Бегство от запаха свечей
Кристина Паёнкова


Однажды в варшавское издательство «Искры» самотёком поступила рукопись никому неизвестного инженера-строителя, и вскоре польские читатели получили хороший подарок – вот эту книгу.

Судьба Катажины Дубинской, главной героини романа, напоминает биографии многих польских девушек, которым бурные общественные процессы после Второй мировой войны проторили путь к светлому будущему, помогли преодолеть лес бытовых предрассудков и условностей и найти своё счастье.


Кристина Паёнкова

Бегство от запаха свечей


Глава 1


– Катажина! Катажина! – разносился по всей округе бабкин голос, громкий и пронзительный.

Дом, в котором мы жили, стоял на невысоком холме, у дороги, ведущей от городка к железнодорожной станции. За черными кронами деревьев прятались соседние строения, одноэтажные домишки и двухэтажные каменные особняки. Дальше тянулись покрытые снегом поля, среди них, точно отдельные островки, были разбросаны крестьянские усадьбы, откуда порой доносился собачий лай. На горизонте темнела неровная полоса леса. До колодца недалеко, метров сто пятьдесят.

«Пусть себе кричит, ведь надо же сколоть наледь, иначе и воды не наберешь», – подумала я, продолжая спокойно и размеренно долбить топором лед.

– Катажина-а-а! – не унималась бабка. – Принесешь ты когда-нибудь воду или нет? Катажина-а-а!

Некоторое время в низине стояла тишина, только топор позвякивал о лед. Но так было недолго.

– Вам что, по ночам не спится?! Дайте хоть другим поспать! – загудел чей-то низкий баритон.

– Не нравится? Заткните уши ватой. Ишь какой неженка нашелся! – тут же ответила соседу бабка. Ну конечно, она ни за что не смолчит, даже если не права. Бабка моя в долгу ни перед кем не остается, и поэтому никто ее не любит.

Окно с треском захлопнулось.

Лед наконец поддался. Вот теперь можно опустить ведро и набрать воды. Только осторожно, иначе и в колодце недолго очутиться. Ну, наконец-то. Оба ведра полны. В следующий раз дело пойдет живее. Мне холодно. Скорее домой. Одежонка моя – хуже некуда!.. На ногах башмаки на деревянной подошве. Юбка, подаренная бабкой, чересчур длинна и широка. Кофта, которую несколько раз перекрашивали, свалялась и кажется грязной. Убогое одеяние дополняет вытертая овчинная безрукавка.

Кальварийские девчата, нарядные и самодовольные, посматривали на меня с жалостью, а я ничего не могла поделать, потому что полностью зависела от бабки, полагавшей, что в будни можно одеваться кое-как, лишь бы по воскресеньям выглядеть прилично.

Воду надо было нести очень осторожно, не расплескивая, ведь таких трудов стоило извлечь ее из колодца.

Бабка каждый день будила меня чуть свет.

– Вставай, вставай, Катажина! Все бы тебе валяться… Одевайся, воды нет!

– Мне и так забот хватает, чтобы концы с концами свести. А тут еще эта Катажина… Молодые девушки всегда должны быть при деле, не то у них в голове все перемешается, – говаривала бабка хозяйке.

Но хозяйка придерживалась иного мнения.

– Не знаю, как вы, а я считаю, что они еще успеют наработаться, пусть хоть сейчас поспят вволю.

Хозяйка наша была поистине необыкновенным человеком. Она все понимала. Взглянем друг на друга – и все ясно без слов. Она мне ближе родной бабки. Полноватая, с черными, мелко вьющимися и слегка припорошенными сединой волосами, которые она сама себе подстригала вровень с ушами; эта короткая стрижка очень ее молодила. Глаза у нее голубые, а брови темные, сросшиеся. Лицо широковатое, но приятное. Смеялась она часто и от души, всерьез никогда не сердилась. Больше притворялась, что сердится. И тогда всем без разбора грозилась:

– Смотри у меня… всыплю по первое число, будешь знать!

Хозяева наши считались в Кальварии людьми зажиточными. Поэтому хозяйка работой себя особенно не утруждала – стряпала, гладила белье, вот, пожалуй, и все. Для более тяжелой работы нанимала женщину. Каждый день после обеда хозяйка ложилась в постель и читала. Этот священный ритуал ничто не могло нарушить.


Я принесла воду. Осторожно поставила в сенях ведра и попробовала тихонько, как можно тише, снять с бочки крышку, но тут бабка настежь распахнула дверь.

– Где ты шлялась? За это время можно было из реки воды наносить.

– Колодец обмерз, – попыталась я оправдаться, хотя знала, что это бесполезно. – Сегодня я первая брала воду. Пришлось возвращаться домой за топором и обкалывать лед.

– Ну конечно, ты всегда причину найдешь, лишь бы бездельничать. Тебя не переспоришь. Ну, чего встала? Наливай воду в бочку! Будешь так копаться, и до завтра воды не натаскаешь. А у меня сегодня стирка. Давай пошевеливайся!

Я послушно вылила воду и бегом спустилась по лестнице… В тот день я ходила за водой еще много раз.

– Когда стирка, воду не экономят. Пусть потаскает, молодая еще, ничего с ней не случится, – говорила бабка тетке Виктории, которая лежала в постели. – У меня белье должно быть душистое и белое, как снег.

Бабка подала Виктории завтрак в постель. А у нас с ней еще маковой росинки во рту не было, хотя время приближалось к десяти, – бабке некогда, она принялась за стирку с рассвета, а я таскаю воду.

– Ну пока хватит, в бочках больше ни капли не поместится. Последние два ведра отнесла хозяйке, – сказала я, сняла деревянные башмаки со ставших иссиня-багровыми ног и босиком вошла в комнату. Меня бросало то в жар, то в холод. Сегодня опять не повезло. Каждый день я обещала себе осторожнее орудовать с ведрами, чтобы не забрызгаться, и всякий раз от холода начинала спешить и обливала ледяной водой подол и ноги.

– Чего стала, как соляной столб? Надень что-нибудь на ноги и принимайся за дело! – Бабка смерила меня критическим взглядом. Лицо у нее от жары красное и потное, огромный свисающий до полу фартук промок насквозь.

– Может, мы перекусим? Скоро десять… – осмелилась предложить я.

– Ну конечно, есть ты всегда первая! А у меня времени нет. Мне стирать надо. – И бабка принялась яростно мешать деревянной лопатой в баке с бельем. При этом она повернулась ко мне спиной и теперь выглядела менее грозной.

– Мне все-таки нужно поесть, а то голова кружится, – сказала я и полезла под диван за туфлями.

– Раз нужно, так ешь, графиня. Мне-то недосуг, – съязвила бабка.

После завтрака все снова завертелось колесом. Бабка без конца придумывала для меня новые занятия – мне не полагалось ни минуты передышки.

В Кальварии мы жили втроем: бабка, тетка Виктория и я. Бабка и тетка Виктория перебрались сюда раньше, кажется, на третьем году войны они уехали из Кракова, где, как им казалось, было небезопасно. Меня мама отправила к бабке летом 1944 года. Она считала, что так для меня будет лучше. Все, что было у нас в Кальварии: обстановка единственной комнаты, посуда, постельное белье, – принадлежало тетке Виктории. А у бабки были деньги. Она платила за квартиру и кормила нас. Мама осталась во Львове. Что же касается моего отца, то никто не знал, где он обретается. Родители мои разошлись, и при бабке об отце нельзя было даже заикаться.

В краковской квартире тетки Виктории остался бабкин питомец, ее единственный внук Михал, сын дяди Юлека, который еще до войны уехал с женой за границу. Михал прикидывался, будто работает, но, хоть ему и стукнуло уже двадцать три, фактически содержала его бабка.

Тетка Виктория считалась у бабки сильно пострадавшей от войны. Она привыкла к комфорту и обеспеченности и поэтому теперь пользовалась особыми привилегиями. Виктория была младшей и самой любимой бабкиной дочерью, «сделавшей партию» – она вышла замуж за офицера. Муж ее с самого начала войны был за границей, а когда он вернется – «каждому воздастся по заслугам». Бабка видела в Виктории важную персону. Тетка жила в свое удовольствие. Вставала поздно, в домашних делах, которые неустанно придумывала бабка, участия не принимала. Можно ли было требовать, чтобы она занималась тем, к чему не была приучена! Офицеру предстояло по возвращении узнать, что бабка в трудные минуты, когда Виктории так его не хватало, оказалась на высоте. Виктория любила вспоминать довоенные времена. Она могла часами рассказывать о том, как великолепно жилось на кресах.[1 - Кресы – восточные окраины довоенной Польши. (Здесь и далее примечания переводчиков.)] Да, там «люди как сыр в масле катались». У приятеля ее мужа, «настоящего графа», прислуги было столько, что и не перечтешь.

– Две кухарки, четыре горничные, лакей… – всякий раз сызнова перечисляла она. – До войны я жила роскошно. А теперь вот столько лет прозябаю в этом захолустье. Скоро мне стукнет тридцать. Время на месте не стоит. Я больна, мигрень совсем замучила, – откровенничала она с каждым, кому не лень было ее слушать.

Однако выглядела тетка Виктория много моложе своих лет, а относительно ее болезней я придерживалась своего мнения.

Несмотря на то что я за нее все делаю, тетка терпеть меня не может и придирается на каждом шагу. Вечно ей чего-нибудь недостает.

– Мне необходим свежий воздух. Я должна много гулять. А как в эдакой обуви выйдешь из дому? Сразу же схвачу простуду…

Бабка, конечно, каждое ее слово принимает всерьез.

– Что бы такое придумать? Денег-то у меня в обрез. Попробуй надень Катажинины бурки. Может, они тебе будут впору. О Катажине не беспокойся, она здорова как лошадь, никакая хворь к ней не пристанет, проходит и в деревяшках.

Пришлось мне распрощаться с бурками. Подобная участь постигла и пальто. А больше приличных вещей у меня не было.

Случилось мне как-то перегреть утюг, и наволочка в одном месте пожелтела. По этому поводу обе подняли такой шум, что прибежала хозяйка.

– Пожар у вас, что ли? – спросила она с порога.

А бабка с теткой хоть бы что, орут да орут.

– Похоже, вы за все свои невзгоды отыгрываетесь на этой девочке, – не выдержала, наконец, хозяйка. – Ведь она же еще дитя. Вы, – обратилась она к бабке, – вечно на нее злитесь, а вам, пани Виктория, видать, ее молодость покоя не дает. Тяжко ей с вами жить.

Да, мне, конечно, невесело. Но я держусь. Даже ни разу при них не заплакала, хоть частенько была охота. Когда уж совсем невмоготу становится, удираю на чердак и сижу там возле трубы. Надо как-то пережить это тяжелое время.

Бабка все чаще стала жаловаться: деньги кончаются, если так пойдет и дальше, одно только останется – просить на паперти милостыню. Каждый кусок у меня теперь становится поперек горла.

– Знаете, – сказала я как-то хозяйке, – я бы охотно нанялась к кому-нибудь, хоть за одни харчи. Может, у вас есть что-нибудь на примете?..

Хозяйка ничего не ответила, только понимающе покачала головой. А через несколько дней нашлась и работа. Совсем близко, через дорогу, у портнихи. Оставалось убедить бабку, что шитье – дело выгодное и надежное. Свадьба ли, похороны – у портнихи всегда полно работы.

– Пани Ковалик женщина порядочная, – уговаривала бабку хозяйка. – Есть у нее один изъян, да и тот безвредный – слаба по мужской части. В прошлом году второго мужа похоронила, а уже третьего подыскивает. Но шить – мастерица, другой такой в Кальварии не найдешь.

Бабка раздумывала несколько дней. Однажды, когда я уже отчаялась получить разрешение, пришло письмо от ее любимчика Михала. Это и решило дело. Михалу понадобились деньги, и он их получит. Меня отдадут в ученье к пани Ковалик на хозяйские харчи – значит, в доме одним ртом станет меньше.

Так я начала работать у портнихи. Эта оборотистая женщина занимала три комнаты с кухней в собственном доме.

– Называй меня пани Ковалик, – говорила она мне. – Правда, это фамилия первого мужа, но она мне больше нравится. Второй муж был редкий прохвост. Представь себе, когда я узнала, что его хватил кондрашка, то даже не заплакала. Стоит ли такой бездельник слез? Он у меня на шее сидел. «У меня, – говорит, – натура слишком деликатная, чтоб руки марать работой. Хотела иметь представительного мужа, вот и вкалывай». Я и вкалывала с утра до ночи как дура, а он костюмчик новенький наденет, рубашку белую – а как же иначе! – и в пивную, каждый божий день в пивную. Частенько домой только утром возвращался. И никакой управы на него не было. А однажды вовсе не вернулся. Я даже не волновалась, потом уж узнала, что его возле Мыслениц автомобиль задавил. И что он в тех краях делал?.. Говорили, будто у него там баба была. Да что-то не верится – мало разве баб поблизости…

Пани Ковалик учила меня кроить, шить и гладить, всему сразу, и при этом тараторила без умолку. Как раскраивают, как разный материал гладят, чтобы не морщил, и какие швы заделывают вручную. Я внимательно слушала и, хотя голова шла кругом, изо всех сил старалась уразуметь, о чем идет речь. А когда она спрашивала, все ли понятно, неизменно отвечала:

– Да, конечно, пани Ковалик.

Пани Ковалик, действительно, подыскивала нового мужа.

– Видишь ли, женщина без мужчины увядает – и подкраситься не для кого, и приодеться получше неохота. Мужчина в доме необходим.

В свои сорок с лишним лет она не желала сдаваться: волосы безжалостно обесцвечивала перекисью, платья носила в обтяжку, коротковатые, с весьма кокетливыми вырезами.

– Осуждают меня за то, что я волосы крашу и мажусь. А мне плевать. То, что делает женщину моложе, не может ей повредить, – объясняла она мне.

Был у пани Ковалик еще один недостаток: неуемное любопытство. Едва переставала стрекотать швейная машина, она сразу принималась за свое.

– Вроде бы и говорили мне, да я запамятовала: как вы сюда-то попали, в Кальварию?

– Сначала бабка с теткой Викторией перебрались сюда из Кракова, а я потом – совсем случайно. Мама решила, что в большом городе опаснее, и прислала меня к ним из Львова – ненадолго, да фронт передвинулся на запад, и мне некуда стало возвращаться. Я и осталась.

Рассказывать я старалась со всеми подробностями. Секретов у меня не было, а таким образом можно было избежать лишних вопросов.

– К Дроздам вы перебрались в июле, это я помню, в тот день баншуцы[2 - Баншуцы (точнее, баншютцы – Bannschutze) – немецкая военизированная охрана железных дорог.] уехали. Но я тебя, кажется, и раньше видала.

– Верно, мы прежде жили под Кальварией, в деревне, у Гароней. Это по дороге на Клечу. Вы их знаете?

– Ах, у этих! Знаю! Она у меня летом платье шила. Помню эту побирушку. Явилась в высоких сапогах, рубашка от грязи черна как ночь, вместо бретелек – веревочки. Плохо небось вам там жилось?

– Нельзя сказать, чтоб очень плохо. Правда, света у них нет, вокруг дома навозная жижа, тучи мух, да и хозяйка больно хитра. Денег у нас брать не хотела, только вещи. Однажды сказала: «Я решила ничего вам не продавать, а буду с вами меняться. Когда вы последнее проедите, отдадите мне вон ту икону, что у вас на стенке висит, и до конца войны задаром проживете». Прежде чем продать нам масла, несколько часов раздумывает, чего бы за него потребовать: из белья что-нибудь или из одежды. Меня прямо бесила эта наглость.

– Да, народ тут жадный, я сама нездешняя и потому могу это сказать. Только о своей выгоде и думают. Вот пани Дрозд, хозяйка твоя, – женщина порядочная, душевная. Многим помогла, и мне тоже. А тебя она любит. Уж я знаю. Она и бога не забывает, и на людей оглядывается. Не то что здешние кумушки. От обедни до обедни только и думают, как бы сплутовать да кого бы оговорить. А во Львове ты что делала?

– Кончила годичные курсы делопроизводства. Потом работала. Все больше на машинке стучала. Составляла картотеки. Жилось мне тогда неплохо. Работали мы втроем. Всем вместе было сорок семь лет и все трын-трава. Покажи палец, и мы покатываемся со смеха. Хотя и во Львове жизнь была нелегкая. Бедствовали. Дед пил, мама вечно волновалась и злилась. Одна радость, что была у своих. А здесь на меня каждый смотрит, как на диво.

– Да, я тебя понимаю, сама живу здесь с начала войны. Когда немцы собрались из Вадовиц выселять поляков, я сюда и перебралась. Дом этот мне от мужа достался! Ко мне тоже здесь никак не привыкнут. До сих пор говорят: эта портниха из Вадовиц. Видно, так уж и останется.


Жить мне теперь стало спокойнее. Из дома я уходила рано, возвращалась в восемь вечера. Часы, проведенные у портнихи, были для меня словно подарком. Пани Ковалик я, пожалуй, понравилась, она никогда не сердилась, не кричала, напротив, искренне хотела побыстрее научить меня своему ремеслу. А бабка почти со мной не разговаривает. Чувствуется, она только и ждет, когда пани Ковалик меня выгонит. Представляю, как она тогда скажет: «Ясное дело, Катажина не годится в портнихи. Терпения и кротости ей не хватает».

Тетка Виктория тоже проявляет неудовольствие: по целым дням некому ей прислуживать.

Приближался Новый год. Перед сочельником у нас было по горло работы.

– Веселятся люди, есть война, нет ли – им безразлично, – негодовала пани Ковалик. – И что любопытнее всего: чем меньше в магазинах тканей, тем шикарнее платья. Как это понять? Несколько лет назад старались шить поскромнее, чтоб и на праздник и на другие случаи сгодилось. А теперь как шьют? С декольте, без рукавов, расклешенные, словно ни войны, ни трудностей!

– А тетка твоя что, графиня, что ли, – больно нос задирает? – Этот вопрос она задавала в третий раз, потому что нам часто мешали клиентки.

– Виктория – младшая бабкина дочь. Она одна из всей семьи училась в гимназии да вышла за офицера. Теперь кичится этим и корчит из себя национальную героиню. Бабка вокруг нее пляшет и меня заставляет. Терпеть ее не могу. За одно только ей спасибо: настояла, чтобы бабка меня Каськой не звала.

Платья к новогоднему карнавалу пани Ковалик шила словно с раздражением и за работой приговаривала:

– Зло меня берет! Столько горя на свете, столько невзгод. Как увижу тех, что после варшавского восстания сюда приехали, сердце кровью обливается. А кальварийские кумушки у варшавян последние гроши выуживают, и хоть бы у какой рука дрогнула. На тряпки они денег не жалеют.

Пани Ковалик приютила у себя варшавянку с двумя худущими ребятишками, отдала ей одну комнату. А когда выяснилось, что та зубной врач, позволила ей принимать на кухне пациентов.

– Пусть себе малость подработает, – говорила она, – лишних денег теперь ни у кого нет. Правда, нехорошо, что столько народу в доме толчется. Ко мне эти, с позволения сказать, клиентки ходят – одна морока с ними. Сама видала: пока одну юбку сошьешь – охрипнешь. А тут еще к этой бедолаге повадились. Приходится следить, чтобы ей хоть платили, уж больно народ тут продувной, каждого норовят облапошить.

Как-то наш хозяин сказал, что собирается в Краков. Я попросила его купить мне две самые простые тряпичные куклы. Денег у меня было очень мало. Услыхав мою просьбу, хозяйка рассмеялась. Но когда узнала, что куклы предназначаются дочкам зубной врачихи, велела купить получше. И денег добавила.

– Ну, как тебе там у портнихи живется? – каждый день неизменно справлялась хозяйка.

– Спасибо, все в порядке, – отвечала я, а однажды добавила: – Знаете, пани Ковалик мне нравится. Она справедливая и людям сочувствует. Кажется, душа у нее добрая.

– Может, и добрая, не знаю. – Хозяйкин ответ мог означать, что она не вполне с этим согласна. А когда я собралась уходить, сказала: – Я ничего от тебя никогда не слышу… Любопытно, о чем там у пани Ковалик бабы судачат. А с другой стороны, похвально, что ты ничего за ними не повторяешь.


О войне, о перемещающейся на запад линии фронта теперь толкуют с утра до вечера. Хозяин куда-то ходит – никто не знает куда – и всегда приносит свежие новости, одна другой радостней. Делится ими с домашними он поздним вечером. Все слушают, затаив дыхание, хотя он говорит спокойно и неторопливо.

Однажды, воротясь, хозяин крикнул с порога:

– Русские освободили Краков!

Все замолчали от изумления. Хозяин повторил:

– Русские освободили Краков!

– Краков! Неужели? – теперь все заговорили разом. – Если уже Краков, то в Кальварии их надо ждать со дня на день.

Спать мы теперь ложились поздно. Даже мне бабка позволяла такую роскошь. Все наблюдали за немцами, которых в Кальварии было всего человек двадцать. Ведущее на Вадовицы шоссе было забито днем и ночью. Машина за машиной. Направление одно: на запад. Время от времени гудела далекая канонада, словно где-то под Мысленицами или Скавиной бушевала гроза.

Но русские не появлялись.

Как-то пани Ковалик послала меня с платьем к заказчице, жившей за вокзалом:

– Отнеси ей. Лучше потратить время на дорогу, чем выслушивать здесь ее болтовню; так недолго и целый день потерять.

Я промерзла до костей в своем пальтишке на рыбьем меху. Возвращалась почти бегом, вприпрыжку. Снегу было много, он уже слегка подтаивал на солнце. Дорога была в рытвинах – беда тому, кто зазевается, – а лужи затянуты тонким слоем льда.

Вдруг что-то свистнуло – я даже присела, – потом еще и еще. Когда немного погодя, не вставая, я осторожно приподняла голову, несколько светящихся шаров один за другим со свистом пролетело надо мной. Я поняла: это били «катюши»! Страха как не бывало. Я сразу почувствовала себя в безопасности и побежала дальше.

Кто бы подумал, что Освобождение будет вот таким! Чего только мы друг другу не рассказывали, каждый был мудрецом. А тут сыграли «катюши», и немцев как ветром сдуло. В Кальварии ни единого стекла не вылетело, а фронт уже продвинулся дальше. Нам повезло. Могло получиться совсем по-другому. И насчет русских болтали чушь. Это настоящее войско. На отдыхе любят песни петь, от чарки не отказываются.

– А какие веселые! – говорил бабке Дрозд.

– Слава богу, что так вышло. Могло быть иначе, – кивала головой бабка. – Вот если бы тут, не приведи господи, фронт остановился… В тридцать девятом мы во Львове десять дней в подвале просидели, стрельба была – вспомнить страшно. Дом наш оказался на самой линии фронта. Бога надо благодарить, что на этот раз обошлось.

Я тут же отправила маме письмо. Теперь буду ждать ответа. Лишь бы побыстрее пришел. Затемнение не отменяется, ведь война еще не закончилась. Польских солдат пока что никто не видел. Думаю, что по-прежнему буду ходить к портнихе. Только бы мама приехала, тогда все наладится. Но боюсь, быстро ей не собраться.

Все радуются Освобождению.

– Иначе дышится, – говорит хозяйка.

Да только у бабки в доме царит нужда. Я работаю у пани Ковалик. Бабка все ворчит, что деньги на исходе и мать могла бы уже за мной приехать или, по крайней мере, написать пару слов. Тетка Виктория, хмурая и злая, слоняется по комнате. Михал прислал письмо, где сообщил, что семейство, поселившееся в конце оккупации в нашей краковской квартире, и не думает съезжать.

В один прекрасный день пани Ковалик, в последнее время какая-то уж очень веселая, призналась, что влюблена без памяти и вскоре бросит шитье.

– Передохнем малость. Когда снова возьмусь за работу, я тебе дам знать. Теперь я влюблена и должна довести дело до свадьбы. Иначе из-за этих поганых тряпок мужика потеряю.

И опять началась страда дома от зари до зари. Бабка стала просто невыносимой, хотя хозяйка и унимала ее как могла.

– По правде говоря, вы, видно, бога забыли, раз так девчонкой помыкаете.

– А ее иначе, чем в ежовых рукавицах не удержишь. Отец у нее такой, что и сказать стыдно, а она вся в него, ей только дай волю, тут же покатится по дурной дорожке. И нечего меня укорять, что я ею помыкаю. Я в ее годы как белка в колесе вертелась. У нас в семье восемь душ было моложе меня. Мать с утра до вечера меня подгоняла. На первую обувку я сама себе заработала.

И вот теперь, когда, казалось, рассчитывать было не на что, мне вдруг повезло. Сначала одной русской девушке-регулировщице понадобилось сшить блузку. Она обратилась к пани Ковалик, но у той не нашлось времени – на пасху была назначена свадьба, и портниха направила девушку ко мне. Я растерялась – предложение было таким неожиданным – и, разумеется, испугалась ответственности, но в конце концов согласилась. Решила испытать свои силы. За шитье взялась сразу. Волновалась страшно. Блузка должна была получиться удачной, – за мной наблюдали все домашние. Мне важно было убедить бабку, что и за четыре месяца можно кое-чему научиться. И все обошлось. Блузка сидела превосходно.

– Сколько времени ты потратила? Один день? Молодец, Катажина, белоручкой тебя не назовешь, – похвалила меня хозяйка.

Регулировщица Таня была довольна и спросила:

– Можно принести еще? У нас девушек много, и всем нужны кофточки.

Работа закипела. С утра до вечера сплошные блузки. Расплачивались девушки кто деньгами, а кто продуктами.

Я подружилась с Таней, которая приходила чаще других. Как-то она посоветовала мне съездить в Бельск: там проходит линия фронта и туго с продуктами; если повезти туда сало, его можно обменять на шерстяной отрез. Я рассказала об этом хозяйке:

– Не знаю, как быть. Конечно, это не прогулочка. Но у меня ведь ничего своего нет. Если развалятся мои деревяшки, придется ходить босиком. Бабка скажет, чтобы я сама себе на обувь заработала, но тогда уже не будет такого удобного случая. Меня они с Викторией совсем заели, а мама неизвестно когда приедет. Все-таки хотелось бы попытаться, только где взять сало?

– Сало – это пустяки. Я тебе одолжу. Если дело выгорит – вернешь.

Еще несколько дней я прикидывала, ехать или нет. В конце концов решилась, конечно, тайком от бабки. В советской комендатуре благодаря Тане я получила пропуск.

– Береги эту бумажку как зеницу ока. Она дает право на проезд в военных машинах. При проверке ничего другого и не нужно, – предупредила меня Таня и проводила на контрольно-пропускной пункт, где в тот день дежурила ее подруга. Там она со мной распрощалась, не забыв попросить дежурную побыстрее отправить меня в сторону Бельска.

Началось ожидание. Мне казалось, что любому прохожему понятно, чего я жду и куда еду. От стыда я готова была сквозь землю провалиться. Машины проезжали в разных направлениях. Наконец я увидела открытый «виллис», в котором сидел сержант с забинтованной головой. Оказалось, что он едет в Бельск и может прихватить меня. Лица его под бинтами невозможно было разглядеть, но голос внушал доверие. Это было важнее всего. Я устроилась рядом с ним, и сразу на душе стало легче. Ехали мы быстро, было холодновато. Но я совсем приободрилась. Промелькнули окрестные деревеньки, и, не успела я оглянуться, мы уже были в Вадовицах. Дальше Вадовиц я прежде никогда не бывала. Впрочем, пейзаж ничуть не изменился: по обеим сторонам дороги тянулись такие же ровные поля, кое-где еще покрытые снегом. У правой обочины шоссе выстроились длинные колонны мотопехоты. Солдаты сновали среди грузовиков, лежали на крышах кабин; кое-кто, заметив в «виллисе» сержанта с женщиной, весело нас приветствовал.

Миновали еще какое-то местечко. Я догадалась, что это Андрыхув. И не успела я подумать, что же делать дальше, как мы въехали на окраину Бельска.

Когда «виллис» остановился, я вышла из машины, поблагодарила сержанта и зашагала вперед.

О господи, да здесь же война! В двух шагах от контрольно-пропускного пункта я услыхала выстрелы, очень громкие, словно стреляли за соседним домом. Когда немного погодя пальба стихла, я огляделась по сторонам. На улице было совершенно пусто – ни души. Куда идти? В город нельзя, там уже фронт. Может, лучше вернуться на контрольно-пропускной пункт?

Но это означало бы поражение. Я еще раз огляделась. Неподалеку, за пустырем, начиналась аккуратно застроенная улочка, показавшаяся мне тихой и безопасной. Только бы не пришлось далеко ходить…

И я пошла по этой улочке. Стрельба отдалялась. Вдруг я услыхала, что меня окликают, и, обернувшись, увидела какую-то женщину. Она стояла в дверях дома и делала мне знаки.

Через полчаса я тем же путем возвращалась назад, радуясь, что так быстро и удачно все сделала. Вместо сала в моей сумке лежали два шерстяных отреза.

«Если вернусь благополучно, – подумала я, – один отрез отдам хозяйке». На контрольно-пропускном пункте подвернулся грузовик, на котором я отправилась в обратный путь. Теперь меня распирало от радости. Я уже забыла, как боялась этой поездки, и строила планы на будущее: отрез я продам, вырученных денег хватит не только на сало, кое-что даже останется. Поеду снова. Буду ездить столько раз, сколько удастся. Наконец-то у меня появятся собственные деньги. Куплю полуботинки, сошью новое пальто и бабке за все смогу платить.

Кальвария встретила меня звучавшим из репродуктора хейналом.[3 - Хейнал – песня, исполняемая на заре трубачами на колокольне. Здесь речь идет о традиционном хейнале, раздающемся каждый час с башни Марьяцкого костела в Кракове; звуки этого хейнала служат позывными Краковской радиостанции.] Было только двенадцать.

Я вприпрыжку мчалась домой. Поездка удалась на славу. Я была довольна собой. А бабка сразу же на меня напустилась.

– Шатаешься неведомо где полдня, а теперь явилась – есть небось захотела? Виктории два раза пришлось за водой ходить. Лежит теперь, надорвалась. Жрать-то все мастера, а работать некому. Дождешься, выставлю я тебя в один прекрасный день из дому…

Я промолчала. Очень уж редко случалось мне испытывать чувство превосходства над бабкой. Сделав вид, будто ее речь меня не касается, я поставила сумку, театральным жестом вытащила из нее два отреза прекрасной, стопроцентной бельской шерсти, расправила их и положила на стол. А сама отошла к окну – словно хотела полюбоваться на дело своих рук со стороны. Постояла с минутку, небрежно скинула пальто и, не торопясь, налила в таз воды.

Бабка замолчала на полуслове, а тетка Виктория, лежавшая на диване с компрессом на голове, даже привстала от неожиданности. Потом обе подбежали к столу и молча уставились на отрезы. Первой бросилась в наступление бабка:

– Откуда у тебя эта материя? Где стащила?

– Не волнуйся, бабушка, это не краденое. Один отрез мой, второй – хозяйкин. Сейчас я ее позову, пусть сама выбирает.

Мне пришлось подробно обо всем рассказать. Еле дослушав до конца, они принялись бурно протестовать, перекрикивая друг друга.

– Погоди, – убеждала меня Виктория, – с какой стати отдавать ей целый отрез? Вы же так не договаривались. Достаточно будет, если бабушка вернет ей деньги за сало. У нее денег куры не клюют, захочет – сама себе купит.

Я только качала головой, а затем произнесла каким-то новым, не допускающим возражения тоном:

– Как я решила, так и сделаю. Если б не хозяйка, мне бы в глаза не видать этого отреза.

В ответ я не услышала ни единого слова одобрения или упрека. Ровным счетом ничего. Их интересовала только судьба отреза. Прежде чем тема была исчерпана, бабка собралась уходить.

– Куда же вы, мама? – удивилась Виктория.

– Ясно, куда! За салом. То, что у нас дома, не годится. С чем, по-твоему, Катажине завтра ехать в Бельск?


Снова я еду в Бельск – в который уж раз? Я совсем сбилась со счету – ездила ведь ежедневно, даже в воскресенье.

Редко удавалось проделать весь путь на одной машине. Иногда надо было пересаживаться по два, по три раза. В иные дни машину случалось дожидаться часами. Меня знали уже на всех контрольно-пропускных пунктах. Сегодня опять не повезло. На первом грузовике, набитом мешками с картошкой, я доехала до Вадовиц. Там долго ждала попутную машину. А бабка даже этого не может взять в толк, злится, ей все кажется, я совершаю развлекательные прогулки.

Домой я вернулась под утро. Дверь комнаты была открыта. Я в нерешительности остановилась на пороге. В полумраке белела разобранная постель. Бабка и Виктория спали. Я сняла рюкзак, пальто, включила плитку и поставила на нее чайник, налила воды в таз. Все это я проделывала через силу, машинально. Очень скверно себя чувствовала. В пути казалось, что вот скину рюкзак – и сразу станет легче, да не тут-то было. Выдохлась. Тело ломило так, точно меня пропустили через мясорубку. Попробовала холодных картофельных оладий. Не понравились. Выпила чаю и легла в постель. Лежала, а сон не приходил. Текли минуты, стенные часы вызванивали каждую четверть часа. А я все не засыпала. За окном сперва чуть забрезжило, а потом внезапно, чуть ли не в один миг, стало совсем светло. Кто-то пробежал по дороге на станцию. Хлопнула дверь на первом этаже. Встала бабка. Прямо с постели, босиком, в своей широченной ночной рубашке, она подошла к моему рюкзаку. Развязала его, вынула материю, быстро пересчитала отрезы, убрала их в шкаф и заперла на ключ. Я подумала, что лучше притвориться спящей, и зажмурилась. Пусть бабка считает, что я сплю. Я лежала с закрытыми глазами и изо всех сил старалась не думать о минувшей ночи.

Поездка с начала до конца была неудачной и тяжелой. С утра дул пронизывающий ветер. Я продрогла еще до отъезда из Кальварии. Казалось, конца всему этому не будет. На обратном пути в пятом часу добралась до Андрыхува. Машины вдруг точно сквозь землю провалились. Регулировщицы объясняли, что, видимо, передвигается линия фронта. Попутчики не стали дожидаться и решили все вместе идти пешком в Вадовицы. Я осталась, другого выхода не было – до Кальварии путь неблизкий, а уже смеркалось. В дороге я всегда питалась тем, что брала из дому, – обычно это был хлеб со смальцем и соленые огурцы. Тяжело ждать столько времени, особенно с пустым желудком на холодном ветру. Регулировщицы периодически сменялись – лишь это вносило некоторое разнообразие. Я продрогла и мечтала хотя бы об одном глотке горячего чая.

Наконец, уже далеко за полночь, на шоссе появился одинокий грузовик. В кабине сидел только шофер. Место рядом с ним было занято каким-то ящиком. Я забралась в кузов и пристроилась там на своем рюкзаке. Поехали. Благополучно миновали Вадовицы, потом Клечу. Вдруг машина затормозила. Авария. Протекает радиатор.

Шофер отправился на поиски воды. Я осталась одна. Кабину он запер. Я боялась пустого шоссе и хотела пойти с водителем, но тот не разрешил.

Ночь была темной, ветер гнал по небу огромные свинцовые тучи, трепал брезент. Я оказалась в одиночестве посреди этой сумрачной пустыни. Знакомые предметы изменили свои очертания. Все сильнее выл ветер. Я пыталась взять себя в руки, думать о чем-нибудь приятном. Не получалось. Вдруг щелкнула ручка кабины, но я убедила себя, что это мне только почудилось. Между тем звук повторился. Он был вполне реальным. Я осторожно приподняла край брезента и увидела, что в кабину пытается проникнуть какой-то человек. Откуда он тут взялся? Шагов я не слыхала.

Что же делать? Страх парализовал меня. Я сидела неподвижно, затаив дыхание. С минуту было тихо, казалось, незнакомец ушел. Вдруг меня ослепил скользнувший под брезент луч света от карманного электрического фонарика. Его владелец увидел меня. Залез в кузов. Выпрямился и направился ко мне, светя фонариком прямо в лицо. Он казался огромным. Остановившись, великан пробормотал что-то непонятное. Повторил то же самое. Теперь я разобрала одно слово: сигареты.

Силы вернулись ко мне, я вытащила из рюкзака пачку сигарет и спички и протянула ему. Он попытался зажечь спичку, но так тряслись руки, что ничего из этого не вышло. Он вернул спички мне. Я зажгла одну, поднесла к его лицу и невольно на него взглянула.

Тут события стали разворачиваться с головокружительной быстротой. Спичка выпала у меня из рук, великан пошатнулся. Он был мертвецки пьян. Потом он схватил меня за руку. Я вырвалась, он упал. Я спрыгнула с машины и помчалась в сторону Клечи.

Когда я вернулась с водителем, пьяный спал, еще тлел его окурок, а оброненный фонарик освещал кузов.

До Кальварии я доехала, примостившись в кабине.

Передо мной маячило лицо этого человека, губастое, слюнявое, и глаза… глаза помешанного. Вот он наклонился надо мной…

– Катажина, Катажина! – возле меня стояла бабка. – Проснись, уже белый день! Почему ты кричала? Приснилось что-нибудь?

Не совсем еще опомнившись, я села в постели и оглядела комнату, словно попала в нее впервые.

– Приснилось? Нет… Я только хотела сказать, бабушка, что ни за какие сокровища в Бельск больше не поеду.

Бабка не могла понять, почему я отказываюсь ехать, кипела от возмущения. Наконец она решила:

– Не хочешь – не надо, сама поеду. Хозяин говорил, что с завтрашнего дня будут ходить поезда.

Действительно, на другой день Виктория проводила бабку на вокзал. Из Бельска бабка вернулась ночью. С пустыми руками. Торговля кончилась.


На дне шкафа у нас лежала целая кипа шерстяных отрезов. Материал на костюмы до сих пор еще держался в цене. На выручку от продажи одного отреза можно было спокойно прожить месяц. К сожалению, Михал снова напомнил о себе, и это стоило нам кучу денег. Мы могли считать себя обеспеченными всего на каких-нибудь полгода. Бабка отличалась короткой памятью. Мои поездки в Бельск были сброшены со счета. Бабка снова помыкала мною и не переставая упрекала в безделье.

Я взялась вязать шерстяные кофты. Заказчиц присылала хозяйка. Как-то я осталась дома одна. Бабка с Викторией пошли за покупками. Я заканчивала кофту, за которой вскоре должны были прийти.

«Надо бы поставить на плиту утюг, – подумала я. – А может, попросить у хозяйки электрический? Бабки нет, никто не будет кричать: «Одалживаться – последнее дело. Учись обходиться своим!»

Доля истины в этом, конечно, есть, часто одалживаться неудобно, но один-то раз можно? Я довязала рукав, аккуратно расправила его. – Получу четыреста злотых. Пригодятся на поездку в Краков. У тетки с бабкой не разживешься. Им и в голову не приходит, что мне есть-пить надо».

Хозяйка сидела в кухне на маленьком табурете у окна и щипала перо.

– Утюг? Отчего ж не дать? Возьми на буфете.

Я быстренько приготовила все для глаженья. И успела в самый раз. Когда постучалась заказчица, я пришивала последнюю пуговицу.

– Я чуть пораньше пришла, потому что вечером к куме собираюсь. Подумала: а вдруг готово? Завтра мне тоже некогда. Свинью режем. Вижу, что готово. Сейчас примерю… Что ж, шикарно получилось. Моя Хеля тоже вязать умеет, да только на ее работу смотреть тошно. Там длинно, тут перекошено – никакого виду.

Кофта и в самом деле сидела великолепно.

– Очень хорошо, – сказала заказчица. – Так я, может, материю на платье принесу. Говорят, вы и шить умеете.

– К сожалению, у меня нет машинки. Зимой шила на соседкиной, но брать ненадолго – куда ни шло, а постоянно просить неудобно. Бабушка уже давно собирается купить машинку, если купит, я сразу вам сообщу.

– А где же родня? Вы сегодня одна дома?

– Мы вечно вместе, в одной комнате. Никакого покоя. Если немного одна побуду, мне это кажется праздником.

Заказчица расплатилась, но с уходом медлила. Я не стала ее задерживать, и она ушла.

«Как бы теперь припрятать деньги, да получше? – подумала я. – Иначе все кончится, как обычно, – уплывут мои денежки к бабке в карман. Может, отдать на сохранение хозяйке? Это мысль!»

Я побежала на кухню. Хозяйка по-прежнему неторопливо щипала перо.

– Спасибо, – я поставила утюг на место. – В самую пору поспела. Кофту уже взяли. У меня к вам просьба: не могли б вы спрятать эти деньги? Вы же знаете мою бабку, она всегда найдет, какую дырку заткнуть: не на Михала пойдут, так на тетку. Мне хотелось бы сберечь эти четыреста злотых.

– Могу спрятать, – коротко ответила хозяйка и сунула деньги в карман передника.

– Я еще никогда не щипала перо. Помочь вам? – спросила я.

– Садись помогай. Это для внука, который родился у моей младшей дочери. Мальчонке скоро два года, а я его еще не видала. Может, приедут, когда малость поутихнет вокруг, вот и будет кстати.

– Столько пуха на подушку?

– Какая подушка! На перину. Они там по-современному, под одеялами, спят. А перина всегда перина. Каждому нужна.

Мы молча взялись за работу. Дверь в сени я оставила приоткрытой, потому что не могла запереть нашу комнату. Единственный ключ бабка всегда брала с собой, чтоб я случайно не ушла далеко от дома. Вдруг кто-то вошел. Скрипнула несмазанная наружная дверь, послышались шаги по лестнице, и в дверь постучали.

– Входите! Не заперто! – крикнула хозяйка.

– Слава Иисусу Христу! – На пороге появилась опрятно одетая крестьянка с белоснежным полотняным узелочком в руке.

– Во веки веков! – ответила хозяйка. – Входи, входи! Ты, пожалуй, года два у нас не появлялась! Как дома-то?

– Живем помаленьку. Корову осенью купили, уже вторую, теленка теперь ждем. Есть и лошадь, только еще молода. Хлопот по хозяйству полно, а муж нисколечко не помогает, целыми днями сапожничает. Все хозяйство на моих плечах, ни минутки свободной нет. Младшая моя, Юзя, еще не крещенная….

– А знаешь, Марина, кто на прошлой неделе заходил? – перебила ее хозяйка. – Тот рыбак, помнишь? Который жениться на тебе хотел.

– Что вы говорите? Этот рыбак? Ну и как он поживает?

– Говорил, будто всю войну партизанил где-то в горах. Теперь возвращается в Краков, вот по дороге и заглянул. Славный он мужик, всегда таким был. Подарок мне принес. Подойди, Катажина, к шкафу, открой, где лежит белье, там увидишь сверток в бумаге. Принеси его сюда.

Хозяйка иной раз могла говорить долго, не переводя духа, без остановки и не меняя интонации. Поначалу мне не всегда удавалось сообразить, к кому она обращается. Теперь я уже привыкла и прекрасно ее понимала.

– А мужа вашего как здоровье? – поинтересовалась гостья.

– Ну, к нему никакая болячка не пристанет. Выпивать последнее время стал, но в меру, и держится молодцом! А ты в силу вошла, раз уже двух коров держишь. Когда дом новый ставить будете? Ваша халупа долго не простоит.

– Насчет этого дома я и пришла с вашим мужем посоветоваться. У моего старика одно на уме – перебраться в Кальварию. «Нечего, – говорит, – за землю держаться. Я за пять пар сапог столько получу – все равно, что целый год свинью откармливать. Резону нет». Его всю жизнь будет в город тянуть. Когда корову покупали, он даже торговаться не стал. Сказал только: «Корова тебе понадобилась, вот и торгуйся».

Я нашла в шкафу свёрток, принесла его в кухню и положила на табурет. Хозяйка развернула бумагу.

– Погляди, какую кожу он мне подарил – прямо загляденье. Это замша. И цвет хороший, коричневый, как шоколад. «Обязательно, – говорит, – сделайте себе туфли. Таких хороших людей, как вы, мало на свете. Примите от меня на память».

– Хорошая кожа! – согласилась женщина. – Может, мой старик сделает? Я бы прислала его, пусть снимет мерку. А знаете, соседка наплела моему об этом рыбаке. Три дня злой ходил, потом напился, избил, как полагается, и делу конец.

– Побил, говоришь? Куда ему, я ж его не первый день знаю. Небось и пальцем не тронул.

Снова запела входная дверь, и раздались шаги на лестнице. На сей раз это были бабка с теткой Викторией. Бабка двигалась тяжело – ведь она весила больше ста килограммов, часто останавливалась. Зато тетка Виктория ступала сперва на носок, звонко пристукивая каблучками по ступенькам.

– Мне пора. Бабка возвращается, сейчас начнет меня разыскивать.

– Сиди, – велела хозяйка, – ты же не бездельничаешь.

Некоторое время мы втроем молча щипали перо.

– Катажина! Катажина! – послышался бабкин голос.

Я поднялась. Придется пойти, иначе всей округе станет известно, что меня нет дома. Когда я вошла в комнату, бабка вешала пальто в шкаф, а тетка, еще одетая, сидела на стуле с крайне страдальческим видом. Бабка с ходу набросилась на меня:

– Где ты болтаешься? Стоит на минутку уйти из дому, как ее уже и след простыл!

– Я помогала хозяйке щипать перо.

– Поди принеси свежей воды, – не унималась бабка, – чай надо заварить, у Виктории болит голова.

Я взяла ведро и пошла за водой.

«Неужели бабка не может говорить со мной спокойно? Зачем нужно беспрерывно кричать?»

Возле колодца стояла Янка Блахут. Мне было не до разговоров, но она обратилась ко мне первая:

– Катажина, идешь в субботу на танцы?

– Будут танцы? Не знала. Нет, я не пойду: во-первых, бабка не разрешит, а во-вторых, не с кем.

– Танцы устраивают мои двоюродные братья в Барвалде. Очень хочется пойти, да стесняюсь.

– Чего стесняться? Не понимаю.

– Отец велел, чтоб обязательно пошла. Иду с двоюродным братом. Но почему-то стесняюсь. Может, пойдешь с нами? Веселее будет.

– Пустой разговор, меня не пустят, я свою бабку знаю.

– А если моя мама зайдет к твоей бабке? Брат будет нас там опекать. Мама обещала поговорить с бабкой, если ты согласишься. И пани Дрозд наверняка словечко замолвит.

– Попробуйте, только я не верю в чудеса.

И я потащила домой воду.

Тетка Виктория лежала в постели с компрессом на голове и громко стонала:

– Ох, как голова болит, прямо раскалывается! С ума сойти можно от такой боли!

Бабка ходила по комнате на цыпочках, что при ее тучности выглядело весьма комично, и шепотом отдавала мне приказания. Когда чай был готов, тетка села в кровати, сняла с головы компресс и обратилась ко мне:

– Подай мне пудреницу, гребешок и зеркальце. Боже милостивый! На кого ж я похожа! Если бы меня сейчас увидел Лукаш! О господи!

– Успокойся! – воскликнула бабка. – Только пуще себя растравляешь такими причитаниями. Выпей чайку, сразу полегчает.

Виктория напилась чаю, попросила по традиции еще чашку, уселась поудобней в кровати и, уже умиротворенная, сказала:

– Ты не представляешь, Катажина, какие милые люди эти Паевские. И какие респектабельные. Она прелестна, а он на редкость обаятелен. Они мне напоминают одну помещичью семью с кресов, такие же настоящие поляки.

– А чем, по-вашему, тетя, отличаются настоящие поляки от прочих?

– Дорогая моя, чтобы это понять, нужно кое-что в жизни испытать, кое-что увидеть. Понимаешь ли, довоенная интеллигенция – поистине соль земли польской. Каждая беседа с людьми этого круга – настоящее духовное пиршество.

Тетка подвела брови перед зеркальцем и продолжала:

– О чем там говорят? Они готовятся снова вступить во владение своими поместьями. Рассказывают, что будут делать, когда вернутся. Паевская – прирожденная общественная деятельница. Знакомые у них, разумеется, люди исключительно интересные и состоятельные. – Тетка вздохнула. – Это настоящий светский дом! У них я отдохнула от этих кумушек, что вечно здесь толкутся. От голытьбы, на которую смотреть тошно. О боже! Лишь бы Лукаш вернулся и забрал меня отсюда. Только этой надеждой я и жива.

– Они всем интересуются, – с уважением сказала бабка. – Откуда кто родом. У кого какое было поместье.

– Конечно, – осмелилась я подать голос. – Всюду только по деньгам о людях судят. Помните, что нам хозяйка рассказывала? Когда она двадцать с лишним лет назад выходила замуж, то была бедна, как церковная мышь. Нищенкой ее здесь прозвали. Потом получила из Америки наследство, да такое большое, что смогла дом построить. Ничего не помогло, по-прежнему «нищенкой из Вадовиц» называют. Так уж и останется. А по мне, важнее, чтоб человек был честен, держался с достоинством. Ну, а имение?.. Конечно, от прибытка голова не болит. Одного не понимаю: ведь Паевские все свои богатства получили в наследство. Так какие у них заслуги?

– Помолчала бы лучше. Один был «с достоинством» в нашей семье – твой отец. На несколько поколений хватит. Не люблю я, когда ты умничаешь. Понимала бы! – оборвала меня бабка. – Лучше постель приготовь, спать пора.

На другой день явилась мать Янки Блахут. У бабки с теткой уже давно сложилось единое мнение о Блахутах. По их представлению, это было одно из лучших семейств Кальварии. Правда, люди они простые, ремесленники, но порядочные и с достатком. Теперь при появлении пани Блахут обе оживились, и бабка радушно пригласила ее к столу:

– Садитесь, пожалуйста! Катажина, переставь чайник на середину плиты, пусть подогреется. Выпьете с нами чайку. Вы такой редкий гость.

– Спасибо, я бы выпила чашечку, да недосуг. Муж в Вадовицы за фанерой уехал, а мы ждем торговца из Кракова, который всегда у нас спальни покупает. Вот я и спешу домой.

Но все-таки она села и чаю, когда я ей подала, выпила.

– Что теперь получается? – начала она. – Не знаешь, как завтра будешь жить. Вроде и война кончилась и власть польская есть, а ясности никакой. О коммуне поговаривают. Мой ходит, словно в воду опущенный, не по нем все это. Вы, пани Виктория, женщина умная и в хороших домах бывали, наверно, лучше нас всех разбираетесь, что к чему?

– Да, времена действительно странные, – изрекла тетка с видом осведомленного человека. – Вот вернутся наши из Лондона, тогда и поглядим.

– А вы думаете, они вернутся?..

– Обязательно, поэтому я и жду здесь. Иначе что бы я делала в этой дыре?

Я сгорала от любопытства: пришла ли пани Блахут поговорить насчет вечеринки? – и, вместо того чтобы выколачивать на улице половики, осталась в комнате. Бабка, смекнув, в чем дело, прикрикнула:

– Чего ждешь, сейчас дождь начнется, ступай!

– А я как раз по поводу Катажины… – начала гостья.

Дальнейшего я уже не слышала. Пришлось спуститься вниз.

Половики я выбивала с такой яростью, что, будь они одушевленными существами, стон поднял бы на ноги всю Кальварию. Домой я уже не торопилась. Все равно вернусь наверх слишком поздно. Видно, уж так суждено. Бабка не согласится. Я ее знаю. Если бы мама была, то, может, и согласилась бы, а так…

Возвращаясь с вычищенными половиками, я встретила на лестнице пани Блахут. Она улыбнулась мне.

– Вот видишь, бабка разрешила тебе пойти с Янкой. Я сразу сказала, что она согласится. Только слушайся ее, чтоб она до субботы не передумала.

Дома на эту тему не было сказано ни слова. Тетка Виктория приглядывалась ко мне с какой-то странной подозрительностью. С чего бы это она?

На следующее утро бабка разбудила меня раньше обычного.

– Если ты собралась на танцы, то не должна нас срамить. Виктория дает тебе платье, вставай и принимайся за переделку. Смотри не испорти материала, он очень дорогой, довоенный.

Меня точно громом поразило. Что случилось? Тетка Виктория дала мне свое платье? Видно, скоро настанет конец света!

Я тут же взялась за переделку. Около двенадцати платье было готово к первой примерке. Я попросила у хозяйки разрешения посмотреться в большое зеркало.

– Я знала, что все будет в порядке, еще когда советовала пани Блахут, о чем вести речь, – смеялась хозяйка. – Хорошо, что малость развлечешься, ты это заслужила. Молодым девушкам обязательно надо развлекаться.

– Признаюсь вам, что все это кажется мне немного странным и подозрительным. Чего там Блахутиха наговорила, что они так быстро согласились?

– Чего наговорила, того наговорила. Главное, они теперь не будут так к тебе придираться. Сама убедишься!

Сразу же после обеда прибежала Янка.

– Ну как? Идем? У меня уже есть платье, правда, оно мне чуть узковато. Мама купила по случаю у одной варшавянки.

– Как будто идем. А платье принеси, – осмелилась я предложить свои услуги, хоть и знала, что бабка запрещает мне водить знакомства и смотрит волком, когда ко мне приходят подружки. – Принеси. Может, удастся немного расставить.

– Сможешь? – робко переспросила Янка.

– Ну конечно, обязательно принеси.

Вечером пришла Янка с платьем. Мы устроились на лестнице, ведущей на чердак. Там было тепло, потому что стену согревала труба. Работа закипела. Я заканчивала свое платье, а Янка порола свое…

– Знаешь что? – призналась Янка. – Честно говоря, я ни разу в жизни не была на вечеринке. А ты?

– О, я-то бывала! Во Львове была в шикарном ресторане, где оркестр – во фраках, и в Тарнове. И в Кракове один раз, – придумала я, не моргнув глазом.

– А я сижу как на привязи. Собственно, насчет моего замужества уже все решено. Года два назад договорились с одним семейством из Барвалда. У них большая столярная мастерская и только один сын. Дочки, правда, две, но обе замужние. Одна живет с мужем в Скавине а другая – в Кракове. Сын при мастерской останется. Он уже вернулся, я его несколько раз видела. Красивый стал. Он как будто на подпольных курсах[4 - Подпольные курсы нелегальной средней и высшей школы в оккупированной немцами Польше.] учился. Должен быть на танцах, поэтому и я иду.

– А что будет, если вы познакомитесь поближе и поймете, что не подходите друг другу?

– Да ты что, Катажина! – возмутилась Янка и даже перекрестилась. – Можно ли говорить такое! Решают родители, а их воля – закон. Хорошо, что моя мама не слышит твоих слов. Ведь у меня есть брат. Ему останется наша столярная мастерская. А у моего жениха дом и отличное хозяйство. Это важнее всего. Стану хозяйкой что надо. Старики обо всем договорились, так что я спокойна.

– А у меня все будет иначе. Я выйду замуж по любви. У меня ничего нет, и от будущего мужа я ничего не жду. Одного желаю: чтобы был человеком. Знаешь… таким, настоящим… и чтобы любил меня!

– Любовь приходит позже – так моя мама говорит. Иногда только после того, как появятся дети. Главное – воля и согласие родителей. Ну и благословение господне.

– А без готовенькой мастерской и дома ты своего будущего не представляешь? Не понимаешь, какая это радость – добиваться всего собственным трудом! Подумать только, ты всего на три года меня старше, а думаем мы совсем по-разному. Я свою жизнь представляю иначе. Кастрюли, уборка, дети… Считать деньги, обеспечивать государству прирост населения, а себе набивать кубышку? Нет уж! Я буду работать, радоваться тому, что живу, и замуж спешить не стану.

– Советую тебе, Катажина, на людях в Кальварии такого не говорить. Только навредишь себе.

В пять часов я надела новое платье и побежала к хозяйке посмотреться в большое зеркало. Выглядела я сносно. Круглое, смуглое, немного скуластое лицо, большие карие, чуть раскосые глаза, почти черные прямые брови и густые, волнистые, русые волосы. Это недурно. Рослая, хорошо сложена. Только надо следить за собой, чтобы поменьше этих угловатых, мальчишеских движений.

Платье мне к лицу. До сих пор я о своей внешности не задумывалась.

Посторонние часто отпускают комплименты, от которых меня бросает в краску, зато родственнички только шпыняют, – таким образом, одно уравновешивает другое. Я собой не восхищаюсь, но и самоуничижением заниматься не склонна. Других забот хватает.


Туфли для танцев мы с Янкой взяли с собой, а шли в высоких резиновых сапогах. Мне становилось все веселее. Совсем не то, что ходить по Кальварии с бабкиными поручениями. Похоже на настоящее приключение. С полей потянуло запахом талой земли. Снег, выпавший несколько дней назад, еще держался, но был уже грязный и ноздреватый. Кое-где пробивалась сочная зелень озими. Было уже много птиц. Вокруг царило необычайное оживление.

Некоторое время мы шли молча. Все внимание было сосредоточено на дороге – поскользнуться ничего не стоит, а тогда неизбежно вываляешься в грязи. Мне казалось, что мы вышли из дому уже очень давно.

Едва мы свернули на проселок, как начало смеркаться. В темноте все вокруг стало унылым. Только поднявшись на бугор, мы почувствовали себя бодрее. Теперь можно было различить деревенские хаты, окна уже светились, и дома казались какими-то теплыми и уютными.

– Видишь те три тополя, Катажина? – воскликнула Янка. – Вон там, слева. От этих тополей и до самой дороги – земля того семейства, о котором я тебе рассказывала. А вон их дом – тот, что повыше других, у шоссе.

– Ну, ну, будешь хозяйкой что надо, поздравляю, – сказала я как бы всерьез, но на самом деле мне было жаль Янку. Ведь она все знала о своей жизни наперед – никакой романтики не было в этом распланированном будущем.

– Интересно, пришел ли мой суженый на танцы, ждет ли он меня? – загадывала Янка.

– Отчего ж нет, обязан ждать, – успокоила я ее. – Знаешь, как меня напутствовала тетка Виктория? «Смотри, – говорит, – не знакомься с кем попало, танцуй только с приличными молодыми людьми». Неплохо, верно? А я ей сказала, чтобы не беспокоилась: я буду пользоваться успехом, как трамвай на рождество, значит, не о чем тревожиться.

Янкин двоюродный брат, высокий худой парень лет двадцати двух, по словам хозяйки, «известный кальварийский соблазнитель», участия в разговоре не принимал. Был он богат и хорош собой и поэтому соответственно задирал нос. И конечно, воображал, что стоит ему только заговорить с девушкой, как у той от радости сердечко затрепещет. Я решила немножко его поддразнить.

– Знаешь, Томаш, гляжу я на тебя иной раз в окошко, и кажется мне, что ты аршин проглотил: такой ходишь надутый.

Томаш не удостоил меня ответом.

– Оставь его. Он сегодня злится, ему портной испортил костюм…

– Между прочим, кто выдумал так далеко устраивать танцы? Идем, идем, у меня даже ноги заболели, а конца дороги не видно, – проворчала я.

– Мы уже совсем близко, – объявила Янка. – Видишь освещенный дом у дороги? Это здесь.

– Какое счастье, а то я уже подумывала, не повернуть ли назад, – продолжала я дурачиться, чтобы скрыть растущее волнение.

Наконец мы пришли. Еще издали я заметила перед домом непонятное большое, темное пятно. Когда мы подошли поближе, оказалось, что это толпа народу. При виде такого странного скопища людей я встревожилась и спросила:

– Почему они тут стоят? Может, уже нет места?

– Да ты что? Просто раздумывают, стоит входить или нет, – тоном завсегдатая пояснил Томаш.

– А я думала, ты свой язык в Кальварии оставил. Мог бы и полюбезнее быть. Компанейским тебя не назовешь. Пригласил девушек на танцы, так изволь их развлекать. А ты идешь, идешь, и хоть бы слово молвил.

– Давайте, девчата, заходите, – заторопил нас Томаш. Он явно почувствовал себя увереннее. Видимо, здесь он уже не боялся наших насмешек.

Мы разделись в комнате у Янкиного двоюродного брата, хозяина дома. У Янки, как и у большинства обитателей Кальварии, была масса родственников. Не удивительно поэтому, что с одним кузеном она пришла, а в доме у другого устраивались танцы. Трудно было разобраться в этих запутанных родственных отношениях. Длинным, характерным для большинства деревенских домов коридором мы прошли в зал. Я вошла – и остолбенела. Это была столярная мастерская, из которой вынесли буквально все. Помещение совершенно пустое и холодное. Ни следа хоть каких-нибудь украшений. В одном углу обосновался жалкий оркестр, состоящий из барабана, скрипки и гармони. Девушки, которых пока еще собралось немного, сбились в кучку в противоположном углу. Парней вовсе не было, видимо, они предпочитали сидеть около буфета или толпились перед домом. Мы втроем остановились посреди зала. Это вызвало оживление в девичьем углу.

Янка улыбнулась Томашу:

– Видишь, какой шум поднялся из-за твоей персоны! Интересно, которая тебе сегодня приглянется?

– Отстань! Попридержи лучше язык, – взорвало Томаша. – С ума с вами сойдешь. Это все Катажина тебя баламутит.

– Неужто? Приятно слышать. Если ты воображаешь, что оказал мне великую честь, приведя на этот «бал», то глубоко ошибаешься. Мне на все это наплевать. Я иду домой! До свидания.

И я решительно вышла из зала. Значит, так должен был выглядеть мой первый бал? Меня душили слезы. В коридоре была давка. Я злилась на себя и на весь мир.

– Чего ждете, ребята? Танцевать так танцевать! – крикнула я и бросилась в комнату Янкиного кузена.

– Извините, что без стука. Я ухожу домой. Голова разболелась, – объяснила я его жене.

– Ну что вы! Поболит и перестанет. Подождите, будет весело, – убеждала меня хозяйка.

За стеной заиграл оркестр.

– Пойду. – Я старалась быть последовательной. – Позже будет страшнее, я впервые в этих краях, могу заблудиться.

– Об этом не беспокойтесь. В провожатых недостатка не будет, я вызываюсь первым, – послышался откуда-то из угла приятный мужской голос. – Разрешите представиться, Адам Гжыбач.

Я обернулась. Рядом со мной стоял парень, один из тех, что снятся по ночам молоденьким девушкам.

«О боже! – только успела я подумать. – Здесь и такие есть?» И без лишних слов пошла вместе с ним в танцевальный зал.

– Вы прекрасно танцуете, – сказала я, когда немного опомнилась. – Не понимаю, откуда вы тут взялись.

– Я, разумеется, из Кальварии. Только из верхней, знаете? Из так называемой Пепшувки. Живу возле монастыря. А вы? Я вас никогда не видел.

– Ну, я здесь меньше года. Бабушка меня никуда не выпускает. Несколько раз была на рынке. Хожу за водой к колодцу да в булочную. Только и всего. А вы, должно быть, туда не ходите, вот мы и не встречались.

Мы отплясывали один танец за другим, болтали, смеялись. Я по-настоящему веселилась.

После очередного танца ко мне подошла Янка:

– Можно тебя на минуточку?

– Погоди, не удирай. Вы не знакомы? Дай хоть разок я тебя с кем-нибудь познакомлю.

Янка и Гжыбач взглянули друг на друга. Мне сразу же показалось, что для них это не случайная встреча. Как будто они давно мечтали познакомиться.

Мы немного постояли втроем, а когда заиграл оркестр, какой-то парень пригласил меня танцевать. Только тогда закружились и они.

– Ну что это за вечер! – заговорила я со своим новым партнером. – Девчата, как всегда, внакладе. У них нет такого выбора, как у парней. Это несправедливо. А ребята делают, что кому вздумается: кто танцует, кто водку пьет. Организация – никуда. А как вы развлекаетесь?

Молодой человек старательно подбирал слова:

– Простите, вас, кажется, кто-то задел? Мне надо быть внимательнее. Разрешите узнать, вы здесь одна?

– Как это одна? Сейчас с вами – до конца этого танца, а там видно будет. Главное, что настроение у меня хорошее.

– Могу я надеяться, что следующий танец будет за мной?

– Что ж, если у вас так заведено, пожалуйста, – улыбнулась я.

К тому времени я настолько освоилась, что совсем непринужденно разглядывала танцующих. С некоторыми девушками я была знакома, других знала с виду. Янка и Адам Гжыбач танцевали, не сводя друг с друга глаз.

– Для них, пожалуй, никто в этом зале не существует. Знаете, мне кажется, что тут любовь с первого взгляда. Это здорово. А все из-за меня, я их познакомила.

К трем часам ночи веселье стало угасать. Янка с Адамом куда-то исчезли. Томаш спал в соседней комнате, возле буфета. Таинственный поклонник весь вечер не отошел от меня ни на шаг.

– Знаете, у меня уже ноги отнимаются. И от пыли першит в горле, Я бы пошла домой, только удобно ли без Янки и Томаша? Вдруг они на меня обидятся? Нужно, пожалуй, разыскать Янку.

– О них можете не беспокоиться. Не пропадут. Я провожу вас, если позволите, – предложил мой кавалер. – Простите, но прежде всего я сделаю то, с чего следовало бы начать несколько часов назад, и представлюсь: Петкевич.

– Очень приятно. Так, кажется, говорят в подобных случаях? Дубинская, Катажина. Не люблю, когда называют Касей. Постойте-ка, ведь я вашу фамилию уже не раз слыхала, не помню только где и по какому случаю.

– Вы вполне могли услышать что-нибудь плохое, в Кальварии за этим дело не станет. В одном можете не сомневаться: вашей репутации мое общество не повредит. Даю слово.

– Вот еще: я за свою репутацию не тревожусь. Если хотите, пойдемте. Я другого боюсь: не утонем ли мы в грязи? Еще темно.

Я весело болтала, полагая, что должна скрывать свою растерянность. В действительности я понятия не имела, как поступить: искать Янку или ждать ее?

– Можно пойти по шоссе. Это немного дальше, зато посуху.

Я решилась, тихонько зашла в комнату Янкиного кузена, отыскала пальто и сапоги. Оделась, и мы вышли. Время в пути, хоть и не близком, промелькнуло незаметно. Оказалось, что мой спутник заядлый рыбак. Он много и интересно говорил на эту тему. Я узнала, как ловят форель, какие бывают удочки. Мы условились как-нибудь пойти вместе за Барвалд, чтобы попытать счастья в горной речке.

Прежде чем мы дошли до дому, рассвело.

– Спасибо вам большое и до свидания!

– Минуточку, – задержал меня Петкевич. – Не найдется ли у вас в ближайшие дни свободное время? Например, завтра? Или послезавтра? Пошли бы погуляли. С вами так легко разговаривать. Мне еще не приходилось встречать девушек, которых бы так интересовала рыбная ловля.

– Время бы, может, и нашлось. Только вы не знаете моей бабушки. Она меня никуда не пускает. Впрочем, если хотите… – Было приятно, что он старается поддержать со мной знакомство. Ничего общего с теми предложениями, которые я не раз получала во время поездок в Бельск. – Если хотите, может быть, послезавтра. Разумеется, я не настаиваю, как вам будет удобнее… Ждите меня на станции, допустим, в пять. Если до четверти шестого не приду, значит, бабка не отпустила.

Он был явно обрадован и охотно согласился.


Я проснулась. С минуту лежала, недоумевая, почему в комнате царит такая тишина. Взгляд мой лениво скользил по давно, до мелочей знакомой обстановке, пока не остановился на циферблате часов.

«Часы, наверно, стоят, – подумала я, – не может же сейчас быть половина первого. Разве что бабка заболела или мама приехала? Что-то произошло, иначе бабка давно бы меня разбудила».

В комнату вошла бабка.

– Как думаешь, Виктория, чем засыпать бульон к обеду – лапшой или перловкой?

– Чем угодно. Мне совершенно безразлично, все равно нет аппетита.

«Похоже, ничего не случилось, – подумала я. – Можно вставать».

И я одним махом соскочила с дивана.

– Выспалась, наконец? Мне даже было интересно, сколько можно спать, – приветствовала меня бабка. – Обедню ты уже проспала, придется пойти к вечерне.

– Я, верно, ослышалась. Может, и вы ходили сегодня в костел?

– Нет, еще не ходила, – спокойно ответила бабка, – но к вечерне пойду. А то кругом уже поговаривают, что из нас одна только Виктория в костеле бывает. С мнением людей надо считаться.

Это было что-то новое! Бабка, которая всегда без малейшего повода, не стесняясь, подымала крик на всю округу, моя бабка, никогда и ни с кем не считавшаяся (кроме Виктории и, может быть, хозяйки), заговорила об общественном мнении.

Возвращаясь с колодца, я встретила на лестнице хозяйку.

– Здравствуйте. Я сейчас к вам зайду, расскажу о танцульке. Только воду отнесу. А вам сегодня должно повезти, ведь я иду с полными ведрами.

– Поставь ведра. Я должна выложить тебе все, что думаю! Не ожидала я от тебя такого. Где у тебя голова?!

– Не понимаю, почему вы сердитесь?

– И она еще спрашивает! Все знаю, что ты там натворила. Познакомила Янку с этим бандюгой с Пепшувки, ну… как его, Гжыбачем. Девка вернулась домой сама не своя. Объявила матери, что влюблена в него и замуж выйдет только по любви. Мать уже сюда приходила жаловаться, едва я ее успокоила. Хотела непременно тебя разбудить, да я не дала. Ну, а ты сама какой номер выкинула! Того и гляди другая мамаша сюда примчится. Даже удивительно, что ее до сих пор нет. И все претензии ко мне. Только Петкевич тебе понадобился. Других не нашлось?

– А чем плох Петкевич? Вел он себя прилично.

Я почувствовала, что, пожалуй, до конца своих дней не разберусь, что в Кальварии считается плохим, а что хорошим.

– Он слишком хорош для тебя! Слишком! Петкевичи – первые богатеи в нашем повяте. Паевским до них далеко! Огромный капитал, вилла в Бельске. А жениться молодой Петкевич должен на дочке Крамажа, того самого, у которого на нашей улице каменный дом и лавка. Это дело давно решенное. Если свадьба теперь расстроится, тебе нечего делать в Кальварии.

Хозяйка не смогла дольше сохранять серьезность. Развеселилась так, что даже в ладоши захлопала.

– Ну, ты отличилась! Покажи им, на что способны нищенки. Они тебя долго поминать будут, как и меня. Мне до сих пор замужество не могут простить… Ну… иду в погреб, мы еще потолкуем.

Я вылила воду в бочку и снова пошла к колодцу.

Трудно жить в такой дыре, как Кальвария. Что, собственно, дурного произошло? Поплясал со мной парень на танцульке, потом проводил домой, а шуму! Ничего не скажешь, быстро доходят слухи куда надо.

Когда я ставила в сенях два очередных ведра, меня окликнула бабка:

– Одно ведро вылей в бочку, а второе принеси сюда. И хватит возиться, сегодня воскресенье. Скажут еще люди, что мы бога не чтим – воскресенье не соблюдаем.

Опять что-то новое. Ведь неделю назад бабка еще придерживалась мнения, что воскресные дни лучше всего чтить трудом, а от лености до греха только один шаг. Что ж, можно и так! Я налила себе кружку молока, отрезала хлеба и примостилась на своем месте у окна.

Виктория беспокойно вертелась по комнате. Мне казалось, ей хочется о чем-то меня спросить. Она несколько раз начинала, но в последний момент слова застревали в горле. Бабка сидела за столом, сложив руки на животе, и беспрерывно вздыхала, устремив взгляд в пространство. Вероятно, ее раздирали какие-то внутренние противоречия.

Наконец тетка Виктория не выдержала:

– Знаешь, Катажина, я об этих Петкевичах не раз слыхала у Паевских. Семья, конечно, простая, но какая… Сам Петкевич сидит в Лондоне. У них там кто-то в правительстве. А жена и без него всю войну отлично делами ворочала. Баба с головой. Старшая дочь замужем за иностранцем, давно живет за границей. Очень хорошая семья.

«Интересно, оказывается, и они уже все знают», – подумала я, но по-прежнему сидела молча.

Бабка повернулась на стуле в мою сторону.

– Ну, выкладывай. Как там было на танцах? Когда не спрашивают, тарахтишь, как заведенная. А теперь вот надо бы рассказать, что и как, а ты язык проглотила.

Тут от какого-то толчка снаружи распахнулась настежь дверь. На пороге стояла хозяйка. Обе руки у нее были заняты.

– Это я, – сказала она. – Не могла ни постучать, ни отворить, как полагается. Локтем пришлось толкать. Капусты кислой вам принесла, остаточки. И яблок немного. Кушайте на здоровье.

Бабка поднялась из-за стола.

– Благодарим, покорно благодарим. Другой такой, как вы, на всем белом свете не найдешь.

– Пожалуйста, не благодарите. Кто мне принесет, кого я угощу, так вот и живем. Чего это у вас так тихо? Все молчат… Лучше сразу признавайся, Катажина, как было на танцах. А что касается Петкевича, так мой благоверный уже сказал Крамажу: хотите заполучить зятя – глядите в оба. Почему они свою дочку на танцы не послали?

– Сказать вам правду? Она там была. Я ее знаю, она ведь шила у пани Ковалик. Сначала Петкевич даже танцевал с ней. А как пригласил меня, к ней больше не подошел.

– Такой фортель выкинул? – покачала головой хозяйка. – А еще что? Лучше от тебя все узнать, чем слухами пробавляться. Только не темни. Правда – что шило в мешке, всегда наружу вылезет.

– Мне и невдомек было, что танцую с Петкевичем, а если б и знала, все равно бы это не помогло – ведь я понятия не имела, что он помолвлен. Он хорошо танцует, вежлив, вот и все. Сам должен понимать, что делает, – не маленький. Он на свою невесту ни разу не поглядел, может, они поссорились, и он решил ей насолить. Протанцевали мы с ним до самого конца вечера. А больше ничего интересного не было. Один раз на минуту погас свет. При этом поднялся такой визг, что я чуть не оглохла. Впрочем, откуда-то сразу принесли две карбидные лампы, и стало гораздо уютнее. Еще, кажется, ребята на улице подрались. Чего ради – не знаю. Откровенно говоря, если хотите знать, был не вечер танцев, а тоска зеленая. Присесть негде, никаких прохладительных напитков – только водка. Одним словом, ерунда!

– У тебя нет никакого воображения! – вмешалась тетка. – Разве можно так рассуждать? Откуда ты знаешь, как развлекаются другие? Здесь веселятся так, как позволяют условия. Не забывай, что еще идет война, не до жиру. Надеюсь, ты догадалась удержаться от критики в разговоре с Петкевичем?

– А чего мне было стесняться? И он со мной согласился. Ему тоже кажется, что такие танцульки не развлечение. И попал-то он туда случайно: какая-то поездка сорвалась. Собирался побыть с часок и, только когда со мной познакомился, решил остаться до конца. Он мне даже предлагал как-нибудь съездить с ним в Краков, в настоящий ресторан.

Тетка даже вспыхнула, так ее проняло.

– Неужели? В Краков пригласил поехать? Нехорошо. Тот, у кого серьезные намерения, не предложит барышне подобной эскапады. Это портит репутацию. Ты должна была тут же поставить его на место. И, как я понимаю, не сделала этого. Какое же ты еще дитя!

– Оставьте меня в покое! Подумайте – что случилось? Пошла на танцульку. Скучища там была такая, что мухи дохли. Протанцевала с парнем несколько танцев, а он оказался настолько благовоспитанным, что проводил меня домой. А что назначил свидание – невелика беда. Может, это он так, для фасону, брякнул, а теперь уже забыл? И я ему ничего не обещала. Вот и делу конец. А вы из всего делаете проблему, с самого утра только и слышу: то хорошо, это плохо… Пани Крамаж обещает мне скандал устроить: мол, у дочери жениха отбиваю. Оставьте, ради бога, меня в покое, не то разревусь!

Моя пылкая речь не произвела ни на кого впечатления, только хозяйка, опередив бабку, с улыбкой сказала:

– Теперь все ясно! Кто прав? Катажина! К чему делать из мухи слона? Больно уж мы разволновались, а все потому, что вспомнили свою молодость. Ну, я пошла готовить обед. И не приставайте больше к девочке!

Воскресенье прошло спокойно. Некоторое оживление внесла лишь соседка, которая под каким-то предлогом зашла к бабке и рассказала, о чем судачили люди после обедни. Янка Блахут пришла в костел вместе с матерью. Лицо у нее было заплаканное. Задерживаться после службы, как заведено, возле костела они не стали, а припустили рысью домой. Всех интересует, как поведет себя отец Янки и будет ли за ней увиваться Гжыбач. Были также сделаны надлежащие выводы и вскрыта причина подобной испорченности и падения нравов. Эта война настолько всех перебаламутила, что люди забыли, где чье место. Богатая невеста и нищий с паперти. Дальше я не слушала, убежала на чердачную лестницу и до позднего вечера просидела там, распарывая кофту.


Бабка не отпустила меня в Краков.

– Приедет мать, пусть и распоряжается. А я не разрешаю, и баста. Вечно тебя куда-то тянет, все бы болталась неведомо где, лишь бы от дому и от работы подальше.

Я многое могла бы сказать в свою защиту, да что толку? Поэтому решила ничего близко к сердцу не принимать. Одно интересовало меня: каким окажется при более близком знакомстве Петкевич, придет ли он вообще на свидание и как будет себя вести? Я уже давно мечтала о парне, который принадлежал бы только мне. Ходили бы с ним на прогулки и танцевали на вечеринках, и был бы он мне верным другом и защитником. Сколько раз, прежде чем уснуть, закрыв глаза, я видела себя танцующей с высоким юношей. Он обнимал меня, и мне становилось хорошо и покойно. Неужели это будет Петкевич?

Во Львове я отчаянно увлекалась танцами. Мама всегда говорила, что я ни минуты не простою на месте, все верчусь. Я часто танцевала под патефон – иногда с подругами, но больше одна. Это здесь я сникла, стала на удивление спокойной. На себя не похожей.

Я загадала: если в бочку войдет четное количество ведер воды, то знакомство с Петкевичем и в самом деле окажется интересным, ну и свидание состоится. Рьяно принялась за работу, но, когда бочка была уже почти полна, услыхала, что меня зовут. Пришлось поставить ведра, и так я не узнала, что мне сулит судьба.

Оказалось, что за мной прислала пани Ковалик. Я тут же отправилась к ней. Портниху я не видела с самой пасхи; мне частенько хотелось навестить ее, но бабка не разрешала, потому что тетка Виктория находила это неудобным.

Пани Ковалик поджидала меня, сидя за швейной машиной. Нечесаная, какая-то постаревшая. На ней было ветхое летнее домашнее платье, на котором не хватало пуговиц – это совершенно не вязалось с ее обычной аккуратностью. Платье распахнулось на животе, и наружу вылезала рубашка.

– Чего смотришь? Сама знаю, что у меня за вид. Постарела и осунулась. Любовь вздумала крутить, а в результате едва по миру не пошла. Выставила вчера этого прощелыгу. Такое, видно, мое счастье – все мужики один другого хуже. Жили невенчанные, у него документы были не в порядке. Сколько стыда натерпелась – при мне останется, зато хлопот никаких не будет. Теперь все: романам конец, принимаюсь за работу. Видно, так мне на роду написано, чтобы жила своим трудом да на мужиков не заглядывалась. Труд – лучшее лекарство от всех горестей. Будешь со мной работать?

Так кончилась великая любовь, о которой пани Ковалик целыми часами рассказывала зимой. Мне было очень жаль ее.

– Бабка наверняка будет довольна, если я к вам вернусь. Я ей сильно надоела. Что же касается меня, так я с превеликим удовольствием.

– Если бабка разрешит, приходи завтра с утра. Я рада, что ты будешь со мной, – добавила пани Ковалик уже иначе, прежним своим, привычным тоном.

Я поднялась, чтоб идти домой, но портниха остановила меня:

– Подожди еще минутку. Нынче утром кумушки рассказывали, будто бы возле тебя Петкевич на танцульке вертелся. Так вот, послушай меня: будь осторожна! Петкевич – чистой воды барчук, в таких семьях только и ценится, что земля, дома да деньги. Та девушка, которая нравится, и та, которую берут в жены, не одно и то же. Придешь утром, мы еще потолкуем.

Бабка дала согласие на то, чтобы я работала у пани Ковалик, без особого энтузиазма и лишь при условии, что та будет мне платить.


Погода в тот день с каждым часом становилась все хуже, с полудня на дворе стало сумрачно, а около четырех пошел дождь. Хозяйке очень хотелось, чтобы мое свидание состоялось, и ее искренне огорчала скверная погода.

– А я и не думаю волноваться. Если будет лить дождь, то просто никуда не пойду. Кто гуляет под дождем! – спокойно сказала я.

– Пойдешь! Неудобно заставлять его дожидаться понапрасну. Можешь пойти и сразу вернуться, – изрекла тетка Виктория.

– А вы думаете, что он придет? – спросила я хозяйку.

– Если он парень порядочный, обязательно придет, а если размазня и только называется мужчиной, то может и не прийти. Увидим.

– Чтобы убедиться, надо самой пойти, а это уже поражение, – размышляла я вслух.

– Придумала: поглядим в слуховое окно, оттуда вся станция видна как на ладони. Я тоже посмотрю. Ну и дела! А я-то хороша – шестой десяток уже, а волнуюсь так, точно самой идти на свидание.

Когда часы пробили пять, мы с хозяйкой высунулись из слухового окна. У вокзала никого не было.

– Спрячь голову, ветер-то какой, уши надует в два счета, – сдерживала себя и меня хозяйка.

Мы с минуту постояли на чердаке. Пани Дрозд первая не выдержала, снова высунулась и закричала:

– Пришел! Смотри! Видишь, прогуливается? А ничего парень, с такой высоты выглядит прилично.

Я быстро оделась. Невзирая на протесты бабки, хозяйка вручила мне огромный зонт своего супруга. Петкевич был на месте. В широкой зеленовато-серой накидке с закрывающим лицо капюшоном он напоминал стог сена. При виде его я не удержалась от смеха.

– Добрый день, вернее, добрый вечер, панна Катажина!

Я ответила: «Добрый вечер», – и воцарилось молчание. Так мы и стояли друг против друга: я под огромным зонтом, с которого медленно стекали струйки воды, а он в своей накидке, – и не произносили ни слова. Наконец затянувшееся молчание мне надоело, и я выпалила:

– Дождь сильный, я лучше пойду домой. До свидания!

Он посмотрел на меня, но, пожалуй, не увидел.

– Да, да, вы правы. А то еще простудитесь.

Я не стала дожидаться, пока он еще что-нибудь из себя выдавит, и пошла, а вернее, побежала обратно.

Хозяйка и тетка Виктория были в равной степени разочарованы. Я старалась держаться независимо, но чувствовала себя чертовски глупо. Петкевич, сказочный принц – какая же я дура!


К пани Ковалик вернулась былая энергия. Уже на второй день нашей совместной работы я отметила, что она привела себя в порядок и принарядилась, как в добрые старые времена. И настроение у нее было отличное – она все время что-то напевала, и дело спорилось у нее в руках.

– Значит, встречалась с Петкевичем, – констатировала она. – Он тебя в покое не оставит, увидишь. Я знаю мужчин. Но особенно хвастаться тобой не станет. Осторожность никогда не помешает. Эх, мужики, мужики… один другого лучше. А уж барчуки – это порода особая, с ними еще труднее… Правда, хоть ты и бесприданница, зато городская. Но долго этим не проживешь, так что держи ухо востро, как бы потом не пришлось из-за него слезы лить.

– Мне бояться нечего, пани Ковалик, – уверенно ответила я. – Замуж выходить я пока не собираюсь, а если нашелся парень, которому я нравлюсь, так это еще ничего не значит.

– Не очень-то храбрись. Ему захочется, чтоб ты плясала под его дудку. Дома его из-за тебя будут поедом есть, ведь они уже наверняка с Крамажами обо всем договорились. Значит, и он не все время будет ласковые слова говорить. Поверит, что ты хочешь заполучить его в мужья.

Медленно проходила неделя. Дни стали значительно длиннее, с утра я таскала для бабки воду, потом уходила к портнихе, а вечером, быстро управившись с работой, отправлялась в пекарню за хлебом.

В четверг случайно встретила Петкевича, он поклонился и прошел мимо. Я была разочарована.

В субботу, возвращаясь из пекарни, я снова на него наткнулась. Он подошел ко мне, приветливо поздоровался и проводил до дому. Условились встретиться. Не могу сказать, чтобы меня это порадовало. Он мне надоел. Я уже знала, что договорилась с ним о встрече лишь для того, чтобы показать всем вокруг, на что я способна. Так я обнаружила у себя новый недостаток: оказывается, люблю пускать людям пыль в глаза.

Встретились мы в воскресенье утром. Немного прошлись в полном молчании. Петкевич был чем-то сильно озабочен, а я внимательно разглядывала встречных.

Домой я вернулась грустная и разочарованная. Решила, что больше не буду с ним встречаться. Тетка Виктория, как всегда, принялась выспрашивать, что да как он говорил, и, как всегда, осталась недовольна моим поведением.

– Тетя, могу обещать, что ничего плохого не случится. С этим знакомством покончено! Больше я с ним не встречаюсь.

Тетка вспыхнула.

– Что ты сказала? Должно быть, я ослышалась. Да ты понимаешь, что делаешь? Опомнись, пока не поздно! Такого случая второй раз в жизни не представится. Любая кальварийская девушка сочла бы за честь выйти за Петкевича. Ты отдаешь себе в этом отчет? Попасть в такой дом!!! У них там, кажется, две гостиные, кухня, как в помещичьем особняке. И прислуга еще довоенная. А мы тут бедствуем, никакого просвета не видно. Только тебе может повезти. Никогда не поверю, чтобы ты была такая глупая и отказалась от единственного шанса устроить свою жизнь.

Хозяйка тоже взыграла:

– Попробуй у меня только ударить лицом в грязь! Вздую! Парень хоть куда, к тому же первый богач в округе, такого действительно упускать жалко.

– А может, он и не думает жениться, может, просто хочет покрутить на стороне, тогда что? – спросила я и тут же об этом пожалела.

– Что я слышу! – вмешалась молчавшая до сих пор бабка. – Что это значит – покрутить на стороне? Смотри у меня, Катажина, вылетишь отсюда в два счета и оглянуться не успеешь. Уши вянут от твоей болтовни. Видите, какой у нее ералаш в голове, пани Дрозд, и вдобавок испорчена до мозга костей. Ты еще пока под моей опекой и потому заруби у себя на носу: либо ты будешь вести себя так, как советуют тетя и хозяйка, либо…

Я так никогда и не узнала, в чем заключалась другая альтернатива. Бабку перебила хозяйка, говорила она очень мягко, и это подкупало:

– Не торопись, Катажина, еще есть время. Подумай только: если за него выйдешь, никаких забот знать не будешь. Станешь думать только о нарядах да покупках. Вот ты любишь чтение, а уж тогда почитаешь вволю. Запомни, там не работают, там за людей работает капитал.

А за шитьем мне внушала свое пани Ковалик:

– Тебя все уверяют, что это великое счастье. Как бы не так! Тоже мне жар-птицу поймали. Может, во Львове такой брак был бы возможен, да мы-то живем в Кальварии. Здесь главное во всем – расчет, все пересчитывается на деньги. Ну кто такой Петкевич? Дурного слова не скажу, грешно, вроде бы парень подходящий, но богат, привередлив, любит поразвлечься. Другая бы бросилась как муха на мед, но у тебя есть голова на плечах. Смотри не попадайся на удочку, чем будешь с ним строже – тем лучше. Я в людях разбираюсь. Тот рай земной, что сулит тебе тетка, может быстро обернуться адом. Даже если ты, при своей бедности, войдешь в такой дом женой, тобой все будут помыкать. Что толку в гостиных, коли в конце концов тебе самой придется их вылизывать?

Слушая такие речи, я преисполнилась обидой на весь мир, который казался серым и убогим. На всем белом свете я не видела для себя пристанища.

Петкевич теперь часто прогуливался под окнами дома пани Ковалик, но я упорно делала вид, будто не замечаю этого.

Однажды – кажется, в пятницу – он подкараулил меня и настиг в тот момент, когда я выходила из дома. Уговаривал пойти прогуляться. У меня невольно вырвалось:

– Грязь нынче поистине кальварийская, и если уж прогуливаться, то путь может быть один: к рынку.

– Там такая толчея, лучше, может быть… – тут он замялся, – лучше, может быть, пройтись по беньковицкой дороге.

Дорога на Беньковице предстала перед нами во всей своей красе, изрезанная колеями, заполненная черной жижей. Весной люди избегали ее, предпочитая ходить кружным путем.

– Да вы шутите! – возразила я. – Взгляните на эти озера. Купаться еще рановато.

– Понимаете, если нас увидят вместе, начнутся всякие разговоры, на рынке всегда полно народу…

– А если увидят, что мы шлепаем по такой грязище, то ничего не скажут, – вслух размышляла я, а потом, поняв вдруг смысл его слов, воскликнула: – До свидания! Совсем забыла, что мне некогда, – и побежала домой.

Входя в ворота, я краем глаза увидела, что Петкевич стоит на том месте, где мы расстались, и вид у него крайне смущенный. Ну и хорошо, ни капельки мне его не жаль, поделом ему. Пусть только попробует когда-нибудь еще подойти.

– Разговаривала с Петкевичем? – этим вопросом встретила меня тетка Виктория.

– Конечно. Он предложил мне романтическую прогулку по грязи в Беньковице. На рынке он со мной появиться не может – люди увидят. А я от такой чести отказалась. Не настолько он мне нравится, чтобы ради него добровольно в грязи топиться.

Этого оказалось достаточно: тетке хватило темы для разговоров часа на два. Она непрестанно повторяла, что печется о моей же пользе. А я, неблагодарная, никак не могу этого понять.


Постепенно я стала забывать о Петкевиче. Работы у пани Ковалик было много, домой я с каждым днем возвращалась все позже и позже. Машинка стрекотала целый день, перерывы устраивались только, когда приходили заказчицы; впрочем, даже на них пани Ковалик не тратила много времени.

Весна была в разгаре, поэтому я и дома не сидела сложа руки. Бабке было не до меня. Ее целиком поглотили какие-то неизвестные мне хлопоты по делам тетки Михаси, от которой пришли подряд три письма. Теперь она даже не замечала, когда я возвращаюсь.

Однажды в полдень к пани Ковалик прибежал соседский мальчик с известием, что меня немедленно требуют домой.

От волнения сердце так и запрыгало в груди: я была убеждена, что приехала мама.

Домой я мчалась во весь дух.

А оказалось, что ничего особенного не произошло. Бабка в старом переднике стояла у плиты, а тетка лежала на диване. Когда я вошла, тетка объявила мне тоном, не допускающим никаких сомнений в важности своего сообщения, величайшую новость:

– Поздравляю, Катажина! Пани Петкевич приглашает тебя лично к себе в пять часов. Это огромный успех и большая честь. Мать Петкевича хочет с тобой познакомиться! Что ж ты стоишь, почему не прыгаешь от радости? Скажи что-нибудь…

Я стояла совершенно спокойно, хоть и была сильно разочарована – мама не приехала. Потом я начала лихорадочно соображать, чего от меня надо пани Петкевич. Я ее побаивалась.

– Мы сами об этом только что узнали, – продолжала тетка. – Сюда заходила служанка Петкевичей. Дошло до тебя, что я сказала?

– Понимаю, я понимаю, – машинально ответила я. – А она случайно не сказала, в чем дело? Зачем мне туда идти?

Тут тетка показала, на что способна. Она все предвидела; она ничуть не сомневается, что встреча эта подстроена Петкевичем, и даже всерьез подумывает, не следует ли ей сопровождать меня. Она развернула передо мной великолепную картину моего ближайшего будущего. Собственный выезд. Роскошные туалеты. Всеобщее преклонение и пышные приемы. Теперь все пойдет как по маслу, лишь бы я не допустила какой-нибудь бестактности. У Петкевича вполне определенные намерения, это уже не подлежит сомнению. Тетка говорила без умолку и с глубокой убежденностью. И я ей поверила.

Петкевичи принадлежали к тому кругу, в котором для нее не существовало тайн. Ведь она издавна вращалась в этом кругу. У нее есть опыт, и многое она может предугадать лучше меня.

Виктория целый час вбивала мне в голову, как надлежит себя держать, как отвечать на вопросы. Пожалуй, она перебрала все возможные варианты. Проверила, умею ли я вести себя за столом. И к пяти часам просто загипнотизировала меня. Задолго до назначенного времени мне велели одеться и не разрешали присесть, чтобы не помялся подол. Я без конца счищала с платья невидимые пылинки, и мне уже казалось, что они обе удовлетворены, как вдруг Виктории вздумалось проверить, достаточно ли чистые у меня уши.

– Никто мне в уши не заглянет, тетя. Не преувеличивайте. Я пошла.

Дорога показалась мне бесконечной. Времени впереди было много, и я потащилась через рынок, дважды обогнула его и только без нескольких минут пять повернула к дому Петкевичей. Моя – по общему мнению, излишняя – самоуверенность исчезла без следа. Я не могла придумать ничего такого, что хоть немного придало бы мне бодрости. Я чувствовала себя маленькой и невзрачной и готова была расплакаться. Мысленно я представляла нарисованные Викторией радужные картины, но теперь, когда мне предстояло вступить в единоборство с незнакомой женщиной, теткины уверения перестали казаться незыблемыми. Может, пани Петкевич накричит на меня и спросит, по какому праву я путаюсь с ее сыном?

Я робко вошла во двор и оглянулась по сторонам. Все тут было внушительно и сверкало чистотой. Я уже собиралась зайти в дом, как вдруг откуда-то выскочила босоногая девушка и спросила:

– Вы к пани Петкевич?

Я кивнула. Она велела мне идти за собой и повела в глубь двора. Мы миновали парадный вход и вошли в дом со стороны кухни.

Кухня была поистине барская. Просторная, светлая, с большой печью в углу и огромным обитым жестью столом. Указав на табурет у двери, девушка сказала:

– Подождите, я сейчас скажу пани Петкевич.

Я уселась, недоумевая, но все еще была уверена, что это какое-то недоразумение. Одного только я опасалась: как бы в кухню не заглянул случайно Петкевич. Тогда бы я, наверно, сгорела со стыда. В доме царило оживление. Встретившая меня девушка то и дело прибегала на кухню, наливала в стаканы чай, резала и накладывала на поднос хлеб.

Из глубины дома доносились голоса. Я сидела неподвижно и всякий раз, заслышав приближающиеся шаги, распрямляла плечи. Но пани Петкевич все не шла. Видимо, она обо мне забыла. Я решила ждать до определенного момента, но, когда назначенный срок пришел, дважды продлевала его еще на пять минут.

Наконец пани Петкевич явилась. Я встала. Она была высокая, почти совсем седая, с длинным острым носом и пронизывающим холодным взглядом.

– Добрый вечер! Вас от Дроздов прислали, если я не ошибаюсь. Теперь столько пришлых везде вертится, что и не знаешь, кто свой, а кто чужой. Беженцы, репатрианты, партизаны… Трудные времена.

Я молча поклонилась и кивком подтвердила, что это я и есть. Мы по-прежнему стояли друг против друга, обе одинакового роста. Пани Петкевич говорила и внимательно меня разглядывала.

– Столько горя и несчастий принесла эта война, просто руки опускаются. И ведь всем не поможешь, самим уже не хватает. А людям кажется, что у нас бездонный колодец.

О чем говорит эта женщина? К чему она клонит? Я слушала ее плавную речь, ничего не понимая, и чувствовала себя пристыженной.

– Есть тут у меня два свитера для перевязки, не новые, – продолжала она, – впрочем, новые никто не перевязывает. Распустите их и попытайтесь связать по размеру того, что посветлее. И чтобы вязка была плотной и аккуратной. Готовы они должны быть, скажем… через неделю. Если два не выйдут, свяжите один толстый. Это все. За работу плачу триста пятьдесят злотых, большего они не стоят, ведь шерсть старая. Даже не знаю, имеет ли это вообще смысл делать. Просто даю людям возможность подработать. Пожалуйста, не благодарите, проявлять милосердие к ближним – наш долг. И еще одно: готовую вещь я взвешу – надеюсь, вес не изменится. Предупреждаю заранее, чтобы потом не было никаких недоразумений.

И она протянула мне какое-то рванье, с виду похожее не на свитеры, а на подстилку из собачьей конуры.

– Простите, – сказала я, – но тут какое-то недоразумение. Я уже давно не беру заказов. Я теперь работаю… – Тут я запнулась, но быстро добавила: – У меня теперь есть постоянная работа. Очень жаль, но вам придется обратиться к кому-нибудь другому. Извините и до свидания.

Ответа я дожидаться не стала, потому что где-то в глубине дома послышался голос Петкевича, выбежала во двор и помчалась домой самой короткой дорогой.

Действительность настолько не соответствовала прогнозам тетки Виктории, что я не могла удержаться от смеха. Я бежала и смеялась до слез. Вошла в дом, и никак не могла остановиться, покатывалась со смеху, уже у меня болело в животе, сводило скулы, а я продолжала хохотать. Бабка велела мне умыться холодной водой, и только это помогло.

Наконец я успокоилась настолько, чтобы относительно связно рассказать все по порядку. Как и следовало предполагать, у тетки началась мигрень. После второго стакана настоящего чая, приберегаемого бабкой для таких случаев, Виктория неожиданно села на кровати и сказала:

– Это все из-за тебя. Сама виновата. Где это видано, чтобы барышня из хорошей семьи бралась вязать кофты или нанималась на работу к деревенской портнихе.

Я могла бы ответить тетке так, чтобы ее в пот бросило, да не хотелось связываться. Если даже то, что я честно работаю, можно обратить против меня, – лучше молчать.

Хозяйка, выслушав мою реляцию о «визите» к Петкевичам, только выругалась себе под нос и ушла.

Пани Ковалик торжествовала:

– Ну, что я говорила? Не думай, что я радуюсь, меня зло берет, когда я себе представляю, что ты пережила. Но до чего ж это похоже на Петкевичей! И так получилось не случайно, просто она решила показать тебе, что ты для них значишь. Давали бы за тобой землю или лесопилку, она бы по-другому запела. А теперь послушай меня. Ты развитая, толковая, работящая – воспользуйся этим. Старайся пройти по жизни независимой. Для бедной девушки это единственное приданое, и кто знает, не дороже ли оно денег…


По воду я теперь ходила приплясывая. Я поняла главное: надо помнить, в каком мире я живу. Этот небольшой урок показал мне, где мое подлинное место в Кальварии. Во всяком случае, я освободилась от пани Петкевич вместе с ее милосердием и от ее сыночка. Больше мне никогда в жизни не придется даже словом с ними перемолвиться. И тетка не заставит заискивать перед этим барчуком. Это уж точно. К сожалению, не менее ясно поняла я и то, что Виктория при молчаливом одобрении бабки будет по-прежнему строить фантастические планы относительно моего будущего. Меня теперь не оставят в покое и дешево или дорого продадут при первом же удобном случае.

Тетка из одной крайности легко впадала в другую. В воскресенье она расценила маневр пани Петкевич как проверку твердости моего характера и чувства собственного достоинства. И теперь радовалась, что испытание прошло удачно. Однако атмосферы в нашем доме это не разрядило, она оставалась невыносимой, особенно по воскресеньям, когда от безделья мы докучали другу другу больше, чем обычно.

Это воскресенье казалось мне на редкость тягостным. Обед прошел в полнейшем молчании. Я быстро перемыла посуду. Часа в три кто-то позвал меня с улицы. Я была уверена, что пани Ковалик – она всегда скучала по воскресеньям, – и мысленно поблагодарила ее за это. Но внизу под окном стояли соседские девчата. Зося Рымбал громко крикнула:

– Катажина, пойдем погуляем!

Я посмотрела на них так, будто они свалились с луны. Что случилось? Встречаясь со мной на улице, они едва удостаивали меня кивка. Я хотела крикнуть, что не собираюсь никуда идти, но меня опередила бабка:

– Пойди, обязательно пойди! Когда не нужно, ты бы только дома и сидела! Мне надо поговорить с Викторией.

Я смолчала, надела пальто и вышла. До поры до времени приходится все терпеть.

Возле дома, кроме Зоси, меня ждали Бася Гжель, дочка владельца винокурни, и Тереза Марыняк, признанная нашей хозяйкой «мисс Кальвария».

– Отпустила бабка? Вот и хорошо, пройдемся до монастыря и обратно, – заговорили они наперебой.

– В такую даль? – удивилась я. Эта прогулка меня не прельщала: подошвы моих выходных полуботинок были тонкие как бумага. – А зачем?

– Да ты что? Мы каждое воскресенье туда ходим, – объяснила Зося. – Нас будет много, еще по дороге присоединятся. Не ломайся.

И мы прямо по мостовой двинулись к рынку. Мои спутницы тараторили все разом. Я с большим интересом прислушивалась. Такой случай не каждый день представляется.

– А Юзя-то Павляк в каком платке пришла сегодня к обедне! Из ангорской шерсти лилового цвета. Ничего платочек, но разве ей можно такой цвет носить? Она в этом платке выглядит как без пяти минут покойник. А видали, в каких туфлях была бедняжка Зузя?

Я прищурилась, мне казалось, что так лучше слышно. Когда зашла речь о Зузиных туфлях, я с трудом удержалась, чтобы не проверить, не разваливаются ли случайно мои.

– Ну и напился же вчера Марынин отец, доложу я вам!.. Я его из чердачного окна видала. По шоссе его несло зигзагами, от одной обочины к другой, а как к дому стал подходить, гляжу – точно сразу протрезвел. Что случилось? – думаю, высунулась немного, а его, оказывается, в воротах Марынина мать поджидает. Ох же и боится ее муженек! В руке у нее не то палка, не то ремень был, и как начала она его по голове, по голове, а он в крик… А она ему: «Нишкни, пропащая твоя душа, помалкивай! Ты все имущество пропить готов, о детях не думаешь. Последнюю рубаху за водку отдал бы!» – Тут Бася выдержала эффектную паузу. – Потом все стихло. Меня разбирало любопытство, чем кончится. И что б вы думали? Через полчаса Марыня помчалась к рынку – за водкой, разумеется. У них всегда так: сперва мать скандалит, а потом за водкой посылает и сама пьет. Тетка моя говорила, что бедняжке Марыне не так-то легко будет найти мужа. Кто решится в такую семью войти?

Болтали, не умолкая, до самого перекрестка. Угловой каменный дом принадлежал Крамажам, тем самым, чья дочь собиралась выйти за Петкевича. Так гласила с давних пор кальварийская молва. Девушки явно замедлили шаг.

– Ты пыталась Данке Крамаж нос утереть, – обратилась ко мне Бася, – это и не мешало бы, да только у Петкевичей высок порог для твоих ног. А жаль, представляю, как бы Крамажи горевали. Но пока-то они задрав носы разгуливают по Кальварии, точно невесть какую победу одержали. Мать Данкина прямо не знает, чего еще дочке купить да во что ее нарядить. Платья ей в самом Кракове шьют.

Какая же эта Бася злючка! Не успела я подумать, что приглашена на прогулку неспроста, как из дому выпорхнула Данка Крамаж, нарядная и благоухающая.

Тут я впервые как следует ее разглядела. Невысокая, рыхлая, с бледным, нездоровым цветом лица и редкими, как после болезни, волосами. Красивой ее никак нельзя было назвать.

– Здравствуйте! – защебетала она. – Представьте, я только недавно встала. Проснулась-то рано, но попалась такая интересная книжка, что даже в костел не пошла. А… и Катажина здесь! – добавила она, будто только сейчас меня заметила. – Ох как весело было тогда в Барвалде, только вас, девочки, не хватало. Наплясалась я вволю.

Здоровались с ней подружки подчеркнуто приветливо, даже целовались. Особенно старалась Бася. Я при виде этого только вздохнула. Выстроившись в рядок, мы двинулись дальше по шоссе к рынку. Возле немногочисленных в этом районе домишек стояли, оживленно беседуя, кучки обывателей. Со стороны могло показаться, что стряслось нечто из ряда вон выходящее. Какое там? Обычное воскресное времяпрепровождение. В Кальварии любое ничтожное происшествие возводилось в ранг события, заставляло учащенно биться сердца. Здесь все было важно. Кто в какой обуви был в костеле. Сколько водки выпито у соседа на крестинах. Кто какие испек пироги к празднику. Все учитывалось, и все имело значение.

Девушки на минуту приумолкли. Я с тех пор как вышла из дому, еще не проронила ни слова. Теперь я уже твердо знала, что никогда не сойдусь с этими людьми. В привычных для них рамках мне нипочем не уместиться.

«Буду с ними до конца, – решила я. – Надо поглядеть, что же, кроме бессмысленной болтовни, входит в программу основного воскресного развлечения?»

Мы дошли до рынка. Все три пивнушки были открыты. Несмотря на ранний час, попадалось немало пьяных. Один из них меня рассмешил и, пожалуй, даже растрогал. Он стоял, держась рукой за столб, и вопил куда-то в пространство:

– Каська, перестань ругаться, но-о-о-о, говорят тебе, Каська, оставь меня в покое… – При этом он ритмично покачивался в такт музыке, доступной лишь его слуху.

Подружки вдруг оживились, заговорили все разом. Они спохватились, что нет Янки Блахут.

– Я к ней заходила на днях. Мать не выпускает ее из дома. Она сказала моему отцу на базаре, что продержит Янку взаперти, покуда не выбьет у нее из головы Гжыбача, – одним духом выпалила Данка Крамаж, пытаясь перекричать Басю, которая тараторила:

– Говорите что хотите, а Гжыбач парень что надо, только не при деньгах. Что ж поделаешь, ни кола ни двора. Была бы Янка моего папаши дочкой, давно бы о нем забыла. Отец у меня церемониться не любит. Он даже сестре своей не позволил выйти за бедняка.

Я не вмешивалась в разговор, хотя с каждой минутой возмущение мое росло. Я боялась, что вот-вот сорвусь и начну кричать.

Опередив девушек, я первая свернула в узкую и крутую улочку, ведущую к монастырю. По обеим ее сторонам теснились домишки – одни совсем жалкие, другие побогаче. В каждом из них жили люди, о которых было известно решительно все. Некоторые хибарки были так малы, что я с трудом могла себе представить, как там помещаются люди. А другие были явно выставлены напоказ. Их владельцы словно похвалялись: «Воздвиг – ибо это мне по карману!»

– Знаете что, девочки? – неожиданно для самой себя сказала я. – Гляжу я на эти домики, и кажется мне, я смогу гадать по ним, как по руке.

– Ты умеешь гадать? – воскликнули они почти хором. – Погадай нам.

– Для ворожбы нужно вдохновение. Погодите, я скажу, когда оно придет, – пошутила я.

А ведь я и в самом деле могла им погадать. Их судьбы давно были предрешены. Все было ясно, все заранее известно, причем не на одно поколение вперед.

– Интересно, как сложится моя жизнь, – сказала Данка. – К ученью меня никогда не тянуло. Мать считает, что если она купит мне материал подороже на пальто или шубу справит, то я должна до потолка прыгать от радости. Иногда я подумываю, не пойти ли в монастырь, но дома об этом боюсь даже заикнуться – знаю своего отца, разделает меня под орех. Скучно очень, вот и лезут такие мысли в голову.

– Охотно верю, что скучно, – ответила я. – Какие у тебя заботы? Сделала ли ты хоть что-нибудь своими руками? Разве это жизнь – сидеть и дожидаться удачного замужества! Сочувствую тебе.

– Пока что ты заслуживаешь сочувствия. Подумаешь, велика честь – работать у портнихи! – криво усмехнувшись, огрызнулась Баська.

Мы проходили мимо монастыря. По обычаю требовалось замолчать, а в надлежащем месте преклонить колена и перекреститься. Мы поравнялись с этим местом как раз в тот момент, когда Бася закончила свою тираду. Все, как по команде, опустились на колени и перекрестились, некоторые что-то прошептали.

По обеим сторонам широкой, как автострада, вымощенной камнем дороги, кончающейся где-то у горизонта, тянулись часовни разной величины и формы.

Тут царила непонятная, тревожная тишина. И мне показалось, что вот сейчас я почувствую запах свечей, и пустынные дорожки заполнятся бесчисленными людскими толпами.


В августе прошлого года я была здесь в дни большого престольного праздника. В ушах у меня снова зазвучали истошные причитания паломников, возгласы лоточников, рев пьяных и детский плач. Я снова услыхала, как бормочут молитвы нищие калеки и хихикают девушки.

Паломники брели в Кальварию десятки километров. Этим людям все было нипочем – война и оккупация, облавы, домашние дела, дальняя дорога. Крестный ход за крестным ходом, каждый со своими фигурами святых и хоругвями. В сопровождении духовенства шли мужчины, женщины, старики и дети.

В шелках и в рубище. В сапогах и босиком.

Любой сарай, комната, чердак были на вес золота. Праздник продолжался три дня, людям требовалось пристанище – лишь бы крыша над головой.

Торговали всем: от разукрашенных дорогих молитвенников до обычной питьевой воды.

Пан Дрозд взял меня с собой в монастырь. Одна бы я пойти не решилась. Казалось, что запрудившая Кальварию толпа вот-вот начнет сметать все на своем пути.

В монастырь мы вошли через боковую калитку. Я посмотрела на процессию сверху. Она двигалась к воротам, окутанная кадильным дымом, с развевающимися на ветру хоругвями. Целое море голов.

Потом мы спустились вниз, и я увидела богомольцев вблизи.

Некоторые ползли на коленях, для них не существовало ничего, кроме молитв. Другие несли иконы, фигурки святых и следили только за тем, как бы не оступиться. И все пели:

– Пресвятая богородица… Матерь наша…

Кое-кто нес огромные, изукрашенные свечи, которые брызгали вокруг стеарином и часто гасли. Шли молодые и старые. В основном женщины. Я видела обожженные ветром и солнцем лица, натруженные руки, воздетые теперь к небу, слышала пение:

– Пресвятая богородица… Утешительница…

Где-то впереди время от времени возникал затор, однако толпа продолжала напирать.

Мне стало страшно, и я закричала:

– О боже! Они передавят друг друга!

Но Дрозд взирал на это зрелище совершенно бесстрастно:

– Успокойся, толпа всегда безрассудна. Ни один праздник не обходится без несчастных случаев.

Толпа немного поредела. Дрозд, энергично прокладывая путь, перевел меня через дорогу. Можно было возвращаться. Эскапада кончилась благополучно. Мы остались целы и невредимы. Только кто-то закапал мне стеарином выходное платье.

На дороге в пыли сидел малыш и горько плакал. Я остановилась.

– Нельзя его здесь оставлять, лошади затопчут.

Дрозд перенес ребенка на траву.

– В праздники непременно кто-нибудь кого-нибудь теряет, – объяснил он мне. – Дети – родителей, жены – мужей. Порой и по два дня разыскивают. Я тебе кое-что скажу, Катажина, только смотри не выдавай меня кумушкам, а то сразу в монастырь донесут. По мне, сюда вовсе не для отпущения грехов приходят… Таких, что ищут «милости божьей», здесь мало, большинство норовит напиться, стянуть, что плохо лежит, или просто малость проветриться. В деревнях годами ничего не случается, и для многих поездка на такой праздник – событие.

Мы шли под гору, монастырь давно уже скрылся за поворотом, а пение все еще было слышно:

– Утешительница, пресвятая богородица, матерь наша…


– Что с тобой, Катажина? – затормошила меня Зося. – Чего ради ты молитвы запела?

– Я? Прошу прощения, задумалась, вспомнила престольный праздник.

Что я делаю в этой компании? Что меня с ними связывает? Сплетни, которые они с упоением повторяют? К чему мне эта бессмысленная болтовня?

Я больше не могла сдерживать давно нараставшего раздражения. В какую-то долю секунды передо мной, как в калейдоскопе, промелькнуло все, что было связано с Кальварией! Бабка, тетка Виктория, пани Петкевич, лицемерные ханжи-кумушки… Все невыплаканные слезы подступила к горлу. Только бы не разреветься перед этими девчонками!

Вдруг что-то словно подтолкнуло меня, и я, обогнав Данку Крамаж, загородила ей дорогу. И спросила тоном, не допускающим возражений:

– Скажи, ты была здесь в прошлом году на празднике?

– Конечно, – ответила она торопливо. – Мы с мамой молились, чтобы война побыстрее кончилась.

– Только и всего? А еще о чем ты молилась?

– Чтобы мама с папашей были здоровы, и вообще… – неуверенно, даже испуганно пробормотала Данка.

– Вранье! – воскликнула я. – Не верю. Тебе и твоему отцу война была на руку, торговля в вашей лавке шла хорошо, как никогда. Все вы одним миром мазаны!

Я подбежала к часовне, с которой мы поравнялись, и одним прыжком взобралась на амвон.

– Эй, девочки, подите-ка сюда! – крикнула я. – Я вам скажу, о чем нужно молиться.

Моя еретическая выходка явно встревожила и испугала подружек, но они подошли поближе. А я воздела руки, потом оперлась ими о барьер и заговорила как в трансе:

– На колени и молитесь!

Чтобы у папаши было побольше денег!

Чтобы подруге не повезло!

Чтобы мама купила мне еще три пары туфель!

Чтобы выйти замуж за самого богатого!

Чтобы родить дюжину детей!

Молитесь и терпеливо ждите, и так пройдет жизнь ваша!

Молитесь!

Покорностью и смирением можно горы своротить! Помните об этом!

Молитесь!

Из праха ты возник, человек, и в прах обратишься!

Аминь!

Произнося последние слова, я увидела ужас в глазах у моих слушательниц. Я огляделась по сторонам – кроме нас, на дороге никого не было – и спрыгнула на газон.

Девушки продолжали стоять словно завороженные. Когда я подошла к ним, все заговорили наперебой:

– Бога ты не боишься! Как же ты будешь исповедоваться? Это смертный грех.

– Я буду исповедоваться? Чего ради, скажите на милость? Я не желаю жить так, как все здесь живут! Хочу быть независимой, хочу, чтобы никто не совал нос в мою личную жизнь! Неужели я должна каяться в том, что представляю свое будущее ярким и интересным? А впрочем, шуток вы, что ли, не понимаете?

Лица передо мной были непроницаемы. «Нет, нам никогда не найти общего языка, никогда не понять друг друга, – подумала я. – Это ясно».

– Вижу, что вас покоробило, – продолжала я. – Не беда, теперь, по крайней мере, знаете, какая я. Со мной лучше не связываться. Моя бабка уже давно это поняла. Она меня называет взбунтовавшейся еретичкой. Погодите: скоро начнут собирать деньги и закажут обедню, чтобы из меня «беса» изгнать. К счастью, теперь на кострах не сжигают. Да и на Кальварии свет клином не сошелся. Я возвращаюсь, мне лучше пойти одной.

Меня остановила Данка:

– Брось, Катажина, оставайся. Ведь мы просто так, не со зла, без задней мысли.

Вернулись мы все-таки вместе, но девчата были явно ошеломлены моей выходкой. А я на все это плевала. На углу они распрощались с лихорадочной поспешностью. Данка приглашала всех к себе. Я поблагодарила:

– Мне пора, бабка и так уже, наверно, сердится.

На следующий день хозяйка вернулась из города не в духе. После обеда вопреки своему обыкновению она не легла спать, а взяла у тетки Виктории порошок от головной боли, повертелась по комнате и в конце концов со вздохом сказала:

– Никогда в жизни так не огорчалась. Теперь у меня голова от этого разламывается и печень заныла. Не хотела вам рассказывать, да не могу удержаться. С чего бы начать?..

Она пересела со стула на диван.

– Катажина, ты на пасху исповедовалась? Мне кажется, что нет. И в костеле ты последнее время вообще не бываешь. В общем, дело – дрянь. Представьте себе, сегодня утром Гжеля рассказал на заседании церковного совета, что в воскресенье ты привела девушек на гору, к часовне, и там произносила богохульственные речи. Настраивала их против старших и католической веры. Говорила, что бога не боишься…

Во время хозяйкиного рассказа меня бросало то в жар, то в холод. Слов я уже не разбирала, только видела, как шевелятся ее губы. И прошло довольно много времени, прежде чем я, наконец, услыхала обращенный ко мне вопрос:

– Рассказывай, что там было.

Но говорить я не могла, душили слезы, я бросилась на кровать, уткнулась лицом в подушку и расплакалась.

– Рассказывать мне нечего, кроме того, что сыта я вашей Кальварией по горло. Оправдываться не стану.

Хозяйка ушла к себе. Мы остались одни. Бабка сидела за столом, подперев голову рукой, и, казалось, спала. Тетка лежала с холодным компрессом на лбу и время от времени громко стонала.

После ужина был устроен совет с участием хозяина – Дрозда – и его брата. Назрела необходимость принять какое-то решение. После долгих споров сошлись на одном: я должна безоговорочно смирить свою гордыню, исповедаться и покаяться в грехах! Только это может успокоить общественное мнение.

Выслушав приговор, я пришла в отчаяние. Как им объяснить?!

– Не могу! Вы, конечно, правы. Такие неприятности из-за меня… Но что же делать, если я никогда не отличалась набожностью. Во Львове никто из наших месяцами не бывал в костеле. Кто же теперь воскресит во мне сильную искреннюю веру? В костеле от одного запаха свечей мне делается дурно. Ведь я не раз теряла сознание. Кроме того, я не выношу исповедей! Что в них толку, если люди, исповедавшись, продолжают творить зло?

Хозяйка как могла пыталась меня убедить:

– Пойми, Катажина, я же тебе добра желаю, ты меня знаешь. Ты должна это сделать. Живешь среди ворон – и каркай по-вороньи.

Брат хозяина таким тоном, словно ему мерещился конец света, предостерегал меня:

– Люди здесь вредные и злопамятные. Уж если что им втемяшится в голову, добра не жди. Они на все способны – и отомстят, не задумаются.

– Ничего не поделаешь. Я в самом деле не могу, – упорно твердила я.

– И надо же, чтобы именно на мою голову свалилось такое, – причитала бабка. – Не жизнь, а сплошное наказание! Хочешь у меня жить, изволь исповедаться!

– Прикажешь сразу убираться? Это был бы самый лучший выход из положения. И я для Кальварии не гожусь, и она меня не устраивает, – спокойно ответила я.

– Так вопрос ставить нельзя, – запротестовал пан Дрозд. – Эдак недолго совсем загубить девчонку. Пусть подумает. Время терпит.

На следующее утро приехала из Ченстохова тетка Михася. Ей подробно изложили мои прегрешения. Опять поднялся крик, на сей раз в узком семейном кругу, и тетка Михася вынесла решение:

– Катажину никуда не выпускайте – пусть сидит дома. Что сделано, того не воротишь. К портнихе ей тоже ходить нечего, заработает гроши, да и чести ей это занятие не прибавит.

Тетка Михася была до мозга костей пропитана царившей в Ченстохове атмосферой религиозности.

