Умереть в Париже. Избранные произведения
Кодзиро Сэридзава








Кодзиро Сэридзава (1897–1993) — крупнейший японский писатель, в творчестве которого переплелись культурные традиции Востока и Запада. Его литературное наследие чрезвычайно разнообразно: рассказы, романы, эссе, философские размышления о мироустройстве и вере. Президент японского ПЕН-клуба, он активно участвовал в деятельности Нобелевского комитета. Произведения Кодзиро Сэридзавы переведены на многие языки мира и получили заслуженное признание как на Востоке, так и на Западе.

Его творчество — это грандиозная панорама XX века в восприятии остро чувствующего, глубоко переживающего человека, волею судеб ставшего очевидцем великих свершений и страшных потрясений современного ему мира. В японской поэтике бытует термин "послечувствование". Глубокий отзвук, рождённый великолепной прозой Кодзиро Сэридзавы, затихает не сразу. На русском языке издаётся впервые.

Составитель — Фумико Сэридзава




содержание книги:

МУЖСКАЯ ЖИЗНЬ

УМЕРЕТЬ В ПАРИЖЕ

Храм Наньсы

Таинство

Разговор С Ушедшим









Сэридзава Кодзиро

УМЕРЕТЬ В ПАРИЖЕ

Избранные произведения





МУЖСКАЯ ЖИЗНЬ





ГЛАВА ПЕРВАЯ


1





Не помню, как я жил вместе с отцом и матерью.

Мне было пять лет, когда, оставив меня на попечение деда с бабушкой, родители уехали из деревни, взяв с собой моих старшего и младшего братьев. У меня сохранились лишь смутные воспоминания о периоде, предшествовавшем обращению отца в вероучение Тэнри[1 - Тэнри — одна из крупнейших религий в современной Японии. Основательница — Накаяма Мики (1798–1887), утверждавшая, что получила божественное откровение 9 декабря 1838 г. Долгое время эта религия подвергалась гонениям со стороны официальных властей. (Здесь и далее прим. перев.)], под влиянием которого он полностью отказался от денег, как символа греха ("праха"[2 - Согласно доктрине Тэнри, для того, чтобы войти в контакт с Богом, необходимо очистить свою душу от восьми видов "праха", скапливающихся в человеке в результате эгоистических побуждений и злоупотребления свободой.]), и встал на путь нестяжания. Помню, как упало большое дерево на дворе нашего просторного дома, как из окна нового храма, построенного в углу двора, я смотрел на идущих в школу детей, напевая песенку: "Дети, будьте осторожны с грифельными досками!", помню, как сносили этот только что построенный храм, поскольку не удалось получить разрешение в провинциальной управе, как распродавался по частям наш дом, но среди всех этих воспоминаний я не вижу лица матери. Так что не могу сказать ничего определённого о том, как она выглядела в молодости, когда, судя по тому, что я слышал от других, слыла красавицей. Отчётливо помню, как срубили огромное, в три обхвата, железное дерево, и как я напихал его маленькие жёлтые плоды за пазуху, и как ночью, когда стал раздеваться перед сном, жёлтые плоды посыпались на циновки, раскатившись по всей комнате. До сих пор я слышу этот стук, а вот как звучал голос матери, не припомню. Или вот — сносили амбар… Не забыл даже, как плакал, когда пыль от рухнувшей белой стены попала в глаза, но ни одного воспоминания о родительской ласке! Вероятно, с этим связаны мои первые горестные переживания.

Вскоре после того, как у меня появился младший брат, родители уехали, оставив меня на попечение бабушки и деда.

Почему отец уверовал в учение Тэнри? Почему уехал из родной деревни? Сколько раз в последующие годы я размышлял об этом! Но вопросов никому не задавал. Лишь по мере взросления, постепенно, естественным путём до меня стал доходить смысл происшедшего.

Я родился в рыбачьей деревне, которая, точно прячась от дующих с запада ветров, приютилась на восточном берегу устья реки Каногавы, впадающей в залив Суруга. Ныне она стала частью города Нумадзу, её внешний вид и уклад совершенно переменились, но на протяжении долгой истории эта рыбачья деревня, в которой не было и ста дворов, составляла особый, самобытный мир. В разное время она была приписана то к владениям Идзу, то к владениям Суруга, но, поскольку среди её жителей почти не было землевладельцев, власти предержащие не жаловали её вниманием, благодаря чему она сумела сохранить старинные нравы и обычаи.

Про деревню ходило много легенд. В древности некий знатный человек из западных земель, призвав своих подчинённых, погрузился на несколько кораблей и, убегая от вражеской злобы, направился к далёкой стране Адзума[3 - Адзума — старинное название восточной части острова Хонсю.], но по дороге западный ветер прибил его к устью нашей реки. Со словами: "Здесь путь, на который я ступаю", — он сошёл на берег, где основал поселение, отчего, как говорили, наша деревня и получила имя "Ганюдо", то есть буквально — "Я ступаю на путь". Между прочим, считалось, что этот знатный человек был в числе моих предков. Некоторые даже утверждали, что он был сыном принца крови Кацурахара. Но насколько это соответствует истине, мне неизвестно.

Как бы там ни было, жители Ганюдо свято верили, что в далёком прошлом их общие предки прибыли сюда, покинув родину. Эта вера их сплачивала. Но обратной стороной этой веры была необычайно сильная неприязнь к жителям других деревень, которых они презрительно называли "людом". Из деревни выходили всего две дороги: одна вела на юго-запад, другая — на север. Они были единственным средством сообщения с так называемым "людом", поэтому весть о том, что у нас появился кто-то чужой, мгновенно разносилась по всей деревне, возбуждая общую насторожённость. За исключением тех, кто терпел бедствие на море и взывал о помощи, на всех прочих представителей "люда" смотрели с холодным безразличием. Когда кто-либо из рыбаков терпел бедствие в устье реки, кто бы он ни был — ему спешили на помощь, подвергая себя всяческому риску (кажется, в то время спасательные работы не имели общественного признания, и даже в тех случаях, когда, участвуя в спасении, тонул кто-либо из членов молодёжной организации, его и не думали награждать). Но и это, по мнению некоторых, рыбаки из нашей деревни делали только в память о тех трудностях, которые пришлось испытать нашим предкам во время морского перехода.

В детстве, в конце каждого года, мы выставляли на двух дорогах, ведущих в деревню, маленькие храмы, посвящённые мужскому детородному органу, и, подстерегая жителей других деревень, направлявшихся в Ганюдо, взимали с них своего рода пошлину за вход. Вероятно, это был пережиток какого-то древнего обычая. С человека, идущего пешком, брали три сэна[4 - Сэн — мелкая монета, одна сотая йены.], с человека, въезжающего на повозке, — пять сэн. Если же кто-то пытался пробраться в деревню, не заплатив, его осыпали бранью, хватали за рукава, цеплялись за пояс, ловили за ноги, пытались повернуть телегу назад. Ради такого случая мы всем скопом ночевали на дороге. На вырученные деньги мы покупали на Новый год ритуальный шест из тростника, украшенный бумажными полосками, и устанавливали у входа в деревню, соревнуясь с окрестными деревнями, чей шест длиннее и толще. Поскольку в нашей деревне младшей школы не было, дети ходили учиться в школу Янаги-хара, расположенную по ту сторону рисовых полей у подножия горы Кацура, но благодаря нашей сплочённости и необузданности дети из других деревень нас боялись…

Во всей деревне, кажется, одна наша семья обладала денежными средствами, на которые при необходимости могли рассчитывать односельчане. Знатный человек, приплывший с запада, был моим предком, и, как я слышал, все его потомки, включая и моего деда, не отказывая односельчанам в помощи, проводили свои дни, услаждая слух игрой на сямисэне. Кто бы ни забредал из дальних краёв в нашу деревню, он всегда находил в моём доме кров и поддержку. В большинстве своём это были монахи и паломники, говорят даже, что однажды останавливался у нас сам святой Нитирэн[5 - Нитирэн (1222–1282) — буддийский монах, основатель школы Нитирэн.]. Правда ли это, не знаю, но учение Нитирэн пользовалось в деревне большой популярностью. Я слышал, что отец был необыкновенно одарённым ребёнком, удостоившимся похвалы властей, мечтал поступить в военное училище в Нумадзу, но дед этому противился. В старости отец не подтверждал, что поступил в военное училище, но нет сомнения, что пребывание там наложило на него определённый отпечаток.

Военное училище, бывшее рассадником новой для Японии культуры, располагалось в старинном замке Нумадзу, неподалёку от нашей деревни. Вскоре оно было закрыто, но всё же успело на заре эпохи Мэйдзи[6 - Эпоха Мэйдзи — эпоха правления императора Мэйдзи (1867–1912).] воспитать для страны немало одарённых юношей — поборников новой культуры. Не заронила ли она в грудь моего отца, юноши из рыбацкой деревни, семена, давшие впоследствии столь удивительные всходы? Думаю, всё это в конце концов привело его к вере. В учении Тэнри имеется немало достойных порицания элементов, но выросшего в захолустной рыбацкой деревне отца, скорее всего, подкупила в нём новая мораль, новое знание, одним словом — нечто революционное. Со всей страстью отдавшись этому религиозному учению, он пожертвовал ради него всем, что у него было, и принялся осуществлять его на практике, подчинив жизнь суровым заповедям. Вероятно, в вопросах веры ему случалось испытывать и сомнения, и душевные терзания, но, припоминая отца, каким я его знал, могу только склонить перед ним голову.

Возможно, под влиянием моего отца почти вся деревня какое-то время придерживалась одной веры. В ту эпоху учение Тэнри ещё официально не признавалось в качестве религии, притеснения со стороны властей были неимоверными, и однако каждый вечер люди сходились в гостиной нашего дома для богослужения. Однажды из полицейского участка в ближайшей деревне явился жандарм и с криками: "Собрались бездельники, а ну живо по домам!" — разогнал присутствующих, а отца и деда препроводил в участок. Жители деревни, посовещавшись, отправились просить за отца с дедом. Им было сказано, что их отпустят, если они прекратят собирать людей на богослужения. Обещание было дано, и они вернулись домой, но и после этого верующие продолжали собираться, возвели в углу нашего двора храм и обратились к провинциальным властям за разрешением проводить в нём публичные религиозные церемонии, признав в качестве культового сооружения. В этом им было отказано под предлогом того, что тем самым в деревенских жителях поощряется леность, и притеснения продолжились. Поскольку такое положение длилось довольно долго, кое у кого в деревне в связи с нежеланием властей признать их веру зародились сомнения. Более всего смущало жителей деревни, среди которых большим влиянием пользовалось учение Нитирэн, отправление похорон по синтоистскому обряду[7 - В Японии традиционно похороны осуществляются согласно буддийским обрядам. Учение Тэнри причисляло себя к синтоистским верованиям, основанным на древней японской мифологии.], но было немало и таких, которые насмехались из пустого баловства, так что нередко во время тайных богослужений в нашу гостиную летели камни и конский навоз. Наконец от полиции пришло строгое распоряжение снести храм. После этого отцу было уже невозможно оставаться в деревне, и он переселился в Нумадзу, чтобы беспрепятственно жить в согласии с заповедями веры.

От того периода у меня почти не сохранилось воспоминаний, ничего, кроме пустяков, помню, как напеваю песенку: "Дети, будьте осторожны с грифельными досками…", стоя у окна того самого только что построенного храма. За окном растёт большое апельсиновое дерево, в утренней свежести ярко сияют жёлтые плоды, но школяры торопливо проходят мимо, не обращая на них никакого внимания.

Когда отец переселился в Нумадзу, он ещё не был неимущим и только после, по мере углубления в веру, начал уничтожать своё состояние, точно стремясь камня на камне не оставить от нажитого предками. Он был старшим сыном в семье, поэтому, пожертвовав своё имущество вероучению, естественно, сделал неимущими и своих братьев. Но поскольку братья так же, как и отец, жили в вере, недовольства в семье не возникло. Для того чтобы не умереть с голоду, братья, не будучи проповедниками, следуя примеру соседей, безропотно стали простыми рыбаками. Их жизнь кажется мне ещё более трагичной, чем жизнь отца, вызывая у меня восхищение. Даже деду, прежде посвящавшему всё своё время музыке, пришлось забросить музыкальные инструменты и зарабатывать на жизнь тем, что прежде было его развлечением, — ловлей карасей в реке Каногаве. А бабушка каждый день, взвалив на плечи коромысло, отправлялась в Нумадзу торговать вразнос рыбой. И всё это они делали не столько для того, чтобы прокормить себя, сколько из желания следовать божественной заповеди — жить своим трудом. Ведь в конце концов не настолько были они бедны, чтобы ради пропитания бабушка продавала вразнос рыбу. Нельзя жить за счёт чужого труда, жизнь дана для служения — вот к чему все они стремились. Не тот Бог, кому поклоняются, выставив в домашней божнице, а тот, кто предписывает жить со всеми сообща, жить, следуя строгим заповедям, невидимый очам, но такой близкий, что кажется, до него можно дотронуться руками. Вот в такого Бога они верили и волю такого Бога желали исполнять. Это проявлялось в благочинных беседах, которые дяди вели между собой.

— Рыба становится большой не потому, что она прилагает к тому усилия, она становится большой естественным образом. Сезонные течения несут рыбу, остаётся всего лишь её поймать. Но, выловив её и обратив в деньги, разве хорошо единолично получать прибыль? Разве не в большей степени согласна с божественной волей работа крестьянина, который, посеяв зерно, в поте лица своего растит его, чтобы затем собрать урожай?

— Семя пускает росток, который растёт и плодоносит, и тоже без усилий со стороны человека: тепло и влага его зиждители, плод — это дар Божий.

После того как родители уехали, с дедом и бабушкой остался их третий по счёту сын — Санкити. В ту пору, когда я поступил в младшую школу, дядя Санкити окончательно стал простым рыбаком и жил под травяным навесом, поставленным в углу двора нашего дома. В двух тесных комнатушках, устроенных под навесом, ежевечерне собирались верующие из тех, кто жил по соседству. Среди них было много рыбаков, но более всего женщин, а поскольку это не был храм и молитвенных песнопений кагура[8 - Кагура — здесь: ритуальные песнопения и танцы, главный элемент религиозного обряда — "богослужения" в учении Тэнри.] в нём не устраивали, полиция этих собраний запретить не могла. Верующие женщины, закончив богослужение, делились друг с другом жизненными невзгодами и выплакивали свои жалобы. Слушая ежевечерне их горестные истории, я обычно засыпал прямо там, на циновках. Бабушка и тётя О-Тига (жена дяди Санкити) в этих пересудах не участвовали, занятые приготовлением чая и угощения.

Раз в месяц, в праздничный день, верующих собиралось больше обычного и угощения было много. В такие вечера обязательно приходил из Нумадзу отец и читал проповедь. Все страстно желали, чтобы этот ежемесячный праздник устраивался днём, а не по ночам, но поскольку власти не давали разрешения, волей-неволей приходилось проводить своего рода тайные сходки. Одно время на эти ночные празднества к отцу всякий раз приходил прокажённый из деревни, расположенной у горы Кацура. Ему было лет тридцать, и с первого взгляда было видно, что он болен проказой. Он подгадывал приходить тогда, когда после ночного богослужения верующие заканчивали трапезу. Но стоило ему появиться, как верующие спешили потихоньку ретироваться.

Однако отец, не выражая никакого неудовольствия, увещевал больного, жалел и утешал. Преподав ему основы учения и вознеся молитвы к Богу, он омывал водой его обезображенное лицо и руки, после чего старательно вытирал их полотенцем. У меня и сейчас перед глазами, как прокажённый, обвязанный по щекам полотенцем, входит в дом вместе с кем-то, по-видимому моей матерью, и ещё как отец гладит его распухшие ноги и вытирает кровавый гной. Как-то пришла старуха, мать прокажённого, и принесла в подарок редьку, но поскольку даже в доме бабушки поостереглись её есть, отец, не желая отвергнуть подарок, взял редьку с собой. У него и в мыслях не было продезинфицировать чашку, из которой пил прокажённый. Можно представить, насколько опасно было такое, но это ли не свидетельство крепости отцовской веры?

Бабушка считала, что, если соседи испытывают нужду в еде, делать у себя запасы недопустимо.

С приходом зимы начинал дуть сильный западный ветер, и рыбакам редко удавалось выйти в море. На задах нашего дома стоял крытый тёсом длинный одноэтажный дом на пять-шесть семей. Когда западный ветер не утихал по многу дней, бочонки для варки риса, выставленные сушиться на крышу, с наступлением вечера так и оставались невостребованными.

— Видно, у них кончился рис, — бормотала бабушка и, разделив рис на порции, посылала меня раздать жителям многоквартирного дома. Но и наша семья в такие времена отнюдь не роскошествовала в еде: мы питались зерном, китайским рисом, а в качестве школьного завтрака я брал с собой лишь два ломтика батата. Однако закладывать вещи необходимости всё же не было, тем не менее бабушка полагала, что если уж в деревне голод, то и мы должны голодать вместе с соседями, а потому не раз наведывалась в ломбард.

— Угощайтесь чем Бог послал! — говорила она беззаботно, приглашая к столу многочисленных гостей.

Дядя Санкити был превосходный рыбак, и как только устанавливалось затишье, выходил в море и неизменно возвращался с богатым уловом, так что даже односельчане дивились: "Знать, ему Бог помогает!" — но всё, что он приносил домой, бабушка со словами "Божий промысел" без малейшего сожаления раздавала нищим верующим.

А нищих среди верующих было много. Встречались и такие, которые стали нищими, следуя уставу веры. В ту пору, когда я учился в младших классах, в мою обязанность входило собирать "месячный долг", который каждый верующий, три сэна в месяц, должен был жертвовать в пользу главного управления Тэнри, но многие были не в состоянии заплатить даже эту сумму. Для них отдать три сэна было необычайно трудно. Я обращался к бабушке с просьбой внести за них деньги, но это единственное, в чём она всегда отказывала. "Негоже обманывать Бога!" — говорила она. Но среди верующих были такие нищие, что у меня не хватало мужества в очередной раз идти к ним за пожертвованиями, пусть и столь малыми, как три сэна, и я не однажды тайком подкладывал вместо них то, что скопил из денег, выдававшихся мне на мелкие расходы. Я страстно мечтал, когда вырасту, заработать много денег и заплатить "месячный долг" за всех верующих.

В детские годы сбор этих месячных пожертвований был самой печальной моей обязанностью. Мне было стыдно, как будто я приходил собственноручно истязать верующих и их домочадцев. По сравнению с этим любой другой тяжкий труд, например нянчиться с малышами или собирать сухие сосновые иголки на горе Усибусэ, представлялся вполне сносным. В ту пору мои собственные беды, мои лишения, сколь бы тяжёлыми они ни были, не приносили мне особых страданий, но видеть, как бедствуют другие люди, было мне невыносимо. Вероятно, это происходило потому, что уже ребёнком я глубоко прочувствовал, что значит верить в Бога и жить в единении с Богом.

В нашей деревне не было ни дров, ни угля, поэтому приходилось либо собирать выброшенные на берег сучья, либо сгребать сухие иглы сосен на горе Усибусэ. Найти что-либо на берегу, если это не было на следующий день после шторма, было почти невозможно, приходилось постоянно таскаться на гору.

Западный склон горы принадлежал поместью князя Оямы. Между западным и восточным склонами ограды не было, но сторожа поместья время от времени совершали обход и, обнаружив, что кто-то, сгребая сухие иглы, зашёл на западный склон, на территорию поместья, бросали в него камнями, а если удавалось схватить, немилосердно колотили палками. Поскольку на восточной стороне паслась вся деревня, сосновых игл там давно уже не было, как будто прошлись метлой, и если бы ветром не заметало иглы с западной стороны, собранного не хватило бы и на то, чтобы вскипятить утром воду. В то же время западный склон был так густо устлан сухой хвоей, что казался красным. По субботам, когда меня после школы посылали собирать топливо, я, чтобы засветло вернуться домой, прячась от глаз сторожей, пробирался в сосновую рощу на западном склоне. Но шорох от бамбуковых граблей эхом разносился по всей роще, и было мучительно страшно, что услышат в усадьбе, расположенной у западного подножия горы. А если попадёшься сторожу, затравит как дикого зверя! Бывало, радуясь, что остался незамеченным, уложив хвою в корзину и взвалив её на спину, спускаешься с горы, а он тут как тут, срезав путь, поджидает тебя, чтобы отобрать корзину. Потом кто-нибудь из родичей шёл в усадьбу за этой корзиной, и с него, всячески перед тем унизив, брали пятьдесят сэн штрафа. Неудивительно, что князь Ояма представлялся нам в виде страшного демона.

Как-то зимой, в субботу, я собирал сухие иглы на горном водоразделе между западным и восточным склонами, когда внезапно меня обнаружила сама княгиня. Вероятно, она просто прогуливалась здесь. Княгиня подошла очень тихо, а я был так занят работой, что не видел ничего вокруг, и заметил её, лишь оказавшись с нею лицом к лицу. Я оцепенел, сжимая в руке грабли. Хотя я и собирал иглы на горном водоразделе, но, видимо, зашёл на западную сторону. Во всяком случае, у меня было чувство, что я влип в большие неприятности. Княгиня, одетая в кимоно, была пожилой женщиной, но, как запечатлелось у меня в памяти, чёлка у неё по-девчачьи спускалась на лоб.

— Ты один?

Я кивнул, дрожа от страха.

— Из Ганюдо?

Я снова кивнул, ещё более напуганный.

— Подожди здесь.

С этими словами княгиня скрылась в роще, покрывавшей западный склон. Я готовился к худшему, ожидая, когда снизу поднимется сторож. От страха я несколько раз порывался бежать, но меня точно что-то приковало к большой скале, и, заливаясь слезами, я ждал страшной минуты. С того места, где я сидел, открывался прекраснейший вид — от Ганюдо до реки Каногавы и залива Сэмбон, в сторону Фудзиямы, величественно возвышающейся вдали над горой Аситака. Я часто вспоминал этот вид, уже покинув родную деревню. И до сих пор, когда мне становится особенно страшно, я подбадриваю себя, мысленно воскрешая образ Фудзиямы и ребёнка, ожидающего, что его до полусмерти изобьют камнями.

Однако из рощи появился вовсе не сторож, а сама княгиня. Улыбаясь, она протянула мне завёрнутое в бумагу печенье. Я взял, дрожа, свёрток, сунул за пазуху, даже не поблагодарив, торопливо побросал собранную хвою в корзину и, взвалив её на плечи, точно спасаясь бегством, со всех ног устремился вниз по восточному склону. Всё это время княгиня спокойно наблюдала за мной.

Вернувшись домой, я положил бумажный свёрток на столик для пожертвований Богу. Только после этого мы с бабушкой и тётей О-Тига осмелились притронуться к его содержимому. Так я впервые в жизни попробовал печенье. Жертву перед Богом я сотворил не столько из благодарности, сколько из опасения, не подмешан ли в печенье какой-нибудь яд? Ох, каким вкусным оно было! Вот что значит европейские сладости! Даже собравшимся у нас в тот вечер верующим кое-что перепало. Княгиня Ояма, вероятно из прихоти, пожелала облагодетельствовать бедного ребёнка зачерствелым печеньем, но я, словно свидетель чуда, явленного Богом, вынес из происшедшего урок, что тот, кто не ведает страха, непременно получит свою награду. Знатная дама с необычной причёской казалась мне вестником Божьим. В ту пору я был убеждён, что всё происходит по воле Бога.



2





Я не мог не привести некоторые эпизоды из своего детства, но поскольку я надеюсь, что когда-либо мне представится случай написать о детстве подробнее, здесь я остановлюсь лишь на нескольких событиях, имевших важное значение для моего развития.

Детство прошло под знаком постоянных угроз со стороны сил природы. Угрозы зависели от времени года. Летом опасность несла вода, зимой — ветер.

Наша деревня находилась в устье реки Каногавы, и, как правило, каждое лето река разливалась, затопляя грязными потоками деревню. Если дождь лил на протяжении нескольких дней, мы начинали опасаться, как бы не случилось наводнения. Задолго до наступления сезона дождей нас охватывала тревога за крышу нашего дома. Только мы успокаивались, заново перекрыв крышу соломой, как вдруг где-нибудь обнаруживалась течь. Туда, где протекало, подставляли вёдра, и я помню, как в детстве невыносимо тоскливо было, лёжа в постели, слушать у самого изголовья монотонную дробь воды.

Когда дожди затягивались, размывало дорогу, ведущую к школе, расположенной у подножия горы Кацура. Чтобы подобраться к горе, приходилось идти кружным путём, через дамбу, и с высоты дамбы было видно, что затопленные рисовые поля слились с рекой Каногавой, а наша деревня поднималась над водой островком, отрезанным от города Нумадзу и соседних деревень. Этак скоро и нашу деревню затопит! — тревожились детские сердца, и случалось, что, когда мы возвращались из школы, дорога, ведущая от дамбы к деревне, уже исчезала под водой, и нам оставалось, раздевшись догола, переправляться по воде, придерживая на голове свёрнутую одежду. Тем временем дома вода уже подбиралась к полу, вспучивались циновки, расползался дощатый настил. К ограде перед домом была привязана лодка. Мы спасались у знакомых, живших на холме ближе к берегу.

