Брачный сезон или Эксперименты с женой
Константин Николаевич Николаев


Кто объяснит, почему из очаровательных невест чаще всего получаются стервы? Этот вопрос мучает мужчин не одну сотню лет. Тем не менее, количество стерв от этого не уменьшается. Как, впрочем, и количество браков.

Мысль о женитьбе буквально не дает покоя учителю литературы Арсению Васильеву. Он ищет кандидаток всеми доступными ему способами. Знакомые девушки подсовывают ему несчастных подруг, друзья предлагают секретарш и брошенных жен. Однако жену Арсений находит буквально рядом. После родительского собрания мамаша одного из самых нерадивых учеников неожиданно приглашает его в гости. Душа учителя, истосковавшаяся по ласке и уюту, немедленно откликнулась на призыв меркантильной мамаши.

Но оказалось, что семейная жизнь вовсе не идиллия. Вместо вечернего чтения стихов на балконе, Арсений вынужден выслушивать нытье о нехватке денег, вместо романтических закатов он наблюдает постоянную стирку и засолку огурцов, а лица друзей все чаще загораживают неприятные физиономии провинциальных родственников. А ведь настоящая любовь была действительно рядом…

Впрочем, что потеряно? Брак тем и хорош, что всегда можно развестись. Тем более что на десять девчонок по статистике девять ребят (как поется в известной песне)…


Константин Николаев

Брачный сезон, или Эксперименты с женой


Введение


«Фантом Пресс» предупреждает!

Мы решились на эксперимент и проводить его собираемся сразу на людях. То есть на вас, дорогие читатели. «Фантом» первым познакомил вас с классикой иронического детектива. Другие издательства наверняка уже успели поднадоесть вам современным «криминальным чтивом». Нам стало обидно: неужели в нашем родном отечестве не могут придумать ничего кроме кроваво-порнографических опусов? И мы решили эту ситуацию исправить – должен же кто-то быть первым.

Итак, суть нашего эксперимента. Раз уж в «Фантоме» сложилась хорошая традиция издавать авторов, умеющих смотреть на жизнь весело, то и в новой серии «Ирония Судьбы» мы решили себе не изменять. Но не все же вам читать иностранцев – наша жизнь тоже дает много поводов для веселья. Да и сама она похожа на шутку Всевышнего…

Серия, которую мы представляем на ваш суд, объединяет иронические произведения, написанные современными авторами. Это не обязательно детективы. Мы следовали одному простому принципу: отбирать романы о сегодняшнем дне, написанные талантливо и весело.

На страницах «Иронии Судьбы» вас ждут встречи с жизнерадостными авантюристами, чудаковатыми интеллигентами, глуповатыми бизнесменами, семижильными дамами… В общем, с теми, кто нас окружает на каждом шагу. Крови, крутого секса и бандитских разборок, о которых столько шумит пресса, от нас не ждите. Ведь в жизни гораздо больше забавного, чем кажется. А если вы так не думаете, то вам тем более стоит прочитать несколько книг из серии «Ирония Судьбы», чтобы зарядиться оптимизмом на всю оставшуюся жизнь.

Всегда ваш «Фантом Пресс»


АВТОБИОГРАФИЯ


Родился в Москве недалеко от памятника великому хирургу Пирогову. Видимо это и заставило меня с подозрением относиться к врачам и пренебрежительно – к собственному здоровью. А значит я вполне могу позволить себе выкурить две пачки «Родопи» за ночь. Особенно, когда пишу.

Впрочем, писать я научился раньше, чем курить. Кое-какие опусы не постеснялись опубликовать некоторые газеты и журналы. Но только с приобретением вредной привычки смолить день и ночь, из-под компьютерной клавиатуры стало выходить что-то сносное. Вроде этого романа. (Фирме «Булгартабак» обращаться к автору с предложениями по выплате гонорара за рекламу).

Ненадолго оставив столицу ради службы в армии, сегодня я опять живу в любимом городе в обществе жены и дочери. Уезжать никуда не собираюсь, поскольку не люблю двигаться. Еще не люблю автомобили.

Все остальное, вроде бы, люблю. Но особенно выпить и поговорить с женщинами… В результате этих многочисленных разговоров «по душам» и родился «Брачный сезон». Вдохновили меня женщины, поэтому результат многим может показаться феминистским.


Глава 1

Письма нежные


С самого утра лил дождь. К вечеру он так разошелся, что казалось, меня просто смоет. К чертям. Как клочок того письма, который я только что изорвал и швырнул себе под ноги.

«Я выхожу за муж, – писала почти незнакомая мне девушка Елена из далекого и бандитского города Орехово-Зуево. – Он работает водителем афтобуса и хорошо получает. Незнаю как у вас в Москве а у нас в Орехове такие получают хорошо. Такчто ты Арсен прости меня если сможеш…»

В общем, в таком вот духе письмо. Уже три года я переписывался с Еленой. И надо сказать, без особого энтузиазма. Да и откуда взяться энтузиазму, если девушка три года кряду коверкает ваше имя. И вот конец.

А началось все еще в те дни, когда я работал замдиректора дома отдыха «Полевой стан». Под Москвой. И вот к нам в «домотдых», как называли наше заведение директор и весь остальной персонал, прибыли работницы ореховского химкомбината, и девушка Елена в том числе. Отдохнуть от сборки противогазов, респираторов и прочих аксессуаров гражданской обороны.

Надо сказать, Елена мне не понравилась с первого же взгляда. Причем активно. Первый взгляд состоялся вечером первого дня отдыха работниц. В нашем ресторане с одноименным названием «Полевой стан».

Женщина на одиночном отдыхе, да еще если она работница химзавода, явление опасное.

Девушка Елена сидела в кругу подруг за столом, уставленным нехитрыми изделиями наших кулинаров с поэтическими названиями вроде салата «Жатва» (правда, в меню кто-то добавил к названию салата букву «р», чем напрочь убил всю поэзию) или «Жаркого по-колхозному».

Тон задавала круглая особа с хитрыми черными глазками-бусинами и пьяной разухабистой походочкой. Она то и дело выскакивала из-за стола, как гигантский каучуковый мяч, подбегала к какому-нибудь столику и выдергивала зазевавшегося отдыхающего или командировочного (а забредали к нам и такие). Потом начиналось самое страшное. Под некачественные звуки ресторанного оркестра пара врезалась в толпу танцующих, и дальнейшее ее продвижение можно было проследить только по взвизгам и легким завихрениям то в той, то в другой стороне танцплощадки.

Я сидел далеко, и опасаться мне было, в общем-то, нечего. А живописная колонна в виде гигантского снопа пшеницы полностью закрывала мой столик от бесовских глаз каучуковой тетки. Но этот бруствер совершенно не скрывал меня от остальных работниц химкомбината. К тому времени, когда я наконец дождался своей порции «жаркого по-колхозному», они разошлись не на шутку. Их взгляды сомнамбулически блуждали по ресторанному залу в поисках новой жертвы.

Не успел я приступить к ужину, как на мою тарелку легла сиреневая тень. Я поднял глаза и, к собственному ужасу, встретился с лиловым от косметики взглядом работницы ореховского химкомбината. На ней было синтетическое фиолетовое платье с неоновыми нитями люрекса.

– Бе-е-е-лый танец! – нетрезво прохрипел в микрофон мой приятель-саксофонист Ленька Тимирязьев.

Я понял, что это происки каучуковой особы, которая уже бороздила зал с полуобморочным отдыхающим под мышкой.

– Молодой человек, – подалась ко мне лиловая красавица. – Можно вас пригласить?

Впопыхах я не сориентировался и напрочь забыл о своей солидной должности. Стул упал, жалобно звякнув о бетонный пол «Полевого стана». Как труп. Я оказался в свирепых объятиях женщины-вамп из Орехова-Зуева.

– Ну, что же вы? – томно выдохнула она. – Ведите свою даму…

«Кто это сказал, что вы моя дама?» – пронеслось в моем, почти лишенном кислорода, мозгу. Но вслух я прошептал что-то дурацкое и совершенно не относящееся к делу.

– А как вас зовут?

– Лилия, – с готовностью отозвалась любительница лиловых оттенков.

– Очень приятно, – солгал я. – А меня Арсений…

– Вы армянин или, может, еврей?

Лилия с интересом заглянула в мои водянистые глаза.

– С чего это вы взяли? – к своему ужасу, ответил я вопросом на вопрос.

– Ну как же, Арсен… Нерусское какое-то имя.

И вот тут-то я невзлюбил жительниц Орехова-Зуева. В том числе и девушку Елену.

Мы завершили с Лилией белый танец, и она силком затащила меня в рой гудящих женских ртов.

– О-о! Мужчина! – раздалось сразу со всех сторон.

Можно было подумать, что мужчина и вообще-то большая редкость, а в Орехове-Зуеве это прямо-таки – музейный экспонат.

– Это Арсен, – представила меня своим подругам Лилия, словно хотела сказать, что насчет мужчины ее товарки в корне ошиблись.

Я решительно возразил, что меня зовут Арсений. Но неприятное имечко так и приклеилось ко мне. По крайней мере, на ореховском химкомбинате.

Во главе стола возникла каучуковая дамочка и предложила всем выпить за начало отдыха.

– Это Томка, – пояснила бледная девушка справа от меня, – бригадирша из первого гальванического.

Ни имя, ни звание мне ровным счетом ничего не сказали. Но выпить пришлось. В самом деле, не станешь же отказываться, когда это предлагают женщины. Да и как бы это выглядело: ты отказываешься, стыдливо прикрывая стакан ладонью, а куча теток шумно уговаривают тебя: «Ну немножечко! Ну последнюю!» Словом, мне пришлось выпить.

Разговор стал оживленнее. Даже черноглазая бригадирша первого гальванического больше не выскакивала из-за стола при первых же аккордах любой музыки. Черные глазки то и дело впивались в меня. Руки сноровисто разливали коньяк.

– Вообще-то я закончил педагогический, – с удивлением услышал я свой монотонный голос, – но вот, работаю здесь. Заместителем директора…

Эти слова явно вызвали одобрение женской части коллектива. Хотя, черт, какой женской части, если единственной мужской частью был я сам.

– Трудно, наверное, заместителем-то устроиться? – подала голос Елена.

– А кому сейчас легко? – в моем голосе послышались учительские нотки.

О том, что «замдиректора» стояло только в моей трудовой книжке, а на самом деле в «Полевом стане» мне было отведено скромное место «организатора массовых мероприятий в сезонный период», я умолчал. Тем не менее в высокопоставленную роль я вошел уже часа через два.

А именно часа через два я вскочил на сцену и крикнул:

– А теперь – «Таганка»! Ленька, давай! Жарь!

Женщины принялись рукоплескать.

– Тага-а-анка! – захрипел я, не дожидаясь аккомпанемента.

– Сеня, не надо, – предостерегающе пробормотал Тимирязьев. – Иди к себе в номер.

Но я не послушался, а, наоборот, соскочил со сцены, подбежал к ореховскому столику и потянул скатерть на себя. Заставленная грудой закусок, бутылок и толстых локтей работниц химпроизводства скатерть не поддалась. Я потянул сильнее. Тарелки беззвучными осенними листьями спорхнули на пол.

– Плачу за все! – крикнул я и тут же сильно преувеличил свой статус: – Как директор этого гадюшника!

После этих слов все покрылось каким-то лиловым туманом, слегка отдающим духами «Красная Москва» и «Незнакомка». Сквозь эту пелену пару раз прорвалось было перекошенное от злости лицо нашего директора Владимира Михайловича Помазкова.

Очнулся я лишь под утро, обнаружив перед своим носом желтоватые обои номера первой категории на втором этаже.

Я немедленно перевернулся на другой бок. На меня испуганно уставились чьи-то глаза, наполовину прикрытые одеялом.

– Приставать будете, – раздался дрожащий голос.

Приставать? Да я пошевелиться-то толком не мог.

– Не буду, – просипел я и понял: что-то произошло. – А что случилось?

Одеяло шевельнулось. Из-под него высунулись пухлые девичьи щеки с персиковым пушком.

– Да так. Вы песню какую-то спеть хотели, а вам не дали… Ну вот вы и побили посуду. Хотели милицию вызвать, но Тамара из гальванического сказала, что не надо…

Опять эта гальваническая Тамара.

– А здесь я как оказался?

– Очень просто. У девочек у всех двойные номера… С соседками. А я – одна. Я говорю им, он же приставать начнет. А они говорят, да он же всего на одну ночь… Утром мы, мол, его заберем.

– Ясно, – подытожил я.

Дожидаться, пока меня заберут «девочки», не хотелось. Доковыляв до двери, я обернулся.

– Звать-то вас хоть как?

– Елена…

Персиковые щеки качнулись в мою сторону. «Ох и растолстеют же эти щечки года через три-четыре», – подумал я и поспешил убраться восвояси.

В «Полевом стане» я проработал еще дня два. После чего директор уволил меня без выходного пособия. По собственному желанию. Вот именно, по его собственному.

Но связь с Еленой, по случайной странности, не оборвалась. Примерно через месяц после моего неудачного эстрадного дебюта ко мне домой ввалился Ленька Тимирязьев. (От великого садовода этот великий саксофонист отличался лишь мягким знаком в фамилии.)

– Привет, старик! – крикнул он с порога. – Пляши!

– Я уж раз сплясал, премного благодарен.

– Тебе письмо, дурилка картонная!

– Знаешь, Леня, у меня с тобой всегда одни неприятности, – пробурчал я. – Хорошо еще, в трудовик ничего не записали. А то работал бы я сейчас не учителем, а дворником.

– Ну, старик, это уж ты сам виноват. Хороший мог бы навар слупить за каникулы. А письмо и правда есть. – И Ленька достал из-за пазухи нечто, весьма смахивавшее на солдатский треугольничек.

– Это что, с фронта? – поинтересовался я.

– Почти. Из Орехова-Зуева. Тебе ничего не говорит это название?

М-да. Я скривился. От названия этого населенного пункта меня просто выворачивало наизнанку.

– Пришло на адрес нашего гадюшника, – жизнерадостно объявил Ленька. – Но адресовано тебе. Девушка, похоже, не в курсе, что тебя после вашего с ней праздника уволили…

Я разорвал конверт, оттуда выпал розовый клочок.

Уважаемый Арсен!(Тьфу ты, пропасть!) Вас уже уволили? Нехорошо что так получилось. А все выходит изза нас. Что поделать ктото отдыхает а ктото работает.(Логикой и знаками препинания автор не грешил.) Если вас никуда не берут можете приезжать к нам в Орехово. На химический. Может коечто получиться…

И подпись: «Елена Кондакова».Ленька глянул на мое ошарашенное лицо и гаденько ухмыльнулся:

– Что, старичок, одна из твоих тогдашних компаньонок запала?

– Ну какой я тебе старичок, – почему-то рассвирепел я. – Ты принес письмо? Принес! Почтальон сделал свое дело – почтальон может уходить. Где расписаться?

– О-о! – протянул Тимирязьев. – Да тут любов! Ну ладно, ты слюни-то не распускай. Я к тебе попозже загляну…

И исчез. Я услышал, как он спускается, отчаянно чертыхаясь и цепляясь хилыми плечами за почтовые ящики. Будто и впрямь почту разносил. Я вздохнул и задумался, что бы могло означать это письмо.

С одной стороны – это самый настоящий бред. Только оттиска губной помады внизу не хватает. (Кстати, впоследствии я иногда получал от девушки Елены письма, помеченные именно таким образом.) Выбросить эту бумажку к чертям, да и забыть.

Но с другой стороны – во мне вдруг нежданно-негаданно пробудились сентиментальные чувства. Девушка писала, старалась от всего сердца, предлагала даже на работу устроить, а я – вот так, сразу – выбросить.

Словом, я состряпал вежливый, ни к чему не обязывающий ответ.

А через неделю в моем почтовом ящике лежало письмо из Орехова. Начиналось оно словами: «ДОРОГОЙ Арсен!»

Переписка затянулась, как это ни смешно, на целых три года. Разок я даже навестил девушку Елену в ее городишке.

Что я там встретил? Там я встретил на вокзале ацидофилин в старомодных бутылках, квашеную капусту, крахмальную скрипучую подушку и Томку из первого гальванического. Елена глазела на меня затравленно и с обожанием. Будто ждала, что я с минуты на минуту запою «Песню индийского гостя». Ее персиковые щеки тряслись и никак не желали растягивать губы в улыбку.

Иногда (особенно на уроках) меня посещала унылая мысль: «А не жениться ли на Елене-из-Орехова? Не уехать ли в славный город Кокосово? Учителя везде нужны…» Но крамольная мысль улетучивалась вместе с трелью звонка.

И вот минуло три года. Я взял в нагрузку несколько дополнительных часов и получил в награду то, что давно уже должен был получить. Последнее письмо от девушки Елены. Последнее, поскольку сомнительно, что водители, пусть даже и автобусов, позволят своим женам переписываться с неизвестными мужчинами. Пусть даже и учителями. И пусть даже известными.

Огорчился ли я? С одной стороны, я успел привыкнуть к письмам из Орехова. А с другой… С другой – слава богу, что Елена Прекрасная догадалась не звать меня на свадьбу.

И вот теперь, выбросив письмо (от чего лужи наверняка приобрели легкий запах «Красной Москвы». Или «Незнакомки»?), я шел сквозь дождь к своей лучшей институтской подруге Катьке Колосовой. В кармане лежала бутылка вина.


Глава 2

Телефон доверия


Мадам (вернее, мадемуазель, но «мадам» подходило почему-то больше) Колосова уверенно распахнула свою пуленепробиваемую дверь. Первое, что она сделала, как только получила место с хорошим окладом в какой-то сомнительной фирме, – установила сие металлическое чудовище в более чем скромный проем своей малогабаритной квартирки. «Все-таки учитель математики на английском языке гораздо перспективнее, чем учитель литературы на русском», – привычно подумал я, опасливо проскакивая в дверной проем мимо готового захлопнуться железного монстра.

– А если это не я? – предположил я вместо приветствия. – Не боишься вот так распахивать-то?

– Отобьемся, – невозмутимо ответила Катька, швырнула мне под ноги тапки и осведомилась: – Опять выть?

– Ну почему сразу выть? Я что, хоть раз выл?

– Ладно, давай бутылку.

Сидя на Катькином диване, я почему-то всегда вспоминал о камине. Все остальное в этом жилище имелось в избытке. Мадам Колосова зверским жестом вонзила штопор в узкое горло несчастной бутылки, пару раз повернула и торжественно извлекла целехонькую пробку.

Не люблю вино. А все из-за того, что с ним вечно рискуешь опозориться. Мало того что провозишься со штопором целую вечность, да еще и вынешь пробку по частям. Всю изодранную и в крошках. А можешь и вовсе не вынуть. И придется тогда продавливать подлую деревяшку внутрь и потом пить, отплевываясь от пробковых останков.

Катька эти тонкости, слава богу, понимала. И вот, пожалуйста, она уже разливает вино в богемские стаканы.

– Ну, что там стряслось на этот раз? С завучем поцапался? Или директрисе морду набил?

– Нет, Кэт, до этого дело не дошло, – смутился я. – Помнишь, я как-то рассказывал о своей эпистолярщине…

– А если без этих твоих штучек?

– Ну конечно! Твои бандиты так, разумеется, не выражаются. Они все больше по-латыни да по-гречески…

– Между прочим, мои бандиты сидят сейчас у компьютеров и зарабатывают бабки, а не шляются по бабам с дурацкими разговорами.

Я обиженно встал, но Кэт толкнула меня обратно на диван.

– Сиди уж. Шучу… Ты о своей эпохальной переписке с этой деревенской дурехой?

– Ну да. Я же как-то рассказывал тебе.

– Как-то рассказывал! – возмутилась моя лучшая подруга. – Да ты мне все уши прожужжал этими благоглупостями. Третий поди годок пошел… Ну что, она еще терпит? Не послала тебя куда подальше?

– В том то и дело, что послала, – отозвался я бодро, но вышло как-то уныло.

Катька глотнула вина и зашлась в диком хохоте. Впрочем, она тут же заглушила приступ новым глотком.

– Давно пора, – резюмировала она, взмахнув неестественно рыжей челкой. – О чем вообще можно писать три года подряд? Ума не приложу. Думаю, ты успел прочесть своей Офелии полный курс русского и литературы.

– Хватит! По крайней мере, девушка стала писать гораздо грамотнее. – Это была откровенная ложь, но должен же я был хоть как-то оправдаться. – Словом, она выходит замуж…

– Слава богу, – вздохнула Кэт. – Надеюсь, не за тебя?

– Нет, ну что ты! – махнул я слабой рукой (почему-то рука в Катькиной квартире у меня всегда слабела).

И тут раздалась телефонная трель.

– Ты не обидишься, если я возьму трубку? – осведомилась мадам Колосова. – Или это собьет тебя с мыслей? Если они еще остались, конечно?

– Не сомневайся, остались.

Я хотел что-то добавить, но Кэт уже ухватила трубку и погрузилась в треп. Голос на противоположном конце провода – явно женский – был такой же нудный, как и у моей подруги. Наверняка опять какая-нибудь несчастная идиотка жалуется на своего зверя-мужа. И охота же Кэт!

«Реджинальд медленно откинулся в кресле…» Или как там пишут в дурацких женских романах? Словом, я откинулся поудобнее на спинку дивана и стал рассматривать замысловатый иероглиф на спине Катькиного халата.

– Да брось ты! Все не так серьезно… Ну и что, что не пришел… Ну и что, что не позвонил… Мало ли, – бубнила мадам Колосова.

Ей бы на «телефоне доверия» работать. Вон как ловко у нее получается. Такая и Анну Каренину из-под поезда по телефону извлекла бы. Помирила с мужем. Да еще и доказала бы, что он самый лучший в мире и таких днем с огнем не сыщешь…

С мадам Колосовой я познакомился в институте. Курсе на втором.

Мой приятель, Виталька Рыбкин – будущий учитель черчения, – был большой бабник. Родители у него пребывали в загранке, где-то в африканских джунглях, и двухкомнатная квартира была в его полном распоряжении. Там Виталька регулярно устраивал «сабантуи», как он их называл.

Сам я был завсегдатаем на этих праздниках юной жизни. У меня даже имелось постоянное место в двухкомнатной квартире африканских родителей моего приятеля. Между эфиопским сосудом для варки кофе и жутковатым идолом непонятного предназначения.

Как-то раз сижу я между сосудом и идолом. Пью пиво. Вдруг в комнату вваливается Рыбкин в обнимку с двумя девицами. Одна, черненькая, куда-то сразу затерялась. По-моему, ушла резать салаты на кухню. Вторая же (а это и была мадам Колосова) подходит ко мне на расстояние вытянутой руки, уставляется своими густыми ресницами прямо мне в переносицу и спрашивает Витальку:

– А это чудище откуда к тебе явилось?

Рыбкин, не сообразив, что речь идет обо мне, невозмутимо отвечает:

– Это родители прислали из Кении. Масайское божество плодородия и любви. Видишь, у него спереди что-то выпирает? Наподобие банана?

Катька внимательно изучила мое лицо и говорит:

– Понятно. А я вначале подумала, что это у него нос.

– Хорош нос! – рассмеялся Виталька. – Он этим носом не одну сотню воинов и пастухов заделал.

С тех пор меня несколько лет дразнили Божеством плодородия и любви. А с Катькой у нас завязался роман. Впрочем, это слишком пошло и сильно сказано – роман. Вот у Витальки действительно были романы. Одна девушка даже едва не покончила с собой из-за него. Еле-еле успели вытащить с кухни, где она устроилась у газовой плиты, предварительно облачившись в черное исподнее.

Мы же с Катькой несколько раз наведались в театр Советской Армии да посетили пару концертов некоего Игоря Гарного – человека-арифмометра. А потом мадам Колосова позвонила мне как-то ночью и сообщила, что выходит замуж.

Года два она терпела одного придурка из Внешторгбанка. По фамилии Чемодуров. Он Катьке даже книжки на ночь читал. И, не побрившись, спать не ложился. Вино водой разбавлял. Во-первых, говорил, так все французы пьют, а во-вторых, иначе вредно. Ну вот, в один прекрасный день он и отправился на Женевское озеро дегустировать разбавленное вино. А Кэт с ним почему-то не поехала.

Оно и понятно. Даже свадьба их мне сразу не понравилась. Да и Катьке, по-моему, тоже. Я свидетелем был. С ее стороны. Просто потеха. Его родители чуть с ума не сошли. Наверняка решили – любовник.

Арендовали Домжур. Катька в каких-то безумных кружевах. Чемодуров – во фраке. Его свидетель – тоже. Понабежало каких-то стариков. Понадарили золотых «паркеров». На том дело и закончилось.

А через день Катька ко мне заявилась. Я спрашиваю: «И что ты мужу сказала?» А она: «Что, что! К подруге поехала…» Хороша подруга.

И главное, зачем заявилась? До сих пор не понимаю. Даже на своего внешнего торговца не жаловалась. Никогда. Только сказала, что он раньше математиком был, и это ее бесит. Непонятно, почему этот факт должен бесить?

А через два года Кэт позвонила мне и сообщила этак невозмутимо: «Сеня, ты знаешь, а я развелась…» Здрасьте-приехали.

И вот такому человеку, как мадам Колосова, жалуются по ночам подружки-горемыки. Да они бы за одно Женевское озеро, забыв про книжки, бритье и вино, на край света пошли!

– Что это ты на меня так уставился? – Оказывается, крепко я задумался. Катька давно закончила свои душещипательные беседы. – Ну давай, одна дура поныла, теперь твоя очередь. – Это она о письме. – Ну скажи мне, что теперь ты не знаешь, как дальше жить. Ведь из твоей жизни наверняка ушла какая-то там ниша. Или как ты это называешь?

– Да, ушла… – неожиданно раскис я, – но не такая уж и важная.

Катька внезапно вскочила и отправилась на кухню. Оттуда раздался ее подобревший голос (конечно, глаза в глаза по-доброму говорить не очень-то с руки):

– А вообще-то я вас, мужиков, понимаю. Вы ведь существа консервативные. Как привыкнете к чему-нибудь, так вас, как слепого от теста, – не оттянешь.

– Что это ты имеешь в виду? – озадаченно отозвался я.

– А то, что ты просто-напросто привык к этим письмишкам. Баба в своем Орехове мучается, тебе на это, разумеется, наплевать. А теперь у него, видите ли, ниша пропала, – перешла она неожиданно на третье лицо и на крик.

– Да если хочешь знать, я даже рад за нее!

– Ну еще бы. – Мадам Колосова внесла в комнату две дымящиеся чашки с кофе. – Нет бы самому жениться, коню здоровому. Впрочем, она тебе, конечно, не пара. Или ты уже собирался на четвертый год переписки стать сельским учителем?

– Это город, – подчеркнул я. – И ничего я не надумал…

– Так о чем же тогда разговор?

Катька отвернулась от меня и стала щелкать телевизионным пультом. Чем она при этом руководствовалась, я никогда не знал. Наконец на экране возникла какая-то дряблая морда и начала вещать на английском (на Катькином балконе висела тарелка).

И тут я задумался. Как гоголевский Подколесин. Жена, уют, детишки. Впрочем, детишки – это уж чересчур. Но действительно, почему я не женюсь?

– Кать, – позвал я подругу. Она недовольно оторвалась от биржевых новостей. – Так мне ведь никто не предлагает…

– Чего не предлагает?

– Ну жениться…

Катьку мгновенно оторвало от дурацкого ящика. Что-что, а чужие судьбы она устраивать любила.

– Так наш малыш жениться захотел?

– А почему бы не попробовать? Что я, хуже других, что ли?.. – попробовал пошутить я.

– А ты знаешь, что брак – дело серьезное? Ты это уже проходил в своей школе?

– Да проходил, проходил…

Мадам Колосова как-то обиженно взглянула на меня.

– Так ты что, и правда надумал?

Я принялся суетливо хлебать кофе, усердно делая вид, что ничего не произошло.

– Серьезно? – продолжала допытываться Кэт.

– А почему нет?

– Тогда ты самый настоящий осел! – Дряблая морда внезапно исчезла с экрана, вместо нее побежали какие-то непонятные столбцы. – У порядочных людей в твоем возрасте уже внуки…

– Это дело наживное, – беззаботно отмахнулся я.

– Но для этого необходимо иметь на примете ту идиотку, что согласится хотя бы теоретически стать бабушкой внукам такого болвана, как ты.

– Вот на тебе бы я женился, – мечтательно протянул я.

– Ты?!

– Я.

– Ты что же, делаешь мне предложение?

Я завилял, забормотал, стал отхлебывать кофе, вино, курить, поправлять очки… Не люблю прямоты. Кэт внимательно следила за моими манипуляциями. Наконец ей надоело, и она погрозила мне тонким пальцем.

– Ну то-то же! Впрочем, есть у меня одна безмозглая. Под стать тебе. Или ты, может, уже кого наметил на роль жены? Кроме меня, конечно?

– Да нет, в общем-то, – опешил я от столь внезапного поворота.

– Тогда записывай телефон!

– Да зачем мне телефон-то? – взмолился я.

– Так ты что, собираешься ей письма писать? С нашей девушкой этот номер не пройдет.

– Но что я ей скажу?

– Она сама тебе все скажет, мямля! Это я беру на себя, – уверенным тоном заявила Кэт, нацарапала что-то на бумажке и добавила: – А теперь проваливай. Не знаю, как тебе, а мне завтра на работу.


Глава 3

На работу – как на праздник


Утром засияло солнце. «С чего бы это, – подумал я. – Неужели грядут какие-то свершения?»

Но свершений, по-видимому, не гряло. Я, как обычно, отправился на урок и в троллейбусе умудрился подвернуть ногу.

– Держите сынка! – крикнула какая-то бабка. – Расшибется!

– Да где ж тут расшибешься, – мрачно буркнул здоровенный мужик. – Тут иголке-то негде упасть. А тем более – такому амбалу…

Ну вот, начинается. Уже оскорбления. Выходит, солнце обмануло меня. Я выбрался из троллейбуса и захромал к мрачно-кирпичному зданию школы.

В учительской уже сидел неприятный тип – физкультурник Мухрыгин, в неизменном адидасовском костюме, – и подбрасывал на классном журнале облупленный волейбольный мяч.

В свободное от уроков время Мухрыгин подрабатывал охранником на автостоянке. Мы с ним в школе были единственными представителями мужского пола. Если, конечно, не считать престарелого директора, а по совместительству учителя физики, алгебры, геометрии, астрономии, химии и географии, Константина Кузьмича Рогожина по кличке «К в кубе» (то есть «Константин Кузьмич – козел»). Вряд ли «К в кубе» был сведущ во всех этих предметах, но у него имелась относительно молодая жена, пяток детей и еще, как поговаривают, алименты. Так что приходилось стараться.

– Салют, Арсентьич! – Мухрыгин звал меня почему-то именно так. – Ну что, не надумал еще ко мне на замену? Гляди какую ряху отъел…

Опять. Похудеть всем назло, что ли? Впрочем, это дежурная шутка нашего физкультурника. Я на нее давно уже не реагирую.

– Все шутишь, – отозвался из-за створки шкафа Константин Кузьмич, – а знаний-то нет!

А это уже неизменная директорская поговорка. Я перевел взгляд к окну. Там сидели наши дамы.

Я посмотрел в небесные глаза Сонечки – учительницы биологии, которая славилась особым цинизмом не только по отношению к заспиртованным тварям, украшавшим ее кабинет, но и по отношению к вполне живым ученикам, – и отвесил ей поклон:

– Здравствуйте, Софья Петровна.

Престарелая истеричка (вернее, историчка, но и истеричка – тоже) завуч Римма Игнатьевна никак не отреагировала на мое появление.

– Здравствуйте, Римма Игнатьевна, – поприветствовал я ответственную за учебный процесс.

– Доброе утро, Васильев, – нехотя ответила она.

Я пошарил глазами по углам учительской. Самого приличного человека из всей этой кодлы – учительницы английского с длинным именем Марианна Александровна Преображенская – здесь не было. У форточки рядом с кактусом никто не курил. То-то, я смотрю, все такие спокойные. Из учителей курили только я да Марианна.

Я хотел было нарушить идиллию и примоститься рядом с кактусом. (Надо же хоть как-то взбодрить коллег перед работой. А то словно рыбы мороженые.) Но потом передумал. В туалете покурю. На перемене.

Я ухватил с полки журнал и выскочил из учительской.

Подходя к дверям десятого класса, я услышал вопль:

– Шухер, Вася!

Не понимаю, почему кличку надо обязательно производить от моей фамилии Васильев. Ведь имя представляет куда как более привлекательный объект для подобного творчества. Я вошел в кабинет.

На меня уставилось несколько десятков дебиловатых глаз. Что ж, начнем. Я открыл рот и приготовился поведать о карьере Чехова. Почему «карьере», а не, скажем, творческом пути или просто жизни? Да потому, что иначе этим деткам ничего не вдолбишь. Телевизор-то они смотрят гораздо чаще, чем заглядывают в того же Антона Палыча.

Но тут в класс ворвалась Сонечка и без стеснения объявила с порога:

– Арсений Кириллыч, вас к телефону! По-моему, женщина…

Ну что тут скажешь? Скорее всего, Катька не дождалась, пока я позвоню ее хваленой подруге, которая жаждет выйти за меня замуж, и передала инициативу ей. Но что означают слова Сонечки «По-моему, женщина»? Неужели пол телефонного собеседника не поддается определению?

Я оглянулся на класс. Эти сволочи явно обрадовались. Думают, урок отменяется. Ну что ж, и отменяется. Их бесполезно учить!

– Урока не будет! – зло сказал я. – К сожалению, у меня неотложные дела.

– А как вы собираетесь мотивировать отмену перед завучем? – ехидно поинтересовалась биологичка, семеня за мной по навощенному коридору.

– Это я предоставляю вам, Софья Петровна, – доверительно пробормотал я. – Если хотите, можете провести дополнительный урок биологии. Вы ведь все время жалуетесь, что вам не хватает времени для изложения постулатов Вернадского…

К моему удивлению, Сонечка оживилась. Ее глаза засветились, как небо на экране телевизора. Вот это фанатизм! Впрочем, за дополнительные часы нам приплачивают. Да, наверное, я не учитель…

– Спасибо, Арсений Кириллыч, – проворковала поклонница Вернадского. – Но не забудьте, сегодня вечером у вас родительское собрание…

Вот напасть! Про это идиотское собрание я начисто забыл.

Тем временем мы приблизились к учительской. Там, разумеется, было пусто. Сонечка отконвоировала меня к красной телефонной трубке, лежащей у нее на столе. От его полированной поверхности отражались короткие гудки.

На всякий случай я поднес трубку к уху. Все подтвердилось: на том конце провода никого не было.

– Как же это понимать, Софья Петровна? – с деланной строгостью спросил я.

– А так, Арсений Кириллович, что это выглядит аморально, – неожиданно взвилась Софья Петровна. И этот человек всего минуту назад искренне благодарил меня. Наверное, Сонечка давно мечтала пройтись по моему морально-нравственному облику. – Что подумают дети?

– Что же они могут подумать?

– А то, что вам на работу, да еще с утра, звонит женщина! – Небесные глаза учительницы биологии подернулись тучами.

– Что ж, очень справедливо они подумают. И главное – точно. К тому же вы сами и сообщили им этот примечательный факт.

Видимо, в этом заспиртованном существе внезапно пробудилась ревность. Может, оно давно и тайно влюблено в меня? Я с интересом посмотрел на Сонечку. Надо бы перевести разговор на что-нибудь более дружелюбное.

– Это, скорее всего, был деловой звонок, Софья Петровна, – проронил я миролюбиво. – Вы хоть телефон-то догадались записать?

– Вот что, Васильев, – перешла она на официальный тон, – запомните на будущее: я не намерена выступать в качестве вашего личного секретаря. Даже если бы вышла за вас замуж, – неожиданно добавила она и (что совсем уж неожиданно) протянула мне какую-то бумажку.

На ней значился тот же номер, что и на клочке, который я получил вчера от Катьки. Хорошенькое дельце!

Я невозмутимо принялся накручивать телефонный диск. Софья Петровна таращилась на меня, как новорожденный на акушера. Наконец в трубке раздался вполне женский голос:

– Але?

– Здравствуйте, – вежливо сказал я. – Это вы мне только что звонили?

– Я… Но там оказались вовсе не вы… А с кем я разговариваю?

– Меня зовут Арсений.

Вот теперь действительно интересно. Таким вкрадчивым голосом, как у меня, деловые переговоры не ведут. Впрочем, наплевать.

– Очень приятно. А меня Марина.

Раздался дробный перестук каблуков. Затем со звоном захлопнулась дверь. Знакомства, пусть и «делового», Сонечка выдержать не смогла. Хотя выдерживала она многое.

Как-то раз биологичку заперли в классе собственные ученики. Ключи, кстати, были предусмотрительно спущены в унитаз. Сонечка провела целую ночь в обществе своих заспиртованных друзей и пластмассовых расчлененных трупов. Наутро она как ни в чем не бывало разглагольствовала о жизнедеятельности человеческого организма. Я бы такого испытания наверняка не выдержал. Мне с лихвой хватило бы ночи, проведенной в обществе портретов вполне интеллигентного Чехова и графа Толстого. А тут пластмассовые трупы и заспиртованные зародыши! Брр!

– Понимаете, Арсений, от меня только что ушел муж, – продолжала щебетать Марина. – Вот я и решила вам позвонить… Это ничего?

– Ничего, ничего, – ответил я, подумав про себя: «Интересно, какой по счету этот муж при такой-то первозданной дурости жены?»

– Катя сказала, что вы готовы со мной сходить в театр, – наивно заявила моя собеседница. – А то билеты пропадают…

– Да-да, – пришлось сделать вид, что я в курсе Катькиных происков.

– Ну тогда я вас жду через полчаса. На «Театральной».

Так, спектакль к тому же еще и утренний. С одной стороны – слава богу, ведь вечером у меня это чертово родительское собрание. Но с другой – вдруг у этой наивной особы пропадают билеты на «Приключения Буратино»? А я с детства не люблю утренники. Особенно новогодние елки. Это, наверное, подсознание.

Как-то раз мои родители достали билет на елку в Кремль. Они уверяли, что все советские дети мечтают побывать на кремлевской елке. Правда, я с этим утверждением охотно бы поспорил.

Вялое кремлевское действо было полностью омрачено последующим получасовым вышагиванием по кругу за железной загородкой в обществе таких же несчастных созданий. По другую сторону загородки толпились родители, выхватывая своих чад из общей кучи. Но меня почему-то никто не замечал. Я даже начал тяготиться богатым кремлевским подарком, который оттягивал мою посиневшую кисть. Конфеты «Мишка косолапый» и он же «на севере» не радовали мое детское сердце. «Неужели я останусь здесь навсегда?» – меланхолично думал я, глотая слезы.

Наконец меня подвели к какой-то тетке в зеленой мохеровой шапке. Она даже отдаленно не напоминала никого из моих родственников. Зато я, видимо, был чрезвычайно похож на ее отпрыска. За исключением одной детали.

– Это не наш мальчик! – завопила мохеровая тетка и смерила меня презрительным взглядом. – Наш был в коричневых ботинках!

С тех пор массовых мероприятий я старательно избегал. И вот теперь некая Марина предлагает мне тряхнуть стариной и посетить утренний спектакль. Чертовщина какая-то…


Глава 4

Театральный роман


Тем не менее через двадцать пять минут, весь в мыле, я стоял на «Театральной» с куцым букетиком гвоздик.

Так уж почему-то положено. Пускай ты ни разу не видел человека, которому предназначаются цветы. Пускай ты даже ненавидишь этого человека. Пускай тебе противно само упоминание его имени (я, конечно, не имею в виду Марину). Но букет пусть самых задрипанных цветов ты купить обязан. И наплевать, что ты, возможно, истратил на эти условности последние деньги, на которые с гораздо большим удовольствием купил бы пачку пельменей на ужин.

И вот я стою на «Театральной» и вдруг с ужасом понимаю, что не смогу вычленить Марину в толпе тоже чего-то ожидающих девиц. Простой я тут хоть год, все будет бесполезно – описание своей внешности Катькина подруга оставить не удосужилась. Впрочем, как и я. Сказала бы хоть, мол, дорогой Арсений, я буду держать в каждой руке по хозяйственной сумке. Так нет же…

Не подходить же, в самом деле, ко всем подряд с немыслимым и глупым вопросом прожженного ловеласа: «Девушка, вы не меня ждете?»

Станционный милиционер уже начал с подозрением поглядывать в мою сторону, как вдруг ко мне приблизилась особа в кашемировом пальто песочного цвета, тщательно оглядела меня и сказала вполголоса куда-то в сторону:

– По описанию сходится. Джинсы, куртка, туповатый взгляд… Да, это он!

Я огляделся. Особа была совершенно одна. Если, конечно, не считать многочисленных пассажиров метро, снующих взад-вперед по своим бестолковым делам.

– Простите, вас зовут не Арсений? – это уже явно относилось ко мне.

– Да, – согласился я. – А вы Марина.

– А вы догадливый, – перекрыл шум подошедшего поезда знакомый щебечущий голос.

– Ну что ж, пошли? – предложил я. – Скоро одиннадцать. Опоздаем.

– Да нет, что вы! Мы же идем не в обычный театр. А на МОШКАРЕВА! – Марина произнесла эту мало о чем говорящую мне фамилию таким тоном, словно ни на минуту не усомнилась в моем близком знакомстве с ее обладателем.

– На Мошкарева?

– Неужели вы о нем не слышали? Это же руководитель «Театра Мошкарева»!

Так. Час от часу не легче. Ладно, на месте разберемся. Я подхватил Марину под руку, и она повлекла меня к выходу из метро.

Мы шли долго. И все какими-то слякотными проулками. Распугивая голубей, кошек и алкоголиков. Наконец перед нашими носами возникла гигантская черная надпись, кривовато выведенная неопытной, а скорей всего, пьяной рукой:

дО тЕАтРа мОШкАРевА – 1оОО ШАгОВ!

– Вот видите! – вскрикнула моя спутница, словно это можно было не увидеть. – Давайте считать…

– Да это же примерно километр!

– Ну и что?!

Огибая лужи, мы принялись отсчитывать тысячу шагов. На восемьсот семьдесят девятом шаге мы уперлись в обшарпанную вывеску:

ТЕАТР-СТУДИЯ ПОД РУКОВОДСТВОМ ВЯЧЕСЛАВА МОШКАРЕВА

Насчет «1000 шагов» мошкаревцы, видимо, погорячились. Я посмотрел на часы. 11.15.

– Опоздали? – неуверенно спросил я Марину.

– Да это же Мошкарев, – опять напомнила она. – А у него все спектакли начинаются либо в 11.32 утра, либо в 11.32 вечера…

– Да он просто постмодернист какой-то, – попробовал пошутить я.

– Он гений! – не поняла Марина моей шутки.

Я распахнул дверь этого, с позволения сказать, театра, и мы очутились в помещении, напоминавшем прихожую стандартной квартиры, каковой оно, видимо, и было до появления постмодерниста Мошкарева.

Не дожидаясь, пока мои вялые руки примут ее кашемировое пальто, Марина повесила его на трехногую вешалку.

Теперь подошел мой черед оглядывать свою будущую спутницу. Я не имею в виду – спутницу жизни. Просто спутницу. Все-таки нам вместе предстояло насладиться спектаклем.

Большинство мужчин имеют неприятную привычку оглядывать женщин. Особенно если направляются с ними в общественные места. Не будет ли стыдно за ту, что цепляется за твой локоть? Станут ли другие мужики завидовать твоему соседству? Я, к сожалению, вхожу в число этого прискорбного большинства.

Итак, что же мы видим? Неплохую фигурку, стройные ноги в черных чулках. Так, уже хорошо. Туфли, правда, какие-то странные. Мужские, что ли? И эти бусы. Не бусы, а связка каких-то металлоконструкций.

А вот блузка – ничего. Идет ей. Если бы не эта клетчатая безразмерная юбка, было бы совсем хорошо. Хотя кофта тоже какая-то мешковатая. Не разберешь, что она там прикрывает. Ладно, бог с ней, с кофтой.

Теперь лицо. Глазенки, конечно, мелковаты, но косметика вполне удачно скрывает этот недостаток. Хотя штукатурки могло быть и поменьше. Ушки аккуратные. Но серьги! Сродни бусам. Наверно, так называемый «ансамбль». Купила по дури у какого-нибудь ювелира-извращенца. Вот и получилось, что с этими серьгами и бусами передо мной не женщина, а мечта садиста.

Но в целом я остался вполне удовлетворен беглым осмотром. Сам я, надо признаться, выгляжу похуже. Обычно я наведываюсь в театр в костюме и при галстуке. А сейчас – джинсы, серенький свитер, брюхо… Правда, у меня есть оправдание: я-то ведь собирался на работу, а вовсе не в театр.

Но что же Марина? Она покинула меня и, спрятавшись в пыльном закоулке прихожей, о чем-то оживленно разговаривала с тощим молодым человеком. Одет он был точно так же, как я. Те же джинсы, свитер. Только вот живота у него не было. Зато имелось кое-что похуже – жидкая бороденка и непромытые длинные волосы.

Я немного огорчился сходством наших одеяний. Мне это всегда неприятно. Поэтому я с опаской покупаю новые вещи. А вдруг завтра в них выйдет на улицу вся Москва? Хотя женщинам это, должно быть, еще неприятней. В связи с этим мне вспоминается одна история.

Мы с одной милой девушкой отправились в ресторан. Она была очень весела. Главным образом, как я понял, из-за того, что на ней красовалось шикарное золотое платье. Его она урвала в «Березке», так что неприятные дубли исключались. И надо же было случиться такой досаде! Как только мы вошли в зал, мимо нас продефилировала толстая бабенка торгашеского вида в точно таком же наряде.

С моей спутницы мигом спала вся веселость. Она старалась пореже вылезать из-за стола. А танцевать и вовсе отказалась. Покидали же ресторан мы в полном унынии. Оказалось, что когда моя девушка наконец решилась попудрить нос, то на зеркальной лестнице ей опять встретилась та бабенка. Положение усугублялось еще и тем, что зеркала висели по обе стороны лестницы и отражали друг друга. Создавалось впечатление, что золотых платьев в ресторане не два, а по меньшей мере – тысяча. А теперь скажите, до веселья ли тут?

Тем временем Марина наконец обратила внимание на мою скромную персону. Ухватив молодого человека за хилую ручку, выбралась из своего закоулка.

– Познакомьтесь, Вячеслав, это Арсений, – проговорила она томным голосом.

Я протянул руку, ожидая, что Марина представит своего знакомца. Но этого не произошло. Более того, «гений» (а это был именно он) вообще не заметил моей протянутой руки. Может, подобная невежливость свойственна всем гениям? Вместо этого Вячеслав сказал:

– Ну ладно, Мариночка, пора начинать. Увидимся в антракте… – И снова скрылся в закоулке.

Я собрался было пожурить свою спутницу за столь вопиющую халатность при знакомстве, но она вцепилась в мой локоть красными ногтями и зашипела:

– Ну пойдемте же, Арсений! Сейчас вы все увидите.

К театру я отношусь неплохо. Но то, что я увидел на импровизированной сцене «Театра Мошкарева», заставило меня изменить свое мнение. Вы думаете, я начал относиться к театру прекрасно? Или стал его восторженным поклонником? Совсем наоборот. К театру я стал относиться плохо.

Вячеслав Мошкарев решил замахнуться на «Вишневый сад» Чехова. Но понял он классика своеобразно. Мизансцены не подверглись никаким изменениям, если не считать того, что к «Вишневому саду» Мошкарев присовокупил еще и несколько действий «Чайки». Более того, актеры иногда даже произносили положенные реплики. Однако имелось в разворачивающемся передо мной действе одно «но». Все, включая Лопахина, Гаева и даже старого лакея Фирса, были… голые.

Более всего поверг меня в изумление зад актрисы, игравшей Аркадину. Она неизвестно почему разгуливала по вишневому саду, который состоял из дворницких метел, там и сям торчавших из сцены. Зад был белый, с синими следами от купальных трусов и огромный. Аркадина то и дело вертела своей филейной частью, обратив ее к залу. Фасада актрисы, который, по-видимому, был не менее впечатляющим, я так и не увидел.

Наконец из какого-то люка в полу вылез обнаженный Гаев и прокричал:

– Многоуважаемый шкаф! – Он обращался к Аркадиной.

Белый зад скрылся за мешковиной кулис. Вместо него почему-то появился старый лакей Фирс и замер, стыдливо прикрываясь бородой. После этого началось что-то уж и вовсе несусветное. Зазвучал романс «Белой акации гроздья душистые», который почти сразу сменился темой «Отцвели уж давно хризантемы в саду». Все действующие лица выбежали в чем мать родила и, покрикивая: «Антракт, антракт!» – разбрелись по залу.

Меня довольно чувствительно пихнул в бок голый Костя Треплев в милицейской фуражке и меланхолично процедил:

– Тебе что, особое приглашение надо, сволочь?

В антракте Марина настойчиво приглашала меня пообщаться с Мошкаревым. Но я, как истукан, сидел в прихожей под вешалкой.

– Вас смутили эротические сцены?

И тут я взорвался.

– Какие сцены?! – прошипел я, потирая ушибленный Треплевым бок. – Что вы называете сценами? Они же занимают половину спектакля!

– Почему половину? Весь спектакль. Я сначала тоже так реагировала, – невозмутимо ответила Марина, – а потом поняла, что Вячеслав просто сделал акцент на сексуальном начале в чеховских произведениях… Вы просто еще не видели второго действия…

– Могу себе представить! Наверное, там Фирс совокупляется с Ниной Заречной на глазах у самого Антона Павловича, прикрытого только пенсне!

Марина звякнула нашейной металлоконструкцией. Ее глаза уставились в темный угол.

– Странный вы человек. Это же искусство! А Мошкарев так и просто – ге…

Словом, я бежал со спектакля. Тысячу раз чертыхнувшись, преодолел «тысячу шагов» и переулками понесся к метро.


Глава 5

Встреча друзей


С каждой станцией я все отчетливее понимал, почему от моей скорее всего не состоявшейся жены, то есть Марины, ушел муж.

Ну, во-первых, если она подобным образом всегда представляет своих кавалеров, то это уже хороший повод для ухода. А если она делает это часто (то есть у нее много знакомых мужчин), то это еще один веский повод. В-третьих, какой нормальный человек способен выдержать у себя под боком фанатика? А если этот фанатик – женщина, да еще увлеченная театром (то есть чужим талантом)? Тем более ТАКИМ театром. Даже этих трех недостатков вполне хватит, чтобы стремглав сбежать от подобной супруги.

Но недостатков у Катькиной подружки, вероятно, намного больше. А эти три случайно высветились при нашем мимолетном знакомстве. Продлись оно подольше, я насчитал бы не три, а тридцать три. А может, и все триста тридцать три! Хотя это отнюдь не является моей целью. Кстати, какова же, собственно говоря, моя цель?

Жениться? Это смешно. Плоды ночной беседы с лучшей институтской подругой не могут воплощаться в жизнь так примитивно и однобоко.

Флирт? Ни к чему не обязывающий романчик? Еще смешнее. Не достаточно ли романчиков? Не хватало еще гульнуть с какой-нибудь из наших школьных курортниц. Хорошо бы это выглядело – я ухаживаю за нашим завучем, престарелой истеричкой Риммой Игнатьевной.

Такое ухаживание можно себе представить лишь в том случае, если Римма Игнатьевна внезапно сляжет и наш школьный коллектив отрядит меня со связкой апельсинов справиться о температуре и давлении. Да и это может привидеться лишь в страшном сне…

В эту минуту в вагоне произошла маленькая заварушка. В раскрывшиеся двери вошел высокий брюнет в турецкой дубленке. Он был чисто выбрит. От брюнета несло дорогим одеколоном и хорошим коньяком. Пробираясь в середину вагона, плейбой слегка задел тетку в пуховых рейтузах. Помимо бесчисленных сумок тетка наперевес держала огромный синтетический ковер жутковатой расцветки.

– Мужчина! – взвизгнула она, продемонстрировав все свои сорок восемь золотых коронок. – Ты что, ослеп?! Не видишь – женщины едут!

Брюнет глянул на часы и вяло отреагировал:

– Женщины в это время еще спят.

После этих слов он уцепился за поручень и смежил усталые веки, которые, казалось, также были выбриты и благоухали одеколоном и коньяком.

Золотозубая ковроносица наверняка возмутилась этим неожиданным отпором, но ее крик был заглушен мерным перестуком колес.

Где же я видел этого брюнета? – пытался вспомнить я. Но, так и не вспомнив, вернулся к своим мыслям.

Хватит экспериментов. Надо продолжать жить размеренной холостяцкой жизнью, убаюкивающе пронеслось в моей голове.

Э-э, нет, сказал я себе. Не учтен один маленький меркантильный вопрос. Не вечно же мне прыгать как кузнечику. Когда-нибудь стукнет пятьдесят. А потом и шестьдесят, и, чем черт не шутит при такой-то жизни, все семьдесят. Глядишь, навалятся старческие комплексы, одиночество, болезни… И никто тогда уже на меня не клюнет. Кому нужен старый, бедный и больной заслуженный учитель? И что ж мне тогда прикажете, одеяло на себя зубами натягивать? Или совершать двухдневный марш-бросок до аптеки? С передышками у булочной и прачечной? Как ни крути, надо жениться.

– Станция «Красногвардейская». Конечная. Поезд дальше не идет. Просьба освободить вагоны.

– Не забывайте в поезде свои бомбы, – мрачно выговорил брюнет металлическим дикторским голосом.

Я мельком глянул на его роскошную, а-ля Элвис Пресли, шевелюру и вдруг вспомнил. Такие же волосы были у Витальки Рыбкина, моего однокашника, будущего учителя черчения. Да и морда у брюнета была Виталькина. Такая же наглая.

– Виталька! – заорал я, и мой голос заметался под низким потолком станции. – Рыбкин!

Брюнет вальяжно обернулся и принялся разглядывать меня, как диковинное насекомое. Через некоторое время он с сомнением произнес:

– Арсюшка?

– Он самый! – с готовностью подтвердил я.

– Да тебя, брат, не узнать. Постарел.

Ну вот тебе на! Услышать такое от бывшего лучшего друга. Впрочем, мы ведь мужики. Чего обижаться…

– А ты вроде как даже помолодел.

Я с горечью оглядел его дубленку. Мое зимнее пальтецо, пылившееся в шкафу в ожидании зимы, внезапно вызвало у меня приступ ярости.

– Откуда это ты в такую рань? – поинтересовался Рыбкин.

– С работы, – нехотя ответил я. – А ты?

– А я от бабы, – вздохнул мой бывший друг. – Вот, отправил жену отдыхать. Теперь развлекаюсь. До того доразвлекался, что до метро докатился, – попытался он скаламбурить и добавил: – Даже на тачку денег не хватило… А ты где ж работаешь? На заводе, что ли? В ночную?

– Да нет, в школе…

И тут Виталька захохотал. Отсмеявшись, он выдавил:

– Ну ты, старик, даешь! Позволь снять шляпу. Значит, разумное, доброе и – как его там – вечное? Что, совсем жизнь ни к черту?

«А действительно, – подумал я, – почему я до сих пор в школе? Работа эта мне не нравится, денег не платят…»

Виталька продолжал:

– Вот что, старик, хочешь ко мне, на фирму? Помогу по старой дружбе. Многого, конечно, не обещаю. Но баксов четыреста в месяц выжмешь…

– А что у тебя за фирма? Какие-нибудь проекты? Чертежи? – предположил я, вспомнив, что Рыбкин учился на учителя черчения.

– Чертежи, – подтвердил мой бывший друг. – Причерчиваем нолики к своим кошелькам. Шутка! Жратвой я теперь торгую, старикан. Жратвой… Кетчуп наш народец внезапно полюбил. Вот такая штука!

Мы с Виталькой вышли из метро и автоматически двинулись в одну сторону. Рыбкин оказался моим соседом. Как ни странно, он обитал в доме напротив.

– Слушай, старик, – сказал Виталий, когда мы уже собрались расходиться, – а не взбрызнуть ли нам встречу? Тем более мне требуется малость подлечиться, – он с сомнением пощупал мешки под глазами.

Я с таким же сомнением ощупал рубли в своем кармане. После покупки цветов их оставалось не так уж много. Виталька уловил этот жест и хлопнул меня по плечу:

– Не бухти, старикан, у меня все имеется.

Мы поднялись в жилище торговца кетчупом. Виталька плюхнулся на кожаный диван и схватил пульт со стеклянного столика. По экрану телевизора заплясали голые девицы. «Не прошло и часа, – подумал я, – и вот опять эротические сцены».

– Пошеруди-ка там, в баре, – томным голосом протянул Рыбкин.

Я открыл дверцу и достал початую бутылку «Мертеля», шоколадку и засохший лимон.

– Давай по-холостяцки, – предложил мой старый друг, расплескивая коньяк мимо стаканов.

После второго стакана в квартире наступило некоторое оживление.

– А что, иди ко мне на точку! – голосил Виталька. – Ты ведь, наверное, единственный со всего курса, кто в учителя подался. Ленка Михеева с изобразительного – маникюрша. Ногти накладные бабам приделывает. Между прочим, неплохо зарабатывает… Павлик Безкоровайный из историков тоже куда-то продвинулся. Все, в общем, устроились… А ты? Арсюш? Прямо жалко глядеть! – Рыбкин уже готов был прослезиться. Вот они, старые дрожжи! – Давай из тебя первоклассного оптовика сделаю, а?

Но мне что-то не улыбалось становиться оптовиком, пусть даже и первоклассным.

– Да ладно тебе, Виталь, – отозвался я дружелюбно, – как-нибудь пробьюсь. Ты мне лучше вот что скажи, – голос мой звучал уже довольно пьяно. – Как у тебя с бабами-то? По-прежнему?

– А что, старичок, хочешь вспомнить наши сабантуйчики? Тогда лови момент, пока моя далеко. Ты-то, кстати, женат?

– Вот об этом-то и речь, – я ухватился за Виталькину мысль и принялся развивать идею мадам Колосовой. – Нет ли у тебя кого-нибудь на примете?

– Ого! – удивился мой собутыльник и уже более твердо плеснул в стаканы «Мертель». – Вот, значит, как у нас серьезно. Что ж, старичок, поможем, поможем.

Он деловито покопался в кармане дубленки, брошенной тут же, на диване, и извлек на свет божий видавшую виды записную книжку.

– Есть тут у меня одна, – пробормотал Рыбкин, листая книжицу. – Все мучается. Мужики-то у нас на фирме, можешь себе представить, какие. – Я с сомнением посмотрел на Виталькину шевелюру и лоснящиеся щеки. – А ей поинтеллигентней подавай. Вроде тебя. Сам бы женился, ей-богу, да, понимаешь, не могу.

Виталька откинулся на диване и слабеющей рукой указал на портрет какой-то рыжухи с брильянтами, висящий на стене.

Но оказалось, что мой собутыльник откинулся не только за тем, чтобы перевести мой блуждающий взгляд на изображение жены. Рыбкинская рука описала плавную дугу и упала на спинку дивана, где покоился мобильник.

– Так! – пропыхтел стареющий Элвис Пресли. – Сейчас мы ее…

И Виталька начал пищать телефонными кнопками, то и дело сверяясь со своей потрепанной книженцией.

– У аппарата, – проревел он вместо приветствия. Видимо, связь была установлена. – Позови-ка мне, милая, Ларису Михалну. – И потом, спустя какое-то время: – Лара, привет. Как дела?.. Сейчас я тебя огорчу… Завтра в семь – деловое совещание… У меня дома… Ты как, сможешь? – спросил он меня шепотом.

– Утра? – не понял я.

– Дубина, вечера!

– Могу…

– Ну пока, целую. – Виталька бухнул трубку на диван и проворчал: – Чего не сделаешь ради боевого товарища. Но только, чтобы завтра в семь. Как штык!


Глава 6

Работа над ошибками


На родительское собрание я все-таки опоздал. Но не намного.

Я вошел в класс, и на меня воззрились десятки родительских глаз. Почти таких же неумных, как и у моих учеников, то есть их детей. Собрание было плановое. Стало быть, я, как классный руководитель, должен был доложить родителям об успехах и неуспехах их отпрысков.

Придя в иное время на столь ответственное мероприятие подшофе, я бы, наверное, изрядно поволновался. И постарался бы не выдать своего состояния.

Но сегодня от меня, как от моего друга Элвиса Пресли, попахивало дорогим коньяком. Правда, дорогим одеколоном не попахивало. Но не беда.

Под пристальным вниманием пращурских глаз я открыл журнал и хотел было уже начать разглагольствовать – по списку – о положительных качествах и недостатках моих учащихся.

Но дружеские посиделки с Виталием Рыбкиным все-таки взяли свое. Предки моих подопечных напряглись. Особенно те, чьи фамилии начинались на «А». Я сглотнул набежавшую коньячную слюну и несколько официальным тоном заявил:

– Вопреки сложившейся традиции начинать разговор строго по алфавиту, я предлагаю всем собравшимся легкое нововведение. А именно: поговорить по существу вопроса, отметив при этом два, так сказать, полюса нашего учебного процесса. Рассмотрим самого лучшего и, соответственно, самого худшего учащегося из вверенного мне учебного коллектива…

Уф! Вот загнул так загнул. И откуда только такие обороты в голову пришли? Это все Виталька. Вернее, его «Мартель».

Однако родители были явно ошарашены моим коротким вступлением. Несколько мамаш в первых рядах (среди которых, я отмечал это на каждом собрании, одна была очень даже ничего) испуганно вытаращились на меня, приоткрыв рты. Как рыбы на Луне.

Но я бойко продолжал свой спич:

– Итак, вопреки всеобщим ожиданиям, сегодня, если мне будет позволено… – ну прямо-таки профессор из Сорбонны, ни больше ни меньше, – сегодня я начну не с первой буквы нашего, всеми горячо любимого алфавита – то есть буквы «аз», – а с двадцать пятой буквы вышеозначенной азбуки. То бишь с «ша»…

Родители, чьи фамилии начинались на «Ш», послушно заерзали за партами.

– А начнем мы с этой замечательной буквы именно потому, что именно с нее начинается всем известная в определенных, но достаточно пока узких, кругах фамилия нашей отличницы Шурочки Шаес, которая…

Я заметил, как на «камчатке» разгорается красноватый огонек. Это было интеллигентное лицо поволжско-немецкого папаши нашей отличницы.

Но закончить этот великолепный сложносочиненный период мне не удалось. Подобно порыву степного ветра, в класс ворвалась наша историчка Римма Игнатьевна, по совместительству – завуч.

– Арсений Кириллович! – завопила она. – Ну, слава богу, слава богу! Вы все-таки явились. А я уж хотела сама провести…

– У меня были достаточно веские причины, – заявил я и хотел было выдать еще одну замысловатую тираду, но в последнюю секунду передумал и закончил: – Для опоздания.

– Ну, надеюсь, ваши причины были настолько же вески, как причины Столетней войны, – взобралась историчка на своего любимого троянского конька.

– Предпосылки, правда, были незначительны, – подыграл ей я. – Но вот следствие вы можете наблюдать собственными глазами.

– Не буду мешать, не буду мешать! – В глазах ее блеснула сумасшедшинка, и Римма Игнатьевна на своих слоновьих цыпочках попыталась тихо выбраться из класса. Это у нее почти получилось, вот только дверь захлопнулась с таким грохотом, что раскрасневшийся герр Шаес невольно вздрогнул.

– Итак, на чем мы остановились? – Нет, ритм мой был безнадежно сбит.

– На букве «ше», – подленько прошипел кто-то из первых рядов. По-моему, это была та самая хорошенькая мамаша.

И тут случилась роковая ошибка. Я напрочь забыл, с кого я хотел начать. С хулиганов или с отличников?

– На «ша»! – громко поправил я. – То бишь на Александре Шаес. На «ша», – повторил я ледяным голосом и тут же сорвался на гитлеровский крик: – Я выгоню этого мерзавца из школы! Я переведу его в самое гнусное ПТУ района! К таким же подонкам и негодяям с грязью под ногтями и постоянным перегаром!

Лицо родителя отличницы Сашеньки Шаес разгоралось все ярче. Но пока он, кажется, не понимал, что все вышесказанное относится именно к его дочери. А я, все более накаляясь, продолжал:

– Где это отребье?! Где оно?! Я хочу заглянуть в его подлые глаза! – Я имел в виду кого-нибудь из родителей пригрезившегося мне хулигана. Но г-н Шаес не подавал признаков своего присутствия. – Кто осмелился породить Шуру Шаес? Я хочу видеть этого человека!

Только тут с заднего ряда поднялся щупленький интеллигентный папа.

– Я… – робко сказал он. – Но, Арсений Кириллович, у меня же дочь. И к тому же отличница… Я вообще не понимаю, о чем тут…

Но я неумолимо прервал отца:

– Не имеет значения! – и, выйдя из-за кафедры, двинулся по проходу.

Подойдя вплотную к отцу отличницы, я доверительно возложил руку на его плечо. Он вздрогнул.

– Послушай, – тихо сказал я, – тебя как зовут?

– Михаил…

– А меня можешь звать Арсений… Так вот, Миша, ты что, не можешь всыпать ей как следует?

– Но вообще-то я не бью свою дочь, – испуганно возразил герр Шаес, – да и было бы за что… Я не понимаю…

Однако я снова не дал ему договорить.

– Ну так и врежь ей, чтоб чертям стало тошно! – опять заорал я. – Сними с крюка матросский ремень и вмажь! Чтоб якоря пониже спины пошли!

При чем тут матросский ремень и какое он имеет отношение к интеллигентному герру Шаесу, я до сих пор не могу объяснить. Тем не менее, вполне довольный «прочисткой», я отошел от папы отличницы и опять взгромоздился на кафедру. Казалось, остальные родители также остались довольны спектаклем. Некоторые мамаши взирали на меня с восхищением.

Я перевел дух и наконец осознал свою ошибку. Однако исправлять ее было бы совсем уж глупо.

– А теперь мы обратимся к кандидатурам еще более мерзких типов. – По залу (вернее, по классу) прокатилась волна. – И среди этих кандидатур я хочу отметить Владимира Еписеева, двоечника и бандита…

Распахнулась дверь, и в класс вновь влетела Римма Игнатьевна.

– Арсений Кириллович! – Она подкатилась ко мне мохеровым шариком и заглянула в мои нетрезвые зрачки. – Вы так кричали. Что-то случилось?

– Ничего, ничего, Римма Игнатьевна, – развел я руками и широким жестом охватил пригнувшиеся головы родителей. – Вы же понимаете, идет собрание…

Историчка проследила за кривой дугой, которую описала моя рука, и осталась довольна этим зрелищем. Виноватые лица родителей, частенько донимавших учебную часть непомерно высокими требованиями к качеству образования, привели ее в восторг.

– Арсений Кириллович, – прошептала она с трепетом, – вы Макаренко! Только для взрослых!

Дверь тихонько пискнула и плавно легла в коробку. Я мог продолжать. Но то ли трепетный голос нашего завуча, то ли не свойственные классной двери нежные трели опять изменили ход моей мысли.

Мамаша хулигана Еписеева – а это была та самая хорошенькая блондиночка из первого ряда – вжала голову в плечи и приготовилась выслушать приговор. Она и сама понимала, что по ее сыну плачет даже не слесарное ПТУ, а колония для малолетних преступников.

– На ком же мы остановились, друзья мои? – сердечно спросил я свою аудиторию.

– На Владимире Еписееве! – нагло крикнул с галерки оскорбленный герр Шаес. – Этот тип чуть не изнасиловал мою дочь…

Дерзкий выпад остался незамеченным. Я вышел из-за кафедры и остановился у доски.

– Попрошу подняться родителей Володи…

Красная, как венгерский маринованный помидор, блондинка с трудом вылезла из-за парты и, уткнув взгляд в пол, замерла. Будто ожидала с моей стороны физической экзекуции. Но экзекуции не последовало.

– Как вас зовут? – ангельским голосом спросил я блондинку.

– Ма… Маша, – пролепетала она. – То есть… Мария Антоновна…

– Спасибо вам, Мария Антоновна, – немедленно отреагировал я. – Огромное спасибо за сына!

– Да он же моему Лешке… Карнаухову чуть ухо ножом не отрезал, – подала голос какая-то толстая особа.

– Все сфабриковано! – объявил я, как прокурор, который проспал весь процесс и принял себя за адвоката. – А впредь, – это уже касалось всех родителей, – попрошу не марать светлого имени Владимира Еписеева. И точка! – резюмировал я.

Уважительная тишина была мне ответом. Я прошелся вдоль доски.

– На этом считаю собрание закрытым. Вопросы есть?

Вопросов не было. Даже герр Шаес примирился со своим статусом родителя малолетней преступницы.

Я бодро вышел из класса и направился в туалет. Попить. Пока я шел по коридору, до меня не донеслось ни звука. Только мои железные командорские шаги гулко двоились в простенках школьных коридоров.

Войдя в туалет, я с наслаждением открыл кран и повис над заплеванной учениками раковиной. Во время долгого процесса наполнения организма вожделенной влагой до моего слуха доносились робкие родительские шаги. Они шелестели по коридору и удалялись вниз по лестнице.

Наконец я напился, закрутил кран и весело вышел из туалета. У лестничной площадки меня ждала Мария Антоновна Еписеева.

Я попытался невозмутимо пройти мимо матери хулигана (напившись, я уже не сомневался, что Еписеев – именно хулиган), но она загородила проход своей худенькой грудью.

– Арсений Кириллович, – прошептала она со слезой в голосе. – Арсений Кириллович!

– Да, Мария Антоновна, я вас слушаю…

– Вы первый, кто хоть как-то похвалил моего сына… Я так вам обязана… Скажите, что я могу для вас сделать?

– Что вы, – смутился я, подумав, что дамочка собирается броситься в мои, в общем-то теоретически готовые принять ее, объятия. Надо как-то выкручиваться: – Володя, конечно, не святой, но… Но…

И тут я замолчал, не зная, что сказать. Виталькин допинг начисто выветрился из моей крови. Мария Антоновна Еписеева с готовностью помогла мне:

– Знаете, Арсений Кириллович, – я увидел, что по щекам этой миловидной женщины течет синеватая тушь, – приходите ко мне в гости. Скажем, завтра… Часиков в семь… Ведь ваша жена не будет против? Ну в крайнем случае скажете ей, что вы забежали домой к ученику…

– У меня нет жены, – виновато пробормотал я.

Глаза Марии Антоновны на мгновение озарились нечеловеческим огнем.

– Ну тогда тем более, вы должны прийти. Вы придете?

– Но я не знаю вашего адреса…

Я уже попался на эту хитро заброшенную удочку. Меня начали водить и скоро должны были подсечь.

– Вы найдете его в журнале, – хитро прищурилась она.

Подсечка состоялась. Оставалось судорожно забиться на берегу и по-рыбьи разинуть рот.

– Приду.

К моему удивлению, Мария Антоновна встала на цыпочки и чмокнула меня в щеку. Наверное, оставила след от помады. И синей туши.

Мадам Еписеева развернулась и грациозно засеменила по лестнице, предоставив мне возможность полюбоваться ее удаляющейся фигурой. Застыв на месте, я проводил ее взглядом.

Внезапно в дальнем конце полутемного коридора послышался шорох. Что-то скрипнуло. Кто-то поперхнулся и закряхтел. Зашуршали шаги, сопровождаемые мерным позвякиванием. Я напряженно вгляделся в темноту. Ничего. Я хотел было начать спускаться, как совсем рядом со мной раздалось:

– Все ходите, а знаний-то – нет!

Я обернулся. Передо мной в синем замызганном халате стоял Константин Кузьмич – «К в кубе» – наш директор. В одной руке у него болталась связка ключей от многочисленных кабинетов, где он по семейному долгу преподавал разнообразные предметы. Вторая рука директора Рогожина была занята чьим-то классным журналом, на котором, как на блюде, высилась горка глазированных сырков с ванилью из школьного буфета.

– Домой? – маразматическим голосом спросил меня «К» и блеснул лысиной.

– Да, – устало согласился я и двинулся вниз по лестнице.


Глава 7

В темном переулке


Что бы это могло значить, думал я, пробираясь темным двором к Катькиному дому (вернее, к таксофону, который стоял в этом дворе: без уведомительного звонка я никогда и ни к кому не заявляюсь), неужели Мария Антоновна втюрилась в меня по уши? Быстро, быстро… А может, ее приглашение и в самом деле лишь обычная благодарность? Хорошему учителю.

Это я-то – «хороший учитель»! Пришел на собрание пьяный, все перепутал… И вот, пожалуйста, теперь расхлебывай.

К мадам Колосовой я отправился с двоякой целью. Точнее, цель-то у меня была одна – обсудить наболевшие за день вопросы. А вот тема этого разговора была как раз двоякой.

Во-первых, выговорить Катьке за ее подружку Марину. Кого она мне, в конце концов, подсунула! Или Кэт настолько плохо меня изучила (за столькие-то годы общения!), что принимает за законченного идиота, способного клюнуть даже на такой персонаж, как эта театрально-озабоченная Марина?

Во-вторых, я намеревался посоветоваться с «подругой дней моих суровых» о приглашении на вечер к Марии Еписеевой. Все-таки женщин Катька знает гораздо лучше меня. Надо отдать ей должное…

Зайду и спрошу прямо в лоб: что делать? (Вернее, как понимать.) А потом уж как следует отчитаю за Мариночку. Нет, лучше сначала как следует отчитаю, а потом спрошу…

Вообще-то хорошо иметь подругу, подобную Кэт. У меня, конечно, есть и друзья. Например, тот же Ленька Тимирязьев. Или вновь объявившийся Виталька Рыбкин. Леньке я, разумеется, могу сказать многое. Почти все. Но не скажешь же ему, убежденному холостяку и в чем-то даже женоненавистнику, что собрался жениться, правда пока не знаю на ком. В самом лучшем случае Тимирязьев обронит: «Да ты что, старичок, опупел? Может, за пивом сбегать – здоровье поправишь?» А в худшем… Словом, серьезно он к этой информации даже теоретически не сумеет отнестись. Какие тут дельные советы?

Что же до торговца кетчупом Рыбкина… если мы и были некогда близкими друзьями, то теперь нас разделяет огромная пропасть… Я не говорю финансовая – мозги у нас с Виталькой слишком разные. Впрочем, и всегда таковыми были. По молодости это как-то не очень понимаешь. Просто тебе приятно общество какого-то человека, вот ты и общаешься. И только-то…

Постой, постой, – плавное течение мыслей внезапно застопорилось, – во сколько завтра следует явиться к Машеньке? В моей голове Мария Антоновна Еписеева уже почему-то трансформировалась в Машеньку. Елки-палки, тогда же, когда и к Витальке. В семь. Этого еще не хватало. Да Виталька убьет меня (кто знает, может, и в прямом смысле?), если я не приду на встречу с этой его… как ее?.. Ларисой!

Звонить было уже поздно. Это, разумеется, не касается Катьки. Ей я могу позвонить хоть в четыре утра. Ладно, завтра позвоню и извинюсь, с облегчением решил я. Мои мысли вновь заструились плавным потоком.

Вдалеке замаячила полуразрушенная будка телефона-автомата. Я устремился к ней, в голове возник довольно пасторальный образ мадам Колосовой. В моем утопическом представлении она была весьма тонкой натурой, способной понять тебя с полуслова, пожалеть, дать совет, денег, накормить и уложить спать.

Отчасти Катька, разумеется, соответствовала этому эпическому образу. Я почти любил ее, напрочь забыв о том, что приключалось со мной уже не раз. Я склонен идеализировать людей, которых не видел хотя бы день. А когда эти люди оказываются во плоти и крови, а не той иконой, что создал я в своем воспаленном воображении, я начинаю возмущаться.

Вот наконец и телефонная будка. На втором этаже дома, к которому привалилось это убогое сооружение, красновато светилось Катькино окно. В подворотне у подъезда мадам Колосовой кучковались какие-то подозрительные личности.

Я заглянул в будку через разбитое стекло. Проверить, не срезана ли трубка и вообще имеется ли сам телефон. Все было в порядке. Я смело шагнул в заплеванную темноту и снял тяжелую трубку. Гудок тоже был на месте. Личности в подворотне слегка оживились.

– Кать, – сказал я после бодрого, несмотря на позднее время, Катькиного «але», – к тебе можно?

– А-а, Васильев… Объявился, голубчик. Что ж, заходи, если не боишься сюрпризов, – непонятно отозвалась моя подруга. – Через сколько лет мне ожидать твоего пришествия?

– Я из автомата. Так что минуты через две…

Минуты через две я стоял в плотном кольце тех самых личностей, что от скуки толклись в подворотне.

– Брат! – миролюбиво обратился ко мне щуплый человечек в короткой кожанке и тут же, вопреки всяким правилам стиля, добавил: – Рваные гони! Мелочишкой побалуй!

Не успел я ответить, как из задних рядов раздалось:

– Да что ты цацкаешься с этим очкариком! Дай ему в рыло, и будет с него…

Голос показался мне знакомым, и я инстинктивно вытянул шею, чтобы посмотреть, кому он принадлежит. Видимо, человек в кожанке воспринял этот жест как некую угрозу и, подпрыгнув, с размаху залепил мне кулаком в переносицу. Мои очки сложились пополам. Я как сноп рухнул в лужу, успев меланхолично подумать: «Это уже четвертая пара за год. До зарплаты далеко. На какие, спрашивается, шиши…» Мысль утонула в мягком мареве. Это был нокаут.

– Ты что это там, стервец, роешься? – услышал я напоследок Катькин голос откуда-то сверху (видимо, она вышла на балкон). – А ну проваливай отсюда, пока…

«Он лежал на песке, раскинув ноги в парусиновых брюках, и ловил последние лучи уходящего солнца. Последние лучи в его благородной жизни…» Кто же это написал?

Я почувствовал чьи-то пальцы во внутреннем кармане своего пальто. Открыв глаза, увидел над собой напряженное бугристое лицо нашего физкультурника Мухрыгина и отворот знакомой адидасовской куртки. Я хотел что-то сказать. Вроде: «Все грабишь, а знаний-то – нет», – и провалился в глубокий омут.

Рефери медленно досчитал до десяти. Я выбрался из нокаута и открыл глаза. Адидасовца Мухрыгина рядом не было. Вместо физкультурника надо мной склонились рыжие космы взволнованной мадам Колосовой. Может, Мухрыгин мне попросту пригрезился?

– Ну ты как, ничего? – спросила Кэт, подбирая с моей груди заботливо сложенные хулиганами руины очков.

Я промямлил нечто невразумительное. Катька покрутила два стеклянных кругляшка с дужками.

– Здорово они тебя, Васильев, здорово. Надо было посещать в детстве секцию бокса. Ладно, очки я склею. Скотчем. И видно ничего не будет… То есть никто не заметит. Потом купишь новые. А кстати, – вдруг озаботилась моя подруга, – как у тебя с наличностью? В твоем трупе кто-то копался.

Я запустил дрожащие грязные пальцы в карман. Там, разумеется, было пусто. Я принялся обшаривать внутренние швы. Но Кэт снова подала голос:

– Васильев, ты что, в луже на всю ночь устроился?

– Мне вообще-то только к восьми на работу.

Я зашевелился и попытался встать. Катька подлезла мне под руку и пропыхтела:

– Ну и слонина же ты, Васильев. В кого только, не пойму…

Обнявшись, словно пьяные водопроводчики или влюбленные шестиклассники, мы с Катькой медленно побрели к подъезду. Над ним тускло светилась бесполезная лампочка.

– Ой! – вдруг вскрикнула Кэт. – Сень, ты себя видел?