Она вела с бабкой и Викторией какие-то странные разговоры, в которых я почти ничего не могла понять. Меня никто не замечал. Приказания бабка отдавала теперь сквозь зубы. Напряженность не уменьшалась. Вокруг нашего дома образовалась странная, крайне неприятная пустота. К нам никто не заглядывал. Пани Ковалик, на которую я очень надеялась, видимо, под давлением общественного мнения даже не пыталась узнать, отчего я не прихожу.

Кумушки при виде кого-либо из нашей семьи отворачивались и дружно умолкали. Девчата не узнавали меня на улице или у колодца.

По крайней мере неделю Кальвария прохаживалась на мой счет и кипела от негодования. Потом подвернулась новая сенсация. Прибыл полк Войска Польского. Военные заняли школу, здание общества «Сокол», разместились в частных домах. Каждому хотелось заполучить к себе хотя бы одного солдата.

Повсюду расклеили Манифест Польского Комитета Национального Освобождения. Все останавливались у плакатов; прочла и я:

«К польскому народу!

Поляки на родине и в эмиграции!

Поляки в немецкой неволе!

Соотечественники! Пробил час Освобождения. Польская Армия[5 - Польская Армия – организованная из находившихся в Советском Союзе поляков армия; была создана в 1943 году под названием 1-го корпуса польских вооруженных сил в СССР и в 1944 году переформирована в 1-ю Польскую армию, которая вошла в состав возрожденного Войска Польского.] плечом к плечу с Красной Армией перешла Буг. Польские воины сражаются на нашей родной земле. Над измученной Польшей снова реют бело-красные знамена. Польский народ приветствует солдат Армии Людовой,[6 - Армия Людова (АЛ) – первоначально: Гвардия Людова – польская подпольная военная организация, сражавшаяся с оккупантами под руководством Польской рабочей партии; по мере освобождения территории Польши ее отряды входили в состав Войска Польского.] объединившихся с солдатами Польской Армии…»

– Считай, что тебе повезло, – сказала хозяйка. – Коммуны все побаиваются. С этим твоя пустячная история конкуренции не выдерживает.

У Дроздов поселились «целых три» офицера. Дом ожил. Хозяйка снова повеселела, радовалась гостям и даже напевала: «Пришли уланы под окошко».

– Ты не представляешь, Катажина, как мне нравятся военные. В молодости я только о военном и мечтала. Жаль, что теперь нет уланов. Ничего прекраснее кавалерии я в жизни не видывала.

Офицеры очень быстро почувствовали себя у Дроздов как дома, а через неделю подружились и с нами. Они приехали прямо с фронта, и поэтому каждый день, проведенный в этом тихом и с виду спокойном городишке, доставлял им радость. Особенно нам пришелся по душе один из них, веселый поручик со странным именем Анатоль. Бабку через несколько дней он стал называть «бабушка», тетку – «мадам Виктория», а меня – Кася. Только к тетке Михасе офицеры боялись подступиться – она бродила по дому мрачная, как грозовая туча. Я догадывалась, что бабка отказалась устраивать дела, ради которых она приехала. О чем шла речь, я не знала, но, судя по разговорам бабки с Викторией, не сомневалась, что Михасе что-то от нас было нужно.

Самой приятной частью дня стали вечера. У офицеров был трофейный радиоприемник. Обычно мы все собирались вокруг него в хозяйской кухне и слушали их рассказы. Хозяйка, как завороженная, не сводила с офицеров глаз. Это были люди с размахом – о таких она всегда мечтала.

У Анатоля был огромный альбом с фотографиями красивых девушек, который он якобы завел в начале войны. О каждой из этих девушек Анатоль, не моргнув глазом, мог рассказать увлекательную историю. И хоть божился, что все они были в него влюблены, никто ему не верил. Что, впрочем, не мешало всеобщему веселью. Поручик возмущался и клялся бородой аллаха, что говорит чистую правду.

В один из таких веселых дней мы услыхали по радио:

– Война окончена! Победа!

Мы просто обезумели от радости. Все прыгали, кричали, обнимали друг друга. То и дело кто-нибудь повторял, словно последнюю новость:

– Война окончена!

Хозяйка расплакалась.

– Господи, – всхлипывая, приговаривала она. – Как же хорошо. Сколько лет тянулась эта война! Сколько принесла бед! А вас-то как мне, ребята, было жалко! Вроде бы вы и на отдыхе, а ведь в один прекрасный день вас снова могли отправить на фронт.

Вечером пан Дрозд привез откуда-то канистру. Я сидела у окна, когда он приехал, и терялась в догадках – что там, в этой посудине. Оказалось, водка – чтобы и мы могли отпраздновать победу и окончание войны.

Мужчины в этот день веселились до потери сознания. Даже бабка с теткой немного выпили. Тетка так раскисла от спиртного, что разрыдалась в объятиях одного из офицеров. Бабка моментально протрезвела, увела ее в комнату и уложила спать.

Все упивались свободой. Столяры и сапожники на совместном собрании своих цехов приняли решение по случаю победы устроить в честь Войска Польского торжественный вечер в зале «Сокола».

Приготовления велись целую неделю. Хозяин каждый день приносил новости: настелили паркет, уже делают гирлянды, пригласили военный оркестр.

Хозяйка шила у пани Ковалик новое платье из материала, купленного еще до войны. Когда бабка удивилась, что она собирается на вечер, пани Дрозд сказала:

– А почему бы мне не пойти? Война не каждый день кончается. Обязательно пойду. И водки выпью, хотя, если хотите знать, последние пятнадцать лет в рот ее не брала. И потанцую.

Анатоль пригласил меня пойти с ним.

– Видишь, Кася, как мне не везет. Всю войну пользовался таким успехом, что от девушек отбою не было, а теперь, когда война окончилась, никому я не нужен. Но ты-то со мной пойдешь?

Я ни минуты не колебалась. Прежде всего потому, что Анатоль мне очень нравился, он был отличным парнем, в его обществе можно было ничего не бояться, а к тому же предстоял такой вечер!

В субботу утром я вымыла голову, погладила платье и, убедившись, что более или менее готова, предложила тетке Виктории:

– А может, вы тоже пойдете с нами на вечер? Стоило бы. Сегодня будет настоящий бал, не то что в столярной мастерской.

– Хорошо ли я тебя поняла? – Тетка была задета до глубины души. – Ты собираешься на вечер и приглашаешь меня?! Видно, у тебя действительно ералаш в голове. Ведь я нигде не бываю, как и подобает верной жене. Тебе бы следовало это заметить. Мой муж еще сражается. Что же касается тебя… ты разве забыла о том скандале? Пока все обошлось, это верно, но погоди еще. Здесь таких вещей не забывают, уж будь покойна. Сиди-ка лучше тихо, пока не попало.

– Категорически запрещаю! – закричала бабка. – Категорически! Не пожелала пойти на исповедь, так и на вечер не пойдешь. Опять что-нибудь выкинешь. С тебя нельзя ни на минуту спускать глаз.

– Бабушка, – попыталась я упросить ее, – ведь мне уже шестнадцать лет, война кончилась. Такие вечера, как этот, бывают в Кальварии раз в полвека. И хозяева идут, мы пойдем с ними. Пани Дрозд за мной присмотрит. Неужели вы лишите меня такого удовольствия?

Заступничество хозяйки на сей раз не помогло. Бабка как будто начала поддаваться, но тут вмешалась тетка Михася:

– С ума сойдешь с этой девчонкой! Где это видано, чтобы в таком возрасте по балам ходить? Она еще за прошлую танцульку не расквиталась. Моя дочь…

После этих речей бабка заартачилась.

Я убежала на чердак. Мне было горько и обидно. Конечно, я могла уйти без разрешения, ничего бы мне не сделали. Но это не принесло бы ни малейшего удовлетворения. Бабка с теткой были по натуре глупые и несправедливые. Надо же придумать такое издевательство! Они мне просто-напросто мстят. Я забилась в уголок за трубу и долго там сидела.

Взглянув случайно на крышу, я вспомнила, как из чердачного окошка оповестила весь свет о своем шестнадцатилетии. Было мне тогда невыносимо тяжко. Утром у колодца я сама себя поздравила. Подарила себе желтый цветочек, он еще лежал здесь, совсем высохший. Мне захотелось плакать. Но, услышав бабкин зов, я сдержала слезы и спустилась вниз. Бабка велела проводить тетку Михасю на станцию, а потом зайти в аптеку и в булочную.

Тетка пожелала, чтоб я подождала, пока тронется поезд. Едва я вышла со станции, как наткнулась на Петкевича. Он вежливо поклонился. Я видела, что ему очень хочется подойти, но недостает решимости. Я побежала во весь дух в булочную, а оттуда прямо к рынку. У дверей аптеки мое внимание привлек огромный плакат с большим красным крестом наверху. Это было объявление: требовались люди на работу. Сначала я ничего не поняла. Перечитала еще раз. Теперь все было ясно. В Нижней Силезии организуются пункты Красного Креста. Пункты эти будут обслуживать людей, возвращающихся из гитлеровских концлагерей, и новоселов, которые приедут осваивать западные земли. Жилье, питание и обмундирование гарантируются. Выдается бесплатный железнодорожный билет. И вдруг меня осенило. «Требования: хорошее здоровье и возраст не моложе восемнадцати лет, только и всего», – подумала я. Здоровье у меня лошадиное, лет, правда, немного не хватает, но выгляжу я, пожалуй, старше…

Я вошла в вербовочный пункт. Народу было немного. Несколько вопросов, кое-какие анкетные данные (документы не спрашивали). Дату рождения я изменила. Получилось столько лет, сколько требовалось.

Пять минут спустя у меня в кармане уже лежал железнодорожный билет и направление в Свидницу. Название города мне понравилось, оно было какое-то веселое.

«Теперь можно и не идти на вечер», – подумала я, входя в аптеку. Лекарство получила, но возвращаться домой не хотелось, и я побежала на станцию узнать, когда будет мой поезд.

Только бы поскорее уехать. У меня было четыреста злотых и вещей так немного, что они легко помещались в маленьком чемоданчике.

Я задумалась и не заметила, как нос к носу столкнулась с участницами той знаменитой прогулки по Кальварии. Они проследовали мимо с безразличным видом, молча. Смотрели куда-то в пространство или себе под ноги, одна только Бася глянула на меня с вызовом.

Я не могла сдержаться. Пусть думают, что я совсем спятила, – опомнятся, когда меня здесь не будет. И показала им язык…


Глава 2


Поезд тронулся. Я стояла у окна вагона и улыбалась, пока последние дома Кальварии не скрылись за поворотом. Села и сразу почувствовала усталость и растущее беспокойство, мучительное, как зубная боль. Не имело смысла прикидываться. Не перед кем было. Никто меня не видел. А на самом деле мне было страшно.

Я украдкой разглядывала попутчиков – доверия они не внушали. Все были поглощены своими заботами. Мне становилось все страшнее. Я боялась предстоящего путешествия, боялась этих людей. Может, лучше вернуться вечером из Кракова? Пожалуй, так и сделаю! Зачем только я затеяла эту поездку? Вернусь вечерним поездом. Приняв решение, я немного успокоилась. В Скавине мы надолго застряли.

– На краковской линии серьезная авария, – сообщил начальник поезда.

Кое-кто из пассажиров решил добираться до Кракова на попутных машинах, мне же спешить было некуда. Я осталась одна в купе. У меня было достаточно времени, чтобы обдумать свой шаг. Когда поезд наконец прибыл в Краков, все сомнения улетучились в шуме и сутолоке большого вокзала. Страх исчез без следа.

Поезда в сторону Вроцлава не пришлось долго дожидаться. Подали состав, и, прежде чем я успела опомниться, все места были заняты. Какой-то симпатичный железнодорожник помог мне забраться в вагон через окошко.

Меня прижали в угол купе, у самой двери. Проехали Катовице. На конечной станции, в Кротошине, я должна была сделать еще одну пересадку – на Вроцлав. Поезд неторопливо двигался вперед. Пассажиров, казалось, радовало уже то, что он не стоит на месте. Мы часто останавливались на маленьких, похожих друг на друга, почти всегда пустых и разрушенных станциях. Пейзаж ничем не отличался от нашего. Проехали угольный бассейн, дальше по обеим сторонам полотна потянулась беспредельная равнина. Кое-где рельсы так близко подходили к шоссе, что из окон вагона были отчетливо видны целые кладбища полусожженной и разбитой военной техники, сваленной в канавы. Ни следа гражданского населения. В деревнях и на дорогах ни души. Лишь иногда попадались группы военных.

Неужели весь мир выглядит так же? Колодцы. Грязь. Фруктовые деревья. Мальвы в саду. Здесь нет людей! Я одна в этом переполненном поезде. Нет… Одна на всем белом свете. Меня снова охватила паника.

Погода испортилась, все кругом помрачнело. Моросил мелкий дождичек, небо на горизонте подернулось плотной грязной мглой. В купе сидели несколько мужчин, не обращавших на меня никакого внимания. Они ехали в Легницу. Один из них, в пиджаке, перешитом из военного мундира, сказал:

– Немало я в жизни перенес. Доставалось иной раз крепко! Думал, теперь меня ничем не проймешь, годы не те. А тут, представьте, еду в эту Легницу, словно к невесте. Все меня отговаривали, а я сказал: западные земли – дело большое, кто этого не понимает, будет потом жалеть. Они принадлежат нам по праву. Как подумаю об этих «сверхчеловеках», о зверствах гитлеровцев, представлю себе их кичливые морды, сразу вспоминаю, что еду я в Легницу, и снова начинаю верить в справедливость.

– Не очень-то радуйся, не на пикник едешь, – вмешался другой, со шрамом на печальном лице. – Поначалу наверняка будет тяжко. Поляков там пока нет. Много еще воды утечет, прежде чем наши маловеры раскумекают, что к чему.

– Сказали, что на месте нам выдадут оружие, – заметил бывший солдат. – Раз так, может быть горячо. Там еще не один эсэсовец скрывается. Они ведь верили в Гитлера до последнего дня. Вкалывать придется здорово, увидите.

– Ты что? – возмутился самый старший. – Работы боишься? Ее только-то и будет вдоволь. Разве это плохо? И жилья будет достаточно. В Борку Фаленцком моя семья из двенадцати душ ютится в одной комнате с кухней, и нет никакой надежды на улучшение. А в Легнице я своей старухе обещал такую квартиру, о какой она всю жизнь мечтала: две комнаты с кухней и балконом.

А я о чем мечтала? Мне в тот момент казалось важнее всего иметь хоть какую-нибудь крышу над головой, чтобы еды хватало и чтобы никто на меня не кричал.

За три остановки до Кротошина объявили долгую стоянку. Занят путь. Темная и пустая станция мгновенно заполнилась народом. Все искали воду.

В неровном свете скрученных из газет факелов люди толпились у колодца, прогуливались, перекликались. Со временем беспокойная толпа угомонилась. Разговоры стихли. Только где-то в хвосте поезда затянули песню пьяные голоса. Стало совсем темно. Похолодало. Часть пассажиров вернулась в поезд. Станция постепенно замирала.

– О господи! На помощь! – Разорвавший тишину отчаянный женский вопль вновь всколыхнул толпу.

Поднялась суматоха. Прогремело несколько выстрелов. Потом началась шумная и жаркая дискуссия:

– К чему ей все это? Куда полезла? Я свою жену ни за что в такую поездку не отпустил бы. Не женское это дело, – возмущался кто-то в коридоре.

Я поглубже забилась в угол, укрылась с головой пальто. Я не знала толком, что произошло, но поняла, что женщину, взывавшую о помощи, все осуждают. Значит, и за меня никто не вступится.

Пронзительно засвистел встречный поезд. Наконец путь освободился. До Кротошина доехали быстро. Там пересадка. И надо хоть немножко поспать. Будь что будет, двум смертям не бывать, а одной не миновать! Пути назад уже нет!

– Подъезжаем к Вроцлаву, – сказал кто-то в купе. – Сейчас будет мост. Его еще не восстановили, придется пройтись пешком. А там до города рукой подать.

Первые сутки пути остались позади. Вчера в это самое время я выехала из Кальварии. А сегодня как будто и мир стал иным. Прекрасное летнее утро. Я во Вроцлаве. В дороге лишилась только часов. И, следуя правилу «слезами горю не поможешь», даже не плакала. Ничего не поделаешь. Раз уж начала самостоятельную жизнь по своей воле, буду вести себя как взрослая.

А дело было так. Я спокойно сидела в своем углу, когда в купе заглянул солдат. Ничего не подозревая, я с любопытством на него смотрела. Это был совсем молодой парень со вздернутым носом и чуть раскосыми голубыми глазами. «Если бы он улыбнулся, на щеках у него, вероятно, появились бы ямочки», – подумала я.

Не заходя в купе, солдат остановился в дверях, огляделся, посмотрел направо, потом налево и, наконец, произнес:

– Махнемся?

Я не поняла. Он протянул руку и прикоснулся пальцем к моим часам. Я испугалась и поглядела в отчаянии на своих попутчиков, надеясь получить поддержку. Увы, все отвернулись. На их помощь рассчитывать нечего. А парень спокойно повторил:

– Махнемся?

– Махнемся! – еле слышно прошептала я и расстегнула ремешок. Он взял часы, приложил к уху, убедился, что они идут, и не торопясь надел на руку. При этом он улыбнулся, и оказалось, что ямочки у него, действительно, были.

– Ага!.. – Он словно припомнил что-то, полез в карман и сунул мне какую-то блестящую вещицу. И ушел.

Я долго вертела в руках безделушку, не зная, что с ней делать. Это был браслет, густо усыпанный сверкающими камушками, очевидно серебряный и не имеющий никакой ценности.

– Покажите, – сказал кто-то из пассажиров, – может, я куплю.

Я быстро надела браслет на руку. «Не нуждаюсь в ваших одолжениях. Теперь уж ничего назад не вернешь. Пусть этот браслет останется со мной. Может, он принесет мне счастье».

Через мост перешло совсем немного пассажиров. Подошел маленький смешной паровозик с одним-единственным вагоном. Мы уселись и очень скоро приехали на вокзал.

Я в нерешительности остановилась на перроне. Несколько раз перечитала надпись: Вроцлав – Одра. Подождала чего-то, но так ничего и не дождалась. Медленно спустилась в туннель и вышла на площадь. Вокзал остался в стороне. Я огляделась. Вокруг никого не было. Что случилось с людьми? Куда они вдруг подевались?

Я встревожилась и решила вернуться на вокзал – там хоть кто-нибудь да есть.

Перед главным зданием вокзала под большой вывеской, на которой крупными буквами значилось: Справочная, а помельче – Auskunft, сидел в массивном кожаном кресле пожилой, совершенно седой железнодорожник. Его вытянутые ноги в черных ботинках покоились на обитой кожей табуреточке. Перед ним стоял столик, и не какой-нибудь обыкновенный, а весь позолоченный, на тоненьких гнутых ножках – прямо музейный экспонат.

Паровоза уже не было. Ничто не нарушало мертвой тишины. Казалось, весь мир погрузился в глубокий сон. Я слышала лишь отзвук своих шагов и учащенное биение сердца. Железнодорожник поднял голову. У него было симпатичное, добродушное лицо, открытый взгляд выцветших голубых глаз.

– Вы откуда взялись, барышня? – спросил он, и, пошарив рукой за креслом, подал мне табурет. – Садитесь.

Я послушно села.

– Здравствуйте. Я приехала из Кальварии. Хорошо, что вы здесь. Я боялась, что тут совсем нет людей.

– Как это нет? Люди есть, только город так велик, что их и не видать. А вы-то зачем сюда приехали? На работу или к родным? – расспрашивал старик с видом человека, которого устроит любой ответ.

– Я здесь проездом. Еду в Свидницу.

– В Свидницу? – повторил он. – Ну, тогда у вас еще много времени. В шестьдесят шесть играете? А то сидишь тут целыми днями, скучновато…

– Мне бы очень хотелось побыстрее отправиться дальше. Скажите, когда уходит поезд на Свидницу, а если еще останется время, я сыграю с вами в карты.

– Скажу, отчего ж не сказать. Справочная все знает: где продают хлеб, где есть питьевая вода. И где можно переночевать. А что касается поезда, то… пожалуй, одному богу известно, когда он пойдет. Пока еще поезда не ходят.

– Как, вообще не ходят?

– Да. И вообще и в частности. Этот город фрицы так защищали, что камня на камне не осталось. И когда все наладят – неизвестно, работы здесь чертова уйма. Дело ясное. Нет поездов, и все тут. А мне велели сидеть, вот я и сижу. Грею на солнышке старые кости и думаю: экая жалость, что моя старуха не видит. Я всегда ей говорил: летом справочная должна располагаться на солнышке. Я уже тридцать лет по этой части работаю.

– Что же делать? Мне надо в Свидницу.

– Может, хотите подъехать на попутной машине? Вчера я разговаривал с одним человеком, который за один день успел съездить в Легницу и вернуться. Да и во Вроцлаве можно остаться. И здесь люди живут, – старик поудобнее устроился в кресле. – Я, например, на Вроцлав не жалуюсь.

– Нельзя мне здесь остаться. Это очень важно, понимаете?

Железнодорожник ответил не сразу. Он долго рылся в портфеле, прислоненном к креслу, наконец вытащил большую карту и освободил для нее место на столике.

– Понимаю, разве я молодым не был? Сейчас поглядим, где эта земля обетованная находится.

Мы склонились над картой.

– Вот по этой дороге доберетесь до автострады, – показал он. – Тут порядком будет, больше десяти километров.

– Не беда, я люблю ходить пешком, – сказала я, чтобы подбодрить себя. – Ноги у меня здоровые, а вещей мало.

– Подождите, скоро привезут обед. Может, они подкинут вас до шоссе. В городе среди развалин ничего не стоит заблудиться. А пока суд да дело – сыграем в шестьдесят шесть.

Играли мы битый час.

Железнодорожник все время выигрывал – раз уж ему этого хотелось… – и радовался от души. А я была рада, что не одна в этом огромном пустом городе.

Старик великодушно поделился со мной обедом. Я с удовольствием поела наваристого супа и галушек с мясом. И вдруг почувствовала, что должна немедленно уйти, иначе разревусь и останусь. И у меня не хватит сил и мужества продолжать путь.

Напутствуемая самыми искренними пожеланиями старого железнодорожника, я отправилась дальше. По обеим сторонам дороги высились мрачные, изрешеченные снарядами здания, похожие на испорченные, почерневшие от старости зубы. Пулеметные очереди изукрасили их странными и таинственными узорами. Окна повсюду наглухо забиты досками. Пусто, как во время воздушного налета. Лишь изредка торопливо перебежит улицу одинокий прохожий. Воздух густел, усиливался сладковатый и едкий запах гари. Догорали целые кварталы. У меня першило в горле. Из заваленных подвалов тянулись тонкие струйки дыма, которые не тревожило ни единое дуновение ветерка. Зловоние усиливалось. Я ускорила шаг. Потом пустилась бегом. И бежала до тех пор, пока не выбралась на свободное от развалин пространство. Вот, наконец, и мост. Я поставила чемодан на землю, облокотилась на перила и долго смотрела на спокойные воды реки.

Как приятно дышать свежим воздухом! Широкая величественная река привольно и весело несла свои воды, снисходительно не замечая того, что творилось вокруг.

– Kommen Sie her![7 - Подойдите сюда (нем.).]

От резкого окрика я вздрогнула, отпрянула от перил и обернулась. Не далее чем в трех шагах от меня стояли двое молодых людей с велосипедами. Оба были в зеленых, совсем новых комбинезонах. У одного на плече висел автомат.

– Ausweis! – крикнул второй. – Sind Sie Deutsche?[8 - Удостоверение личности. Вы немка? (нем.).]

– Ich bin Polen,[9 - Я полька (нем.).] – машинально ответила я по-немецки, не двигаясь с места.

– Вы полька?! Чего же прямо не сказали? – рассмеялся один.

– А мы из милиции. Сразу не разберешь, с кем имеешь дело.

Мы пошли вместе. Мой чемодан ехал теперь на велосипеде. Я приободрилась. Милиционеры патрулировали на улицах. Они предложили проводить меня. Узнав, что еду дальше, на запад, очень удивились, принялись уговаривать, чтобы я осталась. Я сказала, что меня направили в Свидницу.

– Раз выдали направление в Свидницу, значит, там нужны люди, – серьезно сказал один. – Ясное дело, надо ехать.

Мы шли среди моря развалин по недавно протоптанной тропинке. Жар усиливался, лениво подымающийся кверху дым все сильнее ел глаза. Молодые люди проводили меня до перекрестка, где сворачивали идущие на Свидницу машины. Мы немного подождали. Вскоре подъехала целая колонна грузовиков. Они искали дорогу на Еленю-Гуру и охотно захватили меня с собой.

– Спасибо, буду всегда вспоминать вас добрым словом. Если б не вы, я умерла бы со страху в этих развалинах. Будете в Свиднице – заходите. Я еду в Красный Крест. Зовут меня Катажина.

Я залезла в кузов. Мне все еще было не по себе. Казалось, даже пыльник пахнет мертвечиной и дымом. Я его сняла. Вереница грузовиков мчалась по разбитой асфальтовой дороге в облаке пыли, окутывавшей их, словно дымовая завеса.

– Кому в Свидницу, вылезайте! – вдруг объявил шофер.

– До свидания. Спасибо! – крикнула я в сторону кабины.

Колонна машин тронулась. Я немного постояла на тротуаре. Грузовики скрылись за поворотом. На другой стороне улицы стояли несколько парней. Они, как по команде, уставились на меня, потом один подошел поближе. У него было длинное, невыразительное лицо, замшевые туфли на пробковой подошве и длиннющий грубошерстный пиджак. Круто завитые волосы не придавали ему особой прелести.

– Вы кого-нибудь ищете? Может быть, меня? – развязно спросил он.

– Никого не ищу, – отрезала я, решительно подхватила чемодан и пошла вперед.

Торопливо перейдя площадь, на которой возвышалась громада костела, я свернула в узкую улочку. Меня окружили прелестные средневековые особнячки с резными карнизами и узкими подворотнями. Все окна были целы, а во многих виднелись даже занавески и цветы. Движение делалось все оживленнее. Я дошла до рынка и остановилась. Здесь войны как будто и не было.

Из улицы, по которой я шла, лихо выкатилась нарядная свежевыкрашенная двуколка, запряженная парой вороных. Чуть подальше, в глубине рынка, стояли машины. Запах свежего хлеба из пекарни напомнил о том, что я голодна. Я пошла дальше. Магазины открыты, в парикмахерской все кресла заняты.

«Этот город живет праздничной и веселой жизнью, – подумала я. – Не то что Вроцлав – смрадное море дымящихся развалин». Как в любом нормальном городке под вечер, на рыночной площади было много народу. Я спросила, как пройти к Красному Кресту.

– С рынка сверните вон в ту улочку, это недалеко, самое большее каких-нибудь двести метров.

Из открытых окон ресторанчика доносились оживленные голоса и душещипательные звуки танго: «Первый поцелуй, робкий поцелуй…», и кто-то из прохожих подхватил незатейливую мелодию.

В конце улицы стоял большой четырехэтажный дом. На фронтоне красным по белому было крупно написано: ПОЛЬСКИЙ КРАСНЫЙ КРЕСТ.

«Вот я и на месте», – подумала я и почувствовала, как от волнения и страха подкатывает к горлу комок.


Вот уже четыре дня я в Свиднице. В Красном Кресте меня встретили очень приветливо. Все мне старались что-нибудь показать, чем-то помочь. Вчера впервые в жизни правила лошадьми. Заведующий сказал, что у меня явные способности – еще несколько дней, и я стану заправским возчиком.

Получила полное содержание и обставленную комнату. Завтра выдадут обмундирование и оружие.

Позавчера вечером я неожиданно разбогатела. Один парень, который работал старшим санитаром, после ужина предложил мне отправиться с ним и тремя его приятелями на «промысел». Я понятия не имела, что это значит.

Меня привели в какой-то пустой дом. Чего там только не было – начиная от швейных машин и кончая продуктами. Видимо, покидали дом в спешке – я обнаружила даже очищенную, совершенно почерневшую картошку. Ребята сказали:

– Бери все, что хочешь.

Мне попался довольно объемистый полотняный мешочек с серебряными столовыми приборами. Я взяла его, несколько мотков шерсти, постельное белье и полотенца. Да уходя, захватила хорошенькую фарфоровую собачку. Вот и все. Больше ничего брать не стала, и без того казалось, что пожадничала.

Представляю, как бы здесь поживилась моя бабка. Уж она бы ничего не пропустила. Утром я продемонстрировала сослуживцам свою добычу. Я думала, они придут в восхищение, а меня подняли на смех – мол, слишком мало взяла.

Ужинаем мы вместе, всем коллективом. Завтракает же и обедает каждый отдельно, когда выдается свободная минутка. Работы, действительно, очень много. Отдыхаем только после ужина – танцуем под патефон; очень все это здорово.

Сбылись мои мечты: я нахожусь среди симпатичных людей, никто на меня не кричит. Кажется, меня полюбили, и они мне нравятся. Все, что велят, я стараюсь выполнять быстро и хорошо, упрекнуть меня не в чем. Я чувствую себя свободной.

Как-то, получив очередное поручение от заведующего, я сказала:

– Будет сделано. Спасибо.

– Погоди-ка, Катажина, – остановил он меня. – Ты рвешься к работе, как никто, и вдобавок благодаришь. Скажи, за что?

– Сейчас скажу. Весь последний год я прожила у бабки в Кальварии. И никогда не сидела сложа руки. Но бабка постоянно твердила, что я лентяйка, и без конца меня понукала. А здесь никто на меня не кричит. Здесь я готова работать день и ночь.

Он понял.

Малость досаждают мне мужчины – уж очень легко в этой Свиднице влюбляются. Им невдомек, что такому счастливому человеку, как я, думать не хочется о флирте или о замужестве.

Заведующий смеется: не зарекайся, мол, но хвалит меня за самостоятельность. Я не позволяю морочить себе голову, работаю и наслаждаюсь жизнью.

У меня настоящая собственная квартира! Да еще какая! Первая собственная квартира! Такое бывает только раз в жизни! Это прекрасно и непостижимо!

Заведующий Мацеевский поселился на первом этаже, кто хотел – мог занимать остальные.

Я расположилась на втором этаже. Восемь комнат, кухня, выложенная до потолка кафелем, две ванные.

Я, конечно, там не ночую, да и днем почти не бываю – некогда. Только время от времени забегу на минутку, прогуляюсь по комнатам. Все они обставлены. В трех комнатах паркет застлан великолепными коврами. Есть у меня и картины, и фарфор. Одним словом, дворец.

Вчера я впервые надела форму. Она голубовато-стальная, похожа на летную. Я затянула ремень, пристегнула кобуру с пистолетом и… долго не могла решиться выйти из комнаты. Мне казалось, все сразу поймут, что форма новая. Я даже подумывала, не помять ли мне ее немного или почистить ею ботинки, как это делал до войны со своими гимназическими фуражками Михал. Но, в конце концов, мне стало жаль форму, и я вышла на улицу в такой, какой она была, – с иголочки. На работе я получила полное одобрение: и фигура у меня для этой формы подходящая, и сидит она на мне как влитая, а уж с пистолетом вид получается прямо-таки воинственный. У этого пистолета очень красивое название: парабеллум.

Кругом масса людей, причем очень интересных. Вчера я узнала много нового. Был у нас Янковский. Он организует в Свиднице комитет ППР, то есть Польской рабочей партии. Эта партия возникла в годы оккупации. Программа у них замечательная. В частности, они хотят, чтобы восторжествовала справедливость, стремятся уничтожить эксплуатацию человека человеком. Есть и другие партии: ППС, ПСЛ и СД.[10 - ППС – Польская социалистическая партия; ПСЛ – Польская крестьянская партия; СД – Демократическая партия.] Из них ППР – наиболее радикальная и самая справедливая.

Янковский вступил в партию во время войны, воевал в партизанском отряде, а теперь приехал в Свидницу. Живет он пока в специальном партийном доме, который охраняет часовой. Без часового не обойдешься – случается, на членов ППР устраивают покушения. Янковский очень знающий человек. Ко мне он относится доброжелательно, называет «товарищ». Я сначала смущалась, но потом решила, что ничего плохого в этом нет. Через отделение Красного Креста, словно через большой перевалочный пункт, проходят разные люди: главным образом больные, возвращающиеся из лагерей. Часть из них, наиболее слабые, задерживаются у нас надолго, другие, отдохнув несколько дней, отправляются дальше. Приходят не только поляки, но и иностранцы разных национальностей и вероисповеданий. Молодые и старые. Представители самых разных профессий. Особую группу составляют переселенцы, приезжающие сюда на постоянное жительство. Эти, быстро уладив формальности, перебираются в отведенные им квартиры или дома. Медицинский персонал, состоящий преимущественно из врачей – бывших узников гитлеровских лагерей, под стать пациентам, многоязычен. В случае необходимости нам помогают советские врачи из стоящей в Свиднице воинской части. Главный врач, поляк, объяснял мне:

– Из лагерей все возвращаются больными. После таких испытаний это вполне понятно. У некоторых останутся комплексы до конца дней. У многих возвращение к нормальной жизни вызывает нервный шок.

Наши пациенты часто с жадностью набрасывались на еду, а это было очень опасно, особенно после длительного недоедания. Я наблюдала за такими людьми. Они не всегда сознавали, что серьезно больны. Некоторые впадали в апатию, сами не могли понять, чего хотят. На вопросы о дальнейших своих планах обычно не отвечали. Другие, стараясь наверстать потерянное в лагерях время, отказывались соблюдать режим, и сестрам с превеликим трудом удавалось удерживать их в постелях. Во всем этом следовало как-то разобраться. Я старалась каждому помочь, доставить хотя бы маленькую радость.

Однажды я целое утро пробегала в поисках польской газеты. Газеты привозили из Кракова или Познани, и к нам только время от времени попадали разрозненные экземпляры. Но в тот день ни у кого газеты не было.

– В чем дело, Катажина? – спросил заведующий. – Ты так ищешь эту газету, словно от нее зависит, по крайней мере, человеческая жизнь.

– Вот именно зависит. Пожалуйста, не смейтесь. – Я вспылила. – Тут одна женщина из пятой палаты не верит, что война кончилась. Все твердит, что это ей только снится. Когда ее будили, чтобы покормить, она приложила палец к губам и сказала: «Тише, я не хочу просыпаться». Сидит на постели, ловит руками воздух и ничего не ест. Вот я и подумала: если положить ей на кровать газету, то, может, она невольно ее заметит и начнет читать. Понимаете?

– Ясно. Раз так, позвони в комитет ППР. У них наверняка есть газеты, – посоветовал заведующий. – Они тебе дадут.

С нашим заведующим всегда можно договориться. У него самого большое несчастье – у дочери тяжелая болезнь сердца. Она лежала у нас в изоляторе. Мацеевский заботливо ухаживал за ней и в то же время прекрасно справлялся с работой. Пожалуй, он, как никто другой, разбирался во всех наших сложностях.

В тот же день к вечеру меня разыскала медсестра. Схватив меня за руку, она торжествующе воскликнула:

– Больная из пятой читает! Слышишь? Читает!


– Ну как успехи, Катажина? Достала что-нибудь хорошее? – этот вопрос повторялся ежедневно.

Сестре-хозяйке всегда полагалось подробно рассказывать, что, где и почем куплено. Хотя прочный курс еще не установился и цены постоянно менялись, она всегда требовала полного отчета.

Сестра-хозяйка была очень важной фигурой в Красном Кресте. Это она присматривала за кухней, и прежде всего благодаря ей больные так быстро становились на ноги. Готовила она превосходно. Удивительное дело, на кухне работали одни только немки и прекрасно ее понимали. Переводчика не требовалось, работа шла как по маслу.

Была наша хозяюшка сложения богатырского и весила сто двадцать килограммов. В низенькой кухне она едва не задевала головой потолок. Ребята ее побаивались и только на приличном расстоянии осмеливались отпускать на ее счет шуточки.

– Не миновать беды с нашей хозяюшкой. Того и гляди головой потолок прошибет. А сережки свои она бы лучше какому-нибудь велосипедисту подарила – отличные выйдут колеса.

Серьги хозяюшка и в самом деле носила гигантские. Но при своих огромных размерах была она человеком мягким и добродушным. А двигалась так быстро и изящно, будто полнота нисколечко ей не мешала.

– А яйца откуда? Почем брала?

– Купила совершенно случайно. Ездила-то я за хлебом и яблоками. Управилась быстро – булочник уже меня дожидался. И захотелось мне проехать еще несколько километров по дороге на Валим. Ужасно интересно, что тебя ждет за поворотом. И тут я впервые в жизни увидела такую огромную птицеферму. Там уже обосновались поляки. Они сказали, что охотно будут продавать нам свежие яйца. Для начала я купила все, что у них нашлось. И кур купила, да некуда было положить – съезжу за ними завтра. Хозяева очень милые люди, по фамилии Ковалик. Как и моя знакомая портниха из Кальварии. Приглашали в гости.

– Молодец! Видно, что знаешь толк в хозяйстве. Разве можно сравнить свежие яйца с яичным порошком, который мы получаем в ЮНРРА![11 - ЮНРРА – Администрация помощи и восстановления при Организации Объединенных Наций.] Теперь я порошок буду пускать только в тесто. Люблю готовить, когда есть все, что полагается.

По вторникам я обычно ездила к мяснику за говядиной. Лошадьми я правила сама, чем страшно гордилась. Ребята смеялись:

– Ну, ты растешь на глазах! Уже стала заправским возчиком!

– Смейтесь, смейтесь. Неизвестно еще, что в жизни может пригодиться, – отмахивалась я.

В тот вторник, быстро сделав покупки, я залезла в повозку, но лошади, как я их ни понукала, не желали трогаться с места. «По кучерской части у меня еще не все в ажуре, – подумала я. – Хорошо, что ребята не видят».

Так я сидела, безуспешно дергая поводья, и тут к повозке подбежал какой-то человек с чемоданчиком.

– Помочь? – предложил он.

Я кивнула. Он ловко вскочил на повозку, взял у меня поводья, дернул разок, и лошади послушно попятились назад.

С виду человек этот был похож на горожанина, лицо интеллигентное, а с лошадьми справился превосходно.

– Вы случайно не в Свидницу? Подвезете меня?

– Пожалуйста, – ответила я.

Мы поехали. Я украдкой наблюдала за своим спутником. Он, казалось, был чем-то сильно озабочен.

Когда мы в молчании подъезжали к первым домам предместья, из-за деревьев вышли два милиционера. Один, подняв руку, крикнул:

– Остановитесь!

Я послушно дернула поводья. Лошади стали.

– Проверка документов. Ваши документы, гражданин!

Мой пассажир сунул руку в карман кожаной куртки и молниеносным движением выхватил пистолет. Раздался выстрел… еще один… Милиционер, что стоял поближе, пошатнулся и упал.

Я замерла от ужаса, а напуганные пальбой лошади пустились в галоп. Только от быстрой езды я пришла в себя и лихорадочно соображала, как бы остановить лошадей. Тем временем мы въехали в город.

Что делать? Как поступают в подобных ситуациях? Я изо всех сил дернула ручку тормоза. Лошади замедлили бег. Незнакомец соскочил с повозки и скрылся в одном из домов, мимо которых мы проезжали. Теперь я уже знала, как должна поступить. В комендатуру МО[12 - МО – гражданская милиция.] – и как можно быстрее!

«Скорая помощь» привезла обоих милиционеров, один был тяжело ранен. Его отправили в больницу. Требовалось срочно оперировать простреленное легкое, а в Красном Кресте не было операционной. Второму милиционеру только сделали перевязку.

Поздним вечером меня снова вызвали в повятовую[13 - Повят – административная единица территориального деления Польши, соответствующая району.] комендатуру МО и отвели в полуподвальное помещение, где на столе лежало прикрытое простыней тело.

Когда открыли лицо, я без труда узнала незнакомца, стрелявшего в милиционеров.

Сопровождавший меня дежурный офицер запер комнату на замок и сказал:

– Сам себя шлепнул. Вечером опять наткнулся на патруль и, когда потребовали документы, выстрелил. У него оставался только один патрон.

Для меня все это было непостижимо.

– Как же так? – спросила я у заведующего. – Война благополучно закончилась, началась мирная жизнь, а люди, вместо того чтобы радоваться свободе, без толку палят друг в друга. А ведь Свидница такой гостеприимный и веселый городок. Дел столько, что всем хватит… Почему же они так?

Мацеевский только пожал плечами.

Один наш новый сотрудник уговаривал меня:

– Послушайся доброго совета. От всех напастей нет средства лучше водки. Выпей рюмочку, сразу полегчает. Жизнь – штука непростая. Сколько людей зазря погибло и сколько еще погибнет…

Я через силу выпила рюмку. Этот человек мне не нравился, все-то он знал лучше других. И заведующий его недолюбливал.

– Слишком покладист и обходителен, – говорил он. – Даже волосы противные – реденькие, словно прилизанные… Одно слово – слизняк.

Так это прозвище Слизняк к нему и пристало. Пепеэровец Янковский понимал происходящее по-своему:

– Видите ли, товарищ, борьба продолжается. Кое-кому все новое, все наше ненавистно. Много есть негодяев, которые ничем не брезгуют. Им все равно, чувствуют, что проиграли, и даже перед убийством не останавливаются. А еще больше людей введено в заблуждение. Тот, что стрелял в милиционеров, наверно, обыкновенный бандит, мало ли теперь таких…

– Гляди, Катажина, Янковский тебя не только агитирует, он тебя в партию готовит, – посмеивался заведующий.

– Ну и что ж! Он правду говорит, и я ему верю. Да и вас он частенько убеждал, сама слыхала. И не я одна так считаю. Главный врач вчера сказал, что Янковский все видит иначе, чем мы, что он прозорливее нас всех.

Я написала в Кальварию несколько писем. Одно – с обратным адресом – бабке: может, мама пришлет весточку из Львова, и три длинных послания хозяйке. Но в ответ не получила ни слова. Однажды я встретила на улице начальника почты.

– Как вы думаете, – спросила я, – письма из Свидницы уже отправлены?

– Я не думаю, а знаю точно: мы ежедневно отправляем почту, – ответил он с серьезным видом. – Но идут письма через Ниссу, Катовице и далее, а на это требуется время.

Начальник почты появился в Свиднице как один из пациентов Красного Креста. Он принадлежал к самым апатичным больным. Лечение затягивалось до бесконечности, и врачи уже начали беспокоиться. Однажды его навестил Мацеевский.

– В Свиднице отличное почтовое отделение, – сказал заведующий, – но все еще не работает. Ищут специалиста.

Этих брошенных якобы мимоходом слов оказалось достаточно, чтобы поставить человека на ноги. Он принялся за работу и вот теперь, здоровый, загоревший, шагает по улице.

По его мнению, не было в Свиднице здания лучше почты.

Стоило кому-нибудь заикнуться, что, мол, видел красивый дом, как мы немедленно хором перебивали:

– В Свиднице нет дома красивее почты.


Очередная группа больных уехала во Вроцлав. Прощаясь с нами, они от всей души благодарили за внимание и заботливый уход. Обещали писать.

Один старик особенно расчувствовался. Поцеловав меня в лоб, он сказал:

– У вас здесь полно проходимцев. Берегите ее. Это не девушка, а чистое золото.

– Поглядите, как бедняга расклеился, – смеялся заведующий. – Видишь, Катажина, ты можешь несколькими цветочками подкупить человека.

– Скажете тоже, пан заведующий! Их ведь никто не навещал, пока они у нас лежали, вот я и подумала, что, наверно, им очень тоскливо. А тут случайно набрела на огромный сад. Вошла, объяснила хозяину-немцу, для кого мне нужны цветы. Он сразу меня понял. Срезал розы и все повторял: «Naturlich».[14 - Конечно (нем.).] И мы с хозяюшкой их разделили, чтобы каждому больному достался букетик. Вот и все.

Жизнь постепенно входила в свою колею. После царившей в первые недели неразберихи у меня появились определенные обязанности. Я стала снабженцем. Но мне этого было мало. Я предлагала свою помощь везде, где это не могло показаться навязчивым. Сестры знали, что всегда могут на меня рассчитывать. Я научилась разбираться в лекарствах, а потом – делать перевязки и уколы.

Поток возвращающихся из лагерей редел. Услугами Красного Креста пользовались преимущественно новоселы.

В конце августа всех сотрудников созвали на очередное совещание. Мы узнали, что предстоит серьезная реорганизация.

– Дорогие мои, наша работа носила характер экстренной помощи, – сказал заведующий. – А жизнь постепенно нормализуется, и нам становятся нужны квалифицированные кадры. Сейчас эта проблема встала особенно остро, поскольку району Свидницы грозит эпидемия тифа. Врачебный персонал перейдет в больницы, вспомогательный – в срочном порядке пройдет курс переподготовки. Все, кого переведут в больницы, помните: Красный Крест навсегда останется для вас родным домом. А тиф болезнь грозная. Я рассчитываю на вас.

Все были удручены. Не хотелось примириться с мыслью, что теперь, после войны, когда наконец человеческая жизнь приобрела какую-то цену, надвинулась угроза эпидемии!

К сожалению, это была правда. Изо дня в день приходили все более тревожные вести. Количество заболевших росло в геометрической прогрессии. Посыпались требования из больниц:

– Нужна ваша помощь, присылайте врачей – больных с каждой минутой становится все больше.

Сотрудники разъезжались: кто в Валбжих, кто в Свебодзицы. Я раздумывала, как поступить.

– Ты здесь нужнее, чем там. Надо же добывать лекарства и продовольствие, а ты на это мастер, – решил заведующий.

Я послушалась. Нас осталось всего несколько человек. Все приуныли. Ужинали мы по-прежнему вместе. Старались не подавать виду, пробовали шутить, но все это было уже не то, что прежде.

Вечерами я теперь подолгу задерживалась в дежурке «Скорой помощи».

Однажды выдался на редкость спокойный вечер. Ни одного телефонного звонка. Мы играли в «слова», дежурный врач то и дело выигрывал. Вдруг зазвонил телефон. Врач принял вызов сам.

– Ясно. Несчастный случай в комитете ППР.

Шофер уже мчался к машине. Врач торопливо схватил чемоданчик и выбежал вслед за ним. Уехали. В дежурке остались фельдшер, медсестра и я.

Немного погодя снова зазвонил телефон. На этот раз трубку взяла я. Звонил наш санитар:

– Сообщите в больницу. Серьезный случай, шесть человек тяжело ранены. Фельдшер пусть останется, а ты бери запасную сумку с бинтами и немедленно приезжай вместе с сестрой.

– Будет сделано, – ответила я и, уже собираясь положить трубку, услыхала: – Ты слушаешь? Скажи фельдшеру, пусть позвонит в МО и УБ.[15 - УБ – управление безопасности.] Мы тут одни с ранеными, больше никого нет. Неизвестно, что случилось.


– Я здесь не останусь, пан заведующий. Не смогу я жить в этом городе.

– Успокойся, вот платок, вытри слезы. Не нужно плакать. Слышишь? Слезы уже никому не помогут. Хочешь ехать – поезжай. Только почему так получается: то тебе Свидница нравилась, а теперь ты и дня здесь оставаться не можешь?

– Теперь мне каждый прохожий кажется преступником. И что им нужно было от Янковского? Чем он им мешал? Беден был, как церковная мышь, ходил в потертом пиджачке, о себе совсем не заботился. Хотел только, чтобы людям было хорошо. Я этой картины никогда не забуду! И еще я решила: как разузнаю все о партии, попрошу, чтоб меня приняли. Да, обязательно вступлю в партию.

Я никак не могла успокоиться. Едва закрою глаза, вижу эту страшную комнату, недвижимые окровавленные тела. И все слышу одни и те же слова:

– Это была лишь автоматная очередь!

Всего одна очередь, а они мертвы. Одного, может быть, удастся спасти, хотя он до сих пор не пришел в сознание. Ему беспрестанно переливают кровь. Но надежда пока слабая. Янковский сидел за столом, опустив голову. Казалось, он спит. А он был мертв.

Милиция оцепила здание, но никого не обнаружили. Пока еще никто не мог сказать, как и когда это произошло. Часового нашли с проломленным черепом во дворе.

Через три дня состоялись торжественные похороны. В них участвовали все жители Свидницы. Я не пошла. Не хотела, чтобы видели меня плачущей.

Может, мимо меня только что прошел тот, кто совершил преступление? Как можно работать и смеяться, если убийцы где-то среди нас? Все сказанное когда-то Янковским приобретало теперь иной смысл. Классовая борьба. Реакция. Для меня это уже были не просто фразы. Я начала кое-что понимать. Когда Янковский говорил о врагах, я не верила. Теперь я убедилась, что он был прав.

Остановившись на пороге, я окинула взглядом комнату, подолгу задерживаясь на каждом отдельном предмете. Все это мне нравилось. Мне было хорошо здесь.

– Я готова. До свидания, пан заведующий. Надеюсь, вы будете навещать меня в Свебодзицах.

– Помни, Катажина, мы к тебе очень привязались. Если только…

– Я не вернусь. Уж видно, мне на роду написано – никогда никуда не возвращаться… А о Свиднице я сохраню самые лучшие воспоминания. Если б не эта трагедия…

– Только не реви. Подозреваю, что Янковский тебе нравился. Столько молодых ребят по тебе вздыхало, а тут вдруг он?

– Вы же знаете, там было совсем другое. Он относился ко мне по-дружески, всегда находил для меня время. Однажды он сказал: «Ты не проходишь по жизни равнодушно. Надо всем задумываешься. Такие, как ты, будут решать судьбу нашей страны. Мы устали, а работы хватит еще на много лет». И вот, как видите, он работать больше не будет. Обрел вечный покой.

Я еще забежала проститься с хозяюшкой. Мы с ней обе, не стесняясь, всплакнули.

– Покидаешь меня, малышка? Что ж поделаешь! Я тоже зимовать в Свиднице не собираюсь. Поеду в центральную Польшу. Ухаживать уже и сейчас почти не за кем, «промышлять» тоже скоро нечем будет, так ради чего здесь торчать? Обязательно запиши адрес моей сестры. Она всегда знает, где меня искать. Если тебе когда-нибудь придется туго, не раздумывай, вали прямо ко мне.

Я устала и мечтала только о том, чтобы поскорее кончились эти прощальные церемонии. Мне преподнесли много подарков: заведующий – кожаную куртку, хозяюшка – шелк на платье, а ребята – огромную коробку с перчатками.

– Получай перчатки. Тут их навалом – для внучек хватит.

– Спасибо, большое вам всем спасибо, – повторяла я, уже сидя в машине.

Шофер принадлежал к числу людей, истово относящихся к своей профессии. За рулем он был сосредоточен и уверен в себе, к пешеходам и другим водителям относился с пренебрежением.

– Глядеть тошно, как эта орава мотается по шоссе. Где у них глаза? Где у них соображение, я знаю, только вслух говорить не хочется. Едва разберется такой сопляк, где коробка скоростей, а где муфта, как пожалуйста – он уже за баранкой. И давай газу… Самой малости им недостает: винтика. Причем в башке.

Монологу, начатому в момент отъезда и прерываемому лишь сообщениями об угрожающем состоянии мотора, не было конца. Я молчала. Покосившись на меня, шофер затянул новую песню:

– Удивляюсь я тебе. Могла ведь в Свиднице пожить. И зачем тебя в Свебодзицы понесло? На тот свет торопишься? Тифом заболеть нетрудно, а там пиши пропало.

– Я не заражусь. Мне же сделали прививку. Впрочем, у меня не было выбора. Между Свидницей и Свебодзицами особой разницы нет. В Свиднице я оставаться не могла, куда ж еще податься? Опять в неизвестность? Так уж лучше в Свебодзицы, по крайней мере, я знаю, что там и как. А опасность по всему району одинаковая.

У перекрестка нам преградил путь милиционер. Водитель с профессиональным неудовольствием остановил машину.

– Ты представить себе не можешь, до чего мне эти фокусы на нервы действуют. С виду вроде милиционер, а там черт его разберет – может, бандит переодетый. Я всегда так делаю: левой рукой документы подаю, а правую держу в кармане. Предохранитель у меня на всякий случай спущен. Одно движение – и голубчик готов, как пить дать.

Впереди замаячили какие-то фабричные строения, за ними ряды домиков, крытых красной черепицей. А чуть подальше целый зеленый массив – наверно, парк.

– Вот мы и в Свебодзицах. Я, когда бы сюда ни приехал, обязательно захожу в пивную. Отличное у них пиво. Дьявольски крепкое. Две кружки – и человек на взводе. Сегодня я могу себе это позволить, обратно мне ехать только завтра.

Машина свернула вправо, и я еще издалека увидала знакомую надпись: КРАСНЫЙ КРЕСТ.

– Привет, Катажина! – закричал кто-то из окошка высокого первого этажа. – Приехала все-таки. Нам звонили из Свидницы. Заведующий сказал, что ты приезжаешь, а я решил – это розыгрыш. Вот здорово, что ты к нам перебралась, веселее будет.

– Ты здесь, Витек? – удивилась я. – А я думала, ты в Сольцах.

– Был там. А во вторник нас сюда привезли, здесь работы будет побольше. Но пока спокойней, чем было в Свиднице.

Про Витека, кроме имени и фамилии, которые он сообщил неохотно и неуверенно, никто ничего не знал. Как-то еще в Свиднице Мацеевский спросил прямо:

– Объясни, почему ты напускаешь на себя какую-то таинственность? Может, что-нибудь скрываешь?

Витек сразу сник, съежился. И лишь немного погодя смущенно пробормотал:

– Что я, один такой? У любого что-нибудь найдется. Но ведь я стараюсь, верно?

С виду ему можно было дать не больше двадцати лет. Спортивная фигура, волосы ежиком. В лице что-то детское, и глаза большие, честные. Такой должен быть хорошим товарищем.

Витек помог шоферу выгрузить мой багаж и посоветовал сразу выбрать себе жилье. Долго искать не пришлось. В соседнем доме было несколько свободных, полностью обставленных квартир.

Один ковер оказался великоват для новой квартиры, но Витек помог мне его расстелить.

– Пускай проветривается, иначе моль съест. Буду его подворачивать то с одной стороны, то с другой.

– Нравится тебе квартира? – спросил Витек.

– Нравится. Но меньше, чем свидницкая, хотя я там даже ни разу не переночевала. Да и эта хороша, я наверняка скоро привыкну.

В дверь заглянул красивый блондин, как оказалось, мой новый начальник.

– Мариан, – коротко представился он. И добавил: – Сегодня отдыхай. Об остальном тебе расскажет Витек. Пока!

Так знакомились в Красном Кресте. Впрочем, не только там. Знакомых, как правило, у каждого было столько, сколько встречалось на пути поляков.

Перед ужином я еще успела познакомиться с медсестрой Висей, которая приехала в Свебодзицы из Валбжиха. Немного поболтав, мы решили поселиться вместе. Вися мне понравилась. Она была немного постарше меня, веселая, энергичная, аккуратная – в Красном Кресте все одевались опрятно, но Висин воротничок сверкал просто немыслимой белизной.

Когда мы вечером ложились спать, Вися уже многое обо мне знала и сочла своим долгом сообщить:

– А знаешь, наш заведующий холостяк.

– Да? Меня это не очень интересует. Но он симпатичный, это верно.

– У меня есть жених, работает в милиции. Если б не это, я бы пофлиртовала с шефом – мировой парень. Моего жениха должны перевести в Свебодзицы. Познакомишься с ним, он такой остряк. Своими шуточками и покорил меня.

Я узнала еще очень много подробностей, но была настолько уставшей, что тут же все позабыла.

Итак, я приступила к выполнению своих новых обязанностей в Свебодзицах. Они заключались в организации снабжения. Приказ заведующего гласил: создать запасы и обеспечить их хранение. Я ездила на мельницу, на сахарные склады и в Свидницу – за лекарствами и посылками ЮНРРА. Товар мы частенько привозили на склад только поздним вечером.

Ужинала я одна или с Висей. В Свебодзицах были свои нравы: свободное время каждый проводил, как хотел.

Вися встречалась со своим женихом через день, по вечерам. Мы познакомились. Он и в самом деле оказался очень симпатичным, а шлем и мотоциклетные очки, несомненно, увеличивали его обаяние. Я обычно старалась как можно быстрее распрощаться, чтобы не мешать влюбленным.

Большую часть времени я проводила в пути и не заметила, как на дверях многих домов и квартир появились желтые таблички с жирной черной надписью: «ВНИМАНИЕ – ТИФ!», «Achtung – Seuche!» или «Achtung – Unter leibstyphus!»[16 - «Внимание – эпидемия!», «Внимание – брюшной тиф!» (нем.).]

Однажды я возвращалась в Свебодзицы с партией постельного белья. Перед входом в здание Красного Креста на ступеньках сидел Мариан.

– Я боялся, что ты не вернешься, – сказал он.

Только теперь я узнала, что за время моего недолгого отсутствия было принято решение закрыть город. Эпидемия тифа распространилась с такой быстротой, что другого выхода не оставалось. Городок будет окружен войсками. Завтра после восьми утра никто не сможет покинуть его пределы.

– Ну и что? Ты думал, я сбегу?

– Не сердись. В подобных ситуациях сдавали люди и покрепче тебя.

– Как ты считаешь, мы справимся?

– Приедет несколько советских врачей, еще сегодня получим последнюю партию медикаментов. Посмотрим, как будет. Я во всяком случае остаюсь, – серьезно сказал Мариан.

Вися дежурила, и спать я легла одна. Ночью меня разбудил какой-то шум. В первый момент мне показалось, что рушится лестница, и только потом я сообразила, что кто-то ломится ко мне в квартиру. Ночные гости колотили в дверь ногами; не умолкая, дребезжал звонок.

Я торопливо набросила халат и кинулась в переднюю, но, прежде чем открыть, приподняла висящую на двери занавеску. На площадке стоял Витек. Я успокоилась.

– Минутку, сейчас отопру.

– Ну, наконец-то! Мы уж думали, ты не откроешь. Стучим добрых четверть часа. Собирайся, сматываем удочки!

В переднюю вошли Витек, Слизняк из Свидницы и с ними еще кто-то незнакомый. Когда Слизняк приблизился ко мне, я почувствовала запах спиртного. «Они пьяны, – подумала я. – От Слизняка этого можно было ожидать, но Витек?..»

– Как это сматываетесь? Не понимаю.

– На машине, – объяснил Слизняк. – Это шофер со «Скорой помощи». «Санитарка» – самое надежное средство передвижения. Мы удираем на настоящий Запад, в Европу. Здесь делать нечего, а от тифа помирать неохота. Собирайся, дорога каждая минута. С нами не пропадешь. Денег у нас куча. Хочешь пропасть здесь ни за грош? Раз город блокируют, значит, его и поджечь могут. Чего им стоит? А тех, кто останется, не тиф, так коммунисты прикончат. Через несколько лет здесь ни души не останется, всех отправят к белым медведям. Надевай форму. Мы как будто едем по вызову. Потом дело пойдет проще, и если только кто-нибудь попытается… – Тут Слизняк многозначительно похлопал рукой по заднему карману брюк.

– Замолчи! – крикнула я в бешенстве. – Не желаю я иметь дела с подонками, которые размахивают оружием. Человеческая жизнь должна наконец обрести свою ценность.

– Оставьте ее! – флегматично заметил молчавший до сих пор водитель. – Ей, видать, очень нравится коммуна. Не хочет ехать, не надо, зачем зря время терять?

– Она нам нужна – по-немецки шпарит, как настоящая немка, да и русский знает. Забыл, что ли? – напомнил Слизняк.

– Ну что, едешь? Говори быстрее! – рявкнул шофер. – Чего раздумываешь, черт побери! Если нет, придется тебя пристукнуть, чтобы не подняла шуму.

Я почувствовала на шее струйку холодного пота. Шофер не шутил. Неужели я, действительно, сейчас умру?

«Витек! – мелькнула мысль. – Только он может меня спасти». И вся подалась к нему. Вероятно, он меня понял, потому что быстро сказал:

– Ты что, рехнулся? Зачем стрелять, она нам не помешает. Оставь ее, время дорого. До свидания, Катажина! Только тебя одну я еще мог вынести в этой паршивой народной Польше. До свидания. Получишь привет из Нью-Йорка.

Они выбежали. Но Витек вернулся с лестницы. Бросился ко мне, обнял и прижал к себе так, будто в этом объятии была его последняя надежда на спасение.

– Катажина, – прошептал он, – скажи слово, и я останусь.

Я молчала. Сердце бешено колотилось в груди. Я чувствовала, что от страха и от волнения вот-вот потеряю сознание. Ни одним движением я не ответила ему. Внизу заревел мотор. Витек провел рукой по моему лицу, оттолкнул меня и убежал.

Мне вдруг стало ужасно жаль его, я высунулась в окно, хотела его позвать… Поздно. Машина тронулась.

Только тогда я заперла дверь на ключ. Погасила свет, легла, потрогала щеку, которой минуту назад касалась его рука… И расплакалась.


На другой день я встала раньше обычного. Умылась холодной водой. Не помогло. Приняла ванну.

Теперь, погожим осенним утром, при звуках музыки, льющейся из включенного Висей приемника, ночной инцидент перестал казаться таким страшным. Только при воспоминании о Витеке больно кольнуло сердце. Нужно было удержать его любой ценой. Почему я все еще чувствую прикосновение его руки на своем лице? Ведь до сих пор я держалась твердо. Думала, что мне вообще наплевать на парней. А достаточно было одному из них ласково погладить меня по щеке…

Надо взять себя в руки. По моему дурацкому выражению лица все догадаются, что со мной случилось неладное.

– Поторопись, сейчас начнется инструктаж. Город уже закрыт.

Вися завязывала шнурки, стоя на одной ноге в дверях столовой Красного Креста.

– Вот теперь только нам по-настоящему достанется, увидишь. Мариан сказал, что дисциплину введет, как в армии. Будем ходить по струнке. Веселого мало.

Тут Вися потеряла равновесие и растянулась во весь рост на полу. Я хотела помочь ей подняться, но она сама подпрыгнула, как на пружине. В столовую вошел Мариан.

– Что вы вытворяете? – он старался сохранить серьезность. – Через пять минут инструктаж. Не время шутить!

Вися как ошпаренная выскочила за дверь.

– Трое все-таки смылись, слыхала? Я в окно видел, как они уезжали. И не стал задерживать. У нас здесь начинаются горячие денечки. Каждый должен решать сам за себя. Не хотелось брать грех на душу.

Медленно раскурив трубку, он помолчал немного, а потом как-то по-другому, тише, добавил:

– Они к тебе заходили, верно? Я сразу догадался. Черт разберет, что это за люди, я мало их знаю.

Я ничего не ответила.


– Какое счастье, что добрый бог придумал ночи. Я словно побитая собака. К рукам как стопудовые гири подвязаны. Все болит. Вот уже полчаса лежу, задрав ноги, и никакого облегчения.

– Ты, Вися, только с виду бой-баба. Хорошо, что мы живем вместе. Мне с тобой легче. Есть кого утешать. Я сама рук не чую, хотя столько ведер перетаскала в Кальварии. Как ты думаешь, мы выдержим?

– Не люблю таких вопросов. Знаешь, мне и в худшие переделки случалось попадать. Давай лучше спать. За ночь отдохнем, а днем всегда легче.

Все дни теперь были похожи один на другой, все несли опасность и смерть. Мы чувствовали, что пережитого нам никогда не вычеркнуть из памяти.

Инструктаж провели только один раз. Задача была ясна: изолировать больных и спасать здоровых от заражения.

После установления блокады по улицам несколько дней разъезжала советская санитарная машина с мегафоном на крыше. Население призывали выявлять больных. В глубокой тишине, воцарившейся в городишке, мне все время слышались одни и те же слова: «Achtung! Achtung!..»[17 - Внимание! (нем.).]

Население Свебодзиц, кроме нас и врачей, было сплошь немецким. Больница заполнилась еще до блокады, теперь же больных с часу на час становилось все больше. Уже на второй день в подготовленных нами помещениях не осталось свободного места. Мы заняли школу. Кроватей не хватало – мы укладывали больных на матрацах, на полу. Но и школа к полудню оказалась забитой до отказа. Нашли новое помещение, на этот раз большой особняк.

Теперь все делали всё. Нас было слишком мало. Мы ходили по домам, забирали больных – порой целыми семьями – и на машине, а то и пешком, на носилках, доставляли их в изоляторы.

А вели себя больные по-разному.

Матери по большей части беспокоились только о детях. Попадались и такие, которые думали лишь о своем имуществе. Эти боялись, как бы их не обокрали. Одежду больных сжигали. Квартиры, тщательно закрыв окна, обливали вонючим дезинфицирующим раствором.

Больных нужно было мыть, осматривать, лечить и кормить.

Врачи и сестры вертелись как белки в колесе. На смену дню приходила ночь, потом рассвет, но для отдыха времени не оставалось. Для нас не существовало ничего, кроме сотен больных с их несмолкающими воплями, стонами, мольбами. Даже запах был один, остальные пропали. Пища, цветы в садах, порыв ветра – все пахло дезинфицирующим раствором.

Однажды поздним вечером или даже ночью раздался телефонный звонок. От этого сигнала мы успели отвыкнуть – почта давно уже не работала. Телефон звонил довольно долго, прежде чем я решилась поднять трубку.

– Алло! Алло! Мариан, это ты?

Голос показался мне знакомым, но не было сил напрячь память и вспомнить, кому он принадлежит.

– Катажина у телефона. В чем дело? Кто говорит?

– Ты что, не узнаешь меня? Это Мацеевский. Как дела? Я целую неделю не мог дозвониться. Ты меня слышишь? Расскажи, что там у вас делается.

– Живем, несмотря ни на что, живем. Сейчас ночь. А вы еще не спите?

– Опомнись, Катажина! Что ты несешь? Сейчас только восемь вечера. Ты что, больна?

– Время остановилось. Здесь только умирающие считают, сколько жить остается. Очень много работы.

В комнату вошел Мариан и отобрал у меня трубку.

– Алло, кто говорит? – спокойно произнес он.

Я старалась вникнуть в смысл его слов, но глаза слипались, голова наливалась свинцом. Я задремала. Так редко удавалось хоть немножко посидеть на месте.

Нам стало известно, что в домах оставалось еще много больных. Их прятали родные. Теперь они мерли как мухи, один за другим – женщины, дети и старики: смерть не разбирала.

Мне был знаком каждый камень свебодзицких мостовых. Когда идешь с носилками, надо внимательно смотреть под ноги, иначе споткнешься. И все же я вряд ли сумела бы что-нибудь рассказать об этом городе. Я видела только больных, только попавших в беду простых людей, изможденных и несчастных.

Было принято решение организовать раздачу населению муки, сахара и кое-чего еще из посылок ЮНРРА.

Так мне представился случай увидеть этих людей, этих бывших «покорителей мира», «хозяев жизни и смерти» многих миллионов, в новой роли. Они смиренно выстраивались в очередь за пайком, иногда толкались и держали себя при этом подобострастно и неестественно. Они боялись.

Как-то ко мне прибежала маленькая девочка и сказала, что ее мать лежит без сознания. Мы пришли в самое обычное жилище рабочего. Комната без окон и кухня. Нужда глядит из каждого угла. Пятеро несчастных исхудалых ребятишек растерянно смотрят на нас. Женщину мы унесли. Следовало позаботиться о детях.

– Они ведь не виноваты, – сказала я русскому врачу майору Шувину, который даже ел на ходу, ни на минуту не прерывая работы.

– Видишь ли, еще не остыли печи крематориев, и людей, спасенных из лагерей смерти, мы долго не забудем. Но дети – это дети, ты права.


– Трупы, сплошные трупы! С утра до вечера ничего, кроме трупов, – жаловалась Марианна. – Сыта по горло.

Мне не хотелось ее слушать, и я убежала.

Марианна ездила прямо по тротуарам на огромной телеге, запряженной старой подслеповатой лошадью, и собирала трупы. У лошади на шее висел колокольчик, чтобы люди, услышав звон, вытаскивали мертвых из домов. У Марианны был помощник, полупомешанный немец. Они вдвоем с утра до вечера собирали трупы и, нагрузив доверху телегу, везли их на кладбище, где пленные немцы рыли могилы и хоронили покойников.

Мы же искали живых, чтобы сделать для них все, что только можно. Когда возвращались домой, у нас уже не было ни сил, ни желания разговаривать. Даже любопытная болтушка Вися приумолкла и пользовалась каждой свободной минутой, чтобы поспать.

Каждый из нас, как только представлялась возможность, запирался где попало, лишь бы подальше от людей и от тифа. Один майор Шувин не падал духом и не терял надежды.

Я пробовала курить и пить водку. Водку пили все; говорили, что это единственное лекарство от тифа. Мне, к сожалению, она не лезла в горло.

Может, помолиться богу? Только о чем его просить? Разве он всего этого не видит? Ведь если б он существовал, больше было бы справедливости и радости на свете.

В этом страшном городке всех преследовала Марианна. В мертвой тишине резкое дребезжанье колокольчика слышно было повсюду. От этого звука негде было укрыться.

А сама Марианна, слушал ее кто-нибудь или нет, все твердила свое:

– Трупы! Одни только трупы!


Мне иногда казалось, что Марианна цыганка, хотя волосы у нее были светлые, пепельные, а глаза голубые. Цыганку она напоминала скорей своим нарядом. Она надевала несколько юбок и к тому же носила множество позвякивающих браслетов и не меньше пяти рядов бус. И ходила босиком.

Как-то она мне срочно понадобилась, и я забежала к ней домой. Жила Марианна в очень старом доме, в одной комнатушке, где не было ничего, даже печи. За водой ей приходилось ходить вниз, на первый этаж. Когда я вошла в эту комнату, у меня зарябило в глазах. На стенах живого места не было. В тесном соседстве отлично уживались фото киноактеров, открытки с романтическими пейзажами и иконки. Лампа была обернута цветной бумагой, и освещение от этого казалось каким-то неестественным, в сиреневатых тонах.

Марианна страх как этим добром гордилась. Из мебели у нее были только стол и кушетка. На кушетке гора пестрых вышитых подушек, на полу куча кустарных ковриков, ступить страшно. А на столе настоящая выставка произведений ярмарочного искусства: собачки, кошечки, фарфоровые гномики, обнаженные женщины и совы. Шкафа не было вовсе.

– Шкаф мне ни к чему, – говорила Марианна. – Вся одежда, какая у меня есть, на мне.

Никто не знал, откуда она взялась. Однажды, уже во время блокады, она пришла к Мариану и на чистом польском языке заявила:

– Надоело мне сидеть в своей дыре. Слова не с кем сказать. Может, я на что пригожусь?

Она «пригодилась» для этой страшной работы.


Эпидемия постепенно угасала. Так утверждали врачи.

Настал наконец день, когда мы довольно быстро справились с работой и вечером смогли немного передохнуть. Я присела на крылечке больницы и закурила сигарету. Прошло ровно четыре месяца со дня моего отъезда из Кальварии.

Всего лишь четыре месяца, а столько пережито. Мне уже семнадцать лет.

– Ого! Наша барышня размечталась, значит, лучшие времена не за горами, – заметила Марианна.

Я не ответила. «Мечты, – подумалось мне. – Смешные мечты».

– Я тоже люблю помечтать, – не обескураженная моим молчанием, продолжала Марианна. – Если б не эта проклятая война, каталась бы я как сыр в масле. Да только невезучая я. Видно, так уж мне на роду написано. Дерьмо, а не жизнь!

Она присела рядом со мной на ступеньках, покачала головой, словно хотела подбодрить себя этим. И вдруг разоткровенничалась:

– Был у меня перед войной жених. Красивый парень, высокий, стройный, а когда улыбался – будто и вокруг становилось светлее. А ты, конечно, тихоня. Скажи по правде: есть у тебя парень?

– Нет, нету. Раньше мне очень хотелось, чтобы был. А теперь что-то расхотелось. Может, оттого, что кругом столько горя?

– А ты не принимай все так близко к сердцу. Я в Гросс-Розене[18 - Гитлеровский концлагерь на территории Польши.] была и выжила. Буду жить, решила, и точка. Когда меня немцы забирали, я была молодая и красивая. А теперь на кого похожа?

Мне стало как-то не по себе. Голова налилась свинцовой тяжестью, мысли разбегались. Хотела что-то сказать Марианне, но язык отчаянно заплетался.

– Катажина, да ты меня слышишь? На тебе лица нет. Ты не заболела ли? А побледнела-то как! Ну, Катажина… скажи что-нибудь. Или нет, лучше пойдем, я помогу тебе лечь.

Марианна подняла такой шум, что меня немедленно отнесли в больницу. Там меня осмотрел майор Шувин.

– У нее высокая температура, сильное переутомление. Прежде всего необходимо отоспаться. Я сделаю ей укол, пусть отдохнет. Завтра разберемся, что с ней, сразу трудно поставить диагноз.

Слегла я надолго. Температура держалась, я бредила. В бреду заново переживала все, что было до болезни.

Когда я ненадолго приходила в себя, всегда видела рядом чье-нибудь приветливое лицо. Было даже совестно, что весь персонал так трогательно обо мне заботился. Майор Шувин как умел подбадривал меня, сидел у постели, шутил.

– Прими еще только это одно лекарство – и порядок. – И неизменно добавлял по-русски: – Ничего, до свадьбы заживет!

Шли дни, а опасения за мою жизнь не уменьшались. Я это чувствовала. Меня спрашивали, кого бы я хотела повидать, старательно избегали моего взгляда.

Помню, я все просила унести свечи. Меня упорно преследовал запах свечей.

– Милая, да нет тут никаких свечей. Спи спокойно, – уговаривала меня Вися, ни на шаг не отходившая от моей постели.

Мариан приходил два раза в день. Я чувствовала себя перед ним виноватой.

– Прости, я вам всем столько хлопот доставляю. Вместо того чтобы самой работать, прибавила работы другим. Но я постараюсь побыстрее выздороветь.

– Последнее твое заявление мне по душе. – Мариан брал меня за руку. – И пожалуйста, ни о чем не беспокойся. Запомни. Это служебное поручение. Ты скоро поправишься, а к тому времени и блокада кончится. Чего тебе захочется, когда откроют город?

– Мороженого, – не задумываясь, ответила я. – Хочу съесть сразу много мороженого.


На сороковой день блокады я впервые попыталась встать. Через час сдалась и снова легла. Была я худая и бледная как тень. Но мало-помалу приходила в себя. Я бродила по квартире, сидела на скамейке в саду. Силы постепенно возвращались, но здоровой я себя не чувствовала, мучили головные боли.

– Как ты себя чувствуешь, Катажина? – спросил как-то Мариан. – Может, пойдешь со мной в Красный Крест? Есть очень хорошая новость: открывают город. Теперь мы погуляем, вот увидишь, весь мир будет наш.

Я еще не очень твердо держалась на ногах, но пойти должна была непременно. Мне казалось, что открытие города не может состояться без меня.

Мы поспели вовремя. Вместе со всеми я пошла к шоссе на Свидницу, откуда ждали первых гостей. Час спустя на станции в Свебодзицах остановился первый поезд. Из него вышел бургомистр. Он произнес речь, поблагодарив всех, кто «остался на посту», много говорил о героизме, уверял, что нас наградят, наконец, приветствовал вновь прибывших.

Вечером мы долго сидели в столовой Красного Креста. Что мы будем делать дальше, никто из нас, собственно говоря, не знал. Жизнь, которая нас ждала, всем без исключения казалась головоломной загадкой.


В город толпами хлынули новые люди.

Об эпидемии никто и не вспоминал. Неужели была эпидемия? Интересно, и следов никаких!

Спасительное время стирало все следы. Остались только желтые листки на дверях домов, но на них никто уже не обращал внимания. Лишь на кладбище, на братских могилах жертв эпидемии, кто-то ежедневно зажигал свечи.

К Висе приехал жених. К Мариану на два дня заскочил брат. Открылись магазины.

Однажды, возвращаясь домой, я с удивлением заметила, что дверь раньше пустовавшей квартиры на первом этаже открыта, и заглянула внутрь. Квартира выглядела так, будто по ней только что пронесся тайфун. На полу валялись вышвырнутые из ящиков вещи: нитки, луковицы, зубная паста, чулки, перья из подушек. Пепел из печи и пудра. И все покрыто слоем пыли, которая уже успела осесть, окрасив квартиру в серые тона.

– Мародерство уже началось, – сказала я вечером Мариану.

– Вечно ты чем-то забиваешь себе голову… Лучше скажи, ты поедешь в Сольцы или нет?

– Что значит – забиваешь?! Просто я не люблю безобразия. Противно, да и только.

– Отвечай на вопрос! Поедешь на бал? Там будет здорово, увидишь. Повеселимся на славу!

– А в форме можно? У меня ничего больше нет.

– Что за вопрос! Даже нужно в форме. Это же бал Красного Креста, туда только форму и надевать. А тебе в первую очередь. Для рекламирования Красного Креста.

– В таком случае я могу поехать.

– Этот бал, – продолжал Мариан, – откладывали специально из-за нас. Признаться, я волнуюсь, хотя приходится делать вид, будто меня такими вещами не проймешь. Ничего не поделаешь – люблю развлекаться, знакомиться с новыми людьми. Я предчувствую, каким ты будешь пользоваться успехом, и заранее прошу оставить за мной первый вальс.

– Не смейся. Я этого не люблю. Ты обязан танцевать со всеми девушками, на то ты и начальник. Я тоже люблю знакомиться с новыми людьми. Поеду с удовольствием.

Висю раздирали противоречивые чувства. Ей хотелось ехать с нами на бал, но она не решалась сказать об этом жениху.

– Возьми его с собой, – предложила я. – Почему бы ему не повеселиться? Нас ведь приглашают с семьями. Вот твой жених и будет представителем семейства. Боишься ты его, что ли?

– Да нет, он сделает, как я захочу.

– А почему ты его от нас прячешь? – засмеялась я. – Может, ты ревнивая?

– Что ты! Он очень занят. Их должно быть шестеро, а они работают втроем. Он страшно устает и, если выдается свободная минута, засыпает прямо в милиции.

– Ты должна подыскать хорошую квартиру. А может, он уже об этом позаботился?

– Мы решили поселиться в нашем доме, под тобой. Надо только немного подождать, когда Людвик будет чуточку посвободнее.


В Сольцы мы поехали сразу после обеда на открытой машине. Все в машину не поместились. Мы с Марианом попали в первую партию. Дорога, живописно петляя, взбиралась в гору. Казалось, мы едем на вершину мира.

– Погляди, справа старый замок. Надо туда как-нибудь выбраться, – предложил Мариан. – Кажется, там была ставка Гитлера. Пленные и заключенные из лагерей много лет долбили скалу. И не кончили. Остался провал в несколько этажей глубиной. Это стоит посмотреть.

Выехали на равнину. Теперь по сторонам шоссе тянулись роскошные пансионаты. Шум, суета. Гуляющие, много автомобилей, велосипедисты.

Мы остановились возле бензозаправочной станции – шоферу понадобилось масло.

– Езжайте за остальными в Свебодзицы, – распорядился Мариан. – Мы подождем в кафе на углу. На бал пойдем вместе.

– Смотри, Мариан! Пирожные! Наполеон! Как уехала из Кальварии, ни одного пирожного не купила. Просто негде было, а ведь я себе когда-то пообещала, что, как только начну сама зарабатывать на жизнь, первое время ничего, кроме пирожных, есть не буду.

– Сколько ты сейчас съешь? – деловито осведомился Мариан.

– Погоди. Я угощаю. Сегодня утром я получила первые заработанные деньги. Нам заплатили за все сразу. Тебе тоже?

– Я еще не получил. Заплатили тем, кто начал работать до первого июля. И сколько же тебе дали?

– Четыре тысячи наличными. Кроме того, сигареты, консервы, зимнее обмундирование, а от заведующего Мацеевского – полушубок с замшевым верхом. Теперь жду не дождусь морозов.

– Мацеевский тебя очень любит. Когда ты болела, он каждый день звонил, требовал подробного отчета. Волновался так, что трудно было с ним разговаривать. Впрочем, я его понимаю. Есть в тебе что-то такое… ну, короче говоря, знаешь, что ты не подведешь.


Это был первый настоящий бал в моей жизни. Женщины в роскошных вечерних туалетах, сверкающих от золота и украшений. А я не могла надеть платья из белого муслина, о котором мечтала.

Было ли мне приятно и весело? По правде сказать, не очень.

Сразу же началось с неприятностей. В зал мы, весь персонал из Свебодзиц, вошли вместе. Тут же у входа кто-то, неудачно открыв бутылку, с ног до головы окатил меня пивом. Прошло не меньше часа, прежде чем я привела себя в порядок и смогла вернуться в зал. Тот, кто невольно устроил мне пивной душ, успел за это время здорово напиться, однако узнал меня и пожелал во что бы то ни стало извиниться. Он был очень противный.

Вообще, этот бал напоминал трапезу голодного, который, даже насытившись, никак не может оторваться от еды.

Пили очень много. Среди моих кавалеров во время танцев был капитан, адъютант какого-то важного начальника. Пьяный меньше других, он сыпал комплиментами, был изысканно вежлив. Но доверия не внушал.

Женщины пили наравне с мужчинами. Их визг и хихиканье были отвратительны. Мариан ни разу не пригласил меня танцевать. Он не отходил от какой-то дамы в платье, как облако, с волосами, стянутыми в огромный узел.

Был бал – и кончился. Почему он не доставил мне тех приятных минут, которых я так ждала?


– Хотите немножко подзаработать? – спросил меня бургомистр.

– Как это? Не понимаю.

– Мы открываем кинотеатр и ищем кассиршу. Работа легкая, всего один сеанс в день. Я подумал, может быть, вас это устроит?

– Я спрошу разрешения у заведующего. Во всяком случае, спасибо, что вы обо мне подумали.

Я как-то не решалась поговорить с Марианом о приработке. Он в последнее время изменился, стал сдержан и неприступен. Часто куда-то уезжал, порой даже на несколько дней. Возвращался он еще более замкнутым и загадочным. Даже лицо у него стало другим. Перед эпидемией он все улыбался, теперь же больше хмурился. Совсем другой человек. Только спрашивал, не звонил ли ему кто, остальное его не интересовало.

Работы стало немного. Больных уже не было, так что заботы по снабжению отошли на задний план. Я бродила по городу, знакомилась с людьми, которых все прибывало. Скучала.

Вися перебралась на первый этаж и занялась устройством квартиры. Она добывала где-то новую мебель: шкафы, буфеты, кресла. Квартиру обещала показать, как только полностью ее обставит, но я понимала, что будет это не скоро – ей все время чего-то еще не хватало.

С ее женихом, Людвиком, мы теперь познакомились поближе. Он оказался скромным, рассудительным парнем и нам всем понравился.

Однажды, когда я подсчитывала расходы за прошедшую неделю, неожиданно приехал Мацеевский.

– Ну, Катажина, покажись, какая ты стала! Я не был в Сольцах, потому что в тот день отвозил Марысю в Познань. Там она себя чувствует гораздо лучше. Климат хороший, да и не только это. Когда я собирался в Свебодзицы, меня засыпали поручениями. Велели узнать, оправилась ли ты после болезни, и обязательно пригласить в Свидницу. Выкладывай, как себя чувствуешь?

– Спасибо. Если б не головные боли, я бы давно забыла, что болела. Скучно мне теперь, работы мало. Бездельничаем.

– Выглядишь ты хорошо. Скучно, говоришь? Что ж ты целыми днями делаешь?

– Вчера, например, совершила выгодную сделку. Когда мы ехали утром на мельницу, нас остановил какой-то тип. Богдан неохотно затормозил. Оказалось, тот продает ковер и пишущую машинку – ему срочно нужна тысяча злотых. Деньги у меня еще есть, те, что заработала, я из них только сто злотых истратила. Напустила я на себя важный вид, уселась поудобнее и говорю: «Товар нужно посмотреть, а нам некогда». Но он не растерялся, принял меня за солидного покупателя. Ковер был прекрасный. До того он мне понравился, что я даже не стала проверять, есть ли в футляре, который он мне сунул, машинка. Богдан разозлился: «Знай я, что тебе ковры нравятся и что у тебя куча денег, я б тебе за полцены целый грузовик ковров пригнал».

Тут я для пущего эффекта сделала паузу.

– Я, конечно, расстроилась. Жаль стало тысячи злотых, да что делать? Богдан в сердцах вышвырнул ковер из машины. Стала я его складывать, подходит какой-то человек: «Вы этот ковер не продаете?» Я со злости и говорю: «Продаю, только для вас он дороговат, пять тысяч стоит». И что вы думаете? Этот тип вытащил пять тысяч, схватил ковер под мышку и поминай как звали. Богдан говорит, что мне просто везет в таких делах, что даже если б я песок в мешок насыпала, и то нашелся бы покупатель.

– Вот это да, – рассмеялся Мацеевский. – А что еще мне рассказать в Свиднице?

– Скажите, что научилась водить мотоцикл. В извозчики больше не играю. Поначалу и смешно было, и страшно. Это нетрудно. Мариан, правда, говорит, что такие, как я, – первые кандидаты на тот свет. Будто бы я езжу слишком быстро. Но удовольствие необыкновенное. Отец был бы мной доволен. Стараюсь сосредоточиться, когда веду мотоцикл.

– Одним словом, чувствуешь ты себя здесь как дома. Это хорошо. Останешься, наверное, в Свебодзицах навсегда?

– Я об этом не задумывалась. От мамы ни слуху ни духу. Если б она приехала, то, кто знает, может быть, и осталась бы. Но самой-то мне хочется повидать новые места. Может, надо ехать куда?

– Красный Крест свертывается. Этого нужно было ждать. Единственное место, которое я могу тебе порекомендовать, это Вроцлав. Сам я с нового года перебираюсь в Познань. Там живет врач, которому я очень верю, и я хочу, чтобы он постоянно следил за Марысиным здоровьем. Если хочешь, я тебе помогу с переводом в Вроцлав.

– Охотно туда поеду. В Свиднице я остаться не смогла. Здесь эта проклятая зараза. В Свебодзицах могут жить только те, кто тут не был во время эпидемии. Хожу по городу и не перестаю удивляться. В голове не укладывается, что столько людей здесь умерло, а спустя две недели об этом уже никто и не вспоминает. Веселятся так, словно скоро конец света. Вы это понимаете?

Мариан уже довольно давно прислушивался к нашему разговору.

– Тебя удивляет, что они веселятся? – закричал он. – А какое им дело до того, что здесь творилось? Они не знают и знать не хотят. Для них это золотоносная земля. Настоящее Эльдорадо. Они веселятся. А мы не веселимся, потому что ненормальные. Вместо того чтобы радоваться жизни, ходим каждый сам по себе и все вспоминаем, вспоминаем. Трупы. Трупы. Эпидемия. Да дьявол с ней, с этой эпидемией! Надо как можно быстрее сматываться из этого города, иначе до конца жизни будет бренчать в ушах колокольчик Марианны.

– Нет больше этого колокольчика, – вспомнила я. – Один русский его уничтожил. Когда кончилась эпидемия, он взял колокольчик и расплющил в лепешку. Я тогда не понимала, чего ради. Он, как и мы, все время его слышал.

– Досталось вам здесь, – Мацеевский закурил сигарету. – Об этом нужно забыть. Это ушло в прошлое. Ты, Мариан, вместо того чтобы вспоминать, должен что-то решить. Ты отвечаешь за людей. Время не стоит на месте. Катажина молода и впечатлительна, я понимаю, но ты обязан относиться к таким вещам по-мужски. О ком ты горюешь? Ведь это же немцы!

– Немцы, это верно. Но не те негодяи, которых надо судить и повесить, – Мариан старательно подбирал слова, видно было, что слова Мацеевского задели его за живое. – Умерли сотни, быть может, порядочных людей – тиф не выбирал. Но сейчас, после войны, нельзя, чтобы случай решал, кому умирать.

– Я вижу, мы друг друга не поняли, – Мацеевский понизил голос до шепота. – Ведь я думаю точно так же. Мне только хотелось понять, что чувствуют военные преступники. Вот вы, которые приносили себя в жертву незнакомым вам людям, рисковали жизнью, потеряли душевное равновесие. А они – могут ли они спать по ночам?


Пришла зима. Даже в рождественский пост люди продолжали бурно развлекаться. Рестораны были переполнены. В Свебодзицах вдруг стало тесно.

В Красном Кресте совсем нечего было делать.

– Что это ты так самозабвенно пишешь? – Мариан вернулся после трехдневного отсутствия и этим вопросом, видимо, хотел отвлечь внимание от собственной персоны. – Может, любовное письмо? Или рапорт в Свидницу?

– Не угадал. Я пишу письмо в Кальварию. Могу тебе прочитать.

– У тебя в Кальварии есть симпатия? Меня уже об этом спрашивали. Ветеринар говорил, что, наблюдая за твоим поведением, пришел к выводу, что у тебя где-то есть парень.

– Парень, может, у меня и есть, только никто не знает, кто он, и я тоже не знаю. А пишу я совсем другому человеку. Послушай:

«Дорогая пани!

Большое спасибо за письмо. Меня очень обрадовало, что у вас все по-старому. Хорошо, когда знаешь, что где-то есть такой дом, как ваш. В Кальварию я пока не собираюсь, даже и на несколько дней. Жду маминого приезда. Как только мама будет там, я сразу же приеду, несмотря на тяжелую дорогу и морозы. А так выберусь только весной.

Может, это и нехорошо, но я совсем не скучаю по Кальварии. Только вас хотелось бы повидать.

Спасибо, что сообщили про посылки. Бабка до сих пор не удостоила меня ни единым словом. Я была уверена, что посылки пропали. То, что я посылаю по вашему адресу, предназначается для вас. Моим, пожалуйста, ничего не показывайте. Мне вскоре снова предстоит переезд, на этот раз во Вроцлав. Это большой город, больше Кракова, только сильно разрушен.

Замуж я не выхожу, честное слово. А если соберусь, то вы узнаете об этом первая. Обещаю. Но прежде чем это случится, мне необходимо разобраться, чего же я жду от жизни. Вы меня понимаете, правда?..»

Это письмо хозяйке дома, где я жила. Не знаю, поверишь ли, но ближе ее, если не считать мамы, у меня нет человека на свете.

– Бедняжка. Я понимаю, – Мариан шагал из угла в угол. – Ты еще более одинока, чем я предполагал. В утешение могу сказать одно: таких, как ты, очень много. И каждому кажется, что он только один на свете. Ты думаешь о своем будущем. В твоем возрасте это ни к чему. Я тоже ищу ответа на кое-какие вопросы, но мне тридцать лет.


Я завела много новых знакомств. Людям было хорошо со мной, и меня охотно звали в гости. Я осматривала квартиры, часто прекрасные, хотя и обставленные безвкусно.

Одна из моих новых знакомых, Агата, маленькая худенькая брюнетка лет двадцати пяти, одна занимала целый этаж в старом доме. Квартира, темная и мрачная, была завалена всякой всячиной. Единственным несомненным ее достоинством было то, что она находилась над принадлежащим Агате комиссионным магазином. Ковры на полу лежали слоями, и ноги прямо увязали в них.

Агата скупала картины и фарфор. В комнатах тесно было от ящиков с фарфором.

– Я в картинах совсем не разбираюсь, – объясняла мне Агата. – Покупаю все, что ни приносят, а плачу ровно столько, сколько стоит рама. Так уж наверняка в убытке не останусь.

Агата была хорошенькая, высоко поднятые брови придавали ее лицу удивленное выражение. Ее маленькая хрупкая фигурка, казалось, была из того самого фарфора, которого так много хранилось вокруг.

Дом ее, всегда полный гостей, славился пышными приемами. Это не мешало ей вести дела. Когда подворачивалось что-нибудь интересное, немка, безотлучно сидевшая в магазине, вызывала хозяйку, Агата назначала цену и возвращалась к гостям.

– Зачем ты все это покупаешь? – недоумевала я. – Когда продашь? Хочешь оставить себе? На что тебе это?

– Ты так говоришь, потому что жизни не знаешь. Все пригодится! Я покупаю за гроши. Ничем не рискую. Увидишь, будет еще на все это спрос.

– А у меня есть все, что нужно для счастья. Хороший приемник, проигрыватель, много пластинок и самое главное: покой. Захочу, вовсе спать не лягу, захочу, просплю все воскресенье. Будет у меня побольше денег, куплю фотоаппарат, а может, мотоцикл. Вот и все. Никогда больше не буду жить среди хлама. Предоставляю такую возможность бабке.

– Ничего ты, Катажина, не понимаешь. Теперь самое время дела делать. Я продала дом в Острове, а деньги пустила в оборот. Если уж вложу злотый, то так, чтобы вернуть верных пять. Первую партию скупленных вещей я продала, денежки ко мне вернулись, могу опять какой-нибудь дом купить, да еще и заработать на этом.

– А я ценю только те деньги, которые заработала своим трудом. По-моему, что легко дается, с тем и расставаться надо легко.

– Хочешь, дам тебе заработать? Съезди с партией вещей в Остров. Мне времени жаль. Заработаешь хорошо. Вернешься, думаю, не только мотоцикл сможешь купить. Получишь десять процентов комиссионных.

Я отрицательно покачала головой и сконфуженно улыбнулась:

– Нет. Не гожусь я для таких дел. Не возьмусь. Для этого нужна торговая жилка. А я обязательно продам все не так, как надо.


Первого декабря нас навестила наша хозяюшка из Свидницы. Она с шиком подъехала к воротам, выскочила из машины и закричала: «Эй! Есть тут кто живой?» – так оглушительно, что все бросились к окнам.

Я уже собралась выходить из дома, мне надо было ехать к мельнику, чтобы покончить с оформлением счетов, и поэтому выскочила на улицу первая.

– Катажина! – Голос хозяюшки дрожал от волнения. – Подойди поближе, покажись, какая ты стала на свебодзицких харчах. Если б я тебя после болезни откармливала, ты бы у меня быстро поправилась.

Она молча внимательно меня оглядела, могло даже показаться, что она прикидывает, сколько во мне весу.

– Похудела, но тебе это к лицу. Ты собралась куда-то?

– Я хотела поехать на мельницу, но теперь…

– А я с удовольствием проветрюсь. К тому же мельницы – моя слабость. Я с тобой.

Я обрадовалась, захватила счета, и мы поехали. Мельник так мне верил, что никогда не проверял, что я беру, полностью полагаясь на мои записи.

– Вы должны у нас отобедать, – приглашал он. – Чем богаты, тем и рады. Панна Катажина – мой первый клиент. С ее легкой руки работа у меня пошла на славу.

Нас не пришлось долго упрашивать. Затянувшийся обед был обильно уснащен алкоголем. К концу его хозяюшка так разошлась, что даже готова была пуститься в пляс.

Возвращались мы с песнями. Богдан во все горло распевал «Лес кругом шумит…», хотя вокруг не было ни единого деревца.

В Свебодзицах, в теплой комнате, выпитое дало о себе знать, мне стало ужасно грустно, и я расплакалась.

– Что с тобой, Катажина? – встревожились хозяюшка и Вися. – Тебя кто-нибудь обидел? Скажи!

А у меня уже слезы текли ручьем – сама не знаю почему.

– Успокойся, не плачь. Выкладывай, что у тебя на душе – сразу полегчает.

Я всхлипывала, шмыгала носом и сама поражалась, отчего плачу. Долго они меня успокаивали, пока я, наконец, еще сквозь слезы не выдавила из себя:

– Когда я собиралась на бал, у-у-у-у-у, Мариан пригласил меня на первый вальс, а потом ни разу со мной не танцевал. У-у-у-у-у…

И я снова разревелась.

– Он тебе нравится? Скажи! Мы мигом приведем его в чувство. – И хозяюшка бросилась к двери.

Я пришла в себя и уже спокойно сказала:

– Ради бога, сядьте. Я сама не знаю, отчего заплакала, а с этим вальсом – все чепуха… Правда!


Снег, как по заказу, выпал на Николин день. У Агаты был большой прием. Все гости получили подарки. Я обещала привести Висю и Мариана, но пошли мы с Марианом вдвоем. Висю не пустил жених.

Мне казалось, что Мариану Агата не нравилась. Однако на этот раз он ни на шаг не отходил от нее, а когда настала пора расходиться, его пришлось оставить. Он, видимо, хватил лишнего, да и заснул.

В тот вечер все разговоры вертелись вокруг новых предприятий, открывшихся в Свебодзицах. Один из гостей принес великолепный шоколад. Фабрику назвали «Снегурочка». Кто-то сказал, что открыли также часовой завод, где собираются сделать такой будильник, который все Свебодзицы подымет на ноги.

Готовились открыть канатную фабрику. Мариан сказал, что это его особенно радует, можно будет, по крайней мере, отечественной веревкой удавиться, когда жизнь вконец осточертеет.

Впрочем, вешаться Мариан вовсе не собирался, но вел себя все более непонятно и таинственно.

Наконец, Агата вмиг разрешила мои сомнения.

– На рождество мы с Марианом обвенчаемся. Он был так взвинчен, потому что я все тянула с ответом. На Николин день решилась, но ему запретила об этом говорить, потому что хотела сначала кое-что выяснить. Тебе первой рассказываю.

– Я очень рада. Вы мне оба нравитесь. Будете хорошей парой. – Я от всей души расцеловала Агату. – Надеюсь, вы меня пригласите на торжество. Никогда еще не была на свадьбе.

– Ты рада? Вот здорово. Мне казалось, ты неравнодушна к Мариану. Мариан – мужчина хоть куда. В этом я знаю толк. Кота в мешке покупать бы не стала.

Меня оскорбил этот торгашеский подход к браку.

– Как это? Не понимаю.

– Видишь ли, такие девчоночки, как ты, мечтают о великой любви с первого взгляда. И воображают, будто пронесут эту любовь через всю жизнь. Это теория. На практике все по-другому. Я скажу тебе кое-что, о чем в Свебодзицах знает только Мариан. Я уже была замужем. Выдали, когда мне было шестнадцать лет. Жених был богатый и не хотел ждать. Ему было за сорок. Мой первый муж, пусть земля ему будет пухом, изменил мне уже через неделю после свадьбы. Три года тянулась эта каторга, пока он не отдал богу душу. Лед под ним проломился. Когда его вытащили, он был еще жив, но спасти не удалось. Я уже шесть лет вдова. Это очень много. Тебе кажется, все легко и просто. Черта с два. Жизнь женщины – дело не шуточное.

– Самое главное, чтобы вы друг друга понимали и любили. Что до того, какова жизнь, мне трудно судить об этом. Я еще только начинаю жить.

– Мы оба будем стараться. Мариан тоже немало пережил.

– А он не ревнует? У тебя ведь бывает так много гостей. Постарайся его не огорчать. Люди так любят преувеличивать, могут и нагородить всякую небыль.

– А это уж его дело – верить или не верить. Я на сплетни плевала. Я и добро наживала, чтобы поступать, как мне заблагорассудится. Ясно? Чем больше у женщины денег, тем лучше о ней говорят. Ты об этом не знала? – Агата снисходительно рассмеялась.

– Пойми меня правильно, – ответила я, пропустив мимо ушей ее ироническое замечание. – Я тоже не переношу ханжества и лицемерия. Из-за этого и убежала из Кальварии. Я имею в виду другое: если у женщины что ни день, то новая привязанность – а у тебя это выглядело именно так, – тут нетрудно подумать что угодно. Понимаешь? Хорошо, что ты решила выйти замуж, остальное чепуха. А я полюблю только раз в жизни, до гроба.

– Вот и видно, что ты и впрямь жизни не знаешь, – язвительно заметила Агата. – Думаешь, тут можно строить какие-то планы? Влюбишься и будешь потом страдать, как моя сестра. Она старше меня на два года, а выглядит хуже нашей мамы. Полюбила до гроба. Этот тип давно уже женился, а она все вздыхает. Он, мол, несчастлив и жена его не понимает. А у них трое детей. Это отчего же? Оттого, что они друг друга не понимают? Я любила, когда мне этого хотелось. Мы с Марианом договорились, что, как только одному из нас супружеская идиллия надоест, немедленно разойдемся.

Я слушала не перебивая. Слушать откровения Агаты мне было интересно и вместе с тем как-то неловко. Может, я не так уж равнодушна к Мариану, хоть и не хочу себе признаться?

Вечером я начала укладывать вещи, хотя до отъезда оставалось еще две недели.

После разговора с Агатой мне стало тоскливо и тяжело. Не хочу я жить так, как она. У меня должны быть в жизни свои принципы. Главное, не падать духом. Ведь у меня все еще впереди. Из Свебодзиц надо уехать. А что будет во Вроцлаве – посмотрим.

В последующие дни нам с Агатой как-то не удавалось встретиться. А может, обе мы старались, чтобы такой случай и не подвернулся?


– Слышала новость, Катажина? – Вися, в наспех наброшенном поверх мундира полушубке, распахнула дверь в дежурку. – Нет?

– Извини, пожалуйста, но прежде, чем рассказывать, войди и закрой дверь. Страшно дует, я сегодня продрогла.

– Какая же ты женщина, любопытства в тебе ни на грош! От твоей рассудительности тошно становится, – огрызнулась Вися, но в комнату вошла, сбросила полушубок и уселась рядом со мной у печки. – Ну говори теперь, слыхала новость или нет?

– Тут каждый день столько новостей слышишь, что уж и не знаю, о чем это ты, – уклончиво ответила я.

– Агата и Мариан откладывают свадьбу. Может, на пасху поженятся, а может, и позднее. Официально якобы потому, что нашелся брат Агаты. Все думали, погиб, а он за границей. Как будто решили дожидаться его возвращения. Ты слыхала что-нибудь подобное?

– А почему тебя это удивляет?

– Каждый судит по себе! Я, например, если б могла, вышла бы за Людвика прямо сегодня. К сожалению, у него не все еще ясно со службой в армии. Только поэтому он пока и не соглашается на свадьбу. Я всякое слыхала, но чтобы из-за брата откладывали свадьбу – такого слышать не доводилось. Наверняка за этим что-то кроется. Вот увидишь! Агата такая хитрюга, выжмет из Мариана все, что ей надо, а потом выгонит.

– Я не хочу об этом говорить. Мне многое в Агате не нравится, но о своих догадках я предпочитаю не распространяться.

– Вот это я в тебе и ценю. Чужие тайны хранить умеешь. Тебе без опаски можно сказать что угодно. Ага! Совсем забыла! Людвик спрашивал, что это за рыжий искал тебя вчера вечером. Знаешь? Ну этот… В кожаном пальто. Людвик его давно заприметил. Подозрительный тип. Что ему нужно от тебя?

– Ты разве его не узнала? Он часто приходит. Это у него я когда-то так выгодно купила ковер. Он продает мне иногда кое-что по дешевке.

– Людвику он не нравится. Ты лучше с ним не связывайся. У Людвика на таких нюх. Может, он вор?

– Об этом я не подумала. Впрочем, нет, на вора он не похож.

– Не покупай у него больше ничего. Еще нарвешься на неприятности. А теперь скажи, что ты думаешь насчет Агаты и Мариана?

– Не люблю говорить об отсутствующих. Одно могу сказать с чистой совестью: чем больше у них будет времени до свадьбы, тем лучше.

Вися ушла, явно разочарованная. Она теперь работала в больнице, неподалеку от нас. В Красный Крест забегала по нескольку раз на день. На новом месте ей было хорошо, но нас она не забывала.


Утро в канун моего отъезда во Вроцлав выдалось ясное и веселое. Еще вчера Марианна, навестившая меня вечером, жаловалась:

– Ох, до чего ж у меня кости ломит! Все от этой гнусной погоды. Где это видано, чтобы в январе погода была как в ноябре? Где морозы?

В самом деле, весь тот день над Свебодзицами висели низкие тяжелые тучи, лил дождь. Было темно и неуютно. И вдруг все преобразилось. Ночью выпал пушистый снег, похолодало. Красота!

«Чем бы заняться? – размышляла я. – Завтрак съеден. Заснуть не смогу, делать нечего. Можно прокатиться до Валбжиха или до Свидницы».

– О чем задумалась, Катажина? – Мариан вошел в комнату, где когда-то помещался шумный секретариат Красного Креста. – Был у тебя дома. Ты запирай дверь, а то обчистят, и знать не будешь когда. Держи ключ, я его нашел на кухонном столе. Дверь заперта.

– Спасибо. Я сегодня сама не своя. Места себе не нахожу.

– Послушай, ты не знаешь, у кого из наших есть немецкие марки? Я твердо помню: кто-то когда-то об этих марках говорил.

– Кто-то когда-то говорил, – передразнила я его. – Я тебе говорила, отлично помню. Я спросила: «Как ты думаешь, будут эти деньги когда-нибудь представлять хоть какую ценность?» А ты посоветовал мне сварить на них молочный кисель. Сказал, что горят они отлично, а я так люблю молочный кисель.

– И ты меня послушалась? – В голосе Мариана звучала настоящая тревога.

– Как бы не так! Пожалела. Я ведь эти марки целых три дня в саду собирала. Брала только те банкноты, что были не очень грязные. А тебе сказала, что, чем кисель варить, лучше уж подарить их ребятишкам, пусть хоть раз, когда затеят игру в магазин, будут у них настоящие деньги.

– Слава богу! А то бы меня совесть замучила. За каждую марку можешь получить по два злотых! Один инженер их скупает. Он приглядел себе где-то машину, но за нее просят марки. Мне бы хотелось ему помочь, он недавно подвез меня из Острова на машине. И не взял ни гроша.

– Да я помру со смеха, прежде чем продам хоть одну марку. Если б нашлись желающие на все мои марки, я бы разбогатела. Сколько этому типу нужно?

Через несколько часов я получила от Мариана за свои марки злотые. Перед самым отъездом во Вроцлав я стала богатой. В тот же день я послала тридцать тысяч злотых бабке. Представляю, как вытянется у нее физиономия, когда почтальон принесет деньги. Ну и что ж, пусть знает, что я способна на такой жест. Если б я написала ей и попросила сто злотых на обратную дорогу, то наверняка не получила бы ответа.


Глава 3


Я постепенно осваивалась на новом месте. Все произошло быстро и без особых волнений. В Свебодзицах меня провожали только Мариан и Вися с женихом. С Марианом мы будем время от времени видеться – он обещал приезжать. Висю я заверила, что при первом удобном случае загляну в Свебодзицы.

В жилой комнате я поставила радиолу и самые необходимые вещи. Все свое остальное добро – узлы и ящики – разместила в другой комнате, где не было печи, и поэтому зимой она служила кладовой.

Во Вроцлав я ехала через Свидницу, где ко мне присоединился Мацеевский. Он же во Вроцлаве отвез меня прямо на место и позаботился о всех формальностях, связанных с переездом.

Только я собралась подмести комнату, как в дверь позвонили.

– Спасибо. У меня, правда, есть ключ, да руки заняты, не могла вытащить его из кармана.

На пороге стояла моя новая сослуживица и соседка, нагруженная всякими свертками и кульками. Правым локтем она прижимала к себе большую сумку, которая грозила вот-вот выскользнуть на пол. Я взяла у нее сумку, еще какой-то пакет и вслед за ней вошла в комнату.

– Никто не приходил? – осведомилась она, а когда я отрицательно покачала головой, добавила: – Это хорошо. Я забыла тебе сказать, что наши девушки любят одалживать всякие мелочи. У всех, кроме меня. Я убедилась, что они ничего не возвращают, и перестала давать… Воспользовавшись случаем, я получила свой месячный продовольственный паек и привезла его на машине. Теперь, когда мы будем жить вместе, пожалуй, лучше всего нам по очереди, раз в две недели, забирать сразу весь паек. Тогда дома у нас всегда будет еда.

«Поручик Люцина Орловская» – так представилась три дня назад эта красивая и энергичная девушка. И добавила: «Мне двадцать четыре года. Водку пью, и вообще я, кажется, неплохой товарищ».

Я внимательно пригляделась к ней. Высокая, сантиметров на десять повыше меня, на затылке скрученная в узел тяжелая каштановая коса, большие карие смеющиеся глаза. Смуглая кожа, темные брови и румянец во всю щеку. Люцина Орловская мне понравилась.

Вместе нас свели ордера на квартиру. Пока мы жили мирно. Люцина пробыла во Вроцлаве уже три месяца. Она умела устраивать всякие дела, знала, где получать продовольственный паек, который нередко приходилось вырывать с боем.

Гостиница, в которой мы обосновались, принадлежала Польскому Красному Кресту и состояла из двухкомнатных квартир, с нишей для кухни в передней. Январь выдался морозный. Во второй, неотапливающейся комнате, мы устроили кладовку. Люцина ежедневно пополняла наши запасы. На этот раз, разворачивая свертки и укладывая их в шкафу, она убежденно внушала мне:

– Главное, чтобы было, что в рот положить. Сытый человек по-другому смотрит на мир. На фронте, бывало, ни о чем так не мечтаешь, как о каше, о горячей каше, политой растопленным салом. Раз случилось, нас без конца перебрасывали. Пять километров вправо, потом десять влево, потом снова куда-то в сторону. И так в течение нескольких дней. Уже на второй день мы съели неприкосновенный запас. Туго нам тогда пришлось. А тут еще я заболела. – Люцина закрыла шкаф, подошла к столу, села. – То в жар, то в холод бросало, как в лихорадке. Отправили меня в тыл, в госпиталь, обещали если не вылечить, так уж по крайней мере откормить. Я и сама на это надеялась. Как бы не так! Ты ела когда-нибудь мамалыгу?

– Ела. Мне нравилось, но я вполне могу без нее обойтись.

– А меня тошнит от одной мысли о ней. Я дала себе клятву, что после войны никогда в рот ее не возьму. В этом госпитале кормили только мамалыгой. Мамалыга с молоком, мамалыга с маслом. Картошку я тоже не люблю, но уж лучше картошка.

– А мне супы молочные опротивели. Дежурное блюдо моей бабки. Главное – мы обе любим селедку и мясо. Будем делать селедку в уксусе, в масле. Как-нибудь приладимся.

Наши запасы в шкафу выглядели весьма внушительно. Пирамида консервов – паштет и говяжья печенка. Два ряда банок с джемом. Гора пачек чая и целая полка с сухарями.

– А ты где войну пережила? – вспомнила Люцина. – Ты такая молоденькая – наверное, у мамы под юбкой. Моему поколению очень повезло: мы отвоевались и теперь успеем еще немного пожить «как бог велел и как Маркс учил». Ты в костел ходишь?

На первый вопрос я не ответила: рассказывать о том, как я прожила войну, я не любила.

– В костел не хожу, я год провела в Кальварии. Знаешь, где это? Под Краковом. Там есть монастырь и чудотворная икона богоматери. Кто приедет и отслужит новенну,[19 - Новенна – католическое богослужение, обычно продолжающееся девять дней.] получит на триста дней отпущение грехов. А тем, кто вроде меня, целый год по этим святым местам топал, грехи, наверное, отпускаются на несколько поколений вперед.

– Ты не веришь в бога? – возмутилась Люцина.

– Верю или нет – не знаю. Это вопрос сложный. А вот костелы и ксендзы вместе со всеми псевдонабожными святошами, по мне, хоть бы и не существовали. Сыта по горло.

– Это мне не нравится! Я многое понимаю и со многим могу смириться, я ведь войну прошла, но насчет костела и религии у меня свое мнение. Слышишь? – У Люцины даже голос изменился, стал визгливым и неприятным. – Я полька и католичка, и прошу никогда об этом не забывать. Только вера дала мне силы пережить войну. До конца жизни не устану благодарить господа бога за то, что осталась жива. Подумай! Костел и вера – единственная наша опора. В костел нужно ходить!

– Ну что ж, – ответила я ей после недолгой тягостной паузы. – Видно, долго вместе мы не проживем. Я постараюсь как можно быстрее куда-нибудь перебраться. Из Кальварии я уехала, потому что не могла жить в затхлом мирке, где верховодили святоши. Никогда не думала, что и здесь я с ними встречусь. Я никому не позволю указывать, ходить мне в костел или не ходить.

– Чего ты горячишься? Сразу и переезжать собралась? – опомнилась Люцина. – Ну да ладно, делать нечего. Это ведь тебя будут в аду поджаривать, не меня! Но знай, никакой ереси я не допущу.

Мы молча сели ужинать. Люцина несколько раз пыталась завести разговор, но я делала вид, что не замечаю ее усилий.

Говорит, что она полька и католичка. Я тоже полька, но разве могу еще считать себя католичкой? Со времени отъезда из Кальварии я ни разу не переступила порога костела.

Люцина встала из-за стола, всерьез на меня обидевшись. Она не убрала посуду, небрежно бросила на стул одежду и, даже не умывшись, легла.

Стоит прибраться мне или нет? Пожалуй, да. Лишь бы только Люцина не истолковала этого по-своему. Еще подумает, будто нарочно хочу ей показать, какая я аккуратная. Впрочем, пусть думает, что хочет, вчера убирала она. Я собрала и перемыла посуду, а когда вернулась в комнату, Люцина уже спала.


Во Вроцлаве я чувствовала себя чужой. Правда, не так уж много времени я здесь прожила. Город пока мало изменился. Кругом по-прежнему сплошные развалины, но уже начали наводить порядок. С такой задачей быстро не справишься. Трамваи уже ходят, пока без стекол. Работают четыре кино и опера. Все-таки Вроцлав уже не тот город, что год назад. Везде что-то чинят, исправляют.

Во Вроцлаве много львовян, их говор слышишь на каждом шагу. Знакомых я пока не встретила.

Девушки, с которыми я работаю, кажутся мне какими-то неприступными, равнодушными, поглощенными своими заботами. Но любопытны, обо всем меня расспрашивают. Я чувствую, что они мне почему-то завидуют. Интересно, почему?

У меня много денег, я почти их не трачу. Одной девушке я одолжила пятьсот злотых, она обещала назавтра отдать, но не отдала и теперь делает вид, что не замечает меня.

Я хожу как потерянная, чувствую себя никому не нужной и опять начинаю бояться людей. В Свиднице или в Свебодзицах мы были и сослуживцами и друзьями, все друг о друге знали. Здесь же существуют только начальники и подчиненные. Просто обычное учреждение, энтузиазма, с которым мы там брались за любое дело, нет и в помине.

Людей в нашей организации очень много, полным-полно разных отделов и секторов с громкими названиями. Во всем этом нелегко разобраться.

Я привыкла к непосредственным, товарищеским отношениям, и теперь без конца совершаю промахи.

– Ты восстановила против себя начальника, – шепнула мне как-то пани Мира, вручая очередную ведомость. Она была уже в годах, еще до войны работала старшей медсестрой. Здесь с ее мнением считались – Вот увидишь, он тебе при случае припомнит.

– Мне? Почему? Не понимаю. Я ничего плохого не сделала. Только сказала, что мы зря заполняем денежные документы в пяти экземплярах. Может быть, следовало заполнять их в четырех и не задавать вопросов?

– Ничего не делай на свое усмотрение. Здесь все нужно согласовывать с начальством, представляя письменное обоснование.

Спустя некоторое время я поняла, что по каким-то неясным причинам стала предметом пересудов. Возможно, мне так казалось. Во всяком случае, при моем приближении разговоры немедленно смолкали. А если нет, то я могла быть уверена, что они касаются одной из двух неиссякаемых тем: военных переживаний или продовольственных пайков. Мои сотрудники постоянно и неутомимо, во всевозможных вариантах, считали и пересчитывали получаемые пайки.

Чувствовала я себя на работе все хуже и хуже, а посоветоваться было не с кем. К Люцине после нашей ссоры я тоже не могла обратиться. Мы по-прежнему жили вместе, но говорили только о самых обыденных вещах.

Надо было найти жилье. Собственное жилье. Мысль эта всецело завладела мною. Только как это сделать? Многие дома кажутся необитаемыми, но что там в них – неизвестно.

Как-то в присутствии пани Миры я упомянула, что ищу квартиру. Она кивнула мне и, отведя в сторонку, где никто не мог нас услышать, сказала:

– Видишь ли, квартиру устроить можно, но нужны деньги. Можно и без денег, но это дольше. Мой шурин тебе поможет. Даст адреса, потом достанет ордер. Ну как?

– Я охотно заплачу. Мне очень нужна собственная квартира. Если хотите, могу дать деньги хоть сейчас.

Я вручила пани Мире тысячу злотых и заверила ее, что если будет нужно, разумеется, дам и больше.


Неожиданно приехал Мариан. С трудом нашел в нашем лабиринте отделов мою комнату. Я обрадовалась ему, как родному. Сослуживцы, разбуженные моими радостными восклицаниями, оторвались от бумаг, но мне было все равно.

– Подожди немного, мы сейчас кончаем. Я живу в гостинице Красного Креста еще с одной девушкой. Зайдем туда, чего-нибудь перекусим и поболтаем.

– Готов с тобой идти, куда захочешь. Скажи только, марки у тебя еще остались? Я специально из-за этого приехал.

– Остались, и порядком. Сколько тебе нужно?

– Все! Поговорим об этом в гостинице. – Мариан снова стал спокойнее и как будто немного пополнел. Вообще выглядел как нормальный, здоровый человек.

По дороге я узнала, что Вися решила выйти замуж на пасху. Уже шьет платье. Мацеевский вскоре перебирается в Познань. Обещал заехать во Вроцлав попрощаться со мной. Отдел Красного Креста в Свебодзицах уже ликвидирован.

Только мы поели, как в коридоре послышались знакомые шаги, а потом и резко распахнулась дверь. Вернулась Люцина.

Увидев сидящего за столом Мариана, она быстрым взглядом окинула комнату и каким-то неприятным, вызывающим тоном сказала:

– Прелестно… просто прелестно! Барышня уже водит к себе кавалеров! Этот номер не пройдет, не позволю.

Мариан встал.

– Не мешало бы начать по-другому, – начал он. – Поздороваться, потом представиться. На оскорбление ближнего время всегда найдется. Меня зовут Мариан Кухарский. Мы с Катажиной кое-что вместе пережили, и мне бы не хотелось, чтобы ее из-за меня оскорбляли.

– Люцина Орловская. Извините. Очень приятно. Теперь-то я, уж конечно, знаю, кто вы такой. Я думала, что раз начальник, значит непременно человек пожилой. Поэтому я так… Мир?

– Мир, – Мариан протянул ей руку.

– Все оттого, что я пришла расстроенная. Представьте, меня переводят в управление безопасности. Как я ни отказывалась, ничего не вышло. Партийный приказ. Теперь не время привередничать. Я прямо из комитета. Чуть не разревелась прямо там от огорчения.

Люцина – член партии! Эта полька и католичка – член партии. Она будет работать в УБ, то есть в тайной политической милиции?! Я смотрела на нее с изумлением.

Люцина встала, неторопливо сняла пальто, в котором до этого сидела, и с таким аппетитом принялась за еду, словно это было единственное лекарство от всех бед. Не сказав больше ни слова, она выпила поданный ей чай и, казалось, задремала.

Я тоже молчала. Не мое это дело. Люцина старше, пусть сама думает о себе.

Мы заговорили о Свебодзицах. Мариан тоже собрался оттуда уезжать, ждал только, пока подпишут заключительный протокол о ликвидации отдела. Имя Агаты так и не было произнесено.