Случалось, что вода врывалась в дом посреди ночи, когда все спали, всплывали гэта[9 - Гэта — японские деревянные сандалии.] и бочки, поднималась суматоха, тёмная вода прибывала на глазах, плескалась по полу, вздыбливала циновки. Когда вода прибывает, все охвачены тревогой, но тревога ещё пуще, когда вода начинает спадать. Напор отступающей воды бывает столь стремителен, что нередко разрушает каменные ограды на берегу и уносит целые дома. Чтобы поток не унёс рыболовецкие суда, их держали на приколе прямо перед домом. Детьми мы, дрожа от страха, слушали, не сомневаясь в их правдивости, жуткие рассказы о том, как с верховьев реки Каногавы течением несло крыши с людьми, взывающими о помощи. И в самом деле, я несколько раз видел, как вниз по реке, превратившейся в потоки грязи, проплывали дома. Но и тогда я верил, что наш дом уцелеет. Я был спокоен, убеждённый, что Бог нас хранит.

После того как вода спадала, ущерб бывал ужасен, радовало лишь то, что всякий раз после наводнения власти раздавали потерпевшим рис. Иногда пять сё[10 - Сё — мера ёмкости, равная 1,8 л.] на семью, иногда — один то[11 - То — мера ёмкости, равная 18 л.]. По детскому простодушию нас не удивляло, что хотя во время наводнения нельзя было рыбачить всего четыре-пять дней, нам тем не менее раздавали рис, тогда как зимой, в голодные времена, когда из-за ураганного ветра рыбаки не выходили в море по двадцать дней кряду, никакой помощи власти не оказывали. После наводнений на берегу оставалось множество годного на топливо древесного лома, за который развёртывались настоящие баталии. Едва только море, превратившееся, насколько хватало глаз, в разливы грязи, успокаивалось, начиналась горячая пора: в устье заходило много рыбы. Плохо было то, что после наводнений часто случались эпидемии и появлялось множество блох, но нас, живущих в Боге, эпидемии не пугали. Мы верили, что посредством наводнения и эпидемий Бог возвещает людям свою божественную волю. У нас дома говорили:

— Как же должно быть тяжко в такие времена людям неверующим!

Однажды летом после наводнения распространилась холера, и каждый день в маленькой деревне хоронили трёх-четырёх человек. Все были объяты страхом. Власти посчитали, что тому виной пришедшая в негодность канализационная система, и на следующий год организовали большие работы. Всё переоснастили, но искоренить холеру так и не смогли…

Зимой мы страдали от западного ветра. В то время моторных катеров ещё не было, ловить рыбу выходили на трехвесельных судёнышках. Стоило западному ветру усилиться, как сразу возникала опасность кораблекрушения. Поскольку зимой из-за ураганного ветра на рыбную ловлю выпадало не так много дней, приходилось выходить в море, едва наступало затишье, не обращая внимания на грозное движение туч. В то время ещё не было радио, и по перемещению облаков судили о силе и направлении ветра предстоящей ночью (в зимнюю пору поймать рыбу можно было только ночью, а окутывающие Фудзияму облака позволяли составить прогноз погоды). Однако прогнозу порой противоречило желание, поэтому западный ветер нередко заставал рыбаков врасплох посреди ночи. Вечером опытные рыбаки собирались на берегу и, посовещавшись о предстоящей погоде, выходили на ловлю, те же, кто оставался дома, коротали беспокойную ночь, молясь о том, чтобы не поднялся ураган. Рыбы, выловленной за одну безветренную ночь, хватало на два-три дня, но если посреди ночи прибрежные сосны вдруг начинали стонать, жди беды. Люди, вскочив с постели, выбегали на берег, вслушивались в шум прибоя. Было видно, как освещённые факелами суда наперегонки спешат вернуться из открытого моря в устье реки, чтобы успеть войти туда до начала шторма. Западный ветер высоко вздымал волны, препятствуя судам, и всякий раз какое-нибудь задержавшееся судёнышко терпело бедствие. Бывало, ветер трясёт двери, гуляет по всему дому, а издалека доносится неизбежный крик:

— Кораблекрушение!

Уже переехав в Токио, сколько раз во сне я слышал этот крик! Когда по центральной улице деревни пробегал человек, выкрикивая страшное известие, в деревне поднималась невообразимая суматоха, как будто объявили о начале войны. Молодёжь спешила на берег, женщины и старики, собравшись в гостиной, возжигали лампады перед Богом и возносили молитвы. За зиму такое случалось с десяток раз. Порой рыбаки тонули. Если тревога поднималась днём, мы, малолетки, тоже высыпали на прибрежный песок. Подняв парус, рыбацкое судёнышко стрелой устремлялось в устье и вдруг легко, как игрушечное, переворачивалось. Всё словно бы происходило понарошку. Волны гнали к берегу, точно щепки или сухие листья, потерпевших бедствие рыбаков, перевёрнутое судно, снасти. Деревенские юноши, раздевшись догола, с бешеным рвением участвовали в спасательных работах, некоторые ныряли в море. Если были утопшие, вся деревня на следующий день, остановив промысел, прочёсывала сетями устье, ища их тела. Утопленника, распухшего от воды, вытаскивали, как рыбу, на прибрежный песок и прикрывали травой. Я несколько раз видел утопленников, и смерть казалась мне отвратительной. Вместе с ужасом перед морским простором моя детская душа проникалась скорбью за человеческое существование.



3





Я уже писал, что не помню матери.

Отец, по крайней мере раз в месяц, наведывался в дом деда, мать не приходила ни разу. Что было тому причиной? Среди родственников, не обратившихся в веру, было много богатых, и эти люди, навещая деда, постоянно брюзжали и за глаза язвительно осуждали моих родителей, ставя им в вину бедность семьи. Старики и дяди обычно выслушивали эти попрёки молча, но иногда к осуждающим присоединялся и дед.

Дед, хотя и был верующим, испытывал сомнение в том, что человек обязан быть неимущим. Сама по себе нищета не приносит душе богатства. Напротив, нищета часто ведёт к греху. Особенно горько было деду терпеть нужду на старости лет, нужду, опустошающую душу. Даже делая мне замечание, он не мог сдержаться, чтобы походя не попрекнуть моего отца. А иногда без всякой причины срывал на мне свою ярость. Из-за того якобы, что я сидел за столом развалясь, он оставлял меня на ночь без ужина. Или посылал на рисовые поля собирать живородок, служивших наживкой для карасей, а если, нарвавшись на брань крестьян, я возвращался с пустыми руками, он не пускал меня в дом, и мне приходилось ночевать у соседей. Учась в младших классах, я упросил бабушку купить мне фуражку, такую, как у других детей, но дед в качестве компенсации, поймав меня, прижёг мне пальцы моксой… Взрывы его негодования были вызваны, очевидно, тем, что в нашем обнищании он вольно или невольно винил моих родителей. Мне даже казалось, что попрёки в мой адрес на самом деле предназначались моему отцу. Не по этой ли причине мать перестала посещать деда с бабушкой? Кажется, дед считал, что недостаток внимания со стороны моей матери стал причиной того, что отец с головой ушёл в религию, перейдя границы разумного.

Моё первое воспоминание о встрече с матерью относится к тому дню, когда я пошёл на железнодорожную станцию в Нумадзу поглазеть, как высаживают из вагонов русских пленных. К станции меня повёл слуга, исстари работавший в дедовском доме. И, прежде чем идти на станцию, он втайне от деда и бабушки привёл меня к родителям. До сих пор, приходя в дом деда, отец не сказал мне ни одного любящего слова, даже ни разу не взглянул на меня с отцовской лаской. Но смутный образ матери являлся мне в снах.

Родители построили храм недалеко от станции, возле рва, окружавшего полуразрушенный замок Нумадзу, и жили на его территории вместе с несколькими другими семьями проповедников. Храм, получивший разрешение префектуральных властей, был просторный и чистый, но дом, где жили родители, оказался очень маленьким и тесным — да просто убогим. В этом низком, крытом досками доме родители делили квартиру с другой семьёй. Чтобы попасть в их тесное помещение, надо было пройти через крохотную комнатушку, в которой ютились супруги-проповедники с ребёнком. Как это грустно — ходить через чужое жильё, чтобы войти в свою комнату! Да ещё когда в этой комнате теснятся шесть человек — родители и дети! В отсутствие отца, уехавшего в Мидзусаву, что в Осю, распространять учение, матушка с четырьмя детьми на руках зарабатывала на жизнь тем, что клеила на дому бумажные пакеты для крошеного табака "Иватани тэнгу". В тот первый раз, когда меня привёл слуга, я застал матушку вместе с моим братом — он был старше меня на два года, — погребённых под горой маленьких пакетиков, которые они клеили, пользуясь деревянной формой. Волосы у матери были связаны в пучок, одежда вся в пыли, и хотя она встретила меня ласковыми словами, я никак не хотел поверить, что эта женщина и есть моя мать. В одну минуту развеялся тот смутный образ, который я в себе лелеял!..

Я стал посещать мать под разными предлогами один-два раза в месяц, и постепенно уклад её жизни сделался мне понятен. Но вообще-то ходил я туда вовсе не за материнскими ласками, меня притягивал город Нумадзу, а также мой старший брат. Сложив бумажные пакетики в большую тростниковую клетку для птиц и взвалив её на плечи, старший брат отправлялся в табачную лавку "Киути". Выручив деньги, он возвращался домой. Огромная кипа пакетов почти ничего не весила, и порывистый ветер так и норовил сорвать клетку у него со спины и унести прочь. Он с трудом продвигался вперёд, держась поближе к амбарам. Мать старалась отправлять брата с пакетами всякий раз, когда я приходил, потому что, если поднималась буря, грозя унести клетку, я придерживал её сзади, и мы пережидали, пока утихнут порывы ветра. Из денег, вырученных за пакеты, мать и мне давала мелкую денежку. Взяв деньги и не задумываясь о том, как сильно она сама в них нуждалась, я радостно возвращался в дом бабушки.

Как-то раз, когда мы с братом направлялись в табачную лавку, из-за амбаров вышли несколько наших сверстников и с криками "Тэнря, тэнря! Соломенные подмётки!" начали бросать в нас камушками. Мы кинулись бежать, но брат был небольшого роста, да к тому же нёс корзину больше себя самого, так что далеко убежать мы не могли. Наша корзина стала мишенью, несколько камней ударились в неё с глухим стуком. Брат, разъярённый, молча шёл быстрым шагом, я тоже молчал, городские дети внушали мне страх. Когда они наконец от нас отстали, брат, видимо успокоившись, спросил:

— Тебя тоже в школе обзывают Тэнрей?

— Ну да.

— Нам просто не дают проходу. Когда в школе строятся, никто не хочет стоять с нами рядом, говорят, мы — грязные и обуты в солому. Но когда явится Бог, он изберёт таких, как мы, живущих в страдании. До тех пор нужно терпеть, ну а тогда уж мы пожалеем тех парней, что не знают о Боге.

Всё это он говорил очень страстно. Я слушал его с удивлением. Мне в школе тоже приходилось стыдиться того, что я принадлежу к Тэнри, но никогда друзья не чурались меня и не обзывали грязным. Когда мы принесли пакеты в лавку, приказчик спросил приветливо: "Сколько сегодня?" — и, услышав в ответ: "Восемьсот", бросил собравшемуся пересчитывать подмастерью: "Он из Тэнри, ошибки быть не должно", — и не глядя вернул пустую корзину. Если нам можно доверять только потому, что мы — последователи учения Тэнри, чем объяснить неприязнь, о которой говорил брат? — недоумевал я. Мы, дети, не понимали, что вовсе не наша принадлежность к Тэнри, а наша нищета вызывает злобу. Мы были убеждены, что мы — дети Божьи, и нас нисколько не унижала наша бедность, напротив, мы жалели тех детей, которые, хотя и могли похвастаться богатством, не ведали Бога.

Но мать со своими действительно жила в страшной нищете. В качестве одного лишь примера приведу то, что они покупали в привокзальной лавке корзины с объедками риса и, промыв водой, утоляли им голод. Но я в доме матери всегда решительно отказывался от еды. Всё вокруг было так грязно, что даже сладости и фрукты не лезли в рот. Сколько бы меня ни убеждали, что "рис хороший, потому что остался от солдат", я воротил нос. Дело было во время Русско-японской войны, когда через станцию Нумадзу проходило множество солдат. В недоеденный солдатами рис добавляли говядины и продавали довольно дёшево; мои братья ели это с большим аппетитом, но я даже не притрагивался и голодный — так что голова кружилась — возвращался в дом деда. Компания "Крошеный табак Иватани тэнгу" вошла в состав государственной монополии, и мать лишилась своей надомной работы. Нищета достигла ужасающих размеров. Старший брат каждые три дня приходил к нам и возвращался домой, нагруженный мешком риса и неся в руках рыбу. Бабушка втайне от домашних подсовывала в рис завёрнутые в бумажку серебряные монеты. Вскоре мать вместе с жёнами других членов общины нашла новую надомную работу. Они покупали у старьёвщика макулатуру и делали из неё туалетную бумагу. Эта работа была ещё более "грязной", чем клейка пакетов для табака, поэтому я стал с тех пор неохотно ходить в родительский дом. Бумажные обрывки измельчали, предварительно выбрав из них клочки ткани и волосы, и, смочив водой, толкли в каменной ступе, затем вымачивали в чане и делали лист за листом. После каждый лист высушивали, закрепив на доске. В доме было не продохнуть от бумажного мусора и его противного запаха. Не говоря уж о том, какой жалкий вид был у матери и брата, выпачканных бумажной крошкой!

Однажды, придя к ним, я увидел мать возле храма беседующей с благообразным белобородым старцем. Заметив меня, старец со словами: "Это твой второй? Какой большой уже", — ласково погладил меня по голове. Он был в чёрной крылатке и выглядел весьма импозантно. По его белой бороде, по аккуратно расчёсанным седым волосам, по его выговору я принял его за государственного чиновника. У матери были заплаканные глаза, и, не зная, что старик — её отец, я поспешно ретировался.

Это был единственный раз, когда я видел деда по материнской линии. Я узнал, что это мой дед, лишь когда, вернувшись в Ганюдо, рассказал бабушке о "старике сановнике" и она с печальным выражением на лице открыла мне правду. Уже потом я узнал, что после того как мой отец, ни с кем не посоветовавшись, начал жить согласно учению Тэнри, у них произошёл разрыв с семьёй матери; что дед, жалея впавшую в нищету мать, много раз уговаривал её уйти от отца, но мать не соглашалась оставить ни отца, ни веру; что семья матери жила в роскошном особняке у подножия Фудзиямы, а некоторые из её родни жили и в самом Нумадзу. Все они были люди состоятельные, но из-за того, что она отказывалась бросить отца, никто не хотел с ней знаться…

Я никогда не расспрашивал об этом мать, но часто пытался вообразить, что она чувствовала все эти годы. В нищете воспитывая двенадцать детей, не сомневалась ли она порой в своей вере? Или же, несмотря ни на что, была готова геройски пожертвовать жизнью за отца и за веру? Увы, я не испытывал к матери любви, хотя и относился к ней с уважением. Мать умерла четыре года назад, но так до самой смерти ни разу не заговорила с детьми о своей молодости, о своей родне. Однажды приняв решение, она пронесла его через всю жизнь. В свою очередь и мы решили не сообщать о смерти матери её родственникам. Сидя над умирающей матерью, я проникался всё большим благоговением к тому, что вера родителей, несмотря на унижения и поношения окружающих, в течение всей их жизни продолжала освещать им путь. Ведь в конце концов вера — это не развлечение, а суровое испытание.



4





Я уже писал, что во время Русско-японской войны ходил поглазеть на пленных, а сейчас расскажу о том глубоком впечатлении, которое я из этого вынес. Говорили, что русские похожи на медведей, что эти страшные люди едят детей. В тот день, когда пленных отправляли в храм, расположенный в деревне Канаока, у горы Аситака, мы с братом под присмотром слуги наблюдали за происходящим, приникнув к станционной ограде. Обо всём этом я уже написал в повести "Синскэ"…

Через станционную ограду я видел на отдалении платформу. Мне было страшно, поскольку я слышал, что русские, как демоны, пьют кровь детей, но присутствие слуги несколько меня успокаивало. На платформу въехал паровоз, и сошедшие с него русские вполне соответствовали тому, что я видел раньше на картинках и фотографиях: заросшие рыжими волосами лица, как у обезьян, одеты, точно в шкуры, в толстые пёстрые пальто, даже шапки у них были не как у людей. То, что они из породы демонов, было видно по их высоченному росту — сошедшие вместе с ними японские солдаты едва ли доставали им до плеча. Я с удивлением узнал, что на одной с нами планете живут люди, столь не похожие на японцев. Тридцать-сорок пленных, неся в руках маленькие тюки с поклажей, сойдя на платформу, переговаривались между собой. То, что русские умеют говорить, также стало для меня откровением. Вскоре неподалёку от нас в ограде открыли ворота, и пленные вышли с территории станции. Мы хотели бежать, но прямо рядом с нами выстроилось несколько двухколёсных экипажей, и страшные лошадиные морды преграждали нам пути отступления. Между тем пленные, которых в этих экипажах должны были отвезти в храм у горы, толпились перед оградой, выжидая, когда их распределят по местам. Оказавшись среди русских, я, съёжившись, дрожал от страха. И вдруг один из пленных, заросший бородой по самые глаза, положил мне на голову свою большую ладонь. От ужаса я с трудом удержался, чтобы не зареветь. На коротко остриженной голове ладонь казалась необыкновенно тёплой. В испуге я украдкой взглянул на его лицо. Человек, моргая из-за бороды серыми глазами, сказал, должно быть для того, чтобы успокоить трясущегося от страха подростка: "Фудзий! Фудзий!" — и показал на север. Ветер разогнал облака; сквозь прутья ограды в ясной синеве была видна величественная белоснежная Фудзияма. Тут только до меня дошло, что значило "Фудзий, Фудзий" в устах россиянина. Я был поражён: тот, кого я считал демоном, говорит по-японски! Тепло его ладони и совсем не страшные глаза произвели на меня сильнейшее, ни с чем не сравнимое впечатление. Вскоре протрубил горн, и экипажи, шесть штук, гремя железными колёсами, покатили по пыльной дороге в сторону горы. А тот русский пленный приподнял занавеску и помахал мне на прощание своей большой рукой.

Этот русский был первым встреченным мной иностранцем, и доходчивее, чем любой урок географии, он пробудил во мне сознание того, что на земном шаре есть другие страны, другие народы. Каким-то образом он заронил в мою юную душу ошеломительную мысль, что в мире есть много такого, чего я не знаю…

Теперь время рассказать о моей учёбе в младших классах. В ту пору моя семья ещё пользовалась в деревне доверием, но уже утратила свои прежние, из поколения в поколение переходившие моральные привилегии, став бедной семьёй, занимающейся рыбной ловлей. Во всяком случае, я вёл такую же, как и дети простых рыбаков, дикарскую жизнь. Школа располагалась довольно далеко, за рисовыми полями у подножия горы Кацура, в храмовой роще. Как правило, мы шли до рощи босиком, мыли ноги в окружавшей рощу канавке, надевали гэта и только затем входили в школьные ворота. И всё же меня часто упрекали дома, что гэта снашиваются слишком быстро. Впрочем, обычай добираться до школы босиком был строжайше запрещён после того, как в своей резиденции в Того изволил поселиться его высочество внук императора.

В течение шести лет я не делал домашних заданий и не повторял пройденного. В школе я завязывал в узелок учебники и дома их уже не раскрывал. Не только потому, что лампа в нашем доме была очень тусклой; главная причина заключалась в том, что занятия с учебниками вовсе не радовали домашних. Ведь для ребёнка в доме, помимо игр, всегда находилось много работы по хозяйству. Нянчить малышей, собирать топливо, делать уборку — всё это входило в мои обязанности. Иногда я выполнял это с удовольствием, иногда через "не хочу". Тем не менее в школе я учился хорошо.

Было это не то в четвёртом, не то в пятом классе, когда в школе внезапно отменили занятия по случаю государственных похорон князя Ито Хиробуми[12 - Ито Хиробуми (1841–1909) — премьер-министр Японии. Участвовал в подготовке аннексии Кореи. Убит в Харбине корейским патриотом.]. Учитель с энтузиазмом рассказал нам о его жизни и заслугах перед страной. Моя душа воспламенилась, когда я услышал, что князь Хиробуми учился в бедности, прежде чем стал выдающимся историческим деятелем. Более того, молодой учитель по имени Нисияма, в то время замещавший у нас классного руководителя, после своего поучительного рассказа, когда школьники вышли во двор и разбежались по роще, отозвал меня в сторону и важно сказал:

— Ты умный парень, после окончания младшей школы обязательно постарайся перейти в среднюю. Окончив среднюю, поступай в колледж, а потом и в университет. Сейчас не то, что во времена господина Ито, — без университетского образования великим человеком не станешь. Как бы там ни сложилось, запомни, тебе надо идти в университет!

Его слова точно зажгли огонь в моей душе. При моём бедственном положении, даже в младшей школе, переходя из класса в класс, я был вынужден каждый раз выпрашивать у кого-нибудь старые учебники, я не смел и мечтать, что смогу попасть в среднюю школу, но в ту минуту в моей маленькой груди проснулось великое честолюбие: я должен окончить университет и, подобно Ито Хиробуми, стать выдающимся деятелем, работающим на благо страны. Я уверовал, что Бог обязательно исполнит моё желание, и каждый вечер во время богослужения втайне молился об этом. Боже, пожалуйста, сделай так, чтобы я поступил в университет!.. Священные песнопения учат нас, что в воле Бога исполнить любое наше желание, и я верил в это так, как если бы получил от Бога клятвенное обещание.

Не знаю, почему учитель Нисияма обратился именно ко мне, но несомненно, что он — мой первый благодетель. При нём я стал учиться на "отлично", а когда он, проработав у нас два учебных года, поступил в Высшее промышленное училище и уехал в столицу, мои оценки ухудшились. Как-то раз весной, в день спортивных соревнований, когда я уже учился в средней школе, учитель Нисияма внезапно пришёл меня проведать. Он удивлённо взглянул на мою белую спортивную форму и сказал: "Продолжай усердно заниматься". Его слова сильно меня воодушевили, но с тех пор и до сегодняшнего дня мне больше не посчастливилось встретиться с ним. После того как Нисияма уехал в Токио, он часто мне снился. И в самом деле, если бы в тот день, когда хоронили Ито Хиробуми, этот молодой учитель не произнёс свою прочувственную речь, кто знает, как бы сложилась моя судьба. От одной этой мысли мне делается не по себе.

И однако в обстоятельствах, в которых я тогда жил, у меня не было никакого шанса поступить в среднюю школу.

Ганюдо была рыбацкой деревней, мальчики здесь кончали младшую школу и сразу же начинали выходить в море на промысел. В ту пору всего два человека во всей деревне окончили среднюю школу. А уж в моей семье, где дядя стал рыбаком, поступить в среднюю школу казалось столь же невероятным, как пройти пешком по воде. Когда я перешёл в пятый класс, дядя по воскресеньям и во время летних каникул стал регулярно брать меня с собой в море, обучая рыбацкому ремеслу. Он с удовольствием рассказывал всем, что, хотя меня мутит от качки, ловить я мастак. В те времена в нашей деревне даже был обычай покупать мальчиков, чтобы растить из них рыбаков, так что и мне, видно, с самого начала суждено было стать им.

Те рыбаки, у кого не было сыновей или их было недостаточно, усыновляли мальчиков из других семей, а дважды в год в деревню приходил посредник, приводивший детей со стороны. Он продавал их из Осю и Энею рыбакам, желающим иметь сына. Первое время цена была довольно низкой. За вычетом дорожных расходов и гонорара посредника, один ребёнок шёл за три, от силы пять йен. Купленный мальчик школу не посещал, помогал по хозяйству, а достигнув одиннадцати-двенадцати лет, начинал выходить в море и становился рыбаком. Среди купленных детей многие носили имя Мацу или Киёси, но обычно к их именам прибавляли цену, за которую они были куплены, так что получалось — Мацу-три-йены, Киёси-пять-йен.

Поняв, насколько выгодно, купив десятилетнего ребёнка, воспитать из него рыбака, многие семьи стали стремиться приобрести себе мальчика. Дошло до того, что без предварительного заказа и предоплаты посреднику купить ребёнка стало невозможно. Цена детей возросла, и десятилетний мальчик шёл уже за двадцать йен. Жёны рыбаков жаловались, что у них рука не поднимается платить двадцать йен за приёмного ребёнка, но как только появлялся посредник, дети шли нарасхват. Видимо, считалось, что двадцать йен не так уж и дорого за рыбака, который будет трудиться вплоть до того дня, когда ему придётся идти на военную медкомиссию. Семья дяди также купила себе одного мальчика. Я тогда учился в шестом классе. У дяди Санкити был всего лишь один сын (в то время второклассник), поэтому он дал посреднику заказ, через два года подошла его очередь, и он заключил сделку.

Когда тётушка О-Тига пошла брать ребёнка, я увязался за ней. Посредник пил пиво на веранде в доме одного из рыбаков, у которого он обычно останавливался. Это был жизнерадостный человек лет пятидесяти с толстыми волосатыми ногами. Дети, которых он привёл, человек десять, сидели на веранде с отсутствующим видом, но как только собрались покупательницы, посредник начал вызывать их одного за другим со словами: "У этого чирей… У этого на голове сыпь… Этот плаксивый…"- и сообщал, откуда он родом, кто родители, сколько за него просят. Все старались заполучить подешевле и поздоровее, но в конце концов брали того, кого им навязывал посредник.

— Госпожа О-Тига! Вы ведь из Тэнри, так не возьмёте ли эту зелёную тыкву? Посмотрите, какое у него синюшное лицо, наверняка болезненный, в другой семье ему не выжить. А вы его подлечите. И возьму за него всего три йены!

Обратившись к тётке с этими словами, посредник предложил ей синюшного ребёнка девяти лет по имени Соити.