– Да, – ответил я, – и неоднократно. Видишь ли, уже несколько десятилетий я иногда заглядываю в зеркало.

– А в данный момент?

– Зеркало забыл, – съязвил я.

– Ну и хорошо. Лучше ты сегодня в него не заглядывай.

Но встречи с зеркалом избежать мне не удалось. Прямо с порога, в грязных ботинках и пальто, Катька протащила меня в свою розовенькую чистую ванную. Пока она набирала воду, чтобы замочить поруганную преступниками одежду, я неуверенно покосился на зеркало. Из-за флакончиков и тюбиков, толпящихся на стеклянной полочке, на меня глянула помятая близорукая морда. Под глазами морды медленно, но верно растекались два фиолетовых пятна. Я отпрянул.

– Слушай, – оторвалась мадам Колосова от ванны, – может, тебе голову забинтовать? Все лучше, чем такая акварель…

Я хотел было отказаться, но не успел.

– Прямое попадание в переносицу, – прощебетал знакомый голосок и тут же успокоил: – Гематомы будут еще больше. Это я говорю как врач.

Я обернулся. В дверь ванной просунулась каштановая прядь, а за ней – голова театралки Марины.

– Это и есть твой сюрприз? – недовольно буркнул я.

Катька молча погрузила мое пальто в воду.


Глава 8

Примите соболезнования


– Ты понимаешь, он такая сволочь! – говорила Марина, обращая на меня не больше внимания, чем на диван, на котором я сидел. – Я ему говорю, ты что же, не понимаешь, что я ночь не спала? Хоть бы позвонил! А он в ответ – какая ерунда! Мне некогда было, а у тебя все время занято… А сам водяру глушил в редакции своей. Потом, небось, к бабе поехал… Некогда ему! Хоть бы денег от этой его занятости прибавилось! Третий год живем на мою зарплату!

– Ну а ты чего? – не выдержала Катька. Уже четверть часа разговор крутился вокруг взаимоотношений Марины и ее непутевого мужа.

– А что я? Не удержалась и выложила ему все как есть. Обозвала его идиотом. И говоришь ты, мол, как идиот, и ешь как идиот, и уходишь как идиот, и приходишь – тоже как идиот. И вообще, если бы кто-нибудь устроил конкурс идиотов, ты бы наверняка занял первое место. Так и сказала! Он, разумеется, покраснел от ярости, а я продолжаю: хотя нет, ты бы занял второе…

– А он чего? – опять вставила Катька.

– Он? А он спрашивает: почему это второе?

– А ты?

– А я отвечаю: да потому, что ты – идиот!

– И

– Сильно! – Катька восхищенно зашелестела ресницами. – И что дальше?

– А дальше, – Марина энергично всхлипнула, – дальше он хлопнул дверью…

– И до сих пор не объявился?

– До сих пор. – Марина готова была зареветь в голос. – Может, ты позвонишь, Катюш? Вдруг он дома, а я у тебя…

– Что-то я не пойму, – Кэт покачала головой, – зачем он тебе нужен, если он такой идиот?

– Люблю я его все-таки.

– Ну и дура! – гневно объявила мадам Колосова.

– Ну почему дура-то, Катюш. Ты же знаешь, Сашка – гений. Без комментариев. Славик Мошкарев по сравнению с Сашкой полный ноль…

– Еще раз дура, – повторила Катька уже спокойней.

Я решил, что она сейчас отвернется и начнет смотреть биржевые новости.

Как бы не так! Подобные номера проходят только со мной. Вместо этого Кэт повернулась к подруге и участливо заметила:

– Марин, но всех-то гениев не прокормишь. Да и рук не хватит, чтобы все вонючие носки перестирать…

Марина поникла на диване. В картинной позе князя Меншикова в Березове. В руке истой театралки дымилась тоненькая белая сигаретка, диаметром с ноздрю кролика. Страдалица перевела глаза в густом вечернем макияже на Катьку и мечтательно протянула:

– И вовсе они не вонючие…

Женщины… Иногда я задумываюсь над вопросом: «Хотел бы я быть существом другого пола?» И неизменно отвечаю: «Нет, не хотел бы». Этот неизбежный ответ вызревает во мне вовсе не от мужского самолюбия. Скорее наоборот. Быть одного пола с мужиками тоже подчас нелегко.

Редкий индивид из нашего брата хотя бы туманно представляет, что же он такое. А чаще всего он являет собой грубое и упертое существо, тонкость которому чужда, желания которого примитивны, а амбиции – грандиозны. Разумеется, такой человек не способен понять ту, что находится рядом (а тем более поодаль). Он и товарищей-то своих с трудом понимает. А если понимает, то как-то однобоко, в основном если в это понимание вмешивается алкоголь.

Однажды я присутствовал на званом вечере в ресторане «Прага». Вечер был посвящен возвращению с далекого Севера моего друга Леньки Тимирязьева.

Тогда Ленька еще подвизался по основной своей профессии – геологом. Это позже он тряхнул музыкальной школой, куда еще в детстве его со скандалами таскали родители, и стал ресторанным саксофонистом.

Заработки на Севере были, разумеется, северные (впоследствии Ленька решил, что такие деньги можно зашибать и ресторанными шлягерами). Один из этих заработков мы и отмечали в «Праге».

Тимирязьев уже набрался. Он был в ударе и северных денег не жалел. Ему, конечно, хотелось, чтобы по этому случаю гуляла если не вся Москва, то хотя бы отдельно взятый зеркальный зал «Праги». Именно поэтому хмельной Ленькин взгляд остановился на стареньком армянине, который тихо сидел за соседним столиком и жевал какой-то салатик, запивая его минералкой.

– Отец, – Ленька подсел к армянину, обнял его коротенькой ручкой за старческие плечи, – пойдем выпьем. На брудершафт! – Ленькин язык уже изрядно заплетался.

– Я, синок, давно нэ патрэбляю, – мирно отозвался старичок. Из его усов торчал капустный листик.

– Да пойдем, отец! – настаивал будущий саксофонист. – За все плачу. Море разливанное!

Старичок понял, что от Леньки просто так не отвяжешься. Он лукаво посмотрел на Тимирязьева, потом окинул внимательным взглядом наш стол, где стояли пара бутылок коньяка, водка и вино.

– Морэ, гаварищ? Нэ хватыт у тэбя моря, дарагой.

– Как это не хватит?

– Мнэ на пэрвый раз щесьть бутылок надо, – пошутил армянин.

– Ну-ну!

– Паспорым, – старичок, видно, был готов на все, лишь бы от него отвязались.

– Ставлю все деньги!

Леньку уже было не удержать. Он подозвал официанта и заказал шесть бутылок марочного армянского коньяка. Когда заказ принесли, старичок взял в руки одну бутылку, внимательно рассмотрел этикетку со звездочками и, видимо, оставшись удовлетворен осмотром, сказал:

– Толко пасуда щирокий нада. Из стакана нэ патрэбляэм.

– Таз подойдет? – Ленька уже не шутил.

– Падайдет.

Тимирязьев распорядился насчет таза. В эту тару слили все шесть бутылок, и армянин схватился за края. Перед тем как отпить, он предупредил:

– Ти би, синок, нэ спорыл. Все равно праспорыщ…

Мы, жалея старика, принялись изо всех сил отговаривать Тимирязьева, но он не сдавался. Дедуля со вздохом приник к краешку таза и глоток за глотком медленно выпил все его содержимое.

Все ахнули. Багровый Тимирязьев выхватил из заднего кармана брюк пачку денег и шмякнул на стол перед стариком.

– Все, гулянка окончена.

Армянин начал отказываться от денег, утверждая, что он знает какой-то «сэкрэт», но Ленька был неумолим.

Когда я стоял в гардеробе в ожидании своего пальто, ко мне неожиданно подошел удачливый старичок. Не знаю, почему он проникся доверием именно ко мне. Армянин положил мне на плечо свою морщинистую руку и сказал:

– Жэншына би павэрыл… Савсэм дурак твой друг, савсэм…

– Да уж… – смущенно пробормотал я.

– Я вэдь сорок лэт в цирке… Тэпер на пэнсыы… Знаэщ номэр такой, кагда агон изо рта идет?

– Знаю, – припомнил я что-то из детства.

– Чтобы агон шел, нужно тры лытры керасын выпит, панымаэщ? А тут – канъяк… Тфу! Жэншына би павэрыл, – опять сказал армянин.

Он отдал мне Ленькины деньги (я не смог отказаться) и добавил:

– А еслы би нэ павэрыл, то денгы би назад взал… Панымат нада!

Вот в том-то и дело, что надо «панымат». А мы ничегошеньки не понимаем. И поэтому мне становится страшно, когда я представляю, какой бы мне попался муж, будь я женщиной.

Тем временем разговор в Катькиной гостиной (она же – столовая, кабинет, библиотека и спальня) ни на минуту не утихал. Марина уже рыдала в голос. «Две плачущие женщины за день, – подумал я, вспомнив Машу Еписееву. – Не чересчур ли?»

– Ну что ты плачешь, дурочка, – утешала Катька.

Хм, «дурочка». Меня бы так.

– Если уж тебе непременно требуется гений, то почему ж тебе не подходит вот этот…

Кэт мотнула головой в мою сторону. И тут, кажется впервые после посещения ванной, Марина заметила, что в комнате находится третий. Она внимательно оглядела меня с головы до пят и убежденно проговорила:

– Нет, Арсений не гений.

– А ты думаешь, что гений обязательно должен щеголять немытыми волосами, трехдневной щетиной и рваными носками? – саркастически осведомилась мадам Колосова.

– Да отстань ты со своими носками! – взорвалась театралка. – При чем тут носки?!

– Ну хорошо, – миролюбиво отозвалась моя лучшая подруга, – не хочешь о носках – не надо. Тогда ответь, чем тебя не устраивают эти великолепные синяки?

Меня передернуло. Я понял, что сегодня разговор наедине у нас с Катькой не получится.

– Синяки-то мне нравятся, да только вот сам он какой-то туповатый… Не гений, словом.

– Арсений тебе не нравится только потому, что он не любит театр, – вынесла вердикт Катька.

Она, разумеется, была уже в курсе утреннего приключения.

– Он мне вообще не нравится! – отрезала Марина.

А вот она мне почему-то вдруг понравилась. Может, всему виной жалость?


Глава 9

Страшная месть


Переночевал я у Катьки. Она улеглась на своей законной кровати, Марина устроилась на диване, а я кое-как примостился на странном сооружении, именуемом кухонным уголком. Проснулся я совершенно разбитым. С трудом разогнув тело, принявшее форму «уголка» (и кто только придумал это орудие пытки), поплелся к зеркалу. Свинцовые примочки, которые провели ночь на моей многострадальной физиономии, ничуть не помогли. Из зеркала на меня уставилась мрачная уголовная морда. «Черт с ним, – уныло подумал я. – Что-нибудь придумаю».

Катька уже ушла на работу. В комнате раздавался шелковистый шорох. Наверное, копошилась Марина. Я оседлал табурет и принялся ждать. Неизвестно чего.

Наконец шорох прекратился, и в кухню вплыла Катькина подруга. Ее каштановые волосы (в отличие от моей слежавшейся за ночь в войлок шевелюры) были аккуратно уложены. Лицо какое-то просветленное. Марина распространяла тонкий аромат.

Поистине, женщину можно смело забрасывать в джунгли. Главное, не забыть скинуть ей с вертолета косметичку. Через месяц вы найдете ее ничуть не изменившейся. Более того, она наверняка будет довольна. Ну как же, наконец-то удалось сбросить свои лишние два с половиной килограмма!

– Привет, – улыбнулась Марина. – Скучаешь?

Я опустил голову и поджал ноги под табурет.

– Синяки пройдут, – утешила она. – Примерно через месяц… Что ж ты, не мог наподдать им как следует? Ты ж вон какой здоровый! Сколько их было?

Считал я, что ли? Я не математик.

– Много, наверное, – снова улыбнулась Марина, так и не дождавшись ответа. – Повернись-ка к свету, сейчас мы тебя подреставрируем…

Она извлекла из косметички пару тюбиков и принялась усердно мазать какой-то дрянью у меня под глазами. Я ощутил приятное пощипывание.

– Ну вот, так-то оно лучше, – пробормотала Марина, закончив экзекуцию, и достала из сумочки зеркальце. – Взгляни-ка…

Я нацепил склеенные Катькой очки и с опаской посмотрел в зеркало. Результат мне понравился. На меня смотрело несколько изможденное, но вполне интеллигентное лицо гения педагогики с романтичными темными кругами под глазами. Макаренко после битвы с колонистами.

– Теперь я выгляжу как настоящий гений, – похвалил я работу.

– Да, – согласилась Марина, – теперь что-то есть.

– Тогда, может, попробуем еще раз сходить в театр? На что-нибудь менее экстравагантное?

– Нет уж, с меня вполне достаточно одного раза. Ты, Сенечка, – подумать только, «Сенечка»! – меня опозорил. Я ведь сказала Мошкареву, что ты журналист. И вдруг ты исчезаешь. Даже не досмотрев спектакль. Мошкарев едва не убил меня. Волосы на себе рвал от отчаяния.

Тут я вспомнил жиденькие волосенки гения режиссуры и едва не расхохотался. Вовремя удержавшись, состроил серьезную мину и спросил:

– И чем же ты утешила этого озабоченного? Мне, например, вполне хватило бы внимания такой женщины…

Неуклюжий, но комплимент. Марина впервые с интересом посмотрела на меня.

– Враньем. Нет, то, что я ему сказала, на самом деле очень близко к правде. Но Мошкарев наверняка решил, что мне нельзя верить.

– Так что же ты ему сказала? – не выдержал я.

– Что я пошутила насчет журналиста. Ты, мол, мой дальний родственник, с детства страдающий имбецильностью. И твои реакции непредсказуемы…

– Мошкарев, надеюсь, обрадовался? – язвительно поинтересовался я.

– Он попросил больше не водить имбецилов к нему в театр. Они могут все как-нибудь не так понять, а помещением он дорожит…

– Да уж, куда нам до гениев.

Марина оставила мою реплику без внимания. Вместо этого она открыла холодильник и извлекла очередной Катькин кулинарный шедевр. По-моему, это была какая-то рыбина.

– Есть, небось, хочешь?

Я не стал отнекиваться. Вскоре на сковороде зашипело. Мы молча позавтракали. Я засобирался на работу. На вешалке висело выстиранное и высушенное пальто. И когда только Кэт успела?

Одевшись, я выжидательно остановился в дверях.

– Ну давай! – напутствовала меня Марина. – Дуй на заработки!

Я с тоской посмотрел на ее ноги в черных чулках.

– Не расстраивайся! – рассмеялась она. – Как-нибудь встретимся, – и добавила: – Если муж не вернется…

Я вышел из подъезда. В кармане лежали деньги, которые мне всучила Катька («Как-нибудь отдашь…»). В утреннем свете двор казался довольно уютным. Даже качели целы.

«Вот здесь, значит, меня и того», – мрачно подумал я. Интересно, это и в самом деле был Мухрыгин или мне только показалось?

В школу идти не хотелось. Странное дело, мне было неловко. Как я посмотрю в наглые глаза физкультурника? Но идти было надо. Не отдавать же опять урок Сонечке. Да что я, как школьник, в самом-то деле… Надо поговорить с адидасовцем по-мужски. Завести его к раздевалкам у спортзала и… И что тогда? Хрен с ним, как-нибудь само все устроится. Я уже почти пересек двор, как вдруг меня осенило: надо же позвонить Витальке и отменить встречу! И я зашагал назад, к злосчастной телефонной будке.

Интересно, тот грим, что мне наложила Марина, продержится до вечера? Иначе как я заявлюсь к матери своего ученика с такими фонарями? Тут и цветы не помогут.

Вот и телефон. Так, набираем номер. Ага.

– У аппарата? – Виталька подошел не сразу. Голос у него был сонный.

– Виталь, привет, это я…

– Ты что, старик, обурел, в такую рань звонить?

– Скоро одиннадцать, между прочим.

– Вот я и говорю – рань. Ну давай, выкладывай, что там у тебя стряслось…

– Слушай, еще не поздно отменить нашу встречу с этой… как ее… Ларисой, что ли? Я сегодня никак не могу…

На том конце провода повисло зловещее молчание. После продолжительной паузы Рыбкин поинтересовался:

– Ты шутишь?

– Да нет, – замялся я. – Тут такое дело… Я же не совсем отказываюсь от встречи с этой твоей Ларисой… Просто, может, ты перенесешь?

– Нет, старикан, я так не играю. Я зову бабу в гости, на свой, понимаешь ли, страх и риск, а он мне теперь заявляет «давай перенесем»! Да ты хоть знаешь, какая у нее фамилия?

– Это что, в корне меняет дело? – удивился я.

– Полностью. Я же не буду знакомить лучшего друга юности со всякой шушерой. Я тебе предлагаю качественный товар. С гарантией… Так вот, ее фамилия – Пастернак. Знаешь такого поэта?

– Знаю. Ну и что?

– А то, что она какая-то там его родственница! – гордо объявил Виталька, я почти увидел, как он надулся. – Или однофамилица, – добавил он менее уверенно. – Словом, гонор у нее еще тот. Что ж, мне теперь перезванивать прикажешь?

– А ты проведи с ней совещание. На квартире. Скажи, мол, заболел, – нерешительно предложил я.

Виталька захохотал:

– Ну, е-мое, ты даешь, старичок. Совещание… А что, это мысль, – внезапно загорелся мой студенческий друг, и я услышал в его голосе знакомые с юности донжуанские нотки. – Она, небось, ухаживать примется… Бабы, они, знаешь, сердобольные…

– Ну вот и хорошо, – обрадовался я.

Уф! Кажется, отделался.

– Но, старик, ты упускаешь отличный товар. Там ведь библиотека из пяти тысяч томов! Может, тебя хоть это как пэ-эдагога заинтересует?

– Нет, – решительно ответил я, – нет.

– Ну как хочешь. Ладно, я пошел досыпать. Не пропадай…

Я ехал в школу на троллейбусе и думал о Мухрыгине. Все-таки он или не он? Нет, не хочется мне с ним встречаться. Я бы с удовольствием никогда больше не заглядывал в его противные зеленоватые, как болото, глаза. Но что поделаешь, я, к сожалению, не школьник, чтобы прогуливать.

Двери троллейбуса фыркнули и закрылись. Я увидел, что проехал свою остановку. Рывок – и заветная кнопка у меня под пальцем. Если водитель сейчас меня не выпустит, я точно опоздаю к звонку.

– Ты на лоб себе нажми, баран ты, блин, – поэтично прохрипело в динамике на весь салон.

Но двери тем не менее открылись и нехотя выпустили меня наружу. Видно, судьба у меня такая. Теперь уж точно придется идти на урок.

Когда я, взмыленный, ворвался в учительскую, Мухрыгина там, слава богу, не оказалось. Зато Марианна Александровна, наша англичанка, была на месте – стояла у кактуса и нервно курила. На мое появление она никак не отреагировала. Лишь выпустила паровозную струю.

Я вихрем подлетел к шкафу с журналами, и только тут до меня донеслись всхлипывания.

– Плачешь, что ли? – неуверенно спросил я.

Мисс Преображенская не ответила. Я подошел к кактусу и развернул англичанку к себе. По лицу Марианны градом катились слезы. Чудеса! Плаксивые они, оказывается.

– У тебя что, урок отменили? – задал я дурацкий вопрос.

Стала бы она плакать из-за урока.

– Да отстань ты, Васильев! – неожиданно взорвалась Марианна. – И без тебя тошно…

– Опять физкультурник? – предположил я.

По молчанию мисс Преображенской я догадался, что так и есть. Дело в том, что Мухрыгин больше жизни любил поиздеваться над бедной англичанкой. Видимо, ему не давала покоя ее врожденная интеллигентность. Шутки нашего физкультурника были все какие-то подростковые. Злые и нелепые.

Он частенько подкладывал на стул Марианне кнопки, мазал воском страницы в ее классном журнале, так что англичанка не могла поставить ни одной отметки; сажал в ящик ее стола различных членистоногих и паукообразных, а зимой, когда насекомые засыпали, – грызунов и лягушек. Но особую радость Мухрыгину доставляли эксперименты с гвоздями. Однажды он прибил красивый беретик Марианны к полу и долго хохотал, наблюдая, как она пытается поднять свой упаднический головной убор. Наверняка что-то подобное случилось и на этот раз.

– Ну что там он опять отмочил? – я внимательно посмотрел в инязовское лицо Марианны Александровны.

Она же выразительно посмотрела на кактус. Я перевел взгляд на растение, которое давно уже смирилось с сигаретным дымом. С виду кактус выглядел вроде бы как всегда. Но, приглядевшись повнимательнее, я обнаружил, что кроме колючек из нашего друга торчали гвозди. Значит, опять Мухрыгин! Нет, это просто маньяк какой-то.

Я, вне себя от ярости, посмотрел на заплаканную Марианну и процедил сквозь зубы:

– А вот это ему просто так с рук не сойдет. Слово даю!

Мое желание расправиться с физкультурником было огромно. Если бы он в ту минуту попался мне под руку, его голова наверняка бы украсилась парочкой дюймовых гвоздей. Пусть знает, каково кактусам. Но Мухрыгин почему-то не попадался. Через два урока мой гнев несколько поутих, однако физкультурника я решил найти во что бы то ни стало.

Началась большая перемена, и я спустился на первый этаж, где находился спортзал.

Открыв дверь, я в первое мгновение никого не увидел. До меня доносился лишь приглушенный стук мяча об пол. В дальнем углу зала замельтешил Мухрыгин. Он самозабвенно отрабатывал какие-то баскетбольные приемы, ни на что не обращая внимания. Я окликнул его. Мой суровый голос жалким эхом задребезжал под высокими сводами, затерявшись где-то среди гимнастических колец и канатов. Физкультурник оторвался от мяча и мутным взглядом наркомана посмотрел туда, откуда, по его мнению, раздавался голос. Взгляд Мухрыгина плутал в противоположном от меня конце спортзала.

– Мухрыги-ин! – опять позвал я.

Физкультурник наконец увидел меня.

– А.

– Выйди-ка, поговорить надо…

– Сено к лошади не ходит.

Пришлось войти в зал и, неловко перелезая через наваленные там и сям маты, подобраться к Мухрыгину.

Он стоял передо мной в своем неизменном адидасовском костюме и белых кроссовках. Его взгляд странно блуждал, никак не желая встречаться с моим. Что ж, ладно…

– Слушай, а ты не забыл прибить к кактусу деньги?

– Какие еще деньги? – не понял он.

– Мои. Те, что ты подло выкрал вчера ночью у беспомощного человека…

Нога физкультурника нервно заплясала по крашеному полу.

– Понимаешь, Васильич, – замялся владелец нервной ноги, – я ж не знал, что это ты… Побаловали с ребятами немного…

– Ни фига себе немного! – взвился я. – А это ты видел? – я ткнул ему в лицо склеенные скотчем очки.

– Да-а… – Мухрыгин сделал движение в сторону тренерской комнаты. – Так я тебе сейчас все отдам, Васильич, чего ты ерепенишься…

Суетливо развернувшись, я неловко ударил его в лицо. Вернее, собирался ударить в лицо. На самом деле получилось куда-то в плечо. В лучшем случае. Мухрыгин оказался в родной стихии.

– Ах ты, тля… – с этим воплем он ухватил меня поперек туловища и принялся возить по матам. В самый разгар нашего единоборства что-то хрустнуло.

– Очки! – крикнул я.

Физкультурник тотчас отпустил мое разгоряченное борьбой мешковатое тело.

– Ну вот, – смутился он и опустил руки. – Опять, что ли?

Две половинки грустно лежали на полу, уставив разрозненные дужки в потолок, как миниатюрные зенитки.


Глава 10

Медвежий угол


Деньги Мухрыгин мне так и не вернул. После инцидента с очками он, видимо, окончательно растерялся и, не дожидаясь развязки, ретировался. После уроков я зашел к нашему трудовику, и он долго колдовал над моими очками. Наконец старик выполз из своей каморки. В его заскорузлых пальцах красовалось то, во что превратились мои бедные очки.

Этот, с позволения сказать, предмет больше напоминал астролябию, сотворенную из подручных средств мастером-самоучкой где-нибудь в сибирской глубинке. Я водрузил очки на их законное место в районе поврежденной переносицы и сквозь отпечатки пальцев трудовика заглянул в мутное зеркало, висевшее на токарном станке. Ровно посередине мой нос пересекала ярко-синяя полоса изоленты. Сдержанно поблагодарив трудовика за услуги, я в расстроенных чувствах покинул школу. Было почти пять часов. До посещения Маши оставалось неполных два часа.

Кстати сказать, я не забыл поинтересоваться адресом хулигана Еписеева в классном журнале. Оказалось, что живет он у черта на рогах. Я и не подозревал, что в Москве существуют такие медвежьи углы. Чтобы добраться до обители Еписеевых, мне аккурат потребуется часа полтора-два. Я без происшествий проехался на троллейбусе до метро и погрузился под землю. Где-то на полдороге меня осенило: цветы! И что-нибудь к чаю.

Проверив наличность в карманах, я остался не совсем доволен. Из выданных Катькой средств в кармане шелестело совсем немного. Жаль, что схватку с Мухрыгиным так и не удалось довести до логического конца. Впрочем, на цветы и какие-нибудь завалящие конфеты мне и так должно хватить. Другое дело, что я останусь без пельменей.

Район, где размещалась Мария Антоновна со своим хулиганистым чадом, встретил меня не слишком гостеприимно. Вокруг теснились громады домов. Горизонта видно не было. Свет горел тускло. Зато неподалеку от станции метро продавались подмороженные цветы.

Я купил у бабки три каких-то заморыша блеклого цвета, которые она выдавала за японские хризантемы, а в ближайшем ларьке крошечную коробку конфет.

– С ликером, – почему-то добавил небритый продавец. – Если завязал, то в самый раз…

Теперь требовалось обнаружить жилище моего ученика. Дело это оказалось на редкость хитрым. Люди, которых я спрашивал в надежде взять правильный курс, настойчиво указывали в противоположные стороны. Пришлось прибегнуть к старому испытанному средству. Телефону-автомату.

– Арсений Кириллович, вы уже? – обрадовалась Маша, когда я, потратив несколько жетонов, наконец дозвонился.

– В каком-то смысле, – туманно ответил я. – Только вот, уже ли – это еще вопрос…

– Ну что вы, добраться очень просто. Я всегда хожу этой дорогой.

«Сочувствую», – хотел сказать я, но Маша уже объясняла, как до них добраться:

– Сначала дойдете до угла и увидите там помойку. Только вы к ней не идите, а поворачивайте направо. Там должны быть гаражи. Вы их огибаете – но ни в коем случае не пытайтесь пройти насквозь – и упираетесь прямо в стену дома. Как только уперлись – разворачивайтесь и берите чуть левее. Вдалеке вы увидите огонек. Это ребята ящики жгут. Но вы на огонек внимания не обращайте, а ныряйте в подъезд. Там еще надпись… Ну… матом… Володька написал, – на том конце провода, кажется, немного смутились. – А под этой надписью вы увидите меня. Я вас встречать выйду…

Несмотря на туманность, эта схема оказалась на редкость точной. Особенно та ее часть, где говорилось о том, чтобы я ни в коем случае не приближался к помойке, гаражам и «огоньку». Кто знает, что могло произойти, если бы не эти заботливые ремарки.

Проплутав около четверти часа, я очутился у нужного подъезда. Там, под нецензурной надписью, нетерпеливо топталась Мария Антоновна. В руке у нее мерцал электрический фонарик.

Я хотел вручить мадам Еписеевой цветы и конфеты, но она быстро сказала:

– Не сейчас.

Мы начали восхождение. Лифт не работал.

– Ребята балуются, – пояснила Маша. К счастью, восхождение завершилось на четвертом этаже.

Луч фонарика то и дело выхватывал из темноты зловещие надписи, в избытке украшавшие стены. Мне запомнилась одна:

Лёка, я тебя убью!

Я поежился. В кромешной тьме мы поднимались все выше и выше. Я уже начал было раскаиваться, что принял приглашение мадам Еписеевой и ввязался во всю эту авантюру, но внезапно впереди замерцал огонек.

– Арсений Кириллович, вы здесь? – позвала Мария Антоновна.

– Здесь! – гаркнул я.

– Идите на свет. Я дверь открыла.

Я последовал здравому совету. И не ошибся. Через минуту я уже стоял в тесной прихожей, половину которой занимал огромный черный мотоцикл.

– Вот здесь, значит, вы и живете, – сказал я только для того, чтобы не молчать, и стянул пальто.

– Здесь, – согласилась Маша и водрузила мое пальто на мотоциклетный рог.

Потоптавшись на месте, я сунулся было в ближайшую дверь с изображенным на ней черепом и костями.

– Не сюда! – поправила меня мадам Еписеева. – Это детская. А нам в залу…

Мы протиснулись по узкому коридорчику и проникли в другую комнату. В центре красовался огромный стол, уставленный всевозможными баночками, салатницами и тарелочками. Спиртного не было. (Ах, дурак, вместо конфет лучше бы вина купил!) Зато посередине стола высился стеклянный кувшин с непонятной желтой жидкостью.

– Я сама из облепихи гоню, – похвасталась Мария Антоновна, заметив мой растерянный взгляд.

– Сколько ж там градусов?

– А мне говорили, что вы не пьете…

– Ни капли, – пришлось согласиться мне.

Этот ответ почему-то взволновал Марию. Она тихонько вздохнула и благодарно улыбнулась:

– Я так и знала. Вы ж учитель. Я ведь с мужем именно из-за этого самого развелась. Из-за водки… Такой уж он был зверюга, что не приведи господь. Вылитый Володька.

Я с сомнением оглядел стены комнаты. Синтетический ковер, бра, часы… Так, постойте, а это что же такое? Над двуспальной кроватью, где Мария Антоновна, явно в одиночестве, проводила ночи, висел портрет симпатичного мужика в летной фуражке. На зверюгу – да и на Володьку – он похож не был. Мадам Еписеева уловила этот мой взгляд и с готовностью объяснила:

– Вы, наверное, думаете, что это и есть мой муж? Нет, этого я из журнала вырезала и отдала увеличить. А Володьке сказала, что это его папа. Был, мол, летчиком. Разбился на испытаниях. Насмерть. Даже могилы не осталось…

Видя мое недоумение, она пригласила:

– Ну, прошу к столу.

Я замешкался и вспомнил о цветах, которые все еще увядали у меня под мышкой.

– Куда бы их пристроить? Это вам, Мария Антоновна.

Она одарила меня странным взглядом и достала из буфета стеклянную вазочку.

– Мне так давно не дарили цветов, – пробормотала вдова летчика-испытателя и двинулась по направлению к кухне. – Я воды налью, а вы пока устраивайтесь.

Да, ради такого взгляда стоит иногда разориться на цветы. Даже на «японские хризантемы».

А где, кстати, сам хулиган Еписеев? Небось, хулиганит? Хорошенькое же будет дельце, если он обнаружит в собственной квартире собственного же классного руководителя. Представляю его рожу. Надо будет, кстати, поинтересоваться у Маши, где ее чадо. И выпить с ней на брудершафт – хотя бы и облепихи, – а то ни в какие ворота: все «Мария Антоновна» да «Арсений Кириллович».

Я плеснул желтоватой водицы в хрустальные стаканы и потянулся за огурчиком.

– Сама солила! – раздалось над моим плечом.

От неожиданности я отдернул руку.

– Да вы кушайте, кушайте, не стесняйтесь, – продолжала Мария Антоновна, – у меня тридцать банок насолено…

Хрустнув огурчиком, я поднял стакан с облепихой и предложил:

– Мария Антоновна, давайте-ка на «ты».

– Ой, – смутилась она, – да как же я вас называть-то буду?

– Очень просто, как все – Сеня…

Мы чокнулись, выпили кисловатого напитка, и я во второй раз ощутил прикосновение ее красных губ. Легкое дуновение на щеке, словно муха пробежала. Я на мгновение замер, но тут же очнулся и опасливо покосился на неплотно прикрытую дверь. А вдруг в прихожей притаился хулиган Еписеев? Самое время задать тревожащий меня вопрос.

– Мария… То есть, тьфу, Маша, а вы… то есть ты, не знаете, где сейчас твой сын? Я ведь, собственно, его проведать заглянул. Как классный руководитель…

Хозяйка глянула на меня и с размаху шлепнула мне в тарелку горку салата.

– Да гуляет… А вы… ты разве к нему пришел? Я думала, ко мне…

Маша понурилась. Она подлила в стаканы облепиховой воды. Мы снова чокнулись и молча выпили. После чего я объявил:

– К тебе, к тебе! Или ты думаешь, что хулиганы едят конфеты и нюхают цветы?

– Ну вот, уже и хулиганы. А сам Володьку на собрании хвалил.

И что теперь делать? Сказать, что я ошибся? Вот из подобных ситуаций и возникает вранье, в котором нас так любят обвинять женщины. Впрочем, это будет вранье во благо. Хорошая она женщина, хоть и насолила тридцать банок огурцов. Огурчики, однако ж, недурны. Хрустят.

– Ты же понимаешь, – ухватив еще один огурец, соврал я, – что все эти похвалы несколько преувеличены.

– А зачем же ты тогда… – начала было мадам Еписеева.

Но я ее перебил:

– Из-за тебя. Тебе ведь было приятно?

Мадам Еписеева зарделась, словно лакомилась не облепиховой безделицей, а по меньшей мере портвейном. И бухнула мне в тарелку новую порцию салата.

– Да, – она вонзила ложку в салатную пирамиду. – Если хочешь знать, я к тебе уже давно приглядываюсь…

– Это с какой же целью?

– Просто так. Может, жалко мне тебя. Какой-то вы, Арсений Кириллович, неухоженный. Заботливой женской руки не чувствуется…

Вот это новость! Ну да, живу я один. Ну и что с того? Неухоженным меня еще никто не называл. Разве что Рыбкин. Кстати, как он там? Даже интересно…

Внезапно дверь распахнулась и на пороге возник взлохмаченный хулиган Еписеев.

– Мать, похавать чего-нибудь есть? Голодный как собака… – Тут его глаза остановились на мне. Владимир тихо присвистнул и подхалимски улыбнулся. – Здравствуйте, Арсений Кириллович.

Я вжался в диван. Разом заалевшая мадам Еписеева начала оправдываться:

– Вот, Арсений Кириллович мимо бежал, да и заглянул к нам на минутку. Проведать, как ты тут живешь. Посмотреть твою комнату. Хватает ли тебе света в рабочем углу… А то, может, из-за этого и двойки, – добавила Маша виновато.

– Колобок, блин, какой-то. Бежал – не добежал. – Еписеев отодвинулся в коридор.

Мне оставалось только встать и осмотреть комнату хулигана. А также измерить уровень освещенности в его «рабочем углу».

Дверь с черепом скрипуче открылась. Я наугад шагнул. Под ногой звякнула какая-то железяка. Вот ведь вляпался в историю! Владимир протянул руку куда-то в зашкафную щель, и «детская» озарилась.

Прямо под моими ногами лежал глушитель от мотоцикла. Чуть поодаль сгрудилось промасленное тряпье. За ним маячила лежанка с ворохом вечерних туалетов хулигана Еписеева. Еще дальше размещался стол, заваленный металлоломом, сквозь который кое-где проглядывали несвежие пятна школьных тетрадей. И наконец, имелось окно, подоконник которого был заставлен пивными бутылками.

Я бросил взгляд на стены, задрапированные плакатами. С одного на меня уставилась чья-то рожа с высунутым языком. Если бы не язык, рожа была очень похожа на мое отражение в зеркале через пять минут после нападения собратьев Еписеева в Катькином дворе. Но сейчас я был загримирован Мариниными тенями.

– Может, ему света не хватает? – нарушила молчание Маша.

– Этого-то как раз хватает, – мрачно ответил я.

С кухни донеслось чавканье. Хулиган Елисеев приступил к вечерней трапезе.

– Да ты не бойся, – успокоила Маша. Но почему-то шепотом. – Сильно он тебе досаждает? На уроках-то?

– Ну что ты, – опять соврал я. – Не больше, чем все остальные, – тут я соврал совсем чуть-чуть.

– Управы на него нет, – грустно заметила она и взмахнула пергидролевыми волосами. – Я уж пробовала… Да что поделаешь, без мужика-то в доме? Разве что этот, летчик…

– Да, – согласился я, – от летчика проку мало…

В комнату вошел Владимир.

– Ну что, шмон закончен? Хватает мне света?

– Вполне…

– Ну ладно, мне уроки надо делать, – бесстыдно заявил он и ехидно добавил: – Литературу.

– Может, тебе помочь? – нерешительно предложил я.

– Да уж я сам как-нибудь.

– Не будет он ничего делать, – неожиданно встряла мать хулигана. – Врет все! Сейчас опять музыку включит на полную катушку, и хоть трава не расти.

Я переступил с ноги на ногу. Еписеев стал потихоньку оттирать нас со своей территории. Я попятился. Моя спина уперлась в руль мотоцикла. Упало пальто.

– Может, посидите еще, Арсений Кириллович, – предложила Маша.

Что я мог ответить? Да, охотно, мол, посижу? Поем салата? Смешно. Тем более что сын летчика-испытателя сверлил меня наглым взглядом и ждал, когда я уберусь восвояси.

– Нет-нет, уже поздно, – я трусливо отпрянул от мотоцикла. – Я пойду… Как-нибудь… потом… В следующий раз.

– Вы что же, каждую неделю собираетесь мать объедать? – В Еписееве неожиданно взыграли сыновние чувства.

– Ну почему каждую неделю, Володя? Если хочешь, я больше не приду…

– Очень хочу! – сказал хулиган и гадко улыбнулся. – Мне вас и в школе во как хватает!

– Ну что ты такое говоришь, Вова, – обреченно выдохнула Мария.

Я понял, что больше в этом доме не появлюсь. Натягивая пальто, я горестно смотрел на прекрасное в электрическом свете Машино лицо. Ее губы изогнулись в легкой улыбке.

– А ну марш за уроки, нахал несчастный! – вдруг крикнула мадам Еписеева сыну.

Как ни странно, Еписеев молча скрылся в своей «детской» и захлопнул за собой дверь. Череп таинственно щерился всезнающим оскалом. Через минуту за дверью что-то взорвалось. Я вздрогнул. Судя по всему, хулиган Еписеев приступил к прослушиванию музыкальных произведений.

– Я тебя провожу, – нерешительно сказала Маша.

– Там темно.

– Тем более.

Мы осторожно спустились по лестнице. Света в подъезде по-прежнему не наблюдалось. Фонарик моя спутница забыла, а потому крепко держала меня за руку. Словно маленького. Наконец мы вышли под звезды и двинулись к метро.

– Боже, как мне все это надоело, – пробормотала мадам Еписеева, когда мы преодолели половину пути.

Я промолчал. Мне вдруг стало жалко эту маленькую женщину. Нелегко жить с хулиганом под одной крышей. Хотя кто знает?

У метро было пустынно. На фоне многочисленных домов, обступавших станцию как лес, оранжево горела буква «М».

«Мария, – подумал я. – Красивое имя. – Только вот фамилия у нее какая-то хулиганская. Но это дело поправимое. Фамилию можно поменять. К примеру, после свадьбы. Многие так поступают».

– У тебя фамилия по мужу? – внезапно спросил я.

Маша поежилась.

– Нет, по отцу. Когда мой муж еще гулял со мной, то я ему сразу сказала: если хочешь жениться – бери мою фамилию…

– И что? Он согласился? – опешил я.

– Видишь ли, когда отец умирал, то он завещал мне хранить фамилию. Больше хранить-то было нечего…

– Понятно, – сказал я.

У турникета, перед тем как опустить жетон в щель, я глупо спросил:

– Одна-то дойдешь? – словно собирался проводить ее назад.

Серые глаза уставились на меня. Красные губы дрогнули. Неожиданно мадам Еписеева пробормотала:

– Ты знаешь, Сеня, я ведь давно люблю тебя. С самого первого родительского собрания.

Она развернулась и быстро-быстро засеменила прочь.

«В огороде – бузина, а в Киеве – дядька», – как сказал бы наш директор Константин Кузьмич Рогожин.


Глава 11

Нет выхода


Интересно, что значит «давно»? – размышлял я, пересекая Москву в голубом вагоне с севера на юг. Сколько это «давно»? Когда у нас было первое родительское собрание? Год назад? Два? А может, месяц?

Я стал вспоминать, при каких обстоятельствах мадам Еписеева могла влюбиться в меня. Роль классного надзирателя ее сына я исполняю полтора года. Значит, полтора года – максимальный срок. Что ж, за такой промежуток времени, да с учетом того, что Мария не знает меня, а следовательно, идеализирует, ее чувство могло вполне окрепнуть и даже выродиться в своего рода манию.

И тут я вспомнил, как на прошлых родительских собраниях безбожно поносил хулигана Еписеева и как некая белесая дамочка во втором ряду с каждым моим словом все ниже и ниже опускала голову. Когда же я наконец отвлекался от грехов ее сына, меня неизменно преследовал чей-то серовато-голубоватый взгляд. Я помню, что, помимо родителей, мне постоянно что-то мешало на собраниях. Так вот оно что! Теперь мне стало все ясно. Влюбленные глаза мадам Еписеевой – вот что мешало мне сосредоточиться на встречах с родителями моих учеников.

Но с чего это она взяла, что я не пью? Кто ей мог сказать такую глупость? Вот уж будет разочарование так разочарование. Крушение всех надежд, не меньше…

Итак, я побывал в гостях у Маши Еписеевой. Ну и что? Я должен жениться на ней, как честный человек? Нет, зря затеял я эту катавасию с женитьбой. Все Катька! А я, человек подверженный чужому влиянию, поддался ее словам. И вот ведь взбрело в голову! До того времени, когда я буду натягивать одеяло зубами, еще очень и очень далеко. Сто раз можно успеть жениться. И девяносто девять раз развестись.

«Красногвардейская». Задумавшись, я толкнул дверь, собираясь выйти из метро. Дверь не открывалась. Я внимательно вгляделся в черную надпись, выведенную на стекле: «НЕТ ВЫХОДА».

Ну разве можно писать такое в общественных местах?! А если у человека горе? Как прикажете ему понимать эту зловещую надпись? В философском смысле? Так ведь и до самоубийства довести горемыку можно. Бьешься, ищешь выход из тупика, мучаешься, старательно взращиваешь в себе надежду, и вот на тебе: «Нет выхода».

Тот, с позволения сказать, пейзаж, что открылся моему взору в родном районе, мало отличался от картинки, которая окружала Машин «медвежий угол». Странно, а я и не замечал. Почти те же дома, совсем нет деревьев, пустота, и огоньки, огоньки, огоньки.

Войдя во двор, я отыскал среди многочисленных разноцветных пятен окно Витальки Рыбкина. Там еще мерцал красноватый свет. Если человек один, он вряд ли станет наслаждаться зрелищем красного фонаря. Наверняка у Рыбкина эта библиофилка Пастернак торчит. Деловое совещание, однако, затянулось. Хорошо, наверное, когда жена отдыхает где-то за границей. На Канарах или где там они проводят свой отдых? Я, правда, не могу судить, хорошо это или плохо. И кому хорошо. Вот если бы у меня была жена… Ну-ну, не будем об этом.

Итак, Виталька и его Пастернак отменяются. Если честно, мне вовсе и не хотелось идти к Рыбкину. Меня уже несколько часов слегка знобило – начиная с той минуты, как я выгрузился из метро в медвежьем углу мадам Еписеевой. К тому же верхняя челюсть начала неприятно пульсировать, что, по опыту, не предвещало ничего хорошего.

Я открыл дверь своего жилища. Под воздействием сквозняка из-под моих ног, словно вспугнутый кролик, а может, барсук, в кухню прошмыгнул гигантский комок свалявшейся пыли. М-да, уборки эти стены давненько не видели. Сейчас бы ванну принять, пропариться хорошенько. Но, увы, это невозможно. На прошлой неделе мы с Тимирязьевым устроили небольшие посиделки, поэтому в ванной ждала своего часа грязная посуда. Вымыть ее руки все как-то не доходили.

– Еда, кстати, тоже отменяется, – сказал я вслух, присев на табуретку у таинственно светившейся в темноте ниши холодильника.

Он был пуст. Если не считать черного сухаря палеозойских времен, пары увядших морковок и жидкости неизвестного происхождения, томившейся в майонезной банке. Из этой продукции, конечно, можно что-нибудь сварганить, но для этого нужно быть, во-первых, первоклассным поваром, а во-вторых, отпетым гурманом и ценителем деликатесов из подобной дряни.

Я с горечью захлопнул белую дверцу и побрел к дивану. Телевизор радостно встретил меня мерзким писком и разноцветной сеткой на экране. От писка у меня тотчас разболелся зуб. Пришлось осмотреть полочку над унитазом. Там у меня хранились нехитрые лекарства, а именно анальгин и глюконат кальция. Насчет глюконата не скажу, его лечебный эффект так, наверно, и останется для меня тайной, а вот от чего помогает анальгин, я знал. Пошарив рукой, я наугад вытянул бумажную обойму каких-то таблеток. Глюконат! Анальгин закончился еще в прошлый раз, когда у меня болела голова. И что теперь делать? Аптеки-то давно закрыты. По соседям я не пойду даже в том случае, если буду умирать.

Я склонился над раковиной и набрал полный рот холодной воды. Немного полегчало. Удовлетворившись результатом, я решил заняться насморком. Носу тоже досталась хорошая порция ледяной жидкости. Высморкавшись по системе йогов, я почувствовал облегчение. Эх, если бы все болезни излечивались так же легко!

Как только я взгромоздился на диван, боль опять взялась за свое. Рука потянулась к пачке «Явы». Тоже, между прочим, испытанное средство. Эксперименты ставились на людях. Еще точнее, на мне. Но в пачке перекатывались две смятые сигаретины. Для бессонной ночи – а именно столько мне и придется ожидать прихода врача, который выпишет бюллетень, – явно не достаточно.

Мои пальцы вынырнули из сигаретной пачки и сунулись к телефонному диску. Так, кому бы позвонить? Кто у нас знает народные средства от зубной боли?

– Кать, я тебя не разбудил?

Кто еще мог вынести столь поздний звонок? Пусть даже от человека, страдающего насморком и зубной болью?

– А, Васильев, ты, говорят, тут вовсю с моими подругами заигрываешь? Поздравляю!

– Какие подруги! – взвыл я. – Ты мне лучше скажи, есть какое-нибудь средство от зубов?

– Есть, – веско ответила мадам Колосова. – Зубной врач, у которого ты не был, наверное, с тех пор, как у тебя выпали молочные зубы.

– Я серьезно! – это было больше похоже на стон. Верхняя челюсть стреляла, как Анка-пулеметчица. Метко стреляла. Казалось, прямо в мозг. – Что-нибудь народное…

– Народное? – переспросила Катька. – Тебе «Калинку-малинку» или анальгин?

– Да нет у меня анальгина! Выпил весь!

– Да, Васильев, ну ты попал… в ситуацию. Давай, открывай аптечку и перечисляй. Что за зверь там у тебя водится?

– Нет у меня никакой аптечки! А из животных только глюконат кальция!

– Кальций? Нет, кальций в твоем случае не панацея, – удрученно сказала Кэт.

– Что же мне делать? – вскричал я. Вернее, не я, а моя больная челюсть.

– Я, конечно, могу с тобой поговорить, если тебе это поможет, – предложила моя верная подруга и хохотнула: – Но вообще-то, больной, вам надо жениться. Тогда у вас эти проблемы отпадут сами собой…

Опять двадцать пять! Она бы еще мне зубы по утрам посоветовала чистить! Чистить-то я их, конечно, чищу, да что толку, если в Москве вода начисто лишена фтора, как говорят медики. Словом, разозлился я на Катьку и гневно шмякнул трубку на рычаг.

А боль все не отпускала. Хрен с ним, с носом, лишь бы треклятые зубы угомонились! В таком состоянии позвонишь хоть черту лысому, если он, конечно, даст тебе дельный совет. Неожиданно я вспомнил об угощении мадам Еписеевой. Так, огурцы, тридцать банок, салат, облепиха… Вот оно! Такая женщина должна знать народное средство от любой болезни. А если эта женщина, по ее недавнему признанию, тебя еще и любит, то…

Дрожащей рукой я набрал заветный номер. После долгих гудков в трубке раздался недовольный басок хулигана Еписеева:

– Лех, ты, что ль? Опупел в такое время звонить?

Я тихонько опустил трубку на рычаг. Но в схватке между болью и стыдом победила первая, и я опять стал накручивать диск.

– Лех, кончай, – угрожающе предупредил Еписеев после шести долгих гудков.

– Здравствуй, Володя, – залебезил я. – А маму позови, пожалуйста.

На том конце воцарилось молчание. Потом раздался какой-то грохот, а за ним последовали короткие, зубодробящие гудки. Теперь, видно, чего-то устыдился хулиган Еписеев. Я набрался наглости и позвонил еще раз.

– Да? – раздался голос Маши, показавшийся мне музыкой небес.

– Машенька! – закричал я, будто звонил по меньшей мере с той стороны земного шара или вовсе с другой планеты. – Добрый вечер еще раз! Я тебя тоже очень люблю! – И сразу, без перехода: – Ты знаешь какое-нибудь народное средство от зубов?

– Это ты, Арсений? – ничуть не удивившись, спросила мать хулигана и начала диктовать будто по писаному: – Во-первых, возьми красную шерстяную нитку – если у тебя она есть – и обвяжи вокруг того запястья, с какой стороны у тебя болит зуб, шесть раз. Во-вторых, чеснок. Его засунь в ухо с противоположной стороны…

– А морковку можно? – перебил я. – У меня чеснока нет.

– Нет чеснока? – удивилась Маша. – Странно. Ну тогда попробуй одно не очень приятное средство. (Словно чеснок в ухе – это чертовски приятно!) Ты, разумеется, не пьешь, но вдруг у тебя где-нибудь затерялась рюмочка водки? Размешай ее с перцем и солью. И выпей…

– Спасибо, Машенька! – заорал я, но она решительно продолжила:

– Подожди, это еще не все. Надень на шею янтарные бусы. Так даже младенцам делают. Говорят, очень помогает, когда зубки режутся…

– Но у меня-то зубки не режутся! Скорее наоборот – вываливаются.

– Это не имеет значения, – авторитетно сказала Маша.

Я хотел распрощаться со своей благодетельницей и бежать претворять в жизнь ее народные указания, но не тут-то было. Мадам Еписеева, подобно всем женщинам, затеяла совершенно бессмысленный разговор.

– А ты правда меня любишь? – спросила она. Голос ее звенел. Наверное, в моем телефоне барахлила мембрана.

– Правда, правда, – торопливо ответил я и добавил, чтобы не возникло сомнений: – Давно…

– Давно? – в голосе Марии Еписеевой прозвучал неподдельный интерес. – С каких же это пор?

– С тех самых, как ты стала ходить на собрания! Уже полтора года, – нагло ответил я, вспомнив свои подсчеты в метро. – Машенька! – закричал я от неожиданной вспышки боли. – Давай все обсудим как-нибудь потом, в театре, в музее, у черта лысого, где хочешь! Только не сейчас!

– Ну что ж, – обиженно поймала меня на слове ночная собеседница, – тогда я жду твоего приглашения. Спокойной ночи.

Я остервенело бухнул трубку и помчался следовать Машиным указаниям.

– Красная нитка, красная нитка, шерстяная красная нитка, – бубнил я в поисках хоть какой-нибудь нити.

Красной, да еще и шерстяной, мне что-то не попадалось. Попадались все больше какие-то серые, совсем не шерстяные и пыльные. С отчаяния я отодрал от синего синтетического пледа волоконце и повязал им руку. Чуть повыше локтя.

– Так, – с удовлетворением отметил я, ожидая прекращения невыносимой боли, – это сделано!

Теперь бусы, пропади они пропадом. Где я ей возьму бусы? Ладно, главное – найти что-нибудь похожее. Я оторвал от пледа еще одну нитку и нанизал на нее несколько бельевых пуговиц. Это сооружение я и нацепил на шею. Боль, однако, не отступала.

Чеснока у меня точно нет, подумал я. А водка? Что мы пили с Ленькой Тимирязьевым? Ее, родимую. Я ворвался на кухню и, как алкоголик, принялся сливать из бутылок, в избытке скопившихся там, последние жалкие капли в рюмочку.

Мало-помалу рюмочка наполнилась. Щедро сыпанув из перечницы и солонки, я размешал эту адскую смесь и залпом выпил. Мои глаза едва не вылезли из орбит! Вот это средство так средство! Какая там боль, я себя несколько минут не помнил.

В моей душе завозилась трепетная любовь к моей спасительнице. Не к водке, конечно. К Маше. Я с наслаждением плюхнулся на диван и постарался заснуть. Через пять минут в верхней челюсти опять возникла подозрительная пульсация. Решив предупредить атаку врага, я вскочил и подбежал к окну.

Рыбкин не спал. Его окно по-прежнему одиноко мерцало красным светом среди темной махины многоэтажного дома.

Через пару минут я стоял у бронированной двери своего институтского товарища и осатанело, как клопа, давил кнопку его импортного звонка.

– Ба, Арсюша! – радостно и в то же время недовольно раздалось из-за железа. – Какими судьбами? Ты на часы посмотрел или просто так зашел?

– Виталик, умоляю, – проскрежетал я, – чеснока… То есть анальгину!

Дверь приоткрылась, и в щель просунулась всклокоченная Виталькина голова:

– Ты всегда по ночам ешь чеснок и пьешь анальгин?

– Нет, только сегодня…

– Это радует, – вздохнул Рыбкин и крикнул куда-то в глубину квартиры: – Лариса, посмотри там аспирин, байеровский! Тут товарищу дурно!

Он распахнул дверь пошире и втащил меня в прихожую.

– Батюшки, – воскликнул Виталька, разглядев синяки под моими вылезавшими из орбит глазами, – да кто ж тебя так?

Я глянул в зеркало, подсвеченное двумя лампочками. Там в полный рост маячило папуасообразное существо с перекошенным лицом и изжелта-синими тенями под вытаращенными бельмами. На шее существа болтались ритуальные пуговичные бусы.

– Заболел я, – застенчиво пояснил я надтреснутым голосом.

– Это я вижу, – сказал Рыбкин.

Тут из просторного рыбкинского коридора донеслось цоканье, словно там проезжал наряд конной милиции (габариты коридора, в общем-то, позволяли), и в следующую секунду в прихожей возникла высокая тонкая дива в шелковом коротком халатике и золотых очках на вздернутом до неприличия носике. В руках дива держала антикварный кубок с какой-то шипучей смесью.

– Теперь видишь, кого упустил? – шепнул мне Виталька.

Я понял, что это и есть хваленая наследница поэта Пастернака.

– А это тот самый Арсений, о котором я тебе говорил, – сообщил Рыбкин даме с кубком.

Она вежливо ответила:

– Очень приятно, – и сунула мне кубок.

Я втянул живот, сорвал с шеи бусы и, почему-то уставившись на золоченые туфельки дивы, выдул содержимое кубка до дна.

– Ну что, может, пройдешь? – поинтересовался Виталька.

Через открытую дверь виднелся краешек стола, уставленного закусками, и разобранный диван. Я сглотнул и отказался.

– Ну, как хочешь, – с удовлетворением развел толстыми руками Рыбкин. – Заходи, если что…

Металлическая дверь начала медленно оттирать меня на лестницу. В последнее мгновенье я увидел портрет Виталькиной жены. Она укоризненно взирала на меня.


Глава 12

Врача вызывали?


В четыре утра меня разбудил телефонный звонок. Голова раскалывалась. Похоже, я все-таки заболел. Зубы, правда, угомонились. Уже хорошо! Я снял трубку мерзко дребезжащего аппарата.

– Старик, не подскажешь, сколько башен у Кремля? Забыл, понимаешь, как вторая от Спасской, если по часовой стрелке, называется, – миролюбивый и бодрый голос Леньки Тимирязьева, казалось, издевался. – А то мы тут кроссворд разгадываем…

После ресторанной службы Ленька, случалось, приводил к себе девиц. Так сказать, поклонниц, которым особенно понравились его саксофонные завывания. Ладно, в этом ничего особенного нет. Но теперь я неожиданно выяснил, что мой друг, оказывается, еще и псих. Кому придет в голову приводить домой женщину и всю ночь разгадывать с ней кроссворд? Правда, Ленька жил с матерью, но это обстоятельство ничуть не оправдывало его.

Для верности я еще раз глянул на часы – так и есть, пять минут пятого.

– Ты что, охренел? У тебя как с головой-то? Человек, понимаешь, только заснул. Только утихомирил зубы… И тут ты звонишь!..

– Старичок, – виновато забормотал Тимирязьев, – я думал, ты не спишь…

– Теперь уж точно не буду, – зло заметил я.

– Тут такое дело. Думаешь, мне охота на ночь глядя кроссворды разгадывать? Ошибаешься… Прямо не знаю, что и делать… Увязалась тут со мной одна. Красивая, шельма! Ну, думаю, все – чики-брики. Купил ликера, на ананас разорился, мать к подруге отправил ночевать… Все в ажуре. И вот, пожалуйста, кроссворды! Уже третий час разгадываем, и хоть бы хны! Сам не пойму, в чем дело, – пожаловался Ленька.

– Ну а я-то чем тебе могу помочь?

– Да в общем-то, ничем. Я просто думал, ты учитель, у вас там экскурсии всякие… Ты ж наверняка знаешь, как вторая башня от Спасской…

Я взревел:

– Да ты спятил! Какие могут быть башни в четыре часа ночи!

– Старик, ты пойми, – начал оправдываться любитель кроссвордов, – чем быстрей мы эту дрянь разгадаем, тем быстрей… Ну, ты понимаешь.

– Я понимаю только то, что в это время у человека может быть лишь одно желание – СПАТЬ!!!

Трубка полетела на свое законное место, но заснуть я уже не мог. В носу свербило, видимо, поднялась температура. Чертов Тимирязьев! И кто только придумывает эти кроссворды!

«Сон, однако, бежал меня», – как писали русские классики. Или: «Ночь пахнула в мужественное лицо Реджинальда таинственной сыростью и прохладой», – как пишут теперь. А если выражаться без затей, пошел третий час моей бессонницы. С улицы донеслись первые звуки. Кто-то с наивной безнадежностью пытался завести «Запорожец». Мотор стрекотал и гремел, как пустая консервная банка. Драндулет не заводился. Во мне кипела ярость. В конце концов все это мне осточертело. В голове зародился план мести. К слову, это была одна из любимейших шуток нашего физрука Мухрыгина.

На часах – десять минут седьмого. Это значит, что сон Тимирязьева в самом разгаре, если он, конечно, спит. Да нет, наверняка спит. Насколько я могу догадываться, девушки, которые после ликера требуют кроссворда, разгадав его, обычно уезжают домой. С первым поездом метро. Мол, пошалили и будет. А вот любвеобильный юноша Тимирязьев сейчас у меня попляшет. Месть будет ужасной!

Устроившись поудобнее около телефона, я набрал номер и прислонился больной головой к динамику. Я насчитал десять или пятнадцать длинных гудков. Я так и слышал, как надрывается телефон в жилище саксофониста. Наконец в трубке что-то щелкнуло и раздалось сонное:

– С-слушаю, – и зевок от души.

Я выдержал эффектную паузу и сказал:

– Это в дверь…

Связь, как и положено в таких случаях, оборвалась. Я понял, что сонный Тимирязьев внял моим словам и послушно побрел открывать дверь. Вполне удовлетворенный, я откинулся на диване и заснул.

Утро началось, только когда я снова проснулся. Под окнами уже вовсю кипела жизнь. Публика брела на работу. Что сейчас творится в метро! Мне, судя по всему, сегодня с ними не по пути. Так, нужно бы позвонить в поликлинику и вызвать участкового эскулапа.

– На вашем участке, – прострекотала регистраторша, – работает доктор Щербино. Зайдет к вам в первой половине дня. Что-то вас, симулянтов, нынче маловато стало…

Я оторопел, но все же спросил:

– А извините, Щербино – это он или она?

– Вера Павловна, разумеется, она, – смилостивилась регистраторша и добавила: – Что за мужик пошел, пока не выяснит кто да что – ни за что дверь не откроет!

Часы в ожидании доктора Щербино прошли в каком-то полузабытьи. Пару раз звонила Катька и спрашивала, не обиделся ли я и что мне принести. Я капризно отвечал, что не обиделся и ничего мне не нужно.

Разок позвонила Маша и спросила, помог ли мне чеснок и когда мы пойдем в музей. Я зачем-то соврал, что чеснок помог.

– Ну вот видишь, – гордо сказала мадам Еписеева. – Я всем, всегда и от всего советую чеснок. В крайнем случае можно лук…

О повышенной температуре я решил не распространяться, а то посоветует еще какое-нибудь народное средство, вроде мочевых примочек на уши или полоскания горла канализационной водой. Пришлось пообещать Марии, что музей мы посетим в ближайшие дни.

Перед самым приходом врача позвонили из школы. Завуч Римма Игнатьевна отчитала меня за то, что я прогуливаю собственные уроки. Услышав о моем нездоровье, она смягчилась и – в ее представлении, по-матерински, а по-моему, грубовато – пожелала мне скорейшего возвращения в родимые пенаты.

Наконец раздался долгожданный звонок в дверь. Походкой разбитого параличом ландскнехта, которому приходится тащить на себе чугунные латы и раненого товарища, я двинулся на звук.

– Кто? – спросил я визгливым старческим голосом.

Дверного глазка у меня не было.

– Врач, – прозвучало по ту сторону.

Но и по голосу было непонятно, мужчина это или женщина. Ситуация напоминала известную сказку «Волк и семеро козлят». В роли волка выступал посетитель, а в роли семерых козлят – ваш покорный слуга.

– Как ваша фамилия? – поинтересовались напуганные милицейскими сводками в газетах козлята.

– Щербино, – невозмутимо ответил волк.

Я пощелкал полусломанным замком и впустил эскулапа в дом. Но волк оказался самой настоящей козой, правда несколько увеличенных размеров.

Все в этой женщине было под стать высокому званию врача: и желтые глаза-блюдца, и ноги башенного крана, опирающиеся на блестящие лодочки копыт, и даже белый халат, свернутый в походную скатку.

Щербино изумленно уставилась (так и хочется сказать «уставилось») на меня.

– На что жалуетесь? – спросила она басовито. – На это? – и указала на мои роскошные синяки.

– Да нет, – смутился я, – это как раз пустяки. Вот температура…

– Понятно, – сказала докторесса. – Где у вас можно помыть руки?

Проследовав в ванную, она серьезно, будто ей предстояла сложная хирургическая операция, принялась скоблить обмылком свои ручищи. Завершив эту процедуру, Щербино, как оживший памятник, прошествовала в мою захламленную комнату. Там она уселась за журнальный столик и принялась строчить на голубоватом листке бюллетеня. Столик нервно трясся. Ножки его подгибались под напором докторского почерка.

Закончив писать, Вера Павловна поднялась. Ее добротно сделанные суставы захрустели, как первомайский салют в весеннем небе.

– Откройте рот, – приказала она.

– А-а-а, – послушно сделал я.

– ОРЗ, как я и предполагала…

Около моего носа огромной птицей пронеслась рука врача с желтым кольцом на пальце, больше похожим на одну из гаек, которыми скрепляют домны. Батюшки, да каков же тогда муж этого монстра?! Внезапно я показался себе маленьким и щуплым, хотя вышеназванными качествами никогда не отличался.

Указав на синий листок, немногословная Щербино молча затопала к двери.

– А что мне пить? – просипел я.

– А вот пить вам нужно меньше, – изрекла Вера Павловна, выразительно глянув на мои подглазья.

– Я имею в виду лекарства…

– Там все написано – анальгин, – докторесса взялась рукой за слабенькую ручку моей двери и добавила: – Больной, вы в состоянии проводить даму?

Я проковылял к двери. В моей голове теснились мысли: «Не дай бог! Жениться? А если попадется этакое чудище?»

Щербино рванула за ручку. По полу покатился винтик и затих под вешалкой. Дверь распахнулась. В проеме стояла Катька с сумками. Не обращая внимания на гороподобное существо, она выпалила торопливой скороговоркой:

– Уф, как ты меня напугал! Пришлось отпроситься у моих бритоголовых. Живо бери сумки. Там жратва, а в маленьком пакетике – байеровский аспирин. Говорят, помогает… Ну, чао!

Сквозь грохот шагов, издаваемых докторскими ступнями, послышался перестук Катькиных каблучков. Потом хлопнула дверь подъезда и все стихло.


Глава 13

Международный мужской день


Я набросился на принесенную мадам Колосовой еду, запивая ее шипучим немецким аспирином. Черт возьми, это было совсем неплохо! Катька появилась, как всегда, вовремя – когда я окончательно было лишился последних остатков человеколюбия.

Насытившись, я сложил тарелки в ванну (ну не мыть же их сейчас, когда еле отрываешь хвосты тапочек от пола) и подошел к журнальному столику, где доктор Щербино оставила синенький бюллетень. Ура! Целых четыре дня я могу не толкаться в троллейбусе, не видеть гнусную морду Мухрыгина, не здороваться с Сонечкой и Риммой Игнатьевной! Но четыре дня кряду валяться на диване в мои намерения тоже не входило.

После аспирина мне заметно полегчало. Я натянул серенькое пальтецо, тщательно обмотался шарфом и решил прогуляться. Боже, как давно я нигде не был! Если не считать «Театра Мошкарева». А Марина все-таки ничего! Но театр я, конечно, не потяну – денег не хватит. А вот музей какой-нибудь… Надо позвонить Марине, может, она в музей со мной сходит?

Как был, в пальто и ботинках, я вернулся в комнату и ухватился за телефонную трубку. Вместо Марининого щебетанья я услышал недовольный мужской голос.

– Здравствуйте, – не сориентировался я, – нельзя ли Марину?

– А кто ее спрашивает? – сердито поинтересовался голос.

– Это Арсений. Ее друг, – зачем-то добавил я.

Повисла пауза. Видимо, на том конце переваривали информацию.

– Вот что, «друг», – пугающе спокойно заговорил мужчина и тут же сорвался: – Вешай, к едрене фене, трубку и заруби себе на носу: если ты еще раз сюда позвонишь, то я выдерну из розетки твой телефонный штепсель, суну его тебе в одно ухо и вытащу из другого! Усек?

– А в чем, собственно… – «дело», хотел сказать я, но не договорил. Где-то в глубине Марининой квартиры послышалась возня, и женский голос сдавленно крикнул:

– Пусти меня, урод! Не смей меня трогать! Ай!

Что-то зазвенело. Через секунду слабый голос проговорил:

– Сеня! Ты меня слышишь?

– Слышу, – машинально ответил я. И тут она тоже перешла на крик: – Сеня! Я люблю тебя, а не этого урода! Ты гений, слышишь? Ты, а вовсе не он!

– А-а, так это Мошкарев!!! – донесся мужской бас. – Я сейчас ему пасть разорву!

– Да ты не стоишь мизинца ДАЖЕ Мошкарева! А это не Мошкарев…

– У него сейчас вообще не будет мизинцев! Нигде!

Я испуганно пошевелил пальцами в ботинках. Из трубки опять донеслась возня, голос Марины взвизгнул:

– Арсений и без мизинцев гениальнее тебя, урод!

На этом связь оборвалась. Видимо, «урод» разбил телефон. Скорее всего, я нарвался на гениального мужа Марины. Да, гении, как известно, одержимы демоном ревности. Но зачем в таком случае оставлять жену? Не понимаю.

Итак, Марина отменяется. Хороша же Катька – сосватала мне подруженьку! А если бы мне понравился ее экспериментальный театр и у нас с Мариной что-нибудь завязалось? Представляете себе: вернулся бы этот самый гений и лишил меня слуха, дара речи и всех мизинцев в придачу!

Значит, остается Мария. У нее, по крайней мере, муж не гений, а всего лишь погибший летчик-испытатель. Да и тот, как выяснилось, вырезан из журнала.

Придя в себя и выпив еще один стаканчик шипучего аспирина, я набрал номер мадам Еписеевой. Как назло, в трубке опять раздался мужской голос (день, что ли, сегодня такой!). На сей раз это был хулиган Елисеев.

– Маму позови, пожалуйста, – нехотя попросил я.

– О! – обрадованно вскрикнул хулиган. – Арсений Кириллыч! Вы, говорят, скопытились?

Пришлось выдавить утвердительный ответ. Радость хулигана была безмерна.

– А я уж тоже хотел было врачиху вызвать, – объявил мерзавец ликующим голосом, – да вы меня опередили!

– Так где мать? – не выдержал я.

– Мамец на работе, – торжествующе выдохнул хулиган.

Опять невезуха. Прямо чертовщина какая-то. Только человек заболеет, соберется отдохнуть – и не с кем! Я повесил трубку.

Где, интересно, Маша работает? Надо будет спросить при случае.

Я решил прогуляться в одиночестве. В окрестностях дома. Или, по крайней мере, двора. Я как-никак больной.

Выйдя из подъезда, я стал нелегкой матросской походкой пересекать двор. Сгущались сумерки. Вокруг было пустынно. Только где-то вдалеке то разгорался, то затухал огонек сигареты. Кто-то курил и, судя по частоте вспышек, довольно нервно. А вот этого курильщика надо бы обойти. От греха. А то мало ли что?

Изменив траекторию, я зашагал в противоположную сторону. Оглянувшись, увидел, что огонек тихонько двигается за мной. Пришлось прибавить шаг. Огонек не отставал. Только вспышки еще более участились и стали похожи на бортовые огни самолета.

Когда я готов был уже обратиться в позорное бегство, за спиной раздался знакомый голос:

– Арсю-уш! Обожди…

Это был Виталька Рыбкин. Странно, почему, живя в соседних домах, мы прежде с ним не встречались?

Он ухватил меня за хлястик:

– Ну ты просто джип-внедорожник какой-то. Не догонишь! Ралли Париж-Дакар. Тысяча миль в дерьме и песке!

– Это комплимент? – обиделся я.

– Ну конечно, – почему-то испугался Виталька и умоляюще заглянул мне в глаза. – Слушай, Кириллыч, у тебя ночь скоротать можно?

– Но пока еще день, – удивился я и поправил хлястик пальто.

– Жена, понимаешь, вернулась… Так я заранее, – Рыбкин боязливо покосился в сторону своего окна.

– И поэтому ты не можешь ночевать дома?

– В том-то и дело!

– Ага! – догадался я. – Она застала Ларису?

– Это долгая история, старик, – горестно проронил торговец кетчупом и важно добавил: – Но я же не мальчик какой-нибудь, чтобы вот так явно… анекдотически…

Рыбкин потерянно замолчал, но я понял, что его жена Ларису и в глаза не видывала. Виталька по-собачьи посмотрел на меня и опять спросил:

– Ну так можно? А? По старой дружбе…

Я вспомнил, как он выручил меня нынешней ночью, и согласился. Так и не надышавшись вдоволь свежим воздухом, я потопал домой. Рыбкин тащился сзади.

Войдя в мои апартаменты, Виталий скептически оглядел стены с отставшими обоями и предложил:

– Может, сбегать? Деньги есть. Успел захватить… – Он вынул из кармана мятую зеленую бумажку.

Я покачал головой.

– Нет, пас.

– Ну смотри. А я опять вистую, – с деланным весельем сказал Рыбкин и пояснил: – Другого выхода нет. Надо чуток расслабиться после такой встряски.

Он тихо прикрыл за собой дверь и лисой заскользил по лестнице. Не успел я вскипятить чайник, как он уже вернулся с бутылкой водки и банкой помидоров.

– Вот! – Виталька водрузил эту нехитрую снедь на стол.

Я сел на диван и спросил его:

– Так что там у тебя произошло-то? Что, жене отдых пришелся не по вкусу?

Виталька с хрустом сорвал бутылочную голову и плеснул в стакан водки. Вылив содержимое рюмки себе в пасть, он подцепил помидорину и ответил:

– Да нет, отдохнула-то она как раз хорошо. Загорелая явилась, как кожаный диван… Будь я разведчиком, все углы в квартире бы обнюхал перед ее приездом, но, увы, я не разведчик.

И Рыбкин опять выпил.

– Похоже, Лариса что-то забыла? – глубокомысленно предположил я.

– Забыла! – передразнил Виталька. – Эти бабы вечно что-то забывают! Без этого они никак. То трусы под подушкой, то заколку на унитазе. Ну это барахло я научился отслеживать. Трусы и заколки в первую очередь проверяю. Но чтобы заметить то, что оставила эта родственница поэта, надо быть либо разведчиком, либо… обычной бабой!

Я опешил. Интересно, что такого можно забыть, чего мужчина в здравом уме и твердой памяти заметить не способен?! Рыбкин наверняка перед приездом благоверной постарался замести следы.

Тем временем он продолжал:

– Зашла Светка в ванную и тут же выскочила с таким воплем, будто нашла там по меньшей мере с десяток трупов. Я спрашиваю: что такое, любимая? А она мне по морде хрясь…

– И что же там было?

– Что?! – Виталька сардонически ухмыльнулся. – Волос какой-то. На полу под зеркалом. И как только разглядела? Вот ведь штука!

– Что еще за волос? – не понял я.

– Баба, вопит, у тебя была, и волос под нос сует. Глянул: и правда, Ларискин вроде волос-то. Светик, говорю, это же твой собственный, посмотри получше. А она мне опять хрясь по морде и снова в крик: врешь, скотина!

– Чудеса! Чудеса внимательности. Ей бы на конвейере на оптическом заводе работать. Линзы проверять.

– Вот и я говорю.

– И что, она так вот взяла и выгнала тебя?

– Не сразу, старичок, не сразу, – Рыбкин даже немного повеселел. – Но факт ты правильно усек. Выгнала. Сунула мне этот поганый волос в карман и выгнала. Завтра, говорит, пойдет заявление подавать. На развод.

Мой старинный друг внезапно сделался зеленым, как нефритовый Будда. От жалости я даже налил себе чаю и чокнулся своей кружкой с его рюмкой.

– Все будет хорошо.

А что еще можно сказать? Рыбкин запустил пальцы в банку. В его глазах заблестели слезы.

– Мы ведь с ней почти пять лет прожили, – угрюмо пробормотал он. – Привычка, понимаешь…

Я с готовностью затряс головой. Но Виталька не оценил этот товарищеский жест и продолжал:

– Эх, ничего ты не понимаешь! Вот, старик, зашел я к тебе и вижу: стены драные, в ванной – грязная посуда, пыль какая-то космическая летает. Сразу видно – один мужик живет. Сидим вот, из банки закусываем. – Виталька посмотрел на меня и поправился: – Ты не обижайся, конечно, но это ведь нелицеприятный факт! А к хорошему-то быстро привыкаешь. К удобствам всяким там… Как я теперь без бабы-то?

– Ну найдешь себе новую.

– Сказал тоже, новую! Бабы-то – все одинаковые, поверь мне. А я свою знаешь сколько дрессировал? Это ведь годы и годы. Которые, между прочим, летят.

– Значит, ты мне не советуешь жениться? – осторожно спросил я.

– Ну нет, отчего же? Когда-то ведь надо. Тебе-то как раз – самое время.

Я растроганно предложил:

– А хочешь, я вас помирю?

Рыбкин задумчиво покопался в боковом кармане своего пиджака и после долгих поисков выудил длинный пастернаковский волос.

– Да я, старик, в сомнении, – сказал он, накручивая волос на палец. – Хотя, нет. Нет! Я за немедленное перемирие! Может, она при тебе постесняется выкаблучиваться. А то, глядишь, и послушает умного человека… Чем черт не шутит?

Я уже жалел о своем предложении. Однако Виталька воодушевился. Мы оделись. Рыбкин придирчиво осмотрел мое пальто в стиле «осень-зима 1976 года» и промямлил:

– Слышь, а у тебя поприличней ничего нет? А то эти синяки еще. Скажет, познакомился с каким-то алкашом во дворе. И слушать не станет.

Я подошел к шкафу. Пришлось влезать в парадный костюм. Рыбкин завязал на моей шее свой широкий галстук (мой ему показался каким-то старомодным) и восторженно похвалил:

– Ну, теперь совсем другое дело! Полное соответствие образу мирового судьи!

– Ты так думаешь?

– Только квадратной шапки и парика не хватает!


Глава 14

Миру – мир


Мы с Рыбкиным пугливо переминались у его бронированной двери и робко по очереди нажимали кнопочку звонка. По ту сторону стоял мелодичный перезвон.

– И не звони, – донеслось из-за брони, – не пущу я тебя, скотина! Иди ночуй к своим бабам!

– Светик, – ласково позвал Виталька и выпятил вперед нижнюю губу, под которой уже пробивалась щетина, – открой, а? Поговорить надо…

– Не о чем нам говорить! Ты, сволочь, у меня уже вот где сидишь со своим «поговорить»!

Рыбкинская жена, видимо, провела ребром ладони по горлу, потому что как-то странно булькнула и на мгновение умолкла. Виталий воспользовался дарованной ему судьбой и этим красноречивым жестом паузой и медовым голосом заметил:

– А я, между прочим, не один!

– Ну конечно, – отозвалась жена, – небось, бабу опять привел!

– Светик, ну что ты такое говоришь? Какую бабу? – Рыбкин подмигнул мне. – Представляешь, иду я по двору и встречаю Арсюшку Васильева. Мы с ним еще в институте учились! Оказывается, он тут рядом живет…

– Так я тебе и поверила, – голос Светланы Рыбкиной явно смягчился.

– Я иду, а он стоит. Несчастный такой. Что ж ты, старик, говорит, меня совсем забыл. Правда-правда!

Повисло молчание. Видимо, с той стороны меня рассматривали в глазок. Наконец в замке заскрежетал ключ.

– Сработало! – торжествующе прошипел неверный муж и, строго глянув на меня, добавил: – Только ты смотри, поинтеллигентней…

Дверь распахнулась. На пороге стояла плотная, но довольно симпатичная дама с огненными волосами. Лицо ее было таким загорелым, что походило на одну из африканских масок, украшавших стены квартиры Виталькиных родителей. Из-за плеча женщины выглядывала ее бледная копия. Портрет на стене.

– Добрый вечер, – скромно, но с достоинством проронил я.

Светлана внимательно посмотрела на мой (вернее, Виталькин) галстук. «Наверное, узнала», – подумал я. Тем не менее госпожа Рыбкина ничего не сказала на этот счет. Она жестом пригласила меня войти и буркнула:

– Не слишком-то вовремя.

Я зацепился о железный порог и ткнулся головой в мягкий, но упругий живот Виталькиной жены.

– Светик, – встрял Виталька, – это вот и есть Арсений, мы с ним…

– Слышала уже, – отмахнулась бронзоволицая супруга и саркастически обратилась ко мне: – Проходите, Арсений, чувствуйте себя как дома. Надеюсь, вас жена не выгнала?

Я замялся и с усилием выдавил:

– Да нет, что вы. У меня нет жены…

– Повезло, правда, Витасик? – она насмешливо посмотрела на мужа.

Рыбкин молчал. Его роскошная шевелюра сбилась куда-то набок, как на египетском барельефе.

Мы прошли в гостиную. Строгая женщина на портрете сверлила нас с Рыбкиным глазами. Я поежился.

– На диван лучше не садитесь, – предупредила меня Светлана, – тут Виталий проводит время с женщинами. Это святое место! Экспонат!

Я вспомнил Ларису и уже открыл было рот, чтобы сказать, что я, мол, знаю, но вовремя опомнился.

– Светик, может, хватит? При посторонних! – театрально взревел Виталька.