– Я возвращаюсь на машине канатной фабрики, она будет ждать у «Монополя». Это далеко отсюда? Не знаешь?

– Понятия не имею, где это. Я знаю только дорогу на работу.

– «Монополь» за рыночной площадью, – вмешалась Люцина, хотя казалось, что она заснула. – Может, проводим пана Мариана? Возьмем оружие, пойдем по середине мостовой. Знаете, Катажина после работы никогда не выходит из дому. Неужели она и в Свебодзицах все сидела на одном месте?

Мариан оживился. Он так повел разговор, что через полчаса Люцина пришла в отличное настроение.

– Но мы заболтались. Я совсем забыл, что нам надо еще покончить с одним дельцем. Сколько у тебя этих марок?

Я достала чемодан, принесла его в комнату и вытащила пачку денег. Считали мы их втроем. Люцина была поражена.

– Я и не знала, что сплю под одной крышей с миллионершей. Что ж ты станешь делать с такой кучей денег?

– Никогда об этом не задумывалась.

Мариан купил у меня все марки за сто тридцать тысяч злотых. Мы немного поторговались, потому что он предлагал больше, но я не согласилась.

– Видишь, как плохо иметь много денег, – сказала Люцина. – Теперь будешь ломать голову, куда бы их спрятать.

– Ничего подобного. Суну их в тот же чемодан, где были марки. Деньги я не люблю, а этих все равно не хватит на всю жизнь, в лучшем случае какое-то время мне будет немножечко легче.

Пора было выходить. Когда мы предстали перед Марианом «вооруженными до зубов», он расхохотался и сказал:

– Ого, девушки, под таким конвоем я буду чувствовать себя пленником. Оставьте оружие дома. В случае чего обойдемся хорошим тяжелым ключом. Кстати, разрешение на оружие у вас есть?

– Разрешение? Первый раз слышу, – ответила я.

Люцина была удивлена не меньше меня.

– Так, так, сразу видно, что вы объявлений не читаете. А в них черным по белому написано, что каждый, у кого есть оружие, должен заявить об этом и что ношение оружия без разрешения карается тюремным заключением сроком до…

Мы, как по команде, сняли пояса. Лучше уж без пистолетов.

Спустя несколько дней мы отправились в милицию и сдали пистолеты. Из моего, с красивым названием «парабеллум», новехонького, словно только-только с завода, так и не было сделано ни одного выстрела. Люцина немного огорчилась, но ей объяснили, что, когда она поступит в управление безопасности, ей опять дадут пистолет.


Пани Мира со своей задачей справилась блестяще. Она потратила на меня уйму времени. В течение нескольких дней мы с ней осматривали квартиры. Иногда к нам присоединялась Люцина. Меня все квартиры вполне устраивали, но, к сожалению, они не нравились пани Мире.

– В этой квартире сейчас вроде хорошо, но летом будет слишком темно. Вот увидишь, деревья перед окном такие развесистые, что, когда появится листва, тебе придется весь день сидеть со светом.

Эта квартира не подходит, в ней хоть танцкласс открывай. В той – не комнаты, а стойла какие-то, в них ни в жизнь не согреешься.

Так мы потеряли четыре дня. Но каждый день мы получали новые адреса, хотя шурина пани Миры это, наверное, уже выводило из себя. В воскресенье утром мы втроем в очередной раз отправились на поиски. В нашем распоряжении оставалось еще четыре адреса. Мы выбрали ближайший.

Олауерштрассе шла от рыночной площади на восток. Дом выглядел опрятным и добротным, Люцина обратила внимание на узорчатую кованую парадную дверь. Прекрасное впечатление произвела светлая лестничная клетка, выстланная зеленым линолеумом. На втором этаже были две квартиры, обе незапертые и пустые: одна поменьше – комната и кухонька, другая – побольше и в лучшем состоянии.

– Посмотрим выше. Улица узкая, лучше жить на третьем этаже, все немного светлей.

Мы покорно пошли за пани Мирой. И не пожалели. Теперь ни у кого из нас не оставалось сомнений.

– Замечательная квартира! Передняя – уютная и вместительная. Комнаты как конфетки. Кухня на север, как и должно быть. А ванная! Даже моей до нее далеко, – сказала пани Мира. – Тут, видимо, жил хозяин дома. Неплохо он устроился. Ордер я тебе организую. Если уж эта квартира тебе не по вкусу, ищи сама.

– Да что вы! Большое спасибо! Если б не вы, я бы въехала в первую попавшуюся квартиру. Не знаю только, как мне вас отблагодарить.

– Очень просто. Я мечтаю о часах с красивым боем. Может, сыщешь мне такие в Свебодзицах? Я, конечно, заплачу, была бы цена подходящая.

Мне доставляло большую радость устройство новой квартиры. Наверно, не меньше меня была захвачена этим и Люцина. С тех пор как у нас побывал Мариан, мы помирились. И, как раньше, все переживали вместе, а щекотливой темы по молчаливому уговору не касались.

Покрасив и основательно приведя в порядок всю квартиру, я по совету опытных людей перевезла на новое место свою тахту. Ночуя тут, я должна была почувствовать себя полной хозяйкой. Кроме меня, квартиру стерегли два внушительных замка, врезанных в дверь слесарем из Красного Креста.

– Так нужно, – растолковывали мне знакомые. – То, что у тебя есть ордер и ты прописана, еще ничего не значит. Люди ни с чем не считаются. Свободных квартир кругом полно, а каждый норовит занять такую, где кто-нибудь уже навел порядок.

Я предлагала Люцине поселиться со мной, но она отказалась, ссылаясь на то, что ее будущее пока неясно. Когда она перейдет в УБ, ее могут перевести куда-нибудь в другое место, так что нет смысла хлопотать о прописке. Жить можно и в гостинице, это удобно уже тем, что когда она задерживается на работе, ее вместе с другими сотрудниками подвозят прямо к подъезду. Если же она поселится у меня, ей придется возвращаться домой пешком.

Первую ночь, после горячей ванны, я проспала как убитая, без снов, а ведь Люцина учила меня:

– Непременно запомни, что тебе приснится. Первый сон в новой квартире всегда сбывается.

Вторая ночь принесла неприятную неожиданность: клопы. Тучи клопов. Они меня разбудили. Когда я зажгла свет и увидела, что творится на подушке, лечь на тахту больше не решилась. Так и просидела до рассвета в кресле. Утром я обследовала щели в плинтусах и дверные косяки, и поняла, что так жить не смогу.

– Как быть? – спросила я Люцину.

– Что ты говоришь? Клопы! – Люцина очень удивилась. – Я слыхала, что они существуют, но видеть не видела. Вши – эти попадались. У самой были. Когда волосы длинные, от вшей не убережешься. Но что делать с клопами? Понятия не имею. Спроси у пани Миры.

Пани Мира на работу не ходила, была больна. Несколько дней я ночевала у Люцины в гостинице.

– Ничего не могу поделать. Пропади она пропадом, эта квартира, я там не засну. Вот уж привалит тому счастье, кому достанется этот клоповник. Одну ночь я проспала в кресле. На вторую они меня и там настигли. Тогда я перебралась в ванную комнату и улеглась прямо в ванне. Так ты только представь, они сваливались в ванну с потолка! Какие-то дрессированные клопы, честное слово.

– Ты поменяла квартиру? – спросила меня пани Мира, когда вышла на работу. – Я видела, как ты сегодня утром вылезла из трамвая на улице Миколая.

– Ничего подобного! Я вас жду не дождусь. Не могу я спать в этой квартире, там клопы.

Пани Мира снисходительно рассмеялась.

– Это не беда. Есть лекарство и от клопов. Сходи к санитарному начальнику. Знаешь, куда его загнали? На улицу Понятовского. Их на прошлой неделе перевели туда вместе с больницей. Попроси его, он наверняка тебе поможет.

Санитарный начальник, великан, гроза лентяев и нерях, встретил меня добродушными насмешками.

– Клопы! Такие малюсенькие, а сколько шуму из-за них подняли. Да вы на себя поглядите – кровь с молоком, они знают, кого кусать. Стыд какой, взрослая барышня, а боится невинных созданьиц. Зачем же вы ко мне пришли? Что я могу сделать?

– Мне сказали, вы знаете, что надо делать, – смущенно пробормотала я. – У меня их столько сейчас, что спать невозможно.

– Есть такая специальная жидкость. Ею нужно облить всю квартиру, подождать несколько дней, пока они передохнут, и дело с концом. Только это не для вас занятие, поговорите-ка с моими ребятами. Может, ваши прекрасные глазки произведут на них впечатление, хотя, сколько я знаю, их способны растрогать только наличные.

Операция по выведению клопов состоялась в субботу. Вонь после нее стояла такая, что мою квартиру можно было отыскать в потемках. Ребята сказались симпатичные и добросовестные. Я с ними не торговалась, пообещала, что поставлю еще пол-литра, если они сделают все на совесть. Они старались изо всех сил и для верности расширили поле своей деятельности, тщательно полив вонючей жидкостью все три этажа. И это подействовало!

Люцина забегала теперь ежедневно. Мы вместе обсуждали каждую деталь будущей обстановки. Пока, кроме тахты и кресла, у меня была только подставка для цветов.

Работала я теперь в отделе снабжения. Ежедневно восемь часов кряду я выверяла расходы и приходы. Скучное это было занятие, да и от пани Миры далеко. Вечера оставались свободными, и я могла, наконец, понемножку знакомиться с городом.

Целью своей первой прогулки я избрала центр города. Прошла по Кузнечной, свернула в Университетские ворота и очутилась на мосту.

Это был тот самый мост, на котором я остановилась, когда торопливо шагала по Вроцлаву, разыскивая дорогу в Свидницу. В этом месте сливались два рукава Одры, чтобы дальше опять раздвоиться. Сегодня можно было постоять спокойно и поглядеть в воду. Только теперь я поняла, как красива эта река.

За мостом начиналась улица Сталина. Там было царство торговли. Магазин на магазине – купить можно все: контрабандный товар, мыло и повидло. Я осмотрела витрины и купила хорошие швейцарские часики. Боясь заблудиться, вернулась той же дорогой.

Никто не подозревает, что у меня столько денег. «По моему виду этого не скажешь, – подумала я на обратном пути. – Человек, который продавал мне часы, дважды повторил цену, хотя я сразу же сказала, что покупаю их».


– Я такая стала рассеянная в последнее время, что даже записала то, о чем хотела тебе сказать, – этими словами я встретила Люцину.

– Рассеянность – привилегия людей гениальных; у тебя она необъяснима. Ну и что же ты записала?

– Во-первых, с моста около Университетских ворот я видела очень живописный остров, куда нужно будет как-нибудь выбраться, – перечисляла я. – Во-вторых, я купила себе часы, с виду они совсем как новые и ходят замечательно. Ты своими довольна? А то в этом магазине есть еще одни, точно такие же, как мои… Ну и, в-третьих, пани Мира напоминает, что пора бы уж обмыть квартиру. Когда я сегодня в очередной раз сказала ей, что мы еще не обставились, она подняла нас на смех. Нужно что-то решить.

– В-четвертых, сегодня суббота, и я могу переночевать у тебя. В управлении мне сказали, что во Вроцлаве есть гигантская толкучка, где все можно купить. Немцы снесли массу домов под аэродром, теперь там вовсю идет торговля.

В тот же день мы помчались на Грюнвальдскую площадь.

– О боже! В жизни не видела ничего подобного! – воскликнула я. – Иди сюда, забирайся на камни. Вот где зрелище-то!

С небольшого холмика, образовавшегося из груды кирпичей, видна была вся левая сторона Грюнвальдской площади, от Пястовской улицы до Щитницкого моста. Ларек на ларьке, палатка на палатке, тысячи людей. Настоящий муравейник.

– Подойдем поближе, посмотрим, что там есть.

Люцина поправила пояс. У нее был новый пистолет, но она оставила его у меня дома.

– Где у тебя деньги? Спрячь получше, мастеров лазить по чужим карманам здесь наверняка хватает. Будем мы что-нибудь покупать?

– А как же! Что приглянется. Такой случай в жизни не часто бывает, – ответила я и переложила деньги из сумочки в карман мундира под пальто.

Мы смешались с толпой. На первый взгляд она казалась однородной, но мы скоро разобрались, что торгующие делятся на две основные группы. Одни – профессионалы – торговали в ларьках и киосках. Эти люди вели себя уверенно, охотно вступали в пререкания и заводили ссоры; здесь они верховодили. Другая группа – значительно малочисленнее – состояла из дилетантов, продававших, видимо, свой собственный скарб. Эти держались в сторонке, цену называли еле слышно, смущаясь. Они явно чувствовали себя здесь не на месте.

Вещей продавалась тьма-тьмущая, самых разных по качеству, так что даже у людей с крепкими нервами голова шла кругом, и они делали самые невероятные покупки.

Это было царство редкого случая. Толпа бурлила, клокотала, как кипящая вода в котле. Человек с деньгами моментально находил то, о чем, казалось, мечтал всю жизнь.

Я чувствовала, что у меня от возбуждения горит лицо. Мне хотелось увидеть все самое интересное, и в то же время я старалась не упустить из виду Люцину. Я боялась, что мы потеряемся в этой толкучке.

– Самые веселые фокстроты, самые грустные танго – только у меня! Налетай, разбирай. Венские вальсы, марши-мелодии на любой вкус. Вам что, барышня? Пожалуйста, в миг выбираем, в миг покупаем! – безуспешно взывал к любителям музыки обладатель хриплого пропитого голоса.

Ванны. Хрусталь. Кровати. Груды жалких старых ботинок. Газовые плиты. Перины. Фарфор. Мундиры чуть ли не всех армий мира.

– Люцина! Посмотри, какой прелестный железный фонарь! Совсем целый, исправный. Я его беру. Сколько вы за него хотите?

– Триста злотых. Просто даром. Сейчас уже нет таких кузнечных дел мастеров. Исторический фонарь.

И я решила купить фонарь. Вокруг нас тотчас же собралась кучка зевак. Любая сенсация чего-нибудь да стоит.

– Брось! Что ты с ним будешь делать? – энергично вмешалась Люцина. – Лучше в Одру выбросить триста злотых, по крайней мере не придется тащить домой железный лом. Зачем тебе такой хлам?

– Хлам? Это такой же хлам, как я ченстоховский епископ. Прекрасная вещь. Куда же вы, барышни? Подождите. Я уступлю. Ну, пусть будет сто пятьдесят злотых. Лучше уж себе в убыток, шла бы торговля.

Когда мы уже выбрались с площади, Люцина сказала:

– Фонарь и в самом деле хорош, можешь смело повесить его в передней. Будет красиво. Он мне сразу понравился, но я нарочно так сказала, потому что ты совсем не торговалась.

Мы возвращались пешком через Одру по шаткому деревянному настилу, укрепленному на уцелевших конструкциях разрушенного железного моста. Нам очень понравился другой мост, слева. К сожалению, проход по нему был закрыт – ремонт.

– На этот мост надо бы посмотреть вблизи. Да ты погляди, он же висит! Какой оригинальный!

– Завтра придем и посмотрим, мне пора домой. Надо же фонарь отнести, – ответила я. Мне уже порядком надоело тащить эту тяжесть, к тому же фонарь был такой формы, что я никак не могла удобно за него ухватиться и все время царапала себе руку.

– Подожди! Поставь фонарь. Отдохни немного, я его понесу, – предложила Люцина. Я согласилась. А Люцина, показав рукой на берег, спросила: – Какие странные белые птицы, чайки, что ли?

– Это крачки. Наверно, возвращаются к морю, – догадалась я.

– Романтичные птицы. Они напоминают, что пришла весна. Я где-то читала, что не для всех весна начинается в один и тот же день. Пожалуй, это верно. Март прошел, а я вот только сейчас поняла, что уже весна.

– Это ты хорошо сказала, – согласилась я. – Я все жалею, что ты не хочешь перебраться ко мне.

– Я же тебе объясняла. Придет время, и меня потянет обзавестись собственным домом. Я этого жду. Если же я поселюсь у тебя, боюсь, ждать придется дольше.


Я была в Свебодзицах у Виси на свадьбе. Сыграли ее на второй день пасхи; гремел оркестр, плакали матери, всех обливали водой. К сожалению, из старой гвардии никого, кроме меня, не было. Мариан перебрался в Остров. Остальные тоже разъехались кто куда.

Свадьба удалась на славу. Мне понравилось. А матери жениха и невесты меня просто растрогали – они так волновались, так хлопотали! Следили, чтобы на столах всего было вдоволь, то и дело приносили новые лакомства, разрумянившись от возбуждения, угощали гостей.

Несколько дней перед поездкой на свадьбу я ломала себе голову над тем, какой подарок мажет обрадовать невесту. Как всегда, выручила меня пани Мира.

– Купи ей воротник из чернобурки. Это мечта каждой женщины.

Чернобурка попалась отличная. Вися пришла в восторг и заявила, что лучшего подарка ей никто не сделал.

Гости разъехались за полночь. Я осталась еще на день. Утром нам с Висей, наконец, удалось поговорить без помех.

– Агата в Свебодзицах, – рассказывала Вися. – С Марианом они порвали сразу же после твоего отъезда. Я это предвидела. У нее новый поклонник, много старше ее, зато прямо набит деньгами. Он разводит скаковых лошадей и ворочает крупными суммами. Агата с шиком разъезжает на его машине. Мне Мариана жалко было, а раз она от него отцепилась – остальное не имеет значения. А тебе как живется во Вроцлаве? Обратно вернуться не хочешь? Свободных мест здесь много.

– Нет, я останусь во Вроцлаве. Пока, правда, я там не чувствую себя дома. Со Свебодзицами нет никакого сравнения, здесь жизнь была куда проще. Но я должна выдержать.


– Знаешь, я вчера попыталась прибить почтовый ящик. Мне казалось, ничего нет проще. Вбила два гвоздя, и готово. К сожалению, вместо второго гвоздя я хватила себя по пальцу, ящик висит криво. А сегодня гляжу – в нем письмо.

– Письмо! – удивилась Люцина. – И ты спокойно сидишь на месте? Чего ты ждешь? Откуда бы оно могло быть? Я б уж давным-давно прочитала, прямо на площадке. Ну и нервы у тебя!

– Мне тоже интересно, – попыталась я оправдаться, – да жаль ящик портить. Когда я поранила палец, то вернулась в квартиру и забросила куда-то ключик. Теперь никак не могу его найти.

– А на подоконнике что за ключ лежит?

– Он самый! Бегу за письмом!

Я открыла дверь и вытащила из почтового ящика зеленый конверт. Повертела его в руках, потом закрыла дверь и закричала:

– Представь себе: это от моей мамы! – Быстро разорвав конверт, я вполголоса прочитала:

– «Дорогая дочка!

Две недели назад я вернулась в Польшу. Пробыла пять дней в Ченстохове у тети Михаси и только после этого поехала в Кальварию. В Ченстохове я задержалась, потому что мне хотелось разузнать, нельзя ли нам с тобой там обосноваться. Но из этого ничего не вышло, всюду теснота.

Я была поражена, когда мама сказала мне, что уже год, как ты у нее не живешь. Я бы такого безобразия не допустила. Ты должна вернуться в Кальварию. На что это похоже, когда такая молоденькая девушка уезжает из дому невесть куда!

Надеюсь, что ты меня послушаешься. От мамы и Виктории я узнала, что ты доставила им много хлопот.

Если ты ослушаешься и немедленно не вернешься, я поверю, что ты и в самом деле упрямица, как говорит мама. Я была возмущена, когда мне рассказали, что ты здесь вытворяла. Они не знали с тобой покоя.

Да будет тебе известно, что я приехала из Львова с пустыми руками, так что в финансовом отношении мы полностью зависим от бабушки. Помни об этом. Бедные люди должны быть покорными.

Я ищу работу. Увы, даже и это нелегко.

Одумайся! Меня так расстраивает твое поведение, что я ночей не сплю. Не забывай, что у меня осталась только ты. Вместе со мной к маме приехала тетя Михася. Она тоже считает: «дикий запад» не место для девушек. Туда, наверное, съехались одни воры, бандиты и проститутки.

Погубишь ты себя. А еще говорят, что вот-вот начнется новая война. Ты там погибнешь.

Напиши скорее, когда приедешь. Тетя Михася – по словам мамы – в первые же дни войны сказала, что ты себя еще покажешь. И была права.

Мама говорит, что если ты теперь не вернешься, можешь не возвращаться совсем.

Привет тебе от хозяйки, добрая она душа, только благодаря ей я еще не сошла с ума от горя.

Обнимаю тебя и целую,

мама».

В комнате воцарилась такая тишина, что слышно было, как в ванной из неплотно завернутого крана капает вода. Первой молчание нарушила Люцина.

– Да… Твоя мама думает, что ты тут путаешься с кем попало. В этом ее убедила твоя бабка. «Дикий запад». Верно, что здесь не так тихо, как в Кальварии, что сюда понаехало много спекулянтов, жулья, всякой сволочи, но разве можно всех стричь под одну гребенку? Я понимаю, они там люди «порядочные», а мы отверженные. Ищем приключений и губим себя.

– Прошу тебя, Люцина, напишем ответ вместе. Ты не представляешь, какие они страшные люди. Бабка моя – чистая ведьма, а тетка Виктория изображает из себя оскорбленную добродетель. Они бы сожрали меня заживо, если б только могли. Одно меня расстраивает, что мама так безоговорочно верит бабке. Нужно написать спокойное, вежливое письмо, но так, чтобы бабку как следует проняло.

– Сейчас они гнушаются «диким западом», а пройдет несколько лет – попомни мои слова! – здесь яблоку негде будет упасть. Многим места не хватит. Вот увидишь. Нам в управлении рассказывали. Вроцлав станет столицей Западных земель. Уже пущены в ход огромные заводы. Здесь такой город вырастет, что куда до него Кракову…

– Ты можешь меня не убеждать. Я здесь нашла все то, чего у меня никогда не было бы в Кальварии. Работу, квартиру и покой.

– Здесь человек чувствует, что он нужен. Все меняется буквально у меня на глазах, и я принимаю в этом участие. Не стою в стороне, – Люцина нервно потерла лоб, немного помолчала, а потом уже спокойнее добавила: – Грустно мне стало после этого письма. Прости, может быть, не следовало говорить тебе об этом…

– Мне тоже невесело. Я даже себе не признавалась в том, как ждала маминого приезда. И квартиру искала с мыслью о ней. Но у нас всегда так было: бабка права, что бы она ни говорила. Но может, все-таки и я дождусь своей правды. А ты, ты никого не ждешь?

– Нет. К сожалению, нет. Мамы я не помню, воспитывала меня тетка, а она… Видишь ли, моя тетка из России через Индию уехала в Канаду. Так что я одна, – Люцина грустно опустила голову, но быстро взяла себя в руки, встала, поправила волосы и уже гораздо бодрее сказала: – Ничего, хороших людей на свете хватает. Не пропаду!

По молчаливому уговору мы никогда друг друга ни о чем не расспрашивали. Этот разговор пробил брешь в стене молчания. Я узнала, что Люцина была помолвлена, что жених ее во время войны пропал без вести, не вернулся из разведки. Но она и с этим примирилась – видно, немало горя пришлось ей увидеть и пережить за войну.

Теперь Люцина стала мне гораздо ближе. Я знала, что мы будем держаться вместе и, уж конечно, друг друга не подведем.

– Люцина немного резка, – сказала мне как-то пани Мира, – но мне нравится. Она человек порядочный, не сплетничает, не бегает за парнями. Догадываюсь, что она одинока, оттого и такая задиристая.

То, что я теперь узнала о Люцине, давало ей право на плохое настроение.


Я обзавелась мебелью. Началось с того, что в Красном Кресте объявили тревогу. Своего рода боевую тревогу. В этот день никого из сотрудников не отпустили домой. Отбой дали только ночью. В особенно трудном положении оказались женщины: они не могли ни спать на столах, как это сделали некоторые мужчины, ни возвращаться ночью домой по улицам разрушенного и темного города.

Делегация прекрасного пола, действуя по принципу «где наша не пропадала!», добилась самого подходящего в данной ситуации решения. Развезти женщин по домам на санитарных машинах.

Мы разделились на группы. Я села в машину, которая двинулась в сторону улиц Костюшки и Траугутта через Олавскую. Шофер, молодой, очень самоуверенный парень, решил ехать по улице Костюшко, а на обратном пути – по улице Траугутта. Меня он должен был отвезти последней. Мы выехали с улицы Траугутта, вдали мелькнул костел св. Иосифа, и вдруг сразу стало совсем темно. Мы ехали не сворачивая, но рынка все не было видно… Шофер по-прежнему хорохорился, но в конце концов признался, что города не знает. Пришлось мне «взять руководство» в свои руки.

– Надо возвращаться. Рынок мы проехали. Куда едем, не знаю, но, уж во всяком случае, не к рынку.

Шофер в точности последовал моему совету и развернулся так лихо, что мы врезались в развалины. Авария оказалась не страшной. Попавшийся под руку кусок железа превратился в инструмент для выпрямления крыла, которым заклинило переднее колесо. Но прошло еще немало времени, прежде чем мы смогли снова тронуться в путь. Теперь мы ехали медленно. Я высматривала, не попадется ли хоть какой-нибудь указатель.

– Есть! – вскрикнула я. – Видите, две дощечки на столбе.

Шофер затормозил. Я выскочила из машины, подошла поближе и при свете спички прочитала:

– «До мастерской гробовщика двести метров». – И с другой стороны: – «До мебельного склада сто пятьдесят метров».

– Бррр. Ну и местечко! Поехали быстрей вперед, лишь бы подальше от этой чертовой мастерской, – предложил шофер.

Через несколько минут мы были уже на рынке и при свете фонарей сразу сообразили, куда ехать.

На следующий день мы с Люциной отправились на мебельный склад, который я обнаружила ночью. Днем оказалось, что он совсем близко, тут же за площадью Первого мая.

Склад был большой, но его местоположение не создавало ему особой популярности. Хозяин, которому Люцина сказала, что мы ищем обстановку для квартиры из трех комнат и кухни, показывая свой товар, старался вовсю. Выбор мебели у него и в самом деле был большой, а сосед-обойщик брался сменить или привести в порядок обивку.

– Мне у вас нравится, – сказала Люцина. – Вот это торговля. Есть из чего выбрать.

После того как мне вторично отциклевали пол, осталось только перевезти мое добро из гостиницы от Люцины, расстелить ковры и повесить картины. Квартира была готова.

В следующую субботу я пригласила пани Миру и Люцину на новоселье.

– Все очень хорошо, – похвалила пани Мира. – Правда, на мой вкус немного пустовато, но мило и уютно. Теперь у тебя три маленькие гостиные. В каждой тахта, кресла, столики. Как выйдешь замуж, в комнате у кухни, где стоит трехстворчатый шкаф, устроишь спальню. Лучше всего комната с сизо-голубыми стенами. Ты очень удачно подобрала обивку кресел под цвет ковра. Бронза и старое золото. Прекрасное сочетание. А тебе, Люцина, что больше всего нравится?

– Кухня. Белое с голубым – очень красиво. А линолеум вам нравится?

– Я как раз хотела спросить, где ты его раздобыла? Я бы сама с удовольствием купила такой же для своей кухни.

– На пятом этаже живет одна семья – немцы. Он паркетчик, это он так надраил полы. И он же, когда увидел мою кухню, предложил достать голубой линолеум. Вся обстановка – заслуга Люцины. Я как-то видела такую квартиру в кино. Она мне понравилась, но у меня не хватило бы терпения. А Люцина способна выбирать и привередничать до бесконечности. Как вам нравится освещение передней? Этот фонарь мы купили на барахолке за гроши. Подвесить его и еще раз покрасить потолок обошлось дороже.

– Мне очень нравится.

Я включила радио, накрыла скатертью столик, зажгла лампу в торшере.

Мы пили кофе, сваренный пани Мирой, курили и болтали. Потом проводили гостью домой и пришли к единодушному заключению, что вечер очень удался. Вернувшись, я села писать письмо.

«Дорогая мама!

Наконец-то получила от вас весточку. Я очень рада, что вы уже в Польше. Я так ждала хоть строчку. Поверьте, порой так трудно бывает ждать, даже всего один лишний день. В конце концов я решила уехать из Кальварии.

Живу я во Вроцлаве, в собственной трехкомнатной квартире. Только-только ее обставила. У меня очень уютно и тихо. Когда-нибудь, когда все уже отстроят, под нашими окнами будет, пробегая, звонить трамвай. Пока улица тихая и пустынная.

Все это время после отъезда из Кальварии я работаю в Красном Кресте. Мне уже давно полагается отпуск. К сожалению, у нас должна быть реорганизация, и отпусков пока не дают.

Уверяю вас, веду я себя хорошо; вам за меня краснеть не придется. Как только смогу, приеду в Кальварию, но Красный Крест – это как армия, без разрешения работы не бросишь.

Мама, может, вы приедете во Вроцлав? Я была бы так рада. Здесь можно спокойно работать и жить. Места хватит всем.

Дорогая мама, мне в этом году исполняется восемнадцать лет. Я уже не ребенок. Я хорошо сделала, что приехала сюда. У меня есть все, что нам нужно, вам и мне. Нищета нам не грозит. Себя-то мы наверняка прокормим.

Приезжайте, сами увидите, как тут. Лучше во всем разобраться на месте. Я всегда старалась быть хорошей дочерью и в этом смысле нисколько не изменилась. Пожалуйста, не показывайте письмо бабушке, она меня ненавидит, я это знаю.

Привет хозяйке. Надеюсь, что вы все-таки приедете, хотя бы на несколько дней.

Крепко целую.

Катажина.

P.S. В Кальварию я не вернусь ни за что на свете. Мне там было очень и очень плохо».

Однажды поздним вечером, когда я уже лежала в постели, в дверь позвонили.

«Один звонок? – удивилась я. – Кто это может быть? Люцина всегда звонит два раза».

– Кто там? – решительно спросила я.

Сначала за дверью было тихо, потом я услышала незнакомый женский голос:

– Откройте, пожалуйста. Я от Люцины Орловской. У меня есть записка.

Я осторожно, не снимая цепочки, приоткрыла дверь, взяла записку и прочла:

«Катажина!

Пусти пани Дзюню. Она у тебя переночует. Завтра я тебе все объясню.

Люцина».

Только теперь я сняла цепочку и пригласила незнакомку войти:

– Пожалуйста, проходите. Простите, что не сразу вас впустила. Я дома одна и особой храбростью не отличаюсь.

Женщина сняла пальто, высвободилась из большого платка, в который была закутана. Теперь я могла ее рассмотреть. Еще не так давно она показалась бы красивой, но сейчас это была страшно худая и грязная женщина. Руки словно вымазаны угольной пылью, одежда изношенная, рваная.

Мы молча изучали друг друга, наконец, я спохватилась и, смутившись, воскликнула:

– Милости прошу! Вы гостья Люцины, так что будьте здесь как у нее или у себя дома. Хотите сразу принять ванну или, может быть, мы сначала перекусим?

– Если разрешите, мне хотелось бы сперва выкупаться. Но прежде всего надо объяснить, кто я и откуда.

– Потом расскажете. Располагайтесь, пожалуйста.

«Интересно, откуда она родом? – подумала я и тотчас же сообразила – Да, конечно, с Виленщины, сразу можно догадаться по ее выговору».

– Ванна готова. Сюда, пожалуйста!

Женщина по-прежнему нерешительно стояла в передней.

– Видите ли, – неуверенно проговорила она. – Видите ли, здесь так чисто… Не знаю, как вам и сказать. Люцине я говорила.

– Мне можете говорить прямо, как Люцине. Постараюсь вас понять.

– Дело в том… вещи на мне грязные. Я много скиталась и, чего уж скрывать, вся завшивела. Лучше всего было бы сразу все сжечь.

– Это не беда, мы сейчас все сожжем. Пижама и купальный халат для вас найдутся, у меня этого добра в избытке. А завтра раздобудем остальное.

Женщина взяла белье и послушно пошла в ванную.

Кто она? Может, родственница Люцины? Очень уж худа и измучена. Почему Люцина послала ее одну, так поздно? Она ведь могла заблудиться. Впрочем, чем гадать, лучше приготовить ужин.

Когда незнакомка поела и я принесла ей чай, в дверь снова позвонили, на этот раз два раза. Пришла Люцина.

– Представляешь, я в пять утра уезжаю в командировку, а освободилась всего час назад, но не могла не прийти. Я себе места не находила… – затараторила она прямо с порога.

И я услышала историю пани Дзюни.

Жила она в том же местечке под Вильно, что и Люцина. Давно овдовела. Единственную дочь немцы вывезли на принудительные работы, и пани Дзюня осталась одна. Когда война кончилась, дочь написала ей, что живет во Вроцлаве. Советовала все продать и как можно скорее приехать к ней во Вроцлав.

Пани Дзюня послушалась совета, продала все, что у нее было, но отъезд ей пришлось отложить до общей репатриации. Дочери она написала, что, к сожалению, пока приехать не может, потому что неважно себя чувствует. Тогда дочь посоветовала весь скарб переправить постепенно с родственниками, которые уезжали раньше, а самой добираться, как сможет. Пани Дзюня так и сделала, потом и сама тронулась в путь. К несчастью, в дороге она потеряла документы и кое-какие драгоценности, которые захватила с собой. Голодная, без денег и документов, целых три недели добиралась она до Вроцлава товарными поездами. Дочери она во Вроцлаве не застала. Та, забрав все, удрала из Польши на Запад.

Все это Люцина выпалила одним духом, не дав пани Дзюне вставить ни словечка.

– Я бы с удовольствием взяла пани Дзюню к себе, – сказала она. – Но ты ж понимаешь! Гостиница принадлежит теперь, к сожалению, УБ. Без прописки и специального разрешения там жить нельзя.

Пани Дзюня все это время сидела молча и только горестно вздыхала.

– Я переночую с вами. Не хочется сегодня оставаться одной, – заключила Люцина.


Пани Дзюня осталась у меня не на одну ночь, а навсегда. Мы с Люциной раздобыли для нее одежду, муж пани Миры достал ей в управлении по делам репатриации справку. Это был хоть какой-то документ, и пани Дзюня постепенно стала приходить в себя.

– Я прописана! Господи боже мой! Да это ж настоящее чудо! Я могу свободно ходить по улицам! Хозяйство я беру на себя. Консервы – вещь хорошая, но и без овощей нельзя. Покажешь мне, где магазины. И дай продовольственные карточки. Можешь на меня положиться, с домом я управлюсь.

Пани Дзюня быстро стала своим человеком в доме. Готовила она превосходно. Квартиру содержала в идеальной чистоте и порядке. Нрав у нее был легкий и веселый, только, вспоминая дочку, она не могла удержаться от слез.

Прошло десять дней. Я получила от мамы второе письмо.

«Дорогая дочка!

Приезжай немедленно, дела становятся все хуже. Виктория получила от мужа из-за границы письмо. Что в нем, не знаю, письма она никому не показала, но так взвинчена, что стала совсем несносной.

Ты пишешь, что обставила квартиру. В это трудно поверить. Мебель теперь очень дорогая, ты же знаешь, какие цены в Кальварии.

Я бы выбралась к тебе во Вроцлав, но, к сожалению, у меня нет денег. Туфли, в которых я приехала, неожиданно развалились. Пишу второпях, тайком ото всех. С письмом твоим ничего не вышло. Почтальон принес его, когда дома была одна бабка. Она ужасно на тебя разозлилась.

Жду тебя. Целую.

Мама».

– Тебе надо ехать. Я кое-что видела в жизни и понимаю: труднее всего согласиться с тем, что ребенок прав. Для матери ты всегда останешься ребенком.

– Я поеду, пани Дзюня, конечно же, поеду. Но так обидно, что всегда я оказываюсь не права. Мама верит только бабке. А бабку мне не одолеть, это я чувствую. Честно говоря, я не очень ясно представляю себе, зачем еду, чего хочу добиться. Одно только меня и радует: приеду в форме, с подарками и ни о чем мне не надо их просить.


Спустя несколько дней подвернулся и удобный случай. До самого Кракова я доехала на легковой машине. В Кракове я переночевала в служебном помещении Красного Креста, отдала погладить форму, надела чистую блузку, вымыла в парикмахерской голову. Перед самым отходом поезда до Кальварии купила большую коробку самых лучших пирожных.

В поезде было свободно. Попутчики поглядывали на меня с любопытством. Их особенно заинтересовала моя форма.

– Это форма Польского Красного Креста? Очень красиво, и вам к лицу. Вы живете во Вроцлаве? Говорят, он разрушен не меньше Варшавы, – завел разговор один из пассажиров.

Я с горячностью рассказывала о Вроцлаве, не очень заботясь о точности. Я нарисовала картину города зелени и мостов, говорила об Одре, о свободных квартирах. Умолчала об одном: о развалинах. Раз эти люди предпочитают сидеть здесь, пусть думают, что никаких развалин там нет.

Кальвария! Со станции я пошла кружным путем через весь городишко, с любопытством глядя по сторонам. Здесь ничего не изменилось. Время словно застыло. Дом Дроздов издали показался мне не таким, каким я его запомнила, – он вроде стал меньше.

Из знакомых первой мне встретилась Данка Крамаж.

– Господи, боже мой! Катажина, это ты? Говорили, ты умерла в прошлом году от какой-то болезни или еще от чего. Мы с Романом даже деньги давали на молебен в годовщину твоего отъезда. Ах да, ты же, наверно, ничего не знаешь? Мы на рождество свадьбу сыграли. Венчались в монастыре, перед большим алтарем. У меня было четыре подружки. Столько гостей на свадьбе было, что мама потом неделю сосчитать не могла. Роман часто тебя вспоминает, но я не ревнива. Он говорит, что ты девушка с воображением. – Данка вздохнула и продолжала: – Янка тоже вышла замуж. А знаешь за кого? За Гжыбача. Родители ругались, шумели, а они уперлись на своем, ну и пришлось согласиться на свадьбу. Они любят друг друга, уверяю тебя! Марыня, бедняжка, так в девках и сидит, а ведь ей уже двадцать стукнуло. Красивая у тебя форма. Это габардин или шерсть? Мама предлагала мне габардин, да он мне показался тяжеловат. И Роман так считает.

Да. Это и в самом деле была Кальвария!

Так в обществе ни на минуту не умолкавшей Данки Крамаж, по мужу Петкевич, я дошла до самых ворот дроздовского дома.

– Ты прямо с поезда? Ах да, ведь у тебя же чемодан, я и не заметила. Ну, пока до свиданья! Мы еще поболтаем, с тобой очень приятно поговорить.

За все время я не произнесла ни слова и на прощание только помахала рукой.

Войдя в дом, я забарабанила в дверь, хотя помнила, что бабку такой стук раздражает.

– Кто там? – услыхала я бабкин голос. – Открыто, заходите.

Встретили меня холодно. Якобы потому, что я свалилась как снег на голову, без предупреждения. Мама, стараясь разрядить напряжение, побежала за хозяйкой. Та обняла меня, похлопала по своему обыкновению по спине и воскликнула:

– А ну, покажись, какая ты стала?

Я послушно несколько раз повернулась на каблуках.

– Неплохо, ничего не скажешь, мордашка совсем не изменилась. Пропали теперь кальварийские парни! Провалиться мне на этом месте, если я тебя теперь не выдам замуж.

– Боюсь, вам это не удастся. Я приехала всего на три дня.

Отпуск у меня, правда, был на две недели, но в эту минуту я про себя твердо решила, что дольше трех дней здесь не задержусь.

– Всего на три дня? – удостоверилась бабка и явно повеселела.

– Ты же собиралась приехать насовсем, – заметила тётка Виктория.

– Насовсем мне пришлось бы, пожалуй, приезжать на грузовике. У меня большая трехкомнатная квартира, полностью обставленная. И вообще, я богата. Я ведь вам писала. В чемодане у меня только ночная рубашка, плащ и подарки. Дали мне три дня отпуска, вот я и приехала. Захотелось посмотреть, как вы тут живете, что слышно. Не думайте, что я капитулировала. Ничего подобного. Я намерена по-прежнему жить самостоятельно.

Говоря все это, я внимательно наблюдала за ними. То, что я приехала лишь ненадолго, так их обрадовало, что они больше меня и не слушали. Сразу повеселели и подобрели и даже вспомнили, что я, может быть, хочу есть или пить.

– Чай у меня только липовый, – трагическим голосом сказала бабка. – К сожалению, другой нам не по средствам. Может быть, лучше выпьешь молока?

– Чай у меня есть, я привезла. Английский, точно такой же, как я вам недавно послала. Сейчас я все достану.

Невинное замечание попало в самую точку. Бабка извлекла из буфета нераспечатанную пачку настоящего чая.

После ужина, когда все уже было сказано, я пошла проведать хозяйку. Она лежала в постели.

– Заходи, заходи. Я знала, что ты придешь. Старика нет, поехал в Краков. Он там у дочки, лечится, я одна.

Я протянула ей сверток с подарками. Она тут же его развернула и все осмотрела.

– И всегда-то ты знаешь, чем кому угодить! – обрадовалась она. – Лучшего подарка нельзя было придумать. Буду теперь снова, как принцесса, пить по утрам кофе. А если случится кого угостить кофейком, непременно скажу, кто мне его привез. Подожди, давай-ка мы его сейчас и отведаем.

– Лежите. Я поставлю воду. А пока она вскипит, расскажите, что слышно.

– Рассказать-то есть о чем. И первым делом я вот что тебе скажу: мать ты должна отсюда забрать. Она все теперь для них делает, а они кричат на нее с утра до вечера. С тех пор как она приехала, ни дня без скандала не прошло. Когда ты прислала деньги, они сперва разорались, что отошлют, мол, назад, что деньги краденые, а потом милая бабуся с тетушкой прикарманили все до копеечки. Мама твоя даже и не знает, сколько ты им прислала. И посылку, которую она от тебя получила, они тоже к рукам прибрали – иначе им, видишь ли, на жизнь не хватает. – Хозяйка задыхалась от возмущения. – На жизнь, конечно, нужно, да уж больно им не хочется признавать, что ты их содержишь. За чемодан перчаток, которые ты им прислала в прошлом году, они заработали шестьдесят тысяч злотых. Думаешь, они тебе об этом скажут? Ничего подобного! Они все такие же бедные, да вдобавок мама твоя у них на шее сидит. Ко мне они тоже подбирались. Когда ты прислала мне ковер, тетка заявила, что я должна им за него заплатить. А я только расхохоталась в ответ. «Полно, миленькая, – говорю, – с вами я, что ли, дела-то делаю? У меня с Катажиной свои счеты, она приедет, мы и сочтемся. За мной никогда еще ничего не пропадало». Знаешь, когда ты здесь жила, мне как-то легче было с ними, а теперь надоели они мне хуже горькой редьки. Стервозы! Как только, прости господи, таких земля носит? А мама твоя – новая их жертва. Они думали, что ты совсем приехала и станешь свои права предъявлять.

– Мама может ехать во Вроцлав хоть сейчас. Мне здорово везло! Работала я и работаю честно, деньги у меня водятся, и даже немалые. Правда, вам я могу сказать, вы поверите, я знаю. Бабка все равно будет думать, что я воровала. Квартира у меня прекрасная, обставлена со вкусом, белья и посуды вдоволь. Работы много, дело для каждого найдется. Ну и на отсутствие хороших людей не могу пожаловаться. Иной раз чужой стоит своего.

– А что же с тобой было? Говорили, будто ты тифом болела. Сын одного крестьянина из Барвалда будто видел тебя, по его словам, ты еле ноги таскала. А тот, что бабке перчатки привез, рассказывал, что вас там заперли и войска поставили сторожить, и будто из этой мышеловки живым никому не выйти. Мы собрались было дать на панихиду, да тут от тебя письмо пришло. Вот все удивились! Думали, что оно раньше было отправлено, но числа не сходились. Только когда получили от тебя деньги, перестали сомневаться, что ты жива. Я хотела к тебе съездить, да они так накрутили моего старика, что он строго-настрого запретил. Ты ведь его знаешь, как упрется, не переломишь. Почтальон по всей Кальварии раззвонил, что бабка получила кучу денег. Ее это вроде бы коробило, но от гордости так и распирало! – Хозяйка даже села на постели. – Здесь за такие деньги можно два мебельных гарнитура купить. Когда сидишь в такой дыре, как Кальвария, все, что просачивается извне, кажется необычным и важным.

– Тифом я не болела. У меня была какая-то странная горячка. А у того парня, видно, с головой не все в порядке – когда я давала ему перчатки, эпидемия и тиф уже давным-давно кончились, и выглядела я абсолютно нормально.

Хозяйка разговорилась. Чего только в этой Кальварии не делается! Один за другим все женятся, никогда не было столько свадеб – и на рождество, и на Новый год. А на пасху так целая очередь установилась венчаться. Фотограф заболел даже, так заработался.

Антося Восяк нежданно-негаданно родила. До свадьбы. Не успели обвенчаться, он-то в армии, а отпуска вовремя не дали. Данка Крамаж носится со своим Петкевичем по всей Кальварии. Такая важная стала, что и не подступись.

Только мы выпили кофе, постучала тетка Виктория.

– Ложись спать, поздно уже, завтра тоже день будет.

Назавтра я предложила маме пойти погулять.

– Ну, ну, графиня приехала, теперь без прогулки перед обедом не обойтись. Интересно только, кто вам, ясновельможная пани, прислуживать будет. Обед сам не сварится, – заворчала бабка.

– Можно пойти после обеда, – примирительно предложила мама.

– Нет уж, если идти, так сейчас. А с обедом мы что-нибудь придумаем. Напросимся к хозяйке или поедим в ресторане. Я и вас, бабушка, приглашаю.

Мама перепугалась, но не решилась отказать мне.

– Мне бы хотелось, мама, чтобы вы купили себе все, что только здесь можно достать, и прежде всего туфли. Не беспокойтесь, деньги у меня есть.

Возле самого шоссе меня кто-то окликнул. Нас бегом догоняла хозяйка. Мы остановились и подождали ее.

– Вы так просто или за покупками? Я с вами. Я горжусь тобой. Пусть все на тебя посмотрят.


Снова застучали колеса поезда. На этот раз на перроне осталась мама. Я помахала ей рукой, села и подумала, как по-разному можно уезжать из одного и того же места. Сегодня я уезжала с легким сердцем. Будущее меня не страшило. Я могла сравнивать свою самостоятельную жизнь с кальварийским существованием. Да, бабку и тетку Викторию в жизни ничего ждать не может. Что делать, сами виноваты. Не хотят мне верить, пусть мучаются. Мама через две недели приедет во Вроцлав. Так и надо.

О тетке и бабке я не стану беспокоиться. Они злые и завистливые. Я вспомнила, как вытянулись у них физиономии, когда я мимоходом беззаботно бросила, что в следующий раз приеду на собственной машине, – и улыбнулась.

Бабка, которая до той поры держала себя в руках, на миг перестала притворяться:

– Я никогда не сомневалась, что ты там распутничаешь. Иначе бы ты на туфли себе не заработала!

Поезд приближался к Вроцлаву. Я чувствовала, что возвращаюсь домой. Я выбрала себе место на земле и теперь знала, что выбором этим довольна. Место мое было здесь.

– Катажина!

Изумленная Люцина так и застыла в дверях.

– Да впусти же ты меня наконец, устала я, вся в грязи и есть хочу, как собака! Я думала, вы обрадуетесь моему возвращению. Ничего себе встреча в родном доме!

– Ты сказала, что едешь на две недели, и мы ждали тебя к Первому мая. И вдруг на тебе, явилась!

– До Первого мая еще десять дней, а на десять дней в Кальварии меня не хватило бы. Я так рада, что снова во Вроцлаве, больше я туда рваться не буду.

Пани Дзюня не выдержала и вмешалась в разговор.

– Раздевайся. Хорошо, что приехала. А ты, Люцина, не болтай, а лучше почисти, помой и порежь лук. Устроим весенний ужин – творог со сметаной и зеленым луком.

Я разделась, по-человечески умылась и только тогда, наконец, свободно вздохнула. Впервые в жизни я поняла, что я у себя дома.

– Что нового? – спросила я.

– Я боялась спать одна, как поется в довоенной песенке. Упросила Люцину пожить тут в твое отсутствие. Нашла женщину, которая будет ежедневно приносить нам молоко. У нас новые соседи. Позавчера въехала молодая супружеская чета, они заняли комнату с кухней на втором этаже. Милуются, как голубки, и бедны, как церковные мыши. Она уже дважды приходила: раз за иголкой, другой – за солью. Ей у нас очень понравилось. На четвертый этаж тоже сегодня утром кто-то въехал. С ребенком, слышно было, как плакал. Одним словом, дом начинает заселяться. Это хорошо. Ну, а что там у мамы?

– Кальвария какой была, такой и осталась. Ни капельки не изменилась, разве что стала чуть поменьше. Приятнее всего мне было сознавать, что я могу в любой момент уехать и никогда больше туда не возвращаться. Мама мне показалась немного странной. Недели через две она должна к нам приехать. Об остальном в другой раз. Давайте переменим тему, Кальварией я сыта по горло.


Отпуск кончился. Последние четыре дня я по совету пани Дзюни ходила к зубному врачу. Зубы, правда, у меня не болели, но стали подозрительно шататься. Зубной врач был человек молодой и очень симпатичный. С пациентами он разговаривал, как с послушными детьми, которые должны внимать всем его увещеваниям. Мне он задал много вопросов, казалось бы, не относящихся к делу, а потом сказал:

– Очень сожалею, но ничего не поделаешь. Я тоже люблю селедку и паштет. Придется вам перейти на другую пищу, иначе останетесь без зубов. Овощи, фрукты, творог. Много творога. Это укрепит зубы и будет очень полезно для кожи. Не забывайте об этом, пожалуйста. В вашем возрасте о коже, естественно, не думают, зато потом она будет как новенькая. Ежедневно будем прижигать десны ляписом, процедура чуточку неприятная, но, к сожалению, необходимая. Запломбируем две дырочки. Неплохо бы полоскать рот шалфеем. В общем, ничего страшного.

Пани Дзюня советы зубного врача восприняла буквально и даже к завтраку стала подавать витамины. Я же готова была хоть траву есть, лишь бы обойтись без уколов, которых всегда боялась. Последний укол мне делали в Свебодзицах, и я его еще не забыла.

Второго мая я вышла на работу. Картотеки и квитанции терпеливо дожидались моего возвращения. Набралось их порядком. Оба огромных ящика стола были забиты бумагами. У меня просто руки опустились.

Боже мой! Что же делать? Теперь уж у меня ничего не сойдется! При обычных-то подсчетах случалось ошибаться, а тут? Если надумают устроить ревизию, то мне конец.

Весь день я потратила на разбор картотеки и расходных и приходных квитанций. Кончила намного позже пяти и из здания интендантства ушла последней. Еще мне нужно было зайти за ножницами пани Дзюни, которые отдали точить.

Мастерская принадлежала Юзефу Винярскому. Дело у него было поставлено на широкую ногу. Меня он знал с детства, и с тех пор как я, сразу по приезде во Вроцлав, встретила его, оказывал мне много внимания. Позже, когда я купила мебель, он помог мне ее перевезти. На него можно было положиться.

– Катажина! Как хорошо, что ты пришла. Твой отец во Вроцлаве. Пожалуй, уже с неделю. Заходил ко мне, но у меня не было твоего адреса. Отправляйся-ка прямо к нему на Нововейскую. На стене записан номер дома и квартиры. Видишь? Вон там, крупно, кирпичом. Он хотел посмотреть на тебя. Я сказал, что ты выросла, стала серьезной, будет ему теперь с кем показаться на людях.

– Спасибо за добрую весть. Я не видала отца уже несколько лет. До свидания!

«Как выглядит мой отец? Узнает ли он меня?» – с волнением думала я.

Последняя встреча с отцом была не из приятных. Он был так пьян, что не узнал меня. Я пыталась говорить с ним, он не понимал ни слова. Бабушка Дубинская сказала тогда:

– Сердце у меня разрывается, когда я вижу, как ты ищешь его, а он так себя ведет… Ведь знал, что ты придешь, и все-таки напился до бесчувствия. Каждый день пьет. Уже почти совсем перестал понимать, на каком живет свете. Может, и не помнит даже, что у него дочь есть.

Бабушке Дубинской отец доставлял много хлопот. Она бегала, разыскивая его по пивным, отводила домой, укладывала в постель. Иногда она говорила мне, хотя должна была понимать, как мне это больно:

– С ним всегда было нелегко. Избыток фантазии – это болезнь. А теперь с ним совсем сладу не стало. Говорит, что пьет с горя, потому что война… Слышали мы это, потом будет пить на радостях, освобождение, мол.

Я старалась найти общий язык с отцом, в особенности в те времена, когда жить у мамы становилось невмоготу. Но к сожалению, мне не везло. Я почти всегда заставала его пьяным.

И вот я подходила к дому, где он жил. Боялась я только одного – не застать его. Я верила, что он будет трезв. Дверь открыл сам отец. Он нисколько не изменился, как будто я только вчера видела его в последний раз. В первую минуту мы оба растерялись, словно люди, которым не очень ясно, как им следует себя вести. Потом отец притянул меня к себе и молча обнял. У меня что-то подступило к горлу, и неожиданно для самой себя я почувствовала огромное волнение.

Бабушку Дубинскую я помнила совсем другой. Она сильно поседела, но лицо у нее разгладилось. Сейчас она улыбалась.

Когда мы уселись за стол, отец с бабушкой засыпали меня вопросами. Что я делаю? Где живу? Здесь ли мама? Где бабушка Войтковская? Верно ли, что дядя Матеуш погиб?

На вопросы я отвечала подробно, но сдержанно. Приходилось следить за собой, чтобы не нарушить свой давний принцип: никогда ни на кого не жаловаться. Мама не знала, что я заставала отца пьяным, отец не знал, как донимает маму бабка Войтковская. Это была своего рода игра, правил которой нарушать не разрешалось.

По этой причине кое-что в моем рассказе, к сожалению, бабушке, должно быть, показалось странным. Как же так? Одна уехала из Кальварии? Почему? Кто позволил мне одной ехать на запад?

– Ничего не поделаешь. Я дочь своего отца. У меня тоже есть фантазия. По правде сказать, никто мне разрешения не давал. Я сама себе разрешила. Знаете что, бабушка? – предложила я. – А не зайти ли вам вместе с отцом ко мне? Посмотрели бы на все своими глазами. Как я живу и с кем.

Вскоре я распрощалась. Соврала, что спешу, потому что у пани Дзюни нет ключей от квартиры. Домой я возвращалась самой короткой дорогой, злая на весь мир. Да, очень трудно быть хорошим со всеми без исключения!

Возле Силезского музея меня остановили трое мужчин. Они спросили, где Щитницкая улица.

Пока я припоминала, один из них воскликнул:

– Честное слово, да это же Катажина!

Теперь и я взглянула на них. Ну конечно, одного из них я узнала бы при любых обстоятельствах.

– Катажина! Неужели это ты? Как живешь? Вот так встреча!

– Привет, Збышек. Встреча и в самом деле как в романе. Я не знала, что ты здесь.

– Познакомьтесь, это Мариан и Ромек, а это Катажина, моя львовская соседка. Я старался воспитать ее как следует, честное слово, но она всегда была такая колючая, что и не подступись. Ну, рассказывай, как дела? Одна по вечерам гуляешь или, может быть, спешишь на свидание, как и полагается майским вечером?

– На свидания я хожу, да только не сегодня. Я была у отца, он живет по ту сторону Одры. А ты что здесь делаешь? Тоже перебрался во Вроцлав?

– Нет, я здесь проездом. Послушайте, ребята, может, вы одни пойдете в «Гураль»? Извинитесь там за меня, скажите, что не судьба. Увидимся в Кракове, идет?

Приятели ушли. Збышек вызвался проводить меня до дому. По дороге он недоверчиво слушал мой рассказ и, наконец, съязвил:

– Я всегда считал тебя настоящей шельмой, но то, что ты рассказываешь, превосходит самые смелые ожидания. Ну и характерец, ничего не скажешь. Вот это да! К тому же, должен тебе сказать, что, как я и предвидел, ты хорошеешь. Еще несколько лет, и станешь девочкой что надо. Ферма красивая, вид важный. Интересно, будешь ты еще надо мной издеваться?

– Это была самозащита… Ты вечно надо мной смеялся. Теперь-то я сама смогу в ответ огрызнуться. Скажи лучше, что ты и где ты?

– Я, с вашего позволения, учусь, – рассмеялся Збышек. – В феврале будущего года защищаю диплом. Кое-что мне зачли со времен оккупации, кое-что я уже спихнул, так помаленьку дело и двигается. Я теперь в Кракове. Видел Михала, он ничуть не изменился. А семейство мое в Ченстохове. Отец работает, мама вечно раздражена, потому что тесно там у них очень. Вот так и живем.

– Как получишь диплом, будешь первым инженером, с которым я на «ты». Звание инженера – большое дело. И ты, конечно, здорово зазнаешься. Может быть, даже потребуешь, чтобы я называла тебя паном инженером?

– Браво, язычок у тебя стал еще острее. Ну конечно, я потребую, чтобы ты называла меня паном инженером. Иначе и откликаться не буду. Тра-ля-ля-ля-ля!

Эта мелодия была нашим условным знаком. Мы напевали ее, когда хотели сказать друг другу нечто для чужих ушей не предназначенное. Я – после каждого скандала с бабкой, в знак того, что мне все на свете нипочем, Збышек – всегда, как только ему удавалось досадить кому-нибудь.

Теплый, душный вечер обещал дождь. Когда мы подходили к Олавской улице, поднялся ветер и на землю упали первые крупные капли. Пани Дзюня была уже дома. Познакомившись со Збышеком и выяснив, кто он такой, она показала, на что способна: соорудила такой ужин, словно мы несколько дней постились, а она готовилась к этому визиту. Збышек ел и похваливал – и все больше нравился пани Дзюне.

– Сказать по совести – совсем другое дело, когда в доме мужчина. И настроение лучше и аппетит. Одним словом, весело, – сказала она.

Был, наверно, уже одиннадцатый час, когда вечернюю тишину вдруг разорвал вой сирены.

– Люцина едет, – объяснила я. – Ее с работы привозят на автомобиле с сиреной; когда она едет к нам, то всегда включает сирену на Олавской. Так она нас предупреждает о своем визите.

Люцина почувствовала неловкость за свою выходку с сиреной, она даже попыталась оправдаться перед Збышеком. Но он только рассмеялся в ответ:

– Не нужно никаких оправданий. Вы прекрасно придумали. Сейчас у людей так мало фантазии.

Немного погодя Збышек поднялся. Он возвращался в Краков, и ему еще нужно было купить билет. Обещал зайти в следующий раз. В сентябре он собирался перебраться во Вроцлав и поступить на работу в одно из предприятий угольной промышленности. Диплом будет защищать уже здесь.

На улице бушевала гроза, стекла затянуло густой пеленой дождя. Я открыла окно.

– Не советую тебе сейчас выходить, промокнешь до нитки. Льет как из ведра. Оставался ночевать бы ты лучше до завтра, места у нас хватает, выспишься как дома, – предложила я Збышеку.

– Ну конечно, – поддержала меня пани Дзюня.

– Если и пани Дзюня меня приглашает, я с удовольствием останусь, тем более что последние дни мне почти не удавалось поспать.

В тот вечер мы легли поздно.

Збышек успел очаровать пани Дзюню и Люцину, и они болтали с ним, как со старым знакомым.

Нам с Люциной пришлось устроиться на одной тахте.

– Знаешь, мне Збышек очень нравится, – сказала Люцина. – Ты никогда о нем не вспоминала? Языком чесать он мастер, но вообще очень симпатичный. Располагает к себе. Мне кажется, я не могла бы на него всерьез рассердиться. У него чудесные глаза! Девчонкам он, конечно, нравится, знает об этом и потому такой самоуверенный. Мы, пожалуй, подошли бы друг другу по росту. И волосы у нас одного цвета, только глаза разные. У него серые. Не смейся, уж и помечтать нельзя! Збышек мне нравится, и все тут.


Наконец я дождалась отца и бабушку Дубинскую. Им у меня очень понравилось. Бабушке пришлась по сердцу пани Дзюня. Они завели разговор о кулинарных тонкостях и цветах. Отец говорил мало, но внимательно ко мне приглядывался.

– Твоя бабушка отлично разбирается в цветах. По выращиванию роз и тюльпанов она настоящий специалист, – заключила пани Дзюня. – А человек, который любит цветы, не может быть плохим.

– Цветы – бабушкин конек. К сожалению, у нее никогда не было времени заняться ими всерьез.

Спустя несколько дней пришло коротенькое письмецо от мамы. Она сообщала дату своего приезда.

– Погодите, да ведь это сегодня! Сегодня как раз шестнадцатое. Поезд приходит через два часа. Тебе надо бежать на вокзал.

– Пани Дзюня пускай остается дома, – предложила Люцина. – А я пойду с тобой.

– Интересно, что мама скажет, когда все это увидит? – вслух подумала я.

– А я не беспокоюсь, – заявила пани Дзюня. – Любая женщина захотела бы быть тут хозяйкой.

– По дороге расскажешь, как выглядит твоя мама, и в чем она одета. На вокзале всегда такая толчея, что нетрудно и пропустить, кого надо, Будем искать ее вдвоем, – Люцина уже была готова трогаться в путь.


Глава 4


– Мама у меня маленькая, худенькая, блондинка, волосы у нее пышные, собраны в пучок. Наверное, на ней будет голубая велюровая шляпка. Единственная, какая у нее есть. Пальто из серого домотканого сукна. Да. Вот, пожалуй, и все… Хотя нет! Она молодая. Смотри не вздумай искать пожилую женщину. Моей маме всего тридцать шесть, а выглядит она еще моложе.

Люцина не слыхала и половины того, что я ей говорила. Мы с трудом пробивали дорогу в толпе. Возбужденные, почти невменяемые люди носились взад и вперед. Плакали дети. Развязывались узлы. Пропадали чемоданы.

На соседнем пути остановился поезд. Оттуда вылезло очень много народу, но на перроне – увы! – не стало свободнее. Толпа, ожидающая поезд из Кракова до Щецина, заметно выросла. Поезд этот обычно бывал настолько переполнен, что я боялась, сможет ли мама сесть в него.

Измученные, грязные лица, безумные глаза – ясно было, что все эти люди провели в пути немало времени.

«Да, – думала я, – они только еще едут на запад. Ищут свое место на земле. Многие среди них, как и я год назад, впервые выбрались в большой мир. Им тоже страшно».

Я переводила взгляд с одного лица на другое и вдруг почувствовала, что кто-то пристально на меня смотрит. Я оглянулась. Мне улыбнулась сидевшая на скамейке девушка в ватнике и валенках. Ее лицо показалось мне знакомым, и я тоже улыбнулась. Кто ж она такая? Наверное, русская. В ватнике и валенках. Я подошла поближе и спросила:

– Мы знакомы?

– Да, знакомы, я Данка Кольцер. Не узнаешь?

Данка Кольцер! Как же она изменилась! Я вспомнила Львов, аккуратную девочку и ее милую маму, которая разрешала девочкам рвать раннюю клубнику и угощала вкусным кофе со сливками.

– Что ты здесь делаешь? Куда едешь? – громко спросила я, стараясь перекричать вокзальный шум.

Данка встала и каким-то нервным движением одернула чересчур короткую юбку.

– Куда еду? Сама не знаю. Искала во Вроцлаве своего брата, Адама. Теперь жду подруг. Нас трое. Мы вместе вернулись из России. Наверное, опять поедем куда-нибудь, благо дорога нам ничего не стоит. На вокзалах кормят… А ты?

– А я уже год на западе. Встречаю маму, она должна ко мне приехать. И тебе уезжать отсюда не стоит. Пошли ко мне, у меня прекрасная квартира. И подруг захватим. Во Вроцлаве устроиться ничего не стоит. Жилья здесь много, работа тоже есть. Оставайся.

Данка немного помолчала, словно взвешивая мое предложение, потом снова села и закурила.

– Данка! Ты же меня не первый день знаешь! – воскликнула я. – Твоя мама только обрадуется, когда узнает, что ты осталась со мной. И нечего тут раздумывать. Если тебе здесь не понравится, ты всегда сможешь уехать. Ты ничем не рискуешь.

– Я должна подождать подруг. Они придут через час. Я с ними поговорю. Мне-то все равно, я могу и остаться. – Данка смущенно улыбнулась и добавила: – Мы уже две недели скитаемся, пожалуй, пора и отдохнуть.

Вернулась Люцина – она ходила за сигаретами – и подошла ко мне.

– Это Данка. Вернулась из России и мотается по Польше, не знает, куда приткнуться. Посиди с ней и расскажи, как мы живем. Поезд уже подходит. Я должна быть начеку, мама здесь в два счета потеряется.

Поезд остановился. Люди входили и выходили, не разбирая, где дверь, где окно. Впрочем, в окнах не было стекол, так что путь через них казался коротким. Кое-кто из пассажиров сразу устраивался на крышах вагонов. Никто им в этом не препятствовал. Стоял такой шум и гвалт, что не слышно было собственного голоса.

Мама вышла одной из последних. Я увидела ее издали, подбежала и уже хотела было броситься ей на шею, но она, словно знакомой, протянула мне руку и сказала:

– Я ехала с одним человеком… Он очень любезен, и только благодаря ему я кое-как и доехала. Я еле держусь на ногах, теснота была ужасная. Кошмар!

На меня будто ушат холодной воды вылили. Радости по поводу маминого приезда как не бывало. Мне вдруг стало так грустно, что я чуть не расплакалась. Рядом с мамой стоял человек среднего роста, чем-то напоминавший пана Винярского. Он улыбался.

– Очень приятно, Избицкий. Вы совсем уже взрослая. Какая красивая форма! Мама мне о вас рассказывала. Разрешите, я вас провожу?

Я готова была с негодованием отказаться – мне столько всего хотелось рассказать маме по дороге, – но, увы, увидела, как она одобрительно улыбалась Избицкому, не обращая на меня внимания, и сдержалась.

– Подождите, пожалуйста, меня, я позову подругу. Да, ты знаешь, мама, кого я встретила здесь, на вокзале? Данку Кольцер. Я пригласила ее к нам. Сейчас я вернусь.

Я побежала к Люцине и Данке. Мы условились, что Люцина приведет девушек прямо к нам домой. Я же занялась мамой и ее новым знакомым. У выхода с вокзала я немного отстала. Они даже не оглянулись, а когда я их догнала, тотчас же замолчали.

До самого дама мы шли молча. Мама не проронила ни слова, даже не обратила внимания на страшные разрушения. Новый знакомый сказал только, что мы соседи. У него на Русской улице скорняжная мастерская. Вот и все. Когда мы подошли к дому, он пригласил нас навестить его. Мама кивнула, и мы простились.

Пани Дзюня встретила маму хлебом-солью. Не обошлось без слез. Потом мама осмотрела квартиру. Все ей очень понравилось. От дорожной усталости не осталось и следа. Она поглаживала мебель, пускала горячую воду, расправляла несуществующие складки на коврах и не могла нахвалиться. Теперь мама убедилась, что я в Кальварии не лгала. Это доставило мне некоторое удовлетворение, хотя где-то в глубине души, как заноза, застряло воспоминание о холодной встрече на вокзале, когда мама не позволила даже себя поцеловать.


Девушки пришли поздно, мы уже их и не ждали. Оказалось, что Люцина их немного проводила и объяснила, как идти дальше, а они заболтались и, вместо того чтобы свернуть направо, пошли налево. Пока они разыскали наш дом, прошло немало времени.

Данкины подруги были одеты так же, как она. Все трое были почти одного роста, в ватниках, с прямыми, коротко остриженными волосами. И в облике и в одежде у них преобладал серый цвет. Серые ватники, руки и даже лица. Они вошли в переднюю и робко остановились, напряженно стараясь по выражению наших глаз понять, в самом ли деле они смогут здесь переночевать и не доставят ли случайно хозяевам слишком много хлопот.

Дзюня принесла ужин. Девушки молча поели, потом по очереди помылись и легли спать.

На следующее утро я, как обычно, ушла рано и ни мамы, ни девушек не видела. А когда вернулась – не узнала их.

Данка щеголяла в моем длинном купальном халате и в огромном пестром тюрбане из мохнатого полотенца на голове. Ирена была в платье пани Дзюни и при свете дня походила на переодетого мальчика. Третья, Алина, оказалась самой разговорчивой.

– Эти ненормальные с самого утра полетели в костел! – рассказывала она. – А я – делать перманент. И они еще на меня рассердились. Данка чуть меня не избила за то, что я потратила последние деньги на прическу. Я попыталась объяснить, что на эти деньги даже наесться досыта нельзя, да они ничего не желают слушать.

– Успокойся, ты в католическом доме, и если уж так поступила, то, по крайней мере, не хвастайся. По-моему, сначала надо было пойти исповедаться и причаститься. На парикмахерскую времени еще хватит, – энергично вмешалась Ирена. У нее был приятный и мягкий, несмотря на раздраженную интонацию, голос.

Я рассмеялась. Вот никогда бы не подумала, что их могут волновать такие проблемы.

– А я бы поступила точно так же, как Алина. Для женщины красивая прическа – залог хорошего настроения, – сказала я. – Предлагаю, чтобы каждый делал все, что хочет, и незачем ссориться.

– Согласна! – радостно воскликнула Алина. – Одно только хочу добавить: возмущаться-то они возмущались, но Данка, когда вернулась, первым делом вымыла голову и накрутила волосы на тряпочки.

Пани Дзюня из кожи вон лезла, чтобы всем угодить. Девушек она угощала по-царски. У них был отличный аппетит, съедали все, что она ставила на стол. Мама из дому не выходила, все больше сидела в кресле и вязала на спицах кофту какого-то унылого цвета. В первую неделю мне так ни разу и не удалось с ней как следует поговорить, потому что в доме полно было народу. С утра до ночи девушки рассказывали о том, что они пережили за последние пять лет.

Из их рассказов постепенно вырисовывались характеры каждой.

Теперь я уже знала, что в России верховодила Ирена. По сравнению с ней Данка казалась маленькой беспомощной девочкой. А Алина – вертопрах – ничего не принимала всерьез.

– Они вечно были мною недовольны, – шутливо жаловалась Алина. – В основном из-за того, что я смеюсь без причины, хоть я им тысячу раз объясняла, что от смеха полнеют.


Девушки радовались, что остались во Вроцлаве, а пани Дзюня старалась изо всех сил, чтобы они у нас хорошо себя чувствовали. Она даже купила большую кастрюлю для супа – наши старые оказались для такой оравы малы. Девушки, как могли, помогали ей. В деньгах недостатка пока не было, и я пани Дзюню не ограничивала.

– Ты тратишь деньги с такой легкостью, будто нашла их на улице, – укоряла меня пани Дзюня.

– По крайней мере, я знаю, что от них есть какой-то толк. Впрочем, я и в самом деле подобрала их в саду, а это все равно, что на улице. И вообще, беспокоиться нечего, не пропадем.

– Наверно, ты права, – соглашалась пани Дзюня. – Тебе всегда будет хорошо. Вот увидишь. Ты добрая.

Отмыв дорожную грязь и принарядившись, девушки изменились до неузнаваемости. Особенно обращала на себя внимание броская красота Данки, которой я когда-то восхищалась.

Не прошло и недели, как подруги обзавелись собственной квартирой этажом выше. С мебелью хлопот не было. Оказалось, что в соседнем необитаемом доме ее полно. Сложнее было ее перетащить, но и тут нашелся выход. Мебель спустили из окна на веревке. Девушки перетащили к себе кровати, шкафы, какие-то креслица, столики, а в подвале нашлась вся обстановка для кухни.

Работу они нашли очень быстро. Верховодила старшая из подруг, Ирена, – она обладала организаторскими способностями и умела наводить порядок.

– Мы многим тебе обязаны, Катажина, – сказала она мне в тот день, когда впервые пошла на работу. – Я человек практический и не хочу оставаться в долгу. Все расходы я записывала, и – захочешь ты или нет – деньги мы тебе вернем. Мы ведь толком и не знали, куда податься. Ты приняла решение за нас. Во время наших скитаний по Польше мы часто встречали знакомых, но никто не поставил вопроса таким образом. Черт знает, сколько бы еще продолжались эти бесконечные переезды. Я к тому же довольна работой в университете, даже дала себе слово, что рано или поздно поступлю на филологический факультет. Пока у меня нет документов, но времени впереди еще много.

Девушки перебрались к себе, Люцина уехала в командировку. В доме воцарились тишина и покой. Мама по-прежнему бродила по квартире с отсутствующим видом. Пани Дзюня не спускала с нее глаз и безуспешно пыталась заинтересовать домашними делами. Как-то вечером, вернувшись с работы, я заметила, что в доме у нас невесело. Мама и пани Дзюня за что-то дулись друг на друга. Но день летел за днем, каждый приносил что-нибудь новое, и задумываться над этим мне было попросту некогда.


– От Збышека письма есть? – допытывалась Люцина. – Может, с ним что-нибудь случилось?

– Голову даю на отсечение, что с ним никогда ничего не случится. Не тот человек! И не надейся, что он нам напишет. Збышек пользуется большим успехом, и это так вскружило ему голову, что про нас он и думать забыл. Если хочешь, я могу ему написать…

– Брось! Вовсе ни к чему ему знать, что во Вроцлаве кто-то им интересуется. Самоуверенности у него и так хоть отбавляй. Мне он нравится, верно, но не более того. Зачем же сразу шум подымать? Хотя, по совести, мог бы и написать. О чем он только думает?!

– Ох, Люцинка, Люцинка, подозрительно мне это! Если он тебе безразличен, так чего ж ты злишься, что он не приезжает? Предупреждаю, это твердый орешек. Збышек нравился всем моим подругам. Они мне завидовали, что я живу с ним в одном доме.

– И долго вы так жили?

– Несколько месяцев. Их дом разбомбило. И за это время он успел так въесться мне в печенки, что я порой готова была отравить его. Серьезно. Он, видите ли, следил, чтобы мальчишки мне голову не вскружили. Потому что все сейчас испорчены, а я дитя малое, беззащитное… Однажды собралась я с одним мальчиком на прогулку, а вырваться из дому мне было не так-то легко: бабка моя и слушать бы меня не стала. Я попросила Збышека выйти вместе со мной. А он наотрез отказался: совесть ему, видите ли, не позволяет обманывать старших. Представляешь? И вдобавок заявил, будто я еще молода на свидания ходить. Придет время, он, мол, сам мне назначит свидание. Я ужасно разозлилась. И решила, хотя бы назло Збышеку, на свидание пойти. И пошла. Скучно было чертовски. На обратном пути я зашла к подруге и просидела у нее до комендантского часа. Мне на все было наплевать. Домой я вернулась только в начале одиннадцатого.

– Ну и что? Был скандал?

– Еще какой! Я сохраняла спокойствие. Бабка кричала, ругалась, чуть не избила меня. Я подождала, пока она успокоится, и говорю сладким таким голоском: «Я думала, вы за мою жизнь боитесь, а вы, оказывается, невинность мою оберегаете. А кому нужна эта невинность? Сейчас, во время войны, когда кругом гибнет столько людей? И если хотите знать, я уже давно невинность потеряла».

– Збышек был при этом?

– Само собой. Бабка так и села. Потом все пыталась заставить меня сказать правду. Но я уперлась, и ни в какую. Збышек несколько дней делал вид, что не замечает меня, а при встрече я ему показывала язык и про себя смеялась. Так ему и надо. Тоже мне опекун нашелся. Не знаю, может, я была немного влюблена в него тогда. Но ты берегись, Люцина! Он ужасный волокита! Каждую неделю у него была другая девушка. Он всегда говорил, что раз уж так всем девушкам нравится, пусть никто не будет в обиде.

Люцину интересовало все, что касалось Збышека. Она уже знала, что мать у него женщина нервная, вечно чего-то боится, а отец на редкость симпатичный.

Девушки, заметив перемены в Люцине, в один голос заявили, что она просто-напросто влюбилась в Збышека.

– А меня это ничуть не удивляет. Была бы я моложе, я б вам показала… Збышек – парень что надо! Он и мне по душе пришелся, – заявила пани Дзюня.


– Я тоже должна начать работать, – сказала мама однажды утром, перед самым моим уходом из дому. – Нужно что-то решить.

– Я очень спешу. Не люблю опаздывать. Поговорим, когда вернусь.

После обеда мы с ней отправились «в город», то есть на улицу Сталина, к сапожнику. На обратном пути зашли в «Рому» поесть мороженого. Там у входа сидел мамин новый знакомый, пан Избицкий.

Мы подсели к нему. Не могу сказать, чтобы это меня обрадовало – я обожала мороженое, а при нем было неловко много есть. Зато мама сияла. Пан Избицкий проводил нас домой и, получив приглашение зайти, не заставил себя упрашивать.

– Этот пан Избицкий так рассматривал нашу квартиру, словно приценивался, – сказала я пани Дзюне.

– Я вижу, он тебе не понравился. Только чего ты от него хочешь? Человек он солидный, серьезный. Дело свое знает. Как раз то, что нужно твоей матери.

– Я слышала, как он уговаривал маму с ним работать. Когда я вошла в комнату, оба замолчали. Мне кажется, они во Вроцлаве не первый раз видятся, и сегодняшняя встреча вовсе не случайна. Уж очень часто мама поглядывала на часы перед тем, как зайти в кафе.

Перед ужином мама как бы мимоходом обронила:

– Пан Избицкий предложил мне работу у себя в мастерской. Я ведь всю оккупацию проработала у скорняка и кое-что в этом деле смыслю. А пану Избицкому нужен доверенный человек, потому что ему часто приходится отлучаться. Я стану его компаньоном, но так как своего капитала в дело не вношу, то получать буду двадцать пять процентов дохода.

С этого вечера маму не покидало взволнованно-приподнятое состояние духа. На работу она одевалась так, словно по меньшей мере шла в театр, зачастила к парикмахеру и вообще стала заботиться о своей внешности, как никогда прежде.

– Мама нашла себе нового кумира. Дай бог, чтобы на этот раз ей повезло. Боюсь, как бы ему все это быстро не наскучило. Ведет она себя с ним так же, как, бывало, с бабкой, – поделилась я с пани Дзюней. – Вечно одно и то же: «Да, пан Стефан, вам лучше знать, пан Стефан, безусловно, пан Стефан!» А Стефан этот так и растет в ее глазах, даже подумать страшно, чем это может кончиться!

– Когда твоя мама приехала, я все собиралась ее спросить, не хочет ли она помириться с твоим отцом, – призналась мне пани Дзюня. – И хорошо сделала, что не спросила. Интересно, к чему приведет эта их совместная работа?

– Хоть бы все обошлось. А с отцом они никогда на помирятся. У мамы нет фантазии.


Было около часу дня. Жара стояла такая, что плавился асфальт на тротуарах. Я глядела на гору бумажек с приходами и расходами, в которых нужно было разобраться, и думала, что ни у кого на свете нет такой однообразной, отупляющей работы, как у меня. Тоска. Смертная тоска. Мне казалось, что картотеки надо мной издеваются. Порой они нарочно от меня прятались. Однако удавалось им это крайне редко. Я была начеку.

– С ума можно сойти от такой работы! – воскликнула я, обращаясь к заведующему, и тут же об этом пожалела.

– Ничего не поделаешь, терпение и труд все перетрут, – едко изрёк он в ответ.

– Согласна. Терпение и труд, но не отупляющая работа. Это не по мне, я больше не могу. Если так пойдет и дальше, мне придется подыскать другую работу. Уж лучше писать на машинке, хоть какое-то разнообразие.

Мой выпад не прошел бесследно. Кого-то из сотрудников повышали в должности, кого-то переводили на другую работу, а я в наказание застряла на прежнем месте.

– Твой начальник любит, чтобы его превозносили да в ножки кланялись, – втолковывала мне пани Мира. – А тому, кто вроде тебя роптать осмеливается, он найдет случай отплатить. Я своими ушами слышала, как он говорил, будто ты зазналась.

К годовщине создания Польского комитета Национального Освобождения я одна во всем отделе не получила премии. Мне было очень неприятно, но я смолчала.

– Значит, не заслужила, – сказала я сослуживцам, когда они завели разговор на эту тему.

– Вот видишь? Я говорила тебе! А ведь все знают, что ты сидишь на месте, как пришитая, личными делами в рабочее время не занимаешься и вообще тянешь лямку за троих, – сказала пани Мира.

– Все правильно. Но это не работа. Это липа! С меня хватит, сыта по горло!

Возможность переменить работу подвернулась спустя несколько дней. Один из сотрудников интендантства, инженер, которого я знала только в лицо, организовал какой-то отдел на новом строительном предприятии. Меня он отыскал, должно быть, благодаря пани Мире, и одной из первых предложил перейти туда.

Я не стала задавать никаких вопросов. Не поинтересовалась, ни сколько буду получать, ни что буду делать. Об одном я только спросила: неужели снова придется заниматься картотекой?

– Можете не беспокоиться, панна Катажина. Я слыхал, что вы отлично ведете картотеки, но, если они вам надоели, обещаю подыскать другую работу.

– Чудесно! Я согласна. Могу писать на машинке. Могу работать по снабжению. Я все буду делать, лишь бы не сидеть над картотеками.

– Исключено! Я не согласен! – разбушевался заведующий. – Кто же будет вести картотеки? Ведь это мозг интендантства! Когда еще новый человек войдет в курс дела! Да на это троих придется сажать. Выбей эту идею с переходом из головы.

– Дело ваше, – спокойно ответила я. – Я вас давно просила. Не могу больше. Мне уже кажется, что не только сотрудники, но и картотеки надо мной смеются. Эта работа для тех, кто любит сиднем сидеть на месте. Кончится тем, что я аккуратно сложу все карточки в кучу и подожгу. Вот увидите!

– Опомнись, милая! Ты понимаешь, что говоришь? Благодаря картотеке нам известно, что есть на складах. Ты вела ее правильно. Без ошибок. Работник ты хороший. Что ж, ничего не поделаешь. Уходи, если тебе так уж опротивела наша работа. А у этого инженера губа не дура, ты ему пригодишься.


Однажды мне вручили ордер на одежду и послали на улицу Сталина, где в школьном здании размещались склады. Большой красный дом снизу доверху был пропитан запахом нафталина.

– Ого! Не поскупилось ваше начальство! – присвистнул кладовщик. – Вы что предпочитаете: тряпки или продукты? Нам все равно, лишь бы вес сходился.

– Тряпки! Обожаю разглядывать барахло.

Двери классов были распахнуты настежь, и за ними высились целые горы одежды – от такого зрелища у самого крепкого человека могла закружиться голова. Тут было из чего выбирать! Я лихорадочно разгребала кучу и вытаскивала из середины понравившиеся мне вещи. Постепенно возле меня выросла целая горка: платья, пальто, кофточки…

– Можно взвесить? Не то, боюсь, больше потянет, а откладывать жалко.

Кладовщик положил весь ворох на весы, и оказалось, это лишь половина того, что мне следует по ордеру. Теперь я кидала вещи уже прямо на весы.

– Вот с транспортом дело будет посложнее, – заметил кладовщик.

«Попрошу помочь пана Винярского, – решила я, – какая-нибудь машина у него найдется». Выбежав на улицу, я было собралась перейти на другую сторону, как заметила, что у подъезда школы стоит машина. Я спросила у водителя, не едет ли он в сторону рынка.

– С удовольствием поедем, куда вам угодно, – сказал сидевший рядом с водителем человек.

Они вдвоем помогли мне погрузить вещи, а потом занести их домой. Я все думала, стоит ли предложить им деньги. Они были так любезны, что я просто боялась их обидеть.

В передней, когда узел уже лежал на полу, тот, что первым предложил свою помощь, задержался и сказал:

– Не хотите ли пойти в кино? У меня есть билеты на восемь часов, отличный английский фильм.

– В кино? – переспросила я. После такой бескорыстной помощи отказываться было неудобно. – Спасибо, с удовольствием.

Машина уехала, а у меня сразу испортилось настроение. Зачем только я согласилась с ним встретиться? Тут еще развязалась веревка, и все содержимое узла рассыпалось по полу. Среди этого вороха тряпок и застала меня вернувшаяся с рынка пани Дзюня. Лишь когда я объяснила, что это дары ЮНРРА, а вовсе не результат ограбления комиссионного магазина, она успокоилась, поставила сумку у двери и с интересом стала вместе со мной осматривать вещи.

– Сколько времени я на это потратила, а главного сделать не догадалась. Надо было сразу отвезти все вещи в прачечную. Вы посмотрите, какие они грязные. И нафталином пропахли. Их и не перестираешь.

– А я на что? – возмутилась пани Дзюня. – Зачем в прачечную? Только деньги тратить! Я их тебе выстираю и вычищу лучше всякой прачечной. Меня вот только интересует, что ты с этим ворохом станешь делать? Больно уж тут всего много.

– Это же для всего семейства. Для мамы, для вас, для Люцины и Данки с подружками. Только-только всем хватит.

Мама обедать не пришла. Люцина не появлялась у нас уже целую неделю – видимо, снова уехала в командировку. Первой вещи осмотрела Данка. Она все поочередно перемерила и пришла в восторг.

– Посмотри-ка, правда, этот цвет мне к лицу? Говоришь, в кино тебя пригласили? А как парень, ничего? Интересный? Алина вчера привела какого-то своего знакомого, так я сначала до смерти перепугалась – до того страшен, бедняга, – но потом он оказался очень симпатичным.

– А этот молодой человек даже интересный. К тому же он был так любезен, неудобно было отказаться. Но что-то мне в нем не понравилось, сама не знаю что.

Данка вертелась перед зеркалом в длинном платье необъятных размеров.

– Ну, теперь мы своими нарядами всех насмерть сразим. Это платье могло принадлежать только слонихе. Посмотри, декольте до пояса. Мне нравится только тот халатик. Можно его взять?

– Ну конечно. Бери, не стесняйся, для того я тебя и позвала. И девочек, когда вернутся, пришли. Тут всем хватит.

– Ирену-то я пришлю, а вот Алине я бы на твоем месте ничего не давала. Она говорит, что ты очень нос задираешь. Завистливая она и несправедливая. И в России такая же была. Кроме того, она совершенно не бережет своих вещей, стирать не любит, а все норовит у кого-нибудь чистенькое одолжить. Ирена держит ее в руках, поэтому мы еще окончательно не рассорились, но вообще это нам здорово надоело.

– Расстроила ты меня. По-моему, вы с Иреной не правы. У каждого ведь свои радости в жизни. Из-за того, что Алина часто говорит не подумавши, не стоит отталкивать ее. А тряпки ей дать надо. Во-первых, она мало зарабатывает, а во-вторых, я для того и набрала столько, чтоб и вам хватило. А теперь мне пора одеваться. Мой «кавалер», как сказала бы Ирена, наверно, уже внизу.

Фильм был тяжелый. Выйдя из кино, мы оба почувствовали какую-то неловкость. Я уже знала, что моего нового знакомого зовут Иренеуш Колодзейский и что работает он в комиссии по борьбе со спекуляцией. Во Вроцлаве он один, родители живут где-то возле Вадовиц. Занимает в Карловиче один этаж особняка. Пожалуй, он довольно симпатичный. Такой вполне может понравиться. Любезен и предупредителен необычайно, но со странностями. Не переставая говорит о своей семье и о боксе. На другую тему ему сказать нечего. Кого-то он мне напоминал, но кого?

Иренеуш проводил меня до дома. По дороге он предложил в субботу снова пойти с ним в кино. Я согласилась.

– Что ж ты со свидания пришла такая невеселая? – Пани Дзюне очень хотелось, чтобы я поделилась с ней. – Как время провела?

– А я и сама не знаю, пани Дзюня. Он вроде ничего парень, но есть в нем что-то неприятное. Рассказывает о чем-нибудь, а сам смотрит в сторону… К тому же у него усы! Это ужасно! И улыбка кривая.

– Да, видать, шансов у него не много. Не сумел он тебя покорить с первого взгляда. Либо он и в самом деле совсем неинтересный, либо ты не в себе после этих Свебодзиц. Послушайся моего совета: пригласи его к нам. Кавалер должен за барышней заходить и приводить обратно домой. Так еще моя мама говорила – и была права.


– Товарищ Дубинская переходит на другую работу? – удивилась сотрудница отдела кадров. – Ничего об этом не знаю.

– Заявление было подано в срок, две недели назад. Предупреждаю: с завтрашнего дня я забираю ее к себе! – заявил начальник нового предприятия.

Препирались они довольно долго и резко. Наконец к часу дня я получила расчет и быстро собрала все необходимые подписи. Жаль было время терять.

– До свидания! С вами я больше не вожусь. Спасибо за все, – попрощалась я с сотрудниками.

– Пока, Катажина! – закричал мне вслед заведующий. – Смотри, не подкачай там. Не забывай, что работала в интендантстве – наша марка солидная.

На новом месте обстановка была совсем другая. Там не было важных чиновников, не было начальников, которые бы степенно шествовали из комнаты в комнату. Люди двигались быстро. Все были заняты делом. Называлась организация чрезвычайно длинно: Городская инженерно-строительная контора министерства восстановления, сокращенно это звучало забавно: ГИСКМИНВОС. ГИСКМИНВОС ведет строительные работы общего характера; ГИСКМИНВОСу требуются специалисты. В каждом номере вроцлавской газеты «Пионер» печатались объявления ГИСКМИНВОСа.

Образовался ГИСКМИНВОС в результате слияния нескольких частных предприятий и сейчас находился в процессе реорганизации. Посвященные утверждали, что процесс этот продлится, по крайней мере, до конца года. А потом начнется настоящая работа в нормальных условиях.

Я работала в отделе организации производства. Пока дел у меня было мало: я немного печатала на машинке, разбирала почту, оформляла документы, составляла какие-то списки. В чем конкретно должна была заключаться моя работа, я не очень ясно себе представляла.

Бывшие владельцы предприятий, из которых был создан ГИСКМИНВОС, предъявляли нам много претензий. Из-за этого возникали серьезные недоразумения. Мы ждали конца реорганизации, чтобы все, наконец, встало на свои места.

Люцина уехала в отпуск. Перед отъездом она долго объясняла мне, что отпуск только тогда будет полноценным, если его провести в пансионате. У «них», то есть у управления безопасности, есть пансионат возле Еленей-Гуры, в Берутовицах. Там она будет жить и питаться, и все это даром. Даже дорога бесплатная.

Мама все увереннее входила в свою новую роль. Зарабатывала она прилично. Стефан – так она теперь звала своего шефа – оказался человеком серьезным и верным своему слову. Иногда они вместе ходили в кино или в ресторан; мама в таких случаях страшно смущалась. Я последовала совету пани Дзюни, и мой новый знакомый, Ирек, стал бывать у нас дома.

Каждую субботу мы с ним отправлялись в кино или на танцы. Ирек великолепно танцевал, костюмы сидели на нем безупречно, и вообще он всем нравился. В будние дни мы встречались, главным образом, после работы на пляже.

– Признайся, Катажина, ты влюблена в Ирека или нет? – время от времени задавала мне один и тот же вопрос пани Дзюня.

– Нет! Нисколечко! – уверенно отвечала я. – Мне приятно с ним танцевать, вот и все. Я вовсе не хочу, чтобы между нами было что-то большее.

– Да, я вижу, он тебе безразличен. Иначе бы ты пела. Влюбленная молодая девушка, услышав такой вопрос, покраснела бы до корней волос. А маме Иренеуш нравится. Она мне вчера сказала, что мечтает поскорее увидеть тебя под венцом.

– Жаль, что она мне этого не сказала, я б ей ответила: спасибо, и тебе того желаю. Что ж это, сперва бабка, а теперь и мама захотела выдать меня замуж? А ведь, казалось бы, обе должны мне добра желать. Только ничего из этого не выйдет. Не для того я сама устраивала свою жизнь, чтобы кто-то другой принимал за меня решения. Может быть, когда-нибудь я влюблюсь и выйду замуж, но, уж конечно, не за Ирека. У него фантазии ни на грош.

– А если он неинтересный, зачем ты с ним встречаешься? – вмешалась Данка.

– Попала в точку. Я сама над этим задумывалась. Мы с ним ходим в рестораны. Я теперь могу общаться с разными людьми. Плачу я, разумеется, за себя сама. Мы танцуем, ужинаем, снова танцуем и возвращаемся домой. А может, все дело в том, что «на безрыбье и рак рыба»?

– А о чем вы говорите? – не унималась Данка.

– Мы все больше молчим и глядим по сторонам. Вы не представляете, как много люди пьют. В прошлый раз за соседним столиком сидела большая компания. Когда мы пришли, они были уже здорово пьяны. Потом они все перессорились. Мужчины вышли, а женщины стали хватать все, что оставалось на столе. Велели принести бумагу и все подряд в нее сгребли. Гуся, салаты, масло. Позор! Странно иной раз люди развлекаются. А с Иреком можно только танцевать, разговор у нас как-то не клеится. Он все принимает всерьез, чувства юмора у него ни на грош. Читает только спортивные газеты. Даже от «Пшекруя» его клонит ко сну.

– Может быть, он не очень умный? – предположила Данка. – Впрочем, мне он понравился, хотя я видела его всего два раза.

– Он всем нравится. А вот ума у него в самом деле маловато. Да что зря говорить, пора кончать это знакомство. Оно уже становится тягостным.

– Не преувеличивай, – взволнованно вмешалась пани Дзюня. – Парень он приличный, не пьет, не курит. Во всем тебе уступает. Да ты, если захочешь, веревки из него будешь вить. Лучше синица в руке, чем журавль в небе. Запомни это.

Я поняла, что никто моего мнения об Иреке не разделяет, и перестала говорить на эту тему.


На доске у самых дверей нашей конторы висело написанное крупными буквами объявление:

Партийное бюро уведомляет членов Польской рабочей партии, что очередное собрание состоится такого-то числа в такое-то время. На повестке дня: обсуждение международного положения, организационные вопросы и прием новых членов.

Я так и остановилась. С плаката на меня глядело серьезное лицо Янковского. Мне казалось, я слышу слова: «Всего одна автоматная очередь».

Янковский! Уже год прошел с тех пор. Я постепенно забывала о том, что произошло в Свиднице. Надо бы с кем-нибудь поговорить об этом. Но с кем? Я как-то обмолвилась насчет ППР в Красном Кресте, но на меня так посмотрели, что слова застряли в горле. Единственный человек, с которым я могла бы поговорить откровенно – Люцина, – скрыла, что она член партии, а потом, когда невольно проговорилась, так на себя рассердилась, что больше мы этой темы не касались. Порой мне ужасно хотелось расспросить ее, но я сдерживалась. Мне казалось, что Люцину угнетает собственная скрытность, но я твердо решила ни о чем не спрашивать. Так ей и надо, этой польке и католичке! Помог мне случай. Мой новый начальник, пожилой человек с изборожденным морщинами помятым лицом завел однажды такой разговор:

– ППР, ППС, ПСЛ – столько партий, столько всевозможных организаций! На каждом шагу политика. Никак не могу во всем этом разобраться. К чему эти партии? Все равно все они подчиняются ППР. Говорят, именно это и есть демократия, а по мне, это сплошная неразбериха. Даже зло берет. А ты, Антось, что скажешь?

Антось, главный механик, время от времени заглядывал к нам по делам службы. На этот раз он промолчал, явно не желая поддерживать разговор.

Тогда я отважилась вмешаться:

– Простите, а вы к какой партии принадлежите?

– Я!.. Да ни к какой! И горжусь этим! Целую жизнь прожил и ни к какой партии никогда не принадлежал. И, как видите, до сих пор всегда оказывался прав. Теперь те, что были в «Стрельце», «Озоне» или ББСП,[20 - «Стрелец» – Союз стрельцов, с 1910 по 1914 год военная, а с 1919 года провоенная организация, возглавляемая Пилсудским. «Озон»– Лагерь национального объединения; созданная в 1937 году политическая профашистская организация; ББСП – Беспартийный блок сотрудничества с правительством; созданная в 1928 году политическая организация, объединяющая сторонников правительства Пилсудского; в 1937 году вместо ББСП был создан «Озон».] попали в черный список. А там, глядишь, настанут времена, когда туда же попадут и члены других нынешних партий.

– А в ППР много членов? – набравшись смелости, я продолжала расспрашивать.

– О!.. Да вот перед вами член партии, – начальник охотно продолжал разговор. – Я его с детства знаю, хороший парень, только очень уж беспокойный. Так что вы с ним поосторожней, он партийный.

Главный механик улыбнулся, будто последние слова вовсе не к нему относились, а когда заведующий кончил, спокойно сказал:

– Ну что вы, пан Кароль, рассказываете, можно подумать, вам наша теперешняя Польша не нравится. А что касается черного списка, вы же сами знаете, мир на месте не стоит. Польская рабочая партия у нас в стране самая прогрессивная. За ее будущее я спокоен. И нечего махать рукой, я знаю, что вы хотите сказать: никогда, мол, неизвестно, что на самом деле прогрессивно. Однако идеология общественной справедливости существует и будет существовать вечно…

– Но ведь методы, методы важны! – воскликнул начальник.

– Что ж поделаешь, для эволюции у нас нет времени. Приходится, к сожалению, принимать решительные революционные меры. И вам это хорошо известно, вы же нас поддерживаете.

– За меня прошу не высказываться, – перебил начальник пана Антося. – Нравится мне все это или не нравится, еще видно будет, программа у вас прекрасная, но, увы, пока только на бумаге. А мне в жизни пришлось хлебнуть лиха, так что я придерживаюсь правила: «Тише едешь, дальше будешь». Посмотрим, что получится на деле. Я не говорю ни да, ни нет. Время покажет.

– Уже показывает, – удалось вставить Антосю. – Сельскохозяйственная реформа, национализация промышленности. Убедительные факты! Конкретные результаты.

– Э-э-э, чего только не сделаешь для рекламы! Чужое делить да национализировать – дело нехитрое. Каждый сумеет. Это еще никакие не доказательства. Посмотрим, что получится из этой демократии. Для меня лучше демократии ничего быть не может. Я – «за». Но у меня пока еще есть время. Увижу все своими глазами, тогда охотно признаю вашу правоту.

– Э, с вами не столкуешься! Перед сельскохозяйственной реформой вы говорили, что она вас убедит, теперь снова что-то придумываете! – взорвался Антось.

– Ага! Вот я и добился своего – разозлил вас. Мы же с вами не первый день знакомы и отлично друг друга понимаем. Я согласен, у нас демократия. Хотите расписку?

Оба весело рассмеялись, а я перестала задавать вопросы. Когда же пан Антось вышел, я побежала вслед за ним и остановила его в коридоре.

– Извините… Меня это очень интересует. То есть Польская рабочая партия меня интересует. Мне кажется, я тоже прогрессивная. Не могли бы вы дать мне что-нибудь почитать насчет ППР? Какие у них задачи, что они делают и вообще… Мне бы хотелось узнать поподробнее.

– У нас есть брошюры. Сейчас я вам принесу.

Вскоре он вернулся с несколькими тоненькими книжечками. Начальник притворился, будто ничего не видит, нарочно полез в нижний ящик письменного стола. Я просмотрела названия: «Устав Польской рабочей партии», «История рабочего движения в Польше», «Борьба за новое хозяйственное направление», «Союз рабочих и крестьян».

Я захватила брошюры домой, не подозревая, какую бурю это вызовет.

Тот день никак нельзя назвать скучным или однообразным. Только я пообедала, как в передней залился звонок, оповещая о прибытии первого гостя. Люцина вернулась из отпуска и пришла нас навестить.

Вместе с ней – загорелой, отдохнувшей, сияющей – в квартиру ворвалось лето… Впрочем, нет, не в том дело. Люцина влюбилась. Это сразу и безошибочно определила пани Дзюня.

– Видим, видим, отпуск пошел тебе на пользу. Скажи только, хочешь ли есть, и мы готовы тебя слушать хоть всю ночь! – обрадованно воскликнула я.

– Спрашиваешь! У вас, конечно, как всегда, можно чего-нибудь перехватить.

– Да? Интересно, – с расстановкой произнесла пани Дзюня. – Очень интересно! У тебя есть аппетит? Влюбленные должны жить одной любовью.

– А откуда вы знаете, что я влюблена? Неужели до Вроцлава дошли слухи?

– Деточка, когда проживешь на свете столько лет, сколько я, и прочитаешь столько книг о любви и не только о любви, тоже будешь в миг угадывать такие вещи.

– Все правильно! Я влюблена! Через две-три недели свадьба, а потом я сразу уезжаю из Вроцлава.

– Люцина! – испугалась я. – Люцина, да ты не больна ли, может, у тебя жар? Признайся, что пошутила. Влюбилась, и прекрасно, очень за тебя рада. Но зачем же очертя голову выскакивать замуж? Зачем уезжать из Вроцлава? Ни за что не поверю. Ты нас разыгрываешь, ты шутишь!

– Да нет же! Серьезно! Я выхожу замуж, все уже решено.

Постепенно, слово за словом, мы вытянули из Люцины, что со своим будущим мужем она познакомилась на улице в Еленей-Гуре, что он отвез ее в Берутовицы и все две недели они провели вместе. Он из Валима, у него там домик, и вообще жизнь прекрасна.

– Погоди! Ты же его совсем не знаешь. Как можно доверяться незнакомому мужчине! Может быть, он вампир?

– Вампир! Колоссально! – расхохоталась Люцина. – Я должна ему об этом рассказать. Юзек – вампир. Да он, боюсь, и мухи в жизни не обидел. Откуда у тебя эти странные мысли? Мне бы такое и в голову не пришло.

Легкомыслие Люцины очень меня огорчило. Пропадет человек ни за что из-за какой-то темной личности. Ее жених не вызывал у меня никакого доверия – разве порядочные люди делают предложение едва знакомым женщинам? Я лихорадочно соображала, как бы отговорить Люцину от этого безумного шага, и вдруг вспомнила о Збышеке. Может быть, это подействует?

– Ну, а как же Збышек? Сама говорила, что он тебе нравится. Неужели уже все забыто? Не спеши так со свадьбой, вдруг с новым знакомым получится так же, а развод – вещь неприятная…

– Да какой там Збышек! Он ужасный ловелас, и потом я тебе кое-что скажу, а ты, пожалуйста, запомни это хорошенько. Я пришла к убеждению, что Збышек может крутить голову кому угодно, а женится только на тебе. Вот увидишь! Юзек совсем иное дело. Юзек любит только меня. Договорились мы быстро, это верно. Но такие случаи бывают сплошь да рядом. У меня нет ни малейших сомнений. Второго такого нет. У него темные волнистые волосы. Глаза голубые, как небо. Он для меня в огонь готов броситься. Да, да, я Збышека видела всего один раз, но мне кажется, с ним говоришь, а он в душе все время над тобой посмеивается. А Юзека я люблю. У меня сердце поет. Жизнь прекрасна.

– Вот те на! Вижу, дело и вправду серьезное! Ох и жаль мне тебя! Не знаю, может быть, это и ненормально, но мне жалко всех молодых девушек, которые выходят замуж.

В разговор взволнованно вмешалась пани Дзюня:

– Конечно, это ненормально. Девушки должны выходить замуж, и чем раньше, тем лучше. Немцы были правы: у женщины три дела в жизни: дети, кухня и костел. Вот так-то, детка.

– Пани Дзюня, я вас очень люблю и уважаю, но такое не могу слушать спокойно, – возмутилась я. – Семья, дети, пеленки, гора грязной посуды – это, по-вашему, счастье? Нет, в этом меня никто не убедит. Я еще не знаю, к чему стремлюсь, но только не к этому. А пока я собираюсь вступить в Польскую рабочую партию.

– Во имя отца, сына и святого духа, – перекрестилась пани Дзюня. – Что ты сказала? В ППР? Да в прошлое воскресенье ксендз на проповеди говорил, что это коммуна. А коммуна – это смертный грех. Да, да… Одного коммуниста из нашего местечка ксендз не хотел хоронить на кладбище. Если только ты это сделаешь, я уеду. Даже если придется под мостом…

– Пожалуйста, не договаривайте до конца, – перебила я пани Дзюню. – Не нужно ставить точки над «и».

– В таком случае скажи, что это неправда.

Я ничего не ответила. Я ждала, что скажет Люцина. Не может же она промолчать. Ведь она член партии. Воцарилась полнейшая тишина. Я занялась подсчетом красных вертикальных черточек на абажуре. Люцина встала с кресла и зашагала по комнате. Она старалась ступать по зеленым квадратам ковра, огибая коричневые, – иначе, казалось, под всеми нами провалится пол. Я с удивлением обнаружила, что у нее большие ноги. Раньше я этого не замечала.

Наконец Люцина откашлялась несколько раз и сказала:

– Вы ошибаетесь, пани Дзюня. Вопросы религии и партия – это разные вещи. Когда я вспоминаю, как мы записывались в партию, я вижу таких же, как я, людей, у каждого одна шинелишка на плечах, и никто ясно не представляет, что ждет нас впереди, но все мечтают честно работать и жить, не думая о куске хлеба на завтрашний день. Мы верили, что сумеем сказать в Польше свое слово… – Люцина надолго умолкла, как бы подыскивая нужные слова, потом, обратившись ко мне, добавила: – Да, я член ППР и не стыжусь этого. А ты в самом деле хочешь вступить в партию? И что ты собираешься там делать?

– Вот именно! Ты попала в точку! Я как раз ищу ответа на этот вопрос. Мне тут дали разные книжки…

– Ну и что? Ты рассчитываешь найти в них готовые рецепты? Разве ты газет не читаешь? – быстро и взволнованно заговорила Люцина. – Мне кажется, ты еще не все продумала, для тебя это игра.

– Газеты я читаю постоянно, вон погляди, какая гора лежит. Знаю, что где восстанавливается, какие составляются планы… Но не в том дело. Я ищу свое место в новой жизни. Работаю я в строительной организации, а что с того? В партию должны идти люди незаурядные, выдающиеся; партийный каменщик, к примеру, может отличиться, вдвое перевыполнив норму, а я что могу сделать?

– Ага, теперь понимаю. Похоже, ты подходишь к этому вопросу серьезней, чем я предполагала. Знаешь что, смело подавай заявление… Я со своим Юзеком тоже недавно говорила на эту тему. Но он беспартийный, у него много сомнений. Он утверждает, что неизвестно еще, кто будет у власти, это, мол, выяснится только осенью, после выборов.

– Он либо прав, либо не прав. После выборов все будут умные. А я, если буду уверена, что смогу пригодиться, если пойму и приму их идеологию, подам заявление, не дожидаясь никаких выборов. Я решила это еще год назад.

Люцина задумалась. Вдруг в дверь несколько раз нетерпеливо позвонили. Пани Дзюня побежала в переднюю. Я услышала, как она открыла дверь, разговаривала с кем-то, потом повысила голос:

– Нет! Я же вам сказала, что нет! Неужели недостаточно!

Мы выскочили в переднюю. Там стояли милиционеры.

– В чем дело? – спросила Люцина и полезла в карман за служебным удостоверением.

– Нам надо знать, не заходил ли кто сюда за последний час.

– Нет, никто не заходил.

Милиционеры ушли. Мы не успели еще вернуться в комнату, как дверь открылась снова. Пришла мама.

– Вы уже знаете, что случилось? Только что ограбили банк. Неподалеку от нас, на улице Жертв Освенцима. Вы не представляете, что творится на улице! Полно людей, наш район оцеплен, солдаты и милиция обшаривают каждый закоулок. Я с трудом пробралась. Пришлось показывать документы, что я тут прописана.

– Банк! Какой банк? Я и не знала, что здесь есть банк, – удивлялась пани Дзюня.

Завязался оживленный разговор на тему ограбления. Около шести часов Люцина поднялась.

– Мне пора. У меня теперь времени в обрез. Хочу успеть поговорить с шефом насчет увольнения. В рабочее время к нему не подступишься. Легко меня не отпустят, разве что их убедит мое решение уехать из Вроцлава.

Только Люцина ушла, явился Иренеуш. У него были билеты на следующий день на встречу по боксу, и он зашел узнать, пойду ли я с ним.

Что-то в его поведении показалось мне странным. Ах вот оно что! Я сообразила, что Ирек не поздоровался с мамой. Неужели они уже виделись сегодня? Что это может означать?

Мы прошли в комнату. На столе лежали брошюры, которые я принесла с работы. Я не стала ничего говорить, мне интересно было, как он будет реагировать. Разговор шел о боксе. Вдруг взгляд Иренеуша упал на стол. Он замолчал на полуслове и уставился на брошюры. Тут я не выдержала.

– Вы так смотрите на эти книжечки, словно это невесть что. Например, инструкции по обслуживанию паровозов. А это партийные брошюры.

– И вы это читаете?

– Как раз собираюсь. Я вступаю в Польскую рабочую партию, причем в самое ближайшее время. Что вы на это скажете?

– Я признаю равноправие женщин, но до определенных пределов. Женщина должна выйти замуж, заниматься хозяйством и воспитывать детей. Вот ее истинное призвание. Зачем в таком случае вступать в партию? Я своей жене работать не позволю, женщина, которая ходит на службу, бог знает что начинает о себе думать.

Я внимательно слушала, как всегда, когда старалась понять Иренеуша и разрешить свои неясные сомнения. Часто, когда мы с ним шли, на него засматривались девушки – Ирек явно вызывал интерес: мне он в таких случаях нравился тоже. Теперь же он таким симпатичным не казался. Я бы предпочла, чтобы он вовсе замолчал. Ого, каким тоном этот изысканно вежливый молодой человек провозглашает свое кредо! Куда только девалась его благовоспитанность?

– Я уже слыхала нечто в этом роде. Не помню только, от кого. В общем, желаю вам и вашей будущей супруге всего наилучшего.

Решение вступить в партию укрепилось во мне еще больше.

– Теперь я знаю, что там буду делать! – воскликнула я. – Я буду бороться за подлинное равноправие женщин! За право устраивать свою жизнь по собственному усмотрению.

Мои слова подействовали на Иренеуша как холодный душ. В одну секунду он потерял всю свою самоуверенность и снова стал тихим и милым.

– Вы необыкновенная девушка, Катажина, – торжественно и многозначительно произнес он. – Ваша мама сказала мне сегодня, что ваше сердце никем не занято, и я могу надеяться… Я… Видите ли, вы мне не просто нравитесь, я люблю вас. И мне бы хотелось, чтобы мы с вами вместе строили планы на будущее.

– Что вы, Ирек! Мне очень неприятно. Я, кажется, не уполномочивала вас вести переговоры с мамой. И вообще, откуда мама может знать, занято мое сердце или не занято? Вы ее случайно об этом не спросили? Так вот: сердце мое занято, и занято прочно. Завтра я на бокс не пойду, потому что у меня нет времени. И кроме того, у меня разболелась голова, может, вы зайдете как-нибудь в другой раз? Я хочу лечь.

Как только за Иреком захлопнулась дверь, у меня появилось желание зайти к маме в комнату. И довести до ее сведения, что я никому не позволю решать мои дела у меня за спиной. Но потом я передумала. Зачем вступать с мамой в пререкания? Нужно просто покончить с этим знакомством, причем как можно скорее.


Глава 5


День проходил за днем. На душе у меня было тоскливо. Отношения с мамой ухудшались. Она все время ко мне придиралась. А может быть, она тайком от меня встречалась с Иренеушем?

Как-то мама сказала:

– Знаешь, кто заходил сегодня утром к нам в мастерскую? Куницкая! Помнишь ее? Моя школьная подруга, она у нас бывала во время войны. Еще шляпы мне переделывала. И дочка ее приходила, такая черненькая толстушка, Ляля, твоя ровесница, – помнишь?

– Да, припоминаю. Они живут во Вроцлаве?

– Да, – мама уселась в кресло и, вздохнув, добавила: – у нее большие неприятности. Ревела она там у нас в три ручья. Стефан помогал мне ее успокаивать, да разве такому горю словами поможешь? Прямо несчастье! Представь себе, у Ляли будет ребенок…

– У Ляли ребенок? – переспросила я.

Мама последнее время без конца рассуждала о том, как должны себя вести порядочные девушки, и я подозревала, что и эту историю она рассказала мне не без задней мысли.

– Тебя это удивляет? Это же стыд и позор для всей семьи! Куницкая просто волосы на себе рвет. А этой бессовестной девчонке все нипочем, носится со своей беременностью, стыда ни на грош. Сколько ее ни убеждали – никакого толку. Заявила, что любит отца этого ребенка и будет рожать. А он женат.

– Женат? И дети есть?

– Детей нет. Впрочем, я не понимаю, какое это имеет значение? – Мама уже была заметно раздражена. – Ляля, правда, утверждает, что он последний раз виделся с женой до войны. Она актриса, живет теперь с другим. Они хлопочут о разводе.

– Вот это самое главное. Если детей у них с той женой не было и вместе они давно не живут, то вполне возможно, что он всерьез собирается связать свою жизнь с Лялей. И вовсе незачем устраивать трагедию и рвать на себе волосы. Просто Куницкая ищет повода для волнения.

– Ты ничего не понимаешь в жизни. Если б этот тип хотел на ней жениться, он бы ее не обрюхатил. А теперь, конечно, вильнет хвостом и будь здоров. Ничего хорошего из этого выйти не может. А Ляля родит ребенка и будет на всю жизнь скомпрометирована. Куницкая в полном отчаянии, от расстройства чуть ли не заговаривается. Она зайдет к нам завтра вечером. Нельзя же ее бросить одну в таком горе.

Расспросив маму поподробнее, я узнала, что Ляля живет со своим Бронеком уже почти год. Куницкая, приехав из Львова, застала их вместе. Они сказали ей, что женаты, и правда обнаружилась только теперь. Бронек актер, Ляля тоже пробует свои силы на театральном поприще. Как будто у нее есть способности.

– Если дело обстоит таким образом, то, по-моему, Куницкую надо успокаивать, а не подзуживать. Они любят друг друга, собираются пожениться… Что ж им делать, если по каким-то причинам это пока невозможно? Развода ждать долго, а жизнь коротка. Может быть, Ляля хочет иметь ребенка? Кругом полно девиц, которые прикидываются скромницами, а ведут себя куда хуже Ляли. И никого это не возмущает, все притворяются, будто ничего не замечают. Лишь бы видимые приличия были соблюдены. Можно иметь сколько хочешь любовников, лишь бы не было вещественных доказательств такой любви. А Ляля любит и любима. Бронек считает себя ее мужем. Все в порядке. Чего еще Куницкой от них надо? – Говорила я все это скорее для себя, чем для мамы. Интересно, как бы я поступила на месте Ляли? Великое счастье так полюбить!

– Что ты за вздор городишь?! Неужели не понимаешь, что для женщины важнее всего доброе имя? – Мама так разволновалась, что голос у нее стал удивительно похож на бабкин. – Кажется, мне придется тобой как следует заняться. И смотри, держи рот на замке, когда завтра придет Куницкая.

– Мама! – крикнула я. – Да вы, наверно, шутите!

– Нет, мне сейчас не до шуток. И ты в этом скоро убедишься. Мне твое поведение не нравится. Пора кончать с этой твоей нездоровой самостоятельностью. С сегодняшнего дня все деньги будут у меня. Надеюсь, ты по-другому запоешь, когда будешь от меня зависеть.

– Вам не кажется, что вы хватили через край? – осмелилась было возразить я.

– Я наведу здесь порядок. Твоя пани Дзюня сразу же после Люцининой свадьбы уберется отсюда. Я уже с ней говорила. Девушек я тоже поставила на место, нечего им здесь делать. Будешь слушаться только меня. И замуж выйдешь скорей, чем ты думаешь… За первого встречного. Иренеуш – человек серьезный. По правде говоря, я не понимаю, что он в тебе находит? Но ничего, я тебя приведу в норму.

– Замуж я выйду не раньше, чем сама того захочу. Этот номер не пройдет. Не те сейчас времена. Для того я и приехала во Вроцлав, чтобы ни от кого не зависеть. И от самостоятельности я ни за что не откажусь. Оказывается, мы друг друга не понимаем. Ну, да ладно. Ухожу, чтобы не наговорить лишнего. И вообще, весь этот разговор совершенно бессмыслен.

– Иди, иди, соплячка! Тебе кажется, что ты умнее всех!

Прыгая через три ступеньки, я спустилась вниз, постояла минуту у ворот, не зная, куда идти, потом свернула в сторону рынка. Я бежала по улице, а ветер свистел в ушах, повторяя: «Иди, иди, соплячка».

«Почему мама на меня так сердится? – думала я. – Ведь я никому не мешаю, а все почему-то мною недовольны. Раньше бабка и тетка, теперь мама. А что будет, если она упрется и в самом деле потребует, чтобы я вышла за Ирека? Сказала же она мне недавно, что девушка, которая целый год прожила одна и неведомо чем занималась, должна быть счастлива, если кто-нибудь захочет на ней жениться. Ведь я, кажется, пользуюсь успехом. Даже Збышек сказал, что я очень похорошела и что он намерен… Э-э, Збышек человек легкомысленный. А мама знает жизнь, у нее большой опыт. Не могу же я не верить, что она мне добра желает. И все-таки все во мне восстает против этого. Что, если через год после свадьбы с Иреком я встречу человека, о котором мечтала? А чего я жду? Сама не знаю. Иреку к лицу был бы черный костюм, а я бы надела светло-голубое платье. Да что я, с ума сошла? Ведь замужество – это не одна только свадьба, это вся жизнь! Всю жизнь прожить с Иреком? Нет, это ужасно. Мне сейчас хорошо. Если б еще мама не сердилась… Зачем что-то менять? Жизнь теперь такая интересная. Почему я должна с кем-то связывать свою судьбу?

Чего мама хочет от пани Дзюни? Чем ей пани Дзюня мешает? У нее же золотой характер. Надо с ней поговорить. А может, это вовсе я маме мешаю? Может, со Стефаном у них все гораздо серьезнее, чем я предполагала? Интересно, как она будет себя вести, если я ее спрошу об этом? Разволнуется, конечно. С ней нужно помягче. Как же мне не стыдно так думать? Конечно же, мама старается ради моего блага. Это я, верно, злая».

Бесцельно послонявшись по улицам около часу, я вернулась домой в самом печальном настроении, испытывая угрызения совести. Меня уже поджидал Ирек с предложением пойти погулять. Я хотела было отказаться, но мама так на меня посмотрела, что я не осмелилась даже пикнуть. «Ничего не попишешь, – подумала я. – Не буду маму сердить».

Люцина была настолько поглощена своими делами, что даже не заметила, как плохо у нас в доме. Мало того, она от этого выгадала. Пани Дзюня предложила, что она переберется в Валим и поможет молодой чете на первых порах вести хозяйство. Предложение было принято с восторгом. Безмерно счастливая, Люцина готова была пригласить всех на свете, чтобы поделиться своим счастьем. Пани Дзюня спокойно втолковывала мне:

– Что поделаешь, не поладили мы с твоей мамой. Раздражаю я ее. Мне бы давно пора над этим призадуматься. Поеду в Валим. Если пригожусь молодым, там и останусь. Чего раньше времени беспокоиться! Вот если окажется, что я у них не могу жить, – тогда другое дело.

