Борьба и победы Иосифа Сталина
Константин Константинович Романенко








Скрупулезно сопоставляя известные факты и новые документы, ав­тор аргументировано разрушает устоявшиеся мифы, более полувека искажавшие личность И. В. Сталина. В книге исследуются и вскрывают­ся мотивы и действительные причины его поступков и решений. Такой подход позволил впервые в историографии раскрыть историю проис­хождения политического имени вождя.







ОТ АВТОРА


После исчезновения с карт политической географии государст­ва Советский Союз в мире и самой России у политиков, общест­венности и обывателей возникла эйфорическая уверенность, что наконец-то наступил век благоденствия. Завораживающее слово «демократия», будоражившее сознание диссидентов, обрело ре­альную историческую перспективу.

Журналисты получили возможность писать все, что придет в голову, кинематографисты — снимать гениальные ленты, а писате­ли — создавать мировые шедевры, не подлежащие официальной цензуре. Получивший право частного предпринимательства, «на­род» мог теперь нежиться в объятиях свободного бизнеса, и исчез­новение «коммунистической угрозы» давало возможность госу­дарствам планеты переплавить баллистические ракеты «на орала».

Однако все оказалось не так просто. Все получилось совершен­но иначе, чем думалось приверженцам нового мышления. Мир по-прежнему сотрясают войны, столицы государств вздрагивают от взрывов террористов, а растерявшиеся политики ведущих стран не видят выхода из ползучего кризиса перепроизводства и расту­щей в связи с этим безработицы.

Но ведь все это уже было. Те же самые проблемы волновали лю­дей, живших и сто лет назад; получается, что за минувшее время че­ловечество ничему не научилось. Более того, с отказом от идеи по­строения коммунистического «светлого будущего» мир потерял всякую осмысленную цель своего существования.

Сегодня, далее в экономически развитых странах, правительст­ва встали перед проблемой: как поддержать рост производства? Как сдержать катастрофический взрыв безработицы? На какие деньги содержать «бесполезных для общества» пенсионеров, фи­нансировать образование и медицинское обеспечение?

Выхода из экономического тупика не видит никто. И перед ду­мающими людьми все отчетливее проступает истина, что в обще­ственном сознании наступил кризис конструктивных мыслей. Кризис идей. Поэтому не случайно ищущий взгляд многих совре­менников все чаще возвращается к опыту прошлого.

Светила кино и эстрады, которым страстно поклоняется сего­дня досужая публика, — это только падающие метеориты. Настоя­щие звезды человеческой вселенной — великие люди, и яркость их, как мерцание галактик, ощущается даже через эпохи, отдаленные глубиной истории.

Карамзин в своей «Истории государства Российского» писал: «Настоящее бывает следствием прошедшего, чтобы судить о пер­вом, надлежит вспомнить последнее». История XX века не может сложиться в целостную картину без внимательной оценки и пони­мания той роли, которую сыграл на этом отрезке развития цивили­зации И.В. Сталин.

Писать о Сталине трудно в первую очередь потому, что в пери­од воцарения агрессивного антисталинизма из общественного об­ращения было изъято множество документов и источников, позво­лявших объективно оценить события и факты, имевшие место в реальной жизни. Объективность выворачивалась наизнанку. Трез­вость суждений заменялась банальной мифологией.

«Критика» Сталина в СССР, начатая с 1956 года «секретным докладом» Хрущева, была идеологически узаконена и регламенти­рована учебником «Истории партии». Все выходившее за рамки этой очернительской кампании партийными функционерами подвергалось жесточайшей цензуре и вымарывалось уже при ре­дактировании публикаций.

Не лучше обстояло положение и во «внешнем» мире. Авторы исследований о Сталине за рубежом, включая Армстронга, Даниэлиса, Дойчера, Карра, Леонхарда, Мейснера, Шапиро, Хиглера, были вынуждены пользоваться источниками сомнительного и от­кровенно тенденциозного, враждебного по отношению к нему ха­рактера. Для большинства книг и публикаций ориентиром стали пристрастные «сочинения» о своем противнике Троцкого. Кстати, это понимали и подчеркивали более добросовестные авторы.

Вся антисталинская мифологическая литература была откро­венно тенденциозна и имела целью умышленное уничижение об­раза Сталина как государственного и политического деятеля, из­вращая человеческие черты этой личности. Деятельность руково­дителя Советского государства представлялась как сплошная цепь ошибок и просчетов, трагедий и преступлений. Фигура Сталина рисовалась в ореоле «жестокости и террора», обильно размазан­ных поверх его портрета очернительными мазками.

В сознание общества внедрялся «одноплановый образ маниа­кального тирана, недалекого и невежественного, мстительного, за­вистливого и патологически подозрительного, постоянно озабо­ченного поисками мнимых врагов и жаждущего всеобщего восхва­ления». Поражают примитивизм, убогость таких авторских оценок, выражающихся в попытках свести все к тривиальным истинам. Это свидетельство неспособности к трезвому анализу.

Впрочем, люди любят принижать вождей до уровня своего по­нимания. Как образно отмечает в книге «Очищение» Виктор Суво­ров: «Нас учили оценивать результаты... политики Сталина на чисто эмоциональном уровне. Нас учили мыслить так, как мыслит пья­ный, которым движет чувство, а не рассудок. Не пора ли посмот­реть на события трезвым взглядом, а не через пьяные слезы?»

Сталин жил в определенную эпоху, в конкретной исторической обстановке и психологической атмосфере сложного времени. Рас­сматривать его жизнедеятельность в отрыве от этих обстоятельств объективной реальности по меньшей мере некорректно.

И все-таки кто он, Иосиф Сталин? Спаситель Отечества и зод­чий Победы над врагом, защитивший мировую цивилизацию от нацистской чумы? Или это жестокий, коварный и властолюбивый великий диктатор?

Карамзин отмечал, что «история не есть похвальное слово и не представляет самых великих мужей совершенными». Это, конеч­но, так, но, работая над этой книгой, автор не мог не вложить в нее свое мироощущение. Впрочем, такая черта присуща всем без ис­ключения литературным работам. От собственной позиции не мо­жет отстраниться ни один исследователь, в какие бы одежды он ни рядился.

Основная особенность многих сочинений в том, что они отра­жают только то, что думают о Сталине сами авторы, создавшие эти произведения под впечатлением мифологических схем и концеп­ций обильной и тенденциозной антисталинской литературы. Это банально.

В отличие от подобной точки зрения автор пытался найти иные критерии. Но чтобы действительно освободить образ Сталина от обывательского упрощенчества, устоявшихся клише и штампов идеологической пропаганды, недостаточно только авторской оцен­ки происходившего. Поэтому концепция этой книги строилась на том, чтобы показать, что писал и говорил сам Сталин по поводу тех или иных событий и процессов. Какова была его собственная пози­ция.

Вместе с тем, исходя из доступных сегодня опубликованных и архивных материалов, автор пытался с максимальной полнотой использовать переписку, высказывания и свидетельства современ­ников вождя. Они тоже своеобразный памятник эпохе, мимо ко­торого не может пройти ни один автор, претендующий на объек­тивность. Известно, что для того, «чтобы преодолеть давление при­митивных схем и устоявшихся клише», каждый самостоятельный исследователь должен возвращаться к благодатной почве первоис­точников.

Поэтому одна из особенностей настоящей работы в том, что в ней много «закавыченного» текста, и автор умышленно использо­вал такой прием. Во-первых, это позволяет читателю рассматри­вать события прошлого, исходя не только из позиции автора, а и из возможности собственного анализа документальной достоверно­сти излагаемого материала.

Во-вторых, автор стремился избежать обвинения в произволь­ной трактовке процессов и обстоятельств описываемого времени, чем характеризуется литература, сочиненная антисталинистами. Не говоря уже об откровенных подлогах и инсинуациях. Кроме то­го, историческая книга не беллетристический роман. Историю нельзя сочинять, и, как бы мы ни восхищались шедеврами Дюма, нелепо было бы по ним судить о деятельности королей Франции.

Устоявшиеся штампы и произвольная трактовка биографиче­ских эпизодов жизнедеятельности Сталина обычно проистекают из того, что они рассматриваются в отрыве от хронологической обусловленности исторического действия.

Ошибки в анализе многих биографических эпизодов жизни Сталина — если это не очевидная тенденциозность авторов — за­кономерны, так как в большинстве публикаций под известные факты искусственно подгоняются надуманные мотивы. Это извра­щает логику его поступков. Приводит к неверному изложению его целей и намерений. Взаимосвязанность хронологии позволяет с

иной точки зрения посмотреть на причины возникновения уже известных ситуаций и логически осмысленно объяснить их.

Сегодня неоспоримо, что Сталин заложил свою «Советскую цивилизацию» как составную часть мировой, и ход развития по­следней не может рассматриваться в отрыве от его личности. Уже сам результат Второй мировой войны с вопиющей очевидностью свидетельствует, что человечество могло пойти по совсем иному пу­ти эволюционного движения. То, что Сталин оказался в нужное время и в нужном месте, позволило цивилизации избежать многих катаклизмов мировой истории.

Германия. Бад Харцбург

Константин РОМАНЕНКО




ГЛАВА 1. ПРОИСХОЖДЕНИЕ







И се, звезда, которую видели они на востоке, шла перед ними, как, нако­нец, пришла и остановилась перед местом, где был Младенец.

    

Евангелие от Матфея (2.9.) 










Исследователи биографий выдающихся людей неизменно об­ращают внимание на происхождение и условия, в которых про­шло детство их героев. Этот интерес естественен, но очевидно и то, что аристократичность происхождения, как правило, не свиде­тельствует о потенциальной значимости исторической личности. Наоборот, уже с эпохи Просвещения наибольшую роль в поворо­тах истории человечества начали играть люди, которым по рожде­нию могла быть предписана обычная судьба.

Как осмысленно отмечает А. Манфред, сын часовщика, не полу­чивший систематического образования, вошел в мировую исто­рию под именем Жан-Жака Руссо как автор «Исповеди» и «Обще­ственного договора». Сын ремесленника-ножовщика, назвавший­ся Дени Дидро, стал известнейшим философом и литератором, а российская императрица Екатерина II, прусский король Фридрих II и польская королева в льстивых письмах заискивали перед Франсуа-Мари Аруэ, известным современникам и их потомкам под именем Вольтера. Штурм восставшим народом Бастилии в июле 1789 года, повлекший за собой падение королевской власти во Франции, явил миру имена Робеспьера, Кутона, Сен-Жюста и Марата

И все-таки даже эти выдающиеся личности, будоражившие умы своих современников и потомков, находятся значительно ни­же того уровня, на который поднялся в общественной иерархии Иосиф Сталин. Полнота его власти превышала возможности пра­вителей и самодержцев всех времен и народов, а деяния оказали влияние на всю историю не только XX столетия, но и на последую­щее мировое развитие человечества.

Человек необычайной судьбы, знаменитый государственный деятель, тонкий политик, талантливый полководец и дипломат, он не может быть вычеркнут из летописи мировой цивилизации. Еще при жизни Вождя Советского Союза современники понимали его величие.

Государственный секретарь США Корделл Хелл писал: «Ста­лин — удивительная личность... Он один их тех лидеров, наряду с Рузвельтом и Черчиллем, на плечи которых ложится такая ответст­венность, какой не будет знать ни один человек в ближайшие 500 лет».

Неординарность фигуры Сталина признавалась даже людьми, не имевшими оснований испытывать к нему симпатии. Александр Керенский, бывший глава Временного правительства России нача­ла XX века, убежденно утверждал: «Великий человек! Двое таких было: Петр I и он. Оба сделали Россию державой».

Превосходные эпитеты в оценке Сталина звучали из уст круп­нейших политиков минувшего столетия: «Он обладал глубокой, ли­шенной всякой паники, логической и осмысленной мудростью, был непревзойденным мастером находить пути из самого безвы­ходного положения». Лучшая часть трудов Сталина переживет Сталина, как это случилось с достижениями Кромвеля и Наполео­на, пишет немецкий исследователь.

Уже после смерти вождя, выступая в палате лордов, премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль убежденно подчер­кивал: «Он создал и подчинил себе огромную империю. Это был че­ловек, который своего врага уничтожал руками своих врагов, за­ставлял даже нас, которых открыто называл империалистами, вое­вать против империалистов. Сталин был величайшим, не имеющим равных себе в мире диктатором. Он принял Россию с сохой и оставил ее оснащенной атомным оружием. Нет, что бы мы ни говорили о нем, но таких людей не забывают».

Сталин — один из тех немногих людей, который мог бы о себе с полным основанием заявить: все, что мной делалось, — соверша­лось на благо человечества. Он был действительно велик. Даже в личных дневниках люди писали о нем как о земном Боге. И это ощущение «земного Бога» возникало как не зависящее от воли чув­ство. Черчилль рассказывал в своих мемуарах, что однажды он не хотел вставать и держать руки по швам, как почему-то невольно делали все участники конференций при появлении советского ли­дера, но «Сталин вошел, и вдруг, будто потусторонняя сила подняла меня, я встал».

Все это так. И бросается в глаза, что уже само место рождения этого человека отражает некую символичность, как бы предопре­делившую необычность его судьбы.

Кавказ, этот нерукотворный шедевр природы, с дохристиан­ских времен был притягателен для человека. Античная мифология прославила его как родину золотого руна, с богатой Колхидой, ве­личественными заснеженными горами, словно взмывшими из по­топа, где, говоря словами Софокла, «властвует Титан, огонь принес­ший — бог Прометей».

Здесь процветали и рушились царства, вспыхивали междоусоб­ные войны и конфликты; через эту гигантскую дамбу между Чер­ным и Каспийским морями пролегали торговые пути, связываю­щие Европу с Азией. Неотъемлемый образ грузинского эпоса, от­мечает Ю. Емельянов, сказочные крылатые кони «мерани», как память пребывания хеттов, переселявшихся из Европы в Малую Азию: «Здесь пришельцы очаг положили, что из края далекого хет­тов принесли на мерановых крыльях».

Географические и исторические особенности формировали своеобразный уклад жизни проживавших здесь народов. Они сели­лись не только в плодородных долинах, но и в многочисленных ущельях, лепя, как ласточки, неприхотливые жилища и стороже­вые башни на крутых склонах. Расселение в труднодоступных мес­тах способствовало упрочению различных традиций, нравов и язы­ков осевших здесь людей.

Грузия в этом разноплеменном Вавилоне пережила свои пе­риоды величия и упадка и в начале XIX века, ища защиты от «не­уемных соседей», присоединилась к России. К концу столетия она превратилась в южный форпост, охранявший интересы великой империи, раскинувшейся на шестой части суши.

Но еще до этого события, в центре живописной Картлийской долины, там, где своенравная, бурлящая Кура принимает в свое устье два значительных притока, Лихави и Меджуду, расположился древний город Гори, возникший на пересечении дорог, соединяв­ших Черное море с Каспийским, а через Цхинвальский перевал — Кавказ с европейской Россией.

Грузинские летописи упоминают о Гори с начала XVII века, ко­гда он стал столицей Картли. Историк пишет, что в основе грузин­ского языка лежит картлийский диалект, и название города про­изошло от слова «гори» (в переводе с грузинского — «холм»).

Действительно, город расположился у подножия высокого и утесистого холма, на вершине которого поднялись стены средневе­ковой крепости Горисцихе. Неподалеку от нее горы с укрывшимся в их пустотах пещерным городом, а еще дальше — вершины Глав­ного Кавказского хребта, величаво белеющие шапками нетающего снега Окрркенный с трех сторон реками, Гори открыт только с се­верной стороны, обращенной к обширным долинам с цветущими садами, плодородными нивами и виноградниками.

Гори долгое время оставался стратегическим пунктом. К сте­нам возведенной здесь крепости потянулись купеческие караваны армян — этих предприимчивых «евреев» Закавказья. Грузинская дворянская аристократия и многочисленные ветви правящей ди­настии Багратионов построили в городе и его окрестностях свои усадьбы — лелеемые гнезда феодального благополучия, а брат Александра II великий князь Михаил Николаевич, являвшийся с 1862-го по 1881 год наместником на Кавказе, облюбовал находя­щееся неподалеку селение Боржоми.

Князь «приватизировал» живописное местечко, и вскоре к его целебным водам устремились на летний отдых не только члены его семьи, но и остальные представители многочисленной император­ской фамилии. Кратчайшая дорога от Тифлиса — «столицы» Кав­каза, следуя изгибам своенравной Куры, проходила через Гори.

В этом небольшом и умиротворенном с течением времени, ти­хом грузинском городке Тифлисской губернии, в семье Виссарио­на (Бесо) и Екатерины (Кеке) Джугашвили 18 декабря (6 декабря по старому стилю) 1878 года родился мальчик, который при кре­щении был наречен Иосифом.

Мудрые волхвы не потревожили покой ни российского импе­ратора, ни его наместника на Кавказе известием об этом событии. Не было и других символических знамений. Как писал грузинский поэт Георгий Леонидзе: «Не сидел на кровле ястреб, и орлы не кле­котали, крылья птахи над лачугой мерзлым бисером блистали». По грузинским народным приметам, при рождении ребенка, которо­му суждено стать великим, на крышу дома садится ястреб, и в небе слышен клекот гордых орлов.

Впрочем, пророки не смогли предсказать российскому царю даже того, что, благополучно избежав три покушения народоволь­цев, через год с небольшим он будет убит Гриневицким, и на пре­стол сядет Александр III, а организаторы «казни монарха» — пла­менный Андрей Желябов и целеустремленная Софья Перов­ская — взойдут на эшафот. Но, возможно, знамения были — просто на них никто не обратил внимания.

Маленький Coco (уменьшительное имя от Иосиф) был в семье не первым ребенком, но единственным. Первенец, родившийся у Бесо и Кеке 14 февраля 1875 года, которого окрестили Михаилом, умер, прожив лишь неделю. Второй сын, названный Георгием, уви­девший свет 24 декабря 1876 г., тоже не задержался в этом мире; 19 июня 1877 г. он умер от кори. Поэтому появление третьего сы­на родители восприняли с неутраченной надеждой и почти суевер­ным трепетом.

Крещение мальчика состоялось через одиннадцать дней после рождения. Оно прошло в Успенском соборе. И, когда протоиерей Хахалов с причетником Квиникидзе совершили обряд таинства, счастливые родители, сопровождаемые родными и близкими, тор­жественной процессией проследовали в русский квартал.

Квартал Руссис-убани, где жили Джугашвили, считался рус­ским по той причине, что недалеко располагались солдатские ка­зармы, но дом, в котором снимали комнату родители Coco, при­надлежал осетинам.

Дом представлял собой небольшую грубую прямоугольную по­стройку, с тремя узкими окнами и такой же дверью, выходившими на улицу. Над помещением был чердак, сколоченный из грубых до­сок. Дом находился на Красногорской улице, и семья занимала лишь комнату в три окошка Благодаря сохранившимся свидетель­ствам, у нас есть возможность заглянуть за их стекла

Единственная маленькая комната; обеденный стол, накрытый полотняной скатертью с серовато-голубоватой каймой, за кото­рым могли уместиться лишь четверо. Четыре некрашеных дере­вянных табуретки. На столе кувшин для воды из обожженной «желтовато-коричневой» глины и такая же тарелка. Рядом медная, старинная керосиновая лампа В стене встроены неглубокие шка­фы для посуды и одежды, но все имущество семьи можно было сло­жить в небольшой сундук, стоящий рядом с кроватью, застеленной двумя рукодельными крестьянскими покрывалами. В «парадной» части комнаты маленький «буфетец», покрытый желтой клеенкой, с медным начищенным самоваром

В доме есть и еще одно «помещение» — это подвал с обмазан­ными простой глиной стенами и прокопченным сводом Туда ве­дут установленные винтообразно семь ступенек. Здесь, около со­вершенно черного от копоти очага, колыбель. В стене три ниши для хранения сапожных материалов: кожи, дратвы и инструментов, и запасов домашних продуктов. Свет проникает сюда только через маленькие оконца, едва выступавшие над землей. В доме царит библейский аскетизм и аккуратность — единственная гордость до­стойной бедности.

Исследователи жизни И.В. Сталина, особенно западные, не пре­минут упомянуть, что семья его родителей жила в «отчаянной бед­ности», забывая, что в еще более ужасающей нищете пребывала почти вся трудовая Россия. Но можно с уверенностью утверждать, что любой из биографов вождя, переночевав в такой хижине хотя бы раз, с утра стал бы готовить свою «бомбу на царя»... «Мир хижи­нам — война дворцам» — это не просто образный лозунг угнетен­ных.

Фамилия Джугашвили буквально означает «сын Джуги». Отец И.В. Сталина Виссарион (Бесо) Иванович Джугашвили родился в 1850 году в селении Диди Лило. Виссарион объяснял происхожде­ние своей фамилии тем, что его прадед жил в горах Мтиулетии (со­временная Южная Осетия), где был пастухом За старательность в работе и любовь к животным ему дали прозвище Джогисшвили, что означает «сын стада», позднее трансформировавшееся в Джу­гашвили.

Войны, нашествия и распри присущи любому времени. И в XVIII веке в горах Мтиулетии шла упорная борьба между грузина­ми и вторгшимися с севера на их территорию осетинами. Это про­тивостояние закончилось победой осетин, заселивших часть Гру­зии, ставшую позже Южной Осетией, но жажда независимости никогда не оставляла эти края. И хотя грузинские крестьяне поко­рялись своим феодалам, они никогда не гнулись рабски под их вла­стью. Писатель А. Казбеги отмечает, что в гордых горцах неистре­бимо жили «зов свободы, ненависть к несправедливости».

Но то, что в Грузии не было таких непосильных повинностей, которые появились под влиянием царизма, скорее связано не с на­циональными, а с природными особенностями этих мест. Укрыва­ясь от внешних врагов на вершинах гор и в тенистых ущельях, ро­довые племена стойко сопротивлялись не только иноземным вра­гам, но и собственной знати.

Сохраняя значительные вольности, горцы решительно отстаи­вали свои права, и эта борьба не обошла стороной предков Стали­на. Существуют свидетельства, что между 1902—1904 годами они принимали активное участие в крестьянских выступлениях про­тив царских колонизаторов и местных феодалов. Исследователями установлено, что в начале девятнадцатого столетия предки И.В. Сталина проживали в Арагвинском ущелье и принимали уча­стие в крестьянских выступлениях против царизма.

В показаниях священника Иосифа Пурцеладзе из селения Мерети, данных им 8 декабря 1805 года майору Рейху в отношении участников антирусского восстания, возглавляемого князем Элиз-баром Эристави, указывалось, что «к сыну кулар агаси Элизбару ха­живали осетины, жившие по ту и сию сторону; не проходило и но­чи, чтобы одни из них не приходили, а другие не уходили. Элизбаром посылаемые люди были Джугашвили Заза и Таури-хата, но Заза чаще хаживал днем и приводил осетин по ночам».

Видимо, это и был дед Бесо Джугашвили, известный по имени Заза, проживавший в Анауре Душетского района. Его образ дейст­вий и жизнь откровенно напоминают волнующие легенды евро­пейских народов о Робине Гуде или Тиле Уленшпигеле.

Арестованный в числе десяти других повстанцев, он бежал из-под стражи и, спасаясь от преследования, перебрался в Горийский уезд, где стал крепостным князей Эристави. Здесь он снова оказал­ся в эпицентре крестьянских волнений и некоторое время был вы­нужден скрываться в горах, в районе церкви Геристави (вершина горы), где стал пастухом, а позже поселился в Диди Лило, селении близ Тифлиса.

Горные районы Кавказа восхитительно живописны. Величавые склоны гор с древними сторожевыми башнями; глубокие ущелья с водопадами и струящимися в каменистых руслах потоками, где да­же днем висят клочья тумана; благодатные долины, покрытые щед­рой зеленью. Здесь, среди почти первобытного буйства природы, и возник горный аул Гери.

Селение Гери, образовавшееся на берегу большой Лиахвы, в ко­тором жил Заза Джугашвили, находилось в северной части Горийского уезда. Это был горный аул, расположенный неподалеку от бу­дущей столицы Южной Осетии Цхинвали и удаленный от Гори на сорок километров. К 1869 году в нем было около 350 жителей. Все крестьяне Лиахванского ущелья были крепостными князя Мачибели.

Как уже говорилось, крепостная зависимость горцев Грузии но­сила иной, более «демократический» характер, нежели положение крестьян в России, а Заза Джугашвили даже пользовался особым расположением Баадура Мачабели — старейшины княжеского ро­да. Однако князь умер, и после его смерти Заза попросил «нового владетеля» переселить его детей и внуков куда-нибудь по направ­лению к Кахетии.

Правнук князя, бежавший из турецкого плена и принявший христианство, поступил на русскую службу и, став полковником, в 1812 году был назначен правителем селений Лило, Марткоби и Мори. Он благосклонно отнесся к просьбе горцев, поселив их вско­ре в селении Лило. Считается, что переселение рода Джугашвили из Гери произошло между 1812—1819 годами. Историк А. Ост­ровский отмечает, что имя первого Джугашвили, упоминаемого в документах аула Диди Лило, было Иосиф и у него имелось два сы­на — Вано (Иван) и Никола.

К началу семидесятых годов XIX века Диди Лило представляло собой горный аул, состоявший из 81 двора с населением 477 чело­век. Селение являлось административным центром Лилойской во­лости и входило в состав Сартачальского полицейского участка, центром которого стала немецкая колония Мариенфельд. Среди его жителей скоро «выдвинулся» Вано (Иван) Джугашвили, тоже имевший двух сыновей — Георгия и Бесо.

Дед И.В. Сталина занялся земледелием. Потомок свободолюби­вых горцев оказался предприимчивым человеком; он развел обиль­но плодоносящие виноградники и приобрел устойчивые торговые связи с городом. Отправляясь по делам в Тифлис, он часто брал с со­бой сыновей. Мальчики, жадно впитывающие атмосферу большого города, очень любили эти будоражившие их воображение поездки. В путь отправлялись рано утром, когда солнце еще не было паля­щим, а в кустарнике, покрывавшем подступавшие к дороге скло­ны, разноголосо щебетали птицы.

Торговля Вано в Тифлисе складывалась успешно, и опыт отца стал примером для старшего сына. Повзрослевший Георгий сумел открыть харчевню, расположившуюся на проезжей дороге, веду­щей в селение Манглис. Это живописное селение, ставшее местом отдыха грузинской аристократии, привлекало поток посетителей и к хозяину харчевни. Семья Джугашвили уверенно упрочивала свое положение, и следует предположить, что при достаточной ак­тивности дети Вано со временем могли выбиться в ряды «добропо­рядочной» мелкой буржуазии.

Однако провидение, видимо, имело на этот счет свои более да­леко идущие планы. Не дожив до пятидесяти лет, Вано Джугашви­ли неожиданно умирает, а вскоре при нападении на харчевню гра­бители убили его старшего сына Георгия. Все переменилось почти в одночасье. Оставшись без близких и видов на будущее, кроме ре­альных долгов и налогов, Бесо Джугашвили отправился в Цинанда­ли, а оттуда перебрался в Тифлис.

Чем занимался он в этом большом городе, твердо не установле­но; вероятно, Бесо каким-то образом приобщился к сапожному ремеслу. И когда горийский купец Иосиф Барамов (Барамянц) от­крыл в Гори обувную мастерскую, заключив с военным ведомством договор на поставку и ремонт обуви для местного гарнизона, то в числе двадцати пяти приглашенных специалистов-сапожников был и Бесо Джугашвили.

«Виссарион, — вспоминала А. Цихитатрашвили, — приехал в Гори из Тбилиси. Торговец обувью В(ано) Барамов выписал его из города как лучшего мастера». Он поселился в русском квартале в доме выходца из Южной Осетии сапожника Александра Кулумбе-гова. «Лучшему мастеру» еще не исполнилось и двадцати лет.

Отец будущего вождя был молчаливым человеком. Среднего роста, худощавым и смуглым, с небольшой черной бородой и гус­тыми усами, придававшими лицу строгое выражение, с резко очерченными бровями, приподнятыми над открытыми проница­тельными глазами. Он носил короткий карачогельский архалук и длинную карачогельскую черкеску, опоясанную узким кожаным ремнем, а шаровары, по национальному обычаю, заправлял в голе­нища сапог.

Нет ничего удивительного в том, что в глазах маленьких сверст­ников Coco внешний вид Виссариона Джугашвили, носившего усы и бороду, создавал впечатление суровости и строгости натуры. «Ко­гда приходил отец Coco, Бесо, — вспоминал Н. Тлашадзе, сверстник Иосифа, живший по соседству, — мы избегали играть в комнате».

Странно другое. То, что под влиянием детских воспоминаний приятелей мальчика, в инфантильное заблуждение впадают и ис­торики. Словно сговорившись, они пытаются представить отца Сталина «мрачным» человеком.

Верен ли такой вывод? С единственной сохранившейся фото­графии Виссариона Ивановича Джугашвили смотрит уже немоло­дой, в сдвинутой набок фуражке и с лицом, заросшим бородой, мужчина; в его облике нет ни мрачности, ни напряженности пози­рующего перед камерой. Поражают глаза — в них угадывается за­думчивость и легкая грусть углубленного в свои мысли человека; это почти джокондовский взгляд с затаенной улыбкой в уголках рта и тихой печалью.

Исследователи биографии Сталина за рубежом стараются не упоминать, что сапожник Виссарион Джугашвили не только умел читать по-грузински. Он цитировал по памяти целые фрагменты из поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре», и это оче­видно свидетельствует о врожденном интеллекте. В Тифлисской гу­бернии лишь 16 процентов населения знали грамоту, а в сельской местности — только 8. Виссарион обладал и способностями к язы­кам; он общался на четырех — армянском, грузинском, русском и тюркском

Но важно даже не это. Помимо природных способностей, Бесо имел не вычитанные, а привитые поколениями предков понятия о чести, гордости и справедливости. В нем текла кровь вольнолюби­вых горцев, славящихся зажигательными танцами, чарующими песнями, воинским мужеством и природным романтизмом Гру­зинский народ, который столетиями вел борьбу за свою независи­мость, гордился родиной и всегда чтил свою историю. Как пишет поэт: «Гордой свободы рыцари здесь вырастали лучшие, крепли они в сражениях, горем отчизны мучаясь...»

Это не поэтическое преувеличение. Эталоном мужества в Гру­зии всегда считалась воинская храбрость — «чтили здесь меч и тигрову силу превыше прочего, деды клялись и правнуки силой ору­жья отчего... Нас враги покорить не сумели, хоть терзали и гнали жестоко, дух свободы в лесах и ущельях, в сердце гор затаился до срока».

Народ бережно хранил в памяти историю и традиции предков. Культурные ценности, сопровождавшие человека от рождения до смерти, романтизировались в устных пересказах, и Бесо Джуга­швили, слышавший чарующие легенды с детства, при всей его ка­жущейся суровости был истинным сыном своего народа и немно­го... романтиком

К иному складу характера принадлежала мать И.В. Сталина. Екатерина (Кеке) Георгиевна Джугашвили родилась в 1856 году в Гамбареули близ города Гори в семье крепостного крестьянина. Фамилия ее отца пишется: Геладзе, но в грузинской интерпрета­ции и как Гелашвили, а имя обозначается — Георгий (Глах, Габри­эль); соответственно варьируется и отчество: Георгиевна (Гаври­ловна, Габриэловна).

Известно, что до вступления в брак Глах Геладзе проживал в се­лении Свенети, где был гончаром, а его жена Мелания Хомезурашвили произошла из селения Плави Горийского уезда После же­нитьбы родители Екатерины (Кеке) перебрались в поисках зара­ботка в Гамбареули, где отец девочки стал садовником Гамбареули утопал в садах, и в теплые весенние вечера воздух города словно пропитывался ароматом цветов.

Еще до рождения дочери здесь же, в предместье Гори, у Геладзе появились два сына — Глах и Сандал. Но семья ненадолго задержа­лась на новом месте. После отмены крепостного права Геладзе в 1864 году переселились в город, обосновавшись в Русском кварта­ле. Казалось, все складывалось к лучшему, но, как и в биографии Бе­со, жизнь круто изменила свое течение. Горе настигло семью тогда, когда его никто не ожидал. Внезапно и неожиданно рано, оставив жену без средств к существованию с тремя малолетними деть­ми, — Глах Геладзе умирает.

Смерть кормильца стала непоправимой трагедией для семьи. Потеряв мужа, мать Кеке была вынуждена искать помощи у своего брата Петра Хомезурашвили, проживавшего тоже в Гори. Но вско­ре умерла и она Осиротевшие дети полностью оказались на попе­чении своего дяди, и то, что Кеке с детства была приучена к труду, явилось не результатом продуманного воспитания, а неизбежно­стью сиротства

Семья бывшего крепостного Петра Хомезурашвили тоже была необычной семьей. Если в середине XIX века в Грузии редкостью был грамотный крестьянин, то уже несомненным исключением являлась грамотная крестьянка И Кеке попала в разряд этого ис­ключения: получив домашнее образование, она научилась читать и писать по-грузински.

Мир Кеке Геладзе был реальным миром, в котором расчет и прагматизм преобладали над романтическими иллюзиями, и в 1872 году, когда Кеке исполнилось шестнадцать лет, ей стали по­дыскивать жениха Однако возможность взять в жены круглую си­роту не вызвала очередь претендентов. Время шло, и к делу присту­пили свахи, которые сосватали ее за Бесо Джугашвили. Жениху бы­ло двадцать четыре, а невесте шел уже восемнадцатый год.

Теплым солнечным днем 17 мая 1874 года в высоких сводах горийского Успенского собора гулко отдавался голос протоиерея Хахалова, совершавшего обряд венчания. Жених был в черной черке­ске, фата невесты спадала мягкой волной на плечи длинного, пере­тянутого в талии платья; торжественны и нарядны были присутствующие. На венчании невесту представляли торговцы Иван Мечитов, Степан Галустов и торговец колониальными това­рами Иван Мамасахилов. Свидетелями со стороны жениха приш­ли горожане Алексей Зазаев и Николай Копинов и купец второй гильдии Иван Барамов.

Что окружало маленького Coco в его детстве? В какой среде проходила жизнь его родителей? Велик ли был круг их общения?

Гори стал уездным городом еще в 1801 году, но торговцы, купе­чество еще до этого составляли привилегированную часть его насе­ления. Горийские купцы традиционно торговали с Персией, Тур­цией и странами Западной Европы. В прошлом один из центров караванного пути, после строительства в 1871 году железной доро­ги город оказался станцией на линии, соединявшей порт Поти с Тифлисом.

Гори возник у подножия горы как крепость, в основание кото­рой, по сохранившемуся преданию, Уплос — внук предка грузин­ского рода Картлоса — сложил кости погибших воинов, защищав­ших свою родину. Прошлое этих мест переполнено исторически­ми событиями и потрясениями.

Поэт пишет «О сколько здесь, под сенью персиков, азийских, римских орд положено!.. Здесь Искандер (Александр Македон­ский) бил дверь скалистую, тряся страну, как ветку тополя, ломал монгол щиты неистово и к небу вел костей Акрополя. Здесь Митридат дружины римские призвал для собственной погибели. Араб рыча здесь ров обрыскивал, меч халифата зноем выбелив».

Это сама история, и Дж. С. Стейнбек не без умысла отмечает, что «Грузия была христианской уже тогда, когда Франция, Герма­ния и Англия были еще языческими», но предания здесь имели восточный оттенок.

Как уже говорилось, город, где прошло детство Сталина, стал столицей Картли еще в VII веке. И Картли, представлявшая собой «один блестящий сад, осыпанный эмалью, сад, где яхонтовы ливни, где цветущей веет далью», не могли не повлиять на эстетические пристрастия и вкусы будущего вождя, что очевидно проявилось в советское время.

Подобно большинству грузинских городов, внешне Гори похо­дил на большую театральную декорацию, в которой переплетения улиц с домами выглядели сценой, а задником служил поросший зе­ленью силуэт горы, вписанный в лазурную синеву неба. Знойное небо над городом, буйные шумные воды Куры и отдаленные горы Главного хребта, осыпанные нетающим снегом. И солнечные лучи, падающие на землю почти отвесно.

От стен построенной на холме старинной крепости улицы сту­пенчатыми эстакадами сбегали вниз, открывая взору разноэтаж­ные крыши и возвышающиеся над ними купола храмов. Верхняя часть города, примыкавшая к подножию крепостной стены, име­новалась крепостным участком — Цихисубани. Новые строения, принадлежавшие зажиточной части горожан, церкви и админист­ративные здания располагались в средней части, Вардиубани — ро­довом участке; окраина города называлась Гаретубани.

Полные радужных планов и честолюбивых надежд, после свадьбы молодожены поселились на Красногорской улице. Квар­тал, в котором они сняли комнату, находился в верхней части Гори. От базара к нему вели петляющие улочки, которые вдруг неожи­данно расступались, открывая маленький одноэтажный кирпич­ный дом с неуклюжим чердаком, напоминавшим своей односкат­ной крышей шалаш.

По масштабам Европы город был далеко не мал. К последним десятилетиям XIX века в Гори насчитывалось около восьми тысяч жителей. Половину из них составляли грузины; вторую часть — огрузинившиеся, перешедшие в православие армяне, и лишь чуть больше 350 человек относилось к русскоязычному населению. Особое положение в Гори занимала небольшая римско-католиче­ская община, имевшая связи не только с Россией, но и вне ее пре­делов.

По вечерам город наполнялся благозвучным колокольным зво­ном, возносившим славу многоликому Богу голосами семи армя­но-григорианских храмов, шести православных церквей и одного католического собора.

К моменту рождения Coco его еще молодые родители уже со­ставили круг знакомств и родственных связей, определявших вза­имные интересы и социальное положение семьи. Кроме братьев Кеке — кирпичника Галаха и гончара Сандала, в Гори жил ее

Петр Хомезурашвили, дочь которого Мария стала женой владель­ца харчевни Михаила Мамунова, находившегося в родстве с семья­ми горийских дворян Алохазовых и князей Эристави.

Но, безусловно, не князья определяли духовную и житейскую среду, в которой обитали супруги Джугашвили. Люди практиче­ского мышления, они искали дружбы и поддержки у близких им по характеру обывателей среднего класса. Преимущественно это были купцы, торговцы, владельцы лавок. К этому же слою принад­лежали и лица, находившиеся с Джугашвили в так называемом крестном родстве.

Бесо Джугашвили являлся кумом Давида Гавриловича Шебуева, а жена Кирила Абрамидзе и мать Кеке были крестницами. Кре­стный второго сына Бесо Яков Эгнатошвили «имел винный погреб и торговал белым атенским вином», а крестный отец Coco, Михаил Цихитатришвили, владел бакалейной лавкой напротив духовного училища.

К этому же социальному слою мелких предпринимателей от­носились уже названные свидетели бракосочетания Бесо и Кеке, их соседи и знакомые. Из перечня этих лиц с труднопроизносимы­ми фамилиями нужно выделить Марию Айвазову, с которой Кеке поддерживала отношения; она была женой армянского торговца Аршака Тер-Петросянца и матерью будущего знаменитого боеви­ка Камо.

Даже скудно сохранившиеся свидетельства показывают, что окружение семьи Джугашвили составляла мелкая городская бур­жуазия; представители разных национальностей: армяне, грузины, осетины, немцы, русские. На этой же ступени социальной лестни­цы стремился упрочиться и Бесо Джугашвили. Вскоре после же­нитьбы он оставил работу у Иосифа Барамова и открыл собствен­ную мастерскую.

Начатое им дело складывалось успешно. Мастерская процвета­ет, заказы поступают бесперебойно, и, не успевая с ними справ­ляться в одиночку, Бесо нанимает помощников. К этому времени в его сознании уже сформировался кодекс житейской философии, где романтические народные представления о справедливости по­слушно уживались с тщеславной самонадеянностью удачливого мастера.

«Когда меня определили к Бесо, — вспоминает один из учени­ков Виссариона Джугашвили, Давид Гаситашвили, — среди людей нашего ремесла Бесо жил лучше всех. Масло у него дома было всег­да. Продажу вещей он считал позором». Семья имела достаток и считала себя счастливой. В эти годы Кеке занималась только до­машним хозяйством и воспитанием сына.

Ему было около двух лет, когда он серьезно заболел. Его болезнь вызвала смятение родителей, и от одной мысли о том, что она мо­жет лишиться третьего сына, Кеке не находила себе места. Мать исступленно просит Бога сохранить ее ребенка; она часто ходит молиться за его здоровье в селение Арбо, расположенное близ Гери и Мерети. Мальчик выздоравливает, и Кеке сохраняет убеждение, что Бог услышал ее молитвы.

Бесо работал много и старательно, и появившийся достаток по­зволил семье Джугашвили вскоре сменить жилье. В 1883 году они переселились на Артиллерийскую улицу. К этому времени Coco ис­полнилось уже четыре года, и вскоре сына Бесо и Кеке снова по­стигла тяжелая болезнь.

В. Пикуль отмечает: «Брейгель на картине «Слепые» увековечил ужас Европы... глаза его слепцов выжрала оспа». Россия не избежа­ла этой жуткой беды Средневековья; в период царствования Екате­рины II, переболев оспой, придворные красавицы появлялись на балах в Зимнем дворце покрытые рубцами несчастья. «С детст­ва, — писала императрица Фридриху II, — меня преследовал ужас перед оспой».

Уродовавшая человечество болезнь не щадила ни бедных хи­жин, ни дворцов королей; в семье музыканта при дворе Габсбургов оспа «выжгла глаза мальчику, и все думали, что он ослепнет... Звали этого мальчика — Вольфганг Амадей Моцарт!».

Императрица избавилась от преследовавшего ее ужаса, прибег­нув к вариоляции, которую провел приехавший из Англии Фома Димсдаль; но ни она, ни унаследовавшие ее трон российские мо­нархи не спешили спасать детей своих подданных. Поэтому спустя сто лет со времен правления «просвещенной немки» в маленьком городке Российской империи страшная болезнь истязала очеред­ного мальчика. И все-таки Coco выжил, но лицо и руки у него оста­лись рябыми.

Молилась ли Кеке во время этой тяжелой болезни сына своему Богу? Несомненно. И словно проверкой крепости ее веры, как у библейского Иова, на маленького Coco обрушивается новое несча­стье — он повредил руку. По одним свидетельствам, это произош­ло в шестилетнем возрасте, когда он катался на санках, по дру­гим — он получил травму во время борьбы. Но вследствие ушиба, полученного в детстве, позднее в медицинском заключении вождя была отмечена «атрофия плечевого и локтевого суставов левой ру­ки». Осложнение случится позже, после того, как при побеге из ссылки он попадет в ледяную полынью.

Несчастья, сыпавшиеся, как из «ящика Пандоры», на долю ма­ленького Coco, приводили к неизбежным конфликтам между ро­дителями, но были и другие причины. «Сосо, — вспоминала сосед­ка Джугашвили, — был в детстве живой, шаловливый ребенок. Я помню, он очень любил убивать птичек из рогатки».

«Опасное» свидетельство — оно может вдохновить щелкопе­ров к навешиванию на Сосо ярлыка «немилосердности». Тем более что Кеке не ругала сына за подобные шалости. «До того, как его оп­ределили в училище, — отмечала Коте Чарквиани, — не проходило дня, чтобы на улице кто-либо не побил его, и он не возвратился бы с плачем или сам кого-либо не отколотил».

Хотя трудно осудить горячо любившую сына мать за ее снисхо­ждение к его проделкам и жалость при причиненных ему обидах, но Бесо, со своей стороны, придерживался несколько иных взгля­дов на воспитание. Он считал, что Кеке балует сына и делает из него не приспособленного к жизни человека.

В Грузии всегда существовал своеобразный «культ наследника», мальчик — продолжатель рода, и гордый горец хотел видеть в сы­не-потомке достойного представителя своего народа и, безусловно, не «длиннополого попа».

Нет, Бесо не был атеистом, но он не разделял религиозного рве­ния своей супруги и не видел причин славословить Господа, прино­сящего одни несчастья на долю семьи. Женщина должна быть по­слушна своему мужу, содержать хозяйство, пока он занят делом, и смотреть за ребенком, а не «бегать по молельням». В народной фи­лософии Бесо было мало места Богу.

Возникавшие в семье разногласия касались будущего сына. Се­мен Гогличидзе вспоминал, что Бесо был того мнения, что сын дол­жен унаследовать профессию своего отца, а мать придерживалась совершенно иной позиции. «Ты хочешь, чтобы мой сын стал ми­трополитом? Ты никогда не дождешься этого! Я сапожник, и мой сын тоже должен стать сапожником. Да и все равно будет он са­пожником!» — шумел возмущенный Бесо. Не находя слов для убе­ждений и отвесив подзатыльник сыну, он шел в погребок крестно­го Якова. Ему было чем гордиться — «мастером он был знатным, и сработанные им сапоги славились в Гори».

Пока «консерватор» Бесо излагал друзьям свои взгляды на жизнь, сдобрив их грузинским вином и цитатами из великого Шота Руставели, обиженная Кеке спешила к подругам, чтобы пожало­ваться на своего мужа. «Дядя Бесо, — вспоминала Коте Чарквиани, — с каждым днем сворачивал с пути, начал пить, бывали не­приятности с тетей Кеке. Бедная тетя Кеке! Входила, бывало, к нам и изливала душу с бабушкой. Жаловалась, что дядяБесо не содер­жит семью».

Впрочем, помимо «воспитательных» проблем, у Бесо были и другие причины искать утешения в дарах Бахуса. Дела его пошли хуже. Массовое производство и продажа фабричной обуви отни­мали у него выгодные заказы на пошив, а простой ремонт «штиб­лет» небогатых сограждан не давал хорошего заработка.

В своей работе «Анархизм или социализм?», написанной Иоси­фом Джугашвили в 1906—1907 годах, он явно имел в виду своего отца, когда говорил о новых пролетариях, стремившихся разбога­теть и стать собственниками: «Представьте себе сапожника, кото­рый имел крохотную мастерскую, но не выдержал конкуренции с крупными хозяевами, прикрыл мастерскую и, скажем, нанялся на обувную фабрику в Тифлисе к Адельханову. Он поступил на фабри­ку Адельханова, но не для того, чтобы превратиться в постоянного наемного рабочего, а с целью накопить денег, сколотить капиталец, а затем вновь открыть свою мастерскую... Работает пролетаризиро­ванный сапожник и видит, что скопить деньги — дело очень труд­ное, так как заработка едва хватает даже на существование. Как ви­дите, у этого сапожника положение уже пролетарское, но созна­ние его пока еще не пролетарское, оно насквозь мелкобуржуазное».

Надеждам Виссариона Джугашвили не суждено было сбыться, как не удалось сбыться надеждам миллионов трудящихся, рассчи­тывавших выбиться в состоятельные слои общества, но Бесо честно пытался добиться положения «хозяина своего дела». Поэтому не­справедливо и незаслуженно пренебрежение, проявляемое к нему, как и высокомерное навешивание ярлыка «грубости и жестоко­сти» его характера, что делают, «переписывая» друг у друга такую характеристику Бесо, некоторые авторы.

Наоборот, символично то, что в будущем сын родовитого и, на­до понимать, не «грубого» отца Уинстон Черчилль, родившийся во дворце Бленхейм, потомок древнего, богатого и влиятельного рода английских герцогов Мальборо, по собственному признанию, на совещаниях «большой тройки» при входе в зал сына кавказского сапожника «вставал и невольно» вытягивал «руки по швам»!

Конечно, биографы вождя упрощают характеристику Висса­риона Джугашвили. С одной стороны, это следствие ограниченных сведений о его жизни, с другой — этим «огрублением» его челове­ческого существа они пользуются как логической мотивировкой, чтобы приписать самому И.В. Сталину качества, которые, по их мнению, являются следствием «обстоятельств происхождения».

При этом они ссылаются на впечатления субъективного дет­ского восприятия Виссариона Джугашвили приятелями его сына. Английский историк сэр Алан Буллок утверждает, что «отец Ста­лина был грубым, жестоким человеком, сильно пил, избивал жену и сына и с трудом мог содержать семью».

Но так ли уж «груб и жесток» был Виссарион Джугашвили в своих «непедагогических» методах воспитания? Так ли он много «начал пить», чтобы порицать его за это? Выделялся ли он такими чертами среди своих современников?

В пуританской Англии девятнадцатого века узаконенной ме­рой наказания в школах была порка. У. Черчилля, аристократа и потомка «Мальбрука», недисциплинированного и плохо успеваю­щего ученика в школе, нередко секли розгами. Конечно, и Россия не пренебрегала этой «прогрессивной» системой воспитания.

Впрочем, сошлемся на другой пример. Бесо Джугашвили был лишь на пять лет моложе царствующего императора Александ­ра III, о котором В. Пикуль писал: «Этот — тип! Грубый и нетерпи­мый, зато яркий и выразительный. Не анекдот, что боцмана Бал­тийского флота учились материться у этого императора». Бывший начальник царской охраны генерал Петр Червин перед смертью рассказывал профессору физики П.Н. Лебедеву:

«Мы с Его Величеством дураками не были. Заказывали сапоги с такими голенищами, куда входила плоская фляжка. Почти целая бутылка коньяку! На двоих у нас четыре ноги — выходит четыре бутылки. Царица подле нас — глаз не сводит. Мы сидим будто па­иньки. Трезвые! Отошла она, мы переглянемся — раз, два, три! — вытащили фляги из сапог, пососем и опять сидим Царю ужасно та­кая забава нравилась. Вроде игры. И называлась она у нас так — «голь на выдумку хитра». Хитра ли голь, Петя? — спрашивает меня царь. Ну до чего ж хитра, говорю. Раз, два, три — и сосем! Императ­рица никак не поймет, с чего мы налакались. А Его Величество уже на спинке барахтается, визжит от восторга и лапками болтает. Да, были люди в наше время...»

Человек своей эпохи, император имел и соответствующие взгляды на вопросы воспитания. Он говорил в отношении герман­ского императора Вильгельма II: «Вилли производит впечатление дурно воспитанного. Не мое это дело, но будь он моим сыном, я бы порол его с утра до ночи!» Подобные обещания не расходились с практикой; три его сына: Николай, Георгий и Михаил вкусили пло­ды этой монаршей педагогики: «старшего он порол как Сидорову козу, среднего поднимал за уши и показывал Кронштадт, а млад­шего...»

Впрочем, по свидетельству современников, будущий россий­ский монарх вызывал у окружающих недоуменное впечатление: «Наполовину ребенок, наполовину мужчина, маленького роста, ху­дощавый и незначительный... Говорят, он упрям и проявляет уди­вительное легкомыслие и бесчувственность!» «Повесить щенка на березе или прищемить в дверях беременную кошку было для Ни­ки парою пустяков. «Визжат? Хотят жить? Интересно, как они по­дыхают», — говорил Ники, смеясь».

Правда, уже взойдя на престол, «Николай II был достаточно воспитан, чтобы не выражать свою кровожадность открыто. Зато на охоте проявлял себя настоящим убийцей! Бывали дни, когда царь успевал набить тысячу четыреста штук дичи; в особом приме­чании Николай II записывал в дневнике с садизмом: «Убил еще кошку».

Нельзя не признать, что проказы юного Сосо бледнеют перед «шалостями» цесаревича, как и характер его отца — перед деспо­тичной индивидуальностью самодержца. Но не следует забывать, что и горийский сапожник, и российский император прежде всего были детьми своего времени, в котором потомство воспитывали не только нравоучениями. Кстати, отец Троцкого тоже порол своего сына, но, видимо, мало порол...

Конечно, Сосо был обычным ребенком, живым и жизнерадост­ным, любившим лазать по деревьям и карабкаться по скалам. Он смело бросался в бурные потоки рек у плотов, сплавляемых вниз по течению. Резвый и азартный, любознательный и активный, в дет­ских играх он принимал на себя роль вожака, и товарищи интуи­тивно ощущали и принимали его превосходство. Это были живые ребячьи игры с прятками, погонями и засадами, волнующими дет­ское воображение, которые он придумывал сам. Нарисовав углем усы и прилепив бороду, он изображал хевсура — горца Восточной Грузии или представлял народного героя Миндию.

Его сверстник П. Капанадзе вспоминал: «С виду Иосиф Джуга­швили был худой, но крепкий мальчик. Жизнерадостный, общи­тельный, он всегда окружен был товарищами. Он особенно любил играть со сверстниками в мяч (лапту) и «лахати». Это были излюб­ленные игры учеников. Иосиф умел подбирать лучших игроков, и наша группа всегда выигрывала».

Сосо шел восьмой год, когда была предпринята первая попытка определить его в школу. Бытует мнение, что мать будущего вождя мечтала о духовной карьере сына. Однако дело не только в желани­ях Кеке.

В уездном Гори было шесть учебных заведений: учительская се­минария, женская прогимназия, женская начальная школа, а так­же три училища — городское, духовное православное и духовное армянское. И по существу у Кеке не было выбора. По возрасту, на­циональности и даже полу выбор места учебы для мальчика был ог­раничен. Кроме того, обучение в училищах велось на русском язы­ке, а Сосо, хотя и слышавший русскую речь с детства, не имел дос­таточной подготовки для занятий в школах, где преподавание велось на русском языке.

Осуществлению материнских планов помог случай. В1887 году, когда Сосо было около семи лет, Джугашвили переселились в дом православного священника Христофора Чаркивани, имевшего приход в окрестностях Гори. Двухэтажный дом священника нахо­дился в переулке Павловской улицы, и его многочисленная семья, состоявшая из двух сыновей, дочерей и их бабушки, жила наверху, а одну из сдаваемых внаем комнат на первом этаже заняли Бесо и Кеке с сыном.

Поскольку первая попытка отдать Сосо в школу не удалась, Ке­ке обратилась к детям священника с просьбой обучить ее сына рус­скому языку. Занятия начались успешно, и к лету 1888 года он при­обрел необходимые знания. Священник тоже проявил участие к заинтересовавшему его ребенку и помог устроить его в училище. Знания, продемонстрированные способным мальчиком, были на­столько очевидны, что его приняли сразу во второй подготовитель­ный класс

Пожалуй, в этот период в первый раз проявился исключитель­ный дар И.В. Сталина, сохраненный им до конца жизни, — редкая память. Эта природная черта его ума порой поражала современни­ков. К. Ворошилов, познакомившийся с ним на Стокгольмской конференции в 1906 году, был удивлен тем, что его сосед по комна­те с удивительной легкостью на память «читал большие отрывки из различных литературных произведений».

Максим Горький рассказывал французскому писателю Ромену Роллану, что, «прочитав страницу», Сталин «повторял ее наизусть почти без ошибок». Он без какого-либо напряжения запоминал массу прочитанных, услышанных или изученных сведений, имею­щих для него практическое значение. Сами знания он усваивал глубже, чем окружавшие его люди.

Позже, в довоенный и особенно в военный периоды, феноме­нальная память и способность быстрой ориентации помогали ему руководить огромным военно-промышленным комплексом стра­ны; заниматься дипломатической, культурной и экономической деятельностью государства, принимая своевременные и скорые решения.

«Он получал сведения отовсюду, — вспоминал Л.М. Кагано­вич, — от каждого командующего фронтом, армией, наркома или замнаркома, представителя Ставки, уполномоченного ГКО, дирек­тора крупного комбината или оборонного предприятия. Он опре­делял время, когда и куда направлять силы и резервы...» Это дало возможность сосредоточить «в одном кулаке, в одних руках про­мышленность, сельское хозяйство, железные дороги, снабжение, армию и военную коллегию руководителей».

Великолепная память позволила Сталину выработать собствен­ный стиль организации управления. Заместитель наркома оборо­ны СССР А.В. Хрулев отмечал, что во время работы Ставки и ГКО «никакого бюрократизма не было. На заседаниях не было никаких стенограмм, никаких протоколов, никаких технических работни­ков». На параде 7 ноября 1941 года речь Сталина была плохо запи­сана на пленку, возникла необходимость запись повторить, и он произнес речь наизусть, воспроизведя произнесенное слово в слово.

Первого сентября 1888 года маленький Сосо вошел в училище с такой же решительностью, с какой Д'Артаньян въезжал в про­винциальный Менг. «Я... увидел, что среди учеников стоит незнако­мый мне мальчик, — рассказывал сын священника из селения Ткивани Вано Кецховели, — одетый в длинный, доходящий до колен архалук, в новых сапогах с высокими голенищами. Он был туго подпоясан широким кожаным ремнем. На голове у него была чер­ная суконная фуражка с лакированным козырьком, который бле­стел на солнце».

Впрочем, великолепный Дюма уже описал подобную ситуа­цию: «Представьте себе Дон Кихота (правда, Дон Кихота в восемь лет. — К. Р.)... Дон Кихота без доспехов, без лат, без набедрников... Продолговатое смуглое лицо... взгляд открытый и умный, нос... тон­ко очерченный, челюстные мышцы чрезмерно развитые — неотъ­емлемый признак, по которому можно определить гасконца, даже если на нем нет берета».

Ах, уж эти «проклятые» гасконцы! А маленький Сосо был гру­зинским «гасконцем», хотя и не подозревал об этом; поэтому он «каждую улыбку воспринимал как оскорбление, каждый взгляд — как вызов». Переступая порог класса, он волновался. Его новые то­варищи проучились вместе уже целый год, это был коллектив, не­большой клан детей священников, и он, сын сапожника, опоздав­ший к первому знакомству, мог ожидать любых каверз от этого уже сложившегося сообщества.

Он уже знал, как могут быть жестоки сверстники, насмехав­шиеся над следами его болезни, отметившей лицо; и левой рукой он придерживал полу архалука не потому, что под ней скрывалась рукоять шпаги, — рука плохо слушалась, а его гордость не позволя­ла ему давать повод для насмешек. Однако юные поповичи не были искушены самоуверенностью слуг кардинала Ришелье; они приня­ли новичка с любопытствующим и бесхитростным простодушием.

«Ни одного ученика в архалуке ни в нашем, ни в каком-либо другом училище не было, — продолжает Вано. — Ни сапог с высо­кими голенищами, ни фуражек с блестящими козырьками, ни ши­роких поясов ни у кого из наших сверстников не было. Одежда Со­со, которую он носил в то время, была совершенно непривычна для нас. Учащиеся окружили его и щупали его архалук, пояс, фуражку и сапоги с голенищами».

Очевидцы вспоминали, что во время учебы в училище Иосиф Джугашвили был одним из самых опрятных учащихся. Несмотря на ограниченный заработок, мать не скупилась на его одежду, и он «выглядел всегда чистеньким и аккуратным». Летом он носил бе­лую парусиновую рубаху и такие же брюки. В зимние дни ходил «в хороших сапогах и в пальто из серого кастора или в полушалевой одежде», на голове — картлийская круглая шапка или фуражка.

Впрочем, Сосо был даже немного щеголь: «Синее пальто, сапо­ги, войлочная шляпа и серые вязаные рукавицы. Шея обмотана красным шарфом». И, пожалуй, не случайно позже, в документах царской охранки, за ним закрепилась негласная кличка — «интел­лигент». Шарф был своеобразной детской гордостью... Он ходил в школу, перевесив через правое плечо сумку из красного ситца, в ко­торой лежали книги и ломоть хлеба.

Позже, умудренный опытом жизни, Сталин не утерял вкуса в оценках рациональности «моды». Во время войны в Красной Ар­мии вводили погоны и новую форму; Буденный возражал против гимнастерок, кое-кто не соглашался с погонами. На некоторое время кабинет Сталина превратился в выставочный зал — мунди­ры, эполеты, аксельбанты, ленты через плечо. «А какая была форма в царской армии?» — спросил Сталин; принесли китель с капитан­скими погонами. «Сколько лет существовала эта форма?» — поин­тересовался он. Ему пояснили, что несколько десятилетий; измени­лось только количество пуговиц на кителе — было шесть, стало пять. «Что ж мы будем изобретать, если столько лет думали и лишь одну пуговицу сократили! Давайте введем эту форму, а там видно будет»,    заключил нарком обороны.

Учеба не принесла мальчику разочарования. В 1889 году, ус­пешно закончив подготовительный класс, он был принят в духов­ное училище. Из пятнадцати педагогов Горийского училища мож­но выделить Сапара Мгалоблишвили, ставшего позднее писателем, и Георгия Садзагешвили. Последний, будучи активным сторонни­ком автокефалии грузинской церкви, в 1917 году был избран пер­вым католикосом — патриархом Грузии под именем Кирон II.

Однако первым учителем Сосо стал преподаватель старшего подготовительного класса Захарий Алексеевич Давиташвили. Он происходил из дворян Горийского уезда и был племянником писа­теля Шио Давиташвили, просидевшего за причастность к народо­вольческому кружку полтора года в Метехском замке. Много лет позднее, в сентябре 1927 года, Екатерина Джугашвили писала За-харию Алексеевичу «Я хорошо помню, что Вы выделяли моего сы­на Сосо, и он не раз говорил, что Вы помогли ему полюбить учение и именно благодаря Вам он хорошо знает русский язык. Вы учили детей с любовью относиться к простым людям и думать о тех, кто находился в беде».

Все это так, но немец Густав Хильгер в своей книге «Сталин» ро­няет замечание, что «детство Сталина прошло в условиях матери­альной и духовной нищеты». Но это выношенное в кабинете заключение не согласуется с фактическими сведениями. Грузия — страна богатейшей, своеобразной и яркой культуры, и во времена детства Сосо, когда не было кино и телевидения, над народными умами властвовал дух фольклора.

Герои легенд, знакомые мальчику из рассказов старших, нахо­дились рядом с ним, на родной земле, — еще в раннем детстве он слушал сказки матери и бабушки. Сосо был внимательным и благо­дарным слушателем. Он впитывал легенды о том, что здесь, близ Го­ри, в ущелье Амиран, подобно греческому Прометею, был прико­ван богами к скалам за то, что отдал огонь людям; а в стенах Сурам-ской крепости был живым замурован юный Зураб, «пожертвовав­ший собой, чтобы крепость была достроена»; а на дне Базалетского озера «спит в золотой колыбели младенец», и когда он проснется, Грузия обретет счастливую жизнь.

И все-таки, какие мысли зрели в сознании сына горийского са­пожника в первые годы учебы? Какие черты характера формиро­вал в нем окружавший его мир?

Не следует искать в психологии Сосо этого периода приписы­ваемые ему биографами хитрость, черствость или ненависть и... да­же враждебность царизму. Программа обучения незначительно отличалась от других школ первой ступени. Кроме «специальных» дисциплин — Ветхого и Нового Заветов, православного катехизиса, дети учились русскому, греческому и грузинскому языкам, ариф­метике, географии, истории.

Мальчику, совсем недавно обучившемуся русскому языку, еще не с чем было сравнивать свое мироощущение, и он жадно впиты­вает новые знания, демонстрируя образцы прилежания, старатель­ности и незаурядности своих способностей. Его соученики свиде­тельствовали, что, обычно живой и подвижный, в учебе Сосо был «тверд и энергичен, он всегда готовил уроки, всегда ждал, когда его вызовут. Он был всегда исключительно хорошо подготовлен и до­тошным образом выполнял домашние задания. Он считался луч­шим учеником не только в своем классе, но и во всей школе. Во вре­мя занятий в классе он напряженно следил, чтобы не упустить ни одного слова, ни одной мысли. Он сосредотачивал все свое внима­ние на уроке».

Иначе быть не могло. В его примерном поведении и отличной учебе не было подловатой хитрости, присущей ограниченным, но тщеславным и приспосабливающимся натурам; он никогда не ста­рался расположить к себе преподавателей заискиванием и угодничанием. Более того, мальчик был с характером и уже складываю­щимися понятиями о честности и справедливости.

Известен эпизод, когда, вызвав Иосифа к доске, учитель Илуридзе спросил: «Сколько верст от Петербурга до Петергофа?» И хотя ученик ответил правильно, преподаватель не согласился с ним. Сосо настаивал на своем и не уступал. Его неуступчивость воз­мутила Илуридзе. Он стал угрожать и требовать извинений, но, снова повторив сказанное, Иосиф заявил, что он прав. То, что Сосо поддержало несколько учеников, еще более разозлило преподава­теля: «Он стал кричать и ругаться. Иосиф стоял неподвижно, глаза его так и расширились от гнева... он не уступил».

Пожалуй, для будущего агитатора и политика это был один из первых уроков полемики. В его поведении есть что-то от отчаян­ной смелости Галилея, утверждавшего, что «и все-таки она вертит­ся!», но уже проявляется и гордое рыцарское — «Иду на вы...».

Конечно, родители Сосо не могли дать ему до школы гувернант­ку и учителя иностранного языка, но они воспитали у него любовь к книге. На стене комнаты горийского сапожника висел портрет Шота Руставели, работающего над рукописью. По свидетельству друга детства Сосо П. Капанадзе, мальчик сам нарисовал портрет Руставели, а затем портреты других грузинских писателей.

Но решающим в формировании интеллекта мальчика стало то, что у него появилась страсть к чтению. Он брал книги в частной библиотеке и «вероятно, первой художественной книгой, взятой им там, являлась повесть Даниэля Чонкадзе «Сумская крепость». Написанная в духе американского романа «Хижина дяди Тома», она бичевала крепостничество и была пронизана сочувствием к страданиям грузинских крестьян».

Содержание многих книг, попавших в руки Сосо, переклика­лось с рассказами отца о своих предках и деде Заза Джугашвили, восставших на князя Цинцишвили и против русских властей. Эта семейная сага, сливаясь с образами героев грузинских писателей И. Чавчавадзе, А. Церетели, Р. Эристави, выкристаллизовывала в его детском сознании мораль благородства борца за народ — сострада­ние обиженным.

Однако нерастраченная детская доверчивость, наивная искрен­няя вера во всесилие знаний как источник будущего преуспевания и первые прочитанные книги дали ему лишь примитивные поня­тия о социальной справедливости и собственном предназначении в будущем. И первоначальные устремления Сосо отличались неве­роятной скромностью. Он мечтал лишь о том, что, выучившись, станет писарем и будет помогать обиженным людям в составле­нии прошений и жалоб. Ему казалось, что несправедливость суще­ствует потому, что о ней не знают чиновники, начальники и власть.

Несколько позже он решил, что станет не писарем, а волост­ным старшиной и наведет порядок в своей волости. Видимо, рост­ки понятий об общественной справедливости заронил в его созна­нии отец. «Еще в раннем детстве, — вспоминал Г. Елисабешвили, — маленький Сосо наслушался от отца много рассказов о похожде­ниях народного героя Арсена Одзелашвили. Арсен воевал против богатых, притеснявших бедных тружеников, нападал на поместья князей, грабил их и все добытое добро раздавал крестьянам, себе ничего не оставлял. Стать защитником угнетенных — было мечтой Сосо еще в детстве».

К тому времени, когда Сосо пошел в первый класс, его родите­ли, сменив в очередной раз жилье, поселились против собора, ря­дом с магазином Абуева. Виссарион Джугашвили работал выше со­бора на углу возле лестницы, ведущей в закрытый рынок.

6 января 1890 года на Иордань, в день празднования Креще­ния, множество людей пришло к мосту через Куру, на главной ули­це были выстроены войска; а после церемонии духовенство стало возвращаться к своим церквам. Горожане фланировали по городу, стекаясь к храмам, где сосредоточивались центры празднования. Было пасмурно, но тепло. От ощущения разнообразия в текучке повседневного быта народ пребывал в приподнятом настроении, и мальчишки, возбужденные общей атмосферой, сновали в толпе, жадно впитывая свежие впечатления. Сосо находился почти в центре торжества, он принимал участие в выступлении церковно­го хора.

Слушатели собрались большой толпой в узкой улочке возле Оконской церкви, и никто не заметил, как сверху улицы стал спус­каться бешено мчавшийся фаэтон с пассажиром. Он врезался в толпу, как раз в том месте, где стоял хор певчих. Удар дышлом сшиб Сосо, и колеса фаэтона переехали по ногам мальчика. Место происшествия окрркила толпа. Подоспевшие полицейские задер­жали бесшабашного кучера, а потерявшего сознание ребенка лю­ди доставили домой.

Повреждение ноги мальчика было настолько серьезным, что его пришлось везти в тифлисскую лечебницу. В больнице он про­был долго, и его учеба прервалась. Хотя виновника происшествия наказали — кучер был оштрафован и приговорен к месячному за­ключению, — несчастье с сыном стало последней каплей, перепол­нившей чашу терпения Бесо. Весь скопившийся гнев, недовольство жизнью, горечь семейных конфликтов он выплеснул на жену. В нем были и обида за неудавшуюся попытку разбогатеть, и не­удовлетворенность отупляющей, с утра до ночи работой, не прино­сящей достаточного заработка, и беспокойство за судьбу сына, но более всего его раздражало богомольство жены.

— Женщина помешалась на Боге и сбила с толку сына. Мужчи­на должен обучиться делу и честным трудом зарабатывать свой хлеб, а не учиться на попа, чтобы потом тянуть с бедняков послед­ние медяки, — решил Бесо. — Не таскайся он с этими длиннорясы-ми — не было бы и несчастья! Куда твой Бог смотрел?

— Не греши, Бесо, не гневи Бога. Он знает, что творит, — не да­вала в обиду Всевышнего Кеке, — за грехи несчастья наши.

Бесо увез сына в Тифлис, в лечебницу; и мать отправилась за ни­ми. Решив больше не возвращаться в Гори, Бесо устроился на фаб­рику Адельханова, а после выздоровления мальчика он привел на предприятие и его. Сосо «помогал рабочим, мотал нитки и прислу­живал старшим». Семен Гогличидзе отмечал, что «некоторые из преподавателей знали о судьбе Сосо и советовали оставить его в Тифлисе. Служители экзарха Грузии (высшее лицо духовенства в те годы) предлагали то же самое, обещали, что Сосо будет зачислен в хор экзарха, но она и слышать об этом не хотела».

Кеке проявила настойчивость. Ее не устраивала перспектива, при которой сын будет тянуть рабскую лямку без каких-либо на­дежд на достойное будущее. Она забрала сына и к началу учебного года вернулась в Гори. В сентябре 1890 года Сосо вновь сел за парту. Среди новых одноклассников он познакомится с Дормидонтом Гогхия. Дядя Дормидонта Виссарион служил в уездном управле­нии и жил в доме свояка Андро Кипшидзе. После возвращения из Тифлиса Джугашвили поселились рядом с этим домом; Сосо и Дормидонт сблизились и стали дружить.

Крещенское несчастье не прошло без следа. Мальчик не мог на­равне со сверстниками участвовать в беззаботных играх; он начи­нает замыкаться в себе, у него появляются особая походка бочком и новое прозвище Геза (Кривоходящий). В это время он уже острее вос­принимает разницу между своими родителями и отцами однокласс­ников, кроме того, он чувствует себя уже серьезнее этих детей про­винциальных священников, не разделяя их «бездумные забавы».

Он с прежним рвением занимается учебой и с еще большим ув­лечением погружается в чтение. «Я заметил, что он очень наблюда­телен, вечно носится с книгами, никогда с ними не разлучается... — пишет сын полкового священника Петр Адамишвили. — Сосо не мог быть мне товарищем, ибо на переменах никакого участия не принимал в шалостях и играх. Отдых он проводил за чтением книг. Кушал хлеб или яблоки. Он не говорил с нами. А если заговаривали с ним, отвечал кратко, лаконично: «да», «нет», «не знаю». Более это­го от него нельзя было добиться»; «Сосо вообще не любил выходить во двор»; «не было случая, чтобы он пропустил урок или опоздал».

Но не только болезнь изменила его поведение. В его мироощу­щении наступил переходный возраст; характер подростка стал приобретать уже устойчивые черты, и одной из особенностей это­го становления было то, что он во всем «стремился быть первым».

Педагоги быстро обратили внимание на добросовестность и старание, сообразительность и целеустремленность мальчика. Они оказывают ему доверие. Учитель русского языка Владимир Анд­реевич Лавров «назначил его своим заместителем» и поручил ему выдавать ученикам книги, а преподаватели духовных дисциплин, оценив интеллектуальные и организаторские способности Сосо, привлекли его к обучению одноклассников чтению псалмов. Уче­ников допускали к проведению церковной службы только после тренировки с ним. Он приобрел неофициальный статус главного клирика, а на торжественных молебнах неизменно являлся глав­ным певчим и чтецом. Он относился к своим поручениям весьма ответственно.

Для поощрительного доверия учителей к воспитаннику суще­ствовали и иные предпосылки. Преподаватель училища Г.И. Елисабедашвили вспоминал о незаурядных музыкальных способностях юного Сосо: «У этого одаренного мальчика был приятный высокий голос — дискант. За два года он так хорошо усвоил ноты, что сво­бодно пел по ним. Вскоре он стал помогать дирижеру и руководить хором... Мы исполняли вещи таких композиторов, как Бортнянский, Турчанинов, Чайковский... Сосо хорошо пел в хоре учеников духовного училища. Обычно он исполнял дуэты и соло, часто заме­няя регента хора».

Кстати, уже само то, что учащиеся получили возможность учить и исполнять произведения музыкальной классики, стало заслугой именно юного Сосо. Несмотря на царившую в училище строгую атмосферу, прививавшую будущим священникам «богобоязнь и смирение», мальчик оставался смелым и свободолюбивым. В отличие от своих одноклассников он не трепетал перед школьным на­чальством Он часто обращался к инспектору или надзирателям с просьбами о прощении провинившихся учеников, рассуждая об иных, чем наказание, средствах их исправления.

Его не по-детски здравые доводы убеждали старших, поскольку они основывались на здравой логике, а проявленные им пытли­вость, стремление мыслить нестандартно даже стали импульсом для своеобразной школьной реформы. Преподаватель духовного пения С.П. Гогличидзе рассказывал, что однажды мальчик обратил­ся к нему с вопросом: почему в училище не поют светские песни? Вопрос поставил преподавателя в тупик, а объяснение, что учащие­ся духовного училища «должны хорошо знать церковное пение», не удовлетворило подростка.

«Я думаю, — возразил Сосо, — что мы ничего не потеряем, если хоть иногда будем исполнять народные песни. Попросим, может быть, разрешат...» Сосо не отбросил забывчиво свою мысль, и когда в училище появился для проверки инспектор из семинарии, он на­помнил о ней преподавателю. Разговор с инспектором состоялся в присутствии маленького «реформатора», и уже вскоре админист­рация получила от эрзарха разрешение не только на исполнение светских песен, но и на выделение часов для занятий учеников гим­настикой.

Однако певческий талант не служил для мальчика из Гори ос­новным способом самовыражения. Его пытливый ум будет искать иного применения своих способностей. Но, впитав корневую куль­туру своего народа, в том числе и музыкальную, он обрел огромный эстетический и духовный потенциал, позволивший ему выйти как за черту провинциального города, так и за пределы своей страны.

Музыкальная одаренность стала составной частью его внутрен­ней эстетической гармонии. Сталин любил музыку, ценил западно­европейских композиторов, в частности, Верди, но особенно лю­бил слушать русские оперы. Серго Берия, знавший его симпатии, однажды в запале даже заявил матери: «Я не Сталин, чтобы по пятьдесят раз слушать «Ивана Сусанина».

Конечно, такое негативное восприятие пристрастий вождя по­верхностно и субъективно, но, может быть, потому отец Серго и не смог впоследствии оказаться на месте Сталина, что тоже не пони­мал трагедийного смысла русских опер...

Любовь Сталина к искусству не была показной демонстрацией эстетизма; он «часто в Большой театр ходил, — вспоминал В.М. Мо­лотов, — на середину оперы, на кусок оперы. Хорошо относился к Глинке, Римскому-Корсакову, Мусоргскому — к русским преиму­щественно композиторам».

Кого из российских правителей всех времен можно «упрек­нуть» в таких интеллектуальных «слабостях»? Молотов вспоминал и о том, что у Сталина было много пластинок, которые он любил прослушивать: «грузинские песни... русские народные песни очень любил... Ему нравились песни хора Пятницкого».

«Театральные вкусы Сталина, — отмечает Чарльз П. Сноу, — были еще основательней... Когда еще до Первой войны он побывал на спектакле в Московском Художественном театре, впечатление оказалось настолько сильным, что он пожелал, чтобы то же самое представление в точно такой же постановке шло «вечно». И руко­водителям театров в Москве «не приходило в голову слегка посето­вать на засилье консерватизма во МХАТе».

Однако отец не терял надежды оторвать Сосо от «духовной карьеры». Он несколько раз возвращался в Гори, пытался прими­риться с семьей и, не сломив строптивости супруги, прибегает к «экономическим санкциям»: он отказывается платить за обучение сына. В результате в 1891 году «за невзнос денег (на) право обуче­ния» его исключают из училища — Кеке не имела необходимых средств (25 рублей в год). Это было крушением не только материн­ских надежд, это было несчастье. Но нашлись доброжелатели спо­собною мальчика, и ему назначают стипендию (3 рубля 30 коп. в месяц). Его восстановили в училище и перевели во второй класс

В мировоззренческой борьбе по влиянию на сына свободолю­бивый горец терпит поражение. Затянувшийся семейный кон­фликт в 1882 году завершается разрывом отношений между Бесо и Кеке. Сосо был еще во втором классе, когда его отец окончательно перебрался в Тифлис. Перед отъездом он еще раз просил сына ос­тавить учебу и уехать вместе с ним, но Сосо выбрал сторону матери. «Мой отец, — пишет Иосиф Джугашвили в заявлении (от 25 августа 1895 г.) на имя ректора Тифлисской духовной семина­рии, — уже три года не оказывает мне отцовского попечения в на­казание того, что я не по его желанию продолжил образование».

Уже значительно позже Екатерина Джугашвили осознает, что ее победа тоже оказалась Пирровой и, как бы продолжая свой спор с мужем, она упрекнет сына в том, что он все же не стал свя­щенником Слова матери умилили И. Сталина.

Оставшись без поддержки мужа, Кеке берется за любую поден­ную работу. Однако случайные заработки не могли удовлетворить насущные потребности семьи; к тому же эту не избалованную жизнью и имевшую твердый характер грузинку не устраивало по­ложение нуждающейся просительницы, прислуживающей в семь­ях обеспеченных людей. Это претило ее чувству собственного дос­тоинства, и она нашла приемлемый выход. Кеке решила овладеть искусством портнихи. Она проявила настойчивость и деловую предприимчивость. Знакомые рекомендовали ее сестрам Петро­вым, славившимся в городе мастерством кройки и шитья. Научив­шись швейному делу, она стала брать самостоятельные заказы. «Кеке, — вспоминала Наталья Азиани, — себя и сына содержала шитьем, много раз она работала в нашей семье».

Поселившись на Соборной улице, Джугашвили прекратили бесконечные переезды с квартиры на квартиру. И все-таки невзго­ды, отпущенные на долю Сосо, еще не завершились, он тяжело за­болел воспалением легких, и родители снова «чуть не потеряли его». Оправившись от болезни, мальчик вернулся в училище, где ему повысили стипендию с трех рублей тридцати копеек до семи рублей и как примерному ученику стали раз в год выдавать одежду.

То, что детство вождя прошло в атмосфере борьбы его родите­лей за выживание, в столкновении житейских, по существу миро­воззренческих, противоречий, безусловно, наложило отпечаток на его сознание. Однако утверждения биографов о формировании в его характере жестокости — шаблонны и бездоказательны.

«Кто смеется, как ребенок, тот любит детей... — сказал француз­ский писатель Анри Барбюс. — Сталин усыновил Артема Сергеева, отец которого стал жертвой несчастного случая в 1921 году». Ар­тем Сергеев (отец) был «российским Че Геварой», или, наоборот, Че Гевара стал «кубинским Артемом». Шахтер, грузчик, политза­ключенный, революционер, он объездил чуть не полмира, подни­мая рабочих других стран на борьбу за свои права. Его называли Большой Том, и австралийские коммунисты считали его создате­лем своей партии. Уезжая на подавление кронштадтского мятежа, он попросил Сталина: «Если со мной что случится, присмотри за моими...»; но погиб он позже, при крушении аэровагона в июле 1921 года. Сталин не забыл семью погибшего товарища, и сын Ар­тема рос вместе с его сыном Василием.

Наблюдавший Сталина близко, в непарадной обстановке, Ар­тем Федорович пишет «Он шел от земли, не витая в облаках. Сын сапожника, он знал, как ходить по земле, на каких подошвах... Он не был всесилен, как многие думают, — во всяком случае сам он се­бя таковым не считал. По сути, он был мягкий и добрый человек... Я был у Василия Сталина на даче в Горках-4. По-моему, это 1949 год. Только началось освоение бомбардировщика Ил-28, и про­изошла катастрофа. Экипаж погиб. Василий позвонил отцу. Сталин ответил: «То, что произошла катастрофа, вы не забудете, но не забу­дем, что там был экипаж, а у экипажа остались семьи. Вот это не за­будьте!»

В последний год учебы Сосо в училище в России произошло важное событие — на 50-м году жизни скончался Александр III. «Его не задушили, не взорвали, не отравили — он умер сам (уни­кальный случай в династии Романовых!). Телеграфы уже отстуки­вали по редакциям мира сногсшибательное сообщение: «Это был первый русский император, который умер естественной смер­тью — от алкоголизма...»

Нужно было присягать Николаю Второму, но Мария Федоров­на, вдовствующая царица, неожиданно заявила: «Мой сын не спо­собен править Россией! Он слаб! И умом, и духом Еще вчера, когда умирал его отец, он залез на крышу и кидался шишками в прохо­жих на улице... И это царь? Нет, это не царь! Мы все погибнем с та­ким императором... Вы хотите иметь на престоле тряпичную кук­лу?»... «Я не стану присягать тебе. Не стану», — заявила она сыну.

В царской семье разразился конфликт. Мать упорствовала, но «ей пришлось умолкнуть перед батальоном лейб-гвардии полка Преображенского», вошедшего под сень храма, «где грызлись «по­мазанники божьи». Батальон первым присягнул Николаю, а сле­дом пошли целовать иконы остальные, «но даже в кольце штыков Мария Федоровна не присягнула сыну!». Она переживет три рус­ские революции, гибель династии, утрату «детей и внуков и умрет на родине, в тихом Копенгагене, не уступив...».

Александр III умер в Ливадии. «Перед смертью он вызвал сына. «Ники, — сказал он ему, — ты сам знаешь, что неспособен управ­лять страной. Обереги же Россию от врагов и революций хотя бы до того времени, когда Мишке исполнится двадцать один год. Клятвенно обещай уступить престол брату... сдай корону Мишке». После кончины царь «быстро разлагался, а лицо от бальзамирова­ния приобрело звероподобный вид».

Гроб поставили на шканцах броненосца «Память «Меркурия», и черноморская эскадра, густо дымя корабельными трубами, от­плыла в Севастополь; оттуда траурный экспресс проследовал через многострадальную страну, «живущую надеждами на будущее». Императора «похоронили в Петропавловской крепости, где мерт­вые цари издревле привыкли разделять общество с живыми врага­ми царизма, — уродливейший парадокс самодержавной власти!».

Конечно, скандалы в царской фамилии никоим образом не мог­ли повлиять на судьбу мальчика из Гори. В мае Сосо успешно окон­чил училище и был рекомендован к поступлению в духовную семи­нарию. В списке учеников Горийского духовного училища, окон­чивших выпускной класс «по первому разряду», опубликованном 15 июля 1894 года в «Духовном вестнике Грузинского экзархата», фамилия Иосифа Джугашвили стояла первой. Помимо аттестата с круглыми пятерками, ему выдали похвальный лист. И, поскольку его отец не принадлежал к духовному званию, то это являлось из ряда вон выходящим событием.




ГЛАВА 2. В ТИШИ ЦЕРКОВНОГО ЛИЦЕЯ







Меня сделало марксистом мое со­циальное положение... но прежде все­го жесткая нетерпимость и иезуит­ская дисциплина, так беспощадно да­вившая меня в семинарии.

    

Из интервью Сталина Э. Людвигу 










Знойным августовским днем 1894 года, когда суета на улицах замерла и даже нахальные воробьи укрылись в тени, к перрону тифлисского вокзала подошел поезд. Черный от копоти паровозик, словно отдуваясь, шумно выбросил струю пара, и из вагонов потя­нулись вереницы пассажиров. В оживленной толпе, обремененной мешками и баулами, никто не обратил внимания на уже немоло­дую рыжеватую женщину в длинном платье и национальном го­ловном уборе. Она была худощава, с выступавшими скулами, вздернутыми бровями и решительным взглядом. Женщину сопро­вождал стройный подросток в белой парусиновой рубахе, подпоя­санной ремнем, и таких же брюках. На привокзальной площади приехавшие столковались с кучером фаэтона, и разморенная жа­рой лошадь мелкой трусцой засеменила по тряской булыжной мостовой. Приезжие были мать и сын Джугашвили.

Тифлис конца девятнадцатого века был не только губернским центром, но и столицей Кавказа. Здесь размещалась резиденция главноначальствующего гражданской части и одновременно ко­мандующего войсками Кавказского военного округа князя Голи­цына. Здесь перекрещивались торговые пути и предприниматель­ские интересы, переплеталась ветви чиновничьей, военной и поли­цейской властей; сюда затягивал из деревень безземельных крестьян начавший крепнуть промышленный капитал.

Но, хотя город и олицетворял грузинскую территорию импе­рии, из 160 тысяч его жителей больше половины составляли рус­ские и армяне; грузины представляли лишь 26 процентов населе­ния. Немцы, татары и евреи образовали незначительные общины, в отдельности не превышавшие по численности трехпроцентный барьер. Национальный состав горожан определял своеобразные нормы, каноны и традиции сословного деления. Если русские фор­мировали значительную часть слоев чиновничества и армии, то ар­мяне представляли промышленный капитал, торговлю и ремес­ленничество.

Впрочем, сама промышленность Тифлиса находилась в эту пору еще в зачаточном состоянии. На 110 промышленных предприяти­ях города количество рабочих не превышало 2600 человек, боль­шая часть которых была занята в железнодорожных мастерских. В числе других производств значились предприятия легкой про­мышленности: бумагопрядильные, обувные и табачные фабрики, коньячный и пивоваренный заводы. Правда, в городе работали так­же машиностроительный и чугунолитейный заводы, но все же Тифлис был не столько промышленным, сколько торговым цент­ром Кавказа.

Финансовой правительницей Тифлиса, олицетворявшей суще­ство частных интересов, являлась торговля. В городе имелись три тысячи торговых заведений, 80 купцов первой гильдии, 600 — вто­рой и 6000 лиц с торговыми свидетельствами. Сюда, на окраину России, уже предприимчиво протянул свои щупальца иностран­ный рынок. И на центральных улицах города ярко пестрели вывес­ки фирм: братьев «Гольдюст», «Карла Стукена», «Сименса и Гальске», американского страхового общества «Эквитебл» и компании швейных машинок «Зингер», а на Сионской улице можно было приобрести билет для пароходной поездки из Батуми в Европу.

Хотя поступающим в семинарию необходимо было быть в Тиф­лисе только 15 августа, Сосо Джугашвили и Вано Хаханошвили приехали из Гори на несколько дней раньше. В городе мать и сын Джугашвили остановились во Введенском переулке на квартире брата Кеке Сандала. Владелец дома, в котором Сандал Геладзе сни­мал жилье, Георгий Чагунава занимал в семинарии должность эко­нома, и Кеке обратилась к его жене с просьбой о содействии по устройству дел сына.

Екатерина Джугашвили настойчиво и целеустремленно стре­милась обеспечить будущее своего единственного ребенка, но его судьба могла направиться по совершенно иному пути. Еще накану­не окончания Иосифом училища преподаватель духовного пения Гоглачидзе получил место в Тифлисском учительском институте. Он предложил матери мальчика забрать ее сына с собой и устроить его в институт на казенный счет. Но она отказалась...

Чем руководствовалась Кеке, не имевшая средств для оплаты обучения сына? Не ошибалась ли мать, строившая свои планы? На что рассчитывала она, отклоняя такое заманчивое предложение?

Нет, Кеке не ошибалась. Она понимала, что делает. Существуют свидетельства, что об одаренном мальчике из Гори знали препода­ватели в духовной семинарии, и они проявили к нему участие. Так, в частности, за нею хлопотал историк-археолог Федор Жордания, преподававший в семинарии церковные грузинские предметы.

Но прежде всего мать рассчитывала на самого сына. Она горди­лась им и верила в его способности; хотя в принципе Кеке опять не из чего было выбирать. Кроме духовной семинарии, в городе име­лись Александровский учительский институт, четыре гимназии и реальное училище; и грузинка, женщина из народа, была убеждена, что путь духовного пастыря будет лучше отвечать предназначению Сосо, чем место школьного учителя.

Тифлисская духовная семинария находилась в центре города. Она размещалась на углу Лорис-Меликовского проспекта и Пуш­кинской улицы, недалеко от Эриванской площади. 22 августа 1894 года Иосиф Джугашвили подал заявление на имя ректора отца Се­рафима с просьбой о допуске к проверочному испытанию. Ему предстояло сдать экзамены по восьми предметам. Он справился с этим успешно. 2 сентября он получил решение, что зачислен к обу­чению на общих основаниях.

Последнее обстоятельство таило в себе скрытую угрозу. Родите­ли Сосо не принадлежали к духовному сословию. И формулировка «на общих основаниях» означала, что ему следовало не только пла­тить 40 рублей за право обучения, но и еще 100 руб. в год за содер­жание в общежитии. А такими «лишними» деньгами мать Сосо не располагала.

Поэтому ее сын мог быть отчислен, даже не приступив к заня­тиям. Но, видимо, Екатерина Джугашвили была готова к такому обороту событий. Уже в день получения решения о приеме Иосиф подал прошение о зачислении, хотя бы «на полуказенное содержа­ние».

Прошение было рассмотрено на собрании педагогического со­става. В поддержку сына Кеке высказались знавшие его преподава­тели, и он был принят в качестве «полупансионера». Пересмотр ре­шения обеспечивал бесплатное проживание в общежитии и поль­зование столовой, но он не освобождал от платы за обучение (40 руб.) и необходимости приобретения за свой счет одежды.

И все-таки теперь Сосо мог вступить в новую жизнь. «Осе­нью... — вспоминал Доментий Гогохия, — мы приехали в Тифлис, впервые в нашей жизни очутились в большом городе, нас ввели в четырехэтажный дом, в огромные комнаты общежития, в кото­рых размещалось по 20—30 человек...» Кроме юного Сосо и его горийских одноклассников, в семинарии обучалось еще около шес­тисот воспитанников. Но, как обычно бывает, действительность оказалась далеко не такой радужной, какой представляли ее себе мальчики из провинциальных городов и селений. И это вызывало разочарование.

Действительно, жизнь в духовной семинарии протекала одно­образно и даже монотонно. Воспитанники вставали в семь часов утра. Сразу после подъема их заставляли молиться. Затем они пили чай, а после учебного звонка расходились по классам. Занятия, на­чинавшиеся тоже с молитвы «Царю небесный», которую заученно читал дежурный, продолжались до двух часов дня. Обед начинался в три часа, а после переклички, проводимой в пять часов, учащимся запрещалось выходить на улицу. Потом их снова выводили на ве­чернюю молитву. В восемь часов вечера пили чай, и семинаристы вновь расходились по классам готовить уроки. Спать укладывались в десять вечера.

Приведя такое описание, напоминающее картину быта в сте­нах монастыря, Доментий делает заключение: «Мы чувствовали се­бя, как в каменном мешке». Обратим внимание, что бывший семи­нарист дал почти классическое описание не только бытия духовно­го, но и уклада казарменной жизни любого военного учебного заведения. Даже спустя столетие будущие офицеры подчиняются точно такому же целенаправленному режиму службы. В отличие от студенческой вольницы церковь и армия не могут позволить се­бе иные правила подготовки своих кадров.

Что чувствовал, о чем думал, о чем мечтал в этой обители песто­вания христианского послушания юный Сосо? Какая «звезда пле­нительного счастья» светила ему в окно «церковного лицея»? К че­му стремился его пытливый ум?

Увы, грандиозные замыслы и дерзновенные мечты еще не сму­щали сознание сына кавказского горца, выговаривающего русские слова с сильным акцентом. В его сознании перемешались религи­озные настроения матери, полуромантическая и полупрактиче­ская философия отца и незначительный опыт собственных миро­ощущений. Он чувствует себя, как на кромке льда, за которой мо­жет оказаться опасность, поэтому одиночество, робость провин­циала и ощущение собственной бедности заставляют его сторо­ниться товарищей. Он изменился, но не отказался от своего состра­дания к обижаемым людям и от желания помочь им — он просто не выставляет эти мысли напоказ. Но неприятие всякой неспра­ведливости уже укоренилось в ею сознании.

Худощавый, с узким лицом и темными живыми глазами под­росток «был непохож на других». «В этот период, — вспоминал В. Кецховели, — характер товарища Сталина совершенно изме­нился: прошла любовь к играм и забавам детства. Он стал задумчи­вым и, казалось, замкнутым». Более старший семинарист Сеид Девдориани, учившийся уже в третьем классе, еще более наблюда­телен: «Тихий, предупредительный, стыдливый, застенчивый — та­ким я помню Сосо с первых дней семинарии до знакомства».

Казалось бы, странно, что на основании подобных оценок А. Буллок делает неожиданный вывод: «Сталин научился прятать чувства с мастерством опытного лицемера (курсивы мои. — К.Р.), и это свойство стало его второй натурой. В глубине души он вына­шивал ненависть к власть имущим, но не вообще, а лишь посколь­ку был затронут лично он».

Конечно, английский историк выдумал этот вывод. Но, чтобы выглядеть убедительным, он приводит цитату из воспоминаний дочери Сталина — Светланы Аллилуевой, написанных ею уже в по­жилом возрасте. Она утверждала, будто бы «в результате учебы в семинарии он пришел к выводу, что все люди нетерпимы, грубы, обманывают других, чтобы подчинить их своей воле; что все люди интриганы и, как правило, обладают множеством пороков и весь­ма малым количеством добродетелей».

Вызывает изумление: неужели исследователь, цитирующий «воспоминания», не понимает, что эта обличающая всех людей гневная филиппика не имеет даже косвенною отношения к миро­воззрению Сталина вообще и ужтем более к его юношеской фило­софии? Неужели Буллок не может осознать, что этот озлобленный упрек в отношении «человечества» не более чем старческий вывод самой Светланы Иосифовны? К которому она пришла на склоне жизни, под влиянием собственных неудач и разочарований. В ней явно говорит возмущение, вызванное пропагандой хрущевского периода, нагло очернявшей ее отца после его смерти. И, пожалуй, англичанин может это понять. Может, но не хочет...

Впрочем, подобные глупости писали и другие сочинители. И лишь после многих десятилетий бездумной пропаганды истори­ки с удивлением стали соображать, что юный Сосо, безусловно, был романтической натурой. Именно эта романтика, замешенная на обостренных чувствах человеческого достоинства и восприятия справедливости, заставила его сделать первые шаги к осознанию социальных проблем. Конечно, все революционеры, вне зависимо­сти от того, осознают они это или нет, являются романтиками, го­товыми жертвовать собой ради человеческого блага, но быть вож­дями, вести за собой, не проявляя страха, массы могут только очень сильные натуры.

Переезд в Тифлис для Иосифа Джугашвили был равнозначен выходу в большой мир. Тифлис считается одним из древнейших го­родов на свете, а на исходе IV столетия он стал столицей Грузии. Поступление в семинарию было многообещающим событием. Он вошел в семинарию, как в храм, и хотя у него уже были серьезные сомнения в религии, но он еще не имел ясных представлений о предопределенности своего будущего.

Теперь, оказавшись вдали от привычных, почти патриархаль­ных мест, в которых прошло его детство, он не мог не почувство­вать свое одиночество. Но его ностальгия трансформировалась не в растерянность, она переросла в ощущения еще более глубокой свя­зи с родиной и заставила серьезнее задуматься о судьбе своего на­рода. Пребывание в мире, замкнутом семинарскими стенами, не могло пройти для него бесследно.

Фасад трехэтажного здания духовной семинарии, на балконе которой висели на железной штанге колокола, выходил к Пушкин­скому скверу, и казалось, что уже это как бы призывало к выбору между послушанием и вольнодумством Несмотря на церковные законы и строгость порядков, тифлисская православная семина­рия являлась в это время «рассадником всякого рода освободитель­ных идей среди молодежи, как народническо-националистических, так и марксистско-интернационалистических».

Конечно, церковь стремилась создать в стенах семинарии осо­бый мир. Сразу за главным входом, на первом этаже вестибюля, с левой стороны, размещались кабинеты инспектора и надзирате­лей, а справа — канцелярия. Прямо от входа находилась «больни­ца». В середине второго этажа располагалась домовая церковь, по обеим сторонам которой размещались классы с окнами, выходив­шими на улицу, учительская и квартира ректора. Из последней ве­ла секретная дверь, через которую ректор наблюдал за поведением учеников в церкви. Спальные комнаты и библиотека размещались на третьем этаже, а гардеробная, столовая и кухня — в подвале зда­ния.

Снаружи, со стороны, противоположной скверу, к зданию при­мыкал большой двор, с растущими в нем акациями и скамейками около них. У стены были сложены большие поленницы, а в глубине двора находилась начальная школа, в которой семинаристы 5-го и 6-го классов давали «приходящим детям» пробные уроки. И все-таки, несмотря на строго регламентированную жизнь, семинария не была «каменным мешком», а местные учащиеся и дети обеспе­ченных родителей вообще жили за ее стенами.

У сына Екатерины Джугашвили такой возможности не было. Видимо, к этому периоду Иосиф серьезно пересмотрел свое отно­шение к религии. Он не мог не обратить внимание на вероломство и предательство, пронизывающие библейскую историю. Нет, он не перечеркивает христианские заповеди и глубинный смысл церков­ного учения. Церковь учила, что даже народы с различными языка­ми, принявшие православие, «объединились в братстве».

Не мог он не впитать и «слова Христа о Его благоговении по от­ношению к бедным людям и осуждении Им тех, кто отягощен земным богатством, чтобы думать о царстве небесном». Христиан­ский идеал мира, в котором нет неравенства и «все люди братья», полностью импонировал устремлениям его взрослеющей души и отвечал уже обозначившимся взглядам и убеждениям. Позже для их осуществления он стал искать свой путь, отличный от церков­ной философии.

Но первоначально к своеобразному «еретизму» подростка под­толкнули не расхождения с церковными догмами, а семинарские порядки. В силу строгости правил и постоянного надзора атмосфе­ра закрытого учебного заведения была суровой, если не сказать жестокой. Между тем эта угнетавшая ум, строго регламентирован­ная атмосфера и ограничения информации имели свою положи­тельную сторону — запреты, подобно библейскому «яблоку», раз­жигали интерес юношей к знаниям.

Любая книга, попадавшая в число «вредных», любая политиче­ская «крамольная» информация становились предметом острей­шего разбора и споров. Обсуждений, из которых семинаристы из­влекали больше «полезного остатка», чем студенты «вольных» уни­верситетов. Строгая дисциплина оказалась даже полезной для учащихся. Она не позволяла «отвлекаться» от занятий; и само обу­чение становилось не обузой, а удовольствием, потребностью, скрашивающей серость и однообразность жизни.

Но в тенденциозной литературе, примитивно-упрощенно оце­нивающей семинарское образование вождя, легкомысленно опус­каются ценности самой церковной методологии, имеющей более чем тысячелетний опыт и практику. Конечно, любая школа может дать лишь то, что она хочет дать. И уже само будущее возвышение Сталина свидетельствует, что пребывание в семинарии заложило в систему его мышления огромный капитал

Впрочем, иначе и не могло быть. Изучая теологию, библейскую и общую историю — по существу подразделы человеческой фило­софии, воспитанники развивали умение анализировать и разби­рать сложные тексты, постигая их скрытый смысл, учились логиче­ски рассуждать и делать обобщения. Они учились мыслить.

В первые годы обучения Иосифа видели добросовестно испол­нявшим свои учебные и церковные обязанности, и его познания расширялись, оборачиваясь лестными оценками, позволяя быть в числе первых. Но молодой семинарист переживает неизбежную болезнь, присущую в этом возрасте каждой незаурядной романти­ческой и творческой натуре, — он начинает писать стихи! Правда, он не афишировал своего увлечения.

И это талантливые стихи. Он следовал лучшим образцам своего века, еще не растратившего свежести поэтического наследия Пуш­кина и Лермонтова. Памятник Александру Сергеевичу стоял перед зданием семинарии, но поэзией Иосиф увлекся еще в Гори, он «пи­сал экспромтом и товарищам часто отвечал стихами».

Волновавшие его темы вечны как мир, и позиция автора пре­дельно обнажена. В ней и юношеский восторг перед красотой при­роды, поклонение родине и осмысление предназначения человека. В сохранившихся немногочисленных стихах молодого Иосифа Джугашвили нет революционных призывов, но само их настрое­ние — вольнодумно, как стремление к «надежде», выражающей осуществление идеалов, скрытых в душе автора.

В одном из сохранившихся стихотворений — «Луне» он ассо­циирует небесный объект с живым существом, способным «с улыбкой нежною» склониться «к земле, раскинувшейся сонно», и оптимистично утверждает, что «...кто был однажды повергнут в прах и угнетен, еще сравнится с Мтацминдой, своей надеждой ок­рылен». О затаенной в душе «надежде» он говорит в другом стихо­творении, вопрошая: «...я радуюсь душой и сердце бьется с силой. Ужель надежда эта исполнима, что мне в тот миг прекрасная яви­лась?»

В другом он отдает дань лирической патетике, провозглашая: «Цвети, о Грузия моя! Пусть мир царит в родном краю!» А в строч­ках, посвященных Рафаэлу Эристави, приоткрывает созвучие мыс­лям грузинского писателя: «Когда крестьянской горькой долей, пе­вец, ты тронут был до слез, с тех пор немало жгучей боли тебе уви­деть довелось». Это стихотворение — наглядный пример элемен­тов его словесной формы, включавшей использование характерно­го повторения стихотворного ряда: «Когда ты ликовал, взволнован величием своей страны...», «когда отчизной вдохновенный, завет­ных струн касался ты...».

Уважение к труду крестьянина, впитанное им с детства, ярко выражено в строках о старце, который «проходил по полю шква­лом — сноп валился за снопом». И автор не скрывает своего сожа­ления перед неизбежностью человеческого увядания: «Постарел наш друг Ниника, сломлен злою сединой — плечи мощные поник­ли, стал беспомощным герой. Вот беда!..»

Выбираемые им образы безусловно навеяны гениями мировой и отечественной поэзии, но он не эпигонствует, он выбирает темы, связанные с собственным внутренним миром и ощущениями, можно сказать, «современные» уровню его отношения к окру­жающему миру. И в основном его стихи носят романтический ха­рактер; в них воспевается природа родного края — лунная ночь, цветущий сад, заледеневшие горы. В его ассоциациях луна поет «колыбельную Казбеку, чьи льды к тебе стремятся ввысь».

Его образы сравнимы с образами и настроениями юношеских пушкинских стихов, присущими романтической поэтике, но у не­го нет стихов о любви в ее прямом, нарицательном смысле. Такие чувства еще не задели струны его сердца. Он обращается к ночному светилу неоднократно и, очевидно, не случайно — это единствен­ный завораживающий объект, доступный для наблюдения из окна спальни воспитанников семинарии.

Упомянутый прием речитативного повтора он использует и в другом стихотворении: «Когда луна своим сияньем вдруг озаряет мир земной и свет ее над дальней гранью играет бледной синевой, когда над рощею в лазури рокочут трели соловья...» Он любит и тонко чувствует природу, в которой вырос и от которой оказался оторван. Она радует и очаровывает его: «Когда, утихнув на мгнове­нье, вновь зазвенят в горах ключи и ветра нежным дуновеньем раз­бужен темный лес в ночи».

Но одно из его стихотворений поражает почти мистическим пророчеством. Оно о народном певце, пытавшемся достучаться до сердец людей, чтобы передать им «пламень» своей души. Открыть «великую правду» и «мечту», живущую в ней: «Он бродил от дома к дому, словно демон отрешенный, и в задумчивом напеве правду ве­щую берег». Но люди, погрязшие в темноте, не поняли певца — вместо благодарности они протянули ему чашу с ядом и сказали: «Пей, проклятый, неразбавленную участь, не хотим небесной правды, легче нам земная ложь».

В этих не по возрасту осмысленных и поражающих своим про­рочеством строках та же тема, которую значительно позже Мак­сим Горький выразил в своей знаменитой «балладе» о сердце Данко. И философское созвучие двух авторов не в том, что это сердце осветило путь людям, а в поступке «осторожного человека», рас­топтавшего его.

Когда по завершении первого класса Иосиф Джугашвили при­шел в редакцию журнала «Иверия» («Грузия») и предложил не­сколько своих произведений, то его принял сам редактор Илья Чавчавадзе. Он направил их автора к секретарю редакции Григо­рию Кипшидзе, который отобрал для публикации пять стихотво­рений. Уже 14 июля на первой странице газеты появилось стихо­творение «Утро».

Но безусловным признанием таланта молодого семинариста стало то, что впоследствии грузинский педагог Я. Гогебашвили включил это его стихотворение в свой учебник для начальной шко­лы «Деда Эна» («Родное слово»). Другие стихи Иосифа Джугашви­ли: «Когда луна своим сияньем...», «Луне», «Рафаилу Эристави», «Ходил он от дома к дому...» появились в свет в следующих номерах журнала «Иверия» за 1895 год. Позднее еще одно стихотворение было опубликовано на страницах газеты «Квали» («Борозда»). Ко­нечно, эти стихи можно было бы рассматривать лишь как случай­ный удачный юношеский дебют, но то, что они предельно профес­сиональны, очевидно.

И подтверждением того стала их неожиданная судьба. Два сти­хотворения молодого семинариста — наряду с произведениями грузинских классиков: Ш. Руставели, А. Церетели, А. Казбеги, И. Чавчавадзе, Г. Орбелиани, Н. Бараташвили — М. Келенджеридзе включил в свою книгу «Теория словесности с разбором примерных литературных образцов».

Особое признание получило стихотворение «Рафаилу Эриста­ви». Вместе с речами, стихами и поздравлениями таких грузинских классиков, как И. Чавчавадзе, А. Церетели и другие, оно было поме­щено в юбилейном сборнике, посвященном выдающемуся поэту. В 1907 году это стихотворение было включено и в книгу «Грузин­ская хрестоматия...». Никто из читавших этот сборник даже не мог подозревать, что один из авторов «лучших образцов словесности» в это время разыскивался царскими властями как политический «преступник». Это был поразительный успех, но о нем сам автор тогда еще не знал.

Кроме стихотворения «Утро», опубликованного под сокращен­ной фамилией И. Дж-швили, остальные свои поэтические произ­ведения он подписал псевдонимом «Сосело». Это не было автор­ской прихотью, если юный Александр Пушкин «безмятежно про­цветал» в садах лицея, встречая восторг товарищей и одобрение наставников, то семинарист Иосиф Джугашвили вынужден был скрывать свое авторство. Учащимся духовного учебного заведения категорически запрещалось печататься в «светских» изданиях, и уж тем более с произведениями лирического, не религиозного со­держания.

Из написанных Иосифом Джугашвили стихов сохранились лишь немногие — как оборванные на полуслове ноты недопетой мелодии его эстетического мироощущения, — но его привычка «искать красоту» будет впоследствии прорываться иногда и в не­ожиданных формах. В политической прокламации в апреле 1912 года по случаю Первого мая он скажет о празднике рабочих как символе, совпадающем с моментом, «когда природа просыпается от зимней спячки, леса и горы покрываются зеленью, поля и луга украшаются цветами, солнце начинает теплее согревать, в воздухе чувствуется радость обновления, а природа предается пляске и ли­кованию».

Ранняя проба «поэтического пера» осталась прегрешением юности. С возрастом сам Сталин рассматривал свое творчество лишь как юношеское увлечение, и когда услужливые чиновники предложили издать к 60-летнему юбилею его стихотворения, он с присущим ему лаконизмом пошутил: «В Грузии и так много клас­сиков. Пусть на одного будет поменьше...»

Импульсом формирования демократических настроений в России стало выступление декабристов. На Кавказе роль такого «бикфордова шнура» первоначально сыграли первые поколения грузинских студентов. В Грузии межнациональная и феодальная борьба шла на протяжении столетий, но в начале XIX века она об­рела направленно-национальную тенденцию. Уже в 1804 году ан­тирусское восстание, участником которого были предки И.В. Ста­лина, охватило Горийский уезд. Позже, в 1832 году властями был раскрыт заговор, возглавляемый грузинской аристократией.

Царские чиновники не без оснований опасались открывать на Кавказе университет, который мог бы стать рассадником ради­кально-националистических взглядов. Вместо университета была основана семинария, но монастырские порядки даже способство­вали вызреванию бунтарских настроений именно в среде ее воспи­танников. Здесь в 1886 году исключенный за антирусские взгляды студент застрелил ректора, а первые выпускники семинарии, полу­чив революционное крещение в Петербурге и Варшаве, вернув­шись на родину, стали популяризаторами новых идей.

Уже в 80-х годах в Тифлисе существовали «два-три народниче­ских кружка». Пропаганда новых идей расширялась. Не все эти на­чинания имели успех, но они побуждали к политической активно­сти представителей грузинской интеллигенции и студенческой мо­лодежи. Вольнодумные устремления находили все больше привер­женцев.

Весной 1893 года появилось бюро организации, получившей позднее название «Месаме даси», что означает «третья группа». Правда, деятельность «Месаме даси», решившей взять под кон­троль существовавшие в Тбилиси ученические кружки самообра­зования и придать им политическую направленность, оказалась малоэффективной. И после провала попытки организовать достав­ку из Варшавы нелегальной литературы организация «Месаме да­си» самораспустилась.

Пожалуй, наиболее заметным моментом действия этого союза стало то, что связанный с ним кружок в декабре 1893 года сыграл основную роль в организации забастовки учащихся Тифлисской духовной семинарии. Воспитанники, недовольные порядками в ее стенах, предъявили администрации свои требования, но админи­страция, отказавшись их рассматривать, закрыла семинарию. 87 наиболее активных участников забастовки были отчислены. Среди них оказались Ладо Кецховели и Алексей Гогохия, старший брат одноклассника Сосо — Дормидонта.

Несомненно, что Иосиф Джугашвили знал об этих событиях и общение с братьями Кецховели не могло не наложить отпечатка на формирование его мировоззрения, но, хотя эта информация и воспринималась им как «пища для ума», она еще не стала его соб­ственными убеждениями.

XIX век завершался. Наступали времена железных дорог и па­роходов, электричества и телефона, автомобилей и кинематографа. Бурное развитие капитализма обусловило появление в обществе нового класса — пролетариата, но его структура была неоднородна.

Развитие капитализма изменило формы общественного труда, основанного на возникновении индустриального производства, но оно и усилило закабаление людей. Рабочий день наемных рабочих в России в 1900 году составлял 11,2 часа в среднем, а со сверхурочны­ми работами — 14—15 часов. При этом заработная плата была в 2—3 раза ниже, чем в странах Европы.

В книге «Положение рабочего класса в России» К. Пажитнов приводит свидетельства: «Выше 16 и до 18 часов (а иногда, хотя в это трудно поверить, и выше) работа продолжается постоянно на рогожных фабриках и периодически на ситцевых... А нередко дос­тигает одинаковой высоты рабочее время при сдельной работе на некоторых фарфоровых фабриках».

Любая провинность наказывалась штрафом. На мануфактуре Алафузова в Казани — штраф от 2 до 5 рублей, если «рабочий про­шелся крадучись по двору» (выход за ворота фабрики в рабочее время был вообще запрещен), 15 копеек — за нехождение в цер­ковь (в единственный в месяц выходной, когда можно поспать!).

Штрафовали «за то, что соберутся вместе несколько человек, за то, что недостаточно деликатно рабочий поздоровался, и пр.» На Ни­кольской мануфактуре Саввы Морозова штрафы составляли 40% выдаваемой зарплаты.

В докладе фабричного инспектора, проверявшего сахарный за­вод, отмечается: «Работа на заводе продолжается 12 часов в день, праздников не имеют и работают 30 дней в месяц. Почти на всем заводе температура воздуха страшно высокая. Работают голышом, только покрывают голову бумажным колпаком да вокруг пояса носят короткий фартук. В некоторых отделениях, например в ка­мерах, куда приходится вкатывать тележки, наполненные сахаром, температура доходит до 70 градусов. Этот ад до того изменяет ор­ганизм, что в казармах, где рабочим приходится жить, они не вы­носят температуры ниже 30 градусов».

Это был ад на земле, в котором пребывали и дети. Невыносимы были и жилищные условия рабочих. Другой фабричный инспектор сообщал: «При всяком заводе имеются рабочие избы, состоящие из помещения для кухни и чердака. Этот последний служит поме­щением для рабочих. По обеим сторонам его идут нары, или про­сто на полу положены доски, заменяющие нары, покрытые гряз­ными рогожками с кое-какой одежонкой в головах. Полы покры­ты слоем грязи на несколько дюймов... Живя в такой грязи, рабочие распложают такое громадное количество блох, клопов и вшей, что, несмотря на большую усталость, иногда после 15—17 часов работы не могут долго заснуть... Ни на одном кирпичном заводе нет помой­ной ямы, помои выливаются около рабочих жилищ, тут же свали­ваются всевозможные нечистоты, тут же рабочие умываются...»

Известный поп Гапон приводил такой факт, многие из питер­ских рабочих «ютятся (по) несколько семей в одной комнате», а часто «по десять и даже больше человек живут и спят по трое и больше в одной кровати». Правда, пишет фабричный инспектор, «иногда фабриканты идут навстречу» естественному стремлению человека и для семейных пар в казармах «на помосте нар делают перегородки, так что на нарах образуется ряд в полном смысле стойл на каждую пару».

Не лучше было и положение крестьянства. Избавившееся в 1861 году от крепостного права, оно продолжало выплачивать по­мещикам деньги за свое освобождение. По подсчетам, эта выплата должна была продолжиться до 1956 года XX столетия! Тяжелое по­ложение крестьянства усугублялось регулярно возникавшим мас­совым голодом и смертью крестьян в разных регионах страны. Воз­можности для прекращения этого голода не предвиделось, по­скольку он был связан с регулярными и, периодически повторя­ющимися через 5—7 лет, засухами и недородами, составлявшими особенность климатических условий России. Один из таких страш­ных массовых голодов случился в 1891—1892 годах.

Невыносимое положение эксплуатируемых не могло не застав­лять их искать выход из кабалы в революции. Основоположники марксизма указывали, что в ходе пролетарской революции сложат­ся новые формы организации общества без антагонистических классов и государства. Революция была призвана уничтожить об­щественное состояние, когда незначительная часть населения жи­ла за счет эксплуатации другой, большей части, присваивая резуль­таты ее труда.

Социалистическая теория выражала идеал людей о создании общества равенства со справедливым распределением продуктов общественного производства: «от каждого по способностям — ка­ждому по труду». Эти идеалы всеобщего, справедливого равенства нашли широкий отклик в сознании прогрессивных слоев общест­ва, особенно молодежи.

Эти идеи проникали и за прочные стены Тифлисской семина­рии. Позже, в 1906 году, Иосиф Джугашвили напишет: «Будущее общество — общество социалистическое. Это означает прежде всего то, что там не будет никаких классов: ни капиталистов, ни пролетариев, — не будет, стало быть, и эксплуатации. Там будут только коллективно работающие труженики... Вместе с наемным трудом будет уничтожена всякая частная собственность на орудия и средства производства, там не будет ни бедняков пролетариев, ни богачей капиталистов, — там будут только труженики, коллектив­но владеющие всей землей и ее недрами, всеми лесами, всеми фаб­риками и заводами, всеми железными дорогами и т.д. Главная цель будущего производства — непосредственное удовлетворение по­требностей общества, а не производство товаров для продажи ра­ди увеличения прибыли капиталистов. Здесь не будет места для... борьбы за прибыли. ...Здесь не будет места ни распыленности про­изводства, ни конкуренции, ни кризисам, ни безработице».

Сочинение стихов стало для Иосифа лишь способом внутрен­него самовыражения, но он еще не обрел себя. Еще не нашел сво­его предназначения. И первые два года обучения он дисциплини­рованно и целеустремленно отдается учебе. Его успехи отмечаются отличными оценками, с которыми он завершает переходные кур­сы и экзаменационные испытания.

Программа обучения духовного православного учебного заве­дения имела гуманитарный уклон. Помимо Священного Писания, церковной и библейской истории, богословия, литургики, в нее входили: русская словесность, грузинский, греческий и древние языки, а также математика, физика, гражданская история, логика, психология, дидактика. В числе изучаемых предметов была и «го­милетика», церковно-богословская наука о правилах красноречия в проповедничестве, по существу прививавшая навыки ораторско­го искусства.

Первые годы обучения Иосиф демонстрирует похвальное при­лежание, и, казалось бы, неожиданно, с третьего курса наблюдает­ся резкое снижение его успеваемости и отметок по поведению, а за знание Священного Писания в ведомости появляется даже двойка.

Что превратило отличника, примерного ученика в отстающего? Следствием каких пороков становится пренебрежение изучением наук о Боге? Почему он теряет интерес к учению?

Лето 1896 года взбудоражило умы даже монархически настро­енной части населения России. Причиной этого стали события, происшедшие в Москве во время коронации Николая II. В связи с предстоящим торжеством 18 мая на Ходынском поле было объяв­лено народное гуляние «с дармовым угощением». На месте увесе­ления было сооружено множество буфетов, бараков «для раздачи узелков с подарками», разлива пива и водки. Начало празднования было назначено на 10 часов утра, но «голь и нищета» двинулись к Ходы некому полю еще с вечера 17 мая. С наступлением ночи ожи­давшие стали жечь костры и собираться большими группами на огромной территории, покрытой ямами и оврагами.

Толпа росла, и к полуночи на громадной территории «собра­лось более полумиллиона человек», спрессовывающихся в плотную массу. Из нее стали раздаваться первые жалобы на тесноту, и «жа­лобы эти иногда переходили в рев, указывая на то, что в толпе гиб­нут люди...».

Газеты писали, что пришедший рассвет явил страшную карти­ну: «над людскою массою густым туманом нависал пар, мешавший на близком расстоянии различать отдельные лица; даже в первых рядах люди обливались потом, имея измученный вид; иные стояли с широко раскрытыми, налитыми кровью глазами, у других лица были искажены, как у мертвецов; немолчно неслись предсмертные вопли, атмосфера была настолько насыщена испарениями, что лю­ди задыхались от недостатка воздуха и зловония».

Изредка в массе удавалось поднять над головами потерявших сознание женщин, и «они перекатывались по головам до линии бу­фетов, где их принимали солдаты». Умершие оставались в сжатой толпе, «народ с ужасом старался отодвинуться от покойников, но это только усиливало давку». Нарушив программу, организаторы праздника решили раздать царские подарки не в одиннадцать, а в 6 часов утра. И тогда под крик «ура, дают!» толпа смяла барьеры и устремилась к местам раздачи «гостинцев», при этом «мертвецы двинулись вместе с живыми...».

Получив вожделенный узелок с куском колбасы, обычной сай­кой, горстью пряников и кружку с гербом, люди выбирались из толпы «оборванные, мокрые, с дикими глазами; многие тут же со стоном падали, другие ложились на землю, клали под голову цар­ские гостинцы и умирали... После того как схлынула толпа, на поле, кроме трупов, оказалось множество шапок, шляп, зонтиков, тро­стей, башмаков...»

Случившееся потрясло всех. Однако коронацию Николая II не отменили. «Ходынкой началось — Ходынкой и кончится!» — этой фразе суждено будет стать исторической. Царь короновался на крови. Пышная коронация, окровавленная ходынской трагедией, не прибавила новому императору популярности в народе.

Вернувшиеся с летних каникул воспитанники семинарии воз­бужденно обсуждали в своем кругу еще не устаревшие вести из столицы. К этому времени в сознании Сосо уже сложилось собст­венное и далеко не верноподданническое отношение к власти ца­ризма. Вместе с тем еще в детстве, сначала полуосознанно, затем более осмысленно у него подспудно формировалось убеждение, что высшей целью, достойной устремлений честного человека, яв­ляется служение униженным и обиженным властями людям, вос­становление попранной справедливости.

Исследователи почти традиционно отмечают, что в детстве не­изгладимое впечатление на Иосифа произвела романтическая книга Александра Казбеги о «защитнике бедноты и народном мстителе Кобе». Она перекликалась с легендой о Робине Гуде и произведениями об индейцах Фенимора Купера, На страницах ро­мантической повести рисовалась борьба любви и героизма с под­лостью и предательством, в которой один из героев произведения, даже выданный односельчанами врагам, остался несломленным.

Герой А. Казбеги был решителен и жесток с врагами, отчаянно смел и благороден. И, став профессиональным революционером, Иосиф почти двадцать лет будет носить нелегальную кличку Коба, что означает «Неукротимый». Конечно, не следует преувеличивать роль литературного героя в жизни будущего революционера, но образ народного мстителя стал для юноши неким символом несги­баемого правдоборства, героического, доведенного до самопо­жертвования, правдолюбия.

Несомненно, что у каждого человека есть какая-то главная струна, определяющая звучание души и смысл собственного суще­ствования. Иосиф нашел его в том, о чем Николай Островский позднее напишет: жить так, чтобы «вся жизнь, все силы были отда­ны самому дорогому в мире — борьбе за освобождение человечества».

Нельзя умалять ту роль, которую в жизни Сталина сыграла ли­тература. Именно она сделала его убежденным революционером. Она стала и одним из всепоглощающих его увлечений, пронесен­ным через всю жизнь; можно сказать, что чтение стало для него «неизменной страстью». Еще в Гори, когда его товарищи играли, он проводил отдых за чтением книг. И жизнь в семинарии не только укрепила его страсть, она определила и новые приоритеты. Соуче­ник Иосифа рассказывал: «Тайно на занятиях, на молитве и во вре­мя богослужения мы читали свои книги. Библия лежала открытой на столе, а на коленях мы держали Дарвина, Маркса, Плеханова...»

Находясь позже в ссылках, Сталин постоянно жалуется в пись­мах на недостаток нужной литературы. В одном из писем он пи­шет «...и чем тут заняться при полном отсутствии или почти пол­ном отсутствии серьезных книг?» Он просит выслать книги. На­правленный для отбывания наказания в село Мироедиха, по прибытии он первым делом «конфисковал в свою пользу» остав­шуюся бесхозной библиотечку утонувшего ссыльного Дубровинского, чем даже «вызвал недовольство других ссыльных».

Со временем он изобрел свою, почти неповторимую, систему быстрого чтения, при которой его внимание фиксировало прочи­танный текст не строчками или абзацами, а целой страницей — по диагонали. Дар точной памяти и быстрота ориентации позволяли ему усваивать значительно больше знаний, чем другим людям. Его постоянно бодрствовавшему уму неизменно требовалась инфор­мация.

Биографы оправданно отмечают важное влияние на формиро­вание его мировоззрения «чтения большого количества запрещен­ной литературы»: «Он куда глубже, — подчеркивает Чарльз Сноу, — чем любой западник, постиг роль писателей в XIX веке как неофициальной оппозиции». Впрочем, к разряду «запрещенной» в семинарии относилась вся литература, не входившая в программу богослужебной и несущая антирелигиозный заряд.

Для знакомства с ней семинаристы даже организовали кружок. Вступить в него Иосифу предложил учившийся на класс старше Сеид Девдориани. Это произошло, когда Сосо в числе некоторых учеников, ввиду слабого здоровья, перевели из общежития на от­дельную квартиру. Он согласился на предложение не раздумывая. Теперь сочинение стихов прекратилось. Кружок был нелегальный, и первоначально в нем состояло десять человек.

Чем же занимались молодые «нелегалы»? Какие заповеди нару­шали они? Что преследовалось церберами семинарии?

На скамье церковной обители оказывалось под запретом то, что в жизни являлось образцом новейшей литературы и отраслей науки. «В первом и втором классах, — рассказывал Симон Натрошвили, — мы читали главным образом художественную литерату­ру и книги по естествознанию — геологии, биологии, физиологии, физике, химии и т.д. В третьем и четвертом классах (в 1896— 1898 гг.), кроме естествознания, главное внимание обращали на изучение истории культуры и политэкономии».

И все-таки это было тайное общество. Для своих секретных встреч семинаристы сняли комнату на Мамадавидской площади. На свои тайные занятия они собирались после обеда или в воскрес­ные дни. Книги для чтения брали в обществе распространения гра­мотности, называемом «Дешевой библиотекой», или у «книжни­ка». На чтении книг тифлисского букиниста Захара Чичинадзе вы­росло целое поколение грузинских социал-демократов. Но то, что первые понятия о пафосе народного восстания они черпали из ху­дожественных произведений о Великой французской революции, было естественно для своего времени.

Круг чтения семинаристов был весьма широк. И существует множество свидетельств, указывающих на обстоятельность и раз­нообразие аспектов этого чтения. Г. Глурджидзе вспоминал: «Ио­сиф увлекся чтением «посторонних» книг. Вокруг него собирались товарищи. Чтобы лучше разбираться в интересовавших нас вопро­сах, мы читали «Историю культуры» Липперта, «Войну и мир», «Хозяин и работник», «Крейцерову сонату», «Воскресение» Льва Толстого, а также Писарева, Достоевского, Шекспира, Шиллера и др. Книга была неразлучным другом Иосифа, и он с ней не расста­вался даже во время еды».

По сведениям Конквеста, он «ознакомился с Фейербахом, Бок-лем, Спинозой, жизнеописаниями Коперника и Галилея, «Хими­ей» Менделеева». В это время он прочел книги «Происхождение человека» Дарвина и «Древность человека» Чарльза Лайеля. Вели­колепная память Иосифа позволяла надолго фиксировать прочи­танное, и А.С. Аллилуева рассказывала, что, когда в 1917 году Ста­лин жил в Петрограде в квартире ее отца, он часто декламировал стихи Пушкина, Поэзия Пушкина почиталась в семинарии, отме­чает Е. Громов: «В преподавании подчеркивались патриотические державно-государственнические тенденции в его творчестве. Вни­мание концентрировалось на таких пушкинских произведениях, как «Клеветникам России», «Бородинская годовщина».

Конечно, Иосифа не обошло и увлечение шедеврами общепри­знанной мировой классики. Авиаконструктор А.С. Яковлев указы­вал, что в беседе с ним И.В. Сталин с удовольствием вспоминал при­ключенческие книги Жюля Верна, Майн Рида, Густава Эмара и других писателей Западной Европы XIX века, которыми зачитывал­ся в детстве, в семинарии. Очевидцы свидетельствовали: в семина­рии он читал произведения Шиллера, Теккерея, Эркмана-Шат-риада, Альфонса Доде. «Судя по моим некоторым наблюдениям, — свидетельствовал Громыко, — Сталин был знаком с книгами Шек­спира, Гейне, Бальзака, Гюго, Ги де Мопассана — и последнего очень хвалил, — а также с произведениями многих других западно­европейских писателей».

Подчеркивая любовь Сталина к литературе, Ч.П. Сноу делает вывод, что у него «были глубокие познания в русской литературе и русской литературной истории... Подозреваю, он чувствовал, как никто на Западе чувствовать не способен, волшебную силу художе­ственной литературы... он был куда более образован в литератур­ном смысле, чем любой из современных ему государственных дея­телей. В сравнении с ним Ллойд Джордж и Черчилль — на диво плохо начитанные люди. Как, впрочем, и Рузвельт. ..Личные вкусы Сталина были основательны и серьезны, хотя на то, к чему он стре­мился в политических целях, его личные вкусы не влияли».

Стивенсон утверждал, что основная цель искусства — помочь человеку забыться, отвлечься от действительности, уйдя в мир во­ображения, причудливых судеб и захватывающих приключений, но Иосифа литература не сделала праздным эстетом, хотя он и пронес интерес к ней через всю жизнь.

Говоря о Сталине как великом государственнике, Сноу пишет: «До сих пор выглядит несколько фантастичным, что — в дополне­ние к своим заботам и постам — Сталин возложил на себя обязан­ности верховного литературного критика Но он на самом деле чи­тал рукописи большинства известных писателей еще до их публи­кации, частью по соображениям политическим, но, очевидно, и из чистого интереса тоже. Удивительно, где он время находил?»

Пожалуй, весь секрет в том, что он никогда не проводил время праздно; а в юности ради чтения даже отказывал себе в сне, прово­дя за книгой бессонные ночи. Когда надзиравшие за воспитанника­ми монахи, потушив в семинарии лампы, удалялись, Иосиф доста­вал свечку и читал при ее слабом свете. Порой приятели отбирали у ненасытного чтеца книгу и тушили свечу.

Не имея возможности покупать много книг, он прибегнул к простодушной уловке, занимаясь чтением прямо в букинистиче­ских магазинах. Он подолгу простаивал у прилавка погруженным в чтение якобы «рассматриваемой» книги». Когда эта уловка была обнаружена и продавцы стали торопить его с выбором, он стал брать книги напрокат, платя по 10 копеек за сутки.

Но и эту меру он довел почти до невозможного совершенства Он уговорил товарищей переписывать книги. «Переписывали сра­зу два человека — каждый по странице, сидя по обе стороны рас­крытой на столе книги». Довольно толстый том, ценой в 3 рубля, переписывали за три-четыре дня. И книга обходилась в 30—40 ко­пеек для троих. Рукописи переплетались, и со временем у Иосифа собралась библиотечка Когда хозяину одного из книжных магази­нов понравился нарисованный подростком портрет Шота Руста­вели и букинист попросил продать его, Иосиф продавать отказал­ся. Он отдал рисунок «просто так»; в качестве ответного дара он по­лучил две книги.

Для Сосо не возникало сомнений — вступать или не вступать в «запретное общество». Присоединение к узкому кругу «еретиков» давало общение с единомышленниками. Впрочем, уже сама форма тайной солидарности «посвященных» не только несла в себе ро­мантический оттенок тайны, но и являлась реальным выражением протеста против порядков, унижающих человеческие права Поз­же Сталин отмечал: «Меня сделало марксистом мое социальное положение... но прежде всего жестокая нетерпимость и иезуит­ская дисциплина, так беспощадно давившая на меня в семина­рии».

В общении со сверстниками, разделявшими обуревающие его сомнения в правильности устройства этого мира сословного деле­ния, основанного на иерархических порядках и жестких правилах регламентации материальной и духовной жизни, — он утверждал­ся в необходимости революционного преобразования общества. Мир был несовершенен — на этом сходились все. И принадлежав­шие «к беспокойному племени неудовлетворенных», они подвер­гали все сомнению, осуждали и критиковали социальные отноше­ния, законы, право, мораль.

И как следствие логических заключений из этой критики воз­никал естественный вопрос: как сделать, чтобы этот мир был луч­ше? Чтобы он соответствовал такому строю, который принесет лю­дям счастье?

Ответы на эти вопросы они искали в книгах. «Во дворе семина­рии, — вспоминал С. Натрошвили, — было сложено несколько са­женей дров. Между стеной... со стороны улицы и дровами оставле­но было довольно широкое укрытое место, угол. В этом углу часто сидели Сосо, Миша Давиташвили, Арчил Долидзе и другие и спо­рили по интересовавшим их вопросам. Часто сидел здесь один Со­со и читал книгу».

С жадностью впитывавший мысли просвещенных авторов и постоянно погруженный в свои размышления, юный семинарист пытался найти решения тех вопросов, которые веками задавало се­бе человечество. Они давно и навязчиво преследовали его. С ранних детских впечатлений и робких оценок окружавшего мира, они множились и от привитых религиозных и семейных постулатов о добре и зле, трансформировались в систему взглядов и убеждений в необходимости борьбы за справедливое устройство общества.

Первой запрещенной книгой, изъятой у Иосифа Джугашвили, стал роман Виктора Гюго «93-й год», а 30 ноября 1896 года помощ­ник инспектора Мураховский сделал запись в кондуитском журна­ле, что конфисковал у воспитанника сочинение этого же француз­ского романиста «Труженики моря». Инспектор семинарии иеро­монах Гермоген вынес резолюцию: «Наказать продолжительным карцером, мною был предупрежден по поводу посторонней книги».

Разумеется, мир тесен. Кандидат богословия иеромонах Гермо­ген (в миру Георгий Ефимович Долганов) в 1898 году станет ректо­ром Тифлисской семинарии; позднее его назначат епископом Са­марской, а затем Саратовской епархий. В 1911—1912 годах он бу­дет членом Священного синода и получит скандальную извест­ность своими черносотенскими выступлениями, а также борьбой, совместно с иеромонахом Илидором (в миру Сергеем Труфановым), против Григория Распутина. Это вызовет недовольство царя, его лишат саратовской епархии и «отправят на покой» в захудалый Жировецкий монастырь. Однако Гермоген останется до конца ве­рен царскому режиму. И в 1918 году примет участие в попытке спасти арестованного Николая II, а пока... Пока он надзирает за чистотой помыслов Иосифа Джугашвили — будущего вождя.

Мураховский тоже продолжал бороться за непорочность души юного воспитанника. 3 марта 1897 года он доносил: «В 11 часов ве­чера мною отобрана у Джугашвили Иосифа... книга «Литературное развитие народных рас» Летурно, взятая им из «Дешевой библио­теки». В книге оказался и абонементный лист. Читал названную книгу Джугашвили на церковной лестнице. В чтении книг из «Де­шевой библиотеки» названный ученик замечен уже в третий раз». Новое наказание любознательного юноши — «продолжительный карцер и строгое предупреждение» назначается уже по распоря­жению ректора.

Что крамольного находили наставники Сосо в изъятой книге? Какие недопустимые идеи впитывает нарушитель семинарских правил даже «на церковной лестнице», когда его товарищи безза­ботно спят?

Комментируя этот эпизод из жизни молодого Иосифа Джуга­швили, Роберт Конквест отмечал: «доктор Шарль Жан Мари Ле­турно (1831—1902) был автором целой серии книг, посвященных «эволюции» собственности, брака, политики, религии и так далее... В целом эти книги представляют собой обширные и невероятно скучные энциклопедии разнообразных знаний, составленные то­гдашним французским радикалом... «Литературное развитие раз­личных рас человечества» представляет собой произведение на 574 страницах. То, что Сталин взялся читать эту книгу, свидетельствует как о его тяге к самообразованию, так и о скуке (курсив мой. — К. Р.) семинарской жизни».

Эта цитата — яркий пример того, каким образом извращается представление о психологии личности Сталина западноевропей­скими «исследователями», подловато сдабривающими «ложками дегтя» свои сочинения.

Представим себе еще прохладную мартовскую темную ночь

1897 года, когда утомленные дневными молитвами сверстники Сосо уже целый час предаются блаженному сну, забравшись в теп­лые постели, и даже дежурный надзиратель Мураховский шляется по опустевшим коридорам семинарии, возможно, лишь потому, что вынужден сходить в туалет. И лишь юный провинциал из Гори, забравшись на лестницу якобы от скуки (?), читает при тусклом свете одинокой едва мерцающей лампочки скучнейшую книгу «свихнувшегося» на энциклопедических сведениях француза.

С таким же успехом можно утверждать, что герой Достоевско­го, ценимого на Западе за раскрытие тайн русской души, убивает старуху процентщицу тоже просто от скуки. Это нахальное извра­щение сути и существа поступков Сталина, и оно пронизывает всю мифологическую антисталинскую литературу.

Чего больше в оговоре Конквеста — да и в других подобных перлах недоброжелателей вождя — подлости, наглости или откро­венного идиотизма?

23 июня 1927 года И.В. Сталин в ответе С. Покровскому писал: «Начав переписку с Вами, я думал, что имею дело с человеком, до­бивающимся истины. Теперь, после Вашего второго письма, я ви­жу, что веду переписку с самовлюбленным нахалом, ставящим «интересы» своей персоны выше интересов истины. Не удивляй­тесь поэтому, если в этом коротком (и последнем) ответе я буду прямо называть вещи своими именами».

Рассмотрев далее точку зрения Покровского, где Сталин отме­тил, что «упрямство и самонадеянность» его адресата «завели его в дебри», он указал ему на непонимание предмета, о котором тот рассуждал. «Не ясно ли из этого, — резюмировал он, — что Вы ни черта — ровно ни черта — не поняли в вопросе перерастания бур­жуазной революции в пролетарскую?» Письмо завершалось кон­статацией: «Вывод: надо обладать нахальством невежды и самодо­вольством эквилибриста, чтобы так бесцеремонно переворачивать вещи вверх ногами, как делаете это Вы, уважаемый Покровский. Я думаю, что пришло время прекратить переписку с Вами».

Обратим эту отповедь вождя всем его «заблуждающимся» не­доброжелателям. Нет, не «скука» вынуждала юного семинариста преступать навязанные нормы и порядки. Он ищет истину. Он уже утвердился в правильности своих негативных взглядов на состоя­ние общества. Убеждения в порочности произвола царских чинов­ников и всей государственной системы, навеянные книгами и соб­ственными мыслями о страданиях народа, бедственным положением матери, перерастали в его сознании в потребность действия. В уяснение возможности применения своих сил. Он ищет ответы на извечные вопросы: «С чего начать?» и «Что делать?».

Конечно, пытливый и ищущий юноша не мог избежать и «мод­ного» влияния вдохновителя молодежи Тургенева. В архивах со­хранилось свидетельство, что после прочтения книги «Отцы и де­ти» он «поставил вопрос: насколько можно верить авторитету из­вестных лиц, должны ли мы без критики принимать взгляды того или иного ученого». Эти вопросы вызвали большие споры.

«Подвергай все сомнению» — эта истина уже крепко запала в его ум. Сначала занятия в нелегальном кружке были бессистемны­ми. Юношей воодушевляла сама запретность совершаемых дейст­вий, противоречащих установленным административным прави­лам, носившая романтический ореол и волнующая таинственно­стью встреч единомышленников. Но с увеличением состава участников «тайного общества» возникла необходимость в разра­ботке программы.

Сосо Девдориани — руководитель кружка и старший по воз­расту — был сторонником сохранения «общеобразовательной те­матики». Иосиф Джугашвили стал настаивать на «выделении об­щественно-политических вопросов». Его быстро ориентирующийся в конкретных ситуациях ум подсказывал, что подготовка должна быть направлена не на простое приобретение знаний, а иметь це­лью использование их для практической борьбы в будущем. Для выяснения и преодоления разногласий оппоненты решили обра­титься к мнению выпускников семинарии Сильвестру Джибладзе и Филлипу Махарадзе.

Помимо организаций, возникших в среде студентов и демокра­тически настроенной интеллигенции, в начале 90-х годов в Грузии стала складываться пропаганда, обращенная к рабочему классу. Лица, к которым семинаристы обратились за советом, были про­пагандистами, приглашавшимися в кружки рабочих. Оба сказали: «Слишком академично». Противоречия, возникшие по поводу программы среди членов группы в семинарии, не были антагони­стическими и не привели к взаимному охлаждению.

В рождественские каникулы 1896 года Сеид Девдориани гос­тил у Джугашвили в Гори, а пасхальные — Сосо провел в деревне у товарища. Летом 1897 года он жил в семье Михи Давиташвили. Однако его возвращение после летних каникул в Тифлис не стало возвратом к обычной однообразной жизни. Действительно, в се­минарии мало что изменилось. Казалось, что все остается по-старо­му — тот же привычный круг общения, тот же монастырский мо­нотонный распорядок дня, те же стены. Изменился он сам.

И хотя книги по-прежнему остаются главным источником, из которого он черпает новые знания, сама учеба уже не увлекает ею. Первоначально он обращался прежде всего к книгам грузинских писателей Руставели, Бараташвили, Чавчавадзе, Казбеги, Церетели, отвечавшим его национальной природе и романтическим склон­ностям. Но затем он открыл для себя Гёте, Шиллера, Аристотеля, Шекспира, Гейне, Тургенева с их общечеловеческой философией, и новых властителей умов молодежи: Чернышевского, Писарева, Туган-Барановского, Белинского, Добролюбова, Салтыкова-Щедри­на, Адама Смита, Струве, Плеханова.

В новом учебном году он начал посещать книжный магазин Иосифа Имедашвили и скоро стал своим человеком в его доме, приобретя знакомых среди его друзей и родственников. Он близко сошелся с новым учащимся Васо Бердзиношвили, но более сущест­венную роль в судьбе Иосифа сыграло возвращение в Тифлис Ладо Кецховели. Ладо был братом Вано Кецховели, одноклассника Сосо по Горийскому училищу.

После исключения за участие в забастовке студентов 1893 года из Тифлисской семинарии Ладо Кецховели поступил в Киевскую духовную семинарию. В Киеве на его квартире была обнарркена нелегальная литература, и он был привлечен к «выяснению поли­тической благонадежности». От угрожавшего наказания его спасла амнистия по случаю коронации Николая II. Возвратившись в Тиф­лис осенью 1897 года, он стал корректором газеты «Цнобис Пурцели», а затем перешел в типографию Хеладзе.

Возобновив свои старые связи, он вошел в кружок, собирав­шийся на квартире Михи Давиташвили, который жил на берегу Куры около мельницы Данилова. В этот кружок входили также С. Джугели, Р. Каладзе, И. Хаситашвили, С. Джибладзе и др. Ладо ус­тановил связь и с семинарской группой, в которую входил Джуга­швили, взяв на себя роль наставника. Приобщение Иосифа к этому кругу лиц стало новой ступенью в радикализации его политиче­ских взглядов и началом знакомства с марксизмом. Позже на во­прос: «С какого времени вы принимали участие в революционном движении?» — Сталин ответил: «С 1897 г.»

Иосиф часто наведывался к Кецховели за книгами; они с увлече­нием обменивались мнениями, и Ладо, уже имевший практиче­ский опыт нелегальной деятельности, вызывал у него искреннее уважение. Чтобы избежать пристального надзора наставников, члены ученического кружка теперь встречались вне стен семина­рии. Осенью собирались на Немецком кладбище или около Арсе­нала, к зиме сняли комнату на горе Давида, а потом на Авлабаре.

Несомненно, что Л. Кецховели стал для Иосифа Джугашвили примером самопожертвования и деловой активности революцио­нера. Но жизнь Ладо — яркое свидетельство того, как по-разному складывались судьбы молодежи, вступавшей в борьбу с самодер­жавием. Позже он организовал одну из первых подпольных марк­систских типографий в Закавказье. Типография находилась в Баку и располагалась в доме мусульманина с почти сказочным именем Али-Баба

Типография издавала массовыми тиражами нелегальную лите­ратуру, в том числе и ленинскую «Искру». Лишь через пять лет по­сле начала существования она была обнарркена полицией. В 1902 году Л. Кецховели арестовали и заключили в тюрьму, где и оборва­лась его жизнь. Он был застрелен охранником за то, что во время протеста заключенных кричал из окна камеры: «Долой самодер­жавие! Да здравствует свобода! Да здравствует социализм!»

Есть все основания предположить, что именно дружба с Л. Кец­ховели послужила предпосылкой для резкого поворота судьбы мо­лодого семинариста. Впрочем, к восемнадцати годам у Иосифа Джугашвили уже сложилась вполне определенная система взгля­дов и убеждений. К этому времени он уже стал обретать качества сильного полемика, острого в спорах и дискуссиях, умеющего от­стаивать свою правоту четкой аргументацией, что не могло не раз­дражать его оппонентов.

Пожалуй, главным стало то, что в его сознании прочно утверди­лось мнение: общество, основанное на нищете и страданиях боль­шинства и богатстве немногих, — несправедливо, и оно «противо­речит человеческой натуре». Выход из этой несправедливости об­щественного устройства, в котором грубо нарушены естественные стремления человека к свободе и социальному равенству, — борь­ба. Однако в силу сложившихся объективных условий революци­онная борьба в стране в этот период еще не распространялась дальше устной пропаганды.

В начале 1898 года Сильвестр Джибладзе привел Иосифа на квартиру Вано Стуруа в доме 194 по Елизаветинской улице. Здесь, в Нахаловке, как называлась тогда часть Тифлиса, заселенная рабо­чими Главных мастерских Закавказской железной дороги, в доме Айсора Айвазова собрались Закро Чодришвили, Георгий Чхеидзе, Нинуа, Арчел Окуашвили и еще несколько человек, позднее став­ших активными участниками социал-демократического движе­ния в Грузии.

Но первыми слушателями начинающего пропагандиста стали не грузинские, а русские рабочие. В кружок, организованный для нового пропагандиста, вошли Василий Баженов, Алексей Закомолдин, Леон Золотарев, Яков Кочетков, Петр Монтин, Н. Выборгин и другие молодые рабочие железнодорожного депо.

Конечно, в это время сам пропагандист еще не мог обладать в полной мере знаниями мятежной теории, сокрушившей, спустя двадцать лет, устои российского самодержавия. Установлено, что среди политических произведений, с которых началось изучение марксизма Иосифом Джугашвили, были «Критика некоторых по­ложений политэкономии» Карла Маркса и работа Н. Зибера «Да­вид Рикардо и Карл Маркс в их общественно-политических иссле­дованиях». Как вспоминал С. Натрошвили: «В 1898 г. мы прочита­ли на русском языке и изучили книгу Каутского «Экономическое учение Карла Маркса», а в марте ознакомились с «Капиталом».

Это не так много, но дело не в пренебрежении будущим вож­дем новой экономической теорией. Полных переводов книг зару­бежных авторов в России еще не было, и именно поэтому у Иосифа Джугашвили возникло желание изучить немецкий язык, чтобы по­знакомиться с произведениями К Маркса и Ф. Энгельса в оригинале.

Часть лета 1898 года Иосиф провел в селении Ахалкалахи, куда он был приглашен в качестве репетитора для подготовки сына ме­стного священника к поступлению в духовную семинарию. С ка­никул он вернулся повзрослевшим, и его последующее поведение в семинарии нельзя считать неосторожной дерзостью. Скорее, оно выглядит демонстративным вызовом, открытым нарушением се­минарских порядков и правил.

Е. Ярославский пишет, что однажды, когда «инспектор семина­рии монах Дмитрий после обыска зашел к товарищу Сталину», он сидел, читая книгу и как бы не замечая вошедшего. В ответ на сер­дитое восклицание монаха: «Разве ты не видишь, кто перед то­бой?» — поднявшись, воспитанник протер глаза и вызывающе от­ветил: «Да. Ничего, кроме темного пятна, не вижу».

Очевидно, что это была дерзость. И за каждым из таких «нару­шений» следовало неизбежное наказание: карцер за отсутствие на утренней молитве; карцер за нарушение дисциплины во время ли­тургии; карцер за опоздание из отпуска на три дня; строгий выго­вор за то, что не поздоровался с преподавателем; строгий выговор за то, что смеялся в церкви. Конечно, такое демонстративное непо­слушание было юношеским максимализмом, своеобразной фор­мой выражения «протеста против издевательского режима и иезу­итских методов», существовавших в семинарии.

Навязчивый, лезущий в душу надзор не мог не задевать его че­ловеческого достоинства, но подчеркнуто демонстрируемое свое­волие семинариста привело лишь к усилению присмотра за его по­ведением и поступками. Инспектор Д. Абашидзе 28 сентября за­писал в кондуитском журнале: «В девять часов вечера в столовой... была усмотрена группа воспитанников, столпившихся вокруг Джугашвили, что-то читавшего им. При приближении к ним Джу­гашвили старался скрыть записку и только при настойчивом тре­бовании решился обнарркить свою рукопись. Оказалось, что Джу­гашвили читал посторонние, не одобренные начальством семина­рии книги, составил особые заметки по поводу прочитанных им статей, с которыми знакомил воспитанников... Был произведен обыск у воспитанников, но ничего запрещенного обнаружено не было».

Начавшийся новый учебный год стал для него особенным. По­сле окончания Сеидом Девдориани семинарии руководство учени­ческим кружком перешло в руки Иосифа, но он уже подошел к очередной ступени жизни, определившей его дальнейшую судьбу. В этот год Джугашвили был принят в члены Тифлисской организа­ции РСДРП. Теперь в круге его общения появились совершенно новые лица

Он с энтузиазмом руководит несколькими нелегальными кружками рабочих, и это уже не только пропаганда знаний. Изу­чаемая его слушателями теория начинает перерастать в практику действия. В очередную субботу (12 декабря) и воскресенье он по­явился в железнодорожных мастерских, где, по свидетельству Н. Выборгина, встретился с рабочими. А на следующий день, в по­недельник, на предприятии началась забастовка, которая продол­жалась до субботы 19 декабря. Он был причастен к ней.

Видимо, именно в связи с этим событием в среду в семинарии был проведен спешный профилактический обыск. Обыск резуль­татов не дал, но за спор с представителем администрации во время его осуществления Иосиф Джугашвили в очередной раз был поме­щен в карцер.

«Он, — доносит помощник инспектора А. Ржавенский, — не­сколько раз пускался в объяснения с членами инспекции, выражая в своих заявлениях недовольство проводящимися время от време­ни обысками среди учеников семинарии, и заявил при этом, что-де ни в одной семинарии подобных обысков не проводится». Повы­шенное внимание к семинаристу со стороны надзирающих за уча­щимися монахов не было лишь следствием его демонстративной строптивости. Иосиф выделялся в студенческой среде как лидер, но у администрации были все основания для подозрений его в дейст­вительно «крамольных» мыслях и чтении более опасной литерату­ры, чем просто богопротивные книги.

Новый обыск его вещей состоялся уже через полмесяца после возвращения с рождественских каникул. Учащиеся находились после обеда в Пушкинском сквере, когда кто-то выкрикнул, что инспектор Абашидзе производит обыск у Джугашвили! Бросив­шиеся в семинарию воспитанники увидели инспектора на лестни­це. Взломав в гардеробе ящик Иосифа, он уже закончил обыск и, держа захваченные нелегальные книги под мышкой, поднимался на второй этаж. Быстрее всех оценил ситуацию товарищ Сосо, уче­ник шестого класса Василий Келбакиани. Подскочив к инспекто­ру, он подтолкнул его — книги посыпались на ступени. Не ожидав­ший такой бесцеремонности, инспектор опешил, и пока он пребы­вал в состоянии растерянности, мгновенно собрав рассыпавшиеся тома, нарушители умчались прочь.

На заседании педагогического совета разговор шел на повы­шенных тонах; за недопустимую дерзость Васо был отчислен из се­минарии; Иосифа администрация лишила на месяц права выхода в город, но развязка приближалась и для него. Впрочем, он сам как бы ускорял неизбежное.

С конца февраля он продолжил встречи с членами кружков то­карного цеха железнодорожных мастерских и табачной фабрики Бозарджианца, а в пасхальные каникулы принял участие в неле­гальной маевке. Первая нелегальная маевка в Тифлисе прошла 19 апреля, и Джугашвили участвовал в ее подготовке. Маевка со­стоялась за городом, в районе Грма-Геле, где собралось около семи­десяти рабочих. Выступавшие рядом с водруженным на холме красным знаменем ораторы горячо говорили о значении праздно­вания 1 Мая и роли пролетариата в борьбе с самодержавием. То были антигосударственные действия.

Информация о собрании рабочих сразу стала известка властям; полиция начала разыскивать организаторов и участников акции. Теперь его положение значительно осложнилось; он оказался под угрозой ареста Стремясь избежать такого оборота событий, Иосиф был вынужден скрыться и поэтому не явился для сдачи экзаменов. И развязка наступила. Решение, датированное 29 мая, гласило: Ио­сиф Джугашвили «увольняется из семинарии за неявку на экзаме­ны по неизвестной причине».

Казалось бы, администрация должна была хотя бы формально выяснить причины его отсутствия. Они могли быть уважительны­ми. Но правление семинарии уже располагало достаточными све­дениями. Оно спешило освободиться от подстрекателя к беспоряд­кам, не вынося сор за пределы церковных стен. У служителей Бога были свои понятия о чести «мундира», и афишировать бунтарские настроения своих воспитанников не входило в их интересы. Ректо­ром Тифлисской духовной семинарии, принявшим соломоново решение об исключении Джугашвили без лишнего шума, был вла­дыка Гермоген, впоследствии не убоявшийся конфликта с самим Распутиным.

Еще не зная о своем исключении, Иосиф несколько дней скры­вался в садах селения Гамбареули, в окрестностях Гори. Неприят­ную весть принес Миха Давиташвили, отыскавший товарища уже после экзаменов. Извещенный о случившемся, Иосиф не решился сразу вернуться в дом матери. Предвосхищая ее отчаяние и горе, связанные с крушением надежд на благополучное и богоугодное будущее сына, он не спешил сообщить тяжелую для нее весть. Он нежно любил мать и не хотел огорчать ее ошеломляющим извести­ем, оставляя его на потом, когда оно дойдет до нее окольными пу­тями, в пересказе услужливых сплетников.

Опасность ареста все еще висела над ним, и Миха увез товари­ща в Цроми, в дом своего отца По свидетельству брата Михи Пет­ра: «Миха и Коба как раз здесь начали свою конспиративную жизнь». В доме Давиташвили Иосиф сразу набросился на книги. Сюда часто приезжают товарищи, и в их числе Ладо Кецховели. Друзья могли подвести итоги и обдумать свои планы.

Но вскоре в дом деревенского священника нагрянула с обы­ском полиция. Впрочем, в Цроми этот визит не стал неожиданно­стью. Получив из Тифлиса депешу с распоряжением провести в до­ме священника Н. Давиташвили обыск, уездный начальник Гори исполнение этого приказа поручил секретарю правления Д.В. Гого-хия, жена которого была племянницей священника. Поэтому, пре­жде чем нагрянуть с обыском к родственнику, уездный секретарь послал в Цроми осетина Джиора Гасишвили с уведомлением о предстоящем визите. Блюстители порядка были с радушием и хле­босольством встречены предупрежденными хозяевами, и обыск результатов не дал.

Теперь, после навязанного обстоятельствами «общения» с по­лицией, уже без прежних опасений Иосиф мог вернуться в Гори. Там он вновь встретился с Ладо Кецховели и приехавшим с ним Михаилом Монаселидзе. Единомышленники обсуждали вопрос об изменении характера работы социал-демократов. Они пришли к выводу о необходимости перехода от пропаганды марксизма к ак­тивным действиям и одной из ближайших своих целей поставили создание нелегальной типографии. В качестве реального практиче­ского шага Ладо Кецховели предложил организовать забастовку рабочих тифлисской конки. Ясно осознавая, что ветер революции крепчает, они устремлялись навстречу надвигавшейся буре.

Иосиф оказался не единственным из семинаристов, кто летом 1898 года сжег свои корабли. Вернувшись с летних каникул, подал заявление об уходе из семинарии Миха Давиташвили, к началу учебного года из списков учащихся исчезло уже более двадцати воспитанников. Конечно, погружаясь в водоворот политической борьбы, Иосиф даже не подозревал, какие жестокие превратности и испытания судьбы ожидали его на выбранном пути.

Но, договариваясь со своими друзьями о совместных политиче­ских действиях, он не мог не задумываться о хлебе насущном. Ока­завшись за стенами семинарии, двадцатилетний молодой человек не имел ни крова, ни заработка, ни даже гражданского положения. И прежде чем пускаться в революционную одиссею, ему предстоя­ло уладить свои личные дела.

В конце сентября он отправился в Тифлис. Однако посещение альма-матер не принесло ничего утешительного. Второго октября он получил свидетельство об окончании пяти классов семинарии и уведомление о том, что в случае непоступления на службу по духов­ному ведомству он обязан уплатить правлению семинарии за обу­чение 200 рублей и возвратить 480 рублей, затраченных на его со­держание во время обучения.

Для решительного вольнодумца это была фантастическая сум­ма. У него не было денег даже на то, чтобы снять жилье. Пожалуй, при желании он мог бы найти место в церковной системе или учи­теля в народной школе. Но такой оборот событий не входил в его планы: он намеревался служить другим идеалам Он уже вступил в свой «бой роковой», и его ждала своя судьба Его церковная карь­ера оборвалась, даже не начавшись.

Что дала Иосифу Джугашвили учеба в духовных учебных заве­дениях? Какие черты характера заложило у него пребывание в ат­мосфере церковных стен?

По современным понятиям, Иосиф Джугашвили прошел уни­верситетский курс гуманитарного профиля — философского фа­культета по специальности теология. Пребывание в лоне Церкви, имевшей почти двухтысячелетний опыт истории, было достойной школой для неординарной личности, намеревавшейся использо­вать свои знания и таланты на благо служения человечеству.

Конечно, учеба в семинарии дала ему то, что могла дать, и это было немало для формирования взглядов на жизнь и обретения методологического философского опыта познания мира Он попал под опеку священников и служителей церкви в девятилетнем воз­расте и до определенного периода воспринимал советы наставни­ков и христианские постулаты как аксиомы — истины, не требую­щие доказательств.

Окажись мир справедливее, а церковь действительно тем хра­мом, за который она себя выдавала, — в лице Иосифа Джугашвили она нашла бы одного из самых ревностных и преданных ее под­вижников. «В первые годы учения, — вспоминал один из его соуче­ников, — Сосо был очень верующим, посещал все богослужения, пел в церковном хоре. Хорошо помню, что он не только выполнял религиозные обряды, но всегда и нам напоминал об их соблюдении».

Но с определенного периода Иосиф уже не имел намерений посвящать себя религиозной деятельности. Хотя, без сомнения, он мог сделать на этом поприще блестящую карьеру. Он уже не верил в догматы Церкви и перестал думать о Царстве Небесном. Свое бу­дущее он усматривал в иной роли, отличной от того, чтобы настав­лять прихожан во исполнение евангельских заповедей.

И все-таки приобщение к церковной духовной среде с ее таин­ствами, иерархией, законами христианских заветов, получившими кульминационное выражение в самопожертвовании Сына Божия Иисуса Христа, не могло не оставить отпечатка в его душе и не про­шло бесследно.

Церковь веками оттачивала и совершенствовала систему под­готовки своих служителей и делала это превосходно, снабжая их выверенным инструментом необходимых сведений и навыков. Иосиф Джугашвили был способным и талантливым учеником. Он крепко впитал в свое сознание все рациональные и полезные зна­ния. Знание логики, психологии и гомилетики как опыта разбора канонических текстов православия отточило его ум, научив мыс­лить аналитически, выбирая из фактов и явлений, из любой фило­софской теории квинтэссенцию, наиболее существенную инфор­мацию, пригодную для использования в реальной жизни.

Из этой доматериалистической философии человеческого об­щества он впитал прежде всего понятие о праве человека на сча­стье. Пребывание в стенах духовных учебных заведений много дало для формирования мировоззрения будущего вождя; однако Цер­ковь сама создала предпосылки для антагонизма со своим воспи­танником. Позже, в 1931 году, на вопрос немецкого писателя Эми­ля Людвига: «Что вас толкнуло на оппозиционность?» Сталин отве­тил: «Из протеста против издевательского режима и иезуитских методов, которые были в семинарии, я готов был стать и действи­тельно стал революционером, сторонником марксизма как дейст­вительно революционного учения».

Церковь сыграла большую роль и в формировании его нравст­венных принципов, черт характера, норм бытового и обществен­ного поведения. Она заложила базу для дальнейшего развития его интеллекта; и прежде всего научила его методологии и технологии усвоения знаний как целостной системы взаимосвязанного про­цесса. Изучение истории религии и богословия с их богоборческой нетерпимостью к раскольникам дало ему навыки полемических приемов и практики политической борьбы, привило способность вести любую острую дискуссию. Блестяще и убедительно прове­денная им полемика с левой и правой оппозицией партийных ук­лонистов в 30-е годы — яркое свидетельство того, что знания, полу­ченные им в период учебы, не пропали напрасно.

Но, пребывая в церковных стенах, он не ограничивался курса­ми, читаемыми его педагогами. Все свободное время фанатически страстно посвящал самообразованию. Именно это впоследствии и сделало его Сталиным. Впрочем, для его современников это не яв­лялось исключением. Уинстон Черчилль, поступивший лишь с третьей попытки в привилегированное военное училище Сандхерст, учился там всего 18 месяцев. Престижное учебное заведение пред­ставляло собой кавалерийскую школу. Много ли знаний приобрел за это время будущий британский премьер, кроме навыков верхо­вой езды? Все свои знания по истории Черчилль получил исключи­тельно из литературы, путем самообразования. Рузвельт обучение в Гарварде закончил «на тройки» и существенно углубил свои позна­ния после того, как, разбитый параличом, оказался прикованным к больничной коляске.

Еще бледнее выглядят «академии» прямых политических оппо­нентов Сталина. У них не было даже формального права бросать в его адрес камни. Лейба Бронштейн (Троцкий), «упрекнувший» в своей книге Сталина за «серость», был зачислен в Николаевский университет, но уже через год был исключен и больше к учебе не приступал. В отличие от Ленина, сдавшего экстерном с отличием курс в Петербургском университете, Троцкий университетов не оканчивал и дипломов не получал.

Из всех известных политиков, своих современников, очертив­ших след на политическом небосводе двадцатого столетия, Сталин едва ли не единственный, кто получил систематизированное выс­шее гуманитарное образование. В сравнении с ним его оппонен­ты — от Троцкого и Бухарина до Гитлера, Черчилля и Рузвельта — просто небесталанные дилетанты.

По существу за Сталиным стоял двухтысячелетний опыт разви­тия религиозной школы и практика ее воинственных вождей. На библейских историях и заповедях он учился видеть психологию поведения и правила управления для «всех людей мира»; основы устройства государств и систем Но он не просто воспринял этот опыт, он впитывал его критически, увязав его с диалектическим и историческим материализмом. Все прочие философские школы лишь пристраивали карточные домики своих теорий к этим небо­скребам человеческой мысли.

Его навыки руководителя, или, в современном понимании, «ме­неджера», были заложены в Тифлисской семинарии и позже лишь шлифовались практикой партийной и государственной деятельно­сти. Изучая под руководством священников тексты Нового и Вет­хого Заветов, Иосиф Джугашвили не только учился понимать их скрытый смысл. Он постигал, как нужно воспринимать информа­цию: историческую, социальную, нравственную. Церковь веками развивала и совершенствовала свою систему управления огромны­ми массами людей, и в эпоху Возрождения не короли правили средневековой Францией, а профессионалы Церкви — изощрен­ные и тонкие политики кардиналы.

Изучая в семинарии богословие, гражданскую историю, физи­ку, математику, психологию, логику, русскую словесность, грече­ский и другие языки и т.д., он не только приобретал запас знаний. Эти предметы дисциплинировали его ум. Научили его ясно, логич­но, комплексно понимать чужие и выражать свои мысли. В сочета­нии с усвоением общей и христианской истории это стало для него блестящей школой дипломатии и политики, сделав его самой вы­дающейся фигурой XX века.

Все пробелы ее учебной программы он восполнял усердным са­мообразованием: овладением самой разнообразной информацией, определявшей доступные для современных ему людей горизонты представлений об окрркавшем мире. Иосиф Джугашвили жадно поглощал знания из областей естествознания, политической эко­номии, эстетики, литературы и других сфер образования.

Уже только понимание философии и смысла библейских тек­стов в сочетании с изучением логики и психологии дали Сталину методологический инструмент в постижении знаний об обществе, которым пользовались и до него все выдающиеся умы человечест­ва А слияние их с новыми по тем временам марксизмом и диалек­тическим учением позволило ему подняться на уровень самых об­разованных своих современников. Постоянно пополняя свои зна­ния в любых областях деятельности, он поражал специалистов их глубиной и профессиональным пониманием сущности процессов, вещей и явлений.

Неоднократно встречавшийся со Сталиным госсекретарь США Корделл Хэлл восхищенно признавал: «Он наделен необык­новенными способностями и разумом, а также умением схваты­вать суть практических вопросов».

Сталин был великолепный оратор и тонкий психолог. Его мане­ра выступлений неподражаема Академик В. Вернадский, восхи­щаясь «божьей милостью» умом Сталина, отмечал, что даже «ко­гда по радио слышится Сталина речь... такая власть над людьми и такое впечатление на людей». И это не случайно. Общаясь со слу­жителями церкви и верующими, Иосиф Джугашвили рано понял, что беспокоит людей, осознал происхождение и цели их сокровен­ных надежд, психологические «причины тревог и печалей». Такой опыт стал своеобразной школой социологии и психологии массо­вого сознания.

Церковь научила его видеть существо устремлений людей, по­зволяя стать беспристрастным судьей человеческих поступков — строгим, но справедливым. Современники свидетельствовали, что Сталин умел побудить людей откровенно рассказать о своих делах и проблемах и «мог долго с поразительным вниманием выслуши­вать» их. Переводчик Сталина В. Бережков пишет, что одним из его качеств «было умение слушать. Он вызывал нужных ему людей, как бы случайно затевал разговор и незаметно вытягивал из собеседни­ка все, что тот знал».

В духовных учебных заведениях он приобрел такие качества по­ведения, как отсутствие «поспешности, торопливости и смуще­ния», умение сдерживать «горячие мысли». «Внешне он был спо­койный, уравновешенный человек, — вспоминал управляющий де­лами Совнаркома СССР Я.Е. Чадаев, — неторопливый в движении, медленный в словах и действиях. Но внутри вся его натура кипела, бурлила, клокотала. Он стойко, мужественно переносил неудачи и с новой энергией, с беззаветным мужеством работал на своем трудном и ответственном посту».

Об этом свидетельствует и министр иностранных дел СССР А.А. Громыко: «В движениях Сталин всегда проявлял неторопли­вость. Я никогда не видел, чтобы он, скажем, заметно прибавил шаг, куда-то спешил. Иногда предполагали, что с учетом обстанов­ки Сталин должен поскорее провести то или иное совещание, бы­стрее говорить или торопить других, чтобы сэкономить время... Ка­залось, само время прекращает бег, пока этот человек занят делом».

Его образу поведения были чужды попытки самолюбования, рисовки, желания унизить окружающих. «В манере поведения Сталина, — писал Громыко, — справедливо отмечали неброскую корректность. Даже в гневе — а мне приходилось наблюдать и это — Сталин обычно не выходил за рамки допустимого. Много раз мне приходилось наблюдать Сталина в общении с другими совет­скими руководителями того времени. К каждому из них у него имелся свой подход».

Конечно, все эти его черты характера сформировались не сразу. Молодой Иосиф Джугашвили был личностью огромного динами­ческого потенциала, требовавшего реализации; слова, дискуссии и вычитанные в книгах мысли — этого было уже недостаточно. Его не устраивала позиция созерцателя. Он должен был действовать. Он пренебрег не только духовной карьерой, но и опасностями, ко­торые ожидали его на выбранном пути.

Покинув церковные стены, первоначально он вместе с Михой Давиташвили поселился на Михайловском проспекте у социал-де­мократа, имевшего трехкомнатную квартиру. Но уже в конце ок­тября он вынужден был искать себе другое пристанище. Причи­ной этого послужили разногласия, возникшие в руководстве соци­ал-демократов. Молодые революционеры настаивали на смене формул; и, когда Ладо Кецховели поднял вопрос об активизации действий организации, для «маститых» руководителей это оказа­лось неожиданностью. Редакция газеты «Квали» вынесла предло­жение на рассмотрение общего совещания. Однако призыв моло­дежи не встретил поддержки лидеров, они считали, что организа­ция мала и открытые выступления закончатся разгромом. Ладо ушел с совещания, хлопнув дверью.

Возникшие разногласия сначала не выходили за пределы круга руководства; Иосиф Джугашвили оказался первым, кто вынес об­суждение возникших противоречий на суд рабочих. Он выступил с резкой критикой Н. Жордания и других лидеров в своем кружке, а встретившись с Джибладзе, заявил, что, проводя «среди рабочих преимущественно культурно-просветительскую работу», руково­дители организации «не воспитывают их революционерами». Его критика отозвалась болезненной реакцией. И вскоре Иосиф поки­нул негостеприимную квартиру.

Он не подозревал, что такая «бездомная» неустроенность затя­нется более чем на двадцать лет его жизни. Не имевшего ни рабо­ты, ни жилья, его приютил Вано Кецховели. К этому времени он служил в физической обсерватории и, когда в конце ноября в об­серватории освободилась должность наблюдателя, то в качестве практиканта туда был принят и Иосиф. 28 декабря его зачислили в штат работников.

Тифлисская физическая обсерватория являлась центральной метеорологической станцией, проводившей статистический ана­лиз и обработку данных, поступавших со всего Кавказа. Она нахо­дилась на Михайловской улице, вблизи Муштаида. Двухэтажный неоштукатуренный дом, покрытый черепицей, располагался в глу­бине двора. К круглому центральному корпусу примыкали доща­тые флигели. Джугашвили работал в северном пристрое, в комнате с большим решетчатым окном и стоящим перед ним столом.

Персонал обсерватории, состоявший из шести наблюдателей, жил в четырех комнатах на первом этаже. Одну из них занял Иосиф. Окно его комнаты выходило во двор, густо покрытый деревьями и буйными зарослями кустарника, тянувшимися до берега Куры. Располагавшаяся на отшибе обсерватория, словно крепость, была окружена рвом, через который был перекинут мостик. В этом глу­хом укромном районе малозастроенной части города царила ти­шина, изредка нарушаемая лишь громыханием проезжавших ва­гонов конки.

Дневное дежурство начиналось в полседьмого утра и заканчи­валось в десять вечера, ночью дежурили с полдевятого вечера до восьми утра Наблюдатели ежечасно снимали показания метеоро­логических приборов, занося данные в журналы, а на следующий после дежурства день занимались расчетами и обработкой наблю­дений в «вычислительной», сводя результаты интерполяции дан­ных в линейные графики. Зарплата составляла 20 рублей в месяц.

Несмотря на противодействие редакции «Квали», Ладо Кецхо­вели осуществил один из своих замыслов — 1 января 1900 года ос­тановилась тифлисская конка Бастующие выбрали своих предста­вителей, но администрация, отказавшаяся обсуждать требования рабочих, вызвала полицию. При попытке рассеять собравшуюся толпу забастовщики оказали сопротивление, и полиция произвела аресты. В городе появились отпечатанные прокламации, но после ареста лидеров стачка заглохла. Уже вскоре власти установили «подстрекательскую» роль в забастовке Ладо Кецховели. Они нача­ли его поиски. Ладо перешел на нелегальное положение, а затем был вынужден уехать в Баку.

Иосифа Джугашвили арестовали в начале января. На свидание в тюрьму к нему пришел взволнованный отец. Виссариона возмути­ло поведение сына; он усмотрел в его бунтарстве «мальчишеское» своеволие, которое обещало только несчастья и полное разруше­ние надежд на его благополучную судьбу. Впрочем, Бесо возмутил не сам факт выступления Сосо «против царя», а бесперспектив­ность и опасность этого бунтарства, в котором кроме тюрьмы ни­чего нельзя было добиться. В раздражении он накричал на сына, стараясь показать всю нелепость и абсурдность его поведения:

— Тычто, против царя пошел, да? — шумел он. — Ты хочешь свергнуть Николая, да? Ты что, хочешь на его место сесть? — во­прошал с убийственной иронией Виссарион. Отец не понимал сына.

Действительно, чего хотел юноша, неожиданно перечеркнув­ший почти определившуюся жизнь, обещавшую перспективу слу­жителя почитаемой обществом Церкви? Зачем было нужно ему бросаться в пучину борьбы, не обещавшей ни славы, ни гарантий успеха в достижении казавшихся иллюзорными целей по измене­нию существовавшего порядка? На какое «личное удовлетворе­ние» мог рассчитывать он, один из немногих, решившихся проти­востоять веками возводимой системе самодержавия?

Правда, Иосифа Джугашвили вскоре освободили из-под ареста; улик, обличавших в причастности к забастовке, у властей не было. В конце января в Тифлис приехала Екатерина Джугашвили. Она еще не оправилась от потрясения, связанного с крушением своих надежд на судьбу сына как служителя церкви. Почитаемого и ува­жаемого прихожанами, окруженного великолепием и таинством священных обрядов, что обещало ей законную гордость от его при­ближенности к Богу. Как избранного из немногих — «ибо много званых, а мало избранных». Мать Иосифа была в отчаянии.

Она жила в небольшой комнате сына, скудно обставленной, ли­шенной уюта, что подчеркивало бедность и неустроенность его бы­та. Сосо, всегда считавшийся с ее мнением, впервые пренебрег со­ветами и недовольством матери; она была огорчена, подавлена его упрямством и непослушанием. Она почти заученно выполняла ри­туал домашних работ, готовила пищу, убирала комнату и ждала его. Вернувшись с дежурства, он брался за книгу, а чаще он уходил, словно избегая молчаливого материнского укора, и тогда она обра­щалась к Богу, чтобы он вразумил сына.

В то жаркое лето 1898 года, когда Иосиф Джугашвили стал чле­ном Тифлисской организации РСДРП, в ее рядах насчитывалось лишь несколько десятков человек. Нужно было обладать очень большой решительностью и крепкими убеждениями, чтобы ве­рить в победу едва зародившегося движения. В конце года Джуга­швили обратился к Н. Жордания с предложением полностью пе­рейти на нелегальную работу. Он стал чуть ли не первым, кто изъя­вил желание стать профессиональным революционером, аскетиче­ски отказавшись от «нормальной» жизни. Его инициатива под­держки не встретила.

Однако такое желание не было спонтанным романтическим порывом, его практический ум позволил ему быстро осознать, что предстоящая борьба будет длительной, потребует усилий множе­ства людей и неизбежных жертв, и поэтому она должна вестись с необходимым профессионализмом. Он уже осмыслил: такая борь­ба не может быть уделом одиночек, и результат будет достигнут лишь при объединении усилий многих людей, сплоченных в своей решительности и деятельном стремлении к достижению свободы.

Конечно, ему еще предстояло учиться революции. Позже в опубликованной нелегальной печатью статье «Класс пролетариата и партия пролетариата» он напишет: «Партия, которая поставила своей целью руководить борющимся пролетариатом, должна представлять не случайное скопление одиночек, а сплоченную цен­трализованную организацию»

Но он был не просто способный ученик, добросовестно усваи­вающий уроки революции, его практический и острый ум пони­мал необходимость действия, превосходства дела над словами — умения действовать. Действовать активно и целеустремленно, улавливая тенденции развития политических процессов.

Противоречия, существовавшие в Тифлисской организации РСДРП, продолжали углубляться, и «нетерпеливая» молодежь на­ходила все больше приверженцев. Однако лидерство в организа­ции оставалось в руках редакции газеты «Квали», которую состав­ляли: Жордания, Махарадзе, Хаситашвили, Чичинадзе; а эти люди не спешили отказываться от тактики примитивной кружковой пропаганды. Члены редакции входили одновременно в состав су­ществовавшего в Тифлисе «национального грузинского комитета», состоявшего из бывших членов «Месаме даси». Этот союз был не только идейным, но и материальным. И борьба между «старика­ми» и «молодежью» практически олицетворяла стремление моло­дых выйти из-под контроля редакции «Квали», а следовательно, и национального комитета.

Между тем брожение пролетарских окраин усиливалось. Росло и число людей, вовлеченных в борьбу. 23 апреля 1900 года в окрест­ностях Тифлиса состоялась очередная маевка. Место для ее прове­дения выбрали Джугашвили и Стуруа. Пикеты, встречавшие под­ходивших рабочих на дорогах, направляли участников к пункту сбора. Он находился в пяти километрах от пролетарского района Надзаладеви (Нахаловка) у Соленого озера. Здесь среди окружав­ших котловину невысоких покрытых зеленью холмов образовался водоем с поблескивающей на солнце водой. Участие в маевке при­няло около 500 человек, что превзошло самые радужные ожидания ее организаторов. Иосиф был в числе ораторов, и это стало его пер­вым выступлением перед большой массой людей.

Успешно проведенная маевка еще более обострила разногла­сия между «стариками» и «молодыми». Тактика активных дейст­вий находила все больше приверженцев. В конце июня забастова­ли наборщики типографий, в июле прекратили работу табачные фабрики. Первого августа забастовка охватила железнодорожные мастерские, а через неделю возобновились стачки на фабрике Сафарова и обувщика Адельханова. Известия с охваченных волнения­ми предприятий быстро распространялись по городу, будоража рабочих и заставляя настораживаться обывателей.

С таким массовым и организованным протестом властям еще не приходилось сталкиваться. В город были срочно введены допол­нительные воинские части, начались обыски и аресты зачинщиков, массовые увольнения, но карательные репрессии только накаляли обстановку, усиливая возмущение рабочих и решительность орга­низаторов. На квартире Бибинейшвили на Красногорской улице революционеры устроили примитивную типографию.

Джугашвили оказался в числе членов подпольной редакции. Первого августа в городе появилась листовка, содержащая требо­вания рабочих железнодорожных мастерских: о повышении зар­платы, отмене вечерних сверхурочных работ, выдаче зарплаты два раза в месяц. Новым явилось требование «человеческого обраще­ния и освобождения арестованных». Однако предприниматели ус­тояли. Продолжавшаяся месяц забастовка закончилась поражени­ем рабочих; после ее прекращения многие забастовщики были уволены, а полиция произвела массовые аресты. Число «квартиран­тов» Метехского замка увеличилось до 224 политических заклю­ченных. Уволенные рабочие, не найдя нового места, разъезжались в Баку и Батуми, разнося искры мятежа по другим городам Кавказа.

Хотя репрессии коснулись многих руководителей РСДРП, ор­ганизация, — чего опасались осторожные «старики», — не была разгромлена. Противостояние труда и капитала продолжалось. С августа 1900 по апрель 1901 г. в Тифлисе прошли забастовки на всех крупных предприятиях города. Теперь тема о допустимости активных действий была снята с повестки дня, ее заменил вопрос о форме и характере этих действий. Борьба все увереннее приобре­тала политическую направленность.

В распространенной 18 декабря листовке появляется призыв: «Завоюем себе право собираться для обсуждения наших нужд, от­крыто выражать наши мысли, словом, завоюем то, что называется свободой союзов, собраний и стачек, свободой слова и печати, тогда ничто не сломит объединенного рабочего движения».

Партия уже не ограничивалась призывами. Получив от само­державия практические уроки узаконенного насилия и каратель­ных репрессий, социал-демократы начали создание активно дейст­вующего подполья. Насилию властей они противопоставляют ор­ганизованность и консолидацию. Возникло структурное деление организации на конспиративные десятки и сотни, вводились в употребление пароли и клички, появлялись конспиративные квар­тиры, явки и другие атрибуты подпольного сопротивления. На войне — как на войне...

XIX век, начавшийся наполеоновскими войнами и буржуазны­ми революциями, — заканчивался. Парижская Эйфелева башня уже была признана высочайшим сооружением в мире, на улицах столиц пахло бензиновым угаром первых автомобилей, в кварти­рах появились телефоны, уже писал на лентах свои буквы телеграф, а экзальтированная публика спешила по вечерам смотреть фильму. Время карет, парусных судов и гусиных перьев истекало.




ГЛАВА 3. КРЕЩЕНИЕ







И спросили его: что же ты крес­тишь, если ты не Христос, не Илия, не пророк?

    

Евангелие от Иоанна (1. 25.) 










Идея коммунизма, «призрак» которою, по образному выраже­нию Маркса, уже «бродил по Европе», увлекла Джугашвили. В мо­мент вступления на путь профессиональной революционной дея­тельности он уже имел убежденную уверенность в осуществимости теоретических положений марксизма по достижению конечной цели — социалистического преобразования общества. В России на­чало распространения нового учения связано с именем Плеханова. Позже для Иосифа Джугашвили эталоном выверки марксистского метода станет позиция Ленина.

Но выход бывшего семинариста на путь к революции состоялся еще до того, как социал-демократическое движение приобрело ре­альные контуры. Лишь спустя два года, 21 декабря 1900 года в Лейпциге был набран первый номер «Искры». Ее девизом стали слова Пушкина, обращенные к декабристам: «Из искры возгорит­ся пламя». Напечатанный на тонкой бумаге и подготовленный к отправке в подвалах газеты «Форвертс» в Берлине тираж был тайно переправлен в Россию. Сторонники марксистского учения опреде­ленно обозначили класс, опираясь на который они намеревались осуществить революционное изменение общественных отноше­ний. По призыву «Искры» социал-демократические организации России решили провести в 1901 году открытое празднование 1 Мая.

Пламя, разжигаемое «Искрой», получило свою пищу и на взры­воопасном Кавказе. Для срыва этой акции Тифлисское губернское жандармское управление (ГЖУ) наметило аресты революционе­ров, состоявших в РСДРП. В рабочем «Обзоре» принадлежности «к наблюдаемому кружку» указывалось:

«Иосиф Джугашвили, наблюдатель в Физической обсервато­рии, где и квартирует. По агентурным сведениям, Джугашвили — социал-демократ и ведет сношения с рабочими. Наблюдение пока­зало, что он держит себя весьма осторожно, на ходу постоянно ог­лядывается; из числа знакомых выяснены: Василий Цабадзе и Севириан Джугели; кроме того, нужно думать, что и Сильвестр Джибладзе заходил в обсерваторию именно к Джугашвили».

В ночь с 21 на 22 марта были арестованы одиннадцать членов организации. В эту же темную южную ночь жандармы нагрянули и в обсерваторию. Джугашвили избежал встречи с непрошеными гостями лишь случайно. Он обнаружил присутствие жандармов при возвращении в обсерваторию и, уже после их ухода, узнал, что в его отсутствие был проведен обыск. Альтернативы не было. Он решил перейти на нелегальное положение, однако скрыться ему не удалось.

Его схватили на улице, когда он отправился на поиск нового пристанища. Метеоролог-наблюдатель Домбровский видел из ок­на канцелярии, как два уездных стражника провели его от Муштаида в сторону Воронцовского моста.

