— Здравствуй, мама, — сказал он.

Лиза опешила, а потом, когда попыталась заговорить, поняла, что не разговаривала уже несколько часов, и голос у нее сел…

— Мама? Я тебе дозванивался…

— Это я, Курт. Лиза.

— А, здравствуйте. — Наступила пауза. — Теперь вы знаете, что единственный, кто мне звонит, — это моя мама.

Лиза на это не ответила.

— Я взяла ваш номер у вашего начальника. Надеюсь, вы не в претензии?

— Нет, очень приятно вас слышать. Как вы?

Лиза молчала; она не знала, что сказать. Она подумала, что пойти на попятный еще не поздно и нет никакой разумной причины как-то продолжать, и тем не менее сказала:

— Мне надо с вами увидеться.

*


Он с облегчением увидел, что никаких признаков сожителя нет. Квартира выглядела и пахла так, как будто ее недавно отмыли. Когда Лиза открыла дверь, вид у нее был усталый, и по ходу вечера Курт заметил, что она не так оживлена, как в прошлую их встречу. Он отнес это на счет выпитого. Он принес бутылку «Далвинни», и они довольно крепко приложились, хотя поначалу Лиза опасалась, что ей станет плохо. Курт захватил виски, чтобы успокоить нервы: он уже и не помнил, когда выпивал с кем-то последний раз. И не помнил, когда ему последний раз хотелось. Еще предстояло выяснить, о чем с ним собиралась поговорить Лиза, — ясно же, что не поболтать о кино и музыке, как до сих пор. Единственное, что объединяло их, — девочка; может быть, Лиза что-то узнала. Постепенно разговор становился менее формальным и более личным. Шли часы; они сидели, пили виски и рассказывали друг другу истории из своей жизни.

*


1 час ночи — Курт

В городе у нас один старик играл на гитаре. Уличный музыкант — но он никогда не клал шляпу, и денег ему не бросали. Постоянного места у него тоже не было. Он попадался мне всегда неожиданно — то у какого-нибудь подъезда, то у церкви, то на автобусной остановке. Играл он невероятно медленно — невероятно. По нескольку секунд держал пальцы между ладами. Но никогда не играл простых медленных мелодий, которые подошли бы неумелому, репертуар у него был сложный, технически трудные пьесы для гитары, но исполнял он их так медленно, что порой приходилось простоять рядом пять или десять минут, и только тогда ты соображал, что́ он играет. Как будто не хотел бросить ни одну ноту, пока не исследует всех нюансов, всех ее возможностей. И я стоял иногда час, иногда больше, слушал его игру. Меня не занимала мелодия, мне нравилось погружаться в каждую ноту — каждая была сама по себе произведением. А лицо у него не было искажено усилием или недовольством, когда он передвигал пальцы по грифу, — на лице было блаженство, неземное, самозабвенное блаженство. Все это мне казалось прекрасным, хотя, думаю, он не замечал моего восхищения, так же как насмешек всех остальных.

Однажды холодным днем я увидел его возле старого кинотеатра. Он играл какое-то бесконечное замысловатое арпеджио. На нем был вязаный шлем, закрывавший рот, а на земле лежала белая картонка со словами: «Концерт Альфонсо. Сегодня, 21.00, „Блэк хорс“». Только тут я узнал его имя.

На его выступлении присутствовал еще один человек. Женщина с темно-рыжими волосами, и она танцевала все два часа, что он играл, — по-моему, все это была одна песня. Я сидел за столиком со свечой, а напротив стоял только еще один столик и стул, словно музыкант знал, что на концерт придут всего двое. Закончив, Альфонсо слегка покачал головой и как будто впервые заметил нас. Наступило короткое замешательство; я не знал, то ли мне сейчас же уйти, то ли поблагодарить его, то ли сидеть, пока он не уйдет со сцены. Женщина стояла в другом конце зала, и мы продолжали вести себя так, будто не замечаем друг друга. Тогда Альфонсо заговорил, как бы обращаясь к публике: «Следующую песню я хочу посвятить сегодня вечером этим двум влюбленным». Он заиграл классический номер Джанго Рейнхардта — с необыкновенной свободой и легкостью. Пальцы лихо управлялись с головоломными пассажами цыганского джаза, и он подпевал себе нежным красивым голосом.

Что мы могли сделать? Взяли и напились вместе. Ее звали Нэнси. В следующие пять лет мы все до одной ночи провели вместе. И больше не видели и не слышали Альфонсо.


2 часа ночи — Лиза

Последнее время я думаю, что мозг мой немного испортился. Он не делает того, что должен делать мозг. Я заметила это несколько недель назад, когда ждала, чтобы компьютер выдал сегодняшние цифры. Я смотрела на стену, наверное, минут десять и вдруг осознала, что мысли мои за эти десять минут совершенно ничтожны, их даже нельзя зарегистрировать, это мысли в таком роде: «стена», «доска объявлений», «серое», «бумага», «коричневое пятно», — не мысли, в сущности, а элементарные следы восприятия. Я стала напряженно думать о своих мыслях вообще и поняла, что теперь они у меня редко бывают, совсем редко. И не только мысли — чувства, стремления, энтузиазм… что бы то ни было. Не знаю, давно ли это со мной творится. Каждое утро еду на работу и думаю: разберусь с чем-нибудь существенным и, может быть, даже сформулирую главный вопрос, но проходит минута-другая, и в голове только: «светофор», «синяя машина», «серое небо». У меня синаптических разветвлений и способности к абстрактному, кажется, не больше, чем у… улитки. Это напоминает мне уроки математики. В математике я была полный ноль. Когда я пыталась сосредоточиться на каком-то понятии, в голове сделалась пустота — буквально пустота, абсолютная. Проходил час, сдавали работы. Я пять лет была отстающей, действительно плелась где-то сзади, одна. И муть кругом, никого рядом. Но эта пустота была ограниченная — она возникала только, когда я думала о векторах или о дифференцировании. А теперь она распространилась на все остальное.

И на днях я опять об этом подумала. Вспомнила, какой неугомонной была в детстве. Всегда чем-то занята, всегда с какой-то задачей, в поисках чего-то… обычно музыки. Брат был намного старше меня, но не видел никаких причин, почему маленькой девочке нельзя знать обо всех этапах карьеры Ли «Скрэтча» Перри, и когда именно Дэвид Боуи навсегда превратился в пустышку, и почему Боб Дилан — враг. Он составлял для меня подборки и нарочно включал туда дурацкие песни, чтобы развить во мне критические способности. Мне было восемь лет — и он превратил меня в монстра. Поначалу я говорила, что мне нравится все на кассете, а потом научилась отличать слабые номера, и кончилось тем, что он иногда смеялся, слушая мои путаные и злые нападки на песни, которые он любил. Иногда я даже убеждала его, что исполнение подражательное, или неискреннее, или что оно — бледная тень более ранней записи. По-моему, в этом возрасте музыка проникает в тебя глубже, чем когда-либо потом. Я тонула в пластинке или альбоме, они смыкались вокруг меня. Я садилась в автобус, ехала в старый магазин «Вирджин» и часами читала там книги, искала указаний или объяснений, вчитывалась в тексты песен, старалась понять стихи. Брат водил меня на концерты и выступления; наверное, мы выглядели странной парой: ему двадцать два года, мне — тринадцать… но это были лучшие дни, лучшие дни моей жизни. Думаю, я больше никогда не была так сосредоточенна, так захвачена чем-то, как тогда, когда мы ходили слушать группы. Теперь все это ушло, и я ощущаю это как потерю. Теперь я работаю двенадцать часов в день, и мозг у меня пришел в негодность, и, кажется, я вообще не слышу музыку.