– Нет, нет, пани Дзюня! Вы должны мне обещать, что, если не захотите оставаться у Люцины, вернетесь ко мне, как к себе домой.

– Обещаю. Я никогда не забуду, что ты ко мне относилась, как родная дочь. Не плачь! И ничего не говори, вы должны остаться с мамой вдвоем. Не знаю, чего она добивается, но, может быть, без меня все быстрее встанет на свое место. Хорошо бы ей выйти замуж. Вот тогда бы здесь снова стало тихо и спокойно. Прости, наверно, мне не следовало этого говорить. Ну все! Хватит, поговорили уже!


В нашем доме не прекращались политические споры. Однажды пан Стефан привел к нам своего знакомого, тот, как оказалось, до войны был офицером. Сначала говорили о делах, а потом перешли на политику.

– Трудные настали времена, – вздохнул Стефан. – Дела как будто идут неплохо, только никогда не знаешь, что принесет завтрашний день. Говорят, Польша станет одной из советских республик. Поэтому в Польше до сих пор так много советских войск – будто бы на всякий случай. Наслушаешься такого, и пропадает всякая охота работать.

– По-моему, такая возможность исключена, – серьезно возразил бывший офицер. – Если б русские собирались устроить республику, они бы сделали это сразу. Польша останется Польшей! Только какой она будет? Интеллигенция возьмется за лопаты, а рабочие будут управлять государством, так, что ли? Мой денщик стал офицером, а ведь он даже писать как следует не умеет. Встретил я его недавно на улице, так меня, знаете ли, чуть удар не хватил. Вы представить себе не можете, с какой речью он ко мне обратился. Спросил, помню ли я одного из наших генералов, а когда я сказал, что помню, сообщил, что его, денщика то есть, отец получил четыре гектара земли, принадлежавшей этому генералу, и теперь стал настоящим хозяином. «Пришло наше время», – заявил он.

– Поживем, увидим, чем все это кончится, – по тону пана Стефана можно было понять, что нас ждет, по меньшей мере, новый всемирный потоп. – Пока они школы для всех пооткрывали. Интересно, кто будет работать, когда все пойдут учиться…

Я слушала, не вмешиваясь, хотя чувствовала, что они не правы, осуждая все без разбору. В чем истина, я не знала, но настроена была решительно против.

В начале сентября без всякого предупреждения приехала тетя Михася из Ченстохова. Она привезла с собой какую-то заплаканную, одетую в черное даму.

– Ты представляешь, дорогая? Он настоящий патриот! – объясняла маме тетя Михася. – Все время боролся в подполье. А как же иначе при коммунистическом-то строе? Я его понимаю. Кому такой строй по душе?! Он скрывался, прятал оружие, а теперь его арестовали и будет суд. Якобы его группа ликвидировала какое-то отделение милиции. В управлении безопасности утверждают, что они перестреляли милиционеров и забрали оружие. Они даже в этом признались. Теперь их засудят. Дело будет слушаться здесь, во Вроцлаве. Адвокат считает, что их могут приговорить к смертной казни. А за что, скажи ты мне, за что? Все, как один, культурные люди, а такого, как Вольский, днем с огнем не сыскать. Адвокат был у него. Он совершенно подавлен. Тюрьмы забиты патриотами. От ужаса волосы дыбом встают. Что же будет дальше?

– Неужели будет открытый суд? – наивно спрашивала мама. – Обыкновенный суд, как всегда? У них была целая организация?

– Ну конечно! Один из отрядов организации «Свобода и независимость». Пани Вольская говорит, что такие отряды существуют по всей стране. Центр у них в Нюрнберге. Они будут до победного конца бороться за подлинное освобождение Польши. Ее муж попался из-за глупой случайности. Его могут расстрелять или повесить. А сколько героев сидит сейчас в тюрьмах! Помнишь адвоката Кавецкого? Они сразу же после окончания войны переехали в Познань. Так вот, его сын – ровесник твоей Катажины – тоже сидит. Нечаянно убил какого-то лавочника, он его только припугнуть хотел. Мать давала за сына миллион злотых, ты же знаешь, деньги у нее есть, да они не захотели взять. Дети организовали банду и нападали на магазины. Одного лавочника ранили, другого убили. Всех отправили в исправительную колонию. А сын Кавецкого был среди них самый старший, вот его и приговорили к смертной казни. Кавецкая сошла с ума. Лежит в больнице.

– Погоди, погоди! А они что, не знали, чем их сын занимается?

– Наивный вопрос! Они знали только, что у него есть оружие. Он исчезал иногда на несколько дней из дому, но это никого не беспокоило. Молоденький такой – совсем еще ребенок.

– А пани Вольская куда пошла?

– К адвокату. Ей обещали свидание с мужем. Случись это до войны, она б его выручила – внесла бы залог, у них были влиятельные знакомства, а теперь ничего нельзя сделать. Деньги потеряли цену. Если б удалось его оттуда вытащить, он бы удрал за границу, и дело с концом. А так пропадет человек ни за что.

– Как это ни за что? – вырвалось у меня. До сих пор я не вмешивалась в разговор. – Да ведь погибли люди. Если он принимал участие в нападении, значит, он виноват. За что они убили милиционеров?

– Разве ж это люди? Подумаешь, холуев коммунистических убили! – разоралась тетка. – Не вмешивайся в дела взрослых. Я при тебе рассказываю, так как знаю, что ты умеешь держать язык за зубами. Но это вовсе не значит, что ты хоть что-нибудь понимаешь.

– Понимаю. И больше, чем вам кажется. В прошлом году я ехала с покупками в Свидницу и подвезла на своей телеге какого-то человека. При въезде в город нас остановил патруль, и этот тип стал стрелять. Одного милиционера он так тяжело ранил, что тому пришлось удалить легкое. За что? Почему? Бандитов надо наказывать, иначе у нас никогда порядка не будет.

– Бандитов! Да как ты смеешь так говорить?! Хорошо, что пани Вольская не слышит. Это же герои! Они борются за настоящую свободу. Подрастешь немного, сама поймешь, кто прав. А пока можешь нам поверить на слово.

– Никогда я этому не поверю. Самый настоящий бандитизм. И очень хорошо, что за это наказывают. Сколько людей погибло понапрасну. Хватит проливать кровь. Если б не приказ о сдаче оружия, бандиты всех бы перестреляли. Этому надо положить конец.

– Перестаньте, что вы распетушились! – Мама боялась малопонятных ей разговоров. – Замолчи, Катажина! Нечего молодой девушке лезть в политику.

– И еще я хочу тебе сказать, – не выдержала тетка Михася. – Прямо, сейчас, при Катажине. Получше смотри за ней. Ты должна следить, с кем она водится. Как бы не связалась с коммунистами или большевиками! Держи ее в руках покрепче, не то она такой номер выкинет – своих не узнаешь. А при пани Вольской, смотрите – ни слова. Вы ничего не знаете. Она просила меня никому не рассказывать.


Пребывание тетки Михаси и пани Вольской в нашем доме сопровождалось бесконечными разговорами на политические темы. После посещения адвоката сомнений не оставалось: Вольский собственноручно застрелил милиционера и получит за это по заслугам. После их отъезда в доме снова стало тихо.

Я прочитала брошюры и с благодарностью вернула их пану Антосю.

– Ох и досталось мне из-за этих брошюр! Такая в доме заварилась каша, что ой-ой-ой, – сказала я со смехом. – Нынче все стали умными.

Пан Антось, видимо, удивился, но лишь спокойно спросил:

– Ну и как? Прочли? Может быть, у вас есть вопросы?

– Прочла. К сожалению, ничего нового по сравнению с газетами я в них не нашла. Если у вас есть время, я бы хотела задать вам один вопрос. Скажите, может ли человек, которому идеология партии понятна и близка, вступить в нее даже в том случае, если он не очень ясно представляет себе, что будет в ней делать?

Пан Антось задумался.

– Я смогу пригодиться? Вот вопрос, на который я не нашла ответа! – добавила я.

– Теперь понял! Если дело только в этом, безусловно, можете вступать. Главное – это понимать идеологические принципы и не сомневаться в их справедливости. Если других опасений у вас нет, будьте совершенно спокойны – работа в партии для вас найдется. А в остальном вам все ясно?

– Нет. Меня поражает реакция окружающих. Никто меня не поддержал. Все считают, что призвание женщины – оберегать семейный очаг, и стремятся побыстрее выдать меня замуж.

– Понятно. В нашем доме живет один железнодорожник. Его старший сын хочет поступить в школу, а отец не позволяет – школа, говорит, не для таких, как ты. Мол, раз ни дед, ни он сам в школу не ходили, значит и сыну ученье ни к чему, А тут как-то этот железнодорожник набросился на меня с претензиями, будто я виноват, что сейчас школы для всех открыты. «Вы им только головы заморочили! – кричит. – Отец мой был машинистом, я машинист, а ему, видите ли, это не подходит». А вы рассуждаете правильно и, главное, самостоятельно. Если захотите, я дам вам рекомендацию.

– Спасибо. Я к вам и обращусь. Разрешите еще один вопрос. Верно ли, что теперь совершеннолетним считаешься с восемнадцати лет?

– Я об этом слыхал. Но пока это, насколько мне известно, только проект. У нас в организационном отделе есть юрист, который превосходно разбирается в законах, вот он вам скажет точно.


– Хорошо, что ты пришла. Дома никого нет, – я провела Люцину в комнату. – Знаешь, с детства не люблю воскресений и праздников. Перед праздниками я просто заболеваю. И в воскресенье никогда не знаю, куда деваться.

– А у меня масса дел. Помнишь, как мы оборудовали тебе квартиру? Сейчас времена не те. Честно говоря, я пришла по делу. Не можешь ли ты одолжить мне пять тысяч злотых примерно до середины ноября? Погоди, это еще не все. Деньги нужны не мне, а моему товарищу из УБ, он хочет купить мотоцикл, и ему не хватает пяти тысяч. Хороший парень, я знаю его еще по армии. Деньги он вернет.

– Все ясно. К чему столько слов? Деньги у меня есть, значит, я могу их одолжить, и дело с концом. Ты спешишь?

– Я обещала ему сразу же принести деньги, он ждет. Тот тип, что продает ему мотоцикл, сегодня уезжает и страшно торопится. Никак не хотел поверить, что я через полчаса принесу деньги.

– Ты вернешься?

– Конечно. Впрочем, пошли со мной. И вместе потом вернемся.

Так я познакомилась со старым и новым владельцами мотоцикла марки БМВ.

– Отличная машина, вам повезло. А можно узнать, сколько она стоит? В Свебодзицах я научилась водить мотоцикл, это огромное удовольствие.

– Мой мотоцикл к вашим услугам, катайтесь сколько угодно. Я нигде не мог достать денег. До зарплаты четыре дня. Может, выпьем где-нибудь по чашечке кофе?

– Знаешь, где самый лучший кофе в пределах старого города? У Катажины. Пойдем к ней. Тем более ветер поднялся, вот-вот дождь польет, – предложила Люцина.

Пани Дзюня тем временем успела вернуться из костела. Она сварила нам кофе. Разговор шел о мотоциклах, потом об автомобилях. Наконец я сказала:

– Раз уж подвернулся такой случай, пополните хоть немного мое образование. Какая разница между управлением безопасности и милицией?

– Милиция занимается раскрытием обычных преступлений, а мы – политических.

– Люцина страшно таинственная особа. Когда заходит речь о ее работе, она молчит, будто воды в рот набрала. Я несколько раз пыталась ее расспросить, но она так огрызается, что всякая охота спрашивать пропадает. Может быть, вы тоже не любите, когда вам задают вопросы?

– Я вам объясню, почему Люцина так себя ведет. У нас в управлении царит атмосфера подозрительности. Все друг на друга косятся. И не без причины. Время от времени кто-нибудь из самых надежных наших людей оказывается либо бывшим фольксдойчем, либо агентом подпольной организации. У многих длинные языки, а это мешает ходу следствия. Каждого, кто поступает на работу, тщательно проверяют. Правда, это мало что дает. Чем больше у человека грехов на душе, тем солиднее у него документы. Это понятно. Некоторым кажется, что укрыться от справедливого возмездия легче всего именно у нас. Такие из кожи вон лезут, лишь бы привлечь внимание начальства, продемонстрировать свою бескомпромиссность в борьбе с оппозицией.

– А со мной вы почему так открыто говорите? Может быть, у меня тоже темное прошлое?

– Почему? Да потому, что я в людях разбираюсь и считаю, что мы совершаем ошибку, окружая себя излишней таинственностью. Это приносит только вред. Слишком мало рассказываем мы людям о своей работе.

– Понятно. Может быть, в таком случае вы мне кое-что объясните. Была у нас недавно жена одного из ваших клиентов, члена подпольной организации. Не знаю, судили его уже или нет. Впрочем, меня не это интересует. Речь идет о другом. Почему АК[21 - АК – Армия Крайова – созданная в 1942 году подпольная военная организация, подчинявшаяся лондонскому эмигрантскому правительству.] под запретом?

– Люцина, куда ты меня привела? Что это: дружеская беседа или допрос сотрудника управления безопасности? – рассмеялся офицер. Он мне с самого начала понравился, но только теперь я поняла, что он человек прямолинейный и всегда говорит то, что думает. Люцина молча улыбалась, а он продолжал: – Почему АК под запретом? Толковый вопрос. Об этом трудно говорить спокойно. Теперь, спустя год после войны, польское общество оказалось расколотым на несколько групп. Некоторые не очень-то понимают, что такое эта «новая действительность», но настолько измучились за годы войны, что рады возможности спокойно жить и работать; эти просто ждут, что будет дальше. Другие считают, что настали, наконец, их времена; такие нам помогают, порой, быть может, даже слишком усердно. А есть и такие, что продолжают играть в войну, занимаются разбоем; под флагом борьбы с коммунистами и с Россией они превратились в обыкновенных бандитов. Недавно мы схватили банду. Они ночью остановили поезд и перестреляли всех, кто был в форме, а два дня спустя ограбили несколько магазинов Крестьянской Взаимопомощи. Существует еще одна большая группа патриотов, судьба которых, по-моему, трагична. Эти люди потеряли ориентацию, запутались. Они по-настоящему любят свою родину, но главари, к сожалению, толкают их на путь борьбы с нами. Пожалуй, именно в этом суть дела. Не вся АК вышла из подполья, не все ее члены сдали оружие. Им для борьбы достаточно, чтобы какой-нибудь их командир ненавидел Россию. А если он в свое время так же ненавидел немцев и мужественно с ними боролся, то и теперь, как и раньше, каждое его слово для его людей – закон.

– А что с той бандой?

– Когда я допрашивал участников группы, перестрелявшей военных, меня просто душила ярость. Ведь у их командиров, их главарей были свои личные, бандитские интересы, а остальные шли за ними как одурманенные. Никакого политического лица у них нет, ничего. Все это просто страшное, трагическое недоразумение.

Мы замолчали, погрузившись в свои мысли.

– Да, разные сидят у нас люди, многие из них, безусловно, должны быть с нами, – закончил офицер и поднялся. – Ну и разболтался я. Побегу, а то мама, наверно, уже волнуется. Я обещал ей сегодня вскопать участок в саду. Все лето придется копать, сад у нее большой и запущенный. Спасибо за деньги. Люцина, ты остаешься? Пока! Деньги постараюсь вернуть как можно быстрей. Терпеть не могу долгов. С удовольствием вас куда-нибудь подвезу, если будет нужно.

– Видишь, он отличный парень. Я тебе говорила. Работает в следственном отделе. Его там очень любят, он исключительно уравновешен.

– Да, мне он понравился. Сразу видно, славный человек. Жаль, тетке Михасе не довелось с ним поговорить. Впрочем, ей бы и это не помогло. Несет всякую чушь и никого не слушает. Ну как, у тебя все готово? Когда же мы, наконец, увидим твоего будущего мужа? Подозрительно, почему ты его нам не показываешь.

– Никуда он не денется, увидишь. Сейчас он красит домик. Это адская работа. Приедет только в день свадьбы. Мы каждый день разговариваем по телефону. И я должна этим довольствоваться! Я уверена, что он тебе понравится. А вот этот мой товарищ, Юрек, к сожалению, обручен, на то я бы вас сосватала.

– Черт возьми! Как появится на горизонте интересный мужчина, так обязательно либо женат, либо занят. Вот невезение!

– Ничего, и ты своего найдешь. Интересно, понравится ли тебе мой Юзек?

– Должен понравиться, иначе плохи твои дела. Нас не проведешь: если хоть что-нибудь будет не так, мы вам свадьбу в два счета расстроим. Уж будь спокойна, мы с пани Дзюней обо всем договорились и знаем, что тогда будем делать.


Накануне свадьбы Люцины я возвращалась домой значительно позже обычного. Мне нужно было помочь ей сделать кучу разных дел. Напоследок я побывала у сапожника, который должен был починить Люцине туфли. Увы, сделал он это настолько плохо, что туфли пришлось оставить для переделки. Люцина, конечно, огорчится.

Я шла по аллее парка. Под ногами шелестели опавшие листья. Несмотря на развалины, осенний парк был прекрасен. Теплые краски, богатство оттенков, умиротворяющие тишина и покой – все это как нельзя лучше соответствовало моему настроению.

Впереди высилось величественное здание Воеводского совета – «резиденции пана воеводы», как называла этот дом пани Дзюня; с одной стороны оно было живописно обрамлено Одрой, с другой – широким поясом зелени.

Я постепенно свыкалась с мыслью об отъезде Люцины, хотя понимала, как мне будет ее не хватать. Торопливо шагая по дорожке, я вдруг услышала:

– Катажина!

Я оглянулась – на скамейке невдалеке от меня сидел в одиночестве какой-то мужчина.

– Пан Горынский! – крикнула я. – Рада вас видеть! А я так задумалась, что чуть было не прошла мимо. – Я присела на скамейку. – Вот так встреча. Знаете, я очень часто вас вспоминаю, и всегда с любовью – вы добрый гений моего детства. Вы теперь живете во Вроцлаве?

– Ну конечно, во Вроцлаве. Работаю по своей специальности, пользуюсь уважением – не то, что раньше. Времена хорошие настали – наши, рабочие времена. – На лице у Горынского сияла счастливая улыбка. – Живем мы на улице Сталина, за Нововейской, все как будто в порядке. А у вас что слышно?

– У нас ничего нового. Бабка в Кальварии, мама со мной во Вроцлаве. Отец тоже здесь, но живет отдельно. А вы очень изменились, помолодели! Ага, теперь понимаю, это из-за усов! Вы сбрили усы. А где Ханка, она приехала с вами?

При виде Горынского на меня нахлынула волна воспоминаний. Я была тогда еще совсем маленькая. Горынский жил при пивоваренном заводе и частенько сиживал перед домом на лавочке. Если работы не было, он уныло молчал и угрюмо хмурил брови. Мы, дети, молниеносно улавливали перемену в его настроении и старались держаться подальше. А вот в те дни, когда работа была, Горынский преображался. Тогда вокруг него собирались ребятишки, чтобы послушать веселые песенки.

И теперь он сидел рядом со мной и улыбался совсем как раньше, весело и загадочно, прищурив один глаз. На мой вопрос он ответил не сразу.

– Ханка… Что ж, Ханка выходит замуж. Работать не пошла, учиться тоже не захотела. Нашла себе парня, он сейчас отбывает военную службу на флоте, и вот собираются пожениться. Ни специальности, ни квартиры, а думаешь, их это тревожит? «Жить сегодняшним днем» – вот какой нынче у молодежи девиз. Я даже думать об этом спокойно не могу. Ведь этим соплякам предоставляется возможность по-человечески наладить жизнь, а они вместо того, чтобы пользоваться случаем и хватать быка за рога, любовь крутят! Первым делом ей бы надо в школу записаться. Школы-то теперь бесплатные! Понимаешь! Старуха моя тоже из себя выходит, да что толку? Ничего мы не можем поделать, попала девке вожжа под хвост – и конец. А ты как живешь? Может, тоже замуж собираешься вместо того, чтобы готовиться к настоящей жизни? Ты изменилась, выросла, девка что надо.

– Ох, пан Горынский, вот бы вам с моей мамой поговорить! Меня хотят замуж выдать. Да, да! Мама говорит, что у меня плохой характер и мне надо выйти замуж, чтобы успокоиться. Я работаю вот уже второй год. Сначала в Красном Кресте, а недавно перешла в большую строительную организацию, ГИСКМИНВОС.

– ГИСКМИНВОС? Слыхал про такой, – сказал Горынский и немного помолчав, добавил: – Строить – это великое дело. Я бы сам того и гляди попробовал, если б не старость. Нынче любую профессию можно освоить. Бесплатно. А мне в свое время пришлось пять лет жене мастера кухню скрести да за покупками бегать, чтобы в подмастерья попасть. Если б меня кто-нибудь по-настоящему взялся учить, я бы за два года всему выучился. Да только выхода другого не было – хочешь учиться, терпи. Теперь все изменилось. А если работать на строительстве, дома, например, строить, долгие годы потом будешь видеть результат. Такая работа приносит настоящее удовлетворение.

– Я, к сожалению, работаю не на стройке, а в управлении. Может быть, попозже, когда совсем освоюсь, перейду на стройку. Только сначала нужно подучиться. Знаете, пожалуй, об этом стоит подумать. А квартира у вас хорошая?

– Квартира как квартира, честно говоря, ничего особенного. Но лучшей у меня никогда в жизни не было! Помнишь, как мы жили во Львове? Одна комната, ни воды, ни канализации, а детство я и вовсе провел в подвале. А теперь нас с женой всего двое, жить нам осталось недолго, до пивоваренного завода рукой подать. В общем, мне сейчас хорошо, и точка. Лучшего искать не хочу.

– А еще кого-нибудь из Львова вы не встречали?

– Во Вроцлаве львовян много, и теперь еще продолжают приезжать. И каждый изображает из себя важную персону. Я член завкома, мне много чего приходится видеть и слышать. Иной такое загнет, что глаза на лоб лезут. Михалек – ты его знаешь, пьяница беспробудный, жил рядом со мной в развалюхе, которая держалась на честном слове, – так вот этот самый Михалек такой шум поднял: он, мол, во Львове оставил виллу, и подавайте ему дом. Я ему: «А фонтан вы с собой случайно не захватили?» А ему хоть бы что, знай себе скандалит. Отзываю я его тогда в сторону и отчетливо так говорю: «Пан Михал, туда вас растуда, что это вам в голову взбрело? Бросьте вы, наконец, про свои поместья сказки рассказывать. Хотите жить как человек – милости просим, места для всех хватает, зачем магната из себя изображать?» – Горынский, видно, забывшись, по старой привычке потянулся погладить усы. – Чудной у нас народ, каждый второй – аферист, так и норовит без труда найти тепленькое местечко. Да только времена нынче хорошие, крепкие. У меня спина распрямилась, а в моем возрасте это не так просто. За столько лет впервые получил постоянную работу. Люди меня уважают. В Польскую рабочую партию вступил – наконец-то она стала легальная. Я к вам как-нибудь загляну. Выскажу твоей маме, что думаю насчет того, как молодых девушек замуж выдавать. Ты мне только адрес запиши, а то память у меня уже не та.

– Я еще немножко с вами посижу. Ужасно рада, что вас встретила. Завтра у моей подруги свадьба. Я совсем забегалась. Только теперь вот, когда села, поняла, что устала.

– Сиди, сиди. Я тут свою старуху жду. Пошла с соседками в собор, скоро должна вернуться.

– Я хочу вам кое-что сказать, пан Горынский. Год назад я решила, что попытаюсь устроить свою жизнь самостоятельно. Надеялась, что семейство мое перестанет вмешиваться в мои дела, но, к сожалению, ошиблась. Я даже хочу в партию вступить, в ППР конечно. Знаете, мне кажется, что сейчас нельзя оставаться посторонним наблюдателем, этого мало, мой голос тоже может пригодиться. Теперь у каждого есть все возможности, даже у меня, хоть бабка моя и утверждает, что ничего путного из меня не выйдет. Мне нравится то, что у нас происходит. Может быть, я не умею толково объяснить, но в душе я знаю, чего хочу. Как вы думаете, я права?

– Деточка, да кто ж, по-твоему, будет Польшу восстанавливать? Мы, что ли? Мы уже, к сожалению, слишком стары. – Горынский уселся поудобнее, улыбнулся по-своему, прищурив один глаз. – За это вам, молодым, придется взяться. Именно вас ждет партия, вы ей нужны. Ты обязательно должна вступить в партию. Это я тебе говорю, а я всегда был левым, даже работы из-за этого до войны найти не мог. Не пожалеешь. – Старик до боли крепко пожал мне руку. – Есть у тебя голова на плечах, ничего не скажешь. Вот если б моя внучка Ханка так рассуждала! Да не тут-то было, она только легкой жизни ищет да чтоб денег побольше. В случае чего приходи ко мне. Я ведь тебя с детства знаю. Напишу рекомендацию всем на зависть.

Я попрощалась с Горынским. Теперь сомнений больше не оставалось. Я решила, не откладывая в долгий ящик, попросить анкету и подать заявление о приеме в партию.


Мама по непонятным мне причинам по-прежнему была очень возбуждена. О моем намерении вступить в партию она сообщила тетке Михасе, и та при первой же встрече произнесла соответствующую случаю речь:

– Что ж поделаешь, видно, тебе очень хочется, чтобы вся семья тебя прокляла. Если ты вступишь в партию, ноги моей здесь больше не будет. Слушай лучше мать. А не будешь слушать, никакая партия тебе в жизни не поможет. Мать бывает только одна.

Это было уже слишком.

– Вы думаете, тетя, достаточно родить ребенка, а потом время от времени на него покрикивать?

Удар попал в цель. Тетка Михася еще до войны отвезла своих детей к родителям мужа. Все семейство осуждало ее за это, но до сих пор ни у кого не хватало смелости высказаться прямо. В Ченстохове Михася жила одна. Что случилось с дядей, никто не знал. Кажется, он куда-то удрал в самом начале войны. До войны Михася была служащей, после войны занялась торговлей. Тогда у нее и появились связи в «высшем обществе». Она открыла частный комиссионный магазинчик и зарабатывала перепродажей чужих вещей.

– Твоя мать пожертвовала собой ради тебя. Она тысячу раз могла устроить свою жизнь, но не делала этого, потому что о тебе думала. Все боялась, как бы тебе с отчимом не было плохо.

Я молчала, с трудом удерживаясь, чтобы не сказать всей правды. Мама не вышла замуж, потому что не была разведена. Вот в чем загвоздка. Но если б я сказала об этом вслух, она никогда бы мне этого не простила.

– Где это ты пропадала столько времени? – набросилась на меня мама, как только тетка Михася дала ей возможность вставить слово. – Где ты шляешься? Я понимаю, Люцина просила тебя помочь ей, но неужели нельзя было управиться побыстрее?

– Мне встретился в парке пан Горынский. Помните его? Наш львовский сосед. Я дала ему адрес, он обещал зайти.

– Я к нему всегда хорошо относилась, – немного смягчилась маме. – В высшей степени порядочный человек. Хорошо, что ты его пригласила к нам.

Вскоре, как обычно, пришел Иренеуш. Вел он себя по-прежнему безупречно, хотя с каждым днем становился самоувереннее. Он теперь уже не интересовался моими желаниями, а прямо сообщал:

– Сегодня в восемь идем в кино.

Говорилось это всегда в мамином присутствии, а мама, если я пыталась возражать, бросала на меня такой взгляд, что я умолкала. Иногда я придумывала какую-нибудь отговорку, но мама была непреклонна.

– Что это значит «не хочется»? Ты же знаешь, как трудно достать билеты. Пойдешь в кино без всяких разговоров!

И я шла в кино, злясь на весь мир, и в первую очередь на Ирека. Я упорно молчала, не отвечала на вопросы, делая вид, что просто их не слышу. А он был так терпелив, так старался меня задобрить, что в конце концов я сдавалась, лишь бы он оставил меня в покое. Держался он не так самоуверенно, как при маме, но у него были и другие способы воздействия. Он говорил, как я ему нужна, как не мил ему белый свет, когда я на него сержусь. Один раз он поцеловал меня в губы. Я запретила ему это делать. Позволяла целовать руку, а когда бывала в хорошем настроении, в щеку. Я не понимала, почему девчонки так любят целоваться. Мне это не доставляло никакого удовольствия. И тем не менее в глубине души я чувствовала, что даже эти редкие поцелуи как-то связывают меня с ним. Когда-то, еще подростком, я поклялась, что поцеловать себя в губы позволю только мужу.

В тот день Ирек решил, что мы пойдем гулять. У меня болели ноги, на улице было душно, но пойти пришлось. Впрочем, лучше уж прогулка с Иреком, чем общение со взвинченной до крайности мамой.

Мы дошли до плотины, и тут Ирек задал мне вопрос:

– Знаете, мне давно не дает покоя одна мысль, но до сих пор я как-то не мог решиться сказать вам об этом. У вас была симпатия? Или, может быть, сейчас есть?

– Симпатия? – переспросила я. – Что это значит – симпатия?

– Ну, парень, который бы вам очень нравился.

Ах вот в чем дело! «Что же полагается отвечать в таких случаях?» – подумала я, а вслух, неожиданно для себя самой, сказала:

– Ну конечно, есть. Я безумно влюблена. И он меня любит, только, к сожалению, не может сюда приехать.

– Хотелось бы мне посмотреть на ваш идеал.

– А я вам расскажу, как он выглядит.

И я детально описала Збышека, в душе недоумевая, почему именно его. Да ведь они рано или поздно непременно встретятся – пришло мне в голову. Но сказанного не воротишь, и я продолжала:

– У моего любимого волшебный, чарующий голос. Вам знакома фамилия Лапицкий? Он читает авторский текст в документальных фильмах.

– Понятно, – с необычайно умным видом произнес Ирек. – Вы влюблены в Лапицкого. И давно вы знакомы?

– Давно, – не задумываясь, ответила я. Если он до сих пор ничего не понял, не стану выводить его из заблуждения. – Мы познакомились в Кракове во время оккупации. Это было так романтично. Однажды мы встретились в Варшаве. Целый день, взявшись за руки, мы бродили по городу, и он читал мне стихи. У него такой дивный голос, что смысл слов совершенно неважен. Очаровывает сама мелодия этого голоса. Я способна часами его слушать. Когда я читаю его письма, мне кажется, он все это мне говорит. В Кракове мы виделись часто, подолгу сидели в переполненных маленьких кафе. Для меня ничего и никого, кроме него, не существовало. Только бы слушать его голос! Я без ума от него. Мы обязательно встретимся снова. Я поеду к нему в Лодзь, он теперь живет в Лодзи. Он актер.

– Люди искусства, а в особенности актеры, отличаются непостоянством. Вы не сомневаетесь в его верности?

Ха-ха! Эта история начинала меня забавлять. «Ну ладно, – подумала я. – Буду без памяти влюблена в Лапицкого. Быстро он меня не разоблачит. Лапицкий – это вам не кто-нибудь! Голос у него и в самом деле необыкновенный. Хуже будет, если потом окажется, что он урод, зато пока все идет прекрасно. Никогда бы не подумала, что Ирека можно так легко провести».

– Я ни за что от него не отрекусь, – серьезно заявила я. – И не требуйте, пожалуйста, от меня невозможного. Ничего тут не поделаешь.

– Катажина, мы встречаемся уже полгода. Это к чему-то обязывает. Ваша мама посоветовала мне набраться терпения и ждать. Но, оказывается, мне не на что рассчитывать.

– Так вы на что-то рассчитывали? А мне казалось, вы совершенно бескорыстны.

– Я не хочу вас терять. Мне уже двадцать восемь лет, самое время обзаводиться семьей. Из-за вас я отказался от перевода в Варшаву и остался во Вроцлаве. А Лапицкий намерен на вас жениться?

– Не знаю, откуда мне знать. Я не имею права ничего от него требовать. Как он захочет, так и поступит.

Больше мы не сказали друг другу ни слова. Ирек так тяжело вздыхал, что я только из упрямства не призналась в обмане. Я упорно молчала. Моя невинная ложь мне самой пришлась по вкусу. Здорово я его разыграла! Мне с трудом удавалось сохранять серьезность.

К дому мы подошли ровно в девять. Я почувствовала, как ужасно устала. Слишком много впечатлений за один день. А завтра у Люцины свадьба. Надо быть в форме.

Ирек не попрощался у подъезда, как обычно, а поднялся со мной наверх. Якобы он оставил у нас газеты. На самом деле ему хотелось в тот же день увидеться с мамой. Я это прекрасно понимала. Он наверняка расскажет ей про Лапицкого. Боюсь, скандала не миновать!

В квартире приятно пахло кофе. Дверь нам открыла пани Дзюня.

– А у тебя гость, – сказала она. – Пан Збышек приехал.

Забыв про Ирека, я бросилась в комнату. Збышек, загорелый, в белоснежной рубашке с расстегнутым воротом, со своей всегдашней иронической улыбкой, поднялся мне навстречу.

– Вот и невеста. Жениха, надеюсь, я тоже увижу? Мне уже все известно. До чего ж ты оказалась шустрая! Признаться, я такого от тебя не ожидал.

– Невеста есть, только жениха пока нет. Ты, наверно, это хотел сказать? И вообще ты все перепутал: замуж выходит Люцина, вовсе не я. Ее будущего мужа еще никто не знает. Я, признаться, надеялась, что ты поможешь ее отговорить от этого брака, но ты, к сожалению, приехал только сегодня, а свадьба назначена на завтра. Ты, я полагаю, останешься?

– Ну конечно, останусь. Хотя ты первая меня приглашаешь. Мама сказала, что ты пошла погулять со своим молодым человеком. Ей он нравится, и она не прочь, чтобы вы поженились. Покажи мне этого счастливца.

Я растерялась. Какое мама имеет право так говорить обо мне и об Иреке! У меня даже возникло желание все объяснить Збышеку, но я вовремя сдержалась: Збышек явно надо мной издевался.

«Видно, так уж и будет до конца жизни, – подумала я. – Не стану ничего ему объяснять. Если б это его хоть немного волновало, он бы так не смеялся».

Вошли мама с Иреком. Ребята с кислым видом обменялись рукопожатиями – они явно не понравились друг другу. Мама старательно поддерживала разговор. Чувствовалось, что ей очень хочется утвердить Ирека в его правах.

Ирек больше помалкивал. Я незаметно за ним наблюдала. Да, сравнения со Збышеком он не выдерживал. Збышек – человек совсем иного склада, непринужденный, остроумный. Ирек в этом смысле ему и в подметки не годился. Даже его лицо в тот вечер не казалось мне красивым. Оно было искажено безобразной гримасой, от которой он не мог избавиться.

Мама велела Иреку прийти на следующий день к двенадцати. Венчание было назначено на три часа, а до того нам еще предстояло всем вместе пообедать.

Збышек остался у нас ночевать. В тот вечер поговорить больше не удалось. Мама ни на минуту не оставляла нас одних. Однако никто не мешал Збышеку иронически на меня поглядывать, и он широко этим пользовался. Я еле удержалась, чтобы не показать ему язык, и решила, что, назло Збышеку, буду завтра подчеркнуто мила с Иренеушем.


– Познакомьтесь, это грозный вампир Юзек, а это Катажина. Я вчера заходила к вам, спасибо тебе большое, ты все сделала как нельзя лучше. Может быть, мы все-таки сядем?

– Садитесь, садитесь, – подхватила пани Дзюня. – А я бегу на кухню, в половине второго придут гости.

Жених Люцины с первого взгляда вызывал искреннюю симпатию. Не понравиться он не мог. Они с Люциной великолепно подходили друг к другу. Юзек был высокий, темноволосый, немного угловатый; черный свадебный костюм придавал ему торжественный вид, но все равно сразу видно было, что человек он простой и на редкость доброжелательный.

– Ну как, оценила? – смеялась Люцина.

– Разве при женихе можно задавать такие вопросы! – отшучивалась я. – Вдруг он возьмет да и передумает? Что же касается оценки… Теперь я, право, не знаю, кого мне отговаривать от свадьбы. В общем, желаю вам счастья. Лучше пары не придумаешь.

Свадьба прошла тихо и скромно. Прямо из загса мы пешком пошли в костел святой Дороты; там у бокового алтаря был совершен обряд венчания. Пани Дзюня захватила с собой огромный носовой платок, обшитый кружевами, и то и дело, громко всхлипывая, подносила его к глазам.

Остальные свидетели были в превосходном настроении, потому что успели изрядно выпить за обедом.

Мне было очень грустно. Теперь, после знакомства с Юзеком, не из-за Люцины – просто грустно, без всякой видимой причины.

После церемонии бракосочетания и посещения фотографа Люцина переоделась, и вскоре молодые уехали в «синие дали», то есть в Валим.

Дзюня, мама, Стефан, Збышек, Ирек и я остались дома. Мы пили кофе, слушали пластинки. Разговор как-то не клеился.

Первым поднялся Збышек – он уезжал в Краков. Окончательно перебирался во Вроцлав он первого ноября. Потом куда-то ушли мама со Стефаном. Я предложила Иреку пойти подышать свежим воздухом. Это было лучше, чем сидеть вдвоем дома. Прогулка была недолгой, потому что начал накрапывать дождь. На Ирека, видимо, произвело впечатление мое крайне невежливое обращение со Збышеком, и он был мил, как никогда. Наконец он распрощался, и я осталась одна. Поздно вечером ко мне в комнату зашла мама.

– Прекрасная была свадьба у Люцины, – сказала она, – Хотя, на мой вкус, слишком скромная.

Ого, мама запела по-другому. «Она, кажется, переменила тактику?» – подумала я. А мама продолжала:

– Теперь я мечтаю побыстрее сыграть твою свадьбу. Я давно хотела тебе кое-что предложить, да у нас последнее время такая сутолока в доме, что я никак не могла улучить момента. Здесь живет одна моя знакомая по Львову, Вера, она превосходно гадает по картам. Я уже у нее была, но мне, к сожалению, ничего, кроме тревог и хлопот, карты не сулят. Сходила бы ты к ней. Она принимает только четыре раза в неделю. Популярность у нее колоссальная, женщины часами просиживают в очереди. Но мы пройдем без очереди. Давай завтра?

– Завтра, – повторила я. – Завтра воскресенье. Может, лучше в другой день? Я условилась с Иреком и его знакомыми поехать за грибами. Признаться, я не верю гадалкам. Но в этом есть что-то забавное и пахнет экзотикой. А что она вам нагадала?

– Ничего интересного, – уклончиво ответила мама. – Во всяком случае, ничего определенного.

– Нет, скажите, наверное, что-нибудь хорошее.

– Правда, ничего определенного. Поживем – увидим, – мечтательно произнесла мама. – Вот если б ты вышла за Ирека замуж, я бы сразу успокоилась. Ирек хороший парень, служит в государственном учреждении. У тебя будет скидка на железнодорожные билеты. У них с сестрой на двоих домик. И вообще, он славный, не пьет… Катажинка, ты, даже представить себе не можешь, как бы я была счастлива, если б вы поженились. У тебя такой трудный характер! Бабушка мне рассказывала, как она с тобой мучилась в Кальварии.

– Уж если вы завели этот разговор, – перебила я маму, – то выслушайте и меня. У каждого свое представление о счастье. Я большого счастья в замужестве не вижу. И не нужно меня уговаривать. Что же касается бабки и тетки – это совсем другой вопрос. Поверьте, это был очень тяжкий период моей жизни. Про Кальварию лучше не вспоминать. Одно постарайтесь понять. Теперь, когда ни у кого нет ни приданых, ни больших состояний, имеет смысл выходить замуж только по любви. Ирека я не люблю, а выйти по расчету еще успею.

– Да я не сомневаюсь, что он тебе нравится! Поверь мне. Сейчас, когда кругом столько шантрапы, просто жаль его потерять.

– Нравиться и любить – две разные вещи. Видать, гаданье на вас сильно повлияло. Пожалуйста, обо мне не беспокойтесь, я не пропаду.

– С тобой невозможно разговаривать, – с негодованием сказала мама и ушла к себе.

Все осталось по-старому.


Атмосфера у нас в доме накалялась со дня на день. В день своего отъезда пани Дзюня не выдержала и расплакалась.

– Боюсь я за тебя, как ты будешь дальше жить? Может, и вправду тебе надо выйти замуж? Твоя мама ужасно волнуется. Она мне по секрету сказала, что тетка Михася приехала с пани Вольской на суд, но из-за тебя остановилась в гостинице.

На следующий день я попросила у пана Антося анкету и рекомендацию. Взяла я рекомендацию и у Горынского и подала заявление о приеме в ряды кандидатов в члены Польской рабочей партии. В заявлении я написала, что с программой партии знакома и полностью ее одобряю и что в рядах партии собираюсь бороться за равноправие женщин. Вот и все. Перечитав заявление, я поразилась: как мало я в нем сумела сказать. Но не могла же я написать, что борюсь с отсталыми взглядами своего семейства и решение вступить в партию приняла в тот день, когда убили Янковского!

После подачи заявления я сказала маме:

– Меня принимают в партию. Считают взрослым, самостоятельным человеком.

Мама не ответила ни слова и ушла. Она была настолько взвинчена, что просто не могла меня видеть.

Иренеуш приходил каждый день. С мамой он был особенно любезен, устраивал ей какие-то ее мелкие дела; словом, он на нее рассчитывал. Со мной он постоянно заводил разговор о Лапицком.

– Странно, неужели вы все еще о нем думаете? Он вам не пишет, вы понятия не имеете, что он делает, с кем встречается. Может, он там…

– Очень вас прошу, ни слова о Лапицком, – отрезала я. – Иначе мы окончательно поссоримся.

– Я не хотел сказать ничего дурного, просто я за вас беспокоюсь.


Пани Дзюне жилось у Люцины превосходно, но, к сожалению, здоровье ее пошатнулось. Как-то в воскресенье, незадолго до рождества, я поехала их навестить и узнала, что пребывание в Валиме не пошло пани Дзюне на пользу.

– Видимо, в этой котловине слишком низкое для меня давление. Врач советует как можно скорее возвращаться во Вроцлав. Ранней весной я приеду. Мы договорились с Иреной, жить буду с ней. К тому времени Данка и Алина от нее переедут. Вот я и буду близко от тебя, но не у твоей мамы.

– Прекрасно, пани Дзюня, я очень рада. А то мне сейчас невыносимо одиноко. С вами будет куда легче.

– Ага! Давно хочу тебя спросить. Что слышно насчет вступления в партию?

– Представьте себе, уже две недели я кандидат в члены ППР. И пока вопреки маминым предсказаниям никто меня еще живьем не съел. Напротив, все там очень симпатичные. Меня послали на партийные курсы.

– Ну и как же все это происходило? Давай рассказывай все по порядку, мне очень интересно.

– Волновалась я ужасно. Даже в жар бросило. Сначала прочли мою биографию, заявление и рекомендации, потом спросили, почему я выбрала ППР, и проголосовали. Единогласно. Страшновато было, конечно, очень уж официально все выглядело, но в конце концов я расхрабрилась и высказала все, что думаю.

– И что же ты сказала? Это важно.

– Я рассказала про Янковского из Свидницы, что никогда он не думал о себе, а мечтал только, чтобы всем было хорошо. Рассказала, как трагически он погиб и как я тогда твердо решила вступить в партию. Ну и что мне хотелось это сделать до выборов, что это для меня очень важно.

– А они что говорили?

– Они сказали, что такие, как я, нужны партии, и приняли! Один только придрался, будто я слишком молода и надо сперва вступить в ЗВМ,[22 - Союз борьбы молодых (Звензек вальки млодых) – созданная в 1943 году подпольная молодежная организация, идеологически связанная с ППР; в 1948 году вошла в состав Союза польской молодежи (ЗМП).] но ему сказали, чтобы не вмешивался, что это личное дело каждого, куда вступать.

– Что ж, это все очень интересно. Может быть, наш ксендз ошибался? Может, никакой это не смертный грех? Ты мне вот что еще скажи: как они там, нападают на бога и католическую церковь?

– Я ничего такого не слыхала. По-моему, они этим не занимаются. Секретарь говорил только о земных делах. О плане. О том, что будет сделано и построено. Планируется, например, строительство детских садов и яслей для детей работающих женщин. Это мне понравилось. Под конец мы спели «Интернационал» и разошлись.

– А как эти партийные выглядят?

– Так же, как вы, или я, или Люцинин муж. Самые обыкновенные работяги, почти всех жизнь здорово потрепала. В большинстве своем это еще довоенные коммунисты, сидевшие в тюрьмах; во время войны многие сражались в партизанских отрядах. Молодежи пока мало. Один молодой человек сидел рядом со мной и еще один в президиуме, вот, кажется, и все. Вообще они скромные и славные люди.

– Как же все на этом свете меняется! Ты вступила в партию, а меня это нисколько не возмущает, – ударилась в рассуждения пани Дзюня. – Жаль, нет здесь нашего приходского ксендза, с ним обо всем можно было потолковать. На любой вопрос он всегда отвечал спокойно и обстоятельно; не помню случая, чтобы голос повысил. Очень мне теперь его не хватает. А что сказала мама?

– Она со мной не разговаривает. Знает только, что я подала заявление, а о том, что меня приняли, понятия не имеет. Я и Иреку ничего не говорила, пусть пребывает в неведении.


– Ну что ж, пойдем поужинаем, только долго танцевать не будем, мне завтра рано вставать. Надо успеть позаниматься.

– Что ты собираешься делать? – следуя маминому распоряжению, Ирек стал говорить мне «ты». – Никак учиться вздумала?

– Совершенно верно. В понедельник у меня семинар, а я прочитала материал всего два раза. Я занимаюсь на партийных курсах.

– Ну знаешь ли, даже моему терпению может прийти конец. Ты вступила в партию, а я ничего об этом не знаю. – Ирек был оскорблен. – Поступай, как хочешь, а я условился со знакомыми и просижу в ресторане столько же, сколько они.

– Вот и превосходно. Одиночество тебе не угрожает, можешь пойти без меня.

Надувшись, Ирек ушел. В последнее время он постоянно обижался. И вообще, когда мы бывали в «Савое», вел себя странно. Он не выносил, когда меня приглашали танцевать. Никто из его знакомых не осмеливался этого сделать; видимо, они хорошо его знали. Зато мне приходилось беседовать с ними, а это было не легко. Они много пили и вспоминали партизанскую жизнь. А их грубые шуточки просто приводили меня в отчаяние. И вдобавок ко всему они прозвали меня монахиней, потому что я на все вечеринки приходила в одном и том же синем платье.

Если меня приглашал танцевать кто-нибудь посторонний, Ирек не возражал, но вскоре начинал жаловаться на головную боль, и все кончалось тем, что мы шли домой. Сомнений не оставалось: он ревновал. Это было мучительно, однако, честно говоря, немного льстило мне.

Многие девушки – те, что приходили с его приятелями, и незнакомые – заигрывали с ним, но безуспешно. Ирек танцевал только со мной.

Однажды в ресторане мы встретили Збышека. Он подошел к нам и по своему обыкновению сразу бросился в наступление.

– Мне придется вас огорчить, пан Ирек, – сказал он. – Считайте, что этот вечер у вас пропал. Рекомендую хорошенько оглядеться по сторонам и подыскать себе партнершу. Вам известно, кто научил Катажину так хорошо танцевать? Я! И сегодня она будет со мной.

Ирек попытался сделать вид, будто его это нисколько не задело, и даже выдавил из себя несколько любезных слов, но целый вечер просидел надувшись, с глубоко несчастным видом.

– У тебя случайно голова не болит? – невинно спросила я.

– Нет, дорогая, я себя чувствую прекрасно, – ответил он на удивление спокойно. – С удовольствием посижу один. Веселитесь.

Я танцевала со Збышеком один танец за другим. Он демонстративно прижимал меня к себе и шептал на ухо:

– Катажина, соберись с духом и отшей этого зануду. Погляди только на эти страшные усы. Разве у человека с такими усами может быть хоть капля чувства юмора? Ты ж с тоски помрешь, если выйдешь за него.

Я смеялась вместе со Збышеком, пока не сообразила, что его насмешки направлены и в мой адрес.

– Ты циник. Бедная та женщина, которую ты так охмуришь, что она выйдет за тебя замуж. Оставь меня в покое. Не желаю я с тобой больше танцевать.

Я хотела вернуться к столику, но Збышек силой удержал меня и продолжал:

– Не убегай, он же ревнует. Он будет счастлив, если ты вообще вернешься. Давненько мне не приходилось встречать такого безнадежного типа.

И он снова прижимал меня к себе, нашептывал на ухо всякую чепуху, и это было хуже всего. Один раз он поцеловал меня в ухо. Меня словно током ударило, и я едва не упала.

– Что с тобой? – насмешливо спросил Збышек. – Может быть, я веду себя не так, как надо?

– Хватит, – отрезала я, взяв себя в руки. – Идем за столик. Больше я с тобой не танцую. И не воображай, что я буду спокойно терпеть твои издевки. Я тебя терпеть не могу! Лучше всего ты сделаешь, если немедленно уйдешь отсюда. И домой ко мне не приходи. Оставь меня, ради бога, в покое.

Збышек рассмеялся. Когда музыка умолкла и мы вернулись за столик, он сказал:

– Всего хорошего! Я засиделся! У меня свидание в «Монополе». Туда обычно приходят отличные девушки. Вы там бывали, пан Ирек? Давайте как-нибудь выберемся вместе. А то ведь от Катажины толку не добьешься.

Это уже слишком. Я посмотрела на Ирека в надежде, что он сумеет ответить если не остроумно, то, по крайней мере, резко. Но он только улыбнулся.

– До свидания, рады были вас видеть. В «Монополь» я иногда заглядываю, мы с шефом обычно там по воскресеньям обедаем. А балерины из оперного театра, которые туда ходят, и в самом деле отличные девочки.

И все-таки что-то новое, какая-то скрытая угроза прозвучала в голосе Ирека. Я испугалась. Неспроста он казался спокойным. С превеликим трудом высидев несколько минут после ухода Збышека, я потребовала проводить меня домой.


Перед самым рождеством Ирек явился с цветами и сделал официальное предложение.

– Катажина, в присутствии мамы прошу твоей руки. Не отказывай мне, я буду тогда самым несчастным человеком. Если не можешь иначе, обещай, что подумаешь.

– Хорошо. Я подумаю.

Ирек протянул мне кольцо. Я покачала головой.

– Такую вещь берут один раз. Я хотела бы подождать с этим, ведь у меня еще есть время.

Мама была рада – хоть таким способом дело сдвинулось с мертвой точки. Она принесла вино и выпила за наше несомненно счастливое будущее.

Должна признаться, что своим поведением Иренеуш меня растрогал. Впервые в жизни мне сделали предложение. И цветы были дивной красоты. Не могла я в такой день вести себя невежливо.

На рождество мама собралась к бабке в Кальварию. Туда должна была съехаться вся многочисленная родня. Хозяйка уезжала на праздники в Краков и оставляла всю квартиру в полное бабкино распоряжение. Я ехать не думала. Маме я сказала, что меня уже давно пригласила Люцина. Она не стала настаивать.

Рождество в Валиме прошло в милой, приятной атмосфере покоя и семейного счастья. Люцина настолько была поглощена своей новой ролью, что говорить могла только о муже или о ребенке, появление которого ожидалось месяцев через пять. Ребенка она называла не иначе, как Мацеком. Мацек ворочается, Мацек, кажется, спит, Мацек будет сорванцом.

– Вот видишь, Люцина, ты нашла свое место в жизни, – говорила я. – А это уже очень много. У меня, к сожалению, так легко и просто не получится. Увидишь.

– Да что ты! Ирек приличный парень. Ты тоже будешь счастлива.

Я не стала говорить ей о своих опасениях. Все равно она вряд ли поняла бы меня.

Во Вроцлав мы приехали вместе с пани Дзюней. Мамы еще не было, хотя по всем расчетам она должна была бы уже вернуться из Кальварии. Стефан каждый день забегал узнать, не слышно ли чего о ней. Он явно беспокоился.

Я пыталась ему объяснить, что мама не умеет точно рассчитывать свое время. Наверно, в Кальварию понаехала куча теток и ее не отпускают.

В мамино отсутствие Стефан был гораздо разговорчивее. Оказалось, что он старый холостяк.

– В нашей семье было четверо детей, – рассказывал он. – Я первый научился ремеслу. Пришлось работать, чтобы вытянуть остальных троих. Так до войны время и прошло. А в войну разумные люди не женились.

Стефан говорил о своем родном доме, о матери, которая в самые тяжелые времена ухитрялась всех накормить, об отце-скорняке, у которого не было даже мехового воротника, потому что он думал только о детях, а самому ему никогда ничего не хватало. Мы с пани Дзюней единодушно решили, что Стефан – очень славный человек.

Мама вернулась на восемь дней позже намеченного срока.

– Наконец-то! – воскликнула я. – А мы уж тут с паном Стефаном беспокоились, не стряслось ли чего. Как вы приехали? Ведь поезд приходит только вечером. Мы уже три дня встречаем вас на вокзале.

Мама была полна чувства собственного достоинства и на наши вопросы отвечать не пожелала.


Я полностью втянулась в работу. Скоро в области организации производства ГИСКМИНВОСа для меня не осталось никаких тайн. Все было бы прекрасно, если б не затянувшаяся реорганизация. План на 1947 год составлялся уже трижды, но по каким-то соображениям его все время переделывали.

Моего начальника перевели на другую должность. На его место пришел человек, никогда в жизни в стройорганизациях не работавший, юрист по профессии. В результате я оказалась самым опытным сотрудником и работала вполне самостоятельно.

На партийных собраниях беспрерывно обсуждались организационные вопросы и критиковалось руководство за то, что реорганизация затянулась в ущерб прочим делам. Пожалуй, наш секретарь был прав, когда говорил, что это недопустимо.

Наконец в январе 1947 года произошло разделение ГИСКМИНВОСа. Образовался так называемый трест и четыре самостоятельных управления. Я осталась в тресте, в том же самом отделе.

Однажды в феврале мама пришла с работы невероятно взволнованная. Раздевшись в передней и не найдя в шкафу свободной вешалки, она смахнула рукой все, что стояло на столике, в том числе вазу, и швырнула туда свое пальто.

Я заперлась у себя в комнате, чтобы не мозолить ей глаза, пока сама не успокоится.

Вскоре пришел Ирек, такой же злой, как мама. Он сидел у меня в комнате и молчал.

– Что с вами творится? – не выдержала я. – Я понимаю, человек может встать с левой ноги. Это в порядке вещей. Каждый имеет право быть в плохом настроении, у каждого может быть хандра. Но чтоб сразу двое?.. Хотелось бы все-таки знать, в чем дело.

– Ты сама прекрасно знаешь, – сказала мама. – Это мы у тебя должны спрашивать, а не ты у нас.

– Вы у меня? Нет! Это какое-то недоразумение. Я понятия не имею, что вы имеете в виду.

Они снова замолчали. Теперь я уж ничего не могла узнать. У Ирека был такой вид, будто он только что потерял самого близкого человека; мама казалась совсем больной. Немного полюбовавшись на них, я поднялась и ушла из дому.

Когда я вернулась, Ирека уже не было.

– Если вы на меня сердитесь, я должна знать, за что. Опять вы с Иреком ведете какие-то переговоры за моей спиной. Мне давно об этом известно. Скажите лучше по-человечески, в чем дело, и все выяснится.

– У меня нет ни малейшего желания слушать твою ложь.

– Вы знаете, что я никогда не лгала и не лгу. Ах да! Я натрепала Иреку, что знакома с Лапицким, диктором, который читает текст в кинохронике, и что я в него влюблена, может, вы это имеете в виду? А сказала я ему так потому, что он пристал с глупым вопросом, была ли у меня когда-нибудь симпатия.

– Не морочь мне голову. Лучше расскажи, что было в Свебодзицах. – Мама подвинулась поближе, не спуская с меня глаз. – Оказывается, всем давно известно, что вытворяла моя дочь, только я узнаю последняя.

– Что было в Свебодзицах? Эпидемия тифа. Я же вам рассказывала. Когда она кончилась, мы не знали, что делать дальше. Приехал заведующий и предложил устроить мне перевод во Вроцлав. Я согласилась, и вот я здесь.

– А с какой стати заведующий тебе это предложил? Ради прекрасных глаз? – сквозь зубы негромко цедила мама. – Почему только тебе одной?

– Да нет же! Все было совсем не так. Он и Мариану, и Висе предлагал. Но Мариан отказался, потому что надумал тогда жениться в Свебодзицах, а Вися решила остаться там навсегда.

– А откуда у тебя колечко с голубым камешком?

– Заведующий подарил. Он заезжал во Вроцлав, когда перебирался в Познань. Еще раньше, в Свиднице, он у себя в квартире нашел в зольнике драгоценности. Когда он нам их показывал, я сказала, что больше всего мне нравится это кольцо. Вот он мне его и подарил потом на память. Кстати сказать, по желанию собственной дочери. Да и кольцо-то само почти ничего не стоит. Если хотите, можете проверить, правду ли я говорю: у меня есть их адрес в Познани. А вы что, думаете, я его украла.

– Погоди, ты еще узнаешь, что я думаю. Сейчас я задаю вопросы. Откуда у тебя воротник из голубого песца?

– Купила за тысячу злотых.

– А шуба?

– Мама, на что вы намекаете? Я ничего не украла. Мы с Марианом, уже после эпидемии, обнаружили, что в здании Красного Креста расположение комнат первого этажа не соответствует плану. Мариана заело, он долго ломал голову, но в конце концов сообразил что к чему. Несколько дней потратил на поиски, это оказалось не так просто, потому что после эпидемии все стены перекрасили. Но все-таки он нашел комнатушку величиной с ванную, с хитро замаскированной дверью. Там лежали кое-какие вещи, в основном мужская одежда, и продукты. Я взяла себе шубу, а Мариан костюмы.

– Возможно, все возможно. А что ты скажешь насчет прочих золотых вещей? Я у тебя видела несколько колец, золотую цепочку. Откуда они у тебя?

– Я ведь вам говорила, – в отчаянии сделала я последнюю попытку что-то объяснить. – Одно время я немного занималась торговлей и дешево покупала по случаю эти безделушки. Они, правда, золотые, но большой ценности не представляют.

– За что ты получила недавно из Свебодзиц перевод на пятнадцать тысяч?

– Да это ж настоящий допрос! К чему вы клоните? Что вас интересует?

– Отвечай на вопрос!

– Я оставила там в комиссионном, который принадлежит одной моей знакомой, кое-какие вещи. Она их продала и деньги прислала.

– Врешь! Все было совсем не так. Во Вроцлаве уже всем, кроме меня, это известно. Сюда приехали люди, которые за тобой все время наблюдали. Теперь они каждому, кому не лень слушать, рассказывают, что ты за штучка. Моя мама давно говорила, что ты распутничаешь. И это оказалось правдой. Ты была любовницей всех этих мужчин, вот откуда подарки!

– Мама! – простонала я. – Умоляю вас, замолчите!

– Нет, это ты замолчи! Язык у тебя всегда был хорошо подвешен. Только такой прямодушный человек, как я, мог поверить твоим выдумкам. Едет соплячка в чужие края с одним чемоданчиком, помощи ни у кого не просит, а через год – пожалуйста! – прекрасно обставленная квартира, полные шкафы тряпок, драгоценности, в незапирающемся кухонном шкафчике кучи денег. Да в твоей должности за два года столько не заработать! Тетка Михася сказала, что у тебя это на лице написано. По ее мнению, единственное спасение в том, чтобы немедленно выдать тебя замуж. Да только кто возьмет уличную девку?

Я беззвучно плакала, даже не пытаясь больше возражать.

– Плачешь теперь? Оскорбленную невинность изображаешь? Иренеуш настоящий святой. Он готов на тебе жениться. А ты уйдешь с работы и вернешь партийный билет. Из дому тебе разрешается выходить только со мной или с Иреком. И никаких встреч с пани Дзюней. Уж будь уверена, мы последим за тобой, хотя разве теперь это поможет? Так хочет Иренеуш, а си имеет право этого требовать. Тот человек, с которым мы сегодня разговаривали, сказал, что каждый, кому только хотелось, каждый, кто ставил тебе пол-литра, мог с тобой переспать. От какого-то там Витека тебе частенько доставалось за то, что ты мужикам проходу не давала. Он чуть ли не застрелить тебя хотел, да его кое-как уговорили, что ты того не стоишь.

Я мгновенно пришла в себя. Витек, да ведь она произнесла имя Витека!

– Кто вам все это рассказывал? Вы, по крайней мере, фамилию этого типа знаете?

– Пан Суманский. Клиент Стефана.

– Суманский? Что-то не припоминаю… Какой он из себя?

В ответ мама так страшно рассмеялась, что меня мороз по коже пробрал.

– Нет! Нет!!! Можете ничего не говорить. Я знаю. Это Слизняк. Да ведь он удрал вместе с Витеком за границу. Они хотели, чтобы и я с ними убежала…

– Все сходится. Он говорил, что вы собирались удрать, только он вам помешал – нарочно испортил машину. Он нас предупредил, что ты на него злобу затаила и потому будешь бог знает что наговаривать.

– А он?.. Мама! Но вы же меня немножко знаете. Неужели я способна на такое лицемерие? Нет!! Я ничего не понимаю, это просто как гром среди ясного неба. Как вы могли поверить диким бредням этого подонка?

– Никто никогда не верил, что ты раздобыла все это честным путем. Мне уже многие говорили. Другие, как и ты, приехали сюда год назад и до сих пор ничего не имеют. Мне это всегда казалось подозрительным. Права была бабка, когда говорила, что твои деньги дурно пахнут.

– Но тем не менее она эти вонючие деньги у меня брала. Честное слово, мне бы следовало сейчас хлопнуть дверью и никогда больше к вам не возвращаться. – Меня трясло как в лихорадке, слова застревали в горле. Немного успокоившись, я продолжала: – Мама, ну как мне вас убедить, что это ложь от начала до конца?! Ага, знаю: давайте устроим очную ставку. И все сразу выяснится.

– Ирек не согласен ни на какие очные ставки. Это исключено. Мы не хотим, чтобы дело получило еще более широкую огласку. Стефан тоже считает, что лучше сидеть тихо. Ты выйдешь за Ирека, если он еще не передумал, и пусть он о тебе дальше печется. С меня хватит.

– Превосходно! Проблема удостоилась детального обсуждения с Иреком, со Стефаном, короче говоря, «в кругу семьи». А мои слова во внимание не принимаются, никому до них дела нет. Если уж я такая испорченная, скажите мне тогда, почему во Вроцлаве я сижу дома и вообще веду себя прилично?! Почему?

– Не забывай, что здесь я. Это Вроцлав. Тут много львовян. Кроме того, на тебя не могло не повлиять то, что бабка сразу тебя раскусила.

– Мама! – еще раз умоляюще воскликнула я.

– Выйдешь за Ирека, – повторила мама свое. – Уволишься с работы, из дома будешь выходить с ним или со мной. Пусть он о тебе печется. С меня хватит.


То, что началось потом, было похоже на бесконечный страшный сон.

Мама велела мне на следующий же день подать заявление об уходе, а пани Дзюню, которая, как обычно, заглянула к нам с утра, выпроводила, дав понять, что приходить ей сюда незачем. Я, как автомат, пошла на службу, но ничего делать не смогла. Нас в тот день переводили в другое помещение. Начальник, заметив, в каком я состоянии, отправил меня домой. Я так же механически проделала обратный путь и легла у себя в комнате на диван, ни о чем не думая.

Мама вернулась раньше обычного, приготовила поесть. Меня спросила только об одном; подала ли я заявление об уходе? Я солгала, что подала.

В пять пришел Ирек, сел возле меня на диван. Сидел и молчал.

– Подите куда-нибудь! Делайте что-нибудь! Поссорьтесь! Все будет легче, чем это страшное молчание! – взорвалась мама.

– Одевайся! – новым, властным тоном распорядился Ирек. – Пойдем в кино.

В кино он вел себя безобразно. Как только погасили свет, взял Меня за руку, а когда я ее отдернула, нахально ко мне полез. Я хотела подняться и выйти, но он силой удержал меня на месте. Я невольно вскрикнула. Тогда он меня отпустил, но из кино я не ушла. Постеснялась.

Возвращались мы молча. Возле дома он обнял меня и стал целовать. Я пыталась вырваться, но он был сильнее. Поцелуи его были ужасны, он до крови прокусил мне нижнюю губу. У дверей квартиры он снова догнал меня, и мы вошли вместе. Мама спала.

Я попыталась сыграть в открытую.

– Послушай, ведь ты же не веришь в этот вздор, который нагородил маме Слизняк. Не может быть, чтобы ты верил. Оставь меня в покое. Если ты рассчитываешь таким способом чего-нибудь добиться, то я вынуждена тебя разочаровать. Ничего не выйдет! Оставь меня!

– Я буду вести себя так, как считаю нужным. Слишком долго я позволял водить себя за нос. Теперь пришло мое время.

– Да-а, вижу, до сих пор я тебя совсем не знала. Что ж, зато теперь могу полюбоваться тобой во всей красе.

– А я не хуже других. Этот тип рассказывал, что у тебя были любовники разных национальностей. Ты прошла хорошую школу.

Зловещие нотки в его голосе заставили меня вздрогнуть.

– Все уже знают. Он не желает молчать. И у тебя на службе знают. А сделать ничего нельзя, глотку заткнуть мы ему не можем.

Я лихорадочно соображала, как, чем его убедить. Что сказать, чтобы положить конец этому проклятому недоразумению? Пусть бы уж лучше он от меня отказался и больше не приходил.

– Я могу тебе сказать только одно: во всем этом нет ни единого слова правды. Этот негодяй способен на все. Ты веришь мне или нет?

– Сам не знаю. Когда я с тобой, верю, а как поговорю с ним, то мне кажется, что ты лжешь.

– В таком случае больше ко мне не приходи. Если Слизняк говорит правду, а я вру, ты не должен на мне жениться. Если же правду говорю я, нечего тебе с ним встречаться. Надо быть последовательным.

– Что ж, это логично. Я подумаю. А теперь я пойду, но при одном условии: ты попрощаешься со мной как с женихом. Поцелуй меня.

Я быстро поцеловала его в губы и отпрянула, но он привлек меня к себе и стал целовать так же грубо, как в подъезде.

– При желании ты бы небось сумела и по-другому целоваться, – сказал он уже с порога. – Ну ничего, я тебя научу, а может быть… – тут он посмотрел мне прямо в глаза, – может быть, напомню…

Я захлопнула дверь. Ушел. Наш разговор, к сожалению, ни к чему не привел. Мне не удалось поставить его на место. Напротив, он еще больше обнаглел, как будто теперь у него есть на меня какие-то права.

На следующий день он пришел, когда мамы не было дома. У меня колени подогнулись от страха. Но Ирек улыбался, как в былые времена. Я подала ему руку, и он почтительно ее поцеловал. Я была поражена.

– Катажина, я люблю тебя. По-настоящему. Я жить без тебя не могу. Не отталкивай меня. Я тебя на руках буду носить.

Он подошел ко мне, у меня не хватило духу отстраниться. Он гладил мои волосы, легко касался лица, целовал, но не так, как вчера, совсем по-другому, нежно и ласково. Я не противилась.

– Видишь, дорогая, я не так уж страшен. Прижмись ко мне покрепче, не бойся. Ну? Я жду.

Я послушно выполнила его просьбу. Он гладил меня по голове и нашептывал всякие ласковые слова, что он, мол, не мыслит себе жизни без меня и покончит с собой, если я его брошу.

На этот раз он был внимательный, милый и нежный. На коленях просил прощения за вчерашнее, обещал, что больше это не повторится.

– Я прощу тебя, если скажешь, что ты не веришь Слизняку.

– Пожалуйста, не вспоминай про этого человека. Мне ни до чего нет дела. Важно только одно: чтобы ты на меня не сердилась. Я верю только тебе!

– Ну ладно, считай, что все в порядке, – мне стало гораздо легче, я даже невольно почувствовала к нему благодарность. – Я больше не сержусь.

Когда пришла мама, Ирек вспомнил, что должен сообщить нам важную новость.

– Ко мне приезжают мать и сестра. Мама очень рада, что мы с Катажиной собираемся пожениться. В наших краях парни женятся рано, так что я уже считаюсь старым холостяком.

– А надолго они приезжают? – спросила мама.

– Это они решат здесь. Видите ли, мама очень привязана к своей родной деревне. В прошлом году, когда она у меня гостила, она себе места не находила, волновалась, как там без нее дом, хозяйство… А у сестры свободного времени много. Она не работает, торопиться ей некуда. Я обещал, что мы с Катажиной летом приедем к ним на целый месяц. Приготовься к тому, что на тебя все будут пялить глаза. И не одна мать, у которой дочь на выданье, затаит на тебя злобу. Меня считают выгодным женихом, как же тут примириться с мыслью, что я привезу жену из города. Приятного в этом, конечно, мало, так что заранее прошу прощения.

Ирек, не стесняясь маминого присутствия, взял мою руку, несколько раз нежно ее поцеловал и прижал к своей щеке. Мама сияла. Завязался оживленный разговор, в котором я не принимала никакого участия. Мама с Иреком обсудили все проблемы, даже фасон свадебного платья. Я молчала.

Прошло несколько дней, и Ирек снова стал страшен. Вел он себя еще хуже, чем в первый раз. Началось с того, что он спокойно спросил, кто такие Витек и Мариан. Я ответила, но он, кажется, пропустил мои слова мимо ушей.

Я боялась, что он меня ударит. Поцелуев ему уже было мало, он требовал большего. Сказал, что хочет сам проверить, правду ли я говорю.

Теперь он каждый день приглашал меня к себе. Якобы я еще не видела квартиры, в которой нам предстоит вместе жить. Я отказывалась.

Бывали дни, когда Иренеуш так раскаивался в своей грубости, что я невольно верила ему. По правде говоря, я совсем запуталась. Не знала, что делать, как себя вести. Выходки Ирека то пугали меня, то приводили в недоумение. Я уже перестала понимать, где ложь, а где правда. Каждое его ласковое слово я воспринимала как нечто из ряда вон выходящее.

Я чувствовала, что совершаю ошибку, и еще пыталась бунтовать. Не нужно мне с ним разговаривать! Неужели он любит меня? Неужели это можно назвать любовью? Как выпутаться из этой истории?

На работе – вопреки тому, что говорил Ирек, – в отношении ко мне сотрудников не произошло никаких перемен. Новый заведующий по-прежнему щеголял знанием правил и законов, а моя соседка по комнате, панна Зофья, была слишком поглощена своими заботами; со мной они держали себя как обычно.

Дни бежали один за другим, и, не успела я оглянуться, пришел март. Однажды Ирек попросил меня пойти с ним на следующий день к его приятелю на именины.

– Мы так давно нигде не были, – уговаривал он меня. – Там будет очень приятно, увидишь. Пойдем, потанцуем немного, развлечемся.

– Нет у меня настроения развлекаться, – попыталась отвертеться я. – И знакомые твои меня не интересуют. Никуда я с тобой не пойду.

– Не пойдешь? – вмешалась мама, которая прислушивалась к разговору. – Нет, пойдешь. Я этого хочу. – И она шепнула мне на ухо: – Ирек представит тебя как свою невесту. И твое положение сразу изменится. Надеюсь, ты понимаешь, как это важно?

Тут за мамой зашел Стефан, и разговор в тот день больше не возобновлялся.

На следующий день после работы у меня не было ни малейшего желания идти домой. Я подумала, что лучше всего было бы вообще туда не возвращаться. Мир велик, можно сесть в поезд и поехать, куда глаза глядят. Я долго бродила по улицам, заставляя себя думать о приятном, чтобы хоть немного отвлечься от домашних дел. На душе у меня было неспокойно.

Дома меня уже поджидал Ирек.

– Переодевайся быстрее. Вам пора идти. Пан Ирек, а подарок у вас есть? Ну идите же… чего вы стоите?!

Мне казалось, что это не мамино, знакомое до мельчайших подробностей лицо, что передо мной чужая, злая женщина. Ирек молчал. Я пошла к себе в комнату, надела самое нарядное платье, причесалась, надушилась. Все как во сне. Я не спорила. Я покорялась.

– Идите же, – мамин голос хлыстом ударил меня по лицу.

«Идите же» – эти слова еще долго звучали у меня в ушах. Ирек остановил проезжавшее мимо такси, назвал адрес. Больше за всю дорогу не было произнесено ни слова. Водитель сочувственно покачал головой.

– Такая красивая пара – и поссорились, – дружелюбно заметил он. – Небось молодожены? Нельзя все так близко принимать к сердцу. Живем ведь всего один раз!

Мы пришли в самый разгар веселья. По возбужденным, раскрасневшимся лицам гостей нетрудно было догадаться, что выпито уже немало. Нас шумно приветствовали. Все наперебой закричали:

– Наконец-то! Вот и Ирек! Налейте им штрафные. Догоняйте нас, сразу на душе легко станет. Ирек! Что это твоя мона… пардон, невеста, такая невеселая? Налить им по стаканчику, пусть выпьют за то, что опоздали…

Я старалась ни с кем не встречаться взглядом, смотрела на уставленный закусками стол, на облитую вином скатерть. Больше всего мне сейчас хотелось спрятаться, сжаться в комочек. Чувствовала я себя отвратительно. И к тому же была голодна. Кто-то подсунул мне полный стакан водки, кто-то закричал:

– За здоровье именинника! От такого тоста не отказываются, прошу выпить.

Часть гостей перешла танцевать во вторую, полутемную комнату. Там хрипел патефон, кто-то фальшиво вторил певцу, визгливо хохотала женщина.

– Ирек, неужели ты не можешь уговорить свою невесту выпить! Ваше здоровье!

Может быть, разбить стакан? Будто нечаянно… Пусть думают, что хотят. Какой-то краснорожий потный толстяк в одной рубашке и широких брюках совал стакан прямо мне в лицо.

– Ирек! – закричала я. – Я ведь не пью!

– Оставьте ее, она сегодня с левой ноги встала. А вот я выпью. Твое здоровье! – И Ирек залпом осушил целый стакан.

От этого вечера в памяти у меня остались бесконечные вереницы тостов, истерический смех женщин и непристойные шуточки мужчин.

Ирек на этом фоне казался чуть ли не изысканным джентльменом. Он был сдержан, прилично танцевал, говорил мало. Только пил одну рюмку за другой и не сводил с меня тяжелого взгляда.

Около двенадцати я решила, что можно уже уходить. Ирек не возражал и даже не казался недовольным.

– Давай все-таки перед уходом выпьем друг за друга, хорошо? – предложил он.

Я согласилась. Ирек принес две рюмки. Я невольно хотела взять ту, что была у него в правой руке, но он протянул мне другую.

– Вот твоя рюмка – в левой руке, значит, от всего сердца.

Я выпила. У водки был какой-то странный вкус. Меня вдруг бросило в жар, на лбу выступила испарина. Я почувствовала страшную слабость, не могла ни встать, ни открыть рта. Потом к горлу подступила тошнота.


Где я? Я проснулась с ощущением, что стряслась беда. Где я?? Я лежала на кровати в незнакомой, абсолютно темной комнате, в одной рубашке, и не могла поднять головы, будто налитой свинцом. Что случилось?

Постепенно мне смутно припомнилось: я была на именинах, там мне стало нехорошо. Меня отвели вниз, на второй этаж. Дверь открыла пожилая женщина. Я попала в какую-то комнату. Что же говорила та женщина?.. Что произошло потом? Здесь, кажется, был Иренеуш?!

Мне стало страшно. Я села, ощупью нашарила кнопку выключателя. Зажегся ночник. При его свете я увидела: на второй кровати спал Иренеуш.

Бежать, бежать отсюда, куда глаза глядят, и как можно быстрее! Я откинула одеяло. Руки и ноги у меня были в синяках, постель испачкана кровью.

Я увидела на стуле свое платье и спрыгнула с кровати. Скорее вырваться из этого притона, уйти подальше от Иренеуша! Я торопливо одевалась, как вдруг услышала:

– Что случилось, Катажина? – Ирек, оказывается, уже не спал и с улыбкой следил за мной.

Я ничего не ответила и продолжала одеваться. Не знаю, соображала ли я что-нибудь в ту минуту.

– А ведь я никогда и не верил россказням этого субъекта. Вот мама твоя по своей наивности поверила… Теперь только я один знаю правду.

Я по-прежнему молчала. Тогда он поднялся и тряхнул меня за плечи. Я съежилась в ожидании удара, с трудом сдерживая слезы.

– Катажина! Ты для меня все! Я буду любить тебя так, как никто никогда не любил. Ты меня слышишь? – Он ласкал меня, пытался поцеловать. – Я должен был тобою овладеть, иначе… – Тут он осекся, как будто внезапно что-то припомнил, и произнес совсем другим тоном: – Ты что, оглохла?

Я была уже почти совсем одета, оставалось только натянуть чулки. Присутствие мужчины нисколько меня не смущало. Мне было все равно.

– У тебя красивые ноги. Ты всем нравишься, всем. И моим приятелям, которые, наверно, пьют еще там, наверху. И Слизняку ты нравилась, и Витеку, и Мариану. Я прижал Слизняка к стенке, и он признался, что ты была неприступна. Ты моя! Сядь рядышком, поговорим, как муж с женой.

Я бросилась к двери. Он схватил меня за руку и с силой швырнул на кровать. Я упала, он наклонился надо мной и процедил сквозь зубы:

– Лежи смирно, не то изобью.

Но я все-таки встала. Тогда он, улыбаясь, ударил меня по лицу – раз, другой, третий, потом стал бить куда попало. Я попыталась закрыть руками голову – он вывернул мне руки.

– Тебе страх к лицу. Боишься меня? Твердый ты орешек, да я и не такие разгрызал. Стоило мне узнать, что Суманский жил в Свебодзицах, уж я его расспросил. Лежи! Еще захотела получить?

Я, как загипнотизированная, не могла оторвать взгляда от его гнусной физиономии. И без того тонкие губы сейчас, в порыве страсти, будто вовсе исчезли, осталась лишь щель. Глаза остекленели. Негодяй! Только бы отсюда выбраться! Потом уж никто меня не заставит даже взглянуть в сторону этого мерзавца.

Я смотрела на него и молчала, ощущая только, как болит у меня все тело, болят вывернутые за спину руки, прижатые его коленом ноги, как раскалывается от боли голова…

– Молчишь! Ладно, можешь ничего не говорить, лишь бы любила горячо. Я еще пока вкуса к тебе не потерял.

Я почувствовала, что он отпускает мои руки, но только на секунду – он тут же навалился на меня всей своей тяжестью. Я сопротивлялась, он снова ударил меня. Это было омерзительно!

Наконец он поднялся.

– Можешь жаловаться маме, так она тебе и поверит. Она счастлива будет, если я теперь на тебе женюсь. Впрочем, я, пожалуй, еще подумаю. Может, и не стоит приносить себя в жертву. Чего же ты не уходишь – иди! Доберешься как-нибудь сама, никто тебя не тронет. Скажи только что-нибудь ласковое на прощанье.

Я сидела, сгорбившись, на кровати, не веря, что в самом деле могу уйти отсюда.

– Пожалуй, я все-таки тебя провожу. Надо хотя бы перед мамой разыгрывать джентльмена. А завтра ты сама сюда придешь и послезавтра тоже. Не захотела с почетом войти ко мне в дом, получай за это!


Я вошла в переднюю и остановилась на пороге, словно ожидая удара. К горлу снова подступила тошнота. Я побежала в ванную. Меня долго рвало. Потом я вымылась. Мне было страшно на себя глядеть: тело – один сплошной синяк, на шее – следы зубов.

Все воскресенье я пролежала в лихорадке, с высокой температурой. «Это конец, – думала я. – Теперь никто не поверит, что я была порядочной девушкой».

Мамы дома не было, она еще в субботу куда-то уехала. Иренеуш явился в понедельник. Увидев его в щелку, я немедленно захлопнула дверь. Он долго и громко стучал. А я радовалась, что у нас такая прочная дверь.

Мама вернулась в среду и сразу на меня набросилась.

– Что ты вытворяешь? Ирек обиделся. Сказал, если ты не извинишься, он никогда больше не придет.

– Пусть только осмелится прийти! Скотина!

– Как ты выражаешься! – возмутилась мама.

– Когда я деликатничала, со мной никто не считался. Хватит, теперь я покажу, на что я способна. Может быть, вы, наконец, поймете, что никому больше не удастся мною командовать. Я самостоятельный человек и буду делать все, что захочу.

Мама не на шутку обиделась. И это было хоть каким-то выходом из положения. В доме воцарилось враждебное молчание.

Мне теперь день ото дня становилось все хуже. Я не могла отделаться от ощущения, что окружающие как-то странно косятся на меня, что-то читают у меня на лице, что-то знают. Вдобавок я себя отвратительно чувствовала: меня беспрерывно тошнило, замучили головокружения. Я не понимала, отчего все это. Ничего несвежего я как будто не ела.

Спустя неделю, не успела я выйти с работы, как столкнулась с Ираком. Улизнуть мне не удалось – он оказался проворней.

– Советую тебе вести себя спокойно. У меня в кармане пистолет.

– Я спешу. Меня ждет отец.

– Я тебя провожу. Мне торопиться некуда.

Мы пошли в направлении Нововейской. Ирек исподлобья поглядывал на меня. Я молчала. Когда мы пришли, я, не сказав ни слова, вошла в подъезд.

– Я тебя подожду! – крикнул мне вдогонку Иренеуш.

Я никого не застала. Отец уже давно был в командировке, а бабушка Дубинская, как сообщила любезная соседка, поехала на три дня к нему. Я постояла у окна, надеясь, что Ирек уйдет, но в конце концов поняла, что этого не дождусь, и вышла на улицу.

– Катажина! Давай поговорим спокойно! Обещаю держать себя в руках. Выслушай меня.

Я прошла мимо, будто его не существовало. Но Иренеуш не сдавался. Он шел со мной рядом и говорил, говорил, говорил… Как будто отвечал у доски вызубренный урок.

Так мы дошли до моего дома. Я не проронила ни звука. У самого подъезда он схватил меня за руку и воскликнул:

– Еще одно слово! Вполне возможно, что ты беременна. Если ты сейчас же со мной не помиришься, я откажусь признать ребенка.

Я помчалась вверх по лестнице. Я беременна! Ну конечно! Отсюда и тошнота и головокружение.

Что делать? Я крадучись проскользнула мимо своей двери и побежала на четвертый этаж к пани Дзюне. На мои звонки никто не вышел. Ах да! Пани Дзюня уехала к Люцине, а Ирена, видимо, еще не пришла с работы. Я бросилась к себе. Схватила первый попавшийся чемодан. Швырнула туда кое-какие мелочи, полотенце, мыло. Скорей, пока не вернулась мама.

Только свернув за угол, я немного замедлила шаги. Куда идти? Все равно куда, лишь бы подальше от дома. И я пошла к Грюнвальдскому мосту. Неужели мне не осталось ничего другого, кроме как утопиться в Одре? Меня терзал стыд и в то же время душила ярость при мысли об этом мерзавце.

Нет, я не стану кончать жизнь самоубийством! Никто не должен знать, что я пережила. Буду жить всем назло! Но куда, к кому обратиться за помощью? Отца и пани Дзюни нет во Вроцлаве…

И вдруг меня осенило: Збышек! Он живет на одной улице с маминой знакомой гадалкой. Мы как-то встретили его там, и он показал нам свой дом. Я отыскала эту улицу и помчалась к нему, как будто нельзя было терять ни секунды. На стук в дверь долго никто не отвечал, наконец, послышались шаги и на пороге появился Збышек.

– Пресвятая богородица! Кого угодно мог ожидать, но только не тебя. Что случилось?

Я старалась говорить спокойно. Збышек слушал, не перебивая, только один раз засмеялся. Меня так и передернуло. Когда я кончила, он ничего не сказал.

– Посоветуй мне что-нибудь. Я больше так не могу. Пойми, он страшен.

– Не можешь, бедняжка. А ты не горюй. Не ты первая выходишь за нелюбимого. К счастью, есть еще друзья, которые могут тебя утешить. Я первый предлагаю свои услуги.

С этими словами Збышек подошел и наклонился ко мне. И тут я поняла: он был пьян, мертвецки пьян.

Я вскочила, дала ему пощечину и убежала.


Глава 6


Я долго бежала, куда глаза глядят. Мне казалось, что Збышек гонится за мной. Но и замедлив немного шаги, я продолжала идти, не разбирая дороги, не задумываясь над тем, куда и зачем иду. Кто-то меня окликнул, и я снова бросилась бежать, но вдруг сообразила, что голос-то женский. Тогда я остановилась.

– Подождите, не убегайте! Вы не знаете, где Трамвайная улица? Я подошла к незнакомке и долго молча смотрела на нее, не понимая, о чем она спрашивает.

– Увы, я и сама не знаю, куда попала. Всего раз была в этом районе. К сожалению, ничем не могу вам помочь.

Все-таки я немного успокоилась – настолько, чтобы сообразить, что возвращаться нужно той же дорогой. Женщина решила пойти на вокзал и сидеть там до утра. Мы пошли вместе.

Ведь Збышек был пьян. Зачем же я рассказала ему обо всем, даже о том, чего никто, кроме меня, не знает? Интересно, мучили бы его угрызения совести, если бы я покончила с собой? Но я не стану этого делать. Решено.

Мы шагали молча. Я пыталась вспомнить, что делала от сумерек до поздней ночи. На Грюнвальдской площади моя спутница призналась, что мой вид ее испугал.

– У вас было такое лицо, что всякому стало бы страшно.

– Я пойду с вами на вокзал. Времени у меня много. Не бойтесь. Мне еще хуже, чем вам, хотя в этом городе есть дом, куда я могу в любую минуту вернуться.

На вокзале было темно и грязно. Во всех углах, на скамейках и прямо на полу спали люди. Время от времени дежурная сонным голосом объявляла по радио о прибытии и отправлении поездов. Мы устроились в уголке возле камеры хранения. Я постепенно успокаивалась. Я настолько устала, что, кажется, даже задремала. Но только на минутку. Открыв глаза, я увидела троих мужчин в сопровождении милиционера. Они расхаживали среди скамеек, заглядывая в лица спящих, словно кого-то искали. Один из них, в светлом габардиновом пальто, был похож на Иренеуша.

– До свидания! – бросила я своей соседке и вскочила. Надо бежать. Иренеуш на все способен, он даже здесь может меня отыскать.


Навстречу мне на дорогу выбежала пани Дзюня. Видимо, она только что встала – пальто у нее было накинуто прямо на ночную рубашку. Обнимая меня, она затараторила:

– Дорогая ты моя! Что с тобой? Что у тебя за вид? Откуда ты взялась? Люцина! Вставай, Катажина приехала. Почему ты так ужасно выглядишь? Ты, наверно, больна.

Мы вошли в дом. Я послушно следовала за пани Дзюней. А она все не могла успокоиться.

– Люцина! Спустишься ты когда-нибудь или нет?! Катажина приехала. По-моему, она больна. Разбуди мужа, Люцина!

Наверху хлопнула дверь, заскрипели под ногами ступеньки, и передо мной появилась румяная со сна Люцина.

– Как я рада, что ты приехала. Мы очень волновались. Что случилось? Ну ладно, ладно, не буду ни о чем расспрашивать.


Мы бредем по горным тропкам. Пахнет свежескошенным сеном. В левой руке у меня букет полевых цветов. Рядом со мной юноша. Я не знаю, кто это, может быть, Мариан. Нужно ему сказать, чтобы не прятался. Хотя нет, это Витек, только почему он молчит? И разве это горы, это же аллея рододендронов.

Я лежала с закрытыми глазами, не сознавая, где я и почему лежу. Да и не все ли это равно? Лишь бы сон не прерывался, лишь бы снова очутиться в Свебодзицах, в аллее рододендронов.

Почему легко и приятно себя чувствуешь только во сне? Я медленно возвращалась к действительности. Ничего не поделаешь, надо открыть глаза, встать и прожить сегодняшний день, и завтрашний, и еще много дней…

«Такие ребята, как во сне, на меня и глядеть не захотят, – думала я. – Я человек пропащий. Но почему?! Видимо, на этот вопрос мне никогда не найти ответа». Я села на постели. В приоткрытую дверь тут же проскользнула пани Дзюня.

– Проснулась наконец? Как ты себя чувствуешь? Люцина хотела вызвать врача, но Юзек посоветовал подождать, пока ты не проснешься. Ты мне только одно скажи: врач нужен?

– Нет в мире такого врача, который мог бы меня вылечить. Мне жить не хочется!

– Не говори глупостей, тебе ведь всего восемнадцать лет. Все образуется. Увидишь!

Я накинула Люцинин халат и спустилась вниз. Я делала все, что мне говорили: пила и ела, вставала, снова садилась. Курила одну сигарету за другой. Никто меня ни о чем не спрашивал.

Вечером, после ужина, я сама обо всем рассказала, стараясь говорить как можно сдержаннее. Люцина была в положении, и мне не хотелось ее волновать.

– Да не тревожься ты обо мне, выкладывай все, как есть. Забыла, что я три года воевала? Мне много чего пришлось повидать. А тебе необходимо выговориться, чтобы легче стало на душе.

– Я и так все рассказала. На себя я махнула рукой, от жизни мне больше ждать нечего. Ничто уже меня не может спасти.

– Ради бога, не преувеличивай. Сейчас у тебя одна забота: как быть с ребенком? Ты рожать собираешься? – деловито осведомилась Люцина.

– Не будет никакого ребенка, это была ложная тревога. Хоть тут он просчитался!

– Все равно это ужасно. Хорошо, что нет Юзека, а то такого натворил бы сгоряча… Одно помни: ты ни в коем случае не должна выходить за Иренеуша!

– Еще бы! Ни за какие блага на свете! Он мне отвратителен. Поступил как подлец и думает, что у меня не осталось иного выхода, кроме замужества. Хуже того: мне и самой так казалось. До чего ж глубоко все-таки сидит в человеке Кальвария! Теперь-то я знаю, что не должна была позволить так себя запугать, что нужно было…

– Что поделаешь, – перебила меня Люцина. – Ты же сама всегда говорила: над разлитым молоком не плачут! Докажи теперь это на деле. Постарайся забыть обо всем. Пока совсем не придешь в себя, поживешь у нас. Во Вроцлав вернуться тебе, конечно, придется, но одну мы тебя не отпустим, поедешь с Юзеком и пани Дзюней. Все обойдется.

– Пойми, Люцина, я жила как под гипнозом. Прежней Катажины вы больше никогда не увидите. Откуда бралась моя уверенность в себе, почему я могла бунтовать против семьи, против всего мира? Да потому, что была убеждена, что поступаю правильно. Теперь же, после того, что произошло, мне никто не будет верить. Недаром моя бабка всегда говорила, что ничего путного из меня не выйдет. По дороге сюда ко мне привязался какой-то нахал. Будто у меня на лице написано, кто я такая!

– Привязался он к тебе, когда заметил, что ты его боишься. У тебя вид затравленного зверька. Постарайся взять себя в руки. То, что с тобой случилось, никак на твоем будущем не отразится, это тебе только сейчас так кажется.

Люцина перевела разговор на другую тему. Стараясь отвлечь меня, она показала приготовленное для ребенка приданое: коляску, белье и даже игрушки. А потом вытащила огромную бутыль и заставила меня выпить целый стакан вина.


Прошло несколько дней. Я, как лунатик, вяло бродила по комнатам. Во мне медленно созревало решение.

– Ты должна решить, что будешь делать дальше, и тебе сразу станет легче, – говорил Юзек.

– Я уже решила. Вернусь во Вроцлав. Буду жить и работать, как раньше. Теперь меня ничем не проймешь. Я закалена. Мать, если захочет, может оставаться со мной, дело ее. Мне все равно. До пасхи я побуду у вас, а сразу после праздников поеду домой. Постараюсь найти себе такое занятие, чтобы жизнь приобрела хоть какой-то смысл. Теперь я никого не боюсь. Ни матери, ни Ирека. Никого!

– Отлично сказано. Браво, Катажина! – обрадовался Юзек.

– Я тебя отвезу, – предложила пани Дзюня. – И поживу некоторое время во Вроцлаве.

Праздники прошли спокойно. Я успела связать Люцине и Юзеку по джемперу. Они удались на славу. Перед отъездом, задержав мою руку в своей, Юзек сказал:

– Ну-ка, покажи, что это у тебя такое? Я давно приглядываюсь к твоей безделушке. Я кое-что в таких вещах понимаю, во время оккупации у меня был сосед-ювелир. Он и научил меня разбираться в камнях.

– Это мой талисман! – горько усмехнулась я. – Одно время я верила, что он принесет мне счастье.

Но Юзек уже не слушал меня. Он отошел к окну и, вооружившись лупой, внимательно изучал браслет. Потом покачал головой и спросил:

– Откуда это у тебя?

– Получила давным-давно в поезде от одного солдата. В обмен на часы.

– Так вот, довожу до твоего сведения, что ты совершила выгодную сделку. Это чистой воды бриллианты. Они имеют колоссальную ценность. Красненькие стеклышки кто-то прицепил позже, видимо, для отвода глаз. Прекрасная вещица. За нее можно купить две дюжины хороших часов!

Я так и села.

– Да брось ты! Разве можно так шутить?

– Я и не думаю шутить! Когда тебе понадобятся деньги, продай один камушек, Увидишь, на сколько тебе хватит.

Я нервно рассмеялась:

– Колоссально! Выходит, не так-то уж плохи мои дела. Спасибо тебе, Юзек. Даже если ты меня разыгрываешь, у тебя это так хорошо получается, что трудно не поверить. И знаешь, мне даже на душе легче стало.


Квартира сверкала чистотой. У меня в комнате все было по-старому. Сейчас вернется с работы мать. Спокойнее, не нервничать. Словно ничего не произошло. Пусть мать сразу поймет: эпоха моего бесправия окончилась.

Заскрипел в замке ключ. Сильнее забилось сердце.

– Это ты, Катажина? – в голосе матери звучали неуверенные нотки.

– Да, это я. – Я распахнула дверь из комнаты в переднюю.

– Что с тобой было? Мы уже хотели сообщить в милицию. Збышек на этом настаивал, К счастью, Люцина прислала открытку.

– Я вернулась. Не будем вспоминать о том, что произошло. Иренеуша я видеть не желаю. Никогда в жизни! Он для меня не существует! Больше мне вам сказать нечего. – И я заперлась у себя в комнате.


Что будет на работе? Как меня там встретят? Ведь я отсутствовала почти две недели. Да только идти все равно надо – голову в песок не спрячешь.

Утром ко мне заглянула пани Дзюня.

– Сегодня ты выглядишь гораздо лучше. Обедать приходи ко мне наверх. Желаю удачи! И даже если они не захотят взять тебя обратно, не горюй. Что-нибудь придумаем.

Я пошла прямо к заведующему отделом. Он явно обрадовался.

– Что с вами было? Мы вам писали! Вас можно поздравить? Сюда как-то ваш жених заглядывал, он сказал, что скоро свадьба.

– Лучше поздравьте меня с тем, что мне удалось избежать свадьбы. Это большое достижение. Я пришла извиниться и спросить, могу ли продолжать работать.

– Ну, а как же! Вы, правда, пропустили много дней, но мы постараемся как-нибудь все уладить. С этим переездом и реорганизацией отделов никто не подписывал табелей. Я поговорю с управляющим. У нас теперь директор стал называться управляющим.

– Спасибо, буду вам очень признательна. А в своих делах я быстро наведу порядок, можете не беспокоиться.

В коридоре меня остановил пан Антось.

– Здравствуйте, товарищ! Жаль, что вас не было на выборах. У нас теперь новый штатный секретарь. Прибыл по направлению комитета. Он окончил специальную партшколу. А меня переводят в другую организацию.

– Как жалко! – вырвалось у меня.

– Мне и самому очень жалко, здесь у меня много друзей. Но что поделаешь, приказ есть приказ. Ухожу с первого мая, так что успею еще заглянуть к вам попрощаться. Хочу вас кое о чем предупредить, – он нагнулся ко мне и понизил голос. – Будьте поосторожнее с этим новым секретарем, один мой товарищ занимался с ним вместе на курсах. Очень он любит бросать избитые громкие фразы, а своего мнения, к сожалению, не имеет.

Я удивилась. Зачем он мне об этом сообщил?

– Спасибо, – сказала я и поспешила уйти.


Мне еще предстояло объясниться с Иреком. После работы я пошла прямо к пани Дзюне. Пообедала у нее, помогла вымыть посуду. Около шести я поднялась.

– Ничего не попишешь, иду вниз. Я знаю, Ирек там, но другого выхода у меня нет. Надо же когда-то вернуться домой.

– Ты права. Хочешь, я с тобой пойду?

– Не надо, сама справлюсь. Я его больше не боюсь.

Открыв своим ключом входную дверь, я сразу прошла к себе в комнату. Предчувствие меня не обмануло: за столом сидел Ирек. Он поднялся мне навстречу.

– Здрасьте, – спокойно сказала я. – Вы случайно дверью не ошиблись? Я вас не приглашала.

– Катажина! – воскликнул Ирек, бросаясь ко мне. – Катажина! Прости меня! Я тебя люблю! Я жить без тебя не могу! Выслушай меня. Я не со зла. Я ничего тебе…

– Хватит! Старая песня. Убирайся! Для меня ты не существуешь и никогда не будешь существовать. Даже если б ты был единственным мужчиной в мире. Я знать тебя больше не желаю. И не пытайся меня запугивать. Мне на твои угрозы плевать. И шантаж тебе не поможет. Своей репутацией я не дорожу. Убирайся!

Я распахнула дверь и отошла к окну, стараясь не замечать его присутствия. Ирек немного помолчал, а потом понес какую-то околесицу. Я даже не повернула головы. Я обещала себе, что ни разу на него не взгляну. Тогда он переменил тактику и заплакал.

– Катажина! Я самый несчастный человек на земле. Я никогда раньше не любил по-настоящему. Ты для меня все. Катажина, взгляни на меня, скажи хоть слово. Почему ты такая жестокая? Я буду служить тебе как верный пес, буду исполнять твои желания.

Я упорно молчала.

– Почему ты на меня не кричала? Почему даже не попыталась отплатить мне, когда я… когда ты… – кричал он сквозь слезы. – Я не выйду из этой комнаты, если ты меня не простишь! Я не могу без тебя! Я…

Впервые в жизни мне пришлось иметь дело с плачущим мужчиной. Его жалкий вид вызывал отвращение. Истерик и деспот. Такой, чтобы добиться своего, ни перед чем не остановится.

– Катажина! – голос у Иренеуша сорвался на крик. Он бросился ко мне, но я вовремя увернулась. – Если ты меня не простишь, я застрелюсь. Прямо здесь, в этой комнате. Сию же минуту. Всю жизнь это будет на твоей совести.

Я по-прежнему неподвижно стояла к нему спиной, хотя понимала, что долго такого напряжения не выдержу. Только бы он ничего не заметил. Я держалась из последних сил.

– Видишь пистолет? Я покончу с собой.

Я услышала щелчок предохранителя. В ту же секунду дверь распахнулась, и в комнату стремительно ворвалась мама.

– Что вы делаете? Бессердечная девчонка! Пан Ирек!

«Похоже, мать с ним борется, – мелькнуло у меня в голове. – Наплевать, пусть делают, что хотят. Не стану вмешиваться. Иначе этой истории конца не будет».

– Пан Ирек! – истошным голосом крикнула мать.

И тогда раздался выстрел. Кто-то упал. Я обернулась, бросилась к Иреку, но мать оттолкнула меня.

– Это ты его убила! – кричала она. – Убийца!

Поднялась паника. На звук выстрела прибежала пани Дзюня, заглянула соседка. Кто-то оставил открытой входную дверь. Комната заполнилась людьми.

Первой опомнилась пани Дзюня.

– Он прострелил себе бедро! Рана сильно кровоточит, он, кажется, потерял сознание. Надо вызвать «Скорую помощь».

Кто-то бросился к телефону. Двое незнакомых мужчин подняли Ирека и положили на диван. Он опять потерял сознание. Мать молчала. Я вернулась в свой угол у окна и больше оттуда не выходила. Приехала «Скорая помощь».

Врач быстро перевязал рану и велел перенести Ирека в машину. И только тогда спросил:

– Что здесь произошло? Кто стрелял? Почему не сообщили в милицию?

Милиционеры поинтересовались лишь, кто стрелял и кому принадлежит оружие, и сказали, что кого будет нужно, вызовут. Собравшиеся перед домом зеваки неторопливо расходились. Воцарилась тишина. Я покинула свой пост у окна и прилегла на кушетке в гостиной. Я решила перебраться туда совсем. К себе в комнату мне возвращаться не хотелось. Мне казалось, что только я туда войду, случившееся скова всплывет перед глазами.

Около десяти вернулась из больницы пани Дзюня.

– Ничего страшного, рана неглубокая. Доктор сказал, что заживет быстро. Я ждала, пока вынут пулю. Кость не задета. Постарайся уснуть, если можешь. Беспокоиться не о чем.

– Зачем вы с ним поехали?

– Как это зачем? Да какой бы он ни был – разве можно бросить раненого человека. Спокойной ночи!


Муж Люцины телеграммой вызвал пани Дзюню в Валим: там со дня на день ожидалось прибавление семейства.

– Ничего не поделаешь, деточка, придется ехать. Я не могу оставить Люцину одну. Матери у нее нет, и поблизости ни одной родной души. А мужчины в таких делах совершенно беспомощны. Хорошо хоть врач есть, с врачом поспокойнее. Но все равно нужно, чтобы рядом был человек, который и за руку подержит, и доброе слово скажет. Сегодня же и поеду. Тут каждая минута дорога.

– Ну конечно, поезжайте. Люцине вы сейчас больше нужны. И сразу же напишите, кто родился. И еще небольшая поправка: Люцина не одна, с нею любящий муж.

– Милочка ты моя, да ты жизни совсем не знаешь. Мужчины в таких случаях совершенно теряют голову. Мой муж, когда я рожала, каждые пять минут совал голову в бочку с холодной водой. Ничегошеньки, бедняга, не соображал. О помощи тут и говорить не приходится, они только мешают.

Вечером пани Дзюня уехала. Я осталась дома одна. Мать еще не приходила с работы. Я села было у окна, но мне вдруг показалось, что прохожие проявляют к моей особе усиленный интерес, и я отошла в глубь комнаты.

Пришли мать со Стефаном, но ко мне не заглянули. Несколько раз мать выходила в кухню и, намеренно повысив голос, говорила что-то Стефану. Наконец она приоткрыла мою дверь и сказала:

– Послушай, дорогая доченька, что ты натворила, порадуйся.

Я не шевельнулась. Краешком глаза я видела Стефана, сидевшего за столом с видом человека, обманутого в своих ожиданиях. На мать я старалась не смотреть.

– Может, ты ей скажешь, Стефан! Сделай это ради меня! Скажи ей! А то все ко мне!.. Все ко мне с претензиями. А при чем тут я! Она виновата, ей и говорите!

– Что ж, я могу сказать, – негромко, но решительно перебил мать Стефан. – Успокойся. Криком делу не поможешь. А дело, Катажина, принимает дурной оборот. То, что произошло, сильно попахивает скандалом. Раненый, «Скорая помощь», милиция… Я, правда, не бог весть какой знаток человеческих душ, но понимаю, что заставить себя полюбить невозможно. Хотя в вашем случае это не совсем так. Вы встречались почти целый год. Полгода, по крайней мере, считались женихом и невестой. И вдруг незадолго до свадьбы вы убегаете из дома. Вернувшись, доводите жениха до того, что он пытается покончить с собой. Пожалуйста, не перебивайте, я еще не кончил. Это ваше… – тут Стефан запнулся в поисках подходящего слова, – ваше пребывание в Свебодзицах тоже кое о чем говорит. Может быть, вам об этом неизвестно, но жизнь устроена так, что за ошибки приходится расплачиваться. Для женщины, дорогая моя, важнее всего хорошая репутация. Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, сколько правды в словах этого Суманского. Вся беда в том, что он не один. К сожалению, пана Ирека предостерегали многие. Очевидно, зря мама сразу не передала вам всего, что узнала от Ирека, хоть я и уговаривал ее это сделать. Вот оно сейчас и вышло боком. У Ирека возникли кое-какие подозрения еще до Люцининой свадьбы. Теперь же дело приобрело нездоровую огласку. Я вижу только один выход из положения: вы должны немедленно уехать из Вроцлава. И не на неделю-другую, а по меньшей мере на год. За это время многое забудется и все пойдет по-старому.

– Спасибо, вы высказались вполне ясно и определенно. – Я поднялась с кресла и подошла к двери. – Не сомневаюсь, что намерения у вас самые лучшие, однако, к сожалению, не могу последовать вашему совету. Я остаюсь во Вроцлаве – это решено окончательно и бесповоротно.

– Не забывайте, что это касается не только вас, но и вашей матери. Ради ее спокойствия и блага вам следует уехать.

– У меня есть другое предложение, получше. Если жизнь со мной под одной крышей мать не устраивает, пусть она уедет или переберется на другую квартиру. Я твердо решила остаться.

– Вот видишь, я тебе говорила, – вмешалась мама. – Она не только злая и двуличная. Она бессовестная нахалка! И нечего терять на нее время.

– Ядзя! Ты же сама просила меня поговорить с Катажиной, так дай довести разговор до конца. Я не сомневаюсь, что у нее есть основания так поступать, несмотря на то, что все против нее. Бранью ты ничего не добьешься. Лучше уж не вмешивайся.

– Спасибо. Вы угадали. У меня есть свои причины не уезжать из Вроцлава. Мне не хочется их перечислять, скажу только об одной: спасаться бегством от общественного мнения бессмысленно. Куда бы я ни поехала, везде найдется человек, который где-то что-то краем уха слыхал и сам наплетет с три короба. Вот тогда я буду совсем беззащитна, – горько усмехнулась я. – Это же бегство от запаха свечей! Я убежала из Кальварии, убежала из Свидницы – все это правда. А здесь я останусь и никогда отсюда не убегу.

Стефан ушел. Мать занялась было уборкой, но быстро угомонилась. В доме воцарилась тишина.

«Видно, что-то в этом есть, – думала я, лежа в постели. – Стефан не станет преувеличивать. Раз он говорит, что все оборачивается против меня, значит так оно и есть. Попытка Ирека покончить с собой убедила даже таких людей, как Стефан. А ведь он человек солидный, деловой. Его девиз: не прогадать в жизни. Однажды он сказал маме: «Здорово облапошил меня этот тип, у которого я купил выдру. Но ничего, я ему при встрече все выскажу. И других скорняков предупрежу, чтоб держали ухо востро». Когда же мама спросила, много ли он потерял, Стефан возмутился: «Я потерял? Да я тут же эту шкуру продал и еще двести злотых на ней заработал. Но если б я вложил эти деньги во что-нибудь другое, заработал бы гораздо больше».

Да, все очень сложно, очень трудно до конца во всем разобраться. С ума можно сойти. Лучше не думать, лучше спать. Только время может мне помочь».


Я с головой уходила в работу и не слыхала, о чем говорят вокруг. В отделе остались только мы с панной Зофьей. Остальных сотрудников направили на стройки – проводить всеобщую инвентаризацию. Работы было столько, что домой я вырывалась не раньше семи вечера.

Наш заведующий был неумолим. Он приносил целые груды документов, писем и накладных, сваливал их перед панной Зофьей на столе и без лишних слов удалялся.

Панна Зофья нашла чрезвычайно простой выход из положения: львиную долю работы она перекладывала на меня, да и в остальном не слишком себя переутомляла. Мне постоянно приходилось что-то за нее доделывать.

Панна Зофья была сорокалетней старой девой, преисполненной чувства собственного достоинства. Она носила платья голубых тонов с высокими кружевными воротничками. Дам в таких платьях я видела на старых фотографиях в семейном альбоме. Зофью часто мучили головные боли; тогда у нее портилось настроение, и она уходила домой. Столь же часто она назначала свидания своей неработающей приятельнице в маленьком кафе «Артистическое» на Свидницкой. В таких случаях она сообщала, что завтрак забыла дома, а работать на пустой желудок не может. Потом в ней, видимо, заговаривала совесть – она приносила мне из «Артистического» пирожное.

Разговаривали мы с ней мало. Панне Зофье импонировали титулованные особы. Она обожала наделять всех чинами и званиями. Заведующего она без всяких на то оснований величала «пан адвокат». Ему это, вероятно, льстило, и он не возражал. Поговаривали, что панна Зофья близко знакома с управляющим и поэтому много себе позволяет.

Моими личными делами пока никто не интересовался. Только недели через две после печального случая с Иренеушем поползли первые слухи.

Панна Зофья спросила меня напрямик:

– Это правда, что из-за любви к вам один молодой человек пытался застрелиться?

Я побледнела. Значит, уже и сюда дошли сплетни! Ничего не поделаешь, надо что-то ответить, лишь бы пресечь эти разговоры.

– Да. Только он не всерьез. Просто случайность.

Больше вопросов панна Зофья не задавала. А несколько дней спустя перебралась в другую комнату. Я слышала, как она говорила кому-то в коридоре:

– Что делать, приходится заботиться о своей репутации. В этом году из Англии приезжает мой жених. Знаете, с кем поведешься, от того и наберешься. Почему я должна говорить тихо? Пусть слышит. Девчонке всего восемнадцать лет! Я в ее возрасте одна из дому не выходила. А того, что о ней рассказывают, лучше не повторять. Во всяком случае, для меня это неподходящая компания.

Я готова была сквозь землю провалиться. Что сказать? Стоит ли на это обижаться? Если и другие поступят так же, тогда через неделю придется обидеться на весь мир.

Как я ни убеждала себя, что все это меня нисколечко не трогает, я была в таком состоянии, что не могла работать. Чтобы немного успокоиться, я решила выйти на улицу. Никто не должен знать, как тяжело я переживаю эту историю.

Заведующий не хотел меня отпускать.

– Может, как-нибудь в другой раз. Сегодня очень много работы. Я знаю, вы каждый день задерживаетесь допоздна, но ведь нужно поддерживать доброе имя отдела. Славу халтурщиков снискать нетрудно, а вот отделаться от нее будет не так легко.

– В таком случае разрешите мне сейчас уйти, а в три я вернусь и не уйду, пока всего не сделаю. Мне необходимо выйти.

Заведующий согласился, но проводил меня таким взглядом, будто хотел что-то еще сказать.

На улице было свежо и приятно. Дождь, ливший без передышки последние несколько дней, основательно смыл пыль, скопившуюся на улицах за время сухой, почти бесснежной зимы.

Я пошла к Партизанскому холму. По дороге остановилась на мосту поглядеть, как две девочки кормят рыб. Они крошили в воду хлеб, а рыбешки, отталкивая друг друга, жадно разевали рты.

Я решила пойти далеко, чтобы устать и отвлечься, но для этого надо было зайти домой переменить обувь. Переходя дорогу, я услыхала у себя за спиной такой яростный скрежет тормозов, что невольно отскочила в сторону.

Я обернулась. Мне махал рукой какой-то молодой человек. Да ведь это же приятель Люцины, тот самый офицер УБ, которому я одолжила деньги.

– А я прямо от вас – завез деньги и очень жалел, что не застал вас дома.

– Вы от своего обещания не отказываетесь? Может, покатаете меня? Сегодня это было бы очень кстати.

– С превеликим удовольствием. Садитесь.

По превосходному асфальтовому шоссе, проложенному в лесу, мы доехали до озера. Бешеная скорость, свист ветра в ушах, свежая лесная зелень и, наконец, ненавязчивый спутник, не задававший никаких вопросов, – это было прекрасно.

Я понемногу успокаивалась. Мы посидели у озера, выкурили по сигарете. Я предложила вернуться. Он довез меня до самого дома. К себе подыматься я не стала, а пошла пешком на службу. Теперь я снова могла работать. Я пообещала себе, что буду держаться. Никому не удастся меня спровоцировать. Не дамся!


Домой я возвращалась поздно. Уже совсем стемнело. Который это был час, я не знала, потому что на днях разбила стекло у часов и перестала их носить. Подходя к дому, я невольно взглянула вверх и увидела, что в квартире пани Дзюни горит свет. Я помчалась прямо туда.

– Люцина родила прелестную девчонку! – приветствовала меня пани Дзюня. – Большую, сильную, а кричит – любо-дорого послушать. И весит почти четыре кило. Люцина быстро утешилась, хоть и мечтала о мальчике. Теперь в дочке души не чает. А назвали ее так, что меня аж передернуло. Виолеттой. Ну скажи, на что это похоже? Я не постеснялась, высказала все, что на этот счет думаю. Будто мало обыкновенных хороших имен!

– А как Люцина? Хорошо себя чувствует?

– Люцина так похорошела, что я на месте мужа берегла бы ее теперь как зеницу ока. Чувствует она себя прекрасно. А что у тебя? Как с мамой? Ты хоть немного успокоилась?

– Я спокойна, только жить мне с каждым днем становится труднее. Все кажется, что надо мной нависла какая-то опасность. Я боюсь, пани Дзюня!

– Чего же ты боишься, деточка?

– В том-то и дело, что я сама не знаю. Да вы не волнуйтесь, это пройдет. Наверно, я просто-напросто переутомилась. Пойду лягу. Вы случайно не знаете, у нас никого нет?

– Никого. Выпей молочка перед сном, это успокаивает.

Я послушно выпила стакан молока и спустилась вниз. Быстро разделась, помылась и только после этого вошла к себе в комнату.

На столике была булавкой пришпилена к скатерти адресованная мне записка. «От кого бы это могло быть?» – подумала я, развернула листок и прочла:

«Катажина!

Никакими словами не исправишь того, что между нами произошло. Я не прошу прощения. Я молю лишь о снисхождении. Больше ни о чем.

З б ы ш е к».

Что ж, снисхождение так снисхождение. Согласна. Не хочу, чтоб он знал, как мне все это тяжело. Буду разговаривать с ним, как ни в чем не бывало. Я села и перечитала записку еще раз.

В комнату заглянула мама.

– Приходил Збышек, – сообщила она. – Очень долго тебя ждал, я даже удивилась. Обещал зайти завтра, часов в шесть. И Стефан к этому времени придет. Пожалуйста, никуда не уходи, сыграем в карты.

«Хорошо, – подумала я. – Сыграем в карты, как четверка задушевных друзей!»


На работе у меня теперь была отдельная комната. С уходом моей напарницы в комнате стало тихо и удобно. Панна Зофья не очень-то считалась с чужим временем, если ей хотелось поговорить. Теперь я могла распоряжаться временем по своему усмотрению.

Вскоре состоялось очередное собрание первичной партийной организации под председательством нового секретаря. На повестке дня стоял вопрос о сотрудничестве с местным комитетом. Отчитывались партийные члены месткома.

Вступительное слово секретаря было длинным и изобиловало экскурсами в историю. Говорил он гладко, с воодушевлением. Упомянул о тех, кто много лет просидел в тюрьмах и казематах, о том, с каким трудом рабочий класс добивался даже самых незначительных привилегий. Потом о борьбе с фашистами в годы оккупации, и, наконец, о борьбе за демократию в Польше и об огромном значении сотрудничества с Советским Союзом.

Председатель месткома, который взял слово сразу после секретаря, не смог добавить, собственно, ничего нового. Красноречием он не отличался, и речь его была пересыпана шаблонными фразами и лозунгами. Мы услышали много громких слов: рабочий класс, союз рабочих и крестьян, реакция, а по существу ничего сказано не было.

В тот день я впервые была свидетелем партийной полемики. Выступление председателя месткома не удовлетворило большинство присутствующих, и кто-то прямо сказал:

– Товарищ Влашик, да разве это отчет? Это же набор слов с пропагандистских плакатов, ничего больше. Тема сегодняшнего собрания – цели и задачи местного комитета, но именно об этом мы ничего не узнали. Что сделал местком для улучшения быта нашего коллектива? Чего он в этом отношении добился? Я могу задавать много подобных вопросов, да не стоит, а то вам придется выслушать еще один, третий по счету, доклад. Предлагаю выступление товарища Влашика отчетом не считать. Если среди членов месткома не найдется никого, кто бы мог нас конкретно проинформировать, давайте перенесем отчет на следующий раз.

Секретарь поддержал эту точку зрения.

– Верно! Не для того мы сидели по тюрьмам, не для того боролись за сегодняшнюю Польшу, чтобы теперь смотреть сложа руки, как рабочий класс продолжает страдать. Да, мы должны бороться с реакцией, мы должны поддерживать рабоче-крестьянский союз, но при этом необходимо с каждым днем улучшать условия жизни рабочего класса, потому что без этого мы никогда не придем к социализму. Мы ждем делового отчета о деятельности месткома и, кроме того, просим представить планы работы на будущее.

«Здорово они взялись за Влашика, – подумала я. – Каждый говорит то, что думает».

Побагровевший от возмущения Влашик встал, закурил, сплюнул прямо на пол и выпалил:

– Вы что, воображаете, будто я, рабочий человек, стану вам тут с учеными докладами выступать! Бюрократию хотите развести? Не выйдет. Я человек рабочий, а болтать не умею, мое дело вкалывать.

Говорил Влашик долго и бестолково. Рассказал, как жилотдел хотел одного рабочего выселить из квартиры, чтобы передать дом какой-то организации. Тогда в это дело вмешался местком. Влашик сам пошел, сказал кому надо пару теплых слов, и человека оставили в покое. Потом вспомнил про женщину, которая украла что-то на стройке. Прораб хотел ее тут же выгнать, но местком не позволил. Так нельзя, надо ей дать возможность исправиться. Лично он, Влашик, кровь свою готов отдать, лишь бы коллективу было хорошо. И люди ему доверяют. Недаром его выбрали. Потом он снова пошел распространяться о необходимости борьбы с реакцией и о рабочем классе.

– Не нравится вам то, что я говорю? – кричал он. – А зря, я прожил большую жизнь и свое дело знаю!

По предложению одного из членов бюро председатель лишил его слова.

– Что ж, видимо, придется укрепить наш местком. Видите, как хорошо, что мы включили этот вопрос в повестку дня. А пока прекращаем прения.

Собрание кончилось. Все разошлись, а Влашик долго еще стоял возле секретаря и что-то с жаром ему доказывал.

Домой я возвращалась вместе с одной сотрудницей.

– Что-то они очень в последнее время стали ссориться, – сказала она. – Не знаю, чем это кончится. На прошлом собрании – тебя тогда не было – творилось то же самое. Знаешь, что этот Влашик предложил? Выгнать из треста половину сотрудников, потому что они реакционеры! Ох и шум поднялся!

– Да, странно. Мне пока все это в новинку, так что своего мнения у меня еще нет. Но Влашик, пожалуй, не прав. И чего ради он полез в бутылку, ведь они же правду говорили. Впрочем, у меня слишком мало опыта, чтобы верно судить о таких вещах.