Тётушка решила его взять.

— Коли он и вправду болен, уже и то будет хорошо, если мы сумеем его выходить, — шепнула она мне.

Вернувшись домой, она сказала моей бабушке:

— Попади он к кому другому, наверняка бы околел, так что мы совершаем благодеяние.

А посредник, когда мы уходили, уводя с собой мальчика с опухшим, синюшным лицом, смеялся, попивая пиво:

— Эй, Сойти, помни мою доброту! Жду тебя на своих похоронах!

Этот мальчик, в отличие от других детей, был одет в красивое юката[13 - Юката — лёгкое летнее кимоно.], обмотанное длинным поясом из шерстяного муслина. Отца у него не было. Мать вторично вышла замуж, но отдала его потому, что не имела возможности ухаживать за больным ребёнком. Мальчик, оказавшись у нас в доме, забился в угол на наружной веранде и тихо хныкал. Когда пришло время ужина, он никак не соглашался войти в дом.

И зачем они только взяли эту зелёную тыкву? — судачили соседи. Только лишние расходы на похороны! Некоторые советовали вернуть его посреднику. Но бабушка и тётя их и слушать не хотели — ребёнок, мол, это ведь дар свыше. Мальчик мочился в постели. Лицо его было отёкшим, он задыхался при ходьбе, короче, казалось, что он не жилец. Сколько ни молили Бога, мальчик не поправлялся. Боялись, что, если так будет продолжаться, он умрёт, и тогда полиция замучит нас, да и свидетельство о смерти могут не дать. Поэтому решили всё же разок обратиться к врачу. Обнаружилась язва двенадцатиперстной кишки. Прошло всего полмесяца, и мальчик так поправился, что его было не узнать…

Живя в таких условиях, поступить в среднюю школу было для меня всё равно что море пешком перейти. Однако, когда я узнал, что мой старший брат, живший с отцом, поступает в среднюю школу, у меня появилась надежда.

В то время религия Тэнри выступала против того, чтобы молодёжь училась. Почему же отец, несмотря на все трудности, всё же послал моего старшего брата учиться в среднюю школу? Возможно, потому, что хорошо помнил, как в его молодые годы ему не давали поступить в военное училище Нумадзу, а ещё это доказывает, что отец не был простым религиозным фанатиком. Учение Тэнри для него было новым знанием, новым мировоззрением, поэтому он и принёс ему в жертву всю свою жизнь, но отец обладал достаточно глубоким умом, чтобы понимать — коль скоро перед детьми открываются врата нового знания, нужно поощрять их движение вперёд. Как бы там ни было, я решил просить у отца дозволения поступить в среднюю школу.

В ту пору отец переселился в большой храм, находившийся к северо-востоку от города Нумадзу. Храм был расположен вблизи железнодорожной линии Токайдо, и в то время это большое здание бросалось в глаза всем проезжающим мимо. Отец построил себе домик на территории храма, но, поскольку он часто отсутствовал по своим миссионерским делам, мать, как и прежде, зарабатывала на жизнь тем, что, глотая пыль, делала туалетную бумагу. Однако теперь, несмотря на тесноту, они жили в отдельном доме, а потому и мать, и братья, сравнивая свою нынешнюю жизнь с тем, как они жили в Нумадзу, почитали себя чуть ли не богачами.

Отец оставил мою слёзную просьбу без ответа. Сказал, что Санкити ему бы этого не простил. И ещё пробормотал, что у него нет средств обучать двоих в средней школе. За всю мою жизнь это был первый и последний раз, когда я о чём-либо попросил отца. Получив отказ, я в полной мере осознал то, что давно уже чувствовал, — никакой он мне не отец. В сумерках я уныло возвращался один по рисовому полю. Сказанные учителем Нисиямой слова словно эхом грохотали между небом и землёй. Не в силах сдержать себя, я разрыдался. Мысль о том, что я не смогу поступить в среднюю школу, была для меня невыносима.

С тех пор я каждый день втихомолку мучительно думал о том, что мне предпринять, чтобы всё же попасть в среднюю школу. Почти со всеми богатыми родственниками у нас были разорваны отношения, но я решил, что единственный для меня выход — обратиться к ним с просьбой. Я разослал страстные, по-детски наивные письма и стал ждать ответа. Откликнулся только один из них. Против моих ожиданий, им оказался морской офицер, служивший в Ёкосуке. Сочувствуя моей целеустремлённости, он предложил выплачивать мне по три йены ежемесячно в течение пяти лет.

Письмо пришло в конце марта. Я был на небесах от счастья, но домашние по-прежнему противились моему поступлению, поскольку трёх йен в месяц могло хватить лишь на плату за обучение. Решив, что, коль скоро я питаю отвращение к рыбному промыслу, будет лучше отдать меня на службу к торговцу мануфактурой, они обратились с просьбами в лавки, расположенные в Нумадзу. Я ходил на "смотрины", устроенные в Мисиме хозяином магазина игрушек, которому понадобился подмастерье. Семья моя, по своему положению и при своей нищете, в самом деле не имела средств оплачивать расходы на учёбу, необходимые помимо платы за уроки. И только моя дорогая тётушка О-Тига старалась меня приободрить и даже смогла уговорить домашних дать мне хотя бы возможность сдавать вступительные экзамены. Если он провалится на экзаменах, убеждала она, то прекратит артачиться и станет рыбаком. Вот так получилось, что я начал сдавать экзамены. Приём заявлений уже давно закончился, но стараниями старшего брата от меня его всё-таки приняли.

Из моих одноклассников по младшей школе экзамен сдавали человек десять. В назначенный день я столкнулся возле приёмной с классным наставником из младшей школы, который пришёл поддержать своих учеников. Сделав удивлённое лицо, он сказал недовольно:

— Как, и ты сдаёшь экзамены? Без всякой подготовки — только напрасно теряешь время!

Начиная со второго семестра шестого класса, эти десять человек трижды в неделю оставались на дополнительные занятия. Я, задумав поступать в среднюю школу, тоже пришёл на первое занятие. И этот самый учитель сказал мне тогда:

— Эти занятия предназначены для тех, кто действительно намерен поступать в среднюю школу. А тебе о поступлении лучше и не мечтать.

Его слова задели меня за живое и заставили покраснеть. А поскольку у меня было только желание поступить, а перспектив осуществить его — никаких, я перестал ходить на дополнительные занятия.

Ученики, готовившиеся к экзаменам, даже в школу являлись все как один в головных уборах и в хакама[14 - Хакама — в прошлом часть японского официального костюма: широкие шаровары, похожие на юбку.]. По мнению учителя, куда было до них мне, голытьбе, ходившему в школу босиком, с ломтиком батата на обед.

Экзамены закончились до полудня. Результаты должны были объявить вечером. В перерыве между окончанием экзаменов и объявлением результатов мои одноклассники пошли к классному наставнику, жившему неподалёку от средней школы. Наперебой обсуждали вопросы и ответы. Мои отметки в младшей школе были не слишком хороши, но про себя я был уверен, что в классе мне нет равных. Я слишком хорошо знал, что мои плохие отметки объясняются тем, что я не ношу фуражки и хакама. Мои одноклассники хвалились перед учителем своими ответами на экзамене, я же, напротив, уже вовсе не был уверен в себе, понимая, что в средней школе требования куда выше, чем в младшей.

Я не беспокоился о том, что будет, если я провалюсь на экзаменах. И в доме учителя почти не раскрывал рта. Если провалюсь, решил я, то покончу с собой. Когда мы выходили на рыбную ловлю, дядя и все, кто был с ним, обычно, закрепив якорь, засыпали в лодке в ожидании, когда соберётся рыба. В это-то время я тихо спущусь в воду, поднырну к якорю, зацеплюсь за него ногами и через несколько минут захлебнусь — такие мысли бродили у меня в голове. Старший брат, волнуясь, ждал во дворе школы. Результаты объявили только поздно вечером. В тёмном актовом зале, высоко подняв фонарь, громко выкрикивали имена поступивших в порядке набранных баллов. Я и сейчас, вспоминая, волнуюсь не меньше, чем тогда.









Тадзака Синдзабуро

Судзуки Фудзио

Сэридзава Кодзиро








Опасаясь позора, я держался позади столпившихся учеников, но, услышав своё имя, бросился вперёд, пробираясь сквозь толпу и даже позабыв откликнуться. Когда нас, девяносто пять человек, провели по тёмному коридору в аудиторию, я от волнения не чувствовал под собой ног. Пройти третьим номером — такого не мог вообразить ни я, ни классный наставник.

Когда около девяти часов мы с братом вернулись в Ганюдо, тётушка уже всем сказала, что я наверняка провалился и с горя пошёл в дом родителей.

То, что я поступил в среднюю школу, не обрадовало никого. Только я был счастлив. Словно после долгих молений я получил несомненное доказательство того, что Бог и в самом деле существует. Пав ниц перед божницей, я возносил благодарность; страстная мечта воспламеняла меня стать в будущем таким же великим, как князь Ито Хиробуми, помогать бедным и нести всем людям счастье. Я не думал о том, откуда возьмутся деньги на учёбу. Не догадывался, что даже Бог бессилен предоставить мне эти деньги.




ГЛАВА ВТОРАЯ


1





После смерти основательницы вероучения приверженцы Тэнри называют каждые десять лет суставом по аналогии с суставами бамбука, поясняя, что каждый сустав пускает новый побег. Очередная десятилетняя годовщина отмечает этап в развитии учения, поэтому и верующие должны встречать этот праздник, удваивая свою веру.

С детских лет я был наслышан о легенде, согласно которой на тридцатилетний юбилей основательницы Бог должен явиться людям. Явившись, Бог прежде всего разделит людей на добрых и злых. Мне внушали, что до этого времени следует перестроить своё сердце. Мой отец отбросил богатство как "прах", невзирая на то что его жена и дети могли умереть с голоду, и отправился распространять учение в Осю и Босю, забираясь в горы Титибу, именно для того, чтобы перестроить своё сердце и подготовиться к тому долгожданному дню, когда явится Бог. Он верил, что к пятидесятилетнему юбилею в Ямато[15 - Ямато — ныне префектура Нара.], в "священном месте"[16 - "Священное место" (яп. "Дзиба") — согласно доктрине Тэнри, место, определённое основательницей учения Накаямой Мики в 1875 г. и находящееся на территории главного храмового комплекса секты.] будет воздвигнут Алтарь Сладчайшей Росы[17 - "Сладчайшая Роса" — эликсир бессмертия, даруемый, по представлению древних китайцев, мудрым властителям. Позже в буддийской традиции перевод индийского слова "амрита" — напиток бессмертия богов, приготовляемый из сомы, переносно — буддийское учение. В доктрине Тэнри "Алтарь Сладчайшей Росы" — подставка для эликсира, монумент в виде шестигранной колонны, установленный в Дзибе, — символ будущего идеального мира, в котором человечество, освободившись от индивидуальных страданий и общественных зол, достигнет блаженной жизни в союзе с Богом.], который станет символом того, что Япония — богоизбранная страна, и с небес прольётся нектар бессмертия. Возведение Алтаря Сладчайшей Росы было конечной целью учения.

Как только окончился двадцатилетний юбилей, отец немедленно начал готовиться к встрече тридцатилетия. В связи с этим он, в частности, возобновил попытки построить храм в своей родной деревне — во дворе дедовского дома. Это происходило, когда я учился в пятом классе, но к тому времени интерес к Тэнри в Ганюдо уже угас, веру сохраняли семья деда, три моих дяди да ещё с десяток семей. Отец страстно убеждал деда и своих братьев, что так встречать тридцатилетие негоже, и предлагал вновь отстроить храм с целью воспламенить в деревне веру. Но дед и другие члены семейства не желали второй раз наступать на те же грабли. Они решили прежде получить разрешение в префектуре. На сей раз разрешение было получено неожиданно легко, но при этом обнаружилось, что на строительство храма нет средств.

Дяди, как и большинство верующих, не были людьми зажиточными и, разумеется, оплатить расходы на строительство не могли. Все расходы пали на деда, которому было уже за шестьдесят, но, истратив своё состояние на богоугодные дела, он не располагал свободными средствами. Как-то ночью, собрав верующих, он обратился к ним со следующим скорбным воззванием:

— Мы должны построить новый храм, чтобы достойно встретить пришествие Бога, и сделать это как можно быстрее, пока не истёк срок разрешения. Но чтобы собрать необходимую на строительство сумму, нам придётся вдвое сократить свой рацион.

Поскольку получить землю под храм было немыслимо, дед передвинул свой дом к восточному краю участка, высвободив под храм небольшую площадку на западной стороне. Тогда же куда-то пересадили оставшиеся ещё со старых времён чудесные древние камелии и много других садовых деревьев. Одна из камелий со стволом толщиной в два обхвата каждый год покрывалась целыми охапками цветов, приглашая гнездиться в своих ветвях птиц-белоглазок, и я в детстве любил, постелив траву, играть под её сенью и ловить птиц на клей. Говорили, что ещё раньше к югу от этих камелий существовал лотосовый пруд — я тогда только-только научился ходить, и как-то так случилось, что я упал в пруд, и меня обнаружили уже практически утопшего, и спасли только благодаря Божьей помощи, но в то время, которое сохранила моя память, пруд был уже засыпан и на его месте протянулся низкий многоквартирный дом, крытый тёсом. Под сенью камелий стояла выбеленная дождями небольшая ступа, и после полудня хозяйки из многоквартирного дома сходились к ней, чтобы натолочь к ужину зёрен и посудачить обо всём на свете.

Итак, дом сдвинули к восточному краю и освободили на западе участок, но денег на строительство всё равно не было. Пришлось идти на предложенные дедом лишения. В доме деда не только стали меньше есть, но начали распродавать всё, что можно было обратить в деньги. Дядя — само собой, но и дед вместе с ним выходили и днём и ночью на рыбную ловлю. Бабушка, невзирая на свои шестьдесят, взвалив на себя коромысло, с утра до вечера продавала в Нумадзу рыбу вразнос. Вернувшись из школы, я брал большую деревянную копилку и обходил дома верующих. В мою коробку шли деньги, вырученные от сэкономленной за день еды.

Собирать по три сэна "месячного долга" было тяжело, но насколько горше было каждый день собирать деньги в эту копилку! И однако, в какой бы дом я ни заходил, мне сыпали медные или серебряные монетки, не выражая неудовольствия. Выпадали и неприятные дни, когда деньги опускали молча, сжав зубы. Увы, сколько бы верующие ни сокращали еду, денег набиралось немного, и каждый день вечером, с тяжёлым сердцем пускаясь в путь со своей копилкой, я, несмотря на малый возраст, испытывал серьёзные сомнения: почему вера должна быть обязательно связана с денежными заботами? Нашёлся принявший веру плотник из старых знакомых; прослышав, что у деда строят храм, он пришёл из Той, что в Идзу, и заявил, что готов послужить Богу своим трудом. Этот Ямагути оставил в Той жену и детей и один без всякого вознаграждения работал у деда на строительстве храма в течение двух с половиной лет. Его воодушевлял тот же искренний порыв, который заставлял проповедника, забыв о семье, распространять свою веру по городам и весям. Итак, плотник нашёлся, но всё ещё не на что было купить строительные материалы. Тогда некий Ямамото[18 - Этот Ямамото был слугой в нашем доме, и про него рассказывали, что в молодости он умер от апоплексического удара, но через час, благодаря молитвам отца, восстал из мёртвых. В то время, когда деду не давали разрешения построить храм, слуге явился во сне Бог и изрёк: "Иди в Симидзу, работай и копи деньги!" Он так и поступил. (Прим. автора.)], верующий, когда-то давно работавший в услужении у деда, пожертвовал на строительство храма все свои деньги, накопленные за десять лет работы паромщиком в порту Симидзу. Это кажется невероятным, но вера творит и не такие чудеса.

Однако и этих средств оказалось недостаточно, поэтому плотник Ямагути, стараясь уложиться в имеющуюся сумму, самолично обходил одна за другой лавки, где торговали древесиной, выискивая подешевле тут бревно для столба, там доску для потолка. Верующие нашей деревни, до сих пор как будто дремавшие, воспряли духом и в ветреные дни, когда нельзя было выходить в море, собирались у дедовского дома, чтобы послужить своим трудом благому делу: оттаскивали землю к горе Кацура, перевозили камень из Идзу.

Кажется, в это время вера в деревне разгорелась с новой силой. Я до сих пор помню, как старший брат, только что поступивший в среднюю школу, придя в гости к деду, говорил мне, когда мы шли с ним среди рисовых полей по тропинке, ведущей к реке:

— Тот, кто не учится, никогда не достигнет многого. Священнослужители утверждают, что учиться ни к чему, но отец всё-таки послал меня в среднюю школу. Я не считаю, что коль скоро Бог явится на тридцатилетнюю годовщину, учиться не имеет смысла. Пусть до тридцатилетней годовщины осталось немного, но ведь именно те, кто, как мы, трудятся во славу Божию, получат от Бога воздаяние. Так что учиться в школе не грех. В тридцатилетнюю годовщину явится Бог, а к пятидесятилетию в главном храме будет возведён Алтарь Сладчайшей Росы и Япония станет страной богов. На Башню с небес снизойдёт сладчайшая роса, и испившие от неё исцелятся от всех болезней. Знаешь ли ты, Мицу, что такое сладчайшая роса? Скажу по секрету. Сладчайшая роса белая и сладкая, как молоко…

Как взволновали меня его слова! Значит, когда наступит тридцатая годовщина, мы облечёмся в сияние Бога, но что же будет с нашими друзьями? Мне стало по-настоящему жалко всех неверующих. Вероятно, такие же детски наивные чувства испытывали и дед, и мои дяди.

Итак, в углу двора дедовского дома постепенно поднялся маленький храм, точно муравейник, построенный муравьями. Но для участка в какие-то двадцать пять цубо[19 - Цубо — единица площади, равная 3,3 кв. м.] работа продвигалась очень медленно, растянувшись на два с половиной года. Дед и бабушка буквально надрывались на этой стройке, отдавая ей свою кровь и пот, но пользы от этого было мало, напротив, из-за непомерных усилий однажды пришла беда.

В один из дней, когда наконец стали укладывать на крышу черепицу, бабушка, отдыхая возле строительной площадки в вечерней прохладе, сказала деду:

— Когда выхожу из дома на улицу, всякий раз перед глазами как будто движется какой-то чёрный клубок.

— Бог тебя храни, бабушка! — сказал оказавшийся поблизости плотник Ямагути.

А надо заметить, что в тот день она, как обычно, торговала рыбой вразнос.

— Чем ярче свет, тем чернее делается, да ещё ломота в шею отдаёт… Чернота эта растёт, растёт, пока всё не скрывает тьма, вот что меня тревожит!

С нескрываемым беспокойством она потёрла глаза, глядя вверх на крышу храма.

Ещё месяцем раньше мне поручили каждый вечер разминать бабушке плечи, но, как я ни старался, она продолжала страдать от ломоты в суставах.

— Пора тебе перестать продавать рыбу, — сказал невесело дед, который сам к тому времени начал страдать от невралгии лица. Он не жаловался на боль, но у него пропал аппетит, лицо стало серое, он на глазах худел. Домашние поговаривали, что всё это от переутомления на стройке, и не подозревали, что он болен.

Однажды, когда старший брат пришёл к нам в гости, бабушка попросила его посмотреть ей глаза. Они были мутные, с сильно увеличенными зрачками.

— Дырочки в центре глаз стали слишком большими, — сказал брат. — Если так дело пойдёт, зрению — конец.

Его слова всполошили деда, тётушку О-Тига и плотника Ямагути. Они подбежали к бабушке, повели её на свет, заглядывали по очереди ей в глаза.

— И в самом деле дырки что-то слишком уж большие!

— А у других какие дырки?

Впервые разглядывая друг у друга зрачки, они удивлялись непостижимому чуду человеческого глаза.

— А сейчас ты тоже видишь черноту?

— Как будто что-то крутится под самым носом, но только протяну руку, чернота отступает.

Я беспокойно наблюдал за этим переполохом, а брат — по его словам, он изучал в школе физиологию — настаивал на том, что у бабушки слабеет зрение.

Вскоре после этого бабушка пошла к глазному врачу. До сих пор помню тот вечер. Я только что перешёл тогда в шестой класс. Когда я вернулся из школы, мне сказали, что бабушка в сопровождении тётки из Кацуры ушла к глазнику. Томясь от беспокойства, я поднялся на пологий холм, расположенный на краю деревни, и ждал её возвращения. Поскольку тётка из Кацуры в то время была неверующей, я предположил, что по пути к доктору между ними возникла ссора… Но вот наконец они показались на дороге. Бабушка шла среди пшеничных полей, следуя за тёткой; когда я побежал им навстречу, тётка сразу меня огорошила:

— Есть вероятность, что бабушка ослепнет.

Бабушка шла подняв голову, глядя вдаль, в ней не было заметно неуверенности и беспокойства, но тётка продолжала гневно:

— Батюшка твой подался в святые, вот и получили! Сегодня же заберу бабушку к себе в Кацуру, ей уход нужен.

У меня сердце горестно сжалось, но не столько от того, что бабушка может ослепнуть, сколько при мысли, что она уйдёт от нас в Кацуру. У деда с бабушкой в доме жили дядя Санкити с женой и двумя детьми — мальчиком, младше меня на три года, и девочкой, ещё младше, но я жил под сенью бабушкиной любви. Вернувшись, бабушка присела на ступеньку и некоторое время молчала, не входя в дом.

— Из-за вечного недоедания и переутомления, может быть, теперь уже поздно! — сказала тётка деду, дяде Санкити и дяде Тёсити, всем своим тоном показывая, что её долготерпению пришёл конец; после чего, продолжая голосить, сообщила о результатах обследования. Тётя О-Тига отряхнула пыль с подола бабушкиного кимоно и собралась вести её в дом, но тётка не унималась:

— В таком состоянии посылать в Нумадзу продавать рыбу! Встреть я её там, я бы сгорела от стыда! Это безобразие, как бы вы ни обеднели!.. — Громко причитая, она заявила, что уведёт бабушку с собой в Кацуру, чтобы поместить в лечебницу.

И в самом деле, у бабушки не было никакой возможности передохнуть: всё, что она зарабатывала, разнося рыбу — одна йена, самое большее полторы йены в день, — шло на черепицу храма, на стены храма. Глубоко верующая бабушка, которая, радуясь, не уставала повторять, что теперь, когда осуществилась давняя мечта и получено разрешение от властей, надо побыстрее завершить строительство, чтобы иметь возможность совершать богослужение в дневное время, бабушка не могла поверить, что это самое строительство стало причиной её слепоты. Поэтому она отвергла предложение тётки.

— С годами у человека подкашиваются ноги, — сказала она, — и тело мало-помалу приходит в негодность, поэтому старухе обращаться к врачу — только напрасно транжирить деньги.

На что тётка сердито:

— Дедушка тоже выглядит неважно, уж не болен ли он чем? Бог Богом, но не мешает и ему обратиться к врачу. Запустите болезнь, потом будет поздно.

После чего, утерев слёзы и даже не притронувшись к ужину, специально для неё приготовленному, она вернулась в дом своего мужа.

В ту пору, видимо, и дед уже понимал, что серьёзно болен. Как только выдавалась свободная минута, он, обмотав щёки полотенцем, садился на берегу Каногавы и смотрел в сторону устья. Я много раз с любопытством наблюдал за сидящим дедом. Вероятно, ему было легче переносить невралгическую боль, глядя с речного берега на морской простор. Если бы он вдруг прилёг отдохнуть у храма во время строительных работ, это наверняка встревожило бы верующих, но здесь, удалившись на лоно природы, в тишине и покое, он втайне от всех всматривался в своё сердце, каялся перед Богом и молил о помощи.

Той же осенью дед слёг. Врач, определив, что у него невралгия лица, подивился силе духа, с какой он до сих пор переносил сильнейшую боль. Стены храма были ещё только начерно оштукатурены. Несколько раз приезжал знаменитый проповедник из главного храма, произносил увещевания, обращался к Богу с молитвами о помощи, но улучшения не наступало.

Бабушка по-прежнему скрывала, как её беспокоят глаза, но уже не выходила продавать рыбу, да и дома едва волочила ноги. Пока могла двигаться, она старалась помочь по дому, но ноги её не слушались, тогда, хватаясь за столб, она смеялась: "Какая я стала разиня!" Смотреть на неё со стороны было мучительно больно.

Отец в это время находился в Корее с длительной проповеднической миссией. Его торопили с возвращением.

Когда отец вернулся, дед уже был в тяжёлом состоянии. Отец, как это принято в Тэнри, произносил различные увещевания, доискиваясь до корня болезни. Но дед сказал, слушая его речи:

— Ну вот, я каялся, просил у Бога вспомоществования, но во всём этом уже нет никакого толку. Пора мне "начинать заново" (умереть). Видно, я не смог хорошенько разобраться в вере, поэтому Бог и судил призвать меня на новый путь. Вот только лежит на мне вина, что не успел я построить храм.

Вероятно, дед, давно уже втайне боровшийся с болезнью, постоянно призывал в своё сердце Бога, но в конце концов обнаружил, что нет в нём веры. Горько думать, что испытывал в эти минуты дед, который, следуя по дороге, проложенной старшим сыном, всё отринул, стал наг, но в чём его вера, так и не постиг.

Затем дед обратился к бабушке:

— Твои глаза перестали видеть не оттого, что в твоём сердце гнездится заблуждение. Это я в глубине сердца усомнился в Боге, моё сердце помутилось, а потому, как темнеет зеркало, потемнело у тебя в глазах. Нет мне прощения.