3 часа ночи — Курт

Я затосковал до того, как она умерла. За три месяца до того, как на нее наехала машина. Иногда мне кажется, что все это время машина приближалась, постепенно прибавляла скорость, чтобы довершить мою потерю. Ты просыпаешься однажды — и все переменилось… так бывает. Действительно бывает так, что проспали всю ночь вдвоем, обнявшись, и за эту ночь что-то изменилось. Я почувствовал это по виду ее спины, когда проснулся, — что-то было в ней непривычное, угловатое, другое. Это был день ее рождения, я засунул руку под кровать и вынул приготовленные подарки, разложил вокруг нее. Я хотел, чтобы она проснулась среди свертков, и тихонько положил их на одеяло, нагретое солнцем, хотя лежала она как-то так, что мне показалось — она уже не спит. Я шепотом позвал ее, она не ответила. Солнце светило на кровать, и она должна была проснуться через несколько минут. Мы всегда просыпались почти одновременно. Но она не шевелилась. Я подумал, в каком порядке мне хотелось бы, чтобы она разворачивала подарки, — чтобы лучшие под конец. Наверное, час прошел, и вдруг она повернулась, глаза у нее были открыты, и я понял, что все это время она не спала, может быть, несколько часов — лежала отвернувшись, смотрела на стену и, конечно, знала, что я это понял. Вот так все быстро и страшно. Она меня больше не любила. Но ничего мне так и не сказала. Вела себя по-прежнему, говорила, что любит, — может быть, надеялась, что любовь вернется. Мы оба ничего не сказали. Иногда по ночам я не мог сдержаться и плакал, плакал, плакал, она обнимала меня, мы оба молчали об этом, я зарывался лицом ей в грудь, прижимался к ней сильнее и сильнее, хотел почувствовать прежнюю уверенность, неразрывность — и не было ничего.

Три месяца. Я думал: сколько еще осталось до того, как она уйдет? Сколько еще я буду забываться — забывать, что она меня больше не любит? Долго ли еще не смогу сжиться с этой мыслью без напоминаний? Через три месяца автомобиль отнял ее у меня окончательно, и тут мое горе вдруг стало законным и не стыдным, трагическим, непошлым. На похоронах мне все говорили: «Она вас так любила, вы были всем для нее, всем», — а я кивал и говорил: «Да, я знаю, я знаю. Это было счастье».

И я похоронил это, похоронил как мог глубже в сне и самообмане — думал, что, может быть, мне приснились эти последние месяцы, что, может быть, она любила меня до конца. Я думал: невозможно, чтобы такое настоящее и большое исчезло навсегда, я пытался врать себе… но теперь вы знаете правду и должны помнить ее для меня. Самому мне иногда трудно ее помнить, она такая, что помнить трудно, но я хочу, чтоб вы не позволяли мне забыть. Берите меня за руку, как сейчас, держите ледяной рукой, и я буду знать, что это была правда, и не засплю ее в следующий раз.


4 часа ночи — Лиза

Мы с братом должны были встретиться в закусочной «Уимпи» в восемь часов. Мы часто ездили в город вдвоем, но в тот день у него было какое-то дело, и он рано ушел из дому. В город меня отвез отец. Мне было тринадцать, и ему не нравилось, что вечером я одна поеду на автобусе в город. Хотя «Уимпи» было место спокойное — что может случиться плохого под носом у королевского стражника?


 Я сидела, пила апельсиновую шипучку и в сотый раз разглядывала билеты. Мы собирались на «Крафтверк»


 — для меня это было чем-то вроде научной фантастики. Я не то что волновалась — мне было почти дурно, не верилось, что мы увидим их живьем, или в каком-то электронном виде, или еще как. «Крафтверк» занимали отдельное место у меня в голове, были окружены какой-то особой атмосферой. То, что «Крафтверк» где-то там существуют, и еще страннее — что другие люди у нас в городе знают о них и слушают их — это мне казалось удивительным… даже пугало. Я смотрела в окно и пыталась угадать, кто из прохожих идет на концерт, но угадать не могла. Люди шли с покупками, с зонтами, в шерстяных пальто, курчавые шатены с велосипедными прищепками на брюках, люди с хозяйственными сумками. Эти миры были несопоставимы. Голова у меня кружилась от невероятности предстоящего — или от предвкушения: увидеть публику хотелось не меньше, чем самих «Крафтверк». Это была медленная пытка — наблюдать, как сдвигаются стрелки часов, а брат все не появляется. Денег у меня было только еще на один стакан ситро, даже на телефон-автомат не хватало. Сочетание вкуса апельсиновой воды и картонного стакана так запало в память, что до сих пор рождает чувство отчаяния, паники, разочарования. Каждые пять минут я решала, что пойду сама, но тут же мне представлялось, как брат подбегает к зеркальному стеклу, ищет меня, и я не могла уйти. Странно, он ведь так и не подбежал к окну, а картина эта засела у меня в голове, как будто это было. Я вижу его испуганное, виноватое лицо. В конце концов приехал отец и забрал меня.

Брата задержали в полиции. Недалеко от места, где он работал, исчезла девочка Кейт Мини, и, видимо, на брата пало главное подозрение, хотя обвинение ему не предъявляли. Никому не предъявили — тело не было найдено. В последующие недели полиция расспрашивала меня о брате, о наших «отношениях» — что это значит? Мы родственники… дальше что? Задавали ужасные вопросы. Говорили, как мне повезло, что брат уделяет мне столько внимания, но на самом деле они так не думали, я уже тогда поняла. Они ничего не смыслили в музыке. Я пришла из полиции и хотела рассказать ему всю ерунду, которую они говорили, и что один из них написал в блокноте «Крафт Уорк» вместо «Крафтверк», и как они возбудились, услышав, что мы вместе смотрим «Мьюзик бокс»,


 — решили, что мы каждый день разглядываем музыкальный ящик. Но брат еле-еле со мной говорил и не смотрел в глаза. Ему страшно было подумать, что они мне там вложили в голову, а я должна была ясно ему сказать: ничего они мне не вложили. Но я думала, что это и так ясно, а если сказать — значит, есть сомнения, а у меня их ни секунды не было. Для меня ничего не изменилось, а он уже никому не доверял. Знаю, как ему было тяжело: соседи вели себя оскорбительно, отец замкнулся, мать горючими слезами умывалась, но я была с ним, его верный друг, а он меня будто не видел.

Он уехал. Наверное, сначала думал, что на время, пока не объявится девочка или кто-нибудь не сознается, но ничего этого не произошло, конечно, и он не вернулся. Я не видела его двадцать лет. Он исчез, как эта девочка. До сих пор не понимаю, как он мог. Почему так мало веры было у него? Так мало, что он даже не мог смотреть мне в глаза. Как он мог отплатить за чистую веру дезертирством?

*


Было 5 часов утра. Черное небо за окном стало синим, и птицам было что сказать об этом. Курт не смел посмотреть на Лизу. Ему было плохо. К стыду и ужасу добавилось виски. Знает ли она? Поняла ли, что брата подозревали из-за его молчания? У него кружилась голова.

Лиза устала, но голова у нее была ясная. Она решила, что пора сказать о том, о чем она хотела сказать.

— Вы нашли самоубийцу в машине на прошлой неделе?

Курт кивнул, глядя в пол.

Она чувствовала, что слезы капают ей на ноги, но подождала, пока не пришла уверенность, что голос зазвучит ровно.

— Ко мне пришли из полиции. Кажется, вы нашли моего брата Адриана.

Курт оттолкнул кресло и бежал.


Безымянный подросток

Крыша «Сэйнсбери»

Ночью центральные ворота заперты, но попасть туда легко. Мы зашли на стоянку около Ю-си-ай, как будто идем на фильм, а сами прошли мимо кино через стоянку в торговый центр. Надо только перелезть через несколько заборов, это легко. Мы знаем, где стоят камеры, главное, чтобы охранники не увидели. Когда мне было семь, меня поймала их собака, разодрала ногу. Теперь я хожу с ножом и пырну ее в шею, если близко подойдет. Джейсон собак боится, и мы подкалываем его, говорим, что в тени сидит овчарка, он смеется и посылает нас, а сам все-таки бегом.