Наконец гости ушли. Мы играли в карты с шести вечера по десяти. Когда Збышек вошел в комнату, я отступила в тень, чтобы он не видел моего лица, и равнодушно поздоровалась. Все старательно избегали щекотливой темы, и вечер прошел спокойно. Несколько раз я ловила на себе взгляд Збышека и героически его выдерживала.

На следующий день мне пришлось по делу пойти в управление водно-спортивных сооружений. Я быстро обо всем договорилась и решила, что не будет большого греха, если я воспользуюсь случаем и загляну в плавательный бассейн. На обратном пути я столкнулась в дверях с оживленной красивой девушкой, которая радостно мне заулыбалась.

– Да это ж Катажина Дубинская! Подождите меня, ребята, мне надо с ней поговорить.

Я остановилась, с недоумением глядя на смуглую красотку в белом купальном костюме и красной резиновой шапочке.

– Не узнаешь? – смущенно улыбнулась она. – Никто меня не узнает. Я же Кристина. Кристина Осюк. Вспоминаешь?

– Кристина! Как ты похорошела! Поразительно. И вообще выросла и изменилась к лучшему. В жизни бы тебя не узнала.

– Ты-то в классе была выше всех, а я – самой маленькой. Да и теперь я тебя не догнала. Ты куда? Плавала? Я не видела тебя в бассейне.

– Я иду на работу, а сюда заходила по делу. Я и не знала, что здесь такой отличный бассейн. А плавать я не умею.

– Если только захочешь, научишься в два счета. Погоди, сейчас я спроважу своих мальчиков и пойду тебя провожу. Это мои школьные друзья. Мы на той неделе сдали последний экзамен на аттестат зрелости и до сих пор никак в себя не можем прийти. Не верится, что все позади и мы уже взрослые.

Кристина проводила меня до самой работы, и мы условились встретиться во второй половине дня. Оказалось, что Кристина тоже очень одинока – во Вроцлаве у нее нет ни одной подруги.

В тот день мы успели поговорить обо всем на свете. Кристина рассказала о себе. У нее теперь вольготная жизнь. Отец обещал ей после окончания школы дать денег и предоставить полную свободу. Она поступит в институт, скорее всего в стоматологический. А пока ей просто весело и легко.

Я в нескольких словах сказала, что у меня были большие неприятности, и мать на меня взъелась. Мы с ней почти не разговариваем.

– Слыхала, слыхала. Мир теснее, чем ты думаешь. У нас была какая-то знакомая твоей матери, она рассказывала про тебя. А знаешь, что мой папа ей ответил? Он сказал: «Прошу в моем доме эти сплетни больше не повторять. Катажина моей Кристине ровесница. Не захотела выйти замуж, и не надо, это ее личное дело. Хуже, когда девчонки очертя голову выскакивают замуж, а потом всю жизнь жалеют». Молодец папка, верно?

– Я рада, что ты знаешь. Когда-нибудь я, может, расскажу тебе, как было на самом деле. Пока не могу.

– Ты Гигу знала? – переменила тему Кристина. – Не помнишь? Она училась в одном классе с моей старшей сестрой. Наконец-то она выходит замуж. Это тянется уже несколько лет. Она положила глаз на Збышека Баранского. Старая история. Они еще в Кракове встречались. Но Збышек перебрался во Вроцлав. Так что же, по-твоему, делает Гига? Едет вслед за ним! В июне они собираются пожениться. Видишь, как бывает? Одна как от огня бежит из-под венца, а другая на все готова пойти, лишь бы заполучить мужа. Ты Збышека во Вроцлаве встречала? Да? Я тоже. Он парень что надо, понравиться может.

– Он у нас бывает. Мама к нему очень расположена. Теперь я при случае его поздравлю. Он заходил несколько дней назад, но об этом ни словом не обмолвился.

– Может быть, это секрет?

– В таком случае я буду делать вид, что ничего не знаю.

Мы распрощались. В тот вечер, когда я ложилась спать, у меня было куда легче на сердце. Веселая, сияющая Кристина излучала столько тепла и благожелательности, так искренне радовалась жизни, что в ее присутствии я просто ожила. И даже, кажется, смеялась, как прежде.


В середине мая состоялось совещание партийного и административного актива нашего треста. Вел собрание управляющий. Я на этом собрании оказалась случайно – заведующий отделом не вышел на работу, а все остальные сотрудники были заняты.

Управляющий сразу приступил к делу. Нам поручили устроить летние лагеря для детей сотрудников всего треста. Этим начинанием трест должен был подать пример строителям всей страны. В принципе основная подготовительная работа уже проделана. Однако, по мнению управляющего, «семь раз отмерь, один раз отрежь». Потом он попросил заведующую отделом социального обеспечения, которая отвечала за организационные мероприятия, сделать подробный доклад.

«Похоже, это надолго», – огорчилась я. Мне и так приходилось каждый день задерживаться, по меньшей мере, на час. О лагерях я услышала впервые, ко мне это никакого отношения не имело. Однако уйти было бы неудобно. И я осталась.

Доклад был весьма обстоятельным. Мы узнали, как приводили в порядок здание, сколько закупили постелей, посуды, ножей, вилок и т. д. Окончание доклада зал встретил единодушным вздохом облегчения. Управляющий предоставил слово секретарю первичной организации ППР.

Товарищ Майда встал, нервно поправил галстук и начал:

– Товарищи! Наша страна переживает период великих социальных изменений. Летние лагеря – это основное завоевание строящегося в нашей стране социализма, проблема первоочередной важности. Мы должны помнить, что эти лагеря предназначены не для буржуйских сынков, а для заслуженного отдыха детей рабочих. У нас перед глазами есть прекрасный пример: Советский Союз!

Плавно струился бесконечный поток слов. Я вспомнила, что говорил весной о секретаре Антось.

– Теперь я поняла, – шепнула я соседке. – Наш секретарь при каждом удобном случае будет бубнить одно и то же. Иначе он, видимо, не умеет.

– Он говорит справедливые вещи, – ответила та, – но я их слышу за последний месяц уже в четвертый раз.

Наконец секретарь закончил:

– Итак, товарищи, вперед, к социализму, по пути, проложенному Советским Союзом!

Первым захлопал председатель месткома Влашик. Его поддержали остальные.

Потом еще поговорили о занавесках, о цветах и, наконец, решили, что на следующий день в лагерь поедет комиссия и осмотрит все на месте.

Совещание актива продолжалось до конца рабочего дня. Вернувшись к себе и убирая со стола бумаги, я невольно думала о прошедшем собрании. Что-то там не сходилось. Я уже закрывала за собой дверь, как вдруг поняла, что меня мучило.

Управляющего я поймала уже на лестнице.

– Что случилось? Где горит? – спросил он.

– Вы, наверно, будете надо мной смеяться, но мне пришло в голову, что заведующая соцотделом на собрании забыла упомянуть о кроватях. Обо всем говорила, а про кровати – ни слова.

– Кровати? В самом деле, об этом речи не было. Да и в ведомостях они мне не попадались. Спасибо, Катажина. Завтра перед отъездом проверю.

Я пошла домой. В тот день мы снова собирались играть в карты. Интересно, скажет на этот раз Збышек о своей женитьбе или нет?

Нас подвел Стефан. Он уехал в Легницу и, видимо, не успел вернуться. Пришлось играть в бридж с ремизом.

– Что слышно? Как поживают родители? – эти два вопроса мать задавала Збышеку каждый раз, когда его видела.

Збышек обычно отвечал вежливо, но кратко. На этот раз ответ был нестандартным.

– Я женюсь. Вы мою невесту знаете, это наша бывшая соседка, Гига Вильник. Свадьба, видимо, будет в июне. Точно мы еще не решили.

– Искренне за вас рада, пан Збышек. Представляю, как счастлива ваша мама. Каждая мать мечтает увидеть свое дитя пристроенным. Мне этого не дождаться. После того скандала, что устроила Катажина, об этом не может быть и речи.

– Перестань! – возмутилась я. – Ты сама не понимаешь, что говоришь!

– Ничего нет удивительного в том, что я делюсь с паном Збышеком. Он ведь все знает и хорошо к нам относится.

Чувствовалось, что мама только ждала удобного случая и заранее приготовила длинную речь.

– Я больше не могу молчать. Надеюсь, вы понимаете, что о нас думают соседи и знакомые. Да, да, не спорьте, против фактов не пойдешь. Вчера в магазине соседка указала на меня какой-то женщине и сказала, что я мать той самой сумасбродки, Катажины. Своими ушами слышала! Как вы считаете, могла я что-нибудь ей ответить? Боже мой, я стольким пожертвовала ради этой девчонки – и вот благодарность. Просто понять не могу, почему вы к нам так добры и продолжаете у нас бывать. Не повредит ли вам это в глазах Гиги? Она ведь такая милая, спокойная, богобоязненная… Вам повезло.

Я пулей вылетела из комнаты, чтобы не слышать ответа Збышека. Не зажигая света, села в кресло, стараясь ни о чем не думать.

– Пусть женится, пусть женится, – автоматически повторяла я, – но как может мать говорить с ним об этом.

– Катажина! Где же ты? Иди играть.

Я встала. Збышек предупредительно распахнул дверь и, задержав меня на пороге, спросил:

– Ты что, плохо себя чувствуешь?

– С чего ты взял?! – рассердилась я. – Я давно не чувствовала себя так хорошо.

– Кончим этот круг, и я пойду. Мне завтра рано вставать, еду утром в Валбжих.

Перед уходом Збышек снова подошел ко мне и заглянул прямо в глаза, как будто чего-то ждал.

– Пока, Збышек! Желаю счастья!

– Спасибо. Это уже кое-что. Надеюсь, это от чистого сердца.

Тут я не удержалась:

– А к нам тебе приходить нечего. Мать права. Мне бы не хотелось мешать тебе с твоей чистой любовью к Гиге. И репутация твоя может пострадать, да я и на дурной путь толкнуть могу.

Збышек побледнел. Мать схватила меня за руку и вытолкнула в другую комнату.

– Извините, – сказала она. – Сами видите, что с ней творится. Не сердитесь на нас.

– Если говорить начистоту, то прощения должен просить у Катажины я. Она имеет право говорить мне все, что ей вздумается. Я перед ней виноват. Так мне и надо.

– Что я слышу! Вы должны просить у Катажины прощения? С ума сойти! Ничего не понимаю.

Поведение Збышека настолько удивило мать, что, оставшись со мной наедине, она даже ни о чем не спросила.

В ту ночь я долго не могла заснуть. Лежа в темноте, я старалась думать только о приятных вещах. О том, что мы с Кристиной условились встретиться в бассейне, что я начну учиться плавать. О том, как приятно будет вылезти из воды и погреться на солнышке. С этой мыслью я и заснула.

На следующее утро оказалось, что организаторы лагеря и в самом деле забыли о кроватях. Заведующая соцотделом утверждала, что это обязанность отдела снабжения, а заведующий отделом снабжения говорил, что не мог заказать кровати, потому что понятия не имел, сколько и какие нужны, да и вообще делал только то, что ему приказывали.

Я узнала об этом позже всех и так долго и весело смеялась, что кто-то из сотрудников резко одернул меня:

– Не очень-то красиво смеяться над чужой бедой. Такое с каждым может случиться.

Я смутилась и попыталась оправдаться:

– Да я же не над заведующей смеюсь. Просто вспомнила: устроили такое пышное собрание, наговорили столько всяких слов, и вдруг – на тебе! Ну разве не смешно?

О том, что именно я напомнила управляющему насчет кроватей, я никому не сказала. Дамы из отдела социального обеспечения никогда бы мне этого не простили.

А спустя три дня я поплатилась за этот неуместный взрыв веселья.

Дамы из соцотдела вернулись с пустыми руками. Оказалось, что кроватей нет в продаже.

Управляющий провел небольшое совещание при закрытых дверях. В нем, кроме секретарей первичных организаций ПОП, ППР и ППС, приняли участие председатель месткома и несколько заведующих отделами.

Спустя полчаса меня вызвали к управляющему. Он в двух словах сообщил мне, что меня командируют в Еленю-Гуру, в Главное управление деревообделочной промышленности, кровати можно достать только там. Соответствующие полномочия и письма я могу получить в секретариате. В моем распоряжении служебная машина. Надо спешить, времени осталось в обрез.

– Простите, пан управляющий, но… мне никогда не приходилось покупать кровати, и вообще я ничего в этом не смыслю.

– Чепуха, не боги горшки обжигают, – услышала я в ответ. – Заведующая соцотделом уже расхворалась от волнения.

Из Вроцлава мы выехали рано утром. Уставший от всей этой истории с лагерями шофер был настроен весьма скептически.

– Как же, достанем мы что-нибудь! Только нас там и ждут.

– Вы думаете, ничего не выйдет?

– Э-эх, надоело мне все это. Последние дни я ровным счетом ничего не делаю, только слушаю разговоры об этих лагерях. Ведь уже ездили и в Легницу и в Ополе. И всюду им ясно было сказано: кровати – товар регламентированный, и заказывать их нужно было полгода назад.

– Что вы говорите?! А мне никто ни звука об этом не сказал! Везет же мне на такие дела. В январе было то же самое. Послали меня в Познань за арматурой, а оказалось, что никто из наших ее не заказывал.

Главное управление деревообделочной промышленности помещалось в роскошном здании. Весь его вид – и внутри и снаружи – противоречил известной поговорке, что сапожник ходит без сапог. Я решила добраться до самого директора – только он мог дать разрешение на продажу регламентированного товара.

Секретарша директора встретила меня приветливо.

– Присядьте, пожалуйста. Вам придется немного подождать, у директора совещание.

Поблагодарив, я села и угостила любезную секретаршу сигаретами. Та сразу оживилась.

– Вы не представляете, как мне хотелось закурить. А отлучиться нельзя ни на шаг.

Завязался оживленный разговор, нарушаемый лишь телефонными звонками из различных деревообделочных предприятий. Секретарша то и дело брала трубку, что-то записывала, перечитывала написанное и спокойно возвращалась к прерванной беседе.

– С этими звонками сегодня прямо беда. Подходят сроки сдачи отчетов о выполнении первомайских обязательств, а вы знаете, как это у нас бывает. Тянут до последнего дня, а потом все делается тяп-ляп, лишь бы с плеч долой.

Во время очередного телефонного разговора я невольно услышала:

– Свидницкая мебельная фабрика сообщает, что в честь Первомая изготовлено четыреста кроватей сверх плана.

Секретарша приняла телефонограмму, повторила ее содержание и на прощание сказала:

– Тишь да гладь, божья благодать.

Заметив мое удивление, она объяснила:

– Это у нас такой пароль: значит, директор в район не едет. Развлекаемся, как можем, жизнь очень уж скучная.

За дверью задвигали стульями и заговорили все разом. Совещание окончилось.

– Сейчас я вас туда проведу. Наш директор вечно занят, но когда узнает, что вы из Вроцлава, то, безусловно, вас примет. Я все устрою, – успокаивала меня милая секретарша. У нее было приятное лицо, на котором выделялись неумело накрашенные губы сердечком.

Директор попросил меня сесть и спросил:

– Чем могу служить? Что-то я не припомню, чтоб у нас с вашей организацией были какие-нибудь точки соприкосновения.

Я постаралась сжато и четко изложить суть дела, упирая на его важность. Лагерь должен быть открыт в первой половине июня. Уже истрачена уйма денег, а из-за отсутствия кроватей все может лопнуть. Директор открыл было рот, но я поспешила добавить:

– Мы ничего не заказывали заранее, потому что организовать лагерь нам поручили всего месяц назад.

– Я все прекрасно понимаю, дорогой товарищ. Только пусть об этом заботится тот, кто вам поручил устроить лагерь. После войны еще не было такого случая, чтобы кровати поступали в свободную продажу для государственных предприятий.

Из всего сказанного было ясно, что директор ничем мне не поможет. Но я все-таки сделала последнюю попытку и в ответ услышала небольшой доклад на тему о необходимости своевременного планирования. В заключение он в категорической форме заявил, что не имеет ни малейшей возможности мне помочь.

Я вышла страшно расстроенная.

– Этого я и боялась, – покачала головой секретарша. – Просто мне не хотелось раньше времени вас огорчать.

Мы поехали на почту. Я решила телеграфировать в трест. Пусть сразу узнают, может, управляющий придумает еще что-нибудь. Нам же на обратном пути предстояло сделать крюк и захватить в Злотории какого-то вроцлавского инспектора. Меня терзали угрызения совести: наверно, я не так, как надо, разговаривала с директором. Есть же у них сверхплановая продукция, не учтенная разнарядкой! Вот, например, Свидницкая мебельная фабрика выпустила четыреста кроватей сверх плана. Четыреста кроватей. Ровно столько, сколько нужно для лагеря.

Когда я вышла с почты и собиралась уже садиться в машину, рядом остановился грузовик с огромным прицепом.

«Интересно, сколько кроватей умещается в такой машине», – невольно подумала я, и вдруг меня осенило. Я подошла к водителю грузовика и спросила:

– Можно нанять вашу машину?

– Ясное дело. Тем и живу. А далеко ехать?

– В Свидницу.

– Что ж, через полчаса я освобожусь. Плата с километра. Что повезем?

– Груз заберем только в Свиднице. Кровати, четыреста кроватей. Поместятся?

– Запросто! Можем ехать.

Шофер служебной машины прислушивался к нашему разговору с удивлением. В конце концов он не выдержал и спросил:

– Это вы сами или управляющий договорился? Вы звонили во Вроцлав?

– Нет. Ни о чем не договаривалась. Просто решила попробовать. Вдруг нам прямо на фабрике продадут сверхплановые кровати?! Поеду туда на грузовике. А к вам у меня только одна просьба: одолжите мне денег. За грузовик придется заплатить наличными, а того, что у меня с собой, может не хватить. Вы же поезжайте за инспектором и отвезите его во Вроцлав. Я как-нибудь сама управлюсь.

Всю дорогу до Свидницы я чувствовала себя, как игрок в покер, поставивший на карту целое состояние. Если ничего из моей затеи не выйдет, все расходы придется нести мне самой, это было ясно. Управляющий рисковать не любил. Мне оставалось только рассчитывать на то, что в Свиднице я встречу кого-нибудь из старых знакомых по Красному Кресту. Вдруг кто-то там еще остался!

Приехали. Грузовик затормозил у ворот мебельной фабрики. Услужливый вахтер, не требуя никаких объяснений, распахнул ворота. Мы въехали на территорию фабрики.

Я вылезла, осмотрелась по сторонам. Из барака с надписью «Диспетчерская» вышел какой-то молодой человек в комбинезоне.

– Алло! – закричал он. – Вы из Главного управления? За сверхплановыми кроватями приехали? Почему так поздно? Скоро четыре, вот и высчитывай потом сверхурочные!

Я онемела от изумления. Вот это удача! Я не могла произнести ни слова. Выручил меня шофер грузовика.

– Где ж там поздно! Я и так гнал, что было мочи. Движение на шоссе большое, завтра мотогонки, полно всяких патрулей…

– Вы торопитесь? – перебил его молодой человек.

– Да вроде бы… – Я уже немного успокоилась. – А как вы догадались? У меня сегодня свидание в Еленей-Гуре, а тут неожиданная командировка.

Молодой человек дружелюбно улыбнулся.

– Давайте уговоримся. Мы заканчиваем погрузку в два счета, а вы обещаете в следующий раз назначить свидание мне. Идет?

– Конечно. Я здесь впервые. Но если мы познакомимся…

Шофер подогнал машину к платформе, а пятеро грузчиков взялись за дело с таким рвением, что я только рот раскрыла от изумления. Через двадцать минут погрузка была закончена. Я решила разыгрывать роль до конца и спросила с притворной наивностью:

– А теперь что?

– Как это что? – снова рассмеялся диспетчер. – Денежки нужно заплатить. И дело в шляпе.

– Неужели наличными? – испугалась я.

– Чеком, дорогая, чеком! – Молодой человек совсем развеселился. Он отвел меня в барак и долго возился, заполняя какие-то квитанции.

Вдруг он спросил:

– Ваши имя и фамилия?

– Катажина Дубинская, – ответила я, не задумываясь.

– О возрасте и семейном положении пока не спрашиваю. Подпишитесь здесь, пожалуйста. Спасибо. Увидимся через две недели. Признаться, я сегодня тоже спешу. У меня по четвергам и субботам тренировки. До свидания.

Мне было боязно выйти из барака. А вдруг это подвох? Не могут же они нас так, за здорово живешь, выпустить!

Молодой человек взглянул на меня с удивлением.

– Ну конечно, – рассмеялся он. – Пропуска-то я вам не дал. Вот растяпа.

Я получила пропуск, отдала его вахтеру. Ворота распахнулись, Я вскочила в кабинку и крикнула шоферу:

– Поехали, пан Зеленка! Поддайте газу. Выедем из Свидницы, тогда немножко передохнем.

Шофер удивился, но прибавил скорость. Я молчала, пока не скрылись из виду последние дома Свидницы.

– Теперь, пожалуйста, остановитесь. Нам нужно совсем в другую сторону. Вношу ясность. Я сейчас впервые в жизни совершила преступление. Кровати-то краденые!

Шофер присвистнул, а развернувшись, подумал вслух:

– Чистая работа. Четыреста кроватей одним махом! Только зачем они вам? У вас есть покупатель?

Пришлось объяснить, для кого я украла эти кровати, и мы поехали дальше.

К рассвету следующего дня я добралась до Вроцлава. Идти ночью домой я побоялась и до пяти утра просидела на вокзале.

Придя на работу, я весьма лаконично изложила ошеломленному управляющему события минувшего дня. Присутствовавший при сем председатель месткома Влашик сказал:

– Товарищ Дубинская, вы заслужили медаль. И не бойтесь, если этой кражей заинтересуется прокурор. Профсоюз вас поддержит.

Управляющий заказал сразу два телефонных разговора: один с директором Главного управления деревообделочной промышленности и второй – со Свидницкой мебельной фабрикой. Примерно через полчаса все утряслось. Наш трест обязался немедленно по получении соответствующих документов уплатить за кровати.

– Вот так номер отколола! – без конца повторял мой заведующий. – И как это вам пришло в голову?

Я не знала, чего в этих словах было больше – похвалы или осуждения. Меня беспокоило только, не будет ли из-за меня неприятностей у симпатичного диспетчера мебельной фабрики. В конце концов я попросила управляющего позвонить туда еще раз. Узнав, что все в порядке, я успокоилась.


Мама с теткой Михасей собирались в Криницу.[23 - Криница – известный польский курорт в предгорье Карпат.] Я узнала об этом из маминого письма к бабушке, умышленно оставленного недописанным на столе – мне для прочтения.

Приближалось время отпусков. Мне обещали отпуск в июле, но я еще не придумала, как его провести. Возможно, съезжу в Валим – ведь я еще не видела дочку Люцины.

Дни шли один за другим, похожие друг на друга, пустые и скучные. Прошел июнь, мама уже неделю была в Кринице, пани Дзюня – в Валиме.

Как-то вечером забежала Кристина, радостная и возбужденная.

– Послушай! – крикнула она с порога. – Когда ты собираешься в отпуск и куда? Папа дал мне немного денег и советует ехать к морю. Это идея! Поехали вместе!

– Давай! Отпуск у меня со вторника. Четырех дней вполне хватит на сборы. А куда мы поедем?

– В Лебу. Там отдыхали мои приятели. Обыкновенный рыбачий поселок, но пляжи чудесные.

– Ладно, пусть в Лебу. Я никогда не была у моря.

– Тебе необходимо развлечься. А то ходишь грустная, словно в трауре. Брось думать обо всех этих дрязгах, выше голову! Ведь живем только раз!

В конце концов мы поехали в Ястарню. Так решила мать Кристины, которая в отличие от отца не слишком одобряла самостоятельность дочери. В Ястарне жила знакомая их семьи, обещавшая присматривать за нами. Уже сами сборы доставили мне огромное удовольствие. У Кристины была масса всевозможных идей, к тому же она постоянно что-то теряла, и это было забавно.

Укладывались мы у меня, так было удобнее. Кристина жила далеко, и слишком много времени уходило на дорогу.

Накануне отъезда она повела меня в парикмахерскую при гостинице «Монополь» и тоном завсегдатая обратилась к одному из мастеров:

– Пан Станислав, вы видите эту девушку? Сделайте из нее, пожалуйста, элегантную даму. – А потом повернулась ко мне: – Привет, дорогая! Пан Станислав сам знает, какую тебе выбрать прическу. А ты сиди, смотри да помалкивай! Я вернусь за тобой часа через два.

Прическа, действительно, шла мне. Изящная, да и волос будто прибавилось. Кристина немножко опоздала, но восполнила это такой бурей восторга, что мне пришлось умерить ее пыл.

– Молчу, молчу. Но знаешь, ты дикарка. Женщина должна принимать комплименты с улыбкой. Запомни. Я всего на два года старше тебя, однако в этих делах у меня есть кое-какой опыт.

И мы отправились в кондитерскую пить чай с пирожными.


– Море, наше море, – без конца напевала Кристина дорогой и еще в поезде назначила кому-то свидание в Сопоте.

Ястарня встретила нас безоблачным небом и толпами великолепно загоревших женщин.

– Что тут происходит? – воскликнула Кристина, когда мы очутились на пляже. – Не иначе как съезд Союза польских женщин! Не видно ни одного мало-мальски приличного мужчины.

Первый день нашего отдыха Кристина сочла потерянным. У нас была хорошая комната с видом на море, милая и опрятная хозяйка, но ничто не могло компенсировать основного недостатка – отсутствия поклонников.

У этой красивой и умной девушки была одна слабость: она стремилась привлечь к себе внимание всех мужчин, попадавших в поле ее зрения. Проходя по улице, сидя в кафе и даже молясь в костеле, она бросала во все стороны манящие взгляды, перед которыми вряд ли мог устоять хоть один представитель мужского пола.

– К черту! Если так будет продолжаться, я здесь больше суток не выдержу. Ни танцев, ни развлечений, тоска, да и только!

Я утешала ее как могла.

– Все образуется. Еще напляшешься, будь спокойна. Чуточку терпения!

Но пока что положение не менялось. Погода и та стала портиться. Дождя, правда, не было, но и солнце проглядывало редко.

Я с наслаждением растянулась на одеяле и отдыхала. Кристина же вертелась, как на иголках.

– Даже погода против нас. Чтобы мы повесились от скуки.

– Брось. Такая погода для нас лучше всего – по крайней мере, не обгорим.

Я пыталась уснуть и уже задремала, когда Кристина вдруг воскликнула:

– Посмотри, какое прекрасное зрелище!

Я оглядела весь горизонт, но море было пустынным.

– Куда ты смотришь? Глянь вон туда – на пляже трое одиноких мужчин!

– Теперь вижу. Но прошу тебя, оставь их в покое. Пусть идут своей дорогой.

– Ты что?! Упустить такой случай?! Я их сейчас сфотографирую и снимок буду показывать за деньги. Сразу трое мужчин в Ястарне – это ведь нечто из ряда вон выходящее.

– Брось! Наверняка где-нибудь рядом лежат их жены!

– Фи, какая проза! Из всех возможных вариантов ты вечно выбираешь самый неприятный. Ну, снимок готов.

Я снова лежала с закрытыми глазами, а Кристина продолжала болтать:

– Нам нужно взять напрокат шезлонги, это очень важно. Для загара лучше всего, говорят, кокосовое масло. Волосы надо закрывать, они от солнца портятся.

Она замолчала. Я открыла один глаз – посмотреть, в чем дело. Рядом стояли трое молодых людей. Заметив, что Кристина их сфотографировала, они подошли поближе, и вот она уже смеялась, острила, кокетничала, пустив в ход все свое обаяние. Компания на время отпуска была обеспечена.

Следующие двенадцать дней прошли по схеме: пляж, обед, пляж, ужин, а после ужина танцы. Кристина нравилась всем, пользовалась колоссальным успехом. И без устали выискивала новые объекты, которым можно было бы вскружить голову.

– Зачем тебе это? Мало, что ли, у тебя поклонников? Ведь куда приятнее полежать спокойно на песке и позагорать. У нас так мало солнечных дней в году. Ну, а если ты не можешь ни минуты обойтись без мужского общества, давай врозь ходить на пляж.

– Ладно, раз тебе не нравится, они сюда приходить не будут. Сделаем так, чтобы на пляже нам не мешали. Чем не пожертвуешь ради здоровья! Но на танцы ты с нами пойдешь?

– С одним условием: танцевать я не буду. Лучше всего давай скажем, что я не танцую. И не будет никаких недоразумений.

– Уж не больна ли ты? Как можно отказываться от танцев?

– Я просто устала и хочу отдохнуть. А кроме того, ты ведь прекрасно знаешь, что меня замечают, лишь когда ты занята. Нет, нет, я не завидую, но все-таки у меня тоже есть самолюбие.

– Вот чудачка! Ты только скажи, кто тебе нравится, и я даже ни разу не взгляну на него.

– Этого мне мало: ведь он-то все равно будет смотреть на тебя. Ясно? Так что ты веселись и обо мне не беспокойся. Не думай, это никакая не жертва с моей стороны. Просто не хочу унижаться, вот и все.


В Гдыне мы расстались. Кристина села в другой поезд и поехала к тетке в Варшаву.

Я возвращалась одна. На побережье мне понравилось. Я загорела и знала, что это мне к лицу. Отдохнула. Забыла обо всех своих делах и неприятностях – рядом с Кристиной невозможно было думать о чем-либо серьезном.

Интересно, как у нее сложится жизнь? Захочет ли она дальше учиться? Что она так лихорадочно ищет все время?

Как-то однажды мы с ней беседовали о будущем. Кристина собиралась поступать в стоматологический институт. Говорила, что будет учиться, а еще больше – развлекаться.

– Тебе нравится профессия зубного врача? – спросила я тогда.

– Бог с тобой! Тоже мне удовольствие – ковыряться в чужих зубах! Конечно, мне хотелось бы пойти в театральное училище, но увы… Ты ведь знаешь моих родителей. Так что пока буду изучать стоматологию, а там видно будет. Я и тебе советую учиться. Правда, перед экзаменами на аттестат зрелости пришлось здорово попотеть – это факт. Но теперь все позади, а бумажка как-никак в кармане. Ради этого стоит поднатужиться.

– Когда-то пыталась. Скучно все это.

– Да, интересного мало. Особенно если у тебя большие пробелы и ты половины не понимаешь. Между прочим, мой двоюродный брат, преподаватель гимназии, говорил мне, что теперь есть возможность быстро получить специальность. Срок обучения сокращен до минимума. Полный курс техникума можно вроде бы пройти за три года. Подумай. Может, все-таки…

Теперь, в поезде, мне вспомнился этот разговор. Я ведь не дура. Ученье мне всегда давалось легко. Деньги за проданные Мариану немецкие марки на исходе. Неужели мне суждено до конца дней корпеть в конторе? Нет, надо учиться. Но где? Сдавать на аттестат? Это не даст никакой специальности. Пожалуй, нужно поступить в какой-нибудь техникум. Может быть, в строительный? Идея! Но туда, наверное, не берут девушек. Впрочем, должны брать. Узнаю, есть ли во Вроцлаве такой техникум и принимают ли девушек. Если да – поступаю.


Глава 7


Квартира показалась мне чужой и неуютной. Было душно, пахло пылью и увядшими листьями. Это высохли цветы в вазе. В тот же день я везде навела порядок. Мама, по всей вероятности, все еще отдыхала в Кринице. Писем от нее не было.

Поздно вечером, когда я уже приняла ванну, пришла Ирена. Мы с ней виделись редко. Она лечилась и почти каждый день после работы ходила на процедуры.

– Тоска ужасная, – жаловалась Ирена. – Пани Дзюня прислала открытку, что вернется только в сентябре. Люцина снова ждет ребенка. И чувствует себя скверно. Знаешь, я очень не люблю оставаться одна. Хорошо, что ты вернулась. К тебе тут приходил какой-то мужчина и все допытывался, куда ты уехала. Зовут его Мариан.

– Мариан! Мой бывший начальник из Свебодзиц! Как жаль, что мы разминулись. Он не сказал, где теперь живет?

– Он собирался уехать во Францию, к родителям. Хотел проститься с тобой. Обещал написать. Сейчас, погоди! Ага, он сказал, что Вися переезжает во Вроцлав. Ты ее знаешь?

– Да. Очень славные люди. Скажи, ты не заметила, он носит обручальное кольцо?

Мне очень хотелось знать, женился ли Мариан на Агате.

– Не помню. Он тоже спрашивал, не вышла ли ты замуж. Симпатичный парень. Понравился мне.

– Мне он тоже нравился. Даже очень. Только разошлись наши дорожки. Из-за Агаты. Ничего не поделаешь. Расскажи, как ты тут живешь, как чувствуешь себя. Лучше?

– Я здорова, – сказала Ирена твердо. – И всегда была здорова. Это все врачи придумали, чтобы отравить мне жизнь.

– Послушай, давай поступим учиться. Мне очень хочется, но одной страшно.

– Ну знаешь, я достаточно намучилась на своем веку. И хочу пожить, наконец, в свое удовольствие. Если мне суждено умереть, то я все равно умру, и никакая учеба тут не поможет. Нет, учиться меня калачом не заманишь. Спокойной ночи, я пойду. Завтра снова долгий, трудный день.


Первый день на работе прошел в разговорах о моем отпуске. Даже пани Зофья беседовала со мной как ни в чем не бывало.

– Мы тоже хотели ехать на побережье, но побоялись. Рассказывали, что там все разрушено, нечего есть, негде жить. Ты вот не раздумывала и правильно сделала. А мне придется ехать в горы, уже путевка есть. Обидно. Не сомневаюсь, что там будет непрерывно лить дождь.

– Давно известно, что у Катажины блестящие идеи, – вступил в разговор наш заведующий. – Поездка к морю удалась на славу. А что вы еще задумали?

– Мне бы хотелось пойти учиться, – ответила я неожиданно для самой себя.

– Тоже хорошая идея. Когда думаете поступать?

– Скоро. Учебный год ведь начинается в сентябре.


Весь август стояла жара. Я возвращалась с работы потная, переодевалась, принимала ванну. Было приятно жить одной в квартире.

Все чаще я думала об учебе. С чего начать? Куда пойти? Самое главное – сдвинуться с мертвой точки.

Обедала я теперь в столовой. Готовили там невкусно, порции были маленькие. Каждый день вспыхивали скандалы. Чаще всего шум поднимали работники отдела инспекции. Мужчины, не стесняясь в выражениях, определяли вкус и запах предлагаемых блюд.

Как-то раз я вошла туда в самый бойкий час, когда все места были заняты. Единственный свободный стул оказался у того стола, где обычно особенно громко возмущались. Ждать мне было некогда, пришлось сесть туда.

На этот раз за столиком было спокойно, мужчины говорили не на гастрономические темы. Я не прислушивалась к разговору, но невольно вдруг услышала, что речь идет о каком-то техникуме.

– Желающих поступить – масса. Директор сказал, что подано свыше пятисот заявлений, – рассказывал Эдек Згуда.

– Не удивительно, – вставил старший инженер. – Редкий случай. Среднее техническое образование в два с половиной года.

– У меня там связи, – продолжал Эдек. – Директор – мой знакомый. И преподаватели тоже. Считайте, что я принят. Все будет о'кэй.

– Вы поступаете учиться? – с сомнением в голосе спросил третий собеседник.

– Конечно, раз подвернулся такой случай. Лишняя бумажка никогда не помешает. До войны я учился в техникуме, перешел на последний курс. Надо бы закончить.

– Простите, – не выдержала я. – Вы не скажете, где находится этот техникум?

– На улице Давида. А что, Катажина, вы тоже думаете туда поступить? Буду очень рад, вдвоем веселее.

– Не знаю, ведь я только сейчас услышала об этом. Но если возможно, я с радостью подам заявление.

– Не беспокойтесь. У меня там знакомства, масса друзей. Я вам все устрою.

Назавтра я отпросилась с работы и вместе с Эдеком Згудой пошла в техникум, захватив по его указанию свидетельство об окончании шести классов, заявление, автобиографию и справку с места работы. Документы у меня приняли сразу. Оказалось, что, ввиду сжатых сроков обучения, занятия на подготовительных курсах начнутся пятнадцатого августа. Через три месяца состоится вступительный экзамен.

– Нужно немедленно взяться за работу. Нечего тянуть. Интересно, можно ли достать учебники для седьмого класса. Шестой класс я кончала в советской школе; материал тот же, но надо освежить в памяти.

– Это совершенно ни к чему, Катажина! Мы все равно сдадим. Главное – знакомства! Еще успеем поволноваться, когда начнутся занятия. Теперь надо использовать последние деньки и погулять вволю. Я уезжаю в отпуск и немного опоздаю. Ничего, директор сказал, что наверстать мне будет нетрудно.

– Вы, наверное, знаете больше моего. Я ничего не помню, и мне будет трудно. Последний раз я была в школе в сорок первом году. Так что времени мне терять нельзя.

– Это верно. Статику и стальные конструкции я всегда знал прекрасно, спецпредметы для меня ерунда. А вам, конечно, придется потрудиться.

– Я вам очень признательна. Мне хотелось учиться, но я не знала, с чего начать, и без вас ни за что не додумалась бы.

В тот же день я купила несколько книг для седьмого класса и полный комплект учебников для строительного техникума.

– Зачем так много сразу? Жалко денег, – сказала продавщица.

– Я суеверна. Верю, что, если куплю разом все книги, мне волей-неволей придется кончить техникум.

– Интересно, удастся ли вам это. Я здесь работаю давно, и впервые книги по строительному делу у меня покупает женщина.

– Неужели? Тогда давайте договоримся – я буду вам сообщать о своих успехах.

Кости брошены. Книги есть, теперь садись да занимайся. Что скажет мама? Или обругает, или похвалит. С ней никогда ничего наперед не знаешь. Главное, что я уже приняла решение.

Вечером пришла Кристина. Она собиралась уезжать – близилось время вступительных экзаменов в Краковский стоматологический институт.

– Жаль. Такое уж, видать, мое счастье. Только встретится родственная душа, как сразу же покидает Вроцлав. Когда ты едешь?

– В ночь на воскресенье. Давай завтра поедем на озеро купаться. Я познакомилась с очень милым парнем. Инженер, приятель Збышека. Остряк невероятный. Мы с ним хохочем до слез. Прямо жаль уезжать – такого не часто встретишь. Да, кстати, ты знаешь? Брак Збышека расстроился. Свадьба намечалась на начало июля. А в июне здесь были Гига и мать Збышека. Гигу пригласили к обеду, а она ничего не ела. На этой почве произошла какая-то размолвка, Гига, обидевшись, уехала в Краков, и больше они не виделись. Гига не сомневалась, конечно, что Збышек примчится следом за ней, будет просить прощения. Моя краковская тетка рассказывала маме. А он и не подумал! Даже не написал. Впрочем, кто их там разберет. Мама говорит, что так Гиге и надо. Уж очень зазнается. Мы ее не любим.

– Збышек у нас теперь не бывает. Я даже рада, он мне всегда действовал на нервы. Знаешь, какие у меня новости? Я подала документы в строительный техникум. Если все пойдет нормально, то, по моим расчетам, в январе пятидесятого года у меня будет диплом. Книг накупила кучу, да не знаю, с чего начать.

– Поздравляю. Мой тебе совет – прежде всего займись математикой. Гуманитарные предметы можно вызубрить быстро, а математику надо понимать, причем с самых азов. Учи все подряд. Тему за темой. И старайся поглубже вдумываться. Что будет непонятно – повтори еще раз. Математика – основа основ. Только благодаря ей я получила аттестат зрелости.

– Скажи, что такое радиан? Я знала, но забыла, а в учебнике не могу найти.

– Он содержит пятьдесят семь градусов и…

– Все, все, вспомнила. Жаль, что ты уезжаешь. Кого-нибудь другого я бы постеснялась спросить. Вот что, завтра поедем на пляж, а с субботы я начинаю вовсю заниматься. Ну, а ты увлеклась, наконец, кем-нибудь всерьез? Признаться, я немного боюсь за тебя.

– За меня? У меня сердце как камень.

– Смотри, – сказала я неожиданно серьезно, – иногда и на камень коса находит.


Мама вернулась двенадцатого августа. Загорелая, отдохнувшая, она выглядела так молодо, что в душе я не могла не признать: взрослая дочь ей совершенно не к лицу.

Вы встретились мирно и даже немного поговорили, стараясь не касаться спорных вопросов. О своем поступлении в техникум я не рассказала. Побоялась. Мне так нужна была поддержка, а с маминой стороны можно было ожидать лишь насмешек. Я лишь бросила, как бы мимоходом, что буду посещать партийные курсы, в программу которых входят также общеобразовательные предметы. Курсы будут продолжаться три месяца, занятия ежедневно.

Наступило пятнадцатое августа. Я приготовила толстую тетрадку, несколько мягких, хорошо заточенных карандашей и задолго до начала занятий отправилась в техникум.

Там царила невероятная суматоха. На первом этаже, на единственной небольшой доске висели списки принятых на курсы и номера аудитории.

К доске невозможно было протолкнуться, все попытки навести порядок тоже ни к чему не приводили. Я толкаться не умела, поэтому, встав в сторонке, наблюдала. Толпа была очень разношерстной. Без преувеличения можно сказать, что здесь встретились три поколения. На многих мужчинах были костюмы, перешитые из военной формы. Некоторые пришли прямо со строек, в заляпанных цементом и известкой башмаках, кое-кто нарядился ради такого случая в выходной костюм. Женщин не было.

Едва я это установила, как ко мне подошел высокий стройный молодой человек в кителе и офицерских сапогах.

– Вы на подготовительные курсы? – спросил он.

– Да, но я, очевидно, ошиблась. Вы не знаете, для женщин занятия в другие дни?

– Что вы! – улыбнулся молодой человек. – Просто женщины подкачали. На пятьсот человек слушателей их всего четыре. Я один из организаторов, так что знаю точно. Сейчас проверим, в каком вы списке. Здесь женщины на вес золота и за ними ухаживают. Как ваша фамилия?

Он вернулся очень скоро, сообщив, что мы с ним в одной группе. Можем идти, второй этаж, двенадцатая аудитория.

– Дирекция техникума не очень-то хотела принимать женщин, но им где следует вправили мозги.

В аудитории было полно народу. Мое появление встретили шумом и хихиканьем. К счастью, следом за мной пришли еще две девушки; я уже была не одна. Мы сели. Минуту спустя вошел какой-то мужчина, с виду ничем не отличающийся от остальных, энергичным шагом прошел к кафедре, а когда все затихли, сказал:

– Здравствуйте. Я руководитель вашей группы, мы с вами будем вместе заниматься три месяца. Одним этого достаточно, другим – мало. Я постараюсь дать вам как можно больше, но прежде всего вы должны сами серьезно взяться за дело.

Началась учеба. Мы проходили программу седьмого, а по некоторым предметам – также и старших классов. День за днем, кроме воскресений, битых пять часов занятий.

В течение первых двух недель посещаемость была высокая, потом она несколько снизилась, а на второй месяц осталось так мало народу, что пришлось слить две группы в одну.

Я ходила на курсы ежедневно, все подробно конспектировала. Вернувшись домой, наспех ужинала и еще раз повторяла пройденное. Эдек Згуда появлялся на занятиях лишь изредка, но был совершенно в себе уверен. Спрашивал, что мы проходим, а когда я рассказывала, говорил:

– И только-то? Уравнения с одним неизвестным? Ведь это сущие пустяки. Я все это назубок знаю.

О себе я этого сказать не могла. Многое мне было непонятно. Особенно трудными были задачи по математике. По воскресеньям я решала их целыми днями, увы, довольно безуспешно. Иногда я обращалась за помощью к одному из наших инженеров на работе. Но он решал задачи так быстро и таким способом, что я ничего не понимала.

Товарищи по курсам держали себя вполне корректно. Впрочем, не все. Один пожилой дядя сказал мне прямо:

– Зачем вы сюда ходите? Мужа ищете? Девушка должна учиться кройке и шитью, а не браться за мужское дело.

Я лишь пожала плечами и с тех пор избегала его. Другие высказывались не так резко, но думали так же.

– Вот начнутся спецпредметы, тогда узнаете, почем фунт лиха. Статика. Строительство. Стройматериалы. Разве это доступно женскому уму?

После таких разговоров я занималась еще упорнее, хотелось доказать им, что женщины тоже кое-что могут.

Спала я теперь на час меньше. Раньше ложилась в двенадцать, а теперь, забегая вперед, до часу читала учебники для первого курса техникума. Я даже сама не осознавала, как увлекли меня занятия.

В конце сентября я дважды опоздала на работу. Проспала.

– Что с вами, Катажина? Вы всегда были так аккуратны!

– Все учеба, пан заведующий. Теперь у нас прибавился еще один предмет, о котором я не имею никакого понятия. Геометрия. Я никогда ее не изучала. Приходится все начинать с азов.

– А Эдек? Неужели бросил курсы? Я его вижу каждый вечер – похоже, он совсем не занят.

– У него другое дело. Ведь он уже учился в техникуме. И все знает назубок. Я по сравнению с ним – темнота непроглядная. На курсах всего несколько женщин, и над нами издеваются, говорят, что мы, мол, ходим туда мужей искать. Вот мне и хочется доказать, что я действительно хочу учиться.


Шли дни, однообразные, похожие друг на друга. С утра до трех часов работа, потом обед в столовой, а с четырех до девяти – курсы. С курсов я мчалась домой – всегда пешком, ради моциона, – ужинала и снова садилась за учебники.

Однажды в воскресенье я занималась математикой. Мама ушла сразу же после обеда, и я была дома одна. Должно быть, звонили несколько раз, прежде чем я услышала и побежала открывать. В дверях стоял Ирек.

Я замерла от страха. Хотела захлопнуть перед ним дверь, но он опередил меня и свободно, словно был здесь совсем недавно, вошел в мою прежнюю комнату. Дверь он оставил открытой. Я молча последовала за ним.

– Вот и я. Долго не появлялся, потому что меня отправили в санаторий. В больнице выяснилось, что у меня почки не совсем в порядке. Я написал тебе, по меньшей мере, сотню писем, но ни одного не отослал. Все рвал или жег. Ну, как у нас с тобой будет, Катажина?

– Не понимаю, о чем ты говоришь, – ответила я спокойно. – В чем дело?

– Я много передумал за это время. Когда лежишь так день за днем, в голову лезут разные мысли. Нашла коса на камень. Я упрям, и ты упряма, – продолжал Ирек необычайно самодовольным тоном. – Мы подходим друг другу. Мама хочет с тобой познакомиться. Она говорит, что теперь ты наверняка согласишься выйти за меня. Но прежде всего нам надо объясниться. Я больше не ставлю никаких условий – сдаюсь. Ты можешь работать до рождения первого ребенка. А к тому времени станешь умнее и сама поймешь…

– Оставь. Не знаю, о чем думал ты, но я думала только об одном: как можно скорее все забыть. Нам с тобой не о чем говорить. Женой твоей я никогда не стану. У меня теперь другие планы.

– У тебя кто-то есть? Кто он?

– Если бы и был, я бы тебе не сказала. Тебя это уже не касается. Но здесь дело не в мужчине.

– Неправда! У тебя кто-то есть! Уж я дознаюсь.

– Успокойся! Зачем это тебе нужно? Оставь меня в покое. Если ты действительно понял, что очень обидел меня, то теперь у тебя есть возможность хотя бы частично это исправить. Не ходи сюда больше и забудь о моем существовании. У меня нет времени.

– Я думал, Катажина, ты не так меня встретишь. Столько месяцев я мечтал об этой минуте. С каждым днем я люблю тебя все сильнее. Слышишь? Да, я был груб. Но я не могу жить без тебя. В санатории женщины не давали мне прохода, а я даже не смотрел в их сторону. Не отталкивай меня. Без тебя я никогда не буду счастлив.

– Я до сих пор ни разу ни о чем тебя не просила. Правда? А теперь прошу: уходи, оставь меня.

– Уже иду. Я буду во всем тебе уступать. Только скажи, что мне можно прийти снова.

– Нет! Не хочу. Уходи.

Ирек побледнел, и в глазах у него появилось то же выражение, что в «Савое», когда он говорил со Збышеком. Но он вышел, не сказав ни слова.

Я знала, что он не простит обиды, что с этой минуты он будет думать лишь о том, как отомстить мне. На курсах, к счастью, он мне повредить не может, там все будет зависеть от моих знаний.

Я снова села за математику и вскоре совсем забыла об этом посещении.


Дни бежали один за другим. Три месяца подготовительных курсов промелькнули незаметно. На работе мне некогда было думать об учебе, но все остальное время я посвящала ей без остатка. Занималась даже в трамвае.

Буквально за сутки до экзамена Эдек Згуда поинтересовался программой и, узнав, что мы прошли, заметно приуныл.

– Черт возьми! Плохи дела. Схожу сегодня к приятелю, пусть даст билеты, по ним и подготовлюсь. Если что-нибудь выйдет с билетами, я вам сообщу.

«Ему хорошо, – подумала я. – С такими связями как не сдать?!» Другие слушатели отнюдь не были в себе столь уверены. За последний месяц, часто оставаясь после занятий, мы познакомились поближе, и оказалось, что у каждого есть свое слабое место. Так что волновались мы все вместе.

В день экзамена я не могла ни работать, ни вообще сосредоточиться. На вопросы отвечала невпопад. И лихорадочно проверяла в уме, что помню и что забыла. Отпросилась я пораньше, заведующий крикнул мне вдогонку:

– Ни пуха, ни пера!

Время до начала экзамена тянулось бесконечно. Эдек Згуда на работу не пришел, и я не знала, удалось ли ему достать билеты.

Придя к четырем часам в техникум, я даже вспотела от волнения. Меня поразила тишина в коридоре. Неужели я опоздала? Или ошиблась днем? Хорошо, что дома никто не знает, чем я занималась. Если провалюсь, по крайней мере, обойдется без комментариев.

Аудитория была переполнена, хотя до начала экзамена оставалось более получаса. Постоянные места сегодня не соблюдались, каждый садился куда хотел, и все задние ряды были заняты. Мне пришлось усесться впереди.

Товарищи сообщили мне шепотом, что преподавательницы польского языка бояться нечего, а больше всех сыплет математик. Некоторые запаслись шпаргалками.

Вторая женщина из нашей группы не явилась. Я недоумевала: ведь она собиралась сдавать!

Наконец-то! Вошли члены комиссии. Начался экзамен. Мы сдавали математику, польский язык, физику, химию и проблемы современной Польши.

Председатель комиссии попросил освободить два первых ряда. Он вызвал по алфавиту восемь человек, усадил в первом ряду и раздал билеты по математике. Другие, те, что были в конце алфавита, отвечали по физике и по химии. До окончания экзамена никому не разрешалось покидать аудиторию.

Я оказалась в первой восьмерке, вытянула билет и села готовиться. Еще дома я решила, что сначала спокойно подумаю и только потом начну писать или отвечать устно. Я прочла билет. Подумала. Поняла задачи и, вздохнув с облегчением, стала решать их.

С выполненным заданием нужно было подойти к математику для устного опроса. Когда я подошла, он взглянул на меня с удивлением. Затем взял листок, проверил, спросил, как я решала, и поблагодарил. Я продолжала стоять.

– Математику вы уже сдали. Сядьте, пожалуйста, сзади и ждите следующих экзаменов. Можете закурить.

Наконец, мне разрешили выйти. У двери ждал Эдек Згуда.

– Ну? Как дела? Я буду сдавать позднее. Моему приятелю пришлось уехать на несколько дней. Будет еще один экзамен. Говорят, двадцатого. Трудно было?

– Не знаю. Кажется, я отвечала неплохо. Немножко сбилась на физике, спутала амперметр с вольтметром, но вовремя спохватилась.

Около полуночи нас, наконец, позвали в зал и торжественно объявили результаты. Председатель приемной комиссии зачитал в алфавитном порядке фамилии принятых в техникум. Второй в списке была Дубинская Катажина.

На улицу вышли целой гурьбой. Когда мы прощались у Главного вокзала, я спросила:

– Никто не живет в районе рынка? А то боюсь возвращаться одна. Это, пожалуй, пострашнее экзамена.

Все засмеялись, а один парень сказал:

– Правильно. Ты же у нас одна-единственная женщина, но такая серьезная, что мы чуть не забыли об этом. Пошли, ребята, проводим ее.

С сегодняшнего вечера мы все перешли на «ты», ведь впереди было два с лишним года совместной учебы.

Мама не спала. Не успела я открыть дверь, как она выскочила в переднюю:

– Ну где тебя носит, скажи на милость?! Уже половина первого. Бабушка приехала, а тебя все нет да нет. Чего я тут только не наслушалась из-за тебя… Где ты болтаешься?

– Не кричи, мама, сейчас расскажу. Я не на партучебу ходила, а на курсы подготовки в техникум. Сегодня мы сдавали экзамен, пришлось ждать результатов. Через два года я получу диплом техника-строителя.

– Неужели? Вот уж не думала, что ты захочешь учиться, Стефан все удивлялся, что у вас там в партии столько математики проходят. В воскресенье как ни придет – ты все задачки решаешь. Ну ладно, учись, коль тебе охота. – Мама была явно довольна. – У нас в семье ученье никому особенно не давалось. Может быть, ты будешь исключением. Но почему ты решила стать строителем? Это же занятие для мужчин. А тебе лучше бы выбрать какую-нибудь другую, более женскую специальность.

– Мне нравится эта профессия. А диплом будет такой, что лучше не надо. Я голодна, устала, но так счастлива, что готова петь во весь голос. Не знаешь, мама, пани Дзюня вернулась? А что бабушка? На пару дней к нам или надолго?

– Бабушка приехала посмотреть, как мы живем. Михася тоже была здесь, да вечером уехала в Познань. На обратном пути она заедет за бабушкой и заберет ее в Ченстохов. Виктория, должно быть, здорово отравляет ей существование, раз она решилась на такое путешествие. Муж Виктории не вернулся. Он написал, что постарается оформить развод и останется в Англии. А Виктория теперь всю злость вымещает на бабушке. Слава богу, что Вроцлав так далеко от Кальварии!

Мамино восклицание было таким искренним, что я почувствовала подлинное удовлетворение.

– Вот видишь! А чья это была идея и чья инициатива? – Я не могла отказать себе в удовольствии задать этот вопрос.


До начала занятий в техникуме оставались считанные дни. На следующий день после экзамена я отправилась к отцу. Надо же похвастаться: пусть знает, на что способна его дочь.

Бабушка Дубинская была дома одна. Отец ушел к товарищу, скоро должен вернуться. Бабушка пожаловалась мне: он явно нездоров, а лечиться не хочет. У нее есть чудесные травы для поднятия аппетита, но отца никак не уговоришь пить их.

– Погоди, чуть снова не забыла! Говорят, ты замуж собираешься, это правда? В прошлый раз я забыла тебя спросить.

– Нет, бабушка, не собираюсь. Ходили тут разные сплетни, но это неправда.

– Я отцу говорила, что этого быть не может, ты бы нам сообщила. А он расстроился. Так что давай, если вправду соберешься, предупреди нас заранее.

Я не стала дожидаться отца, тем более что бабушке нужно было уйти.

– И еще запомни, – сказала бабушка на прощанье. – Ты теперь учишься, и тебе, быть может, придется трудновато. Если будешь нуждаться в чем-нибудь, приходи и говори прямо. Я денег не пожалею. Отец задумал купить тебе мотоцикл. Весной. Не знаю, нужен ли он тебе, но отказываться бесполезно. Отца все равно не отговоришь, уперся, как ишак.

– Спасибо, бабушка. Если мне будет нужна помощь, обязательно к вам приду. А что касается мотоцикла, то это чудесная идея. О лучшем подарке я и не мечтаю. Так и скажи отцу. Подруг у меня теперь нет. Я совсем одна. А на мотоцикле можно ездить куда угодно, много повидать. Это же здорово!


С приездом бабушки Войтковской из Кальварии нас стали посещать многочисленные знакомые, и эта полоса визитов не прекращалась до самого ее отъезда. Мама теперь спешила из ателье домой и без конца возилась у плиты. Она снова попала под бабушкино влияние.

«Да, мама. Конечно, мама. Тебе, мама, виднее. Как скажешь, мама, так я и сделаю».

Я старалась встречаться с бабушкой как можно меньше и в суматохе, царившей у нас постоянно, это мне почти удавалось. Все же, когда тетка Михася увезла бабушку в Ченстохов, я вздохнула с облегчением.

– Знаешь, что бабушка сказала? – поделилась со мной мама. – Ей наша квартира не нравится. Кресла, диваны, говорит, совсем как в гостинице. Ни столовой, ни спальни. Все критиковала меня. Как хорошо, что она уехала. Я уже отвыкла от бесконечного понукания.

– А на праздники ты к ней поедешь?

– Да, в Ченстохов. Виктория так бабушке досаждает, что она решила вернуться в Кальварию только после Нового года.

Однажды, в первых числах декабря меня предупредили, что в час дня состоится внеочередное партийное собрание.

«Должно быть, получены какие-нибудь новые инструкции из райкома, – подумала я. – Это даже очень кстати. Расскажу, что я поступила в техникум. Может, от партучебы освободят».

За последний год наш трест столько раз перестраивался, что в партийной организации осталось очень мало старых членов. Их все время куда-то переводили. Вместо них появлялись другие. Год назад, когда меня из кандидатов принимали в члены партии, парторганизация была очень малочисленной. Теперь нас было много, но мы не знали друг друга.

В тот день я почувствовала, что атмосфера на собрании не такая, как всегда. Секретарь, обычно приветливый и улыбающийся, сидел с чрезвычайно серьезным видом. И даже обругал опоздавших.

Были тут какие-то незнакомые товарищи с недовольными лицами. Один из них сел в президиум вместе с членами бюро.

Секретарь открыл собрание, представил нам инструктора райкома, объявил повестку дня и сказал как бы мимоходом, что после других вопросов будут разбираться два персональных дела.

Потом один из членов бюро стал докладывать о выполнении производственного плана за четвертый квартал. Уже начиная с третьего квартала, дела обстояли неважно. Наше управление заняло во внутритрестовском соревновании предпоследнее место. Мы стояли перед угрозой полного краха. Большую часть бурных прений после этого доклада я не слышала, так как меня вызвали с собрания. Когда я вернулась, секретарь подводил итоги.

– А теперь перейдем к персональным делам, – объявил он. – Первое из них – приятное: товарищ Порадек подал заявление о приеме в партию. Мы все его знаем, работает он у нас с самого начала. Впрочем, зачем мне говорить, пусть скажут другие.

После краткого обсуждения товарищ Порадек, наш главный бухгалтер, был принят кандидатом в члены ППР.

– Что касается второго персонального дела, товарищи, то оно очень неприятное. Нам его изложит товарищ Липец из райкома партии. Прошу вас, товарищ Липец.

Представитель райкома встал, осмотрелся кругом и придвинул к себе графин с водой, давая понять, что говорить он будет долго.

– Товарищи! Ваш секретарь в своем вступительном слове сам многое уже сказал. Вам придется сегодня принять трудное и серьезное решение. Дело, о котором я расскажу, – сложное и некрасивое.

В зале воцарилась тишина.

– Известно, что в ряды Польской рабочей партии вступили прежде всего лучшие сыновья и дочери нашего народа. Но, кроме них, вступили также и те, кто под маской члена партии хочет служить империализму и обделывать свои грязные делишки. Нам сообщили, что в вашей партийной организации есть женщина, проникшая в партию случайно. Увы, такие ошибки бывают.

Но вы должны помнить: сила нашей партии именно в том, что мы беспощадно изгоняли и будем изгонять из своих рядов всех, кто позорит звание партии, для кого оно лишь прикрытие в его враждебной, подрывной деятельности.

Партия должна быть бдительной. Бдительность, товарищи, – вот первостепенный долг каждого партийца. Кроме того, мы обязаны разоблачать и уничтожать врагов. Да, уничтожать. Дело, которому мы служим, слишком серьезно, чтобы допускать компромиссы.

Глаза всех присутствующих были обращены к оратору. Напряжение росло с каждой секундой.

– Здесь, среди нас есть женщина, – продолжал представитель райкома, – которая еще во время оккупации сотрудничала с врагом. Выдавала себя за немку. Потом она установила связь с реакционными кругами ВИНа.[24 - ВИН – подпольная организация, созданная в 1945 году и связанная с эмигрантским правительством в Лондоне. Действовала с оружием в руках против народной власти в Польше. Была ликвидирована органам» безопасности в 1947 году.] Эта женщина довела до глубокого душевного кризиса одного заслуженного товарища. Все эти факты нами проверены. Вам остается сделать одно: исключить ее из своих рядов. Остальным займется прокурор.

Голос представителя райкома становился все серьезнее и торжественнее. Последние слова прозвучали, как заклинания в сказках «Тысяча и одной ночи».

Секретарь сказал тихо и взволнованно:

– Обсуждается дело Дубинской. Приступаем к прениям. Поскольку среди нас есть несколько формалистов, то должен отметить, что на бюро мы этот вопрос не ставили, не успели. Итак, повторяю: приступаем к прениям.

Я почувствовала, что у меня деревенеет шея. Мысли разбежались, как спугнутый табун лошадей. Я сидела неподвижно, не в состоянии шевельнуться. В чем дело? Что случилось? Ни одна догадка не приходила мне в голову. Удар был слишком неожиданным и внезапным.

Люди растерянно молчали. В глубокой тишине слышалось лишь тиканье часов.

Секретарь потерял терпение:

– Неужели никто не хочет высказаться? Может быть, есть вопросы?

– У меня вопрос, – сказал совершенно незнакомый мне юноша. – Кто такая Дубинская? Я ее не знаю.

– Встаньте, Дубинская, покажитесь собранию, – приказал секретарь.

Я послушно поднялась и повернулась лицом к залу, но не видела ничего. Глаза застилал туман, и думала об одном: только бы не зареветь, Я лихорадочно закурила. Голова была тяжелая, кружилась, словно от дымного запаха свечей; вот-вот упаду в обморок.

– Прошу слова, – сказал какой-то мужчина за моей спиной. – Я работал с Дубинской в Красном Кресте. Нас вместе перевели во Вроцлав. Ей было лет двадцать. А может, и того меньше. Товарищ из райкома сказал, что ему известны факты, доказательства. Пусть расскажет поподробнее, мне как-то не верится.

– У нас есть заявление. Неужели недостаточно? Кроме того, есть и другие доказательства, которых я не могу огласить.

– Мне этого недостаточно, – сказал тот же человек. – Видите ли, мой брат работает с отцом Дубинской. Там у них много народу из Львова, и все друг с другом знакомы. Мы говорили с братом о Дубинском, он хороший специалист. И никто не слышал, чтобы он в войну выдавал себя за немца. Значит, и дочь вряд ли могла это делать. Это раз. Что касается ВИНа, то тут ничего нельзя сказать, не зная подробностей. Зря обидеть человека нетрудно. Я помню, как ее принимали в партию. Она знала, куда идет и зачем. Теперь вот поступила учиться. Нет, я так голосовать не буду. Пусть нам подробно расскажут, в чем дело, а если нет, то предлагаю снять этот вопрос с повестки дня.

В зале раздался гул одобрения, но никто не просил слова; и тут вскочил председатель месткома.

– Можно мне? Значит, дело такое: непонятно, при чем тут возраст Дубинской или ее отец. А документы она могла пять раз подделать. Многие этим занимались, пользуясь неразберихой. Я ей никогда не доверял. Вспомните, как она четыреста коек на заводе украла. Неплохой был номер, а? Кто сумел украсть среди бела дня столько коек – тот на все способен. Она как-то хвасталась, что во время оккупации подделала печать и целый месяц даром каталась на трамвае. Почему же ей было не сделать себе липовых немецких документов? А отец не доказательство, они живут врозь. Этой весной у Дубинской происходили странные вещи: какой-то парень стрелялся у нее на квартире – она сама рассказывала. Это не шутки. Значит, такое дело: раз райком ставит вопрос, то он знает, что делает. Нечего тут разводить дискуссию – надо голосовать. Давайте проголосуем предложение райкома. Я за то, чтобы исключить без дальнейших разговоров!

Поднялся страшный шум. Секретарь терпеливо стучал карандашом по графину и, когда, наконец, восстановилась тишина, дал слово репатриант из Франции, бывшему шахтеру, работавшему у нас кладовщиком.

– Я совершенно не согласен с выступлением председателя месткома товарища Влашика. Я восемнадцать лет в партии и, можете мне верить, многое пережил. Но с такой постановкой вопроса встречаюсь впервые. У товарища Влашика вообще странный подход к людям. Мне он однажды сказал: «Что-то ты мне, Фронтчак, не нравишься. Откуда у тебя такая польская речь? Боюсь, ты такой же шахтер, как и епископ». Думаете, это не имеет отношения к делу? Очень даже имеет. Потому что, по мнению товарища Влашика, право строить Польшу имеют только малограмотные. Да, да! Такие, как я, кто в течение всех лет жизни во Франции каждый день вслух читал по-польски, такие, как Дубинская, кто после работы бежит учиться, товарищу Влашику не нравятся.

По вопросу о товарище Дубинской я хочу сказать следующее: во-первых, нужно дать слово ей самой. Наша партия соблюдает принцип гласности и предоставляет каждому право защищаться. И это правильно. Это важно для тех, кто пришел в партию, чтобы в ней работать.

Лично у меня возникают те же сомнения, что у товарища Яблонского. Она сотрудничала с немцами? Нет, тут что-то не так. Ведь ей только в этом году восемнадцать исполнилось. А что касается нравственности, то мы работаем вместе не первый день. Испорченную девушку узнаешь сразу.

Я поддерживаю предложение товарища Яблонского о снятии этого вопроса с повестки дня. Если райком не может представить доказательства всему собранию, пусть он ознакомит с ними наше бюро. Своему бюро мы верим. Райкому мы тоже верим, но не можем просто так, без доказательств заклеймить человека, – мы должны быть убеждены в его виновности.

Теперь я слушала немного спокойней. Я курила одну сигарету за другой.

Слова попросил Барский. Я испугалась. Он, как правило, осуждал всех и вся, часто подхватывал всевозможные слухи, а меня явно недолюбливал. При всей своей «прогрессивности» он считал, что в строительстве женщинам не место, и, узнав о моем поступлении в техникум, высказал мне это в лицо.

И теперь он сразу бросился в бой:

– Фронтчак тут сегодня за двумя зайцами погнался. Француз – он всегда француз. Для них понятия «нравственность» не существует. Для Фронтчака Дубинская – нравственная личность. А для меня, Барского, нет. Я верю тому, что сказал товарищ Липец. Мне тоже рассказывали, что Дубинская после войны сидела за то, что выдавала себя за немку. Потом, должно быть, выпуталась. Это она умеет. Голосую за исключение.

Слова Барского о нравственности собрание встретило громким хохотом, разрядившим обстановку.

Выступали еще многие, завязался ожесточенный спор. Наконец, под давлением собрания, секретарь предоставил слово мне.

Вставая, я взглянула мимоходом на человека, пришедшего вместе с представителем райкома. Откуда мне знакомо его лицо? Бог мой, ведь это приятель Иренеуша! У меня снова закружилась голова. Глаза всего зала были обращены на меня. Я глубоко вздохнула.

– Мне девятнадцать лет. Во Вроцлаве живу с матерью. Отец мой тоже здесь. И бабушка. Меня никто никогда не подозревал в том, что я выдавала себя за немку. Я не только никогда не сидела в тюрьме, но ни разу даже не подвергалась допросу. Один знакомый у меня на квартире выстрелом ранил себя в ногу. Я не сумела этому помешать. Больше мне сказать нечего. То, что говорил товарищ Липец, – ложь.

Большинством голосов решили передать дело на рассмотрение бюро. Собрание кончилось. Я пела вместе со всеми «Интернационал» и думала:

«Вставай, проклятьем заклейменный… кто был ничем, тот станет всем». Неужели я заклеймена позором? Что творится кругом? Где я? Неужели Иренеуш будет безнаказанно пакостить мне всю жизнь?»

Я уже не сомневалась, что всему причиной был именно он.

По дороге домой я постепенно пришла в себя. Буду защищаться. Мне должны поверить, ведь я не виновата. Ужасно, что люди так легко верят клевете.

Пойти в техникум? Занятия, правда, уже начались, но можно успеть ко второму часу. Впрочем, нет, я сейчас не в состоянии туда идти. Надо запереться у себя в комнате и спокойно все обдумать.

Зайдя в квартиру, я услышала голоса в маминой комнате и догадалась, что у нас гости.

«О господи, – пронеслось у меня в голове, – в добавление ко всему придется еще прикидываться веселой и беспечной. Ведь никто ни о чем не должен знать».

Кто-то громко засмеялся. Ах, это пани Куницкая. Потом прозвучал мужской голос, и снова смех – на этот раз общий.

Я быстро прошла к себе в комнату, разделась и почувствовала, что в квартире жуткий холод. Нужно растопить котел. Ничего. Это лучше, чем выходить к гостям.

Котел водяного отопления находился на кухне. Надев передник, я принялась выгребать золу. В тот момент, когда я вынесла полное ведро в переднюю, открылась дверь и из маминой комнаты кто-то вышел.

– Наконец-то! – Збышек явно обрадовался. – Я уж думал, не дождусь тебя. Мы так давно не виделись. Ну-ка, покажись! Ого, еще похорошела!

– Мне нужно спуститься вниз. Да, мы действительно давно не виделись, но я что-то не очень соскучилась по тебе. Поговорим потом, я иду за коксом.

– Пошли вместе, если ты, конечно, не боишься спускаться со мной в подвал.

– Нет, – я деланно засмеялась. – Я давно уже ничего не боюсь. Напротив, ты мне даже пригодишься, принесем лишнее ведро.

Путь в подвал и обратно мы проделали молча. Затем мы топили котел и, дожидаясь, пока разгорится растопка, беседовали о том, какая нынче морозная зима. Я уже мыла руки, когда в кухню вошла мама.

– Молодец, что натопила, Катажина. У нас гости. Пани Куницкая и ее племянница, Иоланта. Идем к нам, Я сварила кофе.

Я вошла в комнату. Збышек сидел уже рядом с Иолантой и с интересом слушал ее болтовню.

– Познакомьтесь, пожалуйста, – пани Куницкая показала на меня. – Вот Катажина. А мою племянницу зовут Иоланта. Вам надо обязательно подружиться. Иоланта теперь живет у меня.

Иоланта протянула мне руку с ярко-вишневым маникюром. Она мне не понравилась. Лицо как из модного журнала, тонкие выщипанные брови и совершенно невыразительные глаза. Я вежливо посидела минуты две, слушая ее воркованье, затем встала, и, сославшись на то, что нужно следить за печкой, вышла из комнаты.

«Интересно, – подумала я невольно, – почему Збышек не женился на Гиге? Что это – полный разрыв или временная отсрочка?» Но тут же решила ни о чем его не спрашивать.

Когда я вернулась в комнату, Иоланта вовсю кокетничала со Збышеком.

– Она пользуется невероятным успехом, – рассказывала пани Куницкая. – Мать отослала ее во Вроцлав, чтобы она ненароком не выскочила замуж.

Иоланта рассказывала о каком-то Толеке, о том, что она не менее трех раз в неделю ходит на танцы.

– Теперь никто не смотрит: пост или не пост, – говорила она. – Люди веселятся, наверстывают упущенное за войну.

Наконец-то. Пани Куницкая с испугом взглянула на часы, вскочила и начала прощаться.

– Ой, пора идти! Я так увлеклась разговором, что совсем забыла: мне нужно зайти еще к одной знакомой. Пошли, Иоланта, а то я опаздываю.

Збышек тоже поднялся, с минуту постоял в нерешительности, но затем оделся.

– Ты будешь дома завтра вечером? – спросил он.

– Нет. Я теперь занята всю неделю.

– Вот как? На неделю вперед назначила свидания?

– Не на неделю, а на год. Я теперь по вечерам дома не бываю. Кстати, с чем тебя на этот раз поздравить: с тем, что твоя свадьба еще не состоялась, или с тем, что она скоро состоится?

– Один ноль в твою пользу. Мне нечего ответить. Спокойной ночи.


Что будет завтра? Вызовут ли меня на допрос в милицию? Может быть, надо рассказать отцу? Должна ли я вообще предпринимать что-нибудь?

– Ты уже ложишься, мама? Подожди. Я хочу кое-что тебе рассказать. Это очень неприятно, но ничего не поделаешь. Ирек написал на меня донос, будто я во время оккупации сотрудничала с немцами, а после войны – с ВИНом. Сегодня мне предъявили такие обвинения. Что будет завтра, не знаю. Не могу думать. У меня голова разрывается. Я мечтала, чтобы эти гости поскорее ушли. Что надо делать в таких случаях? Как себя вести?

– Ирек?! Быть не может! А Стефана нет. И приедет не раньше воскресенья. Он бы что-нибудь посоветовал. Ну скажи, как можно тебя обвинять в сотрудничестве с немцами? Ведь во время оккупации ты была ребенком! Это неслыханно! Как можно?! Что нам делать теперь? – обрушила на меня мама град вопросов. – Повтори еще раз, что он сказал. Такой, казалось бы, хороший парень! Ты уверена, что это именно он?

– Сказали, что поступило заявление, будто я выдавала себя за немку и сотрудничала с ВИНом. Потом добавили, что один товарищ стрелялся из-за меня. Я сразу подумала об Иреке, мама. Это мог сделать только он.

Мама в отчаянии всплеснула руками.

В эту ночь я учила математику до рассвета и с таким остервенением, словно от этого зависела моя жизнь.

На работу я пришла, как обычно. Увидев меня, все замолчали. Потом в течение дня ко мне то и дело под разными предлогами забегали люди. Одни просто из любопытства – посмотреть, какая я. Другие, чтобы выразить сочувствие. Кое-кто пытался вовлечь меня в разговор, но безуспешно. Я решила молчать.

В двенадцать меня вызвали на бюро. Я пошла, не зная, как мне держать себя и что говорить.

Мне предложили сесть и стали задавать вопросы, на которые я отвечала чисто механически. Затем велели выйти и ждать. Я вернулась к себе в комнату и попыталась осмыслить вопросы членов бюро и свои ответы, но не могла сосредоточиться. Сидя за своим столом, я бездумно наблюдала, как вьется дымок от брошенной в пепельницу тлеющей сигареты. У него был приятный, теплый и сизый цвет.

– Товарищ Дубинская, прошу вас!

Мне снова предложили сесть. Но теперь я догадалась по их лицам, что решение принято и оно в мою пользу.

– Объясните нам еще раз, почему вы вступили в партию? – мягко спросил секретарь.

– Потому что задачи и цели партии мне очень близки, и мне казалось, что мое место именно в ее рядах. И еще одно, – добавила я, помедлив: – В Свиднице мне привелось видеть, как гибли члены партии. Одного я знала лично. Он часто беседовал со мной. Это был по-настоящему идейный человек. И мне казалось, что мой долг – встать в ряды партии вместо него.

– Бюро решило ваше дело прекратить. Мы пришли к выводу, что жалоба, поданная в райком, не может служить основанием для исключения вас из партии и даже для взыскания. Мы напишем об этом в райком и убеждены, что там с нами согласятся. Ведь мы вас лучше знаем, чем они. Очень хорошо, что вы учитесь. Продолжайте. Партии нужны квалифицированные специалисты. А теперь с вами еще побеседует товарищ Фронтчак.

Когда мы с Фронтчаком остались одни, он посмотрел на меня с таким пониманием, словно читал мои мысли.

– Я знаю, о чем вы думаете. Такая история никого не может воодушевить. И вы, вероятно, спрашиваете себя, как быть дальше. Не бросить ли все к черту? Я угадал?

– Угадали. Вчера я решила, что как только мое дело так или иначе выяснится, я верну свой партбилет. Ведь во всей этой истории нет ни единого слова правды. Вчера я была до того потрясена, что вообще ничего не соображала. А теперь не перестаю удивляться. Знаете, до войны у нас был сосед-коммунист. Он годами сидел в тюрьме. Семья бедствовала ужасно. Жили они в подвале, мебели никакой, одни голые стены. А они улыбались. Словно верили, что непременно придут лучшие времена. В Кальварии, где мы жили во время войны, я тоже насмотрелась на разных людей. Одни в оккупацию разбогатели и тут же забыли о своем происхождении, к беднякам стали относиться с величайшим презрением. По-моему, задача партии в том, чтобы даже самым бедным дать возможность выйти в люди. Бесплатные школы – большой шаг в этом направлении. Аграрная реформа тоже.

В партии должны царить искренность и правдивость. Ее идеи слишком прекрасны, чтобы их осквернять мелочными личными счетами. А между тем смотрите, что творится! Что будет дальше? Что делать?

Наш секретарь не должен был допускать того, что произошло вчера! – Я дала волю своему возмущению и уже не пыталась сдерживаться, – Он своими речами может опошлить любую идею. Ему не веришь даже тогда, когда он прав. А председатель месткома?! Постоянно щеголяет своим пролетарским происхождением и противопоставляет рабочих всем остальным людям. Всюду ему мерещатся враги. Разве это правильно, скажите?

– Ну, пошла-поехала! Погоди! Не забывай, что ты говоришь о конкретных людях, а не о партийцах вообще. И не о самой партии.

– Но они олицетворяют партию в глазах рядовых ее членов. И на них партия опирается в своей работе. Если положение не изменится, нас погубят доносы и склоки.

– Вы ведь знаете и других, настоящих коммунистов.

– Да, и именно поэтому меня так потрясло вчерашнее собрание. Разве можно такие прекрасные идеи воплощать в жизнь в атмосфере страха, лжи и доносов?

– Сколько вам лет, Дубинская? – спокойно спросил Фронтчак.

– Девятнадцать. Я же вчера сказала.

– Ответить вам нелегко. Но хорошо, что вы прямо высказали свои сомнения. Сам я уже давно в партии. Сначала во Франции, потом здесь. Искренность я ценю. У Французской компартии тоже были свои недостатки, но то была борющаяся партия. Наша же Польская рабочая партия – одновременно борющаяся и правящая. В этом все дело. Те, кто состоял в партии во время войны, несомненно, идейные люди. А теперь всяко бывает. Те, бывало, отказывались от личного счастья, жертвовали ради идеи свободой и даже жизнью. Теперь же к нам приходят и такие, кто рвется к власти, стремится сделать карьеру. Эти способны на все, ничем не брезгуют, лишь бы добиться своего. Вот и спрашивается, как быть: оставаться и терпеть разные несправедливости или же махнуть на все это рукой? Но если уйдут те, кто пришел в партию по идейным побуждениям, то что же получится? Останутся одни карьеристы. Поверьте, товарищ Дубинская, то, что я скажу, не просто фраза: классовая борьба продолжается, И партию она не минует. Это борьба за подлинное лицо партии. И продлится она не день и не месяц, а возможно, годы. Но в конце концов победим мы. Запомните: уйти – значит сложить оружие! Нужно остаться и бороться со злом.

– Со вчерашнего дня я чувствую себя совершенно разбитой. Это случилось так внезапно. У меня словно почва ушла из-под ног.

– А вы не сдавайтесь. Эта история должна вас закалить. Вас обидели, верно. Но нужно держаться. Оставайтесь с нами! Партии нужны ваш трезвый ум и чувство справедливости. Хотелось бы, чтобы вся молодежь рассуждала так, как вы.

– Спасибо. Но если даже я останусь, то молчать уже не смогу. Буду вслух говорить все, что думаю.

– Давайте так. Хотя предупреждаю: вам будет нелегко. У нас, к сожалению, больше ценят пустых крикунов. Но ничего, мы еще дождемся, что в цене будут мыслящие люди. Вот увидите!


Мама собиралась на рождество в Ченстохов, но мои дела не давали ей покоя.

– Пойду к Иреку на работу и скажу все, что я о нем думаю. Как я верила ему! Не могу себе этого простить. Завтра же утром пойду.

– Мама, очень тебя прошу, никуда не ходи! Ради бога! Он только и ждет предлога, чтобы снова ко мне привязаться. Вчера, когда я возвращалась с занятий, он шел за мной всю дорогу. Но я прикинулась, будто не замечаю его.

Стефан разрешил маме остаться в Ченстохове до Нового года. Она очень обрадовалась.

– Какой он добрый! Сказал, чтобы я возвращалась не раньше Нового года, потому что поезда будут переполнены.

– Ты меня удивляешь, мама. Туда понаедет столько народу, будет тесно, неудобно. Зачем тебе ехать?

– Я остановлюсь у родителей Збышека. Они переезжают во Вроцлав после Нового года, а праздники проведут еще там, в Ченстохове. У них будет свободнее, чем у тети Михаси. А что ты скажешь, если я приглашу наших сюда на пасху? Ведь у нас хорошо, просторно.

– Я не скажу ничего. Просто сбегу в Валим.

И снова я каждый вечер ходила в техникум, а потом занималась дома. Питалась кое-как, часто забывала купить себе еду. Когда есть было нечего, пила чай с вареньем, которое два года назад сварила пани Дзюня, и этого мне вполне хватало.

В техникуме каждый день было что-то новое. То контрольная по математике, которую мы ждали только через неделю. То контрольная по стройматериалам. Эдека Згуду приняли было в техникум, и мы даже по этому случаю перешли с ним на «ты», но спустя месяц его отчислили, так как он совершенно не посещал занятий. Узнав, что он больше не студент, Эдек рассмеялся:

– Ерунда, на последнем курсе поступлю снова. Ведь у меня есть документы. Нужно было сразу договориться. Да ладно, пусть отчисляют. А ты все зубришь? Смотри, голова лопнет! Хочешь, я тебе скажу одну вещь по секрету: диплом техникума можно купить у одного типа в Щецине за двадцать тысяч. Мой приятель уже купил. От настоящего тем лишь отличается, что не надо мучиться три года с учебой. Когда мне надоест вся эта волынка, я обзаведусь таким дипломом. Хочешь, могу и тебе сосватать?

– По правде сказать, я бы побоялась. И потом, между нами большая разница: ты учился в техникуме, а я нет. Если у меня не будет знаний, то какой мне толк от бумажки? Да и вообще мне учеба нравится. Она отнимает столько времени, что ни о чем другом не успеваешь думать.

Я знала, что кое-кто из моих товарищей по техникуму недолюбливает меня. После контрольной по математике, когда у меня оказалась единственная пятерка в группе, я впервые явственно ощутила их неприязнь. Потом она усилилась. Моим однокашникам не нравилось, что женщина не только не отстает от них, но даже их перегнала.

Все они работали, у большинства были семьи, куча различных обязанностей, для занятий оставалось мало времени.

Однажды, перед первой контрольной по математике, один из товарищей предложил мне готовиться вместе с ними. Я пошла, но лишь потеряла время. Меньше всего там занимались, больше острили, рассказывали анекдоты.

На работе было по-прежнему много дел. Рождество я провела дома одна, питаясь копченой колбасой и печеньем. Решила было навестить отца, но и там никого не застала.


Пани Дзюня почти совсем перебралась в Валим. Во Вроцлаве она не была с лета. Время от времени от нее приходили открытки. Пани Дзюня спрашивала, как мои дела, почему я не приезжаю. Люцина чувствовала себя несколько лучше. Второго ребенка ждали в середине марта.

Я решила непременно съездить в Валим, когда Люцина родит, даже если придется пропустить несколько дней занятий. А пока нужно было дотянуть до конца семестра.

Мама вернулась и никак не могла нарадоваться, что она снова во Вроцлаве. Праздники она провела не наилучшим образом. У всех были к ней какие-то претензии.

– Представляешь, я должна содержать Викторию, пока она не устроится. Так считает бабушка. Виктория, видишь ли, нуждается теперь в моей помощи, так как бабушка должна заботиться о Михале, он учится в институте. Знаешь, кто спас меня от Виктории? Ты! Я сказала, что живу у тебя, а ты не согласишься ее принять, что мне придется искать другую квартиру или вернуться в Кальварию. Был жуткий скандал. Бабушка на меня кричала, как в былые времена. Михася ей вторила. Но все напрасно. Я пробыла у них, как обещала, до Нового года, сходила с ними утром в костел, а потом распрощалась и уехала. Никогда я так не радовалась отъезду, как на этот раз.

– Ну вот, – я расхохоталась. – Похоже, и ты начала раскрепощаться.

– Не понимаю, что ты имеешь в виду? – наивно удивилась мама.

Масленица пролетела быстро. Я бы ее и вовсе не заметила, если б не мама. Она часто уходила из дому, стала очень следить за собой, одевалась скромно, но изящно. Мною она опять была недовольна, но на этот раз по другим причинам. По ее мнению, мне следовало больше заботиться о своих нарядах. Она даже унесла мое пальто к себе в ателье и по собственной инициативе отделала его мехом.

Первый семестр я одолела успешно – получила всего три четверки. Назавтра снова начались занятия. Я по-прежнему все свободное время отдавала учебе, ни о чем другом не думала.

Люцина родила сынишку. Я съездила к ней всего на один день. Мальчишка был чудесный. Смуглый, с длинными черными волосенками и довольно крупным носом. Мы долго обсуждали, на кого он похож: я сказала, что на советского киноактера Андреева, и это вызвало всеобщее веселье. Пани Дзюня решила пробыть в Валиме до тех пор, пока Люцина не окрепнет как следует. Узнав, что я учусь, она воскликнула:

– И при такой-то нагрузке ты питаешься чаем с вареньем? На что это похоже? Так и чахотку нажить недолго. Как можно?! О чем мать думает? Почему она это допускает?

– Я очень люблю варенье. А рассказала лишь для того, чтобы вы, вернувшись, не удивлялись, почему так мало осталось. Я и не думала жаловаться.

– Ну что с ними делать?! Одна детей рожает, а сама беспомощна, как ребенок. Другая учится по ночам, питается одним вареньем, того и гляди заболеет. Обещай мне каждый день покупать творог, а после пасхи я приеду во Вроцлав и займусь тобой как следует.

Я обещала и даже пыталась сдержать слово – время от времени покупала творог. Жила я теперь исключительно на свою зарплату. Деньги, вырученные от продажи немецких марок, давно кончились. Но мне так мало было нужно и настолько некогда было ходить по магазинам, что я даже откладывала кое-что.

Обеды в столовой стоили гроши, сигареты я курила дешевые. А кроме того, кусочек колбасы, какие-нибудь рыбные консервы или творог – вот и все расходы.

За квартиру, электричество и все прочее платила мама. Она же покупала продукты и в воскресенье готовила обед. Впрочем, я могла обойтись и без обеда, куда важнее было раздобыть хоть немного кофе; все труднее становилось просиживать над учебниками до полуночи. Все чаще клонило ко сну на занятиях – бессонные ночи сказывались.

Как-то раз я увидела в палатке на улице Сверческого тыквенные семечки, купила целый килограмм и незаметно щелкала на занятиях. Я пробовала также сосать конфеты, но это было рискованно: еще оскандалишься, если неожиданно вызовут к доске.


Пани Дзюня приехала, как и обещала, сразу после пасхи.

– Ты знаешь, у Люцины прямо гениальные дети!

– Верно. Будет жалко, если их избалуют.

– Почему жалко?

– Жизнь-то не балует. Наверное, человек должен закаляться с самого раннего детства. Избалованным потом труднее всего приходится.

Паки Дзюня покачала головой и ничего не сказала. А пару недель спустя, придя вечером домой, я застала ее в слезах.

– Пани Дзюня, что случилось?

– Да так, подумала вдруг об избалованных детях. Может, поэтому у меня с дочкой так получилось. Она ведь всегда была у меня на первом месте, о себе я забывала. И наверное, сама же ее и приучила, что все всегда для нее, что я не в счет.

– Пани Дзюня, не корите себя. В этих делах рецептов не существует. Никогда не знаешь, когда ты совершил первую роковую ошибку в отношениях со своими близкими.

Мама теперь спокойно переносила присутствие пани Дзюни. Пожалуй, так ей было намного удобнее.


В тот день на перемене только и разговору было, что о каникулах. Нам обещали два полных месяца отдыха. Это было так чудесно, что казалось невероятным.

– Постойте, ребята, – вспомнила я. – Что слышно с Выставкой западных земель? Я все в бегах – с работы в техникум, потом домой, даже газеты читать не успеваю. А к нам уже по случаю этой выставки гости напросились.

– Будет большая выставка, все предприятия уже к ней готовятся, – сказал самый старший на нашем курсе, сорокапятилетний студент. – Строят шпиль высотой с Эйфелеву башню, веселый городок с аттракционами, массу павильонов. Здорово будет. Приедет тьма народу.

– И торговать будут?

– Наверное. Ремонтируют Народный дом – для митингов и концертов. Оборудуют кино под открытым небом. Вином будут торговать даже на улицах. Словом, скучать не придется.

Приближался срок открытия выставки. Свидницкую улицу и пересекающую ее улицу Жертв Освенцима очистили от развалин. Образовалась новая большая площадь. На ней разровняли землю, посыпали битым кирпичом, утрамбовали и начали устанавливать оборудование. Всюду что-то делали, к чему-то готовились, а больше всего в районе Народного дома.

Большим событием в городе был монтаж шпиля. Мы пошли посмотреть, как его собирают. Зрителей собрались толпы.

– У Варшавы есть своя сирена,[25 - На гербе города Варшавы изображена сирена.] дай ей бог здоровья, – говорил мужчина, стоявший рядом со мной. – Должно и у Вроцлава что-то быть. Мой зять перестанет, наконец, хвастать передо мной этой сиреной. Как покажу ему шпиль – у него глаза на лоб полезут.

Некоторые рабочие даже ночью не уходили с монтажа. Еду им носили из дома прямо на строительную площадку.

Наконец шпиль – высокий и стройный – был готов. И все жители Вроцлава по праву гордились им.

Выставка была у всех на уме. О ней без конца писали в газетах, с нею была связана наша жизнь и работа. По меньшей мере, половина жителей города так или иначе участвовала в ее подготовке. Готовили квартиры для гостей, убирали улицы, вывозили тысячи кубометров обломков и щебня, чинили мостовые. В городе царила предпраздничная суета.

Мне очень хотелось пойти посмотреть, как ведутся работы, но приближался конец второго семестра, контрольные следовали одна за другой, на дом задавали с каждым днем все больше и больше. С чего начинать, за что раньше браться? Хотелось сдать все зачеты до каникул. Это было нелегко. Последние три недели я ложилась спать под утро, а иногда не ложилась совсем. Но непройденного оставалось еще столько, что меня охватывал ужас.

Но вот наступил, наконец, последний день учебного года. Ко всеобщему удивлению, наша группа закончила семестр лучше всех. Только у нескольких человек были переэкзаменовки.

Каникулы! Первый день без занятий. Мне было как-то не по себе. Платье мое вдруг показалось мне старым и некрасивым, волосы – слишком длинными, прическа – не модной.

Пани Дзюня снова уложила вещи, собираясь уезжать. Она наготовила мне еды про запас, испекла большую коробку печенья. Перетопила несколько килограммов сала.

– Больше ждать не могу. Как только получишь отпуск, сейчас же приезжай. Люцина там уже, должно быть, с ног сбилась. У этих девчонок, золовок ее, только танцы в голове. По хозяйству ни одна не поможет.

– Конечно, пани Дзюня, поезжайте. Передайте привет от меня, поцелуйте. А мне придется подождать. У нас пока отпуска отменили, очень много дел в связи с выставкой. А может, Люцина соберется на выставку?

– Я ей скажу. Ведь дети смогут остаться со мной.


Отец дал мне знать, что подвернулся мотоцикл – в самый раз для меня. Я побежала к нему в тот же день.

– Себе я не стал бы его покупать. Мощность мала. Но для девушки подойдет. Цвет хороший. Двигатель тоже, я проверял. Если хочешь – он твой.

– Хотеть-то я хочу, даже очень, но ты разве можешь истратить на меня столько денег?

– Могу. У меня всего одна дочь, которая к тому же кормится и одевается сама.

Несколько дней спустя с новехонькими правами в кармане я выехала с отцом на автостраду.

– He трусь, смелее! Я сяду сзади, а ты вези меня в город. Правила уличного движения ты знаешь, с переключением скоростей тоже знакома. А это главное. Поехали.

Вид девушки за рулем мотоцикла вызывал сенсацию. Мы доехали до улицы Сверческого, и по дороге не было человека, который бы не оглянулся нам вслед.

– Не обращай внимания, – успокаивал меня отец. – Следи только за тем, что делается на мостовой. Мостовая важнее всего. А зеваки пусть себе глазеют. Не думай об этом. А ну притормози! Хорошо! – Он вздохнул с облегчением и продолжал: – Как ты сворачиваешь влево? За двести метров сделай знак рукой, потом еще раз, как полагается приличному водителю. А уж показав, что сворачиваешь, старайся продвинуться к середине мостовой, чтобы едущие сзади могли спокойно обогнать тебя справа. Осторожно! Очень хорошо. Вези меня домой.

Мы остановились около его дома. Отец сошел, улыбнулся, довольный, и сказал окружившим нас ребятишкам:

– Ну, как нравится вам моя дочь? Гляньте, с виду такая простенькая, а ведь мировая девка, верно? Привезла отца на мотоцикле целым и невредимым. Держись, Катажина. Раз в месяц приезжай ко мне в мастерскую, проверим, как ведет себя твой мотоцикл. Если что-нибудь забарахлит, сразу сообщи. И смотри, если хочешь, чтоб кости были целы, езди осторожно.

Я нашла ногой стартер, включила первую скорость и лихо развернулась. Мне было легко и приятно, как никогда. Я больше не боялась одиночества. Ведь теперь смогу хоть каждый день ездить далеко – куда захочу. Ветер весело свистел в ушах. Люди, мимо которых я проезжала, останавливались, глядя мне вслед. Все они казались милыми и симпатичными.

Я подъехала к ателье Стефана – показаться маме.

– Этого еще не хватало! – воскликнула она по своему обыкновению. – Разобьешься, не дай бог, руки-ноги переломаешь! Где это видано, чтобы девушка ездила на мотоцикле!

– Жизнь идет вперед. Увидишь, через пару лет это уже никому не покажется странным.

– Мне это будет казаться странным всегда. Но что поделаешь? Ты ведь все равно меня не слушаешься.

– А ваше мнение, пан Стефан?

– Мне нравится. Идем с нами ужинать сегодня – это событие надо отметить.


Выставка открыта! Город украшен флагами и цветами. На улицах толпы людей. Аппараты кинохроники стрекочут без передышки. Начался Всемирный конгресс деятелей культуры.

За вид города можно было уже не опасаться. Следы разрушений стали настолько незаметны, что теперь верилось: скоро они исчезнут совсем.

Поразвлечься на выставке мне не удалось. В порядке общественной нагрузки мне поручили ежедневно с шестнадцати до двадцати дежурить на вокзале и давать справки о ночлегах.

Это было очень утомительно. Стояла нестерпимая жара, а в маленькой будке, где мы всегда сидели вдвоем, было совершенно нечем дышать.

К тому же посетителей выставки не всегда устраивали квартиры, которые мы им предлагали. Это тоже было не слишком приятно.

Многие приезжие предпочитали уделять внимание не выставке, а нам. Мы получали массу самых неожиданных предложений. Какие-то дяди уговаривали нас то съездить с ними на пару дней в Закопане,[26 - Закопане – модный горный курорт в Польше.] то пойти поужинать вместе. Мы с моей напарницей неизменно отказывались – вежливо, но решительно.

Потом я догадалась, что девушки из других смен не отвергают подобных предложений. Их всегда поджидали мужчины, причем все время разные.

Когда волна гостей немного схлынула, меня перевели на выставку. Здесь приходилось очень напряженно работать, но мне даже удалось дважды ее осмотреть. Первый раз я отправилась туда утром в выходной день, но зашла только в два павильона, а остальное время каталась на механической автотележке – их было десятка два на территории выставки. Во второй раз я уже осмотрела все основательно вместе с супругами Дрозд, специально приехавшими из Кальварии. Мы чудесно провели день. Я старалась показать им весь город, а они дружно всем восхищались и все хвалили.

Потом Дрозд уехал, а хозяйка, как я ее по старой памяти называла, задержалась во Вроцлаве еще на пару дней. Мы с ней столько бегали, что по вечерам, вернувшись домой, тут же ложились спать. Только перед самым ее отъездом, на вокзале, удалось поговорить спокойно.

– Знаешь, мне здесь нравится. Сама я уже слишком стара для того, чтобы менять образ жизни, да и дом у меня там. Но теперь я не удивляюсь, что ты не захотела вернуться в наш кальварийский рай. Твоя тетка Виктория совсем рехнулась. До того надоела всем кругом, что с ней почти никто даже не здоровается. И знаешь, бабка пугала Викторию, что бросит ее и переедет к вам. Я подумала: как бы не так! А что скажет Катажина?

– О таком варианте я не слыхала. Мама мне говорила другое: они вроде бы хотели прислать сюда Викторию. Но я сказала, что квартира моя, а со мной она не первый день знакома. Теперь, говорят, приедет сюда какой-то дядюшка, который опекает Викторию. Бабушка сказала, что он мне вправит мозги и я сразу притихну. Странные люди. Что они думают, в самом деле?

– Приехала бы ты ко мне как-нибудь. Я теперь почти все время одна. Мой старик больше в Кракове живет, чем в Кальварии.

Мы простились с нежностью. Хозяйка была мне по-прежнему близка. Такая, какой я помнила ее в былые времена.


Выставка все еще была открыта. Некоторые жители Вроцлава начинали ворчать: им надоела постоянная сутолока. Между тем незаметно подкрался сентябрь. Народу поубавилось. Город возвращался к нормальной жизни.

Я теперь каждый день ездила куда-нибудь на мотоцикле. В последний день каникул решила навестить отца. Подъехав к его дому, я просигналила. Из соседних квартир выглянули жильцы, но у отца все окна оставались закрытыми.

– Они на участке! – крикнула одна из соседок. – Вернутся поздно вечером.

Я направилась к участкам.

– Мама, посмотри, кто приехал! Ты прекрасно выглядишь, Катажина. Завтра обязательно заскочи ко мне в мастерскую. Пусть наши на тебя полюбуются, я им сколько раз говорил, что у меня мировая дочка, а они смеются.

Постояв с нами немного, бабушка снова принялась за работу. Участок был ее гордостью и радостью. Ее первым настоящим садом.

– Ну и красота здесь! – Я была искренне восхищена. – И запах какой! Прямо голова кружится. Я не знала, бабушка, что ты посадила одни цветы.

– Ну вот, она тоже удивляется! – воскликнула бабушка. – Да я всю жизнь мечтала разводить цветы. Ведь чем только не приходилось заниматься, пока росли эти два оболтуса, пока не вышли в люди. Я и работала, и пытала счастья в торговле. А цветы годами снились мне по ночам.

– Что ты, бабушка! Я люблю цветы. Если тебе это нравится…

– Нравится, нравится, можешь не сомневаться. За один розовый куст я заплатила столько, что за эти деньги можно было на всю зиму картошкой запастись. Но, по-моему, стоит прожить шестьдесят лет, чтобы, наконец, получить возможность заняться любимым делом.

Теперь, когда все уже отцветало, бабушка радовалась каждому цветку, словно выигрышу в лотерее.

– Забирай отца с собой, – она махнула рукой. – Все равно от него здесь толку мало. Жаль, что ты не приехала пораньше, посмотрела бы, как он копал грядку. В одной руке лопата, в другой – детектив какой-то. Раз ковырнет лопатой – и стоит, пока не дочитает страницу. Хватит, остальное докончим завтра.

– Если есть еще одна лопата, я охотно поработаю. Надо же поддержать честь семьи.

Несколько минут мы копали молча. Отец отложил книгу и так ворочал лопатой, что бабушка поразилась.

– Видишь? Вот он какой. Просишь его по-человечески – не слушает. Но стоит еще кому-нибудь подключиться, и он как цыган – ради компании даст себя на куски разрезать.


Вроцлав в сентябре сразу стал пустым и унылым, как после отъезда близкого человека, оставившего добрую память о себе. Шпиль – символ выставки, очищенные от развалин улицы и площади; не убранные еще указатели и афиши. Праздник кончился.

Как студентка техникума я обязана была работать на производстве. Иначе меня могли исключить. Я неоднократно говорила об этом своему заведующему, но тот чинил мне всякие препятствия. И только когда я пригрозила, что уйду с работы совсем, – уступил. С пятнадцатого сентября меня перевели на стройку, на должность учетчицы, с меньшей зарплатой, чем до сих пор.

Из десяти начальников участков только один согласился взять меня к себе. Остальные презрительно пожимали плечами:

– Что такое? Баба на стройке? Еще провалится в яму с известью, и отвечай за нее. Нет, и без того забот хватает.

Я с энтузиазмом взялась за дело и старалась не ударить лицом в грязь. Это было нелегко. Начальник участка согласился взять меня к себе, но не принимал мою работу всерьез. Приходилось самой догадываться, что надо делать и как.

Я рассказала о своих трудностях товарищам по техникуму, и, как ни странно, даже те, кто раньше меня не признавал, встали на мою сторону. Каждый день кто-нибудь из них забегал к нам на стройку и «натаскивал» меня; ведь все они были опытнее меня в этих делах. А к концу октября уже и начальник участка перестал меня игнорировать. Работа наладилась. Я производила обмеры, составляла сметы стройматериалов, потом к этому прибавилось еще выписывание нарядов. А в декабре после очередной «оперативки» начальник сказал мне:

– Черт знает что такое! Лезешь из кожи вон, чтобы выдержать сроки, вкалываешь, как ломовая лошадь. А они еще вами попрекают. Кстати, вас, наверное, заберут отсюда, на других участках, мол, тоже есть задолженности и вас назначат этаким толкачом по ликвидации прорывов. А мне каково будет? Я уже с вами сработался, привык!

И действительно, вскоре пришло столь категорическое распоряжение треста откомандировать меня учетчицей стройки на территории выставки, что мой начальник сдался.

Теперь работа казалась мне простой. Достаточно было составить список всех полученных материалов, проверить процент их фактического использования и свести баланс.

Новый начальник встретил меня приветливо, и в благодарность я энергично взялась за дело. Даже в техникум не пошла и сидела до тех пор, пока все не закончила. На следующее утро я переписала сводку начисто и отнесла ее в трест.

В полдень началась суматоха. Телефонные звонки следовали один за другим. Как я составляла баланс? – спрашивал сам главный бухгалтер. Откуда данные по использованию материалов? – это интересовался управляющий трестом. В общем, вопросов было столько, что я не на шутку испугалась.

– Видите ли, мне вчера так хотелось все закончить, что я сидела допоздна и, наверное, в спешке что-нибудь напутала.

– Но вы проверяли, по крайней мере?

– Конечно. Даже на всякий случай все пересчитывала дважды. Думаю, что подсчет точен. В сложении и умножении у меня обычно ошибок не бывает.

Назавтра все уже знали, в чем дело. Обнаружены хищения. Не хватает материалов, по меньшей мере, на миллион. Делом занялась милиция. Меня вызвали в трест и допросили одной из первых.

– Что вы знаете об этом?

– Ничего. Мне только поручили составить баланс. Теперь говорят, что совершена кража. Вот все, что я знаю. И меня очень волнует один вопрос: проверил ли кто-нибудь мои данные? Ведь если там окажется ошибка…

– Все проверено. Пусть вас это не беспокоит. Виновные уже задержаны. Правда, не все, но мы и до остальных доберемся.

Фронтчак, которого я встретила в коридоре, остановил меня со словами:

– Вот видите, как бывает. Всегда говорят: кто-кто, а уж кладовщик наверняка ворует! А что оказалось? Эти жулики прекрасно справились без кладовщика. Брали прямо из вагонов. Начальник стройки уже сидит. Он сразу признался, что строит себе дом в Венгерской Горке. Я был на этой стройке сегодня утром. Все опечатано, не только контора и склады, но даже паккамеры. А народ, как всегда, шутит. Когда милиция уже все опечатала, кто-то напомнил, что забыли про уборную. Да, сами того не ведая, вы стали перстом правосудия.

Я уже собралась уходить, но он задержал меня и добавил вполголоса:

– Вы помните наш разговор? Так вот, секретарь тоже замешан в этой истории. Посмотрим, как он будет защищаться.

Два дня никто не работал. Всех занимало одно: кто сколько украл? Успокоились лишь тогда, когда милиция закончила следствие. Теперь, когда уже не оставалось никаких тайн, люди вернулись к своим повседневным занятиям.


Глава 8


В городе появились новые красочные афиши. Близился день объединения двух братских партий: ППР и ППС.[27 - В результате их слияния была создана Польская объединенная рабочая партия.]

У нас на работе состоялось собрание, на котором обсуждали проект нового общего устава, а потом еще одно – посвященное отдельным новым положениям этого устава. К моменту объединения, которое назначили на 15 декабря 1948 года, у братских партий должно было быть общее руководство. Уже ранее районные, городские и областные конференции избрали делегатов на объединительный съезд.

Первое собрание, посвященное уставу, прошло спокойно. Длинная и обстоятельная речь секретаря, ответы на вопросы – вот и все.

Следующее собрание проходило уже совсем иначе. Речь шла о внутрипартийной демократии. О том, что каждая резолюция должна приниматься большинством голосов. Что решающее слово имеет коллектив. Я поняла, что происходит демократизация партии, и это мне понравилось. Сама идея объединения обеих партий тоже казалась мне правильной. Убеждали доводы секретаря, который сказал так:

– Если в стране, которая стоит перед столь серьезными задачами восстановления и строительства, существуют две партии со схожей программой и идеологией, то они должны объединиться хотя бы для того, чтобы избежать возможных споров и трений по второстепенным вопросам. В единстве наша сила! – вот лозунг, не новый, правда, но в высшей степени актуальный в современной обстановке…

Перед началом прений по докладу по предложению кого-то из присутствующих один из членов бюро рассказал собранию о результатах расследования дела о хищениях, напомнив вкратце, как все обнаружилось и какие материальные потери понес трест.

В перерыве ко мне подошел член бюро.

– Будьте осторожны, Дубинская, – сказал он с улыбкой. – Еще парочка таких балансов, и с вами постараются расправиться.

Я возмутилась.

– Что вы говорите?! Этот баланс ничего не решал, он только ускорил развязку. Милая шуточка, нечего сказать…

– Шутки шутками, но давайте подумаем, кому на руку такие разоблачения? Уж, конечно не управляющему трестом, ведь эта история ставит под сомнение порядки, существующие в его организации. И не главбуху: он теперь каждую бумажку сквозь увеличительное стекло изучает, прежде чем подписать. Вы тут, разумеется, ни при чем, но знать об этом вам не мешает.

После перерыва секретарь несколько минут безуспешно призывал собравшихся высказаться, а так как желающих не нашлось, начал сам разъяснять вопросы внутрипартийной демократии, свободы критики и самокритики и другие важнейшие положения нового устава. Говорил он много и несвязно, явно волновался, то и дело обрывал фразы на полуслове. Особое внимание уделил вопросу о необходимости внедрения критики и самокритики внутри каждой партийной организации. Когда он кончил и сел, не скрывая усталости, слова попросило сразу человек пятнадцать. Первым высказался один из членов бюро.

– Если нам вскоре предстоит вступить в объединенную партию, то следует хорошенько присмотреться друг к другу. Я не собираюсь указывать на какие-либо ошибки, а хочу поговорить о четкости в нашей работе, о дисциплине. Сегодняшнее собрание началось с двадцатиминутным опозданием. Давайте, товарищи, подсчитаем, во сколько это обошлось государству.

Для подкрепления своих доводов он достал маленький синий блокнотик, полистал его и стал перечислять фамилии, количество опозданий и потерянных часов. Он точно подсчитал, сколько стоит каждый час рабочего времени и каковы общие потери. Все это звучало убедительно.

– Тот, кто опаздывает, не уважает ни себя, ни других, – сказал он в заключение. – Таким образом, речь идет также о взаимоуважении. Я предлагаю, чтобы каждый из нас продумал это и сделал выводы. Надеюсь, что в нашей новой объединенной организации нам не придется то и дело говорить о дисциплине.

Внезапно вскочил с места наш председатель месткома Влашик и, не попросив слова, закричал:

– И это вы называете критикой! А выводы где? Без выводов вся ваша критика ни черта не стоит. Если вы называете фамилию, надо сразу сказать что к чему! Вот у Глиняка шесть опозданий. Я знаю, что это значит! Глиняк на всю народную Польшу плевать хотел! А к рабочим он относится просто издевательски! Мне он, знаете, что сказал? «Товарищ председатель, вам бы следовало добиться от профсоюза дотации на парикмахерскую и бриться каждый день». Я рабочий человек, я готов жизнь отдать за социализм, я боролся и буду бороться, а Глиняку, видите ли, моя борода не нравится! А товарищ Скичас тоже позор рабочего класса. В партию он только для проформы вступил! Его давно выгнать пора. Тоже мне барин. В день рождения товарища Сталина не явился на митинг – жена у него, видите ли, заболела. Кто этому поверит?..

Влашик продолжал выкрикивать оскорбления. Несколько человек встали. К тому времени, как он успел облить грязью, по меньшей мере, треть членов нашей организации, кто-то из рабочих подошел к нему и насильно усадил обратно на место. Собрание кипело от возмущения. Все говорили хором. Когда волнение немного улеглось, слово взял всеми уважаемый мастер-строитель.

– Товарищ Влашик злоупотребил сегодня нашим терпением. Он понял критику, как возможность безнаказанно оскорблять людей. Не то делаете, товарищ Влашик. И нечего на меня кивать, я вас не боюсь. Гляньте на мои руки – вот мой документ. По ним видно мое классовое происхождение. Меня уже давно коробило от речей Влашика. Но я все думал: ведь он рабочий, наверно, хочет, как лучше, только выразить не умеет. Теперь мне ясно! никакой он не рабочий, а склочник и скандалист. Кричать умеет, а до рабочего человека ему дела нет. Уже декабрь на дворе, а спецодежда не выдана, стройки к зиме не подготовлены. Куда смотрит местком?..

– Вам кажется, что на стройках свет клином сошелся! – крикнул Влашик.

– Вот видите, – продолжал мастер. – Мы и вы. Мы – местком и вы – рабочие, которым кажется, что на стройке свет клином сошелся. Так говорит Влашик. Одумайтесь, Влашик, а то как бы вы не оказались вообще вне всякого класса. Предупреждаю вас. Перестаньте разглагольствовать о том, кто враг народной Польши, и займитесь лучше своим прямым делом. Вот моя критика в адрес товарища Влашика.

Вслед за мастером поднялся другой товарищ; явно нервничая и ежеминутно поправляя сползающее пенсне, он сказал:

– Мне добавить особенно нечего. Хотелось бы только знать, с какой стати секретарь терпит такие выходки, как сегодняшнее выступление Влашика? Слова он не просил, говорить ему никто не разрешал. Что это такое? Следите за прениями, товарищ секретарь, и, когда нужно, лишайте слова. Выступление Влашика – никакая не критика, а простое хулиганство!

Поток выступлений полился безудержно, как горная речка во время половодья. Влашик сидел недалеко от меня, понурив голову, и только бормотал что-то себе под нос.

Возбуждение росло. Очередной выступающий, тихий, скромный работник снабжения, сказал:

– Хотелось бы, чтоб товарищ секретарь объяснил нам недавнее дело с хищениями. Я следил за этим все время. Несколько раз и сам сигнализировал, что некоторые материалы, такие, например, как паркет, мы отпускаем в гораздо больших количествах, чем требуется, но секретарь каждый раз уклонялся от ответа…

– Безобразие! – воскликнул секретарь. – Я лишаю вас слова!

Но снабженец твердо стоял на своем.

– Поскольку все решения, – сказал он, – должны приниматься большинством голосов, то я прошу это решение проголосовать.

Зал встретил его слова аплодисментами. В президиуме произошло замешательство. Товарищ Фронтчак долго убеждал в чем-то секретаря, затем поднялся и сказал:

– Голосования не будет, его заменили аплодисменты. Сейчас секретарь вам ответит.

Секретарь поднялся, бледный и потный, подошел к трибуне:

– Самокритика вещь трудная. Одно дело – теория, другое – практика. Мне говорили, что материалов уходит слишком много. Верно. Надо было проверить. Тоже верно. Но вы понимаете, получалось так: выставка, каждый день собрания, совещания. Времени не было совсем. Управляющего трестом это не тревожило, ну и я, глядя на него, не очень беспокоился. Что говорить, товарищ из отдела снабжения прав. Я увлекся политикой и запустил производственные дела. Это будет мне хорошим уроком, я его запомню. А оправданий мне нет.

Разошлись мы поздно ночью. Я возвращалась домой, погруженная в свои мысли. Только теперь мне многое становилось ясным. Слова: «демократизация партии» и «честная критика» не были больше пустой фразой.

Собрание оставило смешанное чувство: с одной стороны, сознание социального равенства, а с другой – страх перед беспощадной критикой.


Сразу после Нового года всех служащих по одному вызывали в трест. Был создан новый отдел – отдел кадров.

Каждому пришлось заполнить огромную анкету на шестнадцати страницах, подписать обязательство о сохранении государственной тайны. От некоторых потребовали дополнительных документов. Это вызвало всеобщее недовольство. Мой начальник вернулся однажды из треста вне себя от возмущения.

– Сами увидите, что там творится. Все теперь решает начальник отдела кадров. Он один знает, кому можно работать, а кому нельзя. Нам на стройке нужен техник. Я с ног сбился, пока нашел. А теперь что? Товарищ кадровик заявил, что мой кандидат не подходит. Он, оказывается, во время войны был в АК. Управляющий трестом умыл руки, он совершенно бессилен, а главный инженер до того напуган, что разговаривал со мной шепотом. Меня всего трясет от ярости!

Со мной в отделе кадров говорили так, что я вернулась на стройку не менее расстроенная, чем мой начальник. Я спокойно заполнила анкету и там, где не знала чего-нибудь о своих предках, написала просто «не знаю».

– Что это за шуточки, товарищ Дубинская? Надо отвечать точно: «да» или «нет». «Не знаю» вы можете говорить, когда у вас дорогу спрашивают!

Я разозлилась и всюду написала «нет».

Работать стало труднее. К табелю относились теперь как к тайному документу государственного значения. Одно время начальники строек лично отвозили его в трест. По поводу каждой неявки на работу буквально велось расследование. Особенно тяжело приходилось рабочим. В большинстве своем это были не горожане, а жители отдаленных подчас деревень. На воскресенье они уезжали домой и согласно принятому до сих пор неписанному правилу в понедельник являлись на работу попозже. Теперь у них в наказание удерживали зарплату за весь день.

Начальник отдела кадров появлялся на стройке внезапно и устраивал форменный допрос: кто что делает, чем занят. И далеко не каждый ответ его удовлетворял. Присутствующие при этом начальник стройки и главный инженер молчали и не вмешивались.

Однажды он прибежал, когда на стройке никто не работал. Шла проверка высоковольтной линии, и все спрятались в помещениях. Нам так и не удалось убедить его, что этого требовала техника безопасности.


Мне дали двухнедельный отпуск за прошлый год, и я по целым дням занималась.

Когда настало время составлять наряды за месяц, я, как обещала начальнику, пришла помочь ему.

– Молодец, Катажина, – сказал он. – Я так доволен вами, что никогда уже, пожалуй, не соглашусь брать в помощники мужчину.

Я ничего не ответила, а только покраснела до ушей от удовольствия. Про себя же я потом не раз еще с радостью повторяла эти слова.

Мама тоже стала мягче со мной. Она постепенно освобождалась от бабкиного влияния; письма бабки уже не производили прежнего впечатления, а суждения перестали казаться неопровержимыми. Да и жить мама стала интереснее. Часто ходила в театр, полюбила общество, охотно принимала гостей, увлеклась бриджем.

Стефан по-прежнему играл большую роль в маминой жизни. Она сама в этом признавалась.

Однажды в субботу она днем забежала домой и уже с порога начала рассказывать.

– Приехали Баранские. Отец Збышека просил передать тебе привет и сказать, что ты была права, уехав во Вроцлав. В Кальварии тебя бы сжили со света разные святоши. Баранские зайдут к нам в воскресенье. Кстати, Катажина, скажи мне, почему ты делаешь тайну из своих занятий в техникуме?

– Теперь уже не делаю. Раньше я боялась, что не справлюсь, и никому не рассказывала, чтобы потом надо мной не смеялись.

– Тебе сегодня обязательно надо в техникум? Стефан хочет одну пару сосватать. Своего приятеля и Геню. Знаешь, кто это? Она жила напротив нас во Львове. Хорошая девушка. Правда, уже не первой молодости, но этот приятель тоже не мальчишка. Он даже чуть постарше Стефана. Мы уже обо всем договорились. Они придут к нам. Если сможешь, возвращайся домой в начале седьмого. Посидишь с гостями до нашего прихода, а потом будешь спокойно заниматься.

– Охотно. Но как вы встретились с Геней? Неужели и Стефан с ней знаком? Вот совпадение!

– Геня пришла к нам в ателье, хотела купить воротник. Она первая меня узнала, нисколько, говорит, вы не изменились, даже вроде бы помолодели…

Домой я вернулась еще раньше, чем предполагала. В техникуме испортилось отопление, и нас отпустили. Мама забежала около шести и, убедившись, что я дома, вернулась ненадолго в ателье.

Ровно в половине седьмого в дверь позвонили. Вошел незнакомый мужчина, я предложила ему раздеться и пригласила в комнату.

Гость протянул мне руку и буркнул невнятно:

– Бро…вский.

– Очень приятно. Мама говорила, что вы придете. Сейчас соберутся остальные.

Он был невысокого роста, полноват, с морщинистым лицом и реденькими светлыми волосами, тщательно зачесанными набок.

Посидев немного молча, мы прибегли к испытанному спасительному средству – заговорили о погоде.

– Как сегодня резко похолодало!

– Да, жаль, что снег не выпал, по крайней мере, была бы настоящая зима, – подхватила я. – А так что? Ветер мусор гонит.

– Вот именно. Лучше, когда зима со снегом.

Выражение «вот именно» он повторял через каждые два слова. Пробило семь. Мой запас шаблонных фраз о погоде иссяк, и я с тоской ждала маминого прихода. Теперь мы уже молчали не стесняясь. Мне было все равно. Пусть с ним беседует мама, это ее гость. Он тоже явно ждал чего-то.

Раздался звонок. Мы оба вскочили. Добродушное лицо незнакомца преобразилось, стало сосредоточенным и настороженным.

– Оставайтесь здесь, – приказал он. – Я сам открою.

«Что это такое? – пронеслось у меня в голове, и мне стало жарко. – Неужели бандитский налет?» Я крикнула:

– Почему? Ведь это ко мне пришли!

Мы кинулись в переднюю оба, но он первым подбежал к двери и открыл ее. Вошли два незнакомых человека.

– Из госбезопасности, – резко бросил один из них. – Обыск. Ну что тут? – обратился он к «гостю». – Никто не заходил?

– Нет. Мы сидели, как два голубка. Встретила она меня очень любезно, в комнату пригласила. Ждет гостей.