– Ну ты же сам его привел, – мадам Рыбкина посмотрела на меня и заключила: – Значит, он не посторонний. Можно сказать даже – член семьи. И сейчас станет свидетелем грандиозного скандала…

Она решительно сжала кулаки. Золотые кольца выступили вперед кастетом. Виталька бочком пробрался к бару и достал какую-то фирменную бутылку.

– Давай выпьем, Сень, – невозмутимо предложил он. – За встречу…

– Ты же знаешь, я не пью, – отказался я, прочно застолбив за собой роль интеллигентного человека.

– Вот видишь, паскуда, – бросила Светлана, – есть еще приличные люди на свете. Хоть они и твои бывшие друзья!

Виталька предательски сверкнул на меня глазами: мол, не обижайся, друг.

– Ха! И ты ему поверила? Да Сенька пьет как собака! Это он просто стесняется.

Мадам Рыбкина недоверчиво окинула взором мою неказистую внешность и спросила:

– Это правда, Арсений?

Я оказался меж двух огней. Сказать, что неправда, – подвести Витальку. А согласиться – значит опуститься в глазах его жены и, следовательно, опять-таки подвести друга.

– Виталий шутит, – дипломатично заявил я. – Я пью только по праздникам. Или за знакомство.

– Ну что ж, – согласилась Светлана и закинула ногу на ногу, – за знакомство, пожалуй, и я выпью. Налей-ка жене, стервец!

Рыбкин радостно наполнил рюмки.

– Вы, Арсений, чем занимаетесь? – осведомилась Виталькина жена после моего вялого тоста «за знакомство». – Тоже кетчупом торгуете?

– Да если бы не этот кетчуп, – взвился Рыбкин, – ты бы не на Канарах отдыхала, а в лучшем случае у себя на кухне, на табуретке!

– Я учитель, – ответил я.

– Это благородно, – отозвалась Светлана. – Где же вы живете, если я вас до сих пор не видела?

Виталька развернулся на диване и вытянул палец:

– Да вон его окно горит. Напротив.

Я обнаружил, что забыл выключить свет, и забеспокоился: а вдруг и плиту тоже? Мадам Рыбкина взглянула на меня с возросшим интересом.

– Это очень хорошо.

– Что же тут хорошего? – спросил я.

– Такой милый человек и совсем рядом. Я ведь тут совсем одна, если не считать этого стервеца.

Она кивнула на мужа, Виталька благодарно посмотрел на меня. Я почувствовал, что перемирие вовсе не так уж невозможно. Светлана встала и, покачивая бедрами, прошла мимо меня на кухню.

– Старик, ты гений! – зашептал Рыбкин, как только спина его жены исчезла из поля нашего зрения. В который раз я слышу это слово? – Она просто растаяла! Даже на синяки не обратила внимания! Вот что значит педагог! Женщины, они же как дети…

– Думаешь, хватит? – с опаской спросил я. – Тогда я, пожалуй, пойду, а то там у меня свет горит.

– Старичок, еще один такой воспитательный натиск, и дело в шляпе. Ночь я проведу в родимой спальне. Под боком у родимой женушки… Кстати, зря ты от Ларисы отказался, – цинично добавил Рыбкин, – мировая баба!

– Тс-с! – я приложил палец к губам. По коридору зашелестели тапочки.

Виталька беззаботно откинулся на диване и даже принялся тихонько насвистывать. В комнату вплыла его жена. Она успела переодеться в золотистое платье, подчеркивавшее ее гитарообразную фигуру. На вытянутых руках Светлана несла поднос, уставленный иностранными закусками. В ее глазах горела решимость.

– Давайте, Арсений, посидим по-человечески. А то рядом с моим мужем все волей-неволей превращаются в свиней.

Виталька фыркнул, наполнил рюмки и толстыми пальцами ухватил с подноса кусок колбасы.

– Мне достаточно, – проронил я.

– Да будет тебе, старик. Еще рюмашку.

– Завтра на работу с утра, – пришлось соврать мне. Эта, с позволения сказать, вечеринка мне уже порядком поднадоела.

Светлана с уважением покосилась в мою сторону, но тем не менее проворковала:

– Не слушайте моего дурака, Арсений. Выпейте лучше со мной…

Пришлось чокнуться и сделать несколько глотательных движений.

– Большое спасибо, – сказал я, поднимаясь из-за стола. – Пойду я, пожалуй…

К счастью, никто не стал меня удерживать. Виталька благодарно ухмыльнулся и остался сидеть. Его жена вышла меня проводить.

– Так где вы, говорите, живете? – спросила она почему-то шепотом.

– Виталий же вам показывал. В доме напротив…

– Это очень хорошо. – Светлана коснулась моего потертого драпового плеча. – Вы почаще заходите к нам.

– И вы заходите, – вежливо отозвался я. – Мы с вашем мужем старинные друзья.

– Обязательно, обязательно. – На вздымающейся рядом с моим боком бронзовой груди болталась золотая цепочка.

– Пожалуйста-пожалуйста.

– Ну что вы там застряли? – донеслось из комнаты. – Старик, если передумал уходить, то имей в виду – все еще на столе.

– А ты бы вышел проводить друга, – крикнула Света и ласково добавила: – Свинтус ты у меня все-таки…

Виталька удовлетворенно захохотал.

Окончательно убедившись, что в этом доме воцарился мир, я с легким сердцем покинул его пределы. Когда я спускался, до моих ушей донеслась двухголосая площадная брань. Милые ругаются – только тешатся!


Глава 15

Око за око


Болезнь, по-видимому, отступила. Может, Катьке позвонить? Поболтать. Неохота. Тем более что мадам Колосова наверняка уже звонила мне сама – узнать о здоровье. То-то она удивилась, не застав меня дома. Но может же человек, в кои-то веки, прогуляться. Или он должен сидеть как пень в четырех стенах, без глотка свежего воздуха?

Странная какая-то у Рыбкина жена. Отходчивая. Быстро его простила. Любит, наверное. Да и почему не любить-то? Небось, не каждый муж отправляет жену отдохнуть на Канары. Так что какой-то там жалкий волос неизвестного происхождения, какой-то роговой отросток недоказанной неверности можно простить.

Непонятно только, зачем Витальке нужна Лариса. Я, конечно, поступил как последняя свинья, отказавшись от свидания. Вот и пришлось Рыбкину развлекать женщину, как умеет. А уж он умеет, это я помню еще по институту. Но с другой стороны, мог бы дождаться, когда приедет его благоверная. Потенциал в этой женщине большой – видно с первого взгляда.

Под окнами раздался шелест шин. Взвизгнули тормоза. Хлопнула дверь, и в уличной тишине раздался дробный перестук женских каблучков.

Кстати, Рыбкин мог бы намекнуть, что, мол, волос – сущая ерунда. А вот что ты делала на Канарах, моя милая? Перевел бы Виталька стрелочку, и моя помощь бы не понадобилась.

Ну да ладно, пусть уж есть, как есть. Тем более что рыбкинской жене я, кажется, понравился. Теперь она пребывает в уверенности, что у ее мужа не одни только подонки в друзьях. Хотя моя личность – довольно спорная. Видела бы она меня вчера…

Раздался звонок в дверь. Кто бы это мог быть? Неужели опять Виталька? Ляпнул что-нибудь несусветное после моего ухода, вот жена его опять и выгнала.

Какой же болван этот Рыбкин! Перемирие еще очень хрупко, и следует фильтровать каждое свое слово. Да что там слово – с женщиной важен каждый жест, взгляд, поворот головы. Вообще любая мелочь. Если уж Светлана заметила чужой волос у себя в ванной, то что говорить о словах.

Еще один звонок.

– Кто там?

– Арсений, откройте, это я…

Голос женский. Похоже, это не Рыбкин. Я бы даже сказал, что это скорее его жена. Светлана? Но что ей от меня понадобилось? Нет, не может быть!

– Света? – опасливо предположил я. – Это вы?

– Я… – раздался из-за картонной двери бархатный голос.

Полное ощущение, что она уже в квартире. Пришлось открывать.

Это и в самом деле была Светлана. Причем в том же наряде, что и полчаса назад, когда я покинул жилище Рыбкиных. Между распахнутыми полами дубленки виднелось золотисто-черное платье с глубоким вырезом. Однако косметики на лице было побольше. И еще от Виталькиной жены разило сладкими – наверное, дорогими и иностранными – духами.

Я оторопело затоптался на пороге и неловко развел руки. Словно не хотел пускать гостью в дом. Светлана мягко отвела мои руки и проскользнула в прихожую.

– Ну что же ты, дурашка, – рассмеялась она. – Растерялся?

Еще бы! Я попытался заглянуть Светлане за спину, в надежде увидеть там ухмыляющуюся Виталькину физиономию. Но лестничная клетка была пуста. Лишь соседская дверь зловеще отсвечивала дерматином.

Я посмотрел на ноги гостьи, все еще на что-то надеясь. Но нет, она была в умопомрачительно золотых туфлях. А я надеялся увидеть тапочки на босу ногу. В этом случае можно было рассчитывать на появление Рыбкина.

Однажды мне довелось побывать в горах. И там я стал свидетелем очаровательной сцены.

Представьте себе утро. Туман. Я только проснулся. И вот, вижу: через этот туман на лошади во весь опор скачет женщина в ночной рубашке. Волосы развеваются. Путь она держит наверх. В горы.

Сначала я подумал, что это мираж или галлюцинация, и потому не обратил на дочь гор особого внимания. Но минут через пять опять раздался конский топот.

На этот раз мимо меня проскакал мужчина в нижнем белье и с лихо закрученными усами. И тоже в горы.

И тут я догадался – обычная семейная ссора. Я посочувствовал бедной женщине, представив, как дикий кавказец избивает ее нагайкой в безмолвной тишине гор.

Я развел костер. Пора готовить завтрак. Начал открывать консервы и вдруг увидел, как парочка, несколько минут назад предававшаяся яростным скачкам, мирно возвращается обратно, да еще в обнимку. Вторая лошадь брела сзади, пощипывая чахлую травку. Помирились, стало быть.

Вот и теперь, убедившись, что на ногах Светланы не тапочки, а золотые туфли, я понял, что напрасны мои ожидания. Разгоряченного недавней ссорой Витальку в пижамной рубашке мне сегодня увидеть не суждено.

Значит, Светлана ушла от него! – пронеслась в моей голове страшная догадка. Но нет, уходят-то обычно хотя бы с чемоданчиком. А у Светланы в руках не было ровным счетом ничего.

Виталькина жена по-хозяйски повесила свою дубленку на мою старенькую вешалку.

– Ну что же ты, Сеня? – Оказывается, мы с ней уже на «ты». – Ты ведь у нас воспитанный… Приглашай женщину к столу.

Смешно сказать, «к столу»! На столе притулилась лишь недопитая чашка с чаем в компании пепельницы, полной окурков, банки маринованных помидоров да наполовину опустошенной бутылки.

Светлана прошла в комнату. Я приплясывал вокруг нее, как дикарь, исполняющий замысловатый брачный танец. Надо было хоть что-то сказать.

– Быстро же вы отозвались на мое приглашение, – робко пошутил я.

– А ты недоволен?

Я засмущался.

– Да нет, в общем-то… Только, как бы это сказать…

– Поздно, да?

Светлана рассмеялась и притянула мою всклокоченную голову к себе. Я едва не задохнулся от ядреного французского аромата.

– Придется тебе смириться с этим, – прошептала она. – Ночевать мне больше негде.

– Но вы ведь помирились? – промямлил я.

– Это все видимость, – ответила моя гостья и поинтересовалась: – Может, угостишь даму водкой?

– Сейчас, наверное, Виталий придет… – пробормотал я в пространство.

– Не-ет, – протянула жена моего друга и мастерски наполнила рюмку, – Виталий сейчас далеко. По центру шастает. Ищет меня.

– Разве вы не сказали ему, что пойдете ко мне?

– Да ты совсем глупенький, как я погляжу. Кто же говорит такие вещи?

– Что же тогда вы ему сказали? И почему он ищет вас в центре?

Светлана поморщилась. Она встала, выключила верхний свет и включила бра над диваном.

– Слушай, почемучка, давай на «ты».

– Давайте, – согласился я. – Ну а все-таки?

– А все-таки – я сказала моему козлу, что хочу прошвырнуться. И кого-нибудь подцепить. Не все же ему одному гулять направо и налево.

Я оторопел. Хорошенькое будет дело, если Виталька после бесплодных поисков нагрянет ко мне и застукает здесь свою благоверную!

От Светланы не ускользнула перемена.

– Да не пугайся ты так, – успокоила меня она. – Тебе, небось, такие бабы, как я, и не попадались?

– Ну почему же…

– А я выскочила на улицу, – продолжала она, не слушая меня, – поймала тачку, помахала супругу ручкой и уехала.

– Но он ведь мог поехать за… тобой! – мне с огромным трудом далось это «ты».

– А он наверняка так и сделал. Только минут через пять. Это ж тебе не Нью-Йорк! В нашей глуши тачки косяками не валят. К тому же не каждый решится подвезти моего муженька. С его-то бандитской рожей!

Это у Витальки-то бандитская рожа? Я хлебнул холодного чая.

– Но почему ты решила прийти именно ко мне?

Светлана вздернула брови и повела ватными фальшивыми плечами.

– А к кому прикажешь идти? Цеплять любовников на улицах? Опасно…

Я заволновался. Что значит «любовников»? Уж не предлагает ли она мне…

– А изменить ему я обязательно должна, – уверенно продолжала неверная жена, – иначе себя уважать не буду!

– Со мной? – вытаращил я глаза.

– За неимением кухарки сойдет и дворник, – цинично пошутила Светлана. – А почему бы и нет? Ты, по крайней мере, человек образованный. Я бы даже сказала, интеллигентный. К тому же я ведь не твой похотливый дружок, который, к сожалению, пока еще доводится мне муженьком. Меня не поджидают любовники за каждым кустом. Так что только ты и остаешься.

Странные какие-то комплексы. Почему некоторые люди так жаждут отомстить? «Себя уважать не буду»? Странная психология. Око за око, зуб за зуб, измена за измену… Нет уж, извините, мадам Рыбкина. Со мной этот номер не пройдет. Вы, конечно, вполне симпатичная дамочка, но как прикажете быть с дружеской солидарностью? Как посмотрю я в глаза вашему мужу, если поддамся на ваши уговоры? Нет уж, поищите-ка вы кого-нибудь на улице. Это, конечно, опасно, но зато вполне справедливо. А если не хотите, то оставайтесь здесь, черт с вами. Но чтобы лежать у меня тихо!

– Я не согласен, – выдавил я сквозь зубы.

В ответ Светлана тяпнула водки и деловито осведомилась:

– А где постельное белье?

– Я буду спать на кухне! – взвизгнул я. – На кушетке!

– Фу как нехорошо.

Светлана открыла створку шкафа и решительно извлекла серенькую стопку простыней и пододеяльников.

Потом отодвинула стол, разобрала диван и начала методично застилать ложе, где, по ее мнению, должен был состояться акт супружеской измены.

Я нервно выхватил из бельевой стопки какое-то тряпье и метнулся на кухню. Бормоча себе под нос ругательства, принялся расправлять простыню на кушетке.

Сейчас я улягусь спать, и ни одна сила не сможет поднять меня из этого угла. А там хоть трава не расти.

Тихонько раздевшись, я прошлепал босыми ногами по полу, выключил свет и нырнул под одеяло. В комнате тоже было тихо. Из щелки под дверью пробивался розоватый свет бра. Наконец и он погас. Видимо, Светлана осознала бесплодность своих попыток и заснула. Я захлопнул глаза и попытался сделать то же самое.

Внезапно холодильник, стоявший у моей головы, затрясся. От неожиданности я вздрогнул, но потом понял, что это просто-напросто взревел мощный зиловский мотор. Остатки сна улетучились. Я принялся напряженно вглядываться и вслушиваться в ночную темноту.

Из комнаты донесся какой-то шорох. Жалобно взвыли пружины дивана. Скрипнула половица.

Глаза мои расширились, я едва сдержал вопль ужаса. По узенькому коридорчику, отделявшему комнату от кухни, двигался призрак. Высоко над полом висели два огромных белых глаза, точь-в-точь как у собаки Баскервилей. Призрак гнилых болот неотвратимо надвигался на меня.

– А-а! – не выдержав, заорал я.

Гигантские белые шары заколыхались, раздался взволнованный голос Виталькиной жены:

– Ты что, глупенький? Это же я!

Только теперь я понял, почему мне привиделась жуткая английская псина. На своих Канарах она загорела дочерна, так что ее тело сливалось с окружающим мраком. И лишь незагорелые участки отчетливо светились в темноте. Грудь Светланы я принял за гигантские совиные глаза-плошки.

Моего взмокшего лба коснулась теплая рука. Пальцы, цепляясь многочисленными кольцами за брови, принялись ворошить волосы.

– А-а!!! – вскрикнул я еще громче.

– Тс-с, – прошипела Светлана и попыталась влезть ко мне под одеяло.

Я катапультировался с кушетки и приземлился в центре кухни.

– Сеня, иди ко мне! – призывно донеслось из угла. – Я люблю тебя!

Так. Только этого не хватало. Не слишком ли часто в последнее время я слышу эти слова? Нет, меня так просто не заманишь. Может, кому-то все это покажется пикантным и будоражащим приключением, но только не мне.

– А я тебя – нет!

Я шагнул к стене и принялся яростно шарить в поисках выключателя. Вот! Вспыхнул свет.

– Неужели я тебе совсем не нравлюсь? – обиженно пробормотала мадам Рыбкина и, надув губы, стыдливо закуталась в одеяло.

– Да как ты не понимаешь?! – взвился я. – Неужели ты думаешь, что я пересплю с женой своего друга только потому, что ей, видите ли, не с кем ему изменить?!

Светлана поднялась и побрела в комнату, прихватив одеяло с собой. Она была похожа на монаха-бенедиктинца в капюшоне. У двери она обернулась.

– Господи, какая же я дура! Прости меня, пожалуйста… – и скрылась в комнате.

Я торчал посреди кухни и не знал, что предпринять. Над трусами нависал живот. Появиться перед ней в таком виде еще раз было бы нелепо. Усевшись на кушетку, я закутался в простыню. Одеяла не было.

– Можно я надену твою рубашку? – донеслось из комнаты.

– Зачем?

– Хочу немного прибраться у тебя, раз уж не удалось… Все равно ночь предстоит бессонная.

– Можно, – ответил я, подивившись загадочности женской души.

Через несколько минут Светлана показалась в проеме коридора и тут же скрылась в ванной. Оттуда послышался перезвон посуды.

Сидеть без дела было неудобно. Я достал из шкафа майку и тренировочные штаны. Ненавижу уборку, тем более ночную. Но что поделаешь.

– Ну и бардак у тебя, – проворчала Виталькина жена, не поднимая головы, когда я появился в дверях ванной комнаты. – Ты что, посуду принципиально не моешь?

– Да нет, изредка мою… Послушай, – я решил переменить тему, – ты не обиделась?

– Что уж там, все понятно.

– Ты не думай, ты очень симпатичная, – стал оправдываться я, принимая из рук Светланы сверкающие тарелки. – Просто не могу я вот так вот… Сразу… А насчет измены ты не переживай. Виталька все равно подумает, что ты кого-нибудь нашла. Только вот будет ли от этого лучше?

– Ну и пусть думает, – сердито буркнула моя новоявленная посудомойка.

– Опять поссоритесь.

– Ну и ладно! Все равно я с ним разводиться собралась… Ты, кстати, не видел ее?

– Кого? – не понял я.

– Ну эту, с волосом.

– Нет, – соврал я. – Не видел. Да может, и волос-то – собачий. Виталька с улицы притащил.

– Да что я, женских волос не видела, что ли?! – взвилась Светлана, одарив меня свирепым взглядом, словно треклятый волос принадлежал мне.

Вот ведь пристала к этим волосам. Сама же говорит, что разводиться собралась.

– Все вы мужики такие, – сказала мадам Рыбкина и загрохотала посудой. – Вот попомни мои слова: когда женишься – тоже такой будешь. Это до свадьбы вы – зайчики шоколадные. Нет, только развод! Пусть ищет жену себе под стать…

Я потащил посуду на кухню. За рыбкинским домом показались первые лучи солнца. Вчерашний мужик опять ковырялся около своего «Запорожца». Светлана остервенело тёрла пол в комнате. В моем доме с каждой минутой становилось все уютнее.

Что бы я делал без женщин? Хотя я ведь жил как-то без них все это время. Но с ними, конечно, неизмеримо лучше. Зря я, наверное, не поддержал Светлану в ее стремлении к измене. Все равно ведь собралась разводиться с Виталькой. Так что ему-то какая разница. Только он, бедняга, ни о чем еще не догадывается!

Я посмотрел на окно Рыбкина. Там слабо теплился красноватый свет. Не спит. Мучается.

Когда Светлана занялась кухней, я осторожненько набрал Виталькин телефон. Может, намекнуть? Нет. Тогда он просто убьет меня. Для начала следует разведать обстановку.

– Виталь, – приглушенно сказал я, когда трубка ожила, – ну ты как?

– Старик! – радостно заорал торговец кетчупом. – Ты даже не представляешь, что творится! Небось, продрых всю ночь?

– Ну это как сказать.

– А моя, представляешь, решила мне изменить. Укатила куда-то на тачке!

– Да ты что! – деланно изумился я.

– Думает, я побегу ее разыскивать, как бобик!

– Так ты, что ж, ее даже не остановил?

– На фига? Хочешь изменять – изменяй. Я, старичок, Ларису вызвонил.

Я отшатнулся от телефона. Так вот почему Виталькино окно опять мерцало красным светом разврата.

– И вообще, – продолжал Рыбкин, – я разводиться решил. Надоела мне эта баба. Пусть отправляется к своим родителям. В Черусти. Меня Лариса больше устраивает. Хоть она и родственница поэта. Поговорить есть о чем…

– Виталь, может, не стоит? С твоей Светланой тоже есть о чем поговорить.

– Стоит, старичок, стоит. Кстати, если ты насчет Ларочки удочку закидываешь, то поздно. Твой поезд ушел.

В комнату вошла Светлана. Я, сбивчиво попрощавшись, положил трубку.

– Ну, мне пора, – сказала покинутая жена.

– Рано еще, – забормотал я. – У меня еще белье не стирано…

Светлана игриво шлепнула меня по лбу.

– Вот заведешь жену – она тебе и выстирает.

Мадам Рыбкина сунула ноги в золотые туфельки и, помявшись, прислонилась лицом к моей щеке.

«Что-то теперь там будет?» – подумал я, закрывая за ней дверь.


Глава 16

Пропуск


Моя квартира преобразилась. Мне это казалось невозможным, но Светлана и в самом деле навела порядок. Залежи пыли в углах исчезли. Все вокруг так и сияло. И самое главное – ванна была свободна. А значит, можно понежиться в горячей воде.

Возможно, это и странно – мокнуть в кипятке на рассвете. Но кто мне скажет хоть слово? Кому помешает звук льющейся воды? Вот оно – явное преимущество холостой жизни. Хотя, с другой стороны, я ведь так и собирался бы вымыть посуду еще полгода, если бы не неожиданный визит дамы.

Ванна наполнилась водой, и я погрузился в нее по самые уши. «Что у нас на повестке?» – поинтересовался я. А на повестке у нас еще несколько дней узаконенного безделья. В один из этих дней я просто обязан пригласить куда-нибудь Марию. И музей будет как раз кстати. Например, зоологический. Там билеты дешевые. Да и не был я там давно. Хотя, наверное, чучела хищников не лучшая декорация для проявления женских чувств.

Тогда можно сводить ее в зоопарк. Нет, живые хищники еще хуже! Однажды в детстве меня в зоопарке ухватила за палец какая-то цапля. И не отпускала, пока ей не дал пинка сторож. Вот это было потрясение! С тех пор я был в зоопарке всего пару раз. С учениками.

К тому же сейчас зима. Звери спят, наверное. Да и мы замерзнем. И вот тогда Маше как пить дать захочется согреться. Она, разумеется, предложит куда-нибудь заглянуть. А куда? У меня не хватит денег даже на кафе «Вареники».

Нет, музей все-таки лучше. Там, по крайней мере, тепло…

Вода достигла края ванны, и я вытянул пробку. Воду я никогда не перекрываю. Звук льющейся воды создает в ванной какой-то уют. Кажется, что в доме есть кто-то еще. А что я ей скажу? – продолжал я размышлять. Действительно, как ее пригласить? Просто сказать: пошли, мол, со мной в музей? Примитивно как-то. По-детски. Да и боязно – вдруг она предложит где-нибудь «посидеть». «Посидеть» у женщин наверняка означает какую-нибудь забегаловку.

Нет, Маша совсем не такая. Вот если бы я связался с Катькиной подругой Мариной, то тут зоологическим музеем уж точно не отделался бы.

Кстати, можно позвонить в школу Сонечке и попросить у нее бесплатный пропуск. Как учителю биологии, он ей наверняка положен. Водит же она как-то по разным зверинцам своих учеников. Вот и экономия! Только надо придумать что-нибудь правдоподобное. Зачем человеку, сидящему на больничном, может понадобиться пропуск в музей? А, чепуха, подумал я, скажу, что пропуск не для меня, а для соседского сына. Он, мол, хочет стать биологом…

Дырка в ванной издала неприличный звук, и я оказался лежащим среди желтоватых эмалированных стен. Надо было выбираться.

Замотавшись в полотенце, я прошлепал в комнату. За мной по полу тянулись мокрые следы.

В учительской к телефону подошла Римма Игнатьевна.

– Арсений Кириллович! – почему-то обрадовалась она. – Вы уже выздоровели? Вот хорошо-то! Мы тут без вас прямо-таки зашиваемся. Константину Кузьмичу пришлось вести в старших классах еще и литературу…

Представляю себе, что из этого получилось. «К в кубе» рассказывает о Толстом и чертит на доске формулы. Я инстинктивно затряс головой, хотя историчка этого, конечно, не могла видеть, и ответил:

– Нет-нет. У меня высокая температура! Мне бы Софью Петровну…

– Софью Петровну? – удивилась завуч. – Довольно странно…

– Нет, вы меня не так поняли, – перебил я. – Нам нужно обсудить некоторые профессиональные проблемы.

– Ах вот как? – Римма Игнатьевна почему-то обиделась. – Ну что ж, если это так серьезно, то я ее сейчас позову.

В учительской что-то загрохотало – видимо, удаляющиеся шаги исторички. Потом невнятно зашелестели голоса.

– И что, из-за этого надо было прерывать урок? – По-моему, это был голос Софьи Петровны.

– Но вас же мужчина! – это уже Римма Игнатьевна. – К телефону!

– Кто бы это? Алло?

– Здравствуйте, Софья Петровна! Это Васильев… – я постарался придать своему голосу ласковую проникновенность.

– Ну какой же это мужчина?! – возмутилась Сонечка. – Здравствуйте, Арсений Кириллович.

– Софья Петровна, – перешел я в наступление, – у вас есть пропуск в зоологический музей?

– Зачем это он вам понадобился? Вы же на больничном! – подозрительно спросила она.

– Да не мне. Соседи пристали. Ты же учитель, говорят, а у нас сын в этом году поступает…

– Что же они, не в состоянии заплатить за билет?

Да, действительно. Этого я не учел. Зря я вообще-то затеял этот маневр. Но отступать некуда.

– Ну почему же? В состоянии. Просто мальчику нужно бывать в музее как можно чаще…

– Что же, у него книжек нет? – продолжала допытываться Сонечка. – Ох, не врали бы вы, Васильев. Наверное, пропуск понадобился вам. Для каких-нибудь гнусных целей.

Вот ведь стерва. Догадалась. Что теперь делать?

– Каюсь, Софья Петровна, каюсь, – льстиво забормотал я. – Вы сама мудрость. Вас не обманешь.

– Значит, пропуск нужен вам?

– Ну да…

– Зачем же? Или это секрет?

Ну что, сказать ей, что я собрался вести в музей Машу? Мать моего ученика? Это же ужас что потом будет! И я ляпнул первое, что пришло мне в голову:

– Да я, Софья Петровна, хотел взять в нагрузку биологию – мало ли, вы заболеете, или еще что. Вот я и решил подналечь на фауну…

На том конце повисло молчание. Через некоторое время Сонечка прошипела:

– И вы туда же! Ну я еще понимаю директора. У него семья, дети, алименты. А вы? Вам-то чего не хватает?

«Денег, черт тебя побери, денег!» – захотелось крикнуть мне, но вместо этого ответил:

– Я забочусь о школе. Об учебном, выражаясь официально, процессе. У нас всего один учитель биологии, вот я и подумал…

– Я же не отбираю у вас литературу! – внезапно заорала любительница маринованных змей и лягушек. – Вот и вы не лапайте биологию!

– Да я и не…

Из трубки донеслись рыдания.

– Все вы только и мечтаете выжить меня из школы! Что я вам сделала?

Трубка запищала короткими гудками. Разговор окончен. Пропуска я не добился, а одной проблемой стало больше. Настроение у меня окончательно испортилось. Но запал не прошел. Самое время позвонить Маше. Глупости какие! Неужели я не могу позволить себе сводить девушку в музей? Только бы опять не напороться на хулигана Еписеева.

К счастью, Мария оказалась дома. И наш с ней разговор получился вовсе не таким уж страшным.

– Маша, почему бы нам не сходить в музей? – просто спросил я.

– А в какой?

– В зоологический.

– Странно как-то… Что мы маленькие, что ли?

– Ну почему маленькие, – обиделся я, – там полно взрослых людей. Академики шастают.

Я приготовился к коронной фразе: «Может, посидим где-нибудь?» – но вместо этого мадам Еписеева назначила время встречи и добавила:

– Под часами. Там есть поблизости часы?

– Есть.

– Тогда под ними.

Классическая женщина. Если следовать ее логике, то под часами я должен стоять с букетом цветов. А вот это уже хуже…


Глава 17

Я поведу тебя в музей


В назначенное время я стоял под часами недалеко от входа в музей, как дурак. Живых цветов при мне, увы, не было. Зато под мышкой я держал газетный сверток с какой-то засушенной гадостью.

Чахлые стебли пылились в вазе еще с прошлого лета, когда моя подруга Катька отдыхала в Крыму. Она-то и одарила меня этим гербарием. В память о своем посещении черноморского полуострова.

Удачная мысль захватить из дому сушняк, не нужный мне, но так нужный Маше, посетила меня далеко не сразу. Для этого пришлось выйти на улицу и пройти несколько шагов в тяжелых раздумьях. На какие шиши купить букет? И тут меня озарила эта гениальная идея. Я диким мустангом рванул вверх по лестнице, выдернул желтые палки из запыленной вазы, обернул газетой для пущей таинственности и неспешно двинулся на свидание.

Видимо, мадам Еписеева и впрямь была особой классического склада. Мало того что заставила меня маячить под часами. Мало того что я провел мучительные два часа, думая, как выкрутиться с цветами. Так она еще и опаздывала!

«Опаздывая на пятнадцать минут, женщина дает мужчине возможность подумать о том, как он к ней относится», – наверное, крутилось в ее белесой головенке.

Но как можно относиться к человеку, если он опаздывает? К тому же я бы несколько подредактировал эту не самую свежую мысль. Примерно так: «Опаздывая ДАЖЕ на пятнадцать минут, женщина дает мужчине возможность подумать о том, стоит ли с ней вообще встречаться?» Особенно если вокруг прохаживаются красавицы.

Мимо меня продефилировала длинноволосая девушка в коротеньком полушубке. Студентка, наверное. Вот за такой я бы пошел на край света…

Тут к обочине подрулило длинное красное авто. Хлопнула дверца. Автомобиль рванул с места. Девушка исчезла. Она уехала на край света с другим. Зачем юным красавицам старый больной учитель литературы, который может предложить разве что поход в зоологический музей?

Кстати, вон та беленькая в дубленочке тоже ничего. Ого! Она почему-то машет мне рукой! Сейчас ее тоже увезут, а я останусь под часами со своим идиотским свертком. И буду ждать мать хулигана (которого я, кстати, сам же и воспитал), пока не потеряю способность двигаться.

Но девушку не увезли. Вместо этого она перешла через дорогу и уверенно направилась в мою сторону. Бог мой, да это же мадам Еписеева! Ее не узнать. Может, она на ресторан рассчитывает?

– Привет! – она чмокнула меня в щеку. – Давно ждешь?

– Да нет, – соврал я и протянул ей свой сверток: – Это тебе…

– Цветы? – Машины глаза хищно вспыхнули.

– Можно и так сказать, – уклончиво ответил я.

– Тогда запомни, что перед тем, как подарить их, газету надо снять.

Мария зашуршала, и на свет божий показалось мое пыльное чудовище. Я зажмурился.

– Где ты достал эту прелесть? Господи, а пахнут-то!

Да, о запахе я как-то не подумал. Эти сухие ростки наверняка насквозь пропитались табачным дымом.

– Так и вижу горы, степь, – мечтательно продолжала Маша. – Даже морем, по-моему, пахнут! Наверное, дорогие?

Я промолчал. Пора было двигаться, и, сунув руку куда-то под мышку мадам Еписеевой, я потянул ее ко входу в музей.

Мария поежилась, освободилась от моей руки и ухватила меня под локоть.

– Какой же ты еще необразованный, – сказала она. Видимо, я опять что-то сделал не так. – Ну, пошли скорей, а то мне сегодня в вечернюю смену…

– А где ты работаешь?

Она почему-то смутилась.

– Да, в одном отеле… Хаускипером…

– Кем-кем? Киллером?

– Хаускипингом занимаюсь…

– Киднэппингом?

– Словом, это что-то вроде горничной, – наконец выпалила Маша.

– Слава тебе господи, а то я уж было испугался.

С горем пополам я купил билеты, и мы подошли к гардеробу.

– Сначала раздень меня, – напомнила моя спутница.

Ну это-то уж я знаю и сам. Я перекинул Машину дубленку через руку, накрыл ее своим пальто и перебросил всю эту кучу через прилавок.

– Господи! – всплеснула руками старенькая гардеробщица в синем халате, принимая у меня вещи. – Да как же ты, милок, на моего зятя похож…

Я расплылся в дружелюбной улыбке, означающей: «Да, мол, похож, и надеюсь, что ваш зять вполне достойный человек, а не какая-нибудь затрапезная сволочь».

– Такое же вот пузо до колен, – наивно добавила старушка.

Я покраснел и опасливо оглянулся на Машу. По-моему, не слышала. Она задумчиво разглядывала «Охоту на мамонта». Ражие мужики-питекантропы забивали бедного слона, попавшего в яму, пузырчатыми кусками доисторической лавы. На этом жутковатом фоне Мария в ее пушистой белой кофточке казалась существом почти неземным.

Настроение у меня поднялось. Я подошел к ней и, галантно изогнувшись, подставил локоть. Мадам Еписеева благодарно посмотрела на меня, и мы устремились в зал. Рядом со мной непривычно и как-то мягко цокали ее каблучки.

– Вот это зверюга! – восхищенно прошептала Маша, когда мы остановились у скелета динозавра, и осведомилась: – Ты бы мог его победить, если бы он напал на меня?

Знала бы ты, что я не смог «победить» даже нашего физрука Мухрыгина. Что уж там говорить о динозаврах?

– Разумеется! – пророкотал я и обнял мягкие плечи, как бы укрывая Марию от нападок древнего скелета.

– Ты настоящий мужчина! – Она смотрела на меня с восхищением. – Это теперь такая редкость.

– Как динозавры.

Но Маша пропустила это сомнительное замечание мимо ушей и продолжала:

– Вот хотя бы у нас в отеле. Вчера все просто с ног сбились. Ждут какого-то… Лорда, что ли? Он, видите ли, позвонил и сказал: «Я, дескать, привык, чтобы в моем номере всегда стояли свежие живые розы». Ну это бы еще полбеды. Так ведь он потребовал, чтобы эти розы были голубые!

– А что, разве такие бывают?

– Да в том-то и дело, что нет!

Мои брови поползли вверх.

– Обычные капризы. Ты что, дурачок, не понимаешь?

– А-а, – глупо протянул я. – Но в других-то гостиницах ему эти синие розы все-таки доставали?

– Еще бы! – расхохоталась Маша. – Мы тоже «достали». Купили букет обычных белых роз и выкрасили их голубой краской из пульверизатора.

– И лорд ничего не заметил?

– А лорд и не приехал.

Мы двигались по огромному залу. В конце концов нас со всех сторон окружили стеллажи с чучелами зайцев. Даже представить себе не мог, что зайцы такие разные!

Орлы простирали над нами свои крылья. Со всех сторон пучеглазились раздутые сушеные рыбины.

Мадам Еписеева замерла около косматого медведя и с интересом заглянула в его пасть.

– Бедный Миша, за что ж тебя так, – пробормотала она и дотронулась пальцем до белоснежного клыка-коронки.

Медведь тупо таращился на Марию своими стеклянными глазами. Я подошел поближе и ощутил тонкий запах духов. От медведя так пахнуть не могло. Да, моя спутница сегодня явно во всеоружии.

Я наклонился и коснулся носом золотистых волос. Маша обернулась и неожиданно поцеловала меня в губы. Схватив ее за плечи, я судорожно попытался развить эту тему. Но Маша вырвалась и, переведя дух, прошептала:

– На нас же смотрят.

– Кто? – не понял я и оглянулся.

Со всех сторон нависали лишь звериные морды.

– Вот он, – Маша со смехом показала сначала на медведя, а потом обвела рукой зал: – Да и все они…

– Молодые люди, – вдруг раздался голос из глубины зала, – здесь, между прочим, музей, а не публичный дом!

Из-за витрины, где, как группа манекенов в магазине, разместилось семейство горилл, высунулась седая голова смотрительницы. Голова принялась покачиваться из стороны в сторону, как у гремучей змеи перед атакой.

– Пошли отсюда, – прошипел я и, невзирая на этикет, ухватил Машу под локоть.

Она послушно засеменила к выходу.

«Ну, сейчас я им напишу в книге отзывов, – подумал я. – Такое напишу!» И стал озираться по сторонам в поисках этой самой книги.

– Ты что-то забыл? – спросила мадам Епи-сеева.

– Ага, вот она, – шепнул я и двинулся к тумбочке, где лежал ветхозаветный томик.

Несмотря на потрепанность переплета, в книге оказалось всего две записи. Причем довольно странных. Первая была вопросительная:

Тамара Яковлевна, вы обратили внимание на эти сказочные улыбки продавцов?

Непонятно, при чем здесь продавцы. Видимо, книга попала сюда из близлежащего магазина. Однако вторая запись была еще более ошеломляющей. Неизвестная Тамара Яковлевна довольно высокопарно отвечала на вопрос:

Смотрю и думаю: сколько души, вкуса, таланта и умения вкладывается здесь в любое дело!

Очень хорошо, только непонятно, как все это можно отнести к «сказочным улыбкам продавцов»?

Я захлопнул книгу, от изумления передумав изливать гнев на ее страницах. Выглядел я подавленно. Маша подошла ко мне и ласково спросила:

– Что с тобой?

– Н-ничего, – выдавил я. – Пойдем одеваться.

У стойки гардероба я испуганно посмотрел на старушку, выдававшую пальто. Вдруг с ее языка сорвется еще один комплимент. А может, это и есть та самая Тамара Яковлевна? Но, слава всевышнему, гардеробщица приняла жестяной кружочек из моих рук, буркнув лишь:

– Подавать надо номером вверх.

У каждого свои причуды. Я накинул дубленку на Машины плечи. Мадам Еписеева влюбленно заглянула в мои глаза.

– У меня еще полчаса до работы. Может, посидим где-нибудь?


Глава 18

Леди начинают


Такого поворота я никак не ожидал. Хорошо ей говорить «посидим»! И я бы «посидел» с удовольствием, да только… Известно что.

Мы вышли из музея и пошли вверх по улице.

– Тут до моей работы рукой подать, – щебетала Мария. – Так что, если нам встретится какое-нибудь тепленькое местечко, мы обязательно туда заглянем. Ты не против?

– Какие проблемы, – неуверенно пробормотал я.

Еще как против! Если бы ты работала где-нибудь на нефтяной вышке в Сибири, и то было бы лучше. Я бы даже согласился проводить тебя пешком. Хотя с Сибирью и нефтяными вышками у меня связаны не самые приятные воспоминания.

Как-то раз меня послали в командировку. Изредка с учителями такое случается. Я поехал обмениваться опытом с педагогами прибайкальской станции Лена.

Еще в поезде – а ехал я суток четверо – я познакомился с веселой и отважной девушкой Ниной. Она пила неразбавленный спирт, объясняя эту склонность особенностями своей профессии.

– Кем же ты работаешь? – поинтересовался я на вторые сутки пути.

– Крановщицей. На башенном кране… У нас строительство ого-го какое!

Выяснилось, что «ого-го» как раз там, куда еду я. То есть на станции Лена. Хорошо это звучало: «Нина из Лены»!

Но вот мы приехали, расцеловались, и я, подхватив чемодан, отправился разыскивать школу, где мне предстояла встреча с местными знаменитыми педагогами.

После долгих поисков я набрел на какой-то барак. Это и была школа. «Педагогами» же оказалась старенькая учительница, которая вела в школьном бараке все предметы, какие только можно выдумать. До восьмого класса включительно. Видимо, меня послали затем, чтобы я хорошенько выяснил, как старушке удается подобная многопрофильность.

Обменявшись опытом, я поинтересовался, где меня разместят. Старушка ответила, что она сама пока ночует в школе. Так что мне еще предстояло искать жилье.

И тут я, к своей радости, вспомнил о Нине. Может, она меня приютит? Подхватив чемоданчик, я направился к близлежащей стройке. Впрочем, стройка оказалась единственной в этом городке алкоголиков и металлургов.

– Извините, – остановил я первого же попавшегося человека в оранжевой каске, – а Нина не здесь работает?

Человек очнулся от своих дум и посмотрел на меня.

– У нас тут Нинок как собак нерезаных. Тебе какую?

– Она на кране работает…

Касконосец посмотрел на меня еще более недоуменно.

– Так у нас тут и кранов до едрени фени! – он широким взмахом окинул строительство. – Тебе какой? Башенный?

На это мне нечего было ответить. Наступала ночь. Пришлось обходить каждый кран и глупо орать вверх:

– Ни-и-на!

На этот призыв с высоты из поднебесной будочки неизменно высовывалось женское лицо. У пятого по счету крана я, задрав голову, наконец углядел красные щеки «моей» Нины. Она тоже узнала меня и через минуту, ловко спустившись с головокружительной высоты, очутилась рядом.

Крановщица гостеприимно отвела меня в столовую, где я принялся остервенело набивать брюхо макаронами. Кучка мужичков у окна заинтересованно изучала затрепанный «Спид-Инфо».

– Нинка, – обратился к моей спасительнице один из них, – у тебя ОРГАЗЬМ есть?

– Да, наверно, ребята куда-то закинули, – беззаботно отозвалась она, решив, что это какая-то деталь башенного крана.

Мужики загоготали. Я же пытался придумать, как бы половчее спросить у Нины насчет ночлега.

Мы вышли на улицу, и я решился. Вопреки моим ожиданиям, крановщица не усмотрела в этой просьбе никакого криминала.

– Я-то в общежитии живу, а там одни девчонки. Но ты можешь на кране переночевать. В кабине. Высоты-то не боишься?

– Да вроде нет…

Надо ли описывать, каких душевных и физических сил стоило мне восхождение на башенный кран. Но вот я оказался наверху. Хозяйка апартаментов заперла дверь снаружи и сказала:

– Утром я тебя отопру. У нас тут с этим строго.

Как только ее фигурка растворилась внизу во мраке, мне отчаянно захотелось справить нужду. Вот, собственно, и все. Когда утром в замке заскрежетал ключ, я чуть было не вывалился наружу. С трудом преодолев спуск, измученный бессонной ночью, я бросился прочь от крана, даже не поблагодарив Нину. Едва мои ноги коснулись благословенной сибирской земли, я, петляя как заяц, понесся вон со стройки. В тот же вечер я уехал домой. Нину я больше не видел. А высоты с тех пор боюсь отчаянно.

Тем временем мы с Марией оказались у небольшого зданьица. На дверях значилось:

Кафе «Оладьи»

«Вот он, час моего позора», – подумал я, перекатывая в кармане мелочь.

– Может, найдем что-нибудь другое? – в моем голосе сквозила надежда.

– Ты не любишь оладьи? – изумилась мадам Еписеева.

– Да, в общем, нет.

– Ну там, наверное, найдется что-нибудь еще.

Я нехотя поплелся вслед за Машей.

Мы встали в очередь, неумолимо двигавшуюся к прилавку. До развязки оставалось два человека. Если бы со мной была Катька, то с ней таких проблем не возникло бы. А тут – почти незнакомая женщина. Стыдно как-то.

Подошла наша очередь. Я не выдержал и пропищал:

– Маша, у меня денег-то немного, – и нагло добавил: – С собой.

Мария слегка повела плечами, а потом невозмутимо сказала буфетчице:

– Нам, пожалуйста, порцию оладьев, два кофе и… – она обернулась ко мне. – Ты что будешь?

– Ничего.

– Бутерброд с ветчиной, – отрезала она.

Я сидел за столиком, слабо шевелил челюстями, перетирая жилистую ветчину и время от времени покрываясь липким потом. Маша элегантно наворачивала оладьи на вилку. О деньгах мы не говорили.

Вернее, мы вообще не говорили. А еще вернее – не говорил я. Мадам Еписеева же излагала какую-то путаную историю из гостиничной жизни. Но я почти ничего не слышал.

Поев, мы покинули гостеприимное кафе и двинулись дальше. А вот и отель, где трудится мать хулигана. Мы замерли на ковровой дорожке, которая вела к зеркальным дверям.

– Ну все, – печально сказала Маша, – дальше тебе нельзя.

У входа маячила черная фигура охранника. Его физиономия особого дружелюбия не излучала. Маша развернула меня к себе, как маленького.

– Что ты надулся? Из-за денег, да? Это ведь такая чепуха. Главное, что ты меня вытащил сегодня… В музей.

Она хотела меня поцеловать, но застеснялась охранника, который не спускал с нас глаз.

– Когда встретимся? – робко спросила Маша.

– Как-нибудь… Я тебе позвоню.

– Я тебя люблю.

Ее рука коснулась моей, и я ощутил слабое пожатие. Ну чем не роман из старинной жизни!

Мария шагнула к дверям. Что-то нужно было делать. Нельзя проститься вот так, по-пионерски. Мужик я или нет, в конце концов?!

– Маша!

Она обернулась. Я увидел, что у нее немного смазалась помада, и показал на свои губы. Она поняла, достала из сумки зеркальце и опять двинулась по ковру.

– Я тоже люблю тебя, – неожиданно пробормотал я вслед удаляющейся кожаной спине.


Глава 19

Враги, враги


К своему подъезду я подходил с опаской. В свете последних событий это было вполне оправданно. А вдруг около дверей меня поджидает разъяренный Виталька Рыбкин? Или, что еще хуже, его благоверная?

Я поднялся по лестнице и пугливо высунул из-за угла голову. Нет, у моей двери никто не сидит. Зато за ней разрывается телефон. Очень похоже на междугородный звонок. Кто бы это мог быть?

Поскрежетав ключом в замочной скважине, я ворвался в квартиру.

– Это кто? – не слишком вежливо поинтересовалось существо неясной половой принадлежности.

– Я, – ошарашенно пробормотал я. – А вам кого?

– Человека… – расплывчато ответила трубка.

– Здесь таких нет, – непроизвольно вылетело у меня.

Связь оборвалась. Видимо, ошиблись номером. Я для порядка подождал у телефона еще несколько минут. Тишина. Не снимая пальто, я прокрался в темноте на кухню. Надо было срочно разогреть что-нибудь из оставленных Катькой припасов. Машину ветчину в «Оладьях» я, конечно, съел. Но если бы не моя стеснительность, то не отказался бы и от оладий.

Я открыл холодильник и присел на табурет у открытой дверцы. В глубине белых недр сиротливо притулился небольшой пакет с провизией. В эту минуту снова заверещал телефон.

– Черт! – в сердцах выругался я и побрел на звук, по пути пытаясь выкрутиться из рукавов пальто.

Телефон неистово трезвонил, а моя правая рука, как назло, запуталась в надорванной подкладке. Наконец я ухватил трубку. Это была мадам Колосова.

– Где это ты загулял? – без предисловия спросила она. – Целый день тебе звоню. Думала, ты уже умер. Ты что, выздоровел?

Признаваться или не признаваться? Кто их знает, этих женщин. Сегодня я ей все выкладываю как на духу, а завтра она мне глаза выцарапает.

– А что случилось-то? – пропыхтел я, пытаясь отдышаться после схватки с пальто.

– Да ничего. Просто немного странно. То он лежит как колода, на ладан, можно сказать, дышит. А то разгуливает по морозу.

– Я в музее был, – уклончиво ответил я. – Зоологическом.

Катька помолчала.

– С каких это пор ты по музеям разгуливаешь?

– Это связано с моей работой.

– Что, зоология нынче как-то связана с литературой? – подозрительно осведомилась Кэт.

– Представь себе, издавна. Еще Гомер… – но мне не дали закончить эту лживую тираду.

– Ты еще скажи, что изучал там бабочек, упомянутых в произведениях Набокова!

Я удивился Катькиной начитанности, однако ухватился за предложенную соломинку:

– Вот именно, бабочек.

– Ладно, Васильев, у тебя, я вижу, шпиономания. – Мадам Колосова устало вздохнула. – Хотя, пожалуй, насчет бабочек, вернее, бабенок ты говоришь правду. Ни за что не поверю, что такой лентяй, как ты, мог по собственной воле оторвать свой зад от дивана и совершить поход в какой-то там музей. Так с кем ты был?

Вот это интуиция!

– Да так, с одной… Словом, она мать одного моего ученика.

Кэт расхохоталась.

– Браво! Ну ты даешь, Васильев! Дон Жуан, да и только! И давно ты с ней?

– Недавно, – ответил я честно. – С того самого дня, когда ты познакомила меня с Мариной…

– Так ты что, всерьез решил жениться?

– Неужто я хуже других? Это только ты у нас – деловая женщина. В двадцать первый век в одиночестве. Не подступись…

Катька, похоже, обиделась. Судя по звукам, она ожесточенно защелкала телевизионным пультом. Сквозь неясное английское бормотание я услышал:

– Ну и иди ты, жених…

– Кэт, да ты что? Я же шучу! – но в трубке уже никого не было.

Все получилось, как я и предполагал. Ну надо же, мадам Колосова, которую я знаю столько лет, еще умеет обижаться. Непонятно только, за что? Ведь она сама говорила и про двадцать первый век, и про одиночество.

Я набрал Катькин номер. Занято. Наверное, отключила телефон. Знает ведь, что я всегда перезваниваю в таких случаях.

А может, она меня любит? Нет, это уже из области фантастики. Если бы любила, то вела бы себя по-другому. Просто Катьке нужно что-то вроде форпоста в нашем мужском мире. И этот форпост для нее – как раз я.

Вернувшись на кухню, я с тоской убедился, что забыл закрыть холодильник. На полу растекалась лужица.

«Не буду убирать. Назло. Само высохнет», – подумал я. Только вот кому назло?

В глубине холодильника все еще маячил Катькин сверток. Я сердито захлопнул дверцу, чтобы не видеть его. Тем более есть мне уже совсем не хотелось. Какая уж теперь еда… Старая железная дверца прищемила мне палец. Я чертыхнулся:

– Да что ж такое?!

Палец начал медленно распухать. Ну и денек сегодня! Сплошные неудачи. Сначала с этим пропуском, потом с моей платеженеспособностью. Теперь вот еще с Кэт поссорился. Надо сходить куда-нибудь. Развеяться. А то так весь больничный пропадет. Я принялся задумчиво перелистывать записную книжку.

Может, Витальке позвонить? Напроситься в гости? Нет, у него сейчас, небось, самый разгар битвы. Светлана наверняка застала его с этой родственницей поэта. Днем-то Виталька на работу смотался. А вот теперь пришел черед… Тогда тем более надо куда-то уехать. Второго раунда их перемирия я точно не выдержу.

Маша тоже не та кандидатура. Даже если она успела вернуться с работы. Напроситься-то не проблема. Но в ее квартире обитает еще и хулиган Еписеев. Значит, придется играть роль учителя, а уж никак не возлюбленного.

Мои глаза остановились на букве «Т». Правильно, Тимирязьев! Ружье, так сказать, бьет без промаха и осечек не дает.

Я принялся накручивать диск. Палец чуть было не застрял на цифре «4», предпоследней в Ленькином номере.

Благополучно миновав эту неожиданную преграду, я услышал голос своего друга. Он звучал как-то опасливо. Наверное, Ленька был с девушкой и боялся, что звонит какая-нибудь из его поклонниц:

– Слушаю…

– Лень, ты не бойся, – успокоил я друга, – это всего лишь я.

– Уф, старик, как ты меня напугал, – бодро отозвался Тимирязьев. – Я уж подумал, что это кто-нибудь из моих пассий. Ты на предмет чего звонишь?

Сразу напрашиваться было неудобно.

– Так, поговорить, – неопределенно бросил я.

– Ну, это ты точно не вовремя. Маман все еще у подруги. Так что нельзя терять ни минуты…

– Ты все с той же кроссвордисткой? – поинтересовался я, вспомнив нашу ночную беседу. – Или уже с другой?

– Представляешь, старичок, все с той же.

– Странно.

– Мне и самому странно, – шепнул Тимирязьев, – да только взяла она меня за живое.

– Чем же это, интересно узнать?

– Да понимаешь, я все думаю: уломаю я ее или не уломаю? Спорт, в общем…

– Не уломаешь, – констатировал я обреченно. – По крайней мере, сегодня.

– Это почему же? – Ленька, как видно, не на шутку заинтересовался.

– Поверь моему опыту, такие сразу не уламываются. Вы хоть один кроссворд с ней разгадали?

Мой друг вздохнул:

– Нет. Она все какие-то сложные выбирает. По-моему, из «Науки и жизни».

– Это она специально, – ввернул я. – Так что, пока не разгадаете, ничего хорошего от нее не жди.

Ленька опечалился.

– Старик, что же делать? Может, ты подсобишь? Ты ведь у нас как-никак учитель.

– Я за друга в огонь и воду готов, не то что какой-то там кроссвордик решить! – патетически воскликнул я.

– Да ну! – обрадовался кроссвордист. – У нас тут насекомоядное болотное растение, может, знаешь? Одиннадцать букв. Первая и последняя – «А». Третья – мягкий знак, – в его голосе послышалась надежда. – У нас от этого насекомоядного все зависит. В том числе и моя жизнь…

Из насекомоядных растений я знал только одно. Не исключено, что составитель Ленькиного кроссворда – тоже.

– Альдрованда, – уверенно изрек я.

В трубке послышалось копошение, топот и восторженные возгласы. Через минуту Ленька отозвался:

– Старик, ты гений! Подходит! А областное название черного груздя?

Я догадывался, что это «сплоень», но решил не раскрывать свои карты сразу.

– Надо бы глянуть, – соврал я. – А то по телефону как-то неудобно…

– О чем речь, старик?! – заорал Тимирязьев. – Приезжай немедленно! На тачке. Я плачу за все.

Вот так-то оно лучше!

– Только, старик, – неожиданно вспомнил он, – возьми, что ли, пивка. У нас тут, как говорится, чай льется рекой. Девушка интеллигентная…

– Да уж понял, – с тоской проговорил я. И подумал: «Где бы мне взять деньги?»


Глава 20

Звезда Востока


Да, с пивом Ленька меня ловко уделал. Он, разумеется, и не подозревал, что у меня ни гроша. Однако я не совсем уж законченный хам, чтобы заявиться к Тимирязьеву без ячменного напитка. Так что нужно занять денег. Но у кого?

С Катькой я поссорился. А, черт!.. Даже вспоминать не хочется. На то, чтобы еще раз воспользоваться Машиными средствами, не хватит даже моей наглости.

Остается только Виталька. Или его жена. С ней у меня теперь тоже достаточно теплые отношения. Нехорошо, конечно, врываться в дом в разгар семейного скандала и требовать денег на пиво, но что поделаешь? Отдам же я когда-нибудь.

Я спустился в сумеречный двор. Никаких подозрительных огоньков, слава богу, не было. Виталькины окна тоже светились вполне естественным желтым светом.

Звонок почему-то болтался на проводе, словно паучок. Я забарабанил в металлическую дверь. С той стороны подняли крышечку глазка. Потом щелкнул замок.

Передо мной стояла Светлана. Она ничуть не удивилась.

– Привет, – бодро сказал я. – А где Виталик?

– Виталик? – недоверчиво переспросила жена бизнесмена. – А его сегодня не будет. Он уехал.

– Света, у меня к тебе просьба, – оживился я.

– Взаймы, что ль? – предположила она, глядя мимо меня.

– Как ты догадалась?

– Чтобы догадаться, достаточно побывать у тебя дома.

Она скрылась в глубине квартиры. Я, как бездомный пес, продолжал мяться на лестничной клетке. Светлана вернулась, держа в руках пачку денег. Она выдернула две бумажки и спросила:

– Хватит?

– Даже слишком…

– Ну пока.

Дверь начала медленно закрываться.

– Я верну, – крикнул я в уменьшающуюся щель. – С получки.

– Да что там, – пробурчали мне в ответ.

Я поплелся в магазин. Наверное, они все-таки поссорились, и Светлана выгнала Витальку из дому. А все из-за Ларисы… Вдруг Рыбкин больше не вернется? Было бы обидно потерять вновь обретенного друга. Надо было спросить у Светланы его новый адрес. Ладно, как-нибудь потом.

Наш винный магазин называли по-разному. Старожилы именовали «Красный». Говорят, что в незапамятные времена, когда на месте нашего района стоял поселок, желтая развалина, где находился винный магазин, радовала взгляд кирпичной багряностью.

Местные завсегдатаи называли магазин «Мутный глаз». А совсем уж неискушенная публика вроде меня – «Три ступеньки». Сколько этих «трех ступенек» в Москве? Одному богу известно.

Я поднялся на три ступени над уровнем асфальта и уперся в удивительное объявление:

Секция игры в го и мацзян проводит набор юношей от 12 до 17 лет. Родителей просьба обращаться в подвал дома № 7. Спросить Автоклава Борисовича.

Прочтет какой-нибудь поклонник зеленого змия это объявление, утром опохмелится и поволочет за ухо свое возлюбленное чадо, очередного хулигана Еписеева, в секцию го и мацзян. Отличное место для объявления. Идеалист, похоже, этот Автоклав Борисович.

От нечего делать я оторвал от нетронутого объявления бумажную ленточку с телефоном. Пускай Автоклаву будет приятно, что хоть кого-то заинтересовали его экзотические игры.

В магазине было пусто. За прилавком торчала толстая продавщица с огненными ногтями. Голова ее была увенчана крахмальным сооружением. На полке ютились пять бутылок «Жигулевского». Среди них возвышалась на полголовы литровая емкость с каким-то иностранным напитком. Цена была соответствующая.

– Мне бы пива, – робко попросил я.

Продавщица поправила на голове марлевую корону и бросила:

– Че так слабо?

– В каком смысле? – не понял я.

– Ну ты же новый русский, – убежденно сказала она. – Бери ликер.

– С чего это вы взяли, что я новый русский?

– Вас сразу видать. Вон морду-то какую отъел на нашей кровушке.

Я с сомнением оглядел венценосную толстуху. Кровушки в ней явно было с избытком.

– Я беден как церковная мышь! – провозгласил я. – Мне пива, пожалуйста. – И чтобы окончательно не разочаровывать малокровную толстуху, добавил: – Все, что есть. На витрине.

– Пакет брать будешь? – издевательски поинтересовалась продавщица.

В ответ я протянул свою матерчатую черную сумку. Продавщица хмуро брякнула в нее бутылки. После чего демонстративно явила мне свой объемистый зад, туго спеленутый накрахмаленным халатом.

Я вышел из магазина и поймал такси. Водитель был очень похож на известного конферансье. Тем не менее поездка прошла в молчании. Только тихонько погромыхивали друг о друга бутылки в моей сумке.

Через пятнадцать минут машина засигналила под Ленькиными окнами. На гудки, теряя тапочки, выскочил Тимирязьев.

– Ну наконец-то, старик! – обрадованно вскричал Ленька, когда мы вошли в прихожую. – У нас после твоей «альдрованды» совсем дело не клеится. Ты пива-то купил?

Я потряс бутылками.

– Слава тебе господи, а то я уж думаю, может, зря готовился?

На кухне я обнаружил девушку восточной наружности. Она тихо сидела за столом. Ее черные волосы струились над кроссвордом.

– Не забывай, – буркнул Тимирязьев, уловив мой заинтересованный взгляд, – ты, конечно, желанный, но все-таки – гость!

Я несколько стушевался. И перестал пялиться на девушку. Ленька же так и пожирал ее склоненный затылок.

– У мадемуазель достаточно странное имя, – проговорил он, довольно потирая руки. – Саира! Вот имечко-то!

Девушка не отрываясь смотрела в стол.

– А фамилия у нее и того похлеще, – продолжал Тимирязьев. – Ы!

– Как-как? – переспросил я.

– Ы!!! Представляешь, Ы. И все!

– Действительно, странно.

Госпожа Ы по-прежнему не обращала на нас никакого внимания. А Ленька все не унимался:

– Это целая история. Дело в том, что ее казахский прадедушка был большой оригинал. Новатор, можно сказать. Любил все новое. В молодости ему довелось походить в партизанах. Вот и назвал сына, то есть ее деда, Партизан. А тот пошел в отца. В смысле новаторства. Своего сына назвал Съездбай. В честь какого-то там тысяча девятьсот лохматого съезда партии. Круто, а, старик? Съездбай Партизанович Ы!

– А фамилия откуда? – заинтересованно спросил я, надеясь, что ответит девушка и я наконец увижу ее лицо.

Но голос подал снова Ленька:

– С фамилией особое дело! Это тоже проделки ее прадеда. Когда казахский язык перевели на кириллицу, ему очень понравилась одна странная буковка. Вот он и взял ее в качестве фамилии.

– Все-то вы перевираете, Леонид, – внезапно раздалось из-под волос. – Фамилия у меня всегда такая была. Нормальная корейская фамилия. По бабушке.

– Во дает! – изумился Ленька. – Она еще и кореянка! То-то я думаю… Экзотика!

Черные волосы качнулись над кроссвордом.

– Гюльчата-ай! – позвал Тимирязьев. – Может, откроешь личико товарищу? Товарищ уже давно интересуется.

Сайра подняла голову, и я увидел все великолепие, разбросанное по ее лицу щедрыми руками Аллаха и Будды. Глаза трепетного сайгака, гранатовые губы и айвовые щеки. Увидел я и зубы, которых явно никогда не касалась рука отечественного дантиста.

– Хватит вам шутить, Леонид, – строго сказала девушка. – Лучше пива выпейте.

Тимирязьев скрылся в комнате.

– А вас как зовут? – обратилась она ко мне. – А то этот невежа не представил.

– Арсений, – откашлявшись, пробасил я. – Можно просто Сеня.

Сайра прикрыла сайгаковые глаза густой паранджой ресниц.

– Ну вот и познакомились.

– А имя у вас тоже интересное. Оно что-нибудь значит?

– Это просто паспортистка ошиблась, – покачала головой восточная красавица. – Хотела написать «Сайра», а получилось – «Саира».

– Почему это она хотела написать «Сайра»? – еще больше удивился я.

– Это все папины причуды. В тот день, когда я родилась, в магазин как раз завезли консервы. Сайру. Бланшированную. В масле, – смущенно ответила девушка. – Вот папа и решил отметить это событие.

– Да-а, – протянул я, не зная, что на это сказать. – Но имя все равно получилось красивое.

– Правда?! – лицо Ленькиной подруги словно осветилось изнутри и еще более похорошело. – Спасибо.

Из коридора донесся топот, и в кухню просунулась счастливая Ленькина морда. Он прошествовал к столу, неся на вытянутых руках поднос, накрытый салфеткой.

– Блюдо, блюдо, сделай чудо! – прокричал Тимирязьев и сорвал салфетку.

Нашим глазам предстал великолепный зажаренный карп. Из его распоротого брюха выглядывал пучок зелени.

В стаканах зашипело пиво. Сделав несколько глотков, мой верный друг скривился.

– Это не пиво! Это вода из-под крана.

– Другого не было, – пробормотал я.

– Небось самое дешевое купил, жмот? Ладно, давай садись за кроссворд.

Я хотел заикнуться об отсрочке этой пытки, но на мою сторону неожиданно встала Саира:

– Леонид, ну что же вы так сразу?

Тимирязьев обрадованно ухмыльнулся, показал мне под столом большой палец и тихо сказал:

– Ну ты, старикан, даешь! Такие перемены за пару минут. Вот что значит педагогика!

Мы с Ленькой принялись за рыбу. Саира изредка заинтересованно сдувала пену с пива. Пить она не пила. Неожиданно она взглянула на меня и спросила:

– Вы любите собак?

Рот у меня был забит карпом, поэтому я энергично закивал. В голове уже вертелась фраза. Что-то патетическое, вроде: «О, собаки, петухи городов!»

– И Леня любит, – с грустью продолжало дитя степей.

Тимирязьев тоже закивал, словно хотел сказать: «Истинная правда. Собак я люблю, как собственных будущих детей».

Я наконец прожевал рыбью плоть и вежливо осведомился:

– А при чем тут собаки?

– Просто я хотела сказать, как хорошо, что у вас не едят собак, – несколько нелогично ответила девушка. – Рыба, по-моему, гораздо лучше.

От неожиданности я выпучил глаза.

– Что же вы тогда не едите?

– Нельзя. У меня ведь всю жизнь были доги, – проговорила Саира куда-то в пространство.

– Ну и что же? – непонимающе спросил я.

– Первого съели, когда я родилась…

– Большой удар, надо сказать, – подытожил Тимирязьев и смачно сдул на пол пивную пену.

Бред какой-то! Эта мадемуазель, судя по всему, вегетарианка. Интересно, как она объясняет то, что ей приходится есть растения? Их ведь тоже убивают. А некоторые, страшно вымолвить, живыми бросают в кипяток или на сковородку! Нет, я лично очень рад, что все эти восточные штучки меня не затрагивают. Так и с голоду помереть недолго. Туго придется Тимирязьеву… Тем временем у батареи выстроились пять пустых бутылок. Саира засобиралась домой.

– Может, останешься? – с тоской проговорил Ленька.

– Я сейчас ухожу, – спохватился я, не желая подводить друга. – У меня срочное дело…

– Сидите, Сеня, сидите, – остановила меня Саира. – Мне уже давно пора.

Она встала из-за стола, и я смог оценить ее великолепную фигуру. Несколько обалдевший от увиденного, я поплелся было следом в прихожую, но Ленька показал мне кулак. Мой зад нехотя опустился на место.

Через минуту Саира заглянула на кухню и помахала мне маленькой ручкой. На девушке, к моему удивлению, была роскошная песцовая шубка. Довольно странно для убежденной вегетарианки.

– Арсений, надеюсь, мы еще увидимся.

Тимирязьев, не отлипая от своей красавицы даже на миллиметр, потащился сажать ее в такси.


Глава 21

Крушение бастиона


Когда Ленька вернулся, выглядел он, как туча на фотографии из космоса. Молча уселся на стул и поставил перед собой пузатую бутылку немецкого пива. Другую придвинул мне. Мы стали ковыряться в останках карпа.

– Лень? – спросил я, поддев на вилку травинку. – Она что, вегетарианка?

– Ага, – буркнул Тимирязьев.

– Что, совсем живности не ест?

– Не жрет, сволочь! Ничего не жрет, кроме кроссвордов! – Саксофонист сипло вздохнул во всю мощь своих разработанных легких и убежденно добавил: – Но я ее все равно сделаю. Найду подход…

– А что же она шубу песцовую носит? Не жалко ей зверушек?

– Песцовая, скажешь тоже! – отмахнулся мой друг. – Искусственная у нее шуба… Кстати, старик, – спохватился он, – спасибо тебе.

– За что? – я подумал, что Тимирязьев издевается.

Но он совершенно серьезно продолжил:

– Хоть от кроссвордов ее оторвал. Ничего девочка, а?

Я смущенно кивнул. Ленька заметно повеселел и предложил:

– Старик, а хочешь, я тебе на саксе сыграю? Душа поет…

– Ты бы лучше ей сыграл.

– Ха, ты думаешь, она понимает настоящую музыку? Ей бы «балалайка – два струна, я – хозяин весь страна». Это еще в лучшем случае!

– Что же она тогда к тебе прилипла?

– Дурилка картонная! – Ленька покрутил пальцем у виска. – Это я к ней прилип!

Тимирязьев сходил за саксофоном. Когда он вернулся, по его лицу разлилась благость. Он погладил свою замысловато изогнутую дудку и, перед тем как сунуть мундштук в рот, заметил:

– Я тебе сейчас изображу одну композицию. Недавно придумал. Но, боюсь, настоящая музыка создается для тех, кто ее не понимает.

После этих слов он присосался к саксофону и принялся насиловать его на все лады.

Наверное, я именно из тех, кто ничего не смыслит в настоящей музыке. Звуки, выдуваемые Тимирязьевым, напомнили мне заунывный вой казахского акына. Хотя, с другой стороны, Леньке можно посочувствовать. Ресторан – не лучшее место для творчества. Попробовал бы он сыграть эту свою «композицию» там. Его бы мигом снесли со сцены и уволили бы ко всем чертям. Не пил бы он тогда немецкого пива и не закусывал жареными карпами. Поэтому благоразумный Леня играет «настоящую музыку» только на собственной кухне. А на публике его репертуар распространяется от «Сулико», которую заказывают гости с Кавказа, до пресловутой «Таганки».

Ленька прекратил дудеть.

– Ну как? – спросил он.

– Старик, это гениально! – соврал я. – Ты играл как бог!

– А сама тема? – Тимирязьев вытянул губы куриной гузкой и протрубил несколько несвязных нот, похожих на рев застрявших в пробке автомобилей.

– Здорово! Просто здорово! Так бы и слушал!

– Может, еще раз сыграть? Ты, наверно, не понял?

– Нет-нет, – запротестовал я. – Все очень хорошо я понял. Отдохни, Лень. Тебе же еще играть завтра.

– Да какая это игра! – Ленька припал к стакану, сделал несколько жадных глотков и внятно произнес: – Лажа – вот как это называется!

С полчаса мы проговорили о том, как было бы хорошо ему уйти из ресторана и заняться свободным творчеством. Вопрос о том, что подобное творчество подразумевает еще и голодную смерть, мы затрагивать не стали. У меня начинали слипаться глаза. Домой возвращаться не хотелось. Когда Тимирязьев сделал паузу, чтобы допить пиво, я спросил:

– Лень, так я у тебя переночую?

– Что за вопрос? Только мне завтра рано вставать. Репетиция. Нашу команду один денежный мешок на завтрашний вечер ангажировал. Для его бабы играть будем. Кстати, хочешь со мной? Пожрешь на халяву.

Завтра последний день моего больничного. Утром надо будет сходить в поликлинику и закрыть его. Внезапно в моей голове созрел грандиозный план. При помощи Ленькиного приглашения я мог великолепно обелить себя в глазах Марии и отмыться от ее давешней ветчины.

– А если я не один приду?

– А с кем? – удивился Ленька.

– Ну, предположим, с женщиной…

Тимирязьев потряс головой и произнес:

– Сильно! Сильно! Надо только подумать, как ее оформить? Допустим, тебя я как переносчика аппаратуры проведу. А ее… – Ленька замялся. – Бабец-то хоть симпатичный?

– Кому как.

– Понятно, значит, за группу секс-поддержки не сойдет. Тогда оформим ее в качестве гримерши.

Я слегка обиделся.

– Оформляй как хочешь. Я спать пошел.

Когда я улегся на диване, снял носки, укрылся пледом и смежил веки, Тимирязьев подал голос с соседней кровати.

– Слышь, старик, у тебя с ней что, серьезно?

– Да так, – неопределенно ответил я, не открывая глаз. – А у тебя?

– С Саирой? – переспросил мой всемогущий друг. – По-моему, серьезно.

Чиркнула зажигалка, в темноте замерцала оранжевая точечка. Тимирязьев закурил.

– Я вообще думаю, – философски проговорил он и глубоко затянулся, – чего это мы с тобой как неприкаянные? Все одни да одни. Надоело! Мне вот и мать все талдычит: Лень, когда женишься? Тебе ж скоро сороковник, а ты все, как кобель, носишься. Хвост пистолетом… Ну я-то ладно. А вот что ты, старикан, в девках засиделся?

Странно было слышать такие речи от моего друга. Видимо, в нем тоже заговорил голос разума. И возраста. Я потянулся к стулу, где была свалена моя одежда, и, нащупав брючный карман, вытащил пачку «Явы». Прикурив, я нерешительно спросил:

– Никак наш женоненавистник жениться собрался?

– А что в этом такого? – смущенно пробормотал Ленька. – Пора уже, старикан, подумать, так сказать, о вечном.

– Тогда тебе придется стать вегетарианцем. По-моему, у твоей пассии это надолго.

– И стану. Очень полезно, между прочим.

Так, похоже, Ленька и в самом деле сбрендил. Понятно, что перед такой красотой трудно устоять, но нельзя же изменять собственным принципам…

– Посмотрим, что ты запоешь, когда она выкинет тебя вместе с твоей дудкой.

– Саира с пониманием относится к моим упражнениям, – важно заметил Тимирязьев.

– Еще бы! Ей, небось, прописка-то ох как нужна…

– Ну уж нет! – возмутился Ленька. – Она мне симпатизирует. И вообще, Саира – порядочная девушка. Я даже рад, что она не прыгнула ко мне в постель в первый же вечер.

– Да сколько ей лет, старый ты хрен?! – крикнул я. – Ты подумал, сколько ей будет, когда тебе стукнет семьдесят?

– Между прочим, не так уж мало. Восемнадцать.

– Ого! Совершеннолетняя, кто бы мог подумать! – съязвил я. – Хоть срок за совращение малолетних тебе не дадут.

– Ничего, – оранжевая точка погасла. – Зато, с высоты своего опыта, я смогу ее без проблем укротить…

– Если б юность умела, – изрек я, – если бы старость могла, – и отвернулся к стене.

Неприступный бастион Ленькиной холостой жизни дал трещину. Вернее, почти рухнул. Дело было за малым.


Глава 22

Облом


Проснулся я от грохота на кухне. Там уже орудовал Тимирязьев. Радио орало на полную мощность. Много лет проработав в ресторане, Ленька уже не представлял себе, что музыку можно слушать тихо. Не исключено, что он даже начал потихоньку глохнуть и в будущем мог стать глухим композитором. Как Бетховен, к примеру. Только творения Бетховена играют до сих пор. С тимирязьевским же творчеством вопрос пока оставался открытым.

Под аккомпанемент радиоаккордов я побрился Ленькиной бритвой и выполз на кухню. Мой друг стоял на одной ноге у плиты и сыпал в кастрюлю с кипятком какой-то порошок из пакетика.

– Много супа из ничего, – скаламбурил он.

Моя холостяцкая жизнь протекала в основном под зловещим знаком пельменей и сосисок. Ленька же не был холостяком в полном смысле этого слова. Нет, посуду он, конечно, не мыл. Но не потому, что ему было недосуг, просто вместо него это делала любящая родительница. Когда же Тимирязьев оставался наедине с бытом, то пищу его составляли исключительно концентраты. Он был застарелым рационалистом и поклонником многого в малом. На сей раз он «варил» грибной суп.

Вывалив в мою тарелку половник зеленоватой жижи, Тимирязьев заметил:

– Завтрак нубийского крестьянина. Просто, вкусно и полезно!

– Сомневаюсь, чтобы нубийские крестьяне пробовали эту гадость, – скривился я, поднося ко рту ложку.

– Обижаешь, старик. Не могу же я тебя каждый день потчевать карпами. Давай, жри быстрей, и побежали… Мне еще разучивать любимые песни этого денежного туза. Ума не приложу, как выкрутиться? Он заказал какую-то композицию под условным названием «Шо ты давишь, тюбик?» Может, знаешь, как там дальше?

– Ну у вас и репертуарчик, – подивился я и подумал, как к этому отнесется моя благонравная мадам Еписеева. – Нет, не знаю.

– Жаль.

Я вспомнил о вчерашнем приглашении и спросил:

– Так нам можно прийти? Сегодня вечером?

– Что ж, валяйте. Знаешь ресторан «Гавана»?

Я кивнул.

– Часикам к восьми подгребайте.

Надо позвонить Маше. Не напороться бы только на ее сынка. Утром-то он наверняка в школе. А вдруг она не сможет сегодня вечером? Нет. Вчера она работала в вечернюю смену. Значит, сегодня – в утреннюю. Сможет, убежденно решил я.

Мы с Ленькой вышли на улицу. Он сел в такси, а я спустился в метро и поехал в поликлинику. Закрывать больничный. Хотя, при должном умении, его можно было и продлить.

Перед кабинетом врача Щербино было полным-полно пенсионеров. Значит, мне предстояло провести несколько часов, меряя шагами линолеумные просторы поликлиники. Для начала я присел на красную дерматиновую банкетку рядом с толстой старухой в платке. Она пришла с внучкой. Девочка скучала, потому что бабушка оживленно разговаривала с соседкой – тоже старушкой, но в очках и потертой зимней шляпке.

– И-их, скоро все там будем! – голосил платок.

– И не говорите, такие очереди, что, того и гляди, прямо здесь прихватит, – вторила ему шляпка.

– Вы сами-то с чем к Вере Павловне?

– Ноги у меня. Совсем что-то не ходят.

– Вот-вот, – подхватил платок, – вечером так распухают, что с места не сдвинешься. Думаешь, прямо сейчас и помрешь… И давление скачет, не приведи господи…

Девочка немного попрыгала, а потом со скуки предложила:

– Бабушка, давай играть в больницу.

Обладательница платка строго посмотрела на внучку и сказала:

– Хорошо, только я буду в реанимации.

После чего возобновила разговор со шляпой.

– Что-то я вас здесь не видела? Недавно болеете?

– Какое там, – шляпа возмущенно блеснула очками. – Я обычно к Зацепиной хожу, а не к Щербине. Но Зацепина заболела, так что…

– Голова гудит, прям хоть ложись и помирай, – не слушал ее платок. – И ведь помру.

Вот что ждет меня лет через двадцать-тридцать, меланхолично подумал я. Бесконечные разговоры о болезнях, лекарствах и смерти. Нет, надо срочно жениться. Иначе даже внуков рядом со мной не будет.

Я глянул на изнывающую от скуки девочку. Она вяло слушала разговор шляпы и платка. Игра «в реанимацию» ее, по-видимому, не слишком заинтересовала.

Наконец девочка не выдержала минорного настроения, царившего у терапевтического кабинета, и решила в меру своих возможностей поддержать философскую беседу:

– Бабушка, – вставила она после очередной реплики о грядущей смерти, – а чего ты так волнуешься?

Обе старушки с сожалением поглядели на трясущиеся где-то внизу молодые бантики.

– А вот умру, – оживилась бабушка, – ты в сад пойдешь. Так матери и скажи!

Девочка серьезно ответила:

– Когда ты умрешь, мы с мамой тебя каменную сделаем. На могиле…

Я не стал слушать изумленно-возмущенных воплей старшего поколения и отправился в очередное путешествие по линолеумной равнине коридора. Через полчаса послышался грубый голос Веры Павловны Щербино:

– Васильев! Кто Васильев?

– Это вон тот здоровый, мордастый, – понеслись со всех сторон старческие голоса.

На меня нацелился с добрый десяток узловатых пальцев.

– Вы что же, особого приглашения ждете? – пробурчала докторесса.