Помню, в тот день Трейси написала какую-то фигню в лифте, когда ехали на крышу. Чего-то там про себя + Марка навсегда — и спросила меня, какое сегодня число, чтобы подписать снизу. Я посмотрел на часы, а когда поднял голову, она целовалась с Марком. Поэтому я запомнил, что было двадцать минут восьмого.

Воскресенья летом — самое лучшее, потому что не надо ждать до темноты. Продавцы расходятся в полседьмого. Мы залезли на крышу, там было как днем, и Роб подбежал к краю; посмотреть, не видно ли охранников или собак. Джейсон вынул клей, и мы засмеялись — столько он спер. А Крэйг достал жидкость для зажигалок — он клея не любит.

Не знаю, сколько мы там лежали. Я смотрел на облако, оно катилось по небу, как танк. Выше нас домов не было, никто не смотрел на нас сверху. Потом прибежал Джейсон с тележкой — кто-то оставил ее у лифта. Мы хотели скинуть ее с крыши. А Роб сказал: попробуем все в нее влезть. Марк и Трейси влезли в корзину, Крэйг и Джейсон сели на края, а Роб лег сверху, головой вперед, как эта фиговина на капоте «Ягуара». Мне места не осталось, и Джейсон говорит: «Стив, толкни нас». И я стал их катать. Я видел лицо Трейси, прижатое изнутри к сетке, она смеялась, и я вспомнил, как было, когда мы с ней встречались. У меня голова болела от солнца и от клея, и я умотался, их катая, но чувствовал себя нормально, потому что вспоминал, как Трейси меня целовала. Она говорила: мы с тобой навсегда, а встречались всего шесть недель. Я бегал с тележкой и вдруг почувствовал себя дураком, что толкаю тележку, что болтаюсь около Трейси, хотя она теперь с Марком, что я снаружи, а они внутри, и остановился. Но тележка была тяжелая и поехала дальше, чем я думал. Я кричал им, потому что она ехала все быстрей и быстрей под уклон, но они очень громко смеялись. Я увидел, что сейчас передние колеса ударятся о край, закричал, она наклонилась, и все стало фотографией. Марк и Трейси были еще в корзине, но она уже опрокинулась. Роб лежал неподвижно, а Крэйг и Джейсон с поднятыми руками как будто хватались за воздух. Все застыли так, пока фотография у меня в голове не проявилась, а потом исчезли.


34


В доме — ни соринки. Каждый день она пылесосила, мыла пол, вытирала пыль, а раз в неделю — генеральная уборка. Весенняя уборка — только каждую неделю. Снимала и стирала занавески, отмывала духовку, выметала крошки за холодильником, опорожняла столовые судки с приправами, мыла и снова наполняла. Это занимало добрых семь часов, и сейчас она сидела за обеденным столом, пластиковым, под тик, с журналом «Пазлер». В доме пахло очистителем для стекол, а она смотрела на развевающиеся на ветру простыни и занавески, развешанные в садике. Она смотрела, как они взлетают и надуваются, и это рождало ощущение свободы, как будто ее продувал ветер и уносил прочь.

Она пошла на кухню и сделала себе чай так, как ей нравилось. Положила вторую ложку сахара, и никто не нахмурился. Отрезала основательный кусок кофейного кекса, испеченного вчера вечером. Она намеревалась сесть пить чай, есть кекс и отвечать на вопросы о знаменитостях. И никто не мог испортить ей настроение. В доме было тихо. Он сидел в своем кресле и смотрел в фасадное окно. Она села за стол в тыльной части гостиной, вне поля его зрения. Она была вполне счастлива.

Когда у Курта-старшего случилось кровоизлияние, настали трудные дни. Курт был нужен ей дома, помогать ей с уходом: кормить его, переодевать, мыть — и привыкать к его взгляду. Но со временем стало легче, и вскоре она почувствовала, насколько радостнее ей жить, когда он в таком состоянии. Годами она нервно металась вокруг него, как птица, стараясь сделать все правильно, и никогда не могла угодить. Теперь холод его неодобрения ушел, и она могла делать что хотела, — дерзнуть, например, положить сахар в чай или купить случайный журнал.

Правда, она до сих пор не ходила за покупками в «Зеленые дубы», но вовсе не из-за него. Она, конечно, знала, что он лгал о своей работе. Вскоре после того, как он нанялся в «Зеленые дубы», его увидел там сосед, но у нее хватило ума не показать ему, что она знает. Ей просто там не нравилось, она не понимала, почему людям хочется покупать в таком месте. Не понимала, почему все устремились туда, изменили местным магазинам, где тебя знали по имени и осведомлялись о здоровье семьи. Уличное нападение потрясло ее, но не остановило.

Она вымыла чашку и тарелку и посмотрела на свое отражение в кухонном окне. Впервые увидев Курта-старшего, она подумала: как похож на Грегори Пека. Он был высок, темноволос, мрачноват. В начале ухаживания он представлялся ей романтическим героем. Она думала, что под суровой внешностью скрываются сильные страсти. Думала, что в первую брачную ночь она станет ключом, который его отопрет. Она будет счастлива и горда тем, что этот серьезный человек всецело предан ей, опьянен ею. Но она ошибалась. Под суровой внешностью не скрывалось ничего, кроме еще большей суровости и неумения радоваться. В первую ночь он вел себя так, словно действовал по справочнику. Он как будто почти не замечал ее, совершая положенные механические движения. Единственное, что он сказал после, — ему непонятно, почему из-за этого столько шума.

Жизнь пошла привычным порядком: Пат весь день отчаянно старалась ему угодить, он весь день был недоволен. Она надеялась, что дети изменят его, но дети быстро научились держаться от него подальше. Курт в детстве заикался, а Лоретта пряталась под столом. Когда Лоретта взбунтовалась, мать не могла не радоваться. Другие матери прятали бы лицо от стыда за свою дочь; Пат испытывала только гордость. Но она волновалась за Курта: он был слишком похож на нее, слишком зависел от отцовского одобрения, тратил жизнь на что-то несуществующее.

Как это часто бывает, она думала о Курте, когда позвонили в дверь, и на пороге стоял он, похожий на отца в молодые годы.

— Здравствуй, любимый. Я как раз о тебе думала.

Курт смотрел на нее.

— Мама, что с лицом? Почему ты не сказала мне, что с тобой случилось?

— Что ты мог сделать? Только волноваться? Какой смысл рассказывать людям о неприятностях?

Это могло бы быть семейным девизом, подумал Курт. Он поглядел на отца — подходя к дому, он видел его в окне без занавесок; отец смотрел наружу остановившимся свирепым взглядом.

— Как он сегодня?

— Как обычно. Почудил за завтраком.

— А ты как?

— Хорошо, сынок, очень хорошо. Насчет синяков не беспокойся, пройдут. Не боюсь я каких-то мальчишек. Я знаю их имена, сказала полицейским. Что мне их бояться?

Курт улыбнулся.

— Ты у меня несгибаемая, сделана из железа?

— А ты из чего? Похоже, что из опилок и клея. Что с тобой? На тебе лица нет. Ты нормально питаешься? Спишь хотя бы?

— Все в порядке, мама. Последнее время не спал, но это ничего.

— Я беспокоюсь за тебя.

— Знаю.

— Я тебя люблю.

— Я знаю, мама.

— Ты бы сказал мне, если бы что-то было не так, правда?

— Какой смысл рассказывать людям о неприятностях? — ответил Курт голосом матери.

Она рассмеялась.

— Мне надо сбегать на почту до закрытия, взять его деньги. Останешься выпить чаю?

— Да, подожду тебя.