В рапорте начальнику губернского жандармского управления полковнику Дебилю ротмистр Цысса докладывал: «В ночь с 21 марта на сие число были проведены обыски у Иосифа Джуга­швили, Николая Домостроева, Георгия Авалиани, Петра Каланадзе, Филипа Цхомосидзе... Джугашвили дома не было, почему был подвергнут обыску первоначально проживающий с ним наблюда­тель обсерватории Василий Бердзенов, а за прибытием Джугашви­ли установлено наблюдение, коим он был обнаружен по пути в Муштаид и подвергнут личному обыску».

Хотя обыск результатов не дал, у жандармов были основания подозревать Джугашвили «в политической неблагонадежности» и «пропаганде среди рабочих». В постановлении от 23 марта 1901 г. отдельного корпуса жандармов ротмистр Рунич писал, что, «по агентурным сведениям, изложенным в «Обзоре наблюдения за со­циал-демократическим кружком», служащий наблюдателем в фи­зической обсерватории Иосиф Джугашвили ведет сношения с ра­бочими, принадлежит, весьма возможно, к социал-демократам, а равно, что беглым просмотром отобранной у него по обыску пере­писки обнаружена (книга) «Рабочее движение на Западе» С.Н. Прокоповича без цензурной даты, в каковой книге имеются выписки и ссылки на разные запрещенные издания и приведена программа проповеди социал-демократических идей».

Для бывшего семинариста, уже познавшего одиночество цер­ковного карцера, официальный арест уже не являлся неординар­ным событием. На допросах он держался уверенно, полностью от­рицая свою причастность к противоправительственной деятельно­сти. Вскоре он был освобожден, но с этого момента его фамилия уже «навечно» попала в картотеку Департамента полиции.

Оказавшись вновь на свободе, Иосиф поселился в конспиратив­ной квартире в доме 18 на Нарышкинской улице, в маленькой комнатке, где стояли тахта и этажерка для книг. Вечерами сюда к нему часто приходили товарищи, а днем он уходил на заводы для встречи с рабочими. Человек дела, он стремился к энергичным дей­ствиям. Он продолжал вести занятия в социалистических кружках, и они превращались в центры подготовки к первомайской демон­страции.

Уже на первых шагах революционной работы у Джугашвили проявилась тяга к публицистической практике. Впоследствии эта склонность будет реализована им как редакторская деятельность в органах партийной печати, в том числе в работе основной больше­вистской газеты «Правда». Но на первом этапе он употребил свои способности для подготовки прокламаций. Отпечатанные в неле­гальной типографии листовки появились в городе накануне демон­страции. Они содержали требования политических свобод: свобо­ды союзов и собраний, свободы слова и печати и обобщающие всё лозунги: «Долой рабство! Долой тиранию!»

Одна из типографий располагалась непосредственно в помеще­нии, где он жил. Очевидец вспоминал: «Тесная комнатка, тускло ос­вещенная керосиновой лампой. За маленьким круглым столиком сидит Сталин и пишет. Сбоку от него типографский станок, у кото­рого возятся наборщики. Шрифт разложен в спичечных и папи­росных коробках и на бумажках. Сталин часто передает наборщи­кам написанное».

Власти знали о готовящейся демонстрации, но отменить ее не могли, как не могли отменить весну. Шла весна первого года нового столетия. В парках и садах зелень деревьев соперничала с буйным нарядом цветов, но атмосфера города была наполнена не только цветочным благоуханием В ней расползались противоречивые слухи, и жители ощущали подспудное назревание необычных событий.

Они не заставили себя долго ждать. 15 апреля тишина Тифлиса была нарушена лязгом и шумом. Высовываясь с тревогой в окна, го­рожане увидели на улицах рослых драгун и чубатых казаков на пах­нущих потом лошадях; длинными, раскачивающимися в такт сол­датскому шагу колоннами маршировала пехота, грузные битюги тащили пушки, тяжело громыхавшие по булыжным мостовым. Полиция не давала зевакам насладиться картиной мощи царева войска. Даже маленькие, собравшиеся из трех человек группы энергично разгонялись, а на всех площадях располагались на би­вуаках по две-три роты солдат. Казалось, что город превратился в военный лагерь.

Первоначально городской комитет РСДРП планировал начать демонстрацию рабочих от железнодорожных мастерских, проведя колонну к центру города, но появление солдат заставило изменить планы. Акцию протеста назначили на 22 апреля, со сбора рабочих у Солдатского базара. Предполагалось, что к рядам манифестантов присоединятся и обыватели, собиравшиеся в воскресный день у торговых прилавков. От базара колонна должна была пройти на Головинский проспект, а оттуда — на Эриванскую площадь.

Сначала все развивалось по плану. В разгар воскресного утра, стараясь не привлекать внимания, по одному и небольшими груп­пами рабочие стали собираться на площади возле базара. Люди бы­ли празднично одеты, решительны и нетерпеливо возбуждены. К условному времени собралось более двух тысяч человек. Люди на­чали строиться в колонну; она росла, ширилась, и впереди ее, над головами собравшихся, поднялось кумачом и заколыхалось на лег­ком ветру красное пролетарское знамя.

Назначенный час наступил, но, когда разрозненная толпа офор­милась в солидарный строй, объединенный общим подъемом, по­явились городовые и солдаты. Они хлынули из прилегавших к пло­щади улиц и подворотен, окружая собравшихся бело-фиолетовым барьером. Рокот большой человеческой массы перерос в сплошной слившийся крик; охваченные ужасом, напуганные горожане стали разбегаться, а рабочие пытались организовать сопротивление, раз­розненно вступая в схватки с громившими их ряды защитниками режима. Силы оказались неравными. Через полчаса разгром де­монстрации был завершен. Полиция и солдаты уводили избитых и растерзанных арестованных, их число множилось. Напуганные го­рожане забивались в квартиры, а схваченных людей вталкивали в переполнявшиеся камеры тифлисской тюрьмы.

Город захлестнула мощная волна обысков и арестов. Она захва­тила и убогие рабочие кварталы, и отдельные городские квартиры, в которых, по мнению властей, могли скрываться лица, подозревае­мые в неблагонадежности. Власть, «вооруженная солдатскими штыками», показала свои зубы. Для защиты векового абсолютизма монархия не церемонилась в выборе средств и способов насилия.

Иосиф Джугашвили стал непосредственным участником по­трясших Тифлисе событий. Конечно, он не имел иллюзий, что одна демонстрация может сокрушить самодержавный режим. Это бы­ла лишь первая проба сил, но он был убежден, что настойчивая де­монстрация солидарности станет гарантией будущей победы.

Он писал в эти дни: «Уличная демонстрация интересна тем, что она быстро вовлекает в движение большую массу населения, сразу знакомит ее с нашими требованиями и создает благоприятную широкую почву, на которой мы можем сеять семена социалисти­ческих идей и политической свободы». Конечно, уличные шествия могли стать лишь прелюдией к грядущей революции, акциями, бу­дившими самосознание масс; и самоотверженность их участников была неизбежной общественно необходимой жертвой, приноси­мой на ее алтарь.

Вступая в полемику с противниками массовых действий, в кон­це 1901 года он напишет в своей статье: «Пусть уличные демонст­рации не дают нам прямых результатов, пусть сила демонстрантов сегодня еще очень слаба для того, чтобы силой вынудить власть не­медленно же пойти на уступки народным требованиям, — жерт­вы, приносимые нами сегодня в уличных демонстрациях, сторицей будут возмещены нам».

Он сумел избежать ареста и выехал в Гори. В Тифлис Иосиф вернулся, когда схлынула первая волна обысков и карательных ак­ций. Поздним вечером в конце мая в доме Чхеидзе на Андреевской улице собралась группа членов организации. Обсуждался вопрос о восстановлении нелегальной типографии. Организация конспира­тивной печати стала ближайшей задачей, за которую брался Джу­гашвили. Через С. Джибладзе Ладо Кецховели ведет с ним перего­воры об организации еще одной подпольной типографии — в Баку. Ею станет знаменитая «Нина» — так называлась она в конспира­тивной переписке, — размножавшая «Искру», печатавшая работы Маркса и партийную литературу. В первых числах сентября «Ни­на» начала издавать на грузинском языке нелегальную газету «Брдзола» («Борьба»).

Передовая статья первого номера газеты принадлежала перу двадцатидвухлетнего Иосифа Джугашвили. Она стала первой из­вестной политической публикацией Сталина. Излагая кредо ново­го партийного издания, автор убежденно подчеркивал, что «гру­зинское социал-демократическое движение не представляет со­бой обособленного, только лишь грузинского рабочего движения с собственной программой, оно идет рука об руку со всем россий­ским рабочим движением и, стало быть, подчиняется Российской социал-демократической партии».

Уже только в этом утверждении было заложено существо буду­щих разногласий, разделивших Иосифа с грузинскими меньшеви­ками-националистами, возглавляемыми Ноем Жордания. Джуга­швили была чужда практика, разъедающая рабочее движение на­ционалистической ржавчиной, как и пассивная тактика местных интеллигентов. Он трезво оценивал эволюцию нового пролетар­ского движения.

Этот еще молодой человек совершенно осмысленно вглядывал­ся в будущее. В следующей статье «Российская социал-демократи­ческая партия и ее ближайшие задачи», опубликованной в ноябрь­ских и декабрьских номерах (1901 года) «Брдзолы», он описывает эволюцию рабочего социал-демократического движения России, перешедшего от борьбы за удовлетворение отдельных требований и кружков по изучению марксизма к политической борьбе. Он подчеркивал наступление нового этапа, на котором от экономиче­ских стачек рабочие переходят к более высокой стадии борьбы — к уличным демонстрациям.

В это время его связи приобретают особо конспиративный ха­рактер. Он сближается со своим горийским земляком, готовив­шимся к поступлению в военное учебное заведение, Симоном Тер-Петросяном, ставшим позже знаменитым боевиком, вошедшим в историю революции под именем легендарного Камо. Он сходится с Михаилом Гурешидзе, которому будет поручено создание под­польной разведки партии, и с Александром Цулукидзе, при уча­стии которого в организации была образована группа борьбы с провокаторами среди революционеров в Батуми.

Теперь он напрямую связан с той тайной системой организо­ванного сопротивления, которая станет «подпольем в самом под­полье». Из рядового агитатора нелегального кружка Иосиф пре­вращался в активного организатора движения, приобретая авто­ритет, личные связи и влияние в революционных кругах.

Прочно усвоив правила конспиративной жизни, он осторожен и постоянно меняет места своего пребывания. Какое-то время он живет на квартире М. Бочаридзе, затем на Потийской улице у ра­бочего Мито Гурешидзе; в августе на 20 дней он остановился на Душетской улице в доме 10 у Шахназарова. «Много раз, когда тов. Джугашвили скрывался от полиции, — свидетельствовал владелец книжной лавки Челидзе, — он ночевал у меня в подвальном этаже по Семеновской улице, №23. Я был тогда холостяком, стелил ему на диване. Он приходил поздно, читал еще перед сном, уходил рано утром».

Да, ему удалось стать активным, деятельным членом движения, но в материальном отношении он стал еще беднее, чем раньше. Он ведет жизнь аскета. Денег не хватало, он был вынужден экономить каждую копейку, отказывая себе в самом необходимом. Его трапе­за скромна, а одежда бедна. Он носит каждый день простую рус­скую блузу с характерным для всех социал-демократов красным галстуком Зимой надевает поверх старый коричневый плащ, а в качестве головного убора носит русский картуз.

Бывший соученик Джугашвили, не пылавший к нему симпа­тиями, несколько раз посещавший его в маленькой, убогой, скудно обставленной комнатке на Михайловской улице, вспоминал: «Хотя Коба покинул семинарию отнюдь не в качестве друга всех молодых семинарских марксистов, все они время от времени складывались, чтобы при случае помочь ему в нужде». Впрочем, уже то, что сами «семинарские марксисты» не бедствовали, говорит об особом ас­кетизме его существования.

Но его образ жизни имеет и другую особенность. В отличие от «легальных марксистов» он постоянно ходит по лезвию ножа и вы­нужден ежедневно хорониться от властей. Конечно, он осмотри­тельно осторожен, но даже частая смена места ночлега и изощрен­ная конспирация не защищают его от выискивающих глаз филе­ров. Осенью он вновь попал в поле зрения жандармов; им стал известен адрес его проживания: Семеновская, 16.

В обзоре наблюдения за Тифлисской организацией РСДРП, со­ставленном местным жандармским управлением, появилась за­пись: «Джугашвили... 4 ноября утром был на сходке в Дидубе». 9 но­ября ротмистр Лавров с нескрываемым удовлетворением доносит своему начальнику: «Самый большой из рабочих кружков, именно железнодорожный, агентурою и наблюдением выяснен, и интел­лигент, руководящий этим кружком, обнаружен, и квартира его установлена. Кружок имел три сходки его представителей: 21 ми­нувшего октября в Нахаловке в Дешевой библиотеке, 28 того же октября в винном подвале «Мелани» на Вокзальной улице и 4 сего ноября в частной квартире на Дидубе».

Правда, на этот раз органы сыска не спешили с его задержани­ем. Для этого имелись резонные причины. Ротмистр начинал боль­шую игру. Лавров не хотел довольствоваться малыми результатами. И на основании его информации полковник Дебиль сообщал в пе­тербургский Департамент полиции:

«27 ноября 1901 г. в субботу в духане Мелани была сходка, на коей присутствовали рабочие: Моисей Шангелия, Петр Скоробогатько, Алексей Никаноров, Леонтий Золотарев, Никифор Семе­нов и Сергей Старостенко, руководил сходкой интеллигент Иосиф Джугашвили... Семенов, Никаноров и Старостенко попали на эту сходку случайно».

В этом же донесении помощник начальника жандармского управления информирует, что в воскресенье 4 ноября 1901 г. «в до­ме на Елизаветинской улице была под руководством того же интел­лигента сходка, на которой присутствовали рабочие: Леонтий Зо­лотарев, Петр Скоробогатько, Михаил Гурешидзе, зазванный Скоробогатько Сергей Старостенко».

Перечисленным жандармами «сходкам» предшествовали ша­ги, предпринятые социал-демократами, по созданию нового руко­водящего центра. Арестами прежних руководителей Тифлисская организация была обезглавлена, и на повестку дня встал вопрос об избрании нового комитета. Для выборов руководящих органов И ноября 1901 года состоялась общегородская конференция со­циал-демократов.

В ней приняли участие рабочие железнодорожных мастерских, часть из которых являлась слушателями самого первого кружка, созданного Васо Цабадзе среди грузин, а также члены группы рус­ских рабочих, с которыми Иосиф Джугашвили начинал свою про­пагандистскую деятельность. Все эти люди уже имели за плечами опыт первых забастовок, нелегальных маевок; они составляли часть актива, готовившего майскую демонстрацию.

Выборы были тайными. Членами нового комитета стали Иосиф Джугашвили, Севериан Джугели, Георгий Караджев, Васо Цабадзе и рабочие Калистрат Гогуа, Аркел Окуашвили, Георгий Чехидзе, Захар Чодришвили. Кандидатами избрали М. Бочаридзе, И. Вадачкория, М. Гурешидзе, П. Мачарадзе, Я. Мергелидзе и С.Н. Старос­тенко. Теперь ведущая роль Иосифа Джугашвили упрочивалась. Из активного члена организации он превращается в одного из ее лидеров.

Казалось бы, организаторы строго выдержали все правила кон­спирации. Круг собравшихся был проверенным, и фамилии участ­ников конференции не назывались. Но, несмотря на повышенную секретность, уже через семь дней после собрания вездесущий жан­дармский ротмистр Лавров сообщил своему начальнику:

«11 сего ноября в воскресенье на Авлабаре в конспиративной квартире происходила большая сходка объединенных передовых рабочих железнодорожных мастерских, городских заводов и типо­графий численностью в 25 человек под руководством четырех ин­теллигентов (трех грузин и одного армянина). На сходке состоя­лись выборы центрального комитета в составе четырех членов и че­тырех к ним кандидатов <...> из числа участников известны: один интеллигент-грузин, наблюдался в предыдущих сходках (курсив мой. — К. Р.) и четверо рабочих; из остальных некоторые замечены и ныне выясняются. Из выбранных членов комитета двое известны по фамилиям, остальные указаны».

Докладывая полковнику Дебилю о результатах слежки, Лавров подчеркивает: «Ввиду того, что агентура и наблюдение <...> подхо­дят к центру социал-демократического движения в городе, я полагал бы желательным в отношении наблюдаемых лиц более или менее продолжительное время не производить никаких след­ственных действий за исключением вызываемых по прежней их деятельности, вошедших уже в дознание, дабы не пресечь себе спо­собов выяснения центра».

Осведомленность помощника начальника Тифлисского ГЖУ могла бы поразить, если бы он сам не указал на существование «агентуры» в рядах членов организации. Кто же был этим осведо­мителем? Кто навел службу политического сыска и на след «интел­лигента-грузина»?

Жандармское управление считало, что держит шаги Джуга­швили под контролем. Однако он уже обнаружил установленную за ним слежку и, стремясь избежать ареста, решает исчезнуть из поля зрения агентов, но его замысел удается лишь частично.

Позже в обобщающем обзоре наружного наблюдения будет отмечено: «Джугашвили жил совместно с неизвестным по фами­лии товарищем 4 ноября утром был на сходке в Дидубе, 6 ноября заходил в лечебницу Гедеванова, что на Никольской улице (есть ос­нования думать, что в названной лечебнице был у фельдшера Чачуа). 9 ноября Джугашвили вместе с упомянутыми товарищами ездил на Шемаханскую улицу в дом № 20. 18 ноября Джугашвили был на совещании комитета на Кубинской улице в д. № 9, а 22 того же ноября утром был на квартире Г. Караджава. С первых чисел де­кабря Джугашвили и его товарища в городе уже не видели».

Жандармские чиновники чуть лукавят, они потеряли Иосифа Джугашвили из визуального контроля филеров уже 22 ноября. Свидетельством этому служит то, что в донесении Департаменту полиции об очередном заседании комитета Тифлисской РСДРП, состоявшемся 25 ноября, сообщается о его отсутствии. «В заседа­нии участвовало: три интеллигента, четвертый, Сосо, — по неиз­вестной причине не явился, (и) все четыре члена от рабочих, кассир и библиотекарь».

Правда, уточняя свою информацию, позднее служба политиче­ского сыска сообщила: «25 ноября 1901 г. в доме Аркела Окуашвили в квартире рабочего Николая Ерикова было вновь заседание ко­митета, причем из четырех выбранных интеллигентов не было Иосифа Джугашвили, который в промежуток между 11 и 25 нояб­ря был комитетом командирован в город Батум <...> с целью пропаганды; из членов были: Захар Чодришвили и Аркел Окуашви-ли, кандидат Георгий Чехидзе, хозяин квартиры Николай Ериков и пришедший из любопытства (курсив мой. — К.Р) Сергей Старос­тенко».

Действительно, установив наличие регулярной слежки, Иосиф не имел желания давать повод для новой, вынужденной встречи с царскими церберами. Следуя примеру Ладо Кецховели и известив приватно о своем отъезде лишь Георгия Караджева, он неожидан­но покидает Тифлис по-английски — не попрощавшись.

Его путь вел в Батум. Но отъезд из Тифлиса имел еще одну при­чину: даже будучи избранным в состав комитета, он расходился во взглядах на революционную работу с руководством тифлисской организации, находившейся в финансовой, авторитарной и тради­ционной зависимости от «грузинского национального собрания». В отличие от коллег по партии Джугашвили имел свою позицию в отношении методов, средств и тактики ведения борьбы с самодер­жавием. В столичной среде местных социал-демократов с утвер­дившимися симпатиями и антипатиями, основанными на корпо­ративной поддержке, он оказался «белой вороной».

Он осознал это и понимал, что в Тифлисе не было ни места, ни простора для претворения в жизнь его планов. Человек практиче­ского ума, он ищет возможность для самостоятельных действий; его ближайшая тактическая цель — не «играть в революцию», а ак­тивно и деятельно способствовать ее приближению. Этот кон­фликт между грузинскими националистами и единомышленника­ми Джугашвили, подспудно тлеющий, как угли под слоем пепла, не затухал и дальше.

Позже он трансформировался в антагонистическое идейное противостояние между большевиками и частью грузинских соци­ал-демократов, ставших активными сторонниками меньшевизма. Меньшевизм Грузии сразу и откровенно обряжался в национали­стический мундир.

Впрочем, есть и еще одно свидетельство. «В первые годы рабоче-социал-демократического движения, — писал Г.А. Караджев, — и организационного строительства партии в Тифлисе существовал не один, а два комитета В состав первого входили как «инородцы» социал-демократы, так и грузины, следовательно, он был составлен интернационально. Второй же комитет состоял исключительно из грузин, т.е. по своему составу был национальным; причем в нем преобладающее влияние имели месамедасисты и «квалисты», они же диктовали свою волю остальным членам».

Поясним сказанное. Редакция газеты «Квали», которую состав­ляли Жордания, Махарадзе, Хаситашвили, Чичинадзе и др., до аре­стов 1901 года играла роль руководящего центра Тифлисской орга­низации РСДРП. Но одновременно члены редакции входили в со­став существовавшего в Тифлисе «национального грузинского комитета», состоявшего из бывших участников группы «Месаме даси», от которого зависели не только идейно, но и материально.

«Когда в 1900 г. в Тифлисский социал-демократический коми­тет вошли новые элементы, — продолжает Караджев, — русские, армяне и руководящая роль перешла к большинству «инородцев» (из числа 6—7 членов двое были грузины), то «национальный» ко­митет неистовствовал, прибегал к саботажу, ко всякого рода при­диркам, создавал всевозможные препятствия в функционирова­нии социал-демократического комитета».

Такое положение, при котором пресловутое «грузинское на­циональное собрание» (грузинский национальный комитет), «о существовании которого «инородцы» узнали только позднее», диктовало местным социал-демократам политическую линию по­ведения, сохранялось вплоть до установления в Грузии Советской власти.

Именно этим грузинским национализмом объясняется в по­следующем та значительная фракционная роль, которую играли в Грузии меньшевики, имевшие преимущество в финансовой под­держке со стороны националистически настроенных кругов обще­ства. Желание Иосифа Джугашвили создать в Тифлисе независи­мый комитет РСДРП рассматривалось националистами как поку­шение на их лидерство, ущемлявшее интересы и властные амбиции интеллигентов, привычно сбившихся в клановую кучку, сплоченную взаимной поддержкой и личными устремлениями.

Однако его бестрепетное «прощание» с Тифлисом заслуживает внимания и по другой причине. Этот отъезд подчеркивает, что Ста­лин никогда не имел того азарта игрока, с которым тщеславные на­туры ввязываются в болезненно затягивавшую борьбу за власть ра­ди самой власти. Впрочем, он осознавал и то, что, ввязавшись в ме­стную интригу, дрязги, где в ход шло все: сложившиеся связи, приязни и неприязни, коварство и тайные нашептывания, у него практически не было никаких шансов стать в ней победителем.

Да и во имя чего?! Чтобы его фамилия стояла первой в партий­ном списке грузинской «столичной» оппозиции? Но разве ради та­кой скудной и мизерной цели он вступал в борьбу с самодержавием?

Нет, его воодушевляли другие мысли. И отправляясь в полити­ческую «одиссею», для приложения своих сил он выбрал еще не за­сеянное мятежностью революции поле. То, на котором он мог най­ти действительное применение своим силам, без высокомерных и назойливых поучений партийных «аристократов».

Его путь вел в Батум. Сразу по приезде он отправился на завод, где работал Константин (Коция) Канделаки. Он остановился у него на квартире по Пушкинской улице, которую тот делил с Котэ Калантаровым. Уже на второй день после прибытия в город он позна­комился с батумским интеллигентом Михако Каланадзе, а через него — с Евгенией Согоровой и другими преподавателями мест­ной воскресной школы для рабочих.

Школа располагалась в доме Согоровых, где братья Даспарян снимали для этой цели комнату. Как и Дешевая библиотека в Тиф­лисе, «школа» была организована в середине 90-х годов для просве­щения передовых рабочих, интересующихся социальными про­блемами. Преподававшие здесь интеллигенты имели связи с ради­кально настроенными социалистами в Тифлисе.

Но, как и там, это была лишь просветительская работа Правда, летом 1901 года в Батум приезжал и Влас Мегладзе, пытавшийся сформировать нелегальную профессиональную организацию, но его экспромт не имел серьезного продолжения. Подъему револю­ционных настроений способствовало появление в Батуме социал-демократов, высланных за участие в железнодорожной стачке ра­бочих. К. Калантаров и К. Канделаки были в их числе.

Работавший на заводе Ротшильда Константин Канделаки орга­низовал рабочий кружок — «маленький союз», имевший свою кас­су. Эта небольшая группа сыграла роль в составлении жалобы рабо­чих на администрацию, направленной на имя главноначальствующего на Кавказе. Об организации социал-демократического кружка, в который вошли «фельдшер городской больницы Чучуа, слркивший в городской управе гуриец, наборщик типографии Таварткеладзе — Силевестр Тодрия, литейщик Пасека, Константин Канделаки и человек пять его товарищей», вскоре стало известно властям.

Лежащий на берегу Черного моря и находящийся в непосредст­венной близости от турецкой границы Батум был стратегическим пунктом на юге России. А после строительства железной дороги, связавшей его с Баку, он стал перевалочной базой для транспорти­ровки каспийской нефти в Европу, через Черное и Средиземное моря. Заводы Манташева, братьев Нобель и французских Ротшиль­дов обеспечивали этот вид экспорта, притянув к своим машинам и производствам крепнущий класс пролетариев. Слияние труда и капитала рождало неизбежные противоречия.

В Батуме Иосиф Джугашвили получил реальную возможность проявить на практике свои способности организатора На первых порах молодая революционно настроенная батумская интеллиген­ция, сделавшая дом Согоровых своеобразной резиденцией, встре­тила его доброжелательно и оказала ему поддержку. Но Иосиф

приехал в этот тихий приморский город не для игры в модную «ре­волюционность». Он всегда был человеком дела.

Сразу по прибытии он стал искать непосредственных контак­тов на пролетарских окраинах. Рабочие Батума жили в грязных за­болоченных предместьях с разбросанными беспорядочно хижина­ми, к которым в эти дождливые декабрьские дни приходилось до­бираться, проваливаясь по колено в размякшую почву. В ближай­шее воскресенье Джугашвили встретился с рабочими завода Рот­шильда. Первое собрание состоялось на Барцхане в комнате Порфирия Куридзе.

На собравшихся рабочих приезжий произвел сильное впечат­ление. Этот среднего роста молодой человек с короткими усами и худощавым лицом, покрытым едва заметными оспинками, с непо­слушными пышными волосами, зачесанными назад, с живыми ка­рими глазами, пристально всматривающимися в собеседника из-под крутых вздернутых бровей; не делающий резких движений и постоянно сдержанный, обладал завораживающей способностью привлечь к себе внимание и считаться с его позицией.

Изложенная Иосифом Джугашвили программа предусматри­вала активизацию действий. Он сразу сказал, что группа мала, и предложил каждому участнику встречи «привести еще хотя бы по одному» новому человеку. Уже на первой встрече было решено ор­ганизовать забастовочный фонд для помощи особо нуждавшимся рабочим. «Кассиром» организации был избран будущий депутат российской Государственной думы К. Канделаки.

Приезжий говорил негромко, но сказанное им сразу станови­лось убедительным и почти не подлежащим возражению; это во­одушевляло и располагало рабочих. Его сдержанные манеры свиде­тельствовали о твердой уверенности в обдуманности предложений и мнения. Политическая линия тифлисского «эмиссара» была пре­дельно ясна — Батум необходимо приобщить к революции. Ины­ми словами, это означало создание активно действующей органи­зации, способной поднять рабочих на открытые выступления. Для Иосифа Джугашвили революционная борьба была прежде всего действием, и претворить законы революции в действие могла толь­ко боевая организация. На осуществление такой тактики лидеры местной интеллигенции Рамишвили и Чехидзе были не способны, и появление в Батуме Джугашвили резко изменило городскую ат­мосферу.

Иосиф Джугашвили быстро расширял круг единомышленников. Уже вскоре он знакомится и с рабочими завода Манташева. Этому контакту содействовал Доментий Вадачкория, в комнате которого состоялось «первое рабочее собрание». Однако приез­жий проявил предусмотрительную осторожность. Попросив при­гласить на встречу семерых рабочих, за день до назначенного соб­рания он произвел своеобразные смотрины. Стоя у окна, Джуга­швили наблюдал, как хозяин прогуливался по переулку с каждым из предполагаемых участников совещания. Одного из них он по­просил не приглашать.

Он умел разбираться в людях. Исаак Дойчер в своей работе о Сталине отмечает: «Он обладал исключительным, почти интуитив­ным проникновением в психологию... человека». Правда, Дойчер называет этих людей «отсталыми». Но Дойчер откровенно крапит карты, поэтому можно позволить легкую иронию, что, видимо, «отвергнутый» рабочий показался ему слишком «отсталым».

Но Сталин действительно всегда был великолепным психоло­гом. Впоследствии он без труда сумел вникнуть в психологию Руз­вельта, Черчилля и Трумэна, ведя с ними успешные переговоры. И когда двое последних пытались «напугать» его сообщением об испытании атомной бомбы, по сдержанности его реакции они оп­рометчиво решили, что тот «даже не понял», о чем идет речь. А он в тот же день дал поручение — ускорить работу по атомной про­грамме в СССР.

Осторожность, строгие меры конспирации уже стали состав­ной частью поведения Иосифа Джугашвили, не однажды помогая ему выходить из сложных и опасных ситуаций. Они — следствие образа его жизни, ставшие необходимой нормой. Впрочем, могло ли быть иначе? Любое неосмотрительное знакомство, каждый не­обдуманный шаг могли ввергнуть его на годы в бездействие, в про­должительное заточение в царских казематах.

Работу в Батуме ему пришлось начать с нуля, с обычных шагов по кропотливой вербовке новых активных членов организации. В назначенный час, когда приглашенные рабочие уже собрались в комнате Вадачкория, вместе с Канделаки появился неизвестный — «это был молодой человек, одетый в черную рубаху, в летнем длин­ном пальто, в мягкой черной шляпе...».

Фамилии незнакомца никто не знал. Разговор он начал словами: «Товарищи, я прислан к вам тифлисскими рабочими...» Да, ему приходилось начинать с самого насущного и простого: убедить ра­бочих в необходимости перемен, и он рассказывал о борьбе в другихгородах Кавказа, поясняя, что пришла пора сменить кружко­вую пропаганду книгами на агитацию действиями.

Вскоре круг его единомышленников определился. Наиболее близкие отношения у Иосифа Джугашвили в Батуме сложились с Капитоном Голадзе, Дмитрием Джибути и Никитой Чичуа. Он часто бывал в доме Ломджария. Однако ему требовались деньги и для личных нужд, и перед новым годом через рабочего Мкуриани он устроился на склад досок завода Ротшильда; его оклад составлял 1 руб. 20 коп. в день.

Безусловно, те небольшие группы, которые ему удалось создать на первых порах, не могли стать мощным импульсом для возник­новения волнений в городе с его появлением. Но они стали катали­затором роста самосознания и связующей основой для сплочения рабочих, способствуя их солидаризации в борьбе против произвола «хозяев», трансформируя стихийные протесты в организованное противостояние. Под его воздействием рабочие Батума почувство­вали себя реальной силой.

О его влиянии на развитие Батумской организации РСДРП свидетельствует доклад начальника Кутаисского ГЖУ, который, даже спустя четыре года, в 1906 году «обличающе» писал, что Иосиф Джугашвили сумел завершить формирование социал-де­мократической организации, «будучи поддержан прежними чле­нами этой партии, не проявившими открытой деятельности после вышеуказанного ареста в 1898 г.»

Но это будет позже, а первоначально для дальнейших действий молодого революционера в Батуме большое значение имело зна­комство с семьей Ломджария, состоявшей из братьев Порфирия и Сильвестра и их сестры Веры. Они были детьми крестьянина, еще в 1841 году участвовавшего в народном восстании в Гурии. Силь­вестр уже арестовывался за причастность к бунту, и, перебравшись после освобождения в Батум, он устроился на завод Ротшильда ра­бочим, а позже стал приказчиком.

Все определилось уже с первого посещения дома Ломджария. Иосиф и дети гурийского крестьянина сразу нашли общий язык. Вечером 31 декабря 1901 года на квартире Ломджария, располо­женной на глухой окраине города, собралось свыше двадцати пяти человек. Эта своеобразная «тайная вечеря» революционно настро­енной городской молодежи проводилась под видом встречи Ново­го года, традиционно празднуемого в Гурии как «каланда».

Тамадой национального застолья был Миха Табуния, но воодушевленно говорили многие; речи и призывы собравшихся были дерзки и опасны. Неровный свет керосиновых ламп отбрасывал колеблющиеся тени на стены комнаты; все были возбуждены и ве­селы. Они еще не подозревали о надвигавшихся событиях, которые всколыхнут не только их тихий южный город, но и отзовутся на всем Кавказе как смелый пример борьбы рабочих за свои права.

Иосиф Джугашвили выступил несколько раз. Он говорил об ор­ганизации подпольной работы, стачек и демонстраций, о методах борьбы... Когда в комнату стал проникать утренний свет, он позво­лил себе лирический экспромт: «Вот уже и рассвет... Скоро встанет солнце... Так же светло нам будет, товарищи, в будущем, когда мы добьемся победы. Солнце будет светить для нас!»

Конечно, ни он сам, ни присутствовавшая молодежь даже не могли представить, как далека была эта победа, сколько крови и жертв потребует она на свой алтарь и как пренебрежительно неос­торожно распорядятся ее плодами потомки, почти в одночасье ут­ратившие в конце столетия социальные ценности революции, как легкомысленные наследники, бездумно промотавшие богатство отцов.

1902 год вошел в летопись революционной России Батумским волнением. И, как часто бывает, последовавшим событиям пред­шествовал в общем-то незначительный случай. Вскоре после Ново­го года, 3 января, видимо, по пьяной небрежности загорелся склад досок завода Ротшильда Рабочие дружно приняли участие в туше­нии пожара, но за спасение хозяйского добра «начальство» награ­дило премией только бригадиров и мастеров. Очевидная неспра­ведливость вызвала ропот возмущения. Мастера одергивали «смуть­янов», но это лишь накаляло обстановку, обостряемую агитацией пропагандистов.

Требования рабочих были изложены И. Джугашвили. Они включали не только «оплату за участие в тушении пожара», но и от­мену работы в воскресные дни, кстати, запрещенной законом. Де­путация представителей рабочих, в состав которой вошел и Джуга­швили, посетила недавно назначенного нового директора, фран­цузского гражданина Франца Гьюна. Возможно, национальный либерализм директора обусловил то, что протест сразу получил удовлетворение. Гьюн распорядился выдать по два рубля участни­кам тушения пожара и признал законным требование о праве ра­бочих на выходной день.

Конечно, это был незначительный эпизод в батумском периоде жизни Джугашвили, но он принес ему определенное признание и в какой-то мере способствовал осуществлению его дальнейших планов. Маленькая победа подняла боевой дух пролетариев. Но «просвещение» рабочих делом требовало укрепления уроков сло­вом.

Уже в середине января 1902 года Иосиф обратился к тифлис­ским товарищам с просьбой о предоставлении ему нелегальной ли­тературы. «Было решено послать Сосо одну из четырех брошюр ка­ждого образца», и когда 23 января в кассу комитета поступило 14 рублей 5 копеек, затребованную литературу передали Джуга­швили. Эта, казалось бы, незначительная деталь — расписка об уп­лате денег за пропагандистскую литературу — позже сыграет серь­езную роль в его судьбе как свидетельство, уличающее его в проти­воправительственной деятельности.

Еще до получения нелегальной литературы он пригласил в Ба­тум наборщика Георгия Годзиева, предложив ему быть переводчи­ком в организации, создаваемой на заводе, где работало много ар­мян. Возбуждение справедливого недовольства народа не замедли­ло проявить себя. Уже 11 января батумский полицмейстер с тревогой сообщил губернатору о «до сих пор небывалом беспокойственном поведении рабочих завода Манташева».

Иосиф Джугашвили действовал и словом и делом. Он знал, что волнует массы, и у него не было проблем, чтобы найти убедитель­ные слова. И живительная правда слова проливалась на благодат­ную почву, в которой уже вызревали «гроздья гнева». 31 января ра­бочие предприятия прекратили работу. Они выставили требова­ния о введении воскресного отдыха, запрещении ночных работ и «вежливом обращении со стороны администрации». Последнее требование было для властей совершенно новым явлением.

Как любой человек, Иосиф имел свои «слабости», и его очевид­ным пристрастием стала организация публицистической партий­ной пропаганды. Впрочем, его вера в значимость печатного слова проистекала не только из собственных привязанностей и интере­сов. Иного способа воспитания массового политического самосоз­нания и классового мировоззрения — кроме как «глаголом жечь сердца людей» — в начале того века просто не существовало.

Решая вопрос об организации в Батуме подпольной типогра­фии, он выехал на два дня в Тифлис, где через комитет познакомил­ся с сыном редактора армянского журнала «Нор дар» Суреном Спандаряном, который помог обеспечить революционеров шриф­том и типографскими принадлежностями. Это знакомство пере­растет в крепкую дружбу и прервется лишь со смертью Сурена, вызванной обострением болезни при отбывании ссылки в Туруханском крае.

Забастовка рабочих на заводе Манташева продолжалась. 10 февраля, «не добившись ничего репрессиями, — вспоминал Д. Ва­дачкория, — администрация изъявила желание вступить с нами в переговоры». В их ходе были выдвинуты дополнительные требова­ния: оплатить забастовочные дни, увеличить на 30 процентов зара­ботную плату, вернуть штрафные деньги. Как и на заводе Ротшиль­да, новый директор согласился на выполнение условий бастующих.

Это была еще одна победа рабочих Батума. На следующий день помощник Кутаисского ГЖУ по Батумскому округу спешно доло­жил: «18 сего февраля рабочие завода Манташева в полном составе во всех отделениях завода с 6 ч. утра стали на работу, и забастовка с этого числа считается оконченной», «на других заводах тоже все спокойно».

Появление социал-демократической партии, заявившей о со­лидаризации сил пролетариата, ускоряло ветры классовых стра­стей. Они будоражили атмосферу России. На февраль социал-демо­краты наметили проведение массовых выступлений против само­державия. Но пока Иосиф Джугашвили успешно руководил в Батуме забастовкой, в Тифлисе произошли события иного рода. Стремясь не допустить в городе возникновения волнений, тифлис­ская жандармерия нанесла опережающий удар по местному ко­митету РСДРП.

Казалось бы, собравшись 15 февраля на совещание в доме Заха­ра Чодришвили накануне намечаемой акции протеста, Тифлис­ский комитет принял все необходимые меры предосторожности. Как указывалось в жандармском отчете, «ввиду густой цепи на­блюдавших рабочих, занявших все улицы, ведущие в ту часть Наха­ловки, где происходило совещание», провести унтер-офицеров бы­ло невозможно.

Однако операция по захвату комитетчиков прошла успешно. В докладе ГЖУ сообщалось: «По уходе с него (заседания) двух лиц, не подлежащих задержанию и обнаружению, каковой уход после­довал уже после выхода двух членов-интеллигентов, ротмистр В.Н. Лавров, окружив дом филерами... вошел в комнату совещания, где оказались следующие лица: упомянутый выше Калистрат Гогуа и три постоянных члена комитета: рабочие Георгий Чехидзе, Захар Чодришвили, Аркел Окуашвили».

Разгром организации был впечатляющим. В руках властей ока­зались все части «нового типографского станка», отчеты партий­ной кассы за декабрь 1901 г. с печатью «ЦК РСДРП», нелегальная литература и записная книжка с балансом «расхода» ее экземпля­ров.

В ночь на 16 февраля жандармы арестовали еще 13 человек, а на следующий день прошли новые аресты. Разгром Тифлисской орга­низации привел к большим конфликтам в самой революционной среде, вызвав недоверие, подозрения и взаимные обвинения, но он стал и уроком. Несомненно, что активная антимонархическая дея­тельность требовала особых мер предосторожности, и это обусло­вило, для выявления провокаторов, необходимость организации партийной «контрразведки».

Общественные законы аналогичны физическим — всякое дей­ствие вызывает противодействие. И 18 декабря 1902 года рот­мистр Лавров будет жаловаться в Департамент полиции, что в чис­ле трудностей, возникших в работе слркбы сыска, — «существова­ние среди наблюдаемых своего розыска и наблюдения. Самым вредным агентом такого наблюдения ранее был замечен привле­ченный в начале нынешнего года к дознанию Михаил Гурешидзе».

С целью выявления филеров и секретных агентов, объектом на­блюдения партийной разведки станет и само здание Тифлисского отделения розыска. В этом же сообщении Лавров пишет: «Затем появился без определенных занятий почти неграмотный дворянин Дмитрий Пурцеладзе, в настоящее время в Тифлисе также сущест­вует какая-то невыясненная личность, ежедневно прогуливающая­ся с очевидной целью наблюдения на углу Михайловской и Кироч-киной улиц. В Баку роль наблюдательного агента несет рабочий Роджен Гогичилидзе».

Ротмистр не подозревал, что массовые аресты вызвали в недрах организации даже появление плана расправы над ним самим. Правда, до этого дело не дошло. Вскоре подпольщики установили личность внедренного в их ряды провокатора. Агентом охранки в Тифлисе оказался рабочий, кандидат в члены комитета РСДРП Сергей Старостенко.

Напомним, что, упоминая своего агента в отчетах и указывая на причины его присутствия на тайных встречах, руководители ГЖУ вносили в рапорты откровенно смягчающие «оговорки» и замеча­ния. «Попавший случайно на сходку» в духан Мелани; «зазванный Скоробогатько» в дом на Елизаветинской улице; «пришедший из любопытства Сергей Старостенко». Даже в официальных отче­тах жандармские чиновники, очевидно, защищали репутацию бла­гонадежности своего агента. «Любопытство» Старостенко дорого обойдется подпольщикам; и позже, стремясь осуществить возмез­дие в отношении провокатора, Георгий Лелашвили попытается «зарубить его топором». Однако это будет запоздалая мера.

Арест в середине февраля членов Тифлисского комитета РСДРП обескровил организацию. Угроза ареста нависла и над Иосифом Джугашвили. Квартира, в которой он проживал в Батуме вместе с Канделаки в период забастовки на заводе Манташева, стала свое­образным штабом. Сюда стекалась вся информация, здесь обсуж­далась тактика действий и принимались решения. Канделаки вспоминал, что сразу после окончания стачки «Сосо перебрался в дом армянина на нынешней улице Цхакая, № 100, а я перешел в городок в дом С. Ломджария».

Однако и дом Сильвестра Ломджария вскоре привлек внима­ние полиции. Проявляя навязчивую «опеку», пристав Чхикваидзе начал частые посещения подозрительного дома, и один из его визи­тов совпал с проведением собрания, в котором участвовал Иосиф Джугашвили. Только сообразительность хозяина дома, отвлекшего внимание полицейских, спасла участников встречи от ареста и по­зволила разойтись незаметно.

О разгроме Тифлисской организации Иосиф Джугашвили уз­нал уже после завершения забастовки. В конце февраля он выехал на несколько дней в Тифлис «за типографским станком и шриф­том». Его отъезд совпал с конфликтом на заводе Ротшильда, кото­рый, как снежный ком, повлек за собой цепь новых событий, по­трясших не только тихий город.

Уже с момента зарождения капитализма его хронической бо­лезнью являлось неуемное стремление к получению сверхприбы­лей. Но поскольку удержание высоких цен вызывает спад потреб­ления, то это неизбежно влечет за собой сокращение производства и, как следствие, бесчеловечный бич рыночной цивилизации — безработицу. Так было сто лет назад, так есть и будет до конца су­ществования этого общественно-экономического уклада.

Экономический кризис, охвативший Россию с начала 1900 го­да, тяжело отозвался в нефтяной промышленности. Он вызвал лик­видацию 45 % скважин. Резкое снижение добычи нефти бумеран­гом ударило и по положению рабочих в Батуме.

«Вечером 26 февраля, — сообщал 16 марта 1902 г. в Департа­мент полиции главноначальствующий гражданской частью на Кавказе князь Григорий Голицын, — управляющий заводом Рот­шильда в Батуме вывесил объявление о том, что через 14 дней, т.е. 12 марта, будут подлежать увольнению за сокращением работ 389 рабочих (из общего числа 900). На другой день 27 февраля все ра­бочие завода, узнав о таком распоряжении, прекратили работы и разошлись».

Распоряжение хозяев предприятия вызвало ответную реакцию рабочих и партийного актива. «27 февраля, — вспоминал П. Куридзе, — мы решили объявить забастовку во всех цехах. К тов. Сосо мы немедленно послали человека, но он оказался в отъезде в Тифлисе... На следующий день приехал тов. Сосо, тотчас же созвал нас на со­вещание в доме Ломджария» и «составил план требований».

Забастовка, направленная на недопущение массового увольне­ния, стала организованной, но невольно для властей она приобрела почти международную окраску. Остановившееся предприятие принадлежало иностранным концессионерам, поэтому стачка и протест рабочих привлекли непосредственное внимание высших лиц, управлявших регионом. Власти поспешили «принять меры», но они не дали желаемых результатов.

Князь Голицын сообщал в Петербург: «Попытки со стороны фабричного инспектора и местной администрации собрать рабо­чих для выслушивания их заявления на 28 февраля, 1 и 2 марта бы­ли безуспешными. Утром 2 марта в Батум прибыл кутаисский во­енный губернатор, которому удалось собрать 3 марта около 400 рабочих».

Но прибывший на место событий военный губернатор гене­рал-майор Смагин не намеревался расшаркиваться перед «чер­нью»; его приказы по усмирению «бунтовщиков» были категорич­но крутыми и не оставляли места для либерализма. Информируя Департамент полиции, он сообщил:

«2 марта я приехал вместе с начальником жандармского управ­ления и ознакомился с положением дела. Вновь предложил со­браться рабочим, на 3-е марта удалось собрать около 400 (человек), выслушав заявления, нашел их незаконными, почему предложил на сегодня встать на работу, что ими не исполнено. За отсутствием значительного числа рабочих, 900 человек, сделано распоряжение (по) выяснению и аресту вначале наиболее виновных, <...> затем будут проведены аресты остальных для высылки на родину с вос­препятствованием возвращения в Батум».

Меры были драконовскими. Считая свою миссию завершен­ной, вечером 7 марта генерал-майор отбыл в Тифлис, а в ночь с 7 на 8-е в соответствии с распоряжением Смагина полиция схватила 30 наиболее активных участников забастовки. Узнав об арестах, в пол­день 8 марта более 350 рабочих явились к управлению с требова­нием или выпустить арестованных, или взять под стражу всех. Но получивший соответствующие инструкции помощник военного губернатора полковник Михаил Дрягин тоже не стал «церемо­ниться» с пролетариями — «при помощи роты солдат местного гарнизона к 7 часам вечера он поместил всю толпу в пересыльном пункте».

Власть деспотично демонстрировала силу, и ситуация обостря­лась с каждым часом. Ночью состоялось совещание комитета. Ор­ганизаторы забастовки приняли единодушное решение: товари­щей на произвол властей не бросать, требовать освобождения аре­стованных. Однако власти были настороже, и собравшуюся утром 9 марта у пересыльной тюрьмы толпу, в которой были жены и дети арестованных, — на этот раз встретили солдаты. Атмосфера в горо­де накалялась. К полудню у здания пересыльных казарм под крас­ными флагами невооруженных рабочих собралось уже около трех тысяч. Возмущенные бесцеремонным насилием властей, собрав­шиеся решили освободить товарищей силой. Демонстранты не ве­рили, что солдаты будут стрелять, но когда, взломав двери, аресто­ванные вырвались на волю, царский полковник дал команду от­крыть огонь.

Расколов воздух, многоголосый шум толпы заглушил дружный винтовочный залп ощетинившейся штыками цепи солдат в белых гимнастерках. Толпа безоружных людей замерла, а затем отхлыну­ла и, извергая крики проклятий, стала отступать. Солдаты стреляли боевыми патронами. Стреляли в упор. На опустевшей площади, в расплывающихся кровавых лужах осталось четырнадцать уби­тых — жертвы самодержавного правосудия. Еще 54 человека было ранено. Одетый в рабочую блузу, Иосиф Джугашвили находился в рядах манифестантов. С началом кровавой расправы он вывел из толпы и доставил на квартиру раненого Георгия Каланадзе.

В России снова пролилась кровь. В начале века это было второе кровопролитие такого масштаба. За год до батумских событий царские солдаты расстреляли рабочих Обуховского завода в Пите­ре. При возникновении беспорядков царский режим не обреме­нял себя милосердием, и расстрел батумских рабочих болью ото­звался в сердцах пролетарской России бессильным горьким стоном.

Потрясенный случившимся, город замер. Все стало иным. Но репрессии лишь множили поднимавшиеся в народных массах гнев и возмущение; расстрел демонстрантов не остановил забастовки. Сразу после «цивилизованного» убийства рабочих Миха Ормоцад-зе перенес в дом Мате Русадзе, где в квартире Ивана Шапатава жил Иосиф Джугашвили, части типографского оборудования. В ночь с 9-го на 10-е была набрана и отпечатана первая листовка, посвя­щенная кровавым событиям; уже утром она появилась в городе. 12 марта, в день похорон жертв кровавой расправы, отпечатали еще одну прокламацию. Правда, когда рабочий Георгий Мадебладзе заметил слежку за домом, деятельность типографии пришлось приостановить.

Опасения подпольщиков не были преувеличенными. Через не­которое время пристав Чхикваидзе с двумя городовыми явился но­чью в квартиру Шапатава. Только мгновенная решительность Дес­пины Шапатава спасла Иосифа Джугашвили от ареста, а типогра­фию от захвата. Жена хозяина квартиры проявила почти эпичес­кое мужество: преградив приставу дорогу, она встала в дверях с «ду­биной в руках».

Пристально глядя в глаза служителя закона, тихо, но решитель­но она заявила: «Дети спят, твое появление и шум могут их разбу­дить и испугать». Ошеломленный нескрываемым гневом женщи­ны, но еще более демонстрируемым ею убедительным «доводом», Чхикваидзе принужденно захихикал и ушел. В ту же ночь Ясон Джарнава перевез на фаэтоне печатный станок с принадлежностя­ми к Сильвестру Ломджария, а позже их укрыли в часовне на клад­бище Соук-Су.

Спрятав типографское оборудование, Иосиф Джугашвили и Константин Канделаки 24 марта уехали в Тифлис. Они вернулись на следующий день с Георгием Годзиевым, который привез армян­ский шрифт. 28 марта полиция обнаружила в городе новые листов­ки, но опасность провала усиливалась, и типографию было решено перепрятать. Ее перевезли в селение Махмудия, расположенное в семи верстах от Батума, в дом крестьянина-абхазца — названого отца Сильвестра Ломджария. 29 марта И. Джугашвили вместе с К. Канделаки были уже в Кобулети, где провели собрание, на кото­ром присутствовало около 20 человек. Было принято решение об организации социал-демократического кружка.

События в тихом Батуме получили широкий отклик в стране; о расправе над рабочими писала «Искра». Деятельность Джугашви­ли в Батуме оказалась эффективной, но непродолжительной. Хотя за пять месяцев своего пребывания в городе он сумел оказаться не только в эпицентре всех акций протеста, но и направить их в русло ярко выраженного классового противостояния рабочих с самодер­жавием, он обрел много противников в среде социал-демократиче­ской интеллигенции.

Их раздражала его решительность и организаторская воля, но еще более их напугала активизация открытых массовых выступле­ний рабочих. Это угрожало их личному положению. Из уважаемых в городской среде болтающих «революционеров» они невольно превращались в соучастников открытого бунта, что могло ото­зваться для местных лидеров не только арестами, но и тюрьмой.

На свое размежевание с Джугашвили его противники из мест­ных «тихих» социал-демократов сами указывали жандармам. На­чальник Тифлисского розыскного отделения ротмистр Лавров в докладе Департаменту полиции 29 января 1903 года, назвав ряд лиц, причастных к социал-демократическому движению, «от ко­торых получил информацию», подчеркивал.

«Через перечисленных лиц между прочим выяснилось, что в Ба­туме во главе организации находится состоящий под особым над­зором полиции Иосиф Джугашвили, деспотизм Джугашвили мно­гих наконец возмутил, и в организации произошел раскол, ввиду чего в текущем месяце в г. Батум ездил состоящий под особым над­зором Джибладзе, коему удалось примирить враждующих и ула­дить все недоразумения».

Через некоторое время В. Лавров дополнил характеристику обстоятельств этих разногласий: «Имею честь донести Вашему превосходительству, что во главе Батумского комитета социал-де­мократической партии состоят: находящийся под особым надзо­ром полиции врач Александр Шатилов, находящийся под особым надзором полиции Иосиф Джугашвили, известный под кличкой (полицейской. — К. Р.) Чопур (Рябой), и некий грузин из окрестно­стей Казбека по кличке Мохеве. Раскол, начавшийся было в озна­ченном комитете, о чем упоминалось в моем донесении от 29 ми­нувшего января за № 60, произошел вследствие пререкания между так называемыми старыми социалистами, представителем коих является в Батуме Александр Шатилов (в Тифлисе его поддержива­ли Семен и Прокопий Джугели), и «новыми», упомянутыми выше Иосифом Джугашвили и Мохеве».

Ирония этого доноса об идеологической борьбе в социал-демо­кратической среде состоит в том, что возмутитель спокойствия к этому времени находился не «под надзором полиции». В отличие от остававшихся на свободе своих оппонентов он пребывал в цар­ских застенках. Противники Джугашвили уже «сдали» его в руки властей.

Начавшиеся разногласия не были особенностью только батумских социалистов. Впоследствии они трансформируются в идей­ный раскол, который войдет в историю как борьба между проле­тарской, большевистской, и социал-демократической, меньшеви­стской, тактикой либеральной интеллигенции. Джугашвили не скрывал своего враждебного отношения к зарождавшемуся мень­шевизму.

Обучая рабочих марксизму, он исходил из глубокого понима­ния сути и целей нового пролетарского учения. Смысл которого за­ключался не только в осознании рабочими своего положения, а в объединении их усилий для классовой борьбы. В повышении ее ак­тивности и наступательности, хотя, конечно, это неизбежно было сопряжено с неминуемыми жертвами.

Батумские события стали причиной резкого и стремительного поворота судьбы Иосифа Джугашвили. Круг поисков властями ор­ганизаторов волнений рабочих продолжал сужаться. В документе жандармского управления отмечено, что Джугашвили «является главным руководителем беспорядков, произведенных батумскими рабочими... Руководя делом, Джугашвили держал себя в стороне, и поэтому не все рабочие знали о нем, с рабочими постоянно сопри­касался Канделаки, известный в рабочей среде за «помощника учи­теля».

Над организаторами выступления батумских пролетариев уже почти обжигающе веяли «вихри враждебные».

Поздним вечером 5 апреля 1902 года, около 22 часов, на квар­тире Д. Дарахвелидзе в Лиман-Мелье завершилось собрание ба­тумских рабочих. Участники встречи разошлись, теряясь в темноте наступавшей ночи. В комнате остались лишь хозяин квартиры, его жильцы Джугашвили и Канделаки и пришедший к ним гимназист Вано Рамишвили. Жандармы нагрянули неожиданно. Тяжело сту­ча сапогами и задевая дверной косяк ножнами сабель, они ввали­лись в комнату, еще не проветрившуюся после ухода большого чис­ла пребывавших здесь людей. Обилие окурков в стоящей на столе пепельнице свидетельствовало о том, что каратели опоздали.

Неудача в захвате всех участников нелегального собрания была настолько очевидной, что блюстители порядка не стали утруждать себя тщательным обыском. «При аресте товарища Сталина, — вспоминал Илья Михайлович Дарахвелидзе, — полиция не замети­ла чемодана с его рукописями, листовками и книгами, которые ос­тались в квартире». Правда, добычей жандармов стал чемодан, ос­тавленный в квартире наборщиком Георгием Годзиевым, но в нем ничего предосудительного не оказалось.

Задержанных доставили в полицейский участок. На следую­щий день И. Дарахвелидзе и В. Рамишвили отпустили, а Джуга­швили и Канделаки были допрошены помощником начальника Кутаисского жандармского управления по Батумской области рот­мистром Георгием Джакели.

Арестованные полностью отклонили обвинения в участии в за­бастовке на заводе Ротшильда и причастности к событиям 9 марта. Отвечая на вопросы ротмистра, Иосиф Джугашвили показал, что вместе с Геуром Акоповым сразу после празднования столетия присоединения Грузии к России (т. е. после 20 сентября 1901 г.) он уехал из Тифлиса в Баку, а оттуда — в Гори, где находился до сере­дины марта 1902 года.

Но следователь и не ожидал признания. В сущности, оно его ма­ло интересовало; он мог не спешить с выводами. Тяжеловесная ма­шина политического сыска по расследованию обстоятельств забас­товки на заводе Ротшильда была уже запущена, и ротмистр сразу включил подозреваемых в «переписку», в списке которой уже чис­лилось восемь человек.

Исполняя служебный ритуал, 8 апреля Г. Джакели направил в Тифлисское ГЖУ письмо. В нем он известил об аресте И. Джуга­швили и просил сообщить, «не был ли замечен названный Джуга­швили в чем-либо предосудительном в политическом отношении». Одновременно предлагалось «допросить как его мать Екатерину Глаховну, так его дядю Георгия Глаховича Геладзе».

Конечно, Иосиф не рассчитывал на легковерие следователя, но, убедившись в отсутствии у властей серьезных улик, он не мог не попытаться организовать себе алиби. Медлить было нельзя, и он предпринял попытку через Иллариона Дарахвелидзе — хозяина квартиры, на которой был арестован, обеспечить благоприятные для него свидетельские показания.

Для этого следовало повернуть дело так, чтобы Дарахвелидзе известил его мать и школьного товарища о том, чтобы в случае до­проса полицией они показали, будто бы с лета по середину марта он находился в Гори. Это могло бы подтвердить его версию о не­причастности к волнениям в Батуме. Однако на этот раз удача пе­реметнулась на сторону его противников. Передать нужную ин­формацию ему не удалось.

Более того, о его намерении сразу же стало известно тюремщи­кам. Все развивалось в точном соответствии с правилами построе­ния романтического сюжета, когда обстоятельства приобретают интригующий оборот, в котором положение главного героя усу­губляет неблагоприятный случай.

Правда, оплошность была допущена не им самим, но это не ме­няло дела. И начальник Кутаисского ГЖУ поспешил донести в Де­партамент полиции, что «8 сего апреля арестантом Батумской тюрьмы Замбахидзе были выброшены в тюремный двор к посети­телям две записки на грузинском языке, адресованные на имя Ил­лариона».

Первая из них следующего содержания: «Адрес в городе Гори, Окопская церковь, около церкви приходская школа, и увидите учителя той школы Сосо Иремашвили, этому человеку скажите, что Сосо Джугашвили арестован и просит сейчас же известить его мать для того, чтобы, когда жандармы спросят: «Когда твой сын вы­ехал из Гори?», сказала: «Целое лето и зиму до 15 марта был здесь, в Гори». То же покажут сам Сосо Иремашвили и мой дядя с женою».

Вторая записка гласила: «Илларион, если посланный в Тифлис человек возвратился, то скажи, чтобы привез Георгия Елисабедова и вместе с ним повел (направил) бы дело». Записки эти при сличе­нии почерков с почерком Джугашвили писаны им, Джугашвили».

Удачливый ротмистр Джакели уже предвосхищал начальст­вующее одобрение. На следующий день он информировал Тифлис­ское жандармское управление о том, что ему удалось установить руководящую роль Джугашвили в батумских событиях. Однако коллеги не спешили с ответом. В это время в Тифлисском ГЖУ на­стойчиво «раскручивали» дело «О социал-демократическом круж­ке интеллигентов», которым занимался ротмистр В. Рунич. В со­ставленном им списке отмечается: «Джугашвили Иосиф — подле­жит привлечению обвиняемым (по) подозрению по ст. 318 и по всей, вероятно, 252. Находится в сношениях с большинством обви­няемых по дознанию... Установление деятельности не закончено».

Между тем 4 мая истек месячный срок содержания арестован­ных под стражей, и Кутаисское ГЖУ обратилось в Департамент полиции с просьбой о продлении их «ареста до окончания пере­писки». На основании ответа из Петербурга жандармское управ­ление возбудило дознание по обвинению И. Джугашвили и К. Кан­делаки «в преступлении, предусмотренном 2 ч. 251 ст. Уложения о наказаниях», включавшем «призыв к возбуждению и неповинове­нию против верховной власти».

С начала следствия Иосиф Джугашвили находился в одиночной камере. Грубый деревянный топчан перед зарешеченным окном. Толстая тяжелая дверь с задвигавшимся окошком. Через него стражник наблюдал за арестованным, монотонно шагавшим в замкнутом пространстве, ограниченном каменными стенами. За­тянувшийся период безделья подавлял однообразием, и любая воз­можность смены обстановки казалась благодеянием. Следствие приближалось к завершению, когда Иосифа Джугашвили «с помо­щью врача Элиава поместили в тюремную больницу». Правда, та­кая «роскошь» была непродолжительной, и вскоре он снова очу­тился в одиночной камере 5.

Дознание о причастности Иосифа Джугашвили к батумским событиям, начавшееся 11 мая, закончилось 31 июля 1902 года. Со­бранные следствием материалы не содержали убедительных аргу­ментов для суда. И, передавая завершенное дело председателю Тифлисской судебной палаты, Кутаисское жандармское управле­ние указало на отсутствие «оснований к дальнейшему содержанию под стражей обвиняемых Иосифа Джугашвили и Константина Канделаки». Для узников забрезжила надежда, что их арест может завершиться освобождением под надзор полиции.

Однако царская Фемида не намеревалась выпускать Джуга­швили из своих цепких когтей. Прокурор судебной палаты извес­тил управление, что освобождение «с отдачей под надзор полиции» может касаться лишь Канделаки. Он указал, что Джугашвили про­ходит обвиняемым по делу «о тифлисском социал-демократиче­ском кружке рабочей партии». Правда, в его решении существовал и положительный момент.

Одновременно он вынес заключение: «Что же касается прояв­ления преступной деятельности Джугашвили в г. Батуме, то хотя в этом отношении в произведенном помощником начальника Кута­исского ГЖУ по Батумскому округу дознании имеются некоторые указания на то, что Иосиф Джугашвили был причастен к рабочему движению, возбуждал рабочие беспорядки, устраивал сходки и разбрасывал противоправительственные воззвания, — но все эти указания лишь вероятны и допустимы; никаких же точных и опре­деленных фактов по сему предмету дознанием не установлено, и указание на участие Джугашвили на сходках и на распростране­ние им по г. Батуму революционных воззваний основывается единственно на предположениях, слухах или возбуждающих со­мнение в достоверности подслушанных отрывочных разговорах (курсив мой. — К.Р.). При таком положении дела характер деятель­ности Иосифа Джугашвили за время пребывания его в Батуме под­лежит считать невыясненным».

Такой исход дела не был для арестованного случайным подар­ком судьбы и уж тем более не объяснялся недобросовестностью следствия. Свое «везение» Иосиф Джугашвили подготавливал сам. Осуществляя конспиративную деятельность, он всегда проявлял осторожность и предусмотрительность, не теряя головы в самых критических ситуациях. Л.Б. Красин отмечал, что Сталину были присущи «дьявольская смекалка и хитрость, помноженная на ос­торожность». Он никогда не совершал опрометчивых и необду­манных шагов и поступков.

В середине сентября Канделаки вышел из тюрьмы, но для Иоси­фа Джугашвили ничто не изменилось. Тюремное заточение, в кото­ром он находился уже почти три месяца, продолжалось. Когда 20 февраля 1902 года Тифлисское жандармское управление начало расследование («переписку») по делу «О тифлисском кружке РСДРП и образованном им центральном комитете», то список по­дозреваемых включал 79 фамилий.

21 июня ротмистр Засыпкин представил полковнику Е. Дебилю рапорт по итогам расследования со списком обвиняемых. В тот же день было принято постановление о привлечении к делу Иоси­фа Джугашвили. Основанием послужили показания жандармских агентов Сергея Кравченко и некоего Кишешьянца (Кешиньяна).

Уже на следующий день помощнику начальника Кутаисского ГЖУ С. Шабельскому было предложено допросить Джугашвили по новому обвинению. Допрос оказался безрезультатным И 30 июля полковник Дебиль информировал Департамент полиции, что «се­го 8 июля согласно отдельного требования моего в г. Батуме был до­прошен обвиняемый Иосиф Виссарионов Джугашвили, давший полное отрицание своей вины». Допрошенный 4 августа вторично Иосиф Джугашвили «снова не признал себя виновным».

Расследование по делу «О тайном кружке Российской социал-демократической рабочей партии в г. Тифлисе» было завершено 23 августа. К этому времени под арестом оставались лишь 7 чело­век: Калистрат Гогуа, Иосиф Джугашвили, Севериан Джугели, Ге­оргий Караджев, Аркел Окуашвили, Васо Цабадзе, Захарий Чодри-швили. 29 августа начальник жандармского управления Е. Дебиль направил дело (№ 4602) товарищу (заместителю) прокурора Тиф­лисской судебной палаты Е. Хлодовскому.

Еще через полтора месяца, 12 октября, тот подписал заключе­ние по результатам дознания, содержащее рекомендации о мерах наказания обвиняемых. Для Иосифа Джугашвили предлагалась высылка на два года в Сибирь. 15 октября Тифлисская судебная па­лата направила материалы следствия для утверждения главноначальствующему на Кавказе князю Голицыну.

Пересылая 31 октября документы дознания «о тифлисском со­циал-демократическом кружке рабочей партии» министру юсти­ции, в сопроводительном письме князь указывал: «Я не встречаю препятствий к разрешению означенного дознания согласно с за­ключением прокурора палаты». Однако до окончательного вынесе­ния решения в столице прошло еще более полугода.

Царское правосудие осуществлялось медленно. Иосиф Джуга­швили находился в тюрьме уже более семи месяцев, и, конечно, медлительность течения времени угнетала его. Однако узник не бездействовал. Он зорко следил за тем, что происходило в социал-демократической среде за тюремными стенами. Поддерживая связь с товарищами, он получал от них информацию, писал листов­ки и заочно участвовал во фракционных дискуссиях. Его активное и деятельное влияние на события, на состояние умов создало впечат­ление, будто бы он находится на воле, не только в среде социал-де­мократов.

В этот период ситуация приобрела почти комический харак­тер. Его деятельная энергичность была столь впечатляюща, что да­же сам начальник Тифлисского розыскного отделения ротмистр Лавров пребывал в твердой убежденности, что Иосиф Джугашви­ли находится на свободе «под особым надзором полиции».

И в начале 1903 года в своих докладах в Департамент полиции ротмистр регулярно сообщает о нем как главе Батумского социал-демократического комитета, инициативно участвующего в работе и активно борющегося со «старыми социалистами». В машине ре­жима произошел какой-то сбой. Как лицо, находящееся на свобо­де «под особым надзором полиции», он числится даже в самом Де­партаменте полиции.

Это выглядит почти парадоксально. Кульминацией такого за­блуждения стало то, что, когда в апреле 1903 года Тифлисское ро­зыскное отделение переименовали в «охранное отделение» и город Батум был включен в сферу его ведения, ротмистр Лавров напра­вил грозное предписание «обыскать и арестовать И.В. Джугашви­ли». Такое распоряжение развеселило подполковника С. Шабельского, который 28 апреля информировано уведомил коллегу, что «Иосиф Джугашвили уже год как содержится в тюрьме (ныне Ку­таисской)».

Действительно, накануне он покинул Батумский замок. Причи­ной стала организованная им 17 апреля «демонстрация» протеста заключенных «против экзарха Грузии, пожелавшего осмотреть Батумскую гимназию и места заключения». При появлении главы Грузинской церкви Алексия в тюрьме узники царских застенков устроили обструкцию, вызвавшую скандал. Это заставило тюрем­ное начальство поспешно освободиться от строптивого подопечно­го, и 19 апреля его отправили в Кутаисскую тюрьму.

Среди других российских узилищ Кутаисская тюрьма имела репутацию суровой. По прибытии Джугашвили поместили в «пер­вый секрет» Большой тюрьмы. Этот двадцатичетырехлетний моло­дой человек с бородой и длинными, зачесанными назад волосами вызывал чувство уважения у заключенных, но не потому, что он вы­глядел старше своего возраста. Даже отпетые уголовники, руковод­ствующиеся своими неписаными законами, ощущали его волевое и моральное превосходство. Он ни перед кем не заискивает, и его решительная, смелая манера поведения, его выдержанность за­ставляли их признать в нем лидера, опирающегося не на физиче­скую, а на моральную силу, на неукротимость человеческого духа, закономерно возвышающие его над другими людьми.

Один из меньшевиков-эмигрантов позже отмечал: «Мы про­жили вместе в Кутаисской тюрьме более чем полгода, и я ни разу не видел, чтобы он возмущался, выходил из себя, сердился, кричал, ругался, словом, проявлял себя в ином аспекте, чем в совершенном спокойствии».

Но время шло, и Министерство юстиции сделало заключение по делу о Тифлисском социал-демократическом комитете рабочей партии. Направив его 7 марта в Министерство внутренних дел, оно поддержало рекомендацию Тифлисской судебной палаты о его разрешении в административном порядке, то есть без суда. Но предложило ужесточить меру наказания обвиняемых. Срок ссыл­ки Иосифа Джугашвили предлагалось увеличить с двух лет до трех. Департамент полиции тоже счел карательные меры слишком ли­беральными, он настаивал «выслать обвиняемых в Сибирь на срок до 6 лет».

Правда, это уже совсем драконовское предложение не получи­ло поддержки курировавшего Департамент полиции товарища министра внутренних дел. Он согласился с предложением юсти­ции, и 9 июля доклад Министерства юстиции был представлен Ни­колаю II.

Царь утвердил предложенные меры без проявления к «бунтов­щикам» либерализма и милосердного смягчения наказания. Те­перь-то «лед тронулся». Уже на следующий день утвержденное ре­шение было направлено в Канцелярию главноначальствующего гражданской частью на Кавказе. Тифлисский губернатор получил высочайшее повеление 25 июля.

Проявляя отменное верноподданническое рвение, он наложил на поступившем документе не терпящую отлагательства резолюцию:

«Секретный стол. Сейчас же: а) поехать в губернское жандарм­ское управление, узнать адреса и проверить приставам, сегодня же задержать и направить в Метехинский замок; б) заготовить доку­менты сегодня же». В прилагаемом списке, включавшем 28 человек, И.В. Джугашвили значился под номером «одиннадцать».

Однако исполнить распоряжение «сегодня же» подчиненным губернатора не удалось. Неожиданно выяснилось, что в губерн­ском жандармском управлении не знали, где находится Иосиф Джугашвили. Не знал этого и тифлисский полицмейстер: «Место нахождения Иосифа Джугашвили и Аркела Окуашвили еще не об­наружено», — констатировал он в письме, отправленном в тот же день губернатору.

В высоком кабинете прогремел гром. Получив сообщение Тиф­лисского ГЖУ об отсутствии сведений о местопребывании Джуга­швили, губернатор вновь обратился с запросом к тифлисскому по­лицмейстеру. И 8 августа тот переадресовал его заведующему Метехским тюремным замком: «Предлагаю Вам немедленно донести, содержится ли в заведуемом Вами замке политический арестант

Иосиф Джугашвили, и в утвердительном смысле, когда освобож­ден, по чьему распоряжению и в чье ведение передан».

Но усердный скрип чиновничьих перьев результата не принес Ответ из тюремного замка пришел 10 августа. В нем указывалось, что «здесь И.В. Джугашвили не содержался и не содержится». По­иски Иосифа Джугашвили, порученные в Тифлисе участковым приставам, тоже ничего не дали. Полицейская машина самодер­жавия снова сделала сбой. 29 августа полицмейстер уже сам обра­тился к начальнику ГЖУ с просьбой сообщить, «куда выбыли по освобождении из-под стражи политические арестованные (спи­сок) и Иосиф Джугашвили, состоящие под особым надзором поли­ции, и где теперь находятся». На запрос полиции поступила ин­формация: «Джугашвили в городе Батуме».

Возбуждение приблизилось к апогею. Уже почти панически осознав бесплодность поисков исчезнувшего «политического пре­ступника», губернатор доложил об этом князю Голицыну. Теперь князь был вынужден 13 августа обратиться в Министерство юсти­ции с просьбой «сообщить выписку» из дознания по делу социал-демократического кружка «о местонахождении обвиняемых». Но и это обращение не прояснило ситуации и не ускорило выполне­ние «высочайшего повеления».

Что же произошло? Куда девался царский узник? Бежал? Да ни­чего не случилось — причиной паники стала обычная российская безалаберность. Дело заключалось в том, что, хотя Иосиф Джуга­швили уже четыре месяца находился в Кутаисской тюрьме, в Глав­ном тюремном управлении (ГТУ) он числился среди заключенных в Батуме.

Поэтому 17 августа ГТУ отправило военному губернатору Батумской области письмо с просьбой «сделать распоряжение о вы­сылке упомянутого Джугашвили, содержащегося в Батумском тю­ремном замке, в ведение иркутского военного губернатора через Новороссийск, Ростов, Царицын и Самару с очередной арестант­ской партией». Но когда, руководствуясь поступившим письмом, Батумский губернатор 29 августа дал указание полицмейстеру о высылке И. Джугашвили в Иркутск «с очередной арестантской партией», оказалось, что в Батумской тюрьме названного заклю­ченного нет!

Ситуация приобретала абсурдный характер. В поиски аресто­ванного включалось все больше и больше высоких чинов. Заведую­щий Батумским замком 4 сентября уведомил, что Джугашвили был отправлен в Кутаисскую тюрьму еще 19 апреля. Сразу же по получении ответа полицмейстер информировал об этом своего гу­бернатора, и тот 9 сентября обратился к кутаисскому губернатору с просьбой «о высылке Джугашвили в Сибирь».

Эта почти трагикомическая история, по сути напоминающая сюжет, родившийся под блестящим пером Александра Дюма, об узнике, затерявшемся в казематах замка острова Иф, свидетельст­вует не столько о родстве беспредела тюремных порядков, сколько о вопиющей бюрократической расхлябанности чиновников, об­служивающих всесилие царского режима.

И пока, сбившись с ног, главноначальствующий на Кавказе князь Г. Голицын, три губернатора и три полицмейстера — для «ис­полнения высочайшего повеления» — полтора месяца разыскива­ли затерявшегося в царских застенках российского узника, он сам напомнил о себе.

28 июля 1903 года в Кутаисской тюрьме вспыхнул бунт заклю­ченных. Эта акция протеста приобрела громкую известность. При­чиной волнений стало плохое содержание арестованных и гру­бость тюремной охраны. «Сталин, — пишет свидетель этих собы­тий, — предъявил тюремной администрации следующие требова­ния: устроить нары в тюрьме (заключенные спали на цементном полу), предоставлять баню два раза в месяц, не обращаться грубо с заключенными, прекратить издевательства тюремной стражи и т.д. Вслед за предъявлением этих требований заключенные стали наносить гулкие удары в тюремные ворота».

Эти удары, звучавшие как грозный набат, всполошили весь Кутаис. Тюрьму окружил полк солдат, на место событий спешно приехали губернатор, прокурор, полицейские чины... Вызванный «к начальству» организатор выступления стоял на своем, и требо­вания заключенных были удовлетворены. Он снова учил товари­щей силе солидарности. Однако администрация мелочно отомсти­ла организаторам протеста: «После этой забастовки всех политиче­ских согнали вместе сначала в пятую камеру, а затем в третью камеру нижнего этажа. Это была самая скверная камера».

Но хотя местонахождение Иосифа Джугашвили наконец-то было установлено, он продолжал оставаться в Кутаисе еще месяц. Новая задержка была вызвана тем, что карательная машина режи­ма собирала по Грузии очередной «каторжный этап», и только ве­чером 8 октября группу отправили в Батум.

Константин Канделаки, который 23 августа снова был аресто­ван, вспоминал: «Ночью открылась дверь нашей камеры, и в нее во­шли несколько человек со своими вещами. Среди вошедших ока­зался т. Сосо, Илико Копалейшвили, Севериан Хвичия и несколько человек из Гурии и Имеретии». По свидетельству Канделаки, в Ба­туме он «тоже организовал бунт заключенных, после которого тре­бования были удовлетворены, а И.В. Джугашвили отправлен в ссылку».

Этап отправляли товарно-пассажирским пароходом на Ново­российск. Оттуда он должен был направиться к Ростову-на-Дону, а затем — через Самару и Челябинск — на Иркутск. Уже в Ростове ссыльные почувствовали холод русской зимы, затем начался снег. Белое покрывало тянулось от горизонта до горизонта, а ветер бро­сал в зарешеченное окно арестантского вагона колючую снежную крупу. В Сибири уже свирепствовали морозы — температура упала до 30 градусов. «Из Ростова, — вспоминал Л. Джанелидзе, — на имя Коция Канделаки мы получили телеграмму от товарища Сосо. Он просил выслать денег. Мы послали деньги без промедления».

В Иркутске его уже ждали. Еще 28 августа в канцелярии воен­ного генерал-губернатора было открыто дело о ссыльном И.В. Джу­гашвили, all сентября губернатор известил об этом Иркутское охранное отделение и балаганского уездного исправника. Сразу по прибытии ссыльного отправили в город Балаганск. А оттуда — в Новую Уду, находившуюся в семидесяти верстах от Балаганска и в ста двадцати от ближайшей станции Тыреть Сибирской железной дороги. Селение затерялось в глухой тайге на знаменитом Жига-ловском тракте, по которому этапом сквозь таежные сопки, пере­правляясь через реки и болота, проводили ссыльных. Зимой до же­лезной дороги молено было добраться по санному пути.

Новая Уда состояла из двух половин; в верхней части располага­лись огромный острог, огороженный высоким частоколом, две ку­печеские лавки, деревянная церковь и пять кабаков. В лучших до­мах проживала местная «знать» — купцы, торговцы. В нижней час­ти, называемой Заболотье, на вытянутом мысочке, окруженном с трех сторон болотами, стояло с десяток изб, где жили крестьяне-бедняки. Здесь, в беднейшей части села, у крестьянки Марфы Литвинцевой, в убогой покосившейся избе на краю болота и поселился Иосиф Джугашвили. Он занял одну из двух маленьких комнат, с ве­ликолепным видом — на снег.

Это была сибирская глушь. И знакомство с тремя проживав­шими в Новой Уде евреями-ссыльными не обещало для него при­ятного общения и окрашивания однообразности предстоявшей захолустной жизни. Ссыльные, регулярно ходившие отмечаться в волостном правлении, жили мелкими заботами деревенского быта и старыми воспоминаниями о прошлом, как об ином, надолго ут­раченном и далеком мире. В этом уединившемся среди лесов и бо­лот селении ему предстояло провести три долгих года.

Конечно, такое будущее не могло его устраивать. Едва переведя дыхание и еще не успев освоиться с местными условиями, он сразу же предпринял побег. До станции его подрядился довезти крестья­нин-чалдон. То была своеобразная импровизация, действие, вы­званное скорее нетерпением, чем осмыслением, и он чуть не по­платился за свою поспешность. Он осознал это, когда укачиваемый мерной трусцой лошадей почувствовал, что замерзает в санях, скользящих по плохо проторенной дороге, тянущейся среди бело­го безмолвия погруженного в зимнюю спячку леса. Тонкая кавказ­ская бурка не сохраняла тепло, от дыхания на усах и бороде насты­вали сосульки, и от встречного ветра мерзли лицо и пальцы. К вечеру мороз усилился; в Балаганск он приехал обледеневшим и обморо­зившимся. Ехать дальше было безумием.

«Ночью зимой 1903 г., — вспоминал бывший ссыльный Абрам Гусинский, — в трескучий мороз, больше 30 градусов по Реомюру... стук в дверь. «Кто?» ...К моему удивлению, я услышал в ответ хоро­шо знакомый голос: «Отопри, Абрам, это я, Сосо». Вошел озябший, обледеневший Сосо. Для сибирской зимы он был одет весьма лег­комысленно: бурка, легкая папаха и щеголеватый кавказский баш­лык. Особенно бросалось в глаза несоответствие с суровым холо­дом его легкой кавказской шапки на сафьяновой подкладке и бело­го башлыка (этот самый башлык, понравившийся моей жене и маленькой дочке, т. Сталин по кавказскому обычаю подарил им). Несколько дней отдыхал и отогревался т. Сталин, пока был подго­товлен надежный ямщик для дальнейшего пути к станции желез­ной дороги не то Черемхово, не то Тыреть — километров 80 от Балаганска».

Видимо, другим человеком, причастным к этому побегу, оказа­лась Мария Беркова, отбывавшая в это время ссылку в селении Малышевка, расположенном рядом с Балаганском, на другой стороне Ангары. Она свидетельствовала, что, проходя однажды по улице, встретила знакомого, попросившего ее укрыть бежавшего ссыль­ного. Незнакомец провел у нее более суток, а на следующий день его перевезли на другой берег Ангары и отправили из Балаганска к железнодорожной станции Зима; Марию поразило, что в разгар сибирских морозов он был «не в валенках, а в ботинках с галошами».

Однако в этих свидетельствах есть несовпадение с воспомина­ниями СЛ. Аллилуева. Он утверждал, что Сталин, сделав «первую попытку бежать в средних числах ноября 1903 г., прибыл из Новой Уды в Балаганск с отмороженными ушами и носом, потому что в это время стояли лютые морозы, одет он был по-кавказски. Поэто­му бежать дальше не смог и вернулся в Новую Уду». То есть первая попытка побега оказалась неудачной.

Конечно, его план был несовершенен, и его непродуманность объяснялась не только горячностью и остротой желания обрести свободу после долгого пребывания в застенках, но и неопытностью. Сибирь была не похожа на землю его детства и юности; и прави­тельство не случайно сделало ее местом «захоронения» своих про­тивников. Непредвиденная задержка означала, что он упустил дра­гоценное время и это грозило арестом в дальнейшем пути. Поэто­му беглец вернулся в Новую Уду. Вернувшись, Иосиф Джугашвили, видимо, поселился в доме Митрофана Кунгурова.

Неудача не разочаровала и не «образумила» его. Иосиф не толь­ко пересматривает план побега, он имеет желание и волю к дейст­вию. Наступило 5 января 1904 года. На следующий день праздно­валось Крещение, и это обещало, что его исчезновение не будет об­наружено сразу. Но жизнь с ходу отмела такую «фору». Отсутствие ссыльного было замечено немедленно, и беглецу предстояла игра на равных условиях с его преследователями.

Уже утром 6 января уездному исправнику в Балаганск было со­общено о его побеге. А днем в 12.10 в жандармское управление Иркутска полетела телеграмма исправника Киренского: «Ново-удинское волостное правление донесло, что административный Иосиф Джугашвили 5 января бежал. Приметы: 24 лет, 38 вершков, рябой, глаза карие, волосы голове, бороде — черные, движение ле­вой руки ограничено. Розыску приняты меры. Телеграфировано Красноярскому начальнику железнодорожной полиции». На сле­дующий день Иркутское жандармское управление информирова­ло о его побеге Департамент полиции.

У властей не могло быть сомнения, что поимка беглеца не со­ставит труда. Однако предпринятые поиски результатов не дали. Беглеца не удалось обнаружить ни сразу после исчезновения, ни схватить позже. Он затерялся среди кажущихся бесконечными хо­лодных российских верст. Сбившись с ног, агенты полиции напрас­но обшаривали вагоны поездов, уходящих в глубь России. И 5 мар­та 1904 года начальник Иркутского ГЖУ полковник Левицкий подписал розыскную ведомость, а через неполный месяц, 1 мая, его фамилия была включена в розыскной циркуляр полицейского Де­партамента.

Версию Аллилуева о двойном побеге подтверждает еще один документ. В 1947 году М. Кунгуров писал на имя Генералиссимуса Советского Союза: «В 1903 г., когда Вы были в ссылке, село Новая Уда Иркутской губернии Балаганского уезда, то в то время жили у меня на квартире. В 1904 году я увез Вас лично в село Жарково по направлению (к) станции Тырет(ь) Сибирской железной дороги, а когда стали спрашивать пристав и урядник, я им сказал, что увез Вас по направлению в г. Балаганск. За неправильное показание ме­ня посадили в каталажку и дали мне наказание — 10 ударов, лиши­ли меня всякого доверия по селу. Я вынужден был уехать из села Новая Уда на ст. Зима...»

Вероятно, это и способствовало успешности побега. А также то, что, добравшись до железной дороги, Иосиф Джугашвили выехал не на запад, как предполагали его преследователи, а на восток — в Иркутск. В «столице Сибири» он остановился на квартире «Колотова, раздобыл документы и только после этого пустился в обрат­ный путь на Кавказ».

Но пока «по высочайшему повелению» Иосиф Джугашвили со­вершал одиссею в замерзшую зимнюю Сибирь, на Кавказе про­изошли серьезные изменения. Многие из его товарищей оказались в царских застенках или выехали за пределы региона Школьный друг Иосифа Миха Давиташвили перебрался в заграничный Лейп­циг. Большие аресты политических состоялись в Тифлисе с 5 по 20 января. Н.К. Крупская сообщала в письме Л. Книпович: «На Кав­казе взято около 150 человек». Среди немногих знакомых, кото­рых Иосиф застал в Тифлисе, был Миха Бочоридзе. В эти же дни он встретился и с рабочим С.Я. Аллилуевым, значительно позднее, в 1918 году ставшим его тестем.

Дочь Сергея Аллилуева Александра пишет: «В Баку налаживали подпольную типографию. Тифлисские железнодорожники сдела­ли для типографии печатный станок. Шрифты тоже достали тиф­лисцы. Перевезти это имущество в Баку поручили отцу и В.А. Шелгунову... А накануне отец зашел к одному из товарищей. К Михе Бочаридзе, — в его квартире, в домике у Верийского моста, хранился шрифт. Бабе, родственница Бочеридзе, встретила отца. ...Худоща­вый молодой человек показался из соседней комнаты. Бледное ли­цо с резким изломом бровей, карие испытующе-внимательные глаза кажутся отцу знакомыми. «Познакомьтесь, — говорит Ба­бе. — Это Сосо...» Скупо и коротко Сосо рассказал о том, как из тюрьмы, где он просидел много месяцев, его выслали в Иркутскую губернию, в село Уда. Оттуда решил бежать, сначала не удалось...»

Добравшись до Кавказа и мгновенно оценив обстановку, Иосиф Джугашвили ясно осознал, что оставаться в Тифлисе сразу после побега было небезопасно и единственным приемлемым вариан­том в его положении было возвращение в Батум. «Мы получили письмо, — вспоминал рабочий Федор Гогоберидзе, — нам сообща­ли, что Сталину удалось сбежать из ссылки и что ему необходимы деньги на дорогу. Мы, все рабочие, с радостью собрали нужную сумму и отослали их, а через некоторое время Сталин приехал к нам».

Однако в Батум он приехал чужаком; люди, на которых он рас­считывал, оказались слабее, чем он предполагал, а его противники были настроены агрессивно. Верхушка батумских социал-демо­кратов приняла его не просто неприветливо, а враждебно, и сразу же по пятам за ним устремилось ожесточенное и озлобленное ни­чтожество.

После потрясших Батум два года назад волнений, ареста Иоси­фа Джугашвили и других организаторов выступлений рабочих жизнь здесь снова текла неторопливо, однообразно. Она была за­полнена мелкими дрязгами в среде городской интеллигенции, ос­паривающей друг у друга право первенства как в обывательских, так и в социал-демократических кругах. С мелкими кознями, ин­тригами, сплетнями, «передаваемыми вечером на ухо, чтобы утром об этом уже знал весь город».

Город воспринял его отстраненно, и неожиданно для себя он оказался в сложной, почти драматической ситуации. Первоначаль­но он нашел убежище в семье Натальи Киратава-Сихарулидзе, провожавшей его в ссылку. «На второй день, — вспоминала она, — Сосо дал знать комитету о своем приезде и желании продолжить работу». Однако комитет организации, во главе которого в этот пе­риод оказался меньшевик, некий И. Рамишвили, не только отверг его услуги, но и постановил вообще не допускать его к партийной работе.

Чем объяснялось такое решение? Почему верхушка батумских социалистов не приняла испытавшего заключение в тюрьме и бе­жавшего из ссылки товарища?

Холодный прием имел основания. Еще летом 1903 года, когда Иосиф Джугашвили томился в тюрьме, представители различных групп российского социал-демократического движения встрети­лись в Женеве. 30 июля в Брюсселе в отеле «Coq d'ог» открылся съезд, на котором присутствовали 43 делегата, представлявшие 51 голос. Бельгийская полиция вскоре обнаружила место проведения съезда, и его пришлось перенести в Лондон. На этом съезде, в ходе которого состоялись 24 заседания, произошло историческое раз­межевание социал-демократов на два обособленных мировоззрен­ческих течения, получивших названия большевизма и меньшевиз­ма. Лидером первого стал Ленин, второе возглавил Мартов.

Наиболее острая дискуссия развернулась по вопросу о членстве в партии. Суть разногласий заключалась в том, должен ли член пар­тии активно работать в организации, выполнять ее решения и под­чиняться дисциплине, или же можно, не принимая особых обяза­тельств, ограничиться лишь «сочувствием» и материальной под­держкой движения. Этот, казалось бы, формальный вопрос имел принципиальное значение, и хотя на этом съезде Ленин не добился утверждения своего предложения, в состав руководящего партий­ного органа — газеты «Искра» большинством голосов были выбра­ны его сторонники.

Недовольный таким оборотом событий Троцкий обвинил Ле­нина в «якобинстве, деспотизме и терроризме», заявив, что он хо­чет превратить Центральный комитет в «комитет общественной безопасности», где будет играть роль Робеспьера. Ту часть интелли­генции, которая примкнула к меньшевизму, с ее мещанскими и филистерскими настроениями, с почти природным животным эгоизмом и трусостью, пугала решительность коллективного объе­динения в борьбе с самодержавием, требующая индивидуальной самоотреченности. И Грузия, в которой всегда были сильны нацио­налистические тенденции, не случайно превратилась впоследствии в «оплот меньшевизма».

Иосиф Джугашвили был прирожденный большевик. Он не скрывал непримиримого отношения к меньшевизму. Еще нахо­дясь в тюрьме, он вел острую полемику с социалистами-аграрника­ми и противниками «Искры». Эта полемика была столь сильна, что ее отголоски просочились на волю и, как уже указывалось, даже у жандармского управления создали впечатление его пребывания на свободе, «под надзором полиции».

Направляя очередной доклад в Департамент полиции 29 янва­ря 1903 года, ротмистр В. Лавров перечислял ряд местных социал-демократов и сообщал: «Через перечисленных лиц между прочим выяснилось, что в Батуме во главе организации находится состоя­щий под особым надзором полиции Иосиф Джугашвили, деспо­тизм Джугашвили многих, наконец, возмутил, и в организации произошел раскол, ввиду чего в текущем месяце в г. Батум ездил со­стоящий под особым надзором Джибладзе, коему удалось прими­рить враждующих и уладить недоразумения».

Повторим, что информация Лаврова о пребывании Иосифа Джугашвили на свободе не соответствовала действительности. К моменту его доклада, направляемого в Петербург, заканчивался десятый месяц тюремного заключения руководителя батумских рабочих, но противоречия в среде социал-демократов действитель­но имели место. В этом информаторы Лаврова не ошибались, и по­зиция Иосифа Джугашвили была известна его противникам.

И теперь его неожиданное появление в Батуме вызвало в рядах меньшевиков панику. Необыкновенная энергия, сила воли и та­лант организатора Джугашвили неизбежно должны были вызвать раскол и вырвать из-под влияния комитета активную часть рабо­чих, оставив «националов» у разбитого корыта. Первым травлю идейного противника начал лично меньшевик И. Рамишвили, воз­главлявший в этот период Батумский комитет РСДРП.

Впрочем, Рамишвили защищал не только мировоззрение мень­шевизма. Появление в городе Джугашвили потенциально угрожа­ло самому Рамишвили, предопределяя неизбежное низвержение его с роли лидера и руководителя комитета. Поэтому агрессивно, не считаясь со средствами, он начинает избавляться от опасного «конкурента».

Травлю революционера, бежавшего из ссылки, Рамишвили ве­дет примитивно, но с усердием скандальной бабы, — почти не мас­кируя завистливой личной неприязни. «Меня, — вспоминала Н. Киртадзе-Сихарулидзе, — Рамишвили вызвал в комитет и стал кричать: «У тебя остановился Джугашвили?» — «Да», — отвечаю. «Должна прогнать из дома, в противном случае исключим тебя из наших рядов».

Когда Н. Сихарулидзе сообщила о своем разговоре с формаль­ным главой комитета, Иосиф Джугашвили ушел с ее квартиры. Он обратился к Владимиру Джибути, но тот считал, что его жилье на­ходится в поле зрения полиции, и устроил его у Трифона Джибладзе на Тифлисской улице. Здесь он тоже задержался недолго и вско­ре перешел к помощнику врача Дмитрию Джибути, а затем к его брату С. Джибути.

Рамишвили не стесняется в выборе средств; он суетливо снует по городу, устраивая разносы рабочим, укрывавшим скрывающе­гося от охранки бежавшего ссыльного. Позднее С. Джибути вспо­минал: «И. Рамишвили три раза приходил ко мне и требовал, чтобы я не укрывал тов. Сосо». Это была кочевая жизнь. За неполный ме­сяц пребывания в городе он сменил как минимум восемь квартир.

Словно подчеркивая свое ничтожество, Рамишвили начал рас­пускать слухи, порочащие Иосифа. То был подлый прием. «Чтобы оправдать перед рабочими такое отношение к Сталину, — писал позже Ф. Махарадзе, — по наущению Рамишвили пустили самые нелепые и вместе с тем возмутительные слухи про него».

Странно, но, приняв эту информацию на веру, даже трезвомыс­лящие исследователи не озадачились закономерными вопросами. А только ли корыстолюбивыми целями руководствовался меньше­вик Рамишвили? Не скрыта ли за его агрессивностью другая при­чина преследования Иосифа Джугашвили?

Попытаемся осмыслить факты и вернемся назад, к 5 апреля 1902 года. При этом напомним, что, когда после собрания рабочих, на квартире Джариспана Дарахвелидзе были арестованы Джуга­швили и Канделаки, среди задержанных оказался и гимназист Ва­но Рамишвили. Племянник Исидора Рамишвили, освобожденный на следующий день. Возможно, у полиции не было претензий к гимназисту, но в том, что производившие арест полицейские знали о месте, где скрывался Иосиф Джугашвили, не может быть сомне­ний. Как и в том, что он был очень осторожен. И о его роли в батум­ских событиях знали немногие.

Конечно, явившись для ареста Джугашвили, полицейские дей­ствовали не по интуитивному озарению. Тогда кто же навел поли­цию на след революционера? Кто предал его? Закономерно пред­положить, что это сделал именно Исидор Рамишвили, узнавший о месте пребывания Джугашвили от своего племянника. Совершив предательство, теперь после возвращения Джугашвили Рамишви­ли боялся разоблачения. Страх возмездия жег его, и, бросив все де­ла, провокатор, подобно вору, на котором горит шапка, распро­странял инсинуации.

И стремившийся скрыть факт своего предательства, Рамишви­ли добился своей цели. Оказавшись в фактической изоляции, без средств к существованию, под постоянной угрозой быть обнару­женным полицией, Иосиф Джугашвили осознал дальнейшую бес­смысленность и опасность пребывания в Батуме. Несколько дней он скрывается у Косты Осепашвили, а затем тот перевел его в дом Николая Габуния, но и здесь его начинала выслеживать уже поли­ция. Это тоже не могло быть случайностью. Видимо, Рамишвили снова донес о его присутствии в Батуме.

Беглец стал окружаться со всех сторон. Его скитание не могло продолжаться дальше. Круг мог замкнуться, и он был вынужден снова обратиться к Наталье Сихарулидзе. На этот раз речь шла уже не об убежище; его просьба касалась помощи для отъезда в Тифлис. Разрыв с батумскими меньшевиками заставлял его покинуть го­род. Он оказался совершенно без денег. Положение было почти трагическим. Для отъезда ему требовалось всего полтора рубля, но когда Н. Сихарулидзе обратилась с такой просьбой к Владимиру Джибладзе, то получила отказ.

Уехать из неприветливо принявшего его города ему удалось лишь с помощью мрка Веры Ломджария-Джавахидзе. «В 1904 г., — вспоминала она, — он бежал из ссылки. У нас товарищ Сталин по­явился в солдатской одежде... две недели до отъезда в Тбилиси пря­тался на нашей квартире». Ермиле Джавахидзе свел его со своим знакомым, кондуктором И. Михвидабладзе, который свидетельст­вовал: «Я видел тов. Сталина у Григория Джибладзе в Безымянном переулке... После совещания я надел на него железнодорожную форму и привез в Тифлис». Но при его безденежье пребывание в Тифлисе тоже было невозможным, и он направился дальше — в Го­ри, где нашел убежище у своего дяди Глаха Геладзе.

Враждебный, почти истерический прием, который он встретил в Батуме, был для Иосифа Джугашвили совершенной неожиданно­стью. У него появилось время для обдумывания ситуации, в кото­рой он оказался. Она была далеко не простой. Он полтора года про­вел в тюрьме, длительное время находясь в одиночной камере. Вы­сланный в сибирскую глушь, почти «на край света», он практиче­ски без подготовки, лютой зимой предпринимает отчаянный по­бег. Преодолев множество препятствий и опасностей, он возвра­тился на родину, надеясь встретить товарищескую солидарность, но вместо поддержки наталкивается на откровенную неприязнь и интриганство озлобленных провинциалов.

Наступил момент подвести итоги. За спиной пять лет борьбы, потребовавшей почти полной самоотреченности, полной самоот­дачи; пять лет усилий и страданий в атмосфере постоянного риска. Балансирования на острой грани, по одну сторону которой органи­зация забастовок, агитации, дискуссий, а по другую — неустроен­ность быта, постоянная смена квартир и явок, изматывающее на­пряжение от опасения слежки, никогда не исчезающая угроза аре­ста и новых тюремных застенков.

Итогом этих усилий стало своеобразное «отречение» от него бывших мнимых соратников по партии. Амбиции, заблуждения и откровенное предательство батумских интеллигентов — его поли­тических противников, возомнивших себя «революционерами», людей, играющих в революцию и не понимавших законов револю­ции, обернулись местнической травлей, попыткой его отлучения от участия в дальнейшей борьбе.

Что это, если не поражение? Не неудача? Что он может пред­принять в этих условиях? Он не первый, кто получил удар в спину. Кто столкнулся с непониманием и предательством, самодоволь­ным торжеством заурядностей. Великие революции, потрясавшие историю человечества, приняли на свой алтарь множество жертв — людских судеб, жизней, часто оборачиваясь не только разочарова­нием в идеалах, но и немым воплем утерянных голов. В этом были неизбежная закономерность и логика борьбы.

Но он уже приобрел знания и опыт, утвердившиеся убеждения. Его желание быть на стороне революции, на острие борьбы, готов­ность идти на жертвы и самоотречение ради счастья народа не слу­чайное увлечение, не иллюзии романтизма. Он осознанно избрал свой путь и пройдет его до конца — неукротимо.

Он не упал духом. Он вышел из батумского конфликта не слом­ленным, а еще более закаленным Но мышиная возня меньшевика Рамишвили стала своеобразным тупиком, заставившим его искать другие пути работы в подполье. Главным уроком, извлеченным им из происшедшего, стало усиление действенности и непреклонно­сти в своих позициях по достижению намечаемых целей. Вместе с тем провинциальные меньшевики, устроившие Иосифу Джуга­швили своеобразный бойкот, невольно оказали услугу своему по­литическому противнику. Вынужденно отстраненный от активной работы сразу после побега, он избежал опасности новой утраты свободы.

С другой стороны, конфликт с меньшевиками Батума ускорил

восхождение Иосифа на новую ступень его революционной дея­тельности. Он решил обратиться в высшую инстанцию, руководив­шую всем механизмом подпольной работы. Иосиф Джугашвили находился в тюрьме, когда в 1903 году состоялся первый съезд со­циал-демократов Кавказа, принявший решение об организации Кавказского союза РСДРП, руководящим органом которого стал Союзный комитет. Старшим по возрасту и партийному стажу в комитете был М.Г. Цхакая.

Правда, и теперь проблемы молодого революционера реши­лись не сразу. «В 1904 г., во время Русско-японской войны, — писал Миха Цхакая, — один из моих старых знакомых товарищей (по кружку, где я занимался), незабвенный т. Ростом (Арчил Долидзе), написал мне конспиративное письмо в мое тогдашнее глубокое подполье... В письме он мне сообщал, что вот уже чуть не несколько месяцев и в Батуме, и здесь, в Тифлисе, разыскивает меня и хочет во что бы то ни стало лично видеться сбежавший из Сибири т. Сосо, он же Коба (Джугашвили). Я назначил место и время свидания».

Описывая эту встречу, М. Цхакая вспоминал и ее подробности: «Он мне рассказал тогда всю свою эпопею работы и борьбы в Тиф­лисе, Батуме и в тюрьмах, а равно подробно остановился на удач­ной попытке побега с места ссылки, затем рассказал о своем пре­бывании в Батуме, где надеялся найти старых знакомых работни­ков и вместо этого столкнулся с будущими меньшевиками (Рамишвили, Чхиквишвили, Хомерики и К°) <...> И, наконец, за­явил о своем решении начать сверху, с Кавказского союзного ко­митета (тогдашний краевой комитет партии), для будущей более продуктивной конспиративной работы. Вот почему он хотел ви­деть меня. <...>. И не ошибся. Я ему посоветовал немного отдох­нуть в Тифлисе и за это время познакомиться с нелегальной лите­ратурой, новой литературой о 2-м съезде партии и пр. <...> для об­легчения ему занятия я познакомил его с двумя товарищами — Ниной Аладжаловой и Датушем Шавердовым... и попросил их ока­зать ему всяческое содействие».

Вместе с тем находящийся в «глубоком подполье» член Союз­ного комитета не спешит с проявлением доверия молодому нелега­лу, и возможно, что в отношении его проводилась негласная про­верка. Условия подпольной деятельности не располагали к беспеч­ному благодушию. «На одном из следующих свиданий, — продол­жал Цхакая, — познакомил его с характером принятых 2-м съездом программы и устава, а равно с произошедшим расколом

партии на меньшинство и большинство <...> Я его попросил напи­сать свое credo... Он это сделал через несколько дней. Я посоветовал ему <...> написать статью, хотя бы по параграфу 9 программы пар­тии по национальному вопросу... Через месяц он принес довольно объемистую тетрадь <...> через другой месяц я отправил т. Сосо в Кутаисский район в Имеретино-Мингрельский комитет».

Его своеобразный отпуск не прошел бессмысленно. Написан­ная им в это время статья, опубликованная в 1904 году на страни­цах газеты «Борьба пролетариата», сразу же привлекла внимание Ленина. Впоследствии новое обращение к этой теме закрепит за ним характеристику специалиста по национальному вопросу. Это произойдет значительно позже, а лето 1904 года ознаменовало для Иосифа новый период революционной деятельности.

Участник большевистского подполья в Грузии, сын майора ар­мейской пехоты, Сергей Иванович Кавтарадзе вспоминал, что Иосиф Джугашвили появился в Кутаиси в конце июня как представитель Кавказского союзного комитета. С этого времени его постоянной партийной кличкой на долгое время стало имя «Коба», что означа­ло «неукротимый».

Политическая линия Кобы была подчинена главной цели: при­ближению революции. Как профессиональный солдат революции, он уже прочно усвоил ее законы — действенность, неукротимость, активность в мобилизации сил партии. Свою деятельность в Ку­таиси он начал с реорганизации руководства. В новый состав Коми­тета РСДРП вошли Иосиф Джугашвили, Сергей Кавтарадзе, Н. Карцивладзе, Б. Бибинейшвили, С. Киладзе, Александр Цуклидзе и Михаил Окуджава. Практическая деятельность нового актива организации началась с создания типографии, разместившейся в доме Васо Гогиладзе, где она находилась до февраля 1906 г.

Активность нового руководителя быстро дала результаты. Член Имеретино-мингрельского комитета Б. Бибинейшвили свидетель­ствовал, что когда «для руководства работой к нам приехал това­рищ Сталин», то во второй половине 1904 года началась организа­ционная работа по деревням, и вскоре «вся Кутаисская губерния покрылась революционными нелегальными организациями».

Однако нелегальная деятельность для ее участников была по­добна пребыванию на войне и неизбежно была сопряжена с опас­ностью. Летом 1904 года власти активизировали репрессии против подпольщиков, прокатившиеся волной массовых арестов. И уже вскоре Джугашвили поднялся еще на одну ступень в партийной иерархии. Он стал членом высшего партийного органа — Кавказ­ского союзного комитета.

«После одного из моих подпольных объездов России (Баку, Смоленск, Орел — места тогдашних общепартийных центров), — вспоминал Миха Цхакая, — вернувшись в Тифлис, я оказался един­ственным (оставшимся) членом краевого комитета, — все члены комитета оказались за решеткой. Тогда я один кооптировал немед­ленно моих близких соратников, которым доверял <...> В числе них были т. Коба и т. Каменев».

Конечно, новое положение в руководстве партией создавало новые опасности и для Джугашвили. Они были неизбежным след­ствием его образа жизни. Впрочем, с момента вступления его на путь борьбы с самодержавием охота за ним не прекращалась. В на­чале августа 1904 года при посещении Тифлиса он тоже чуть не оказался арестованным. Г. Бередзеношвили, поселившийся в тот период на Михайловском проспекте, вспоминал, что в квартиру напротив, где жил Иосиф Джугашвили, «нагрянули жандармы и, не застав его, оставили в комнате засаду. Казалось, что арест был не­избежен».

Однако заметившие жандармов соседи дали ему «предупреж­дающий знак», и при возвращении домой он вовремя повернул об­ратно, сумев ускользнуть от преследования. После этого случая Н. Аладжанова отвела его на Авчальскую улицу, 29, в дом к учителю Ашоту Туманяну. То, что ему удалось избежать ареста, не было просто везением, случайной удачей. Скорее это было закономерно­стью. Он знал правила борьбы и никогда не пренебрегал преду­смотрительностью и осторожностью.

Наступил новый этап участия в революционном движении Иоси­фа Джугашвили. С этого момента до осени 1905 года он пребывает в постоянных разъездах, отдаваясь делу с энергией, энтузиазмом и деловитостью действующего политика-организатора. Представляя высшее руководство партии, он не тяготится ни рутиной кропот­ливой работы, ни тяжестью нелегальной жизни. Человек сильного характера, он обладал способностью принятия мгновенных реше­ний, от которых часто зависели как успех дела, так и судьбы това­рищей. И политическая борьба была для него не способом самолю­бования, не оторванными от жизни упражнениями праздного ума самоуверенного интеллигента, а самой жизнью. Без таких дейст­вующих в подполье революционеров, деловых политиков не было бы самой партии.

В отличие от него для эмигрантских лидеров революционность являлась созерцательным процессом, наблюдаемыми со стороны явлениями, не пережитыми на собственном опыте. Их личный контакт с пролетарской средой в лучшем случае сводился лишь к связям «с рабочей элитой, приобщавшейся к социализму». Только «по книгам они были знакомы с теми инертными, отсталыми, пол­ными подозрительности народными массами, разбившими наде­жды народников, когда в 1870—1880 гг., переполненные идеала­ми, они отправились в народ». Характерно высокомерное, но по су­ществу недалекое по уму признание, сделанное, по выражению Лиона Фейхтвангера, «сварливым доктринером» Троцким:

«Мне был ненавистен скучный практицизм, само бесстыдное низкопоклонство перед этим явлением. Главное не факты, а суть. Чем бы я ни занимался, я мог продвигаться и действовать только тогда, когда видел, что ухватил основную нить. Решительность в осуществлении социальной революции, что постоянно являлось смыслом всего моего существа, выросла во мне из духовного не­приятия всякого увлечения тривиальностью, вызывающего праг­матизма, всего того, что не оформлено идеологически и не обосно­вано теоретически».

Если «расшифровать» это отдающее демагогией и нарциссиз­мом рассуждение Лейбы Бронштейна, мнившего себя теоретиком марксизма, то он констатирует, что «увлекся» революцией лишь потому, что не хотел утруждать себя практическим делом, казав­шимся ему обыденным и скучным занятием. До тою времени, по­ка к нему не приходило созерцательное «озарение», он просто без­дельничал. Закономерно, что с подобной обломовской философией он оказался впоследствии политическим банкротом, не пригод­ным к реальным действиям.

Деятельный ум Иосифа Джугашвили не боялся никакой рабо­ты, он стал организатором политических и практических процес­сов. Упорная работа стала стилем его существования, образом его жизни. И «нужны были непомерная вера и надежда, страсть, це­лый спектр страстей», чтобы вести такую полную опасности жизнь революционера. Жизнь в условиях глубокого подполья, повышен­ной конспирации, когда твое имя не известно даже близким сорат­никам; постоянно ощущая необходимость контролировать каж­дый свой шаг, регулярно остерегаясь возможной слежки.

Он стал руководителем закавказского комитета большевиков и редактором нелегальной газеты «Борьба пролетариата». Издавав­шаяся в тысячах экземпляров, эта газета наводнила весь Кавказ. Она появлялась на фабриках и заводах и даже в канцеляриях пра­вительственных учреждений. Энергия Кобы казалась беспредель­ной: он разрабатывал планы, «он вербовал кадры бойцов, он начал доставать оружие, он мечтал о всеобщем восстании на Кавказе...». Результатом его усилий стало появление многочисленных неле­гальных организаций, покрывших во второй половине 1904 года всю губернию.

Теперь образ жизни Джугашвили приобрел разъездной харак­тер. 7 сентября он приехал в Баку, где участвовал в заседании Кав­казского союзного комитета, а оттуда направился в Кутаисский район. Он выезжает в Батум, Чиатуры, Кутаис, Тифлис, в деревни Западной Грузии, создавая новые социал-демократические орга­низации и укрепляя старые. Ею поездки сопровождаются остры­ми полемическими дискуссиями с меньшевиками, националиста­ми и анархистами.

Для создания социал-демократических организаций в сентяб­ре он выехал в селение Джихаши, около двух недель провел в Хони. Затем посетил Кобулети. Здесь он снова чуть не оказался в руках жандармов. Накануне его приезда был убит местный житель, и поднятая на ноги местная полиция усиленно разыскивала пре­ступника. О том, что планируемое собрание пришлось отменить, он узнал уже на месте. Был чуть пасмурный, но мягкий и теплый день. Поскольку до отъезда оставалось много времени, он вместе с товарищем отправился к морю. Присутствие на пустынном берегу двух незнакомых людей привлекло внимание пограничников. «Так как мы, — вспоминал Мшвидабладзе, — не были похожи на мест­ных жителей, то один из патрулей арестовал нас и повел в местечко Цихисдзири к своему начальству». Правда, вскоре задержанных отпустили. Им удалось убедить пограничную стражу, что они приехали к морю лишь на рыбалку.

Размежевание в социал-демократическом движении, проис­шедшее на втором съезде, вызвало острую внутрипартийную борь­бу. Объясняя содержание возникших разногласий, в апреле 1904 года Ленин написал книгу «Шаг вперед, два шага назад». Эта рабо­та вызвала живейший отклик у Иосифа Джугашвили; она отвечала его собственным убеждениям и практическим выводам. Ленин­ские мысли подтвердили и ею мнение о необходимости создания боевой массовой организации, на что он сам постоянно направля­ет свои усилия.

Развивая эти выводы в статье «Класс пролетариата и партия пролетариата», опубликованной 1 января 1905 г., он пишет: «Пар­тия, которая поставила своей целью руководить борющимся пролетариатом, должна представлять не случайное скопление одиночек, а сплоченную централизованную организацию... До се­годняшнего дня наша партия была похожа на гостеприимную патриархальную семью, которая готова принять всех сочувст­вующих. Но после того как наша партия превратилась в центра­лизованную организацию, она сбросила с себя патриархальный облик и полностью уподобилась крепости, двери которой от­крываются лишь для достойных».

Конечно, мотивы, которыми руководствовались люди, вступав­шие в ряды социал-демократов, были различными. И после приня­тия программы партии для ликвидации разброда требовалась вы­работка новой тактики революционных действий. Летом 1904 го­да в Швейцарии, под Женевой, состоялась конференция с участием 22 представителей российских организаций, присоеди­нившихся к Ленину и подписавших воззвание о необходимости созыва нового партийного съезда. К этому времени руководство со­циал-демократическим ЦК и газетой «Искра» оказалось в руках меньшевиков, и поэтому другим итогом конференции стало созда­ние большевистской газеты «Вперед». Боясь утраты приобретен­ных позиций, меньшевики заявили о «несвоевременности» созыва съезда, выступив об этом в печати.

Во второй половине 1904 года вокруг этого вопроса завязалась острая фракционная борьба. Она распространилась и на Россию. ЦК РСДРП направил на Кавказ своего представителя И. Дубро-винского, который убедил Совет Кавказского союза, Тифлисский и Имеретино-мингрельский комитеты в необходимости поддер­жать меньшевистский ЦК.

Но приезд на Кавказ Землячки и Зеликсон, информировавших о позиции большевиков, привел к пересмотру этого решения. Под влиянием Джугашвили первым это сделал Имеретино-мингрель­ский комитет, высказавшийся за проведение съезда

Критикуя позицию лидера меньшевиков Плеханова, в конце сентября Иосиф пишет из Кутаиса своему товарищу Михе Давита­швили, находившемуся в Лейпциге: «Здесь был один из ваших кра­ев, взял с собой резолюцию Кавказского комитета в пользу экс­тренного съезда Напрасно ты смотришь на дело безнадежно, коле­бался только Кутаисский комитет, но мне удалось убедить их». Это письмо попало к Ленину, и, по существу, с него состоялось первое заочное знакомство двух вождей российского пролетариата.

В октябре Иосиф Джугашвили вернулся в Тифлис. Он остано­вился на квартире Артема Торзова, где его постоянно навещают товарищи. Среди них Миха Бочаридзе; здесь его нашел и бежав­ший из батумской тюрьмы Тер-Петросян (Камо).

Он ведет затворническую, почти монашескую, но полную опас­ностей жизнь подпольного нелегала, в которой нет места даже ма­леньким безмятежным развлечениям. Он занят лишь делом, и это дело, требующее полной самоотдачи и альтруистического самоот­вержения, составляет главное существо его интересов, заполняет внутренний духовный и психологический мир, его мысли. Это жизнь аскета. Полная внутренних страстей и человеческих эмо­ций, противоречий и идейных столкновений, сегодняшних такти­ческих удач и веры в достижение далеко идущих целей, являлась отражением его убеждений.

Мир таких «людей, так рьяно отвергавших настоящее, так жив­ших будущим, большинству из нас вообразить невозможно. Нуж­ны были непомерная вера и надежда, страсть, целый спектр стра­стей, делавших их революционерами, чтобы вести такую жизнь», — отмечает Чарльз П. Сноу. Его уделом была «подлинная революция, ставшая его профессией, его ремеслом». В своей книге «Вереница лиц», описывая дореволюционный период деятельности Иосифа Джугашвили, Сноу делает тонкое аналитическое замечание: «Ста­лин работал не просто в подполье, но в подполье подполья».

Сравнивая его жизнь с образом бытия революционеров, нахо­дившихся в эмиграции в Западной Европе и вынашивающих «идеи», Ч.П. Сноу калейдоскопически подчеркивает: «Жизнь Ста­лина, как и других оставшихся в России практиков, была куда суро­вее. Глубокое подполье... Стачки. Распространение литературы. На­леты. — Хлеб насущный кануна революции. Агенты-провокаторы. Тюрьмы. Побеги из тюрьмы. Сибирь».

Из заключения и первой ссылки Иосиф Джугашвили вернулся уже сложившимся полемистом Он умеет находить слабые места в аргументации оппонентов и, обнажив их, разрушать шаткие по­строения убийственным огнем логики и залпами иронии. Большая часть таких споров касалась искажений марксизма. Это требовало с его стороны как глубокого изучения самих работ Маркса и Эн­гельса, так и аналитического увязывания теоретических положе­ний с современными событиями.

К этому времени он приобрел прочные навыки ведения поли­тических диспутов. Он мгновенно находит слабые места в логиче­ских построениях оппонентов и наносит разящие удары, разору­жая их. Его устные и публицистические заключения аргументиро­ваны, резки и часто язвительно насмешливы. Отстаивая в спорах с меньшевиками необходимость превращения партии в боевую ор­ганизацию, способную возглавить грядущую революцию, он пи­шет в своей статье: «Плеханов... знает, что даже если из «Отче наш» вырвать одну фразу и толковать ее оторвано, то автор ее, пожалуй, может даже угодить на виселицу за богоотступничество».

Удерживая в полемике большевистские позиции, он резок, яз­вителен и не стесняется уличить оппонента в глупости, трусости или лживости. В одной из статей, перечислив восемь утверждений своего противника и сопроводив их резкой отповедью: «ложь пер­вая», «ложь вторая» и т.д., Иосиф Джугашвили ниспровергающе заключает: «Я не касаюсь мелкой лжи, которой так щедро автор приправил брошюру». Эти страстные споры, которые социал-де­мократы вели в ту пору на страницах нелегальной прессы и пар­тийных встречах, не были праздным времяпрепровождением. Вред и опасность идейного ренегатства в марксистском движении убедительно подтвердились ходом истории, перечеркнувшим за­воевания народа и поставившим его в конце XX века перед необхо­димостью начинать все сначала.

Оставаясь членом Имеретино-Мингрельского комитета, И. Джу­гашвили вошел в состав Кавказского союзного комитета РСДРП; это изменило характер его партийных обязанностей и выполняе­мых задач. До осени 1905 года он регулярно уезжает из Тифлиса, посещая Баку, Владикавказ, Батум, Кутаис, Гори, Диди Джихаиши, Кобулети, Перевеси, Хони, Чиатуры и другие пункты. В его функ­ции входит: координация действий и контроль организаций на местах; осуществление особо конспиративных контактов между их руководителями; мобилизация и распределение денежных средств.

Это дает ему возможность установить не только деловые, но и дружеские связи в среде революционного актива. Одновременно такая деятельность требует от него и приобретения связей в «око­лопартийных» слоях общества, оказывающих подполью финансо­вую и общественную поддержку. Но есть и еще одна, секретная сторона его работы, требующая повышенной конспирации и со­ставляющая особую тайну подполья.

Уже на III съезде Кавказского союза РСДРП весной 1904 года была создана Комиссия для разработки проекта об организации вооружения. Принятое решение обязывало, «чтобы каждая орга­низация отчисляла известный процент на дело вооружения». Пер­воначально это решение предполагало создание боевых отрядов для охраны демонстраций и митингов. Комиссия представила свои предложения ЦК РСДРП, где эта идея получила поддержку и была признана неотложной. Без «вооружения ядра» вообще не реко­мендовалось устраивать демонстрации. Таким образом, именно Кавказский союз РСДРП стал инициатором перехода к вооружен­ной борьбе с самодержавием.

Летом 1904 года на Кавказе стали создаваться первые боевые дружины. Наиболее активной в этом отношении была Имеретино-Мингрельская организация, опиравшаяся на чиатурских рабо­чих. Однако руководивший ею Иосиф Джугашвили направил свои усилия не только на распространение «кутаисского опыта», но и на организацию при Кавказском союзе особого «бюро вооружения».

Он не считал, что оружием пролетариата может быть только «булыжник». «Комитетами — Батумским, Гурийскими и Имеретино-мингрельским, — отмечалось весной 1905 года на III съезде РСДРП, — единогласно (была) принята резолюция, по которой ор­ганизация бюро вооружения поручается Союзному комитету...» К весне 1905 года боевые дружины были созданы и в других губер­ниях Кавказа. Революция вооружалась.

Одной из текущих задач, занимавших его в середине осени 1904 г., была подготовка к партийной конференции Кавказского союза РСДРП. Она прошла в конце ноября в Тифлисе, в столярной мастерской М. Чодрашвили, при присутствии двенадцати предста­вителей низовых организаций. Круг рассматриваемых вопросов был обширен. Но в широком перечне злободневных вопросов осо­бую важность заняло «отношение к созыву III съезда РСДРП и так называемой земской кампании». Одним из итогов конференции стало образование специального органа — Кавказского бюро, пе­ред которым была поставлена задача «принять все необходимые меры... по подготовке партийного съезда». В состав этого бюро во­шел и Джугашвили.

Конференция завершилась 29 ноября. После разъезда ее участ­ников Джугашвили отправился в Чиатуры. Остановившись в доме марганцепромышленника Бартоломе Кеклидзе, он пробыл в горо­де два дня. Затем срочно направился в Баку. Конечно, любая поли­тическая борьба требует не только идей, но и денег. Для издания газет и книг, брошюр и листовок, организации тайных типографий и содержания партийных функционеров.

Необходимые денежные средства революционеры получали как внутри страны, так и за ее пределами, и почти хрестоматийный Савва Морозов был далеко не единственным предпринимателем, тайно помогавшим политической оппозиции. Таких людей были многие сотни, тысячи, включая и промышленников. Братья Кеклидзе — Бартоломе, Георгий и Датико — находились в их числе; но, помогая партии материально, они сами входили в состав больше­вистской организации и принимали непосредственное участие в революционном движении.

Поспешность отъезда Джугашвили в Баку объяснялась сложив­шейся там взрывчатой ситуацией. 5 декабря 1904 года в городе спонтанно началась забастовка некоторых нефтяных предпри­ятий. Инициатором ее стала группа рабочих, возглавляемых брать­ями Шендриковыми. Однако Бакинский комитет РСДРП считал эту стачку преждевременной. Для обсуждения этого вопроса был собран митинг, где в качестве представителя центра присутствовал Иосиф Джугашвили. Появившаяся во время митинга полиция арестовала некоторых его участников. В ответ на репрессии через несколько дней состоялся новый митинг, принявший решение не только о поддержке начавшейся забастовки, но и о превращении ее во всеобщую.

Баку занимал важное место в деятельности Иосифа Джугашви­ли. К началу XX века Баку становится крупнейшим городом Закав­казья и одним из мощнейших промышленных центров России. Иосиф Джугашвили находился в Баку в июне, ноябре, декабре. Его пребывание здесь было связано с активными действиями бакин­ского пролетариата. Баснословная прибыль нефтепромышленни­ков и низкооплачиваемый тяжелый труд рабочих создавали резкие социальные контрасты, и трудящиеся охотно откликались на со­циалистическую агитацию.

Протест пролетариев Баку обретал размах. Ранним утром 13 декабря остановился завод Каспийско-Черноморского общест­ва, затем стачка перекинулась на предприятия Нобеля и Манташе­ва, и к 18 декабря она распространилась на все промыслы. Власти ввели в Баку войска, но митинги и демонстрации не прекращались. Как представитель центра, Иосиф Джугашвили принял деятельное участие в организации массового протеста

Помимо требований введения 8-часового рабочего дня, отмены сверхурочных работ и штрафов, улучшения жилищных условий, бастующие выдвинули требования о предоставлении одного вы­ходного (воскресенье) дня в неделю. Плюс прекращение работ на­кануне праздничных и воскресных дней на два часа раньше; уста­новление гарантируемого минимума заработной платы различ­ным категориям рабочих; выплаты заработанного не реже двух раз в месяц и т.д.

Вмешательство в ход событий полиции, предпринявшей через десять дней после начала забастовки репрессии и аресты, не при­несло властям желаемых результатов. Хозяева предприятий были вынуждены вступить в переговоры со стачечным комитетом. И 30 декабря, впервые в России, был заключен коллективный до­говор между рабочими и предпринимателями.

Договором был установлен 9-часовой рабочий день для днев­ных смен, 8-часовой — для ночных и буровых партий. Ежедневная зарплата увеличена с 80 копеек до одного рубля с лишним; введен 4-дневный ежемесячный оплачиваемый отдых. Стачка закончи­лась только 3 января 1905 года победой бастующих.

Спустя пять лет Иосиф Джугашвили напишет «Это была дей­ствительно победа бедняков пролетариев над богачами капитали­стами, победа, положившая начало «новым порядкам» в нефтяной промышленности... Установился известный порядок, известная «конституция», в силу которой мы получили возможность выра­зить свою волю через своих делегатов, сообща устанавливать с ни­ми взаимоотношения». Это была победа, которая имела огромное значение для всего пролетариата России. Бакинская стачка стала «как бы предгрозовой молнией накануне великой революционной бури».

В период стачки Иосиф Джугашвили находится в центре собы­тий. Он постоянно встречается с членами забастовочного комитета и с пребывавшим здесь представителем ЦК РСДРП Носковым, но периодически он выезжает в Тифлис, где тоже назревали важные события.

В августе 1904 года новым российским министром внутренних дел стал князь Святополк-Мирский. Его кратковременное присут­ствие на верхних этажах власти, получившее название «либераль­ной весны», позволило интеллигенции выступить с предложением о проведении реформ. Начало этому процессу положил банкет, со­стоявшийся 20 ноября в Петербурге в доме Павловой, где была принята либеральная петиция. Последовавшая за этим «банкетная петиционная кампания» охватила более 30 городов России и выли­лась в проведение по стране свыше 120 собраний.

В начале декабря такое собрание состоялось и в Тифлисе. 20-го числа в городе прошел многолюдный митинг, а на 31 декабря в зда­нии Артистического общества был назначен банкет. Вход для уча­стников банкета был разрешен только по пригласительным биле­там, но в последнюю минуту один из организаторов мероприятия распорядился открыть доступ всем желающим. Их оказалось мно­го. Концертный зал общества не мог вместить всех; люди стояли в проходах и примыкавших к залу коридорах.

Сидячие ряды заняли местная либеральная буржуазия и «цвет» тифлисской интеллигенции, демонстрирующие апофеоз своей «политической зрелости». Рабочие-железнодорожники сгруппи­ровались вокруг Петра Монтина и Иосифа Джугашвили. Подго­товленная и заранее розданная «чистой» публике петиция с либе­ральными требованиями не оставляла сомнений в итогах собра­ния. Огласив петицию, председатель собрания сразу объявил, что ораторы не должны выходить за рамки ее содержания. Это вызва­ло протест. Но, прочитав резолюцию, немедленно переданную в президиум от находившихся в зале большевиков, председательст­вовавший категорически отказался ее огласить. Поднялся шум, и раздались крики: «Цензура не нужна!»

Слова попросил Иосиф Джугашвили. Не получив его, чтобы привлечь внимание, он встал на стул и прямо из зала в окружении рабочих произнес краткую речь, завершив ее призывом: «Долой самодержавие!» Социал-демократы огласили свою резолюцию. В ней были требования политических свобод, отмены сословных, национальных и вероисповедных ограничений, введения народно­го представительства на основе всеобщих выборов, объявления по­литической амнистии.

Банкет превратился в митинг. «Чистая» публика покидала зал. Собрание закончилось исполнением революционных песен; Иосиф Джугашвили вместе со всеми пел «Варшавянку», припев которой кончался словами: «На бой кровавый, святой и правый марш, марш вперед, рабочий народ!» Этим символическим призывом Тифлис встречал 1905 год...

Конечно, активная деятельность Джугашвили не могла остать­ся без внимания властей. К осени через секретного сотрудника «Панцулии» тифлисской охранке удалось установить факт его пре­бывания в городе. В специальной карточке Тифлисского охранного отделения «О лице, состоящем членом партии социал-демокра­тов» 8 октября 1904 года появилась новая запись: «Джугашвили бежал из ссылки и в настоящее время является главарем партии грузин, рабочих».

Запросив 6 ноября сведения о Джугашвили у местного ГЖУ, 16 ноября охранное отделение получило ответ начальника Тифлис­ского охранного отделения Ф. Засыпкина. В нем отмечалось: «Джу­гашвили... разыскивается циркуляром Департамента полиции за № 5500 от 1 мая 1904 г. ...По указанию агентуры, проживает в горо­де Тифлисе, где ведет активную преступную деятельность».




ГЛАВА 4. ПОД ЗНАМЕНЕМ ПЕРВОЙ РЕВОЛЮЦИИ







Неверно, что теорию «перманент­ной революции», о которой Радек стыдливо умалчивает, выдвинули в 1905 году Роза Люксембург и Троц­кий. На самом деле теория эта была выдвинута Парвусом и Троцким.

    

И.В.Сталин










Минувший 1904 год, в начале которого Иосиф Джугашвили бе­жал из ссылки, был тяжелым для России. В Зимнем дворце его встретили шумным, долго не прекращавшимся весельем В разгар «Сарафанового» бала, проходившего 19 февраля, в залах Эрмитажа появился офицер Генерального штаба, вручивший царю телеграм­му наместника на Дальнем Востоке: японские миноносцы без объ­явления войны атаковали русскую эскадру на рейде Порт-Артура Танцы не прервались. История на своих часах еще продолжала от­считывать время династического правления последнего россий­ского монарха Николая II.

Что оставил после себя потомкам этот канонизированный в конце XX столетия Церковью последний российский царь? Чем прославил он свое имя? Как возвеличил державу?

Его царствование было бесславным. Оно не оставило стране ни­каких заметных деяний, кроме ходынской трагедии, Кровавого воскресенья, Ленских расстрелов; оно оставило в памяти позор по­ражения армии и флота в Русско-японской войне, бесславное кро­вопролитие и военные неудачи в империалистической войне, оно ознаменовалось успешным и жестоким подавлением Первой рус­ской революции.

«Кровавое царствование, — констатирует писатель В. Пи­куль, — и самое бесцветное. Картину своего правления Николай II обильно забрызгал кровью, но безжизненная кисть царя не отрази­ла на полотне ни одного блика самодержавной личности. Здесь не было ни упрямого азарта Петра I, ни бравурной веселости Екате­рины I, ни тонкого кокетничания Екатерины II, ни либеральных потуг Александра II, ни жестокой прямолинейности Николая I, не было даже кулацких замашек его отца. Даже те, кто воспевал мо­нархию, днем с огнем искали монарха в России и не могли найти его, ибо Николай II, словно масло на солнцепеке, расплылся на фо­не общих событий. Реакционеры желали видеть в нем самодерж­ца, а к ним выходил из-за ширмы «какой-то веселый разбитной ма­лый в малиновой рубашке и широких шароварах, подпоясанный шнурочком».

Русско-японская война началась без объявления войны. Для флота и армии она сложилась цепью трагедий. Уже в ночь веро­ломного нападения японцы атаковали на внешнем рейде Порт-Артура русскую эскадру, подорвав броненосцы «Ретвизан» и «Це­саревич», повредив крейсер «Паллада». Затем в неравном бою с эс­кадрой адмирала Уриу геройски погибли «Варяг» и «Кореец». 30 марта во время морского боя флагманский корабль русской эс­кадры броненосец «Петропавловск» наполз на «минную банку» и, разорванный адским взрывом пороховых отсеков, скрылся в пучи­не, унеся на дно вместе с командой адмирала Макарова.

Даже воюющие японцы, узнав о гибели русского флотоводца, «устроили траурную демонстрацию с фонариками», выражая ува­жение памяти великого мореплавателя. Иначе отреагировали на гибель Макарова в Царском Селе. Извещенный о ней телеграфом Николай II пожелал отправиться на охоту. «Давненько не было та­кой погоды! — восхитился император. — Я уже забыл, когда в по­следний раз охотился...»

В дождливый октябрьский день из портов Балтики в помощь армии и флоту, воевавшим на Дальнем Востоке, тронулась 2-я рус­ская эскадра адмирала Рожественского. Она уходила навстречу ги­бели, а вслед за ней готовилась отправиться в путь 3-я эскадра Небогатова. Русские корабли шли вдоль берегов Африки, когда 20 де­кабря комендант Порт-Артура генерал Стессель выслал к японцам парламентариев с заявлением о капитуляции. Отразивший 4 штур­ма город-крепость сдался. Через два дня после получения сообще­ния о капитуляции Николай II отметил в дневнике потрясающую новость: императрица, катаясь на санках, сильно ушиблась!

Русско-японская война, которую правительство обещало за­кончить скорой победой, затянулась. Война усугубила нелегкое по­ложение народа, она обескровила российский рубль, усилив и без того наглую эксплуатацию людей труда. Словно бойцы после тяж­кой битвы, возвращались — от жара горнов и наковален, от грохота машин и станков, от тяжести тачек, «вытянув длинные руки вдоль бедер», уставшие работники. На рабочих окраинах среди тесных бараков их встречали семьи; голодные глаза худых детей и бледные лица жен, ожидавших скудную получку. Мир был несправедлив, но, когда война обострила жестокость этого мира, жизнь станови­лась беспросветной.

Народ жаждал милосердия. И 9 января 1905 года 150-тысяч­ная толпа петербургских рабочих, еще не утратившая наивной ве­ры в самодержавное милосердие, по-праздничному одетая, с хо­ругвями и крестами, с детьми и женами, направилась к Зимнему дворцу, чтобы вручить царю петицию со своими требованиями. Во главе шествия стоял руководитель «Собрания русских фабрично-заводских рабочих Петербурга» священник Георгий Гапон. Воз­главленные Гапоном рабочие не намеревались свергать царя — они шли смиренно просить самодержца принять их просьбы.

Процессия двигалась под мощное пение «Спаси, Господи, люди твоя», и в этой молитве звучали пожелания благ «императору на­шему Николаю Александровичу». Реакция властей оказалась не­ожиданной — на улицах мирную манифестацию встретили вой­ска. На площадях и улицах столицы пролилась кровь. В это воскре­сенье, ставшее Кровавым, несколько сотен человек были убиты, более тысячи ранены. Отказались стрелять по приказу царя в на­род лишь матросы гвардейского экипажа; потом ряды убийц по­кинули солдаты Преображенского полка, которых увел князь Обо­ленский, потомок декабристов.

«Тяжелый день, — записал в своем дневнике Николай II. — Произошли серьезные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных местах города, было много убитых и раненых. Мама приехала к нам прямо с обедни, завтракали со всеми. Гуляли с мамой...»

Страшный день 9 января стал днем, с которого началась Первая русская революция.

Накануне кровопролития в столице империи, 8 января 1905 года, авлабарская нелегальная типография Кавказского союзного комитета напечатала листовку Джугашвили, озаглавленную «Рабо­чие Кавказа, пора отомстить!». Конечно, совпадение призыва с про­исшедшим на следующий день в Петербурге было случайным. Лис­товка была посвящена другим событиям. Считая, что падение Порт-Артура всколыхнет революционные настроения в стране, Иосиф Джугашвили убежденно пишет: «Русская революция неиз­бежна, как неизбежен восход солнца! Можете ли вы остановить восходящее солнце?.. Пора разрушить царское правительство! И мы разрушим его!»

На Кровавое воскресенье страна ответила забастовками, вол­ной прокатившимися по всей России. Мощно вздыбившийся на­родный вал протеста приближался к Кавказу. И в связи с этим 16 января у тифлисского губернатора состоялось совещание. На нем было решено, не дожидаясь реакции социал-демократов на события 9 января в столице, произвести в городе предупреждаю­щие аресты. В последовавшую ночь были арестованы 13 человек. Иосиф Джугашвили, находившийся в это время в Баку, вернулся в Тифлис уже после полицейской акции.

Напряжение в Закавказье нарастало, 17 января объявили за­бастовку портовики и железнодорожники Батума, спустя сутки началась политическая стачка в Тифлисе, в тот же день — поднялся Кутаис. 20 января забастовка стала всеобщей — рабочие бастовали в Сухуми, Поти, Чиатурах... Несмотря на принятые властями меры, 23 января в Тифлисе состоялась первая массовая демонстрация; с красным знаменем и революционными песнями она прошла по Головинскому проспекту. Как и четыре года назад, против демон­странтов были брошены казаки и городовые; произошло настоя­щее сражение, и, хотя многие участники демонстрации были изби­ты, на этот раз навести порядок власти сумели с большим трудом.

Аресты, произведенные вслед за этим властями, изменили соот­ношение сил в Тифлисском комитете РСДРП, и на состоявшемся 27 января заседании меньшевики оказались в большинстве. На ле­вом политическом фланге социал-демократов произошла своеоб­разная рокировка, и к этому переделу «власти» подоспел вернув­шийся из эмиграции лидер грузинских меньшевиков Ной Жорда­ния. Уже ожидая фракционного раскола и дальнейшего идейного противоборства, в ночь с 17-го на 18 января большевики перепря­тали партийную библиотеку и кассу и отказались сдать подполь­ную типографию.

Их оппоненты были настроены воинственно. Не найдя под­держки у краевого руководства, 26 января Тифлисский комитет, получивший преимущество меньшевиков, заявил о выходе из Кав­казского союза РСДРП. Пытаясь восстановить ситуацию, Союз­ный комитет 30 января потребовал от Тифлисского комитета «не только отозвать свое заявление, но и ввести в свой состав новых членов». Однако меньшевики ответили отказом и 7 февраля объя­вили о своих разногласиях открыто, выступив с заявлением, пре­давшим существо разногласий широкой огласке.

Видимо, не случайно, что это идейное размежевание внутри со­циал-демократической партии шло параллельно с обострением национальных противоречий в Грузии. Они направленно подогре­вались конкурирующими в промышленности и региональной эко­номике национальными кланами. Принадлежавшая к различным этническим и религиозным группам буржуазия в национальных регионах России способствовала формированию национально-се­паратистских настроений и в городской среде.

Уже при подготовке к декабрьской бакинской забастовке в слоях рабочих возникла скрытая агитация, направленная на страв­ливание между собой армян и «татар» (азербайджанцев). Так, в ча­стности, за спиной агитаторов, сталкивающих разнонациональные пролетарские и городские бакинские слои, скрывались интересы местных нефтепромышленников Дадаева и Тагиева. Но импульс всплеску межнациональной ненависти в городе дало убийство ар­мянином состоятельного татарина, в ответ на которое единоверцы погибшего открыто, прямо на улице, убили нескольких случайных прохожих армян.

Варварское выяснение отношений вылилось в трагедию. Вече­ром 6 февраля в Баку прозвучали первые ружейные и револьвер­ные выстрелы, затем начались кровавые погромы, и для ликвида­ции побоища власти применили войска. Солдаты «стреляли по раз­бушевавшейся толпе боевыми снарядами». Число убитых и раненых за ночь составило несколько десятков.

Находившийся во время этих событий в городе Джугашвили активно содействовал прекращению «армяно-татарского» кон­фликта. Мобилизованные им члены рабочей дружины пытались остановить проявление межнациональной розни. Мухтар Гаджиев вспоминал, что «в Балаханах во время армяно-татарской резни мы, пять товарищей, каким-то образом получили винтовки и собра­лись вокруг «армянского района», где по поручению (Иосифа Джугашвили) мы не должны были допустить резни».

Однако в пылу конфронтации этой тревожной ночью, напоми­навшей почти боевое столкновение, Иосиф не забыл и о чисто пар­тийных интересах. Как вспоминал еще один участник событий, другой боевой дружине он дал задание захватить типографский шрифт, мы, 15 человек, сделали это и отвезли шрифт в крепость. Он предусмотрительно и прагматически учитывал, что «оружием про­летариата» должен быть не только булыжник — свинцовый шрифт может послужить революции не хуже, чем свинцовые пули.

В Тифлис Иосиф Джугашвили вернулся лишь через неделю, и здесь он снова оказался в гуще событий. Бессмысленный и злобный всплеск межэтнической вражды вызвал мощный резонанс. Нацио­нальная резня потрясла все слои населения, и на площади возле Ванского собора состоялся многотысячный митинг с участием представителей разных национальностей.

Написанная им и отпечатанная к этому митингу в пятнадцати тысячах экземпляров листовка «Да здравствует международное братство!» — логически убедительна и публицистически страстна. Она призывала рабочих не допускать национальных столкнове­ний, не поддаваться на провокации, противоречившие интересам пролетариата.

Он писал в листовке: «Стоны умирающих рабочих в Баку, ар­мян и татар; слезы жен, матерей, детей; кровь, невинная кровь че­стных, но несознательных граждан; напуганные лица бегущих, спа­сающихся от смерти беззащитных людей; разрушенные дома, раз­грабленные магазины и страшный, несмолкающий свист пуль — вот чем укрепляет свой трон царь-убийца честных граждан». Он призвал: «Долой национальную рознь! Долой царское правительст­во! Да здравствует братство народов! Да здравствует демократиче­ская республика!»

Именно эти его призывы стали лозунгами митинга. С призыва­ми о прекращении кровавой вражды выступили не только социал-демократы, взывая к взаимной поддержке друг друга «в борьбе с дьяволом, сеющим рознь между нами», с проповедями о примире­нии обратилось к единоверцам тюркское и армянское духовенст­во. На следующий день, в понедельник 14 февраля, в городе состоя­лась примиренческая демонстрация. Встретившись вечером того же дня с Камо в квартире Хананяна на Хлебной площади, он напи­сал новую листовку «К гражданам», посвященную прошедшей ма­нифестации. Она была распространена на следующий день.

Еще не успели улечься страсти, взбудораженные армяно-азер­байджанскими столкновениями, как Иосиф Джугашвили вернул­ся к партийным проблемам. Обстоятельства, возникшие в резуль­тате фракционных разногласий в рядах социал-демократов, требо­вали энергичных действий, и он опять возобновляет свои нелегальные поездки по Закавказью. В конце февраля он был в Ба­туме, затем появился в Новороссийске, но между 4-м и 5 марта снова выехал в Баку для участия в заседании обновленного город­ского комитета РСДРП.

Вернувшись в Тифлис и поселившись в квартире Бердзеношвили, он приступил к написанию тематической работы, озаглавив ее: «Коротко о партийных разногласиях». Эта работа, составившая после ее окончания брошюру, была популяризацией написанной в 1903 году ленинской книги «Что делать?». Программа Иосифа Джугашвили предельно обнажена: «Наша обязанность, обязан­ность социал-демократии, совлечь стихийное движение рабочих с тред-юнионистского пути и поставить его на путь социал-демо­кратический. Наша обязанность — внести в это движение социа­листическое сознание и объединить передовые силы рабочего класса в одну централизованную партию».

Он еще не закончил свою работу, когда в Лондоне открылся III съезд РСДРП. За необходимость проведения нового съезда пар­тии большевики боролись давно, но, пожалуй, лучшей «агитацией» для ускорения его созыва стали действия самого царского прави­тельства. Побудительным импульсом для форсирования событий стал арест 9 февраля в Петербурге почти всего состава ЦК РСДРП.

На свободе остались лишь трое — Ленин, Землячка и Красин. 4 марта они обратились с заявлением, в котором указали «на пра­вомерность действий Бюро комитета большинства, направленных к созыву съезда», и призвали местные организации направить сво­их представителей за границу. Этот призыв поддержали обе пар­тийные фракции. Но когда 12 апреля в Лондоне открылся съезд большевиков, меньшевики собрались на свою конференцию в Же­неве. Раскол партии стал фактом. III съезд РСДРП (большевиков) постановил, что «одной из настоятельных задач партии» в текущий момент является подготовка восстания.

Впрочем, в этом давно вызревавшем расколе кавказские мень­шевики даже опередили события. Еще 12 марта меньшевистский Тифлисский комитет поставил вопрос о роспуске Союзного коми­тета и стал готовить общекавказскую конференцию. Прошедшая 14—15 апреля конференция избрала свое Кавказское бюро, про­тивопоставившее себя Союзному комитету РСДРП. Появление двух руководящих центров социал-демократического движения обусловило последовавшую незамедлительно как в самой России, так и в эмигрантской среде борьбу за влияние на пролетарские массы.

Иосиф Джугашвили оказался в эпицентре этого процесса. Сра­зу после меньшевистской конференции он отправляется в Кутаис. По пути он остановился в Гори; здесь 19 апреля в доме Гогнидзе со­стоялось собрание местных социал-демократов. И он снова чуть не оказался в руках полиции. Она нагрянула в момент встречи рево­люционеров, однако хозяину квартиры удалось спрятать Иосифа в подвале, куда полиция не удосужилась заглянуть.

Продолжая свой вояж, в четверг 21 апреля он уже находился в Цхра-Цхаро, где принял участие в дискуссии с меньшевиками, но конечной целью его поездки была Имеретино-Мингрельская орга­низация. Межфракционные противоречия превращали обстанов­ку в регионе в своеобразную идейную войну. Его появление в Кутаисе совпало с обострением ситуации в Чиатури, где назревала ак­тивизация меньшевиков, и прибывшие оттуда рабочие «просили о помощи», чтобы не допустить переход организации под их руково­дство. Для поддержки к чиатурцам выехал Александр Цуклидзе, а затем, в конце апреля, туда выехал и Иосиф Джугашвили.

«Он остановился в доме Джакели, — пишет Георгий Нуцубидзе, — где в верхнем этаже помещался комитет Чиатурской больше­вистской партийной организации, а в подвале — нелегальная типо­графия, и жил там до отъезда из Чиатур. Только в опасные момен­ты, когда нужно было скрываться от полиции, он покидал эту квартиру и переходил к кому-нибудь из товарищей».

Делая краткий обзор сложившейся на Кавказе ситуации, 8 мая, обращаясь в заграничный большевистский центр, Иосиф Джуга­швили пишет: «Пришлось все время разъезжать по Кавказу, высту­пать на дискуссиях, ободрять товарищей и т.д. Людей у нас почти не было (и теперь очень мало, в два-три раза меньше, чем у мень­шевиков)... Положение дел у нас таково. Тифлис почти целиком в руках меньшевиков. Половина Баку и Батума тоже у меньшевиков. Другая половина Баку, часть Тифлиса, весь Елисаветполь, весь Кута­исский район с Чиатурами (марганцепромышленный район, 9— 10 тыс. рабочих) и половина Батума у большевиков. Гурия в руках примиренцев, которые решили перейти к меньшевикам. Курс меньшевиков все еще поднимается».

Его сообщение напоминает сводку с поля боевых действий, но он не просит о помощи, а лишь информирует об обстановке. Это письмо, начатое им 29 апреля и законченное только 8 мая, свиде­тельствует о действительной его повседневной занятости. И занят он в это время не только и не столько «ободрением товарищей», он продолжает практическую работу по усилению всего механизма революционного действия.

Одним из первых шагов, предпринятых им в Чиатурах, была организация новой подпольной типографии. Ее разместили в под­вале дома И. Белиашвили. Другую хорошо законспирированную типографию Имеретино-Мингрельский комитет имел в Кутаисе. Она располагалась на окраине города, в подвале дома землемера Васо Гогиладзе. Руководил ею Бибинейшвили — Барон, а Джуга­швили и Кавтарадзе писали листовки.

В мае 1905 года в Кутаисе, в доме Иосифа Гветадзе, состоялась губернская конференция, сыгравшая важную роль в усилении большевистскою влияния на местную организацию. В начале июня на Кавказ с завершившегося III съезда РСДРП вернулся М. Цхакая. Его возвращение совпало со смертью от туберкулезного менингита одного из активнейших революционеров Закавказья Александра Цуклидзе; он умер 9 июля, а 12-го состоялись ею похороны.

А.Г. Цуклидзе был одним из тех революционеров, с которыми у Иосифа Джугашвили сложились тесные товарищеские и деловые связи, касавшиеся наиболее тайных сторон деятельности револю­ционною подполья — контрразведки. Александр был сыном князя Григория Цуклидзе; его мать — княгиня Олимпиада Цуклидзе. Родственные и дружеские связи семьи Цуклидзе распространя­лись на камердинера императорского двора князя Симона Цере­тели и семью Кайхо Эристави, являвшегося по материнской линии правнуком имеретинского царя Соломона I Великою.

Похороны Александра Цуклидзе вылились в грандиозную мас­совую политическую манифестацию. Гроб с телом соратника по партии товарищи пронесли от Кутаиса до Хони; медленно движу­щаяся траурная процессия сопровождалась пением революцион­ных песен. В прощании с революционером приняло участие около пятидесяти тысяч человек. Подобного Грузия не знала. Нечего по­добного невозможно было представить.

«Они еще идут!» — изумлялись пораженные обыватели, всмат­риваясь в многочисленные ряды траурной процессии. Иосиф Джу­гашвили шел вместе с другими разыскиваемыми полицией нелега­лами, и власти не решились вмешаться в это грандиозное, потря­савшее величием солидарности, почти эпическое действо.

Эти похороны как бы приглушили партийные разногласия. Сразу после них в Хони прошло несколько дискуссий между боль­шевиками и меньшевиками. Они продолжались три дня, и их стержнем стало обсуждение решений лондонского съезда и же­невской конференции социал-демократов. После их завершения, 16 июня, Иосиф Джугашвили вместе с М. Цхакая направились в Кутаис, где состоялось заседание Имеретино-Мингрельского ко­митета большевиков. Сделав доклад о прошедшем съезде, Цхакая подчеркнул его выводы об открывающейся перспективе сверже­ния монархии и в связи с этим — необходимости подготовки все­общей политической стачки и вооруженного восстания.

Иосиф Джугашвили деятельно включился в практическую реа­лизацию этих решений. В. Киасашвили, ставший командиром бое­вой группы, вспоминал: «По инициативе Сосо мы приступили к организации чиатурского большевистского отряда». Создание им в Чиатурах «отрядов красной сотни» сыграло важную роль в после­довавших революционных событиях 1905 года. Он возобновил многочисленные поездки в партийные организации. За его пере­мещениями трудно уследить: в июне он едет в Худистави, затем в мятежную Гурию, в селения Гоми и Цители, а в начале августа вы­ступает на митингах в Парцхава и Чохотури. В середине августа вы­езжает в Батум.

Директивы высшего партийного органа Иосифом Джугашви­ли были развиты и переработаны применительно к практическим условиям в статье «Вооруженное восстание и наша тактика», опуб­ликованной 15 июля в газете «Пролетариатас брдзола». Он дает методические указания по подготовке вооруженного восстания и рассматривает в нем не отдаленную цель, а «практическую задачу, которую партия поставила перед пролетариатом». Он требует «не­медленно приступить к вооружению народа на местах, к созданию специальных групп для налаживания дела, к организации район­ных групп для добывания оружия, к организации мастерских по изготовлению взрывчатых веществ, к выработке плана захвата го­сударственных и частных оружейных складов и арсеналов». По су­ществу, эта статья не агитационно-литературная публикация, а ди­ректива, «техническое руководство» по организации «подготовки всероссийского восстания».

Его директивы взвешенно продуманны, он требует: «обратить самое серьезное внимание на создание боевых дружин для исполь­зования добытого оружия» и предупреждает: «Ни в коем случае нельзя допустить таких действий, как раздача оружия прямо мас­сам».

«Одной из главных задач, — подчеркивает Иосиф Джугашви­ли, — наших боевых дружин и вообще военно-технической орга­низации должна быть разработка плана восстания для своего рай­она и согласование его с планом, разработанным партийным цент­ром для всей России. Найти наиболее слабые места у противника, наметить пункты, откуда можно напасть на него, распределить все силы по району, хорошо изучить топографию города — все это должно быть сделано предварительно, чтобы мы ни при каких об­стоятельствах не оказались застигнутыми врасплох».

Нельзя не обратить внимание на то, что еще за 12 лет до знаме­нитого ленинского «плана вооруженного восстания», указываю­щего в октябре 1917, что «в первую голову нужно брать телеграф, телефон, банки, мосты», — Сталин сформулировал основные чер­ты этого плана. При такой организации, указывает он, восстав­шие «быстро захватят разные склады оружия, правительствен­ные и общественные учреждения, почту, телефон и т.п., что бу­дет необходимо для дальнейшего развития революции».

Успешной деятельности большевиков в Кутаисской губернии способствовало и то, что летом 1905 года, в период подъема рево­люции, губернатором в ней стал В.А. Старосельский. Агроном по образованию, он до своего назначения возглавлял Сакарский пло­допитомник. Там на протяжении многих лет находили свое убе­жище «неблагонадежные лица»; жандармы догадывались об этом, и сам Старосельский четыре раза подвергался обыскам. Однако его связи в аристократических кругах Грузии оказались настолько влиятельны, что он получил предложение занять должность губер­натора.

Прежде чем принять это предложение, Старосельский обра­тился «за советом» в местную организацию РСДРП, в руководстве которой был Иосиф Джугашвили. Он получил одобрение. Таким образом, главой Кутаисской губернии царской России с 6 июля 1905 г. по 6 января 1906 г. стал социал-демократ.

Губернатор Старосельский безоговорочно примкнул к револю­ции, и Кутаис стал ядром революционной борьбы на Кавказе. Од­ним из результатов такого необычного симбиоза власти и оппози­ции стало то, что Имеретино-Мингрельский комитет обретал воз­можность не только регулярно получать информацию из ГЖУ, которую его начальник обязан был докладывать еженедельно гу­бернатору, но и влиять на кадровые назначения в губернии по ли­нии Министерства внутренних дел. Трудно утверждать, насколько глубоко внедрилась партийная контрразведка в пределы жандарм­ского ведомства, но при любой оценке фактов в Кутаисской губер­нии определенное время революционеры имели очевидное покро­вительство в высших коридорах власти.

Кавказ напоминал Вавилон не только разноязычием; кроме со­циальных противоречий он, как пороховая бочка, был начинен взрывоопасными национальными предрассудками. Националь­ные, религиозные и кастовые суеверия тесно соприкасались с про­тиворечиями и конкурентными интересами национальных капи­талов. Это переплетение интересов и мировоззрений сыграло роль бикфордова шнура. Приглушенная, но не прекратившаяся в Баку армяно-азербайджанская вражда продолжала тлеть невидимым внутренним жаром и вскоре взорвалась новым конфликтом; 20 ав­густа межнациональные столкновения возобновились, а 22-го за­пылали нефтяные промыслы.

Газета «Баку» писала: «Сгорели целиком с конторами: Каспий­ское товарищество... (у Манташева целиком завод на Зарбате)... завод «Ватан», Шириван, Кавказское товарищество, Кавказ, Соучастни­ки, Радуга, Петроль, Балаханское общество, князь Гагарин, Гальпе­рин... У «Братьев Нобель» осталось две трети, Каспийско-Черноморское общество потеряло половину... Сгорели Тифлисское това­рищество, товарищество Набат, Шихово, Милов — Таиров, Зубалов, завод Хатисова...» В результате страшных пожаров, охва­тивших почти половину вышек, добыча нефти в регионе сократи­лась настолько, что ее не удалось восстановить и к 1917 году.

В Центральной России организовалось свое «национальное движение» — Союз русского народа, получивший упрощенное на­звание: «черная сотня». «Во главе этого союза встали врачи, литера­торы, генералы, адвокаты, педагоги, промышленники — люди вполне грамотные, при манишках и фраках, знающие, под каким соусом подают осетрину».

Классовые, национальные и экономические противоречия на­каляли атмосферу, как пар перегретого кипящего котла, и война обострила кризис государственной власти. Зловещая весть о раз­громе русского флота на восточных рубежах накатилась на Россию в мае. Эта весть, словно карающий меч, обрушилась на страну. Это была трагедия Цусимы. Японский адмирал Того встретил корабли Рожественского и Небогатова вблизи острова Цусима

Сражение развернулось 14 мая, когда русская эскадра, миновав узость Корейского пролива, выстроилась в две кильватерные ко­лонны, по бокам которых вспарывали воду крейсера и миноносцы. Желтое знамя Того полоскалось над броненосцем «Миказа». Не­достаток в скорости постепенно превратил русские корабли в ми­шени для японских снарядов.

Первым погиб броненосец «Ослябя». Горели «Александр» и «Бородино». На броненосце «Суворов», который нес флаг адмира­ла Рожественского, заклинило рули, затем упали мачты, одна за другой рухнули трубы, но, превратившись в гигантский костер, пы­лающий флагман сражался до конца В половине пятого на «Суво­рове» осталась только одна мелкокалиберная пушчонка, и он про­должал вести из нее огонь. Один — против тринадцати японских кораблей. Пока не погрузился в бездну. Гвардейский броненосец «Александр III» перевернулся, люди облепили его днище, цепляясь за растущие на нем водоросли. Затонув, корабль увлек на дно всех.

В ночь на 15 мая Того атаковал остатки русской эскадры, иду­щей под флагом Небогатова. В десять часов утра остались пять вымпелов. Окруженный превосходящими силами противника, флагманский «Николай I» поставил машины на стоп и поднял сиг­нал: «Сдаюсь». После Порт-Артура, Ляояна и Мукдена японская пресса снова ликовала. Англия ликовала больше Японии — раз­гром русского флота был осуществлен чужими руками.

Война была непопулярна, но гибель флота стала ее позором, к которому никто не остался равнодушен. Известие о Цусиме ото­звалось и в Зимнем дворце, где терли глаза фрейлины, и в петер­бургских подворотнях, где в подолы фартуков сморкались далеко не сентиментальные дворники. Но уже через полчаса после докла­да императору о Цусиме дежурный адъютант Радзиевский встре­тил царя в парке, где тот «с увлечением, почти детским, стрелял из ружья по воронам...».

Зловещее слово «Цусима» больно ударило по национальной гордости. По волнам Тихого океана еще носило раздутые трупы ге­роев Цусимы, когда газеты царской России «начали оскорблять и живых, и мертвых». А по другую сторону разделявшей страну бар­рикады продолжала свой разбег революция. На заводах и фабри­ках замирали станки, вставали паровозы; застывал могучий Молох, перемалывающий в своем чреве не только сырье, но и человече­скую кровь и плоть — неотъемлемую пищу машины эксплуатации.

В июне на броненосце «Потемкин», швартовавшемся в Сева­стополе, вспыхнуло восстание моряков; в ноябре взбунтовался крейсер «Очаков». Монархия лихорадочно искала способ стравить пар всеобщего недовольства. И 6 августа российская печать обна­родовала проект закона об учреждении совещательной Государст­венной думы. Оппозиция восприняла это известие настороженно. 26—27 августа в предместье Кутаиса в усадьбе Чкония под предсе­дательством М. Цхакая прошла экстренная конференция Имеретино-Мингрельской организации РСДРП. Сразу после ее заверше­ния Иосиф Джугашвили выехал в Тифлис. Здесь на 29 августа в зда­нии тифлисской городской управы власти назначили собрание представителей общественности для обсуждения положения о «Булыгинской думе», названной так в честь первого министра царя.

Социал-демократы привели на это собрание рабочих. Но «бра­тание» революционной оппозиции с монархией не состоялось — для удаления рабочих из зала власти вызвали вооруженных городо­вых и казаков. Состоялось кровопролитное сражение, в результате которого погибло около 100 человек. Режим без обиняков растол­ковал пролетарской массе настоящий смысл монархического «указа». С убийством рабочих царская армия и полиция справля­лись успешнее, чем с внешними врагами.

Русско-японская война закончилась 23 августа Портсмутским миром, по которому Россия признала Корею сферой влияния Япо­нии. Российская империя уступила победителю Южный Сахалин и права на Ляодунский полуостров с Порт-Артуром и Дальним. И хотя песня о гордом «Варяге» скрашивала разочарование и го­речь от ущемления национальной гордости, армия утратила в на­роде уважение. Офицеры перестали носить мундиры, стараясь вы­ходить в штатском; многие уходили в отставку.

Осень Иосиф Джугашвили в очередных разъездах, посетив Кацхи, Ргани, Цхра-Цхаро, Чиатури и другие селения губернии. Среди планов, которые пытались реализовать большевики, было решение об организации похищения оружия с кутаисского воен­ного склада. Прибыв в Кутаис вместе с Чодришвили, Лошадзе и Бочаридзе, он снял дом рядом с Цейхгаузом. Организаторы акции рассчитывали сделать подкоп и вынести со склада 2 тысячи винто­вок. И хотя подкоп был начат, из-за «неблагоприятных почвенных условий» довести его до конца не удалось.

Военное поражение России усилило рост в стране революцион­ных настроений. Это способствовало сглаживанию противоречий в социал-демократической среде. В сентябре Джугашвили вернул­ся в Тифлис. Он остановился в доме № 3 на Фрейлинской улице, в квартире, снимаемой семьей Сванидзе. Впоследствии этот почти случайный эпизод привел к переменам в его личной жизни. Дом, в котором он нашел приют, включал швейную мастерскую и со сто­роны двора оказался смежным с двором Закавказского военного штаба.

«Как-то мой шурин, — вспоминал М. Монаселидзе, — отозвал меня в сторону и сообщил, что желает привести к нам на ночевку товарища Сосо Джугашвили, он просил ничего не говорить об этом его сестрам. Я был согласен. С этой поры товарищ Сталин на­чал проживать в нашей квартире... Сюда к нему приходили Камо, Миха Бочаришвили, Миша Давиташвили, Г. Паркадзе и, время от времени, М. Цхакая, Ф. Махарадзе, С. Шаумян и др.».

Михаил Монаселидзе, знавший Иосифа Джугашвили еще по семинарии, был женат на старшей сестре Александра Сванидзе Сашико. Семья Сванидзе состояла из брата Александра и трех сес­тер — Сашико, Като и Машо. Старшие сестры были известными в городе портнихами и имели широкий круг респектабельных кли­ентов. Сопровождаемые во время примерок мужьями, «шить платья» сюда приходили жены генералов и крупных чиновников канцелярии наместника, супруги офицеров и прочих значимых лиц, составлявших элиту тифлисского общества. Поэтому кварти­ра, соседствующая с «модным салоном», была гарантирована от подозрений со стороны полиции.

Революционное волнение, сотрясавшее Россию на протяжении всего 1905 года, к осени стало перерастать в шторм. Политическая стачка на Казанской железной дороге началась 7 октября; потом — встали Ярославская и Николаевская. Замерли на путях паровозы, тревожный вой фабричных гудков сменился зловещей тишиной опустевших цехов, предвещавшей приближение бури.

В этой грозовой обстановке 13 октября в Тифлисе состоялось собрание партийного актива, на котором присутствовали обе фракции социал-демократов — и меньшевики, и большевики. Раз­ворачивающиеся события требовали выработки единой линии борьбы с режимом. Иосиф Джугашвили был участником этого со­вещания партийных штабов. Через день в Тифлисе остановились предприятия, транспорт, прекратили работу электростанции, за­крылись почта и телеграф, магазины и лавки, опустели школы.

В разгар всероссийской стачки, в октябре 1905 года, Иосиф Джугашвили в прокламации пишет: «Граждане! Могучий вели­кан — всероссийский пролетариат вновь зашевелился... мы нахо­димся накануне всероссийского всенародного восстания — и час этого восстания близок».

Погрузилась во мрак и столица империи; телефон не работал, даже в дачные поселки перестали ходить поезда. Николай II укрыл­ся в Петергофе и связь с министерством поддерживал только паро­ходом придворного ведомства. Вздымавшаяся волна революции реально угрожала погребением многовекового режима. Число бас­тующих перевалило за миллион; режим судорожно искал выход из создавшегося положения, и Николая уговорили. Наступил день 17 октября.

Царь, как пустую кость, швырнул недовольному народу Мани­фест о Государственной думе — первом русском «парламенте». Это завораживающее слово «парламент» в конце XX столетия сно­ва начнет щекотать ноздри, уши и воображение новой российской «демократии», которая к этому времени уже запамятует, что все новое — давно забытое старое. Однако в 1905 году неискушенные социал-демократы пытались всерьез воспользоваться «дарованны­ми свободами».

Очевидец писал, что «после подписания Манифеста во дворце произошла бурная сцена — великие князья нападали на Нико­лая II чуть не с кулаками, женская половина дворца истерически рыдала». А на улицах обнимались одураченные люди. Манифест сбил с толку многих, даже умных. Толпы студентов, сняв фуражки, носили по улицам портреты царя, «среди юных бледных курсисток развевалась широкая борода Стасова», а великий Репин спешил за­печатлеть на холсте сцену вихря, «могучей людской лавины, сме­тавшей по пути: городовых и жандармов, дворников и лотошни­ков».

Весть о Манифесте стала распространяться быстро, но до про­винции она доходила с искажениями. Впрочем, напуганные «сво­бодами» власти сами сначала сознательно извращали информа­цию. Манифест царя был уступкой, но самодержец не капитулиро­вал — он отступил. В Манифесте Николай II обещал предоставить Государственной думе законодательные права; провозглашались свобода слова, собраний, союзов, свобода совести и неприкосно­венность личности.

В Тифлис известие о Манифесте пришло ночью, а утром 18-го на Головинском проспекте собрались толпы народа. Возникшим спонтанно митингом верховодили меньшевики Жордания и Ра­мишвили. Последний умиленно возгласил: «Отныне самодержавия нет, самодержавие умерло!» «Мы не хотим оружия, долой ору­жие!» — увещевал другой оратор.

Выступивший на митинге И. Джугашвили остудил эйфорию толпы: «У нас плохая привычка... кто бы ни вышел и что бы ни ска­зал, вы встречаете с радостью и аплодисментами. Вам говорят. «Да здравствует революция!» — вы аплодируете. «Да здравствует свобо­да!» — вы аплодируете, это хорошо. Но когда говорят: «Долой ору­жие!» — вы и этому аплодируете. Какая революция может побе­дить без оружия, и кто тот «революционер», который говорит до­лой оружие?»

Он заключил: «Кто бы он ни был, он враг революции, свободы и народа! ...Чтобы действительно победить, нужны три вещи. Первое, что нам нужно, — вооружение, второе — вооружение, третье — еще раз вооружение!»

Его предупреждение не замедлило сбыться. Выехав в Баку, он стал очевидцем кровавых столкновений на улицах города. Как и в Тифлисе, здесь 19 октября прошли массовые демонстрации; затем состоялись контрдемонстрации. На следующий день была пред­принята попытка освободить арестованных, но власти применили оружие, и снова пролилась кровь. Он не ошибался, утверждая: что­бы победить — революция должна вооружаться.

Но, призывая к активным действиям, он не только учит — он прежде всего действует сам. И если осуществляемая в подполье ор­ганизация боевых дружин до октябрьских событий проводилась тайно, то теперь создание отрядов «красных партизан» стало ло­зунгом революции. Кровавые столкновения форсировали этот про­цесс. Лидеры большевиков, писал очевидец, Джугашвили, Цхакая, Махарадзе, Бочаридзе, Мдивани стали главными вдохновителями организации отрядов самообороны

Однако Иосиф Джугашвили не забывал и о мобилизующей си­ле слова. В возбуждающей атмосфере радикализации обществен­ных настроений произошла легализация партийной печати. При его участии издававшийся в Баку либеральный «Кавказский лис­ток» стал органом социал-демократов и был переименован в «Кав­казский рабочий листок».

Уже в первом номере новою издания 20 ноября была опубли­кована статья Иосифа Джугашвили. Она начиналась словами: «Ве­ликая Русская Революция началась!.. Мы находимся накануне вели­ких событий... Хватит ли сил у пролетариата, чтобы дойти до конца по этому пути, хватит ли сил у него, чтобы выйти с честью из этой гигантской, кровопролитной борьбы, которая предстоит ему на этом пути?» Сам он был уверен: «Да, хватит!»

Многим казалось, что свержение ненавистного самодержавия уже не за горами. Все говорило о назревшем взрыве, гарантирую­щем успех революции. Во время всероссийской октябрьской стач­ки баррикадные бои прошли в Харькове, Екатеринославе, Одессе. На окраинах городов ревели гудки бастующих заводов, рабочие дрались с полицией. В ряде мест Закавказья стачка переросла в вос­стание. Более чем в 50 городах России возникли Советы рабочих депутатов, в Грузии Советы явочным порядком вводили 8-часовой рабочий день, осуществляли контроль над ценами, за работой ком­мунальных и торговых предприятий.

Но это еще не означало победы. И Иосиф Джугашвили в эти дни предупреждает, что недостаточно требовать от власти отдель­ных уступок. «Пролетариат, — писал он, — не распылит свою энер­гию на неразумные требования. К царскому самодержавию у него только одно требование: долой его... Только тогда, когда вооружен­ный народ выступит во главе с пролетариатом, поднимет знамя всеобщего восстания, — только тогда может быть свергнуто опи­рающееся на штыки царское правительство».

Разворачивающиеся в стране события подтверждали оптими­стические надежды. 26 октября восстали солдаты и матросы Крон­штадта, 30—31 октября поднялись моряки во Владивостоке, а в се­редине ноября вспыхнуло восстание матросов в Севастополе. Пло­щади и улицы городов заполнялись возбужденными толпами народа, жаждавшего великих перемен.

На успех надеялось и руководство партии. 8 ноября из эмигра­ции вернулся в Россию В.И. Ленин, и на следующий день в Петер­бурге вышел первый номер еженедельной большевистской газеты «Новая жизнь»; с ее страниц прозвучал призыв к всеобщему вос­станию. Конечно, сторонники Ленина были не единственными, кто добивался перемен в России. В годы Советской власти эта тема упрощалась, и следы ретуширования причин поражения Первой русской революции долго оставались неразличимыми на картине всеобщей истории.

Предметом особого умолчания долгое время оставался почти тривиальный факт: как среди участников оппозиции, так и сторон­ников царского правительства было много евреев. Не считая ос­новной еврейской организации «Бунда», особенно много их было в той части РСДРП, которая составляла меньшевистскую фракцию, но они находились в рядах эсеров, анархистов и либералов.

В середине 1905 года сын крупного одесского еврея зернопромышленника Александр Гельфанд (Парвус) финансировал неле­гальную переправку из-за границы в Россию Лейбы Бронштейна (Троцкого), который сначала скрывался в Киеве, а затем в Финлян­дии. В октябре 1905 года Троцкий всплыл в Петербурге, появив­шись на заседании местного Совета рабочих депутатов. Еще в 1904 году в Мюнхене Парвус совместно с Троцким начал разрабатывать обоснование «перманентной» — непрерывно продолжающейся, постоянной революции с целью ее практического осуществления в России.

Опираясь на деньги Парвуса, Троцкий сумел попасть в состав руководства Петербургского Совета, а вскоре в российской столи­це появился и сам «меценат». Видный коммерческий делец, имев­ший прочные связи с влиятельными кругами Германии и Осман­ской империи, Парвус легко скупил и открыл в столице ряд газет. В их числе была либеральная «Русская газета». Одновременно он субсидировал издание меньшевистского органа печати «Начало», редактирование которого было поручено Мартову.

Одной из причин неудач «пятого года» явилось то, что, возбуж­дая к революционному захвату власти в столице, организаторы со­бытий практически не принимали во внимание то, что Россия яв­лялась крестьянской страной. Позже в предисловии к книге «На путях к Октябрю» Сталин писал, что Троцкий «в 1905 году... «про­сто» забыл о крестьянстве как революционной силе, выдвигая ло­зунг «без царя, а правительство рабочее», т. е. лозунг революции без крестьянства. Даже Радек, этот дипломатический защитник «пер­манентной революции», вынужден теперь признать, что «перма­нентная революция» в 1905 году означала «прыжок в воздух» от действительности».

Между тем нарастание революции требовало от социал-демо­кратов согласования своих действий. На повестку дня встал вопрос о проведении всероссийского съезда РСДРП. Открывшаяся 26 но­ября в Тифлисе конференция Кавказского союза РСДРП закончи­лась принятием решения о необходимости прекращения фракци­онной борьбы. Одновременно Иосифа Джугашвили, Петра Монина и Георгия Телия избрали делегатами на предстоявший IV, объединительный, съезд партии. Съезд был назначен в Петербурге на 10 декабря, но прибытие делегатов планировалось до 8-го числа, с регистрацией в редакции газеты «Новая жизнь». Однако обстоя­тельства сложились иным образом.

Присутствие Троцкого в руководстве Петербургского Совета позволило Парвусу навязать этому органу принятие 2 декабря так называемого Финансового манифеста. Манифест призывал населе­ние: «не платить налогов и податей, забирать вклады из сберега­тельных банков, требовать во всех случаях расплаты золотом, не до­пускать уплаты государственных долгов по займам — разоблачать перед всем миром финансовое банкротство правительства Рос­сии». Газеты, финансируемые Парвусом, широко распространили эту декларацию.

Обыватель был шокирован, и началось паническое массовое изъятие вкладов из сберегательных банков. Почти провокацион­ный маневр Парвуса и Троцкого развязал правительству руки. Осознав катастрофические последствия Финансового манифеста для страны, премьер-министр С.Ю. Витте распорядился не только закрыть и конфисковать издавшие его газеты, но и арестовать чле­нов Петербургского Совета. Одновременно были изданы: указ об уголовном преследовании «наиболее опасных проявлений участия в забастовках» и циркуляр, предписывающий немедленно выяв­лять «всех главарей противоправительственного и аграрного дви­жения и заключать их в местную тюрьму для поступления с ними согласно указанию министра внутренних дел».

Среди закрытых газет оказалась и «Новая жизнь», тоже опуб­ликовавшая 2 декабря Финансовый манифест. Теперь под угрозой репрессий оказались прибывающие на съезд РСДРП делегаты и сам съезд. Спасая ситуацию, организационный комитет перенес место его проведения в финский городок Таммерфорс В связи с за­крытием газеты изменилось и место явки делегатов. Выехавшим на съезд «кавказцам» такое сообщение запоздало.

Петербург встретил Иосифа Джугашвили неприветливо. Пасмурное серое небо низко нависло над столицей империи. Резкий ветер с залива приносил хлопья снега, сразу превращавшегося под ногами прохожих в серую скользкую массу. Двери редакции ока­зались закрытыми. Других адресов у него не было. В недоумении он вышел на Невский, и здесь на многолюдном проспекте — за тыся­чи километров от Кавказа — он совершенно неожиданно встретил земляка. Случай явил себя в лице старого знакомого — Ивлиана Куколава. По-видимому, его величество случай тоже работал на ре­волюцию...

Он прожил у И. Куколава, хранившего на квартире оружие ор­ганизации, два с половиной дня. Пока не возобновил явку и не уехал в Таммерфорс. Хотя прибывшие (41 участник) представляли широкий спектр промышленных центров России, вместо съезда было решено провести общепартийную конференцию — не все организации прислали своих делегатов. Начавшись 12 декабря, она продолжалась 6 дней.

Являвшаяся по своему составу большевистской, конференция прошла с большим подъемом. Прибывший под фамилией Ивано­вич Иосиф Джугашвили обратил на себя внимание уже после того, как сделал сообщение о состоянии дел на Кавказе. Принятая по предложению Ленина резолюция «По поводу событий на Кавка­зе» дала высокую оценку деятельности Кавказского союза РСДРП.

Иванович привлек внимание участников совещания и при об­суждении вопроса об отношении к Государственной думе. Прези­диум предложил план, принадлежавший меньшевикам, и хотя этот план уже был подвергнут критике в большевистской печати, вынесение его на обсуждение являлось своеобразной уступкой ли­беральной фракции. Меньшевики предлагали участие РСДРП в двух этапах выборов и бойкот последнего. Они намеревались ис­пользовать губернские коллегии выборщиков не для избрания де­путатов Госдумы, а для образования Учредительного собрания, ко­торое, собравшись явочным порядком, объявит себя «высшим ор­ганом власти в стране».

Но Иосиф Джугашвили выступил с резкой критикой предло­женного плана избирательной кампании. После его выступления в зале наступила вопрошающая тишина, и взгляды присутствующих устремились на Ленина. Неожиданно для многих он поддержал Ивановича. Резолюция Таммерфорсской конференции обосновала «необходимость бойкота выборов в Государственную думу на всех этапах».

Последующий ход событий показал, что в этот период бойкот выборов был единственно верной тактикой — она избавляла рабо­чих от иллюзий о возможности завоевания власти парламентским путем. Отказ от бойкота, осуществленный позже, реальных резуль­татов партии не дал. В условиях самодержавия такой путь завоева­ния общественного влияния был тупиковым.

В.И. Ленин произвел на Иосифа Джугашвили неизгладимое впечатление. Еще до очной встречи он был покорен публицистиче­ским талантом руководителя партии. Его умением «писать о самых сложных вещах так просто, сжато и смело, когда каждая фраза не говорит, а стреляет». Возможность наблюдать Ильича в непосред­ственном контакте не только не изменила, но еще более укрепила его мнение о заслуженности авторитета большевистского лидера.

Иосифу Джугашвили, имевшему аналитический склад ума, им­понировала «сила логики», которая пронизывала ленинскую аргу­ментацию. Центральными на конференции стали две речи Лени­на — о текущем моменте и об аграрной революции. «Это были, — вспоминал значительно позже Сталин, — вдохновенные речи, при­ведшие в бурный восторг всю конференцию. Необычайная сила убеждения, простота и ясность аргументации, короткие, всем по­нятные фразы, отсутствие рисовки, отсутствие головокружитель­ных жестов и эффектных фраз, бьющих на впечатление, — все это выгодно отличало речи Ленина от речей обычных «парламент­ских» ораторов».

Признание ленинского авторитета было для Иосифа Джуга­швили логическим актом. Оно складывалось из его внутреннего, осознанного согласия с Лениным и органически вытекало из его собственных убеждений, взглядов и личной философии. Это было искреннее, внутреннее восприятие незаурядности интеллекта ос­нователя партии, не подвергаемое сомнению его восприятие как подлинного пролетарского вождя. Своего уважения в отношении Ленина Сталин не изменил до конца жизни.

Таммерфорсская конференция закончилась под гром баррикад­ных боев, начавшихся в Москве. Здесь стачка перешла в вооружен­ное восстание, и город наполнили боевые дружины, «грозя Дубасову дулами револьверов от баррикад рабочей Пресни». Революция 1905 года развивалась стихийно. В масштабах страны ею никто не руководил. Поэтому, несмотря на героизм и самопожертвование пролетариев, власти успешно и жестоко подавляли спонтанно вспыхивающие по стране волнения. Отданный в разгар октябрь-

с кой стачки приказ петербургского генерал-губернатора Трепова: «Холостых залпов не давать, патронов не жалеть» — стал лозунгом карателей.

Наиболее ожесточенные сражения начались в Москве 9 декаб­ря. Силы были неравными, ряды восставших убывали, но даже под артиллерийским обстрелом рабочие баррикады держались до 19-го числа. Героизму рабочих монархия противопоставила хоро­шо вооруженную и послушную армию. Прибывшие из Петербур­га солдаты патронов не жалели; восстание захлебнулось в крови. Над Москвой клубился дым. Это пожарные сжигали баррикады, оставленные их защитниками.

Словно продолжая эстафету московских рабочих, 18—24 де­кабря бои развернулись на улицах Тифлиса. Разгромом тифлис­ских баррикад руководил генерал-майор Ф. Грязнов, проявивший профессиональную деловитость, отменную жестокость и «полко­водческое» старание в подавлении народного выступления. Иосиф Джугашвили вернулся в город, когда в районе железнодорожного вокзала были слышны уже последние выстрелы. Начавшаяся спон­танно революция кончилась неудачей.

Уже после поражения восставших Тифлисская организация РСДРП вынесла смертный приговор царскому сатрапу. Его испол­нение готовили одновременно как меньшевики, так и большевики. По свидетельству зятя Камо — Коте Циницадзе, участвовавшего в подготовке этого покушения, в числе его организаторов был и Джугашвили. Однако меньшевики оказались более удачливыми — 16 января 1906 года генерал Грязнов был ими убит. Но противо­стояние рабочих и кадровой армии завершилось не в пользу проле­тариев.

Воевать армии с народом оказалось легче, чем с японцами. Зима «прошла в карательных набегах», повсюду работали спешные су­дилища, но вешать, стрелять, казнить не успевали. Тюрьмы пере­полнились. Заключенных стали убивать даже в камерах. В глазок двери всовывался ствол винтовки, человек вжимался в стену — и пули, как гвозди, прибивали его к ней.

Массовые карательные акции, поиски революционеров, аресты подозрительных не прекращались в Тифлисе. В первых числах ян­варя 1906 года полиция явилась с обыском на Михайловский про­спект в квартиру к Михаилу Бочаришвили, однако находившимся там Джугашвили, Бочаридзе и Чодришвили удалось скрыться.

Примерно в это же время произошло событие, причины которого не совсем ясны в биографии Джугашвили. По некоторым дан­ным, спасаясь от преследования, он, пытаясь «вскочить на ходу в конку, упал и до крови разбил лицо», по другим — пострадал, когда «конка столкнулась с повозкой». Возможно, это были версии, вы­сказанные для не причастных, чтобы скрыть подлинную причину травмы и предотвратить — случайное или умышленное — распро­странение информации от ушей полиции.

Ранение оказалось опасным. Его доставили в Михайловскую больницу, и после перевязки М. Цхакая отвел его на квартиру по Гончарной улице к М. Бочаридзе, где в это время под фамилией Костава скрывался Г. Телия. Угроза реального ареста не заставила себя ждать: 28 января в дом, где скрывались революционеры, явил­ся с обыском военный патруль. Иосиф Джугашвили жил в это вре­мя с паспортом Георгия Бердзеношвили, и капитан Квиквидзе — начальник патруля — писал в рапорте:

«В момент обыска Георгий Бердзенов лежал в постели с повяз­кой на голове, под этой повязкой при осмотре видны были ссадины и кровоподтеки, а правый глаз был совершенно закрыт повязкой. Переплетчик Костава препровожден мной в комендантское управление вместе с найденными книгами, а Георгий Бердзенов ввиду его болезненного состояния поручен присутствовавшему околоточному надзирателю 8-го полицейского участка (Войцвеху), которому и передан паспорт Бердзенова».

После ухода солдат, ссылаясь на болезнь, Джугашвили отказал­ся идти в полицейский участок, поэтому околоточный надзиратель ушел за подводой; когда он вернулся, больного уже не было. Иосиф ушел на Тумановскую улицу к учителю Н. Ахметели, а вскоре на­шел новое убежище на Давидовой горе, у коллеги Ахметели по школе Александра Микаберидзе.