– Читайте, – сказал самый высокий из них, в сапогах и кожаном пальто. – Вот мое удостоверение, а вот ордер на обыск. Двери мы будем открывать сами. Сидите спокойно.

Обыск у нас дома? Что случилось? Кого ищут? Из госбезопасности не приходят без причины, – терялась я в догадках. Что с мамой и с той парой, которую мы ждали?

Они приступили к обыску, начав с комнаты, где я сидела. Орудовали они с явным знанием дела. Один тщательно просматривал книги, второй открыл диван, третий обследовал карниз над окном.

– Чьи это украшения? – спросил тот, кто рылся в письменном столе.

– Мои! – Я встрепенулась.

– Ишь, как барышня заволновалась. Покажи. Что-нибудь стоящее?

К столу подошел второй, подкинул на руке несколько колечек и брошку, махнул рукой.

– Оставь, это ерунда. Женские безделушки.

Полчаса спустя они перешли в мамину комнату, велев мне идти с ними. Опять долго чего-то искали. В начале одиннадцатого обыск кончился. Все сели. Один заполнял какие-то бланки.

– Готово. А теперь говорите, кого вы ждали. Только прямо, без фокусов. Если скажете правду, мы немедленно уйдем.

– Должна была прийти мама. И еще двое, которых она собиралась познакомить. Почему не пришли, не знаю. – Я старалась отвечать как можно спокойнее, хотя последнее замечание насчет правды и фокусов обидело меня и возмутило.

– Правильно. Они в ателье. А еще кого вы ждали? – На этот раз вопрос прозвучал не так строго.

– Больше никого. Этого гражданина я пригласила войти, потому что приняла его за кандидата в женихи для нашей знакомой.

Настроение у меня изменилось. Теперь я уже с трудом сдерживалась, чтобы не рассмеяться им прямо в лицо.

– Видишь, старик, как высоко тебя оценили. Тебе еще жениться не поздно. Что скажешь? Я бы не упустил такого случая.

– Пошли. Надо выпустить тех из ателье, не ночевать же им там. И Анджей, бедняга, с ними сидит, ругает нас, должно быть, последними словами.

Я подписала протокол обыска, заметив, что графа, в которой нужно перечислить описанные вещи, зачеркнута.

– Об обыске никому ни слова, – предупредили они и ушли.

Я с минуту прислушивалась к звуку удаляющихся шагов, затем вернулась к себе в комнату и села. «Пожалуй, надо было спросить у них, в чем дело, – подумала я. – Возможно, они и сказали бы. Хотя вряд ли. В каких случаях производят обыск? Когда ищут украденные вещи. Или оружие. А у нас что искали? Навести порядок или не надо? Пусть все останется, как есть. Вернется мама, вместе уберем».

Мама, действительно, вскоре вернулась, причем не одна. С ней пришли Стефан и Геня.

– Какой ужас! Все ателье вверх ногами перевернули! Когда они пошли сюда к тебе, тот, что остался, разрешил нам навести кой-какой порядок. Даже Гене не разрешили уйти, заставили сидеть до их возвращения.

– Хуже всего то, что в ателье горел свет и туда без конца заходили люди. Они всех задерживали, к концу народу набилось битком. У всех проверяли документы, спрашивали, кто зачем пришел, словом – Содом и Гоморра. Может быть, ты знаешь, в чем дело? У меня голова кругом идет, ничего не соображаю, – всхлипывая, жаловалась мама.

– Ладно, сегодня все равно ничего не узнаем. Увидишь, Ядя, это только цветочки. Ягодки еще впереди. Но не будем раньше времени расстраиваться. Теперь надо поужинать, выпить чаю или чего-нибудь покрепче и хорошенько выспаться. Завтра нам понадобятся крепкие нервы.

– А я решила было, что это пришел Генин жених. Жаль, что вы не слышали наши с ним разговоры о погоде. Потом, когда уже шел обыск, меня все время смех разбирал, – Я пыталась шутить, чтобы хоть немного успокоить маму.

За ужином мы, против обыкновения, довольно много пили. Даже я выпила пять рюмок водки, и у меня закружилась голова. Мы легли спать, так и не приведя квартиру в порядок. Решили, что мы успеем сделать это завтра днем.

Назавтра я уже собралась идти в техникум, когда пришла соседка бабушки Дубинской. Там что-то случилось. Я, не раздумывая, бросила учебники и поехала к отцу.

У них тоже был обыск, но более тщательный.

– Отца нет! – сказала бабушка, едва я успела войти. – Его взяли утром с работы. Обыск длился всю ночь. Они ушли только под утро. Ничего не нашли, да и что у нас можно найти? Утром отец пошел в мастерскую, хотел отпроситься и сразу вернуться, чтобы мне помочь. Навести порядок после обыска – дело нелегкое. Но не прошло и получаса, как прибежал парень из мастерской и сказал, что отца забрали органы безопасности. Что делать? Куда обратиться? Ведь он тяжело болен.

– Неужели забрали?.. Может быть, только на допрос и он вот-вот вернется. У нас тоже был обыск, но все прошло как-то спокойнее. Бабушка, я ничего не понимаю. Почему? За что?

– Я его спрашивала утром, когда те убрались наконец. «Скажи, ведь я мать тебе! Ты в чем-нибудь виноват? Может, вздумал на старости лет политикой баловаться? Скажи прямо!» А он клялся, что ни о чем понятия не имеет, знает только дом и свою работу. Мне даже стыдно стало. Неужели я родному сыну не доверяю? Выпустят его, вот увидишь! Он не виноват! – Бабушка говорила бодро, но ее лицо, потухшее, осунувшееся от горя, заплаканное, противоречило ее словам.

Мы принялись за уборку, но работа не спорилась.

– Не хочется мне убирать, – вздыхала бабушка. – Ничего не хочется. Я даже цветы не полила.

– Я понимаю, бабушка, но прибраться все же надо. Посиди отдохни, я сама.

– Нет, нет, позовем дворничиху, она все сделает.

Я дождалась прихода бабушкиной жилички, Янки, стала собираться.

– Ничего не поделаешь, надо идти. Не знаю, бабушка, что тебе и посоветовать. Понятия не имею, что полагается делать в таких случаях. Если отец вернется, даже ночью, сразу же сообщите. Завтра утром я приду, у меня отпуск.

Мама от расстройства слегла. Она лежала в постели и беспрестанно твердила:

– Что ж это такое? Господи! Как жить дальше? Твой отец – хороший он или плохой – политикой никогда не интересовался. Подумать только, мой муж в тюрьме! Михася права, они всех патриотов пересажают!

– Перестань, мама! Нечего сравнивать отца с теми бандитами, которых тетя Михася считает патриотами. Вот компресс, положи его на лоб и постарайся уснуть.

– Погоди! Я совсем забыла. Ведь в воскресенье к нам должны прийти Баранские. Может быть, предупредить их?

– Да, пожалуй. Хотя я не знаю, что лучше. Ведь они запретили рассказывать об обыске. И не исключено, что за нами следят, – начала я рассуждать вслух и тут же пожалела об этом, потому что мама расплакалась. – Не плачь. Надо все обдумать, чтобы не впутывать Баранских в наши неприятности. До воскресенья еще целых два дня. Давай подождем.


Отец не вернулся. Я каждый день наведывалась к бабушке и утешала ее как умела. Но разве мои слова могли ее утешить?

Я продолжала заниматься с таким рвением, так аккуратно посещала занятия, что мама вышла из себя.

– Ну что у тебя за характер?! Дома такое горе, а ты зубришь ночи напролет. Взгляни на себя, на кого ты стала похожа! Хочешь учиться, пожалуйста, но зачем лезть из кожи вон?

– Занятия – моя единственная отрада. За учебой я обо всем забываю. А без нее я бы вроде тебя вышла из колеи. Не сердись, мама. Это своего рода самозащита, которая помогает мне жить.

Шли дни. Отец не возвращался, и бабушка таяла на глазах. Она похудела, ссутулилась. Ее светло-русые волосы стали серыми, а потом как-то сразу поседели. Великолепные толстые косы превратились в два тоненьких жгутика. Ничего не радовало ее, не интересовало. Присланные из Валима луковицы каких-то необыкновенных тюльпанов лежали на комоде неразвернутыми.


Главной фигурой в тресте был теперь начальник отдела кадров. Количество составляемых для него сводок и отчетов росло с фантастической быстротой.

Однажды, когда я пришла в трест по срочному делу, дежурная отказалась впустить меня без пропуска или служебного удостоверения. Я решила, что она шутит.

– Таков приказ: пускать только по пропуску или служебному удостоверению. Если у вас их нет, предъявите другой документ, и вам выпишут пропуск. Причем предупреждаю, что его должен подписать тот, к кому вы идете. Иначе вахтер вас не выпустит и вызовет начальника отдела кадров.

– Пани Валасюк! Ведь вы меня не первый год знаете! Зачем эти церемонии? Мне нужно срочно в отдел снабжения, оформить заявку. Через пять минут я уйду, даю вам слово!

– Знаю, не знаю – это мое дело. К себе домой я вас и среди ночи пущу. А здесь трест! И приказ есть приказ.

Я получила пропуск, прошла в отдел снабжения, а затем в отдел кадров – за удостоверением.

– Принесите четыре фотокарточки, все одинаковые, – сказала какая-тo новенькая, – и через два дня получите удостоверение.

– Целых четыре карточки! Зачем? – воскликнула я с удивлением.

– Так полагается. И все обязаны их принести. Согласно приказу номер четыре. Кажется, вы уже нарушили сроки, поторопитесь, а то получите выговор.

Вернувшись на стройку, я рассказала об этом начальнику, но тот только рукой махнул.

– Я уже ничему больше не удивляюсь. При мне привезли в трест эти удостоверения. Знаете сколько? Полный грузовик. Десятки тысяч. Видать, богата наша народная Польша, может себе позволить такую роскошь. Удостоверения-то для всех разные. Для служащих одни, для рабочих другие, для проходящих испытательный срок – третьи. У нас с вами будут зеленые. И каждые три месяца их надо продлевать. Путаница, сам черт не разберет. Нет… что и говорить, у нас тут не соскучишься.


Отец вернулся через две недели.

Я сразу же побежала к нему. Он даже не поднялся мне навстречу, только улыбнулся вымученной улыбкой. И – ни слова!

Мы так и не узнали, где отец был все это время. На работу он больше не пошел. А через несколько дней слег совсем. Врач настаивал на больнице, но он отказался наотрез.

– Мне только покой нужен. И снотворное. А из дома я никуда не пойду. И не приставайте вы ко мне, ради бога, с вашими «поешь» и «выпей». Знаю, знаю, вы хотите как лучше, но мне уже ничем не поможешь.

Четвертый семестр был в разгаре, мне нельзя было отставать, и я забегала к отцу лишь поздно вечером, после занятий.

Ему стало хуже. Меня он едва замечал. Заходили товарищи по работе, заведующий мастерской. Отец поворачивался лицом к стенке и не отзывался.

– Когда вашего сына арестовали, – рассказывал бабушке заведующий, – мы хотели хлопотать, ведь мы же его знаем. Но директор был против. Он предостерег нас, что это может плохо кончиться, что у каждого из нас жена и дети, об этом нельзя забывать.

– Что теперь делать? – вздыхала бабушка.

– Не волнуйтесь. Завтра мы пришлем хорошего врача. Такой настырный – не уйдет, пока не уговорит его лечь в больницу.

Отца положили в клинику университета. Он не противился.

Я хотела поехать с ним вместе в больницу, но он не разрешил.

– Через пару дней придете меня навестить.

Десятого марта отец умер.


Я шла за гробом и плакала. Гроб стоял в кузове грузовика, украшенный венками, а мне не верилось, что отца больше нет. Я плакала от горя и ужаса, плакала над собой.

Когда гроб опустили в могилу, директор произнес речь. Он долго говорил о достоинствах отца, о его трудолюбии и в заключение сообщил, что ему посмертно присвоено звание ударника труда. Товарищи подходили прощаться с ним. Играл оркестр.

Я стояла рядом с бабушкой, не уронившей ни слезинки. Она принимала соболезнования, кивала, но лицо у нее оставалось неподвижным, словно высеченным из камня.

Люди разошлись, мы остались вдвоем, и бабушка заговорила впервые за время похорон.

– Да, не думала я, что приведется пережить своего сына. Он был честным человеком, помни об этом. Не плачь! Тут слезами уже не поможешь. И иди домой. Я хочу побыть здесь одна.

Мама была в Кальварии, о смерти отца узнала только по приезде. От волнения я все на свете перепутала и послала ей телеграмму не в Кальварию, а в Ченстохов.

Работы у меня было невпроворот. Я изо всех сил старалась помогать своему начальнику. Человек он был славный и работал не за страх, а за совесть. Он пережил Освенцим и, несмотря на молодой возраст, был совсем седой.

Вечером я шла на занятия в техникум, а потом дома снова садилась за учебники. Я задалась целью получить диплом техника и прилагала все усилия к этому, стараясь не думать о творившихся вокруг непонятных вещах.

Через неделю после похорон отца меня вызвали к управляющему. Там сидел незнакомый мужчина, который поднялся мне навстречу, протягивая какую-то красную книжечку.

– Я из госбезопасности. Идемте со мной.

Я молча, послушно застегнула пальто и пошла. Дежурная на этот раз ни о чем не спрашивала, только с ужасом смотрела мне вслед. Сердце у меня бешено колотилось от страха.

Туда мы поехали на машине. Молчали всю дорогу. В вестибюле здания мой провожатый оставил меня на попечении вахтера и велел ждать. Я осмотрелась кругом. Высоченный, в несколько этажей, вестибюль, облицованный не то зеленой, не то голубой плиткой, казалось, доставал до небес. Прекрасные зеленые пальмы усугубляли ощущение нереальности.

Меня позвали и повели по длинному коридору куда-то в глубь здания, все дальше и дальше. Потом вверх по лестнице, снова по коридору и снова по лестнице. Я задыхалась от усталости.

Длинные светлые коридоры казались вымершими, а стеклянные двери, закрашенные белой краской, вели как бы в никуда. На дверях не было никаких табличек, они ничем друг от друга не отличались.

Эхо усиливало звук шагов. Казалось, по коридору движется целое шествие. Я не знала, ни на каком мы этаже, ни в какую сторону идем, и думала лишь об одном: будет ли конец этому пути?

Наконец-то! Прибыли. Мы вошли в дверь, и я остановилась в изумлении: обыкновенная учрежденческая комната. Секретарь. Телефоны, шкафы с папками, письменный стол, заваленный бумагами. У окна – девушка за пишущей машинкой.

– Привели Дубинскую! – крикнул конвоир кому-то в соседней комнате.

– Пусть войдет.

Я вошла в почти пустую комнату. Только письменный стол и кресло в одном углу да стул – в другом. Не дожидаясь приглашения, я села на этот единственный стул. Теперь надо заставить себя думать о чем-нибудь приятном, постараться забыть, где я. Машинально достав из сумки сигареты, я закурила.

– Пока что можете курить. Но в дальнейшем советую спрашивать разрешения.

Я вспомнила, что однажды уже была в этом здании. Из-за Кристины. Она как-то зашла за мной со своим очередным поклонником и позвала идти с ними фотографироваться. Мы снимались около универмага, возле оперного театра, у плотины, а потом решили зайти подкрепиться в кафе «Добро пожаловать» на улице Новотко. Как раз у входа в управление госбезопасности у меня развязался шнурок. Я остановилась, а Кристинин знакомый меня сфотографировал. Минуту спустя мы уже были внутри. Нас остановил и привел туда какой-то военный. Нам учинили допрос, записали наши фамилии и адреса, забрали всю пленку и только после этого отпустили. Мы быстро пошли в сторону рынка. Рядом с оперой Кристина остановилась у газетного киоска, рассматривая открытки.

– Вот так штука, – воскликнула она внезапно. – Гляньте, что я нашла! Много их у вас?

На открытке в красивом ракурсе было заснято управление госбезопасности. Кристина мгновенно приняла решение, скупила все открытки и отправила их по почте в отдел, где у нас изъяли пленку.

Как долго я жду? Несколько минут или несколько часов? Время идет. Не буду смотреть на часы. Лучше не надо. Только разнервничаешься еще больше.

– Вызывают Дубинскую! – в дверях стояла девушка-машинистка. – Это вы? Хороший у вас воротник на пальто. – Когда мы вошли в секретариат, она сказала: – Пройдите к начальнику.

Новая комната, точно такая же, как и та, в которой я ждала. Даже цветы в горшочках одинаковые.

За столом сидел молодой человек аскетического вида в зеленой военной гимнастерке, с сигаретой в зубах.

– Садитесь! – сказал он и, приподнявшись на стуле, отчего показался мне очень высоким, крикнул в сторону открытой двери секретариата: – Магда! Что там творится, черт возьми! Сколько можно ждать?

– Не кричите. Ролек был здесь, но его вызвала междугородная; сейчас он вернется, – откликнулась девушка.

Минуту спустя вошел второй мужчина, неся пишущую машинку. Сверху лежала пачка бумаги, которая соскользнула и рассыпалась по полу.

– Копаться ты умеешь, ничего не скажешь! Начнем мы когда-нибудь или нет? Собирай скорее эту проклятую бумагу! Магда, помоги ему, авось тебя не убудет.

Дверь за Магдой закрылась. Пишущая машинка стояла наготове. С минуту начальник молча шагал взад и вперед по комнате. Затем остановился и крикнул:

– Быстро, гражданка, отвечайте, только без всяких штучек и фокусов! Нам все это знакомо. Фамилия? Имя отца? Имя матери? Записывай скорее, черт возьми! Любовное письмо ты бы небось не так выстукивал. Записал? Поехали дальше. Чего ты уставился на нее? Девок, что ли, не видал? Год рождения? Адрес?..

Я старалась отвечать четко и быстро.

– Кем был отец вашего отца? Где родился?

– Не знаю.

Затем вопросы и ответы стали смешиваться, сливаться. Было жарко. Я отвечала, как автомат. И уже сомневалась во всем. Вопросы следовали слишком быстро один за другим, я не успевала отвечать, путалась. Мне стало нехорошо и, машинально достав сигарету, я закурила.

Когда стемнело, сделали перерыв. Я стояла в коридоре. Рядом сидел охранник. Меня это совершенно не интересовало. Кто-то проходил мимо. Я отдыхала. И поняла: здесь человека охватывает полнейшее безразличие ко всему на свете.

Меня снова ввели в ту же комнату. Но вопросов больше не задавали. Внезапно дверь отворилась, и в комнату вбежал, будто его толкнули сзади, какой-то мужчина. Я подняла на него глаза и встретила такой же, как и у меня, усталый, невидящий взгляд. Мы не были знакомы.

– Начнем! – скомандовал начальник. – Посмотрите друг на друга. Быстро! Ну, – он обратился ко мне, – кто этот человек?

– Не знаю! – Я продолжала смотреть на незнакомца. – Не знаю!

– Кто этот человек? Кто этот человек? – вопрос повторялся раз за разом.

– Не знаю! – отвечала я неизменно.

Теперь мне стали задавать вопросы, смысла которых я вообще не понимала.

Наконец прозвучало обвинение: сотрудничество с ВИНом. Я продолжала твердить: «Не знаю! Ничего не знаю!»

Нас допрашивали по очереди. Я соображала все хуже и хуже. Что-то давило на уши, мешая слушать. Вдруг я почувствовала тошнотворный запах свечей и потеряла сознание.

Очнулась я с горечью во рту. Сквозь застилающий глаза туман различила склонившиеся надо мной лица. Значит, я все еще здесь, в госбезопасности.

– На сегодня хватит. Уведите их! – начальник удалился.

Я встала сама, без посторонней помощи. Голова кружилась, запах свечей не ослабевал. У меня забрали сумку, часы, поясок от пальто, и охранники с какими-то стертыми лицами повели меня по тем же коридорам и лестницам вниз.

В темной дежурке со мной разделались быстро. При свете единственной лампочки, подвешенной к самому потолку – да еще в металлической сетке! – записали только имя, фамилию и год рождения. На книгу падала от проволоки странная, смешная тень.

Меня втолкнули в камеру. Маленькая клетушка, освещенная так же, как дежурка, но, пожалуй, еще хуже. Воздух тяжелый, пропитанный запахом плесени и мочи.

Я села на пол у двери, боясь шевельнуться.

– Эй, малышка, иди сюда, – позвал меня хриплый женский голос. – На нарах удобнее. Пальто сними, укроешься им. Здорово они тебя обработали, ты совсем как пьяная.

Я послушно поднялась и, словно автомат, пошла на голос. Кто-то невидимый, сидевший на нижних нарах, потянул меня за руку и усадил.

– Спать хочется, – пожаловалась я шепотом.

– Спи, спи… если можешь, – ответил тот же хриплый голос.

Я сидела на нарах, поджав ноги, и заново переживала весь допрос.

– Не знаю! – крикнула я вдруг с отчаянием.

– Успокойся. Не знаешь – не надо! Тут тебя никто ни о чем не спрашивает. Закурить нету?

– Пожалуйста, курите! – пошарив в кармане, я протянула сигареты и спички.

В камере зашевелились. Только теперь я поняла, что женщин несколько. Каждая взяла по полсигареты. Все закурили.

При свете зажженной спички я разглядела свою соседку по нарам, молодую еще женщину с прямыми, черными, как смоль, волосами.

– Сколько тебе лет? Ты выглядишь совсем девочкой, – спросила Черная.

– Двадцать.

– Двадцать лет! Если б ты знала, милая моя, где я была в твоем возрасте! Что и говорить, раненько начинаешь. И угораздило же нас родиться в это проклятое время, когда весь мир с ума сходит. Сволочная жизнь!

– Тише! – прошипел кто-то словно с потолка.

Все мгновенно замолчали, потушили сигареты и застыли на своих местах. Я боялась пошевелиться. У меня онемела сначала левая нога, потом правая, казалось, в тело впиваются миллионы иголок.

Из оцепенения меня вывел какой-то шум в коридоре, шаги, хлопанье дверей.

– Подъем. Половина шестого. Они считают, что с нас хватит сна. Здесь не гостиница, – объяснила Черная.

Свет стал ярче. Щелкнул замок открываемой двери. Женщины поднялись с нар и выстроились в ряд. Вошли два охранника. Один с раскрытой книгой в руках зачитывал фамилии.

– Адамовская Мария.

– Здесь.

– Барко Янина.

– Здесь.

– Дубинская Катажина.

– Здесь, – я хотела что-то добавить, но Черная до боли стиснула мне руку, заставив замолчать.

Принесли большой кувшин черного кофе и хлеб.

Я отхлебнула несколько глотков. Хлеб застревал в горле.

– Как ты думаешь, долго тебя продержат? – спросила Черная.

– Не знаю. Хочешь – верь, хочешь – нет, но я вообще не знаю, в чем дело. Меня все только спрашивали и спрашивали, пока мне не сделалось дурно. Ничего не понимаю.

– Бывает. Если тебя отпустят домой, то вызовут с вещами. Тогда оставь нам сигареты.

– Возьмите сейчас… – я полезла в карман.

– Брось, мы же не свиньи. Тебе самой они еще могут понадобиться.

Дверь открывалась часто. На входившего охранника со страхом и надеждой устремлялись все взгляды.

– Дубинская, с вещами!

– Прощайте, – я поднялась. – Вот сигареты.

Мы проделали снова тот же путь, только в обратном направлении. Лестница вверх, длинные коридоры, снова лестница вверх.

«Забыла оставить им спички! – спохватилась я дорогой. – Какая досада!»

Мне вернули сумку и часы. Я расписалась в получении и прошла в секретариат. Там дежурила другая женщина, пожилая, с усталым, осунувшимся лицом.

– Прочтите и распишитесь, – сказала она негромко.

Я прочла. Это было обязательство сохранять в строгой тайне все, что я здесь видела и слышала.

Выпустили меня в другую дверь, маленькую и незаметную. Я очутилась на Луговой улице.

– Гражданка! – грозно окликнул меня часовой с автоматом и в каске, закрывавшей пол-лица. – Проходите, здесь стоять нельзя.

Я свободна. Могу идти, куда захочу. Скорее, скорее отсюда, подальше от этого здания. Но не успела я отойти, как кто-то тронул меня за руку. Рядом стояла сгорбленная женщина, по-деревенски закутанная в большую шерстяную шаль.

– Девушка, милая, послушайте, помогите! Мой сын Янек, там, в том доме…

Я вздрогнула.

– Не понимаю вас. Давайте отойдем отсюда.

Мы зашагали вместе в сторону рынка, непохожие друг на друга, но одинаково беспомощные и растерянные. Я украдкой разглядывала свою спутницу. Низенькая, пожилая. Лицо со следами многих пролитых слез и многих бессонных ночей. Подойдя к нашему дому, я взяла женщину за руку и втащила в подъезд.

Мама была дома и открыла нам дверь. Увидев меня, она встала как вкопанная.

– Вот и я. Этой женщиной нужно заняться. Я не могла ее бросить на улице. Мы обе голодны. Мне надо помыться. Знаешь, мама, где я была?

– Знаю. Сюда приходила ваша дежурная с работы. Сперва ничего не хотела говорить. Пришлось показать паспорт, чтобы убедить ее, что ты моя дочь. Тогда она сказала, что пришли из госбезопасности и тебя забрали. Мы пережили ужасную ночь, Катажина.

– Да и я, наверное, не лучшую. Пока что меня выпустили, но в чем дело – я так и не узнала. Мне устроили очную ставку с каким-то человеком, которого я в жизни не видела! Боже мой! Я едва жива. Раздевайтесь, пожалуйста. Закусим, а потом поговорим.

– Я здесь уже третий день скитаюсь, – рассказывала женщина. – Приехала из-под Бохни. Мой сын Янек там… в том доме… – старушка расплакалась снова.

Мама стала ее утешать как маленькую, а потом увела на кухню. Я не могла ничего есть. Выпила два стакана чаю и курила сигарету за сигаретой. Голова болела, мысли разбегались.

– Ложись в постель, – сказала мама. – Я займусь этой женщиной сама. Поведу ее к Стефану, авось он что-нибудь присоветует.

– Всю жизнь буду вам благодарна за совет. Я там двоих внучат оставила на чужих людей. Хозяйство бросила. Такое горе, ни о чем другом думать не могу.

– Не отчаивайтесь. Что-нибудь придумаем. Только к первым встречным больше не подходите. Еще затащат куда-нибудь, решив, что у вас есть деньги.

Я легла в постель. У меня поднялась температура. Я дремала, просыпалась вся в поту, засыпала снова. Временами мне казалось, что я стою, а меня окатывают ледяной водой. Потом становилось жарко и душно, как в аду.

Очнулась я вечером. В маминой комнате горел свет. Я хотела позвать маму, но не смогла выдавить из себя ни звука. Сесть в постели мне тоже не удалось. Тогда, смирившись, я стала терпеливо ждать, пока мама зайдет сама. Наконец дверь открылась, и вошли мама и пани Дзюня.

– Видите, как ей плохо? – сказала мама.

– Прежде всего давайте вызовем врача, – решила пани Дзюня.

Теперь я могла быть спокойной и ничего не бояться. Врач сказал, что у меня тяжелая ангина. Мама и пани Дзюня ухаживали за мной, стараясь угадывать любое мое желание. И, как ни странно, жили в полном мире и согласии.

На работу я не ходила десять дней. Послала туда с соседским мальчишкой записку, сообщив, что я заболела. Больше всего меня беспокоило, что я безнадежно отстану в техникуме. Но ни читать, ни даже вышивать не было сил. Едва взявшись за что-нибудь, я тут же засыпала.


Стройка простаивала. Рабочие болтались без дела – ждали цемента. Начальник сидел у себя и составлял отчет.

– Хорошо, что вы пришли. Здорово вас потрепала эта ангина, вы похудели, осунулись. Ну, а теперь как самочувствие?

– Сил еще маловато, но в остальном все в порядке. Меня волнует учеба, трудно, наверное, будет наверстывать.

– Знаете, что я вам посоветую? У меня один приятель дает уроки. Он инженер-электрик. А вообще, чего он только не изучал: и филологию, и искусствоведение… Электротехника – его четвертая или пятая специальность. Мы вместе учились в гимназии, и только благодаря ему я по сей день умею решать задачи по тригонометрии. Он прекрасный педагог.

– Большое спасибо, помощь мне очень пригодится. Такой огромный материал. Я все время корпела над математикой, но увы, без особых результатов.

– Да, чуть не забыл. Уже три раза звонили, чтобы вы немедленно по возвращении на работу зашли в отдел кадров. Советую не откладывать.

По дороге в трест я купила три плитки шоколада для детей дежурной, чтобы как-то отблагодарить ее за сочувствие.

– Вот пропуск. Можно пройти? – спросила я официальным тоном, а затем, наклонившись к дежурной и дав ей шоколад, добавила шепотом: – Большое спасибо, всю жизнь буду вам благодарна за то, что вы предупредили маму.

Девушка в отделе кадров протянула мне какую-то бумагу и попросила расписаться.

Что такое? «Гр. Дубинская уволена с работы в связи с грубым нарушением социалистической трудовой дисциплины…»

– Пропуск оставьте у нас. За расчетом придете в день выдачи зарплаты.

Я вышла в коридор и еще раз внимательно перечитала бумагу. Все понятно! Приказ подписали: начальник отдела кадров, председатель месткома и управляющий трестом.

«Ничего не поделаешь, – подумала я. – Придется уйти».

Дверь комнаты секретаря парткома была приоткрыта. Секретарь сидел за столом. Я вошла не задумываясь, даже не постучав.

– Вам говорили? Я уволена за нарушение трудовой дисциплины. С партийного учета снимусь, когда найду другую работу.

– Что с вами, на вас лица нет! Вы болели?

– Болела.

– Я ничего не знал. Погодите, мы попытаемся что-нибудь сделать. Соберем бюро, вызовем начальника отдела кадров, он может отменить приказ. Надеюсь, у него не останется сомнений, когда он вас увидит?

– Спасибо, не надо. Я поищу другую работу. А вам вот что скажу. Прежде чем писать приказ, надо проверить факты. В другом месте мне, без сомнения, будет легче. У нас в последнее время сложилась ужасная обстановка. Людям надо верить. Правильно сказал товарищ Фронтчак, что самая прекрасная идея в руках недостойных людей…

Вернувшись на стройку, я, не говоря ни слова, положила начальнику на стол приказ о моем увольнении. Он огорчился, но сказал, что ожидал чего-нибудь в этом роде. Правда, он надеялся, что дело ограничится выговором.

– У одних неприятности из-за того, что их не отпускают с работы. У других, как видите, наоборот. Ну и времечко! Знаете, Катажина, по-моему, это и есть саботаж! Тот, кто придумал эту «бдительность», теперь, должно быть, локти себе кусает. Если, конечно, до него дошло, что у нас понимают под бдительностью. Что вы будете делать? Ведь вас, возможно, не оставят в покое.

– Не скажу, что я убита этим увольнением. Жаль только, что с вами не придется работать. У вас я делала свои первые шаги как строитель и многим вам обязана. А в остальном, что же… Мне ведь немного нужно. Я учусь, и тратить деньги мне просто некогда. Как-нибудь проживу. Лишь бы меня из техникума не исключили. Ну, я пошла. Посторонним нельзя находиться на территории стройки. Замки все на месте? Ключи у вас? Не потеряли? Ладно. Спасибо за все, хотелось бы еще когда-нибудь с вами поработать. До свидания.


Я пошла к дому. Было одиннадцать часов утра. «Снова весна, – подумала я. – Не везет мне весной. Каждый год в это время горе и неприятности. В прошлом году Ирек, в этом – обыски, смерть отца, арест, а теперь увольнение с работы. Как быть дальше? К кому обратиться за советом? Кто тот человек, с которым мне устроили очную ставку? Я безработная – это звучит неплохо. Меня уволили за нарушение трудовой дисциплины, меня подозревают органы безопасности – правда, неизвестно, в чем. Все вместе так весело, что хоть вешайся!»

Все-таки Стефан может дать толковый совет. Женщина, которая остановила меня у тюрьмы, написала заявление начальнику Воеводского управления госбезопасности. И, слава богу, помогло. Бедная, измученная старушка!

Я шла очень медленно. Так редко представлялся случай побродить по улицам, осмотреть витрины. Пытаясь как-то приободриться, я купила себе босоножки, цветную косынку, полкилограмма шоколадных конфет. Потом зашла в парикмахерскую, решив, что мой вид не должен соответствовать настроению. В парикмахерской было пусто, я сразу же попала к мастеру, а час спустя вышла оттуда, заметно повеселев. Едва пройдя пару шагов, я встретила Кристину в обществе незнакомого мне юноши.

– Привет. Вот так встреча! Когда ты приехала во Вроцлав?

– Я вернулась насовсем. Решила учиться здесь. Во-первых, так будет дешевле, а во-вторых, у тетки мне приходилось больше времени проводить в костеле на всяческих заутренях и обеднях, чем в институте.

– Что же ты ко мне не зашла?

– Я заходила недели две назад. Мама сказала, что ты вернулась, но заболела и лучше тебя не беспокоить. Выглядишь ты очень мило, но еще бледная. Ты уезжала куда-нибудь?

Смущенная присутствием незнакомого юноши, я медлила с ответом.

– Ты его не стесняйся. Знакомься, мой кузен. Мальчишка еще, но парень толковый.

– Я болела ангиной, а кроме того, меня сутки продержали в управлении госбезопасности. Я под подозрением, боюсь, как бы общение со мной тебе не повредило.

– Чепуха, – перебил меня Кристинин кузен. – Нам с ней нисколько не повредит, если ты нас угостишь пирожными. Отец Кристины ударился в экономию, боится войны, и мы на этой почве без гроша.

– Вот это мне нравится! – я расхохоталась. – Твой кузен, Кристина, действительно, толковый парень. Я сегодня растранжирила уйму денег, и все потому, что два часа назад меня выгнали с работы. Но на пирожные хватит. Купим – и идем ко мне.

Дома, за вкусным чаем, мы совсем развеселились. Шутили, смеялись. Вдруг Кристина спросила:

– А твоя история с госбезопасностью… это правда?

– Да. Меня допрашивали, потом продержали в камере всю ночь и только наутро выпустили. Велели хранить тайну. Но, по-моему, тебе надо знать об этом. Возможно, за мной следят.

– А я не боюсь. В Кракове в университете тоже была какая-то история. Многих арестовали. Но в чем дело, я так и не узнала. А как у тебя с учебой?

– Я пропустила из-за болезни десять дней. Но, надеюсь, меня не исключат, я посещала занятия аккуратно. Мне рекомендовали одного преподавателя математики, завтра пойду к нему. До сих пор у меня все шло благополучно, ну, а теперь придется попотеть, иначе худо будет.

Мы мирно беседовали, когда в комнату вошла мама с женщиной из треста. Секретарь парторганизации срочно вызывал меня на бюро.

– Мне придется вас оставить, простите. Подождите, пани Валасюк, я мигом соберусь, пойдем вместе.

– Конечно, подожду, куда мне торопиться. Раз послали по службе, то имеешь право возвращаться спокойно, без спешки. Не горит ведь.

– Сразу после вашего ухода, – рассказывала дорогой пани Валасюк, – секретарь побежал к начальнику отдела кадров и поднял такой крик, что сбежалось полтреста. Потом они вместе пошли к управляющему и там продолжали скандалить. Теперь вот бюро созвали.

Когда я вошла в комнату парткома, там было много народу. Я села на стул у самой двери. Выступал управляющий.

– Начальник отдела кадров отвечает за подбор людей. Конечно, то, что он говорил здесь, многим может не понравиться. Ничего не поделаешь, товарищи, мы осуществляем единственно правильную линию нашей партии. Помните, не кто иной, как товарищ Сталин, первым указал на то, что классовая борьба обостряется и требует усиления бдительности.

Слово взял секретарь.

– Идите сюда, Дубинская, покажитесь. Такое уж ваше счастье, что вас без конца осматривают… Взгляните на нее. Каждый, кто ее знает, поймет, что она болела. Похудела, осунулась. Верно она мне сегодня утром сказала – мы отталкиваем от себя людей. Я поддерживаю предложение товарища Фронтчака о том, чтобы восстановить Дубинскую на работе. Если нельзя постоянно, то пока хотя бы на три месяца. А вынужденный прогул зачтите в счет очередного отпуска. Это уж, безусловно, можно сделать!

Прения были краткими. Проголосовали и приняли предложение секретаря.

– Ну что ж! Я член партии и подчиняюсь решению большинства, – сказал начальник кадров каким-то странным, будто специально предназначенным для бюро, голосом.

Я побежала в техникум. Надо проверить, все ли там в порядке. Классный руководитель сам остановил меня.

– Вы уже поправились? Завтра приходите обязательно, будет итоговая по математике. А сегодня идите лучше домой, подготовьтесь.


Была суббота. Самый приятный день недели. Лекция подходит к концу. Еще всего пять минут – и домой. Наконец-то! Аудитория облегченно вздохнула. Звонок!

Я быстро уложила портфель.

– Пошли скорее, жалко времени.

Стефан был уже готов, только Сташек, как всегда, медленно и аккуратно складывал книги.

Мы вышли. На улице Сверчевского было оживленно, как обычно в центре в вечерние часы. Из «Полонии» с шумом высыпала большая группа солдат. Перед кинотеатром «Шленск» и «Варшава» стояли толпы.

– Если кто-нибудь скажет, что мы живем, – разволновался вдруг Стефан, – плюньте ему в лицо! Люди ходят в кино, развлекаются, а мы как каторжные: на работу, на занятия и домой – зубрить. Я каждый день перед сном даю себе клятву, что брошу всю эту канитель, а назавтра снова иду. На работе ишачишь до потери сознания, потом глотаешь в кафе-молочной кефир с парой булок и летишь сломя голову в техникум! Да вы еще тут на мою голову, передовики! Следите за мной хуже сыщиков: «Стефан, не болен ли ты?» Слава богу, что жена не слышала, а то был бы скандал. И что мне с вами делать? Лучше уж ходить, а то запилите совсем!

– Это нам уже знакомо, перемени пластинку, – флегматично ответил Сташек. – Думаешь, мне легче? Всегда так получается, что если в техникуме контрольная, то на работе – срочный проект. Не знаешь, за что раньше хвататься. И в финале к концу недели я уж спать не ложусь совсем. Единственное утешение, что до конца учебного года осталось всего два месяца. А в октябре – диплом и прости-прощай техникум! Конец нашим мукам.

– Как только кончатся занятия, – сказала я, – начну ходить в кино и театр. Месяц подряд каждый день. Решено!

– Эх, планы, планы, – вздохнул Стефан. – А на деле получится так: жена скажет, что неплохо бы отремонтировать квартиру. Потом придет зима – надо уголь таскать. А весной и вовсе дела замучают.

Мы подошли к нашему дому. Я попрощалась и быстро вбежала в подъезд.

У мамы снова были гости. Стефан, мать Иоланты – пани Броня, Иоланта и Збышек. Все сидели за ужином.

«Вот невезение! – подумала я. – Пропал субботний вечер».

– Хорошо, что ты вернулась! – радостно встретила меня мама. – Я им рассказала, что ты учишься. Нечего делать из этого тайну.

– Как поживаешь, Катажина? – Пани Броня, сестра пани Куницкой, портниха, напоминала птицу своим тонким, писклявым голоском. Я ее никогда не любила – меня раздражал не только ее голос, но и образ мыслей.

Иоланта была для своей матери центром вселенной. Она была одного возраста со мной, но, пожалуй, казалась старше. И пани Куницкая и пани Броня мечтали выдать ее замуж. Мать поощряла все ее знакомства, но следила, чтобы Иоланта не заходила слишком далеко. Ведь она должна сделать хорошую партию.

– Как ты похудела! – удивилась Иоланта.

– Добрый день или, наверное, добрый вечер, Катажина! – сказал Збышек своим низким голосом. – Я так давно тебя не видел. Мама говорила, что у тебя были большие неприятности, что ты болела, что учишься. Как же ты, бедняжка, осунулась.

На мгновение у меня заколотилось сердце. Но я вспомнила ту ночь и сразу помрачнела.

– Добрый вечер, – ответила я всем сразу. – Пожалуйста, не обращайте на меня внимания. Я немного приведу себя в порядок и вернусь.

Я умылась, разложила книги на столе и твердо решила не выходить к гостям. Они пришли не ко мне, к тому же есть прекрасный предлог: мне надо заниматься. Но тут в дверь постучали.

– Ты действительно молодец. Я горжусь тобой. – Збышек сел по другую сторону стола. – Не смотри на меня так. Я знаю, ты не можешь простить мне тот ночной разговор. Как бы я хотел, чтобы ты забыла о нем! Скажи, чем мне искупить свою вину?

– Мама ведь говорила тебе, что мне теперь нелегко. По сравнению с тем, что мне пришлось пережить в последнее время, те события как-то померкли. Все проходит, но знаешь, бывают дни, которые кажутся длиннее, чем годы. Ты меня как-то просил о снисхождении. Я согласна. И не будем больше говорить об этом.

– Ты устала, это сразу видно. Ладно, отложим разговор на другой раз.

Я не стала его задерживать. Збышек вышел, но вскоре заглянула мама.

– Все-таки посиди с нами, а то неловко. Я знаю, ты недолюбливаешь Броню, но ведь, в конце концов, это уж не такая большая жертва.

Иоланта рассказывала о каком-то своем приключении на выставке. Она надела узкое платье, которое лопнуло по шву во время танца. Все смеялись. Возможно, это и в самом деле было смешно, но Иоланта меня раздражала.

Пани Броня рассказала, словно между делом, что не проходит месяца, чтобы Иоланте кто-нибудь не сделал предложения. Иногда это прямо надоедает. Пришлось ее увезти из Кракова. Последним ходил в женихах какой-то Томек. Иоланту он приводил в восхищение тем, что прекрасно танцевал. Но, к счастью, мать была начеку.

– Я ей сразу сказала, что тут надо подумать. Есть ли у этого Томека деньги? Одного умения танцевать для мужа маловато. Слава богу, что я за ней слежу. Не то она бы давно выкинула какую-нибудь глупость. А что у тебя, Катажина? Ждешь с замужеством до окончания техникума? Может быть, тебе надо сшить что-нибудь? Я работу не ищу, да и вообще пробуду во Вроцлаве только две недели, но девушке на выданье нужно одеваться, и я готова тебе помочь.

– Что касается замужества, то я жду сказочного принца. Мне не к спеху, и я дождусь. А пока буду учиться. Кончу техникум – еще что-нибудь придумаю. А за ваше любезное предложение – спасибо. Я шью себе сама.

– Твоя мама говорила, что ты вообще нигде не бываешь. Как можно жить без развлечений? Я не меньше двух раз в неделю хожу в ресторан ужинать и танцевать. Даже мама согласна, что молодость бывает только раз, – щебетала Иоланта.

Гости поднялись все вместе. Збышек и Стефан пошли провожать дам. Я взялась за уборку.

– Стефан считает, что раз тебя после того допроса больше не вызывали, то, возможно, тем дело кончится, – сказала мама. – Он тоже предполагает, что ты обязана этим Иреку. Говорят, они все мстительные и злопамятные, вся их семья. Надо же ему было именно к тебе привязаться! А я его не раскусила. Напротив, он мне нравился, казался таким солидным. Умел притворяться, что и говорить. Хорошо, хоть с работой все уладилось…

Посуда уже была вымыта, все убрано, а мама все говорила и говорила без умолку.

– Пани Баранская заходила в ателье. Рассказала, как расстроилась свадьба Збышека с Гигой. Гига привередничала за обедом, и Збышек брякнул что-то насчет мещанских манер – в шутку, конечно. Она обиделась и уехала, очевидно надеясь, что он кинется за ней. Но он остался во Вроцлаве. Спустя несколько недель Гига вернула ему кольцо и прислала мелодраматическое письмо. Мать Збышека довольна. Говорит, что Гига сама за ним бегала, и что жить с такой избалованной барышней было бы нелегко.

Знаешь, Стефан хочет, чтоб я летом поехала к его родным. У него старшая сестра живет в Висле, близ Катовиц. Что ты думаешь об этом?

Думать тут было нечего. Мама любила Стефана – это по всему чувствовалось. Ради него она переменила свои вкусы и привычки. Научилась даже играть в бридж. И книги стала читать, хотя еще недавно твердила вслед за бабушкой, что поваренная книга – единственное чтиво, нужное женщине. Теперь она признала, что Ирек негодяй, и на том спасибо. Я слушала ее и внезапно поняла, что мама в растерянности, что она раскаивается в своем отношении ко мне, хотя и не хочет сказать об этом вслух. Я поняла, что стала взрослее мамы, что из нас двоих она больше нуждается в поддержке.


Около треста я встретила Эдека Згуду. Он остановил меня и сказал заговорщическим тоном:

– Слушай, я знаю, что тебя арестовали. Меня тоже допрашивали по этому поводу. Смотри только, никому ни слова… Допытывались, высказываешься ли ты на политические темы и не знакомила ли ты меня, часом, с одним типом, чью фотографию мне показали. Что там у тебя? Никто ни черта не понимает. Настоящее дело или липа? А секретаря ты правильно науськала, теперь наш кадровик подожмет хвост.

– Ты и в самом деле думаешь, что я в чем-нибудь виновата? Неужели я похожа на классового врага? Придется тебя разочаровать – я не сделала ничего плохого. Но увы, по твоему лицу видно, что ты мне не веришь.

– Ей-богу, трудно поверить. Столько народу допрашивали. Их, должно быть, припугнули здорово, все как воды в рот набрали. Молчат – и точка.

– Ну, я побежала. У нас завтра сдача объекта. Начальник так зол, что к нему подступиться страшно.

«Их допрашивали. Но о чем? – думала я, спеша на стройку. – Это какое-то ужасное недоразумение. Интересно, что скажет Люцина? Надо к ней съездить, хотя бы на один день в воскресенье. Может, она сообразит, в чем дело».


Я не участвовала в первомайской демонстрации, так как заболела снова. Недолеченная ангина повторилась. На этот раз мама ухаживала за мной одна – пани Дзюня успела умчаться в Валим. Врач из районной поликлиники проверил мне пульс, стоя по меньшей мере в полутора метрах от кровати, затем издали заглянул в горло. Не сказав ни слова, заполнил два рецепта, выписал бюллетень на пять дней и удалился. Мама была вне себя от возмущения.

– Ну знаешь ли?! И это называется врачебным осмотром? Он боялся к тебе притронуться. Не проверил ни легких, ни сердца, даже про температуру не спросил. Так осматривал больных один мой знакомый знахарь до войны.

– Не волнуйся, мама. У меня официальный документ о болезни, а остальное – трын-трава!

Несмотря на болезнь, я дома занималась. Приходил товарищ моего начальника, пан Пенкальский, маленький, щупленький человечек лет сорока, с очень добрыми глазами и огромным запасом знаний. Самые сложные математические задачи он объяснял так, что мне делалось стыдно: как же я сама не догадалась? Ведь это совсем просто!

Иногда, решая с ним примеры, я ошибалась. Он поправлял меня с таким смущением, словно сам был виноват в моих ошибках. Входил и выходил он бочком, стараясь занимать как можно меньше места.

– У вас прекрасные математические способности, Катажина, – повторял пан Пенкальский на каждом уроке. – Еще немного, и вы будете во всем разбираться сами, без моей помощи.

– Нет, нет, – возражала я, – все дело в вас. Я не встречала преподавателя, который бы объяснял так хорошо, как вы.

Пока я болела, он приходил каждое утро, потом, поправившись, я стала ездить к нему сама. Мы подружились. Пан Пенкальский интересовался, как я успеваю и по другим предметам, а меня трогало, что кого-то волнуют мои дела в техникуме. Он помогал мне во всех областях, где бы у меня ни возникали трудности, запас его знаний оказался поистине необъятным. Это был самый умный и образованный человек из всех, кого я знала. Я больше не боялась контрольных, напротив, радовалась случаю проявить себя.

Пенкальский научил меня аналитически мыслить. Математические задачи – предмет двухлетних мучений – перестали внушать мне ужас. Теперь я решала их с удовольствием.

Со второй половины июня мы стали заниматься только три раза в неделю и, таким образом, субботние вечера оказались свободными.

Я выбралась на один день в Валим, но застала там только пани Дзюню. Люцина с детьми уехала в Валбжих к врачу, а ее муж Юзек был на работе.

К великому возмущению пани Дзюни, я не смогла остаться на воскресенье – у меня был назначен урок с паном Пенкальским.

– Раз уж ты приехала, то нечего спешить, как на пожар. Расскажи, как живешь, что нового в вашей партии, и вообще…

– Все хорошо. Я нашла преподавателя, который мне все разжевывает и втолковывает, и я больше не боюсь техникума. А что касается партии, то вы, наверное, слышали, что ППС и ППР объединились. Я теперь член Польской объединенной рабочей партии.

– А как мама? Раскусила Ирека наконец?

– Вполне. И успокоилась. К тому же у нее свои заботы, со Стефаном. Кажется, он не спешит сделать решительный шаг, а теперь, после смерти отца…

– Ничего, женится, – перебила меня пани Дзюня. – Увидишь! Я бы предпочла, чтобы ты вышла замуж первой, а то как бы тебя мать не выжила из квартиры…

– Ну уж нет, не дамся! – сказала я убежденно.


Учебный год подходит к концу! Эти слова звучали, как самая сладостная музыка. Последний учебный год – вот что было радостнее всего. Несмотря на болезни и другие невзгоды, я при помощи пана Пенкальского закончила курс обучения на «отлично». С двенадцатого июня у меня был отпуск, после, которого я уже не должна была возвращаться на работу в трест. Согласно решению партийного бюро меня восстановили на работе на три месяца, которые истекали тридцатого июня.

В последнюю субботу июня днем состоялось вручение свидетельств об окончании техникума. Обстановка была праздничной, торжественной. Преподаватели, обычно строгие, суровые, сердечно прощались с нами. О предстоящих в октябре государственных экзаменах никто теперь не думал.

Я вернулась домой в прекрасном настроении. Программа на ближайшее время была составлена: подыщу себе новую работу, а затем уеду на несколько дней в Валим. Я честно заслужила этот отдых.

В почтовом ящике лежало письмо от Люцины, сообщавшей, что они всей семьей вместе с пани Дзюней едут на две недели в Белосток, к родным Юзека, на свадьбу его младшей сестры. Ну что ж, второй пункт программы придется изменить.

Под вечер зашел Збышек. Мама собралась было в магазин, но, увидев его, задержалась.

– Объясните мне, Збышек, что происходит с вашим отцом? Нигде не показывается, старых друзей избегает. Что это значит? Скажите отцу от моего имени, что это становится подозрительным, – сказала она шутливо.

– Я именно, по этому поводу и пришел. Отец решил, что они уже наконец обставили квартиру, и поручил мне пригласить вас с Катажиной на завтра к обеду.

– Я уезжаю в Кальварию, – эти слова вырвались неожиданно для меня самой. – Отпуск у меня только до конца месяца, а ведь мне нужно еще подыскать себе работу.

– Правильно, – поддержала меня мама. – Тебе необходимо отдохнуть. Вы знаете, Збышек, что она сегодня окончила техникум? Остались только государственные экзамены.

– От души поздравляю. Ты, как всегда, молодчина. – В голосе Збышека звучали теплые, ласковые нотки, что неизменно трогало меня. – Отец будет очень огорчен. Когда я собирался к вам, он предупредил, чтобы я был предельно вежлив. Оказывается, старик меня знает. Может быть, ты поедешь завтра вечером?

Прежде чем я успела ответить, мама сказала:

– Ну, я побежала, у меня масса дел. Думаю, вы тут без меня договоритесь. Если я не вернусь до семи, Катажина, не беспокойся, – значит, я заглянула к Куницкой. – Уже стоя в дверях, она снова обратилась к Збышеку: – Не знаю, как Катажина, но я завтра с удовольствием навещу ваших родителей. До свидания.

Мы остались одни, и я почувствовала себя неловко.

– Значит, едешь одна в дальние края? А не лучше ли отдохнуть во Вроцлаве? На Одре так хорошо, можно взять байдарку напрокат. Оставайся, ладно?

Так говорить умел только Збышек, и я почувствовала, что колеблюсь. Но сдаваться не хотела.

– Не уговаривай. Я делаю это ради своей бывшей хозяйки, она была очень добра ко мне в Кальварии. На праздники я не поехала, потому что не люблю праздников и предпочла провести их одна во Вроцлаве.

– Как, ты провела праздники одна?

– Видишь, как мало ты знаешь обо мне! Не только эти праздники, но все подряд. Один только раз ездила к Люцине.

– Как обидно! Если б я только знал!.. Прости меня. Я знаю, что вел себя тогда, как последний хам. Возможно, ты когда-нибудь поймешь, почему… Я еще ни одну женщину ни о чем так не просил. Конечно, мне нет оправдания. Но ведь мы столько лет знакомы. И никогда ни с кем я не говорил так искренне, как с тобой. Ты должна поверить: я никогда не прощу себе, что был тогда пьян. Такой дружбы, как наша, у меня больше в жизни не будет. Я знаю.

Я молчала. Когда же он поймет, наконец, что я не хочу возвращаться к той истории? Но Збышек не унимался.

– Это верно, я тщеславен. Мне нравятся эффектные, элегантные женщины, я люблю появляться с ними в театрах и ресторанах, но говорить могу только с тобой. Когда ты в тот раз выбежала от меня, я тут же отрезвел и погнался за тобой. Был у вас дома и, узнав, что тебя нет, сказал твоей маме, что ты можешь наложить на себя руки. Я носился по городу как невменяемый, еще несколько раз прибегал к вам. И поклялся: если с тобой стрясется что-нибудь, сам заявлю на себя в милицию. Я был виноват. Мама со Стефаном не принимали мои слова всерьез, что, мол, слушать его, пьяный…

Скажи, что ты простила, что не помнишь, и я поверю, что когда-нибудь ты и в самом деле забудешь! Ты самая лучшая девушка в мире, Катажина.

Я слушала как завороженная. Потом внимательно посмотрела ему в глаза – они были синие и ласковые.

– Ладно, хватит. Ты, кажется, переусердствовал в своем раскаянии. Зачем? Повторяю: я ничего не помню и простила тебя. Ну как? Ты доволен?

– Это уже много. Спасибо. А теперь еще одно: тебе обязательно надо ехать завтра утром?

– Обязательно.

– Я так и думал. И сам на твоем месте поступил бы так же. Такой уж у нас с тобой строптивый нрав. Знаешь, что я тебе скажу: мы созданы друг для друга. Не смейся. Я знаю прекрасно: замуж ты за меня не пойдешь!

Я отвернулась к окну. Теперь он сказал правду, и правда эта жгла, как пощечина. Конечно, со мной можно откровенничать, но жениться?! Кандидатка в жены должна быть девственницей. Как же я могла об этом забыть?

– Не ударяйся в лирику, – сказала я вслух. – Тебе не к лицу поза мечтателя, обиженного судьбой.

– Намек ваш понял: мне следует убираться восвояси. Иду. Будь здорова, Катажина! Попутного ветра! Когда вернешься, мы с тобой обязательно сходим куда-нибудь. А то в последнее время ты жила хуже затворницы. Пока!


Покинутая три года назад Кальвария показалась мне теперь еще меньше и провинциальнее. Людей я не узнавала. Только хозяйка была все такая же улыбчивая и приветливая.

Бабка тоже изменилась. На этот раз она встретила меня как дорогую гостью. Не ругала даже за то, что я курю. Тетка Виктория уехала в Перемышль. Ее ждали дня через два.

Вечером, когда мы, наконец, остались одни, хозяйка воскликнула:

– Батюшки мои, до чего же ты повзрослела! Тебя там словно подменили. Даже смотришь на меня иначе.

Я ей рассказала обо всем. О предполагавшемся браке с Иреком, которого так добивалась мама, о том, как он меня оскорбил. О неприятностях с органами безопасности.

– Вот я вам рассказала все, как на исповеди. Знаете, два года назад, перед своей несостоявшейся свадьбой, я была в ужасно угнетенном состоянии и решила пойти к исповеди. Надеялась найти там утешение, совет, спасение, что ли. Рассказала ксендзу, что меня оклеветали, а мать поверила. А потом об Иреке. Ксендз выслушал меня и стал кричать, что слово матери свято, что во мне нет смирения, и он мне грехи не отпустит. Я ушла, поблагодарив его за ругань, так как она развеяла последние мои иллюзии. Больше меня уже не обманешь разговорами о смирении и о том, что надо терпеливо ожидать милости божьей. Я теперь чувствую ответственность за свои поступки и поступаю только так, как мне велит моя совесть.

– Во имя отца, сына и святого духа! – перекрестилась хозяйка. – Что за ересь ты несешь в христианском доме? Опомнись!

– Мне никто не помог, пришлось самой отбиваться. И живу вот без отпущения грехов, сама их себе отпустила.

– Трудная у тебя жизнь, дитя мое. Тут и отчаяться недолго. И отца твоего жалко, рановато он помер, рановато.

А мы тут, знаешь, тоже невесело живем. Мужик мой спился совсем. Его брата судили, приговорили к смертной казни. Мы были на суде, но никто так и не понял, в чем дело. Мать мужа к самому Беруту ездила. Совсем древняя старушка, восьмидесяти восьми лет. Пятерых сыновей вырастила, трое погибли на войне. Как ей удалось попасть к Беруту – никто не знает. Но Берут ее сына помиловал, заменил смертный приговор пожизненным заключением. После этого дела мой мужик стал сам не свой. Ничто его не радует, ничто ему не мило. День-деньской ругается. А мужа нашей младшей дочери, Зоськи, в глаза не хочет видеть, потому что тот, зять, значит, работает в госбезопасности. Ну, а что Зоське делать? Муж, он и есть муж, о семье заботится, сын у них хороший, квартира приличная. А мой мне даже переписываться с ней не разрешает. Зоська, бедняга, из-за обоих изводится: отца жалко и мужа тоже. У того двух товарищей убили при исполнении служебных обязанностей. Да, тяжело стало жить, хотя не скажу, что с деньгами туго – материально столярам живется неплохо. Артель организовали, зарабатывают прилично, делают мебель на экспорт. Но ведь не в деньгах счастье.

– Я рада, что приехала к вам. На душе легче стало.

– Ужасно у тебя получилось с этим Иреком. Но не надо из-за него весь мир видеть в черных красках. Ты еще устроишь свою жизнь, не сомневайся! Только вот мой совет: если встретится стоящий парень, расскажи ему обо всем еще до свадьбы. В браке должна быть полная честность и откровенность.

– Вы все понимаете…

– Да ведь у меня у самой была нелегкая молодость, не одну обиду пришлось перенести. И потом начинаешь на все смотреть по-иному и по-иному жить. И знаешь, когда надо человеку протянуть руку помощи.

На второй день моего пребывания в Кальварии пришла телеграмма от мамы: «Возвращайся немедленно».

Что могло случиться? Этот вопрос всю дорогу не давал мне покоя.

Только подъезжая к Вроцлаву, я заметила, что еду в каком-то новом вагоне, совсем непохожем на прежние. Ну конечно же! Тут было чисто и светло. И стекла целы. Прошло время, когда в холодные дни окна вагонов завешивали одеялами и пальто, когда в каждом купе горела свечка, припасенная кем-нибудь из пассажиров.

Женщина, сидевшая напротив, ехала в гости к сыну. Она пыталась вступить в разговор со всеми по очереди, а в Бжеге встретила знакомую и совсем повеселела.

– Мы ведь из одной деревни. Правда, ты городская теперь. А знаешь, Меланья, у нас электричество провели. Уже скоро год. Что творилось – передать невозможно. Когда подключать стали, Садыха в лес убежала. Теперь, говорит, в каждом доме нечистая сила завелась. И сама так до сих пор керосин и жжет. Уж ее все уговаривали, сам староста к ней ходил, да ведь баба дура, а от дурости пока еще лекарства не придумали.

Вот, наконец, и Вроцлав. Перроны и здание вокзала ремонтируются. Вскоре наступит день, когда красивый вроцлавский вокзал восстановят полностью, и пассажиры на перронах не будут мокнуть под дождем. Я в этом не сомневалась. Здесь действительно шла непрерывная работа. Город изо дня в день залечивал военные раны.


Мама встретила меня спокойно.

– Не пугайся, ничего страшного не случилось. Тебе пришла повестка из прокуратуры. Когда ее принесли, я расписалась, а только потом распечатала и прочла. Если б я знала, в чем дело, сказала бы, что ты в отъезде. Тебя вызывают в военную прокуратуру. Завтра утром.

Я расстроилась. Что нужно от меня военному прокурору? Черт бы побрал все это! Видно, мне уже нигде и никогда не будет покоя. Прямо жить не хочется.

Здание военной прокуратуры находилось рядом с управлением госбезопасности. Здесь, как и там, меня сразу же охватил страх и робость.

Я надела свое лучшее летнее платье, белое в синий горошек, с нарядной синей отделкой, туфли на высоком каблуке.

Разыскивая нужную комнату в этом мрачном здании, я бессознательно шла на цыпочках – меня пугал стук собственных каблуков.

Дважды сверив номер комнаты, указанный в повестке, с номером на двери, я взглянула на часы. До назначенного срока оставалось пятнадцать минут. Они тянулись бесконечно. Когда я, наконец, вошла в комнату и протянула повестку, меня попросили вернуться в коридор и ждать вызова.

Я села на скамейку у стены. В коридоре было очень оживленно. Люди суетились, бегали с озабоченным видом. То и дело проходили группы арестованных в сопровождении конвоиров.

Адвокаты в тогах держали себя уверенно и торжественно. Нетрудно было определить, с кем они здороваются, проходя мимо. Высокомерный кивок – без сомнения, ответ на приветствие назойливого посетителя. А этот уважительный поклон явно адресован прокурору или судье.

Было что-то еще в атмосфере этого коридора. Что-то неповторимое. Здесь люди смотрели друг на друга так, словно пытались по лицу угадать, какое кто совершил преступление.

Я ждала уже полчаса, когда ко мне вдруг подсел незнакомый молодой человек.

– Вы на допрос? – спросил он, испытующе глядя на меня. Мне он явно не понравился. У него была не внушающая доверия внешность героя-любовника из скверного довоенного фильма.

– Не знаю.

– Повестка у вас есть? – продолжал незнакомец деловым тоном. – Можно узнать по повестке. Там номер, а рядом буква. Если «С» – то свидетель, если «О» – обвиняемый. Я в этом разбираюсь – у меня тут связи.

Я инстинктивно отстранилась.

– Не бойтесь, девушка. Я могу быть вам полезен. Обычно это стоит денег, но такой красотке можно и даром оказать услугу.

– Я не боюсь. И благодарю вас. Мне ничего не угрожает, и следовательно, ваша помощь не нужна.

– Тогда давайте просто пойдем куда-нибудь вместе вечерком? Поужинаем, потанцуем. Надо ведь поразвлечься.

– Очень жаль, но у меня ревнивый муж. Кстати, я его жду здесь с минуты на минуту. Уходите!

– Это вы бросьте, меня на мякине не проведешь. Ревнивый муж! А где обручальное кольцо?

– Продала. Деньги нужны на адвоката. Ясно?

– Дубинская, на допрос! – позвал дежурный, выглянув из комнаты. Все головы повернулись в мою сторону. Кусок коридора, отделяющий меня от двери, я прошла как под перекрестным огнем.

– Садитесь! Ваши документы? – сказал поручик, сидевший за столом. Он был похож на Фронтчака, только намного моложе.

– Начнем с анкетных данных. Прошу отвечать не спеша, четко и ясно. Фамилия? Имя? Год рождения?

– Дубинская Катажина… – как отвечать, я знала. Напрактиковалась в управлении госбезопасности.

– Ну, с анкетой покончено. – Поручик взял в руку небольшой листок бумаги, прочитал его и спросил: – Почему вы уехали из Львова?

– Так хотела моя мама. Мне тогда было шестнадцать лет, и моего мнения не спрашивали.

– Откуда у вас был велосипед во время оккупации?

– Велосипед? У меня в жизни не было своего велосипеда. Кататься мне случалось иногда, но на велосипедах моих подруг.

– В каких отношениях вы были с Каролем Мигдаловским и когда вы с ним познакомились?

– Я не знакома с Каролем Мигдаловским. И никогда не слышала такой фамилии.

– Ведь в управлении госбезопасности вам устроили очную ставку.

– Ах, тот гражданин! Я его тогда увидела впервые в жизни.

Вопросы и ответы здесь были почти те же, что в управлении госбезопасности. Но тут никто не кричал. Принимали к сведению мой ответ и больше к этому не возвращались.

– Есть ли у вас знакомые, которые могут подтвердить, что вы относитесь положительно к нашему государственному строю?

– Не знаю. С некоторых пор я вообще ничего не знаю. Может быть, вы скажете мне все-таки, в чем дело, почему я здесь?

– Еще ведется следствие, и объяснять пока не время. Мы записали ваши показания, прочитайте внимательно протокол допроса и распишитесь. О дальнейшем ходе дела вам сообщат, когда будет нужно. По всей вероятности, мы вернем его в управление госбезопасности для доследования. Вот все, что я вам могу сказать. Дайте свой пропуск, я его отмечу. До свидания, гражданка Дубинская.

Я вышла из кабинета прокурора словно в дурмане, с одним желанием – поскорее уйти отсюда.

– Ну как, малышка, замучили тебя? Этот прокурор – сущий зверь. Если привяжется к кому-нибудь – пиши пропало. Ты проверила протокол допроса?

– Вот что, гражданин, оставьте меня в покое, а то я позову милиционера.

– А ты, оказывается, девушка с характером. Прекрасно! Я таких темпераментных люблю. Пойдем повеселимся?

Я вышла на улицу, надеясь, что донжуана не пропустят через проходную. Но он только помахал рукой вахтеру, побежал за мной и больно схватил за руку.

– В чем дело? Стой, говорю! От меня не удерешь, тем более что ты мне пришлась по вкусу. И не вздумай дергаться, а то побью, хуже будет.

Я беспомощно озиралась вокруг. Что надо делать в таких случаях? Как защищаться? Ничего путного не приходило в голову.

Внезапно донжуан выпустил мою руку. Я повернулась. Рядом стоял Фронтчак.

– Ты что, молодой человек, к девушке пристаешь? По шее захотел? А ну-ка проваливай, да поскорее!

– А… папаша, мое почтение! Исчезаю. Я просто хотел помочь девушке! Привет!

Да, Фронтчак появился как нельзя более кстати.

– Ох, спасибо вам! Этот тип пристал ко мне в военной прокуратуре. Проходимец какой-то.

– В прокуратуре? А что вы там делали?

Я рассказала все с самого начала.

– Ну вот, я по-прежнему понятия не имею, в чем дело. Какая-то загадочная история. Похоже, здесь действует та же рука, что написала на меня донос в партийную организацию.

– Я, кажется, начинаю понимать нашего начальника отдела кадров. Он был уверен, что вас не выпустят, и написал приказ об увольнении. Боюсь, что с устройством на работу у вас тоже могут возникнуть трудности. В случае чего, приходите ко мне. Я знаю, к кому обратиться в комиссии партийного контроля.

– Не уходите еще, пожалуйста. Объясните, чего они хотят от ни в чем не повинных людей? Что все это значит? Мне бы надо теперь лучше разбираться в жизни, а я понимаю все меньше и меньше. Вокруг меня словно туман, сквозь который ничего не видно.

– Я и сам не знаю, как это объяснить. Видите ли, сразу же после войны разгорелись политические страсти. И очень много наших поубивали. Управление госбезопасности стремится не допустить повторения этого, но чудовищно перебарщивает. Каждый, кто без разрешения, а иногда просто по неведению хранит ружье, выстрелившее в последний раз двести лет назад, готовит государственный переворот, угрожает власти. В такой обстановке любой человек может погубить кого угодно, если только не пожалеет бумаги. Достаточно написать первое, что взбредет в голову, – осечки не будет. Делу дадут ход, а автор доноса ровным счетом ничем не рискует. Ну, я пошел. Мы еще поговорим об этом. Не забудьте, что я вам сказал относительно работы.


Найти работу оказалось действительно нелегко. Я каждый день подавала заявления. Их охотно принимали, но уже назавтра выяснялось, что вакансии нет. Сначала мне это казалось роковым стечением обстоятельств. Но вот прошла неделя, десять дней, и я почувствовала, что мои неудачи не случайны.

Я подала очередное заявление на вакантную должность калькулятора. Объявление публиковалось в газете в третий раз, из чего нетрудно было заключить, что в кандидатах на это место избытка нет.

Меня встретили с энтузиазмом. Характеристика с прежнего места работы понравилась. Мне предложили на следующий же день приступить к работе. Я согласилась. Но назавтра, когда я пришла на работу, меня вызвали в отдел кадров и сообщили, что Варшава не утвердила мою кандидатуру.

Теперь мне все стало ясно. Я пошла к директору предприятия, который накануне сам принимал меня на работу, и сказала:

– Дайте мне, пожалуйста, адрес вашей варшавской организации, я съезжу туда и узнаю. Не сердитесь, мне самой это очень неприятно, но за десять дней это уже пятый отказ. Происходит что-то непонятное для меня. Посоветуйте, что мне делать?

– Я вас прекрасно понимаю, – директор явно жаждал от меня отделаться. – И очень сочувствую. Мы еще попытаемся переговорить с Варшавой и сообщим вам…

– Я сама поеду в Варшаву. Если это они мне отказывают, то я, по крайней мере, узнаю правду.

– Ехать долго, утомительно. И жалко денег. Я вам не советую.

– Тогда что мне делать? Не могу же я жить без работы.

– Ладно! Так и быть, я вам скажу. Нам по секрету сообщили, что вы находитесь под следствием. Теперь ясно? Только, ради бога, не выдавайте меня, а то неприятностей до конца жизни не оберешься.

– Спасибо большое и не беспокойтесь, я никому ничего не скажу. Простите мою резкость, сами понимаете…

Я пошла в ателье. Кроме мамы и Стефана, там был еще какой-то мужчина. Я дождалась его ухода и рассказала обо всем.

– Ты можешь учиться скорняжному делу. Ведь шить ты умеешь. Это лучший выход из положения. Стефан давно говорил, что у тебя наверняка получится неплохо, – предложила мама. – Ты быстро подготовишься к экзамену на мастера и будешь прилично зарабатывать. Меха всегда в моде. Это хорошая специальность.

– Благодарю вас, Стефан. Я знаю, это ваша идея. Жаль, что я не подумала об этом раньше. Но когда уж имеешь специальное образование, то надо стараться работать в своей области. Иначе просто жаль потерянного времени.

– Что им нужно от тебя? Подозревают невесть в чем, а ведь мы знаем, что это все неправда. И не тебя одну, многих изводят, – мама была так взволнована, что казалось, вот-вот заплачет.

– Все обойдется. Вот увидите, – я пыталась говорить уверенным тоном. – Или они поймут, что ошиблись, или найдется подлинный виновник.

Я пошла домой. Да, товарищ Фронтчак хорошо знает жизнь. Он как в воду глядел. Но теперь отступать поздно, надо идти дальше. Я должна чем-нибудь заняться. Могу готовиться к экзаменам, например. Правда, впереди еще три месяца, но они пролетят быстро. Завтра же разыщу Фронтчака. Он скажет, что мне делать.

Мама прибежала домой следом за мной.

– Я забыла спросить, тебе не хотелось бы иметь собаку? У знакомой Стефана ощенилась сука. Щенята хорошенькие – черные, мохнатые. Мне хочется взять одного, но мы должны решить вместе – ведь это дополнительные заботы…

– Я бы не прочь, но придется подождать, пока я сдам экзамены. Ведь нас не бывает дома по целым дням, жалко животное. Возьмем щенка на будущий год, так, пожалуй, будет разумнее.


– В чем ты пойдешь? Надень то американское платье, что купила у Ирены. Оно не мнется и всегда имеет вид. Расскажем им о твоих неприятностях?

– Ни в коем случае. У Баранских хватает собственных забот. К тому же мне все равно не поверят.

Мама, готовая к выходу, в синем платье и белых летних туфельках, тщетно пыталась привести в порядок свою прическу. После перманента волосы никак не поддавались гребенке.

– Пошли. Стефан говорит, что ты очень повзрослела и теперь никто не верит, что ты моя дочь.

Пан Баранский стоял на балконе и что-то рассматривал в бинокль. Когда мы вошли, он бросил бинокль, расцеловал меня, а маме наговорил кучу комплиментов. Вошла его жена.

– Как вам у нас нравится? Места много, что и говорить. Громадные комнаты. А с полами беда. Правда, с недавних пор к нам два раза в неделю приходит женщина-полотер, но все равно возни с уборкой много. Может быть, когда Збышек женится, эта квартира нам будет в самый раз.

– Тут очень мило. И вид хороший – Одра рядом. Только, наверное, много комаров? – сказала мама.

– Ты так похорошела, Катажина, – вступил в разговор пан Баранский, – что прямо не верится. Збышек рассказывал, что ты очень изменилась, но такого я все же не ожидал! Жених у тебя есть? Тебе замуж пора! А наш чудак сватается по четыре раза в год, мы уж и не надеемся, что когда-нибудь это произойдет всерьез. А ведь и ему пора. О тебе он говорит с большим уважением. А я, знаете, тут до вашего прихода в бинокль смотрел, ведь сегодня на Одре регата. Хотелось увидеть, кто победит. Красивый вид спорта – гребля!

Мы пробыли у Баранских час с небольшим. Разговор не клеился. Его поддерживали только мама и хозяин дома. Когда мы прощались, Баранские пообещали прийти в воскресенье посмотреть нашу квартиру, и пан Баранский даже попросил маму испечь печенье, которым она угощала их однажды во время оккупации.

– Очень милые люди. Сегодня разговора у нас не получилось, но я думаю, это из-за моего плохого настроения. Я все время переживала, что не могу поделиться своей бедой даже с такими близкими мне людьми. А Баранская чудачка. Когда мужа нет, она рассуждает вполне толково и держит себя свободно, но стоит ему войти в комнату – ее уверенности как не бывало; говорит, а сама все на мужа поглядывает, как он, одобряет ли?

Улыбаясь своим мыслям, мама вдруг заговорила совсем о другом: Стефан настойчиво уговаривает ее ехать с ним в Вислу. Я поняла, что мама ждет с моей стороны поощрения, и сказала:

– Поезжай, мама, раз ему так хочется. Возьми с собой денег – не понравится, переедешь на другую квартиру или вернешься домой. Когда вы закрываете ателье?

– В июле, на весь месяц. Уже получили разрешение. Но после твоего вызова в прокуратуру и всех этих историй с работой мне бы следовало остаться. Не поеду. Может, перенесем отпуск на август…

– Нет, нет, ведь вернется пани Дзюня. Вернется насовсем, иначе ее выпишут, и она потеряет жилплощадь. Управляющая домами сказала, что ее необходимо предупредить, и я ей написала. Ирена переезжает в Стжегом, квартира будет пустовать. Спасибо нашему домоуправу – хорошая женщина и прекрасно относится к пани Дзюне, если б не это… Поезжай, мама!

– Ну раз ты настаиваешь…


Я разыскала Фронтчака и обрисовала ему свое положение. Он задумался, закурил и начал молча ходить по комнате. Я смутилась и сказала:

– Если это для вас затруднительно…

– Нет, нет, – перебил меня Фронтчак, – Но я вижу лишь один выход: обратиться в комиссию партийного контроля. Если вы враг народа, пусть у вас отберут партбилет и велят повеситься. А если нет – пусть вас защитят. Пошли сразу же, нечего время терять.

Я впервые вошла в здание Воеводского комитета ПОРП. Внизу стоял милиционер. Это было для меня неожиданностью.

Фронтчак, однако, чувствовал себя здесь как дома. Никого ни о чем не спрашивая, он вошел в одну из телефонных кабин, набрал номер, сказал несколько слов и вышел.

– Сейчас получим пропуска, теперь такой порядок: ты договариваешься по телефону с тем, к кому идешь, и только тогда милиционер выдает пропуск. Это тоже усиленная бдительность.

– Товарищи Фронтчак и Дубинская здесь? – позвал милиционер, сидевший у окошка.

Мы поднялись по лестнице. Всюду сверкающий, натертый паркет, ковровые дорожки – словом, роскошь. На пятом этаже Фронтчак остановился у одной из дверей и улыбнулся мне.

– Это здесь. Войдем. Вот товарищ Альбин, – он показал на мужчину за столом. – Мы с ним знакомы меньше года, но проговорили уже не одну ночь. Расскажите ему все, как есть.

Фронтчак поздоровался с Альбином и, считая свою миссию оконченной, удобно расположился в одном из кресел с газетой в руках.

– Ну, выкладывайте, в чем дело, только спокойно, не горячась, – сказал товарищ Альбин усталым, пожалуй даже сонным, голосом. Его живые и словно бы воспаленные глаза изучали мое лицо. Он казался старше Фронтчака, возможно, потому, что был явно болен.

Я не знала, с чего начать. Боялась, что этот усталый человек меня не поймет, что он поглощен чем-то очень большим и важным и мое дело покажется ему слишком незначительным.

– Давайте, Дубинская, давайте! – подбодрил меня Фронтчак.

Неторопливо, тщательно подбирая слова, я рассказала обо всем.

– Но техникум вы не бросили? – это был первый вопрос.

– Нет, конечно. Вы представить себе не можете, как мне помогла учеба. Вместо того чтобы без конца терзать себя мрачными мыслями, я садилась за учебники.

– Сколько лет было вашему отцу?

– Сорок три.

– Молодой еще, – сказал товарищ Альбин, вздохнув. – Да, дело какое-то туманное и некрасивое. Если б можно было доказать, что всю кашу заварил один и тот же человек, мы бы с ним разделались в два счета. Боюсь, однако, что это не удастся. Поэтому прежде всего займемся вашим трудоустройством. Завтра первое число; работать вы начнете с завтрашнего дня. Вот закончим разговор, и вам дадут направление. Я сам предупрежу секретаря парторганизации. И директора тоже. Не беспокойтесь, работать вы будете, – Альбин замолчал и провел рукой по лбу, словно сгоняя муху. – А насчет остального поручиться не могу…

– Для меня работа – самое главное. Теперь, после смерти отца, мне приходится и бабушке помогать. Она хоть и получает пенсию, но… У нее только одни цветы остались.

– А она что, живые цветы разводит или делает бумажные для продажи?

– У бабушки участок, она там выращивает розы и тюльпаны. Это ее единственная радость. Еще при жизни отца она как-то сказала, что стоило шестьдесят лет мучиться, чтобы, наконец, получить возможность заняться любимым делом.

– Вы, говорите, розы выращивает? Так ведь и я тоже. Очень бы хотелось посмотреть их, может, обменяемся какими-нибудь сортами. У меня есть кое-что интересное.

– Ты, Альбин, снова за свое. Вы с этими розами, Дубинская, в самую точку попали. Мы с ним тоже благодаря цветам познакомились. Может, вместе сходим к бабушке?

– Лучше я один. Вроде случайно. Тем более что я с бабушкой и побеседовать хочу. Где у нее участок?

– В садово-огородном хозяйстве «Сказка». Ее там все знают, найдете сразу.


Глава 9


Час спустя я получила направление в большой строительный трест, пошла туда, и меня сразу же оформили на работу в отдел капитального строительства.

Новое место работы казалось мне совершенно непохожим на предыдущее. Организация была значительно крупнее, да и я сама изменилась, стала молчаливой, как бы запуганной, неохотно вступала в разговоры, старалась держаться в тени. Мама уехала со Стефаном в Вислу. Пани Дзюня обещала в конце июля вернуться во Вроцлав насовсем. Город, раскаленный от солнца, пропитанный запахом кирпичной пыли, был ужасающе пуст и тих.

Как-то вечером забежал Збышек и пригласил меня в кафе-мороженое.

– Знаешь, Катажина! – рассказывал он с радостным возбуждением. – Я познакомился с потрясающей девушкой. Чудо природы!

– Что ты говоришь? – Я расхохоталась. – В который же раз тебе попадается такое чудо? В пятый или в шестой?

– Ты права. Но теперь это всерьез. Она студентка ветеринарного института, умная, изящная. Тебе обязательно нужно с ней познакомиться.

– Что ж, раз обязательно нужно, я согласна.

– Она знает несколько языков. Отец ее был до войны полковником. Большой шишкой.

– Да, пожалуй, на этот раз ты влип всерьез. Итак, что же полковник? Я – вся внимание.

– Раз ты издеваешься, я больше ничего не скажу.

– Как угодно. А за издевки пеняй на себя. Твоя школа.

– Тебя разве переговоришь? – вздохнул Збышек. – Расскажи, как новая работа?

– Не знаю. Сижу тихонько, как мышка, и тружусь. Все там какие-то чудные. Величают друг друга весьма торжественно. Весь день только и слышишь: «пан советник», «пан инженер», «пан майор». Один дядя спросил меня, кем был мой отец, не директором ли департамента… «Нет», – говорю. Так и не узнала, о каком департаменте речь. Но самое главное, никто ко мне там не пристает, никто не преследует. Могу дышать свободно.


Наконец вернулась пани Дзюня. Обосновалась здесь, но мыслями осталась в Валиме. Она часами могла рассказывать, какие гениальные у Люцины дети.

– Виолетта прямо прелесть. Только вот беда – с утра до вечера готова плескаться в воде. И ведь знает, хитрюга, что нельзя. Как-то захожу в ванную, а там прямо наводнение. Хватаю ее за руку, а она говорит: «Не сердись, тетя, Виолетта не шалит, Виолетта стирает». Я научила ее называть свою фамилию и адрес. Зато мальчонка тихий, спокойный, никаких с ним забот. Всегда доволен, всегда улыбается. А кормить его – одно удовольствие, уплетает за обе щеки, только успевай подавать.

Мама вернулась из Вислы отдохнувшая, загоревшая, но явно чем-то удрученная. Стефан тоже был не очень весел.

Лето кончалось. Во второй половине августа я пошла, как было условлено, к пану Пенкальскому, и мы возобновили занятия.

Работа ладилась. Правда, всевозможной бумажной канители было больше, чем строительной техники, но зато мне было спокойно. Мой новый начальник, инженер в громадных роговых очках, всеми уважаемый специалист, проводил в конторе не более двух-трех часов в день, после чего уезжал на объекты. Со мной он был вежлив, но строго официален. Я часто оставалась одна и сама решала и согласовывала с начальниками строек всевозможные вопросы. Они обычно прибегали к нам, как на пожар, запыхавшиеся, почти невменяемые. Как правило, по утрам. Потом уже мало кто заходил.

С секретарем партийной организации я познакомилась, когда вставала на учет. Он производил хорошее впечатление.

– Значит, вы член партии? До сих пор в нашей организации была всего одна женщина, теперь вас будет двое. Какие у вас были партийные нагрузки на прежней работе?

– Я занималась и продолжаю заниматься в строительном техникуме. В октябре буду сдавать государственные экзамены. Поэтому меня по большей части освобождали от нагрузок. Я выполняла только отдельные партийные поручения, главным образом во время каникул.

– Черт возьми, какой же я тупица, – рассмеялся секретарь. – Ведь это по вашему поводу звонил мне товарищ Альбин из Воеводского комитета. Говорил, что у вас были крупные неприятности.

– Верно. Я никак не могла устроиться на работу.

– Здесь вы будете работать. У нас людьми не швыряются. Каждый должен трудом зарабатывать на жизнь. Не дать человеку трудиться – значит толкнуть его на воровство. Как вам работается?

– Спасибо. Больше всего я нуждалась в спокойной обстановке, а тут она есть.

– Ну и прекрасно. До свидания. Встретимся на ближайшем партийном собрании.


Начались экзамены. Я ходила как шальная. Старалась спать как можно меньше, чтобы не терять времени. И постоянно ловила себя на том, что сама себя мысленно экзаменую. В памяти образовались какие-то провалы, я не помнила простейших вещей. В первый же день отсеялась половина сдающих – уже одно это могло напугать даже самого большого оптимиста.

На второй день экзаменов, вечером, я, несмотря на скверную погоду, решила пойти в парикмахерскую.

Порывистый ветер раскачивал уличные фонари, и они шатались, как пьяные. Пронзительный холод пробирал до мозга костей. В парикмахерской на Свидницкой улице не было ни души. Я быстро скинула пальто, положила на окно портфель с учебниками и тетрадями и села в кресло. Не прошло и часа, как я с пышной прической выходила из парикмахерской. В дверях столкнулась с элегантной дамой в беличьей шубе.

– Катажина! Вот так встреча. Погоди, не убегай.

Это была Ханка, внучка Горынского.

– Как поживаешь? Выглядишь ты прекрасно. А я вот сделала прическу и ухожу. Поздно уже.

– Я только договорюсь на завтра, а то ведь сюда не пробьешься. У тебя вид неважный. – Ханка внимательно оглядела меня с головы до пят. – Все занимаешься?

– Да. Теперь как раз сдаю государственные экзамены.

– Подожди, вместе выйдем. – Ханка, не дожидаясь моего ответа, пошла к парикмахеру и быстро вернулась. – Ну, я готова, пошли. Холодище сегодня, ужас. Как ты одета? Ведь это же летнее пальто! Неужели мать не может купить тебе меховую шубу? Ну скажи сама, кто был прав? Что тебе дала твоя учеба? Посмотри на меня, я, по крайней мере, чувствую, что живу. У нас больше нет такси, мы теперь торгуем обувью на площади. С нового года откроем магазин на улице Сверчевского. Денег хватает. Теперь заработки хорошие.

Ты сколько получаешь в месяц? Тысяч двадцать, не больше. А нам случается за один день столько выручить. Знаешь, Витек, брат моего мужа, часто тебя вспоминает. Ты ему нравилась. Конечно, он не красавец, но денежки у него водятся. Он бы тебе не давал ходить пешком. Подумай об этом.

– Нет, это не для меня. Один год он меня будет катать на машине, а потом десять лет я ему буду возить передачи в тюрьму. На трамвае – ведь денег на машину не будет. Не сердись, но я предпочитаю жить так, как живу. Что-то не верится, чтобы эти бешеные барыши доставались вам честным путем.

– Деньги не пахнут. Думаешь, у нас не бывает ревизий? Сколько угодно! Но ревизоры тоже люди, тоже жить хотят. Рука руку моет.

– Ладно, прощай. Скажи, как поживает твой дед? Я так замоталась с этой учебой, что не заходила к нему больше года.

– Я там не бываю. Бабушка думает, что деньги у меня дармовые. Только и слышишь: этому дай, тому пошли. Дед заболел, так он, видите ли, дома лечился, как будто нельзя было лечь в больницу. Я предложила бабушке готовить нам обеды, за плату, разумеется, а она обиделась. К тому же я просто не выношу дома, в котором они живут. Там если на первом этаже тушат капусту, то вонь стоит даже на чердаке. Им кажется, что на нас деньги с неба сыплются. А все не так-то просто. Товар мы привозим из Радома и Ченстохова. Это бывает хлопотно, приходится пускать в оборот большие суммы. И все же, чем учиться в техникуме, тебе было бы выгоднее продавать у нас ботинки.

Мне надоел этот разговор.

– Нельзя же всем заниматься торговлей. Должны же быть на земле и такие люди, как мы с твоим дедушкой. Привет. Я пошла.

Домой я возвращалась в скверном настроении. В самом деле, что мне давал техникум? В материальном отношении ровным счетом ничего. Но тем не менее, все во мне восставало против Ханки и ее образа мыслей. Это же ужасно: делить, как она, всех людей на ловкачей и дураков.

Пани Дзюня, увидев мою унылую физиономию, испугалась, что я провалила экзамен.

– Нет, нет, просто я встретила Ханку, внучку Горынского, и она мне прочла такую лекцию по политэкономии, что мне до сих пор тошно.

– А как дела в техникуме?

– Кажется, хорошо. К счастью, черчение для меня больше не проблема. Когда я делала свой первый чертеж, я прямо из кожи вон лезла и мне казалось – лучше начертить невозможно. А пришла на занятие, преподаватель спрашивает: почему ваш лист такой грязный? Я прямо онемела. Стала переделывать, испортила листов тридцать, но когда принесла чертеж в следующий раз, преподаватель без слова поставил мне пятерку. Отсюда мораль: невозможных вещей не существует. Всему можно научиться. Нужны только выдержка и упорство.


В день, когда я получила диплом, дома устроили маленькое торжество. Мама преподнесла мне красивый отрез на платье, Стефан – хороший меховой воротник к моему пальто.

Весь вечер разговор вертелся вокруг техникума, Я рассказывала об экзаменах, вспоминая забавные эпизоды.

– Когда неделю назад нам объявили, что будет экзамен по геодезии, у меня душа в пятки ушла. Ну, думаю, все пропало. Три ночи я сидела и писала шпаргалки. Другого выхода не было. И мне пришла в голову блестящая рационализаторская идея. Все готовят маленькие шпаргалки и прячут их в рукава, в карманы – кто куда. А я нет. Я составляла шпаргалки по темам на таких же больших листах, как пишут на экзамене. Когда начался экзамен, я спокойно исписала несколько листов бумаги, достала свои шпаргалки, нашла нужную и без всяких волнений переписала ее…

– Ну и ну, – взволновалась мама, – неужели никто не заметил?

– К тому же я сидела в первом ряду. Зашел директор, встал у моего стола и спрашивает у преподавателей, как идет экзамен, не списывает ли кто-нибудь. «Нет, – отвечают, – пока не замечали». – «Ну, а как справляется Дубинская?» Тут преподаватель геодезии заверил его, что за меня он ручается головой. В общем, – вздохнула я с облегчением, – слава богу, все кончилось. Буду теперь три раза в неделю ходить в кино и заживу, наконец, спокойно.

– Видишь, – сказал Стефан маме, смеясь. – Убедилась теперь, какие способности у твоей дочери?


Теперь я сразу же после работы возвращалась домой и могла, следуя совету пани Дзюни, «всерьез» заняться своими нарядами. Мы с ней однажды проверили мой гардероб и пришли к единодушному заключению, что у меня ничего нет. Все платья были старые и совершенно не модные. В сущности, носить можно было только две блузки.

– На что это похоже?! Ты столько лет работаешь, а надеть нечего. Все-таки нужно хотя бы немного заботиться о своей внешности.

– Все в свое время, пани Дзюня. Дайте сначала прийти в себя. И к бабушке Дубинской мне надо сходить, похвастаться дипломом. А уж потом я только о тряпках и буду думать, увидите.


Меня не покидало чувство какой-то неполноценности и страх перед неизвестностью. Начальник поглядывал на меня так, словно знал обо мне что-то дурное. Однажды он прямо спросил:

– Правда ли, что вы были под следствием и вас подозревали в сотрудничестве с ВИНом?

– Правда, – я старалась говорить самым непринужденным тоном, но внутри у меня все похолодело.

– И обошлось без приговора? – в его голосе звучало сомнение.

– Да.

– Любопытно, – сказал он тихо, словно про себя. – Очень любопытно!

После этого разговора я заметила, что он меня избегает и как будто даже побаивается. Посетители тоже старались держать себя официально и разговаривали со мной только о делах. Вокруг меня снова создалась какая-то странная атмосфера.

– Я вам объясню, в чем дело: они вас боятся. Считают, что если человека, задержанного органами безопасности, отпустили без приговора, то он наверняка стукач, – сказал секретарь парторганизации, с которым мы вместе возвращались домой. – Им кажется, что выпускают только таких, которые дают подписку о сотрудничестве.

– Что вы говорите? – Я остановилась как вкопанная, потрясенная его словами. – Что вы говорите! В таком случае мне действительно остается только повеситься.

– Таковы уж люди. Из всех предполагаемых возможностей они всегда выбирают самую нелепую и отвратительную. Тут уж ничего не поделаешь.

– Я бы до этого никогда не додумалась. Что же мне делать теперь? С одной стороны, меня в чем-то подозревают органы безопасности, а с другой – окружающие считают, что я работаю в этих органах. – Я была так взволнована, что кричала во весь голос. – Как мне жить? Ведь дышать же нечем, задохнуться можно!

– Надо жить и работать, как ни в чем не бывало. Помните, что правда на вашей стороне. Время тоже работает на вас. Никому ничего не говорите, ни в чем не оправдывайтесь. Попытка оправдаться всегда воспринимается как признание вины. Запомните это!

С минуту мы шли молча. У меня было такое чувство, словно я потеряла что-то крайне необходимое. Потом меня снова охватила ярость.

– Знаете что? Вы правы. Пусть думают, что хотят. Я не стану оправдываться. Плевать мне на них на всех…

– Вот так-то лучше. Так и держитесь. Ну, мне направо. До свидания.

Теперь я стала относиться к проблеме платьев со всей серьезностью.

Раз уж мне суждено ходить по свету одной, то буду, по крайней мере, ходить прилично одетая. Чтобы хоть с этой стороны ко мне никто не мог придраться.

Мама одолжила мне денег, и я купила по случаю несколько красивых отрезов.

Теперь по вечерам мы вдвоем шили мне наряды. Я ловила себя на том, что перед сном заглядываю в гардероб – убедиться, что там висят мои новые платья, – и радуюсь им.


В конце недели начальник послал меня в командировку в город Глогув.

– У нас там строится объект, нужно произвести инвентаризацию. Это у вас займет дня три. Имейте в виду, они обычно стараются занизить данные о выполненном объеме работ, чтобы иметь резерв. Обратите на это внимание.

– А я справлюсь?

– Несомненно. Знаний у вас достаточно. Я совершенно спокоен.

Перед самым отъездом я услышала еще одну расстроившую меня сплетню.

– Где вы кончали техникум? Во Вроцлаве? – спросил меня начальник.

– Да. Вечерний, без отрыва от производства, на улице Давида.

– Говорят, с этими дипломами что-то не так. Вроде бы большинство студентов получило их за деньги.

– Говорят! – повторила я с горечью. – Мой диплом мне стоил двух лет бешеных усилий. Вы не поверите, в последний раз я была в кино в 1947 году. Люди любят болтать – пусть болтают себе на здоровье.

В поезд я садилась с радостью. Я любила Вроцлав, не мыслила себе жизни в другом городе, но жить здесь мне становилось все труднее.

Приятно съездить на несколько дней в этот Глогув, где никто меня не знает, не слышал обо мне ни хорошего, ни плохого, где я смогу говорить с людьми нормально, без страха и предубеждения.

По мере удаления от Вроцлава мое настроение все улучшалось.

– Мы едем по горам, едем по лесам… – пела девочка в соседнем купе.

В Глогув я приехала значительно позже, чем рассчитывала. Был поздний вечер. Немногочисленные сошедшие с поезда пассажиры сразу растаяли во мраке. Через плохо освещенный вокзал я вышла на дорогу и пошла по ней, полагая, что она приведет меня в город. Я долго брела в темноте, среди развалин. Наконец где-то в стороне забрезжил огонек. Я свернула туда и попала в ярко освещенный дом, где помещалась районная милиция.

Только здесь, в Глогуве, я убедилась, что есть города, которые спустя четыре года после войны производят такое же тягостное впечатление, как Вроцлав в 1945 году. Но Вроцлав теперь жил и залечивал свои раны. Здесь же все осталось таким же, как в момент окончания войны.

В милиции мне сказали, что гостиница находится метрах в пятистах. Следующее освещенное и неразрушенное здание – это и была гостиница. Когда я открыла перекосившуюся входную дверь, меня оглушил пьяный гомон, в лицо пахнуло винным перегаром. Окошко дежурного администратора находилось рядом с буфетом.

Я быстро заполнила бланк, вздрагивая от пьяных окриков и ругани. Нетрезвые люди всегда внушали мне страх.

Поужинать я не решилась, быстро пробежала через зал ресторана, мечтая только об одном: поскорее запереться в своей комнате.

Комната оказалась большой и мрачной. Дорогие, красные с золотом, покрытые пылью обои и замысловатые лепные украшения на потолке позволяли догадываться о былом великолепии, однако теперь, когда на их фоне красовалась ржавая железная койка, колченогий стол и один-единственный стул, они лишь усугубляли впечатление скудости и уныния.

Я повернула ключ в дверях и быстро легла в постель. Но доносившиеся из соседних комнат пьяные голоса мешали мне уснуть. За стенкой какая-то компания распевала непристойные песенки собственного сочинения, разражаясь после каждого куплета громовым хохотом. С другой стороны кто-то железным совком собирал воду с бетонного пола. Скрежет металла о бетон был совершенно невыносим. Лишь глубокой ночью все, наконец, угомонились, и я смогла уснуть.

На улице было еще совсем темно, когда в гостинице начался день. Кто-то будил проспавших, стуча кулаком поочередно во все двери. Кто-то скверно ругался. Я наспех позавтракала в грязном, не убранном после вчерашнего вечера буфете и отправилась на розыски объекта.

При свете дня город казался таким же серым и унылым, а следы ужасных разрушений проступали еще явственнее.

На месте я застала мастера, сообщила ему, зачем приехала, и взялась за работу. Часа через два появился начальник, приветствуя меня словами:

– У вашего Запалы бывают иногда блестящие идеи. Я думал, что мне придется, как обычно, все делать самому, и вдруг такая неожиданная помощь. Как вы приехали? Наверное, на машине, ведь утром поезда нет.

– Я приехала вчера вечером и ночевала в гостинице.

– В этом притоне? Бог мой, ведь там настоящее сборище подонков! Ну ничего. Сегодня мы вас устроим иначе. У нас в рабочем общежитии есть две комнаты для приезжих.

Он был приветлив и симпатичен, казался энергичным, отдавал четкие распоряжения. Фамилии я не расслышала, а звали его Александром. Со мной он был вежлив и внимателен, помогал во всем и заразительно смеялся, обнажая два ряда ровных белых зубов.

Обедали мы вместе в столовой.

– Через несколько лет, – сказал Александр, – Глогув снова станет красивым городом. Ведь он был разрушен почти полностью.

Общежитие помещалось в трех чудом уцелевших домах. Стемнело. Я чувствовала усталость и вместе с тем какое-то приятное возбуждение. Попрощавшись с Александром, я отправилась спать и спала крепко, спокойно, без сновидений.

В день отъезда начальник праздновал свои именины. Я хотела поскорее закончить работу и уехать. Он мне нравился, и это было опасно. Мне нельзя сближаться с мужчинами. Я уже представляла себе, как Александр узнает обо мне нечто ужасное и… Что именно он должен узнать – я сама толком не представляла. Надо бежать.

– Катажина, оставайтесь до завтра. Все уже знают, что вы здесь. Ведь вы не откажетесь прийти на мои именины?

– Благодарю за приглашение, но, к сожалению, мне необходимо уехать. У меня срочные дела во Вроцлаве. Поверьте, я бы с радостью…

– Ладно, пойдем на компромисс – вы уедете вечером, восьмичасовым поездом. Договорились?

– Хорошо, – улыбнулась я в ответ. – Это меня устраивает.

В пять часов я спустилась в зал, где уже собрались гости, была встречена с восторгом и с непривычки очень смутилась. Александр познакомил меня с присутствующими и усадил рядом с собой во главе стола. Я чувствовала себя неловко, старалась ни на кого не глядеть и мысленно себя ругала: опять заслужу прозвище монашки.

Начались тосты за здоровье именинника. Первоначальная скованность постепенно исчезала. Я включилась в общий разговор, шутила и изредка незаметно поглядывала на часы. В половине восьмого я поднялась.

– С вами очень приятно, но я вынуждена попрощаться, иначе опоздаю к поезду.

– К поезду? – Все дружно расхохотались. – Он ушел в восемнадцать часов. Следующий будет завтра утром.

– Как так? Ведь вы…

– Не сердитесь. Это, конечно, нехорошо с моей стороны, но у меня не было другого способа вас задержать.

– Да, он вынужден был так сделать, – поддержал Александра начальник районной милиции. – Мы здесь живем, как в пустыне. Никаких развлечений. Кругом одни развалины, вечно кого-то грабят. Именины для нас – большой праздник.

– Давайте потанцуем, – предложила жена директора школы. – Уже восемь часов, а завтра с утра на работу.

Александр включил радиолу и пригласил меня. Мы танцевали вместе один танец за другим: мне было хорошо, как-то удивительно спокойно рядом с ним. И хотя я знала, что это лишь самообман, с облегчением ему поддавалась.

Теперь я могла присмотреться к гостям.

У директора школы был облик спортсмена, коротко подстриженные волосы и совершенно не идущие ему очки в металлической оправе.

Начальник милиции успел уже отрастить брюшко, двигался неуклюже, то и дело вытирая платком пот со лба. Но танцевал самозабвенно.

Мастер сидел за столом и время от времени наливал водку в пустые рюмки. Своей блестящей лысиной он напоминал моего дедушку.

Женщины в чересчур длинных платьях двигались довольно неестественно. Оказываясь в танце рядом со мной, они приветливо улыбались.

Директор какого-то предприятия, в начале вечера шумный и крикливый, теперь крепко спал в кресле. Щеки у него разрумянились, как у девушки, седые волосы сползли на лицо.

Кто-то предложил всем выпить на брудершафт. Выпили. Потом пели. Директор так и не проснулся.

– Катажина! Мне хочется все время повторять твое имя. Скажи что-нибудь приятное, – прошептал мне на ухо виновник торжества.

– Хорошо тут у вас. Я никогда не забуду эту поездку.

– Может быть, останешься здесь? Я ведь один.

– Останусь до завтрашнего утра. А потом – в путь-дорогу, домой.

Часам к двенадцати гости начали расходиться. Остались лишь те, кто жил в общежитии.

– Вроцлав! – мечтательно произнес мастер. – Вот это город. Можно покататься на трамвае. Сходить в оперу. После жизни в большом городе этакий Глогув кажется хуже тюрьмы.

– Меня сюда перевели из Легницы всего четыре месяца назад, – сказал Александр. – Там, конечно, куда веселее. Но я здесь еще побуду. Не люблю бросать начатые объекты, хочется довести стройку до конца.

Потом мы остались одни. Спать идти не хотелось. Ведь мне прямо с утра садиться в поезд, а там – снова Вроцлав, снова сплетни, пересуды. Александр подсел поближе. Это меня протрезвило, я поднялась:

– Пойду лягу, а то просплю и опоздаю к поезду. Спокойной ночи! Спасибо тебе за чудесный вечер.

– Спокойной ночи, Катажина. Надеюсь, мы скоро снова встретимся, – он подошел и поцеловал меня в губы.

Я не противилась, прижалась к его плечу и еще на мгновение поддалась обманчивому ощущению безопасности и покоя. Может, для меня еще не все потеряно, если существуют объятия, в которых забываются все мои горести? Этот поцелуй был для меня откровением. Я легла спать, чувствуя себя обновленной.

Александр проводил меня на вокзал и обещал самое позднее через неделю приехать во Вроцлав. В поезде я все время думала о нем, в душе подымалась теплая волна нежности.

Дома с порога меня встретил запах стирки. Я сняла в передней пальто и прошла на кухню.

– Поздравляю! Ну и накопили мы белья! Я, пожалуй, останусь дома и помогу вам. Уже час дня, на работу все равно идти поздно.

– Это будет очень кстати, – сказала пани Дзюня. – Мы тут затеяли большую стирку к празднику, а маме пришлось побежать в ателье, потому что Стефану надо отлучиться. К тому же отжим для белья не работает. У меня уже прямо руки отнимаются, – пожаловалась она.

Я включила радио, перекусила на скорую руку, переоделась и принялась за стирку. На сердце было легко, и работа спорилась.

Вечером, когда белье уже сохло на чердаке, я завела радиолу и долго слушала музыку.

– А ты повеселела. Даже походка у тебя изменилась. Хорошо съездила, должно быть? – заметила пани Дзюня.

– Вполне, – я улыбнулась собственным мыслям. – Там было по-настоящему приятно. Хотя развалин намного больше, чем теперь во Вроцлаве.

Не признаваясь в этом даже самой себе, я ждала приезда Александра. Прошла неделя, а его все не было, и я испытала легкое разочарований. Однако каждый раз, когда открывалась дверь моей комнаты на работе, у меня начинало учащенно биться сердце. Но время шло, и воспоминания постепенно тускнели.

Александр приехал в середине декабря. Ко мне он зашел небритый, в несвежей рубашке и, кажется, немного навеселе. Предложил пойти куда-нибудь вместе, но я отказалась, сославшись на занятость.

– Вот как ты меня встречаешь во Вроцлаве, – сказал он с укоризной.

– Ты опоздал. Нужно было приехать сразу.

А еще через несколько дней я уже не помнила его лица. Осталось только приятное воспоминание о поездке в Глогув.


Я получила путевку в горы с пятнадцатого по тридцатое декабря. С отпуском никаких затруднений не было, начальник сам предложил мне взять его в декабре, так как лично он хотел отдыхать после Нового года. Я быстро собралась и уложила вещи.

Мама повторяла свои обычные наставления:

– Следи за собой. Не ложись поздно. С незнакомыми людьми не общайся.

Забежал Збышек.

– Ты собираешься в отпуск? Одна? Я вам удивляюсь, – обратился он к маме. – На вашем месте я бы ее не отпускал.

– Бросьте вы наконец! Мама говорит: не общайся с незнакомыми. Ты считаешь, что незамужним девушкам нельзя одним ездить. Что же мне остается? Что, по-вашему, прилично, а что нет? Поучать умеет каждый. А я хочу развлекаться. Буду танцевать, кокетничать сколько влезет. Может, привезу оттуда мужа, как Люцина.

Занесенные снегом Берутовицы походили на гнездо, выстланное ватой. В доме отдыха было уютно и тепло. Отдыхающие? Я их еще не знала. Директор дома отдыха, когда я приехала, подвел меня к столику и познакомил с какой-то супружеской четой. Не успел он уйти, как начались расспросы: замужем ли я? Кто мой отец? Я без всяких объяснений пересела за другой стол.

Люди в доме отдыха вели себя как-то неестественно, каждый словно играл свою роль. Все были радостно настроены и чрезвычайно любезны, но чувствовалось, что в повседневной жизни они совсем не такие. Впрочем, я приехала сюда не изучать людей, а отдыхать. Снегу было вдоволь, и я наслаждалась.

…С трудом одолев на лыжах крутой подъем, я снова очутилась на дороге и именно теперь, когда самое трудное осталось позади, – упала. Когда-то я ходила на лыжах прилично, но с тех пор прошло немало лет, не удивительно, что мне было трудно. Я решила отдохнуть, присела на камень у дороги и закурила.

На часах было двадцать минут девятого. Пора идти завтракать. Я поправила крепления и собралась двинуться в путь, когда рядом со мной остановилась незнакомая женщина с чемоданом.

– Вы случайно не здешняя? – спросила женщина. – Не знаете, где дом отдыха «Колорадо»?

– Я там отдыхаю.

– А я приехала к мужу. Он здесь один, мне никак не давали отпуск. Я уж думала, придется провести рождество в одиночестве в Варшаве. Просила своего начальника, умоляла, но он черств как сухарь. А вчера представьте, случилось чудо. Пришла какая-то важная посетительница, которая осталась мной очень довольна, и спросила, как можно меня отблагодарить. Я была так расстроена, что разревелась и рассказала ей о своих неприятностях с отпуском. Посетительница ушла, а спустя полчаса мне принесли мое заявление об отпуске с резолюцией начальника. Вот муж-то обрадуется!

– Он, наверное, был очень расстроен? – сказала я сочувственно.

– Еще бы. Вы, я думаю, знакомы с ним?

– Как он выглядит?

– Высокий такой блондин. В сапогах.

Я похолодела. В доме отдыха был только один блондин, но он приехал с женщиной! Если передо мной действительно его жена, не избежать ужасного скандала. Я еще раз взглянула на свою собеседницу и быстро сказала:

– Ну конечно же, я с ним знакома. Давайте сделаем вот что: чемодан у вас тяжелый, до места еще далеко, я побегу вперед и предупрежу вашего мужа. Пусть выйдет вам навстречу.

– Мне бы хотелось прийти неожиданно, но раз это далеко… Вы увидите, как он обрадуется. Никак не хотел ехать без меня, я его едва уговорила.

– Ну, я побежала. А вы не спешите, идите потихоньку.

Я мчалась на лыжах уверенно, как никогда, но осознала это, уже подъезжая к дому отдыха. Сбросив лыжи, я кинулась в столовую.

– Что-нибудь случилось? – удивленно спросила официантка.

– Мне нужен светловолосый гражданин в сапогах. О, вот он! Там, у окна. Простите, – я отстранила официантку и побежала к окну.

Мы быстро составили план действий. Муж отправился встречать жену, я же зашла к директору, а оттуда в комнату своего подопечного. Там в большой спешке укладывала вещи не первой молодости крашеная блондинка. Как ни странно, она не казалась расстроенной и стремилась лишь как можно скорее убраться из комнаты. Не надеясь на нее, я сама проверила, не забыла ли она чего-нибудь из своих вещей. Но нет, блондинка оказалась аккуратной.

В комнату заглянул директор.

– Объясните еще раз, в чем дело? Вы столько наговорили, что я совсем запутался.

– Дело в семейном счастье. К этому гражданину приехала жена. И вы должны позаботиться о том, чтобы она ничего не узнала.

– Ясно. Я тоже был молод когда-то. Она ничего не узнает, не беспокойтесь. Но скажите, почему в вас столько сочувствия к неверному мужу?

– Не к мужу, а к его жене. Она его очень любит. И мне жаль ее.


Первая половина отпуска тянулась долго, зато вторая пролетела как одно мгновенье. К концу смены всех охватило какое-то нервное возбуждение. Многие с нетерпением высматривали почтальона, ибо без денежного перевода из дома не могли выехать.

Блондин в сапогах, проявляя необычайную нежность, водил свою законную супругу по берутовицким стежкам-дорожкам.

Вечером тридцатого декабря я снова очутилась во Вроцлаве. На улицах царили праздничная суета и оживление.

Дома я застала маму. Непричесанная, в старом, поношенном халате она казалась воплощением горя и отчаяния.

– Как, ты разве не в Кальварии?

– Я и не была там, провела рождество во Вроцлаве. Ведь как раз накануне моего отъезда случилось это несчастье. Я в тот день ушла из ателье пораньше, Стефан остался, чтобы забрать меха – наш сторож болел в последнее время – и запереть помещение. – Мама замолчала, словно задумавшись. – Он долго не приходил и, наконец, появился белый как полотно. Сел здесь, вот на этот стул, и ему сделалось дурно. Должно быть, у него сердце больное.

Я внимательно слушала, мысленно подгоняя маму, которая никак не могла добраться до сути.

– Сразу же после моего ухода, – продолжала мама, – в ателье вошли двое. Один попросил показать ему шапку, выставленную в витрине. Стефан нагнулся, чтобы достать ее, и тогда у него за спиной сказали: «Закройте витрину и руки вверх». Потом поставили его лицом к стене. У них было оружие. И вынесли все. Все меха, шкуры, деньги. Даже пальто Стефана взяли. Погрузили в машину и уехали. Один сосед все видел, но он решил, что Стефан сам увозит на праздники товар из ателье. Милиция приехала мигом. Все сфотографировали. Но разве их найдешь? А мы разорены! – убивалась мама. – Ты знаешь, мы ведь на пасху решили обвенчаться. А теперь все пропало. У нас была масса чужих мехов. Был закупленный, еще не оплаченный товар. Все наши наличные деньги. Заказчикам мы теперь должны около трехсот тысяч злотых. В старых деньгах, разумеется, – к новой валюте я так, должно быть, и не привыкну никогда. А уж о деньгах за товар я и не говорю.

– Стефан их видел? Что говорят в милиции?

– Видел только в первый момент. Потом стоял лицом к стене. Ну как же мне не везет! Только начала жизнь налаживаться. Ты вышла в люди. И вдруг такая история.

Я понимала, что брак со Стефаном – единственная мамина надежда. Она принадлежала к женщинам, нуждающимся в постоянной поддержке. Самостоятельностью никогда не отличалась.

Уже лежа в постели, я продолжала думать о том, как бы им помочь. И удивлялась: почему им, собственно, не пожениться, невзирая на то, что случилось? Ведь у супругов все должно быть общее: и радость и горе. Им просто нужно пожениться.

Я прикидывала в уме, сколько можно выручить от продажи всего, что у меня есть. И внезапно вспомнила про браслет. Ведь Юзек говорил, что он стоит больших денег. Среди своих забот и неприятностей я совершенно о нем забыла. А теперь от волнения не могла уснуть. Если окажется, что Юзек прав, мама и Стефан будут спасены.

Назавтра я отпросилась с работы и зашла в ближайший ювелирный магазин. Мой браслет произвел впечатление. Ювелир так же, как Юзек, долго рассматривал его, а затем спросил:

– Вы хотите его купить или продать?

– Продать.

– Теперь у людей нет денег. Всего месяц прошел после денежной реформы. Вам придется продать браслет ниже стоимости. Прекрасные бриллианты. Редко случается видеть такие.

– Вы не можете сказать мне, хотя бы приблизительно, сколько это стоит? Если можно, в пересчете на старые деньги.

– Не меньше, чем полмиллиона. Это как минимум. В новой валюте цены еще не установлены. Видите, у меня все полки пустые.

– Спасибо, еще только один вопрос. Нельзя ли продать эти бриллианты по одному? Как вы думаете, может быть, это будет проще и выгоднее?

– Прекрасная мысль. На отдельные камни я могу вам найти покупателей хоть сейчас.

В Свиднице и даже во Вроцлаве я часто надевала браслет, но теперь испугалась, что потеряю, и спрятала его.

Вечером я сказала маме в присутствии Стефана, что могу одолжить им нужную сумму. Они стали подсчитывать, сколько им нужно.

– Я совершенно обалдеваю от этого пересчета на новые деньги. Сто тысяч – это теперь сколько: три тысячи или одна? – нервничала мама.

Меня поразило, что ни мама, ни Стефан не спросили, откуда у меня деньги. Почему? От неожиданности или, наоборот, потому что ждали такого предложения с моей стороны? Но ведь мама часто одалживала мне деньги перед получкой, знала, что у меня нет сбережений. Единственное разумное предположение: они не спрашивают потому, что их ничто и никто не интересует, кроме них самих, – я отвергала как обидное и несправедливое.

Ювелир быстро распродал мои бриллианты и вручил мне деньги. Я решила не говорить своим, откуда они взялись.

Пятнадцатого января мама со Стефаном снова открыли ателье. Они не надеялись получить обратно похищенный товар и, судя по всему, были правы.

Стефан дважды пересчитал деньги и дал мне векселя с указанным сроком возврата долга.

– Так надо, Катажина. Это большая сумма, и тебе нужны какие-нибудь гарантии.

Теперь уже ничто не мешало их браку. Но мама почему-то не возвращалась к этой теме.


Время шло теперь медленнее и спокойнее. Вечера, свободные от партийных поручений, часто нечем было заполнить, и я скучала. Была масленица, и мама где-то развлекалась.

У нас на работе тоже готовили бал. Я помогала в подготовке как могла. По вечерам мы с пани Дзюней делали маски. Потом я участвовала в оформлении зала. Там я ближе познакомилась с организаторами вечера, и мы договорились держаться вместе. Тем не менее, когда наступила суббота и пришло время собираться, я струсила.

– Как хотите, пани Дзюня, не могу. Как я пойду туда одна? Войду в зал, а дальше что? Новый год я провела дома и ничего, не умерла. Сегодня тоже обойдусь. Знаете что? Поищу-ка я у мамы в буфете, может быть, найдется бутылочка вина. Вот мы с вами и разопьем ее, устроим себе маленький праздник вдвоем.

– Не знаю, что тебе и сказать. Сейчас другое время. Раньше девушки ходили на бал если не с обоими родителями, то уж, во всяком случае, с матерью. А теперь?

– Я чувствую, что, если даже выйду из дому, все равно вернусь с полдороги. Когда женщина идет одна, к ней обязательно кто-нибудь пристанет, а я этого как раз и боюсь.

Я сняла платье, повесила его в шкаф, завела радиолу и разлила вино по рюмкам.

В дверь позвонили. Я взглянула на часы: восемь вечера. Кто бы это мог быть? Дверь я открывала с любопытством и некоторым испугом.

– Катажина дома? – спросила высоченная толстая женщина и вдруг воскликнула: – Ах ты, разрази тебя гром! Да это же ты!

И тут я узнала ее. Это была Вися из Свебодзиц.

И вот мы уже сидим втроем за бутылкой вина, а Вися все не перестает удивляться тому, как я изменилась.

– Да, конечно, я располнела, это факт, – говорила Вися. – Да и не мудрено; если ведешь хозяйство, а муж обедает дома раз в четыре дня, поневоле пополнеешь – приходится есть за двоих, чтобы добро не пропадало. Я вышла за Людвика замуж, но вижу его реже, чем до свадьбы. Но ты-то как изменилась, прямо не узнать! Похудела, похорошела, изящная стала. Эх, жаль, Мариана здесь нет.

Мы уже выпили по три рюмки.

– А ты, признайся, вышла замуж только благодаря нашему буфету, – вспомнила я со смехом. – Если б не он… – И я объяснила пани Дзюне, как было дело. – В Свебодзицах мы все издевались над Висей, что она никак не выйдет замуж за своего жениха. Однажды, разозлившись, она отослала нас к нему. Жених стал оправдываться.

«У нас же мебели нет».

«Чего нет – кровати?»

«Кровать есть».

«Может быть, стола?»

«Стол есть».

«Тогда, может быть, шкафа?»

«И шкаф есть».

«Чего же вам не хватает для полного счастья?»

«Буфета», – ответил он со всей серьезностью.

Тогда мы сговорились, нашли три красивых буфета и выстроили их в ряд у дома жениха. Дождались прихода Людвика, заставили его выбрать тот, что ему больше нравится, и с песнями понесли буфет наверх в квартиру.

Пани Дзюня, как обычно после пары рюмок, раскраснелась и ударилась в философию.

– У женщины должен быть нормальный дом, муж, дети. Иначе жизнь становится серой и бесцельной. А что будет с тобой? Неужели ты хочешь так прожить весь век?

– Нет. Надеюсь все же когда-нибудь выйти замуж. И обязательно по большой любви.

– Ну хоть раз ты сказала что-то путное. Вы не представляете, Вися, какая это чудачка. Я буду плакать от радости на твоей свадьбе. Катажина и Люцина – они мне обе как родные дочери. За Люцину я спокойна. Дети здоровы, муж работящий, хороший. Она сама тоже не лежебока. Ее малыши меня бабушкой зовут. И я живу спокойно, когда не хватает денег – пошью недельку-другую, и все в порядке. Вот только Катажининой свадьбы никак не дождусь.

Висин поезд уходил в одиннадцать вечера. Мы вместе проводили ее на вокзал. Пани Дзюня всю дорогу ныла, что ей страшно, а когда мы, наконец, вернулись домой, даже перекрестилась от радости, что все обошлось.


От бабушки из Кальварии давно не было известий. Я знала, что мама регулярно по первым числам посылает туда деньги, пишет письма. Но Кальвария молчала.

Хозяйка в ответ на праздничные поздравления прислала открытку. «Все здоровы, – писала она, – очень рекомендую прочесть книгу «Улетело с ветром».