Пат вышла и закрыла дверь, а Курт подтащил стул к отцу. Он долго смотрел ему в глаза, дольше, чем выдерживал обычно. Потом тихо заговорил с ним.

— Ты ее не стоишь, никогда не стоил. Слышал, что она сказала? Ее ничто не остановит. Она из железа… а ты из чего?

Не могу спать, папа. Совсем не могу. Лежу с открытыми глазами, смотрю, как пробегает по потолку свет фар. Я думал о том, какой я и что меня таким сделало. И о тебе думал тоже.

Знаешь, ты никогда не разговаривал со мной, пока я рос. Ты говорил мне, что надо делать и чего делать нельзя. Ты давал инструкции. Не думаю поэтому, что ты хороший отец. Не думаю, что ты сделал меня хорошим или сильным человеком. Посмотри на меня — я мешок с говном.

Я тут виделся с Лореттой. Она рассказала мне о твоей тайной жизни уборщика — я смеялся. Как ты мог столько времени врать? Врал, скрывал правду — и без всякой причины. За это я не могу тебя ненавидеть. Я тебя ненавижу за то, что ты мне передал свою слабость. Передал свои слабые гены. Я много лет скрывал правду, прятал так глубоко, что почти забыл о ней. Забыл думать о том, какое зло я мог причинить. Я больше всего боялся тебя разочаровать.

Я смотрю, как пробегают желтые огни по потолку, и думаю: почему ей не сказал? «Какой смысл рассказывать людям о неприятностях? — говорю я себе. — Это не вернет ее брата». Но на самом деле я не об этом думаю. Я думаю, как она мне нравится, как мне радостно с ней и что по слабости, из эгоизма я боюсь лишиться этого. Лучше промолчать.

Я совсем как ты, папа. Лжец и трус. Гордишься мной?


35


В зале пахло шоколадом и патокой. Лиза смотрела на витрины. Для выставки «Двадцать первая годовщина „Зеленых дубов“» Гэвину отвели старое помещение в застойном рукаве торгового центра. В шесть часов Лиза должна была встретиться с Куртом у фонтана. Он позвонил и сказал, что хочет с ней поговорить. Она тоже хотела поговорить с ним. Хотела сказать ему, что уволилась, что она чувствует в связи с этим и что ему надо поступить так же. И сейчас, чтобы убить время до свидания, забрела на выставку Гэвина — самое подходящее по своей унылости место для того, чтобы навсегда распрощаться с «Зелеными дубами».

С Дэном она уже попрощалась. Они встретились перед его отъездом из страны, и Лиза сказала ему, что он во всем был прав — и насчет работы, и насчет квартиры, и насчет Эда. Он смеялся, когда она рассказывала ему, как уволилась в день визита Гордона Тернера, которого так долго со страхом ждали. Она устроила ему экскурсию — показала загроможденные пожарные выходы, ящики с товаром, спрятанные в дамских туалетах, — там же в качестве дополнительного сюрприза его ожидал складской Грэм, которому Кроуфорд велел спрятаться на все время визита. Дэн рассказал Лизе, что провел большое исследование и составил список стран, которых надо избегать в путешествии, дабы не вернуться домой в дредах, полосатых штанах и каких бы то ни было этнических украшениях. Сказал, что во избежание риска оставит в стороне Азиатско-Тихоокеанский регион. Пообещал, что ни в коем случае не будет купаться с дельфинами.

В помещении выставки прежде располагался кондитерский магазин-люкс, где вы могли купить мусорные конфеты по цене в пятнадцать раз больше обычной и их вам упаковывали в розовый глянцевый полосатый пакетик. Но заходили в этот тускло освещенный тупик только те, кто заблудился, — они не хотели платить 25 пенсов за кокосовый грибок, они искали туалет. Лиза ощутила под ногой что-то мягкое — оказалось, к подошве прилипла старая тянучка. Она решила не отрывать ее, а посмотреть, сколько еще сладостей соберут подошвы, пока она здесь. Решила, что будет интересно походить по раздавленным «флампам» и «летающим тарелочкам».

Гэвин сидел в углу, взяв выходной, чтобы сторожить свою коллекцию. Курт предупредил о нем Лизу, и она захватила с собой плейер, чтобы оградиться от комментариев, пока будет разглядывать бесчисленные фото и синьки. Она знала, что, если задержаться перед каким-нибудь экспонатом, Гэвин подойдет и начнет говорить. Она слушала Билла Каллахана, и горькое отчаяние его песен шло как нельзя лучше к удручающим картинкам.

Смерть брата заставила Лизу взглянуть на горе по-новому, разобраться в нем глубже. Она узнала, что есть разные степени утраты — тонкие градации, невидимые для большинства людей. Утрата из-за самоубийства была окрашена иначе, чем утрата из-за исчезновения. Она хотела с кем-нибудь поговорить об этом. Хотела поговорить с Куртом. Она не понимала, почему он тогда внезапно ушел. Ощущение было такое, что жизнь начинается заново, что она проснулась впервые за много лет. При встречах с Куртом она вопреки всему ощущала в себе яркий, резкий, горячий свет, и сейчас, вполголоса вторя баритону Билла, словно бы впервые за долгое время слышала музыку.

Лиза переходила от снимка к снимку. Некоторые были официальными рекламными фото, другие — явно из архива самого Гэвина. Подошла к особенно унылому разделу — снимкам служебных коридоров. Она заметила, что первоначально они выглядели еще более уныло, двери и трубы были окрашены. Это характерно для центра, подумала она, что торговлю открыли, а проходы для служащих еще долго оставались без отделки. Гэвин детскими печатными буквами описывал мельчайшие детали: ТОГДА КАК ТОРГОВЫЕ ПЛОЩАДИ ПЕРЕОБОРУДОВАЛИСЬ 17 РАЗ, СЛУЖЕБНЫЕ ПОМЕЩЕНИЯ БЫЛИ ОКРАШЕНЫ ЛИШЬ ОДНАЖДЫ, В 1984 ГОДУ. Человек в белом комбинезоне красил коридор серой краской. Лиза вспомнила о серой краске на спине обезьяны, которую нашла за трубой. Она подумала с содроганием, что обезьянка просидела там двадцать лет, дожидаясь, когда ее найдут. Она глядела на фотографии, и отвращение к «Зеленым дубам» все усиливалось. Снимки фиксировали все новые и новые грани злотворности. Врач «Скорой помощи» держал на руках травмированного ребенка перед каким-то рождественским гротом. Жена мэра в бирюзовом брючном костюме разрезала ленточку перед вторым пассажем. Полицейская съемка на крыше, откуда свалились нанюхавшиеся клея подростки. Двухметровый Багз Банни обнимает метртвоглазых детей перед магазином «Уорнер Бразерс». Мелкий снимок расплывчатой фигуры в кабине лифта. Кит Чегвин


 поднял большие пальцы в окружении рабочих, наряженных мусорными урнами. Зернистый снимок — должно быть, стоп-кадр охранного видео: Курт идет по темной стоянке.

Ей захотелось наружу, на свет. Захотелось выйти немедленно и никогда не возвращаться. Она повернулась к двери и даже не заметила, что Гэвин тоже ушел.


36


Курт заметил, что цоколи всех домов на улице покрыты бледными пятнами от собачьей мочи. Он был рад, что раньше этого не замечал. Мимо прошел человек с собакой, рвущейся с поводка, чтобы понюхать свежее пятно. Курт подумал, поднимает ли хоть иногда собака голову, замечает ли дом над пятном.

Он сидел в кафе напротив полицейского отделения и пил кофе, оттягивая момент, когда надо будет войти.