Таинственный гость очень поразил маленького сына хозяина квартиры. Однажды мальчик прибежал к отцу и с искренним изумлением сообщил, что чужой «дядяиграет в солдатики». Из лю­бопытства Микаберидзе заглянул в соседнюю комнату; его постоя­лец, расположившись на полу, действительно передвигал на боль­шом листе бумаги оловянные фигурки, словно играя в шахматы. Заметив нескрываемое недоумение учителя, Иосиф Джугашвили, лукаво улыбаясь, прояснил содержание своего занятия. Оказалось, что тифлисская организация готовит вооруженное восстание, «я, признался он хозяину квартиры, назначен начальником штаба».

Бумага была картой Тифлиса, а солдатики обозначали места возведения будущих баррикад на тифлисских улицах. Он, как и его единомышленники, еще не терял уверенности в возможности но­вого подъема революции и, еще до известных ленинских тезисов, прекрасно понимал, что нельзя играть с восстанием, его необходи­мо тщательно спланировать и, начав, довести до конца.

О том, что восстание социал-демократами готовилось, свиде­тельствовал Рубен Даштаян: «В первой половине 1906 г. на меня была возложена обязанность по подготовке рабочих боевых дру­жин... — вспоминал он. — Нас было пять человек: я, Карапетян, бывший сапер, и три юнкера, уволенные из юнкерского училища за революционную работу... Нами руководил тов. Сосо... Собира­лись мы на Фрейлинской улице... Мы обсуждали военные вопросы, намечали пункты на плане города Тифлиса». Символично, что эти собрания революционного штаба вооруженного восстания прохо­дили в непосредственном соседстве с правительственным штабом Закавказского военного округа.

Неудачи пятого года не разочаровали его. Наоборот, его актив­ная деятельность как бы обретает второе дыхание. Спад револю­ции не был следствием его личных ошибок или неверности поли­тической линии. В этот период спонтанное выступление масс не могло закончиться иначе, как поражением. Не отходяот конкрет­ных дел по подготовке к вооруженной борьбе, он обращает свои усилия на партийную пропаганду. В марте 1906 года он продолжал сотрудничать в газетах, издаваемых объединенной организацией РСДРП, под фамилией Бесошвили (сын Бесо).

Человек действия, он не терял времени зря. Он пристально всматривается в политические события и мгновенно реагирует на их трансформацию. 8 марта в № 3 «Гантиади» («Рассвет») была опубликована его статья «Государственная дума и тактика больше­виков». Он посвятил ее вопросу бойкота выборов в Госдуму, обос­новывая необходимость использования непарламентских форм борьбы с властями. 10 марта в той же газете появилась новая пуб­ликация: «Партия независимцев и социал-демократия»; через пять дней в газете «Элва» («Молния») — статья «Политические хамеле­оны», а 17 марта — «Еще раз о хамелеонах».

Обращаясь к теме земельного права в серии публикаций (17, 22 и 23 марта) «Аграрный вопрос», он излагает идею раздела поме­щичьих земель между крестьянами и публикует ее продолжение «К аграрному вопросу». Его точка зрения отлична от теоретиче­ских воззрений других лидеров социал-демократии, она вызывает полемику на партийной конференции, которая была созвана в марте. Конференция началась в Тифлисе, а завершилась в Баку. На ней были избраны делегаты на IV (объединительный) съезд пар­тии; он вошел в их число представителем от большевиков Тифлиса.

Этот факт не остался вне внимания властей. Уже 8 апреля ис­полнявший обязанности заведующего полицией на Кавказе М. Гу-рович докладывал в Департамент полиции: «По агентурным указа­ниям, на общий социал-демократический съезд делегатами от Тифлиса выехали: от группы «меньшинства» — интеллигенты Ной Жордания, Георгий Ерадзе, Калистрат Гогуа, рабочие — Степан Паркосадзе, он же Корпусадзе, Лев Золотарев, Калистрат Долидзе и Чубинашвили; от фракции «большинства» — Михаил Бочаридзе и некий Сосо — интеллигент».

Догадывалось ли охранное отделение, кто скрывается под клич­кой Сосо? По-видимому, да. В информации о побеге Камо отмеча­лось: «Камо-Цинцадзе Ясе Филиппович бежал из Батумской тюрь­мы и 26 декабря 1904 г. прибыл в Тифлис, где работал вместе с Иосифом Джугашвили (он же, должно быть, Сосо)». Служба поли­тического сыска знала и о той роли, которую он играл в организа­ции. В обзоре начальника Тифлисского охранного отделения Ф. Засыпкина, направленном 14 марта 1906 г. заведующему полицией на Кавказе, в перечне «некоторых главарей» Тифлисской РСДРП назывались: Иосиф Джугашвили, Миха Бочаридзе, Миха Цхакая, Степан Шаумян и еще девять фамилий революционеров.

Впрочем, уже то, что он снова стал одним из девяти делегатов на конференцию, свидетельствовало о значимости его роли в партий­ной среде. Это была первая поездка Иосифа Джугашвили за грани­цу. Он снова назывался Ивановичем. Из Тифлиса делегаты выехали 3 апреля, чтобы к 10-му числу, дню открытия съезда, быть в Сток­гольме. В столице Швеции его поселили на втором этаже здания, в котором на первом шумели любители пива.

Делегат Володин — сосед, разделивший с ним небольшую ком­нату, — спустя десятилетия вспоминал: «...вскоре поселили еще од­ного делегата съезда, по фамилии Иванович. Это был коренастый... человек, примерно моих лет, со смуглым лицом, на котором едва заметно выступали рябинки — следы, должно быть, перенесенной в детстве оспы. У него были удивительно лучистые глаза, и весь он был сгустком энергии, веселым и жизнерадостным. Из разговоров с ним я убедился в его обширных знаниях марксистской литерату­ры и художественных произведений, он мог на память цитировать полюбившиеся ему отрывки политического текста, художествен­ной прозы, знал много стихов и песен, любил шутку. Мы подружи­лись...» Это была первая встреча будущих соратников: героя Граж­данской войны, а затем наркома обороны Климента Ефремовича Ворошилова и вождя Советского государства И.В. Сталина.

Приезжих окружал иной, непривычный мир. Узкие мощенные камнем улицы средневекового города, с тесно жавшимися друг к другу домами и высокими мансардами под красными черепичны­ми крышами; чужое серое небо, по которому гольфстримские вет­ры гнали разбухшие от влаги свинцовые тучи. Чужая речь. Новые знакомые вместе прогуливались по городу, не рискуя, из-за незна­ния языка, слишком удаляться от гостиницы.

IV съезд РСДРП начал свою работу 10-го и завершил 26 апреля. Иосиф Джугашвили вновь увидел Ленина и знакомые по Таммер­форсской конференции лица. Он как близкого приветствовал Коцию Канделаки, уже избранного депутатом Госдумы; здесь через восемь лет он встретил своего руководителя семинарского маркси­стского кружка Сеида Девдориани, ставшего одним из лидеров грузинских меньшевиков. В числе 153 делегатов на съезде присут­ствовали и будущие лидеры Советской республики: Дзержинский, Калинин, Сергеев (Артем), Воровский, Фрунзе.

Съезд был объявлен объединительным, однако уже с первых его шагов возникли новые разногласия. Острая дискуссия развязалась вокруг земельного вопроса. Иосиф Джугашвили выступал трижды и неоднократно делал заявления в поддержку Ленина. При обсуж­дении текущего момента, характеризуя межфракционные разно­гласия, Джугашвили предельно сжато определил их суть: «Или ге­гемония пролетариата, или гегемония демократической буржуа­зии — вот какой вопрос стоит в партии, вот в чем наши разногла­сия».

Однако в вопросе «Что делать с землей, отобранной у помещи­ков?» — он занял позицию, отличную от ленинской. Большевики предлагали национализацию помещичьих земель с передачей цен­тральной власти; меньшевики выступали за их муниципализацию местными органами. Предлагаемые решения аргументировались их сторонниками ссылками на постулаты марксистской теории. Джугашвили отверг оба эти предложения как нереалистичные: «Крестьяне спят и видят получить землю в свою собственность». Это возможно лишь путем раздела земли между крестьянами, ре­зюмировал он.

Он не хуже своих оппонентов владел знанием теории, но в от­личие от них не понаслышке и не умозрительно, а по практическо­му жизненному опыту знал психологию крестьянина. Он ясно по­нимал, что главное не в том, насколько решение этого вопроса впи­сывается в теоретическую схему революции, а в необходимости удовлетворить чаяния крестьян. И хотя на съезде Ленин подверг критике позицию Джугашвили, в 1917 году ему самому пришлось принять этот реалистический путь как единственный способ при­влечь крестьян на сторону большевиков, взявших государственную власть. Правда, в начале 30-х годов Сталин инициировал и осущест­вил иное решение земельного вопроса, но это произошло при воз­никновении необходимых условий и объективной государствен­ной потребности — как содействие индустриализации страны в преддверии надвигавшейся войны.

Здесь, на съезде, И. Джугашвили впервые услышал и других «маститых лидеров» социал-демократии — Плеханова, Аксельрода. Сравнение их с Лениным было не в их пользу. Уже после смерти В.И. Ленина, выступая перед курсантами Кремлевского военного училища, вспоминая свои впечатления, Сталин сказал:

«Когда я сравнивал его с остальными вождями нашей партии, мне все время казалось, что соратники Ленина — Плеханов, Мар­тов, Аксельрод и другие — стоят ниже Ленина на целую голову, что Ленин в сравнении с ними не просто один из руководителей, а ру­ководитель высшего типа, горный орел, не знающий страха в борь­бе и смело ведущий вперед партию по неизведанным путям рус­ского революционного движения».

Завершение работы съезда социал-демократов предшествовало знаменательному событию в столице России. Следующий день, 27 апреля 1906 года, был в Петербурге на удивление жарким, поч­ти удушливым. Зимний дворец еще никогда не видел столько про­стонародной, не светской одежды: крестьянские свитки, малорос­сийские жупаны, купеческие поддевки, а в концертном зале, кра­суясь пышными бакенбардами, высилась голова нового министра Горемыкина. Государственный совет, щетинясь позументами по­злащенных мундиров, противостоял серой стене интеллигентских пиджаков, смазанных ваксой мужицких сапог, черкесских газы­рей и разноцветью мусульманских халатов.

Взойдя по ступенькам на трон, царь лишь на мгновение присел на подушку престола, не касаясь складок горностаевой мантии. Фредерикс, не таясь, протянул шпаргалку, по которой Николай II зачитал обращение: «Всевышним помыслом врученное мне попе­чение о благе Отечества побудило меня призвать к содействию в за­конодательной работе выборных от народа...»

Это стало первой фразой, а последней: «... приступите к работе, на которую я вас призвал, и оправдайте доверие царя и народа». В середине царской речи была пустота: слово «амнистия», которое с нетерпением ожидали и предвосхищали депутаты, — не прозву­чало.

Дальнейшие заседания перенесли в Таврический дворец. Дума приняла закон об отмене в России смертной казни, но Госсовет вернул это решение обратно как неуместное; зато правительство поручило Думе решить вопрос о прачечной при Юрьевском уни­верситете. Сотни и тысячи ходоков шли к Таврическому дворцу; темные и забитые, из глубины России: «Хлиба, нам бы хлиба, — просили они Думу. — Нам бы землицы». Когда Дума забушевала и стала кричать, Столыпин поднял кулак и произнес со спокойстви­ем: «Да ведь не запугаете!» — и депутаты притихли...

Впрочем, дума в России всегда была такой, какой она могла быть. Одним из насущных вопросов начала XX столетия был аграр­ный, и, определяя позицию правительства, премьер Горемыкин 13 мая 1906 года выступил с декларацией: «Мы не допустим в жизнь закона об ущемлении прав помещика-землевладельца». Ду­му лихорадило с самого начала — и когда в кулуарах грызлись меж­ду собой кадеты, делившие министерские портфели, и когда деба­ты по аграрному вопросу зашли в тупик. В этот момент над думой замаячил призрак разгона. У царя осталось два выхода: разогнать думу — или...?

Постепенно слухи о тайном сговоре Столыпина и Трепова с ка­детами проникли в печать; когда авторитет опозоренной в глазах народа думы пошатнулся, ее разогнали. Расчет был верный — рабо­чие бойкотировали выборы в думу и «плюнут на ее разгон». Желав­шие парламента либералы получили его «в лице единого и недели­мого Петра Аркадьевича». Столыпин стал первым министром Рос­сии — председателем Комитета министров. Вот и все!

И когда, укатив в Выборг, в ответ на угрозы Столыпина члены распущенной думы «слабо тявкнули «Выборгским воззванием», «неприкосновенных» депутатов развезли по тюрьмам в каретах. А брат нового премьера, Александр Столыпин, получил задание «подготовить русскую общественность к введению военно-поле­вых судов».

В Тифлисе Иосиф Джугашвили появился в начале июня 1906 года, через два месяца после отъезда. «Когда он вернулся, — вспо­минала Александра Моланселидзе, — его нельзя было узнать. В Стокгольме товарищи заставили его купить костюм, фетровую шляпу и трубку, он был похож на настоящего европейца. Мы впер­вые увидели Сосо хорошо одетым». Появление внешней респекта­бельности, видимо, повлияло и на сестру жены хозяина квартиры, взглянувшую на квартиранта иными глазами. Но после съезда и посещения Европы он изменился не только внешне, у него появи­лись новые планы и новые идеи.

Начало заседаний Государственной думы создало в России впе­чатление некоторой либерализации общественной жизни. В этих условиях Иосиф Джугашвили уже профессионально берется за публицистическую деятельность. Большевики задумали издание в Тифлисе легальной газеты, и он нашел средства для ее финансиро­вания. Сначала была арендована типография Таварткиладзе, а за­тем типография Григория Чарквиани. Официальным издателем, заведующим и редактором социал-демократической типографии стал Н. Ахметели.

Первый номер газеты, названной «Ахале цховреба» («Новая жизнь»), вышел 20 июня со статьей Иосифа Джугашвили «Что де­лать?». Затем в течение трех недель появляется почти поток его публикаций: «Пресса», «Реорганизация в Тифлисе», «Социалисти­ческий пролетариат и революционное правительство», «Улица за­говорила», «В чем ошибка т. Бродяги», «Гегемония пролетариата в нынешней революции», «Профессиональные союзы в Тифлисе», «Наши разногласия», «Реакция свирепствует — теснее сомкнем наши ряды», «Распущенная Дума и объединенная улица», «Маркс и Энгельс о восстании», «Международная контрреволюция». Боль­шую часть статей он подписывает псевдонимом Коба.

Но одновременно с этими публикациями им была написана брошюра «Текущий момент и объединительный съезд партии», и вышла в свет серия статей «Анархизм и марксизм». Они представ­ляли собой главы из начатой им книги. Подвергнув резкой критике позиции анархизма, ставшего популярным в деклассированной среде Грузии, он разъясняет читателям характер партии, стоявшей на платформе материализма и диалектики.

Но завершить эту работу в 1906 году ему не удалось — сразу по­сле разгона 14 июля Госдумы газета была закрыта. А через день по­сле закрытия газеты в его личной жизни произошло важное собы­тие. Он женился. Его женой стала Екатерина (Като) Сванидзе, дочь железнодорожника. Видимо, необходимость официального офор­мления отношений возникла в связи с ожиданием появления ре­бенка. Като не интересовалась политикой, она была типичной гру­зинской женщиной, мечтавшей о своем маленьком счастье, и, ве­роятно, была полна надежд, что он «остепенится» и оставит свое опасное увлечение революцией, занявшись более прибыльным де­лом.

Конечно, он любил Като. В угоду ей и будущей теще он даже со­гласился на венчание в церкви. Однако узаконить этот брак оказа­лось непросто. Иосиф Джугашвили не имел собственных докумен­тов, проживал нелегально по паспорту некоего Галиашвили и нахо­дился в розыске полиции. При таком положении, несмотря на все старания М. Монаселидзе, ни один из священников не соглашался на совершение церковного обряда. Помочь молодоженам согла­сился однокурсник Иосифа по семинарии — священник церкви Святого Давида — Кита Тхинвалели, которого Монаселидзе встре­тил на улице. Свое согласие Тхинвалели дал с условием, «что об этом ничего не должен был знать первый священник церкви, ввиду чего в церковь надо было подняться в один или два часа пополуно­чи и в небольшом количестве» участников богоугодного обряда.

В этих «конспиративных» условиях, напоминавших приключе­ние и словно перенесенных со страниц романа, в ночь с 15-го на 16 июля состоялось венчание. Редкая семейная пара могла похва­стать подобной интригующей экзотикой при вступлении в брак. Той же глубокой ночью на улице Крузенштерна состоялась свадь­ба, собравшая чуть больше десяти человек. На ней, кроме молодо­женов и свидетелей, присутствовали Васо и Георгий Бердзеношви-ли, Арчил Долидзе, Александра и Михаил Монаселидзе и С.А. Тер-Петросян (товарищ Камо).

Но заключение брака не изменило характера его неафишируе­мой деятельности. Во второй половине августа охранное отделение поставило в известность генерал-губернатора о планирующейся в Тифлисе на 25 или 26-е конференции социал-демократов. Однако затем сроки и место ее проведения были перенесены. Она началась 9 сентября в Тифлисе, а завершилась 14 сентября в Баку, на Крас-новодской улице в гостинице «Дворцовые номера».

Из 42 присутствующих большевиков на конференции пред­ставляло только шесть делегатов, в числе которых был Иосиф Джу­гашвили. Уже после конференции он организовал издание новой газеты «Ахале дроеба» («Новое время») и для первого номера на­писал к 14 ноября статью «Классовая борьба».

В этот период большевики занимались не только политической пропагандой; в конце сентября Камо вместе с Б. Мдивани, К. Сулаквелидзе и К. Чхенкели выехал за границу для закупки и доставки на Кавказ партии оружия. Перед отъездом Камо обратился к Мо­населидзе с просьбой приютить приехавшего в Грузию для лечения товарища из «Московского ЦК»; гость прожил на Фрейлинской около двух недель и вернулся в Россию. Но проявленное гостепри­имство неожиданно обернулось для семьи Монаселидзе серьез­ными последствиями, проистекавшими из цепи взаимосвязанных обстоятельств.

Начало им положило то, что 20 октября московская полиция произвела арест участников конференции Областного бюро Цен­трального района РСДРП, проходившей на квартире врача Васи­лия Зверева на Долгоруковской улице. Хозяин квартиры В.В. Зверев был руководителем военно-технического бюро Московского ко­митета партии. У задержанной жандармами Мечниковой была об­наружена записка: «Фрейлинская, 3, швейка Сванидзе, спросить Сосо».

Начальник Московского охранного отделения вел дело без про­волочек и 23 октября обратился в Тифлис с просьбой произвести обыск на квартире Сванидзе. Явившиеся с обыском жандармы «спросили Екатерину Сванидзе и ее мужа Сосо». Хозяева отрицали присутствие в их доме разыскиваемого революционера, заявив, что «такой здесь не проживает», и показали домовую книгу, а Като, ко­торую жандармы уличили «в том, что она жена Сосо», опровергая этот факт, предъявила свой девичий паспорт.

Но жандармы не удовлетворились объяснениями и после обы­ска арестовали Като. Они увели ее, прихватив с собой «два пятипудовых мешка книг» и весь архив газеты «Ахале цховреба». Арест Като стал не единственным несчастьем, неожиданно обрушив­шимся на семью Монаселидзе: накануне за хранение оружия был арестован двоюродный брат Александры Монаселидзе Спиридон Далви; и ему угрожала смертная казнь.

Александра бросилась выручать родственников. Она отправи­лась к жене жандармского полковника Речицкого, шившей у нее платья, с просьбой, чтобы «казнь через повешение, присужденная Далви, была заменена каторгой, а Като освободили как невинно арестованную». Однако супруга полковника знала пределы своего влияния — она была сильна, но не всесильна. Пообещав помочь Ка­то, в отношении Двали она пояснила, что «это очень тяжелое дело, нужно обратиться к главному начальнику, а мы по возможности поможем».

Тифлисскую модистку не остановила кажущаяся бесперспек­тивность ее намерений. Александра вовлекла в «акцию спасения» других жен влиятельных чинов полиции и администрации города. Ее хлопоты завершились почти блестяще: впоследствии Спиридона Двали «вместо повешения присудили к четырем годам катор­ги», а Като, «по причине беременности», взамен тюрьмы «присуди­ли к 2-месячному аресту в полицейской части».

Правда, непонятно: за что? Но женская «солидарность» влия­тельных дам с молодой швеей этим не ограничилась. Хорошо знав­шая портних, жена начальника полицейской части сама навестила Като и «не разрешила своему мужу держать ее в отведенной ей ком­нате полицейской части, а перевезла сейчас же на свою квартиру».

Когда вернувшийся из Баку и удрученный случившимся Иосиф Джугашвили стал настаивать на свидании с женой, Александра Монаселидзе вновь отправилась к супруге пристава. Сославшись на приезд из деревни «двоюродного брата», выразившего желание повидать арестованную, она договорилась о свидании. Свидание состоялось ночью. Поскольку ни пристав, ни его супруга не знали Иосифа Джугашвили в лицо, оно закончилось благополучно. Более того, после настойчивых просьб А. Монаселидзе, жена пристава до­билась для Като разрешения «ежедневного отпуска на два часа» для посещения вечером квартиры родственников.

Вряд ли можно сомневаться, что за «благотворительностью» супруги начальника полицейского участка стояло не только челове­ческое сострадание. Расчетливая приставша по достоинству оцени­ла и использовала искусство швеи. Впрочем, у Като оказались и дру­гие доброжелатели. И своеобразным признанием профессиональ­ного мастерства «арестантки» стало то, что «под надзором» жены пристава вместо двух месяцев Като пробыла только полтора.

В канун Нового года сам начальник Тифлисского ГЖУ полков­ник Михаил Тимофеевич Заушкевич обратился к приставу пятого полицейского участка с письмом: «Прошу с получением сего со­держащуюся под стражей во вверенном вам участке Екатерину Семеновну Сванидзе из-под стражи освободить и о последующем меня уведомить».

Последнее указание свидетельствует, что жена полковника бы­ла не очень высокого мнения об исполнительских качествах поли­цейских чиновников, а возможно, и своего мужа. И она была права. Письмо полковник направил в 5-й полицейский участок, а Като числилась под арестом в 4-м. Поэтому распоряжение о ее освобо­ждении поступило туда только 31 декабря и «по исполнении» вто­рого января было возвращено в Тифлисское ГЖУ. Сумела ли Като встретить Новый год в кругу родных? Возможно, и нет, во всяком случае не с мужем — Иосифа Джугашвили 1 января 1907 года в Тифлисе не было.

Чем занимался Иосиф Джугашвили, пока его жена пребывала в «царских застенках» квартиры пристава? Отвлекли ли его от пар­тийных дел семейные проблемы?

Нет, он продолжал активную политическую деятельность. Но теперь она приобрела несколько иную практическую направлен­ность. После выборов во II Госдуму бакинские большевики заня­лись трудовыми конфликтами, убеждая рабочих-нефтяников объ­единиться в свой союз, а предпринимателей признать его посред­ником, представляющим 50-тысячную армию профессиональных рабочих. Хотя меньшевики и эсеры призывали к бойкоту этих пе­реговоров, большевики продолжали эту работу, отстаивая каждый пункт трудового договора, и добились его заключения. Одновре­менно большевики агитировали рабочих за необходимость забас­товок как средства борьбы за свои права, используя митинги для пропаганды этих идей. Нигде больше в России ничего подобного в этот период не происходило, и Ленин с одобрением называл ба­кинцев: «Последние могикане массовой политической стачки».

Сталин пишет в партийной прессе в июле 1908 года: «Начиная с 1906 года, уже после отступления революции, Баку все еще не «унимается», до настоящего времени пользуется на деле некото­рыми свободами и ежегодно лучше, чем где бы то ни было в России, празднует пролетарскую маевку, которая вызывает в других горо­дах чувство благодарной зависти».

Нельзя не подчеркнуть, что этот период являлся для него про­должением как политического, так и жизненного самообразова­ния, школой оттачивания организаторского мастерства. Вникая в проблемы рабочих нефтепромыслов, он учился понимать их на­сущные чаяния, а вступая в переговоры с предпринимателями, по­стигал уровень восприятия этих вопросов с другой стороны — за баррикадой труда и капитала. Он не только учился вести массы в уличный бой, но выслушивал разные мнения, сводя воедино в виде взвешенной и реальной программы. Он познавал жизнь во всем многообразии ее проявлений.

Несмотря на волнение за жену, Иосиф Джугашвили не прекра­щает интенсивную публицистическую работу. Вслед за первой статьей в «Ахале дроеба» в ноябре появляются публикации «Мест­ный центр рабочих профессиональных союзов» и «Фабричное за­конодательство и массовая борьба». А с пятого номера газета начи­нает печатание его книги «Анархизм и социализм». Ее публикация началась с уже изданных, но подвергшихся значительной перера­ботке глав. Когда «Ахале дроеба» прекратила существование, пуб­ликация была продолжена на страницах газеты «Чвени цховреба» («Наша жизнь»), выходившей с 18 февраля по 6 марта. Но послед­ние главы увидели свет уже в газете «Дро» («Время»), издававшей­ся с 11 марта по 15 апреля.

Преодолевая барьеры цензурных запретов, меняя названия за­крываемых властями газет, он продолжает политическую агита­цию. Подобно легендарной птице, партийная печать возрождалась из цензурного пепла; она множилась, тиражируя бросаемые в мас­сы мысли и призывы. С 21 февраля вместе с П.А. Джапаридзе, С.Г. Шаумяном и С.С. Спандаряном он занялся организацией но­вой нелегальной газеты «Бакинский пролетарий». Теперь он пи­шет и говорит по-русски; он регулярно посылает Ленину копии своих статей; Ленина восхищало в его работах сочетание четкости изложения с последовательностью отстаивания большевистских взглядов.

Разогнав Первую думу, царь не уничтожил самого закона о ее учреждении. Выборы Второй думы состоялись 20 февраля 1907 г. После открытия заседаний Столыпин доверительно доносил царю, что «члены Думы правой партии после молебна пропели гимн и ог­ласили залы Таврического дворца возгласами «ура»... при этом ле­вые не вставали». Царь отреагировал без оптимизма и предупредил премьера: «Поведение левых характерно, чтобы не сказать непри­лично... Будьте бодры, стойки и осторожны».

Для работы Второй Государственной думы Таврический дворец отремонтировали, но неудачно. В перерыве заседаний на скамьи левых рухнула крыша зала заседаний, зато кресла правых на удив­ление не пострадали. Хрипя от ярости, Столыпин доказывал жур­налистам, что это случайность. Не случайностью стало то, что 2 ию­ня 1907 г. новую Думу тоже разогнали, как и Первую. На следую­щий день Столыпин изменил избирательные законы; произошел так называемый третьеиюньский государственный переворот, и левых депутатов отправили в ссылку

Конечно, жизнь скрывавшегося от властей профессионального революционера была наполнена не только атмосферой политиче­ской деятельности. 18 марта в семье Джугашвили родился сын, ко­торого назвали Яковом. Молодой отец встретил его рождение с восторгом. Правда, при работе он иногда «нервничал и жаловался», когда сын начинал кричать, но накормленного и успокоившегося ребенка он целовал и играл с ним.

В марте в социал-демократических организациях прошли вы­боры делегатов на V съезд РСДРП, который должен был состояться в Копенгагене. Меньшевики, преобладавшие в Тифлисской орга­низации, избрали делегатами только своих сторонников. Поэтому большевики 28 марта со страниц газеты «Дро» призвали рабочих «объединиться и послать на съезд своего представителя»; к 8 апре­ля было собрано 572 голоса. Делегатом избрали Иосифа Джуга­швили.

До Петербурга он добирался вместе с Асатуром Кахояном. Они выехали из Тифлиса в середине апреля; дорога заняла четыре дня, и 20 апреля «кавказцы» прибыли в столицу. В тот же день на Фин­ляндском вокзале они пересели на следующий поезд. Вспоминая свое путешествие на этот съезд, К. Ворошилов писал: «Первона­чально все мы, делегаты V съезда РСДРП, различными путями «на­капливались» в Финляндии и оттуда на пароходе переправлялись в Швецию. Из Стокгольма поехали в Мальме, где нас прямо в ваго­нах поместили на паром и таким образом доставили в Копенга­ген — столицу Дании, где должна была начаться работа нашего партийного съезда».

В Копенгагене делегаты собрались около 23 апреля, но под дав­лением русского правительства Дания отказала в разрешении про­ведения съезда, делегаты на пароходе вернулись в Мальме, но здесь их тоже постигла неудача. Шведское правительство не дало разре­шения на проведение съезда социал-демократов, не проявила гос­теприимства и Норвегия. Продолжая вынужденную одиссею, де­легаты в третий раз пересекли горловину Балтийского моря. На па­роме в железнодорожных вагонах они пересекли пролив Эресуни (Зунд), чтобы проследовать транзитом через территорию Дании до Эсьберга. Оттуда пароходом выехали в Лондон.

Имеется мнение, что, совершая «путешествие в Европу», Иосиф Джугашвили посетил и Берлин, где между 24—28 апреля он встре­тился с Лениным. Видимо, эту встречу имел в виду Анри Барбюс, когда, упомянув предыдущий, IV съезд партии, пишет: «На следую­щий год Сталин ненадолго едет в Берлин поговорить с Лениным». Причем предполагается, что на этой встрече он согласовывал во­прос об экспроприации, «подготавливаемой именно в это время грузинскими большевиками», и в случае ее удачного завершения — о способах переправки денег за границу.

28 апреля лондонская «Morning Post» опубликовала сообще­ние, что в Лондон прибыли делегаты V съезда РСДРП. Прибыв в Лондон, Иосиф Джугашвили поселился на квартире Артура Р.Д. Бекона. Съезд начался 30 апреля 1907 года и продолжался до 19 мая. Большевики имели на съезде преимущество. «Я впервые, — писал И.В. Сталин, — видел тогда Ленина в роли победителя. Обыч­но победа кружит голову иным вождям, делает их заносчивыми и кичливыми. Чаще всего в таких случаях начинают торжествовать победу, почивать на лаврах, но Ленин ни на йоту не походил на та­ких вождей. Наоборот, именно после победы становился он осо­бенно бдительным и настороженным».

В широком спектре рассматриваемых вопросов был вопрос о «партизанских действиях». Отмечался спад революционного дви­жения; из 303 делегатов с решающим голосом и 39 с совещатель­ным 170 участников проголосовали за роспуск боевых рабочих дружин; против было 35, и 52 человека воздержалось от голосова­ния. Иосиф Джугашвили вместе с Лениным был в числе противни­ков этого решения. А на заседании большевистской фракции, со­стоявшемся сразу после съезда, среди прочих было «принято реше­ние о необходимости укрепления Бакинской организации».

Можно было возвращаться, но неожиданно заболел Миха Цха­кая. Джугашвили и Шаумян задержались с отъездом для ухода за больным, но болезнь затянулась, и вскоре они тоже уехали. Цхакая собирался последовать за ними сразу после выздоровления; однако на родину он вернулся лишь через десять лет в знаменитом «плом­бированном вагоне».

Иосиф Джугашвили выехал из Лондона 22 мая / 4 июня. Одна­ко он направился не в Россию. Его путь привел в Париж. «В начале июня 1907 г., — вспоминал бывший студент Русской высшей шко­лы общественных наук Григорий Чочия, — ко мне на квартиру на улицу Rue Michelet, 7, через три дома от Ecole de Chime appliquce, зашла моя знакомая Евгения Согорова... Вместе с нею пришел това­рищ, которого она отрекомендовала Кобой Джугашвили» и по­просила «приютить товарища, возвращавшегося со съезда партии».

Согорова была давней знакомой Иосифа. Участница батумской демонстрации 1902 года, она жила в Париже в качестве политиче­ской эмигрантки. Гость пробыл в столице Франции «около неде­ли». Поскольку незадолго до его появления умер друг хозяина квартиры Симон Дзвелая, то, узнав об этом, Джугашвили попро­сил передать ему паспорт умершего. С этим паспортом в конце мая он и отбыл на родину.

Его возвращение не осталось незамеченным. 12 июля заведую­щий полицией на Кавказе В. Бабушкин доносил в Департамент по­лиции, что «в Баку из Тифлиса прибыли два видных социал-демо­крата, грузины: один по кличке Миха, о другом известно, что он участвовал в Лондонском съезде РСДРП». Впрочем, о своих впечат­лениях от съезда Иосиф Джугашвили поспешил сообщить и сам. В июне — июле 1907 года газета «Бакинский пролетарий» опубли­ковала статью Лондонский съезд РСДРП (Записки делегата). В них будущий вождь пишет: «Фактическое объединение передовых ра­бочих всей России в единую всероссийскую партию под знаменем революционной социал-демократии — таков смысл Лондонского съезда, таков общий его характер».

Делая статистический анализ состава делегатов, он указывает, что большевики представляли крупнейшие промышленные рай­оны, в то время как меньшевистские делегаты были от «ремеслен­ных и крестьянских». Он делает вывод: «Очевидно, тактика боль­шевиков является тактикой тех районов, где классовые противоре­чия особенно ясны и классовая борьба особенно резка. Больше­визм — это тактика настоящих пролетариев».

На прошедшем съезде он впервые увидел и Лейбу Бронштейна (Троцкого), который, по его словам, оказался «красивой ненужно­стью». Эта «ненужность Троцкого» впоследствии еще доставит Сталину немало забот. Правда, до серьезного столкновения пред­ставителей разных идеологических и мировоззренческих позиций пройдет еще много времени.

А пока руководителя кавказских большевиков занимали иные проблемы. Днем 13 июля в центре Тифлиса на Эриванской площа­ди было совершено вооруженное нападение на почтовую карету. Оно произошло в центре города, вблизи от дворца наместника. Свидетели случившегося показывали, что когда передние казаки конвоя свернули с Эриванской площади на Сололакскую улицу, то с крыши дома князя Сумбарова был брошен снаряд, а с тротуаров в конвой полетело несколько бомб, и «какие-то прохожие открыли по нему пальбу из револьверов». Напуганные взрывами лошади по­несли фаэтон, но на другом конце площади высокий «прохожий» швырнул им под ноги бомбу. Утверждали, что человек в офицер­ском мундире, проезжавший на рысаке, выскочил из пролетки и, выхватив что-то из разрушенного фаэтона, «умчался, паля наудачу из револьвера по сторонам».

Полиция города была поднята на ноги — нападавшие унесли 250 тысяч рублей. Дерзкое похищение взволновало не только по­лицию, но и меньшевиков. Последних особенно возмутило то, что «им не перепало ни копейки». Меньшевики были не просто раз­дражены фактом удачной экспроприации — их обуревала черная зависть.

Ной Жордания лично провел допрос «горийца» Григория Кас-радзе, служащего почтово-телеграфного ведомства. Тот признался, что был соучастником этой экспроприации, и рассказал, что имен­но с его помощью большевики получили точные сведения о транс­порте, а непосредственным руководителем и участником этой опе­рации был Камо. На Камо его вывел Коба.

Конечно, революционная деятельность требовала не только идей, но и материальных средств. Спустя некоторое время деньги от тифлисского экса оказались за границей. Но еще до этого, ссыла­ясь на резолюцию V съезда о «прекращении партизанских дейст­вий», бюро Закавказской организации с почти полицейской скру­пулезностью провело расследование дела об экспроприации в Тиф­лисе.

Эта волнующая и захватывающая воображение история оста­вила яркое впечатление как в умах современников, так и в воспри­ятии ее комментаторов. И нет смысла оспаривать причастность Кобы к участию в ней уже хотя бы потому, что оно устраивает всех: и поклонников Сталина, потому что удачная экспроприация укра­шает революционера; и его противников, рассматривающих эту акцию как «грабеж». Правда, сам Сталин никогда не упоминал о своей роли в этой операции, но очевидно, что, даже если Иосиф Джугашвили и не принимал участия в «эксе» непосредственно, он, безусловно, имел к нему отношение. В любом случае, находясь 13 июня в Тифлисе, он был в курсе происходящего. Примечатель­но, что, несмотря на громкий резонанс и длительное следствие, уча­стники «экса» властями так и не были установлены.

Не дожидаясь результатов расследования со стороны полиции и самодеятельно устроенной разборки меньшевиков, после собы­тии на Эриванской площади Иосиф Джугашвили, забрав жену и сына, выехал в Баку. Уже 17 июля он выступает на митинге у «Вол­чьих ворот». Семья Джугашвили остановилась на 1-й Баиловскои улице в доме Максимова, на квартире рабочего каспийского неф­тепромышленного товарищества Алексеенко.

После революции пятого года нефтяной Баку стал прибежи­щем многих кавказских большевиков из Батума, Кутаиса, Тифлиса и Чиатур. И сюда перебрались не только участники тифлисской экспроприации, но и М.Н. Даташвили, С.С. Спандарян, С.Г. Шау­мян. Здесь появились также ставшие известными впоследствии К.Е. Ворошилов, Р.З. Землячка, М.С. Ольминский, ЕД. Стасова.

Обосновавшись в приморском городе, Иосиф Джугашвили со­средоточил свою деятельность на крупнейших предприятиях фир­мы Биби-Эйбатское. В рабочем районе Балаханы работала самая большая группа революционеров-профессионалов, в числе кото­рых были Алеша Джапаридзе, Серго Орджоникидзе, Ваня Фиолетов, Вепринцев (Петербуржец), рабочие — Вацек, Тронов, Боков. Секретарем созданного здесь Союза промышленных рабочих яв­лялся А. Джапаридзе, а вторым секретарем — М. Фрумкин, входив­ший в 1905—1906 гг. вместе с В. Менжинским в Военную органи­зацию ПК (Петроградского комитета) РСДРП.

На страницах первого номера «Бакинского пролетария» 20 июня Иосиф Джугашвили опубликовал сразу два материала: «Разгон Думы и задачи пролетариата» и начало статьи «Лондон­ский съезд РСДРП (Записки делегата)», подписанные псевдони­мом Коба Иванович. Во втором номере было продолжение мате­риала о лондонском съезде, но завершить публикацию ему не уда­лось — в ночь с 24 на 25 июля полиция захватила типографию «Арамадз», конфисковав уже готовый набор.

Однако он не прекращает пропагандистской деятельности и с 12 августа 1907 года инициирует издание новой газеты — «Гудок». Правда, его первая статья «Надо бойкотировать совещание» по­явилась в ней лишь 29 сентября, а следующая — «Перед выбора­ми» только 13 января 1908 г. Зато затем последовала целая серия публикаций: 3 февраля — «Еще о совещании с гарантиями», в мар­те — «Что говорят наши забастовки последнего времени?», «Пово­рот в тактике нефтепромышленников», «Надо готовиться», «Эко­номический террор и рабочее движение». С последнего мартов­ского номера в пяти номерах апреля и мая печатается большая статья Иосифа «Нефтепромышленники об экономическом терроре».

Его статьи посвящены злободневным насущным вопросам. В своих публикациях он пишет о необходимости тщательно гото­виться к очередным выступлениям в защиту прав рабочих. При этом мгновенно реагирует на особенности менявшейся ситуации. В статье «Надо бойкотировать совещание» он исходит из того, что без наличия необходимых условий переговоры между рабочими и предпринимателями могут лишь отвлечь рабочих от борьбы за свои права. Эта позиция получила поддержку, и предложение меньшевиков, выступивших за продолжение переговоров, потер­пело поражение. Но, когда вынужденные считаться с организован­ным противостоянием рабочего движения и усилением роли профсоюзов «нефтепромышленники отступили», Иосиф Джуга­швили в статье «Перед выборами» призывает резко изменить так­тику, отказавшись от бойкота, на котором продолжали настаивать социалисты-революционеры (эсеры) и дашнаки.

В датировке издания его статей есть паузы, и, обратив внима­ние на два довольно продолжительных «перерыва» в публицисти­ческой деятельности Сталина, историк Александр Островский пи­шет: «Существуют свидетельства, что в этот период он ездил за гра­ницу на встречу с Лениным. Действительно, такие свидетельства есть. Впрочем, в беседе в 1931 году с немецким писателем Эмилем Людвигом Сталин сам сказал: «В 1907 г. ...мне пришлось прожить в Берлине 2—3 месяца».

Трудно с достоверным основанием утверждать, о чем шли бесе­ды в Берлине двух руководителей партии. По-видимому, среди об­суждаемых тем были вопросы дальнейшей тактики действий в ус­ловиях начавшейся реакции и спада революционного подъема об­щественных настроений. В этом отношении наступательность действий закавказских большевиков решительно отличалась от по­зиции социал-демократов других российских регионов. Возможно также, что речь шла и о продолжении линии по развитию боевых организаций партии.

Но при любых предположениях переезд Иосифа Джугашвили в Баку не был случаен, скорее это очередное звено общепартийной политики, начало той работы, о которой шла речь на совещании большевиков по завершении Лондонского съезда. Он начал дея­тельность по «завоеванию» находившегося под влиянием меньше­виков Бакинского комитета РСДРП. 24 августа состоялось собра­ние пяти районных социал-демократических организаций и му­сульманской группы «Гуммет»; оно приняло решение об обра­зовании Организационной комиссии по созыву городской конфе­ренции.

Иосиф стал ее членом, и этот факт не прошел мимо внимания органов политического сыска. «В межрайонную организационную комиссию, — докладывает 15 сентября 1907 года в Департамент полиции полковник В. Бабушкин, — избрано 9 представителей, по одному от района, в том числе от Биби-Эйбатского района избран «профессионал» Коба, который участвовал в «Бакинском пролета­рии», подписывая свои статьи «Коба Иванович».

Нет, он не замыкается на публицистической и организацион­ной работе. В его действиях прослеживаются: широкие планы, но­вые замыслы, воля к действию, требующие для осуществления бы­строты, смелости и решительности. Не делая пауз и запинок, он своевременно определяет цели. Вопреки решениям V съезда РСДРП об отказе от «партизанских действий», он занимается восстановле­нием «боевой дружины, но теперь уже под руководством больше­виков». Его тактика увязывает не только пропагандистские, но и военные вопросы. Это та тактика, которая была им согласована с Лениным, поэтому он не оглядывается на меньшевистских лидеров.

На одном из совещаний, вспоминал рабочий И. Боков, «това­рищ Коба внес предложение организовать большевистскую бое­вую дружину. Это было сделано в 1907 г.». На этом совещании при­сутствовал и меньшевик АЛ. Вышинский — будущий прокурор и нарком иностранных дел СССР, выступавший государственным обвинителем на крупнейших политических процессах 30-х годов. Пожалуй, примечательно, что именно Вышинский не только под­держал идею организации боевой дружины, но и предложил «дос­тать» оружие у полиции и жандармерии». Вместе с Д. Зейлидзоном Андрей Януарьевич играл в это время «важную роль в снабжении оружием». По сведениям охранки, к 15 сентября 1907 года боль­шевики израсходовали на вооружение около 80 тысяч рублей.

Революционеры были не единственными, кто в отстаивании своих прав рассчитывал на силу оружия. И прежде всего, именно на солдатские штыки опирался сам царский режим, содержанием своих «телохранителей» оплачивали безопасность и воротилы «ка­питала». В Закавказье это проявлялось особенно ярко. Очевидец писал:

«С непривычки странно было видеть на главных улицах эки­паж, в котором рядом с каким-нибудь нефтепромышленником или инженером торжественно восседал, а то и стоял на подножке сбоку рослый, смуглый, страшного вида человек, вооруженный до зубов, — то были телохранители, так называемые «кочи», без кото­рых не обходился ни один видный бакинский воротила. Ориги­нальное зрелище представляла городская Дума в дни заседаний. Один за другим подъезжали экипажи, из которых вылезали мест­ные тузы, а сопровождавшие их живописные телохранители оста­вались в ожидании внизу, в вестибюле, чтобы сопровождать их по окончании заседания домой. Та же картина — у подъездов театров и других публичных мест».

Какая знакомая картина для России конца XX столетия! Но обязанностью наемников в начале века была не только охрана «хо­зяев», «кочи» расправлялись на промыслах с непокорными. 19 сен­тября 1907 года в Биби-Эйбатском районе Баку был убит рабочий Ханлар Сафаралиев. Эта провокация вызвала забастовки на пред­приятиях, а состоявшиеся 29-го числа похороны превратились в мощную демонстрацию.

Во время похорон полиция запретила музыку и пение. Но Иосиф Джугашвили поручил И. Вацеку разослать людей по заводам, и во время прохождения участников похорон по улицам над городом раздался рев фабричных гудков и сирен. Он не прекращался, пока траурная процессия не дошла до кладбища. У могилы товарища Иосиф Джугашвили выступил с речью и, успокаивая отца Ханлара, подбадривающе сказал: «Не плачь, старик, ты отец благородного сына...»

Пожалуй, именно в Баку он до конца убедился, что для успеш­ной борьбы с режимом недостаточно только реагировать на от­дельные, даже «шокирующие события»: массовые увольнения, рас­стрелы, коррупцию в чиновничьей среде и другие злободневные явления, — необходимо учитывать десятки факторов и различных обстоятельств. От выступлений за повышение заработной платы и сокращение рабочего дня до коренного требования революции — свержения самодержавия.

Но для будущей деятельности Джугашвили существенным ста­ло и то, что в Баку он осознал психологическую важность и приоб­рел опыт решения национальных вопросов. Никто в партии не по­нимал так глубоко всю палитру и оттенки специфики националь­ных отношений, как он. Впоследствии этот опыт вылился в блестя­щее практическое решение национальных проблем государства.

«Я вспоминаю, — говорил Сталин восемнадцать лет спустя, — 1907—1909 годы... Три года революционной работы среди рабочих нефтяной промышленности закалили меня как практического борца... В общении с такими передовыми рабочими Баку, как Ва­нек, Саратовец, Фиолетов и др., с одной стороны, и в буре глубочай­ших конфликтов между рабочими и нефтепромышленниками — с другой стороны, я впервые узнал, что значит руководить большими массами рабочих. Там, в Баку, я получил, таким образом, второе боевое революционное крещение. Там я стал подмастерьем от ре­волюции».

Очевидно, что Сталин по-своему скромничает. В пролетарском Баку он стал уже признанным лидером. Получившая преимущест­во большевиков городская конференция РСДРП 25 октября 1907 года избрала его в состав Бакинского комитета РСДРП. У едино­мышленников не было сомнений в его авторитете. Он стал одним из ведущих руководителей организации и осенью, в сентябре — октябре, занялся проведением предвыборной кампании в III Госу­дарственную думу.

Одним из результатов его организационной деятельности стало то, что в качестве своеобразной программы действий собрание уполномоченных рабочих курии Баку приняло «Наказ», написан­ный им для депутатов. Однако утвержденные правительством но­вые избирательные законы по четырем неравноправным куриям практически не давали пролетариям возможности прохождения на вершину государственной пирамиды.

Преимущество имели землевладельцы и собственники круп­ных недвижимых имуществ, домовладельцы, предприниматели, фабриканты, а также лица, платившие в год не менее тысячи трех­сот двадцати рублей. Правда, право голоса получали и крестьяне, владевшие земельным наделом, но не сами, а от имени волостных сходов. Женщины, студенты и военнослужащие вообще не имели избирательных прав. Поэтому в составе думы, начавшей работу 1 ноября, из рабочих оказался только один Полетаев, через руки ко­торого проходила переписка Ленина с питерскими большевиками.

Неожиданно Иосифа Джугашвили постигло и личное горе. В октябре тяжело заболела его жена, и он увез ее в Тифлис к родст­венникам, но болезнь прогрессировала и через три недели, 22 но­ября, Екатерина умерла. Като скончалась на руках мужа. Екатери­ну Сванидзе похоронили на Кукийском кладбище Святой Нины.

Смерть жены как бы снова отрешает его от естественной чело­веческой потребности семейного очага. Жестокие испытания судь­бы лишили его семейных обязанностей, у него остается единствен­ный долг — служение революции. Уже в который раз судьба слов­но диктовала ему особое предназначение, особый путь, не оставляя возможности выбора. В этом было что-то фатальное. Он опять не обрел своего дома, а положение профессионального революционе­ра не позволяет ему осуществлять заботу о сыне. Он увозит малень­кого Якова к теще; это тоже своеобразная жертва, принесенная им на алтарь революции.

После похорон жены следы Иосифа Джугашвили на Кавказе теряются до конца 1907 года; Анри Барбюс в своей биографии «Сталин» пишет, что после V съезда РСДРП он «еще раз едет за границу повидаться с Лениным». Можно предположить, что эта встреча была связана с судьбой С.А. Тер-Петросяна — Камо.

Осуществив нашумевшую экспроприацию на Эриванской пло­щади, 13 июня участники акции собрались на Второй Гончарной улице у родственницы Михи Бочаришвили. Позже Камо перевез захваченные деньги в Финляндию, а оттуда, при участии М. Литви­нова, — за границу. 4 октября он приехал в Берлин, где 27 нояб­ря — уже после передачи им денег в партийную кассу — немецкая полиция арестовала его с паспортом на имя австрийского поддан­ного Дмитрия Мирского. Планировалось устроить ему побег. Од­нако вытащить Камо из немецкой тюрьмы не удалось.

Видимо, к этому периоду пребывания Иосифа Джугашвили в Берлине относится его шутливый рассказ о немецком подчинении порядку, прозвучавший в беседе с писателем Эмилем Людвигом в 1931 году. «В 1907 г., — рассказывал Сталин, — когда мне приш­лось проживать в Берлине, мы, русские большевики, нередко смея­лись над некоторыми немецкими друзьями по поводу этого уваже­ния к законам. Ходил, например, анекдот о том, что когда берлин­ский социал-демократический форштанд назначил на определен­ный день и час какую-то манифестацию, на которую должны были прибыть члены организации со всех пригородов, то группа в 200 человек из одного пригорода, хотя и прибыла своевременно в на­значенный час в город, но на демонстрацию не попала, так как в те­чение двух часов стояла на перроне вокзала и не решалась его по­кинуть: отсутствовал контролер, отбирающий билеты при выходе, и некому было сдать билеты. Рассказывали, шутя, что понадобился Русский товарищ, который указал немцам простой выход из поло­жения: выйти с перрона, не сдав билетов...»

В конце декабря 1907 года Иосиф Джугашвили был в Баку. 31 декабря он присутствовал на спектакле в Народном доме. После его окончания вместе с С. Спандаряном, А. Геворкянцем и В. Ко­лесниковым он отправился в город. По дороге, вспоминал Гевор­кянц, Колесников «пригласил всю компанию к себе домой, но И.В. Джугашвили отказался, и компания отправились встречать Новый год в ресторан».

Обнаружив очередной хронологический пробел в биографии И. Джугашвили, с 13 января по 3 февраля 1908 года, историк А. Островский делает предположение, что в середине января он снова отправляется в зарубежье. Историк обращает внимание, что, комментируя свои встречи с Лениным, в 1932 году Сталин расска­зывал писателю Эмилю Людвигу: «Всегда, когда я к нему приезжал за границу, — в 1907,1908,1912 гг., я видел у него груды писем от практиков из России».

Возможно, что на этот раз его поездка была связана с тем, что спад революционных настроений привел к сокращению поступле­ния денег в партийные кассы. В связи с этим возникла идея новой экспроприации, но, когда еще не улеглись страсти вокруг тифлис­ской акции, чтобы получить разрешение на такие действия, бакин­ским большевикам необходимо было согласие центра. Ленин на­ходился в этот период в Швейцарии, и, посетив его, видимо, такое разрешение И. Джугашвили получил.

Во всяком случае, такая акция готовилась. «Мы, — вспоминал участник боевой группы СИ. Кавтарадзе, — узнали, что из центра в Баку по Каспийскому морю повезут четыре миллиона рублей для Туркестанского края. Поэтому мы стали собираться в Баку, прие­хали Тома Чубинадзе, Степко (Вано) Инцкирвели (на него было возложено заведование складом Военно-боевой организации РСДРП, он приехал в начале 1908 г.), Чумбуридзе и другие».

Деньги революционерам нужны были на закупку оружия. Од­новременно с подготовкой экспроприации продолжалось укреп­ление боевой дружины Бакинского комитета. Рабочий Боков рас­сказывал, что, помимо покупки оружия, Иосиф Джугашвили «внес предложение: у нас есть флотский арсенал, у нас есть связи с моря­ками», он «взял инициативу... нас связал с моряками», и с группой товарищей мы «сделали налет на арсенал».

Впрочем, социал-демократы не делали тайны из своих намере­ний; когда в феврале 1908 года для руководства боевой дружиной Бакинской организации РСДРП был создан штаб самообороны, об этом в марте было открыто заявлено в печати. Опыт пятого года убедил Иосифа Джугашвили, что революция лишь тогда будет иметь успех, если она будет достаточно вооружена. Он верил в гря­дущее и готовился к будущим битвам, но, как и в любом матери­ально овеществленном деле, приобретение оружия требовало де­нег, и революционеры продолжали готовить экспроприацию.

Однако осуществить ее не удалось. Пока шла ее подготовка, дом, в котором жили боевики и хранилось оружие, привлек внима­ние охранки, и события приобрели трагический характер. 15 мая жандармы решили произвести арест революционеров. Нападение кончилось схваткой, в которой казаки зарубили Тома Чубинадзе, а Степко Инцкирвели был застрелен; Сергей Кавтарадзе, которому удалось ускользнуть от карателей, срочно выехал из Баку. Бакин­ская охранка, которая заподозрила в причастности Иосифа Джуга­швили к нападению на арсенал, распорядилась о его аресте. Узнав об этом, он тоже покинул город.

Правда, уже вскоре он вернулся. Дальнейшие действия подпо­лья требовали согласования планов, и на 15 марта Бакинский ко­митет назначил проведение межрайонной конференции. Она про­ходила в Народном доме, и в числе ее участников, составлявших свыше 60 человек, находились Джугашвили, Шаумян, Спандарян, Джапаридзе, Азибеков.

Жандармы узнали о собрании еще накануне от провокатора. Окружив дом, полиция рассчитывала одним ударом разгромить большевистскую организацию, но этот план провалился. Охраняв­шие партийную встречу рабочие патрули своевременно сообщили о скоплении полиции. Извещенные об этом делегаты конферен­ции взломали дверь и, пройдя в зрительный зал, где шел спектакль, смешались с находившимися там людьми. Возникшая суматоха позволила революционерам скрыться.




ГЛАВА 5. В БАКИНСКОМ ПОДПОЛЬЕ







Блаженны изгнанные за правду...

    

Евангелие от Матфея (5.10.) 










Баку, где проходила деятельность Иосифа Джугашвили после 1905 года, оставался последним бастионом революции. История выявила почти объективную закономерность, что за всякой рево­люцией, особенно при ее неудаче, неизбежно следует как в полити­ческом устройстве общества, так и в общественном сознании пе­риод контрреволюции. Так было после 10 термидора 1794 года в восставшей Франции, так произошло в России после спада револю­ции в 1905 году.

С подавлением революции начинается угасание взлета народ­ной энергии, убивающее душу не только вождей, но в первую оче­редь людей, примкнувших к этой энергии движения. Наступает не просто разочарование, а ожесточенное брожение «пены», взнесен­ной на гребень мощного вала общественного взрыва. И когда этот вал опадает, на поверхности остаются пузыри и мусор термидори­анства. Это термидорианство выражается в перерождении поли­тических лидеров и их единомышленников, сбрасывающих тоги и маски радетелей народного благополучия.

Общественное признание предоставляется рвачам, часто ока­завшимся у руля власти неожиданно даже для себя. В соответствии с их низкопробными вкусами: власть, деньги, вино, женщины, бо­гатство, выставленные напоказ, — неизбежность, закономерность поражения революции. Прятавшиеся в дни общественных катак­лизмов прожигатели жизни, спекулянты, казнокрады превраща­ются в вершителей сознания, становятся действительными хозяе­вами общества. На глазах умолкшего народа общественные нравы преображаются. Никто больше не интересуется политикой. Прин­ципиальность и философские добродетели предаются забвению и осмеянию, идейным ценностям противопоставляются земные, ма­териальные. Утверждается мнение, что смысл жизни не в служе­нии истине, народу, а в наслаждениях. Проблемы народа теперь уже никого не интересуют...

Нравственность меняется: «женщины высшего общества, по­хожие на проституток, проститутки, играющие в порядочных дам». Шарлатанство, шаманство, мистическая вера в потусторон­ние силы: гадалки, колдуны, предсказатели, целители — все это не­избежно следует в период реакции. Реакция всегда сопряжена с падением нравов.

Так случилось после 1905 года. Среди студенчества раздался ко­варный призыв: «Долой революционный аскетизм, да здравствует радость жизни! Потратим время с пользой и удовольствиями». Арцыбашев сочинил своего Санина; женщины в его романе волнова­лись, как «молодые красивые кобылы», а мужчины резвились пе­ред ними, как «горячие веселые жеребцы». Газеты запестрели объ­явлениями: «Одинокая барышня ищет добропорядоч. г-на с капит. согл. позир. в парижск. стиле»; «Чуждая предрассудков интер. женщ. принимает на даче, согл. в отъезд»... Юбилеи Льва Толстого прошел под знаком «полового вопроса» — первую часть выступле­ний посвятили восхвалению гения, затем рассуждали о половом подборе.

«Реакция — это не только политический пресс; это опустоше­ние души, надлом психики, неумение найти место в жизни, это разброд сознания, это алкоголь, наркотики, это ночи в скользких объятьях проститутки. Жизнь в такие моменты взвинченно обост­рена, она характерна не взлетами духа, а лишь страстями, ползу­щими по низу жизни, которая перестала людей удовлетворять. От­сюда — подлости, измены, растление».

Общие тенденции не обошли и власть имущих. В обществен­ном закулисье страны появился Распутин. Еще 1 ноября 1905 года Николай II записал в дневнике, что «познакомился с божьим чело­веком Григорием из Тобольской губернии». Распутин как чирей обосновался на больном организме российского общества. «Царь для него стал «папа», царица — «мама», а наследник — «малень­кий». Сама императрица писала бывшему тамбовскому конокра­ду: «Возлюбленный мой... Как томительно без тебя... я целую руки и голову свою склоняю на твои блаженные плечи... я желаю заснуть навеки на твоих руках в твоих жарких объятьях».

Шла весна 1908 года. После побега из Сибири Иосифу Джуга­швили удавалось более четырех лет благополучно избегать нового столкновения с репрессивной государственной машиной. Для про­фессионального революционера, находящегося в гуще событий, это было большим достижением. Казалось, сама судьба оберегает его от опасностей. Но, как обычно бывает, неудача подстерегает с неожиданной стороны.

Его взяли под стражу под чужой фамилией и почти случайно. «В ночь на 25 марта, — доносил бакинскому градоначальнику гене­рал-майору М. Фолькбауму Азбукин, исполнявший обязанности начальника сыскной полиции, — лично мною и чинами сыскной полиции совершен обход разных притонов, посещаемых всякого рода преступными лицами, в числе задержанных лиц оказался жи­тель селения Маквини Кутаисской губернии и уезда Коган Бесович Нижерадзе, при котором была найдена нелегальная переписка, и поэтому Нижерадзе передан мною в распоряжение господина на­чальника Бакинского жандармского управления».

Среди задержанных полицией при облаве оказался и П.А. Джа­паридзе. Однако если Джапаридзе был «водворен по месту звания и жительства», то — по распоряжению начальника бакинского жандармского управления полковника Козинцева — дворянин Г.Б. Нижерадзе в тот же день был заключен в тюрьму.

Основанием для настороженности полиции послужило то, что при аресте у него были обнаружены: «Резолюция представителей Центрального комитета по делу о расколе Бакинской организации РСДРП... Шесть клочков бумаги с заметками, касающимися пар­тийной работы»; «журнал «Гудок», «конверт с прошениями» и не­сколько газет. В протоколе задержания, подписанном началь­ником сыскной полиции Азбукиным, зафиксировано, что при обыске задержанного была обнаружена также паспортная книж­ка, выданная 7 апреля 1906-го. Арестованный сказал, что в Баку он прибыл с родины восемь месяцев назад и вначале жил на Биби Эйбате, а затем в «Московско-Кавказском товариществе»; был кон­торщиком в Союзе нефтепромышленных рабочих и являлся со­трудником журнала «Гудок».

Как бы ни были незначительны изъятые при аресте «бумаги», но они привлекли внимание, и на следующий день адъютант ГЖУ поручик Алексей Боровков получил распоряжение начать «пере­писку» по выяснению политической благонадежности арестован­ного. То, что под фамилией «Нижерадзе» скрывается И.В. Джуга­швили, выяснилось сразу. Конечно, занимаясь конспиративной партийной деятельностью, Иосиф Джугашвили не мог исключить возможность своего ареста и отдавал себе отчет, что рано или позд­но следователи охранки установят его настоящую фамилию. Похо­же, его это даже устраивало, так как уводило следствие в сторону от его более поздней деятельности.

Это было рациональной формой самозащиты; и в своих показа­ниях он сообщил на первом же допросе 1 апреля: «В настоящее время я не принадлежу ни к какой политической противозакон­ной партии или сообществу. В 1902 г. я привлекался по делам Кута­исского ГЖУ за пропаганду по делу о забастовке. Одновременно с этим привлекался к делам Тифлисского ГЖУ по делу о Тифлис­ском комитете социал-демократов. В 1904 г., зимой, я скрылся из места ссылки, откуда я поехал в г. Лейпциг, где пробыл около (11 месяцев). Около восьми месяцев тому назад я приобрел паспорт на имя дворянина Кайоса Нижерадзе, по которому и проживал. Об­наруженный у меня № журнала «Гудок» принадлежит мне. В жур­нале я состою сотрудником. Рукопись, обнаруженная у меня при обыске и озаглавленная «Резолюция представителей ЦК по делу о расколе в БК РСДРП», мне не принадлежит. Рукопись была при­слана в Союз нефтепромышленных рабочих на имя редакции жур­нала «Гудок». Больше я ничего не могу показать».

Уже по ходу допроса он добавил, что в Лейпциге жил более го­да, и свою поездку объяснил желанием «скрыться от преследова­ния». «Из Лейпцига, — дописал он, — я вернулся после Высочайше­го манифеста 17 октября 1905 г. В Лейпциге я жил более года».

Несомненно, что, признаваясь в побеге и заявляя об отстранен­ности в течение 11 месяцев от событий в России, он пускал следст­вие по менее значащему следу. Как опытный шахматист, принося­щий умышленную жертву, он предлагал свое начало опасной игры в «сыщики-разбойники»; он наводил следователя на мысль о пол­ной своей непричастности к более поздним революционным собы­тиям. Отвлекал внимание от скрытых сторон своей жизни. Сразу признаваясь в побеге из ссылки, он умышленно упрощал ситуа­цию, а указание на возвращение из-за границы лишь после Мани­феста 17 октября было несомненным намеком на последовавший

21 октября указ о политической амнистии.

Его расчет оказался верным. Во всяком случае, в течение более полутора месяцев жандармский поручик не предпринял никаких существенных шагов по выяснению фактов его антиправительст­венной деятельности. Дело приняло более опасный оборот, когда

22 мая А. Боровиков был отстранен от «переписки» и она была пе­редана помощнику начальника Бакинского ГЖУ ротмистру Федо­ру Виссарионовичу Зайцеву.

После этого в документах жандармского управления появилась запись, что «25 мая в квартире Джугашвили» был произведен обыск, и основанием для ареста послужили «агентурные сведения о (его) политической неблагонадежности, а также обнаруженная при обыске переписка, указывающая на принадлежность Джуга­швили в качестве члена к Бакинскому комитету РСДРП».

Однако и ротмистр не отступил от принятых правил следствия. 31 мая Зайцев сделал запросы в Кутаисское и Тифлисское ГЖУ; из Кутаиса ответ пришел 13 июня. В нем подтверждались сведения о привлечении Иосифа Джугашвили по делу о батумской стачке и указывалось, что «преступная деятельность его заключалась в том, что он был главным руководителем и учителем батумских рабо­чих в их революционном движении, сопровождавшемся разбрасы­ванием прокламаций с призывом к бунту и к ниспровержению правительства».

Одновременно начальник Кутаисского ГЖУ сетовал: «Опо­знать же Джугашвили по представляемой при сем фотографиче­ской карточке ввиду давности времени никто из чинов вверенного мне пункта и полиции не мог».

Не пренебрегли положениями служебного делопроизводства и в Тифлисе. Прежде чем ответить на запрос Зайцева, губернское жандармское управление связалось с местным охранным отделе­нием и также получило подтверждение сведениям о причастности Иосифа Джугашвили к следствию по делу «О тайном кружке РСДРП в городе Тифлисе», высылке, побеге и розыске. Но в этом не было ничего нового.

Правда, в сообщении, подписанном секретарем Тифлисского охранного отделения Нарышкиным, указывалось: «По негласным сведениям в 1903 г., Джугашвили состоял во главе Батумского ко­митета с(оциал)-д(емократической) р(абочей) партии и в органи­зации был известен под кличкой «Чопур». По тем же сведениям, в 1904—1906 годах проживал в Тифлисе и занимался нелегальной деятельностью. Приложение: фотографическая карточка».

Только после ознакомления с этой информацией начальник Кавказского районного охранного отделения подполковник А. Ере­мин 24 июня направил в Баку ответ: «Возвращая фотографическую карточку Иосифа Джугашвили, сообщаю, что по имеющимся в сем управлении сведениям он в 1902 г. был привлечен при Кутаисском ГЖУ обвиняемым...».

Далее приводились сведения о делах, по которым он привлекал­ся к следствию, и сообщалось о высылке. В заключение указыва­лось: «5 января 1904 г. Джугашвили из места ссылки скрылся и ра­зыскивается циркуляром департамента полиции... Установить лич­ность Джугашвили по карточке не представляется возможным, так как (его) фотографической карточки в управлении не имеется, а лицо его никто не помнит».

Полученные ответы удовлетворили ротмистра Зайцева. Осно­ваний для привлечения подследственного к ответственности было достаточно; и 1 августа ротмистр переписку прекратил, передав материалы своему шефу. Подписанный через два дня в Губернском жандармском управлении документ гласил:

«Постановление №4287. 1908 г. августа 4-го дня в гор. Баку. Я, начальник Бакинского ГЖУ генерал-майор Е.М. Козинцев, рас-

смотрев оконченную производством переписку по собиранию све­дений о выяснении степени политической благонадежности на­звавшегося Кайосом Нижерадзе и в действительности оказавшего­ся Иосифом Виссарионовым Джугашвили, нашел следующее: 25 марта сего года чинами бакинской сыскной полиции был задер­жан неизвестный, назвавшийся жителем села Маклаки Кутаис­ской губернии и уезда Кайосом Нижерадзе, при обыске которого найдена была переписка партийного содержания.

Произведенной по сему делу перепиской в порядке охраны вы­яснено, что Нижерадзе — крестьянин Дидиловского сельского об­щества Иосиф Виссарионов Джугашвили, привлекавшийся в 1902 г. при Кутаисском губернском жандармском управлении по 251 ст. и при Тифлисском по 1 ч. 251. ст. Уложения о наказаниях. Послед­нее дознание было разрешено административным порядком, и Джугашвили по высочайшему повелению от 9-го июля 1903 г. был выслан в Восточную Сибирь (под надзор полиции на 3 года), откуда скрылся и разыскивался циркуляром Департамента полиции от 1-го мая 1904 г. за № 5500. Иосиф Джугашвили с 25 марта сего года со­держится под стражей в бакинской тюрьме. Полагал бы Иосифа Виссарионова Джугашвили водворить под надзор полиции в Вос­точную же Сибирь сроком на три года. Постановил: настоящую переписку передать на распоряжение бакинского градоначальника».

Дальше механизм бюрократической карательной машины продолжал крутиться почти по инерции. По коридорам россий­ской власти дело Джугашвили двигалось как по накатанному пути. Бакинский градоначальник генерал-майор М.А. Фолькбаум под­держал предложение Козинцева о высылке Иосифа Джугашвили «на три года» в Сибирь и вместе с документами еще семи аресто­ванных направил материалы в Департамент полиции. 26 сентября Департамент сделал доклад Особому совещанию при МВД, пред­ложив: «Выслать в Тобольскую губернию на три года под гласный надзор полиции». В тот же день Особое совещание приняло поста­новление об утверждении этого предложения.

Итак, в конце сентября все определилось. Его судьба на даль­нейший период была уложена в рамки монархического юридиче­ского права. И в некоторой степени Иосиф Джугашвили даже мог чувствовать себя удовлетворенным. Царские церберы не раскрыли опасных деталей его подпольной деятельности после побега. Более того, решением Особого совещания предлагаемый Департамен­том срок его ссылки был сокращен до двух лет и вместо затерянной

на краю земли Сибири отбывание ссылки и «гласного надзора» ему определили в Вологодской губернии. Правда, не менее забытой Богом.

Есть основание предположить, что сокращение срока с трех лет до двух все же стало следствием учета возможности применения к его первоначальной ссылке указа об амнистии. В Манифесте от 11 августа 1904 года говорилось: «Лицам, подвергнутым... ограни­чению в праве избрания места жительства свыше одного года... со­кратить срок взыскания на одну треть по удостоверении в добром поведении отбывающего взыскание».

Конечно, побег из ссылки не свидетельствовал о «добром пове­дении», но и сведений о других отягощавших наказание обстоя­тельствах в руках чиновников, решавших его судьбу, не было. Так или иначе, но 29 сентября постановление было утверждено мини­стром внутренних дел Столыпиным. Об этом решении Департа­мент полиции известил Баку 8 октября. Письмо поступило в кан­целярию бакинского градоначальника через 12 дней после отправ­ки, но только 4 ноября Фолькбаум дал распоряжение полицмей­стеру «поставить в известность о решении» и выслать И. Джуга­швили в Вологодскую губернию с «первым же отходящим эта­пом». С момента его ареста прошло более семи месяцев.

Баиловская тюрьма, в которой «проводил» все это время Иосиф Джугашвили, была переполнена. Рассчитанная на 400 заключен­ных, она вместила в свои казематы полторы тысячи человек. Даже после введения для борьбы с революционерами военно-полевых судов — этой столыпинской «скорострельной юстиции» — недос­татка в заключенных у тюремщиков не было. Поэтому режим со­держания арестантов был в некотором смысле «демократически-либеральным». Двери камер не закрывались, заключенные ходили друг к другу «в гости», многие спали в коридорах. Даже осужден­ные смертники содержались вместе с другими заключенными. Их вырывали по ночам из рядов спящих людей и «тащили на виселицу в тюремном дворе».

Сразу по прибытии в Баиловскую тюрьму Иосиф Джугашвили оказался в камере № 3. К моменту его появления среди обитателей камеры, считавшейся «большевистской», здесь находились буду­щий член ЦК партии и нарком тяжелого машиностроения Серго Орджоникидзе, Владимир Готфридович Юстус, Павел и Григорий Сакварелидзе.

Политические жили коммуной — «пища, чай, продукты, пере-

даваемые с воли, были общими»; с воли получали политическую ли­тературу, доходили даже письма из-за границы. Здесь в замкнутой атмосфере, отгороженной от внешнего мира каменными стенами, существовало некое внутреннее самоуправление. Илья Надирадзе, знавший Иосифа еще по Гори и живший в детские годы в соседнем с ним доме, был одним из старост, избранных самими заключен­ными политического корпуса. Двумя другими являлись Андрей Вышинский и Владимир Юстус. «Т. Андрей, — вспоминал Нади­радзе, — был прикреплен к кухне, Юстус — к пересыльной части, я — к административной части».

Разные пути приводили людей в стены Банковского замка. По-разному сложились в дальнейшем их судьбы. Будущего наркома советской юстиции АЛ. Вышинского Особое совещание пригово­рило к одному году крепости только за то, что на одном из собра­ний в железнодорожном театре он призвал служащих примкнуть ко всеобщей политической забастовке. И.П. Надиридзе был поме­щен в замок за политическое убийство и спустя много лет, в 1937 го­ду, он обратится к Андрею Януарьевичу с письмом, прося подтвер­дить факты его дореволюционного прошлого для получения персо­нальной пенсии.

Конечно, казематы Банковского замка не были институтом, в котором содержали благородных девиц. Жизнь представала здесь во всех неприкрашенных ликах, и пребывание Иосифа в тюрем­ных стенах снова напоминало остросюжетный роман с волнующи­ми воображение переплетениями сюжета; в то же время действи­тельность была суровее выдуманных историй.

Но, пожалуй, ничего, кроме усмешки, не может вызвать тот примитивный прием, с которым недоброжелатели Сталина усерд­но пытаются бросить ком грязи в его адрес Бежавший в 1938 году в США бывший резидент НКВД А. Орлов (Лейба Фельдбин) пи­шет, что в Баиловской тюрьме «Кобу постоянно видели в компа­нии убийц, вымогателей и грабителей... Соседями Сталина по ка­мере были два фальшивомонетчика, изготавливавшие 500-рубле­вые банкноты: Сакварелидзе и его брат Нико».

Кто видел Кобу «постоянно» в столь нереспектабельных компа­ниях? — об этом предатель и перебежчик Фельдбин не пишет, как не упоминает и о том, что, отправляясь в США, прихватил с собой несколько десятков тысяч долларов, принадлежавших государству. Но даже если бы утверждения казнокрада и предателя не были го­лословны, а братья Сакварелидзе и были действительно теми, кем

их пытается представить перебежчик, то, во-первых, в тюрьме со­седей по камере не выбирают. А во-вторых, нет ничего удивитель­ного, что общения с Иосифом Джугашвили искали люди разного социального плана, инстинктивно тянувшиеся к необычному и сильному человеку.

Бросая людей в тюрьмы и ссылки, царское правительство рас­считывало задушить «гидру революции», но воспитание неволей давало совершенно противоположный результат, обратный тому, на что рассчитывала власть. Всколыхнувшая страну революция «проветрила» и тюремную атмосферу. Царские застенки станови­лись школой профессиональных революционеров. Многие моло­дые рабочие, не искушенные в политике, поварившись в этом кот­ле политической пропаганды, выходили на свободу закалившими­ся борцами.

Появление Иосифа Джугашвили в Баиловском замке не про­шло незамеченным. «Однажды, — писал спустя двадцать лет в Пра­ге эмигрант-эсер С. Верещак, — в камере большевиков появился новичок... И когда я спросил, кто этот товарищ, мне таинственно сообщили: «Это Коба»... (Коба) среди руководителей собраний и кружков выделялся как марксист. В синей сатиновой косоворотке, с открытым воротом, без пояса и головного убора, с перекинутым через плечо башлыком, всегда с книжкой...»

Второе продолжительное тюремное заключение Коба воспри­нимал почти с философским терпением и не терял времени на­прасно. Отрешенный от практической нелегальной деятельности, он увлеченно предавался любимому занятию — чтению. Внешне он казался невозмутимым, постоянно занятым размышлениями над книгой. Троцкий в своей работе о Сталине приводит свиде­тельство Каландадзе: «В тюремной жизни он установил распоря­док: вставал рано утром, занимался гимнастикой, затем приступал к изучению немецкого языка и экономической литературы... Лю­бил делиться с товарищами своими впечатлениями от прочитан­ных книг».

Очевидно, что источающий яд по отношению к своему непобе­жденному оппоненту Троцкий приводит эти факты не из любви к объективности. Лейба Бронштейн не может упустить случай, что­бы не подчеркнуть свою информированность о знании списка книг, популярных и доступных для российских нелегалов того вре­мени. Перечисляя круг чтения, он называет Дарвина, Липперта,

Бокля, Дрепера, Зильбера, Бельтова, Плеханова, Ленина, не преми­нув тут же подчеркнуть, что «всего этого было и много, и мало».

Конечно, баиловские казематы не располагали тем обилием ли­тературы, которую в распоряжение Л. Бронштейна предоставляли полки теплых библиотечных залов Берлина и Женевы, но и сталин­ский профессионально-практический метод подготовки револю­ции был иным в сравнении с любительскими упражнениями стол­пов эмиграции.

Кто был прав? Чья теория и практика окажется более жизне­способной? Что дало человечеству якобы неплохое знание Троц­ким марксистской теории?

Это определится значительно позже. Но для людей, боровших­ся с царизмом в реальных условиях, собрания и дискуссии, полити­ческая и общеобразовательная «учеба» были не только революци­онной школой — они скрашивали однообразие тюремной жизни, делая ее осмысленной. В этих занятиях революционных универси­тетов Джугашвили, как правило, был либо докладчиком, либо оп­понентом. В разборе постулатов марксистской науки никто не мог оспорить его разящей и взвешенной логики.

И все-таки повторим: в отличие от фигур, рабски привержен­ных догмам так называемой теории, Сталин никогда не был док­тринером. Теория для него была лишь методом, служившим дости­жению реальных, поставленных на повестку дня истории общест­венных задач и целей. Главным для него были не умозрительные упражнения «писателя», а дело, которое занимало его как органи­затора и политика.

Тяга к нему окружающих была естественна. И могло ли быть иначе? Коба был сильной и достойной восхищения личностью. Тот же Верещак пишет: «Вел он себя в тюрьме независимо, перед на­чальством не пресмыкался. Часто подвергался наказаниям, но при этом казался в самом деле несгибаемым. Однажды я был свидете­лем, как его подвергали жесточайшему наказанию — прохожде­нию сквозь строй».

Это была страшная экзекуция, после которой выживали не­многие. Никто не доходил до конца зверского строя. Некоторые при этом сходили с ума. Он стиснул зубы и дошел. Когда там он упал, его спина превратилась в кровавый пузырь. Он выжил... Кста­ти, для вдумчивого читателя уже одного этого свидетельства долж­но быть достаточно для ответа на идиотски-интеллигентский во­прос: «Был ли Сталин агентом охранки?»

Он был человеком сильной воли. Поэтому даже отпетые уголов­ники относились к нему со своеобразным почтением и вниматель­но слушали, когда он вступал в спор с меньшевиками и эсерами, до­водя своих оппонентов «до исступления». «Марксизм, — вынуж­ден признать эсер Верещак, не питавший любви к большевикам, — был его стихией, в нем он был непобедим. Не было такой силы, ко­торая бы выбила его из раз занятого положения. Под всякое явле­ние он умел подвести соответствующую формулу по Марксу. ... Во­обще же в Закавказье Коба слыл как второй Ленин. Он считался «лучшим знатоком марксизма».

Подчеркнем, что впервые характеристика Кобы как «кавказ­ского Ленина» появилась под пером ставшего марганцепромыш-ленником Раджена Каладзе. Принадлежавший ранее к первым месамедистам, Каладзе охарактеризовал его так в письме от 8 июля 1906 года, то есть в период, когда Иосиф Джугашвили выходил на общепартийный уровень руководства и приобщался к сверхкон­спиративной деятельности. Эти сравнения отражали восприятие окружающими системы взглядов; мировоззренческие и организа­ционные качества кавказского большевика, последовательность и твердость его позиции.

Однако в тюремных застенках политические не только диску­тировали. В исторической литературе широко известно, что узни­ки третьей камеры готовили побег. Планировался побег всех за­ключенных камеры. «Одна из таких попыток была близка к успе­ху», — вспоминал Б. Бибинейшвили. Иосиф Джугашвили, большей частью сам, перепилил железные оконные решетки; веревку для спуска с верхнего этажа здания заключенные изготовили из про­стыни. За стенами тюрьмы беглецов должны были ожидать това­рищи, обеспечивающие их дальнейшее укрытие. «Еще 5—10 ми­нут — и они очутились бы на воле. Но вовремя не был подан сигнал извне, и побег не состоялся».

О том, что оказавшийся в тюремных застенках Иосиф Джуга­швили пользовался большим авторитетом в революционной среде, говорят и другие сохранившиеся свидетельства. После неудачи с дерзким планом коллективного побега участников готовившейся акции постигло разочарование, и у его соратников появилась мысль «провести замену И. Джугашвили на кого-либо из товари­щей, находившихся на свободе».

Несмотря на угрозу тюремного заключения, в такой операции согласился участвовать рабочий И. Боков. По замыслу организато­ров, он должен был явиться в день свидания в тюрьму и, смешав­шись с другими заключенными, вернуться в камеру, в то время как И. Джугашвили выйдет за стены вместе с навещавшими родствен­ников посетителями. «Однако в самую последнюю минуту, — вспоминал И. Боков, — партийная организация отказалась от его услуг». Впрочем, прежде всего отказался от этого плана сам Иосиф. Он не хотел покупать свободу такой ценой. Это противоречило его нравственным принципам. Он не мог позволить себе права вос­пользовался альтруизмом молодого товарища по партии.

Но время шло, и в первой неделе ноября тюремное начальство информировало узника о его отправке с очередным этапом в ссыл­ку. И этот, казалось бы, совершенно отвлеченный факт позволяет составить суждение о некоторых моральных и нравственных принципах Иосифа Джугашвили: в отличие от других партийных функционеров он никогда не стремился «пожить» за счет органи­зации. С.Г. Шаумян в 1908 году писал: «На днях нам сообщили, что К(обу) высылают на Север, и у него нет ни копейки денег, нет паль­то и даже платья на нем. Мы не смогли найти ему <...> денег, не смогли достать хотя бы старого платья».

Ведя опасный и нелегкий образ жизни нелегала, он никогда не тратил без оглядки деньги на личные нужды. Он до минимума ог­раничивал свои личные потребности, и даже политические про­тивники Джугашвили отмечали скромность его жизни. Меньше­вик Ной Жордания признавал: «Сам Сталин одет бедно, вечно ну­ждался и этим отличался от других большевиков-интеллигентов, любивших хорошо пожить (Шаумян, Махарадзе, Мдивани, Кавта­радзе и другие)».

До сих пор не все в биографии Иосифа Джугашвили дореволю­ционного периода выяснено. Но основные факты известны. Офи­циально считается, что он был отправлен по этапу 9 ноября 1908 г. и прибыл на место ссылки в город Сольвычегодск 27 февраля 1909 года. По железной дороге из Баку до Сольвычегодска можно было добраться за несколько дней, но для него этот путь по этапу занял 110 суток. Это стало самым долгим и невыносимо утомительным «путешествием» на Север. Сто десять дней и ночей, почти четыре месяца, мыслимо ли это?

Чем объясняется столь продолжительное время дороги в ссыл­ку? Подробных сведений по этому поводу нет. Сохранились лишь отдельные воспоминания других политических ссыльных, позво­ляющие только обозначить контуры его долгого «путешествия» на Север. Этап двигался черепашьими темпами, задерживаясь на промежуточных остановках в тюрьмах. Джугашвили следовал в арестантском вагоне по маршруту Ростов-на-Дону, Курск, Москва. Длинная, холодная зимняя дорога, казавшаяся нескончаемой. От острога к острогу, от тюрьмы к тюрьме, под штыками озябших, оз­лобленных солдат.

Аким Семенов, арестованный в 1908 году в Дагестане, встре­тился с И. Джугашвили в вагоне, прибывшем из Баку в Ростов-на-Дону. Дальше они вместе следовали через Курск на Москву, где их пути разошлись. Другой ссыльный — Василий Скоморохов, вы­сланный из Харькова в Вологодскую губернию, — вспоминал, что он познакомился с ним в Тульском централе. «Здесь, — рассказы­вал В.Т. Скоморохов, — мы встретились с четырьмя грузинами. В их числе был И.В. Джугашвили. Одет он был в толстовку, полуботинки, брюки навыпуск, в кепке. Из Тульского централа нас вместе с че­тырьмя грузинами направили в Москву (в Бутырскую тюрьму)».

В Москву этапируемые прибыли 21 ноября. В Бутырской тюрь­ме Иосиф Джугашвили встретил своего земляка Лаврентия Самчкуашвили, бывшего тифлисского рабочего — участника железно­дорожной стачки 1900 г. Но более важным для дальнейшей одис­сеи Иосифа стало знакомство с членом Луганской организации РСДРП, рабочим Петром Чижиковым. Забегая вперед, заметим, что их пути пересекутся позже снова. Правда, уже при иных об­стоятельствах.

Все трое следовали в Вологду, и, описывая дальнейшие события, Василий Скоморохов рассказывал, что в Москве «нас продержали четыре дня». Отсюда ссыльных отправили в Коровицкую каторж­ную тюрьму Ярославля, а через три дня в Вологодскую пересыль­ную тюрьму. После очередной трехдневной остановки «меня, в ча­стности, — указывает Скоморохов, — выслали в Тотьму», а «тов. Сталин со своей группой грузин остался в Вологодской пересыль­ной тюрьме».

Среди тех, с кем Иосиф Джугашвили оказался в Вологде, был рабочий Уроч-Ярославских паровозоремонтных мастерских Ф.В. Блинов. Шел декабрь. «Наш этап, — вспоминал он, — прибыл в Вологодскую пересыльную тюрьму. Меня поместили в камеру № 3, где находилось около 20 политических заключенных. В камере бы­ло холодно, сыро, и многие заболевали. Ежедневно в тюрьме уми­рало от тифа несколько человек... Мое внимание привлек молодой человек, лет 28... В камере его звали тов. Коба. Он недавно прибыл по этапу, издалека, из Бакинской тюрьмы».

По-видимому, Иосиф Джугашвили покинул Вологду 1 февраля 1909 года, поскольку этой датой отмечено письмо, отправленное им из Вологодской пересыльной тюрьмы на имя Льва Кизирия и подписанное «Коба П». Болезнь настигла Иосифа в Вятке, куда он прибыл 4 февраля. Заметив его состояние, старший конвоя не при­нял его в новый этап, и 8 февраля прямо из тюрьмы Иосиф попал в земскую губернскую больницу с диагнозом «nyphus rесuгхеns».

Болезнь затянулась. Он долго метался в горячечном тифозном бреду, и только через восемнадцать дней, 20 февраля, его снова вер­нули в тюремную камеру. Он еще не успел окрепнуть после тяже­лой болезни, когда забравший его этап двинулся по железной доро­ге на Котлас. От Котласа санный путь шел по адски промерзшему за зиму, толстому льду реки Вычегды. На место ссылки он прибыл в ночь на 27 февраля 1909 года.

Затерявшийся в глуши лесов уездный Сольвычегодск был затра­пезным захолустьем России. Он находился в 27 километрах от Кот­ласа на высоком берегу реки Вычегды, впадающей в Северную Двину. Дальше на север река несла свои воды до Двинской губы хо­лодного Белого моря. Отдаленный от железной дороги городок на­считывал сотни три домишек и дюжину церквей, но на тысячу семьсот жителей здесь порой скапливалось до пятисот ссыльных.

Местную достопримечательность составляло двухэтажное, с колоннадой здание постройки XVIII века, в котором разместились присутственные места, казначейство, почта и канцелярия уездного исправника Цивилева. Еще одной достопримечательностью явля­лась тюрьма. Конечно, Иосиф Джугашвили не намеревался задер­живаться в этих местах надолго. Его первая сольвычегодская ссылка продолжалась 116 дней и обычно не привлекает внимания истори­ков. Они не проявили особого интереса к этому периоду биогра­фии вождя.

И напрасно. Эта ссылка для Иосифа Сталина стала знамена­тельной. Одним из первых, кто узнал о его появлении в Сольвычегодске, был ссыльный Сергей Шкарпеткин. Узнав, что ночью при­был очередной этап ссыльных, уже утром он сообщил Т.П. Сухо­вой, что «среди них приехал товарищ из Баку — Осип Коба — профессионал, большой работник». Вскоре Татьяна Петровна, ко­торая была выслана сюда из Москвы, увидела и самого Кобу. «Он был, — вспоминала она, — в высоких сапогах, в черном драповом до колен пальто, в черной сатиновой рубашке и высокой мерлуш­ковой шапке. Белый башлык, по-кавказски прикрепленный на плечах, концами опускался на спину».

Прибыв в этот заброшенный и суровый край, овеваемый студе­ными ветрами Северного Ледовитого океана, он сразу стал гото­виться к побегу и написал несколько писем. Весной 1909 года про­живавший к этому времени в Петербурге С.Л. Аллилуев получил письмо, в котором Иосиф Джугашвили просил сообщить точный адрес квартиры и место его работы.

Еще одно письмо, связанное с его планами, 1 мая пришло из Тифлиса в Киев, на имя студента университета Степана Такуева. Его автор, подписавшийся коротко «Владик», — видимо, под этим именем скрывался Владимир Тер-Меркулов, — сообщал: «Сосо (Коба) пишет из ссылки и просит денег на обратное путешествие». Однако ответа на это обращение не последовало. Студент Киевско­го университета Степан Такуев, член партии «Дашнакцутюн», ко­торому была переадресована просьба Иосифа, в начале мая был арестован за хранение нелегальной литературы, а позже пригово­рен к полутора годам заключения. А письмо попало в руки поли­ции.

Тем временем лето пришло и в северное захолустье, где ликует и висит тучами кровососущий гнус; где на многие версты леса и топкие болота, клюква и морошка, где оторванные от больших го­родов ссыльные, изнывая от вынужденного безделья, с нетерпени­ем ловили не частые, медленно доходившие сюда новости.

Одной из особенностей политических ссылок являлось то, что сразу по прибытии на место поселения ссыльные давали расписку о том, что они ознакомлены с «Правилами отбывания гласного надзора полиции». В соответствии с этим сводом полицейских норм ссыльным Сольвычегодска воспрещалось: появляться после десяти часов на улице, выходить в городской сад, появляться на пристани, заводить знакомства с населением, появляться на люби­тельских спектаклях. Им даже «воспрещалось собираться вме­сте — больше, чем пятерым».

Таковы были полицейские правила, но, конечно, они наруша­лись. Несмотря на категорические запреты, ссыльные встречались и иногда даже устраивали своеобразные собрания, напоминавшие маевки или пикники. И необходимость в них определялась не столько потребностью агитации, сколько желанием разнообразия.

Стремлением к человеческому и духовному общению, скраши­вающему монотонность и серость отуплявшего быта.

Одно из таких собраний, на котором присутствовал Иосиф Джугашвили, и об этом сразу стало известно властям, прошло 25 мая; второе состоялось летом Полицейский надзиратель Колотов доносил своему начальству, что в ночь на 12 июля им была застиг­нута за городом, у разложенного на берегу Вычегды костра боль­шая группа ссыльных, более 15 человек. В числе лиц, попавших в полицейский протокол, были названы «Антон Богатырев, Петр Де­ментьев, Иосиф Джугашвили, Сергей Курочкин, Варвара Полуботок, Исаак Свердлов, Минард Соликвенко, Сергей Шкарпеткин, а также освобожденные от надзора полиции Попов и Петровская».

Этот фискальный документ представляет ценность в том плане, что позволяет судить о круге лиц, с которыми общался Иосиф Джугашвили в Сольвычегодске. Наиболее теплые, дружеские от­ношения у него сложились с уже упомянутым Сергеем Шкарпеткиным и Антоном Богатыревым. Но в этом казенном перечне «по­литических» особого внимания заслуживает имя 24-летней С.Л. Петровской.

Стефания Леандровна Петровская родилась в Одессе. Она про­исходила из семьи потомственного дворянина Леандра Леандровича Петровского, католика, служившего в земской управе. Семья Петровских жила в Одессе в собственном доме на Степовой улице. Стефания рано потеряла мать и воспитывалась мачехой Натальей Васильевной. Окончив в 1902 году Первую Мариинскую гимна­зию, она поступила на Высшие женские курсы. В сентябре 1906 г. с берегов Черного моря она переехала в Москву, где через некоторое время была арестована Правда, за отсутствием улик 16 декабря ее освободили, но уже в начале 1907 года снова привлекли к перепис­ке (следствию) о политической благонадежности при Московском губернском жандармском управлении.

На этот раз уличавшие ее факты обнаружились, и летом Стефа­нию выслали на два года в Вологодскую губернию. Ссылка молодой одесситки началась в Тотьме, а 4 января 1908 года вологодский гу­бернатор перевел ее в Сольвычегодск. Здесь позже она вступила в гражданский брак с Павлом Трибулевым, но это была скорее дань моде эмансипации, чем истинное увлечение. Спонтанный «союз» так же естественно распался, как и возник.

Внезапный «порыв души» увлек Стефанию к другому чувству. Историки не придали особого значения этому факту, а он был мно­гозначащим. Более того, знакомство молодой дворянки из католи­ческой семьи с появившимся в Сольвычегодске революционером с Кавказа практически стало символичным штрихом мировой исто­рии. И, забегая вперед, подчеркнем, что, отбыв свой срок ссылки, С.Л. Петровская поехала не в Москву, с которой ее связывало нача­ло политической деятельности, и не к Черному морю, где прошли ее детство и юность, а «в совершенно не знакомый ей Баку».

Живой интерес к сдержанно ироничному, приятному в обще­нии и остроумному революционеру-кавказцу проявили и другие его новые знакомые. Новые товарищи приняли самое непосредст­венное участие в осуществлении его планов, и поскольку все они были молоды, то подготовка побега приобрела окраску некой теат­рализованности и эффектной эксцентричности. Деньги были соб­раны среди ссыльных; их сбором занялись Антон Богатырев и Сер­гей Шкарпеткин, но в секрет были посвящены многие.

Чтобы у полиции не было оснований для привлечения жертво­вателей к соучастию в организации побега, собранная сумма была передана Иосифу под видом карточного выигрыша. Накануне по­бега он сел в клубе играть в карты и «покрыл кон 70 рублей». Ранним утром следующего дня в деревне за городом, на квартире учительни­цы Мокрецовой, его переодели в крестьянское платье, и хозяйка сама проводила его до берега. Там его уже ждали Шкарпеткин и Богатырев. Пожалуй, сообщники могли шутить, что Кобе не хвата­ет усов и шпаги, чтобы походить на Д'Артаньяна, бежавшего от ко­варной миледи Винтер.

Побег был запланирован «средь бела дня» не случайно; поли­цейские стражники проверяли наличие ссыльных по утрам, по­этому отсутствие беглеца могло быть обнаружено только на сле­дующий день. Татьяна Сухова не устояла перед соблазном принять участие в увлекательном приключении. «Сергей и Антон, — вспо­минала она, — сообщили мне, что будут провожать его до станции на лодке. Я попросила их взять меня с собой»

В путь отправились вчетвером Дорога была не близкой. Пред­стояло проплыть 27 верст: сначала по Вычегде, затем по Северной Двине, но лодка легко шла вниз по течению, и к вечеру 24 июня пу­тешественники прибыли в Котлас. Они успели вовремя. Поезд еще стоял на железнодорожных путях.

В 17.44 состав отошел от станции, и каждый новый стук вагон­ных колес на стыках рельсов все более отдалял Иосифа Джугашви­ли от места ссылки. Все складывалось удачно и для людей, помогав­ших ему. Их причастность к побегу ссыльного властями не была обнаружена и, когда проводившие его товарищи к утру благопо­лучно вернулись домой, в 7.52 беглец уже прибыл в Вятку. Здесь он пересел на другой поезд, отправлявшийся в 11 часов 25 минут на Петербург. Дальнейшая дорога заняла около полутора суток. Вече­ром 26 июля беглец прибыл в столицу России.

Ночь Иосиф провел на вокзале, а утром отправился на квартиру Сергея Аллилуева. Хозяина он дома не застал, не оказалось его и по месту работы. Стараясь не привлекать к себе внимание, уставший и настороженный, он долго бродил по городу. На проспектах и улицах царила деловая сутолока: громыхали трамваи, проносились лихачи, спешили куда-то прохожие. От пахнущих затхлостью ка­налов тянуло сыростью. Переходя мостки, он смотрел на медленно текущую темную воду, где почти в неподвижности плавали бурые сучья и мусор. Летний серенький питерский день тянулся медленно.

К вечеру, когда город стал тонуть в багровом закате, он снова вышел на Литейный проспект. В салонах столицы уже собирались компании аристократов, работный люд заканчивал свои труды, и никто не обратил внимания на не спеша идущего куда-то человека среднего роста. Возвращавшегося домой Аллилуева он и встретил на одной из улиц Литейной части. Тот не сразу узнал пересекшего ему дорогу прохожего. Лишь вглядевшись, он сообразил, что перед ним, насмешливо улыбаясь, стоял Коба. «Он был бледный, утом­ленный, — вспоминал С. Аллилуев. — Я понимал: ему надо дать воз­можность отдохнуть...»

Знакомый, к которому Аллилуев обратился с просьбой укрыть беглеца, дворник Конон Савченко, помогавший при случае боль­шевикам, предложил устроить Иосифа на квартире брата, рабо­тавшего завхозом в Кавалергардском полку. Брат Савченко жил во флигеле, заселенном вольнонаемными служащими, и занимал две обособленные комнатки. Дом 22 стоял на углу Захарьевской и По­темкинской улиц, где находились казармы кавалергардов. Место было надежным, к тому же сам хозяин квартиры в это время ока­зался в больнице, его семейство было в деревне, и в комнатах оста­вался только молодой паренек, родственник.

Здесь, рядом с Таврическим садом и кавалергардскими казарма­ми, куда то и дело подкатывали пролетки с придворными офицера­ми, Иосиф Джугашвили прожил около двух недель. Он часто бывал в городе, где встречался с товарищами. Проходя под взглядами ка­зарменных часовых, он деловито придерживал локтем домовую книгу кавалергардских казарм. Основной целью его приезда в Пе­тербург было не только восстановление утраченных связей; он рас­считывал заинтересовать питерцев своим уже продуманным пла­ном организации издания легальной партийной газеты. Для этого ему было необходимо вступить в контакт с партийными работни­ками, имевшими связи с центром.

Одним из первых, кого он отыскал в Петербурге, стал больше­вик С. Тодрия. Перебравшийся к этому времени вместе с женой с Кавказа в столицу, земляк Иосифа занимался в организации связя­ми по конспиративным квартирам и нелегальными типография­ми. Позже В.Л. Швейцер вспоминала: «Рано утром ко мне на явку (на Высшие женские курсы профессора Раева, Гороховая, 20) забе­жал Сильвестр Тодрия, он сообщил мне о приезде товарища Ста­лина-Кобы и передал задание устроить (его) встречу с Полетае­вым».

Вера Лазаревна Швейцер, которой Тодрия «передал» Иосифа Джугашвили, осуществляла контакт представителей большевист­ского ЦК — И.Ф. Дубровинского и В.П. Ногина — с организациями в России и фракцией РСДРП в 3-й Госдуме. В тот же день на квар­тире члена III Государственной думы Полетаева состоялось сове­щание. Вопрос был согласован, и Полетаев взялся довести предло­жения Джугашвили до Ленина. Казалось бы, Иосиф Джугашвили мог быть удовлетворен, но посещение Петербурга оставило у него разочарование.

Оно проистекало от того, что, пока он находился в тюрьме и ссылке, спад революционных настроений в общественной среде перешел в кризис; и в столице он застал полную растерянность со­циал-демократов. Многие члены руководства находились в цар­ских застенках, районные партийные комитеты бездействовали, некоторые вообще прекратили работу.

Кстати, власти имели полное представление о критическом по­ложении дел в среде революционной оппозиции. Еще в конце 1908 года в аналитической записке Департамента полиции по поводу состояния организаций РСДРП в Петербурге отмечалось: «После общего упадка работы с весны текущего года, когда были арестова­ны многие члены Центрального и партийных комитетов и многие районные работники, работа в районах почти прекратилась, все лето прошло при крайне пониженном настроении».

Получив заверения в поддержке, Иосиф Джугашвили 7 июля выехал на Кавказ. Он уезжал неудовлетворенным, но если бы ему удалось взглянуть на картину, которую рисовали аналитические полицейские перья, то его впечатление от упадка деятельности партии было бы еще более удручающим. Делая подробный разбор состояния антиправительственной партии, специалисты Департа­мента полиции отмечали:

«Невский район. Существует районный комитет и исполни­тельная комиссия, которая собирается очень редко... Петербург­ский район. С марта месяца, после провала, работы нет совершен­но... Городской район. Работы большевиков совершенно нет. Мень­шевики, руководящие районом, ведут работу просветительную и занялись проповедью легальной рабочей партии, ведя открытую агитацию против партии и, в частности, против Центрального и партийного комитетов... Московский район. Работа с зимы не нала­живается. Связи с ЦК нет. Настроение угнетенное...» Подобным образом характеризовались и другие районы.

Общее заключение полицейского документа: «Работа местной социал-демократической организации крайне ослаблена — нет профессионалов, равно средств, хотя бы немного приличной тех­ники...» Впрочем, спад деятельности РСДРП наблюдался не только в столице. В таком же положении пребывали и другие организа­ции. Более того, кризис, охвативший духовную и политическую ат­мосферу России, шумно отозвался и в руководящих партийных центрах за границей.

Там в рядах оппозиции откровенно царили разброд и шатание. Еще в январе 1908 года меньшевики Мартов, Дан и Аксельрод, проведя в Женеве конференцию, создали новый заграничный ор­ган, газету «Голос социал-демократа». На его страницах появились призывы к демонтажу партийных органов, включая ЦК, и перехо­ду только к чисто легальной деятельности. Приверженцы этой идеи получили название ликвидаторов.

В среде большевиков появилась обратная точка зрения. Ее сто­ронники, именовавшиеся отзовистами, требовали сделать все на­оборот: отказаться от всех форм легальной работы, отозвать депу­татов от РСДРП из Государственной думы и, уйдя в подполье, на­чать подготовку к новому революционному выступлению. Подобную позицию заняла группа большевиков: Шканцер, По­кровский, Алексинский, Луначарский, Лядов, именовавшиеся уль­тиматистами. Но отзыв депутатов из думы они предусматривали в том случае, если те не заявят о беспрекословном подчинении рас­поряжениям ЦК.

Под ударами усиливающейся реакции переосмыслению под­верглась и сама философия социализма. Один из лидеров ультима­тистов Луначарский, написавший работу «Религия и социализм», призвал «сбросить плащ серого материализма» и создать новую ре­лигию — «религию труда». К нему присоединились меньшевики, в их числе был автор книги «Богоискательство и богостроительство» Базаров. Эта фракция, получившая кличку богоискателей, опубли­ковала сборник «Очерки по философии марксизма», выступив за соединение марксизма с эмпириокритицизмом, проповедуемым австрийским физиком Эрнстом Махом и швейцарским филосо­фом Рихардом Авенариусом.

Возникшие разногласия не были случайны. Социал-демократи­ческая партия никогда не представляла собой чего-либо единого. Неоднородными были и мотивы, которыми руководствовались люди, вступавшие в ряды социал-демократов. Впрочем, общеизве­стно: то, что для одних считается хорошими идеями, — для других представляется безобразными ошибками.

Историк образно пишет, что эти люди — разного жизненного опыта, происхождения, психологии — напоминали пассажиров поезда, идущего в одну сторону, но севших в разные вагоны и имев­ших «разные представления — на какой станции следует сходить и куда надо идти дальше после выхода на платформу».

В этой атмосфере всеобщего партийного разброда резко акти­визировал свою деятельность Троцкий. Появившись на авансцене идеологической смуты, как чертик из табакерки, он спешил при­своить себе роль беспристрастного арбитра — центриста, стояще­го над фракциями. Начав издавать за границей газету «Правда», он уже видел себя в мундире главного лидера социал-демократии Рос­сии.

Ленин пытался остановить этот парад оппортунистического разброда в РСДРП; он написал свою знаменитую книгу «Материа­лизм и эмпириокритицизм», в которой резко атаковал Богданова, а заодно и учения австрийца Маха и швейцарца Авенариуса. В ию­не 1909 года на расширенном совещании редколлегии большеви­стской газеты «Пролетарий», состоявшемся в Париже, Богданов по инициативе Ленина был исключен из редколлегии.

Конечно, Иосиф Джугашвили не мог пройти мимо разгорев­шихся страстей. Обращаясь с письмом к М. Торошелидзе, он одоб­рил книгу Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», отметив, что «материализм Ильича во многом отличается от материализма

Плеханова, и это Ильич, вопреки требованиям логики (возможно, по соображениям дипломатии), пытается скрыть».

В то же время в отличие от Ленина он указал на положительные стороны философии Маха и Авенариуса, оценив этих философов равными Гегелю и Гольбаху, и пишет, что следует более глубоко изучать суть диалектического материализма. Но в целом Джуга­швили откровенно скептически отнесся к спорам, возникшим в среде эмигрантов. В письмах Владимиру Бобринскому и Михе Цхакая он назвал дискуссии, возникшие между Лениным и Богда­новым с Луначарским, «бурей в стакане воды».

Нет, он не пренебрегал философией. Спустя много лет, уже став руководителем государства, для «Краткого курса истории ВКП(б)» Сталин напишет отдельную главу. Написанная твердой рукой, она в сжатой и доступной для широких масс форме рассматривает суть диалектических понятий и законов. Он умел сложное объяснять простым языком, доступным для людей разного уровня — от рабо­чих до профессоров; и его изложение законов диалектики станет классическим пособием, по которому много лет преподаватели философии будут учить студентов.

Но тогда, в годы кризиса революции, Иосиф Джугашвили видел для партии выход из критического положения в иных мерах, чем оторванные от реальных проблем публицистические баталии. Са­ма жизнь выдвигала для действующего партийного деятеля реаль­ные, отнюдь не умозрительные вопросы, и у него не было времени для занятий праздными упражнениями ума.

Бежав из ссылки, он снова шел по лезвию ножа. О появлении Иосифа Джугашвили на Кавказе сразу стало известно Бакинскому охранному отделению. Уже 12 июля 1909 года секретный сотруд­ник Фикус


 сообщил в своем донесении: «Приехавший, скрывший­ся из Сибири, сосланный туда из Гори, социал-демократ, извест­ный в организации под кличкой Коба или Сосо, работает в настоя­щее время в Тифлисе (приметы). Завтра из Балаханов приедет вместе с Роруа, Мачарадзе и Джапаридзе, около 9 часов утра мож­но будет видеть (их) на Балаханском вокзале».




Под кличкой Фикус скрывался секретный сотрудник (сексот) ох­ранного отделения, бывший тифлисский рабочий Николай Степанович Ериков, проживавший в Баку по паспорту Давида Виссарионовича Ба-крадзе, знавший И.В. Джугашвили еще по Тифлису. Цит. по: Остров­ский А. Кто стоял за спиной Сталина? Источник: ГАРФ. Ф. 4888. Оп. 5. Д. 599. Л. 13-14.

Это сохранившееся в архивах сообщение имеет пометки: «Бу­дет установлено наружное наблюдение»; «22 июля за № 9804 за­прошен горийский уездный начальник, по сообщению коего Сосо и Коба неизвестны...»; «В район. Запросить о результатах установки и приметах»; «Роруа — Чодришвили».

И все-таки, идентифицировав по партийной кличке Чодри­швили, охранка не выяснила настоящей фамилии Сосо-Кобы. С 15 июля жандармы организовали слежку за «членом Бакинского комитета» и в служебных сводках он фигурировал под кличкой Молочный. Информация о его появлении поступила и от другого агента. 17 июля осведомитель охранки по кличке Михаил


 доносил: «В Баку приехал Коба, известный на Кавказе деятель социал-де­мократической партии. Приехал из Сибири, откуда, вероятно, бе­жал, так как он был выселен в 1909 г. Он был в областном комитете представителем Бакинской организации и несколько раз ездил на съезды. Здесь он займет центральное положение и сейчас присту­пит к работе».

На это сообщение шеф жандармского управления наложил ре­золюцию: «Принять меры к установке (настоящей фамилии. — К Р.), после чего Коба будет взят в постоянное наблюдение». «За­прос в район: установлен ли и какие приняты меры». Правда, начав визуальное наблюдение за появившимся в Баку нелегалом, в авгу­сте специалисты сыска пришли к ошибочному выводу: они реши­ли, что под партийной кличкой Коба скрывается Оганез Вартанович Тотомянц.

То, что революционер проживает по фальшивому паспорту, жандармам, видимо, не пришло в голову. Впрочем, получив из Баку сводку агентурных сведений за июль, где отмечалось появление Ко­бы, Департамент полиции тоже не сверил ее со своей картотекой, где эта партийная кличка была зафиксирована еще в 1904 году. И на запрос в отношении Тотомянца в Баку поступил ответ, что никто под такими именем и фамилией не высылался и, следова­тельно, не мог бежать из ссылки.

Но дело не в очевидном непрофессионализме. Бакинский политический сыск имел свои проблемы. Исследуя предоктябрьский период биографии вождя, нельзя хотя бы бегло не коснуться темы платных провокаторов, засылаемых охранными службами режи­ма в революционное подполье.




Михаил — сексот охранного отделения Михаил Коберидзе, ранее учившийся в Тифлисской семинарии в одном классе с С. Девдориани (цит. по: Островский А. Кто стоял за спиной Сталина. Источник: ГИ АГ. Ф. 153.On.1. Д. 3453. Л. 28.); был в вологодской ссылке (там же. Источ­ник: ГААО. Ф. 1323.On.1. Л. 5—6.); по возвращении заведовал в Баку На­родным домом (Там же. Источн.: РГАСПИ.Ф. 71. Оп. 15. Д. 1012. Л. 5—6.).

Политическая борьба всегда неизбежно сопряжена с агентур­ной работой как по ту, так и по другую стороны баррикады. Чтобы не было недоговоренности, подчеркнем, что речь идет не о штат­ных филерах службы наружного наблюдения, которых в обиходе звали просто «шпиками», а о секретных сотрудниках, внедряемых властями в революционную среду.

Проблемы бакинской охранки состояли в нехватке таких сек­ретных сотрудников. Ротмистр Мартынов, назначенный на долж­ность заведующего охранным пунктом в Баку еще 6 сентября 1908 года, удрученно писал на имя начальника Кавказского районного охранного отделения, что его предшественник, генерал-майор Ко­зинцев, очно передал ему в качестве сотрудников лишь двоих.

Один из них, предоставлявший информацию по анархистам, числился в переписке охранки под псевдонимом Конверт, вто­рой — Георгий давал информацию по эсерам. Причем, отмечал ротмистр, ни тот, ни другой сами «ни в какой революционной ор­ганизации не состоят и добываемые ими сведения являются совер­шенно случайными. ...Агентурные сведения были мне переданы лишь по организации анархистов в одной тетради».

Правда, с осени того же года положение стало меняться. Мар­тынову удалось завербовать Михаила Коберидзе — заведующего Народным домом в Баку, получившего кличку Михаил, который стал давать информацию по РСДРП. В апреле 1909 года сведения охранному отделению по этой организации стал поставлять Быст­рый


 — Александр Москаленко, а в мае — Фикус — Николай Ери­ков.

Поэтому бежавший из ссылки и вновь приступивший к неле­гальной деятельности Иосиф Джугашвили сразу столкнулся с угро­жавшей не только партии, но и непосредственно ему самому про­блемой провокаторов. Для него ситуация осложнялась еще и тем, что и Фикус — Ериков, и Михаил — Коберидзе, учившийся ранее в семинарии в одном классе с С. Девдориани, знали его в лицо.




Быстрый — крестьянин села Михайловское Михайловской волос­ти области Войска Донского — Александр Константинович Москаленко.

К тому же именно в этот период усилилась агентурная работа и в Бакинском губернском жандармском управлении. Если до 1909 года ГЖУ вообще не имело внутренней агентуры, то в августе был завербован сексот по кличке Лом, входивший в меньшевистскую фракцию, а в сентябре появился еще один осведомитель, работав­ший по партии большевиков, — Эстонец. Под этой кличкой скры­вался секретарь Союза нефтепромышленных рабочих Николай Леонтьев.

Но вернемся к линии повествования. Для Иосифа Джугашви­ли, вернувшегося к активной деятельности после полутора лет пре­бывания в тюрьме и ссылке, не составляло труда быстро разобрать­ся в политической обстановке России. Спад сил революционного подполья стал реальностью. Революция отступила, народ был раз­очарован и подавлен, деморализованной оказалась и партия. Соци­ал-демократы в эмиграции спорили даже не о путях продолжения борьбы, а о реальной ее возможности.

Ту же картину застоя он застал и на Кавказе. Уже год не выхо­дила газета, опустела партийная касса, исчез боевой настрой не только рядовых членов организации, но и ее лидеров. Однако чело­век действия, даже испытав разочарование от обманутых надежд, не падает духом. 5 августа он возобновил выпуск на русском языке газеты «Бакинский пролетарий». Оборвавшаяся накануне его аре­ста изданием 20 июля 1908-го пятого номера газета вышла сразу с шестого.

Опубликованная в нем его статья «Партийный кризис и наши задачи» стала прямым вызовом руководству РСДРП. Она начина­лась с заявления: «Ни для кого не тайна, что партия наша пережи­вает тяжелый кризис. Уход членов из партии, сокращение и сла­бость организаций, оторванность последних друг от друга, отсутст­вие объединенной партийной работы — все это говорит о том, что партия больна».

По существу содержания и по направленности изложенных в ней мыслей эта статья была программным документом для пар­тии. В период «разброда и шатаний», всеобщего разочарования в достижимости целей движения он поставил вопрос ребром:

«Вследствие кризиса революции наступил кризис и в партии — организации потеряли прочные связи с массами, партия раздроби­лась на отдельные организации... Вместо тысяч в организациях ос­тались десятки, в лучшем случае — сотни. Что же касается руково­дства сотнями тысяч, то об этом не стоит и говорить».

Он отчетливо видел те трудности, с которыми столкнулись со­циал-демократы в период реакции, и то, что партийные эмигрант­ские центры, как большевистские, так и меньшевистские, оказа­лись беспомощны в изменившейся ситуации. Он без обиняков от­мечает, что, когда партия потеряла связь с массами, в первую оче­редь из ее рядов побежали «неустойчивые». «Революция отступи­ла... — пишет он, — и партия стала хиреть, открылось бегство интел­лигентов из партии, а потом и наиболее колеблющихся рабочих».

В его публикации — аналитически зрелое и ясное понимание насущных проблем. Начавшееся бегство интеллигентов из партии он объясняет не только их разочарованием из-за поражения рево­люции или страхом перед репрессиями. Он указывает на потерю ими преимуществ перед передовыми рабочими, политически и интеллектуально переросшими «своими сложными знаниями скудный умственный багаж интеллигентов пятого года».

Но в своей критике он идет дальше и вину за возникший пар­тийный кризис возлагает на руководство партии. На ее загранич­ный Центральный комитет, оторванный от российской действи­тельности. Называя его «фиктивным центром», он пишет: «Задача руководства партийной работой... составляет обязанность Цен­трального комитета. Но она плохо исполняется в настоящее время, результатом чего является почти полная разобщенность местных организаций».

По его мнению, то, что «Петербург не знает, что делается на Кавказе, Кавказ не знает, что делается на Урале», свидетельствует не только об отсутствии объединяющей силы, но и о слабости пар­тии, неспособности ее центральных органов управлять ситуацией. Причину этого он видит в оторванности руководящего центра от России и делает вывод: «Странно было бы думать, что загранич­ные органы, стоящие вдали от русской действительности, смо­гут связать воедино работу партии, давно перешедшую стадию кружковщины».

Иосиф Джугашвили вполне решителен и резок в оценке обста­новки. Его критика негативного состояния партии аналитически выверена, последовательна и аргументирована. Но она и конст­руктивна. Заглядывая в будущее, он предлагает изменить всю так­тику борьбы. Обосновывая необходимость перехода на новую сту­пень борьбы, он подчеркивает, что ныне «партия страдает преж­де всего оторванностью от масс, ее надо во что бы то ни стало связать с этой массой».

Чтобы «расшевелить массы», «сдвинуть их с проклятой мерт­вой точки», Иосиф Джугашвили предлагает опереться на «фабрич­ные и заводские партийные комитеты». «Передовые рабочие, — указывает он, — входящие в фабрично-заводские комитеты, — вот те живые люди, которые могли бы сплотить вокруг партии окру­жающие массы. Необходимо только, чтобы фабрично-заводские комитеты неустанно вмешивались во все дела борьбы рабочих, от­стаивали их повседневные интересы и связывали последние с ко­ренными интересами класса пролетариев. Фабрично-заводские ко­митеты как основные бастионы партии — такова задача».

Обладая тонкой политической интуицией, он понимал, что без опоры на массы, без связи с ними — партия бесплодна. По его мне­нию, эта связь должна происходить на почве тех вопросов, которые особенно волнуют трудящихся; с учетом чувств, мыслей и чаяний, тревожащих людей в реальных социальных конфликтах. Предла­гая «опереться на фабрично-заводские комитеты» и активнее вы­двигать на важнейшие посты в партии передовых рабочих, он пи­шет:

«Пусть наши организации наряду с общеполитической рабо­той неустанно вмешиваются во все эти мелкие столкновения, пусть связывают их с великой борьбой классов и, поддерживая массы в их повседневных протестах и запросах, демонстрируют на живых примерах принципы нашей партии».

Его программа предусматривает и перестройку высших орга­низаций «партии применительно к защите не только политиче­ских, но и экономических интересов» трудящихся, объединив их в отраслевые организации. При этом он предлагает активнее выдви­гать в партийное руководство рабочих.

Свою точку зрения Иосиф Джугашвили выразил вполне отчет­ливо: старый способ партийной работы при «руководстве» из-за границы не сможет связать партию с массой и спаять ее в единое целое». И он делает завершающий его мысли вывод: чтобы «связать между собой оторванные друг от друга местные организации, ...со­брать их в одну связную, живущую единой жизнью партию», нуж­на «общерусская газета», которая могла бы стать «центром, руково­дящим партийной работой, объединяющим и направляющим ее».

То есть для возрождения партии Иосиф Джугашвили предлага­ет Центральному комитету — по примеру «Искры» — приступить к изданию общерусской партийной газеты, но не за границей, а внутри страны — открыто, легально. Его позиция предельно обна­жена.

Но его критика и предложения подводят вплотную и к другому, главному логическому выводу, проистекающему из всех его рассу­ждений. И хотя автор не произнес определенно последних слов вслух, они ясны из сказанного им. По существу, он поднял вопрос о переносе руководящего партийного центра из заграницы в Россию. Борьба должна переместиться в саму страну.

Одновременно со своей статьей он публикует корреспонден­цию «Из партии», содержащую резолюцию Бакинского комитета от 2 августа 1909 года о разногласиях в расширенной Центральной редакции издававшейся за границей газеты «Пролетарий».

Текст этой резолюции был подготовлен Иосифом Джугашвили, и его позиция была сформулирована отчетливо. Бакинский коми­тет в борьбе с отзовистами, ультиматистами и богоискателями ре­шительно высказался «за позицию большинства редакции, пред­ставителем которого является товарищ Ленин». В этом документе комитета отмечалось, что «беспощадная идейная борьба с указан­ными течениями, группирующимися вокруг меньшинства редак­ции, является одной из настоятельных очередных задач партийной работы».

Однако Иосиф Джугашвили не был сторонником радикально­го отсечения инакомыслящих. Он проявлял толерантность, и резо­люция указывала, что, несмотря на разногласия, «совместная рабо­та обеих частей редакции является возможной и необходимой». Бакинцы заявляли, что комитет протестует против всяких «изверганий из нашей среды сторонников меньшинства редакции». По существу, это было осуждением радикализма Ленина, по инициа­тиве которого было принято решение об исключении из редакции несогласных.

Преодоление розни, отказ от нетерпимости Бакинский коми­тет рассматривал в комплексе общей стратегии и тактики социал-демократического движения и предлагал: «Для ликвидации сло­жившегося ненормального положения созвать конференцию большевиков, параллельную конференции общепартийной». Это был призыв к консолидации партийных сил, к сплочению социал-демократов под единым знаменем.

Это был трезвый взгляд политика, находившегося в потоке жизни. Конечно, положение нелегалов отличалось от условий, в ко­торых находились люди, работавшие легально или просиживав­шие годами в эмигрантских кафе. Действующие борцы постоянно ходили по краю пропасти. И в дореволюционном периоде биогра­фии вождя было немало моментов, когда он попадал в прямое поле зрения служб политического сыска.

Иначе быть не могло. Такова была жестокая реальность из­бранного им пути профессионального революционера. Образ его жизни. Он всегда помнил об этом и в негласной схватке проявил высочайшую осторожность, жестко следуя строгим правилам кон­спирации. Он был предусмотрителен и практически всегда переиг­рывал преследовавших его профессионалов охранки. Даже его аре­сты не были следствием его личных просчетов. Как правило, они становились результатом прямых предательств.

Но, пожалуй, никогда его положение не оказывалось столь сложным, как после побега из первой Сольвычегодской ссылки. И в этом не было его вины. Он ни в чем не мог себя упрекнуть. Он мог проявлять чудеса изобретательности и осторожности, уходя от слежки, но знавшие его в лицо и находившиеся в непосредствен­ной близости от революционного подполья осведомители охранки имели возможность снова и снова наводить жандармов на его след.

Это обозначилось сразу после его прибытия в Баку. Шестой но­мер «Бакинского пролетария» вышел 5 августа. Уже через три дня о возобновлении издания газеты Фикус информировал охранное отделение. «Статьи писали Джапаридзе, Коба и Бочка(Б. Мдива­ни


. — К. Р.). «Тимофей» (Сурен Спандарян. — К.Р.) работает в типо­графии, — доносил он. — Типография помещается в городе. «Ба­кинский пролетарий» вышел в количестве около 600 экземпляров, из которых 500 разошлись в Балаханах».

Правда, установив местонахождение подпольной типографии, жандармы не стали спешить с ее разгромом. В докладе Бакинского охранного отделения Департаменту полиции пояснялось: «Типо­графия помещается в одном из домов, посещаемых Джапаридзе, Кобой, Бочкой и Тимофеем, наружное наблюдение за которыми продолжается. При получении известий о приступлении к печата­нию следующего № «Пролетария» означенные лица и дома, отме­ченные посещениями, будут ликвидированы».




Поликарп (Буду) Гургенович Мдивани — сын дворянина Кутаис­ской губернии. ИДжугашвили был знаком с ним еще с периода руковод­ства Имеретино-Мингрельским комитетом РСДРП в 1904—1905 гг.

Но осуществить свой план полностью службе политического сыска не удалось. Карты спутало намерение руководителей орга­низации перенести типографию. Информируя об этом ГЖУ, 16 августа Фикус поспешил донести: «Коба говорил, что квартира с техникой должна ремонтироваться и хозяин требует ее очищения к 1 сентября. Бакинский комитет озабочен приисканием новой квартиры и выпуском следующего номера «Пролетария» еще на старой квартире. Хотя не все статьи еще готовы, но к набору уже преступлено. Коба посещает типографию почти ежедневно».

И все-таки осуществлению жандармского плана помешало не только решение о переносе типографии. Фикус (рабочий Ериков) был не единственным, кто держал охранку в курсе дел подпольщи­ков. Другой осведомитель, Михаил (Коберидзе), 27 августа донес об изменении общей обстановки. «Джапаридзе, — пишет секрет­ный сотрудник охранки, — вернулся в Баку и сообщил, что вскоре по отъезде он обнаружил у себя пропажу чемодана, в котором бы­ли изобличающие его документы. Приехал лишь для устройства дел по секретарству и должен скоро уехать, так как опасается аре­ста».

Поспешный отъезд ПЛ. Джапаридзе, исполнявшего в органи­зации обязанности секретаря, означал не только передачу «техни­ческих» полномочий своему преемнику. Практически произошла смена руководства. Теперь секретарские обязанности, подпольные связи, все руководство Бакинской большевистской организацией полностью переходили к Иосифу Джугашвили. Учитывая возмож­ность изменения ситуации, охранка решила выждать и не спешить с захватом типографии.

Поэтому 7-й номер «Бакинского пролетария» с окончанием статьи Джугашвили вышел 27 августа благополучно. Конечно, Иосиф Джугашвили мечтал о новом подъеме революции, но после неуда­чи 1905 года у него не было юношеских иллюзий в отношении ско­рой победы пролетариата в достижении социальных завоеваний. И под влиянием обстоятельств в процессе жизни ему приходилось пересматривать свои взгляды на тактику борьбы.

В статье «К предстоящей общей забастовке», опубликованной в этом же номере «Бакинского пролетария» под псевдонимом «К К°...», он пишет: «Мы не знаем, когда именно начнется забастовка... Зна­ем одно, что надо теперь же открыть упорную подготовительную работу к общей забастовке, вкладывая в нее всю силу своего ума, энергии, храбрости».

Храбрость революционерам была необходима. Уже на следую­щий день после выхода газеты неожиданно был арестован Сурен Спандарян. Этот арест вызвал тревогу. Над подпольем замаячила зловещая тень провала. Опасность грозила всем, и в революцион­ных кругах возникли слухи, что многие подпольщики и местонахо­ждение типографии известны властям.

Сообщая об этих слухах Бакинскому охранному отделению, за­ведующий Народным домом Коберидзе, числившийся в списке его сексотов под кличкой Михаил, доносил 8 сентября: «Шаумян, опа­саясь новых арестов и разгрома социал-демократов, бежал... Новую квартиру для типографии подыскивает сейчас Коба... Вероятно, найдут в крепости и переедут в нее те же два работника, что рабо­тают сейчас, — один русский и одна девица. Переезд состоится че­рез неделю». В последней части сообщения агента речь шла о на­борщиках Прусакове и его жене, работавших в типографии по найму.

Ситуация действительно выглядела тревожной. Проявляя пре­досторожность, Иосиф Джугашвили тоже выехал из города. Впро­чем, его поездка имела и чисто деловые цели. Он отправился в Тиф­лис, где провел несколько совещаний комитета РСДРП, занимался финансовыми вопросами и «создал комиссию Красного Креста».

Приняв обязанности секретаря Бакинского комитета РСДРП, он подключился ко всем «нервным ветвям» как легальной, так и нелегальной деятельности организации; через него шла прямая и обратная связь от комитета к заграничному центру, партийным ячейкам и профсоюзным комитетам на предприятиях. Теперь он находился в прямом контакте с членами городского комитета, со­бирая их на совещания для решения насущных вопросов, и руко­водил политическими акциями, вовлекавшими в деятельность «ря­довых» членов партии. Под его контролем осуществлялась работа нелегальных типографий, хранение и распространение литерату­ры и вообще вся политическая агитация. Он представлял Бакин­ский комитет на всех внепартийных совещаниях и заседаниях, осуществлял связи и контакты с руководством организаций в дру­гих городах.

Но по другую сторону «баррикады» тоже стояли профессиона­лы, и о его появлении в Тифлисе почти сразу стало известно мест­ному охранному отделению. Секретный сотрудник охранки Улич­ный уже 12 сентября сообщал: «Известный с-д работник — боль­шевик Коба (Сосо) приехал в Тифлис и возобновил работу в партии». На этом сообщении появилась резолюция: «Выяснить личность Кобы».

Однако в Тифлисе Иосиф Джугашвили задержался ненадолго. Он вернулся в Баку, где его ожидали неприятные известия. Еще в период его отсутствия неожиданно исчез заподозренный в темных махинациях за спиной организации наборщик типографии Алек­сандр Прусаков. А вскоре на имя его жены Козловской поступила телеграмма: «Я в Одессе... Собери побольше денег и приезжай по известному тебе адресу. Ваня».

По стечению обстоятельств эта телеграмма с интригующим по­сторонний взгляд текстом случайно попала в руки А. Хумаряна, и о ее содержании он рассказал Вано Стуруа. Когда же тот поинтере­совался у Козловской, от кого телеграмма, то получил явно не от­кровенный ответ, что, мол, от матери, но уже на следующий день после этого разговора жена Прусакова тоже скрылась.

Эти события усилили циркуляцию слухов о грозящем провале типографии. Но о том, что возникшие опасения не были игрой во­ображения подпольщиков, Иосифу Джугашвили стало известно из более серьезного источника. О намерениях жандармов захватить типографию его предупредил сочувствующий революционерам работник ГЖУ. После этого типографский станок разобрали; дета­ли и шрифт вывезли, укрыв в надежных местах.

Революционеры не подозревали, что об их действиях уже вско­ре стало известно властям. 20 сентября Михаил донес в Бакинское охранное отделение, что «из дома № 66 по Бондарной улице типо­графия (была) вывезена ночью 16 сентября и помещена в доме ря­дом; машина разобрана; часть ее и часть шрифта остались в доме № 64 по Бондарной улице, часть увезена в Армянскую слободку. Шрифт был там же, но вчера большая его часть в мешках, в кото­рых он связан по отдельным литерам, помещена в квартире Петер­буржца в д. 495 в Крепости, небольшая часть в Баилове».

Этот донос вскоре был продублирован другим агентом. Секрет­ный сотрудник Фикус сообщал 27 сентября Губернскому жан­дармскому управлению: «... «Бочка» (Б. Мдивани) рассказал Роруа (3. Чодришвили), что к нему и «Кобе» явился неизвестный человек и передал, что жандармскому управлению типография известна и что управление собирается арестовать весь Бакинский комитет вместе с типографией, как только в ней будет преступлено к печа­танию следующего номера «Пролетария». После этих слухов типо­графию постановили переместить и тогда же ее разобрали ночью и перенесли через крышу в соседний дом. Затем шрифт частями пе­ренесли в разные места третьего дня. В пятницу. Разобранный ста­нок на арбе из старой квартиры перевезли в Балаханы, где он те­перь находится около промысла Шибаева. По окончании установ­ки техники квартира ее станет известной».

Однако перемещение нелегальной типографии потребовало непредвиденных расходов. И, как вспоминал бывший подполь­щик-рабочий И. Ванек, Иосиф Джугашвили вместе с Поликарпом (Буду) Мдивани пришли к нему на завод, поручив «срочно достать деньги, каковые в сумме 600 руб. мною были получены от либе­рального управляющего».

Обратим внимание, что кредитовавшим социал-демократов «либералом» был управляющий Биби-Эйбатского нефтяного об­щества Александр Манчо. Молдаванин, переселившийся после по­лучения образования, в Баку, он в эти годы являлся также и заве­дующим нефтяной фирмой «Шибаев и К°», контрольный пакет ак­ций которой принадлежал Сибирскому торговому банку и фирме «Братьев Нобель».

Уроженец Вены рабочий Иван Прокофьевич Ванек, длитель­ное время являвшийся кассиром Бакинской организации РСДРП, позднее писал: «Мы часто брали у Манчо деньги для организации. В таких случаях ко мне приходил тов. Сталин», который «его хоро­шо знал».

Кто предупредил подпольщиков о грозившей опасности, дос­конально не установлено. Но существует предположение, что ин­формацию Иосиф Джугашвили получил от работника, внедренно­го социал-демократами в охранное отделение. И возможно, что «неизвестным» был помощник начальника Бакинского губернско­го жандармского управления ротмистр Федор Зайцев, который уже с 1907 года — правда, не безвозмездно — стал «оказывать ба­кинским большевикам услуги, связанные с освобождением аресто­ванных или смягчением им меры наказания». В любом случае оче­видно, что сообщивший о намерении жандармского управления ликвидировать типографию «при приступлении к печатанию сле­дующего № «Пролетария» имел доступ к секретам службы сыска.

Возглавив Бакинскую организацию, Иосиф Джугашвили не мог не сосредоточить свое внимание на мерах по разоблачению дея­тельности провокаторов, вербуемых властями в социал-демокра­тической среде. В его непосредственное ведение вошли партийная «разведка и контрразведка».

И, человек аналитического мышления, прекрасно разбирав­шийся в тонкостях и особенностях политической борьбы, он ясно осознавал, что действительно эффективной практика противодей­ствия охранным службам станет лишь в том случае, если револю­ционеры создадут собственную систему контрразведки и будут иметь своих людей в кабинетах карательных ведомств.

В его планах несложно разобраться, обратив внимание на аген­турное донесение, полученное Тифлисским охранным отделением в ноябре 1909 года. «На Тифлисской общегородской конферен­ции, — сообщал секретный сотрудник охранки, — присутствовал приехавший в Тифлис из Баку Коба (Сосо) — Иосиф Джугашвили, благодаря стараниям которого конференция решила принять ме­ры к тому, чтобы партийные члены находились на службе в разных правительственных учреждениях и собирали бы нужные для пар­тии сведения».

И осенью в сообщении агентуры указывалось, что «один пар­тийный служащий» работает даже в канцелярии генерал-губерна­тора Тифлиса. Впрочем, то, что в охранке и полиции служили со­трудники, не только симпатизировавшие революционерам, но и помогавшие им, не является секретом для историков.

Действия, предпринимаемые революционерами для того, что­бы защитить свои ряды, вытекали из самой сути жизни. Провокаторство являлось ахиллесовой пятой подполья. От выявления внедрен­ных в его среду агентов охранки зависела не только судьба отдель­ных участников, но и само существование организации. Поэтому, когда Джапаридзе получил сведения о связях с охранкой секрета­ря Союза нефтепромышленных рабочих Николая Леонтьева, во­прос был вынесен на заседание Бакинского комитета РСДРП. Об­винения в провокационной деятельности бывшему секретарю Союза предъявили Джапаридзе, Джугашвили и Якубов.

Конечно, для руководителей организации не все было ясно в хитросплетениях ходов служб полицейского сыска. Но далеко не безобидные события, взволновавшие бакинское подполье, требо­вали определенной оценки. И 28 сентября Михаил сообщил в ох­ранное отделение: «В силу множества распространившихся слухов о провале техники Бакинский комитет решил выпустить прокла­мацию, отпечатав ее в частной типографии. Прокламация написа­на Кобой и содержит в себе изложение мер, принятых Бакин­ским) к(омитетом) для спасения техники и объявление о ряде про­вокаторов, обнаруженных в организации. Таковыми являются: бывшие наборщики в типографии Александр Прусаков, жена его Дуня Козловская, Фирсов Балаханский, Сашка Романинский и Ни­колай Аеонтьев — бывший секретарь Союза нефтепромышлен­ных рабочих».

Прокламация, в которой лица, перечисленные в доносе секрет­ного сотрудника охранки, объявлялись провокаторами, появилась на следующий день. Она была отпечатана в типографии «Арамазд». В ней сообщалось, что «охранке удалось установить местонахожде­ние подпольной типографии («техники») и она планировала захва­тить ее во время печатания «Бакинского пролетария». В проклама­ции указывалось: «Объявляется также провокатором бывший сек­ретарь Союза нефтепромышленных рабочих Аеонтьев, недавно арестованный вместе с мирзоевцами и потом освобожденный. В Москве и за границей известен под кличкой Демьян».

Бывший секретарь Союза нефтепромышленных рабочих дей­ствительно был секретным сотрудником службы сыска, но не ох­ранки, а ГЖУ. К агентурной работе Леонтьева привлек полковник Дынга, заступивший на должность начальника Тифлисского ГЖУ летом 1909 года. Историк Александр Островский установил, что, получив в управлении кличку Эстонец, первую информацию про­вокатор дал 27 сентября, а последнюю — 26 октября. Возобновив с 5 ноября передачу информации под кличкой Донской, Леонтьев продолжал передавать ее до 25 ноября 1910 г., пока не был убит.

Предпринятые комитетом превентивные меры разрядили си­туацию, но не ликвидировали угрозу предательства в целом. Охран­ка продолжала получать информацию от своих остававшихся еще не разоблаченными сотрудников. Об очередном появлении в Баку Джапаридзе ей стало известно 14 октября из сообщения Фикуса: «Приехал Алеша Джапаридзе, ночует у своей жены, днем его нигде нельзя видеть, его очень скрывают. Сегодня или завтра Коба едет в Тифлис для переговоров о технике».

Власти отреагировали на это сообщение незамедлительно. В тот же день на квартиру Джапаридзе явился помощник пристава с двумя городовыми, но, кроме Джапаридзе и его жены, полицей­ский наряд неожиданно обнаружил в ней еще двух неизвестных. Гостями хозяина «крамольной» квартиры были Джугашвили и Орджоникидзе.

Казалось, что удача сама шла в руки полицейского чина: одно­временный арест трех видных большевиков мог стать ступенью в его карьере, но помощник пристава упустил свой шанс. Его подвелочувство бюрократического формализма. Санкции на арест иных лиц не было, и, не решившись проявлять инициативу, правда, оста­вив одного городового у парадного подъезда, а другого — у черного входа, он отправился звонить начальству.

Ситуация была критической. «Мы стали раздумывать, — вспо­минала жена Джапаридзе, — каким образом дать возможность уй­ти Сталину и Серго. Ясно было, что надо спровадить одного из го­родовых». Положение спасли 10 рублей «на расходы», которые по­лучил служивый, посланный в лавку за папиросами. Пристав был взбешен, когда, вернувшись с распоряжением: «Взять всех», — в квартире он застал только Джапаридзе.

На этот раз Иосиф Джугашвили снова избежал опасности, и со­общение Фикуса, поступившее в Бакинское охранное отделение, вскоре подтвердилось. Он действительно выехал в Тифлис, но его поездка носила не только рабочий характер. Она была связана с судьбой С.А. Тер-Петросяна (Камо). Арестованный два года назад в Берлине, 21 сентября он был выдан Германией России, и револю­ционеры получили информацию, что 12 октября Камо привезли в Тифлис. Там он был передан в руки Губернского жандармского управления. Но, когда после медицинского освидетельствования Камо поместили в тюремную больницу, он вскоре бежал и был пе­реправлен за границу.

Отправляясь в поездку, уже по выработавшейся годами при­вычке Иосиф Джугашвили принял необходимые меры конспира­ции, и, как отмечено в документе охранки, «назначенный на вок­зале на пост наружного наблюдения не видел его выезда». Правда, из сообщения своего агента Бакинское охранное отделение узнало о его отъезде в тот же день.

18 октября Михаил спешно доносил: «Скорым поездом № 11 в 6 час. вечера Коба выехал в Тифлис на конференцию. Там будет ре­шаться вопрос об издании общего для Кавказа органа «Кавказский пролетарий» и другие связанные с этим вопросы. На этой неделе Коба вернется и сейчас же приступит к постановке техники. Кому перейдет это дело в случае его ареста — неизвестно, поэтому это крайне нежелательно, так как во всех отношениях повредит делу».

С последним соображением своего секретного сотрудника рот­мистр Мартынов не мог не согласиться. Должность заведующего Народным домом давала Коберидзе возможность быть в курсе дел социал-демократов, и начальник охранного отделения не хотел те­рять ценного агента.

Иосиф Джугашвили был еще в пути, когда, опережая его, по проводам прошла телеграмма, уведомлявшая начальника район­ного охранного отделения о необходимости встречи Кобы «в Тиф­лисе, с указанием цели его поездки». Но уже на следующий день Мартынов телеграфировал, что «арест Кобы безусловно нежелате­лен ввиду грозящего провала агентуры и потери освещения пред­стоящей ликвидации местной организации и ее техники».

Впрочем, такое предупреждение уже не имело смысла. Даже при нетерпеливом желании арестовать Кобу тифлисская охранка не могла. Она вообще не обнаружила его прибытия и, пытаясь ор­ганизовать поиск революционера в городе, взяла неверный след.

Дело заключалось в том, что еще в конце августа российский Департамент полиции получил агентурную отчетность по городу Баку за июнь 1909 года, в которой упоминался Коба. Рассмотрев информацию, запросом от 20 сентября за подписью М. Борецкого Департамент предложил Кавказскому районному охранному от­делению: «сообщить о результатах установки (личности. — К.Р.) бе­жавшего из Сибири Сосо (кличка Коба) <...>, а равным образом уведомить, какие приняты <...> меры».

Через месяц, 24 августа, начальник Тифлисского ГЖУ А. Ере­мин дал ответ: «Кавказское районное охранное отделение доносит, что, по сообщению начальника Бакинского охранного отделения, бежавший из Сибири Сосо, кличка в организации Коба, является по установке жителем гор. Тифлиса Оганесом Вартановым Тотомянцем, на каковое имя он имеет паспорт, выданный тифлисским полицмейстером с 12 мая сего года за № 982 на один год».

Таким образом, и в Баку, и в Тифлисе, и даже в Петербурге были уверены, что революционер Коба — это Оганес Тотомянц. И, исхо­дя из этого убеждения, начиная поиск Тотомянца, охранка сделала предположение, что «Коба (Сосо) может проживать у своего шу­рина, бывшего воспитанника Тифлисской дворянской гимназии Василия Ратиева». Однако усиленное наблюдение за домом 17 Хухуни по Пасанаурскому переулку, в котором проживал дворянин Василий Фаддеевич Ратиев, результатов не принесло. Ничего не да­ли поиски Тотомянца и в других известных жандармам местах.

Но пока тифлисские филеры разыскивали в многолюдном го­роде Кобу, а аналитики сыска копались в путанице и неразберихе, выясняя семейные связи Тотомянца и Ратиева, Иосиф Джугашви­ли завершил участие в общегородской конференции. Напомним, что, как сообщал доносчик ГЖУ, именно на ней он настоял на решении о внедрении членов организации на службу в правительст­венные учереждения для сбора нужных «для партии» сведений.

Закончив дела, уже перед отъездом из Тифлиса, 12 ноября Иосиф Джугашвили послал письмо за границу, в редакцию «Пролетария». Сообщая о получении писем с конспиративными адресами, он указал, что причиной задержки ответа стали текущие дела и обстоятельства провокации. Не вдаваясь в детали, он отметил, что «теперь все улеглось».

Но принципиальным моментом в содержании его письма ста­ло то, что он снова заявил о несогласии Бакинского комитета с ре­шением об исключении сторонников «отзовизма» из состава чле­нов редколлегии. Он не пытается смягчить свою позицию: «Ваша приписка к нашей резолюции о разногласиях в расширенной ре­дакции «Пролетария»., а также «беседа с петербургскими больше­виками еще более убедили нас в неправильной организационной политике редакции». Человек дела, он не считал разногласия прин­ципиальными и не скрывал своей позиции.

Однако он ошибался, полагая, что вопрос с провокаторами вро­де бы утратил свою остроту. Во всяком случае, это не относилось непосредственно к нему, и, потеряв след в Тифлисе, охранка почти с нетерпением ждала его возвращения в Баку. 5 ноября Михаил со­общал своим хозяевам: «Коба все еще в Тифлисе... приедет он, веро­ятно, на следующей неделе», а 12 ноября сексот поспешил донести: «Коба на днях приехал из Тифлиса».

Пожалуй, без этих разбросанных по архивам донесений сек­ретных сотрудников политического сыска царской России и ред­ким их публикациям вообще невозможно, даже хотя бы эскизно, проследить детали дореволюционной работы Сталина. Конечно, сообщения о его «передвижениях» не могут отразить полноту его фактической деятельности. Но даже чернильные следы доносов сексотов позволяют более объективно взглянуть на события, чем многочисленные публикации окололитературных сочинителей, представляющих читателю плоды измышлений, извращенных ску­достью собственного воображения.

Осенью 1909 года Бакинское охранное отделение получило со­общение, что «при Бакинском комитете существует финансовая комиссия». Перечислив членов комиссии, сексот сообщал: «Дея­тельность означенных лиц в активных действиях не проявляется, а всецело только направляется на сбор денег под руководством Се­менова (районного фабричного инспектора. — К. Р.). Последний

брал деньги у Ландау, управляющего Балахинскими промыслами Ротшильда, Браиловского, управляющего Московско-Кавказским нефтепромышленным товариществом, Багдатьяна, управляющего техническим надзором в Совете съездов нефтепромышленников, Манчо, директора Нефтяного товарищества».

Конечно, политическая пропаганда требовала средств, и Джуга­швили находил способы их изыскания. Впрочем, в том, что деньги на пропаганду и революционную деятельность бакинские больше­вики получали у «капиталистов», не было ничего парадоксального.

Между тем аналитики сыска уже стали подходить к идентифи­кации личности руководителя бакинских революционеров. 1 де­кабря 1909 года Тифлисское охранное отделение сообщило в Тиф­лисское ГЖУ: «Сосо (Коба), упомянутый в записке вверенного Вам районного охранного отделения от 9 ноября за № 14536, известен как видный социал-демократ, по установке в Баку он значится как житель г. Тифлиса О.В. Тотомянц. В охранном отделении имеются агентурные сведения, что Коба (Сосо) есть И.В. Джугашвили (вы­писка агентурных сведений от 25 ноября № 10790). Точно выяс­нить личность Кобы (Сосо) не представилось возможным»

Подпольщики тоже принимали меры по нейтрализации про­вокаторов в своих рядах. Участница событий того времени Г. Варшамян приводит в воспоминаниях эпизод, когда, встретив Джуга­швили на улице, работник охранного отделения сказал: «Я знаю, что вы революционер или социал-демократ (я не знаю, как он ска­зал), вот возьмите список, сюда включены товарищи, которые в ближайшее время должны быть арестованы». В списке было 35 че­ловек. В связи с этим на экстренном совещании Бакинского коми­тета была проведена ротация тех членов, которые оказались в списке.

Безусловно, в действительности передача информации про­изошла не столь «примитивно». И, конечно, секретарь Бакинского комитета, получив информацию от работника охранки, сочувст­вующего революционерам, не мог сказать об этом открыто. Но та­кая информация ему поступала. По словам рабочего И.П. Вацека, кассира Бакинского комитета РСДРП, когда появились сведения о связях с охранкой заведующего Народным домом Михаила Кобе­ридзе, Иосиф Джугашвили «явился к нему и потребовал назвать тех лиц, которые были им провалены».

То, что подполье имело свою контрразведку для борьбы с провокаторством и противостояния карательным службам, являлось закономерным элементом революционной деятельности. И имен-

но успешное разоблачение провокаторов станет причиной ареста самого Иосифа, о чем речь пойдет ниже. Большевики Баку приме­няли в своей деятельности как нелегальные приемы борьбы, так и легальные возможности. Использование для пропаганды легаль­ных учереждений, клубов, потребительских кооперативов и осо­бенно промыслово-заводских комиссий, Иосиф Джугашвили от­мечал в «Письмах с Кавказа», опубликованных за подписями «К.С.» и «К.Стефин» 13 февраля 1910 года в центральной больше­вистской газете «Социал-демократ».

Он писал, что положение в Баку выгодно отличается от таково­го в других частях России: «Ввиду некоторых специфически бакин­ских условий на промыслах (некоторая возможность собираться, не вполне уничтоженная администрацией; существование промы­слово-заводских комиссий). Через них наша организация получает возможность... влиять на всю массу нефтяных рабочих».

«Правда, — признает он, — значение комиссий теперь не так велико, ибо с ними не считаются больше нефтепромышленники, но с комиссиями считаются рабочие, а это для нас важнее всего». Объединие рабочих, занятых по специфике труда в бурении, добы­че, нефтеперегонке, механических работах и т.д., отмечал Джуга­швили, «диктуется условиями борьбы». Это позволяло проводить локальные забастовки на отдельных производствах без полной ос­тановки предприятий.

В отличие от остальной части России, где в результате спада ре­волюционной волны рабочее движение перешло в пассивную фазу, в Баку продолжали действовать профсоюзы, советы уполномочен­ных, в которых активную роль играли большевики. Г.К. Орджони­кидзе позже вспоминал: «В то время как по всей России господ­ствовала черная реакция, в Баку заседал настоящий парламент. В этом парламенте открыто разрабатывались все требования ба­кинских рабочих, развертывалась нашими ораторами вся наша программа-минимум».

Пока специалисты карательных ведомств предпринимали ша­ги для установления настоящего имени Кобы, его идеи по восста­новлению партии стали приобретать реальные формы и на уровне ее руководства. 2—23 января 1910 года в Париже состоялось засе­дание Пленума ЦК РСДРП, на котором было принято решение о пополнении состава Центрального комитета и создании Русского бюро.

Таким образом, предложения и мысли Иосифа Джугашвили по

организации социал-демократического центра в России, высказан­ные в его статье о кризисе в партии, и резолюция Бакинского ко­митета от 2 августа 1909 года становились ближайшими задачами лидеров большевизма. Его позиция, сформулированная им еще пять месяцев назад, была подтверждена Бакинским комитетом и в новом решении.

В резолюции БК от 22 января «О политической агитации и фак­тическом сплочении партии» отмечалось: неспособность противо­поставить что-либо серьезное систематической травле со стороны «либералов» роняет партию в глазах рабочих, нанося этим «ущерб интересам социал-демократии». Речь идет о «жизни и смерти пар­тии», подчеркивали бакинцы.

Теперь их требования звучали почти ультимативно: «1) переме­щение (руководящего) практического центра в Россию; 2) органи­зация связанной с местами общерусской газеты, издающейся в России и редактируемой практическим центром; 3) организация в важнейших центрах рабочего движения местных органов печати (Урал, Донецкий бассейн, Петербург, Москва, Баку и т.д.)».

По существу, резолюция бакинцев уже в практической плоско­сти сжато повторяла основные тезисы, высказанные Иосифом Джугашвили в статье «Партийный кризис и наши задачи». На этот раз Бакинский комитет требовал для обсуждения «вышеупомяну­тых вопросов» не созыва конференции большевиков, а проведения «общепартийной конференции».

Но, поддержав план проведения конференции, предложенный ленинской газетой «Пролетарий», резолюция Бакинского комите­та настаивала, что к участию в ней «должны быть привлечены... представители от действующих и действительно существую­щих нелегальных организаций, причем главное внимание должно быть обращено на крупные центры, где сосредоточены громадные массы пролетариата».

Это были все те же звенья политики, направленной на преодо­ление кризиса и возрождение партии как действительно боевой организации. Призывая к консолидации, к отказу от политики крайностей, Иосиф Джугашвили и его сторонники решительно отвергали претензии эмигрантских кругов представлять пролета­риат России и возражали против «особого представительства от групп, работающих в легальных организациях», где преобладали меньшевики-ликвидаторы.

Постановка таких вопросов была законна. И не только потому, что у людей, действующих в реальном подполье и рисковавших в политических перипетиях своей головой, не могли не появиться возражения. Действительно опиравшиеся на пролетарские массы бакинцы возражали против того, чтобы «особое представительст­во» интересов пролетариата России получали интеллигенты.

Безусловно, не случайно, что именно в марте 1910 года Иосиф Джугашвили написал прокламацию «Август Бебель, вождь герман­ских рабочих». Иронизируя над типично снисходительным отно­шением интеллигентов к рабочим, автор прокламации подчеркнул пролетарское происхождение вождя немецкого пролетариата, ко­торый был «простым токарем».

Прокламация указывала: «Его громовые речи в германском парламенте, бичующие затхлых либералов, пригвождающие к по­зорному столбу «имперское правительство», его многолетняя дея­тельность в профессиональных союзах — все это говорит за то, что Бебель как верный страж пролетариата появлялся везде, где только кипела борьба, где только нужна была его пролетарская энергия». Прокламация завершалась пожеланием появления русских Бебе­лей.

Несомненно, что люди, работавшие в подполье, лучше, чем рос­сийские эмигранты, знали нужды и чаяния рабочих империи. Тре­буя поворота от абстрактных дискуссий к действительной рабо­те — разрыва с «гостями партии» из интеллигентов и настаивая на перенесении центра движения из-за границы в Россию, Иосиф Джугашвили призывал к созданию действительно рабочей партии. Массовой партии нового типа.

В конечном итоге требования «бакинской фронды» получили свое осуществление, но для завершения этого процесса потребова­лось время. Впрочем, очевидный отрыв эмигрантских лидеров от подполья и фракционный разброд уже не оставляли Ленину ниче­го иного, как встать на позиции бакинцев. Вскоре после Пленума для практического решения этого вопроса из-за границы в Москву был направлен В.П. Ногин (Макар). Ему поручалось «организовать часть ЦК», которая будет работать в России.

Правда, первоначально предполагалось, что в «русскую часть» должны войти также три представителя меньшевиков, но, как вспоминал М.И .Фрумкин, «эта тройка категорически отказалась вступать в грешную деловую связь с большевиками». Встретив ка­тегорический отказ, Ногин и Фрумкин решили утвердить состав русской части ЦК из пяти человек в составе: В.П. Ногин, И.Д. Дубровинский, И.В. Джугашвили, Р.В. Малиновский и В.П. Милютин.

«Сталин, — писал позже Фрумкин, — был нам обоим известен как один из лучших бакинских работников. В.П. Ногин поехал в Ба­ку договариваться с ним». Может возникнуть впечатление, что вве­дение Джугашвили являлось лишь инициативой Ногина и Фрумкина. Конечно, это не так. Такой важный вопрос, как членство в ру­ководстве ЦК, не мог решаться без прямого согласования с Лениным.

Визит Ногина был зафиксирован Бакинским ГЖУ, которому агент «Дубровин» сообщил: «14—15 марта в Балаханах и Баку на­ходился член ЦК РСДРП, интеллигент, работал летом 1906 года в Бакинской организации под кличкой «Макар»... Цель приезда его заключается главным образом в том, чтобы объединить работав­шие самостоятельно фракции социал-демократов, большевиков и меньшевиков».

Считается, что поездка Ногина закончилась безрезультатно, но то, что позже Иосиф Джугашвили был введен в состав ЦК без фор­мальных процедур — практически заочно — свидетельствует, что предварительное согласование этого вопроса все-таки состоялось. Правда, из-за последовавшего вскоре ареста официальное закреп­ление решение получило лишь после его освобождения из ссылки.




ГЛАВА 6. СЕКРЕТ ВЕЛИКОГО ПСЕВДОНИМА







Мне крайне трудно «объективно» писать о большевиках. Скажу, однако, тут же: (Сталин) это человек выдаю­щийся, бесспорно самый выдающий­ся из всей ленинской гвардии.

    

М.Алданов 










Конечно, жизнь Иосифа Джугашвили не замыкалась лишь в жестких рамках напряженной революционной работы. Именно в это время в его судьбе появился личный момент, мимо которого историки торопливо проскочили, а он символически многозначи­телен. И на определенные логические выводы исследователей мог­ло натолкнуть краткое сообщение, написанное на стандартном картоне почтового ведомства. Еще 30 ноября 1909 года «бакин­ская почта проштамповала открытку», посланную им в Сольвычегодск Татьяне Суховой:

«Вопреки обещаниям, — пишет И. Джугашвили, — помнится, неоднократным, до сих пор не посылал Вам ни одной открыточки. Это, конечно, свинство, но это факт. И я, если хотите, при-но-шу из-ви-не-ния. От Ст.(ефании) (Петровской) получите письмо. А пока примите привет. Мне живется в общем хорошо, если хо­тите, даже очень хорошо. Мой адрес: Баку. (Каменистая). Бюро увеченных, Дондарову. Для Осипа. Где Антон и Сергей? Пишите. Осип». Историки не сразу установили, что под сокращением «Ст.» скрыто имя Ст(ефания).

Напомним, что по окончании своего срока ссылки Стефания Петровская выехала из Сольвычегодска не в Одессу, не в Москву, а на Кавказ. В Баку. Приезд Стефании изменил его жизнь. Более того, в человеческом аспекте, период с лета 1909 по март 1910 года, на­верное, стал одним из лучших в его жизни. Он был полон сил и энергии. Он стоял во главе одной из самых крупных революцион­ных организаций в России, заняв положение признанного лидера. Он занимался делом, которому посвятил свою жизнь, — борьбой за освобождение трудящихся.

Но следует с полной определенностью сказать, что в этот пери­од особую окрыленность ему придавало присутствие рядом с ним женщины, к которой он испытывал значительно более сильные чувства, чем просто естественные симпатии. Конечно, Иосифу Джугашвили не было чуждо ничто человеческое. Но, может быть, впервые его захватило чувство, которое бывает в жизни каждого нормального человека. Освященное мудростью самой природы и вдохновляющее личность законченной полнотой человеческих эмоций.

Пожалуй, это был самый счастливый период его жизни. Может быть, впервые он не ощущал себя одиноким. Он любил и был лю­бим прекрасной Стефанией. Более того, дочь одесского дворянина стала его женой. Конечно, при его положении нелегала, укрывав­шегося под чужими документами, они не имели возможности официально зарегистрировать этот брак.

Но могло ли это менять существо их отношений? Ибо давно об­разно сказано, что все истинные браки заключаются на небесах. И он, не скрывая, признается, что ему «живется... даже очень хоро­шо». Это было действительно так. Свидетельством этого является своеобразная «тайна вождя», избежавшая до сих пор любопытства истории. Но об этом речь пойдет несколько позже.

Все оборвалось, когда в конце первого месяца весны он снова оказался в руках охранки. И, как ни парадоксально это звучит, но Иосиф Джугашвили сам ускорил свой арест. Как бы доказывая это, начальник Бакинского охранного отделения ротмистр П. Марты­нов 24 марта 1910 года пишет:

«Упоминаемый в месячных отчетах под кличкой Молочный, известный в организации под кличкой Коба член Бакинского ко­митета РСДРП, являвшийся самым деятельным партийным ра­ботником, занявшим руководящую роль, принадлежавшую ранее Прокофию Джапаридзе... задержан по моему распоряжению чи­нами наружного наблюдения 23 сего марта.

К необходимости задержания Молочного побуждала совер­шенная невозможность дальнейшего за ним наблюдения, так как все филеры стали ему известны, и даже назначаемые вновь, при­езжающие из Тифлиса, немедленно проваливаются, причем Мо­лочный, успевая каждый раз обмануть наблюдение, указывал на него и встречавшимся товарищам, чем, конечно, вредил делу».

В рапорте о задержании Иосифа Джугашвили от 23 марта 1910 года отмечалось: «Ко мне, околоточному надзирателю 7-го участка г. Баку Шамриевскому, агентом охранного отделения был достав­лен в управление участка неизвестного звания молодой человек, который при допросе показал, что происходит из жителей селения Диди Лило Тифлисской губернии и уезда Иосиф Виссарионов Джугашвили, определенного места жительства не имеет.

При личном его обыске при нем оказалась: бессрочная пас­портная книжка за №4682, выданная управлением бакинского полицмейстера 16 июля 1907 г. на имя жителя селения (Богаи) Елисаветпольской губернии и уезда Закара Крикоряна Меликянца, одно письмо на русском языке на имя Стефании, два письмен­ных отрывка с разными заметками».

Иосиф Джугашвили сразу признался в побеге из Вологодской ссылки, но отрицал наличие у него паспорта на имя Оганеса Тото­мянца. Обнаружение у него письма на имя Стефании Петровской оказалось достаточным для того, чтобы в этот же день ее тоже аре­стовали в 8-м участке Баку. В сообщении Департаменту полиции ротмистр Мартынов доложил: «Названные лица заключены под стражу и со сведениями и протоколами обысков переданы мною начальнику Бакинского ГЖУ от 23 сего марта за № 1272... У задер­жанного Джугашвили при личном обыске, кроме подложного до­кумента, ничего не обнаружено».

Начатое Бакинским ГЖУ 24 марта 1910 г. дело № 42 — 28 «По исследованию политической благонадежности крестьянина Тиф­лисской губернии Иосифа Виссарионова Джугашвили и дворянки Херсонской губернии Стефании Леандровны Петровской» вел по­ручик Подольский. На допросе 26 марта Иосиф Джугашвили под­твердил признание, что бежал из Вологодской ссылки, но заявил:

«Принадлежавшим себя к каким-либо политическим партиям не считаю. В Баку проживаю около 6 месяцев. Жил я здесь без про­писки. Ночевал где придется. Положение мое было довольно неус­тойчивое. Искал себе какое-либо место, но нигде не находил... В Ба­ку я купил у одного неизвестного мне лица бессрочную паспорт­ную книжку, выданную Управлением бакинского полицмейстера на имя Захария Крикорова Меликянца, но по ней я не жил, ибо жил без прописки».

Отвечая на вопросы следователя по поводу изъятых у него при аресте бумаг, Иосиф Джугашвили стремился придать характер случайности в отношении их происхождения. Он пояснял: «Ото­бранное у меня при обыске письмо на русском языке адресовано Петровской, которое по просьбе одной женщины я не успел пере­дать Петровской. Со Стефанией Леандровной Петровской я по­знакомился, находясь в ссылке в г. Сольвычегодске в Вологодской губернии. Отобранный у меня по обыску печатный лист — копия Комиссии промышленной гигиены при Обществе врачей г. Баку получен мною от неизвестного мне лица в клубе под названием «Знание — сила» в Черном городе. Клочок бумаги от бланка для со­общения бюджетных сведений при Комиссии промышленной ги­гиены при Обществе врачей г. Баку. В крепости в д. № 465 я не про­живал и паспорт на имя Оганеса Вартанова Тотомянца никогда не имел С Петровской я вообще никогда не жил и в сожительстве не состоял».

Однако его попытка исключить факт причастности к его жизни Стефании Петровской оказалась безуспешной. Его версию разру­шила сама Стефания. Допрошенная в тот же день и также отри­цавшая свою причастность к политическим организациям, она сразу признала свои близкие отношения с И.В. Джугашвили.

Следователи политического сыска уже не в первый раз изучали факты его биографии. 26 марта была возбуждена «переписка» по проверке политической благонадежности И. Джугашвили и

С. Петровской, а через неделю, 1 апреля 1910 года, ее зарегистри­ровали в столице России. Здесь в 7-м делопроизводстве Департа­мента полиции появилась папка с делом № 737. Он снова попал в круг рутинного расследования.

На следующий день после допроса, 27 марта, поручик Подоль­ский послал письмо вологодскому губернатору, сообщая об аресте Иосифа Джугашвили, и запросил, «как следует поступить с задер­жанным». Ответ в Бакинское ГЖУ губернатор подписал 5 апреля. Он указал, что Джугашвили «надлежит выслать в Вологодскую гу­бернию для отбывания определенного ему г. министром внутрен­них дел двухгодичного срока».

Одновременно 27 марта Бакинское ГЖУ сделало запросы сво­им коллегам в Тифлис и Кутаис с просьбой о представлении «из дел вверенного Вам управления справки о политической благонадеж­ности крестьянина Тифлисской губернии и того же уезда селения Диди Лило Иосифа Виссарионов Джугашвили, 30 лет отроду, и не привлекался ли к делам политического характера».

Однако его политическая и нелегальная деятельность после 1904 года тщательному анализу не подвергалась. Она определялась лишь с помощью чернил, и переписка не содержала прямых свиде­тельств его антиправительственной деятельности. Последовавший из Тифлисского ГЖУ ответ был откровенно формальным. Он лишь кратко повторил информацию о розыске И. Джугашвили «цирку­ляром Департамента полиции» и то, что «по его обнаружении под­лежит обыску и аресту и препровождению в распоряжение воло­годского губернатора».

Пока специалисты сыска изучали в служебных кабинетах ар­хивные папки и обменивались имевшейся в их распоряжении ин­формацией, товарищи старались облегчить пребывание Иосифа Джугашвили в тюрьме. «Мы старались сделать все, — свидетельст­вует Елизавета Есаян, — чтобы т. Сталина перевели в тюремную больницу, где он был бы в сравнительно лучших условиях, чем в об­щей камере тюрьмы». С этой целью был сфабриковаван подлож­ный анализ о болезни узника туберкулезом. И в мае 1910 года «бла­годаря этому диагнозу», пишет ЕА. Есаян, его «удалось перевести в тюремную больницу».

Через три месяца после начала следствия, 25 июля, ротмистр Гелимбатовский, сменивший на посту начальника бакинского Гу­бернского жандармского управления Ф.В. Зайцева, подписал по­становление о завершении расследования. Он предложил перепис­ку в отношении С.Л. Петровской: ввиду отсутствия данных, указы­вающих на ее причастность к какому-либо из «противоправи­тельственных сообществ, прекратить без всяких для нее последст­вий».

Иной под пером начальника ГЖУ была представлена оценка деятельности Иосифа Джугашвили. Ротмистр писал, что «ввиду упорного его участия, несмотря на все административного харак­тера взыскания, в деятельности революционных партий, в коих он занимал всегда весьма видное положение, и ввиду двукратного его побега из мест административной высылки... я полагал бы принять высшую меру взыскания — высылку в самые отдаленные места Сибири на пять лет».

О завершении переписки Иосиф Джугашвили узнал в тюрем­ной больнице. 29 июня он обратился с прошением на имя градона­чальника. Ссылаясь в нем на диагноз, «констатированный врачом Нестеровым и врачом Совета съезда одновременно», установив­ший туберкулез легких, узник просил о назначении врачебной ко­миссии. Конечно, он не был наивным идеалистом. Он имел доста­точный жизненный опыт и не мог пренебречь возможностью до­биться смягчения наказания. Указав, что при аресте у него «ничего предосудительного не найдено», он ходатайствовал о применении возможно меньшей меры пресечения, «по возможности ускорив ход дела».

Нет, он не рассчитывал на снисхождение властей. И, по-види­мому, его обращение к градоначальнику имело более житейскую цель. «Одновременно с этим, — писал он, — прошу Ваше превосхо­дительство разрешить мне вступить в законный брак с проживав­шей в Баку Стефанией Леандровной Петровской».

Со Стефанией он встретился на следующий день и после разго­вора с ней 30 июня направил бакинскому градоначальнику новое прошение. «От моей жены (речь идет о СА Петровской), — писал И. Джугашвили, — бывшей на днях в жандармском управлении, я узнал, что г. начальник жандармского управления, препровождая мое дело в канцелярию Вашего превосходительства, вместе с тем считает от себя необходимым высылку меня в Якутскую область. Не понимая такой суровой меры по отношению ко мне и полагая, что недостаточная осведомленность в истории моего дела могла поро­дить нежелательные недоразумения, считаю нелишним заявить Ва­шему превосходительству следующее».

Излагая далее известные факты, узник действительно пытался как-то повлиять на изменение меры наказания, предлагаемой по отношению к нему начальником ГЖу. Перечислив даты своих ссылок и сославшись на амнистию 1905 года, он указывал на то, что не скрывал от жандармских следователей фактов своих побегов, но снова подчеркивал, что при арестах никогда «ничего предосуди­тельного у меня не было найдено, а других улик, кроме прожива­ния по чужому виду, не имелось».

В его прошениях нет заискивания и перечисления излишних подробностей, и некоторые исследователи усмотрели в них чуть ли не «беспомощность». Больше того: автору прошений даже предъ­являют «обвинения» в нарушении «революционной этики». По-видимому, предполагается, что «настоящий» революционер либо должен идти на заклание подобно жертвенному агнцу, либо ме­тать, как молнии, в своих врагов обличительные слова.

Такие морализаторские оценки поспешны и поверхностны. То, что красиво для воспитательных романов, непригодно для реаль­ной жизни. Умелый конспиратор, он не совершал легкомысленных ошибок. И, действительно, следователям охранки, кроме донесе­ний своих сексотов и собственных умозаключений, для подтвер­ждения обвинений, обличающих его в противоправной деятельно­сти, нечего было ему предъявить.

Реальными уликами, кроме двух побегов из ссылки по делу восьмилетней давности, для передачи его дела в суд следствие не располагало. Именно поэтому в очередной раз его судьба решалась заочно. Особым совещанием. Без суда и права на защиту. И его «прошение» было естественной формой самозащиты. Пожалуй, единственной, которую он мог себе позволить в сложившихся об­стоятельствах.

«Делая настоящее заявление... — заключал И. Джугашвили, — прошу принять его при обсуждении моего дела». Возможно, градо­начальник принял бы к сведению его логику. Но автор обращения не мог знать, что в этот период градоначальник Баку был в отпуске и его обязанности исполнял начальник охранки Мартынов. И ко­му-кому, а Мартынову было достаточно известно, какой деятель­ностью занимался в Баку руководитель социал-демократов.

Конечно, по существу, признавший свое профессиональное банкротство и вынужденный санкционировать арест Иосифа Джугашвили из-за невозможности продолжения слежки, рот­мистр не отреагировал на прошение о смягчении меры наказания. Он игнорировал даже достойную гуманной реакции просьбу о на­значении комиссии для медицинского освидетельствования за­ключенного.

Отсылая 29 июля материалы переписки исполняющему обя­занности наместника на Кавказе, Мартынов полностью поддержал предложение начальника ГЖУ — «высылка в самые отдаленные места Сибири. На пять лет». Проигравший в своеобразной дуэли подполья и сыска начальник охранки стремился взять реванш, но и он не мог предложить более жесткую меру наказания. Этого не предусматривал закон! Время скороспешных расстрелов 1905 года прошло...

Для наказания бежавшего из ссылки революционера даже не требовалось решения петербургских властей. Все решилось на Кав­казе. Дело «По ходатайству бакинского градоначальника о высыл­ке под надзор полиции Ивана Сверчкова и Иосифа Джугашвили» было заведено в Особом отделе канцелярии наместника, управляе­мой Г. Львовичем, 3 августа. Затем материалы перешли в Судебный отдел той же канцелярии к Николаю Веберу.

Заседание Особого совещания, рассмотревшее «Представление и.д. (исполняющего дела. — К.Р.) бакинского градоначальника от 29 июля 1910 г. за № 3890 об административной высылке в отда­ленные места Сибири сроком на пять лет содержащегося в Бакин­ской тюрьме крестьянина селения Диди Лило Тифлисской губер­нии и уезда Иосифа Виссарионова Джугашвили как лица, вредного для общественного спокойствия», состоялось 12 августа.

Председательствовал помощник наместника по гражданской части Его Императорского Высочества. В заседании участвовали: член Совета наместника Гаккель, тифлисский губернатор Ярмолович-Лозин-Лозинский, представитель прокурорского надзора Тифлисской судебной палаты Скульский, заведующий Особым от­делом по полицейской части Львович и старший помощник дело­производителя Леонович.

Резолюция Особого совещания при наместнике предложила «сообщить бакинскому градоначальнику о необходимости отправ­ления Джугашвили в место его прежней высылки для отбытия ос­тающегося срока гласного надзора и вместе с тем ввиду проявлен­ной Джугашвили за время нелегального проживания в г. Баку вред­ной деятельности воспретить ему жительство в пределах Кавказ­ского края сроком на 5 лет».

Пожалуй, это решение было почти соломоновым. Участники заседания не поддержали экстремистское предложение об увели­чении срока ссылки И. Джугашвили, но ему запрещалось возвра­щение на Кавказ. На пять лет он отлучался от родины. «Все смеша­лось» в Российской империи — Кавказ перестал быть краем ссыл­ки, куда цари отправляли опальных поэтов...

Его дальнейшая судьба была определена. И вскоре Особый от­дел канцелярии наместника направил на имя исполнявшего обя­занности бакинского градоначальника сообщение, в котором ука­зывалось «на необходимость отправления Джугашвили в место его прежней высылки для отбытия остающегося срока гласного надзо­ра полиции. Помимо того, ввиду проявленной Джугашвили за вре­мя нелегального проживания в г. Баку вредной деятельности, гене­рал от инфантерии Шатилов признал соответственным воспре­тить (ему) жительство в пределах Кавказского края сроком на пять лет».

После того, как за ним с грохотом закрылись двери тюрьмы, он был бессилен что-либо изменить в своей судьбе. Теперь ему остава­лось только ожидать решения своего «семейного вопроса». На­прасно. Никто не спешил с удовлетворением этой элементарной человеческой просьбы. Лишь спустя два месяца после подачи им прошения, 31 августа, вернувшийся из отпуска бакинский градо­начальник направил запрос на имя начальника Бакинского ГЖУ.

В нем говорилось: «Содержащийся в бакинской тюрьме адми­нистративный арестант Иосиф Виссарионов Джугашвили возбу­дил ходатайство о разрешении ему вступить в законный брак с проживающей в г. Баку Стефанией Леандровной Петровской». 10 сентября Губернское жандармское управление ответило, что не возражает против этой просьбы, однако градоначальник уведомил об этом заведующего Бакинской тюрьмой только 23 сентября.

Но когда царские бюрократы наконец разрешили заключение брака «потомственному крестьянину» Иосифу Джугашвили с «по­томственной дворянкой» Стефанией Петровской, возможность воспользоваться этой милостью стала нереальной. К этому време­ни Иосифа в Баку уже не было.

Своеобразная ирония истории! Трудно с определенностью ска­зать, как сложилась бы жизнь Сталина в случае его брака со Стефа­нией, но, не будь бюрократических проволочек в исполнении просьбы бакинского узника, возможно, история XX столетия могла пойти совсем по иному пути, разыграв на своих подмостках иные сцены.

Конечно, история жизни Сталина полна множества тайн и за­гадок, которые уже никогда не будут раскрыты исследователями. В 1990 году совершенно неожиданно обнаружилась почти пара­доксальная вещь. Оказалось, что официально отмечаемая дата ро­ждения вождя не соответствует фактической. В биографической хронике первого тома собрания сочинений И.В. Сталина сказано: «1879. 9 (21) декабря, в г. Гори (Грузия) родился Иосиф Виссарио­нович Джугашвили (Сталин)».

Впервые эта дата была отмечена 21 декабря 1929 года. Однако запись в метрической книге горийского Успенского собора свиде­тельствует, что Иосиф Джугашвили родился 6 (18) декабря 1878 г. Первым на это несоответствие обратил внимание историк Л.М. Спирин. «Выходит, — пишут И. Китаев, Л. Мошков и А. Чер­нев, — что И.В. Сталин появился на свет на год и три дня раньше, чем всегда считалось».

Обнаружение этого факта породило волну предположений и догадок, вызвав особый ажиотаж в рядах антисталинистов. Почти захлебываясь в собственном воображении, один из них «глубоко­мысленно» намекает: «Сталин не хотел вспоминать жизнь револю­ционера Кобы. И сделавшись Генсеком, он не только изменил дату своего рождения...»

Врет стервец! Конечно, это не так. Наоборот, он умел благодар­но не забывать особенные моменты минувшего революционного и вообще жизненного прошлого. И хотя вождь сам никогда не афи­шировал личные стороны своей жизни, позволив себе некоторую вольность, заглянем за покров его «тайны». И сделаем некоторые «открытия»...

Неистребимый интерес, и не только у его современников, вы­зывало уже само появление политического имени этого великого человека — Сталин. То, что в переписке и при публикациях в неле­гальной печати революционеры были вынуждены скрывать под­линные имена и фамилии, естественно. Впрочем, употребление псевдонимов не всегда преследовало конспиративные цели. Оче­видно, что принятие Лейбой Бронштейном псевдонима Лев Троц­кий не столько служило стремлению завуалировать антиправи­тельственную деятельность, сколько позволяло скрыть собствен­ную национальную принадлежность. Поэтому, избрав для себя раз и навсегда устоявшийся псевдоним, сидевший безвылазно за гра­ницей Троцкий мог не менять его в дальнейшем.

В иных условиях находились революционеры, действующие в реальном подполье. Рано или поздно их нелегальные клички стано­вились известны полиции, и это вынуждало к их замене. За свою продолжительную революционную жизнь Иосиф Джугашвили неоднократно менял свои партийные имена, прежде чем появи­лось знаменитое — Сталин.

Историки и современники долго и безуспешно пытались найти истоки происхождения этого псевдонима. С одной стороны, все казалось совершенно ясным. В этой фамилии очевидна ассоциация со словом «сталь», символизирующая твердость и одновременно гибкость — качества, присущие одному из прочнейших сплавов индустриального века. Уже Троцкий в книге о Сталине рассужда­ет: «кавказец усваивает русский псевдоним Сталин, произведя его от стали. ...Это означало не столько личную характеристику, сколь­ко характеристику направления».

И все-таки, почему именно Сталин? Что послужило первоосно­вой появления этого имени?

Многие задавались подобными вопросами. Считают, что в рево­люционной среде бытовала традиция связывать образование псев­донимов с именами представительниц прекрасной половины че­ловечества. И, вспоминая крылатое французское выражение: «ищите женщину», исследователи долго и безуспешно разыскива­ли таковую: с фамилией «Сталь». Но тайна осталась тайной.

Биографы Сталина, пытающиеся расшифровать происхожде­ние его псевдонимов, без труда установили возникновение боль­шинства из них. «Сосо» — уменьшительное детское имя от Иосиф; Коба (Неукротимый) — имя героя книги детства.

Для псевдонимов Иванович, Иванов, Бесо (Виссарион) — он ис­пользовал имена деда и отца. Вроде бы нет загадок и в происхожде­нии подписи «Солин», употребляемой Сталиным после Сольвыче-годских ссылок?

Подписями телеграмм «Дружков», отправляемых Молотову в Лондон и Вашингтон в 1942 году, он демонстрировал свою друже­скую расположенность к партийному соратнику. Псевдоним того же периода Васильев можно связать с именем сына Василия. Но в имеющихся публикациях отсутствует объяснение причины появ­ления двух последних его псевдонимов, в том числе — Стефин.

Почему появилась эта подпись? Как уже понятно из изложен­ного выше, ответ на этот вопрос дает открытка, посланная И. Джу­гашвили 30 ноября из Баку в Сольвычегодск на имя Татьяны Пет­ровны Суховой. В которой он признавался, что ему «живется в об­щем хорошо, если хотите, даже очень хорошо», и сообщал: «От

Ст. получите письмо. А пока примите привет». Повторим истори­ки не сразу установили, что под сокращением «Ст.» скрыто имя Ст(ефания). Но, определив это, уже не составляет труда сложить два и два.

Подпись «К. Стефин» (по существу означавшее «Коба Стефин») появилась 20 декабря 1909 года под его работой «Литературные возможности». Эта работа представляет собой раздел «Писем с Кавказа», которые были опубликованы в газете «Социал-демо­крат» 13/26 февраля 1910 года.

Очевидно, что псевдоним «Стефин» имеет корневую основу от имени Стефании Леандровны Петровской. Но это еще не все. В по­следующий период Иосиф Джугашвили продолжает использовать имя Стефании для подписи своих печатных работ. С начала 1910 до апреля 1912 года он подписывает их: «К.Ст.» и «КС», что тоже следует понимать как «Коба»-«Стефин».

Иосиф Джугашвили, несомненно, задумывался над происхож­дением псевдонима «Ленин» и, очевидно, обратил внимание на то, что отчество Стефании содержит все буквы этого псевдонима, если его читать, как ЛЕ-а-Н-дров-ИН.

Иосиф Джугашвили тоже использует ее отчество для подписи своих печатных работ и, по аналогии с «К-оба Стеф-ин», в апреле 1912 года он конструирует фамилию «Солин». Но она возникла не из слова «Сольвычегодск» (названия места его ссылки, как считают ис­следователи), а составлена из сочетания: «Со-сО»-«Л-еандров-ИН».

По этому же принципу он позже образовал подпись «Салин» — из сочетания: «С-теф-А»-«Л-еандров-ИН».

И, наконец, в начале 1913 года Иосиф Джугашвили «изобрета­ет» ставший знаменитым псевдоним СТАЛИН. Впервые этот псевдоним появился подписью под его работой «Марксизм и на­циональный вопрос». Он происходит из конструкции, своего рода аббревиатуры: «СТ-еф-А»-«Л-еандров-ИН».

Но дело не только в том, что ему понравилось редкое для России отчество. Клички и псевдонимы необходимы были нелегалам для того, чтобы скрыть от царской охранки настоящую фамилию. Но частая смена кличек вела к обезличке человека и для своих сорат­ников, поэтому даже после провала и установления подпольных кличек полицией революционеры продолжали их использовать.

Литературные псевдонимы преследовали ту же цель; и посто­янное возвращение Иосифа Джугашвили к одной и той же комби­нации «Стефа»-«Леандровин» не случайно. Это своеобразный код. Простой шифр. И ключом к нему служит имя «Стефа».

Бежав из первой Вологодской ссылки, Иосиф Джугашвили встретился в Петербурге с Полетаевым, ведущим ленинскую пере­писку с Россией. Разговор шел об организации нелегальной газеты на Кавказе. И. Джугашвили был заинтересован, чтобы авторство его статей становилось известно Ленину сразу после их публика­ций. И уместно допустить, что пара «Стефа»-«Леандровин» была использована в качестве ключевой. Конечно, это лишь предполо­жение, но совершенно очевидно, что в спектре отражения имени Сталин существует и романтический штрих.

Связав сталинскую биографию со Стефанией Леандровной Петровской, можно логически объяснить и несоответствие факти­ческой даты рождения Сталина и официально отмечаемой. Вроде бы корректно предположить, как это делает историк Ю.В. Емелья­нов, что подлинный день рождения 6/18 декабря 1878 года Иоси­фа Джугашвили, совпавший с царским праздником — именинами царя Николая, не праздновался им «из принципиальных сообра­жений».

Но есть еще больше оснований утверждать, что живущий под чужой фамилией нелегал Иосиф Джугашвили вообще не праздно­вал в то время свои дни рождения! Более того, впервые день его ро­ждения был отмечен именно 9/21 декабря 1909 года по инициа­тиве Стефании.

Состоявшийся как семейный праздник, он символизировал двойное событие. Во-первых, на этот день пришлось завершение его публицистической работы «Литературные возможности», под­писанной впервые новым псевдонимом «К. Стефин». Во-вторых, хотя формально Иосифу Джугашвили в это время исполнился 31 год, фактически эта дата означала 30 лет реально прожитой жизни.

Обозначив полное 30-летие как своеобразный юбилей, он умышленно, символически «округлил» эту дату, сдвинув ее на один год и три дня от своего рождения. Этот день в его жизни стал для него настолько памятным, что спустя еще ровно 20 лет, в 1929 году, он был официально отмечен как его официальный 50-летний юби­лей прожитого им периода жизни.

Хотя псевдоним Сталин впервые появился подписью под его работой «Марксизм и национальный вопрос» только в 1913 году, он, очевидно, связан с именем Стефании Леандровны Петровской. Это как день 9/21 декабря 1909 года, ставший позже официаль­ной датой его рождения, было связано для него не только с глубо­кими личными воспоминаниями, но практически и с истоками происхождения его политического имени.

В том, что Стефания Петровская заняла особое место в жизни Иосифа Джугашвили, не может быть сомнений. Но если имя жен­щины становится символом, то что это, если не настоящее чувство? Которое, говоря словами Маяковского, «пограндиознее онегин­ской любви». Что это, если не признание? О котором другой рус­ский поэт писал: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты...» Таким образом, само слово «Сталин» — это тоже сплав. Со­звучие любви и идеи. Сплав имен двух людей, которые стали ему са­мыми близкими в жизни.