Однако, хотя зрение у бабушки постепенно слабело, душа её прояснилась, вера её крепла. Она сохраняла глубокое убеждение, что подобно тому, как по воле Бога вслед за ночью наступает день, так же и её померкшему взору Бог обязательно дарует свет. Это придавало бодрости отцу и дядям. Влезая в долги, они торопили стройку, надеясь завершить её прежде, чем дед "начнёт заново". Однажды вечером после богослужения верующие, как обычно, начали молить Бога об исцелении деда, но бабушка попросила их остановиться.

— Не следует просить Бога понапрасну, — сказала она мужественно.

В ту же ночь дед скончался шестидесяти пяти лет от роду. Бабушка к этому времени уже совсем потеряла зрение, но никому не жаловалась. Это всё происходило осенью, когда я учился в шестом классе. Оглядываясь назад, я понимаю: тот, кто не принёс щедрой жертвы, например не построил храм, пусть маленький, но приносящий людям помощь, не будет принят Богом.



2





Весной следующего года я поступил в среднюю школу. Из трёх йен, которые мне ежемесячно выплачивал родственник, две йены пятьдесят сэн шли на оплату занятий, двадцать сэн вносились в общество школьной дружбы, так что на прочие расходы, связанные с учёбой, оставалось тридцать сэн. Никто не дал мне денег на то, чтобы приобрести ботинки, летнее платье, фуражку, учебники и прочие вещи, необходимые для поступившего в школу. Дядя Санкити сильно нуждался, недавно потратившись на циновки для храма. Тётушка О-Тига тайком отнесла в ломбард кимоно и, выручив десять йен, оплатила все расходы, связанные с моим поступлением. Тётушка О-Тига, которую я называл своей старшей сестрой, стала моим вторым благодетелем. Хотя бы потому, что она своим примером научила меня красоте смирения. И именно тётушка надоумила меня, прежде чем сдавать экзамен, обратиться в письме с просьбой к родственнику, служащему в военном флоте. В то время, когда ещё не было электричества, она при свете тусклой лампы каждый вечер усердно ткала на ручном ткацком станке. Мастерица во всём, за что бы ни бралась, она ткала, прибегая к разнообразным ухищрениям, и полосатую ткань, и узорную. Пристроившись у её станка, слушая, как стучит бёрдо, я делал первые шаги в изучении английского языка.

Но как только я начал ходить в среднюю школу, появились злоязычные люди, распускавшие разного рода сплетни, что, мол, на "окраине" (так прозвали дом деда) припрятывали денежки, изображали из себя нищих, да таких, что дальше некуда, а на самом деле, как видно, кое-что там водилось… Некоторые верующие, когда я обходил их с ящиком для пожертвований, уже не так охотно опускали свои медяки. Должно быть, они полагали, что храм был частной собственностью моей семьи.

Как бы то ни было, в конце того лета храм после двух с половиной лет работ был завершён. Он вобрал в себя пот и кровь моих бабушки и деда, в него вложил свою душу плотник Ямагути. По случаю нисхождения Бога пышно отпраздновали официальное открытие храма. В это время даже у бабушки, всегда сохранявшей спокойствие, из невидящих глаз потекли до сих пор сдерживаемые слёзы.

— Столько лет я ждала этой минуты, — сказала она мне, — но как подумаю, что ради этого пришлось пожертвовать своими глазами, становится жаль.

Истинный смысл этих слов дошёл до меня много позже, когда я однажды слушал католическую проповедь…

Храм существовал независимо от нашего дома, вёл свою бухгалтерию, приношения Богу поступали в доход храма, на каждые пять дней из числа верующих назначался дежурный, который устраивал богослужения, но храм и наш дом имели общую веранду и были разделены лишь раздвижной перегородкой, поэтому люди, приходившие в храм на поклонение издалека, проповедники из других храмов все шли к нам, и всех нужно было устроить и накормить. Это наверняка ложилось тяжёлым бременем на семейный бюджет, но бабушка приободряла тётушку О-Тига: "Бог всех привечает, и мы должны с радостью всех принимать", — готовила на всех еду, стелила постель тем, кто оставался на ночь. Из-за этого часто случалось, что мы ложились спать без ужина и, за неимением спальных принадлежностей, укладывались по нескольку человек на одном матрасе. Я помалкивал, но был очень этим недоволен. Мол, почему мы должны страдать из-за всех этих паломников и проповедников, могли бы они и пораньше уйти…

При таком положении дел ни бабушка, ни тётушка не могли обеспечить моих расходов в школе. Тридцати сэн в месяц, как бы я ни экономил, было недостаточно. Я неоднократно подумывал о том, чтобы обратиться за помощью к зажиточным родственникам, но знал, что негоже, даже сжав зубы, преклонять голову перед людьми, презирающими нас за нашу веру. Мне казалось, что тем самым я бы предал Бога, да и как я мог довериться людям, гнушающимся Бога! Таким образом, не оставалось ничего другого, как искать дополнительный заработок. Никакой подсобной работы в рыбацкой деревне не было, но деревенские женщины, молодые и старые, подрабатывали в то время тем, что вручную красиво подшивали края платков. Тётушка также в свободную минуту натягивала на специальной подставке белый платок — впрочем, сейчас я понимаю, что это были предназначенные на экспорт полотняные скатерти и столовые салфетки, — и аккуратно подшивала их по краю каким-нибудь определённым узором.

Чтобы тётушка могла сосредоточиться на этой работе, бабушка взяла на себя приготовление еды и уборку дома. Удивительно, каким образом ей, потерявшей зрение, удавалось везде поспевать! У неё была сильно развита интуиция, к тому же она всегда отличалась необыкновенно цепкой памятью и, однажды услышав, запоминала самые сложные цифры, но сама-то она говорила, готовя на очаге кашу из риса и зёрен, что это Бог приходит ей на помощь. Так или иначе, а мне, чтобы иметь деньги на учёбу, не оставалось ничего другого, как делать то же, что делала тётка…

Учащийся первого класса средней школы, белоручка, вооружившись иглой, я усердно подшивал края платков, выполняя работу, которая не каждой девушке по плечу, — вспоминаю об этом сейчас, и не верится. Руки дрожат. Белое полотно легко пачкается. Швы никак не хотят сходиться. Каждый вечер после окончания богослужения и до полуночи, опустив пониже лампу в десять свечей, которая, к счастью, появилась у нас к тому времени, сидя рядом с тётушкой, я без устали сновал иглой. В результате за месяц я зарабатывал одну йену, самое большее одну йену и семьдесят сэн. Но меня не оставляла тревога, смогу ли я продолжать учёбу в школе, если и дальше буду вынужден постоянно заниматься этой работой (благодаря полученным тогда навыкам я до сих пор, не прибегая к посторонней помощи, могу заштопать прореху в одежде).

Бог всегда приходит на помощь. Великий Бог, который явится на тридцатую годовщину и преобразит мир, не может оставить меня в беде, о чём бы я его ни просил, он обязательно всё исполнит. Разве не достаточно красноречивы мои молитвы?.. Если бы не сила моей веры, я бы, наверное, умер тогда от мучившего меня беспокойства за своё будущее.

После окончания первого семестра были объявлены результаты. Я оказался лучшим учеником в четвёртой группе. В средней школе большинство учеников были из города, а у таких, как я, детей рыбаков не было дома ни словарей, ни справочников, да и мыслить самостоятельно мы ещё не умели; за исключением английского языка, нам приходилось как можно больше схватывать в школе, запоминая наизусть то, что учитель говорил в аудитории. Поскольку всё свободное время у меня уходило на работу, я даже не мечтал о хороших результатах, поэтому то, что меня назвали лучшим, удивило меня самого. Наверное, Бог пришёл-таки мне на помощь. По существовавшей тогда системе поощрения учащихся лучшие ученики, начиная со второго года, освобождались от платы за учёбу, поэтому у меня появилась надежда, если всё сложится удачно, в будущем удостоиться такой привилегии.

Имея в месяц три йены на расходы, я смогу обойтись без женского рукоделия!

При этой мысли передо мной открывалось светлое будущее. Когда я поступил в школу, мне не пришлось тратиться на головной убор, поскольку как раз в то время, выбирая тряпьё из бумажного хлама, купленного для переработки, мать нашла поношенную фуражку, которая и досталась мне. Когда я её выстирал с мылом, она села и стала мне мала, поэтому мне пришлось подрезать её сзади. Ботинки были куплены по дешёвке, и в дождливые дни вода в них не то что просачивалась, она в них вливалась, ноги сводило от холода, но меня грели мечты о том, как с Божьей помощью я стану отличником и смогу купить себе и фуражку, и ботинки.

Во втором семестре я также показал лучшие результаты. И таким образом, в следующем классе стал стипендиатом. Из тех трёх йен, которые мне ежемесячно высылал морской офицер, двадцать сэн, как уже говорилось, шло в общество школьной дружбы, так что в моём распоряжении оставалось две йены восемьдесят сэн, и хотя часть этих денег приходилось тратить на одежду, я всё равно чувствовал себя богачом. Тётушка была за меня рада, бабушка тоже. Сказав, что всё это с Божьей помощью, она заставила меня купить дешёвых сластей, которые, предварительно посвятив Богу, раздала собравшимся верующим.

Если бы не беда, случившаяся в дядиной семье, я был бы счастливейшим из учеников, ибо, несмотря на свои скудные ресурсы, оставался стипендиатом до самого выпуска и не знал ни в чём нужды. Но на второй год моей учёбы, летом, у тётушки О-Тига во время четвёртой беременности случились тяжёлые роды, новорождённый умер, а тётушка, так и не оправившись после родов, скончалась весной следующего года тридцати трёх лет. Я переживал её смерть, как потерю своей матери. Я разом лишился поддержки и сострадания…

Бабушкиным глазам изредка возвращалась способность видеть, тогда она вдруг начинала звать нас:

— Эй, все идите сюда, покажите мне свои лица!

Внуки и жившие в задней части дома дяди сбегались к бабушке, и она, должно быть и впрямь на минуту прозрев, сияя, разглядывала одно лицо за другим, уделяя каждому по нескольку слов: "Как ты вырос!" или: "Ты плохо выглядишь, что-то у тебя не в порядке!" — но зрение возвращалось лишь на считанные минуты, после чего занавес опускался. Она говорила: "Ну, довольно, идите!" — и её лицо накрывала скорбная тень. Не знаю, как с точки зрения медицины объяснялся тот факт, что ей на короткое время, точно луч света, возвращалось зрение, но сама бабушка и все вокруг были убеждены, что на то есть таинственная воля Бога. Мол, если бы все окружающие, укрепив сердце, жили в соответствии с помыслом Божиим, у бабушки разверзлись бы очи и ночь превратилась в день. Всё это, без сомнения, способствовало пробуждению веры в окружающих. Сколько раз тётушка обращалась к Богу с просьбой передать её глаза бабушке! Но после тётушкиной смерти и в бабушкины глаза, кажется, перестал проникать свет, она уже не подзывала, как прежде, внуков. Иногда я видел, как она, сидя у очага, рассеянно подносила к лицу ладонь и разглядывала пальцы, но всякий раз, застав её за этим занятием, я застывал неподвижно, боясь пошевелиться.

— Никакая вера не спасёт от такой беды.

Так люди говорили о тётушкиной смерти, те же сомнения, видимо, смущали и приверженцев учения. Бабушка старалась их приободрить:

— "Сустав" перед тридцатой годовщиной — период скорби, поэтому нам нельзя впадать в уныние.

А вот поведение моего отца, пришедшего на ежемесячный праздник, с точки зрения веры было образцовым, хотя мне оно показалось тогда бессердечным. Вместо того чтобы скорбеть о смерти тётушки, он рассуждал о суровости божественного Провидения. Я был свидетелем того, какие тяжёлые душевные муки испытывала тётушка на протяжении полугода со времени её родов и до её смерти, и с горечью думал о том, как на верующего человека могли обрушиться такие беды?.. Тётушка жестоко терзала себя, желая очистить свою душу. Не противоречат ли Божьим заповедям мои помыслы? — задавалась она вопросом. — Не было ли в том, что я делала, чего-то такого, что шло против воли Божьей? Проповедники безжалостно бичевали эту слабую, израненную душу. Отдав Богу всё, даже то немногое, что осталось у неё из одежды, тётушка продемонстрировала Богу, что готова стряхнуть с себя присущую людям "осьмицу праха". Но восстановить здоровья так и не смогла.

— Я уж не знаю, в чём бы я ещё могла покаяться… Вот если бы ещё хоть раз выйти на берег моря…

Так она мне говорила. И не в те ли часы, когда я со стороны наблюдал за её духовным подвигом, во мне впервые зародились ростки сомнения в религиозной вере?

Суть всякой веры в том, чтобы, отвергнув счастье в дольнем мире, обрести счастье на небесах. Но учение Тэнри, как я смутно тогда чувствовал, призывает жертвовать счастьем в дольнем мире ради того, чтобы обрести иного рода блаженство в этом же самом дольнем мире, поэтому, не видя в бедах, обрушившихся на нашу семью, ни малейшего проблеска какого-либо иного блаженства, я начал испытывать сомнения.

Через год после смерти тётушки дядя вторично женился. Моя новая тётка привела с собой восьмилетнего сына. Не имея веры и будучи характера вспыльчивого, она ворвалась в дом как буря. Все в нашей семье, начиная с бабушки, были людьми добросердечными, можно сказать духовной аристократией, а новая тётка, человек жестокосердый, принадлежала к духовным плебеям; она презирала религию, отказывалась даже напоить чаем собравшихся в храме, поэтому в доме беспрестанно бушевал невидимый шторм. Оказавшись под гнётом обстоятельств, я с моим самомнением порой впадал в отчаяние. Воздержусь описывать случавшиеся тогда безобразные сцены, но я всегда терпел до последнего, напоминая себе, что среди людей есть аристократы и плебеи духа. Сжав зубы, я старался, что бы ни случилось, оставаться среди первых.

Не прошло и трёх месяцев после появления у нас в доме новой тётки, как я простудился и подхватил сухой плеврит.

Настал мой черёд претерпевать несчастья. Страх охватил меня и окружающих. Злой рок даёт всходы, ибо приближается тридцатая годовщина, но что бы ни случилось, следует готовить себя к достойной встрече великого торжества. Так меня увещевали проповедники из главного храма, требуя покаяться. Однако, насколько помню, по молодости лет и по своему душевному складу я не слишком понимал, в чём мне каяться перед Богом. Слишком проста была жизнь бедного деревенского школьника. Что же касается моих помыслов, то, за исключением неприязни к новой тётке, они, по сути, были чрезвычайно чисты — получить образование, стать выдающимся человеком, приносить пользу бедным. Каяться было не в чем, поэтому я постоянно пасовал под натиском проповедников.

— Стремление учиться достойно всяческого порицания! — в один голос талдычили они. — Если найдёшь в себе мужество бросить учёбу, если отвергнешь себя и начнёшь "источать благоухание" (проповедовать), болезнь немедленно тебя оставит. Недаром предостерегала основательница: "Мудреца Бог спасает в последнюю очередь", ибо тот, кто учится и стремится к славе, полагаясь на ум, забывает о вере. Милосердие Божье призывает тебя бросить школу.

Несмотря на то что и меня самого эта проблема сильно мучила, я не мог подчиниться их увещеваниям. Моё желание во что бы то ни стало продолжать учёбу было столь же сильным, как инстинкт жизни, поэтому я, никого не слушая, пришёл к выводу, что Бог не может не одобрять то, к чему я стремлюсь. К тому же мой старший брат, окончив тогда среднюю школу, поступил в Первый лицей[20 - Первый лицей, иначе Первая школа высшей ступени, основан в 1894 г. на базе подготовительного отделения Токийского (Императорского) университета; предполагал трёхлетнее, обучение.], и я не мог понять, руководствуясь какими соображениями, Бог не позволяет мне того, что позволил моему брату.

Если уж нужно было каяться, я готов был признать свою вину в том, что не мог смириться с буйным характером новой тётки и постоянно нарывался на ссоры. Я допускал, что в моём стремлении защитить трёх детей, оставленных тётушкой О-Тига, просматривается семейная предвзятость. Следовало отвечать непротивлением на грубость новой тётки, быть всем довольным и препоручить себя воле Божьей. Но я оказался на это не способен, вот меня и свалил плеврит. Примерно так я рассуждал, пытаясь объяснить причину моей болезни.

Но как-то раз меня внезапно поразила следующая мысль. Все дети моих дядей стали рыбаками, и только я один из всех пошёл в среднюю школу — не в этом ли моя вина? Я пришёл в ужас. Ведь именно из-за того, что мой отец примкнул к учению Тэнри, дядям пришлось стать рыбаками, из-за того же самого пришлось стать рыбаками их детям. Как же постыдно, как несправедливо получилось, что я один занимаю особое, привилегированное положение! А купленный Сойти? Этот мальчик стал рыбаком вместо меня! Что до старшего брата, то он с малых лет был удалён от рыбацкой деревни, а меня дядя растил в надежде, что я стану рыбаком. Я предал дядю — вот в чём моя вина!

Невозможно вообразить, как сильно угнетали меня эти мысли. Насколько всё было бы проще, пойди я в рыбаки! Правда, я был подвержен морской болезни… Когда во время летних каникул мы выходили в море, стоило нам покинуть устье реки, как меня начинало страшно мутить, я умирал от качки, и нам приходилось поворачивать назад. Мне говорили, что я скоро привыкну, но я так и не смог привыкнуть к морской болезни, и даже дядя, кажется, смирился с тем, что мне не быть рыбаком. Я столь сильно страдал от всех этих рассуждений и от своей вины, что стал вполне серьёзно подумывать о самоубийстве и не раз с этой мыслью взбирался на скалу Фудо вблизи устья реки Каногавы. Прямо под скалой стояла синяя вода, достаточно спрыгнуть вниз, и меня немедленно поглотит пучина. Но со скалы Фудо по ту сторону реки над купами вековых сосен открывался такой красивый вид на Фудзияму! Как я себя ни настраивал, я не смог броситься вниз. Наверное, просто трусил.

В конце концов я решил просто не обращать внимания на плеврит. Соответственно, не прислушиваться к словам проповедников. И не пропускать ни одного дня занятий в школе. Во-первых, потому, что я был уже слишком взрослым, чтобы позволить себе отлёживаться дома, лодырничать и праздно слоняться, мозоля всем глаза. Но ещё и потому, что мне хотелось бросить вызов проповедникам. Вы убеждаете меня уйти из школы, так вот же, я буду ходить на занятия, пока не свалюсь и не умру. Я едва не совершил самоубийство, поэтому ничто не привязывает меня к жизни. Я не знаю, в чём состоит истинная воля Бога, но самонадеянно утверждать, что Богу угодно именно это, да ещё и принуждать поступать соответственно, не значит ли совершать большой грех? Лучше уж я на собственной шкуре испытаю, в чём состоит истинная воля Бога! Мои мысли были не лишены мелодраматизма.

Я обращался к врачу только первые две недели. Врач тоже посоветовал некоторое время отдохнуть от занятий. Но я не стал принимать прописанные лекарства. Не из презрения к медицине, просто не было денег. К тому же с малых лет я привык, будь то температура, будь то кровавый понос, выбирать что-нибудь на авось из медицинской сумки, забытой у нас бродячим лекарем из Фудзи. Короче говоря, к своей болезни я относился крайне легкомысленно.

Между тем плеврит достаточно серьёзное заболевание, и, в отличие от поноса и простуды, бывают дни, когда причиняемые им мучения становятся просто невыносимы. Я пытался посещать занятия по физкультуре и военным искусствам, но у меня темнело в глазах, и я терял сознание. Когда в школе не было занятий, я шёл на берег и проводил там время, глядя на море. В эти часы все заботы покидали меня, я сливался с морским простором и, если было тепло, засыпал прямо на прибрежном песке — так мало у меня было сил. Удивительно, что при таком пренебрежении к своему здоровью я остался жив.

В это время к учению Тэнри примкнул профессор права по имени Хироикэ Сэнкуро. Это расценивалось в Тэнри как важное событие. Профессор, разъезжая по храмам, выступал с лекциями. Он посетил и храм отца. Я пошёл послушать его проповедь. Оказалось, что выступление профессора было посвящено не вопросам веры, а большой войне, идущей в Европе. Миссионеры, с такой страстью принуждавшие меня бросить учёбу в средней школе, с интересом, даже с благоговением слушали лекцию профессора Хироикэ только потому, что он был профессор, не подвергая сомнению глубину его веры. Это было непостижимо. Я едва сдерживался, чтобы не рассмеяться им в лицо.

До сих пор мой отец ни разу не призывал меня бросить школу. Хотя он сообщил мне, что его упрекали за это другие проповедники. Вероятно, это заставляло его сильно страдать, поскольку, отправив своего старшего сына учиться в Токио, он не переставал с почтением относиться к мнению высших иерархов о вреде образования. Когда же он попросил высказаться об этом профессора Хироикэ, тот усмехнулся и сказал:

— Старший сын мой учится в Императорском университете[21 - Императорский, ныне Токийский, университет, основан в 1877 г.], а старшая дочь — в Отя-но мидзу[22 - Отя-но мидзу — женский университет, основан в 1874 г., назван по району, в котором расположен.].

Говоря после этого с отцом, я понял, что слова профессора его успокоили.

Как бы там ни было, я не умер и без пропусков окончил среднюю школу, точно вышел из битвы победителем. Забавно, что в аттестате значилось: телосложение, здоровье, воля — крепкие; вряд ли преподаватели подозревали, что я не пропускаю занятий только потому, что моя семья слишком бедна, чтобы позволить мне отдыхать дома лёжа на боку.

Кажется, в этом или в следующем году праздновали долгожданную "тридцатую годовщину". И что же? Несмотря на все упования, Бог так и не обнаружил себя. Для меня это был первый шаг к потере доверия к Богу, но у отца и других верующих уже было наготове новое толкование. Насколько я понимаю, теперь они считали, что явление Бога будет заключаться в том, что вслед за основательницей учения придёт тот, кому так же, как и ей, будет дано божественное откровение, он и укажет людям путь к спасению. В итоге учение Тэнри стало восприниматься людьми всего лишь как ещё одна школа синтоизма. Я и сейчас думаю, что произошла какая-то досадная ошибка… Несмотря ни на что, Тэнри остаётся одной из прекраснейших религий, рождённых в Японии. Но меня в те годы отторгал тот первоначальный, живой образ, который, как всё живое, имеет любая религия в период своего быстрого расцвета. В ту пору я не был ещё достаточно умён, чтобы воспринимать религию в её развитии. Я успокоился, осудив, опираясь на весьма поверхностные рассуждения, всё то в вероучении, что вызывало у меня непонимание и удивление. В этом смысле не я потерял доверие к богам[23 - Наряду с Богом-Отцом, в Тэнри почитаются десять богов, представляющих различные аспекты Бога-Отца в его отношении к человеческому бытию.]. Настал день, когда боги от меня отвернулись и ум мой развратился.




3




В это время мне начал открываться новый мир, отличающийся от мира Бога. Шёл четвёртый год моей учёбы в средней школе. В Ганюдо произошла своего рода "промышленная революция". До сих пор на лов отправлялись, дождавшись сезона, когда рыба заходила в залив Суруга. Методы ловли были допотопными и передавались издревле от поколения к поколению в неизменном виде. В море выходили на маленьких судёнышках в две-три пары вёсел. Для приманки рыбы использовали факелы, сделанные из соснового корня. Когда в залив изредка заходил полосатый марлин, к концу длинного дубового шеста крепили гарпун и бросали его, протыкая рыбину. Чуть только начинал дуть сильный западный ветер, работу прекращали, дожидаясь, пока море утихнет. Жизнь полностью подчинялась природе.

Но вот неожиданно появились большие моторные катера, поднимавшиеся вверх по реке Каногаве в сторону Нумадзу. Моторные катера не ждали, когда приплывёт рыба, в поисках нерестилищ они доходили до самых Семи островов Идзу, и там начинался лов. Западный ветер был им совершенно не страшен. Слухи будоражили рыбаков Ганюдо. Моторный катер, тяжело гружённый рыбой, проследовал по Каногаве в сторону Яидзу. Что ни катер, то большой улов. В результате цены на рыбу в Нумадзу упали. Всё шло к тому, что рыбакам Ганюдо надо обзаводиться моторными катерами, если они хотят выжить. Деревня пришла в смятение.

Мало того, что приобрести моторный катер было нелёгким делом с экономической точки зрения, консервативные по своей натуре рыбаки не знали, как управлять мотором и как находить районы для промысла, а потому пребывали в нерешительности. Дядя Санкити и дядя Тёсити совещались, не купить ли им моторный катер в складчину на всю семью, и, уповая получить указание от Бога, совершили просительный обряд. Они получили так называемое "посвящение веера". Следуя ему, дяди выбрали трёх молодых людей и в течение трёх месяцев посылали их в Яидзу изучать вождение и районы промысла. Три молодых человека доложили им вкратце всё, что им удалось узнать о ведении рыбной ловли на моторных катерах. Тогда только родственники, разделив на всех кредит, приобрели в складчину подержанный моторный катер и — это было осенью моего пятого года обучения в средней школе — для первого раза отправились на лов к острову Хатидзё. Вместо факелов использовали ацетиленовый газ и, выходя в море, брали с собой много льда. Результатов их экспедиции вся деревня ждала, дрожа от нетерпения. На второй день после отплытия, выловив скумбрии столько, что под её тяжестью катер едва не затонул, они вернулись со стороны устья, вывесив флаг, означающий богатый улов. Деревня забурлила. Экспедиция послужила толчком к постепенному переводу рыболовного промысла на моторные катера. Приобретение моторных катеров, будучи крайней необходимостью, способствовало зарождению в деревне духа солидарности. Изгнав демона мелочного индивидуализма, рыбаки, скооперировавшись, не только смогли приобрести моторные катера, но, организовав взаимный обмен информацией о местах промысла и погоде, в конце концов пришли к созданию единого рыбного рынка, объединили деревенских рыбаков в профсоюз и — опуская всевозможные перипетии — добились того, что разрушили существовавшую доселе дурную практику, позволявшую торговцам рыбой эксплуатировать их, назначая цены по своему усмотрению.