Два дня назад он сказал Лизе, что видел Кейт в день пропажи. Он не принимал решения сказать: изменилось освещение, и слова вырвались сами. Перед этим он позвонил ей и попросил о встрече. Они шли по Саттон-парку, и вдруг из-за тучи выглянуло солнце и по всему лесу пролегли тени. Курт остановился и поцеловал Лизу. Сказал, что любит ее. Сказал, что хочет быть с ней всегда и что он виноват в смерти ее брата. В нем странно смешалось чувство душевного подъема с ужасом. Они сидели на бревнах. Он держал ее за руку, но она смотрела в сторону. На ее лице и руках шевелились тени веток.

Наконец она заговорила.

— Значит, ее видели после того, как Адриан с ней расстался. Если бы вы сказали правду, с него бы сняли подозрение и он не жил бы под проклятием. Наверное, был бы сейчас жив. — Она стряхнула муравья с руки. — Не знаю, что сказать. Не нахожу в себе гнева. Не знаю почему. Хотела бы найти. Я слушала вас и думала, какие чувства возникнут, но гнева нет. Не знаю, может быть, потому, что вы были ребенком. Или просто не могу себе представить другого прошлого. Или после того, что вы сказали, поцеловав меня, не хочу воображать никакое другое будущее. Мне грустно. Жаль, что мы не знали этого месяц назад. Жаль, что не знали двадцать лет назад. Но я была уверена, что когда-нибудь это произойдет — появится доказательство. В моем представлении о нем это ничего не меняет.

Курт смотрел на цепочку муравьев, идущих через его кроссовку.

— Я хочу пойти в полицию. Может, так будет лучше.

Лиза вздохнула.

— Можете пойти, если хотите, но я не надеялась бы на теплый прием. Они очень привязаны к своей нынешней теории.

И вот он сидел один в белой комнате и думал, как она была права. Это не было похоже на сериал. Никто не предложил ему чаю. Никто не сел напротив с диктофоном. Он без конца ждал детектива, и когда тот все-таки пришел, вид у него был озабоченный и отсутствующий. Вскоре, однако, скучающая манера сменилась неприязненной и подозрительной.

— Итак, вы с запозданием сообщаете, что видели Кейт Мини в день ее исчезновения?

— Совершенно верно.

— И вы утверждаете, что обезьяна свидетельствует о том, что девочка была в «Зеленых дубах».

— Да, ее нашли там, в служебных коридорах.

— А откуда нам знать, что эта обезьяна имеет отношение к Кейт Мини?

— Я помню, что видел ее в тот день с обезьянкой.

— И обезьяну нашла Лиза Палмер, сестра подозреваемого по этому делу?

— Да.

— И Лиза Палмер ваш друг?

— Да.

— И все мы любим помогать друзьям, не так ли?

— Какая же тут помощь? Ее брат мертв. Я не лгу.

— Видите ли, смерть брата бросает новый свет на это дело, верно? Газеты снова упоминают о нем. Конечно, она не хочет, чтобы это висело над ней вечно. Полагаю, и вы не хотите.

— Вы всегда так обращаетесь со свидетелями?

— Я всегда забочусь о том, чтобы мое время не тратили даром.

— Я не трачу ваше время. Возьмите обезьянку, отдайте на экспертизу, пусть найдут волокна, отпечатки пальцев, сделают радиоуглеродный анализ… Не знаю, как у вас это делается, но вы можете проверить, что я не лгу.

— О, мы можем проверить.

Они долго смотрели друг другу в глаза, потом детектив резко встал.

— Подождите здесь. Надо заполнить кое-какие бумаги.

Дверь захлопнулась за ним, и Курт сильно стукнул лбом по столу. Он ненавидел себя за то, что так долго молчал. За то, что дал пищу грязным умам следователей. И пуще всего ненавидел себя за то, что причинил Лизе такую боль.

Детектив вернулся еще более раздраженным.

— Так, Курт. Боюсь, что вам придется побыть здесь еще. Мы осчастливлены сегодня. Видимо, главному инспектору розыска стало известно о ваших показаниях — один Бог знает, каким образом. Она уже в пути. Она хочет с вами побеседовать.


1984

Остаться в городе


37


— Сколько мы уже ждем?

Кейт посмотрела на свои часы. Их подарил отец на прошлое Рождество, перед смертью. Они были цифровые. С двадцатью четырьмя функциями. Цифры горели красным светом на черном фоне, всю ночь. Кейт считала их идеальным оснащением для ночных засад.

— Двадцать семь минут.

Адриан вздохнул.

— Девятьсот шестьдесят шестой. Как мы не сообразили. Прими мой совет, Кейт: никогда не пользуйся автобусом, если его номер больше двухсот.

— Почему?

— Потому что такие ходят раза два в день. Потому что они ездят в такие места, куда никто не хочет ездить. Туда, где живут непонятные люди. Ездят за город, Кейт.

Кейт наморщила нос.

— Не думаю, что мне понравится за городом.

— Только сумасшедшим нравится. Там все коричневое и тоскливое. Размокшие поля. Серое небо. Люди с худыми лицами. Столбы.

Кейт задумалась.

— Наверное, которые убивают топором, тоже живут за городом. Кажется, я где-то это читала — может, в моей книге.

— Думаю, что так. Убивают топором. Имеют ружья. Носят шляпы. Коровы. Это ужасные места. И знаешь еще что? У них нет магазинов.

Кейт подумала и сказала:

— У них должны быть магазины. Где же они все берут?

— Нет, у них нет магазинов. У них СПАРы.


 Они как магазины, но ничего не продают, кроме, может быть, брюквы и пакетов с порошковым кремом. А если попросить чего-то другого, хозяин вытаскивает пистолет.

— Не думаю, что так бывает.


Адриан не потрудился ответить, настроение было угнетенное. Он потер озябшие руки.

Кейт снова посмотрела на часы. Что, если она опоздает на экзамен? Или вообще туда не попадет? Тогда бы все ее проблемы разрешились. Но она сказала бабушке, что поедет, а обещания нарушать нельзя. Сегодня пятница, экзамен займет все утро. Кейт сгорала от нетерпения. Все будние вечера и целиком субботы она поджидала своего подозреваемого или следила за ним. На прошлой неделе произошли очень волнующие события — она чувствовала, что решительный момент приближается. После экзамена она в школу не вернется. Скажет, что не успела на автобус. Ей необходимо быть в «Зеленых дубах». Утром она ушла из дому в старой отцовской камуфляжной куртке. Она понимала, что в камуфляже трудно затеряться в толпе покупателей, но ей нужны были карманы для фотокамеры, диктофона, блокнота и нескольких ручек. Мики спокойно сидел у нее под боком в брезентовой сумке. Адриан, услышав, что ей предстоит ехать на трех автобусах, решительно заявил, что проводит ее. В другой раз она возражала бы, защищая свою самостоятельность, но тут была рада компании. Однако поставила условием, что он не будет ждать ее после экзамена. Кейт намеревалась ехать оттуда прямо в «Зеленые дубы», а это была секретная информация, только для нее и Мики. Она настояла на том, что вернется из школы сама.

Еще через пятнадцать минут автобус наконец приполз. Адриан и Кейт сели впереди на втором этаже, но вид сверху только нагнал на них тоску. Город уменьшался позади, сменившись унылыми бурыми полями. Ее укачивало, она знала, что упускает важные улики из-за этой нескончаемой поездки. Она воображала свою жизнь в новой школе. Жизнь вдали от магазинов, улиц и высоких домов. Без Адриана и Терезы. Она закрыла глаза, чтобы удержать слезы, и немного погодя уснула, привалившись к Адриану. Ей снился подозреваемый. Она шла за ним по коридору. Он нес большой мешок, но деньги высыпались из него, и всякий раз, когда Кейт нагибалась, чтобы их поднять, банкноты превращались в листки из ее блокнота. Она суетилась, подбирая с пола улики, а подозреваемый уходил. Вдруг ее кто-то подергал, и она проснулась. Над ней стоял Адриан и тихонько тянул ее за руку.