Впоследствии удачная ассоциативная связь со словом «сталь» как выражение крепости и несгибаемости и символическая общ­ность с псевдонимом Ленин не вызывали у него больше желания менять сложившееся политическое имя. Впрочем, к этому време­ни уже подоспела и революция, но, конечно, Иосиф Джугашвили не мог подозревать, что один из зашифрованных его кодом псевдо­нимов станет всемирно известным политическим именем.

Разрешение на официальное оформление брака Иосифа Джу­гашвили со Стефанией Петровской запоздало. 23 сентября, в день, когда бакинский градоначальник дал на него согласие, узника взя­ли на этап. Зато накануне без особых проволочек власти выполни­ли другие формальности. 7 сентября Иосифа Джугашвили ознако­мили с извещением о запрещении ему проживания на Кавказе в течение 5 лет. И уже 9 сентября градоначальник направил полиц­мейстеру спешное «арестантское предписание». Оно требовало: «С первым отходящим этапом отправить названного Джугашвили в распоряжение вологодского губернатора».

Однако его судьба едва не подверглась и другому неожиданно­му повороту. В ночь на 15 сентября, нагрянув на квартиру дома, на­ходившегося в крепости, жандармы охранного отделения захвати­ли ручную типографию и архив Бакинской организации РСДРП.

Среди изъятых при обыске бумаг была обнаружена написан­ная от руки записка: «17 октября 1909 г. согласно решению Бакин­ского комитета Российской социал-демократической рабочей партии получил от Биби-Эйбатского отделения «Гуммета» 30 руб. на нужды техники (типографии. — К. Р.). Секретарь Бакинского ко­митета Коба». Кроме того, в попавшей в руки жандармов рукопи­си, написанной на 11 листах, под заглавием «Собрание конферен­ции БО РСДРП 25 октября» указывалось: «Ораторами выступают «Апостол», Коба, «Саратовец», «Петербуржец»...» Далее перечис­лялись еще 12 партийных кличек.

Ротмистр П. Мартынов мог торжествовать. Не скрывая этого, он докладывал в Департамент полиции: «Означенные рукописи по­служат к изобличению арестованных мною ранее Спандаряна, Иосифа Джугашвили (нелегальный Тотомянц)... и других, так как содержат в себе указания на их партийную принадлежность».

Действительно, так как охранке уже было известно, что под не­легальной кличкой Коба скрывался Иосиф Джугашвили, то иден­тификация его почерка могла служить вещественным доказатель­ством его принадлежности к запрещенной партии. Теперь в руках начальника охранки появились улики, которые могли иметь для Иосифа Джугашвили самые тягостные последствия. Привлечение к суду угрожало ему тюрьмой, каторгой или по меньшей мере веч­ным поселением в Сибири.

Но пока Мартынов строил свои планы в отношении судьбы ру­ководителя бакинских революционеров, дорога снова уводила Иоси­фа Джугашвили на Север. На этот раз ею путь к месту ссылки ока­зался короче — 18 дней. Он вновь оказался в Вологодской тюрьме 6 октября и пробыл здесь неделю, пока не поступило распоряже­ния губернатора: «Отправить в Сольвычегодск». Ему предстояло вернуться туда, откуда он бежал.

18 октября, когда северная зима уже свирепствовала не мень­ше, чем царский режим в России, политических отправили по эта­пу дальше. Путь из Вологды в Сольвычегодск под конвоем занял 10 дней, и 29-го числа Иосиф Джугашвили прибыл к месту отбывания наказания.

Знакомые места встретили его звенящей тишиной, видом на уже покрывшееся льдом озеро и унылые избы с почерневшими от дождей бревенчатыми стенами. Он поселился на Миллионной ули­це, упиравшейся одним концом в центр городка, а другим — выхо­дившей на окраину. Сколоченные из досок тротуары, обрамляв­шие разбитую осенней грязью дорогу, уже скрывал снег. Неболь­шая комната, освещавшаяся долгими вечерами тусклым светом керосиновой лампы. В ней стояли кровать и диван, изготовленные руками местных умельцев, круглые столики и стулья в простенках. Убранство дополняли голландская печь и кадки с растениями в уг­лах.

Старый «знакомец» — уездный исправник Цивилев уже заго­товил для строптивого беглеца постановление: «О привлечении к ответственности за самовольную отлучку по ст. 63 Устава о наказа­ниях сбежавшего и возвращенного поднадзорного Джугашвили». Каким было наказание, не установлено, но это и неважно. В годы усиленной «демократизации» России у многих людей, восприни­мающих любые глупости на веру, сложилось мнение, что пребыва­ние в царских ссылках было чем-то вроде поездки по бесплатной профсоюзной путевке в дом отдыха или санаторий. Сами ссыльные почему-то не разделяли такого мнения.

Арестованная в Саратове и с 19 сентября 1909 года высланная на два года в Вологодскую губернию С. Хорошенина 2 сентября 1910 года в частном письме пишет: «Плохо живут в нашем Сольвычегодске. Даже внешние природные условия отвратительны. Та­кая скудная и бедная природа. Только и жить тут мещанам. И вер­но, городок совсем мещанский... полицейские условия довольно сносные, но ссыльные не живут, они умерли. Живет каждый по се­бе, до другого мало дела. Сойдясь, не находят разговоров. ...Осталась библиотечка «так себе». В существующую же земскую библиотеку ссыльные должны вносить 3 руб. залога, это, конечно, непосильно ссыльным. Даже совместных развлечений нет, и ссыльные топят тоску в вине. Я тоже иногда выпиваю».

Не стоит придираться к 23-летней, к тому же «политически не­благонадежной», молодой возмутительнице российских порядков. Серафима Васильевна Хорошенина, родившаяся в 1887 году в селе Баженово Ирбитского уезда Пермской губернии в семье учителя, окончила Ирбитскую женскую гимназию


. Она училась в лучшей школе купеческого Ирбита, где на первом пролете парадной лест­ницы с блестевшими бронзой перилами гимназисток встречал ог­ромный портрет императора в натуральный рост, что, по мнению содержателей гимназии, должно было воспитать у них благочестие и законопослушание. Однако, уехав после окончания гимназии в Саратов, за связь с социал-демократами Серафима оказалась в ссылке.




Автор не может удержаться от соблазна и не упомянуть, что значи­тельно позже тоже учился в этом здании, называвшемся школой № 1 им. А.М. Горького.

Впрочем, какая еще могла быть жизнь в северном захолустье, где из «градообразующих» объектов — кабаки, церковь и тюрьма? Жизнь в ссылках не текла, а теплилась. Проехав по Сибири, Антон Павлович Чехов пишет о жизни ссыльных: «Живется им скуч­но. Сибирская природа в сравнении с русскою кажется им однооб­разной, бедной, беззвучной; на Воскресенье стоит мороз, на Троицу идет мокрый снег. Квартиры в городах скверные, улицы грязные, в лавках все дорого, к чему привык европеец, не найдешь ни за какие деньги... Тоска и тоска! Чем развлечь свою душу? Прочтет ссыльный какую-нибудь завалящую книжку... вот и все... По прибытии на место ссылки интеллигентные люди в первое время имеют расте­рянный, ошеломленный вид; они робки и словно забиты... Одни из них начинают с того, что по частям распродают свои сорочки, про­стыни, платки и кончают тем, что через 2—3 года умирают в страшной нищете... Другие же мало-помалу пристраиваются к ка­кому-нибудь делу... Заработок их редко превышает 30—35 рублей в месяц».

В этот затхлый, холодный, томительно скучный и унижающий своим человеческим бесправием, полный эгоистического равноду­шия и отупляющего безразличия мир снова должен был погру­зиться Иосиф Джугашвили. В Сольвычегодске стало даже еще ху­же, чем во время его первого пребывания. Он поселился в доме Григорьева и большую часть времени проводил в своей комнате. Он читает, пишет, часто до поздней ночи, и хозяин слышит, как скрипят половицы, когда постоялец ходит из угла в угол. Кстати, привычка Сталина ходить во время совещаний, видимо, осталась от жизни в ссылке, и там же сложилась ею традиция работать по ночам.

Ссылка ломала людей, и не случайно многие из ссыльных впо­следствии становились провокаторами. Провокатором позже стал и один из новых знакомых Иосифа Джугашвили эсер Семен Сурин, от которого он впервые услышал о Вячеславе Михайловиче Скрябине, недавно покинувшем Сольвычегодск и получившем впоследствии мировую известность под фамилией Молотов. Он от­бывал ссылку с ноября 1909 по март 1910 г. и уехал в Вологду. Сурин переписывался со Скрябиным и сообщил ему о приезде ново­го ссыльного. В это время здесь находился и земляк Иосифа писа­тель Ирадион Хаситашвили (Евдошвили).

Позиция Иосифа Джугашвили о путях выхода партии из кри­зиса, изложенная в публикациях «Бакинского пролетария», нашла своих сторонников не только на Кавказе. Она способствовала раз­витию большевистского направления в социал-демократии, и, хо­тя сам Иосиф непосредственного участия в этом процессе принять уже не мог, его предложения имели далекие последствия. Правда, основные события стали развиваться уже после того, как он вновь попал на «профилактический» Север.

Ленин учел предложения бакинской «пролетарской фронды». Поскольку все попытки восстановления единого ЦК оказались безуспешными, 22 ноября 1910 года большевистский центр по­требовал немедленного созыва нового пленума ЦК в составе чле­нов, находящихся на свободе, и поставил вопрос о возвращении де­нег, переданных в общую партийную кассу. Согласно существовав­шей ранее договоренности созыв такого Пленума после выставле­ния требований должен был быть осуществлен не позднее трех ме­сяцев. То есть до 22 февраля 1911 года. Меньшевики не скрывали недовольства, и с этого момента межфракционная борьба внутри РСДРП приобретала открыто непримиримый характер.

Конечно, в 1910 году Иосиф Джугашвили был уже иным, чем восемь лет назад, в период первой своей ссылки. Горячность, тороп­ливость и поспешность в стремлении обрести желанную свободу уже улетучились. Теперь он более прагматично воспринимал не­удобство нелегальной жизни, обязывающей с постоянной насторо­женностью смотреть на каждый «котелок» — шляпу на голове слу­чайного прохожего, заставляя подозревать под ней личину поли­цейского филера.

Он понимал, что самым разумным в ею положении было от­быть срок ссылки, чтобы, очистившись от «пятна» беглеца и не об­ременяя себя лишней конспирацией, уверенно заниматься рево­люционной работой. Нет, он не исключал и возможность побега. Но такую необходимость он хотел подтвердить гарантией его вос­требования на воле. Кроме того, для побега были нужны деньги, а их у ссыльного не было.

Прибыв на место, он сразу дал знать о себе за границу и 30 де­кабря получил письмо, содержащее вопросы о ею позиции и наме­рениях. На следующий день он написал ответ. Свою точку зрения и предложения он предельно ясно изложил еще в августе 1909 года в статье «Партийный кризис и наши задачи». И теперь он вынужден повторять очевидные для него вещи.

Поэтому в ею ответе проявлялось даже некоторое раздраже­ние: «По-моему, для нас очередной задачей, не терпящей отлага­тельства, является организация центральной (русской) группы, объединяющей нелегальную, полулегальную и легальную работу на первых порах в главных центрах (Питер, Москва, Урал, Юг). Назо­бите ее как хотите, — «русской частью ЦК» или вспомогательной группой при Цека — это безразлично. Но такая группа нужна, как воздух. Как хлеб <...> С этого, по-моему, пойдет дело возрождения партийности. Не мешало бы организовать предварительное сове­щание работников, признающих решение Пленума, конечно, под руководством Цека...»

Его раздражение объясняется волокитой в решении насущных вопросов. Он прекрасно понимает, что организация партийного центра в России — лишь полумера, необходимая для вывода соци­ал-демократов из кризиса. Но собственная бездеятельность ею то­мит, и «окопавшемуся» за рубежом, утонувшему в распрях руково­дству партии он откровенно предлагает свои услуги. И, меняя тему, он пишет. «Теперь о себе. Мне остается 6 месяцев. По окончании срока я весь к услугам. Если нужда в работниках в самом деле ост­рая, то могу сняться немедленно...»

Впрочем, отправляя это письмо, Иосиф Джугашвили не наме­ревался ограничиться бездеятельным ожиданием ответа. Он начи­нает готовиться к побегу. 24 января 1911 года в письме в Москву на имя B.C. Бобровского он пояснял свое положение: «Я недавно вер­нулся в ссылку («обратник»), кончаю в июле этого года. Ильич и К° зазывают в один из двух центров, не дожидаясь окончания срока. Мне же хотелось бы отбыть срок (легальному больше размаха), но если нужда острая (жду от них ответа), то, конечно, снимусь. А у нас здесь душно без дела, буквально задыхаюсь».

Человек действия, он смотрел скептически на бесплодную по­лемику в среде социал-демократов. Он не скрывает своего не­одобрения общей возни вокруг думского вопроса, отразившейся в позициях «отзовистов», «ультиматистов» и «богостроителей». Вме­сте с тем он поддерживает Ленина в борьбе с меньшевиками и «троцкистским блоком», который в предыдущем письме (за гра­ницу от 31 декабря) называл «тухлой беспринципностью» и «ма­ниловской амальгамой». Но он не видит практического смысла в этом параде интеллигентскою словоблудия.

И продолжает: «О заграничной «буре в стакане воды», конечно, слышали: блоки Ленина — Плеханова, с одной стороны, и Троцко­го — Мартова — Богданова, с другой. Отношение рабочих к перво­му блоку, насколько я знаю, благоприятное. Но вообще на заграни­цу рабочие начинают смотреть пренебрежительно: «Пусть, мол, лезут на стенку, сколько душе угодно, а по-нашему, кому дороги интересы движения, тот работает, остальное приложится».

Хотя он и делает дипломатическую ссылку на мнение рабочих, очевидно, что недовольство в отношении суеты бессмысленной межфракционной полемики было прежде всего его собственным убеждением. В своем существе его суждения были правильны.

Важны дело, связь с массами, а не пустопорожняя болтовня — вот фундаментальный принцип, каким он прежде всего руково­дствовался. Человек дела, он не стал откладывать в долгий ящик свои планы. Вскоре после отправки этого письма, в период между 24 января и 20 февраля 1911 года, он предпринял попытку побега. Вера Швейцер вспоминала: «Товарищ Сталин под предлогом лече­ния выехал из Сольвычегодска в Вологду. По его просьбе ссыльный большевик Саммер, жена которого работала в больнице, получил фиктивную справку о нахождении товарища Сталина в больнице на излечении. А сам товарищ Сталин приехал в Питер».

Но, несмотря на утверждение Швейцер, добраться до столицы Иосиф Джугашвили все же не сумел. Задуманному им воспрепят­ствовали обстоятельства. В Вологде он провел две ночи у бывшего студента Томского технологического института Абрама Исаакови­ча Иваняна, жившего в одной квартире с супругами Татариновы-ми, а затем перебрался на квартиру А.И. Доррера.

Родившийся в Харькове и обучавшийся там в университете граф Алексей Иосифович Доррер был арестован, лишен графского достоинства и по обвинению в принадлежности к партии эсеров два с половиной года находился в тюремном заключении. После тюрьмы его выслали в Вологду, где он женился на Виктории Дилевской — тоже эсерке, отбывавшей здесь ссылку.

Для содействия побегу Иосифа Джугашвили Центральный ко­митет направил 70 рублей на адрес явки в Вологде. В ожидании по­ступления этой суммы он жил более двух недель на квартире «раз­жалованного» графа. Однако отправиться дальше беглец не смог.

Большевик С.В. Малышев пишет в своих воспоминаниях: «Това­рищу Сталину были посланы деньги на дорогу; чтобы не вызывать подозрения у полиции, эти деньги были высланы на имя одного ссыльного студента, который должен был передать их Сталину. Студент этот, ничего общего с большевиками не имевший, получив деньги, забрал их себе, и товарищ Сталин выехать в это время из ссылки не мог». Иосиф Джугашвили был вынужден вернуться в Сольвычегодск, где прописался на квартире М. Кузаковой.

Все произошло банально просто. Абрам Иванян присвоил день­ги, высланные Иосифу Джугашвили... Получив на почте перевод, «студент» вытравил слова в тексте телеграммы и заявил, что деньги «пропали». Спустя мною лет, 7 июня 1926 года, отвечая на запрос Закавказской контрольной комиссии ВКП(б), рассматривающей персональное дело работника Народного комиссариата внешней торговли СССР А.И. Иванянца, — в записке на имя члена комис­сии Мирзабекянца — И.В. Сталин пояснил:

«5) Денег этих мне не передал т. Иванян(ц), а показал лишь те­леграмму о присылке для меня указанной в телеграмме суммы (в телеграмме было вытравлено несколько слов), причем т. Иванян(ц) не мог объяснить ни «пропажу» денег, ни факт вытравле­ния из телеграммы нескольких слов,

6) Впоследствии, приехав за границу, в ЦК, я получил все доку­менты, говорившие о том, что действительно было послано для ме­ня в Вологду по адресу, данному Иванян(це)м, 70 рублей, что день­ги эти не пропали, а были получены адресатом в Вологде».

Однако Абрам Иванянц не ограничился кражей денег. Опаса­ясь разоблачения, он донес властям о намерении Иосифа Джуга­швили совершить побег. Реакция на эту информацию последовала без промедления. 16 февраля 1911 года начальник Вологодского гу­бернского жандармского управления направил уездному началь­нику Сольвычегодска предписание усилить наблюдение за И. Джу­гашвили с целью недопущения побега. Это распоряжение было по­лучено В.Н. Цивилевым 20 февраля, и на следующий день он отрапортовал, что надзор за Джугашвили усилен и проверка его на­личия будет производиться не один, а два раза в день.

В марте ссыльный находился под усиленным наблюдением стражника А. Бачурихина, а в апреле — июне за ним надзирал Н. Клишев. Однако Вологодское ГЖУ не ограничилось принятыми мерами; 14 марта оно направило распоряжение о производстве обысков среди ссыльных. Первый обыск у Иосифа Джугашвили был произведен 18 марта. Эта акция ничего не дала властям. Прав­да, при новом обыске 29 апреля у него «в кармане пиджака» обна­ружили четыре письма от «от ссыльной Хорошениной из г. Никольска и два адреса: московский и ростовский». Но уже вскоре стало очевидно, что письма Серафимы Хорошениной, находив­шейся ранее под гласным надзором полиции в Сольвычегодске и отправленной этапом 23 февраля в Никольск для отбывания даль­нейшего срока ссылки, носили частный характер и не имели поли­тического компромата.

Отсутствие денег и усиление гласного надзора заставляют его отказаться от мысли о побеге. Это тяготит его. В Сольвычегодске он встретил бакинца Ивана Фиолетова, отбывавшего здесь ссылку; у него сложились отношения с Иваном Голубевым, Иваном Петро­вым, Георгием Коростелевым. Последний хранил «у своей квар­тирной хозяйки» подборки газет, в частности номера «Социал-де­мократа», поступавшие из Москвы на имя Святковского. В закры­тых пакетах газеты приходили в Сольвычегодск даже из-за границы, и, чтобы власти не прервали эту связь, адреса получателей часто менялись.

Конечно, его жизнь была скупа на события, но Иосиф Джуга­швили не искал праздных развлечений. Жандармерия доносила, что за 3 месяца и 22 дня вологодской ссылки он 17 раз посетил ме­стную библиотеку, а в кино, привлекавшее всех, не ходил ни разу. Правда, 19 апреля он присутствовал на спектакле в местном теат­ре, и за эту роскошь из его пособия вычли 25 копеек. Однообразие жизни он возмещает книгами. Все свое время Иосиф посвящает чтению.

Старый большевик Иван Матвеевич Голубев писал: «Мы полу­чали довольно много художественной литературы, журналов и га­зет: «Русские ведомости», «Русское слово» или «Утро России», «Ки­евскую мысль», доставляли «Новое время». Журналы «Новый мир», «Русское богатство», «Вестник Европы». Сборник «Знание», а как известно, в «Знании» печатались М. Горький, Л. Андреев, Ски­талец, Бунин, Гусев-Оренбургский и др... У нас имелись сочинения таких авторов, как Л. Толстой, А. Франс, Ибсен, Куприн, Брюсов, Арцыбашев, Сологуб, Мережковский, Пшибышевский, наконец. «Красная звезда» и «Инженер Менни» Богданова и даже «Конь бледный» Ропшина (Савинкова)».

Тонкий и вдумчивый ценитель литературы, Иосиф Джугашви­ли имел свои пристрастия, но был вполне определенен и решите­лен и в негативных взглядах. По словам Голубева, он «очень критич­но относился к Мережковскому и Пшибышевскому, да и других не щадил», но он удивлял своей осведомленностью в художественной литературе и «много рассказывал о том, как работали над произве­дениями Пушкин и Толстой», с увлечением читал исторические книги, в частности Ключевского.

Другой очевидец свидетельствует: «На столе у Иосифа Висса­рионовича среди других книг почти всегда можно было найти Сал­тыкова-Щедрина, Чехова, которых он очень любил и цитировал». Однажды он превратил разбор стихотворения одного из ссыльных в «лекцию о роли художественной литературы и поэзии». Он вел среди ссыльных занятия по истории германской социал-демокра­тии, которую «ссыльные изучали по трудам Меринга».

И все-таки однообразие и бессмысленность каждодневного прозябания тяготили ссыльных, и к весне организовался своеоб­разный «клуб». Поскольку ссыльным категорически запрещались совместные встречи, их собрания проходили под видом вечеринок, пикников, прогулок, но уже вскоре уездный исправник был изве­щен о недозволенных сборах политических.

12 мая секретный сотрудник Вологодского ГЖУ Пацевич до­нес: «Ссыльные социал-демократы в Сольвычегодске: Иван Пет­ров, Иван Матвеев Голубев, Николай Матвеев Ильин, Александр Яковлев Шур (еврей), Ирадион Исаков Хаситов, Федор Игнатьев Сятковский, Иосиф Виссарионов Джугашвили, Михаил Алексеев Каланадзе, Георгий Алексеев Коростелев и Григорий Иванов Жайворонков решили между собой организовать социал-демократиче­скую группу и стали устраивать собрания в квартирах Голубева, Джугашвили, Шура, а иногда у Петрова.

В собраниях читаются рефераты и обсуждаются вопросы о те­кущем моменте, о работе Государственной думы, как использовать в партийных интересах это обстоятельство, если возникла бы меж­ду Россией и Китаем война. Цель этих собраний — подготовка опытных пропагандистов среди ссыльных. Агитация среди кресть­ян пока не ведется. Техники и библиотеки нет, население относит­ся к ссыльным довольно сочувственно, но никто из них на собрани­ях не участвует».

На это естественное для мыслящих людей стремление к обще­нию, получив донос своего сексота, полиция отреагировала кара­тельными мерами. Застигнутый 25 мая на собрании ссыльных, Иосиф Джугашвили был приговорен к трем суткам тюремного за­ключения. Он отбыл наказание в местной тюрьме с 23 по 26 июня, и день освобождения из-под ареста совпал с датой завершения его срока ссылки. Но из Сольвычегодска он был отправлен не сразу. Лишь спустя полмесяца, вернувшись однажды домой, хозяйка об­наружила отсутствие вещей квартиранта, и только оставленные под салфеткой на краю стола деньги — плата за квартиру — крас­норечиво свидетельствовали, что он выбыл совсем

В день его отъезда уездный исправник писал начальнику Воло­годского ГЖУ: «Сообщаю Вашему высокоблагородию, что состоя­щий в городе Сольвычегодске под гласным надзором полиции...

Иосиф Виссарионов Джугашвили за окончанием срока высылки 27 июня сего года освобожден от надзора полиции и по проходно­му свидетельству 6 сего июля выбыл на жительство в г. Вологду, при этом присовокупляю, что Джугашвили за последнее время прожи­вания в г. Сольвычегодске замечен в сходке в среде ссыльных, за что по обязательному постановлению г. вологодского губернатора от 18 июня 1911 г. за № 360 отбывал наказание под арестом при по­лиции с 23 по 26 июня в течение трех дней».

Казалось бы, черта под претензиями монархической власти к Иосифу Джугашвили была подведена. Аресты, побеги, тюремные застенки и ссылки — все это уже позади. Казалось бы, освобожден­ный из-под гласного надзора полиции, теперь он наконец-то был свободен.

Но дело обстояло совершенно не так. Отбыв срок ссылки, он не обрел свободы даже в «бездуховном» понимании этого слова. В проходном свидетельстве, выданном ему для следования в Воло­гду, подчеркивалось, что он не имеет права отклоняться от указан­ного ему маршрута и «по сему свидетельству не может проживать нигде, кроме Вологды, а по приезде в этот город обязан не позднее 24 часов со времени своего приезда лично представить его местной полиции». Вместо гласного он оказался под негласным надзором российских карательных органов.

До места назначения Иосиф добрался пароходом. Лето прибли­жалось к середине. Отойдя от пристани, судно описало полукруг и, деловито шлепая по воде широкими колесами, медленно двину­лось по течению. Склоны проплывавших берегов покрывала зе­лень, торжественная голубизна неба подчеркивалась бархатной бе­лизной редких облаков. Пассажирами теплохода были местные купцы, сопровождаемые пухлыми барышнями; худые мрачные интеллигенты, сосредоточенно прогуливающиеся по палубе; мест­ные крестьяне, настороженно охранявшие многочисленные узлы и баулы. Это был тот редкий случай, когда он мог не всматриваться в лица окружавших его людей, почти автоматически вычисляя по скользкому, словно вороватому взгляду глаза полицейского шпика.

Стоя на палубе и вглядываясь в сверкавшую рябью на солнце воду, наблюдая, как пенящиеся валы разбегались от разрезавшего ее форштевня, он мысленно возвращался к дням своего побега, ко­гда плыл с товарищами по Вычегде в лодке. Много воды унесла с тех пор река в Белое море. В Котласе бывший ссыльный сделал пере­садку. Отправившись дальше, пароход долго стоял у причалов Вели­кого Устюга и Тотьмы.

Иосиф Джугашвили достиг конечной цели своего путешествия через двое с половиной суток. Прибыв в Вологду, он не стал спе­шить с визитом в полицию. Чем он занимался предшествующую неделю, неизвестно, но в полицейское управление он явился толь­ко 16 июля. В этот же день с прошением: «разрешить проживание в городе в течение двух месяцев» он обратился к губернатору. В го­роде он остановился на Малокозленской улице, в доме Бобровой, а после получения разрешения на жительство 21 июля перебрался в дом Новожилова по Калачной улице. Но и здесь он задержался не долго. С 27 августа он обосновался на Мало-Екатерининской, в до­ме Беляевой.

Итак, Иосиф Джугашвили снова оказался на воле. С момента его ареста после батумских событий, открывшего для него оставав­шийся долго неоплаченным карательный счет наказания неволей, прошло более девяти лет. Могли ли власти рассчитывать, что тюрь­мы и ссылки сломали волю революционера? Заставили его образу­миться? Изменить убеждения?

Нет, у церберов, стоявших на страже царского режима, таких иллюзий не было. Уже через неделю после его регистрации в поли­ции, 24 июля Вологодское губернское жандармское управление ус­тановило за ним наружное наблюдение. Теперь в служебных доку­ментах ГЖУ и Департамента полиции он значился под кличкой «Кавказец».

Отбыв срок ссылки, Иосиф Джугашвили оказался в непростом положении. Возвращение на Кавказ, где ему официально было за­прещено проживание в течение пяти лет, не имело смысла. Это оз­начало новый переход на нелегальное положение. Но в условиях, когда его персона была хорошо известна местным охранным орга­нам, — это был бессмысленный риск, почти добровольная сдача на «заклание». Для полнокровной и результативной работы ему была необходима смена места революционной деятельности.

Он понимал сложности, возникшие на его пути, и должен был довести свои соображения до центра. Но из-за провала имевшихся адресов и явок связь с руководством партии была утрачена. Среди объявлений, помещенных на страницах «Рабочей газеты», он оты­скал информацию, касавшуюся непосредственно его. Он сразу на­писал письмо. «В редакцию «Рабочей газеты» от Кобы (Иванови­ча), — пишет он. — Из №4 «Рабочей газеты узнал, что Вами посла­но Кобе письмо, ответа на которое требуют от него. Заявляю, что никакого письма от Вас не получал, старые адреса провалены, но­вых у меня нет, и я лишен возможности переписываться с Вами.

О чем Вы могли писать? Быть может, не лишне будет, если зара­нее заявлю, что хочу работать, но работать буду лишь в Питере или Москве: в других пунктах в данное время моя работа будет — я в этом уверен — слишком малопроизводительна. Было бы хорошо предварительно побеседовать о плане работы и т.п. с кем-либо из ваших, ну хотя бы из русской части ЦК. Более того, это, по-моему, необходимо, если, конечно, русская часть ЦК функционирует. Сло­вом, я готов — остальное Ваше дело. Может быть, я сузил вопрос и забежал вперед... Тогда повторите Ваше письмо. Жду ответа. Коба. P.S. Вы, конечно, догадались, что я уже свободен».

Конечно, летом 1911 года среди влиятельных работников пар­тии Иосиф Джугашвили являл собой незаурядную фигуру. К этому времени он приобрел безусловный авторитет не только в пределах Кавказа. В партии его знали, с его мнением считались, на него ссы­лались в полемике. Об этом свидетельствует письмо ссыльного Моисея Лашевича. Родившийся в Одессе, бывший служащий отде­ления Лионского кредита, сын еврейского купца, М.М. Лашевич в 1925 году займет посты заместителя наркома по военным и мор­ским делам и заместителя РВС СССР. То есть станет одним из бли­жайших сподвижников Троцкого.

Но 17 августа 1911 года, направляя из Яренска в Париж письмо, в котором подчеркивается усиление влияния меньшеви­ков среди яренских ссыльных, Лашевич жалуется: «Затем один из них списывается с Кобой, он сейчас в Вологде, и тот пишет, что «ставить своей целью работы лаять на ликвидаторов и впередовцев он не может и над такими людьми, которые лают, он только может издеваться». Сам Коба так пишет. Чего же больше, и они (меньше­вики. — К.Р.) торжествуют».

Напомним, это был момент в социал-демократическом движе­нии, когда фракции, маневрируя и отстаивая свои интересы, прак­тически пребывали в войне. Похоже, что Иосиф Джугашвили был чуть ли не единственным в партии, у кого сразу хватило широты взглядов, чтобы понять вредность этой конфронтации. Скажем иначе: считая бесплодную полемику несерьезным занятием, он не хотел участвовать в словесных дрязгах. Он ищет живого, продук­тивного дела, в котором мог бы использовать приобретенный опыт революционной работы.

Иосиф Джугашвили не «забежал вперед». Упорство, с которым он и другие «бакинцы» отстаивали свои взгляды, подействовало на руководство партии. Еще 28 мая — 4 июня в Париже прошло сове­щание ЦК РСДРП, на нем «планировалось рассмотреть вопрос о созыве Пленума ЦК и подготовке общепартийной конференции».

Но, поскольку Заграничное Бюро ЦК возражало против созыва Пленума, большевики приняли решение о недоверии ему и 1/14 июня образовали Российскую организационную комиссию (РОК) по со­зыву VI Общепартийной конференции. Фактически РОК стала но­вым ядром партии. В состав комитета входили «бакинец» Г.К. Орд­жоникидзе и член тифлисской организации Е.Д. Стасова. Иосифа Джугашвили ЦК планировал включить или в большевистский центр, или в Оргкомитет по созыву конференции.

Ее намечалось провести в конце сентября или начале октября в Кракове. Орджоникидзе и Шварцман объехали ряд городов, полу­чив согласие организаций на участие в конференции. Первое засе­дание РОК состоялось 29 сентября в Баку. Комитет требовал от ор­ганизаций: «всемерно содействовать возрождению нашей партии, немедленно выбирать делегатов на партийную конференцию, воз­рождать социал-демократию на местах».

Немногочисленные документы, сохранившиеся с той поры, свидетельствуют, что власти не теряли Иосифа Джугашвили из по­ля зрения. О том, что летом 1911 года на него было решено возло­жить обязанности разъездного агента ЦК РСДРП, Департамент полиции был информирован сразу.

Уже 18 августа в агентурном сообщении из Тулы указывалось: «В Вологде в настоящее время проживает отбывающий или уже отбывший срок административной высылки серьезный эсдек, но­сящий партийный псевдоним Коба. Этому Кобе удалось через тульскую публику списаться с заграничным партийным центром, и он в настоящее время получил предложение взять на себя выпол­нение функций агента ЦК. Коба на предложение согласился и ждет лишь присылки необходимых средств».

20 августа, начальник вологодского управления полковник ГЖУ М. Конисский сообщил в Московское охранное отделение, что Коба — это Джугашвили, которого «по его выезде будет сопро­вождать наблюдение». Но, будучи достаточно осведомленным о конспираторском мастерстве Кобы, на следующий день, 21 авгу­ста, Конисский предусмотрительно предложил своему коллеге из Московского охранного отделения П. Заварзину:

«Принимая во внимание, что Джугашвили очень осторожен и вследствие этого легко может быть потерян и в любое время снова может перейти на нелегальное положение, являлось бы лучшим производство обыска и ареста его ныне же в Вологде, ввиду чего и прошу сообщить, (не) имеется ли в вашем распоряжении таких данных о Джугашвили, которые могли бы быть предъявлены к не­му по возбуждению о нем дела, и не имеется ли препятствий с ва­шей стороны к обыску теперь же у этого лица».

То есть, опасаясь упустить деятельного и опасного революцио­нера, полковник предлагал сразу начать против него очередное расследование и в целях «профилактики» вновь «загнать» его в ад­министративную ссылку. Однако Московское охранное отделение обладало более творческим мышлением и большим опытом борь­бы с подпольем. «Обыск Джугашвили недопустим, — немедленно телеграфировал Заварзин, — в случае отлучки сопровождайте на­блюдением, одновременно телеграфируйте мне о времени и на­правлении поездки». Логика начальника московской охранки оче­видна — через наблюдение за «серьезным эсдеком», руководите­лем высокого партийного ранга, он намеревался проследить связи ЦК РСДРП в России.

Такой план действительно был конструктивным, но его осуще­ствление не принесло результата. Опытный конспиратор, Коба пе­реиграл жандармов. Он спутал карты охранки. Уйдя от слежки на­ружного наблюдения, он отправился в Петербург для встречи с Орджоникидзе. Вера Швейцер пишет: «После объезда нелегаль­ных организаций в начале августа в Питер приехал Серго Орджо­никидзе и здесь встретился с товарищем Сталиным. Серго передал ему директиву от Ленина и рассказал о положении дел, сообщил, что Ленин вызывает Сталина приехать за границу для обсуждения внутрипартийных дел. От Серго Сталин узнал, что он для усиления большевистского влияния введен в состав Заграничной организа­ционной комиссии (ЗОК) по созыву партийной конференции».

Из Петербурга Иосиф Джугашвили тоже исчез по-англий­ски — не попрощавшись. Д. Постоловский писал Н.К. Крупской: «Тов. Коба приезжал сюда. Но не знаем, куда девался. Предполага­ем, что арестован». Нет, он не был арестован. Получив столь необ­ходимую информацию и директиву от Ленина, он не был намерен рисковать. Сейчас, когда планы ближайшего будущего определи­лись, он предельно осторожен. Он решил не искушать судьбу; не

стал ставить в зависимость от случайности свои намерения и под­вергать себя опасности ареста за самовольную отлучку из Вологды.

Он начинает готовиться к путешествию в Берлин, но возмож­ность осуществления предстоявшего ему предприятия была ос­ложнена многими обстоятельствами. Главными проблемами были получение надежных документов и денег на поездку. Но для этого нужно восстановить утерянные связи, а это в его положении было далеко не просто.

Практически ему не на кого опереться. Круг людей, с которыми он общается в провинциальной Вологде, ограничен. Наиболее близкие, почти приятельские отношения у Иосифа сложились с Петром Чижиковым, переселившимся сюда после окончания сро­ка ссылки из Тотьмы. Напомним, что с луганским рабочим Петром Алексеевичем Чижиковым он познакомился еще в ноябре 1909 года, в Бутырской тюрьме, при следовании в первую вологодскую ссылку.

Но с чего-то нужно было начинать. Посвященный в его планы молодой рабочий весьма ответственно отнесся к возможности оказать содействие товарищу по партии. Конечно, «рядового» ре­волюционера вдохновляла причастность к серьезному делу, связан­ному с намерениями одного из руководителей партии. Он сам предложил Иосифу свой паспорт и предпринял шаги по изыска­нию денег на предстоящее «путешествие».

Правда, последнее не принесло реальных результатов. Более то­го, о действиях Чижикова сразу стало известно жандармам Дело в том, что в письме к некоему А.С. Романову Петр обратился «с просьбой помочь ему деньгами для переезда в Тулу». Чижиков не знал, что Романов был провокатором и значился в жандармских документах под кличкой Георгий.

Романов отреагировал на просьбу соответственно своему поло­жению сексота. Хотя он выслал просителю «6 рублей и посоветовал обратиться за более серьезной помощью к бывшему студенту Мос­ковского университета» К.А. Паниеву, но одновременно с этим о письме Чижикова провокатор донес жандармам. И 24 августа на­чальник Вологодского Губернского жандармского управления пе­редал эту информацию в Тульское ГЖУ.

Кстати, ссыльный Константин Паниев, к которому провокатор посоветовал Чижикову обратиться за поддержкой, был урожен­цем Гори, и жандармы, даже невольно, могли сложить два и два,

сделав определенные выводы. Трудно сказать, к какому заключе­нию пришли полицейские аналитики.

Но нельзя не обратить внимания, что упоминание Тулы содер­жится не только в жандармском сообщении. Большевик Иван Го­лубев, на квартире которого в Сольвычегодске проходили собра­ния социал-демократов, пишет в это же время Иосифу Джугашви­ли: «Я был уверен, что ты гуляешь где-нибудь по другим улицам Вот получил вчера из Т(улы) от приятеля письмо, из которого узнаю, что ты не сдвинулся с места, так же по-старому коптишь в полус­сыльном положении. Печально дела обстоят, когда так.

Где искать причину в задержке? В причинах, не зависящих от них, или в нашем бестолковом «правительстве» (руководстве пар­тии. — К. Р.). Судить не берусь, да и толку от этого не будет никако­го. Приятелю головоломку задал, полагая, что дело зависит от них, но они оправдываются — говорят, что они тут ни при чем и что, на­оборот, они приложили к ускорению все от них зависящее, но... Два парня сложились и послали на паях. Ну что тебе эти 6 руб. Так что же ты намерен предпринимать теперь? Неужели ждать. Ведь с ума можно сойти от безделья». Нет, он не намеревался сходить с ума.

В конце лета 1911 года вологодские агенты наружного наблю­дения созерцали почти идиллическую картину. По центральной улице города не спеша прогуливались средних лет с худощавым ли­цом и чуть прищуренными ироничными глазами мужчина и моло­денькая смешливая барышня в красивом платье, заботливо отде­ланном рюшечками и воланами.

Разглядывая прохожих, мужчина что-то тихо говорил девушке, и на его шутливые реплики она отвечала очаровательным, звонким смехом, чуть откидывая назад увенчанную модной шляпкой голо­ву. Было очевидно, что прогуливающаяся пара никуда не спешила. Собеседники проводили время «в Александровском или в Детском садах, сидя в летние дни где-нибудь на скамеечке в тени».

Барышней, которой местные агенты наружного наблюдения сразу галантно присвоили почти не казенную кличку Нарядная, была Пелагея Георгиевна Онуфриева. Дочь состоятельного кресть­янина селения Усть-Ерга училась в Тотемской гимназии. В Вологду Поля приехала 23 августа к своему жениху Петру Чижикову, с ко­торым познакомилась в Тотьме, где тот отбывал ссылку. Но ее спутником на прогулках был не жених, а ссыльный Джугашвили.

Нет, Иосиф не собирался конкурировать с Петром Алексеевичем на предмет покорения сердца юной гимназистки. П.Г. Онуфриева в 1944 году вспоминала: «Он постоянно заходил к нам на квартиру... Мы подолгу разговаривали о литературе, искусстве, книжных новинках». Но не «просвещение» и не праздное время­препровождение составляло смысл их откровенно броских прогу­лок. Цель была более прагматична.

Ожидая денег на поездку за границу, Иосиф стремился усы­пить бдительность шпиков охранки. Беззаботные прогулки служи­ли своеобразной ширмой. Демонстрацией того, что его ближай­шие намерения не распространяются дальше флирта с красивой молодой спутницей. Всем своим поведением он старался пресечь даже малейшие подозрения о наличии у него иных планов. Разве можно бежать из города, в котором есть такие прелестные барыш­ни? От таких барышень в бега не ударяются...

Но в кармане его сюртука уже лежал паспорт Чижикова. Впро­чем, прогулки продолжались недолго. Конечно, таинственный «по­литический» произвел на юную гимназистку интригующее впечат­ление. Перед предстоявшим отъездом Иосифа Джугашвили она подарила ему «на счастье» свой крестик вместе с цепочкой и по­просила на память фотографию.

Из вполне понятных соображений фотографироваться он не пожелал и преподнес юной гимназистке — тоже «на счастье» — книгу П.С. Когана «Очерки западноевропейской литературы». С шутливой надписью: «Умной, скверной Поле от чудака Иосифа». Но пока вологодские агенты наружного наблюдения писали отче­ты о прогулках Кавказца с Нарядной, в России произошли немало­важные события.

Дмитрий Богров не был революционером. Мордка — таким ласковым именем его звали родители — был неплохим коммивоя­жером галантерейной фабрики, распространяющим подтяжки «люкс». В Киеве он считался «хохмачом», вращавшимся в среде эсеров и анархистов. Среди евреев Киева отец Богрова слыл не по­следним человеком. Только один его дом на Бибиковском бульваре стоил четыреста тысяч рублей, не говоря о поместье Потоки под Кременчугом. Но Мордка любил кураж. С его помощью жандар­мы обнаружили подпольные лаборатории взрывчатых веществ и произвели массовые аресты в Киеве, Воронеже и Борисоглебске.

Богров-младший окончил университет. И когда летом 1910 го­да он выехал в столицу, в Департамент полиции полетела телеграм­ма от начальника жандармского управления Киева Кулябяки: «К вам выехал секретный сотрудник по анархистам Аленский». В Петербурге вице-директор Департамента полиции Белецкий стал платить Богрову по 150 рублей в месяц, договорившись, что он проникнет в ряды столичных эсеров. В письмах друзьям Мордка писал: «В Петербурге положение адвоката-еврея благоприятнее, нежели в Киеве или даже в Москве».

Еще с весны киевляне знали, что осенью к ним нагрянут «гости» для открытия памятника Александру II и святой Ольге. Летом в го­род прибыли чиновники МВД, жандармы и агенты со всей России. Все подозрительные из Киева были выселены, а подвалы и чердаки обшаривались охранкой. Стены домов облепили листовки, запре­щавшие обывателям «выбегать навстречу царскому экипажу, бро­сать цветы и подавать прошения».

Столыпин с женой прибыл в Киев 27 августа, поздно ночью. В тот же день из Петербурга вышел литерный экспресс с царской семьей; на пути его следования — на тысячи верст вдоль железной дороги встали солдаты, стрелявшие во всякого, кто появлялся у рельсов. 29 августа семью Романовых, прибывшую в Киев, встречал Столыпин. Но в суматохе на него не обратили особого внимания, и он ехал за царским кортежем на нанятых дрожках.

И все-таки в Киеве Столыпина «заметили». Постановку оперы «Сказка о царе Салтане» объявили заранее. 1 сентября в первых рядах партера киевского городского театра расположились знать, министры и генералы. В девять часов царскую ложу занял Нико­лай II с женой. Грянула увертюра — веселая, яркая музыка, и зана­вес раздвинулся...

В антракте, опершись на барьер оркестровой ямы, Столыпин беседовал с Сухомлиновым Подошедший попрощаться с премье­ром Коковцов пошел к выходу, когда раздались два сухих, негром­ких выстрела. Одна пуля попала в руку — другая в печень диктато­ра. В театре началась паника. Жандармский полковник вырвал стрелявшего, молодого человека в пенсне, из орущей толпы; жан­дармы выгоняли публику из зала.

«Жиды убили Столыпина...» — пошел слух по России. В ночь на 2 сентября, в страхе перед ожидаемым погромом, из Киева нача­лось массовое бегство евреев. Поезда не успевали вывозить их вме­сте со скарбом. Спустя шесть лет Коковцов вспоминал: «Полки прибыли в начале восьмого утра, и погрома не было. Станция Киев и площадь перед вокзалом представляли собой сплошное море го­лов, возов подушек и перин». К утру в городе не было ни одного еврея.

Допрос и обыск стрелявшего в Столыпина Богрова начался еще в буфете киевского театра. По обнаруженным в его записной книжке записям в городе произвели свыше 150 арестов — тюрьму забили врачами, адвокатами, певичками, артистами, проститутка­ми и прачками. Но билет № 406 в 18-м ряду Богров получил от пол­ковника Кулябяки; поэтому пошли разговоры, что Богров провока­тор — агент охранки.

Было ли киевское жандармское управление причастно к убий­ству Столыпина? Об этом нет единого мнения, но то, что оно вскормило Богрова, несомненно. Столыпин умирал 4 сентября в клинике Маковского, когда Николай II, не отложив намеченной поездки, на расцвеченном огнями пароходе отправился в Чернигов.

Премьер-министр скончался 5 сентября. Царь отказался участ­вовать в похоронах Столыпина, а царица даже не подошла к его гробу. Следствие по делу Богрова торопливо свернули; к 8 сентября приговор утвердил казнь через повешение. Богрова казнили утром 11 сентября в одном из фортов Киевской крепости. В тот же день из Киева царь отправился на отдых в Ливадию.

Так разворачивались события, когда Иосиф Джугашвили при­ступил к реализации своего плана поездки в Берлин. Он выехал из Вологды на следующий день после смерти Столыпина, и его отъезд сразу был зафиксирован. В дневнике наружного наблюдения ох­ранной службы, написанном почти летописным слогом, отмеча­лось:

«Наблюдая 6 сентября на станции Вологда за отходящими пас­сажирскими поездами, (установлено, что) в 3 часа 45 минут попо­лудни пришел на вокзальную площадь Кавказец, имея при себе два места багажа: небольшой чемодан и узел, по-видимому, постель, и сел в вагон 3-го класса отходящего в 4 часа 15 минут поезда № 3 в г. Петербург, где оставил багаж, вышел обратно из вагона, и тут же пришел к нему Кузнец, а перед отходом поезда перешел со своим багажом в другой вагон, а Кузнец ушел перед отходом поезда из вокзала, попрощавшись с Кавказцем, и поезд отправился, сел Кав­казец после третьего звонка, следуя в пути, два раза проходил Кав­казец вагоны. На станции Чебсара Кавказец из вагона во время стоянки поезда вышел с неизвестным человеком».

Возможно, о вышедшем на станции Чебсара незнакомце шла речь в письме из Вологды от М. Лашевича, которое через месяц, во время обыска 4 октября в Вельске было обнаружено у ссыльного Пинхуса Заславского. В нем были фразы: «Здесь был «Филя» (Воз­можно, это был Филипп Голощекин: настоящее имя Шая Ицович-Исакович. — К.Р.). Забрал Кобу и уехал».

Распрощавшись с провожавшим его товарищем, Иосиф Джу­гашвили вернулся в поезд лишь после третьего звонка, но он на­прасно несколько раз менял в пути вагоны. Пока, монотонно от­считывая стыки рельсов на пути в Петербург, состав двигался на за­пад, обгоняя его, в столицу промчалась телеграмма. «Поездом третьим, — сообщал в ней ротмистр Попель, — выехал Джугашви­ли под наблюдением филера Ильчукова. Прошу встретить. Под­робности почтой».

К перрону Николаевского вокзала поезд прибыл в 8.40 утра. 7 сентября столица Российской империи встретила Кобу хмурым небом, моросящим дождем и уже ждавшими его на вокзале филе­рами Петербургского охранного отделения. Он сумел избавиться от слежки. Оставив вещи в камере хранения, он отправился по ад­ресу Аллилуева. Не застав его, он проходил весь день под дождем К вечеру, уставший и промокший, в надежде встретить другого своего земляка, он снова вышел на Невский.

Толпа на проспекте редела, гасли огни в окнах магазинов, реже мчались лихачи, и когда он в третий или в четвертый раз поднялся к Фонтанке, его взгляд выхватил на тротуаре одного из прохожих. Его расчет оправдался. Возвращавшийся из типографии Сила Тод­рия был ошеломлен неожиданной встречей. Он предупредил, что в городе очень опасно; после убийства Столыпина вся полиция на ногах, ворота и подъезды запирают... Придется будить дворника, показывать паспорт. Хозяева в квартире боятся всего подозритель­ного.

Решив, что Иосифу лучше остановиться в меблированных ком­натах, они отправились на вокзал за вещами, и это стало ошибкой. Здесь потерявшие Кобу утром филеры снова взяли его под наблю­дение. В гостиницу «Россия», расположенную на Гончарной улице, земляки прибыли уже с «хвостом».

Убийство Столыпина насторожило не только полицию. «В но­мерах» их встретили прямым вопросом «А вы случайно не из евре­ев будете?» «Нет, — возразил Тодрия, — я грузин, а мой товарищ русский, только что из провинции». Но такое объяснение выгляде­ло подозрительным: приезжий с паспортом Петра Чижикова явно не вписывался в образ типичного русского человека.

Как свидетельствуют документы, на следующий день, 8 сентяб­ря, при выходе из номерных комнат, в 9.15 утра И. Джугашвили снова оказался под наблюдением. Упустив его при приезде, филе­ры не повторили ошибки. Пожалуй, это был единственный день, в который можно проследить последовательность его передвиже­ния по столице. Теперь с отменной тщательностью Джугашвили сопровождали два агента, и каждый его шаг на петербургских ули­цах «отпечатывался» на желтых листах жандармских сводок.

В дневнике наружного наблюдения отмечено, что от гостиницы он проследовал на Невский проспект в дом 106, где в квартире 34 проживал Сильвестр Тодрия и приехавший 5 сентября из Батума Иоганн Герасимович Жожиашвили. Пробыв в этой квартире око­ло двух часов, в 11.30 он отправился в дом 134, здесь же, на Нев­ском, и вошел в подъезд с квартирами 9, 10 и 11.

Здесь он тоже провел около двух часов. Но позже охранка так и не смогла установить истинную причину посещения им этого до­ма, принадлежавшего купцу 1-й гильдии — совладельцу банкир­ского дома «Г. Вавельберг» — еврею Берсону. В квартирах «нехоро­шего» подъезда, кроме дочери каменец-подольского купца Суры Готесман, проживали Абель и Моисей Левинсоны с сестрой и апте­карский помощник Берсона Лейзер.

Из дома на Невском, отмечали агенты охранки, он вышел в 13.30 и в сопровождении неизвестного, проживающего в доме 106, отправился на Пушкинскую улицу. Там, в столовой дома 8 его ждал мужчина, с которым он приехал из Вологды. Через 15 минут, около 14.20, Джугашвили с неизвестным ушли, а «Вологодский» остался. Дойдя до Литейного проспекта, они сели в трамвай и поехали на Сампсоньевский проспект, 16, где находился дежурный пункт «Общества 1886 года».

Действительно, здесь с весны 1911 года работал СЛ. Аллилуев, а «неизвестным», сопровождавшим Иосифа Джугашвили, был Сильвестр Тодрия. Они приехали на квартиру Аллилуева в 14.20. Дочь Сергея Аллилуева Александра вспоминала, что, открыв дверь и бурно выразив свою радость по поводу появления Силы Тодрия, она смолкла, увидев за его спиной постороннего. «В черном пальто, в мягкой шляпе, незнакомец был очень худощав. Когда он вошел в переднюю, я рассмотрела бледное лицо, внимательные карие глаза под густыми, остро изогнутыми бровями».

Хозяина квартиры дома не было, но, вскоре появившись, он тревожно сообщил, что обнаружил возле дома слежку. Из откры­того окна, выходившего на Саратовскую улицу, разглядели двоих «в котелках». Проверить подозрения послали детей. Старшая дочь

Александра первая спустилась во двор. Одного человека она заме­тила у арки ворот, второго увидела на улице, там, куда выходили ок­на квартиры.

Пришлось ждать вечера. Гости ушли в 17.30, когда уже стемне­ло. По дороге удалось избавиться от «хвоста». Монтер Забелин по­вел Джугашвили и Тодрия в дачное место — Лесное. В глухой и темной аллее шпики не решились продолжать слежку и были вы­нуждены отстать.

Как это ни выглядит парадоксально, но в действительности со­хранилось мало свидетельств подробностей жизни Сталина; и не только в предоктябрьский период. Эти несколько дней его пребы­вания в Петербурге примечательны еще и тем, что они позволяют проследить события как глазами непосредственного очевидца, так и записями жандармских агентов.

В документах охранки зафиксировано: Джугашвили «снова был потерян и взят в наблюдение только в 23.15, когда вернулся в гос­тиницу». Последняя запись этого дня отмечала, что через некото­рое время он вышел с Невским к памятнику Александру III и про­был здесь до 00.45, после чего возвратился в гостиницу.

Еще днем Петербургское охранное отделение сделало запрос в Вологду: «Телеграфируйте. В случае выезда Джугашвили, кроме Во­логды, имеется ли препятствие к аресту». Ответ последовал неза­медлительно: «Прошу не подвергать аресту, везде сопровождать наблюдением Подробности почтой. Ротмистр Попель». Казалось бы, цели специалистов сыска определились: проследить связи «важного эсдека». И все-таки Иосиф Джугашвили был арестован. Рано утром в его гостиничный номер нагрянула полиция.

Что же произошло? Кто сорвал жандармскую операцию? Как часто бывает, и намерения революционера, и планы жандармов неожиданно расстроила почти нелепая случайность. Все определил номерной гостиницы «Россия». Обратив внимание на «нерусскую нарркность» владельца паспорта Чижикова и заподозрив в приез­жем опасного еврея, он сообщил о подозрительном постояльце в участок.

Иосиф Джугашвили еще спал, когда раздался настойчивый стук: в дверь. Полиция появилась в гостинице 9 сентября в 7.50 утра. Во­преки намерениям охранки он был арестован и доставлен в Александро-Невскую полицейскую часть.

«При обыске, — отмечается в полицейских документах, — у не­го обнаружили географическую карту, письмо на русском языке и две фотокарточки — одна группа и одна маленькая, одно лицо». В другом документе указано, что у арестованного был изъят «пас­порт на имя крестьянина Орловской губернии Петра Чижикова и записная книжка со сборником фраз на немецком языке, в коих может встречаться надобность при поездке по железной дороге в Берлине, и отдельных немецких слов (глаголов)».

Бдительность номерного и исполнительность полиции спутали изощренные планы высоких чинов из карательных ведомств. Ко­нечно, это был очевидный прокол, и, сообщая в этот же день о слу­чившемся коллегам из Московского охранного отделения и Воло­годского ГЖУ, начальник петербургской охранки не стал вдавать­ся в детали. Он лишь сухо информировал: «Джугашвили проживает нелегально. Сегодня арестован. № 883».

Хотя при аресте у него обнаружили чужой паспорт, но более ничего существенного власти не могли предъявить в обвинение бывшему ссыльному, и у него не могло быть оснований для волне­ния. Действительно, кроме обрывочной информации тульских и вологодских сексотов, предположений и догадок, охранка вновь не располагала реальными уликами в отношении важного револю­ционера. Поэтому в Петербургском охранном отделении не спе­шили с его допросом

К следователю его вызвали лишь 13-го числа. В этот же день бы­ла заполнена регистрационная карта и сделаны фотографии аре­стованного. Это была обычная следственная рутина, и на запрос ви­це-директора Департамента полиции Виссарионова, от 17 сентяб­ря, о деле Джугашвили, — последовал стандартный ответ. Проведение переписки «на предмет исследования степени его по­литической благонадежности» передается начальнику Петербург­ского ГЖУ. Охранке нечем было блеснуть в глазах всесильного по­лицейского начальника.

Возбужденная 7 октября в столичном жандармском управле­нии «переписка» была поручена полковнику Александру Соболеву. Не располагая уликами и вещественными доказательствами, пол­ковник начал следствие с проверки основных фактов биографии подследственного. 10-го числа он сделал запрос в Департамент по­лиции, но справка была подготовлена только через десять дней.

Чтобы ухватить хоть какую-то нить, в ГЖУ пытались перевести записки на грузинском и немецком языках в записной книжке и «сложенной пополам четвертушке» бумаги, изъятых у арестован­ного при обыске. Но на просьбу о помощи в переводе из Департа­мента полиции поступил отказ. Там не хотели заниматься безна­дежным делом; ничего не принес следствию и последовавший 12 ноября новый допрос Джугашвили.

Через три дня после допроса, даже не получив достаточных све­дений о прошлом обвиняемого, А.Ф. Соболев прекратил перепис­ку. Казалось бы, ее результаты, не давшие следствию реальных улик, должны были закончиться для подследственного благоприят­но. Но на деле все обернулось иначе.

Не терзаясь сомнениями и не испытывая нужды в обосновании своего решения, полковник предложил выслать Джугашвили «в пределы Восточной Сибири под гласный надзор полиции сроком на пять лет». В тот же день, 17 ноября, начальник Петербургского ГЖУ генерал-майор Митрофан Клыков, согласившись с предлагае­мой мерой, подписал это постановление, отправив материалы пе­реписки градоначальнику.

Итак, человека, лишь три неполных месяца, 88 дней, назад ос­вобожденного из-под гласного надзора полиции, снова предлага­лось отправить в ссылку.

За что? Какими свидетельствами ею неблагонадежности распо­лагало следствие, кроме отчетов филеров о его «романтических» прогулках с барышней по Вологде? Какие правонарушения могло поставить в вину Джугашвили столичное жандармское управле­ние, чтобы предлагать ему максимальный срок наказания?

Отбыв сольвычегодскую ссылку, формально Иосиф Джугашви­ли мог проживать везде, кроме Кавказского края, что было ему «воспрещено» постановлением генерала от инфантерии Шатило­ва И если посмотреть даже не глазами так называемых правоза­щитников, а с элементарной юридической точки зрения, то как ба­кинский начальник охранного отделения Мартынов, так и петер­бургский глава жандармского ведомства, требовавшие для него высшей меры ссылки, проявляли кровожадность.

Даже если карательные органы имели косвенную информацию в отношении повышения партийного статуса Иосифа Джугашви­ли, доказательств, что он приступил к исполнению партийных обя­занностей, в руках охранных органов не было. С точки зрения зако­на — он еще не совершил «противоправных» действий.

И все-таки жандармы знали что делали... Основная идея репрес­сивного сценария ясна. При отсутствии уличающих фактов и при­знаний подследственного охранные службы полагались на служеб­ную логику. Неукротимый Коба опасен для существовавшего ре­жима — и его революционной деятельности следовало вос­препятствовать. И существовавший порядок позволял это сделать «заочно», без права обвиняемого на защиту.

8 октября Петербургское ГЖУ информировало Департамент полиции о завершении переписки, а 5 декабря министр внутрен­них дел А. Макаров утвердил решение особого совещания МВД. Правда, в Министерстве внутренних дел учли шаткость обвинений, выдвинутых против Джугашвили, и не пошли на крайность. Тем не менее решение гласило: «Подчинить Джугашвили гласному надзо­ру полиции в избранном им месте жительства, кроме столиц и сто­личных губерний, на три года, считая с 5 декабря 1911 г.».

Для Иосифа это означало крушение надежд на возвращение к легальному образу жизни. Конечно, он уже устал от такого положе­ния, но с этого момента вплоть до Октябрьской революции власти не оставили ему иной возможности, кроме выбора — либо гнить в ссылке, либо жить на нелегальных условиях. Местом ссылки он из­брал Вологду.

Но, получив проходное свидетельство «на свободный проезд из г. С.-Петербурга в гор. Вологду», он не стал спешить на царские хле­ба. Выпущенный из петербургской тюрьмы, он задержался в горо­де, укрывшись на Петербургской стороне, на квартире Цымлаковых. Здесь, в стоявшем во дворе деревянном домике с застекленной мансардой, «в полухолодной комнате» его отыскали Сурен Спандарян и Вера Швейцер.

Он не спешил с возвращением в ссылку не из желания пожить в столице. И не испытывал растерянности. Хорошо понимая, что от предстоявшей конференции в Праге многое зависит в дальнейшей судьбе партии, Джугашвили воспользовался возможностью повли­ять на будущие решения. И вскоре на квартире Швейцер прошло узкое совещание отъезжавших на конференцию делегатов. Необ­ходимо было определить общую позицию, отражавшую не абст­рактные взгляды оторванных от действительности эмигрантов, а произвести крутую ломку тактики партии,

Тон совещанию задали присутствовавшие на нем «бакинцы»: Джугашвили, Спандарян, Орджоникидзе. Между ними не было разногласий, они давно определили общую линию. И, забегая впе­ред, подчеркнем, что Серго Орджоникидзе выступил в Праге с пер­вым докладом, а итогом конференции стали решения, в основу ко­торых практически легли предложения, высказанные в статье Иосифа Джугашвили «Партийный кризис и наши задачи».

В Вологду Иосиф Джугашвили прибыл 24 декабря. Снова бес­правное положение ссыльного. Но он не намерен облегчать работу полицейским шпикам, и за короткий срок меняет три места жи­тельства. Сначала он остановился в доме 27 на Золотушной набе­режной, где проживал по 7 февраля 1912 года, затем по 15 февраля жил в доме Константиновой — угол Пятницкой и Обуховской улиц, откуда 16 февраля перебрался в дом Горелова по Леонтьевскому ручью, д. № 7.

Сразу после прибытия он навестил Петра Чижикова. В отправ­ленной в этот же день невесте Петра в Тотьму открытое с изобра­жением родившейся из морской пены греческой богини любви и красоты Афродиты, он шутливо написал: «Ну-с, «скверная» Поля, я в Вологде и целуюсь с «дорогим» «Петенькой». Сидим за столом и пьем за здоровье «умной» Поли. Выпейте же и вы за здоровье из­вестного Вам «чудака» Иосифа».

Нет, снова погрузившись в серость буден жизни ссыльного, он не утратил присущие ему чувства юмора и шутливой иронии. Оче­редной арест, тюремные застенки не сломили Иосифа Джугашви­ли, не лишили его уверенности. Хотя внешне положение его выгля­дит не блестящим. Кроме гласного надзора, власти установили еще скрытую слежку за Кавказцем

Несомненно, что он сожалел о невозможности участвовать в 6-й (Пражской) конференции партии. Она начала свою работу 5/18 ян­варя 1912 года и завершилась 17/30 числа. Как стало известно поз­же, из 18 присутствовавших двое, Р. Малиновский и А. Романов, были агентами полиции. Рассмотрев текущие вопросы и тактику на выборах в Государственную думу, конференция избрала новый Центральный комитет в составе Ф. Голощекина, Г. Зиновьева, В. Ле­нина, Р. Малиновского, Г. Орджоникидзе, С. Спандаряна, Р. Шварц­мана. Заочно в его состав были кооптированы И. Джугашвили и И. Белостецкий. Кандидатами в члены ЦК стали А. Бубнов, М. Ка­линин, А. Смирнов, Е. Стасова и С. Шаумян.

Шестая (Пражская) конференция РСДРП стала для большеви­ков особой вехой. Она ознаменовала формирование партии нового типа. Именно на этой конференции от партии окончательно «от­пали» интеллигенты меньшевистского толка: Мартовы, Аксельроды, Плехановы. По существу, на этой конференции были реализо­ваны идеи, высказанные Джугашвили еще в августе 1909 года в статье «Партийный кризис и наши задачи».

Идя навстречу требованиям Джугашвили и Бакинского коми­тета о переносе центра деятельности партии в Россию, она приня­ла решение о создании Русского бюро ЦК РСДРП в составе 10 че­ловек. Воплощением призывов Иосифа Джугашвили растить «рус­ских Бебелей» стало введение в состав ЦК шестерых выходцев из рабочих — Калинина, Белостоцкого, Петровского, Бадаева, Киселе­ва, Малиновского. Конференция приняла и еще одно его предло­жение: «об издании в России легальной партийной газеты», кото­рой стала «Правда».

Роль бакинской организации была подчеркнута уже тем, что в числе 11 членов ЦК было три «бакинца» — Джугашвили, Орджо­никидзе, Спандарян, а Шаумян стал кандидатом в его состав. Трое «бакинцев», ставших членами ЦК, вошли и в Русское бюро, возгла­вив руководство партией непосредственно внутри страны. Даже приверженец Троцкого, историк Исаак Дойчер правомерно под­черкивал, что «кавказская группа» стала опорой большевистской организации».

Сразу по окончании конференции провокатор Малиновский доносил в Департамент полиции: «Избраны члены «Русского бюро ЦК», (по терминологии участвующих на заседаниях цекистов — «Исполнительное бюро»), куда вошли: Тимофей, Серго и Коба, к ним присоединен в роли разъездного агента Филипп (Голощекин); всем поименованным лицам назначено жалованье по 50 руб. в ме­сяц».

Именно Пражская конференция завершила создание той большевистской партии, которая взяла власть в октябре 1917 года. Оценивая ее роль, в 1927 году Сталин отметил на XV съезде пар­тии: «Эта конференция имела величайшее значение в истории на­шей партии, ибо она проложила межу между большевиками и меньшевиками и объединила большевистские организации во всей стране в единую большевистскую партию».

Но вернемся назад. Орджоникидзе приехал в Вологду 18 февра­ля. Наружное наблюдение зафиксировало его появление как встре­чу Джугашвили с «неизвестным мужчиной». Встреча земляков бы­ла теплой. Темпераментный Серго увлеченно рассказывал о ре­зультатах конференции. Он сообщил о кооптации Иосифа в ЦК, снабдил явками и деньгами для побега. 24-го числа, уже из Киева, Орджоникидзе писал за границу «Окончательно с ним столкова­лись; он остался доволен исходом дела».

Действительно, он был доволен. Его вынужденное бездействие завершалось. Он снова приступал к делу. Документы охранки за­фиксировали: 29 февраля Джугашвили «около 2 час. ночи, без над­лежащего разрешения, забрав часть ценного имущества», «выбыл неизвестно куда, будто бы по своим делам на неделю». Жандармы предположили, что он подался в одну из столиц, но они ошибались. Его путь лежал на Кавказ.

Утром того же дня, в 9 часов 55 минут, с поезда номер 5, при­бывшего к перрону одного из московских вокзалов, сошел пасса­жир в легком пальто. В эти последние дни всевластия зима словно старалась доказать несмягчаемую суровость и силу; безжалостный мороз загонял обитателей Первопрестольной в тепло дворцов и хижин, и приезжий был одет явно не по погоде.

От Орджоникидзе Джугашвили получил новые явки. Среди них был и адрес Малиновского. Предполагалось, что новый член ЦК станет одним из кандидатов в депутаты Государственной думы от рабочей курии, и теперь Малиновский зарабатывал себе «произ­водственный стаж». Он устроился на завод, находившийся в вось­ми верстах от Москвы, в селении Ростокино.

Малиновского Коба на квартире не застал. Дома оказались лишь его жена и дети; и, хотя встреча не состоялась, уже само посе­щение квартиры провокатора завершилось слежкой московской охранки. Пересев на петербургский поезд, в северную столицу он прибыл в сопровождении «хвоста». Прямо с вокзала он направился к земляку. Сын дворянина, активный участник событий пятого года на Кавказе, Сергей Кавтарадзе к этому времени отошел от активной партийной работы. Он жил в столице и учился в университете.

СИ. Кавтарадзе вспоминал: «В один из зимних холодных и мрачных петербургских дней, часов в 11 утра я сидел над каким-то курсом. Раздался стук в дверь, и в комнату вошел Коба. Это было неожиданно. Я знал, что он находится в ссылке. С обычным весе­лым и приветливым выражением лица, несмотря на трескучий мо­роз, в демисезонном пальто...

После первых приветствий Иосиф сообщил, что приехал из Мо­сквы. Не раздеваясь и даже отказавшись от гостеприимно предло­женного чая, он попросил: «Я у тебя некоторое время побуду... С поезда прямо к тебе <...>В Москве на вокзале я заметил слежку, и, представь себе, когда я вышел здесь из вагона, увидел того же са­мого шпика, который и проводил меня до твоего подъезда. Сейчас он торчит на улице».

Решили ждать до вечера. Иосиф Джугашвили ушел с наступле­нием темноты. Освободившись от «хвоста», он нашел приют на

Выборгской стороне, на квартире рабочего. Пробыв в Петербурге почти две недели, он установил контакт с руководством местной организации. Затем принял участие в заседании Петербургского комитета и выступил на собрании рабочих партийных ячеек Ва­сильевского района, где были одобрены решения Пражской кон­ференции.

Решив столичные дела, 12 марта он выехал на Кавказ. По пути он сделал остановку в Ростове-на-Дону, где, с поезда — на поезд, увиделся с В.Л. Швейцер. Сразу по прибытии в Тифлис он встретил­ся с Еленой Стасовой, ставшей после Пражской конференции сек­ретарем Русского бюро ЦК РСДРП, и Суреном Спандаряном. С последним он не виделся с момента своего ареста в Баку. Заведо­вавшая школой Общества учительниц Стасова устроила его на квартире учителя Машака Агаяна.

Человек, быстро ориентировавшийся в обстановке, Джугашви­ли понимал, что бездействие снова разоружит партию. Поэтому он не откладывал практические шаги. В Тифлисе он написал «цирку­ляционное письмо ЦК РСДРП № 1 к партийным организациям», а затем — листовку «За партию!». В листовке, отпечатанной тира­жом в 6 тысяч экземпляров, Иосиф Джугашвили указал на важные перемены, происшедшие в работе руководства партии, и призвал рабочих возглавить возобновляемую борьбу. Вместе с листовкой Ленина «Избирательная платформа РСДРП» она была распро­странена в восемнадцати городах России.

Его приезд на Кавказ не остался не замеченным для властей. Уже 16 марта сексот Фикус донес Бакинскому охранному отделе­нию о его появлении в Тифлисе. Скоро Джугашвили и сам выехал в Баку. 29 марта в рабочем районе Балаханы он провел совещание районных парторганизаций, где выступил по вопросу итогов VI конференции. Он знал, к чему стремился, и вооружал бакинцев политически. На следующий день об этом совещании, одобрив­шем решения конференции и резко критиковавшем меньшевист­ский Закавказский областной комитет, он написал статью для газе­ты «Социал-демократ». Состояние Бакинской организации он сжато охарактеризовал в письме, отправленном 30-го числа в Киев для Орджоникидзе и Пятакова.

Однако его пребывание на Кавказе завершилось неожиданно скоро и по не зависевшим от него причинам. Еще 25 марта (7 апре­ля) Крупская послала из-за границы по каналам партийной связи письмо в Киев: «Необходимо немедленно отправить в Питер Ива­новича». Извещенный об этом, 1 апреля, в воскресенье, Джугашви­ли срочно выехал в Петербург.

Чем была вызвана эта спешность его вызова? Об этом в письме не сообщалось. Поэтому, снова сделав остановку «от поезда до по­езда» в Ростове-на-Дону, он вновь повидался с Верой Швейцер. Она сообщила, что предварительно ему надлежит заехать в Москву, где его уже ждет Орджоникидзе.

С Серго он встретился 7 апреля. В числе тех вопросов, которые им предстояло решить, особую роль играл финансовый. Возобнов­ление деятельности партии требовало материальных средств. Об­судив положение дел, из Москвы Джугашвили и Орджоникидзе направили письмо за границу. На имя лидера германских социал-демократов Клары Цеткин. В нем сообщалось о восстановлении ЦК РСДРП и предлагалось вернуть деньги Российской социал-де­мократической рабочей партии, находящиеся у нее на хранении. Кроме того, в Москве ими была организована финансовая комис­сия, о чем Джугашвили информировал Тифлис.

Для двух виднейших руководителей большевистской партии посещение Первопрестольной имело неприятные последствия. Департамент полиции внимательно следил за трансформацией со­циал-демократического движения. Он сразу осознал реальную уг­розу царизму со стороны левого крыла РСДРП, кардинально изме­нившего курс после Пражской конференции.

Теперь, когда в среде социал-демократии уже перебродило раз­очарование, вызванное поражением революции 1905 года, и, по­кончив с бесплодными междоусобными идеологическими дискус­сиями, большевики вновь выводили на авансцену революции на­род — передовых рабочих, они становились действительно опас­ными для самодержавия.

Поэтому карательные органы империи спешили устроить охо­ту на «бакинцев», составивших костяк большевистского руково­дства. Вряд ли она была бы успешной, если бы полиция не имела в подручных провокатора. С Малиновским Орджоникидзе вошел в контакт еще 3 апреля, ожидая приезда Иосифа в Москву. Позже на партийном допросе Малиновский показал, что «Серго Кавказца» он увидел «ночью в ресторане в Москве, и так как ему некуда было деться, то мы ночью пешком пошли в деревню (8 верст от Москвы) ко мне. Он у меня в деревне (жена жила в Москве) переночевал».

Возможно, Малиновский даже не лгал, когда утверждал, что он «никому ничего о нем (Серго) не говорил». И, подобно острому ли­тературному повороту сюжета Дюма о жилище Бонасье, охранка сама сделала квартиру провокатора своеобразной «западней». В любом случае, когда утром 4 апреля Орджоникидзе покинул квартиру Малиновского, он сразу попал под слежку.

Это вывело охранку и на след Джугашвили. В ее материалах на­блюдения зафиксировано: «Серго ... оставался все время в гор. Мо­скве и встретился здесь 7 апреля с прибывшим из Баку неизвест­ным: последний, по агентурным сведениям, оказался упоминае­мым в предыдущих моих представлениях центровиком Кобой, кооптированным в ЦК».

9 апреля Джугашвили и Орджоникидзе выехали из Москвы в разных вагонах. Обгоняя их, понеслась срочная телеграмма началь­ника Московского охранного отделения П. Заварзина, предназна­ченная петербургскому коллеге. В ней сообщалось: «9 апреля Ни­колаевского вокзала поездом № 8 выехали Москвы Петербург центровики эсдеки Серго и кооптированный Коба. Примите наблю­дение, филеров Андреева, Атрохова, Пахомова верните. Ликвида­ция желательна, но допустима лишь местными связями без указа­ния источников Москву».

Последняя фраза свидетельствует, что этим арестом охранка не хотела ставить под удар разоблачения Малиновского. Выполняя пожелание московских коллег, прибывших утром в столицу членов ЦК большевистской партии Петербургское охранное отделение не стало арестовывать на вокзале. Профессионалам сыска не было необходимости суетиться. Приняв наблюдаемых от москвичей на перроне с рук на руки, агенты проводили их по адресам. Орджони­кидзе находился под контролем наружной службы до 14 апреля и лишь после этого был арестован.

Другого большевика-кавказца, сошедшего с московского поез­да, филеры тоже довели до квартиры. Но здесь специалистов сыска постигло разочарование. Через шесть дней усиленного наблюдения за домом, в который он вошел, неожиданно обнаружилось, что Ко­ба пропал. Исполнявший обязанности начальника Петербургско­го охранного отделения Еленский удрученно пояснял 18 апреля в докладе Департаменту полиции:

«Иосиф Виссарионов Джугашвили прибыл в столицу 10-го сего апреля и был взят филерами отделения в наблюдение. Вечером того же 10 апреля он был проведен в д. 22 по Константиновскому про­спекту в квартиру № 19 кутаисского гражданина Ноя Мелитоновича Гванцеладзе, где остался ночевать. 11 апреля Джугашвили из указанного дома не вышел и до настоящего времени взять его под наблюдение не удалось. Меры к обнаружению его приняты».

Меры для поисков действительно были приняты, но спустя еще шесть дней после этого сообщения в новом докладе Департаменту 24 апреля охранка была вынуждена признать, что 10 апреля Кобы в поезде «не оказалось»...

Что же произошло? Куда исчез опасный революционер? Как сообщил В.Л. Швейцер Серго Орджоникидзе, встретившийся с ней сразу по прибытии в город, слежку они обнаружили еще перед отъездом из Москвы. А поскольку Джугашвили находился в побеге и арест представлял для него большую вероятность, то они решили, что Серго поедет дальше, а Иосиф останется.

Умудренный опытом конспиративной жизни и быстро ориен­тировавшийся в критических ситуациях, Иосиф Джугашвили мгновенно принимал решения. Дождавшись отправления поезда, он выскочил из вагона уже на ходу. «Не замеченный шпиками, — пишет Вера Швейцер, — товарищ Сталин вернулся с вокзала. Он пробыл в Москве несколько дней, не выходя из конспиративной квартиры. Написал там первомайскую листовку, напечатанную потом в Тифлисе».

В Москве Иосиф Джугашвили задержался на два дня. Он выехал вечером 12 апреля. Благополучно прибыв в столицу, он остановил­ся на квартире депутата III Государственной думы, лидера больше­вистской фракции, рабочего Николая Полетаева.

К этому времени его уже усиленно разыскивали не только в столице. Его фамилия была включена в розыскной циркуляр Де­партамента полиции. В служебных кабинетах охранных и поли­цейских ведомств фильтровалась вся информация и писались цир­куляры.

12 апреля, подписав «за вице-директора Департамента поли­ции» письмо, направленное начальнику Петербургского охранно­го отделения, А.М. Еремин распорядительно указывал: «Вследствие сообщенных Вашему Высокоблагородию начальником Бакинско­го охранного отделения 6 апреля 1912 г. за № 1379 сведений о чле­не Центрального комитета Российской социал-демократиче­ской партии Иосифе Виссарионове Джугашвили, выбывшем 1 сего апреля из Баку в Петербург, Департамент полиции просит Вас уве­домить, прибыло ли названное лицо в столицу, присовокупляя, что Джугашвили подлежит аресту (курсивы мои. — К. Р.) и привлече­нию к переписке в порядке охраны как лицо, принадлежащее к Российской социал-демократической партии».

Между тем виновник возникшего переполоха не терял време­ни напрасно. Поселившись на квартире депутата Госдумы, в тече­ние недели Иосиф Джугашвили написал восемь статей для изда­вавшейся большевиками газеты «Звезда». В ней 15 апреля появля­ются в свет его статьи: «Новая жизнь», «Либеральные фарисеи», «Беспартийные чудаки» и «Жизнь побеждает»; 17 апреля — «Они хорошо работают», 19 апреля — «Тронулись» и «Как готовятся к выборам»; 22-го — «Выводы». Эти статьи, написанные вскоре по­сле Ленского расстрела, отражали сложившееся в это время в рево­люционной среде мнение, что события на золотых приисках Лены приблизили Россию к состоянию, предшествовавшему 1905 году.

Именно в эти же дни началась подготовка выпуска первого но­мера легальной партийной газеты «Правда», решение об издании которой было принято еще на Пражской конференции. «Это было в середине апреля 1912 года, — вспоминал И.В. Сталин. — Вечером на квартире у т. Полетаева, где двое депутатов думы (Покровский и Полетаев), двое литераторов (Ольминский и Батурин) и я, член ЦК (как нелегал сидел в «гостях» у «неприкосновенного» Полетаева), сговорились о платформе «Правды» и составили первый номер га­зеты».

Он открылся редакционной статьей И. Джугашвили «Наши цели». По существу излагаемого эта статья представляла политиче­ское кредо автора. Он призывал к единству левых сил, разобщен­ных фракционными разногласиями, к усмирению личных амби­ций лидеров и объединению усилий в достижении общих целей.

«Мы, — писал Иосиф Джугашвили, — отнюдь не намерены за­мазывать разногласий, имеющихся среди социал-демократиче­ских рабочих. Более того: мы думаем, что мощное и полное жизни движение немыслимо без разногласий, — только на кладбище осу­ществимо «полное тождество взглядов»! Но это еще не значит, что пунктов расхождения больше, чем пунктов схождения...

Поэтому «Правда» будет призывать, прежде всего и главным образом, к единству классовой борьбы пролетариата, к единству во что бы то ни стало (курсив мой. — К.Р.). Поскольку мы должны быть непримиримы по отношению к врагам, постольку же требу­ется от нас уступчивость по отношению друг к другу. Война врагам рабочего движения, мир и дружная работа внутри движения — вот чем будет руководствоваться «Правда» в своей повседневной работе».

Это мысли опытного политика, ясно осознающего задачи пар­тии; все та же линия, которую он последовательно отстаивал в по­следние годы. В отличие от людей, ослепленных жаждой борьбы ради борьбы, ради собственного самоутверждения, он трезво пред­лагал тактику объединения. Он был за революцию и против ее вра­гов. Но предлагал прекратить идеологические дрязги — «бурю в стакане».

Первый номер «Правды» вышел в воскресенье 22 апреля 1912 года, и в тот же день Иосиф Джугашвили был арестован. Хотя квар­тира Полетаева была защищена депутатским иммунитетом, Пе­тербургское охранное отделение вело за ней пристальное наблюде­ние. Его арестовали сразу, когда, отправляясь на встречу с Молото­вым, имевшим связь с Тихомировым, предоставившим деньги на издание газеты, — он вышел из «неприкосновенной» квартиры на улицу.

И этот арест не был случайным. Департамент полиции целена­правленно и настойчиво удалял с воли большевиков-«бакинцев». Наиболее непримиримых, последовательных и несгибаемых бор­цов против режима самодержавия. Всех их ожидали долгие годы тюрем и ссылок.

То была обдуманная репрессивная политика. Арестованного в апреле Серго Орджоникидзе после семи месяцев пребывания в пе­тербургской тюрьме перевели в Шлиссельбургскую каторжную тюрьму. Пробыв там до октября 1915 года, он был выслан в Яку­тию, где оставался до Февральской революции. Еще осенью 1911 года был арестован Шаумян, а в мае 1912 г. полиция произвела арест члена ЦК — «бакинца» Сурена Спандаряна. В 1912 году аре­стована долго работавшая на Кавказе кандидат в члены ЦК Стасо­ва. После ареста она была отправлена в Сибирь. В августе 1912 года в московской Бутырской тюрьме умер еще один «бакинец» — В.Ф. Ефимов (Саратовец).

Тщательно изучавшие партийные материалы аналитики Де­партамента полиции отдавали себе ясный отчет, какую опасность представляют активно работающие руководители организации, на­ходившиеся в гуще пролетарской среды и знающие нужды рабочих.

Власти больше устраивала партия, во главе которой были ин­теллигенты. Занятые в России и за ее пределами лишь бесконечны­ми и бесплодными фракционными спорами, они не представляли реальной угрозы для самодержавия. Департамент полиции задался конкретной целью: уничтожить внутри РСДРП то направление, которое составляли и возглавили «бакинцы», непосредственно свя­занные с массами рабочих.

Та же судьба ждала и Иосифа Джугашвили. После ареста его доставили в дом предварительного заключения. Там он был допро­шен и сразу же передан в охранное отделение. В сообщении Де­партаменту полиции указывалось: «Иосиф Виссарионов Джуга­швили 22-го сего апреля арестован на улице. При аресте он заявил, что определенного места жительства в гор. С.-Петербурге он не имеет. При личном обыске у Джугашвили ничего преступного не обнаружено».

В тот же день Департамент полиции сообщил о его аресте в Ба­ку. И сделал запрос в С.-Петербургское охранное отделение: «Вследствие записки от 22 апреля 1912 г. за № 5941 Департамент полиции просит Ваше Высокоблагородие сообщить сведения о дальнейшем направлении дела члена Центрального комитета Рос­сийской социал-демократической партии Иосифа Джугашвили».

Этим запросом, подчеркнув, что И. Джугашвили является чле­ном ЦК РСДРП, Департамент уведомлял Петербургское охранное отделение, что берет переписку (расследование) по выяснению его политической благонадежности под свой непосредственный кон­троль. Это возымело действие, и на этот раз его судьба была опреде­лена в рекордно короткие сроки.

Возбужденная 26 апреля переписка была завершена уже 4 мая. Утвержденные документы «за начальника» Петербургского ох­ранного отделения подписал подполковник Еленский, а на следую­щий день они легли на стол столичного градоначальника. В тот же день материалы были направлены в МВД, а оттуда в Департамент полиции.

Так же спешно бумаги были представлены Особому совеща­нию. Рассмотрев материалы дела, Особое совещание постановило: выслать Иосифа Джугашвили в Нарымский край сроком на три года. Таким образом, к маю 1912 года все «бакинские» члены и кандидаты в члены ЦК оказались в неволе.




ГЛАВА 7. ВО ГЛАВЕ РУССКОГО БЮРО ЦК







...в бой роковой мы вступили с врага­ми, нас еще судьбы безвестные ждут.

    

«Варшавянка» 










Арестом Иосифа Джугашвили завершилась ликвидация Рус­ского бюро ЦК РСДРП. На свободе оставались только Белостоцкий, Шварцман и провокатор охранки Малиновский. Правда, сек­ретарь бюро Е.Д. Стасова пока еще находилась в Тифлисе, но дни ее пребывания на воле тоже были сочтены. 10 июля 1912 года она вы­ехала в Петербург, где 16-го была арестована; вскоре за решеткой оказался и Д. Шварцман.

Ситуация усугубилась тем, что в день отъезда Стасовой из Тиф­лиса там был произведен обыск на квартире Якова Мгеброва, а на следующий день — у Марии Вохминой. Теперь в руки охранки по­пал не только архив Тифлисской организации, но и материалы Рус­ского бюро ЦК РСДРП. Деятельность ЦК была парализована.

В. Швейцер рассказывала, что в захваченных полицией доку­ментах часто мелькали имена: Сосо, Коба, Иванович, Васильев. Воз­никла предпосылка, что Иосифа Джугашвили тоже привлекут к тифлисскому делу. В распоряжении полиции оказались две листов­ки, написанные им от руки, «обвинительный акт, написанный на 60 страницах, и свыше 1000 страниц самого судебного дела состоя­ли из материалов по работе товарища Сталина в Русской группе ЦК и в подпольных организациях Питера, Москвы и Кавказа за пе­риод с конца 1910, 1911, и1912 гг.».

Однако обстоятельства сложились иначе. Автором этих руко­писей следователи посчитали Сурена Спандаряна. Конечно, Спандарян мог легко опровергнуть это утверждение. Но он не стал это­го делать. В руках жандармов находилось уже достаточно улик для его наказания, а «потерявши голову, по волосам не плачут».

Впрочем, и Джугашвили уже в четвертый раз ждала своя дорога в ссылку. В конце первого месяца лета томский губернатор получил материалы и фотокарточку ссыльного, высланные ему 24 июня пе­тербургским градоначальником И 27-го числа чиновники губерн­ского правления завели специальное дело «О высылке в Нарымский край под гласный надзор полиции Иосифа Джугашвили». Ри­туал имитации «правосудия» был исчерпан. Все положенные формальности были соблюдены.

Его отправили по этапу 2 июля 1912 года, 12-го числа он при­был в Томск, а еще через пять дней был направлен к месту отбыва­ния ссылки — в Нарымский край. «Во исполнение предписания, — писал губернатору томский уездный исправник, — от 19 минувше­го июля за № 2091 представляю Вашему Превосходительству спи­сок и подписку на вновь прибывшего под гласный надзор полиции в Нарымский край Иосифа Виссарионова Джугашвили и доношу, что он 18 текущего июля отправлен в Нарымский край на парохо­де «Колпашевец»».

Однако доставленному на следующий день в Колпашево ссыль­ному пришлось ждать следующего рейсового судна; правда, теперь он не мог пожаловаться на одиночество. В сибирском селе у Иоси­фа Джугашвили отыскались знакомые. «В 1912 г., — писал эсер С. Верещак, — я встретился с ним в Нарымском крае, в селе Колпашеве. Там он провел несколько дней до переезда в Нарым. Коба по­обедал со мной и Семеном Суриным, с которым я жил в Колпашеве вместе. Сурин оказался приятелем Кобы. Они вместе раньше бывали в вологодской ссылке и вместе работали в Петрограде».

Пробыв в селе почти неделю, он снова оказался на борту паро­хода, идущего в Нарым из Томска. В первый раз его этапировали в ссылку летом. Пароход шел по могучей реке, несущей темные воды среди глухой тайги, подступавшей стеной зеленеющих деревьев к самому краю обрывистых берегов. Противоположный берег, с желтеющими песчаными отмелями, разбросанными полосами за­рослей камыша и осоки и тянущейся дальше болотистой местно­стью, просматривался до горизонта, поражая широтой распахнув­шегося простора.

И все-таки это была таежная глушь. 25 июля, просигналив ре­вом гудка о своем прибытии, пароход причалил к стенке нарымского дебаркадера. Хотя Нарым и считался городом, но, располо­женный на берегу Оби, он ничем не отличался от обычного села. Окруженный лесами и болотами, заброшенный среди безбрежной тайги, далеко отстоявший от ближайшей железной дороги, он был не только изолирован от внешнего мира, «а три месяца в год — вес­ной и летом, — совсем оторван от жизни».

В этом заштатном поселении, насчитывающем около 150 до­мов и чуть больше тысячи жителей, Иосиф Джугашвили поселился в маленьком бревенчатом домишке, расположенном на краю пе­реулка рядом с озером. Семья крестьянина Якова Алексеева, со­стоявшая из девяти душ, жила в проходном помещении избы, а квартировавшие у хозяина, обычно два-три человека, политиче­ские ссыльные занимали вторую комнату.

Здесь, в краю таежных лесов и зверья, болот и комаров, изоли­рованный не только от общественной жизни, но и от всякой полез­ной деятельности, Иосиф должен был провести три нескончаемо долгих года. Наблюдать за прибывшим ссыльным было поручено старшему полицейскому надзирателю Титкову.

Может быть, Джугашвили стоило смириться с безотрадной перспективой предстоявшей жизни? Передохнуть на пути борь­бы, перемежавшемся тюрьмами и ссылками? Не пора ли было ос­тановиться?

Такие вопросы правомерны. По свидетельству С. Верещака, хо­тя в Нарымском крае существовали два бюро по содействию побе­гам, одно из которых было эсеровским, а другое — социал-демо­кратическое, они бездействовали. Но у Иосифа Джугашвили были иные намерения. Его нарымская ссылка оказалась самой корот­кой.

Он пробыл здесь 38 дней и бежал на пароходе, который по суб­ботам уходил из Нарыма в Томск. «Дело было под осень... — расска­зывал хозяин дома Я. Алексеев, — товарищ Сталин попросил нас с братом отвезти его на пристань. В сумерках мы втроем пошли к лодке. Когда пришли на берег, товарищ Сталин спросил: «Доедем на ней?»

Мы ответили: «Доедем». Сели тихонько в лодку-однодневку... Ехали стороной протоки, потом выехали на Обь. Ночь была тем­ная, без луны, морок был — пасмурно. Товарищ Сталин уехал так, вроде никто не знал. Я сидел на корме, брат на гребе, товарищ Ста­лин — в середине. Когда пристали к берегу, товарищ Сталин вы­шел, попрощался с нами. Сказал, что, может, вернется, может — нет; едет, мол, в Колпашево. От нас больше никто не убегал».

Все оказалось проще, чем он мог предполагать. Той же темной ночью, в субботу 1 сентября, Иосиф Джугашвили сел на пароход «Тюмень», отходивший рано утром из Нарыма в Томск. Он при­был в город около 5 часов утра 3 сентября. Расположенный в сторо­не от Сибирской железнодорожной магистрали, Томск соединял­ся с ней веткой, упиравшейся в станцию Тайга.

Позже машинист паровоза А. Аавика вспоминал: «В сентябре 1912 г. я вел товарный поезд от станции Тайга до станции Болот­ная. На первом разъезде, в 9 верстах от станции Тайга, поезд оста­новил начальник или дежурный по станции... Через 5 минут ко мне на паровоз подошел начальник разъезда, принес путевку и попро­сил меня взять с собой одного политического беженца... Далее он просил меня передать этого пассажира на станции Болотная сле­дующему машинисту, который должен был вести мой поезд до Новониколаевска (ныне Новосибирск)».

На станции Болотная пассажир исчез, но, по утверждению А. Аавика, им был И.В. Джугашвили. Для осуществления удачного побега члена большевистского ЦК решающее значение имело то, что искать его не спешили. Правда, когда полицейский надзира­тель Титков, явившийся 2 сентября для проверки, ссыльного не об­наружил, то в тот же день написал рапорт приставу 5-го стана Том­ского уезда.

Не мудрствуя над изысканностью слога, надзиратель в нем пи­шет: «Проверяя по обыкновению каждый день свой участок адми­нистративно-ссыльных в городе Нарыме, сего числа я зашел в дом Алексеевой, где квартируют Джугашвили Иосиф и Надеждин Ми­хаил, из них первого не оказалось дома. Спрошенная мною хозяй­ка Алексеева заявила, что Джугашвили сегодняшнюю ночь не но­чевал дома, и куда отлучился, не знает. Надеждин же, его товарищ, заявил, что в субботу 1 сентября уехал в село Колпашево Кетской волости».

Однако, получив этот рапорт, Касьянов, исполнявший обязан­ности полицейского пристава Нарыма, проявил отменное хладно­кровие и сибирскую неторопливость. Видимо, ранее не сталкивав­шийся с побегами ссыльных, отсутствие Джугашвили он принял за рядовую отлучку. Несколько дней он ждал прибытия парохода из Томска, идущего через Колпашево, с которым «пропавший» поли­тический мог вскоре вернуться.

Логика рассуждений пристава была разумной, но, когда очеред­ной рейсовый пароход 5 сентября прибыл в Нарым, Джугашвили на нем не оказалось. И все-таки даже и теперь Касьянов не верил в возможность побега и 6 сентября обратился к старшему полицей­скому надзирателю в Колпашеве Кочневу с требованием выяснить: находится ли в этом селе ссыльный И.В. Джугашвили, «и если да, то немедленно вернуть его обратно».

Правда, в тот же день Касьянов написал рапорт об исчезнове­нии Джугашвили в Томское уездное полицейское управление. Но он не выслал его. Мысль о побеге настолько не укладывалась в соз­нании провинциального полицейского, что он снова стал ждать. На этот раз — ответа от Кочнева.

Минула еще неделя. И, не видя реакции на свой запрос, 15 сен­тября Касьянов наконец послал рапорт в Томск. Но ответ от поли­цейского надзирателя Кочнева об отсутствии в селе Колпашево Джугашвили все-таки пришел. Пристав Нарыма Касьянов полу­чил его 19 сентября, но лишь 29-го числа отправил пароходом со­общение об этом в Томск.

Впрочем, не суетились власти и в «столице» Сибири. Об исчез­новении ссыльного томский уездный исправник сообщил губерна­тору лишь 17 октября. И только через два месяца после побега

Иосифа Джугашвили, 3 ноября, томский губернатор отдал распо­ряжение начать поиски беглеца. Как ни крути, но по любым мер­кам жизнь в Сибири не била ключом!

В Петербург Иосиф Джугашвили вернулся 12 сентября 1912 года. Сразу по прибытии, к вечеру, «в пятом часу дня», на Невском возле дома 14 он встретился с Сергеем Кавтарадзе. «Вид у него, — вспоминал СИ. Кавтарадзе, — был не подходящий для Невского проспекта. Он оброс бородой, на голове измятое кепи, одет в поно­шенный пиджак сверх черной блузы, брюки тоже измяты, ботин­ки стоптаны. Вид пролетария мастерового резко бросался в глаза на фоне респектабельного Невского проспекта».

«Я из Нарыма, — сообщил Сталин, — добрался до Питера до­вольно благополучно... Но вот беда: явки есть, ходил, никого не за­стал... Хорошо хоть тебя встретил». Земляк устроил беглеца на Ко­ломенской, дом 44, а вечером перевел на Саблинскую улицу, 10. Хо­зяйкой квартиры была «некая контр-адмиральская вдова», сдававшая жилье грузинским студентам; уходя, Кавтарадзе оставил беглецу на всякий случай еще один адрес — Широкая улица, д. 12.

Стремясь сразу вникнуть в курс дел, уже вскоре Иосиф Джуга­швили навестил квартиру Стасовых. Оказалось, она была арестова­на, но он получил «некоторые бумаги, которые удалось спасти во время ареста Е.Д. Стасовой», и партийную кассу, которую она успе­ла передать брату. Предполагают, что партийные деньги Джуга­швили укрыл у служащего Русского внешнеторгового банка Алек­сандра Аксельрода.

Пока в необозримых сибирских просторах решали вопрос о возбуждении розыска бежавшего «политического», он приступил к активной деятельности в столице. Его возвращение в столицу сов­пало с кульминацией избирательной кампании в IV Госдуму. «Ста­лин, — вспоминал рабочий А.Е. Бадаев, — приехал в Петербург в сентябре за несколько дней до выборов уполномоченных на заво­дах и фабриках и сразу окунулся в гущу движения».

Конечно, присутствие в IV Государственной думе социал-демо­кратов не могло сколько-нибудь существенно изменить политиче­скую атмосферу в стране, но власти всеми способами препятство­вали выборам их представителей. И самым надежным средством сдерживания активности революционеров режим по-прежнему считал массовые аресты. Они прокатились по городу в ночь с 13 на 14 сентября. Петербургский комитет РСДРП был почти полно­стью разгромлен. Однако еще до этого комитетом была создана «избирательная комиссия».

Считается, что «вплоть до конца октября 1912 г. Иосиф Джуга­швили находился в столице», но имеются воспоминания, свиде­тельствующие о его поездках на Кавказ. Конечно, проведение из­бирательной кампании требовало средств, и, видимо, эти поездки были связаны с финансовыми проблемами партии. История со­хранила очень мало документальных свидетельств, но приведен­ные выше факты: создание финансовой комиссии в Москве, требо­вание возврата денег от Клары Цеткин и укрытие партийной кас­сы, сохраненной Стасовой, говорят о том, что одной из его текущих задач было руководство финансовым обеспечением революцион­ного подполья.

Он продолжил деятельность, прерванную арестом и «визитом» в Сибирь, и батумский рабочий Г.Н. Гомон в 1940 году вспоминал, что осенью 1912 года он встретил Иосифа Джугашвили в Баку. Нельзя не обратить внимания на то, что посещение им Кавказа ме­жду 22 и 28 сентября совпадает по времени с попыткой экспро­приации на Каджорском шоссе под Тифлисом. Правда, эта опера­ция, предпринятая группой под руководством бежавшего из Ме-техского замка Камо, оказалась неудачной.

Как бы то ни было, поездка на Кавказ едва не стоила Иосифу Джугашвили нового ареста. Дорога на юг вела через Москву, а там у него была оговорена его встреча с Малиновским. От слежки его спасло то, что, отправляясь 18 сентября на эту встречу, Малинов­ский «перепутал время». Свидание не состоялось. На этот раз «слу­чай» оказался на стороне Джугашвили.

Но карательные службы рассчитывали на более продуктивную работу агента, и уже вскоре провокатора принял директор Депар­тамента полиции. «В сентябре, — признавался позже Малинов­ский, — (я) переехал в Петроград, московская охранка передала меня в Департамент полиции, а там я встретился с Белецким».

На Кавказе Иосиф Джугашвили пробыл недолго. На обратном пути в Петербург он заехал в Ростов. «Он, — пишет В. Швейцер, — доставил мне директивы для работы Донского комитета. В это вре­мя ЦК почти весь сидел... Мы дошли до вокзала пешком и, маски­руя нашу встречу, выпили по чашечке кофе и провели вместе два часа до поезда. Он был в демисезонном пальто черного цвета. На нем была темно-серая, почти черная шляпа, сам он был худой, а ли­цо смуглое...»

Власти пытались сорвать выдвижение в Государственную думу кандидатов из рабочих, отменив выборы уполномоченных на ряде крупнейших заводов города. В связи с таким маневром властей он провел 4 октября заседание Исполнительной комиссии Петер­бургского комитета РСДРП, на котором приняли решение об ор­ганизации забастовки протеста. Вскоре она охватила весь Петер­бург.

Об этих стремительно развивавшихся событиях Иосиф Джуга­швили писал в партийной прессе: «4 октября поздно вечером, на­кануне выборов выборщиков нам стало известно, что уездной ко­миссией «разъяснены» уполномоченные наиболее крупных заводов (Путиловского и прочих). Через час собирается исполнительная комиссия Петербургского комитета вместе с представителем ЦК и, составив новый список выборщиков, выносит решение об одно­дневной забастовке протеста. Ночью в тот же день собирается путиловская заводская социал-демократическая группа и принимает решение Петербургского комитета.

5-го начинается путиловская забастовка. Бастует весь завод. 7-го (в воскресенье) собирается заводская социал-демократическая группа Невского судостроительного завода и присоединяется к ре­шению Петербургского комитета. 8-го бастует весь завод. За ним идут прочие фабрики и заводы. Бастуют не только «разъясненные предприятия», но и не «разъясненные». А также те, которые по «правилам о выборах» не имели права выбирать по рабочей курии. Бастуют из солидарности <...> 8 октября поздно ночью становится известным, что губернская комиссия по выборам кассирует вы­борщиков, отменяет «разъяснения» уездной комиссии, восстанав­ливает в правах путиловцев, привлекает к выборам большее число предприятий. Рабочие торжествуют победу».

Избирательная кампания близилась к апогею. Конечно, соци­ал-демократам был нужен успех, и Иосиф Джугашвили энергично отдавался делу, стремясь добиться максимальных результатов. На­кануне выборов в столице был назначен съезд уполномоченных, на котором предстояло избрать выборщиков от рабочих курий Пе­тербурга. За несколько дней до съезда, 10/23 октября, за Невской заставой (Сапожников переулок, д. 5, кв. 26) на квартире рабочего В. Савинова состоялось собрание.

Явившиеся на него более 20 представителей пролетарских рай­онов города должны были определить тактику поведения на пред­стоявшем съезде уполномоченных и следующем за ним собрании губернских выборщиков. Участники собрания рассматривали во­прос о кандидатах в думу и о выборщиках. Иосиф Джугашвили был представлен собравшимся как товарищ Василий.

Присутствовавший на совещании путиловец Савинов вспоми­нал: «Мы были буквально пленены простотой и глубиной сталин­ской речи, ясностью и четкостью его слов... Сталин говорил о том, что в вопросе о кандидатуре не следует поддаваться настроению и первому чувству, а нужно трезво и серьезно обдумать кандидатуру. И если высший орган партии в Петербурге — Петербургский ко­митет — остановится на определенном лине как на будущем деле­гате думы, то эту кандидатуру надо всеми силами поддерживать, обеспечить ей победу».

Встреча завершилась за полночь. И когда собравшиеся разо­шлись, оставшись на квартире Савинова с Лашевичем, И. Джуга­швили составил проект «Наказа петербургских рабочих своему де­путату». В нем отмечалось, что Россия находится накануне «гряду­щих массовых движений, быть может, более глубоких, чем в пятом году». Едва вздремнув, под утро он ушел на квартиру к «путиловцу Иванову», где закончил редакцию «Наказа», о котором так мною говорилось на совещании.

С позиции времени эти предшествовавшие революции собы­тия теряют присущие действительности сложность и остроту. И может показаться, что он занимался вещами обычными для пар­ламентской республики, но Россия не была республикой, а побег из Нарыма снова сделал его существование на воле нелегальным. Это положение отверженного продолжалось для него без перерыва уже почти двенадцать лет. С апреля 1901 года, когда за его спиной в последний раз захлопнулись двери Тифлисской обсерватории.

Вернувшись из поездки на Кавказ, около недели он жил на квартире присяжного поверенного Абрама Лурье, находившейся на 16-й линии Васильевского острова. Жена Лурье Татьяна Словатинская рассказывала, что одно из собраний представителей рай­онов было проведено на ее квартире: «Собрались товарищи с Вы­боргской стороны — двое, из-за Невской заставы, с Путиловского завода и др. Сталин вел собрание и предложил мне секретарство­вать. На повестке дня того совещания был вопрос о подготовке к выборам в Государственную думу Разбирали кандидатуры. Выдви­нули товарищей Бадаева и Н.Д. Соколова».

Накал страстей вокруг выборов в Госдуму не ослабевал. 14 ок­тября в Петербурге прошли дополнительные выборы уполномо­ченных по рабочей курии, а через два дня в городской думе состо­ялся второй съезд уполномоченных. На съезде был оглашен «На­каз», написанный Иосифом Джугашвили, и избраны три выборщи­ка от большевиков. 20-го числа собрание выборщиков делегирова­ло в Госдуму А.Е. Бадаева. Позже текст «Наказа» был отправлен Ле­нину и 5 ноября опубликован в газете «Социал-демократ».

Видимо, уже в этот момент появилась идея поездки депутатов от социал-демократической фракции за границу. «Вечером того дня, — пишет А. Бадаев, — когда на собрании выборщиков Петер­бургской губернии состоялись выборы депутата от рабочей курии и стало известно о победе большевистского кандидата, в редакции «Правды» под руководством Сталина состоялось конспиративное совещание, на котором я присутствовал как вновь избранный де­путат от питерских рабочих... Тут же тов. Сталин заявил: надо депу­татам-большевикам во что бы то ни стало поехать за границу к Ле­нину».

В эти дни он снова берется за публицистическое перо. Три ста­тьи Иосифа Джугашвили, опубликованные в октябре «Правдой», были посвящены избирательной кампании: 19 октября появляет­ся «Воля уполномоченных», 24 октября — «К итогам выборов по рабочей курии Петербурга», 25-го — «Сегодня выборы». Единст­венным, кого в одной из них он критикует персонально, — помимо анонимных ликвидаторов, — стал Троцкий.

Он выступал против Троцкого публично еще с 1907 года и на этот раз критикует его за попытки играть в противоборстве пар­тийных группировок роль «центриста». «Троцкий... — пишет И. Джугашвили, — валит в одну кучу всех, как противников пар­тийности, так и ее сторонников. И, разумеется, у него не получает­ся никакого единства: пять лет он ведет эту ребяческую проповедь необъединимого и вот достиг того, что у нас есть две газеты, две платформы, две конференции и ни капли единства между рабочей демократией и ликвидаторами!.. Это не единство, а игра, достойная комедианта».

Сразу после петербургских выборов Иосиф Джугашвили от­правился в Москву. Там на 25 октября тоже было назначено сове­щание выборщиков, и депутатом Госдумы на нем выбрали Мали­новского. Через два дня И. Джугашвили выехал назад, но в Петер­бург, как всегда после встречи с Малиновским, он возвращался не один, а уже в сопровождении «хвоста» охранки.

Слежку он заметил еще в Москве, и, когда 29 октября в 13.30 поезд прибыл на петербургский вокзал, он пытался оторваться от агента. Но затеряться в толпе не удалось, и он отправился на Пуш­кинскую, 17, где жил С.И. Кавтарадзе. В дневнике наружного на­блюдения охранки отмечено, что, «пробыв здесь с 14.00 до 18.45, он вместе «со студентом университета» посетил ресторан Федоро­ва, после чего в 21.30 был потерян филерами Петербургского ох­ранного отделения».

Действительно, ему удалось переиграть службу политического сыска; он не подозревал, что слежка, начавшаяся в Москве, была не случайной. Еще накануне, 27 октября, Малиновский донес в Мос­ковское охранное отделение: «Коба был задержан весной текущего года в Петербурге и административно выслан в Нарымский край, откуда бежал, съездил за границу и, возвратившись в Петербург, в течение полутора месяцев работал при редакции газеты «Правда» по вопросам текущей избирательной кампании. В настоящее вре­мя ему поручено организовать поездку за границу попавших в Го­сударственную думу выборщиков по рабочим куриям. Вопрос о поездке уже решен в положительном смысле. Костромских и вла­димирских депутатов по поручению Кобы отправится приглашать депутат от Московской губернии Малиновский, депутатов Харь­ковской и Екатеринославской на этих же днях по его же, Кобы, по­ручению едет приглашать «Петр Петрович», (рабочий Василий Шумкин)».

Отрабатывая свой «иудин хлеб», провокатор давал своим хозяе­вам подробную и проверенную информацию. Потеряв Кобу, филе­ры охранки усердно разыскивали до конца декабря 1912 года, но когда попытки обнаружить его оказались тщетными, поиски пре­кратили.

Таковы были превратности его судьбы, хитросплетения жизни, в которой риск переплетался с осторожностью, а товарищеские отношения — с предательством, но, конечно, Иосиф Джугашвили мог испытывать удовлетворение. На выборах в Государственную думу большевики добились определенной победы: во всех шести промышленных губерниях России депутатами стали их кандида­ты. При существовавших драконовских условиях выборов больше­го сделать было невозможно.

Теперь предстояло согласовать дальнейшие действия с Цен­тром, и 29 октября Иосиф Джугашвили через Финляндию напра­вился в Краков. Там Джугашвили ждали уже с нетерпением. Еще

21 октября по поручению Ленина Крупская написала в Петербург о необходимости приезда Кобы.

Отправляясь в поездку, он выглядел респектабельно и не вызы­вал подозрений. Правда, в самом начале, когда соседи по купе стали шумно обсуждать прочитанную в газете статью крайне правого толка, он не удержался и бросил реплику: «Зачем такую чепуху чи­тать? Другие газеты нужно читать». Испуганно переглянувшись, «политики» одновременно встали и торопливо ушли из купе, но этот демарш не испортил ему настроения. Добравшись до Сток­гольма, он выехал в Берлин, где, пересев на другой поезд, отправил­ся в Краков. Он прибыл туда 2 ноября.

Хотя к Ленину были приглашены все депутаты рабочей курии, но приехали только Муранов и Малиновский. Приняв вместе с Ле­ниным и Зиновьевым участие в совещаниях с депутатами, Иосиф Джугашвили задержался за границей. Он провел там больше трех недель. Уже после отъезда депутатов в столицу России, где должна была начать работу IV Государственная дума, в Кракове прошло за­седание членов ЦК РСДРП. Среди проблем стоял вопрос о внутри­партийном единстве. Позиция Джугашвили в этом вопросе была неизменна: на обсуждении этой темы 19 ноября он высказался «за объединение всех фракций, кроме ликвидаторов».

С избранием Петровского и Малиновского в Госдуму и в результате ареста в конце 1912 года Голощекина и Белостоцкого, Иосиф Джугашвили оказался единственным членом ЦК, работаю­щим в условиях подполья. Вместе с тем к прочим партийным обя­занностям на совещании на него возложили еще и руководство большевистской фракцией в Государственной думе. Он вернулся в Россию, пробыв за границей почти месяц; в столице Джугашвили появился, когда социал-демократическая фракция в думе готови­лась к оглашению своей декларации. От рабочей курии в состав ду­мы входили 13 человек: шесть большевиков, шесть меньшевиков и один беспартийный депутат.

Председателем фракции стал меньшевик Н. Чхеидзе, а замести­телем — Малиновский. Иосиф Джугашвили регулярно общался с думцами. Член думы А.Е. Бадаев вспоминал: «С т. Сталиным я встречался в редакции и других местах. Иногда эти встречи и сове­щания устраивались у меня на квартире, куда т. Сталин приходил, всячески скрываясь от шпиков». Именно в этот период на кварти­ре С. Тодрия он вновь увиделся со своими давними знакомцами С. Джибладзе и Н. Жордания. Встреча земляков не была долгожданной, но прошла в атмосфере подчеркнуто демонстрируемой взаимной терпимости. Впрочем, он никогда не суетился по пустя­кам, но был последователен в принципиальных вопросах, и кон­фликты, в которых ему приходилось участвовать, возникали не по его инициативе.

Подготовка текста декларации как раз вызвала резкие проти­воречия. Джугашвили участвовал в ее подготовке как член ЦК большевиков, а другую социал-демократическую фракцию пред­ставляли С. Ежов (Цедербаум). В. Левицкий (Цедербаум), Е. Маев-ский (Гутовский) и др. Депутат думы большевик Г. Споры с мень­шевиками были горячими, но Иосиф Джугашвили знал, чего доби­вался, и не поступался главными задачами своей партии.

И все-таки он ходил по лезвию бритвы. В окружении полити­ков, заботливо пестующих думскую фракцию социал-демократов, он был единственным, кто находился на нелегальном положении и усиленно разыскивался властями. Заграничная часть ЦК это осоз­навала. Подготовка декларации еще не была закончена, когда Крупская 1 декабря 1912 года написала через Аксельрода в Рос­сию: «Васильева (И.В. Джугашвили) как можно скорее гоните вон, иначе не спасем, а он нам нужен и самое главное уже сделал». В этом же письме она настаивала и на необходимости встречи загранич­ной части ЦК с большевиками-депутатами.

Острота потребности в такой встреч возросла, когда 7 декабря Малиновский огласил в думе Декларацию социал-демократиче­ской фракции. Родившаяся в результате компромисса между боль­шевиками и меньшевиками, она была подвергнута и еще одной «редакции» — Департамента полиции. Поэтому она не только рас­ходилась в ряде вопросов с Программой партии, но и противоре­чила тактике ЦК в принципиальных вопросах. Так, в частности, под влиянием меньшевиков в Декларацию вошло положение о культурно-национальной автономии, ориентирующее рабочих на обособление по национальному признаку и создававшее иллюзию, что национальный вопрос может быть решен в условиях сущест­вующего политического режима.

Это встревожило Ленина. И 7 декабря Н. Крупская пишет на имя И. Джугашвили и Малиновского: «Сегодня получили ваше из­вестие о том, что большинство кооператива (т.е. фракции социал-демократов в думе. — К.Р.) водворило опять национально-культур­ную автономию в угоду еврейским националистам». Сообщив да­лее о посылке статьи Ленина по национальному вопросу, Крупская настоятельно просит ускорить приезд депутатов-большевиков за границу «для обсуждения дальнейшей деятельности в думе». На­циональный вопрос привлек внимание Иосифа Джугашвили, и в первой половине декабря 1912 г. он тоже написал статью на эту те­му, передав ее в редакцию журнала «Просвещение».

Через день, 9/22 декабря, из Кракова, на адрес Аксельрода для Кобы ушло еще одно письмо, отправленное Крупской: «Дорогой друг, наконец сегодня получили от вас более или менее подробное письмо. Между прочим, не совсем ясно, кажется, вы собираетесь, вопреки условию, сами не приехать на Р(ождество) Х(ристово) вместе с 4 друзьями. Если это так, то мы самым категорическим об­разом протестуем. Безусловно, абсолютно категорически настаива­ем на вашем приезде. Много вопросов ставится ребром... так что независимо даже от условий вашего «здоровья» (т.е. угрозы опасно­сти ареста полицией. — К.Р.) ваше присутствие безусловно обяза­тельно. <...> Вы не можете поступить иначе».

Чем же была вызвана такая спешка? Почему Ленин так остро настаивал на его приезде? Это становится ясно из нового письма, ушедшего из Кракова в Петербург уже на следующий день, 10 де­кабря: «Васильеву. Дорогой друг. Дела В(етрова) ставят все вверх дном и грозят разрушить нашу здешнюю базу как раз в тот мо­мент, когда можно было надеяться на плодотворную работу. Мы настаиваем на том, чтобы приезжие (вы обязательно должны быть в их числе) привезли самые точные и самые детально-подробные цифровые данные о бюджете В(етрова) — как о доходах, так и о расходах».

Следует пояснить, что после проведения предвыборной кампа­нии серьезно обострилось положение с финансированием партий­ной деятельности. Для обсуждения этого вопроса на квартире Ба­даева было созвано совещание членов думской большевистской фракции. Заграничная часть ЦК сразу же была информирована о его результатах, и 14 декабря, уже более успокоено, Крупская пи­шет: «Надеемся, что скоро приедут к нам Вася и Вера с детьми».

На биографии Сталина дореволюционного периода лежит осо­бый покров таинственности, что обусловлено конспиративностью условий жизни, и многие факты его деятельности известны лишь благодаря доносам секретных сотрудников охранки. Пожалуй, без них историки уже «забыли» бы, что он занимается в этот период не только думскими и финансовыми вопросами партии — он восста­навливал Петербургский комитет РСДРП. Об этой стороне его деятельности информировал столичную охранку секретный со­трудник Прозоров (Петр Игнатьев). 15 декабря он сообщил в до­несении:

«6 декабря в д. № 4 по Школьному переулку состоялось неле­гальное собрание, на коем присутствовало 7 человек от рабочих разных городских заводов и 4 интеллигента, а именно: Михаил Его­рович — брюнет среднего роста, Сергей Иванович (А.А. Сольц. — К.Р.), шатен среднего роста, в пенсне, Михаил (М.М. Лашевич. — К.Р.) — среднего роста, полный, коренастый, приехавший, по-види­мому, из Одессы, и Коба, он же «Василий» — среднего роста, худо­щавый, лицо оспенное, без бороды (бреет), небольшие усы, лет 30—35, кавказского типа.

Коба является представителем ЦК РСДРП. На собрании трак­товалось о характере деятельности социал-демократической пар­тии в настоящий момент, и было предложено принять меры к об­разованию Петербургского комитета РСДРП. Существующая в Петербурге «Социал-демократическая группа», переименованная в «Международную комиссию», имеет также войти в состав обра­зуемого Петербургского комитета...»

Сведения о деятельности Джугашвили регулярно пополняли и досье Департамента полиции. 9 ноября 1912 года информация о нем поступила в Департамент от начальника Петербургского ох­ранного отделения.

Но пока ему удавалось избегать непосредственной слежки со стороны службы наружного наблюдения. План Иосифа Джуга­швили о воссоздании Петербургского комитета завершился ус­пешно, и спустя неделю после встречи на Школьной, 22 декабря, Прозоров доложил своим хозяевам:

«Несколько дней тому назад сорганизовался «Петербургский комитет РСДРП», в состав коего вошли: Михаил Егорович, Сергей Иванович, Михаил... Валентин, рабочий фабрики Паля, бывший вы­борщик в Государственную думу Михаил Иванович Зайцев и рабо­чий Путиловского завода Савенков. Представителем от Централь­ного комитета является Коба, он же Василий».

Партийные и думские дела задержали Иосифа Джугашвили в Петербурге, но, когда 15 декабря Государственная дума разошлась на рождественские каникулы и наступила пауза, он вновь выехал за границу. Накануне на квартире Эмиля Копонена, в доме № 10 на Финляндском проспекте, состоялось совещание. В числе присутст­вовавших были лекальщик орудийного завода Калинин, депутаты

Госдумы Муранов, Петровский, Самойлов и рабочий Шотман. Об­суждалось два вопроса: о работе в Государственной думе и поездка Джугашвили в Краков.

Обеспечением поездки Джугашвили занялись финские рабо­чие-большевики А. Шотман и Эйно Рахья. На этот раз до Кракова он добирался через Финляндию. Чтобы предотвратить возмож­ность обнаружения Иосифа Джугашвили филерами охранного от­деления на Финляндском вокзале, машинист Эмиль Копонен вы­вез его из города на маневровом паровозе и довез до станции Парголово, где, соскочив на ходу с подножки еще не успевшего остановиться паровичка, пассажир пересел в поезд, следующий за границу. Он пересек границу Финляндии на станции Белоостров с русским паспортом, и Исидор Воробьев (позднее председатель Союзтабактреста) сопроводил его до города Мариенгам. Там, с берега Финского залива, уже с финским паспортом, он отправился на па­роходе в Германию. В Краков он прибыл в двадцатых числах декабря.

Иосиф Джугашвили еще находился в пути, когда, сообщая 22 декабря охранке о восстановлении Петербургского комитета и планируемом совещании в Кракове, ее сотрудник Прозоров отме­чал: «Представитель Центрального комитета Коба дня четыре то­му назад уехал за границу».

Начавшись 26 декабря, совещание Центрального комитета РСДРП в Кракове продолжалось по 1 января нового года. С докла­дом: «Революционный подъем, стачки и задачи партии» перед при­бывшими партийными работниками выступил Ленин. Его доклад предусматривал программу деятельности в условиях подъема ре­волюционной борьбы.

Доклад вызвал общее воодушевление. 28 декабря Иосиф Джу­гашвили коротко написал Каменеву в Россию: «Я останусь в Крако­ве еще недели 1—1/2. Вас(илий)», а Зиновьев сделал к письму при­писку: «Публика вся превосходная. Дел будет почище, чем в Праге. Жаль, что вас нет». Но дела партии обстояли не столь блестяще, как могло показаться на первый взгляд. Ахиллесовой пятой любого серьезного дела является нехватка денег, и среди животрепещу­щих тем, обсуждаемых на совещании, был вопрос о финансах.

В это время значительно сократились денежные поступления в партийную кассу; к концу года в ней оставалось лишь 7500 фран­ков. Может возникнуть подозрение, что большие средства уходили на содержание самого ЦК, но такое мнение опровергается аген­турным донесением в Департамент полиции: «Выяснилось, что благодаря отсутствию денежных средств в пределах России на пар­тийном содержании может жить только один представитель ЦК. Таковым, несмотря на свои отказы по принципиальным сообра­жениям, назначен Коба. Коему ассигновано по 60 руб. в месяц. Ле­нин получает от «Правды» по 100 руб. в месяц; таковую же сумму получает от редакции названной газеты и Зиновьев...

Следует отметить, что месячный заработок квалифицирован­ного рабочего тогда превышал 60 рублей, и содержание руково­дства ЦК партии нельзя назвать «барским». Но недостаток денеж­ных средств ставил под вопрос возможность проводить активную политику партии.

И секретный сотрудник полиции сообщал, что для исправле­ния положения на совещании было решено: «Поручить депутатам Петровскому и Малиновскому обратиться в городе Москве к Кржижановскому, Никитичу (Л.Б. Красину) и некоему Радченко и в Петербурге к присяжному поверенному Соколову, а по указа­нию последнего и к другим лицам — с просьбой ссудить или по­мочь добыть деньги».

Впрочем, «все переговоры с перечисленными лицами» взялась вести прибывшая вскоре в Москву Андреева, жена Максима Горь­кого, и, как известно, большевики получили необходимые средства. Несмотря на проведенные российскими властями массовые аре­сты, большевистская партия, подобно мифологическому Фениксу, снова возрождалась. Вернувшись в Петербург, Малиновский 8 ян­варя 1913 года поспешил донести в Департамент полиции, что Краковское совещание РСДРП восстановило не только Централь­ный комитет, но и две коллегии внутри него.

«Современный ЦК, — сообщал Малиновский, — составляют: 1) Ленин, 2) Зиновьев, 3) Коба, 4) Петровский, член Государствен­ной думы, 5) Малиновский, член Государственной думы, 6) Сверд­лов (Светлов), 7) Филип, 8) Спица, 9) Белостоцкий. Агентами ЦК были назначены: «выборщик Савинов» по Московской губернии, Михаил (М.И. Калинин) по Петербургской и Шотман по Гельсинг­форсу».

Обратим внимание: хотя провокатор поставил Иосифа Джуга­швили третьим в списке членов ЦК, фактически он являлся пер­вым лицом в руководстве партией внутри России. Но удовлетворе­ние Джугашвили мог испытывать даже не от того, что управление партией приобрело те формы, на которых он настаивал еще не­сколько лет назад. Теперь руководящие органы большевиков были нацелены не на разрешение теоретических разногласий, а на обеспе­чение практической революционной деятельности в самой России.

В доносе полицейскому ведомству Малиновский отмечал эти особенности: «Созданы по примеру прежних лет Русское и Загра­ничное Бюро ЦК партии. В состав Заграничного Бюро ЦК избраны Ленин и Зиновьев. В качестве секретаря им придана Крупская. В Русское Бюро ЦК избраны Коба, Андрей Уральский и депутаты Петровский и Малиновский; последние, имея и без того ряд слож­ных обязанностей, будут посещать собрания Бюро и участвовать в его работе по очереди».

Краковское совещание подтвердило руководящее положение Иосифа Джугашвили в партийной иерархии, и, заняв ведущую роль в Русском бюро ЦК РСДРП, он оставался главной фигурой российской части Центрального комитета. Такое признание его авторитета было естественно. Он не только имел большой опыт ре­волюционной работы, но после последней ссылки фактически уже исполнял эту работу, возглавив практическую деятельность боль­шевистских организаций как в столице, так и в регионах страны.

Зарубежные биографы Сталина усматривают в непродолжи­тельном пребывании его за границей чуть ли не некую «ущерб­ность». Спустя двадцать лет после его последнего посещения зару­бежья Эмиль Людвиг задаст ему вопрос не считает ли он своим не­достатком незнакомство с европейской жизнью?

И Сталин, не без иронии, ответит: «Что касается знакомства с Европой, изучения Европы, то, конечно, те (люди), которые хотели изучать Европу, имели большие возможности сделать это, находясь в Европе. И в этом смысле те из нас, которые не жили долго за гра­ницей, кое-что потеряли. Но пребывание за границей вовсе не име­ет решающего значения для изучения европейской экономики, техники, кадров рабочего движения, литературы всякого рода, беллетристической или научной (курсивы мои. — К. Р.).

При прочих равных условиях, конечно, легче изучить Европу, побывав там. Но тот минус, который получается у людей, не жив­ших в Европе, не имеет большого значения. Наоборот, я знаю мно­гих товарищей, которые прожили по 20 лет за границей, жили где-нибудь в Шарлоттенбурге или в Латинском квартале, сидели в ка­фе годами, пили пиво и все же не сумели изучить Европу и не поня­ли ее».

Объективность этого вывода подтвердила последующая исто­рия. Никто из завсегдатаев Латинского квартала — «вечных эмиг­рантов» — не оказал решающего влияния на послеоктябрьские со­бытия в России: ни Троцкий, ни Зиновьев, ни Каменев, ни Бухарин. Дешевое пиво не прибавило им ни политической, ни государствен­ной мудрости.

Но привычка — вторая натура. Проведя значительную часть жизни за границей, где практическая деятельность подменялась дискуссиями, эти люди возомнили себя теоретиками партии. Не имевшие деловой хватки, даже после революции для самоутвер­ждения они будут доказывать свое мировоззренческое превосход­ство — продолжать ту же тактику интриг. Бесплодные, вечно брюз­жащие интеллигенты, одержимые манией величия, они обратят свою энергию против Сталина, и это, естественно, почти всех их приведет в кабинеты лубянских следователей.

И все-таки на этот раз пребывание за границей для Иосифа Джугашвили оказалось более продолжительным. Видимо, сделав в его работе паузу, Ленин стремился предохранить соратника от ви­севшей над ним опасности ареста. Переждать, пока улягутся пред­выборные страсти. И он организовал ему своеобразный отпуск.

Правда, ему не сразу нашли дело, сначала он получил предложе­ние участвовать в подготовке тридцатого номера газеты «Социал-демократ». И в Кракове он написал для газеты две статьи: «Выборы в Петербурге» и «На пути к национализму». Однако он чувствует себя неуютно среди «коренных» эмигрантов. Если не сказать оди­ноко. Он пишет в одном из писем: «Здравствуй, дружище... Скучаю без тебя чертовски. Скучаю, клянусь собакой. Не с кем погулять. Не с кем по душам поболтать...»

Однако вскоре Ленин нашел ему занятие, обратившись с пред­ложением о переработке статьи Иосифа Джугашвили «Марксизм и национальный вопрос», недавно переданной им в редакцию журнала «Просвещение». Дальнейшие события показали, что на­циональный вопрос приобретал все более важное значение не только для России, и Ленин справедливо рассчитывал на опыт Иосифа Джугашвили, приобретенный им при работе в бакинском профсоюзном движении. На его знание многонациональной рабо­чей среды. В письме Горькому Ленин указывал, что на «Кавказе с.-д. грузины+армяне+татары+русские работали вместе в единой с.-д. организации больше десяти лет».

Трудно сказать, заинтересовало ли это предложение Иосифа Джугашвили? До того времени он мало занимался этой темой. Правда, ранее его перу принадлежала статья 1904 года «Как пони­мает социал-демократия национальный вопрос», но в ней он пи­сал: «Не национальный, а аграрный вопрос решает судьбы прогрес­са в России. Национальный вопрос — подчиненный».

Впрочем, хотя социал-демократическое движение и выступало под лозунгом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — в маркси­стской литературе такая тема вообще была слабо исследована. В ос­новном ею занимались лишь австрийские социалисты. Поэтому Иосиф Джугашвили отправился в Вену.

В столице Австрии он сначала остановился на квартире, кото­рую снимал сын бакинского купца, депутат Государственной думы М.И. Скобелев. Здесь он случайно «столкнулся с Л. Троцким». Вспо­миная об этой встрече, много лет спустя Троцкий самодовольно писал: «В 1913 году, в Вене, в старой габсбургской столице, я сидел в квартире Скобелева за самоваром. Сын богатого бакинского мель­ника, Скобелев был в то время студентом и моим политическим учеником... Мы пили душистый русский чай и рассуждали, конеч­но, о низвержении царизма. Дверь внезапно распахнулась, без пре­дупредительного стука на пороге появилась незнакомая фигура не­высокого роста со смуглым отливом лица, на котором ясно видны были следы оспы».

Видимо, тщеславного Лейбу Бронштейна задело, что вместо то­го чтобы сразу стать еще одним его «политическим учеником», не проявив заинтересованности и «не сказав ни слова, незнакомец на­лил чая и молча удалился». У Скобелева Джугашвили задержался недолго и вскоре перебрался к Трояновским. «К нам на кварти­ру, — вспоминала жившая у Трояновских латышка Ольга Вейланд, — ежедневно приходил Бухарин и одно время жил Сталин».

Александр Антонович Трояновский был участником краков­ского совещания. Сын офицера, окончивший артиллерийское учи­лище, он вступил в РСДРП еще в 1904 году. Уволенный в 1906 году из армии, позже он попал в ссылку, откуда бежал за границу. Во время мировой войны он примкнул к меньшевикам-оборонцам, а вернувшись после революции в Россию, служил в Красной Армии. Примечательно, что с 1921 года Трояновский работал в Рабоче-крестьянской инспекции, которую возглавлял Сталин, но в ВКП(б) он вступил лишь в 1923 году. Позже он был заместителем предсе­дателя Госплана СССР, с1933 по 1939 год — полпред в США, а по­сле отзыва в Москву профессор Трояновский преподавал в высшей Дипломатической школе.

Приступая к работе над национальной темой, Иосиф запросил из Петербурга материал, написанный ранее и переданный в жур­нал «Просвещение». В письме Малиновскому от 20 января он пи­шет «Передайте Ветрову, чтоб он не печатал «Национальный во­прос», а переслал его сюда. <...> Статью нужно переслать по воз­можности сегодня же. о Я буду скоро у Ильича». О том, что эта работа рассматривалась как срочное дело, свидетельствует то, что 22 января А. Трояновский отправил в Петербург две телеграммы. Одна, направленная в редакцию журнала «Просвещение», вопро­шала: «Ждем статью Сталина о национальном вопросе. Почему не шлете?»

Вторая, посланная Малиновскому, гласила: «Справьтесь, пожа­луйста, не умер ли случайно Ветров. Ни слова не пишет и номера не выпускает. Что сие значит... Василий очень просит вернуть его ста­тью по национальному вопросу сюда к нам». Правда, уже на сле­дующий день материал пришел в Вену, и 24 января Трояновский телеграфировал в редакцию «Просвещения»: «Статью Сталина, на­конец, получил. Спасибо».

Те дополнения и исправления, которые Иосиф Джугашвили намеревался внести в свою работу, касались критики позиции ав­стрийских социал-демократов. Но, поскольку знания немецкого языка, приобретенные им с помощью учебников, были ограниче­ны, в переводах его консультировала латышка, родившаяся в Одес­се Ольга Вейнланд, в Вене она жила в квартире Трояновских.

Доработка статьи заняла около трех недель, и в феврале Ленин пишет Горькому «Насчет национализма вполне с Вами согласен, что надо этим заняться посурьезнее. У нас один чудесный грузин засел и пишет для «Просвещения» большую статью, собрав все ав­стрийские и пр. материалы».

Работу «Марксизм и национальный вопрос» Иосиф Джугашви­ли дорабатывал в течение месяца. После ее публикации за Стали­ным навсегда закрепится авторитет специалиста по национально­му вопросу, и это не дань конъюнктуре. Даже по истечении време­ни, по глубине и объективности сделанных выводов, его анализ национальной проблемы не претерпит серьезной ревизии. Его ос­новные выводы и обобщения не теряют своей актуальности для трансформирующегося мира.

Конечно, для современного ему периода, исходя из марксист­ской концепции, во главу угла Сталин поставил «принцип интер­национального сплочения рабочих как необходимый пункт в ре­шении национального вопроса». Но в теоретическом плане одной из его научных заслуг стало то, что, опровергая положения, выдви­нутые теоретиком «культурно-национальной автономии» Отто Бауэром, утверждавшим, что «нация — это вся совокупность лю­дей, связанных в общность характера на почве общности судьбы», Сталин вывел четыре признака нации, ставшие классическим вы­водом.

Общность языка, общность территории, общность экономи­ческой жизни, общность психологического склада, проявляющего­ся в общности культуры. «Только наличие всех признаков, вместе взятых, — заключил он, — дает нам нацию». Этот постулат не пре­терпел изменений под влиянием времени. И по-прежнему сегодня остается незыблемой формулой, характеризующей понятие на­ции, ставшей основой общемировой юридической и философской практики.

Хотя Сталин поддержал лозунг о праве наций на самоопределе­ние, вплоть до отделения и образования самостоятельных госу­дарств, он указал, что реальное решение национального вопроса находится в прямой зависимости от конкретных исторических ус­ловий. «Экономические, политические и культурные условия, — пишет он, — таков единственный ключ к решению вопроса о том, как именно должна устроиться та или иная нация, какие формы должна принять ее будущая конституция».

Сталин выступил против принципов национализма, пропове­дуемого еврейской партией «Бунд»: «Дезорганизация рабочего движения, деморализация в рядах социал-демократов — вот куда приведет бундовский федерализм».

Статья «Марксизм и национальный вопрос» была напечатана в журнале «Просвещение» за подписью К. Сталин, ставшей впослед­ствии его новым партийным псевдонимом. Когда Ленин узнал, что эту работу предложили объявить дискуссионной, он категориче­ски возразил: «Конечно, мы абсолютно против. Статья очень хоро­ша... Вопрос боевой, и мы не сдадим ни на йоту принципиальной позиции против бундовской сволочи».

Пробыв за границей два неполных месяца, 14 февраля Иосиф Джугашвили выехал в Россию. В Петербурге он поселился на Шпа­лерной улице в доме 44-б, в квартире, снимаемой депутатами Гос­думы Бадаевым и Самойловым. 17 февраля он написал Троянов­ским в Вену: «Ну-с, друзья, приехал. Пока ничего определенного не могу сообщить. Вакханалия арестов, обысков, облав — невозможно видеться с публикой, нужно подождать до 21 февраля. Успел ви­деться только с шестеркой. С Ветровым (журналист И.С. Книж­ник-Ветров — редактор журнала «Просвещение». — К.Р.) увижусь завтра... Наши сплошь заболели (т.е. были арестованы. — К. Р.)».

Многочисленные аресты, прокатившиеся по столице накануне его возвращения в Россию, вызвали различные слухи и предполо­жения в революционной среде, острое обсуждение их причин. И на поверхность всплыла фамилия Малиновского, которого стали подозревать «в сношениях с охранным отделением».

А вскоре на страницах меньшевистской газеты «Луч» появи­лась заметка, публично обвиняющая Малиновского в провокаторстве. И хотя автором заметки, подписанной буквой «Ц», был меньше­вик Циоглинский, большевики решили, что «Ц» означает Цедер­баум. По воспоминаниям Л.О. Дан — урожденной Цедербаум, — «к ней на квартиру пришел, добиваясь прекращения порочащих Малиновского слухов, большевик Васильев (Джугашвили)».

Добиваясь защиты чести товарища по партии, Иосиф не подоз­ревал, что именно на основании агентурных сведений, полученных от Малиновского, 20 февраля вице-директор Департамента поли­ции С.Е. Виссарионов сообщил Петербургскому охранному отде­лению: «Коба в установке Джугашвили вернулся в Петербург; на­стоящее его местожительство неизвестно, но имеются сведения, что он останавливается в Петербурге по адресу: большой Сампсониевский проспект, д. 16 (кв. 63)».

Примерно в это же время Иосиф Джугашвили написал для ру­ководства ЦК письмо в Германию. Он направил его на имя вла­дельца табачной фабрики Густава Титце по адресу. Бреславль, Гумбольдтштрассе.

В письме шла речь о конкретных текущих делах. Он сообщал об обострении отношений в социал-демократической думской фрак­ции и, отметив дружную работу депутатов Малиновского и Пет­ровского, сетовал: «Одно нехорошо: сведущих лиц нет (курсив мой. — К. Р.). Я не могу угнаться за всем. Помогайте».

Сообщая о деятельности журнала «Просвещение», Джугашви­ли поясняет: «У нас в руках все права, но сил нет, легальных сил. Система руководства извне ни к чему, это все сознают. С 46 № я бу­ду посылать по статье или две, но это не есть, конечно, руководство. Повторяю, что нужны люди, но внутри В. (ветровского «Просвеще­ния». — К. Р.) и непременно легальные. Мы хотим пригласить Суре-на (Спандаряна. — К. Р.) и [Молния]». Говоря о планах создания но­вой газеты, он писал: «Беда в том, что № 3 (Малиновского. — К. Р.), кажется, уже завлекли (меньшевики. — К. Р.), и теперь ему трудно выпутаться. Пока приходится ждать. Проклятье, безлюдье сказы­вается во всем...»

Однако Малиновского «завлекли» не только меньшевики. Строя свои планы, Иосиф Джугашвили, конечно, не мог подозре­вать, что дни его пребывания на свободе были не просто сочтены — его противники уже крапили карты.

На 23 февраля в Петербурге, в здании Калашниковой биржи, намечалось проведение бала-маскарада. «Мы, — пишет Т. Слов-тинская, — часто с каким-либо студенческим землячеством уст­раивали концерты якобы с благотворительной целью, а на деле — чтобы собрать деньги для партии...» Среди организаторов этой ак­ции, часть сбора от которой предназначалась для фонда газеты «Правда», был присяжный поверенный Николай Крестинский.

«Такие концерты, — вспоминал бывший депутат Госдумы А. Бадаев, — обычно в большом количестве посещались сочувст­вующей интеллигенцией и рабочими. Приходили туда и легально живущие партийцы, и даже нелегальные работники, в шуме толпы успевающие встретиться и переговорить с кем надо. Сталин решил отправиться. Малиновскому это было известно, и он и сообщил об этом в департамент полиции».

Действительно, вечером 23 февраля Иосиф Джугашвили встре­тился с Малиновским. И провокатор, явившийся на эту встречу по­сле свидания с директором Департамента полиции СП. Белецким, уже знал, что арест руководителя Русского бюро ЦК был предре­шен Но о намерении Джугашвили посетить Калашникову биржу Ма­линовский, видимо, сообщил полиции лишь после разговора с ним

Сталин сидел в буфете биржи, разговаривая с Бадаевым, когда «заметил, что за ним следят». «Он, — пишет Татьяна Словатинская, — вышел на минутку в артистическую комнату и попросил вызвать меня... он сказал, что появилась полиция, уйти невозмож­но, сейчас он будет арестован. Попросил сообщить, что перед кон­цертом он был у Малиновского. Действительно, как только он вер­нулся, к его столику подошли двое штатских и попросили его выйти с ними. О том, что Малиновский — провокатор, никто еще не знал...»

Спустя несколько дней меньшевистская газета «Луч» сообщи­ла: «В воскресенье, 24 февраля в 12 ч. ночи в помещении Калашни­ковой биржи во время проводившегося там концерта-маскарада, устроенного с благотворительной целью, явились чины охранной полиции и заявили дежурившему в зале полицейскому чину, что среди гостей присутствует лицо, подлежащее личному обыску и аресту. Один из агентов охранного отделения был допущен на кон­церт. В буфетной комнате агент указал полицейскому на неизвест­ного, сидящего за столиком, занятым группой лиц, среди которых находились члены Государственной думы. Неизвестный был при­глашен следовать за полицейским чином и после безрезультатного обыска арестован и передан чинам охранного отделения. Назвать себя при аресте неизвестный отказался».

Кроме Иосифа Джугашвили в эту же ночь, с субботы на воскре­сенье, арестовали и члена Русского бюро Ф. Голощекина. Утром 24 февраля охранное отделение информировало об аресте И.В. Джугашвили директора Департамента полиции С.П. Белецкого, министра внутренних дел и даже Управление дворцового комен­данта. Такая спешность свидетельствует о той важности, которую власти придавали этому аресту. Примечательно, что, несмотря на выходной день, Белецкий дал срочное распоряжение Особому от­делу о подготовке справки на арестованных.

Заказ на ее составление, с грифом «экстренно», «Регистрацион­ное отделение Центрального справочного алфавита» получило в 12.38 и уже в 13.50 представило в Особый отдел «Справку по ЦСА» на четырех листах. После аналитической доработки в тот же день материалы были переданы Белецкому. Направляя документы, за­ведующий Особым отделом Еремин указал: «Вследствие приказа­ния Вашего превосходительства имею честь представить краткие справки на членов Центрального комитета Российской социал-де­мократической партии Шаю Голощекина и Иосифа Джугашвили».

Глава Департамента полиции торжествовал: неуловимый Ко­ба — глава большевиков в России, которого больше года безуспеш­но разыскивали его агенты, наконец-то оказался в его руках. Арест руководителя Русского бюро РСДРП вызвал острую реакцию в со­циал-демократической среде. Вскоре Департамент полиции пере­хватил письмо в Краков для Ленина, предупреждавшее о провока­ции в верхах партии. Письмо было написано иносказательным стилем; фразами, внедренными в отвлекающий внимание текст, но полиции не составило труда понять его содержание.

В нем, в частности, говорилось: «Я не знал о его пребывании в Питере и был ошарашен, узревши его в месте людне. «Не уй­дешь», — говорю. И не ушел... Мы толковали о реорганизации... и назначили день для детального обсуждения, но... Мне было прият­но узнать от Василия, что вы относитесь ко мне любовно... Кто-то мешает. Ума не приложу, кто... Изъятие грузина прямо сразило меня. У меня такое чувство, что скачу по тропинке бедствия, как и всякий другой, кто будет способствовать обновлению редакции. Кто-то мешает и «кто-то» сидит крепко».

Арест Сталина стал серьезным ударом для большевиков. 1 мар­та Н.К. Крупская пишет в Петербург «Дорогие друзья. Только что получила письмо с печальной вестью. Положение таково, что тре­буется большая твердость и еще большая солидарность». А в конце марта в одном из писем Ленин отметил: «У нас аресты тяжкие. Ко­ба взят».

Действительно, это был очередной разгром руководства боль­шевистской организации. После ареста 10 февраля Свердлова и 23-го числа Джугашвили в Русском бюро осталось только два члена: Малиновский и Петровский.

Однако прямой виновник этих событий Малиновский еще дол­го оставался неразоблаченным. Он по-прежнему получал от Депар­тамента полиции жалованье за провокаторскую деятельность. Кстати, заметим, что если оклад директора Департамента полиции равнялся 7000 руб. в год, то жалованье Малиновского 6000— 8400 руб. в год Это говорит о многом.

Только в 1914 году, когда департамент счел опасным для пре­стижа монархии содержать в одном лице агента полиции и члена Госдумы, Малиновский был вынужден сложить свои депутатские полномочия. Он выехал за границу. Однако на предупреждение о его предательстве Заграничная часть ЦК отреагировала отрица­тельно. Судебно-следственная комиссия ЦК РСДРП в составе: Ганецкий, Ленин, Зиновьев — отвергла обвинения Малиновского в провокаторстве.

Правда, поскольку Малиновский представлял дело так, что ос­тавление им поста депутата было следствием душевного переутом­ления, то за нарушение партийной дисциплины он был исключен из состава ЦК. Но до конца ею предательская роль вскрылась лишь после Февральской революции, когда в архиве Департамента поли­ции были обнаружены неопровержимые улики, подтверждавшие его предательство.

И все-таки возмездие настигло провокатора. По непонятным причинам в феврале 1918 года Малиновский вернулся в Петроград. (Позже он объяснял трибуналу, что «приехал кровью смыть мою когда-то позорную жизнь».) Судом революционного трибунала при ВЦИК 5 ноября 1918 года предатель был приговорен к рас­стрелу.

Выданный Малиновским властям, Иосиф Джугашвили после ареста оказался в руках Петербургского охранного отделения, но 7 марта охранка передала его ГЖУ. Очередную переписку о его по­литической благонадежности 11 марта начал полковник Леонид Кременецкий, и 13 марта в 7-м делопроизводстве столичного жан­дармского управления появилось дело 392: «По наблюдению за производящейся в порядке Положения о государственной охране переписке о крестьянине Иосифе Джугашвили».

Жандармский полковник взялся за дело обстоятельно. Он за­требовал даже данные более чем десятилетней давности. Об этапи­ровании подследственного из Баку к месту первой (сольвычегодской) ссылки. Но запросы полковника Кременецкого поставили бакинские власти в тупик. «Ввиду ветхости и недостачи» большин­ство материалов ему не сумели представить. И лишь к концу лета в Баку нашли копию «уведомления № 2068 от 30 ноября 1908 года о высылке Джугашвили в Вологодскую губернию».

Однако начальство не позволило полковнику «бесполезно» те­рять время на выяснение всех обстоятельств революционной дея­тельности арестованного члена ЦК РСДРП. На первый допрос его вызвали 13 марта, и через месяц, 18 апреля, переписка была завер­шена. Уже на следующий день начальник Петербургского ГЖУ ге­нерал-майор Митрофан Клыков подписал постановление с предло­жением вернуть Иосифа Джугашвили в Нарымский край «на срок по усмотрению Особого совещания».

Без особых проволочек документы прошли и другие инстан­ции. 20 апреля материалы переписки были представлены петер­бургскому градоначальнику, 23-го числа он передал их (за № 9270) в Министерство внутренних дел, а оттуда дело поступило в Особое совещание.

Постановление Особого совещания, утвержденное 7 июня ми­нистром внутренних дел Н.А. Максаковым, в качестве меры пресе­чения революционной деятельности Иосифа Джугашвили опреде­лило высылку на четыре года в Туруханский край.

И вот, после четырех томительных месяцев тюрьмы, снова ссылка. Она станет для Сталина последней... и самой долгой. Вряд ли он не мог предполагать, что наступал самый тяжелый период его жизни, но «он вышел живым из этого ада».




ГЛАВА 8. КУРЕЙСКИЙ ОТШЕЛЬНИК







В этом проклятом крае природа скудна до безобразия: летом река, зи­мой снег, это все, что дает здесь при­рода...

    

Из письма Сталина 










Сообщение о высылке Иосифа Джугашвили на имя енисейско­го губернатора ушло из Департамента полиции 18 июня. 25-го чис­ла из дома предварительного заключения он был переведен в Пе­тербургскую пересыльную тюрьму, оттуда 1 июля 1913 года его взяли на этап.

Эта дорога, протянувшаяся через всю Российскую империю — от величаво блиставшего своей архитектурной парадностью Пе­тербурга до отдаленной Енисейской губернии, — заняла полторы недели. В Красноярск арестантский вагон, в котором находился ссыльный, прибыл 11 июля. Начальнику Енисейского ГЖУ пред­писывалось: «Водворить Джугашвили по его прибытии в одном из отдаленных пунктов Туруханского края», и, даже не дожидаясь очередного рейса парохода, 15-го числа он был отправлен дальше.

Отбывавшая ссылку в этих же местах революционерка Вера Швейцер пишет, что «Сталина везли по Енисею на небольшой лод­ке». Это трудно даже представить: более 2000 километров — на лодке! Через пороги и водовороты по бурному, стремительно теку­щему Енисею, вдоль берегов которого тянулась кажущаяся не­скончаемой тайга. Местами русло реки пролегало в пространстве, сжатом с обеих сторон, словно мифическими стенами, высокими скалистыми берегами. Лишь изредка среди зелени тайги встреча­лись пятна затерянных деревень.

Постепенно река становилась все шире; на границе Турухан­ского края она разлилась уже на пять километров. Противополож­ный берег пропал из вида, и казалось, что безбрежное море воды слилось у горизонта с куполом неба. В село Монастырское прибыли 10 августа, на 26-й день пути. Если Красноярск был «столицей» Енисейской губернии, то село Монастырское считалось «столи­цей» Туруханского края, хозяином которого был полицейский пристав Кибиров. В этом «диком и пустынном месте» имелись школа, церковь и полицейские власти.

Уже совершая свою одиссею, Иосиф Джугашвили отчетливо осознал, что бежать из этих бесконечных первобытных просторов будет далеко не просто. Но такой план был, и он еще находился в дороге, когда решение об организации ему и Свердлову побега бы­ло принято на партийном совещании, открывшемся 27 июля в Поронине. Присутствовавший на совещании Малиновский, вернув­шись в Россию, немедленно сообщил об этом решении в Департа­мент полиции.

Поэтому 25 августа А. Васильев, исполнявший обязанности ви­це-директора Департамента полиции, послал на имя начальника Енисейского ГЖУ распоряжение: «Ввиду возможности побега из ссылки в целях возвращения к прежней партийной работе... при­нять меры к воспрепятствованию Джугашвили и Свердлову побега из ссылки».

Но и без этого предписания, уже сразу по прибытии у ссыльно­го появились проблемы. Он оказался в крайне тяжелом материаль­ном положении. Он был элементарно беден. Не было денег, запаса продуктов; не было теплых вещей, а предполярное короткое лето каждым быстро затухавшим днем напоминало о приближении жестокой зимы. 16 августа он пишет в заявлении на имя турухан­ского пристава: «Сим имею честь заявить, что постоянных источ­ников существования у меня не имеется, ввиду чего прошу сделать представление, куда следует, о том, чтобы мне выдавали положен­ное пособие».

Огромен Туруханский край. Широки его просторы. Начинаясь в 400 верстах от Енисейска, он тянется вдоль Енисея до берегов Се­верного Ледовитого океана. Край велик — население скудное. Ред­кие деревни на 20—30 дворов, называвшиеся в местном обиходе станки, в верховьях вообще представляли собой два-три двора.

Иосифа Джугашвили поселили в 25 километрах от Монастыр­ского в станке Мироедиха, где проживало несколько ссыльных, уже одуревших от невыносимой тоски и озлобившихся от вынуж­денного безделья. Прибыв на место, Джугашвили сразу попросил о переводе в Костино. И спустя чуть больше недели он перебрался в этот стан, где кроме него находилось лишь трое ссыльных. Но его просьба объяснялась не желанием отстраниться от склочных сосе­дей — просто он рассчитывал, что из расположенного на 138 верст южнее Мироедихи заброшенного стана будет проще бежать. О его намерениях свидетельствует письмо, которое Иосиф Джугашвили написал Зиновьеву в Краков еще из Монастырского.

«Я, как видите, в Туруханске, — пишет он. — Получили ли письмо с дороги? Я болен. Надо поправляться. Пришлите денег. Ес­ли моя помощь нужна, напишите — приеду немедля. Пришлите книжки Ейштрассера, Панекука и Каутского... Мой адрес: Киев, Та-расовская, 9—43, Анна Абрамовна Розенкранц для Эсфири Финкельштейн. Это будет внутри. От них получу. Для Н(адежды) К(рупской) от К. Ст-на». На конспиративном жаргоне того време­ни слово «болен» означало арест, а «поправляться» — побег.

Нет, он не утратил оптимизма и не просит о жалости; он рас­считывает на незамедлительный побег. Полиция перлюстрировала это письмо и сделала запрос в Киев, но ничего компрометирующе­го «иудейского вероисповедания» Эстер Финкельштейн не обна­ружила.

Человек действия, он поступал в полном соответствии с прави­лом — дорогу осилит идущий. Узнав, что в 15 километрах от Мона­стырского, в селе Селиваниха, отбывают ссылку Я. Свердлов и Ф. Голощекин, в двадцатых числах сентября он нанес им визит. Эта поездка не диктовалась желанием скрасить одиночество; он прие­хал обсудить план побега, а для задуманного предприятия нужны были деньги.

И 27 сентября Я. Свердлов написал Малиновскому «Дорогой Роман! <…> Только простился с Васькой (огрубленное от партий­ного псевдонима Васильев. — К. Р.), он гостил у меня неделю... Зав­тра утром он уже уедет из Монастыря домой. Теперь сюда придви­нули телеграф. <...> Если будут деньги, мы пошлем вам в Питер те­леграмму. Теперь вот наша просьба. Если у тебя будут деньги для меня или Васьки (могут прислать), то посылай по следующему ад­ресу: Туруханск Енисейской губернии, с. Монастырское, Карлу Александровичу Лукешевиц. <...> Одновременно пришли мне или Ваське открытку с сообщением об отправке и пометь при этом цифру. Вот и все. Прошлой почтой мы писали тебе, просили о вы­сылке газет и журналов. Сделай, что можешь. Всего доброго, всяче­ских успехов, привет друзьям. Жму крепко руку».

Письмо к Малиновскому было не единственным обращением к товарищам, на которое рассчитывал Иосиф. За границей о его на­мерениях уже знали, и на новом совещании ЦК РСДРП 1 октября была подтверждена поддержка центра в «организации побега И.В. Джугашвили и ЯМ Свердлова». Для этой цели было выделено 100 рублей.

В 20-х числах октября Джугашвили получил письмо «от одного товарища из Питера» с предложением «переехать — переселиться в Питер». Автор письма сообщал, что «предложение исходит не от него лично, и если согласен переселиться, деньги на дорогу будут». Однако денег на побег он не получил...

Между тем в Приполярье пришла зима, и первая «зимовка» оказалась для ссыльного самой тяжелой, можно сказать, неперено­симой. У него еще не было ни опыта, ни денег, чтобы приготовить­ся к суровому периоду. У него не было даже необходимой одежды.

Зима в этом году наступила ранняя. В течение одной ночи буше­вавшая несколько часов буря принесла волну холодного воздуха с Северного Ледовитого океана, и температура резко понизилась. Казалось, все живое впало в оцепенение от жестокой хватки моро­за. Потом пошел снег. Бесконечные эскадры облаков волочились с севера, вытряхивая из своих животов чудовищный груз снега, по­крывавшего толстым слоем окоченевшую от мороза землю. Это была первая атака зимы. За один день на много долгих месяцев превратившая северный край в пустыню белого безмолвия.

Не оставляя надежды на побег, он неожиданно оказался перед угнетавшей реальностью нищенского ссыльного быта. Северная зима высокими снегами замела заброшенное на краю земли селе­ние; к утру в избе царил адский холод, и в помещении застывала во­да. Он ясно осознал, что в эту зиму ему предстоит борьба не столько за свободу, а за само существование.

Уже в конце октября он обратился в Петербург к Т.Я.Словатинской с просьбой прислать ему оставшуюся в доме предвари­тельного заключения одежду, но вскоре наступил кризис От Туруханской ссылки Сталина сохранился еще один документ, и он го­ворит о многом, а не только о тяжести его жизни в первую зиму.

Его положение было катастрофическим, но ему было неудобно признаваться в этом и просить о помощи, обусловленной элемен­тарной бедностью. Он испытывал неловкость от ущемления чело­веческой гордости. И хотя нужда его росла, он не сразу написал до­полнение к предыдущему письму.

«Письмо лежит у меня две недели, — пишет он 10 ноября Т.Я. Словатинской, — вследствие испортившейся почтовой дороги. Татьяна Александровна. Как-то совестно писать, но что подела­ешь — нужда заставляет. У меня нет ни гроша. И все припасы вы­шли. Были кое-какие деньги, да ушли на теплую одежду, обувь и припасы, которые здесь страшно дороги. Пока еще доверяют в кредит, но что будет потом, ей-богу не знаю...

Нельзя ли будет растормошить знакомых (вроде крестьянско­го) (Крестинского. — К. Р.) и раздобыть рублей 20—30? А то и боль­ше? Это было бы прямо спасение, и чем скорее, тем лучше, так как зима у нас в разгаре (вчера было 33 градуса холода). А дрова не куп­лены в достаточном количестве, и запас в исходе. Я надеюсь, что ес­ли захотите, достанете. Итак, за дело, дорогая. А то «кавказец с Калашниковской биржи» того и гляди — (пропадет)...

Адрес знаете, шлите прямо на меня (Туруханский край, Ени­сейская губерния, деревня Костино и прочее). Можно в случае не­обходимости растормошить Соколова, и тогда могут найтись де­нежки более 30 руб. А это было бы праздником для меня...»

Но он не спешит отправить это письмо. Через день он получил посылку с вещами, о которых просил в предыдущем письме. Он тронут и растроган проявленным человеческим участием и допи­сывает к письму Татьяне Словатинской:

«12 ноября. Милая, дорогая Татьяна Александровна, получил посылку. Но ведь я не просил у Вас нового белья, я просил только своего старого, в Вы еще купили новое, израсходовались, между тем жаль, денег у Вас очень мало. Я не знаю, как отплатить Вам, до­рогая, милая — милая».

Выразив свою признательность, он уже не решается обращать­ся с дополнительной просьбой, надеясь на иную возможную по­мощь. Его ожидания не оправдались. И лишь спустя еще более не­дели он делает к письму новую приписку: «20 ноября. Милая. Нуж­да моя растет по часам, я в отчаянном положении, вдобавок еще заболел, какой-то подозрительный кашель начался. Необходимо молоко, но... деньги, денег нет. Милая, если добудете денежки, шли­те немедля телеграммой. Нет мочи больше ждать...».

Приведенное письмо сохранилось потому, что тоже было пер­люстрировано охранкой. Это письмо, которое он писал 24(!) дня — своего рода «дневник» ссыльного; документ, опровергающий бас­ни о «курортном» содержании революционеров в царских ссыл­ках. Его положение отчаянно. Он беден, как церковная мышь. Хо­тя, пожалуй, даже она не могла оказаться в таких тяжелейших ус­ловиях, в которых оказался он на «царских хлебах». Перед ним встал вопрос: как вообще выжить?

И, видимо, не особо рассчитывая на успех своего обращения, спустя некоторое время он пишет еще и Малиновскому: «От Иоси­фа Джугашвили. Конец ноября. Здравствуй, друг. Неловко как-то писать, но приходится. Кажется, никогда не переживал такого ужасного положения. Деньги все вышли, начался какой-то подо­зрительный кашель в связи с усиливающимися морозами (37 гра­дусов холода), общее состояние болезненное, нет запасов ни хлеба, ни сахару, ни мяса, ни керосина (все деньги ушли на очередные расходы и одеяние с обувью). А без запасов здесь все дорого: хлеб ржаной 4 коп. фунт, керосин 15 коп., мясо 18 коп., сахар 25 коп. Нужно молоко, нужны дрова, но... деньги, нет денег, друг. Я не знаю, как проведу зиму в таком состоянии...»

Обратим внимание: человек, умеющий писать острые публици­стические статьи, в этом письме, перечисляя свои несчастья, не разнообразит их слогом. Практически он повторяет то, что, ущем­ляя свою гордость, «выдавил» из себя в предыдущем обращении. Человек, не исторгнувший стона, пройдя сквозь строй под ударами солдатских шпицрутенов; отказывающийся по «принципиальным соображениям» от партийного «ассигнования», он не находит дру­гих слов, кроме перечисления цен на продукты. Он пытается при­дать своей просьбе чуть ли не официальный характер и поясняет:

«У меня нет богатых родственников или знакомых, мне поло­жительно не к кому обратиться (курсивы мои. — К.Р.), и я обра­щаюсь к тебе, да не только к тебе, — и к Петровскому, и к Бадаеву (депутаты Госдумы — большевики. — К. Р.). Моя просьба состоит в том, что, если у социал-демократической части фракции до сих пор остается «Фонд репрессированных», пусть она, фракция, или лучше бюро фракции выдаст мне единственную помощь хотя бы в 60 рублей. Передай мою просьбу Чхеидзе и скажи, что я его также прошу принять близко к сердцу мою просьбу, прошу его не только как земляка, но главным образом как председателя фракции.

Если же нет больше такого фонда, то, может быть, вы все сооб­ща выдумаете где-нибудь подходящее. Понимаю, что вам всем, а тебе особенно — некогда, нет времени, но, черт меня подери, не к кому больше обращаться. А околеть здесь, не написав даже одного письма тебе, — не хочется. Дело это надо устроить сегодня же, и деньги переслать по телеграфу, потому что ждать дальше — значит голодать, а я и так истощен и болен...»

В этом письме он говорит о болезни уже не в иносказательном, а в прямом смысле. И это вынуждает его искать поддержки. Для него это была не просто житейская драма, а внутренний конфликт между прагматическим рассудком и человеческой гордостью, не позволявшей ему опускаться до унижающих его достоинство просьб.

Ему приходится начать борьбу за свое выживание. Но он испы­тывает тягостное неудобство от необходимости откровенно про­сить о помощи. И он просчитывает другой вариант, в котором по­лучение материальной поддержки не будет выглядеть как просьба о сострадании. Роль просителя не в его характере. Такое положе­ние ущемляет его самосознание, и в качестве достойной альтерна­тивы он видит возможность получения литературного гонорара.

Поэтому он продолжает: «Далее. Мне пишет Зиновьев, что ста­тьи мои по «Национальному вопросу» выйдут отдельной брошю­рой, ты ничего не знаешь об этом? Дело в том, что если это верно, то следовало бы добавить к статьям одну главу (это я мог бы сделать в несколько дней, если только дадите знать), а затем я надеюсь (впра­ве надеяться), что будет гонорар (в этом злосчастном крае, где нет ничего, кроме рыбы, деньги нужны, как воздух). Я надеюсь, что ты в случае чего постоишь за меня и выхлопочешь гонорар... Ну-с, жду от тебя просимого и крепко жму руку, целую, черт меня дери... Привет Стефании, ребятам Привет Бадаеву, Петровскому, Самой­лову, Шагову, Муранову (большевики-думцы. — К. Р.). Неужели мне суждено прозябать здесь четыре года?.. Твой Иосиф».

Видимо, он не сразу решился послать и это письмо. И к нему то­же появляется приписка: «Только что узнал, что, кажется, в конце августа Бадаевым пересланы для меня в Ворогово (Енисейский уезд) не то 20, не то 25 рублей. Сообщаю, что я их не получил еще и, должно быть, не получу до весны. За все свое пребывание в Туруханской ссылке получил всего 44 рубля из-за границы и 25 рублей от Петровского. Больше я ничего не получал. Иосиф».

Пока, раздираемый терзаниями между ущемленной гордостью и отчаянностью своего существования, он выдавливает из себя эти просьбы, — деньги для него пришли. Деньги из-за границы, уже в ноябре — (100 рублей) для побега, — поступили, но не на его имя, а на адрес Свердлова. Однако получивший их Свердлов без всяких моральных и этических терзаний счел, что они предназначены только ему. То есть фактически он присвоил часть денег, предна­значенных товарищу.

Письмо от Зиновьева, о котором Иосиф Джугашвили упомина­ет в обращении к Малиновскому, пришло в конце ноября. Зиновь­ев писал 29 октября/ 9 ноября из-за границы, что брошюра И.В. Джугашвили по национальному вопросу «готовится к печати». Одновременно он обещал прислать положенный гонорар и проси­мые книги для работы «над национальным вопросом далее». Меж­ду тем с установлением санного пути к нему наконец начинают до­ходить вести. Правда, только вести, но не помощь.

7 декабря 1913 года он пишет Зиновьеву: «Пишу открытку, так лучше. Письмо от 26 (октября) получил. Книжки Каутского и про­чих еще не получил. Скверно. Сейчас у меня под руками новая бро­шюра Кострова (на грузинском языке), и мне хотелось бы коснуть­ся заодно всех. Еще раз прошу прислать. Кстати. Получил повестку о какой-то посылке (кажется, книги) из Тифлиса — не те ли самые книги? Очень рад (еще бы!), что ваши дела на родине идут удовле­творительно. Да иначе и не могло быть: кто и что может устоять против логики вещей? Рад, что разрыв во фракции произошел те­перь, а не полгода назад: теперь никому из мыслящих рабочих не покажется разрыв неожиданным и искусственным... Получил все­го 45 р. (Берн) и 25 (от Петр.[овского]). Больше ничего ни от кого не получал пока. У меня начался безобразный кашель (в связи с моро­зами). Денег ни черта. Долги. В кредит отказывают. Скверно. Видел А(ндрея) (Свердлова. — К. Р.). Устроился недурно. Главное — здо­ров. Он, как и К. Ст., пропадает здесь без дела...» Кстати, в этой от­крытке речь идет все о тех же небольших деньгах, о получении ко­торых он уведомил и Малиновского.

Он болен, беден и одинок, но его самолюбие не позволяет ему больше открыто просить о содействии. Он упоминает о своих лич­ных затруднениях лишь вскользь — между строк. Но деньги на жизнь необходимы. (Похоже, у него нет денег даже на почтовые марки для писем.)

Сердясь на свою «слабость» и болезнь, после некоторых колеба­ний через два дня, 9 декабря, он все же пишет Зиновьеву новую от­крытку: «В своем письме от 26 октября пишете, что будете присы­лать мне мой «долг» по маленьким частям. Я бы хотел, чтобы Вы их прислали возможно скоро по каким бы маленьким частям ни было (если деньги будут, шлите прямо на меня в Костино). Говорю это потому, что деньги нужны до безобразия. Все бы ничего, если бы не болезнь, но эта проклятая болезнь, требующая ухода (т.е. денег), выводит из равновесия и терпения. Жду. Как только получу немец­кие книги, дополню статью и в переработанном виде пошлю...»

Эти его письма стоило привести не потому, что в них открыва­ется маленькая житейская трагедия, и даже не потому, что они пе­редают тяжесть тех условий, в которых пребывал Иосиф Джуга­швили в первый год своей жизни в Туруханской ссылке.

Дело в том, что пишущая «литературная» сволочь позже стала спекулировать на этой теме. На этом, скрываемом им «крике» че­ловеческого «отчаяния». Нечистоплотная категория сочинителей представляла его просьбы из ссылки о деньгах как проявление не­кого «иждивенчества». Парадокс в том, что сама эта публика зара­батывала на циничной инсинуации, извращении этой темы столь­ко денег, что ссыльному можно было бы с роскошью жить до кон­ца своей жизни — безбедно...

Между тем, трактуя подобным образом его просьбы, авторы умышленно скрывают, что речь идет о конкретном периоде его жизни, когда он действительно оказался в тяжелейшем положе­нии. Более того, никакой значительной помощи он так и не полу­чил.

Выполняя «обещание», Иосиф Джугашвили начинает работу над большой рукописью. Очевидно, что пишет он ее уже для зара­ботка. Но ожидаемой реакции на его обращения нет; и после Но­вого года он снова обращается к Зиновьеву: «11 января. Почему, друг, молчишь? За тебя давно писал какой-то Н., но, клянусь соба­кой, я его не знаю. От тебя нет писем уже 3 месяца. Дела... Новость: Сталин послал в «Просвещение» большую-пребольшую статью «О культурно-национальной автономии». Статья, кажется, ладная. Он думает, что получит за нее порядочный гонорар и будет таким об­разом избавлен от необходимости обращаться в те или иные места за деньгами (курсив мой. — К. Р.). Полагаю, что он имеет право так думать.

Кстати: в статье критикуется брошюра Кострова (на грузин­ском языке) в связи с общими положениями культур-автономи­стов. Ну-с, жму руку. Мой привет знакомым».

Свою статью Сталин отправил в Петербург Сергею Аллилуеву. Дочь Аллилуева Александра позже писала в воспоминаниях, что «из Курейки он прислал отцу законченную рукопись своего труда по национальному вопросу. Он просил передать эту рукопись за границу Ленину, который ждал эту работу. Вместе с сестрой Надей мы отнесли рукопись Бадаеву, который отправил ее Владимиру Ильичу».

Он не преувеличивает значимость своей работы. 12 марта 1914 года Зиновьев сообщил Александру Трояновскому: «От Сталина пришла большая статья против новой книжки Кострова (Нирадзе) о культурно-национальной автономии. Затрагивает только эту тему. Останетесь довольны».

Обратим внимание, что в своем письме Зиновьеву Сталин, едва ли не впервые, использует прием, который он будет широко упот­реблять в будущем. Он говорит о себе в третьем лице, не навязывая своего мнения, а как бы отстраняясь от него. Это своего рода при­зыв к объективной оценке высказанного им. Он открыто показы­вает, что его точка зрения может быть оспорена.

Через полгода его пребывания в ссылке наконец-то (!) на его имя приходят денежные переводы, но об этом сразу же становится известно властям. И 29 января 1914 года из Петербурга в Красно­ярск полетела телеграмма директора Департамента полиции С. Белецкого, в которой говорится, что 28 января, кроме посланных ранее 100 руб. Свердлову, отправлено еще 50 рублей Джугашвили «для организации побега». В связи с этим Белецкий требует «Бла­говолите принять меры к предупреждению побега».

Власти отреагировали без промедления. Енисейское ГЖУ не­медленно сделало запрос туруханскому полицмейстеру о сумме полученных И. Джугашвили денег, и на следующий день (30 янва­ря 1914 г.) И. Кибиров докладывал: «Сообщаю Вашему высокобла­городию, что на имя административно-ссыльного Иосифа Джуга­швили в туруханском почтовом отделении получено три перевода по телеграфу, один из Петербурга от Т. Виссарионовича Джуга­швили на 50 руб., второй из Тифлиса от Александры Семеновны Монаселидзе на 10 руб. и третий из Петербурга от А.Е. Бадаева на 25 руб., всего 85 руб. (курсив мой. — К. Р.), и Джугашвили лишен казенного пособия за февраль, март, апрель, май, июнь и июль 20 дней, хотя Джугашвили их еще не получил из почты, но это обстоятельство, по моему мнению, не может препятствовать ли­шению пособия».

Да. В конце февраля он все же получил так долго ожидаемые деньги, но одновременно его лишили казенного содержания на шесть месяцев вперед. И все же поступившая, в конце концов, эта незначительная сумма дает ему повод вернуться к своим планам. Он не отбрасывал мечты о побеге.

Но, как писала Швейцер: «Условия Туруханского края для по­бега были неимоверно тяжелыми». Действительно, за время ко­роткого полярного лета навигация была непродолжительной. Зи­мой можно было передвигаться только на нартах, запряженных собаками или оленями. Снег выпадал в человеческий рост. Три ме­сяца в году разбросанные на отдалении станы были совершенно изолированы от внешней жизни. Всякая связь с внешним миром обрывалась: осенью приходилось ждать санного пути; весной дви­жение прекращалось потому, что собаки и нарты проваливались в желеобразное месиво рыхлеющего снега.

Но, вглядываясь в карту, Иосиф Джугашвили снова начинает вынашивать мысли о побеге. И его план необычен. Он понимает: подняться вверх по стремительному и многоводному Енисею про­тив течения можно только на пароходе, но это означало, что его пе­рехватят на первой же пристани. Поэтому он полагает покинуть место ссылки не через центральную Сибирь. Его план предусмат­ривал спуститься вниз по реке до Северного Ледовитого океана и далее, пароходом, через Карское и Баренцево моря пройти в Евро­пу. Конечно, это был смелый, можно сказать, дерзкий план, и его исполнение требовало денег. Причем немалых.

Для осуществления своего замысла он решает заняться ино­странными языками. И 27 февраля 1914 года в письме во Фран­цию некоему Г. Белинскому он пишет: «Т-щ! По слухам, в Париже существует «Общество интеллектуальной помощи русским ссыль­ным», а вы, оказывается, состоите его членом. Если это верно, про­шу Вас прислать мне франко-русский карманный словарь и не­сколько № какой-либо английской газеты. Ваш адрес получил от ссыльного Бограда. Сведения обо мне, если они Вам понадобятся в связи с присылкой книг, можете получить у Ю. Каменева, коему, кстати, шлю свой сердечный привет. Административно-ссыль­ный — Иосиф Джугашвили...».

Его план оригинален и смел, но ему не суждено было осущест­виться. Еще накануне, 24 февраля, секретный сотрудник Енисей­ского разыскного пункта «Кирсанов» донес: «Гласно-поднадзор­ные Джугашвили и Свердлов предполагают с места высылки бе­жать. Если не удастся на юг, то на первом же ожидающемся летом к устью Енисея пароходе».

На донесении сексота была начертана резолюция: «Джугашви­ли и Свердлова выселить на станок севернее с. Монастырского, где нет других ссыльных, и специально для наблюдения за ними при­ставить двух надзирателей». Это была очевидная «роскошь» — не каждому ссыльному «предоставляли» персонального жандарма. И, чтобы воспрепятствовать побегу, его загоняли «на 80 верст север­нее Полярного круга» и «на 200 верст севернее» прежнего места пребывания.

Таким образом, неугомонный член ЦК партии большевиков получил от властей персональный «угол» в империи и личного «ох­ранника». «В марте 1914 г., — рассказывал позже местный житель

Иван Тарасеев, — из станка Костино в Курейку привезли ссыльных И.В. Сталина и Я.М.Свердлова. Привезли на двух лошадях надзира­тель Лалетин и возчик. Возчик в Курейке знал только двух Тарасеевых, а поэтому заехал на квартиру Тарасееву Алексею Яковлевичу».

Курейка была маленьким «станом», затерявшимся за Поляр­ным кругом в огромной «туруханской пустыне». Не считая старой, покосившейся и заброшенной избы Якова Тарасеева, в Курейке было восемь домов. В этих избах жили 67 человек, по 8—9 в каж­дой. «Это, — вспоминала бывшая ссыльная В. Швейцер, — самое северное поселение Туруханского края. Про Курейку можно было без преувеличения сказать, что она находится на краю земли. Зима длится здесь 8—9 месяцев, и зимняя ночь тянется круглые сутки. Здесь никогда не произрастали хлеба и овощи. Тундра... Человек при 65-градусном морозе ютился в юрте».

Оказавшись в этом глухом месте, где нетрудно потерять даже счет времени, Иосиф Джугашвили 16 марта отправил на имя на­чальника Главного тюремного управления заявление с просьбой вернуть ему часы, изъятые во время пребывания в петербургском доме предварительного заключения.

Итак, прибыв в Курейку, ссыльные поселились на квартире Тарасеевых. Однако вместе они прожили недолго. И антагонисты Сталина — недоброжелатели, рисующие его образ только черны­ми красками, — описывая туруханской период вождя, не преми­нут сделать ссылку на Якова Свердлова, жаловавшегося в письмах жене на «невыносимость в личном общении» с товарищем.

Но можно ли доверять молодому партийному работнику — «товарищу Андрею» — в такой оценке? Так ли уж «свят и безгре­шен» Янош Соломон Мовшевич, канонизированный партийной пропагандой в образе Якова Михайловича Свердлова? В чем дейст­вительная причина взаимного охлаждения двух ссыльных?

Идиотских версий вокруг этой истории много. Среди них и та­кая: якобы Сталин кормил соседа из миски, из которой ела его со­бака (кстати, собаки в это время у него еще не было); по другой — он «отбирал у Свердлова тарелку с супом». Авторы, не опускаю­щиеся до деградации, считают, будто предпосылкой конфликта стало то, что Иосиф Джугашвили, «не приученный» холостяцкой аскетической жизнью нелегала к «домашнему хозяйству», перело­жил на товарища заботы: «пилить дрова, носить воду, мыть посу­ду...». При этом все ссылаются на письма Свердлова.

Да, уже через полторы недели после поселения в заброшенном стане Свердлов 22 марта написал своей приятельнице Л.И. Бессер: «Устроился я на новом месте значительно хуже. Одно то уже, что я живу не один в комнате. Нас двое. Со мною грузин Джугашвили, старый знакомый, с кот(орым) мы встречались в ссылке, другой ссылке. Парень хороший, но слишком большой индивидуалист в обыденной жизни. Я же сторонник минимального порядка (курсив мой. — К.Р.). На этой почве нервничаю иногда. Но это не так важно. Гораздо хуже то, что нет изоляции от хозяев. Комната примыкает к хозяйской и не имеет отдельного хода. У хозяев — ребята. Естест­венно, торчат часами у нас. Иногда мешают».

Претензии Свердлова к соседу невразумительны и туманны. Но если взять на веру, что причиной конфликта стала «лень» сосе­да, то в действительности все обстояло как раз наоборот. Иосиф, приученный матерью к порядку и не избалованный семейной жизнью, все делал сам. Словно отвергая появление подобных инси­нуаций, стражник Мерзляков свидетельствовал: «Пищу готовил И.В. Сталин исключительно сам».

Но из текста письма вытекает, что как раз «сторонник мини­мального порядка» признается в склонности не обременять себя домашними заботами. Впрочем, неряшливость в быту, вообще, ха­рактерная черта многих евреев. Поэтому не Джугашвили, а обле­нившийся сосед мог попытаться переложить все «домашние» за­боты на товарища. И, возможно, «индивидуализм хорошего пар­ня» заключался в том, что, не желая выполнять роль «слуги», он предлагал товарищу делать часть работы, и эта настойчивость «нервировала» Якова.

В любом случае очевидно, что ярко выраженным индивидуализ­мом отличался именно Свердлов. Лишенный возможности уеди­нения в условиях ссылки, он жалуется в письме на местных жите­лей; особенно на детей, проявлявших наивное любопытство к по­стороннему человеку. «Они приходят, — пишет Свердлов, — усаживаются и сидят молча около получаса, потом вдруг встают и говорят: «Ну, я должен идти, до свидания!» Как только один уходит, тут же появляется другой, и все повторяется. Как будто нарочно они приходят вечером, в самое лучшее время для чтения».

Пожалуй, Свердлова даже можно понять. Столкнувшись с на­ивным любопытством деревенских жителей — не абстрактных, а реальных, серых, забитых людей, во имя которых, казалось бы, и го­товилась революция, — он раздражается. В отличие от него Иосиф Джугашвили к этим визитам относился добродушнее, можно ска­зать, — философски. Позже он рассказывал Аллилуевым про своих соседей хантов: «Один приходил чаще других. Усядется на корточ­ках и глядит не мигая на мою лампу-молнию. Точно притягивал его этот свет. Не проронив ни слова, он мог просидеть на полу целый вечер... Мы вместе ужинали мороженой рыбой. Я тут же строгал ее. Голову и хвост получал Тишка (собака Джугашвили. — К.Р.)».

Сталин иначе относился к местному населению. Очевидцы рас­сказывали, что однажды он спас девочку, умиравшую от воспале­ния в горле. Обладая некоторыми познаниями в медицине, он су­мел через трубку высосать гной из фурункула, душившего ребенка, рискуя сам погибнуть от инфекции. Это поступок тургеневского Базарова, но не в романе, а в жизни.

Так в чем же причина конфликта? Кто же был инициатором «разъезда» двух ссыльных? Не вдаваясь в подробности, Свердлов так рассказывал отбывавшему ссылку в Туруханском крае питер­скому рабочему Иванову про причины своего переселения на дру­гую квартиру: «По прибытии в ссылку я поселился в его (И. Джуга­швили. — К. Р.) хижине, но вскоре он не стал со мной разговаривать и дал понять, чтобы я освободил его от своей персоны, и тогда я стал жить отдельно от него».

Из этого простого, но довольно скользкого объяснения следует, что «не неуживчивость» Иосифа стала причиной переселения Свердлова, а то, что Джугашвили перестал разговаривать с ним, практически объявил своему товарищу бойкот. Но он не просто разочаровался в товарище — тот стал ему безразличен, и он даже не ищет со Свердловым примирения, перестав с ним общаться и разговаривать до конца совместного пребывания в Курейке.

То есть конфликт был не на почве «обслуживания кухни» и да­же не на несовместимости национально-культурных традиций и характеров, а на основе чего-то личного, что Джугашвили показа­лось достойным разрыва отношений. Несомненно, что 36-летний Иосиф и более молодой, 29-летний Яков обладали различным жиз­ненным опытом, несхожими характерами и отличались даже рос­том — Яков был ниже.

Но являлся ли незаурядностью сам «товарищ Андрей»? Каким он представлялся своим современникам?

Вячеслав Молотов, дававший меткие оценки многим политиче­ским деятелям в беседах с Феликсом Чуевым, говорил о Свердлове: «Еврей. Ничем особенно не выделявшийся, но очень преданный Ленину... громовой голос, прямо черт знает как из этого маленького человека такой чудовищный голос идет. Иерихонская труба! На со­брании как заорет: «То-ва-ри-щи!» Все сразу что такое»? Замолка­ли. Для Ленина был очень подходящий. Все знали, будет говорить то, что Ленин ему поручил. <...> Пропагандист, но главное — орга­низатор, на больших собраниях — короткое выступление, поддер­жать дисциплину... Возможно, Ленин очень жалел его и ценил... он хорошо выполнял задания Ленина... Далеко не заглядывал, не про­являл инициативу (курсив мой. — К. Р.), но честный, партийный, преданный человек, чего мало для руководящего деятеля, — Ленин перехвалил Свердлова... Да, чересчур... — молодой все-таки умер, тридцать четыре года прожил. Да и критиковать его не за что».

Казалось бы, все ясно. И все-таки слабости у будущего председа­теля ВЦИК были. «У Якова Свердлова, — пишет писатель, — после его смерти в сейфе обнаружили 7 заготовленных заграничных пас­портов и семь бланков чистых паспортов. И к ним солидное фи­нансовое подкрепление — золотые монеты царской чеканки на сумму 108 525 рублей, 705 золотых изделий с драгоценными кам­нями.

Заметим еще, что жена Свердлова К.Т. Новгородцева была тай­ной хранительницей алмазного фонда Политбюро (был спрятан на ее квартире). Он предназначался для того, чтобы «в случае круше­ния власти обеспечить членам Политбюро средства для жизни и продолжения революционной деятельности». Каких членов По­литбюро, я думаю, разъяснять не следует. Сталин и его окружение в их число, конечно же, не входили».