Когда мои дяди первыми приобретали моторный катер и когда организовывали рыбный рынок, ко мне, как учащемуся средней школы и, следовательно, человеку учёному, часто обращались за советом, и я имел наглость высказывать им своё мнение, но и я в свою очередь, наблюдая, как меняются средства производства в деревне, как меняется весь жизненный уклад, в полной мере осознал величие человеческих возможностей, и, может быть, это стало одной из отдалённых причин того, что много позже, учась в университете, я решил специализироваться по экономике.

Люди впервые осознали величие своих возможностей в тот момент, когда решились бросить вызов Богу. Именно это воодушевляло эпоху Возрождения, но эпоха Возрождения бывает и в истории отдельного человека. Может ли человек возвыситься настолько, чтобы почувствовать себя Богом? Может ли воссоздать идею Бога внутри себя? Вот дилемма всей моей жизни…

На четвёртом году учёбы в средней школе я повстречал своего третьего благодетеля. Это был молодой учитель черчения, который перевёлся в нашу школу, когда я был в третьем классе. Я называю его своим благодетелем, потому что он дал толчок к моему духовному пробуждению. Никогда прежде мне не доводилось бывать в домах учителей. И вот на четвёртом году учёбы впервые учитель Маэда пригласил меня, и я пришёл к нему в гости. У себя дома Маэда не был учителем черчения, это был учитель, открывший мне глаза на смысл человеческой жизни. Он сказал, что совсем недавно окончил Школу изящных искусств. С юношеским оптимизмом Маэда составил для себя на всю последующую жизнь план исследования, посвящённого цвету (результаты этого двадцатипятилетнего труда, как я слышал, должны быть в скором времени опубликованы). Его кабинет был завален книгами и художественными альбомами, и он давал мне их с присущей ему щедростью.

Два года обучаясь в средней школе, я не был ревностным читателем. Да и не мог им быть из-за отсутствия у меня книг. Как дитя природы, я вёл дикую жизнь на реке и на море, ничем не отличаясь от других детей рыбаков. На третий год во дворе школы построили мемориальное здание в память об августейшем посещении императора Тайсё[24 - Император Тайсё — годы правления 1912–1926.], одну комнату в котором отвели под библиотеку, и я каждый день после окончания занятий засиживался там допоздна, читая всё без разбора, так что в конце концов прочёл всё то немногое, что там имелось. Но в этой библиотеке совсем не было художественной литературы, поэтому впервые я познакомился с ней по книгам Маэды. Я брал у него книги одну за другой. Понимал я прочитанное или не понимал, не важно — я чувствовал, что оно как бы впитывается в меня. Каждый месяц я брал у него и с удовольствием читал от корки до корки журналы "Хототогису"[25 - "Хототогису" ("Кукушка") — литературный журнал, посвящённый поэзии хайку. Издаётся с 1897 г. по настоящее время.] и "Сиракаба"[26 - "Сиракаба" ("Белая берёза") — литературное объединение (1910–1923), издававшее одноимённый журнал. Среди его авторов были известные писатели Мусянокодзи Санэацу, Сига Наоя, Арисима Такэо.].

Учитель показывал мне много репродукций знаменитых картин, давал пояснения и очень увлекательно рассказывал о французских художниках-импрессионистах. Я был в то время болен, порой испытывал сильные душевные страдания, поэтому общение с учителем приносило мне гораздо больше, чем он мог предполагать. Благодаря ему у меня, можно сказать, открылись глаза на искусство. К тому же я осознал, что кроме Японии есть и другие страны и что замечательная культура существует не в одной только Японии. Во мне уже тогда смутно зародилась дерзкая мечта когда-нибудь побывать во Франции.

Вероятно, и Маэда в свои ученические годы был беден.

Он рассказывал, что, посещая занятия в Школе изящных искусств, питался в основном выжимками от тофу[27 - Тофу — соевый творог.]. В эти выжимки он бросал немного рисовых зёрен. И с какой радостью обнаружил, что, если выжимки сдабривать уксусом, после еды не будет изжоги! Он снимал комнату напротив дома, где жил Мори Огай[28 - Мори Огай (1862–1922) — писатель, переводчик, литературный критик.], и, не желая уступать ему в своём усердии к учёбе, решил не ложиться до тех пор, пока у того в кабинете горит свет. Но свет не гас до часу, а то и до двух ночи, и в конце концов он вынужден был признать себя побеждённым. После столь усердных занятий, после стольких лишений, окончив Школу изящных искусств, он осознал, что у него нет таланта к живописи, пошёл преподавать в среднюю школу, а теперь вынашивал мечту посвятить свою жизнь исследованию цвета…

Исполненные энтузиазма рассказы учителя меня, живущего в бедности, сильно будоражили и воодушевляли. Во время моих визитов учитель каждый раз просил свою молодую жену приготовить что-нибудь посытнее. Наверное, он не мог спокойно видеть, как я истощён. Именно у него я впервые попробовал телятины и курятины. На пятом году учёбы, когда был общий настрой, сговорившись с учащимися четвёртых классов, устроить забастовку, он как-то вечером подозвал меня и резко отрицательно высказался об этом. Не желая огорчать учителя, я заранее предупредил зачинщиков, что отказываюсь от участия в забастовке.

Когда я благополучно окончил среднюю школу, меня захватила безрассудная мечта поступить в Первый лицей. Я легкомысленно полагал, что раз там учится мой брат, то и я, поступив, сумею как-нибудь свести концы с концами. Но деньги на учёбу брата, пятнадцать йен ежемесячно, давал тот самый морской офицер, который выплачивал мне три йены в месяц, большего он уже не мог себе позволить. Таким образом, моя мечта поехать в Токио учиться оказалась неосуществимой.

Прислушавшись к совету директора нашей средней школы, я стал работать замещающим преподавателем в мужском отделении младшей школы города Нумадзу. С директором нашей школы у меня за время учёбы не было никаких личных контактов, но, по-видимому, он, зная о моих стеснённых обстоятельствах, заключил, что мне будет трудно продолжать обучение, и решил устроить меня преподавать в младшей школе. Он убеждал меня в важности этой работы, сетовал на то, что туда идут, как правило, выпускники с посредственными результатами, и постарался утешить меня тем доводом, что сеять просвещение в столь неприметном месте — вполне достойное для мужчины занятие.

Но мне с ранних лет глубоко запало в душу то, как преподавал нам в той младшей школе учитель Нисияма.

Мне положили месячное жалованье — девять йен. "Другие получают восемь, — сказал мне старый директор школы, когда я вручил ему приказ о назначении, — но поскольку вас рекомендовал директор средней школы, являющийся председателем уездного педагогического общества, к тому же учитывая ваши успехи, мы назначили вам девять йен". Прозвучало это не слишком искренне. Но я был тогда не настолько искушён в житейских делах, чтобы проверять у других преподавателей истинность его слов. Бабушку даже такое жалованье безмерно обрадовало, как свидетельство того, что и я "выбился в люди". Я стал вести группу Б четвёртого класса, по меньшей мере пятьдесят учеников. Мне, который до сих пор постоянно сам учился, внезапно выпала судьба учить других. Как себя вести? Как строить учебный процесс? Я перебирал свои годы учёбы в младшей школе. И тут я вспомнил учителя Нисияму. Это было как указание свыше. Стану таким, как он! — решил я.

Учитель Нисияма не придирался к внешнему виду и поведению ребят. На занятиях в классе он был строг, но в другое время предоставлял детям свободу и играл вместе с ними. От той поры, когда наш класс вёл Нисияма, у меня остались самые радостные воспоминания, и я решил постараться стать для своих пяти десятков малышей таким же незабываемым преподавателем, каким был он для меня. За исключением уроков гражданской добродетели и пения, я преподавал все предметы, поэтому, не трогая часов, отведённых на гражданскую добродетель и пение, я перекроил расписание моих занятий, составленное завучем. Я самовольно сделал то, что сейчас назвали бы комплексной программой. Вместо того чтобы проводить уроки физкультуры на пыльной спортивной площадке, мы с учениками в предобеденное время, если позволяла погода, прихватив провизию, отправлялись на побережье Сэмбон и там резвились на воле. Иногда, устроившись у корней сосен, я рассказывал ребятам почерпнутые из книг морские истории, читал детские книжки вроде сказки об Иване-дураке. Четырёхклассники с интересом слушали "Казаков" Толстого. Иногда я посвящал их в свою мечту поступить, несмотря на бедность, в Первый лицей, стараясь тем самым воодушевить их юные сердца. Директор школы, с беспокойством следивший за моими методами преподавания, велел мне проводить занятия по физкультуре на спортивной площадке. Но мне, который сам в своё время терпеть не мог физкультуры, было противно заставлять полусотню озорных чертенят подчиняться одной команде и выполнять упражнения под счёт раз-два, раз-два, раз-два, и сами дети так рвались на морской берег, что я не стал исполнять приказ. Иногда директор входил без предупреждения в классную комнату во время занятий. Я и в его присутствии не менял своей манеры вести урок, но, поскольку успеваемость у меня в классе была высокой, он не делал мне замечаний.

Дети — отнюдь не невинные создания, а очень даже дурные человечки. Я постарался как можно теснее сблизиться с ними, сродниться. Сочинение я им разрешал писать, кому как заблагорассудится. Внимательно и с уважением прочитывал их письменные домашние задания. Я был убеждён: сочинение даёт ключ к сердцу ребёнка, позволяет понять, какая у него среда воспитания. Конечно, в том, что они писали, было много вранья, но ведь дети самые настоящие романисты, они фантазируют, основываясь на фактах своей жизни. Среди детей попадались нечистые на руку. Были злостные прогульщики. Были сироты, которые более всего нуждались в ласке. Каждый из них обладал своим, особенным счастьем, нёс на своих плечах своё, особенное горе, и, по мере того как я узнавал их, я всё более к ним привязывался.

Должно быть, и дети испытывали ко мне интерес, во всяком случае, во время моих ночных дежурств многие из них приходили ко мне в дежурную. В отличие оттого, как они себя вели в классе, здесь дети общались со мной накоротке, как с другом или старшим братом, посвящая меня во все свои домашние проблемы. В девять часов полагалось с фонарём в руке обходить школьный двор. Я был довольно боязлив, но ребята, шумно галдя, составляли мне компанию. После обхода я провожал их до школьных ворот и просил тех, кому было в одну сторону, идти всем вместе и не разбредаться, отвечая друг за друга, и ни разу никто из них не заблудился.

Среди полусотни учеников только пятеро собирались поступать в среднюю школу. Я беспрестанно убеждал детей, что, несмотря на бедность, поступать в среднюю школу необходимо. Я не задумывался о том, какое влияние всё это окажет на детские души, но испытывал негодование при мысли о том, как нерационально было бы оставить без развития ростки замечательных способностей, которыми в избытке был наделён каждый из моих подопечных. В позапрошлом году пятеро из моих учеников, те, что оказались в это время в Токио, собравшись, устроили вечер в мою честь. Все они окончили Императорский университет, один стал профессором. Среди прочих многие окончили различные училища под моим, как они утверждают, влиянием, хотя я и преподавал у них всего один семестр. Но, честно говоря, меня бросает в жар при мысли о том, каким я был тогда жеманным и неестественным. Некоторые из моих учеников, находясь на передовой линии фронта, прочли мои романы и прислали мне письма, спрашивая, не я ли их автор. Но я вспоминаю и нерадивых моих учеников, тех, кто доводил меня до слёз, и тех, кого я оставлял в классе за воровство, а они в отместку мочились на пол… В тот вечер встречи я расспрашивал и о них, но никто ничего не знал. Всякий раз, когда я думаю о таких ребятах, меня берёт тоска: неужели некоторые люди с самого рождения обречены нести на себе бремя бед?

С приближением экзаменов в Первый лицей я испытывал всё большее беспокойство. Мой старший брат передал туда моё заявление. Но по силам ли мне сдать экзамен? А если и сдам экзамен, буду ли зачислен? А если буду зачислен, откуда возьму деньги на обучение?

Из окна классной комнаты была хорошо видна Фудзияма. Пока ученики отрабатывали написание иероглифов, я рассеянно стоял у окна и смотрел на неё. "Ну что ж, господин Нисияма, вот и я стал замещающим учителем!" — горько усмехался я про себя. Я получил у директора разрешение поехать в Токио для сдачи экзамена. Бабушка была уверена, что я доволен работой в школе, поэтому, когда я сообщил ей, что собираюсь в Токио, она чрезвычайно удивилась:

— Неужто тебе опять надо учиться? Только я порадовалась, что ты стал учителем, выбился в люди, и на тебе — опять в ученики!

Говорила она шутливо, но в словах её чувствовалась печаль.

— В Токио, говорят, трамваи носятся туда-сюда, так что уж ты будь, пожалуйста, поосторожнее, смотри по сторонам, не то раздавят! — наставляла она меня, на ощупь помогая укладывать чемодан.

С тревожным сердцем, переполненный честолюбивыми мечтами, я сел на поезд, отправлявшийся в Токио.




ГЛАВА ТРЕТЬЯ


1





В сентябре пятого года Тайсё[29 - 1916 г.; Сэридзава Кодзиро поступил на факультет французского права.], погожим вечером я вошёл в общежитие, северный корпус, десятый номер. На грубо сколоченных столах в пыльной комнате для самостоятельных занятий были наклеены имена двенадцати студентов — моих сожителей. Несколько человек уже вселились. Когда я представлялся, на башне часы пробили пять. С каким волнением я слушал этот бой…

Накануне вечером молодые люди из тех, что посещали наш храм, почти десять человек, устроили для меня в молельном зале проводы. Впрочем, проводами назвать это трудно, поскольку по случаю большого улова в тот день пировала вся деревня. Молодые люди, мои ровесники, были рыбаками, но в вечера, свободные от работы в море, они обязательно собирались в храме, репетировали ритуальные пляски кагура, осваивали учение Тэнри, учились писать иероглифы. Тем временем я, устроившись в углу за столом и ящичком для книг, повторял уроки. Я сочувствовал страстному желанию этих молодых людей хоть что-то усвоить, но не представлял, какое я бы мог дать им руководство. В молельной каждый вечер, точно в клубе, собирались верующие всех возрастов, мужчины и женщины, и, совершив благодарственное богослужение за благополучно проведённый день, пускались в разговоры на самые разные темы, но я всегда оставался сторонним слушателем. Несмотря на это, и верующие, и рыбаки всегда обращались со мной как со своим товарищем, и молодые люди устроили мне проводы, воспринимая меня как своего представителя. Напившись сакэ, они затянули рыбацкие песни и лишь иногда, вдруг вспомнив, по какому случаю собрались, подносили мне сакэ и говорили наперебой: "Ты уж не забывай свою родину!" или: "Смотри не подведи нас, добейся славы!"

Растрогавшись, я в эти минуты и вправду чувствовал себя их представителем. В то же время я твёрдо решил, поступив в Первый лицей, сразу же начать вытравлять из своего быта всё, что выдавало бы во мне человека, воспитанного на учении Тэнри.

Как описать жизнь в Первом лицее? На нескольких страницах сделать это затруднительно, но прежде всего скажу, что в то время в лицее ещё была жива удивительная преемственность. Здесь царил дух, питавший ростки всевозможных дарований, скрытых в сердцах учащейся молодёжи. Заглянув в любую из комнат общежития, вы бы нашли там самоуверенных молодых людей, собравшихся со всех уголков страны, которые своим говором и местным колоритом напоминали неоперившихся цыплят, а своими замашками подражали орлам, реющим в небесной вышине. Всё это было довольно комично, но в то же время грандиозность устремлений этих юношей впечатляла. Я чувствовал, как много во мне взорвано и разрушено. Я чувствовал, что перерождаюсь… Не знаю, насколько понятно я выразился.

В самом деле, все вокруг было для меня абсолютно новым.

Я впервые жил одной жизнью со своими сверстниками. Впервые жил в большом городе. Впервые вырвался из нищенского окружения. Мне, помимо литературы, открылся театр, открылась живопись, наконец — музыка. Я и сейчас не могу забыть того потрясения, которое испытал, впервые слушая Вагнера на регулярных концертах в консерватории. Пропустив два дня кряду занятия в лицее, я валялся в общежитии, ловя звучавшие во мне мелодии. В то время ещё не появилось радио, граммофоны были большой редкостью, и это было первое моё соприкосновение с западной музыкой. Оказывается, есть мир, который может потрясти душу до самых глубин! Я был поражён. Я был в ярости. Слово "ярость" может показаться неуместным, но именно ярость гнала меня на все, какие только устраивались, концерты. В конце концов я понял, что должен и сам научиться играть на рояле.

Я много читал. Читал всё, что попадало в руки. Читал с одинаковым пылом и модного тогда Эйкена[30 - Рудольф Кристиан Эйкен (1846–1926) — немецкий философ, лауреат Нобелевской премии по литературе за 1908 г.], и Бергсона, и профессора Нисиду[31 - Нисида Китаро (1870–1945) — японский философ, создал своеобразный синтез дзэн-буддийской мысли и западноевропейской философии: "Исследование добра", "Определение "ничто" в самосознании" и др.]. Сам сочинял. На втором курсе меня избрали членом литературного клуба, и в специальном номере клубного журнала было напечатано моё "Письмо безнадёжно влюблённого". Мой старший брат был влюблён без взаимности, и, наблюдая за ним, я рассуждал о том, как следует поступать человеку, оказавшемуся в подобной ситуации. Мне хотелось написать своего рода философскую повесть, пропитанную идеями Бергсона, но главное — это было первое моё произведение, появившееся в печати.

Короче говоря, за три года учёбы в лицее у деревенского паренька, попавшего в большой город, ослеплённого его пёстрой культурой, изгнавшего из себя дикость, можно сказать, открылись глаза на мир. В самом деле, эти три года я чувствовал себя в аудиториях так привольно, точно приходил развлекаться. Но и для всех собиравшихся там юношей это была благодатная пора, обеспечивающая им идеальные, тепличные условия для того, чтобы общими усилиями выбрать свой жизненный путь. Если бы я не провёл эти три года в лицее, вероятно, из меня бы вышел другой человек.

Пока я работал в младшей школе, мне удалось скопить для дальнейшей учёбы не более пятидесяти йен. Плюс к этому морской офицер, посылавший мне по три йены во время учёбы в средней школе, согласился ещё некоторое время выделять мне ту же сумму — три йены. Располагая таким капиталом, я решил протянуть как можно дольше. Заглянув в дневник той поры, я обнаружил, что мои месячные расходы составляли всего девять йен.




Еда — 6 йен (затраты на еду в день — 20 сэн);

Плата за проживание в общежитии — 1 йена;

Комнатные затраты (плата за газету, общие сборы на вечеринки и т. д.) — 30 сэн;

Книги и т. п. — 1 йена 70 сэн.




Во втором семестре я внёс деньги за учёбу, и, поскольку накопления мои оскудели, а морской офицер по состоянию здоровья ушёл в отставку и уже не мог посылать мне три йены, положение моё было плачевным. В то время в лицее ещё не было организовано общество взаимопомощи, и для таких, как я, выходцев из деревни найти дополнительный приработок было делом практически невозможным. Я попытался сократить траты на еду, составлявшие в течение месяца львиную долю моих расходов. Загодя подал заявление о том, что не буду питаться в общежитии, и таким образом получил в своё распоряжение двадцать сэн в день. Многие студенты считали еду, которую готовили в общежитии, невкусной и время от времени, отказавшись от неё, подкреплялись в главном холле общежития или в уличных ресторанах. Для меня то, чем кормили в общежитии, казалось деликатесом, но я нашёл способ питаться на стороне за десять — двенадцать сэн в день, поэтому, отказываясь половину месяца от еды в общежитии, я экономил восемь-девять сэн в день. Если вдуматься, какая убогость! Не ощущая себя обделённым, я ел во время вечерних посиделок купленный в складчину жареный батат и обходился по этому случаю без ужина, ничего не ел на завтрак и обед, чтобы потом на пустой желудок слушать концерт в консерватории. По Токио, как бы ни было это далеко, я повсюду добирался пешком, экономя на трамвае.

В конце второго семестра я увидел на доске объявлений извещение о том, что княжеская семья Ито в память о заслугах князя Хиробуми объявила конкурс на получение стипендии. Среди учащихся, живших со мной в одной комнате, три человека получали стипендии от бывших сюзеренов и префектур по месту рождения. Я тоже решил попытать счастья. Я считал знаком судьбы то, что поступил в высшую школу благодаря вдохновенной речи учителя Нисиямы, произнесённой им в день государственных похорон князя Хиробуми, так что если бы я получил стипендию, учреждённую в честь его заслуг, это было бы чудесным стечением обстоятельств. Полный радужных надежд, я решил принять участие в конкурсе. Я подал заявление вместе с таблицей успеваемости через учебную часть лицея. Но заведующий учебной частью сразу же меня осадил:

— Успеваемость у вас отличная, тут не придерёшься, но родом-то вы из Сидзуоки… А при назначении стипендий в конечном итоге преимущество будут иметь выходцы из старого клана.

Мне не хотелось верить в существование таких феодальных пережитков, как старые клановые связи, но вскоре пришло уведомление, что я не попал в число избранных. От испытанного стыда я чуть было не разочаровался в людях, однако духом не пал.

В третьем семестре директор моей родной средней школы привёл меня в дом семейства Б. в Канде, рекомендовав в качестве домашнего учителя. Я хотел ездить туда на занятия из общежития, но хозяева выразили желание, чтобы я жил у них в семье, и мне пришлось покинуть общежитие. В доме Б. проживало несколько человек из их родной деревни, приехавших поступать в университет. В результате, став домашним учителем детей Б., я в то же время вынужден был консультировать и этих постояльцев. Поселили меня вместе с двумя из них в одной комнатушке, а вознаграждением считалось то, что меня кормили. Причём выглядело это так, словно мне оказывают благодеяние. Короче, возможно из-за моего обидчивого характера, жизнь моя была там не сахар. Тем не менее я выдержал десять месяцев, но в конце концов всё же ушёл из дома Б., негодуя на душевную нечистоту богачей, и вернулся в общежитие. За всё время не скопив и гроша, не зная наверняка, что буду делать завтра, смутно представляя себе, каким образом, даже живя в общежитии, смогу найти себе пропитание и продолжать учёбу в лицее…

Я сказал, что негодовал на душевную нечистоту богачей, но, оглядываясь назад, не нахожу в семействе Б. каких-то особых пороков. Просто я совсем не знал жизни и вёл себя слишком высокомерно. У меня было два друга со времён учёбы в средней школе, с которыми я поддерживал близкие отношения, — Н., поступивший в университет Мэйдзи, и С., поступивший в Кэйо. Оба они были сыновьями богатых налогоплательщиков префектуры Сидзуоки, и после переезда в Токио наши отношения только укрепились; они часто навещали меня в общежитии, я ходил к ним в гости. Н. был членом клуба верховой езды, брал меня с собой в манеж и чуть ли не насильно заставлял тренироваться в верховой езде, но самым странным было то, что он любил меня фотографировать и делал это по любому поводу. С. квартировал в особняке профессора Кига, преподававшего в университете Кэйо; каждый раз, когда мы встречались, он вёл меня на Гиндзу и угощал в ресторане. В тот период, когда я отказался от еды в общежитии, возможно, именно угощения С. спасли меня от полного истощения. С. чуть ли не каждый день присылал мне письма. Я тоже обязательно писал ответ. Кроме того, по меньшей мере два раза в неделю мы встречались, заранее условившись. Иногда в письма ко мне были вложены задания по английскому языку и родной речи. Не раз, написав для С. сочинение на английском, я отправлял его срочной почтой. В этой дружбе было что-то не вполне обычное, смахивающее на гомосексуальную связь. Профессор Кига не одобрял наших отношений, он вызвал в Токио отца С., исполнявшего в то время должность председателя префектурального совета, и тот, как я узнал, устроил сыну выволочку. Из-за этого мы договорились писать по одному письму в неделю и встречаться по вечерам в субботу. Впрочем, в это время я поселился в доме Б. и у меня уже не было столько свободного времени, как когда я жил в общежитии.

Одним холодным днём в конце года от Н. пришло спешное письмо, в котором он приглашал меня посетить его новое жильё. Теперь он жил на задней улочке в Аояме, в доме, первый этаж которого занимала галантерейная лавка. Он снимал две комнаты на втором этаже, но когда я поднялся к нему, сразу же спустился вниз и вернулся с девушкой, несущей чайные принадлежности. У девушки волосы были уложены на японский манер, но не помню, была ли она красивой, потому что от застенчивости не смел поднять на неё глаз. Назвав меня своим другом, Н. принялся назойливо нахваливать меня, заставляя краснеть, но девушка, не открывая рта, только разливала чай. Он дал ей купюру в пять йен и попросил купить сладостей на свой вкус. "Хорошенькая девчонка", — сказал он, дождавшись, когда она ушла. Хорошенькая или нет, но после её ухода в комнате осталось лёгкое благовоние. Вечером, когда я собрался уходить, он пешком проводил меня до ворот Акасаки[32 - Акасака — район в Токио.], настойчиво уговаривая заходить почаще.

— Если ты будешь ко мне захаживать, она станет относиться ко мне с большим доверием.