В кабинете кроме меня и докторши присутствовал старый гриб в просторных семейных трусах. На столе красовалась фотография в рамке. Я пригляделся. На снимке был запечатлен хилый усач с наглым взглядом в компании Веры Павловны Щербино. Надо полагать, фотография не первой свежести, но Вера Павловна ничуть не изменилась. Ошибки быть не могло. Доктор Щербино была в фате, едва доходившей ей до лопаток. Значит, этот жизнерадостный сперматозоид – ее муж.

– Давайте больничный, – свирепо приказала Вера Павловна. – И раздевайтесь. А вы одевайтесь, – обратилась она к старичку, – и не просите. У меня нет времени.

Гриб прошамкал:

– Ты, дочка, еще разик посмотри. И скажи, что с ногами-то?

Он указал тоненькой рукой на свои не менее тоненькие ножки, стоящие на полу независимо, как кегли.

– Ну как я скажу? – Щербино с треском навалилась на стол и вгляделась в старичка. – Ничего ведь не поймешь, дедуля. То ли у вас ноги такие тонкие, то ли трусы широкие?

Старичок не двинулся с места. Зашевелились только его синеватые губы:

– Может, мне хирургу показаться?

Вера Павловна вздыбилась над старичком и пророкотала, как мотоцикл без глушителя:

– Дедуля, хирург – это тот же терапевт. Только доведенный до отчаяния!

Я разделся, нерешительно подошел к Щербино и выпятил живот над ее столом. Она приложила к нему что-то холодное и стала прислушиваться. Ее огромные ноздри с шумом раздувались. Словно где-то работал паровой молот.

Я попытался выбить из врача еще один больничный – в школу идти не хотелось – и принялся дышать с легким хрипом.

– А ну прекратите паясничать! – Щербино хлопнула меня по животу мощной ладонью.

Я сдулся, как воздушный шар, и задышал нормально. Вера Павловна заскрипела ручкой и бросила мне:

– Одевайтесь! И чтобы завтра на работу.

Покидая кабинет, я бросил на старичка прощальный взгляд. Мне ответил стальной блеск его ко всему привыкших глаз.

По пути домой я грустил. Итак, завтра меня опять ждет встреча с этим скопищем идиотов. И что еще хуже – с коллегами. Сонечкой, Риммой Игнатьевной… Снова изо дня в день выслушивать одну-единственную реплику «К в кубе»: «Все шутишь, а знаний-то – нет!» Тьфу, пропасть! А главное, надо как-то смотреть в глаза подлецу Мухрыгину. После моей борцовской неудачи он наверняка почувствовал себя героем. Еще возомнил, чего доброго, что я заболел именно после нашей с ним схватки…

Так что сегодня я должен устроить прощальный вечер. Лебединая песня, посвященная больничному листу. И все куплеты этой песни налицо – лучший друг, любимая женщина, хороший стол, музыка… Кстати, с «любимой женщиной» еще не все ясно. Сможет ли она стать свидетельницей моего торжества?

Дома я со страхом набрал номер мадам Еписеевой. Вдруг подойдет хулиган. Но на этот раз повезло. Владимир, по-видимому, застрял где-то возле костров и гаражей, и я без помех пригласил Марию в «Гавану». Однако все оказалось не так-то просто.

– Боюсь, что я не смогу прийти в восемь, – сказала мать хулигана. – И вообще не смогу.

– Почему? – расстроился я.

– Ну, потому. У меня есть дела, – ответила она уклончиво.

По опыту я знал, что в таких случаях к женщине лучше не приставать. Она все равно не скажет.

– А вдруг у тебя получится?

– Может быть. Если получится, приду. Адрес-то я знаю…

Вот незадача, кого же пригласить? Ведь Ленька уже, наверное, заказал два места? Обидно, если одно из них пропадет.


Глава 23

В шумном балагане


Около подъезда под лучами умирающего солнца грелась группа старушек. С ними я принципиально не здоровался. Они проводили меня долгими взглядами. Наверняка, как только я скрылся, бабки зашушукались, обсуждая мою персону. Думаю, они умирают от желания натравить на меня участкового, который именует их не иначе как «Наши глаза и уши!»

В брюхе булькали остатки завтрака нубийского крестьянина, поэтому есть не хотелось. К тому же вечером предстояло роскошное угощение. А в ресторан, как наверняка сказала бы Маша, приличный человек приходит слегка голодным. Хотя нет, приличный человек голодным как раз уходит из ресторана. Ну ладно, будем считать, что я неприличный человек. Думаю, доказательств этому утверждению предостаточно. Но Мария, скорее всего, не пойдет со мной в «Гавану». Если уж женщина говорит «нет», то это серьезно. Или я что-то неправильно понимаю? Я бы, конечно, позвонил Катьке. Но она теперь долго будет дуться. А если позвоню, подумает, что я хочу подлизаться. Да и не пойдет она. С чего ей шастать со мной по ресторанам, ежели после трудового дня у нее одно-единственное желание: плюхнуться в ванну и забыть обо всем на свете. Или, в лучшем случае – поболтать по телефону. О чем-нибудь сокровенном.

Есть у меня на примете одна любительница подобных развлечений. Марина. Но сам я звонить ей больше никогда не буду. У нее же муж – полный кретин, даром что гений. Еще заявится, в самом деле. Хлопот не оберешься.

А что, если позвонить Виталькиной жене? Все равно Виталька с ней разводиться собрался. У него теперь Лариса… Вдруг Светлана и впрямь согласится? Хорошо бы мы с ней вместе смотрелись. Ленька просто обалдеет, когда я войду в зал с этакой дамочкой. Надо попробовать.

Я подскочил к телефону и набрал рыбкинский номер. Трубку подняла Светлана. Значит, все по-прежнему. Этого-то нам и надо.

– Привет покинутым женам, – бодро поздоровался я и самонадеянно сообщил: – Хочу отдать вчерашний должок.

Света вроде бы даже обрадовалась.

– Не ожидала, что так быстро.

– Как насчет ресторана?

– Ресторана? Ну-ну. Ты небось на какое-нибудь вшивенькое пиво занимал?

Я промолчал. И как она догадалась?

– Ты что, получил наследство? – продолжала допытываться она.

– Представь себе. Так ты согласна?

– Ну, допустим, согласна. Все равно делать нечего. Надеюсь, ты меня не в «Метрополь» зовешь? А то у меня драгоценностей не хватит.

– Почти что в «Метрополь». Надевай все, что есть, – приказал я. – Буду ждать тебя без десяти восемь на «Октябрьской».

– Странно как-то. Неужто у тебя на тачку не хватит, если в ресторан зовешь? – удивилась жена торговца кетчупом. – Да и какой смысл где-то встречаться? Ты ведь живешь в соседнем доме?

– Я подумал, что это ты поедешь на метро. Ты ведь у нас – покинутая женщина. А у меня еще дела в центре, – веско заметил я.

– Ты не очень-то болтай про покинутых жен, – слегка оскорбилась Света. – А то вообще один пойдешь. На все четыре стороны. Хоть в ресторан, хоть за пивом.

Далось же ей это пиво. Небось, вообразила, будто я пытаюсь приударить за ней. Знала бы она, под каким соусом она проходит в «Гаване». Гримерши, или как там…

Ровно без десяти восемь у станции метро «Октябрьская» показалось норковое манто. Надо же, не опоздала. А выглядит хорошо. Волосы рыжей гривой ниспадают на воротник, переплетаясь с норковыми зарослями. Истинный художник это должен отметить.

Да и сам я ничего. Пиджак, Виталькин галстук, одеколон, который мне подарила Катька на прошлый день рожденья…

Света меня поцеловала. В щеку. Я немного опешил. Принято так, что ли, у женщин? Чуть что – сразу целоваться. Я остервенело принялся стирать помаду, которая наверняка осталась на моем лице. После чего потянул Светлану к троллейбусной остановке. Если сейчас подойдет троллейбус, то через десять минут мы будем у «Гаваны».

Но моя спутница не пожелала подметать полы общественного транспорта полами своего мехового изделия. Она вытянула руку, и у обочины тотчас остановился рыженький «Запорожец». Я хотел было запротестовать и заявить, что у меня нет денег даже на такой экипаж, но Света просунула губы в крохотное окошко и сказала водителю:

– Поезжай, дядя. Ты подумал, как я влезу в твою коробчонку? – Она окинула взглядом мою мешковатую фигуру. – А тем более он…

«Запорожец» недовольно фыркнул и затарахтел дальше. Около Светиной руки в черной перчатке остановился старенький «Мерседес».

– О, вот эта лошадка нам подходит! – воскликнула мадам Рыбкина и влезла на переднее сиденье.

Мне пришлось удовольствоваться задним.

Через пару минут мы были у «Гаваны». Заранее покраснев, я изготовился сообщить, что мне нечем расплатиться. Но Светлана почему-то расплатилась сама.

– Не волнуйся, – сказала она, когда мы выбрались из машины, – даже если тебе не хватит денег в ресторане, я добавлю. Просто мне надо немного развеяться. Спасибо, что пригласил.

– Это ты не волнуйся, – заявил я, нагло предвкушая дармовой ужин, – денег мне хватит, – и уверенно присовокупил: – Могла и за машину не платить.

Я галантно, как учила мадам Еписеева, подставил Светлане руку, и мы прошествовали к освещенным дверям «Гаваны». Там за стеклом уже маячила расплывчатая фигура Леньки Тимирязьева.

– Старик, ну ты пунктуален, как я не знаю кто, – удивился он, когда мы со Светланой, будто королевская чета, вошли в распахнутые швейцаром двери. – Представь меня даме.

Я представил их друг другу, и Ленька, улучив момент, когда Светлана отвернулась, прошептал:

– Ну, старикан, девочка – блеск! Одна шубка чего стоит. И где только таких отхватывают?

Тимирязьев подвел нас к гардеробу и самолично принял на руки драгоценную шубу мадам Рыбкиной. Под шубой скрывалась невиданная роскошь. Светлана приняла мои слова всерьез и, похоже, нацепила все свои побрякушки. Среди них преобладали бриллианты. Впрочем, изредка, особенно в ушах и на пальцах, встречались сапфиры и изумруды. Она излучала такое сияние, что я не сразу разглядел наряд моей спутницы. Даже видавший виды Тимирязьев остолбенел.

– Прошу в зал, – холуйским тоном просвиристел он. – Позвольте вашу ручку.

– Нет уж, – вмешался я. – Вы, Леонид, идите, занимайтесь делами, репетируйте. Мы как-нибудь сами разберемся.

Ленька, надувшись, удалился, а мы со Светой стали подниматься по лестнице.

– Кто этот пакостный тип? – поинтересовалась она.

– Да так, один знакомый.

– Это, небось, он тебя пригласил?

– Скорее я его, – бесстыже возвестил я, надеясь, что Светлана еще убедится в «обслуживающих» функциях моего разлюбезного друга.

Народу в зале было немного. Однако сам хозяин вечера со своей дамой, по-видимому, еще не появлялись. Блеск, исходящий от Светланы, не привлек ничьего внимания. Такого здесь было достаточно. Зато сама она привлекла внимание какой-то толстенной тетки с внешностью артистки театра «Ромэн».

– Привет, Изольда, – почему-то поздоровалась с ней Светлана. – Здравствуйте, Георг Георгиевич, – бросила она импозантному седому спутнику цыганки.

Изольда и Георг Георгиевич улыбнулись и закивали в ответ.

Мы сели за свободный столик, и я спросил Светлану:

– Что, знакомые?

– Мир тесен! – ответила она. – Это Виталькины сослуживцы.

В этот момент из дальнего конца раздалось:

– Привет, Светочка! Как дела?

Мадам Рыбкина помахала рукой бритому мужику с золотыми зубами и толстенной золотой же цепью на бычьей шее.

– Опять знакомый? – уже недовольно спросил я.

– Представь себе, опять, – по густо напудренному лицу Светы блуждала растерянная полуулыбка.

– Оно не удивительно, – стал успокаивать я. – Мир, действительно, тесен. А потом, ресторан-то дорогой, так что немудрено, что ты встретила сослуживцев своего бывшего. Может, они здесь завсегдатаи…

К нашему столику подошел Ленька. Несмотря на напускную хмурость, при взгляде на Светлану он всякий раз расплывался в улыбке.

– Ты бы видел этот текст! – сказал он, вероятно имея в виду песню, заказанную хозяином вечера.

– Вы его все-таки нашли?

– Ага, бомж один напел. За бутылку. Мат, правда, пришлось заменить. Хотя, как знать, может, нашему бандиту песенка дорога именно из-за мата? Так что споем на свой страх и риск.

К Леньке подвалил красноносый дядька в бабочке, под мышкой он держал стопку нот.

– Ну и где этот кекс с гадиной? – непонятно спросил он.

– Похоже, они появятся после того, как мы отыграем эту дрянь, – ответил Тимирязьев и сказал Светлане: – Кушайте, не стесняйтесь. Сейчас начинаем.

Ну надо же, «кушайте»! И откуда только в лексиконе моего друга взялось это лакейское словцо?

Красноносый и Ленька поднялись на сцену. Саксофон предупреждающе фыркнул. Скрежет ножей и вилок прекратился, но через мгновение возобновился с удвоенной силой. Как будто кузнечики в августовский полдень.

Ленька перекинул саксофон за спину и взял в руки микрофон.

– Друзья, – затянул он гнусавым ресторанным голосом, – все мы собрались здесь, чтобы отметить одно достославное знакомство. Скажем так, одного известного вам замечательного джентльмена с пока неизвестной вам, но, безусловно, прекрасной леди. Вы получили от них интригующие пригласительные билеты и пришли сюда. За что вам огромное спасибо! Имен наша пара просила пока не называть, но… – Ленька перевел дух и заорал, стараясь перекричать чавканье: – Дорогие гости! Вы сами должны отгадать, кто сейчас предстанет перед вашими уважаемыми очами! Итак, песня!

Музыканты встрепенулись, Тимирязьев перекинул саксофон на грудь и выпучил глаза. К микрофону выдвинулся пухлый солист в розовой рубахе, ужасно напоминавший огромного младенца. Он старательно пригладил блестящие длинные кудри и хрипло завел:


Я жиган московский, парень я блатной,

Торможу я тачку и – скорей домой.

Если ты – козлище, роги обломлю.

Вынимайте тыщи, денежки люблю!


Публика заметно оживилась. Некоторые даже прекратили жевать. Я с улыбкой посмотрел на Светлану и хотел отпустить замечание по поводу изысканности этой песни, но увидел, что на моей спутнице нет лица.

Тем временем солист перешел к припеву. Зал, к моему удивлению, подхватил вместе с ним:


В законе вор, в законе вор. Закон – простой:

Коль в зоне ты, то ты – блатной,

Коль дома ты, то ты – бугор.

В законе вор, в законе вор!


Над столиками повисло матерное жужжание. Чувствовалось, что над текстом изрядно потрудилась редакторская рука. Я с удовольствием приготовился слушать дальше:


У меня в котлете – ровно миллион,

А котлы имеют заграничный звон,

И на барахолке знает фуцманьё,

Кто им всем расставит точечки над «ё».


«Точечки над «ё» меня почти умилили. Вот уж явная Ленькина придумка!

Зал уверенно подхватил припев, и я спросил Светлану:

– Ну как тебе? Прямо Чикаго двадцатых годов!

Она свирепо глянула на меня и прошипела:

– Куда ты меня привел?

– Тебе не нравится? Я думал…

Но солист вместе со златозубым залом не дали мне докончить. Тимирязьев извлекал из своей дуды какие-то пароходные звуки. Со всех сторон раздавалось:


Что ты давишь, тюбик? Что коптишь, охнарь?

Всех столичных улиц я – король и царь,

А чуть что, так стоит пальцем шевельнуть,

И, зажав волыны, вспенится вся муть!


– Это же Виталькина любимая песня! – выкрикнула мадам Рыбкина, как только рев немного утих.

– Ну и что? – не понял я. – Мало ли песен на свете?

Песня закончилась. И тут все стали скандировать, как на трибунах:

– РЫБ-КИН!!! РЫБ-КИН!!! ПРО-СИМ!!! ПРО-СИМ!!!

Я едва не потерял сознание. От соприкосновения моего лица с салатом спасло лишь то, что я вовремя ухватился за ледяную руку Светланы. На сцену, освещенную цветными огнями, вышел торговец кетчупом и мой однокашник Виталий Рыбкин собственной персоной. Он ослепительно улыбался. Под руку он держал Ларису Пастернак. Она была в золотом платье с огромным декольте, спину обвивали бесчисленные золоченые шнурочки.


Глава 24

Мир все-таки тесен


Я уткнул глаза в салат. Так бы и разглядывал всю оставшуюся жизнь зеленый горошек вперемежку с картошкой. Вот это совпадение! Мир, разумеется, тесен, кто спорит? Но не настолько же! Мир все-таки не сводится к моей кухне!

Я покосился на свою спутницу. Она тоже поникла, как ковыль после бури. Кажется, даже бриллианты слегка потускнели. Светлана уловила мой пугливый взгляд и прошептала:

– Ну теперь-то уж точно конец! Мерзавцы, вы с ним сговорились!

– Почему это я мерзавец? – отозвался я. – Ты еще можешь тихонько уйти, – но тут же понял, что «тихонько» уйти не удастся.

Со всех сторон на нас были устремлены глаза.

– Бедная Светочка, – наконец прорвало цыганку Изольду. – Да он тебя, никак, бросил!

Мадам Рыбкина промолчала. Изольда сочувственно покивала головой и, посмотрев на меня, сказала:

– Да ты не расстраивайся. Этот вроде тоже ничего. Деятель…

В тусклых зрачках Георга Георгиевича светилось доброжелательное любопытство. «Если жена Рыбкина здесь, то кто же тогда рядом с ним на сцене?» – казалось, спрашивали его выпученные глаза.

– Друзья! – тем временем гаркнул Виталька в микрофон. – Позвольте представить вам мою будущую невесту и бывшего секретаря Ларису Михайловну Пастернак!

В зале раздались жиденькие хлопки. Всем хотелось ясности.

– Что так неактивно? – пришел на помощь Витальке Тимирязьев. – У нашего уважаемого юбиляра… – тут Ленька замялся и, подыскав нужное слово, поправился: —…то есть жениха, ответственное событие! Прошу аплодисменты!

Но зал оказался не таким сговорчивым, как аудитория Большого театра после премьеры. Хлопков раздалось побольше, но все равно это было не то. Виталька беспокойно завертел головой. На лице его золотой спутницы застыла улыбка – посмертная маска фараона, да и только.

Я снова покосился на Светлану. Она нагнулась и нервно теребила застежку своей туфельки.

Наконец мадам Рыбкина выпрямилась и гордо окинула зал горящими глазами. Виталька увидел свою жену, и улыбка медленно съехала с его масляной физиономии. Почувствовав заминку, Тимирязьев взмахнул руками, и оркестр врезал какую-то залихватскую мелодию.

Рыбкин на полусогнутых спустился со сцены и побрел к своему столику. Его лакированная голова моталась из стороны в сторону, как у раненного на корриде быка. Я опустил веки, но все равно почувствовал, что Виталька увидел меня. Ну что за напасть!

В этот момент моего рукава коснулась чья-то рука.

– Там, кажется, к вам. Пришли… – проговорил надтреснутый голос рядом с моим ухом.

Я поднял глаза. Это был швейцар.

Вот он – подарок судьбы! Нужно скорее сматываться. Я приподнял зад и приготовился бежать.

– Это куда же ты собрался? – яростно осведомилась Светлана. – Завел меня в этот гадюшник и бежать?

– Я на секундочку, – проблеял я и, пригнувшись, засеменил к выходу.

Уф! Теперь есть пара минут, чтобы все обдумать. Только кто бы это мог вызвать меня? Я посмотрел вниз с лестницы.

Там стояла Мария Еписеева и слегка помахивала рукой в перчатке.

Я во второй раз за вечер едва не лишился сознания. На этот раз меня поддержали перила. Железной хваткой вцепившись в выскобленную деревяшку, я начал медленно съезжать в объятия матери хулигана.

– Привет! – бодро сказала она. – А я все-таки решила прийти. Ничего?

– Оч-чень хор-рошо, – выдавил я и потянул ее к гардеробу.

Что делать дальше, я не имел ни малейшего представления. Это уж слишком! Почему бы злодейке-судьбе не сменить наконец-то гнев на милость?

Мария беззаботно скинула дубленку. Я механически передал ее швейцару. Мадам Еписеева была в давешней кофточке. Только сейчас на ее груди красовалась янтарная брошка в виде паука. Наша биологичка Сонечка непременно отметила бы, что у паука всего шесть ног, вместо положенных восьми.

– Как ты себя чувствуешь? – встревоженно спросила Маша и приложила руку к моему лбу. – Температуры нет?

Я молчал.

– Ты что, не рад, что я пришла?

– Что ты, очень рад… – пробормотал я.

– Может, поднимемся в зал?

– Да-да, – обреченно простучал я зубами, и Мария поволокла меня вверх по лестнице.

В дверях я попросил ее подождать и подозвал официанта.

– Слушай, друг, – взмолился я, – позови саксофониста!

Официант кивнул и скрылся за дверями кухни, хотя Тимирязьев все еще красовался на сцене.

– Ну где же наш столик? – нетерпеливо спросила мадам Еписеева. – Что же мы не идем?

Эх, будь что будет! Я подхватил Марию под руку, и мы продефилировали к центру зала. По пути я наткнулся на ошарашенный взгляд Изольды.

За моим столиком по-прежнему сидела Светлана. А рядом с ней – Виталька. Весь в пятнах.

– …чтобы завтра же… духу… – донеслось до меня. Я побледнел, но продолжал, как кролик, двигаться в пасть поджидавшему меня удаву.

Виталька увидел меня.

– А-а! – протянул он. – Вот и наш соблазнитель!

– Старик! – от страха я даже употребил не свойственное мне обращение.

– Никакой я теперь тебе не старик! – заорал Виталька.

– Старик, – продолжал я, – ты просто не понял. Здесь маленькое недоразумение…

– Значит, как только я за порог, ты с моей женой развлекаться! Да еще за мой счет! Что ж, развлекайтесь! Ты ее теперь и будешь обеспечивать! Потянешь такие вот побрякушки? – Виталька ткнул пальцем в позолоченную грудь своей жены.

– Как будто на твоих побрякушках свет клином сошелся! – неожиданно встала на мою защиту Светлана. – Проживем и без них! Тоже мне Рокфеллер! Да если бы не я, ты бы так и корпел над своим ватманом с замусоленным карандашом за ухом! Твоей вонючей горчицей любой дурак торговать сможет!

– О, вот как мы заговорили! – удивленно протянул Виталька. – Ну что же, посмотрим, посмотрим. А пока, – он сделал гостеприимный жест, – угощайтесь. Чувствуйте себя как дома…

Рыбкин поднялся, натянул на лицо улыбку и двинулся к своему столику. Там уже нервно озиралась родственница великого поэта.

– Дурак! – прошипел я в спину бывшему другу. – Ты же с ней все равно разводиться хотел…

С правой стороны меня ослепила вспышка. Светлана отвесила мне увесистую пощечину. Не успел я оправиться от удара, как слева от меня заскрежетал отодвигаемый стул.

– Сеня, – растерянно проговорила Мария, – что же это?

– Вы с ним лучше не связывайтесь, девушка, – зло посоветовала мадам Рыбкина.

Меня наградили пощечиной слева.

– А я ведь тебя любила! – трагически воскликнула мадам Еписеева и, залившись слезами, добавила: – Я на тебя жалобу напишу… В педсовет…

– Ты лучше сразу прокурору напиши! – пьяно посоветовали из-за соседнего столика.

Маша развернулась и двинулась к выходу. Даже в эту злосчастную минуту она помнила о походке.

Светлана насмешливо и выжидающе смотрела на меня. Я несколько раз качнулся на стуле. Потом несмело встал, залпом проглотил какую-то коричневую гадость из первого попавшегося стакана и кинулся вслед за Марией. Она стояла на противоположной стороне улицы, у троллейбусной остановки, укутавшись в пуховый платок, будто та самая старушка в старомодном, ветхом шушуне».

– Маша! – завопил я. – Ты все неправильно поняла!

Мадам Еписеева даже не посмотрела в мою сторону. Но я не сомневался, что она слышала каждое мое слово. Такие уж они, женщины.

Поток машин все не останавливался. Я снова крикнул:

– Эта баба – просто дура! Слышишь? Это жена одного моего друга!

Что бы еще такое соврать правдоподобное?

– Она просто влюблена в меня по уши, вот и говорит всякие глупости! Напилась, понимаешь?

В этот момент я был готов очернить хоть самого Господа Бога. Вдалеке заблестели рога подъезжающего троллейбуса. Машины остановились. Прижав рукой полы пиджака, я курицей метнулся через дорогу.

– Ты слышишь? – я заглянул в Машино лицо. Оно было непроницаемо. – Ну хочешь, вернемся, и я все улажу? – предложил я, зная, что не вернется ни за какие коврижки.

Ее печально-красивое лицо слегка дрогнуло.

– Я ведь люблю тебя! – продолжал наседать я. – А это… Это – полная чепуха!

Шурша шинами, подкатил троллейбус. Мадам Еписеева уцепилась за поручень. Что же придумать?! Я попытался задержать ее, но Маша решительно поднялась в салон. Двери троллейбуса захлопнулись, прищемив мне кончики пальцев.

– Давай поженимся! – проорал я в полном отчаянии. – Завтра же…

Мои слова заглушил ветер. Он яростным зверем вцепился в Виталькин галстук, болтавшийся на моей шее. Я сорвал ненавистную тряпку, швырнул в слякотную жижу и принялся ожесточенно топтать галстук ногами. Потом, опомнившись, подобрал дорогую вещь, встряхнул и сунул в карман пиджака.


Глава 25

Как завоевать мужчину


«Да почему ж я такой нелепый?» – пульсировала в моей голове одна-единственная мысль. Я петлял вокруг «Гаваны», завершая уже второй круг. Внутрь заходить не хотелось. Из раскрытого окна на втором этаже неслись уютные звуки. Вот и отпраздновали…

Но в конце концов, я свободный человек! Почему бы мне не зайти в ресторан? Ну хотя бы пальто свое забрать я имею право?

– Старик, – донеслось до меня из раскрытых дверей, – тебе что, плохо? Проветриться вышел?

Ленька ни о чем не подозревал.

– Еще как плохо! – выкрикнул я. – Ты бы мне хоть фамилию своего заказчика назвал, прежде чем приглашать!

Тимирязьев продолжал недоумевать. Пришлось пересказать все обстоятельства торжественного вечера.

– Ну ты даешь! – изумился Ленька. – Это только тебе так повезти могло… Так какая твоя баба-то? Первая или вторая?

Теперь я уж и сам не знал какая.

– А та, с которой я пришел, все еще сидит? – осторожно спросил я.

– Ага. С какой-то усатой теткой разговаривает. Изольда.

Мороз пробирался все выше и выше.

– Может, зайдешь все-таки? А то ведь совсем окоченеешь.

Я вошел в теплый холл ресторана и присел на скамеечку. Может, теперь есть смысл приударить за Светланой, коль уж все так получилось?

– А как она, – поинтересовался я у Тимирязьева, – не грустит?

– Да вроде нет.

– Вызови ее. На пару минут…

Ленька согласился и полез наверх. Вскоре на лестнице появилась мадам Рыбкина, из зала донеслись буйные взвизги Ленькиного саксофона.

– Ну у тебя и рожа, – сказала Светлана, присев рядом со мной. – Здорово я тебя. Недаром все говорят, что у меня рука тяжелая.

– Что там такое? – встревожился я.

– Да ладно, сойдет за естественный алкогольный румянец. Куда теперь повезете, кавалер? – иронически спросила она. – В номера?

Я посмотрел на ее загорелую шею и почувствовал себя немного лучше.

– Давай посидим еще… – неуверенно предложил я.

Светлана округлила глаза.

– Ты совсем дурак или как? Можешь, конечно, оставаться, а я поехала…

Она подошла к гардеробу и накинула на плечи свою роскошную шубу. У дверей мадам Рыбкина еще раз посмотрела на меня и покрутила пальцем у виска:

– Ну пока, соблазнитель! До скорого…

Я, как небольшая гора, тупо сидел на скамеечке. И просидел бы еще тысячу лет, если бы не шум в зале.

– Пустите меня! – кричал пьяный Виталькин голос. – Пустите!

Но какие-то молодчики крепко держали обманутого мной друга. Наконец Рыбкин вырвался из цепких объятий и кубарем скатился с лестницы. Он пошарил мутными глазами по вестибюлю и, видимо не найдя Светланы, направился ко мне.

Я сжался в комок, на всякий случай приготовившись дать отпор. Нельзя же быть такой тряпкой.

Виталька несколько мгновений покачался передо мной на каблуках, а потом рухнул на меня, раскинув руки. Его мокрые губы всосались в мою припухшую щеку.

– Аррсюш-шка! – раздавалось где-то у самого моего уха. – Прсссти, старик… Бабы, они, знаешь… А ты – м-молоток… Я бы на твоем месссте…

От неожиданности я даже не пытался сопротивляться.

– Я ить всссе видел, – продолжал Виталька. – И бабу твою… А моя… Она ить сама увязалась… Да, старик?

– Да, – нехотя ответил я.

Зачем ему эта убежденность, будто его жена увязалась за мной сама? И почему он не спрашивает, как я, собственно, здесь оказался?

– У-у, гадина! Чуть мне всю обедню не расстроила. Выгоню ее из дому! – Рыбкин слегка протрезвел. – Хорошо еще, Л-ларисса ничего не поняла… – Внезапно он оживился. – Пойдем наверх, а? Выпьем, раз такая радость!

Я не посмел отказаться. Следовало как-то загладить свою вину. Обнявшись, словно сиамские близнецы, мы поползли вверх по лестнице.

– А теперь, – загремел в динамике бодрый Ленькин голос, – по просьбе королевы и хозяйки нашего импровизированного бала, несравненной Ларисы, песня «Расскажи» с компакт-диска «Не говори». Исполняет Татьяна Мягкотелова!

Тимирязьев приготовился дунуть в трубу, а из-за кулис высунулось было чье-то бледное личико, но Виталька заорал:

– Тихо! Никаких «Расскажи»! Это мой друг Васильев Арсений Кириллович! Прошу любить и жаловать!

По столикам пронесся шепот, Рыбкин подтолкнул меня вперед, к своему месту. Там уже надувала губы Лариса. Перед ней лежал глянцевый номер «Космополитена». Он был открыт на странице с заголовком «Как завоевать богатого мужчину». Лариса заглянула в журнал и жеманно проговорила:

– Дорогой, как мило, что ты привел… Арсения…

Похоже, «Космополитен» рекомендовал читательницам радушно встречать друзей намеченной жертвы. Виталька просиял, поддавшись на незамысловатую уловку. Он наклонился ко мне и пробормотал:

– Вот это женщина, а? Разве Светка догадалась бы такое сказать?

– А теперь все-таки песня «Не говори», – раздался голос Тимирязьева. – Вернее, «Расскажи»…

Оркестр грянул примитивный мотивчик.

– Дорогой, – проворковала Лариса, – что же ты не угощаешь своего друга?

Ну вот, опять… Виталька послушно принялся наваливать мне на тарелку провиант. Я попытался подлить Ларисе шампанского. Может, хоть алкоголь отобьет у нее тягу к пошлостям?

– Ну что вы, – притворно изумилась она, – я бы и сама… Я считаю, что этикет – выдумка уродин.

Наверняка эту глубокую мысль она вычитала в том же журнале.

– Это еще поч-чему? – удивился торговец кетчупом.

– А потому, дорогой, что по-настоящему красивая женщина не требует внимания к себе. Его ей и так оказывают.

Лариса повела золотистым плечиком и вздохнула. Виталька дернул шевелюрой и присосался к пухлым губам своей возлюбленной.

– Дорогой, – мяукнула Лариса, когда Виталькины губы занялись оливками и салатом, – я тут видела в одном магазине премилую вещицу. Небольшой браслетик…

Так, вот и плата за поцелуй.

– Считай, что он твой, – прочавкал Рыбкин.

Тем временем на эстраду просеменила худосочная девица в коротеньком кружевном платье – Татьяна Мягкотелова – и загундосила какую-то околесицу.


Расскажи, когда в ночи,

Мы с тобою помолчим,

У оплавленной свечи,

Расскажи мне, расскажи,

Мне приснились миражи…


Лариса прикрыла веки, щедро усеянные золотыми блестками, и прошептала:

– Спасибо, дорогой, это моя любимая песня… О боже!

– Эта безголосая запросила с меня целое состояние, – пожаловался, а может, и похвастался Виталька, пока Лариса внимала абсурдистскому тексту. – Вот это размах по мне! – Он с обожанием посмотрел на коленки мадам Пастернак.

– Ты что же, всерьез собрался жениться? – в ужасе спросил я. – А как же Светка?

– А никак! – ответил Рыбкин и отпил из бокала. – Пусть убирается к себе в Черусти! Или, может, ты ее подберешь?

Я энергично затряс головой.


Глава 26

Шантаж


По-настоящему очнулся я только утром в троллейбусе, который вез меня на работу.

«Лебединая песня» моего больничного обошлась мне не только физическими страданиями. Гораздо мучительнее были страдания нравственные. Я потерял почти все. Поссорился с Марией и Светланой, и даже Катьки, которой я мог бы излить душу, у меня теперь не было.

Я уныло посмотрел на свои тускло поблескивавшие ботинки. Неужели отныне и до скончания века я обречен на одиночество? Нет, нужно продержаться этот день и немедленно идти на перемирие. Со всеми. Сразу.

Из угла учительской на меня недобро блеснули глаза Сонечки. Господи, я ведь что-то наплел ей насчет того, будто хочу взять биологию!

Мухрыгин был тут как тут. Он тупо колотил мячом об стену. На мгновение физкультурник прекратил это занятие, понимающе глянул на мою помятую физиономию и панибратски сказал:

– Приветик, Василич! Похоже, ты еще не выздоровел…

Нет, я решительно не желаю якшаться с этим мерзавцем!

– Да что-то в этом роде, – пробормотал я, поглядывая на завуча Римму Игнатьевну. – Больничный такой короткий…

– Арсений Кириллович, – строго спросила меня историчка, – это правда, что вы хотите взять биологию?

– Может, ты еще и физру возьмешь? – нагло ухмыльнулся Мухрыгин. – У нас бы с тобой здорово получилось…

– Да нет, – стал оправдываться я. – Я уже передумал.

Я схватил журнал и поспешно ретировался. В коридоре я наткнулся на недобрый взгляд хулигана Еписеева. Хулиган посмотрел на меня исподлобья и буркнул:

– Здрасьте!

– Здравствуй, Володя, – льстиво пробормотал я и, заговорщицки подмигнув, спросил: – Мать-то дома сегодня?

– В ночную, – бросил Елисеев. – А вам-то что? Опять шмон устроите?

– Нет, ну что ты… – отступил я и побрел на урок.

На большой перемене в буфете ко мне подошел Мухрыгин. Похоже, он решил, что после нашей схватки мы с ним стали закадычными дружками.

– Василич, может, пивка? Я угощаю…

Я посмотрел в бычьи глаза физкультурника, и на мгновение мне стало страшно. Ссориться с ним все-таки не очень хотелось. Тем не менее я переспросил:

– Угощаешь? На те деньги, что ты взял у меня, так?

– Господи! – изумился адидасовец. – Ты еще не забыл? Да подавись ты своими грошами. Я на стоянке в сто раз больше зарабатываю…

– Нет уж, – разошелся я. – Ты мне эти деньги через суд вернешь!

Мухрыгин налился краской и прошипел:

– Вот ты, значит, как?

– Именно так, – продолжал я гнуть свое, хотя ни в какой суд обращаться, разумеется, у меня и в мыслях не было.

– Ну смотри. Как бы тебе не пожалеть. А то ведь я так пугануть могу…

Не договорив, Мухрыгин хлопнул меня по плечу и, неприятно выставляя носки кроссовок наружу, отошел.

– Прекратить кидьбу мячом! – раздался его голос в коридоре.

В препоганейшем настроении я вышел из буфета. Внезапно у меня под ногами раздался оглушительный взрыв. Хлопушка… За углом мелькнули лоснящиеся штаны хулигана Еписеева. Донесся гогот.

Да что они все, сговорились? Если так пойдет дальше, то я, наверное, не выдержу и сорвусь.

До конца занятий я все-таки продержался. Дождавшись, когда учительская опустеет, я просунул в дверь голову. У окна курила Марианна. Она повернулась на скрип и сказала:

– Сеня? Как хорошо, что ты зашел. Мне нужно с тобой поговорить…

Этого еще не хватало. Неужели она собирается выплеснуть на меня свои проблемы? Я нервно вытащил сигарету и примостился около утыканного гвоздями кактуса. Англичанка смотрела на меня настороженно. Серебряная цепочка слабо вздымалась на ее груди.

– Даже не знаю, как начать… – смущенно пробормотала она и окуталась клубами дыма. Я подождал, пока дым рассеется. – Дело деликатное… А ты все-таки мужчина…

– Это кому как, – невесело усмехнулся я, припомнив свои недавние подвиги.

– Сонечка на тебя взъелась, – собралась с духом Марианна Александровна. – Ведет себя, как базарная баба…

Я молчал.

– Я думаю, это все из-за того, что ты хочешь взять биологию.

– Да не хочу я никакой биологии! – взорвался я. – Что она там тебе наплела?

– Гадость какую-то. Ты, мол, ей делал какие-то намеки, даже прижимал в углах…

– Что?! – выпучил глаза я. – Я?! Эту уродину?!

– Ну да.

– Это когда же она такое сказала?

– Пока ты болел…

Я заглянул в темные глаза Марианны:

– Но это же бред!

– Вот и я думаю, что ты не способен на такое, – англичанка затянулась и с чувством добавила: – Я имею в виду – с ней…

«С ней – никогда», – хотел сказать я, но в этот миг дверь распахнулась и с диким воплем ворвалась Софья Петровна. Ее белые жидкие волосенки были всклокочены. Судя по всему, последние полчаса она провела в засаде. Я загородил насмерть перепуганную Марианну.

– А-а! – проревела любительница заспиртованных тварей, как одна из них в живом виде.

Она попыталась дотянуться до моих волос костлявой рукой в йодистых пятнах. Марианна скользнула в сторону, подхватила пальто и выскочила из учительской. Я как можно спокойнее спросил:

– В чем дело, Софья Петровна?

Биологичка судорожно вцепилась в лацканы моего пиджака.

– Пустите! – истошно заорала она.

На этот зов в учительской с готовностью появились «К в кубе» и завуч.

– Вы видите, что делается?! – продолжала визжать биологичка. – Этот маньяк насилует учителей! А тут дети…

Я попытался оторвать от себя костлявые пальцы, но тщетно.

– Немедленно отпустите Софью Петровну! – строго сказала Римма Игнатьевна и повернулась к директору: – Константин Кузьмич, вы же мужчина, прошу вас…

«К в кубе» замаршировал на месте и протер лысину платком.

– Вы вот тут все шутите… – попытался сказать он свою поговорку, но Сонечка перебила его:

– Какие уж тут шутки! Это же просто уголовщина! Зовите Мухрыгина!

Только этого мерзавца не хватало! Мне наконец удалось оторвать от себя жилистые руки, и биологичка полетела на пол.

– Вы все видели? – сдавленно просипела Сонечка. – Его нужно увольнять! За аморалку! Немедленно!

– Ну будет вам, будет, – безразлично заметила Римма Игнатьевна, будто происходящее было совершенно обычным школьным делом.

– Арсений Кириллыч, – наконец собрался с духом директор и погрозил мне пальцем, – чтобы это было в последний раз!

Из бокового кармана его синего халата торчал надкусанный батон белого хлеба.


Глава 27

Учитель Хренов


Время шло, а я все никак не мог собраться с духом и принять решение. Казалось, тучи со всего мира сгустились над моей невезучей головой. Только когда попадаешь в подобный вакуум, начинаешь понимать, что человек – существо социальное. Позвонить – и то некому. Катька не объявлялась, а сам позвонить я не решался.

Есть люди, которых хлебом не корми, дай пообщаться. Они рады даже встрече с человеком, с которым познакомились в поезде «Москва-Кисловодск» пять лет назад. Подобные типы рыщут по улицам, выглядывая знакомые лица.

Я же, как только замечу знакомую рожу, обычно спешу перейти на другую сторону улицы. О чем говорить? Все давно прошло. Круг общения должен быть узким.

Это, разумеется, не касается пусть и давних, но друзей. Катьки, например. Но все равно, звонить первым после ссоры очень тяжело. Должна же она понимать? Однако никто мне не звонил.

Нет, пару раз позвонил Ленька. Настоящий друг. Хвастался своими успехами в отношениях с мадемуазель Ы.

– Все идет как по маслу, – говорил он. – При ней я уже не ем мяса.

– Зато, небось, когда она уходит, – мрачно замечал я, – нажираешься как свинья, чем попало.

– Что правда, то правда, – признавался Ленька. – Но это временное явление. Знаешь, старик, я стал себя чувствовать каким-то перышком, будто скинул лет десять.

– Неудивительно, – бубнил я, откусывая «Докторскую» прямо от батона. – Если так пойдет дальше, то ты скоро впадешь в младенческое состояние.

– Но, старик, зато как она ко мне теперь относится! Это же птица, а не девушка!

Он, значит, теперь перышко с хвоста этой диковинной птички.

– А ты уже узнал у этой птицы, есть ли у нее собственное гнездо, или она намечает отложить яйца в твое?

– Старик, – загадочно отвечал Тимирязьев. – Прописка ей не нужна. Тут любовь, ты понимаешь?

Это я понимал. Не понимал я только одного: почему это у всех так все просто? Как говорится, хоп-хоп – и в дамки: тут же тебе и любовь, и семья, и полный комфорт плюс взаимопонимание.

Моими проблемами Леонид не интересовался. Он сочинял новую композицию под садистским названием «Саира в мехах» и был настолько окрылен обрушившимся на него счастьем, что ему было не до меня.

А между тем мои напасти требовали хоть какого-то разрешения. Обозленная Мария все-таки написала на меня жалобу. На имя директора Рогожина. В жалобе говорилось, что я позволяю себе слишком фривольные отношения с родителями учащихся.

Женщина в гневе страшна, и отныне за мной укрепилась репутация прожженного ловеласа.

Мухрыгин изредка встречал меня в коридоре и интересовался:

– Ну что, в суд еще не подал?

Я стоял на своем и продолжал пугательски пугать его. Он отвечал тем же. Несколько раз в моей квартире под вечер раздавались какие-то странные звонки. Кто-то с минуту пыхтел в трубку, после чего бросал ее.

Сонечка продолжала распускать про меня гнусные слухи. Правда, она ограничивалась пока сугубо реальной областью и не утверждала, подобно моей бывшей соседке-шизофреничке, будто я просвечиваю ее неким таинственным лучом.

Соседке, конечно, никто не верил. Она бомбардировала жалобами милицию, но все ее усилия сводились на нет слабостью к тараканьему племени. Она разводила этих тварей в собственной ванной, каждую ночь наполняя раковину хлебными крошками. По ее уверениям, тараканы по ночам трескали угощение, запивая его водицей из унитаза. Впрочем, наверняка все так и было, вот только особого энтузиазма в ЖЭКе, а значит, и в милиции ее увлечение братьями нашими меньшими не вызывало.

За Сонечкой таких странностей не замечалось. У школьной администрации биологичка была на хорошем счету. Поэтому «К в кубе» и Римма Игнатьевна сильно урезали мне учебные часы.

Кто же вел русский и литературу в оставшихся без моего попечения классах, спросите вы? Нет, не Константин Кузьмич Рогожин. Это было бы уже слишком. В нашу богадельню пришел новый педагог. Игорь Вадимович Хренов.

Однажды ранним утром, задолго до первого звонка, в учительскую влетела Сонечка. Пронзив меня ненавидящим взглядом, она остановилась в центре комнаты, словно подчеркивая важность грядущего момента. Я не обратил на жабьи гримасы Сонечки особого внимания. Но вслед за ней в учительскую ворвалась возбужденная Римма Игнатьевна. Это уже было поинтереснее. Итак, завуч в нарядной синтетической жилетке ядовито-зеленой расцветки заняла пост рядом с Сонечкой в центре учительской.

Мухрыгин перестал стучать мячом об стену. Марианна суетливо вдавила бычок, чего никогда с ней не случалось, в горшок с кактусом. Я обернулся.

В дверях стоял Ален Делон. Или Грегори Пек. Сначала мне показалось, что именно эти киноактеры в одном лице почтили своим присутствием наш странноприимный дом. Потом я пригляделся и понял, что незнакомец гораздо выше и француза, и американца. Но в остальном…

Карибский загар, стальные проницательные глаза. Безукоризненный пробор. Белоснежный шарф, небрежно закинутый за спину. Пальто через руку. И галстук-бабочка! Синий в белый горошек!

– Позвольте представить нашего нового коллегу, – провозгласила завуч и пошатнулась на каблуках. – Хренов Игорь Вадимович. Он будет вести русский и литературу.

– Здравствуйте, – вполне доброжелательно и мягко проговорил Игорь Вадимович. – Очень приятно.

Я скептическим взглядом прошелся по его бабочке и подумал: «Педагог ты хренов!» Каламбурная личность. Хотя фамилия в этом человеке была, пожалуй, единственным недостатком. Именно такие тореадоры нравятся всем без исключения женщинам. И после этого ловеласом называют меня! Это же курам на смех!

В стеклянном шкафу напротив отражалась моя фигура. Я отвернулся, чтобы не видеть мешок картошки, обтянутый свитером, сидевший за моим столом. Тем временем Римма Игнатьевна подвела Хренова ко мне и отодвинула стул с другой стороны стола.

– Вот, Игорь Вадимович, будет ваше место. Пока.

«Пока» означало: пока эта свинья Васильев не вылетит из школы.

Я надулся и собрался отойти к окну покурить. Но Хренов дружелюбно подмигнул, перебросил пальто через спинку стула и протянул узкую породистую ладонь.

Моя рука с опаской поползла навстречу. Я ненавижу, когда в моей ладони оказывается нечто вроде мокрой дохлой рыбы. Однако я не люблю и другой крайности – когда мою руку сжимают стальным прессом.

– Игорь, – представился Хренов, словно я глухой.

– Арсений, – помявшись, буркнул я.

Его рукопожатие было выверено до ньютона. Ладонь оказалась крепкой и сухой. Хренов заметил мятую пачку «Явы» и осведомился:

– Здесь можно курить?

Я кивнул и хотел добавить, что лишь в компании многострадального кактуса. Но педагог Хренов уже извлек из кармана короткую трубку, вставил ее в зубы, чиркнул спичкой и окутался клубами ароматного дыма.

Сонечка и Римма Игнатьевна, к моему удивлению, промолчали, сделав вид, что ничего особенного не происходит. Марианна таращилась на денди с трубкой во все глаза. Пользуясь случаем, я выудил из пачки кривенькую сигаретку и последовал примеру коллеги.

– Сколько же можно твердить, Арсений Кириллович? – подала голос Сонечка. Он был мелодичен и мягок, как звук хорошо смазанных дверных петель. – Курите у кактуса.

Я выразительно посмотрел на Хренова. Мой взгляд поняла Римма Игнатьевна.

– Это же трубка, – внушительно сказала завуч. – Таким табаком и дышать-то приятно.

Недовольный, я отошел к своему вечнозеленому колючему товарищу. Но Хренов оказался вежливым и деликатным человеком. Он легко поднялся со стула и последовал за мной.

– Извините, Арсений, я не знал.

Оправдывается, конкурент чертов! Но злости я к нему почему-то не испытывал. Мне было его даже жаль. С такими данными, и в школе… Да тот же Еписеев первым поднимет на смех и отличные манеры Хренова, и его бабочку в белый горошек.

Но этого не произошло. Педагогом Хренов оказался… Ну, в общем, не таким, как его фамилия. Даже кличку ему дали не какой-нибудь там «Хрен» или того хуже, а всего-навсего «Гарик».

Игорь Вадимович (неожиданно для всех, но с согласия высших должностных лиц) наладил в школе платные факультативы по Кафке, Сартру, Саше Черному и Андрею Белому. Подчас он цитировал Сартра и Кафку в подлиннике. Впрочем, Черного и Белого – тоже. Факультативы посещали в основном рано созревшие старшеклассницы. Но с деньгами родители расставались легко, надеясь, что качество знаний, заложенных Хреновым в деревянные головы их чад, будет отменным.

Как-то раз, после выдачи зарплаты, я стал свидетелем весьма откровенного диалога, состоявшегося в учительской. Наши дамы никогда не обращали на меня внимания, что, может быть, и к лучшему.

Видимо, желая поразить Игоря Вадимовича в самое сердце, наша англичанка Марианна Александровна обзавелась умопомрачительным платьем. Спереди – оливковое, сзади – фисташковое. Или наоборот, я не силен в оттенках. На мой взгляд, в этом платье Марианна страшно напоминала лягушку. Большой рот и глаза англичанки лишь увеличивали это сходство. Однако мнение наших дамочек не совпало с моим. Они откровенно завидовали.

– Ах, Марианночка, какая вы прелесть! – прошелестели Сонечка и Римма Игнатьевна. – Вам так идет!

Окрыленная Марианна несколько раз прошлась по учительской, демонстрируя обновку, после чего удалилась на урок. За ней вышел и Хренов. В учительской оставались только Сонечка и завуч. Я сидел в уголке и от нечего делать читал какую-то паршивую газетенку.

– Это с каких же таких барышей? – прошипела биологичка, имея в виду дорогое платье англичанки, и выразительно посмотрела на завуча.

– Небось, на панели и не такое зарабатывают, – грубо бросила Римма.

– Зато носят такое же…

– Это уж точно!

Обе наши крысоловки гаденько захихикали. Я кашлянул, но они не обратили на меня внимания.

– Как вы думаете, Сонечка, ОН заметил? – поинтересовалась Римма Игнатьевна.

– Да нет, что вы, Риммочка. Разве ЕМУ до этого? Он ведь такой занятой!

Насчет Хренова они были совершенно правы. Ему и вправду было не до этого. Он, разумеется, заметил обновку Марианны, но повел себя крайне деликатно.

И вообще, появление Игоря в нашем коллективе заметно оздоровило обстановку. По крайней мере, склоки в учительской возникать перестали. И даже меня при нем шпыняли поменьше. Стеснялись. Ко мне Хренов относился дружески и даже несколько раз подсаживался в буфете. Поговорить как с коллегой. о деле. Но мне было не до его светских литературных бесед в стиле кружка «Зеленая лампа».

– Как-нибудь в другой раз, – отговаривался я.

Две завистливые сплетницы продолжали нести свою пошлятину, и я, вне себя от негодования, выскочил из учительской.

В конце коридора маячила синяя фигура Мухрыгина. Я решил уклониться от встречи с этим неприятным типом, но он ускорил шаги и догнал меня.

– Ну все, мне надоело! – объявил Мухрыгин, не здороваясь. – Маховик закрутился!

– Что ты мелешь? – не понял я.

– Братва научит, может, тогда поймешь… С Дренделем иметь дело будешь, прокурор хренов!

Он непечатно выругался и двинулся прочь, сплевывая себе под ноги семечную шелуху.


Глава 28

Свежее решение


Честно говоря, я не придал мухрыгинской угрозе особого значения. Даже несмотря на таинственного «Дренделя». В конце концов, кто перед кем должен оправдываться и кто кого бояться? Да и что может сделать учитель физкультуры учителю русского языка? Устроить очередную схватку на многострадальных спортивных матах? Кинуть мячиком в голову?

Правда, Мухрыгин подрабатывает сторожем на автостоянке и якшается с какой-то мрачной компанией. Ну и что с того? На худой конец у меня тоже есть влиятельный друг – Виталька Рыбкин! А уж у торговца кетчупом и сосисками связи получше, чем у автомобильного охранника.

Не ожидая ничего дурного, я ехал домой. В моем кармане мирно похрустывала зарплата. Самое время заняться женщинами. Теперь я при деньгах, так что не придется краснеть за каждый съеденный бутерброд.

Марию я давно простил. Она, конечно, дура, что написала эту бумажку, но ее тоже можно понять.

А сердце у меня слегка саднило. Особенно когда я натыкался взглядом на пустой угол, где раньше красовался гербарий, который я подарил мадам Еписеевой. Наверное, отправила мой сушняк в мусоропровод. Надо бы загладить свою вину. Сводить ее куда-нибудь, что ли?

Ресторан не годится. Во-первых, это дорого. Потом всю оставшуюся жизнь придется питаться одними пельменями. Кроме того, она туда не пойдет.

В музее мы уже были. Марию нужно поразить. Только вот чем?

Театр! Только, безусловно, не тот театр, куда мы ходили с Мариной.

Театр нужен шикарный, классический и большой. Вот-вот, именно Большой. Интересно, можно ли достать билеты через кассу? Наверняка нет. Что ж, придется пожертвовать энную сумму спекулянтам.

Я принял решение и, вместо того чтобы сделать пересадку на «Театральной», вышел на улицу.

Под колоннами Большого театра белел снежок. Между небольшими сугробами прохаживались темные личности, похожие на продавцов наркотиков. К освещенному подъезду стекалась публика. Все больше иностранцы. Ни одна из личностей моей скромной персоной не заинтересовалась. Видимо, приняли за бомжа. Ну ничего, вы еще увидите!

Мой костюм уже в химчистке. Там же и Виталькин роскошный галстук.

Я подошел к франтоватому (билеты все-таки продает, не водку) человеку и несмело спросил:

– Нет ли лишнего билетика?

А что еще спрашивают в такой ситуации? Он кисло посмотрел на меня и поинтересовался:

– Что, цуцик, тоже к культуре захотел приобщиться?

Я кивнул.

– Дорога нынче культура-то…

Я ответил, что на культуру у меня в аккурат хватает. Человек сунул мне два билета на «Евгения Онегина». На них значилось: «Балкон. Третий ярус».

– А получше ничего нет?

Культуртрегер вновь странно глянул на меня и так же странно ответил:

– За получше дерут погуще!

Пришлось удовлетвориться балконом. В конце концов, пока туда доберешься, успеешь насладиться красотой театральных лестниц. Я с изумлением отдал торговцу треть своей зарплаты и повернул к метро. Теперь осталось помириться с Машей. Если выйдет (а выйдет обязательно), ее ждет незабываемое… Уж это я гарантирую!

На выходе из метро я втридорога купил у бабушек сарделек, сыра и банку фасоли. Пировать так пировать. Тем более должен же я подготовиться к завтрашней роли кутилы и мота. По этому случаю следовало купить и пива в ларьке. Я выбрал самое дорогое. Зарплата потихоньку начинала таять.

Придя домой, я поджарил сардельки и, откупорив пиво, развалился на диване. Надо было обдумать предстоящий разговор с мадам Еписеевой. Я набрал в рот пива и стал задумчиво перекатывать жидкость, дегустируя иностранный вкус. В эту минуту зазвенел телефон. Пиво холодным комком скользнуло вниз по пищеводу, в глубины моего обширного организма.

Катька?! Маша?! А может быть… может быть… та самая мухрыгинская «братва»?! Дрендель? Трубку поднимать не хотелось, но звонки не прекращались.

– Слушаю, – немея, прошептал я.

– Сеня?

Я с удивлением узнал голос Марины. Она затараторила:

– Долго будешь в молчанку-то играть, а? Катерина тут интересуется, ты там жив еще? Вот, попросила позвонить.

– А что же она сама-то?

– Что-то не пойму, кто из вас женщина? Или ты окончательно сложил с себя все мужские полномочия? Другой бы просто извинился, да и дело в шляпе, а этот… – Марина отчетливо фыркнула.

– А ты что ж звонишь? – саркастически осведомился я. – Ты вроде у нас тоже женщина?

– Я, – гордо заявила Марина, – не женщина! Я в первую очередь подруга! Так что давай звони Катьке…

– Она что там, совсем закисла без меня?

– Закисла или нет – сам разбирайся. У меня и своих проблем по горло…

Я смущенно набрал Катькин номер. Как-никак мадам Колосова занимала в моей жизни очень существенное место.

– Прости меня, Кэт, я был не прав, – сказал я, услышав родной Катькин голос. – Готов загладить вину.

– Тебе Марина звонила? Или ты сам?

– Сам, – неизвестно зачем соврал я.

– А я ее просила… – печально проговорила мадам Колосова и добавила, точь-в-точь как подруга: – Хотя у нее своих проблем по горло.

– Что, опять муж загулял, и она ищет себе нового?

– Вроде того. Только новый оказался покруче тебя. Маринка говорит, что он ее поведет в такое место…

Знала бы Кэт, в какое место я вскоре поведу мадам Еписееву. Но я решил ей пока этого не говорить. Вдруг опять обидится?

– Когда в гости-то приедешь? Небось, совсем захирел без меня, – голос моей подруги слегка потеплел.

– Нет, отчего же.

– Похорошел? – Катька все-таки слегка обиделась.

Я не стал отвечать, а честно сказал:

– Кэт, мне так тебя не хватало. Я прямо скучал, понимаешь.

– Ну еще бы! – мадам Колосова наконец встала в накатанную колею. – Пожрать нашему мальчику никто не принесет, слезки никто не утрет. Хорошо понимаю!

– Да нет! Не только поэтому.

В моей душе вдруг пробудилась великая тоска и тихонько заскребла острыми коготками. Я с наслаждением поведал Катьке о своих невзгодах. Только про Мухрыгина ничего рассказывать не стал. Не по-мужски это как-то. Да и не хотел омрачать душевный разговор воспоминаниями об этом мерзавце. К тому же Кэт вполне могла потребовать от меня, чтобы я отправился в милицию. Этого еще не хватало.

– Бедненький ты мой, – иронически вздохнула мадам Колосова, когда я закончил свой рассказ. – Совсем тебя женщины не любят. Мне, что ли, взять тебя под крылышко?

Я тут же пообещал приехать к Катьке, как только мне позволят некие гипотетические дела. Нашелся тоже деловой человек!

– Что ж, буду ждать, – по-бабьи вздохнула Кэт. – Пока.

Повесив трубку, я ощутил прилив сил. Все-таки Катька – мировой человек. Может, она мое альтер эго? Не может же один человек понимать другого с полуслова? Она даже посоветовала, как мне лучше помириться с Машей.

– Запомни, слоняра, – сказала мадам Колосова. – Главное для женщины – твоя абсолютная невиновность. Я, конечно, раскрываю карты, но если тебе удастся это доказать, то можешь творить все, что угодно.

– Как же это доказать? – спросил я тоном послушного ученика.

– Возьми хотя бы Маринкиного мужа. Он никогда ни в чем не признается. Именно поэтому она с ним до сих пор живет. Усек?

– Не-а, – тупо протянул я.

– Ну вот допустим такую совершенно невозможную ситуацию, – терпеливо принялась объяснять Кэт. – Твоя Маша застигла тебя в постели с другой бабой…

– Ох!

– Да не «ох»! С тобой-то как раз такое вполне может произойти. Твои действия, дубинушка?

– Ну, я скажу, что это какая-нибудь моя родственница, – начал придумывать я. – Ей, мол, негде ночевать и нечего…

– …делать, кроме как заниматься инцестом в твоей койке, – докончила Кэт. – Два тебе, Васильев. Очень плохо.

– А что же я, по-твоему, должен сказать?

– Ну, во-первых, говорить вообще ничего не нужно, пока не уйдет твоя «родственница»…

– А во-вторых?

– А во-вторых, нужно стоять на том, что твоей Маше все пригрезилось. И не забывай твердить о том, что ты ее любишь. Просто повторяй как попугай: «Я тебя люблю! Я тебя люблю!» И все.

– Но это же чушь! – возмутился я. – Ты что, думаешь, она сумасшедшая?

– Все женщины немного сумасшедшие. Иначе вообще не общались бы с дураками вроде тебя, – отрезала мадам Колосова. – Так оно и есть! Она тебе поверит, не сомневайся. Главное – терпение.


Глава 29

Главное – терпение


Ободренный этим советом, я открыл еще баночку пива и набрал Машин телефон. Как всегда, меня переполнял страх, что трубку возьмет хулиган Еписеев. Но час был довольно поздний, и я надеялся, что анфан террибль уже спит.

Мария подошла сразу же.

– Машенька, я люблю тебя! – пылко воскликнул я.

В ответ трубка издала серию коротких гудков. Что ж, попробуем еще раз. Ведь у нас что главное? Вот-вот, правильно, оно самое.

Вторая попытка увенчалась тем же успехом. Ничего, пальцы у меня еще крепкие, покрутим диск опять. Наверняка Мария уже в нетерпении сидит у телефона и старательно разыгрывает злость и негодование. Так я и поверил. Сидишь, небось, и ждешь, что будет дальше.

Кто это у нас там сказал, что главное в актерском мастерстве держать паузу? Наверное, все тот же Станиславский. Он любил такие изречения. Хорошо, примем к сведению и этот совет.

Я предусмотрительно снял трубку с телефона и положил ее на стол. А сам отправился на кухню, чтобы разогреть фасоль. Вывалив на сковороду всю банку, накрыл фасоль крышкой и вернулся на свой пост.

Паузу надо держать, а не тянуть. Итак, попробуем еще раз. Ага, соединилось.

– Я люблю тебя! – во второй раз возгласил я.

– Не туда попал, козел, – ответил сонный голос хулигана Еписеева.

Я в испуге выронил трубку. Что же теперь делать? Неужели она подослала своего милого сыночка? Если так, то все зашло слишком далеко. Не стоит даже продолжать.

Отхлебнув пива, я закурил сигарету и решил-таки попробовать позвонить еще разок. Чтобы окончательно и бесповоротно убедиться в крахе моих надежд.

– Алло? – это была Мария.

А голос-то какой невозмутимый! Будто это не я терзаю ее номер уже полчаса.

– Я люблю тебя! – вскричал я и затянулся поглубже, чтобы не очень вслушиваться в то, что ответит мадам Еписеева.

– Васильев, тебе совсем делать нечего? – донеслось до меня сквозь дым. – Мне же завтра на работу…

– Но я же люблю тебя, – прошептал я.

– Ты мне противен!

– А я люблю тебя!

В таком ключе мы беседовали минут пять. Наконец Маша сломалась:

– Что тебе от меня надо?

– Я хочу пригласить тебя в театр. В Большой, – выпалил я.

– Мы уже однажды сходили в ресторан, спасибо, – усмехнулась мадам Еписеева.

– Никуда мы не ходили! – решил применить на деле я Катькин совет. – Только в музей! А ресторан тебе, наверно, приснился. К тому же театр – совсем другое дело.

– Ах вот как! Ты меня, значит, за дурочку держишь! Сидишь там с бабами, в своем ресторане, а потом говоришь, что они мне приснились!

Я хотел напомнить мадам Еписеевой, что своим посланием педсовету она насолила мне гораздо больше, но сдержался и сказал:

– Дурочка, я же люблю тебя! А потом, я зову тебя на «Онегина», а не в ресторан.

И я запел гнусным козлиным голоском, подражая Ленскому:


Я люблю вас,

Я люблю вас, Ольга (вернее, Маша)…


– Хватит издеваться! – крикнула Мария. – Я сейчас трубку брошу!

– Это же из оперы…

– А-а, – уважительно протянула она, но тут же опомнилась: – Все вы, мужики, одинаковые. Сначала поете, а потом обманываете.

– Есть и другие примеры. Хотя бы Гремин. Пел, заливался и… не обманул, – отпарировал я и затянул сиплым басом:


Онегин, я скрывать не стану,

Безумно я люблю Татьяну…


– Что это еще за Татьяна такая? – подозрительно спросила Маша. – То Ольга, то Татьяна! Опять начинаешь?

Она бы еще спросила, не пьян ли я. И попросила бы дыхнуть в трубку.

– Нет, что ты! Это из той же оперы… Не веришь – скоро убедишься.

– Ну хорошо, – неприступная мадам Еписеева наконец-то размякла. – Я, пожалуй, тебе поверю. В последний раз.

Мы договорились, что я заеду за мадам Еписеевой на работу.

– Целую! – пропел я.

Я положил трубку и вдруг ощутил какой-то странный запах. Фасоль! Пока я тут распевал, бедная фасоль тлела на плите.

Я ворвался на кухню. Меня окутала плотная пелена едкого дыма. Я на ощупь пробрался к плите и выключил огонь. От жара сковородка приняла форму богатырского шлема. В шлеме что-то потрескивало.

Я распахнул форточку, и дым столбом повалил в морозный воздух. В этот момент опять раздалась телефонная трель. Я спрыгнул с табуретки.

Телефон утих, но тут же зазвонил снова. Я наконец добрался до трубки. Послышалось сопение. Потом хриплый голос сказал:

– Ты что, козел, на проводе повесился? Третий час дозвониться не можем!

Я открыл рот. Голос был незнакомый.

– Ну теперь жди. Через пять минут будем…

Раздались гудки. Я лихорадочно стал думать, что же делать. Это наверняка дружки Мухрыгина. Возможно, сам таинственный Дрендель! Может, в милицию позвонить? Или Катьке?

Дым выполз из прихожей и начал медленно подбираться к дивану. Я рванулся на кухню и распахнул окно. Около подъезда заскрипели тормоза, под окнами закопошились какие-то люди.

Все! Приехали! За мной! Я хотел уже выброситься из окна. Но навстречу мне двигалась выдвижная лестница. Ничего себе, экипировочка у этих бандитов!

В истерике я метнулся к выходу. Сорвав с вешалки пальто, распахнул дверь. Передо мной стоял бандит в противогазе и с какой-то трубкой, вроде миномета, наперевес. Я поднял руки вверх и крикнул:

– Не стреляйте!!! Сдаюсь!!!

Со стороны кухни раздались чьи-то шаги. Я обернулся. Навстречу мне из дымовой завесы шагнул еще один бандит. За ним тянулись клочья белой пены. Он сорвал противогаз с усатого лица и укоризненно покачал головой:

– Ну и накурил ты тут, сынок. Курить надо на балконе.

Какой я дурак! Ведь это же пожарные! Наверное, соседи увидели дым и позвонили по 01.

– Фасоль… подгорела, – смущенно пробормотал я.


Глава 30

Четыре розы


Отмучившись в школе (почти никто на меня не обращал внимания, даже Мухрыгин куда-то запропастился, только Игорь Хренов предложил поболтать после уроков «об одном деле», но я отказался), я занялся подготовкой к вечернему мероприятию. Для начала забрал из химчистки свой синий костюм в тонкую полоску. К нему бы хорошо подошла бабочка в горошек. Но Виталькин красный галстук тоже будет неплохо смотреться. Возможно, кое-кто даже примет меня за предпринимателя средней руки.

Белая рубашка, правда, не очень. В смысле – не очень белая. Однако, если я застегну верхнюю пуговицу, сероватая изнанка воротничка будет не так заметна. Главное, не задохнуться в разгар спектакля…

Хорошо бы еще постричься. Эх, времени уже нет. Тогда ограничимся банальным бритьем и чисткой обуви. Правда, башмаки на ладан дышат. Может, надеть зимние сапоги? Все равно под брюками не видно. Нет, это моветон. Поеду в такси. Так что ноги не промокнут.

Шиковать так шиковать. Чем должно пахнуть от респектабельного человека? Дорогим одеколоном, табаком и коньяком. Без коньяка (в случае с Машей) можно обойтись. Одеколон у меня есть. Катькин. А вот с табаком… Придется купить «Мальборо».

До отеля, где работала Мария, я все-таки решил доехать на метро. По дороге купил букет пурпурных роз.

Мадам Еписеева уже топталась на ковровой дорожке, когда я, окутанный флером дорогого одеколона, появился из-за угла. Охранник наверняка подумал, что там я припарковал машину. Что ж, пусть!

Оставляя на красном ковре мокрые следы, я подошел к Маше и протянул ей букет.

– Это тебе.

Она внимательно изучила его и изумленно вскинула подведенные брови:

– Мы что, на кладбище едем?

– Почему это? – не понял я. – В театр. Большой…

– Что ж ты тогда четыре розы даришь?

Неужели эта продавщица мне что-то не то подсунула?

– А сколько нужно?

Маша хмыкнула:

– Ну хотя бы три. Или пять. Или двадцать пять…

Ничего себе! Двадцать пять! Подумать только!

Мадам Еписеева стянула с руки перчатку, ловко выхватила из блестящего целлофана один цветок и сунула остальной букет мне. Странно.

– Подожди, я скоро, – крикнула она и в негнущихся австрийских сапогах побежала к дверям отеля.

Одинокая розочка в ее руках кивала мне головой, будто прощалась.

Я в недоумении стал прохаживаться вдоль стеклянных дверей. К тротуару подъехал длинный автомобиль. Из дверей отеля вышел морщинистый старикашка в длинном шерстяном пальто. За ним выбежал человек в ливрее и пихнул меня локтем:

– Ну чего болтаешься, как маятник в одном месте? Намазано вам здесь, что ли? Не будет тебе баксов, понял?

Я в недоумении отошел. Морщинистый прошествовал мимо меня и сел в лимузин. Человек в ливрее впихнул в багажник желтый чемодан и корзину цветов.

Минут через пять вышла Маша.

– Одну розочку я поставила в раздевалке, – сообщила она. – То-то завтра порадуюсь. Понюхаю и все сразу вспомню…

Я вручил ей оставшийся букет и спросил, что бы могли означать слова ливрейного типа.

– Это наш белл-бой. Мишка. Он тебя, наверно, за попрошайку принял.

– Кто меня за кого принял?

– Ну белл-бой, – нетерпеливо повторила она. – Носильщик, по-русски. Тот, кто чемоданы носит. Он подумал, что, как только этот иностранец сдвинется с места, ты достанешь из кармана губную гармошку или дудочку и заиграешь. А Мишке ведь тоже нужно подзаработать, вот он тебя и погнал.

– Да у вас тут целая иерархия, – удивился я. – Прямо конфуцианский Китай.

– Что?

– Ну, короче, Китай такой, – я не стал вдаваться в подробности.

Выбравшись из узких переулков, мы остановили черную «Волгу» с мигалкой. Узнав, что нам к Большому театру, водитель запросил астрономическую сумму. Почему бы это? Ведь тут совсем рядом. Тем не менее я не стал мелочиться, усадил мадам Еписееву, и мы поехали.

В дороге внезапно зазвонил телефон. Водитель снял трубку, но включился почему-то селектор.

– Алешка, падла! – прокричал динамик. – Где тебя черти носят?! Опять налево ездишь?!

– Да нет, Богдан Степаныч, я только пожрать, – виновато пробормотал Алешка.

– Знаю, как ты там жрешь! – продолжал надрываться динамик. – Уже час здесь торчу как проклятый! Меня ж сейчас засекут, что я не на комиссии! А ну дуй сюда немедля!

– Это мой депутат, – пояснил Алешка, убедившись, что связь прервалась. – Прогульщик чертов! Ну ладно, сейчас я вас быстренько.

Он нажал какую-то кнопочку и до упора вдавил педаль газа в пол. Над нами замигали синие блики. Окрестности огласились ревом сирены. Машины шарахнулись в стороны. Да, такой фурор я даже не планировал! Вот повезло!

Мадам Еписеева выглядела слегка пришибленной. От бешеной скорости ее вдавило в кожаное сиденье. Дубленочка при вспышках мигалки отливала благородной синевой чернобурки.

Наш кортеж из одной машины лихо подкатил к колоннам Большого театра. Через несколько секунд в хвост нашей «Волге» пристроился длинный лимузин. Из него вышел знакомый старикан и, с трудом волоча корзину цветов, потащился в театр. Я без сожаления расплатился с Алешкой за доставку. В эту сумму я включил и цену своего поощренного самолюбия.

Мы с Марией прошли через высокие двери. В гардеробе нам предложили взять подзорную трубу.

– Полевая, – зачем-то добавил страж сибирских мехов и турецких кож. – Все как на ладони. Вы ведь, небось, на самую верхотуру забрались.

– Вы бы еще перископ предложили, – усмехнулся я. – Дайте нам обычный театральный бинокль.

Но мадам Еписеева запротестовала. Ей хотелось, чтобы все было «как на ладони». Пришлось взять это нагромождение разнокалиберных линз, пригодное разве что для окопов.

Заняв свое место на балконе третьего яруса, я осознал неожиданную правоту своей шутки. Мое место находилось прямехонько за колонной. Так что без перископа я был как без глаз. Чтобы увидеть происходящее на сцене, приходилось до отказа вытягивать шею. В темноте я расстегнул воротник, чтобы проделывать это телодвижение с наибольшими удобствами, и подумал, что в опере главное – музыка.

Под звуки увертюры я начал изучать Машин профиль. Смотреть было все равно больше некуда. Профиль был хорош. Пухлые губы, аккуратный прямой носик, восторженные глаза. Небольшое ушко, размером с дольку мандарина… В ушке болталась искристая рубиновая капелька. Словом, до первого антракта я рассмотрел лицо Марии в деталях и уже начал подыскивать себе новый объект для изучения. Но слева сидели только две бабушки-театралки, которые время от времени интеллигентно шуршали конфетными обертками.

Заслушавшись Чайковского, я стал вспоминать, как когда-то мы с Катькой вот так же сидели в Театре Советской Армии. Что происходило на сцене, я не помню, поскольку весь спектакль мы целовались. Я посмотрел направо. Мария направила трубу вниз и увлеченно разглядывала зрителей партера. Мои пальцы воровато пробежали по алому бархату кресла и дотронулись до остренького колена мадам Еписеевой. Колено вздрогнуло и отодвинулось.

– Арсений! – строго прошептала его владелица. – Ну что это такое! Мы же в театре!

Раздался звонок.

Вообще-то я не люблю театральные буфеты. И не только из-за тамошних цен. Просто, на мой взгляд, гораздо лучше прогуляться в фойе или посидеть на месте. Почитать программку. Однако мы с Марией, как и сотни других зрителей, устремились именно в буфет.

На Маше было шелковое платье песочного цвета с небольшим декольте на спине. Между лопаток примостились пять крохотных родинок.

Пока мы спускались по лестницам, моя спутница цепко держала меня под руку и с беспокойством поглядывала по сторонам. Не мелькнет ли где еще один такой наряд? Но вокруг были в основном иностранцы, и до тамошних торговых точек столь смелые туалеты, похоже, еще не добрались.

Я оставил Марию у столика, а сам пристроился в хвост длинной очереди, по обилию языков напоминавшей вавилонское столпотворение. Где-то далеко впереди маячила знакомая морщинистая лысина. Свою корзину старик держал на отлете. Как даму.

– Вы крайний? – внезапно раздалось у меня за плечом.

Я обернулся и уже хотел сказать, что я не крайний, а последний, но на меня уставилось знакомое лицо, обрамленное длинными прядями.

– По-моему, мы с вами знакомы, – предположил я, узнав руководителя «тысячи шагов» Вячеслава Мошкарева.

На этот раз он выглядел вполне пристойно. На его худых плечах висел декадентский пиджак в темную клетку, из-за ворота рубашки высовывался розовый шейный платок.

– Что-то не припоминаю, – томно ответил Мошкарев.

– Ну как же, нас познакомила Марина. В вашем… э-э, – тут я замялся, не зная, как назвать заведение этого господина, – театре!

Неизвестно, то ли модернист обиделся, то ли взревновал, но, немного помолчав, он посмотрел куда-то в середину моего туловища и сказал с вызовом:

– Да, этот живот я припоминаю. Недаром говорят, что в стране голод. По-моему, вы его непосредственная причина.

Я оглядел щуплую клетчатую фигурку и отразил удар:

– В таком случае вы его печальное следствие.

Мошкарев вспыхнул и хотел что-то ответить, но тут откуда-то из толпы послышалось легкое звяканье. Гремя авангардными монистами, как каторжник цепями, к нам подошла Марина.

– Мальчики! Вы что, ссоритесь? – закричала она. – А ну – брэк!

Я опасливо покосился на мадам Еписееву, но она стойко несла службу у одноногого столика, настороженно поглядывая на гигантскую люстру под потолком

– Арсений! Вот это встреча! – продолжала голосить Катькина подруга. – Вот уж не ожидала увидеть ТЕБЯ здесь!

Я опять оглянулся и приглушенно выдавил:

– Давай-ка отойдем.

– Это еще зачем?! – взвился Мошкарев.

Мария вздрогнула и принялась шарить в толпе глазами. Марина прикрикнула на гения:

– Славик, ну зачем ты так?! Мы что, не можем поговорить с Арсением? – Она взяла меня под руку и хитровато добавила, желая позлить своего клетчатого спутника: – Пойдем, Сеня, а Славик постоит в очереди.

Я начал бочком пробираться за спасительную колонну. Марина же тащила меня в противоположную сторону, оглушительно тарахтя:

– Я с мужем опять поссорилась. А у Мошкарева как раз были контрамарки. В партер, представляешь? Его кто-то из местных шишек пригласил…

– Уж не сам ли Чайковский? – съязвил я. – А может быть, Пушкин?

– Да нет, по-моему, дирижер. Правда, Мошкарев лапочка? Заметил, как он меня блюдет? Прямо джигит какой-то!

Марину окружало стойкое облако «Шанели», мадам Еписеева не могла не повернуть свой точеный носик на вожделенный аромат. Я скривился, бестолковая Катькина подруга, увидев мою физиономию, приняла это на свой счет.

– Ну что? Обиделся? Ну ладно, ладно. Ты тоже лапочка. Я ведь говорила тебе… – Она еще повысила голос. – Говорила, что я тебя люблю?

– Г-говорила… – прошептали мои бледные уста.

– Подлец!!! – донеслось откуда-то сбоку. – Между нами все кончено!!!

Головы, заполнявшие фойе, начали расходиться в разные стороны, как круги на воде. Людские волны обиженно бороздил затылок мадам Еписеевой.


Глава 31

Полный буйсук


Говоря по-толстовски, все обломалось в доме Смешалкиных. Я предпринял отчаянную попытку рвануться следом за Машей, но публика стояла стеной. Как воды Красного моря перед египетской конницей. Если мадам Еписеева будет сорок лет скитаться по пустыням, то я могу и не дожить до сладостного мига нашей встречи.

Марина изумленно взирала на мои судорожные попытки протиснуться сквозь толпу. Она даже не поняла, что произошло.

– О! Да ты и впрямь сумасшедший, – протянула она.

– Отстань, ради бога! – в сердцах прошипел я. – И зачем только тебя сюда понесло? Ну почему именно сегодня, скажи на милость?!

От стойки буфета отделилась фигура Мошкарева. Он засеменил на своих тоненьких ножках, затряс жидкими волосами и завопил:

– Как вы разговариваете с женщиной! Да еще в святом храме искусства! Немедленно извинитесь!

Перед моим носом появился маленький костистый кулачок. Я отодвинул его в сторону, как ветку, и спокойно сказал:

– Вы бы помолчали о святых храмах. Ваше, с позволения сказать, капище я недавно посетил. Без всякого удовольствия!

– Арсений! Ну что ты такое говоришь? – вступилась за свою религию и ее жреца Марина. – Вячеслав жизнь кладет на то, чтобы донести в закосневшие массы хоть что-то новое!

– Я бы на его месте занялся чем-нибудь другим.

– Арсений!!!

Мошкарев обвил Маринины плечи суковатой рукой и неожиданно миролюбиво проговорил:

– Оставь, Мариночка. Далеко не все понимают мое искусство. В этом МОЯ беда, но никак не публики, – свободной рукой он сделал картинный жест в сторону этой самой «публики», то есть меня. – Но все-таки было бы небезынтересно узнать ваше мнение о святом храме, в котором мы имеем удовольствие находиться. Что вы думаете о Большом?

– Я вообще ненавижу театр! И Большой в частности!