Но в 1913 году ситуация была иной, и ссыльные планировали не гипотетический, а реальный побег. Трудно сказать о настроениях Свердлова, а Сталин даже теперь, когда его положение круто изме­нилось, не намеревался проводить в Заполярье вторую зиму, но для него все снова упиралось в финансовый вопрос. Обещанной помо­щи от центра он пока так и не получил.

Никакой. Реально он не получил ничего, кроме неясных обеща­ний. И, встретившись со Свердловым в Курейке, видимо, уже начал догадываться, что его предприимчивый товарищ присвоил ту часть денег, которая по праву предназначалась ему И, чтобы не строить планы побега на этом источнике, он желает убедиться в этом.

Для этого у него были основания. Еще в ноябре 1913 года на имя Иосифа Джугашвили пришла открытка от Малиновского, в которой тот в иносказательной форме уведомлял о высылке денег. Джугашвили пытается выяснить их судьбу, и 20 марта 1914 года в письме депутату Госдумы пишет: «Товарищ Петровский! Прошу передать (это письмо) Роману (Малиновскому — К.Р.). Побеспоко­ил Вас потому, что адреса Романа не знаю. Василий... Месяцев пять тому назад я получил от одного товарища из Пи­тера предложение переехать — переселиться в Питер. Он родом грузин, и ты его знаешь. Он писал, что предложение исходит не от него лично и что если (я) согласен переселиться (бежать. — К. Р.), деньги на дорогу будут. Я написал ему ответ еще месяца четыре на­зад, но от него нет никакого ответа до сих пор. Не можешь ли ты в двух словах разъяснить мне это недоразумение.

Месяца три назад я получил от Кости (Малиновского. — К. Р.) открытку, где он писал: «Брат, пока продам лошадь, запросил 100 рублей». Из этой открытки я ничего не понял и никаких 100 руб. не видел. Да, по другому адресу тов. Андрей (Свердлов. — К. Р.) полу­чил их, но я думаю, что они принадлежат ему, и только ему (кур­сивы мои. — К. Р.). С тех пор я не получил от Кости ни одного письма.

Не получал также ничего уже четыре месяца от сестры Нади (Крупской. — К. Р.). Короче, целая куча недоразумений. Все это я объяснил бы так: были, очевидно, разговоры о моем переселении (побеге. — К. Р.) на службу в Питер. Но разговоры разговорами и ос­тались, и выбор Кости остановился на другом, на Андрее (Сверд­лове. — К. Р.), поэтому и послали ему сто... Верно ли я говорю, брат? Очень прошу тебя, друг, дать мне прямой и точный ответ. Очень прошу не отвечать мне молчанием, как ты делал до сих пор. Ты знаешь мой адрес.

Ясный ответ нужен мне не только потому, что многое зависит от него, но и потому, что я люблю ясность, как и ты, надеюсь, во всем любишь ясность. (Письмо) пришли заказным. Привет твоим друзьям. Привет Стефании, поцелуй ребят».

Конечно, у Иосифа Джугашвили были все основания для недо­вольства. Для него уже, видимо, становилось очевидно, что получив­ший перевод Свердлов забрал себе и чужую часть суммы, но яс­ность он должен был внести не только для себя.

Ситуация приобретала уже принципиальную окраску. Он был просто вынужден уведомить центр, что не «протряс» на личные ну­жды партийные деньги, предназначенные для побега. Правда, из этой переписки не совсем ясно и сейчас: все ли деньги, выделенные ему ЦК, дошли до Туруханска? Похоже, что была и другая сумма, присвоенная, в свою очередь, уже Малиновским.

Впрочем, в любом случае оба «соратника» Иосифа Джугашвили по ЦК выглядят, мягко говоря, непорядочно. Но он напрасно пы­тался прояснить этот инцидент. Вскоре Малиновскому было уже не до формальных оправданий перед преданным им товарищем по организации. О работе Малиновского в качестве секретного со­трудника Департамента полиции стало известно М. Родзянко. То­варищ (заместитель) министра внутренних дел В.Ф. Джунковский известил об этом председателя Госдумы 22 апреля 1914 года, и 8 мая Малиновский положил на стол М. Родзянко заявление о сло­жении с себя полномочий депутата. Провокатор выпал из полити­ческой колоды.

Таким образом, все произошло до банальности просто, и сопос­тавим хронологию. Прибыв на новое место, 15 марта ссыльные по­селились на одной квартире, и обсудить им было что, а через четы­ре дня, 20 марта, Джугашвили послал письмо Малиновскому Ви­димо, на следующий день состоялся его откровенный разговор с «товарищем Андреем», и уже 22-го числа Свердлов жалуется в письме к приятельнице, что его сосед «хороший парень, но слиш­ком большой индивидуалист».

Конечно, беззастенчиво присвоив деньги ЦК, Свердлов практи­чески сорвал планы побега товарища. И последний не мог не попы­таться прояснить этот вопрос. Напомним, что когда в 1911 году студент Абрам Иванянц подобным образом распорядился полу­ченной для передачи Джугашвили суммой, то не состоялся его по­бег из сольвычегодской ссылки. Но инцидент со Свердловым был для Сталина морально неприятен. Разобравшись в ситуации, он пе­рестал разговаривать с соседом, и в конце марта тот был вынуж­ден перебраться на другую квартиру. Они не прожили вместе и ме­сяца.

Позже, 27 мая, в письме Л.И. Бессер Свердлов пишет: «С това­рищем теперь на разных квартирах, редко и видимся». В конце июня в письме жене он объяснял: «Со своим товарищем мы не со­шлись «характером» и почти не видимся». И, словно рефреном, он снова возвращается к этой теме в письме жене от 16 ноября: «То­варищ, с которым мы были там (в Курейке), оказался в личном от­ношении таким, что мы и не разговаривали, и не виделись».

Впрочем, вскоре, с началом Первой мировой войны, и сам побег потерял всякий смысл. Поэтому в будущем И.В. Сталин не держал обиды на своего «безынициативного» соседа по ссылке — именем ЯМ. Свердлова была названа столица промышленного Урала, и история партии не умаляла заслуг «товарища Андрея». Правда, Иосиф Джугашвили тоже недолго оставался на квартире у Тарасеевых. В связи с намечавшимся «переносом дома на другое место» в начале апреля, перед Пасхой, он перебрался к Петру Салтыкову, где пробыл «лишь 20 дней», а затем — к его родственнику Фи­липпу.

Но не взаимоотношения с нещепетильным товарищем соста­вили в этот период проблему для И. Джугашвили. Появление в Ку­рейке таинственных «политических», выступавших против самого «Царя», вызвало естественное внимание местных жителей, и курейским старожилам запомнился конфликт ссыльного с надзирав­шим за ним стражником. С большими усами и окладистой рыжей бородой, «свирепый и жестокий» Иван Лалетин являл собой за­конченный тип держиморды.

Впрочем, человек ограниченного мышления, грубый, но рьяно соблюдавший предписания начальства, деревенский жандарм дей­ствительно опасался побега ссыльного и «часто ходил проверять Сталина не вовремя»; даже ночью, бесцеремонно «вваливаясь в его комнату без стука». Федор Тарасеев вспоминал, как однажды вече­ром, когда Лалетин нагло ворвался к ссыльному, тот «в шею выгнал этого мерзавца». И жители видели, как, трусливо размахивая обна­женной шашкой впереди себя, жандарм пятился к Енисею, а «то­варищ Сталин шел на него, возбужденный и строгий, со сжатыми кулаками».

Колхозница Мария Давыдова в 1942 году объясняла этот эпи­зод иначе. «Однажды Иосиф Виссарионович взял у моего брата ру­жье и хотел сходить на охоту. А охота у нас рядом, тайга начинается под окном. Жандарм Лалетин налетел на Иосифа Виссарионовича, обнажил шашку и хотел его обезорркить. Брать ружье товарищу Сталину не разрешалось. Но товарищ Сталин не отдал ружья жан­дарму, а возвратил брату. Помню, тогда жандарм порезал Иосифу Виссарионовичу руки». Конфликт между ссыльным и стражником завершился тем, что пристав Кибиров был вынужден заменить стражника.

Но лето 1914-го уже приближалось и к суровому заполярному краю. Мир ждали небывалые потрясения. Не предполагая этого, ссыльный не оставляет своего плана морского «путешествия» в Ев­ропу. Он настойчиво штудирует иностранные языки и 20 мая пи­шет за границу Зиновьеву.

«Дорогой друг. Горячий привет вам и В. Фрею. Сообщаю еще раз, что письмо получил. Получили ли мои письма? Жду от вас кни­жек Кострова. Еще раз прошу прислать книжки Штрассера, Панекука и К.К. Очень прошу прислать какой-либо (общественный) английский журнал (старый, новый, все равно — для чтения, а то здесь нет ничего английского, и боюсь растерять без упражнения уже приобретенное по части английского языка). Присылку «Правды» почему-то прекратили, — нет ли у вас знакомых, через которых можно было бы добиться ее регулярного получения? А как Бауэр? Не отвечает? Не можете ли прислать адреса Троянов­ского и Бухарина? Привет Вашей супруге и Н. (Крупской. — К. Р.). Крепко жму руку. Где [Рольд]. Я теперь здоров».

В этот же период в маленьком стане произошло заурядное, од­нако привлекшее внимание исследователей событие, вызвавшее кривотолки. Когда Джугашвили и Свердлов были доставлены в Ку­рейку, здесь отбывали ссылку несколько уголовников. И еще «при­мерно в 1913» году у одной из дочерей жительницы стана «родился ребенок, который умер. В1914 г. родился второй ребенок...».

В связи с тем, что беременная была несовершеннолетней, явив­шийся в стан весной пристав И.И. Кибиров «очистил Курейку от этих сожителей», но в 1956 году история с рождением двух вне­брачных детей у молодой женщины из забытого богом поселка стала предметом разбора Хрущева и председателя КГБ Серова. На­чиная «антикультовскую» кампанию, Хрущев намеревался исполь­зовать этот факт для нравственной дискредитации Сталина, при­писав ему их отцовство.

Но даже у нагловатого Никиты, все-таки не понаслышке знако­мого с технологией изготовления детей, видимо, хватило ума сооб­разить, что ни ребенок, умерший в 1913 г., ни родившийся в 1914 году никак не могли иметь отношения к политическому ссыльно­му. Впрочем, такая попытка «пристроить» к Сталину «детей лейте­нанта Шмидта» была не единственной. Одно из таких «отцовств» любители пикантных историй связывают с его первой, сольвычегодской, ссылкой. Но, как и в изложенном случае, комичность си­туации в том, что в анкете некоего Кузакова, намекавшего позже, что он «сын» Сталина, «в графе год рождения стоит 1908 год...», а Иосиф Джугашвили оказался в этой ссылке лишь в конце февраля 1909 года.

Джугашвили не смог реализовать своего плана побега, но о том, что он был реален, свидетельствует сообщение, промелькнувшее летом 1914 года в иностранных газетах. Из него следует, что один из ссыльных, находившихся в Курейке, когда туда прибыл Джуга­швили, как раз этим летом бежал в Западную Европу на пароходе норвежской Сибирской компании «Ранга».

Возможно, в связи с выяснением обстоятельств этого побега, в начале июля по распоряжению енисейского губернского управле­ния надзиратель за административными ссыльными в стане Курейка Сергей Хорев доставил «административно-ссыльных Иоси­фа Джугашвили и Ивана Космыля» в Монастырское. Здесь Джуга­швили ждали новости — с 25 июня в Монастырском находился Сурен Спандарян, а 5 июля он получил бандероль с книгами из Пе­тербурга.

Еще накануне вызова Джугашвили к туруханскому приставу «благополучную» Европу потрясло событие, отозвавшееся долгим эхом во всем цивилизованном мире. Утром 28 июня наследник ав­стро-венгерского престола эрцгерцог Франц Фердинанд с женой и пышной свитой выехал в Сараево на легковых автомобилях. Здесь на набережной Аппель, протянувшейся вдоль реки с приятным названием Милячка, где кортеж ликующе приветствовали встре­чавшие, неожиданно раздался взрыв бомбы. Бомба, брошенная от­куда-то из середины толпы, начиненная нарубленной свинцовой проволокой и ржавыми гвоздями, громко рванула за колесами зад­него автомобиля; в домах посыпались стекла, закричали раненые. Фердинанд не пострадал. Бомбиста схватили, и кортеж двинулся дальше.

В узком переулке улицы Франца Иосифа студент Гаврила Принцип стрелял почти не целясь — эрцгерцога сразила третья пуля.

Однако не эти три негромких выстрела стали прологом нечело­веческой бойни. Примечательно, что еще до покушения в Сараеве, весной 1914 года, военный министр России Сухомлинов в интер­вью «Биржевым новостям» заявил: «Россия готова, но... готова ли Франция?»

В это лето царила адская жара. Она словно накаляла политиче­ские страсти. В отрезке дней, между выстрелами Г. Принципа и на­чалом войны, чаши весов колебались под переменным давлением интересов. Июнь прошел во взаимных обменах визитами послов европейских держав. 23 июля Вена предъявила ультиматум Сер­бии. Сербское правительство скрепя сердце 25-го числа приняло 9 пунктов ультиматума, кроме десятого, в котором Вена требовала австрийскими штыками навести «порядок» в Сербии. Даже гер­манский кайзер понял логику сербов. Но австрийцы объявили сер­бам войну, и министр иностранных дел Сазонов заявил: «Австро-сербский конфликт не может оставить Россию безучастной».

Дальше события развивались уже по принципу падающего до­мино. Когда личным решением Николая II 29 июля Россия объяви­ла частичную мобилизацию, то в тот же день германский посол за­читал Сазонову ноту с требованием прекращения военных приго­товлений. Но вместо дипломатической паузы 30 июля телеграфы российской столицы прекратили частные передачи, и по проводам был передан указ о всеобщей мобилизации. 31 июля германский посол Пурталес заявил, что если к 12 часам 1 августа Россия не объ­явит демобилизацию, то Германия мобилизуется полностью.

Русский царь не уступил. И 1 августа (19 июля по ст. стилю) гер­манский кайзер Вильгельм II объявил войну России. Германская нота заканчивалась словами: «Его величество Кайзер от имени им­перии принимает вызов». Через день о состоянии войны с Герма­нией заявила Франция, а 4 августа — Англия.

Мир перешагнул роковую черту. В Петербурге на Исаакиевской площади толпа патриотов громила германское посольство. На митингах в Берлине ораторы утверждали, что «железное испол­нение долга — ценный продукт высокой германской культуры», а газеты предрекали, что война будет молниеносной...

Переделка мира военными средствами назревала задолго до са­раевских выстрелов; война отвечала интересам наиболее влиятель­ных и обеспеченных кругов российской и мировой элиты, обога­щавшихся на военных заказах и стремившихся к новым рынкам для расширения сфер сбыта. Впрочем, войну ждали как «справа», так и «слева». Еще в ноябре 1912 года на Базельском конгрессе II Интернационала утверждалось, что предпосылки социальной революции созрели, и, если война начнется, она «вызовет экономи­ческий и политический кризис», который ускорит «падение гос­подства капитала».

Однако, когда война стала реальностью, в Берлине и Петербур­ге, Вене и Париже, Праге и Лондоне солдат провожали как героев, которые в считанные месяцы принесут на штыках победу своим странам. В России на митингах призывы свергнуть самодержавие сменились взрывом патриотического оптимизма. Национально-патриотические чувства проявляли не только обыватели стран, вступивших в войну. Немецкая газета рабочих «Форвертс» («Впе­ред») призывала собраться под знамена кайзера, чтобы противо­стоять «темным и диким силам с Востока»: «Мы, немецкие рабо­чие, не позволим, чтобы армия русского царя угрожала передовому пролетариату Германии созидать новое счастливое общество! Мы охотно идем на войну с царизмом...»

В августе 1914 года Русская армия мобилизовалась за сорок дней, германская — за семнадцать; уже 2 августа Берлин начал вторжение во Францию и Бельгию. В сентябре началась битва на Марне. Немцы рвались в Париж, и Антанта потребовала от Петер­бурга ускорения начала боевых действий до завершения мобилиза­ции. Тогда две русские армии вторглись в пределы Пруссии; пер­вой армией командовал Павел Карлович Ренненкампф, второй — Александр Васильевич Самсонов. Австрийцы бежали перед арми­ей Самсонова, но, оторвавшись от тылов, армия завязла среди Ма­зурских болот и песков. Противник взял Самсонова в полукольцо. Армия сражалась, высекаемая пулеметным огнем и выбиваемая мощью тяжелой германской артиллерии. Первая армия на соеди­нение с ней не пошла. При выходе из окружения Александр Сам­сонов застрелился, но Париж был спасен.

Август — сентябрь 14-го года на Восточном фронте прошел для России с переменным результатом. Если в операции с целью захва­та Восточной Пруссии Северо-Западный фронт потерпел пораже­ние и отступил, то в Галицийской — отбросив австро-венгерские армии в Галиции и Польше за реки Сан и Дунаец — русские вой­ска создали угрозу вторжения в Венгрию и Силезию. На западной стороне фронта германские армии наступали на Париж. На реке Марне они были остановлены англо-французскими войсками. Осе­нью на стороне германского блока в войну вступила Турция, а в ок­тябре — ноябре произошло первое сражение у Ипра. После не­удачной попытки германских командующих ликвидировать ипрский выступ Западный фронт, раздвинувшийся до Северного моря, стал сплошным. Война приобретала тяжелый, затяжной позици­онный характер и на Востоке.

Главная квартира русской Ставки находилась в Барановичах. Дядя царя — Николай Николаевич — не был способным полко­водцем, но и не все определялось талантами военачальников. За су­тки войны только в обороне артиллерия пожирала 45 000 снаря­дов, тогда как все военные заводы давали за день только 13 тысяч; скоро выяснилось, что не хватает винтовок, а для имевшихся — па­тронов. Часть солдат была без сапог, люди отмораживали ноги; и там, где были перебиты офицеры, началась массовая сдача в плен.

В солдатских бараках сидел почти миллион человек; их не отправ­ляли на фронт из-за отсутствия обмундирования. Ратники ехали на передовую под германские пулеметы с палками, в гражданской одежде, прикрыв ее шинелями.

С началом войны Иосиф Джугашвили оставил мысли о побеге. Бежать было некуда. Он ждал вестей о событиях извне, а они за По­лярный круг доходили медленно. Почта прибывала только 8—9 раз в год; за лето в Курейку заходил лишь один пароход. «В 1914 г. в конце сентября, — пишет ВА Швейцер, — когда последняя баржа пришла в Туруханский край... я застала тов. Сталина в селе Мона­стырском, он гостил здесь у Сурена Спандаряна».

В Курейку он вернулся один; Свердлов получил разрешение ос­таться в Селиванихе. Предстояла очередная долгая зима, удручав­шая своим однообразием и ощущением полной затерянности в этом краю бесконечных просторов и суровых холодов. Где-то дале­ко за таежными буреломами и горными хребтами остались земля его детства и юности; казалось, что в ином мире пребывала и сама Россия. Теперь это был еще более отдаленный мир. Взбесившийся мир, где над окопами рвалась орудийная шрапнель, где пулемет­ные очереди косили солдат и офицеров, где инженеры и ученые придумывали все более изощренные средства для массового убий­ства людей.

На фоне всеобщего безумия проблемы одинокого ссыльного уже совершенно ничего не значили. Он отдавал себе в этом полный отчет. Вторую северную зимовку он встретил уже во всеоружии практического опыта, но теперь, после крушения планов побега, его все больше одолевала ностальгия. Всматриваясь в покрытую снегом равнину, сливающуюся у горизонта с низко нависшим се­рым небом, он мысленно возвращался на Кавказ, перебирая в вос­поминаниях картины природы, запечатленные с детства. Зелень, покрывающая склоны гор, прозрачная свежесть горных ручьев и рек, оживленная суета на узких улочках и базарах южных горо­дов — все это казалось видениями, существовавшими вне реально­сти.

Резкая метаморфоза его настроений не подлежит сомнению. В письме жене С. Аллилуева 25 ноября 1914 года он пишет: «Очень-очень Вам благодарен, глубокоуважаемая Ольга Евгеньев­на, за Ваши добрые и чистые чувства ко мне. Никогда не забуду Ва­шего заботливого отношения ко мне!

...Посылку получил. Благодарю. Прошу только об одном — не тратиться больше на меня: Вам деньги самим нужны. Я буду дово­лен и тем, если время от времени будете присылать открытые письма с видами природы и прочее. В этом проклятом крае приро­да скудна до безобразия — летом река, зимой снег, это все, что дает здесь природа, — и я до глупости истосковался по видам природы, хотя бы на бумаге».

Конечно, минувший год многому научил его. Дом из растрес­кавшихся бревен, в котором жил Сталин, стоял на возвышенности рядом с широким Енисеем. Зимой его чуть не до крыши заносило снегом. Поселение находилось на месте впадения в Енисей быст­рой речки Курейки. На берегу было разбросано несколько дере­вянных домишек, отстоявших на большом расстоянии друг от дру­га. Он быстро усвоил навыки и приемы, с помощью которых мест­ные жители добывали рыбу. Рыболовные принадлежности он покупал у приезжавших в стан торговцев, а лесу изготавливал сам. Но было ли это праздной страстью? Развлечением? Вряд ли. Конеч­но, рыбалка скрашивала одиночество, но она стала и необходимым условием существования.

В феврале 1915 года тайком от стражников в Курейку приехали гости. Как вспоминала Вера Швейцер, она и Сурен Спандарян в «бесконечную полярную ночь», на собаках по Енисею через без­людные пространства, «под несмолкаемый вой волков» проехали 200 километров.

Хозяин встретил гостей с кавказским гостеприимством Прие­хавшие не успели снять с себя «полярную одежду», как он на время исчез и вскоре «шел от реки и на плечах нес огромного осетра». «В моей прорубе, — пошутил он, — маленькая рыба не водится». Взо­ру гостей предстала «небольшая квадратная комната», в одном уг­лу которой стоял деревянный топчан, накрытый аккуратно тон­ким одеялом У противоположной стены располагались охотничьи и рыболовные снасти — сети, оселки, крючки, сделанные им са­мим. У окна — стол, заваленный газетами, журналами и книгами; на стене — керосиновая лампа, а в середине помещения — неболь­шая печка-«буржуйка» с металлической трубой, выходившей че­рез сени.

В комнате было тепло. Вторую зиму Иосиф встретил уже без растерянности. За обедом Сурен Спандарян рассказывал новости: о войне, о работе подпольных организаций, о связи с заграницей. «Особенно долго, — вспоминала В. Швейцер, — шел разговор о войне... Когда Сурен рассказывал подробности о суде над думской фракцией (социал-демократов) и о предательстве Каменева, Ста­лин ответил Сурену: «Этому человеку нельзя доверять — Каменев способен предать революцию»... Шел разговор о Серго Орджони­кидзе, который в это время находился в Шлиссельбургской крепо­сти, об Иннокентии Дубровском, утонувшем в Енисее, и о других товарищах».

Чтобы не утерять фактологическую взаимосвязь повествова­ния, поясним, что при встрече Сталина и Спандаряна в Курейке речь шла и о событиях, получивших импульс еще осенью 1914 года. 1 ноября в большевистской прессе был опубликован, написанный Лениным Манифест ЦК РСДРП «Война и российская социал-де­мократия», призывавший к превращению войны империалисти­ческой в войну гражданскую. В этом же месяце в Озерках близ Петрограда состоялась объединенная конференция, принявшая «пораженческое воззвание» к студентам; члены IV Государствен­ной думы, принявшие участие в конференции, были арестованы. Состоявшийся 10 февраля 1915 года судебный процесс за револю­ционную агитацию приговорил депутатов-большевиков к вы­сылке.

В Курейке гости не задержались. «Мы пробыли, — пишет Швейцер, — у Иосифа Виссарионовича двое суток и, забрав его с собой, вернулись в Монастырское... Ехали вверх по Енисею на со­бачьих нартах. Морозило. Казалось, морозом скован воздух. Трудно дышать. Недалеко над нами вспыхнуло северное сияние, озарив­шее нам путь... Мы ехали двое суток. Останавливались для того, что­бы погреться, дать отдохнуть собакам, покормить их».

В Монастырском Сталина ожидали две посылки. Одна пришла на адрес Спандаряна, другая — на имя пристава Кибирова; в письме от 27 февраля Сурен писал: «Сейчас Иосиф гостит у меня». После этой встречи с Суреном и Верой, ставшими для Иосифа са­мыми близкими людьми, возвращение в Курейку воспринималось еще более тягостно.

...В феврале немецкие войска начали наступление на Августов, Вержболово и Сувалки, стремясь взять в «мешок» части 10-й рус­ской армии. Дорогу Гинденбургу преградил корпус генерала Булга­кова. Хотя и выбитый без остатка, он позволил 10-й армии выйти из окружения.

Но вскоре события приобрели детективную окраску. На кры­ше дома Самуила Гольдштейна, тестя полковника Мясоедова, слу­жившего в армейской разведке 10-й армии, офицеры контрраз­редки нашли антенны, направленные на Германию. Затем было пе­рехвачено письмо полковнику от родственника его жены — Бориса Фрейдберга, в котором последний просил о встрече. Аре­стовать изменника контрразведке приказал работавший в цар­ской Ставке М.Д. Бонч-Бруевич, будущий генерал-лейтенант Со­ветской Армии. Мясоедов «был пойман на месте преступления», когда на одной из литовских мыз передавал пакет с секретными документами. Сразу же были задержаны другие его родственники и сообщники по службе в Северо-Западном пароходстве. С квар­тиры полковника контрразведка вывезла «целых три телеги бу­маг».

На допросах Мясоедов все отрицал, а когда ему называли бога­тых еврейских родственников из Германии, связанных с фирмой его тестя, заявлял: «Можно ли верить жидовским россказням?» По приговору трибунала предателя повесили. Затем газеты сообщили, что и «соучастники казненных государственных преступников Мясоедова и Бориса Фрейдберга: Шлиома и Арон Зальцманы, Отто ригерт, Давид Френберг, Роберт Фальк, Матеуш Микулас пригово­рены судом к смертной казни через повешение».

Слухи о шпионаже в стране усилились, когда «грохнули» поро­ховые склады в Петербурге; 9 мая взлетел в воздух эшелон с бое­припасами в Гатчине, а третий мощный взрыв произошел на Ох­тинском заводе. Нащупав «больное место» в причинах военных не­удач, лидер правых Хвостов заявил с трибуны Госдумы: «Сами продались и нас продали!» Хвостов нацеливал удар на немецкие банки и промышленные концессии, находившиеся в подчинении у германского капитала — «Сименс и Шуккерт», «Сименс и Гальске», «Всеобщая компания электричества»...

И события не заставили себя ждать. В Москве начался немец­кий погром. На улицах рекой лилось вино, со звоном сыпались стекла и в витринах магазинов, принадлежавших евреям с немец­кими фамилиями. Были разгромлены 732 фирмы, убыток составил 52 миллиона рублей. На Красной площади «толпа бранила цар­ских особ, требуя пострижения императрицы в монахини, отрече­ния императора, передачи престола Великому князю Николаю Николаевичу, повешения Распутина... Эти известия вызвали ужас в Царском Селе». Войска применили оружие, и погром был прекра­щен.

В прессе не разрешали писать о Распутине, зато о нем часто пи­сала царю супруга. А Николай II в письмах жене подробно расска­зывал о планах будущих военных операций, не забывая напомнить: «Прошу, любовь моя, не сообщать об этих деталях никому, я напи­сал только тебе». Зачем он ей писал? Императрица не разбиралась в военных делах, зато в них разбирался Распутин. В ноябре 1915 го­да царица сообщала супругу: «Теперь, чтоб не забыть, я должна пе­редать тебе поручение от нашего друга, вызванное его ночным сно­видением. Он просит тебя начать наступление возле Риги...» В ноч­ной атаке у озера Бабите русские солдатские цепи скосил ураганный огонь пулеметов и шрапнели. После революции в бума­гах царицы нашли карту с дислокацией фронтовых соединений, которая готовилась лишь в двух экземплярах — для Николая II и генерала Алексеева. Для чего ей нужна была эта карта? — спраши­вает писатель В. Пикуль.

В июле члены фракции думы Бадаев, Муранов, Петровский, Са­мойлов, Шагов и три «сопроцессника», а также Каменев с началом навигации прибыли в Туруханский край. Сталин вновь отправился в Монастырское. «Вскоре после нашего приезда, — вспоминал Са­мойлов, — в квартире Петровского и Каменева было устроено соб­рание находившихся там в ссылке большевиков, на котором были, кроме нас, девяти сопричастников, товарищи Я.М. Свердлов, К.Т. Новгородцева (жена Свердлова. — К. Р.), Спандарян, его жена Вера Лазаревна... приехавший специально на собрание товарищ Сталин... всего около 18 человек».

Перед возвращением в Курейку Сталин послал письмо Ленину, содержание которого историки так и не выяснили. В середине ав­густа он снова побывал в Монастырском, и в письме за границу от 20 августа Спандарян отметил: «Иосиф шлет вам свой горячий привет». Несколько позже, 28 сентября, Сурен пишет за границу: «Мы сейчас с Иосифом на расстоянии 150 верст друг от друга, но, должно быть, скоро, после окончания распутицы, увидимся, тогда напишем».

...Между тем мировая бойня продолжалась. Второе сражение у Ипра состоялось в апреле — мае 1915 года, здесь германское ко­мандование впервые применило новое химическое оружие. Хлор. Союзные страны наращивали военный потенциал; западные фрон­ты вгрызались в землю, давая возможность Германии разделаться с Россией. Оставив Францию в «осаде», весь 1915 год Германия пере­малывала русские позиции, пустив в ход отравляющие газы, а авст­рийцы применили разрывные пули.

Галиция была оставлена. Янушевич докладывал военному ми­нистру Сухомлинову 6 июня: «Кадры тают, пополнения получают винтовки в день боя... Брусилов тоже начал отход». 12 июля письмом Сухомлинову царь предложил ему отставку. А вскоре Гос­дума 345 голосами против 375 предложила правительству бывше­го министра и его сообщников предать суду и создала особую ко­миссию для «расследования его преступлений». За неподготовлен­ность к войне престарелый военный был приговорен к пожизненному заключению, от которого его освободила револю­ция.

На должность военного министра заступил генерал А.А. Поли­ванов, но неудачи на фронте продолжались, и, сместив в августе с поста Верховнокомандующего своего дядю Николая Николаевича, Николай II сам «воцарил» в могилевской Ставке. Конечно, дело бы­ло не только в полководческих талантах русских генералов и про­исках шпионов. Россию захлестнули спекуляции и аферы, даже в Царском Селе говорили, что нужна «твердая власть». Начались пе­ретасовки в верхнем эшелоне. В октябре 1915 года против России на стороне Германии выступила Болгария. Манифест болгарского царя Фердинанда начинался словами: «Распутинская клика объя­вила нам войну».

Сталин приехал снова в Монастырское осенью, в начале нояб­ря, по первому же санному пути — «показаться местному врачу». Прибывший в сопровождении местного охотника на нартах, за­пряженных четырьмя собаками, он был «в оленьем сокуйе, олень­их сапогах и оленьей шапке». По воспоминаниям одного из ссыль­ных, войдя в дом Спандаряна, он с порога поцеловал Сурена в ще­ку, а ВА. Швейцер в губы, и она, обрадованная и смущенная, оба раза вскрикивала: «Ах, Коба! Ах, Коба!»

Его приезд совпал с пребыванием в Монастырском Владимира Бурцова, получившего к этому времени известность «специалиста» по разоблачению провокаторов. Неожиданное исчезновение с по­литической сцены Малиновского, несомненно, привлекло внима­ние Бурцова. Бывший народник, а позднее видный издатель, он по­лучил разрешение на отбывание оставшегося срока в Твери, и Джугашвили долго беседовал с ним. О чем они говорили, неизвест­но, но, как вспоминала Швейцер, уже перед отъездом Иосиф Джу­гашвили снова посетил Бурцова и передал что-то для пересылки за границу.

В одном из писем от 10 ноября 1915 года Джугашвили писал в большевистский центр: «Дорогой друг! Наконец-то получил ваше письмо. Думал, что совсем забыли раба божьего — нет, оказывает­ся, помните еще. Как живу? Чем занимаюсь? Живу неважно. Поч­ти ничем не занимаюсь. Да и чем тут заняться при полном или поч­ти полном отсутствии серьезных книг? Что касается национально­го вопроса, не только «научных трудов» по этому вопросу не имею (не считая Бауэра и пр.), но даже выходивших в Москве паршивых «Национальных проблем» не могу выписать из-за недостатка де­нег. Вопросов и тем много в голове, а материалу — ни зги. Руки че­шутся, а делать нечего. Спрашиваете о моих финансовых делах. Мо­гу сказать, что ни в одной ссылке не приходилось жить так незавид­но, как здесь...

А как вам нравится выходка Бельтова о «лягушках»? Не правда ли, старая выжившая из ума баба, болтающая вздор о вещах, для нее совершенно непостижимых. Видел летом Градова (Каменева) с компанией. Все они немножко похожи на мокрых куриц. Ну и «орлы»!..

Между прочим... Письмо ваше получил я в довольно оригиналь­ном виде: строк десять зачеркнуто, строк восемь вырезано, а всего в письме не более тридцати строчек. Дела... Не пришлете ли чего-ли­бо интересного на французском или английском языке? Хотя бы по тому же национальному вопросу. Был бы очень благодарен...».

После прибытия в Туруханский край члены большевистской фракции Госдумы были расселены в Енисейске и его уезде; получив их адреса, он послал три письма Петровскому. Конечно, отсутствие необходимой литературы тормозило его публицистическую ра­боту.

Но авторы, утверждающие, что в туруханской ссылке Сталин «ничего не писал», — изначально лгут. Помимо вышеназванной и ранее отправленной за границу большой статьи «О культурно-на­циональной автономии», о которой Зиновьев писал Трояновскому, он готовил еще две большие главы для расширения своей работы. Они касались вопросов трансформации национального движения в связи с начавшейся войной. В совокупности с уже написанным им на эту тему ранее он хотел свести материал «по теории нацио­нального движения» в книгу «Марксизм и национальный вопрос».

Об этом идет речь в письме от 5 февраля 1916 г. Каменеву: «...Писем я от тебя не получал никаких. В ответ на письмо Григория о «планах моей работы по национальному вопросу» могу сказать следующее. Сейчас пишу я две большие статьи: 1) национальное движение в его развитии и 2) война и национальное движение. Ес­ли соединить в один сборник 1) мою брошюру «Марксизм и на­циональный вопрос», 2) не вышедшую еще, но одобренную к печа­ти большую статью «О культурно-национальной автономии» (та самая, справку о которой ты наводил у Авилова), 3) постскриптум к предыдущей статье (черновик имеется у меня), 4) национальное движение в его развитии и 5) война и национальное движение... то, может быть, получилась бы подходящая для упомянутого в твоем письме Сурену для издательства книга «по теории национального движения».

Излагая далее авторскую концепцию книги, он просил Камене­ва передать это письмо Ленину. Его мысли были актуальны. Они не только отвечали требованиям текущего политического момента, а носили потенциально значимый характер для развития дальней­ших процессов; и то, что эти работы не получили публикации, не было его виной... В одной из корреспонденции 25 февраля он пи­шет в Швейцарию Попову: «...напиши мне, пожалуйста, какова судьба статьи Сталина «О национально-культурной автономии», вышла ли она в печать, а может быть, затерялась где-нибудь. Боль­ше года добиваюсь и ничего не могу узнать».

Зимой 1916 года Спандарян тяжело заболел, кроме нервного расстройства у него пошла горлом кровь. «Март в Туруханском крае, — писала В. Швейцер, — был последним месяцем санной до­роги, в начале апреля уже наступала распутица — бездорожье. Это бездорожье для Курейки продолжалось до середины мая. Только тогда можно было на лодках переправиться по Енисею. Товарищ Сталин, чтобы успеть использовать дорогу до распутицы, приехал в Монастырское. Нужно было переправить последнюю почту за гра­ницу и в центр России».

К его приезду состояние здоровья больного резко ухудшилось, и «на семейном совете», пишет Швейцер, было принято решение добиваться его перевода в другое, более благоприятное место. Теле­грамму с такой просьбой 1 марта Спандарян направил депутату Госдумы Пападжанову, а 12 марта Джугашвили и Швейцер посла­ли письмо в редакцию журнала «Вопросы страхования». 26 мая медицинская комиссия констатировала у Спандаряна запущен­ную форму туберкулеза. С разрешения Министерства юстиции 1 июля в сопровождении Швейцер Спандарян выехал в Енисейск. Он умер 11 сентября в Красноярске, спустя две недели после при­бытия туда.

Считается, что лето 1916 года Сталин провел в полном одиноче­стве. Наблюдавший за ним стражник М.А. Мерзляков разрешил ему «целое лето» рыбачить на острове, расположенном ниже по течению Енисея в 18 верстах от Курейки. «Пустое (нежилое) мес­течко Половинка, — вспоминал позже Мерзляков. — Пески. Где он только там рыбачил? Никто другой там не был <...> Я только слуха­ми пользовался, что он не убежал».

Однако историк А. Островский обратил внимание на воспоми­нания А. Бадаева о встрече со Сталиным летом 1916 года в Енисей­ске. «Когда товарищ Сталин приезжал из Туруханска в Красно­ярск, — отмечал Бадаев, — нам удалось обойти всех полицейских и охранников. Он заехал к нам в Енисейск, и тут мы встретились... Как мы ни конспирировали, но ссыльные узнали, что у нас был то­варищ Сталин».

Такая поездка была равнозначна побегу. Назначенный надзи­рать за Иосифом Джугашвили с начала июня 1914 года стражник свидетельствовал, что, отправляя его в Курейку, пристав Турухан­ска Кибиров приказал «наблюдать зорко, т.к. этот Джугашвили очень ненадежен, уже не раз бежал из ссылки». Однако стражник, сам сын бывшего ссыльного-поселенца, проявил явный «либера­лизм» к ссыльному, что позволило тому пользоваться относитель­ной «свободой».

В отличие от ретивого стражника Лалетина, проверявшего «Джугашвили каждое утро, иногда и ночами», Мерзляков не де­монстрировал патологии служебного рвения, но это не было по­пустительством. «По моим наблюдениям, И.В. бежать из Курейки не собирался, — рассказывал Мерзляков в 1936 году, — так как это было безнадежно». Не вызывают удивления и поездки ссыль­ного в Монастырское.

Стражник почти всегда сопровождал своего подопечного, и для провинциального жандарма такие путешествия тоже скрашивали однообразие службы. «В село Монастырское, — вспоминал Мерз­ляков, — И.В. выезжал со мной раз 10 за все пребывание его в Усть-Курейке и мое пребывание там в качестве стражника, приставлен­ного лично к тов. Сталину». Это были своеобразные путешествия, экспедиции в краю непуганых птиц. Летом ходили на лодке, кото­рую против течения тянули собаки, а назад возвращались на веслах. Зимой ездили на лошадях и по дороге ночевали «на станках». «В до­роге, — отмечает стражник, — И.В. Сталин с нами был разговор­чив, шутил».

Одно из поселений, в котором останавливались путешествен­ники, был стан Канащеля. Он находился в 37 километрах от Курей­ки, и здесь жил с семьей ссыльный Одинцов, с которым Сталин по­знакомился еще в Иркутской тюрьме. Избегая в присутствии стражника политических разговоров, при встречах ссыльные чаще всего шутливо вспоминали строгости режима заключения.

В Монастырском ссыльный задерживался на 5—7 дней: встре­чался с «политическими», закупал продукты, запасался книгами и канцелярскими принадлежностями. «Тов. Сталин, — подчеркива­ет Мерзляков, — будучи в Курейке, много читал и писал, что писал и читал — мне неизвестно... В Курейку приезжал к тов. Сталину из станка Горошиха какой-то ссыльный, долго находился у него».

По воспоминаниям и сохранившимся групповым фотографи­ям этого периода можно судить, что летом туруханский ссыльный носил френч и черные диагоналевые брюки, сапоги с широким носком «английского фасона» и черную шляпу. Зимой ходил в са­погах, а для выездов брал у местных жителей оленьи «унты и сокуй».

В отличие от Свердлова, интеллигентно «ходившего в очках», но называвшего местных жителей по кличкам «Гришка», «Мишка», Сталин обращался к молодым по именам: Григорий, Михаил, а «взрослых и пожилых людей называл по имени и отчеству. И.В. очень любил детей, дети часто собирались у него, с ними он иг­рал, ласкал их; бывало, расставит руки в стороны и бегает с ними по избе». Уважительное отношение к их человеческому достоинству импонировало людям.

В бесхитростных воспоминаниях Мерзлякова много бытовых деталей. Он отмечает, что Сталина «очень любили местные жители, очень часто ходили к нему, часто просиживали у И.В. целые ночи <...> И.В. сам готовил себе пищу, рубил дрова, чай кипятил в чайни­ке на железной плите. Жил он скромно, скудно, кормовых денег ему не хватало, местное население ему помогало, но И.В. каждый раз за продукты платил жителям деньгами, помогал им деньгами в нужде, особенно батракам Перепрыгиным».

В одиноком стане не было медицинского обслуживания, и, по­лучая посылки с медикаментами, ссыльный «делился с местным населением, были случаи, когда И.В. сам лично помогал лекарством людям, залечивал раны йодом, давал порошки». Слух о курейском «политическом» быстро распространился по окрестностям. И, при­езжая к нему, ««инородцы (тунгусы)... привозили рыбу и оленье мясо, за что И.В. щедро расплачивался с ними». Он подолгу разгова­ривал с приезжими, «инородцы его уважали и хорошо отзывались о нем».

Может возникнуть подозрение, что отсутствие круга общения заставляло ссыльного проявлять некую «всеядность» на человече­ские контакты, но это не так. Стражник свидетельствует: «Пищу готовил И.В. Сталин исключительно сам. Приезжавшими купца­ми, начальством не интересовался, разговоров у него с ними не бы­ло». Никогда не заходил к нему и посещавший Курейку «служи­тель культа». Зато он охотно участвовал в редких забавах местных жителей, таких, как устройство снежной горки; любил ходить на лыжах.

Конечно, замкнутый образ жизни, особенно зимой, угнетал своим однообразием, и с наступлением тепла ссыльный часто со­вершал прогулки. Правда, «далеко в тайгу он не уходил, так как за­едали комары», но, даже в ненастную погоду, один плавал на лодке. Мерзляков подчеркивает, что Сталин «в этом отношении был бес­страшный и даже местные жители удивлялись, как он в большие волны сам справлялся, его сильно бросали волны. Ширина Енисея у Курейки достигала 5 километров, но Иосиф Виссарионович пере­езжал один на другую сторону в лавчонку за продуктами и особен­но за табаком, которого у нас часто не хватало».

Даже в этих глухих местах были люди. И зимой, и летом на реке рыбачили местные жители — «остяки». Александра Аллилуева пи­шет, что Сталин рассказывал «о Севере, о тундре, о бесконечных снежных далях, о замерзших реках, где у проруби просиживают часами низкорослые добродушные люди... Они звали меня Осипом и научили ловить рыбу... Он вспоминал северные реки: Енисей, Ку­рейку, Тунгуску, волны которых текут, сливаясь с небом, спокой­ным и задумчивым, молчаливым небом Севера».

Его впечатления о Севере и населяющем его народе были срод­ни новеллам Джека Лондона. Живущие здесь люди были просты и наивны. Когда он стал приносить больше пойманной рыбы, чем они, люди стали шептаться. «Осип, ты слово знаешь!» — сказали они. Он рассмеялся и объяснил, что «они выбирали место для ловли и не уходили, все равно, шла рыба или нет. А я выйду на ловлю, ищу места: рыба идет — сижу, нет ее — ищу другое место». Они не пове­рили; они подумали, что «тайна осталась при нем».

Один из научных сотрудников, просидевший всю жизнь, до ма­разматического возраста, в пыли московского архива, из простран­ного и бесхитростного рассказа Мерзлякова сделал завистливый вывод: «Ему (Сталину) действительно неплохо жилось, несмотря на отдаленность ссылки и суровость климата».

Но еще более «глубокомысленное» заключение «профессор» сделал из приобретенных Сталиным качеств «охотника и рыболо­ва»: «Хозяин Кремля терпеливо, иногда годами «водил» на невиди­мом крючке очередную политическую жертву, «прикармливал» ее всяческими должностями, посулами и обещаниями, то натягивал, то вновь отпускал «лесу», а затем, когда жертва думала, что все обошлось, — рывком «подсекал» ее».

Трудно сказать, чего в этой «рыбацкой философии» больше: на­ивности городского жителя столицы или примитивизма исследо­вателя. Конечно, жадно бросающуюся на добычу рыбу, наверное, приятно водить на поводке, но зачем же водить неглупого читателя за нос? Кстати, рыбалка, которой занимался курейский отшель­ник, была не такой, как представлялось умному столичному про­фессору, по-видимому, рыбачившему только в магазине.

Север оставался Севером, и однажды ссыльный чуть не погиб. Как-то зимой он с рыбаками отправился проверять улов. Путь был не близкий, ушли за десяток километров. На реке разделились, и он пошел к своим прорубям. Забрав улов и перекинув через плечо тя­желую связку, он двинулся обратно. Неожиданно завьюжило. На­чалась пурга. Мгла полярной ночи становилась непроницаемой, мороз крепчал, а ветер хлестал в лицо, сбивал с ног. Он шел наугад, ориентируясь только на направление ветра, но жилье не прибли­жалось, и когда он уже решил, что сбился с пути, впереди послыша­лись голоса. Мелькнули тени, и он закричал, но еле различимые в круговерти бури, метнувшись в сторону, фигуры исчезли.

Пурга вошла в полную мощь. Лай собак раздался неожиданно близко. Почти ощупью он добрался до первой избы и, ввалившись в нее, обессиленный опустился на лавку. «Осип, ты? — изумились хо­зяева. — А мы подумали — водяной идет и убежали...» Неожиданно что-то грохнуло. Это упала оттаявшая ледяная корка, покрывшая его лицо. «В тот день, — рассказывал он позже, — я проспал восем­надцать часов подряд». Рыбу он не бросил. Это была не добыча для развлечения, а пища. Приставленный для контроля за ссыльным стражник Мерзляков вспоминал: «И.В. получал кормовых по 15 руб. в месяц, я же получал по 50 руб. в месяц, этих денег мне никогда не хватало».

...К осени 1916 года Русская армия уже не имела гвардии — она была выбита германской шрапнелью и свинцом пулеметов, задох­нулась в хлорных облаках. «Миллионы русских митек, ванек и петек месили грязь окопов, били вшей на бинтах, умирали, унизав со­бой спирали колючей проволоки, стонали в землянках, изувечен­ные огнем, ослепленные газами».

Война равнодушно и безостановочно перемалывала человече­ские и экономические ресурсы России. Непрекращающаяся ми­ровая бойня требовала все новое и новое пополнение войск. 13 ок­тября енисейский губернатор направил туруханскому приставу распоряжение о призыве на военную службу ссыльных. Получив повестку, Иосиф Джугашвили выехал в село Монастырское. «В ок­тябре 1916 года, — вспоминала Швейцер, — царское правительст­во решило призвать всех административно-ссыльных отбывать во­инскую повинность... Пристав Туруханского края Кибиров... соста­вил первую партию из девяти ссыльных для отправки в Красно­ярск».

Сталин не отказался от призыва, и это было осмысленное реше­ние. Даже если у него не было уверенности, что его не призовут в армию, он не мог не воспользоваться возможностью выбраться из туруханской пустыни, ближе к цивилизации. Он уже был до преде­ла сыт своим отшельничеством. Далее сама перемена места стано­вилась каким-то действием; бальзамом для истомившейся по чело­веческому общению души.

В рапорте Кибирова от 20 декабря, направленном на имя гу­бернатора, сообщалось, что 14-го числа Джугашвили «отправлен в партии в распоряжение красноярского уездного воинского на­чальника как подлежащий призыву на воинскую службу».

Караван из 12 саней в сопровождении стражников двинулся на юг. Партия призывников состояла из девяти человек. Ехали по льду Енисея. Другой дороги не было. В разгар сибирской зимы пред­стояло преодолеть более 2000 километров. В путь отправились на нартах, запряженных собаками, потом ехали на оленях и, наконец, на лошадях; на первой подводе находился урядник, а за ней шли нарты Сталина.

Это длинное путешествие заняло около двух месяцев. Посколь­ку самих жителей Туруханского края в армию не призывали, то рекрутирование ссыльных населением было воспринято как пат­риотический акт, и в каждом селении их ожидала теплая встреча. В Красноярск караван прибыл в начале февраля. Длительное со­вместное путешествие создало доверительную обстановку, и по прибытии стражники «под честное слово» позволили ссыльным самостоятельно разместиться на квартирах горожан. О своем по­явлении в Красноярске Сталин сразу телеграфировал в Ачинск В. Швейцер. Приехав в город, она застала его на квартире рабочего Самойлова, проживавшего по М.Качинской улице, дом 15.

В распоряжение губернского военного присутствия стражни­ки передали призывников 8 февраля, и на следующий день Джуга­швили, «ратник ополчения 1 разряда призыва 1903 года», предстал перед медицинской комиссией. Однако из-за повреждения локте­вого сустава врачи признали его не годным к военной службе, и он снова возвращался в руки полиции.

Красноярское городское полицейское управление сообщало 14 февраля в 1-е отделение Енисейского губернского управления: «Находящийся под гласным надзором полиции в Туруханском крае <...> Джугашвили заявил: (его) срок полицейского надзора окончится через 4 месяца и что в случае отправления его в Туруханский край он проведет в пути следования до Туруханска 2 месяца, а поэтому <...> он желает возбудить ходатайство о разрешении ему окончить надзор полиции в городе Красноярске или в каком-либо другом, не столь отдаленном от Туруханского края».

16 февраля, в присутствии В. Швейцер, Сталин написал проше­ние на имя енисейского губернатора Гололобова: «Сим имею честь просить Ваше превосходительство разрешить мне остаться до окончания срока ссылки (до 9 июня 1917 г.) в городе Ачинске вви­ду имеющихся у меня в этом городе шансов на заработок». Быв­ший депутат III Госдумы и член Союза русского народа, губернатор уже на следующий день дал согласие на удовлетворение этой просьбы.

И 21 февраля Красноярское полицейское управление доносило первому отделению губернского управления, что «административ­но-ссыльному Туруханского края Иосифу Виссарионову Джуга­швили выдан путевой вид 20 числа сего февраля за № 215 до города Ачинска, куда он выбыл сего же числа, о чем сообщено ачинскому уездному исправнику и начальнику Енисейского ГЖУ».

Прибыв рано утром в Ачинск, он сразу же отправился к В.Л. Швейцер. Дом на Никольской улице, в котором она жила вме­сте со ссыльной А.В. Померанцевой, стоял на въезде в Ачинск, на краю города. Через два дня Джугашвили перебрался на другую квартиру, «в одну комнатку на первом этаже деревянного дома по улице Иркутской». Квартирант, представившийся хозяйке, при­шел без вещей. Еще по прибытии в город о своем местонахожде­нии он дал телеграмму в столицу и через две недели получил ответ. Дочь хозяйки дома В. Филиппова вспоминала, что в начале марта почтальон принес на его имя «письмо в красном конверте и по почтовой печати я узнала, что из Петербурга».

Ссыльных в Ачинске проживало довольно много, но особое по­ложение среди них занимал Каменев. Живший вместе с женой (се­строй Троцкого Ольгой Бронштейн), он состоял на службе в конто­ре Русско-Азиатского банка, и его квартира стала своеобразным салоном. Сюда на вечера ссыльных заглядывал и Сталин. Сидя у развесистого фикуса и не вступая в горячие словопрения, он поку­ривал трубку и лишь от случая к случаю делал резкие замечания.

Он наносит визиты «старым знакомым» — иногда сам прини­мает гостей. Из дома он уходил рано утром или же после обеда. Обычная его посетительница — Вера Лазаревна Швейцер. Дочь хо­зяйки дома вспоминала, что «к нему часто приходила женщина, чернявенькая, нос греческий, в черном жакете, и они подолгу сиде­ли, а потом он выходил ее провожать и сам закрывал двери».

Сталин прописался в Ачинске, когда в Петрограде началось вос­стание столичного гарнизона, но об этих событиях в Сибири еще не знали. Сообщение о государственном перевороте, отречении царя и образовании в Петрограде Временного правительства по­ступило 2 марта. Столичный телеграфист возбужденно отстучал: «Петроград. Ачинск. Депутату Муранову. Все в руках народа, солда­ты, Временное правительство, президиум. Тюрьмы пусты, минист­ры арестованы, государыня охраняется нашими. Кронштадт наш, окрестности и Москва примыкают». Вслед пришло распоряжение товарища (заместителя) министра юстиции об освобождении на­ходящихся на поселении депутатов IV Государственной думы.

В тот же день пришла новая депеша: «Военному губернатору. Иркутск. Енисейскому губернатору. Красноярск. 2 марта 1917 г. Подтверждаю предписание товарища министра о немедленном и полном освобождении членов Государственной думы Петровско­го, Муранова, Бадаева, Шагова и Самойлова и возлагаю на вас обя­занность под личной вашей ответственностью обеспечить им по­четное возвращение в Петроград». Телеграмма была подписана: «Член Государственной думы, министр юстиции гражданин А. Ке­ренский».

Полиция не разрешила публикацию телеграмм, и только утром следующего дня губернатор телеграфировал: «Дальнейшую за­держку в печатании телеграмм считаю бессмысленной». К 11 ча­сам 3 марта Общество народного образования, ведавшее в городе изданием новостей, выпустило экстренное сообщение о событиях в столице; и Ачинские большевики, проведя собрание в доме Доли­на, выступили с воззванием. Потрясшие Россию события пьянили и все слои провинциального Ачинска.

Николай II отрекся от престола в пользу брата. Но, когда 4 мар­та стало известно, что князь Михаил Александрович отказался от принятия короны, вечером в здании местной думы городской го­лова открыл многолюдную встречу. Пришло около 500 человек. Председателем избрали Муранова, и он сразу же предложил слово Каменеву. Тот был в ударе; и после его речи охваченные эйфорией собравшиеся решили послать телеграмму с приветствием на имя Великого князя.

Сталин не присутствовал на собрании городской общественно­сти. Накануне он побывал в военном городке, а в ночь на 3 марта уехал в Красноярск, где большевики распространили написанные им две листовки: «О войне» и «К солдатам». Он не разделял всеоб­щего восторга, экзальтации, кружившей головы толпы. В 1926 году, комментируя на заседании Исполнительного комитета Коммуни­стического интернационала эпизод с посылкой телеграммы Вели­кому князю, он пояснял: «Я узнал об этом на другой день от самого т. Каменева, который зашел ко мне и сказал, что допустил глу­пость».

Среди всеобщего ликования он оказался в числе тех немногих, кто сохранил реалистическую трезвость. Однако и он верил в гря­дущие перемены и сказал об этом Швейцер. О своем отъезде он предупредил хозяйку квартиры еще днем. Филиппова вспоминала: «Мы долго не ложились спать — эта женщина (В. Швейцер) в этот вечер была с ним. Поздно ночью, часов в 12... они вышли, попроща­лись с нами, и при выходе он сказал этой женщине: подожди, скоро все уладится, все будет иначе». На дребезжавшей телеге вместе с группой местных жителей Яков Крюков довез его до станции к красноярскому поезду.

Сталин вернулся 4-го числа, когда ссыльные депутаты собирались в столицу. Из Ачинска отправились днем 8 марта. Накануне газета «Енисейский край» опубликовала сообщение, что депутат М.К. Муранов выезжает в Петроград, и в честь отъезжавших на централь­ной площади состоялся митинг. Проводы превратились в демонст­рацию. Колонну извозчичьих пролеток, в которых разместились ссыльные, все 4 версты до вокзала эскорт почитателей сопровож­дал пешком. Толпы народа со знаменами встречали возвращав­шихся из сибирской ссылки депутатов на каждой станции. По пу­ти, сообщая о своем выезде в столицу, Сталин телеграфировал за границу Ленину.




ГЛАВА 9. ДЕТИ ФЕВРАЛЯ







Масонам в Феврале удалось быстро разрушить государство, но затем они оказались совершенно бессильными...

    

В. Кожинов 










Февральская революция пришла сверху. Инициативу проявили не угнетенные массы, а респектабельная публика, которая решила от бесплодной критики с думских подмостков перейти к полному овладению всеми атрибутами власти. Сейчас уже неоспоримо, что массовые забастовки и демонстрации, начавшиеся в феврале 1917 года в Петрограде, «хлебный бунт», к которому присоединились солдаты запасных полков, пребывавших в столице, были спровоци­рованы главарями переворота.

Российская династия знала много заговоров. Зрели они и в воюющей России. Бывший член Временного правительства П. Ми­люков отмечал, что еще осенью 1916 года генерал Алексеев соста­вил план ареста в Ставке и заточения царицы, которую считали «главной вдохновительницей» Николая II. А по свидетельству Н.Д. Соколова, 9 (22) февраля 1917 года командующий Северным фронтом генерал Н.В. Рузский вместе с организаторами февраль­ского переворота обсуждал проект ареста Николая II по дороге из Ставки в Царское Село с последующим принуждением к отрече­нию.

Но формально Февральскую революцию в стране начали жен­щины! Устав стоять в «хвостах» бесконечных и озлобленных хлеб­ных очередей, пролетарки Петрограда 23 февраля (8 марта по но­вому стилю — в международный день работниц) оставили рабочие места. Через день в городе прошла всеобщая забастовка. О том, что Путиловский будет бастовать, делегация рабочих предупредила Керенского заранее. К вышедшим на улицы столицы пролетариям присоединились студенты и мелкие чиновники, начавшие разору­жать городовых.

Для пресечения «продовольственных» беспорядков власти при­звали войска. И немаловажным в дальнейшем развитии событий в Петрограде стал бунт учебной команды лейб-гвардии Волынского полка. Явившийся рано утром 27 февраля в казарму, ее начальник штабс-капитан Лашкевич попытался вывести солдат в город, но за­ранее распропагандировавший солдат фельдфебель Кирпичников потребовал от офицера покинуть казарму. И когда тот не подчи­нился, солдаты застрелили штабс-капитана. Взбунтовавшаяся часть сумела привлечь на свою сторону расположенные по соседст­ву лейб-гвардии Преображенский и Литовский полки. Солдаты отказались подчиняться командирам. Окончательную победу ре­волюции принес переход на сторону восставших гарнизона Пе­тропавловской крепости.

Уже с 23 февраля выразителем власти в стране стал Временный комитет членов Государственной думы, а 27-го числа в Петрограде был создан Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов.

Вместе с тем послушная Ставке армия имела реальные воз­можности подавить волнения в столице. Позже, признавая это, ко­мандующий Северным фронтом генерал Н.В. Рузский отмечал, что, держа в руках армию, Алексеев вполне мог прекратить февраль­ские «беспорядки», но он «предпочел оказать давление на государя и увлек других главнокомандующих». Седенький, косоглазый, ти­хий, умный и кропотливый, начальник штаба Верховного главно­командующего генерал М.В. Алексеев пользовался широкой попу­лярностью в кругах Государственной думы и находился в связи с организаторами февральского переворота.

Узнав о беспорядках в столице, царь покинул Ставку. В 5 часов утра 28 февраля от могилевского вокзала в направлении на Петро­град отошел литерный поезд, но до Царского Села он не дошел. В 8 часов вечера 1 марта царский вагон загнали в тупик псковского вокзала. Около 10 часов сюда прибыли на поезде депутаты Госдумы Гучков и Шульгин. Они привезли царю заранее заготовленный текст отречения. Соратник Алексеева генерал Рузский вспоминал, что путем жесткого нажима Алексеев убедил самодержца, «что петроградский бунт непреодолим и что армия-де целиком и пол­ностью поддерживает замыслы жидомасонских заговорщиков».

Словно надеясь когда-нибудь стереть свой росчерк, сделанный под этим давлением загонявших его в угол людей, Николай II под­писал текст отречения карандашом. Царь расставался с властью в пользу брата Михаила. Первыми об отречении царя от вернувших­ся в столицу Гучкова и Шульгина узнали солдаты и публика в кассах Варшавского вокзала.

Конечно, февральские события в Петрограде развивались от­нюдь не спонтанно. Впоследствии А.И. Гучков признавал, что орга­низаторы Февраля полагали, что «после того как дикая стихийная анархия улицы падет, после этого люди государственного опыта, государственного разума, вроде нас, будут призваны к власти».

Но ходы были просчитаны заранее. Уже 2 (15) марта было об­разовано Временное правительство во главе с кадетом Львовым. В его состав вошли 2 октябриста, 8 кадетов и один трудовик. Воен­ным министром назначили лидера октябристов Гучкова, минист­ром иностранных дел — лидера кадетов Милюкова, министром юстиции стал трудовик Керенский.

В тот же день определилась необратимость февральского пе­реворота. Уже в утреннем выпуске «Известий» — печатного орга­на Петроградского Совета — был опубликован Приказ № 1 Цен­трального исполнительного комитета (ЦИК). Этот приказ, обра­щенный к армии, требовал: «немедленно выбрать комитеты из выборных представителей... от нижних чинов... Всякого рода ору­жие... должно находиться в распоряжении... комитетов и ни в коем случае не выдаваться офицерам... Солдаты ни в коем случае не мо­гут быть умалены в тех правах, коими пользуются все граждане...». Его составителем был знаменитый тогда «внефракционный соци­ал-демократ» адвокат Н.Д. Соколов.

Правда, по воспоминаниям бывшего главы первого состава Временного правительства и министра внутренних дел В.Н. Льво­ва, когда Соколов днем принес уже опубликованный текст прика­за в правительственный кабинет, члены Временного правительства встретили этот документ шумным неодобрением. «Но Керен­ский, — пишет Львов, — подбежал ко мне и закричал: «Владимир Николаевич, молчите, молчите!» — затем схватил Соколова за руку, увел его быстро в другую комнату и запер за собой дверь...»

Этот приказ, появившийся в разгар мировой войны, когда «под ружьем в России было около одиннадцати миллионов человек», ре­шил многое. Если не сказать — все! Он освобождал армию от иерар­хии единоначалия и субординации. В постперестроечной России «интеллигенты» стали объяснять развал армии в 1917 году желани­ем солдат Петрограда «отсидеться» от фронта в тылу Конечно, это не так. Нельзя путать следствие с причиной. Армия без единонача­лия — не армия; свобода и армия — понятия несовместимые.

Но именно Приказ № 1, отпечатанный в 9 миллионах экземп­ляров, начал развал кадровой армии. Керенский так и не понял это­го. Забегая вперед, отметим, что, приняв на себя 5 мая обязанности военного министра, через четыре дня Керенский издал «Приказ по армии и флоту». Получивший название «декларации прав солдата», он по существу буквально воспроизводил тезисы Приказа № 1.

И 16 июля 1917 года А.И. Деникин, являвшийся с 5 апреля на­чальником штаба Верховного главнокомандующего, справедливо заявил Керенскому «Когда повторяют на каждом шагу, что причи­ной развала армии послужили большевики, я протестую. Это не­верно. Армию развалили другие... Развалило армию военное зако­нодательство последних месяцев...» Предусмотрительный Дени­кин не стал называть имен Соколова и Керенского — его и так поняли все присутствовавшие при разговоре. И когда 27 августа ге­нерал «порвал с Керенским... армии к этому времени уже, в сущно­сти, не было».

Об адвокате Соколове история забыла; а между тем «везде быв­ший и все знающий», он являлся одним из деятельных фигур сво­его времени. Помимо официальных отношений, организаторов Февраля связывали невидимые узы: как и Керенский, Соколов яв­лялся одним из руководителей масонства и членом «Верховного со­вета» ложи. Не кто иной, как Соколов, «положил начало политиче­ской карьере Керенского». Устроив ему в 1906 году приглашение на громкий процесс над прибалтийскими террористами, он сделал Керенскому рекламу. После этого процесса безвестный адвокат в одночасье оказался знаменитостью.

Но вернемся к 2 марта 1917 года. Этот день стал ключевым для организаторов Февраля. Именно в этот день поступления известия об отречения царя, день создания Временного правительства и публикации Приказа № 1 командующим Петроградским воен­ным округом был назначен генерал-лейтенант Корнилов. Именно будущий организатор Белого движения Лавр Корнилов, оценивая «геройскую заслугу» перед революцией Кирпичникова, взбунто­вавшего Волынский полк, лично наградил фельдфебеля Георгиев­ским крестом

3 марта в особняке князя Путятина по адресу Миллионная, 12, организаторы переворота встретились с Михаилом Романовым, но Великий князь отказался от предложенных трона и короны.

В пользу Учредительного собрания. Никто еще не знал, что с этого момента монархия в России рухнула окончательно. Без надежды на реставрацию династия, правившая Россией с 1613 года, закон­чила свое царствование.

Теперь, подобно отправленным на гильотину Людовику XVI и его жене, Романовых ждало трагическое неизбежное. И путь цар­ской семьи в подвалы Ипатьевского дома определился уже 7 марта 1917-го, когда тот же «генерал Лавр Корнилов лично арестовал в Царском Селе императрицу и детей Николая II». На следующий день, 8 марта, в Могилеве генерал от инфантерии М.В. Алексеев объявил об аресте бывшему императору и сдал его думскому кон­вою.

Командующему Черноморским флотом Колчаку не удалось от­личиться на таком «полицейском» поприще. Как раз в это время Временное правительство вызвало его в Петроград. Поэтому арест находившихся в Крыму великих князей, в том числе Александра Михайловича, произвел заместитель Колчака контр-адмирал В.К. Лукин. То есть все организаторы будущего Белого движения были напрямую взаимосвязаны с практическими политическими шагами заговорщиков Февраля. Собственно, они стали непосред­ственными участниками переворота, лишившего трона Николая II.

В политическом спектре партии, составившие в феврале каби­неты власти России, не представляли собой ничего единого. Наобо­рот, не было ничего более пестрого, разноголосого и противоречи­вого, чем ряды партий, называвших себя «защитниками свободы». Правда, традиционно они делились на «левых» и «правых». К пер­вым относили себя социалисты-революционеры (эсеры), социал-демократы (в лице меньшевиков). Противоположный фланг со­ставляли конституционные демократы (кадеты), члены Союза 17 октября (октябристы), отражавшие в какой-то степени монар­хические настроения.

И хотя по прижившейся терминологии долгое время в исто­риографии считалось, что в стране образовалось двоевластие, но в результате февральского переворота практически «вся власть...» в столице оказалась в руках масонов. Вадим Кожинов обращает вни­мание на то, что «из 11 членов Временного правительства первого состава 9 (кроме А.И. Гучкова и П.Н. Милюкова) были масонами», а из 29 смененных за восемь месяцев его существования минист­ров к масонству принадлежало 23.

Во второй власти: ЦИК Петроградского Совета в масонскую ложу входили и все три члена президиума — А. Керенский, М. Ско­белев, Н. Чхеидзе. Плюс два из четырех члена секретариата — Н. Соколов и К. Гвоздев. Керенский стал членом масонской ложи еще в 1912 году, после избрания в думу Поэтому так называемое двоевластие было лишь фиговым листком для непосвященных — властью в стране заправляли люди «одной команды».

В дни свержения царской власти «и в Москве, и в Петрограде народ гулял, как на Пасху. Все славили новый режим и Республику. «Свобода! Святая Свобода!», все сходили с ума от радости. Мили­ционеры, в студенческих фуражках и с красными повязками на ру­кавах, с дикими криками начали ловить переодетых городовых; грузовики перевозили куда-то людей с оружием. Невский был за­полнен шумной возбужденной толпой. Митинги собирались спон­танно. Достаточно было двум прохожим остановиться и загово­рить, как начинался «митинг».

Эту массовую экзальтацию возбужденных толп народа ссыль­ные ощутили еще в пути. Сталин иронически рассказывал сестрам Аллилуевым, как, захлебываясь от выспренних слов, ораторы на митингах били себя в грудь, многократно повторяя: «Святая рево­люция, долгожданная, родная... пришла наконец-то». Он изобра­жал это в лицах, и слушавшие его понимающе смеялись: так точно он передавал картинную напыщенность трибунов.

Большевики не были непосредственно причастны к этому пер­вому акту российской бури начала века. В период февральских со­бытий основная часть кадрового актива партии находилась либо в эмиграции, либо в ссылке. Присутствие большевиков во власти бы­ло чисто символическим: в лице Молотова и еще нескольких чело­век, которых Керенский в ответ на их личное обращение покрови­тельственно ввел в Петроградский Совет.

Ссыльные прибыли в Петроград утром 12 марта. Российская столица встретила их зимним дыханием Финского залива и жаром политического климата. Они ощутили это сразу, когда, выйдя на платформу из вагона и смешавшись с толпой, пошли по Невскому к Таврическому дворцу, где расположился ЦИК Петросовета. Шел мягкий пушистый снег.

Приехавших встретила Стасова. Она отвела «сибиряков» «во двор», где их ждали Ольминский, Полетаев и члены редакции газе­ты «Правда». Вечером на квартире Ольминского состоялось рас­ширенное заседание ЦК большевиков. Сталина, Каменева и Мура­нова ввели в состав редакции «Правды». В Петрограде Иосиф Джу­гашвили поселился на Васильевском острове, в доме 46 на Среднем проспекте, на квартире баронессы, дочери адмирала Марии Штакельберг. Сюда его привел профессор В.Г. Котельников. Он так и не отбыл полный срок царской ссылки. Иосиф Джугашвили остался «должен» царю три полных месяца — 93 дня.

Большевики разместились в доме балерины Кшесинской. Рас­положенные вблизи от Петропавловской крепости роскошные апартаменты захватили солдаты бронедивизиона; они и подели­лись с ними помещениями. Уже в день прибытия в столицу Сталин был введен в состав ЦК Правда, он получил только совещательный голос — портфели уже были поделены. От прибывших из ссылки лишь Муранов был введен в состав бюро. Однако «дискримина­ция» не смутила Сталина.

Уже на следующий день после возвращения в столицу, 13 мар­та, он публикует в «Правде» статью «О Советах рабочих и солдат­ских депутатов». Называя Советы «органами союза и власти рево­люционных сил России», он призывает рабочих, крестьян и солдат к объединению с целью реального участия в политической жизни. 16 марта появляется его статья «О войне», а затем анализ — «На пути к министерским портфелям». Редакция «Правды» размеща­лась на набережной Мойки. В жилом шестиэтажном доме с номе­ром 32, где на первом этаже размещалась контора «Правды», а на втором две комнаты занимала редакция. Письменный стол, не­сколько стульев и старый диван с выпирающими пружинами, оби­тый черной клеенкой, на котором он иногда ночевал.

Сталин сосредоточился практически на привычном для него за­нятии, партийной печати, но он сразу же оказался до предела за­гружен и организационными делами. Другие полномочия прихо­дили к нему как неизбежная организационная рутина. Уже 15 марта на расширенном совещании Бюро ЦК РСДРП его избра­ли в президиум Бюро ЦК партии, а 18 марта Бюро ЦК делегирова­ло его в состав Исполкома Петроградского Совета рабочих и сол­датских депутатов. В этот же день «Правда» опубликовала его ста­тью «Об условиях победы русской революции».

Он пишет много, и его материалы разнотемны, но все они по­священы принципиальным вопросам развития революции: «Об условиях победы русской революции», «Вчера и сегодня. Кризис революции». В статьях «О войне», «Или — или», «Отставание от ре­волюции» поднимает вопросы войны и мира. К аграрному вопросу он обращается в работах: «Землю крестьянам», «Отставшие от ре­волюции». В период с марта по октябрь 1917 года было опублико­вано более 60 его работ, и это естественно. К этому времени Ста­лин обладал не только опытом практической работы, он сформи­ровался как профессиональный политик, с весомым багажом знаний и организационных приемов.

Вспоминая приезд Сталина и Каменева в Петроград, В.М. Мо­лотов с добродушной иронией рассказывал Феликсу Чуеву: «Меня... из редакции вышибли... деликатно, без шума, но умелой рукой, по­тому что они были более авторитетные, без всякого сомнения. И по возрасту лет на десять старше».

Сталин погрузился в работу с головой. На протяжении трех не­дель, до приезда Ленина, фактически он оказался первым лицом большевистской партии. С 27 марта по 2 апреля он руководил про­ведением всероссийского совещания большевиков. Выступив на нем с докладом, он призвал к проведению гибкой политики по от­ношению к Временному правительству. «Поскольку Временное правительство закрепляет шаги революции, — говорил он, — по­стольку поддержка, поскольку же оно контрреволюционное, под­держка Временного правительства неприемлема».

Была ли тактика Сталина ошибочной? Безусловно, нет. В этот период линия партии и не могла быть иной. Позиция Сталина со­ответствовала реальной расстановке политических сил, их весу и влиянию. Объективным условиям текущего момента. Он не пытал­ся поставить телегу впереди лошади. Не случайно, что апрельские тезисы Ленина до октября 1917 года не смогли переломить ситуа­цию.

Ситуация зависела не от лозунгов, она менялась калейдоскопи­чески, и в мае — октябре большевикам пришлось трижды поме­нять содержание призыва: «Вся власть Советам!» Как показало дальнейшее развитие событий, именно Сталин занимал реалисти­ческую, трезвую позицию, учитывающую особенности действи­тельной обстановки. Для того чтобы массы освободились от иллю­зий, осознали несостоятельность Временного правительства, необ­ходимо было время.

В этот момент большевистская партия не представляла собой реальной силы, способной переломить политические процессы. Из подполья вышло лишь около двадцати четырех тысяч большеви­ков. На повестку дня встал вопрос укрепления партии, и Сталин целенаправленно занимался мобилизацией в ее ряды рабочих. К концу апреля в большевистских рядах насчитывалось уже 100 тысяч членов партии. Прагматик и реалист, в отличие от ото­рванного от действительной российской жизни Ленина, в этот мо­мент он более взвешенно оценивал истинное положение в стране и столице. Опасность поспешности подтвердили позже июньские события, когда спонтанный порыв масс не принес большевикам власти и едва не привел партию к разгрому.

Впрочем, «осторожность» с публикацией ленинских писем объяснялась еще и дипломатическими причинами. Сама возмож­ность приезда Ленина из-за границы была под вопросом. В этот пе­риод большевики вели сложные переговоры с Чхеидзе в отноше­нии возвращения Ленина в Россию, и радикализм его тезисов вряд ли способствовал бы успешному урегулированию этого далеко не простого вопроса.

Переговоры завершились положительно. Договоренность была достигнута, и Ленин приехал из эмиграции 3 апреля. Сталин встре­тил лидера партии на пограничной с Финляндией станции, в Белоострове, по дороге он рассказал о положении в столице. Приезд Ле­нина стал поворотным пунктом в революционной стратегии боль­шевиков. Поднявшись на броневик, над толпой встречавших его людей, он провозгласил лозунг «Да здравствует социалистическая революция!» Да, Ленин нашел те слова и ту идею, которые впослед­ствии «потрясли» и изменили мир.

Но тогда на Финляндском вокзале пролетевшие над головами собравшихся эти слова не поняли. По признанию Молотова, этот лозунг не поняли и на следующий день, когда 4 апреля на состояв­шемся собрании большевиков Ленин выступил с докладом: «О за­дачах пролетариата в данной революции». Молотов вспоминал, что он «говорил: теперь опасность у нас в этих старых большевиках, ко­торые не понимают того, что у нас новый этап. Они думают, что у нас демократическая революция. А мы должны идти к социали­стической революции! И вот все мучили головы: как это — к социа­листической революции?»

В этом неожиданном для всех взгляде на события, в способно­сти видеть существо явлений и процессов в перспективе, и заклю­чался талант Ленина. В своем докладе он обосновал курс на отказ от борьбы за парламентскую республику. Целью борьбы, провозгла­сил он, должна стать «республика Советов рабочих, батрацких и крестьянских депутатов по всей стране, снизу доверху». Лозунгом этой политической борьбы стал призыв: «Вся власть Советам!»

План Ленина, изложенный в «Апрельских тезисах», предусмат­ривал национализацию всей земли и передачу ее в распоряжение Советов батрацких и крестьянских депутатов, объединение бан­ков в общегосударственный, установление рабочего контроля над производством и распределением. Для достижения этих целей он не ставил задачу немедленного свержения правительства, а предла­гал добиться преимущества в Советах. Позиция Ленина оказалась неожиданной. Она заставляла пересматривать привычные, устояв­шиеся взгляды. Разрушала тот наивный мистицизм, который скрывался за казавшимся счастливым словом — «демократия». Это давалось непросто: инерция утвердившихся убеждений при­вычно тяготеет к консерватизму.

С критикой ленинских предложений выступили Каменев, Ка­линин и ряд других участников совещания. Безоговорочно Ленина поддержали немногие. В их числе были Молотов и Шляпников. Сталин тоже высказал несколько критических замечаний. «У него сомнения некоторые были, — говорил позже Молотов. — Он с не­которой выдержкой думал, более тщательно. Ну а мы были помо­ложе, проще подходили к делу, поддерживали Ленина без всяких колебаний... Что-то его (Сталина) беспокоило».

Сталина тревожил вопрос войны и мира. По словам Молотова, в этот период: «У него были мысли по вопросу о мире, он размышлял над этим и искал ответы на вопросы в начале марта». Эти размыш­ления Сталина свидетельствуют о взвешенности его оценок, осоз­нанном, а не «лакейском» следовании за Лениным. Неколебимо признававший авторитет основателя и вождя партии, он имел свою точку зрения на события. Его тревожила возможность гер­манского вторжения.

Его колебания были оправданны. История показала, что имен­но вопрос о мире был в это время камнем преткновения всех поли­тических сил. Он стал наиболее болезненным для большевиков по­сле завоевания власти. И хотя в 1924 году Сталин признал свою по­зицию по этому вопросу «глубоко ошибочной», отмечая, что «она плодила пацифистские иллюзии, лила воду на мельницу оборонче­ства и затрудняла революционное воспитание масс», он был прав, усомнившись в возможности безболезненного выхода из войны и одновременного перехода к новому этапу революции.

В то же время он не мог не испытывать чувство определенного удовлетворения. Ленин, критиковавший его на Стокгольмском съезде за несогласие с программой партии в позиции по аграрному вопросу, теперь, в 1917 году, по существу принял предложения, вы-

сказанные Сталиным ранее. Своеобразным закреплением совпа­дения взглядов на эту проблему стала статья Сталина, звучащая как лозунг: «Земля — крестьянам», опубликованная «Правдой» 14 ап­реля.

Вопрос о войне и мире во всей своей обнаженной остроте стоял и перед Временным правительством. Его нельзя было небрежно сбросить со счетов. Мировая война оставалась реальным фактом. Реальный мир мог быть приобретен либо пушками, либо револю­ционно: односторонним прекращением боевых действий. Власть выбрала первое. 18 апреля министр иностранных дел Милюков об­народовал ноту правительствам союзных стран о продолжении войны до победного конца.

В своем решении правительство руководствовалось не столько чувством «патриотизма», сколько желанием продемонстрировать крупной российской и западной буржуазии свою кредитоспособ­ность и решительность в желании управлять страной. Узурпировав в феврале власть, буржуазия не хотела ею «делиться» с народом.

В тот же день на митинге, состоявшемся в связи с праздновани­ем Первого мая на Биржевой площади Васильевского острова, Сталин произнес речь «О Временном правительстве». Разоблачая намерения, интересы и действия властей, он задавал почти ритори­ческие вопросы: «Говорят о доверии к Временному правительству, о необходимости такого доверия. Но как можно доверять прави­тельству, которое само не доверяет народу в самом важном и ос­новном?..

Говорят о поддержке Временного правительства... Но... можно ли в революционную эпоху поддерживать правительство, которое с самого начала своего существования тормозит революцию?»

Страна устала от войны, и народ требовал мира. Демонстрации, начавшиеся по призыву большевиков, с 21 апреля переросли в мас­совые выступления. В них приняли участие около ста тысяч чело­век, вышедших на улицы Петрограда под лозунгами с требованием мира и передачи власти Советам. Массовое народное выступление вызвало у властей страх, и, угрожая манифестантам орудийными дулами, главнокомандующий войсками округа генерал Корнилов выкатил к Мариинскому дворцу пушки.

В стройную систему взглядов планы большевиков оформились на состоявшейся 24—29 апреля в Петрограде VII (Апрельской) Всероссийской конференции РСДРП(б). Сталин выступил на ней трижды. Накануне он присутствовал на совместном заседании

Петроградского Совета и Временного правительства и на конфе­ренции рассказал об этом совещании, состоявшемся в Мариинском дворце. С.Н. Гопнер вспоминала, что в речи, «отличавшейся четкостью и лаконичностью, Сталин очень красочно рассказал, как министры Гучков, Шингарев и Милюков ультимативно требовали прекращения большевистской агитации, обуздания солдат, кре­стьян и революционных рабочих, грозя отставкой». Афористиче­ской оценкой позиции министров стали его меткие слова о том, что Гучков и Милюков «хотели маленькой революции для большой победы».

На конференции Сталин выступил в защиту ленинской резо­люции по текущему моменту, с докладом и заключительным сло­вом по национальному вопросу. В докладе он аргументировал пра­во наций на самоопределение, вплоть до отделения. Полемизируя с позицией Пятакова и Дзержинского, утверждавшей, что «всякое национальное движение есть движение реакционное», он заявил: «Мы должны поддерживать всякое движение, направленное про­тив империализма». И высказался в поддержку национально-сепа­ратистского движения в Финляндии.

В то же время он указал, что «9/10 народностей после сверже­ния царизма не захотят отделяться» от России. «Вопрос о праве на­ций на свободное отделение, — говорил Сталин, — непозволитель­но смешивать с вопросом об обязательности отделения. Этот во­прос партия пролетариата должна решать в каждом отдельном случае самостоятельно». Он, как никто другой, понимал сложность национального вопроса.

Но он исходил из интересов народов и государства, а не нацио­нальной буржуазии и клановых «элит». Рассматривая возмож­ность будущего устройства «областных автономий» для Закавка­зья, Туркестана и Украины, он указывал на необходимость учета «особенностей быта и языка». При этом он декларирует «отмену всяческих ограничений для национальных меньшинств» по школьным, религиозным и другим вопросам.

Результатом апрельской конференции стала еще ярче обозна­чившаяся левая ориентация большевистской партии. Одновре­менно партия укреплялась организационно. На конференции Ста­лин был избран в состав ЦК РСДРП(б). Помимо близкого по эмиг­рации Ленину Зиновьева, в число 9 его членов вошли Сталин, Каменев и лишь двое рабочих — В. Ногин и Г. Федоров. В мае было

учреждено Политбюро ЦК. С этого периода и до конца жизни Сталин стал его бессменным членом.

Троцкий к Февральской революции «опоздал». В январе 1917 года он выехал в Америку, и один из первых его визитов в Нью-Йорке состоялся в дом номер 120 на Бродвее. Здесь находился офис Сиднея Рейли, торгового агента дяди Троцкого — владельца синдиката, зарабатывающего на оружии, — Абрама Животовско-го. Однако Рейли, сын одесской еврейки и ирландского матроса, принявший фамилию жены, являлся не только предпринимате­лем. Прежде всего он был шпионом; еще в период Русско-япон­ской войны он выкрал и передал японцам секреты укреплений Порт-Артура.

Но в Америке Рейли находился прежде всего как личный агент шефа британской разведки в Северной Америке Вильмана Вайс-мана. В одной комнате с Рейли сидел приехавший из России Алек­сандр Вайнштейн; его брат Григорий был директором русскоязыч­ной газеты «Новый мир». В газете работали Николай Бухарин и Моисей Володарский. Троцкий тоже стал сотрудничать с этим из­данием. Еще одним из его покровителей был Якоб Шифф, пред­ставлявший «один из пяти банков — членов Федерального резерва».

Аейба Бронштейн снял для семьи дорогую квартиру на Вайз авеню и получил в свое распоряжение лимузин с шофером. В Брон­ксе ему нравилось обедать в ресторане «Треугольник». Правда, он прослыл там скупердяем. Он не давал официантам чаевые, и они мстили горячим супом, проливаемым ему на штаны. Когда пришло известие об отречении Николая II, американцы вывесили на ули­цах национальные флаги, а Троцкий стал собираться в Россию.

Американский паспорт ему помог оформить полковник Ха­ус — агент Уолл-стрита в Белом доме и ближайший сотрудник пре­зидента США Вильсона, транзитную визу выдали в британском консульстве. Получив от «германских социалистов» 10 тысяч дол­ларов на карманные расходы (по сегодняшнему курсу — 200 000), Троцкий покинул берега Нового Света, не заплатив 200 долларов за мебель, взятую в пользование.

Неожиданно 3 апреля в Канаде, в Галифаксе, его сняли с паро­хода. Однако это не являлось возмездием за «забывчивость». Поми­мо Троцкого и его семьи, с корабля сняли еще пять человек; всех поместили в лагерь, где содержались немецкие военнопленные офицеры. Указание на проведение этой акции поступило из офиса Вайсмана. Таким способом шеф британской разведки заметал все

следы, которые могли пролить свет на связи Троцкого с английски­ми спецслужбами. Его представили германским агентом с немец­кими деньгами.

Операция прикрытия завершилась через месяц, и пресса укра­сила Троцкого лаврами героя-великомученика. В пути он телегра­фировал в Россию: «Абраму Животовскому. Петроград. После ме­сячного плена у англичан приезжаю в Петроград с семьей 18 мая». В российской столице семья Троцких поселилась в огромной и бо­гатой квартире директора завода Нобеля в Петрограде Александра Серебровского, как и дядя Троцкого, занимавшегося оборонными поставками.

Но это произошло не сразу. Сначала политической базой Троц­кого стали так называемые межрайонцы, маячившие между боль­шевиками и меньшевиками. В этот «золотой центр» входили за­метные, влиятельные среди российской социал-демократической интеллигенции и имевшие международные связи фигуры. Такие, как Володарский, Урицкий, Луначарский, Покровский, Мануильский, Иоффе, Рязанов. Но этого было мало для политического ли­дерства, и, не располагая возможностью играть сольную партию, Троцкий решил блокироваться с Лениным.

Наводить мосты взялся женатый на сестре Лейбы Бронштейна Каменев. Позже шеф британской разведки Вайсман напишет: «Один из наших агентов, известный интернациональный социа­лист, был сразу принят большевиками и допущен на их собрания». Это не совсем точно. К Ленину «межрайонцы» примкнули не сра­зу, а только в августе. Присоединившись к большевикам, они оста­лись в непоколебимой убежденности, что истинным «вождем ре­волюции» является их лидер — Троцкий. Моисей Урицкий без обиняков заявлял: «Пришла великая революция, и хотя у Ленина много мудрости, она начинает меркнуть рядом с гением Троцкого».

Позже Троцкому пришлось долго доказывать свою «гениаль­ность»; самовосхвалением и собственными рассказами о заслугах, но чаще методом «от обратного» — умаляя заслуги своих полити­ческих оппонентов. Впрочем, «гениев» в России было всегда слиш­ком много. Один из кандидатов в их число, Плеханов, тоже высме­ял «Апрельские тезисы» Ленина, посвятив им «язвительный пам­флет».

Но что представляла собой российская власть? Против кого бо­ролись большевики в середине 1917 года? Чьи интересы представ­ляли министры правящего правительства?

После апрельского кризиса кабинет министров изменился. Те­перь, помимо одного октябриста и восьми кадетов, в состав буржу­азного Временного правительства вошли два лидера меньшевиков и трое эсеров. Партия эсеров (социалисты-революционеры), про­грамма которой представляла собой эклектическое смешение идей народничества и ревизионизма, традиционно считалась кре­стьянской партией. Однако после Февраля эсеры отказались от требования ликвидации помещичьего землевладения, выступив за сохранение их собственности на землю. Назначенный на пост ми­нистра земледелия эсер Чернов продолжил политику жестоких ре­прессий против крестьян, захватывающих помещичьи земли. Для этого Временное правительство направило в деревню карательные отряды. Эсером был и занявший пост министра внутренних дел Авксеньтьев. В мае в состав правительства вошел член Исполкома Петроградского Совета, один из лидеров меньшевизма Церетели. После июльских событий он станет министром внутренних дел, одним из вдохновителей погромной травли большевиков. К ним у него была патологическая ненависть.

И все-таки костяк правительства составляли члены конститу­ционно-демократической партии. Кадеты были ведущей силой ли­берально-монархической буржуазии. Партия образовалась в ок­тябре 1905 года, и в нее вошли земские деятели из помещиков и интеллигенты. Видными лидерами кадетов являлись Милюков, Му­ромцев, Маклаков, Шингарев, Струве. Заняв в период Февральской революции руководящее положение во Временном правительстве, кадеты проводили политику, угодную Антанте: американо-англо-французам. Именно обе названные партии после Октябрьской ре­волюции составили основное непримиримое идейное ядро про­тивников Советской власти.

Резкая разница оценок и убеждений, весь спектр политических партий и течений были представлены на 1-м Всероссийском съезде Советов рабочих и солдатских депутатов. Но на съезде, состояв­шемся с 3 по 24 июня, из 1090 делегатов присутствовало всего 105 большевиков. И прозвучавшая на нем историческая фраза Ленина о том, что партия большевиков «готова взять власть целиком», вы­звала в зале хохот. Ленин не дрогнул перед всеобщим скептициз­мом.

Существенный сдвиг в настроении масс влево продемонстри­ровали прошедшие в Петрограде муниципальные выборы. Анали­зируя эту тенденцию в статье для «Бюллетеня Бюро печати при ЦК РСДРП» от 15 июня, Сталин указал на то, что выборы зафиксиро­вали поражение кадетов, с трудом набравших 20% голосов. Одно­временно он подчеркнул несоответствие между итогами голосова­ния и составом Временного правительства, где «кадеты... имеют громадное большинство». Констатируя это, Сталин отметил: «Мас­совый избиратель уже отошел от кадетов, но еще не пришел к на­шей партии — он остановился на полдороге».

Историки упрощают роль Сталина в предоктябрьских событи­ях. Их заблуждение основано на бездоказательном утверждении Троцкого, что якобы «Сталин в 1917 году оставался в тени». В под­тексте это подразумевало — будто бы его участие в предоктябрь­ских событиях было незначительно. Однако сам Троцкий не рабо­тал за кочегара революционного локомотива — он был только его свистком — он ораторствовал. Местом демонстрации своей «гени­альности» он избрал передвижной цирк «Модерн» на окраине Петрограда, где собирались любители митингов. Но больше всего он любил бывать в Кронштадте. Здесь находились тыловая база и штрафной батальон. Позже из анархистов и штрафников он набе­рет себе первую личную охрану.

Конечно, в 1917 году Сталин был уже иным, чем в начале рево­люционной деятельности. Горячность юношеских лет и нетерпе­ливость давно улетучились. Он «не светился», подобно штатным го­ворунам, на подмостках политических балаганов, чтобы сорвать аплодисменты силой голосовых связок. Не красовался перед толпа­ми митинговавших, где уже в десятом ряду плохо слышно, о чем же так страстно «жестикулирует» оратор. Ему это не было нужно. Он занимался другими делами. В эти дни Сталин проявил себя как блестящий организатор.

Та роль, которую играют средства массовой информации, и значимость их влияния на массы общеизвестны. Еще со времен ос­нования социал-демократического движения принадлежность к центральному издательскому органу была синонимом причастно­сти к высшему уровню руководства партии. Являясь членом боль­шевистского ЦК, Сталин одновременно руководил партийной пе­чатью и редакцией «Правды». Имевший авторитет, не склонный как к иллюзиям, так и к паникерству, он применял приобретенные опыт и знания для живого дела в широких массах; опора на массы всегда была особенностью его делового стиля работы. Он понимал, что решающие события в политической жизни вызревали в гуще страстей и настроений пролетарских слоев столицы и страны. Мысли партии нужно было донести до сознания людей, и он стал во главе этой деятельности, но она была больше, чем просто пропа­ганда идей.

Результаты выборов были неутешительны для большевиков. И, реалистически мыслящий политик, тщательно отслеживая ба­ланс сил и интересов, он искал пути усиления влияния партии, ум­ножения ее рядов. Главным являлось кадровое укрепление партии, и редактируемая им «Правда» стала мобилизующим органом, со­биравшим под лозунги и знамена большевизма массы трудящихся, прежде всего рабочих. Он «собирал» партию. И его усилия прино­сили плоды. К концу апреля в РСДРП(б) состояло уже 100 тысяч человек. Все проекты «теоретиков» остались бы лишь следами праздных размышлений, если бы не велась кропотливая работа по строительству самой партии. Приток новых активных сторонни­ков давал большевикам тактический выигрыш. Партия обретала прочное влияние на предприятиях и в армии; она становилась си­лой, с которой нельзя было не считаться.

Это проявлялось в конкретных вещах. Руководимые большеви­ками фабрично-заводские комитеты явочным путем брали под свой контроль управление, декларируя, что без их санкций не бу­дут выполняться распоряжения администрации. В число функций рабочего самоуправления входили контроль найма и увольнения, организация доставки сырья и выпуска продукта, охраны пред­приятия. Являясь ведущим членом ЦК и участвуя в принятии его решений, Сталин занимался не только разработкой планов боль­шевиков. Он практически претворял их в жизнь. «Правда» стала тем боевым штабом, откуда проводилась вся организационная ра­бота по объединению пролетарских масс для осуществления целей партии.

Глубоко осмысливая роль Сталина в окружении Ленина, Чарльз П. Сноу пишет Ленину «нужен был человек дела, и он отыскал од­ного из самых эффективных деятелей всех времен. Ленин нуждал­ся в человеке, который по себе знал бы, что за чувства бродили в глу­бинах русского народа, каковы реальные потенции этих низов. Другие смотрели на промышленный рабочий класс, того больше на крестьян, столь романтически, как то всегда свойственно рус­ским интеллектуалам. Никто и никогда не относился к кому бы то ни было, к любой группе или классу менее романтично, чем Ста­лин... Превыше всего ему свойственен был реализм.

В ленинском окружении имели хождение два вида эйфории. Во-первых, эйфория революционеров, без которой большинство год за годом живущих единственно надеждой просто не выжили бы. Во-вторых, эйфория изгнания, которая... заставляет людей ду­мать, будто враги на родине стоят на грани падения, а собственная их победа — вот она, уже пальцами пощелкивает. Сталин был ис­ключительно свободен от подобной эйфории. Темперамент его строился на пессимистической грани реализма, что делало его ис­точником здравого смысла».

Своеобразие ситуации в Петрограде, сложившейся к лету 1917 года, заключалось в том, что хотя всем была ясна буржуазная сущ­ность Временного правительства, царившие в Советах меньшеви­ки и эсеры не стремились к устранению «министров-капитали­стов» с политической сцены. Не последнюю роль в такой политике играли тайные связи в среде масонов, входивших в состав обеих ветвей власти. Это был своеобразный заговор против народа. Стре­мясь переломить ситуацию, именно Сталин стал инициатором и организатором проведения в столице массовых демонстраций под большевистскими лозунгами.

Опытный политик, не теряющий за злобой дня конечной цели, он эффективно пользовался манифестациями как коллективным инструментом давления на власти. Он учитывал психологическую роль массовых выступлений. Символизирующие единство целей и человеческого братства их участников, они были выражением ор­ганизованности партии; способом развития солидарности петро­градских рабочих. Они служили укреплению в рабочем классе уве­ренности в своих силах. Одна из таких демонстраций была приуро­чена к началу работы I съезда Советов. По настоянию Сталина решение о проведении демонстрации было принято большин­ством голосов на заседании ЦК РСДРП(б). Против проголосовали Зиновьев, Каменев и Ногин. Демонстрация была назначена на суб­боту, 10 июня.

Еще накануне, на заседании Петроградского комитета 6 июня, Сталин подчеркнул, что эта демонстрация должна стать смотром сил партии, предупреждением Временному правительству, плани­рующему начать наступление фронтов, и воспрепятствовать его желанию перейти в политическое наступление на революционные силы.

9 июня написанное Сталиным воззвание «Ко всем трудящим­ся, ко всем рабочим и солдатам Петрограда» в виде прокламаций было распространено по всем районам столицы. В нем были сфор­мулированы лозунги партии. Основным из них стал призыв к пере­даче власти Советам. Однако новый выход народа на улицы Петро­града вызвал тревогу в кругах меньшевиков и эсеров. В тот же день съезд Советов принял решение о запрещении на три дня всех де­монстраций в столице.

Это решение вызвало дебаты и в ЦК большевиков. Сталин про­должал настаивать на проведении массовой акции; и когда боль­шинство членов отклонило его предложение, в знак протеста подал заявление о выходе из ЦК. Однако его отставка не была принята, и ему выпала неблагодарная обязанность: уговаривать актив на мес­тах воздержаться от уже подготовленного выступления. 10 числа ни один завод, ни один полк не вышел на улицы.

Заметное усиление влияния большевиков на рабочие и солдат­ские массы вызвало серьезную тревогу и Временного правительст­ва, и Петросовета. На объединенном заседании Президиума I Все­российского съезда Советов и Исполкома 11 июня выступил ми­нистр Временного правительства меньшевик Церетели. В речи, выдержанной в истерических тонах, он заявил, что намеченная на 10 июня демонстрация была «заговором для низвержения прави­тельства и захвата власти большевиками». Реакцией на эту клевету стало то, что в знак протеста большевики покинули совещание.

И все-таки задуманная Сталиным демонстрация в Петрограде состоялась. Она прошла неделей позже. Стремясь перехватить инициативу, Президиум Первого съезда Советов попытался про­вести ее с призывом доверия Временному правительству. Однако демонстрация 18 июня с участием более полумиллиона человек прошла под большевистскими лозунгами: «Вся власть Советам!», «Долой 10 министров-капиталистов!», «Никакого сепаратного ми­ра с немцами!».

В этот воскресный ясный, солнечный день на Марсовом поле у могил жертв революции собралась многочисленная толпа. Статья «Правды» сообщала: «Бесконечная лента демонстрантов. Шествие идет к Марсову полю с утра и до вечера. Бесконечный лес знамен... Только три группы решились выставить лозунг доверия (Времен­ному правительству). Это группа казаков, группа еврейского Бунда и группа плехановского «Единства»». Но при криках «Долой!» на Марсовом поле рабочие и солдаты заставили свернуть транспаран­ты Бунда и «Единства».

Организационные усилия Сталина имели далеко идущие по­следствия. Состоявшаяся массовая акция показала рост авторите­та большевистской партии в пролетарских слоях столицы. И как следствие: на выборах Центрального исполнительного комитета Советов из 320 членов было избрано 58 большевиков. Это явно превышало их долю в числе делегатов, присутствующих на съезде. Избранный 20 июня 1917 года в состав Центрисполкома Сталин впервые в жизни получил депутатскую неприкосновенность. Еще одним свидетельством признания его роли как ведущего полити­ческого лидера стало то, что 22-го числа его ввели в Бюро ЦИК Со­ветов рабочих и солдатских депутатов. Теперь он представлял свою партию в высшем руководстве одной из ветвей власти государства.

Закончившийся 24 июня съезд закрепил положение большеви­ков в политическом спектре, но оно не позволяло им влиять карди­нально на виды будущего страны. Уничтожение самодержавия вы­несло на поверхность общественной жизни различные силы, но­вые процессы и политические пристрастия, однако экономика оставалась на прежнем капиталистическом фундаменте. Неспо­собное управлять государством, не имевшее ни позитивных идей, ни воли к осуществлению чего-то полезного, правительство вело Россию в пучину политического и экономического хаоса. Это ста­новилось все более очевидно. Ближайший соратник Керенского В. Станкевич писал в 1920 году в Берлине, что после Февраля «мас­са... вообще никем не руководится... она живет своими законами и ощущениями».

Эти законы и ощущения подпитывались разными интересами, чаще всего диаметрально противоположными. Если после февраль­ских событий многократно возросли прибыли капиталистов и да­же повысилась заработная плата, то, опережая ее, галопирующе рванулись вверх цены. В июле они увеличились на 51 % в сравнении с предвоенным 1914 годом. К ноябрю 92 % уездов охватило аграр­ное движение, перераставшее в восстание, но захват крестьянами помещичьих земель беспощадно подавлялся карательными отря­дами. Правда, к осени и «карательная политика Временного пра­вительства перестала достигать своих целей. Солдаты все чаще от­казывались наказывать крестьян».

Хаос и анархию усиливали уголовники, выпущенные из тюрем по приказу Керенского. Наводившие ужас на обывателя, они ста­новились «властью» городских кварталов и улиц. Усмирять их пы­тались «самозваные защитники свободы», производя аресты по­дозреваемых в грабежах и бандитизме.

Очевидная неспособность правительства управлять страной вызвала центробежные процессы на окраинах. Начался направ­ленный развал государства. Особенную активность проявляли на­ционал-сепаратисты в Финляндии и на Украине. Белый генерал А.И. Деникин в «Очерках русской смуты» пишет: «Весь май — июнь протекали в борьбе за власть между правительством (Вре­менным, в Петрограде) и самочинно возникшей на Украине Цен­тральной Радой... 12 июня объявлен универсал об автономии Ук­раины и образован Секретариат (Совет министров)... Центральная Рада и Секретариат захватили постепенно в свои руки управле­ние... дискредитировали общерусскую власть, вызвали междоусоб­ную рознь...»

Сепаратисты рвали страну на части. Националистические тен­денции активизировались в Закавказье и Туркестане. В Екатеринодаре возникло «Объединенное правительство Юго-Восточного союза казачьих войск, горцев Кавказа и вольных народов степей». Но вольницы возжаждали не только «народы степей». Позже, в но­ябре, в Тифлисе произошло основание «Закавказского комисса­риата», в декабре образовались государства Молдавия (Бессара­бия), Литва и так далее... Свою независимость провозглашали как отдельные регионы, так и губернии, и даже уезды.

То есть в начале XX века в России «пошел процесс» того же на­ционального идиотизма, который повторился в его конце, завер­шившись развалом Советского Союза. Правда, в начале столетия центробежному эгоизму национальных авантюристов и выскочек пытались препятствовать как «красные», так и «белые».

Но самой животрепещущей проблемой страны по-прежнему оставалась война. «Демократический Февраль» не избавил Россию от всесильного Молоха, перемалывающего солдатское мясо. Внут­ренние и внешние силы, заинтересованные в буржуазных преоб­разованиях, требовали от Временного правительства демонстра­ции решительности и контроля над ситуацией. Лучшим проявле­нием дееспособности правительства могли стать успехи на фронте. По требованию союзников 16 (29) июня Временное правительст­во начало наступление. Июньское наступление Русской армии провалилось. И хотя уже за десять дней боев потери «только уби­тыми составили более 60 тысяч человек», безуспешные попытки опрокинуть австро-германскую армию продолжались до конца месяца.

Обратим внимание, что во главе армии стояли все те же «дети Февраля»: генералы Алексеев, Корнилов и Деникин — создатели и будущие вожди Белой армии. Об основоположнике Белого движе­ния Алексееве — с марта по май 1917 года Верховном главноко­мандующем армией — уже говорилось. Но он был начальником штаба еще у Верховного главнокомандующего Николая II. В отли­чие от него генералы Корнилов и Деникин сделали головокружительную карьеру уже после Февраля. Вспоминая о назначении Кор­нилова, военный министр первого состава Временного правитель­ства Гучков признает: «Его служебная карьера была такова: он в боях командовал только дивизией; командование корпусом (с кон­ца 1916 года), откуда я взял его в Петербург, проходило в условиях отсутствия вооруженных столкновений. Поэтому такой скачок... до командования фронтом считался недопустимым».

Да, это был небывалый взлет. Кстати, корпусом Корнилов ко­мандовал лишь на второстепенном Румынском фронте. В момент февральского переворота Корнилов был назначен 2 марта коман­дующим войсками Петроградского военного округа, 7 июля — ко­мандующим Юго-Западным фронтом, а 19 июля Керенский по­ставил его уже Главковерхом! Не менее стремительный рост после февральского переворота получил и командир корпуса царской ар­мии Деникин. В марте он назначается Временным правительством начальником штаба Ставки Верховного главнокомандующего. То есть он занял пост, на котором находился генерал Алексеев. Позже он возглавил Западный фронт.

Но вернемся к июльскому кризису. Экономика пробуксовыва­ла, она уже не могла удовлетворять потребности государства, и провал наступления на фронте еще выразительнее подчеркнул не­способность правительства руководить страной и армией. Не же­лая признать очевидного — своей деловой несостоятельности, во­енные неудачи Временное правительство и эсеро-меньшевистский Совет объяснили исключительно деятельностью большевиков,«превративших заводы и армию в очаги своей пропаганды».

Инициаторы Февраля осознавали, что при постоянных прова­лах шагов правительства, почти банкротстве направленная и на­стойчивая деятельность большевиков угрожала для них утратой власти. Но они отчетливо понимали и то, что только запрещением большевистской агитации, выводом из Петрограда «большевизированных частей» и роспуском заводских комитетов проблему не решить. Необходим был запрет самой ленинской партии, но для установления жесткой буржуазной диктатуры требовался хотя бы формальный повод.

К концу июня положение на фронтах стало почти катастрофи­ческим. Утверждения большевиков о бессмысленности и беспер­спективности войны подтвердились, их авторитет и влияние в мас­сах становились неоспоримыми. Кадеты, боявшиеся большевиков больше, чем австро-германцев, требовали немедленно покончить с усилившейся ленинской партией. И, как это часто бывает, импуль­сом для дальнейшего развития событий стал малозначимый факт. Стремясь подтолкнуть власти к радикальным действиям, три ми­нистра-кадета: Мануйлов, Шахновский и Шингарев, обвинив пра­вительство в бездействии и заигрывании с большевиками, в ночь на 3 июля подали в отставку.

Еще накануне, стремясь освободить столицу от настроенных в пользу большевиков солдат, власти приняли решение: расформи­ровать и отправить на фронт ряд частей петроградского гарнизона. В попадавшем под эту «реорганизацию» пулеметном полку, где ак­тивно работали анархисты, уход министров-кадетов был расценен как слабость правительства. Идти на фронт солдаты не хотели. И на состоявшемся утром 3 июля митинге пулеметчики решили послать делегатов в другие части гарнизона и в Кронштадт, объявив на 17 часов выступление против Временного правительства. Конеч­но, это была самодеятельность «толпы».

Основная идея сценария, родившаяся в умах солдатских пред­водителей, была проста и ясна: власть Временного правительства шаткая, настроения солдатских и пролетарских масс на стороне Совета рабочих и солдатских депутатов. Нужно гнать министров-капиталистов в шею. Правда, решившись на «революционную» инициативу, за два часа до намечаемого выступления два делегата от пулеметчиков все-таки появились в ЦК РСДРП(б), заявив о на­мерении «свергнуть правительство и передать власть Советам».

Появление делегатов во дворце Кшесинской совпало с момен­том, когда там шло заседание Второй петроградской общегород­ской конференции. Обсуждался рядовой муниципальный вопрос. Заседание прервали. И уже в 16 часов в Таврическом дворце нача­лось экстренное совещание ЦК, ПК и Военной организации боль­шевиков. Принятое решение было категоричным: выступление пу­леметчиков не поддерживать.

Стремясь не допустить нежелательной реакции со стороны Центрального исполнительного комитета Советов, совещание по­ручило Сталину дипломатическую миссию: «предотвратить рас­пространение возможных провокационных инсинуаций». Уже в 17 часов он прибыл в Центрисполком. Уведомив Бюро о решении большевиков, он категорически отверг обвинения в заговоре и в связи с неординарностью ситуации предложил комитету блок с рабочими.

Обсуждение затянулось, а ситуация на улице продолжала нака­ляться. У особняка Кшесинской, где находились ПК и ЦК больше­виков, собиралась толпа. Вскоре сюда подошло «несколько полков со знаменами и лозунгами «Вся власть Советам!». Попытки Лашевича и Кураева уговорить собравшихся разойтись потерпели про­вал. В это же время с требованием передачи власти Советам огром­ная масса народа собралась и у Таврического дворца, где совещался ЦИК. Члена ЦИК эсера Чернова схватили люди в форме матросов, требуя, «чтобы он немедленно провозгласил Советскую власть».

Пока Сталин вел переговоры с руководителями Исполкома, Зиновьев и другие руководители до поздней ночи выступали перед собравшимися, пытаясь сбить накал страстей и не допустить вос­стания, объясняя несвоевременность и опрометчивость такого шага.

Неожиданное выступление солдат и рабочих поставило руко­водство большевиков в сложную, почти безвыходную ситуацию. Казалось бы, она отвечала букве и духу революции. Выдвигаемый ими на протяжении последних месяцев лозунг «Вся власть Сове­там!», призывавший к свержению Временного правительства, об­ретал статус революционной легитимности, освященной народ­ным волеизъявлением. Однако сами «вожди» Советов, повязанные с правительством круговой порукой Февраля, устранения Времен­ного правительства не желали. Ворон ворону глаз не выклюет — власть и так находилась в одних руках.

Конечно, встретив сопротивление руководства Советов, боль­шевики могли переориентировать спонтанное выступление сол­дат и матросов на вооруженное восстание, но, несмотря на знаме­нитое и эффектное заявление Ленина о готовности его партии взять власть, большевики не могли пойти на такую меру. Взять власть, не имея надежных союзников, означало в скором будущем потерять ее; временная победа стала бы пирровой.

В этот период большевики действительно не хотели форсирова­ния событий, они не стремились к единоличному захвату власти. Они отдавали себе трезвый отчет в том, что их противники, обла­давшие еще достаточной силой, сразу же обвинили бы их в насиль­ственном свержении законного правительства и, опираясь на ар­мию, смели бы большевиков. В существующей обстановке удер­жать власть «в одиночку» не представлялось возможным.

Но было еще одно обстоятельство. Как и все участники реаль­ных процессов того периода, большевики еще не утратили иллю­зий революционного романтизма. Они действительно рассматри­вали членов левых партий как союзников. Неудобных, но реаль­ных, как и они сами, участвовавших в борьбе с самодержавием, прошедших те же царские тюрьмы и ссылки. И как ни были силь­ны идейные противоречия между большевиками, с одной сторо­ны, и меньшевистско-эсеровской коалицией — с другой, они еще не превратились в антагонистические.

Заседание ЦК большевиков продолжалось всю ночь. Мнения разошлись. К утру было принято решение: продолжить перегово­ры с Центрисполкомом, а спонтанный порыв революционных сол­дат и рабочих перевести в русло «мирной демонстрации под лозун­гом: «Вся власть Советам!» Утром 4 июля с балкона особняка Кшесинской перед собравшимися у штаба большевиков выступил Ленин. Затем делегация от рабочих Петрограда — 90 делегатов от 54 заводов — отправилась в Центральный исполком Советов, где вручила требование о немедленном взятии власти Советами, за­ключении демократического мира и передаче земли крестьянам. Однако ЦИК Советов упорно отказывался от предлагаемой воз­можности обретения всей полноты власти.

К 10 часам вечера 4 июля «для защиты Таврического дворца от большевиков» ЦИК вызвал солдат верного правительству Волын­ского полка. Провал июньского наступления создал не только опасность политического переворота в столице, но и реальную уг­розу сдачи фронта. Эти два главных вопроса стали предметом обсу­ждения Центрисполкомом. Заседание шло, не прерываясь. Был сделан резкий крен вправо.

К двум часам ночи 5-го числа ЦИК предоставил полномочия министрам-социалистам для «борьбы с анархией» и принял реше­ние о возвращении в правительство кадетов. В городе было объяв­лено военное положение и создан эсеро-меньшевистский штаб. В этой накаленной, почти истеричной обстановке Сталин возобно­вил переговоры с Центрисполкомом. Он осознавал, что их исход будет выигрышным, если противник превратится в союзника. Он предложил компромисс

Сталин позже вспоминал: «Мы говорили руководителям Сове­тов: кадеты ушли, блокируйтесь с рабочими, пусть власть будет от­ветственна перед Советами. Но они сделали вероломный шаг, они поставили против нас казаков, юнкеров, громил, некоторые полки с фронта... Само собой разумеется, мы не могли принять при таких условиях боя, на который нас толкали меньшевики и эсеры. Мы ре­шили отступить».

Его стремление перетянуть Совет на свою сторону оказалось безуспешным; ЦИК не желал оценить добрую волю большевиков. Узел партийных противоречий власти стали разрубать вооружен­ным способом Днем 5 июля во дворец Кшесинской явилась деле­гация ЦИК во главе с меньшевиком Либером. Она предъявила большевикам ультиматум: убрать броневики и караулы от особня­ка и увести матросов из Петропавловской крепости в Кронштадт.

Чтобы придать вес своим требованиям, эсэро-меньшевистская коалиция принялась бряцать оружием. Ранним утром 6 июля ко­лонны лояльных властям войск с броневиками и пушками стали стягиваться к особняку Кшесинской и Петропавловской крепости. Около 9 часов помощник командующего округом, член военного штаба ЦИК эсер Кузьмин, угрожая штурмом, потребовал от боль­шевиков покинуть особняк и освободить крепость.

Ведя в эти дни многочисленные переговоры, Сталин проявил исключительную выдержку, стараясь смягчить ситуацию, придать ей менее острый характер. Он понимал, что уступки неизбежны, и принял требования оппонентов «при условии, что ЦИК Советов» будет охранять большевистские «партийные организации от воз­можного разгрома».

Центрисполком дал такие гарантии и не стал настаивать на развертывании боевых действий. Однако, как все мелкие, но тще­славные люди, переполненный в этот момент ощущением собст­венной значимости, военный руководитель эсеров Кузьмин рвался в бой.

Впрочем, немного повоевать был не прочь и гарнизон Петро­павловской крепости. На плечи Сталина легла непростая миссия успокоить пыл революционных матросов. Он успешно справился с ней. «Центральный комитет нашей партии, — вспоминал Ста­лин, — решил всеми силами избегать кровопролития. ...Комитет де­легировал меня в Петропавловскую крепость, где удалось угово­рить гарнизон из матросов не принимать боя». Убеждая моряков, он объяснял, что они подчиняются не Временному правительству, а руководству Советов.

Позже, рассказывая о ходе переговоров в эти дни, Сталин пояс­няет: «Кузьмин недоволен, что штатские своим вмешательством всегда ему мешают, и неохотно соглашается подчиниться настоя­нию Центрального исполнительного комитета Советов. Для меня очевидно, что военные эсеры хотели крови, чтобы дать «урок» ра­бочим, солдатам и матросам. Мы помешали выполнить их веро­ломный план».

В эти июльские дни Сталин демонстрирует незаурядные ди­пломатические способности. Но, ведя многочисленные перегово­ры, касающиеся самых неприятных и неудобных тактических си­туаций, он не лавирует и не лицемерит. Это был вынужден при­знать даже ненавидевший его Троцкий. Выдавливая это почти сквозь зубы, он впоследствии констатирует, что «во время перего­воров с противником Сталин никогда не втирал ему очки».

Однако, согласившись на условия большевиков, Центральный исполнительный комитет Советов проявил откровенное веролом­ство. ЦИК не выполнил взятых на себя обязательств. Приняв ус­тупки большевиков за признак капитуляции, эсеро-меньшевистско-кадетская коалиция перешла к открытым репрессиям

Это был удар в спину. Утром 6 июля власти разгромили типо­графию «Труд», где печатались большевистские и профсоюзные из­дания. Начался обыск в помещениях ЦК, ПК и Военной организа­ции партии во дворце Кшесинской. Тем временем в городе прошла массовая манифестация с участием более полумиллиона человек. Временное правительство решило уже не церемониться больше с народом. Ему следовало преподнести урок. И он был жесток, на Невском и в ряде других мест мирная демонстрация была обстре­ляна из пулеметов, в городе появились убитые и раненые.

Описывая обстановку этого периода как фактический «ввод осадного положения», Сталин отмечает: «На улицах войска, усми­ряющие непокорных... Подозрительные арестовываются и отво­дятся в штаб. Идет разоружение рабочих, солдат, матросов». При­мечательно, что демонстранты не предприняли ни одной попытки захвата правительственных или общественных учреждений. Хотя при тех силах, которыми они располагали, можно было «перевер­нуть» весь город, тем более что в руках народа имелся не «булыж­ник — оружие пролетариата», а боевые винтовки. Но удерживае­мые большевиками рабочие не пошли на обострение ситуации.

В июле тактику действий резко поменяли все. Напуганное ярко выраженным народным волеизъявлением правительство и его единомышленники в Советах не намеревались больше играть в де­мократию. Они решили разрубить гордиев узел «большевистской опасности», грозившей ниспровергнуть власть. Однако устранить с политической арены большевиков, поддерживаемых широкими народными массами, было далеко не просто. И если для черного дела годится вообще все, то для грязного — чаще всего использует­ся клевета. К тому же ее распространение «убивало» двух зайцев сразу. Тень позорного провала июльского наступления армии вита­ла в атмосфере столицы не только немым укором, но и прямым об­винением в бездарности власти. Неудачи армии требовали хотя бы формального объяснения.

Причины поражения армии власти решили свалить на больше­виков. Конечно, утверждение, что «немцам помогают большеви­ки», не было свежей грязью. Новым в палитре политических инси­нуаций этого момента стало обвинение: будто бы сам Ленин — «немецкий шпион». Эта политическая утка была приготовлена именно на кухне Советов, и ее «поваром» стал бывший участник троцкистского «августовского блока» — некий Алексинский. По замыслам организаторов провокации, инсинуация должна была появиться на страницах петроградских газет уже на следующий день после расстрела демонстрации. Однако ее распространению помешал Сталин. Узнав об этих намерениях, он позвонил предсе­дателю ЦИК меньшевику Чхеидзе, «уговорив» земляка обзвонить редакции газет, запретив публикацию очевидно провокационного сообщения. И его вмешательство возымело действие, «обвинение» в адрес Ленина опубликовал лишь мелкий бульварный листок «Живое слово».

Периодически возникающие споры о том, брал или не брал Ле­нин через еврея Парвуса деньги от кайзеровской Германии — бес­смысленны. Деньги действительно были. Их дали те же еврейские банки, что и в 1905 году; и Парвус добивался их для Троцкого. Од­нако в связи с отъездом последнего накануне Февраля в Америку Яков Фюрстенберг (Ганецкий) и польский еврей Козловский, по­лучив деньги в шведских банках, передали их социал-демократам Видимо, Ленин деньги «взял», и, комментируя этот факт, Адам Улам справедливо заметил, что «он бы взял их для дела революции где угодно, включая двор Его Императорского Величества, но он не был «немецким агентом».

7 июля Временное правительство отдало распоряжение на арест Ленина и Зиновьева, и услужливая пресса поспешила сооб­щить о его вызове в суд. Ленину предъявлялось обвинение в пособ­ничестве немцам. Первым его порывом было желание явиться в суд, чтобы опровергнуть обвинения. Он даже написал в связи с этим специальное письмо в ЦИК. Пожалуй, это выглядит даже на­ивно.

Но, конечно, клевета больно ударила по самолюбию Ленина. Предъявленное нелепое обвинение стало политическим оскорбле­нием, и вопрос о явке его и Зиновьева в «суд» руководством боль­шевиков обсуждался на квартире Аллилуевых. На необходимости их встречи с властями настаивал рабочий Ногин.

Но Сталин категорически возразил против такого шага. Он проявил присущую ему трезвость. Не поддавшись легкомыслен­ным эмоциям, он заявил, что об этом «вообще не может быть и ре­чи, ибо это означало бы верную гибель». Ленин и Зиновьев были ук­рыты на станции Разлив.

Снова, как и в дореволюционные годы, Сталин фактически ока­зался один во главе партии. Ю.В. Емельянов отмечает: «...уговорив наиболее нетерпеливых большевиков отступить, убедив Ленина уйти в подполье, дав партийным организациям указания относи­тельно политического курса в период отступления и в то же время сумев провести с эсерами и меньшевиками конструктивные пере­говоры...», Сталин практически спас партию от разгрома. Он про­явил дальновидность, выдержку и чуждый рисовке прагматизм. Анализируя происшедшие события 15 июля в кронштадтской га­зете «Пролетарское дело» в статье «Смыкайте ряды», он призвал «не поддаваться провокации контрреволюционеров, вооружиться выдержкой и самообладанием, беречь силы для грядущей борьбы, не допуская никаких преждевременных выступлений.

Временное правительство было вынуждено подписать ордер на арест и Троцкого, обвиненного Милюковым в получении 10 тысяч долларов в Америке, и тот скрывался на квартире у ближайшего сотрудника Парвуса Ларина-Лурье, будущего тестя Бухарина. 18 июля он был обнаружен и препровожден в тюрьму «Кресты». Здесь уже находились многие персоны, знакомые ему по эмигра­ции.

Итак, намеченная вождем большевистской партии программа не была выполнена, казалось, что противники уже могли сбросить ее со счетов. Впрочем, у властей были и другие заботы. 6—15 июля австро-германские войска перешли в контрнаступление на фрон­те, нанеся решительное поражение русским армиям. В такой об­становке 16—20 июля состоялась экстренная конференция Пет­роградской организации РСДРП(б).

С докладом о текущем моменте выступил Сталин. Характери­зуя июльские события, он отметил, что большевики имели воз­можность взять власть, «но вопрос в том, могли ли мы удержать власть?». Захват власти 4 июля он признал несвоевременным и сно­ва призвал «к выдержке, стойкости и организованности». Ободряя колеблющихся, он указал, что основная задача — «возобновление, укрепление и расширение наших организаций; не пренебрегать легальными возможностями, ибо никакая контрреволюция не мо­жет серьезно загнать нас в подполье».

Однако он чужд иллюзий и ясно понимает, что в политической борьбе большевики не могут выстоять в одиночку — необходимо искать попутчиков. В качестве возможных союзников, с которыми можно «объединиться в едином революционном фронте», он на­зывает «камковцев» у эсеров, «мартовцев» у меньшевиков, но с полной категоричностью отвергает союз с самими лидерами мень­шевиков и эсеров. Такой союз был больше недопустим. В период подготовки Октября тактика большевиков определялась многими факторами, и важнейшим являлась борьба «эсеров и меньшеви­ков, с одной стороны, и большевиков, с другой стороны, за трудя­щиеся массы крестьянства, за овладение этими массами».

В декабре 1924 года в предисловии к книге «На путях к Октяб­рю» он пояснял: «У большевиков не было, да и не могло быть в мар­те 1917 года готовой политической армии. Большевики лишь соз­давали такую армию (и создали ее, наконец, к октябрю 1917 года) в ходе борьбы и столкновений классов с апреля по октябрь 1917 го­да, создавали ее и через апрельскую манифестацию, и через июнь­скую и июльскую демонстрации, и через выборы в районные и об­щегородские думы, и через борьбу с корниловщиной, и через за­воевание Советов».

В это лето Сталин часто навещает Ленина в Разливе и в условиях нового подполья с 26 июля по 3 августа проводит VI съезд РСДРП(б). На съезде он выступил с отчетным докладом ЦК и док­ладом о политическом положении в стране. Большевики не прово­дили партийных съездов в течение десяти лет — с 1907 года После первой встречи социал-демократов в 1898 году в Минске — впер­вые съезд партии состоялся на российской земле. С апрельской конференции количество местных парторганизаций увеличилось больше чем вдвое — с 78 до 162, а численность их членов со 100 до 240 тысяч. Поэтому Сталин мог с полным основанием предсказы­вать: «Поскольку развиваются силы революции, взрывы будут, и настанет момент, когда рабочие поднимут и сплотят вокруг себя бедные слои крестьянства, поднимут знамя революции...»

Сняв (временно) после июльских событий с повестки дня ло­зунг «Вся власть Советам!», большевики не отказались от намере­ния взять власть, и Сталин обосновывает возможность победы рос­сийской социалистической революции. «Некоторые товарищи го­ворят, — отметил он в докладе, — что так как у нас капитализм слабо развит, то утопично ставить вопрос о социалистической ре­волюции. Они были бы правы, если бы не было войны, если бы не было разрухи, не были бы расшатаны основы капиталистической организации народного хозяйства... Было бы недостойным педан­тизмом требовать, чтобы Россия «подождала» с социалистически­ми преобразованиями, пока Европа не «начнет». «Начнет» та страна, у которой больше возможностей (курсивы мои. — К. Р.)».

В дискуссии по этому вопросу считающий себя знатоком мар­ксизма Преображенский предложил поправку к резолюции о ре­волюции: «...для направления ее к миру и при наличии пролетар­ской революции на Западе — к социализму». Возражая против этой поправки, Сталин счел необходимым открыто заявить: «Не исключена возможность, что именно Россия явится страной, пролагающей путь к социализму... Надо откинуть отжившее пред­ставление о том, что только Европа может указать нам путь. Существует марксизм догматический и марксизм творческий. Я стою на почве последнего».

Съезд вновь избрал его в Центральный комитет. Членами ЦК стали Ленин, Зиновьев, Каменев, Шаумян. Кроме того, в его состав вошли и принятые на съезде в большевистскую партию «межрай­онцы»: Троцкий и Урицкий. На Пленуме ЦК Сталина избрали в «узкий» состав Центрального комитета партии.

На этом съезде произошло фактическое объединение больше­виков с «межрайонцами». Посредником в этом деле стал Яков Свердлов. Поэтому примечательно: он имел отношение к тем же американским связям, что и Троцкий. В Америке находился брат Свердлова, который «подозрительно быстро выбился в банкиры», а после революции он займет пост заместителя наркома путей сооб­щения. Но, что самое любопытное, офис Бенни (Вениамина) Свердлова располагался по тому же адресу Бродвей, 120, где нахо­дилось представительство английского агента Сиднея Рейли, посе­щавшееся Троцким в начале 1917 года.

Троцкий просидел в «Крестах» недолго. Уже через полмесяца он вернулся в свою фешенебельную квартиру Его освободили под залог в 3 тысячи рублей. В сентябре он будет избран председателем Петроградского Совета большевиков. Но фактическим руководи­телем всей партии будет оставаться Сталин.

Сталин всегда являлся человеком действия, но, пройдя полити­ческую школу революции, он не спешил с необдуманными, скоро­спелыми решениями. Пожалуй, ему больше была присуща много­ходовая позиционная борьба с постепенным наращиванием сил и преимуществ. Так целенаправленно, без суеты и нетерпеливости, сумев провести партию через пороги и водовороты, период отступ­ления, он доведет ее до решающего рубежа Великого Октября.

Свержение царизма не изменило существенно его образа жиз­ни. В это время он жил «полулегально» и в отличие от спонсируе­мого английской разведкой Троцкого более чем скромно. Иногда он ночует у Аллилуевых. Все его вещи, принесенные в их квартиру, уместились «в небольшой плетеной корзинке, которую он привез из ссылки. В ней были рукописи, книги, что-то из одежды. Костюм у него был один, давнишний, очень потертый». Жена Сергея Алли­луева, взявшись однажды починить его пиджак, отчаялась и заяви­ла, что ходить в таком больше нельзя. Он сослался на занятость, и хозяйка сама присмотрела новый костюм

Когда Аллилуевы стали искать новую квартиру, он попросил ос­тавить комнату и для него. «Иногда, — вспоминала А. Аллилуева, — во время вечерних чаепитий в его комнате Сталин подходил к вер­тящейся этажерке и доставал томик Чехова. «А хорошо бы почи­тать. Хотите, прочту «Хамелеона»?» «Хамелеон», «Унтер Пришибеев» и другие рассказы Чехова он очень любил. Он читал, подчерки­вая неповторимо смешные реплики... Все мы громко хохотали и просили почитать еще. Он читал нам часто из Пушкина и из Горь­кого. Очень любил и почти наизусть знал он чеховскую «Душечку»... Рассказывая о самых больших, серьезных событиях, он умел пере­дать, подчеркнуть их смешную сторону. Его юмор точно и ярко по­казывал людей и события...»

Конечно, он нуждался в общении и хотя бы в некотором подо­бии дома. Но главным для него по-прежнему остается дело, и он отдается ему с максимальным проявлением сил и энергии. Анна Аллилуева вспоминала: «Как бы поздно ни возвращался домой Иосиф Виссарионович, он и после наших чаепитий... всегда усаживался за работу». Он имел «обыкновение — прежде чем сесть за письмен­ный стол, ненадолго прилечь на кровать. Дымя трубкой, он сосре­доточенно и углубленно молчал, а потом неожиданно поднимался и, сделав несколько шагов по комнате, садился за стол».

Его работоспособность потрясает. Особенно это проявилось во время Великой Отечественной войны. 3 декабря 1944 года на зав­траке, устроенном в честь прилетевшего в СССР председателя Вре­менного правительства Французской Республики Шарля де Голля, генерал задал Сталину вопрос почему он так много работает?

«Тов. Сталин, — записал посол Богомолов, — ответил, что это, во-первых, дурная русская привычка, а во-вторых, объясняется большим размахом работы и той ответственностью, которая воз­лагается на него таким размахом работы. «Боюсь ошибиться», — добавил тов. Сталин.

Де Голль спросил, не является ли эта боязнь боязнью за ошибки сотрудников. Тов. Сталин ответил, что иногда это ошибки сотруд­ников, а иногда и его самого. «Ошибки имеются. И у меня, и у моих сотрудников, а ответственность огромна — вот и приходится мно­го работать, но мы привыкли к этому», — добавил смеясь т. Ста­лин».

Конечно, в этой беседе Сталин упростил мотивы своей огром­ной работоспособности, но несомненно, что им всегда руководила величайшая ответственность за выполняемое дело. И это чувство­вали люди, окружавшие его. Похоже, этим даже злоупотребляли. Протоколы ЦК за август — октябрь 1917 года дают пусть не пол­ное, но яркое представление о разнообразии, сложности и объеме его работы в этот период. Его фамилия — самая упоминаемая в стенограммах: он «настаивает, докладывает, сообщает, возражает, отстаивает свое мнение; его избирают, назначают, направляют, ему поручают, предлагают...».

С июля, в период вынужденного отступления партии и нового ухода в подполье, его редакторская и издательская деятельность становится главным средством, с помощью которого большевики могут осуществлять связь с рабочей средой и пропагандистское ру­ководство массами. Из-за преследования властями «Правда» регу­лярно меняет названия: «Листок «Правды», «Пролетарий», «Рабо­чий», «Рабочий путь». Он постоянно пишет для газеты: в августе опубликованы 19 его крупных статей, в сентябре — 16.

Он отслеживает все шаги времени, а оно было тревожным и не­предсказуемым. Репрессии против большевиков стали сигналом, что мирный этап революции завершился. Первым на это отреаги­ровал стоявший во главе армии генерал Лавр Корнилов. В отличие от большевиков он не стал церемониться с «правом» и решил сме­нить власть силой.

Глава Временного правительства Керенский назначил Главко­верхом (Верховным главнокомандующим) командующего Петро­градским военным округом генерала Корнилова еще 19 июля. И, как часто бывает, столь стремительный взлет вскружил голову. Этот генерал маленького роста, с кривыми ногами и калмыцким лицом не сомневался, что ему удастся повторить путь Наполеона. 25 августа Корнилов двинул на Петроград 3-й конный корпус гене­рала Крымова.

Предпринятая с 25 августа попытка мятежного генерала захва­тить столицу для установления военной диктатуры напугала эсеров и меньшевиков. Перед неминуемой опасностью они забыли о «разногласиях» с пролетарской партией, и 31 августа Петроград­ский Совет перешел на сторону большевиков.

Уже на следующий день была образована Директория во главе с Керенским, провозгласившая Россию республикой. За день до этого премьер-министр стал еще и Верховным главнокомандую­щим, лишив этих полномочий взбунтовавшегося генерала.

Яркий и модный молодой оратор-адвокат, до Февраля Керен­ский принадлежал к партии трудовиков, существовавшей еще в го­ды царизма как мирная легальная крестьянская группа. В Феврале он стал лидером эсеров и ходил с большим красным бантом; для него «принадлежность к масонству была гораздо важнее, чем член­ство в каких-либо партиях».

Чтобы понять мотивы руководителей вспыхнувшей позже в стране Гражданской войны, необходимо повторить, что Февраль­ский переворот был бы невозможен, если бы заговорщиков не под­держал армейский генералитет. Все вожди Белой армии, получив­шие известность во время Гражданской войны, — «выдвиженцы» кадетско-эсеровского Временного правительства. «Временное правительство, — пишет историк А.В. Кавтарадзе, — уволило из ар­мии сотни генералов, занимавших при самодержавии высшие строевые и административные посты... Многие генералы, отрица­тельно относившиеся к проводимым в армии реформам, уходили сами».

Находившиеся далеко не на высших ступенях армейской иерар­хии — только командиры корпусов, — перепрыгнув ряд должност­ных ступеней, широко известные впоследствии «белые генералы» Корнилов и Деникин достигли в результате Февраля больших вы­сот. И, поднявшись стремительно вверх, они уже не хотели доволь­ствоваться только ролями послушных исполнителей чужих прика­зов. У них было свое понимание будущего страны и свой внутрен­ний импульс «революционности».

Напуганные корниловским намерением установить военную диктатуру с кадетским привкусом, меньшевики и эсеры спешно освобождали арестованных большевиков, возвращая им оружие. Теперь они уже не возражали против создания отрядов Красной гвардии. На защиту города были мобилизованы рабочие-красно­гвардейцы, матросы Кронштадта и солдаты петроградского гарни­зона. Навстречу двигавшимся с фронта корниловским частям были посланы агитаторы. Встреченные на подступах к столице корниловские войска, частично разбитые, частично «разагитированные» большевиками, перестали существовать как боевые единицы. 30 августа Красная гвардия ликвидировала военный мятеж.

Мятеж провалился. Генерал Крымов застрелился. По приказу Керенского начальник штаба Главковерха генерал Алексеев аре­стовал Корнилова и Деникина. Забегая вперед, следует заметить, что вскоре мятежные генералы Керенским были освобождены, и спустя три с половиной месяца Алексеев и Корнилов возглавят Бе­лую армию.

Однако подавление выступления военных мятежников, хотя и трансформировало расстановку сил в Советах, но не изменило сущности правительства, где по-прежнему царили кадеты, мень­шевики и эсеры. И уж тем более это не оказало влияния на эконо­мическое и политическое состояние страны. «Корниловское вос­стание, — писал Сталин 9 сентября 1917 года в статье «Вторая вол­на», — лишь открыло клапан для накопившегося революционного возмущения, оно только развязало связанную революцию, подстег­нув ее и толкнув вперед».

Непрекращающееся политическое бессилие властей не могло не отразиться на экономическом положении страны. Когда прави­тельству не хватает денег, оно эти деньги печатает. Эта старая ба­нальная истина не стала открытием Временного правительства; еще в первые месяцы своего воцарения оно пустило в оборот но­вые ассигнации, получившие в народе название «керенки». К осени две главные столицы стали ощущать нехватку продовольствия. На деньги уже было трудно что-то купить. Крестьяне не хотели брать деньги, превращавшиеся в труху.

Впрочем, благоденствие не наступило и в охваченной аграрным движением крестьянской России. Люди оказались на грани нищенствования. В заметке «Голод в деревне» Сталин привел письмо крестьянина Муромского уезда: «Наступит скоро зима, реки за­мерзнут, и тогда нам придется умереть с голоду. Станция железной дороги от нас далеко. Выйдем на улицы искать хлеба. Как нас ни на­зывайте, но голод заставляет нас это сделать».

Неуправляемая ни политически, ни экономически, Россия по­гружалась во все более глубокий экономический кризис. С начала года объем производства сократился на 36,4 %; в таком же соотно­шении снизилось металлургическое производство; упал выпуск то­варов легкой промышленности, но особо сложное положение об­разовалось на железнодорожном транспорте.

В заметке «Голод на фабриках» Сталин отмечал: «Россия, выво­зившая ежегодно хлеба до войны на 400—500 миллионов пудов, теперь, во время войны, оказывается не в состоянии прокормить своих же рабочих. На фабриках работы останавливаются, рабочие бегут с работы из-за того, что нет хлеба, нет продовольствия в фаб­ричных районах... Земледельческие районы жалуются на то, что от фабричных районов поступает к ним невероятно мало товаров». Он указывает на взаимосвязанность этого процесса, когда бегство рабочих от голода с фабрик вызывает сокращение производства товаров, «поступающих в деревню, что в свою очередь вызывает новое уменьшение количества хлеба, притекающего к фабрикам, новое усиление голода на фабриках и новое бегство рабочих».

К октябрю аграрное движение в деревне приобрело еще более активные формы, выливаясь в крестьянские восстания. К этому времени карательные акции Временного правительства уже пере­стали достигать своих целей. Выходцы из деревни — солдаты отка­зывались стрелять в крестьян. Гаккебуш (Горелов) пишет, что в 1917 году мужик снял маску... «Богоносец» выявил свои политиче­ские идеалы: он не признает никакой власти, не желает платить по­датей и не согласен давать рекрутов. Остальное его не касается».

Нехватку продовольствия ощутили и обеспеченные слои обще­ства. В столице России не стало ни хлеба, ни масла, ни сахара, ни яиц, ни картошки — жаловались пребывавшие в городе иностран­цы; в лучшем ресторане Петрограда предлагали лишь рыбу и зе­лень. «Нехватка продовольствия, — писал в своих мемуарах Уиль­ям Моэм, — становилась все более угрожающей, приближалась зи­ма, и не было топлива. Керенский произносил речи. Ленин скры­вался в Петрограде, говорили, что Керенский знает, где он находит­ся, но не осмеливается его арестовать. Он произносил речи».

Власти лихорадочно пытались найти выход из создавшегося по­ложения. Стремясь ослабить нарастание общенационального кри­зиса и укрепить позиции Временного правительства, ВЦИК и Ис­полком Советов объявили о созыве Демократического совещания. В работе совещания, представлявшего весь спектр российских пар­тий, состоявшегося 11—12 сентября в Петрограде, приняли уча­стие 1582 делегата от Советов, профсоюзов, армии и флота, коопе­ративов.

После возвращения большевиков к снятому до того лозунгу «Вся власть Советам!», в статье «К Демократическому совещанию» 14 сентября Сталин писал: «Если Советы и Комитеты оказались главными оплотами революции, если Советы и Комитеты победи­ли восставшую контрреволюцию, — не ясно ли из этого, что они должны быть теперь основными носителями революционной власти в стране?»

Однако раздираемое партийными и чисто эмоциональными разногласиями совещание зашло в тупик. Не найдя реальных пу­тей выхода из кризиса, 20 сентября оно выделило из своего состава представителей в новый постоянно действующий орган — Вре­менный совет Российской Республики (Предпарламент), призван­ный быть представительным органом российских партий до созы­ва Учредительного собрания.

Это был лишь очередной маневр, не менявший существа вла­сти. Полномочия этого органа были ограничены лишь совещатель­ными функциями, и по предложению Ленина большевики стали бойкотировать Предпарламент. 21 сентября Сталин выступил по этому вопросу на заседании большевистской фракции Демократи­ческого совещания, а 27 сентября в газете «Рабочий путь» появи­лась его статья «Правительство буржуазной диктатуры».

Нет. Постоянно выступавший на страницах большевистской прессы, имевший прямые контакты с пролетарскими массами, Сталин не пребывал «в тени». К этому времени он стал в стране за­метной политической фигурой: его знают, он имеет авторитет, на него надеются. 29 сентября избирательными округами Петрогра­да, Екатеринослава, Закавказья и Ставрополья его кандидатура бы­ла выдвинута в Учредительное собрание.

Охвативший страну экономический хаос усугублялся. Прави­тельство лихорадочно искало выход из создавшегося положения.

В сентябре ситуация в столице превратилась в критическую. Авст­ро-германские войска захватили острова на Балтике, обозначив уг­розу удара по Кронштадту и Петрограду. Правительство заготови­ло план эвакуации, в городе усилились грабежи, и повсеместно шел открытый торг золотом, бриллиантами и фарфором из дворцов бывшей царской фамилии. Биржевые ведомости писали, что «еще никогда Россия так не стояла на краю гибели».

В этих условиях находившийся в Гельсингфорсе Ленин 12 сен­тября пишет письмо Центральному комитету «Большевики долж­ны взять власть», а 14-го — «Марксизм и восстание». В этих пись­мах он утверждает, что в стране сложились как объективные, так и субъективные условия для вооруженного восстания. Он доказыва­ет, что существующего активного большинства «революционных элементов народа в обеих столицах достаточно» для того, чтобы не только завоевать власть, но и удержать ее.

Ленин торопил ЦК. Он считал, что Керенский готов пойти на сговор с немцами и сдать Петроград. «Предстоящая отдача Пите­ра, — пишет он, — сделает наши шансы в сто раз худшими. А отда­че Питера при армии с Керенским и К


 во главе мы помешать не в силах».

Он был категоричен и не хотел больше ждать вызревания си­туации. Момента, когда взятие власти будет соответствовать фор­мальным правовым нормам. «Ждать формального большинства, — говорит он, — наивно: ни одна революция этого не ждет. И Керен­ский с К


 не ждут, а готовят сдачу Питера... Нет аппарата? Аппарат есть: Советы и демократические организации». В качестве практи­ческой меры Ленин предлагает найти поддержку этим действиям в самой партии: «Вопрос в том, чтобы задачу сделать ясной для пар­тии: на очередь дня поставить вооруженное восстание в Питере и Москве (с областью), завоевание власти, свержение правительст­ва». Ленин не сомневается в успехе: «Взяв власть сразу в Москве и Питере (неважно, кто начнет; может быть, даже Москва может на­чать), мы победим безусловно и несомненно».

Настаивая на решительных действиях, Ленин не ограничивает­ся призывом. Он предложил схематически план проведения вос­стания и требовал «арестовать и разогнать» Демократическое со­вещание, «мобилизовать вооруженных рабочих, призвать их к от­чаянному последнему бою». Однако дерзкий план Ленина не нашел бесспорной поддержки в ЦК. Каменев и Зиновьев реши­тельно выступили против него, Троцкий предложил свой «альтер­нативный план», увязывая тактику действий с поддержкой Сове­тов. Сталин не стал с категоричностью Зиновьева и Каменева вы­ступать против Ленина, но не склонился и на сторону Троцкого. Он решил передать письма Ленина в крупные парторганизации для обсуждения и принятия окончательного решения.

Было ли это проявлением нерешительности Сталина? Или у не­го не было своего мнения?

Нет. Все было им осмыслено. Он считал, что начинать восста­ние, не дожидаясь съезда Советов, преждевременно, однако он не хотел подрывать авторитет вождя вступлением с ним в конфронта­цию. Эта позиция объясняется не только тем, что с июльского кри­зиса Сталин лично много сделал для перетаскивания Советов на сторону большевиков и завоевания партийного влияния в этих ор­ганах.

Сталин трезво воспринимал и взвешивал обстановку Он видел, что даже при полном успехе восстания в «двух столицах» больше­вики не имели никаких гарантий в том, что они получат поддерж­ку в стране. Еще одним весомым аргументом для его позиции явля­лось то, что во фронтовых частях были сильны эсеровские и мень­шевистские настроения.

Кроме того, он понимал, что выглядевший красиво на бумаге сам ленинский план восстания был рассчитан на почти идеальный вариант. На условную ситуацию, при которой действиям восстав­ших не будет оказано серьезного сопротивления. Призыв к рабо­чим отрядам «погибнуть, но не дать неприятелю двинуться к цен­трам города» был чисто умозрительным и эмоциональным. Отря­ды могли ввязаться в затяжные бои и действительно погибнуть, и тогда торжество победителей не ограничилось бы полумерами тю­ремных репрессий участников борьбы.

Расплата неминуемо обернулась бы кровью — более обильной, чем после поражения революции 1905 года. Она залила бы кровью улицы Петрограда и Москвы. Но это стало бы не только поражени­ем самого восстания, а крахом и гибелью всей партии.

В отличие от скрывавшегося от властей Ленина находившийся в гуще событий Сталин постоянно занимался в этот период укреп­лением и усилением партии. Он знал, что идет наращивание ее кад­рового потенциала. Время работало на большевиков, и Сталин эф­фективно использовал это время.

К октябрю 1917 года численность партии возрастет с 240 до 350 тысяч, и парторганизации будут существовать уже более чем в 100 городах; ежедневный тираж большевистских газет достигнет 600 тысяч экземпляров, а на фронте будет 50 тысяч большевиков. Но это к октябрю. В любом случае практически бескровный (о чем почему-то «язвят» антикоммунисты) захват власти в октябре 1917 года исторически подтвердил правоту тактики Сталина.

Торопливость не была присуща его характеру В этот момент, когда появилась реальная возможность дальнейшего укрепления Советов через созыв съезда, при обозначившейся перспективе ле­гитимного признания лидерства в них большевиков, Сталин не ви­дел необходимости в поспешных и непредсказуемых действиях. Позже, в феврале 1924 года, он пояснял свою позицию: «Что озна­чало поднять восстание в такой момент? Поднять восстание в та­кой обстановке — это значит поставить все на карту».

Он не изменил своей точки зрения и позже. В выступлении по поводу 50-летия Ленина Сталин с легкой иронией комментирует позицию ЦК: «Нам казалось, что дела обстоят не так просто, ибо мы знали, что Демократическое совещание состоит в половине или по крайней мере в третьей части из делегатов фронта, что арестом и разгоном мы можем не только испортить дело и ухудшить отно­шения с фронтом. Нам казалось, что все овражки, ямы и ухабы на нашем пути нам, практикам, виднее. Но Ильич велик, он не боится ни ям, ни ухабов, ни оврагов на своем пути, он не боится опасно­стей и говорит: «Встань и иди прямо к цели». Мы же, практики, считали, что надо было обойти эти преграды, чтобы взять быка за рога. И, несмотря на все требования Ильича, мы не послушались его, пошли дальше по пути укрепления Советов и довели дело до съезда Советов 25 октября, до успешного восстания. Ильич был уже тогда в Петрограде. Улыбаясь и хитро глядя на нас, он сказал: «Да, вы, пожалуй, были правы»... Товарищ Ленин не боялся призна­вать ошибки».

Каким бы обоснованно оправданным ни было пренебрежи­тельное отношение В.И. Ленина к формальной стороне захвата власти, но непринятие в тот момент ленинских предложений ру­ководством ЦК защитило большевиков не только от вероятного поражения, но и от исторически неизбежного в будущем обвине­ния в «путчизме». То, что позиция Сталина оказалась более конст­руктивной, подтвердили последующие события. Ибо главной осо­бенностью Октябрьской революции стал не картинный штурм Зимнего дворца, а то, что сведение дня восстания с началом работы съезда Советов формально обеспечило полную легитимность Со­ветской власти.

Удачно сложившееся «приурочивание» революции к созыву съезда Советов как бы «освятило» Октябрьскую революцию «во­лей народа», поэтому факт роспуска Учредительного собрания по­мерк и растворился на фоне символического установления Совет­ской власти. И даже у будущих «критиков» большевиков не оста­лось никаких других аргументов, кроме злорадного брюзжания: было или не было само восстание, и правильно ли показали кинош­ники штурм Зимнего дворца? Короче говоря, крови было мало...

На нетерпеливость руководителя партии влияло его чувство не­удовлетворенности, подпитываемое собственной оторванностью от событий в столице. «События вполне подтвердили правильность моего предположения... — настаивает Ленин в письме от 27 сен­тября, — что партия должна поставить на очередь вооруженное восстание... Теряем время, назначаем «сроки» (20 октября съезд Советов — не смешно ли так откладывать? Не смешно ли полагать­ся на это?)».

По воспоминаниям Крупской, в этот период Ленин «жил с мыслью о восстании, только об этом и думал». Подгоняя ситуацию, 1 октября Ленин написал «Письмо в ЦК, МК, ПК и членам Сове­тов Питера и Москвы большевикам». В нем он утверждал, что «в Германии начало революции явное... Ждать съезда Советов — ребя­чья игра в формальность, позорная игра в формальность, преда­тельство революции».




ГЛАВА 10. ОКТЯБРЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ







Истинные революции те, какие не ограничиваются лишь изменением политических форм и личного состава правительства, а... ведут к перемеще­нию собственности...

    

А. Матъез 










В начале октября Ленин выехал из Гельсингфорса и 7 октября тайно прибыл в Петроград. Остановившись на квартире М.В. Фофановой, уже на следующий день он встретился со Сталиным. Со­провождавший Ленина финский революционер Э. Пахья нашел Сталина в редакции газеты «Рабочий путь». Встреча состоялась на окраине города на Выборгском шоссе, в доме большевика финна Никандра Кокко. Сталин информировал Ильича об обстановке, но основное содержание их беседы было посвящено вопросам пред­стоящего восстания.

Эта тема была вынесена и на обсуждение ЦК. Заседание со­стоялось вечером 10 октября на квартире меньшевика Н. Сухано­ва (Гиммера), жена которого была членом партии большевиков. Сам хозяин отсутствовал и о заседании не знал. Речь Ленина была обобщением основных положений, выдвинутых в его последних работах, но остроту момента он подчеркнул угрозой захвата власти генералом Корниловым. Настаивая на тезисе, что для перехода вла­сти дело политически «совершенно созрело», он предложил при обсуждении его выступления «говорить о технической стороне» восстания.

Дзержинский, Калинин, Лацис и другие поддержали Ленина безоговорочно. Зиновьев и Каменев встали в оппозицию, предло­жив воздержаться с восстанием Сталин высказался определенно: «Следует определить день восстания, и он должен быть целесооб­разен...»

В вопросе о восстании члены ЦК «разошлись» во мнениях. Зи­новьев и Каменев выступили против призывов Ленина к восста­нию, и не только на совещании. Они обратились к Петербургскому и Московскому комитетам партии с письмом, в котором указали на необоснованность ленинских утверждений, что большинство народа России и международного пролетариата за большевиков. «Увы! — констатировали они. — Ни то, ни другое не верно, и в этом все дело».

Сталин высказался за восстание, и некоторые исследователи от­мечают, что решающим фактором, повлиявшим на позицию Ста­лина в этом вопросе, стало то, что в это время в его руки попала ин­формация о вызревании заговора по подготовке государственного переворота в недрах британского посольства. Еще 14 сентября в статье «Иностранцы и заговор Корнилова» Сталин обратил внима­ние на активное участие в заговорах на территории России британ­ских подданных.

Но очевиднее другое: несмотря на нетерпение Ленина, в конеч­ном итоге восстание, как и рассчитывал Сталин, было приурочено к открытию съезда Советов. На ночном заседании Центрального

комитета 10 октября десятью голосами против двух была принята резолюция Ленина: признавая, что «вооруженное восстание неиз­бежно и вполне назрело, ЦК предлагает всем организациям пар­тии руководствоваться этим и с этой точки зрения обсуждать и ре­шать все практические вопросы». На этом историческом заседа­нии было создано Политбюро, в которое вошли Ленин, Бубнов, Зиновьев, Каменев, Сокольников, Сталин, Троцкий.

Колебался ли Сталин в оценке своевременности начала восста­ния? На этот вопрос он ответил вполне определенно сам. Уже 13 октября, через два дня после исторического совещания больше­виков, в статье «Власть Советов», не упоминая слово «восстание», он пишет: «События внутренней и внешней политики, затяжная война и жажда мира, поражения на фронте и вопрос о защите сто­лицы, гнилость Временного правительства и голод, безработица и истощение — все это неудержимо влечет революционные классы России к власти. Это значит, что страна созрела для диктатуры про­летариата и революционного крестьянства (курсив мой. — К.Р.)».

Практически призывая к смене власти, Сталин сделал вывод: «Настал момент, когда революционный лозунг «Вся власть — Со­ветам!» должен быть наконец осуществлен». Но такой точки зре­ния придерживались далеко не все сторонники Ленина. На расши­ренном заседании ЦК 16 октября Ленин выступал два часа. Говоря о невозможности ориентироваться на настроение масс — «оно из­менчиво и не поддается учету», он обоснованно указал на отсутст­вие альтернатив в решении судьбы страны: «либо диктатура корниловская, либо диктатура пролетариата и беднейших слоев кре­стьянства».

Однако пламенная речь руководителя партии не всеми была воспринята как аксиома. Выступившие на совещании Бокий, Воло­дарский, Милютин отмечали равнодушие масс к большевистским лозунгам, а Каменев и Зиновьев вновь отвергли курс на восстание. Сталин поддержал Ильича без оговорок. Он заявил, что фактиче­ски восстание уже идет — «флот восстал, поскольку пошел против Керенского. Стало быть, мы должны стать прочно и бесповоротно на путь восстания», но выступать нужно «с верой в успех... Мы должны сами обеспечить себе возможность выбора дня и условий восстания, чтобы не позволить контрреволюции подготовиться и организоваться».

Оппонируя Зиновьеву и Каменеву, он отметил: «Конечно, мож­но говорить, что нужно ждать нападения, но надо понимать, что та-

кое нападение (повышение цен на хлеб, посылка казаков в Донец­кий район и т.п.) — уже произошло». И задает вопрос «До каких пор ждать, если не будет военного нападения? То, что предлагают Каменев и Зиновьев, объективно приводит к возможности для контрреволюции сорганизоваться. Так мы без конца будем отсту­пать и проиграем всю революцию».

Замечание Сталина относительно необходимости веры в успех не случайно. Даже в Центральном комитете — этом высшем орга­не большевистской партии — не все были убеждены в достижении успеха. Решение о «всесторонней и усиленной подготовке воору­женного восстания» поддержали 19 голосов. Двое — Зиновьев и Каменев были против, четверо при голосовании воздержались.

Позиция Сталина была провозглашена им с трибуны собрания, а в резолюцию совещания была внесена его формулировка: «ЦК и Советы своевременно укажут благоприятный момент и целесооб­разные способы наступления». В состав Военно-революционного комитета (ВРК), призванного осуществить подготовку и проведе­ние восстания, совещание избрало Бубнова, Дзержинского, Сверд­лова, Сталина, Урицкого.

То, что большевистский ЦК поставил на карту все, вызвало па­нику слабодушных. В знак протеста против решения большинства Каменев вышел из состава ЦК. На следующий день, 18 октября, он и Зиновьев в меньшевистской газете «Новая жизнь» опубликовали письмо с критикой действий ЦК. В письме говорилось, что восста­ние обречено на поражение и это повлечет за собой гибельные по­следствия для партии и революции.

Ленин очень остро отреагировал на своеволие отступников. И его можно понять. Решение, от которого зависела не только судьба всей партии, но и дело всей жизни, могло неожиданно рух­нуть из-за безответственного шага двух ненадежных персон. В «Письме к членам партии большевиков» он квалифицировал этот поступок как «тягчайшую измену». Назвав авторов «штрейк­брехерами», он предложил им «основать свою партию с десятком растерявшихся людей». 20 октября в письме ЦК РСДРП(б) он во­обще потребовал исключения Зиновьева и Каменева из партии. Он заявил, что «только так можно оздоровить рабочую партию, очи­ститься от дюжины бесхарактерных интеллигентиков». Просчет Зиновьева и Каменева он не простил даже после победы револю­ции.

Однако на состоявшемся в тот же день заседании ЦК Дзержинский, Свердлов и ряд других членов поддержали критику Ле­нина, но предложения об исключении сомневавшихся из партии не приняли. Сталин тоже высказался против исключения и пред­ложил: решения не принимать, а отложить вопрос до Пленума ЦК. Он не был сторонником «кровопускания». В редактируемой им га­зете «Рабочий путь» он даже дал возможность Зиновьеву опубли­ковать «протест» против писем Ленина и в ответ на последовав­шую за это критику заявил о готовности выйти из редакции. Цен­тральный комитет сразу же отклонил это предложение.

Конечно, решение о начале вооруженного восстания было не­простым. Это был тот Рубикон, от которого возврата назад уже не было. О внутреннем напряжении и трудных размышлениях Ста­лина в эти дни «свидетельствует его статья от 20 ноября, с необыч­ным названием: «Окружили мя тельцы мнози тучны». Используя слова 21-го псалма, он сравнивал положение большевиков с ситуа­цией, в которой пребывал библейский царь Давид, жаловавшийся Богу. «Все видящие меня ругаются надо мною...»

Он писал об истеричной «антибольшевистской кампании», на­чавшейся в конце октября. Перечисляя силы, направленные бур­жуазией против партии, — от выставленных у Зимнего дворца пу­шек до критикующего большевиков писателя М. Горького, — Ста­лин итожит: «Словом, если не считать рабочих и солдат, то поистине: «окружили мя тельцы мнози тучны», клевеща и донося, угрожая и умоляя, вопрошая и допрашивая».

Октябрь атаковал столицу России холодными ветрами, а поли­тическая атмосфера в Петрограде накалилась до предела. Военно-революционный комитет брал под свой контроль части гарнизона. Временное правительство лихорадочно вербовало свои силы. Под его штыки встал даже «женский батальон». Конечно, более реаль­ной силой были юнкера и войска, отозванные 19 октября в столицу с фронта. На улицах появились усиленные конные патрули. Власти не знали точной даты выступления, но слухи витали в воздухе, и за день до открытия съезда Советов правительство планировало за­хватить штаб большевиков Смольный.

Считается, что в этот подготовительный период Сталин высту­пил публично всего два раза. Первый раз перед началом подготов­ки к восстанию 20 октября на совещании уполномоченных проф­союзов Петрограда и 24-го числа перед большевистской фракцией Всероссийского съезда Советов.

Он не написал мемуаров и не занимался саморекламой, рассказывая о своей роли в Октябрьском восстании. Поэтому его практи­ческая деятельность в эти решающие дни осталась действительно как бы в тени. Известно, что он был в Смольном. В штабе восста­ния. Где, по образному выражению поэта, на картах «втыкали в места атак флажки». Конечно, он и не планировал лично маршру­ты отрядов рабочих и солдат, как делал это в 1905 году, намечая для захвата революционерами важнейшие объекты Тифлиса.

Теперь это не входило в его функции. Но, являясь членом Воен­но-революционного комитета и ЦК, он, конечно, был в курсе всех практических шагов по стратегии и тактике восстания. Бездея­тельность не была в его характере. Военно-революционный коми­тет (ВРК), призванный осуществить практический захват власти, был создан в Петрограде еще 12 (25) октября. В него вошло около двадцати левых эсеров.

Напомним, что за блок с левыми эсерами Сталин высказался еще в середине июля, в докладе на Петроградской конференции РСДРП(б). Окончательно ВРК оформился 21 октября. Его предсе­дателем стал левый эсер Лазимир, а секретарем — большевик Ан­тонов-Овсеенко. Среди членов бюро ВРК были большевики Дзер­жинский, Сталин, Подвойский, Бубнов, левый эсер Муравьев, ко­торый после захвата власти будет назначен главнокомандующим Петроградским военным округом и начальником обороны города

24 октября 1917 года был вторник. Настороженные распро­странявшимися по городу слухами о большевистском выступле­нии власти принимали превентивные меры. Примечательно, пер­вым действием властей, с которого начался день Великой Октябрь­ской социалистической революции, стал разгром организаторско­го штаба Сталина — газеты «Рабочий путь». В половине шестого ут­ра в дом 40 на Кавалергардской улице явился комиссар милиции с отрядом юнкеров. Каратели разбили «стереотипы, конфисковали 8000 готовых номеров газеты, опечатали типографию».

Работник редакции позвонил Сталину в Военно-революцион­ный комитет, который размещался в двух комнатах верхнего эта­жа в северном конце коридора Смольного. Сталин принял меры. Прибывшая к типографии рота Волынского полка разогнала юн­керов.

По существу, с этой символической первой стычки, как с перво­го «выстрела», начался отсчет часов восстания. Очевидец писал: «Уже самый факт, что правительство закрыло, а наша рота пришла и встала на стражу типографии, придал всему району... смелость».

Газета вышла в свет с последней дореволюционной статьей Стали­на. Редакционная статья «Что нам нужно?» говорила о «роковой ошибке» тех, кто передал в феврале власть Временному правитель­ству.

«Руководимые дурными пастырями, — писал он, — эсерами и меньшевиками, рабочие и солдаты добровольно передали власть ставленникам помещиков и капиталистов. <...> Эту ошибку следу­ет исправить теперь же. Настал момент, когда дальнейшее про­медление грозит гибелью всему делу революции... У власти должно быть новое правительство, избранное Советами, сменяемое Сове­тами, ответственное перед Советами».

Второй съезд Советов должен был открыться на следующий день. Съезд имел особую значимость в планах Сталина. Он должен был закрепить правомерность ареста Временного правительства и легитимность установления Советской власти. Опытный политик, он понимал, что нельзя не считаться с общественным мнением. Съезд был одним из главных факторов плана восстания, без «освя­щения» восстания его решениями захват власти выглядел бы как незаконный банальный путч. Повестку дня Второго Всероссийско­го съезда Советов Сталин подготовил еще накануне. Конечно, он не открывал до конца своих замыслов. Выступая около полудня на со­вещании делегатов съезда, на вопрос одного из эсеров: «Какая цель у Военно-революционного комитета — восстание или охранение порядка?» — он лаконично ответил: «Порядок».

Общеизвестно, что любым процессом управляет тот, кто обла­дает информацией; в этот решающий день вся информация, при­ходившая в кипящий Смольный, стекалась к Сталину. Он тщатель­но отслеживал быстро менявшуюся обстановку в городе и вокруг него; донесения поступали к нему от курьеров и с захваченных те­лефонной и телеграфной станций. Этими рапортами руководство­вался ВРК, но по ходу дня доклад об обстановке в столице, основан­ный на «последних сведениях, имеющихся у ЦК», Сталин сделал и для делегатов большевистской фракции съезда. В протоколе записи коротко отмечено: «С фронта идут на нас. Один латышский полк шел на нас, задержан. Во Времен, правит, колебание. Сегодня в 5— 6 час. присылали для переговоров...»

В разворачивающихся событиях у Сталина была еще одна зада­ча: он был уполномочен поддерживать постоянную связь ЦК с Ле­ниным. Агенты Временного правительства продолжали разыски­вать лидера большевиков, и ЦК не хотел рисковать головой своего руководителя. Сталин был единственным, кто знал адрес его про­живания в Петрограде. Ленин волновался, он хотел быть в курсе всего хода подготовки восстания, он жаждал полной информации и возможности управлять событиями.

Ради этого, пренебрегая опасностью ареста, еще накануне он сам отправился к Сталину. «Перед самым Октябрьским переворо­том, — пишет Анна Аллилуева, — пришел Ильич. Днем позвонили. «Кого вам?» На пороге стоял незнакомый человек. «Сталин дома?» По голосу я узнала Ленина. Мама предложила ему поесть. Ленин отказался. После короткой беседы они ушли вместе со Сталиным из дома».

В день начала восстания Ленин находился на квартире В. Фофановой. Он с нетерпением ждал сообщений. В своих воспоминани­ях, хранившихся в Партархиве, Фофанова пишет: «Когда наступи­ло 24 число... в Политехническом институте был митинг, на кото­ром выступал Сталин, и ему нужно было передать записку от В.И.». Троцкий тоже отмечал, что в октябрьские дни «связь с Лениным поддерживалась... через Сталина».

Механизм восстания сдвинулся. С вечера к Смольному стали стягиваться отряды красногвардейцев, солдат и матросов. В отли­чие от «революции пятого года» события 25 октября (7 ноября) 1917 года представляли собой детально спланированное восста­ние, в котором революционные силы действовали по единому пла­ну как армия вооруженного пролетариата.

И все-таки Ильич не выдержал и нарушил уговор: оставаться на конспиративной квартире до окончательного результата. Вечером он попросил охранявшего его финна Рахья «привести к нему Ста­лина», но, поняв, что это «отнимет уйму времени», сам отправился в Смольный. Однако пришедшего ночью 24-го числа в сопровож­дении Э. Рахья Ленина в штаб революции пускать не хотели. При­шлось «прорываться». Загримированный вождь остался ждать у окна в коридоре, а его спутник ушел искать членов ЦК. Он вернул­ся со Сталиным.

25 октября большевики заняли важнейшие пункты и объекты города, представлявшие стратегическое значение: почту, телеграф, телефонную станцию, министерства, государственный банк, ос­новные учреждения. Заседание Петроградского Совета началось днем в 2 часа 35 минут. В актовом зале Смольного хрустальные люстры освещали два ряда массивных белых колонн, стол прези­диума на сцене и пустую позолоченную раму, из которой был «вы­дран портрет» Николая II.

Появление на трибуне Ленина было встречено бурей аплодис­ментов. Свое короткое выступление он начал известными словами: «Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась».

К вечеру дело восстания практически было сделано. Однако, ко­гда поздно вечером, в 10. 45, открылся II съезд Советов, Ленин не вышел на открытие. Все ждали сообщения из Зимнего дворца. Там еще находились министры-капиталисты. По сведениям Сталина: Керенский отправился на фронт за подкреплением, а Временное правительство продолжало совещаться. «Зимний, — пишет Под­войский, — мы должны были взять уже к утру 25-го». Срок перене­сли «на полдень, потом на шесть часов, затем уже и сроков не на­значали».

Ленин торопил: «Надо добить Временное правительство во что бы то ни стало». Штурм дворца начался уже с наступлением темно­ты. Символично обозначив начало новой эры в истории России, громыхнули холостыми залпами «Аврора» и Петропавловская крепость. Боевой выстрел произвело лишь орудие у арки Главного штаба. Снаряд пробил карниз дворца. «Идет стрельба из тяжелого орудия, — записала поэтесса Гиппиус, — слышно здесь... Сражение длится... С нашего балкона видны на небе сверкающие вспышки, как молнии». Огражденный бруствером из огромных поленниц дров, дворец был взят в 1.50 ночи 26 октября.

Анархист Федор Другое вспоминал, что арестованных минист­ров выводили к ожидавшим автомобилям через узкий проход сре­ди толпы участников штурма, собравшейся на Дворцовой площа­ди. Из толпы раздавались остроты и шутки. «Все министры спо­койно прошли сквозь строй к автомобилям Один Маслов, потеряв достоинство, впал в животный страх». Увидев толпу, он шарахнул­ся назад и, ухватившись за сопровождавших его людей, закричал: «Спасите, спасите меня!» Его пришлось уговаривать, «и шел он, со­провождаемый по бокам солдатами, уцепившись за них и с ужасом озираясь на матросов, которые нарочно делали ему страшные рожи».

А в это время в Смольном меньшевик Абрамович исступленно требовал от съезда немедленно снять осаду дворца, который бом­бардирует «Аврора». Поддержки он не получил. Зато поступившее в третьем часу ночи известие об аресте Временного правительства вызвало гром аплодисментов. Делегаты разошлись в 6 часов утра. Второе заседание съезда Советов началось в 9 часов вечера 26 ок­тября с доклада Ленина «о мире». Декрет о мире стал первым госу­дарственным актом, принятым новой властью. В завершение засе­дания был утвержден состав правительства, названного на фран­цузский манер Советом народных комиссаров. Список членов СНК начинался с В.И. Ленина, назначенного на пост председателя, и завершался фамилией И.В. Джугашвили (Сталина), получившего пост наркома по делам национальностей. Одновременно он был избран членом ВЦИК.

2 ноября Ленин утвердил написанную Сталиным «Декларацию прав народов России». В ней были сформулированы принципы на­циональной политики нового государства. Они включали: равенст­во и суверенность народов; право на самоопределение, вплоть до отделения; отмену всех национальных и национально-религиоз­ных привилегий и ограничений; свободное развитие националь­ных меньшинств и этнографических групп.

Уже с первых часов своего существования Советская власть столкнулась с открытым и тайным противоборством. Бежавший из Петрограда Керенский при содействии генерала Краснова 25 октября пытался предпринять контрреволюционное наступле­ние на столицу; мятеж был ликвидирован 1 ноября. О борьбе с большевиками заявил на Дону генерал Каледин; 29 октября крас­ные отряды ликвидировали юнкерский мятеж в Петрограде. Улич­ные бои прошли в Москве, где сопротивление контрреволюции было особенно упорным, но события в столице оказались на удив­ление бескровными.

Это объясняется двумя причинами. С одной стороны, мало кто намеревался защищать всерьез свергнутое Временное правитель­ство, с другой — еще меньше было тех, кто бы не сомневался, что большевистское правительство рухнет с минуты на минуту. Так считали не только лидеры политических партий, но и все обывате­ли — вся интеллигенция, а российская «интеллигенция» знает все...

Вместе с тем даже первые шаги Советской власти продемонст­рировали разброд и шатания в рядах самого правительства. По­скольку Октябрьская революция была осуществлена большевика­ми при поддержке левых эсеров, то, кроме членов ленинской пар­тии, только последние и вошли в состав нового правительства. Это вызвало протест остальных политических течений, жаждавших не­медленного свержения большевистского правительства и ареста их руководителей.

Более трезвую позицию занял профсоюз железнодорожников. Меньшевики и правые эсеры, занимавшие прочные позиции в воз­главляемом ими «Всероссийском исполнительном комитете союза железнодорожников» (Викжель), потребовали введения «одно­родного социалистического правительства» при полноправном участии своих представителей.

Формально Ленин не возражал против такого политического союза. «Нас обвиняют, — указывал он 7 (20) ноября в «обращении ЦК РСДРП(б)», — хоры буржуазных писак и людей, давших себя запугать буржуазии, в том, что мы неуступчивы, что мы неприми­римы, что мы не хотим разделить власти с другой партией. Это не­правда, товарищи!»

Но, конечно, Ленин прекрасно понимал, что, в случае введения в правительство членов оппозиционных партий, все преимущества от взятия большевиками реальной власти будут утеряны. Поэтому он без лицемерия заявлял об условиях возможной коалиции. Он подчеркивал готовность своей партии к сотрудничеству с «совет­скими партиями» лишь в случае, если они примут политическую программу большевиков.

Это прагматичное ленинское требование в самом большевист­ском руководстве сразу было встречено в штыки. В знак протеста против создания коалиционного правительства на условиях Викжеля о выходе из ЦК заявили Зиновьев, Каменев, Рыков, Ногин, Милютин. Каменев одновременно подал в отставку с поста предсе­дателя ВЦИК, а Рыков, Ногин, Милютин и Теодорович ушли с по­стов наркомов.

В эти дни всеобщего ажиотажа, разброда и столкновения мне­ний, нервозности и сомнений Сталин демонстрирует безусловную и абсолютную поддержку Ленина. Отстаивая его позицию при разборе во ВЦИК конфликта с представителями «Викжеля», он то­же заявил о возможности союза только при условии принятия большевистской программы революционных преобразований.

Профсоюзы на эти условия не пошли, и совместно с левыми эсерами большевики распустили так называемое Учредительное собрание, на которое оппозиция возлагала большие надежды. Впрочем, даже Керенский скептически отнесся к этой форме «на­родовластия». Впоследствии, в эмиграции, он писал: «Учредитель­ное собрание обернулось трагическим фарсом. Ничего из того, что там происходило, не дает возможности назвать его последним бас­тионом защиты свободы».

В надежде на скорый крах большевиков меньшевистская «Но­вая жизнь» совершенно справедливо писала 4 (17) ноября: «Ведь, кроме солдат и пушек, у большевиков пока нет ничего. Без государ­ственного механизма, без аппарата власти вся деятельность нового правительства похожа на машину без приводных ремней».

Задачи, поставленные декретами новой, пролетарской власти, были грандиозны, но вряд ли кто даже из лидеров большевиков ясно осознавал, какие трудности придется им встретить на предстояв­шем пути. Не все вписывалось в постулаты теории. Не все поддава­лось контролю и управлению. В один из этих неистовых дней Совет­ская власть повисла на волоске. 7 (20) ноября 1917 года Советское правительство начало в Брест-Литовске переговоры о перемирии между Советской Республикой и странами германского блока.

В этот важный, решающий момент главнокомандующий вой­сками генерал Духонин отказался подчиняться приказу Совнарко­ма о начале переговоров. «Минута была жуткая... — вспоминал Сталин. — Командный состав армии находился целиком в руках Ставки. Что касается солдат, то неизвестно было, что скажет 12-мил­лионная армия, подчиненная так называемым армейским органи­зациям, настроенным против Советской власти».

Казалось бы, все... Тупик. Однако Ленин не потерял самооблада­ния и предложил пойти на радиостанцию, откуда была возмож­ность обратиться «к солдатам через голову командного состава с призывом — окружить генералов, прекратить военные действия, связаться с австро-германскими солдатами и взять дело мира в собственные руки... Это был скачок в неизвестность», — признал Сталин.

Вслед за переданным радиопосланием, 9 (22) ноября Ленин, Сталин и Крыленко вступили в переговоры с Духониным по теле­графу. Вызванный по прямому проводу Духонин самонадеянно за­явил, что готов подчиниться «центральной правительственной вла­сти, поддержанной армией и страной», но не признает Совнарко­ма и отказывается выполнять приказы Ленина.

В ответ на бойкот распоряжений Советской власти в адрес главкома ушла телеграмма. Она была категоричной: «Именем пра­вительства Российской республики, по поручению Совета Народ­ных Комиссаров, мы увольняем вас от занимаемой вами долж­ности за неисполнение предписаний правительства и за поведе­ние, несущее неслыханные бедствия трудящимся массам всех стран и в особенности армиям. Мы предписываем вам под страхом ответственности по законам военного времени продолжать веде­ние дела, пока не прибудет в Ставку новый главнокомандующий или лицо, уполномоченное им на принятие от вас дел. Главноко­мандующим назначается прапорщик Крыленко. Ленин, Сталин и Крыленко».

Проявленная самоуверенная строптивость, неподчинение ре­волюционной власти закончились для генерала трагически. Взбун­товавшиеся солдаты растерзали генерала, устранив препятствие для начала переговоров с немцами. Солдаты устали от войны, и ро­жденная этим эпизодом крылатая фраза: «Отправить в штаб Духо­нина» — афористично увековечившая его имя в революционном фольклоре — стала выражением понимания «демократии» в это время.

Уже в эти первые дни существования молодого государства роль Сталина не ограничивалась работой в Совнаркоме. 29 ноября «для решения наиболее важных вопросов, не терпящих отлага­тельства», ЦК образовал бюро «четверку» в составе Ленина, Стали­на, Троцкого и председателя ВЦИК Свердлова.

Молодое Советское правительство оказалось во главе России, когда развал экономического и политического уклада государства вошел в стадию необратимого разрушения. Положение было тя­желейшим. Стихийная национализация предприятий промыш­ленности, захват крестьянами помещичьих земель, начавшиеся еще при Временном правительстве, вызвали бегство бывших хозя­ев. Страну ожидали трудные времена. Теперь на открытый сабо­таж новой власти пошли служащие государственных учреждений. Интеллигенция. На их места приходили молодые революционеры, полные прекрасных идей о «грядущем светлом будущем», но не имевшие ни малейшего представления о методах и способах пре­творения этих идей в практику жизни.

Самые благие намерения и дерзновенные замыслы погибают от болтовни. Много обещавший, но не кредитоспособный Февраль канул в Лету. «Все было кончено, — пишет русский писатель. — По опустевшим улицам притихшего Петербурга морозный ветер гнал бумажный мусор — обрывки военных приказов, театральных афиш, воззваний к «совести и патриотизму» русского народа. Пе­стрые лоскуты бумаги с присохшим к ним клейстером, зловеще шурша, ползли вместе со снежными змеями поземки.

Это было все, что осталось от еще недавно шумной и пьяной су­толоки столицы. Ушли праздные толпы с площадей и улиц. Опус­тел Зимний дворец, пробитый сквозь крышу снарядом с «Авроры». Бежали в неизвестность члены Временного правительства, влия­тельные банкиры, знаменитые генералы... Исчезли с ободранных и грязных улиц блестящие экипажи, нарядные женщины, офицеры, чиновники, общественные деятели со взбудораженными мысля­ми... Испуганный прохожий жался к стене, косясь на патрули — на кучи решительных людей, идущих с красной звездой на шапке и с винтовкой, дулом вниз. Через плечо.

...Страшно, непонятно, непостигаемо. Все кончилось. Все было отменено... Чины, отличия, пенсии, офицерские погоны, буква ять, Бог, собственность и само право жить, как хочется, — отменялось. Отменено!..»

Установившаяся в октябре в России власть определила свои ис­торические полномочия как диктатура пролетариата, но в течение длительного времени, названного «военным коммунизмом», боль­шевики не могли думать о создании определенной социально-эко­номической системы. Об этом не могло быть серьезной речи. Они не могли закрыть глаза на действительное положение вещей. По­жалуй, этот период можно назвать диктатурой здравого смысла. Россия невозможна «без мощной и твердой государственной вла­сти», и на первых порах большевики оказались перед проблемой восстановления устоев государства.

Развращенный мелкобуржуазным Февралем народ вообще не хотел признавать никакой власти. Политическая мысль, революци­онные лозунги пробудили в нем «таинственное иррациональное», о котором досужая интеллигенция, со ссылками на давно жившего Пушкина и ошарашенного действительностью Бунина, любит рас­суждать как о «русском бунте» — бессмысленном и беспощадном.

Все это не более чем праздное словоблудие интеллигенции, воз­радовавшейся, что она не может «понять Россию» своим скудным «умом». Ленин это понял и не раз утверждал, что «мелкобуржуаз­ная анархическая стихия», присущая крестьянской психологии России, — «самый опасный враг пролетарской диктатуры».

Анархия деловитого, «крепкого», «хозяйственного мужика», озабоченного мыслями о своей семье, выплеснулась наружу, про­рвалась через препоны осознанной необходимости. Русские и не­русские люди «эшелон за эшелоном, валили миллионными толпа­ми с фронта домой, в деревни, в степи, в болота, в леса... К земле, к бабам... В вагонах с выбитыми окнами стояли вплотную, густо, не шевелясь... Ехали на буферах, на крышах. Замерзали, гибли под ко­лесами, проламывали головы на габаритах мостов. В сундучках вез­ли добро, что попалось под руку, — все пригодится в хозяйстве: пу­лемет, и замок от орудия, и барахло, взятое с мертвеца, и ручные гранаты, винтовки, граммофон и кожа, срезанная с вагонной кой­ки. Не везли только денег — этот хлам не годится даже вертеть ко­зьи ножки.

...Как плугом прошлись фронтовые эшелоны по российским равнинам, оставляя позади развороченные вокзалы, разбитые же­лезнодорожные составы, ободранные города. По селам и хуторам заскрипело, залязгало — это напильничками отпиливали обрезы. Русские люди серьезно садились на землю. А по избам, как в ста­рые-старые времена, светилась лучина, и бабы натягивали основы на прабабкины ткацкие станки. Время, казалось, откатилось назад, в отжившие века».

Эта впечатляющая картина, нарисованная «красным гра­фом» — писателем Алексеем Толстым, говорит о сложности того периода, непредсказуемости поворота ситуации и обилии тех про­блем, с которыми столкнулась новая власть. Взяв власть в октябре, «большевики в течение длительного времени боролись вовсе не за социализм и коммунизм, хотя мало кто из них сознавал это с дей­ствительной ясностью». То, что впоследствии было названо перио­дом «военного коммунизма», еще не являлось созданием опреде­ленной новой социально-экономической системы.

Конечно, большевикам выпала трудная и даже неблагодарная роль. Им предстояло разгребать хлам истории, восстанавливать го­сударство, разрушенное Первой мировой войной и политикой Временного правительства. Практически им приходилось начи­нать с нуля. Строить государство с основания, «и по горизонтали, собирая распавшиеся части России, и по вертикали, собирая власт­ные структуры» в определенную систему.

Хотя 29 ноября Сталин был введен в состав Бюро ЦК, с него не было снято руководство Наркоматом по делам национальностей. Это был важный государственный пост, ибо тогда, в 1917 году, про­изошло то же самое, что и позднее, в конце столетия: бегство из Российской империи Украины, Белоруссии, кавказских и других регионов. И, собирая позже страну в единое целое, ему пришлось выполнить роль главного национального арбитра. Фактически он занял должность министра «иностранных» дел. От того, что «ино­странными» теперь стали бывшие территории империи, его задача не облегчалась.

Первым нарком создал польский комиссариат. 24 ноября он представил в СНХ записку о назначении комиссара и помощника «по польским делам (военные дела, беженцы)». В конце ноября, когда Наркомат получил помещение Национального совета быв­шего МВД, были созданы мусульманский, белорусский, еврейский и армянский комиссариаты.

Далее короткий перечень говорит о разнообразии вопросов, в которые ему приходится вникать. В ноябре СНК заслушал его док­лады «о торговле с Финляндией», «об Украине и Украинской раде», «о политике государства в области финансов и экономики». 31 ок­тября Сталин сделал доклад о положении на фронте на заседании Военно-революционного комитета. В декабре вместе с Лениным он разрабатывает Декрет о создании Высшего совета народного хозяйства и участвует в заседании Всероссийской коллегии по ор­ганизации и формированию Красной Армии. На заседаниях Сов­наркома он делает доклады «О положении в Оренбурге, Уральском округе, Туркестане и на Кавказе», «О Центральной раде».

С началом переговоров в Брест-Литовске в ноябре 1917 года Сталин вместе с Лениным готовит конспект программы Брест­ских переговоров и участвует в подготовке Декрета о суде. Факти­чески он стал вторым человеком в правительстве. Впрочем, о его ре­альном положении в иерархии власти говорит уже тот факт, что на период кратковременного отпуска Ленина, с 23 декабря 1917 года Сталин официально был назначен председателем Совета народных комиссаров.

Гражданская война началась не с приходом к власти большевиков, и даже не с белогвардейского «ледяного похода». Фактически она вспыхнула уже летом 1917 года как война межнациональная. После Февральской революции национальный вопрос стал пробле­мой политической. Махровый национализм и национал-сепара­тизм, реанимированный в России в конце XX столетия, не был от­крытием элиты партийных ренегатов среди коммунистов. Болезнь неврастенического сепаратизма, вызванная эпидемией февраль­ского переворота, ставила под угрозу целостность Российского го­сударства еще в начале века.