— Что ты имеешь в виду?

— Она мне нравится, но вот ведь какая незадача — моим домашним она доверяет, а мне нет. Если бы ты постарался внушить ей, что и мне можно доверять…

— Я на такую роль не гожусь.

— Достаточно и того, если ты будешь часто заходить ко мне в гости.

— Нехорошо совращать девушку.

— Да что ты, я уже с ней сплю!

Я привожу наш разговор по записи в дневнике. В ту пору в общежитии заговорить о женщинах значило навлечь на себя всеобщее презрение, и я по-настоящему разозлился на Н. Меня возмущало, что, совершая страшный грех, он хочет и меня сделать своим соучастником. Выходит, наша дружба нужна ему лишь для того, чтобы, как грим, выставлять напоказ собственные достоинства. Охваченный негодованием, я тут же поклялся разорвать с ним отношения. Был холодный вечер. Шёл редкий снег.

В связи с произошедшим я критически взглянул на себя и на свою дружбу с такими, как Н. и С. — отпрысками богатых родителей. Я ненавидел себя за то, что неосознанно заискивал перед их кошельком. К тому же я начал замечать, что в последнее время Н. и С. перестали понимать то, что составляло содержание моих бесед с новыми друзьями из лицея. Постепенно у нас становилось всё меньше общего. Наверное, это было большой наглостью с моей стороны, но я считал, что, встречаясь с ними, морально разлагаюсь. Истинная дружба, думал я, может сложиться лишь между теми людьми, которые помогают друг другу духовно расти. Поэтому, что касается С., я прекратил делать за него домашние задания. После, при встрече, он мне сказал:

— Давай ты будешь, как и прежде, делать мои домашние задания, а я тебе заплачу, только договоримся сколько.

Приняв это за шутку, я не придал его словам особого значения, но вскоре С. прислал заданное ему сочинение на английском языке и в качестве вознаграждения денежный перевод на сумму в пять йен. Он приписал в письме, что сочинение надо закончить к завтрашнему дню, поэтому он придёт за ним рано утром. В то время я очень нуждался в деньгах, и мне было чрезвычайно трудно от них отказаться, но именно потому, что я нуждался, унижение казалось особенно невыносимым, поэтому, написав английское сочинение, я запечатал его в конверт вместе с денежным переводом и запиской о разрыве отношений. Попросив одного из домочадцев Б. передать конверт С., я отправился на занятия в лицей. Помню, было холодное, дождливое утро. Мне сказали, что С. пришёл за сочинением около одиннадцати.

Это произошло всего лишь через три месяца после того, как я разорвал отношения с Н., а через какую-то неделю после размолвки с С. случилось событие, заставившее меня покинуть дом Б.

Всё было очень просто. Я почувствовал, что меня за глаза осуждают за то, что я, видите ли, оказался не слишком хорошим репетитором для готовившихся к вступительным экзаменам в университет. Если бы сами абитуриенты осудили меня, я бы только посмеялся. Я действительно плохо разбирался в экзаменационных пособиях и мало чем мог помочь им в подготовке к экзаменам, тем не менее был уверен, что смог подружиться с моими подопечными. Но критика прозвучала обиняками из уст хозяина дома, поэтому я не мог оставаться равнодушным. Меня нанимали в дом Б. домашним учителем, я не считал себя обязанным заниматься с абитуриентами. Но до моего слуха дошло, что, если бы, мол, речь шла лишь о домашнем учителе для детей, можно было бы нанять какого-нибудь преподавателя средней школы. Так вот в чём дело! Господин Б. наживается на том, что берёт на постой детей известных провинциальных фамилий, заливая родителям, что подготовкой их чад к экзаменам руководит учащийся Первого лицея! Может быть, это была лишь моя злобная фантазия, но я был молод и не мог стерпеть такой обиды.

Вероятно, сказывалась щепетильность бедняка, но в трёх последовавших одно за другим мелких событиях я увидел доказательство того, что богатые люди обходятся с бедными как им заблагорассудится и не признают в них человеческого достоинства. Пылая негодованием, я вернулся в общежитие. Гордость придала мне новые силы.

Прожив в общежитии почти месяц без гроша в кармане, я волей-неволей был вынужден как-то определиться со своими планами на будущее. Я решил после окончания экзаменов в этом семестре вернуться домой в деревню, пропустить весь третий семестр и только сдать экзамены, чтобы перейти на третий курс. Потом на год оставить занятия и дождаться, когда старший брат окончит Императорский университет и сможет оказывать мне хоть какую-то материальную помощь. За этот год надо постараться встать на ноги, вновь устроиться преподавателем в школу, чтобы заработать себе на дальнейшую учёбу. Таков был мой план.

В это время морской офицер, наш благодетель, представил моего старшего брата капитану своего корабля Мацуоке Сидзуо. Капитан согласился оказывать ему помощь, так что брат смог продолжать свои занятия в университете. Я отправился в ресторан "Аокидо", где мой брат был завсегдатаем, встретился с ним, рассказал о своём бедственном положении и о принятом мною решении, попросив выручить меня деньгами на ближайшие февраль и март. На что брат сказал:

— Свои дела устраивай сам! Не надейся, что, окончив университет, я буду тебе помогать!

Таким образом, попивая кофе с виски, он одной фразой опрокинул все мои планы. Меня обдало холодом, как будто я потерял брата, с которым провёл душа в душу всё своё нищенское детство, но вместе с нами за столом сидел его друг, поэтому ради сохранения приличий я не стал бросать ему в лицо горькие упрёки и с тяжёлым сердцем вернулся в общежитие. В тот же вечер ко мне пришёл студент старшего курса Ю., тоже бывший с нами в ресторане. Он учился в Императорском университете на отделении немецкой литературы и дружил и с моим братом, и со мной. Услышав бессердечный ответ брата, он после моего ухода потребовал от него объяснений, на что брат сказал:

— Дела моего младшего брата заботят меня не больше, чем опавшие листья. —

Ю. был возмущён его поведением и, чтобы хоть как-то меня утешить, позвал выйти прогуляться на спортивную площадку общежития.

Была холодная ночь, ясно сияли звёзды. Ю. сам не был состоятельным человеком и не мог помочь мне материально, но его семья имела связи в Токио и могла подыскать мне место домашнего учителя, а до тех пор он пылко убеждал меня держаться и не падать духом. Мне и прежде часто случалось страдать от своекорыстия старшего брата, но в ту минуту, глядя на здание общежития, встающее в ночной темноте, я и сам был твёрдо убеждён, что человек обречён на одиночество и должен полагаться лишь на самого себя. Как нелегко было брату учиться! Он ведь постоянно жил в бедности, и у него просто не было сил заботиться ещё и обо мне, волей-неволей он должен был стать эгоистом. Увы, нищета — извечный источник бессчётных бед и страданий.



2





Не внося платы за питание, я решил держаться в общежитии, пока меня не начнёт гнать повар. Между тем приближались юбилейные торжества, и учащиеся, жившие в общежитии, пребывали в постоянном возбуждении. Как-то утром, справляя большую нужду в туалете западного корпуса, я собирался воспользоваться брошенной там старой газетой, как вдруг мне на глаза попался крупный заголовок. Напыщенным слогом, выше всяческих похвал, в заметке превозносилось великодушное решение недавно разбогатевшего судовладельца О. выплачивать в кредит денежные пособия нуждающимся студентам. Это была газета "Кокумин симбун" трёхдневной давности. Справляя нужду, я обдумал прочитанное. Речь идёт о кредите, значит, рано или поздно его придётся возвращать. Зато можно обратиться за помощью, не прибегая к унижениям. Для начала надо зайти к О. и всё разузнать… За два дня до празднеств, когда все в комнате были заняты развешиванием украшений, я тишком выскользнул из общежития и отправился с визитом к О. Для того чтобы заплатить за проезд, мне пришлось за тридцать сэн продать в магазин "Наканиси" мою любимую книгу "Исследование добра" профессора Нисиды.

О. жил на холмах Готэнъяма, в Синагаве.

На конечной остановке я сошёл с городского трамвая и направился дальше пешком по железному мосту. Слева бушевало чёрное море. Некоторое время я стоял неподвижно, глядя на волны. От запаха моря у меня сжалось сердце, я подумал, что если бы остался в деревне, то наверное был бы сейчас рыбаком. Эта мысль укрепила меня в намерении продолжать мой путь к О. Пришлось пройти нескончаемый квартал публичных домов. Немного поблуждав, я наконец вышел к дому О. Это была огромная усадьба, раскинувшаяся на холмах в глубине сосновой рощи. Держась каменной стены, я обошёл усадьбу два или три раза, но войти в ворота не решался. Из ворот вышел посыльный винной лавки.

— Здесь живёт господин О.? — спросил я у него о том, что и так было очевидно.

— Справа — контора, слева — усадьба, — объяснил посыльный.

Я позвонил у парадного входа того, что он назвал конторой. Вышел круглолицый служащий. Я сообщил цель своего визита, и он провёл меня в находившуюся справа пустую приёмную. Центр комнаты занимало большое плоское хибати[33 - Хибати — жаровня, служащая средством отопления в японском доме.]. Помешивая длинными железными щипцами догорающие угли, служащий расспросил меня, откуда я родом, какие у меня оценки в лицее, после чего объяснил условия кредита. Условия эти сильно отличались от того, что было опубликовано в газете. Чтобы претендовать на получение кредита, учащийся должен был, так же как и О., быть уроженцем Идзу, размеры кредита не покрывали всех расходов на обучение, а могли только восполнить недостающую часть. Я был в отчаянии.

— Вы не являетесь уроженцем Идзу, но Ганюдо расположена на границе Идзу и Суруги… Может быть, и удастся что-нибудь для вас сделать. Хозяин сегодня вернётся поздно, не могли бы вы прийти завтра утром, часам к семи. Я со своей стороны замолвлю за вас словечко…

Уловив в этих словах круглолицего служащего слабую тень надежды, я обещал прийти на следующее утро и покинул контору. Я вышел на место, откуда было видно море. Ветер нёс со стороны моря хлопья снега. Низко нависали мрачные тучи.

Чтобы успеть к семи, мне нужно было встать не позже шести часов. Выпавший за ночь снег густо покрывал двор лицея и всё ещё продолжал падать. Уходя, я позаимствовал пальто у своего товарища К. Все, кто жил со мной в комнате, ещё крепко спали. На столе К. я оставил клочок бумаги, где написал, что верну ему пальто днём. От станции до усадьбы О. было довольно далеко, и у меня из-за промокших ботинок так промёрзли ноги, что я ничего не чувствовал. Когда я позвонил в контору, дверь изнутри открылась, и мне предстала девушка, по виду — студентка. "Это вовсе не рикша!" — раздражённо воскликнула она. Я был в замешательстве, меня глубоко поразило её лицо и лиловый наряд.

— Огивара, распорядитесь, чтобы рикша подкатил с другой стороны!

С этими словами девушка скрылась за большой лестницей. Ошеломлённый, я проводил её глазами. Служащий, с которым я говорил накануне, увидев меня за порогом, казалось, был несколько удивлён. Он бросил машинально: "Дочь хозяина" — и, попросив меня снять ботинки, отвёл в приёмную. В хибати была навалена гора угля. Я подсел на стуле поближе, положив на край жаровни ноги. Из дыр в носках заструился пар, я готов был умереть со стыда.

— Хозяин вчера вернулся поздно, я не смог с ним поговорить. Вам придётся подождать. Я доложу ему о вас, как только он встанет.

С этими словами Огивара, который был не то конторским служащим, не то секретарём, принёс горячий чай. Я не завтракал. Пустая приёмная, где, кроме жаровни, было только два старых стула да на серой стене висел рекламный плакат пароходной компании, наводила тоску. Ветки сосен гнулись под тяжестью снега, временами он с шумом обрушивался, обдавая хлопьями оконные стёкла, и вновь воцарялась глухая тишина. Прошло около часа. Наконец появился Огивара.

— Я доложил хозяину, он сказал, что хочешь не хочешь, а придётся с вами встретиться. Поэтому ждите. А покамест хорошенько обдумайте, что и как сказать.

После этого я ждал ещё часа три. Не знаю, сколько раз за это время я собирался уйти. Стоит ли такой ценой продолжать студенческую жизнь? — размышлял я. Так ли уж мне необходимо учиться, удовлетворять свою жажду знаний? Настолько ли сильна во мне эта самая жажда знаний, чтобы ради неё терпеть такие унижения? В конце концов, я ведь не прошу денег на учёбу! Я пришёл всего лишь за кредитом. При встрече с О. так ему прямо и выложу. А если он ответит мне отказом, скажу, что его хвалёное великодушие — сплошное надувательство… В двенадцатом часу, когда я уже думал, что обо мне забыли, пришёл Огивара и со словами: "Хозяин вас примет", — провёл меня в канцелярию O., похлопав для бодрости по плечу. Но я сразу почувствовал по выражению лица O. и по тону его голоса, что он согласился на встречу со мной только потому, что на улице шёл сильный снег и ему нечем было занять себя дома.

O. было лет шестьдесят. Под стать упитанному, холёному лицу — седая козлиная бородка. Но когда он начал объяснять мне условия выделения кредита, вид у него был усталый и недовольный. Провинция Идзу известна лишь своими горячими источниками, из неё не вышло ни одного выдающегося деятеля. Вот он и решил предоставлять кредит, чтобы способствовать воспитанию такого рода личностей. Но выдающиеся люди не выходят из бедной среды. Для их развития необходимы благополучные условия жизни. Поэтому его кредит не предназначен для бедных, которым надо было бы оплачивать затраты в полном объёме, а подразумевает тех, кто нуждается лишь в покрытии недостающей части расходов.

Выслушав его объяснение, я понял, что мне пора уходить. Но я не мог так просто смириться с абсурдностью его взглядов и пустился запальчиво доказывать их несостоятельность. Затем я объяснил, что меня побудило прийти к нему, добавив, что ошибся, полагая, будто он руководствовался более возвышенными соображениями, и теперь раскаиваюсь в своей доверчивости.

Пощипывая свою козлиную бородку, O. громко расхохотался. Начал расспрашивать меня о моей семье, о моих успехах в учёбе, круге общения, жизненных целях. Я отвечал без робости.

— Я поступил в Первый лицей потому, что мечтал, получив хорошее образование, стать выдающимся человеком и иметь возможность трудиться на благо простых людей. Сейчас же я подумываю о том, чтобы стать дипломатом. Я бы хотел на время уехать из Японии, чтобы лучше узнать другие страны, а через них и нашу страну. Порой мне кажется, что это желание — результат моего нравственного падения, но мне хочется испытать, на что я способен. Однако не исключаю, что после того, как я поступлю в университет и проучусь два-три года, мои планы изменятся.

Пока я всё это говорил, у O. заметно улучшилось настроение. Он рассказал, что ему случалось охотиться в моих родных местах — в горах Усибусэ и Кацура. Вскоре пробило полдень. О. велел принести ему бумажник и, вынув три чистенькие купюры по десять йен, сказал:

— Это тебе на февраль и март. Если в марте на каникулы поедешь к себе домой, зайди в мой особняк в Идзу. К тому времени я наведу о тебе справки. Если приму решение тебя кредитовать, эти тридцать йен приплюсую к сумме кредита, если же кредит выделить не смогу, считай это подарком от меня… Что касается кредита, сколько бы тебя устроило в месяц?

— Конечно, для меня чем больше, тем лучше, но в этом вопросе я всецело полагаюсь на вас…

Получив тридцать йен, я вернулся в приёмную.

— По тому, что ваша беседа так затянулась, я понял, что вы добились успеха, — обрадовался Огивара.

По-прежнему шёл снег. Я вернулся в общежитие в половине второго, мучимый голодом. Первым делом выкупил за пятьдесят сэн "Исследование добра". Меня переполняла такая радость, что я хотел, как ребёнок, носиться по снегу. Был канун юбилейных торжеств. Мои одноклассники закончили украшать комнаты и разучивали гимн общежития. Я позвал К. в Императорский театр. Там Цубоути Сико, только что вернувшийся из Англии, играл Гамлета, и все газеты чуть ли не ежедневно восторженно писали о его игре. Я отозвал удивлённого К. в угол комнаты и в двух словах рассказал ему о результатах своего визита к О. К. радостно схватил меня за руку и обнял.

В тот вечер мы с К., улизнув от последних приготовлений к юбилею, сидя в третьем ярусе Императорского театра, смотрели "Гамлета". Я чувствовал произошедшую во мне перемену. В ту минуту мне ничуть не казалось странным то, что я отправился в театр на деньги, предназначенные для расходов на учёбу в течение трёх месяцев. Больше чем Цубоути Сико в роли Гамлета, меня впечатлила Офелия в исполнении Какуко. Когда мы вышли из театра, снег кончил падать, на небе ярко светила луна, и заснеженные улицы сияли в её голубоватых лучах. Нам не хотелось сразу же садиться в трамвай, и, шагая по мерцающему снегу, мы направились через богатые кварталы в сторону Отэмати.

На "Гамлете" в антракте я случайно столкнулся в фойе со своим старшим братом. Брат тоже был вместе с другом. Пребывая в радостном настроении от своего успеха, я в двух словах рассказал ему о визите к О. Мой брат был в замешательстве. Он объяснил, что О. — родственник его близкого друга Итикавы Хикотаро. И тут же попросил дать ему взаймы хотя бы три йены. Чувствуя себя прескверно, я отказал. Из-за этого отказа мне сделалось так грустно, что я уже не мог получать прежнего удовольствия от спектакля. Но, шагая по заснеженным улицам, беседуя с К., я забыл о неприятном инциденте с братом, грудь моя разрывалась от радости и надежды, что теперь-то наконец и я смогу, как все, вести счастливую студенческую жизнь.

— "Завтра будет ясный день!"

Горланя гимн общежития, я вошёл в ворота лицея. Общежитие было похоже на огромный корабль, который с зажжёнными огнями ждал отплытия.



3





Наступили весенние каникулы. Я поехал в родные края и, как обещал, сразу же нанёс визит в особняк О., расположенный в Мисиме. Но оказалось, что О. остановился на другой своей вилле — в Югасиме. Особняк в Мисиме также имел при себе контору, и тамошний служащий посоветовал мне нанести визит в Югасиму.

Я шёл пешком от Охито до Югасимы по дороге, проложенной вдоль горного потока. Начиная от городка Сюдзэндзи путь был мне незнаком. На ходу у моих башмаков начали отваливаться подмётки, идти было трудно, так что пришлось в Сюдзэндзи купить синие таби[34 - Таби — японские носки из плотной ткани.] и соломенные сандалии. Я прибыл в Югасиму, думаю, где-то около четырёх пополудни. Я был похож на нищенствующего странника и робел в таком виде стучать в ворота виллы. Но мне нужно было как можно скорее получить ответ, чтобы, при благоприятных обстоятельствах, той же ночью успеть вернуться пешком в Нумадзу. У меня не было денег, чтобы переночевать в гостинице. Едва я приблизился к парадному входу, как меня пригласили подняться в дом. Провели в просторную комнату, обставленную по-европейски, похожую на столовую. Тотчас же появился О. в японском наряде. Не дав мне времени поздороваться и выразить признательность, он сказал:

— Хорошо, что пришёл. Садись. Я решил назначить тебе стипендию. Чтобы впоследствии, когда придёт срок, тебе было не слишком тяжело возвращать долг, будешь получать в месяц двадцать две йены. Надеюсь, тебе этого хватит?

Чувствовалось, что он в отличном настроении.

— Честно говоря, пару дней назад по случаю поминальной службы я принимал здесь гостей. Среди них был некто Итикава, кажется, ты с ним знаком? Надо было сразу сказать, тогда бы раньше всё уладилось.

— Господин Итикава старше меня на два года. Я познакомился с ним, учась в средней школе, он друг моего старшего брата, но поскольку кредит не имеет к господину Итикаве никакого отношения, я как-то не подумал…

— Ну ладно. Сегодня на ночь оставайся здесь, отдохни хорошенько. Первую часть денег я приготовил.

Вероятно, его предупредили о моём визите, позвонив из конторы особняка в Мисиме. Я выслушал слова О. так, точно вещал сам Бог, и с благодарностью принял конверт. Горничная повела меня, мы спускались всё ниже и ниже, с этажа на этаж, точно в подземелье, пока не очутились в изящной, как будто предназначенной для чайных церемоний комнате с видом на горный поток, бегущий по дну лощины.

— Изволите принять ванну. Одежда здесь. Горячий источник вон там.

Горничная указала на горный поток.

Некоторое время я сидел в углу комнаты, точно околдованный лисами[35 - В японском фольклоре лисы — оборотни, умеющие околдовывать людей.], и смотрел по сторонам. Но чем дольше я смотрел, тем больше всё это походило на сон. Мне казалось нереальным, что вот я сижу в обставленной с таким вкусом комнате и созерцаю тихо плещущий поток. Чтобы наконец убедиться в том, что это не сон, я решил принять ванну и направился к горячему источнику.

Погрузив усталое тело в горячие струи, вскипающие в широкой купальне, я вновь засомневался, не сон ли это. Быть может, я грезил под действием каких-то чар, что принимаю ванну на лоне природы? Ханьданьский сон[36 - "Ханьданьский сон" — выражение, означающее пустые мечтания. По китайской легенде некий юноша в городе Ханьдане взял у старца магическую подушку, якобы приносящую знатность и богатство. Уснув на ней, он прожил во сне долгую жизнь в знатности и богатстве, но, проснувшись, увидел, что сон его был таким коротким, что оставленная на огне просяная каша не успела свариться.]! — решил я, но, вернувшись в комнату, нашёл в ней ту самую барышню, которая в памятное снежное утро предстала мне на пороге лиловым видением. Она приготовила мне вечернюю трапезу и прислуживала за едой. Я чувствовал себя отшельником из сказки и, несмотря на голод, не мог заставить себя притронуться к еде. Девушка задавала вопросы о моей лицейской жизни, и что бы я ни отвечал, о чём бы она меня ни спрашивала, я был в таком возбуждении, точно меня опьянило благоухание несметных цветов. Помню, что мои нервы были так измотаны доселе неведомым мне возбуждением, что, несмотря на усталость, я не мог уснуть всю ночь. Не смыкая глаз, я рисовал в воображении сцены своего будущего, расцвеченные доходящими до нелепости бессвязными мечтами.

На следующее утро, надев свои соломенные сандалии, я пустился в обратный путь. Все, кто был в доме, вышли на порог со мной попрощаться. По своей юношеской наивности я был растроган и видел в этом какой-то особый смысл. Я шёл так, точно у меня выросли крылья и ноги не касались земли. Оставив Югасиму, преодолел горный перевал и вышел к горячим источникам Той. В Той жил тот самый плотник Ямагути, который строил храм в моей деревне. Вот уже два года я собирался навестить старика, когда-то жившего с нами. Я нигде не мог его найти. Только под вечер мне удалось разыскать последователя учения Тэнри, от которого я узнал, что старик умер. На следующий день после полудня я на пароходе вернулся из Той в Нумадзу. Из-за западного ветра море штормило, плавание было тяжёлым. Я решил не откладывая вернуться в Токио, запереться в пустом общежитии и с головой уйти в занятия. Во-первых, новая, сварливая тётка, хозяйничавшая ныне в бабушкином доме, не слишком радовалась ещё одному едоку, а во-вторых, мне было неприятно бездельничать среди моих сверстников, занятых на работах.

— Так ведь у тебя же каникулы! — удерживала меня бабушка, но я, рассказав об О., убедил её, что мне надо заниматься. Бабушка, моргая невидящими глазами, радовалась явному подтверждению "Божьего заступничества".

— Теперь ты сможешь, не заботясь о плате за обучение, окончить лицей, — сказала она, вытирая слёзы.

Чтобы успокоить бабушку, я положил ей на ладони выданную мне первую часть денег.

— Поскольку этот господин дал тебе деньги для того, чтобы ты учился, — сказала она, ощупывая купюры, — лучше побыстрее вернуться в Токио. Развлекаться не след. А деньги береги. Ты получил их от чужого человека…

Больше она меня не удерживала. С этого времени она, кажется, перестала обращаться со мной как со своим внуком…

Это было в том же году, во время летних каникул. Как обычно, я приехал на побывку в свою деревню. Бабушка, донимая меня своими заботами, постоянно твердила, чтобы я берёг деньги. Возможно, она имела в виду тётку, когда повторяла, что к чужим деньгам надо относиться бережно, и, чтобы её успокоить, я сказал, что у меня есть сбережения в пятьдесят йен. Тут бабушка неожиданно начала горестно вздыхать, говоря, что хотела бы совершить паломничество в главный храм. Я пришёл в замешательство, более всего из-за её горестных вздохов. Что касается её желания, то она высказывала его по сто раз на дню.

— Если ты выбьешься в люди, угости меня обязательно токийской лапшой. И ещё — своди меня на поклонение в главный храм. Тогда я смогу спокойно лечь в землю.

Я надеялся, что когда-нибудь обязательно смогу осуществить её скромное желание. Но в те летние каникулы мне совсем не хотелось, сопровождая слепую бабушку, совершать путешествие в главный храм вероучения Тэнри, расположенный в Ямато. Особенно потому, что я всеми силами пытался отдалиться от Тэнри. Но подумав, я спросил себя: уж не потому ли бабушка так внезапно захотела посетить главный храм, что почувствовала приближение смерти? В таком случае если я не исполню её желания, то потом наверняка всю жизнь буду мучиться угрызениями совести. Исходя из этих соображений, я принял решение отправиться в путешествие. Бабушка, отдавшая вере более тридцати лет, ещё ни разу не бывала в "священном месте". Это при том, что мой отец ездил туда чуть ли не каждый месяц… Даже бедные верующие, объединившись в группы, по нескольку раз за свою жизнь посещали главный храм или, как они говорили, "возвращались в святые места", и только бабушке так и не довелось ни разу ступить на святую землю. А всё потому, что она всегда посылала вместо себя нуждающихся, отдавая кому-нибудь из новых верующих свои отложенные на путешествие деньги.