— Кейт, просыпайся. Приехали.


38


Адриан попрощался с ней перед воротами. То есть он не: «До свидания», а сказал: «Держись, сестричка. Помни: революцию не покажут по телевизору».


Кейт понятия не имела, что это значит, но решила, что он так прощается. Она невесело улыбнулась и вошла в ворота. Она плелась под дождем по длинной дорожке, готические очертания школы приближались и делались все более гнетущими. Мимо проезжали машины и обдавали ее водой, словно не замечая ее существования. На стоянке Кейт замешкалась, потом спряталась под навесом для велосипедов. Подъезжали «универсалы» и «рейнджроверы». Хлопотливые родители подталкивали детей к школьному вестибюлю и светлому будущему. Кейт смотрела на других девочек в пастельных розовых платьях с шариками на вязаных шапочках и чувствовала себя существом другой породы. Они что, сами не могли доехать на автобусе? Она смотрела на их пустые лица и видела ответ. В семнадцатый раз за утро она думала о том, чтобы сбежать, но она дала обещание. Ну, не дала — с нее взяли, но она не могла его нарушить.

Школа ее встретила хаосом. Резкие, уверенные голоса родителей сшибались в дурной акустике зала с деревянным полом. Дети оцепенело стояли в сторонке, а родители разъяренно ходили от стола к столу, отыскивая свои фамилии. Кейт подошла к первому ряду столов и увидела, что фамилии распределены в алфавитном порядке. Извилистым, намеренно длинным путем она медленно подошла к «М». Дак, де'Ат, Кунд, Липкей, Орали, Спаммонд. Она представила себе, как будет каждое утро высиживать перекличку среди этих инопланетян. Мысли ее оборвались, когда она наконец подошла к столам Манипенни и Монга и не нашла между ними Мини. От малорослой экзаменационной надсмотрщицы Кейт оттесняли родители и кричали наперебой, пытаясь привлечь к себе внимание.

— У моей дочери нет карандаша.

— О'Райли, а не Орали.

— Ей каждый час надо в туалет, вы должны ей напоминать, она сама не попросится.


Наконец, за минуту до начала письменной работы, Кейт смогла спросить экзаменаторшу.

— Я не нашла своего стола.

— Ты смотрела?

— Да, поэтому и увидела, что не могу найти. Моя фамилия Мини, а столы только у Манипенни и Монга.

— Ну, не с тобой одной так.

— А, хорошо. — Кейт видела, что дама уделяет ей процентов пять своего внимания.

— Да, в этом году полный кавардак с регистрацией, и миссис Бревилл за это ответит. У нас есть список школ, которые посылают кандидатов, но нет фамилий кандидатов, что было бы разумнее, ты не считаешь? Ты из какой школы?

— Святого Иосифа.

Женщина посмотрела на список.

— Да, у нас есть один кандидат из святого Иосифа.

— Хорошо.

— Да.

Наступила пауза; потом Кейт спросила:

— А где мне сесть?

— Да-да… Ну, тебе придется, как другим девочкам, — то есть сесть в последнем ряду и заполнить регистрационную форму. Ее подошьют к твоей экзаменационной работе.

Кейт медленно пошла к заднему ряду. Родители уже освободили класс, и пока она плелась к последнему свободному столу, другие девочки напряженно вписывали в бланки свои имена и фамилии.

Кейт не хотела поступать в Редспун. Она представила себе, как будет наблюдать за унылым хоккейным матчем на буром поле; тем временем Тамара Орали искала свой карандаш. Она представила себе газетные заголовки о многомиллионном ограблении в «Зеленых дубах». Она вспомнила свое обещание бабушке постараться на экзамене, и ей стало тошно. Насмотревшись на других девочек, она еще больше уверилась в том, что если постарается, то наверняка поступит. Она взяла ручку и придвинула к себе регистрационный лист. Рекомендующая школа. Имя и фамилия кандидата. Домашний адрес. И когда она вписала: «Школа святого Иосифа», все вдруг прояснилось. Решение было очевидным с самого начала. Она не нарушит обещания, и она не пойдет в Редспун, она сделает то, что устроит всех. Напротив строчки «Имя и фамилия кандидата» она заглавными буквами написала: ТЕРЕЗА СТЕНТОН.


2004

Наблюдение


39


Однажды она проснулась среди ночи, и в ногах кровати сидела Кейт Мини и озадаченно смотрела на туалетный столик. Тереза могла дотянуться до нее и потрогать, но вместо этого разбудила мужа — узнать, видит ли он ее. Он, конечно, не увидел.

Он сел в своей нелепой шелковой пижаме и сказал:

— Ты ведь не веришь в привидения, а?

Это было еще одно доказательство, что все они ошибались. Доказательства постепенно накапливались.

Она не верила в привидения. Они в нее верили.

Кейт была с ней постоянно. Сидела сзади, когда она застревала в пробке на кольцевой дороге. Сидела где-то слева, в стороне от света настольной лампы, когда она читала отчеты. Присутствовала в запахе наточенных карандашей, который становился ощутим в минуты усталости. Кейт верила в нее.

Тереза прислонилась затылком к подголовнику заднего сиденья и посмотрела на город, скользящий за окном, — огни и предметы, освещенные квадраты в темных массивах конторских зданий, люди, выходящие из баров, покинутые краны, остановившиеся часы. Она видела их, и они проходили прямо сквозь нее. Ей не надо было о них думать, пропускать их через сознание. Ей всегда хотелось быть пассажиркой.

Машина нырнула в туннель Куинсуэй, и закопченные фонари мелькали перед глазами, пока глаза не закрылись. Тереза подумала о человеке с красным лицом, которого нашли в машине. Она больше не могла смотреть в зеркало. Правда, наверное, спасла бы его, но правда не была с ней в дружбе — туда, где она была сейчас, ее привела неправда.

Она всегда знала, что показания Адриана Палмера были правдивы.

Детективы, работавшие по этому делу, были уверены, что Адриан и есть виновник. Они считали, что дело закрыто. Тереза сто раз перелистывала дело и с каждым разом все больше досадовала на их неряшливость, некомпетентность, на их допущения. Они упустили Кейт, и всякий раз при виде этих детективов, стоящих у кофейного автомата или расхаживающих по коридору в своих мокасинах, Терезе приходилось прятать свою ярость и презрение.

Конечно, у нее было преимущество перед ними, факт, о котором они не знали, а она им не пожелала сообщить. Она знала, что Кейт сидела на экзамене в Редспуне.

Машина ехала по бирмингемской кольцевой дороге, ныряла в туннели, взлетала на эстакады. Тереза устала, но была наэлектризована — вся настроена на предстоящую беседу.

Была когда-то девочка с синяками, девочка, питавшаяся объедками, девочка, не понимавшая правил.

Кейт подарила этой девочке шанс в жизни, и та ухватилась за него обеими руками и бежала, бежала с этим подарком, пока все не остались позади. После закрытой школы был университет, а потом полицейская карьера. Журналисты брали у нее интервью. Она была персонажем. Цвет ее кожи. Пол. Ее пост. Это сочетание представлялось им бесконечно увлекательным. Она была вдохновляющим примером, светочем. Никто в полиции не достигал таких результатов, как главный инспектор розыска Стентон, но журналисты никогда не спрашивали о единственном результате, который был основой всего и прятался в глубине. Они спрашивали, что ею движет, но она никогда не отвечала — призраки. Они спрашивали — что ее сформировало, но она никогда не отвечала — секреты. Они спрашивали, кто, но она никогда не отвечала — Кейт. Вместо этого была скучная пиарщина с местными строчкогонами в скверных кожаных пиджаках. Тереза думала, что могла бы сэкономить им кучу времени и газетной площади, если бы сказала правду. Весь материал уложился бы в одну строку: у нее была одна задача, одна цель, один неоплаченный долг — она должна была найти Кейт.