Мое раздражение в свете последних событий выглядело вполне естественным.

Провозвестник нового брезгливо посмотрел на меня и заметил своей спутнице:

– Похоже, этот господин пришел сюда исключительно с гастрономическими целями. В таком случае нам не о чем разговаривать. Я… – Он приосанился. – Я даже не обижаюсь!

– Это правда? – Марина с обожанием заглянула в водянистые глаза Мошкарева.

– Ну конечно, душа моя!

Вальсируя, они стали медленно отплывать к буфетной стойке. Я же похоронным шагом двинулся к выходу.

На улице разыгралась метель. Я поплотнее запахнул пальто и вышел на площадь. К правой ноге что-то прицепилось. Я раздраженно дернул ботинком. Но препятствие не исчезало. Глянув вниз, я обнаружил, что в моей штанине увязла колючка розы. За ней послушно волочился весь остальной букет.

Находка показалась мне символической. Может, не все еще потеряно? Я подобрал обледеневшие цветы и зачем-то сунул их за пазуху. Грудь обдало холодом. Через минуту я почувствовал, как намок Виталькин галстук. Розы начали таять. На глаза навернулись слезы. Глупо и неромантично… Гораздо умнее немедленно вынуть цветы из-за пазухи, пока рубашка не испортилась, и выкинуть к чертям собачьим.

Так я и сделал и с некоторым облегчением зашагал к метро. Дурь все это. На Маше необходимо поставить крест. Я ее, конечно, ни в чем не виню – у каждого свои недостатки. Например, ревнивый характер. Мария вряд ли теперь простит меня. Или я ошибаюсь?

Немного поразмыслив, я поехал к Катьке. Как давно я не видел женщину, которая ни в чем меня не подозревает, ничего не требует, а если и ругается, то вполне беззлобно.

Двор мадам Колосовой являл собой сплошной каток. Недавние лужи покрылись льдом, и я скользил, еле передвигая ноги. Занятый поддержанием равновесия, я потерял бдительность. У подъезда одиноко торчала телефонная будка, а в подворотне опять толпились какие-то личности. Как в прошлый раз… Увидав рой сигаретных огоньков, я не на шутку испугался. Неужели Мухрыгин не шутил, и его дружки изо дня в день поджидают меня у Катькиного подъезда?

«В будку заходить нельзя, – трусливо подумал я. – Это отрежет пути к отступлению». Домой! Скорей!

Я суетливо сунул очки в карман и с ловкостью фигуриста скользнул за будку. Из подворотни доносились мрачные и невнятные голоса.

– …долго еще?

– …околеешь тут совсем…

– …братва, он не придет…

Ага, «братва»! Так и есть, меня поджидают! Мурашки забегали вверх и вниз по моему телу, будто тоже хотели спрятаться.

– …надо домой к нему… тогда уж верняк…

Вот это новости! Домой! А я-то тешил себя надеждой, что мой дом – моя крепость.

Я начал красться вдоль фасада. Надо убираться отсюда, и поскорее! Но куда? Искать спасение. Но где?

На освещенном пятачке сгрудилось несколько таксофонов. Я нащупал в кармане жетоны и, уняв дрожь в пальцах, принялся накручивать номер Рыбкина. Телефоны, как назло, не работали. На мои мольбы откликнулся лишь пятый по счету аппарат.

– Меня п-преследуют, – задыхаясь, прошептал я, как только Рыбкин снял трубку. – Сделай что-нибудь!

– Старик, – Рыбкин зевнул, – ты дома?

– Да в том-то и дело, что нет! Ко мне вот-вот нагрянут… Посмотри, там никого нет у моего подъезда?

Виталька посерьезнел и отошел к окну.

– Темень такая. Ничего не видно.

– Что же мне делать?

– Старичок, такие дела с налету не делаются. Да и как я тебя спасу? У меня самого положение – полный швах. Со всех сторон, как говорится, по швам трещу. Да еще Лариса…

Я понял, что родственница поэта оказалась отнюдь не поэтической натурой и Виталька залез в долги. Моя последняя надежда таяла на глазах, но это лишь обострило инстинкт самосохранения.

Сунув в щель очередной жетон, я набрал номер Леньки Тимирязьева. Он долго не подходил.

– Харе, – наконец раздалось в трубке странное ругательство.

– Леня! – крикнул я. – Загибаюсь! Надо переночевать позарез! Хоть где-нибудь!

– Внимаю тебе, брат мой, – вдумчиво произнес мой друг.

Я оглянулся по сторонам и застрекотал, как телеграфный аппарат:

– Так можно я к тебе? Только на одну ночь? У тебя мать дома?

– Женщина, породившая меня, находится в моей обители, – продолжал Тимирязьев, но внезапно осекся и горячо зашептал: – Старик! Ты не удивляйся! Это я для Саиры стараюсь. Ты, если что, зови меня Савана Равана дас. Понял?

Я опешил. Так вот до чего довело моего друга скромное увлечение кроссвордами. До какой-то «саванны-раванны». М-да. Но мое собственное положение от этого не улучшилось.

– Так как с ночевкой, уважаемый Равнина?

– Я готов принять тебя, брат мой, – продекламировал Ленька.

Видимо, Саира появилась на кухне.

Я хотел уже положить трубку, но Тимирязьев шепотом добавил:

– Только, старик, умоляю, без твоих штучек!

Через полчаса я звонил в дверь тимирязьевской квартиры. Открыла мне мать новоявленного эзотерика.

– Здравствуй, Сенечка, – поприветствовала она меня. – А Леня-то наш совсем сума сошел. Заперлись с этой самой Саирой в туалете, что-то бормочут и капают воском в унитаз. Прямо не знаю, что с ними делать…

Из санузла действительно доносилось двухголосое нестройное пение и звук весенней капели. Я подошел и постучался:

– Лень! Ты живой там?

– Надо сначала сказать: «Харя», – буркнула мать Тимирязьева и пошлепала по коридору в свою комнату.

– Эй ты, харя! – позвал я.

Бормотание за дверью усилилось, потом щелкнула задвижка, и я увидел Тимирязьева и Саиру в нелепых одеждах. Они внимательно изучали нутро унитаза. Ленька сунул руку по локоть в воду, покопался и вытащил на свет застывшую восковую кляксу.

– Скандхи, – проронил он.

– Майя, – возразила Сайра и едва не обмакнула в воду свои прекрасные волосы.

– Послушай, ты, Саванадас! – не выдержал я. – Не видишь, гости к тебе?

Ленька приложил палец к губам и вышел в прихожую.

– Старик, потерпи. Сейчас она спать ляжет, и мы с тобой мяса пожрем.

– Что, тоже в туалете?

– Ну почему, в ванной…

Я чуть не задохнулся от хохота, на мгновение даже забыв, почему я оказался у Леньки. На фоне странной перемены в моем друге бандитские рожи казались сущими пустяками.

Мимо меня, покачивая бедрами, затянутыми в цветастую тряпицу, прошествовала Саира. В одной руке она несла замысловатый светильник, в другой – мисочку с какой-то желтой кашицей.

– Опять завтрак нубийского крестьянина? – поинтересовался я у Леньки. – Или, может, ужин?

– Прасад, – коротко и невразумительно ответил мой друг. – Сначала она покормит божества, а потом поест сама.

Я, все еще стоя в ботинках, спросил:

– Ну что, мы так и будем торчать в прихожей?

– В комнату нельзя, – предостерег меня Саванна – Равнинадас. – Пошли в ванную.

Тимирязьев встал на табурет, отжал вентиляционную решетку и вытянул из паутины коробку от стирального порошка. Из нее он извлек полкруга «Одесской».

– Вот! – торжествующе прошептал он, хищно сверкнув глазами. – Приходится прятать. Если Саира найдет, будет грандиозный скандал.

– Зачем тебе все это? – удивился я. – Мало, что ли, на свете нормальных баб?

– Люблю я ее, старик, – грустно ответил Тимирязьев. – Вот и из ресторана ушел. Она говорит, что это – майя. А наша цель, наоборот, нирвана…

– На что же ты живешь?

– Община кормит, – важно изрек мой индийский друг.

– А что с саксофоном? – спросил я, вспомнив, как совсем недавно Ленька исполнял мне свои безумные композиции.

– На антресолях.

Раванадас вышел из ванной и через полминуты вернулся с красным ящичком в руках. Тимирязьев бережно открыл ящичек, и моим глазам предстала маленькая изогнутая штуковина.

– Это мумуй, – прошептал Тимирязьев и коснулся штуковины губами.

Он закрыл глаза, оттянул пальцами пластинку, торчащую из мумуя, и раздул щеки. От кафельных стен отразился противный дребезжащий звук. Внезапно дверь ванной распахнулась, и нашим глазам предстала разъяренная мадемуазель Ы. Я почти понял бедного Леньку. Она была хороша даже в невменяемом состоянии.

– Брат Савана, – гневно обратилась восточная красавица к моему другу, – что это вы тут делаете?

– Ме-медитируем, – пробормотал мумуист, пряча за спину кусок колбасы.

– Час медитации наступит, когда скроется последняя звезда! – строго заметила Саира и с треском захлопнула дверь.

– А у тебя-то что стряслось? – спросил Тимирязьев после паузы, желая перевести разговор на другие рельсы.

– Мне надо скрыться на несколько дней, – ответил я и соврал: – Бабы одолели. Не разберешься.

Мне не хотелось посвящать Леньку в подробности моего бегства. Какой от этого толк? Ленька все равно не поймет. Его лысеющая головенка до отказа забита сейчас любовью. Вернее, скандхами, майями и мумуем.

– Ты что же, решил ко мне перебраться? – Его лицо стало встревоженным.

– У тебя найдется для меня местечко?

Тимирязьев замер. Я даже подумал, что он решил нарушить запрет и заняться медитацией, хотя последняя звезда еще не скрылась. Но Ленька внезапно вышел из транса и проговорил:

– Разве что в ашрам тебя пристроить…

– Куда-куда?

– В общину нашу. Только тебе надо пройти очищение голодом и… холодом. А для этого потребуется примерно дней пять-шесть.

Еще не хватало! Я и сейчас-то с трудом выдерживаю Ленькины чудачества. А если меня будет окружать полсотни таких вот мумуистов со своими мумуями? Я же просто свихнусь! К тому же испытание голодом и холодом – одно из самых моих нелюбимых. Вслух же я сказал:

– Нет, Леня, извини. Так долго я ждать не могу. Мне надо срочно.

Тимирязьев вдруг засуетился, нервно поглядывая в раковину.

– Пора делать буйсук, – наконец выдавил он.

– Давай-давай, – я с пониманием отнесся к Ленькиному желанию. – Чувствуется, что плохое дело буйсуком не назовут.

– Да нет, ты не так понял, – смутился он, увидев мою ухмылочку. – Буйсук не подразумевает телесного контакта.

– Жаль, – разочарованно протянул я и с надеждой спросил: – А звонки по телефону твой буйсук подразумевает? Или для этого надо использовать мумуй?

Савана Равана дас виновато улыбнулся.

– Телефон я тебе сейчас принесу. Но только, старик, ночевать придется здесь.

Я с тоской заглянул в эмалированную посудину, которая должна была стать моей постелью на эту ночь. Ее дно было заботливо присыпано мелким речным песком.


Глава 32

Педагоги умирают последними


В ашраме наверняка еще хуже, подумал я, устраиваясь в ванной на собственном пальто. Что ж, будем стоически относиться к действительности и радоваться мелочам. По крайней мере, я еще жив. А это уже не так плохо. И не так мало. Однако проблема более комфортабельного убежища, где бы я мог укрыться от мухрыгинских дружков, не отпала. Я решил позвонить мадам Колосовой. Она наверняка что-нибудь придумает. Главное – соврать убедительно.

К моему удивлению, Кэт совершенно спокойно отреагировала на мое абсурдное желание отдохнуть где-нибудь в середине зимы.

– Только, – добавил я, – это должно быть очень тихое место, понимаешь? Лес километров на двадцать вокруг. Устал от беготни… Отдохнуть хочу. И как можно дешевле.

– То есть бесплатно, – докончила мою мысль Катька.

– Это было бы совсем хорошо.

– Есть у меня такое местечко, – обрадовала она меня. – Только на электричку придется основательно потратиться. Тебя устроит поездка за сто первый километр?

– А что там такое? – перепугался я.

– Там у меня дедушка живет. Афанасий Никитич. Ты его сразу узнаешь, он ходит в таком коричневом беретике…

– Прямо какое-то «Хождение за три моря»… А это удобно?

– Кому как, – туманно ответила мадам Колосова. – Если тебя не устраивают удобства на улице, поезжай в санаторий.

Катька сообщила мне, как добраться до бывшего колхоза «Путь к рассвету», где жил Афанасий Никитич. На прощание она сказала:

– Ну ты надолго-то не пропадай, чудила.

Я пообещал.

Завтракать я не стал, хотя Ленькина мама настойчиво упрашивала меня пройти в ее комнату и «съесть хотя бы яишенку». Сам Тимирязьев молча глодал какой-то обшарпанный стручок. До моего друга этим стручком уже, видимо, лакомились таинственные божества. Саира не показывалась. Из туалета опять доносились булькающие звуки.

Сегодня я должен был покинуть Москву и очутиться на «пути к рассвету». Так, кажется, называется колхоз Катькиного деда. Я мог бы уехать инкогнито, никого не предупреждая, но выработанная за годы привычка взяла верх. Ни одного дела мы не можем провернуть, не поставив в известность начальство. Я позвонил в школу и попросил оформить отпуск за свой счет.

– Все шутите, – начал «К в кубе», но трубку из его слабых рук вырвала заведующая учебной частью.

– Имейте в виду, Арсений Кириллович, – сказала Римма, – я отпущу вас только через мой труп. Вернее, через ваше увольнение. По собственному…

Я пораскинул мозгами на тему, что важней – жизнь или работа. В конце концов, мы работаем только для того, чтобы есть. А вот с жизнью дела обстоят несколько сложнее. И не мне решать, в чем смысл жизни и ее предназначение. Это, возможно, мне предстоит узнать у Афанасия Никитина. А если меня лишат жизни мухрыгинские друзья, то я так и останусь в неведении.

– Что ж, увольняйте, – согласился я. – Только за документами я приду попозже.

С легким сердцем я покинул тимирязьевскую квартиру. Заезжать домой не хотелось. Во-первых, я боялся, а во-вторых, остатки зарплаты были при мне. Тогда вперед, на Курский вокзал!

На вокзале, углядев мой роскошный галстук, за мной тут же увязались двое бомжей.

– Да ты же пьяный, – бросил один из них конкуренту, словно это обстоятельство имело решающее значение.

– Нет! – гордо объявил второй. – Я с похмелья!

Скрывшись от этих милейших людей в зале игровых автоматов, я вдруг вспомнил о Марии Еписеевой. Знала бы она, какие страдания я терплю из-за нее! Перед моим мысленным взором вереницей проследовали все мои дамы, и я поспешил приобрести баночку пива. Когда я открывал ее, в моей, отягощенной за последнее время думами, голове почему-то появилось некое подобие невеселого афоризма: «Никогда женщина не напишет некролога человеку, умершему от алкоголизма». Такими заметками наверняка балуются только мужчины…

Моя электричка отходила только через полчаса. Я подошел к стойке одной из забегаловок, теснившихся вокруг пригородных касс, и поставил банку с пивом на стол. А потом заказал все, что пожелала моя измученная душа. Точнее, то, что имелось в ассортименте.

Поглощая вокзальную снедь, я меланхолично подумал, что еда, в сущности, заурядное убийство. Мы грубо откручиваем редиске голову, безжалостно расчленяем нежно-розовое тельце сосиски, равнодушно отгрызаем зеленую попку соленого огурца, жадно пьем кефирную кровь. Или пивную… Я отхлебнул пива и на этой грустной мысли закончил трапезу. После чего с наслаждением закурил и, вполне умиротворенный, двинулся на платформу. По пути я купил пакет гречневой крупы, батон колбасы и, на всякий случай, пол-литра водки. Для контакта с дедушкой.

Наконец показалась красная мордочка электрички. На платформу повалил народ, я с сомнением вглядывался в своих будущих попутчиков – вроде бы преследования не наблюдалось.

Довольно долго мы тащились по Москве. От нечего делать я рассматривал люстры в окнах домов, обступивших железную дорогу. Все они были почти одинаковые. Одни похожи на гигантских пауков, другие – на исполинские груши. У меня на кухне висела «груша», а в комнате – «паук». Вернусь ли я когда-нибудь к себе домой?

Когда за окнами потянулись поля, в вагон вошла девушка с пачкой книжек и газет. Книгоноша была закутана в пуховый платок, перевязанный крест-накрест. На ногах у нее красовались обрезанные валенки. Лицо девушки приняло одухотворенное выражение, словно она вознамерилась исполнить ораторию Баха, но вместо этого девица звонко запричитала:

– Исключительная книга «Как кормить мужа»! Сто рецептов недорогой и вкусной кухни! Салат из макарон, компот из помидор, маринады из апельсин и оладьи из огурец.

Я подивился своеобразному обращению с великим и могучим. Несколько теток закопошились в своих сумках. Судя по всему, им не терпелось изучить все тонкости кормления зверя по имени «муж», а заодно подправить пошатнувшиеся семейные отношения. В поисках путей к сердцу своих мужчин они готовы были принять за аксиому любую глупость.

Тем временем, распродав часть книг, девушка продолжала вещать:

– Интереснейшая газета «Московское дно». Его ищет багровый урод! Вурдалаки затягивают рыбаков под лед! Столичные педагоги умирают последними! Свежайшая информация о готовящихся преступлениях!

«Педагоги» меня чем-то привлекли, и я приобрел пачкающийся (краской, разумеется) номер «Дна». На первой же странице я с ужасом прочел следующее:


На днях, как сообщает наш корреспондент, было совершено покушение на московского учителя В. Его фамилию мы не называем по вполне понятным причинам.

Семеро неизвестных ворвались в квартиру педагога и учинили там форменный погром. По непроверенной информации, В. был связан с одной из группировок и задолжал ей крупную сумму денег. Не обнаружив педагога в квартире, преступники скрылись с места преступления. Сам В. тоже скрылся в неизвестном направлении. Объявлен розыск.


О багровом уроде, который кого-то ищет, и вурдалаках, имеющих странную привычку затягивать под лед любителей зимней рыбалки, я читать уже не стал. С меня было достаточно и того, что я узнал из первой заметки. Несмотря на прохладу, царившую в вагоне, струйка пота медленно скатилась мне за воротник. Вот ужас! Значит, мои опасения были не напрасны. Неназванный педагог В. наверняка я сам!

Что-то теперь творится в моей бедной квартире? А что означают слова «объявлен розыск»? Кем объявлен? Милицией? А может, преступниками? В любом случае Кэт меня не выдаст.

Мне вдруг показалось, что поезд едва тащится. Я сунул газету под лавку и, чтобы хоть чуть-чуть скорее добраться до цели, двинулся по вагонам к голове электрички. Перелезая через сцепки, я осторожно заглядывал в запотевшие окошечки тамбуров: не стоит ли там кто? В одном из тамбуров курили два подвыпивших мужичка. Они показались мне подозрительными, и я минут на пять застрял в холодной клетушке. Внезапно в мой зад ударилось что-то твердое. От неожиданности я подпрыгнул.

– Ну что встал, ни туда ни сюда! – закричала разносчица газет и забарабанила варежками по моей дрожащей спине. – Примерз, что ли?

Я открыл скрипучую дверь и поскакал дальше. За спиной разносилось:

– «Московское дно»! Багровый урод! Вурдалаки!

И, вот ужас, опять:

– Столичные педагоги умирают последними!

Ну уж нет! Так просто я не сдамся!


Глава 33

Я живу с дедушкой и котом Барсэгом


Дом Катькиного дедушки Афанасия Никитича был похож на инопланетный корабль, утопающий в сугробах. Крыша, в традиционном смысле этого слова, отсутствовала. Вместо нее над первым этажом высился стеклянный куб, увешанный по бокам сосульками.

Двор перед этим странным сооружением ничем не отличался от любого двора Центрального района России. Он начинался прямо за щитом с выцветшей надписью:

ПУТЬ К РАССВЕТУ

У крыльца суматошно носилась продрогшая курица, сбоку от дома стояла неизменно зеленая покосившаяся будка.

Почему это, интересно, в деревнях туалеты всегда зеленые, а могильные решетки на кладбищах – голубые?

Зато забор, в отличие от туалета, радовал взгляд своей необычностью. Новенькие, вплотную пригнанные друг к другу доски через равные промежутки были отмечены красными черточками и цифрами. По углам стояли мачты с разноцветными флажками. Калитки не было. Но весь забор блестел от многочисленных дверных петель. По-видимому, его можно было сложить, как складную линейку.

Во дворе стояли деревянные козлы. За ними ловко орудовал двуручной пилой старик в вязаной жилетке и коричневом берете. Его облик вполне сходился с Катькиным описанием.

– Афанасий Никитич! – крикнул я и, покрепче прижав к себе гречку, вошел в сугроб.

Старик поднял голову, взглянул на меня и, видимо, приняв за кого-то другого, приветственно взмахнул рукой в брезентовой рукавице.

– Привет вам от Катерины! – проорал я, чтобы внести ясность. – Мы с ней вместе учились!

Афанасий Никитич опять поднял руку и поболтал кистью в воздухе, как бы приглашая меня двигаться дальше. Я подошел к забору на такое расстояние, что можно было уже не кричать, и остановился в нерешительности, не зная, как проникнуть во двор.

– Меня зовут Арсений, – представился я и добавил: – Мы с вашей внучкой вместе учились.

Берет понимающе качнулся. Афанасий Никитич оторвался от своего занятия и ухватился за штакетину. Часть забора плавно отъехала в сторону, образовав подобие калитки. Я вошел.

Рукавица указала на свободную ручку пилы. Мол, присоединяйся. Я свалил продукты на снег и потянул пилу на себя. Афанасий Никитич упрямо тянул в свою сторону. Сколько раз меня учили пилить, и все без толку! И вот пригодилось…

Старик не ворчал. С горем пополам мы распилили бревно, и он спросил, прежде чем водрузить на козлы другое:

– Надолго?

– Как получится, – ответил я, поежившись от холода.

– В преферанс играешь? – неожиданно поинтересовался Катькин дед и строго насупил брови, похожие на комки ваты, которые окунули в йод.

В преферанс я когда-то играл. В том числе и с Катькой, которая в свое время была очень неравнодушна к этой игре. Она всегда выигрывала. Родственное это у них, что ли?

– Чуть-чуть, – ответил я и жалобно покосился на дверь, которая вела в тепло инопланетного дома.

Афанасий Никитич оживился, тут же забыв про бревно. Он обхватил меня за плечи и поволок к крыльцу.

– Гречка, гречка! – завопил я.

Столь горячего гостеприимства я не ожидал. К подарочной крупе уже подбиралась продрогшая курица с пятном зеленки на голове.

Афанасий Никитич махнул рукой – этот простой жест был одним из его любимых, – но пакет с крупой все-таки подобрал.

– Ишь в какую даль забрался, – удивлялся Катькин дед, нарезая хлеб. – Что в Москве-то, еще играют?

Речь, видимо, шла опять-таки о преферансе.

– Не знаю, – честно признался я.

– То-то, я смотрю, к нам зачастили. Недавно вот тоже приезжал один, проигрался в пух и прах да уехал. Семь гектар с хвостиком остался должен…

Что за хвостатые гектары он имеет в виду? Как видно, дедуля не совсем в себе. И сельский прононс у него какой-то наигранный. Везет мне на сумасшедших. А Катька тоже хороша – хоть бы предупредила.

Афанасий Никитич поставил передо мной блюдо с бутербродами. Я взял один бутерброд. Сверху к нему что-то прилипло. Я пригляделся – тонкая пластина привезенной мной колбасы. Похоже, дед резал ее под микроскопом.

– А водки мы вечером попьем, – проинформировал он меня. – За преферансом.

Я кивнул и потянулся за следующим бутербродом. Внезапно заскрипели половицы, и со второго этажа медленно спустилась черная лоснящаяся туша.

– Это Барсэг, – пояснил Никитич. – Сожитель мой.

Обладатель гордого имени оказался прозаическим черным котом. Только очень толстым. Барсэг ткнулся тупой акульей мордой в мою ногу и пронзительно пискнул. Я кинул ему прозрачный ломтик колбасы. Он щелкнул челюстями и поймал колбасу на лету, как собака. После чего, по-коровьи расставляя задние лапы, поволок легкую во всех смыслах добычу в укромный уголок.

Я встал из-за стола и поблагодарил Катькиного деда за трапезу. Он прошел в маленькую дверцу около буфета, и оттуда донесся его голос:

– Иди, что ль? Ночлег тебе покажу…

Едва не стукнувшись лбом о низкую притолоку, я проник в маленькое помещение. Окна не было. Вместо него на стене была пришпилена потрепанная карта Московской области. На одном из гвоздиков висела гора телогреек, штанов и прочего необходимого в сельской местности тряпья. Под картой стоял верстак и впритирку к нему – топчан, покрытый полушубком. Остальное пространство комнатки занимали мы с Афанасием Никитичем.

– Вот, – сказал старик извиняющимся тоном. – Здесь и разместишься. Сам здесь спал. Теперь придется на столе…

А Катька, кажется, говорила, что я ничем не обременю ее дедушку. Теперь выходит, что из-за меня старик должен ночевать на столе. Подумать только: такой огромный домина, и так мало места! Что же у него на втором этаже?

Афанасий Никитич пробормотал:

– Ну, отдыхай пока. Я тоже пойду… Устал небось с дороги?

Еще бы! Добираясь в эту глухомань, я несколько раз подумал, что лучше бы уж меня убили мухрыгинские дружки.

Афанасий Никитич вышел и прикрыл за собой дверку. Через несколько минут раздался его молодецкий храп. Рядом со мной тоже что-то сипело. Я пригляделся. Кот Барсэг. Под аккомпанемент этих мирных звуков я погрузился в невеселые раздумья. О том, что все меня бросили и никому я не нужен. «Вот и Мария…» – подумал я, но решил не продолжать, чтобы не утонуть в пучине уныния.

Надо в корне менять свою жизнь, если уж так получилось. Завтра же совершу пробежку вокруг деревни, оботрусь снегом, начну поднимать штангу. Какую штангу? Да вот хотя бы тепловозные колеса, неизвестно как оказавшиеся во дворе Афанасия Никитича! Курить тоже надо бросать…

Я снял с карты телогрейку, подпоясался армейским ремнем и, вполне довольный своим видом, решил для начала прогуляться. Осмотреть окрестности. Кто знает, сколько времени мне придется провести здесь? Вдали от женщин и друзей?

Под тяжестью моего тела скрипнула половица. Барсэг недовольно всхрапнул и опять погрузился в сон. В столовой было тихо.

Я тихонько открыл дверь. Передо мной была большая комната, погруженная в полумрак. Когда глаза привыкли к темноте, я увидел Афанасия Никитича, лежащего на обеденном столе. Он напоминал покойника, готового к последнему ритуалу. Руки Афанасия Никитича смиренно лежали на груди. В них были зажаты спицы с вязаньем. На животе расположился шерстяной коричневый клубок.

Мне стало страшно. А вдруг Афанасий Никитич и в самом деле решил помереть? Со стариками такое частенько случается.

В испуге я захлопнул за собой дверцу и плюхнулся на топчан лицом вниз. Грохот, похоже, привел организм Афанасия Никитича в действие: из комнаты донесся оглушительный храп.

Гулять, однако, я передумал и стянул с себя телогрейку. Вот утром я уж точно займу АЖП, как говаривал институтский доцент физвоспитания, и налажу ЗОЖ. То есть активную жизненную позицию и здоровый образ жизни. А сегодня я без них как-нибудь обойдусь.


Глава 34

Карточный домик


Проснулся я часов в десять вечера от света шахтерской керосинки. Надо мной стоял Афанасий Никитич.

–Что-то ты заспался, молодой человек. Все уже заждались… Давай-давай, форма одежды – парадная.

Сам старик явно отвечал этому требованию. Его подбородок был тщательно выбрит и благоухал «Шипром». Вместо беретика на его голове красовалась обширная лысина, сдобренная по бокам благородными кустиками, напоминавшими клочья пены для бритья. Старик был облачен в старомодный шевиотовый костюм с острыми лацканами. Галстука, правда, не было.

Я потянулся было за телогрейкой, но дед остановил меня:

– Только пиджак! Дело-то святое!

Накинув пиджак, я попытался просунуть непослушную голову в петлю галстука.

– А галстук не надо. Он только мешать будет…

Окончательно заинтригованный, я облачился в брюки и побрел за стариком. Он держал путь наверх по скрипучей лестнице.

На втором этаже я зажмурился от ослепительного сияния люминесцентных ламп. Разглядеть обстановку не представлялось возможным. Я едва не задохнулся – воздух здесь был густой и влажный. Послышались восторженные реплики. Мужской голос, нещадно коверкая французские слова, сказал:

– Ну, Никитич, это просто магнифисан! Тре бьен! Новель! И где ты только их берешь? Новичков?

Женский показался мне знакомым:

– Ой, хорошенький какой! Прямо игрушка!

Это я-то хорошенький! Ну надо же!

– Аннет, я бы вас попросил, – сказал мужчина.

Женщина осеклась.

– По-моему, я где-то его уже видела…

– Знакомьтесь, это Арсений, – представил меня Афанасий Никитич.

– Можно Сеня, – поправил я и открыл глаза.

Передо мной стоял стол, обтянутый зеленым сукном и исчерченный мелом. За столом сидели двое. Мужчина средних лет в шляпе и черной рубашке с белыми манжетами нервно теребил колоду карт. Под его чеканным носом примостились тоненькие усики.

Женщина была мне знакома. Это оказалась давешняя разносчица газет. Только сейчас она выглядела гораздо симпатичнее: волосы стянуты в строгий узел, на шее кружевной воротничок, на плечах – цветастая шаль. Все остальное находилось под столом.

Я огляделся по сторонам. Прямо надо мной была стеклянная крыша, тщательно очищенная от снега. Через нее на меня с ночного зимнего неба взирали звезды. А под крышей в тепле и уюте произрастали сотни диковинных растений. Цвели азалии, оранжевыми солнцами свисали с веток мандарины, под самым потолком грудились начавшие желтеть связки бананов. Внизу толпились разнокалиберные кактусы. По их колючкам упрямо карабкались вверх пупырчатые огурцы и лианы, украшенные цветами всех оттенков и конфигураций.

От этого зрелища у меня захватило дух. Афанасий Никитич, гордо подбоченясь, стоял под смоковницей.

– Угощайся, а я пока представлю тебе соперников.

«Соперники» за столом приосанились. Я сорвал с ветки мандарин, а француз начал разливать привезенную мной водку.

– Альфред Бега, – начал с него Никитич. – Большой любитель преферанса. Особенно зимой, потому что летом он целиком и полностью загружен работой. Разбивает английские газоны по всему Подмосковью. На дачах у этих… У новых русских.

– Я еще подставочки для яиц собираю, – подал голос Альфред. – У вас случайно не завалялось? А то знаете, как бывает, ест себе человек яйца и не подозревает, из какого сокровища он их ест.

Я покачал головой. Подставочки для яиц у меня не было не то что с собой, но даже дома.

Тем временем старик продолжал:

– Девушку зовут Анюта Веточкина. Продает газеты в электричках…

– Да я уж знаю.

– Пришлось научить ее играть. Не век же нам с Альфредом гусарика на двоих расписывать, – пояснил Никитич и пригласил меня за стол.

– За знакомство, – предложил месье Бега и поднял рюмку. – Как говорится, бон пети!

Все выпили и сорвали по свежему огурчику. Анюта раскраснелась. Она аппетитно захрустела огурцом, с интересом поглядывая на меня,

– Ну-с, начнем, – сказал Афанасий Никитич и начал раздавать карты. Альфред принялся чертить мелом на сукне.

– Почем вист? – поинтересовался я тоном знатока.

– Сотка, – небрежно бросил француз.

– Что значит – сотка? – испугался я. – Сто долларов, что ли?

– Это Никитич придумал так играть, – успокоила меня Анюта. – Земли-то у всех – хоть отбавляй.

Теперь я понял, что имел в виду Катькин дедушка, когда говорил, что заезжий гость остался «должен семь гектар с хвостиком». Вот оно, значит, что!

– Но у меня нет земли, – еще больше испугался я. – Только денег немножко…

– На деньги неинтересно, – протянула Анюта и повела плечами под шалью.

– Я тебе одолжу для начала гектарчик, – сказал Афанасий Никитич. – Потом как-нибудь отдашь, когда отыграешься.

Пришлось согласиться, и игра началась. В моей памяти мало-помалу всплывали комбинации, которым меня научила еще Кэт. Ужасно не люблю влезать в долги, поэтому мне непременно нужно выиграть или хотя бы не проиграть. «В любви мне последнее время не везет, – подумал я и посмотрел на вздернутый Анютин носик, – так что должно повезти в карты».

– Алле и вуаля, – произнес Альфред Бега и сделал первый ход в бубну.

– Ну нет бубей, хоть лбом их бей! – патетически вздохнул дедушка моей лучшей подруги и наморщил лысину.

Анюта помусолила карты и начала явно подыгрывать мне. После первого круга месье Бега разлил еще водки и предложил нечто невразумительное:

– Пур либертэ, фратернитэ и, если так можно выразиться, эгалитэ!

Все закусили свежими помидорами, которые в избытке произрастали в этом карточном доме. Мне хотелось курить, но последнюю «Яву» я выкурил после того, как мы с Никитичем распилили бревно.

– У вас закурить не найдется? – задал я типично хулиганский вопрос французу.

Он пожал плечами. С места сорвалась Анюта. Она исчезла в тропических джунглях и через минуту вернулась с толстой сигарой.

– Вот, Никитич сам крутит. Из своего табака.

Я удивился, но сигару взял. Старик довольно крякнул и поднес мне спичку. Табак оказался удивительно душистым. Прочтя недоумение на моем лице, Афанасий Никитич пояснил:

– Я туда лавровый лист добавляю. И манго. Для скуса.

Скуса! Катькин дедушка очень старался быть настоящим пейзанином. Альфред протянул мне карты.

– Что, моя очередь мешать? – переспросил я.

– Мешают навоз в тазу, – строго сказал Никитич. – Карты тасуют.

О! Да у них тут прямо священнодействие какое-то! Недаром все вырядились как на парад. И мне еще будут что-то говорить про сельскую скуку…

Играли мы долго. Часов до трех ночи. Наконец месье Бега начертил на сукне последнюю цифру и занялся подсчетом, бормоча себе под нос французские числительные. Все с нетерпением ждали итогов. Я тоже тревожно ждал, кто выиграл.

– «Се ля ви!» – сказал умирающий, – мрачно пошутил Альфред.

Он выписал на столе итоговые цифры. В столбик. Я осторожно заглянул под локоть француза. Там было написано – имена по-французски, а гектары почему-то по-русски:

M-lle Vetochkine +2,34 га

M-r Kolossoff -9,50 га

M-r Bega -2,34 га

M-r Arsenii +9,50 га

Собиратель подставочек для яиц не знал моей фамилии и ограничился только именем. Но я все равно понял, что выиграл. Целых девять с половиной гектаров пахотных земель. Вернее, если учесть, что один гектар я был должен Катькиному дедушке, восемь с половиной. Что ж, эта феллиниевская цифра совсем неплоха!

Анюта ликовала вместе со мной. Она тоже выиграла.

– Ну, Альфредик, – сказала она, – с тебя два гектара! Сотки я тебе прощаю, так и быть.

Француз грустно закивал головой. Его усики поникли. Из-за стола поднялся Афанасий Никитич.

– Не ожидал, что ты такой ас! – воскликнул он радостно, забыв, что «ас» не относится к исконно русским словам. – Ну, пойдем отмерять…

Все встали и гуськом потянулись во двор. Афанасий Никитич покопался в сенях и вытащил огромный фонарь. Мы подошли к забору. Снег был испещрен кошачьими и куриными следами. Впереди метнулась гигантская тень Барсэга.

– Давай-ка, – обратился ко мне старик, – подсоби мне.

Мы с ним ухватились за штакетины и потащили их в поле. Катькин дед что-то долго высчитывал и изгибал забор строго по нанесенным на него отметинам. Альфред и Анюта молча наблюдали за нашими манипуляциями.

– Ты не возражаешь, если мы твой участок пока к моей землице прирежем? – пропыхтел Афанасий Никитич. – Кто знает, как игра повернется? А станешь и дальше выигрывать, мы тебе такой же заборчик соорудим. Будешь на своей земле хозяин! А там и дом…

«Вот так перспектива!» – ахнул я про себя. Никогда еще я не был землевладельцем. Этак можно застрять тут на всю жизнь!

Наконец забор отодвинулся так далеко, что его почти не было видно в темноте. Мы пошли, хрустя снегом, на свет далекой теплицы.

У крыльца осталась одна Анюта. Месье Бега, не вынеся поражения, загрустил и пошел домой.

– Вы меня проводите? – спросила девушка. – Тут недалеко…

«Реджинальд взял ее под нежный локоть и обвел вокруг развалин замка…»

– Конечно! – И я галантно выставил локоть.

Мы двинулись между темными домами. Анюта молчала. Наверное, в связи с недавним выигрышем, она почувствовала во мне завидного жениха.

Около небольшого домика, в котором теплилось окошко, мы остановились. Забор вокруг домика был самый обыкновенный: серые доски, набитые вкривь и вкось.

– А вы как же меряете?

– Это только Никитич так серьезно ко всему относится. А мы с Альфредом только в уме прикидываем, кто кому сколько должен… – Анюта распахнула калитку. – Ну все, мне пора…

Я посмотрел на русую челку, выбившуюся из-под ондатровой шапки. Свой учительский узел Анюта успела распустить. Неожиданно во мне шевельнулась нежность. Что ж, надо ловить судьбу за хвост! Я шагнул к девушке. Она не отстранилась. Пришлось положить руки на ее плечи.

– Целуй быстрей, – неожиданно проговорила мадемуазель Веточкина, – а то, не дай бог, Альфред увидит!

– Он что же, на дуэль меня вызовет?

– На дуэль, может, и нет, а вот лопатой огреет точно…

Засомневавшись было, я все-таки решился и быстро нагнулся к ее лицу. После ледяного поцелуя на моих губах остался вкус детского крема. Что же это, она заранее была уверена, что будет целоваться со мной на морозе, раз намазала губы?

Анютины валенки заскрипели по снегу. Растревоженный, я побрел в свое логово.


Глава 35

Путь к закату


Я жил у Афанасия Никитича уже довольно долго. Нет, по утрам я не бегал и штангу (то есть тепловозные колеса) не тягал. А все потому, что ежедневно, часов до трех ночи, мы играли в преферанс и я отсыпался до полудня.

Мой личный выигрыш приближался к двадцати гектарам. Катькиного деда это ничуть не беспокоило. Каждую ночь мы с ним неизменно отодвигали забор все дальше к лесу.

– Хороший ты мужик, Сеня, – сказал как-то Афанасий Никитич. – Да вот только бабник.

– Это почему же? – удивился я.

– А Анютке кто голову крутит?

Действительно, иногда, когда не видел Альфред, я провожал Анюту до дому. Изредка мы даже целовались. Но не больше.

– Ничего я не кручу!

Афанасий Никитич задвигал кожей на лысине.

– А она-то уж на всю деревню тебя своим женишком кличет.

Я перепугался. Неужели опять начинается? Не успел я залечить раны, нанесенные мне мадам Еписеевой, как на моем горизонте появилась мадемуазель Веточкина. Мухрыгина, кстати, тоже успел подзабыть. Однако в деревне свои опасности. Тут меня в любой момент может огреть лопатой безумный Альфред. Опять бежать?

– Ты мне смотри, – продолжал Никитич. – Я ведь все Катьке скажу!

При чем тут Катька-то? Или он думает, что у нас с ней какие-то любовные отношения?

– Женился бы ты на ней, – неожиданно предложил старик. – Ты хороший мужик, она баба неплохая, Катька-то! – Я опешил. – Вот и зажили бы. Земля у тебя есть, а я бы тебе свою теплицу на свадьбу подарил. Чем не жизнь?

– Эх, Никитич, – непроизвольно вздохнул я, – твоими бы устами мед пить.

– Хочешь, я с ней поговорю? Меня она послушает…

Катька – моя жена! Нет, это невероятно, я слишком хорошо ее знаю. Она ярая противница брака, да и я устраиваю Кэт разве что в качестве друга. О Кэт можно только мечтать… Нет, это полная чепуха! Я ведь уже предлагал ей руку. И даже сердце. Она не согласилась, обратила все в шутку. Не стоит и пытаться.

– Спасибо, Никитич, – ответил я. – Для твоей внучки я слишком мелковат. Как это ты говоришь, птица не ее полета…

– Да вы что там в Москве, с ума все посходили? – произнес свою любимую фразу старик. – В преферанс не играете! Жениться по-человечески не можете! Нет, не зря я оттуда уехал…

Дней за пять до этого разговора, будучи в хорошем расположении духа после выигрыша, Афанасий Никитич рассказал мне, что когда-то преподавал в МГУ и пользовался известностью в ученых кругах. Даже написал основательный математический труд. Труд оценили по достоинству, но публиковать отказались. И тогда один молодой ученый по фамилии Чемодуров (да-да, тот самый Внешторгбанковец) попытался навязаться Никитичу в соавторы и протолкнуть это исследование «в сферах». Дедушка рассердился и уехал в колхоз «Путь к рассвету». Выращивать тропическую растительность и играть в преферанс. А Катькин брак потерпел фиаско. Наверное, узнала, что представляет на самом деле ее муженек, и отвергла синие воды Женевского озера.

– Словом, кончай ты с Анюткой шашни крутить, – подытожил по-крестьянски Никитич. – Пусть уж она с Альфредом. Ты-то ведь уедешь, чует мое сердце, а этот француз с рязанской мордой точно останется…

Старик, разумеется, прав. Только вот, когда я уеду? Для этого мне нужно быть уверенным, что Мухрыгин и его зловещий Дрендель прекратили преследование. Я вспомнил заметку в «Московском дне». В мозгу возникла явственная картина разгрома, учиненного преступниками в моей квартире. Хоть бы Катька приехала, что ли. Пора бы ей проведать дедушку. Уж у нее я бы все выведал. Осторожненько…

А с Анютой действительно пора прекращать. Мало у меня проблем, что ли? А потом… Маша. Ее я все еще не мог забыть. Глупо все как-то получилось. Она ведь и правда любила меня.

Этой же ночью, как только мы покончили с преферансом, я решил воспользоваться методом месье Бега и скрылся в своей каморке. Провожать Анюту Веточкину пришлось французу, которому приписывали изощренную любовь к лопатам и крутой нрав. Нрава он был как раз самого что ни на есть тихого и безобидного.

Ранним утром заявилась Анюта.

– Что, все кончено, да? – осведомилась она. – Поматросил и бросил?

Я удивился.

– Разве я тебя матросил? Так, провожал до дома. Не одной же тебе идти?

– Не матросил, говоришь? – разозлилась Анюта. Щеки ее порозовели. – А если у меня будет ребенок? Что ты тогда скажешь?

– Скажу, что я очень рад, и поздравлю.

– А если я скажу, что ребенок от тебя? – неожиданно выпалила она.

– Насколько мне известно, – осторожно ответил я. – От поцелуев, да еще на морозе, дети на свет не появляются. Или я ошибаюсь?

Мадемуазель Веточкина, которой, судя по всему, не терпелось стать мадам Васильевой и уехать в столицу, нервно переступила с ноги на ногу. Ее лицо выражало целую гамму чувств. От полной растерянности до неимоверной наглости. На последнем она и остановилась.

– Да ни один суд в мире, – объявила Анюта, – не оставит в беде мать-одиночку! Так что либо женись, либо плати алименты!

И эту хищницу я провожал до дома и даже целовал! Будь ее воля, она бы вырвала эти самые алименты прямо сейчас, до рождения мифического ребенка. А в том, что ребенок мифический, я ничуть не сомневался.

– Пожалуй, на алименты и уйдет вся моя зарплата, – усмехнулся я.

– А кто ты по профессии? – запоздало поинтересовалась Анюта и подозрительно понюхала морозный воздух.

– Учитель, – просто ответил я и добавил: – К тому же безработный.

Лицо селянки стало пунцовым. Она прикусила пухлую губу.

– Так бы сразу и сказал! Тоже мне профессия. Ты бы еще комбайнером назвался…

– Такая молодая и уже такой снобизм, – пожурил я девушку.

Слова «снобизм» она не поняла, зато очень хорошо поняла другое – взять с меня нечего.

Для острастки я хотел было добавить еще, что меня преследует банда Мухрыгина-Дренделя, но не стал. И сказанного было вполне достаточно.

Анюта развернулась и потопала по тропинке между сугробами. К чистенькому домику месье Бега, окруженному тщательно подстриженными и укутанными мешковиной липками и кустами роз. Наверное, решила передать права – а скорее, обязанности – на отцовство французу. Бедный Альфред. Не видать ему теперь ни подставочек для яиц, ни ночного преферанса в теплице. На своих газонах за лето он зарабатывал неплохо: не только хватало на беззаботную зимнюю жизнь, но ухитрялся еще и откладывать на машину. Не видать теперь и машины! Аннет, как на французский манер Альфред называл Анюту, так просто его не отпустит.

Это происшествие выбило меня из колеи. Я затосковал. И потерял интерес к преферансу.

– Дай хоть отыграться, – увещевал меня угодивший в женские сети Альфред.

Анюта наверняка наседала на него, а француз должен был мне около десяти гектаров земли.

– Я тебе прощаю, – вяло отбивался я. – Считай, что ты мне ничего не должен.

– Ну как же, – не соглашался месье Бега и по-мушкетерски грассировал: – Карррточный долг – долг чести!

Однако продолжать игру я отказался наотрез. Анюта тоже перестала посещать теплицу. Компания распалась. Осознав это, Афанасий Никитич занялся своими кактусами и почти не разговаривал со мной. Однако я чувствовал, что в голове старика засела мысль женить меня на своей внучке. Моей лучшей подруге.

О Катьке я, конечно, грустил. Но не очень сильно. Все-таки когда-нибудь я ее снова увижу. Гораздо сильнее я тосковал по Марии Еписеевой. Ее я никогда больше не увижу. И не ходить нам вместе в музей, и не есть мне огурцы из трехлитровой банки в ее небольшой квартирке. Даже о Машином сыне, хулигане Еписееве, я думал с нежностью. Он, по большому счету, не так уж плох. Дни я проводил лежа на топчане лицом вниз. Изредка выбирался на прогулки, каждый раз страшась встретиться с Анютой.

Однажды утром, когда мадемуазель Веточкина отправилась торговать газетами в электричках, я рискнул выйти на улицу. Побрел меж домов, уныло разглядывая желтые собачьи меты на сугробах. Читая эти иероглифы, вышел за околицу и остановился под щитом с надписью «Путь к рассвету». Я с тоской смотрел туда, где, по моим представлениям, находилась Москва, и размышлял, что жизнь моя близится к закату.

Неожиданно мое внимание привлекла крошечная фигурка. Она двигалась по направлению к деревне. Где-то я ее уже видел. Сначала я подумал, что это Анюта, и попытался укрыться за щитом. Но потом присмотрелся внимательнее. Знакомая дубленка. Веточкина обычно щеголяет в тулупе, крест-накрест перевязанном платком. И в валенках. Эта же дама с трудом ковыляла по сугробам. И виной тому – модельные сапожки городской жительницы. Бог мой! Да это же… Это же Маша!

– Машенька! – выдохнул я и ринулся навстречу судьбе. К закату.


Глава 36

Профессия – следователь


Мы замерли посреди поля, как скульптурная группа «Мать и дитя». Я стоял на коленях, а мадам Еписеева гладила мою непокрытую голову руками в шерстяных перчатках. За время, проведенное мной у Афанасия Никитича, она ничуть не изменилась. Только ее синие глаза смотрели теперь куда более ласково и… осмысленно, что ли.

– Ну вставай, а то простудишься, – сказала Маша. – Собирай вещи. Поехали.

– Постой… – задохнулся я, – как же ты меня нашла? Ведь я никому…

Неужели она знает обо всех моих неприятностях?! Как стыдно… Должно быть, в ее глазах я последний трус. А еще обещал защитить ее от динозавра. Но и как приятно, черт возьми! Как же я ей благодарен и как же я… люблю ее.

– Для любящего сердца нет никаких препятствий! – напыщенно ответила мадам Еписеева.

Значит, и она меня любит! Наверняка, выбежав из театра и выбросив мои цветы, Мария сотню раз пожалела об этом.

– Значит, ты на меня больше не обижаешься?

Мария отряхнула с дубленки снег.

– Сначала я очень обиделась, – задумчиво проговорила она и резко добавила: – Все-таки это свинство с твоей стороны – позвал женщину в театр, а сам напропалую принялся кокетничать с какими-то шалавами!

– Да вовсе она не шалава! – пробормотал я. – И не ко…

– Лучше уж помолчи! – отрезала Маша и ухватилась за рукав моей телогрейки. – Так вот, – продолжала она, – вернулась я домой, вся злая, в слезах. День проходит, другой, а ты не звонишь и не звонишь. Ты ведь всегда звонишь, если чувствуешь себя виноватым.

Я энергично затряс головой.

– Вот я и подумала: а может, с тобой что стряслось… Подождала еще денек и позвонила сама. А у тебя никто не подходит. После работы поехала к тебе, а ты и дверь не отпираешь!

– Как? Разве дверь не выбита? – удивился я, вспомнив газетное сообщение о налете на мою квартиру.

– А почему она должна быть выбита? – в свою очередь удивилась мадам Еписеева.

– Ну как же? Меня ведь убить хотели, даже квартиру всю разгромили. Я сам в газете читал. Зачем же я, по-твоему, здесь скрываюсь столько времени?

Машины глаза изумленно расширились. Мы уже миновали дом Афанасия Никитича, но я решил не останавливаться, пока не выясню все до конца.

– А я подумала, что ты просто захотел отдохнуть. Дверь твоя на месте. Никто ее не выбивал… Да и тебя, вижу, пока не убили. С чего это тебе в голову взбрело?

Пришлось рассказать Маше об ограблении, о Мухрыгине и его угрозах. Она с минуту пристально смотрела на меня, подозревая, что я шучу, но, убедившись в обратном, звонко расхохоталась.

– Ну вы… мужики… даете! – с трудом выговорила она. – Один, значит, наплел с три короба про бандитов и про месть, а другой поверил и скрывается в глуши неизвестно сколько времени! Да уж, такого я не ожидала! Мухрыгина твоего давным-давно уволили.

Я покраснел, хотя кое-какие сомнения у меня еще оставались.

– Меня тоже уволили.

– Это я знаю, – отрезала Мария и тут же добавила, чуть помягче: – Вот и хорошо, что уволили. Займешься чем-нибудь дельным. А то что это за работа такая – учитель. Не мужское занятие. Больше для старушек да для девиц незамужних подходит. Хочешь, я тебя к нам устрою? В отель? Секьюрити. – Она поспешно пояснила, заметив, как поползли вверх мои брови: – Охранником. У тебя фактура подходящая.

– Погоди, – отмахнулся я. – А откуда ты знаешь о Мухрыгине? Да и обо мне тоже?

– Ну ты же не дал мне договорить. Про какие-то выбитые двери начал допытываться.

Мы дошли до конца деревни, сделали плавный разворот и зашагали в обратную сторону.

– Как я поняла, что тебя нет дома? – продолжила свой неспешный рассказ мадам Еписеева. – Первым делом обзвонила все больницы и морги: а вдруг ты повесился сгоряча? Но ни в больницах, ни в моргах тебя не оказалось. Тогда отправилась я в школу. А там толстая такая бабенка и говорит мне, – Мария подбоченилась и пропищала ехидным голоском: – Он уволен еще неделю назад.

– Это Римма Игнатьевна, – вздохнул я.

– Вот-вот, – подтвердила Маша. – Ну я тогда стала выпытывать у нее, что да как. А у вас там все такие оглашенные бегают! Прямо как у нас в отеле перед приездом какого-нибудь лорда! Словом, все на ушах стоят. И все бабы вокруг какого-то типа вьются. Он еще на Алена Делона похож. С трубкой…

– Это Хренов, – догадался я.

– Может, и Хренов, – мадам Еписеева зябко поежилась. – Я поняла, что толку от твоих коллег не добьешься, да тут наткнулась на девчушку глазастенькую. Она все у кактуса курила да на этого Хренова Делона таращилась.

– Это Марианна Александровна…

– Вот она-то и рассказала мне про тебя.

– Что же она могла рассказать? – Я стал судорожно припоминать, какой компромат мог сгоряча выдать англичанке.

– Да ничего особенного, – ответила Маша с сожалением. – Она дала мне телефон этого, как его… – Маша запнулась, – ну еще ученый такой был, лебеду с клубникой скрещивал…

– Тимирязев, – догадался я. – Только у Леньки фамилия с мягким знаком.

Ленькин телефон я действительно давал Марианне года полтора назад. Тимирязьев тогда подрабатывал третьим запасным саксофоном у голубоватого американца.

– Гомик-то он, конечно, гомик, – говаривал мой друг, – но мы его любим не за это!

Американец оказался каким-то известным певцом. Я даже побывал на его концерте. Он пел по-английски, старательно не выговаривая слова. В общем, мне понравилось, и я поделился впечатлениями с Марианной. К моему удивлению, англичанка уже давно горела желанием попасть на его концерт.

– Нет проблем! – ответил я. – У меня друг в его оркестре, первая скрипка.

– А за кулисы он провести может? – тихо спросила Марианна.

– Да хоть в гримерную!

Вот тогда-то англичанка и пристала ко мне, чтобы я дал ей Ленькин телефон. Тимирязьев сводил ее на несколько концертов. Сам он как третий саксофон неизменно сидел за сценой со своей изогнутой трубой наготове. На тот случай, если первого саксофона неожиданно хватит удар, а у второго вдруг начисто пропадет музыкальный слух.

Наконец американец уехал. Первый и второй саксофоны – тоже. А вот Ленька Тимирязьев остался. Он и решил приударить за нашей англичаночкой. Мой друг даже сводил Марианну в ресторан – разумеется, за счет администрации. Но, сообразив, что с Марианной не так-то просто сладить, отступился. Однако тимирязьевский телефон почему-то до сих пор хранился в записной книжке англичанки.

Тем временем мадам Еписеева продолжала:

– Ну у тебя и друзья! Сроду таких не видала! Теперь я понимаю, почему ты такой чудной. Еще бы, с детства общаться с идиотами!

– Ленька вовсе не идиот, – заступился я за друга. – Это он из-за женщины таким стал…

Мое замечание, кажется, немного удовлетворило мадам Еписееву. Она заметила более миролюбиво:

– Одни, значит, женщинам цветы дарят, в театр их водят, а другие – что-то непонятное бубнят да на какой-то пружинке играют…

– Это мумуй, – узнал я новый Ленькин инструмент.

Мадам Еписеева хлопнула меня перчаткой по губам.

– Мумуй он или не мумуй, не знаю, но этот твой шизик кое-что сообщил о тебе. Ты, говорит, недавно у него ночевал. В ванной! Подумать только! – Мария встала на цыпочки и поцеловала меня в лоб. – А потом уехал в неизвестном направлении. Я твоего йога спрашиваю: ты, мол, не знаешь, куда Сеня собирался? А он отвечает: я мутировал, что ли…

– Медитировал, – поправил я.

– Ну да, – согласилась мадам Еписеева. – Словом, он ничего не знает. Я его пытать: нет ли у тебя еще каких друзей, а тут вылетела какая-то баба нечесаная и погнала меня вон из квартиры. Только я и успела выведать у твоего сумасшедшего, что есть у тебя, оказывается, одна подружка. Он мне и телефончик ее дал…

Мария осуждающе взглянула на меня, будто хотела сказать: «Эх, бабник ты, бабник!» Я понял, что Тимирязьев дал Маше телефон мадам Колосовой, и приготовился к худшему.

– На следующий день, – продолжала Мария, – я ей позвонила. С утра…

– Утром она работает, – смущенно вставил я. – Надо вечером…

– Все-то ты о ней знаешь! – прошипела мадам Еписеева, но тут же смягчилась: – Вечером я к ней зашла. На работе пришлось взять отгул за свой счет. Подруга у тебя тоже не сахар. Мымра какая-то. И разговаривать по-человечески не умеет.

Это она Катькины шуточки имеет в виду. С непривычки они действительно немного шокируют. Но почему мымра? Мне, например, Кэт всегда казалась очень интересной женщиной.

– Открывает мне дверь какое-то чудище. Рыжее, волосенки короткие, ресницами хлопает, как коровища… И бородавка отвратительная на плече.

Вот женщины! И когда только Маша успела разглядеть?! У Катьки на плече действительно есть родинка, но уж никак не бородавка. Вполне симпатичная родинка.

– Я вежливо спрашиваю: вы не знаете, где Арсений? А она, – голос Марии опять стал ехидным и тоненьким: – По какому это такому праву вы, мол, интересуетесь судьбой Арсения? Я отвечаю, что ты мне срочно нужен. А она лопочет какую-то чушь.

– Так, значит, это Катька дала тебе адрес? – догадался я.

– Дала! – передразнила Маша. – Клещами из нее еле вырвала. Эта шалава под конец даже дверью хлопнула. А я думаю: хлопай-хлопай, все равно не нахлопаешься. До Арсения тебе нет никакого дела, а еще любовница называешься…

– Да Катька мне вовсе не любовница! – взмолился я. – Мы просто учились с ней вместе…

– В месте! Знаю уж я эти места. Пришлось вот опять отпрашиваться.

Теперь мне все стало ясно. У мадам Еписеевой очевидный детективный талант. Чтобы поставить точку в нашем разговоре, я наклонился и крепко поцеловал Машу. Мы стояли напротив Анютиного домика. Ну и черт с ней!


Глава 37

Человек человеку…


Поцелуй мадам Еписеевой был зеркальным отражением змеиного и расчетливого прикосновения Анютиных губ. Мария целовалась непоследовательно и искренне. И никакого привкуса детского крема, лишь легкий аромат губной помады.

Мы с Марией еще немного потоптались на дороге. Наконец она спросила:

– Мы когда-нибудь куда-нибудь дойдем?

– Мы почти пришли, – правдиво сказал я. – Видишь стеклянную крышу? Там я и живу.

В этот момент из дома Анюты вынырнул Альфред Бега. Из овчинного полушубка торчала маленькая непокрытая голова с усиками.

– Бонжур, Арсений, – невесело проговорил он.

– Это еще что за чучело? – тихо спросила Мария.

– Месье Бега, маэстро английских лужаек и газонов, – представил я француза. – А это Мария. – Я помялся, не зная, как охарактеризовать свою спутницу. – Моя невеста…

– О! Кель бель! – только и сказал француз.

Мадам Еписеева ничуть не удивилась своей новой должности. Она потянула меня за рукав к дому Афанасия Никитича. Я оглянулся и крикнул:

– Прощай, Альфред! Я, наверное, скоро уеду…

– Я присмотрю за твоей землей, – ответил месье Бега. – Если хочешь, могу разбить огромный газон… – Он вжал голову в плечи, посмотрел на спину Марии и пробормотал: – Такая фемина! Ку же пар эль? Но что мне до нее, – перевел Альфред. – Мне предстоит скорбный путь, виз долороза.

– Анюта? – прохрипел я, влекомый мадам Еписеевой.

Бега кивнул и двинулся в противоположную сторону. Его тщедушная фигура вскоре скрылась из виду. А мы с Марией подошли к дому-теплице.

Афанасий Никитич сидел за столом и вязал очередную жилетку или берет. Я сказал ему, что уезжаю.

– С этой? – недовольно буркнул старик. – Что-то она больно быстро взяла тебя в оборот. Хлебнешь ты с ней горя. Брал бы лучше мою Катьку.

Ну как объяснить суть наших с Кэт отношений и не обидеть старика? Я решил сказать, что Мария моя сестра.

– Что-то не похожа. – Афанасий Никитич недоверчиво посмотрел на Машу, которая разглаживала мой костюм.

За время, проведенное в деревне, костюм превратился в бесформенную тряпку.

– Двоюродная, – пояснил я.

– Ну что, сестра, – неожиданно прокряхтел старик и застучал спицами, – увозишь, значит, Арсения моего? С кем же я теперь пули отливать буду?

– Увожу, дедушка, – ответила она. – А для пуль вы другого дурака найдите. Мой проживет и без уголовщины.

Афанасий Никитич пожал плечами, не понимая, какая связь между уголовщиной и преферансом.

Мария взглянула на меня.

– Ну, Сеня, одевайся. Пора ехать.

Я печально оглядел скромное убранство дома Афанасия Никитича. Верстак, карта Московской области, буфет. Все-таки здесь я был немного счастлив. Да, я тосковал, но это была тоска по несбыточному, реальность же вполне устраивала меня.

Чуть дольше мой взгляд задержался на Катькиной детской фотографии в рамочке. Снимок висел на самом видном месте. Фотограф словно предугадал излюбленную позу взрослой Кэт. Симпатичная девчушка с бантиками прижимала к уху трубку игрушечного телефона. Лицо ее было серьезным, словно на том конце бутафорского провода кто-то жаловался на свою судьбу. Возможно, на том конце был толстый мальчиш с недовольным лицом. Помнится, у меня тоже где-то завалялась подобная фотография с телефоном.

Я влез в костюм, надел пальто и обнял старика:

– Ну, Никитич, спасибо тебе за все…

– Мы когда-нибудь уйдем отсюда или нет? – проворчала Мария и сверкнула синими глазами.

Меня ее вопрос неожиданно разозлил. Я повысил голос:

– Может, ты все же позволишь проститься с человеком?

Мой окрик подействовал. Мадам Еписеева затихла и принялась сердито копаться в своей сумочке.

– Прощай, Никитич, – сказал я. – Когда еще теперь увидимся…

Катькин дед глянул на Марию.

– Попомни мои слова, – прошептал он, – я еще на вашей с Катькой свадьбе погуляю. – Афанасий Никитич сдернул со спиц готовую жилетку коричневого цвета и протянул мне. – Вот держи, на память. Галстук грудь не греет – замерзнешь в костюмчике-то своем.

Я поблагодарил и стянул пальто. Мадам Еписеева демонстративно вздохнула и вышла на крыльцо.

Наконец с приготовлениями было покончено. Я не совсем поверил Машиным словам, что опасность миновала, вернее, что ее вообще не существовало.

– Ты уж иди один, – пробормотал старик. – Не люблю я эти провожания…

Выйдя в сильно расширившийся после моей удачной игры двор, я взял Машу под руку. Мы подошли к забору, я привычно отодвинул одну из секций и шагнул на улицу. Смеркалось.

– Странный какой-то старик, – сказала мадам Еписеева. – Он случайно не сумасшедший, как все твои друзья?

– Он, между прочим, профессор математики, – холодно ответил я.

– Понятно, – протянула Мария. – Они все немного с приветом, математики эти. Про пули какие-то твердит, жилетки вяжет, весь дом зеленью загадил. И называет меня как-то странно – сестра. Может, он с твоим Тимирязьевым из одной секты? Тот тоже все талдычил: сестра да сестра.

Когда мы миновали щит с надписью «Путь к рассвету», я оглянулся. Теплица на доме Никитича излучала сияние, словно маленький уголок рая на этой грешной, заснеженной земле. Перед домом лежал квадрат света. Неожиданно в этот квадрат огромным слизнем вползла массивная черная тень. Это был Барсэг. Что могло выгнать изнеженного кота на улицу в такой мороз? Неужто провожал меня?

Преодолев заснеженное поле, мы вышли на шоссе. До ближайшего автобуса оставалось еще полтора часа.

– Может, пешком пойдем? До станции. Не стоять же здесь, – предложила Маша.

Но во мне проснулось мужское самолюбие. Тем более деньги у меня были.

– Зачем же тогда придуманы автомобили? – поинтересовался я и шутливо заявил: – Я не позволю такой женщине идти пешком.

Вдали замерцал огонек. Я вскинул руку.

Около нас притормозил грузовик.

– Чего тебе, земеля?

– До станции подбросишь? Заплачу сколько скажешь.

Шофер потер красные уши и философски заметил:

– На все в этой жизни денег не хватит. Садись. Тут всего-то километра три.

«Да, есть же люди в наше время!» – почти по-лермонтовски подумал я и открыл дверцу. Подсадил мадам Еписееву и следом забрался сам. Шофер лукаво блеснул глазами на мою спутницу и пропел:


Эх, ехал я ухаба-а-ми,

Да не один, а с баба-а-ми…


Маша рассмеялась и слегка порозовела. Шофер газанул. С панели под стеклом скатилась какая-то книжка. Я пригляделся. Это был потрепанный «Словарь атеиста».

– Я вот религией интересуюсь, философией, – проговорил шофер, одной рукой поднимая словарь с пола, – а все не пойму: как жить? Ты вот, небось, в Москву едешь, с виду умный вроде человек. В очках… Вот скажи, почему так: я за баранкой целый день, а жена все пилит – денег нету?

Вопрос был риторический. Я понял намек и полез в карман. Шофер-философ заметил мое движение.

– Я ж тебе сказал, что за так отвезу. – Вдалеке показалось темное здание железнодорожной станции. – Ну вот и приехали. Спешу я. Мне ведь в другую сторону. Не на вокзал…

– Что ж ты тогда нас согласился подвезти?

– А что ж вам стоять на морозе? – искренне удивился шофер. – Машины-то в час по чайной ложке пробегают… Может, и ты мне когда подмогнешь. Что я, ирод, что ли, за маленький крюк бабки с тебя брать. Разве ж в деньгах счастье-то?

– А в чем же оно? – заинтересовался я.

– Да вот в этом самом. Чтоб человек человеку… А то помешались все на бабках этих, свихнулись прямо… Лучше бы на бабах этак-то свихивались. Ты вот на своей, – он посмотрел на притихшую Марию, – а я на своей. А там пусть хоть съест! А? – Он засмеялся, стыдливо прикрыв ладонью щербатый рот.

Я спрыгнул на землю и подал руку своей прекрасной даме.

– Нам прямо везет на сумасшедших, – весело сказала она, когда красные огоньки грузовика скрылись. – Но оно и к лучшему…

Возможно, что под «лучшим» Мария имела в виду то, что мы доехали до вокзала бесплатно. Но я понадеялся, что ее слова относились к замечательным мыслям шофера-альтруиста.

– Побольше бы таких сумасшедших, – заметил я, и мадам Еписеева согласно закивала.

Я прижал ее к себе и, промахнувшись, поцеловал куда-то в краешек носа.

– Ты меня еще любишь? – внезапно спросила она.

– Разумеется.

К перрону подошла электричка. Времени на покупку билетов не оставалось, и мы, понадеявшись на всеобщее человеколюбие, зайцами прыгнули в вагон. Я то и дело озирался по сторонам. Неприятно все-таки, если нас поймают контролеры. Страх перед этими грозными существами свойствен, наверное, всем мужчинам, даже самым отчаянным храбрецам. И отъявленный задира, и хладнокровный скалолаз тушуются при появлении горластой контролерши. Что уж говорить обо мне. Я вздрагивал каждый раз, когда слышался скрежет вагонных дверей. Маша, которая уютно устроилась у меня под боком, просыпалась от этих вулканических толчков и сонно бормотала:

– Ты всегда так дергаешься во сне?

Наивная, она думала, что я тоже сплю.

Двери распахнулись в очередной раз. Я внутренне сжался и приготовился к худшему. Но худшее оказалось еще хуже, чем я мог себе представить. По вагону разнесся апокалиптический голос:

– Уникальнейшая книга «1000 и одна ночь секса»! Патентованные методы! Американские профессора советуют русским девушкам! Тысяча способов пробудить у мужчины интерес к себе и один способ закрепить его навсегда!

Зашелестели купюры. Те же русские девушки с изможденными лицами, что недавно покупали книгу «Как кормить мужа», клюнули теперь на тысяча первый способ. Они, наверное, уже попробовали пробраться к каменным сердцам своих мужей через их луженные водкой желудки и убедились, что путь этот – ложный. Теперь бедные женщины решили попытать счастья на пути, который вел к сердцу через области, пролегающие чуть ниже желудка. Анютин голос был все ближе и ближе.

– Интереснейшая газета «Московское дно», – продолжала вещать несостоявшаяся мать моих детей. – Теннисный маньяк убивает в первом сете! Украинец ждет ребенка от инопланетянина! Логопед на обломках квартиры!

Мадам Еписеева заворочалась у меня под мышкой и, к моему ужасу, открыла сонные глаза.

– Почитать, что ли, от нечего делать, – она достала из сумочки деньги.

Я уставился в темное окно вагона. Там маячило отражение Анюты.

Отражение газетчицы протянуло отражению матери хулигана газету с перевернутым заголовком и гневно посмотрело на меня. Я скосил глаз. Анюта чуть задержалась около нашей лавки, но потом, тяжело ступая, двинулась по вагону. Видимо, не узнала! Внезапно мадемуазель Веточкина обернулась и прошипела, в упор глядя на мадам Еписееву:

– Погоди, милая, он тебе еще накрутит кренделей!

«Кренделей-дренделей», – забилась страшная мысль в моей озябшей голове. Мария подозрительно посмотрела на меня:

– Что это значит?

– Просто девушка плохо воспитана, – ответил я и шумно выдохнул воздух.


Глава 38

Дома ждет холодная постель


Мадам Еписеева развернула «Московское дно» и принялась с интересом читать статью об украинце, который ждал, да так и не дождался ребенка от инопланетянина. Я приходил в себя после потрясения, вызванного встречей с Анютой. Мало-помалу я успокоился и начал поглядывать в газету через плечо Марии.

Заголовки были набраны жирно, однако меня они не привлекли. Зачем, скажите, нормальному человеку читать о каких-то маньяках, инопланетянах и прочей нечисти? Я скользил взглядом по странице и неожиданно наткнулся на бледную надпись в самом низу газетного листа:

ОПРОВЕРЖЕНИЕ

ЛОГОПЕД НА ОБЛОМКАХ КВАРТИРЫ

Заголовок почему-то заинтересовал меня, и я принялся читать:

Недавно мы сообщили об ужасном происшествии, случившемся с одним из московских педагогов. А именно – В. (по понятным причинам не называем его фамилию полностью).

К сожалению, когда верстался номер, в него закралась досадная ошибка. На самом деле была разгромлена квартира логопеда Б., а не педагога В. И не мафиозной группировкой, а строителями, так как дом логопеда давно значился в списках на снос. Приносим свои глубочайшие извинения педагогу В. и искренние поздравления логопеду Б. – в связи с новосельем.

Порадовавшись за логопеда, я откинулся на деревянную спинку и оглядел вагон. Мне казалось, что все вокруг залито ослепительным сиянием. Знала бы редакция «Дна», сколько страха она нагнала на меня своей идиотской статейкой. И знала бы, какую гору свалила с моих плеч последующим опровержением. В приступе внезапного веселья я схватил увлеченную чтением Марию за плечи, потряс, захохотал и принялся звонко целовать. Мадам Еписеева трепыхалась в моих объятиях, как цыпленок в лапах опытного мясника.

– Ты-ы что-о-о, с ума-а-а со-ошел? – проговорила она, сотрясаясь от мощных поцелуев.

Я прекратил свои монументальные ласки. Мария по-куриному встряхнулась и принялась чистить перышки. Она заглянула в зеркальце и недовольно протянула:

– Всю помаду стер! То сидит куль кулем, а то набрасывается как тигр! Может, у тебя малярия?

Прекрасные голубые глаза с маковыми зрачками наивно взирали на меня. Душу мою затопила нежность.

– Просто я так люблю тебя, Машка!

Сзади что-то стукнуло меня по голове. Обещанная лопата месье Бега? Я испуганно обернулся.

Это был человек в ватных штанах и шапочке с детским помпоном. Он пытался забросить на багажную полку лыжи. Лыжник блеснул очками в мою сторону: извини, мол. Я сигнализировал условным блеском своей пары линз: да что там, пустяки.

– Ты слышала, что я тебе сказал? – взглянул я на свою спутницу.

– Я тебя тоже люблю, но не воображай, что теперь тебе не надо завоевывать мою любовь! – многозначительно изрекла она.

– Обещаю завоевывать тебя ежедневно…

Поезд затормозил.

– Москва. Конечная, – объявил машинист.

Мы стояли на эскалаторе напротив друг друга. Мария положила голову мне на плечо. Я ощущал ее теплое дыхание и глазел на лестницу, движущуюся в обратном направлении.

Женщины постарше умильно таращились на нас, вспоминая молодость. Особы помоложе наметанным взглядом пробегали по фигуре Маши, после чего ехидные глаза принимались за мою персону. Мол, не долго вам осталось наслаждаться романтическими вздохами, скоро начнется эпоха сковородок и грязных пеленок.

Юные же девушки не обращали на нас никакого внимания. Они были целиком и полностью заняты собой. Их волновали куда более насущные проблемы: «Достаточно ли хорошо я смотрюсь на эскалаторе? А если мужчина посмотрит снизу? Не покажется ли ему, что мой зад слишком великоват? А если сверху? Не коротковаты ли ноги?»

Зато все без исключения мужики любовались мадам Еписеевой. Лица ее они, правда, не видели, потому что Маша уткнулась мне в шею. Но это их лишь интриговало. Некоторые даже слегка перегибались через перила, пытаясь выяснить, что скрывается под шапкой светлых волос. Мне это почему-то льстило. Я приосанился, собственнически положил руку Марии на талию и почувствовал себя хозяином жизни.

Однако эскалатор не собирался растягивать нашу идиллию. Ноги нащупали скользкую мраморную поверхность. Наши пути лежали в противоположные стороны. Марии на север, мне – на юг. Что же дальше? Попрощаться и договориться о встрече? А может, проводить ее? Или пригласить к себе? Она тоже, казалось, ждала разрешения этой дилеммы.

– Тебе когда на работу? – катнул я пробный шар.

– С утра.

Я помялся и все же предложил:

– Может, ко мне? Чайку попьем? А завтра…

– Ну вот, я так и знала, – капризно сказала Мария. – Стоило намекнуть, что я к тебе неравнодушна, и ты уже позволяешь себе вольности. Как может холостяк предлагать ночлег незамужней девушке?!

Где только она нахваталась таких старомодных понятий? Неужели в гостинице, от этих лордов? Я вовсе и не собирался приставать к ней с непристойными предложениями…

– И вообще, Арсений, ты должен знать, – голос мадам Еписеевой слегка зазвенел, – близость возможна только тогда, когда в паспорте стоит соответствующий штампик.

Интересно, она понимает, что говорит? Не хватало еще штампиков о «близости»! Первая, вторая, третья степень близости – теперь можно. Старт!

Пришлось мучительно долго провожать мадам Еписееву в ее медвежий угол. Мы с честью преодолели все препятствия в виде гаражей и помоек и оказались у Машиного подъезда. Она предложила мне зайти.

Честно говоря, мне не хотелось лишний раз встречаться с хулиганом Еписеевым. Я округлил глаза.

– Машенька! Как может незамужняя дама предлагать ночлег неопытному юноше?!

Она заливисто расхохоталась, оценив мою иронию.

– Ты просто Володьку боишься. А если я с ним поговорю, зайдешь?

Мария скрылась в темноте подъезда. Я несколько минут тупо разглядывал формулу с тремя неизвестными, написанную на стене.

– Эй! – раздалось сверху. – Путь свободен.

Подняв голову, я увидел женский силуэт.

– Проходи, только тихо, – прошептала Маша, когда я протиснулся в прихожую, едва не задев жутковатый мотоцикл. – Он уже спит. Проходи в комнату, а я чай заварю.

Я прошмыгнул в комнату. Там ничего не изменилось. На стене по-прежнему красовался увеличенный портрет героя-летчика. Однако под ним, в кувшине на полочке, я увидел сушняк, который подарил мадам Еписеевой. Среди сухостоя затесалась одинокая роза. Я пригляделся. Пыль, покрывавшая ветки, исчезла, и гербарий словно ожил. Рядом с букетом я заметил пожелтевшую фотографию надменного типа с косым пробором. Он с прищуром смотрел на меня.

– Ну что ж ты стоишь? Садись. – Мария вошла с подносом в руках и водрузила его на стол.

Она, похоже, уловила мое напряженное перемигивание с мужиком на фотографии.

– А это кто? – без стеснения спросил я. – Тоже какой-нибудь родственник твоего сына? Штурман с разбившегося самолета?

– Так, один знакомый, – беззаботно ответила мадам Еписеева, явно желая спровоцировать у меня приступ ревности.

– И как давно длится это знакомство?

– Чуть больше недели…

Ага, и уже фотография на полочке! Яд ревности немедля проник в мою кровь. Я насупился. Ты бы еще дольше пробыл в своей добровольной ссылке, глядишь, тут красовалась бы целая галерея подозрительных портретов! Я взял себя в руки и отхлебнул чаю.

– Ая-я-я-яй! – жалобно взвыл я и высунул язык.

В чашке был кипяток.

Мария метнулась в ванную за аптечкой. Я выскочил в прихожую. Язык нещадно саднил. Путаясь в рукавах пальто, я опрокинул мотоцикл. Раздался грохот.

– Тише, тише! – перепуганно зашипела Маша, высунувшись из ванной. – Ты куда?

Мне было наплевать на хулигана Еписеева.

– Домой! – зло крикнул я, с трудом ворочая языком.

Ее глаза насмешливо блеснули. Мария попыталась ухватить меня за обожженный речевой орган и приложить к нему ватку с какой-то дрянью.

– Дай я тебе хоть язык помажу…

Я по-телячьи замотал головой, выскочил на лестницу и загрохотал вниз.

– Позвони, когда доедешь, – донеслось сверху.

«Фиг тебе, неверная!» – подумал я.

На морозе язык немного отошел. Плутая в закоулках гаражей и спотыкаясь об асфальтово-ледяные колдобины, я двигался к метро. На душе у меня было муторно. Снова навалилось одиночество. Вот так всегда: стоит только наладиться личной жизни, как все опять идет прахом. В голове засвербила привычная мысль. Я никогда больше не увижу Машу… Я представил светлые волосы, спадающие на хрупкие плечи; тонкие пальцы тургеневской барышни; лилейную шею с тонкой пульсирующей жилкой… С этой мечтой вампира в голове я вошел в метро.

Злость прошла, но ее место заняла тоска. К тому же на светлый облик Марии стали наслаиваться облупившиеся фрески, изображающие мою квартиру. Даже если ее не разгромили, все равно – хорошего мало.

– Дома ждет холодная постель… – тихо пропел я что-то из Ленькиного кабацкого репертуара, пытаясь хоть как-то взбодриться.

Но песня почему-то не взбодрила мое исстрадавшееся сердце. Никто меня не ждет! Даже пьяная соседка. Лишь ледяная постель не первой свежести…

Я завернул за угол своего дома и с надеждой взглянул на окна. Они были на месте. И даже не разбиты. Я поднялся по лестнице – дверь цела. Значит, зря я скрывался? Подвело воображение? Дурак! А Маша за это время успела обзавестись поклонником… Надо с ней все-таки поговорить.

Я открыл дверь, прошел к телефону и набрал номер мадам Еписеевой. Занято. Попробуем еще раз. Опять. Полежав в темноте, я совершил еще несколько попыток. Мимо!

Через час было по-прежнему занято, занято, занято… Черт! Надо что-то делать! С кем она разговаривает так долго? Наверняка с этим неприятным типом, чей портрет красуется у нее на полке. Обхватив голову руками, я исступленно заметался по комнате. Ревность душила меня, словно я был не самый обычный житель Москвы, а венецианский мавр.


Глава 39

Свершилось!