— От того, что я не "возвращаюсь в святые места", вера в моём сердце не дрогнет, а вот молодые люди, если хотя бы раз не "вернутся", вряд ли смогут укрепить своё сердце.

Поскольку она постоянно отказывалась совершать паломничество, через какое-то время ей перестали и предлагать. Тем более после того, как она ослепла. Даже организуя групповые паломничества, о ней не вспоминали. Поэтому, когда бабушка начала постоянно твердить о том, что хочет посетить главный храм, я понял, что она готовит "дар будущему миру". Я отправился к отцу и сообщил ему о бабушкином желании. Отец был против. Он сказал, что её паломничество в главный храм принесёт всем большие хлопоты. Она уже слишком стара, путь неблизок, а ну как она умрёт по дороге, хлопот не оберёшься. Всё дорожало, особенно подскочили цены на рис, и вообще времена были неспокойные, поэтому отец более всего заботился о том, чтобы никоим образом не увеличивать материальное бремя своих братьев. Позиция отца казалась мне сомнительной. В таком случае она пойдёт со мной! — вскипел я и начал готовиться к путешествию. Я уже не был верующим, но мне было невыносимо горько думать, что бабушка, отдавшая вере всю свою жизнь, уйдёт из мира, так и не посетив святых мест своей веры. В этом путешествии нас согласилась сопровождать молодая тётушка, только что пришедшая в наш дом.

Я совершенно не помню, как, сопровождая бабушку, мы добирались до главного храма Тэнри, расположенного в Там-баити, на окраине Нары. Я и сам впервые путешествовал к западу от Сидзуоки. Тётушка была в главном храме во второй раз. Как бы там ни было, из-за жары путешествие наше, вероятно, было не из лёгких. Попав в главный храм, я не испытал никаких особо сильных чувств, что неудивительно, поскольку я отдалился от веры. Усыпальница основательницы учения была полностью завершена, а святилище располагалось во временной постройке, и сам главный храм был, кажется, ещё в процессе строительства. Бабушка сказала, что хочет совершить паломничество к могиле основательницы. Мы поднялись к могиле, расположенной на вершине горы, прошли по длинному коридору усыпальницы. Бабушка радовалась так, как будто своими невидящими глазами смогла оценить величественную красоту главного храма. Обнимая руками толстый столб во временном святилище, она пришла в сильнейшее волнение. И с такой любовью гладила его, что, вполне возможно, думала при этом, как хорошо было бы перенести сюда участок нашей усадьбы и употребить на строительство святилища, так чтобы доставшиеся нам от предков дом и земли пошли на столь богоугодное дело. Преклонив колени перед алтарём Бога, она вознесла благодарность Великому творцу людей и, воображая тот день, когда в недалёком будущем на этом месте воздвигнется Алтарь Сладчайшей Росы, вновь и вновь выкрикивала божественные славословия. Она была не одна. Её окружали сотни верующих, пришедших на поклон к Богу, которые столь же страстно возносили молитвы. Глядя со стороны, даже я, к своему удивлению, вновь обрёл позабытую сердечную простоту и был охвачен всеобщим восторгом…

Завершив осматривать главный храм, мы намеревались заночевать в Наре. Но после окончания паломничества бабушка заявила, что очень устала и хотела бы отдохнуть в Там-баити. И добавила, что ничего не поделаешь, придётся отказаться от экскурсии по Наре. Она и в самом деле выглядела утомлённой, но в то же время ясно было видно желание остаться как можно дольше в "святой земле", посетить которую ещё раз у неё не было надежды. Я рассчитывал на то, что, приехав в Нару, оставлю бабушку отдыхать в гостинице, а сам в это время быстро обойду древние храмы, но, чтобы доставить бабушке удовольствие, я отказался от своих планов и решил задержаться в "святой земле". Тётушка настаивала: если мы хотим ночевать в "святой земле", нам лучше было бы обратиться в офис при главном храме. Но мы совершали паломничество, не соблюдая всех положенных формальностей, поэтому я сомневался, что нас смогут разместить, если мы обратимся в офис без предварительного уведомления. Я пошёл искать какой-нибудь постоялый двор. На ближайшей улице находилась всего лишь одна, неосвещённая гостиница под названием "Фукуия".

В гостинице не было постояльцев. Нас провели в самую дальнюю комнату и занялись приготовлением ванны и ужина. Служанок здесь не держали, поэтому при нашем появлении во всём доме поднялась страшная суматоха. Комната выходила во внутренний сад и хорошо проветривалась, сохраняя приятную прохладу. Выпив чаю, я уложил бабушку и тётушку спать, а сам вышел на улицу поискать книжную лавку. Мне хотелось раздобыть хорошее житие основательницы и что-нибудь из её собственных писаний. Может быть, когда-то "святая земля" будет благоустроена в соответствии с каким-нибудь градостроительным планом, но в то время это был беспорядочно застроенный пыльный посёлок; никакой книжной лавки не было там и в помине. Перед воротами святилища лоточники, расстелив циновки, выложили рассыпающиеся в руках книжонки и дешёвые цветные картинки, но я не нашёл ничего, что могло бы привлечь моё внимание. Я рассказал об этом старухе, прислуживавшей во время ужина, на что человек с грубыми деревенскими манерами, принёсший нам чай, по всей видимости хозяин, сказал:

— Хорошего жития не существует.

В тот же вечер в ходе какого-то разговора, к моему величайшему изумлению, выяснилось, что хозяин, болезненный человек с бледным, отёкшим лицом, — правнук основательницы, а прислуживавшая нам старуха — её внучка, при жизни основательницы разделявшая все её труды и заботы. В довершение всего мы узнали, что на тридцатилетнюю годовщину Бог явил себя в усыпальнице основательницы, провозгласив: "Отныне будет вам истинная помощь", но люди из управления выволокли из усыпальницы ту, которая должна была стать второй основательницей учения. Больше того, хозяина гостиницы, Фукуи Кандзиро, который прежде был влиятельным членом молодёжной организации, изгнали из управления за то, что он уверовал и последовал за ней.

Даже меня, отошедшего от религии, эта история заставила вздрогнуть, что же говорить о том, как она взволновала бабушку! Утомившись, она прилегла, но тут, приподнявшись с циновок, на ощупь приблизилась к говорившему и слушала, стараясь не пропустить ни одного слова.

— Родительница и говорит, и делает то же самое, что основательница. Я знаю, что это так, потому что многое слышал от бабушки и матушки… Родительница скорбит о том, что управление извратило истинное учение, и призывает реформировать Тэнри…

Слушая страстный рассказ Фукуи, бабушка бормотала:

— Так вот оно что, значит, про Бога всё правда была… На тридцатую годовщину Бог явился… Как это славно…

Она, видимо, успокоилась и сама за себя решила, что завтра должна непременно повидать Родительницу.

В ту ночь, лёжа в постели, я и так и этак вертел в голове рассказ Фукуи. Больные от прикосновения её рук исцеляются, те, кого гнетут душевные муки, воззвав к ней, находят разрешение от своих скорбей… Исполнился божественный завет, и через тридцать лет после кончины основательницы вновь женщина, наделённая небесным даром, пришла, чтобы совершить великий подвиг и спасти мир… Точь-в-точь как это описано в Ветхом завете, но может ли такое происходить в современном мире? Я не мог уснуть, блуждая в тумане мучивших меня сомнений. Бабушка тоже, лёжа под москитной сеткой, точно припоминая услышанное, непрерывно махала веером. Я не выдержал и сказал:

— Бабушка, если ты думаешь, что, встретившись с Родительницей, вылечишь глаза, боюсь, тебя ждёт разочарование.

Сказав это, я сам вздрогнул от своей жестокости.

— Говоришь, вылечу глаза… Я рада и тем, какие у меня есть. Благодаря тому, что я перестала видеть, мне открылась суть вещей, но что, если эта Родительница и в самом деле Бог, которого мы так ждали? Ждали, что он явится в тридцатую годовщину. С меня довольно, если я смогу её встретить. Если я пойму, что она — Бог, то буду спокойна, ведь это значит, что твой отец не заблуждался, когда привёл нас всех в эту веру. Тогда я смогу спокойно умереть. Если же пойму, что это не Бог, тогда, получается, твой отец всех нас сбил с толку… Я непременно должна с ней встретиться!

— Если она — Бог, то почему управление выволокло её вон?

— Госпожа основательница страдала, и вторая основательница должна пострадать. Именно поэтому мне кажется, что она подлинная.

— Неужто правда, что Бог явился? — приподнялась тётушка. — Как это было бы чудесно!

На следующее утро в сопровождении Фукуи мы посетили Родительницу в её деревне, расположенной в префектуре Хёго. Когда мы проезжали Кобе, один из пассажиров сказал, что прошлой ночью здесь были волнения из-за цен на рис.

— Всё ещё виден дым, — заметил он и рассказал о том, какие беспорядки творились на улицах.

В то время я ещё не увлекался социальными вопросами, мне было не до рисовых бунтов, я весь ушёл в мысли о предстоящей встрече с Родительницей, мне не терпелось узнать, что она за человек.

Оказалось, что Родительница — простая деревенская баба лет пятидесяти, живущая в кузнице.

— Милости просим. Мы вас уже заждались, — встретила она нас как давних знакомых. Она приготовила обед на четверых и даже разогрела к нашему приходу ванну.

— Вы, наверное, притомились, пожалуйте ополоснитесь. — Взяв бабушку за руку, она отвела её к ванне. Когда подошло время обедать, она проводила нас троих в гостиную с домашней божницей.

— Хоть вы и перестали видеть, — обратилась она к бабушке на кансайском[37 - Кансай — район, включающий города Осаку и Киото с прилегающими префектурами.] говоре, — это не должно вас печалить. Вы прожили долгую жизнь, и ваши добродетели перешли на детей и внуков.

Она старательно вылизала языком оба слепых глаза бабушки:

— Вот вам самое настоящее благословение. Бремя всех своих сердечных скорбей препоручите Господу Богу… Иначе душа не сможет подняться ввысь.

Говоря это, она гладила её по груди и плечам.

Из бабушкиных глаз, вскипев, покатились слёзы. Родительница благословила тётушку, потом и меня. Я ещё не до конца залечил плеврит, вдобавок страдал тем, что у меня часто пучило живот, но, приняв простое благословение, я почувствовал, как по всему моему телу разливается жар (дня через два-три я вдруг заметил, что меня уже не пучит, и я мог есть без вреда для себя всё, что угодно).

— Вы, наверное, утомились с дороги, пожалуйте отдохнуть после обеда. — Родительница провела нас в пристройку.

— Как хорошо, что мы проделали этот путь. Поистине время учит. Вера нас не обманула! — Бабушка была в сильном возбуждении, я же тотчас уснул.

Проснувшись под вечер, я увидел, что бабушка и тётушка в соседней гостиной беседуют с Родительницей о домашних делах и предках так, как если бы они жили вместе с давних пор. Я мог только подивиться этой необычной беседе. Я уже понял, что передо мной вовсе не простая деревенская баба.

Мы остались на две ночи. То, чему я стал свидетелем за эти три дня, напоминало о слышанных мною в детстве рассказах про чудеса, которые творила основательница. Мать, приведшая колченогую девочку, со слезами радости наблюдала, как её дочь бегает по комнате. Мужчина — когда его принесли, он корчился от аппендицита — вставал и приседал, ещё сомневаясь в том, что боль рассосалась. Старик с камнем в печени, не веря тому, что от простого наложения рук камень перестал ныть, поглаживал себя по животу. Приходили за советом люди, потерпевшие неудачу на работе, люди, жаловавшиеся на неурядицы в семье… Наконец Родительница начала с жаром поучать. Человек — это Бог. Человек должен стать Богом. Прежде чем подновлять дом, следует обновить своё сердце. Наступила осень, когда всем нам надлежит заняться перестройкой своего сердца. В каждом сердце должно воздвигнуть Алтарь Сладчайшей Росы. Япония — основание солнца, и благо Японии должно быть явлено в каждом сердце…

Я потерял веру. Но я не мог оставаться безразличен к участи миллионов верующих в учение Тэнри, не мог сомневаться в исконной силе вероучения. С юношеской пылкостью я полагал, что будущее во многом зависит от того, действительно ли эта на первый взгляд простая деревенская старуха, Родительница, явилась вослед основательнице учения для того, чтобы совершить подвиг спасения мира.




В ту осень я встретил любовь, которая оказала сильнейшее влияние на моё будущее. Так что и в моей жизни произошёл большой переворот.



4





Я написал, что у меня не осталось в памяти, как я жил с родителями. Для меня "отец" и "мать" всегда были пустыми, лишёнными смысла словами. С ранних лет, когда мне при встрече говорили: это твой отец, это твоя мать, я не испытывал к ним никакой любви. И всё же в глубине души продолжало хорониться семя любви, взыскующее родительской ласки. Здесь таилась неведомая другим людям причина моих страданий. Любовь между родителями и детьми — чувство, которое вызревает само собой по мере взросления и воспитания…

Для многих учащихся лицея по молодости лет родительская любовь была в тягость. Один мой приятель, у которого в ту пору умерла мать, признался мне:

— Наконец-то я смогу пожить в своё удовольствие!

Его слова показались мне верхом нелепости. Наверное, причина была в вышеупомянутом "семени любви", ибо, несмотря на свой возраст, я всё ещё продолжал тосковать по родительской ласке. Именно поэтому я так легко растрачивал в то время свою любовь.

Кажется, я познакомился с мадам С. в конце первого года учёбы в лицее. Её сын учился в средней школе на несколько классов позже меня. Вероятно, я познакомился с ней через директора школы, но точно не помню, каким образом у меня завязались столь близкие отношения с её семьёй. Как бы там ни было, я быстро привязался к ней как к матери, и она в свою очередь проявляла большую заботу обо мне.

С. был фабрикантом и часто останавливался в Токио, но его болезненная супруга жила на вилле в окрестностях Нумадзу. Когда она приезжала в Токио, я встречал её в зале ожидания на станции Симбаси; возвращаясь домой на каникулы, посещал её на вилле, где мы обыкновенно вели разговоры о прочитанных мною книгах. Мадам в то время покровительствовала нескольким нуждающимся студентам и, скорее всего, относилась ко мне как к одному из них, но я, начитавшись "Исповеди" Руссо, считал своим долгом пылать к ней почтительною страстью и всячески выказывать свою преданность, подражая в этом великому швейцарцу, поклонявшемуся, как своей матери, госпоже X. (сейчас уже не могу вспомнить её имени). М. была одной из трёх её дочерей. Она училась в Токийском женском университете. Посещая мадам С., я часто виделся с М. Мы обменивались книгами, вместе читали, обсуждали прочитанное. Однако прежде чем мы осознали, что любим друг друга, прошло немало времени — я уже был тогда на втором курсе университета.

В конце концов жизнь в общежитии, о которой я когда-то так страстно мечтал, сделалась мне невыносима, и я покинул его стены. Получая кредит на учёбу, я не был стеснён в средствах и вёл жизнь более или менее вольготную, но у меня появилась потребность сосредоточиться на себе. Мне многое хотелось прочесть, многое продумать, а жизнь в общежитии этому только мешала. Рано гасили свет, так называемые "штурмы" (ночные нападения старших ребят на первокурсников) не давали уснуть. Я оправдывал своё решение тем, что пребывание в общежитии наносит вред моему духовному развитию, но главная причина была в том, что мне стали невыносимы тамошние порядки. Хоть это не поощрялось, я решил жить на стороне.

Покинув общежитие, я присоединился к старшему брату, который вместе с тремя своими товарищами жил в районе Хонго.

Брат учился на втором курсе Императорского университета. Он вместе с тремя своими друзьями, которые были на год его младше, сняли двухэтажный дом и наняли служанку, но один из друзей, некто Н., через какое-то время переехал в пансион, и я смог занять освободившееся место. Поскольку все мои новые приятели были студенты, они вставали после того, как я уходил в лицей, а возвращались поздно, когда я уже спал, так что мы почти не встречались. Я обрёл наконец тишь и покой, как если бы жил один в просторном доме. Какое же это было счастье — впервые иметь целую комнату в своём собственном распоряжении! Вдобавок служанка Миса хорошо готовила, держала дом в отличном порядке, стирала и латала вещи, которые я принёс с собой из общежития. Она каждый день переставляла цветы на наших четырёх столах и с помощью этого невинного трюка создавала впечатление, что у каждого из нас всегда свежие цветы. Пешая прогулка до лицея также вносила приятное разнообразие. Я чувствовал себя так, будто мне впервые в жизни даровали временную передышку. Но этому не суждено было продолжаться долго.

Прошло два месяца со времени моего переселения, как вдруг однажды вечером Миса подсела к моему столу и, глотая слёзы, сказала, что мне было бы лучше как можно быстрее переехать куда-нибудь в другое место или, если мне так больше хочется, вернуться в общежитие. Я спросил, что случилось. Она уткнулась лицом в циновки и не отвечала, всхлипывая. Из студентов ещё никто не вернулся, в поведении Мисы обнаружились явные признаки истерики. Мне стало как-то жутко, я не знал, что делать. Заливаясь слезами, Миса сказала:

— Я чувствую недомогание, поэтому собираюсь взять отпуск. Этим я причиню господам неудобство. Все прочие как-нибудь обойдутся, но перед вами мне стыдно. Поэтому, пока я ещё могу работать, извольте подыскать себе другое место.

За неделю-две перед тем она время от времени, ссылаясь на боль в желудке, отлёживалась в постели, но по ней не было видно, что она серьёзно больна, и к тому же, оправдываясь, она едва сдерживала слёзы, всем своим видом показывая, что тому есть какая-то особая причина. Наконец Миса призналась, что готовится стать матерью ребёнка Н. и не может оставаться в служанках у его приятелей. Н., узнав, что она брюхата, не только сбежал из совместно снятого дома, но и прекратил с ней видеться. А Миса, ради его честного имени, скрыла всё от его друзей-студентов, сказав лишь, что хотела бы взять отпуск.

— Я буду заботиться о ребёнке. Для меня большое счастье носить ребёнка от такого господина, как Н.!

Не в силах понять чувств Мисы, которая не питала злобы к бросившему её любовнику и только печально улыбалась, я был в негодовании от его поступка. Но я не был с ним знаком лично, поэтому на следующий день рассказал обо всём брату и попросил его переговорить с Н., чтобы тот взял на себя ответственность. Брат также был неприятно удивлён происшедшим, но заявил, что не его дело говорить об этом с Н. Между нами разгорелся яростный спор. Брат был того мнения, что, поскольку у Н. есть невеста, нам следует закрыть на всё глаза и предоставить Н. и Мисе решить это дело между собой. Я настаивал, что именно потому, что у Н. есть невеста, мы должны не только потребовать, чтобы он взял на себя ответственность, но и сообщить всю правду его невесте. После перепалки с братом я понял, что не в моих силах как-либо помочь Мисе и мне не остаётся ничего другого, как съехать с квартиры.

Перед отъездом я сгоряча заявил Мисе:

— Хорошенько посоветуйся с Н. о будущем ребёнка. Если же у тебя будут трудности, всегда можешь обратиться ко мне.

После чего дал ей свой новый адрес.

В скором времени брат также отказался от совместного проживания. Прошло ещё три-четыре месяца, и я получил от Мисы письмо. В нём она подробно писала, что вернулась в свой родной дом, занялась надомной работой, но сейчас по своему физическому состоянию уже не в силах её выполнять. Она писала, что не может себе позволить жить за счёт отчима и вряд ли сумеет продержаться в доме до рождения малыша. С этим письмом я пошёл за советом к брату. Я по-прежнему продолжал настаивать, что мы должны заставить Н. разрешить эту ситуацию по справедливости, но брат считал, что достаточно собрать для служанки денег. Трое студентов, не пытаясь как-либо подействовать на Н., продав книги, собрали где-то около ста йен, я добавил из своих денег сколько мог, и мы вдвоём с братом отправились в дом Мисы. Брат считал проявлением мужской солидарности то, что мы, не высказывая Н. своего осуждения, делаем всё от нас зависящее, но я испытывал большие сомнения по поводу правильности наших действий.

Дом Мисы находился на одной из задних улочек города Кавагути. В тесной комнате вповалку спало несколько человек братьев и сестёр. Мне было не впервой видеть жилище бедняков, но даже я при виде этого убожества невольно отвёл глаза в сторону. Нам сказали, что отчим Мисы — литейщик.

Впоследствии Миса родила ребёнка и, по словам брата, несколько раз заходила к нему на квартиру. Наконец она сказала, что нанялась в кормилицы и поэтому пришла попрощаться, но, поскольку было видно, что она сильно нуждается, брат, несмотря на свою бедность, продал несколько книг и вырученные пятьдесят или шестьдесят йен передал ей, после чего посоветовал сходить к живущему неподалёку Н. и показать ему ребёнка. Но Миса, зардевшись, отказалась к нему идти. Мальчик был вылитый Н.

С тех пор прошло двадцать лет. Приступая к написанию этой повести, я спросил брата о Н. и Мисе. Н. работает начальником отдела в некой фирме, а Миса так больше ни разу не появилась у брата. И брат забыл о ней и обо всём с ней связанном. Должно быть, и Н. обо всём позабыл. А его сын, вполне вероятно, стал литейщиком…

Произошедшее с Мисой заставило меня, молодого человека, задуматься о любви и сладострастии. Испытывая инстинктивную неприязнь к плотским отношениям, я остро почувствовал, насколько необходимо в любви между мужчиной и женщиной блюсти чистоту. Позже, когда нас с М. уже на протяжении долгого времени связывала любовь, мы расставались, даже не пожав друг другу руку… Уж не влияние ли это неприглядной истории с Мисой? — думаю я теперь. Но разумеется, хоть я и был тогда уверен, что полностью освободился от учения Тэнри, в душе у меня глубоко сидело строгое осуждение "похоти".



5





Из дома брата я переехал во флигель господина И. в районе Адзабу.

Я познакомился с И. при удивительных обстоятельствах. Как-то раз, когда в конце каникул я возвращался в Токио на поезде из Нумадзу, он оказался моим попутчиком, и с этого началось наше знакомство. И. имел привычку проводить выходные на своей вилле у подножия горы Кацура, а управляющим на этой вилле, как я узнал позже, был один из моих родственников, который часто рассказывал обо мне своему хозяину. И вот И. специально купил билет во второй класс и подсел ко мне. Пока мы ехали до Токио, он расспрашивал меня об учёбе в лицее, о планах на будущее, вероятно проводя своего рода тест на умственные способности. Он пригласил меня на досуге заходить к нему в гости, подробно объяснил местонахождение своего дома в Адзабу и даже любезно предложил, если мне паче чаяния придётся уехать из общежития, поселиться во флигеле его дома. И. был выпускником лицея, но мне так и не представилось тогда случая нанести ему визит.

Когда пришло время выезжать из дома брата, я вдруг вспомнил о предложении И. и решил наведаться к нему. Жил он в особняке с садом на склоне, поросшем огромными криптомериями. И. обрадовался моему приходу.

— Ну вот, наконец-то явился, — сказал он и велел убрать для меня флигель в углу сада. Поскольку я имел в своём распоряжении двадцать две йены, я спросил, как он смотрит на то, если я буду платить двенадцать йен в месяц. И. улыбнулся. Думаю, его позабавила моя юношеская заносчивость. На следующий день я переехал в тихий флигель. Размышляя об И., я вновь и вновь переживаю чудо человеческой любви. Сразу же беря быка за рога, скажу, что в дальнейшем нас связали чувства более глубокие, чем любовь, которая обычно связывает отца и сына.

У четы И. детей не было. В то время, когда оба они жили в Шанхайском отделении почтового пароходства, престарелые родители И. взяли на воспитание ребёнка в качестве его приёмного сына. Мальчик, уже поступив в среднюю школу, мочился в постели, учился из рук вон плохо, и, кажется, супруги особой любви к нему не питали. Наверное, поэтому И. так полюбил меня, обращаясь со мной так, как будто "после долгой разлуки к нему вернулся сын" (его собственные слова). Этот коммерсант, который в юные годы водил дружбу с писателями из "Общества друзей тушечницы"[38 - "Общество друзей тушечницы" — литературное объединение, существовавшее в 1885–1903 гг. В него входили ведущие писатели так называемого романтического направления Одзаки Кое, Идзуми Кёка, Токуда Сю-сэй и другие.] и сам одно время подумывал посвятить себя искусству, должно быть, узнавал себя прежнего во мне, когда я колебался, поступить ли на филологический факультет или продолжать занятия юриспруденцией. Он часто приглашал меня с собой на загородные прогулки и в небольшие путешествия.

Однажды он позвал меня на ловлю форелей в реке Тамагаве и, глядя на течение реки, как бы невзначай спросил, не хотел ли бы я стать его приёмным сыном. Я удивился и, не находя слов для ответа, посмотрел ему в глаза. Он, точно смутившись, рассмеялся.

— Можешь не отвечать прямо сейчас. Будет лучше, если ты всё хорошенько обдумаешь, — сказал он, торопясь скрыть своё смущение.

Никогда в жизни мне не забыть красоту доброты, которую в тот момент излучало его лицо.