В те годы ни у кого из политиков Запада не оставалось сомне­ний в том, что с Россией как единой державой покончено. Этот процесс приобретал тенденцию необратимого обрушения. В нояб­ре Центральная рада объявила независимой Украину. В декабре Кишинев засвидетельствовал создание свободной Молдавии, а Ли­товский совет, сформированный под контролем германских окку­пационных властей, заявил об образовании — для вечной и проч­ной связи с Германией — независимой Литвы.

Республики и правительства плодились как ядовитые грибы по­сле дождя. В феврале 1918 г. «независимость» провозгласили сепа­ратисты Закавказья. Местные сепаратистские образования воз­никли в Дагестане, Ингушетии, Чечне. «Правительства», заявив­шие о своем отторжении от России как выражении воли особого народа — «казаков», появились на Дону, Кубани и Тереке.

Возникновение «независимых» государств порождало крова­вые межнациональные конфликты. Белый генерал Деникин писал о русских в Закавказье: «Попав в положение «иностранцев», ли­шенных участия в государственной жизни... под угрозой суровых законов... о «подданстве»... русские люди теряли окончательно поч­ву под ногами.. Я не говорю о моральном самочувствии людей, ко­торым закавказская пресса и стенограммы национальных советов подносили беззастенчивую хулу на Россию и повествование о «раб­стве, насилиях, притеснениях, о море крови, пролитом свергнутой властью»... Их крови, которая ведь перестала напрасно литься толь­ко со времени водворения... «русского владычества».

Обратив внимание на мнение одного из вождей Белого движе­ния, В. Кожинов пишет: «Важно осознать, что катастрофический распад страны был следствием именно Февральского переворота, хотя распад этот продолжался, конечно, и после Октября. «Бунт», разумеется, развертывался с сокрушительной силой и в собственно русских регионах». Это была подмена принципов народного суве­ренитета гиперболизированным национальным самомнением; эгоизмом и националистической шизофренией интеллигенции, не способной к трезвому прогнозированию событий.

Национальный вопрос стал одной из основных тем на состояв­шемся 10—18 января 1918 года III Всероссийском съезде Советов. В докладе «О федерации советских республик», прозвучавшем 15 января, Сталин поставил вопрос о новом содержании «права нации на самоопределение». Он предложил рассматривать прин­цип самоопределения не с позиции эгоистических интересов на­циональной буржуазии, а исходя из интересов трудящихся.

Говоря об условиях формирования Советской Республики, Ста­лин подчеркнул: «Все указывает на необходимость толкования принципа самоопределения как права на самоопределение не бур­жуазии, а трудовых масс данной нации (курсивы мои. — К. Р.). Принцип самоопределения должен быть средством для борьбы за социализм и должен быть подчинен принципам социализма».

В газетном отчете писалось, что в заключительном слове на при­мере опыта парламентаризма Франции и Америки Сталин «с оче­видностью показал, что демократическая по внешности власть, ро­ждающаяся в результате всеобщего избирательного права, на деле оказывается весьма далекой и чуждой подлинному демократизму коалицией с финансовым капиталом.

Во Франции, в этой стране буржуазного демократизма, депута­тов избирает весь народ, а министров поставляет Лионский банк. В Америке выборы всеобщие, а у власти оказываются ставленники миллиардера Рокфеллера.

— Разве это не факт? — спрашивает оратор... — Нам, представи­телям рабочих, нужно, чтобы народ был не только голосующим, но и правящим. Властвуют не те, кто выбирает и голосует, а те, кто правит».

И все-таки главным для Советской республики был вопрос об отношениях с австро-германской коалицией. Война, под тяжестью которой рухнул трон царского самодержавия, продолжала оста­ваться реальным фактом. От решения этой животрепещущей для страны проблемы, подобно гамлетовскому: «Быть или не быть?» — практически зависело все.

Но в подходе к этой теме в советском руководстве не было даже намека на единство. Наиболее радикальным стал лозунг «револю­ционной войны». Его выдвинули левые коммунисты, возглавляе­мые Бухариным. Конечно, они понимали, что у Советской власти нет абсолютно никаких шансов на победу в такой войне. Остатки деморализованной армии были не в состоянии дать отпор герман­скому нашествию. Война могла завершиться только неизбежным поражением и оккупацией страны армиями «германских и япон­ских империалистов», но в этом, по их мнению, и был способ лече­ния болезни.

«Наше единственное спасение, — патетически провозглашал Бухарин, — заключается в том, что массы познают на опыте, в про­цессе самой борьбы, что такое германское нашествие, когда у кре­стьян будут отбирать коров и сапоги, когда рабочих будут застав­лять работать по 14 часов, когда будут увозить их в Германию, ко­гда будет железное кольцо, вставленное в ноздри, тогда, поверьте, товарищи, тогда мы получим настоящую священную войну». То была мечта о «мировой революции».

Ведение переговоров в Брест-Литовске правительство поручи­ло наркому иностранных дел Троцкому. Он лично комплектовал состав делегации. В нее вошли его старый друг Адольф Иоффе, муж его сестры Лев Каменев, межрайонец Лев Тараканов и каторжан­ка Биценко, застрелившая саратовского губернатора.

Австрийцы очень надеялись на Троцкого, они рассчитывали на то, что он «оплатит» вложенные в него инвестиции. Однако он та­ких надежд не оправдал. У него были и другие работодатели, а в их расчеты не входило прекращение Россией войны с Германией. В начавшихся 20 ноября переговорах Троцкий отверг германские условия. Свою позицию он выразил в странной и неопределенной манере, выдвинув нелепую почти до идиотизма формулу — «Ни мира, ни войны!»

Но эта шокировавшая историков своей невразумительностью фраза рождена не потерей Троцким способности мыслить логиче­ски. Наоборот, он сказал именно то, чего хотел. Он попал в щепе­тильную ситуацию. С одной стороны, ему было необходимо рас­считаться за переданные ему деньги с австро-германцами; с дру­гой — прекращение войны не входило в планы его британских покровителей.

Он не хотел делать выбор в пользу какой-либо из сторон; он на­деялся проскользнуть между жерновами интересов воюющих ка­питалистических монстров. По существу, он заявил, что у него нет своей позиции. Вместо переговоров он «устроил» для партнеров по переговорам бесконечную лекцию, обличающую империализм.

Переговоры зашли в тупик, но, чтобы избежать ответственно­сти за последствия осуществленной провокации, он запросил ди­рективы Ленина. В вопросе о «Брестском мире» Сталин не был по­слушной фигурой, пассивно поддерживающей Председателя Сов­наркома. Об этом свидетельствуют телеграммы, направленные одна за другой в Брест. В одной из них Ленин пишет: «Мне бы хоте­лось посоветоваться со Сталиным, прежде чем ответить на ваш во­прос...» В другой — указывает: «Сейчас приехал Сталин, обсудим с ним и дадим вам совместный ответ. Ленин». Третья телеграмма гласит: «Передайте Троцкому Просьба назначить перерыв и вы­ехать в Питер. Ленин. Сталин».

Делегация вернулась в столицу, и разногласия по вопросу о ми­ре приобрели еще больший накал. Столкновение противоречивых взглядов во всей своей остроте обнажилось на заседании ЦК 8 (21) января 1918 года. Ленин настаивал на продолжении перего­воров, завершив их подписанием мира.

Но значительная группа «левых коммунистов» — Бухарин, Урицкий, Оппоков (Ломов), Осинский, Преображенский, Пята­ков, Радек требовали отвергнуть германский ультиматум и начать «революционную войну». «Ошибка Ленина, — поучал Бухарин, — в том, что он смотрит на это дело с точки зрения России, а не меж­дународной. Международная точка зрения требует вместо позор­ного мира революционной войны, жертвенной войны».

Троцкий пытался оправдать двуликость своего предательского маневра. Он доказывал, что вероятность германского наступления существует только на 25 %. Сталин поддержал Ленина. Он не знал подлинной подоплеки провокации Троцкого и полагал, что его не­лепая позиция основывается на надежде на революцию на Западе. На заседании ЦК 11 января Сталин указал: «Принимая лозунг ре­волюционной войны, мы играем на руку империализму. Позицию Троцкого невозможно даже назвать позицией. Революционного движения на Западе нет... а есть только потенция, ну а мы не мо­жем полагаться в своей практике на одну лишь потенцию».

С настоятельной установкой Ленина на заключение мира деле­гация вновь прибыла в Брест 12 (26) января. Однако Троцкий не выполнил это поручение, руководствуясь своими, одному ему из­вестными обязательствами перед британской разведкой, он вновь сорвал переговоры. Вместо конкретных действий он опять пустил­ся в пустые и отвлеченные словопрения. Потеряв терпение, 27 ян­варя (10 февраля) австро-германская сторона объявила о прекра­щении дальнейшего диалога, а 16 февраля было объявлено и о пре­кращении временного перемирия.

Срыв переговоров ставил молодую Республику на грань катаст­рофы. Вечером 17 февраля на экстренном заседании ЦК Ленин, Сталин, Свердлов, Сокольников и Смилга высказались за «немед­ленное предложение Германии» новых переговоров «для подписа­ния мира». Но большинством это требование было отвергнуто. Троцкий, Бухарин, Иоффе, Урицкий, Крестинский и Ломов на­стояли на выжидании с возобновлением «переговоров о мире до тех пор, пока в достаточной степени не проявится германское на­ступление и пока не обнаружится его влияние на рабочее движе­ние».

Последствия не заставили себя ждать. На следующий день, 18 февраля, пришло сообщение, что немцы в 12 часов дня возобно­вили боевые действия по всему фронту. Деморализованная и раз­ложившаяся Русская армия не была боеспособна. Ленин почти ультимативно потребовал немедленной отправки в Германию те­леграммы с предложением мира.

Но не отступавший от реализации своих целей Троцкий стал доказывать, что «сейчас масса начинает только переваривать то, что происходит; подписание мира теперь же внесет только сумбур в наши ряды; то же самое в отношении немцев, которые полагают, что мы только дожидаемся ультиматума». Словно не осознавая остроты ситуации, он философствовал: «Возможно, что они рассчи­тывают на психологический эффект». То была почти неприкрытая демагогия.

Сталин снова голосовал на стороне Ленина, но и на этот раз большинством (семью голосами против шести) предложение о по­сылке телеграммы было отклонено. День прошел в напряженном ожидании. Открывая вечернее заседание, Троцкий угрюмо сооб­щил о взятии немцами Двинска (Даугавпилса) и продолжении на­ступления в сторону Украины. Продолжая «тактику затягивания», он предложил запросить у правительств Германии и Австрии: «че­го они требуют»?

Сталин резко прокомментировал это предложение: «Надо ска­зать прямо, по существу: немцы наступают, у нас нет сил. Пора сказать прямо, что надо возобновить переговоры». Он был катего­ричен: «Дело сводится к тому, что мы немедленно должны подпи­сать эти условия».

Его логика возымела действие. При вторичном голосовании предложение Ленина поддержали шесть членов ЦК, против было четверо; четверо, включая Троцкого, воздержались от голосования. Предложение прошло семью голосами против пяти. Не меняя сво­ей позиции, Троцкий лишь спрятал ее за подчеркнутым жестом отстраненности.

Документы, приоткрывающие связь Троцкого с шефом бри­танской разведки Вильямом Вайсманом, были преданы гласности только совсем недавно, но странность его поведения, повлекшая заключение с Германией «похабного мира», не могла не волновать современников. В 2005 году в книге кандидата исторических наук, полковника запаса ФСБ РФ Василия Соймы был опубликован еще один любопытный документ с грифом «С. секретно».

В нем член КПП при ЦК ВКП(б) Ем. Ярославский (М.И. Губель­ман) 25 сентября 1938 года писал: «Тов. Сталин, за последнее вре­мя я все чаще прихожу к выводу, что Троцкий — давний провока­тор. Чтение показаний Вацетиса меня еще более убеждает в этом. Это прямо ошеломляющий документ, даже после всех гнусностей, которые нам известны о Троцком и его банде. Троцкий — я в этом убежден — был завербован Германским штабом еще во время им­периалистической войны, до 1917 года. Его друг А. Парвус откры­то выступал во время войны как кайзеровский агент. А Троцкому выгодно было прикрывать свою службу германскому штабу цен­тристской позицией: тоже своего рода — «войны не ведем и мира не подписываем». ... Показания Вацетиса — убийственный приго­вор Троцкому».

Иоаким Вацетис, о котором идет речь в записке Ярославского, в 1918—1919 годах занимал пост Главкома Вооруженными силами Республики. Во время Гражданской войны он практически являлся ближайшим сподвижником Троцкого. Позже Вацетис преподавал в Военной академии им. М.В. Фрунзе и был арестован 29 ноября 1937 года в перерыве между лекциями.

Однако даже это не все. Сравнение фактов приводит к логиче­скому заключению, что Троцкий являлся двойным агентом, но и это не может являться полным выводом. Самовлюбленный аван­тюрист, он руководствовался принципом: «Каждый делает рево­люцию для себя». Его приоритеты определялись не столько воен­ными, сколько финансовыми обязательствами. И прежде всего пе­ред дядей Абрамом Животовским, перед банкирами, компаньона­ми и родственниками Якова Шиффа братьями Варбургами — чле­нами банка Федерального резерва «Кун, Лейб и К°». За его спиной стояли и интересы Стокгольмского банка «Ниа-Банкен», а также других американских и европейских банкиров: Гугенгейма, Хенаура, Брайтунга, Ашберга.

Итак, предательский срыв Троцким Брестских переговоров по­ставил молодую Республику перед лицом австро-германского на­шествия. Оно стало реальностью. Угроза нависла над столицей Рос­сии. Ясно осознавая всю остроту ситуации, 21 февраля Сталин на­правил телефонограмму Петроградскому комитету РСДРП(б). Она обязывала «организовать десятки тысяч рабочих и двинуть по­головно всю буржуазию под контролем рабочих на рытье окопов под Петроградом».

Одновременно он телеграфировал Народному секретариату Украинской Советской Республики. Сталин требовал «организо­вать отпор от Киева с запада, мобилизовать все жизнеспособное, выставить артиллерию, рыть окопы, погнать буржуазию под кон­тролем рабочих на окопные работы, объявить осадное положение и действовать по всем правилам строгости. Общее задание — от­стоять Петроград и Киев, задержать банды германцев во что бы то ни стало». На следующий день, 22 февраля, Совет народных комис­саров опубликовал воззвание к стране «Социалистическое Отече­ство в опасности!».

Германские войска наступали по всей линии от Риги до Черно­го моря. Начав вторжение на Украину и Донбасс, немцы наступа­ли «по всем правилам — колоннами зелено-пыльного цвета, в стальных шлемах. Слабые заслоны красных войск сметались тяже­лой германской артиллерией». Это было хорошо организованное нашествие оснащенной кадровой армии на почти безоружный на­род.

Продвижение противника было решительно и неумолимо. 1 марта кайзеровские войска взяли Киев. В украинской столице на место Центральной рады оккупантами был посажен свитский ге­нерал Скоропадский. Одетый в любезную хохлам самостийную си­нюю свитку, картинно подбоченясь, он держал гетманскую булаву: «Хай живе щира Украина!»

Попытки остановить немцев оказались безуспешными. Разроз­ненные и во много раз уступающие немцам численностью крас­ные отряды из фронтовиков, крестьян, шахтеров и городских ра­бочих уходили с боями на север и на восток. Угроза германской ок­купации центральной части страны была притушена лишь с подписанием 3 марта 1918 года Брестского мира. Россия заявила о своем выходе из 1-й мировой войны. Республика получила пере­дышку.

Вопрос о Брестском мире стал предметом обсуждения на VII съезде большевистской партии. Он прошел 6—8 марта в Петрогра­де. Съезд поддержал решение правительства о мире. На нем офи­циально прозвучало сомнение в реальности надежд на скорую ми­ровую революцию.

Развенчивая несостоятельные убеждения сторонников «чис­той» теории, Ленин был вынужден объективно признать: «Да, мы увидим международную мировую революцию, но пока это только очень хорошая сказка, очень красивая сказка — я вполне понимаю, что детям свойственно любить красивые сказки. Но я спрашиваю: серьезному революционеру свойственно ли верить в сказки?»

И хотя дорого оплаченный мир стал реальностью, сразу по за­вершении съезда с 10 на 11 марта Советское правительство пере­ехало из Петрограда в Москву. Сталин ехал в одном вагоне с Лени­ным, Крупской, М. Ульяновой и управляющим делами СНК Бонч-Бруевичем. Троцкий был смещен с поста наркома иностранных дел, но выглядит почти парадоксально, что взамен он получил не менее важную должность. В этот же день Иоффе телеграфировал Ленину: «Вчера на заседании питерской части ЦК единогласно бы­ло принято мое предложение о назначении Троцкого главным ко­миссаром по военным делам. Троцкий согласен принять этот пост».

С 12 марта столицей молодой Республики стала Москва. Чрез­вычайный IV Всероссийский съезд Советов, ратифицировавший Брестский договор, прошел с 14 по 16 марта уже в новой столице. На нем Сталин был избран членом ВЦИК.

По условиям Брестского мира Германия аннексировала Поль­шу, Прибалтику, часть Белоруссии и Закавказья. Кроме того, Рос­сия обязалась выплатить контрибуцию в 6 миллиардов марок. Вес­ной и летом 1918 года доверенное лицо Троцкого посол Советской России Адольф Иоффе почти безвылазно пребывал в Берлине. Он принимал представителей финансовых и промышленных кругов, постоянно советуясь с Троцким и Парвусом. Троцкий добился сво­его: финансовые интересы его зарубежных спонсоров были удовле­творены. Русское золото поступило в Германию за месяц до ее ка­питуляции.

В это время Сталин был занят другой работой. С апреля возглав­ляемая им комиссия готовила проект первой Советской Конститу­ции. Принципы Конституции вызвали острые споры, но он сразу взял эти вопросы в свои руки. Он выступил на заседаниях комис­сии 24 раза. Разногласия между членами комиссии начались уже на первом заседании 5 апреля.

Сталин предложил начать работу с определения принципов Советской федерации. На следующем заседании 10 апреля заве­дующий отделением государственного права при комиссариате юстиции Рейснер сделал доклад. Он предложил форму устройства страны на основе «территориальных федераций». Их субъектами он предлагал сделать Советы, коммуны, профсоюзные, железнодо­рожные и почтовые ведомства.

Сталин имел совершенно отличные взгляды на принципы строительства государства. 12 апреля в докладе «О типе Федерации российской Советской республики», он подверг проект Рейснера резкой критике. Назвав его «вакханалией федераций», он, тща­тельно аргументируя выводы, разгромил построения Рейснера. Б противовес утопической «концепции об отмирании государст­ва» Сталин предложил проект, рассчитанный на переходный пе­риод «от буржуазного строя к социалистическому».

Его оппоненты не сложили оружия. Своего апогея противоре­чия достигли на заседании комиссии ВЦИК 19 апреля. Противни­ки Сталина, опираясь на идеологические догмы, предлагали осуще­ствить построение федераций по производственно-классовому принципу. Внимательно выслушав возражения Рейснера, Покров­ского, Стеклова (Нахамкиса) и эсера-максималиста Бердникова, Сталин высмеял их. Решительно отстаивая конституционную це­лостность государства, он добился принятия своего проекта. После ожесточенных споров он был принят «большинством в пять голо­сов против трех».




ГЛАВА 11. БОЕВОЙ ВОСЕМНАДЦАТЫЙ ГОД







Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защища­ться.

    

В.И. Ленин 










Гражданская война не сразу взяла свой разбег. Первые револю­ционные отряды Советская власть начала создавать в конце нояб­ря 1917 года, когда атаман казачьего Войска Донского Каледин поднял восстание. Передвигающиеся в разбитых товарных ваго­нах, эшелоны матросов, рабочих и бездомных фронтовиков плохо подчинялись, бушевали и при первой неудаче отступали перед про­тивником. Эти отряды, пока еще слабые и разрозненные, окружа­ли Дон и Кубань по трем направлениям.

С севера, отрезая Дон от Украины, шел Саблин, к Ростову и Но­вочеркасску направлялся Сивере, а из Новороссийска выступили матросы Черноморского флота. В январе 1918 года отряды крас­ных приблизились к Таганрогу, Ростову и Новочеркасску. Под их давлением части атамана Каледина отступали без боя. В Таганроге восстали рабочие. Они выбили из города добровольческий полк ге­нерала Кутепова, а под Новочеркасском отряд Подтелкова разгро­мил «последний атаманский заслон». Докладывая 29 января Дон­скому правительству о своем поражении, Каледин констатировал: «Положение наше безнадежно. Население нас не поддерживает». В тот же день генерал застрелился. 9 февраля, маленький, с кал­мыцким лицом генерал Корнилов вывел части, составленные из офицеров, юнкеров и кадетов, из Ростова за Дон. В одной из обоз­ных телег устроился болевший бронхитом генерал Деникин.

Интервенты высадились в Мурманске в начале 1918 года, но появление их не было происками белых генералов. К этому прило­жил руку Троцкий. Выполняя обязательства, данные еще в Амери­ке, после срыва Брестских переговоров нарком иностранных дел начал переговоры с бывшими союзниками России. Уже в их ходе британский генерал Пуль телеграфировал в Лондон: «Я считаю, что нужна немедленная военная акция для обеспечения захвата порта Мурманска англичанами. Я полагаю, что будет возможным полу­чить искреннюю поддержку Троцкого».

В конце зимы Вайсман сообщал Хаусу: «Если Троцкий не захо­чет или не сможет пригласить нас, то можно будет призвать Ке­ренского». Но Троцкий «и захотел, и смог». Полковник Хаус запи­сал в дневнике: «Троцкий просил о сотрудничестве в Мурманске и по другим вопросам».

Еще за две недели до назначения на пост военного руководите­ля, 1 марта Троцкий направил председателю Мурманского совета Юрьеву телеграмму. В ней он предписывал «принять всякое содей­ствие союзных военных миссий». Алексей Юрьев прибыл в Мур­манск 7 ноября 1917 года из Америки и сразу был избран в испол­ком местного Совета. 6 марта 1918 г. в Мурманске высадилось око­ло 200 морских пехотинцев. Перед началом высадки интервенты предложили местному Совету депутатов договор, в котором их прибытие объяснялось помощью против Германии. Проинструк­тированный Троцким Юрьев дал согласие.

Выясняя ситуацию, Сталин предупредил по телеграфу предсе­дателя Мурманского Совета AM.Алексеева (Юрьева): «Англичане никогда не помогают даром, как и французы... Вы, кажется, не­множко попались, теперь необходимо выпутаться. Наличие своих войск в Мурманском районе и оказанную Мурману фактическую поддержку англичане могут использовать при дальнейшем ослож­нении международной конъюнктуры как основание для оккупа­ции».

Предупреждение Сталина подтвердилось. Уже вскоре десант войск США, Англии и Франции достиг четырех тысяч. Захватив земли российского Севера, интервенты организовали концентра­ционные лагеря, в которые было брошено свыше 50 ООО человек. Интервенты овладели военными складами, вывозили пушнину, шкуры и лен. Прибывшим иностранным журналистам Юрьев за­явил, что Мурманский край намерен объявить об отделении от России.

Британские агенты, вписывающиеся в план Вайсмана, постоян­но пребывали вблизи Троцкого. В марте 1918 года при переезде Троцкого в Москву его сопровождал английский агент МИ-6 Джордж Хилл. Весной в советскую столицу прибыл Сидней Рейли. Тот самый, который совсем недавно занимался «коммерцией» с дядей Троцкого Абрамом Животовским.

23 марта нарвоенмор собрал представителей Франции, США, Великобритании и Италии, обратившись к ним с просьбой о воен­ной помощи. Французский генерал Фош высказал своему военно­му атташе в Москве согласие на реорганизацию Русской армии для участия в войне против Германии. Своими закулисными действия­ми Троцкий фактически нарушал условия Брестского договора, в соответствии с которым полагалось удалить корабли Антанты из портов России.

В апреле Троцкий оговорил условия сотрудничества с британ­ским агентом Брюсом Локкартом, и 5 мая Локкарт писал полков­нику Робинсу, представителю США в России: Троцкий «предоста­вил все возможности для сотрудничества в Мурманске».

Считается, что концлагеря появились в России после Граждан­ской войны как изобретение большевиков. Однако это не так. Пер­вые концентрационные лагеря на территории страны возникли с легкой руки союзников, в том числе с подачи сынов благородной Франции. Но в конечном итоге Запад поддержал противников Со­ветской власти.

Министр внутренних дел Верховного управления Северной об­ластью социалист Чаковский писал в 1922 году своему шефу в Па­риж: «Вспомните, Николай Васильевич, хотя бы наш бывший Се­вер, Архангельск, где мы строили власть, где мы правили! И вы, и я были против — никаких казней, жестокостей, но разве их не было? Разве без нашего ведома на фронтах (например, на Пинежском и Печоре) не творились военщиной ужасы, не заполнялись проруби живыми людьми?

Вспомните тюрьму на острове Мудьюг в Белом море, основан­ную союзниками, где содержались «военнопленные», т.е. все те, кто подозревался союзной военной властью в сочувствии большеви­кам. В этой тюрьме начальство — комендант и его помощник — были офицеры французского командования, что там, оказывается, творилось? 30 % смертей арестованных за пять месяцев от цинги и тифа, держали арестованных впроголодь, избиения, холодный кар­цер в погребе и мерзлой земле...»

С репрессий начал свою «полководческую» деятельность и Троцкий. Перешедший после октябрьских событий на сторону Советской власти Алексей Михайлович Щастный с декабря 1917 го­да по 9 января 1918 г. исполнял обязанности 1-го заместителя на­чальника военного отдела Центробалта. С конца марта, с согласия Совета флагманов, он был избран начальником Морских сил Бал­тийского моря и в апреле руководил Ледовым походом кораблей Балтийского флота.

Капитан 1-го ранга A.M.Щастный сумел увести 260 кораблей из портов, которые Россия потеряла после Брестского договора, приведя их сквозь льды в Кронштадт. Однако британцы не желали терпеть в Балтике наличие русского флота, и в мае 1918 года в Кронштадт поступил приказ Троцкого подготовить недавно спа­сенные корабли к уничтожению. Когда капитан Щастный отка­зался участвовать в этой позорной акции, Троцкий обвинил его в контрреволюции, 27 мая начальника Морских сил Балтики аресто­вали. Троцкий сообщал в Президиум ЦИК «Он арестован вчера и препровожден в Таганскую тюрьму». 20 июня Щастный предстал перед Верховным ревтрибуналом. Троцкий сам выступил с боль­шой обвинительной речью, в которой сослался на английских мор­ских офицеров, требующих уничтожения флота.

На следующий день Трибунал при ВЦИК признал 37-летнего Алексея Щастного виновным, и Троцкий приказал казнить капи­тана ночью прямо в подвале Реввоенсовета, в здании бывшего Александровского училища, где находился его кабинет. В пять ча­сов утра он сам приехал на место казни, чтобы лично убедиться в смерти осужденного. Опасаясь волнений моряков, по его приказу капитана захоронили здесь же, на месте казни, в подвале.

Может показаться даже странным: почему в начале Граждан­ской войны организаторы Белого движения генералы Алексеев и Корнилов с пятью тысячами юнкеров и офицеров двинулись на Юг, к Екатеринодару? В Кубанские степи Добровольческую ар­мию выгнала из Ростова революционная буря. В первый период войны части красных не считали большой бедой отступить перед напиравшими «кадетами». Но уже под станицей Корнеевской час­ти Корнилова встретили упорное сопротивление, а когда станица все же была взята, то оказалось, что большевикам сдался без боя Екатеринодар. Армия «кадетов» оказалась в мешке. Положение стало критическим: «Сдаваться было нельзя — в плен в это время не брали, рассеяться — перебьют поодиночке».

Появился план — уйти через астраханские степи в Сибирь, но Корнилов настоял брать Екатеринодар с боя. Двинувшись на Май­коп, армия сделала обходный маневр и устремилась в тыл Екатеринодара. В ту зиму красные части снова пропустили добровольцев. Победили военный опыт и сознание того, что от исхода боев зави­сит жизнь. Этот поход корниловской армии получил название «ле­дяного». Однако даже после упорного штурма взять столицу Куба­ни белым не удалось. Конница Эрдели отступила. Марков материл засыпавших на ходу офицеров, не хватало патронов и снарядов, а 31 марта в штабном доме шальным снарядом разорвало генерала Корнилова. Во главе армии стал генерал Деникин.

Полномасштабным началом Гражданской войны считается весна 1918 года, когда чехословацкий корпус направился по желез­нодорожной магистрали к Владивостоку. Такие дивизии начали формироваться еще в 1914 году из чехов и словаков, живших в Рос­сии; позже они пополнились военнопленными. Франция договори­лась с Советским правительством о передислокации 50-тысячной группы чехословаков для отправки в Европу якобы с целью привле­чения их к участию в военных действиях против Германии на За­падном фронте. Совнарком благоразумно не стал настаивать на их разоружении.

В пути корпус на сотни километров растянулся по трассе. И про­изошло неожиданное. 21 мая по проводам прошла телеграмма со­ветским властям С.И. Аралова, начальника оперативного отдела нарвоенмора. Она предписывала: «По поручению Троцкого пред­лагаю вам предложить чехословакам, находящимся в эшелонах, организоваться в рабочие артели по специальности или поступить в ряды советской Красной Армии».

25 мая Троцкий издал приказ № 377. В нем всем Советам пред­писывалось немедленно, под угрозой расстрела, разоружить чехо­словаков: «если в вагонах окажется хотя бы один вооруженный, все должны быть выгружены из вагонов и заключены в лагерь для во­еннопленных». Приказы Троцкого шли один за другим. 28 мая тот же Аралов направил телеграмму Омскому военному комиссару: «Троцкий приказал его приказ по отношению к чехословакам привести в исполнение».

Фактически мятеж белочехов спровоцировал Троцкий, и все началось с «сызранского предательства». Сызранский большевист­ский Совет депутатов пропустил через город эшелоны с бывшим пленными, заключив договор о нейтралитете. Но уже вскоре, сле­дуя истерически грозным указаниям Троцкого, в тыл чехословакам двинулся сызранский гарнизон, а навстречу пошли красные части из Самары. Чехословаки оказались в ловушке. Разбив в бою под Липягами советские части, они вступили в Самару.

Теперь под контроль западных держав попала вся Транссибир­ская магистраль. Примерно в это же время он отправил в Москву телеграмму. «Я хочу сделать Гражданскую войну длительной и по­пулярной». Затянутый в кожаные куртку и штаны, хищно блестя стеклами очков, он упивался своей властью.

Но войне был необходим импульс, и теперь его лозунг «Да здравствует Гражданская война!» получил воплощение. Правоэсеровские отряды крестьян окружили Ижевск и Златоуст; активизи­ровались оренбургские белоказаки Дутова и уральские — Толстова, Краснов поднял Юг. В июле в Ярославской губернии начался еще один мятеж, его возглавил эсер Савинков, «прочно связанный невидимыми нитями с добровольцами Кубани».

Итак, заключив Брестский мир, длительной передышки Совет­ская Республика так и не получила. Республика очутилась в кольце. Фронты растянулись на огромном пространстве от Волги и Урала до Сибири. Но «отступившее» к этому времени в Москву Совет­ское правительство оказалось перед лицом не менее страшного противника, чем внешние и внутренние враги. Имя ему был «Го­лод». С осени 1917 года по август 1918 г. в 26 губерниях Республики была заготовлена только десятая часть необходимого хлеба. Луч­шими временами считались тогда те дни, когда удавалось выдавать рабочим Петрограда и Москвы по осьмушке черного хлеба, и то наполовину со жмыхом. Нехватка сельскохозяйственных продук­тов немедленно отозвалась разгулом спекуляции в городах. Каждо­му пуду хлеба по продзаготовкам мешочники противопоставляли пуд — по грабительским ценам. Голод и истощение, массовые эпи­демии — сыпной тиф, холера, и пришедшая из Европы модная бо­лезнь «испанка» уносили жизни сотен тысяч и миллионов людей.

В это неимоверно сложное и трудное время 29 мая — без уп­разднения всех прежних обязанностей — решением правительства Сталин был направлен, по существу, на еще один фронт Республи­ки — «хлебный». 31 мая в «Правде», рядом с сообщениями о голо­де и работе продотрядов, был обнародован мандат, подписанный Председателем Совнаркома Лениным.

Правительственный мандат гласил: «Член Совета Народных Комиссаров, Народный Комиссар Иосиф Виссарионович СТА­ЛИН назначается Советом Народных Комиссаров общим руково­дителем продовольственного дела на Юге России, облеченным чрезвычайными правами. Местные и областные совнаркомы, совдепы, ревкомы, штабы и начальники отрядов, железнодорож­ные организации и начальники станций, организации торгового флота, речного и морского, почтово-телеграфные и продовольст­венные организации, все комиссары обязываются исполнять рас­поряжения тов(арища) СТАЛИНА».

С этого момента и практически до конца Гражданской войны Сталин покидает властные кабинеты Кремля. Все решилось на за­седании СНК, когда Ленин написал записку наркому труда Шляп­никову о необходимости поездки Сталина на Кубань и тут же со­общил об этом наркому продовольствия Цюрупе. Ответ поступил немедленно: «Сталин согласен ехать на Северный Кавказ... Он зна­ет местные условия».

С начала лета 1918 года Иосиф Сталин постоянно пребывал в эпицентре событий Гражданской войны. Там, где непосредствен­но решалась судьба Советской власти. Он отправился из Москвы 4 июля специальным поездом. Состав продвигался с частыми оста­новками. Начальники станций жаловались, что рельсы разобраны казаками. Из Козлова Сталин телеграфировал Ленину

«Обяжите Шляпникова (наркома труда. — К. Р.) выехать немед­ленно и взять с собой путейских инженеров, а также дельных рабо­чих для исправления линии Хасавюрт — Петровск и постройки ветви Кизляр — Брянская. Без этого своевременная доставка хлеба по назначению немыслима... Дайте специальный приказ организа­ции торгового флота на Волге и Каспии о беспрекословном испол­нении моих распоряжений. Копию за номером пришлите мне в Царицын».

Утром 6 июня, звякнув сцепками вагонов, бронепоезд Сталина замер тяжелой громадой на пристанционных путях, рядом с ма­леньким, обшарпанным, грязно-белым зданием Царицынского вокзала. С приземистых платформ бронепоезда два броневика ус­тавили в небо курносые дула пулеметов, щетинились стволы пу­шек, растопырили по сторонам крылья аэропланы. В блиндиро­ванных вагонах поезд привез аппараты связи, деньги и отборные отряды из 450 латышских стрелков и рабочих-красногвардейцев.

Царицын расположился на правом берегу Волги в скрещении трех железнодорожных магистралей и водного пути. В этом глав­ном транспортном центре, связывающем промышленные города России с Северным Кавказом, насчитывалось свыше 200 тысяч жи­телей. Для постороннего взгляда обстановка в городе могла пока­заться почти идиллической. На базарах велась бойкая торговля, в витринах магазинов лежали продукты и белый хлеб. Правда, из-за спекулянтских цен этой роскошью не могли пользоваться рабочие. Зато с раннего утра и до позднего вечера в ресторанах и трактирах, рассуждая о скором падении большевиков, собиралась «прилич­ная» публика. В городе сохранилась даже городская дума.

Сталин быстро разобрался в ситуации. В письме Ленину от 7 июня он пишет: «В Царицыне застал неразбериху во всех сферах хозяйственной жизни... Транспорт разрушен. Антисоветчики всех мастей и расцветок, спекулянты не чувствуют железной руки Со­ветской власти, воруют как могут, прожигают жизнь в кабаках и со дня на день готовятся встретить вступление в город белогвардей­цев. В Царицыне явно действует подпольная белогвардейская орга­низация, готовящаяся в момент наступления белогвардейских час­тей на город нанести удар Красной Армии».

Вооруженный мятеж разрастался в соседней от Царицына об­ласти Войска Донского. Во главе его стал генерал Краснов, избран­ный 17 мая «Кругом спасения Дона» атаманом. Разгромленный красными отрядами еще в 1917 году под Гатчиной и попавший в плен к красным генерал был освобожден «Советской властью под честное слово». Но, быстро забыв свои обещания, сейчас он сплачи­вал вокруг себя части казачьих территорий.

Царицынская дума первая почувствовала твердость руки пра­вительственного наркома — 6 июня ее распустили. В городе было объявлено военное положение: воспрещались уличные скопления и митинги, ношение оружия без разрешения, введен комендант­ский час и объявлена мобилизация населения на строительство ук­реплений. 8-го числа, выступив на заседании городского Совета, он ввел в городе твердые цены на хлеб. Накануне царицынский теле­граф передал сообщение Сталина: «Вне очереди. 7 июня 8 ч. 13 м.

Военная. Москва. Кремль. Ленину. «Добился введения карточной системы в Царицыне. Того же надо добиться в Астрахани и Сара­тове, иначе через эти клапаны спекуляции утечет весь хлеб».

Положение наркома было сложным. Неисполнение приказов Москвы по отправке хлеба местные партийцы объясняли полной разрухой железнодорожного транспорта: отсутствием вагонов и паровозов. Сталин приступил к действию без проволочек. Назна­чив «специальных комиссаров», он «нашел» паровозы, о существо­вании которых местные власти даже не подозревали.

В той же телеграмме он сообщал: «В день можно пустить по ли­нии Царицын — Поворотино — Балашов — Козлов — Рязань — Москва восемь и более маршрутных поездов. Сейчас занят накоп­лением поездов в Царицыне. Через неделю... пустим сразу около миллиона пудов (хлеба) со специальными сопровождающими».

Хлеб на Юге был. И «традиционный» способ получить его мог состоять в том, чтобы, скомплектовав мощные продотряды, вычис­тить крестьянские амбары от хлебных «излишков». Так делали многие. Однако Сталин не планировал проводить конфискацию. Практика его деятельности стала совершенно иной.

Поздно ночью 9 июня он телеграфировал в Кремль: «На немед­ленную заготовку и отправку в Москву десяти миллионов пудов хлеба и десяти тысяч голов скота необходимо прислать в распоря­жение Чокпрода 75 миллионов деньгами, по возможности мелки­ми купюрами, и разных товаров миллионов 35...»

Далее в списке, состоящем почти из 50 наименований, перечис­лялись товары: от гвоздей, болтов и гаек — до оконного стекла и столовой посуды; от косилок, инструмента и железа — до спичек и обуви; от коленкора, дамского и гвардейского сукна — до напиль­ников, скипидара и соды.

Обеспечение голодающего центра хлебом Сталин проводил как крупномасштабную войсковую операцию. Он и готовил ее с предусмотрительностью военного стратега и тщательностью опытного тактика. Деятельность Сталина на Юге почти мгновенно стала приносить результаты. В эти годы, достигнув зрелого уровня восприятия жизни, он не утратил почти юношеского энтузиазма. Его миссия складывалась успешно.

Начав постройку линии Кизляр — Брянск и приняв меры для «исправления линии» Хасавюрт — Петровск (Махачкала), Сталин предусматривал отправку продовольствия «в Москву сухим путем, в Нижний — водой». Ему удалось найти способы и средства для ус­пешного выполнения своей задачи. И он оптимистично оценивал перспективы.

Он ведет переговоры не только с Лениным. 14 июня Чрезвы­чайный комиссар Сталин сообщал в Наркомпрод: «Послано водой полмиллиона (пудов) хлеба, 400 голов скота, 190 тысяч жмыхов на Саратов для Компрода. Сообщаю, что сегодня отправлено на Север из Царицына по железной дороге четыре маршрутных поезда... Сто вагонов хлеба, 200 голов скота. Больше не могу отправить в день за недостатком паровозов и паровозных бригад».

Может быть, царицынский период биографии Сталина ограни­чился бы лишь спасением голодавшего российского центра, если бы в его миссию не вмешались обстоятельства. Это были особые проблемы, формально не входившие в сферу его компетенции.

Свой второй «кубанский поход» Добровольческая армия нача­ла 10 июня с операции по захвату станции Торговая. Армия Дени­кина, в десять тысяч штыков и сабель, пошла четырьмя колоннами на окружение этого важного железнодорожного узла. С его овладе­нием весь Северный Кавказ отрезался от России.

Красные защищались отчаянно, но неумело. Они стали отхо­дить на север. И здесь путь отступавшим перегородила колонна Маркова, а конница Эрдели, подойдя с востока, опрокинула обозы советских частей, отходивших от Торговой. Казачьи сотни рыскали по степи, захватывая телеги с добром и рубя бегущих. Бой уже пре­кратился, когда последний снаряд, выпущенный из шестидюймов­ки с красного бронепоезда, разорвался около моста через Маныч, где на сивой лошадке сидел генерал Марков. Генерал был убит. Од­нако белые взяли Великокняжескую, но развить успех им помешал конный отряд Буденного. В ночном бою он потрепал части Эрдели, не дав казачьей коннице переправиться через Маныч. Тогда Дени­кин предоставил Краснову возможность самому кончать с больше­виками и повернул на Тихорецкую.

Миссия Сталина в Царицыне могла завершиться уже в первую неделю после прибытия в город. Он организовал отправку хлеба, и теперь ему предстояла инспекторская поездка в Новороссийск. Но в это время транспортная связь Юга с Центром прервалась; желез­нодорожный путь перерезали части атамана Краснова. Обеспоко­енный ситуацией Сталин телеграфировал Ленину: «В положении Царицына произошел ночью тринадцатого крупный перелом — казаки взяли Кривую Музгу верстах в 40 от Царицына. В связи с этим я не считаю целесообразным выехать в Новороссийск».

Правда, уже 15 июня он докладывал главе правительства: «Муз-га взята нами... Сегодня отправляю в Москву и на Север полмил­лиона пудов хлеба... Нужны сорок угольных паровозов, у нас уголь есть. Я дважды обращался в Коллегию пяти. Воронеж не отвечает, между тем там целая куча лишних паровозов. Примите меры».

Штабной вагон Сталина становился центром, откуда выходили люди, получавшие властные полномочия. В дело он вовлекает мно­жество исполнителей. Когда наступление белых осложнило его за­дачу, он нашел рациональное решение. В 12 часов ночи в телеграм­ме от 17 июня он сообщает Ленину: «Ввиду перерыва железнодо­рожного сообщения севернее Царицына мы решили весь груз направить водой. Стянуты все баржи. Отправляем полмиллиона пудов, главным образом пшеницы, тысячу пятьсот голов скота... Укажите срочно по прямому проводу, а не телеграммой, ибо теле­граммы запаздывают... куда направить груз».

Только в июне Сталин отправил в Центральную Россию 2379 вагонов — два с половиной миллиона пудов продовольственных грузов. Сравним: за май 1918 года по всей России было отгружено хлеба лишь 1662 вагона. Сталин не присутствовал на прошедшем в Москве с 4 по 10 июля V Всероссийском съезде Советов, приняв­шем первую Советскую Конституцию (РСФСР). Это было его де­тище, но он не попал к рождению высшего закона Республики. В эти дни он занимается организацией обороны Царицына. Не состоя­лась и еще одна его миссия.

Организовав отправку продовольствия, Сталин намеревался выехать в Новороссийск, где решалась судьба Черноморского фло­та. Еще с первых чисел мая 1918 года весь Российский флот нахо­дился в Новороссийске. 10 июня Германия предъявила Советско­му правительству ультиматум. В нем требовалось: в девятидневный срок перевести весь Черноморский флот в Севастополь, где был сильный немецкий гарнизон. В случае отказа немцы угрожали на­ступлением на Москву.

Положение становилось патовым. Отдавать флот было нельзя, но и отклонить условия немцев — невозможно. Это означало во­зобновление войны с Германией. В этих условиях Совет народных комиссаров делает два отчаянных хода. Он направил Черномор­скому флоту «открытое радио» с приказом идти в Севастополь, но одновременно в Новороссийск срочно выехал представитель Цен­тра Вахрамеев с секретной директивой — затопить флот.

Такое решение далось тяжело. В состав Черноморской эскадры

входили два дредноута, пятнадцать миноносцев, подводные лодки и вспомогательные суда. В новороссийской гавани состоялись бур­ные многотысячные митинги. Ораторы исступленно били себя в грудь и рвали «тельники», демонстрируя шедевры татуировки. Ко­нечно, это была трагедия. Формально флот сдался. Дредноут «Воля» и восемь эскадренных миноносцев ушли в Севастополь. Однако дредноут «Свободная Россия» и восемь других миноносцев оста­лись на рейде. Наступила ночь. Назавтра срок ультиматума исте­кал, и в четвертом часу дня «Керчь» обошла «Феодосию» с правого борта. Торпедная мина тяжело плюхнулась в воду, матросы сняли бескозырки, текли слезы. Миноносцы держали на мачтах сигнал: «Погибаю, но не сдаюсь». Через полчаса море опустело. Эфир при­нял радио: «Всем... Погиб, уничтожив часть судов Черноморского флота... Эскадренный миноносец «Керчь».

От участия в трагедии флота Сталина удержали обстоятельства, а в час ночи 7 июля в Царицын поступила срочная телеграмма. В ней сообщалось: «Наркому Сталину. Сегодня около 3 часов дня левый эсер убил бомбой Мирбаха. Это убийство явно в интересах монархистов или англо-французских капиталистов. Левые эсеры, не желая выдать убийцу, арестовали Дзержинского и Лациса и на­чали восстание против нас. Мы ликвидируем (его) сегодня же но­чью беспощадно и скажем народу всю правду: мы на волосок от войны. У нас заложниками сотни левых эсеров. Повсюду необхо­димо подавить беспощадно этих жалких и истеричных авантюри­стов, ставших оружием в руках контрреволюционеров. Все, кто против войны, будут за нас. Итак, будьте беспощадны против ле­вых эсеров и извещайте чаще. Ленин».

Ответ Сталина ушел в 3 часа ночи: «Спешу на фронт. Пишу только по делу. Линия южнее Царицына еще не восстановлена. Го­ню и ругаю всех, кого нужно, надеюсь, скоро восстановим. Можете быть уверены, что мы не пощадим никого — ни себя, ни других, а хлеб все же дадим. Если бы наши военные не спали и не бездельни­чали, линия не была бы прервана; и если линия будет восстановле­на, то не благодаря военным, а вопреки им...Что касается истерич­ных — будьте уверены, у нас рука не дрогнет. С врагами будем дей­ствовать по-вражески».

Пожалуй, без учета этого эмоционального телеграфного разго­вора нельзя полностью понять логику дальнейших поступков и действий Сталина на Царицынском фронте. Дальше он будет по-

ступать сообразно обстановке, взваливая на свои плечи все боль­ший груз ответственности.

Положение Республики действительно был сложным. Извне ее осаждали интервенты. Мятежи сотрясали страну изнутри; восста­ние в Ярославле перекинулось в Муром, Арзамас, Рыбинск. Через месяц чехи и белогвардейцы захватят Казань, где в их руки попадет весь золотой запас Российской империи. В этой все более накаляв­шейся атмосфере атаман Краснов тоже предпринял активные ша­ги. Он рассчитывал овладеть Царицыном силами Донской армии, чтобы затем соединиться с взбунтовавшимся чехословацким кор­пусом, уральскими и оренбургскими белоказаками. В случае объе­динения контрреволюция отрезала северную часть России с Пет­роградом и Москвой от Юга с его запасами хлеба.

Гражданская война довела до крайней степени остроту проти­востояния классов и раскол общества на красных — большевиков и белых — «контру и буржуев». Она открыла выход веками копив­шейся ненависти угнетенных и униженных к паразитированию аристократии, эксплуататоров.

Но если красноармейцев, порой проявлявших в этой антагони­стической борьбе чрезмерную жестокость, можно понять и объяс­нить их поступки: хотя бы «недостаточной грамотностью», то как понять людей, воспитанных заботами гувернеров и гувернанток, прошедших гимназии, институты и юнкерские училища?

«Странная вещь Гражданская война, — записывает в дневнике полковник Дроздовский. — Какое озверение вносит в нравы, ка­кою смертельною злобой и местью пропитывает сердца. Жутки наши жестокие расправы, жутка та радость, то упоение убийством, которое не чуждо многим добровольцам... Сердце мое мучится, но разум требует жестокости».

Но за какие идеалы боролась Белая гвардия, названная так в противовес Красной гвардии? «Какими же принципами руково­дствовалось Белое движение? — вопрошает митрополит Вениамин (Федченков), епископ армии и флота у Деникина и член «совета министров» при Врангеле.

— Сознаюсь, у нас не было не только подробной политико-со­циальной программы, но даже самые основные принципы были не ясны с положительной стороны... Мы боролись против большеви­ков — вот наша цель и психология... Что касается политического строя, то он был неясный, не предрешенческий: вот покончить лишь с большевиками, а там «все устроится».

Как? Опять Учредительное собрание, прежде разогнанное Железняковым? Нет! Об Учредительном собрании и не упоминалось. Что же? Монархия с династией Романовых? «Когда зашла речь о династии Романовых, генерал Врангель бросил горячую фразу, ко­торая поразила даже его сотрудников-генералов: «Россия — не ро­мановская вотчина!»

Кроме полковников, возвышенных демократическим Февра­лем в ранг генералов, двадцатилетних подпоручиков, произведен­ных сразу в полковники, среди белого воинства было много быв­ших кадетов, гимназистов и юнкеров в возрасте 15—18 лет. Мно­гие восприняли Гражданскую войну через призму романов Фенимора Купера, война представлялась неким романтическим приключением. И они усмиряли российский народ со сладостра­стием белых колонизаторов, убивавших американских индейцев.

Командир драгунского эскадрона в корпусе Каппеля штаб-рот­мистр Фролов вспоминал: «Развесив на воротах Кустаная несколь­ко сот человек, постреляв немного, мы перекинулись в деревню. Деревня Жарковка и Каргалинск были разделаны под орех, где за сочувствие большевикам пришлось расстрелять всех мужиков от 18 до 55-летнего возраста, после чего «пустили петуха». Убедив­шись, что от Каргалинска осталось пепелище, мы пошли в цер­ковь... Был страстной день.

На второй день Пасхи эскадрон ротмистра Касимова вступил в богатое село Боровое. Мужики развесили белые флаги и вышли с хлебом-солью. Запоров несколько баб, расстреляв по доносу два-три десятка мужиков, Касимов собирался покинуть Боровое, но его «излишняя мягкость» была исправлена адъютантами началь­ника отряда поручиками Кумовым и Зыбиным. По их приказу бы­ла открыта по селу ружейная стрельба и часть села предана огню».

Подобным образом осуществлялась демократия на террито­рии, подведомственной Верховному правителю, ученому и «сухо­путному адмиралу» Колчаку. В заявлении Центрального бюро профсоюзов Урала отмечается: «Со дня занятия Екатеринбурга и части Урала войсками Временного сибирского правительства., гра­ждане не могут избавиться от кошмара беспричинных арестов, са­мосудов и расстрелов без суда и следствия. Город Екатеринбург превращен в одну сплошную тюрьму, заполнены почти все здания в большинстве невинно арестованными».

Зверствовали не только военные. Садизм проявляла интелли­генция — социалисты, либералы. После захвата белыми Казани меньшевистская газета писала: «Ловля большевицких деятелей и комиссаров продолжается и усиливается... Жажда крови омрачила умы». В Самаре по подозрению в большевизме расстреливали пря­мо на улице. Пленных красноармейцев ночами расстреливали сот­нями, выбрасывая трупы в реку. Устроили концлагеря.

Война вплотную приблизилась и к Царицыну. Донская армия генерала Краснова насчитывала 27 тысяч штыков, 30 тысяч сабель и 175 орудий. Этим силам на Царицынском фронте протяженно­стью 170 километров противостояли части красных в составе 35 тысяч штыков, 3 тысяч сабель и около 100 орудий.

Прибыв на Юг, Сталин совершенно не собирался вмешиваться в дела военных. К этому его вынудили обстоятельства. Через четыре дня после получения сообщения о мятеже левых эсеров Сталин писал в телеграмме Ленину, что выполнение его «хлебной» миссии из-за военных специалистов, которые «чувствуют себя как посто­ронние люди, гости», становится невыполнимой.

«Смотреть на это равнодушно, — отмечает он в телеграм­ме, — когда фронт Калина оторван от пунктов снабжения, а Се­вер — от хлебного района, считаю себя не вправе. Я буду исправ­лять эти и многие другие недочеты на местах, я принимаю ряд мер и буду принимать вплоть до смещения губящих дело чинов и ко­мандиров, несмотря на формальные затруднения, которые при не­обходимости буду ломать. При этом понятно, что беру на себя всю ответственность перед всеми высшими учреждениями».

Человек дела, он не мог и не хотел мириться с безответственно­стью штабных работников. Это не было его неприязнью к военспе­цам, как утверждают историки, бравадой. Он знал свои задачи и проявлял настойчивость человека, умевшего добиваться своих це­лей.

После захвата станции Торговой Добровольческая армия Де­никина повернула на юг. 30 июня Деникин отдал приказ: «Завтра, первого июля, овладеть Тихорецкой, разбив противника, группи­рующегося в районе Терновской — Тихорецкой». Командующий красной группой Калин сдержать деникинцев не смог, его тридца­титысячная армия была разгромлена. Победителям досталась ог­ромная добыча: три бронированных поезда, броневые автомобили, пятьдесят орудий, аэроплан, вагоны винтовок, пулеметов, снаря­дов. Атаман Краснов отслужил молебен в Новочеркасском соборе. Дезертиры и мелкие отряды красных отошли за Кубань.

Следующий прорыв Деникин назначил между Тихорецкой и

Екатеринодаром. Добровольцы заняли станцию Кореновскую. Од­нако на рассвете 15 июля орудия красных открыли частый и силь­ный огонь, и их конные сотни ворвались на станцию и в поселок. Дроздовцы, марковцы и войска генерала Казановича трижды под­нимались в атаку, но их встретили «ударом в штыки широкие лица, матросские шапочки, голые бронзовые груди... Большевики — мат­росы». Когда появилась кавалерия красных, добровольцы не вы­держали и побежали. Они остановились лишь за ручьем Кирпели.

Однако, разбив лучшие добровольческие дивизии Дроздовского и Казановича, вместо ухода на Кубань, как планировал Сорокин, он начал наступление на Тихорецкую, где размещался штаб Дени­кина. Почти не прерываясь, сражение длилось несколько дней, но в сорокинской армии «началось разложение» — основой его стала вражда между кубанскими и украинскими полками. Не устояв­шая перед напором деникинцев, армия отошла к Екатеринодару. Удержать город остатки деморализованной сорокинской армии не смогли, и вскоре Екатеринодар стал белой столицей.

В середине лета в Самаре состоялся банкет по поводу побед ар­мий Учредительного собрания. Большевики потеряли Симбирск, Казань, почти все Среднее Поволжье. Эти тревожные и неутеши­тельные вести доходили до Сталина разными, часто окольными пу­тями.

10 июля в письме Ленину он указывает, что «вопрос продоволь­ственный естественно переплетается с вопросом военным», и про­сит «аэропланов с летчиками, броневых машин, шестидюймовых орудий», указывая, что иначе «Царицынский фронт не устоит». В этом письме он выражает резкий протест против распоряжений Троцкого, ведущих к развалу Царицынского фронта и потере Се­веро-Кавказского края.

Сталин умел не только быстро принимать решения, но и быст­ро осуществлять их. Его действия не были опрометчивыми. Он всегда исходил из реальной обстановки и оценки конкретных обстоятельств. Это касалось и кадрового вопроса.

На следующий день он пишет Ленину: «1) Если Троцкий будет, не задумываясь, раздавать направо и налево мандаты Трифонову (Донская область), Автономову (Кубанская область), Коппе (Став­рополь), членам французской миссии (заслуживающим ареста) и т.д., то можно с уверенностью сказать, что через месяц у нас все раз­валится на Кавказе и этот край мы окончательно потеряем.

С Троцким происходит то же, что с Автономовым одно время.

Вдолбите ему в голову, что без ведома местных людей назначений делать не следует, что иначе получится скандал для Советской вла­сти...»

В литературе бытует мнение, будто в годы Гражданской войны Сталин «не доверял военспецам» из бывших царских офицеров. Такое утверждение совершенно не соответствует реальным фак­там Конечно, как и у любого человека, у него могли быть свои сим­патии и антипатии, но это могло касаться отдельных людей и в конкретных обстоятельствах. Конечно, уже само появление в Ца­рицыне чрезвычайного комиссара из Центра, члена ЦК партии и правительства, не могло не насторожить военспецов, осевших в штабе округа, а его вмешательство в военные вопросы привело к конфликту не только с местными военными, но и с Троцким

Перешедший на сторону красных генерал-лейтенант царской армии А.Е. Снесарев до революции командовал полком. В мае 1918 года его назначили военным руководителем Северо-Кавказ­ского военного округа. Но с каким бы рвением он ни выполнял свои обязанности, его взгляды вряд ли расходились с воззрениями АА. Брусилова, писавшего в своих воспоминаниях, что, поступив на службу в Красную Армию, он занимал выжидательную пози­цию. «Я не допускал мысли, — признается Брусилов, — что больше­визм еще долго продержится. В этом я ошибался, но я ли один? ... Убежден, что многие, помогавшие Троцкому... думали так же, как я».

Тонкий психолог, глубоко разбиравшийся в мотивах поступков и настроениях людей, Сталин почувствовал отстраненность воен­ного руководителя от интересов и целей большевистской партии. В телеграмме Ленину от 16 июля Сталин пояснял ситуацию: «Во­енрук Снесарев, по-моему, очень умело саботирует дело очищения линии Котельниково — Тихорецкая. Ввиду этого я решил лично выехать на фронт и познакомиться с положением».

Отправившись в район боевых действий на бронепоезде, Ста­лин взял с собой Зедина, командующего 5-й армией Ворошилова и технический отряд. Исправляя поврежденный путь и участвуя в перестрелке с казаками, от станции Гашун бронепоезд дошел до станции Зимовники, расположенной в 250 километрах от Цари­цына, южнее Котельникова. В результате двухнедельного пребыва­ния на фронте Сталин убедился, что линию Котельниково — Тихо­рецкая можно полностью очистить от неприятеля «в короткий срок, если за бронепоездом двинуть 12-тысячную армию, стоящую под Гашуном».

Телеграфируя о своей поездке 16 июля Ленину, он сообщал: «Я, с Зединым и Ворошиловым, решил предпринять некоторые шаги вразрез с распоряжениями Снесарева. Наше решение уже проводится в жизнь, дорога в скором времени будет очищена, ибо снаряды и патроны имеются, а войска хотят драться».

Получив одобрение главы правительства, «Чрезвычайный нар­ком» действовал решительно и со знанием дела. 19 июля был обра­зован Военный совет Северо-Кавказского военного округа под председательством Сталина. В него вошли С. Минин и военспец Ковалевский. Военный совет сразу установил контроль за деятель­ностью штаба округа.

По словам С.М Буденного, в это время Сталину «пришлось про­вести коренную перестройку работы не только гражданских, но и военных учреждений и возглавить оборону города». В своих «ре­формах» он опирался на местных руководителей во главе с С.К. Мининым, но и в этом сотрудничестве не все было просто.

Невозвращенец и ярый противник Сталина Ф. Раскольников, встретившийся со Сталиным летом 1918 года, признавался: «Ста­лин был в Царицыне всем: уполномоченным ЦК, членом Реввоен­совета, руководителем партийной и советской работы... все вопро­сы он, как всегда, решал коллегиально, в тесном контакте с мест­ными учреждениями, что импонировало им и еще более усиливало его непререкаемый авторитет».

Одной из принятых им мер по реорганизации фронта стало усиление соединения Ворошилова. 22 июня военрук А.Е. Снесарев подписал приказ: «Все оставшиеся части бывших 3-й и 5-й армий, части бывшей армии Царицынского фронта и части, сформиро­ванные из населения Морозовского и Донецкого округов, объеди­нить в одну группу, командующим назначается бывший коман­дующий 5-й армией т. Климент Ефремович Ворошилов».

Однако Москва ждала хлеб, и 24 июля в разговоре по прямому проводу со Сталиным Ленин отметил: «О продовольствии должен сказать, что сегодня вовсе не выдают ни в Питере, ни в Москве. По­ложение совсем плохое. Сообщите, можете ли вы принять экс­тренные меры, ибо кроме Вас добыть неоткуда...»

Отвечая Ленину, нарком сообщал, что «запасов хлеба на Север­ном Кавказе много, но перерыв дороги не дает возможности от­править их на Север. В Самарскую и Саратовскую губернии посла­на экспедиция, но в ближайшие дни не удастся помочь вам хлебом.

<...> Продержитесь как-нибудь, выдавайте мясо и рыбу, которые можем прислать вам в избытке. Через неделю будет лучше».

Его не нужно было подгонять. Он прекрасно понимал обста­новку и принимал необходимые меры. В приказе от 24 июля частям армии были определены боевые участки обороны, план распреде­ления сил и задач. Одновременно Сталин произвел мобилизацию городского населения на строительство оборонных укреплений, а специальные рабочие отряды стали следить за порядком и дисцип­линой в городе.

В этот период у красных сложилась тяжелейшая ситуация в Ку­банской армии Калина. Не имевшая достаточно вооружения и бо­еприпасов, она была отрезана и отступала под напором белых. Де­лая обобщающий анализ, 26 июля Сталин телеграфирует в Москву: «Положение всей Кубанской армии отчаянно неприглядно, армия осталась без необходимых предметов вооружения, она отрезана, и гонят ее к морю. Если мы с севера не пробьемся и не соединимся с ними (в) ближайшие дни, то весь Северный Кавказ, закупленный хлеб и всю тамошнюю армию, созданную нечеловеческими уси­лиями, потеряем окончательно».

Вместе с тем он отчетливо понимает, что только усилиями Ца­рицынского фронта пробиться к частям Кубанской армии не уда­стся. Поэтому, обратив внимание на остроту ситуации, он предло­жил решение: «Я знаю, что вы с Военным советом формируете ди­визию для Баку, шлите ее нам срочно, и все будет спасено в несколько дней... Передайте то же самое Подвойскому и потребуй­те принять срочные меры».

Впрочем, так и не дожидаясь пополнения, «срочные меры» он принял сам. Перейдя в наступление на западном направлении ца­рицынского участка фронта, 31 июля красные взяли Калач, а на Юге продвинулись в район станции Зимовники и Куберле. Круг вопросов, которыми он занимался, становился все более всеобъем­лющим. И, как это ни выглядит парадоксально, но самую блестя­щую оценку деятельности Сталина в Царицыне дала белогвардей­ская пресса.

Командированный в Царицыне с мандатом Троцкого, воен­спец полковник Носович был начальником оперативного отдела штаба округа Красной Армии. Но одновременно он являлся и од­ним из организаторов разветвленного заговора с целью захвата бе­лыми Царицына. Когда это открылось, Носовича вместе с другими заговорщиками арестовали. Однако при отсутствии достаточных улик, по приказу Троцкого, военспеца освободили. Он отправился в Москву и около двух месяцев состоял в распоряжении Главкома. В октябре 1918 года он был командирован Троцким в штаб Юж­ного фронта, и там, на участке 8-й армии, Носович перебежал к противнику. Явившись к белым, полковник представил генералу Деникину подробный письменный отчет о своей деятельности в штабах Красной Армии.

Но, не лишенный публицистического дара и вкуса, Носович по­тянулся к журналистскому перу. В статье, опубликованной 3 фев­раля 1919 года в белогвардейском журнале «Донская волна», он рассказывал: «Главное значение Сталина было снабжение продо­вольствием северных губерний, и для выполнения этой задачи он обладал неограниченными полномочиями...

Линия Грязи — Царицын оказалась окончательно перерезан­ной. На Севере осталась лишь одна возможность получать припасы и поддерживать связь: это — Волга. На Юге, после занятия «добро­вольцами» Тихорецкой, положение стало тоже весьма шатким. А для Сталина, черпающего свои (хлебные) запасы исключительно из Ставропольской губернии, такое положение граничило с безус­пешным окончанием его миссии на Юге. Не в правилах, очевидно, такого человека, как Сталин, отступать от раз начатого им дела. На­до отдать справедливость ему, что его энергии может позавидо­вать любой из старых администраторов, а способности приме­няться к делу и обстоятельствам следовало бы поучиться мно­гим.

Постепенно, по мере того, как он оставался без дела, вернее, по­путно с уменьшением его прямой задачи, Сталин начал входить во все отделы управления городом, а, главным образом — в широкие задачи обороны Царицына в частности и всего Кавказского фрон­та вообще.

Борьба на фронте достигла крайнего напряжения... Главным двигателем и главным вершителем всего с 20 июля оказался Ста­лин. Простой переговор по прямому проводу с Центром о неудоб­стве и несоответствии для дела управления краем привел к тому, что Москва отдала приказ, которым Сталин ставился во главе всего военного и гражданского управления...»

Восхищаясь организаторским талантом Иосифа Сталина, Но­сович несколько упрощает ситуацию и преувеличивает ту легкость, с которой наркому удалось «взвалить на себя ответственность» за состояние дел в обороне Кавказа.

В действительности все обстояло сложнее. В первых числах ав­густа военрук Северо-Кавказского фронта был отозван в Москву. И Сталин пишет 4 августа Ленину: «Положение дел на Юге не из легких. Военсовет получил совершенно расстроенное наследство, расстроенное отчасти инертностью бывшего военрука (Снесарева. — К. Р.), отчасти заговором привлеченных военруком лиц в раз­ные отделы Военного округа. Пришлось начать все сызнова».

Сталин правильно оценил деловые качества Снесарева бывший царский генерал больше не принимал участия в боевых действиях. Командование не относилось к его талантам. В августе Троцкий на­значил его начальником Академии Генерального штаба, но и ею он руководил недолго. Он оказался на преподавательской работе, в 1928 году получил звание «Герой труда» и тихо скончался на 72-м году жизни в декабре 1937 года — в своей постели.

Но вернемся в лето 1918 года. В тот момент, когда Сталин начал подготовку к отражению ожидавшегося наступления противника, органы ВЧК вскрыли существование в городе системы разветвлен­ного контрреволюционного заговора. Его нити тянулись в штаб ок­руга Разбросанное по разным частям города, на пароходах и в ваго­нах, управление штаба стало местом сосредоточения не только ак­тивных скрытых врагов, но и откровенных бездельников, выжи­давших лучшие времена и саботирующих деловую работу. Часть этих «специалистов», участвующих в заговоре, прибыла в Царицын с мандатами Троцкого.

Заговорщиков подвели самонадеянность и бестолковость. «К этому времени, — писал спустя полгода белогвардеец Носо­вич, — и местная контрреволюционная организация, стоящая на платформе Учредительного собрания, значительно окрепла и, по­лучив из Москвы деньги, готовилась к активному выступлению для помощи донским казакам в деле освобождения Царицына.

К большому сожалению, прибывший из Москвы глава этой ор­ганизации инженер Алексеев и его два сына были мало знакомы с настоящей обстановкой, и из-за неправильно составленного плана, основанного на привлечении в ряды активно выступающих серб­ского батальона, состоявшего при чрезвычайке, организация ока­залась раскрытой...

Резолюция Сталина была короткая: «расстрелять». Инженер Алексеев, его два сына, а вместе с ними значительное количество офицеров, которые частью состояли в организации, а частью по по­дозрению в соучастии в ней, были схвачены чрезвычайкой и немед­ленно без всякого суда расстреляны».

Да, в обстановке нависшей опасности Сталин проявил непре­клонную решимость в пресечении контрреволюционного выступ­ления. Он действовал решительно и без промедления, нанеся целе­направленный удар по ядру антисоветского подполья. По его рас­поряжению 5 августа арестовали все артиллерийское управление при штабе округа во главе с бывшим полковником Чебышевым.

В тот же день был упразднен сам штаб Северо-Кавказского во­енного округа, работники штаба были отстранены от военного ру­ководства. Одновременно был снят с поста член Военного совета Ковалевский, и на его место Сталин назначил Ворошилова. Заго­ворщиков и саботажников отправили на баржу, служившую тюрь­мой, в которой ЧК держала наиболее опасных контрреволюционе­ров.

Правда, часть арестованных вскоре освободили. В их числе был и бывший полковник Носович, позже перешедший к белым. Но, даже оказавшись среди своих, полковник не может скрыть почти восхищения решительностью действий Сталина.

Он пишет: «Характерной особенностью этого разгона было от­ношение Сталина к руководящим телеграммам из Центра. Когда Троцкий, обеспокоенный разрушением налаженного им управле­ния округов, прислал телеграмму о необходимости оставить штаб и комиссариат на прежних условиях и дать им возможность рабо­тать, Сталин сделал категорическую и многозначащую надпись на телеграмме: «Не принимать во внимание!»

Так эту телеграмму и не приняли во внимание, а все артилле­рийское и часть штабного управления продолжает сидеть на бар­же в Царицыне».

Нет, Сталин не проявлял кровожадности, и, кстати сказать, бе­логвардейцы не церемонились с попавшими в их руки бывшими царскими генералами, служившими у красных. В числе расстре­лянных ими военспецов — попавшие в плен генерал-лейтенанты Таубе, Николаев и Востросаблин, был повешен отказавшийся пе­рейти на сторону белых А.В. Станкевич.

Примечательно, что участвовавшая в заговоре местная эсеров­ская организация имела непосредственные связи с находившими­ся в городе французским, американским и сербским консулами, с которыми контактировал Троцкий. Мандат Троцкого имел и на­правленный из Центра в качестве «спеца-организатора по транс­портированию нефтетоплива с Кавказа» инженер Алексеев.

Что это — случайные совпадения или следствие махинаций Троцкого с британцами, нацелившимися на кавказскую нефть? Как бы то ни было, Сталин не попался в западню, готовившуюся Советской власти заговорщиками в Царицыне. О масштабах и це­лях контрреволюционного заговора, раскрытого чрезвычайной ко­миссией по борьбе с контрреволюцией, сообщалось в извещении Военного совета округа от 21 августа 1918 года.

«В заговоре принимали участие в качестве руководителей пра­вые эсеры, некоторые из офицеров и др. У заговорщиков обнару­жен целый штаб: отдавались приказы, намечен был план захвата советских правительственных учреждений и складов вооружения... Само восстание назначено было с 17 на 18 августа... Кроме плана, приказов у заговорщиков обнаружены свои запасы вооружения, а также зарытые в земле три мешка с деньгами суммой до 9 миллио­нов рублей...»

О том, что организаторы заговора не сомневались в успехе на­мечаемого предприятия, свидетельствует уже такой факт: для чле­нов организации была приготовлена «кипа нашивок» и «ликую­щие прокламации о свержении власти большевиков».

Позже, 21 марта 1919 года, в своей речи на съезде Ленин при­знает: «У нас бывали разногласия, ошибки — никто этого не отри­цает. Когда Сталин расстреливал в Царицыне, я думал, что это ошибка, думал, что расстреливают неправильно, и те документы, которые цитировал тов. Ворошилов... нашу ошибку раскрыли. Моя ошибка раскрылась, а ведь я телеграфировал: будьте осторожны. Я делал ошибку. На то мы все люди...»

Таковы были неписаные законы Гражданской войны. И вот в эту смутную пору, в полуосажденном Царицыне, в условиях воен­ной и классовой борьбы Сталин предпринимает попытку создать в городе своеобразный «остров социализма», реально отвечавший принципам справедливости пролетарской диктатуры.

Взвалив на себя обязанности по организации обороны Цари­цына, Сталин не отталкивается от того поручения, для которого Совет народных комиссаров направил его на Юг. «Взятие Кала­ча, — сообщил он Ленину, — дало нам несколько десятков тысяч пудов хлеба... Уборка хлеба, плохо ли, хорошо ли, все же идет. Наде­юсь в ближайшие дни добыть несколько десятков тысяч пудов хле­ба и также отправить Вам... Я предписал котельниковскому упол­номоченному организовать соление мяса в больших размерах, дело уже начато, результаты есть, и, если дело разрастется, то на зиму мяса будет достаточно (в одном Котельниковском районе скопи­лось 40 тысяч голов крупного скота)».

И все-таки главным объектом его внимания теперь стал фронт. Он самым тщательным образом изучал обстановку, обдумывал идеи тактической обороны, согласовывал их с командирами час­тей. Накануне очередного наступления Донской белой армии Ста­лин провел в Котельникове совещание Военного совета.

Военный совет рассмотрел план операций фронта. На нем за­благовременно, 8 августа, Сталин с Ворошиловым дали распоряжение командирам 1-го кавалерийского крестьянского полка Б.М. Думенко и Г.К. Шевкоплясову о переброске части войск с южной час­ти фронта на север.

Однако в период Гражданской войны не все приказы исполня­лись беспрекословно. В психологии командиров того времени ши­роко бытовала болезнь партизанщины и местничества. Опасаясь прорыва на своем участке, командование Южфронта задержало переброску войск. Воспользовавшись этой нерасторопностью, че­рез два дня противник занял Иловлю и Мзгу. Части Красной Ар­мии отступили на линию Карповка — Воропоново — Царицын. Появилась угроза прорыва белых к городу.

11 августа, связавшись по прямому проводу с командиром от­ряда в Котельникове Васильевым и настаивая на незамедлитель­ной переброске на север конной группы с южной части фронта, Сталин указывает: «Я уже 10 дней тому назад говорил об этом, тре­бовал от Шевкоплясова частей на север, но Шевкоплясов до сих пор не исполнил своего долга...»

Гул боев уже был слышан в городе, однако и после состоявшего­ся острого разговора командиры Южного фронта не спешили ид­ти на помощь Царицыну. Связавшись на следующий день со шта­бом на станции Ремонтная, в ответ на вопрос: «Скажите, мартыновцы прибыли на Ремонтную?» — на другом конце линии заявили: «Нет. Шевкоплясов грузится».

Казалось бы, по всем законам психологии Сталин должен был сорваться. Но он не потерял выдержки. Правда, многозначительно предупредил: «Имейте в виду, что Царицын, быть может, накануне падения... Если завтра не дадите полк с кавалерией, Царицын будет взят. Южный фронт будет обречен на гибель. Не могу не заметить, что вся ответственность за эту почти вероятную катастрофу падет на Шевкоплясова, который жалкий Куберле ставит выше России... Военсовет предписывает Думенко прибыть в Царицын хотя бы с двумя опытными эскадронами». Таковы были будни войны.

С 13 августа приказом Сталина Царицын и губерния были объ­явлены на осадном положении. Вся городская буржуазия была мо­билизована на рытье окопов и сооружение укреплений. Его энер­гичные меры, настоятельность и организаторская предприимчи­вость разрядили обстановку.

В Бюллетене Военного совета Северо-Кавказского округа о по­ложении на Царицынском фронте от 15 августа, подписанном Сталиным и Ворошиловым, отмечалось: «Север: Положение твер­дое и уверенное; атак не было. Юг: Положение твердое и устойчивое.

Запад: Наши войска, оттесненные было от участка железной до­роги в районе станции Воропоново, остановились на устойчивых позициях. Приведя себя в порядок и получив подкрепление, меж­ду прочим, из рабочих полков, днем 15 августа частично переходи­ли в наступление, вернулись снова на ст. Воропоново, разогнали противника и забрали 7 пулеметов.

В городе — порядок. Среди рабочих подъем и сознательное от­ношение к моменту. Дезертиры из действующих резервных час­тей, уклонявшиеся от исполнения своего революционного долга, задерживаются, арестовываются и штрафными командами от­правляются на фронт... Положение города остается осадным».

Не сумев захватить Царицын с ходу, белоказаки стали сосредо­точиваться на его подступах. 18 августа армия генерала Краснова начала бои за овладение Царицыном. Напомним, что именно на 18 августа намечался мятеж, готовившийся заговорщиками. Лик­видация Сталиным врагов внутри города оказалась своевремен­ной.

Днем начала обороны Царицына считается 19 августа. Почти неделю казаки неоднократно предпринимали отчаянные попытки прорваться в город, но их усилия разбивались о стойкую оборону его защитников. Все атаки противника были отбиты. Теперь ответ­ный шаг был за Сталиным. 24 августа Сталин и Ворошилов отдали оперативный приказ о развертывании наступления. Оно развива­лось успешно; белоказаки дрогнули, а затем были рассеяны и от­брошены за Дон.

Отразив наступление сил казачьего предводителя Войска Дон­ского генерала Краснова, Сталин впервые примерил на себя мун­дир полководца, и он оказался ему по плечу. У каждого полководца есть свой Тулон — для Сталина им стал Царицын.

На этом участке фронта Гражданской войны, имевшем теперь решающее значение для ее дальнейшего течения, столкнулись два организаторских и полководческих таланта чрезвычайного нарко­ма Советской Республики Сталина.

В этом сражении ярко высветилась одна из характерных черт его интеллекта. То, что он умел мгновенно и во всей полноте обоб­щать знания и опыт других, приводя отдельные мысли и соображе­ния многих людей к единому знаменателю. Он, как никто другой, глубоко осознал, что особенностью этой войны была маневрен­ность и решительность в переброске частей с одного участка фрон­та на другой.

Сообщая Ленину о положении дел, в телеграмме от 7 сентября Сталин отмечал: «Наступление советских войск Царицынского района увенчалось успехом: на севере взята станция Иловля, на за­паде — Калач, Ляпичево, мост на Дону. На юге — Лашки, Немковский, Демкин. Противник разбит наголову и отброшен за Дон. По­ложение в Царицыне прочное. Наступление продолжается».

Но, хороший психолог, Сталин, как никто другой, понимал зна­чение движущих мотивов, морального фактора в человеческом об­ществе. Отмечая первую победу, он приказал провести 10 сентяб­ря в Царицыне парад. Парад состоялся. Подошедший в 7 часов ве­чера к зданию Военного совета фронта 1-й Коммунистический Луганский полк оркестр встретил исполнением революционной «Марсельезы». Сталин приветствовал защитников Царицына ко­роткой речью и от имени Совета народных комиссаров и Военного совета вручил командиру полка Питомину красное знамя.

На следующий день он уехал в Москву. Еще в разгар боев на Ца­рицынском фронте в Москве произошло трагическое событие. 30 августа, в пятницу, Ленин выступил на митинге в Замоскворец­ком районе перед рабочими завода Михельсона. Уже после митин­га, когда глава правительства собрался уезжать, в 10 часов 40 минут он был ранен выстрелами еврейки Каплан — террористки, при­надлежавшей к партии эсеров.

Весть об этом покушении пришла в Царицын ночью. В корот­кой телеграмме от 31 августа председателю ЦИК Свердлову, под­писанной Сталиным и Ворошиловым, отмечалось: «...Военный со­вет отвечает на это низкое покушение из-за угла организацией от­крытого массового систематического террора на буржуазию и ее агентов».

Но история сохранила еще один документ, написанный Стали­ным непосредственно Ленину в тот же день 31 августа. Это сугубо деловое письмо. «Идет борьба за Юг и Каспий, — пишет он. — Для оставления за собой этого района (а его можно оставить за собой) необходимо иметь несколько миноносцев легкого типа и штуки две подводн(ых) лодок (подробнее спросите у Артема [Сергеева — К.Р.])... Наши дела на фронте идут хорошо. Не сомневаюсь, что пой­дут еще лучше (казачество разлагается окончательно)».

Обращает на себя внимание то, что в письме Сталин совершен­но не упоминает о факте ранения. Он не демонстрирует учтиво и ни своего возмущения покушением на Ленина, ни подчеркнутой озабоченности его ранением. Сталин проявляет большой такт, подчеркивая безусловную уверенность в выздоровлении раненого. О том, что это письмо необычно, свидетельствует лишь откровен­ная теплота последних строк: «Жму руку моему дорогому и люби­мому (курсив мой. — К. Р.) Ильичу. Ваш Сталин».

Пройдя по стране ураганом, восемнадцатый год вступал в осень. Фронт простирался на Севере и на Юге, на Западе и Востоке. Повсюду — на тысячи верст протянулись окопы, пустели села, го­лодали города, и конца этой войне не было видно.

С выздоравливающим Лениным Сталин встретился 15 сентяб­ря. Через день Москва утвердила Реввоенсовет новообразованного Южного фронта в составе Сталина, Минина и бывшего генерал-майора Сытина. Последний был назначен командующим фрон­том, а его заместителем — член Военного совета Ворошилов. Пред­седателем РВС нового фронта стал Сталин.

В столице он просмотрел бумаги в Наркомате национально­стей и 19 сентября утвердил состав и порядок работы коллегии, а газета «Известия» опубликовала интервью с ним своего коррес­пондента. Рассказывая о положении на Юге, он обратил внимание, что «большим недостатком в обмундировании нашей армии явля­ется отсутствие определенной формы для солдат». Но основным недостатком он назвал «отсутствие в красных войсках кавалерии».

Он вернулся в Царицын 22 сентября, в момент, когда обстанов­ка на фронте вновь стала обостряться. Образование Южного фрон­та на базе Северо-Кавказского округа диктовалось общей обста­новкой. В конце сентября Донская армия белых начала второе на­ступление на Царицын. Армия насчитывала 45 тысяч сабель и штыков. И, хотя войска 10-й армии Ворошилова имели 54 тысячи штыков и 10 тысяч сабель, из-за плохого снабжения войска оказа­лись в трудном положении.

Десятая красная армия израсходовала большую часть боевого запаса и вооружения еще в августовских боях под Царицыном. И, хотя на совещании Реввоенсовета в Москве царицынцам была обещана помощь, реально ничего сделано не было. Вместе с тем, видимо, с подачи Троцкого, назначенный новым командующим на Юге бывший генерал П.П. Сытин занял агрессивную позицию по отношению к Реввоенсовету фронта, игнорируя его требования и указания.

Однако Сталин держал под контролем всю ситуацию как на фронте, так и в губернии. Он трезво оценивал обстановку и, сооб­щая 27 сентября о возобновлении казаками наступления, в письме в Реввоенсовет Республики подчеркивал: войска «не одеты и не вооружены», и до сих пор нет обещанных «в Москве винтовок и обмундирования».

В том же письме он обратил внимание и на то, что командую­щий Сытин, «странным образом не интересующийся положением фронта в целом (если не считать Поворотинский участок), видимо, он не принимает или не в силах принять меры для оздоровления северных участков Южного фронта. Более того, на наш двукрат­ный запрос о состоянии северных участков он до сих пор не отве­тил ни единым словом...».

Саботировала запросы РВС Южного фронта и Москва. Тще­славный и вечно интригующий Троцкий на просьбы царицынцев о пополнении отвечал неохотно и бестолково. Но, посылая путаные инструкции и грозные приказы, он одновременно жаловался Ле­нину на «недисциплинированность» Сталина и Ворошилова в ис­полнении его предписаний.

Это привело к конфликту между РВС фронта и новым коман­дующим. На заседании Реввоенсовета, состоявшемся 29 сентября, Сытин потребовал невмешательства его членов Сталина, Вороши­лова и Минина в оперативные вопросы и переноса штаба фронта в Козлов.

Бывшего генерала поддержал и бывший член коллегии Нарко­мата по военным и морским делам КА. Мехоношин. Ярый сторон­ник Троцкого, назначенный в сентябре членом РВС Республики, он встал в оппозицию РВС Южфронта и вместе с Сытиным апеллиро­вал к Троцкому.

Конечно, Сталин не мог мириться с таким положением. Ревво­енсовет Южного фронта 1 октября принял постановление о сня­тии Сытина с поста и назначении на должность комфронта Воро­шилова На следующий день Сталин отправил в РВС Республики телеграмму, в которой, с присущей ему эмпиричностью, подробно изложил положение на фронте. Подчеркнув, что Царицын по-прежнему не получает боеприпасов, он задал риторический во­прос: «Считаете ли вы нужным удерживать за собой Юг?»

В ответ 3 октября пришла высокомерная телеграмма Троцкого: «Приказываю тов. Сталину и Минину немедленно образовать Ре­волюционный совет Южного фронта на основании невмешатель­ства комиссаров в оперативные дела. Штаб поместить в Козлове. Неисполнение в течение 24 часов этого предписания заставит ме­ня принять суровые меры».

Троцкий блефовал. Эта телеграмма, имевшая форму приказа, грубая по тону и циничная по содержанию, была составлена Троц­ким единолично. Он даже не согласовал ее с Реввоенсоветом Рес­публики. Конечно, заносчивый Троцкий увлекся. Сталин был та­ким же членом ЦК и тоже наркомом, поэтому принять по отно­шению к нему «суровые меры» было не столь просто. Троцкий еще не стал диктатором. И все-таки, что воодушевило Лейбу Брон­штейна на откровенный демарш? Имелись ли у него основания для демонстрации высокомерного начальствующего тона?

Да, такие предпосылки существовали. Дело в том, что сразу по­сле ранения Ленина, когда 2 сентября ВЦИК объявил страну на положении «военного лагеря», Свердлов вызвал срочной телеграм­мой Троцкого в Москву. По его предложению наркомвоенмора назначили Председателем Реввоенсовета Республики, а главкомом советских войск стал И. Вацетис. Новый пост Троцкого являлся го­раздо более емким, чем у Председателя Совнаркома Ленина.

Он не только обеспечил Троцкому возможность «надеть гали­фе», но и придал уверенность его желанию первенствовать. Ему уже грезилась не ограниченная ничем власть. Правда, оправив­шись от болезни, в ноябре 1918 года Ленин устранит это несоот­ветствие, когда создаст Совет Труда и Обороны, лишивший РВС и Троцкого неожиданно приобретенной «верховной» власти. Но в этот момент Троцкий еще упивался собственным всесилием.

Подыгрывая Троцкому, Председатель ВЦИКа Свердлов тоже телеграфировал Сталину и Ворошилову: «Все решения Реввоенсо­вета (Республики) обязательны для военсоветов фронтов. Без под­чинения нет единой армии... Никаких конфликтов не должно быть».

Однако Сталин был не из тех людей, кто проглатывает оскорб­ления молча, а затем страдает. Но он не стал отвечать хамством. Хо­тя заносчивый тон Лейбы Бронштейна не мог не задеть его само­любия, в тот же день, 3 октября, в Москву ушла подчеркнуто офи­циальная телеграмма:

«Председательствующему ЦК партии коммунистов Ленину. Мы получили телеграфный приказ Троцкого... Мы считаем, что приказ этот, писанный человеком, не имеющим никакого пред­ставления о Южном фронте, грозит отдать все дела фронта и рево­люции на Юге в руки генерала Сытина, человека не только не нуж­ного фронту, но не заслуживающего доверия и поэтому вредного (курсивы мои. — К. Р.).

Губить фронт ради одного ненадежного человека мы, конечно, не согласны. Троцкий может прикрываться фразой о дисциплине, но всякий поймет, что Троцкий не Военный Революционный совет Республики, а приказ Троцкого не приказ Реввоенсовета Республики.

Приказы только в том случае имеют какой-нибудь смысл, если они опираются на учет сил и знакомство с делом. Отдать фронт в руки не заслуживающего доверия человека, как это делает Троц­кий, значит попрать элементарное представление о пролетарской дисциплине и интересах революции, фронта. Ввиду этого мы, как чле­ны партии, заявляем категорически, что выполнение приказов Троц­кого считаем преступным, а угрозы Троцкого недостойными...»

Это обращение, подписанное: «член ЦК партии Сталин, член партии Ворошилов», заканчивалось предложениями: «Необходи­мо обсудить в ЦК партии вопрос о поведении Троцкого, третирую­щего виднейших членов партии в угоду предателям из военных специалистов и в ущерб интересам фронта и революции.

Поставить вопрос о недопустимости издания Троцким едино­личных приказов, совершенно не считающихся с условиями места и времени и грозящих фронту развалом. Пересмотреть вопрос о военных специалистах из лагеря беспартийных.

Все эти вопросы мы предлагаем ЦК партии обсудить на перво­очередном заседании, на которое, в случае особенной надобности, мы вышлем своего представителя».

Но дело заключалось не в доверии или недоверии мало из­вестному генералу, я в кадровой политике Троцкого. И уже сама ретроспекция деятельности Троцкого свидетельствует, что его по­литика была далеко не безупречной. Это и стало причиной трений между двумя наркомами.

Безусловно, присутствуя на месте событий, Сталин трезвее оце­нивал ситуацию, чем она виделась из-за зубцов Кремлевской стены. Но он не занимался «самодеятельностью». Еще приступая к реор­ганизации фронта и организации обороны Кавказа, он написал в Москву о своих намерениях, запросив полномочия непосредствен­но от наркома Троцкого.

И лишь когда стало ясно, что ответа не будет, он сообщил Лени­ну: «...Для пользы дела мне необходимы военные полномочия. Я уже писал об этом, но ответа не получил Очень хорошо. В таком случае я буду сам, без формальностей, свергать всех командиров и комис­саров, которые губят дело. Так мне подсказывают интересы дела, и, конечно, отсутствие бумажки от Троцкого меня не остановит».

Но не ошибался ли Сталин, столь решительно критикуя Троц­кого? Впрочем, поставим вопрос иначе: был ли Троцкий выдаю­щимся организатором Красной Армии?

Троцкий никогда не был военным. Он не имел ни военного, ни высшего образования, никогда и нигде не учился военному искус­ству, никогда не служил в армии. У него вообще не было никакого образования, кроме гимназического. И, кроме стороннего созер­цания баррикадных боев в Москве в революции 1905 года, он не имел никакого опыта ведения боевых действий. Троцкий не спла­нировал и не провел ни одной стратегической операции, заслужи­вающей изучения как пример искусства военачальника.

Вся военная деятельность Троцкого сводилась к расправам с не­угодными ему военачальниками, расстрелам «каждого десятого» красноармейца из строя и прочим расстрелам. Кровавыми жерт­вами этой политики Троцкого во время Гражданской войны стали: командующий кавалерийским корпусом Б.М. Думенко и его сослу­живцы М.Н. Абрамов, М.Г. Колпаков, СА. Кравченко; командую­щий 2-й Конной армией Ф.К. Миронов и многие другие командиры.

Да, от Троцкого во многом зависела кадровая политика армии. Однако привлечение в армию профессионалов не было его изобре­тением. И дело даже не в том, что, осознавая свою военную неком­петентность, собственное дилетантство, Троцкий пытался воспол­нить их услугами военспецов. Без знания и опыта бывших царских офицеров строительство регулярной Красной Армии становилось не­эффективным Это вытекало из закономерных обстоятельств: в Крас­ной Армии служило «около 43 процентов наличного к 1918 году офицерского состава, в Белой же — 57 процентов (примерно 100 000 человек)». «Из 100 командиров армий у красных в 1918 — 1922 го­дах 82 были «царскими» генералами и офицерами».

Все это прекрасно понимал и Сталин. Уже его успешная работа с военспецами Егоровым, Думенко, Буденным, Мироновым и мно­гими другими бывшими служащими царской армии — очевидное свидетельство его доверия профессионалам. И в конфликте с воен­спецами на Царицынском фронте речь может идти не о подозри­тельности Сталина к военспецам вообще, а лишь о конкретных людях, не отвечавших его критериям.

Но вернемся в 1918 год. В Царицын. Интриги Троцкого против царицынцев продолжались, и 6 октября Сталин был вынужден вы­ехать в Москву. Конфликт двух наркомов был рассмотрен в выс­ших инстанциях. Результатом этой поездки стало то, что постанов­лением от 8 октября Совет народных комиссаров назначил Стали­на членом Реввоенсовета Республики, а 17 сентября он занял пост председателя нового Реввоенсовета Южного фронта. Командую­щим 10-й армией, непосредственно защищавшей Царицын, ут­вердили Ворошилова. Но главным итогом стали последовавшие со­бытия — результат «второй обороны» Царицына.

Сталин вернулся на фронт 11 сентября, когда противник уже приблизился к городу. Пешие и конные полки Войска Донского переправились через Дон между станицами Нижне-Чирской и Ка­лачом по трем плавучим мостам. Генерал Мамонтов наблюдал за переправой с высокого холма: конные сотни казаков, пехота, лоша­ди, тянувшие тяжелые гаубицы, скрежещущие гусеницами десять танков. Войска генерала Мамонтова — двенадцать конных и во­семь пехотных дивизий — наступали на Царицын пятью колоннами.

Красные отступили. Морозовцы отошли к Сарапете и селу Чапурники. Мобилизованные по хуторам Первый и Второй кресть­янские полки, подняв винтовки, сдались в плен. Отступила и поте­рявшая связь с северным и южным флангами 10-я красная армия. В Царицыне на ружейном, механическом и лесопильных заводах заревели гудки. Отправленные с предприятий на фронт три тысячи рабочих закрыли прорыв и с тяжелыми потерями отбросили мамонтовцев.

Однако положение было почти катастрофическое. Перестроив ночью штурмовые колонны, утром Мамонтов перенес удар на уча­сток, слабо прикрытый рабочими дружинами. По тянувшимся до города двум глубоким оврагам казачья конница подобралась почти к окопам красных. Белые вышли на подступы к Царицыну и кое-где прорвались к Волге.

На центральном участке противник захватил станцию Воропо­ново, находившуюся в десяти верстах от города. Теперь линия обо­роны города напряженно выгнулась дугой. Она начиналась на севе­ре у станции Гурмак и кончалась на юге. В тылу красных частей простиралась невысокая гряда холмов, а за ней, до самого города, тянулась покатая равнина. Дальше отступать было некуда — толь­ко в ледяные воды Волги...

Приближался день решающего сражения. Накануне в салон-вагоне Сталина состоялось совещание. Всем было ясно, что резер­вов у Председателя Реввоенсовета Южного фронта нет. Понимал это и сам Сталин. Очевидцы вспоминали, что в этот день он был возбужден больше обычного, почти «не переставая, дымил труб­кой», но говорил своим ровным голосом, что «успокаивало окру­жающих».

Сталин не испытывал растерянности. Готовясь к отражению наступления противника, он действовал по тщательно продуман­ному плану. Он знал, что главные силы белых сосредоточились в районе Дубровки. Отсюда должен был последовать главный удар противника. Он полагал, что утром войска Мамонтова двинутся к городу, на Садовую, построившись в походные колонны и пустив впереди небольшой авангард. Сталин предложил пропустить аван­гард белых и расправиться с ним уже в глубине войск фронта.

Он распорядился снять скрытно ночью всю артиллерию фрон­та и сосредоточить ее в районе Дубровки. Сюда же надлежало свез­ти все снаряды и укрыть здесь сводную кавалерийскую дивизию Думенко. То есть на наиболее угрожавшем направлении, в районе Садовой, он предлагал нанести главный удар.

Предложение Сталина было неожиданным и дерзким. Его рас­чет строился на том предположении, что в предвкушении победы белые утратили бдительность. И, сконцентрировав свои силы в единый кулак, он намеревался нанести удар на основном острие штурма, обеспечив подавляющее превосходство артиллерийского и войскового потенциала красных. Это было смелое, но одновре­менно и рискованное решение.

Начальник царицынской артиллерии Кулик рассказывал, что близко к полуночи он приехал в штаб армии. Дежурный проводил его к Сталину. В кабинете находился и Ворошилов. Кулик доложил, что основная часть артиллерии уже стягивается к центральному участку, но несколько дивизионов он оставил на флангах.

— Какие фланги? — переспросил его Сталин, и лицо его посуро­вело. — Гумрак? Сарапот? Либо в приказе неясно написано, либо вы не поняли приказа Реввоенсовет приказывает вам сосредото­чить на центральном участке всю — вы понимаете? Всю! — артил­лерию! До единого орудия!

Возражения Кулика о риске он прервал категорически:

— Мы должны пойти на этот риск. Вчера они были биты на юж­ном участке, и у нас есть основания полагать, что сегодня они по­пытаются атаковать именно у Садовой.

— Но наши части, в первую очередь пехота, устали, — резонно заметил Кулик.

— Верно! — согласился Сталин. — И именно потому, что пехота устала, ей должна помочь техника: артиллерия плюс пулеметы, плюс бронепоезда и бронемашины...

Его психологический расчет оправдался. Утром 17 октября вой­ска генерала Мамонтова действительно пошли к городу в поход­ных колоннах в сторону Садовой. На рысях вдоль дорог двигалась кавалерия. Ближе к городу части стали перестраиваться в несколь­ко рядов, уставя штыки. Офицерские батальоны развернулись, как на параде, с интервалами, впереди развевались два знамени.

Удар артиллерии красных был неожиданным. Разорвавшиеся в хмуром небе облачка шрапнели напоминали всполохи фейервер­ка Но затем, сотрясая воздух, на наступавших навалился тяжелый, давящий грохот. Казалось, что обрушилось само небо. Это дала зал­пы царицынская артиллерия.

Никогда еще ранее в этой войне не было сосредоточения тако­го количества артиллерии на узком участке фронта Почти 200 ору­дийных стволов, бьющих с предельной скоростью. Снаряды рва­лись в гуще колонн, огромное пространство покрылось трупами. Не давая опомниться, в ряды белых врезались грузовики с пулеме­тами и хлынула конница Затем в наступление пошел весь фронт.

Донское войско дрогнуло, а затем побежало. 25 октября мамонтовцы отступили за Дон. Это была блестящая победа.

Сталин уехал из Царицына в Москву 19 октября. Ему предстоя­ло принять участие в подготовке съезда партии, на котором воен­ные вопросы заняли ведущее место. Проинформировав Ленина о положении на фронте, он добился регулярных поставок в Цари­цын боеприпасов и обмундирования. В своих выступлениях на съезде он подчеркивал героизм бойцов, а новых командиров назвал «красным офицерством».

В конфликте с Троцким он не проиграл. Наоборот, его автори­тет как одного из руководителей партии только укрепился. Впро­чем, авторитет Сталина большевиками не подвергался сомнению. На II съезде партии Украины 25 октября его избрали членом загра­ничного бюро ЦК КП(б)У 13 ноября ВЦИК принял постановле­ние об аннулировании Брестского мирного договора. Это означало прекращение невмешательства России в вопрос оккупации Ук­раины немцами. В изменившейся ситуации Сталин опять оказался на острие текущего момента.

Теперь его внимание было направлено на Западное направле­ние. Получив полномочия Ленина и изучив возможность освобож­дения Украины, он начал действовать. В ноябре коллегия Нарко­мата национальностей обсудила положение дел на Украине и в других оккупированных областях. В постановлении отмечалось, «что в связи с обострением революционного кризиса в оккупиро­ванных областях центр тяжести советской работы должен быть передвинут из Москвы в эти районы».

Сталин подытожил обсуждение: «Пока вся власть — Реввоенсо­вету, правительство — потом, когда продвинемся на Украину». Бывший член Временного рабоче-крестьянского правительства Украины В.П. Затонский вспоминал, что на следующий день вме­сте с ним и Пятницким Сталин в своем салон-вагоне выехал в Курск. В Орле подсели Артем Сергеев и Квиринг. Сталин не объя­вил спутникам цели поездки, сказав, что деловой разговор будет после обеда в Курске, он заперся в своем купе. Когда принесли обед и выпили чаю, он велел закрыть двери. «Теперь начнем, — сказал он и без предисловия объявил: — ЦК РКП постановил создать Совет­ское правительство с... (тут была пауза) с Пятаковым во главе...»

Дав улечься реакции, он добавил: «Одновременно ЦК РКП по­становил: создать Реввоенсовет группы Курского направления. В РВС войдут: я, Затонский и командующий тов. Антонов». «Это, — вспоминал Затонский, — уж окончательно вывело наших товари­щей из равновесия: мало того, что Пятакова делают главою, да еще и Антонова в командующие...» Сталину пришлось доказывать при­чины такого выбора, но единодушие он обеспечил Правда, в Кур­ске он пробыл недолго. Уже 20-го числа его отозвали в Москву.

Его заместителем остался Артем Сергеев, но украинские про­блемы требовали постоянного внимания Сталина, В его адрес лете­ли пространные телеграммы, порой резкие по тону, порой с жало­бами, что Центр сдерживает инициативу, или с требованием не­медленного вмешательства. Дела не позволили ему выехать и на первое заседание Временного рабоче-крестьянского правительст­ва Украины, и вместо себя он направил Антонова.

28 ноября Сталин телеграфировал Затонскому: «Я очень занят и не могу выехать. Антонова уже выслал к вам. Приедет Беленко-вич, приезда которого добивался Артем. Приедут еще украинцы, и среди них имеются опытные командиры с Царицынского фронта... Если имеются разногласия, решайте сами вместе с Антоновым. У вас все права в руках».

В этот же день в Судже прошло первое заседание Временного рабоче-крестьянского правительства Украины. И на следующий день был опубликован манифест «К трудящимся Украины». Пер­вого декабря 1918 года в статье «Украина освобождается» Сталин пишет: «Настоящая борьба на Украине еще впереди...»

Но что не позволило Сталину в эти дни вплотную заниматься украинскими делами? На какую занятость ссылался он, препору­чая свои полномочия другим? Чем был занят он, никогда не увили­вающий от живого дела?

Конечно, успешное ведение войны нельзя было обеспечить только назначениями командующих армиями и эпизодическими выездами на фронт Троцкого с карательными приказами и агита­ционными выступлениями. Очевидно, что развертывание боевых действий не может осуществляться без слаженной работы всего хозяйственного, промышленного потенциала страны, питающего армию ресурсами. Ленин это хорошо понимал.

И, вернувшись после выздоровления к делам, Ленин решил соз­дать орган, призванный в условиях Гражданской войны взять в свои руки всю полноту полномочий в вопросе руководства армией и мобилизации всех сил и средств государства на военные нужды. Для практического решения этой задачи Ленину нужен был чело­век, имевший опыт организации и налаживания механизма, по­зволявшего связать тыл и фронт прочными приводными ремнями. Таким человеком и стал Сталин. Именно ему Ленин поручил прак­тическую работу по организации Совета обороны.

Чрезвычайный высший орган Советского государства, Совет рабочей и крестьянской обороны правительство образовало 30 но­ября 1918 года. Ленин стал председателем Совета, его заместите­лем был назначен Сталин. Членами в состав Совета вошли предсе­датель Реввоенсовета Троцкий, нарком путей сообщения Невский, замнаркома продовольствия Брюханов и председатель Чрезвычай­ной комиссии по снабжению Красин. По существу это было пра­вительство в правительстве. Как и год назад, сразу после револю­ции, Сталин опять непосредственно управлял работой высшего чрезвычайного органа страны.

Одновременно Ленин исправил и перекос, возникший в струк­туре власти в период его болезни, появлению которого способство­вал поторопившийся после ранения главы правительства Сверд­лов. Новый орган управления не только сосредоточил в своих руках военно-хозяйственные вопросы Республики, но и взял под свой контроль деятельность Реввоенсовета, возглавляемого Троцким. Надежды Троцкого на постепенное перетягивание всей полноты власти на себя не оправдались. Когда в первую годовщину Октября Ленин выступил на Красной площади, Троцкий скромно стоял под трибуной.

До конца года он провел несколько заседаний Совета, рассмот­ревших вопросы транспорта, о расквартировании воинских частей и посылке комиссаров во вновь формирующиеся дивизии.

Между тем становилось все очевиднее, что Троцкий не справ­лялся с руководством армией. Наркомвоенмор проводил свобод­ное время на даче в Архангельском, а вследствие его дилетантских действий обстановка на фронтах продолжала ухудшаться.

Вскоре после Февральского переворота Временное правитель­ство вызвало адмирала Колчака в Петроград, чтобы отдать в его ру­ки Балтийский флот. Но вместо этого в начале августа 1917 года он тайно отправился в Лондон, где встретился с морским министром Великобритании, а затем перебрался в США. Летом Колчак напи­сал своей любовнице Тимиревой: «17 июня я имел совершенно секретный важный разговор с послом США Рутом и адмиралом Тленном... я ухожу в ближайшем будущем в Нью-Йорк. Итак, я оказался в положении, близком к кондотьеру».

Кондотьерами в Италии XIV—XVI веков назывались предводи­тели наемных военных отрядов, находившихся на службе у отдель­ных государей и римских пап, набираемых преимущественно из иноземцев. После Октябрьский революции адмирал поступил «на службу Его Величества короля Великобритании», а в марте 1918 го­да он получил телеграмму начальника британской военной развед­ки, предписывавшую ему «секретное присутствие в Маньчжурии».

В апреле, направляясь в Пекин, Колчак записал в дневнике, что должен там «получить инструкции и информацию от союзных по­слов. Моя миссия является секретной, и хотя догадываюсь о ее за­дачах и целях, но пока не буду говорить о ней». В Омск он прибыл уже в сопровождении представителей Антанты. Здесь он стал во­енным министром, а позднее главой созданного ранее эсеровско-кадетского правительства.

В период сибирского «похода» Колчака неустанно опекали бри­танский генерал Нокс и французский генерал Жанен со своим со­ветником Зиновием Пешковым (Гаухманом) — младшим братом Якова Свердлова (Гаухмана). Капитан французской армии, родной брат-погодок Я.М. Свердлова и приемный сын Горького (Пешко­ва) Зиновий Пешков еще в июле 1917-го был назначен представи­телем французского правительства при Керенском. Как и Колчак, он прибыл в Сибирь через Японию и Китай.

Получается странный, если не парадоксальный симбиоз: с од­ной стороны Колчак и Зиновий Пешков, с другой — Троцкий и Яков Свердлов. Но и тот и другой союзы основаны на американо-франко-британских связях и деятельности разведок стран Антанты.

Таким образом, алчные взоры на Россию устремили не только кайзеровские советники. Вожделенный лакомый кусок от распа­давшейся империи жаждали получить и другие предприимчивые нации. Впрочем, британский лев шарил своей когтистой лапой по российскому карману Закавказья еще до «освободительного» по­хода Колчака,

В ноябре 1918 года «сухопутный адмирал, не способный руко­водить военными и гражданскими делами на суше, кокаинист, по­зер и истерик», тайно состоявший на службе у англичан, объявил себя «диктатором России». Действительно, особая роль Колчака для Запада определялась не его военными талантами, а тем, что в его в руках оказалось золото Российской империи, захваченное че­хами в Казани. Разогнав эсеров и пристроив к власти в городе пра­вых и кадетов, адмирал начал продвижение из Сибири к Центру России.

Восточный фронт красных отступал. В ночь на 25 декабря вой­ска диктатора заняли Пермь. С падением Перми возникла угроза захвата белыми Вятки, появилась возможность их соединения с интервентами, наступавшими из Архангельска.

Сдача Перми стала серьезным поражением Красной Армии. 1 января в Кремле слушали доклад Уральского комитета. Доклад оказался маловразумительным, Реввоенсовет, возглавляемый

Троцким, тоже не владел ситуацией. «Для подробного расследова­ния причин сдачи Перми» решением ЦК и Совета обороны была создана «партийно-следственная комиссия в составе И.В. Сталина и Ф.Э. Дзержинского».

Поезд с членами правительственной комиссии прибыл на стан­цию Вятка-1 рано утром 5 декабря. Город переполняли слухи о предстоявшей его сдаче, в учреждениях царила сумятица и нераз­бериха. Сразу по прибытии комиссия срочно направила на фронт батальон, состоявший при вятской ЧК, и несколько сводных под­разделений.

Положение красных войск под Пермью казалось катастрофи­ческим. При беспорядочном бегстве из Перми войска бросили имущество и технику. В телеграмме Ленину от 5 января Сталин со­общил: «Расследование начато... От 3-й армии (более 30 тысяч чело­век) осталось около 11 тысяч усталых, истрепанных солдат, еле сдерживающих напор противника...» В ночь на 7 января Сталин и Дзержинский выехали в Глазов. Здесь они посетили 3-ю бригаду 7-й дивизии, состоявшую из трех полков и направленную для подкреп­ления 3-й армии уже после падения Перми.

Первый краткий отчет комиссия отправила в Москву 13 янва­ря. В нем указывалось, что причинами сдачи Перми стали усталость и измотанность армии, отсутствие резервов, бездеятельность ко­мандарма и оторванность штаба от войск. Но в качестве основной причины указывался недопустимый способ управления фронтом со стороны Реввоенсовета Республики

Выводы отчета были категоричны: «Первое же знакомство с бригадой показало, что она не имеет ничего общего с Красной Ар­мией (явно контрреволюционные настроения, озлобленность про­тив Советской власти, наличность внутри бригады сплоченной группы кулацких элементов, угрозы сдать Вятку и прочее). Кроме того, бригада и в боевом отношении не подготовлена (не умеет стрелять, обоз у нее летний), командиры не знают своих полков, политическая работа мизерная».

Вернувшись 19 января в Вятку, члены правительственной ко­миссии приступили к наведению порядка. Ликвидировав скопив­шиеся в городе учреждения, на совещании партийных и советских организаций Сталин создал Реввоенсовет, передав ему всю полноту власти. Экстренные меры дали эффект. При новой поездке в Глазов 21 января представители Центра застали улучшение положения 3-й армии. Она даже начала наступать.

Понять причины поражения под Пермью членам комиссии было нетрудно: истрепанные, плохо довольствуемые и усталые ди­визии, сражавшиеся «при 35-градусном морозе», насчитывающие всего 17 тысяч штыков и сабель, — были не в состоянии перекрыть фронт, протянувшийся на 400 километров. Вина за такое состоя­ние армии лежала на Троцком. Сталин с Дзержинским пробыли на Восточном фронте почти месяц, до 31 января. Переезжая с од­ного участка на другой, объясняя и требуя, настаивая и приказы­вая, они наводили порядок. В результате осуществленного ком­плекса экстренных мер фронт стабилизировался.

Однако выводы комиссии шли дальше простого рассмотрения частного состояния дел на Восточном фронте. Сталин и Дзержин­ский требовали: «отказаться от формирования больших, громозд­ких единиц (дивизий)... объявив предельной единицей бригаду». Вместе с тем они отвергали партизанщину: «Необходимо устано­вить на фронтах... режим строгой централизации отдельных армий вокруг осуществления определенной, серьезно обдуманной стра­тегической директивы». Предметом критики стало и формальное отношение военного руководства к нуждам солдат, незнание дей­ствительного положения дел в армии, плохая организация управ­ления войсками.

И все-таки основной, специфически военной причиной «перм­ской катастрофы» члены комиссии называют бюрократическую деятельность Реввоенсовета Республики, который расстраивает «своими так называемыми директивами и приказами дело управ­ления фронтом и армиями». Они подчеркивали, что «без соответ­ствующих изменений в военном Центре нет гарантий успеха на фронтах».

Одним из результатов ревизии Восточного фронта Сталиным и Дзержинским стало то, что на состоявшемся 18—23 марта VIII съезде РКП(б) большое место заняло обсуждение вопросов организации Красной Армии. Впрочем, они были не единственны­ми, кто был недоволен методами руководства армией Троцким. Особое возмущение в методах Троцкого вызвала практика прика­зов о расстрелах командиров и комиссаров. Эта вакханалия терро­ра при его наездах на фронт была общеизвестна, и еще перед съез­дом, стремясь нейтрализовать критику в свой адрес, Троцкий в специальном письме пытался оправдать свои репрессии и доказать правильность своей политики.

VIII съезд РКП(б) принял новую — вторую программу партии и избрал И.В. Сталина в ЦК; а 25 марта 1919 года, по завершении съезда, он вошел в состав Политбюро. Поездка на Восточный фронт отозвалась для Сталина и еще одним очередным назначени­ем. 30 марта на заседании ВЦИК Сталина утвердили народным ко­миссаром Государственного контроля.

Он энергично взялся за дело. Уже 3 апреля он выступил на засе­дании Совнаркома с докладом и проектом Декрета о реорганиза­ции Государственного контроля. Нарком начал реформу с того, что уменьшил число отделов с 25 до 11. На себя он взял руководство во­енно-морским отделом. 30-го числа он подписал извещение «Всем гражданам Советской Республики» о создании бюро жалоб и заяв­лений при Народном комиссариате госконтроля. Таким образом, помимо обязанностей в руководстве партии и Совете обороны, Сталин стал руководителем двух наркоматов в Советском прави­тельстве.

В разгар Гражданской войны Сталин начал наведение порядка на фронтах и в тылу государства. То была «очередная задача» Со­ветской власти. 5 мая он представил первые итоги работы Совету обороны, сделав доклад о результатах ревизии советских учрежде­ний.

Однако завершить работу по наведению в стране порядка и дисциплины в деятельности органов власти ему не удалось. Планы Сталина опять корректируют обстоятельства, и жизнь потребова­ла выполнения им других государственных обязанностей.

13 мая командующий Северным корпусом Белой армии гене­рал Юденич начал наступление на Нарву. Его целью стал Петро­град. Группа Юденича насчитывала 6 тысяч штыков и сабель и под­держивалась 1-й эстонской дивизией, имевшей — еще 6 тысяч. Од­новременно на Гдов двинулся белый отряд Булак-Балаховича. Западнее Пскова пошла в наступление 2-я эстонская дивизия. На­чалась очередная интервенция. На Петрозаводско-Оленецком на­правлении в состав группы соединений белых, помимо царских офицеров, входили финны, англичане, канадцы, сербы, поляки. На­ступление Юденича с моря поддержала английская эскадра под командованием адмирала Коуэна.

Этим объединенным войскам противника противостояла сла­бая 7-я армия красных, имевшая на фронте от Онежского до Чуд­ского озера всего 15 500 тысяч штыков и сабель. Белые без труда прорезали редкую оборону большевиков и в мае овладели Ямбургом, Гдовом и Псковом. Юденич неудержимо приближался к Пет­рограду.

В этих непростых условиях ЦК партии и Совет обороны 17 мая приняли решение о направлении Сталина на Петроградский фронт. В выданном ему мандате говорилось: «Все распоряжения товарища Сталина обязательны для всех учреждений, всех ве­домств, расположенных в районе Западного фронта. Товарищу Сталину предоставляется право действовать именем Совета обо­роны, отстранять и предавать суду Военно-революционного трибу­нала всех виновных должностных лиц...» Он снова получил чрезвы­чайные полномочия.

Прибыв в Петроград 19 мая, он провел совещание с главкомом Вацетисом, командующим Западным фронтом Д.Н. Надежным, командующим 7-й армией Ремизовым и командующим Балтфлотом А.П. Зеленой. Совещание признало положение угрожающим. Сталин утвердил меры для усиления обороны города и распоря­дился о мобилизации трудящихся на фронт. В первую очередь ком­мунистов и комсомольцев.

Он понимал внутреннюю подоплеку ситуации. В беседе с кор­респондентом «Правды» он подчеркнул, что Юденич надеялся на «продажную часть русского офицерства, забывшую Россию, поте­рявшую честь и готовую перекинуться на сторону врагов рабоче-крестьянской России», на «обиженных петроградским пролета­риатом бывших людей, буржуа и помещиков».

Но он видел и другую сторону проблемы и указал на нее. Планы организаторов похода основывались и на уверенности в поддерж­ке находившихся в Петрограде «так называемых посольств буржу­азных государств (французское, швейцарское, греческое, итальян­ское, голландское, датское, румынское и пр.), занимавшихся фи­нансированием белогвардейцев и шпионажем в пользу Юденича и англо-финно-эстонской буржуазии».

Москва настороженно ждала вестей из Питера. И 19 мая, док­ладывая обстановку, Сталин дважды связывался с Лениным по прямому проводу На следующий день он выехал в штаб Западного фронта, в Старую Руссу. Здесь его настигла весть о том, что против­ник уже взял Волосово и Кикерино и угрожает Гатчине. Для уточ­нения обстановки он посетил Гатчину, Карельский перешеек и Кронштадт, где выступил на огромном митинге на площади Рево­люции.

Успокаивая Ленина и его окружение, поверившее паническим утверждениям Зиновьева о неизбежности сдачи Петрограда, Ста­лин оптимистично заявил в сообщении: «Можно не волноваться... положение на фронте стало стойким. Линия фронта окрепла, а местами наши уже продвигаются». В помощь он попросил только

«три пехотных полка» и категорически предупредил: «Ни в коем случае не следует брать с Востфронта такое количество войск для Петроградского фронта, которое могло бы вынудить нас приоста­новить наступление на Востфронте».

В начале июня Сталин централизовал управление Западным фронтом. Положение стабилизировалось, но последовавшие собы­тия подтвердили его прогнозы об антисоветских выступлениях. Спровоцированные агентами Юденича, 13 июня восстали гарни­зоны фортов Красная Горка и Серая Лошадь, расположенных на южном берегу Финского залива и охранявших подступы к Петро­граду. В тот же день по приказу Сталина вышли в море корабли Балтийского флота. 14 июня Сталин прибыл в Ораниенбаум. Здесь, в городе дворцов и парков, возникшем у Финского залива еще в XVIII веке, он провел совещание морского и сухопутного командо­ваний. На нем он рассмотрел план захвата форта Красная Горка.

Присутствовавшие на совещании боевые морские командиры скептически встретили предложения «штатского» чрезвычайного наркома, члена ЦК и правительства. Его план предусматривал на­несение одновременного удара — с моря и суши. Не склонные к излишней риторике, но уверенные в своих знаниях и опыте, «флот­ские» возразили против его плана. Они объясняли, что мощные бе­реговые казематизированные фортификационные сооружения, с капонирами и рвами, создаваемые как сухопутные крепости, не штурмуются с моря. Это не соответствовало постулатам морского военного искусства.

Однако Сталин настоял на принятии своего решения. Штурм фортов начался на следующий день. Но он не только внес в план операции элементы собственной тактики, являвшиеся отступле­нием от принятых норм и правил. Уже в ходе сражения, корректи­руя удары частей, штурмовавших укрепления, он непосредственно вмешался в ход боевых действий, отменяя чужие и отдавая новые приказы.

И его расчеты оправдались. Он оказался способным тактиком В ночь с 15 на 16 июня мятежный форт Красная Горка был взят, а через несколько часов матросы захватили Серую Лошадь.

Конечно, он мог быть удовлетворен. Еще не остыв от возбуждения боя, в письме Ленину он позволил себе легкую ироническую браваду: «Морские специалисты уверяют, что взятие Красной Гор­ки с моря опрокидывает морскую науку. Мне остается лишь опла­кивать так называемую науку. Быстрое взятие Горки объясняется самым грубым вмешательством со стороны моей и вообще штатских в оперативные дела, доходившим до отмены приказов по мо­рю и суше и навязывания своих собственных. Считаю своим дол­гом заявить, что я буду и впредь действовать таким образом, не­смотря на все мое благоговение перед наукой».

Под Петроградом ему пришлось вмешаться и в святая святых моряков: в боевые операции Балтийского флота на море. Он сам руководил их ходом. Его расчеты оправдались. Неоднократно всту­павшие в бои с великобританской эскадрой корабли Балтфлота вы­держали поединок, а узнав о поражении мятежных фортов, англи­чане уже не решились на ведение крупных операций.

Уверенные прогнозы Сталина подтвердились и успехами сухо­путных войск Красной Армии. Он рассмотрел и утвердил план, по которому контрудар красных наносился в двух направлениях. Час­ти 7-й армии отбросили Северо-Западную армию Юденича от Петрограда, а выступившие против белофиннов в районе Онеж­ского озера войска большевиков к 28 июня овладели военной ба­зой Видлица у границы с Финляндией.

Угроза захвата Петрограда объединенными силами белогвар­дейцев и интервентов была ликвидирована. Удовлетворенный, 3 июля Сталин вернулся в Москву. Конечно, человек, возглавивший оборону двух важнейших фронтов Гражданской войны, отразив­ший наступления трех бывших царских генералов — Краснова, Мамонтова и Юденича, имел право на признание своих заслуг. Но почивать на лаврах ему было не суждено.

Уже через день после возвращения из Петрограда в Москву Сталин был направлен на противостоящий полякам Западный фронт. В Смоленск, где располагался штаб фронта, он прибыл 9 ию­ля. Положение, которое застал Сталин, было настолько удручаю­щим, что в сообщении Ленину о своих первых впечатлениях он не­вольно переходит на образно-литературный стиль, прибегая к ме­тафорам.

Фронт, пишет он, «представляет собой лоскутный двор, кото­рый невозможно починить без готовых резервов, и достаточно од­ного серьезного удара противника в одном из важных пунктов, чтобы весь фронт зашатался и, вернее, пошатнувшись, рухнулся».

Ему не пришлось проявлять особую проницательность, чтобы установить одного из виновников тягостного состояния сложив­шегося положения. «Командарм, — констатирует он в письме, — никуда не годится, только портит дело». Через некоторое время он потребовал отстранения члена Реввоенсовета фронта — ставлен­ника Троцкого — Окулова.

Однако, не желая конфликтовать и с Троцким, Ленин не спе­шил с решением обусловленной просьбы Сталина. Он ответил кор­ректным возражением: «Думаю, что Вы должны помочь Реввоен­совету фронта объединить все армии... надо, чтобы конфликт с Оку­ловым не разросся. Обдумайте хорошенько, ибо просто отозвать его нельзя».

Уже в скором времени неутешительный прогноз Сталина стал подтверждаться. 8 августа поляки взяли Минск и, не останавлива­ясь, продолжили наступление. «Положение на Западном фронте становится все более угрожающим, — докладывал Сталин 11 авгу­ста Ленину из Смоленска. — Старые, истрепанные, усталые части 16-й армии, на которую наседает наиболее активный противник, не только не способны обороняться, но потеряли способность при­крывать отходящие батареи, естественно, попадающие в руки про­тивника». Он снова запросил подкрепления, но Реввоенсовет про­игнорировал это обращение.

Огрызаясь и слабея, армия продолжала отступать. Поскольку Сталин продолжал настаивать на замене командования и Окулова, то последнего отозвали. И все-таки фронт прекратил отход. Отсту­пление остановилось, когда, достигнув реки Березины и укрепив­шись на ее левом берегу, красные части стали создавать активную оборону. Это удалось еще и потому, что осенью поляки тоже осла­били натиск. Они не могли наступать бесконечно, резервы поль­ского командования тоже не были неисчерпаемыми.

Вместе с тем относительная стабилизация Западного фронта не дала Советской Республике желанной передышки. В том, что Мо­сква не могла удовлетворить требования Сталина по укреплению фронта против поляков, были и объективные причины. Во второй половине 1919 года угрожающее положение сложилось на всех по­люсах Гражданской войны, но особенно критическая ситуация на­зрела на Южном фронте.

Но и это не все. Весной 1919 года поезд Троцкого прибыл на Украину. Здесь активно действовали петлюровцы, набирал свою силу генерал Деникин, а союзниками большевиков стала Первая Украинская дивизия, состоявшая из крестьян. Сельский учитель Нестор Махно являлся безусловно колоритной фигурой Граждан­ской войны. Организовав мобильную крестьянскую армию, он ак­тивно выступил против белогвардейцев и стал сотрудничать с Со­ветской властью.

И хотя в 20-х числах мая его войска потерпели поражение в бо­ях с деникинцами, но и после этого «партизанские» части махновцев продолжали сражаться с белыми почти месяц. В том, что летом 1919 года Советская власть на всем Юге оказалась под вопросом, ви­новаты были Реввоенсовет Республики и его руководитель Троцкий. Стремясь переложить свою вину на командира крестьянской ар­мии, Троцкий начал очернительскую кампанию против махновцев.

Троцкий не только «разоружал» союзника Советской власти. 6 июня Ворошилов получил телеграмму Председателя Реввоенсо­вета: «Махно подлежит аресту и суду Ревтрибунала». В этот же день приказ РВС Республики потребовал: «Кара может быть только од­на — расстрел. Да здравствует... борьба с врагами народа! Троцкий».

Возмущенный Махно 9 июня послал телеграмму Ленину и в пять других адресов. «В последнее время, — указывал он, — офици­альная советская пресса... распространила обо мне ложные сведе­ния, недостойные революционера, тяжелые для меня». Однако Троцкий настоял на своем.

Его клеврет Пятаков произвел арест нескольких десятков ра­ботников штабов Махно и семь командиров казнили. В подписан­ном в Харькове приказе Троцкого от 18 июня сообщалось: «Южный фронт наш пошатнулся. Кто виноват?.. Ворота открыты... анархо-бандитами, махновцами... Трибунал сурово покарал изменников и предателей... махновский штаб уничтожен».

И все-таки махновцы продолжали сражаться с деникинцами. Это они помогли войскам Федько вырваться из Крыма. Но, развер­нув боевые действия в полосе от Волги до Днепра, 30 июня деникинцы захватили Екатеринослав и Царицын. Находившийся на Южном фронте Троцкий впал в панику. 1 июля он телеграфировал Ленину: «Ни агитация, ни репрессии не могут сделать боеспособ­ной босую, раздетую у голодную, вшивую армию».

Бросив погибающий фронт на произвол судьбы, он вернулся в Москву и подал в отставку со всех своих постов. Правда, Ленин уго­ворил его вернуться к исполнению обязанностей Председателя Реввоенсовета, но Троцкий уже не думал о том, как остановить на­ступление белых. Он уже не сомневался в неизбежном поражении Советской Республики.

Впрочем, Троцкий не сидел без дела. 5 августа 1919 года он представил Совету обороны свой план. Это был «план по переносу базы для мировой революции из России в Индию»($) Уже поставив на России крест, он предположил: «Ареной близких восстаний мо­жет стать Азия... Международная обстановка складывается, по-видимому, так, что путь на Париж и Лондон лежит через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии»...

Трудно сказать, чего в этом сумасшедшем плане было боль­ше — авантюризма или откровенного бреда? Троцкий не был голо­словен, его план предполагал «создание корпуса (30 000—40 000 всадников) с расчетом бросить его на Индию». «Наигравшись» в красного Бонапарта», Лейба Бронштейн решил вернуться к более спокойному и привычному занятию: воспитанию своих последова­телей.

С этой целью он планировал «сосредоточить где-нибудь на Ура­ле или в Туркестане революционную академию, политический штаб азиатской революции... Нужно уже сейчас приступить к бо­лее серьезной организации в этом направлении, к сосредоточению необходимых сил лингвистов, переводчиков книг, привлечению ту­земных революционеров — всеми доступными нам средствами и способами».

Заняв в июне Харьков, деникинцы продолжили наступление и 5 августа, когда Троцкий представил Совету обороны свой великий шизофренический прожект «кавалерийского прорыва в Ин­дию», — конный корпус Мамонтова ворвался в Тамбов, а 20 сен­тября белые захватили Курск.

В сентябре, после стабилизации положения на польском на­правлении, Сталин покинул Западный фронт. Он прибыл в Москву. Красная столица была оклеена плакатами: «Все на борьбу с Дени­киным!» Угрожающее положение, ставшее следствием бездарной военной политики Троцкого, поставило Советскую Республику в безвыходную ситуацию. Все определяла война на Юге. Именно здесь решался главный вопрос: быть или не быть Советской Рес­публике. И уже 26 сентября ЦК принял постановление о назначе­нии Сталина членом Реввоенсовета Южного фронта.




ГЛАВА 12. ЮГО-ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ







...но от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней.

    

Песня










Растерзанная и обессиленная войной, казавшаяся отброшен­ной чуть не в средневековье, страна вступила в очередную воен­ную осень. Ветер срывал с деревьев пурпур последней листвы. С за­ходом солнца огромные пространства России погружались во мрак. Продираясь через эту темноту, спешил поезд, уносивший чрезвычайного наркома на Юг, где красные части с трудом сдер­живали давление набиравших силы деникинцев.

Он опять должен был исправлять чужие ошибки. В штаб Юж­ного фронта, находившийся в селе Сергеевское юго-восточнее Ди­вен, Сталин прибыл 3 октября. Троцкий не случайно «сбежал» с Южного фронта. Яркую характеристику состояния штаба и фрон­та этого периода дал Серго Орджоникидзе, назначенный по на­стоянию Сталина членом Реввоенсовета 14-й армии.

В письме Ленину от 15 октября Орджоникидзе пишет: «Решил поделиться с Вами теми в высшей степени неважными впечатле­ниями, которые вынес из наблюдений за эти два дня в штабе здеш­них армий. Что-то невероятное, что-то граничащее с преда­тельством. Какое-то легкомысленное отношение к делу, абсолют­ное непонимание серьезности момента. В штабах никакого намека на порядок, штаб фронта — это балаган. Сталин приступа­ет к наведению порядка».

Но в это время Сталин не просто «навел порядок». По существу, он выиграл Гражданскую войну... Еще до его приезда в войска глав­ком Каменев, в соответствии с планом Троцкого, дал приказ ко­мандующему Юго-Восточным фронтом Шорину нанести удар в направлении Царицын — Новороссийск с целью выйти в тыл деникинской армии. Этот рожденный в Москве стратегический за­мысел, выглядевший солидно на карте, совершенно не учитывал политической ситуации.

Выполняя этот план главкома и Троцкого, нанося удар от Волги к Новороссийску, войска красных должны были идти через дон­скую степь, населенную враждебным Советской власти казачест­вом. В Москве не понимали, что озлобленные против власти свердлово-троцкистским расказачиванием, защищая свою территорию, местное население встретит большевицкие части яростным сопро­тивлением. Уже одно это обрекало кампанию на провал.

Впрочем, у Троцкого было свое видение решения проблемы. 6 октября этого года командарм конного корпуса Ф.К. Миронов и его сослуживцы были приговорены чрезвычайным трибуналом в Балашове к смертной казни. После захвата Ростова деникинцами Троцкий решил использовать популярного в донской среде вое­начальника как козырную карту и «простить» приговоренных.

В телеграмме от 10 октября Смилге Троцкий сообщал: «1) Я став­лю в Политбюро ЦК на обсуждение вопрос об изменении полити­ки к донскому казачеству. Мы отдаем Дону, Кубани полную «авто­номию», наши войска очищают Дон. Казаки порывают с Деники­ным. ...Посредниками могли бы выступить Миронов и его товарищи, коим надлежало бы отправиться в глубь Дона».

Миронова Троцкий потребовал «не отпускать, а отправить под мягким, но бдительным контролем в Москву. Здесь вопрос о его судьбе может быть разрешен в связи с поднятым выше вопросом».

Конечно, Сталин не мог знать об этом построенном на песке предположении, очередном авантюрном замысле Лейбы Брон­штейна.

Прибыв в село Сергиевское, где размещался штаб Южного фронта, и уже 3 октября ознакомившись с приказом главкома, Сталин категорически отверг план, предложенный Реввоенсове­том Республики. Он выдвинул свой вариант. Его замысел преду­сматривал: нанести главный удар не через казацкие территории от Волги к Новороссийску, а со стороны Воронежа на Харьков, Дон­басс, Ростов, где большевики могли рассчитывать на поддержку пролетарского населения промышленных районов.

5 октября Сталин изложил суть своего плана в письме в Москву. «Товарищ Ленин! — пишет он. — Месяца два назад главком прин­ципиально не возражал против удара с запада на восток через До­нецкий бассейн как основного (курсивы мои. — К. Р.). Если он все же не пошел на такой удар, то потому, что ссылался на «наследство», полученное в результате отступления южных войск летом, то есть на стихийно создавшуюся группировку войск в районе нынешнего Юго-Восточного фронта, перестройка которой (группировки) по­вела бы к большой трате времени, к выгоде Деникина.

Только поэтому я не возражал против официально принятого направления удара. Но теперь обстановка и связанная с ней груп­пировка сил изменились в основе. 8-я армия (основанная на быв­шем Южном фронте) передвинулась в район Южфронта и смот­рит прямо на Донецкий бассейн; конкорпус Буденного (другая ос­новная сила) передвинулся в район Южфронта; прибавилась новая сила — латдивизия, которая через месяц, обновившись, вновь представит грозную для Деникина силу.

Вы видите, что старой группировки («наследство») не стало. Что же заставляет главкома (Ставку) отстаивать старый план? Очевид­но, одно лишь упорство, если угодно — фракционность, самая ту­пая и самая опасная для Республики фракционность, культивируе­мая в главкоме «стратегическим» петушком Гусевым.

На днях главком дал Шорину директиву о наступлении с рай­она Царицына на Новороссийск через донецкие степи по линии, по которой, может быть, и удобно летать нашим авиаторам, но уж не­возможно будет бродить нашей пехоте и артиллерии.

Нечего и доказывать, что этот сумасбродный (предлагаемый) поход в среде, враждебной нам, в условиях абсолютного бездоро­жья — грозит нам полным крахом. Нетрудно понять, что этот по­ход на казачьи станицы, как показала недавняя практика, может лишь сплотить казаков против нас вокруг Деникина для защиты станиц, может лишь выставить Деникина спасителем Дона, может лишь создать армию казаков для Деникина, то есть лишь усилить Деникина.

Именно поэтому необходимо теперь же, не теряя времени, из­менить уже отмененный практикой старый план, заменив его планом основного удара из района Воронежа через Харьков — До­нецкий бассейн на Ростов.

Во-первых, здесь мы будем иметь среду не враждебную, наобо­рот — симпатизирующую нам, что облегчит наше продвижение.

Во-вторых, мы получаем важнейшую железнодорожную сеть (донецкую) и основную артерию, питающую армию Деникина, — линию Воронеж — Ростов (без этой линии казачье войско лишает­ся на зиму снабжения, ибо река Дон, по которой снабжается дон­ская армия, замерзнет, а Восточно-Донецкая дорога Лихая — Ца­рицын будет отрезана).

В-третьих, с этим продвижением мы рассекаем армию Дени­кина на две части, из коих Добровольческую оставляем на съедение Махно, а казачьи армии ставим под угрозу захода им в тыл.

В-четвертых, мы получаем возможность поссорить казаков с Деникиным, который (Деникин) в случае нашего успешного про­движения постарается передвинуть казачьи части на запад, на что большинство казаков не пойдет, если, конечно, к тому времени поста­вим перед казаками вопрос о мире, о переговорах насчет мира и пр.

В-пятых, мы получаем уголь, а Деникин останется без угля.

С принятием этого плана нельзя медлить, так как главкомовский план переброски и распределения полков грозит превратить наши последние успехи на Южном фронте в ничто. Я уже не гово­рю о том, что последнее решение ЦК и правительства — «Все для Южного фронта» — игнорируется Ставкой и фактически уже от­менено ею.

Короче: старый, уже отмененный жизнью план ни в коем слу­чае не следует гальванизировать, — это опасно для Республики, это наверняка облегчит положение Деникина. Его надо заменить дру­гим планом. Обстоятельства и условия не только назрели для этого, но и повелительно диктуют такую замену. Тогда и распределение полков пойдет по-новому

Без этого моя работа на Южном фронте становится бес­смысленной, преступной, ненужной, что дает мне право или, вер­нее, обязывает меня уйти куда угодно, хоть к черту, только не оставаться на Южном фронте. Ваш Сталин».

Необходимость привести этот документ полностью обусловли­вается тем, что это, пожалуй, самый важный документ Граждан­ской войны. Именно принятие плана Сталина стало вехой, пере­ломным пунктом в ходе борьбы Советской власти за право своего существования. Сталин не только предложил, но и отстоял план, определивший исход гражданского противостояния. Уже лишь одно это решение делает его выдающимся стратегом Гражданской войны.

Он был убежден в преимуществах такого решения, и сама го­рячность автора, собирающегося при непринятии его плана «уйти куда угодно, хоть к черту», свидетельствует о той особой остроте и значимости, которую он придавал своему замыслу.

Он все взвесил. Все учел Он предложил главкому С.С. Каменеву назначить командующим фронтом бывшего подполковника цар­ской армии Александра Егорова, которого знал еще по Царицын­ской обороне. Каменев возразил: «По личным свойствам вряд ли справится с такой задачей», но Сталин настоял на этом назначе­нии.

Поэтому, когда 8 октября новый командующий заступил на должность, Сталину не составляло труда привлечь его на свою сто­рону в вопросе выбора направления главного удара. В тот же день запрос об изменении первоначального направления наступления против Деникина был сделан в Москву.

В штаб Южфронта ответ пришел в 3 часа ночи 9 октября. Ди­ректива Каменева дала право на реализацию нового плана.

Теперь замысел Сталина по началу наступления вдоль Курской железной дороги в направлении на Донбасс вступил в стадию реа­лизации. К утру, в 5 часов 25 минут, командующий фронтом под­писал директиву № 10726 оп, в которой ставил конкретные задачи соединениям. Директива была утверждена «членом РВС Южного фронта Сталиным, командюж Егоровым, членом РВС Лашевичем и наштаюж Пиневским».

Итак, через две недели после прибытия Сталина Южфронт вновь открыл свои действия. Однако начало наступления не было усеяно розами. Наоборот, первоначально события разворачива­лись для красных неблагоприятно.

Утром 11 октября, когда Южный фронт двинулся в решающий поход Гражданской войны, его штаб передвинулся в Серпухов, а ударная группа фронта сразу вступила в соприкосновение с про­тивником. Сражение было тяжелым, красные дрогнули и отошли, и 13 октября корниловская дивизия захватила Орел. Но это был последний серьезный успех деникиннев, на следующий день под Орлом в наступление вновь перешла Красная Армия. По левому флангу кутеповского 1-го корпуса ударила латышская стрелковая дивизия, встык Добровольческой и Донской армий вошла кавале­рия Буденного.

После трудных боев город был взят 19 октября, а 24-го конный корпус Буденного с ходу ворвался в Воронеж, выйдя в тыл добро­вольцам На Южном фронте наступил перелом, и с этого момента произошел перелом во всей Гражданской войне. Под напором Красной Армии фронт белых рухнул и стал стремительно откаты­ваться; ряды их таяли от боев и дезертирства; белые опомнились только за Доном

Последний начальник штаба Белой армии генерал-лейтенант Махров писал в воспоминаниях: «Донская армия была в последней стадии разложения. Боевые приказы начальников уже не исполня­лись. Кубанцы игнорировали директивы Ставки и были небоеспо­собны. Только Добровольческий корпус еще сохранял некоторую боевую силу».

Одно время казалось, что главная масса Донской армии превра­тилась в зеленых. «Отступление окончательно превратилось в хао­тическое бегство. Огромные массы казаков и гражданских бежен­цев запрудили тылы и пути отхода Добровольческого корпуса».

Итак, исход Гражданской войны решился на Южном фронте. Позже Ленин сказал Буденному: «Не окажись ваш корпус под Во­ронежем, Деникин мог бы бросить на чашу весов конницу Шкуро и Мамонтова, и Республика была бы в особо тяжелой опасности. Ведь мы потеряли Орел. Белые подходили к Туле».

Ленин, безусловно, прав, отмечая заслугу выдающегося героя Гражданской войны Семена Буденного. Но в первую очередь он должен был отнести эти слова к Иосифу Сталину: не окажись Ста­лин в Реввоенсовете Южного фронта, Советская власть могла бы не устоять.

Впрочем, уже само то, что у красных появилась своя кавалерия, сумевшая «оказаться» в нужное время в нужном месте, тоже было заслугой Сталина. Как отмечалось ранее, Троцкий был противни­ком 1-й кавалерийской дивизии Буденного, и своим возникнове­нием в составе 19-й армии на Царицынском фронте она в значи­тельной степени обязана Сталину. Он и позже лелеял эту дивизию, превратившуюся в конный корпус, а затем в Конармию Буденного.

Еще в начале октября, став членом РВС фронта, в письме Буден­ному он спрашивал, что необходимо для повышения боеспособно­сти войска. В ответе комкор, подробно охарактеризовав проблемы своего соединения, предложил реорганизовать кавалерию в Кон­ную армию.

Сталин по достоинству оценил эту идею и уже 11 ноября утвер­дил решение об организации Конной армии, а 16 ноября выехал в Москву, где на заседании РВС Республики отстоял свое решение. Возвратившись в штаб фронта, 19 ноября 1919 года он подписал приказ о переименовании Конного корпуса в Конную армию. Он был стратегом и мыслил категориями, современными времени. В грядущих боях он рассчитывал на мощную кавалерию и решил ближе познакомиться с боевым соединением. В Воронеж Сталин с Егоровым приехали 29 ноября.

Сохранились свидетельства этой поездки. Командование фрон­та встретили Ворошилов, Щаденко и Пархоменко. Дальше ехали вместе. Поезд подолгу стоял у разрушенных во время боев мостов, восстанавливаемых участков путей, в Касторную прибыли лишь ранним утром 5 декабря. К вечеру поезд пришел в Новый Оскол. Здесь высокое начальство ожидали сани с тройкой лошадей и полу­эскадрон кавалеристов. В Велико-Михайловском оказались уже поздно ночью.

Утром на совместном заседании Реввоенсовета Южного фрон­та и командиров-кавалеристов был зачитан приказ о переименова­нии 1-го конного корпуса в Конную армию РСФСР. Обсуждение задач нового соединения подытожил Сталин. Буденному вручили Почетное революционное оружие — шашку с наложенным на ее эфес орденом Красного Знамени; начальнику штаба — именные золотые часы.

На следующий день поехали в район боевых действий. День был морозный и ясный. Сталин, Егоров и кинооператор Тиссэ еха­ли в санях, а Буденный, Ворошилов и Щаденко — верхом. Неожи­данно почти рядом стали рваться снаряды. Невдалеке затрещали пулеметные очереди. Начиналось сражение. Кавалеристы Мамон­това сходились во встречной атаке с конницей Буденного. Подняв­шись на холм, Сталин внимательно рассматривал картину разво­рачивающегося боя. Орудия смолкли, и слышался лишь топот мно­жества коней. Заметив, что на левом фланге противник обходит его кавалеристов и возникает угроза для командования, Буденный по­просил Сталина и Егорова уехать. «Нет!» — коротко и резко отве­тил Сталин. Тогда командарм Конной во главе резервного дивизио­на сам пошел в атаку. Противник был отброшен.

Буденный вспоминал: «После боя наступила гнетущая тишина, нарушаемая стонами раненых да голосами санитаров, хлопотливо подбиравших их. Сталин, Ворошилов, Егоров, Щаденко и я мед­ленно проезжали по почерневшим холмам, устланным трупами людей и лошадей. Все молчали, скорбно оглядывали следы жесто­кой кавалерийской сечи. Тяжело было смотреть на обезображен­ные шашечными ударами тела людей. Сталин не выдержал и, обра­щаясь ко мне, сказал: «Семен Михайлович, это же чудовищно. Нельзя ли избегать таких страшных жертв? Хотя при чем здесь мы?» — И он снова погрузился в раздумье...»

Расчет Сталина в выборе направления наступления оказался верным. В войне наступил перелом. 17 ноября части Южфронта вошли в Курск, 12-го числа был очищен от деникинских войск Харьков, а 16 декабря красные освободили Киев.

Правительство оценило его заслуги. В постановлении ВЦИК от 27 ноября указывалось: «В минуту смертельной опасности, будучи сам в районе боевой линии, под боевым огнем личным примером воодушевлял ряды борющихся за Советскую Республику. В озна­менование всех заслуг по обороне Петрограда, а также самоотвер­женной его дальнейшей работы на Южном фронте...» И.В. Сталин был награжден орденом Красного Знамени.

Постигнув своим аналитическим умом тонкости военного ис­кусства, он уже ощущал себя уверенно в военной среде и, чувствуя за плечами «крылья победы», находил новые приемы для борьбы с противником. Он говорит уже военным языком и мыслит катего­риями тактика. В одном из приказов этого периода он требует применять «при выполнении поставленных задач не продвижение линиями, а нанесение сосредоточенными силами флатовых уда­ров главным силам противника, действующим на важнейших на­правлениях» (директива от 9 октября 1919 г.).

В другой директиве он предлагает иную тактику: «Подтвер­ждаю всем командирам... не разбрасывать своих сил, а бить на из­бранном направлении сосредоточенно, кулаком, на узком фрон­те стремительно и решительно» (директива от 20 октября 1919 г.).

В его манере руководства войсками уже есть свой творческий почерк. В одной из директив он поясняет, что залогом победы для командования являются «реалистическая постановка боевых за­дач, тщательная подготовка операции, умелое накопление резер­вов и организация совместных действий частей, смелый маневр и решительность при наступлении».

Зима 1920 года стала продолжением цепи триумфальных по­бед Красной Армии. С 3 по 10 января Юго-Восточный и Южный фронты освободили Царицын, Ростов-на-Дону, Новочеркасск и Таганрог. После взятия Ростова 10 января Южный фронт был пе­реименован в Юго-Западный, а через три дня Сталин подготовил директиву о преследовании белых армий, отступавших к портам Черноморского побережья. Затем он выехал в район боевых дейст­вий 14-й армии, где пробыл с 11 по 14 января.

Теперь, когда военные перспективы на этом участке фронта приобрели четко обозначившуюся направленность, в дополнение к имевшимся у него обязанностям Сталин получил новые. Решени­ем Совнаркома от 20 января он был включен в Совет Украинской трудовой армии. Его избрали Председателем Совета, и, не прекра­щая заниматься подготовкой операций Юго-Западного фронта, он начал восстановление угольной промышленности Донбасса. Части фронта состояли в значительной степени из рабочих-шахтеров, красноармейцы занялись добычей угля.

Та стратегическая политика, с которой он начал деятельность на Южном фронте, принесла свои плоды. В феврале Украина была освобождена от деникинских войск.

Задачи хозяйственного строительства начали занимать все большее внимание в умах руководителей страны. В 1920 году выс­ший Совет обороны был реорганизован в Совет труда и обороны (СТО). Сталин сохранил свой пост в этом высшем чрезвычайном органе страны. Но четкое функционирование исполнительской машины управления не могло быть осуществлено без организации системы контроля.

23 января Политбюро приняло решение о развитии органа го­сударственного контроля — Рабоче-крестьянской инспекции (Рабкрин, РКИ). Уже на следующий день Сталин написал развер­нутую инструкцию по ее деятельности. 28-го числа ее содержание было рассмотрено на новом заседании Политбюро, а через два дня — на Пленуме ЦК. 7 февраля этот вопрос обсудил ВЦИК, принявший постановление о реорганизации Народного комиссариата госкон­троля в Народный комиссариат Рабоче-крестьянской инспекции.

Сталин остался наркомом этого комиссариата. Правда, из-за длительных отлучек из Москвы он не имел возможности занимать­ся этой работой вплотную непрерывно. Поэтому 23 февраля он обязал своего заместителя Аванесова: каждую неделю информиро­вать его в сообщениях — отчетах о делах Наркомата и ходе его ре­организации. Его рабочий день по-прежнему заполнен до предела.

Не прекращалась его деятельность и по управлению работой Наркомата национальностей. Он выступал 22 ноября 1919 года на открытии II Всероссийского съезда коммунистических организа­ций народов Востока. 7 февраля 1920 года сессия ВЦИК ввела его в состав комиссии по разработке вопроса федеративного устройства РСФСР.

Когда в феврале началось освобождение от деникинских войск Украины, Харьков, где в этот период находился Сталин, стал ее сто­лицей. Здесь с 17 по 23 марта он руководил работой IV Всеукраинской конференции КП(б)У. Он выступил с докладом и заключи­тельным словом об экономической политике. Конференция вы­двинула его делегатом на IX съезд РКП(б).

Уже в день завершения конференции «Правда» опубликовала статью Сталина «Ленин как организатор и вождь РКП», посвя­щенную 50-летию основателя партии. В этот же день он выехал в Москву на IX съезд РКП(б). Этот съезд, прошедший с 29 марта по 5 апреля, рассмотрел многочисленные вопросы, касавшиеся вос­становления разрушенной войной страны. В числе его решений было принятие хозяйственного плана, создание трудовых армий, развитие кооперации. Сталина вновь избрали членом Политбюро и Оргбюро ЦК РКП(б).

Тянувшаяся с августа 1914 года война обескровила не только человеческие, но и экономические ресурсы. Страна жаждала дол­гожданного мира, и среди первостепенных задач, требующих не­медленного разрешения, стоял вопрос о топливе. С докладом о по­ложении в угольной промышленности Донбасса в середине апреля Сталин выступил на заседании Совета труда и обороны.

План Сталина по проведению основной кампании в Граждан­ской войне против белых завершился успешной реализацией. Деникинцы были разгромлены, их войска, разбитые в боях и разло­жившиеся от дезертирства, откатывались в Крым. 4 апреля Дени­кин ушел в отставку. Однако Гражданская война продолжалась.

Следующей надеждой внутренних и внешних врагов Совет­ской власти стал барон Врангель. В его штабе были представлены спецы Англии, Франции, США и Японии. Отступившие и дезорга­низованные силы Деникина вливались в армию очередного лидера Белого движения.

Значительной передышки Советская власть не получила. Но новый удар последовал не с юга. 25 апреля 1920 года наступление на Украину начала 65-тысячная Польская армия. Она шла совме­стно с войсками Петлюры. Этим антисоветским силам противо­стояли 12-я и 14-я советские армии, насчитывающие всего 20 ты­сяч штыков и сабель. Одновременно 79 тысяч польских легионеров начали наступление на Белоруссию.

Заносчивая польская шляхта имела основания для уверенности в успехе вторжения. К весне 1920 года Польша имела 200-тысяч­ную, хорошо вооруженную странами Запада армию. Только Фран­ция предоставила в ее распоряжение 1494 орудия, 350 самолетов, 2500 пулеметов, 327 тысяч винтовок. Боевой подготовкой легионе­ров занимались французские инструкторы. Даже план наступле­ния на Россию разрабатывался под руководством французского маршала Фоша и при непосредственном участии главы француз­ской миссии в Варшаве генерала Анри.

В этот период вся Красная Армия состояла из 500 тысяч человек, разбросанных на фронтах от Амура до Финского залива. 26 апреля польско-петлюровские националисты заняли Коростень и Жито­мир, 27-го числа оккупировали Казатин, а 6 мая захватили Киев.

Для Сталина это наступление не стало неожиданностью. Еще 26 февраля командование Юго-Западного фронта — Сталин и Его­ров — представило доклад, в котором отмечалось: «С поляками, безусловно, придется драться... Полагаем, что при будущих дейст­виях против поляков нельзя ограничиться главным ударом на уча­стке Западного фронта, а необходимо его поддержать со стороны Юго-Западного фронта в направлении Ровно — Брест».

Поэтому еще в марте Реввоенсовет Республики принял реше­ние о переброске Конной армии Буденного на Западный фронт. Вначале эта переброска планировалась по железной дороге. По мнению Буденного и Ворошилова, передислокация огромной мно­готысячной кавалерийской армии могла занять несколько меся­цев, затруднив боевую подготовку бойцов. Руководители конар­мейцев предложили совершить рейд походным порядком.

Однако главком Каменев, начштаба Лебедев и начальник опе­ративного управления Шапошников воспротивились этому пред­ложению. Приехавшие для решения этого вопроса в Москву Бу­денный и Ворошилов попросили приема у Троцкого. Троцкий их не принял. Он небрежно велел передать через секретаря, что «за­нят делами IX съезда партии».

Тогда командиры Конной армии обратились к Сталину. Выслу­шав жалобу, он пригласил их на съезд, где организовал встречу с Ле­ниным. Они обосновывали свою настойчивость, в частности, тем, что во время рейда молодые конники получат практику верховой езды, а командиры упрочат навыки взаимодействия в составе со­единений.

Ленин оценил эти рациональные соображения и попросил Сталина передать главкому, что «он согласен с мнением командо­вания Конной армии». С правого берега Кубани кавалерийские ди­визии двинулись на Украину 11 апреля. Совершив беспрецедент­ный в современной истории тысячекилометровый рейд, к 25 мая армия сосредоточилась в районе Умани. Уже 27-го числа конники Буденного пошли в бой...

Это произойдет позже, а через два дня после начала наступле­ния белополяков, 28 апреля, Политбюро рассмотрело план опера­ции по отражению польско-петлюровского вторжения. Было при­нято решение: перебросить «все возможное» с кавказского на­правления и отправить на польский фронт. На этом заседании со Сталина были сняты обязанности члена РВС Юго-Западного фрон­та и поручен ему общий контроль за действиями Кавказского и Юго-Западного фронтов.

В практических условиях исполнение решения Политбюро об усилении войск на польском направлении было затруднено острой нехваткой вооружения и обмундирования, а развал транспорта тормозил переброску армейских частей. «Выход» из этого положе­ния Совет труда и обороны (СТО) нашел в том, что в дополнение к прежним обязанностям 10 мая Сталина назначили председателем комиссии по снабжению армии патронами, винтовками, пулеме­тами и налаживанию работы патронных и оружейных заводов.

Одновременно он был назначен председателем комиссии по снабжению Западного фронта одеждой. Его снова обязали прини­мать неотложные меры. Впрочем, он быстро разобрался в ситуа­ции. Перечень мер для незамедлительного решения он представил в двух докладах на заседании СТО.

Но и в этот раз ему не дали довести дело до логического конца. И, как это уже случалось неоднократно, организационные, полити­ческие и хозяйственные вопросы он снова вынужден сменить на военные. Похоже, стало уже утвердившейся традицией, что всякий раз, когда на фронте складывалось критическое положение, на ка­тастрофический участок направлялся Сталин...

Так произошло и в этот момент. 18 мая решением Центрально­го комитета его утвердили членом РВС Юго-Западного фронта. Это было четвертое назначение за прошедший месяц; одновременно его ввели в состав РВС Республики.

Сталин покинул Москву 26 мая. На следующий день он был в Харькове. Здесь размещался штаб фронта. Разобравшись в ситуа­ции, он выехал в Кременчуг — ближе к наступавшим войскам.

Юго-Западный фронт представлял собой странный симбиоз. Его южное, левое крыло противостояло войскам пока еще сидев­шего в Крыму Врангеля, а правое держало линию Советско-поль­ского фронта, протянувшегося через всю Украину. В перспективе такое построение обороны обещало бои на два фронта; причем са­мостоятельными противниками, что, конечно, являлось грубым просчетом Реввоенсовета Республики.

Прибыв на крымский участок, уже 29 мая Сталин сообщил Ле­нину о мерах, принятых им для отпора войскам белых, угрожав­шим со стороны Крыма. 31 мая он подписал директиву об обороне Одессы. Еще до его приезда на южный участок, на другом крыле Юго-Западного фронта, в районе Умани сосредоточилась Конная армия Буденного. Совершив с 11 апреля по 25 мая невиданный ты­сячеверстный марш с правого берега Кубани на Украину, уже че­рез день конармейцы вступили в бой с поляками. Днем раньше на­чала наступление 14-я армия фастовской группы красных.

Однако начавшееся наступление не принесло успеха. Анализи­руя состояние дел на Советско-польском фронте, 31 мая Сталин отмечает в письме Ленину: «Теперь, когда я познакомился с поло­жением фронта, могу поделиться с Вами впечатлениями. Основная болезнь Юго-Западного фронта — все три армии воюют без резер­вов... Конная армия, оставшаяся без серьезной поддержки со сто­роны пехоты, ослабнет, само наступление распылится на ряд мел­ких стычек...»

Он объективно оценил ситуацию и поставил вопрос об усиле­нии фронта, но Ленин не мог ему помочь. Направив 2 июня теле­грамму в Кременчуг с пометкой «Вручить только лично Сталину для личного расшифровывания», Ленин признается: «На Западном фронте положение оказалось хуже, чем думали Тухачевский и глав­ком, поэтому надо просимые дивизии отдать туда, а с Кавказского фронта взять больше нельзя, ибо там восстания и положение архи­тревожное...»

Сообщив об опасном положении на Западном фронте, в конце шифровки Ленин отметил: «Вы, конечно, помните, что наступление на Крым приостановлено впредь до нового решения Политбюро».

Суть проблемы, о которой идет речь в шифровке Ленина, со­стояла в том, что войска Юго-Западного фронта, противостоявшие левым крылом сидевшему в Крыму Врангелю, своим правым кры­лом, на польском участке, соприкасались с Западным фронтом красных. В командование его войсками еще 29 апреля в Смоленске заступил Тухачевский. Предложенный Тухачевским план разгрома поляков утвердили в Москве накануне, 28-го числа.

Осуществляя свой план, новый командующий 14 мая начал на­ступление на Свенцяны, Молодечно и Борисов, заняв эти города. Видимо, за этот успех 28-летнего бывшего подпоручика, — во вре­мя службы в царской армии не командовавшего даже ротой и, уж конечно, не кончавшего «академии», — в разгар операции, 22 мая, наряду с С.С. Каменевым и А.И. Егоровым, причислили к Генераль­ному штабу.

Однако триумф Тухачевского продолжался недолго. Дело в том, что резервов у командарма-«вундеркинда» не было. Впрочем, это не являлось случайностью. Их и не могло быть. Свое кредо в отноше­нии ведения войны Тухачевский изложил еще 24 декабря 1919 го­да, прочтя в Академии Генерального штаба программную лекцию: «Стратегия национальная и классовая».

«Стратегические резервы, — самоуверенно провозглашал в ней подпоручик, — польза которых всегда была сомнительна (курси­вы мои. — К. Р.), в нашей войне и вовсе не применимы... Фронты ар­мий громадны. Пути сообщений в полной разрухе. Вместе с тем операции развиваются со стремительной быстротой. Все это дела­ет употребление стратегических резервов с целью нанесения противнику удара в решительный момент совершенно излишним и вредным самоослаблением».

Не нужно заканчивать академию, чтобы понять очевидную бредовость такого утверждения. Это рассуждения дилетанта, не понявшего азов военного искусства. И поляки уже вскоре препод­несли «гениальному» полководцу вразумляющий урок.

Когда в ответ на удар Тухачевского 30 мая поляки предприняли контрнаступление, они не только отбросили его войска назад. По­ляки создали угрозу полного разгрома его фронта. Не имевший ре­зервов и не умевший организовать оборону Тухачевский ничего не мог предпринять. Его войска бессильно отступали. Только 15-я ар­мия Корка из последних сил цеплялась за плацдарм в районе По­лоцка. Убедительное поражение должно было излечить молодого командарма от самоуверенности и беспечности, но, как показали дальнейшие события, этот горький урок не пошел впрок.

От полного разгрома Тухачевского спасли лишь действия Ста­лина. Казалось бы, получив отказ Ленина в пополнении сил Юго-Западного фронта, Сталин мог спокойно выжидать в надежде на лучшие времена. Но, в отличие от самоуверенного «вундеркинда», он не верил в чудеса и трезво оценивал обстановку. Его понимание военных вопросов представляло собой разительный контраст с верхоглядством бывшего царского подпоручика.

Трезвый реалист, опытный и творческий человек, Сталин искал выход из мышеловки, в которой оказался Юго-Западный фронт, зажатый между белополяками и Врангелем вследствие непроду­манной военной политики Реввоенсовета Республики и главкома.

И он сам нашел решение. Уже на следующий день после посту­пления шифровки Ленина он внес его на рассмотрение ЦК Пред­ложение Сталина гласило: либо установить перемирие с Врангелем и в результате этого снять с Крымского фронта «одну-две диви­зии», либо ударом по Врангелю разбить его войска и высвободить силы для борьбы с белополяками.

Опытный политик, умевший заглядывать в перспективу, взве­шенно отделявший желаемое от возможного, он предостерегал Кремль от намерения гнаться «за двумя зайцами» сразу. Он пред­ложил Политбюро «принять все меры к тому, чтобы обеспечить перемирие (с Врангелем. — К. Р.) и возможность переброски частей с Крымского фронта, либо, если это не представляется возможным по обстановке, санкционировать наше наступление в целях ликви­дации крымского вопроса в военном порядке».

То есть он предлагал разбить Врангеля, а затем разделаться с бе­лополяками. Однако проницательный Ленин не оценил глубины и осмысленного прагматизма предложений Сталина. На телеграмме он написал Троцкому: «Не слишком ли много жертв будет стоить? Уложим тьму наших солдат. Надо десять раз обдумать и приме­рить. Я предлагаю ответить Сталину «Ваше предложение о наступ­лении на Крым так серьезно, что мы должны осведомиться и обду­мать осторожно. Подождите нашего ответа».

Но у Сталина, знавшего положение дел лучше, чем Кремль, и острее чувствовавшего ситуацию, не было времени на выжидание. В отличие от членов Политбюро, находившихся в Москве, Сталин реально представлял обстановку, и у него была иная точка зрения на намерения Врангеля, угрожавшего его фронту из Крыма.

Он безошибочно разглядел опасность. И 4 июня на заседании СТО Ленину вручили новую телеграмму из Кременчуга, в которой Сталин сообщал о намерении Врангеля начать наступление. Это было своевременное предупреждение. Однако Ленин вновь не спе­шил принимать это предложение.

И все-таки предупреждение Сталина встревожило его. Пере­правляя телеграмму Троцкому, Ленин написал: «Надо сообщить главкому и затребовать его заключение. Пришлите мне, получив его мнение, ваш вывод на заседание Совета обороны или перегово­рим (если поздно закончится) по телефону».

В ответе Ленину Троцкий ничего не предложил, но не удержал­ся от мелочного колкого замечания, что, обращаясь непосредствен­но к Ленину, Сталин «нарушает субординацию (подобные сведе­ния должен был бы направить главкому Егоров)».

Подыгрывая этому чиновническому идиотизму с оскорблен­ным самолюбием, Ленин написал на ответе: «Не без каприза (кур­сив мой. — К.Р.) здесь, пожалуй. Но обсудить надо спешно. А какие чрезвычайные меры?» (Получается, что под «капризностью», в ко­торой Ленин «обвинит» Сталина в своем известном «Письме съез­ду», в этот момент он понимал нарушение субординации и иерар­хического этикета).

Однако после запроса мнения главкома Каменева и обсужде­ния предупреждения Сталина в ЦК ему ответили отказом Правда, отклонение его предложений было завуалировано указанием, что наступление против Врангеля возможно лишь после тщательной подготовки и с учетом дипломатических обстоятельств. Это была демагогия.

Сталин отреагировал на нерешительность Центра в тот же день. Он продолжал настаивать: «Значит, нужно готовиться... По­нятно, что без санкции ЦК ничего не будет принято...».В последней фразе был выпад в адрес Троцкого, очевидно создававшего прово­лочки для оттягивания решения. Он понимал, что за ответом из Москвы торчали уши «красивого ничтожества».

Но «готовиться» у руководства страны и армии уже не было времени. Сталин своевременно разглядел вероятный разворот со­бытий. Его предупреждение не замедлило сбыться. На следующий день после его телеграммы, 6 июня, войска Врангеля вышли из Крыма. И хотя части 13-й армии сопротивлялись героически и упорно, через два дня белые заняли Мелитополь, а 12 июня крас­ные, оставив Каховку, отошли на правый берег Днепра.

Теперь Юго-Западный фронт оказался перед фатальной необ­ходимостью вести борьбу на два фронта, но Сталин великолепно справился со стоящей перед ним задачей.

Его имя впоследствии никогда не стало бы самым громким в мире, если бы он, подобно его противникам, «блиставшим» фейер­верками лишь на трибунах, — подчинялся обстоятельствам. Но для него на первом месте было выполнение дела. А дело состояло в том, что Сталин не бездействовал и не отсиживался в Кременчуге, обме­ниваясь очередями телеграфных строчек Морзе с Лениным и воен­ным управлением в Москве.

Он ожидал такого оборота событий. Более того, он заранее при­нял меры. Поэтому его дела складывались блестяще. Переговоры с Москвой шли под аккомпанемент реального пулеметного и артил­лерийского огня, но он не стал гнаться за двумя целями. Поставив крымский участок фронта в упорную оборону, он начал с наиболее наглого противника.

Повторим, что от полного разгрома Тухачевского в Белоруссии спас Сталин. Еще 2 июня в Кременчуге Сталин провел переговоры с командованием 1-й Конной армии. Обсудив план ее действий, 3 июня 1920 года он подписал директиву РВС Юго-Западного фронта о разгроме киевской группировки белополяков.

Пока о перспективах крымского участка шел обмен телеграм­мами с Москвой, вместе с командованием Конной армии Сталин готовил новый удар на польском участке своего фронта. И в те дни, когда поляки погнали войска Тухачевского из Белоруссии, в соот­ветствии с директивой Сталина 1-я Конная армия Буденного нача­ла наступление под Киевом.

Наступление развивалось стремительно. Начав его, 5 июня красная кавалерия прорвала фронт и, опрокидывая хорошо воору­женные польские дивизии, углубилась в тыл противника, сея хаос и панику в его рядах. 7 июня буденовцы взяли Житомир, откуда в панике бежал польский штаб, и город Бердичев.

Конармия, которую заботливо пестовал Сталин, не подвела его. На следующий день (8 июня), разгромив у Белополья кавалерию поляков, конармейцы перерезали пути снабжения киевской груп­пировки польских войск, и те стали поспешно отступать от Днеп­ра. В этот же день Буденный повернул на восток, на Фастов, двинув­шись в сторону Киева. Для борьбы с Буденным Пилсудский срочно перебросил с фронта Тухачевского несколько дивизий, но разбить 1-ю Конную полякам не удалось.

Одновременно с буденовцами в наступление перешли 12-я и 14-я армии, и 12 июня Сталин доложил Ленину об освобождении Киева. Польский фронт на Украине стал разваливаться, и красные армии продолжали идти вперед. Это был триумф Сталина

Между тем, пока Сталин громил поляков на правом крыле Юго-Западного фронта, руководство Антанты нанесло удар в тыл фронта красных на его левом крыле. Повторим: угроза врангелевской опасности, о которой Сталин предупреждал Кремль еще на­кануне развернувшихся событий, нашла свое реальное воплоще­ние. Продолжая наступление, начатое еще в начале июня, Врангель занял Северную Таврию.

Впрочем, обеспокоенное поражениями польских интервентов, руководство Антанты просто не могло не нанести такой удар. Но если стратегически успех белых стал результатом неизлечимой близорукости Председателя Реввоенсовета, то фактически он яр­ким светом высветил очередной просчет Троцкого. Однако про­явивший очевидную недальновидность тщеславный и завистливый Троцкий не хотел признавать своей вины.

Как это уже неоднократно случалось, ответственность за про­счеты он снова пытался переложить на чужую голову. На этот раз в причинах неудачных действий против врангелевцев Троцкий об­винил Егорова. Лейба Бронштейн попытался сделать «козлом отпу­щения» командующего Юго-Западным фронтом. Одновременно это позволяло ему поставить в руководство фронтом своего став­ленника.

Не принимая такую игру, Сталин решительно воспротивился очередной интриге «красивого ничтожества». 14 июня 1920 года он телеграфировал: «Москва, ЦК РКП, Троцкому. Решительно воз­ражаю против замены Егорова Уборевичем, который еще не со­зрел для такого поста, или Корком, который как комфронта не подходит.

Крым проморгали Егоров и главком (Каменев. — К. Р.) вместе, ибо главком был в Харькове за две недели до наступления Врангеля и уехал в Москву, не заметив разложения Крымармии. Если уж так необходимо наказать кого-либо, нужно наказать обоих. Я считаю, что лучшего, чем Егоров, нам сейчас не найти.

Следовало бы заменить главкома (Каменева), который мечется между крайним оптимизмом и крайним пессимизмом, путается в ногах и путает комфронта, не умея делать ничего положительного».

Решительно отвергнув попытку Троцкого найти случайного стрелочника, Сталин отстоял командующего Юго-Западным фронтом. Правда, в телеграмме он не стал прямо называть главного виновника неудач. Это было ясно и без лишние слов.

Троцкий был вынужден проглотить не высказанные в его адрес обвинения. После отступления войск Тухачевского в Белоруссии и очевидного триумфа Сталина на Украине Троцкий ясно осознавал бесперспективность разборки с Егоровым. Он не мог вступать в очередной открытый конфликт с членом ЦК и Реввоенсовета Рес­публики.

Егоров остался на своем месте. Однако положение на Юге дей­ствительно было серьезным. Северная Таврия оказалась в руках врангелевцев. Жестокие бои продолжались. Для исправления по­ложения Сталин 24 июня выехал в Синельниково — на крымский участок Юго-Западного фронта. В тот же день свое понимание об­становки он прокомментировал корреспонденту УкрРОСТА.

В Синельникове Сталин находился с 24 июня по 3 июля. С его приездом наступление белых было остановлено. Принятые им на месте меры не дали возможности врангелевцам развить успех. Од­нако выбить их с занятого плацдарма не удалось. Имевшихся со­ветских войск для проведения успешной операции было недоста­точно; для этого требовались дополнительные силы и средства.

Находясь на южном фланге фронта, Сталин составил новый план разгрома Врангеля. С этим планом он выехал в Москву. Здесь при участии Сталина с 7-го по 11 июля прошло совещание у замес­тителя Председателя Реввоенсовета Республики с главкомом и на­чальником полевого штаба Лебедевым. Кроме общего плана бое­вых действий Юго-Западного фронта, на нем обсуждался вопрос о переброске дополнительных резервов на крымский участок.

Список частей, намеченных к передислокации, Сталин передал Ленину 11-го числа. Сразу после совещания. В тот же день, когда в «Правде» была опубликована его беседа с корреспондентом газе­ты, он выехал обратно в Харьков.

В интервью журналисту он подчеркнул: «Нужно помнить: пока Врангель имеет возможность угрожать нашим тылам, наши фрон­ты будут хромать на обе ноги, наши успехи будут непрочными. Только с ликвидацией Врангеля можно считать нашу победу над польскими панами обеспеченной».

Даже после успешного разгрома белополяков на Украине Ста­лин снова обращал внимание на стратегическую сложность поло­жения советских фронтов. Он снова говорит об опасности войны на два фронта. Однако этой очевидной для него аксиомы не смогло понять военное и политическое руководство страны. Именно это непонимание позже привело к авантюризму.

Из Харькова 14 июля Сталин отправился на станцию Волноваху, находившуюся на левом фланге Крымского фронта. Уже через день, 16-го числа, по вопросам Азовского флота он выехал в Мариу­поль. Знаменательно, что его посещения участков фронта хроноло­гически увязываются с обострениями на них боевой ситуации.

Дважды, 19 и 31 июля, в самый разгар тяжелых боев он приез­жает на станцию Лозовая, а с 9 по 14 августа вновь совершает по­ездку по крымскому участку фронта. Сталин уделял самое серьез­ное внимание борьбе с Врангелем.

Человек, постоянно находившийся на самых важных фронтах Гражданской войны, он понимал: при выходе из Крыма успеху бе­лых сопутствовало то, что ударной силой Врангеля была кавалерия. Отдельный кавалерийский корпус генерала Барбовича (донцы) и конная группа генерала Бабиева (кубанцы).

В отличие от Троцкого Сталин прекрасно осознавал значимость в маневренной войне кавалерии. Поэтому в тот период одним из важнейших результатов его деятельности стала организация новой конной армии. Для противодействия коннице Врангеля на базе 1-й и 2-й кавалерийских дивизий Думенко, расстрелянного по прика­зу Троцкого, в июле Сталин организовал 2-ю Конную армию. Ее командиром стал буденновец Ока Городовиков.

Эта армия прошла трудный путь. С лета 1920 года ее дивизии понесли серьезные потери в тяжелых боях. С начала сентября, по­еле переформирования, уже под командованием Ф.К. Миронова, 2-я Конная участвовала во всех операциях по разгрому Врангеля. В Се­верной Таврии и в Крыму, завершив Гражданскую войну на Юге занятием Симферополя.

В летние дни 1920 года Сталин разрывался между двумя фрон­тами. И, хотя Красной Армии не удалось в июне — июле изгнать врангелевские войска из Северной Таврии, опасность их соедине­ния с поляками была ликвидирована.

Еще до поездки Сталина в Москву, продолжая громить поляков на Украине, 14-я армия Юго-Западного фронта 8 июля заняла Проскуров, а через день освободила Ровно. Успех 1-й Конной под Киевом и продолжавшееся наступление Юго-Западного фронта по освобождению от белополяков западной части Украины созда­ли предпосылки для новой активизации действий уже оправивше­гося от майского поражения Тухачевского.

Получив серьезное подкрепление, в том числе 3-й конный кор­пус Гая, 4 июля Западный фронт перешел в наступление. После пе­редислокации части соединений легионеров на Украину польский фронт в Белоруссии теперь был значительно ослаблен. И под нажи­мом сил Тухачевского он стал быстро отходить. Правда, без серьез­ных потерь, часто даже не вступая в соприкосновение с советски­ми войсками.

Это позволило Тухачевскому две трети сил Западного фронта сосредоточить на узком участке в 90 километров. Не встречая осо­бого сопротивления противника, 11 июля его войска заняли Минск. Армии польского Северо-Восточного фронта отступали в беспорядке: «выкидывали публику с вокзалов, грабили и убивали население и поджигали город...» 14-го числа войска Запфронта во­шли в Вильно (Вильнюс), а 19-го, форсировав Неман, наступали уже по территории Польши.

Успехи на польском направлении вызвали эйфорию в РВС Рес­публики и ЦК. Под впечатлением поспешного, почти панического отхода поляков многим уже казалось, что теперь путь на Варшаву открыт. Взятие Варшавы как «пролог к мировой революции» гре­зилось и бывшему подпоручику — командарму Запфронта.

Перед началом этого не встречавшего отпора наступления Ту­хачевский издал известный приказ, призывавший устремить «взо­ры на Запад». «На Западе, — писал он, — решаются судьбы миро­вой революции. Через труп белой Польши лежит путь к мировому пожару. На штыках понесем счастье и мир трудящемуся человече­ству. На Запад! .-Варшаву — марш!»

Радужные перспективы польской, германской и мировой рево­люции в «Походе за Вислу» рисовались не только протеже Троцко­го — Тухачевскому. Их разделяли многие. В историографии редко упоминается о том, что в этот период всеобщего торжества и упое­ния триумфом побед Сталин предостерегал от состояния эйфории в войне с Польшей. Человек, никогда не терявший трезвости ума, он оставался реалистом и в часы поражений и в дни побед.

Но что было особо важно в межнациональной войне, он очень остро чувствовал и понимал психологические оттенки взаимоотно­шений и интересы населения разных национальностей. И его про­гнозы всегда были политически безошибочны. Причем они исхо­дили из особенностей ситуации. Еще за день до отъезда на Юго-За­падный фронт в своей статье «Новый поход Антанты в Россию», опубликованной 25—26 мая «Правдой», Сталин указал на нена­дежность тыла польских белооккупантов, предпринявших интер­венцию.

«Выдвигаясь за пределы Польши, — отмечал он, — и углубляясь в прилегающие к Польше районы, польские войска удаляются от своего национального тыла, ослабляют связь с ним, попадают в чу­жую им и большей частью враждебную среду. Хуже того, враждеб­ность эта усугубляется тем обстоятельством, что громадное боль­шинство населения Польши... состоит из непольских крестьян, терпящих гнет польских помещиков... Этим, собственно, и объяс­няется, что лозунг советских войск «Долой польских панов!» нахо­дит мощный отклик... крестьяне... встречают советские войска как освободителей от помещичьего ярма... восстают при первом удоб­ном случае, нанося польским войскам удар с тыла».

Он с самого начала не скрывал своих скептических взглядов в отношении ведения войны на территории Польши. «Ни одна ар­мия вмире, — указывал Сталин, — не может победить (речь идет, конечно, о длительной и прочной победе) без устойчивого тыла. Тыл для фронта — первое дело, ибо он, и только он, питает фронт не только всеми видами довольствия, но и людьми — бойцами, на­строениями, идеями. Неустойчивый, а еще более враждебный тыл обязательно превращает в неустойчивую и рыхлую массу самую лучшую, самую сплоченную армию...»

Но сделав такие выводы, Сталин предупреждает, что в случае вторжения советских войск на территорию Польши — ситуация изменится на диаметрально противоположную. «Тыл польских войск, — пишет он, — в этом отношении значительно отличается от тыла Колчака и Деникина к большей выгоде для Польши, тыл польских войск является однородным и национально спаянным. Отсюда его единство и стойкость.

Его преобладающее настроение — «чувство отчизны» — пере­дается по многочисленным нитям польскому фронту, создавая в частях национальную спайку и твердость. Отсюда стойкость поль­ской армии. Конечно, тыл Польши неоднороден... в классовом от­ношении, но классовые конфликты еще не достигли такой силы, чтобы прорвать чувство национального единства... Если бы поль­ские войска действовали в районе собственно Польши, с ними, без сомнения, трудно было бы бороться».

Практически уже в начале новой Советско-польской войны, еще до побед под Киевом и Минском, еще до Варшавской катаст­рофы, он пророчески указал на политические и моральные факто­ры, которые и определят дальнейшее развитие событий. Это были серьезные и важные предупреждения.

Однако у коллег Иосифа Сталина по Политбюро имелась дру­гая точка зрения. Троцкий писал, «что война... закончится рабочей революцией в Польше, в этом нет и не может быть сомнения, но в то же время нет никаких оснований полагать, что война начнется с такой революции...».

То есть Троцкий, с его умом международного авантюриста, предполагает принести такую революцию в Польшу на остриях красноармейских штыков. Впрочем, сама Польша представлялась Троцкому лишь запалом революции в Европе: Германия, Австро-Венгрия, Франция, а там, глядишь, — и мировая революция. Иллю­зии Троцкого разделял и Ленин. В речи на VI Всероссийском Чрез­вычайном съезде, в ноябре 1918 года, он говорил: «Мы подходим к последней, решительной битве, не за русскую, а за международную социалистическую революцию!»

Таким образом, на заключительном этапе Гражданской войны тактико-стратегическая оценка Сталиным положения не совпада­ла ни с позицией Ленина, ни тем более Троцкого. Среди когорты лидеров Октября он был одним из немногих, если не единствен­ным, кто не поддался всеобщему заблуждению, гипнотической за­вороженности мечтой о мировой революции.

Не рассчитывал и на легкую победу в войне с поляками. Когда под впечатлением убедительных успехов Юго-Западного фронта на Украине в правительственных и военных кругах возникло мне­ние о скором разгроме Польши, он осудил эти иллюзии.

Сталин скрупулезно взвешивал шансы и возможности проти­востоявших государств. Он здраво оценивал состояние сил против­ника. В интервью корреспонденту УкрРОСТА, данном 24 июня в Харькове, он сказал: «Не надо забывать, что у поляков имеются ре­зервы, которые уже подтянуты к Новгород-Волынскому и дейст­вия которых, несомненно, скажутся на днях». Вместе с тем он учи­тывал как собственные возможности Польши, так и ее поддержку западными державами. Он предупреждает: «Мы воюем не только с поляками, но и со всей Антантой, мобилизовавшей все черные си­лы Германии, Австрии, Румынии, снабжающей поляков всеми ви­дами довольствия».

Он не утратил трезвости суждений и оценок позже, когда в результате успешного продвижения войск Западного фронта 11 июля был занят Минск. Давая в этот же день интервью коррес­понденту «Правды», утверждение о том, что «с поляками в основе уже покончено» и остается лишь совершить «марш на Варшаву», он вновь расценил как «недостойное бахвальство».

Он отмечает: «Я не буду доказывать, что это бахвальство и это самодовольство совершенно не соответствуют ни политике Со­ветского правительства, ни состоянию сил противника на фронте».

Казалось бы, все ясно. Сталин решительно и даже без коммен­тариев отверг план наступления на Варшаву. Более того, по его мнению, «марш на Варшаву» не отвечал «политике Советского правительства». Человек, обладавший политической и государст­венной ответственностью, он никогда не делал опрометчивых заяв­лений.

Он знал, о чем говорит. Именно в этот день, 11 июля, в Москву поступила нота Великобритании за подписью министра иностран­ных дел Джорджа Керзона. Она предлагала заключение переми­рия в польско-советской войне и признание в качестве восточной границы с Польшей линии, выработанной в конце 1919 года Вер­ховным советом Антанты. Знаменательно, что как раз этот рубеж, известный под названием «линия Керзона», и стал после Второй мировой войны границей Польши с Украиной и Белоруссией.

Однако откровенные предупреждения Сталина не были услы­шаны. Их не хотели слышать. Но когда последовавшие события полностью подтвердили правоту его точки зрения и оценок, о них мало кто вспомнил. О них долгое время «не вспоминали» и истори­ки. Между тем оценки и прогнозы Сталина уже вскоре стали сбы­ваться с неумолимой последовательностью.

Впрочем, свой авантюристический характер война получила не сразу. События стали приобретать опасный уклон 16 июля. Когда ЦК РКП(б) признал необходимым продолжать наступление, пока Польша сама не обратится с просьбой о перемирии. На следую­щий день нарком иностранных дел Чичерин ответной нотой извес­тил правительство Великобритании, что Советская Россия готова к миру, но посредничество Лондона неприемлемо: поскольку он не может считаться нейтральным в советско-польском конфликте.

Но и этот шаг еще не предвещал катастрофу. В грех авантюры с «маршем на Варшаву» ввел правительство и Реввоенсовет Респуб­лики молодой «петушок» — Тухачевский. После того как, не встре­чая серьезного сопротивления поляков, 15 июля войска Западного фронта заняли Молодечно, Тухачевский продолжал наступать дальше. Опьяненный победой 27-летний подпоручик уже приме­рял на себя шляпу «красного Наполеона». И, предвкушая мировую славу, Тухачевский предложил главкому Каменеву план по захвату польской столицы.

Позже Буденный вспоминал: «Из оперативных сводок Запад­ного фронта мы видели, что польские войска, отступая, не несут больших потерь. Создавалось впечатление, что перед армиями За­падного фронта противник отходит, сохраняя силы для решающе­го сражения... Мне думается, что на Тухачевского в значительной степени влиял чрезмерный оптимизм члена РВС Западного фронта Смилги и начальника штаба Шварца. Первый из них убеждал, что участь Варшавы уже предрешена, а второй представлял... главкому... ошибочные сведения о превосходстве сил Западного фронта над противником в два раза».

Трудно сказать, правомерно ли такое предположение Буденно­го? Кстати, начальник штаба у Тухачевского был не случайным че­ловеком в армии. Бывший полковник российского Генерального штаба Шварц имел чин и образование повыше, и опыта побольше, чем командующий фронтом.

Но, как бы то ни было, а предложение о захвате Варшавы исхо­дило непосредственно от самого Тухачевского. Он не сомневался в успехе операции. И когда 19 июля части Запфронта вошли в Барановичи, а конный корпус Гая занял Гродно, на осуществление предложения «подпоручика» решился и главком С.С. Каменев.