Я все ходил и ходил. Мой маршрут не ограничивался одной лишь комнатой. Он пролегал через всю квартиру, включая ванную и туалет. Каждый раз, оказываясь рядом с телефоном, я хищником набрасывался на его пластмассовую плоть. Но все впустую – мерзкая тварь продолжала издавать короткие гудки, и я возобновлял свои странствия.

Моя голова пылала, как новая звезда. Обожженный язык давно уже был не в силах конкурировать с ней. Я сунул голову под кран. Холодные струи стекали с моих волос, как речной водопад с веток ивы. Внезапно сквозь журчание я уловил заливистые трели.

Телефон! Это наверняка она! Я выскочил из ванной и, по-собачьи отряхиваясь, поскакал в комнату.

– Да! Да! Слушаю! – заорал я в трубку.

– Васильев, ты что кричишь? Соседей разбудишь, – проговорил знакомый голос.

– Кто это? – несколько тише крикнул я.

– Во дает, чудила! – изумилась женщина, словно я был обязан помнить голоса всех своих дам. – Я это. Светлана…

Светлана. Бывшая жена моего бывшего друга. А я и забыл о ее существовании.

– Ты где? – глупо спросил я.

– В Черустях. Но завтра буду в Москве. Названиваю тебе битый час.

– А я-то здесь при чем?

Она помолчала. В нашу связь вклинился далекий голос телефонистки:

– Освободите линию.

– Получается так, что ты у меня один остался в Москве, – оживилась моя собеседница. – Ничего, если я у тебя остановлюсь ненадолго? Пока квартиру не сниму?

А что, если Маша вздумает нанести мне визит? Если я ей дозвонюсь, конечно. Хорошо же я буду выглядеть: добиваюсь ее любви, а сам живу с посторонней женщиной. Более того, эту постороннюю особу Маша наверняка прекрасно помнит!

– Пожалуйста, только могут возникнуть некоторые трудности, – попытался я отвязаться от незваной гостьи.

– Ну, Сенечка, – заныла трубка. – Позарез надо. Не могу я здесь больше, в провинции, задыхаюсь… Я в Москве работу нашла. Хорошую… Что она, ждать меня будет, пока я соизволю появиться?

– Что же ты к Витальке не поедешь? Он ведь твой бывший муж?

– Ха! К Витальке! Да он же меня выставил из дому!

– …свобод… ли… – опять прорвалась телефонистка.

– Так я приеду? А, Сень? Ты ключ оставь под ковриком, у тебя все равно красть нече…

Связь оборвалась. Тьфу ты, пропасть!

Минут пять я уныло размышлял, что бы предпринять, но тут мой мозг словно иглой пронзило. «Маша!!!»

Я опять забегал по квартире, но сообразил, что это ни к чему путному не приведет, и схватился за телефонную трубку. Мадам Еписеева соизволила наконец ответить.

– С кем ты трепалась все это время?! С этим прищуренным штурманом?! Я тебе всю ночь звоню!!! – зарычал я.

– А если и с ним, тебе-то какое дело?

Вот теперь-то я ее точно теряю! Решение должно быть резким и молниеносным, как удар сабли! Я сконцентрировался и выпалил:

– А ничего! – а потом неожиданно: – Маша, выходи за меня замуж!

Мать хулигана помолчала и просто ответила:

– Я согласна.

Штурман съежился и отошел даже не на второй, а на сотый план. Я победил! Сначала я, правда, испугался собственных слов, но мутный поток ликования смыл страх.

– А где мы будем жить, ты подумал? – мадам Еписеева была настроена прозаически. – Впрочем, жить будем у меня, а твою квартиру сдадим на год какому-нибудь приличному иностранцу. И с работой, Сеня, надо что-то решать. Пойдешь охранником к нам в отель. Зарплата там приличная, так что…

Мария выдвигала все новые и новые предложения, я же восторженно лепетал:

– Да! Да! Да!

– Значит, прямо завтра днем идем в загс. Чего тянуть?

И действительно, чего тянуть? Отступать теперь некуда. На всякий случай я ехидно осведомился:

– А штурман твой против не будет?

– Да какой там штурман, – ласково ответила Маша. – Нет никакого штурмана…

Я удивился:

– Чья же тогда у тебя фотография? Рядом с моими цветами?

Она засмеялась:

– Это я нарочно поставила, чтобы ты поревновал немного. Это мой первый муж. И трубку специально сняла – тебя помучить. Я ведь знала, что ты мне позвонишь…

Ловко она меня подтолкнула к самому ответственному шагу в моей жизни. Профессионально! Я был восхищен и ничуть не обижен. Истинных профессионалов следует уважать.

– Маш, а ты меня хоть любишь? – поинтересовался я.

– Ну конечно люблю, глупенький.

В ответ я прошептал подслушанные в одном телесериале слова:

– Целую, любовь моя! До завтра! – и плавно опустил трубку на рычаги.

Я ощущал почти физическую потребность поделиться с кем-нибудь своей радостью.

Милая, милая Машенька! Как мы с тобой чудесно заживем! Утром я буду уходить на работу и махать тебе одной рукой, другой прижимая к груди газетный сверток с бутербродами. Целый день ты будешь что-нибудь шить и ждать возвращения своего ненаглядного. После трудового дня я, купив алые розы, стрелой помчусь в родное гнездышко. Уже издалека запримечу, как светится уютом кухонное окошко, мелькнет твой нежный профиль. После великолепного ужина мы устроимся рядышком на диване и станем вслух читать кого-нибудь из твоих любимых писателей. А потом…

– Стоп! – сказал я сам себе на самом интересном месте. – А Еписеев? Его что же, надо будет усыновить?

Эх, Вова! Володя! Володюшко! Я стану помогать тебе делать уроки, и мы вскоре подружимся. По воскресеньям всей семьей – хоккейный матч или театр. А может, лыжная прогулка по заснеженному старинному парку. «Дядя Сеня», – скажет мне Вова. Или нет. «Папа, у меня тут что-то с карбюратором не клеится». А я ему… Так, а что же я ему? В карбюраторах-то я ни черта не смыслю! Ну хорошо. А я ему: «Вовик, давай лучше почитаем Бальмонта». Мы выйдем на балкон под ласковое августовское солнце, сядем в шезлонги…

Непроизвольно расплывшись в улыбке, я принялся набирать номер Катькиного телефона. Поздновато, конечно. Но кому же узнать о моем счастье в первую очередь, как не Кэт?

– Катька, я женюсь, – восторженно выпалил я, как только она взяла трубку.

– А, Васильев, – притворно зевнула она. – Ты вернулся?

– Вернулся, и вот – женюсь! – еще более торжественно объявил я.

– На ком это? – Катькин голос стал чуть более заинтересованным. – Уж не на той ли хабалке, что недавно вытягивала из меня место твоей ссылки?

– Ну почему на хабалке? – я даже не обиделся. – На Маше Еписеевой…

– Я так и думала, что у нее имечко еще то… Что ж, вполне подходящее. Успехов тебе, женишок, – ядовито пожелала Кэт.

Я восторженно пролепетал:

– Кать, ты знаешь, она такая, такая…

– Послушай, Васильев, – устало вздохнула моя лучшая подруга, – уже четыре часа утра. Как-нибудь потом поведаешь о достоинствах своей пассии, хорошо?

Она сухо попрощалась и повесила трубку. Я был ошарашен. И это называется дружба! Мало того что не видела человека сто лет, так у него еще и величайшее событие в жизни! А она даже выслушать не пожелала! Ну разве Машенька позволила бы себе подобную черствость? Нет! Этот ангел отправился за сто километров, в неведомую глушь… А тут? Эх, Катька, Катька!

Я горестно вздохнул и зачем-то полез под душ. Однако мое настроение портиться решительно не желало. Под душем я опять принялся мечтать об идиллическом будущем и рисовать сияющие картины грядущего семейного счастья. Я даже что-то напевал. Изредка в моем ошалевшем мозгу проскакивали некие деловые мыслишки. Вроде той, что утром надо бы заглянуть в школу и забрать свою трудовую книжку. Или – не забыть оставить для Светланы ключ под ковриком. Но все это были не имеющие никакого значения мелочи…

Заснул я только в седьмом часу, когда под окнами раздалось привычное тарахтенье. Сосед разогревал свой «Запорожец». Несчастный!


Глава 40

Вот так-то, брат Пушкин!


Мне почему-то снились кошмары. Неземной ангел в облике Маши Еписеевой внезапно оборачивался зубастым монстром и с омерзительным шипением набрасывался на меня. Каким-то чудом я вырывался из лап чудовища и пытался удрать по крышам домов, но срывался вниз. Не долетев до земли, я в ужасе переворачивался на другой бок и оказывался в голом заснеженном поле в чем мать родила. Снег был черный и простирался до самого горизонта. Откуда-то появлялся хулиган Еписеев и предлагал сыграть в преферанс на раздевание. Я отвечал, что рад бы, да мне уже нечего поставить на кон. Тогда хулиган раскладывал на снегу карты и объявлял, что мы будем играть в «гусарика» на выживание. Мне выпадала пиковая дама с Машиным лицом, и я опять спасался бегством, на этот раз по полю, от Еписеева, размахивающего гаечным ключом.

Проснувшись, я вспомнил о вчерашней перемене, происшедшей в моей жизни. А не поторопился ли я? Действительно ли все так хорошо, как мне рисуется? Нет-нет, успокаивал я себя, все образуется. Если два таких замечательных человека, как я и мадам Еписеева, решили соединить свои судьбы, то счастье не замедлит заявить о себе. Да и отступать некуда. Мы ведь давно уже не дети. Все достаточно серьезно, и сегодня днем Мария будет ждать меня у дверей загса. А пока надо завершить кое-какие мирские дела.

Я пружиной подскочил на диване и через несколько минут уже вприпрыжку спускался по лестнице. Ах ты, черт! Ведь сегодня еще должна заявиться Светлана. Что ж, пусть поживет у меня несколько дней. Что в этом такого? Надо только оставить ей ключи под ковриком.

Я вернулся и, озираясь по сторонам, приподнял коврик. Под ним лежал до боли знакомый бумажный треугольничек. Я развернул его.

Ждала недо ждалась. Следущий рас соопщу.

Под этим «соопщением» значились две корявые буковки. То ли «Е. К.», то ли «Е. М.», то ли вообще черт знает что.

Первая моя мысль была, что записку оставила Светка Рыбкина. Значит, она уже в Москве и побывала у моих дверей? Но тогда бы она сказала мне об этом по телефону. Нет, мадам Рыбкина, к сожалению, еще только приедет. И именно сегодня. Чье же это послание?

Меня осенило. Ведь Мария тоже побывала здесь, когда разыскивала меня! Но она не может быть столь чудовищно безграмотной! Или же… Очевидная неграмотность моей избранницы чуть было не отбила у меня охоту жениться. Однако во мне вовремя проснулся учитель русского языка. Ладно, за долгие годы совместной жизни правильно писать можно научить даже хулигана Еписеева, а тут – всего лишь его податливая мамаша…

Я ехал в метро на работу, и записка жгла мой карман. Нет, все-таки это не Мария. Допустим, что «ждала недо ждалась» еще можно как-то объяснить. Она могла подумать, что я просто ненадолго отлучился. Но как понимать заключительные слова? Я развернул треугольничек и еще раз прочел: «Следущий рас соопщу».

Что это за «следущий рас»? О чем «соопщу»? Решительно ничего не понимаю. И спросить у мадам Еписеевой нельзя. Вдруг опять заподозрит меня в незаконной связи? Да еще перед самой свадьбой!

Двери раздвинулись, я скомкал записку и швырнул бумажный комочек в щель между поездом и платформой.

Вот и школа. Давно я не видел ненавистное здание. Слава богу, что я иду сюда в последний раз. Даже грустно как-то… Я сдал в гардероб пальто, пригладил волосы и двинулся в учительскую.

На лестнице было непривычно тихо, хотя, по моим подсчетам, сейчас как раз должна быть перемена. Стены в коридоре были голые, от висевших здесь раньше репродукций «Трех богатырей», «Мишек» и прочей чуши остались только светлые невыгоревшие пятна. Я подошел к учительской и неизвестно почему тихонько поскребся в дверь. Прежде со мной ничего подобного не случалось.

– Войдите! – раздался приятный баритон.

Я вошел, и в нос мне шибанул стойкий аромат дорогого табака. Посреди комнаты, раскачиваясь на стуле, сидел Хренов и задумчиво попыхивал короткой трубкой. Лицо его было озабоченным, под ним красовалась неизменная бабочка. При виде меня морщины на лбу Хренова разгладились, он вскочил и рванулся мне навстречу.

– Арсений! Ну наконец-то! Вот тебя-то мне как раз и не хватало, голубчик!

– Привет, – сказал я. – Я за трудовой книжкой.

Игорь дружески хлопнул меня по плечу. В воздухе взвилось облачко колхозной пыли.

– А вот это напрасно! Все еще только начинается! Я тут такое дело провернул! Жаль, что ты отказывался обсудить его со мной. Тогда все могло сложиться гораздо легче. Но как бы там ни было, сизифов булыжник наконец водружен на скалу и закреплен там навеки! – загадочно пророкотал он.

– Какой еще булыжник? А где все остальные? Что на вас тут, нейтронная бомба упала? Мертвое царство…

Хренов в крайнем возбуждении заходил по учительской, задевая стулья носками щегольских лакированных башмаков. Он остановился у кактуса.

– Хочешь, обрадую?

Не слишком ли много радостей за последние сутки? И возвращение в Москву, и женитьба, и вот теперь еще какая-то новая радость. Как бы это не вышло мне боком.

– Ну обрадуй.

– Знаешь, кто я теперь? – осведомился Игорь и вперил взгляд в стену, словно за ней скрывалась целая армия, а сам он был по меньшей мере Александром Македонским. – Главный коммерческий менеджер по учебно-воспитательному процессу этой богадельни! Что-то вроде завуча, по-старому!

– Поздравляю, – кисло ответил я. – Только не пойму, почему я-то должен радоваться. Разве что за тебя?

Хренов слегка нахмурился.

– Прости, – пробормотал он. – Я, наверное, не с того начал. Просто я хотел предложить тебе остаться.

– Я ведь злостный прогульщик, – заметил я. – Да и Римма с Сонечкой никогда этого не допустят…

– Станешь тут прогульщиком! – Хренов обнял меня за плечи. – С этими дамами! Они ведь тебе продыху не давали, так? Ну признайся, теперь можно.

– Не давали, – вздохнул я и попытался высвободиться из его объятий.

– А ты ведь хороший специалист. Просто безобразие не использовать тебя на все сто процентов! Но теперь с этим покончено! Делом будем заниматься! – провозгласил Игорь и воздел указующий перст. – И получать за это хорошие деньги.

– Ты хочешь сказать, что Римма и Сонечка уволились? – не поверил я.

– Ну почему сразу – уволились? Они ведь тоже кое-что умеют делать. Применение можно найти любой рухляди. Так ведь? – Хренов взглянул на меня, ожидая одобрения, но с этой сомнительной истиной я согласиться не мог. – Мы просто сократили им часы. И немного перепрофилировали, что ли… Римма Игнатьевна будет вести историю религий и искусства. Два раза в неделю.

От изумления я едва не подпрыгнул. Игорь невозмутимо продолжал:

– А вот с Софьей Петровной поначалу возникли проблемы. Дело в том, что в новой программе биология не предусмотрена. Но Марианна предложила ввести факультатив по сексуальному воспитанию подростков…

– И Сонечка согласилась?! – изумился я.

– Представь себе, – ответил Хренов и высокопарно добавил: – А вообще-то, многих знакомых лиц ты больше не увидишь в этих пенатах. Остались только Константин Кузьмич, Марианна да твой покорный слуга…

– И что же, «К в кубе» опять будет вести целую тьму предметов?! – воскликнул я. – Всю эту алгебру, астрономию, геометрию?

– Константин Кузьмич, – серьезно сказал Игорь, – любезно согласился остаться на посту директора. К тому же он будет вести экономику, компьютерную грамотность и… астрологию. В качестве факультатива… А всякую арифметику пускай проходят в обычных школах.

– Может, вам и физкультура не требуется?

– Ну почему, – возразил Игорь, – требуется. Только не эти идиотские упражнения с мячиком и скакалкой. Жизнь требует иного, так что Мухрыгин уволен. Пусть занимается своими прямыми обязанностями на автостоянке.

– Чего же требует нынешняя жизнь в области физической культуры и спорта? – осведомился я.

– В области физической культуры гимназисты будут заниматься поло и гольфом. А особо беспокойные – американским футболом и каратэ. Все это я беру на себя…

– Что же, ты и девчонок заставишь напялить эти нелепые доспехи и каски? – усмехнулся я. – Или, может, кимоно?

– А девчонок не будет, – спокойно сказал Хренов. – У нас Новая русская гуманитарно-экономическая мужская гимназия.

Вот это да! Значит, Игорь предлагает мне стать не кем-нибудь, а учителем гимназии! Об этом я только в книжках читал, да и то в детстве…

– Кстати, у нас предусмотрены и интеллектуальные виды спорта: бридж, преферанс, китайские игры. Современный человек должен уметь все! – воскликнул менеджер по воспитанию. – Бридж я еще смогу вести. А вот остальное… У тебя, случайно, нет подходящих специалистов?

– Ну, в преферанс я и сам играю, – скромно заметил я, вспомнив свою добровольную ссылку у Афанасия Никитича. – А вот китайские игры…

Неожиданно в моей голове всплыло необычное имя: Автоклав Борисович. Где я мог его слышать? Ах да! Объявление у винного магазина… «Постойте! Да ведь это как раз то, что нужно! – мысленно воскликнул я, увлеченный планами педагога Хренова. – Автоклав занимается каким-то мацзяном, а это ведь китайская игра!»

– Есть у меня такой специалист!

Я покопался в кармане и извлек полуистлевшую бумажку с телефоном Автоклава.

– Если приведешь его сюда, получишь комиссионные. Десять процентов от его зарплаты.

– И какова теперь учительская зарплата? – осторожно поинтересовался я.

– Не волнуйся, тебе она понравится. Ну так что? Согласен?

Ну как тут было не согласиться? Конечно, я был согласен! Тем не менее, в силу своей природной инертности, предпринял еще одну попытку уклониться от нелегкой гимназической службы:

– Только мне ведь требуется еще один прогул. Я женюсь…

Хренов стиснул меня в объятиях.

– Ну, это святое дело! Женись, сколько тебе будет угодно! – Он выложил очередной козырь: – Кстати, если надумаешь заводить детей, то они будут учиться в гимназии бесплатно!

Я окончательно размяк. Воспользовавшись этим, Игорь подхватил мое ослабевшее тело и потащил его переоформлять документы. По пути Хренов всячески расхваливал предстоящую деятельность.

– Братьев Толстоевских, мы, пожалуй, оставим в программе. Их на Западе хорошо знают, так что нашим гимназистикам эти старики сгодятся. А вот Пушкина-Кукушкина и прочих представителей нежной музы придется выкинуть. Не тот нынче темп, чтобы стихи читать. Зачем зря загружать школьную программу?

– Что ж я, десять лет Толстого с Достоевским мурыжить буду? – пробормотал я. – Это ведь какой-то профессорский курс получается.

– Ну зачем же? Мало, что ли, современных писателей? Чейза возьмем, Флемминга, Кинга, еще что-нибудь актуальное. Николаева, например. И вообще, – Хренов сжал мой локоть, – сделаем упор на язык. Будешь учить этих болванов, как правильно написать деловое письмо и все такое прочее… А Пушкин… Хрен с ним, с Пушкиным! Хочешь читать – читай. Но дома, по ночам…

Удивительный человек этот Хренов! Надо же, как он быстро освоился и взял в оборот эту шарашкину контору. Не зря я ему с самого начала симпатизировал. С ним даже можно подружиться. Теперь уж Маша не скажет, что на моих друзей смотреть стыдно.

– Мариша! – воскликнул Хренов и распахнул дверь в предбанник директорского кабинета. – Ты посмотри, кого я поймал!

За пишущей машинкой сидела Марианна Александровна Преображенская. На ней был изумрудного цвета жакет. Марианна так и засветилась при виде Хренова, не забыв одарить доброжелательной улыбкой и меня.

– Сенечка! Как хорошо, что ты вернулся. – Она выбралась из-за стола и протянула мне сигарету, чего с ней никогда не случалось. – Кури, теперь везде можно.

– Марианна Александровна у нас по совместительству секретарь. Не хватает пока людей, – пояснил Игорь и по-свойски обратился к англичанке: – Мариша! Напечатай приказ о продлении контракта с Васильевым Арсением Кирилловичем, одна тысяча девятьсот… Ну ты знаешь его год рождения.

– Должность прежняя? – поинтересовалась англичанка.

– Да. Только впиши туда еще спортивный преферанс. Правильно? – Хренов посмотрел на меня. Я кивнул. – Тогда пошли к Кузьмичу. Я тебя представлю.

– Зачем? – удивился я. – Он ведь меня и без того знает.

– Так положено, – вздохнул Игорь. – Он ведь должен знать, кого принимает на работу.

Я пожал плечами и толкнул тяжелую дверь с золотой табличкой «Директор гимназии». Надо же, уже успели повесить.

За массивным дубовым столом, к которому вела ковровая дорожка, поблескивала лысина «К в кубе». Привычного синего халата на нем не было. Константин Кузьмич был облачен в иссиня-черный дореволюционный сюртук с золотыми пуговицами.

Правда, из нагрудного кармана, как и прежде, торчало несколько ручек и карандашей. Рогожин близоруко глянул на меня сквозь очки, вытащил одну из своих многочисленных письменных принадлежностей и принялся что-то медленно выводить. Мы с Хреновым приблизились к директорскому столу.

– Константин Кузьмич, вы не против, если наша команда пополнится еще одним членом? – чопорно спросил главный менеджер.

«К в кубе» с сожалением оторвался от листа бумаги.

– Уж больно наш Арсений Кириллович самодеятельность любит, – проворчал он.

А я ожидал услышать привычное: «Все шутишь…» Надо же, как меняются люди! Тем временем «К в кубе» продолжал:

– Я, конечно, и сам до шестидесяти лет занимался в самодеятельности, но мы были гораздо скромнее.

– Вы что же, против? – угрожающе произнес Игорь.

Рогожин стушевался и крутанулся вместе с роскошным креслом.

– Да нет, что вы, Игорь Вадимыч, что вы! Как говорится, жизнь исковеркает – могила исправит.

Хренов довольно улыбнулся, погрозил Кузьмичу пальцем и, обняв меня, развернул на выход. Напоследок я бросил заинтересованный взгляд на стол директора. На бумаге было тщательно выведено дрожащим старческим почерком:

Памятка учащемуся Новой русской гуманитарно-экономической мужской гимназии по уходу за зубами.

А вы говорите – Пушкин!


Глава 41

Постоялица господина Еписеева


Жизнь моя, хотя бы в материальном плане, теперь была более-менее налажена. Осталось наладить ее в плане личном и духовном. С этим проблем не было. Надо всего лишь жениться. И я, обрадованный, поскакал к загсу, где меня уже поджидала мадам Еписеева.

Загс располагался на первом этаже высотного здания. Уже издалека я углядел у небоскреба крохотную и стройную Машину фигурку. Мы расцеловались, будто не виделись много лет, и Мария ввела меня в стеклянные двери брачного учреждения. Угрюмая особа вручила нам две анкеты и ткнула в сторону низенького столика, над которым имелась надпись: «Место заполнения».

Все в загсе было строго регламентировано. Везде красовались таблички. На дверях, из которых появилась угрюмая особа, к примеру, было написано: «Регистрация брака и оформление развода». На соседних створках – «Уборная жениха» и «Уборная невесты». Очень разумно. Я с вожделением посмотрел на тяжелые двери с надписью «Зал регистрации» и склонился над анкетой.

Без труда расправившись с первыми пунктами, я перешел к графе «Фамилия после брака» и уже хотел написать: «Васильев». Но сначала решил поинтересоваться, что написала Маша. Заглянув в ее бумажку, я с удивлением обнаружил, что моя суженая собирается оставить свою неблагозвучную фамилию. Чем ей, интересно, не нравится моя?

Я был искренне убежден, и факты не опровергали этого убеждения, что однофамильные семьи гораздо прочнее всех остальных. Знаю я, например, человека по фамилии Говядин. Обычная, в общем-то, фамилия. Вроде Козлова или Баранова. А теперь представьте, как будет именоваться супруга гражданина Говядина. Неплохо, да?

Так вот, жена моего знакомого ничуть не испугалась присвоить себе это гастрономическое название, хотя до этого носила благородную и древнюю фамилию Орлова-Затонская. Их брак счастлив и поныне. А все почему? Да потому, что если жена не берет фамилию мужа, то у него в подсознании откладывается некая обида. И даже, можно сказать, подспудная установка на развод с этой женщиной. А Маша написала «Еписеева»…

– Ты что, не хочешь брать мою фамилию? – обиженно спросил я.

Мадам Еписеева оторвалась от анкеты.

– Ты уже дошел до этого пункта? Очень хорошо. А то я чуть не забыла тебе напомнить одну мелочь. Ты, наверное, забыл?

– Что еще за мелочь?

–Ну как же, я ведь тебе говорила о завещании моего отца, где он просил, чтобы его фамилию носил мой муж. Если ты против, то у нас ничего не получится, – вздохнула мадам Еписеева. – Я не собираюсь перечить отцу. Тем более покойному.

– И что, твой первый муж, этот прищуренный алкоголик, тоже выполнил эту нелепую волю предков? – недоверчиво спросил я.

– А как же! Иначе я бы ни за что не вышла за него замуж!

– Да, в славном полку Еписеевых в моем лице скоро прибудет. Еще на одну боевую единицу, – усмехнулся я.

– Так ты согласен?

– А что мне остается делать?

Мария проследила за тем, чтобы я правильно вписал ее фамилию в свою анкету, и удовлетворенно откинулась на спинку стула. Я улыбался. Но на самом деле решение далось мне вовсе не так легко, как я хотел показать.

В конце концов, не устраивать же скандал прямо здесь и отказываться от своего предложения руки и сердца. А брак наш, согласно моей же теории, должен быть крепким, как орех. Плюс ко всему лишний раз докажу своей невесте, как сильно я люблю ее, раз иду на такую жертву.

Мы отнесли заполненные анкеты строгой регистраторше.

– Вы уверены, что все правильно заполнили? – усомнилась она, разглядывая мой листок.

– Правильно! Правильно! – быстро проговорила Маша.

Процедуру бракосочетания назначили через месяц. Ближе к весне.

– Жаль, до Красной горки не дотянули, – по-деревенски вздохнула моя невеста.

Мы вышли из загса под руку, и я сообщил мадам Еписеевой радостную весть о своем трудоустройстве. Мария оживилась, и мы тут же поехали по магазинам. Выбирать ей свадебное платье.

Она, несмотря на то что выходила замуж во второй раз, хотела сочетаться непременно в белом. И с невинной девичьей фатой. В одном магазине мадам Еписеевой понравилось аляповатое нагромождение из тюля и марли с бумажными цветами и пластмассовым жемчугом. Стоило платье, хоть и являло, с моей точки зрения, образец безвкусицы, неимоверно дорого. Глаза мадам Еписеевой вспыхнули хищным огнем. Она сказала:

– Вот это нам подойдет, – и для проформы поинтересовалась моим мнением: – Как ты думаешь, дорогой?

Опять это жуткое словцо!

– Зачем тебе эти кладбищенские цветочки? Давай лучше купим вот это.

Я показал на скромное белое платье из атласа. Оно тоже, конечно, стоило о-го-го, но не столько же, как этот муляж праздничного торта.

– В нем на работу прийти и то неловко, – взвилась Мария. – Ты еще не забыл, что у нас свадьба? Надо как у людей…

Про свадьбу я, конечно, не забыл, а потому согласился. Осталось дело за малым – получить первое жалованье. Я надеялся, что слова Хренова не были пустым звуком. К тому же я еще получу комиссионные за Автоклава Борисыча. Надо будет наведаться в подвал дома номер семь.

Но вот на собственном свадебном наряде я решил сэкономить. В глубине души я лелеял надежду, что обойдусь своим стареньким, видавшим виды костюмчиком и Виталькиным галстуком. Однако Мария и для меня присмотрела кое-что. Это кое-что так и называлось: «Костюм новобрачного» – и тоже стоило немалых денег.

Нет, я не жадный, но зачем же покупать этакую гадость?! Черный лоснящийся пиджачишко с одной пуговицей, рубашку с загнутым воротником, полосатые брюки… Брр. Да ведь в этом наряде я буду смотреться как разжиревший мартовский кот! Прибавьте к этому еще и бабочку! Ладно бы она была как у Хренова. Элегантная и простая. Так нет, неизвестные мне модельеры предусмотрели для новобрачного какую-то двойную бабочку. На подкладке и гофрированную, как обертка от конфеты «Трюфель»! Этими соображениями я попытался поделиться с невестой. В ответ она объявила непререкаемым тоном:

– Молчи! Костюм как раз для тебя!

– У нас что, костюмированный бал намечается? – мрачно спросил я. – Новый год вроде бы уже прошел.

Маша изумленно глянула на меня, словно я сообщил ей сногсшибательную новость.

– Дурачок! Я просто хочу, чтобы мы выглядели как люди!

Где бы мне узнать, кто такие эти люди, на которых ссылается Мария? И почему они имеют привычку наряжаться столь кошмарным образом?

Костюм пришлось внести в графу предстоящих расходов.

Остаток дня мы провели в магазинах. К платью и моему маскарадному наряду прибавились следующие пункты: три банки икры, какие-то жуткие ленты, огромная кукла со вставными глазами («На машину, как все, посадим», – пояснила Мария), нэпманские штиблеты с загнутыми носами, обручальные кольца с алмазной гранью, дюжина тошнотворно сладкого шампанского, сетчатые белые колготки и прочая, и прочая. Я боялся, что, когда придет время закупок, не хватит не только моей зарплаты, но всего фонда заработной платы нашей школы, пардон, гимназии. Но мадам Еписеева несколько успокоила меня:

– У меня есть кое-какие сбережения для такого случая. Как развелась, сразу же начала копить…

Подумать только, какая предусмотрительная!

– А потом, мы ведь еще твою квартиру сдадим, – добавила Маша.

Вымотавшись, как походный конь Рюрика, я проводил свою невесту до дома и наконец поехал к себе. О том, что на постой ко мне попросилась мадам Рыбкина, я как-то забыл. И потому, обнаружив, что все окна моей квартиры сияют иллюминацией, поначалу перепугался.

Я позвонил в дверь. На пороге возникла знойная женщина с рыжей гривой. Она одарила меня ослепительной улыбкой.

– Это ты в Черустях так загорела? – поинтересовался я.

– Ага, – к моему удивлению, ответила Светлана и закрыла за мной дверь.

– Зимой?!

– А солярий на что, дурачок! Или ты думаешь, что Черусти на Северном полюсе?

В моей убогонькой прихожей царил восхитительный аромат, мутное зеркало блистало не свойственным ему никогда блеском; пол, казалось, улыбался своему нерадивому хозяину. В комнате был накрыт стол с шампанским и фруктами. Играла тихая музыка. В моем доме правила бал волоокая дива в шелковом халате.

От неожиданности облившись шампанским – с вином у меня, как я и говорил, всегда проблемы, – я чокнулся со Светой, выпил и восхищенно уставился на нее.

– Что, нравлюсь? – прямо спросила она. – Это хорошо! Но главное, чтобы я понравилась директору фирмы. Меня тут пристроили в одну контору. Они обувь итальянскую закупают. Надо, чтобы директор увидел во мне женщину со вкусом. И тогда… Италия моя.

– Мне, значит, понравиться – не главное, – немного обиделся я и забубнил: – Ну конечно, Сенька безотказный, Сенька и квартиру, и себя, и вообще что хочешь отдаст на растерзание…

– Ой-ой-ой, – дурашливо запричитала мадам Рыбкина. – Откуда это у нас такие мрачные мысли? Жениться, что ль, надумал?

Я опешил. Откуда она знает?

– А если и жениться?

Глаза Светланы блеснули. Она оторвала банан от связки, очистила и проворно сжевала. Потом так же быстро наклонила бутылку и плеснула шампанского в бокалы. Мы молча чокнулись. Когда в воздухе утих хрустальный звон, Света пересела на диван и прижалась ко мне своим теплым коровьим боком.

– Сенечка-а, – прогнусавила она, – ты серьезно, насчет женитьбы?

Так, сейчас начнет отговаривать! Как такое возможно?! Ведь она даже не видела Машу! Но я ошибся.

– А где вы думаете жить? – вкрадчиво спросила моя постоялица и положила голову мне на плечо.

Я слегка размяк.

– Ну вообще-то, у нее.

– Чудесно! – Света почему-то захлопала в ладоши и плеснула еще шампанского. – За тебя и за твою невесту! Как ее, кстати, зовут?

– Мария, – ответил я, ощущая в носу легкое потрескивание лопающихся игристых пузырьков.

–Значит, у Машеньки будешь жить? – переспросила Светлана. – А с этой квартирой что? Съезжаться собираетесь?

– Да нет. Подумываем сдавать, – ничего не подозревая, ответил я. – Какому-нибудь иностранцу. Поприличней…

Мадам Рыбкина затараторила:

– Ну зачем иностранцу-то? Зачем иностранцу? Я тебе чем не иностранец? Человек все же хорошо знакомый! Можно сказать, бывшая жена твоего друга. Сенечка-а! – опять затянула она. – Сдай эту квартирку мне, а? Зачем вам кого-то искать?

В первую минуту я подумал, что все складывается как нельзя лучше. Но потом вспомнил о своей ревнивой невесте.

– А Марии я что скажу?

– Так и скажешь, что нашел, мол, одну иностранку. Похожа я на жительницу Парижа? – Светлана по-кошачьи выгнула спину, встала и прошлась по комнате, словно по подиуму. – Кутюр-то какой! Ты посмотри только!

«Кутюр» был действительно эпохальный, но я решил не сдаваться.

– Какой фигур! Какой мускулатур! – на кавказский манер начал восторгаться я.

– Дурак! – Светка плюхнулась рядом со мной.

– Тоже мне, нашлась парижанка, – продолжал издеваться я. – Да любой скажет, что перед ним коренная уроженка славного города Черусти!

– Хамишь!

– Отнюдь. Вот только Мария тебя сразу же узнает. Ведь вы уже виделись в ресторане, на Виталькином торжестве.

– Так это она твоя невеста?

Ну вот, сейчас-то уж точно начнется. Посыплются оскорбления, нелицеприятные эпитеты…

– Очень хорошенькая, – сказала Светлана. – Жаль, что она тогда так быстро ушла… А ты скажи ей, что у тебя живет иностранка, – продолжала она, – а я спрячусь куда-нибудь, если она приедет. Или вообще уйду.

– Ну что с тобой делать, – вздохнул я. – Живи уж.

– Сенюльчик! – Это еще что за гадость такая? – Какая же ты прелесть!

Мадам Рыбкина звонко чмокнула меня в заросшую за день щеку и вспорхнула с дивана.

Я лежал на кухне и мучился. Во-первых, оттого, что приходилось с первых же дней нашей совместной жизни врать Маше. А во-вторых – и главным образом во-вторых, – из-за волнующей близости Светланы. Она лежала за стеной. Перед глазами так и стояло ее рубенсовское тело, рыжие волосы… Через десять минут подобной терапии я довел себя до белого каления. Я готов был ворваться в комнату, где мирно посапывала моя квартирантка.

Ну уж нет! Где, черт побери, моя воля?! Нет, я не допущу подобного свинства. При живой-то невесте!


Глава 42

Мальчишник


И вот приблизился заветный день. Пора было жениться. За этот месяц я встречался с мадам Еписеевой ежедневно и без устали разглагольствовал о нашем светлом будущем. Ну ни дать ни взять – советское радио в свои лучшие времена. Мария соглашалась с этой ослепительной перспективой, но как-то вяло. И тут же тащила меня в очередной магазин, поминая всуе каких-то «людей», на которых мы должны держать ориентир в мутном потоке современной жизни.

В Машиной квартире уже висели тюлевое платье и мой безобразный костюм. Ее сын, хулиган Еписеев, довольно скептически относился к нашим приготовлениям. Увидев свадебное платье, он оторвался от мотоцикла и сказал, потирая промасленные руки:

– Ого! Сеанс! Ромовая баба, тля буду! – и попытался потрогать черным пальцем нежную сетчатую фату.

Маша хлопнула его по руке, и Вова, что-то ворча себе под нос, загрохотал мотоциклом по лестнице.

Меня он не называл никак. То есть никак, и все. Ни «папа», ни даже «дядя Сеня». Владимир старался всячески обходить мою персону в разговорах. Правда, в телефонных беседах с приятелями он частенько употреблял словосочетание «этот козел». Особых сомнений, к кому оно относилось, я не испытывал.

Мария ничего не замечала. Даже говорила она мало. А если говорила, то все больше о том, что нам надо бы, что мы обязаны были или что нам, к большому сожалению, никогда не придется купить. Поначалу меня беспокоили такие разговоры, но я взял себя в руки и решил, что наша семейная жизнь расставит все по местам. Действительно, ведь у женщины столько хлопот перед свадьбой! С моими проблемами и не сравнить! Тем более что проблем почти и не было.

В моей квартире продолжала жить мадам Рыбкина. Она то и дело нетерпеливо спрашивала, скоро ли свадьба. Я неизменно называл сроки, а Светлана заявляла:

– Господи! Скорее бы уже! Все соки ты из меня выпьешь, пока женишься…

Какие это, интересно, соки? Хотя, понятно какие. Иногда, возвращаясь из похода по магазинам, я встречался на лестнице с вежливым бородатым господином в кожаном пальто. Он справлялся о моем самочувствии, словно приходился мне заботливым родственником. Через минуту с улицы доносился рев «БМВ».

Мадам Еписеевой пришлось сказать, что квартиру я сдал за назначенную сумму пожилой иностранке. Хотя Светка («по дружбе», как заявляла она) платила гораздо меньше. Почти ничего.

– Но я же плачу не за целую квартиру! – удивленно говорила она. – А только за угол…

Мне приходилось изворачиваться и скрывать от Марии, что я получаю деньги еще и за курс преферанса в гимназии.

Зато на работе дела обстояли – тьфу, тьфу, тьфу – лучше некуда. Игорь относился ко мне, как к брату, и постоянно зазывал в ресторан. Но мне было некогда.

В школе появилось множество новых людей, а я учил гимназистов (человек шесть разнокалиберных мальчишек), как правильно писать слова «дезавуировать», «обналичка», «лизинг», «клиринг и «мониторинг». Родители моих учеников платили хорошо, так что было над чем биться. Мадам Еписеева была вполне довольна.

Изредка я позванивал и Катьке. Но как только принимался отчитываться об очередных приобретениях (а о чем еще было рассказывать?), она почему-то всякий раз говорила:

– Слушай, Васильев, ты извини, но я в запарке. Завтра нужно сдавать ведомость (или – завтра нужно подводить баланс), а у меня там еще и конь не валялся, травку не мял!

Развела, понимаешь ли, табун! Человека выслушать уже некогда! О том, что моя фамилия должна вскоре измениться, я мадам Колосовой не говорил. Стеснялся. Еще засмеет, пожалуй…

Наконец до нашей свадьбы остался один день. Я знал, что этот последний день мужчина проводит обычно в кругу друзей, за вином и скабрезными разговорами. Кажется, это называется «мальчишник». Но с кем проводить этот мальчишник мне?

С Ленькой Тимирязьевым? Тогда вечер точно будет загублен на прослушивание мумуя и вкушение прасада.

С Виталькой Рыбкиным? Но это будет сплошное пьянство и алкоголизм. А наутро мне надо выглядеть свежим!

Я же хотел провести последний день своей холостой жизни в душевной обстановке. Получалось, что на мальчишник мне некого пригласить, кроме Катьки Колосовой. Да и «пригласить» – сильно сказано. В моей квартире постоянно торчала Светлана со своим бородатым директором.

С отчаяния я позвонил лучшей подруге.

– Кэт, – заплакал я, – только не говори, что у тебя завтра отчет или баланс. Потому что у меня завтра свадьба.

Катька молчала.

– Давай встретимся, а? Это ведь последний день моей холостой жизни.

– Ладно, – смилостивилась Кэт, – приезжай. Только не смей даже заикаться о своей Еписеихе.

Ревнует! Что ж, оно понятно. Женщины, они все такие. Что там говорить, если даже покойная бабушка говаривала мне в детстве:

– Запомни, Сенечка, я никогда не смогу полюбить твою будущую жену, будь она хоть Мерилин Монро и Индира Ганди в одном лице, потому что я слишком сильно люблю тебя!

Мадам Еписеева уважала народные традиции (она даже дала мне рукописный листок, где по пунктам было расписано, как должен вести себя жених в день свадьбы) и предоставила мне полную свободу в последний день моей жизни. Я имею в виду, холостой жизни… Я облачился в свой свадебный костюм и отправился к Кэт. Бабочку нацепить не решился. В душе моей плескалось умиление. Как же давно я не видел свою любимую… подругу. Металлическая дверь распахнулась на мои шаги. Я проскользнул в чистенькую прихожую, где на стенах висели стильные черно-белые картинки, и остолбенел. Передо мной стояла Мерилин Монро и Индира Ганди в одном флаконе. Такую смогла бы полюбить даже моя ревнивая бабушка!

Халата с иероглифом на спине как не бывало. Катька уверенно высилась на высоченных шпильках. Шпильки переходили в умопомрачительно длинные ноги. Далее следовали коротенькая черная юбка и белоснежная блузка. На высокой груди поблескивала тоненькая цепочка. Венчало все это великолепие очаровательное лицо, обрамленное ворохом золотистых локонов. Я остолбенел. «Мой любимый цвет, мой любимый размер», – как говаривал ослик Иа-Иа.

Романтический флер несколько развеялся, когда нимфа произнесла Катькиным голосом:

– Что это на тебе за лапсердак? Васильев, тебе не приходило в голову, что в этом наряде ты похож на буржуина из «Мальчиша-Кибальчиша»? Это ж надо додуматься – натянуть на такие ляжки полосатые брюки!

Я дернулся и хотел было пройтись по поводу Катькиной внешности, но не смог выдавить ни слова. Что уж тут скажешь…

– Ну что стоишь-то, верста коломенская? – спросила Катька. – Проходи в комнату. Давай праздновать твой мальчишник. Или как там вы его называете?

Я прошел в комнату и с наслаждением вдохнул уютный и знакомый запах Катькиного жилища. На журнальном столике стоял букет мелких цветочков, бутылка вина, сухое печенье… Я присовокупил к этому натюрморту шампанское и уселся на диван. Не хватало только треска поленьев в камине и кресла-качалки.

Кэт уселась напротив меня и, зная мои недостатки, принялась вкручивать штопор в бутылку. Завершив эту операцию, она взялась за шампанское. Пробка хлопнула пистолетным выстрелом и с глухим стуком ударилась в потолок. Я вздрогнул, за воротник посыпалась штукатурка.

Ухватившись за тяжелую бутылку, я разлил шипучку по бокалам. Кэт взяла бокал, наблюдая, как поднимаются и лопаются у поверхности пузырьки, и бросила туда кусочек шоколада. Коричневая плитка несколько секунд полежала на дне, а потом начала суматошно сновать вверх-вниз. Катька внимательно следила за этими передвижениями. Ее густые ресницы были неподвижны.

– Ну что, мы так и будем молчать? – спросила она, оторвавшись наконец от бокала. – Может, повеселимся для порядка?

– Что ж… – промямлил я.

– Ладно, я скажу тост, – ее темные глаза сверкнули. – Мы с тобой, Сенечка, знакомы много лет, и я знаю тебя как облупленного… И вот… – она судорожно сглотнула, – ты женишься. Не ожидала, что это так скоро произойдет. Словом, счастья тебе! Почему бы тебе наконец не стать счастливым, дурак!

Одним махом Кэт опрокинула бокал и грохнула его об пол. У меня на глаза навернулись слезы. Наверное, шампанское в нос ударило.

– Спасибо тебе, Катя! – тихо сказал я и вежливо добавил: – Ты тоже когда-нибудь встретишь свою судьбу, и я еще погуляю на твоей свадьбе! Кстати, и ты приходи ко мне завтра. Свидетельницей будешь…

Мадам Колосова как-то странно посмотрела мне в подбородок и сдавленно произнесла:

– Ну уж нет. От этого ты меня избавь, пожалуйста.

Черт! Я увлекся альтруизмом и совсем забыл, что о свадьбе ни слова! А я так надеялся, что она будет свидетельницей. Придется теперь звать Витальку Рыбкина. Можно, конечно, и Леньку попросить, да ведь он заявится со своей Саирой. Какой из него теперь свидетель? На эту роль требуется существо бойкое.

Я плеснул еще шампанского и взялся за свой бокал. Надо было срочно поднимать Катьке настроение.

– Дорогая Катя! Спасибо тебе за то, что ты у меня есть. Я очень надеюсь, что даже когда я буду в положении, – тут Катька захохотала, и я поправился, – в смысле, семейном положении, между нами все останется по-прежнему. Желаю тебе, чтобы ты всегда оставалась моей лучшей подругой.

– Ну-ну! – усмехнулась мадам Колосова, выпила, подлила себе вина и закурила тоненькую сигаретку.

Раскинувшись на диване, я таращился на Кэт и мечтал. Мне представлялось, как мы с Машей будем приходить в эту уютную квартирку, вот так же, только втроем, сидеть за столом, вести задушевные беседы. Мадам Еписеева обязательно полюбит мою подругу! Надо только, чтобы она узнала ее получше.

Тем временем Катька пила стакан за стаканом и молола какую-то милую чушь о том, что завтра я, наверное, буду первым парнем на деревне и все невесты побросают своих женихов, как только увидят меня в этих полосатых брючках и кургузом пиджачке.

Слушая ее болтовню, я думал, как бы незаметно взглянуть на часы. Женщины почему-то злятся, когда в их присутствии хочешь узнать время. Я максимально вытянул руку из рукава, якобы потянувшись за бутылкой, а когда наливал себе вина, краем глаза взглянул на циферблат. Ого! Уже почти одиннадцать! Это значит, что ровно через двенадцать часов я должен стоять у дверей Машиного дома при полном параде. Как бы сказать Катьке, что мне пора?

Завозившись на диване, я чуть приподнял зад. Кэт внезапно умолкла и заглянула в мое багровое лицо. Она все поняла!

– Нет уж, сиди! – пьяно крикнула она.

Я бухнулся назад и предложил лживым голосом:

– Давай еще выпьем?

Она кивнула. Мы выпили еще вина. Я внимательно следил за красивым лицом моей подруги, надеясь, что после такой дозы алкоголя Катька заснет. Но нет. Спать она и не собиралась. Ее вдруг обуяла какая-то обреченная веселость.

– Ну, что смотришь? – внезапно спросила Катька. – Ждешь, когда я засну, да? Чтобы смыться?

Я затряс головой.

– Неужели, зная меня столько лет, ты не можешь просто сказать, что тебе пора?

– Да никуда мне еще не пора! Что ты? Я же сижу спокойно, – пробормотал я.

И тут Кэт заплакала. Я окаменел. Нет, я, конечно, сотни раз наблюдал, как женщины плачут. Это задевает, трогает, их хочется пожалеть… Но Кэт?! Это было впервые!

В эту минуту она была ужасно похожа на маленькую девочку с фотографии, висевшей у Афанасия Никитича. С длинных черных ресниц скатывались крупные капли. Кэт зло размазывала их по щекам, но продолжала реветь.

– Кать, ты что?! – изумленно прошептал я.

Она заревела еще пуще, но все так же беззвучно. Я опустился на подлокотник кресла и обнял Катьку за плечи. Она не успокаивалась, я ласково провел по непослушным завиткам волос и пробормотал:

– Ну хватит, хватит…

– Васи-ильев! – проревела мадам Колосова. – Ну какой же ты дура-ак! Ни черта не понимаешь! Ведь я люблю тебя-а! Давно-о!

Да, сильно же она напилась. Нашла время сообщать мне такую новость. Прямо перед свадьбой.

– И я тоже дура-а! – продолжала Катька свой плач Ярославны. – Сама подбила тебя-а на эту чертову женитьбу-у! – Она шмыгнула. – Дала тебе телефон Марины-ы. Для шу-утки! Хороши шуточки!

Ну кто же знал, что так получится и я не остановлюсь на Катькиной подружке? Впрочем, что там, просто Кэт перепила. Вот и бутылка почти пустая.

Настроение у меня окончательно испортилось. Может, я тоже влюбился в собственную подругу? Чушь! Я схватил недопитую бутылку и вылил ее содержимое себе в рот. Прямо из горлышка.

– Я ведь тоже тебя всегда любил, Кать, – сказал я, слегка отдышавшись.

Мадам Колосова перестала вздрагивать и затихла.

– И сейчас люблю, – добавил я нетвердо. – Просто обстоятельства выше нас.

Катька оторвала свое заплаканное, но по-прежнему красивое лицо от спинки кресла и недоверчиво спросила:

– Так ты не уйдешь? Сегодня…

«Я могу не уходить никогда», – чуть было не сорвалось с моего языка. Я призадумался. В конце концов, еще не поздно отказаться от свадьбы. Позор, конечно, но можно… Мысли в голове носились какие-то не совсем трезвые. Будто осы, выловленные из кружки с пивом.

Неожиданно для самого себя, подчиняясь какому-то неведомому инстинкту, я впился в Катькины губы. И… остался.


Глава 43

Товар – деньги – товар


К первому поезду метро меня разбудила Кэт.

– Ты извини за вчерашнее, – виновато сказала она. – Что-то я расслабилась. Устала, наверное.

Вот оно что! Все понятно – деловая женщина. Тут уж приходится выбирать: либо семья, либо карьера. Надо же, а я, старый дурак, поверил было Катьке. Чуть жизнь себе не исковеркал. Забыл золотое правило: выслушай женщину и сделай наоборот. А если женщина к тому же пьяна до изумления?

Я недовольно поднялся с ее кружевной постели и стал брезгливо натягивать носки. Настроение было хуже некуда. А еще домой переть. Люди к загсу собирались: мылись, брились, похмелялись. Тьфу ты, черт!

– Так ты что же, не придешь ко мне на свадьбу? – на всякий случай спросил я.

– Ты извини… – опять принялась оправдываться мадам Колосова. В глаза она мне не смотрела. – Мне на работу надо. Я просто физически не успею. Да и… – Катька махнула слабой рукой.

– Ладно, – зло сказал я, – переживем. – Натянул свои буржуинские брюки и вышел в прихожую.

Катька поплелась следом. Прислонившись к косяку, она наблюдала, как я судорожно напяливаю пальто. Наконец я справился с рукавами, нажал на ручку двери и бросил:

–Я тебе позвоню. Как-нибудь, когда время появится…

Кэт только кивнула. Я начал спускаться по лестнице. На первом этаже я услышал ее голос:

– Сеня! Подожди! – и тотчас взлетел наверх.

Мадам Колосова повернула меня к себе спиной.

– У тебя шарф выбился…

Домой я ввалился вконец обессиленный. Мой «мальчишник» затянулся, и теперь надо было спешить.

В трудные минуты женщины обычно моют голову, тем самым возвращая себе хорошее настроение. А что делают мужчины? Я подошел к зеркалу. Правильно, бреются!

Побрившись, я словно ощутил прилив свежих сил. Совсем другое дело! Я сменил носки, надел новенькие нэпманские штиблеты, нацепил бабочку и двинулся к невесте. Под моими окнами уже гудел заказанный правительственный «ЗИЛ». Как у людей…

На полпути я вспомнил, что подробную Машину инструкцию с правилами поведения жениха в свете народных традиций я оставил у Катьки. Наверное, бумажонка выпала из кармана, когда я доставал платок, чтобы вытереть Кэт слезы. Инструкцию я так и не удосужился прочитать. Что ж, будем действовать по интуиции! Это вполне мужское решение только добавило в мою разжиженную алкоголем кровь хорошую порцию адреналина.

Около метро я купил связку бревнообразных роз в серебряном пакете с сердечками. Шофер вырулил во двор моей невесты. Надо же, как все быстро! «ЗИЛ» врезался в говорливую толпу старух.

– Приехали, – бросил шофер и, прежде чем уткнуться в газету, добавил: – Только давай там побыстрей, женишок. У меня еще шесть вызовов.

Я опасливо вылез из бронированной машины и вклинился в толпу. К автомобилю тотчас подскочили два каких-то типа. Один, щуплый, принялся привязывать к крыше ленточки и флажки, а другой, мордастый, со шрамом на щеке, задумчиво вертел в руках омерзительную беловолосую куклу.

Бабки стояли перед подъездом, как рота штрафного батальона. Тон задавала жирная усатая тетка в малиновом пальто с облезлым меховым воротником. Она преградила мне путь коротенькой рукой, растопырила жирные пальцы и заорала во всю глотку:

– Жа-аних! Жа-аних! Выкуп давай! На согрев души!

Я растерянно заметался среди старушечьих платков и мохеровых береток. Мои страдания заметил шофер. Он опустил окно и спросил:

– В первый раз, что ль?

Понятное дело, что в первый! Он вылез и, открыв багажник, извлек полдюжины бутылок водки.

– После рассчитаемся, – буркнул он и сунул водку в жадные старушечьи руки.

Довольные старухи разбрелись. Путь был свободен. Однако малиновое пальто успело шмыгнуть в подъезд. Я поднялся по лестнице – все было тихо – и осторожно позвонил в дверь. Надеялся, что меня встретит Маша, но в прихожей напоролся на дядьку с обвислыми усами и глупыми козлиными глазами. По диагонали его туловище было стянуто вышитым полотенцем. Я удивленно спросил:

– А где невеста?

– Выкуп! Выкуп! – вместо ответа проорал дядька и затряс усами.

Я отшатнулся. Из кухни высунулась хитрая морда хулигана Еписеева.

Водки у меня не было. Я сунул дядьке первую попавшуюся купюру. Сатир удовлетворенно затряс головой и отступил в сторону. Я облегченно выдохнул, но тут из комнаты высунулась усатая голова малиновой тетки.

– Михуил, а Михуил, что ж ты – правила забыл? – заголосила она в рифму. – А где ж твой дружка, купец?

Свидетелем я позвал Витальку Рыбкина, но он должен был подъехать сразу в загс.

– Нет у меня никакого дружки, – буркнул я.

– А вот это не по-нашенски, – крякнул Михуил. – Придется самому отдуваться.

– Купец! – тут же встряла тетка. – У нас товар дорогой, да свежий! Сколько дашь?

Так. Похоже, я попал на тайную сходку наркодилеров. Я не выдержал:

– Да в чем дело-то?! Пропустите меня, наконец! Мы в загс опаздываем! – и попытался прорваться через кордон.

Козлиный дядька и усатая тетка тут же сомкнули бока. У мотоцикла нагло щерился Вовочка Еписеев.

– Что это еще за глупости!

Я пихнул дядьку в живот и ринулся в образовавшуюся брешь.

– Лови его! – заревело малиновое пальто, под которым мелькнуло цветастое платье.

Тетка вцепилась в меня обеими руками. Я яростно отбивался от жирных пальцев. Меня повалили на пол и кто-то, по-моему это был хулиган Еписеев, пребольно сунул мне кулаком в ухо.

– Ну ладно, ладно, замяли, – пыхтел усатый, шаря по моим карманам. – Надо, чтоб как положено! Давай выкуп и бери товар! А ты… Эх!

Меня отпустили и толкнули по коридору в Машину комнату. Помятый и взмокший, я ткнулся в дверь.

У трюмо в уголке сидела моя мадам. Или «товар», как здесь ее почему-то именовали. Голова Марии Еписеевой выглядывала из бумажно-цветочного платья. На голове красовалась корона из кладбищенских цветов. Сзади, почти до пола, свисала марлевая фата. Веки невесты были слегка припухшими. Наверное, проплакала всю ночь. Тоже мне невинная девица! Как будто первый раз замуж!

По бокам от невесты сидели две страшненькие особы. Одна в розовом, другая в голубом. Подружки! Два синих чулка на одной батарее! Я протянул Марии слегка помятый букет и проронил:

– Маш, это тебе!

Букет исчез в белых складках. Мадам Еписеева спросила:

– Это ты так шумел в прихожей?

– Там какие-то мерзавцы напали на меня, – буркнул я. – Пришлось слегка наподдать им, чтобы отвязались.

– Господи! – воскликнула Мария и чуть было опять не залилась слезами. Синие чулки насторожились. – Да это же дядя Миша и тетя Рая!

– С такими родственниками не пропадешь, – бодро заметил я.

– Ты что же, не читал моей инструкции?

Розовая и голубая кофты осуждающе затряслись.

– Ну почему, читал…

– Да видно, ничего не понял, – зло сказала мадам Еписеева. – Это же обряд такой. Выкуп невесты называется.

За окном раздались протяжные гудки «ЗИЛа». Пора было ехать. Я схватил невесту за рукав и потянул.

– Ай! – крикнула она, как подраненная выпь. – Ты же мне все кружева размахришь!

Длинной процессией мы спустились на улицу. «ЗИЛ» нетерпеливо тарахтел. Теперь он еще больше походил на катафалк. Дядя Миша, сдвинув набекрень нутриевую длинноволосую шапку, уселся в старенький «Москвич» и поманил меня рукой.

– Эй, жених, тебе пока не положено с невестой!

Опять какие-то фокусы. Но в полемику, во избежание нового конфликта, я решил не вступать.

Мария с подружками, сыном Вовочкой и каким-то молодцом залезла в «ЗИЛ». Рядом со мной на вытертое заднее сиденье плюхнулась тетя Рая. Рессоры жалобно скрипнули. На переднее сиденье, как курица на насест, взлетел второй молодчик с жиденькими усишками.

– Это Леха, сын мой, – гордо сообщил дядя Миша. – А Машкин, значит, двоюродок.

Дернувшись несколько раз, наша карета тронулась с места и покатила по грязно-коричневой снежной колее в загс. На крутом повороте я неловко уперся в подушечный бок своей соседки и поинтересовался, что за личности едут сейчас с Машей.

– То детки мои, – отдуваясь, прокряхтела тетя Рая. – Викочка, Анджелочка и Василек. – Усатая родственница моей невесты поворочалась, притиснув меня к двери, и предупредила: – Ты с Васильком-то поосторожней! С отсидки он только что. Как выпьет – сам не свой…

Я поежился, насколько позволяло оставленное мне тетей Раей пространство. За окном проплыли гаражи. Внезапно на обочину высыпали пьяненькие старухи и принялись размахивать руками.


Глава 44

Браки совершаются в загсах и на небесах


Когда мы подъехали к загсу, у дверей одиноко топтался Виталька Рыбкин. Все остальные скрылись в тепле, за стеклянными дверями. Роскошную дубленку моего друга и свидетеля пересекал пестрый рушник. Уже успели навесить, сволочи! Рядом со ступенями стояла новенькая темно-синяя девятка.

– Старик! – Рыбкин бросился ко мне. – Ну ты прямо метеор…

– Сам видишь, какой транспорт! – Я подумал, что он иронизирует, и указал на «Москвич».

– Да я не в том смысле. Быстро ты окрутил эту деваху. Я и то так не смог бы. Молоток! Так держать! – Он хлопнул по синему капоту «девятки».

– Твоя?

Виталька с достоинством кивнул и пожаловался:

– Вот, Лариса заставила купить. Что ты, говорит, как босяк, все на такси да на такси. Пора уже и свои колеса иметь.

– Значит, родственница поэта с тобой? – спросил я.

– Ага, они с твоей уже о чем-то шепчутся.

– Быстро…

– Что ж ты хочешь? Бабы, они и есть бабы! – пророкотал Рыбкин. – От слова «бабки»!

Где-то я уже слышал что-то подобное. Но вспомнить, где именно, так и не смог. Мы вошли в загс. Там уже толпились с десяток брачащихся пар, чуть в стороне галдели родственники.

– Тихо! – внезапно раздался оглушительный бас монументальной особы с золотым кругляком на шее. Она приказала: – Женихи и невесты! Всем выстроиться перед залом регистрации в порядке убывания порядковых номеров…

Никто ничего не понял. В узком коридорчике возникла паника.

– А ну, живо! – опять крикнула женщина-монумент. – Я сказала, в порядке записи. Кто на когда записан. И на кого…

Я подхватил Марию, которая вышла из «Уборной невесты», и повлек ее к начинающей формироваться черно-белой очереди.

Через полчаса ожидания двери перед нами распахнулись. Мы тронулись. За нами повалила толпа гостей. Чуть поодаль от меня спотыкался в тесных ботинках хулиган Еписеев. На его шее болтался синий ученический галстук с кривым узлом. В углу зала кто-то ругнулся матом, после чего из динамиков грянуло исковерканное до неузнаваемости мяуканье мендельсоновского марша.

Мы остановились в центре зала. Я завертел головой в поисках Леньки Тимирязьева.

– Жених, – разнеслось по залу, – что вы вертитесь, как вошь на гребешке? Сейчас вам все будет.

Я застыл. Злосчастная бабочка впилась в кадык. Грудь регистраторши выдавалась клином, как нос корабля. На этом утесе болталась массивная бутафорская цепь. Я поежился. У меня сложилось впечатление, что эта женщина натянула платье на деревянную кафедру, за которой стояла.

– Дорогая Мария, – начала она. – Дорогой Арсен! – Ну вот, опять клички в ход пошли! – Сегодня знаменательный день в вашей жизни. Вы создаете новую ячейку общества, и я вам всячески в этом помогу. Но прежде чем сделать нелегкий шаг, я должна спросить вас, Мария: согласны ли вы иметь своим мужем Арсена?

Мадам Еписеева покачнулась на изделии заграничных обувщиков и выпалила:

– Да!

– Теперь я спрошу вас, Арсен, – да Арсений меня зовут, Арсений! – Согласны ли вы иметь Марию женой согласно уголовно-процессуальному… – памятник на секунду смутился и тут же поправился: – Кодексу о браке и семье?

Теперь уже деваться было некуда. Хищные взгляды Машиных родственников сверлили мою сутулую спину, и я ответил утвердительно.

Мария надела тесное кольцо на мой палец. Я навинтил ей золотую гаечку.

На этом церемония закончилась, нас объявили супругами и попросили расписаться свидетелей. С разных сторон к столу двинулись Рыбкин с полотенцем через плечо и толстуха в розовой кофте. Рыбкин достал из кармана золотой «Паркер» и небрежно черкнул закорючку в книге. Толстуха воспользовалась казенной ручкой.

На выходе нас встретили цветы, улыбки и слюнявые поцелуи тети Раи. Хулиган Еписеев, теперь уже мой однофамилец, смотрел исподлобья, словно замышлял какую-то пакость. Но возможно, он просто грустил о своем мотоцикле.

Ну все, отмучился! Теперь остается только посидеть за столом, послушать дурацкие тосты – и все!

– По машинам! – переняв командирский тон регистраторши, проорала тетя Рая. – Батюшка заждался!

Какой еще батюшка? Машин? Но ведь он давно умер, и я даже вынужден был выполнить его нелепое завещание…

Оказывается, нам предстояло еще обвенчаться. Я двинулся к «Москвичу», но дядя Миша окоротил меня:

– Куды? А ну дуй в «зилок». Там теперь твое место. С женой…

И я «подул». По пути наткнулся на Тимирязьева. Он понуро брел рядом с Саирой. Они были в траурно-черных просторных одеждах.

– Ну что ж ты, веник? – крикнул я. – Мало того что опоздал, да еще и вырядился как монах!

Ленька покосился на свою спутницу и изрек невнятное:

– Сегодня печальный день. Тысячу лет назад великий Прубха вылетел в ужасный Моо-Локк. Но мы с сестрой поздравляем тебя, о брат мой!

– А тебе-то что за дело, что тысячу лет назад какая-то там пробка вылетела в потолок? – изумился я. – Должно быть, праздновали что-то!

Саира злобно ткнула моего друга под ребра, и он промолчал. В церковь эзотерики ехать отказались. Пришлось сообщить им адрес еписеевской квартиры, где будет проводиться торжество.

Я сел на заднее сиденье «ЗИЛа», слева от моей жены. Справа почему-то устроилась Лариса Пастернак. Они с Машей перемигнулись, словно лучшие подруги, и мы покатили в церковь.

Наш кортеж, состоящий из разнокалиберных автомобилей, въехал на обледеневший церковный двор. У дверей храма стоял молоденький попик в армейском камуфлированном бушлате, накинутом прямо на рясу. Рейнджер войска Господня поманил нас пальцем и скрылся в церкви.

Я помог супружнице выбраться из машины, и тут же мне в лицо полетела горсть мелочи. Зажмурившись, я попытался нащупать клочок земли, свободный ото льда.

– Багато живите, багато! – гремело вокруг.

Пятаки все летели и летели. Я таки поскользнулся и, увлекая за собой Марию, рухнул в сугроб. Нас подняли сильные руки тети Раи и ее уголовного сына Василька. Он приветливо улыбался, даже его страшный шрам улыбался, как еще один рот.

Святой отец раскрыл толстую книгу и, тряся жидкой бороденкой, что-то забубнил. Над нами, поддерживаемые руками Витальки и барышни Анджелы, нависли жестяные короны. Все усиленно делали вид, будто слушают тихое бормотание батюшки. Я покосился назад. По лицу торговца кетчупом Рыбкина была разлита благость. Свободной от короны рукой он увлеченно ковырял в ухе. Наконец батюшка закончил и принялся водить нас с Марией по кругу, как дрессированных медведей. Потом спросил, согласны ли мы обвенчаться, и напоил нас дешевым кагором из потертой серебряной ложечки.

– Процесс венчания окончен, – нараспев объявил священник ломающимся баском, напирая на «о».

– Ой, а можно я, можно я! – из рядов выскочила Лариса в седом парике и серебристом комбинезоне, в руках она держала пластиковый пакет.

– Машенька, – умильно улыбнулась она моей избраннице, – мне бы подарочек освятить. Он счастье принесет.

Я отошел к Витальке, Лариса достала из пакета блестящую фигурку, похожую на Стойкого Оловянного Солдатика или, прошу прощения, на резиновый фаллос.

– Что это еще за вибратор? – тихо спросил я Рыбкина. – Твой подарок? Я, знаешь ли, еще и сам…

Он слегка покраснел и забормотал:

– Да понимаешь, старик. Я вообще-то тебе телевизор хотел подарить. Или холодильник фирменный. В хозяйстве-то пригодится… А Лара тут нашла этого «Оскара» – ну, знаешь, приз американский – и прямо загорелась: давай, мол, подарим. Вещь-то оригинальная. Ни у кого такой нету. Да ты знаешь, сколько он стоит? – оживился мой друг. – Как телевизор, холодильник да еще и посудомоечная машина…

– Ну а мне-то что с ним делать? – поразился я. – Орехи колоть? Уж лучше бы ты и впрямь вибратор подарил…

Виталька смущенно развел руками: мол, ничего теперь не поделаешь, брат.

Тем временем батюшка поставил «Оскара» на постамент и принялся размахивать метелкой. На нас полетели холодные брызги.

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, освящаю сей предмет…

Священник замялся и почесал в голове, не зная, как поприличней назвать фаллическую фигурку. Лариса с готовностью подсказала:

– Оскара!

– Освящаю Оскара, – подхватил молодой батюшка, сделав ударение на втором слоге.

Через минуту «Оскар» принял православие. Вся честная компания с гомоном погрузилась в машины и помчалась праздновать в дом, где мне предстояло жить (в этом я был уверен) до самой смерти.


Глава 45

А помнишь, в детстве мы собирали марки?


В прихожей у мотоцикла нас встретила тетя Рая с гигантским батоном хлеба на блюде и солонкой.

– Ну, молодые, кусайте, – приказала она. – Кто больше откусит, тому и править в доме.

Маша раскрыла аккуратный ротик, и на хлебе появилась огромная зияющая рана.

– Молодец, Машка, – крякнул дядя Миша. – Так его!

Я скромно отломил корочку и ткнул в солонку. Соли не было.

– Ой-ой-ой! – переполошилась тетя Рая. – Нехорошо-то как. А ну, Володька, – велела она младшему Еписееву, – мигом на кухню! Сыпани соли!

Еписеев с коварным лицом поспешил выполнить приказание. Он быстро вернулся и услужливо подставил мне солонку. Не глядя, я макнул туда свою корочку и отправил ее в рот. Традиции надо чтить!

Мое лицо искривилось, как резиновая перчатка, брошенная в соляную кислоту. В солонке был чистейший красный перец. Высунув язык и глаза, под дружный хохот Машиной родни, я забегал по квартире в поисках воды.

– Чтоб он у тебя всегда так бегал! – смачно пожелал дядя Миша и придержал невесту, которая порывалась мне помочь.

Я забежал в комнату Еписеева, увенчанную оскаленным черепом, и увидел на подоконнике пузатую пивную бутылочку зеленого стекла. Желая унять дикое жжение, я сделал из нее большой глоток, но тут же с визгом отлетел от окна. В бутылке был чистый спирт «Ронял», которым Еписеев пользовался для протирки своего мотоцикла.

Дружными усилиями кузин моей супружницы меня откачали и тряпичной куклой усадили во главе стола. Прямо под портретом несуществующего летчика. Рядом уселась моя жена. По бокам устроились свидетели – барышня Анджела и Виталька Рыбкин, а дальше по порядку: Лариса, дядя Миша, Леха с Васильком, Викочка и Вова Еписеев.

Напротив нас, как волжский утес, высилась тетя Рая, а на уголке ютился траурный Ленька со своей Саирой. Они ничего не ели. Кухня на нашей свадьбе была в основном мясная и рыбная. Даже в неизменном салате из огурцов и помидоров то и дело попадались кусочки мелко нарезанной ветчины. Тетя Рая хмуро посматривала на пустые тарелки своих экзотических соседей.

Дядя Миша сунул руку под батарею, где разместился целый полк бутылок, и корявыми пальцами ухватил сразу две. Водку и крепленое вино.

Портвейн был запечатан пластмассовой пробкой. Дядя Миша попытался поддеть крышечку длинным ногтем мизинца, видимо, выращенным именно для таких целей. Ничего не получилось. Тогда он ухватил мельхиоровую вилку. Пробка снова не поддалась. Дядя Миша не огорчился.

– Ну-к, Лех, дайт-ко зажигалку, – обратился он к своему щуплому сыну.

Он высек пламя и стал поворачивать над ним бутылку, как стеклодув. Пробка начала плавиться, вонять и капать на белую подвенечную скатерть. Маша покраснела. Наконец ее находчивый родственник бросил оплавленную пробку в пепельницу и стал разливать портвейн женщинам, покрякивая:

– Вот оно! Самое дамское!

Однако Мария и Лариса от «дамского» отказались. Виталька ловко откупорил шампанское, а дядя Миша залихватским движением свернул водочную головку и разлил напиток мужчинам. В фужеры для шампанского. Дошла очередь до меня. Мария закрыла мой стакан ладошкой и сказала:

– Нет-нет, Сеня не пьет. Ему минералочки…

Я затосковал. Начинается. Уже и на собственной свадьбе выпить нельзя. Дядя Миша смутился, но ничего не сказал и хотел плеснуть водки Леньке Тимирязьеву. С ним вышла та же история. Саира толкнула моего друга в бок, и он потребовал талой воды.

Тетя Рая, недовольно ворча, потопала на кухню и стала с грохотом выдирать из морозилки куски льда.

Дядя Миша, светя козлиным глазом, пробормотал:

– Ну дела! Что эт за мужик такой нынче пошел нечеловеческий!

Он с надеждой посмотрел на Рыбкина. Тот оживленно поднял фужер и подмигнул собутыльнику. Дядя Миша несколько успокоился.

С кухни донесся топот, в комнату ввалилась усатая женщина с вазочкой льда и подносом зеленого лука в руках.

– Лучок, лучок, лучок! – обрадованно всполошилась Саира Ы. И принялась фигурно раскладывать зеленые перышки по своей и Ленькиной тарелке.

Энергично зазвенели ложки. В мою тарелку плюхнулась жирная горка салата «Оливье».

Рыбкин поднялся, поправил полотенце и заговорил:

– В целом одобряя знаменательное решение моего друга связать себя узами брака с особой, которая сидит рядом со мной, – наверное, всю ночь заучивал по бумажке, собака! – я не могу не отметить всю важность и красоту этого славного выбора. Что за носик, что за глазки, как говорил поэт, – кажется, мой друг вздумал цитировать баснописца Крылова! – короче, сказка!

Дядя Миша нетерпеливо сглотнул и зачем-то положил в фужер, до краев заполненный водкой, маленький кусочек селедки. Его примеру последовали Леха и Василек. Женщины жадно ловили Виталькины слова, словно он изливал неземную мудрость.

– Правильно говоришь, правильно, – кивал дядя Миша и алчно шевелил тараканьими усами.

– Небезызвестный Козьма Прутков как-то сказал, – Виталька краешком глаза заглянул в бумажку, спрятанную под столом, – что брак можно уподобить цепи. В корне не согласный с великим мыслителем, я хотел бы добавить от себя, что по крайней мере два звена этой цепи – золотые. Это кольца, которые украшают персты наших молодоженов!

Он ухватил мадам Еписееву за кружевную манжетку и вскинул ее руку вверх, дабы все могли убедиться в его правоте. Я тоже инстинктивно поднял руку.

– Так выпьем за то, – провозгласил Рыбкин, – чтобы вся цепь совместной жизни была такой же золотой, как первые два звена.

Виталька чокнулся с моей минералкой, залпом осушил свой фужер и, отдуваясь, сел на место.

Дядя Миша и Леха с Васильком опрокинули емкости в свои, словно от рождения приспособленные для этого дела, глотки и закусили отмоченной в водке селедкой.

– Го-о-орько!!! – неожиданно раздался дикий вопль барышни Анджелы.

Ее поддержала сестра, а потом и все остальные заревели:

– Горь-ко! Горь-ко!

Мария зарделась как маков цвет и поднялась. Я за ней. Вот они, проклятые народные традиции! Ненавижу целоваться на людях!

Я отвернулся от стола и коснулся губами уголка Машиного рта. Но мадам Еписеева засосала мои губы, как пылесос оконную шторку.

– Раз! – хором считали гости. – Два! Три…

Я попытался вырваться, но тщетно.

– На первой моей свадьбе мы дотянули до пятидесяти шести, – проговорила она мне прямо в рот. – И мы развелись. Нужно обязательно перекрыть этот рекорд.

По-пингвиньи раскинув руки, я замер в нелепой позе, а гости все считали:

– Шестьдесят семь, шестьдесят восемь, шестьдесят девять…

На восьмидесяти мне все-таки удалось высвободиться. Разминая онемевшие губы пальцами, я устало опустился на стул.

– Это еще не рекорд! – удовлетворенно шепнула мне Мария. – Вот на одной свадьбе, я слышала, жених с невестой целовались полчаса…

Нет! Такого испытания я точно не выдержу! Несмотря на всю мою любовь!

– Ой, – неожиданно пискнула толстуха Викочка в голубой кофте, – а подарки-то?

Дочку активно поддержала усатая мамаша. Наступило время подарков. Мы с невестой вышли из-за стола и заняли пост у балконной двери. Гости оживленно зашуршали свертками.

Рыбкин с Ларисой преподнесли освященное оскароподобное приспособление для колки орехов. Виталька потупился, а его пассия, наоборот, засияла, как голливудская дива.

Подошла тетя Рая с огромной коробкой и начала декламировать, словно Вознесенский у памятника Маяковскому:


Чтоб водились в доме щи да каша,

Чтобы муж в веках не свирепел,

Получай подарок этот, Маша,

Да гляди, чтоб он не потускнел!


Викочка засмущалась и принялась усиленно ковырять потертый ковер слоновьей ножкой. Наверняка эти чудесные вирши вышли из-под ее пера. Я, чуть пошатнувшись, принял коробку из рук тети Раи. Она была доверху заполнена унитазоподобными кастрюлями и кастрюльками с безобразными цветочками на эмалированных боках.

Барышня Анджела притащила из прихожей стопку постельного белья и вручила ее довольной Маше.

– Да куда мне, – счастливо забормотала моя суженая, – у меня и свое некуда девать.

– Ничего, изъелозите! – с мерзким смешком отрезала тетя Рая.

Викочка закончила ковыряться в ковре, подошла ко мне и сунула в карман моего пиджака крохотный платочек с голубенькой незабудкой и соответствующей надписью: «Не забудь!»

Что я должен не забыть! Нос вытереть, что ли?

– Это вам, – скромно прошептала упитанная Марья-искусница. – Сама вышивала!

– Спасибо, – поблагодарил я и запихнул платок поглубже в карман, чтобы его не было видно.

На арену выступил Леха. В вытянутых слабых руках он держал хрустальную вазу с зеленоватыми яблоками. Из кармана его брюк торчала электродрель. Он протянул вазу Маше и сказал:

– Из собственного сада. К дичку прививали…

– Правильно говоришь, – встрял отец садовода.

Леха достал из кармана дрель и торжественно сунул ее в мою неумелую руку.

– Это тебе. Пробурить там где, или еще че…

Ненавижу хозработы! Сверлеж, долбеж, крепеж… Не дай бог когда-нибудь воспользоваться этим подарком.

– Правильно говоришь, правильно, – опять одобрил сына дядя Миша.

Леха наклонился и неловко прижал к себе Машу. Потом шагнул ко мне и смущенно ткнулся в мою щеку мягкими усиками.

– Правильно делаешь! – блеснул дядя Миша желтым глазом и почему-то захохотал.

Бывший заключенный Василий не подарил ничего. Он стоял в сторонке и ковырял спичкой в зубах. Тетя Рая, заметив его манипуляции, вытаращила глаза:

– Ой, а зубочистки-то! Забыли на стол поставить…

Ко мне приблизился Ленька Тимирязьев.

– Старик, – прошептал он, – может, тебе и не понравится, но так получилось…

Он извлек из пакета серебряный подсвечник, громко, чтобы услышала мадемуазель Ы, помянул «харю» и протянул его Марии. Моя жена обрадованно кинулась целовать Леньку, потом заспешила к своей новой подружке Ларисе. Обсудить восточный дар.

– Как он будет смотреться рядом с твоим «Оскаром»! – прощебетала мадам Еписеева. – Блеск!

Лариса кивнула и что-то тихо ответила. Ленька сунул руку в просторный карман своих санскритских штанов и вытащил знакомую коробочку от мумуя. «Ну все, – подумал я, – приехали». А Тимирязьев приглушенно сказал:

– Старик. Дарю тебе самое дорогое, что у меня есть. Продашь в случае чего. С руками оторвут…

Ну еще бы! Понятное дело! Мумуй, он и в Африке мумуй!

Ленька открыл коробочку. Там лежала великолепная большая марка с синей бабочкой. О ней я мечтал с детства и неоднократно предлагал Тимирязьеву обменять ее. Но он неизменно отказывался. Марка была действительно очень редкая! И вот теперь, значит, час пробил…

Прослезившись, я прижал голову Тимирязьева к своему животу и долго не отпускал. Гости заволновались и захотели взглянуть на Ленькин подарок.

– Детский сад, трусы на лямках! – фыркнула Лариса. – Нашел что подарить!

Но за марку неожиданно вступился уголовник Василий.

– Лучший подарок – коллекция марок! – важно произнес он и заговорщицки, пока все рассаживались, отозвал меня в коридор. Я внутренне напрягся, но пошел. Теперь мы как-никак родственники… – Держи кардан! – сказал в сумраке Василий и хлопнул по моей ладони своей лопатой с отрубленной фалангой указательного пальца. – Он покопался в штанах и протянул мне наборный выкидной ножик. – Дарю! Если жена надоест, прирежешь, – добавил он и улыбнулся шрамом.