Часто наведывалась ко мне Кристина. Ее яркая красота чуточку поблекла. Она забегала обычно по четвергам, после лабораторных занятий. И хотя по-прежнему оживленно болтала, это уже была не та Кристина.

– Какое чудесное сочетание красок! У кого ты шила? – похвалила она мое новое платье.

– Ни у кого. Сама.

– Бог мой, и ты работаешь строителем! Портниха моей мамы берет за такую модель двести пятьдесят злотых.

– Да ну! Это много. Не знаю, сколько мама платит своей пани Броне, но, должно быть, тоже около того. Когда-то я подумывала, не заняться ли шитьем всерьез. И знаешь, что меня остановило?

– Пальцы иголкой исколола?

– Нет. Я была у портного, и к нему зашла заказчица, толстая как тумба. Примеряла пальто и ужасно злилась, что оно будто бы ее полнит. Если бы можно было шить только на стройных, изящных женщин – тогда пожалуйста. Но на всех – это мука.

– Да, конечно, – подтвердила Кристина и тяжело вздохнула.

– Что-то ты мне не нравишься в последнее время. Что с тобой? У тебя неприятности?

– Да, причем крупные. Несчастная любовь. Мне многие это предсказывали, а я смеялась. И вот дождалась, – Кристина опять вздохнула. – В прошлом году я ездила на каникулы в Кросьценко под Шавницей и там познакомилась с Зигмунтом. Знаешь, надо мной еще никто в жизни так не издевался, как он. Этот Новый год я встречала в Кракове, виделась с ним, ну и поняла – ему просто чихать на меня!

– Как-то трудно себе представить: ты и несчастная любовь. Может, ты его не любишь вовсе, а только злишься из-за того, что на него не действуют твои чары?

– Нет, нет! – воскликнула Кристина. – Я люблю его, это точно. Он уже закончил институт, работает гинекологом. И пользуется таким успехом у женщин, что не напомни я о себе – он попросту забудет о моем существовании.

– Если ты действительно дорожишь им, то тем более не должна за ним бегать. Я не знаю, как надо завоевывать мужчин, но уверена, что, если б даже выла от тоски по кому-нибудь, он бы об этом не узнал.

– Вот кончу институт, получу направление на край света и, может быть, там забуду.

– Это все пройдет. Вот увидишь.

– С отцом тоже приключилась подобная беда: влюбился на старости лет. Мама пока ни о чем не догадывается, думает, что у него служебные неприятности и оттого он постоянно раздражен. А я узнала совершенно случайно. Зашла как-то с друзьями в кафе, гляжу и глазам своим не верю: отец сидит в углу и воркует с какой-то красоткой. Он был так увлечен, что даже не заметил меня.

– Неужели это серьезно?

– Не знаю. Ну ладно, я столько наговорила, что у тебя, должно быть, голова кругом идет. Привет, на днях забегу.


Прилетели чайки. Опять весна. Надо снова просмотреть все платья. Конечно, пани Дзюня так меня раскормила, что все прошлогодние летние платья оказались тесны. Придется сшить что-нибудь новое.

Я достала со дна ящика спрятанную там квартальную премию и купила на нее две пары новых туфель.

– Как дорого стоит обувь! – причитала мама. – Хорошо, что ты хоть шьешь сама. Иначе ты не могла бы и кормиться и одеваться на свою зарплату.

– Не надо впадать в крайности, мама. Дела вовсе не так плохи. Все зависит от потребностей. Я могла купить туфли и подешевле, а взяла дорогие, потому что у них очень удобная колодка.

В середине апреля стало так тепло, что в один из дней я пошла на работу в светлом костюме и новых коричневых замшевых туфлях. В полдень громкоговоритель объявил:

– Ровно в двенадцать тридцать всем сотрудникам собраться в клубе. Явка обязательна.

Начальник раздраженно махнул рукой и сказал:

– Опять какой-нибудь митинг. В последний раз митинговали по поводу Кореи. Любопытно, что они еще придумали. Ох уж эти митинги… – он замолчал на полуслове, поднялся, резким движением отодвинув свой стул, и вышел из комнаты.

Я убрала бумаги со стола, заперла дверь и пошла в клуб. У выхода из здания стоял начальник отдела кадров.

Зал быстро заполнялся. На трибуну взошел вновь избранный секретарь партийной организации и произнес речь о том, что в порядке подготовки к празднику Первого мая все наше предприятие примет участие в очистке улиц от развалин. Сразу после митинга нам выдадут кирки и лопаты и поведут на Грюнвальдскую площадь. Секретарь уверен, что мы с честью выполним это задание.

С минуту все молчали, затем раздались жиденькие аплодисменты.

Я расстроилась: мои новые туфли? Неужели идти на уборку щебня в такой дорогой обуви? Да и юбка у меня узкая, наклоняться нельзя. Все сидели на местах, не расходясь.

– Разрешите, – обратилась я к секретарю, удивляясь собственной смелости, – у меня вопрос.

В зале изумленно зашептались.

– Спрашивайте.

– Не лучше ли будет перенести это мероприятие на завтра? Люди не подготовлены. В такой одежде, как на мне, например, много не наработаешь. Не думайте, что я уклоняюсь. Но вещи стоят дорого, и мы не можем себе позволить бессмысленно портить их.

– У вас все? – спросил секретарь с явной иронией и, когда я кивнула, продолжал: – Скажите пожалуйста! Весь рабочий класс города Вроцлава убирает развалины сегодня, а товарищ Дубинскую это не устраивает, она, видите ли, не подготовлена. А завтра у вас будет болеть голова, послезавтра еще что-нибудь. Мы все идем сегодня. Так решено, и нам нет дела до того, удобно вам это или нет.

Мы двинулись. Лопаты и кирки повезли рядом на машине. Я шагала на краю колонны, ругая себя за несдержанность. Зачем было лезть? Теперь опять жди неприятностей. А ведь казалось уже, что обо мне стали понемногу забывать.

Вся Грюнвальдская площадь была запружена людьми. Они толкали друг друга, спотыкались, шарахались от снующих по развалинам бульдозеров.

Командовал всеми цветущего вида мужчина в кожаном плаще с красной повязкой.

– Вперед, вперед, не задерживаться. Здесь уже хватает людей. Эй, вы куда? Давайте к Щитницкому мосту.

Колонны различных предприятий смешивались друг с другом, а потом формировались снова.

Мы получили участок в конце улицы Сенкевича. Нас разбили на группы и раздали инструмент. Надо было приступать к работе.

Первые несколько шагов среди обломков я сделала осторожно, однако не заметила торчавший откуда-то кусок железа и в один миг порвала правую туфлю. «Ну все, туфли пропали, теперь мне терять нечего, – подумала я с яростью. – Работать так работать». Рядом со мной стояла девушка из нашей конторы и беспомощно вертела в руках кирку. Ясно было, что ей еще никогда не приходилось иметь дело с этим инструментом.

Я предложила:

– Давайте построимся цепочкой и будем складывать кирпичи.

Работа началась. Цепочка все время росла, то и дело подключались новые люди. Правда, некоторые трудились только для отвода глаз. Подолгу стояли с кирпичом в руке, бдительно следя лишь за тем, не смотрит ли на них кто-нибудь из начальства или из партийного руководства.

Девушка, работавшая рядом со мной, стерла руки до крови. Она вышла из цепи, надела перчатки и стала снова подавать кирпичи.

– Мне надо стараться, – рассказывала она доверительно. – Мой отец сидит, приговорен к пятнадцати годам. Если меня уволят с работы – нам конец.

– А-а-а-а-а-а! – взвыл кто-то рядом с нами. Инженер из отдела инспекции стоял, странно изогнувшись и держась за спину. Лицо его исказилось от боли. Оказалось, что плохо насаженная кирка соскочила с черенка и ударила его в спину. Но вскоре инженер выпрямился, лицо приняло обычное выражение, и тогда кто-то засмеялся. Минуту спустя хохотали все, включая пострадавшего.

Домой я вернулась с лопатой.

– Вот новое приобретение. Завтра мне надо отнести ее на работу, но я, пожалуй, предпочту возместить ее стоимость в пятикратном размере, чем тащиться с ней снова по городу.

– Что ты сделала с туфлями? Где ты была?

– Убирала развалины. Завтра возьму на работу старые башмаки. Пусть лежат. Пригодятся для следующего мероприятия. А туфли пропали. Разорваны в двух местах, и вся замша стерлась.

Хорошо, что мама торопилась, и можно было избежать дальнейших объяснений.

Назавтра меня вызвали на бюро.

– Вы деморализуете народ. Член партии должен высказывать свои сомнения на партийном собрании или на бюро. Ваше выступление плохо подействовало на коллектив.

Я спокойно выслушала эти упреки.

– По-моему, член партии должен говорить то, что думает. Я не выступала против уборки развалин. Пожалуйста, я готова ходить на уборку ежедневно в течение недели и больше. Дело в другом. На мне была узкая юбка и только что купленные дорогие туфли. Другие тоже были одеты неподходяще. Если бы нас предупредили накануне, мы бы приготовились, и мне не с чем было бы выступать.

Члены бюро согласились со мной. Но с меня взяли обещание, что впредь я буду со всеми сомнениями обращаться к секретарю в менее официальной форме.


Приближалось Первое мая. По-праздничному украсились витрины магазинов и фасады зданий. По городу развозили большие громкоговорители.

Я теперь каждый день задерживалась на работе допоздна. Мы разрабатывали новый вариант проекта капиталовложений, предусмотренных шестилетним планом. Домой я возвращалась с головой, полной цифр и показателей.

– Вот пришло письмо, – встретила меня мама однажды. – Прочитай внимательно до конца, а потом скажи свое мнение.

Писала бабушка из Кальварии. Жизнь с Викторией стала для нее невыносимой, и она переезжает в Ченстохов, к Михасе. Насовсем. Виктория нашла себе поклонника. Женатого. Отца четырех детей. Но она ни с чем не считается. Жена этого человека устраивает ей скандалы, шум подняла на всю Кальварию, а ей все нипочем. Деньги пусть мама теперь посылает на адрес Михаси. Бабушка так зла на Викторию, что не желает о ней больше слышать.

– Ну что ж, я прочла. Этого следовало ожидать. Обе хороши. Нельзя опекать взрослую дочь так, как это делала бабушка.

– Знаешь, что сказал Стефан? Что бабушка скоро приедет к нам. Они с Михасей не уживутся. У обеих трудный характер.

– Не верю. Приезд во Вроцлав для бабушки слишком большое унижение. Ведь это бы значило приехать ко мне.

– Стефан говорит, что это только вопрос времени.

– Будем надеяться, что он не прав. Ведь бабушкин характер вряд ли изменился на старости лет.

– И с Михалом тоже одно горе. Я о нем много раз спрашивала. Сначала говорили, что он учится, потом – что уехал тайком за границу. Но все это неправда. Он в Польше. Сидел в тюрьме, недавно вышел оттуда. Пан Винярский видел его в Кракове.

– Что ты говоришь! А за что он сидел?

– За какую-то спекуляцию. Ему дали два года.

– Ну и ну! Весь бабушкин мир рушится. Ханжа Виктория завела любовника. Михал сидел в тюрьме за спекуляцию!

– Теперь очередь за Михасей, – заключила мама не без злорадства. – Она бросила торговлю и работает в каком-то учреждении. Дети по-прежнему живут у свекрови. Посмотрим, посмотрим, как они поладят друг с дружкой!


Михал оказался легок на помине и вскоре появился у нас.

– Привет, Катажина, ты очень повзрослела, – сказал он таким тоном, словно мы виделись всего несколько дней назад. – Мама дома? А я вот приехал поглядеть, как вы тут, на «диком западе». Квартирка у вас хоть куда! Отдельная, надеюсь? И мебель классная! Ковры… Дай чего-нибудь поесть.

Подкрепившись, он закурил, удобно уселся в кресле и задремал.

– Не спи. Расскажи лучше, надолго ли приехал? И что думаешь делать?

– Поживу тут у вас немного, наберусь сил. Работать не собираюсь, работа дураков любит. Осмотрюсь, а потом что-нибудь придумаю. В Кальварии я оставаться не мог. Бабушка уехала в Ченстохов, а Виктория начала мне по обыкновению читать нотацию. Я не дал ей договорить, взял денег ровно столько, сколько нужно было на дорогу, и вот приехал.

Мама встретила Михала без восторга. Несколько дней он болтался по квартире, без конца включал на предельную громкость радио и радиолу, стряхивал на пол пепел с сигарет. Наконец я не выдержала.

– Мама, скажи ему! Ведь не будем же мы, в самом деле, содержать такого здорового жеребца. Пусть поищет работу. И научится уважать чужой труд.

– Ему нужно отдохнуть. Ведь он сидел…


Первого мая сбор участников демонстрации назначили на шесть тридцать утра. Как человек дисциплинированный, я явилась точно вовремя. Было пасмурно и не по-майски холодно. Дул резкий, пронизывающий ветер. Мы ждали до восьми на месте сбора, затем построились в колонну и с флагами и транспарантами двинулись по указанному маршруту. Но дойдя всего лишь до ближайшего перекрестка, снова остановились. Наш район шел в этом году последним.

Дежурные, главным образом работники отдела кадров, проверяли, кто присутствует. Отлучаться нам не разрешили. Внезапно флаги и транспаранты, прислоненные к забору, рухнули наземь. Нам здорово нагорело. Но время текло так медленно, что это внесло даже некоторое разнообразие. Мы ждали выступления Берута, назначенного на десять часов. После его речи началась, наконец, демонстрация.

Мой начальник пришел в кожаном пальто и говорил, что ему совсем не жарко.

– Спасибо, тесть посоветовал. Он у меня живой барометр.

– У меня, увы, такого тестя нет. Промерзла до мозга костей. А как-то раз я слишком тепло оделась на демонстрацию и пропотела насквозь. Но теперь вижу, что лучше потеть, чем мерзнуть.

Часов в двенадцать у меня ужасно заболело горло. Я знала: если сейчас же не лягу в постель, тяжелой ангины не избежать. Я разыскала секретаря парторганизации.

– Простите, нельзя ли мне уйти домой? Я слишком легко оделась и ужасно замерзла.

– Ни в коем случае! Уже девять человек отпросились. Больше я не отпущу никого. Как будет выглядеть наша колонна, если все разбегутся?

– Я вас не обманываю, я действительно вся дрожу от холода. Хотела уйти по-честному, с вашего разрешения. Но так или иначе, я все равно уйду.

– Вечно с вами какие-то истории. То юбка узка, то слишком холодно.

– Ладно, раз так – я остаюсь. Но скажу все же, что я на этот счет думаю. Демонстрация должна быть радостной. Ведь сегодня праздник! А разве это похоже на праздник? Народ только мучается, больше ничего!

Я повернулась и встала на свое место в колонне. Кое-как продержалась до конца, а придя домой в шестом часу, сразу же легла в постель. Выпила несколько стаканов чаю со спиртом. Потом заснула и спала до девяти. Подействовало: боль в горле и озноб прошли бесследно.

Михал вернулся с первомайской вечеринки поздно ночью. Он хлопал дверьми, насвистывал и вел себя так, словно был один в квартире.

Назавтра я снова попросила маму поговорить с ним.

– Он меня не послушается… Он никого не слушается. Это бесполезно.

– Да?.. Тогда я поговорю с ним сама.

Я позвала Михала в комнату и в присутствии мамы сказала:

– Садись и слушай. Ты приехал, прекрасно! Мы гостям рады. Но все имеет свои границы. Ты ведешь себя так, словно осчастливил нас, засвинячив всю квартиру. – Я все больше раздражалась. – По-твоему, работа дураков любит. Но со мной этот номер не пройдет. Или ты найдешь себе работу и начнешь жить по-человечески, или убирайся отсюда. Я на тебя работать не намерена. Ты взрослый человек и в состоянии сам себя прокормить. Бабушке ты можешь по-прежнему пускать пыль в глаза, но у нас тут другие порядки – каждый должен сам зарабатывать себе на жизнь.

– Это что за разговоры? Мне идти работать? А что, у вас денег мало? Успею. Я приехал не к тебе, а к твоей маме, только она может меня выгнать. И никуда я не уйду, мне и здесь неплохо.

– Вот тут ты ошибся. Эта квартира и это кресло, которое ты в данную минуту варварски прожигаешь сигаретой, принадлежат мне. Я даю тебе три дня на поиски работы. Если устроишься и будешь давать деньги на свое содержание – оставайся, а так мы тебя кормить не будем.

– А вы что скажете, тетя Ядя? Я приехал к вам в гости, а меня так принимают!

– Не валяй дурака! – я не дала маме и рта раскрыть. – Еще раз повторяю: квартира моя, и я здесь хозяйка. Мама выходит замуж, у нее свои заботы. Даю тебе три дня. Потом ты найдешь дверь запертой.

– Это мы еще увидим!

На другой день Михал все же укатил в Ченстохов, а вскоре пришло отчаянное письмо от бабушки: она писала, что не знает, как быть с Михалом, если ему не создадут подходящие условия, он совсем собьется с пути.

– Может быть, ты обошлась с ним слишком сурово? – сказала мама. – В квартире места хватит, я бы содержала его. Возможно, он все-таки возьмется за ум.

– Он только этого и ждет. Я категорически против. Слишком дорого мне обошлось наше спокойствие, чтобы жертвовать им. Если ты хочешь, чтобы он жил во Вроцлаве, сними ему комнату! Смотри, что он наделал!

Я показала маме следы сигарет на подлокотнике кресла.

– Неужели ты не понимаешь, что он презирает всех нас, а себя считает созданным для лучшей жизни!


Глава 10


Меня вызвал к себе управляющий. Я испугалась. Управляющего мне приходилось видеть только издали – в президиуме на торжественных собраниях. Рассказывали, что он очень крут, начальники отделов всегда в страхе бросались на его вызов сломя голову. Что ему нужно от меня?

– Пан инженер, может быть, это ошибка?

– Нет, звонила секретарша и просила вас сейчас же явиться к управляющему. Идите, он ждать не любит.

Я, робея, вошла в кабинет. Управляющий, высокий и грузный человек, сидел за столом и что-то читал.

– Вы Дубинская? – спросил он, не поднимая головы.

– Да, пан управляющий.

– А ну-ка покажитесь. С вашим отцом мы были отлично знакомы, он у меня работал. Прекрасный был специалист, – управляющий внимательно смотрел на меня. – Вы на него похожи. – Помолчав, он добавил: – Отец был приличный человек, а дочь безобразничает.

Я стояла посреди комнаты, не зная, что сказать.

– Вот принесли на подпись приказ об увольнении! – управляющий помахал в воздухе листом бумаги. – Я и подумал: прежде чем подписать, надо взглянуть, кого я увольняю. Отец умер, смотреть за вами некому. Зачем вы устроили секретарю скандал на первомайской демонстрации? Ну ладно. Если б я умер, ваш отец не отказал бы в помощи моему сыну. Говорите, что мне с вами делать?

Я продолжала молчать. Разве можно объяснить, почему я такая, какая есть?

– Теперь-то вы тише воды, ниже травы. Покорная овечка! Так вот, я вас накажу иначе: пошлю на полгода в дальний район. Отправляйтесь в отдел кадров за командировкой. Указание я уже дал. Справитесь, я получу истинное удовлетворение. Чего ж вы стоите как вкопанная? Сядьте, расскажите что-нибудь!

Я послушно села. Страх куда-то исчез, и ко мне вернулся дар речи.

– Пан управляющий, с этой демонстрацией вот как получилось. Я там очень замерзла и хотела отпроситься домой, потому что часто болею ангиной. Секретарь меня не отпустил, и тогда я сказала, что такой праздник трудящихся, по-моему, просто трагическая ошибка. Ведь это мучение – часами простаивать на улице и мерзнуть.

– Ага, заговорили все-таки. Значит, что же? Выходит, вам не нравится первомайская демонстрация?

– Почему же? Если бы она была организована, как следует, и не длилась двенадцать часов – это было бы удовольствием. Но мы собираемся в половине седьмого утра, а мимо трибуны проходим в три.

– Доля истины в этом есть. Но вы забываете, что власть наша молодая. Пройдет несколько лет, и все наладится. Можете идти. По возвращении из командировки придете ко мне.

Дальше все пошло очень быстро. Я получила командировку в город Болеславец и большие подъемные. Наша кассирша, пани Зося, сочувственно покачала головой.

– Я уже после того случая на уборке развалин знала, что вы во Вроцлаве не засидитесь. Это было ясно.

– А вы знаете, я еду охотно. Летом это даже приятно, словно бы в отпуск. Тем более что здесь, в тресте, мне как-то неуютно.

– Здесь всем неуютно. Обстановка такая. Какие-то группки, перешептывания. Хорошо еще, что не пакостят друг другу, а то совсем было бы невмоготу.

Начальника в комнате не было. Он оставил мне записку, куда положить ключи от стола и что еще сделать. Значит, он в курсе.

Я еще раз осмотрела комнату. Внутренний голос подсказывал мне, что больше я сюда не вернусь.

– Когда вы едете в Болеславец, Катажина? Сегодня или завтра? – спросил меня в коридоре парень из технического отдела.

– Я пока еще понятия не имею, как туда добираться. А откуда вы знаете, что я еду?

– Уже несколько дней идут разговоры. Сегодня должен приехать Сковронский, начальник тамошнего участка. Он наверняка на машине, советую вам его дождаться.

– А я понятия ни о чем не имела, только полчаса назад впервые услышала об этом. Не знаете, Сковронский сегодня же поедет обратно?

– Вот этого я не знаю. Посидите у нас, мы ждем его часам к одиннадцати.

В начале двенадцатого в комнату вошел высокий молодой человек в элегантном сером костюме, красиво оттеняющем его смуглое лицо с черными, немного вьющимися волосами и темными глазами. Когда нас знакомили, он улыбнулся, сразу же расположив меня к себе.

– Очень рад. У меня на стройке еще никогда не работали женщины, но я уверен, что все будет как нельзя лучше.

– Я буду стараться. Говорят, вы приехали сюда на машине. Не захватите ли меня с собой?

– Пожалуйста. Я возвращаюсь завтра. Дайте мне свой адрес, и завтра ровно в два часа я за вами заеду.

Я шла домой, очарованная этим человеком. «Брось, Катажина, – внушала я себе. – Сейчас не время заглядываться на мужчин. Помни, каждое новое разочарование дорого стоит. Правда, он красив, мил и симпатичен. Лет ему около тридцати. Ну и что же?»

Пани Дзюню огорчил мой отъезд.

– Зачем тебе это? Уволься и поищи другую работу. Детям нельзя одним уезжать из дому. Это наверняка плохо кончится.

– Я тоже этого боюсь. Мне понравился мой новый начальник.

– Наконец тебе хоть кто-то понравился. Но будь осторожна. Не каждой везет так, как Люцине.

Мама уезжала отдыхать в Криницу. Она купила мне отрез на две блузки, новую расческу и одеколон.

– Не унывай. Пиши чаще. Насчет Михала ты была права. Бабушка пишет, что он неисправим. Не работает, пьет, шатается где-то по ночам. Как-то раз спьяну даже приставал к ней. А я напишу тебе, как только устроюсь в Кринице, и адрес пришлю.

Ровно в два часа у нашего дома остановилась синяя легковая машина. Я схватила чемодан, на ходу взглянула на себя в зеркало и побежала вниз. Сковронский ждал, выйдя из машины.

– Мы оба точны. Что касается меня, то это одно из моих немногочисленных достоинств. Где вам будет удобнее, сзади или впереди?

Я заметила, что сзади в машине сидит какая-то женщина.

– Если можно, впереди.

Я познакомилась с женой Сковронского и с симпатичным водителем по имени Станислав. Машина тронулась. Разговор не клеился, его поддерживал один только Сковронский. Жена его не проронила ни слова. Потом замолчал и он.

Через некоторое время, преодолев смущение, я завела с водителем разговор о достоинствах и недостатках встречных машин. На автостраде оказалось, что наш, уже не первой молодости, «опель» развивает большую скорость.

– А знаете, у меня мотоцикл НСУ. Неплохой. В этом году я уже наездила на нем тысячу километров.

– Мой сын мечтает о мотоцикле. Второй год собирает деньги. Но он хочет «Яву».

– Вы сами водите? – удивился Сковронский.

– Сама.

– Должен признаться, что в жизни не видал женщины за рулем мотоцикла.

– Просто вам не попадались. У нас ведь вообще мало мотоциклов.

Сковронская кивком головы ответила на несколько обращенных к ней вопросов и продолжала упорно молчать.

В Болеславце машина остановилась у двухэтажного дома, где жили Сковронские. Они сделали во Вроцлаве много покупок – весь багажник был забит свертками и пакетами.

Я должна была сразу ехать к месту работы в село Михов. Там уже более двух лет восстанавливали фабрику технического фарфора. Мне предстояло завершить восстановительные работы.

Я ждала в машине. Все пакеты уже выгрузили и снесли в квартиру Сксвронских. Время шло, а мы все стояли. Водитель закурил сигарету.

– Мы ждем кого-нибудь?

– Да, начальник поедет с нами.

– Зачем? Ведь уже седьмой час, уговорите его, пусть останется дома!

– Вы его не знаете. Раз он сказал – спорить бесполезно.

Наконец появился Сковронский и извинился за задержку: дома его ждал посетитель.

– Зачем вам ехать? Уже поздно. Мне, право же, неловко доставлять вам столько хлопот. Я прекрасно доберусь сама, а пан Сташек скажет мне, к кому там обратиться.

– Это исключено. Поехали, пан Сташек, – решительно пресек мои уговоры Сковронский.

Мы выбрались из Болеславца и поехали лесом. В воздухе пахло нагретой хвоей. Изредка попадались дома. Они казались брошенными, нежилыми. Вскоре надпись на дорожном столбе указала, что мы приближаемся к цели. Вдоль дороги потянулись ряды хат, потом большие дома, но все, как один, пустые. Нигде ни души, даже собак не видно.

– В этой деревне никто не живет: земля плохая, заработков поблизости никаких. На стройку рабочие приезжают из другой деревни. Вы будете жить у лесничего. Там у нас две комнаты, телефон. Готовить будет хозяйка.

– Оказывается, управляющий правду сказал. Здесь настоящая ссылка, а я сюда попала в наказание. Жаль, что есть телефон, – попыталась я шутить, – уж лучше бы не было никакой связи с внешним миром.

Мы подъехали к красивому двухэтажному дому, окруженному молодыми хвойными деревцами. Навстречу выбежала белая лохматая собака. Вслед за ней из дома вышел высокий молодой человек.

– Роман! По какому случаю пожаловал в такой поздний час?

– Привез вам жиличку. Начальника строительства. Знакомьтесь.

– Подольский моя фамилия. Добрый вечер, – улыбнулся хозяин и, здороваясь с шофером, добавил: – Мы очень рады. Но боюсь, вы у нас долго не выдержите. Тут ведь никого кругом. Только лес да мы с женой.

Он повел нас в дом; на пороге остановился и крикнул:

– Камила, иди посмотри, какие у нас гости!

Мы вошли в чистенькую переднюю, а оттуда в комнату, где стоял длинный узкий стол, накрытый пестрой скатертью, стулья и буфет у стены.

– Жена очень вам обрадуется… – начал Подольский.

– Еще бы! Представляю, – перебил его Сковронский, – вы не знаете, какие я тут всякий раз слышу причитания. Она его с утра до ночи изводит. «Не могу я тут одна, – Сковронский передразнил женский голос, – к маме уеду». Мариан ей: «Почему одна? А я что, не человек, что ли?» А она свое: «Мне женщина нужна, я с женщиной хочу поговорить, разве ж ты знаешь, какие платья теперь в моде?»

– Камила! – позвал снова Подольский. – Выходи, сама доскажешь остальное. А то тут Роман за тебя старается.

Вошла Камила, радостно улыбаясь.

– До чего ж я рада! Вы к нам надолго или только на сегодня?

– Надолго.

– Чудесно, – она подбежала и расцеловала меня в обе щеки. – Я не люблю расставаний.

Камила была молодая женщина лет двадцати с небольшим, полненькая, с толстой косой, светло-голубыми глазами, ямочками на щеках и ярким румянцем. Муж был на несколько лет ее старше, намного выше ростом и худой, но такой же светлый, как она. Он все больше помалкивал, чувствовалось, что в семье верховодит Камила.

Она тут же собрала нам ужин, следила, чтобы мы ели, и говорила без умолку:

– Ему кажется, что если человек сыт, да к тому же не гол, как сокол, то он должен быть счастлив, А здесь тоскливо, прямо хоть вой! Кругом лес да лес. Целый год не с кем слова сказать. С Марианом говорить бессмысленно: что ни скажешь, он всегда согласен, потому что все равно не слушает, думает о своем.

После ужина Сковронский, который почти все время молчал, исподтишка наблюдая за мной, встал и начал прощаться.

– Как, вы уже уезжаете? – расстроилась Камила. – Зачем? Лучше переночуйте у нас. Гроза собирается, в лесу опасно.

– Надо ехать, Камила. Я загляну к вам дня через два. Завтра утром у меня, к сожалению, дела в Болеславце. Спокойной ночи. Не скучайте и заботьтесь о Катажине.

Машина уехала. Мы с Камилой стояли на крылечке.

– Давайте говорить друг другу «ты», – предложила она. – Это удобнее и приятнее. Мариан! Ты давай тоже! Иди сюда…

Я с удовольствием согласилась.

– Разве это женская профессия – техник-строитель? В газетах писали, что женщины работают каменщиками, трактористками – тоже, по-моему, странно. А уж женщина на такой стройке?! Ты, верно, впервые в подобном захолустье? – болтала Камила, не дожидаясь ответа. – До ближайших соседей – три километра. До магазина столько же. Иногда так надоедает все это, что я готова бежать, куда глаза глядят. Но, в общем, жить здесь можно. С продуктами забот нету: деревня, правда, далеко, но нам все приносят.

На улице посвежело, мы вернулись в комнату и снова сели за стол. Было тихо и покойно. Верхний свет после ужина погасили, и теперь комнату освещала небольшая настольная лампа с зеленым абажуром.

– Мариан уперся, – продолжала рассказывать Камила, – и ни за что не хочет отсюда уезжать. Надеется, что с пуском завода здесь начнется новая жизнь. Правда, только благодаря стройке нам провели электричество. Всего два года назад мы еще керосиновой лампой пользовались – из-за одного дома не хотели вести линию. А как началась стройка, сразу подключили. Ну, пошли спать. Надеюсь, тебе у нас понравится. Завтра день большой, успеем наговориться.

Мариан Подольский, молча сидевший с нами все это время, теперь встал, выглянул в окно, покачал головой:

– Погода завтра будет неважная. Спокойной ночи! – и вышел.

Камила ввела меня в комнатку на втором этаже и зажгла свет.

– Какая чудесная комната! – воскликнула я. – Чистенькая, уютная, маленькая – в самый раз для меня! А пахнет-то как – сухим деревом и солнцем. Знаешь, у меня такое чувство, словно я сюда не на работу приехала, а в отпуск.


Утром меня разбудил лай собаки. Я проснулась бодрая, отдохнувшая, быстро оделась и сбежала вниз. Хотелось поскорее попасть на стройку, и вместе с тем было немного страшновато: что я там найду и справлюсь ли?

– Рабочие сегодня не приехали, – сообщил Мариан, увидев меня. – Наверно, сломался автобус.

– Ничего не попишешь. Впрочем, может, это и к лучшему… Пойду на стройку и спокойно все осмотрю. Я не привыкла откладывать дело.

После завтрака Камила вызвалась проводить меня.

– Я тебе покажу, как туда идти, поболтаем дорогой. Вообще-то Роман поступил неправильно. Ему самому надо было ввести тебя в курс дела. Но я знаю, где у него лежат документы и чертежи. Словом, пригожусь тебе.

Мы шли через редкий орешник, изрытый окопами во время войны. Камила расспрашивала меня о моей жизни, интересуясь всеми подробностями.

– Плохо, когда нет ни сестер, ни братьев. Я вот тоже одна. Мама ко мне не приезжает, надо ухаживать за отцом – у него больной желудок. А будь у меня сестра или брат, все было бы иначе. Подруги тоже раскиданы по свету. Родители мои всю жизнь кочевали, переезжали с одного завода на другой – отец по специальности огнеупорщик, у него никогда не было постоянной работы. Только в войну наша семья, наконец, осела на месте. Вот мы и пришли. Должна сказать, что работа у тебя будет нелегкая. Тут начальники часто меняются. В этом году ты уже четвертая.

Чтобы сократить путь, мы пролезли сквозь дыру в заборе и довольно неожиданно очутились на стройке.

Первое, что бросилось мне в глаза, это странное сочетание громадных заводских корпусов и леса. Справа стоял остов длинного строения с тремя высокими заводскими трубами. За ним полуразрушенные здания и амбары. Можно было лишь догадываться, что когда-то у них были крыши, окна, стояли станки. Как разобраться в этих грудах кирпича и щебня? Возможно ли это вообще? Мне стало не по себе.

Мы сели на поваленный забор.

Я еще раз внимательно присмотрелась к отдельным объектам. Вот тут, справа, должно быть, производственный корпус, видны обгоревшие шахты подъемников. Здание с трубами, по всей вероятности, цех обжига. Что было в других строениях, мне разгадать не удалось.

– Большая фабрика, – с уважением сказала Камила. – Масса работы. Тебе нравится?

– Сама не знаю. Пока что немного страшновато. Не знаю, справлюсь ли.

– Справишься, постарайся! Ведь ты защищаешь нашу женскую честь!

– Верно. Я постараюсь.

Камила вспомнила, что к ней должны прийти из деревни, и оставила меня одну.

Я вошла в контору, где не подметали, должно быть, с самого начала строительства. На столе лежали чертежи, книги и бумаги. Много бумаг. Я собрала чертежи, просмотрела их один за другим, но ничего не поняла. Теоретические знания, которыми я так гордилась во Вроцлаве, здесь нисколько мне не помогали. На одном чертеже была изображена железобетонная лестничная клетка, на другом – какие-то стальные конструкции. Затем следовал целый ворох видов и разрезов. Многие обозначения мне были совсем незнакомы.

Я попыталась сложить чертежи по номерам, но из этого тоже ничего не вышло. Многие были помечены одним и тем же номером, хотя явно относились к разным объектам.

Как мне хотелось посоветоваться с товарищами по техникуму или хотя бы с моим бывшим начальником. Уж они бы сообразили, что к чему. Но здесь, увы, я была предоставлена самой себе.

Я сидела за чертежами так долго, что Камила, забеспокоившись, прибежала за мной. Я, конечно, не призналась в своей неудаче.

«Завтра приедут люди и с равнодушным видом будут ждать указаний. Что же вы им скажете, товарищ начальник? – издевалась я сама над собой. – Погодите, скажу: дайте мне сперва набраться ума-разума». Я расстраивалась все больше и больше.

Камила звала домой. Я взяла с собой чертежи, заперла контору и с тяжелым сердцем пошла за ней.

Дома я разложила чертежи на полу своей комнаты, ходила, смотрела, становилась на колени, но… так ничего и не поняла.

Вечером мы долго сидели с Камилой. Занятая своими мыслями, я рассеянно слушала ее. Пошел сильный дождь. На улице лило как из ведра.

– Ты мне нравишься, – вдруг заявила Камила. – Я люблю непосредственных людей. Правда, я еще не до конца тебя раскусила, но уже не боюсь.

– Зато я боюсь. Понимаешь, я еще никогда в жизни не руководила строительством. Это мой первый опыт. Не знаю, справлюсь ли.

– Опять ты за свое. Душенька моя, – это было любимое обращение Камилы, – почему же тебе не справиться? А Гломб на что? Другого такого мастера во всем районе не сыщешь. И вообще народ тут работящий. Не волнуйся. Те начальники убегали, потому что их тянуло в город. Ты только к нашей глуши привыкни, остальное все будет в порядке.

И опять я отвечала на бесконечные расспросы Камилы, удивляясь про себя, что они меня не раздражают. Потом я поняла почему. В ней говорило не простое бабье любопытство, а искреннее расположение к людям.

– Дай Катажине отдохнуть хоть минутку. Ты ее замучаешь разговорами, она убежит, – пошутил Мариан.

– Не зли меня, Мариан, а то, честное слово, я с тобой поссорюсь навсегда, – прикинулась рассерженной Камила. – Иди лучше в контору и займись отчетом. На меня не рассчитывай, я за тебя его делать не буду.

Мариан растерянно взглянул на меня и вышел.

– Не обращай на него внимания. Он хороший, только в женском обществе робеет. Недели через две разговорится. Он все делает медленно. Скажи лучше, у тебя есть жених?

– Нету. И думаю, не скоро будет, – ответила я с легкостью, хотя обычно не любила разговоров на эту тему.

– Странная ты девушка, честное слово. Как же так? Молодая, хорошенькая, а рассуждаешь, как старуха.

– Возраст тут ни при чем. А знаешь, ты должна радоваться, что живешь на краю света. Тут, по крайней мере, спокойно.

Легла я поздно и в постели продолжала думать о чертежах. Моментами мне казалось, что я начинаю кое-что соображать. Тогда я вскакивала, зажигала свет, но, увы, снова безрезультатно. Так повторялось много раз.

Утром я трусила и волновалась, как перед сложным экзаменом. Первым приехал мастер. Камила показала мне его в окно. Он был низкого роста, седой. Застиранная, но идеально чистая спецовка придавала ему очень опрятный вид.

Мы поздоровались, взглянули друг на друга, и мне сразу стало легче, – глаза у мастера были молодые, веселые и добрые.

– Здравствуйте, – сказал он удивленно. – Я вчера был в Болеславце и там узнал новость. Но представлял вас…

– Постарше?

– Вот именно, – мастер рассмеялся. – Это пан Сковронский меня разыграл: «К вам, – говорит, – назначена в начальники солидная дама».

Народ собирался медленно. Здоровались сдержанно, смущенно, не очень зная, как себя держать. Мастер представил меня рабочим, и я произнесла нечто вроде речи. Я сказала, что понимаю, как много нам предстоит сделать, и что очень хочу не только начать, но и довести с ними до конца эту стройку. Опыта у меня мало, но я рассчитываю на их помощь и надеюсь, что мы найдем общий язык.

Вопреки моим опасениям, люди не стали дожидаться моих указаний, мастер сразу же направил их на работу.

– А теперь, барышня, – сказал мастер тоном, не допускающим возражений, – давайте посмотрим чертежи. Там такая путаница, что одна вы ни за что не разберетесь.

У меня сразу упал камень с сердца.

Мы просидели за чертежами весь день. Гломб что-то хвалил, что-то ругал, а я лишь согласно кивала головой. Сперва я соображала с трудом, и только во второй половине дня в голове у меня, наконец, прояснилось. Я поняла.

Главное, теперь я знала: обо всем, что мне неясно, можно смело спрашивать Гломба. Мастер сам прекрасно разбирается в строительном деле, но его нужно освободить от бумажной волокиты: смет, расчетов, сводок.

После работы, когда строительная площадка опустела, я снова отправилась туда и внимательно осмотрела участок за участком. Теперь это были уже не просто груды развалин. Фантазия рисовала мне все эти здания восстановленными.


Стройка притягивала меня, как магнит. Второй день прошел значительно лучше – я могла уже кое-что делать самостоятельно. Составила, например, месячную заявку на стройматериалы. Затем занялась обмером.

– Я же говорил, нужны, как минимум, три подводы! – кричал в трубку Гломб. – Мы территорию расчищаем, надо побыстрее вывезти щебень и обломки. Если вы думаете послать одну, да к тому же с этим пьянчугой Михалом, то лучше совсем не надо. Вынесем на руках. Как угодно… Если завтра не будет трех подвод, я больше звонить не буду! Откуда возьму? Пазовский староста пришлет, да еще мне в благодарность пару пива поставит! Ясно?.. Вот и хорошо. Значит, договорились? Привет!

Дни теперь летели быстро. Связь с внешним миром поддерживал Гломб. Он звонил по телефону, с кем-то ссорился, улаживал дела.

Я приводила в порядок документацию. Записывала обмеры, регистрировала израсходованные материалы. Выписывала накладные, составляла ведомость на зарплату.

Я старалась вести документацию так, как мой бывший начальник во Вроцлаве. По вечерам вспоминала, что и в какой очередности мы делали в каждую декаду месяца.

Рабочие заканчивали разборку старой стальной конструкции. Я вышла на площадку посмотреть, как они работают. Очень хотелось заговорить с ними, но с чего начать? Я чувствовала, что они относятся ко мне с недоверием, не спешат выполнять мои распоряжения и словно ждут какого-нибудь промаха с моей стороны. В чем дело?

Демонтаж подходил к концу. Мы спешили, ибо от этого зависели все сроки строительства. Оставалось снять только одну железную балку. На высоте примерно семи метров она черной полосой пересекала синеву неба.

Когда я час спустя вернулась на площадку, балка по-прежнему сверкала на солнце, а рабочие чистили кирпичи.

– Почему не кончаете демонтаж?

– А как его кончить? – ответил бригадир каменщиков. – Циркачей здесь нет, а нам еще жизнь не надоела. Сделают леса, тогда и закончим, без лесов никто туда не полезет.

Как быть? Делать леса – значит затянуть строительство еще дней на десять, у нас ведь нет в запасе ни кусочка дерева.

– Можно снять и без лесов. Давайте трос, я сама все сделаю.

От неожиданности все замерли на месте.

– Где трос? – Я торопилась, чувствуя, что еще минута – и от моей решимости не останется и следа.

Я пошла вверх по лестнице так осторожно, словно ступала уже по узкой полоске балки. Потом взобралась на балку и двинулась вперед, как лунатик, отмеривая шаг за шагом. Сердце у меня бешено колотилось, в висках стучало, но я продолжала идти. Еще всего два метра, еще метр. Наконец-то! Я вслепую, не глядя, закрепила трос и чуть ли не бегом вернулась обратно.

Смертельно захотелось курить.

– Угостите сигаретой, я забыла свои в конторе, – попросила я, стараясь, чтобы голос не дрожал.

Несколько человек одновременно кинулись меня угощать.

– Вот уж не думал, что вы такая отчаянная! – восхищенно сказал бригадир. – Это был номер что надо!

– А ты силен только пиво пить, – засмеялись в толпе. – На пари, кто больше выпьет.

Бригадир стоял сконфуженный, насмешки так и сыпались на него.

– Хватит, ребята, – сказала я. – Честно говоря, мне не следовало этого делать. У меня до сих пор еще поджилки трясутся. И ради бога, не рассказывайте Сковронскому. Хорош начальник, который сам нарушает технику безопасности!

Когда в субботу приехал Сковронский, строительная площадка была уже почти полностью очищена от мусора и щебня, материалы аккуратно сложены и укрыты на случай дождя, пол в конторе выскоблен.

– Что это вы, к празднику готовитесь? Такой блеск навели, что хоть танцы устраивай! – воскликнул он, осмотревшись.

– Ясное дело, женщина хозяйничала, – не без гордости пояснил Гломб. – Так велела пани Катажина и была совершенно права.

– Конечно, – добавил бригадир. – Так и места больше, и работу лучше видно.

Гломб был мне настоящим другом и советчиком. Он вводил меня в курс дела умело и тактично, будто не объяснял, а просто отчитывался в проделанной работе. Я видела, что и рабочие стали относиться ко мне по-иному, и чувствовала себя все лучше.

– Хотелось бы знать, – спросила я как-то Сковронского, перед которым уже не так робела, как в первый день знакомства, – есть ли в Польше другое такое место, где столько добра оставляют без охраны?

– Краж опасаться нечего, – заверил меня Гломб. – Вон сколько тут домов стоит со всем имуществом. Если кто надумает поживиться – начнет с домов.

– Ну как вам работается? – спросил Сковронский. – Место здесь тихое, спокойное. Трудностей у вас особых не будет, во Вроцлаве очень заинтересованы закончить стройку в этом году. Всеми материалами вас обеспечат. А инспекторы сюда редко заглядывают – ехать далеко.

– Мне здесь хорошо, как в санатории. Камила такая славная, приветливая. И мастер Гломб человек доброжелательный. Я чувствую себя прекрасно.

– Кстати, Камила и меня пригласила к обеду. Надо поспешить, а то рассердится.

После обеда я поднялась.

– Как, вы уходите? – огорчился Сковронский. – А я думал, вы с нами пойдете. Мы собираемся в соседнюю деревню. Пойдемте, это очень приятная прогулка.

– Спасибо, но мне нужно кое-что постирать, погладить, письмо написать. Как-нибудь в следующий раз.

– Уже стосковались по своему возлюбленному?

– Вот именно, – вмешалась в разговор Камила. – У Катажины столько возлюбленных, что она каждый день кому-нибудь пишет и о ком-нибудь вздыхает.

Я поднялась к себе, уверенная, что поступаю правильно. Сковронского лучше избегать – уж очень он мне нравится.

– Катажина, милая, – в комнату забежала Камила, – я потом помогу тебе. А теперь пойдем с нами. Мне очень нужно в деревню, в магазин – у нас нет ни сахара, ни чаю. И Роман повеселеет, а то он сидит внизу мрачный, как грозовая туча…

Отказываться было неудобно, и я спустилась вниз.


– Как же вы домой вернетесь? – спохватилась я. – Отсюда ходит какой-нибудь автобус?

– А я никуда не собираюсь, – ответил Сковронский. – Машина давно уехала. Я остаюсь здесь на воскресенье.

– Он всегда так, – пояснила Камила, шагавшая под руку с мужем. – Если приезжает в субботу, то остается уже до понедельника. В субботу вечером они с Марианом пьют водку, а потом Роман свистит.

Мы быстро купили все, что нужно, и пошли обратно другим, кружным путем. Мариан по дороге взял из ремонта свой велосипед. Домой вернулись вечером. Пахло сеном. Я не привыкла к дальним прогулкам на свежем воздухе, села на крылечко и почувствовала, что засыпаю. Последней моей мыслью было: Роман такой милый…

Проснулась я от прикосновения чьей-то руки. Кто-то гладил меня по лицу. Это было приятно и казалось продолжением сна. Очнувшись, я увидела, что рядом сидит Роман и пристально глядит на меня. Я вскочила.

– Ох, заснула. Хороша, нечего сказать. Простите, ради бога.

– Ничего, не смущайтесь. Я оберегал ваш сон. А теперь нас зовут ужинать.

– Это, должно быть, город дает о себе знать, – оправдывалась я перед Камилой. – Надо лечь сейчас же, а то усну прямо здесь, за столом. Спокойной ночи.

Я ушла к себе в комнату. Снизу доносились какие-то звуки, но я тут же крепко уснула.

Утром меня разбудила Камила.

– Милая моя, я и в самом деле начала беспокоиться. Сколько можно спать? Уже девять. Завтрак на столе, а мужчины ждут. Не хотят без тебя. У меня оладьи на дрожжах – пальчики оближешь! Жаль будет, если остынут.

Завтрак прошел очень весело.

– Эти оладьи Камила испекла в вашу честь, Катажина, – заявил Роман. – Мы их обожаем, но увы… Мы не в счет. Правда, Мариан? Вчера она даже посвистеть не дала, боялась, что мы вас разбудим.

– Ну погоди, клеветник! Не будет тебе больше оладий.

– Конечно, Камиле тут все дозволено.

– Мариан, скажи ему, пусть оставит меня в покое. Какой ты муж, если жену защитить не умеешь?

Я давно уже не встречала таких милых людей. Все было настолько хорошо, что я просто боялась; не сон ли это? Я сидела в саду на пенечке и курила.

– Как вы ладите с рабочими?

– Вроде бы неплохо. Иногда они еще пытаются провести меня, но не всерьез. Позавчера, например, захожу в цех обжига, а там каменщики сидят и преспокойно курят. Спрашиваю: может, у них что не в порядке? Да, говорят, не в порядке, раствор никуда не годится, работать нельзя. Подхожу, смотрю – с виду раствор как раствор. Я расстроилась, не знаю, как проверить. Гломб, как назло, уехал в Болеславец. «А что вам не нравится в этом растворе?» – спрашиваю просто так, лишь бы спросить. «Песок». – «Вот как? Что же, придется возить сюда песок из Вроцлава, другого выхода я не вижу». Они засмеялись и взялись за работу. А уж потом объяснили, что бригадир не разрешает им курить за работой, вот они время от времени и устраивают перекур. Но вообще-то чувствуется, что они заинтересованы в заработке и работы не боятся.

– Значит, не убежите отсюда?

– Если буду справляться, то летом, во всяком случае, не убегу. А вот зимы боюсь. Я ужасная мерзлячка.

Мы беседовали спокойно и неторопливо о том, о сем. Потом я не выдержала и спросила:

– А почему вы приезжаете сюда на воскресенье? Воскресенье нужно проводить дома. Будь Вроцлав поближе, я бы туда ездила каждую неделю.

– А разве он тут не у себя дома? – вмешалась Камила.

– Не знаю. Но мне кажется, что жена…

– Жену оставь в покое, – оборвала меня Камила.

Больше мы к этой теме не возвращались. Я чувствовала себя неловко. Присутствие Романа смущало меня.

После обеда я быстро вышла из дому и углубилась в лес. Запах свежих трав, смолы и солнца будоражил и волновал. Я казалась себе такой одинокой и растерянной, как никогда в жизни.

Вернувшись домой, я поднялась к себе, но не прошло и минуты, как меня разыскала там Камила.

– Сию минуту спускайся к нам! Нечего прятаться от людей. Свои капризы и плохое настроение держи при себе. Воскресенье бывает только раз в неделю. Ну, милая, дорогая, не огорчай меня!

Хозяйство в лесничестве было налажено прекрасно. Всюду царили идеальная чистота и порядок, свидетельствовавшие не только о трудолюбии хозяев, но и об их культуре.

Камила вела все «бумажные дела» Мариана, занималась огородом, разводила кур.

Готовила и убирала домашняя работница – пожилая, молчаливая женщина. Она была почти глухая и поэтому казалась угрюмой.

Мариан, помимо службы, поддерживал порядок во дворе и ухаживал за лошадью.

Каждый знал свои обязанности и занимался своим делом. Большая, просторная кухня была обставлена скромно. В комнатах, за исключением спальни хозяев, тоже стояла простая мебель. Но обстановка спальни соответствовала лучшим образцам междувоенного двадцатилетия. Полированная мебель. На составленных кроватях атласное покрывало. Множество вышитых ковриков и салфеток, статуэток, хрусталя. Над кроватью, на фоне яркого ковра, большой образ в золоченой раме – богоматерь с младенцем.

– Спальню обставляла моя мама, – не без гордости заявила Камила, показывая мне это святилище.

Время шло, работа на стройке продвигалась успешно. Роман по-прежнему проводил у нас воскресные дни. Иногда он заезжал и на неделе, но тогда мы общались мало, нас целиком поглощала работа.

Я и самой себе не признавалась, что с нетерпением жду его приезда. Со стороны могло даже показаться, что общество Романа мне неприятно – при нем я становилась скованной и молчаливой.

Прошел месяц. Я решила съездить во Вроцлав. Нужно и дома побывать и рассеяться немного.

– А может, и ты выберешься со мной?

Камила даже подпрыгнула от радости:

– Милая ты моя! В город! Хоть сейчас.

Мы решили поехать на пятницу и субботу.

– Знаешь, давай вернемся на мотоцикле? Он здесь пригодится и в Болеславец ездить, и для прогулок по окрестностям.

Мариан, молча прислушивавшийся к разговору, вдруг решительно заявил:

– Никуда ты, Камила, не поедешь.

Камила расплакалась.

– Да, я знаю, – говорила она сквозь слезы, – ты бы рад ни на шаг меня не отпускать. А мне надоело, надоело!

– Не морочь голову.

Камила сразу вытерла слезы.

– Ах так! А я вот возьму и поеду. Тебя не спрошу. Поеду, и все!

– Но зачем тебе ехать? И где ты будешь ночевать? – Мариан постепенно сдавал позиции.

– Зачем? Да просто так. А ночевать буду, разумеется, у Катажины. Не беспокойся, не пропаду. А уж когда вернусь, – голос Камилы сразу повеселел, – буду такая хорошая, что ты меня и не узнаешь. Ведь надо же и мне развлечься когда-нибудь.

Мне было неприятно, что я стала невольной виновницей размолвки, и больше о поездке не заикалась. Но в пятницу, когда я собиралась у себя в комнате, туда прибежала Камила, уже одетая в дорогу.

– Что ты копаешься? Пошли скорее, а то прозеваем автобус в Болеславце!

На лице у нее еще видны были следы слез, но она вся сияла от счастья. По дороге в Болеславец она всем встречным сообщала:

– Вы знаете? Я еду во Вроцлав.

Мариан молчал. У автобусной станции ждал Сковронский. Протянув нам билеты, он холодно попрощался.

Я растерялась. Ведь в лесничестве Роман был всегда весел и разговорчив. Мы сели в автобус. Камила махала Мариану платочком, а я старалась не смотреть в окошко.

Два дня во Вроцлаве пролетели быстро. Я зашла по делам в трест, побывала в парикмахерской. Все остальное время мы бегали по магазинам.

Вернуться решили в воскресенье. Камила боялась, как бы Мариан не напился с горя.

Нашу квартиру охраняла мамина знакомая, которую я видела не более двух раз в жизни. Пани Дзюня, разумеется, уехала в Валим, мама еще не возвращалась из Криницы.

– Сюда заходил какой-то молодой человек, назвался вашим родственником. В квартиру я его не впустила, потому что мама никого не велела пускать, но он одолжил у меня двести злотых на билет в Ченстохов – сказал, не на что ехать обратно. Надеюсь, ваша мама не рассердится? Вы не знаете, кто это был?

– Знаю. Мама вернет вам эти деньги. Но если он появится снова, не давайте ему ни гроша.

Мы с Камилой сложили наши покупки в два рюкзака. Их одолжила нам мать Збышека с просьбой поскорее прислать обратно. Збышек собирался в туристское путешествие, и они могли ему понадобиться.

Погода была прекрасная. Две молодые женщины на мотоцикле вызывали такой интерес на шоссе, что мы с облегчением вздохнули, свернув на пустую автостраду.

Камилу всю дорогу волновало только одно: что скажет муж? Но Мариан, увидев нас, просиял, и все ее опасения мгновенно рассеялись.

– Я говорил Роману, что к обеду вы приедете, а он надо мной смеялся.

Сковронский был на прогулке. В моей комнате наверху стоял знакомый запах смолы. Я с радостью вынимала вещи из рюкзака. Здесь я чувствовала себя дома.

Спускаясь вниз, я еще на лестнице услышала:

– Ты только не рассказывай, что ходил на прогулку. Все равно никто не поверит. А вот и Катажина! Послушай, – Мариан повернулся ко мне, – когда вы отбыли на этом злосчастном автобусе, мы так напились, что я даже лошадь не мог отвести домой, пришлось попросить знакомого. А Роман заладил одно: «Увидишь, Катажина не вернется. Зачем ей торчать в этой дыре?» Раз пять заключали пари, ну, а каждое пари надо было спрыснуть.

Мы сели обедать. Камила рассказывала о поездке, изображая все в таких красках, словно Вроцлав был восьмым чудом света. Я вторила ей в основном для того, чтобы скрыть смущение.

– Роман, что с тобой? Ты сегодня не в своей тарелке.

Сковронский что-то ответил Камиле невпопад и сразу стал прощаться.

– В ближайшее время я не приеду. Если понадоблюсь, пусть Гломб звонит в Болеславец, мне передадут.


Работа на стройке шла полным ходом. Мотоцикл пришелся как нельзя более кстати – поездки в Болеславец перестали быть проблемой.

Но я была сама не своя, Сковронский постепенно овладевал всеми моими мыслями. Я стала нервной, при малейшем шуме выскакивала из конторы, мне постоянно казалось, что вот-вот случится беда: что-нибудь обвалится, рухнет, кто-нибудь сорвется с лесов…

Гломба пришлось долго уговаривать сесть на мотоцикл. Я понимала, что он просто опасался показаться смешным, сидя сзади, когда за рулем женщина.

Но потом он сказал:

– Старуха-то моя, знаете, как рассудила. «Раз, – говорит, – пани Катажина сама тебе предлагает ездить на мотоцикле, то о чем тут думать?» Вот я и решил: может, мы и в самом деле завтра съездим на мотоцикле в Болеславец за зарплатой для рабочих? Обернулись бы в два счета.

– Охотно, пан Гломб. А сегодня для тренировки я отвезу вас домой.

Вернувшись в лесничество, я рассказала Камиле, что подвезла Гломба к самому дому, а завтра собираюсь с ним в Болеславец.

– Ну, ты совсем покорила старика, – расхохоталась Камила. – Раз ты едешь в Болеславец, то купи мне там кое-что для хозяйства. Я составлю список.

Поездка на мотоцикле в Болеславец удалась на славу. Гломб быстро получил деньги, я за это время выполнила поручения Камилы, и через два часа мы вернулись обратно.

Сковронский, казалось, совсем забыл о существовании Михова. Со времени моей поездки во Вроцлав он не только не показывался у нас, но даже не звонил.


Из Вроцлава приехала бригада плотников, и работа пошла вперед еще быстрее. Плотники в две недели связали стропила и обещали в течение месяца подвести под крышу все три здания. Жили они в деревне, в двух домиках, готовили себе сами, а по вечерам приходили в лесничество послушать радио.

– Мариан, ты не узнавал, что с Романом? Наверное, он болен, – беспокоилась Камила первые две недели. Но потом она переменила мнение. – Какая-то муха его укусила, не иначе. Это мне совсем не нравится.

Я же знала: он не приезжает потому, что заметил, как нравится мне. Впрочем, не исключено, что у него важные дела на какой-нибудь другой стройке. Я даже убеждала себя, что это к лучшему.

Мы с Гломбом часто ездили в Болеславец. Однажды я повезла его к врачу.

– Я совсем здоров, только суставы болят к дождю да спина ноет. Разве это болезнь? У отца, помню, в моем возрасте тоже болели суставы, но ему и в голову не приходило к врачу обращаться. Сейчас другое время. Жена ездит в санаторий сердце лечить и меня подбивает следить за здоровьем. А все потому, что лечение бесплатное. Кабы пришлось ей для этого пару кур продать, она бы так к врачам не рвалась.

– Она права. Вы работаете, имеете право на бесплатную медицинскую помощь, и незачем ждать, пока сляжете. Тогда уж и врач не поможет.

Мы поехали. В Болеславце завезли мотоцикл к знакомому Гломба, владельцу небольшой ремонтной мастерской.

– Проверь машину, заправь, а мы вернемся часика через три, – сказал Гломб. – Познакомься, моя начальница. Что, удивлен? Она только кажется такой овечкой, а дисциплину держит – ой-ой!

Итак, в моем распоряжении было три часа. Я осмотрела витрины, купила несколько книг и журналов, проходя мимо сберкассы, зашла туда и положила немного денег на книжку.

Пожилой гражданин, стоявший рядом у окошка, иронически засмеялся.

– И зачем люди экономят? До войны, бывало, накопишь денег, можешь участок земли купить. Или дом. А теперь к чему откладывать? Разве для того лишь, чтобы потом можно было объяснить, откуда деньги взялись.

– Вы рассуждаете, как моя бабушка. Ей тоже кажется, что у моего поколения нет будущего. Я кладу деньги на книжку, потому что не люблю их бессмысленно тратить. А что буду с ними делать – пока не знаю. Теперь другие ценности, чем до войны. Дома и участки нас не прельщают.

– Вот агитатор нашелся! Может быть, вам здесь платят за рекламу?

Я промолчала. Ведь такого все равно не убедишь.

В мастерскую я шла через рынок – полностью разрушенный, но уже подготовленный к восстановлению. Все покупки для Камилы я тащила в огромной сетке, в другой руке у меня были книги и журналы, которые в сетке не поместились. В витринах магазинов я видела свое отражение. Пожалуй, платье надо чуть-чуть подкоротить.

– Разве так поступают? – раздался знакомый голос сзади, и кто-то схватил мою сетку. Я сразу угадала Сковронского. – Вы то и дело приезжаете в Болеславец. Люди рассказывают чудеса о лихой спортсменке, а чтоб к своему начальнику заглянуть, у вас и в мыслях нет!

Он еще что-то говорил, но я ничего не понимала. Важно было только одно: он рядом, он помогает мне нести сетку, и его теплая рука невольно касается моей.

– Сегодня я решил разыскать вас во что бы то ни стало. И вот, наконец, нашел.

– Ведь вы мне не давали никаких поручений, – оправдывалась я бессвязно. – И не вызывали к себе. Последний отчет мы отправили даже на день раньше срока. Материалов хватает. Строительство идет хорошо. Мы с Гломбом уговорились встретиться здесь за углом, в мастерской. Мне надо идти, он уже ждет.

– Несомненно, ждет, – обиженно подтвердил Сковронский.

Я старалась говорить спокойно, но сердце у меня колотилось, а голос дрожал.

Мы вместе подошли к мастерской. Гломб стоял около мотоцикла и беседовал с механиком.

– О, пан начальник! Мое почтение. Нашли Катажину? Ей-богу, не ожидал. Хотя, конечно, Болеславец не Варшава. Ну, мотоцикл уже в порядке. Бензина полный бак…

– Добрый день, Гломб. Рад, что вы в добром здравии. Мотоцикл, говорите, в порядке? Смотрите, узнает жена, с кем ее муж на мотоциклах разъезжает, небось по головке не погладит, – острил Сковронский.

– Не угадали. Жена все прекрасно знает. Она Катажину в гости пригласила. Не забывайте, что у нас уже сын в армии отслужил, о невестке пора думать. – Гломб расплылся в улыбке, явно радуясь, что нашел, как ответить Сковронскому.

– Ну, тогда в добрый путь. Желаю приятной прогулки, – ответил Сковронский с нарочитой бодростью. Но его слова прозвучали резко и совсем невесело.

Теперь после работы у меня появилось дополнительное занятие. Мы одолжили швейную машину, и я взялась шить Камиле платья.

В конце июля, к величайшей радости Мариана, начались дожди. С неделю лило непрерывно. Грибы росли. Все радовались. Рабочие на стройке тоже. Корпуса были уже подведены под крышу, и дождь им не мешал.

Мы шили в комнате на первом этаже, прислушиваясь к шуму дождя. Вода смыла пыль с деревьев, и они засверкали яркой зеленью. Из леса тянуло запахом прелых листьев и грибов. Камила восхищалась моей ловкостью и горевала, что сама не умеет шить.

Мы с Гломбом составили график работ по месяцам, и выяснилось, что в августе основные работы будут на девяносто процентов закончены.

– Как вы думаете, пан Гломб, что, если нам поискать еще рабочих на подмогу, поднажать и в августе закончить стройку? Тогда можно бы в сентябре съездить в отпуск, да и к зиме подготовиться.

– Я скажу рабочим. Они скорее найдут людей, чем отдел кадров. Только не принимайте никаких письменных обязательств, не то пойдут расспросы, объяснения – лишняя трепка нервов. Сковронскому скажем, начальник участка должен знать. Но больше никому ни слова.


Несколько дней спустя Гломб пригласил меня к себе домой. Снова установилась хорошая погода, дорога просохла, можно было ехать. Гломбы жили в шести километрах от Михова, на краю деревни.

Я издали увидела домик, сиявший яркой голубизной на зеленом фоне окружавших его деревьев. Сразу же бросались в глаза идеальная чистота и порядок. Ровненькие цветники, ухоженные фруктовые деревья, веселая черная собака на дворе.

Жена Гломба встретила меня очень приветливо, показала дом, я без устали всем восхищалась и хвалила.

– Человеку дана одна жизнь. Зачем же проводить ее в хлеву? Когда я принялся ремонтировать избу, надо мной смеялась вся деревня. И теперь еще косятся. Тугодумы они. Пройдет несколько лет, и все будут стараться не меньше моего. А я эти годы проведу в чистоте и уюте. – Мои похвалы обрадовали Гломба, и он разговорился. – Вы не думайте, что у других нет возможности навести порядок в доме и во дворе. Ленятся, вот и все.

Пани Гломб угостила меня чудесным компотом из прошлогодних груш и печеньем. Она была немного расстроена – их сын Валек уехал в город.

– Все это началось в армии. Там он пристрастился к спорту, и теперь уже ничего нельзя поделать. Три раза в неделю бегает на тренировки, вечно у него какие-то соревнования. А я люблю, когда он сидит дома.

– Брось. Очень хорошо, что парень занимается спортом, – возразил ей муж. – Не курит, спиртного в рот не берет. Спорт ведь здоровье укрепляет.

– Ну, мне пора. Если разрешите, я еще как-нибудь загляну. А теперь поеду, боюсь, Камила будет волноваться. Спасибо за гостеприимство.

Пани Гломб преподнесла мне огромный букет. В богатой гамме цветов и форм преобладали красные шары пионов.


Я вернулась в десятом часу. Темнело. Ставя мотоцикл на место, я услышала голос Камилы:

– А Роман где? Свалился с седла по дороге?

– Роман?.. Я его и не видела. Ведь я была у Гломбов.

– Он приехал с полчаса назад, пулей влетел на кухню, спросил, где ты, и сразу умчался куда-то. Я думала, он за тобой пошел, потому что отпустил машину.

– Что же мне делать?

– Как это – что делать? Садись на мотоцикл и ищи его. Он наверняка на дороге.

Я медленно проехала пустую деревню, покинутую плотниками два дня назад, миновала лесок, выбралась на шоссе. Повернула обратно. Въезжая снова в лесок, я увидела на фоне берез человеческую фигуру и крикнула:

– Пан Роман, это вы?

Никто не ответил. Обеспокоенная, я направила в ту сторону свет от фары. И вдруг услышала резкий окрик:

– Прекрати!

Тут я испугалась всерьез. На Сковронского это непохоже. Значит, там кто-то другой. Я, не оглядываясь, укатила.

– Что ты говоришь? Человек стоял у дерева и не отозвался, когда ты его окликнула? – Камила была явно заинтригована. – Загадочная история, честное слово.

– Должно быть, из деревни кто-то. Зачем было Роману торчать под деревом? Он же пошел за Катажиной.

Роман в тот вечер не вернулся. А назавтра, встретившись в Болеславце с Марианом, объяснил, что подвернулась попутная машина, и он уехал.

– Эх, поторопилась ты! – горевала Камила. – Теперь уж, верно, не больше трех недель здесь проживешь. Обидно, что так скоро кончается строительство.

В субботу, незадолго до конца рабочего дня, я услышала на стройке голос Романа. Он говорил с мастером.

Что делать? Сумею ли я держать себя непринужденно, как ни в чем не бывало? Рабочие уже расходятся, может быть, и мне уйти, не повидавшись с ним?

Мотоцикл стоит за забором. Надо только проскользнуть мимо котельной, и все в порядке.

Голоса приближались. Теперь говорил Гломб. Надо бежать. Я поехала домой.

– Романа встретила? – спросила Камила с порога. – Он забегал сюда, машину отослал в Болеславец. Я хотела отчитать его, но он не дал мне слова сказать, сразу: «Где Катажина?» Я говорю: «Где ей быть? Понятно, на стройке!» Он повернулся и зашагал прочь.

– Может быть, пошел на стройку? Не знаю. А поесть нечего? Я голодна, как зверь.

– Обед готов. Но давай подождем их. Мариан тоже вот-вот вернется. Знаешь, что я обо всем этом думаю: он в тебя влюблен. Я ему предсказывала, что когда-нибудь он попадется. Вот и дождался.

– Ты сама влюблена, вот тебе и кажется, что у других тоже только это на уме. Пойду умоюсь.

Я поднялась в свою комнату, борясь с охватившим меня волнением. Сердце не должно так колотиться. И голова должна работать четко. Нельзя распускаться. Надо бежать отсюда. И чем скорее, тем лучше.

Камила позвала меня. Когда я спустилась, Роман сидел уже за столом. Он встал и молча пожал мне руку.

– Вот она, пусть сама объяснит, где была, когда начальство приехало на стройку, – засмеялась Камила. – Ты что себе позволяешь? Куда бегаешь в рабочее время?

Никто не поддержал разговор. Обед прошел в молчании. Я кончила первой и вышла на свой пенек около дома. Сквозь окна до меня доносились обрывки разговора.

– Не бойся, Роман, никуда Катажина не уедет. Разве у нас здесь плохо? – сказал Мариан.

– Разве у нас здесь плохо? – передразнила его Камила, прекрасно подражая голосу мужа. – Тебе кажется, что лучше нет места на земле. Впрочем, давайте ешьте, потом поговорим. Сколько можно сидеть за обедом!

– Катажина! – крикнула она минуту спустя. – Тебе сегодня два письма, причем одно от мужчины.

Я взяла письма и поднялась к себе. Одно из них было от мамы, которая сообщала, что вернулась во Вроцлав. У нее большие неприятности из-за бабушки и Михала. Какие – расскажет при встрече. Второе письмо, от Михала, я даже не распечатала.

Сейчас меня интересовало лишь то, что происходило здесь, в лесничестве. По доносившимся снизу звукам я догадалась, что там собираются идти за грибами. Камила искала корзинку. Потом все стихло, голоса стали удаляться, пока, наконец, не смолкли совсем.

«Хорошо, что они ушли, – подумала я. – Три недели пролетят быстро. Потом уеду во Вроцлав. Там будет легче забыть».

Но в глубине души шевелилась обида. Почему они не позвали меня с собой? Почему ушли одни?

И внезапно я услышала совсем рядом голос Романа:

– Катажина!

Я поднялась. Роман подошел ко мне и еще раз повторил мое имя тоном, который сказал мне все.

Потом он обнял меня и прижал к себе. У меня закружилась голова, и все остальное уже не имело значения.


Глава 11


Я сидела за столом и наблюдала за божьей коровкой, ползавшей по стебелькам цветов, привезенных из Михова. Завтра четвертое сентября. Завтра приезжает Роман.

Все ли у меня готово? Кажется, да. Одежда в порядке; новое платье должно понравиться Роману. Он меня здесь вообще не узнает. В Михове я одевалась и причесывалась кое-как. Теперь у меня совсем другой вид.

Я подошла к зеркалу, поправила выбившуюся прядь волос и снова села. Дома никого не было. Мама и пани Дзюня уехали. За квартирой на этот раз присматривал Стефан.

– Мама получила письмо из Ченстохова и тут же помчалась на вокзал, – сообщил Стефан. – Она рассказала, что там произошло, но была так взволнована, что я ничего не понял. Боюсь, что она привезет бабушку. Там произошла какая-то история с перстнем, с деньгами. Был скандал с Михасей. Мама приедет, тогда узнаем подробности.

– Я тоже уезжаю. В отпуск. Если мама к тому времени не вернется, последи, пожалуйста, еще за квартирой – с тех пор, как я одолжила Стефану деньги, мы с ним перешли на «ты». – Не возражаешь?

Я легла рано, но уснуть не могла. Кто мог подумать, что моя командировка в Михов так кончится? Что я встречу Романа? Могла бы и раньше догадаться, что он разведен. С женой его уже давно ничто не связывает. Впрочем, по словам Камилы, она сама его бросила.

Завтра приедет Роман. Эти последние три недели в Михове он был так ласков и нежен. Кончилось мое одиночество. Ничего теперь не страшно. Если мне будет плохо – прижмусь к нему, и все пройдет. Но почему в сердце закралась тревога? Ведь все так хорошо.


Проснулась я рано и немедленно вскочила с постели. Надо побыстрее одеться. Роман вот-вот может нагрянуть.

– Сегодня приедет Роман. Сегодня приедет Роман, – повторяла я. Пробил полдень. Ежеминутно я смотрела в окно. Ничего не ела – ведь сегодня мы должны уже обедать вместе. Пошел третий час, а я все дежурила у окна.

В дверь позвонили. Я вздрогнула, но не двинулась с места. Позвонили снова. Я бросилась открывать – на пороге стоял Збышек.

– Что случилось? Почему у тебя такой испуганный вид? Я не привидение? – Он засмеялся.

– Нет, нет, прости, пожалуйста. Заходи, я только в окошко взгляну. Мне показалось, что у подъезда остановилась машина.

– Ты кого-нибудь ждешь? Тогда я, пожалуй, пойду.

– Останься. Мне что-то нехорошо.

– Сейчас принесу воды, – Збышек выбежал на кухню.

Я выпила воды, но лучше мне не стало.

– Скажи, ты сегодня ела? Может быть, это у тебя от голода?

– Ела ли я? Нет, не ела. Ты прав.

Збышек ушел на кухню, а я снова кинулась к окну. Улица была пуста.

– Вот сардины и хлеб с маслом. Ешь.

Я послушно поела. Збышек с минуту наблюдал за мной, потом принес чай.

– Ты прекрасно выглядишь. Жизнь в деревне тебе на пользу. Но что случилось? У тебя какие-нибудь неприятности?

Я подкрепилась и почувствовала себя лучше. Волнение улеглось. Роман обязательно приедет. Пусть поздно вечером, но приедет.

– Просто я влюбилась.

– Я так и думал. То-то ты смотришь на меня и словно не видишь. Ну, тут уж я не могу быть тебе полезен. Не буду мешать. До свидания.

Я не стала его задерживать и заняла свой пост у окна. Начало смеркаться. Потом совсем стемнело. Наступила ночь.

Около двенадцати я легла. Но сон не приходил. Только я начинала дремать, как меня будили голоса на улице или в подъезде. Наконец, утомившись, я забылась в тяжелом, беспокойном сне.

Утром я уже не спешила вставать. Заставила себя остаться в постели. Если Роман приедет, скажу, что проспала.

В лесничестве ночью, когда мы лежали рядом, он часто просыпался и проверял, тут ли я, словно опасаясь, что я внезапно исчезну.

– Как хорошо, что это только сон. Мне приснилось, что тебя нет, – говорил он, целуя меня. – Прижмись ко мне, чтобы я не волновался.

А в другой раз:

– Ты меня спасла. Благодаря тебе я снова верю людям. Ты только чаще повторяй, что любишь меня, что я тебе нужен.

Он был ревнив. Когда я, уезжая, села в автобус, он попросил меня пересесть на другое место. Ему не понравился мой сосед. Я пересела.

Близился полдень. Меня лихорадило. Я встала, быстро оделась, съела сухую булку с остатками сардин и выбежала на улицу.

Уйду. Подальше от дома. Если приедет – пусть ждет. Пусть волнуется. Так ему и надо. Я добежала до универмага. Прошлась вдоль прилавков. Чего я жду? Что мне нужно? Напряжение росло. Надо идти домой. Вдруг он приедет и решит, что я отправилась в отпуск одна. Это было бы ужасно.

Я бегом домчалась до угла, за которым могла стоять его машина. Улица была пуста, только у магазина стоял грузовик. Ящик для писем тоже был пуст. Мысли разлетались. В голове гудело. Что все это значит?

Я просидела дома до вечера. Наступила вторая ночь ожидания. Вряд ли с ним случилось что-нибудь. Плохие новости не запаздывают. Я просто поняла: он не приедет.


На следующее утро я уложила маленький чемодан. Решила съездить в Валим. Мама, приехавшая утром из Ченстохова, огорчилась. Ей хотелось отвести душу, а Стефана она стеснялась.

– Я еду всего на несколько дней. Вернусь не позже субботы. Если вдруг придет… впрочем, нет, никто не придет, – я с трудом удержалась от слез.

Валим встретил меня проливным дождем и радостным восклицанием Люцины:

– Наконец-то! Ты совсем про нас забыла. Покажись! Похорошела, загорела. – Она присмотрелась ко мне и добавила: – А ну-ка посмотри мне в глаза. Улыбнись! Почему у тебя такой унылый вид?

Я разревелась и все рассказала Люцине. Мы были одни. Пани Дзюня с детьми уехала в Валбжих, а Юзек – в военные лагеря.

– Вот так история! Просто удивительно, до чего тебе в жизни не везет. Право же, ты этого не заслужила. Негодяй! Не плачь, он не стоит твоих слез.

– Может быть, я несправедлива к нему. С ним что-то случилось. Надо ехать обратно!

– Никуда ты не поедешь! Ведь мама знает твой адрес. Я запрещаю тебе ехать, и точка!

– Я и сама знаю, что незачем ехать, но у меня просто голова кругом идет.

Больше я не плакала. Гуляла по пригоркам, невдалеке от дома. Ходила за грибами. Однажды в лесу мне показалось, что я слышу его голос. Я побежала в ту сторону, и, конечно, зря.

– В субботу поеду домой, – сказала я Люцине.

– Что ж, поезжай, Я все эти дни думала, как тебе помочь, но, увы, это не в моих силах. Ты должна справиться сама.

– Не беспокойся, я возьму себя в руки.

– Да, обидно все это. Столько девушек устраивают свою жизнь с легкостью, без всяких осложнений. А тебе так не везет. Попадись мне этот Роман, я б ему сказала пару теплых слов.


Дома я застала жуткий беспорядок. Постель разбросана по комнате. Шкафы открыты. Мама делала генеральную уборку.

– Как дела в Валиме? Все здоровы? Когда приедет пани Дзюня?

– Я ее не видела, она в Валбжихе. На днях должна приехать сюда. Там все в порядке. А ко мне никто не приходил? Писем не было?

– Было одно письмо. Вот оно, на столе. Кажется, с работы.

Я распечатала конверт, прочитала.

– Меня вызывают из отпуска. В понедельник иду на работу.

Уборка – прекрасное лекарство от душевной боли. К концу дня я так устала, что у меня было лишь одно желание: поскорее принять ванну и лечь в постель. Но маме хотелось поговорить.

– Ты редко писала из Михова. Как тебе там жилось?

– Как у Христа за пазухой.

Мне не хотелось рассказывать ей о Романе, и я поспешила переменить тему:

– Удалось Стефану отделаться от дополнительного налога?

– Представь себе, удалось. Он написал заявление о том, что в ателье была крупная кража, милиция подтвердила, и налог сняли. Но все равно он в последнее время ужасно нервничает…

– В чем дело?

– Близится срок уплаты долга тебе. Милиция ничего не нашла и, вероятно, уже не найдет. Стефан ставит вопрос так: если я его компаньонка, тогда…

– Тогда что? – спросила я более резким тоном, чем хотела.

– …Эти деньги должны остаться в деле, как мой пай, – быстро сказала мама и посмотрела на меня с испугом.

– Вот как? – я приподнялась и села на кровати. – В таком случае хотелось бы знать, чего стоит все дело.

– Ты только не волнуйся. Ведь это не я придумала, а он!

– Я совсем не волнуюсь. Но он же делал какие-то подсчеты, когда предлагал тебе внести пай. Он ничего такого не говорил?

– Нет.

– Тогда нужно выяснить, сколько денег внес каждый из вас после кражи, сколько стоит теперь все ателье, и точно установить процент ваших долей в прибылях. Ведь так?

– Какой у тебя коммерческий подход к жизни! Проценты, подсчеты. Я в этом ничего не смыслю.

– Давай спросим у Стефана.

– Ты не сделаешь этого! – мамин голос дрожал.

– Почему? Ведь это Стефан захотел обзавестись компаньоном-пайщиком. Я согласна. Посмотрим, кто на этом выгадает.

– Он обидится, вот увидишь. Он такой щепетильный. Это плохо кончится.

– Мама, я вам дала деньги. Процентов не просила, со сроками не торопила. Просто мне казалось, что я должна тебе помочь. Никто из вас не поинтересовался даже, откуда у меня эти деньги. Стефан хочет пайщика? Пожалуйста, он его получит. Мы заключим сделку по всей форме, с договором у нотариуса, где будет указано все, от «а» до «я».

– Мне твои деньги не нужны. Я тебе их верну.

– Мама, не надо бросаться словами, мы не дети. Я твердо стою на своем. Стефан выдал мне векселя, и теперь у него только два выхода: вернуть деньги или заключить с тобой официальный договор.

– Я скажу тебе всю правду. Паи неодинаковы. Твои деньги составили тогда семьдесят процентов.

– Это меня вполне устраивает. Вы поменяетесь ролями. До сих пор он давал тебе двадцать пять процентов, теперь сам будет получать тридцать. А если хочет пятьдесят, пусть уплатит разницу. Это уж его дело. Мне все равно. Меня эта история даже забавляет.

– Откуда в тебе такая жестокость? Ведь ты к нему неплохо относишься!

– Да, к Стефану я отношусь неплохо. Но не верю в мужское постоянство. Я вообще мужчинам не верю. Понятно?

– Катажина, я просто в отчаянии. Это может плохо кончиться.

– Не волнуйся. Конечно, всего предусмотреть нельзя. Но если у тебя будет прочная материальная база, то остальное как-нибудь образуется. И не уговаривай меня, мое решение непреклонно. Деньги мои, и я делаю тебе подарок. А теперь спокойной ночи, я смертельно устала и хочу спать.

Утром, когда мы выходили из дому, мама выглядела расстроенной и подавленной. Мы простились около рынка. Я была убеждена в правильности своего решения. Раз мама сама не умеет думать, приходится думать за нее. Посмотрим, чем все это кончится…


Секретарь отдела кадров сказала мне с непроницаемым видом, чтобы я прошла в приемную управляющего. Он меня ждет.

Управляющий был как раз в приемной и разговаривал по телефону. Я остановилась у двери.

– Здравствуйте, Дубинская! Ну как, довольны вы командировкой? – Он провел меня к себе в кабинет, где уже сидел один посетитель – худой, низкорослый мужчина, кажется, главный инженер.

– Поработали вы славно, ничего не скажешь. Четыре года тянулась эта стройка. Самый был отстающий участок. Вы отличились, факт. Сегодня мне звонил начальник отдела промышленного оборудования, – обратился он к главному инженеру, – и сказал, что это первая послевоенная стройка, где навели такой образцовый порядок. Недаром есть поговорка: «Где черт сам не справится, туда бабу пошлет». – Управляющий помолчал, а затем заговорил уже серьезно и по-деловому: – Теперь вы получите стройку во Вроцлаве. Хорошая стройка. Есть где развернуться. Будете восстанавливать жилые дома. Квартиры теперь – дело нешуточное, в городе жилищный голод. В отделе кадров вам дадут направление на работу, в кассе – премию за Михов, а от себя скажу вам вот что: только я один верил, что вы выдержите в Михове. Спросите у главного инженера. Все уверяли, что через две недели вы со слезами вернетесь. А я сказал: «Она плакать не будет и останется там». Очень рад, что не ошибся.

Он вышел из-за стола, пожал мне руку и добавил:

– Должен сказать, что в нашем тресте вы первая женщина, которой доверяют самостоятельно вести стройку. Не забывайте об этом. Если вы подведете, другим будет очень трудно выдвинуться.

– Буду стараться, пан управляющий.

Начальник производственного отдела, не дав мне опомниться, предложил:

– Поехали туда сейчас. Ваш предшественник увольняется и работает сегодня последний день. Один объект у вас будет на улице Счастливой, а другой на Претфича. Это недалеко.

Пока начальник производственного отдела вызывал машину, я получила премию.

– Две тысячи злотых! Огромная сумма! Я еще ни разу не получала такой большой премии.

– Теперь вы ее будете получать, по меньшей мере, два раза в год. Как все начальники строек. И зарплата у вас повысится, – объяснила кассирша. – Инженер Сковронский столько же получил. Он был здесь полчаса назад, приходил за деньгами. Я спросила, как вы там себя показали, он сказал, что блестяще. Все в Михове жалеют, что вы уехали.

– Сковронский был здесь?! – почти закричала я, но сдержалась и добавила уже спокойно: – Мне казалось, что он тоже в отпуске.

– Да, он говорил, что был на взморье, но удрал из-за плохой погоды.

На новое место работы я приехала сама не своя. Мне что-то говорили, но я не понимала ни слова. Моего предшественника мы не застали. Мастер, высокий и стройный молодой человек, сказал, что его нет на стройке уже три дня. Тогда я попросила дать мне еще один свободный день. Меня вызвали из отпуска неожиданно, и я не все успела сделать.

Я забежала домой, схватила мотоцикл и умчалась. Подальше от дома, от возможной встречи с Романом. Я проехала по Грюнвальдскому мосту, мимо Народного базара и, наконец, свернула к Олимпийскому стадиону. Дальше, дальше, лишь бы ни о чем не думать. Я старалась ехать по асфальту, там, где меньше трясло. Потом решила заглянуть к бабушке на участок.

Бабушка стояла около розового куста и сквозь большое увеличительное стекло рассматривала цветок. Она была так поглощена этим занятием, что не слышала, как звякнула щеколда у калитки. Медленно передвигая стекло, она что-то бормотала про себя.

– Здравствуй, бабушка! Я вижу, что помешала.

– Ах, это ты! Взгляни, какие чудесные цветы выросли из тех семян, что ты принесла. Восхитительной формы, а аромат какой! Уж я постараюсь, чтобы их во Вроцлаве побольше разводили. А ты вроде вытянулась за время командировки. Или это я в землю расту? Спасибо за письма и за отрез на платье. С твоей Камилой я бы с удовольствием познакомилась. Судя по тому, что ты писала, она очень милая.

Бабушка спросила меня еще о чем-то, а затем стала рассказывать о своих делах. У нее было много волнений – ее жиличка, Янка, долго не могла найти работу. Теперь, слава богу, наконец, устроилась. Бабушка хочет перевести на ее имя лицевой счет на квартиру, чтобы в случае бабушкиной смерти Янку никто не трогал. Она хороший человек и заслуживает, чтобы о ней позаботиться.

– Кроме того, я решила составить завещание и каждому сразу отдать его долю наследства. Особенно хочется помочь старшей сестре. Ей уже семьдесят восемь лет. Я видела ее в последний раз еще до войны. Живет у дочери, вдовы с четырьмя детьми. Бедствуют ужасно.

– Как ты думаешь это устроить, бабушка? Не могу ли я чем-нибудь помочь?

– Возьми у меня в сумке адреса и напиши моей сестре и дяде Вацеку, чтобы приехали. Объясни, зачем я их вызываю.

Мне стало очень жаль бабушку. Ведь так вот раздать имущество – значит сознательно отказаться от собственного будущего. Я попробовала было растолковать это бабушке, но она твердо стояла на своем.

Я возвращалась в подавленном настроении. Уже не петляла по улицам, а ехала прямо домой. В ящике для писем что-то белело. В передней я распечатала письмо. Почерк Романа. Сердце у меня бешено заколотилось, в горле пересохло.

«Катажина!

Очень сожалею, что не удалось с тобой повидаться. В ближайшие дни приеду снова. Целую и обнимаю тебя, Роман».

Да, бумага все терпит. «Целую и обнимаю тебя. Очень сожалею». Какая же я была дура! Я вошла в комнату, и вдруг мне сделалось дурно. К горлу подступила тошнота, меня вырвало. Выпив крепкого чая, я легла в постель. Слабость постепенно проходила. Мама вернулась около девяти и разбудила меня.

– Ты заболела? Почему ты спишь в такое время?

– Меня, должно быть, на мотоцикле растрясло. Но теперь я чувствую себя отлично. И голодна, как зверь.

Я уже знала, что никогда не расскажу маме о Романе. Собственные ошибки легче оправдать, чем чужие. Внезапно вспомнив Михов с его тишиной, покоем, запахом леса, я затосковала. Но не по Роману, а по лесничеству, по тихим вечерам с Камилой, по первой моей стройке, где во всем была и сладость, и горечь первого опыта. Что-то ушло из моей жизни. И так, как было там, не будет уже никогда.


Я быстро приняла дела. Мой предшественник так спешил, что мы даже не составили акта. Строительные работы были в разгаре. По заказу завода «Архимед» отстраивали под жилье четыре смежных здания.

Я еще не успела познакомиться с коллективом, как меня вызвали в трест.

В связи с разработкой шестилетнего плана в помощь плановому отделу направили целый штаб людей. Планированием занялись все. Мне поручили планирование подготовки кадров. Из полученных директив следовало, что к 1956 году количество квалифицированных кадров возрастет вдвое, а к 1965 году – в пять раз. В 1965 году у всех начальников строек будет высшее образование, а у служащих – не ниже среднего.

Я не могла в это поверить, но все же задумалась. Если это правда – придется учиться дальше.

Составление плана механизации поручили одному инженеру, который, по собственному признанию, с детства страдал «бумагобоязнью». Его подсчеты выглядели так, что начальство вскоре отказалось от его услуг и отправило обратно на стройку. Работу его поручили мне. Здесь все казалось более реальным. Трехлетний план тоже вначале выглядел утопией, а потом выяснилось, что по техническому оборудованию и механизации он перевыполнен. С тем большим основанием можно было теперь планировать полную механизацию земляных работ и вертикального транспорта. Время, когда кирпич таскали на себе, отошло в прошлое.

Когда в отделе планирования решили, что помощники со строек больше не нужны, начальник отдела сказал мне:

– Оставайтесь у нас. Вы отлично поработали. Должно быть, у вас скрытый талант.

– Спасибо. Это дело не по мне. Но, надо признать, планирование пошло мне на пользу – заставило задуматься о будущем.

Директивы плана были поистине грандиозны. Если все это так, то нужно мобилизовать все силы на их выполнение.


Встреча с Романом произошла в самый неожиданный для меня момент. После обеда я вымыла голову и, выходя из ванной, услышала звонок. Прямо как была, в тюрбане из полотенца на голове, я открыла дверь.

– Входи, пожалуйста, – я с трудом сохраняла самообладание. – Посиди здесь, я сейчас вернусь.

Вбежав к себе в комнату, я размотала полотенце и стала расчесывать и сушить волосы. Это было совсем не обязательно, но мне хотелось выиграть время и успокоиться.

– Вот и я. Прости, что так небрежно одета, но мы сегодня никого не ждали, – с этими словами я села в кресло.

Роман поднялся.

– Сиди, зачем ты встал? Торопишься? Расскажи о своем отпуске? Говорят, с погодой тебе не повезло. Может быть, выпьешь чаю или кофе?

– Катажина, – начал он медленно, взвешивая каждое слово. – Я не ожидал такого приема. Что же ты не спросишь, почему я тогда не приехал?

– Очевидно, тебе не хотелось, ты передумал.

– Катажина! – теперь его голос зазвучал иначе. – Наше с тобой будущее зависит от этого разговора. Не мешай мне высказаться.

Я взяла сигарету и закурила, с глубоким вниманием изучая трещину в пепельнице.

– Я не мешаю. Продолжай, пожалуйста!

– Видишь ли… в тот день я приехал во Вроцлав на рассвете. Постеснялся явиться к тебе спозаранку, отправился бродить по городу и…

– Встретил изумительную женщину. А когда очнулся, вы уже были вместе на взморье. Не так ли?

– Нет. Встретил товарища, который работал с тобой в какой-то организации. Он рассказал…

– Довольно. Об остальном я догадываюсь. Да, твое счастье, что он тебе повстречался и предостерег от опрометчивого шага. Я даже не спрашиваю, кто это был. А зачем же ты приехал сегодня?

– Камила получила от тебя письмо. В тот день, когда я вернулся со взморья. Она заявила, что не встречала человека глупее и подлее меня. Что будет рада, если я загублю свою жизнь. Ей только обидно за тебя. Ты из тех людей, что никогда не подводят. Она может дать голову на отсечение. Словом, она велела мне немедленно ехать сюда и молить тебя о прощении. Сказала, что это мой последний шанс и что на моем месте она бы не торчала у них во дворе как соляной столб, а была бы уже во Вроцлаве и без тебя не возвращалась. Потом пришел Гломб, распесочил меня и всю мою родню, не оставив сухого места. Я понимал, что они правы, но боялся ехать. Боялся, что ты будешь смотреть на меня именно так, как сейчас.

– Ну и что же дальше? – Мой голос звучал совершенно спокойно.

– Я здесь, Катажина. Прости меня. Не знаю, как тебя убедить, но это никогда не повторится. Я никогда не осмелюсь усомниться в тебе. Ты поедешь со мной? – Это были и просьба и вопрос одновременно. – Впрочем, мы сделаем так, как ты захочешь. Развод у меня уже есть. Наш брак мы можем оформить хоть завтра.

– Никуда я с тобой не поеду. Я, как и ты, искала человека, на которого можно опереться в жизни. Ты не такой. Почему Камила и Гломб знали, как надо поступить? Ведь не они, а ты говорил, что любишь меня. Между нами никогда уже не будет полного доверия. Каждый раз, когда ты где-нибудь задержишься, мне будет казаться, что все повторяется сначала. Уходи. Мне нечего тебе больше сказать.

– Как, ты гонишь меня?

– Да.

– Катажина! Я знаю, что виноват. Но если ты еще хоть немного любишь меня, то должна меня простить. Катажина, скажи «да». Ты молчишь? Понятно. – Его голос зазвучал резко и враждебно. – Понятно, у тебя кто-то есть. Ты не можешь обойтись без мужчины. Ты…

– Хватит! Не оскорбляй меня.

– Да, да! – теперь он кричал. – Ты ходишь по свету с видом невинного ангела. Но ты на все способна, я тебя раскусил…

Я встала и подошла к двери.

– Уходи и пожалей, что не сделал этого раньше. Теперь у меня не осталось никаких иллюзий.

– Как угодно. Но помни: я не из тех, кто возвращается.

Роман ушел. С минуту я постояла в передней, затем вернулась в комнату и закурила. Итак, все кончено. В какое-то мгновение я готова была его простить. Но хорошо, что этого не случилось. Он не тот человек, с которым можно делить в жизни все: и хорошее и плохое.


С чего начать? Там, в Михове, все было как-то проще, да и народ казался приятнее. А что здесь? Какие тут люди? Их около сорока. Это очень много. Что мне с ними делать?

Документация, оставленная моим предшественником, никуда не годилась. Я нашла какие-то полуистлевшие листочки. Пришлось добиться приезда комиссии и все составить заново.

Люди недовольны. Последняя получка была мизерной. Мало заработали. Я перед ними робела.

Нужно начать с того, что я умею. Проверить наличие материалов, если нужно – составить заявки. Ах, если б здесь был Гломб!

С людьми надо непременно поговорить. Это очень важно. Ведь я здесь не в гостях, нам придется вместе работать изо дня в день. Я подошла к группе плотников и спросила что-то насчет материалов.

– Смотрите сами! Вроде бы лес привезли, но когда я сказал, что это дерьмо годится только на дрова, – повернулись и уехали. – Пожилой плотник с седеющими волосами и стеклянным глазом охотно поддержал разговор. – Я двадцать лет плотничаю, всех здесь научил ремеслу. Стропила надо вязать из хорошего леса, а это что, – он пнул ногой бревно. – На нем вчера еще птички пели.

– Да, лес сырой, это верно. Нужно сложить его под крышу, пусть сохнет. На четвертый по счету дом он уже вполне пойдет. Займитесь этим.

– Мы? Нам за это не платят.

– Вы сложите, а когда будем подписывать наряды – напомните. Заплатим.

Группа каменщиков, собравшись у железной печки, в клубах дыма варила кофе. Печка безобразно дымила. Я спросила у них о ходе работ.

– Полюбуйтесь, что делается! От злости лопнуть можно! Когда мы сюда пришли, я сразу хотел подводить дом под крышу. Сказали: нету балок. А работу с нас требуют: делайте что хотите, но чтоб строительство продвигалось! Как бы не так! Бардак это, а не строительство. – При этих словах каменщик, смуглый краснощекий парень, сам смутился. – Вы уж простите, тут так приходится нервы трепать, что я разучился разговаривать с женщинами. Инженеришка тут один велел начать отделочные работы. Ковальский ему говорит: «Пан начальник, вы что – рехнулись! Где это видано, ведь еще крыши нету, а вы с отделкой баланду разводите».

Теперь заговорили все разом. Я не перебивала. Мне уже было ясно, что у нас с ними найдется общий язык. Они хотят работать и зарабатывать.

Только мастер не разговаривал со мной, не замечал меня. Его зычный голос гремел то в одном конце стройки, то в другом. На рабочих эти крики не производили особого впечатления.

– У него от природы такой голос, – объяснил мне все тот же каменщик. – Когда он делал предложение своей дивчине, было слышно в соседней деревне.

– Пан Мендрас, может быть… – я попыталась заговорить с мастером, но он словно не слышал меня. Он орал на бетонщиков, сделавших что-то не так, как он велел. – Пан Мендрас, послушайте!

– Сейчас, сейчас, не горит ведь. Я занят, – и он снова принялся кричать на кого-то.

Я переменила тактику. Дала ему накричаться вволю, а когда он, наконец, замолчал, спросила невозмутимо:

– Кончили? Тогда зайдемте в контору, поговорим.

– Не о чем. Жалко времени на разговоры.

– Вы пойдете со мной, – заявила я спокойно, но твердо.

Мендрас повиновался. Когда мы очутились одни в конторе, я сказала:

– Давайте договоримся сразу: я всерьез намерена работать на этой стройке. А вы или будете мне помогать, или, если угодно, можете уйти. Ясно? Я и сама справлюсь.

– Так только говорится. А вы знаете, кто вел эту стройку? Может, думаете, те пятеро, что тут без конца сменяли друг друга? Говорить они были мастера, а голову ломал и работал один Мендрас.

– Я вам верю. Но поверьте и вы мне. Давайте поговорим о стройке, а потом решайте сами. Мне бы хотелось работать с вами вместе.

– Ну что ж, от разговоров еще никто не умирал! – закричал Мендрас, не умевший говорить тихо.

Мы сели. Я стала его расспрашивать, давая понять, что очень считаюсь с его мнением. Это подействовало. Мендрас начал отвечать по-деловому и становился все приветливее. В заключение, когда мы приблизительно разделили обязанности, он сказал:

– Говорить с вами хорошо. Слушать тоже приятно. А вот как будете работать? На этой стройке еще такого чуда не случалось, чтобы хоть материалов хватало. Вот сейчас мы уже десятый день ждем песок. И так всегда. Посмотрим. Честно говоря, мне еще не приходилось работать с женщиной.

Я взяла на себя самые неблагодарные обязанности: снабжение и всю канцелярию. Мендрас должен был контролировать ход работ. Мы обошли всю стройку. Это походило на смотр передовых позиций перед решающим сражением. Мендрас снизошел до роли адъютанта. Бригадиры качали головами – не то с сомнением, не то одобрительно. После обхода я села просматривать книги замеров, радуясь своей маленькой победе.

– Раз вы всерьез, то и мы тоже! – крикнул Мендрас перед самым концом рабочего дня. – Веселовский! Зови ребят!

Все быстро собрались, сели кто куда, и Мендрас протянул мне полстакана водки.

– Вам начинать, пани начальница!

Я взяла стакан: выпить необходимо, это совершенно ясно.

– За ваше здоровье и за то, чтобы нам хорошо работалось вместе. – Я залпом выпила и вернула стакан Мендрасу.

Он пошел по кругу. Потом Мендрас встал.

– Ну, по домам. И запомните: кто завтра опоздает на работу, будет иметь дело со мной. До свидания, пани начальница.

Этот день был решающим. Назавтра я уже была тут своей.


Работа доставляла мне большое удовлетворение. Но чувствовала я себя скверно. Меня часто тошнило. Я ощущала голод, но когда начинала есть, мне делалось дурно.

Пани Дзюня уговорила Люцину приехать к нам на несколько дней.

– Редчайший ведь случай. Так скоро не представится. В Валим приехала Люцинина свекровь, – объяснила она мне.

– Как твои дела, Катажина? – расспрашивала Люцина. – Ты ничего не писала, и я очень волновалась.

– Он был здесь. Все кончено. Он мне не верил.

– Не верил? Что это значит? Что он сказал?

Люцина тоже за последние годы изменилась. Пополнена, погрубела. Только голос остался прежним.

– Ах, это неважно! Предлагал мне выйти за него замуж. Но теперь уже все позади. Не стоит о нем говорить.

– Значит, конец?

– Да. Хотя мне кажется, что я беременна.

– Неужели? В таком случае он обязан на тебе жениться.

– Вовсе нет, потому что я этого не хочу. – Я лихорадочно придумывала способ переменить тему разговора. Мне было еще слишком больно говорить о Романе. Я тосковала по нему, несмотря ни на что.

– Но тут дело в ребенке. У ребенка должен быть отец, – продолжала Люцина, не догадываясь, как мне тяжело.

– Ребенок не родится.

– Прошу тебя, не делай этого. Увидишь, все обойдется, и вы поженитесь.

– Пойми. Я столько лет жила, как затравленный зверь. Мне нужен человек, который будет судить обо мне по моему поведению, а не по чужим словам. Я была правдива с Романом, ничего от него не скрыла. А он… В общем, не о чем говорить. Не хочу ребенка, во всяком случае – не сейчас.

Я пошла по первому попавшемуся адресу, выписанному из телефонной книги, и в нерешительности остановилась у подъезда. Как нужно себя вести в таких случаях? Что говорить? Мне было очень худо, хотелось плакать.

Я прочла на дощечке у двери, что врач принимает три раза в неделю, но не могла вспомнить, какой сегодня день. Пришлось зайти в магазин рядом с домом и спросить.

– Вторник, девушка. Сразу видно, что вы влюблены.

Я вошла в приемную, испытывая смущение и неловкость, и заняла очередь. Пациентки там собрались самых разных возрастов, большинство пришло с мужьями. Только двух женщин, не считая меня, никто не сопровождал. Разговаривали вполголоса. Шуршали газетами. Время текло нестерпимо медленно. Несколько раз меня охватывало желание подняться и уйти. Но я продолжала сидеть. Надо пройти через это.

Врач показался мне добродушным. Это был мужчина средних лет, в небрежно накинутом белом халате. Он аккуратно записал мои анкетные данные, выяснил, что я не замужем. Результат осмотра подтвердил мои опасения. Я была беременна. В ответ на мою просьбу помочь мне доктор засмеялся:

– За это дают пять лет! И не просите. Я занимаюсь только лечением.

Несколько дней продолжалось унизительное хождение по врачебным кабинетам. Я предлагала большое вознаграждение, но неизменно получала отказ.

Один врач велел мне прийти с мужем, другой сказал, что первого ребенка нужно непременно сохранить. Мое отчаяние росло. Казалось, выхода нет. Но я продолжала ходить. Из кабинета в кабинет. От одного врача к другому. Предлагаемая мной сумма достигла пяти тысяч.

– Если вы, действительно, готовы столько заплатить, значит, деньги у вас есть. Чего же вы боитесь? Позора? Сейчас масса незамужних женщин рожает. Ведь самое главное – это иметь возможность вырастить ребенка. А вам, судя по всему, нужда не угрожает.

– Доктор, я могу вам сказать одно: эту беременность я все равно ликвидирую. Не захочет помочь врач – найдется какая-нибудь бабка. Я бы скорее согласилась родить ребенка вот от того прохожего, что сворачивает за угол, чем от…

– Кто, кроме вас, знает о вашей беременности?

– Никто.

И вдруг сверкнул луч надежды – доктор велел мне зайти еще раз, в субботу.

Я пришла точно в назначенное время. Ждать пришлось более двух часов.

– Я вам сделаю аборт, – сказал, наконец, доктор. – Знаете, почему? Я понял, что вы готовы на все. Я предпочитаю сам пойти на риск, чем увидеть вас через пару дней на носилках, как жертву знахарки. Как вы переносите боль? Говорите правду, я уже все равно не передумаю. Вам страшно?

– Да. Но кричать я не буду, не беспокойтесь. Мне говорили, что это очень больно. Но я буду терпеть. Это не самое страшное. Главное, чтобы все было кончено…


Я лежала на диване под теплым одеялом и чувствовала себя так, словно преодолела высоченный барьер. Неужели все страшное уже позади? Доктор зашел, проверил пульс.

– Пожалуй, я могу идти домой. Слабость прошла.

Я поднялась, превозмогая головокружение и ноющую боль во всем теле, и протянула доктору конверт с деньгами и маленькую коробочку.

– Что это? Какая красивая зажигалка!

– Это на память. Вы мне оказали огромную услугу. Благодарнее меня у вас, наверное, не было пациентки.

Я надела плащ, молча выслушала советы и наставления и, не разрешив проводить себя или вызвать такси, спустилась вниз. На улице у меня снова закружилась голова, ноги казались ватными. Только бы добраться до такси.

Свободное такси ехало по противоположной стороне улицы. Это оказалось для меня слишком далеко. Бежать не было сил, а моих знаков шофер не заметил. Я остановилась на углу у фонаря. Этот фонарь придавал мне уверенности: если будет совсем уж худо, смогу прислониться.

И вдруг вспомнились слова бабки, предсказывавшей, что я кончу на панели под фонарем. «Фонарь уже есть, – подумала я, как в бреду. – Что же делать?»

Когда я, наконец, добралась до дому, там никого не было. Я легла. Смертельно хотелось спать. Резкая, жгучая боль то и дело пронзала все тело. Поскорее бы уснуть.

Мама вернулась поздно и не зашла ко мне.

Назавтра я попробовала встать. Это мне удалось, хотя ноги по-прежнему отказывались повиноваться. Я снова легла. В конце концов на то и воскресенье, чтобы каждый мог заниматься, чем ему заблагорассудится.

В понедельник я, еле передвигая ноги, отправилась на стройку. Потом в отдел снабжения по поводу материалов. Там мне сделалось дурно, и меня отвезли домой на служебной машине. Меня преследовало отвратительное ощущение, словно я по собственной вине потеряла что-то очень ценное. Пришлось пролежать еще два дня, прежде чем я почувствовала себя мало-мальски прилично.


Глава 12


После двухдневного отсутствия я шла на работу, слегка волнуясь. Мендрас, чего доброго, еще не поверит в мою болезнь. Но Мендрас уже не сомневался во мне.

– Я очень огорчился, когда узнал, что вас увезли домой. Что поделаешь, болезнь не выбирает. Теперь уже все хорошо?

– Да. Я тоже переживала, ведь надо составлять наряды. Но ничего, сегодня задержусь подольше, наверстаю.

Когда рабочие разошлись по домам, а сторож занял место в дежурке, я обошла всю стройку.

Одно здание было уже под крышей. В другом возводили стропила. Обшитый свежим тесом подъемник ярким желтым пятном выделялся на фоне грязных серых стен. Пятый этаж, надстроенный в одном из домов, казался ниже других. Он был светлее, свежеоштукатуренная стена выглядела прочной и добротной.

Песок завезли. Пришлось, правда, поскандалить, но результат не замедлил сказаться. У отдела снабжения какие-то свои расчеты. Их не поймешь. Пообещают и тут же забудут.

Я принесла заявку, ее приняли – казалось бы, все в порядке. Но тут меня угораздило спросить:

– Когда можно ждать первую партию песка?

– Будет транспорт – привезем.

– Значит, когда?

– Этого никто не знает. Нам присылают вдвое меньше машин, чем мы заказываем. В первую очередь доставляются самые срочные заказы.

– Моя стройка три месяца ждала кранов и цемента. Теперь с песком канитель. Дайте мне накладные. Я сама раздобуду транспорт.

Снабженцам, конечно, показалось, что я посягаю на их полномочия.

– Нет, нет. Не положено. Если каждый начальник стройки начнет сам для себя искать транспорт, это же кавардак получится.

Тут я по-настоящему разозлилась.

– Давайте договоримся раз и навсегда. Мои люди должны работать и зарабатывать. Мне необходимы материалы, и я буду делать все, чтобы их раздобыть. Вмешиваться в ваши полномочия я не собираюсь, просто хочу взять накладные и договориться с шоферами.

Я так и не узнала: речь ли моя произвела на начальника снабжения такое впечатление или были другие причины, – во всяком случае, конфликтов со снабженцами у меня больше не возникало.

Теперь, оставшись одна, я почувствовала, что привязалась к своей стройке. Привязалась к Мендрасу. Все ближе узнавала коллектив. Мне нравился даже запах стройки – запах сырого леса, извести, краски.

Работа шла, хотя документации не было, и начало, положенное моим предшественником, было не из лучших.

На втором участке – строительстве большого гаража на улице Претфича – дело двигалось как бы само по себе. Мне было достаточно заглядывать туда раз в неделю. Работали там пока только каменщики. Я раздобыла им бетономешалку, завезла кирпич на несколько недель вперед, и работа шла.

Проходили дни. Стало холодно. Я уже две недели просила прислать нам стекольщика, но в производственном отделе никто не спешил выполнить мою просьбу.

– Пан инженер! Я к вам в десятый раз прихожу за стекольщиком. Это уже своего рода юбилей, и я сегодня не уйду, пока не добьюсь результата. Стекло я достала сама. Мне необходимо на зиму застеклить хотя бы одно здание, иначе придется приостановить работы.

– Все так говорят. А откуда у вас стекло? Кто вам выдал? Стекло нужно другим стройкам. У вас срок сдачи объекта только в будущем году.

– Стекла мне никто не давал, я сама его достала и никому не отдам. Итак, жду стекольщика.

– Я не умею с вами разговаривать. С вами вечно неприятности.

– Почему же? Выработка у меня большая. А что мне нужен стекольщик, то тут уж ничего не поделаешь. Буду сидеть у вас до победного конца. Без стекольщика не уйду.

Я просидела у начальника производственного отдела часа два, не меньше. Он делал вид, что не замечает меня, но чувствовалось, что мое присутствие ему мешает. Этот элегантный, холеный мужчина, с нежными, как у женщины, руками и вежливыми манерами не слишком сочувствовал заботам начальников строек.

Он разговаривал по телефону, просматривал почту. Время шло. Наконец, он поднял трубку и с мученическим выражением лица позвонил в отдел кадров.

– Того стекольщика, которого вы приняли, направьте с завтрашнего дня на участок Дубинской.


Стройка поглощала меня без остатка. Я просыпалась ночью, вспомнив, что забыла, например, заказать гвозди. Мои отношения с коллективом сложились так, что забыть про гвозди – значило забыть про людей. Мне удалось завоевать их доверие. А это обязывало.

Однажды я сказала каменщикам:

– Странные вы люди. Хорошие специалисты, славные ребята, но когда нужно пройти лишних несколько метров – никто с места не двинется. Готовы час сидеть без дела, лишь бы не перетрудиться.

– Что верно, то верно, – согласился бригадир, сухонький, маленький человечек с вечно припудренными цементом длиннющими усами. – А удивляться тут нечего. Если у человека есть глаза – он смотрит, а если еще и голова, то он к тому же и соображает. Один месяц работаешь, как вол, а получаешь по средней норме. Следующий месяц работаешь хуже, смотришь – получка такая же. – Он постучал пальцем по лбу. – Котелок-то варит. Выходит, с нормами что-то неладно. А раз так, то и работать неохота. Обидно ведь за гроши работать не разгибаясь.

В правильности этих слов я убедилась, когда впервые занялась составлением нарядов. Три дня мы с Мендрасом мудрили, а заработки все равно оказались никудышными. Мендрас, разозлившись, кричал еще громче обычного:

– Ничего не получается, черт возьми! С ума можно сойти от этих норм и бумаг. Знаете, какие бумаги были на стройках до войны? Мой отец носил с собой маленький блокнотик. Там помещалось все: кто сколько сделал и сколько заработал. Все. Платили за то, что сделано. Никаких каталогов и тарифов не было, – он разбросал по столу тарифы. – А это что?.. Хреновина какая-то. Дали б мне сюда хоть одного из тех, кто это составлял. Пусть бы поработал у нас месяц-другой. Узнал бы почем фунт лиха. По своим нормам даже на соль к хлебу не заработал бы.

Наконец, мы составили все наряды. Было совершенно ясно, что бригадир каменщиков прав. Я вызывала бригаду за бригадой, проверяя, не забыли ли мы чего-нибудь. Так было заведено в Михове. Обнаружились всего две ошибки, которые мы тут же исправили. Бригадир плотников сказал коротко:

– Вот это правильно. Человек выполнил работу и может проверить, за что ему платят. Это по-людски.

Мы теперь часто совещались все вместе. Обычно по утрам, перед началом работы. Бригадиры охотно делились со мной своим богатым опытом.

Хуже всего обстояло дело с нормами у тех, кто убирал развалины. Щебень слежался, затвердел, работа продвигалась медленно, и если считать по расценкам, то заработка, в самом деле, хватало только на символическую соль к хлебу. Я думала несколько дней, но никакого законного пути найти не смогла. И вдруг меня осенило:

– Знаете, Мендрас, когда у меня принимали наряды, проверяли только умножение, а на сложение даже не посмотрели. Я сделаю ошибку в сложении. Если заметят – выпутаюсь как-нибудь. Ведь я не для себя жульничаю. Составим наряды так, чтобы никому не было обидно.


Пришел день поминовения усопших. С утра я побежала на Особовицкое кладбище, на могилу отца. Первые польские могилы находились чуть в стороне, за пределами основной территории. Здесь было тихо и грустно. Осенние краски деревьев, торжественная тишина и покой – все располагало к раздумью.

Посаженные несколько дней назад хризантемы начали увядать. Я зажгла свечи. Убрала сухие листья. Люди только начинали собираться.

Больше задерживаться на кладбище я не могла. В одиннадцать часов у бабушки Дубинской была намечена семейная встреча. Сама мысль о предстоящем собрании родственников была мне неприятна. Но бабушка ждала – нужно идти.

Я пришла последней. Все уже сидели за большим круглым столом. Бабушка была тщательно одета и причесана. Ее сестра, высокая, худая и совершенно глухая старуха в черном платье и кружевной шали, не понимала, что тут происходит и где она находится. Она громко несла какую-то околесицу.

Дочь сестры, тощая, изможденная женщина, даже не пыталась ничего объяснить матери. Она сидела с нею рядом, нервно теребя мятый носовой платок, и время от времени смущенно улыбалась, словно прося у присутствующих прощения за то, что она сюда пришла.

Брат отца, Вацлав, похожий на него, только намного ниже ростом, сидел, надувшись как индюк, всем своим видом выражая презрение к остальным. Одет он был весьма претенциозно: позолоченные запонки, американский галстук с улыбающимися красотками, на среднем пальце огромный золотой перстень.

Молчание затягивалось.

Дядя Вацлав поерзал на стуле и сказал сварливо:

– Катажина писала, что будет семейная встреча. В таком случае, не можешь ли ты объяснить, мама, что здесь делает эта особа. – Он указал на бабушкину жиличку, пани Янку. – И Катажина, я вижу, снова считается членом семьи.

– Замолчи! – Бабушкин голос звучал строго и повелительно. – Я пригласила тех, кого хотела. А поскольку мы все в сборе, я вам сообщу свое решение. Квартиру мою и всю обстановку получает Янка. Сегодня же. Она будет жить со мной до моей смерти. Есть у меня немного золота. Не очень богато, но все-таки… Двести долларов бумажками и десять золотых монет, по пять долларов каждая. Они мне достались еще от моей матери. Я передаю их своей сестре, – бабушка придвинула к ней пакет. – Еще я вам дам кое-что из одежды, перешьете ребятишкам.

Дядя Вацлав сделал движение рукой, порываясь что-то сказать, но бабушка крикнула:

– Не перебивай! Катажина получит только то, что оставил ее отец. Это немного. – Она протянула мне коробку из-под духов. – Но у тебя, девочка, есть профессия, и я за тебя спокойна. Мой сын Вацлав получал от меня то, что ему причиталось, уже дважды. Один раз к свадьбе, второй – после войны. Для тебя, Вацлав, у меня остался только этот медальон. Он золотой. Может быть, ты не станешь его продавать?.. Вы меня поняли? Еще у меня есть деньги на похороны и на надгробие. Я отдаю их на хранение Катажине. Это все. И давайте не будем этот вопрос обсуждать. Я уже очень стара и устала от жизни гораздо больше, чем вам кажется.

Пани Янка поднялась и подошла к буфету, на котором стояли тарелки с бутербродами. Я хотела помочь ей, встала, но меня приковал к месту крик дяди Вацлава.

– Ты что, мама, с ума сошла? На что это похоже? Комедия, да и только… – В углах губ у него выступила пена. – Ты оставляешь кучу денег старухе, которая тебя не переживет. Я этого не допущу! Я вас проучу! Я вам покажу, кто тут наследник!

– Вот, вот! – воскликнула бабушка. – Я этого ждала. Именно поэтому я и решила все распределить при жизни, чтобы не получилось такого безобразия. Немедленно замолчи, не то я тебя выгоню отсюда.

Я похолодела, в ужасе обводя взглядом присутствующих и не веря, что эта сцена происходит в действительности. Сидевшая напротив меня сморщенная старушка с невидящими глазами перебирала деньги, словно четки. Дочь поддерживала ее, потому что ей даже сидеть было трудно. Лицо у дочери тоже было безжизненным и пустым.

Дядя Вацлав поднялся с видом человека, готового на все.

– Никто меня не выгонит. Сам уйду. Но прежде возьму то, что мне принадлежит по праву. Я единственный наследник. – С этими словами он кинулся к старушке и сгреб со стола все лежавшие перед ней деньги.

Я подскочила к ним и вцепилась в руку дяди Вацлава.

– Отстань, – прохрипел он. – А то хуже будет.

Я держала крепко.

– Положи на место. Хочешь, бери то, что бабушка дала мне. А эти деньги не смей трогать.

Во мне нарастала ярость. Я готова была вцепиться зубами в его багровую шею со вздувшимися венами.

– Ах ты дрянь этакая! Да я тебя в порошок сотру!

Но я держала его руки, как в тисках. Он вырывался, пытался пнуть меня ногой, но, наконец, разжал пальцы, и деньги посыпались на пол. Бабушка сидела рядом, лицо у нее было мертвенно-бледное, неподвижное.

Я чувствовала, что силы оставляют меня, что вот-вот я отпущу его руки, но тут случилось непредвиденное: я повернулась, и Вацлав грохнулся наземь. Падая, он задел столик. Большая серебряная ваза словно нехотя накренилась и свалилась прямо ему на голову. Вацлав лежал неподвижно, а ваза с металлическим звоном катилась по полу.

Первой опомнилась бабушка. Она вскочила и, не спуская глаз с сына, принялась собирать рассыпанные деньги. Мы с Янкой помогали ей. Собрав, бабушка отдала деньги племяннице и велела получше спрятать. Теперь она пришла в себя, оживилась.

– Катажина, милая! Ты держала себя молодцом. Как жаль, что твой отец не дожил, не увидел этого. Дай я тебя поцелую. – Бабушка заплакала. – Видишь, как оно получается. Растишь детей и никогда не знаешь, какими они станут. Вацлав всегда был жестоким и жадным.

Дядя понемногу приходил в себя. Он сел на полу, затем поднялся.

– Ну и разделала ты меня, честное слово! Тебе бы на ринге выступать с твоей хваткой.

Бормоча еще что-то, Вацлав направился к выходу. Пани Янка пошла за ним и заперла дверь.

Домой я вернулась к вечеру, усталая, разбитая. У меня ныли все мышцы. Мама засыпала меня вопросами.

– Ну как все прошло? Что тебе досталось?

– Я еще даже не посмотрела. Все в этой коробочке. Не приведи бог пережить такое еще раз. Бабушка дала мне деньги на свои похороны и на надгробие. Завтра положу их на сберкнижку. Обо всем-то она подумала, прямо удивительно.

Вид золота как-то странно воздействовал на маму. Она рассматривала полученные мною браслет, два обручальных кольца, цепочку, и у нее дрожали руки. Она радовалась, а мне было горько и досадно. Зачем понадобились бабушке эти волнения, эта ужасная сцена? Неужели без них нельзя было обойтись?