В тот же день главком отдал Западному фронту директиву: овла­деть Варшавой к 12 августа. Конечно, такое решение не могло быть принято без участия Председателя Реввоенсовета Республики. Но дело не в том, что Троцкий желал увенчать лаврами своего выдви­женца. Он тоже хотел увековечить прежде всего самого себя.

В психологическом плане на наркомвоенмора повлияло то, что в этот момент, с 19 июля в Москве начал работу II конгресс Комин­терна. Троцкий считал, что овладение Варшавой стало бы непрере­каемым доказательством его военного таланта и способствовало бы укреплению его авторитета как «революционного» стратега и лидера в глазах международной социал-демократии. Более того, та­кой триумф обещал ему славу вождя «мировой революции».

Впрочем, позже Троцкий сам пояснил, какие причины побуди­ли его к варшавской авантюре. «Мы вернули Киев, — признавал он. — Начались наши успехи. (Это Троцкий беззастенчиво перетя­гивает на себя успехи Сталина. — К. Р.) Поляки откатывались с та­кой быстротой, на которую я не рассчитывал...»

Правда, Лейба Бронштейн был вынужден «осторожно» при­знать задним числом: «Но на нашей стороне вместе с первыми ус­пехами обнаружилась переоценка открывающихся перед нами возможностей. Стало складываться и крепчать настроение в поль­зу того, чтоб войну, которая началась как освободительная, превра­тить в наступательную революционную войну. Принципиально я, разумеется, не мог иметь никаких доводов против этого».

Конечно, Троцкий хитрит. Именно по настоянию его и Туха­чевского Реввоенсовет Республики решил провести Варшавскую операцию и «принести на штыках революцию в Европу». Сомне­ниями в собственной дальновидности Троцкий не страдал, и он убедил Ленина в осуществимости своих военных планов. Впрочем, еще 20 июля председатель Реввоенсовета Троцкий и главком Ка­менев дали указание Юго-Западному и Западному фронтам насту­пать на Варшаву по сходящимся направлениям. И «процесс по­шел».

Как отмечено выше, Сталин такого заблуждения не разделял. Он оказался прав и указывая на внутренние резервы Польши. Это подтвердилось вскоре. Когда Красная Армия вступила на террито­рию противника, правительством Польши была объявлена моби­лизация, давшая 573 тысячи солдат и 160 тысяч добровольцев. Но власти страны пошли дальше. Они предприняли политические контрмеры от революции. Еще в середине июля был обнародован закон об ограничении помещичьих имений и льготах крестьян­ским хозяйствам. А 24 июля в Варшаве при участии социал-демо­кратов было сформировано «рабоче-крестьянское» правительство Витоса-Дашинского.

Сталин не ошибся и в прогнозе о поддержке Польши Западом. Уже 21 июля премьер-министр Великобритании Ллойд Джордж без обиняков заявил, что «Франция и Англия могут предоставить все необходимое для организации польских сил».

И все-таки, являясь противником «марша на Варшаву», Сталин не мог не считаться с возможностью убедительного разгрома поля­ков, но его целью стала не Варшава. Учитывая успешное развитие боевых действий на Украине, Реввоенсовет Юго-Западного фронта 21 июля направил главкому телеграмму с предложением перене­сти направление главного удара своих частей с Люблина на Львов. То есть Сталин совершенно не намеревался брать Варшаву.

Он предлагал нанести удар под южный предел Польши. Свое стратегическое решение Сталин, Егоров, Берзин обосновывали тем, что «поляки оказывают весьма упорное сопротивление на львовском направлении», а «положение с Румынией остается не­определенно-напряженным». В стратегическом отношении выбор такого направления был оптимальным. Он отрезал поляков от неф­тяного бассейна Дрогобыча; в последующем создавал угрозу Кра­кову, а затем грозил взятием Лодзи, заставляя поляков практиче­ски вести войну на два фронта.

Главком Каменев оценил достоинства этого предложения и 23 июля утвердил план РВС Югзапфронта. Видимо, в этом реше­нии сыграло роль и то, что, днем раньше, 22-го числа, с предложе­нием Москве о перемирии обратились правительство Польши и ее Генеральный штаб.

Впрочем, своего негативного отношения к «маршу на Варшаву» Сталин не скрывал никогда. Он заявил об этом публично еще 20 июня, когда, вернувшись с фронта в Харьков, через три дня он дал интервью корреспонденту УкрРОСТА.

Рассказав о прорыве фронта белополяков под Киевом и успеш­ном наступлении Юго-Западного фронта, он указал: «Впереди еще будут бои жестокие. Поэтому я считаю неуместным то бахвальст­во и вредное для дела самодовольство, которое сказалось у некото­рых товарищей: одни из них не довольствуются успехами на фрон­те и кричат о «марше на Варшаву», другие, не довольствуясь обо­роной нашей Республики от вражеского нападения, горделиво заявляют, что они могут помириться лишь на «красной советской Варшаве».

Между тем на северном крыле Советско-польского фронта по­ляки продолжали почти панически отходить, и к концу августа войска Западного фронта вошли в Брест-Литовск. Как показали дальнейшие события, удовлетворившись этим достижением, Красная Армия избежала бы позора поражения.

Но Тухачевский не был способен трезво взвесить обстановку. Он жаждал славы, и ему казалось, что лавровый венок победителя уже готов опуститься на его голову. Он не видел в польской армии серьезного противника. Даже позже Тухачевский утверждал, что польские «войсковые части потеряли всякую боевую устойчивость. Польские тылы кишели дезертирами. Все бежали назад, не выдер­живали ни малейшего серьезного боя...».

Отсюда он сделал поспешный вывод: «При том потрясении, ко­торому подверглась польская армия, мы имели право и должны были продолжать наступление. Задача была трудная, смелая, слож­ная, но робкими не решаются мировые вопросы (курсив мой. — К. Р.)». То есть он знал, что делал. На что шел. Считая себя способ­ным ни более ни менее как решать «мировые вопросы», Тухачев­ский настаивал на взятии Варшавы.

Однако 2 августа, когда Политбюро собралось в Москве на засе­дание, чтобы рассмотреть дальнейшие военные перспективы Рес­публики, еще не всем было ясно: что поставить во главу угла? Вран­геля? Или белополяков?

Сталин на этом совещании не присутствовал. Накануне, 31 ав­густа, в тот день, когда войска Тухачевского вышли к Бугу, он снова приехал на крымский участок Юго-Западного фронта, в Лозовое.

Впрочем, всем участникам совещания его позиция была извест­на. Он давно и настоятельно добивался объединения операции на польском участке фронта под единым руководством, а борьбу с Врангелем, имевшую, по его мнению, первостепенное значение, предлагал выделить в самостоятельную кампанию.

Стратегически план Сталина был беспроигрышным. Для обес­печения решающей победы на первое место он ставил разгром бе­лых на Юге. Свою позицию он определил четко, без недоговорок: «Только с ликвидацией Врангеля можно считать нашу победу над польскими панами обеспеченной».

Но славы и лавров за экспорт мировой революции жаждал не только «зеленый» командарм-подпоручик. Председатель РВС

Троцкий (тоже стремившийся решать «мировые вопросы») под­держал предложение Тухачевского.

Причем оборотистый и хитроумный Троцкий перехватил идею Сталина о разделении фронтов. Польская часть Юго-Запад­ного фронта передавалась Западному. Однако по настоянию Троц­кого все было сделано по принципу — наоборот. Главной задачей совещание определяло не разгром сил белых, а захват польской столицы. Ленин, Каменев и Крестинский согласились с Лейбой Бронштейном

Теперь все переворачивалось с ног на голову Предложение Ста­лина о первоочередном разгроме Врангеля отвергалось, а совет­ский фронт против белых на Юге превращался во второстепен­ный, не имевший ближайших перспектив.

Политическую тонкость этой интриги составляло то, что, украв у Сталина идею реорганизации польского фронта, самого ее автора с подачи Троцкого Политбюро задвигало в тень. Так, беззастенчиво передернув карты, Троцкий намеревался сорвать банк в свою пользу.

Обратим внимание: уже в который раз в ходе этой войны, после того как Сталин создал условия и предпосылки для разгрома про­тивника, ему не давали возможности завершить боевые действия убедительной победой. Славу «победителя» перехватывали Троц­кий и его клевреты.

Конечно, отстранение Сталина, практически обеспечившего перелом в борьбе с поляками, от участия в предстоявшей операции выглядело по меньшей мере непорядочно. Это осознавали все. Не­приятную миссию сообщения этого ущемлявшего самолюбие со­ратника решения взял на себя Ленин.

В тот же день, 2 августа, он дипломатично телеграфировал Ста­лину: «Только что провели в Политбюро разделение фронтов, что­бы Вы исключительно занимались Врангелем В связи с восстани­ем, особенно на Кубани, а затем и в Сибири, опасность Врангеля становится громадной, и внутри Цека растет стремление тотчас за­ключить мир с буржуазной Польшей. Я Вас прошу очень внима­тельно обсудить положение с Врангелем и дать Ваше заключение. С главкомом я условился, что он даст Вам больше патронов, под­креплений и аэропланов...»

Конечно, стремясь подсластить неприятную «пилюлю», Ленин лукавил. Еще полмесяца назад Советское правительство отвергло предложение Великобритании о мирных переговорах России и

Польши. Сталин не мог не понять, что его тактично отстраняли от руководства действиями на западном направлении. За дипломати­ей Ленина маячила назойливая тень Троцкого.

И у Сталина не могло быть сомнений в отношении внутреннего смысла этих маневров. Ему предлагали «таскать каштаны из огня» для упрочения славы «красивого ничтожества». Но он воспринял сообщение спокойно, почти равнодушно. Между тем решение По­литбюро состоялось в тот период, когда войска Юго-Западного фронта, в том числе 1-я Конная армия, подошедшая к Львову, уже вели упорные бои за город.

В ответе Ленину он констатировал: «Жестокие бои продолжа­ются с возрастающей силой, должно быть, сегодня потеряем Александровск. Вашу записку о разделении фронтов получил, не следо­вало бы Политбюро заниматься пустяками».

Но, не желая вступать в выяснение отношений, по существу он подал в отставку «Я могу работать на фронте еще максимум две недели, нужен отдых, поищите заместителя. Обещаниям главкома не верю ни на минуту, он своими обещаниями только подводит. Что касается настроения ЦК в пользу мира с Польшей, нельзя не заметить, что наша дипломатия иногда очень удачно срывает ре­зультаты наших военных успехов».

Очевидно, Сталин все-таки не смог сдержать эмоций. И его можно понять. Он проделал огромную работу, переломил ход вой­ны в пользу Советской Республики, и теперь, когда благодаря его действиям Польская армия терпела поражение, его задвигали на второй план. Конечно, он был не лишен здравого честолюбия. Оче­видное пренебрежение оскорбило его. Ленин тоже осознавал дву­личие ситуации. И, ощущая неловкость от того, что пошел на пово­ду у Троцкого, он сделал вид, что ему не ясны причины недовольст­ва Сталина

«Не совсем понимаю, — запрашивает он 3 августа, — почему Вы недовольны разделением фронтов. Сообщите Ваши мотивы. Мне казалось, что это необходимо, раз опасность Врангеля возрас­тает. Насчет заместителя сообщите Ваше мнение о кандидате. Так­же прошу сообщить, с какими обещаниями опаздывает главком. Наша дипломатия подчинена Цека и никогда не сорвет наших ус­пехов, если опасность Врангеля не вызовет колебаний внутри Цека...»

Ленин чувствовал свою неправоту по отношению к Сталину, но заманчивость замысла Троцкого уже очаровала его — цели миро­вой революции выше психологической щепетильности. Пытаясь

сгладить возникшую неловкость, он задает риторические вопросы, на которые не требуется ответа. И соглашается на «отставку» Ста­лина.

На следующий день уже успевший «остыть» Сталин не стал обострять конфликт и ответил лишь по существу самой реоргани­зации. Его соображения взвешены и рациональны. Он предложил сохранить имущество и аппарат Юго-Западного фронта за новым Южным фронтом и указал, что передаваемые 1-я Конная и 12-я армии должны «обслуживаться штабом Западного фронта в их нынешнем виде».

В телеграмме Сталин подчеркнул, что такая комбинация «дала бы возможность объединить все антипольские армии в единый Запфронт, чего я и добивался ранее...».

Однако следует обратить внимание и на то, что при этом речь совершенно не идет о посылке Первой Конной на Варшаву. Впро­чем, вопрос о кавалерии Буденного в этот период и не мог стоять так; конница уже участвовала в тяжелых в боях с белополяками на львовском участке фронта.

Однако Ленин не хотел, чтобы у Сталина сохранилось мнение, будто глава партии пошел на поводу у Троцкого. Очередная теле­грамма из Кремля ушла в Лозовую 4 августа. «Завтра, — сообщал Ленин, — в шесть утра назначен Пленум ЦК. Постарайтесь до тех пор прислать Ваше заключение о характере заминок у Буденного и на фронте Врангеля, а равно и о наших военных перспективах на обоих фронтах. От Вашего заключения могут зависеть важнейшие политические решения».

Ленин недоговаривал. Более того, он не известил Сталина о том, что на Пленуме будет решаться вопрос о приоритете наступления на Варшаву, а упоминание о «заминках у Буденного» звучало почти как упрек.

Сталин почувствовал эту недоговоренность. Отвечая в тот же день, он довольно сухо заметил: «... Я не знаю, для чего, собственно, Вам нужно мое мнение, поэтому я не в состоянии передать Вам требуемого заключения и ограничусь сообщением голых фактов без освещения».

Впрочем, ограничась «ворчливой» репликой, он кратко, с при­сущей ему взвешенностью, изложил суть проблем: «Заминка Бу­денного временная, противник бросил на Буденного литовскую, луцкую и галицкую группы в целях спасения Львова. Буденный

уверяет, что разобьет противника (он уже взял большое количест­во пленных), но Львов будет взят, очевидно, с некоторым опозданием.

Словом, заминка Буденного не означает перелома в пользу про­тивника Что касается Врангеля, мы теперь, хотя и слабы по причи­нам, изложенным выше, но все же сдерживаем противника; не позднее как через неделю мы пустим в ход 30 тыс. свежих шты­ков...»

Из этого, чуть нервного обмена телеграммами между двумя членами ЦК совершенно очевидно, что именно Сталин предложил передать 1-ю Конную Армию и 12-ю армию в подчинение штаба Западного фронта Но речь шла только о действиях под Львовом и никоим образом не касалась вопроса о направлении этих частей к Варшаве.

Конечно, в этот момент Сталин не мог знать планов польского руководства, но обратим внимание, что он своевременно и пра­вильно оценил тактику Пилсудского. И практически разгадал на­мерения противника. Поляки не отказывались от продолжения борьбы на львовском участке фронта.

Поясняя свои действия, позже Пилсудский писал: «Моим стра­тегическим замыслом было: 1) Северный фронт (стоявший против сил Тухачевского. — К. Р.) должен только выиграть время; 2) в стра­не провести энергичную подготовку резервов — я направлял их на Буг, без ввязывания в бои Северного фронта; 3) покончить с Буден­ным и перебросить с Юга крупные силы для контрнаступления, которое я планировал в районе Бреста Этого основного замысла я придерживался до самого конца».

Подчеркнем, что речь идет о разгроме Буденного под Львовом, а не в предместье Варшавы. Однако в Кремле строили иные планы. Утром 5 августа Пленум ЦК рассмотрел вопрос о перспективах войны. Накануне Ленин запросил мнение военных. Ответ Реввоен­совета (читай: Троцкого) был категоричным и оптимистическим: «16 августа Красная Армия будет в Варшаве».

Поэтому на Пленуме вместо трезвой оценки военной ситуации и политической обстановки в Польше Троцкий изощрялся в ора­торских экспромтах о «мировой революции». И хотя в отношении действий на львовском и врангелевском участках фронта было принято решение: «Утвердить предложенный тов. Сталиным ва­риант, принимаемый РВСР», но основным стало решение о насту­плении на Варшаву.

Между тем, выполняя директивы Пилсудского, польские легио­неры принимали все меры, чтобы «покончить с Буденным». И еще накануне того дня, когда Пленум ЦК одобрил предложенную Троцким операцию по захвату Варшавы, ситуация на львовском направлении резко изменилась.

5 августа Сталин получил информацию об упорном сопротив­лении поляков у Бродов, где 1-я Конная армия не сумела добиться успеха. Армия требовала передышки. О необходимости предоста­вить ей отдых и пополнение Сталин немедленно телеграфировал в Москву.

«В связи с этим, — сообщил он, — Буденный со вчерашнего дня перешел от наступления к обороне, причем на занятие Львова в ближайшие дни нельзя рассчитывать». Как выяснилось позже, в действительности из боев «на отдых» армия смогла отозвать лишь две дивизии из четырех.

Но обратим внимание на еще один существенный факт, кото­рый по странной «легкомысленности» выпал из поля зрения исто­риков. Дело в том, что, ведя переговоры с Лениным и Реввоенсове­том, Сталин находился на Юге страны — на Врангелевском фрон­те. То есть за сотни километров от Львова. Его связь с Буденным держалась лишь «на проводах». В условиях того времени это уже само по себе создавало определенные сложности для координации действий 1-й Конной.

Поскольку впоследствии в адрес Сталина бросались ничем не обоснованные упреки, будто бы безумный «марш на Варшаву» провалился чуть ли не по его вине, эти детали существенны. Конеч­но, Сталин не причастен к последовавшим событиям. У истоков краха варшавской авантюры стояли другие фигуры.

Приняв 2 августа решение о разделении фронтов на Южный, противостоявший Врангелю, и Западный — польский, Политбюро и Реввоенсовет коренным образом меняли логику управления вой­сками. Теперь командующему Западным фронтом Тухачевскому вменялось в обязанность руководить как операциями под Льво­вом, так и частями, предназначенными для наступления на Варша­ву. В этом и состоял главный смысл реорганизации — передать опе­рации на Советско-польском фронте в одни руки.

Логическим выводом из принятого решения соответственно являлось осуществление Тухачевским руководства действиями 1-й Конармии, 12-й и 14-й армий, сражавшихся под Львовом. Однако командующий фронтом не спешил взваливать на себя управление войсками своего участка фронта под Львовом. Впрочем, похоже, что для этого были и объективные затруднения.

Позже Тухачевский объяснял это тем, что «... болотистое Поле­сье не позволяло непосредственного взаимодействия Западного... и Юго-Западного (участков Западного. — К. Р.) фронта... Когда... мы попробовали осуществить это объединение, то оказалось, что оно почти невыполнимо: в силу полного отсутствия средств связи За­падный... (участок. — К. Р.) не мог установить последней с Юго-За­падным. Мы... могли эту задачу выполнить не скоро, не ранее 13— 14 августа...».

Говоря иначе: просто было на бумаге, да забыли про овраги. Осознав это, в переписке с главкомом 8 августа Тухачевский пред­ложил «временно осуществить управление» армиями его южного участка Западного фронта «через оперативный пункт, созданный силами и средствами штаба (бывшего) Юго-Западного фронта».

Конечно, Егоров и Сталин возразили против такого легкомыс­ленного решения. Они не могли дробить свой штаб, руководивший боевыми действиями против Врангеля. И, естественно, требовали, что оперативный пункт должен создаваться силами самого руково­дства Западного фронта. «Всякое другое решение вопроса, — теле­графировали они, — считаем вредным для дела вообще, в частности для достижении успеха над Врангелем».

«Новый» командующий, видимо, и сам понимал это. В теле­грамме главкому от 8 августа Тухачевский признал, что «создание оперативного пункта» по его схеме «повлечет за собой раздробле­ние и дезорганизацию штабного аппарата (бывшего. — К. Р.) Юго-Западного фронта».

Казалось бы, Тухачевский должен был обдумать решение и принять меры для обеспечения управления своими войсками на южном фланге. Однако «гениальный полководец» не задумывался над такими «мелочами». Легкомысленно бросив южный участок своего фронта на произвол судьбы, в тот же день он отда\ приказ северной группе войск — о форсировании 14-го числа Вислы.

При такой ситуации армии на Юге становились «бесхозными». И дело вовсе не в том, что Тухачевский заботился о львовском на­правлении польского фронта — ему самому эти проблемы были не нужны. Он был одержим жаждой славы. Он решал «мировые во­просы»... Перед ним была цель — Варшава, и он был уверен, что способен на ее достижение. Он не сомневался, что возьмет поль­скую столицу силами только северной группы войск. Так считал и Реввоенсовет Республики.

Главком С.С. Каменев вспоминал «Перед нашим командовани­ем, естественно, встал во всю величину вопрос: посильно ли немед­ленное решение предстоящей задачи для Красной Армии, в том ее составе и состоянии, в котором она подошла к Бугу (курсив мой. — К. Р.), и справится ли тыл...»

Главное командование решило, что посильно, и эти расчеты не были построены на песке. В составе Западного фронта Тухачевско­го в августе 1920 года числилось 795 тысяч человек. Правда, кон­тингент в частях, принявших участие непосредственно в Варшав­ском сражении, Пилсудский оценивает в соотношении: «силы Ту­хачевского в 130—150 тысяч бойцов, а противостоящие им польские войска — 120—180 тысяч».

То есть для победы были серьезные основания. Кроме полко­водческих... Итак, Тухачевский издал приказ о взятии Варшавы 8 августа. Позднее вопрос сотрудника штаба РККА В.Н. Ладухина: «Не могу до конца понять, почему же вдруг в августе...» — полководец-«вундеркинд» обрезал репликой: «На войне нередко случается «вдруг...»

Заметив неисчезнувшее недоумение собеседника, он пояснил: «Командование Западного фронта, развивая наступление, имело все основания к концу лета двадцатого года внести некоторую по­правку в оперативный план (курсивы мои. — К. Р.). Сергей Сергее­вич Каменев не возражал против маневра армий Западного фрон­та севернее Варшавы. Он, как и я, вначале не особенно беспокоился за левый фланг Западного фронта».

Нужны ли комментарии? Из этого пояснения видно, что, во-первых, оказывается, первоначальный оперативный план был иным, и его «поправка» исходила от Тухачевского; и, во-вторых, вряд ли он в тот момент вообще «беспокоился за левый фланг» за­падного участка своего фронта.

Его приказ предусматривал, что армии 3, 4,15, 16-я и вырвав­шийся вперед корпус Гая наступают севернее Варшавы. Южнее польской столицы он направлял мозырскую группу Хвесина и 58-ю дивизию из 12-й армии. Поскольку в дальнейшем свое пораже­ние Тухачевский объяснял отсутствием под Варшавой армии Бу­денного, то обратим внимание, что речь о 1-й Конной армии в при­казе опять не шла.

Но скажем больше: в существовавших условиях строить расчет на армии Буденного было равнозначно желанию украсть коня с чу­жой шахматной доски для того, чтобы использовать его в своей иг­ровой партии, а это уже прием из тактики известного Остапа Бендера.

Между тем поляки не сбрасывали Буденного со счетов. Еще 6 августа, утвердив решение «принять генеральное сражение у Варшавы», польский штаб обязал директивой своих командующих «связать противника на Юге, прикрывая Львов и нефтяной бас­сейн (в районе Дрогобыча)».

Для этого маршал Пилсудский приказал 6-й польской армии отходить к Львову. Он предусмотрел и возможность попытки Кон­ной армии оказать помощь Тухачевскому: «Если же Буденный дви­нется на север, то вся наша конница и лучшая пехотная дивизия должны немедленно пойти вслед за ним и любыми способами по­мешать его продвижению».

В целях защиты центра польского фронта для сосредоточения было выбрано место, «защищенное сравнительно широкой рекой Вепш, с опорой левого фланга на Демблин». Этим маневром, вспо­минал Пилсудский, прикрывались мосты и переправы через Вислу и Вепш.

Тухачевский и главком такой маневр польских армий не при­нимали во внимание. Наоборот, когда 10 августа бойцы 1-й Кон­ной перехватили приказ командования 3-й польской армии от 8 августа, в котором ставилась задача отойти для сосредоточения в район Вепша, то Тухачевский и Каменев сочли его за дезинформа­цию.

Но обратимся еще к одному свидетельству. Главнокомандую­щий польскими войсками Пилсудский вообще считал ссылки Ту­хачевского на помощь со стороны 1-й Конной и 12-й армий необоснованными.

«Признаюсь, — пишет он в воспоминаниях, — что как во время самой войны, так... и при ее аналитическом разборе, я не могу изба­виться от впечатления, что г-н Тухачевский вовсе не рассчитывал на взаимодействие с Югом, поэтому он поставил себе такую дале­кую цель, как форсирование Вислы между Полоцком и Модлином...

А достижение столь глубокой цели было бессмысленно связы­вать с действиями 12-й армии, робко переминающейся с ноги на ногу у Буга, и с действиями потрепанной армии Буденного, кото­рая в течение нескольких дней после неудачи под Бродами не пода­вала признаков жизни. Если сосредоточение советских войск под Варшавой (что, кстати, я ожидал) отодвигало г-на Тухачевского от 12-й армии на Буге более чем на 200 километров, то «поход за Вис­лу» в ее нижнем течении за Варшавой (чего я совсем не ждал) до­бавлял к этому расстоянию еще добрую сотню километров, пре­вращая в полную иллюзию взаимодействие с оставшейся где-то да­леко на востоке 12-й армией».

Как показало дальнейшее, польский военачальник не ошибся в своих расчетах. Между тем С.С. Каменев все же пытался вывести Конармию из сражения под Львовом. Однако, как писал Буден­ный: «все попытки главкома сменить Конармию пехотой и полно­стью вывести ее в резерв начиная с 6 августа не имели успеха». Ко­мандование Конармии смогло оттянуть лишь две дивизии из четы­рех.

Сталин не принимал участия в этих робких манипуляциях вер­ховного командования. Повторим, что фактически отстраненный от руководства польским направлением бывшего Юго-Западного фронта, объединенного в Западный, с 9 по 14 августа он находился за много сотен километров от Львова — на Крымском фронте.

И все-таки на военных рубежах Республики шла реальная вой­на, а не маневры на глянце штабных карт. Поскольку Тухачевский так и не наладил связи с левым крылом — переданным ему участ­ком Советско-польского фронта, то фактически боями под Льво­вом продолжал руководить командующий «Южным» фронтом Егоров.

Контратаки поляков под Львовом не прекращались. И, придер­живаясь существовавшего оперативного плана, Егоров и РВС фронта приказали 1-й Конной «в самый кратчайший срок мощ­ным ударом уничтожить противника на правом берегу Буга, фор­сировать реку и «на плечах остатков 3-й и 6-й польских армий за­хватить город Львов».

В стратегическом плане такое решение обещало серьезные стратегические преимущества. Во-первых, намеченная операция связывала польские войска под Львовом, не позволяла снять их для переброски на Север — в помощь Варшаве. Но что самое важ­ное — она создавала предпосылки для развития наступления в глубь Польши. Конармия Буденного начала наступление рано ут­ром 12 августа.

Симптоматично, что даже после Гражданской войны Тухачев­ский не представлял во всей ее полноте ситуацию на Советско­польском фронте. В своих «мемуарах» он доказывал, что под Льво­вом действовали лишь полторы польские кавалерийские дивизии и «украинские партизанские части».

Иронизируя над автором сочинения, Пилсудский пишет: «В от­ношении наших действий у г-на Тухачевского есть еще одно недо­разумение. Он утверждает, что мы вывели из Галиции почти все войска, оставив там только украинские формирования Петлюры и генерала Павленко с одной кавалерийской дивизией. ...Однако дело обстояло совершенно иначе. Из нашей 6-й армии была выведена только 18-я дивизия и небольшая часть конницы, а 12-я, 13-я и по­ловина 6-й дивизии остались на месте. Кроме того, туда прибыла 5-я дивизия...»

Ситуация под Львовом оставалась напряженной, но даже при таком положении бывший царский полковник С.С. Каменев рас­ценивал обстановку на варшавском направлении более трезво, чем бывший подпоручик Тухачевский. Видимо, у главкома уже появи­лись опасения за успех дела на Севере. Накануне, 11 августа, он по­слал Егорову директиву о прекращении наступления на Львов и распорядился «в срочном порядке двинуть Конную армию в на­правлении Замостье — Грубешов».

Однако «по техническим причинам» (при передаче был иска­жен шифр) эта директива достигла штаба Юго-Западного фронта только 13 августа. И, хотя Егоров и Берзин в этот же день отдали приказ о переподчинении Конной армии Западному фронту, «вы­дернуть» ее из боев не представлялось возможным.

В ответе главкому Егоров сообщал: «Доношу, что ваши приказы №... только что получены и расшифрованы. Причина запоздания выясняется. Армии Югзапфронта выполняют основную задачу ов­ладения Львовом, Рава-Русской и втянуты уже в дело... Изменение основных задач армиям в данных условиях считаю уже невозмож­ным».

Сталин тоже возразил. Он реалистически оценивал ситуацию и после переговоров с Буденным, убедившись, что конники уже втя­нулись в боевые действия, телеграфировал Каменеву: «Ваша по­следняя директива без нужды опрокидывает сложившуюся груп­пировку сил в районе этих армий, уже перешедших в наступление.

Директиву следовало бы дать либо три дня назад, когда Конар­мия стояла в резерве, либо позднее, по взятии Конармией района Львов. В настоящее время она только запутывает дело и неизбежно вызывает ненужную, вредную заминку в делах. Ввиду этого я отка­зываюсь подписывать соответствующее распоряжение в развитие Вашей директивы».

Однако главком настаивал на исполнении своей директивы. Подчиняясь этому давлению, командующий фронтом Егоров 13-го числа отдал приказ о выводе Конармии из боя. Приказ Его­рова подписал только член РВС Берзин.

Воспротивился этому решению и Буденный. Для этого сущест­вовали весьма объективные причины. Маршал пишет в воспомина­ниях, что в тот же день, 13 августа, «разговаривая по прямому про­воду с командующим Западным фронтом», он указал на предшест­вовавшую безуспешность попыток главкома вывести конармейцев из боя и «заявил, что Конармия и сейчас стоит перед стеной пехо­ты, которую ей до сих пор не удалось сокрушить».

Примечательно, что в этот день и Тухачевский не стал настаи­вать на форсировании выполнения намерения привлечь буденовцев к операции под Варшавой. Что это — просчет? Проявление безволия? Или он все-таки не имел строго продуманного плана своей операции?

Видимо, и то, и другое, и третье. Увлекшись, как ему казалось, победоносным наступлением к польской столице, он «забыл» о Первой конной. Он «вспомнил» о ней лишь 16 августа, когда под Варшавой его частям стало жарко.

Только в этот день на правах командующего фронтом Тухачев­ский наконец-то направил директиву о выводе 1-й Конной армии из боя и сосредоточении ее в районе Владимира-Волынского для удара в люблинском направлении. Но в этот момент такая задача стала еще более невыполнимой, чем пятью днями раньше. Тяже­лые бои кавалеристов за Бугом продолжались до 20 августа Сме­нить Конармию было некому.

Впрочем, идея использования в этот момент конницы с Львов­ского участка фронта вообще была построена на песке. Буденный пишет, что «физически невозможно было в течение одних суток выйти из боя и совершить стокилометровый марш, чтобы 20 авгу­ста сосредоточиться в указанном районе», а если бы это невозмож­ное и произошло, то с выходом к Владимиру-Волынскому Конар­мия все равно «не смогла бы принять участие в операции против люблинской группировки противника, которая... действовала (зна­чительно восточнее) в районе Бреста».

Казалось бы, все ясно. Но скажем больше: если бы Тухачевский действительно обладал полководческими талантами и предугадал возможный разворот событий, то и начинать Варшавскую опера­цию следовало бы не с действий на Севере, а с наступления против поляков Конной Буденного на южном фланге.

Отказавшись слепо подчиняться распоряжениям Каменева, с позиции военного искусства Сталин был безусловно прав. Тем не менее в связи с принципиальностью выражения своей позиции 14 августа он получил телеграмму из секретариата ЦК: «Трения между Вами и главкомом дошли до того, что... необходимо выясне­ние путем совместного обсуждения при личном свидании, по­этому просим возможно скорее приехать в Москву». В тот же день он выехал в Харьков, а затем, 17 августа, отправился в столицу.

Между тем гибель армий Западного фронта была предрешена Операцию по захвату Варшавы войска Тухачевского развернули 13 августа. Командующий-«вундеркинд» оставался верен своим принципам: вести боевые действия, не заботясь о резервах.

Он считал, что, обладая «моральным превосходством» и имея «против правого фланга польской основной группировки не менее 14... стрелковых дивизий и 3-й конный корпус», он одержит легкую победу. Это не соответствовало действительности.

Тухачевский продолжил наступление, но его план уже трещал по швам. Дело в том, что, начиная операцию, «гениальный стратег» пребывал в полной уверенности, будто почти вся польская армия находится в Варшаве и к северу от нее. Командующий фронтом ошибался. Это не соответствовало действительности. Кроме того, на этот раз поляки не бежали панически.

Наоборот, уже на следующий день они перешли в наступление. Причем 14 августа его начала, по мнению Тухачевского, «слабей­шая по числу единиц и слабейшая духом» 5-я польская армия, воз­главляемая Сикорским. В ее составе числилось «четыре с полови­ной стрелковые и до двух дивизий кавалерии».

Против «слабой» армии поляков командующий Западным фронтом имел целых три армии. Рассчитывая сразу же разгромить Сикорского, Тухачевский отдал приказ своим «15-й и 3-й армиям встретить наступление противника и отбросить его за реку Вкра, а 4-й армии — атаковать противника во фланг и тыл в новогеоргиев­ском направлении из района Рационж — Дробин».

Приказ был энергичным и риторически убедительным, но эпи­столярной риторикой все и закончилось. Пожалуй, это был первый и последний приказ в начавшейся операции. Единственная попыт­ка комфронта управлять боевыми действиями.

На деле все три армии Тухачевского не смогли разгромить «сла­бые» дивизии противника. Напротив, теперь инициатива оказа­лась в руках поляков. 5-я польская армия, «имея на фланге и в тылу у себя мощную (4-ю) армию (Тухачевского) из четырех стрелко­вых и двух кавалерийских дивизий, продолжала наступление про­тив 3-й и 15-й армий» красных.

Действия превосходящих сил Западного фронта оказались несогласованными и бестолковыми. Крушение плана Варшавской операции было предрешено. «Войной» под Варшавой никто не ру­ководил. С первых часов начала сражения Тухачевский стал терять связь со своими армиями. Со штабом 4-й армии он утратил связь еще 14-го числа, не восстановив ее до начала отступления.

В частях фронта царили непонимание, растерянность и нераз­бериха. Об этом ярко свидетельствует сохранившаяся запись раз­говора между командующими армиями Тухачевского. В ночь с

15 на 16 августа Г.Д Гай запросил по прямому проводу командарма 4-й ДА. Шуваева: «Один полк вы выделили для взятия Страсбурга. Я не понимаю, для чего нам так срочно понадобился этот город?

Еще один полк дивизии Томина по вашему же приказанию пы­тается прорваться в местечко Любич под городом Торн. Зачем, ко­му это нужно?

...Надо принимать решение с учетом конкретной обстановки... Остальные части корпуса сконцентрированы по вашему требова­нию в двух отдаленных друг от друга местах для форсирования Вис­лы в районе городов Нешава и Влоцлавск. Разве можно при таком распыленном состоянии войск добиться успеха, ожидаемого от нас Тухачевским?»

Эта штабная перепалка заставляет задуматься, а был ли вообще у командующего-«вундеркинда» какой-то целостный план? У поль­ского командующего Пилсудского такой план был. Он предусмат­ривал разгром красных по частям, и это осуществлялось блестяще. Мозырская группа Тухачевского и 58-я дивизия 12-й армии были разгромлены в первый день польского наступления, начатого

16 августа с рубежа реки Вепш. Уже вечером этого дня «Мозыр­ская группа... перестала существовать как оперативная единица». О том, что та же участь постигла находящуюся во фронтовом резер­ве 8-ю дивизию 16-й армии, Тухачевский узнал только 17 августа.

Чтобы избежать ловушки, командующий отдал приказ частям, находящимся в Данцингском коридоре, начать отход. Но в это вре­мя он не знал, что Мозырская группа и 16-я армия, призванные за­держать атакующую польскую группировку, фактически уже не существовали.

Командарм 4-й армии Шуваев директиву Тухачевского об от­ходе на юго-восток получил. Однако Шуваев был уже не в силах со­брать действовавшие далеко друг от друга дивизии и бригады. Не представляя положения на левом крыле, вместо отхода он прика­зал своим дивизиям и корпусу Гая продолжать операции по форси­рованию Вислы.

Это уже не имело смысла. Но демонстрацией верха нелепости, придавшей Варшавской операции характер трагикомедии, стало 16 августа, когда кавалерийский корпус Гая форсировал Вислу и за­нял Влоцлавск. В этот день, не разобравшись в обстановке, Тухачев­ский послал в Москву ликующую телеграмму. В ней он сообщал, что Варшава взята!

Поражение и гибель армий Тухачевского предопределили не недостаток сил, не преимущества противника и не отсутствие на этой части фронта 1-й Конной армии. Причиной последовавшей трагедии стало профессиональное дилетантство командующего фронтом

Впрочем, самим ходом сражений своих армий Тухачевский практически не руководил. В отличие от Пилсудского, управлявше­го Срединным польским фронтом из штаба, расположенного в Пулавах, на правом берегу Вислы, Тухачевский наблюдал за операци­ей под Варшавой... из Минска!

Даже апологетически относящийся к Тухачевскому (один из его ближайших сотрудников) Г. Иссерсон пишет: «Тухачевский по своей молодости и недостаточной еще опытности в ведении круп­ных стратегических операций в тяжелые дни поражения его ар­мий на Висле не смог оказаться на должной высоте...

Тухачевский со своим штабом находился далеко в тылу. Все его управление держалось на телеграфных проводах, и, когда провод­ная связь была прервана, командующий оказался без войск, так как не мог больше передать им ни одного приказа».

Как говорится, комментарии излишни. Между тем дивизии 3-й армии Западного фронта, вторгшись в Данцигский коридор, к 18 августа заняли Сольдау и Страсбург. Однако к этому времени перешли в решительное наступление силы польской ударной груп­пировки, называемые Срединным фронтом

Теперь оказавшиеся в тылу противника войска Тухачевского утратили всякую боеспособность и управляемость. Об их трагико­мическом положении свидетельствует сообщение Пилсудского ге­нералу Сосновскому. В ночь с 19 на 20 августа польский командую­щий иронически писал военному министру:

«То, что здесь творится, трудно себе даже представить. Ни по одной дороге нельзя проехать спокойно — столько здесь шляется по окрестностям разбитых, рассеянных, но также и организован­ных отрядов (красных) с пушками и пулеметами. Пока что с ними справляются местное население и тыловые органы различных на­ших дивизий... если бы не вооружившиеся крестьяне, то завтра или послезавтра окрестности Седльце, наверное, были бы во власти разбитых и рассеянных нами большевиков, а я бы с отрядами вооруженных жителей сидел бы в укрепленных городах».

И все-таки: что же предпринимал Тухачевский, чтобы спасти положение? Организовал вывод своих частей? Застрелился?

Нет. Иссерсон признает: «Тухачевский... остался безучастным зрителем разгрома своих армий». Впрочем, это не совсем так. Раз­бираясь с действиями Тухачевского, историки забывают вторую сторону «медали». В результате бездарных действий командующе­го Западным фронтом произошла не только катастрофа под Вар­шавой. Одновременно Красная Армия утратила то, что с большим трудом было завоевано Юго-Западным фронтом.

Как это бывает у недалеких людей, потеряв способность управ­лять более чем 150-тысячной массой бойцов под Варшавой, Туха­чевский схватился за соломинку. Он все-таки «выдернул» 1-ю Кон­ную из-под Львова. Дилетантские импровизации продолжались. Теперь они разрушали фронт под Львовом.

Возмущенный Ворошилов 21 августа телеграфировал Реввоен­совету: «Снятие Конармии с Львовского фронта в момент, когда армия подошла вплотную к городу, приковав к себе до семи диви­зий противника, является крупной ошибкой, чреватой значитель­ными последствиями.

Я не буду говорить о том, какое моральное действие оказывает подобный подход на армию. Вы это учтете сами, если вспомните огромные наши потери в последних боях, но я должен сказать, что, продолжая бои за овладение Львовом, мы не только служили маг­нитом для противника, но в то же время самой серьезной угрозой тылу его ударной группы, которой мы смогли бы через Люблин на­нести сокрушительный удар...»

К Ворошилову не прислушались. Цепь трагических военных ошибок продолжала множиться. После отхода от Львова, выпол­няя приказ Тухачевского от 23 августа, 1-я Конная двинулась на Замостье. Совершив отчаянный и бессмысленный рейд, озлобленная и подавленная, здесь она с трудом вырвалась из окружения.

Но еще хуже, трагичнее оказалось положение бойцов Западно­го фронта. Две армии отошли в Пруссию, где было интернировано более 40 тысяч красноармейцев, более 80 тысяч оказались в поль­ском плену. Позже 40 тысяч из них погибли там, в концентрацион­ных лагерях.

Иссерсон свидетельствовал: «Уборевич спросил Тухачевского, почему он в эти критические дни на Висле не появился среди своих войск и не организовал лично их прорыва из окружения к северу от Варшавы. Уборевич сказал, что пробивался бы к своим войскам любыми средствами — на машине, на самолете, наконец, на лоша­ди — и, взяв на себя непосредственное командование, вывел бы их из окружения... Подумав, Тухачевский ответил, что роль командую­щего фронтом он тогда понимал иначе...»

Что мог ответить потерпевший поражение командующий? Ему нечего было сказать в свое оправдание.

Безусловно, что вся кампания, спланированная Троцким, само­надеянно и бездарно осуществленная Тухачевским и неосмотри­тельно поддержанная Лениным, была ошибкой. Конечно, разгром поляков под Киевом, а затем их отступление в Белоруссии создали впечатление легкого успеха.

Это вскружило голову многим. И все-таки основным виновни­ком Варшавской катастрофы являлся Тухачевский. Осуществлен­ная им операция была не продумана и не подготовлена. Она не учитывала возможных ходов противника. Ее замысел строился лишь на амбициях бывшего подпоручика. Командующий, которо­му едва исполнилось 27 лет, жаждал славы и все делал вопреки за­конам военного искусства. Все его планы были лишь надеждами дилетанта.

Тухачевский гнал войска вперед. Он оторвался от тылов и наде­ялся захватить Варшаву на одном энтузиазме красноармейцев. От­сиживаясь со штабом в Минске, он потерял управление войсками и под конец этой авантюры бросил своих бойцов и командиров на произвол судьбы. В результате свыше 120 тысяч из них оказались в польском плену и в числе интернированных в Германии. Погиб­ших в боях никто не считал.

Исторический абсурд в том, что, несмотря на вину Тухачевско­го за самое крупное поражение, допущенное военачальниками в

Гражданской войне, существует точка зрения, будто бы расстре­лянный позже «маршал» был чуть ли не «гениальным полководцем».

Так ли это? Есть ли действительные предпосылки для такой точ­ки зрения, кроме тенденциозных сочинений откровенной пропа­ганды? Поскольку линия Тухачевского еще пересечется с биогра­фией Сталина, остановимся подробнее на фигуре этого кандидата в военные «гении».

Михаил Тухачевский родился в 1893 году в семье обедневшего дворянина с литовскими корнями. Его отец, женатый на простой крестьянке, не увлекался спиртным, но небольшой доход «с боль­шим избытком» проматывал проигрышами на скачках.

Видимо, именно от отца Михаил унаследовал неудержимый азарт и неудовлетворяемое, почти гипертрофированное честолю­бие. Уже в Александровском военном училище, куда он поступил в 1912 году и где на старшем курсе стал фельдфебелем роты, от его раздутого честолюбия страдали окружавшие. Знавший его в те го­ды Владимир Посторонкин писал, что «в среде своих сокурсников... (он) не пользовался ни симпатиями, ни сочувствием; все сторони­лись его, боялись и твердо знали, что в случае какой-нибудь оплош­ности ждать пощады нельзя...

С младшим курсом фельдфебель Тухачевский обращался совер­шенно деспотически: он наказывал самой высокой мерой взыска­ния за малейший проступок новичков, только вступивших в служ­бу и не свыкшихся со служебной обстановкой... он полной мерой и в изобилии раздавал взыскания, никогда не входя в рассмотрение мотивов, побудивших то или иное упущение по службе».

Служебный деспотизм Тухачевского, мелочные солдафонские придирки и взыскания стали причиной по меньшей мере двух юн­керских увольнений и «трех самоубийств». Однако скандалы замя­ли. Но они являлись не просто проявлением «дедовщины» в тупом виде. Властолюбивый и расчетливый фельдфебель искал одобрения начальства и чутко озирался «на все, что могло бы так или иначе уг­рожать его служебной карьере».

Обучение профессии длилось лишь два года. Конечно, за такой короткий срок будущий «полководец» не мог приобрести каких-то фундаментальных знаний ни в стратегии, ни в тактике, ни в ор­ганизационных аспектах военного искусства. По советским граж­данским меркам училище, которое закончил будущий «гений», не тянуло даже на приличный техникум. Но больше Тухачевский ни­когда и нигде не учился.

Окончив училище перед войной в чине подпоручика, по уже сложившейся психологии и приобретенным знаниям свежеиспе­ченный специалист на всю жизнь так и остался фельдфебелем. Ко­нечно, военный опыт можно было приобрести на войне. Однако воевать долго Тухачевскому тоже не пришлось. Попав в сентябре 1914 года на фронт, на должность младшего офицера роты, уже вскоре он оказался в плену.

Там он провел практически всю Первую мировую. Из плена он бежал осенью 1917 года. При весьма туманных обстоятельствах, нарушив слово офицера. Спустя время через Париж он приехал в Москву, где остановился в семье «старых знакомых — Н.Н. Кулябко». Тут ему повезло. Его приятель — музыкант Н. Кулябко стал членом ВЦИК и участвовал в «формировании института военных комиссаров». По совету приятеля Тухачевский уже 5 апреля преду­смотрительно вступил в партию и быстро пошел вверх по служеб­ной лестнице.

В конце июня 1919 года его командировали в распоряжение главкома Восточного фронта Муравьева — бывшего полковника царской армии, лихого эсера и отчаянного авантюриста. Здесь под­поручик с партбилетом сразу был назначен командующим 1-й ар­мией.

Снова молодому специалисту повезло через две недели. В пери­од начавшегося в Симбирске восстания эсеров против Советской власти Муравьева застрелили. Обязанности командующего фрон­том стал исполнять Тухачевский.

За 10 дней его командования белые взяли Сызрань, Бугульму, Мелекесс, Сенгилей и сам Симбирск... Прибывший новый коман­дующий, бывший полковник Вацетис, едва нашел Тухачевского в Пензе. Но, потребовав, чтобы он «поменьше болтался по тылам», Вацетис оставил юношу при себе.

Дела на Восточном фронте шли к катастрофе, и наводить поря­док приехал Троцкий. По его приказу в отступившем Петроград­ском полку расстреляли командира, комиссара и каждого десятого из строя. Подпоручик-коммунист понравился Троцкому разгово­рами о дисциплине и трибуналах так, что позже наркомвоенмор писал ему письма, обещая помощь и поддержку.

Но с новым комфронта Вацетисом отношения не сложились. Причиной явилось то, что сначала Тухачевский сдал Симбирск, а затем потерял Казань с находящимся там золотым запасом России. Позже, когда на Восточном фронте почти все чехословацкие вой­ска уже были выведены из боев и положение поправилось, Туха­чевский разработал план взятия Симбирска и даже взял город.

Здесь ему сначала повезло, а затем не повезло. Как справедливо иронизируют А. Колпакиди и Е. Прудникова: «Красные части с хо­ду, не подумав и не разведав, форсировали (по не разрушенному противником мосту) Волгу и — кто бы мог подумать! — вдруг по­пали под удар каппелевцев. Белые погнали их назад, и снова нача­лись бои за многострадальный Симбирск».

Практически это были те же просчеты, которые позже привели «военного гения» к катастрофе под Варшавой. Тот же почерк. Да­же Троцкий «подколол» своего любимца: «Необеспеченное насту­пление представляет вообще слабую сторону товарища Тухачев­ского». А какая сторона у молодого «блестящего стратега» была сильной?

Это определялось тем — как повезет. Вскоре Тухачевскому по­везло трижды. Во-первых, ему оказали помощь части правобереж­ной группы 5-й армии, которые после освобождения Казани были переброшены по Волге к Симбирску. Во-вторых, ситуация сложи­лась так, что главные силы белых сражались против 5-й армии на казанском направлении и против 3-й — в районе Перми. В-треть­их, он все же взял Симбирск.

Но самым главным стало то, что его освобождение города сов­пало с лечением Ленина после покушения. Сообразительный Туха­чевский послал в Москву телеграмму, вошедшую во все учебники истории: «Дорогой Владимир Ильич! Взятие Вашего родного горо­да — это ответ на Вашу одну рану, за вторую будет Самара!».Крупно повезло... Больше Тухачевский мог вообще ничего в Граждан­ской войне не делать — он уже «вошел в историю».

Между тем Тухачевский продолжал заниматься любимым «де­лом». Суть его состояла в том, что он всю жизнь с кем-нибудь кон­фликтовал. Его «передвижение по фронтам, — пишут А. Колпакиди и Е. Прудникова, — отмечается радужным хвостом склок и жалоб».

На Восточном фронте одним из таких конфликтов стали его «противоречия» с комиссаром 20-й Пензенской дивизии Медведе­вым. Тухачевский вышел в этом конфликте победителем Послав в Реввоенсовет Республики и фронта донос, он назвал комиссара провокатором, который «систематически подрывает армию», и добился отзыва своего противника из соединения.

В чем состояло «провокаторство» Медведева? В чем же разо­шелся комфронта с комиссаром? Конфликт не имел политическо­го характера. Дело заключалось в том, что любитель «пожрать по­росятины», 26-летний вундеркинд-командарм, окружив себя свое­образной челядью — приживалками и приживальцами, родствен­никами жены, выделялся барскими замашками, манией собствен­ного величия и непогрешимости.

В разборку было втянуто много лиц. Свои первые впечатления от знакомства с С.П. Медведевым и Тухачевским изложил другой политкомиссар — Ф.И. Самсонович. Он прибыл на Восточный фронт летом 1919 года из Петрограда. Спустя полгода в письме председателю ВЦИК Свердлову Самсонович писал:

«В Пензе нас встретил тов. Медведев... Это был, кажется, не ко­миссар дивизии, а солдат, побывавший в окопах без перерыва не­сколько месяцев, весь в пыли, в изношенной солдатской шинели, загорелый, лицо осунувшееся, сосредоточенный... Тов. Медведев почти все время находился на передовых позициях, среди красно­армейцев... Невольно приходит в голову сравнение первой встречи с... Тухачевским, который приехал в вагон-салоне с женой и много­численной прислугой, и даже около вагона, в котором был Тухачев­ский, трудно было пройти, чтобы кто-либо не спросил из прислуги Тухачевского: «Ты кто? Проходи, не останавливайся!».

Причины конфликта, по которым подпоручик-коммунист Ту­хачевский стал жаловаться на комиссара «в пыльной шинели» в Реввоенсовет фронта и Республики, пояснял и член Реввоенсовета военком О.Ю. Калнин.

Претензии Тухачевского к комиссару были прямолинейны, как замашки фельдфебеля. Он утверждал: Медведев «подрывает авто­ритет командарма, а именно — отменяет разрешенную коман­дармом командировку помощнику зав. разведотделом армии, ко­торому, как главное, поручено закупить и привезти для должност­ных лиц штаба на праздник масло, поросят, муку...».

То есть, продолжая культивировать привычки, приобретенные им еще в училище, Тухачевский был недоволен тем, что комиссар отменил его приказ о действиях, не входивших в функции развед­отдела армии. Однако претензии к командарму со стороны «поли­тических командиров армии» носили не только гастрономический характер.

Опровергая демагогические обвинения со стороны Тухачевско­го в адрес Медведева, О.Ю. Калнин поясняет: «Причиной обостре­ния взаимоотношений политкомармов с командармом является следующее. С развитием армии развивался и штаб армии, а также все управление, но только по количеству и штату, но не по качеству Замечался скрытый саботаж, халатное отношение, кумовство. ...Из высших должностных лиц и командарма образовался кадр, кото­рый оградил себя китайской стеной от влияния и контроля полит­комармов».

Кроме того, окружавшими было замечено, что уже на третьем месяце пребывания на фронте у 26-летнего командарма начался синдром «красного Наполеона». Калнин отмечал, что «с каждой похвалой со стороны высшего командования» у него росло ощуще­ние величия и собственной непогрешимости: «22 декабря главко­му Вацетису (Тухачевский) заявляет, что он как командир и при­том коммунист не может мириться, что к нему на равных со ста­рыми генералами приставлены политкомармы...»

Неприязнь к барствующему «вундеркинду» росла, и, хотя Троцкий не упускал из поля зрения своего любимца, поддерживая его, в конце 1918 года положение любителя «поросят» в 1-й армии стало невыносимым. И тогда его откомандировали на Южный фронт — командармом 8-й армии.

К этому времени ситуация на Южном фронте для сил Красной Армии складывалась благоприятно. В результате третьего разгрома под Царицыном разложившиеся войска Краснова беспорядочно отступали. Армия, командовать которой поручили Тухачевскому, почти не встречала сопротивления казаков.

Однако здесь ему тоже не повезло. Он почти сразу повздорил с командующим Южфронтом Гиттисом. Кроме того, с февраля в Донецкий бассейн вступили войска Добровольческой армии. Са­мовольно повернув 8-ю армию на Миллерово и не добившись ощу­тимых успехов, Тухачевский застрял у Донца. Через два месяца ко­мандования его снова вернули на Восточный фронт, но уже в 5-ю армию.

Пребывание Тухачевского на Восточном фронте едва не закон­чилось изгнанием уже в мае, когда он вступил в очередной кон­фликт. На этот раз — с командующим Восточным фронтом, быв­шим царским генералом АА. Самойло.

В 1958 году Самойло писал, что с «резким конфликтом между мной и командующим 5-й армией Тухачевским из-за неправиль­ных его донесений о действиях своих дивизий» усложнилось и по­ложение самого комфронта. Сторону Тухачевского принял член РВС Республики Гусев, но когда бывший генерал обратился к глав­кому Каменеву, то «получил разрешение отстранить командарма-5 от командования армией». Однако «по условиям оперативной об­становки» осуществить это разрешение комфронта не счел воз­можным

Самойло тактично умолчал о том, что в своих карьеристских устремлениях бывший подпоручик широко пользовался приемом, присущим выскочкам. Он преувеличивал собственные успехи, а неудачи мгновенно переводил на счета других.

Историки отмечают, что воевавший наскоком и нахрапом, не заботясь о резервах и тылах, не умевший организовать связь и взаи­модействие частей Тухачевский побеждал лишь тогда, когда имел численное превосходство над неорганизованным противником. Сталкиваясь с сопротивлением, он сразу же просил подкрепление и обычно получал его.

Профессиональные болячки потенциального кандидата в любим­цы детей хрущевской оттепели понимал даже Троцкий. В 1937 году он так писал о своем подопечном: «Ему не хватало способности оценить военную обстановку В его стратегии был явственный эле­мент авантюризма». Однако креатуре Троцкого все сходило с рук.

Впрочем, продолжительное время Тухачевский являлся мало­значимой личностью в армейских списках. Относительную извест­ность он получил лишь после войны с Колчаком В действительно­сти он был лишь одной из рядовых фигур — командующим одной из армий в составе группы войск красных. Но, конечно, не бывший подпоручик определил исход этой войны.

Дело в том, что обстановка на фронте быстро менялась даже без военных действий, и уже летом колчаковская армия стала небое­способной. 12 июля военный министр Колчака барон А.П. Будберг записал в дневнике: «Фронт совершенно развалился, многие части перестали исполнять приказания и без всякого боя и, не видя по несколько дней противника, уходят на восток, обирая население, отнимая у него подводы и фураж».

О том, что летом 1919 года 5-я армия Тухачевского практиче­ски не встречала сопротивления противника, свидетельствует уже такой факт: потери убитыми, ранеными и пропавшими без вести за первую половину июля в ней составили менее 200 человек. По­этому нет абсолютно никаких оснований для утверждений о яко­бы полководческих талантах командарма.

Колчаковцы отступали. Все складывалось, как в известной ка­детской песне: «и враг бежит, бежит, бежит». После отхода белых из Челябинска там вспыхнуло восстание рабочих, и 5-я армия во­шла в город, как на параде. Попытки Войцеховского и Каппеля уда­рить по флангам красных успеха не принесли. Преобладавшие в частях Каппеля бывшие красноармейцы просто отказались идти в наступление.

На фоне общего отступления белых командование решило по­ощрить успех, и 7 августа командующего 5-й армией наградили орденом Красного Знамени. И все-таки преследование отступав­ших колчаковцев не было усыпано только лавровыми листьями. Так произошло, когда уже полностью разложившиеся войска «вер­ховного правителя» остановились на рубеже реки Тобол. Впервые в этой кампании 5-й армии Тухачевского была поставлена действи­тельно главная задача: форсировать реку, овладеть Петропавлов­ском и, разгромив 3-ю армию белого генерала Сахарова, двигаться на колчаковскую столицу Омск.

Беспрепятственно перейдя 20 августа Тобол, не встречая сопро­тивления и пройдя за короткий срок 180 километров, 5-я армия оказалась на дальних подступах к Петропавловску. Симптоматич­но, что недостаточный военный кругозор, отсутствие настоящего военного образования самоуверенный подпоручик пытался воз­местить собственными импровизациями, которые, как правило, заканчивались неудачами.

Выполняя приказ, Тухачевский решил вести наступление по двум линиям: вдоль тракта Звериноголовская — Петропавловск и по железной дороге Курган — Петропавловск. Однако командо­вавший с августа 1919 по январь 1920 года Восточным фронтом красных В. А. Ольдерогге спланировал наступление иначе.

Следует полагать, что бывший царский генерал что-то понимал в военном деле. Хотя бы потому, что, окончивший кадетский кор­пус, Константиновское военное училище, а в 1901 году — по перво­му разряду Николаевскую академию Генерального штаба, Ольде­рогге в годы Первой мировой войны командовал пехотным пол­ком и в звании генерал-майора — бригадой и дивизией.

Он настоял на концентрации сил в направлении железной до­роги, где была сосредоточена основная группировка белых. Кроме того, командующий фронтом учитывал, что тракт проходил по ка­зацким районам, и здесь можно было ожидать сильного сопротив­ления местного населения.

Тухачевский пытался возражать, но, вынужденный подчинить­ся, провести операцию по плану комфронта не сумел. Более того, он едва избежал сокрушительного разгрома. Позже, объясняя в 1935 году причины своих неудач, в статье «На Восточном фронте» он свалил вину за провал наступления 5-й армии на расстрелянно­го в 1931 году по делу «Весна» бывшего царского генерала Ольдерогге. В действительности ответственность за поражение 5-й ар­мии лежала целиком на Тухачевском.

Как и предполагал командующий фронтом Ольдерогге, на этот раз противник не отходил без боя; уже на подступах к Петропав­ловску белые перешли в контрнаступление. Они «сковали части 5-й армии с фронта, а на правый фланг и тыл двинули две пехотные ди­визии», Сибирский казачий корпус атамана Иванова-Ринова и конную группу генерала Доможирова.

Корпус сибирских казаков разбил одну из бригад 26-й стрелко­вой дивизии и, опрокинув 5-ю армию, погнал части Тухачевского назад к Тоболу. Командарм-5 не сумел остановить панику, и от полного разгрома армию «подпоручика-вундеркинда» спас тот же Ольдерогге. Командующий подкрепил части неудачливого «полко­водца» дивизией из своего резерва, а против левого фланга белых бросил 3-ю армию Восточного фронта.

Бежавшая, потрепанная армия Тухачевского смогла отступить, избежав полного рассеивания, и переправиться назад через Тобол без невосполнимых потерь. Только 14. октября, пополнившись за счет челябинских рабочих, она смогла воевать дальше.

После Гражданской войны, занимаясь саморекламой, Тухачев­ский старательно описывал свои относительные успехи в Сибири. Но уже тогда было известно, что в целом успешными действиями 5-я армия обязана члену ее Реввоенсовета И.Н. Смирнову, имевше­му связи с сибирским подпольем, а через него с партизанами. Имен­но Смирнова называли действительным победителем Колчака.

Однако упорный оппозиционер — подписавший еще в 1923 го­ду «заявление 46-ти», в 1927 году ■— «заявление 83-х», не однажды исключаемый из партии и приговоренный в 1936 году к смертной казни по делу «антисоветского объединенного троцкистского бло­ка» — И.Н. Смирнов остался в тени. Официальные лавры достались Тухачевскому.

Впрочем, в тени остались многие, в том числе и бывшие царские генералы, командующие Восточным фронтом, — руководившие разгромом Колчака. «Вундеркинд подпоручик» сыграл в этом про­цессе самую непосредственную роль. Началу саморекламы Туха­чевского способствовало то, что в декабре 1919 года командующий 5-й армией подготовил доклад, представленный заместителю Председателя Реввоенсовета Э.М. Склянскому.

Нет, молодой командарм не блеснул гением военного искусст­ва, делясь опытом тактики и стратегии при проведении боевых операций. Тема его доклада была довольно сухой: «Об использова­нии военных специалистов и выдвижении коммунистического ко­мандного состава (по опыту 5-й армии)».

Решающим стало то, что автор доклада нашел беспроигрыш­ный козырь. Не имевший настоящего военного образования и приличного поста в дореволюционной армии, Тухачевский горячо невзлюбил военспецов с высокими званиями — бывших царских офицеров и генералов.

Он испытывал комплекс неполноценности и поэтому с ходу от­мел роль и заслуги этой категории военных, состоявших на службе в Красной Армии в годы Гражданской войны. По существу, имен­но с его подачи впоследствии идеологической пропагандой была сведена на нет значимость дореволюционного офицерского корпу­са в рядах красных.

Тухачевский стал первым, кто начал выворачивать истину наиз­нанку. «У нас принято считать, — самоуверенно провозглашал бывший подпоручик, — что генералы и офицеры старой армии яв­ляются в полном смысле слова не только специалистами, но и зна­токами военного дела... На самом деле русский офицерский корпус старой армии никогда не обладал ни тем, ни другим качеством. В своей большей части он состоял из лиц, получивших ограниченное военное образование, совершенно забитых и лишенных всякой инициативы».

Так беспардонно и безапелляционно он «развенчал» профес­сиональных военных. Повторим, что, по подсчетам историка А.Г. Кавтарадзе, только на должностях командармов в Красной Ар­мии из 100 в годы Гражданской войны служили 82 кадровых офи­цера царской армии. Из более 70 ООО бывших офицеров (пример­но 43 процента общего офицерского состава, наличного к 1918 го­ду) в рядах красных оказались 639 офицеров Генерального штаба (почти половина элиты российского офицерского корпуса), в том числе 252 генерала.

Между тем рассуждения новоявленного военного теоретика не были отчаянным горячительным бредом. Подпоручик знал, что де­лает, — расталкивая локтями «старых» офицеров, он пробивал до­рогу прежде всего себе. Он беззастенчиво утверждал, что «хорошо подготовленный командный состав, знакомый основательно с со­временной военной наукой и проникнутый духом смелого веде­ния войны, имеется лишь среди молодого офицерства...».

Но заносчивый «вундеркинд» пошел дальше. Значимость про­фессиональной подготовки и военных знаний он подменил фетишем мировоззрения. То был прием шулера, передергивавшего карты.

В разделе, громко названном «Доктрина Гражданской войны», бывший подпоручик заявил: «Для того, чтобы понимать характер и формы Гражданской войны, необходимо сознавать причины и сущность этой войны. Наше старое офицерство, совершенно не знакомое с основами марксизма, никак не может понять классо­вой борьбы...

...При таком уровне развития офицерства в политическом отно­шении ему, конечно, трудно понять основы Гражданской войны, а как следствие того — и вытекающие из них оперативные формы...»

Кстати, в практической обстановке, в частности в Советско-польской войне, Тухачевский полностью пренебрег даже рацио­нальными зернами собственной «теории». Однако этих начетниче­ских выводов, далеких не только от военной теории, но и от мар­ксизма, оказалось достаточно, чтобы об их авторе сложилось мне­ние как о представителе новой военной мысли.

Надо признать, что демагогия Тухачевского была ловким и бес­проигрышным трюком. Честолюбивый подпоручик-коммунист сумел найти ту изюминку, которая, перебродив в общественном сознании, возвеличивала не только его самого, но косвенно и не­официального покровителя «вундеркинда» — Председателя РВС Республики Троцкого.

Мысли Тухачевского упали на благодатную почву. Уже в конце Гражданской войны и особенно в первые годы после ее окончания идеологическая пропаганда забыла о роли красного офицерства, превратив в единственного «организатора Красной Армии» Лейбу Троцкого.

И может даже показаться странным, что к началу 1920 года «сибирский победитель» оказался не у дел. Теоретик, якобы поняв­ший «основы Гражданской войны», оказался никому не нужен. Ко­гда в конце декабря «вундеркинда» направили командовать 13-й ар­мией, командарм Южного фронта А.И. Егоров на должность его не поставил. Прозябающий без перспектив в штабе бывший подпоручик 19 января обратился с отчаянным письмом в Реввоенсовет Респуб­дики: «Я бесцельно сижу почти три недели, а всего без дела — два месяца. Если за два года командования различными армиями я имею какие-либо заслуги, то прошу дать мне использовать свои си­лы в живой работе, и если таковой не найдется на фронте, то прошу дать ее в деле транспорта или военкомиссаров». Похоже, ему было даже все равно, где делать карьеру.

По иронии истории, пристроиться к делу молодому безработ­ному «гению» помог Сталин. Вмешавшийся в конфликт руково­дства 1-й Конной армии с командующим Кавказским фронтом, 3 февраля 1920 года он телеграфировал Буденному и Ворошилову: «Я добился отставки Шорина и назначения нового комфронта Ту­хачевского — завоевателя Сибири и победителя Колчака».

Конечно, в тот момент Сталин еще не знал, что под видом щед­рого подарка он получил от Троцкого троянского коня. Но как бы то ни было, хотя до революции Тухачевский не командовал даже ротой, он в один миг стал командующим фронтом.

Ему опять повезло. На этот раз Тухачевскому пришлось доби­вать уже разгромленную, деморализованную и отступавшую ар­мию Деникина. Враг опять бежал, а в такой диспозиции «вундер­кинд» воевать умел. Основным итогом его командования Кавказ­ским фронтом стало то, что в марте, в ходе преследования стремительно отступавших в Крым белых, он не позволил спокой­но провести эвакуацию добровольческого корпуса Деникина из Новороссийска. Впрочем, игравшая основную роль в этой кампа­нии Конная армия Буденного и без командующего фронтом знала свои задачи.

О провале Тухачевским майского наступления Западного фронта в войне с поляками уже говорилось. Лишь успешные дейст­вия Сталина и Егорова на Юго-Западном фронте, оттянувшем часть войск из Белоруссии на Украину, и прорыв конницы Буден­ного в тыл поляков позволили Тухачевскому занять оставленный противником Минск и, продолжая преследование отступавших, двинуться на запад.

Но этот рейд его войск, казавшийся дорогой к славе, завершил­ся варшавским позором. И если действия Тухачевского в качестве командарма на Восточном фронте, почти партизанской войны в Сибири и комфронта на Кавказе с большой натяжкой все-таки можно отнести к категории относительно успешных результатов командования, то уже ни в какие ворота не лезет причисление к «полководческим» заслугам подавление им Кронштадтского мяте­жа и Антоновского восстания.

Это были откровенно карательные акции. Таким образом, была нужна откровенная неразборчивость пропаганды хрущевского пе­риода, лепившей из «расстрелянного маршала» культовую фигуру, чтобы мог возникнуть миф о Тухачевском как о «гениальном пол­ководце».

При ближайшем рассмотрении у тщеславного бывшего подпо­ручика даже через увеличительное стекло нельзя найти не только признаков талантливости, но и вообще безупречной военной прак­тики. Наоборот, по результатам «марша на Варшаву» в книгу ре­кордов Гражданской войны он должен войти как военачальник, потерпевший самое крупное и сокрушительное поражение.

Впрочем, если верить родственнице Тухачевского Лидии Норд, много лет спустя неудавшийся «полководец», объясняя причины варшавской катастрофы, в разговоре с ней признался: «Я ясно уви­дел, что все-таки моя армия состоит на 50 процентов из всякого сброда и что она не такая, какую бы я хотел иметь. Что у меня нет еще достаточного опыта и знаний для большой войны... Другие иногда сильно подводили... Смилга (член РВС Западного фронта. — К.Р.), блюдя свой политический контроль, путался не в свои дела... Шварц (начальник штаба Западного фронта. — К.Р.) считал, что он, Генерального штаба полковник, лучший стратег, чем я...»

Что можно добавить к этому откровенному признанию? Лишь то, что он опять очевидно перекладывает вину на других. После варшавской катастрофы из опыта «большой войны» Тухачевский не приобрел ничего иного, кроме навыков карателя. В отличие от своих армейских коллег он не получил и теоретических знаний, по­скольку не продолжил военного образования.

Он так и остался выдающейся посредственностью — «полко­водцем» поражения, «маршалом» невоюющих армий мирного пе­риода, стратегом парадных маневров и изобретателем массовых десантов, не имевших для будущей войны реального значения. Бес­проигрышно дилетант, одержимый манией величия, «побеждал лишь пером», рекламируя свой «талант».

Неудавшийся «победитель» поляков не извлек урока и из сво­его поражения. Когда 17 августа в Минске начала работу «мирная конференция» с участием польской делегации, то уже 20 августа командующий Западным фронтом издал приказ. В нем он утвер­ждал, что польские делегаты преследуют исключительно шпион­ские цели и что мир можно заключить только «на развалинах бе­лой Польши».

Его снова занесло. Издание такого документа в условиях оче­видного военного банкротства являлось настолько безответствен­ным, что Политбюро было вынуждено принять специальное по­становление. В нем осуждался этот «хуже чем бестактный приказ, подрывающий политику партии и правительства».

Между тем у Тухачевского был шанс взять реванш и проявить полководческие таланты, если бы таковые существовали. Несмот­ря на варшавскую катастрофу, он остался командующим Запад­ным фронтом. Однако, когда в начале сентября поляки возобнови­ли наступление, войска Западного и Юго-Западного фронтов отка­тывались на восток, почти не оказывая сопротивления. Это было не просто поражение — это был разгром.

Поляки продвигались столь успешно, что захватили без боя Минск, из которого во время варшавской авантюры Тухачевский наблюдал за разгромом своего фронта. Будущий маршал проком­ментировал эти события почти инфантильно: «Поляки перешли в наступление первые, и наше отступление стало неизбежным».

Армия утеряла все, что приобрела в результате летней кампа­нии. Однако и этот разгром не лишил Тухачевского тщеславных иллюзий. Посетивший его в это время Троцкий писал в мемуарах: «В штабе фронта я застал настроения в пользу второй войны». По­хоже, что наркомвоенмору импонировали такие настроения, но его отрезвило то, что их не разделяли в частях. Троцкий констати­рует: «Чем ниже я спускался по военной лестнице — через армию к дивизии, полку и роте, тем яснее становилась невозможность на­ступательной войны».

Кстати, от Минска до Москвы было немногим больше, чем до Варшавы. На пути оставался только Смоленск, и, может быть, лишь вступление 12 октября 1920 года в силу условий советско-польского перемирия спасло столицу Республики от захвата поля­ками.

Как бы то ни было, но Сталин сразу иначе оценил ситуацию. Он остро воспринял неудачи армии. Сложившуюся военную обста­новку Политбюро рассмотрело на своем заседании еще 19 августа. На нем были заслушаны доклады РВСР и Сталина о положении на польском и врангелевском фронтах.

Он не разделял оптимизма дилетантов. Его доклад был глубоко продуман и отрезвляюще объективен. Причиной неудач армии он назвал отсутствие пополнения войск, плохое обеспечение воору­жением и боеприпасами и непродуманные решения Верховного главнокомандования.

В результате было принято постановление: врангелевское на­правление считать главным. Это было то, о чем Сталин говорил еще в середине лета. Теперь требовалось найти выход из создавшегося сложного положения.

И 25 августа он представил в Политбюро записку, в которой из­ложил меры по организации и подготовке резервов. Обобщая слу­чившееся, он предложил принять программу по совершенствова­нию армии, в частности обеспечить «меры к постановке и усиле­нию авто-, броне- и авиапромышленности...».

«Это в двадцатом-то году!» — восклицает, комментируя этот факт, Ричард Косолапов. Да, это так. В тот период, когда «полковод­цы» Троцкий и Тухачевский отмывались от грехов поражения, ко­гда еще даже на бумаге не существовало гитлеровского Вермахта, Сталин предложил организацию механизированных родов войск.

Однако Троцкий с ходу отверг выводы Сталина. Он не хотел признать причины своего провала. Он утверждал, что подготовка резервов уже налажена, а неудачи на польском фронте пытался свалить на неотправку в район Вислы 1-й Конной армии.

Троцкий доказывал, что резервы у армии есть. Не понимая или не желая понимать предпосылок своих фатальных просчетов и по­ражений, он переваливал вину на чужую голову. Лейба Бронштейн стал первым, кто создал легенду, охотно подхваченную другими по­бежденными военачальниками, будто бы переброска 1-й Конной армии к Варшаве могла обеспечить победу над поляками.

Конечно, талантливый полководец Семен Михайлович Буден­ный был на голову выше и бывшего подпоручика, и сына одесского купца. Он не раз доказал это в ходе Гражданской войны, но далее легендарная Конная армия не могла бы избавить от краха заведо­мо обреченную на провал авантюру.

Но вопрос переходил в принципиальную плоскость, и 26 авгу­ста Сталин написал в Политбюро заявление: «Ввиду распростра­няющихся среди партийных кругов слухов обо мне как человеке, затормозившем дело передачи 1-й Конной армии из состава Югозапа в состав Запфронта, заявляю, что директива главкома о пере­даче 1-й Конармии Запфронту была получена Реввоенсоветом Югозапа 11-го или 12-го (не помню числа) августа, и 1-я Конная в тот же день была передана Запфронту».

Как это часто бывает, распуская лживые слухи, виновники по­ражения грубо передергивали факты. И Сталина не могла не за­деть эта наглая попытка превратить его в «стрелочника», ответст­венного за польскую катастрофу. Он поднял перчатку, брошенную наркомвоенмором, и 30 августа 1920 года потребовал от Политбю­ро расследования «условий нашего июльского наступления и авгу­стовского отступления на Западном фронте».

В тот же день после ознакомления с отчетом Троцкого о ком­плектовании резервов Сталин пишет в Политбюро: «Ответ Троц­кого о резервах есть отписка. <...> ЦК должен знать и контролиро­вать всю работу органов военного ведомства, не исключая подго­товки боевых резервов и полевых операций, если он не хочет очутиться перед новой катастрофой...»

Разгром Красной Армии под Варшавой вызвал острую полеми­ку на IX партконференции, прошедшей в сентябре. В ее ходе Пред­седатель Реввоенсовета играл словами и пытался сгладить острые углы критики, направленной в его адрес.

С почти патологическим упрямством он не хотел называть ве­щи своими именами. Упорно не желая признаться в допущенных им и Тухачевским ошибках, Троцкий не нашел ничего лучшего, как демагогически объяснять поражение тем, что советские вой­ска под Варшавой находились в состоянии «полусомнамбулы». Не найдя способа переложить вину на других, он пытался объяснить случившееся чуть ли не мистическими силами.

Конечно, это было только риторическое словоблудие. Не выдер­жав, Ленин на это заметил: «В прениях тов. Троцкому было указа­но, что если армия находилась в полусомнамбулическом, или, как он потом выразился, полуусталом состоянии, то ведь центральное стратегическое командование не было или по крайней мере не должно было быть полуусталым. И ошибка, несомненно, остается...»

Пожалуй, это уже напоминало уговоры, заставлявшие прови­нившегося школьника сознаться в проступке. Однако Троцкий не хотел единолично признавать вины за авантюристичность своих планов похода на Варшаву и беззастенчиво заявил, что Сталин яко­бы тоже оптимистично воспринимал возможность взятия поль­ской столицы.

Сталин категорически отверг это опрометчивое утверждение Лейбы Бронштейна. В записке в президиум он написал: «Заявление Троцкого о том, что я в розовом свете изображал состояние наших фронтов, не соответствует действительности. Я был, кажется, един­ственный член ЦК, который высмеивал ходячий лозунг о «марше на Варшаву» и открыто в печати предостерегал товарищей от увле­чения успехами, от недооценки польских сил. Достаточно прочесть мои статьи в «Правде».

Это не было хвастовством. Человек, не понаслышке судивший о реальных событиях, предшествовавших крупнейшему пораже­нию Красной Армии в ходе этой войны, он не сбрасывал со счетов ни ошибки ЦК, ни губительные просчеты фронтового командова­ния, непосредственного виновника катастрофы.

На упрек о его пристрастном отношении к Западному фронту и на утверждение Ленина, «что стратегия не подводила ЦК», он от­ветил объяснением существа ошибки руководства партии. Сталин указал, что именно ЦК принял решение «в сторону продолжения наступательной войны», доверившись ошибочной информации командующего Тухачевского и члена РВС фронта Смилги. «Логика ЦК была правильной, — соглашается он, — но ее исходные предпо­сылки оказались недостоверными».

В возникшей по этому поводу дискуссии, трезво взвешивая все обстоятельства, прослеживая детали развития событий, он обна­жал истину, противопоставляя слабости в аргументации сторон. Умелый полемист, он связывал реальные факты и шаткость логики оправдательных утверждений. Сравнивая существо действитель­ных событий и не соответствующих им аргументов оправдания, он логически приводил истину к почти ироническому выводу.

Он подчеркнул: «ЦК имел телеграмму командования о взятии Варшавы 16-го августа. Дело не в том, что Варшава не была взята 16-го августа, — это дело маленькое, — а дело в том, что Запфронт стоял, оказывается, перед катастрофой ввиду усталости солдат, вви­ду неподтянутости тылов, а командование этого не знало, не заме­чало».

Сталин мог позволить себе такой тон. В варшавской авантюре все было сделано вопреки его замыслам, расчетам и предупрежде­ниям, но катастрофа разразилась, и амбиции ее организаторов стоили слишком больших жертв. На ее последствия нельзя было смотреть сквозь пальцы.

Логика его рассуждений была неопровержима: «Если бы ко­мандование предупредило ЦК о действительном состоянии фрон­та, ЦК, несомненно, отказался бы временно от наступательной войны, как он делает это теперь. То, что Варшава не была взята 16-го августа, это, повторяю, дело маленькое, но то, что за этим последовала небывалая катастрофа, взявшая у нас 100 ООО пленных и 200 орудий, — это уже большая оплошность командования, которую нельзя оставить без внимания.

Вот почему я требовал в ЦК назначения комиссии, которая бы, выяснив причины катастрофы, застраховала бы нас от нового раз­грома. Т. Ленин, видимо, щадит командование (курсив мой. — К.Р.), но я думаю, что нужно щадить дело, а не командование».

Извечный вопрос «Кто виноват?» в варшавском провале не был снят на конференции. Страсти вокруг этой темы долго не утихали и после Гражданской войны. Эмоциональный «приговор» одному из участников варшавской авантюры — при обсуждении книги В.А. Триандафилова «Характер операций современных армий» — в 1930 году огласил один из участников дискуссии. С возмущением он бросил в лицо Тухачевскому «приговор»: «Вас за 1920 год ве­шать надо!»

Выводы, к которым пришел Сталин в объяснении причин пора­жения, не устраивали ни Политбюро, ни Реввоенсовет, ни Ленина. По существу виновны они были все, но не желали признавать оче­видного. Сталин понимал это и, не рассчитывая на поддержку, вскоре обратился с просьбой освободить его от военной работы. Такой шаг стал своеобразным протестом, и Политбюро удовлетво­рило его просьбу. Правда, частично: освободив 1 сентября Сталина от обязанностей члена РВС Юго-Западного фронта, оно оставило его членом РВС Республики, но он получил отпуск, о котором про­сил еще в начале августа.

Рассуждения о том, что подход 1-й Конной армии к Висле мог бы предотвратить поражение Тухачевского, несостоятельны. Ход этой мысли был призван увести в сторону от действительности, по­родить неправильные представления об объективных причинах и фактических виновниках трагедии. Конечно, одна Конная армия не могла спасти исход всей кампании.

И даже не потому, что, как резонно отмечают исследователи, буденовцам «пришлось бы преодолеть 300 километров своим хо­дом за пару дней и сразу же вступить в бой». Еще более важным яв­лялось другое. Польское командование предвидело такой маневр, и у него было достаточно сил, чтобы не допустить Конармию к Вар­шаве.

Объяснения нужно искать в ином. Поражение в Советско-польской войне уже само по себе свидетельствует, что страна и Красная Армия в этот период были не готовы борьбе. Все замыслы

организаторов этой кампании стали сплошной цепью авантюр, и даже захват Варшавы не мог обеспечить победы. По своей сути война с Польшей уже не была Гражданской войной. Фактически это была война с иностранным государством, а расчеты на револю­цию в Польше оказались на поверку иллюзией.

Конечно, Сталина угнетало то, что поражение под Варшавой полностью уничтожило плоды его усилий. Перечеркнуло те успехи и достижения, которые приобрела Советская Республика благода­ря его деятельности на Юго-Западном фронте. В результате поль­ского наступления, начавшегося осенью, были потеряны Западные части Украины и Белоруссии. Все сделанное им пошло насмарку.

При подписании 12 октября 1920 года в Риге двустороннего договора о перемирии между РФСФР, УССР и Польшей, а 18 мар­та 1921 г. — советско-польского мирного договора Советское пра­вительство обязалось уплатить репарации в размере 30 миллионов золотых рублей и возвратить военные трофеи и ценности, «выве­зенные из Польши аж с 1772 года»!

И все-таки Сталин вернет стране утраченные территории Гали­ции и «возьмет» Львов. Правда, это произойдет много лет спустя, в результате новой тяжелой войны, но и теперь он не станет «при­соединять» Польшу к России.

Но вернемся в 1920 год. Наступила осень. Гражданская война близилась к завершению. В ноябре Красная Армия освободила от белых Крым, и остатки врангелевских войск переправились в Тур­цию. Еще накануне этого события, после непродолжительного от­пуска, Сталин снова приступил к исполнению своих многочислен­ных обязанностей. Он нарком по делам национальностей и нар­ком госконтроля, член Политбюро и Оргбюро, член Реввоенсовета Республики и Совета труда и обороны.

Отойдя от военных дел, он снова сосредоточил свое внимание на деятельности двух возглавляемых им наркоматов. Теперь, когда в результате Гражданской войны реально подтвердилась незыбле­мость Советской власти, необходимо было решить связующие страну вопросы национальной общности и контроля над функцио­нированием самого механизма управления.

Эти вопросы и стали предметом его основной деятельности. 10 октября в опубликованной «Правдой» статье о национальной политике он без обиняков представил свое видение проблемы. Его позиция была державной.

«Требование отделения окраин от России, — заявил Сталин, —

как форма отношения между центром и окраинами должно быть исключено не только потому, что оно противоречит самой поста­новке вопроса об установлении союза между центром и окраина­ми, но прежде всего потому, что оно в корне противоречит интере­сам народных масс как в центре, так и окраин...»

Указав на пример положения Грузии, Армении, Польши и Финляндии, ставших вассалами других стран и сохранивших лишь видимость независимости, а также на недавнее «расхищение» Ук­раины Германией и Азербайджана Великобританией, он сделал безапелляционный вывод:

«Либо вместе с Россией, и тогда — освобождение трудовых масс от империалистического гнета; либо вместе с Антантой, и то­гда — неминуемое империалистическое ярмо. Третьего выхода нет...»

Однако когда Сталин делал эти свои выводы, государства как такового практически еще не было. К окончанию Гражданской войны сложился лишь эскизный макет, который еще предстояло облечь в приемлемую форму, обеспечив этот механизм приводными ремнями управления и всеми атрибутами государственной власти.

Между тем на повестку дня вставало множество новых вопро­сов. С того рокового рубежа, который обозначился 1914 годом, за шесть с половиной лет практически не прекращавшейся войны, страна откатилась назад. Почти в средневековье. Но даже теперь перед руководством Республики еще не встала во всей грандиоз­ной сложности и исторической неизбежности задача: восстано­вить разрушенное.

Пока требовалось элементарное. Хотя бы грубо наладить слож­ную систему управления машиной государства. Те люди, которым предстояло властвовать в стране на разных ее уровнях, пришли к приводам государственной машины в обстановке Гражданской войны. Они учились жизни и духовно складывались в экстремаль­ных условиях; они не имели необходимого опыта, знаний, а часто даже обычного образования.

Наладить управление жизнью на местах из Центра, обеспечить прямую и обратную связь исполнения директив правительства предстояло в первую очередь Сталину. В эти дни он предельно ясно обозначил свою позицию и в вопросе организации контроля за деятельностью уже сложившихся институтов власти и их руково­дителей.

При этом он осознавал и то, что уже с Октября — и со временем тенденция приобрела еще более острую направленность — в реальную ткань государственного аппарата и даже партии прони­кало большое число людей, далеких от идеалов революции, но стре­мившихся обрести те льготы и привилегии, которые объективно давали властные полномочия.

За налаживание механизма управления Сталин взялся реши­тельно. Выступая 15 октября с речью на открытии 1-го Всероссий­ского совещания Рабоче-крестьянской инспекции, он потребовал: «Не щадить отдельных лиц, какое бы положение они ни занимали, щадить только интересы дела. Задача эта очень трудная и деликат­ная, она требует большой выдержки и большой чистоты, безуко­ризненной чистоты со стороны работников (инспекции)».

Человек, имевший огромный опыт организационной работы, он прекрасно знал существо системы любой власти. Поэтому без недомолвок указывал, что «страной управляют на деле не те (лю­ди), которые выбирают своих делегатов в парламенты при буржу­азном порядке или на съезды Советов при советских порядках».

Он не оставлял места интеллигентскому «демократическому» словоблудию. «Нет, — решительно подчеркивал он. — Страной управляют фактически те (люди), которые овладели на деле испол­нительными аппаратами государства, которые руководят этими аппаратами».

Исходя из этого важного тезиса, Сталин отмечал, что если рабо­чий класс действительно хочет овладеть вопросами управления страной, то он должен иметь своих представителей как там, где «обсуждаются и решаются» эти вопросы, так и «в тех местах, где эти решения проводятся в жизнь».

Примечательно, что он не идеализировал в обеспечении функ­ционирования государственной системы возможности уже сло­жившихся рядов правящей партии. Наоборот, уже с первых шагов он ставит вопрос о привлечении к управлению новых сил, свежих кадров из действительно народной среды.

«Основная задача РКИ, — заключил он свою мысль, — состоит в том, чтобы выращивать, подготовлять эти кадры, привлекая к сво­ей работе широкие слои рабочих и крестьян». Рабоче-крестьян­ская инспекция, резюмировал он, должна стать школой для этих управленческих «кадров из рабочих и крестьян».

Однако реальные условия не позволяли ему сосредоточиться только на сложной и многогранной работе — регулировании меха­низма управления государством. Впрочем, этим вопросом, во всем его многообразии, ему предстояло заниматься всю последующую жизнь.

В действительности в этот период еще не было в завершенном виде и самого государства. Особенно неопределенное положение Советской власти сложилось на окраинах. В районах с разнонацио­нальным населением. И вскоре Кавказское бюро попросило ЦК командировать его на Кавказ.

Положение дел на Кавказе осложнялось тем, что помимо тер­риторий, на которых установилась Советская власть, здесь сущест­вовала образовавшаяся еще в 1918 году, после распада Закавказ­ской федерации, так называемая Грузинская демократическая республика. Во главе ее стояло правительство старого «знакомца» Сталина — меньшевика Ноя Жордания.

Существенным аргументом в положении Грузии являлось то, что через нее проходил нефтепровод из Баку к портам Черного мо­ря. На него вожделенно смотрел Запад. Летом 1918 года глава госу­дарства Н. Жордания заключил договор с Германией, практически сделавший Грузию немецкой колонией. Немцы ушли из Грузии только в декабре, но сразу же их место заняли англичане. Их «ми­ротворческий» экспедиционный корпус охранял все тот же нефте­провод Баку — Батум.

Во время Гражданской войны Грузия осуществляла «демокра­тию» в полном объеме. Она вторглась на Кубань, заняв Адлер, Сочи и Туапсе, увозя скот, оборудование; демократы вывезли даже рель­сы Гагаринской железной дороги. Летом 1918 года грузинские де­мократы жестоко подавили восстание осетин и грузин в Цхинвали и крестьян Абхазии.

Сталин никогда не выпускал из своего внимания положение дел в этом регионе. Еще 5 июня 1918 года в телеграмме Чичерину он предложил: «В крайнем случае можно признать независимость Грузии, лишь бы Германия признала официально вопрос о Кубани, Армении и Азербайджане вопросом внутренним для России, на этом надо настаивать решительно и бесповоротно».

Однако на просьбу Чичерина написать воззвание к грузинско­му народу Сталин ответил категорическим отказом: «Воззвание к грузинскому народу написать не могу, нет желания обращаться с воззванием к погибшим».

В апреле 1920 года 11-я армия заняла Азербайджан, а в мае был заключен договор между РСФСР и Грузией. В соответствии с ним

Грузия обязалась очистить свою территорию от иностранных войск, но пока она оставалась «независимо»-меньшевистской.

Сталин прибыл в Ростов-на-Дону 18 октября и на следующий день на заседании Кавбюро выступил с докладом о задачах РКП(б) в местностях, населенных народами Востока. 21 октября он выехал во Владикавказ, откуда 27-го передал в ЦК информацию о положе­нии дел. Он прибыл сюда для участия в краевом совещании комму­нистических организаций Дона и Кавказа. Совещание прошло с 27 по 29 октября, и он сделал на нем доклад «О политическом по­ложении Республики».

С точки зрения понимания его дальнейшей позиции примеча­тельна мысль, высказанная им в этом докладе: «Некоторые участ­ники Октябрьского переворота были убеждены в том, что социа­листическая революция в России может увенчаться успехом... если непосредственно за революцией в России начнется революцион­ный прорыв на Западе. Этот взгляд... был опровергнут... ибо социа­листическая Россия, не встретившая поддержки со стороны запад­ною пролетариата и окруженная враждебными государствами, с успехом продолжает свое существование и развитие уже три года».

Это была не первая его филиппика в адрес догматических при­верженцев мировой революции, но она означала значительно большее. Практически Сталин публично предъявил уже зарождав­шийся в его сознании тезис о возможности построения социализ­ма в одной стране.

Здесь его застала телеграмма Ленина. Она была тревожной: «Антанта пойдет в Баку. Обдумайте и приготовьте спешно меры по укреплению подступов в Баку с суши и с моря, подвоза тяжелой артиллерии и прочее. Сообщите Ваше мнение».

Приехав в Баку, он выполнил поручение Ленина, а 4 ноября на совещании Политбюро ЦК КП(б) Азербайджана и Кавбюро ЦК РКП(б) обсудил положение в Армении и условия переговоров с Грузией. В канун третьей годовщины Октября, 6 ноября состоялся его доклад в Бакинском совете. Вскоре вместе с Серго Орджони­кидзе он выехал в Темир-Хан-Шуру.

Они приехали на место 12 ноября, в теплушке, и уже на стан­ции услышали орудийную канонаду. В горах шли бои. Улицы горо­да, базар и пристанционная площадь были заполнены вооружен­ными людьми. Вечером следующего дня начал свою работу Чрез­вычайный съезд народов Дагестана.

Огласив на открытии съезда декларацию Советского прави­тельства об автономии, Сталин без обиняков пояснил: «Дагестан должен быть автономным, он будет пользоваться внутренним са­моуправлением, сохранив братскую связь с народами России... Ав­тономия — не предоставляет независимости. Россия и Дагестан должны сохранить между собой связь, ибо только в этом случае Да­гестан сможет сохранить свою свободу».

Позиция Сталина в национальном вопросе, которую он прово­дил последовательно и в дальнейшем, была глубоко продумана им. Он решительно настаивал на отказе «от кавалерийских набегов по части «немедленной коммунизации» отсталых народных масс» и призывал «перейти к осмысленной и продуманной политике по­степенного вовлечения этих масс в общее русло советского развития».

Этот процесс он связывал с необходимостью сохранения на­циональных языков, национальной культуры и вовлечения пред­ставителей местного населения в управление окраинными регио­нами страны. Главное условие для укрепления связи с Центром он усматривал в том, «чтобы Советская власть стала... родной и близ­кой для народных окраин России». «Но для того, чтобы сделаться родной, — подчеркивал Сталин, — Советская власть должна стать прежде всего понятной для них».

Ленина тревожило положение дел в Закавказье. На следующий день, 13 ноября, он связался со Сталиным по прямому проводу. Председатель Совнаркома интересовался многими вопросами: «Как идет борьба с бандами?.. Считаете ли возможным улажива­ние отношений с Грузией и Арменией, и на какой основе? ...Ведут­ся ли серьезно работы по укреплению Баку? Прошу сообщить о Турции и Персии».

Ответив на поставленные вопросы и сообщив о положении в регионе, Сталин указал на возросшую активность англичан. Это настораживало, и Ленин попросил ускорить его приезд в Москву «для вынесения предложений на Политбюро».

Впрочем, та нетерпеливость, с которой глава Советского прави­тельства спешил отозвать Сталина в столицу, обусловливалась не только озабоченностью делами на Кавказе. В записке Троцкому о готовящейся чистке учреждений, как московских, так и местных, он отмечает: «решим после приезда Сталина».

Но главное состояло в том, что в Москве готовилось большое мероприятие. VIII Всероссийский съезд Советов. Состоявшийся 22—29 декабря, он был посвящен вопросам восстановления про­мышленности, транспорта и сельского хозяйства. Именно на нем был принят общеизвестный план ГОЭЛРО. На съезде Сталина вновь избрали членом ВЦИК.




ГЛАВА 13. ГЕНЕРАЛЬНЫЙ СЕКРЕТАРЬ







Что бы ни говорили о Сталине, он является наиболее находчивым и наи­более реальным политиком нашего времени.

    

Из статьи английского журнала «Контемпорери ревью»










Война, длившаяся более шести лет, в которой участвовали все народы России, «угасала». Если в первый, империалистический пе­риод, до 1918 года, ее тяготы и страдания переживали в основном пролетарские и крестьянские слои общества, лишавшиеся родных и близких в международной бойне и сползавшие к физическому голоду, то в годы гражданского противостояния она сокрушаю­щим смерчем прошла по самым отдаленным уголкам бывшей цар­ской империи, задев все классы, сословия и нации.

За годы войны население не только одичало, отвыкло работать, утеряло привычные ориентиры и понятия, но и «озверело»; усвоив, что самый надежный способ получить кусок хлеба — отнять его у того, кто имеет ею в избытке, а порой и невзирая на личный по­требный достаток его владельца.

К концу Гражданской войны только в Красной Армии находи­лось пять с половиной миллионов человек; после демобилизации осталось 560 тысяч. По домам разошлись не только красноармей­цы, но и солдаты «рассыпавшейся Белой армии», воинство «батек» и «марусек», красные партизаны. Мирное население стало «мир­ным» только по названию.

И когда, потерпев поражение, лидеры движений, организовав­ших эту гражданскую бойню, с остатками своих сторонников бе­жали на последних черноморских судах в Турцию, перед огрубев­шими в схватках победителями во весь рост встал неумолимый во­прос: «А что дальше?»

Война кончалась, но проблемы, порожденные ее возникнове­нием, стали еще острее. В условиях войны и экономического разва­ла единственным способом взять у крестьянина хлеб стала прод­разверстка. Она не была изобретением революции. Первые прод­отряды появились еще при царе. В 1916 году, «когда мужичок придерживал хлеб». Правда, тогда они действовали вяло и продо­вольственной проблемы не решили, что и привело к февральскому отречению монарха.

Действия продотрядов в Гражданскую войну были жесткими и не могли не вызвать противоборства крестьян с властью. В конце 1920 и начале 1921 года в стране вспыхнули крестьянские восста­ния в Западной Сибири, в Поволжье, на Тамбовщине. Их лозунгом стал призыв: «Долой продразверстку!» Самое крупное восстание, возглавленное эсером Антоновым, вспыхнуло в начале августа 1920 года на Тамбовщине.

Либеральные причитания о жестокости подавления крестьян­ских мятежей в 20-е годы являются умышленным или неосознан­ным лицемерием. Жалости не демонстрировали в первую очередь сами мятежники. Историки пишут: для пленных, попавших в руки антоновцев, «расстрел был подарком судьбы: их жгли живьем, уби­вали специальными молотками с наваренными зубьями или спе­циально наваренными вилами... — труда не пожалели! Привязывали к скачущим лошадям, распарывали и набивали зерном животы».

Для подавления восстания были брошены две стрелковые бри­гады, авиаотряд и кавбригада. Командовал этими соединениями Тухачевский, и на этот раз «полководец» справился с поставленной задачей. Неудачник Варшавы даже внес вклад «в военное искусст­во», впервые применив в карательных операциях против крестьян отравляющие газы. Правда, пока «вундеркинд-подпоручик» вне­дрял свой «шедевр» военной мысли, основную массу антоновцев конники Котовского разогнали в сабельных схватках.

Одержав победу в Гражданской войне, большевики получили разоренную страну и разруху не по своей вине. Сельское хозяйство производило только 65 % продукции к уровню 1913 года, а про­мышленность — 10 %. Металлургия страны выпускала на каждое крестьянское хозяйство всего 64 грамма гвоздей в год. Советская Россия того времени на 80 % состояла из крестьян, живущих по де­ревням: по полгода без дорог, без связи, без информации, часто без какой-либо официальной власти. Из строя были выведены более семидесяти тысяч километров железных дорог и половина под­вижного состава транспорта.

Но если провинция и захолустья погружались во мрак одича­ния, то Петроград и Москва захлебывалась в волнах беззакония, грабежей и бандитизма; банды беков, ханов, атаманов и прочих «радетелей народа» воцарились на окраинах страны.

Людей, «непригодных к мирной жизни, не находивших себя в ней и готовых при первом же посягательстве на их интересы вски­нуться на дыбы и достать заботливо припрятанные винтовки», на­считывались миллионы. Страна стала неуправляемой, и с оконча­нием войны «мир не наступил».

Годы Гражданской войны наложили неизгладимый отпечаток не только на сознание народов страны, но и на планы ее руково­дства Для Сталина они стали одновременно и своеобразной выс­шей школой государственною и военного управления.

Он был не только членом Реввоенсовета Республики, прини­мавшего главные стратегические решения в ходе гражданского противостояния. В огненном кольце фронтов, окруживших моло­дую Республику, он стал непосредственным участником и руково­дителем основных сражений, состоявшихся за два с лишним года войны. Сталин побывал на всех основных участках, где решалась судьба государства От обороны Царицына и Петрограда до колчаковскою, польского и врангелевского фронтов.

Симптоматично, что действия войск тех фронтов, которыми непосредственно занимался Сталин, не имели боевых поражений. Несомненно, что если бы Реввоенсовет Республики вместо аван­тюрного наступления на Варшаву осуществил предложенный РВС Юго-Западного фронта план захвата Львова, то итог советско-поль­ской войны был бы совершенно иной. Его письма, телеграммы, до­кументы Гражданской войны содержат важные положения воен­ной стратегии и тактики. В его директивах уже явственно просту­пал почерк будущего Генералиссимуса Победы.

При непосредственном участии Сталина были созданы две Конные армии, являвшиеся решающей стратегической и тактиче­ской силой Красной Армии. Не менее значительной в начальный период войны стала его работа по снабжению Центра страны про­довольствием. Но самым важным вкладом в общую победу Респуб­лики была его организаторская, воистину полководческая роль по разработке и реализации плана разгрома Деникина Эта кампания стала переломным моментом всей Гражданской войны.

Но главным итогом для самого Сталина в ходе войны стало то, что он приобрел неоценимый опыт. Не обладая таким опытом, впоследствии он не сумел бы подготовить государство ко Второй мировой войне и тем более привести свою армию к победе над луч­шими генералами и фельдмаршалами нацистской Германии. По­добного стратегическою опыта не имел ни один из руководителей держав — участниц будущей войны. Его не было ни у противников

Сталина — Гитлера, Муссолини, Франко, ни у его союзников — Черчилля и Рузвельта.

Окончание Гражданской войны потребовало формирования новых форм управления государственной машиной. Однако взгля­ды на методы, с помощью которых надлежало управлять страной, у членов ЦК были совершенно различны. Если Сталин, о чем говори­лось выше, призывал сделать Советскую власть «родной и близкой» для составлявших страну народов, то другие члены руководства придерживались иных позиций.

Один из претендентов на роль партийного теоретика Бухарин суть своего мировоззрения выразил в книге «Экономика переход­ного периода». В ней он утверждал: «пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой по­винностью... является методом выработки коммунистического че­ловечества из человеческого материала капиталистической эпохи».

Не вписывался в схемы других вождей и призыв Сталина о том, что «Советская власть должна стать понятной для всех». Уже на IX съезде Троцкий высказал диаметрально противоположную мысль: «Мы не можем дожидаться, когда каждый крестьянин и ка­ждая крестьянка поймут! Мы должны сегодня заставить каждого стать на то место, на котором он должен быть».

Каким должно было быть это место, Лейба Бронштейн обозна­чил вполне определенно. И его планы простирались не только на крестьян. Троцкий призывал: «Мы обязаны эксплуатировать» — «техников, инженеров, врачей, учителей, вчерашних бывших офи­церов», как и «мертвые машины», в которые вложен националь­ный капитал.

Острая дискуссия о дальнейших путях развития хозяйства раз­вернулась за полгода до X съезда партии. Она получила наименова­ние «дискуссии о профсоюзах». В условиях всеобщего развала и экономического хаоса ряд видных деятелей стояли за передачу верховной власти профсоюзам.

С таким требованием выступили сторонники платформ «рабо­чей оппозиции» и «демократического централизма». Являвшийся председателем ЦК транспортных рабочих (Цектрана) Троцкий потребовал «перетряхивания профсоюзов» и их милитаризации по образцу этой организации и сохранения методов «военного коммунизма».

Профсоюз транспортных рабочих был превращен в военизиро­ванную организацию, где за нарушения применялись наказания в виде арестов и принудительных работ. Призывая «завинтить гай­ки» в профсоюзах, Троцкий руководствовался отнюдь не одними «теоретическими» соображениями о путях построения нового об­щества.

После Гражданской войны он обрел культ некой «боевой» сла­вы и не без оснований со временем рассчитывал занять место веду­щего лидера партии. Уже в ходе возникшей дискуссии он объеди­нил свою точку зрения с позицией Бухарина, высказавшись за слияние хозяйственных и профсоюзных организаций. Платформу Троцкого — Бухарина поддержали члены ЦК Дзержинский, Крестинский, Преображенский, Раковский, Серебряков.

Ленин понимал далекие устремления Троцкого и встретил его позицию резкой критикой. В противовес оппозиционным схемам политической стратегии 18 января 1921 года «Правда» опублико­вала «платформу десяти» членов ЦК, вставших на позицию Лени­на. В их числе были: Сталин, Сергеев (Артем), Зиновьев, Калинин, Каменев, Петровский, Рудзутак, Томский. Однако на предстояв­шем съезде партии Ленин не мог рассчитывать на поддержку боль­шинства.

Дело осложнялось даже не тем, что Секретариат ЦК, формиро­вавший состав делегатов съезда, целиком состоял из людей Троцко­го; он действительно пользовался поддержкой многих рядовых коммунистов. Люди, вступившие в партию после 1917 года, не зна­ли «тонкостей» идейного противостояния Лейбы Бронштейна и большевиков в предреволюционный период, и они легко покупа­лись на идеи левого радикализма.

Жестокие методы Троцкого, культивируемые им во время Гра­жданской войны, способствовали росту его популярности, а после войны она активно раздувалась как им самим, так и его сторонни­ками. Его именем назывались заводы и фабрики, его портреты ви­сели наравне с портретами Ленина, он был окружен ореолом «сла­вы» и завораживающими воображение обещаниями «мировой ре­волюции». Немалое значение имели и довольно неплохие артистические способности Троцкого, он, как и Гитлер, был увле­кающий слушателей оратор. Не великолепный, но все же словообильный и умевший в нужный момент «накалять» голос

О том, что фактически представлял собой Троцкий, широкие массы не знали, и его могли поддержать не только в вопросе о профсоюзах. Речь шла не столько об идеях, сколько о власти в стра­не. Уже позже, в середине 20-х годов, в письме эмигранту Илье

Британу, в авторстве которого подозревают Бухарина, отмечалось: «Помните, когда пресловутая дискуссия о профсоюзах угрожала расколом партии и заменой Ленина Троцким (в этом была сущ­ность дискуссии, скрытая от непосвященных под тряпьем теоре­тического спора)...»

Ползучий росток биографии Троцкого, как паразитирующая лиана, оплелся вокруг деятельности как Ленина, так и Сталина. И хотя собственную жизнедеятельность Лейба Бронштейн само­влюбленно описал сам, — и все, что им написано, это единый пласт трудов, прославляющих «себя любимого», — подлинной его био­графии не узнает никто и никогда. Истинные свои цели, устремле­ния и связи он с намеренной предусмотрительностью унес в моги­лу. Но поскольку без взгляда на зловещий «силуэт» Троцкого невоз­можно понять причины многих поступков и действий Сталина, необходимо остановиться на личности «красивого ничтожества» подробнее.

Как у альтернативного понятия добра есть зло, как у образа Бо­га есть Сатана, так у Сталина имеются два антипода: Троцкий и Гитлер. (Гитлер тоже хотел сделать «мировую революцию», только в национал-социалистском варианте.)

Троцкий был еврей, и этим могло бы быть сказано все, если бы все евреи были одинаковыми.

Лейба Давидович Бронштейн в юности мечтал стать литерато­ром, поэтому ходил «в голубой блузе, модной соломенной шляпе и с тросточкой» и искал сближения с одесской богемой. Читать мод­ную революционную литературу в царской России не позволялось, поэтому Лейба оказался в Бутырской тюрьме. Впрочем, для недо­вольства царизмом у сына богатого херсонского землевладельца имелись достаточно серьезные основания — евреев при царе уни­жали. Это общеизвестно, и нет смысла развивать данную тему.

Но Троцкий не был тихим местечковым представителем своего народа. Его любовь к саморекламе, экстравагантности и авантю­ризму проявилась уже тогда, когда в Бутырке Лева устроил свадьбу с раввином, с религиозными «прибабахами», и женился на Алексан­дре Соколовой, поехавшей за ним, как «жены декабристов, в ссылку».

Однако «у Левы из Одессы» были и «другие интересы». Оставив жену и двух родившихся детей, он из ссылки сбежал и отправился за границу, где примкнул к меньшевикам. Во Франции он сблизил­ся с богатыми единоверцами, покорив их «умом», «красноречием», наглостью и грандиозностью своих планов. Для их осуществления

Лейба Бронштейн сначала снова женился. На этот раз более удач­но — на дочери миллионера Абрама Животовского, финансиро­вавшего совместно с банкирами Варбургом и Шиффом определен­ные антицаристские круги в России.

Как произошел политический взлет Лейбы Бронштейна? Об этом с гордостью вспоминал его близкий единомышленник, «вид­ный масон высокой степени посвящения, агент австро-венгерской, а впоследствии германской разведки, выдающийся мастер закулис­ных интриг», тоже сын зажиточного торговца Христиан Раковский.

«Я, — бравировал Раковский, — во всем этом лично принимал участие. Но я вам скажу еще больше. Знаете ли вы, кто финансиро­вал Октябрьскую революцию? Ее финансировали «они» (под «они» Раковский подразумевает лидеров сионизма. — В.К.), в частности, через тех же самых банкиров, которые финансировали революцию в 1905 году, а именно Якова Шиффа и братьев Варбургов: это зна­чит, через великое банковское созвездие, через один из пяти бан­ков — членов Федерального резерва — через банк «Кун, Леб и К°», здесь же принимали участие и другие американские и европей­ские банкиры, как Гуггенгейм, Хенауэр, Брайтунг, Ашберг, «Ниа-Банке» — это из Стокгольма. Я один был там, в Стокгольме, и при­нимал участие в перемещении фондов. Пока не прибыл Троцкий, я был единственным человеком, который выступал посредником с революционной стороны...

...Как и почему возвышается неведомый Троцкий, одним взма­хом приобретающий власть более высокую, чем та, которую имели самые влиятельные и старые революционеры? Очень просто, он женился. Вместе с ним прибывает в Россию его жена — Седова. Знаете вы, кто она такая? Она дочь Животовского, объединенного с банкирами Варбургами, компаньонами и родственниками Якова Шиффа, то есть финансовой группы, которая, как я говорил, фи­нансировала также революцию 1905 года. Здесь причина, почему Троцкий одним махом становится во главе революционного спи­ска. И тут же вы имеете ключ к его настоящей персональности».

Безусловно, Раковский преувеличивает: финансировать Троц­кого еще не означало «финансировать» Октябрьскую революцию. Но то, что его политический вес в 1917 году значительно «утяже­лился» сионистским капиталом, не может вызывать сомнения.

Откровения Раковского позволяют другими глазами посмот­реть на идеологическое противостояние Ленина и Троцкого. Все устные и письменные выступления Троцкого с 1905 по 1917 год, касающиеся теоретической полемики, всегда были альтернативны большевизму. В 1913 году он писал: «Все здание ленинизма в на­стоящее время построено на лжи и фальсификации, несет в себе ядовитое начало собственного разложения. <...> Ленин — профес­сиональный эксплуататор всякой отсталости в рабочем движении».

Вернувшись в мае 1917 года в Россию, Троцкий не нашел своей политической ниши и за два месяца до Октябрьской революции примкнул к Ленину. Однако нет оснований предполагать, что, вступив в августе в блок с большевиками, Троцкий перечеркнул свои убеждения. Нет, он не отказался от них. То был «брак по рас­чету». И, пока ему это было выгодно, он старался не выходить за грань открытого противостояния Ленину.

Человек самоуверенный и внешне увлекающийся, он скрывал свои цели и чувства; и на прямо поставленные вопросы старался найти неопределенные и расплывчатые ответы, часто прибегая к историческим аналогиям. С одной стороны, это позволяло ему не только блеснуть показной «эрудицией». С другой — в случае неуда­чи он всегда мог отказаться от сказанного, представить дело так, будто бы его неправильно поняли.

В чем действительно нельзя отказать Троцкому, так это в том, что он сумел тщательно скрыть как свои связи с британской раз­ведкой, так и свою близость с инвестировавшими его еврейскими западными банками. Это позволило ему в результате Октябрьской революции не только сорвать свой политический куш, но и распла­титься со спонсировавшими его руководителями разведки и бан­кирами.

Такой платой стали публикация в открытой печати секретных предвоенных договоров царского правительства и срыв перегово­ров о подписании мира с немцами в Брест-Литовске. Первое ли­шило Россию финансовых преимуществ от поражения австро-германцев в мировой войне. В результате второго, по определению Ле­нина — безумия «Иудушки Троцкого», мир был подписан на унизительных условиях, по которым западные банкиры получили огромные контрибуции золотом, нефтью, углем, хлебом и проч.

Однако, совершив почти на виду у всех эти предательства инте­ресов государства, он избежал разоблачения. Более того, он даже упрочил свое положение в правительстве, получив возвышение. Троцкого сняли с поста наркома иностранных дел; он публично признал вину и обещал Ленину безоговорочное сотрудничество.

Но в «наказание» он лишь сменил «фрак министра» иностранных дел на «шинель» наркомвоенмора по военным и морским делам.

Его карьера головокружительна. Его власть порой становится безграничной, а для многих карательной. Карательными мерами он воспитывал и армию. В одном из приказов Троцкий угрожал: «Если какая-либо часть отступит самовольно, первым будет рас­стрелян комиссар части, вторым — командир». И он исполнял свои угрозы. Он не останавливался ни перед расстрелами, ни перед казнями заложников. Именно он стал инициатором создания концлагерей; при этом даже в годы войны он умудрялся ездить на курорты, охоту и рыбалку.

В годы войны он постоянно стремился быть на виду, но избегал публично обнажать свои действительные устремления. И все-таки сохранилось свидетельство его ненаписанного митингового высту­пления. В нем он сформулировал свои действительные, сокровен­ные цели. Наглухо затянутый в кожаную тужурку, в бриджах и добротных сапогах, хищно блестя стеклами пенсне, Троцкий бро­сал в полумрак зала академическим тоном:

«Если мы выиграем революцию, раздавим Россию, то на погре­бальных обломках ее укрепим власть и станем такой силой, перед которой весь мир опустится на колени. Мы покажем, что такое на­стоящая власть. Путем террора, кровавых бань мы доведем до жи­вотного состояния... А пока наши юноши в кожаных куртках — сы­новья часовых дел мастеров из Одессы и Орши, Гомеля и Винни­цы, — о, как великолепно, как восхитительно умеют они ненави­деть! С каким наслаждением они физически уничтожают русскую интеллигенцию — офицеров, инженеров, учителей, священников, генералов, академиков, агрономов, писателей!»

Это не бред сумасшедшего — это откровения, прорвавшиеся в публичном выступлении, которые он, конечно, не афишировал в печатных публикациях. Он не просто любил власть — он ею упи­вался. Раковский уверял: «Троцкий имеет возможность «непри­метным образом» оккупировать весь государственный аппарат. Что за странная слепота!»

Да, власть была вдохновением Троцкого. Обретению власти он подчинял все свои мысли, не брезгуя никакими средствами. Бри­танский разведчик Брюс Локкарт, организатор антисоветского за­говора в России, вошел в контакт с Троцким сразу после Октябрь­ского переворота. Встречаясь с наркомом иностранных дел в его кабинете, агент получал «из первых рук информацию о положении в правительстве и его решениях по всем вопросам». Локкарт свиде­тельствует, что «английская разведка рассчитывала использовать в своих целях разногласия между Троцким и Лениным» и сам он «мечтал устроить с Троцким грандиозный путч».

План Локкарта предусматривал сосредоточение в Мурманске значительных сил белогвардейцев и чехословацкого корпуса, на­считывающего 50 тысяч человек. Одновременно, под руково­дством британского военно-морского атташе Кроми, англо-фран­цузская разведка готовила в Мурманске высадку десанта. То есть мятеж чехословацкого корпуса, вспыхнувший летом 1918 года, дол­жен был начаться не при его проезде в Сибирь, а под Петроградом

«Троцкий, — пишет Локкарт, — показал свою готовность рабо­тать с союзниками... он всегда предоставлял нам то, что мы хотели, всячески облегчал сотрудничество с союзниками». В соответствии с планами Локкарта Троцкий согласился на отправку чешских час­тей в Мурманск и Архангельск. И только категорический запрет Ленина на такую передислокацию сорвал замысел заговорщиков.

Но даже после этого запрета Троцкий сумел повернуть дело в свою пользу; не сумев направить чехословаков в Мурманск, он спровоцировал мятеж при движении их по Транссибирской маги­страли. В результате в руки западных предпринимателей попала треть золотого запаса России, хранившаяся в Казани.

Еще одним известным событием того времени стало убийство 6 июля 1918 года посла Германии Мирбаха. Оно имело целью вы­звать возобновление боевых действий с Германией. Это убийство стало началом мятежа левых эсеров. На допросе в НКВД 26 января 1938 г. Раковский разложил следователю все по полочкам* «Троц­кий организовал при помощи своих друзей покушение Каплан (настоящая фамилия Ройд. — К.Р.) на Ленина. По его приказу Блюмкин убил посла Мирбаха. Государственный переворот, подго­товлявшийся Спиридоновой... был согласован с Троцким».

Хорошо информированный А.Б. Мартиросян в книге «Заговор маршалов» указывает, что «приказ об убийстве Мирбаха по согла­сованию с французской разведкой был отдан представителем бри­танской разведки Дж. Хиллом, являвшимся ближайшим помощ­ником Троцкого в деле организации военной разведки (в России)».

Впоследствии Троцкий и сам не скрывал связей с исполнителем убийства. Блюмкин, писал он, «состоял членом моего секретариа­та и был лично связан со мной... Он был членом левоэсеровской оппозиции и участвовал в восстании против большевиков. Это он убил немецкого посла Мирбаха... Всегда, когда я нуждался в храб­ром человеке, Блюмкин был в моем распоряжении».

Впрочем, не все и не всегда удавалось Троцкому осуществить до конца. Молодая Советская республика была переполнена загово­рами, как пороховая бочка. Один из них, получивший название «Заговор послов», готовился Савинковым при содействии фран­цузского посла Нуланса, чешского националиста Масарика, на деньги разведчиков Локкарта и Рейли.

План «грандиозного путча» по заданию руководства британ­ской разведки разработал резидент англичан Сидней Рейли (Ро-зенблюм). Напомним, что Рейли являлся не только агентом бри­танцев, но также торговым компаньоном дяди Троцкого Абрама Животовского, и Лейба Бронштейн познакомился с ним в январе 1917 года в Нью-Йорке.

План Розенблюма (Рейли) был дерзким и продуманным. 28 ав­густа 1918 года в Большом театре намечалось чрезвычайное заседа­ние ЦК большевиков. Начальник охраны Кремля, подкупленный за два миллиона рублей, обязан был расставить в зале латышских стрелков. Рейли, имевший удостоверение на имя сотрудника ВЧК, во главе особого отряда врывается на сцену; по его сигналу охрана закроет все двери и направит оружие на участников заседания. Од­новременно в городе начинают действовать 60 тысяч офицеров, а войска Юденича совершают марш-бросок на Петроград.

Мятеж сорвал Дзержинский, арестовавший заговорщиков. Но Локкарт обиделся не на него, а на Троцкого, проявившего недоста­точную решительность, и заявил, что «Троцкий так же был спосо­бен равняться с Лениным, как блоха со слоном».

Можно сказать, что в групповом портрете вождей: Ленин, Ста­лин, Троцкий, двое последних олицетворяли диаметрально проти­воположные силы — добра и зла. Только отказ Сталина выполнять директивы Троцкого и принятые им меры позволили в 1918 году удержать Царицын.

Впрочем, вопреки позиции Троцкого решались и многие иные вопросы. Когда летом 1919 года Колчак двигался к Центру страны, Троцкий заявил, что Колчак не опасен и надо перебросить часть сил против Деникина. С мнением Троцкого не согласились, а его самого отстранили от руководства операциями на Восточном фронте.

Разгром Деникина и коренной перелом в ходе Гражданской войны был обеспечен лишь благодаря принятию плана Сталина и его категорическим возражениям против предложенного Троц­ким наступления на Новороссийск. От руководства операциями на Южном фронте Троцкий тоже был отстранен. Характерно, что когда ЦК и Ленин не приняли предложений Сталина и пошли на поводу у Троцкого, то эта «неосторожность» обернулась варшав­ским крахом.

Несмотря на все откровенные просчеты, едва не граничившие с крахом всей Республики, популярность Троцкого после Граждан­ской войны не уступала популярности Ленина. И даже те, кто ни­когда не слышал его выступлений, считали, что Троцкий «хоро­ший» оратор и верили в заслуженность его военного «авторитета».

В этом не было ничего удивительного. Троцкий пользовался беспроигрышной методикой. Главную роль в ней играло то, что собственные промахи он всегда топил в крови других, переваливая свою вину на казненных. Но свои политические и амбициозные пристрастия он совмещал с получением финансовых преимуществ для себя и своих покровителей.

В этих вопросах он никогда не проигрывал. Находясь на любом наркомовском посту, он умел извлечь из этого финансовую пользу для своих зарубежных друзей. В 20-м году Троцкий по совмести­тельству возглавил наркомат путей сообщения, и уже в начале ян­варя он представил активу наркомата некоего Ломоносова, прие­хавшего из Америки.

Прибывший заявил, что России грозит «паровозный голод», и предложил сделать большой заказ за границей. Троцкий активно поддержал эту идею, убедив в ее необходимости правительство. Правда, платить за этот заказ нужно было золотом, причем аван­сом. Но более странная сторона этого предприятия заключалась в том, что заказ был предназначен для Швеции, которая не имела предприятий по производству паровозов. Поэтому договор пред­полагал первоначально инвестирование золота для строительства там мощностей, и лишь после этого шведы должны были выпол­нить заказ.

К этому времени дядяТроцкого Абрам Животовский пере­брался в Скандинавию, он и руководил «проектом». Поступавшее в огромных количествах из России золото переплавлялось и от­правлялось в Соединенные Штаты Америки. Дешевое русское зо­лото покупал все тот же банк Якова Шиффа и братьев Варбургов «Кун, Леб и К°.», он получал баснословные прибыли. Именно в этот банк после увольнения из разведки поступит Вильям Вайман.

Но, давая возможность своим покровителям прибрать к рукам плохо лежащие российские ценности, Троцкий не терял из виду главный объект собственного вожделения — власть. В это же время он вновь заявил о своих претензиях на роль теоретика и основного лидера партии. Нет, Троцкий не нацеливался на свержение Совет­ской власти как таковой. Он стремился к установлению власти, от­вечавшей его пониманию истории и собственному положению в ней. Для этого он и организовал в стране дискуссию о профсоюзах.

Ступенью на его пути к власти должен был стать X съезд пар­тии, прошедший с 8 по 16 марта 1921 года. Однако за шесть дней до открытия съезда в Кронштадте вспыхнул мятеж. Объективно этот взрыв был обусловлен недовольством проводимой экономиче­ской политикой, но субъективным поводом стали искусственно созданные за несколько дней до восстания продовольственные трудности в гарнизоне Кронштадта.

В «письме Илье Британу» автор утверждал, что Троцкий «испу­гался открытой схватки на съезде», понимая, что за Лениным пой­дет слишком много делегатов. Но дело скорее в ином, Троцкий не­много не рассчитал. Его и Тухачевского Ленин выдворил из Москвы на подавление восстания.

И на съезде Троцкий появился лишь за два дня до его закрытия, когда основные решения уже состоялись. Он попал в цейтнот и просто не имел времени на то, чтобы продолжить дискуссию. Кста­ти, существует мнение, что Троцкий мог приложить руку и к про­воцированию самого мятежа. Оно подтверждается появлением в Кронштадте перед началом восстания известных американских анархистов, «знакомых Троцкого еще с периода пребывания в США».

Положение в стране действительно становилось катастрофиче­ским. На съезде его обрисовал нарком продовольствия А.Д. Цюру­па. Он отмечал: «Везде деморализация, дезорганизация нашего ап­парата... Только на украинском продовольственном фронте погиб­ли 1700 заготовителей». Нарком не сгущал краски, говоря, что в Сибири из-за страха перед убийствами и бандами «...технические работники окончательно растерялись ...бегут с работы, и никакими угрозами вплоть до немедленного расстрела не удержать на месте... С одной стороны, повстанцы убивают, а с другой стороны — рас­стреливают в порядке советском».

Нарком констатировал, что «из-за резкого уменьшения произ­водства хлеба все, что мы должны получить для нужд... пролетар­ских центров и голодающих районов России, все должно было быть взято из обычной нормы потребления крестьян...», но «никто без сопротивления, активного или пассивного, не даст вырвать у себя кусок изо рта».

Бытовавшее в литературе утверждение, будто замена продраз­верстки продналогом стала следствием Кронштадтского восста­ния, в принципе неверно. Продналог был введен в феврале 1921 го­да, то есть еще за месяц как до начала съезда, так и до Кронштадт­ского восстания и мятежа в Тамбовской губернии. Однако при любой оценке причин введения продналога такой поворот в кре­стьянском вопросе назрел. И на съезде Ленин лишь обосновал не­обходимость перехода к новой экономической политике.

«Мы знаем, — сказал он, — что только соглашение с крестьян­ством может спасти социалистическую революцию в России, пока не наступила революция в других странах... Мы должны постарать­ся удовлетворить требования крестьян, которые не удовлетворе­ны... и законно недовольны, и не могут быть довольны». Для удовле­творения мелких землевладельцев, говорит он, «во-первых, нужна известная свобода оборота, свобода для частного, мелкого хозяина, во-вторых, нужно достать товары и продукты».

Сталин надолго извлек уроки из происшедших событий, при­чем в своеобразном аспекте. Позже, говоря о праве критики дейст­вий партии со стороны рабочих и крестьян, он указывал:«... вопрос стоит так: либо мы, вся партия, дадим беспартийным крестьянами и рабочим критиковать себя, либо нас пойдут критиковать путем восстаний. Грузинское восстание — это была критика. Тамбовское восстание — тоже была критика. Восстание в Кронштадте — чем это не критика?

Одно из двух: либо мы откажемся от... чиновнического подхода к делу, не будем бояться критики и дадим критиковать себя беспар­тийным рабочим и крестьянам, которые ведь испытывают на сво­ей собственной спине результаты наших ошибок; либо мы этого не сделаем, недовольство будет накапливаться, нарастать, и тогда пой­дет критика путем восстаний...»

Сталин выступил на съезде 10 марта. Темой его доклада были очередные задачи партии в национальном вопросе. Нельзя не об­ратить внимание, что решение этого щепетильного и, как показала история, не менее взрывчатого вопроса, чем крестьянский, было осуществлено им без ущерба для государства. Еще в конце 1920 го­да к Советской республике присоединилась Армения, а в июле сле­дующего года — ранее отделившаяся от России Грузия.

Переход к новой экономической политике (нэпу) был воспри­нят в стране далеко не однозначно: десятки тысяч членов партии вышли из нее в знак протеста против «капитуляции перед буржуа­зией». Жертвы и лишения, понесенные в ходе революции и Граж­данской войны, казались бессмысленными.

В этот период всеобщей сумятицы, когда как внутри партии, так и вне ее стало решительно проступать желание ощутимых пе­ремен, Троцкий понял это. Но на съезде он не успел развернуть ло­зунг милитаризации профсоюзов и начать активную борьбу за власть. Большинство съезда поддержало ленинскую платформу Ле­нин переиграл Троцкого не только тем, что оппозиция на X съезде была разгромлена. Более важное значение для последующих собы­тий имела резолюция «О единстве партии». Предусматривающая немедленное исключение из партийных рядов за фракционную деятельность, она была направлена на то, чтобы прекратить внут­рипартийные дрязги. В ответ на возникшие возражения Ленин ка­тегорически заявил: «Мы не дискуссионный клуб».

После съезда позиции Троцкого ослабли. Его сторонники Крестинский, Преображенский, Серебряков не вошли в состав ЦК; троцкисты потеряли влияние в Секретариате, и большинство в оргбюро. В избранном составе оргбюро единственным членом, со­хранившимся с момента его организации, остался Сталин.

Годы ссылок и тюрем, величайшее напряжение Гражданской войны не могли не сказаться на здоровье Сталина. Вскоре после съезда он ушел в продолжительный отпуск; ему предстояла опера­ция. По свидетельству шофера С.К Гиля, Ленин по нескольку раз в день звонил в Боткинскую больницу, ездил к профессору Розанову, справляясь о состоянии здоровья Сталина. Он «просил в любое время дня и ночи вызвать его, если состояние больного ухудшится». Операция пошла успешно. По совету врачей и Ленина в конце мая Сталин отправился для выздоровления в Нальчик. В горы. Однако безделье его угнетало. И спустя месяц он выехал в Тифлис.

Грузия встретила его летним зноем безоблачного неба, буднич­ной суетой на улицах городов и эмоциональной приветливостью темпераментного Серго Орджоникидзе. Он навестил мать. Она не скрывала своей радости. Старалась вкуснее накормить своего поху­девшего сына, внимательно слушала его рассказы, улыбаясь его шуткам. В откровенных беседах с Серго он коротко изложил си­туацию в столице, одновременно сам заинтересованно вникал в проблемы региона. Их было много.

Он не желал праздно терять время. Числясь формально в отды­хающих, 6 июля 1921 года Сталин выступил на собрании в Тифлисе с докладом «Об очередных задачах коммунизма в Грузии и Закав­казье». Стержнем его речи стало выполнение решений прошедше­го съезда в восстановлении народного хозяйства, применительно к условиям закавказских республик.

В выступлении он сделал акцент и на национальных отношени­ях. Вспоминая солидарность пролетариев в предреволюционные годы, он отмечал: «Теперь, по приезде в Тифлис, я был поражен от­сутствием былой солидарности между рабочими национальностей Закавказья. Среди рабочих и крестьян развился национализм, уси­лилось чувство недоверия к своим национальным товарищам: ан­тиармянского, антитатарского, антигрузинского, антирусского и всякого другого национализма хоть отбавляй... Очевидно, три года существования в Грузии националистических правительств (мень­шевики), в Азербайджане (мусаватисты), в Армении (дашнаки) не прошли даром».

Между тем Ленин не переставал следить за состоянием здоро­вья своего соратника. Накануне, 4 июля, он телеграфировал Орд­жоникидзе: «Удивлен, что Вы отрываете Сталина от отдыха. Стали­ну надо бы еще отдохнуть не меньше 4 или 6 недель. Возьмите письменное заключение врачей...» Однако советы не возымели дей­ствия, и 7,8,14 июля Сталин участвует в работе пленума ЦК КП(б) Грузии. По его предложению был обсужден вопрос о политике по восстановлению народного хозяйства и укреплению Советской власти в республике.

Внимание Ленина не было выражением формального участия. И 17 июля вновь телеграфирует Орджоникидзе: «Первое: прошу сообщить, как здоровье Сталина, и заключение врачей об этом». Видимо, на этот раз внушение было более радикальным, и Сталин снова отправился в Нальчик. Долечиваться. Он исполнил «предпи­сание» Ленина и выехал в Москву лишь 8 августа.

Гражданская война закончилась. Нужно было поднимать стра­ну из разрухи и хаоса. Что дальше? С чего начать? Эти вопросы не могли не встать пред мыслящими людьми. Более того, возникнув, они должны были быть исчерпаны до логического конца. Следую­щим звеном в цепи рассуждений должна была оформиться мысль о взаимоотношениях Республики с окружавшим миром.

То, что «голодные и разутые» красноармейцы победили цар­ских генералов и иностранных интервентов, вселяло надежды в умы руководителей правящей партии в России и сторонников Со­ветской власти за пределами страны. Однако никто за рубежом яс­но не понимал, что намерено делать большевистское правительст­во дальше. До конца этого не представляли и сами члены прави­тельства, не исключая и его главу — Ленина.

Вначале все свои надежды большинство членов Политбюро строило на предпосылках грядущей мировой революции. Но эти надежды не оправдывались. И в 1921 году Каменев с унынием при­знавал: «Наши предположения о быстрой помощи, которая могла бы нам прийти из Западной Европы в виде мировой революции... не осуществляются с той быстротой, которая была бы желательна...»

Тем не менее многие и в последующие годы не теряли надежды на «триумф мирового пролетариата». Уже на следующий год Буха­рин видел себя во главе «несметной армии», фаланги «бойцов в рубцах и шрамах». С заученным пафосом он восклицал: «Труба по­беды зовет призывным зовом рабочий класс всего мира, колони­альных рабов и кули на смертный бой с капиталом». По истечении времени эти мечтания Коли Балаболкина, как назвал своего спод­вижника Троцкий, могут показаться наивными. Но в те годы и сам Троцкий рассматривал все преобразования в России лишь как сы­рье для будущей мировой революции.

Несмотря на то, что после отпора троцкистской оппозиции на съезде и принятия новой экономической политики страна приоб­рела некоторый позитивный импульс в своем развитии, положе­ние оставалось сложным. Сталин тоже обдумывал острые пробле­мы и искал конструктивные решения.

Круг вопросов, которыми занимается он, как всегда широк и разнообразен. В середине августа 1921 года ЦК поручил ему общее руководство отделом пропаганды и агитации. В первой половине сентября он участвует в работе комиссии по улучшению централь­ного аппарата железнодорожного транспорта В середине сентяб­ря по поручению ЦК работает в комиссии по распределению зем­ли между чеченцами и казаками.

Сталин понимал неустойчивость и сложность положения стра­ны, оказавшейся, по его определению, как «социалистический ост­ров», в непримиримом окружении «более развитых в промышлен­ном отношении, враждебных ей, капиталистических государств».

Страна нуждалась в деньгах, и он стал искать возможности получе­ния валюты.

Он пытается найти пути для улучшения финансового положе­ния государства, и у него возникла мысль об организации промыш­ленной золотодобычи. К ней его привели размышления о стара­тельских удачах, рассказы о которых он слышал еще в ссылках. 18 августа Ленин дал распоряжение Госплану: оказать содействие Сталину в ознакомлении со всеми экономическими материалами. Особенно по золотопромышленности. Кстати, Троцкий, о чем речь пойдет позже, обратился к другим источникам финансирования своих планов.

Заглядывая в будущее, свои мысли Сталин изложил в статье «Партия до и после взятия власти», опубликованной «Правдой» 28 августа 1921 года. Он писал: «Россия в хозяйственном отноше­нии — страна отсталая, ей очень трудно своими собственными си­лами поставить транспорт, развить индустрию и электрифициро­вать городскую и сельскую промышленность».

Он в полной мере осознавал необходимость укрепления меж­дународного положения Республики, и среди способов достиже­ния этой цели указывает на необходимость использования всех и всяческих противоречий и конфликтов «между окружающими на­шу страну капиталистическими группами и правительствами»; са­моотверженное оказание «помощи пролетарской революции на Западе»; всемерное укрепление Красной Армии.

Характерно, что уже в это время, в отличие от большинства со­ветских руководителей, устремивших ожидающий взгляд на За­пад, он призывает: «Нужно раз и навсегда усвоить ту истину, что кто хочет торжества социализма, тот не может забыть о Вос­токе».

В противовес политикам, надеявшимся на «мировую револю­цию», Сталин проявляет исключительный прагматизм и реалисти­ческую дальновидность. Он указывает на необходимость «искать формы и способы хозяйственного кооперирования с враждебны­ми капиталистическими группами Запада для получения необхо­димой техники... Концессионная форма отношений и внешняя торговля — таковы средства для достижения этой цели».

Сталин глубоко обдумал поворот в тактике возрождения хо­зяйства страны, и, принимая без оговорок «новую экономическую политику», он исходит из задач «развивать мелкое производство и мелкую промышленность в нашей стране, допустить частичное возрождение капитализма, поставив его в зависимость от госу­дарственной власти, привлечь арендаторов и акционеров и т.д.».

Это были взвешенные мысли. Но он не изменил своим убежде­ниям. Во главу утла он по-прежнему ставит союз «пролетариата и трудового крестьянства». Он призывает к его укреплению через привлечение «к государственной строительной работе наиболее инициативных и хозяйственных элементов из крестьян». Он тре­бует «всемерной помощи крестьянам «сельскохозяйственными знаниями, ремонтом машин и пр.», «развития правильного обмена продуктов между городом и деревней; постепенной электрифика­ции сельского хозяйства».

Однако главный ключ успеха в строительстве нового государст­ва Сталин видит в необходимости индустриализации страны. Он предлагает сосредоточить «максимум сил на овладении основны­ми отраслями индустрии и улучшении снабжения занятых там ра­бочих»; развить «внешнюю торговлю по линии ввоза машин, обо­рудования»; привлечь к этому «акционеров, арендаторов»; создать «хотя бы минимальный продовольственный маневренный фонд»; обеспечить «электрификацию транспорта, крупной промышлен­ности».

Очевидно, что в этих его мыслях и соображениях уже выраже­ны наметки его будущего грандиозного плана индустриализации. Решение этих задач станет неотъемлемым делом жизни Иосифа Сталина в будущем, а пока как нарком по делам национальностей он занят едва ли не первостепенной для многонационального Со­ветского государства задачей: приведением межнациональных от­ношений в стройную систему.

Россия, как бурлящий котел, наполненная кипением нацио­нальных старых обид, взаимных противоречий, национального эгоизма и амбициозных клановых претензий, не могла существо­вать единым сообществом без решения этого вопроса. И роль Ста­лина в строительстве СССР в этой связи не может быть преувели­чена при употреблении любых, самых превосходных эпитетов в оценке его деятельности. Более того, именно неприятие, отверже­ние ряда его предложений в эти годы привело впоследствии к раз­рушению заложенного им здания великого государства.

Вторым направлением государственного строительства, вошед­шим в полномочия Сталина как члена правительства, стало созда­ние системы государственного контроля. Возглавляемый им с 1919 года наркомат Госконтроля был преобразован в наркомат Рабоче-крестьянской инспекции (РКИ, или Рабкрин).

Целью деятельности этого органа, по мнению Сталина, явля­лось создание рабочего аппарата по управлению страной. Уже на I Всероссийском совещании ответственных работников РКИ 15 ок­тября 1920 года он обоснованно указывал, что «страной управля­ют на деле не те, кто выбирает своих делегатов в парламенты при буржуазном порядке или на съезды Советов при советских по­рядках. Нет. Страной управляют фактически те (люди), кото­рые овладели на деле исполнительными аппаратами государст­ва, которые руководят этими аппаратами».

Эта сформулированная им аксиома не потеряет смысла до тех пор, пока будет существовать любой аппарат управления. Однако обратим внимание на то, что, по существу, он получил государст­венную власть уже тогда, когда стал руководить органами Госкон­троля, но даже Ленин осознал это лишь спустя некоторое время.

Исключительность Сталина как организатора состояла в том, что он не был администратором в обычном смысле этого понятия. Его отличала способность особым, почти инстинктивным чутьем осуществлять трансформацию административной власти в поли­тическую.

Он являлся личностью с государственным складом ума, с при­рожденным даром руководителя, понимавшего и глубоко осозна­вавшего механизм управления любым цивилизованным общест­вом Если бы существовало мировое правительство, то лучшего его главы, чем Сталин, не нужно было бы желать. Впрочем, в опреде­ленный период, когда в годы Второй мировой войны он фактиче­ски первенствовал в «большой тройке», он номинально стал и гла­вой ведущих лидеров мировой цивилизации.

То, что в советской системе вершину руководящего механизма олицетворяла большевистская партия, определилось лишь как осо­бенность развития российской истории, но почти объективной за­кономерностью явилось то, что ведущей фигурой после Ленина оказался Сталин. И, пожалуй, не стань Иосиф Сталин Генераль­ным секретарем, то, возможно, высшим органом, реально управ­лявшим Советским государством, могла выступить иная структу­ра. К примеру, та же Рабоче-крестьянская инспекция.

Для обретения власти ему не нужен был «громкий» пост, его положение определялось тем кругом людей, на которых он опи­рался. А опирался он в первую очередь и главным образом на вы­ходцев из рабочих и крестьян. Превращаясь в профессиональных руководителей в различных сферах деятельности, именно они под­держивали Сталина во всех перипетиях внутрипартийной борьбы. Именно они являлись той движущей и исполнительной силой, ко­торая создала в дальнейшем мощь Советского государства.

Затертое от неразборчивого употребления крылатое сталин­ское выражение, что «кадры решают все», не было его откровени­ем 30-х годов. Еще в 1920 году он указывал: «Основная задача РКИ состоит в том, чтобы выращивать, подготовлять эти кадры, при­влекая к своей работе широкие слои рабочих и крестьян. РКИ должна быть школой для таких кадров из рабочих и крестьян». Кстати, и в оценке Ленина РКИ должна была стать приводным ме­ханизмом управления Советского государства.

На что же, по мнению Сталина, должны были направить свою деятельность органы РКИ? Прежде всего он ставит задачу органи­зации учета и контроля, охватывающих все стороны хозяйствен­ной деятельности. Поэтому он призывал свой аппарат помогать «нашим товарищам, стоящим у власти, как в Центре, так и на местах, устанавливать наиболее целесообразные формы отчетно­сти, (которые) помогали бы налаживать аппараты снабжения, ап­параты мирного и военного времени, аппараты хозяйствования».

Это были шаги к тому, что впоследствии вылилось в плановость советской экономики. Его логика очевидна, но при этом он отмеча­ет, что «никакая плановая работа немыслима без правильного уче­та. А учет немыслим без статистики».

Сталин не принадлежал к людям, зашоренным идеологически­ми догмами. Знаменательно, что он отвергал сложившееся в пар­тийной среде высокомерное мнение о «буржуазных» специали­стах. «В буржуазном государстве, — указывает он, — статистик имеет некоторый минимум профессиональной чести. Он не может соврать. Он может быть любого политического убеждения и на­правления, но, что касается фактов и цифр, то он отдаст себя на за­клание, но неправды не скажет. Побольше бы нам таких буржуаз­ных статистиков, людей, уважающих себя...»

Не менее важное значение в системе организации управления он придает и достоверности отчетности. «Никакая хозяйственная работа без отчетности двигаться не может. А наши бухгалтера не всегда, к сожалению, отличаются элементарными свойствами обычного буржуазного, честного бухгалтера.

Я преклоняюсь перед некоторыми из них, среди них есть чест­ные и преданные работники, но имеются и паршивые, которые могут сочинить любой отчет, и некоторые опаснее контрреволю­ционеров — это факт. Не преодолев этих недочетов, не ликвидиро­вав их, мы не можем двинуть дальше ни хозяйства страны, ни ее торговли».

Да, он знал принципы управления и умел ими пользоваться, и одной из деловых особенностей характера Сталина являлось то, что он сам никогда не сторонился «рутинной» деятельности. На­оборот, он всегда был готов взвалить на себя бремя любой работы, которой избегали другие деятели партии, но он и умел выполнять эту работу. Конечно, предоставление Сталину широких должност­ных полномочий не могло не привлечь внимания, хотя бы из чувст­ва элементарной зависти.

Очередной XI съезд партии открылся 27 марта. В политическом отчете ЦК, с которым выступил Ленин, прозвучали итоги первого года нэпа и оценки перспектив дальнейшего хозяйственного строительства. Среди наскоро сколоченных оппозиционных груп­пировок было много недовольных проводимой линией. Критикуя некоторые положения доклада Ленина, выступивший в прениях сторонник Троцкого Преображенский сделал выпад и по вопро­сам кадровой политики.

Он бросил, по его мнению, убийственное замечание: «Или, то­варищи, возьмем, например, товарища Сталина, члена Политбю­ро, который является в то же время наркомом двух наркоматов. Мыслимо ли, чтобы человек был в состоянии отвечать за работу двух комиссариатов и, кроме того, за работу в Политбюро и в Орг­бюро и в десятке цекистских комиссий?» Преображенский упре­кал Ленина не из деловых соображений. То была зависть рядовой посредственности. Человека, который и сам был не прочь подер­жаться за «министерский портфель».

В заключительном слове Ленин своеобразно парировал это об­винение: «Вот Преображенский здесь легко бросил, что Сталин в двух комиссариатах. А кто не грешен из нас? Кто не брал бы не­сколько обязанностей сразу? Да и как можно сделать иначе? Что мы можем сделать, чтобы было обеспечено существующее поло­жение в Наркомнаце, чтобы разобраться со всеми туркестански­ми, кавказскими и прочими вопросами?

Ведь это все политические вопросы! А разрешить эти вопросы необходимо, это вопросы, которые сотни лет занимали европей­ские государства, которые в ничтожной доле разрешены в демо­кратических республиках. Мы их разрешаем, и нам нужно, чтобы был человек, к которому любой из представителей наций мог бы подойти и подробно рассказать, в чем дело.

Где его разыскать? Я думаю, и Преображенский не мог бы на­звать другой кандидатуры, кроме товарища Сталина...

То же относительно Рабкрина. Дело гигантское. Но для того, чтобы уметь обращаться с проверкой, нужно, чтобы во главе стоял человек с авторитетом, иначе мы погрязнем в мелких интригах».

Можно ли дать более превосходную характеристику?

Реализация государственной политики, проводимой партией, требовавшая систематической и скрупулезной работы, неизбежно упиралась в обилие мнений и позиций среди ее членов. Мелкие ам­бициозные интриги плелись даже в самом Политбюро. Такая мелкотравчатость — неизбежная болезнь любой «демократии». Это затрудняло деятельность Ленина как в партии, так и в государстве, и наиболее крупной фигурой среди не убывавшей оппозиции не­изменно был Троцкий.

Ленин понимал разлагающее влияние Троцкого, имевшего сильных сторонников, но в сложившихся условиях не мог освобо­диться от него, не вызвав раскола далеко не монолитного больше­вистского блока.

Ленин даже был вынужден опубликовать в «Правде» заявление, что у нею нет разногласий с Троцким по крестьянскому вопросу. На открыто высказанное возмущение Сталина в отношении несо­ответствия этого утверждения действительности Ленин ответил: «А что я могу сделать? В руках у Троцкого армия, которая сплошь из крестьян; у нас в стране разруха, а мы покажем народу, что еще и наверху грыземся!»

Склочный характер Троцкого он прекрасно знал еще с предре­волюционных лет. И, словно в пику недовольным, Ленин предпри­нял новое возвышение Сталина. Укрепляя свои позиции, он пред­принял сильный тактический ход. Во время съезда он составил так называемый «список десяти» своих сторонников, которых предпо­лагал ввести в состав ЦК. В перерыве заседания в комнате возле Свердловского зала Кремля состоялось собрание представителей наиболее крупных партийных организаций.

В.М. Молотов вспоминал: «Сталин даже упрекнул Ленина: дес­кать, у нас секретное или полусекретное совещание во время съез­да, как-то фракционно получается, а Ленин говорит: «Товарищ Сталин, вы-то старый опытный «фракционер»! Не сомневайтесь, нам сейчас нельзя иначе. Я хочу, чтобы все были хорошо подготов­лены к голосованию. Надо предупредить товарищей, чтобы твердо голосовали за этот список без поправок! Список «десятки» надо провести целиком. Есть большая опасность, что станут голосовать по лицам, добавлять: вот этот хороший литератор, его надо, этот хороший оратор — и разжижат список, опять у нас не будет боль­шинства. А как тогда руководить?».

Но это было не все. Против фамилии Сталина Ленин своей ру­кой написал: «Генеральный секретарь». Очевидно, что маневр Ле­нина был лишь обычным тактическим приемом внутрипартийной борьбы. Но никто — ни ретивая и брюзжащая оппозиция, ни Ле­нин, ни даже сам Сталин не подозревали в этот момент, что это формальное назначение станет значительным актом для партии с далеко идущими последствиями.

Впрочем, даже при преувеличенном значении названия «гене­ральный», техническая должность «секретаря» не давала никаких особых преимуществ ее обладателю. Как справедливо отмечает Адам Улам, «большинство членов партии рассмеялись бы, если бы им сказали, что претенденты на пост секретаря могут рассчиты­вать стать руководителями партии».

По завершении съезда, 3 апреля 1922 года Сталин получил офи­циальное назначение на пост Генерального секретаря. Симптома­тично, что до утверждения его Председателем Совета народных комиссаров (за шесть месяцев до нападения Германии на СССР) он иной «властной» должности не имел. Помимо Сталина секрета­рями ЦК были избраны В.М. Молотов и В.В. Куйбышев. Из самого наименования нового поста в партии вытекала обязанность: руко­водство организационной и технической работой.

Но так только казалось. Сам Ленин видел задачу в ином аспекте. По его мнению, то был политический пост. Ставший еще в 1921 го­ду «ответственным секретарем ЦК», В.М. Молотов вспоминал: «Я встретился с Лениным... Он говорит: «Только я вам советую: вы должны как секретарь ЦК заниматься политической работой, всю техническую работу — на замов и помощников. Вот был у нас до сих пор секретарем ЦК Крестинский, так он был управделами, а не Секретарь ЦК! Всякой ерундой занимался. А не политикой!»

О том, что Ленин придавал особое значение роли Сталина в партии, свидетельствует уже то, что в протоколе Пленума было от­мечено: «Принять следующее предложение Ленина: ЦК поручает Секретарю строго определить и соблюдать распределение часов официальных приемов и опубликовать его, при этом принять за правило, что никакой работы, кроме действительно принципиаль­ной руководящей, секретари не должны возлагать на себя лично, перепоручая таковую работу своим помощникам и техническим секретарям.

Тов. Сталину поручается немедленно приискать себе замести­телей и помощников, избавляющих его от работы (за исключени­ем принципиального руководства) в советских учреждениях. ЦК поручает Оргбюро и Политбюро в 2-недельный срок представить список кандидатов в члены коллегии и замы Рабкрина с тем, чтобы т. Сталин в течение месяца мог быть освобожден от работы в РКИ...»

Могут ли возникнуть сомнения в отношении намерений Лени­на? Кроме тех, что он нацеливает своего протеже на сосредоточе­ние в своих руках всей полноты ни чем не ограниченной власти по руководству партией?

Сталин не преминул осуществить эти указания. Он никогда не занимался «ерундой». Он сразу превратил «техническую» долж­ность в политическую. Одним из первых, кого он пригласил для ра­боты в формируемом аппарате на должность заведующего Орга­низационно-инструкторским отделом, стал еврей AM.Каганович. Генеральный секретарь ввел Кагановича в курс новых обязанно­стей, даже не дав ему вернуться в Туркестан для отчета о прежней работе. Главное, указал он: «проверка исполнения... сверху донизу».

Как вспоминал позже Лазарь Моисеевич, Сталин пояснял, что эта работа «требует высокого качества самих постановлений, а по­сле их принятия — четкости, установления сроков, лиц, коим пору­чается дело их выполнения, — одним словом, глубокую ответствен­ность, но для проверки необходимо знать, что проверяешь».

Собственно говоря, все это тоже было «статистикой». В задачу секретариата, рассказывал Каганович, входило — добиться регу­лярного получения информации от секретарей обкомов и губкомов о жизни страны за истекший месяц: состояние урожая, работа предприятий, транспорта, ход продработы, торговли, развитие кооперации, поступление налогов; настроения рабочих и кресть­янства и красноармейских масс; деятельность враждебных пар­тий; состояние советского аппарата, национальных взаимоотно­шений, вопросов, волнующих членов партии, рост влияния партии и пр., и пр.

Говорят, что ситуацией владеет лишь тот, кто владеет информа­цией. Запрашивая подробную информацию, секретариат Сталина

дисциплинировал организации на местах. Одновременно он ори­ентировал их, определяя основные направления деятельности. Система контроля партийных организаций позволяла оценить ре­зультативность исполнения решений ЦК и правительства страны.

Иного пути для управления политическим, социальным и хо­зяйственным механизмом государства просто не существовало. Его и не могло быть. Тем более в тот момент, когда в стране был огром­ный дефицит подготовленных руководящих и исполнительских работников.

Сталин сразу ощутил это. Впрочем, человеку давно и успешно руководившему людьми, не нужно было занимать опыта. Выступая на XII съезде, он говорил: «Основная слабость нашей партии и ап­парата — это именно слабость наших уездных комитетов, отсутст­вие резервов — уездных секретарей». Одной из причин этой слабо­сти, по его мнению, была низкая образованность руководителей, поэтому он предлагал «организовать при ЦК школу для уездных секретарей... из рабочих и крестьян».

Сталин обоснованно и аргументировано указывал: «...необхо­димо подобрать работников так, чтобы на постах стояли люди, умеющие осуществлять директивы, могущие понять директивы... и умеющие проводить их в жизнь. В противном случае политика теряет смысл, превращается в махание руками».

Давали ли новые обязанности Сталину преимущества в сравне­нии с его коллегами по ЦК? Безусловно. В отличие от штатных «ораторов», доморощенных «теоретиков марксизма», лидеров оп­позиций и групп и прочих партийных «гениев», не обременявших себя черновой работой, он знал подлинное состояние дел в стране. Он мог правильно оценить ситуацию и повлиять на результат пар­тийной политики.

Хотя в литературе бытует школярское мнение, что Сталин яко­бы «боролся за власть», его цели и намерения совершенно не име­ли отношения к укреплению лишь личной власти. Он подчеркивал: «партия, распределяя коммунистов по предприятиям, руково­дствуется не только чисто партийными соображениями, не только тем, чтобы усилить влияние партии на предприятиях, но и деловы­ми соображениями. От этого выигрывает не только партия как партия, но и строительство всего хозяйства».

Можно ли заподозрить неискренность в его словах? Он соот­ветствовал занятому посту и блестяще доказал это в дальнейшем. Секретариат ЦК, возглавленный Сталиным, начал решение слож­ных и важных задач: укрепление механизма управления и повыше-

ние авторитета Советской власти. Многотрудная и обширная ра­бота давала ему и естественные преимущества.

Никто другой в Политбюро не располагал столь проверенными и объективными знаниями партийной жизни за пределами Моск­вы и Петрограда. Никто другой не был знаком с таким количест­вом молодых руководящих работников. В то же время никто дру­гой не был так доступен представителям из глубинки, как он, гото­вый всегда спокойно выслушать, дать совет и оказать поддержку.

Авторитет и влияние были приобретены Сталиным не путем тайных махинаций или интриг, не вопреки воле Центрального ко­митета и самого Ленина. Они стали следствием его напряженной повседневной деятельности на наркомовских и партийных постах.

Конечно, в то время большевистская партия не являла собой единый монолит, скрепленный, как межатомными связями, клас­совой солидарностью. Лишь небольшая часть ее членов принадле­жала к старой партийной гвардии, прошедшей борьбу подполья. Еще меньшая, но имевшая сильное влияние в верхних эшелонах группа представляла вернувшихся в страну эмигрантов; и поэтому вечно оглядывающихся на западную революцию.

Большинство же составляла молодежь. Это были выходцы из различных общественных слоев, втянутые в политическую жизнь революцией и Гражданской войной. Но кроме «простых детей» из рабочей и крестьянской среды, в рядах партии оказалось много представителей «бывших людей». К партийным, государственным и просто управленческим должностям устремилось все, что остава­лось от прежних господствующих слоев, партий и их идеологиче­ских представителей.

Убедившись в прочности новой власти, сохранившаяся про­слойка капиталистов, помещиков, интеллигенции, чиновничества, офицерства и огромная обывательская масса, далекая от социали­стических идеалов, но заинтересованная в льготах, привилегиях и престижном положении в обществе, целенаправленно стремилась к ответственным должностям, как в Центре, так и на местах.

Особенностью этой части населения являлось то, что в силу сво­его происхождения она уже обладала минимумом «гимназическо­го» образования, позволявшим получить преимущество по сравне­нию с людьми «пролетарского» происхождения.

Это не составляло секрета. И с целью освобождения своих ря­дов от такой политической накипи в октябре 1921 — мае 1922 го­да была впервые проведена массовая чистка партии, повлекшая ис­ключение 24 % ее членов. Так, в Туркестане из 30 тысяч членов пар-

тии было оставлено 16 тысяч, в Бухаре из 14 тысяч коммунистов осталась 1 тысяча, в Грузии в результате чистки исключили 30 % со­става.

Очищая свои ряды от инородных элементов, реализующих свои личные эгоистические цели, партия укрепляла себя. Такая практика гласных чисток, проводимых на партийных собраниях, невзирая на должности и звания, продолжится до первой полови­ны 30-х годов. Безусловно, она являлась подлинным выражением действительной, а не декларированной демократии от народа. Особенностью этой демократии являлось то, что она отражала приоритетные интересы трудящихся классов.

И, как всякая сила, олицетворяющая «демократию» — волю и «власть толпы», она станет обоюдоострым оружием, разящим как правых, так и не правых, как виновных, так и невиновных. Порой она станет и инструментом сведения личных счетов, политических пристрастий, групповых и местнических целей. Кормушка власти всегда притягивала прохиндеев, и большевистская партия не избе­жала такой опасности.

Впрочем, свои интересы и цели имелись и у людей, составляв­ших вершину самой политической пирамиды — ее Центральный комитет. В пропагандистской антисталинской литературе давно и прочно утвердился миф, будто бы Сталин являлся прямым винов­ником разгрома Русской православной церкви. Особенно широко такое убеждение распространено на Западе.

Так ли это? Соответствует ли действительным фактам подоб­ная точка зрения?

Конечно, человек, оказавшийся в первых рядах тех, кто состав­лял руководство партии и страны, Сталин не мог не быть причаст­ным к основным зигзагам стратегической политики и тактики вла­стного аппарата. Но не он стал «гонителем» Церкви.

Может показаться парадоксальным, но очередной атаке на православную Церковь способствовал голод, разразившийся в По­волжье вследствие засухи летом 1921 года. Для принятия мер при ВЦИК была создана Центральная комиссия помощи голодающим (Помгол) во главе с руководителем законодательной власти МИ. Ка­лининым.

Безусловно, молодая Республика, пережившая военную разруху и экономический хаос, к которому добавились и климатические катаклизмы, остро нуждалась в средствах. Еще в начале 1922 года Троцкий был назначен «Уполномоченным Совнаркома по учету и сосредоточению ценностей», находившихся в госучреждениях.

Кроме Троцкого в комиссию вошли Базилевич, Галкин, Лебедев, Уншлихт, Самойлова-Землячка, Красиков, Краснощеков и Сапронов.

30 января Троцкий направил Председателю Совнаркома Ле­нину совершенно секретную записку №91. К ней прикладывался доклад заместителя Троцкого Базилевича. В документах шла речь об изъятии «золота, серебра из местных и центральных учрежде­ний ЧК, финотделов, музеев, дворцов, особняков и упраздненных, т.е. превращенных в простые хранилища, монастырей».

Предприимчивый в денежных вопросах Троцкий быстро оце­нил тяжелую ситуацию по-своему. Наряду с централизацией золо­та и серебра из государственных учреждений он предложил про­вести изъятие ценностей у действующей Русской православной церкви. Однако начавшаяся кампания не удовлетворила инициа­тора начавшихся изъятий.

В совершенно секретной записке членам Политбюро от 11 марта 1922 года, № 161 Троцкий писал: «Работа по изъятию ценностей из московских церквей чрезвычайно запуталась ввиду того, что наряду с созданными ранее комиссиями Президиум ВЦИК создал свои комиссии — из представителей Помгола, пред­ставителей губисполкомов и губфинотделов».

То есть Троцкий был недоволен, что ценностями Церкви заня­лись другие организации, которые могли помешать его планам. На заседании своей комиссии по изъятиям он принял решение о «не­обходимости образования секретной ударной комиссии в составе: председатель — т. Сапронов, члены — т. Уншлихт (заместитель — т. Медведь), Самойлова-Землячка и Галкин».

Троцкий писал: «Эта комиссия должна в секретном порядке подготовить одновременно политическую, организационную и техническую сторону дела. Фактическое изъятие должно начаться в марте месяце и затем закончиться в кратчайший срок. Нужно только, чтобы и Президиум ВЦИК и Президиум Московского Со­вета и Помгол признали комиссию как единственную в этом деле и всячески ей помогали. Повторяю, что комиссия эта совершенно секретная. Формально изъятие в Москве будет идти непосредст­венно от ЦК Помгола, где т. Сапронов будет иметь свои приемные часы».

Обращает на себя внимание то, что в этой записке Троцкий ка­тегорически настаивает не только на сосредоточении изъятий цен­ностей в его руках, но и на особой секретности подготавливаемой акции. У него были основания для таких мер. С одной стороны, он видел в своих действиях форму борьбы с Русской православной церковью. С другой — помощь голодающим он очень ловко ис­пользовал для финансового «расчета» со своими «спонсорами» за границей. Все вывозимые ценности реализовывались через агентов Троцкого и по его зарубежным связям.

Ленин положительно отреагировал на требования Троцкого. 19 марта 1922 он, тоже под грифом «Строго секретно», пишет: «Товарищу Молотову. Для членов Политбюро. Просьба ни в каком случае копий не снимать, каждому члену Политбюро (тов. Калини­ну тоже) делать свои заметки на самом документе...»

И все-таки, чем обусловлена такая архисекретность? Какая опасность скрывается под строгой конфиденциальностью сооб­щаемой информации? Что прячет от общественности Председа­тель Совнаркома?

Казалось бы, в самих целях, которые преследует Ленин, ничего исключительного и тайного нет. Страна нуждалась в деньгах как для помощи голодающим, так и для укрепления международного авторитета, с целью признания Советского государства и начала торговли с капиталистическими странами. Призывая «во что бы то ни стало произвести быстрое изъятие церковных ценностей», Ле­нин указывает, что «без этого фонда никакая государственная ра­бота вообще, никакое хозяйственное строительство в частности, никакое отстаивание своих позиций в Генуе в особенности совер­шенно немыслимы».

Однако Ленин не мог не понимать, что насилие по отношению к Церкви скрыть было нельзя. Не могло быть неожиданностью и то, что предпринимаемые шаги вызовут отрицательную реакцию широких крестьянских масс. «Секрет» состоял в том, что Ленин не хотел открывать лица инициатора и организатора этой кампа­нии — Троцкого.

Глава правительства настаивает: «Официально выступить с ка­кими бы то ни было мероприятиями должен только тов. Кали­нин, — никогда и нигде, ни в каком случае не должен выступать ни в печати, ни иным образом перед публикой тов. Троцкий... (курси­вы мои.— К. Р.)».

Для практической реализации идеи Троцкого Ленин предлагал: устроить «секретное совещание всех или почти всех делегатов на съезде партии» и создать «специальную комиссию при обязатель­ном участии т. Троцкого и т. Калинина, без всякой публикации об этой комиссии с тем, чтобы подчинение ей всех операций было обеспечено и проводилось не от имени комиссии, а в общесовет­ском и общепартийном порядке...».

То есть Ленин ничего не имеет против того, если возмущение и недовольство конфискацией выплеснутся на Советскую власть, на Калинина и даже на партию. Но он не хочет подставлять под удар главное действующее лицо — Троцкого. Конечно, Ленин не хотел разжигания антисемитских настроений.

Но необходимо пояснить, что Троцкого в начавшейся кампа­нии заботили не помощь голодающим и не престиж страны на ме­ждународной арене. Его воодушевляли и интересовали две цели: деньги и возможность расправиться с христианской религией.

Об этом он «открыто» пишет в еще одной «совершенно секрет­ной» пространной записке «О политике по отношению к Церкви». В ней Троцкий отмечает, что для разрыва с церковной «черносо­тенной иерархией... кампания по поводу голода для этого крайне выгодна, ибо заостряет все вопросы (только) на судьбе церков­ных сокровищ». Лукавый оборотень, часто прячущий свои сокро­венные мысли, на этот раз он не скрывал свои подлинные цели и намерения.

«Мы, — указывает Троцкий, — до завершения изъятия сосредо­точиваемся исключительно на этой практической задаче, которую ведем по-прежнему исключительно под углом зрения помощи го­лодающим... нам надо подготовить теоретическую и пропагандист­скую кампанию против обновления Церкви. Просто перескочить через буржуазную реформацию Церкви не удастся. Надо, стало быть, превратить ее в выкидыш».

За осуществление антиправославной кампании Троцкий взял­ся почти с патологической страстью. Он «в секретном порядке» действительно подготовил «политическую, организационную и техническую сторону дела». Его сторонники инициировали изда­ние газеты «Безбожник», журнала «Воинствующий безбожник» и создали «Центральный Совет Союза безбожников». Сталин был единственным, кто на Политбюро не голосовал за предложения Троцкого, но в этот момент не в его силах было противостоять ис­терическому антирелигиозному радикализму.

Акция с финансами, которую осуществлял Троцкий из России, была не первой. Ленин не освобождался от своего политического оппонента не только потому, что в его руках была армия. Еще более важным являлось то, что к рукам «красивого ничтожества» бук­вально прилипали деньги. Он находил их в самых неожиданных местах и, по-еврейски предприимчиво, черпал из самых разных ис­точников. В этих вопросах он был «незаменим». Не обладая таки­ми способностями, Ленин мирился и со склочностью, и с амбици­озностью, и с бахвальством Троцкого.

Председатель Совета народных комиссаров оценил «финансо­вую» хватку Троцкого. Уже через девять дней после принятия оче­редного предложения Лейбы Бронштейна об изъятии ценностей Русской православной церкви на заседании Политбюро 11 апреля Ленин предложил ему занять пост своего заместителя.

Со стороны Ленина это было своеобразным поощрением Троцкого. Однако последний категорично и надменно отклонил это предложение. Комментируя позже свой отказ, он пояснял: «Ленину нужны были послушные практические помощники. Для такой роли я не годился». Возможно, Лейбе Бронштейну не позво­ляло «опуститься» до уровня одного из замов Ленина, вроде Рыкова и Цюрупы, собственное самомнение. Он упивался ощущением собственного величия и хвастливо писал в воспоминаниях: «У меня были свои взгляды, свои методы работы, свои приемы для осущест­вления уже принятых решений».

Понять то, какими взглядами и методами он руководствовался, позволяют воспоминания А.Л. Ратиева. Потомок старинного гру­зинского рода Раташвили, двадцатилетним юношей оказавшись в Курске, в декабре 1918 года он попал на собрание партийного акти­ва, состоявшееся по случаю приезда Председателя Реввоенсовета

Встреча прошла в полутемном зале Курского дворянского соб­рания. Троцкий появился на сцене с двумя стенографистами, сразу же положившими перед собой на столе по нагану. Президиум из сорока членов стоял полукругом позади стола у задней стены. «Хо­роший ли он оратор? — рассуждает Ратиев. — Мне кажется, что я ожидал чего-то более яркого, темпераментного...»

Ратиева поразили не ораторские способности Троцкого, а то, что он говорил. Троцкий утверждал, что революцию «в белых пер­чатках делать нельзя». Обращаясь к залу, он так пояснял существо рассуждений:

«Чем компенсировать свою неопытность? Запомните, товари­щи, — только террором! Террором последовательным и беспощад­ным! Если до настоящего времени нами уничтожены сотни и тыся­чи, то теперь пришло время создать организацию, аппарат, кото­рый, если понадобится, сможет уничтожать десятками тысяч. У нас нет времени, нет возможности выискивать действительных, активных наших врагов. Мы вынуждены стать на путь уничтоже­ния, уничтожения физического всех классов, всех групп населения, из которых могут выйти возможные враги нашей власти».

В переполненном зале стояла оглушающая тишина. И оратор продолжает спокойным, академическим тоном: «Есть только одно возражение, заслуживающее внимания и требующее пояснения. Это то, что, уничтожая массово, и прежде всего интеллигенцию, мы уничтожаем и необходимых нам специалистов, ученых, инже­неров, докторов. К счастью, товарищи, за границей таких специа­листов избыток. Найти их легко. Если мы будем им хорошо пла­тить, они охотно приедут работать к нам».

То было своеобразное кредо Лейбы Бронштейна. Эти взгляды, методы и приемы — вроде расстрела каждого десятого из строя — он старался публично не афишировать. Предпочитая действовать кривым ружьем, из-за угла, он избегал оглашения таких открове­ний. И никогда не писал об этом в своих книгах.

Но вернемся в 1922 год и повторим, что отказ Троцкого от по­ста заместителя Председателя Совнаркома объяснялся не только нежеланием обременять себя практической работой. Он был за­нят манипуляциями с ценностями Республики; под покровом сек­ретности он делал деньги.

Впрочем, в это время государству требовались не сами деньги, а продовольствие и товары, которые можно было приобрести за гра­ницей. Однако «золото Республики» потекло не в пострадавшую от войны Европу, а за океан. Газета «Нью-Йорк таймс» сообщала, что в США только за первые восемь месяцев 1921 года было вывезено золота на 460 миллионов долларов, из них 102,9 миллиона приш­лись на фирму, основанную Шиффом — «Кун, Кеб и К


».

Вспомним, что это именно та финансовая группа, которая фи­нансировала политическую деятельность Троцкого, когда он от­правился из Америки «делать революцию» в России. Поставившие тогда на Троцкого его единоверцы теперь получали дивиденды.

Одновременно посредством этих денег Троцкий укреплял свое политическое положение как внутри страны, так и за рубежом. «Реввоенсовет, — отмечает постановление Политбюро, — немед­ленно получит из числа драгоценностей на 25 миллионов рублей... сумма эта предназначена на мобилизационные запасы, не облага­ется налогом и при определении сметы не учитывается».

Еще больше средств Троцкий получил на свое хобби — «разжи­гание мировой революции». Это нерусское слово, означающее вре­мяпрепровождение, неоплачиваемую деятельность, манию, лишь в психологическом плане характеризует его личный интерес.

Он был нетерпелив. Он даже не желал ждать денег после прода­жи золота. 23 марта 1922 года в письме Ленину, Красину, Молото­ву он требует деньги немедленно. «Для нас, — пишет Троцкий, — важнее получить в течение 22—23 гг. за известную массу ценно­стей 50 миллионов, чем надеяться в 23—24 гг. получить 75 миллио­нов (для) наступления пролетарской революции в Европе, хотя бы в одной из больших стран...»

К финансовым манипуляциям «красивого ничтожества» Ста­лин относился крайне отрицательно. Микоян описал одно из засе­даний Пленума ЦК в середине мая 1922 года. Пленум проходил в зале заседаний Совнаркома. За длинным столом располагались чле­ны и кандидаты в члены ЦК. Ленин сидел во главе, с карманными часами в руке, и строго следил за соблюдением регламента. Обста­новка была сугубо деловой, Ленин не терпел лишних разговоров.

Доклад на Пленуме делал Троцкий, но он отчитывался не о во­енной деятельности... Рассматриваемой темой являлся вопрос об изъятии ценностей из музеев, учреждений и церквей. Спор вызва­ло предложение докладчика о передаче значительной части полу­ченных от реализации сумм в распоряжение РВС Республики, то есть непосредственно Троцкого. Сидевший рядом с Троцким Ста­лин выступил только по этому вопросу.

Генеральный секретарь возразил на это предложение. Он гово­рил как обычно тихо и спокойно; его выступление было лаконич­ным, а позиция — категоричной. Его короткое заявление вызвало бурную реакцию Троцкого. Брызжа во все стороны слюной, по­следний «вскипел и стал горячо спорить со Сталиным». Он неис­товствовал более трех минут, и Ленин показал на часы: «Предлагаю соблюдать регламент».

Троцкий послушно сел, и поднявшийся снова Сталин немного­словно резюмировал, что нет необходимости определять твердый процент отчислений военному ведомству. Сумма возможной вы­ручки должна поступать в распоряжение правительства и выда­ваться ведомствам в зависимости от необходимости на конкрет­ные цели.

Хотя смысл дискуссии ясен, но возбужденная заинтересован­ность Троцкого в этом эпизоде, ставшем уже моментом истории, требует пояснения. Пока Сталин освобождал партию от карьери­стов, врагов и просто от ненужного балласта, Троцкий «очищал» страну от Русской церкви и ее богатств.

Для этого ему не нужен был пост заместителя главы правитель­ства. Он и без того обладал достаточной властью и широко пользо­вался полномочиями, имевшимися в его распоряжении. При этом Троцкий не пускал на ветер слов, высказанных в декабре восемна­дцатого года. Хвост кровавых репрессий, тянувшийся за ним с на­чала Гражданской войны, не исчез с ее окончанием.

В 1922 году, уже во время болезни Ленина, по инициативе Троцкого с 8 по 25 июля прошел открытый судебный процесс над 47 членами партии эсеров. Он стал первым политическим процессом в Советской России. Смертный приговор вынесли 14 обвиняемым

Между тем посягательство на собственность Церкви не могло не вызвать резкой реакции со стороны церковного руководства. И одним из наиболее ярких эпизодов стало сопротивление изъятию ценностей в городе Шуе. Троцкий подавил этот протест со свойст­венной ему жестокостью.

По его указанию в Шуе было проведено заседание Ревтрибуна­ла над двадцатью четырьмя священнослужителями, четверо из ко­торых были приговорены к расстрелу Узнав о том, что Калинин на следующий день после вынесения приговора приостановил его ис­полнение, Троцкий пришел в бешенство. Он немедленно поставил вопрос «о недисциплинированности Калинина, не выполняющего решение Политбюро», настаивая на том, что Председатель ВЦИК обязан «подписывать все исходящее от Троцкого по борьбе с Цер­ковью».

В ходе репрессий, инициированных Троцким против священ­нослужителей и верующих, только в 1922 году прошло более 250 судебных процессов, в 1923-м — более 300. За два года осужде­ны 10 тысяч человек, каждый пятый был расстрелян. Таковы фак­ты, но, не зная их, подавляющее большинство читающих людей ап­риори убеждены, что в разгроме Русской православной церкви в двадцатые годы виновен «диктатор» Сталин.

В конце августа 1922 года произошло еще одно событие: высыл­ка из России или ссылка в Сибирь 160 деятелей творческой интел­лигенции — «особо активных контрреволюционных элементов». В их числе оказались Бердяев, Сорокин, Франк, Лосский, Булгаков и другие деятели, позже оплакиваемые «демократической» интел­лигенцией.

Для правозащитной интеллигенции эти фигуры стали почти символами. В связи с этим обратим внимание ее представителей еще на один характерный факт. На то, что готовил процесс по делу партии правых эсеров и списки представителей интеллигенции, подлежащих арестам и высылке из РСФСР, начальник спецотделе­ния ВЧК Агранов Яков Саулович (настоящие имя и фамилия — Янкель Шмаевич Соренсон).

К этой фигуре мы еще вернемся. А пока отметим, что уже при­бирающий к рукам немалые средства Троцкий чувствовал себя не­зависимым. Он не скрывал своего презрения к другим коллегам по руководству, стоявшим, по его мнению, «ниже» его по положению, и постоянно поддерживал конфронтацию с большинством членов ЦК. Его имя было одним из самых громких в стране. И это льстило его обостренному самолюбию больше, чем роль «послушного по­мощника» Ленина.

В этот период Сталин не мог резко остановить хвастливого, ам­бициозного и самоуверенного политического авантюриста. И глав­ная причина была даже не в том, что между Лениным и Троцким был заключен негласный «союз», предусматривающий взаимный компромисс. Важнее было иное.

В партии насчитывалось слишком много сторонников Троцко­го и главным образом из числа евреев. Заняв ведущие посты в сис­теме политических, военных, правительственных, карательных и других государственных структур, они играли инициирующую роль и в антицерковной кампании. На стороне Троцкого было об­щественное настроение, и пока Сталин был бессилен изменить его. Как трезвый реалист, он прекрасно понимал, что в таких условиях любая открытая борьба была обречена на провал, и ему оставалось только выжидать.

И все-таки Генеральный секретарь нашел способ если не пре­кратить полностью антирелигиозную истерию, развязанную троц­кистами, то во всяком случае локализовать ее. Для этой цели он воспользовался поддержкой делегатов прошедшего 17—25 апреля 1923 года XII съезда партии, выразивших негативное отношение к грубым и репрессивным приемам антирелигиозной борьбы. Види­мо, Сталин использовал и то обстоятельство, что в этот период Троцкий не мог апеллировать к Ленину, который был уже серьез­но болен.

16 августа 1923 года Сталин разослал «Циркуляционное письмо ЦК РКП(б) № 30 «Об отношении к религиозным органи­зациям». Строго секретно... Всем губкомам, обкомам, краевым к(омите)там, нац(иональным) ЦК и Бюро ЦК».

В нем он указывал: «ЦК предлагает всем организациям партии обратить самое серьезное внимание на ряд серьезных нарушений, допущенных... в области антирелигиозной пропаганды и вообще в области отношений к верующим и их культам».

Партийная программа говорит, подчеркивает Сталин, «необ­ходимо заботливо избегать всякого оскорбления чувств верующих, ведущего лишь к закреплению религиозного фанатизма». Резолю­ция XII партсъезда по вопросам антирелигиозной агитации, указы­вал он, подтверждает, что «нарочито грубые приемы, часто практи­кующиеся в центре и на местах, издевательства над предметами веры и культа взамен серьезного анализа и объяснения не ускоря­ют, а затрудняют освобождение трудящихся от религиозных пред­рассудков».

В постановлении Сталин привел многочисленные примеры надругательства над религиозными храмами и репрессий по отно­шению к служителям культа. Циркуляр Генерального секретаря потребовал: «Воспретить закрытие церквей и молитвенных поме­щений... а где таковое закрытие имело место — отменить немедля»; «воспретить ликвидацию молитвенных помещений, зданий и проч. путем голосования на собраниях с участием неверующих»; «воспретить ликвидацию молитвенных помещений... за невзнос налога»; «воспретить аресты религиозного характера».

Его позиция была определенной: «Разъяснять членам партии, что... искоренение религиозных предрассудков зависит не от гоне­ния на верующих... — а от тактичного отношения к верующим при терпеливой и вдумчивой критике религиозных предрассудков, при серьезном историческом освещении идеи бога, культа и религии и пр... Секретарь ЦК И. Сталин».

Ответственность за выполнение этой директивы Сталин возло­жил «на секретарей губкомов, обкомов, облбюро, национальных ЦК и крайкомов лично».

Конечно, это было прямое противостояние как троцкистам, так и Ленину. Характерно, что вся последующая деятельность по прекращению наступления на религию, изначально инициирован­ного Свердловым и Троцким и санкционированного Лениным, совпадает с этапами упрочения Сталиным власти. Причем, явно не одобряя действия Ленина в вопросах религии, он не афиширует свою политику по «реабилитации» Церкви.

Все документы идут под грифом «Строго секретно». Более того, 12 апреля 1940 года он дал указание: «Все документы, имеющиеся в ЦК, связанные с ук(азанием) тов. Ленина В.И. № 13666/2 от 1 мая 1919 г. хранить в спецфонде и без личного распоряжения то­варища СТАЛИНА никому не выдавать». Это распоря­жение вождя подписано заведующим архивной частью ЦК.

Что это — перестраховка от возможного обвинения в отступле­нии от Ленина? Или нежелание подрывать авторитет основателя партии, допустившего ошибку в религиозном вопросе?

Видимо, и то, и другое. Но не похоже, чтобы реабилитация ре­лигии шла по какому-то разработанному им плану, скорее она осу­ществлялась спонтанно, по мере демократизации государства. Примечательно, что эти документы появлялись в процессе укреп­ления позиций Советской власти. Так, в 1933 году Сталин принял решение о запрещении сноса 500 строений храмов и церквей в Москве и прилегающих районах.

Казалось бы, в его шагах можно было бы усмотреть некие при­страстия бывшего семинариста. Но это не так. За его действиями явственно просматривается государственная целесообразность. Он не форсировал события, и следующий шаг по восстановлению прав Русской церкви совершает уже в завершение борьбы с поли­тическими противниками и врагами Советской власти.

Словно итог этой борьбы со всеми формами оппозиции и ликвида­ции в стране «пятой колонны», создававших угрозу государству, уже с началом Второй мировой войны в Европе, Политбюро ЦК вынесло «Решение № 1697/13 от 11 ноября 1939 года. «Вопросы религии».

Товарищу Берия Л.П.:

По отношению к религии, служителям Русской православной церкви и православноверующим ЦК постановляет:

1) . Признать нецелесообразным впредь практику органов НКВД СССР в части арестов служителей Русской православной церкви, преследования верующих.

2) . Указание товарища Ульянова (Ленина) от 1 мая 1919 года за №13666 — 2 «О борьбе с попами и религией», адресованное пред. ВЧК товарищу Дзержинскому, и все соответствующие инструкции ВЧК-ОГПУ-НКВД, касающиеся преследования служителей Рус­ской православной церкви и православноверующих, — отменить.

3) . НКВД СССР произвести ревизию осужденных и арестован­ных граждан по делам, связанным с богослужительской деятельно­стью. Освободить из-под стражи и заменить наказание на не свя­занное с лишением свободы осужденным по указаниям и моти­вам, если деятельность этих граждан не нанесла вреда Советской власти.

4) . Вопрос о судьбе верующих, находящихся под стражей и в тюрьмах, принадлежащих иным конфессиям, ЦК вынесет реше­ние дополнительно. Секретарь ЦК И. Сталин».

22 декабря 1939 года, докладывая о выполнении этого реше­ния, Л. Берия представил Сталину справку № 1227«Б». В ней на­родный комиссар внутренних дел сообщал: «Во исполнение реше­ния от 11 ноября 1939 года, из лагерей ГУЛАГ НКВД СССР освобо­ждено 12 860 человек, осужденных по приговорам судов в разное время. Из-под стражи освобождено 11 223 человека. Уголовные дела в отношении их прекращены».

В отношении лиц, «деятельность которых принесла существен­ный вред Советской власти» и поэтому продолжающих отбывать наказание, в справке указывается: «Личные дела этих граждан бу­дут пересматриваться. Предполагается освободить еще около 15 000 человек».

Вся эта своеобразная реабилитация Церкви осуществлена Ста­линым не в одночасье, как не сразу разворачивалось организаторами ее гонение. Но подчеркнем, что это не было популистской реаби­литацией мертвых, которые «сраму не имут», а стало действитель­ным освобождением от преследования живых людей. Решением, в корне пересматривающим отношение к Церкви. И если он не ее спаситель, то кто же он?

Итак, в атмосфере агрессивной нетерпимости к религии и ве­рующим Сталин не принимал участия в организации репрессий против Русской церкви. Был ли он верующим человеком? Конечно, нет. Но хотя он явно не разделял господствующего в то время анти­религиозного радикализма, он не мог пойти на крутой поворот по либерализации отношения к Церкви. Такие действия неизбежно натолкнулись бы на сопротивление оппозиции. Более того, его про­тивники непременно использовали бы этот факт для обвинения его в «отступлении от революции».

Кстати, на его совести нет и вины за судьбу царской семьи. На этот счет существует любопытное свидетельство. Е.Л. Джугашвили пишет, что, когда в 1922 году Сталин с Орджоникидзе приехали в Грузию, мать спросила его: «Сынок, на твоих руках нет царской крови?» «Вот тебе крест, истинно нет!» — ответил Сталин и пере­крестился на глазах у всех. Изумленному Орджоникидзе он пояс­нил: «Она же верующая! Дай бог, чтобы наш народ так поверил в марксизм, как она в Бога».