Я поблагодарил и пощелкал ножом. Лезвие мягко выпрыгивало и убиралось в цветную рукоятку.

– И вообще, – миролюбиво предложил кузен моей благоверной, – нужно будет кого замочить – только звякни. Я ведь художник не местный, попишу и уеду, – добавил он туманно.


Глава 46

Брачная ночь


Праздник шел своим чередом. Виталька украдкой подливал в мою минералку водки, так что чувствовал я себя превосходно. Даже хулиган Еписеев, выпив портвейна, успокоился и не тревожил меня. Без десяти двенадцать, когда у меня уже болели губы от варварских народных обычаев, тетя Рая вдруг воскликнула:

– Ну все, гости, прощайтесь с молодыми. Через десять минут у них первая брачная ночь. – Ничего себе! А я рассчитывал еще посидеть! – А пока погадаем, кто кого больше любит…

Тетя Рая высыпала из вазы яблоки, выбрала самое крупное и утыкала его зубочистками.

– Ну, молодые, вытягивайте по одной и говорите что-нибудь ласковое.

Я вытянул зубочистку, посмотрел в Машины синие глаза и покорно сказал:

– Любимая!

Маша фыркнула и ответила:

– Кормилец!

На двадцать четвертой зубочистке я уже с трудом подыскивал эпитеты. Пришлось палить очередями:

– Моя смарагдовая трепетная и ясноокая лань!

У мадам Еписеевой запас эпитетов, казалось, никогда не иссякнет. Правда, все определения почему-то так или иначе касались коммерческой стороны жизни, но произносились неизменно ласково.

– Добытчик! – тут же нашлась Мария.

Я крепко задумался. Чтобы разрядить паузу, Леха крикнул:

– Горько!

Но дядя Миша оборвал его:

– А налить?

– Да у меня же нолито, – виновато пробормотал сынуля.

Все наполнили бокалы и приготовились выпить. Ленька, который до этого смирно и безропотно сидел под присмотром Саиры, неожиданно вскочил, выплеснул талую воду из своего стакана и протянул его на середину стола к виночерпию дяде Мише.

– Правильно делаешь, правильно!

Мадемуазель Ы отточенным движением выхватила стакан из тимирязьевских рук и поставила его на стол перед собой. Тогда Ленька рассвирепел и дерзко смахнул стакан рукавом на пол. Стакан разлетелся вдребезги.

– На счастье! На счастье! – закричали толстые кузины.

Но мой друг не успокаивался. Он ухватил подарочную хрустальную вазу и до краев наполнил ее водкой.

– За тебя, Сенька! – прохрипел он и присосался к хрустальному краю.

– Леонид! – взвилась Саира. – Я тебе запрещаю! Тебе запрещает, – поправилась она, – великий Прубха!

– Да иди ты со своим Прубхой к едрене матери, – пробормотал Леонид, отрываясь от грешного сосуда. – Надоела до чертиков! Святоша, блин!

Глаза мадемуазель Ы вспыхнули карающим огнем. Она величественно поднялась и, ни с кем не попрощавшись, выплыла из комнаты. В наступившей тишине гулко хлопнула дверь. Дядя Миша одобрительно пробормотал:

– Правильно делаешь…

К кому относилось его одобрение, я не понял. Покончив с водкой, Ленька оторвался от вазы и бережно поставил ее на место. Затем подскочил к нам с Марией и, тычась пьяными губами в наши лица, забормотал:

– Люб-бимые в-вы м-мои! К-как же я с-сос-ску-чился!

Мадам Еписеева отпихнула Тимирязьева крахмальным локтем, он опрометью выбежал в прихожую. Понятно. За Саирой своей…

Однако через секунду Ленька ворвался в комнату. В руках его сиял саксофон. Он вспрыгнул на кресло и заиграл одну из своих психоделических композиций.

Сзади к нам подкралась тетя Рая и, обхватив за плечи толстыми руками, потихоньку повлекла к детско-хулиганской комнате, где была застелена кровать.

Мы остались наедине с мадам Еписеевой. Из-за плотно закрытой двери неслись приглушенные саксофонные стоны.

– Ты меня любишь? – зачем-то спросил я.

– Не говори глупостей, – раздалось из-под тюля.

Мария выбиралась из платья.

– Ну ты хотя бы счастлива? – не отставал я.

– Весь праздник мне испортил!

Чувствуя свою вину, я попытался обнять Машу, но она оттолкнула меня и отвернулась к столу, заваленному железяками.

– Ну что я должен сделать, чтобы ты меня простила?

Мария оттопырила нижнюю губу и притворным обиженным голосом пропищала:

– Купить мне шубу.

– Помилуй, да ведь весна!

– Шуба – понятие растяжимое, – мечтательно проговорила она. – Это у тебя вон живот греет и зимой и летом! А я?..

Я слегка обиделся и сказал:

– Живот тоже растяжимое понятие.

Но шубу я все-таки пообещал. С первой же получки. К своему стыду, я вспомнил, что ничегошеньки не подарил невесте. Забыл впопыхах…

Мария тут же отошла от стола и потерлась об меня, как кошка.

– Вот теперь я тебя люблю, дорогой!

В этот момент звуки саксофона из комнаты резко оборвались. Послышался звук падения, какие-то шлепки и грохот.

– Убью, фраер! – взревел голос Василька. – «Таганку» давай!

Я в одних трусах выскочил из комнаты. Судя по звукам, Леньке приходилось нелегко.

И точно! На ковре была куча мала. Дядя Миша пытался растащить дерущихся. Толстые барышни упоенно визжали. Виталька с Ларисой испуганными истуканами замерли у окна. Я почувствовал на голом плече пухлую ладонь тети Раи.

– Иди, касатик, иди, – спокойно проговорила она. – Какая же свадьба без драки? Мы уж тут как-нибудь сами…

Опять, значит, русские народные традиции! А если Ленька падет жертвой этого народничества?

Лезть в самое пекло мне не хотелось, и тут у меня мелькнула спасительная мысль. Я тряхнул головой и запел, вспомнив свое давнишнее выступление в ресторане «Полевой стан»:

– Тага-анка! Все ночи…

Клубок тел на ковре дернулся и окаменел, словно по нему пропустили электрический разряд. Между Ленькиных ног просунулась репейная голова Василька. Он открыл рот и раскатисто подхватил:

– …полные огня…

Мы допели песню до конца. Публика миролюбиво расселась за столом, потирая бока. Виталька с Ларисой зааплодировали.

– А у тебя ничего получается, – сказал Рыбкин. – Может, ты и мою любимую споешь?

– Ему к жене пора! – вступилась за меня тетя Рая и вытолкала за дверь.

Там меня поджидал дядя Миша со складным туристским стаканчиком.

– Глотни для храбрости, – он понимающе мигнул желтым козлиным глазом.

Мне обожгло гортань, я пару раз споткнулся об мотоцикл и пробрался в полутемную спальню.

– Маш! – шепотом позвал я.

Никто не отзывался.

– Ты спишь?

Я похлопал по кровати. Никого. Я встревожился. Наконец мои пальцы нащупали нос законной супруги. Из него вырывались равномерные порции теплого воздуха. Мадам Еписеева, намаявшись за день, спала сном праведницы.

Я включил настольную лампу и с нежностью посмотрел на жену. Она лежала, подтянув ноги к подбородку. Я решил не будить ее. Из комнаты раздались залихватские звуки саксофона. Неужели Ленька опять за свое? Еще одну песню мои связки просто не выдержат! Но вслед за мяукающими звуками послышался дробный перестук женских каблуков.

– Их! Их! Их! – послышались визгливо-придурошные голоса кузин.

Тимирязьев резко сменил ритм. Послышался басовитый страдающий голос тети Раи:

– Охуе…

Ничего себе! Тетка, видно, разошлась не на шутку! Тимирязьев послушно дудел на саксофоне вторым голосом, а усатая женщина продолжала страдать:


Ох, уехал мой сердешный!

Наеба… Но я бантик повяжу,

Палец в жо… Палец в желтеньком колечке,

Я посса… Я по садику брожу!


Песня была нескончаемой и убаюкивающей. На словах «Только сра… Только сразу сообщи!» я уткнулся в теплую спину мадам Еписеевой и заснул.


Глава 47

Все хорошо?


На деревьях распустились почки. Уже почти два месяца я жил с Марией Еписеевой суровой супружеской жизнью. Шубу я ей купил, но она надела ее только пару раз. Неожиданно потеплело и, как я уже говорил, распустились почки. Вместе с ними в моей душе распустились смешанные чувства. Хотелось воли! Но не очень, а в допустимых размерах. Так что на уговоры Тимирязьева, после моей брачной ночи ставшего прежним гулякой, я не поддавался.

Кстати сказать, моя жена неожиданно изменила свое негативное мнение о нем. Ее родственники в один голос нахваливали Леньку, и даже Василек перед отъездом хмыкнул нечто невразумительное:

– Ну, в натуре, он не полный дрек! Чтоб я тогда лук ел!

К такому емкому замечанию добавить было нечего. Мария время от времени спрашивала меня:

– Что же ты Леонида в гости не позовешь? Пусть сыграет нам что-нибудь.

Но Леонид весной был занят по горло. И не только ресторанно-музыкальной деятельностью, а в основном барышнями, наводнившими московские улицы.

Полюбила Мария и Игоря Хренова, с которым я неожиданно сдружился. И не только за то, что он платил мне немалые деньги за преподавание Чейза. Просто ни одна женщина на свете не могла плохо относиться к Хренову.

Он иногда появлялся в нашей квартирке с цветами для хозяйки и дорогим коньяком для меня. (С Игорем выпивать мне разрешалось. «Потому что с ним не напьешься», – говорила мадам Еписеева.) Он любезничал с женой, шутил и обсуждал дела со мной и обкуривал шторы душистым трубочным дымом. От него исходила прямо-таки солнечная энергия! Он постоянно строил планы. И не только строил, но и воплощал их в жизнь.

Например, слова Игоря о введении в гимназии курса го и мацзяна не оказались пустым звуком. Еще зимой я разыскал подвал, где в полном одиночестве сидел Автоклав Борисович, склонясь над своими костяшками и пуговками. Немолодой уже человек в очках с толстыми линзами, с бледным лицом грустного клоуна. Я предложил Автоклаву работу, и Хренов не только принял его, но и не забыл выплатить мне приличные комиссионные.

Чего не хватает обычно друзьям, так это бережного отношения к твоим финансам. У Игоря Хренова имелось и это достоинство. Так как же его не полюбить?

– Вот, учись, – иногда говорила Мария после его визита, – и цветочки тебе, и обхождение, и костюмчик, и проборчик на месте. А ты все рохля рохлей.

Я отзывался, что не мешало бы и мне обзавестись какой-нибудь приличной вещью. Маша отмалчивалась, а на следующий день я слышал отвратительное:

– Дорогой, это тебе…

Мадам Еписеева с заговорщицким видом протягивала мне маленький сверточек. И в мое безраздельное владение поступала пара носков или новая зубная щетка.

Моя жена подружилась и с Ларисой Пастернак. Их симпатию я отметил еще в день свадьбы, но апогея эта дружба достигла к весне. Едва ли не каждый вечер Лариса торчала у нас на кухне, листая женские журналы и рассуждая о чем-то непонятном:

– Спинка прямая… Вытачки косые… Сплошная лайкра…

Маша внимала этой белиберде с открытым ртом. Мне все это не слишком нравилось, так как через пару дней после такого ликбеза жена отправлялась в поход по магазинам, не забыв раздраженно сказать:

– Посмотри на Лариску! Одевается, как богиня. Одна я хожу – чучело чучелом. Ничего приличного нет. Зачем только на работе надрываюсь?

– А это как же? – кивал я на Машины бедра, обтянутые новой юбкой. – Вы же вместе выбирали?

– Все равно у Лариски лучше, – недовольно отвечала она. – Ей Виталька из Германии тряпки привозит.

Я боязливо соглашался с тем, что «у Лариски лучше», и нарывался на взрыв гнева.

– Значит, я тебе не нравлюсь?

Что ж это такое! Но я все понимал. Давным-давно у моей матери была подруга – продавщица в шляпном отделе ГУМа. Однажды она задумчиво сказала мне:

– Знаешь, Сеня, двадцать лет уже работаю в магазине, но еще ни разу не видела, чтобы подруга посоветовала подруге именно ту шляпку, которая ей больше всего идет.

Я запомнил эти слова. Но Маше не говорил – еще подумает, будто я стараюсь очернить ее лучшую подругу. И ведь будет права! Ларису Пастернак я и в самом деле на дух не переносил. Бедный Рыбкин! Его первая жена куда как лучше.

Кстати, Света по-прежнему жила в моей квартире на «Красногвардейской». Мария, разумеется, думала, что квартиру снимает исключительно занятая иностранка. Для убедительности я показал жене журнальную фотографию Маргарет Тэтчер, сообщив, что увидеться с нашей квартиранткой нет никакой возможности, потому как помещение нужно ей только на время краткосрочных визитов в Москву.

– Вот людям денег-то некуда девать! – изумилась Маша. – Эта дура и проживет-то, небось, один день, а платит за целый месяц.

Знала бы она, кто и, главное, сколько платит! Факультативный преферанс у меня уже сидел в печенках.

Мадам Еписеева частенько гостила у Ларисы (то есть у Витальки Рыбкина), заодно наведываясь и в мое холостяцкое жилище проведать обстановку и выяснить, не поцарапала ли Маргарет Тэтчер мебель. Но я вовремя предупреждал Светку, она придавала жилплощади необжитой вид и смывалась к своему директору.

Все было бы довольно сносно, особенно в бытовом смысле, если бы не мой пасынок. Радовало только, что хулиган Еписеев теперь учился в другой школе (к себе в гимназию я его устраивать не стал). Но мне хватало Вовочки и дома.

Те редкие часы, когда он не пропадал у гаражей, не слушал свою скрежещущую музыку и не возился с мотоциклом, Еписеев использовал для того, чтобы издеваться надо мной. Наверное, ревновал к матери. Шутки его были просты.

Однажды вечером, когда Маша была на работе, кто-то позвонил в дверь. Я открыл. В ноги мне бросилось пламя от горящей на коврике газеты. Огня я, после известного происшествия, побаивался, так что бросился затаптывать готовый разгореться пожар. Пламя я потушил, но тапочки пришлось выбросить – под газетой оказалась изрядная куча сами знаете чего.

По ночам, когда Маша уходила на службу в вечернюю смену, а хулиган Еписеев на прогулку, я частенько просыпался от зловещего дребезжания. В бешенстве избегав всю квартиру, я лишь под утро обнаруживал источник мерзкого звука. В деревянную раму снаружи была воткнута иголка с ниткой, уходящей в темноту. За нитку можно было дергать со двора. Иголка колотилась о стекло, не давая мне заснуть.

Вспоминается и другой случай (Вовочка точно знал, когда я бывал дома один). Опять раздался звонок. Что же мне теперь, не открывать? Я подошел к двери. Но открыть ее не смог. Тогда я рванул посильнее. Кто-то тянул дверь на себя. Я еще сильнее. Дверь не открывалась. Рванув раз в двадцатый, я заорал благим матом:

– Отпусти, пока не поздно, скотина! Я подожду десять минут, чтобы дать тебе смыться!

Честно прождав десять минут, я тихонько попробовал дверь. Проклятая не открывалась! Причем с той стороны опять чувствовалось чье-то сопротивление.

– Выйду – убью! – опять завопил я. – Тебе не жить, собака!

С лестничной клетки доносилась приглушенная ругань соседа из квартиры напротив. Развязала этот гордиев узел только мадам Еписеева, когда вернулась с работы. Оказалось, что ее любезный сынок связал длинной веревкой наши с соседом двери, позвонил в обе квартиры и удалился, предоставив нам возможность ругаться сколько влезет.

К сожалению, я не мог воспользоваться привычной отдушиной и пожаловаться Катьке Колосовой на свою жизнь. После мальчишника что-то в наших отношениях надломилось. Я несколько раз, украдкой, чтобы Мария не слышала, набирал Катькин номер. Однако разговор не клеился.

– Как делишки, как детишки? – спрашивал я тихим, но нарочито веселым голосом.

– Нормально, – буднично отвечала Кэт.

– Все пашешь на своих бандитов?

– Пашу…

– Когда же мы увидимся, любовь моя нетленная? – продолжал я упражняться в остроумии, надеясь расшевелить мадам Колосову. – Когда я прикоснусь к твоим нарумяненным ланитам усталыми губами? Доколе мои мозолистые от праведных трудов длани будут печально пусты и не заняты чашей зелена вина? Когда я воздену очи на твои перси?

– Как-нибудь… – равнодушно отвечала Кэт.

Не понимаю, что ей еще надо? Раньше ведь она разговаривала совсем иначе. Наверное, боится, что кто-нибудь услышит нашу беседу и у меня будут неприятности. Ха! Я же осторожный…


Глава 48

Суббота есть суббота


Суббота – самый неприятный день для женатого мужчины. Если кто-то по-прежнему осмеливается называть этот день выходным, то он последний дурень! Но особенно мерзко субботнее утро.

В один из таких «выходных» я проснулся от нудного звука, доносящегося из ванной. Гул прервался и через несколько секунд с удвоенной силой разнесся по квартире. Я потянул носом воздух. Теплая сырость и запах стирального порошка. Большая стирка! Вот ужас!

Сунув ноги в тапочки, я побрел умываться. В коридоре мне встретилось взмыленное злое существо в халате и с полотенцем на голове.

– Проснулся! – прошипело существо. – А некоторые, между прочим, с семи утра на ногах!

– Могла бы и разбудить, – проворчал я. Шутить не хотелось.

В ванной – полный раздрай. Везде разложены скрученные трубочки белья, на полу пена, посредине вибрирует старенькая стиральная машина, от которой к крану тянется шланг цвета дохлой лягушки. Значит, умыться я не смогу? Ну уж нет!

Я отцепил шланг, пустил теплую воду, взял бритву и намылил щеки.

– Да что ж ты творишь, ирод?! – внезапно раздался за моей спиной яростный вопль.

Я оглянулся. Из шланга по кафельному полу растекалась серая пенная вода. Она вот-вот готова была добраться до моих тапочек. Мария схватила тряпку и, хлестнув меня по спине, принялась собирать мыльную воду. Выкрутив в ванну последние капли, она плаксиво сказала:

– Совсем ты меня не жалеешь! Нашел себе служанку! А что сулил перед женитьбой?

И в самом деле, что? По-моему, кроме любви до гроба, ничего.

– Ну как же не жалею, – натужно выдавил я и попытался прикоснуться мыльным лицом к щеке жены. – Очень даже…

Не дав договорить, мадам Еписеева вытолкнула меня из ванной со словами:

– Всем вам, мужикам, одного только надо!

Обиженный, я ушел курить в туалет. «Господи! – молил я, просовывая намокший фильтр в намыленный рот. – Сделай так, чтобы этот день прошел побыстрее!» Но у Господа, видимо, было и своих забот по уши, суббота только началась.

Ну почему Маша так неласкова ко мне? Ну и что с того, что вода вылилась на пол? Это же сущие пустяки. А у человека теперь испорчено настроение.

Покурив, я отправился умываться на кухню. Там было не лучше, чем в ванной. На плите, над синими языками пламени, высились чаны с бельем. Под потолком клубилось удушливое облако пара. Я кое-как умылся и присел на табуретку. Маша то и дело сновала мимо, забирая новые порции тряпья. Спотыкаясь о мои ноги, она чертыхалась и выразительно вскидывала блеклые глаза. Наконец мне это надоело.

– Мы завтракать когда-нибудь будем или нет? – крикнул я в удаляющуюся спину супруги.

Мария повернулась, швырнула таз с бельем на пол и уперла в бока красные, распаренные руки.

– Куда тебе еще жрать-то? – удивилась она, будто в обычном человеческом желании позавтракать было что-то неестественное и порочное. – Ты на себя-то посмотри!

Согласен. Вид толстого человека в майке и трусах не очень приятен. Гораздо приятней, например, встретить утром на кухне того же Алена Делона. Или Хренова в бабочке. Но я-то что могу поделать? Похудеть за ночь дано не каждому, а вся одежда клубится и вертится в стиральной машине. Но ведь и сама мадам Еписеева в чалме и халате – отнюдь не пеннорожденная Венера, хотя как раз пены-то сегодня хватит для доброго десятка богинь!

– Машунь, – проворковал я ласково, – ну неужели я так мало зарабатываю, что не могу рассчитывать хотя бы на бутерброд и стаканчик чаю?

Мадам Елисеева подошла к холодильнику, распахнула дверцу, достала оттуда тарелку, где покоился вчерашний ссохшийся бутерброд, и с грохотом поставила передо мной.

– Чай в состоянии налить? Или ты меня решил в гроб загнать?

Представьте себе, я не встречал ни одного человека, которого эта мелкая деятельность довела бы до гробовой доски. Правда, покойники по улицам не расхаживают.

Я пережевывал бутерброд, а мимо, вытирая пол, суетливой креветкой носилась Маша.

– Давай помогу, – предложил я. Но она лишь зло пропыхтела. Тогда я сказал: – Вот ты все ругаешься, а лучше бы дала мне какой-нибудь фронт работ. Глядишь, все быстрее бы пошло, а вечером можно будет куда-нибудь сходить. Хоть в театр…

Мария распрямилась.

– Да что я тебе, девка, что ли, по театрам-то шастать? Кончились шуры-муры, Арсений, запомни, кончились! Вон, Лариске-то Виталька давно машину автоматическую купил! Она грязное тряпье и в руки-то не берет. Оттого они у нее такие гладкие. Театр он мне свой предлагает… Тьфу! – И скрылась в ванной.

Нет, с ней не договоришься. Я сам предлагаю свою помощь! Нет, не хочет! Стиральная машина ей теперь понадобилась. Да что я – Рокфеллер, что ли? Или кетчупом торгую?

Я прошел в комнату, сложил диван и включил телевизор. Тут же влетела мадам Еписеева с металлической трубкой наперевес. Взревел пылесос. Я вылетел из комнаты вне себя от ярости.

Может, прогуляться? Нет, не получится. Вся одежда в стирке. В коридоре я столкнулся с хулиганом Володей. Его одежду она почему-то не постирала! Вон какая спецовка-то промасленная! Давно пора ее в стиральную машину. Еписеев торжествующе глянул на меня, ухватил мотоцикл за руль и загромыхал вниз по лестнице.

Я же продолжал метаться между комнатой и кухней. Отовсюду меня теснили бытовые приборы. Неожиданно раздался звонок в дверь. Я заглянул в глазок и ничего не увидел. Только какое-то расплывшееся месиво. На Еписеева месиво не тянуло.

– Маша! – крикнул я и сжал выглядывающие из трусов коленки. – Звонят!

– Ты что, уже и открыть не можешь? Не видишь, я занята?

Звонок настойчиво дребезжал.

– Да как же я открою? – внятно прокричал я. – Мне даже надеть нечего!

– Свадебный костюм накинь…

Просто замечательно! Свадебный костюм! Может, еще бабочку прицепить? Тем не менее я достал из шкафа свой маскарадный наряд, влез в полосатые брюки и надел белую рубашку с загнутым воротничком. «Утро аристократа», да и только. «Он напряг мускулистую руку, поцеловал графиню и вынес помойное ведро…»

– Кто там? – тривиально спросил я, приложив губы к замочной скважине.

– Да я… – ответил женский голос.

Я опять прильнул к глазку, но в круглом окошечке виднелись только какие-то клетчатые тюки.

– Кто – «я»?

Ну и манера! Трудно, что ли, сообщить свое имя или фамилию, на худой конец? Женщина за дверью пробормотала:

– Да Лена же из Орехова…

Что-о?!! Этого еще не хватало! Внезапно мне вспомнилась записка, которую я еще зимой нашел под дверью своей квартиры. Что-то там вроде «ждала, в следующий раз сообщу», кажется. Значит, «следующий раз» наступил. И как назло, именно сегодня! Что ж ты не сообщила-то, дура?

Я лихорадочно огляделся по сторонам – нет ли поблизости жены – и приоткрыл дверь. Она тут же распахнулась настежь под напором сумок, тюков, баулов и узлов. За этой горой возвышалась довольно толстая особа, обмотанная платком. Она сверкнула золотым зубом.

– Доброе утро, Арсен!

– Здравствуй, Леночка, здравствуй, – промямлил я, пытаясь оттеснить гостью на лестницу. Я ухватил с вешалки пальто. – Давай посидим где-нибудь, ты, небось, устала с дороги…

– А вещи-то? – недоуменно протянула она.

Да, действительно, вещи! Девушку Елену я, может, и сумею нейтрализовать. А вот как быть с ее баулами?!

Ухватив первый попавшийся мешок, я швырнул его в комнату Еписеева-младшего. За мешком последовал остальной багаж.

– Такое ощущение, что ты к нам навсегда, – сдержанно пошутил я.

– Нет, всего на пару недель, – серьезно ответила Елена.

Я вытолкал ее из прихожей и заглянул в комнату. Маша стояла на табурете и вытирала пыль с фотографии неизвестного летчика.

– Маш, пойду я, что ль, прогуляюсь, – сказал я непринужденно, – раз мне уже нет места в этом доме. Может, купить чего?

Мадам Еписеева глянула на меня.

– Что-то ты заспешил, – подозрительно пробормотала она и глянула в мои расширенные от ужаса зрачки. – Смотри рубашку не изгваздай!

– Так, может, я в магазин зайду?

– Сейчас я тебе список напишу.

Я едва не схватился за голову. Маша медленно спустила ногу с табуретки.

– Не надо! Не надо! Я так запомню! – проговорил я испуганной скороговоркой.

– Ну тогда купишь стирального порошка. Две пачки. Шесть кило картошки, два десятка яиц и… – Мария задумалась.

– Хорошо-хорошо, любовь моя! – вскрикнул я и пулей вылетел на лестницу, где покорно топталась девушка Елена.

– Рубашку не изгваздай! – опять донеслось из комнаты.

– Жена? – осведомилась моя старая знакомая.

Я сдержанно кивнул и обреченно повлек Елену вниз по лестнице.


Глава 49

Арсений Кириллыч меняет профессию


В кафе «Минутка», что около метро, народу было немного. Несколько таких же, как я, по-субботнему неприкаянных мужичков. Их сизоватые носы уныло свисали над пивными кружками. За отдельным столиком беззаботно хохотали длинноволосые студентки в ярких куртках, угощаясь баночной пепси-колой.

Я молча поставил перед Еленой тарелку салата, колбасу и бутылку минералки, перед собой – рюмку коньяка. Елена сняла платок, по ее круглому лицу стекали капельки пота.

– Ты зачем приехала-то? – грубовато спросил я и для храбрости хлебнул коньяка.

– В Лужники, – просто ответила Елена.

– На соревнования по метанию ядра?

– Зачем? На базар вещевой. Жить-то надо, – пробубнила она с набитым ртом.

– У тебя вроде хорошо зарабатывающий муж был?

– Да их колонну еще в январе – того… расформировали, – привычно стала рассказывать она. – Запил он. Завод наш встал совсем. Говорят, какие-то шипсы из картофеля гнать будут…

– Чипсы? – удивился я. – На химпредприятии?

– Бес их знает, начальство-то, – отмахнулась Елена и продолжала: – Зарплату все равно никто не плотит. А Томка с гальванического в Москву наладилась. Накупит здесь и продает у нас полгода втридорога. Так и живет… А чем плохо?

Кому как. Мне, например, очень даже плохо. Что я Маше скажу? Приехала, мол, старая знакомая, поторговать в Лужниках пару недель? Разговоров не оберешься…

– Как же ты мой новый адрес узнала?!

Елена посмотрела на меня бараньими глазами.

– А мне та рыжая, что в твоей квартире сидит, так и сказала: иди-ка ты, милая, к Арсену. Он теперь в другом месте обретается. Ну я и пошла…

– Понятно, – протянул я, задумавшись, куда бы пристроить незваную гостью.

К Леньке – нельзя. В одной комнате у него мама, а в другой – он сам с девушками. К Витальке? Вообще бред. Во-первых, неудобно, а во-вторых, там Лариса. Она такой шухер поднимет, что Рыбкину самому, того и гляди, на работе ночевать придется.

Если бы с Катькой у меня были прежние отношения, то проблем нет – приводи и сели к ней кого хочешь. Не то что какую-то там бабу из Орехова! А может, вот он, повод для возобновления теплых отношений? – внезапно осенило меня. Я оставил Елену в кафе, а сам бросился к телефонной будке.

– Кэт, – закричал я, – выручай! – И изложил подруге свою нелепую просьбу.

Она помолчала и взорвалась:

– Слушай, Васильев, ты со своим бабьем отстанешь от меня когда-нибудь или нет?! Совсем меня за дурочку держишь, что ли?!

Вот оно! Сработало! Привычный тон мадам Колосовой. Но ничего не сработало. Катька сухо и едко сказала:

– Нет, Арсений, извини, это невозможно. У меня не гостиница. К тому же у меня тоже есть небольшая, совсем крохотная, но все-таки личная жизнь…

У нее кто-то есть? Как это мне до сих пор не приходило в голову! Да не может быть! В моей душе вдруг вспыхнула ярость, я представил, как лощеный мерзавец сидит на Катькином диване, хлещет вино и сыплет пошлыми комплиментами. Господи, какая гнусность и какая… несправедливость!

Девушка Елена доела салат, перед ней на тарелке лежал кусок колбасы с неровной выемкой от золотого зуба. Раньше у нее были обычные и вполне здоровые человеческие зубы. Принято так у них, в Орехове, что ли, для красоты вставлять в рот драгметаллы? Мол, все у меня хорошо, граждане, дом полная чаша!

Жилищная проблема навалилась на меня с новой силой. Надо было что-то срочно придумать. Я сел за стол и отодвинул недопитую рюмку. Пить больше не стоит. Маша может учуять запах спиртного, тогда уж точно жди скандала.

Может, сказать ей, что это – я с отвращением посмотрел на толстые ноги Елены в синих тренировочных штанах – моя родственница? Но Мария резонно спросит, почему она до сих пор ничего о ней не знала? Ладно, надо за порошком, по пути что-нибудь придумаю.

– Так ты говоришь, на две недели в Москву? – спросил я Елену, когда мы выходили из магазина.

Ничего путного я так и не придумал. Черт, и зачем только три года назад я ответил на ее письмо?!

Елена завертела головой.

– На две. Томка-то, из гальванического, – опять помянула она свою удачливую коллегу, – угол снимает у одной знакомой вьетнамки с ЗИЛа…

– А ты что же, не могла себе вьетнамку найти? – вырвалось у меня.

– Ха, вьетнамку! Разобрали их уже всех, – пояснила Елена. – А потом, углов-то в комнате – всего четыре. В одном она с мужем и дитем, в другом азербайджанец с мандаринами, в третьем Томка, а в четвертом – завхозша ящики какие-то хранит. Говорит, ближе чем на три метра подходить нельзя. Взорвется!

Она со значением глянула на меня.

О боже! И этот человек две недели будет жить в нашем доме! А в том, что Елена поселится у нас, я уже не сомневался. Достаточно взглянуть на ее решительный загривок.

И тут я остановился! Надо сказать мадам Еписеевой, что я нашел квартирантку на две недели!

«Ты что, ополоумел?» – конечно, спросит Маша. «А как же новая стиральная машина?» – гордо отвечу я и так же гордо удалюсь.

Правда, есть тут одна загвоздка. Где я возьму деньги? Не брать же их, в самом деле, с Елены? До этого я еще не опустился… Что ж, придется занять. Хотя бы у того же Витальки Рыбкина. А теперь нужно обработать мою гостью, чтобы в ее туповатой голове хорошенько разместилась простая мысль: мы с ней никогда не виделись и вообще не знакомы!

Я завел Елену за гаражи и принялся втолковывать:

– Леночка, а теперь послушай меня внимательно. Если ты хочешь, чтобы две недели прошли без эксцессов… короче, без скандалов, – поправился я, увидев в ее глазах пустоту весеннего неба, – то ты должна молчать. А если что, то говорить, что ты, мол, на улице меня встретила и спросила, не сдам ли я комнату на две недели. Усекла?

– А зачем? – тупо спросила девушка Елена.

Как же ей объяснить, что иначе Мария просто-напросто вышвырнет нас обоих?

– Я говорю – значит, так надо! – отрезал я. – А теперь повтори!

– Значит, так надо, – послушно проговорила твердокаменная.

Я исступленно повторил свою удачную легенду еще несколько раз и, немного успокоившись, подошел к будке телефона. Надо было предупредить Машу, а то мало ли что?

– Что это за вещи в Володькиной комнате?! – у меня аж в ухе зазвенело. – Отвечай, как это понимать?

Я отодвинул трубку на расстояние вытянутой руки и подождал, пока жужжание в ней утихнет, а потом изложил мадам Еписеевой свои соображения.

– Я думал сделать тебе сюрприз, – льстиво добавил я. – Машинка-то действительно тебе нужна…

– А ты не врешь? – немного успокоившись, спросила жена.

– Боже упаси.

– Где же мы разместим эту твою бабу? – перешла Мария к делу.

– Можно на кухне, а вещи пускай пока лежат у Вовика в комнате.

Я повесил трубку и, вытащив из гаражных закоулков девушку Елену, спокойно повел ее домой, как пастух корову.

– Помни, – прошипел я перед дверью, – о наших письмах – ни слова!

Видимо, вспомнив лирический период собственной жизни, Елена чуть-чуть надулась, но все же согласно кивнула.

Мадам Еписеева скрупулезно осмотрела нашу квартирантку и осталась вполне довольна. Уж эта-то квашня никак не может быть моей любовницей, резонно решила она.

– Что же, проходите на кухню, – вежливо предложила Маша.

Елена промычала нечто благодарственное.

– Где ты подцепил эту коровищу? – спросила меня Маша, как только под задом гостьи скрипнула софа на кухне.

– Сама подошла, – легко ответил я. – Знаешь ведь, какие они наглые?

– Да уж, этого у них не занимать, – согласилась Мария и осведомилась: – Значит, через две недели у нас будет новая стиралка?

У кого это «у нас», позвольте спросить? Я всю жизнь обходился без бытовой техники. А белье сдавал в прачечную. Очень удобно, между прочим!

Маша продолжала выжидающе смотреть на меня.

– Значит, через две недели, – веско и в то же время небрежно ответил я.

Эх, если бы эту уверенность испытывать на самом деле! Сердце заныло при мысли о том, что нужно занять денег. Не люблю давать в долг, но еще больше не люблю занимать! Настоящий дамоклов меч, ей-богу! Висит и висит, пока не отдашь.

Я прислушался к мерному гудению женских голосов на кухне – надо же, уже нашли тему для разговора – и, убедившись, что девушка Елена не собирается распространяться о наших отношениях, пододвинул к себе телефон.

– Рыбкин, старик, ты можешь говорить? – спросил я Витальку.

– Язык пока не отказал, – мрачно ответил он.

– Тогда выручай! Позарез нужны деньги! – Я назвал цену средней стиральной машины.

– На сколько? – по-деловому осведомился бизнесмен.

Если бы я знал, когда смогу отдать! Все мои доходы скрупулезно учитывались женой. При всем желании раньше осени отдать не смогу.

– Старик, под проценты – на сколько угодно! – отозвался Рыбкин. – Сам понимаешь, дружба дружбой, но я же их не кую.

– Нет, под проценты я не могу, – вздохнул я. – Я ведь тоже не кузнец.

– Слушай-ка, старичок! – внезапно оживился торговец кетчупом. – А хочешь просто подзаработать? Без всяких процентов? Как раз нужную сумму?

– Ты желаешь, чтобы я бросил гимназию и отправился торговать кетчупом?

– Ну почему сразу кетчупом? – Виталька даже обиделся. – Дался вам этот кетчуп! Я ведь давно уже на шмотки перешел, а у меня бабенка одна с точки в декрет ушла, пропади она пропадом! Вот я и подумал: ты у нас мужик здоровый – бабы тебя любят. А к тому же – интеллигент. Так что сможешь деликатно объяснить, что к чему. Тут и надо-то – несколько выходных на свежем воздухе провести.

– Да что ты темнишь-то? – прошипел я. – Говори прямо!

– Скоро лето, – туманно пояснил Рыбкин. – Купальник – самый ходовой товар. И еще эти… трусишки, лифчики всякие… Ну как, согласен?

Я помолчал и ответил:

– На что только не пойдешь ради спокойствия любимого друга! – Вернее, ради спокойствия любимой жены, подумал я. – Черт с тобой, согласен!

– Вот прямо со следующей субботы и начнешь, – обрадованно воскликнул торговец лифчиками. – В Лужниках…

– О-о-о господи! – только и вырвалось у меня.


Глава 50

Четыре латинские буквы


Девушка Елена Кондакова из Орехова-Зуева прижилась в нашем доме. Ежедневно она уезжала в Лужники и пропадала там целый день. Возвращалась Елена только под вечер, нагруженная очередными баулами. Они отправлялись в комнату хулигана Еписеева, который был страшно недоволен этим соседством. Но ему приходилось сжимать зубы и молчать. Мать бредила стиральной машиной.

Елена сошлась с Машей, мыла полы, иногда готовила в огромных количествах дикие провинциальные блюда, вроде картошки с салом и крутыми яйцами. Поужинав, Еписеев уходил к себе, а я к себе. Женщины сидели на кухне, болтали и пили чай. Я напряженно вслушивался в их беседу. Не проговорится ли Елена? Прошла уже почти неделя. Пока – тьфу, тьфу – бог миловал!

В пятницу поздно вечером я пробрался на кухню, где мирно посапывала труженица вещевых рынков, и сипло позвал:

– Лена! Я тебя хотел попросить…

Она продолжала выводить рулады. Ее литой бок мерно вздымался и опускался, словно опара. Я слегка ткнул Елену. Она вздрогнула и разинула рот, явно вознамерившись заорать благим матом. Я поспешно зажал эту бездну и быстро проговорил:

– Да я это, я, успокойся. Просто хотел попросить, чтобы ты разбудила меня завтра пораньше. Мне тоже в Лужники надо…

Елена пошлепала толстыми губами и спросила:

– И Машу тоже будить? Она с тобой поедет?

– Нет, вот Машу как раз будить не надо! – всполошился я и повторил: – Машу не буди, поняла?

Елена Прекрасная в знак согласия вжала голову в пухлые плечи и перевернулась на другой бок.

Значит, завтра я стану торговцем. Жену я заблаговременно предупредил, что собираюсь с Тимирязьевым порыбачить.

– С каких это пор ты рыбаком заделался? – подозрительно спросила Маша.

Действительно, рыбную ловлю я терпеть не могу. Не знаю уж, что в этом занятии увлекательного – торчишь до посинения на берегу, мерзнешь, изнываешь от скуки, таращишься на ненавистный поплавок, который и не думает нырять.

– Ну надо же когда-нибудь начинать. Должно же быть у меня маленькое хобби?

С этим Маша нехотя, но согласилась.

Ранним утром я проснулся от медвежьего топота, что-то твердое с силой ткнулось мне в бок. Открыв глаза, я увидел Елену Прекрасную в полной боевой выкладке. Молниеносно одевшись, я выскочил в коридор, и мы поехали на рынок.

Сделав пересадку, мы еле втиснулись в вагон, несмотря на ранний час уже набитый до отказа коллегами в теплых одеждах. Пункт назначения у всех был один – метро «Спортивная». Вскоре поезд остановился, и машинист шутливо объявил:

– Господа бизнесмены! Побыстрей совершайте высадку!

Господа бизнесмены поднажали, и нас с Еленой вынесло прямо к эскалатору. Я вцепился в Елену, и нас потащило наверх.

Выскочив из метро, я перевел дух и огляделся. Рыбкин должен был ждать меня возле станции.

– Ну, я пошла, – сказала Елена и взвалила на себя пока еще легкий брезентовый тюк.

– Да погоди ты, – я поставил мешок на землю. – Давай Витальку дождемся.

Она старательно всмотрелась в утренний туман, словно знала Рыбкина.

Наконец из-под моста вырулила синяя «девятка» и притормозила возле нас. Мы покатили к рынку. Рыбкин, не теряя времени, принялся инструктировать меня.

– Самое главное, старик, ты должен уяснить размеры. Лифчиков. Если запомнишь размеры как таблицу умножения, то, можно считать, дело в шляпе.

– Я уж и таблицу умножения позабыл, – проворчал я.

– Размеры лифчиков для тебя, старик, в данном случае важнее, чем теорема Пифагора, – невозмутимо продолжал Рыбкин. – Так как это живые деньги. Итак, любой, даже самый паршивый лифчик характеризуется полнотой и объемом груди. Чтобы уяснить себе полноту, запомни четыре латинские буквы: А, В, С, D… С объемом чуть сложнее. В основном грудь у них, – Виталька через плечо кивнул на Елену, – бывает от семидесяти до девяноста пяти сантиметров. Но мой тебе совет, старик, лучше предлагай на глаз.

– Это как же? – не понял я.

Виталька крутанул руль и притормозил у ажурных ворот рынка.

– А очень просто. Вот у твоей напарницы, к примеру, – он посмотрел на сплющенную кофтами, но все равно довольно объемистую грудную клетку Елены, – 95-D. Или даже спецзаказ. Я верно говорю, девушка?

Девушка Елена зарделась и пробормотала что-то утвердительное.

– Я ж тебе говорю, тут все дело в практике, – обрадовался Рыбкин. – Глаз – алмаз! А вот у твоей Машки бери поменьше. Где-то, – Виталька подумал, – 80-В. Ну в крайнем случае восемьдесят два. Не веришь, спроси ее сам…

– Ну ладно, – не выдержала Елена, – пошла я. Спасибочки вам.

Она вылезла из машины и побрела прочь. Рыбкин показал охраннику какую-то бумажку и проехал на территорию рынка.

Он подвез меня к дощатому столику и пристроил под него несколько фирменных упаковок с трусами и лифчиками.

– Вот твое рабочее место.

– Виталь, – испугался я, – ты что же, сейчас уедешь?

– А ты думал, я с тобой здесь весь день торчать буду? – округлил глаза специалист по нижнему белью. – Этак, старик, дела не делаются. У меня еще пятьдесят точек по Москве…

Виталька хотел уже сесть в машину, но я заорал:

– Постой, ты же мне еще не рассказал про маленькие размеры. Их-то как на глаз? Ничего же не видно!

Рыбкин навис надо мной.

– Да успокойся ты! Полнота меньше С здесь большая редкость! А если уж попадется тебе такая бабенка… Ну представь мою Ларису, что ли. У нее как раз 70-А. Но такой миниатюры в этом паноптикуме почти не встречается… В общем, до вечера!

Последние слова он бросил уже из машины. Под насмешливыми взглядами коллег-торговок я выудил из упаковки несколько вещиц, похожих на кружевные чепчики для сиамских близнецов, придирчиво рассмотрел их и выложил на столик. Рядом надсаживался визгливый женский голос:


Чебуреки, хачапури, беляши

и ватрушки, как игрушки, хороши!

Хот-доги с горчицей!

Гамбургеры! Пицца!


Прослушав этот шедевр в десятый раз, я сглотнул голодную слюну. Около дымящихся чанов торчала только белобрысая тощая особа с лягушачьими глазами. На шее у нее болтался магнитофон, надрывавшийся скороговоркой про чебуреки и хот-доги.

В тощей особе я признал нашу бывшую биологичку Софью Петровну. Денег от факультатива по секс-отношениям подростков ей явно не хватало. Я учтиво раскланялся с коллегой.

– Что, Арсений Кириллыч, – усмехнулась она, – не платит вам гимназия?

– Да нет, – весело ответил я. – Вот жена попросила продать излишки, – и потряс перед ее носом черным эротическим бельем. – Не желаете, в качестве учебного пособия?

Сонечка, как мышь, покрутила длинным носом и зло отвернулась. Кассета в магнитофоне закончилась, она перевернула ее на другую сторону и завела свою чебуречно-беляшную волынку заново.

Глядя, как к Сонечке то и дело подходят покупатели, я решил, что и мне пора начинать. Что там говорил Виталька о размерах? Кажется, на глазок? Я отыскал в толпе первую попавшуюся толстуху и без обиняков обратился к ней:

– Извините, у вас, как я погляжу, 95-D! – Я потряс перед ее лицом непомерным изделием, напоминавшим сдутый аэростат. – Наша фирма предлагает широкий ассортимент на самый изысканный вкус. Европейское производство, купальники и прочие аксессуары. С начесом и без…

– Наглец! – завопила толстуха. – Да как ты смеешь! Я всю жизнь носила не больше 80-В!

Зад толстухи скрылся в толпе. Оказывается, женщину можно оскорбить даже одной буквой и двумя цифрами! Вот уж не думал! Ладно, пойдем другим путем…

Минут через двадцать я все-таки нашел то, что мне требовалось. Тощую мосластую тетку с огромными мешками наперевес.

– Девушка! – завопил я лживым рекламным голосом. – Только для вас! Специальное предложение! – Я выхватил из упаковки крохотную белую вещицу с бирочкой. – Изделие формата 70-А!

– Мужчина! – Тетка подлетела ко мне и затрясла передо мной узловатым пальцем. – Я сейчас милицию позову!

К мосластой присоединилась подруга в куртке олимпийской сборной СССР восьмидесятого года:

– В чем дело, Лидок? Что тебе сказал этот бугай?

– Да понимаешь, – нараспев стала жаловаться Лидка, – он предлагает мне нацепить вот эту фитюльку. – Она ткнула в лифчик, поникший в моей руке.

– Вот эту? – олимпийская подруга угрожающе приблизилась и проорала мне в самое ухо: – Ты думай, что несешь-то! У женщины великолепная грудь, мечта идиота вроде тебя, а ты предлагаешь ей какой-то клочок!

После этого инцидента мой трудовой порыв ослаб. Сонечка торжествующе поглядывала на меня и продавала хот-доги один за другим. Моя же торговля шла вяло. Несколько раз к прилавку подходили заинтересованные женщины, но, увидев за ним мою поникшую фигуру, тут же смущенно удалялись.

Под вечер приехал Виталька.

– Да, негусто, старик, негусто, – вздохнул он. – Всего-то четверть пачки распродал. Этак ты ничего не заработаешь. Все на оплату места уйдет.

На следующий день повторилось то же самое. Елена разбудила меня рано утром мощным толчком, мы прокатились на метро, нас вынесла наружу лавина «бизнесменов».

Под вечер я продал еще четверть упаковки. А в детской комнате все росла и росла гора Елениного скарба. Еписеев несколько раз замечал, как мы с моей напарницей вместе выходим из квартиры, и странно посматривал на меня.

Что же мне придумать на следующей неделе для оживления торговли? Может, записать на магнитофон что-то типа:


Лифчик, трусишки, купальники!

Купишь – в отпаде начальники!


Нет, не пойдет. Мой товар будет поделикатней, чем Сонечкины чебуреки. Одно я знаю: без рыбы в следующий раз домой лучше не возвращаться! А то Маша уже подозрительно поглядывает на меня. Мое бормотание насчет клева, видимо, не слишком убедило ее. Надо будет зайти на будущей неделе в «Океан».

В следующую субботу я вернулся домой с рыбой. Но денег на лифчиках совершенно не заработал. Воскресный день выдался не лучше, и я уже тоскливо ожидал Виталькиных нотаций. Неожиданно перед прилавком возникло широкое и удивленное лицо девушки Елены.

– Вот, купи себе, – хмуро предложил я свой товар. – Хочешь, я тебе такой 95-D подберу, со скидкой? Закачаешься!

– А я совсем забыла, что ты бюстгальтерами торгуешь, – обрадовалась Елена. – Что ж ты молчал до сих пор?! У нас пол-Орехова стонет! А я-то, дура, который день ищу!

И Елена купила у меня всю партию. Я был в восторге, нужную сумму для покупки стиральной машины я все-таки набрал. А Виталька-то как удивится!

Рыбкин действительно удивился.

– Ну, старик, вот это я понимаю, темпы! Я ведь, грешным делом, тебе под стол все, что на складе оставалось, засунул. Жду новую партию бельишка… Может, насовсем у меня останешься? Бросай ты эту свою гимназию!

Я отказался, а Виталька в свою очередь, сославшись на неотложные дела, отказался отвезти нас с лифчиками и Еленой домой. Я сунул в карман заблаговременно подготовленный пакетик с живыми карпами, взвалил на спину поклажу и, подталкиваемый счастливой жительницей Орехова-Зуева, поплелся к метро.


Глава 51

Железная леди и железное алиби


Свалив мешки около двери, я потянулся к звонку. Сзади пыхтела труженица вещевого фронта. Это ничего, что мы вместе возвращаемся? Машка ведь такая ревнивая! Чего доброго, закатит грандиозный скандал? Ну и черт с ним! Скажу, что встретил Елену у подъезда. Я гордо вытянул перед собой пакет с дохлой рыбой и уверенно надавил на кнопку.

Дверь открылась, и я, стараясь придать голосу беззаботность, крикнул в проем:

– Все тухнете? А я, между прочим, рыбки живой вам принес! Закатим прощальный ужин для нашей гостьюшки?! – Не дождавшись ответа, я принялся втягивать в квартиру неподъемные тюки.

Неожиданно моя голова уткнулась во что-то мягкое. Я поднял глаза и встретился со стальным взглядом Маргарет Тэтчер. Это еще как понимать? Я поднял взгляд еще выше, и в мой лоб вперились голубые буравчики разгневанной мадам Еписеевой. Она для убедительности потрясла фотографией бывшего премьер-министра Великобритании перед моим носом.

– Ну и что? – спросил я, теснимый сзади девушкой Еленой.

– Это вот… значит… она у нас… квартиру… снимает, да?!! – пролаяла Маша.

Дело запахло жареным, но будем стоять на своем.

– Вы, Леночка, раздевайтесь, – спокойно проговорил я.

Тучная Леночка понятливо засеменила по коридору. Сообразила, что сейчас в прихожей разразится торнадо и цунами.

– Отвечай! – надрывалась Мария. – Она? Снимает? Она?

– А кто же еще, Машенька? – миролюбиво ответил я, размахивая рыбой.

Мадам Еписеева выхватила у меня вонючий пакет и зашвырнула в глубь квартиры.

– Ты можешь поклясться своим поганым здоровьем?

– Хоть твоим!

– Нет уж, спасибо! – взвизгнула она. – Я еще поживу на белом свете! Значит, ты утверждаешь, что нашу квартиру снимает бывшая Маргарет Тэтчер?! – взяла Мария еще на полтона выше и в который раз потрясла фотографией. – Мне Володька все объяснил, когда яему фотку этой квартирантки показала! Премьерша, говорит, это английская!

Вот поганец! Хулиган, двоечник! Откуда он о Тэтчер-то знает? Когда не надо…

Я снял пальто, непринужденно облокотился на черный мотоцикл и улыбнулся.

– Ах ты об этом? Так я просто подшутить над тобой хотел. Ты же своего летчика тоже за Володькиного папашу выдаешь. – Я сделал обиженное лицо. – А почему мне нельзя?

Мадам Еписеева на мгновенье задохнулась от негодования.

– Значит, ты хочешь сказать, что иностранка все-таки существует?

Надо бы предупредить Светку! На всякий случай! Нельзя так надолго выбиваться из курса семейных событий. Кто знает, не взбрело ли Марии в голову навестить свою подругу Ларису, а заодно и мою постоялицу? Я стал лихорадочно прокручивать возможные варианты ответа на следующий вопрос: «Кто тебе эта рыжая баба?» Надо что-то поабсурдней! Что там Катька советовала? Стоять на своем?

– Ну конечно, существует! – с готовностью подтвердил я. – Я вас как-нибудь познакомлю…

Для убедительности я принялся развязывать шнурки. Мадам Еписеева заглянула в мое опущенное лицо. Страшные слова все-таки прозвучали:

– А кто тогда эта рыжая баба? Что она делает в нашей, Сенечка, квартире?

Я поспешно прошел на кухню, уселся на табуретку и старательно выпучил глаза. Сделаем вид, что я не расслышал.

– Баба? Рыжая? Так вы познакомились? Надеюсь, ты с ней вежливо разговаривала?

Мария остановилась у плиты, ее рука нервно нащупывала что-нибудь из кухонной утвари. Потяжелее. Так ничего и не нащупав, жена застонала:

– А я-то, дура наивная, решила Ларису навестить. Раз уж он такой рыбак, думаю, что даже в выходные с женой посидеть не может, то и я поеду погощу.

По моей спине побежали мурашки.

– Вот это правильно, Машенька. Нельзя забывать подруг.

– Ты меня от темы-то не уводи, не уводи! – прикрикнула она.

– Ну как ты могла подумать?

Мария, чуть успокоившись, села напротив, а я приготовился слушать дальше.

– Хорошо же я погостила! Смотрю, а напротив, в окошке твоем, свет горит. Ну, думаю, вот и повод познакомиться с иностранкой. Попрощалась с Ларисой да и пошла себе… – Она подозрительно посмотрела на меня. – Звоню в дверь – открывает шалава рыжая, в бигудях…

Светка! Господи, ну почему в тот момент там не было ее директора?! Мне было бы гораздо легче! В смысле – врать.

– Да ты что! – удивленно воскликнул я и привстал с табуретки. – Я эту иностранку вообще-то плохо помню. Она мне сперва вообще старушкой показалась.

Мадам Еписеева одарила меня ироническим взглядом.

– Хороша старушка! Чуть не придушила меня, кобылища!

– Ну ты же без предупреждения, – попытался оправдать я Светкины действия. – Они, иностранцы, знаешь какие пугливые! У них ведь закон неприкосновенности жилища. Могла вообще пристрелить на месте мою бедную женушку…

Я попытался погладить Машу по руке, но она с силой хлопнула ладонью по столу.

– Так, значит, иностранка, говоришь?!

Я закивал.

– А что же она тогда таким отборным матом на меня, а?

– О! – со знанием дела протянул я. – Мат они все знают. Но – не более, не более…

– Молчал бы уж, врун несчастный, – чуть не расплакалась Мария. – Она мне еще кой-чего, кроме мата, сказала. Я спрашиваю, вы из-за границы, мол? А она: какая такая заграница? И хохочет, все про какие-то челюсти говорит!

Я чуть было не поправил: «Черусти!» – но зажал рот обеими руками.

Мария всхлипнула:

– Халат чуть не до пупка расстегнут!

Мне стало жалко мадам Еписееву, однако я продолжал стоять на своем и выдвинул другую версию:

– Слушай, Маш, ты только успокойся! Иностранка-то через неделю должна приехать. Она мне говорила, да я забыл. Так, может, это воровка? Ты квартиру-то осмотрела? Может, она украла что?

Мария подняла на меня заплаканные глаза, и я вдруг вспомнил ту девушку из школьного коридора, которая приглашала меня к себе на чашку чая. Но уже в следующую секунду беззащитная и робкая девушка превратилась в свирепую гарпию.

– Ага, у нас ведь Африка! – подтвердила она. – Воровки в апреле месяце в халатах по квартирам разгуливают!

Мадам Еписеева уперла локти в стол. Она явно ждала следующей версии. Что ж, пожалуйста, вот вам другая версия!

– Ну, даже не знаю. – Я почесал в голове и выпалил, словно меня только что осенило: – Точно! Ты вот все говорила, что иностранцы дураки, квартиры на день снимают, а платят за целый месяц! А никакие они не дураки! Вот, небось, и наша пересдала квартиру этой рыжей корове!

Прости меня, Света, но так уж получилось!

Маша тяжело встала и швырнула мне в лицо свой последний и главный козырь:

– Так вот, Сенечка! Эта корова сказала, что ты, мол, ее и поселил! – Мария изменилась в лице, губы ее задрожали. – Я, говорит, подруга его старинная, а ты – неизвестно что…

Невероятно, но они не узнали друг друга! И даже не вспомнили «Гавану»!

Мадам Еписеева с рыданиями попыталась выйти из кухни, но пошатнулась. Я обхватил ее вздрагивающие плечи и начал нашептывать в розовое ушко ласковые слова:

– Ну, Машунь! Ну не надо! Сама должна понимать… Ну как я тебе скажу… А ей позарез надо было… Она же платила исправно… Так что какая разница, что она не иностранка…

– Развратный ты тип! – вскрикнула Мария. – Ты ведь в эту квартиру и раньше баб водил! А теперь эту… поселил, чтобы, значит… Постоянно!!!

Я усадил обмякшую Марию на табурет, продолжая увещевать. Она постепенно успокоилась, но даже ее русый затылок дышал злобой и недоверием. Я поцеловал это теплое гнездышко и не встретил отпора.

В этот момент в кухню проник хулиган Еписеев. Проскользнув мимо меня, он остановился на безопасном расстоянии и ехидно проговорил:

– Что-то я в выходные стал просыпаться ни свет ни заря. Гляжу, а они с этой жирной, – он кивнул по направлению комнаты, где укрылась девушка Елена, – вместе куда-то уходят… В обнимочку. Да и рыбка эта, – Володя приподнял прозрачный серебристый пакет, – под Москвой не водится…

Ложь! Какая возмутительная ложь! Я специально спросил в «Океане»! Сказали, что рыба прямо из Пироговского водохранилища! Ах, как бы я хотел сейчас звездануть по этой наглой роже! Но нельзя, руки заняты Машиными плечами.

Мария насторожилась. Словно по заказу, по коридору прошлепали тяжелые шаги. К нашей горячей компании присоединилась уроженка Орехова-Зуева.

– Пора мне, Машенька, – пробасила она. – На поезд опаздываю. Ты б мужа-то отрядила мне в помощь. Одной не дотащить, – скромно добавила Елена. – Эвон мешков сколько…

Довольный Еписеев улизнул в свою комнату.

– Я ж тебя, змея, пригрела в своей квартире! – заголосила Мария. – А ты мужа от меня увести хочешь!

– Да только ж до вокзала, – удивилась Елена и по-коровьи захлопала ресницами.

Но Маша не успокаивалась:

– А и забирай! Увози в свою тьмутаракань! Сама взвоешь, как начнет он там по бабам ходить! – Она повернулась ко мне: – Что смотришь? Хватай мешки и проваливай!

– Машунь! – я воздел руки к потолку, но жена ухватилась за мясной топорик, который некстати валялся на столе.

– Проваливайте! Оба!

Девушка Елена боязливо попятилась, с трудом протиснувшись в дверной проем. Я последовал за ней. Сзади на меня напирала разгневанная Фемида. Правда, весов у нее не было, да и глаза она завязать забыла. Но зато меч имелся, да еще какой – топорик для отбивных. Елена распахнула дверь в комнату, украшенную черепом, и, оттолкнув хулигана Еписеева в дальний угол, ухватилась за баул.

– А ты что смотришь? – взвизгнула Маша. – Хватай!

Я послушно вцепился в какой-то ящик. Жизнь мне была еще дорога. Надо дать жене немного остыть! Провожу Елену – одной проблемой станет меньше. А там что-нибудь придумаю!

Ураганом мы с девушкой из Орехова скатились по лестнице.

– И чтобы не смел возвращаться! – донеслось сверху.

Это мы еще посмотрим.


Глава 52

Душа в душу


И вот опять вокзал. Ну уж нет, в Орехово я не поеду!

Под косыми взглядами провожающих я погрузил тюки и девушку Елену в вагон.

– Надеюсь, мы больше не увидимся! – мрачно пожелал я. – А не то я вот так же приеду к тебе. В Орехово. Посмотрим, что скажет твой муженек.

– А что, приезжай! – радушно отозвалась она. – Может, я и привечу тебя. Ты вот – непьющий, работящий…

– Я очень пьющий! Вот сейчас провожу тебя и немедленно напьюсь как свинья! – пообещал я. – Всю жизнь ты мне исковеркала…

Она недоверчиво глянула на меня.

– Ну уж и жизнь! Я такой жизни и вражине не пожелаю.

– Это еще почему? – взъерепенился я.

– Да баба тебе попалась совсем никудышная. Не понимает, что мужику надо… К столбу готова приревновать, а у самой одни тряпки на уме. – Елена покачала головой.

Я задохнулся. Да как она смеет! О Маше! О Машеньке! Что же, у меня глаз нету? У всех, конечно, бывают недостатки, но она-то, она! Ревнует! Значит, любит!

– Тряпки?! – заорал я. – Это кто у нас тут о тряпках говорит? Сама везет лифчиков на всю область!

Елена слегка покраснела и тихо сказала:

– Так то по нужде. Больно мне нужна Москва твоя, кабы не такое дело…

– Ну вот и проваливай! – прошипел я.

Поезд дал гудок, дернулся и медленно поплыл вдоль перрона. Девушка Елена как заведенная махала мне рукой из окна. Я плюнул и отвернулся. Надо же, наглость какая! Вагоны стучали мимо все быстрей. Рядом со мной прошествовали женские ноги на высоких каблуках. Мне вдруг стало жалко Елену. Как она там живет в Орехове своем? Толстая, глупая…

Я обернулся и в тусклом вокзальном свете разглядел пухлую руку, все еще махавшую мне. Подпрыгнув, я пробежал несколько шагов и замахал в ответ. Может, увидит? Поезд моргнул красным огоньком и скрылся. Я ринулся за обладательницей каблуков. Мне зачем-то непременно надо было увидеть лицо этой женщины.

Лицо оказалось старым и некрасивым. До чего ж обманчива внешность. Особенно ноги.

– Вы что-то хотели, молодой человек? – игриво поинтересовалась незнакомка.

– Ох, извините, перепутал вас со своим приятелем, – выпалил я и, повеселев, побежал к метро.

– Дурак! – прозвучало мне вслед.

Дурак? Ну и пусть! Конечно же, дурак! Разве можно так тянуть? Мало того что Светку не предупредил?! Нужно срочно, сейчас же, предупредить Леньку Тимирязьева о том, что все последние выходные мы с ним проторчали на рыбалке. А заодно напроситься к нему в гости – укрыться и потрепать нервишки Маше. Пусть думает, что я уехал в Орехово-Зуево!

– Ленька! – заорал я, как только автомат, проглотив жетон, установил связь. – Тебе еще моя не звонила?

– Старик, только не убивай, если я что не так сказал, – прогундел в ответ Тимирязьев.

– Значит, звонила?! – я едва не рухнул без сил на заплеванный пол телефонной будки. – Боже…

– Она все спрашивала про какую-то рыбалку…

– Ну а ты? – с надеждой просипел я.

– У меня эта рыба после Саиры сам знаешь где, – проревел Ленька. – Ненавижу! Но, старик, не обессудь! На свой страх и риск! Сказал, что мы с тобой рыбачили. Подледный лов, понимаешь…

– Ленька! Ты гений! Отлично! – От волнения я не мог подобрать слов. – А она поверила?

Тимирязьев приободрился.

– Старичок, мне нельзя не поверить! Женщины верят каждому моему слову! Правда, твоя Мария вставила мне по первое число. Как начала орать. Апрель! Лед тонкий! Вода холодная! И как это мы с тобой только не провалились, а? – Ленька хихикнул.

Я рассмеялся в ответ. Переночевать теперь можно и дома!

Я открыл дверь своим ключом. Нагло и беспардонно. Хотел было даже со всей силы пнуть мотоцикл, давно сидевший у меня в печенках. Но мотоцикла на месте не оказалось. Хулиган отправился выгуливать своего железного приятеля. Мария сидела на кухне и разговаривала по телефону. Я прислушался.

– Ну и что мне теперь с ним делать?.. Ага, другого найдешь! Думаешь, они на дороге валяются? Я и этого-то еле подцепила…

С Ларисой! И разумеется, обо мне! Надо что-то предпринять. Может, рыбки пожарить? Ужин вдвоем?

– Тебе хорошо! Твой вон все в дом тащит и на работе целый день торчит! А мой обалдуй?! Машины стиральной от него не допросишься! Руки все стерла! Только болтает, словесник проклятый!

– Да куплю я тебе машину!!! – заревел я из прихожей. – Куплю!!!

Мадам Еписеева вздрогнула.

– Ой! Он, кажется, пришел. Ну ладно, Ларисочка, я перезвоню.

Она уронила трубку и повернулась ко мне. Лицо накрашено. Видимо, многоопытная Лариса посоветовала встретить меня во всеоружии.

– Ты уже пришел, дорогой? – проворковала мадам Еписеева и виновато посмотрела на меня.

– А то ты не видишь! – не слишком вежливо отозвался я.

– Вот и чудесно! – Мария картинно всплеснула руками. – Я уж думала, что ты навеки затерялся.

– И разумеется, обрадовалась?!

– Ну что ты, дорогой! Я ведь тебя так люблю!

Ага, на попятную! Что ж, теперь нужно всласть поворчать.

– Я тебе не «дорогой»! Не смей называть меня этим дурацким словом! Мы живем в Москве, а не в Санта-Барбаре!

Мария нетвердой поступью направилась ко мне. Боже! Еще и туфли на каблуках!

– А как же… А кто же ты тогда?

– Зайчик! Пусик! Лапусик! Цыпленочек! Рыбка! Но только не это мерзкое слово! – продолжал я.

– А я тебе рыбки поджарила! Той самой, что вы с Ленечкой давеча наловили. Все уже готово, доро… Ой, извини, Сенечка, извини, – залепетала она, увидев, как гневно раздулись мои ноздри.

– К рыбе должно быть пиво!

Но и тут меня ждало разочарование. Маша бросилась к холодильнику и вернулась с двумя баночками импортного пива. Ну и дела! Что это с ней? Нет, иногда в «Космополитене» пишут вполне дельные вещи!

– Теперь ты убедилась, что я тебе не врал? – Я зло повесил пальто на вешалку.

Пальто упало. Черт, опять эта петелька… Жена подстреленной птицей метнулась к моему пальто и с деланной старательностью принялась отряхивать его.

– Давай не будем об этом, – жалобно попросила она.

Я сдвинул брови.

– Значит, пусть Светка живет в квартире?

Мадам Еписеева дернулась, но тут же покорно согласилась:

– Хоть три Светки и одна Катька.

Ого! Уж не намекает ли она на Кэт? Ну тогда тем более! Отныне я буду звонить мадам Колосовой в открытую.

– То-то же! – строго сказал я, пригладил волосы и двинулся на кухню.

Угощаться рыбой с пивом.

– Сенечка-а! – Мария с умильной миной наблюдала за тем, как я ем. – А ты про машинку-то не наврал? Тебе эта толстуха деньги за постой отдала?

– Я никогда не вру, – веско пророкотал я. – Запомни, никогда!

Я прошел в прихожую и сунул руку во внутренний карман пальто. Денег не было!!! Я покрылся холодным потом и проверил еще раз. Пусто!!!

– Ты что-то ищешь, доро… Сенечка? – наивно спросила мадам Еписеева.

– Тут… у меня… лежали, – еле вымолвил я.

– Это я покопалась, не волнуйся, – просто сказала Маша и почесала спину.

Ну что ты будешь делать с этими женщинами! Покопалась! Я набычился, прошествовал на кухню и строгим голосом осведомился:

– Там на твою «машинку» хватит?

Мадам Еписеева восторженно затрясла кудряшками.

«А то я добавлю», – хотел сказать я, но сдержался и поцеловал жену в накрашенные губы.

– Ты знаешь, у меня новость, – сказала она, высвободившись. – Я с работы уволилась…

– Что?!

– Лариска вон давно уж не работает. – Маша обиженно надулась. – Одни солярии, массажи да бассейны. Чем я хуже?

Торговать я был больше не в силах. Да и девушка Елена уехала: кто же у меня купит очередную партию нижнего белья? Разве что взять в гимназии еще пару часов какого-нибудь предмета? О моем потайном преферансе Мария не знает. А что еще я могу попросить у Хренова? Ничего!!!

– Может, по-твоему, и мне на рынок податься?! Как Витальке? – недовольно спросил я.

– А почему бы и нет? Все лучше, чем на рыбалку-то мотаться, – невозмутимо ответила Мария и прижалась ко мне всем телом.

– Не забывай, что я учитель! – отпарировал я. – К тому же твоего обалдуя никакими рынками не прокормишь. А еще в солярий его води. Он и так весь черный.

– Да ты что! Володьку не прокормишь?! – обиделась мадам Еписеева. – Ему ж, кроме мотоцикла, ничего и не надо. Никаких соляриев. Он еще когда маленький был – два яичка по рупь пять съест, а два по рупь тридцать – уже не может!

– Не знаю, не знаю, – с сомнением проговорил я. – Теперь он, по-моему, двумя яичками вряд ли обойдется.

– Точно тебе говорю, – ласково подтвердила Мария. – Ну хочешь, я с Хреновым поговорю? Он тебе сверхурочных подбросит…

Возмутиться я не успел, так как Мария впилась в мои губы хищным и не слишком искренним поцелуем.

– Я уж с Игорем как-нибудь сам, – просипел я. – Но имей в виду, Мария, – добавил я взволнованно, – я сделаю это вовсе не ради твоего хулиганистого отпрыска! Ради тебя!

Мадам Еписеева потупилась.

– И что вы с Володькой не поделили? Он ведь добрый и наивный, совсем как ты!

Знала бы ты, что это наивное дитя выделывает, когда ты на работе. Но теперь с этим покончено! Раз и навсегда. Матушка проследит за возлюбленным чадом. В перерывах между солярием и бассейном!

– Когда он был совсем крохой, – умильно продолжала Мария, – у нас кошка жила. Так ее вдруг что-то раздуло…

– Может, оставим эти гадости? – предложил я.

– Да это я только так, для примера. – Она повела плечами. – Так вот, значит, раздуло ее, а Вовик всем своим дружкам по котеночку пообещал. Вот месяц проходит, другой. К Володьке-то и пристают: где котята обещанные? А кошка сдулась и даже отощала как-то…

– Ну хватит! – взмолился я.

– Немного осталось. Ну а Вовик и говорит: это, дескать, не котята были, а газы…

Мария захохотала так, что у нее выступили слезы. Меня же эта душещипательная история нисколько не впечатлила.

– Ну ладно, так и быть. Поговорю я с Хреновым…

Мадам Еписеева с визгом бросилась мне на шею и покрыла мое лицо быстрыми, мелкими поцелуями.

«Ласковые они, все-таки, женщины, когда с ними душа в душу», – растроганно подумал я.

Теперь надо изобрести новый гимназический предмет. И заинтересовать Игоря.


Глава 53

Не продается вдохновенье…


– И ты туда же!!! Отвечай, откуда у тебя в комнате эта гадость?! Мужик проснулся?!

Меня передернуло от дикого крика в коридоре. Что это значит – «мужик проснулся»? Тут не то что мужик – мертвый олень проснется. За окном разгорался весенний день. Воробьи, которые еще вчера сидели нахохленные на ветке, сегодня весело гадили на теснящиеся у подъезда автомобили. Любой фенолог сказал бы, что скоро май. А вдохновленный ими (фенологом и маем) поэт не преминул бы заметить что-нибудь о ночных соловьях.

– Я ТЕБЯ спрашиваю или нет?! – продолжала надрываться мадам Еписеева.

В ответ что-то невразумительно булькало.

Я извлек ноги из-под теплого одеяла и сунул их в тапочки. На цыпочках подкрался к двери и осторожно выглянул из комнаты. Моим глазам предстала совершенно невероятная картина. Посреди коридора, понурив вихрастую голову, топтался хулиган Еписеев. Перед ним бесновалась Мария. Она то и дело выкрикивала: «Я тебя спрашиваю?!» – и трясла у еписеевского носа огромным бежевым лифчиком, который вполне сгодился бы для рекордсменки-буренки. Лифчик раскачивался из стороны в сторону, позвякивая тяжелыми застежками.

«Что-то в последнее время меня слишком часто преследует этот предмет туалета, – подумал я и двинулся к ванной комнате.

– Сеня! – воззвала мадам Елисеева. – Ты у нас педагог! Ты мужчина, наконец! Врежь ты этому щенку! Я уже всю руку об него отбила!

В доказательство она потрясла красной ладошкой. Еписеев исподлобья взглянул на меня и сделал попытку приблизиться к своему мотоциклу. Маша заметила его маневр.

– Куд-да?!! – корабельной сиреной взвыла она. – Ты сначала ответь, откуда у тебя ЭТО?!

– Да не мое оно, не мое, – проворчал Елисеев и злорадно глянул на меня: ну, мол, сейчас и тебе достанется на орехи. – Ты лучше у своего Кириллыча спроси…

– Я т-те дам сейчас Кириллыча, я т-те дам! – Мария принялась хлестать лифчиком по хулиганским щекам. – Ну ты подумай, Сень, – завершив экзекуцию, жена уставилась на меня, – захожу я в комнату, мальчика разбудить, и вижу в углу вот это! – Она потрясла бежевой тряпицей перед моим носом. Я инстинктивно сжался. – Ну! Откуда это, я спрашиваю?! Откуда?!

О! Я-то прекрасно знал откуда! Наверняка лифчик выпал из Елениных тюков и баулов. Когда мы в спешке покидали квартиру. По-человечески мне было жаль беднягу Еписеева. Однако воспоминания о его проделках и издевательствах взяли верх. Я решил не признаваться.

– Разбирайтесь сами, – буркнул я, проскользнул в ванную и закрыл задвижку.

Начищая зубы до кафельного блеска, я слушал жалобные завывания Еписеева. Но как только я покончил с гигиеническими процедурами, шум стих.

– Ты у меня вспомнишь, козел! – прошипели под дверью.

Мотоцикл загрохотал вниз по лестнице.

Я вышел.

– С Володей что-то творится, – скорбно проговорила Мария.

– Да все нормально, – пробубнил я, уткнув лицо в полотенце. – Не он первый…

– Но это же ужасно! Значит, пока нас нет дома, он приводит женщин! Старух каких-то, судя по размерам этой штуки!

Я вышел из ванной.

– 95-D бывает не только у старух, – тоном знатока заметил я.

Мария ошеломленно уставилась на меня. Переступила с ноги на ногу и ласково спросила:

– Ты кушать будешь?

– ЕСТЬ я не хочу!

– Но у тебя же сегодня такой важный разговор? Хотя бы кашки?

Ах да! Совсем забыл. Надо поговорить с Хреновым относительно бесполезной, но хорошо оплачиваемой гимназической деятельности. На кашку придется согласиться. Только вот что бы предложить?

По пути на работу я так ничего и не придумал. В учительской, которая теперь была похожа на кабинет партийного деятеля средней руки, меня встретила только Сонечка. Сегодня был как раз день ее секс-факультатива. «Вот это я смог бы потянуть», – подумал я. Но, вспомнив, какую истерику закатила Софья Петровна, когда я ненароком посягнул на ее биологические часы, я отверг эту мысль. Не хватало еще, чтобы из-за ее козней я вылетел и из гимназии!

– Здравствуйте, Софья Петровна! Как идет торговля хот-догами? – поинтересовался я.

Из угла донеслось шипение, словно вдруг ожили все Сонечкины заспиртованные гады.

– Что ж, – понял я шипение по-своему, – будем надеяться, что нынешние выходные будут более удачными.

На стене в золоченой рамке висело расписание уроков. Напротив фамилии Еписеев А. К. (Боже! Это я!) старческим почерком с завитушками было выведено:


Стихосложение. 15 минут. Остальные полчаса – введение в курс лекций поДеловому отказу от сотрудничества с неконкуренто – и неплатежеспособным партнером или сотрудником, неудовлетворительно выполняющим свои непосредственные обязанности.


Совсем изъять из гимназической программы стихи, как ни бился Хренов и ни доказывал, что будущей деловой элите это ни к чему, РОНО не разрешило. Значит, теперь мне придется за четверть часа объять всю поэзию от Пушкина до Бродского. А остальные тридцать минут бубнить о правилах написания вежливого, но хамского отказа разным категориям лиц. К слову, этому самому отказу в хреновской программе было посвящено не менее четверти всех занятий по русскому языку. Остальные три четверти занимала подобная же, но необходимая «нашему будущему» ересь.

Радовало одно – класс, вернее, группа второй ступени, у меня теперь небольшая. Всего пять человек.

По школьным коридорам разнеслись позывные, которые теперь заменяли звонок:


Вечерний звон, вечерний звон…

Как много дум…


Впрочем, нет. Думы нынешних школьников также должны быть новыми, а потому слащавый мужской голос пропел по-английски:


Those evening bells, those evening bells…


Пора на урок. Я картинно помахал Сонечке, обложившейся брошюрками по культуре секса, и вышел из учительской. Хренова придется ловить после уроков.

Класс встретил меня стуком отодвигаемых компьютерных клавиатур. Так некогда гимназисты стучали крышками парт. Ученики в костюмчиках с бабочками учтиво склонили головы.

– Итак, господа, – я прошелся мимо своего компьютера, – сегодня часть нашей лекции посвящена стихосложению. Или, как его еще называют, поэзии.

После этих слов вскинулась рука выскочки и отличника Мити Убытько. Я кивнул.

– Господин учитель, – заговорил Митя, напирая на украинское «г», – дозвольте вопрос? Мы же юные бизнесмены, зачем нам стихи?

– Дело в том, ребя… господа, – я несколько заискивающе посмотрел на «юного бизнесмена», отец которого – вполне зрелый бизнесмен – внес плату за весь курс обучения, а потому Хренов настоятельно рекомендовал быть к мальчику повнимательнее, – что мы готовим из вас широко образованных людей. Так что, пока поэзия еще существует, придется изучать и ее…

Пан Убытько, видимо, согласился с этой немудреной сентенцией и послушно приготовился слушать дальше.

– Может, кто-то из вас помнит какое-нибудь стихотворение? – неуверенно поинтересовался я. – Мы могли бы рассмотреть поэзию на его примере.

Гимназисты молчали. Я уже хотел «рассмотреть» поэзию на примере пушкинского «Лукоморья». Но тут опять поднялась рука пана Убытько.

– Я тут знаю один…

Пятнадцать минут, отведенные для поэзии, истекали, и я согласился с ученической инициативой. Митя вышел из-за компьютера, откашлялся и прочел следующие бессмертные строки:


Купыла мамо коныка,

а конык – бэз ногы

Яка цикава игрышка!

Ыгы! Ыгы! Ыгы!


Не успел я удивиться, как в класс влетел Игорь Хренов.

– Переходите к бизнес-письму, господин Еписеев, – сказал он строго и прошептал мне на ухо: – Давай закругляйся!

– Да мы же только начали, – прошептал я в ответ.

Но Хренов затряс головой.

Митя Убытько ждал похвалы. И она последовала.

– Молодец! – веско обронил я и завершил урок поэзии таким пассажем: – На примере этого стихотворения, господа, вы можете уяснить себе сразу и понятие рифмы, и понятие белого стиха. Великолепно созвучие существительного женского рода единственного числа родительного падежа «ногы» и междометия «ыгы».

Пять подростков непонимающе смотрели на меня.

– А белый стих здесь – «коныка» и «игрышка».

Учащиеся, как было заведено, захлопали. Я повернулся к Хренову.

– Игорь, мне надо с тобой поговорить. Тебя не поймаешь…

Он сделал круглые глаза и замахал рукой. После уроков, мол.


Глава 54

Мне сверху видно все


После уроков я заглянул в роскошный кабинет Генерального менеджера Хренова.

– А Игорь Вадимыча нет, – развела руками лупоглазая молоденькая секретарша.

– Но он в школе? – с надеждой спросил я.

– У нас ГИМНАЗИЯ! – возмутилась девица.

Господи, гимназия у них! Ты, небось, это слово-то впервые три дня назад правильно произносить научилась, овечья твоя голова. А писать – так и до сих пор не умеешь…

– Ну хорошо, – согласился я, – пусть гимназия. Мой вопрос остается в силе.

– Игорь Вадимович, – секретарша надула губы, – в спортинг-лофте, проводит тренинг с апгрэйдерами.