Но не было ключа. Она копала, допрашивала, давила на информаторов, но никто не видел Кейт; Кейт оставалась невидимкой. Тереза двадцать лет шла по следу и утыкалась все в тот же тупик. Кейт дописала работу, положила ручку и растворилась в воздухе.

До нынешнего дня. Терезе дали сигнал. В полицию пришел человек с игрушечной обезьянкой. Все это время он скрывал правду, но Тереза не могла его за это ненавидеть. Водитель ждал, когда поднимется шлагбаум перед стоянкой, и Тереза ощущала прилив адреналина — она знала, что стоит на пороге истины. Кейт возвращается из небытия.


40


Следствие сфокусировалось на сотрудниках, работавших в «Зеленых дубах» в то время, когда Кейт исчезла. Новый свидетель Курт показал, что Кейт пошла за кем-то в служебный коридор, поэтому были подняты кадровые документы, по компьютеру проверены фамилии на предмет прошлых правонарушений, а кое к кому и постучались в двери. Паре незадачливых полицейских достался опрос Курта-старшего — беседа оказалась бесплодной, как и предупреждала Пат.

Гэвин с самого начала заинтересовал следствие. За ним числился ряд правонарушений в молодости, но давних и потому не помешавших взять его на работу охранником. Был период, когда подростком и в ранней юности он пристрастился залезать в чужие дома. Не воровал, ничего не портил — просто ему нравилось побывать в чужом жилище, посмотреть, что и как. Что существеннее, в день после исчезновения Кейт он отсутствовал на работе, не испросив разрешения.

Когда Тереза увидела его, волосы у нее на затылке встали дыбом — так бывало всегда в минуты прозрения. Перед тем как его допросить, она просмотрела видео, которое он снимал в служебных коридорах. Она взяла кассету с собой и смотрела дома. Дергающаяся камера двигалась по серым коридорам. Иногда слышалось дыхание Гэвина, иногда — его отрывочный комментарий, но по большей части — только звук его шагов по цементному полу. Экран затягивал Терезу. Это были уже не бетонные коридоры — ее как будто водили по внутренностям громадного организма. И шаги были словно бы ее, и она не имела власти над тем, куда они ее ведут.

Съемка кончилась, экран заполнила рябь, а она продолжала остекленело смотреть на телевизор. Вспомнилось время, когда ей и Кейт было десять лет. Теперь ей казалось, что тогда они горели, как солнце, — столько света и энергии, что никто не мог их погасить. Отсутствующим взглядом она смотрела на смутные формы, возникавшие на сером экране, и думала о том, что это она угасла, она угасала годами. Кейт же, как звезда, могла погаснуть давным-давно, но мерцающий ее свет все еще доходил до Терезы, все еще вел ее.

Она задумалась, может быть, минут на двадцать, как вдруг вместо ряби на экране побежали полосы, и из снега возникла картина. Снова служебный коридор, но на этот раз перед камерой — в каком-то неведомом углу — был сам Гэвин. Он лежал на полу, прижавшись щекой к цементу, и остановившимся взглядом смотрел на что-то впереди. Тереза со слезами на глазах наблюдала за ним и понимала, что нашла Кейт.


41


— Я и раньше чувствовал на себе ее взгляд. Я к этому не привык. Всю жизнь я сам наблюдал за другими. За мной никто не наблюдал. Чувствовал спиной ее взгляд и знал, что она сидит где-то позади меня. Я не знал, кто она и чего ей надо, но знал, что она выбрала меня.

Я, кажется, никогда не думал так же, как другие люди. Еще ребенком — вечно не в ладу со всеми остальными. В школе трудно было жить.

Наблюдение — как раз такой пример. Ты слышишь разговоры о том, что «жертву» подкараулили, или об охотнике и дичи. Я на это смотрю не так. Когда за кем-то наблюдаешь, ты не властен над тем, куда он идет. Они могут делать что хотят, а ты можешь только стоять в тени и смотреть. Тут чувство бессилия. Но когда за тобой кто-то наблюдает, тут ты хозяин положения. Ты идешь — они за тобой. За вами когда-нибудь так наблюдали? Вы знаете, что при этом чувствуешь?

Она как будто все время была рядом. Я сидел у игровой площадки и смотрел на детей. Бывало, смотрел на них часами — никому это не мешало. Пройдет немного времени — и я чувствую на себе ее взгляд. Чувствую, что за мной пристально следят, мои движения подмечают, я под лупой. Стала ходить за мной по центру. Я мельком видел ее в зеркалах и витринах. И как будто моя власть над ней постепенно увеличивалась. С каждым днем она ходила за мной все дольше и подбиралась все ближе. И однажды прошла за мной через зеркальную дверь в служебные коридоры.

Наступила долгая пауза, Тереза молчала и ждала продолжения.

— Я сам не знал, куда иду. У меня не было никаких мыслей, только чувство, что я тяну ее за собой на веревке по изгибам и поворотам коридоров. Я слышал ее шаги позади. Не оборачивался — это разрушило бы волшебство. Я не хотел, чтобы оно кончалось.

Я направился к запасному пожарному выходу на северо-западной стороне, она по-прежнему шла за мной. Перед дверью она замешкалась, это был страшный момент — я подумал, что все кончено, но, наверное, она прятала там обезьянку, которую женщина нашла. Я должен был ее сам заметить, но так и не заметил.

Вы, наверное, не знаете, но тогда вся территория с этой стороны была строительным участком. Центр расширялся, но стройка только-только началась. Участок был сложный для строительства. Где-то надо было рыть котлованы под фундамент, где-то, наоборот, подсыпать земли. Работы приостановились — дела в центре шли не так успешно, как вначале предполагалось, и владельцы боялись вкладываться в расширение.

Странно было выйти из здания и чувствовать, что она идет за тобой. Спрятаться тут ей было негде, идти — некуда. Если бы обернулся, увидел бы ее, но я не хотел. Я хотел идти дальше и чтобы она шла за мной. Я спустился вдоль участка на уровень фундамента. Земля была скользкая, изрытая, но она все равно шла за мной. У нее не было выбора.

Участок под фундамент был громадный, и посреди него понижение, которое предстояло засыпать. Я спустился туда, и, помню, там был большой кусок древесно-стружечной плиты, а рядом по-особенному сложены камни. Что-то потянуло меня туда, я подошел, сдвинул плиту ногой и увидел, что она закрывала яму, какой-то подвал бывшей фабрики. К стене люка была прикреплена лестница, она спускалась в темноту. Наверное, мне хотелось быть в темноте, хотелось узнать, почувствую ли на себе ее взгляд в черноте, но, может, это я теперь так думаю. А тогда… не знаю, что я тогда думал. Нас обоих как будто запрограммировали: ее — чтобы следовать за мной, меня — чтобы вести. Думаю, у меня не было выбора.

Я спустился по лестнице, поспотыкался, нашел стену. Сел там и стал ждать, когда она спустится. Мне нравилось, что я увижу, как она спускается, а она меня не будет видеть.

Я услышал ее шаги, она подошла к люку. Я знал, что она спустится, связь между нами была неразрывная. Увидел, как ее правая нога медленно спустилась в люк и стала на ступеньку. Потом спустилась левая, чтобы стать на следующую ступеньку. Но промахнулась. Я часто вижу эту картину. Нога хочет наступить на воздух. В какой-то миг я увидел ее всю, когда она падала в столбе света, а потом она исчезла в черноте.

Она ударилась о землю с таким звуком, что я понял: насмерть. Я подошел к ней. Сел возле нее. Туда, где она лежала, попадало немного света. Она не дышала, но я чувствовал ее взгляд. Я положил голову на цемент рядом с ее лицом и понял, что она будет наблюдать за мной всегда. Я смотрел ей в глаза, и время остановилось. Я видел, как наверху смеркалось, а после наступил рассвет.