– Пан Видловский, – остановил Мендрас бригадира водопроводчиков. – Вы просто бессовестный человек! Где вас носит? На что это похоже? Если так будет продолжаться, я вас на цепь посажу.

Видловский смущенно переминался с ноги на ногу, Он был нам крайне нужен, мы как раз включали паровое отопление, а тут – на тебе, бригадир водопроводчиков то и дело пропадает неизвестно куда.

– Ваша правда, пан мастер, – ответил он доверительным тоном, – но дело-то вот в чем. Здесь рядом – прачечная. И девушка там одна работает – загляденье. Заскочишь туда на минутку, а сидишь – и глаз оторвать невозможно. Влюбился, и все тут. Какие у нее движения! А работа в руках так и горит. Хорошая будет жена, если только пойдет за меня.

– Пан Видловский, влюбляйтесь на здоровье, но только не в рабочее время. Нам же надо отопление наладить, поймите. А то за саботаж арестуют. И скидок на любовь никто не будет делать. Теперь я, слава богу, знаю, где вас искать, но советую от души – перенесите свидания на вечер. Если я вас там застану – пеняйте на себя.

Разумеется, бригадир по-прежнему пропадал в прачечной, но теперь в случае надобности мы посылали за ним.

Мендраса вся эта история явно забавляла.

– И вправду мировая девка, – рассказывал он. – Уж и каменщики на нее заглядываются. Как бы не дошло до драки. Знаете, что он там делает? Сидит, молчит и только глаза пялит. Честное слово. Глазеет как зачарованный, а она сердится.

Однажды утром на стройке появился какой-то самоуверенный гражданин. В контору он не зашел, а стал шнырять по территории, с хозяйским видом заглядывая во все углы.

Мендрас разозлился.

– Вы по какому вопросу?

– Я из надзора. Проверяю этот объект. Моя фамилия Кубичек.

– В таком случае прошу за мной, пойдемте к начальнице.

Я уже больше месяца просила назначить к нам инспектора надзора. Прежний инспектор почему-то уволился.

– Наконец-то! Мы вас ждем не дождемся. Кое-какие работы подходят к концу, необходимо произвести обмеры и принять их.

Мы обошли всю стройку. Кубичек смотрел со скучающим видом и почти не задавал вопросов. У него было веснушчатое лицо и подозрительно красный нос.

Проведя у нас с полчаса, Кубичек заявил мне без обиняков, что на него особенно рассчитывать нечего. Он очень занят и будет забегать лишь изредка.

Потом кое-как проверил обмеры, не глядя, подписал все бумаги и распрощался.

– Не нравится мне этот инспектор, – сказала я Мендрасу. – Как можно подписывать, не проверив? Он, похоже, ничего не боится, хотя наравне со мной отвечает за объект и качество работ.

– А он, говорят, потом, при сдаче объекта, зачеркивает часть того, что подписал.

– Да что вы? Ну нет, со мной этот номер не пройдет. Что подписано, то подписано. У нас никакой липы нету.

– Присматривайте за ним. Это настоящий пройдоха. И бездельник. С такими неприятностей не оберешься.

Ноябрьский план мы выполнили. На декабрь нам увеличили объем работ, но это нас не огорчило. За укладку паркета и малярные работы платили хорошо.

В один из последних дней ноября я пошла с утра в трест утрясать вопрос о фонде зарплаты на декабрь. Пришлось поспорить и потерять немало времени, но недаром. Я добилась того, что нам полагалось.

Потом я забежала в отдел снабжения – нужных материалов, как всегда, не хватало – и, наконец, на склад стройматериалов.

На стройку я вернулась около двенадцати и сразу же испытала странное, непривычное ощущение. Что случилось? Чего тут не хватает? И вдруг поняла: тишина! На стройке было тихо, как в воскресенье. Никто не работал.

Подъемник стоял. Даже плотников – самой шумной бригады на стройке – не было слышно. Мусор тоже не вывозили. Мендрас! Что с Мендрасом, неужели его нет? Я тихонько спустилась в столовую, расположенную в двух больших комнатах первого этажа. Там же у рабочих хранилась одежда в шкафчиках, сколоченных из досок, и ящики с инструментом. Я открыла дверь и… остолбенела!

Рабочие сидели на скамейках и столах, а посредине, на перевернутом ящике из-под гвоздей, стояли бутылки с водкой.

Одним прыжком я очутилась в центре этого круга, не раздумывая, схватила первую с края бутылку и изо всех сил грохнула ею об пол. Дальше я действовала методически, разбила все бутылки, потом принялась за стаканы.

Никто не пошевелился. Все сидели как вкопанные. Только теперь я взглянула на их раскрасневшиеся от водки лица.

– Ну! Чего вы ждете? Аплодисментов? Марш по домам! Все! Кто к завтрашнему дню протрезвится, пусть приходит, поговорим!

Я чувствовала бессильную ярость и обиду. Запершись у себя, я подождала, пока последний рабочий не ушел со стройки. И только тогда отправилась домой.

Назавтра я сказала спокойно:

– Пан Мендрас, зовите всех сюда. Сейчас же.

Рабочие заходили по одному, бочком, с шапками в руках, избегая моего взгляда.

– Ну вот я и дождалась. Теперь небось глаза прячете. И мастер в том числе. Дружная компания, ничего не скажешь. – Я смотрела на них, но они стояли, опустив глаза, словно не слыша. – Мне говорили: «Ваши рабочие – банда хулиганов. Вам с ними ни за что не сработаться. Им бы только выпивать. Для кого вы так стараетесь?» А я, дура, бегаю по тресту, воюю из-за денег, защищаю вас: «У меня люди хорошие, я их знаю». Теперь-то я вас раскусила. Стоило мне на полдня отлучиться – готово дело, пьянка. Вчера мне хотелось вас избить. Сегодня я поступлю иначе. Каждый, кто пожелает, может уйти со стройки сию же минуту. Кому хочется выпивать, пусть заявит об этом мастеру, его переведут на другое место. А тем, кто останется, придется выполнять мои требования. Работа есть работа. А когда меня нет на месте, нужно трудиться еще добросовестнее. Ясно? Так я понимаю честность… Что же касается выпивки, – добавила я после паузы, – то я и сама охотно с вами выпью. Но только после работы. А теперь, Мендрас, запишите тех, кто хочет уйти.

Я вышла, остановилась у подъемника и закурила. Рядом я услышала шаги Мендраса.

– Ну как?

Он смущенно подошел ко мне.

– Ни один черт не хочет уходить. Я тоже.

Незадолго до конца работы Мендрас, весь день ходивший за мной по пятам в полном молчании, что при его характере было настоящим подвигом, забормотал что-то, переминаясь с ноги на ногу.

Меня тоже тяготила наша ссора, и я спросила:

– Вы что-то хотели сказать?

– Да, хотел. Когда мы вчера пили, я не возражал. Мы даже за ваше здоровье выпили. Но больше это не повторится. Если кто попробует пить – стукну, как следует, и все дела. Сами захотели. Я тоже умею бить бутылки. Бить так бить.

– Ладно! – согласилась я, улыбнувшись.

Сражение выиграно. У меня был, пожалуй, лучший коллектив во всем тресте. И я с теплотой думала о своих ребятах.


Мама снова завела речь о договоре со Стефаном.

– Стефан не хочет. Теперь не время заключать договор. Он нервничает. Говорит, ты ведешь себя странно, он такого от тебя не ожидал.

– Все понятно. Если он не хочет договора, пусть вернет деньги. – Я с трудом сдерживала ярость. – Пожалуй, я сама с ним объяснюсь. И поставлю все точки над «и».

– Умоляю тебя, не надо! Я боюсь этого объяснения, – мама заплакала.

– Странный ты человек, мама. Почему ты всегда прячешь голову под крыло? Прямо зло берет! Это дело надо довести до конца. Причем в твоих же интересах. Что касается меня, то я давно поставила крест на этих деньгах.

– Подожди хотя бы несколько дней. Может быть, он одумается, – просила мама совершенно убитым голосом.

Два дня спустя Стефан зашел к нам вечером.

– Рада тебя видеть, – сказала я, – давай поговорим.

– Катажина! – воскликнула мама со слезами на глазах.

– Выйди, мама. Без тебя нам будет удобнее.

Мама разрыдалась. Пришлось взять ее под руку и вывести из комнаты.

– Ты знаешь мои условия? Мама тебе говорила? Боюсь, она или не все сказала, или сказала так, что ты половины не понял. Я хочу, чтобы ты заключил с ней договор по всей форме, у нотариуса. Я вношу в дело те деньги, которые ты мне должен. Прибыль будете делить пополам.

– Должно быть, ты не знаешь, что мы решили на пасху пожениться. Зачем же договор, после свадьбы имущество все равно станет общим. Жаль денег на нотариуса.

– Свадьба свадьбой, а дело делом. Вы поженитесь, не сомневаюсь. Но если хочешь, чтобы мои деньги остались у тебя, давай заключим договор. Получив бумажку, я буду спокойна.

– Ну что ж… Можно и так. Доля твоей мамы немного больше моей, разницу я тогда верну к концу года.

Стефан капитулировал. Это была большая победа. Теперь я была уверена, что он женится на маме.

– Мама! – позвала я. – Иди сюда. Мы договорились, и, как видишь, вполне мирно. Все в порядке. После заключения договора, за рюмочкой, мы сожжем векселя.


В воскресенье утром приехала Камила. Едва поздоровавшись со мной, она начала плакать.

– Милая ты моя! Родная! – повторяла она сквозь слезы. – Это я, дура деревенская, во всем виновата! Мы этого негодяя и бабника больше к себе на порог не пускаем. Свою жизнь пусть коверкает, сколько хочет, но твою!!!

– Камила, успокойся!

– Нет, нет, дай мне выговориться. Я и Мариану выложила все, что думаю о них, о мужчинах. Ему тоже досталось. А знаешь, ведь Роман в конце концов смылся из Болеславца.

– Взгляни на меня, присмотрись как следует. Видишь? Все уже прошло, я теперь совершенно спокойна, и Роман меня нисколечко не интересует.

– Ох, от души отлегло, если это правда!

– Мне хорошо. Правда, хорошо. Все к лучшему, иначе мы были бы несчастны всю жизнь. Расскажи, как ваши дела? Раз его там нет, я готова поехать к вам хоть сегодня. У вас так спокойно, приятно.

– И полно снега. Даже странно, что тут у вас сухо.

Камила, к счастью, не умела долго грустить. Понедельник мы провели вместе. С утра я пошла на работу, но уже к десяти часам вернулась домой.

– Как идут дела на стройке? У нас тебя часто добром поминают.

– Передай всем, что и я их вспоминаю. Особенно Гломба. Он меня многому научил, и теперь мне это очень пригодилось. Вообще, в этом отношении мне везёт – здесь тоже с мастером подружились. Он весит раза в два больше Гломба, а голос – что иерихонская труба. Очень хороший, порядочный человек. И остальной народ тоже неплохой. Я люблю свою стройку.

Камила уехала. Она уговаривала меня приехать в Михов на рождество, но я почему-то не могла решиться, эта поездка меня пугала.

В праздник Барбурки[28 - Барбурка – день святой Варвары (празднуется 4 декабря) – покровительницы горняков; в шахтерских районах отмечается как праздник шахтеров.] часа в четыре пришел Збышек. Нарядный, свежевыбритый, в праздничном синем костюме, он выглядел отлично.

– Пошли со мной на Барбурку! Собирается мировая компания.

– Где?

– У моего приятеля. У него просторная квартира, проигрыватель и чудесные пластинки.

– Значит, ты испытываешь недостаток в кадрах? Что же случилось с той чудесной девушкой, имени которой я, к сожалению, не помню? Ну знаешь, та… с необыкновенным папочкой… Неужели бросила? А меня ты, стало быть, используешь как палочку-выручалочку?

– Я тебе скажу всю правду. Когда мы были в последний раз в кафе, с нами поздоровался такой симпатичный парень, помнишь? Это мой товарищ по работе, его зовут Янек. И вот он жаждет с тобой познакомиться.

– Никакие Янеки, ни Франеки меня не интересуют. Сыта по горло. Никогда не предлагай мне таких вещей.

– Почему? Ты ведь идешь со мной. Даю слово, по первому твоему желанию я отвезу тебя домой. Янек считает, что ты моя девушка. Я не стал выводить его из заблуждения. Пошли, Катажина, ручаюсь тебе, там будут милые, интересные люди.

– Во сколько начинается этот «бал»?

– Я зайду за тобой часов в восемь. Привет!

Я решила не идти и до семи вечера даже не вспоминала об этом. В семь вернулась из ателье мама с полными сумками снеди и сообщила, что к нам придут гости.

– Будет Куницкая, может быть, еще кто-нибудь. Говорят, теперь празднуют Барбурку. Мы, правда, не шахтеры, но ведь так редко выдается случай повеселиться…

– Я иду со Збышеком на вечеринку, – решила я мгновенно. – Надеюсь, мне удастся удрать до их прихода. Куницкая, правда, ничего плохого мне не сделала, но я ее органически не выношу, равно как и ее сестру Броню.

Збышек пришел чуть раньше назначенного часа. Я была уже готова.

– Пошли. Но учти: я иду только потому, что мама ждет гостей.

Странная это была вечеринка: Збышек лет на пятнадцать моложе остальных мужчин, всем женщинам далеко за тридцать. Мы пришли последними, в разгар веселья. Дверь открыл хозяин дома инженер Осицкий.

– Очень рады вас видеть. Милости просим. Почему так поздно? – галантно приветствовал меня Осицкий. – Счастлив познакомиться с вами.

Все столпились вокруг нас. Попав в окружение мужчин, засыпавших меня комплиментами, к которым я не привыкла, я растерялась, не знала, как себя держать.

Мы сели за стол, но почти тут же меня пригласили танцевать. Со Збышеком мне не удалось перемолвиться ни словом. От меня ни на шаг не отходил некий пан Булицкий, этакий утонченный интеллигент, явно утомленный жизнью. Большие, темные глаза, окруженные сеткой мелких морщин, смотрели на меня внимательно и понимающе. Он не был худ, но выглядел каким-то засушенным. Вел себя изысканно вежливо, угощал меня разными лакомствами, приносил прохладительные напитки. И обязательно хотел договориться со мной о встрече.

– Пани Катажина, это для меня очень важно. Обещайте мне сейчас, а то я чувствую, вас вот-вот похитят у меня.

– Ну конечно, мы еще увидимся. Когда-нибудь.

Он мне надоел. Да и вся эта компания, с ее пресными шутками и бесконечными любезностями мне наскучила. Воспользовавшись тем, что танец кончился, я сказала:

– Спасибо большое. Мне было очень приятно, но хочется немного отдохнуть.

Меня поддержал Збышек:

– Друзья, друзья, нельзя же так! Прошу не забывать, что Катажина пришла со мной. Вы ее совсем замучили.

Но мужчины не сдавались. Кто-то предложил играть в бридж. Я искала спасения от них у Збышека, но он только подмигивал лукаво и смеялся. Конечно, надо мной.

– Збышек, ты обещал отвезти меня домой, как только я захочу.

– Да, но зачем ты напоминаешь об этом? Раз напомнила – я никуда не пойду.

Женщины сидели теперь за столом и весело щебетали. Они демонстративно не замечали меня весь вечер. Кто-то громко требовал еще вина. Хозяин вышел в другую комнату.

Я не стала терять время, проскользнула в ванную комнату, а оттуда украдкой – на лестницу.

Я оказалась на улице, но на какой – не имела представления. Болтая со Збышеком по дороге сюда, я не заметила, как мы ехали. В какую же сторону идти? Все равно, лишь бы подальше отсюда. Из переулка вынырнуло такси.

– К рынку, пожалуйста, – сказала я водителю и в этот момент заметила, что в такси кто-то сидит. – Простите, я не заметила, что машина занята.

– Садись, это я. Не сердись, Катажина. Ты была великолепна. Я знаю, что это эгоистично с моей стороны, но только ты могла расшевелить этих мамонтов. Булицкий научился сегодня танцевать свинг. Это огромное достижение. Никто не поверит.

– О боже! – я была вне себя от злости. – Я бы тебе сказала, что думаю, да слов жалко. Как я не догадалась, что если ты меня приглашаешь, то лишь для того, чтобы позабавиться за мой счет.

– Я хотел доставить тебе удовольствие. Знаешь, все они старые ловеласы. Преподают в политехническом институте, там сейчас масса хорошеньких студенток, Ты им понравилась – у тебя большое будущее.

Несколько дней спустя Збышек привел Булицкого с букетом цветов к нам домой. Мама сварила кофе и усердно развлекала Булицкого разговором, величая его не иначе как «пан профессор». Я даже не старалась быть любезной. Они просидели три четверти часа, как положено в приличном обществе, и ушли. Збышек скоро вернулся.

– Ну и потеха! Ты этому Булицкому здорово понравилась, и он, как видишь, действует активно.

– Скажи ему, пусть не теряет времени зря. Меня не интересуют мужчины вообще, а великовозрастные – в особенности.


В канун рождества меня поразила необыкновенная чистота на стройке. Лестница подметена, пол вымыт.

Мендрас уже был на месте и по обыкновению покрикивал. До завтрака все шло, как обычно. Женщина, варившая нам кофе, как всегда, постучала по листу железа, объявляя о перерыве. В помещении рядом с конторой послышались какие-то подозрительные голоса. Возня, хохот, что-то упало, что-то, кажется, рассыпалось. Мендрас заорал:

– И чего ты ерзаешь, болван?! Стой спокойно!

Я подошла к двери и распахнула ее. Несколько человек рабочих окружили тощего, высоченного детину – кровельщика, неподвижно стоявшего посреди комнаты. Бедняга был весь обернут стеклянной ватой, очевидно наклеенной на бумагу. Маляр держал в руках банку с клеем.

– Это мы так… по случаю праздника, – забормотал плотник, смущенный моим неожиданным появлением.

– Зайди в кабинет, растяпа! – перебил его Мендрас и подтолкнул к двери. – Нечего разговаривать с начальницей через порог.

Они вошли. Несчастный, оклеенный ватой кровельщик выглядел, как настоящий рождественский дед. Двигаясь с большим трудом, он протянул мне пакет. Я громко расхохоталась. За мной все остальные.

– Не сердитесь, пожалуйста, но я, ей-богу, в жизни не видела ничего подобного. Чудесный рождественский дед. А что в пакете?

– Подарок вам, – сказал Мендрас, отсмеявшись. – От рождественского деда. Если не понравится, пеняйте на святого Петра – пусть не выпускает бракованных дедов.

Я развернула пакет. Внутри оказался желтый кожаный портфель.

– Ох, какой чудесный подарок! Я не заслужила. Большое спасибо! Но как мне вас отдарить? Ведь вас же больше пятидесяти. Прежде всего освободите рождественского деда, а то он век будет помнить сегодняшний день.

Больше всех радовался Мендрас. Он ходил с важным видом и против обыкновения почти не кричал.

После работы я организовала на стройке скромный ужин для всего коллектива, разумеется – с водкой.

Мама купила, как всегда, скучные, практичные подарки. Я получила от нее фланель на пижаму. Пани Дзюня – отрез на халат. Стефан – шесть пар носков.

Вечером пришел Збышек.

– Если ты думаешь снова втравить меня в какое-нибудь мероприятие, то не надейся. Ты что-то слишком зачастил к нам. Мне это не нравится.

– Вот и не угадала. Ты меня недооцениваешь. Я принес тебе два подарка. Ну что скажешь?

– Просто не поверю.

– Изволь. Не буду голословным. Вот вещественные доказательства. – Он достал из кармана две коробки. Открыл одну. В ней были духи.

– Вот это да! Впервые в жизни мне дарят духи.

Збышек открыл вторую коробку. Внутри лежала маленькая черно-белая бархатная собачка.

– Ох, что-то тут нечисто. Выкладывай, в чем дело!

– Не догадываешься?..

– Нет, не догадываюсь. И не смотри на меня так. Я сегодня выпила две рюмки водки. А поскольку, захмелев, становишься откровеннее, то я могу тебе такое сказать, что не обрадуешься.

– Ну, знаешь! Как же я на тебя смотрю? Ты мне нравишься, просто очень нравишься, когда злишься.

– Любопытно. Ты на меня смотришь, как… ага, поняла: с издевкой. И вообще, я этого не люблю. Мне кажется, что… ну ладно, ничего.

– Вот она, награда за любезность. Духи тебе от профессора, а собачка от меня. Жаль, что не наоборот. Соври я, ты бы думала, что первые духи – от меня.

– За духи и собачку спасибо. Но прошу тебя, устрой так, чтобы этот тип оставил меня в покое. Окажи мне эту услугу.


Партийное собрание длилось уже четыре часа. Шел восьмой час вечера. В большом красивом клубе нашего треста было жарко натоплено, горели яркие огни.

Мне вспомнились комнаты, в которых проходили мои первые партийные собрания. Все, включая и членов бюро, сидели за одним столом. Случалось, не хватало стульев, и часть товарищей рассаживалась по подоконникам. Во время особенно бурных прений имели возможность стучать кулаком по столу не только секретарь, но и рядовые партийцы.

Теперь я сидела в двенадцатом ряду и плохо видела тех, кто был в президиуме. Длинный стол президиума, покрытый бордовым бархатом, стоял на сцене, и первые ряды кресел в зале отстояли от него, по меньшей мере, метров на восемь.

Зал бы убран по-праздничному. За спиной президиума на стене висели портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина и Берута. В правом углу зала было установлено громадное изображение рабочего с молотом в руке. Рядом транспаранты с лозунгами на темы дня. На одном из них я прочла: «Шестилетний план – план изобилия».

– Задача в том, товарищи, чтобы все стройки включились в социалистическое соревнование. Ударники, бригадиры, мастера. Именно это – залог выполнения и перевыполнения шестилетнего плана, – закончил свое выступление старший инспектор, направленный к нам в трест по партийной линии для организации соревнования.

Прения закончились. Секретарь объявил перерыв.

– Что сегодня еще в повестке дня? – спросила я у Мендраса, который выглядел здесь маленьким и незаметным.

На собрания он приходил обычно в однобортном пиджаке, широченных брюках и плохо завязанном галстуке. На стройке, в рабочем комбинезоне, он казался выше, стройнее.

– Прием кандидатов в партию, – ответил Мендрас. – Очень есть хочется. Надо будет внести предложение, чтобы в дни собраний буфет закрывали позже. Заседать на голодный желудок – не на мои нервы. Ну, а в соревнование мы, разумеется, включимся. И победим. Сегодня, когда я относил отчет, краем уха услышал, что в третьем квартале у нас самая высокая производительности. В четвертом будет так же.

– Надо было сразу заявить, что мы согласны.

– Заявим после собрания. А то выйдешь на трибуну и, хочешь не хочешь, начнешь нести околесицу. Если б можно было говорить с места, я бы сказал.

– Вы голодны? Вот возьмите, – я открыла портфель. – Совсем забыла, что у меня тут кило колбасы. Купила перед собранием.

– Колбаса? Не откажусь, люблю плотную пищу. Но как же без хлеба? – тут же огорчился Мендрас.

– Ну, знаете! Где сказано, что нужно обязательно с хлебом? Отломим по куску и съедим. Мне так даже больше нравится.

После перерыва приступили к приему кандидатов. Их было пятеро.

– Вот заявление товарища Венцека. Сварщик. Работает у нас четыре года. Хороший специалист. Раньше, правда, выпивал немного, но теперь исправился. Рекомендуют его товарищи Марыняк и Рыфик. Есть предложение, чтобы Венцек рассказал свою биографию.

Биография была краткой, хотя Венцек прожил на свете пятьдесят пять лет. В родном селе в Келецком воеводстве он окончил школу-четырехлетку, затем поступил учеником в кузницу. После армии в деревню не вернулся – их было в семье семеро, а земли всего полторы десятины. Одно время кузнечил, потом поступил на стройку, выучился на сварщика и проработал на одном предприятии до тридцать девятого года. Во время оккупации его вывезли на работу в Германию. После войны вернулся, узнал, что вербуют людей на Западные земли, и приехал. С 1946 года живет во Вроцлаве.

– Вопросы есть?

Венцек стоял лицом к собранию. Под черным выходным пиджаком – джемпер из некрашеной овечьей шерсти. Руки за спиной. Волосы с проседью. Светлые глаза под черными мохнатыми бровями.

Он был взволнован. О себе рассказывал спокойно, но теперь заметно нервничал.

– Что вас побуждает вступить в партию? – Кто-то в последнем ряду задал традиционный вопрос.

– Тут многое можно сказать, – медленно заговорил Венцек. – Я всю жизнь тяжело работал и знаю как следует только свое ремесло. А выступать не очень умею. Нас и до войны агитировали и после тоже. Всяко бывало. Я работал, но уважения к себе не видел. А теперь знаю, что есть партия, которая уважает таких, как я, простых рабочих людей. Это хорошо, и я хочу, чтобы так и было.

Мне такое объяснение понравилось. Чувствовалось, что Венцек говорит от души. Его приняли единогласно.

Не все кандидатуры были столь же бесспорными, не все шли в партию по глубокому убеждению, но все же такие, как Венцек, преобладали.

Один из них рассказал о своем родном селе у подножья Карпатских гор. Там не было ни электричества, ни школы, ни врача. В школу, кто мог, посылал детей за шесть километров, к врачу возили – да и то лишь те, кто побогаче, – только когда человек был при смерти. Его мать родила пятерых детей на печке, а при шестых родах умерла. Недавно он побывал в родных местах. Построена школа, проводят электричество, есть врач. Вот правда новой действительности, ради который стоит жить и трудиться.

Я переживала все наравне с вновь вступавшими. Радовалась, когда говорил человек честный и прямой, огорчалась, уловив фальшь в чьих-нибудь словах.

Было уже начало десятого, а еще не все кандидатуры обсудили. Устала я ужасно. Должно быть, слишком внимательно следила за ходом собрания, слишком волновалась.

В воздухе висел сизый табачный дым. Мендрас беспокойно ерзал на стуле.

– Вам нечего курить? Если хотите, у меня есть сигареты.

– Очень хочу, – ответил он шепотом. – Я, кажется, готов закурить даже сено.

Заведующая социально-бытовым отделом рассказывала о том, что побудило ее вступить в партию, словно отвечая хорошо вызубренный урок. Это была холеная женщина лет сорока с небольшим, на ней был изящный синий костюм, хорошие туфли на высоком каблуке, только крашеные волосы цвета соломы явно старили ее, несмотря на замысловатую прическу. Её у нас не любили за равнодушное отношение к людям. Уже дважды партийная организация обсуждала плохую работу социально-бытового отдела. Заведующую забросали вопросами, и у меня создалось впечатление, что народ против ее кандидатуры.

– Почему вы подали заявление именно сейчас? – спросил кто-то.

– Я познакомилась с уставом. Об истории рабочего движения я читала раньше… – на этом, очевидно, ее доводы иссякли.

– По-моему, вам лучше немного повременить. Навести порядок у себя в отделе, чтобы больше ничего не пропадало, открыть амбулаторию. Ведь уже год прошел, как оборудовали помещение и закупили аппаратуру, а персонала все нет. В партию нужно приходить с конкретными достижениями, – низкий, невзрачный человек в первом ряду решился, наконец, высказать вслух мнение большинства.

– Как повременить? Нам постоянно мешают, и я как раз надеюсь, что партия поможет мне открыть амбулаторию.

– Помощь партии и прием в партию – разные вещи. Вы разве обращались уже за помощью? – не сдавался какой-то упрямец.

– Нет. Я не могла, потому что была беспартийной.

Секретарь объяснил ей ошибочность такой постановки вопроса. В партию имеет право обращаться каждый. Затем поставил кандидатуру на голосование. Заведующая социально-бытовым отделом незначительным большинством голосов была все же принята кандидатом в члены ПОРП.

Мы вышли. Была уже ночь. Снег таял, столбик ртути на термометре стоял у нуля. На свежем воздухе после задымленного зала голова сразу прояснилась.

Я, не теряя времени, побежала к трамваю, боясь, как бы кто-нибудь не пристал по дороге. Хотелось поскорее очутиться в постели. Завтра снова предстоял трудный день.


В январе в одну из суббот я решила навестить бабушку Дубинскую. Отправилась сразу же после обеда пешком, и у Грюнвальдского моста неожиданно столкнулась со своим бывшим репетитором, паном Пенкальским.

– Я так рад, пани Катажина! Какая приятная встреча!

– Вы отлично выглядите в этом полушубке, даже мне сразу теплее стало. Вы куда?

– Если можно, провожу вас.

– Я иду к бабушке, на Нововейскую.

– Отлично. Это мне по пути. Как ваши дела? Мне уже давно хотелось навестить вас, да не мог выбраться.

– И очень жаль, что не выбрались. Вас ведь трудно застать, вы всегда заняты. Я уже оправилась после волнений с учебой, работаю на стройке. Мама занята своим ателье.

– Я часто думал о вас. Вам надо продолжать учиться. Во Вроцлаве есть инженерное училище для производственников. Срок обучения всего три года, а программа та же, что в политехническим институте. Вам нужно туда поступить. Кто успешно одолел техникум, тот и там справится прекрасно.

– Я об этом слышала, кто-то из наших туда поступил. Всего три года? Действительно, недолго.

– Вот видите! Математики вам бояться нечего, вы ее знаете. А там половина учебной программы – математика и статика. Вторая половина – это уже конструирование. Разрешите, я разузнаю об условиях приема, приду к вам и расскажу?

– Ну что вы! Не беспокойтесь, я сама…

– Но мне очень хочется, уверяю вас. Я много лет даю частные уроки, преподаю в энергетическом техникуме и знаю молодежь. Вы исключительная девушка. У вас есть способности плюс упорство и трудолюбие. Если б мы познакомились раньше, я бы вас уговорил вместо техникума закончить обычную среднюю школу, а потом поступить на математический факультет.

– Не надо меня так хвалить, вы меня вогнали в краску. Если это вас в самом деле не обременит, то, пожалуйста, узнайте. Я вам многим обязана. Вы научили меня думать. Если я поступлю в инженерное училище, то это будет целиком вашей заслугой.

Мы попрощались. Стоя у бабушкиного подъезда, я провожала взглядом удалявшуюся фигуру этого невзрачного, но прекрасного человека. Я знала: где и когда бы мы ни встретились, мы всегда сможем пожать друг другу руку.

Бабушка Дубинская собиралась уходить и стояла уже в пальто.

– Ничего, милая. Я охотно задержусь. Я испекла печенье, которое одна ты способна оценить.

– Непропеченное? Прелесть. Как это тебе удалось, бабушка?

– Вот, вот. Когда Янка обнаружила, что оно не пропеклось, я сразу сказала, что ты будешь рада. Сейчас поищу мешочек и заверну тебе остальное с собой. Вкусно?

– Потрясающе.

– Твой отец тоже обожал непропеченное тесто. Я собираюсь тут к одной женщине. Ей привезли тюльпаны из Голландии, может быть, куплю немного.

– Мой мастер тоже обещал мне раздобыть тюльпаны, даже написал кому-то. У его шурина большой сад в Опольском воеводстве, а семена он выписывает из Познани.

– Из Познани? Да ведь там лучшие тюльпаны в Польше! Но боюсь, он не даст луковиц – все садовники очень ревнивы.


В понедельник на стройке состоялось расширенное совещание. Приехал даже управляющий трестом. Меня представили участникам совещания, но кто они такие – я так и не узнала.

Пробыв у нас час с небольшим, они уехали. Остался только управляющий и несколько человек из треста.

– Ваша стройка будет ударной, товарищ Дубинская! Порядок образцовый, коллектив отличный! Сроки придется сократить. «Архимед» быстро растет, людям нужно жилье. Составьте новый график и приходите с ним в трест. Мы его обсудим.

– Если я вас правильно поняла, то мы должны закончить стройку раньше срока. А как будет с материалами? У нас балки только на одно перекрытие, часто не хватает цемента.

– Материалы вы получите, не беспокойтесь, – заверил начальник производственного отдела.

– Скажу вам по правде: обещаниями сыт не будешь. Вот когда завезут сюда материалы, тогда я буду знать, что они есть. А пока их нет, мне трудно строить планы.

– Дубинская права. Если этот дом надо сдать к Первому мая, следующий – в августе, а последний в ноябре, необходимо обеспечить бесперебойное снабжение материалами, – поддержал меня один из инспекторов, молодой неряшливый мужчина с гнилыми, почерневшими зубами.

Управляющий сдвинул шляпу на затылок и встал со словами:

– Кроме графика работ, составьте также график снабжения материалами. Один экземпляр передайте мне. То, что вам завезут, будем вычеркивать. Имейте в виду, что это стройка государственного значения. Делами «Архимеда» и, в частности, нуждами его коллектива интересуется лично товарищ Берут. Один из тех, что были здесь, – его секретарь. Он будет приезжать каждый месяц.

Мы с Мендрасом остались одни – взволнованные и расстроенные. Одно дело работать на обыкновенной стройке, с приемлемыми сроками и привычным порядком, и совсем другое – на стройке, которой интересуются решительно все.

Я принялась за составление сводок и графиков, Мендрас отправился проверять состояние работ.

Через несколько дней нам прислали из треста транспарант с надписью: «Дом будет сдан к 1 мая 1951 года». Мы поняли, что дело нешуточное, придется уложиться в срок.

Поездки в трест, в торговые организации и в «Архимед» отнимали у меня большую часть дня. Для замеров, подсчетов и составления нарядов времени не оставалось. Приходилось делать это после работы. Я уходила со стройки поздно вечером. Нам прибавили рабочих – девять человек.

Каждый понедельник утром, по пути в трест к нам заглядывал управляющий. Он пожимал мне руку, спрашивал, как дела, и ехал дальше.

Выражение «дожить бы до весны» приобрело для нас особое значение. Погода была теперь то врагом, то союзником. В мороз, метель или дождь трудно было работать, не снижая темпа. Кровельщик обосновался в подвале, отведенном в проекте под прачечную. У штукатуров было все в порядке – они сидели в отапливаемых помещениях. Но тем, кто работал в эти дни на кранах и у бетономешалки, приходилось туго. Теплая одежда сковывала движения, а придя в столовую погреться, они тут же, разомлев, засыпали.

– Как только чуть потеплеет, – говорила я, – дело пойдет веселее.

– Как только чуть потеплеет, – мечтал Мендрас, – настелим кровлю и перейдем к отделочным работам.

Группа рабочих, заменявшая деревянные балки перекрытий железобетонными в доме, который предстояло сдать в августе, никак не могла спастись от холода. Там так дуло и сквозило, что они жаловались: того и гляди головы поотрывает.

– Как только чуть потеплеет… – мечтали все как один, а те, что постарше, добавляли: – Теперь работают круглый год. А до войны тоже не могли тепла дождаться – зимой-то работы не было.

На стройку наведался председатель месткома Поллак. От него досталось всем.

Мы с Мендрасом услышали:

– И это вы называете столовой? Даже не побелено. А горячая вода где? Как не стыдно, члены партии, а не можете обеспечить людям элементарных санитарных условий! Места хватает. Можно сделать отдельно столовую и отдельно раздевалку с умывальней. Грязь такая, что смотреть противно!

Я молчала. Побелить могли, факт. Оправданий не было. Не ссылаться же мне на неопытность!

Те, кто работал на бетономешалке, грелись у печки.

– Где у вас ватники? – спросил товарищ Поллак.

– Дома, – ответил рабочий, одергивая старый, потертый пиджачишко. – На работу таскать сойдет и этот, а ватник жалко, слишком хорош.

– Вы что, рехнулись? Для чего, по-вашему, выдают на зиму стеганую спецодежду? Ваше же здоровье берегут. Завтра приду проверю. Кто будет без ватника, тому он, значит, не нужен, и на следующую зиму ему не дадут.

Зима отступала медленно и изрядно нам надоела. Я мерзла наравне со всеми, по-настоящему тепло было только дома.


Мама получила письмо от бабушки из Ченстохова. Два дня она носила его с собой, не говоря ни слова. Наконец, не выдержала:

– Стефан говорил тебе, что на пасху мы поженимся? Это вопрос решенный. Жить будем у него. А что делать с этой квартирой? Может быть, продать?

– Ну, знаешь, мама! Если ты не будешь здесь жить, ко мне переедет пани Дзюня. Она мне обещала. Как так можно? Ведь это моя квартира.

– Я полагала, ты будешь жить с нами, хотя, впрочем, Стефан сразу сказал, что ты не захочешь. Ну раз так, то все в порядке.

Дня через два, вернувшись вечером домой, я увидела в передней большую плетеную корзину и несколько чемоданов. Что это значит? Неужели кто-нибудь приехал? Пока я раздевалась, открылась дверь кухни, и оттуда выплыла бабушка Войтковская собственной персоной.

– Бабушка, ты? Я понятия не имела, что ты собираешься к нам.

– Да, я приехала. Причем насовсем.

Мы вошли в кухню. Я налила себе супу, взяла ложку и начала есть. Почему мама так поступает? Никогда ничего не скажет прямо, вечно какие-то выверты. Я была ошарашена, но решила ни о чем не спрашивать.

– Молчишь?! Больно горда стала, – прошипела бабушка. – Чересчур в себе уверена.

– Я взрослая, совершеннолетняя, сама зарабатываю себе на жизнь. Почему мне не быть уверенной в себе? – спокойно и внятно произнесла я.

– Я здесь наведу порядок! Мама выходит замуж, пусть. А ты что, думаешь, это можно назвать домом? Тут у вас хуже, чем в гостинице! Каждый приходит, когда ему вздумается. Порядка никакого. Какая-то пани Дзюня роется в комодах и гардеробах. На что это похоже?

– Если я правильно поняла, бабушка, ты хочешь жить у меня?

Бабушка онемела.

– В таком случае, давай внесем ясность. У меня другие порядки. Тут никому не разрешается устраивать скандалы. Скандалить тебе придется ездить в Кальварию или в Ченстохов. А здесь эти методы не действуют. Пожалуйста, ты можешь спокойно жить у меня, если согласишься выполнять следующие элементарные условия: во-первых, обходиться без крика. Во-вторых, без Михала; я не намерена ни работать на него, ни терпеть его присутствие. В-третьих, с нами будет жить пани Дзюня. Вот и все. Если это тебя устраивает, оставайся.

Я вышла из кухни. Вскоре услышала, что вернулась мама. Бабушка с минуту говорила с ней вполголоса, но затем, по обыкновению, перешла на крик.

– Эта дрянная девчонка ставит мне условия! Вот до чего дошло. Это твоя вина. Женщина в твоем возрасте должна не за мужиками бегать, а смотреть за ребенком. Она взрослее, чем Михася и Виктория. Дожила я, нечего оказать – внучка мне мораль читает.

Я переждала ссору, не заходя в кухню. Когда там замолчали, я поднялась к пани Дзюне.

– Вы знаете, приехала бабушка и хочет остаться жить у меня. Я им сказала, что сразу после маминой свадьбы вы переедете ко мне. Ладно? Вы же мне обещали!

– Конечно, перееду. На Покутницкой улице живет в трущобе, можно сказать, в развалинах, женщина с двумя детьми. Скажу ей, пусть вселяется в мою квартиру. Но как быть с бабушкой?

– Я ей поставила условия. Согласится – ладно, а нет – пусть делает, что хочет.

– Знаешь, пока я тут сидела и шила, мне подумалось, что, может быть, твоя бабушка вовсе и неплохой человек. Просто у нее была тяжелая жизнь, одолевали труды, заботы, никаких радостей, никакой настоящей поддержки она не видела, вот и озлобилась.

– Возможно. Но никому, кроме вас, это бы не пришло в голову.

Когда я вернулась от пани Дзюни, в квартире царила полнейшая тишина.

Мама, по обыкновению, ушла. Бабка спала.

Встав утром, я с удивлением обнаружила, что завтрак готов, а бабушка, одетая, хлопочет у плиты. Я принялась за еду. Бабушка молча наблюдала за мной, а затем заговорила, ни к кому не обращаясь:

– Все, что у меня было, я отдала детям, сама осталась ни с чем. – Она заплакала. – Трех дочерей вырастила, а теперь ни одной не нужна. Вот как бывает, когда всем жертвуешь ради детей.

Мне стало ужасно не по себе. Старая женщина стояла передо мной и плакала. Забыв вдруг, что она никогда не любила меня, что видела во мне одни лишь недостатки, я неожиданно для самой себя сказала:

– Не плачь, бабушка. Моего заработка нам с тобой вполне хватит. Только пусть дома будут мир и спокойствие.

После завтрака мы с ней дружно занялись распаковыванием чемоданов.


В первых числах марта к нам пришли в гости Баранские. Пан Баранский, всегда такой бодрый и веселый, на этот раз был явно не в своей тарелке.

– Сердце пошаливает, – объяснил он бабушке. – Во всем виноват этот проклятый Ченстохов. Жили там в теснотище, нервничали без конца, оно и сказывается. Кто знал, могли ведь сюда приехать на четыре года раньше и сберечь здоровье.

– В оккупацию я тоже привыкла к тесноте. Да и потом было не лучше, но я даже не подозревала, что нервы расшатались из-за этого. Только теперь я вздохнула по-настоящему, – сказала бабушка.

Пани Дзюня, вскипятившая тем временем чай, то и дело заглядывала в комнату, не зная, подавать на стол или нет.

– Пани Дзюня, чай уже готов, наверное, – разрешила я ее сомнения. – Пойдемте принесем, и посидите, пожалуйста, с нами. Знакомьтесь, это родители Збышека.

– Очень приятно. С вашим сыном мы давно знакомы. Очень милый молодой человек, я люблю беседовать с ним, – пани Дзюня приветливо улыбнулась, сразу же завоевав расположение Баранских.

За эти годы пани Дзюня сильно изменилась. Ничто в ней не напоминало ту измученную, несчастную женщину, что пришла к нам поздним вечером 1946 года. Она была скромно, но опрятно одета, с неизменным белым воротничком, подкрашенными волосами. Румянец у нее был, как у юной девушки, и веселые, добрые глаза.

– Вы знаете, – обратилась пани Баранская к маме, – вчера у нас были гости. Пришла бывшая сотрудница моего мужа и привела с собой какую-то пожилую даму. Збышек случайно был дома. И вот я гляжу, он встречает эту даму, как старую знакомую, и остается с нами. Что случилось? – думаю. Обычно стоит кому-нибудь появиться, он моментально исчезает, а тут сидит как пришитый. Беседуем о том, о сем: что все дорожает, что трудно достать синий отрез на пальто…

– Ты все говоришь и говоришь, а в чем дело – непонятно, – перебил жену Баранский. – Я вам сейчас сам все растолкую. Фамилия этой дамы Булицкая. Она мать какого-то инженера или преподавателя института, который увлечен Катажиной. И вот мать пришла разузнать, что это за Катажина. Ясно? Спрашивала, какое у нее образование, играет ли она на рояле, знает ли языки. Я вмешался в разговор и сказал, что если б мой сын – в общем, хороший парень, только все никак не женится, – если б мой сын понравился Катажине, я бы на руках понес его к алтарю. Збышек попытался вмешаться, но я на него прикрикнул, а Булицкой сказал, что если Катажина согласна выйти за ее сына, то пусть она скорее бежит заказывать благодарственный молебен.

– Что вы говорите? – У мамы на щеках выступили красные пятна. – Я знакома с паном Булицким, он был здесь однажды со Збышеком. Такой элегантный, воспитанный. Я не думала, что у него серьезные намерения.

Моего мнения никто не спрашивал. Мама была уверена, что от такого блестящего жениха ни одна девушка не откажется. Только пани Дзюня, которая знала мое отношение к Булицкому, понимающе взглянула на меня.


Через три дня забежал Збышек. Поздоровавшись с бабушкой, он спросил:

– Катажина дома? Видите, каким она пользуется успехом? Ну как, по-вашему? Выдадим мы ее замуж или нет?

– Катажина сама знает, что ей делать. Она уже взрослая и к моему мнению не прислушивается, – ответила бабушка вроде бы шутливо, но в ее словах я уловила обиду. – А вы изменились, повзрослели.

– Годы идут, где уж тут молодеть. А что касается Катажины, то вы правы. Она нас всех заткнет за пояс.

– О чем задумалась? Привет! – крикнул Збышек с порога моей комнаты. – Родная бабушка не имеет на тебя никакого влияния. Что из тебя получится?

– Что получится, то и получится. Вот сижу и думаю, как быть с Булицким.

– В самом деле? – Збышек пристально посмотрел на меня.

– Мама говорит, что любая девушка отнеслась бы к подобному предложению со всей серьезностью. Свободная, самостоятельная женщина – это звучит неплохо, но, откровенно говоря, надоедает. Мы уже сыты по горло эмансипацией. И раз нашелся, наконец, настоящий жених, то за него надо ухватиться.

– Да ты издеваешься! Как так можно, Катажина? Ты издеваешься надо всем на свете. Скажи серьезно, что ты об этом думаешь?

– О чем?

– О браке с Булицким.

– Ах, это тебя интересует! А не лучше ли подложить тебе свинью? Слова твоего папы запали мне в душу. Я прямо вижу, как он несет тебя к алтарю на руках. Вот был бы номер. Ха-ха-ха! Вот была бы потеха! Представляю выражение твоего лица при этом. Пожалуй, ради такого зрелища стоит испортить себе остальную жизнь.

По мере того как я говорила, Збышек мрачнел. Глаза у него потемнели, стали холодными и злыми.

– Заело? Ну что ж, это большая победа. Теперь, насколько я тебя знаю, ты мне скажешь в ответ пару теплых слов. Я жду.

– Так вот, я тебе скажу… – Збышек остановился. – Пойдем куда-нибудь на чашку кофе.

– Это что, месть? Может быть, ты хочешь выкинуть какой-нибудь номер в кафе?

– Нет, нет, – возразил он устало. – Посидим, выпьем кофе, поговорим.

– Пожалуй, я не стану рисковать. Сейчас спрошу у пани Дзюни, если у нас есть кофе, дома его выпьем.

Мы сидели за столом и пили кофе. Збышек молчал, думая о чем-то своем. Я включила радио.

– Ты ведь не думаешь всего этого всерьез. Булицкий по возрасту годится тебе в отцы. Я простить себе не могу, что познакомил вас. Если что-нибудь случится, это будет моя вина.

– Не беспокойся, я никогда не стану его женой. Выходить замуж по расчету мне пока рановато, может, еще удастся по любви.

– Теперь, надеюсь, ты говоришь серьезно? – переспросил Збышек. – Ты так изменилась, что я уже ничего не понимаю. Скажи, что стало с тем мужчиной, которого ты ждала. Помнишь?.. Прошлой осенью.

– Ничего. Живет, работает и вообще процветает. Я с ним встречаюсь на совещаниях в тресте. Он теперь в Клодзке.

– Ты все еще любишь его?

– Збышек! Мне бы следовало обругать тебя последними словами! Ты что себе позволяешь? – Я взглянула на него и осеклась. На этот раз он не смеялся, это его в самом деле интересовало. – Видишь ли… Там уже давно все кончено. Мне не хочется говорить об этом, не надо спрашивать.

– Ладно, не буду, я человек послушный.

– Ты сегодня так не похож на себя, что я уж думаю, не заболел ли ты.

– Вот именно, заболел. Ну, мне пора. Будь здорова.


Домой я возвращалась поздно. Иногда ночью. На стройке работали в две смены, а нас было всего двое с Мендрасом. Погода, наконец, установилась, и на холод больше никто не жаловался.

На пасху мы с пани Дзюней ненадолго съездили в Валим. Только такой отдых я и могла теперь позволить. Мама со Стефаном поехали в Вислу, где они обвенчались. Я чувствовала, что мое присутствие на свадьбе нежелательно. Родным Стефана незачем знать, что у его жены такая взрослая дочь; пусть думают, что я еще девочка.

Вернувшись во Вроцлав, я с головой ушла в работу. Дома я наспех проглатывала ужин и тут же ложилась спать. Бабушка, хозяйничавшая теперь на кухне, ждала похвал.

– Бабушка, после Первого мая я тебе подробно опишу, как все это вкусно. А пока я даже не замечаю, что ем. Дай мне, пожалуйста, завтра с собой побольше хлеба, сегодня мне не хватило.

Я засыпала каменным сном и просыпалась в испуге от ощущения, что забыла, упустила что-то важное. Кроме напряженного труда на стройке, я была занята партийной работой. Проходила отчетно-выборная кампания. Меня еще раньше откомандировали в помощь райкому, и теперь мне приходилось посещать, по меньшей мере, два партийных собрания в неделю.

Как-то выдался особенно трудный день. Утром на стройку прибыла комиссия из обкома ПОРП. Один из будущих жильцов нашего дома написал жалобу на меня, утверждая, что работы ведутся вопреки правилам строительной техники, дом вот-вот рухнет, а сроки сдачи не будут соблюдены ни в коем случае.

Комиссия состояла из трех человек. Один из них, в кожаном пальто и сапогах, сказал мне прямо:

– К нам поступила жалоба. Прочтите.

Я прочитала три страницы, на которых обеспокоенный гражданин объяснял, почему дом должен рухнуть, и попутно жаловался на свои теперешние квартирные условия.

– Если во второй части письма, где он жалуется на плохое жилье, столько же правды, сколько в первой, то у него должны отобрать ордер на новую квартиру.

– У нас теперь ежедневно бывает инспектор по надзору, – добавил Мендрас, прочтя жалобу. – И сами мы тоже не сапожники. Свое дело знаем.

Члены комиссии ходили, смотрели, а когда час спустя собрались уезжать, главный, в кожаном пальто, обратился к другому:

– Ну как, товарищ? Теперь вы успокоились?

– Что? – Я остановилась. – Значит, это было ваше письмо?

– Да.

– Я вас не понимаю. Если вам хотелось увидеть свою квартиру или разрешить какие-нибудь сомнения, можно было это сделать иначе. Так не поступают!

Комиссия уехала. Целый час пропал даром. А нужно проверить арматуру, уже пора бетонировать, нужно посмотреть, как кладут плитку в ванных комнатах, потому что плиточники любят халтурить, нужно…

Прямо с работы я помчалась на отчетно-выборное собрание в одну строительную организацию – последнюю из шести, к которым меня прикрепили. Кроме меня, там должен был присутствовать секретарь райкома ПОРП: это была очень крупная организация.

Я проголодалась, а так как не была уверена, что там удастся перекусить, то решила дорогой съесть хлеб, захваченный из дому. Я вытащила кусок из портфеля и съела его тут же на ходу. Нечего стыдиться. Стыдно только воровать.

Людей собралось много. Я искала секретаря партийной организации, чтобы доложить ему о своем приходе, как вдруг меня окликнули:

– Привет, Дубинская! Вот так встреча! Как поживаете? – Сквозь толпу ко мне пробирался товарищ Фронтчак.

– Ох, как я рада вас видеть! Уже начинают собрание? Нет? Отлично. Успею немножко отдохнуть. Живется мне теперь неплохо. Я окончила техникум. Самостоятельно руковожу стройкой и вроде справляюсь. Теперь вот к нам пристали с ножом к горлу, и к Первому мая мы сдаем дом, досрочно! Работы масса, но и удовлетворение я получаю громадное. Никто меня больше не преследует, не допрашивает. Коллектив у нас отличный. В общем, я довольна.

– Ну и прекрасно! А ваше дело в управлении госбезопасности – досадное недоразумение. Вам кто-то хотел напакостить, но ничего не вышло. Вы молодчина: несмотря ни на что, делали свое дело. Так и надо. Я рад, что у вас все хорошо. А знаете, что Влашик сидит? – спросил он, закурив. – Наших в прошлом году посылали в деревню убирать картофель, и он там вдвоем еще с одним крал гусей и продавал. Скандал был жуткий. Я присутствовал на бюро райкома, когда его исключали из партии.

Собрание длилось долго и было похожим на все другие. Всюду одни и те же вопросы: рост механизации работ, применение готовых панелей, повышение техники безопасности, улучшение социально-бытовых условий. Но на этот раз в зале присутствовал Фронтчак, и, когда я вспоминала об этом, на душе сразу становилось веселее.


Апрель. Месяц как месяц, но для нас он был явно коротким. Столько еще оставалось дел!

Обстановка на стройке напоминала преддверие ада. Мы каждый день писали суточные отчеты. Каждый день приезжал инспектор по надзору. Каждый день нужно было заново искать рабочую силу.

Раз в неделю появлялась очередная большая комиссия. Начальник снабжения прибегал теперь сам, без вызова.

Паркетчики не хотели настилать линолеум, а других специалистов не было. Калькуляция оплаты за настил одного квадратного метра получилась настолько соблазнительной, что я сказала плотникам:

– Половина перекрытий у вас уже готова. Вторую половину можно делать медленнее. Самое главное теперь – тот дом, который мы должны сдать. Разделитесь на две группы. Одна пусть продолжает делать перекрытия, а другая будет настилать линолеум. Это совсем нетрудно. Нужен только хороший метр и острый нож.

Плотники согласились и прекрасно справились. Паркетчики ушли обиженные.

Мендрас следил за тем, чтобы мы в потоке отчетов и графиков всегда хоть немного перевыполняли план.

– Нам необходим резерв времени. Вдруг в один прекрасный день рабочие устроят пьянку, что тогда? Выпить они любят, но и за стройку душой болеют. Вы знаете, один каменщик из другой организации предлагал пол-литра бригадиру наших каменщиков, чтобы тот его взял к себе. Наша стройка прославилась. Правда, никому не верится, что с женщиной вообще можно работать… Но многие хотят попробовать.

– Пан Мендрас, разве они не знают, что у нас тут сущий ад? У меня порой голова кругом идет.

– Зато заработки большие. Самые большие в тресте. Это их соблазняет. Вы же недаром здесь просиживаете столько времени. Мы следим, чтоб ни у кого даже гроша не пропало. И они это знают. Вот почему… Тока нет! – крикнул он внезапно. – Именно сегодня, черт возьми! Все время был, а тут за четыре дня до сдачи дома на тебе!

Мы принялись трезвонить во все инстанции, но тока по-прежнему не было.

Я позвонила – впервые – управляющему трестом.

– Товарищ управляющий, у нас нет тока. Вроде бы пустяк, но для нас это подлинная катастрофа. Я звонила, обещали дать ток завтра или послезавтра. Вы понимаете, что это значит для нашей стройки?

– Ладно. Попробую принять меры. Держитесь, Дубинская!

Инспектор по надзору удивился: как это я осмелилась побеспокоить управляющего?

– Он приезжает сюда каждую неделю. Я ни разу ни о чем его не просила, но теперь мне не до условностей, сил нет больше.

Полчаса спустя зажглась контрольная лампочка рядом с подъемником. Аварию ликвидировали.

Я так привыкла без конца подсчитывать, замерять, сверять, что даже дома, вставая с постели, принимая ванну, одеваясь, постоянно думала о делах стройки. До сдачи объекта оставалось два дня.

Пришли будущие жильцы. Они робко заглядывали в вымытые окна, тихо переговаривались. В дом никто не входил.

Двадцать девятого мы решили работать до последнего. Первыми, часов в восемь вечера, ушли штукатуры. Потом водопроводчики. Наконец остались только маляры и уборщицы.

Уже рассветало, когда все было готово. Я боялась лечь, чтобы не проспать, и занялась составлением актов приемки электрической и газовой проводок, проверки дымоходов.

Приемка прошла благополучно. Кончили к середине дня. Представителю «Архимеда» вручили ключи от квартир. Список недоделок был краток и касался внешних отделочных работ.

В тот день я решила больше ничем не заниматься. Когда я уходила домой, в дом уже въезжали жильцы.

На состоявшемся в этот же день торжественном первомайском вечере меня назвали в числе лучших начальников строек, вручили диплом и денежную премию. Я с огромным удовлетворением наблюдала, как наши люди, работавшие в последнее время не щадя живота, один за другим подходили к столу президиума. Многие из них получили дипломы и премии, а четверо – звание ударников.


Бабушкин характер смягчился. Она уже не ворчала и не ругала все и вся, как бывало прежде. То, что я в срок закончила стройку, она приняла, как нечто само собой разумеющееся.

Пани Дзюня устроилась на работу. Рядом с домом, на швейной фабрике.

– Во-первых, это очень близко. Бабушка дома, значит, хозяйничать есть кому. Поработаю до пенсии, может, удастся даже скопить немного деньжат.

Пан Пенкальский выполнил обещание и принес мне список документов, нужных для поступления в вечернее инженерное училище.

– Я подхожу по всем статьям. Диплом техника у меня есть, строительная практика тоже. Честное слово – подам заявление!

– Правильно. Я знал, что вы так сделаете. Потому и пришел.

Бабушка одобрила мое решение.

– Очень хорошо! Где сказано, что девушка не может быть инженером? Учись, лучше занятия и не придумаешь!

Я приготовила нужные документы, заверила копии у нотариуса и пошла в отдел кадров за направлением.

– Увы, ничего не выйдет. Вы опоздали, наш лимит исчерпан.

– Лимит? О чем вы говорите? Ведь я хочу всего-навсего поступить учиться.

– Я дал уже десять направлений, больше не могу. Если все начальники строек пойдут учиться, то кто же будет работать?

– А можно узнать, чье это распоряжение?

– Начальника отдела кадров.

Я обратилась к главному инженеру, но тот отказался помочь мне под тем предлогом, что отдел кадров подчиняется только управляющему. Но именно туда мне обращаться не хотелось.

Я написала заявление в партбюро. Хочу, мол, учиться, а отдел кадров не дает мне направления.

На третий день я получила направление. С порядковым номером «одиннадцать».

Документы поданы, кости брошены. Опять предстояло начать всю «карусель» сначала. Вступительные экзамены, а потом в течение трех с лишним лет – ни одного свободного вечера, ни одного выходного дня. Но ничего. В этом тоже есть своя прелесть.


Мама переехала к Стефану. Случайно или умышленно – она забрала свои вещи, когда ни меня, ни бабушки не было дома.

Когда я вернулась с работы, бабушка уже поджидала меня.

– Я нарочно ничего не убирала. Посмотри, как твоя милая мамочка уехала от нас. Словно из гостиницы.

Действительно. Шкафы распахнуты, нет кое-какой мебели. Ковер из маминой комнаты тоже исчез. Светлые прямоугольники на стене напоминают о висевших там картинах.

– После приезда она была здесь всего один раз. Я ей при случае скажу, как это называется, – возмущалась бабушка. – Встретила пани Дзюню и попросила прийти помочь ей. Ты же знаешь Дзюню – она, конечно, пошла, наработалась как вол, а мама твоя говорит: «Спасибо. У них вам все равно нечего делать, приходите ко мне постоянно».

– Неужели мама хочет, чтобы пани Дзюня работала у нее даром?

– Это на нее похоже. Ей кажется, что весь мир должен быть к ее услугам. Она всегда думала только о себе. Я потребовала, чтобы она давала мне по пятьсот злотых в месяц. Детей ей кормить не надо, не обеднеет. Говорят, ты дала ей денег на пай в ателье. Тем более эти пятьсот злотых с нее причитаются.

– Бабушка, зачем тебе это нужно? Оставь.

– Нет уж, извини. В твои дела я не вмешиваюсь, но тут позволь мне действовать так, как я хочу, иначе у меня от злости печенка лопнет.

Мы теперь постоянно не досчитывались разных мелочей, и всякий раз оказывалось, что их увезла мама. Ничего не поделаешь.

Я снова начала заниматься. Три раза в неделю ездила после работы к пану Пенкальскому. Вступительные экзамены начинались в первых числах августа. Оставалось неполных два месяца.

Пан Пенкальский ждал меня всегда в своей комнате, похожей на монашескую келью. Дорога туда вела через огромный, невероятно запущенный сад, сплошь заросший крапивой.

Мы садились за стол, на котором уже заранее были приготовлены нужные задачники и учебники, и принимались за работу. Начали мы с аналитической геометрии.

– Возможно, ее и спрашивать не будут, но лучше быть готовой. Потом, на первом курсе, вам все равно придется ее изучать, так что ваши знания пригодятся.

– Если я сдам и поступлю.

– Вы несомненно сдадите и несомненно поступите. Хотите пари?

Его слова ободряли меня, рождали веру в собственные силы. Дома я тоже встречала полное понимание. Бабушка и пани Дзюня вместе со мной волновались из-за предстоящего экзамена.


Глава 13


– Значит это серьезно, Катажина? – спросил Збышек. – Ты решила учиться дальше?

– Да. Экзамен через неделю. Я устроила себе маленькую передышку, потому что у меня уже ум за разум заходит от синусов и косинусов.

Мы сидели в парке на скамейке и ждали приятельницу Збышека. Было тепло, тихо, спокойно.

– И ты думаешь так надрываться до конца своих дней?

– Что поделаешь? У меня на руках обе бабушки и, кроме того, пани Дзюня. Я не жалуюсь, но сам посуди, если я даже и выйду замуж когда-нибудь, то найдется ли сумасшедший, который захочет кормить такую семьищу? Поэтому мне необходимо стать высококвалифицированным специалистом. Ясно? Учти, некоторых дисциплин я побаиваюсь и рассчитываю на твою помощь.

– Мне нравится, как ты рассуждаешь. Ты трезвый человек. Правда, многие, я думаю, согласились бы и четырех бабушек кормить, но разве тебя это интересует?

Внезапно Збышек встал. К нам приближалась интересная женщина. Верно, Мариола. Он поздоровался с ней и подвел ко мне.

– Знакомьтесь быстренько: Мариола – Катажина. И пошли. Мы обещали быть к пяти, а теперь уже шесть.

Мариола протянула мне руку так, словно это стоило ей огромных усилий. Я терпеть не могла эту манеру здороваться. Да и вообще эта изящная и эффектно подкрашенная блондинка с распущенными волосами мне решительно не понравилась. Очередное увлечение Збышека; говорят, она хорошо поет.

Мы пошли. Мариола сразу же отстала.

– Збы-ышек, – позвала она, растягивая каждый слог. – Збы-ы-шек. Не-е бе-еги так. Там дадут что-нибудь попить? Я умираю от жажды.

– Дадут и попить и поесть, только двигайтесь поживее.

Збышек зачем-то торопил нас обеих. Он явно позировал, разыгрывая из себя скучающего опекуна двух капризных девиц.

– Я-а не-е лю-блю-у спе-еши-ить. Подожди! – протестовала Мариола.

Наконец мы добрались до места. Хозяин виллы, пожилой одинокий мужчина, сдавал внаем комнаты студентам старших курсов и молодым специалистам.

Хозяин – мировой дядька. Дома у него настоящая коммуна. Если ты придешь и скажешь, что голоден, тебя тут же накормят без разговоров. Он молодец.

Здоровались по-студенчески, без рукопожатий. «Привет, привет», и все.

Я пришла со Збышеком с корыстной целью. Один из жильцов учился в инженерном училище. Хотелось познакомиться с ним и расспросить кое о чем. Збышек тут же разыскал его и привел ко мне.

– Вот он, знакомьтесь. Юрек Щербовский. Спрашивай что хочешь, но только поскорее, а то его позовут играть в бридж, и тогда пиши пропало.

Щербовский оказался лысеющим блондином с невероятно веснушчатым лицом и в очках с толстыми стеклами. Вид у него был чрезвычайно добродушный, а увидев его улыбку, я поняла, что он разрешит все мои сомнения.

– Я очень рад, что со мной будет учиться девушка. На нашем курсе женщин нет совсем. Охотно помогу вам, чем только смогу. Работы у нас много, занятия пять раз в неделю. На первом курсе самое главное – математика.

– Ее мне вроде бояться нечего. Так утверждает мой репетитор.

– Меня смущает другое: ведь это училище для практиков. Подумайте хорошенько, если вы намерены потом бросить учебу, то просто жалко времени и сил. Вы ведь выйдете замуж, а для супружеской жизни статика не нужна.

– Все вы одинаковы. Честное слово. Обидно, что и вы тоже. Я окончила техникум, руковожу стройкой – кажется, неплохая практика. А что касается замужества, то я и тут с вами не согласна. Замужней женщине знания не помешают. Напротив, легче будет жить.

– Я пошутил. Беру свои слова обратно. По правде сказать, я бы и сам охотно женился на женщине своей профессии. И приятно и удобно.

– Только не делай предложения Катажине, – сказал вдруг Збышек, который, казалось, совершенно не прислушивался к нашему разговору.

Мариола пела. У нее был действительно хороший голос, изящные движения. Она как бы звала куда-то своей песней.

– Как тебе нравится Мариола? – спросил Збышек.

– Когда поет – очень. У нее красивый, нежный голос. Но скажи, зачем ты меня знакомишь со всеми своими девушками по очереди? Я их уже перестала различать. Вот увидишь, перепутаю когда-нибудь и поставлю тебя в неловкое положение. А возвращаясь к Мариоле, скажу: в парке она была невыносима, теперь же очень мила.

– Я знакомлю тебя со своими девушками, потому что сам потом смотрю на них твоими глазами. – Збышек потянулся к пепельнице, стоявшей на столике рядом со мной, и невзначай обнял меня. Я почувствовала тепло его руки. Это было приятно. Он стряхнул пепел с сигареты, но руки не убрал. – Мариола мне больше не нравится. Спасибо тебе за это.

– Ого, я вижу, мои акции постоянно растут. Кончится тем, что, когда ты, наконец, поведешь свою избранницу к алтарю, именно мне придется благословлять вас на совместную жизнь. Я весьма польщена таким доверием, – сказала я, выскользнув из его объятий. – А теперь пойду к Юреку, там пока не играют в карты, может, мне еще удастся немного поговорить с ним об училище.


В последнюю неделю перед экзаменами я все свободное от работы на стройке время проводила у пана Пенкальского. Мною овладел панический ужас. Каждый день я заявляла Пенкальскому, что весь пройденный материал вылетел у меня из головы. Уезжала я от него успокоенная, но, едва вернувшись домой, снова впадала в отчаяние.

В день экзаменов я терзалась самыми мрачными предчувствиями. И безуспешно пыталась внушить себе, что, если даже не сдам экзамена, ничего страшного не случится. Это не вопрос жизни. Профессия у меня есть, работа тоже. Через год попытаю счастья снова. Но тут же в уме всплывало начало какой-нибудь математической формулы, я не могла вспомнить продолжения, и меня снова охватывала тоска.

После работы я наспех поела, переоделась и прибежала в училище за пять минут до начала первого экзамена. На лестнице меня ждал верный пан Пенкальский.

– Не сердитесь, что я здесь, – он виновато улыбнулся. – Я только хотел еще раз заверить вас, что вы непременно сдадите. Выше голову, не робейте.

Я прошла через пустой холодный вестибюль и, совсем потерянная, поднялась на второй этаж. Там стоял какой-то мужчина, спрашивал у приходящих фамилии и, словно регулировщик, жестом направлял в нужную аудиторию.

В аудитории было полно народу, и мне пришлось, как и на всех предыдущих экзаменах, занять место в первом ряду. Я села. Ждать оставалось недолго.

Я быстро решила задачи и оглянулась кругом – все еще писали. Может быть, я решила неправильно, ошиблась? Я медленно, тщательно проверила все снова. Как будто правильно. Нам разрешили курить, и я с наслаждением затянулась. Волнение улеглось, осталась только усталость.

– Вы кончили? – спросил один из экзаменаторов.

– Да, – ответила я неуверенно.

– Распишитесь и дайте лист сюда. Можете идти.

Экзамен по политической экономии прошел не так гладко, но все-таки похоже было, я его сдала.

Неделю спустя я пошла посмотреть списки принятых. От волнения всю дорогу бежала. Моя фамилия была в списке!

– Я студентка! Буду учиться в инженерном училище! – твердила я про себя, ликуя.

Первым долгом я пошла к пану Пенкальскому, чтобы поблагодарить его. Он был тронут и смущен. Обещал зайти к нам в субботу на чашку чаю.


Накануне субботы я отправилась в магазин. У пана Пенкальского, обещавшего прийти к нам в гости, была одна невинная слабость – он обожал домашнее печенье, и мне хотелось обязательно его испечь. Сахар, мука, яйца – бабушке было бы тяжело нести все это. В магазине стояло в очереди несколько человек. Продавщица, наклонившись над бочкой, доставала оттуда селедку.

Я задумалась о своем отпуске. Дадут ли мне путевку? В летние месяцы ими обеспечивали в первую очередь рабочих.

– Что вам угодно? – обратилась ко мне продавщица.

Я вздрогнула.

– Ханка! Что ты здесь делаешь? Неужели работаешь?

В магазине, кроме нас, уже никого не было.

– Муж скоро три месяца как сидит. Суда пока не было. Палатку опечатали. Мне нужно было где-то зацепиться. Перед самым арестом мелькнула надежда, что как-нибудь обойдется, и почти все наши сбережения ушли на взятки.

Передо мной была совсем другая женщина – поблекшая, утомленная. Рука, машинально чертившая что-то на клочке бумаги, потрескалась, огрубела.

– Ну и ну! А может, все еще выяснится! – Я не очень знала, что полагается говорить в подобных случаях.

– Чему тут выясняться, когда их поймали с поличным, с левым товаром. Адвокат говорит, счастье, если дадут не более трех лет. Я устроилась сюда, потому что здесь принимали без документов, а у меня ведь нет никакого образования.

– А что с ребенком?

– Он у бабушки. Я туда хожу всего раз в неделю, потому что после работы буквально ног под собой не чую. Да, мы люди конченые. Я как раз собралась открыть магазин на улице Сверчевского, когда мы влипли в первый раз. Тогда дело обошлось громадным штрафом. Уплатили полмиллиона. Но я еще надеялась открыть магазин и снова встать на ноги. А теперь уже все пропало окончательно.

Мы попрощались. Ханка ни о чем меня не расспрашивала, и я не стала рассказывать о себе. Ей и без того было достаточно горько.


Бабушка получила письмо из Ченстохова и прибежала с ним ко мне.

– У нас будут гости. Приезжает брат Михасиного мужа. Не знаю, помнишь ли ты его. Он был у нас во время оккупации, году в сорок втором, во Львове. Такой лысеющий мужчина.

– Помню. А зачем он приезжает?

– Он адвокат и ведет сейчас дело о разводе, которое будет слушаться во Вроцлаве. Постарайся быть с ним полюбезнее. А то ведь, знаешь, он вернется в Ченстохов, будет рассказывать.

– Не беспокойся, бабушка. Я буду воплощением любезности.

Через несколько дней действительно приехал дядя (бабушка велела мне так его называть), с маленьким чемоданчиком, совсем лысый, но в остальном почти не изменившийся.

В первый же вечер, побеседовав с бабушкой, которая теперь перед всеми хвасталась, что я учусь, дядя спросил:

– Зачем тебе дальше учиться, Катажина? Ты техник, специальность у тебя есть, работа тоже. Что тебе еще нужно? Женщина должна прежде всего быть женственной и поменьше размышлять. Я специалист по гражданским делам и говорю на основании своего опыта. Теперь браки часто расторгаются. Причем в большинстве случаев – по вине женщин. Женщина, вернувшись домой после работы, вместо того чтобы радоваться своим обязанностям жены и матери, нервничает, кричит. Бывает, брак вот-вот распадется, но тут женщина бросает работу, и все как-то налаживается снова.

– Странно, дядя, что именно вы так рассуждаете. Я ждала другого. Думала найти у вас поддержку. Вы забываете о женщинах, для которых развод – трагедия! Полная безысходность! Что делают ваши женственные и не привыкшие думать клиентки, когда остаются одни? На какие средства существуют? Неработающая женщина старается удержать мужа любой ценой. Она унижается, теряет чувство собственного достоинства. А женщина работающая не разрешит, чтобы ей коверкали жизнь. Нет, нет, крепче всего те браки, где муж и жена равны. Я бы ни за что не согласилась, чтобы муж был моим единственным и полновластным господином. Нет! Муж – это друг, самый близкий человек на свете, но они с женой равноправные члены семьи.

– Пожалуй, доля истины в твоих рассуждениях есть, – подумав, согласился дядя. – А что касается женщин, для которых развод означает экономическую катастрофу, то тут ты права на все сто процентов. Я знаю подобные случаи. Это именно так и выглядит.

– Вот видите, значит, мне надо продолжать учебу. Знаете, если бы несколько лет назад мне кто-нибудь посоветовал пойти учиться, я бы не послушалась. Теперь же, когда я дошла до этого собственным умом, никто меня с этого пути не собьет.

После отъезда дяди бабушка сообщила, что он очень хвалил меня.

– Сказал, что, если б у его сына были две кандидатки в жены: ты и девушка с огромным приданым, он бы выбрал тебя, потому что твоя голова дороже любого приданого. Я рада. Пусть он так расскажет Михасе. Нос ей утрет. Ей кажется, что она умнее всех, а сама только знай себе каркает.


До отпуска оставалось три дня. Я сидела в конторе и заканчивала месячный отчет, когда вдруг на дворе раздался страшный грохот и тут же – пронзительный человеческий вопль. Несчастный случай! Я кинулась к окну, но густая, как туман, пыль застилала весь двор.

Когда мы с Мендрасом выбежали, пыль уже осела. Платформа подъемника валялась на земле, оборванный трос болтался на уровне третьего этажа, а на дне шахты, среди тачек и развороченных мешков цемента, лежал человек…

– Пан Мендрас, вызовите «Скорую помощь», позвоните в милицию и в трест. Я побуду здесь. Раненого велю пока уложить на доски.

«Скорая помощь» примчалась почти одновременно с милицией. Раненым оказался чернорабочий, появившийся у нас только накануне. Его фамилии я не помнила.

Милиция сфотографировала окно третьего этажа и оборванный трос. Раненого увезли. Вскоре приехал управляющий с инспектором по технике безопасности.

– Что случилось, Дубинская? – Управляющий явно нервничал и все время засовывал конец галстука не под пиджак, а под рубашку.

– Оборвался трос, когда рабочий разгружал подъемник.

– Он, должно быть, раньше потерял равновесие и свалился, – предположил милиционер.

– Ну нет, – вмешался один из строителей. – У нас никто на подъемнике не катается. Пусть бы только попробовал. У Мендраса рука тяжелая, а за техникой безопасности на производстве он следит в оба глаза. В прошлом году как заехал одному по морде – больше никто и не пробует.

– Что это за рабочий? Чем занимался? – продолжал спрашивать управляющий.

– Подносил каменщикам материал.

– А что он делал на платформе?

– Наверное, его толкнуло тачкой, и он слетел под барьер. Барьер остался целый.

Милиция тщательно все обследовала. Я была так взволнована, что с трудом отвечала на вопросы.

Инспектор по технике безопасности составил протокол, потом приехал еще какой-то работник треста, занимающийся вопросами внутренней безопасности.

На меня они уже не обращали внимания, разговаривали с людьми, расспрашивали всех по очереди. Это продолжалось часов до двух.

– Расскажите все, как было. Люди говорят, что трос был новый, прикрепили его только в этом месяце, – обратились они, наконец, ко мне.

Я подтвердила. Инспекторы записали, кто прикреплял трос, почему заменили старый. Потом трос уложили в ящик как вещественное доказательство. Расследование продолжали в конторе, куда вызвали и нас с Мендрасом.

Только теперь мы поняли, что нам угрожает. Допрашивающие были уверены, что кто-то умышленно перерезал трос. Значит, саботаж. Мы возвращались домой совершенно убитые.

– Эх, зло берет! Пропустим по рюмочке, это поможет, – сказал Мендрас. – Очень жаль того парня, конечно. Но почему сразу саботаж? Или мы плохо работаем, мало стараемся? Человек работает хорошо, пока он страха не испытает. А уж потом и уверенность в себе теряет, и все у него из рук валится.

– Мне тоже жалко беднягу. Неизвестно, как он там. Пойду узнаю.

– Сначала зайдемте ко мне. Водка у нас есть, а дома уютнее, чем в кабаке. Жена обрадуется. Она как-то была на стройке, видела вас и с тех пор часто вспоминает. Вы ей понравились.

– Я охотно зайду, но удобно ли так, без предупреждения?

– Вы не знаете мою жену. Она такая хозяйка, что, если гость нагрянет даже среди ночи, у нее найдется, что подать на стол.

Жену Мендраса мы застали на кухне. Полная, румяная, в красивом вышитом переднике, с косынкой на голове, она прямо просилась на рекламу кулинарных изделий.

– Что же ты не сказал, что зайдет пани Катажина? Я крашу шерсть и руки у меня все в краске, даже поздороваться не могу. Проходите, пожалуйста, садитесь.

Мы выпили по рюмке. Больше не хотелось. Стоял такой зной, что и от одной рюмки закружилась голова. Пани Мендрас принесла большое блюдо с картофельными оладьями и прекрасные соленые огурцы.

– Пойду теперь в «Скорую помощь». По дороге забегу на минутку домой, чтобы бабушка не волновалась.

В «Скорой помощи» мне сказали, что раненого поместили в больницу на улице Траугутта. Я побежала туда, незаметно проскользнула мимо дежурной, увлеченной беседой с каким-то больным, разыскала хирургическое отделение и попросила сестру провести меня к дежурному врачу.

– Вот он как раз идет, в расстегнутом халате.

Я подбежала к нему.

– Простите, доктор. Сегодня к вам привезли молодого парня, попавшего в аварию на стройке. Его фамилия Роговский.

– Привезли, значит, он тут. Аварий было много, всех не упомнишь.

– Доктор, в «Скорой помощи» мне сказали, что у него пролом грудной клетки. Для меня это очень важно, я отвечаю за эту аварию и, поймите, не могу уйти, ничего не узнав.

– У меня дежурство, гражданка, справки выдают внизу. Кроме того, день посещений – завтра, придете и все узнаете.

– Человек попал в аварию на стройке, которой я руковожу. Неужели вы на моем месте могли бы спокойно ждать завтрашнего дня? Ведь я за него отвечаю.

– Если его фамилия Роговский, то у него сломана нога. Уже наложили гипс.

– Простите, но тут что-то не так. В «Скорой помощи» мне сказали, что у него пролом грудной клетки и ушибы и что его будут оперировать.

Врач взглянул на меня так, словно только сейчас меня заметил.

– Это вы меня простите. Я три ночи не спал, работаю и в больнице и в «Скорой помощи». Сейчас посмотрим, что с вашим Роговским. Пойдемте.

В комнате, где сильно пахло лекарствами, но стояли одни лишь письменные столы, врач порылся в каких-то папках, нашел нужную, посмотрел рентгеновский снимок и улыбнулся мне.

– И они вам наврали, и я. Все не так. Парню повезло – никаких переломов, только ушибы и шок. Если не будет осложнений, а их быть не должно, потому что этот ваш Роговский силен, как буйвол, то недели через две мы его выпишем.

– Большое спасибо. Не сердитесь на меня. Это моя первая авария.

– Вы начальник стройки? Никогда до сих пор не встречал женщины, занимающей такую должность.

Доктор был теперь очень любезен. Он больше не торопился и проводил меня до самого выхода.

Я возвращалась домой, заметно повеселев. Завтра с утра надо сообщить управляющему. Пусть тоже порадуется.

Следствие продолжалось. Трос отправили в политехнический институт на экспертизу. Каждого из наших людей допрашивали по нескольку раз. Все это было настолько тягостно и неприятно, что мы чувствовали себя совершенно убитыми.

Прошло дней пять, и меня вызвали в трест. Там мне сообщили, что я отстранена от работы вплоть до окончания следствия, и велели сдать дела.

Тяжело было прощаться со стройкой. Рабочие недоумевали, Мендрас ходил сам не свой, даже кричать перестал. Его, впрочем, тоже временно снимали с работы.

Когда мы уже подписали акт, на участок приехал управляющий.

– Я хотел вам сказать, что мы вас отстранили по требованию милиции. Это будто бы в интересах следствия. Мне рассказывал один управляющий из Катовиц, что у них там тоже был такой случай. Они уже убедились, что дело в плохом качестве тросов. Придется подождать результатов экспертизы. Хороший тут у вас коллектив, жаль, что так получилось. Кстати, вам, кажется, полагается отпуск. Поезжайте отдыхать, Дубинская. И вы, Мендрас, тоже. Пока вернетесь, все как раз и выяснится. И будете продолжать работать.

– Вот это другой разговор, – вмешался один из строителей. – А то мы уж хотели шум поднимать, отстаивать их.

– В политехническом институте хорошая аппаратура, с экспертизой долго тянуть не будут. Но безопасности ради… Тьфу, что это я говорю?! Порядка ради вам лучше уехать.

– Пан управляющий, я уже принял дела. Боюсь, что мне не удастся сдать их обратно в таком отличном состоянии. Я так не умею, – польстил мне мой преемник.

Я хотела попрощаться с коллективом, но мне не разрешили.

– Вы к нам вернетесь, не сомневайтесь. Это уже наша забота. С мнением коллектива теперь тоже считаются. Вы только не беспокойтесь, отдыхайте, как следует, – сказал маляр, известный по своим резким критическим выступлениям на месткоме. – А мы знаем, как надо действовать.

Я поехала в Валим, взяв перед отъездом с секретаря управляющего обещание телеграфировать мне, как только станут известны результаты экспертизы.


Люцина обрадовалась мне, как всегда. Теперь, когда дети подросли, она устроилась на работу в бухгалтерию консервного завода. Мой приезд означал, что дети будут вымыты, накормлены, что застрекочет швейная машина. Люцина с мужем смогут в субботу вечером пойти на танцы.

– Конечно, я понимаю пани Дзюню, во Вроцлаве ей лучше. Да и со здоровьем у нее неважно. Свекровь моя тоже хотя и добрая женщина, но уже мало чем может помочь. Виолетта ходит в садик, это вроде бы немного облегчает жизнь, но, с другой стороны, малыш, когда остается один, больше капризничает.

– Я сделаю, что смогу. Две недели – большой срок. Покажи, где у тебя отрезы и скажи, что нужно сшить в первую очередь.

– Сшей передники и брючки для обоих. В брюках им удобнее всего. И теплее. Ведь они все время на полу возятся. И сделай такие заплаты, как в прошлый раз.

Я взялась за работу. Утром, одев и покормив детей, я отправлялась с ними на прогулку в лес. Днем же, когда дети засыпали, садилась за шитье. По вечерам я тоже шила или помогала Люцине стирать и гладить.

– Если б не ваши с пани Дзюней приезды, я бы, наверное, совсем пропала. Юзек по-прежнему всем доволен, но я-то понимаю, что у нас не все идет как надо. Когда Виолетта поступит в школу, брошу работу. Я все равно свою зарплату на хозяйство не трачу, а складываю на книжку. Потом, когда уйду с работы, придумаем, что делать с этими деньгами.

– У тебя я по-настоящему отдыхаю. Это не Вроцлав. Пани Дзюня говорит то же самое.

Время шло. Телеграммы из Вроцлава не было. Здесь, где из окна был виден лес, а дом утопал в цветах, я полностью ощутила лето. Вроцлавские заботы отступили на задний план.

В воскресенье, накануне моего отъезда, на дороге, ведущей к нашему дому, появился высокий молодой человек в светло-серых брюках и голубой тенниске.

– Глянь, Люцина, как он похож на Збышека.

– Ну, ну, раз тебе Збышек мерещится даже в Валиме, значит тут дело серьезное.

Минуту спустя в дверь позвонили. Люцина побежала вниз открывать.

– Катажина, Збышек приехал!

– Меня прислала твоя бабушка, – сказал он с порога, – и какая-то женщина с вашей работы. Просили передать, что трос был бракованный. Если б я знал, что вы живете так далеко от станции, ни за что бы не поехал.

– Чудесная новость. Большое спасибо. Я бы тебя расцеловала от радости, но…

– Но что?

Я собиралась съязвить, но внезапно передумала. Ведь я и в самом деле поцеловала бы его, если б не боялась насмешек.

После обеда мы отправились на прогулку, но гуляли мало. Сидели на опушке леса на сваленном дереве и разговаривали. Збышек был мил, как никогда. Рассказывал мне о своей работе, чего он до сих пор не делал, без иронии отвечал на мои вопросы, подробно расспросил о случае с тросом и только тогда понял, как важен был для меня его приезд.

Вечером мы с Люциной проводили Збышека на вокзал. Прощаясь, он сказал:

– У тебя прелестные дети, Люцина, и ты их прекрасно одеваешь. Когда я женюсь, пришлю к тебе свою жену на выучку.

– Ей незачем будет ехать в такую даль, – отрезала Люцина. – Катажина живет значительно ближе, а все это шила она.

– Молодец, Катажина, здорово у тебя получилось.

Домой мы возвращались не спеша.

– Знаешь, что я тебе скажу, Катажина: Збышек от тебя без ума.

– Не говори глупостей. Он меняет невест, как перчатки. И знакомит меня с каждой из них, так что я всегда в курсе.

– Меня ты все равно не переубедишь.


Сев в поезд, чтобы ехать домой, я испугалась: весь вагон был занят цыганами. Я даже чуть не пересела в другой вагон, но подумала, что это может их обидеть, и осталась. Мест не было, и я стояла в коридоре у окна.

– Девушка, – старый, совершенно седой цыган дотронулся до моей руки, – вот место, садитесь, пожалуйста.

Цыгане ехали во Вроцлав на похороны. То, что они были нарядно одеты, свидетельствовало об их почтительном отношении к покойному. На мужчинах были добротные шерстяные костюмы, на полке выстроились в ряд велюровые шляпы. Женщины были одеты почти по-европейски, но все же не без экзотических деталей. Одна, например, в сером костюме и белой нейлоновой блузке, повязала голову яркой цветастой косынкой.

К концу пути мы так подружились, что мне даже захотелось прийти на похороны.

– Вы уже вроде бы наша знакомая, так что приходите. Мы не любим, когда приходят просто из любопытства.

Во Вроцлаве, по пути с вокзала, я зашла в кондитерскую. Бабушка с недавних пор пристрастилась к пирожным. Я уже выходила, когда ко мне подошел приятного вида молодой человек.

– Простите, мы как будто знакомы. Ведь это вы приходили в больницу справляться о Роговском.

– Конечно, я вас помню, доктор. Тогда вы, должно быть, в самом деле были очень утомлены; сегодня вы кажетесь значительно моложе.

Доктор предложил мне выпить с ним чашку кофе. Он был остроумен, много шутил, даже о своей работе рассказывал с большим юмором. Мы весело и мило поболтали. Затем он проводил меня домой, и мы договорились встретиться через неделю на том же месте.


В тресте мой вопрос был решен, я могла снова приступить к работе. Мендрас работал уже несколько дней. Наши рабочие устраивали скандал за скандалом, добиваясь моего возвращения, и самому управляющему пришлось, наконец, дать им слово, что я обязательно вернусь.

– Расскажите, где вы нашли таких людей? – спросил начальник производственного отдела. – На других стройках народ какой-то равнодушный.

– У меня такие же люди, как везде. Но мы понимаем друг друга. Я не стану вам объяснять, в чем заключается это взаимопонимание, вы мне все равно не поверите. Но скажу одно: я к ним, действительно, привязана.

…На стройке по-старому гремел Мендрас. Меня встретили так, словно я вернулась с того света.

– Напрасно вы радуетесь. Я поступила в инженерное училище, у меня теперь будет гораздо меньше времени, и это вам скоро надоест, – отмахивалась я, но в глубине души была тронута.

– Ну и что ж! – сказал влюбленный водопроводчик. – Учеба есть учеба. Когда у вас будут занятия, я обязуюсь даже к своей любимой не ходить.

Да, вот какая это была стройка! Люди относились друг к другу с теплым юмором. И с уважением. Каждый мог рассчитывать на помощь товарища. Очень огорчало меня лишь то, что заработки у них бывали слишком низкими. Я следила за этим и, когда не было другого выхода, совершала подлог, то есть сознательно ошибалась в подсчете объема работ, и рабочие получали больше денег.

Мендрас называл теперь составление нарядов «приплюсовыванием».

– Нечего здесь вертеться! Начальница занята, приплюсовывает! – ругал он каждого, кто пытался войти в контору.

Все начальники строек поступали так же. И все об этом знали. Меня прямо подмывало заявить вслух, что раз все начальники строек в Польше врут при составлении нарядов, то, очевидно, виноваты не они, а неправильные нормы. Но как их изменить, я не знала. Чувствовала только, что это нелегко. Экономика – сложное дело!


Бабушка организовала снабжение мясом в таких масштабах, что иногда я даже отдавала его знакомым.

– Телятина, дитя мое, самое питательное мясо, – объясняла бабушка. – Мне его приносит тот самый дядька, у которого мы еще во Львове покупали. Он наверняка краденым не торгует.

– Это самое главное. Может, пани Баранской кусочек занести? Если, конечно, она захочет.

– Захочет, я с ней говорила. Такому случаю любая хозяйка обрадуется. Только отнеси сегодня, холодильника-то нет.

Пани Баранская встретила меня с восторгом.

– Я на минутку. Тут бабушка вам мясо прислала.

– Я очень рада, заходи. Ты прекрасно выглядишь. Наверное, после отпуска?

– Да, я была в Валиме. У меня там подруга. Ну как мясо?

– Прекрасная телятина, – сказала пани Баранская, развернув пакет. – Скажи бабушке спасибо. Сейчас тебе деньги отдам. Погоди минуточку, только положу мясо в воду.

На верхней полке буфета – фотография Збышека в нарядной рамке. Ниже – книги. Я только начала их разглядывать, как вернулась пани Баранская.

– Мы четыре дня сидим без мяса. На моих мужчин не угодишь. Муж как только увидит самую маленькую жилку, начинает ковыряться, прямо глядеть тошно.

– Вот будешь жаловаться, перейду питаться в ресторан, и дело с концом, – сказал пан Баранский, сидевший все время на балконе. – Ты не поверишь, Катажина, я был бы совсем другим человеком, если б не жена. Она меня форменным образом терроризирует. Все жалуется. И так я мучаюсь уже тридцать лет…

– Не слушай его. Они со Збышеком готовы в пику мне доказывать, что соль сладкая. Збышек с отцом заодно. Просто так, из мужской солидарности. И оба пилят меня по очереди. В этом доме я всегда не права, всегда виновата.

– Бедненькая! Страдалица ты наша! Мужчины тобой командуют. А кто полы натирает? Кто выбивает ковры? Кто сбивает белки для теста? Ну? Видишь, какие у тебя муж и сын, других таких днем с огнем не сыщешь.

Я с улыбкой прислушивалась к их перепалке. Какие милые люди!

– Слышишь, Катажина? Вот так выглядят беседы с мужем. Ты права, что не спешишь замуж, по крайней мере, живешь спокойно.

Пани Баранская раскраснелась и сразу помолодела, похорошела.

– Тебе не приходится выслушивать разглагольствования о том, что никому не нужен твой натертый пол и чистые ковры. Ох, тяжело…

Она оборвалась на полуслове и, глядя на дверь, сказала уже другим ворчливым тоном:

– Обеда сегодня не будет или, если угодно, разогревай себе сам. Ты что, раньше не мог прийти? Я целый день стою у плиты и дожидаюсь, когда один и другой барин изволят прийти обедать.

– Привет, Катажина! – Збышек поцеловал мать в щеку и пожал мне руку. – Мои старики уже жаловались друг на друга? Они готовы это делать часами, лишь бы слушатель нашелся. Но при этом они все же любят друг друга. Ей-богу.

Пани Баранская вышла на кухню. Я поднялась.

– Погоди, Збышек поест и проводит тебя, – остановил меня пан Баранский.

– Спасибо, но я спешу. Да и на улице еще светло, прекрасно дойду одна.

Я вспомнила, что ровно через час у меня свидание с доктором.

– Посиди. Я быстро поем, а потом мне все равно надо выйти. Ты мне снилась сегодня. Я был так зол на тебя, что хотел убить, – говорил Збышек своим приятным голосом.

– Слава богу, что только во сне. В следующий раз я тебя с удовольствием подожду, а сейчас мне некогда. У меня свидание.

Доктор уже ждал в кафе за тем же столиком. На этот раз он был в элегантном темном костюме. Не успела я сесть, как он предложил мне пойти в ресторан поужинать.

– Спасибо, с удовольствием пойду, но не сегодня. Я не одета, да и бабушку не предупредила, она будет беспокоиться.

Мы пошли погулять. Доктор рассказывал мне о первых своих шагах в больнице, о том, как ему хотелось сразу же самому оперировать. Ему казалось тогда, что главное – дать больному наркоз, а уж когда тот уснет, будет ясно, что делать. Но профессор еще не разрешал ему делать операции. И вот однажды вечером, во время дежурства, они с товарищем решили без ведома профессора сделать какую-нибудь несложную операцию. Просмотрели истории болезни и решили, что для начала лучше всего подойдет больной с грыжей.

Его товарищ тоном, не допускающим возражений, велел операционной сестре подготовить все к операции и дать больному наркоз. Когда все было сделано, и «хирурги» наклонились над больным, выяснилось, что ни один из них не знает, какой делать разрез: продольный или поперечный. Присутствие опытной сестры только усугубляло их смущение. Наконец, они решились и сделали операцию.

Больной чувствовал себя неплохо, но каждый раз, когда профессор делал обход, его под каким-нибудь предлогом уводили из палаты. В конце концов его выписали, и смельчаки вздохнули с облегчением. Пронесло.

Месяца два спустя им сказали, что пришел тот самый больной и требует свидания с врачом, делавшим ему операцию. Они боялись выйти, опасаясь неприятностей. Но больной терпеливо дожидался в коридоре, держа под мышкой гуся, которого он принес в знак благодарности. Заодно он попросил удалить ему еще одну грыжу, с другой стороны.

– Спасибо, что рассказали, – я засмеялась. – Теперь, если приведется лечь на операцию, я потребую от врача его послужной список.

Домой я вернулась в прекрасном настроении. Доктор был весел и жизнерадостен, и в его обществе я чувствовала себя отлично.

На следующий день пришел Збышек и начал вполне серьезно выспрашивать меня, куда и с кем я ходила накануне. Когда я рассмеялась в ответ, он заключил:

– Ну ясно, опять с этим типом из Болеславца.

– Угадал. Ну и что же?

– Ничего! – ответил он со вздохом. – Я заранее приглашаю тебя провести со мной вечер в день именин Антона и Яна.

– Подожди, я возьму календарь и запишу, а то как бы мне не позабыть в вихре светских развлечений.

Збышек ушел злой, пригрозив, что больше не обмолвится со мной ни единым словом.


На стройке меня ждала новая неприятность: начались кражи. Народ вроде был тот же самый, никогда ничего не пропадало, а тут вдруг в один прекрасный день исчез ящик с гвоздями. Назавтра – электролампы. Потом какие-то инструменты. «Что такое? – гадали мы с Мендрасом. – Объект целый день охраняется, как это может быть?»

– И обидно, и зло берет, – волновался Мендрас. – В каждом поневоле подозреваешь вора. Если так будет продолжаться, придется заявить в милицию.

– Давайте посоветуемся с бригадирами, – предложила я. – А если это ничего не даст, у меня есть еще одна идея.

Мендрас собрал бригадиров и велел им предупредить людей, что, если поймают вора, он, Мендрас, лично выбьет ему все зубы. Пусть запомнят и потом не обижаются.

Потолковали, потолковали и разошлись. А вор попался, как зверь в силок, на приманку.

Воровал сторож! Мендрас, уходя с работы последним, умышленно оставил незапертым кусок линолеума. Утром, когда сторож уже шел домой, его догнал один из рабочих и привел обратно – с мешком.

Я спросила:

– Ну что скажете? Где все украденное вами?

Сторож, седой усатый мужик, стоял, переступая с ноги на ногу, и упорно молчал.

– Может быть, вы нам скажете, по крайней мере, сколько вам лет?

– За шестьдесят, – буркнул он неохотно.

Мендрас велел ему немедленно убираться ко всем чертям. И чтоб ноги его на стройке не было – только благодаря своему преклонному возрасту он так легко отделывается.

Сторож вышел без слова, а очутившись за оградой, начал выкрикивать угрозы:

– Я вам покажу! Я вас всех проучу! Я расскажу, кто тут ворует! Вы меня еще вспомните!

Несколько дней спустя наш стекольщик, вернувшись с заседания месткома, рассказал:

– Вчера сторож приходил в местком. Сначала поднял крик, что, мол, его обидели, потом заметил меня и сразу переменил пластинку. Просил помочь ему, он, мол, стар и ему трудно будет устроиться на работу. Что поделаешь? Сам виноват, разве может он теперь работать сторожем?


Однажды Мендрас сказал мне с загадочной улыбкой:

– Пришел бригадир плотников. Примите его, а то он все время топчется у двери.

– А где он?

– Да вон за дверью торчит. – Мендрас распахнул дверь. – Посмотрите, какое у него лицо, – словно у телка, которого привели на бойню.

Я поднялась и подошла к плотнику по фамилии Магдзяж.

– Что случилось? Говорите.

– Да я скажу, пани начальница, пусть только Мендрас не строит такие рожи.

Я строго взглянула на Мендраса.

– Так вот, мы тут большинство из одной деревни, из Немодлинца, под Ополем. А я вот женюсь и буду в крещенье свадьбу играть. Ребята, значит, говорят: вот если пани начальница к тебе пожалует, тогда это будет настоящая свадьба. Я им толкую, что вам, мол, некогда, а они, черти, смеются, да и только. Тогда я сказал: а что, возьму да и приглашу, а они говорят – слабо тебе.

– От души вас поздравляю. Благодарю за приглашение, я обязательно приеду.

– Большое спасибо! – крикнул Магдзяж и бросился вон из комнаты.

И тут же я услышала его голос в коридоре:

– Ну, чья взяла? Быстро ставь пол-литра, да еще колбасу в придачу! Пани начальница приедет на свадьбу, сама обещала.

– Ну, наконец-то мужик храбрости набрался, – радовался Мендрас. – Мы уж думали, он свадьбу отложит, так ему хотелось вас пригласить. У них очень хорошая бригада. Добросовестные мастера и хозяева хорошие. Ребята что надо.


Зал был переполнен. В тот день не работал никто, кроме телефонистки и вахтера. Шли перевыборы месткома.

Председатель месткома Поллак вышел на трибуну, чтобы отчитаться за два года работы. Зал встретил его аплодисментами, он пользовался большой популярностью.

Отчет месткома произвел впечатление. Председатель обошелся громких фраз, доклад был сделан по-деловому. Все мы, слушая его, испытывали как бы личное удовлетворение.

Два года – срок и долгий и короткий. За это время открыли врачебные и зубоврачебные кабинеты для работников треста. Все до единого ребятишки побывали в летних лагерях. Рабочее общежитие, в недавнем прошлом настоящий притон, стало образцовым. В области повышения квалификации тоже было чем похвастаться. Семь человек рабочих учились в строительном техникуме, и местком следил за их успехами в учебе. Многие занимались в вечерних школах.

Конечно, были и недостатки, Особенно в области техники безопасности. Да и условия работы в строительстве по-прежнему оставляли желать лучшего.

Но некоторые цифры, приводимые Поллаком, были грандиозны. Полностью механизирован вертикальный транспорт. Кроме того, механизированы шестьдесят процентов горизонтального транспорта и восемьдесят процентов земляных работ. Это кое-что значило.

Я внимательно слушала отчетный доклад. Это было сопоставление теории с практикой, которое время от времени необходимо делать. Когда итоги положительны, жить становится легче. Убеждаешься в правильности решений ЦК, несмотря на то, что они излагаются зачастую малопонятным, напыщенным языком и что их не всегда правильно претворяют в жизнь.

Слова Поллака о задачах, которые стоят перед производством, и о необходимости увеличения производительности труда прозвучали убедительно. Ему не пришлось цитировать классиков марксизма. Достаточно было сказать, что конкретные социальные достижения требуют усилий всего коллектива. Это понимал каждый.

В перерыве ко мне подошел начальник производственного отдела и спросил шепотом:

– Вы будете голосовать за Поллака?

– Конечно!

– Не советую. Им недовольны. На последнем партийном бюро его сильно критиковали.

– Это меня не интересует. Я сама выдвину его кандидатуру, если этого не сделает до меня кто-нибудь другой.

Кандидатуру Поллака выдвинули, и, хотя один из членов бюро долго рассказывал собранию о необыкновенных достоинствах какого-то нового сотрудника, подавляющее большинство голосов получил Поллак.


В декабре, несмотря на морозы, нам всем было жарко. Мы сдавали пятнадцатого один дом, а двадцатого – другой. С октября я аккуратно посещала занятия в училище, там у меня уже были друзья.

– Скорей бы рождество, можно будет, наконец, как следует отоспаться. А вообще-то я праздники не люблю, – сказала я Мендрасу.

Он был удивлен.

– А я всегда жду праздников с нетерпением. Обычно езжу к родителям, под Тымборг. Старик у меня еще крепкий, как приеду – осмотрит меня со всех сторон: не изменился ли, не подрос ли часом, а потом подтолкнет к матери. И пахнет у нас дома так, что я на краю света этот запах узнаю. И снега всегда много. Одно только там не по мне – пьют много. И отказаться нельзя, скажут, зазнался. Нет, как хотите, я праздники люблю.

Пришел Збышек, вроде бы за ключом от моего мотоцикла. Но уже раздеваясь, забыл про ключ. Вначале он казался сердитым и немного смущенным, но постепенно отошел.

– Как у тебя дела в училище?

– Вчера я из-за этого училища заснула в трамвае. Мне ведь не привыкать к вечерним занятиям, но, очевидно, я теперь не в форме, все время смертельно хочется спать.

Он посмотрел на меня ласково и озабоченно:

– Может быть, тебе это все-таки не под силу?

– Ничего, я крепкая, выдержу. Вот отдохну в праздники и как-нибудь…

Бабушка предложила нам поесть сырой колбасы с соусом собственного изготовления.

– От такого угощения даже умирающий не откажется, – с восторгом согласился Збышек.

Уплетая колбасу, он принялся расспрашивать меня, встречаюсь ли я еще с тем типом, который… ну, словом, я знаю.

– Все мои знакомые – приличные люди. Единственный среди них «тип» – это ты, а с тобой, как тебе известно, меня ничто не связывает. И кроме того… не твоя ли это любимая поговорка: много будешь знать, рано состаришься?

– Один – ноль в твою пользу. Я больше ни о чем не спрашиваю.


До праздников оставалось всего несколько дней.

– Скоро свадьба Магдзяжа. Всем очень интересно увидеть, наконец, вашего жениха.

– Моего жениха? – я остолбенела. – А при чем тут жених? Какое он имеет отношение к свадьбе?

– Таков обычай, жениха надо привезти, иначе будет обида.

– Да где мне его взять? У меня нет жениха! – Я все еще надеялась, что Мендрас шутит.

– Ну конечно! Кто вам поверит! Вы же не урод. Да я бы не знал, что и подумать, если бы у вас не было жениха…

Я была готова поклясться, но поняла, что это бесполезно, и только сказала:

– Ну и задали вы мне задачу.

Мама, к неудовольствию бабушки, появлялась у нас очень редко; но теперь пришла перед самыми праздниками сообщить, что уезжает в Вислу.

– Никто тебя здесь не держит. – Бабушка всерьез рассердилась. – Мы прекрасно обойдемся без тебя.

– У меня к тебе дело, Катажина, – сказала мама. – Ты ведь на балы не ходишь. Дай мне свое платье, то, что ты купила в комиссионном, знаешь, черное, вышитое бисером. В Висле сестра Стефана перешьет его для меня, и денег не будет стоить.

– Не смей! – крикнула бабка. – Катажина идет на новогодний бал, и платье нужно ей самой. Приходил Збышек, я забыла тебе сказать, Катажина. Просил, чтобы ты решила насчет Нового года, он хочет заказать билеты.

Мама ушла слегка обиженная. Бабушка сопела от удовольствия.

– Вот вправила ей мозги. Ничего, это ей на пользу.

Збышек, действительно, зашел еще раз по поводу Нового года.

– Скажи, какой подвох ты мне готовишь на этот раз?

– Честное слово, никакого.

– Подожди, давай заключим с тобой соглашение! Один плотник с моей стройки в крещение женится и пригласил меня на свадьбу. Я согласилась приехать, потому что это действительно хорошие, милые люди. А теперь они говорят, что я должна привезти с собой жениха… Ты только не смейся, не смейся! Пожертвуешь собой на один день? Я могла бы попросить одного знакомого врача, того самого, ты знаешь… Но он в меня немножко влюблен и еще подумает бог весть что.

– Поеду с превеликим удовольствием. И буду идеалом жениха, тебе позавидуют все замужние женщины и девицы. Увидишь, на что я способен.

– Прекрасно. Тогда я пойду с тобой встречать Новый год, и мы будем квиты.

– Вот как! Благодарю покорно! Своего обещания я назад не беру, но что касается Нового года, то спасибо. Ты забываешь, что теперь, после войны, на каждого мужчину приходится по десять женщин.

– И ты здесь со мной теряешь время? Беги скорее! Когда пойдешь с теми девятью, сообщи, я с удовольствием на вас погляжу.

Он снова ушел такой расстроенный, что даже не попрощался.


Праздники в этом году прошли тихо и спокойно. В первый день я навестила бабушку Дубинскую, на второй – пошла с бабушкой Войтковской в гости к Баранским.

Разговоры за праздничным столом всегда приводили меня в уныние. На столе горы снеди, все жуют и предаются воспоминаниям о счастливом довоенном времени. От молодежи требуют, чтобы она помнила людей, умерших пятьдесят лет назад. И еще любимый «конек» пана Баранского – новая стоимость денег. Сравнивали цены на все, начиная с соли и кончая автомобилями.

Я смирно сидела на кушетке и слушала. Збышек подсел ко мне, но тоже молчал. Мы взглянули друг на друга раз, другой, мне хотелось узнать, сердится ли он еще на меня, – взглянули еще раз и оба улыбнулись.

– Как это ты не сбежал? – спросила я примирительным тоном.

– Очень хотелось, но мой старик стал такой агрессивный, что лучше его не злить. Тем более что у него с сердцем неважно. Знаешь, я тебе скажу по секрету одну вещь. Он велел маме испечь на праздник ореховый торт. Мама удивилась, так как он его никогда в рот не берет, но отец заявил, что торт должен быть непременно, потому что ты его любишь. Запомни это и постарайся съесть хотя бы два кусочка. Доставишь ему удовольствие.

Я поверила, послушно взяла второй кусок, но по тому, как у Збышека сверкнули глаза, поняла, что он меня обманул. Поэтому, когда он, включив в соседней комнате радиолу, пригласил меня танцевать, я отказалась. Збышек пожаловался отцу:

– Вот, папа, посмотри сам: музыка играет, танцор ждет, а девушка не хочет.

– Потому что ты приглашать не умеешь, – ответил отец и сам пошел танцевать со мной.

Бабушка боялась поздно возвращаться, и мы собрались домой. Збышек, который пошел нас проводить, как он выразился, по долгу службы, не попрощался у подъезда, а поднялся с нами наверх, разделся и, когда мы уже вошли в комнату, спросил:

– Почему ты не хотела со мной танцевать, Катажина? – В голосе у него снова прозвучали непонятные нежные нотки.

– Твое влияние. Ведь это ты доказывал когда-то, что танцевать – значит морочить голову ногами.

– Опять ты права. Я проигрываю с тобой поединок за поединком. – Снова этот обезоруживающий голос. – Ты задумалась… Будешь со мной встречать Новый год, ладно? Скажи «да». Тут нет никакого подвоха, я действительно хочу пойти именно с тобой. Ты мне нравишься, Катажина. Мне с тобой хорошо, как ни с кем другим. Мы похожи друг на друга… Бог мой, что это я говорю. Я так привык к роли обольстителя, что забыл, с кем имею дело. Скажу тебе всю правду. Это отец уговорил меня проводить вас. Он мечтает о том, чтобы мы с тобой поженились. Он серьезно болен, ему нельзя волноваться. И вот старик вбил себе в голову, что моей женой будешь ты, и только ты. Может быть, нехорошо, что я с тобой так откровенен, но понимаешь… Очень хочется, пока возможно, не выводить его из заблуждения. Пусть он хотя бы за меня не переживает.

Когда Збышек кончил, я уже настолько овладела собой, что смогла ответить спокойно:

– Мне нравится, что ты ведешь честную игру. Я очень люблю твоего отца и готова ходить с тобой на любые мероприятия, если это хоть немного улучшит его самочувствие.

– Спасибо. Я им обещал, что перед балом приведу тебя к нам. Ты не возражаешь?

– Конечно, нет, – сказала я бодрым голосом, но на самом деле мне было грустно и даже хотелось плакать.

Но прежде чем я успела расплакаться, Збышек быстро попрощался и ушел. Как жаль, что он сказал мне правду…


Под Новый год я пожалела, что приняла приглашение Збышека. Меня звали с собой товарищи по училищу. Уговаривал пойти с ним доктор. А я зависела от прихоти Збышека.

Я сама сделала себе прическу, маникюр. Время тянулось медленно. С улицы все время доносились голоса людей, которые шли уже куда-то целыми компаниями. Бабушка торопила меня:

– Одевайся, уже скоро восемь. Мы с пани Дзюней рано ляжем спать, но нам хочется увидеть, как ты выглядишь в платье, которое хотела забрать мама.

Я послушно оделась и вышла к ним.

– Красивое платье, Катажина, и выглядишь ты в нем отлично. Счастье, что я тогда вмешалась, а то не видать бы тебе платья.

– Скажу тебе, бабушка, всю правду: раз я иду со Збышеком, платье не играет роли. Он его все равно не заметит, – не знаю, как вырвались у меня эти вроде бы шутливые, а на самом деле грустные слова.

Бабушка легла. Время шло, а Збышека все не было. Часы пробили половину девятого. Потом прошло еще пять минут. И еще пять…

У меня внезапно мелькнула догадка, что в этом и заключается дьявольская шутка, которую надумал сыграть со мной Збышек. Он не придет. Я решила подождать еще пять минут, а потом уйти из дома, все равно куда. Но в этот момент в дверь позвонили.

– Ты пришел в последнюю минуту, я уже собралась уйти на вечер к своим товарищам по училищу.

– Прости, я только что вернулся из командировки, – сказал он и как-то особенно хорошо взглянул на меня.

– В таком случае все в порядке. Можем идти.

– А ну-ка покажись. Тебе удивительно к лицу это платье. Мне, кажется, плохо придется…

Мы быстро побежали домой к Збышеку. Родители его уже волновались. Пока Збышек переодевался, мне пришлось снова продемонстрировать свое платье.

Новогодний бал устроило проектное бюро. За заказанным столиком уже сидели две приятные молодые пары; с одной четой я даже была немного знакома, вторая – молодожены – беспрерывно обменивалась милыми шутками; все кругом смеялись.

В оформленном архитекторами зале царила радостная, праздничная атмосфера. У Збышека тут было много друзей, и он знакомил меня с ними, но сам тоже часто приглашал меня танцевать. А потом мы танцевали с ним один танец за другим.

– Что случилось? Ты вовсе не обязан танцевать со мной беспрерывно. Я все думаю: ты ли это? Неужели ты держишь себя так со всеми теми женщинами, которые бросаются тебе на шею, и от которых ты сегодня прячешься за моей спиной?

– Не угадала, – ответил Збышек, – просто я стараюсь быть на высоте, потому что мне потребуется от тебя письменное удостоверение.

– Что же я должна буду удостоверить?

– А вот то, что я пригласил тебя на новогодний бал и добросовестно выполнял свои обязанности. Больше ничего.

– И кому ты это предъявишь?

Мне хотелось взглянуть ему в лицо, но он так прижал меня к себе, что это было невозможно, И все же я продолжала:

– Может быть, той девушке, которую ты провожал сегодня вечером?

– А ты откуда знаешь?

– Просто я вас видела, а остальное вывела дедуктивным методом.

– Ну, раз так, отрицать бесполезно, удостоверение мне нужно именно для нее. Но это все на добровольных началах. Принуждать я тебя не буду.

– Отчего же! Я напишу такое удостоверение с превеликим удовольствием. Не беспокойся. А теперь у меня к тебе просьба – нельзя ли уйти отсюда? С меня хватит.

Он ответил не сразу и снова прижал меня к себе. Ярость и удовольствие от танца как-то уживались во мне.

– Я тебя так нежно обнимаю, потому что на нас уже начали обращать внимание. Чего доброго, скажут, что я пришел на новогодний бал с сестрой. Я за тобою поухаживаю немного, ладно? А теперь скажи мне на ушко, мастер дедукции, почему ты покраснела, говоря, что видела меня сегодня вечером? А? Я слушаю.

– Хватит. Пусти меня. Ни один человек не вызывал еще во мне таких кровожадных чувств. Я готова тебя убить.

– Милочка! Не борись со мной. Взгляни, там, слева от нас… улыбаются.

Когда кончился танец, Збышек подвел меня к столику и спросил:

– Может, ты выпьешь чего-нибудь, милая? – Он улыбался, глядя на меня как-то странно. Но как? Я не понимала.

Я выпила рюмку до дна. Водка показалась мне очень вкусной. Воспользовавшись тем, что все оживленно беседовали и не обращали на меня внимания, я налила себе еще одну рюмку и выпила. Затем, уже не стесняясь, спросила громко:

– Кто выпьет со мной рюмочку? – И выпила еще раз.

Заиграл оркестр. Наши соседи по столику ушли танцевать. Я потянулась к бутылке, но Збышек опередил меня.

– Не пей столько, милая, у тебя закружится голова.

– Оставь меня в покое. Я вошла во вкус и хочу выпить.

– Катажина, подожди до полуночи, тогда я охотно составлю тебе компанию.

Больше мы не разговаривали. Около полуночи общее веселье и возбуждение достигли апогея. Наконец, пробило двенадцать. Свет погас. Люди поздравляли друг друга, целовались.

– Чего тебе пожелать в наступающем году? – услышала я совсем близко его голос.

– Не знаю. А тебе я желаю, чтобы сбылась твоя самая сокровенная мечта.

Тут я почувствовала, что он обнимает меня. Я отстранилась. Зажегся свет. Снова заиграл оркестр. Збышек повел меня танцевать, но не говорил ни слова. Я чувствовала, что с ним творится что-то непонятное.

– Если хочешь, мы можем уйти, – сказал он, когда кончился танец. – Но помни, что в Новый год полагается забыть старые обиды.

– Не знаю, что ты имеешь в виду, но я согласна. Пошли. Мне все равно. Только мне хочется перед уходом выпить еще рюмочку.

Я пошла к столику, но не успела сесть, как Збышек взял меня за плечи и, наклонившись, шепнул:

– Умоляю тебя, выйдем отсюда хотя бы на минутку, потом ты можешь делать все, что хочешь.

Чутье подсказало мне, что надо согласиться. Збышек вывел меня из зала, провел по коридору на лестничную площадку и, остановившись у окна, сказал, глядя в сторону:

– Мне полагается новогодний поцелуй, но я не хочу брать его силой.

Я не ответила, а только повернулась к нему лицом. Он обнял меня, прижал к себе так осторожно, словно я была из стекла, и поцеловал. Кто-то шел мимо, но разве это имело значение? Он целовал меня в губы, в глаза, водил пальцами по лицу, смотрел на меня и, наконец, сказал:

– Садись сюда, со мной рядом, на подоконник. Ближе… Никогда не думал, что в своей единственной настоящей любви я буду объясняться на лестничной площадке. Я люблю тебя, Катажина! Люблю! Скажи, ты можешь меня полюбить? Поверь, я говорю серьезно: я тебя люблю. Взгляни на меня.

Я посмотрела ему в глаза. Они улыбались. Той новой улыбкой, смысла которой я никак не могла понять.

– Ты хорошо посмотрела. Спасибо.

Мы целовались без конца. Я ничего не говорила, но сердце у меня билось так, что его, наверное, было слышно далеко вокруг. Теперь люди нам мешали. Мимо нас то и дело кто-нибудь проходил.

– Пошли отсюда. Нам незачем спешить, теперь у нас впереди вся жизнь.

Я первой спрыгнула с подоконника, но он окликнул меня:

– Подожди, я хочу, чтобы ты была рядом.


notes


Примечания


1


Кресы – восточные окраины довоенной Польши. (Здесь и далее примечания переводчиков.)


2


Баншуцы (точнее, баншютцы – Bannschutze) – немецкая военизированная охрана железных дорог.


3


Хейнал – песня, исполняемая на заре трубачами на колокольне. Здесь речь идет о традиционном хейнале, раздающемся каждый час с башни Марьяцкого костела в Кракове; звуки этого хейнала служат позывными Краковской радиостанции.


4


Подпольные курсы нелегальной средней и высшей школы в оккупированной немцами Польше.


5


Польская Армия – организованная из находившихся в Советском Союзе поляков армия; была создана в 1943 году под названием 1-го корпуса польских вооруженных сил в СССР и в 1944 году переформирована в 1-ю Польскую армию, которая вошла в состав возрожденного Войска Польского.


6


Армия Людова (АЛ) – первоначально: Гвардия Людова – польская подпольная военная организация, сражавшаяся с оккупантами под руководством Польской рабочей партии; по мере освобождения территории Польши ее отряды входили в состав Войска Польского.


7


Подойдите сюда (нем.).


8


Удостоверение личности. Вы немка? (нем.).


9


Я полька (нем.).


10


ППС – Польская социалистическая партия; ПСЛ – Польская крестьянская партия; СД – Демократическая партия.


11


ЮНРРА – Администрация помощи и восстановления при Организации Объединенных Наций.


12


МО – гражданская милиция.


13


Повят – административная единица территориального деления Польши, соответствующая району.


14


Конечно (нем.).


15


УБ – управление безопасности.


16


«Внимание – эпидемия!», «Внимание – брюшной тиф!» (нем.).


17


Внимание! (нем.).


18


Гитлеровский концлагерь на территории Польши.


19


Новенна – католическое богослужение, обычно продолжающееся девять дней.


20


«Стрелец» – Союз стрельцов, с 1910 по 1914 год военная, а с 1919 года провоенная организация, возглавляемая Пилсудским. «Озон»– Лагерь национального объединения; созданная в 1937 году политическая профашистская организация; ББСП – Беспартийный блок сотрудничества с правительством; созданная в 1928 году политическая организация, объединяющая сторонников правительства Пилсудского; в 1937 году вместо ББСП был создан «Озон».


21


АК – Армия Крайова – созданная в 1942 году подпольная военная организация, подчинявшаяся лондонскому эмигрантскому правительству.


22


Союз борьбы молодых (Звензек вальки млодых) – созданная в 1943 году подпольная молодежная организация, идеологически связанная с ППР; в 1948 году вошла в состав Союза польской молодежи (ЗМП).


23


Криница – известный польский курорт в предгорье Карпат.


24


ВИН – подпольная организация, созданная в 1945 году и связанная с эмигрантским правительством в Лондоне. Действовала с оружием в руках против народной власти в Польше. Была ликвидирована органам» безопасности в 1947 году.


25


На гербе города Варшавы изображена сирена.


26


Закопане – модный горный курорт в Польше.


27


В результате их слияния была создана Польская объединенная рабочая партия.


28


Барбурка – день святой Варвары (празднуется 4 декабря) – покровительницы горняков; в шахтерских районах отмечается как праздник шахтеров.