То есть, если по-человечески, Игорь в спортзале занимается со старшеклассниками. Я побрел в спортзал. Из пристройки доносился свежий запах юношеского пота. Я приоткрыл дверь. Когда-то здесь колотил мячом по облупленному полу ненавистный Мухрыгин. Теперь зал был уставлен американскими тренажерами и устлан татами. В середине этого японского великолепия стоял Хренов в белоснежном кимоно. Его правая нога была поднята под углом в сорок пять градусов. Руки выписывали невообразимые иероглифы. Однако пробор на голове сансэя был по-прежнему безупречен.

– А теперь мы поиграем в веселую игру КА-РА-ТЭ! – выдохнул Игорь и ударил крепкой пяткой по ватному зеленому чучелу.

Чучело испуганно вздрогнуло и повалилось на пол. Так же, наверное, повалился бы и я. Апгрэйдеры (то есть старшеклассники) восхищенно загудели.

– Игорь, – нерешительно позвал я. – Можно тебя на минуточку?

– Подожди, старик! Нам совсем немного осталось. Вот только добью этого гада…

Хренов поднял измученное чучело и опять отправил его в нокаут.

– Понятно? – обратился он к гимназистам. – Выполняйте…

Мой зеленый ватный собрат скрылся в толпе белых кимоно и беспомощно замахал беспалыми руками.

– Ну ты даешь, – сказал я, когда мы вошли в тренерскую. – Словно по-настоящему… Прямо война!

– А как иначе? Теперь, Сеня, жизнь такая: или ты, или тебя. Впрочем, она всегда такая. – Игорь вытер лицо полотенцем. – Так о чем ты поговорить хотел?

Я достал сигареты и закурил, обдумывая свою речь. Хренов поморщился:

– Бросал бы ты эту дрянь.

– А ты разве… трубку… – не успел удивиться я.

– Давно бросил. В Америке, между прочим, теперь не курят. Только мы, дураки.

Я поискал, обо что бы затушить бычок. Но Игорь хлопнул меня по плечу – кури, мол, не стесняйся – и пододвинул ко мне пустую банку от теннисных мячиков. Сбросив столбик пепла в ее девственную чистоту, я промямлил:

– Мне бы еще какой предмет взять… В смысле, дополнительно…

– Тебе что ж, префа не хватает? – удивился Хренов.

Я пожал плечами.

– Как сказать…

– Понятно. Значит, денег. Или ты такой патриот нашего дела?

– Ну да, – начал извиваться я. – Мне вообще кажется, что курс далеко не полон.

Хренов иронически взглянул на меня. Его белое кимоно резко контрастировало с загорелой волосатой грудью.

– Не дури мне мозги, Сеня.

– Нет, я серьезно, – продолжал я. – Почему бы нам не ввести одну маленькую, но очень нужную, как ты говоришь, для будущего, дисциплинку?

– Какую, например? – Хренов сжал пальцы на босых мускулистых ногах, будто от холода.

Я тоже поежился.

– Ты сам говоришь, что жизнь это «или – или». Но это ведь касается не только каратэ и грамотного составления разных деловых бумажек.

– Юриста я уже пригласил, – заметил Хренов. – Со следующей недели будет вести курс.

– А как же житейские дела? Вот ты, к примеру, хорошо умеешь врать?

Игорь опешил. Его пальцы заскребли по полу каморки, из которой еще не успел выветриться стойкий мухрыгинский дух.

– Да зачем мне врать-то?

– Ты хочешь сказать, что никогда не врал? – наступал я.

– Ну почему же… – замялся он. – Иногда приходилось.

– Так вот и нашим питомцам придется делать это чуть ли не ежедневно. Врать партнерам, клиентам, женщинам, наконец.

– Ты предлагаешь мне ввести штатную должность учителя вранья? – догадался Хренов.

– В общем, да. Если называть вещи своими именами.

– Старик, но это уж полный цинизм!

– А проходить Пушкина за четверть часа не цинизм?

Игорь тяжело вздохнул.

– Ты опять за свое. Ну как мы объясним родителям, что в гимназии их детей учат еще и врать?

Я подумал и сказал:

– А мы назовем этот предмет как-нибудь иначе… Мм… Да вот хоть политес. Или дипломатия.

– Мысль ценная! – одобрил Игорь. – А на роль учителя этого самого политеса ты, разумеется, прочишь себя?

Я скромно потупился.

– А ты знаешь, я тебе верю! – выпалил Хренов. – В смысле, что врать ты умеешь очень хорошо. – Он прищурился и неожиданно спросил: – Ну, давай, выкладывай начистоту, зачем тебе сверхурочные?

Я попытался вывернуться, но Игорь вцепился в меня железной хваткой.

– Что-то не нравишься ты мне, Сеня. Чудной ты какой-то стал после женитьбы.

Дверь распахнулась, и в тренерскую заглянула коротко стриженная голова.

– Сансэй, моваши мы уже отработали.

Хренов ответил, что сейчас вернется. К чучелу и апгрэйдерам.

– Знаешь что, – заявил он мне, когда ученическая голова скрылась, – нам надо поговорить. Здесь, сам понимаешь, не место. Тут недалеко ресторанчик есть. Китайский, кажется. Называется «Лунный ковш». Давай там, через два часа.

Траты? В то время, когда я в такой критической ситуации? Да и денег у меня с собой нет. Я запротестовал.

– Угощаю, – успокоил меня мудрый Хренов и с пронзительным кошачьим воплем вылетел в зал.

Часок я послонялся по гимназии. Неожиданно мне взгрустнулось, и я заглянул в кабинет к Автоклаву. Тот корпел над доской для игры в го. Я попытался вызвать его на разговор о вреде, который мы наносим нашим, с позволения сказать, образованием и воспитанием. Но Автоклав Борисыч раскинул какие-то дощечки и отозвался туманным вопросом:

– Представьте себе, Арсений, что вы висите над пропастью, держась зубами за ветвь сакуры. – Я попытался представить себя в этом неудобном и опасном положении. – А теперь я спрашиваю вас, – продолжал он, – что такое дзэн?

– Да как же я отвечу? – возмутился я. – Ведь тогда я упаду в пропасть.

Автоклав засмеялся и, довольный, потер синий подбородок.

– И тем не менее, – сказал он, – вы должны ответить, что дзэн – это лунный ковш, которым вы собираете лунные блики в снежную ночь. Над этим вопросом лучшие умы мучились не один год, а вы хотите, чтобы я дал вам ответ сразу же.

– Но я вовсе не спрашивал вас, что такое дзэн!

– То, о чем вы спрашивали, Арсений, тоже дзэн, – ответил Автоклав и погрузился в свои фишки.

Лунный ковш, которым собирают всякие блики… Что ж, пойдем в «Лунный ковш». Может, хоть там что-нибудь прояснится…

Через час у китайского ресторана появился Игорь Хренов. Он был в легком бежевом плаще. Я же топтался у дверей в своей старой румынской кожаной телогрейке.

– Неужели тебе не хватает денег на что-нибудь поприличней? – спросил Хренов, скептически оглядев меня. – Нельзя же так… Прости, конечно.

– Да ничего… – И все-таки мне было обидно. Какое он имеет право!

Хренов нажал кнопку. Раздались позывные китайского радио:


Братья, солнце восходит над свободным Китаем…


Нас впустили внутрь. Под «Лунный ковш» был приспособлен подвал обычного пятиэтажного дома. Потолочные перекрытия выкрасили в красный цвет и украсили бумажными фонариками. Посетителей в ресторане не было. Игорь схватил меню и тут же, не успел я и слова вымолвить, назаказывал разных экзотических блюд. Даже водку какую-то особенную принесли. В огромной бутылке лежала заспиртованная змея. Она живо напомнила мне Сонечкины экспонаты, нашедшие покой в формалине.

– Начнем с обычной, – успокоил меня Игорь и отвинтил крышечку у плоской бутылочки «Смирновки».

Через полчаса, когда плоская бутылочка была выпита и мы продегустировали по рюмке «змеиной», язык у меня развязался. Хренов таки выжал из меня причины моего циничного предложения, которое он, впрочем, одобрил.

– Да, старик, попал ты в переплет, – протянул он после того, как я сбивчиво поведал ему о Маше, Еписееве и их совместных бесчинствах. – А любишь ли ты ее?

Люблю ли я мадам Еписееву, то бишь свою жену? Странный вопрос, но закономерный. Удивительно, но чересчур пылких чувств я к ней в эту минуту не испытывал. Может, всему виной алкоголь? Но ведь и на трезвую голову я относился к жене, как к назойливой мухе, которая мало того что постоянно жужжит под ухом, так еще и следит за мной и – плюс ко всему – требует все больше и больше денег. Зачем же тогда я женился на этом ненасытном насекомом? Этот вопрос я задал и Хренову.

– Может, это я такой дурак? Не могу поладить даже с обычной женщиной?

– Ты имеешь неприятную склонность к рефлексии, – поучающе заметил он и ухватил палочками что-то похожее на вареный крапивный лист. – Прекрати копаться в себе, лучше доверься специалисту. А поскольку специалистов поблизости нет, расскажи все мне. Что? Ну вот хотя бы… гм… После чего вы сошлись? Что явилось причиной вашей духовной близости?

– Да нет у нас никакой близости! – крикнул я.

– Никакой? – уточнил Игорь.

– Ну, практически… – потерянно пробормотал я.

И поведал историю о том, как Маша вытащила меня из колхоза.

Хренов подлил мне водки.

– Понятно. Значит, ты женился из чувства благодарности. Это мы проходили. С первой женой…

Я икнул и хлебнул минералки.

– А всего у тебя их сколько?

– На фюзеляже моего самолета красуются три звездочки. Как на коньяке, которого сегодня нет с нами, – усмехнулся сердцевед-любитель. – Но в данный момент я пребываю в свободном полете.

– Ищешь подходящую кандидатуру, – сообразил я.

– Никого я не ищу, они сами… Ну да ладно, мы ведь о тебе говорим. – Пальцы Игоря нервно потянулись к пачке сигарет. – Эх, черт, закурю, пожалуй!

Мы сделали по несколько затяжек. Потом он спросил:

– Вот ты говорил, что жил у деда своей подруги. – Я кивнул. – Значит, была еще подруга? Что же она тебя не надоумила?

В моем затуманенном мозгу мелькнул светлый образ мадам Колосовой.

– Намекала она, намекала! – пискнул я. – Да только мы как-то… не то чтобы поссорились. Разошлись, в общем.

Из моего левого глаза скатилась пьяная слеза. Она не укрылась от бдительного хреновского ока.

– Э, брат, что-то ты рассопливился. Вы с ней так и не общаетесь?

– Не-а.

– Что, хорошая баба?

Я принялся на все лады расхваливать Кэт. В стальных глазах моего душещипательного собеседника неожиданно загорелись искорки.

– Ну будет тебе нюни-то распускать, – проговорил Игорь. – Хочешь, я тебя с ней назад сдружу?

– Так не говорят, «назад сдружу», – вскинулся я.

Хренов шумно выдохнул, как перед ударом по матерчатому чучелу.

– Ну помирю. Хочешь?

Я обреченно взмахнул ватной рукой.

– Пробовал уже.

– Небось, по телефону нервы трепал?

– Ты и это проходил со своими звездочками на фюзеляже? – осведомился я и ухватил кусочек чего-то беловатого с блюдечка.

– А как же, – Игорь последовал моему примеру и отправил рыбную завитушку в рот. – Надо действовать очно. Только очно, друг мой! – Он поднял вверх сухой указательный палец. – И не одиночно. Тогда она будет… поделикатней. Ну, словом, орать не станет. При свидетелях-то…

Я представил себе Кэт. Как она поведет себя при свидетелях? Да она будет сама деликатность. Но не больше. А уж былой откровенности точно не жди. Эх, как было бы хорошо снова посидеть с ней. Вдвоем. Может, все же в одиночку попробовать? Взять и заявиться… Как раньше? Но ведь это – раньше. А сейчас? Нет, не могу. По телефону она вон как со мной разговаривает. И с Хреновым не могу. Несмотря на его импозантность и магическое воздействие на женщин.

Я налил нам еще водки.

– Ну так что? – спросил он, когда наши рюмки опустели. – Берешь меня в дипломаты?

– Нет, Игорь, спасибо, конечно, но это не пойдет… Я ее знаю.

Искорки в глазах коммерческого менеджера новорусской гимназии потухли.

– Как хочешь, – сухо проговорил он и неожиданно перевел разговор на другую тему: – А насчет политеса, кстати, ты еще подумай. Или лучше вот что. Принеси-ка мне на следующей неделе планчик. Как ты себе это видишь.

Он расплатился, и мы вышли из ресторана под вечернее апрельское небо. Хренов дружески простился со мной, поймал такси и уехал. Я еще побродил по окрестным улицам, пребывая в каком-то раздвоенном состоянии. Неужели мне тоже когда-то придется нарисовать на своем потрепанном фюзеляже первую звездочку?


Глава 55

В ожидании лета


Наступило первое июня. Как известно, День защиты детей. Хулиган Еписеев пока еще подпадал под этот международный праздник, а то бы я его… Но – защита детей так защита детей! Вот кто только защитит меня от хулигана? Впереди все лето, и Еписеев будет торчать дома целыми днями. Впрочем, как и я.

А за лифчик жительницы Орехова-Зуева мой дорогой пасынок все-таки отомстил мне. И не единожды. Мальчик рос, набирался опыта. Его проказы становились все изощреннее.

Однажды он подбросил в нашу супружескую постель женскую заколку, справедливо посчитав, что когда Мария обнаружит вещицу, то решит, что в ее отсутствие на семейном ложе резвилась посторонняя дама. Великолепный ход. Но, на беду Еписеева и к моей радости, обнаружил заколку я, а не Маша. И разумеется, тут же выбросил ее в окно.

Не дождавшись скандала, милый Вовочка надушил наши подушки отвратительными духами, которыми, похоже, пользовались его дворовые подружки. Запаха духов я сначала не почувствовал. Просто лег спать, и все. Но среди ночи Мария вдруг встрепенулась, села и простонала:

– Уже второй час, а я все не могу заснуть! – Она пихнула меня в бок. – Ты что-нибудь чувствуешь?

Я ответил, что вроде бы нет.

– Ну как же? Воняет какой-то химией. На всю комнату…

Только принюхавшись, я догадался, что это опять еписеевские проделки, но не подал виду. Поворочавшись еще с полчаса, Маша угомонилась, а запах вскоре выветрился. Духи оказались нестойкими.

Я уже ждал, что хулиган, с которым я волей случая вынужден был проживать в одной квартире, подложит мне в кровать настоящую женщину. Но юный возраст преступника все-таки сказался. Нет, женщину он все же мне подбросил, но особых последствий это не имело. Если не считать того, что у меня едва не случился инфаркт.

Однажды я возвращался с работы. Как только я подошел к подъезду, сверху раздался вопль:

– Эй, дядя! Шухер! Посторонись!

Я задрал голову и увидел, как с крыши летит тело женщины в развевающихся одеждах. «Самоубийца!» – подумал я и отскочил в сторону, осознав, что несчастной ничем помочь уже не смогу. Зажмурившись, я ждал студенистого шлепка об асфальт. Послышался деревянный стук. И все! Я приоткрыл один глаз и увидел в десяти шагах раскуроченный облупленный манекен. Под ноги мне отскочила рука с оранжевыми ногтями. Подпрыгнув, как дрессированный козел, я скрылся в подъезде. Наверху раздался веселый гогот.

Но весна закончилась одновременно с последним учебным днем в гимназии. Он был радостным. Теперь лгать мне надо будет только, так сказать, в частном порядке. То есть для своих личных целей, а не на потребу учебному процессу. Новый факультатив, который я возглавил помимо преферанса и русско-литературных пародий, мы с Хреновым назвали «Дипломатическое иносказание». В плане, представленном мной генеральному менеджеру, это словосочетание характеризовалось как «умение вовремя смолчать». Я думаю, что это самое умение и есть высшее мастерство лгуна, которым волей-неволей рано или поздно становится каждый мужчина.

Уроки мои сразу же полюбились гимназистам. Еще бы, ведь я учил их правдоподобно выкручиваться из любой ситуации. Однако сам я блестяще владел только теорией, на практике же все получалось не так гладко.

Мадам Еписеева, оставив нелегкую службу горничной, располнела, чем была постоянно недовольна. Войну лишним килограммам она объявила непримиримую. Там, где Виталькиной Ларисе, с которой моя жена брала пример, хватало двух сеансов массажа или бассейна, Марии требовалось неизмеримо больше. На эти забавы уходила почти половина моей учительской зарплаты. Остальная половина расходовалась почти столь же нелепо, и в этом опять-таки была виновата Лариса. Точнее, Виталька.

Когда эта парочка приходила к нам в гости, Мария просто пожирала глазами все, что было надето на неестественно загорелых плечах нынешней мадам Рыбкиной. Чтобы не ударить перед своей сомнительной подругой лицом в грязь, моя мадам тратила на застолье баснословные суммы, покупая продукты втридорога, в супермаркете. Стол ломился от неведомых кушаний: какой-то авокадной икры, улиток, анчоусов, по вкусу напоминающих изрядно протухшую селедку. Долларовые ценники с баночек Мария нарочно не срывала – пусть видят. Однако Рыбкиных этим удивить было трудно: Виталька ежедневно набивал свой холодильник такой же дрянью, правда приносил ее бесплатно – с оптового склада собственной фирмы.

Понимая, что за Рыбкиными не угнаться, Мария после ухода гостей набрасывалась на меня. И тут мне приходилось несладко.

– И почему мне такой олух достался! – стенала Мария. – У людей мужья – люди как люди! А мне даже прикрыться летом нечем, не говоря уже о том, что пора бы мягкую мебель сменить!

– Зачем же летом прикрываться? – пытался отшутиться я. – Наоборот, нужно загорать. Тогда и солярий не потребуется…

– Ты что, окончательно сдурел?! Открытые солнечные лучи крайне вредны! Это же ультрафиолет!

Словно в солярии что-то другое! Я предпринял новую попытку:

– «Что бранишься ты, вздорная баба? Белены ты, что ли, объелась?»

Мария к пушкинским словам отнеслась совершенно серьезно. Впрочем, они ей вполне подходили. «Вздорная баба» орала, а я молчал, понимая, что действительно попал в положение старика из сказки «О рыбаке и рыбке». Только вот золотой рыбки у меня не было. Была только жадная и сварливая жена. На трюмо все росли шеренги кремов, присыпок и масел, а у изголовья нашей кровати – горы тупых женских романов, повествующих о неземной страсти, и груды идиотских иллюстрированных журналов. Может, я поторопился с женитьбой? Наверное, следовало узнать Марию поближе. Но раньше она была совсем другой. И откуда все взялось?

Мадам Еписеева была свято уверена, что с замужеством ее жизнь должна кардинально измениться в материальном плане. Вот только почему она остановила свой выбор на мне, а не на каком-нибудь бизнесмене? Нет, бизнесмен не позволил бы взгромоздиться себе на шею. Это я такой тюфяк. Ну и Виталька, может.

Но развестись, в силу инерции и порядочности, я тоже не мог. Кроме того, мне некуда было идти. В моей квартире по-прежнему жила Виталькина бывшая жена. С директором своей фирмы. Маша, узнав об этом, а также о том, сколько они платят за постой, умерила свои подозрения и смирилась. Но со Светки брать большие деньги я по-прежнему не решался. Да она и не предлагала. Привыкла…

Естественно, что при таком раскладе (как учитель преферанса, я употреблю именно это слово) мне позарез нужно было поплакаться кому-то в жилетку. До сих пор я время от времени изливал душу Хренову. Он охотно выслушивал меня, жалел и… почему-то каждый раз предлагал нанести визит Катьке Колосовой, фотографию которой я ему как-то показал. В глазах Игоря при упоминании ее имени вспыхивали знакомые искорки. Я отказывался. Кэт я всячески старался вытравить из души, ее голоса я не слышал уже несколько месяцев. Она тоже не звонила.

Отдушиной номер два для меня был старина Тимирязьев. С ним все было в порядке. Он по-прежнему жил с мамой, играл на саксофоне в подмосковном ресторане «Истра» и возвращался оттуда под утро с очередной поклонницей. Меня он тоже выслушивал, шутил и предлагал:

– Слушай, старик, если уж твоя баба такая ревнивая, тебе есть смысл действительно дать ей повод.

– Да как я вырвусь? – растерянно вопрошал я. – Уже лето на носу, и я целыми днями под ее присмотром буду.

– А ты поезжай со мной на мнимую рыбалку. В ночное, а? Вокруг столько рыбок, а мы одни! – причмокивал мой любвеобильный друг.

За время совместной жизни с мадам Еписеевой я стал трусоват и от тимирязьевской «рыбалки» неизменно отказывался.

Словом, от грядущего лета я не ждал ничего хорошего. Да и самого лета не ждал.


Глава 56

Всюду жизнь!


Итак, как уже говорилось, наступило первое июня. Я проснулся в дурном настроении. Впереди были три месяца тотальной слежки, скандалов и раздраженного бормотания. Спасти, и то ненадолго, могла лишь очередная покупка какой-нибудь ерунды. Но рассчитывать на это не приходилось – все отпускные я отдал жене.

– Проснулся, кормилец, – усмехнулась мадам Еписеева, когда я выполз в коридор.

Слову «кормилец» она старательно придавала иронический оттенок.

Около черного мотоцикла проходило что-то похожее на воинский смотр или утреннюю проверку в тюрьме.

– Выверни карманы, – приказала Мария сыну.

Еписеев, стоявший навытяжку около старого фибрового чемоданчика с надписью «Еписеев Володя. 2 отряд», подчиняться не спешил. Тогда мать приступила к делу сама: сунула руки в карманы его штанов и выгребла из одного плоскую фляжку, а из другого – жеваную пачку сигарет без фильтра. Еписеев съежился. Я, на всякий случай, тоже. Маша отвинтила пробку и понюхала.

– Спирт!

– Me… медицинский, – проблеял хулиган. – Раны смазывать…

«И табаком присыпать», – хотел добавить я, но промолчал. Мне вдруг стало жаль хулигана. Куда это он, интересно?

– Я тебе дам раны! – Мария отвесила сыну подзатыльник и скомандовала: – Марш на улицу!

Еписеев грустно покосился на мотоцикл, подхватил свой сиротский чемоданчик и шагнул за дверь. Мария вылила спирт в унитаз. Туда же последовали и сигареты.

– Значит так, Арсений! – обратилась ко мне жена и протянула мне небольшую пачечку денег. – Поджаришь себе яичницу, позавтракаешь и – в кулинарию. Список на столе…

– А ты куда? – раскрыл я рот и сжал колени, выглядывавшие из длинных трусов. Ну почему Мария всегда напяливает на меня эту семейную гадость?

– Володю проводить. Он в лагерь едет, бывший пионерский. – Ее перекосило: – Черт, до чего ж путевки дорогие! Ужас!

– Но уж не ужас, ужас, ужас, – пропел я. – Вовик на все лето едет?

– Разбежался! На все лето таким, как ты, весь год горбатиться надо, да еще добавлять придется! – Мария остервенело запихивала ноги в босоножки с конскими копытами вместо каблуков.

– Ты что, его на Канары отправляешь?

– Крым тоже денег стоит! Дерут хохлы! – Из разреза босоножек наконец показались пальцы с перламутровыми ногтями. – Ну, я скоро. Ты все понял насчет кулинарии?

Что ж тут непонятного?

Дверь за женой захлопнулась.

– Один, совсем один! – пропел я, когда на лестнице смолк стук копыт.

Честное слово, если бы умел, так бы и прошелся колесом! Сейчас разделаюсь с продуктовыми закупками и посижу в тишине.

На кухонном подоконнике лежал Машин список. Все как обычно: два десятка яиц, полкило мяса, масло подсолнечное (или оливковое) и т. д. и т. п. За окном проревел пьяный голос:

– Лю-упа! Любовь моя! Я выглянул на улицу.

Там, прижавшись к рябине, стоял нагловатый мужичок – руки в карманах – и скалил вверх железные зубы.

– Ты чего орешь, чтоб тебя! – послышался скрипучий голос старухи с седьмого этажа. – Нет Любки!

– А где ж она, мать? – доброжелательно крикнул мужичок.

– На работе… Толька! – старуха придала голосу строгости. – Больше смотри не пей. Не то все Любке скажу! Не пойдет она за тебя!

Толька помахал кривым пальцем, оторвался от рябины и проорал:

– Мать! Денег дай?

– Да ты ж не отдашь?!

– Отда-ам.

– Ну смотри мне. Чтобы в последний раз.

Мимо окна пролетел старушечий кошелек, похожий на улитку с рожками.

– Да ты отдашь ли?

– Закон – море! – Толька обрадованно побрел восвояси.

Всюду жизнь! И любовь! Я прошел в комнату и, подмигнув портрету летчика, начал одеваться. Решил не выпендриваться – в кулинарию можно сходить и в тапочках. И даже в тренировочных штанах и майке. Кулинария, к счастью, в соседнем доме.

Положив в задний карман синих штанов, любимых всеми пенсионерами, деньги и прихватив пакет, я выскочил на улицу. Над головой трепетали зеленые листочки, еще не успевшие покрыться пылью, солнце жарило вовсю. Через тонкие подошвы тапочек я чувствовал асфальтовый зной. Как здорово все-таки!

Лето! И почему я прежде не ценил такие вот деньки! Какой же я был дурак!

У кулинарии толпились местные алкаши.

– Старик!

Я присмотрелся повнимательнее. Из магазина вырулил Тимирязьев с бутылкой вина наперевес. Он был в бейсболке, футболке и джинсах.

– Утренний променад? – поинтересовался он, глянув на оттянутые коленки моих тренировочных. – Значит, я вовремя.

– Мне в кулинарию, – промямлил я.

– Успеется. Мы ж давно не виделись! Я и решил вот тут… винца… Твоя-то дома?

– Да нет. – Я выскользнул из вялых объятий разморенного жарой Тимирязьева.

– И не надо! – обрадовался Тимирязьев. – Пошли пивка…

Я хотел было отказаться, а потом подумал: «А почему бы и нет? Жара-то какая! Но только потом – сразу в кулинарию!»

– Сейчас переоденусь, – я рванулся к дому.

Ленька пожал плечами.

– Зачем, старик? Твоя униформа в самый раз. Мы ж не в ресторан идем… – и он потянул меня в сторону метро.

Кафе «Минутка», где последний раз я сидел с девушкой Еленой из Орехова, к лету расширилось. Перед его стеклянной будкой стояли пластмассовые столы под зонтиками и стулья. Ленька купил четыре бутылки немецкого пива.

– Ой! – сказал я.

– Вот тебе и ой! Жара-то какая. Грядет. Сегодня двадцать восемь обещали. Мать мне своим прогнозом все уши прожужжала.

Мы с удовольствием выпили по бутылке.

– Лень, сколько времени? – испуганно спросил я.

– Ты что, спешишь куда?

– Мария поехала в центр. Мерзавца своего в лагерь отправлять.

– О! Там ему и место.

– На отдых, – поправился я.

Ленька откупорил вторую пару. Над бутылками завихрился холодный дымок. Пиво было хорошее.

– Ну, старик, часа через два – два с половиной твоя благоверная и прибудет. Мы еще с тобой и бутылочку эту, – Тимирязьев потряс вином, – оприходуем.

Я с сомнением принялся за пиво. Ленька выглянул из-под зонтика и крикнул буфетчице:

– Девушка, в вашей тошниловке холодильник имеется?

– У нас даже микроволновка имеется! – кокетливо отозвалась длинноногая девица в шортах и переднике.

– Ого! – Тимирязьев восхищенно присвистнул. – Может, охладите для нас бутылочку?

Длинноногая с готовностью улыбнулась.

– А как насчет пляжа?

Она развела руками.

– Нет, мальчики, мне тут до десяти вечера пухнуть.

Через полчаса Тимирязьев извлек из холодильника бутылку вина. Буфетчица, покоренная моим другом, даже поставила перед нами миску со льдом.

– Жарковато становится, – вздохнул Тимирязьев и посмотрел на часы. – Мы, старик, еще на пляж успеем смотаться. Вино, песок, девки голые, – мечтательно протянул он. – А? Как ты? У тебя деньги есть? На тачку?

Я слегка разомлел. Действительно, а почему бы не смотаться на пляж? Искупнуться, выпить вина и домой.

– Есть, – ответил я и вспомнил: – Только мне в кулинарию…

– Не видал ты этих синих кур! Поехали! – сказал Ленька и взмахнул рукой.

«Ладно, – подумал я. – В конце концов, живем один раз, а у меня дома есть заначка. На нее и куплю этих самых синих кур».

Я бросил полиэтиленовый пакет в урну и – в майке и тапочках – залез в машину, где уже сидел мой неугомонный друг.

– Водный стадион! – прохрипел Тимирязьев.

И как я буду купаться в семейных трусах до колена? Слава богу, что, словно специально для этих случаев, кем-то придумано вино!


Глава 57

Пляжные мальчики


Ленька не вытерпел и откупорил вино уже в машине. Он вытряхнул из пакетика кусочек льда – заботливая буфетчица дала нам в дорогу изрядную порцию – и со скрежетом просунул его в бутылочное горлышко. Затем Тимирязьев подверг такому же заточению еще несколько льдинок и припал к бутылке. Белое вино, булькая, уходило в Ленькино горло, как вода в раковину.

– Уф, жарища! – пробормотал он, оставив ровно половину, и протянул мне бутылку. Я замотал головой. – Пей! – приказал Тимирязьев. – Этим все немцы спасаются, я сам видел.

– Но я же не немец!

– Извини, старик, портвейна я не захватил.

Машина подъехала к пляжу, обтянутому сеткой. Я вышел и скромно поставил пустую бутылку на бортик тротуара.

– Ты завтракал? – спросил меня Тимирязьев. – Вот и я тоже. Надо!

Протестовать у меня уже не было сил. Ленька подошел к ларьку, выхватил бумажку из моей пачки денег и купил два пирожка с мясом.

– Мясо свежее? – поинтересовался я у мордастого продавца. Раньше мне бы и в голову не пришло задать такой вопрос, но теперь – школа мадам Еписеевой, ничего не поделаешь.

Мордастый удивленно уставился на меня в амбразуру зарешеченного окошечка и буркнул:

– Жареное.

Тимирязьев все не отходил от ларька. В конце концов он купил еще пару бутылок пива и пол-литра водки.

– Ты что, с ума сошел?! – завопил я. – Нас же развезет! А мне еще в кулинарию!

– Старик, – Ленька выглядел как лектор приснопамятного общества «Знание», – ты мне веришь? Спасение в ерше! – Он опять задумался. – Только вот из чего ее пить, водку?

Хлопнув себя по лбу, Тимирязьев подошел к тетке, которая продавала яйца рядом с ларьком, и замер.

– Вам сколько десятков? Один? Два? – спросила она, видя, что Ленька колеблется.

– Нам… одно, – очнулся он. – В смысле – яйцо.

Мы с теткой выпучили глаза. Тимирязьев сунул ей в руку какую-то мелочь и выбрал одно яйцо, покрупнее.

– Ну, кажется, все.

Мы побрели на пляж. Глаза мои тут же разбежались от обилия полуобнаженных нимф, но накачанных молодцов было не меньше. Я вздохнул. Тимирязьев выбрал место, стянул джинсы и футболку, разложил их на песке и жестом пригласил меня устраиваться. Я грустно посмотрел на бутылку водки, которая уже, кажется, начала нагреваться, снял очки и положил их в карман тренировочных брюк. Потом, подумав, снял и тренировочные и аккуратно сложил их рядом с Ленькиной одеждой. Мне показалось, что весь пляж в модных купальниках и плавках уставился на мои трусы подушечной расцветки. Я быстро опустился на песок.

Тимирязьев повертел головой в бейсболке и наконец узрел толстое семейство – маму, папу и сына. Мамаша в сочинской соломенной шляпе плотоядно разрезала помидор.

– Вы не одолжите ножичек на секундочку? – галантно попросил Леонид.

Тетка подняла голову и без слов метнула в Леньку нож. Он воткнулся в нескольких сантиметрах от Ленькиной пятки. Тимирязьев поблагодарил, извлек откуда-то купленное яйцо, разбил его и предложил мне одну половинку, заполненную желтком. Я с ужасом отказался. Тогда Тимирязьев крякнул и махом проглотил содержимое яйца из обеих половинок, потом протянул мне пустую скорлупу.

– А пить-то ты из чего будешь, дурында? – изумился он, увидев, что я отшатнулся.

Пришлось взять скорлупку. Ленька ухватил пиво, как фокусник, повертел его в руках, через некоторое время оно зашипело – пробки Тимирязьев открывал тонким металлическим кольцом, которое красовалось на его среднем пальце. Потом Тимирязьев разлил водку по половинкам яйца и прошептал, мечтательно закрыв глаза:

– Кайф! Ну вот и встретились…

Проглотив тепловатую жидкость, он хлебнул пива, закусил все это пирожком, вскочил и с диким криком ринулся навстречу водной стихии.

Он долго резвился в воде, время от времени приглашая меня присоединиться. Но я, как приклеенный, сидел на песке и потягивал пиво. Купаться я стеснялся.

Сколько, интересно, времени? Вдруг Маша уже вернулась и рыщет по округе, разыскивая меня? Ну и черт с ней! – подумал я. Могу я немного расслабиться, в конце-то концов?! Вон Ленька плавает себе, словно рыбка беззаботная, ничто его не тревожит! Хочешь – водки с утра напейся, хочешь – купайся, хочешь – вообще никуда не вылезай, валяйся дома на диване. А я? Тьфу!

Я налил себе еще чуть-чуть и выпил. Стало немного полегче. Даже жара куда-то отступила. Зажав в руке пирожок, я продолжал размышлять о своей нелегкой судьбе.

От размышлений меня отвлек довольный визг. Из воды, словно Посейдон, только маленький, выходил Тимирязьев. На его руках повисли две мокрые девушки. Обрызгав меня водой, троица уселась на тимирязьевские джинсы.

– А это мой скромный друг Арсений, о котором я вам рассказывал. Поэт, романтик и вообще хороший человек, – отрекомендовал он меня. – А на его плавки обратите особое внимание! Сеня недавно из Калифорнии – там теперь такая пляжная мода. Забавно, не правда ли?

Все, кроме меня, засмеялись. Спасибо, Ленечка, удружил! Я уставился в песок и стал искоса разглядывать девушек, а Тимирязьев продолжал разглагольствовать:

– Это Инга, спортсменка, отличница и бывшая комсомолка, наверное…

Загорелые длинные ноги, розовое бикини, плоский живот, мокрые темные волосы, большой рот, огромные золотые кольца в ушах. Наверняка Ленька положил глаз именно на нее.

– А это, – Тимирязьев указал на вторую девушку, – Рита. Просто Рита и просто спортсменка. Вы ведь разрешите моему другу так вас называть?

Девушка заулыбалась. Так себе, обычная: если одна подруга красавица, то другая, как всегда… Ладно, не будем. Наверное, эти страшилки надеются подцепить себе мужичка, ослепленного красотой подруги. Купальник у Риты был сплошной, какого-то темного цвета. Может, она чемпионка по плаванию? Широкие плечи, короткие сильные ноги.

– Очень приятно, – пробормотал я и неловко предложил девушкам пива.

Инга наотрез отказалась, а Рита пропищала неожиданно тонким голосом:

– Но оно же закрыто.

Я смутился. Перед купанием Тимирязьев закупорил пиво пробкой, чтобы не выдохлось.

– Смертельный номер! – завопил мой находчивый друг. – Открывание пива глазом! Исполняется впервые!

Он выхватил бутылку из рук Риты, зажал горлышко, наподобие монокля, и издал змеиное шипение. Девушки ничего не поняли. Ленька осторожно поддел пробку пальцем, она упала на песок, и протянул открытую бутылку Рите. Инга захлопала в ладоши. Рита тупо уставилась на струйку пены, стекавшую по зеленому стеклу. Ленька, не дав никому опомниться, наполнил бокалы, вернее, скорлупки.

– За дам! – провозгласил он. – Стоя!

Собака какая! Мне пришлось еще раз выставить свои «калифорнийские» трусы на обозрение всего пляжа.

Внезапно Тимирязьева осенила какая-то идея.

– Я мигом! – он сорвался с места и помчался к ларьку.

Мне надо было развлекать девушек. Помолчали. Я досконально изучил все швы на Ленькиных джинсах. Потом опять помолчали. Наконец Рита предложила:

– Давайте еще выпьем?

Я с благодарностью посмотрел на нее, взял водку и чокнулся с ней бутылка об бутылку.

– Я теплого пива не пью, – Инга скривилась.

– Леонид, наверное, за шампанским побежал, – предположил я, отрываясь от бутылки и радуясь, что нашлась хоть какая-то тема для разговора.

– А вы действительно недавно из Калифорнии? – спросила меня почему-то Инга, а не Рита, как хотелось бы Леньке.

– Ну, нет, – замялся я, – это Леня преувеличил. Всего лишь из Алабамы…

Неизвестно почему мне в голову пришел именно этот американский штат. Инга заинтересовалась:

– И что, в Алабаме действительно носят такие… м-м… трусы?

– Все поголовно, – соврал я.

– Ну и как там?

– Нормально. Почти как у нас, только чуть получше…

– А к нам вы надолго? – уважительно спросила Рита.

– Да-да, когда вы назад, в Алабаму? – Инга недовольно покосилась на подругу.

– В Алабаму – никогда, – я уже не стеснялся своих трусов. – Теперь как раз в Калифорнию.

Почему бы и не разыграть крутого человека? Девушки восхищенно посмотрели на мои бледные, как у цыпленка в кулинарии, ноги.

– А мы-то дуры, – тихо сказала Инга Рите, – все жаримся на солнце. Вон, в Америке уже давно никто не загорает. Не модно!

– И вредно! – добавил я, вспомнив жену. – Ультрафиолет!

– Ну как тут у нас дела? – Ленька запыхался.

В руке он, и в самом деле, сжимал запотевший пузырь шампанского. Тимирязьев был похож на официанта.

– Сеня нам про Америку рассказывает, – поделилась Инга.

Тимирязьев почувствовал, что розовая рыбка уплывает у него из рук, но ничего не сказал.

– Шампанского! – предложил он. – А потом купаться!

Инга, словно ища совета, посмотрела на меня. Я еле заметно кивнул, и она согласилась. Тимирязьев наполнил белые стаканчики.

– Вот, раздобыл втридорога, – пояснил он и воскликнул: – Еще раз за дам! И опять стоя!

Я с достоинством встал и выпил шампанское. В голове заплескались сладкие волны.

– А теперь все в воду! – заверещал Тимирязьев.

– Мне что-то не хочется, – сказала Инга и чуть придвинулась ко мне.

– Ну почему же, Инга! – Тимирязьев нахмурился. – Старик, а ты что расселся? Иди смочи организм.

– Я тоже что-то не хочу.

Зато Рита, которая уже, видимо, строила планы насчет моего друга, купаться очень даже хотела и тянула его к воде, как лебедка корабль со стапелей. Сообразив, что теперь ему не отвертеться, Ленька нагнулся к моему уху и прошипел:

– Развезет, дурак! Иди купайся с этой коровой!

Но я высился на песке, словно идол с острова Пасхи. Рита уже плескалась в воде, призывно помахивая сильной рукой. Ее грудь плавала рядом, как поплавок.

– Арсений, давайте еще шампанского выпьем, – предложила Инга, когда скорбная тимирязьевская фигура скрылась в речной пучине.

– Знаете, Инга! В Алабаме в это время суток очень популярен коктейль «Stars on Alabama»*. Все необходимое у нас есть.


* «Звезды над Алабамой» – популярная джазовая композиция.


Инга с интересом наблюдала, как я смешиваю популярный алкоголический коктейль «Северное сияние». Я плеснул в стаканчики равные дозы водки и шампанского и, к удивлению девушки, сдобрил все это полурастаявшим льдом из пакетика. Она доверчиво положила руку на мое плечо. Мы выпили. Ей-богу, я почувствовал, как под кожей у меня заиграли литые мускулы. Не хуже, чем у качков, которые в изобилии прогуливались вдоль берега.


Глава 58

Stars on Alabama


– Слава богу, очнулся! – услышал я чей-то голос над левым ухом.

Со скрипом, как гоголевский Вий, я приподнял веки. Надо мной мерцали звезды. Нет, не Алабамы. Обычные звезды средней полосы России. Типичные для этого времени суток. На зубах противно хрустнула пластмасса.

Водка! Я чуть не подавился пластиковым стаканчиком и поискал глазами, кому в голову могла прийти идея отпаивать человека водкой. Пляж был пуст. Рядом со мной сидела, поеживаясь от холода, Инга.

– Ну что, поехали?

– К-куда? – еле выдавил я.

– Ну не в Калифорнию же! К тебе. Где ты остановился?

– А где Ленька? – не слушал я.

– Уехал. – Инга попыталась меня поднять, однако это оказалось не так-то просто. – Он все про какую-то кулинарию твердил, а ты кричал… Ну, в общем, чтобы он от тебя отвязался. Ты, мол, в Америку уезжаешь.

И тут я окончательно очнулся. Маша! Кулинария! Боже мой, два десятка яиц!

– А мы где? – задал я сакраментальный вопрос.

– На пляже, – буднично ответила девушка и опять спросила: – Может, поедем?

Я и на этот раз пропустил ее просьбу мимо ушей.

– Так, значит, Тимирязьев уехал с этой, как ее…

– Ритой, – подсказала Инга.

– А ты что же – осталась?

– Ну не бросать же тебя здесь одного? В Москве знаешь менты какие свирепые, это тебе не Америка!

Понятно! Бедняжка все еще надеялась, что я американец.

– Твой друг тут тебе кое-что оставил. – Инга покопалась в сумочке и протянула мне скомканную бумажку. Внутри были оставшиеся деньги. На кулинарию. – Там целое послание.

Действительно, на бумажке расплывались нетрезвые каракули. Я прочитал:


Старик, ты не прав! Столько пить на жаре вредно! Вынужден отбыть с этой коровой. Тебе оставляю кое-что получше. Не оплошай! С нетерпением жду твоего звонка, когда протрезвеешь. Мысленно вместе с тобой.

Леня.


Этот подлец еще шутит! Видно, испугался, что ему придется объясняться с Машей, когда он притащит меня домой. Фиг я ему позвоню! Пусть лучше он звонит по моргам и больницам!

– Ну что, прочитал? – Инга обняла меня теплой загорелой рукой. – Поехали?

Я разозлился.

– Да что ж ты пристала-то, а? Все поехали да поехали! Куда мы с тобой поедем? К жене и детям? – Я неловко присел на корточки, но не удержался и бухнулся прямо на тренировочные штаны. В кармане что-то подозрительно хрустнуло.

– К какой еще жене? – испугалась загорелая нимфа.

– К старой, больной и сварливой! – едко бросил я. – Ты что, шуток не понимаешь? Думаешь, я и правда из Алабамы? Ну и дура!

Инга недоверчиво смотрела на меня. Потом поднялась, прижав к груди пляжную сумочку.

– Что смотришь? Иди, иди! Поищи американца в другом месте! – Я откинулся навзничь и, дрожа всем телом, стал натягивать штаны.

Девушка попятилась, все еще не веря в крушение своей мечты. Она достала из косметички листок, что-то черкнула и протянула его мне.

– Вот. Протрезвеешь – позвони… – Она подумала и чмокнула меня в заросшую щеку. – Ну пока.

Инга повернулась и легкой походкой ночной феи поплыла прочь. Песок чуть шелестел под ее сандалиями.

– Инга! – хрипло позвал я.

Она обернулась. В темноте не было видно, но, наверное, в ее глазах засветилась надежда.

– Который час? Взметнулась тонкая рука.

– Половина третьего…

– Ночи?!

– Утра, глупенький.

Шаги опять зашелестели и вскоре стихли. По реке проплыла баржа, груженная щебенкой, тишину внезапно разорвал протяжный гудок. Потом и баржа скрылась за поворотом. Я сидел на песке в глухом одиночестве, как первый космонавт, только что высадившийся на Луну, и недоуменно разглядывал две половинки, оставшиеся от очков. Насмотревшись, зашвырнул их подальше в воду, одну за другой. И тут же побежал к реке.

Я долго бродил вдоль берега по колено в воде, пытаясь нащупать ногой осколки. Вдруг завтра кто-нибудь пойдет купаться и напорется на мои очки? – накатил на меня приступ филантропии. Так ничего и не найдя, я вышел на берег и нащупал в песке бутылку. В ней оставалось еще немного водки. Что же теперь делать? Разве что выпить для бодрости. Хуже все равно уже не будет.

Хуже и в самом деле не стало. «Эх, Катька, – неожиданно вспомнил я свою подругу, – почему тебя нет со мной в этот скорбный час?» Домой возвращаться не имело смысла. Мадам Еписеева просто разорвет меня на части. Во-первых, за кулинарию, во-вторых, за долгое отсутствие, а в-третьих, за нетрезвый вид. Нет, лучше об этом пока даже не думать. Время еще будет. Но что мне мешает позвонить сейчас Катьке? Состояние у меня подходящее, храброе. Неужели в ней не шевельнутся остатки доброго отношения? Тимирязьев подло бросил меня на песке. Теперь, кроме Кэт, друзей у меня не осталось.

Я хотел было заплакать, но вовремя остановился. А Хренов? Игорь Хренов? Не он ли советовал мне воспользоваться его услугами и опытом, если я надумаю помириться с мадам Колосовой? Вот это действительно трезвая мысль. Первая за этот затянувшийся первый летний день. Неподалеку в кустах заголосил соловей. Я шикнул, и птаха оборвала брачную песнь. Как-нибудь потом, приятель, без меня! Сейчас – время действовать, а не тратить силы на романтические бредни.

Я огляделся. Мне только казалось, что пустота и одиночество окружают меня со всех сторон. Отнюдь – цивилизация была в двух десятках метров. Сквозь ветки призывно сияло зарешеченное окошечко ночного ларька. Я мигом очутился около него и заглянул внутрь. Там, раскинувшись на сигаретных коробках, спал давешний мордастый парень. Я слегка поскреб стекло и, для верности, погромыхал сеткой. Мордастый недовольно просунул свое лицо в амбразуру.

– Ты что, перекупался? – спросил он сонным голосом. – Добавить хочешь?

– У вас жетончика не будет? Позвонить! – взмолился я.

– Ага! А я-то думаю, что это за гора возвышается там, на пляже? – Он осклабился. – Забыли тебя, да?

– Так есть жетон или нет? – нетерпеливо простонал я.

– Нет. – Парень слегка подобрел. – Тут рядом автомат есть. Наберешь номер, а как ответят, звездаиешь кулаком в девяточку!

– Куда-куда?

– В футбол не играешь?! Ну в левый верхний угол. Я всегда так звоню.

В благодарность я купил у мордастого – теперь я бы назвал его круглолицым – бутылку пива. И побежал искать волшебный телефон. Будка и в самом деле обнаружилась неподалеку. Я дрожащей рукой набрал номер Хренова.

– Три часа ночи, между прочим, – сказал Игорь вместо дежурных «алло» или «да».

Я бухнул кулаком в «девяточку» и заорал:

– Игорь, ты меня слышишь?

– Ни фига себе, – изумился тот, – он еще и кричит.

– Я надумал…

– И что вы там надумали, друг мой?

– Насчет Катьки, помнишь?

Хренов помнил.

– В три часа ночи я, конечно, заявлялся. Но только к очень любимым женщинам. Твоя Кэт очень любимая или не очень?

– Очень, очень! – поспешно согласился я.

– Это, конечно, нелепо, но, знаешь, я тебе помогу.

– Спасибо, старина! Меня все бросили… – проныл я, но педагог-бизнесмен невозмутимо оборвал меня:

– Ладно, начнем каникулы. Только неизвестно, может, твоя Катерина нас и на порог не пустит. Я бы на ее месте не пустил. Надо придумать какую-нибудь легенду. Ты, кстати, откуда звонишь?

– С пляжа.

– Уважаю! Может, ты еще и зимой купаешься? Не только ночью?

– Я не купался, а загорал!

– Вот как… – Игорь помолчал а потом спросил: – У тебя деньги есть?

– Подожди, – я отошел к фонарю и пересчитал наличность. – Есть, – ответил я, вернувшись в будку.

– Бери машину. Где встретимся?

Я назвал Катькин адрес.

– По пути что-нибудь придумаю, – голос Хренова звучал не по-ночному бодро и даже весело.

Продравшись через кустарники, я выбрался на шоссе. Завидев фигуру в майке и тренировочных штанах, водители тотчас выворачивали руль и, обогнув меня, поддавали газу. Раз на десятый мне повезло. Это был мусорщик.

– Мне вообще-то не по пути, – заявил водитель, когда услышал, что мне нужно на другой конец Москвы. – Но… – он выразительно посмотрел на меня.

Я поскреб в кармане и вытащил смятые бумажки.

– Это все, что у меня есть!

Он на глаз оценил сумму и открыл дверь с вмятиной.

– Поехали!


Глава 59

Улыбнитесь, джентльмены!


Мусоровоз вырулил во двор мадам Колосовой. В свете фар из-под колес, как зайцы, вынырнула потревоженная влюбленная парочка. Вдалеке показалась знакомая телефонная будка. Давно же я здесь не был!

У будки стоял Хренов и нервно поглядывал на часы. Выглядел он так, будто целое утро готовился к дипломатическому приему. Белоснежная рубашка выглядывала между полами светлого легкого пиджака, из ее ворота чуть высовывался шейный платок непонятного в темноте цвета, в начищенных туфлях отражался свет фар. И этот подбородок! Гладко выскобленный, мужественный. Казалось, что запах лосьона после бритья распространился даже по кабине мусорщика, насквозь пропахшей помойкой. Я потер свои колючки.

– Первый раз вижу, чтобы манекены с витрин сбегали и по дворам разгуливали, – усмехнулся шофер, увидев Хренова, и остановил машину.

Я распахнул помятую дверцу и неловко спрыгнул с высокой подножки, громко хлопнув тапками. Игорь присвистнул и вгляделся в мой облик.

– Все хуже и хуже, – констатировал он. – Что же осенью-то будет?

– Да я, понимаешь, с пляжа, – начал оправдываться я и подтянул съехавшие штаны.

– Охотно верю. Мой план проникновения в квартиру твоей Кэт горит синим пламенем.

Я заволновался.

– Это еще почему?

– Не учел твоего… хм… облика. Я планировал, что перед дверями квартиры одинокой эмансипе предстанут два джентльмена… – Он пристально оглядел меня и покосился на свои туфли. – Но, к сожалению, я вижу здесь только одного…

– Что же теперь делать? Не мог же я заехать домой и переодеться!

– Ладно, – бросил Хренов. – Легенда кардинально изменилась, но так даже интереснее. Разыграем рождественскую историю! Это летом-то! – Он рассмеялся. – Ну показывай, где обитает твоя сильфида?

Я глянул на Катькины окна. Одно из них, слава богу, чуть теплилось. Кэт всегда спала в темноте. Значит, она не спит! Мы поднялись по лестнице и замерли перед металлической дверью.

– Может, не надо? – пискнул я.

Хренов ошеломленно посмотрел куда-то между лямок моей грязной майки.

– Ну ты даешь! Не надо, – передразнил он и уверенно нажал кнопку звонка. Я сжался. – Все будет о'кей, только слушай меня…

– Кто там? – раздалось через минуту.

Удивительно! Катька стала интересоваться теми, кто стоит по ту сторону.

Хренов откашлялся.

– Мадам, я вполне отдаю себе отчет в несвоевременности этого визита, однако…

– Идите к черту! – Глазок затемнился. К нему прильнул любопытный Катькин глаз.

– …однако, – хладнокровно продолжал Игорь тем же тоном, – я здесь не по собственной воле. Сейчас мы ее поставим перед фактом, – шепнул он мне. – Дело в том, что хорошо известный вам джентльмен, образно говоря, напился…

– А мне-то что до этого? – Кэт вступила в беседу. Уже полдела! – Напивайтесь где и с кем хотите! Я вообще не понимаю…

Но тут ее перебил мудрый педагог Хренов:

– Однако, сударыня, он упорно твердил ваш адрес. Не мог же я отдать человека на произвол судьбы и милиции! Людям свойственно где-то проживать, а вы, видимо, приходитесь этому джентльмену законной супругой.

За дверью повисла тишина. Игорь толкнул меня локтем и прошипел:

– Сейчас она откроет! Прикинься пьяным!

Мне уже надо было прикидываться, в этом он прав. Страх настолько парализовал меня, что последние остатки алкоголя напрочь выветрились. Я обнаружил, что до сих пор сжимаю в руках какой-то предмет. Это оказалась закрытая бутылка пива. Нервно сунув горлышко в рот, я попытался сковырнуть пробку зубами. Но тщетно.

– О! Это пойдет. Чтобы как следует вжиться в роль, – шепнул Хренов. – Только зачем же зубы ломать?

Он достал из внутреннего кармана пиджака алюминиевую расческу. С одной стороны у нее имелась зазубрина. Открывалка. Хренов поддел пробку.

– Только живо!

Я присосался к бутылке.

– Ваш друг, видимо, ошибся, – Катька обдумала свое положение. – Никакого мужа у меня нет.

И тут Игорь умело перевел огонь на вражескую территорию.

– Знаете, девушка, – сказал он строго, – я ведь человек посторонний. – Я было запротестовал, но Хренов свирепо прошипел: – Так надо, – и продолжил громким недовольным голосом: – С этим джентльменом я не знаком. Так что делать будем?

– Подведите вашего джентльмена к глазку, – приказала Кэт.

– Слышал? Ну давай, с богом! – Хренов поморщился. – Нет, не поверит. Прямо бомж какой-то!

Я подошел к двери и уставился на глазок, как на икону.

– Улыбнись, а то она вообще испугается.

Плохо же он знал мою Кэт! Все-таки я изобразил на лице некое подобие улыбки.

– Кошмар! – Хренов отвернулся.

За дверью раздался протяжный вздох. Заскрежетал замок.

– Узнали? – обрадованно вскричал Игорь в расширявшуюся щель. – Я же говорю, что это ваш муж!

В проеме стояла Катька. Господи, Катька собственной персоной! Густые ресницы возмущенно хлопают, кулачки сжаты. И этот халат, который мне раньше не нравился. Черный халат с иероглифом на спине! Только бы сейчас не увидеть этот самый иероглиф! Вдруг она открыла, чтобы просто не разговаривать через дверь, и вскоре опять захлопнет ее перед моим носом?

– Муж, объелся груш!

В самом деле, не выставлять же меня на улицу. Жалко, наверное! Так что муж – самое подходящее в данном случае определение.

– Вы извините, – сказал Хренов, – ваше дитятко не совсем в себе.

Катька схватила меня за маечную лямку и втащила в прихожую. От нахлынувшего родного запаха у меня на глаза навернулись слезы.

– Семья воссоединилась, – мрачно заметил Игорь. – Остальных просят удалиться!

В этом утверждении сквозил вопрос.

– Может, чайку? – предложила Кэт.

Хренов заулыбался:

– С удовольствием, – он проворно шагнул в прихожую. – Готов всемерно содействовать доблестному делу вытрезвления мужа такой хорошенькой женщины.

Да-с, комплиментик! Катька поддала мне коленкой под зад.

– А ты живо в ванную!

– Катюша! – словно очнулся я от этого толчка. – Я так соскучился.

– Только без соплей, – отрезала она.

Это была совершенно прежняя Кэт!

Я пробрался в знакомую розовенькую ванную и включил воду. Сквозь гул я слышал расплывчатые, как в бане, голоса.

– …что ж, можно и чего-нибудь покрепче…

– …где ж вы его… совсем опустился… надо же!

– …валялся на пляже, как собака…

Сам ты собака! Тоже мне миротворец!

– …не пойму только… а вы-то что… на пляже?

– …романтическая прогулка…

Яростно намылив голову, я на некоторое время потерял нить разговора. Потом слух возвратился.

– …вообще-то, Игорь… Игорь Хренов…

Ого! Они уже знакомятся!

– Катя…

– Я знаю, мне говорил ваш…

– …он не муж, вообще-то… Так, друг старинный…

Нет, надо срочно выходить! Иначе там без меня черт знает до чего дело может дойти. Я напялил майку и вылетел из ванной.

Парочка на кухне пила чай. И не только чай! Я заметил некую подозрительную бутылку. Ликер! Кэт, откинувшись на спинку стула, попыхивала тонкой сигареткой. Леди! Хренов выглядел ей под стать.

– А вот и я! – выкрикнул я, как цирковой клоун.

– О! Наш младенец уже как огурчик! – оценил Игорь. – Только что не хрустит.

– Зато как он сейчас храпеть будет! – насмешливо протянула мадам Колосова.

Я потянулся к ликеру.

– Ну-ну! – предостерегающе глянула на меня Катька и отодвинула бутылку на безопасное расстояние. – Разошелся…

– Он у вас всегда такой? – невозмутимо осведомился Хренов, будто и в самом деле видел меня в первый раз.

– Не знаю, мы давно не виделись.

Меня эти двое словно не замечали. Кэт налила крепкого чаю и придвинула чашку ко мне.

– Я бы с удовольствием кофейку.

– А потом колобродить будет до рассвета, – сказала мадам Колосова.

Хренов понимающе кивнул.

Осушив чашку, я зачарованно уставился в темные Катькины глаза.

– А теперь наш мальчик пойдет баиньки.

Я запротестовал:

– Кать, тебе тоже пора! Завтра же на работу!

– Да ты что! – Она засмеялась. – На работу? А что ж ты раньше об этом не подумал?

– Я пьяный был…

– Знаешь, у тебя вообще-то жена имеется, чтобы цацкаться. А ну марш спать! – неожиданно гаркнула мадам Колосова.

Пришлось подчиниться. Не доводить же дело до скандала, отношения только-только начали налаживаться.

Заснул я под убаюкивающие анекдоты Хренова. На душе у меня было легко. О грядущих неприятностях я не думал. Лишь на мгновение в утомленном мозгу мелькнул образ Маши. Она почему-то держала под мышкой орущего Вовочку-хулигана. Вместо рта у него была распахнутая дверца стиральной машины. Мария кричала на меня, волосы у нее почему-то были черные, как змеи на голове Медузы Горгоны. Я содрогнулся и провалился в омут сна.


Глава 60

Неверный шаг к Склифосовскому


– Так, значит, ты у нас теперь Еписеев?

Катька расхаживала по комнате, теребя щеткой свои густые золотисто-бронзовые волосы. Она думала, что я еще сплю. Я пошевелился.

– Эй, Еписеев, подъем!

– Не надо меня так называть.

– Ну как же, у тебя ведь теперь в паспорте так и написано, четко и ясно: Е-пи-се-ев, – Кэт еще раз смачно повторила ненавистную фамилию. – Как же прикажешь тебя называть?

– Кать, я тебя умоляю!

– Странно, – продолжала издеваться она, – тут, наверное, ошибка. Был какой-нибудь Енисеев, артист оригинального жанра в провинциальном цирке, и тут… Или нет. Наверное, Елисеев. Слушай, так ты у нас теперь вроде как родственник знаменитого магазина?

Катька выглядела свежей, как будто не просидела всю ночь с Хреновым, угощаясь ликером и сигаретами.

– А где Игорь? – поинтересовался я, чтобы хоть как-то сменить тему.

– У тебя воспитанный друг, – ответила Кэт. – В отличие от вас, господин Еписеев, он ушел домой, как и подобает джентльмену, а не остался ночевать в квартире одинокой женщины.

– Он бабник! – неизвестно за что взъелся я на Хренова.

– Ой, ой, – Катька скорчила гримаску. – Ты у нас зато совсем не бабник. Так, пригрелся на девичьей постельке. Всего на одну ночку. А потом, ну как же – труба зовет, жена ревет!

– Кать, мне и без твоих шуток плохо! – простонал я.

Возвращаться домой через всю Москву в тренировочных и майке было стыдно.

– Плохо ему. – Катька присела рядом и неожиданно ласково погладила меня по взлохмаченной голове. – Плохо тебе, слоник? А никто ведь и не обещал, что будет хорошо!

Я не обиделся.

– Небось, думаешь, как в таком виде на метро поедешь? – угадала Катька. – Денежек-то у слоника нет.

– Доеду как-нибудь, – я поднялся и, поеживаясь, стал натягивать опостылевшие тренировочные штаны.

– О! В тебе наконец-то просыпается мужчина!

Катька с уважением посмотрела на меня.

– Может, одолжишь немного? – я представил скорбный путь до дома. – Я отдам. У нас ведь теперь гимназия…

– Мне уже рассказали. – Значит, Хренов ввел мадам Колосову в курс дела. – Только вот как ты жене объяснишь такие траты? Придется, наверное, еще какую-нибудь нагрузочку взять!

И это она знает! И про вранье, и про преферанс! Катька скрылась на кухне и вернулась с бутербродом.

– По пути съешь, – деловито сказала она и раскрутила связку ключей на пальце. – А то я тороплюсь. Ладно уж, довезу тебя с ветерком до родимого крылечка…

Мы вышли из дома. Катька – в черных элегантных туфельках – невозмутимо и гордо, а я – в расшлепанных тапках – бочком. Бабки у подъезда оживленно зашушукались. Кэт подошла к желтенькой «Таврии» и распахнула дверцу.

– Прошу вас, сударь.

– Это твоя, что ли?

– Давно уже, ты ведь мне не звонишь, не интересуешься…

Мадам Колосова профессионально, как она думала, выжала сцепление, машина пару раз дернулась, но все-таки тронулась.

– Это я-то не звоню? – удивился я. – Ты ведь сама как обмороженная была всю весну!

– Ты, наверное, все время не туда попадал…

– Останови здесь, – попросил я, когда впереди показались знакомые гаражи.

– Хочешь прикинуться, будто только что из кулинарии? – усмехнулась Кэт, но остановилась.

– Спасибо тебе, – я не знал, что еще сказать.

– Это тебе спасибо, любимый, – она произнесла это как-то слишком серьезно и погрустнела. – Ну, звони, если какие проблемы…

– Есть прямо сейчас. Одна, – осмелел я. – Может, у тебя жетончик есть?

Мадам Колосова достала из бардачка коричневую пуговку.

– Что-нибудь еще? Аперитив, сэр?

– Только у тебя дома.

Я вылез.

– Теперь буду звонить обязательно. Мм… любимая.

«Таврия» дернулась и понеслась прочь. Страх липкой рукой сжал мое сердце. Надвигались буря, ураган и тайфун. Все вместе и, может быть, на всю жизнь. На углу гаражей я подошел к таксофону и набрал хреновский номер.

– Если не ошибаюсь, мой друг Арсений, – произнес он, не дожидаясь, пока я что-то скажу. Такая уж у него была манера подходить к телефону. Психолог!

– Игорь, я в преддверии ада, можно сказать.

– Хочешь, чтобы я стал твоим Вергилием?

– Ну… да. Кстати. Спасибо тебе за Катьку.

– Не скажи, мне было приятно сней пообщаться.

– Так как насчет второго перемирия? – спросил я. – Осилишь?

– А когда, по-твоему, я спать должен?

– Без тебя я погибну.

– Нет, старик, тут я пас, – Хренов зевнул. – С одинокими женщинами я еще могу справиться, но вот с разъяренными замужними фуриями – уволь.

Понятно. Он просто не хочет, чтобы Маша подумала, что я провел эти сутки с ним. Что за человек! Лишь бы не потерять свой имидж джентльмена!

– Ну и черт с тобой! – вспылил я.

– Неблагодарный! Если хочешь, дам тебе совет: не препирайся, но и не соглашайся ни с чем. Стой на чем-нибудь одном, и баста!

Это я уже где-то слышал.

– Благодарствую, батюшка, – ответил я. – Вам бы мои проблемы!

– Нет уж, увольте, я имел удовольствие продегустировать это в свое время…

С каждым шагом я приближался к развязке. Однако страха больше не чувствовал, я вообще ничего не чувствовал. К подъезду тащился живой труп. Ноги в тапочках преодолели лестницу и остановились перед дверью.

Что может облегчить мои страдания? Только если я открою дверь сам, а не буду звонить. Какое счастье, что ключ у меня на резинке (эту привычку я позаимствовал у школьников и банщиков). Вон он, болтается на щиколотке под тренировочными штанами. Нагнувшись, я разорвал резинку – продевать сквозь нее ногу сил уже не было. Легкий поворот, щелчок, и дверь тихо подалась.

– Уже одиннадцать, а его все нет! Целые сутки! – услышал я визгливый голос мадам Еписеевой. – Может, он любовницу завел? Ушел-то с деньгами!

– Успокойся, доченька, зачем сразу думать о худшем? Наверняка целы твои деньги. Он ведь мог и под машину попасть. Или в больницу… Знаешь ведь, как бывает, вот, например, я…

Господи, это, наверное, моя теща! Феодулия Ивановна! Вот ведь имечко-то гоголевское! Я ни разу ее не видел, как, впрочем, и она меня. Со слов Маши я знал, что Феодулия Ивановна просто обожала лечиться, несмотря на то что сама работала медсестрой в детском саду. По-видимому, ее бедный организм разваливался на части в самом буквальном смысле. От пяточного нерва до мозжечка. Даже на свадьбу любимой доченьки она не смогла прибыть, поскольку лежала в больнице с какими-то «перверзиями». Значит, судьба приготовила мне сегодня еще и встречу с таинственной тещей. В самый раз!

– Поразительно! – продолжала трубить Феодулия Ивановна. – Наша медицина за последние полсотни лет шагнула далеко вперед. Когда я была совсем молоденькой, как ты сейчас, Машенька, перед врачами нужно было постоянно раздеваться, а теперь… – Она громко хмыкнула, словно не одобряя прогресса. – А теперь им достаточно просто показать язык!

– Да хватит тебе, мама! – оборвала ее Мария и, подумав, добавила: – А может, мне развестись?

Ах вот как!

– Это ты всегда успеешь. Дай сначала я на него взгляну…

Я вжал голову в плечи и на цыпочках направился в комнату. Зачем – неизвестно, ведь все равно рано или поздно меня обнаружат.

– Представляешь, Машенька, криминализация-то до чего дошла. Везде ведь воруют. – Теща-незнакомка, похоже, обожала обобщать. – Вот недавно собрала я анализ кала в садике. Думаю, как бы мне его до лаборатории донести? Там ведь почти сотня спичечных коробков! Ну и додумалась: уложила их аккуратненько в картонку от торта. И что ты думаешь?! Не успела я зайти в булочную и поставить эту коробку на прилавок, как ее свистнули! Просто безобразие! Что ж мне теперь – по второму разу?!

Я не удержался и хихикнул, представив, как незадачливый воришка открывает коробку с добычей. Но на кухне было тихо. Никто не смеялся. Внезапно тяжело скрипнул табурет. Из коридора донеслись чеканные шаги. Я с ногами запрыгнул на диван и судорожно включил телевизор. Там шел один из многочисленных сериалов. Пришлось внимательно уставиться в экран.

– А это еще что за чучело? – раздался громовой голос.

Краем глаза я увидел костлявую маленькую старушку. Неужели это она так топотала?!

– Маша! – позвала она. – Это твой первый, что ли? Уж больно похож!

В комнату влетела мадам Еписеева. Я не поворачивал головы.

– А-а! – завопила она. – А-а! Явился! Телевизор смотрит!

На экране возник долгий латиноамериканский поцелуй крупным планом.

– Ой, – всполошилась старушка. – Тут же «Порочная страсть»! А я там на кухне… – И она уселась рядом со мной.

Поцелуй все длился и длился. Жена затараторила:

– Где деньги, что я тебе на кулинарию давала, губитель? Где они, я тебя спрашиваю?

– Маш, ну зачем же сразу о деньгах? – сказал я, стараясь не слишком съеживаться. На легенду сил у меня не было. – А обо мне ты не волновалась?

– Да больно ты нужен! А костюм… – опешила мадам Еписеева, – костюм… пропил, что ли? И где твои очки?!

Феодулия Ивановна не знала, куда смотреть. Рядом с ней разворачивалось не менее горячее действо, чем на экране. Видимо, наш спектакль оказался интереснее «Порочной страсти».

– Ты зять? – бесцеремонно спросила она и уставилась на оттянутые коленки моих тренировочных штанов.

– В доме ни копейки, а он где-то шастает! Да еще в лучшем костюме, – надрывалась Мария. Это она майку имеет в виду?

– Ты бы меня с родственниками познакомила!

– Моя мать тебе больше не родственник! Выметайся!

Господи, какая глупость! Зачем мне все это? Может, и правда выместись к чертям собачьим? Жаль только, некуда…

Меня чесали, пилили и строгали до самого вечера. В два смычка – мать и дочь. «Выметайся!» – все время предлагала Мария, но я держался как скала. Под конец я решил попугать жену. Стараясь не слушать ее пронзительные вопли и тещин бас, подошел к шкафу и принялся методично выгребать из него свои вещи и укладывать в узел.

– Давай, давай! – подбадривали меня дамы Еписеевы.

Наконец я решил, что хватит, и, взвалив узел на плечи, двинулся к выходу.

– Грабитель! – донеслось до меня.

Я открыл дверь и начал спускаться по темной лестнице.

– Сеня-а-а!

Интересно, кто это? Феодулия? Я продолжал опускаться все ниже.

– Сенечка-а, вернись! Люби-и-имый!

«Нет уж, так легко я не сдамся! – подумал я злорадно. – Пусть поупрашивает!»

Но упрашивать меня не стали.

– Доча, простудишься! – прогрохотал тещин бас. Послышался дробный топот проворных ног.

Я повернул на следующий пролет. В этот миг на меня обрушилась жена и мягко ткнулась головой в узел. Удар был сильный. Взмахнув свободной рукой, я попытался нащупать перила. Но рука ухватила лишь темноту, я на секунду завис в воздухе и обрушился вниз. В наступившей затем тишине я услышал:

– Машенька, ты цела?

– Да цела, цела, мама. Только вот Арсений…

– Понятно! – теща чему-то обрадовалась. – Прибавится работы Склифосовскому!


Глава 61

Начало


В гипсе я пролежал все лето. И увечье-то мне жена нанесла пустяковое – перелом копчика, – однако двигаться я не мог. Гипсовые трусы, скрывавшие мой сломанный хвост, этого не позволяли.

Жалости ко мне у Марии хватило ровно на два дня. Как только теща уехала в очередной санаторий, жена сварила куриный бульон и поила меня, приговаривая:

– Самое оно для больного человека! – Я кривился. – Не нравится? Зато будешь знать, как шляться черт-те где!

Все последующие дни мадам Еписеева пропадала в солярии вместе с Ларисой, а по возвращении пилила меня, намекая, что ей может не хватить денег.

– Зачем же солярий летом? – спрашивал я, с тоской поглядывая в окно, за которым сияло солнце.

Маша что-то бубнила про пресловутый ультрафиолет, всякий раз добавляя:

– Нашел время болеть…

В июле из лагеря вернулся хулиган Еписеев, и меня перетащили из его комнаты на кухонный диван. На котором когда-то ночевала девушка Елена из Орехова-Зуева. Хулиган за минувший месяц в равной степени набрался сил и наглости. Однажды я попросил дать мне воды.

– Сам налей, – отрезал он.

И это при том, что теперь в прихожей вместо черного урода стояла новенькая «Хонда»!

Воды я, конечно, налил себе сам – до крана я добраться мог, хотя и с трудом, – но решил, что, как только смогу полноценно передвигаться, покончу с этим безобразием раз и навсегда. И с какой стати в свою холостяцкую бытность я полагал, что жена позаботится обо мне в трудную минуту? Вот вам, пожалуйста, трудная минута настала, а воды поднести некому!

Мадам Еписеева тоже с нетерпением ждала, когда я смогу подняться.

– Как ты себя чувствуешь? – елейным голоском спрашивала она, ощущая дыхание осени и начало нового учебного (а для нее – финансового) года.

– Плохо!

– Ты выздоравливай, Сенечка, выздоравливай! – ободряла она. – Скоро первое сентября.

Меня почти никто не навещал. Тимирязьев боялся, Рыбкину было некогда. Только Хренов, который успел отдохнуть где-то за границей, изредка заглядывал. С некоторым удивлением я узнал, что он сдружился с Катькой и даже иногда бывает у нее. Это мне страшно не нравилось, но я молчал и покрепче сжимал зубы.

– Вы уж, Игорь Вадимович, не волнуйтесь насчет работы, – лебезила перед Хреновым Маша. – Мы Арсения обязательно поднимем. Хоть на коляске к вам, а приедет!

Игорь удивлялся: зачем, мол, на коляске?

– Ну как же, – тут же находилась моя жена, – и вам выгодно! С инвалидами налогов меньше платить…

Несколько раз звонила мне и Кэт. Но все в неудачное время. Каким-то подпольным чувством Мария угадывала, что я разговариваю с женщиной, и бесцеремонно выключала телефон из розетки. Дал бы по морде, если б смог! Несмотря на то, что моя жена – женщина! Однако я терпел.

Иногда, накопив смелости и злости, я звонил Катьке ночью. Но не ныл – просто общался. Эх, если бы пообщаться с ней с глазу на глаз. А еще этот Хренов на мою голову! Впрочем, мадам Колосовой я своих подозрений не высказывал, хотя и ревновал безбожно. А она только подсмеивалась:

– Ну как твой хвост?

Однако за этими шутками я смутно чувствовал Катькину тревогу и отвечал:

– Хвост, наверное, отвалится. Если смогу без него прожить, то приползу обязательно.

– Эх ты, ящерица!

И вот наконец долгожданный день настал. Августовские нежаркие лучи упали на подоконник, уставленный банками, и я неуверенно встал на ноги. Эта весть тут же облетела всю квартиру. Мария бросилась мне на шею, покрывая мое лицо неискренними поцелуями.

– Сенечка, какой же ты молодец! Надо Игорю позвонить!

Было противно. Я вышел на улицу и присел на лавочку у подъезда. Старух, несмотря на теплый воскресный день, не было.

А может, бросить все к чертовой матери?!

Чтобы утвердиться в крамольной мысли, я проковылял к ларьку и самым наглым образом выпил пива. Запах будет! И мадам Еписеева поднимет крик! Только что мне до этого? И вдруг я осознал, что смотрю на свою жизнь отстраненно, как биолог, любующийся в микроскоп на суету амебы. Решение, к которому я подбирался все эти месяцы вынужденного безделья, внезапно сформировалось и окрепло. У меня даже дух перехватило. Я вернулся к подъезду. Меня все еще переполняла решимость. Вопреки своему обыкновению я не опустился на скамейку и не принялся размышлять над превратностями судьбы.

Вместо этого я устремился вверх по лестнице.

Мария куда-то собиралась. Она уже была накрашена. На ее шее развевался зеленый газовый шарфик. Меня охватила смутная грусть. Я подошел и прикоснулся губами к ее щеке:

– Я ухожу…

– Куда это? – резко бросила она. – Смотри, доходишься – опять сляжешь, а в сентябре…

– …на работу, – закончил я. – Только я насовсем ухожу.

И тут до нее дошло.

– Ой, Сеня… – она всплеснула руками.

Не слушая, я прошел в комнату и снял со шкафа чемодан.

– Лучше бы шла в свой солярий.

Мадам Еписеева запричитала. Я быстро собрал свой нехитрый скарб. Сверху, подумав, положил коробочку с Ленькиной маркой, подаренной на свадьбу. Кажется, тот самый момент уже наступил.

– Это куда?.. – поперхнулась Мария. – Куда марку-то?

Я не ответил. Она схватилась за болванистого «Оскара», стоящего на полке, и попыталась прикрыть телом хрустальную вазу. Звякнули застежки чемодана. Я посмотрел в глаза летчику. Мария лихорадочно раздумывала, как бы меня удержать.

– Эй, тебе же алименты придется платить! – привела она последний довод, когда я уже был в прихожей. – Володьке! До восемнадцати лет!

– Как вы мне все надоели! Не волнуйся, скрываться не буду. У такого дурака, как я, даже на это ума не хватит.

– Я тебе развода не дам! – брякнула Маша. – Так и знай! Я до суда дойду, но с тебя ползарплаты сдеру! И квартиру твою разделим! Как совместно нажитое…

Где у нее только логика хранится? И совесть? Этого мне уже никогда не узнать… Я прикрыл дверь.

– Дурак, сволочь, гадина! – понеслось сверху. – Обманул девушку…

Я медленно зашагал вниз.

– Люби-и-имый!

Пришлось прибавить шаг. Из подъезда я почти что выбежал. Под окнами стояло такси. Надо же, как кстати! Я плюхнулся рядом с шофером. Растрепанная Мария выскочила на балкон.

– Откуда у тебя деньги, мерзавец?!

Такси быстро скрылось за гаражами.

Говорят, грузинский художник Пиросмани распродал все картины, чтобы устелить площадь перед домом любимой цветами. Картин у меня не было, зато имелась Ленькина марка. Она оказалась действительно очень редкой. Когда я выпустил бабочку на свет божий у магазина «Филателия», в толпе знатоков возник легкий взрыв. А потом – форменный аукцион, в конце которого коробочка с маркой перекочевала в карман к бородачу с золотыми кольцами. Мои же карманы просто отвисли.

– Ты в чемодан положи, – посоветовал довольный бородач, который чуть ли не целовал марку под завистливыми взглядами коллег. – Суммочка-то не для сумочки! – скаламбурил он.

Я последовал его совету, но все-таки оставил в кармане несколько купюр покрупнее. Багровое солнце осветило Киевский вокзал последними лучами, и я начал действовать.

Черный автомобиль остановился у Катькиного подъезда. Бабушки охнули и скрылись по домам. Из машины вылез гладко выбритый джентльмен в костюме и с бабочкой в мелкий горошек. В руках у джентльмена была охапка красных орхидей с высунутыми желтыми языками. Запах цветов и одеколона, смешавшись, распространился по двору. За джентльменом двинулся шофер, неся в руке потертый фибровый чемоданчик с наклейкой «Еписеев Володя. 2 отряд».

Я поправил орхидеи и бабочку и позвонил в дверь.

– Ого, ящерица, ты все-таки сбросил хвост?

Сейфовая дверь, скрывавшая от меня мадам Колосову, распахнулась. Глаза Кэт расширились.

– Поздравляю всех вас я с первым утром сентября? – осведомилась она. – Ты что это так вырядился?

Я молча протянул ей охапку орхидей. Катька слегка отшатнулась.

– Васильев, это как понимать?

– Однозначно, – веско ответил я.

– Гусеница… То есть жужелица, – моя мадам не находила слов. – Сеня, ты что, серьезно?

Цветы упали на пол, я подхватил чуть было не рухнувшую вслед за ними Катьку. В крови бурлил адреналин, щедро вырабатываемый надпочечниками.

Это любовь!

И почему на открытках и прочей дребедени изображают пошленькое сердечко? Надпочечник! Вот что должно красоваться там!

Нащупав в кармане купленный несколько часов назад бриллиантовый браслет, я вынул его и попытался застегнуть на Катькином тонком запястье.

– Командир, – позвал шофер, все еще топтавшийся на лестнице. – Платить-то когда будешь? Мне еще за президентом ехать в Шереметьево.

Я нервно похлопал себя по карманам. Катька усмехнулась, осторожно переступила через красные цветы и скрылась в комнате. Через минуту она вернулась.

– Здесь должно хватить, – она протянула водителю несколько купюр.

Он поставил чемоданчик и, поблагодарив, удалился.

«Да что ж я за дурак такой?» – стучало в моей голове, пока я целовал Катькины мягкие губы. Она обвила мою шею чуть крепче.

Катька на мгновение оторвалась от меня и озабоченно спросила:

– Как хвост? Прошел? Анализы удачные?

– И эксперименты тоже, – пробормотал я и впился в ее губы. Два глаза передо мной хлопнули густыми ресницами и закрылись.