Гэвин смотрел куда-то вдаль, забыв, что он в участке.

Тереза выждала несколько минут, потом спросила:

— Почему вы никому не рассказали?

Гэвин долго смотрел на нее.

— Она пришла ко мне, — сказал он. — Никто не мог ее забрать. Она была там, наблюдала за мной, она была со мной… моя.

Я никогда не считал это несчастным случаем, случайностью. В том, что она упала, был смысл. Я привел ее туда со смыслом. Когда приехали бульдозеры засыпать низину, я все равно чувствовал, что она всегда со мной. Ведь только после этого покупатели тысячами повалили в «Зеленые дубы». Расширение продолжилось, продажи взлетели. Аналитики думали, что причина — покупательский бум, но я стал смотреть на это иначе.

Знаете ли вы, что в Германии в Средние века, когда в Вильмнитце пытались построить церковь, строители никак не могли закончить работу? Все, что они строили днем, ночью рассыпалось. Тогда они взяли ребенка, дали ему в одну руку булку, в другую свечу, посадили в полость в фундаменте и заложили кирпичом. С тех пор здание стоит. Тоже и в замке Вестербург — специальная ниша в стене для ребенка. Она так плакала, что ей дали яблоко и замуровали. По всей Европе замурованы дети, приносящие процветание, покой и счастье.

Это место выбрало меня. Я понял это, когда начал здесь работать. Я понял, что в жизни у меня есть цель, призвание. Я шел по коридорам и чувствовал себя так, как будто это построено для меня. Все было правильного размера, правильное на ощупь. Стены будто слышали меня, зеркала говорили со мной. Я слышал все шепоты, знал все секреты. Оно выбрало меня и выбрало ее.


41


Совершенно секретно.

ЖУРНАЛ ДЕТЕКТИВА.

Имущество агента Кейт Мини.


Среда, 5 декабря, очень важный день

Сегодня оставалась дольше в «Зеленых дубах», потому что открыты до ночи.

Подозреваемый на обычном месте от 4 до 5. Когда он ушел, я обошла пассажи — нет ли признаков подозрительной активности. Человек в электрическом кресле повалил рекламную выставку энергетических напитков, по-видимому, случайно. В 7 вечера заметила подозреваемого: выходил из зеркальной двери рядом с «Бургер кингом» — переоделся охранником! Мики онемел.


Четверг, 6 декабря.

Сегодня вечером подозреваемый отсутствовал — встревожился? До сих пор удивляюсь переодеванию — точно как предсказано в книге. Теперь я очень близко к преступлению. Мики — мое единственное доверенное лицо. Папа гордился бы нами.


Пятница, 7 декабря.

Прямо с экз. в Редспуне приехала в центр. В 2 часа дня увидела подозреваемого, патрулировал 4-й этаж в форме охранника. Мы незаметно следовали за ним, держась подальше. Когда он подойдет к банку?

3 часа дня. Только что видели, как подозреваемый скрылся за зеркальной дверью около банков. Думаю, что надо за ним проследить — он может проникнуть в банк с черного хода. Подумала, что он увидел мое отражение в двери, но он не обернулся. Детективы должны быть смелыми. Мики со мной, и он будет моим наблюдателем. Я вхожу.


Закрою глаза — и я еще в отделении. Допросы, досье, чашки остывшего чая, жужжащие люминесцентные трубки. Жму на «стоп», жму на «запись», слушаю перемотку, пытаюсь предугадать, когда со щелчком кончится пленка.

Я видела, как уходил охранник, держа за руку Лизу Палмер. Думала окликнуть его и поблагодарить за показания, но вряд ли бы он обернулся.

Мне тоже пора уходить, ничто меня здесь больше не держит. Я давно устала. Хочу уехать куда-нибудь на дальний север, где никогда не наступает ночь и холод тебя обновляет.

Движение медленное, но я не против. У меня подписанное признание. У меня твой блокнот. Твой верный партнер запечатан в пакет как следственный материал. Я еду домой, прямо на закатное солнце. Его лучи стелются над и бьют в мое тонированное стекло. Всюду вокруг меня свет.


*


Я благодарна Питеру Флетчеру, Люку Брауну, Люси Лак, Эмме Хардгрейв, охраннику Карлу, многим друзьям и моей семье.


notes


Примечания


1


Комикс, запущенный в 1938 г.


2


Фруктовый сок с шапкой из размятого банана и мороженого или взбитых сливок.


3


Пломбир с прослойками желе, фруктов, сливок, орехов и т. д.


4


«Нью мюзикл экспресс» — журнал, посвященный популярной музыке.


5


Английский комедийный актер.


6


Ямайский дуэт регги.


7


Банковские выходные в Англии — особые дни, когда не работают банки; кроме воскресений, их еще 9 в году: Рождество, второй день Рождества, Страстной недели и т. д.


8


Британский музыкальный дуэт (вокалист и клавишник), популярный в 1990-е годы.


9


Джилли Купер (р. 1937) — английская писательница, автор длинных романов, действие которых обычно разворачивается в гламурной среде.


10


Футбольная команда из города Вест Бромвич.


11


Газета консервативного направления.


12


Английский певец и композитор.


13


Британский певец и композитор.


14


Гитарист и вокалист, постоянный участник группы «Кьюр».


15


Британская группа, панк-рок.


16


Детективный телесериал.


17


Сеть магазинов, торгующих канцелярскими товарами, печатной продукцией и т. п.


18


Боди и Дойл — герои сериала «Профессионалы». Дойл — каратист.


19


Знаменитый британский дом моды со своими магазинами.


20


Боже правый (нем.).


21


Видеоигра на тему Второй мировой войны.


22


HSBC (Tne Hongkong and Shanghai Banking Corporation) — международная банковская группа.


23


«Миллениум Болти» — индийский ресторан.


24


Терри-Томас (1911–1990) — английский комический актер.


25


Берхтесгаден — городок в Баварских Альпах. Неподалеку от него располагалась резиденция Гитлера «Орлиное гнездо».


26


Профессор Лонгхейр — исполнитель блюзов. Эстер Уильямс — актриса, играла в музыкальных фильмах. Братья Лувины — кантри-дуэт.


27


Джерри Ли Льюис — певец, исполнитель рок-н-ролла и музыки кантри.


28


«Арндейл» — сеть торговых центров. «Булл-Ринг» — крупнейший торговый центр в Бирмингеме.


29


Рэй Конифф — американский музыкант, известный прежде всего как руководитель хоров разного состава, исполнявших популярную музыку.


30


«Мир в долине» — песня (госпел), исполнявшаяся многими певцами от Махалии Джексон до Элвиса Пресли.


31


Уильям Хит Робинсон (1872–1941) — английский иллюстратор и карикатурист, рисовал абсурдно сложные машины для выполнения простейших операций.


32


BHS (British Home Stores) — сеть магазинов, торгующих одеждой, посудой, осветительными приборами и т. д.


33


Многоборье, в котором участвуют выдающиеся спортсмены разных специальностей.


34


Полупорнографические журналы.


35


«Сайклопс рекордс» — звукозаписывающая компания.


36


Дом для общественных собраний и богослужений квакеров.


37


«Наверху и внизу» (Upstairs, Downstairs) — телесериал, действие которого происходит в большом лондонском таунхаусе в первой трети XX века. Вверху — хозяева, внизу — слуги.


38


Мистер Уимпи, талисман сети предприятий быстрого питания «Уимпи», представлял собой видоизмененного бифитера — так называются стражники при Тауэре.


39


Немецкая поп-группа, сильно повлиявшая на развитие электронной музыки.


40


Телевизионный спутниковый канал, открытый в 1984 г.


41


Телеведущий, в детстве — актер.


42


SPAR — международная сеть супермаркетов.


43


Название песни Гила Скотта-Херона.