Но восстановим хронологическую нить повествования. В мае 1922 года Ленин перенес первый инсульт. Его увезли в Горки, он чувствовал себя плохо и 30-го числа потребовал, чтобы к нему вы­звали Сталина. Встревоженный Сталин приехал по вызову вместе с Бухариным.

Сестра Ленина М.И. Ульянова вспоминала: «Сталин прошел в комнату Владимира Ильича, плотно прикрыв за собой, по просьбе Ильича, дверь. Бухарин остался с нами и как-то таинственно за­явил: «Я догадываюсь, зачем Владимир Ильич хочет видеть Стали­на». Но о догадке своей нам на этот раз не рассказал.

Через несколько минут дверь в комнату Владимира Ильича от­крылась, и Сталин, который показался мне несколько расстроен­ным, вышел. Простившись с нами, оба они (Бухарин и Сталин) на­правились мимо Большого дома через домик санатория во двор к автомобилю.

Я пошла проводить их. Они о чем-то разговаривали друг с дру­гом вполголоса, но во дворе Сталин обернулся ко мне и сказал: «Ей (он имел в виду меня) можно сказать, а Наде (Надежде Константи­новне — жене Ленина) не надо». И Сталин передал мне, что Влади­мир Ильич вызвал его для того, чтобы напомнить ему обещание, данное ранее, помочь ему вовремя уйти со сцены, если у него будет паралич».

Следует пояснить, что один из основателей французской рабо­чей партии, член I Интернационала, философ и политэконом Поль Лафарг, почувствовав неизбежность смерти, покончил жизнь са­моубийством вместе с женой. Эта история произвела глубокое впечатление на Ленина. Еще в 1911 году он сказал Крупской: «Если не можешь больше для партии работать, надо посмотреть правде в глаза и умереть так, как Лафарг».

Рассказывая о причинах вызова Сталина в Горки, Мария Улья­нова продолжает: «Теперь момент, о котором я вам раньше гово­рил, — сказал (Сталину) Владимир Ильич, — наступил, у меня па­ралич, и мне нужна ваша помощь».

Владимир Ильич попросил Сталина привезти ему яд. Сталин обещал, поцеловался с Владимиром Ильичом и вышел из его ком­наты. Но тут во время нашего разговора Сталина взяло сомнение: не понял ли Владимир Ильич его согласие таким образом, что дей­ствительно момент покончить с жизнью наступил и надежды на выздоровление больше нет?»

Конечно, Сталин попал в сложную, можно сказать, трагедий­ную ситуацию. Только за пределами комнаты больного он осознал всю щепетильность ситуации и ту ответственность, которая взва­лилась на него в связи с опрометчивостью его согласия на исполне­ние столь экстравагантной просьбы соратника.

Он поспешил объяснить сестре Ленина: «Я обещал, чтобы его успокоить, но если он в самом деле истолкует мои слова в том смысле, что надежды больше нет? И выйдет как бы подтверждение его безнадежности?»

«Обсудив это, — пишет М. Ульянова, — мы решили, что надо Сталину еще раз зайти к Владимиру Ильичу и сказать, что он пере­говорил с врачами и последние заверили его, что положение Влади­мира Ильича совсем не так безнадежно, болезнь его не неизлечима и что надо с исполнением просьбы Владимира Ильича подождать. Так и было сделано».

Сталин вернулся к больному. Он «пробыл у Ленина еще мень­ше, чем в первый раз, и, выйдя, сказал нам с Бухариным, что Влади­мир Ильич согласился подождать и что сообщение Сталина о его состоянии со слов врачей Владимира Ильича, видимо, обрадовало». Успокоило его то, что Сталин обещал ему помочь с ядом, если «на­дежды действительно не будет». «Хотя, — отмечает М.И. Ульяно­ва, — он (Ленин) не совсем поверил: «дипломатничаете, мол».

Так обыденно изложила события сестра Ленина. И казалось, что ситуация разрядилась. До начала осени глава правительства на­ходился на отдыхе в Горках. Сталин навещал больного. Свои впе­чатления он описал в статье «Ленин на отдыхе», опубликованной 24 сентября 1922 года в «Правде».

В ней он пишет: «...Тов. Ленин, во время моего первого свидания с ним в июле, после полуторамесячного перерыва, произвел на меня именно такое впечатление старого бойца, успевшего отдохнуть после изнурительных непрерывных боев и посвежевшего после отдыха. Свежий и обновленный, но со следами усталости и переутомления».

Рассказ Сталина воспринимался оптимистично. Но мог ли он писать иначе о человеке, который был для него непререкаемым ав­торитетом? «Мне нельзя читать газеты, — иронически замечает тов. Ленин, — мне нельзя говорить о политике, я старательно обхо­жу каждый клочок бумаги, валяющийся на столе, боясь, как бы он не оказался газетой и как бы не вышло из этого нарушения дисци­плины».

Я хохочу и превозношу до небес дисциплинированность тов. Ленина. Тут же смеемся над врачами, которые не могут понять, что профессиональным политикам, получившим свидание, нельзя не говорить о политике. Поражает в тов. Ленине жадность к вопро­сам и рвение, непреодолимое рвение к работе...

Совершенно другую картину застал я спустя месяц. На этот раз тов. Ленин окружен грудой книг и газет (ему разрешили читать и говорить о политике без ограничения). Нет больше следов устало­сти и переутомления. Нет признаков нервного рвения к работе — прошел голод. Спокойствие и уверенность вернулись к нему пол­ностью. Наш старый Ленин, хитро глядящий на собеседника, при­щурив глаз...

Зато и беседа наша на этот раз носит более оживленный характер. XII Всероссийская конференция РКП(б) прошла в Москве с 4 по 7 августа 1922 года. В отсутствие Ленина. И у многих делегатов возникло недоумение, «почему Сталин, в ту пору уже Генеральный секретарь ЦК партии, держался на этой конференции подчеркну­то в тени?»

Действительно, кроме краткого сообщения с информацией о посещении Ленина, Сталин не выступил ни по одному из обсуж­давшихся вопросов. На конференции царили Зиновьев (настоящие имя и фамилия: Овсей-Герш Аронович Радомысльский) и Каменев (настоящая фамилия — Розенфельд). Каменев открыл конферен­цию, а для ее закрытия председательствовавший на последнем за­седании Зиновьев предоставил слово Ярославскому (настоящие имя и фамилия — Миней Израилевич Губельман).

Словообильный Зиновьев выступил с двумя докладами: об ан­тисоветских партиях и о предстоявшем IV конгрессе Коминтерна. По мнению Микояна, «Зиновьев вообще держался на конферен­ции чрезмерно активно, изображая из себя в отсутствие Ленина как бы руководителя партии».

Такое обилие на конференции людей с еврейскими корнями не случайно. К XI съезду партии из 375 901 человека, составлявших ее ряды, евреев было — 19 546. То есть немногим более 5 процентов (один из 20). Однако в составе избранного на съезде ЦК представи­телей этой национальности насчитывалось уже более четверти, а из семи его членов Политбюро евреями были трое. Именно эта трой­ка и составила впоследствии непримиримую оппозицию Сталину.

В том, что и в текущей работе Политбюро, и на конференции Ста­лин держался в скромной позиции Генерального секретаря, истори­ки антисталинисты усмотрели «коварный» ход. Стремление приту­пить бдительность соратников при далеко идущих намерениях.

Но, во-первых, в этот период ничто еще не свидетельствовало о скорой смерти Ленина. Во-вторых, даже при всем своем прагма­тизме Сталин не мог навязать своим коллегам по Политбюро ма­неры, когда они — при живом руководителе партии — почти де­монстративно занялись дележкой «шкуры неубитого медведя» власти.

Впрочем, при любой оценке поведения Сталина следует при­знать, что его действия были абсолютно корректны. И какими бы ни были его намерения в этот период, с точки зрения классической политики его действия совершенно безупречны.

Да и нужна ли вообще была в этот момент ему какая-то «осо­бая» власть? И если он вынашивал какие-то планы, то для чего?

В его поступках не усматривались пороки раздутых амбиций.

Никто из современников не усмотрел в его линии симптомов к са­морекламе и попыток расталкивать других локтями. Логичнее до­пустить другое: Сталин не вел никакой закулисной игры. Наобо­рот, его поведение естественно. Оно чуждо суеты, легкомысленно­го паясничания и экстравагантной рисовки. В этом и выражался его государственный ум.

Ленин действительно вернулся, но, пройдя через отчаяние бо­лезни, он задумался о судьбе созданной им системы. Приступив в сентябре к своим обязанностям, он вторично предложил Троцко­му занять пост зампреда СНК. Тот снова «категорично и довольно надменно отверг предложение». Это выглядело почти как вызов. И 14 сентября по настоянию Ленина Сталин вынес вопрос о пове­дении Троцкого на Политбюро, но последний не изменил своей позиции.

И все-таки, чем объясняется настойчивость Ленина в попытках приблизить Троцкого к обязанностям главы «министерского» ка­бинета? Видимо, несмотря на очевидные провалы Троцкого в годы Гражданской войны, Ленин не утратил уверенности в его органи­заторской потенции; кроме того, он рассчитывал на его междуна­родные связи как фактор, способный содействовать внешней под­держке страны. В то же время это был и очередной жест в желании пойти на компромисс в отношениях с Троцким

Тем временем положение власти в стране упрочивалось. В результате разгрома белогвардейских войск в октябре в Приаму­рье произошло свержение правительства генерала М.К. Дитерихса; Советская власть установилась и на Дальнем Востоке. Прошедшая в конце октября сессия ВЦИК приняла первый советский Земель­ный кодекс и первый Гражданский кодекс РСФСР.

Требовали решений и другие насущные жизненные проблемы государства, но мнения и позиции членов ЦК часто не совпадали. Одной из тем, остро дискутировавшихся в период болезни Ленина, стал вопрос о монополии внешней торговли.

По настоянию Бухарина, Пятакова, Сокольникова на заседа­нии 6 октября Пленум ЦК принял постановление о некотором по­слаблении государственной политики в этой области. Не присутст­вовавший на заседании Ленин счел это решение крупной ошиб­кой. 12 октября, после беседы со Сталиным, он передал через него письмо членам Политбюро, потребовав отложить на два месяца решение этого вопроса. Однако в записке на имя Сталина от 15 ок­тября Бухарин настаивал на своем мнении, категорически возра­жал против пересмотра решения и Зиновьев. Общая позиция была определена путем опроса.

В эти дни Сталин тоже пишет членам ЦК: «Письмо т. Ленина не разубедило меня в правильности решения Пленума ЦК от 6.Х. о внешней торговле... Тем не менее, ввиду настоятельного предложе­ния т. Ленина об отсрочке решения Пленума Цека исполнением, я голосую за отсрочку с тем, чтобы вопрос был вновь поставлен на об­суждение следующего Пленума с участием т. Ленина».

Настоятельное требование Ленина было удовлетворено. Но улучшение состояния его здоровья оказалось временным 25 нояб­ря он упал в коридоре своей квартиры, а через день на несколько минут у него отнялись нога и рука.

Как вспоминала М.И. Ульянова, он «легко утомлялся, был нер­вен, чувствовал тяжесть в голове, бывали и небольшие параличи. Но, несмотря на это, работу не оставлял. По настоянию врачей его отправили в Горки на отдых, где он провел пять дней. В Москву он вернулся 12 декабря, но уже на следующий день у него случилось два паралича, продолжавшиеся несколько минут. Ленин согласил­ся после этого на продолжительное лечение».

По воспоминаниям личного секретаря Ленина Фотиевой, в это время он «начал ликвидировать свои дела перед длительным отды­хом и готовиться к отъезду... В течение 2—3 дней он у себя на квар­тире диктовал письма, давал поручения и принял 2—3 товарищей (между прочим, Сталина)».

Хотя болезнь прогрессировала, Ленин собирался выступить на съезде Советов, намечавшемся на 23—27 декабря. Мария Ульяно­ва отмечает: «Дальнейшее ухудшение здоровья (16 декабря насту­пил стойкий паралич, и Владимир Ильич слег в постель) отняло у него эту надежду, и он просил передать Сталину, что выступать на съезде не будет. Невозможность выступить на съезде очень тяжело повлияла на Владимира Ильича, и он, несмотря на исключитель­ную выдержку, не смог сдержать горьких рыданий».

Именно в этот период обострения болезни Ленина в стране произошло важное событие, в центре которого невольно оказался и Сталин. В отсутствие вождя партии он напряженно занимался подготовкой I съезда Советов СССР. На нем предстояло решить вопрос, касавшийся фундаментальных принципов советской госу­дарственности.

Еще 11 августа 1922 года Оргбюро ЦК образовало комиссию по подготовке материалов о взаимоотношениях РСФСР и нацио­нальных республик. Комиссию возглавил Сталин. В нее вошли

В. Куйбышев, Г. Орджоникидзе, X. Раковский, Г. Сокольников и представители национальных республик: С. Агамали-оглы (Азер­байджан), А. Мясников (Армения), П. Мдивани (Грузия), Г. Пет­ровский (Украина).

Комиссии следовало разработать форму построения государст­ва, обеспечивающую единство без ущемления прав составлявших его республик. 25 сентября проект, разработанный Сталиным и ут­вержденный комиссией, был направлен Ленину в Горки. На сле­дующий день Ленин обсудил со Сталиным эту тему, а позже при­нял по этому вопросу ряд работников Закавказья.

Одной из частей крупномасштабного сталинского плана явля­лось создание в общем сообществе Закавказской Федерации, насе­ленной многочисленными народами. 6 октября Пленум ЦК утвер­дил проект образования РСФСР и поручил комиссии под предсе­дательством Сталина разработать основы Конституции Советско­го государства.

Сталин давно и серьезно обдумывал эту проблему. Еще 10 ок­тября 1920 года в статье «Политика Советской власти по нацио­нальному вопросу» он писал: «Три года революции и Гражданской войны в России показали, что без взаимной поддержки централь­ной России и ее окраин невозможна победа революции, невозмож­но освобождение России от когтей империализма».

Это не было публицистическим аргументом, сказанным для красного словца. Огромная континентальная держава, простираю­щаяся от Балтийского и Черного морей до Тихого океана, на кото­рую всегда с опаской и алчно косился весь мир, не могла не иметь национальных проблем. Столкновение национальных противоре­чий произошло еще во время Гражданской войны. Человек, глубо­ко и трезво изучивший существо разногласий, Сталин взвешенно объяснял интересы проживавших на этой территории народов.

Он не ошибался, когда указывал: «Центральная Россия., не может долго держаться без помощи окраин, изобилующих сырьем, топли­вом, продуктами продовольствия. Окраины России, в свою очередь, обречены на неминуемую кабалу без политической, военной и ор­ганизационной помощи более развитой центральной России».

Как немногие из современников, он хорошо понимал опас­ность агрессивного национализма. В выступлении на собрании тифлисской организации Коммунистической партии Грузии в июле 1921 года, подчеркивая экономическую и социальную обу­словленность союза России с Грузией и другими закавказскими республиками, он призывал «раздавить гидру национализма... для облегчения хозяйственных усилий советских республик Закавка­зья...».

Такой была его позиция. Поэтому готовившаяся к утвержде­нию новая Конституция должна была закрепить в составе Россий­ской Федеративной республики Закавказье, Украину и Белорус­сию на правах автономий. Сталин признавал фактическое право наций на отделение.

Однако он смело и дальновидно отмечал: «Требование отделе­ния окраин от России как форма отношений между Центром и ок­раинами должна быть исключена не только потому, что она про­тиворечит самой постановке вопроса об установлении союза между центром и окраинами, но прежде всего потому, что она в корне противоречит интересам народных масс».

Его вывод был прост, категоричен и неоспорим: «либо вместе с Россией, и тогда — освобождение трудовых масс окраин от импе­риалистического гнета, либо вместе с Антантой, и тогда — неми­нуемое империалистическое ярмо. Третьего выхода нет».

Предлагая введение республик в состав Российской Федерации на правах автономий, Сталин полагал, что внутренняя политика, юстиция, образование, сельское хозяйство будут в полном ведении республиканских правительств; финансы, экономика и продоволь­ствие будут «координироваться» из Центра. Но внешняя полити­ка, армия, безопасность, внешняя торговля, транспорт и связь ос­танутся в ведении центрального правительства.

В отличие от Ленина, подходившего к проблеме с теоретиче­ских, умозрительных позиций, Сталин великолепно знал Грузию и бытовавшие там националистские настроения. Такие умонастрое­ния не являлись особенностью грузин. Уже с первых дней своей ра­боты на посту наркома по национальностям он столкнулся и с яр­ко выраженными стремлениями националистов к обособлению Украины и Белоруссии.

Человек, умудренный жизненным опытом, Сталин намерен был сразу пресечь такие тенденции, но это оказалось непросто. Ук­раина воспротивилась упразднению собственного министерства иностранных дел, а Грузия проявила особую строптивость. Ее руко­водители не желали принимать вхождение в Союз в составе Закав­казской Федерации на правах автономной Советской республики. Именно на этой почве у Сталина произошел едва ли не первый принципиальный конфликт с Лениным. Возникновению такой си­туации способствовало поведение жены вождя партии.




ГЛАВА 14. ЗАВЕЩАНИЕ ЛЕНИНА







Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъят­ную власть...

    

В. И. Ленин 










Ленин продолжал оставаться в Горках. Наступила зима, и рос­сийские декабрьские вьюги уже намели сугробы вокруг усадьбы, находившейся под Москвой. Еще с лета медицинское наблюдение за больным осуществляли врачи Крамер, Кожевников, Клемперер. Однако личным врачом Ленина являлся главный врач Боткинской больницы Ф.А. Гетье. Примечательно, что Гетье одновременно был и личным врачом Троцкого. Поэтому, даже не навещая больного, последний мог получать информацию о его состоянии здоровья «из первых рук».

Напомним, что когда Ленин выехал на отдых в Горки, то там спустя четыре дня, 16 декабря 1922 года, у него произошел второй инсульт. В своей рекомендации врачи были единодушны — пол­ный покой. Любая деятельность, способная волновать пациента, воспрещалась.

Конечно, здоровье вождя партии не могло оказаться вне внима­ния ее руководства. В связи с резким ухудшением состояния боль­ного Пленум ЦК РКП(б) 18 декабря принял постановление: «На т. Сталина возложить персональную ответственность за изоляцию Владимира Ильича, как в отношении личных сношений с работни­ками, так и переписки».

Однако руководители страны не ограничились этими мерами. 20 декабря обследование больного провел экстренно прилетевший из-за границы профессор Ферстер. В заключении он отметил: «объ­ем движений не совсем полный, поднятие руки до вертикального положения невозможно... язык не отклоняется, и все движения со­вершаются медленно и неуверенно». Ферстер подчеркнул необхо­димость соблюдения Лениным предписания врачей и прекраще­ния умственной работы.

Решение Пленума накладывало на Сталина серьезную ответст­венность, а ознакомление с заключением зарубежного эксперта убеждало: абсолютный покой — это единственное, что могли реко­мендовать специалисты для улучшения состояния больного.

Но разве можно заставить человека не думать? Удрученный серьезностью своего положения, Ленин спешил закончить неза­вершенные дела. Поскольку тема обстоятельств болезни основате­ля партии и Советского государства была закрытой, то среди мно­жества антисталинских спекуляций, пожалуй, особое место заняло так называемое Завещание Ленина.

Вокруг этого документа сразу появились откровенные инси­нуации. Но в каждый период возвращения интереса общественно­сти к нему они являлись отражением конъюнктурных соображе­ний авторов, писавших на эту тему. Причем долгое время никто не пытался исследовать взаимосвязанность всех событий, предшест­вовавших появлению ленинского «Письма к съезду».

Считается, будто бы все началось с того, что на следующий день после осмотра больного приехавшим из-за границы специалистом, невзирая на медицинские предписания, Крупская под диктовку Ленина написала письмо Троцкому «о монополии внешней тор­говли».

Обычно все авторы связывают последующие факты с этой дик­товкой. В том числе и причины острого телефонного разговора Сталина с женой больного вождя партии. От этой ложной предпо­сылки проистекает искажение существа поступков, замыслов и на­мерений Ленина, отраженных в документах, написанных им в этот период.

Чтобы исключить неясности и кривотолки, приведем это пре­словутое письмо полностью. 21 декабря Крупская написала: «Лев Давыдович, проф. Ферстер разрешил сегодня Владимиру Ильичу продиктовать письмо, и он продиктовал мне следующее письмо: «Тов. Троцкий, как будто удалось взять позицию без единого вы­стрела, простым маневренным движением. Я предлагаю не оста­навливаться и продолжать наступление. В. Ленин».

Пожалуй, необходимо обладать невероятным воображением (или полным отсутствием его), чтобы посчитать, будто бы эта мало­значащая — всего в три строки — запись могла послужить причи­ной конфликта Сталина с Крупской. Но ведь именно такая точка зрения, отстаиваемая людьми, обремененными учеными степеня­ми и званиями, утвердилась в историографии.

Конечно, это не так! И попробуем разобраться в этом вопросе без закомплексованности, обратив внимание на иные, более суще­ственные обстоятельства.

Через два дня после возложения на Сталина (Пленумом ЦК, а не узкой группкой Политбюро!) персональной ответственности за ограничение как личных встреч, так и переписки вождя, и на сле­дующий день после указания Ферстера о строгом соблюдении предписаний врачей по прекращению больным умственной рабо­ты произошел иной, более значимый эпизод.

Долгое время он скрывался, но именно этот важный момент и стал своеобразным импульсом для дальнейшего хода событий. Су­ществует документ, известный давно, но который историки стара­лись обходить. В своих записках секретарь Ленина Фотиева пишет, что 22 декабря 1922 года в 6 часов вечера Ленин продиктовал ей следующий текст:

«Не забыть принять все меры достать и доставить... в случае, если паралич перейдет на речь, цианистый калий как меру гуман­ности и как подражание Лафаргам...»

Фотиева вспоминает: «Он прибавил при этом: «Эта записка вне дневника (речь идет о дневнике, который вели секретари Лени­на. — К.Р.). Ведь вы понимаете? Понимаете? 14, я надеюсь, что вы исполните. Пропущенную фразу в начале (я) не могла припом­нить. В конце — я не разобрала, так как говорил очень тихо. Когда переспросила — не ответил. Велел хранить в абсолютной тайне».

Конечно, Фотиева лукавит. Такая просьба была равнозначна мине с включенным часовым механизмом Какие же важные слова «забыла» секретарь Ленина в данном ей поручении? Как она по­ступила, получив его указание «доставить цианистый калий»?

Очевидно, что Фотиева не хочет «припомнить» из продикто­ванного Лениным абзаца имя человека. И фраза должна прозву­чать так: «Не забыть принять все меры достать и доставить (от Ста­лина. — К.Р.) в случае, если паралич перейдет на речь, цианистый ка­лий...» Несомненно, что, получив это неожиданное и опасное, можно даже сказать, страшное поручение, Фотиева немедленно позвонила Сталину.

Она не могла держать просьбу Ленина в тайне. Более того, если Лениным было названо другое имя, она не имела права сохранять его в секрете от Сталина, отвечавшего за состояние вождя. В случае смерти Ленина от отравления, Фотиева была бы первой, кто пой­дет в Ревтрибунал.

Впрочем, Фотиева сама рассказывала позже писателю Беку: «...в декабре он (Ленин) под строгим секретом послал меня к Сталину за ядом. Я позвонила (Сталину) по телефону, пришла к нему домой. Выслушав, Сталин сказал:

— Профессор Ферстер написал мне так: «У меня нет оснований полагать, что работоспособность не вернется к Владимиру Ильичу».

И заявил, что дать яд после такого заключения не может.

Я вернулась к Владимиру Ильичу ни с чем. Рассказала о разгово­ре со Сталиным. Владимир Ильич вспылил, раскричался. Во время болезни он часто вспыхивал даже по мелким поводам, например, испорчен лифт...

— Ваш Ферстер шарлатан, — кричал он. — Укрывается за ук­лончивыми фразами. — И еще помню слова Ленина:

— Что он написал? Вы сами это видели?

— Нет, Владимир Ильич. Не видела. — И, наконец, он бросил мне:

— Идите вон!»

Правда, когда спустя некоторое время Ленин снова вызвал сек­ретаря: «Он успокоился, но был грустен: «Извините меня, я погоря­чился. Конечно, Ферстер не шарлатан. Это я под горячую руку...»

Безусловно, узнав от Фотиевой, что Ленин снова требует яд, Сталин был взволнован. Поспешно высказанное обещание Лени­ну — чтобы успокоить его — оборачивалось теперь для самого Ста­лина неразрешимой дилеммой: либо выполнить данное слово, либо отказаться?

Именно эта трагическая деталь, а не какие-то мелочные интри­ги с письмом «о монополии к Троцкому», как пытаются фантази­ровать некоторые сочинители, заставила Сталина позвонить в тот же день 22 декабря Крупской и, тоже «под горячую руку», отчи­тать ее за разрешение диктовки. Конечно, его резкость касалась диктовки Фотиевой, с просьбой о доставке «яда».

Реакция Сталина естественна, но она и не могла быть иной! Он в категорической и довольно острой форме высказал свои претен­зии жене Ленина о том, что поощрение стремления продолжать умственную работу пагубным образом сказывается на психологи­ческом состоянии больного. Сталин напомнил ей, что она не толь­ко жена вождя, но еще и коммунист, и не находит ничего лучшего, как «угрожать» ей вызовом на Контрольную комиссию ЦК.

Вопреки всем вариантам антисталинских легенд, следует пред­положить, что именно из этого телефонного разговора Крупская впервые узнала о желании Ленина «свести с жизнью счеты». Вспомним слова Сталина Марии Ульяновой, что «Наде говорить не надо».

Но какой может быть реакция человека, узнавшего, что его близкий требует яд? Жена Ленина пережила духовный стресс. Чем иначе можно объяснить поведение Крупской, которая, по рассказу сестры Ленина, впала в истерику, «рыдала, каталась на полу и пр.»?

Наконец-то Надя узнала трагическую правду. И все свои духов­ные муки она перенесла на Сталина — он для нее больше не «чудес­ный грузин» (Ленин) и не «пламенный колхидец» (Ленин), — а один из тех, кто останется во главе «дела Ленина» в случае его смерти.

Сталин говорил с Крупской довольно резко, но ему было не до придворной дипломатии. Решением ЦК ему поручено контроли­ровать соблюдение режима лечения вождя, и, по иронии обстоя­тельств, именно к нему, как к самому близкому по партии челове­ку, Ленин обратился с просьбой помочь уйти их жизни.

Он опрометчиво дал слово выполнить эту просьбу. Но сейчас перед Сталиным встал даже не тривиальный гамлетовский вопрос: «Быть или не быть?» От поспешного обещания пахло не театраль­ной, а настоящей кровью. Все складывалось психологически слож­нее: желание Ленина сохранить свою экстравагантную просьбу в тайне ставило Сталина в нелепую и трагически опасную ситуацию. Уже одно то, что он знал о ленинском намерении самоубийства и хранил его, по просьбе Ленина, в тайне, — было опасно.

Более того, в случае смерти Ленина от отравления, в результате содействия других людей, Сталину никакими средствами невоз­можно было бы очиститься от ложившегося на него пятна. «Злые языки — страшнее пистолета»; и только дети могли бы поверить в гуманность его побуждений, а вокруг него были далеко не дети.

Впрочем, даже сама попытка достать цианистый калий ставила его под угрозу. Он же не заведовал аптекарской лавкой; и должен был бы обратиться к кому-то за содействием. Единственное, что могло бы освободить Сталина от выполнения отягощавшей его просьбы Ленина — без прямого заявления об отказе, который в глазах больного неизбежно представал бы как своеобразное «пре­дательство» — являлось выздоровление. И добиться этого можно было лишь при строжайшем выполнении предписаний врачей.

В любом случае, как бы резко ни разговаривал Сталин с Круп­ской, оснований для недипломатического тона было больше чем достаточно.

Но Крупская продолжала усугублять трагичность психологиче­ской ситуации, в которой оказался Сталин. На следующий день по­сле телефонного разговора и истерики 23 декабря она написала письмо «другу» по эмиграции Каменеву

«Лев Борисович, по поводу коротенького письма, написанного мной под диктовку Влад. Ильича с разрешения врачей. Сталин по­зволил себе вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все 30 лет я не слышала ни от одного това­рища ни одного грубого слова, интересы партии и Ильича мне не менее дороги, чем Сталину Сейчас мне нужен максимум самооб­ладания. О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичом, я знаю лучше всякого врача, так как знаю, что его волнует, что нет, и во вся­ком случае лучше Сталина. Я обращаюсь к Вам и к Григорию (Зи­новьеву) как к более близким товарищам В.И. и прошу оградить меня от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной бра­ни и угроз. В единогласном решении Контрольной комиссии, кото­рой позволяет грозить Сталин, я не сомневаюсь, но у меня нет сил, ни времени, которые я могла бы тратить на пустую склоку. Я тоже живая, и нервы напряжены до крайности».

Конечно, это «женская логика». Однако Крупская ничего не по­няла. Она говорит о разных диктовках. И, подобно женщине с кух­ни, ищет поддержки «друзей», потрясая правами жены вождя.

Она не поняла и того, что превращает психологический, почти бытовой конфликт в политический инструмент. И если сценари­сты мыльных опер делают из фарса трагедию, то она оборачивала трагедию в банальный фарс.

Кстати, сам Ленин совершенно не разделял мнения своей суп­руги относительно ее «близких товарищей». У него была иная точ­ка зрения в оценке идейных и деловых качеств соратников.

Направив 22 декабря через Фотиеву просьбу о цианистом ка­лии и уже утвердившись в мысли уйти добровольно из жизни, 23 декабря Ленин «попросил у врачей разрешить стенографистку» и начинал диктовать первые наброски так называемого Письма к съезду.

Приглашенная для этого М.В. Володичева, записавшая этот текст, отметила в своем дневнике: «В продолжение 4 минут дикто­вал. Чувствовал себя плохо. Были врачи. Перед тем как начал дикто­вать, сказал: «Я хочу продиктовать письмо к съезду. Запишите! <...> Ленин диктовал быстро. Видимо, все было обдумано у него заранее. Чувствовалось его болезненное состояние... Говорил он глухо, не жестикулируя, как обычно. Закончил диктовку в отведенное время и немного повеселел».

Считается, что это Письмо широко известно, но посмотрим на его содержание непредвзятым взглядом и опровергнем один из ут­вердившихся стереотипов, будто бы Завещание Ленина не назвало его преемника по руководству партией.

При кажущейся незавершенности это Письмо — блестящий документ, характеризующий Ленина как дальновидного стратега, целеустремленного политика и непревзойденного психолога.

И в противовес общепринятой трактовке рассматривать его необходимо не отдельными фрагментами, а во всей совокупности логического построения соображений и выводов Ленина. Ленин совершенно определенно выразил свою волю, и Письмо в букваль­ном смысле нужно назвать его политическим Завещанием. Более того, он сделал все, чтобы оно было исполнено.

Конечно, Ленина не могло не заботить партийное разделение, размежевание на его сторонников и вечных «оппозиционеров», создававшее постоянные проблемы для осуществления реальной политики партии.

Он осознал неизбежное и должен был обеспечить решение за­дачи преемственности таким образом, чтобы с его смертью нача­тое им дело не было разрушено. В первую очередь он озабочен со­хранением созданной им партии. И его тревожила даже не про­блема единства партии, а «устойчивость» ее руководства в водоворотах политических противоречий.

С этой целью он предлагает увеличить число членов ЦК «до не­скольких десятков или даже до сотни». При этом он считает, что «в число рабочих членов ЦК должны войти преимущественно те ра­бочие, стоящие ниже того слоя, который выдвинулся у нас за пять лет в число советских служащих (курсив мой. — К. Р.), и принадле­жащие ближе к числу рабочих и крестьян, которые, однако, не по­падают в разряд прямо или косвенно эксплуататоров».

Таким шагом Ленин рассчитывает защитить партию от разла­гающего влияния интеллигентов небольшевистского закала, уже пребывающих в ЦК, и поставить заслон возможному приходу к ру­ководству — новых. Но он прекрасно понимает, что одна из опас­ностей, которая угрожает партии, — это ее раскол.

Однако Ленин не исключает вероятность раскола, но рекомен­дует его избежать. Он диктует: «основным в вопросе устойчиво­сти с этой точки зрения (соображения чисто личного свойства) яв­ляются такие члены ЦК, как Сталин и Троцкий. Отношения меж­ду ними, по-моему, составляют большую половину опасности того раскола, который мог бы быть избегнут, и избежанию которого, по моему мнению, должно служить, между прочим, увеличение числа членов ЦК от 50 до 100 человек...»

То есть Ленин указал поименно фигуры, представлявшие лиде­ров партии и от позиций которых зависело единство большевиков.

Конечно, из тактических соображений Ленин не мог назвать своего преемника однозначно. Во-первых, он передавал не монар­хическую власть, а во-вторых, у него не было гарантий, что его воля окажется выполненной.

Но он определил свой выбор и делает блестящий ход. Выражая свою волю, Ленин с его изощренным умом логика практически на­вязывает ее. Он не оставляет возможности обойти его выбор, назы­вая единственного лидера — Сталина. При этом он демонстрирует шедевр дипломатической корректности, вместившийся в рамки почти язвительных характеристик политической несостоятельно­сти других ведущих членов ЦК.

Очевидную уничижительность характеристик и возможные обвинения в переходе за грань оскорбления он тут же умышленно нейтрализует гротеском похвалы. И главная тонкость ленинской аргументации в том, что, навязывая свой вывод, он оставляет иллю­зию, — будто бы у тех, к кому обращены его заметки, есть возмож­ность выбора.

Давая характеристики Сталину и Троцкому, Ленин отмечает: «Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью.

С другой стороны, тов. Троцкий, как доказала уже его борьба против ЦК в связи с вопросом о НКПС (наркомат путей сообще­ния. — К. Р.), отличается не только выдающимися способностями. Лично он, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, но и чрезмерно хвастающий самоуверенностью и чрезмерным увле­чением чисто административной стороной дела».

Его логика безапелляционна. Ленин сразу, уже самим текстом на первое место ставит фигуру Сталина и указывает, что он сосре­доточил в своих руках большую власть. Что это, если не необходи­мость признания уже сложившегося первенства Сталина в партии?

В то время ни для кого не было секретом и то, что это сосредо­точение в руках Сталина власти было организовано самим Лени­ным и по его непосредственной воле. Уже само признание этого факта делает очевидной ленинскую позицию.

Но Ленин предусмотрителен, и замечание о неуверенности, су­меет ли тот «всегда осторожно пользоваться этой властью», выгля­дит лишь как намерение не захвалить. Одновременно это и призыв к остальным членам ЦК быть гарантами в том, чтобы содейство­вать безупречному использованию Сталиным врученных ему пол­номочий.

То есть выбор Ленина был сделан, но он закрепляет его подчер­киванием отрицательных качеств всех других вероятных кандида­тов, не сулящих им никаких перспектив.

Указание на НКПС и то, что Троцкий «отличается не только выдающимися способностями», современникам говорило о мно­гом Речь шла о том, что в 1919—1921 годах Лейба Бронштейн, за­нимая посты наркома путей сообщения и одновременно предсе­дателя Союза транспортных рабочих, пытался противопоставить профсоюзы партии, превратив их в собственную опору для борьбы с ЦК и Лениным.

Он стоял за слияние хозяйственных и профсоюзных организа­ций и «передачу им верховной власти в стране». Практически это следовало рассматривать как создание «под тряпьем теоретиче­ского спора» новой партии в противовес большевистской с «заме­ной Ленина Троцким».

Ленин не забыл это. Поэтому Троцкого как оппонента Сталина Ленин уничтожает уже самой констатацией факта признания его «выдающихся способностей». Дипломатический «реверанс» в от­ношении сомнительных способностей Троцкого напрочь перечер­кивается обвинениями — в хвастовстве, чрезмерной самоуверен­ности и административном бюрократизме.

Но и сами «выдающиеся» способности Троцкого, оказывается, проявились только в его «борьбе против ЦК» в связи с вопросом о профсоюзах. Такая оценка равносильна комплименту в духе чер­ного юмора — «способный враг».

И заключение из характеристик Сталина и Троцкого носит пророчески предупредительный смысл для членов партии. Ленин делает вывод: «Эти два качества двух выдающихся вождей совре­менного ЦК способны ненароком привести к расколу, если наша партия не примет мер к тому, чтобы этому помешать, то раскол может наступить неожиданно».

Чтобы не быть обвиненным в невнимании к остальным членам ЦК, Ленин как бы походя ставит всех на место и дает почти язви­тельно уничтожающие оценки. Он напоминает о штрейкбрехер­стве Зиновьева и Каменева в октябрьских событиях и делает раз­нос Бухарину и Пятакову. «Это, по-моему, самые выдающиеся си­лы (из самых молодых сил)?.. — обнадеживающе отмечает Ленин. Более того, словно подслащивая пилюлю, он подчеркивает: — Буха­рин — ценнейший и крупнейший теоретик партии, он также за­конно считается любимцем партии».

И из этого почти ребячливого «достоинства» Ленин делает не­ожиданный вывод: «но его теоретические воззрения с очень боль­шими сомнениями могут быть отнесены к вполне марксист­ским, ибо в нем есть нечто схоластическое (он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал диалектики)».

«Теоретик», не понимающий диалектики! Большего для нис­провержения Бухарина с пьедестала теоретика марксизма невоз­можно придумать. А подчеркивание отсутствия образования и не­понимания «диалектики» совершенно перечеркивает деловую «ценность» «любимца партии».

Характерно, что в отношении Пятакова Ленин использует ту же понравившуюся формулу — «...человек выдающихся способно­стей». А затем следует все перечеркивающий вывод: «но слишком увлекающийся администраторством и администраторской сторо­ной дела, чтобы на него можно было положиться в серьезном по­литическом вопросе».

Вывод Ленина убедительно однозначен, что все эти «выдаю­щиеся и преданные работники» — Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин и Пятаков — могут рассматриваться как руководители партии только после исправления, когда сумеют «пополнить свои знания и изменить своей односторонности»...

При таком условии утверждение, что Сталин уже «сосредото­чил в своих руках необъятную власть», — является прямым указа­нием на него как единственного, реального преемника Ленина.

Ленин совершенно не оставляет своим соратникам иного вы­бора. Но самое замечательное в том, что такой выбор они якобы будут вынуждены сделать сами и они все это поймут. Мало того, Ленин своими характеристиками нейтрализовал, на первый пери­од, всех конкурентов Сталина даже от попыток борьбы за власть.

Он потому и держал свое обращение в строгом секрете, что ка­ждый из претендентов, ошарашенный (нужно заметить, справед­ливыми характеристиками), в первую очередь будет озабочен «от­мыванием» навешанных Лениным ярлыков. Что и получилось в действительности.

Правда, выразив свою волю, Ленин не ощущал умиротворения. Его общее состояние в эти дни было плохое. По записям М.И. Улья­новой, его мучили «почти постоянные неполадки с желудком, го­ловные боли, плохой сон, общая слабость. Пессимистическое на­строение не могло не влиять, со своей стороны, и на физическое со­стояние Владимира Ильича».

Конечно, его настроение не поднялось, когда, выполняя пред­писания врачей, 24 декабря Политбюро приняло решение ограни­чить Ленину его умственную работу: «Владимиру Ильичу предос­тавляется право диктовать ежедневно 5—10 минут, но это не долж­но носить характер переписки... Ни друзья, ни домашние не должны сообщать Владимиру Ильичу ничего из политической жизни, чтобы этим не давать материала для размышлений и волнений».

Но что мог значить для него этот «запрет»? Только ограничения в переписке. Впрочем, он не особо церемонился с мнением коллег. Ограниченный в информации, он нашел себе тему для размышления.

И в раздраженном состоянии, «под горячую руку», Ленин на­диктовал 30—31 декабря 1922 года заметки «К вопросу о нацио­нальностях или об «автономизации», в которых делает нападки на русских, обвиняя их в шовинизме, и допускает упреки Сталину за «торопливость» в вопросах создания СССР и «озлобление против пресловутого «социал-национализма». Он исходил из того, что в созданном Союзе, являющемся по форме федерацией, воплощены идеи Сталина о создании унитарного государства с областными ав­тономиями.

Исходным поводом для написания этих заметок стал конфликт между Закавказским краевым комитетом РКП(б), руководимым Г.К. Орджоникидзе, и группой грузинских оппозиционных членов ЦК во главе с Мдивани.

Еще в июле 1921 года при участии Сталина Кавбюро ЦК РКП(б) создало комиссию для рассмотрения вопроса по объедине­нию Закавказских республик, а в ноябре оно приняло решение об организации Закавказской федерации (ЗСФСР).

Однако оппозиция националистов во главе с Мдивани настаи­вала на том, чтобы Грузии входила в состав СССР не через Закав­казскую федерацию, на правах автономии, а самостоятельно. По­зиция Ленина в этом вопросе расходилась с мнением грузин.

В разработанном им проекте решения Политбюро он призыва­ет «Признать федерацию Закавказских республик абсолютно пра­вильной и, безусловно, подлежащей осуществлению, но в смысле практического осуществления — преждевременной, т.е. требую­щей нескольких недель (курсив мой. — К.Р.) для обсуждения, про­паганды и проведения снизу...»

Сталин более реально смотрел на этот вопрос. Получив 28 но­ября ленинский проект, он ответил: «Тов. Ленин. Против вашей ре­золюции не возражаю, если согласитесь принять следующую по­правку: вместо слов «требующей нескольких недель обсуждения» сказать: «требующей известного периода времени для обсужде­ния» и т.д. согласно вашей резолюции.

Дело в том, что «провести» федерацию в Грузии «снизу» в «со­ветском порядке» в «несколько недель» нельзя, так как в Грузии Советы только начинают строиться. Они еще не достроены». Ле­нин согласился с этой поправкой.

Сталин не ошибся. Решить грузинский вопрос в короткий срок

было невозможно. 11 августа 1922 года Оргбюро ЦК образовало комиссию, которой поручалось подготовить к Пленуму материалы о взаимоотношениях РСФСР с национальными республиками.

Проект, представленный Сталиным, предлагал: единым Совет­ским государством станет РСФСР, а УССР, БССР и Закавказская федерация войдут в него на правах автономий. 25 сентября мате­риалы комиссии были направлены Ленину. 26 сентября он беседо­вал по этому вопросу со Сталиным, а позже принял ряд представи­телей Закавказья.

Грузия желала войти в состав Союза не в составе Закавказских республик, а на правах федерации. Урегулировать разногласия, воз­никшие между Центром и руководством Грузии, Политбюро по­ручило Серго Орджоникидзе. Однако грузинская оппозиция про­явила несогласие с позицией руководителя краевого комитета, де­монстрируя несдержанность. Ленин узнал об этом и еще в письме от 21 октября 1922 года высказал недовольство действиями сто­ронников Мдивани, допускавшими «брань против Орджоникидзе».

Проблема была непростой, и страсти накалились. Горячие «гру­зинские парни» не церемонились в выборе выражений и аргумен­тов. Во время острого спора вокруг этого вопроса в Тбилиси, на квартире Орджоникидзе, один из местных уклонистов, некий Кохабидзе, бросил своему оппоненту лживое обвинение в коррупции. Не сдержавшись, Серго нанес обидчику пощечину. Орджоникидзе можно понять: для этого кристально честного и неподкупного че­ловека такое обвинение являлось оскорблением.

Чтобы «подогреть» ситуацию, сторонники Мдивани обрати­лись с жалобой на Орджоникидзе в ЦК РКП(б). Для ее проверки 25 ноября Политбюро приняло решение направить в Грузию ко­миссию во главе с Дзержинским. Дзержинский поддержал пози­цию Орджоникидзе.

Между тем слух об этом инциденте дошел до Ленина. По воз­вращении Дзержинского 12 декабря он имел с ним продолжи­тельную беседу, и, не удовлетворенный выводами, Ленин вновь на­правил Ф.Э. Дзержинского и начальника ГПУ в Грузию для нового расследования происшествия.

Пожалуй, этот конфликт, даже помноженный на южную тем­пераментность, не стоил выеденного яйца. Но, лишенный из-за бо­лезни возможности работать, Ленин чересчур остро и близко к сердцу воспринял «грузинский вопрос». Он назвал поступок Орд­жоникидзе возмутительным, а поскольку Дзержинский и в этот раз защищал темпераментного коллегу, то Ленин к «нарушите-

лям» причислил и его, усмотрев в действиях сторонников Центра русский «великодержавный шовинизм».

Конечно, конфликт не стоил растрачиваемых на его рассмотре­ние «свеч», но оторванного от живой работы, больного Ленина он волновал. Его бодрствующий и требующий эмоциональной пищи мозг заставлял снова и снова возвращаться к этой теме.

Впрочем, еще в начале лета он жаловался в письме к Сталину: «Т. Сталин! Врачи, видимо, создают легенду, которую нельзя оста­вить без опровержения... Если я когда волнуюсь, то из-за отсутствия своевременных и компетентных разговоров. Вы поймете это и ду­рака немецкого профессора и К° отошьете. О Пленуме ЦК непре­менно приезжайте рассказать».

Теперь пустоту отсутствия «компетентных разговоров» для Ле­нина заполнил «грузинский вопрос». И в продиктованном письме к ЦК он высказал сомнения: приняты ли достаточные меры, «что­бы действительно защитить инородцев от истинно русского дер­жиморды? Я думаю, что мы этих мер не приняли, хотя должны бы­ли принять. Я думаю, что тут сыграли роковую роль торопливость и административное увлечение Сталина, а также его озлобление против пресловутого «социал-национализма».

Конечно, Ленин недооценивал проблему, а то, что он назвал гру­зина Орджоникидзе и поляка Дзержинского «русскими держи­мордами», было очевидным полемическим перегибом. Как и то, что среди мер, которые, по его мнению, следовало принять, Ленин указал:

«Нужно примерно наказать тов. Орджоникидзе (говорю это с тем большим сожалением потому, что лично принадлежу к числу его друзей...). Политически ответственным за всю эту поистине великорусско-националистическую кампанию следует сделать, ко­нечно, Сталина и Дзержинского...»

Но «дурак» — немецкий профессор Ферстер был прав, ограж­дая больного от возбуждающей его психику информации. Под влиянием эмоционального раздражения 16 декабря у Ленина на­чалось обострение болезни.

Отрезанный от внешнего мира, пребывающий в бездействии Ле­нин становился восприимчив к любым слухам и наветам. И общав­шиеся с ним люди порой невольно становились источником болез­ненной ленинской реакции на доходившую до него информацию.

Впрочем, уже сами участники событий понимали, что в статье «К вопросу о национальностях или об автономии» Ленин «был не прав по отношению к Сталину». В составе комиссии по проверке

материалов «грузинского дела» участвовала и секретарь Ленина М. Гляссер. В письме Бухарину от 11 января 1923 года она призна­ла, что «Ленин был болен и страшно подозрителен» и при беседе с ним изложение членами комиссии обстоятельств конфликта «бла­годаря болезни» и односторонней информации он воспринял пре­вратно.

Осознавая это, Гляссер писала: «Особенно тяжело потому, что за два с половиной года работы в Политбюро я, близко видя работу Политбюро, не только научилась глубоко ценить и уважать всех вас, в частности, Сталина (мне стыдно смотреть на него теперь), но и понимать разницу между линией Вл. Илча и Троцкого».

Все это так. Но не может не возникнуть совершенно простое объяснение предпосылок неожиданной и явно тенденциозной «критики» Лениным Сталина. Не стало ли их основанием то, что отказ Сталина в предоставлении обещанного «яда» Ленин воспри­нял как некую личную «обиду»?

Симптоматично, что Ленин не дал хода своей критической ста­тье. Взяв слово с членов комиссии «держать все в строжайшей тай­не... и ничего не говорить о его статье», он оставил ее для хранения у секретаря Л. Фотиевой. «Письма к съезду» он отдал на хранение Крупской. Вместе с тем надиктованные им в середине января 1923 года статьи «О нашей революции», «Как нам реорганизовать Раб-крин», «Лучше меньше, да лучше» были опубликованы в марте и мае.

Историографы правомерно отмечают, что в заметках о нацио­нальном вопросе Ленин по существу поддержал грузинских на­ционалистов в противовес твердым государственникам Сталину и Дзержинскому.

Конечно, это были передержки. Они объясняются даже не тем, что Ленин хуже Сталина знал существо и истоки «закавказского дела». Его ошибка в критике Сталина состояла в том, что, настаивая на федерационной форме Союза, он исходил из так и не утрачен­ной в подсознании надежды на мировую революцию.

Сталин не разделял таких настроений. Он руководствовался ис­ключительно существовавшими реальностями — и оказался прав исторически. Правда, из уважения к Ленину на следующем съезде Советов он отступит от своего решения и примет навязываемый ему уже умершим вождем федерализм

Однако Сталин был прав изначально. И мина замедленного действия, неосмотрительно заложенная Лениным, взорвется в конце столетия, вызвав разрушение государства, возведенного Ле­ниным и Сталиным. Развал СССР подтвердил историческую осмысленность позиции Сталина, и знаменательно, что Россия осталась государством лишь в рамках сохраненных сталинских автономий.

И все же венцом национальной политики Сталина стало созда­ние Союза Советских Социалистических Республик. Выступая на I съезде Советов СССР, 30 декабря 1922 года Сталин справедливо отметил: «В истории Советской власти сегодняшний день является переломным... Период борьбы с военной разрухой дал нам Крас­ную Армию — одну из основ существования Советской власти. Следующий период — период борьбы с хозяйственной разрухой — дает нам новые рамки для государственного существования — Со­юз Советских Социалистических Республик, который, без сомне­ния, продвинет вперед дело восстановления советского хозяйства».

Сталин имел основания для чувства удовлетворения. Наконец-то, выношенные им за долгие годы замыслы приобретали зримые очертания. «Нас, коммунистов, — сказал он, — часто ругают, утвер­ждая, что мы не способны строить... пусть этот союзный съезд по­кажет всем, кто еще не потерял способность понимать, что комму­нисты умеют так же хорошо строить, как они умеют хорошо раз­рушать старое, отжившее».

Занятый проведением съезда и рассорившийся с Крупской Сталин стал избегать посещения семьи Ульяновых. Кстати, до это­го он приезжал к Ленину больше, чем все члены Политбюро, вме­сте взятые. Мария Ульянова писала, что «за весь период его (Лени­на) болезни, пока он имел возможность общаться с товарищами, он чаще всего вызывал к себе тов. Сталина, а в самые тяжелые мо­менты болезни вообще не вызывал никого из членов ЦК, кроме Сталина».

Не появился он в Горках и после съезда. Ленин пытается выяс­нить причину охлаждения своего «протеже», и под влиянием кон­фликта со Сталиным Крупская не упустила случая, чтобы предста­вить его поведение как проявление «капризности».

Более того, получив на хранение «Письма к съезду» и ознако­мившись с нелицеприятными характеристиками своих «более близких товарищей», она решает вмешаться в «большую полити­ку». В беседе с больным Лениным она охарактеризовала Сталина как «грубого, невнимательного» к окружающим человека. Правда, комментируя поведение Сталина, Крупская «благоразумно» умол­чала о своем письме Зиновьеву и Каменеву.

Безусловно, проявив резкость в разговоре (23 декабря) с Круп­ской, с практической стороны Сталин поступил неосмотрительно, вызвав огонь на себя. Крупская и Мария Ульянова — те близкие

Ленину люди, которые могли без особого труда повлиять на его расположение к любому человеку

Еще до этих драматических событий, будучи вполне здоровым, Ленин сказал в беседе с работником Совнаркома Я. Шатуновским: «Я плохо разбираюсь в людях, я их не понимаю. Но этот недоста­ток за собой знаю и стараюсь советоваться со старыми товарища­ми, с Надеждой Константиновной и Марией Ильиничной».

Под влиянием «старого товарища» Крупской, все еще оставав­шейся под впечатлением конфликта со Сталиным, и размышлений о «грузинском вопросе», ставшем для больного своего рода «умст­венной жвачкой», 4 января 1922 года Ленин продиктовал извест­ную приписку в «Письмах к съезду». И она носит очевидно эмо­циональный оттенок: «Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммуниста­ми (курсивы мои. — К.Р.), становится нетерпимым в должности Генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ пере­мещения Сталина с этого места и назначить на его место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше ка­призности и т.д.

Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью. Но я думаю, что с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною выше о взаимодействиях Сталина и Троцкого, это не мелочь, или это такая мелочь, которая может по­лучить решающее значение».

Написанная в порыве, в обостренно-болезненном состоянии, эта поправка не объективна; фактически она навязана Ленину же­ной. В большую политику вмешалась женщина, и Молотов сказал писателю Феликсу Чуеву: «То, что Ленин написал о грубости Стали­на, — это было не без влияния Крупской». Все это так. И, пожалуй, вместо перечисления множества однотипных «обвинений» Ленин мог ограничиться фразой: «который не дерзит моей жене».

Примечательно, что Ленин не подвергает сомнению политиче­ские, деловые, организаторские, идейные и прочие качества Стали­на. Для сравнения отметим, что ранее в своем письме Иоффе, жа­ловавшемуся на то, что его перебрасывают с одного поста на дру­гой, Ленин ссылался на пример Сталина, который безропотно выполняет все поручения партии, «не жалуясь и не капризничая».

Какая из характеристик Ленина объективна? Однако сделан­ная в состоянии обострения болезни, под влиянием «советов» же­ны диктовка, этот листок — не в рукописи, а отпечатанный на ма­шинке и даже не имевший подписи автора, пущенный в дело после смерти Ленина, стал аргументом, доставившим значительные не­приятности Сталину.

Конечно, Сталин не был послушным и безропотным исполни­телем, и в семье Ульяновых имели место разговоры о недовольстве им. «Мне рассказывали, — пишет сестра Ленина М. Ульянова, — что, узнав о болезни Мартова, В(ладимир) И(льич) просил Сталина послать ему денег. «Чтобы я тратил деньги на врага рабочего дела! Ищите себе другого секретаря», — сказал ему Сталин. В.И. был очень расстроен этим, очень рассержен на Сталина».

Телефонный разговор 22 декабря не мог не усилить недобро­желательность Крупской. Но Сталина угнетали не отношения с женой Ленина. Это была почти житейская мелочь, не стоившая серьезного внимания. Его беспокоило все еще висевшее над ним дамокловым мечом обещание доставки, в случае необходимости, Ленину «яда».

Он оказался в психологически сложной ситуации и, чтобы избе­жать невольного возвращения к этому вопросу, 1 февраля обратил­ся в Политбюро с просьбой об освобождении от полномочий «по наблюдению за исполнением режима, установленного врачами для т. Ленина».

Но его подстерегала еще одна неожиданность. В начале весны Ленину стало известно о конфликте Сталина с его женой. «Надеж­да Константиновна, — отмечала секретарь Ленина Л. Фотиева, — не всегда вела себя как надо. Она привыкла всем делиться с ним. И даже в тех случаях, когда этого делать нельзя было... Например, зачем она рассказала Владимиру Ильичу, что Сталин выругал ее по телефону?»

Если верить В. Дридзо, все произошло почти спонтанно. Об об­стоятельствах передачи Ленину этой информации секретарь Крупской поведала в письме в журнал «Коммунист» в 1989 году.

Вера Соломоновна писала: «Возможно, только я одна знаю, как это было в действительности, так как Надежда Константиновна часто рассказывала мне об этом. Было это в начале марта 1923 года. Надежда Константиновна и Владимир Ильич о чем-то беседовали. Зазвонил телефон. Надежда Константиновна подошла к телефону...

Когда вернулась, Владимир Ильич спросил:

— Кто звонил?

— Это Сталин, — ответила Крупская, — мы с ним помирились.

— То есть как? — удивился Ленин.

И пришлось Надежде Константиновне рассказать все, что про­изошло в декабре 1922 года, когда Сталин ей позвонил, очень грубо с ней разговаривал, грозил Контрольной комиссией. Надежда Кон­стантиновна просила Владимира Ильича не придавать этому зна­чения, так как все уладилось, и она забыла об этом. Но Владимир Ильич был непреклонен, он был глубоко оскорблен неуважитель­ным отношением Сталина к Надежде Константиновне...»

Этот разговор послужил импульсом для возвращения Ленина к мысли об «обиженных» грузинах. Запись, сделанная Володичевой в журнале дежурных секретарей от 5 марта, свидетельствует: «Вла­димир Ильич вызвал около 12. Просил записать два письма: од­но — Троцкому, другое — Сталину; передать первое лично по теле­фону Троцкому и сообщить ему ответ как можно скорее».

В записке Троцкому Ленин снова, почти с маниакальной стра­стностью, возвращался к вопросу о Грузии и просил его «взять на себя защиту грузинского дела на ЦК партии. Дело сейчас находит­ся под «преследованием» Сталина и Дзержинского, я не могу поло­житься на их беспристрастие. Даже совсем напротив».

Но, получив эту телефонограмму, Троцкий просто отмахнулся. Он не хотел ввязываться в эту разборку и, сославшись на болезнь, отклонил просьбу Ленина.

Симптоматично, что чисто личное письмо Сталину, продикто­ванное в этот же день, носило не только гриф «строго секретно», но было и в копиях — Зиновьеву и Каменеву:

«Уважаемый т. Сталин! Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хотя она Вам и выразила согласие забыть сказанное, но (курсив мой. — К. Р.), тем не менее, этот факт стал известен через нее же Зиновьеву и Каменеву. Я не намерен забы­вать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным против меня. По­этому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться, или предпочитаете порвать между нами отношения. С уважением, Ленин».

Это «второе письмо», отметила Володичева, Ленин «пока про­сил отложить, сказав, что сегодня у него плохо выходит. Чувствует себя нехорошо». На следующий день, перечитав текст, Ленин его «просил передать, лично из рук в руки получить ответ».

Между тем складывается впечатление, что письмо, написанное Сталину, адресовано не столько ему, сколько Зиновьеву с Камене­вым. Похоже, что Ленина взволновал не сам незначительный и уже давний бытовой конфликт Сталина с его женой, а то, что он стал известен членам Политбюро.

Похоже, что Ленин начал осознавать, что своей жалобой Зи­новьеву и Каменеву Крупская дала им в руки козырную карту, ко­торую можно использовать в политической борьбе, и это наруша­ло продуманный им расклад по организации руководства партией.

Видимо, он пришел и к мысли, что критика качеств Сталина, сделанная под влиянием жены, ставит под сомнение справедли­вость его выводов. Однако он не хочет поступиться самолюбием и признать, что, согласившись с личными эмоциональными характе­ристиками Крупской, он проявляет к Сталину необъективность.

И, как бы пытаясь убедить себя самого в правоте своих претен­зий к Сталину, в тот же день 6 марта он продиктовал письмо: «Тт. Мдивани, Махарадзе и др. Копия — тт. Троцкому и Каменеву. Ува­жаемые товарищи! Всей душой слежу за вашим делом. Возмущен грубостью Орджоникидзе и потачками Сталина и Дзержинского. Готовлю для вас записки и речь. С уважением Ленин». Однако эта за­писка стала последней в его жизни попыткой вмешаться в политику.

«Все смешалось в доме»... Ульяновых. Рядовой конфликт жены вождя переползал на уровень государственной политики. Ленин не сказал Крупской о письме Сталину. «Но, — пишет Мария Ульяно­ва, — вернувшись домой, Н.К. по расстроенному виду В.И. поняла: что-то неладно. И попросила Володичеву не посылать письмо. Она, мол, сама переговорит со Сталиным и попросит извиниться. Так передает Н.К. теперь, но мне сдается, что она не видала этого письма и оно было послано Сталину — так хотел В.И.»

Действительно, 6-го числа письмо не попало адресатам. «Но 7-го, — записала Володичева, — я сказала, что должна исполнить распоря­жение Владимира Ильича. Она (Крупская) переговорила с Каме­невым, и письмо было передано мной лично Сталину и Каменеву, а затем и Зиновьеву, когда он вернулся из Питера».

Сталин философски воспринял этот психологический зигзаг. Позже Володичева рассказывала, что, передавая «письмо из рук в руки»: «Я просила Сталина написать письмо Владимиру Ильичу, так как тот ожидает ответа, беспокоится. Сталин прочел письмо стоя, тут же при мне, и лицо его оставалось спокойным. Помолчал, подумал и произнес медленно, отчетливо выговаривая каждое сло­во, делая паузы: «Это говорит не Кении, это говорит его болезнь».

И продолжал: «Я не медик, я — политик. Если бы моя жена, член партии, поступила неправильно и ее наказали бы, я не счел бы себя вправе вмешиваться в это дело. А Крупская — член партии. Но раз Владимир Ильич настаивает, я готов извиниться перед Круп­ской за грубость».

В этот же день, 7 марта, Сталин написал ответ. «Т. Ленину от Сталина. Только лично.

Т. Ленин! Пять недель назад я имел беседу с т. Н. Константинов­ной, которую считаю не только Вашей женой, но и моим старым партийным товарищем, и сказал ей (по телефону) приблизительно следующее: «Врачи запретили давать Ильичу политинформацию, считая такой режим важнейшим средством вылечить его, между тем Вы, Надежда Константиновна, нарушаете этот режим, нельзя играть жизнью Ильича» и пр.

Я не считаю, что в этих словах можно было усмотреть что-либо грубое или непозволительное, предпринятое «против» Вас, ибо ни­каких других целей, кроме Вашего быстрейшего выздоровления, я не преследовал. Более того, я считал своим долгом смотреть за тем, чтобы режим проводился. Мои объяснения с Н. Кон. подтвердили, что ничего, кроме пустых недоразумений, не было тут, да и не мог­ло быть.

Впрочем, если Вы считаете, что для сохранения «отношений» я должен «взять назад» сказанные выше слова, я их могу взять назад, отказываясь, однако, понять, в чем тут дело, где моя «вина» и чего, собственно, от меня хотят (курсив мой — К. Р.)».

Обратим внимание, что не знавший о жалобе Крупской Каме­неву и Зиновьеву и не посвященный в обстоятельства «бури в ста­кане», разыгравшейся в квартире Ульяновых, Сталин даже не по­нял, о какой «грубости» идет речь в письме. Примечательно, что в ответе он ссылается на разговор с Крупской, состоявшийся «недель пять назад» (то есть 1—2 февраля), в то время как «претензии» Ле­нина относились к эпизоду более чем двухмесячной давности.

Действительно, он не понял, чего же хотел Ленин. На этот во­прос Сталин ответа не получил. Ленину его письмо вообще так и не показали, поскольку доведенный Крупской до нервного срыва больной стал чувствовать себя хуже.

10 марта произошел очередной приступ, приблизивший тот трагический момент, когда Сталин был обязан выполнить обеща­ние о предоставлении Ленину средства уйти из жизни. Тот момент, которого Сталин всеми силами старался избежать, та критическая ситуация, из-за которой и возникла «буря в стакане», приближались.

Крупская напомнила ему об этом через неделю. Неизбежность, которую он страстно хотел отдалить, — наступила. Примечатель­но, что в отчаянном, почти в истерическом состоянии Крупская бросается не к кому-нибудь, а снова к Сталину. Она позвонила ему, и они встретились. После этой тягостной для него беседы Сталин ясно осознал, что держать ленинскую просьбу в тайне было бы вер­хом неблагоразумия.

И 21 марта 1923 года он пишет записку. «Строго секретно. Чле­нам Пол. Бюро. В субботу 17 марта т. Ульянова (Н.К.) (Крупская. — К.Р.) сообщила мне в порядке архиархиконспиративном «просьбу Вл. Ильича Сталину» о том, чтобы я, Сталин, взял на себя обязан­ность достать и передать Вл. Ильичу порцию цианистого калия.

В беседе со мною Н.К. говорила, между прочим, что Вл. Ильич «переживает неимоверные страдания», что «дальше жить так не­мыслимо», и упорно настаивала «не отказывать Ильичу в его просьбе».

Ввиду особой настойчивости Н.К. и ввиду того, что В. Ильич тре­бовал моего согласия (В.И. дважды вызывал к себе Н.К. во время бе­седы со мной из своего кабинета и с волнением требовал «согласия Сталина», ввиду чего мы вынуждены были оба раза прерывать бе­седу), я не счел возможным ответить отказом, заявив: «прошу В. Ильича успокоиться и верить, что, когда нужно будет, я без коле­баний исполню его требование». В. Ильич действительно успокоился.

Должен, однако, заявить, что у меня не хватит сих выполнить просьбу В. Ильича, и вынужден отказаться от этой миссии, как бы она ни была гуманна и необходима, о чем довожу до сведения членов П. Бюро ЦК. 21 марта 1923 г. И. Сталин».

Эта записка, написанная утяжеленным канцелярским слогом, в стремлении буквально цитатно передать слова Крупской, отража­ет то внутреннее напряжение, которое переживал Сталин. Он не мо­жет не согласиться с правомерностью ленинской просьбы. Но, обре­мененный личным обещанием, он не в состоянии взять на себя ответ­ственность за роковые последствия. Он не чувствует себя Богом

Кроме Томского, все члены Политбюро отреагировали на за­писку Сталина почти единодушным... «молчанием»: «Читал. Пола­гаю, что «нерешительность» Сталина — правильна. Следовало бы в строгом составе членов Пол. Бюро обменяться мнениями. Без сек­ретарей (технич.). Томский».

На этом документе сделаны записи: «Читал: Г. Зиновьев. Моло­тов. Читал: Н. Бухарин. Троцкий. Л. Каменев». Но молчаливое само­отстранение соратников от вставшей перед ними дилеммы не сни­мало тяжести выбора с самого Сталина.

В тот же день он пишет новую записку: «Строго секретно. Зин., Каменеву. Только что вызывала Надежда Константиновна и сооб­щила в секретном порядке, что Ильич в «ужасном» состоянии и требует цианистого калия, обязательно. Сообщила, что пробовала дать калий. Но «не хватило выдержки». Ввиду чего требует «под­держки Сталина».

Соратники ответили: «Нельзя этого никак. Ферстер дает наде­жды — как же можно? Да если бы и не было этого! Нельзя, нельзя, нельзя! Г. Зиновьев. Л. Каменев». Почти паническое «нельзя» ставит точку в его терзаниях, и он поступается необходимостью держать данное слово.

Он был вправе так поступить. Но с ним обошлись непорядочно, бросив на него пятно и приписав качества, не присущие ему. Даже самые лютые его ненавистники в своих филиппиках в его адрес не приведут позже ни одного фактического примера его «капризно­сти, нетерпимости, невежливости...», но ярлык «грубости» станет вешать на него всякий проходимец.

Мог ли Сталин ожидать, что человек, которого он почти бого­творил, поступит столь опрометчиво? Но он никогда не опустится до сведения со своим кумиром счетов, наоборот, он вознесет Лени­на на политический пьедестал.




ГЛАВА 15. НАСЛЕДНИКИ ИЛЬИЧА







...всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит.

    

Евангелие от Матфея. (12.25.) 










Пока, обремененный просьбой Ленина и терзаемый сомне­ниями в правомерности ее выполнения, Сталин пытался разре­шить возникшую перед ним трагическую дилемму, Троцкий энер­гично отреагировал на обострение болезни вождя партии. Уже на следующий день после появления 13 марта 1923 года в газетах пер­вого бюллетеня об ухудшении здоровья Ленина «Правда» опубли­ковала статью ближайшего сподвижника Троцкого К. Радека: «Лев Троцкий — организатор побед». Это стало своеобразным сигналом для активизации его приверженцев.

Еще в январе Троцкий отверг очередное предложение Сталина занять пост заместителя Председателя Совнаркома, а перед фев­ральским Пленумом ЦК он настоял и на отклонении, по существу ленинского, предложения об увеличении состава ЦК. Вместо этого Троцкий стал настаивать на его «сужении» путем включения толь­ко членов Политбюро, Оргбюро и Секретариата, но его вариант не прошел. Ленин, в свою очередь, никак не отреагировал на работу февральского Пленума.

22 марта члены и кандидаты в Политбюро подписали письмо, где указывалось: «Тов. Троцкий не остановился перед тем, чтобы в крайне острой форме бросить ряду членов Политбюро обвинение в том, что позиция их в указанном вопросе продиктована якобы задними мыслями и политическими ходами».

В связи с отказом Троцкого обязанности Председателя Совнар­кома были возложены на Каменева. Однако с отчетным докладом ЦК на предстоящем съезде партии вышла заминка. Сталин пред­ложил выступить Троцкому, но тот демонстративно отверг это предложение.

Видимо, он опасался, что это воспримут как слишком откро­венные претензии на роль вождя еще при жизни Ленина. Сталин тоже не принял это поручение. Ему и так предстояло сделать два доклада: по организационному и по национальному вопросам.

Основной доклад взялся сделать тщеславный Зиновьев. На под­черкнутое дистанцирование Троцкого от других членов Политбю­ро Сталин, Зиновьев и Каменев отреагировали тем, что составили своеобразный триумвират, сопротивлявшийся очевидным наме­рениям Лейбы Бронштейна стать во главе партии.

XII съезд партии состоялся при отсутствии на нем Ленина. Съезд прошел с 17 по 25 апреля. За день до его начала Фотиева пе­редала Сталину текст ленинской статьи «О национальностях». В прилагаемом письме она сообщала, что первоначально Ленин предлагал работу опубликовать, но накануне последнего кризиса болезни он сказал: «Да, я думаю ее опубликовать, но несколько позже».

Конечно, эта статья, содержавшая критику точки зрения Ста­лина по национальному вопросу, была политически «неудобной» для Генерального секретаря, поскольку ставила под сомнение пра­вильность его позиции. Однако он не стал интриговать и затяги­вать ее передачу президиуму до завершения съезда. Ленинская ста­тья была зачитана на заседании представителей, а затем и на встре­чах делегаций съезда.

Конечно, статья Ленина не была объективна. Помимо «крити­ки» Сталина за стремление к «автономизации» регионов, входя­щих в СССР, Ленин несправедливо представлял дело так, будто бы тот игнорировал проблему развития национальных языков. Это не соответствовало истине.

Наоборот, еще в 1921 году, выступая на собрании тифлисской парторганизации, Сталин особо подчеркивал важность развития национальных языков. Он говорил: «Одно из двух — либо украин­ский, азербайджанский, киргизский, узбекский, башкирский и прочие языки представляют действительную реальность ...и то­гда — советская автономия должна быть проведена в этих облас­тях до конца, без оговорок; либо украинский, азербайджанский и прочие языки являются пустой выдумкой, школы и прочие инсти­туты на родном языке не нужны, и тогда — советская автономия должна быть отброшена, как ненужный хлам. Искание третьего пути есть результат незнания дела или печального недомыслия».

Но, пожалуй, самым несправедливым было обвинение Сталина в поощрении национального гнета и организации «великорусско-националистической кампании». «Известно, что обрусевшие ино­родцы, — писал Ленин, явно адресуя критику Сталину и Орджони­кидзе, — всегда пересаливают по части истинно русского настрое­ния». Ленин призывал «уберечь российских инородцев от нашест­вия истинно русского человека, великоросса-шовиниста, в сущно­сти подлеца и насильника, каким является типично русский бюро­крат».

Это тоже откровенно необъективная оценка русских людей; но еще более удивительно, что, по мнению Ленина, руководителями «великорусско-националистической кампании» стали грузины Сталин и Орджоникидзе и поляк Дзержинский.

Предвзятые замечания Ленина на съезде были подхвачены Бу­хариным: «Мы в качестве бывшей великодержавной нации... долж­ны поставить себя в неравное положение... Только при такой поли­тике, когда мы себя искусственно поставим в положение более низкое по сравнению с другими, только этой ценой мы сможем ку­пить себе доверие прежде угнетенных наций».

Сталин легко, с присущей ему логичностью опроверг неспра­ведливую критику Ленина в свой адрес и разбил умозрительные теоретические построения других оппонентов. Возражая Бухари­ну, он напомнил, что совсем недавно тот выступал с позиции на­ционального нигилизма против права наций на самоопределение, «а раскаявшись, он ударился в другую крайность». Он пояснял: «Дело в том, что Бухарин не понял сути национального вопроса».

Отвечая Бухарину, а по существу и Ленину, Сталин заявил: «Го­ворят нам, что нельзя обижать националов. Это совершенно пра­вильно, я согласен с этим — не надо их обижать. Но создавать из этого новую теорию о том, что надо поставить великорусский про­летариат в положение неравноправного в отношении бывших уг­нетенных наций, — это значит сказать несообразность... Следует помнить, что, кроме права народов на самоопределение, есть право рабочего класса на укрепление своей власти, и этому последнему праву подчинено право на самоопределение...

Русские коммунисты не могут бороться с татарским, грузин­ским, башкирским шовинизмом, потому что если русский комму­нист возьмет на себя (эту) тяжелую задачу... то эта борьба его бу­дет расценена как борьба великорусского шовиниста против та­тар и грузин... только грузинские коммунисты могут бороться со своим грузинским национализмом и шовинизмом. В этом обязан­ность нерусских коммунистов».

Логика Сталина была неопровержима и в высшей степени кор­ректна. Она указывала на глубокое понимание им существа и пси­хологии оттенков национального вопроса. И он не позволил допус­тить умаление русского самосознания. Взрывной реакции от кри­тики Сталина Лениным, на которую рассчитывали сторонники Троцкого, со стороны участников съезда не последовало, и оппози­ционерам не пришлось «потирать руки».

Впрочем, помимо национального вопроса, для горячих дебатов на съезде было достаточно других тем Отражая мнение «обижен­ной» части оппозиции, Косиор возмущенно обвинил партию в дис­криминации оппозиции. «Десятки наших товарищей, — заявил он, — стоят вне партийной работы не потому, что они плохие ком­мунисты, но исключительно потому, что в различное время и по различным поводам они участвовали в тех или иных группиров­ках... Такого рода отчет... можно было бы начать с т. Троцкого...»

Такой выпад Сталин парировал незамедлительно и ирониче­ски: «Я должен опровергнуть это обвинение... Разве можно серьез­но говорить о том, что т. Троцкий без работы? Руководить этакой махиной, как наша армия и флот, разве это мало? Разве это безра­ботица?

Допустим, что для такого крупного работника, как т. Троцкий, этого мало, но я должен указать на некоторые факты, которые го­ворят о том, что сам т. Троцкий, видимо, не намерен, не чувствует тяги к другой, более сложной работе».

Не ограничивая существо темы отдельным возражением, он привел примеры отказа Троцкого от предложения стать замести­телем Ленина в 1922 году и обнажил подоплеку его тактики. В ян­варе 1923 года он сказал: «Мы еще раз получили категорический ответ с мотивировкой о том, что назначить его, Троцкого, замом — значит ликвидировать его как советского работника».

Факты и логика были на стороне Сталина. Можно было быть недовольным политикой Политбюро, но откровенное дистанци­рование Троцкого от живой работы говорило о многом.

И Сталин не без язвительности заметил: «Конечно, товарищи, это дело вкуса. Я не думаю, что тт. Рыков, Цюрупа, Каменев, став замами, ликвидировали себя как советских работников, но т. Троц­кий думает иначе, и уж во всяком случае тут ЦК, товарищи, ни при чем.

Очевидно, — продолжал Сталин уже с откровенной ирони­ей, — у т. Троцкого есть какой-то мотив, какое-то собственное со­ображение, какая-то причина, которая не дает ему взять, кроме во­енной, еще другую, более сложную работу».

Троцкий чувствовал себя как рыба на сковороде. Но, вскочив на эту уничтожавшую тираду, он не объяснил, какие тайные «сообра­жения» мешали ему стать замом Ленина. Вместо этого он облил презрением не только Сталина, но и присутствовавших, высоко­мерно сосредоточив его смысл во фразе: «съезд не то место... где та­кого рода инциденты разбираются».

Впрочем, отношением к себе делегатов съезда Троцкий остался доволен. Если большевик Красин заявил, что никакая группа руко­водителей не сможет заменить Ленина, а фрондер Осинский от­кровенно высмеял Зиновьева, пытающегося играть роль Ленина, то по числу здравиц, которыми завершалось каждое выступление, следующим был Троцкий. Зиновьев, Каменев, Сталин и Бухарин явно уступали ему в популярности.

Генеральный секретарь весьма четко сформулировал свою по­зицию в отношении кадровой политики. Она оставалась взвешен­ной и не считалась с авторитетами. В докладе на съезде Сталин без недоговоренностей подчеркнул: «Нам нужны независимые люди в ЦК, свободные от личных влияний, от тех навыков и традиций борьбы внутри ЦК, которые у нас сложились и которые иногда создают внутри ЦК тревогу».

Завершая доклад, он обратил внимание на усилившийся в руко­водстве фетиш «вождей». Он констатировал, что среди 27 членов ЦК «имеется ядро в 10—15 человек, которые до того наловчились в деле руководства политической и хозяйственной работой наших органов, что рискуют превратиться в жрецов по руководству. Это, может быть, и хорошо, но это имеет и очень опасную сторону: эти товарищи, набравшись большого опыта по руководству, могут за­разиться самомнением в себе и оторваться от работы в массах».

Указывая на образование такого ядра, он отметил, что «внутри ЦК за последние 6 лет сложились... некоторые навыки и некоторые традиции внутрицекистской борьбы, создающие иногда атмосфе­ру не совсем хорошую».

Выполняя ленинские рекомендации, Сталин предложил рас­ширить состав ЦК до 40 человек за счет свежих, новых и независи­мых членов партии и подчинить ему Политбюро; при этом он не без сарказма заметил, что под «независимостью» он подразумевает не их независимость от ленинизма.

Сталин трезво оценивал положение в руководстве партии, и его не могла не беспокоить откровенная недоброжелательность со стороны определенных группировок и лиц, стремящихся укре­пить свое влияние. Еще накануне съезда, на январском Пленуме ЦК, произошел малозаметный эпизод. И хотя позже учебники ис­тории партии избегали упоминания о нем, но он оказал подспуд­ное влияние на всю советскую историю. Дело в том, что уже с доре­волюционного периода в России существовала Еврейская комму­нистическая партия (ЕКП). Действовавшая отдельно, сепаратно от большевиков, меньшевиков и других политических течений, пар­тия имела свою программу, носившую откровенно национальный характер. По существу своей идеологии она являлась сионистской организацией.

Оказавшись в подвешенном состоянии, в 1922 году еврейская партия решила влиться в РКП(б). Члены Политбюро евреи сразу откликнулись на прагматичный шаг «единоверцев», но симптома­тично, что Генеральный секретарь не был поставлен об этом в из­вестность заранее. Внешне это выглядело даже как сговор. На Пле­нуме Сталин должен был выступить с отчетом Политбюро. Одна­ко, нарушив установленный регламент, председательствовавший на заседании Каменев (Розенфельд) неожиданно объявил, что вме­сто намеченного его отчета Пленум заслушает сообщение «о поло­жении дел в дружественной нам Еврейской компартии».

Избегая предисловий и комментариев, Каменев срезу заявил: «Пришло время, товарищи, когда без бюрократических проволо­чек следует всех членов ЕКП принять в члены большевистской пар­тии». Наступившую затянувшуюся паузу прервал попросивший слово Сталин. Конечно, укоряемый в это время Лениным в «вели­корусском шовинизме», он прекрасно понимал, что категориче­ское возражение против предложения еврейских коллег немед­ленно повлечет за собой еще и обвинение в «черносотенстве».

Поэтому Сталин дипломатично указал, что хотя в принципе он не против приема нескольких тысяч членов ЕКП в партию больше­виков, но такой прием должен быть осуществлен без нарушения устава. То есть вступление новых членов должно рассматриваться индивидуально, при представлении рекомендаций пяти членов партии с пятилетним стажем.

Он пояснил свою позицию: «Я говорю это потому, что в про­грамме ЕКП записано: евреи — божья нация, призванная руково­дить всем международным еврейским рабочим движением В ЕКП принимаются только евреи. Необходимо, чтобы вступающие в на­шу партию и сама ЕКП на своем съезде отказалась публично от сионистских задач своей программы».

Следуя почти рефлекторной привычке, Троцкий отреагировал на эту тираду вскакиванием со стула. Возбужденно повысив голос, он стал возражать: «Здесь случай особый. То, о чем говорит Сталин, уже практически осуществлено. На декабрьском пленуме ЦК ЕКП 1922 года принято решение: отказаться от сионистской програм­мы партии и просить о приеме всей партии в состав партии боль­шевиков. Я думаю, нельзя, как рекомендует Сталин, начинать нашу совместную деятельность с недоверия, это будет оскорбительно».

Конечно, этот вопрос, оказавшийся для Сталина неожиданным, был заранее согласован инициаторами его постановки на повестку дня. Это сразу продемонстрировал Зиновьев (Радомысльский-Апфельбаум). Являвшийся не только членом Политбюро, но и предсе­дателем Исполкома Коминтерна, он тут же зачитал решение Испол­кома, рассмотревшего обращение ЕКП об объединении с РКП(б).

«Таким образом, — заключил он, — решение Исполкома Ко­минтерна принято, и оно обязательно для РКП(б). Напрасно това­рищ Сталин пытается усложнить этот вопрос».

Сталин оказался в явном меньшинстве. Поэтому, не вступая в открытую конфронтацию, он попытался оттянуть решение и предложил поручить рассмотрение проблемы председателю Пар­тийной контрольной комиссии Куйбышеву

Каменев посчитал вопрос решенным и перешел к отчету Ста­лина о работе «канцелярии» Политбюро. Он все еще считал Стали­на всего лишь руководителем «канцелярии» и не верил в версию о сосредоточении в его руках «необъятной власти». Конечно, массо­вый прием в партию другой партии, даже если она и решила разде­лить программу большевиков, являлось экстраординарным собы­тием.

Трудно сказать, каким образом решался этот щепетильный во­прос, но положения Устава партии были нарушены. За неделю до открытия XII съезда, 9 марта, «Правда» (очень мелким шрифтом) опубликовала сообщение за подписью секретаря ЦК Куйбышева: о вхождении ЕКП и ее отдельных членов в состав РКП(б).

Этот беспрецедентный случай коллективного приема в РКП(б) десятков тысяч «коммунистов», фактически членов не большевист­ской партии, остался незамеченным. О нем сразу забыли. История партии не упоминала о нем нигде и никогда Но, видимо, говоря на съезде о членах ЦК, которые приобрели «некоторые навыки и не­которые традиции внутрицекистской борьбы, создающие иногда атмосферу не совсем хорошую», Сталин имел в виду и этот эпизод.

Но дело далее не в том, что, подобно древним ахейцам во главе с царем Агамемноном, осаждавшим Трою, — Троцкий, Каменев и Зиновьев протащили в партию не мифического «деревянного ко­ня», а большую группу единоверцев. Эти люди значительно укреп­ляли позиции Троцкого. Они обладали предприимчивой активно­стью и национальной солидарностью. Быстро продвигаясь по слу­жебным ступеням, постепенно они заняли многие руководящие посты в районных, областных и национальных комитетах партии, в органах Советской власти, наркоматах, прокуратуре, судах. Но что особенно валено для последовавшего развития событий — в ГПУ.

Не все приветствовали такой ход событий. В изданном в 1923 году в Берлине сборнике «Россия и евреи» И.М. Бикерман не без оснований отмечал: «Теперь еврей — во всех углах и на всех ступе­нях власти. Русский человек видит его и во главе первопрестольной Москвы, и во главе невской столицы, и во главе красной армии... Русский человек видит теперь еврея и судьей и палачом»; «а все ев­рейство в целом... на нее (революцию) уповает и настолько себя с ней отождествляет, что еврея — противника революции всегда го­тов объявить врагом народа (курсив мой. — К. Р.)». Симптоматич­но, что уже в 1923 году автор этих строк почти пророчески назвал те слова, которые станут обличительным ярлыком в предвоенные годы.

На съезде Сталин вновь был избран Генеральным секретарем. Он по-прежнему вплотную занимался вопросами национального и государственного строительства. С докладом по национальному вопросу он выступил на состоявшемся 9—12 июня совещании от­ветственных работников национальных республик и областей.

Но главным, что занимало его в это время, стала работа по под­готовке Конституции СССР. Сталин руководил деятельностью конституционной комиссии. 26 июня он сделал доклад о проекте Конституции на Пленуме ЦК, а 6 июля сессия ЦИК СССР утвер­дила Основной закон государства.

Между тем новая экономическая политика (нэп) — государст­венный капитализм, на которую так рассчитывали многие из чле­нов руководства партии, стала пробуксовывать. К лету в экономике страны образовался очевидный разрыв между высокими ценами на промышленные товары, требующие при изготовлении повы­шенных затрат, и сравнительно низкими ценами на сельскохозяй­ственную продукцию, имевшую простой цикл производства.

Возникли так называемые ножницы цен. Дорогостоящая про­мышленная продукция госпредприятий не находила сбыта. Это влекло невыплату зарплаты и даже остановку предприятий. На не­которых заводах и фабриках произошли забастовки, а в дерев­нях — крестьянские волнения. В этих условиях активизировали свою деятельность ранее запрещенные контрреволюционные ор­ганизации; появились группировки и в самой партии: «Рабочая группа», «Рабочая правда» и т.д. В стране зрело недовольство.

Разногласия и противоречия существовали и в самом Политбю­ро. Конечно, сложившийся с началом болезни Ленина — в проти­вовес Троцкому — некий «триумвират» в руководстве партии в со­ставе Сталина, Зиновьева и Каменева играл определенную роль для консолидации. Но не следует преувеличивать роль двух последних фигур.

Кроме Ленина, в семерку, руководившую политической рабо­той между Пленумами ЦК, входили Зиновьев, Каменев, Рыков, Сталин, Томский и Троцкий. В таком составе высший партийный орган, сложившийся практически на основе «списка десяти», со­ставленного Лениным еще на X съезде партии, просуществовал почти без изменений до конца 1926 года.

Однако при учете расстановки сил в руководстве ЦК следует принимать во внимание и трех кандидатов в члены Политбюро: Бухарина, Калинина и Молотова. В апреле 1923 года к ним доба­вился Рудзутак. То есть в руководстве по-прежнему оставалось де­сять человек.

И все-таки реальные властные полномочия Сталину давало не членство в Политбюро и даже не то, что текущее руководство пар­тией, прежде всего по исполнению решений и подбору кадров, осуществлял Секретариат ЦК. Кроме Генерального секретаря Ста­лина, секретарями ЦК были Молотов и Куйбышев, но в апреле 1923 года последнего сменил тот же Рудзутак.

Более важным в расстановке сил являлось то, что общее теку­щее руководство организационной работой партии осуществляло Оргбюро. Оно решало принципиальные вопросы партийного строительства — хозяйственные и профессиональные, ведало под­готовкой кадров, их учебой; пропагандой и деятельностью массо­вых организаций.

На Пленуме 26 апреля в его состав вошли Андреев, Дзержин­ский, Молотов, Рудзутак, Рыков, Сталин, Томский. Кандидатами были избраны Зеленский, Калинин и Михайлов.

Именно Оргбюро ЦК являлось той партийной «кухней», где и готовились острые политические «приправы», особенно раздра­жавшие Троцкого. Позже, излагая якобы состоявшийся в начале 1922 года разговор с Лениным, он отмечал, что, ссылаясь на «аппа­рат», который затрудняет ему (Троцкому) работу, он имел в виду «не только государственный бюрократизм, но и партийный; что суть всех трудностей состоит в сочетании двух аппаратов и во вза­имном укрывательстве влиятельных групп, собирающихся вокруг иерархии партийных секретарей».

Троцкий писал, что, «чуть подумав, Ленин поставил вопрос реб­ром: «Вы, значит, предлагаете открыть борьбу не только против го­сударственного бюрократизма, но и против Оргбюро ЦК». Я рас­смеялся от неожиданности. Оргбюро ЦК означало сосредоточение сталинского аппарата».

Конечно, Сталин предпринимал шаги по упрочению влияния людей, проводивших определенную политическую линию. Но раз­ве могло быть иначе? В такой позиции и заключается суть большой политики, а Сталин был прежде всего политиком. Поэтому если отбросить недоброжелательные выпады против Сталина и попу­листскую демагогию, то рассуждения «красивого ничтожества» наивны.

Может ли существовать какой-либо управленческий механизм без «бюрократического» аппарата? Без системы, отслеживающей прямые и обратные связи между решением и исполнением? Ло­зунг: «Долой бюрократизм!» — обычная демагогия. Но Троцкий верно указывал на ту влиятельную и деятельную группу, которая прочно объединилась вокруг Генерального секретаря.

Забегая вперед, отметим, что вскоре Сталин допустил «патри­арха бюрократов», как называла Троцкого децистская оппозиция, в «средоточие» своего «аппарата». Уже 25 сентября на Пленуме ЦК РКП(б) Зиновьев и Троцкий были избраны членами Оргбюро, а кандидатами стали Бухарин и Короткое. Правда, пользы делу это не принесло. Не стремившиеся утруждать себя текущей рутинной работой, в новый состав, избранный через девять месяцев, партий­ные «гении» уже не вошли.

При внимательном рассмотрении всей последующей полити­ческой возни оппозиционной четверки — Троцкий, Зиновьев, Ка­менев, Бухарин — складывается впечатление, что они вообще не любили и не умели заниматься кропотливой текущей работой. Вечно интриговавшие и критиковавшие, вступавшие в различные коалиции и вербовавшие сторонников, они были далеки от про­дуктивной деятельности.

Симптоматично, что уже с началом болезни Ленина, в ожида­нии дальнейшего развития событий Троцкий вообще вызывающе саботировал работу. Между XII и XIII съездами партии он посетил только 49 заседаний Политбюро из 88. Но и появляясь на заседа­ниях, он демонстративно читал французские романы или же, запи­сывая ошибки и оговорки выступавших, рассылал их затем в «кри­тических» письмах единомышленникам.

Со своей стороны, Зиновьев и Каменев тоже демонстративно игнорировали Троцкого. Входя в зал заседаний, они с ним не здоро­вались. Это выглядело как ребячество, и наблюдавший как-то та­кие взаимоотношения очевидец с удивлением свидетельствовал, что в отличие от них появившегося Троцкого Сталин встретил спо­койно и даже приветливо: выйдя навстречу, подал руку.

Стиль интриг и недовольное брюзжание являлись психологиче­ским камертоном поступков Зиновьева и Каменева. Словно сиам­ские близнецы, они не могли существовать друг без друга, и, вечно суетившиеся, они постоянно против кого-то боролись. Причем в этой связке двух посредственностей более самостоятельного Каме­нева обычно настраивал трусоватый Зиновьев.

Они не могли существовать без интриг. И возникшее не без ос­нований беспокойство и опасения по поводу властолюбивых амби­ций Троцкого постепенно в их сознании сменились насторожен­ностью, связанной с растущим влиянием Сталина. Теперь оба рев­ностно следили за шагами Генерального секретаря и проявляли подчеркнутую строптивость даже в непринципиальных вопросах.

Запрет на торговлю водкой в России царское правительство ввело еще с началом Второй мировой войны. Промышленность не производила напитки крепостью выше 20 градусов до конца 1921 года, и страну захлестнуло самогоноварение. В условиях падения производства и сокращения доходов государства Сталин летом 1923 года вынес на рассмотрение Пленума ЦК предложение по разрешению продажи крепких спиртных напитков, включая водку.

Это вызвало резкий протест Троцкого. Руководствовавшийся принципом «чем хуже, тем лучше», он написал заявление, отвер­гавшее саму идею легализации водочной торговли. Правда, когда Пленум не поддержал ни Сталина, ни Троцкого, то Политбюро благоразумно приняло решение воздержаться от разворачивания дискуссии по этому вопросу.

Казалось бы, страсти улеглись, но член редколлегии «Правды» троцкист Преображенский нарушил это решение. Он опублико­вал «жареный» материал, и в ответ на этот явный демарш Сталин 30 июля провел в Политбюро постановление о снятии Преобра­женского с должности и назначении новой редакции газеты.

Это рядовое решение по перестройке редколлегии газеты вы­звало новый ажиотаж. Поскольку оно было принято в отсутствие главного редактора Бухарина, то он и отдыхавший вместе с ним на юге Зиновьев усмотрели в действиях Сталина «самоуправство». В тот же день Зиновьев подстрекательски написал из Кисловодска Каменеву: «Мы совершенно всерьез глубоко возмущены... И ты по­зволяешь Сталину прямо издеваться... На деле нет никакой тройки (Сталин — Зиновьев — Каменев), а есть диктатура Сталина. Ильич был тысячу раз прав».

Странное суждение честолюбивых людей о «диктатуре». Но важно не это. Обратим внимание на последнюю фразу из этого письма. Она свидетельствует, что в этот период с содержанием еще не оглашенного секретного «Письма к съезду» хранившая его Крупская уже ознакомила «близких друзей» Зиновьева и Каменева...

Письмо Зиновьева заканчивалось словами: «Либо будет найден серьезный выход, либо полоса борьбы будет неминуема. Ну, для те­бя это не ново. Ты сам не раз говорил то же».

Что это, если не признание в том, что оппозиция уже «оттачива­ла ножи»? Между тем Сталину стало известно о распространив­шихся слухах в отношении существования ленинского «Письма к съезду». На его прямой вопрос по этому поводу в обращении к от­дыхающим коллегам Зиновьев и Бухарин 10 августа ответили: «Да, существует письмо В.И., в котором он советует съезду не выбирать вас секретарем. Мы, Бухарин, Каменев и я, решили пока вам о нем не говорить по понятной причине... Но все это частности. Суть Иль­ича нет. Секретариат ЦК поэтому (без злых желаний ваших)... на деле решает все. Равноправное сотрудничество при нынешнем ре­жиме невозможно. Отсюда поиски лучшей формы сотрудничества. Ни минуты не сомневаемся, что сговоримся».

На высказанные в его адрес упреки Сталин в ответе Зиновьеву и Каменеву 11 августа без экивоков пояснил: «Было бы лучше, если бы вы прислали записочку — ясную и точную. Все это, конечно, в том случае, если вы в дальнейшем за дружную работу (я стал пони­мать, что вы не прочь подготовить разрыв как нечто неизбежное)... действуйте, как хотите...»

В постскриптуме он дописал: «Счастливые вы, однако, люди. Имеете возможность измышлять на досуге всякие небылицы... С жиру беситесь, друзья мои».

Однако «друзья» уже начали импровизацию, и их мышиная возня приняла гротескно-комический характер. Все свелось к то­му, что поправлявшие здоровье в Кисловодске Зиновьев, Бухарин, Лашевич, Евдокимов и Ворошилов устроили совещание во время прогулки в горах. Оно прошло в одной из окрестных пещер. И уже сама экзотичность выбора места символично свидетельствовала о воинственных и заговорщицких намерениях участников встречи.

После продолжительных дебатов все — за исключением Воро­шилова — сошлись во мнении о необходимости создания «полити­ческого секретариата» в составе Троцкого и Сталина. В качестве третьего лица предлагались Каменев, Зиновьев или Бухарин. Пост Генерального секретаря предлагалось ликвидировать.

Сталин, к которому участники этой келейной встречи обрати­лись за поддержкой, возразил против этой реформы. Он пояснил, что не может «руководить» без других членов Политбюро и канди­датов: Калинина, Томского, Молотова. Конечно, у Сталина не могло быть заблуждений в отношении истинных намерений участников «пещерного совещания».

Позже, на XIV съезде партии, он пояснил: «Из этой платформы ничего не вышло. <..> На вопрос, заданный мне в письменной форме из недр Кисловодска, я ответил отрицательно, заявив, что, если товарищи настаивают, я готов очистить место без шума, без дискуссии, открытой или скрытой (курсив мой. — К. Р.)».

Сталин не блефовал. Для опытного политика были очевидны ло­гика и цели участников сговора. Боявшиеся остаться наедине с Троцким, они пытались использовать Сталина как противовес. Но одновременно они стремились снизить эффект его прямых кон­тактов с низовыми организациями.

Он прекрасно понимал, что его уход откроет дорогу Троцкому, но сам он не терял ничего, «кроме своих цепей». Более того, отстав­ка с должности Генсека не обрекала его на утрату политического авторитета. Такой шаг даже не лишал его связи с партийным акти­вом, но он не желал играть роль «свадебного генерала» при своих хитроумных коллегах.

С их стороны это было откровенной попыткой повысить уро­вень собственного влияния за счет принижения его роли в партии. Сталин ясно видел эти намерения и не был расположен упрощать для интриганов достижение своих целей. Впрочем, при живом Ле­нине вопрос о самой «власти» в партии прямо пока еще не стоял. Любые союзы и группировки не имели смысла и могли быть лишь пробой сил — прикидкой для будущих противоречий и столкнове­ний.

Понимал это и Троцкий. Он также отверг предложение войти в новый «триумвират». Троцкого тоже устраивала существующая ситуация. Он пользовался в партии популярностью, у него имелось достаточно сторонников не только из числа идейных привержен­цев, но и из «единоверцев». И хотя, как вспоминал член Исполкома Коминтерна Альфред Росмер, уже осенью 1923 года ходили слухи, что «Троцкий собирается действовать, как Бонапарт», — они еще не имели подтверждения действительно действенного их практи­ческого воплощения.

Имелось и еще одно обстоятельство. В связи с экономическим кризисом в Германии в этот период миф о мировой революции, за­вораживающий Троцкого, как очковая змея, снова овладел его соз­нанием и воображением. На Пленуме в сентябре 1923 года он по­требовал разработать «календарную программу подготовки и про­ведения германской революции».

Ему по-прежнему не давали покоя лавры мирового вождя. Что­бы разжечь «пламя пролетарской революции» в Европе, его план предусматривал ни больше, ни меньше, как посылку в Германию Красной Армии. Правда, уже вскоре выяснилось, что этот план не­осуществим. Являясь Председателем РВС, Троцкий передоверил работу своему заместителю Э.М. Склянскому. И состояние армии было плачевным.

Для исправления безобразного положения в армии необходи­мо было принимать меры. Одной из них стало предложение ввести в Реввоенсовет Республики Сталина или Ворошилова В ответ на это Троцкий обиженно заявил, что при новом составе РВС он отка­зывается нести ответственность за военное дело. На замечание Н. Комарова, что «члены ЦК обязаны подчиняться решению ЦК», он демонстративно покинул зал заседаний. Делегация, последовав­шая за ним с просьбой вернуться, получила отказ.

Состояние армии действительно было удручающее. И, торо­пясь реабилитировать свою бездеятельность, Троцкий встал в позу. В присущей ему манере саморисовки 8 октября он направил в Секретариат ЦК письмо. В нем он обругал политику партии и по­требовал послать его «как солдата революции» в Германию для по­мощи в организации там восстания. Зиновьев усмотрел в намере­нии Троцкого как мелкую месть, так и вмешательство в его част­ный «огород». Он сразу заявил, что ехать в Германию в качестве «солдата революции» должен именно он как председатель Комин­терна

Сталин остудил ретивый пыл мобилизовавших себя «солдат». Он примиряюще указал, что, во-первых, отъезд двух членов Полит­бюро развалит работу руководства, а во-вторых — заверил, что не претендует на место в Реввоенсовете. От Коминтерна в Германию командировали еврея Радека и Пятакова.

Отказ Троцкого от вступления в руководящий «триумвират» объяснялся не только тактическими соображениями. Он в очеред­ной раз воспарил в облака, ему было тесно в рамках разваленной и нищей России, этой, по его мнению, полуазиатской провинции мира

Подобно ограниченным людям, Троцкий никогда не сомневал­ся в своем величии. И его самовлюбленные заявления порой выгля­дели как комические монологи. Еще в апреле в Харькове он с выс­пренним пафосом изрек: «Балансу учимся и в то же время на Запад и Восток глядим зорким глазом, и врасплох нас события не заста­нут... И если раздастся на Западе набат, — а он раздастся, — то, хоть мы и будем по сию пору по грудь погружены в калькуляцию, в баланс и нэп, мы откликнемся без колебаний и промедления: мы революционеры с головы до ног, мы ими были, ими останемся, ими пребудем до конца».

Трудно сказать, сопровождал ли свое гротескно митинговое за­явление «демон революции» жестами, убедительно демонстри­рующими, насколько глубоко он завяз в дебрях калькуляции и ба­ланса. Но очевидно, что Россия представлялась Троцкому лишь временным прибежищем, «гостиницей», из которой он отправит­ся на покорение остального мира. Он ощущал себя теоретиком марксизма и не упускал возможности попророчествовать. «Новый период, — утверждал он, — открытых революционных боев за власть неизбежно выдвинет вопрос о государственных взаимоот­ношениях народов революционной Европы».

Внутренние проблемы России рассматривались в это время как эпизодическая необходимость не одним Троцким. Многим каза­лось, что неизбежная революция на Западе решит все и само собой. Позже Троцкий признавался: «Считалось самоочевидным, что по­бедивший германский пролетариат будет снабжать Советскую Россию в кредит в счет будущих поставок сырья и продовольст­вия не только машинами и готовой продукцией, но также десятка­ми тысяч высококвалифицированных рабочих, инженеров и орга­низаторов».

То, как «германский пролетариат» начал «снабжать» Россию, в 1941 году продемонстрировал Гитлер. Но тогда, в середине 20-х го­дов, сведения о политическом кризисе в Веймарской республике Троцкий и многие другие члены партии восприняли как предрево­люционную ситуацию. Да, Троцкий был далеко не одинок.

В июле 1923 года Карл Радек выступил на Политбюро с сооб­щением о революционной ситуации в Германии. Под давлением оптимистично настроенных членов Политбюро на совместном со­вещании с руководством Германской компартии 22 августа была принята резолюция. Она включала требование по «политической подготовке трудящихся масс СССР к грядущим событиям»; для мобилизации «боевых сил» и «экономической помощи герман­ским рабочим».

Зиновьев не ограничился демонстрацией своих личных бойцов­ских качеств письменным требованием о направлении в Герма­нию. 22 сентября на Пленуме ЦК РКП(б) он выступил с секрет­ным докладом «Грядущая германская революция и задачи РКП».

Его мнение о перспективах мировой революции полностью совпа­дало с взглядами Троцкого.

Ажиотаж нагнетался, и 4 октября Политбюро утвердило реше­ние комиссии о «назначении» революции на 9 ноября. 20 октября военная комиссия ЦК представила план мобилизации Красной Армии на случай помощи восставшему германскому пролетариату.

Верил ли в германскую революцию Сталин? Связывал ли с ней перспективы страны? Смотрел ли он так же оптимистично в гря­дущее, как его коллеги, практически просидевшие за границей до свержения русского царизма?

Сталин тоже голосовал за решение о подготовке революции в Германии. Он отдал дань одному из марксистских постулатов. Од­нако он не разделял всеобщей самонадеянности и эйфории. Он рассматривал ситуацию в высшей степени прагматично и взве­шенно.

В письме Зиновьеву 7 августа Сталин писал: «Должны ли (не­мецкие) коммунисты стремиться (на данной стадии) к захвату власти без социал-демократов, созрели ли они уже для этого — в этом, по-моему, вопрос (все курсивы мои. — К. Р.). Беря власть, мы имели в России такие резервы, как а) мир, б) земля крестьянам, в) поддержка громадного большинства рабочего класса, г) сочувствие крестьянства.

Ничего такого у немецких коммунистов сейчас нет Конечно, они имеют по соседству Советскую страну, чего у нас не было, но что (мы) можем им дать в данный момент?.

Если сейчас в Германии власть, так сказать, упадет, а коммуни­сты ее подхватят, они провалятся с треском.

Это в «лучшем» случае. А в худшем случае — их разобьют вдре­безги и отбросят назад. Дело не в том, что Брандер (руководитель Германской компартии. — К. Р.) хочет «учить массы, — дело в том, что буржуазия плюс правые социал-демократы наверняка превра­тили бы учебу — демонстрацию в генеральный бой (они имеют по­ка что все шансы для этого) и разгромили бы их.

Конечно, фашисты не дремлют, но нам выгоднее, чтобы фа­шисты первые напали, это сплотит весь рабочий класс вокруг ком­мунистов (Германия не Болгария). Кроме того, фашисты, по всем данным, слабы в Германии. По-моему, немцев надо удерживать, а не поощрять. Всего хорошего. Сталин».

Сталин с исключительной осознанностью и предвидением оце­нил ситуацию в Германии и почти пророчески предсказал не толь­ко ее результат, но и действия фашистской партии. 8 и 9 ноября в

Мюнхене произошел знаменитый «пивной путч», который прова­лился, а Гитлер после ареста и суда оказался в тюрьме.

И хотя одно из сталинских суждений о слабости в Германии фа­шистов подтвердилось, первоначально казалось, что в целом разви­тие событий опровергало его скептицизм. 11 октября поступило обнадеживающее сообщение, что в Саксонии и Тюрингии сфор­мированы правительства из коммунистов и левых социал-демо­кратов.

Между тем Советская Россия сама находилась в весьма непро­стой ситуации. Как уже говорилось, летом 1923 года экономику страны постиг кризис, повлекший сокращение производства, уси­ление безработицы и урезание заработной платы. Это вызвало за­бастовки рабочих.

Оставив на время свою любимую игрушку — «мировую рево­люцию», Троцкий направил свою активность в другую сторону. В накалявшейся обстановке 8 октября он опубликовал свое откры­тое письмо ЦК. В нем он обличил «вопиющие коренные ошибки экономической политики». В связи со сменой ветра активизирова­ла свою деятельность вся оппозиция. Она быстро изменила галс и перешла в наступление внутри страны.

Это был рассчитанный шаг. Внутренние споры и разногласия теперь выносились на страницы печати. Оппозиция уже строила свои ряды в единую шеренгу. 15 октября с одобрения и по согласо­ванию своих действий с Троцким 46 видных деятелей партии на­правили в Политбюро письмо, осуждавшее практику руководства. Они обвиняли его в случайности, непродуманности и бессистемно­сти «решений ЦК», поощрении разделения партии «на секретар­скую иерархию и мирян, на профессиональных функционеров, подбираемых сверху, — и прочую партийную массу, не участвую­щую в партийной жизни».

Объясняя кризисные явления в стране «безынициативностью» и «недемократизмом» лидеров партии, оппозиционеры открыто требовала власти. Авторы письма без обиняков выражали желание «порулить» и почти не скрывали, откуда «дул ветер».

Среди подписавшихся находились крепкие сторонники Троц­кого еще со времен эмиграции и Гражданской войны: В. Антонов-Овсеенко, И. Смирнов, А. Розенгольц, В. Косиор, Б. Эльцин, Н. Муралов, М. Альский, А. Белобородов. О своем недовольстве заявили бывшие «левые коммунисты» и участники «платформы демокра­тического централизма» — Г. Пятаков, Н. Осинский, В. Смирнов, В. Яковлев, А. Бубнов, Рафаил, Т. Сапронов.

Своеобразный комизм ситуации заключался в том, что на фоне призывов к «демократии» в партии сверхреволюционеры требова­ли «установить диктатуру в промышленности», «завинчивать гай­ки», «разворачивать мировую революцию».

Сталин сразу уловил очевидное противоречие между словами и делами фрондирующей оппозиции. Комментируя ее требования, он не смог удержаться от насмешки. «Едва ли молено сомневаться в том, — отметил он, — что попытка Троцкого поиграть с идеей «развернутой демократии» будет встречена с улыбкой во всей пар­тии».

Сам Троцкий не спешил с выходом на авансцену. Однако позд­нее он самоуверенно напишет в своей биографии: «Не сомневаюсь, что если бы я выдвинулся накануне съезда в духе блока Ленин — Троцкий... победа была бы за мной... В 1921—1923 гг. еще можно было захватить ключевые позиции открытой атакой на фракцию... эпигонов большевизма».

Это были даже не несбывшиеся мечты, а сомнительные пред­положения и надежды. Именно авторитет хотя и тяжелобольного, но живого Ленина, как образ «командора», сдерживал Троцкого от открытых притязаний на власть в партии. И словно многозначи­тельное напоминание о своем существовании явилось неожидан­ное появление Ленина 18 октября в Москве.

Правда, в столице Ленин пробыл недолго. Он посетил кремлев­скую квартиру и кабинет, где отобрал с десяток книг, и на другой день, проехав на машине по городским улицам, вернулся в Горки. Посещение Лениным Москвы не только напомнило о реальности его существования, но и возродило надежды на возможность вы­здоровления. На самом деле его состояние оставалось тяжелым: он перевозился санитарами в коляске и быстро утомлялся.

Визит Ленина как бы придал силы и обладателям реальной вла­сти. 19 октября, еще в период пребывания Ленина в столице, во­семь членов и кандидатов в члены Политбюро обратились к ЦК и ЦКК со своим письмом, содержащим острую критику Троцкого и 46 его сторонников. Письмо констатировало, что Троцкий стал центром притяжения всех сил, борющихся против партии и ее ос­новных кадров.

Сталин не дал воинственной оппозиции возможности для уп­рочения ее честолюбивых надежд. На столкновение двух мнений, двух политических линий он ответил вполне демократически. 26 октября прошел объединенный пленум ЦК и ЦКК РКП(б) с участием десяти делегаций крупнейших партийных организаций страны.

В том уже обозначившемся межевании — за Троцкого или про­тив — у Сталина не было недостатка в сторонниках. Подтверждая свою решимость не сдавать позиции, 102 голосами против двух при десяти воздержавшихся Пленум в своей резолюции осудил выступление Троцкого и 46-ти. Пленум назвал их позицию шагом «фракционно-раскольнической политики, грозящей нанести удар единству партии и создающей кризис в партии».

Между тем события в Германии развивались не по сценариям, сочиненным партийными «теоретиками» в Москве. В 20-х числах октября центральное правительство направило войска Рейхсвера в Саксонию и Тюрингию для разгона образованных левых земель­ных правительств. Руководство КПГ воздержалось от выступления, и только гамбургское отделение партии, возглавляемое Эрнстом Тельманом, 23 октября начало восстание. Через неделю превосхо­дящими силами противника оно было зверски подавлено. Сотни рабочих были расстреляны солдатами Рейхсвера. Трупы валялись прямо на улицах.

Прогноз Сталина подтвердился. Впрочем, он всегда скептиче­ски рассматривал перспективы «мировой революции». В этом от­ношении его ни в чем нельзя упрекнуть. Его позиция не претерпела изменений с тех пор, как — едва ли не в одиночку — он с сомнени­ем отзывался о возможности революции в Германии и до Октябрь­ской «революции, и с еще большим сарказмом после нее». Он не знал так хорошо Западную Европу, как штатные эмигранты, зато в отличие от них постиг законы и практику этой формы борьбы.

Революция в Германии, на которую собирался поехать Троц­кий, провалилась. Примечательно, что, выступив инициатором осеннего демарша оппозиции — атаки на ЦК, сам Троцкий пред­почел остаться в тени. Он даже не явился на Пленум. Срочно «забо­лев», он объявил, что простудился во время охоты на уток. Посколь­ку в октябре подмосковные утки уже улетели на юг, его невыход на политические подмостки, очевидно, свидетельствовал о стремле­нии переждать, не оглашая публично своего отношения к позиции 46-ти.

Однако поставленные вопросы требовали прояснения мнения сторон. Потому, невзирая на «утиную» болезнь, Политбюро потре­бовало от Троцкого осуждения письма 46-ти. И Сталин проком­ментировал это требование очередной порцией иронии: «За кого же, в конце концов, Троцкий — за ЦК или за оппозицию?

Говорят, что Троцкий серьезно болен. Допустим, что он серь­езно болен. Но за время своей болезни он написал три статьи и че­тыре новые главы только что вышедшей своей брошюры. Разве не ясно, что Троцкий имеет полную возможность написать в удовле­творение запрашивающих его организаций две строчки о том, что он — за оппозицию или против оппозиции?»

Затягивать болезнь до новой «утиной охоты» Троцкий не мог. А продолжая игру в молчание, он рисковал утратой поддержки своих сторонников. Кстати, пользуясь популярностью у рядовых партийцев, среди партийного актива Троцкий имел плохую славу. И не по идеологическим причинам, а из-за своего склочного харак­тера. А. Колпакиди и Е. Прудникова отмечают: «Он умудрялся ос­корбить и обидеть всех, с кем имел дело, — но то, что Троцкий был леваком, — чистейшей воды миф».

Да, это именно так. Он был классическим представителем меньшевиков, только более агрессивным и самонадеянным. По­этому, несмотря на отвратительный характер, он быстро становил­ся «рупором и эмблемой» практически всех оппозиций, но пар­тийный актив его ненавидел за скандальный нрав, желчность и бы­струю карьеру. Его ненавидели даже евреи. Однако, несмотря на множество попыток — того же Зиновьева, «задвинуть» Троцкого не удавалось.

Он довольно успешно использовал свои голосовые связки. И в массах, далеких от прокуренных кабинетов большевиков-подполь­щиков, он пользовался популярностью. Ее росту способствовало то, что после Гражданской войны благодаря направленной пропаган­де, кстати, культивируемой самим Троцким, победы Красной Ар­мии стали ассоциироваться с его фигурой.

Его политическая биография была приведена даже в 41-м пара­графе Устава армии, утвержденного в 1921 году Она оканчивалась словами: «Тов. Троцкий — вождь и организатор Красной Армии. Стоя во главе Красной Армии, тов. Троцкий ведет ее к победе над врагами Советской республики». То была откровенная пропаган­да, но, тиражируемая средствами информации, она превращалась в убеждение в умах многих партийцев, особенно в военных кругах.

Немаловажным, если не сказать основным в тот период для по­пулярности Троцкого стало то, что начавшееся после Гражданской войны сокращение армии поставило под неопределенность буду­щее многих командиров и политработников. Это было почти зако­номерностью. Они не могли приспособиться к нэпу и поэтому с надеждой ждали не только сигнала от Председателя Реввоенсовета к боям за «мировую революцию», а были готовы поддержать его и в борьбе за власть. Кроме того, он пользовался авторитетом и среди молодых большевиков, пришедших в партию после 1917 года и не знавших его истинного дооктябрьского прошлого как антагониста и противника Ленина.

Конечно, Сталин не мог пренебрегать вероятностью укрепле­ния сторонников Троцкого в аппаратах управления и на происки оппозиции ответил адекватно. 8 октября ЦК РКП(б) принял важ­ное постановление о порядке подбора и назначения всех руководя­щих партийных и государственных работников снизу доверху.

В соответствии с этим решением были созданы семь комиссий, которые занялись пересмотром состава работников в структурах промышленности, хозяйственных, административных и советских органах. В списки лиц, подлежащих назначению, вошли должности от руководителей предприятий и начальников главков до членов Совнаркома, ВЦИК, ЦИК СССР, членов президиумов и коллегий наркоматов.

Любому обществу всегда не хватает действительно деловых лю­дей. И «пугавшее» советского обывателя понятие «номенклатура», от латинского nomenclatura — перечень, список имен, в практике деятельности государства имеет не только контрольную, но и орга­низационную функцию. Это заслон проходимцам с улицы, случай­ным людям, приходящим к власти и постам на ажиотаже предвы­борной демагогии; лишь претендентам на полезную деятельность.

Впрочем, и в «несоветском» обществе ни один уважающий себя предприниматель никогда не возьмет на работу случайного челове­ка, не удостоверившись в рекомендациях о его профессиональной пригодности. Но в то непростое время, при остром кадровом голо­де, предварительное рассмотрение и коллегиальное утверждение лиц, назначаемых на руководящие должности, становилось дело­вой стороной той же демократии; мерой, носившей действительно коллективный характер.

Троцкий болезненно воспринял эти организационные шаги Сталина. Выдержав паузу и приведя к знаменателю свои неудачи, он возобновил свои атаки, выступив 11 октября с «презентацией» своей брошюры «Новый курс».

Теперь он уже не призывал к милитаризации жизни в стране, а назвал главной угрозой «опасность консервативно-бюрократиче­ской фракционности». Похоже, что, помимо простуды на охоте, он приобрел еще и фурункул, а как известно, «можно играть хоть со сломанным позвоночником, но с фурункулом — никогда».

Видимо, находясь еще под впечатлением недавнего общения с врачами, он использовал в своем опусе медицинскую терминоло­гию: «Вывод только один: нарыв надо вскрыть и дезинфицировать, а кроме того, и это еще важнее, надо открыть окно, дабы свежий воздух мог лучше окислять кровь».

«Окислять кровь» Троцкий решил направленно, нажимая на амбиции «новичков» в партии и противопоставляя их «старым кадрам». Фраза из его брошюры: «Молодежь — вернейший баро­метр партии — резче всего реагирует на партийный бюрокра­тизм», — стала почти крылатой.

Ее многообещавшую тонкость полнее всего оценили партийцы в студенческой среде. В московских учебных заведениях начались яростные дискуссии между троцкистами и приверженцами ЦК. Микоян, прибывший в конце ноября из Ростова, с удивлением об­наружил, что в Московском университете «с утра до позднего вече­ра, с небольшим перерывом... проходили очень шумные и бурные, иногда беспорядочные выступления... Сторонников линии ЦК сре­ди выступавших было очень мало... Нападки же на линию партии были весьма резки».

Сразу после этого собрания он зашел на квартиру Сталина и, делясь впечатлениями от увиденного, с возмущением заявил, «что в столице нет Московского комитета партии, все пущено на само­тек», а ЦК «самоустранился от фактически уже начавшейся дис­куссии и тем облегчает троцкистам возможность запутать неопыт­ных и добиваться легких побед».

К удивлению Микояна, Сталин выслушал его с поразительным спокойствием. Он сказал, что «особых оснований для волнений нет». При этом он сослался на проведенные Политбюро «два част­ных совещания с Троцким» по вопросам хозяйственного и пар­тийного строительства, не вызвавшим «серьезных разногласий», и на создание комиссии для выработки согласованной резолюции ЦК и ЦКК «О партстроительстве».

Сталин пояснил: «Мы добиваемся, чтобы и Троцкий проголосо­вал за эту резолюцию. Единогласное принятие в Политбюро такого решения будет иметь для партии большое значение и, возможно, поможет нам избежать широкой дискуссии, которая крайне не­желательна».

Насущные заботы не давали ему возможности отвлекаться на второстепенные вопросы. Для него было важно определить поли­тическую линию на высшем уровне руководства, и суета вокруг те­мы о партийной «демократии» его в этот момент мало тревожила.

И все-таки, проявив внешнее спокойствие, Сталин не пропустил полученную от Микояна информацию мимо сознания.

Он не стал откладывать проблему в долгий ящик. С присущими ему решительностью и деловитостью он сразу раздал поручения. По воспоминаниям Лазаря Кагановича, он «предложил немедлен­но вызвать в ЦК секретарей МК».

Выслушав их, Сталин обратился к первому секретарю москов­ского комитета: «Вы, товарищ Зелинский, хотя и занимаете пра­вильную линию в борьбе с троцкизмом и всеми оппозиционерами, но вы слабо организуете бой ленинизма с троцкизмом... Немудре­но, что троцкисты захватили ряд ячеек. Этак они могут захватить и районы, как это случилось в Хамовническом районе. Вам нужно круто изменить весь стиль и практику работы МК. Нам, Секрета­риату ЦК, необходимо вплотную заняться Москвой».

В помощь московским секретарям было решено послать Кага­новича. Оставшись с ним после совещания, Сталин посоветовал: «Вы там дипломатию не разводите, а берите дело в свои руки. Удоб­нее всего вам сейчас засесть в Агитпропе (отдел агитации и пропа­ганды. — К. Р.), поскольку там никакого руководства нет... Органи­зуйте в первую очередь идейное наступление на распоясавшуюся оппозицию в тех ячейках, которые они сумели захватить, пользу­ясь ротозейством большевиков, не сумевших собрать силы для от­пора. Свяжитесь не только с районами, но и с ячейками».

Меры, принятые Сталиным, оказались эффективными. При его прямом участии была разработана программа «наступления на троцкистов». Для проведения стихийно возникшей дискуссии бы­ли привлечены лучшие силы пропагандистов, большевиков с доре­волюционным партийным стажем. Навязанная партии оппозици­ей дискуссия обернулась для ее инициаторов поражением. Резуль­таты не замедлили проявиться. «Можно без преувеличения сказать, — пишет Каганович, — что старые большевики оказали неоценимую помощь партии, ЦК, МК в разгроме троцкистов в Московской организации».

Генеральный секретарь и сам принял участие в начавшейся по­лемике. Он не терял уверенности и 2 декабря в выступлении на расширенном собрании Краснопресненского районного комите­та РКП(б) отметил, что «дискуссия — признак силы партии... при­знак подъема ее активности».

Опытный политик, в проводимой кампании он сделал безоши­бочный и даже изящный ход. Выступая против троцкистов, он не только не стал оспаривать необходимость демократизации партийной жизни, а призвал проводить ее еще более активно. Против фрондирующей оппозиции он умело обернул ее же оружие.

Он указал, что одна из причин «недочетов» состоит в «пережит­ках военного периода» и в чрезмерной «милитаризованности» партии. «Необходимо, — говорил он, — поднять активность пар­тийных масс, ставя перед ними на обсуждение все интересующие вопросы... обеспечивая возможность свободной критики всех и всяких предложений партийных инстанций».

Это не было хитростью. Демократизация партии совершенно не противоречила его задачам и целям. Наоборот, и он пошел еще дальше: высказав мысль об организации системы «постоянно дей­ствующих совещаний ответственных работников всех отраслей работы — хозяйственников, партийцев, военных, ...чтобы на сове­щании ставились вопросы, какие оно найдет необходимым поста­вить».

Более того, он предложил вовлечь в круг вопросов производст­венных ячеек весь комплекс дел предприятий и трестов, привлекая к их обсуждению и беспартийных. Демократизацию Сталин рас­сматривал не как свободу дискуссий для кучки обиженных в от­стаивании групповых разногласий. Он видел в ней способ привле­чения широких масс к действительному управлению производст­вом и общественной жизнью.

Это был призыв к творчеству масс. Он осуществил совсем иной замысел, имевший противоположные цели тем, на которые рас­считывали его оппоненты. Вместе с тем Сталин не забывал и глав­ных действующих лиц, представлявших себя в образе «защитни­ков» демократии, — вождей оппозиции.

15 декабря «Правда» опубликовала его статью, имевшую не­обычно длинное название: «О дискуссии, о Рафаиле, о статьях Пре­ображенского и Сапронова и о письме Троцкого». В ней он с сар­казмом указал «кто есть кто» из новоявленных «демократов».

Сталин подкреплял свою аргументацию не просто словами, а фактами. «В рядах оппозиции, — отмечал он с сарказмом, — име­ются такие, как Белобородов, «демократизм» которого до сих пор остался в памяти у ростовских рабочих; Розенгольц, от «демо­кратизма» которого не поздоровилось нашим водникам и железно­дорожникам; Пятаков, от «демократизма» которого не кричал, а выл весь Донбасс; Альский, «демократизм» которого всем извес­тен; Бык, от «демократизма» которого до сих пор воет весь Хо­резм».

Он безжалостно срывал маски. Перечисленные им «демократы» были хорошо известны общественности. Кстати, именно глава Уральского Совета Белобородов подписал 12 июля 1918 года ре­шение о казни царской семьи. Правда, Сталин имел в виду не этот эпизод, а подавление Белобородовым в 1919 году восстания в Рос­тове. «Знамениты» были и другие названные им лица. Демократ Розенгольц, совместно с Троцким, «завинчивал гайки» на транс­порте, Пятаков то же делал в Донбассе. И, наконец, еврей из Одес­сы Иосиф Бык с не меньшим усердием «демократизировал» Сред­нюю Азию.

Конечно, Сталин не мог оставить без внимания ведущего борца за «демократию». «Троцкий, — вопрошает Сталин на XIII конфе­ренции в январе 1924 года, — этот патриарх бюрократов, без демократии жить не может?»

«Нам было несколько смешно, — иронизирует он, — слышать речи о демократии из уст Троцкого, того самого Троцкого, кото­рый на X съезде партии требовал перетряхивания профсоюзов сверху. Но мы знали, что между Троцким периода X съезда партии и Троцким наших дней нет разницы большой, ибо как тогда, так и теперь он стоит за перетряхивание ленинских кадров. Разница лишь в том, что на X съезде он перетряхивал ленинские кадры свер­ху в области профсоюзов, а теперь он перетряхивает те же ленин­ские кадры в области партии». И Сталин делает естественный вы­вод, что Троцкому «демократия нужна как конек, как стратегиче­ский маневр. В этом вся музыка».

То, что «музыка» оппозиции несла угрожающие мотивы, само­надеянно продемонстрировал в конце декабря начальник Полит­управления Красной Армии Антонов-Овсеенко. «Старый» и убеж­денный троцкист, всегда готовый сорвать банк в пользу своего ку­мира, он дал указание провести в высших военных учебных заведениях конференции и направил в армию циркуляр № 200 об изменении системы партийно-политических органов на основе «Нового курса» Троцкого.

На требование Политбюро отозвать это предписание Антонов-Овсеенко 27 декабря прислал письмо с угрозами в адрес партий­ных руководителей. И, когда Троцкий 28 декабря представил в «Правде» статью с интерпретацией «Нового курса», начальник Политуправления заявил, что бойцы Красной Армии «как один» встанут за Троцкого.

От этого заявления повеяло дымом военного переворота. Идея переворота уже витала в воздухе. По сложившейся традиции пер­вым запаниковал Зиновьев. Он предложил арестовать Троцкого, и, хотя его предложение не поддержали, необходимы были реши­тельные действия, отрезвляющие перемены.

Оргбюро ЦК отменило циркуляр Политуправления, а Антоно­ва-Овсеенко сместили с должности; на его место сел Бубнов, по­рвавший к этому времени с «платформой 46-ти». Отправили в от­ставку и заместителя Троцкого по Реввоенсовету еще с 1918 года, верного его сторонника Склянского.

Дружный отпор поползновениям оппозиции со стороны чле­нов партии, занявших сторону Сталина, имел неоспоримый итог. Дискуссия завершилась в январе 1924 года убедительной под­держкой линии ЦК. 98,7% членов партии высказались в пользу ру­ководства, и XIII партконференция констатировала, что у Троцкого оказалось лишь 1,3% сторонников. Сталин выступил на конферен­ции с докладом «Об очередных задачах партийного строительства».

Троцкий на конференцию не явился. В этот критический для его сторонников момент «вечно воспаленный Лев» оппозиции, по­верженный в битве с партийными «гладиаторами», отправился за­лизывать раны... в Сухуми. Утверждалось, что там он проходил курс лечения после простуды. Видимо, для любителя «свежего воздуха, окисляющего кровь», «открытые окна» дискуссии обернулись по­литическим сквозняком.

Сталин не имел иллюзий относительно окончательного разгро­ма своего противника и признал, что в полемике многие участники солидаризировались с Троцким. С присущей ему образностью он указал, что ряд парторганизаций, одобрив действия Политбюро, оставил «некий хвостик, скажем, такой: да, все у вас хорошо, но не обижайте Троцкого».

Эту деталь Сталин прокомментировал фольклорной шуткой: «Я не поднимаю здесь вопроса о том, кто кого обижает. Я думаю, что если хорошенько разобраться, то может оказаться, что извест­ное изречение о Тит Титыче довольно близко подходит к Троцко­му: «Кто тебя, Тит Титыч, обидит? Ты сам всякого обидишь».

По воспоминаниям одного из участников конференции, Ста­лин «говорил спокойно, аргументировано... не заострял вопроса, избегал резкостей, применяя мягкие выражения». Однако, про­явив сдержанность в оценке действий оппозиции и проанализиро­вав «шесть ошибок Троцкого», он был категоричен в выводе: «тер­петь группировок и фракций мы не можем, партия должна быть единой, монолитной».

Он не намеревался умалять успеха своих сторонников. Наобо­рот, закрепил его. Полным потрясением для оппозиции явилось то, что неожиданно он огласил содержание одного из пунктов до этого секретной резолюции X съезда «О единстве партии». В соот­ветствии с ним ЦК имел право применять в случае нарушения дис­циплины или «допущения фракционности все меры партийных взысканий, вплоть до исключения из партии...».

Троцкисты восприняли этот шаг болезненно. И. Радек обвинил Сталина в нарушении партийной «тайны», начав доказывать, что «только съезд партии может решать, что документ, объявленный съездом партии тайным, становится для партии явным».

Не потеряв выдержки, в заключительном слове Сталин уже бо­лее остро поставил вопросы разногласий с оппозицией. Сталин не был оратором с «зычным голосом», но он являлся блестящим поле­мистом. Он атаковал своих противников. Отбросив недоговорен­ности и условности, он указал на демагогическую сторону действий оппозиции, делавшей громогласные заявления о «кризисе в пар­тии», но ничего не предпринявшей для его предотвращения и пре­одоления.

Его аргументы были убедительны. Говоря о социальных волне­ниях, обусловленных хозяйственным кризисом, он вопрошал: «Где была тогда оппозиция?

Если не ошибаюсь, Преображенский был тогда в Крыму, Са­пронов — в Кисловодске, Троцкий заканчивал в Кисловодске свои статьи об искусстве и собирался в Москву. Еще до их приезда ЦК поставил этот вопрос у себя на заседании.

Они, придя на готовое, ни единым словом не вмешались, ни единого слова не выставили против плана ЦК... Я утверждаю, что ни на Пленуме в сентябре, ни на совещании секретарей нынешние члены оппозиции не дали ни единого слова намека о «жестоком хозяйственном кризисе» или о «кризисе в партии» и о «демократии».

Обратив внимание на тактику фрондеров, свидетельствующую о неискренности, и продемонстрировав демагогичность оппози­ции, Сталин завершил выступление резким выводом:

«Оппозиция выражает настроения и устремления непролетар­ских элементов в партии и за пределами партии. Оппозиция, сама того не сознавая, развязывает мелкобуржуазную стихию. Фракци­онная работа оппозиции — вода на мельницу врагов нашей пар­тии, на мельницу тех, которые хотят ослабить, свергнуть диктатуру пролетариата».

Логическим следствием этого вывода стало решение конферен­ции «об организации массового приема в партию рабочих от стан­ка». Этот массовый прием, получивший позже название «ленин­ский призыв», был осуществлен еще до смерти Ленина. И, похоже, этот шаг стал своеобразным ответом на беспрецедентный коллек­тивный прием в РКП(б) еврейской ЕКП, о котором говорилось выше.

Затеяв дискуссию о «демократии», Троцкий совершил боль­шую стратегическую ошибку. Своим плохо обдуманным выступле­нием, рассчитанным на популизм, он невольно укрепил политиче­ские позиции сторонников Сталина. Сплачивая ряды большеви­ков, демонстрируя единство, Сталин разрушал и опасения Ленина о развале партии вследствие раскола.

Конечно, в состоянии болезни Ленин переоценил возможности Троцкого. И хотя выступая как носитель общего мнения, Сталин оставил возможность для компромисса с Троцким, власть проде­монстрировала свою реальную силу. Приняв курс Сталина, партия прошла важную веху своей истории.

Незадолго до начала конференции состояние Ленина улучши­лось, и окружавшие его близкие почувствовали облегчение. Аккре­дитованная на конференции от газеты «Правда» его сестра Мария Ульянова сообщила, что он знакомился с содержанием материа­лов. Крупская позже вспоминала, что «суббота и воскресенье ушли на чтение резолюций. Слушал Владимир Ильич очень вниматель­но, задавая иногда вопросы».

Правда, Крупская утверждала, будто бы «чувствовалось, что со­держание материалов очень его огорчило» и что «он перестал сме­яться, шутить, погрузился в какие-то думы», но сам Ленин уже не мог выразить своего мнения. 21 января на квартире у Сталина был Микоян, когда ворвавшийся Бухарин сообщил, что позвонила М.И. Ульянова и сообщила: «Только что в 6 часов 50 минут скончал­ся Ленин».

Все сразу стало иным. Сообщение из Подмосковья сразу ото­двинуло на задний план и партийные разногласия, и бесконечные дискуссии, и насущные заботы многомиллионной страны, так и не оправившейся ни от тектонических потрясений революции, ни от катаклизмов мировой и Гражданской войн.

В половине десятого вечера Сталин вместе с членами Политбю­ро на аэросанях выехал в Горки. Среди прибывших сюда руководи­телей партии Сталин шел первым. Он шел «грузно, тяжело, реши­тельно, — вспоминал В.Д. Бонч-Бруевич, — держа правую руку за бортом своей полувоенной куртки. Лицо его было бледно, сурово, сосредоточенно. Порывисто, страстно... подошел Сталин к изголо­вью. «Прощай, Владимир Ильич... Прощай!» Он приподнял руками голову Ленина, «почти прижал к своей груди... и крепко поцеловал его в щеки и лоб... Махнул рукой и отошел резко, словно отрубил прошлое от настоящего».

Недобрая весть, как темная туча, затуманившая горизонты бу­дущего, накрыла страну. Утром 23 января члены ЦК и Правитель­ства перенесли гроб на руках к железнодорожной станции. Царил лютый мороз, но траурную процессию встречали на каждом полу­станке; вдоль путей стояли тысячи людей. Это был поистине всена­родный траур.

Смерть Ленина не только разграничила прошлое от настояще­го — она во весь рост поставила вопрос о преемничестве в руково­дстве партии и страны. Нельзя утверждать, что эта смерть явилась неожиданностью, особенно для тех людей, которые были посвяще­ны в действительную информацию о состоянии его здоровья.

И для историков до сих пор остается загадкой поведение неко­торых персоналий того времени. В частности, это касается Троцко­го. За три дня до рокового исхода он выехал из Москвы. Обращает на себя внимание то, что в последние сутки накануне «отбытия» его дважды посетил один из лечащих Ленина врачей — Ф.А. Гетье, являвшийся и личным врачом семьи Троцкого. О чем они говори­ли, неизвестно.

Троцкий в своей автобиографии «туманно объясняет мотивы своего отсутствия» в Москве в момент кончины Ленина. В дни по­хорон он находился в Сухуми, куда выехал накануне, 18 января, якобы «для лечения своей экземы».

Получив телеграмму от Сталина о смерти вождя, Троцкий от­ветил, что не успеет на похороны, и исследователей удивляет, что председатель военного ведомства не воспользовался ни самолетом, ни специальным курьерским поездом, чтобы почтить память гла­вы государства и партии.

На смерть Ленина он откликнулся отсылкой по телеграфу двух­страничной статьи «Об умершем». Но позже, уже за границей, свои ощущения в эти дни он «красиво» описал в собственной био­графии: «Вместе с дыханием моря я всем существом своим ассими­лировал уверенность в своей исторической правоте».

Странно выглядит и поступок одного из военных — Тухачев­ского. Он, наоборот, в момент смерти Ленина находился в Москве, но почти демонстративно уехал в Смоленск, не оставшись на похо­роны. Симптоматично, что вскоре, 16 февраля, в белоэмигрант­ской газете «Руль» появилась заметка, озаглавленная «Тухачевский и Советская власть». В ней отмечалось: «Выступление Троцкого против «тройки» заставило ее насторожиться против тех военных начальников, которые особенно близки к Председателю Реввоен­совета. Среди них видное место занимает Тухачевский, командую­щий Западным фронтом».

Впрочем, военные и не скрывали своих симпатий. О демонстра­тивной поддержке Троцкого начальником Политуправления РККА Антоновым-Овсеенко еще в декабре 1923 года уже упоми­налось. Но, видимо, что-то не сложилось в планах оппозиции.

Невозвращенец Беседовский позже писал, что в начале 1924 го­да «Москва переживала критические минуты. В течение двух не­дель мы все ждали переворота. Троцкий мог, как Пилсудский, бук­вально в несколько минут овладеть властью... Но Троцкий смалоду­шествовал. Сталин тем временем вызвал из Харькова Фрунзе, быстро все переделавшего, заменившего командный состав свои­ми людьми с Украины. Через короткое время опасность переворо­та была устранена, а струсивший Троцкий безнадежно скомпро­метирован».

Но существует и другое мнение: Троцкий просто переоценил свои силы и собственную значимость. Конечно, авторитет Ленина невольно довлел над ним, и, пожалуй, впервые за последнее время он свободно впитывал не одно «дыхание моря».

Он уже предвкушал свое историческое восхождение и предчув­ствовал, что, как славянские племена на заре своего существования призвали мудрых варягов, так и растерянная партия положит к его ногам символы власти. Поэтому он и не спешил в Москву. Он ожи­дал ключи от власти.

Даже сторонники «воспаленного Льва» удивлялись этой пас­сивности и бесплодному ожиданию. «Неужели Троцкий верит, что его с почестями доставят обратно, чтобы усадить в ленинское крес­ло?» — спрашивали себя его приверженцы.

Троцкий снова ошибся. «Высокомерный, самонадеянный ку­десник фразы... он упивался собственным красноречием», но в его суждениях сквозила тенденция «блистательно ошибаться», а рос­кошь постоянных ошибок в политике непозволительна. Уверен­ность Троцкого не оправдалась — на «царствие» в партии его не призвали.

Более того, даже Председателем Совета народных комиссаров назначили Рыкова, ставшего лишь с апреля 1922 года членом По­литбюро и никоим образом не посягавшего на способность заме­нить Ленина. О том, что Рыков будет заниматься хозяйственными задачами, свидетельствовал уже его недавний доклад на парткон­ференции «Основные задачи экономической политики».

Впрочем, на роль «премьер-министра» Троцкий и не претендо­вал, а иных существенных перемещений в руководстве не про­изошло.

Жаждал ли власти Сталин? Было бы неверным утверждать ка­тегорически, что он не хотел реальной власти. Так же, как и все его коллеги, он был политиком, и не желай они ее, «не жили бы они та­кой жизнью: в этом суть политики, и не только революционной по­литики».

«Однако, — пишет Чарльз П. Сноу, — Сталина или других не понять, если думать, будто они стремились к власти ради нее са­мой. Такие политики бывали, но их судьба не представляет интере­са, да и достигают они не многого. Политики подлинные жаждут власти и стремятся употребить ее на то или иное свершение... Ста­лин, совершенно очевидно, верил: обладая властью, он в силах спа­сти страну и спасти революцию».

С этой точкой зрения нельзя не согласиться. И если внешне борьба в руководстве партии носила личностный характер, по­скольку протекала в определенном кругу, это не означает, что она имела своей целью лишь захват должностей. Представлять ее та­ким образом — значит искажать ее смысл.

Смысл того дела, которое требовало продолжения, Сталин сформулировал в выступлении на заседании съезда Советов СССР 26 января 1924 года. Оно прозвучало неожиданно необычно. Ста­лин изобразил ситуацию почти эпически: «Громадным утесом сто­ит наша страна, окруженная океаном буржуазных государств. Вол­ны за волнами катятся на нее, грозя затопить и размыть. А утес все держится непоколебимо».

Такой торжественный слог был не случаен: речь Генерального секретаря прозвучала как своеобразная клятва, данная им от име­ни партии верности идейно-политическим принципам лениниз­ма. «Мы, коммунисты, — начал свою речь Сталин, — люди особого склада Мы скроены из особого материала... Не всякому дано выдер­жать невзгоды и бури, связанные с членством в такой партии».

Построив свое выступление в форме рефрена, начинавшегося словами: «Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам...», он называл характеризующие и, по его мнению, созвучные мнению присутст­вующих принципы принадлежности к партии и ее задачи.

Среди них были: хранение «в чистоте великого» звания члена партии, единство партии, диктатура пролетариата, союз рабочего класса и крестьян, союз трудящихся и национальностей страны, укрепление Вооруженных сил, укрепление и расширение Комму­нистического интернационала.

Каждый отдельный тезис оканчивался словами: «Клянемся те­бе, товарищ Ленин, что мы с честью выполним твою заповедь!» Не­обычность формы выступления усиливала торжественность и весо­мость провозглашенных семи принципов. Все внушало веру в не­зыблемость продолжения дела Ленина.

Съезд принял предложение Сталина о переименовании Петро­града в Ленинград и о сооружении на Красной площади Мавзолея для сохранения забальзамированных останков Ленина в знак глу­бокого уважения, признательности народа и для памяти потомков.

«Вы, — завершил Сталин свою речь, — видели за эти дни палом­ничество к гробу товарища Ленина десятков и сотен тысяч трудя­щихся. Через некоторое время вы увидите паломничество предста­вителей миллионов трудящихся к могиле товарища Ленина. ...Ле­нин был вождем не только русского пролетариата, не только европейских рабочих, не только колониального Востока, но и всего трудящегося мира».

Эта речь, получившая название «Клятва», по существу отражала кредо партии и самого Сталина. Она стала программой, которую партия и он как один из руководителей собирались осуществлять в дальнейшем. И в эти дни мир с настороженностью приглядывался к событиям в России.

Воздав почести основателю партии, ЦК занялся текущими про­блемами. Казалось, ничто не изменилось, но борьба внутри Полит­бюро переходила на новую ступень. Увлекшись формированием оппозиции, Троцкий забросил военные дела. Проблемы армии стали предметом исследования специальной комиссии, которую возглавил сначала В.В. Куйбышев, а затем СИ. Гусев (А.Д. Драбкин).

На Пленуме ЦК 3 февраля 1924 года, подводя итоги работы ко­миссии, Гусев заявил: «Армия фактически превратилась в проход­ной двор...» М.В. Фрунзе в выступлении отметил: «Положение на­шей Красной Армии чрезвычайно тяжелое, и считать армию бое­способной мы не можем».

Сталин был еще более категоричен: «Если бы Бог нам не помог... и нам пришлось бы впутаться в войну, нас распушили бы в пух и прах!» 24 марта заместителем Председателя РВС СССР был назна­чен Фрунзе, а в новый состав РВС вошли А. Бубнов, С. Буденный, К. Ворошилов, Г. Орджоникидзе и др.

В начале апреля 1924 года в Коммунистическом университете имени Я. Свердлова Сталин прочитал курс лекций «Об основах ле­нинизма». Злобствующие ниспровергатели Сталина либо избегают упоминания об этой теме, либо мимоходом представляют этот факт его желанием проявить себя в роли партийного теоретика.

Так ли это? Пытался ли Сталин чтением этого цикла лекций ут­вердить «амбиции» теоретизирующего политика? Что означала для него эта его работа?

Конечно, смерть Ленина подвела черту под определенной вехой в жизни партии. Ей предшествовали годы борьбы и подполья, рево­люция, Гражданская война и образование государства нового типа, пока не имевшего опыта исторической практики.

Еще в своей «Клятве» на съезде Сталин заявил, что смерть Лени­на не оставила партию без четкой программы действий, но такое заявление, обусловленное трагичностью момента, было несколько упрощенным. Ленин не мог оставить какой-либо четкой програм­мы развития страны даже на ближайшее будущее, более того, он сам указывал на невозможность выполнения такого прогнозирова­ния.

Поэтому, приступая к чтению лекций по курсу политики, Ста­лин взялся систематизировать для партии, но, видимо, и для самого себя основные принципы теории и практики большевиков, руко­водство которыми позволило бы реализовать цели, изложенные в партийной программе.

Эти лекции, опубликованные в «Правде» в апреле и мае 1924 года, позже вышли отдельной брошюрой «О Ленине и ленинизме». Впоследствии эта работа вошла в сборник «Вопросы ленинизма», содержавший основные, наиболее важные статьи и речи И.В. Ста­лина и выдержавший 11 изданий при его жизни.

Посвящая свои лекции «ленинскому призыву», он выделил ос­новополагающие принципы большевизма, к числу которых отно­сились: диктатура пролетариата, союз рабочих и крестьян, союз на­родов СССР, единство партии. Особо он остановился на методоло­гии, раскрыв понятия — «исторические корни ленинизма», «метод», «теория», «стратегия и тактика» и «стиль в работе».

В это время Сталин впервые сформулировал определение, что ленинизм — это «марксизм эпохи империализма и пролетарской революции... Ленинизм — это теория и тактика пролетарской ре­волюции вообще, а также теория и практика диктатуры пролета­риата в частности».

Развивая свою мысль, он отмечал, что Россия исторически ока­залась в центре основных противоречий: между трудом и капита­лом, между различными финансовыми группами и империалисти­ческими державами, между развитыми капиталистическими стра­нами и колониальными зависимыми странами. Вследствие этого, подчеркивал он, «центр революционного движения» переместил­ся в Россию.

Он противопоставил суть «метода ленинизма» методу оппорту­низма II Интернационала. «Оппортунисты уверяют, — говорит Сталин, — что пролетариат не может и не должен брать власть, ес­ли он не является сам большинством в этой стране... практика рево­люционной борьбы масс бьет и побивает эту обветшалую догму». Комментируя мысли Ленина о пролетарской революции, он обра­щает внимание на критику теории «перманентной революции», проповедуемой Троцким и Парвусом.

Знаменательно, что Сталин первым из партийных лидеров вы­двинул идею о возможности построения социализма в одной стра­не. Он указал: «Свергнуть власть буржуазии и поставить власть пролетариата в одной стране — еще не значит обеспечить полную победу социализма. Упрочив свою власть и поведя за собой кресть­янство, пролетариат победившей страны может и должен по­строить социалистическое общество».

Однако он делает пояснение: «Но значит ли это, что он тем самым достигнет полной, окончательной победы социализма, т.е. значит ли это, что он может силами одной страны закрепить окончательно социализм и вполне гарантировать страну от ин­тервенции, а значит и от реставрации?

Нет, не значит. Для этого необходима победа революции по крайней мере в нескольких странах. Поэтому развитие и поддерж­ка революции в других странах является существенной задачей по­бедившей революции».

Учитывая исторические условия, Сталин отметил, что СССР не случайно занял центральное место в мире и стал страной, открыв­шей новую эру в развитии человечества; он призвал народ страны стать участником строительства нового общественного строя со­циальной справедливости, не дожидаясь победы «мировой рево­люции».

Эта работа Сталина, представившего учение Ленина как логи­чески стройную систему пролетарской идеологии, не могла не вы­звать беспокойства у Троцкого, Зиновьева, Бухарина и других чле­нов руководства, «считавших себя оракулами» революционной теории.

Публикация его работы «Об основах ленинизма» в «Правде» была завершена 18 мая 1924 года, а на следующий день — за пять дней до открытия XIII съезда партии, Крупская, словно начиная да­леко идущую интригу, передала в ЦК конверты с работами Лени­на, надиктованными им накануне предыдущего съезда.

Крупская уверяла, что Ленин «Письма к съезду» предлагал огла­сить после своей смерти — ей поверили на слово. Авторитет Лени­на был столь высок, что поведение его жены, как и «жены Цезаря», не подвергалось сомнению. Никто даже не задал ей вопроса: поче­му она до сих пор умалчивала о наличии таких документов? Слова «посмертная воля» действовали магически. Впрочем, умалчивала ли?

Однако, как и в интриге с предыдущим «ленинским наследи­ем», статьей «О национальностях», заключения Ленина, направ­ленные против раскола партии, эффекта взрыва бомбы не произве­ли. И хотя за истекшее время их актуальность не потеряла свою остроту, противоречия между Сталиным и Троцким не привели к потере партией «устойчивости» — к ее развалу. Но нелицеприят­ные оценки вождя заставили поежиться всех, кто стал объектом ленинского «внимания».

Накануне съезда, на пленуме ЦК 21 мая, Каменев сделал сооб­щение о поступлении «бумаг Ленина». 30 голосами против 10 было принято решение: «Перенести оглашение зачитанных докумен­тов, согласно воле Владимира Ильича, на съезд, произведя оглаше­ние по делегациям и установив, что документы эти воспроизведе­нию не подлежат и оглашение по делегациям производится члена­ми комиссии по приему бумаг Ильича».

Одновременно Пленум рассмотрел предложение Ленина полу­торагодичной давности: «обдумать способ перемещения Сталина» с поста Генсека Конечно, Сталин был возбужден. Хотя еще до съез­да он уже знал со слов Зиновьева о существовании «письма», но публичное рассмотрение вопроса о его положении в руководстве партии не могло не взволновать его.

Присутствовавший при обсуждении секретарь Сталина в Наркомнаце Бажанов, бежавший позже за границу, пишет: «...Сталин, сидевший в конце низкого помоста, на котором происходило засе­дание, смотрел в окно с тем напряженным выражением, которое появляется на лице человека, когда он взволнован. Судя по всему, он сознавал, что решается его судьба. Для Сталина это было не­обычно... но у него были основания опасаться за свое будущее, пото­му что в той атмосфере благоговения, которая окружала все, что го­ворил и делал Ленин, трудно было предполагать, что ЦК осмелится проигнорировать ...предложение Ленина и оставить Генерального секретаря на своем посту».

Сказать, что такая точка зрения поверхностна — значит, ничего не сказать. Как уже подробно аргументировалось ранее, Ленин со­вершенно определенно указал на Сталина как единственного сво­его реального политического преемника

Если не принять эту мысль, тогда следует признать, что состав­ление Лениным «письма-завещания» было совершенно бессмыс­ленным! Более того, в этом случае следует признать и то, что, давая всем своим ближайшим соратникам, кроме Сталина, уничижи­тельные, обезоруживавшие политически характеристики — лишь дипломатично прикрытые гротеском похвалы, — Ленин проявил верх неосмотрительности. Если не сказать: глупости.

Стоило ли подчеркивать оппозиционность Троцкого, штрейк­брехерство Зиновьева и Каменева (кстати, факты весьма извест­ные), негативные черты Пятакова и Бухарина, — по существу «раз­девая» их, — не имея осознанной цели? Для чего? Чтобы оставить в их умах недобрую память о себе?

Несомненно и то, что если бы Ленин захотел действительно развенчать авторитет Сталина, то он сделал бы это не колеблясь. Ленин не посягнул на это. Даже написанное им в эмоциональном порыве дополнение о якобы «грубости» Сталина, по существу не меняло ленинской позиции.

И это поняли все. При чтении дополнения к письму, касавше­гося непосредственно Генерального секретаря, в тишине зала вдруг раздалась чья-то громкая реплика: «Ничего, нас грубостью не испу­гаешь, вся наша партия грубая — пролетарская...»

Конечно, Сталину пришлось пережить острые минуты, но тя­жела «шапка Мономаха». Воля Ленина была ясна, и Каменев в сво­ем выступлении отметил, что «последнюю волю, каждое слово Ильича мы, безусловно, должны считать законом... В одном вопросе мы с радостью можем сказать, что опасение Ильича не подтверди­лось. Я имею в виду вопрос, касающийся Генерального секретаря. Вы все были свидетелями нашей совместной работы в последние месяцы».

Обсуждать вопрос о перемещении Сталина Пленум не стал, пе­ренеся эту, как и прочие оценки Лениным членов Политбюро, на съезд.

Но были ли «грубость, капризность...» чертами Сталина? Может быть, другие члены Политбюро блистали манерами воспитанниц Смольного института? В опубликованной в Париже книге Б. Бажанов в 1931 году отмечал: «...Сталин очень хорошо умел владеть со­бой и был груб, лишь когда не считал нужным быть вежливым».

Впрочем, обвинение в грубости можно полностью отнести к то­му же Троцкому, который даже не грубо, а вызывающе нагло отно­сился к окружавшим. Уже само то, что, как подсчитано, с 1923 по 1926 год из 287 заседаний Политбюро Троцкий посетил только 151, являлось нескрываемым вызовом коллегам.

О его поведении на заседаниях с демонстративным чтением ро­манов уже упоминалось, как и об отношении «к воспаленному Льву» Зиновьева, «откровенно игнорировавшего Троцкого». «Ка­менев лишь слегка кивал» ему, и только Сталин «тянулся через стол», чтобы «обменяться с ним рукопожатием и поприветство­вать».

Впрочем, сам Лейба Бронштейн не церемонился и с Лениным. Мария Ульянова писала: «Характерен в этом отношении случай с Троцким. На одном заседании ПБ Троцкий назвал Ильича «хули­ганом». В.И. побледнел, как мел, но сдержался. «Кажется, кое у кого нервы пошаливают», — что-то вроде этого сказал он на эту гру­бость Троцкого...»

И любопытное состоит в том, что «характеристика» Сталина, по существу спровоцированная Крупской, откровенно не соответ­ствовала оценкам его личностных качеств. Даже самые страстные антагонисты Сталина — не считая откровенного бреда Хрущева — не приводят в своих воспоминаниях ни одного факта его «грубо­сти», «капризности» либо «невежливости».

Напротив, даже люди, разошедшиеся со Сталиным в политиче­ских позициях, отдают должное его уму, знаниям и другим качест­вам. Член Коммунистической партии Германии (КПГ) Руфь Фи­шер, вызванная в Москву в январе 1924 года для обсуждения со Сталиным и другими лидерами причин неудавшейся революции в Германии, в отличие от Крупской не терявшая здравость сужде­ний, вынесла иные впечатления от общения с ним.

Фишер и Маслов, лидеры левой фракции КПГ, приглашенные по просьбе Сталина на ряд неофициальных бесед, были изумлены его «поразительно глубоким умом» и знаниями, которые он выка­зал, касаясь организационных принципов КПГ и ее внутренних разногласий.

«О структуре партии и партийных группах, — пишет Фи­шер, — он говорил не как о чем-то обособленном, а непременно в связи с созданием оптимальных условий для укрепления власти.

Он пытался, по его собственному утверждению, преодолеть разногласия в российской партии, вызванные кризисом политики

Троцкого, и воссоздать железную гвардию лидеров, которые, взаи­модействуя без лишних слов и тезисов, будут связаны общей необ­ходимостью постоянной самозащиты».

Приглашенные в кремлевскую квартиру, представлявшую од­ноэтажный дом, состоящий из двух комнат, в которых раньше жи­ла прислуга, гости были поражены бедностью бытовой обстановки. Фишер с нескрываемым удивлением свидетельствовала о скром­ности жизни хозяина, который распоряжался «... десятками тысяч служащих, включая государственную милицию... распределял пар­тийные посты, назначал ответственных работников и в России, и за границей, часто давал «ответственные партийные задания», испол­нение которых влекло за собой получение материальных благ — квартир, автомобилей, загородных дач, специального медицинско­го обслуживания, хорошей работы для членов семей».

О какой «капризности» может идти речь при таком очевидном аскетизме и альтруизме? И то, что «простота» бытовых потребно­стей и личная скромность Сталина в этот период не были показу­хой, свидетельствуют все его дальнейшие условия жизни.

XIII съезд РКП(б) состоялся 23—31 мая 1924 года. Как и на пре­дыдущем съезде, основной доклад от имени ЦК делал Зиновьев, что создавало впечатление о его приоритете в руководстве. Выступле­ние Каменева было посвящено внутренней торговле и коопера­ции. Сталин обнародовал организационный отчет ЦК.

Давая характеристику состояния политических и обществен­ных организаций страны, он критиковал руководителей, видевших себя лишь политическими лидерами и пренебрегавших организа­ционной работой. «Обычно, — говорил он, — у нас делят партий­ную работу на две категории: категорию высшую — это чистая партийная работа в губкомах, обкомах, ячейках, в ЦК, и категорию низшую, называемую партийной работой в кавычках, это работа во всех советских органах».

Но все ждали главного: кто заменит Ленина? И уходя, Ленин умело «сделал свое дело»: он «удушил» любые посягательства на по­литический и деловой авторитет Сталина. Сталину не пришлось вступать в полемику со своими потенциальными «конкурентами».

В период съезда они в основном были заняты тем, чтобы от­мыться от нелицеприятных ленинских характеристик и попы­таться сохранить собственное лицо. Троцкий отказался признать обвинения Ленина в свой адрес, и, хотя он выступал предельно ос­торожно, на съезде его атаковали последовательно 15 ораторов, не жалевших слов и определений. В его защиту стала только Крупская. Видимо, на правах «супруги вождя» она не находила необходимым считаться с «волей» Ленина.

Сталин не стал заигрывать с Троцким. В заключительном слове, остановившись подробно на дискуссии с троцкистами и указав на ряд принципиальных разногласий в позициях Троцкого и ЦК, он обвинил оппозицию в «мелкобуржуазном уклоне». Правда, пока­зав истинное лицо своих противников, Сталин не стал на съезде обострять ситуацию и доводить дело до непримиримой конфрон­тации.

Чем руководствовался Сталин? Он объяснил это в письме Демь­яну Бедному. В июле 1924 года он писал ему: «Я думаю, что после того как разбили вдребезги лидеров оппозиции, мы, т.е. партия, обязаны смягчить тон в отношении рядовых и средних оппозицио­неров для того, чтобы облегчить им отход от лидеров оппозиции. Оставить генералов без армии — вот в чем музыка... Так и только так можно разрушить оппозицию, после того как лидеры осрамле­ны на весь свет».

Расчет Сталина оказался правильным. Утеряв позиции, на ка­кой-то период «генералы» умерили свой пыл. Позиции самого Ста­лина не поколебались. Рассмотрев «Письмо к съезду», после неза­висимого обсуждения на заседаниях все делегации «без исключе­ния высказались за обязательное оставление Сталина на посту Генсекретаря», передав Президиуму свои резолюции.

Казалось, Сталин мог быть удовлетворен. Большинство поддер­жало его. Однако на состоявшемся после съезда организационном Пленуме ЦК он придал вопросу неожиданный для всех оборот.

Поднявшись на трибуну, он сделал заявление: «Я думаю, что до последнего времени были условия, ставившие партию в необходи­мость иметь меня на этом посту как человека более или менее кру­того, представлявшего известное противодействие оппозиции. Сейчас оппозиция не только разбита, но и исключена из партии. А между тем у нас есть указание Ленина, которое, по-моему, нуж­но провести в жизнь. Поэтому прошу Пленум освободить меня с поста Генерального секретаря, уверяю вас, товарищи, что партия от этого только выиграет».

В период разгула борьбы с так называемым культом личности то, что на протяжении своей деятельности Сталин пять раз пода­вал заявления об отставке, тщательно скрывалось не только от обы­вателя. Об этом не знали даже историки.

В этом нет ничего удивительного. У партийных посредственно­стей и конъюнктурных сочинителей истории не хватало вообра­жения, чтобы объяснить эти факты, очевидно, не вписывающиеся в гротескный портрет властолюбивого «тирана». Позже, когда эти сведения все же просочились в печать и стали достоянием общест­венности, их начали объяснять коварством Сталина и хитрым рас­четом в борьбе «за власть».

И мало кто задумывался о рискованности таких просьб. Даже при признании безусловного его дара в знании большой политиче­ской сцены, он не мог быть гарантирован от возможности непред­сказуемого поведения других действующих лиц. В каждом из этих случаев его просьба могла быть удовлетворена.

Конечно, Сталину нельзя отказать в умении безошибочно улав­ливать психологический настрой и особенности ситуации. Но «слово не воробей...», и произнесенное не келейно, а в компетент­ной аудитории, оно могло перевесить чашу весов не в его пользу.

Он не мог не учитывать этого. Однако предложение Ленина о его перемещении с должности Генсека не могло не задеть самолю­бия Сталина. И он сделал осознанный шаг, свидетельствовавший о его обладании чувством политической чести.

Впрочем, сделав заявление, Сталин абсолютно ничем не риско­вал. Ибо дело заключалось не в должности, а в самом Сталине. И в действительности никто из его коллег по Политбюро и ЦК откры­то не посягал на занимаемый им пост. Сам по себе пост Генераль­ного секретаря никогда не признавался в их глазах «властью». И это было действительно так.

Ни Маркс, ни Ленин, ни Сталин не были лидерами по партий­ным должностям. Это позже, после смерти Сталина, пост Первого секретаря стал считаться символом власти. Но если усматривать гипотетически в его действиях расчет, то он заключался в том, что Сталин осмысленно решил расставить точки над не оставляя недомолвок и кривотолков по отношению к дальнейшей своей ро­ли в партии. Это был честный и открытый ход, и он требовал опре­деленности в признании его авторитета как вождя партии.

Но вождь не должность, а объединяющий личностный потен­циал. И представляя в партии голос здравого смысла и умеренно­сти, деловитости и подчеркнутой необходимости единства в про­тивовес необузданным устремлениям левых и правых экстреми­стов, он уже являлся вождем.

Конечно, пост Генерального секретаря давал ему определенные преимущества с точки зрения обеспечения поддержки партийно­го аппарата, но одновременно он налагал и груз рутинной неблаго­дарной работы. Но именно этим другие «кандидаты в вожди» за­ниматься не умели и не хотели. Как раз это отвращало Троцкого от предлагаемых должностей, в том числе и Председателя Совнарко­ма К тому же этот пост, тоже требовавший напряженной работы, не давал автоматически звания вождя.

Говоря короче, то, что Сталин впоследствии добился положе­ния, при котором его авторитет стал непререкаем, являлось след­ствием широты его ума, исключительной работоспособности, тяги к труду.

Пленум отверг его просьбу об отставке, и спустя три года, рас­сказывая об этом событии, Сталин имел полное право утверждать: «Съезд обсуждал этот вопрос. Каждая делегация обсуждала этот вопрос, и все делегации единогласно, в том числе и Троцкий, Каме­нев, Зиновьев, обязали Сталина остаться на своем посту. Что же я мог сделать?

Это не в моем характере, ни с каких постов я никогда не убегал и не имею права убегать, ибо это было бы дезертирством. Человек я... подневольный, и когда партия обязывает, я должен подчинить­ся. Через год после этого я снова подал заявление в пленум об осво­бождении, но меня вновь обязали остаться. Что же я мог еще сде­лать?»

Это признание сделано им уже после окончательного разгрома оппозиции. Но летом 1924 года все еще было впереди. Круг про­блем, которыми занимается он в это время, широк и многообра­зен. В июне он пишет статью «Еще раз к национальному вопросу»; проводит несколько совещаний с учеными о возможности сохра­нения тела Ленина; выступает по проблемам состояния Красной Армии, внутренней торговли и потребительской кооперации.

Он обращает внимание и на политико-воспитательную работу. Выступая 4 августа на Оргбюро, он говорит о развитии пионерско­го движения. Там же он произнес речь «О комсомольском активе в деревне» и сделал доклад «О воспитании ленинского призыва».

Конечно, Сталин понимал важность воспитания молодого по­коления. Но он не разделял популистских постулатов и, полемизи­руя с заявлением Троцкого о молодежи как о барометре партии, трезво подчеркивает: «Барометр нужно искать не в рядах учащей­ся молодежи, а в рядах пролетариата... 200 тысяч новых членов пар­тии — вот барометр».

Его деловая активность казалась неисчерпаемой. Но в его заня­тиях, в круге обступавших его вопросов нет даже потенции для об­винения в борьбе за власть. Наоборот, трудно представить более прозаические дела, которые занимают в 1924 году внимание Гене­рального секретаря.

Обязанности, постоянно прибывавшие в повседневной его «груде дел», можно далее назвать далекими от политики. 12 июня его избирают членом комиссии Пленума ЦК по работе в деревне, а через две недели — в комиссию по работе среди работниц и кре­стьянок. Он неоднократно выступает о задачах партии в деревне, беседует с представителями Тамбовской, Орловской, Воронеж­ской, Курской губерний по вопросам черноземной полосы.

V съезд Коминтерна прошел в Москве с 17 июня во 8 июля, уже в его ходе, 20 июня, Сталина избрали председателем польской ко­миссии Коминтерна. 3 июля он выступил на заседании этой ко­миссии с речью. На самом съезде Сталин не выступал и был пред­ставлен делегатам неофициально.

Рут Фишер писала о своих впечатлениях: «Покуривая трубку, облаченный в характерный китель и веллингтоновские сапоги, он мягко и вежливо беседовал с небольшими группами, являя собой новый тип русского вождя. На молодых делегатов произвел впечат­ление этот революционер, высказывающий отвращение к револю­ционной риторике, этот твердо стоящий на земле практик, чьи бы­стрые действия и современные методы помогут решить все про­блемы в изменившемся мире. А вокруг Зиновьева люди были какие-то старые, нервные, старомодные».

В ходе откровенных бесед Сталин убедился в незначительном влиянии иностранных компартий на политические события в сво­их странах. И 22 марта 1925 года в статье «К международному по­ложению и задачам компартий», опубликованной в «Правде», он писал: «Нельзя овладеть массами пролетариата, не овладев проф­союзами... не работая в них и не приобретая там доверия рабочих масс. Без этого нечего и думать о завоевании диктатуры пролета­риата».

Было бы, конечно, неправильно утверждать, что, приняв слож­ное ленинское наследие, Сталин сразу пошел дорогами побед и славы, не испытывая затруднений и неудач. Так быть и не могло. На дальнейшем пути его подстерегали самые неожиданные препятст­вия и трудности, враждебность и предательство.

Это зависело как от конкретных людей, так и от внешних и внутренних обстоятельств. Словно опровергая обвинения Сталина Лениным в «пересаливании» проблем по национальному вопросу и незаслуженность критики им Орджоникидзе и Дзержинского, в конце августа 1924 года было подавлено меньшевистское восста­ние в Грузии. Не все оказалось так ясно и просто в этом вопросе, как виделось Ленину из «больничной» комнаты, не все было про­сто и во взаимоотношениях Сталина с коллегами по руководству.

Расклад сил в руководстве партии оставался многовариантным, и Ленин был прав, опасаясь за будущность своего детища. Больше­вистская партия никогда не представляла собой чего-то единого. И хотя Ленин благоразумно не назвал прямо официального своего преемника и умелой «критикой» Сталина создал благоприятную ситуацию для его поддержки, формально «наследником Ильича номер один» рассчитывал стать Зиновьев.

Он являлся «самым старым членом ЦК» по партстажу, а став председателем Коминтерна, получил реальную базу для формиро­вания собственного культа. Его именем называли предприятия и учреждения, а украинский город Елисаветполь в 1924 году стал Зиновьевском. Однако любитель политических полемик Григорий Зиновьев, называемый в общественных кругах по аналогии с оди­озным Распутиным — «Гришкой Вторым», по характеру был тру­соват и, претендуя на звание идеолога партии, оставался всего лишь «недалеким начетчиком»

Зиновьев не вызывал симпатий не только своим паникерством. «Внешне неприятный, толстый, визгливый, с бабским лицом и ис­теричным характером», слабый человек, он не был самостоятель­ной фигурой. Все прекрасно знали, что за его спиной стоит интел­лектуал Каменев, который сам не рвался вперед — в силу таких же организаторских и человеческих слабостей, — он использовал в своих целях Зиновьева, имевшего серьезную поддержку в ленин­градской парторганизации.

Каменев жил в течение 10 лет рядом с Лениным в эмиграции, скрывался вместе с ним в Разливе и, говоря словами А. Колпакиди и Е. Прудниковой, «был как бы вроде российским Энгельсом при российском Марксе, вот только другого калибра».

Правда, он постоянно председательствовал на заседаниях По­литбюро и стал председателем СТО, но один раз, в Октябрьскую революцию, Каменев «ошибся». И еще как ошибся... Раскрыв в га­зете «Новая жизнь» план вооруженного восстания, вместе с Зи­новьевым он на всю жизнь получил ярлык «штрейкбрехера».

Другая группировка в партии — «московские большевики» — объединилась вокруг «любимца» Бухарина. Состоявшая в основ­ном из людей непролетарского происхождения: из семей купцов, чиновников, «русской интеллигенции» — «юдофилов и русофо­бов», она представляла радикально настроенную часть партии. Но Бухарин тоже не относился к решительным лидерам Он все время состоял при ком-то, но, начиная в случае опасности метаться, он неизменно поступал предательски по отношению к соратникам В отличие от Зиновьева Бухарин достаточно долго пребывал в оп­позиции к Ленину. Видимо, сознание своей трусости заставляло его демонстрировать внешний радикализм, что компенсировало для него чувство собственной неполноценности.

Троцкий шел своим путем, как и уральская группировка: Белобородов, Войков, Сосновский... оставшаяся в «сиротстве» после смерти Свердлова и в конце концов примкнувшая к Троцкому.

Сталин в свой аппарат подбирал людей иного склада Это были люди выдержанные, степенные, без истеричных комплексов, и, кроме надежного Молотова, работоспособного Кагановича, упор­ного Ворошилова, после смерти Ленина он стал близок с Дзержин­ским, отошедшим от «дружбы» с троцкистами.

В отличие от сложившегося стереотипа, представляющего «же­лезного Феликса» как бы «отцом террора», глава ВЧК больше зани­мался хозяйственными проблемами. Он являлся руководителем Всероссийского Совета народного хозяйства и наркомом путей со­общения. Человек исключительной храбрости, даже в самые страшные дни мятежей и Гражданской войны Дзержинский хо­дил по Москве без охраны. А. Колпакиди и Е. Прудникова подчер­кивают, что, когда его «воспитывали» за это на Политбюро, он от­махнулся: «Не посмеют, пся крев!» — и не посмели...

Пауза, наступившая в партийной среде после горячих дней дис­куссии, навязанной троцкистами, и последовавшей затем смерти Ленина, не могла быть продолжительной. Ее неизбежно должны были прервать сохранявшиеся в Политбюро противоречия, скры­тые в самих характерах составлявших его фигур.

Уже только одно то, что Троцкий и его окружение оказались неудовлетворенными результатами осенней дискуссии 23-го года, поставившими их за черту проигравшей стороны, создавало пред­посылки для нового выступления.

Но основное неудобство Сталину приходилось испытывать со стороны Зиновьева и Каменева. Быстро оправившиеся от ленин­ского напоминания об их октябрьском «штрейкбрехерстве» и почти успокоенные тактическим молчанием Троцкого, они ощу­щали себя победителями. И как это присуще мелким, но тщеслав­ным натурам, их пожирало неудовлетворяемое желание первенст­вовать и задавать тон далее в принципиально несущественных во­просах.

В силу исторически сложившегося октябрьского окружения Ленина, как бы осененного ореолом революции, решение основ­ных вопросов в Политбюро Сталину постоянно приходилось про­водить с некоторой оглядкой на Зиновьева, Каменева и Троцкого. Но, поскольку каждый из названных членов Политбюро, оказы­вавших противодействие Сталину, претендовал на первую роль, столкновение было неизбежно.

После незаслуженно навешенного обвинения в грубости Ста­лину стало особенно тяжело. Постоянно сдерживая эмоции при общении с бездельничавшими, но амбициозными «соратниками» умершего вождя, он старался держаться в стороне от споров, ис­пользуя свой авторитет для их прекращения.

Но если в отношении к Ленину, набравшему эту команду домо­рощенных теоретиков, не давал особо выходить за рамки в «непо­слушании» и разброде уже сам «титул» организатора партии, то для Сталина протащить каждое логически здравое решение стои­ло значительных сил и абсолютно ненужных, отнимавших время, дипломатических изощрений.

К тому же, постоянно интригующие, сами они испытывали не­уверенность, подозревая Сталина в намерении потеснить их. С оп­ределенного момента Зиновьева встревожил его усилившийся ин­терес к деятельности Коминтерна, а Каменев, подвизавшийся, как и Бухарин, в руководстве Московской организацией, озадачился явно растущим числом сторонников Генсека.

И коллеги не упускали любого случая, чтобы подчеркнуть свою независимость от мнений Сталина; они склочно возражали на его предложения, не выдвигая взамен ничего конструктивного. Это превращалось почти в детскую игру: «да и нет не говорить». Крити­ческая ситуация сложилась к концу лета 1924 года. Трения достиг­ли такого накала, что Сталин не выдержал и 19 августа «сорвался», подав в отставку.

В заявлении Пленуму Сталин написал: «Полуторагодовая со­вместная работа в Политбюро с тт. Зиновьевым и Каменевым по­сле ухода, а потом и смерти Ленина сделала для меня совершенно

ясной невозможность честной и искренней совместной политической работы с этими товарищами в рамках одной узкой коллегии. Ввиду че­го прошу считать меня выбывшим из состава Пол. Бюро ЦК

Ввиду того, что Ген. секретарем не может быть не член Полит­бюро, прошу меня считать выбывшим из состава Секретариата (и Оргбюро) ЦК.

Прошу дать отпуск для лечения месяца на два. По истечении срока прошу считать меня распределенным либо в Туруханский край, либо в Якутскую область, либо куда-либо за границу на ка­кую-либо невидную работу.

Все эти вопросы просил бы Пленум разрешить в моем отсут­ствии и без объяснений с моей стороны, ибо считаю вредным для дела дать объяснения, кроме тех замечаний, которые уже даны в первом абзаце этого письма. Т-ща Куйбышева просил бы раздать членам ЦК копию этого письма. С ком. прив. И. Сталин».

В пояснении к этому заявлению Сталин пишет: «Т. Куйбышев! Я обращаюсь к Вам с этим письмом, а не к секретарям ЦК, потому что, во-первых, в этом, так сказать, конфликтномделе я не мог обойтись без ЦКК, во-вторых, секретари не знакомы с обстоятель­ствами дела, и не хотел я их тревожить».

Трудно сказать, что именно переполнило чашу терпения, но очевидно, что даже его исключительной выдержке пришел предел. Это была даже не просьба и не ультиматум, напоминающий тот, который был написан им Ленину при отстаивании плана наступ­ления на Деникина, обеспечившего победу в Гражданской войне. Когда он был готов «убраться хоть к черту» от идиотизма Троцкого и главкома в случае непринятия его плана.

Но в данном случае это почти крик «отчаяния». Он сродни мо­нологу Чацкого из грибоедовского «Горя от ума», завершавшемуся требованием: «Карету мне, карету». Возникший конфликт поста­рались ликвидировать, но его заявление об отставке — убедитель­ное свидетельство того, в какой непростой, сложной атмосфере приходилось начинать Сталину строительство государства.




ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ


Человечеству всегда недоставало незаурядных личностей, и не случайно считается, что гении рождаются лишь раз в столетие, но даже это оказалось не так. Появление действительно великого че­ловека — редкость, явление исключительное в более длительном периоде времени.

Сталин всегда был человеком действия. Его восхождение к вер­шине государственной деятельности не было дорогой баловня судьбы или результатом стечения обстоятельств — волею случай­ного парадокса. С самого начала его активная жизненная деятель­ность — дорога борца и революционера, публициста и организато­ра — проходила через тернии тюрем и ссылок, глубокого подполья и проживания под чужим именем.

В истории человечества было не так уж много людей, которые прошли подобное, не отступив от тех идеалов и целей, служению которым они посвятили жизнь. Пожалуй, лишь деяния библей­ских апостолов сравнимы с тем человеческим самопожертвовани­ем и преданностью, с какими он самозабвенно отдавался делу ре­волюции, а затем строительству нового общества.

С расстояния прошедших лет, спокойно и без патологических переборов вглядываясь в события жизни Сталина и России начала XX века, нельзя не задать вопрос: что двигало этим безусловно вели­ким человеком?

Существует мнение, что деятельность Сталина представляла со­бой «борьбу за власть». Такое мнение, рожденное фантазией «ку­хонных интеллигентов», считающих, что они способны понять ду­шу себе подобных, инфантильно и примитивно, как прямолиней­ный удар крестьянского топора.

Явившись в мир практически на рубеже двух веков, чтобы сыг­рать свою неповторимую роль в истории человеческой цивилизации, Сталин был востребован своим временем, но в начале 20-х го­дов он еще не стал той исторической фигурой, которой было суж­дено поразить мир.

В этот период, вглядываясь в далекое будущее, он и сам не знал, да и не мог знать, какие неимоверные трудности ему предстояло преодолеть на пути строительства государства, основанного на приоритетах интересов составлявших его трудящихся разных на­родов. Он прошел этот путь. И этот сложный, во многом критиче­ский период в жизни Вождя и страны автор рассматривает в сле­дующей книге.




БИБЛИОГРАФИЯ


В книге использованы материалы, исследованные доктором исторических наук, профессором Санкт-Петербургского гуманитарного универси­тета профсоюзов А.В. Островским в архивах:

РГАСПИ (Российского государственного архива социально-политиче­ской истории)

ГАРФ (Государственного архива Российской Федерации)

ГАВО (Государственного архива Вологодской области)

ГФ И МЛ (Грузинского филиала Института марксизма-ленинизма)

ПАВО (Партийного архива Вологодской области)

ГФ НМЛ (бывшего Грузинского филиала Института марксизма-ленинизма)

Баландин Р., Миронов С. Заговоры и борьба за власть. От Ленина до Ста­лина М., 2003.

Баландин Р., Миронов С. Клубок вокруг Сталина. Заговоры и борьба за власть в 1930-е годы. М, 2002. Баландин Р., Миронов С. Дипломатические поединки Сталина. От Пилсудского до Мао Цзэдуна М., 2004. Буденный С. Пройденный путь. М, 1958. 

Бугиев А. Сталин. Корабль без капитана. С.-Пб., 2005. 

Громов В. Сталин: власть и искусство. М., 1998. 

Громыко А. Памятное. М., 1998.

Гусляров Е. Сталин в жизни. Систематизированный свод воспоминаний современников, документов эпохи, версий источников. М., 2003. 

Емельянов Ю. Сталин на пути к власти М., 2000.

Залесский К. Империя Сталина. Биографический энциклопедический справочник. М, 2000. 

Зенкович И. Вожди и сподвижники. М., 2002. 

Ульянова М. Известия ЦК КПСС, 1989. №. 12. 

Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография. М., 1947. 

Илизаров Б. Тайная жизнь Сталина. 2002.

Кавтарадзе А. Военные специалисты на службе Республики Советов. М., 1998.

Карамзин И. История государства Российского. М., 1998. 

Кара-Мурза С. Истмат и проблемы Восток — Запад. М., 2001. Карпов В. Генералиссимус. В 2 кн. К-д, 2002.

Кожинов В. Соч. Россия. Век XX (1901—1939); Россия. Век XX (1939— 1964).

Колпакиди А., Прудникова Е. Двойной заговор. Сталин и Гитлер: несосто­явшиеся путчи. М., 2002. 

Косолапов Р. Слово товарищу Сталину. М., 2002. Красавин А. Философия истории. М., 1992. 

Куманев Г. Рядом со Сталиным М., 2001.

Мартиросян А. Заговор маршалов. Британская разведка против СССР. М., 2002.

Матъез А. Французская революция. Ростов-на-Дону, 1995. 

Марченко Т. Сталин. Диктатор. М., 1998. 

Леонидзе Г. Сталин. Детство и отрочество. М., 1947. 

Ленин В.И. Поли. собр. соч.Т. IV. Литературная Россия. 29.11.91, №48.

Лобанов М. Сталин в воспоминаниях современников и документах эпохи. М., 2002.

Островский А. Кто стоял за спиной Сталина? С.-Пб., 2002. 

Пикуль В. Нечистая сила М., 1997. 

Пикуль В. На задворках великой империи. М., 1997. 

Прудникова Е. Сталин: второе убийство. М, 2003.

Пятнадцатый съезд РКП(б). Стенографический отчет. М., 1963. 

Радзинский Э. Сталин. Жизнь и смерть. М., 2003. 

Семанов С. Сталин: уроки жизни и деятельности. М., 2002. 

Сноу Чарльз П. Вереница лиц М., 1946. 

Сойма В. Запрещенный Сталин. М., 2005.

Соколов Б. Тухачевский. Жизнь и смерть красного маршала. М


 2003. 

Соловьев Б., Суходеев В. Полководец Сталин. М., 2001. 

Сталин И.В. Вопросы ленинизма М., 1953. 

Сталин И.В. Собр. соч. Т. IV —T.VII. 

Суворов В. Очищение. М., 1998.

Суходеев В. Энциклопедия. Эпоха Сталина: события и люди. М., 2004. 

Толстой А. Хождение по мукам М., 1999. 

Троцкий Л. К истории русской революции. М., 1990.

Тринадцатый съезд РКП(б). Май 1924. Стенографический отчет. М., 1963. 

Фейхтвангер Л. Москва, 1937. М., 1990.

Чуев Ф. Солдаты империи. Беседы. Воспоминания. Документы. М., 1998.

Чу ев Ф. Молотов. Полудержавный властелин. М., 1999.

Шульгин В. Годы. Дни. 1920. М., 1990.

Alan Bullok.G.,1991.

Gustav Hilger. Stalin. M-S,1982.




Москва «ЯУЗА» «ЭКСМО» 2007

ББК 63.3(0)62 Р69

Оформление серии художника А. Зарубина

Романенко К. К.

Р 69 Борьба и победы Иосифа Сталина Тайны «Завещания Ленина». — М.: Яуза, Эксмо, 2007.— 640 с — (Сталин: Ве­ликая эпоха).

ISBN978-5-699-24400-3

Скрупулезносопоставляя известные факты и новые документы, ав­тор аргументировано разрушает устоявшиеся мифы, более полувека искажавшие личность И. В. Сталина. В книге исследуются и вскрывают­ся мотивы и действительные причины его поступков и решений. Такой подход позволил впервые в историографии раскрыть историю проис­хождения политического имени вождя.

ББК 63.3(0)62

ISBN978-5-699-24400-3

© Романенко К. К., 2007

© ООО «Издательство «Яуза», 2007

© ООО «Издательство «Эксмо», 2007




Константин Романенко

БОРЬБА И ПОБЕДЫ ИОСИФА СТАЛИНА Тайны «Завещания Ленина»

Редактор Л. Бобров Художественный редактор П. Волков Технический редактор В. Кулагина Компьютерная верстка Л. Панина Корректор И. Федорова

ООО «Издательство Яуза» 109507, Москва, Самаркандский б-р, д. 15

Для корреспонденции: 127299, Москва, ул. Клары Цеткин, д. 18/5 Тел.: (495) 745-58-23

ООО «Издательство «Эксмо» 127299, Москва, ул. КларыЦеткин, д. 18/5. Тел. 411-68-86, 956-39-21. Home page: www.eksmo.ruE-mail: info@eksmo.ru

Подписано в печать с готовых диапозитивов 01.10.2007. Формат 84х108


/


. Гарнитура «Лазурский». Печать офсетная. Бумага газетная. Усл. печ. л. 33,6. Тираж 4000 экз. Заказ № 803.

Отпечатано с готовых диапозитивов в ОАО «ИПП «Уральский рабочий» 620041, ГСП-148, Екатеринбург, ул. Тургенева, 13. http://www.uralprint.rue-mail: book@uralprint.ru