Я и сам почитал И. за своего отца, поэтому был несказанно обрадован его словам, служившим доказательством его заботы обо мне. Но ведь у него уже был в то время приёмный сын. Не важно, что он был нелюбим и жил не с супругами, а вместе с удалившейся на покой бабушкой. Мне было известно, что эта бабушка беспокоится о судьбе приёмного сына. Но я не считал, что должен непременно иметь заурядный официальный статус приёмного сына, чтобы наша взаимная любовь приносила нам удовлетворение. Также и то, что И. был крупным капиталистом, заставляло меня медлить с утвердительным ответом. Я ждал случая, когда мог бы обо всём этом искренне поговорить с И., но такой случай никак не представлялся. Заметив, что я очень уж тщедушный, И. сделал на территории особняка теннисный корт. Но я с большим жаром предавался чтению, чем игре в теннис. И. с грустью смотрел, как корт зарастает травой. В тот год, воспользовавшись его приглашением, я провёл летние каникулы у него на вилле. Как только у него выпадала свободная минута, он приезжал из города, отрывал меня от занятий и звал на море кататься на лодке. Сам он в бытность свою студентом Императорского университета входил в первую сборную лодочников и, хотя ему было уже за пятьдесят, всё ещё оставался отличным гребцом. Как-то во второй половине дня, когда наша лодка отплыла на полмили по спокойному морю, И. с серьёзным лицом сказал:

— Дождусь ли я от тебя наконец ответа? Если бы ты мне сказал, что принял решение, я бы поговорил с твоими родителями.

В этот момент я был на вёслах и, потеряв равновесие, точно море вдруг пришло в волнение, некоторое время не мог ничего ответить.

— Я бы хотел обстоятельно обсудить всё это, — сказал я наконец, сделав несколько быстрых рывков вёслами.

Он опустил в воду руку, державшую руль.

— Я предлагаю это не из эгоистических побуждений! Я всё хорошо обдумал… Я забочусь о твоём благе и вовсе не хочу тебя унизить.

— Я вас понимаю, — заговорил я с горячностью, отпустив вёсла. — Ваши слова не могут меня не радовать. Ведь я почти что сирота и отношусь к вам, как к родному отцу. И всё же, что касается того, чтобы стать приёмным сыном, существует общественное мнение, существуют ваши родственники. Не вызывает ли это у вас беспокойства? Моё чувство любви и почтения к вам не нуждается в том, чтобы наши узы были оформлены в официальных бумагах. Так ли уж необходимо объявлять докучным родственникам о том, что отныне мы — сын и отец на законных основаниях? Я буду всегда, как и сейчас, почитать вас как родного отца, и так оно, думаю, будет честнее…

Я помню всю эту сцену так отчётливо, что мог бы сказать, какого оттенка в ту минуту были у И. глаза, но своих собственных слов в точности не припомню. От залива Сэмбон мы ушли на полмили в открытое море. Над сосновым бором красиво вставала Фудзияма.

— Понимаю, понимаю, — кивал И., но не улыбался, и выражение лица его было довольно кислым.

В тот вечер на обратном пути мы зашли поужинать в городской ресторан. Неожиданно И. сказал:

— Позовите сюда самую старую гейшу!

Он велел явившейся женщине исполнить несколько песен, после чего мы сразу же уехали на рикше на виллу. Приятно моросил дождь, постукивая по верху повозки. В то время я ещё не знал, что И. — известный исполнитель музыкально-драматических сказов "киёмото"[39 - "Киёмото" — один из стилей музыкально-драматического исполнения в кукольном театре Дзёрури (с 1814 г.), позднее получил развитие и в театре Кабуки. Назван по имени его создателя актёра Киёмото Эндзюдаю.], мне было невдомёк, зачем он позвал гейшу, и я предавался грустным раздумьям.

В ту ночь мы впервые с И. спали под одной москитной сеткой. Я не мог уснуть, переживая, как бы с ним заговорить и утешить. И. тоже не спалось, он придвинул к себе пепельницу и зажёг сигарету. Я до сих пор помню мучившие меня тогда мысли. Если бы я родился его ребёнком, как бы мы оба были счастливы!.. Может быть, попытаться сблизить И. и его приёмного сына К.?.. Стать при К. чем-то вроде семейного учителя?..

— Наверное, я тебя удивил, позвав гейшу?.. — через некоторое время спросил И. — Ну что, попробуем уснуть?

После того как мы вернулись в Токио, я пробовал заниматься с К. как семейный учитель, стремясь сблизить его с И. Увы, желанного результата добиться мне не удалось.

Весной следующего года К. должен был окончить среднюю школу, но провалился на выпускных экзаменах. Тогда он обратился ко мне, попросив отнести помощнику директора школы деньги, заплатив таким образом за аттестат. Я не верил, что за деньги можно сдать выпускные экзамены. Но его бабка, собрав торговые сертификаты, обратилась ко мне с той же просьбой. В результате однажды вечером я нанёс визит в дом помощника директора школы. Я взял на себя эту неблагодарную роль потому, что провал К. на экзаменах не только огорчил бы И., но и, что более всего меня печалило, ещё сильнее отдалил бы его от своего приёмного сына. Не помню, в каких словах я объяснял помощнику директора Симидзу цель своего визита. Но и сейчас не забыл, с каким добросердечием он меня увещевал. Мне самому было стыдно, что я пришёл к нему с такой негодной целью. Он сказал, что его сын учится в лицее. И был настолько любезен, что предложил, если я занимаюсь репетиторством ради того, чтобы оплатить свои расходы на учёбу, порекомендовать мне какого-нибудь способного ученика. Видимо, его беспокоило, что я могу потерять работу из-за того, что К. провалился на экзаменах. Догадывался ли помощник директора Симидзу, что в ту минуту он посеял в юное сердце зерно добродетели?.. Через несколько дней И. выговорил мне за мой визит, впрочем, сделал это вполне благодушно.



6





Я уже поступил в университет, когда И. внезапно лёг в хирургическую клинику в Цукидзи. Его болезнь дала мне возможность заглянуть в совершенно новый для меня мир. В то время нас с И. связывала глубокая любовь, мы были неразлучны, как отец и сын, как иероглиф и его фонетическое написание. Ложась в больницу, И. просил меня навещать его в свободное от лекций время, но я решил не отходить от него, даже если придётся пропускать лекции. У него было обострение геморроя, но уже на третий день после операции он попросил меня сходить к некой даме и сообщить ей о том, что он лежит в больнице.

— Возможно, ты станешь меня презирать, но мне будет легче на душе, если по этому случаю ты узнаешь всё о моей жизни, — пробормотал И. смущённо.

Супруга была у него в первой половине дня, после чего ушла домой. Сгорая от любопытства, я, пользуясь картой, разыскал дом по указанному адресу. Выяснилось, что эта дама была хозяйкой большого "чайного домика"[40 - "Чайный домик" — ресторан с отдельными кабинетами и гейшами.] в Симбаси. Я подумал, как, должно быть, горько усмехался на своём больничном ложе И., воображая моё удивление, когда я узнаю, что речь шла о хозяйке такого сомнительного заведения.

Госпожа Ю. с порога выслушала моё сообщение.

— Вот, значит, в чём дело! — воскликнула она и, успокоившись, сразу же начала собираться.

По дороге в больницу она сказала мне невозмутимо:

— Ваш папочка много мне о вас рассказывал. Он ведь так рад, что небо даровало ему сына!.. С какой радостью он говорил мне, что вы с недавних пор отпустили волосы, что вместо обычных очков в железной оправе стали носить круглые, как у Ллойда[41 - Гарольд Ллойд (1893–1971) — американский киноактёр-комик.], так что мне даже кажется, что мы с вами уже не раз встречались. Между нами был уговор, что если он внезапно заболеет, то пришлёт вас ко мне с известием, но он беспокоился, говоря, что вы человек строгих правил. Диву даёшься, как он вас стесняется! Он мне как-то с гордостью сказал, что, наверное, именно такие чувства испытывает отец, имеющий взрослого сына. Он совершенно переменился за эти последние годы. Но геморрой обострился так неожиданно, что, несмотря на свои опасения, ему пришлось-таки обратиться к вам за помощью. Я рада, что всё так разрешилось.

Я представил себе психологию сына, впервые узнавшего тайну отца. Мне было грустно, и в то же время я чувствовал зависть. Но у меня не было ощущения, что я прикоснулся к чему-то грязному. Я не испытывал неприязни к Ю. У меня не возникало желания упрекнуть в чём-либо И. Дело в том, что я не слишком благоволил к его супруге. По-моему, она не ведала, что такое любовь. Может быть, из-за того, что у неё не было детей, она никак не взрослела, оставаясь, несмотря на вполне зрелый возраст, простодушной девочкой, невинной и в то же время капризной, не умеющей с теплотой относиться к окружающим её людям. Когда И. заговорил со мной об усыновлении, возможно, несмотря на проблему с К., я бы в конце концов согласился, но только если бы мог и к его супруге относиться с почтительной любовью и называть её матушкой. Но И. я называл "папой", а его супругу неизменно "мадам" и про себя чётко различал своё к ним отношение. Супруга И., не видевшая в мире ничего, кроме своего жалкого я, хоть и ездила в Лондон и Сан-Франциско, хоть и купалась в роскоши, в моём представлении ничем не отличалась от какой-нибудь сварливой жёнки рыбака. Поэтому, узнав о существовании Ю., я не изменил своего высокого мнения о папе. Столь сильна была моя любовь к нему.

Ю. была приблизительно одних лет с супругой И. и, вероятно, потому, что общество, в котором она вращалась, вырабатывает в людях такого рода качества, относилась к окружающим с большой теплотой и симпатией. Когда И. увидел Ю., его лицо прямо-таки засияло от счастья. Наблюдая за их отношениями, за их любовью, я был поражён неведомым мне чувством. До сих пор я знал об отношениях между мужчиной и женщиной лишь по тем идеализированным описаниям, которые почерпнул из книг. А вот когда И. навещала супруга, лицо его становилось мрачнее тучи.

Его поведение меня удивляло. Как-то раз в больнице, когда у него не было посетителей, я сказал ему напрямик:

— Ваша супруга бездетна, что же вам мешало развестись с ней и жениться на госпоже Ю.?

— Так просто людские дела не устраиваются. Если бы я с ней развёлся, как бы она смогла жить дальше?

— Но вы могли бы обеспечить её так, чтобы она ни в чём не нуждалась…

— Говоря, что она не смогла бы жить, я имею в виду не материальную сторону. Она не может жить одна, не имея на кого опереться… Она согласна на всё, лишь бы оставаться моей женой.

— Не говорит ли в вас надменный глава семейства? Ведь она вполне могла бы связать свою жизнь с кем-нибудь другим.

— Да если бы она была такой же самостоятельной, рассудительной, как Ю., я мог бы со спокойной совестью с ней развестись.

— В таком случае вам бы следовало расстаться с госпожой Ю.

— Мы так любим друг друга, что не можем расстаться. Как говорят у вас, молодёжи, — мы созданы друг для друга.

— Довольно эгоистично.

— От этого я более всего и страдаю.

В ту пору я ещё не знал, что такое супружеская любовь, поэтому ответ господина И. меня удивил. Не это я ожидал от него услышать. Однако почти через двадцать лет, видя, как на смертном одре он, составляя завещание, старался так разделить капитал, чтобы обеспечить супруге спокойную старость, я был растроган удивительной привязанностью двух людей, которые, не чувствуя любви друг к другу, прошли по жизни рука об руку.

После того как госпожа Ю. стала приходить в больницу, туда же, видимо из преданности к ней, стали наведываться гейши из Симбаси. Разумеется, супруга И., его родственники по-прежнему продолжали его навещать, поэтому мне приходилось идти на невероятные ухищрения, чтобы они ненароком не столкнулись друг с другом. И господин И., и его супруга делали вид, что ничего не знают о существовании Ю. Но все мои ухищрения оказались напрасны, мадам и госпожа Ю. как-то столкнулись друг с другом в больнице. Обе притворились обычными посетительницами, старательно делая вид, что ничего не знают друг о друге. После этой душераздирающей встречи я посоветовал И. свести мадам и госпожу Ю. Я полагал, что, если они не смогут все трое спокойно встречаться, им не сохранить в равновесии своих отношений. Я был молодым идеалистом. Разумеется, моё предложение было неосуществимо.

После того как И. вышел из больницы, между ним и мной, естественно, встала госпожа Ю. Мы стали совершать иногда небольшие путешествия втроём. Развлекались в доме госпожи Ю. Если бы у меня не было М. и её матери, если бы у меня в подсознании не сохранялась детская вера, я в таких обстоятельствах наверняка бы впал в декаданс. Но, несмотря на все мои усилия изгнать веру из своего разума и чувств, в моём характере глубоко укоренилось почтение к нравственной чистоте.

Среди молодых гейш, приходивших навещать И. в больницу, была одна, которая при первой же встрече запала мне в душу, оставив неизгладимое впечатление. Она была не похожа на гейшу, скромная, тихая, опрятная, мне всё казалось, что я где-то встречал её раньше, только не мог вспомнить где. Она всё чаще приходила в больницу. Начала заводить со мной разговоры. Она любила госпожу Ю. как свою мать. Она была известной танцовщицей и даже в Симбаси слыла одной из лучших. Я и позже встречал её несколько раз, бывая в гостях у госпожи Ю. Как-то раз Ю. сказала:

— Когда ты закончишь учёбу, я позабочусь о твоей невесте. У меня есть на примете одна чудесная девушка, которая и поведением и нравом получше будет любой барышни из хорошей семьи.

Она намекала на эту гейшу.

Я вздрогнул. Меня вдруг осенило: гейша, о которой мы говорили, похожа на М. В тот момент я впервые ясно осознал, что влюблён в М.

В то время мне казалось, что, встречаясь с госпожой Ю., пусть и в присутствии И., я поступаю нехорошо по отношению к его супруге. Поэтому я рассказал Ю. о том, что предлагал И., и посоветовал ей подружиться с его супругой. В своей наивности я представлял, как было бы прекрасно, если бы две бездетные женщины жили вместе, окружая заботой любимого человека. Но Ю. меня выбранила:

— Ну уж нет, я ещё не настолько одряхлела… В моём сердце нет места для его жены. Что бы там ни было записано в документах, я считаю, что настоящая жена нашего папочки — я.

Раз так, я в душе поклялся больше не встречаться с Ю. И сдержал своё слово. С этого времени открывшееся было окно с фонарём вновь для меня захлопнулось.

С тех пор прошло почти двадцать лет. Когда я вернулся из-за границы, госпожа Ю. и супруга И. жили в мире и согласии, как две сестры. "Совсем я одряхлела и перестала чураться людей", — смеялась Ю., она и в самом деле сильно постарела. Уйдя на покой, она поселилась в Омори, но поскольку супруги И. часто жили на вилле, она ездила к ним, а когда жена И. приезжала в столицу, то останавливалась у Ю. Кажется, старики даже совершали увеселительные прогулки втроём. В конце долгого жизненного пути эти трое, бездетные, испытавшие много любовных страданий, обрели унылый, неподвижный покой. Вызывая их в своём воображении, я снимаю шляпу перед удивительной натурой человека…

Когда я начал писать романы, все, кто меня окружал, восприняли это без особой радости, и только И. был в восторге, читал всё, что выходило из-под моего пера, и даже заметки, печатавшиеся там и сям в газетах и журналах, скрупулёзно вырезал и наклеивал в великолепный альбом. Иногда он присылал мне критические замечания, а когда в одной из моих книг появился старик, исполняющий "киёмо-то", отбил телеграмму с вопросом: "Уж не я ли этот старикашка?" Когда в романе, печатавшемся в газете, оказалась сцена из жизни в весёлом квартале, он мне позвонил и предостерёг:

— Не зная тамошних нравов, ты допустил кучу ляпов. Опасно писателю полагаться только на своё воображение. Поскорее избавься от этой сцены!

И это не всё. В том году, когда я опубликовал свой роман, он начал сочинять пятистишия танка под руководством профессора Сасаки[42 - Сасаки Нобуцуна (1872–1963) — поэт в стиле классических пятистиший танка, исследователь японской классической поэзии.]. По словам госпожи Ю., он жаловался ей, что испытывает ужасные муки творчества, сочиняя танка, но прошло несколько лет, и у него стали получаться великолепные стихи. Он также начал изучать каллиграфию, чтобы выполнять беловые списки. В 1938 году осенью, семидесяти лет, он скончался от рака желудка. За месяц до этого я, бросив работу, полностью посвятил себя уходу за ним. Незадолго до его смерти приёмный сын и супруга, волнуясь о капиталах И., уговаривали его составить завещание. Раздражаясь, он смотрел на них взглядом, полным презрения. Не давая себе труда задуматься о скорбных мыслях человека накануне смерти, они заботились только о своей выгоде. В то же время госпожа Ю., проливая слёзы, ухаживала за ним, окружив тихой заботой и сочувствием. В ней была красота, заставлявшая думать, что и впрямь возлюбленная и есть истинная жена. Отходя, И. схватил меня за руку. В тот момент его рука была костистой и холодной, как у птицы, но я расплакался так, как не плакал у смертного одра собственной матери. Я до сих пор жалею, что за год до его смерти отказался от приглашения съездить вместе с ним на Филиппины. Врач сказал, что это путешествие ускорило его конец.

Когда я вспоминаю об И., у меня и сейчас спирает грудь. Я испытываю такую скорбь, как будто и в самом деле лишился отца. Из этого удивительного чувства родились мои романы "Записки о любви и смерти" и "Хроника этой осени".



7





В этом месте я должен перейти к рассказу об М. и её матери. Но писать об этом горько, и потом, я хотел бы сказать ещё пару слов о своей учёбе в Первом лицее.

В то время[43 - В 1917 г.] я посещал два литературных собрания, произведших на меня неизгладимое впечатление. Одно — общество "Вертикаль" — собиралось в доме Цуруми Юскэ[44 - Цуруми Юскэ (1885–1973) — либеральный публицист, писатель, общественный деятель.], другое — общество "Листья травы" — в доме Арисимы Такэо[45 - Арисима Такэо (1878–1923) — японский писатель, находился под влиянием идей анархизма и социализма. Романы "История одной женщины"(1913–1919), "Потомки Каина" (1917) и др.].

Общество "Вертикаль" было своего рода салоном, в котором учащиеся старших и младших классов, связанные с лицейским дискуссионным клубом, встречались примерно раз в месяц, слушали рассказы известных в то время людей и вели увлекательные беседы. Лишь тот, кому довелось учиться в лицее, может понять, какое огромное впечатление на меня, выходца из деревни, производили присутствовавшие на этих вечерах старшие товарищи. В то время как тот, кто окончил учёбу и вышел в большой свет, рассказывал о своей работе, а другой, поступивший в университет, делился впечатлениями о прочитанных книгах, учащийся лицея восторженно предавался возвышенным мечтам. Я не входил в дискуссионный клуб, но мой друг Кикути был его членом, и соответственно у меня с клубом имелись кое-какие связи. Иногда я даже упражнялся в красноречии, но упражнялся именно для того, чтобы присутствовать в обществе "Вертикаль". Вернувшись в общежитие после собрания общества, мы ещё долго не могли заснуть. К этому времени во всём общежитии уже выключали свет, мы ставили на стол свечу и всю ночь напролёт спорили, обсуждая то, что говорилось в обществе. Наверное, и сам господин Цуруми не мог вообразить, как организованные им собрания развивали наши юные сердца. Для всех тех, кто в них участвовал, собрания в обществе наравне с лицейской жизнью навсегда остались прекрасными, незабываемыми воспоминаниями. На этих вечерах я впервые встретил Тосона[46 - Симадзаки Тосон (1872–1943) — писатель, поэт.] и Такэо, и нравственная красота этих литераторов произвела на меня даже большее впечатление, чем их произведения.

Общество "Листья травы" собиралось по понедельникам вечером в кабинете Арисимы Такэо для того, чтобы послушать его лекции о "Листьях травы" Уитмена. В то время Арисима был не только модным писателем, но многими почитался как совесть нашей эпохи. Он пребывал в расцвете своих творческих дарований, и я только сейчас начинаю понимать, сколь многим жертвовал этот добросердечный человек ради литературных собраний. Но молодёжь со свойственным ей эгоцентризмом не замечала этих жертв. У него каждый раз собиралось больше десятка человек, в основном студенты юридического и экономического факультетов Императорского университета, а также учащиеся лицея.

Прежде всего Арисима декламировал "Листья травы" Уитмена и давал свой перевод, который был опубликован, а мы слушали и задавали вопросы, когда чего-то не понимали. Это продолжалось около двух часов. Но самое интересное начиналось после окончания лекции. Подавали чай, сладости, получалось что-то вроде беседы за круглым столом; поскольку каждый раз поднималась какая-нибудь интересная тема, вечер проходил очень весело и оживлённо. Иногда Арисима рассказывал о своих муках творчества, о романе, который собирался писать, но чаще в центре дискуссии оказывались социальные и экономические проблемы.

Кажется, именно с того времени Арисима начал испытывать сильнейшие душевные терзания. Они были вызваны проблемой частной собственности, которая волновала Арисиму с точки зрения общих основ человеческого бытия, между тем как мы, молодёжь, трактовали её исключительно с социально-экономических позиций. Из-за этого то и дело возникали весьма бесцеремонные перепалки.

Как-то раз один студент экономического факультета совсем позабыл о приличиях:

— Вы так сильно страдаете из-за того, что у вас есть собственность. Почему в таком случае вам не отказаться от неё и не начать жить как неимущий пролетарий?

— Я не могу на это пойти, пока у меня жива мать и я должен о ней заботиться.

— А в том случае, если ваша мать умрёт, вы откажетесь от своего состояния?

— Я с радостью употреблю его на то, чтобы воплотить ваши идеалы!

Но вместо того, чтобы снять шляпу перед благородством Арисимы, мы, увы, кичливо гордились тем, что припёрли его к стенке. Такова молодость!

В то время в Императорском университете экономический факультет получил самостоятельность. Вскоре экономика начала входить в моду среди молодых людей, которые ошибочно полагали, что экономика и социология, будучи новыми дисциплинами, способны разрешить все человеческие проблемы. В своей заносчивости я был уверен, что душевные муки Арисимы проистекают только лишь из-за недостатка его познаний в экономике.

Учась в лицее, я колебался, не посвятить ли себя гуманитарным наукам, но, наблюдая за мучительными раздумьями Арисимы, выбрал в университете экономический факультет. С глубоким сочувствием вспоминаю ныне рассказы Арисимы о его творческих и нравственных терзаниях, которые тогда слушал с пренебрежением. Сейчас-то я понимаю, как он был несчастен, будучи окружён молодёжью, легкомысленно взирающей на жизненные невзгоды. В университете я выбрал экономический факультет, но страсть к творчеству во мне не угасла. Как только у меня выдавалась свободная минута, я усаживался писать роман, но, разумеется, даже не думал о том, чтобы где-нибудь его напечатать.

Поступив в университет[47 - В сентябре 1919 г.], я весной вместе с несколькими своими однокурсниками по рекомендации лицея устроился на временную работу в министерство иностранных дел. После окончания Первой мировой войны был подписан Версальский договор, и министерство иностранных дел было занято переводом и публикацией его японского текста. В первой половине дня я слушал лекции, а после обеда отправлялся на службу. Жалованья мне назначили тридцать йен в месяц.

Я надеялся, воспользовавшись случаем, поближе познакомиться с дипломатической службой. Дело в том, что ещё когда я раздумывал, не посвятить ли себя гуманитарным наукам, господин Кодзима Кикуо[48 - Кодзима Кикуо (1887–1950) — искусствовед и художественный критик, преподавал в Токийском (Императорском) университете. Автор исследования о Леонардо да Винчи.] дал мне один совет. Если желаешь быть писателем, не стоит заниматься гуманитарными науками, стань лучше дипломатом! У дипломатов вдоволь свободного времени, хватит и на то, чтобы пополнять свои знания, и на творчество найдётся досуг. К тому же будет возможность публиковаться на иностранных языках. Если уж хочешь творить, ты должен стремиться, не ограничиваясь узкими пределами Японии, обращаться к людям всего мира! Он горячо убеждал меня, что такое возможно лишь для дипломата, приводя в пример какого-то Каяно Нидзюсана, входившего в литературное объединение "Сиракаба"[49 - Члены этого объединения пытались, в частности, создать идеальное поселение в духе толстовства — "Новая деревня".].

Этот совет льстил юному честолюбию. Я уже размечтался, что, если дипломатическая работа придётся мне по душе, сдам экзамены и стану дипломатом, буду печатать свои книги на иностранных языках. Поэтому я решил, работая в министерстве иностранных дел, присмотреться к дипломатической службе. Однако моя работа в министерстве заключалась в корректуре текста договора и никак не способствовала расширению моего кругозора.

Глядя во французский оригинал, я сверял японский текст договора, следуя принятой в министерстве орфографии, и в первое время, когда мне попадались в договоре неумело переведённые места, я, не удержавшись, вносил исправления. В конце концов меня вызвал начальник отдела и, обругав по-всякому, устроил мне взбучку. Я попытался оправдаться, указав на погрешности в тексте, но тот лишь рассмеялся:

— Не забывайте, вы здесь для того, чтобы работать руками, а не головой! Вам поручили корректуру, исправлять текст вас никто не уполномочивал.

Вот оно что… Осознав, что моя голова здесь не требуется, я в досаде почесал в затылке.

Служба была весьма вольготной, но у меня возникло чувство, что я за жалкие гроши гроблю свои лучшие студенческие годы, предназначенные в равной мере для учёбы и веселья, и решил не задерживаться долго в министерстве. В конце этого года господин И., заболев, лёг в больницу, и я, собравшись с духом, уволился. К этому времени у меня отпало всякое желание становиться дипломатом. Среди получивших рекомендацию лицея было много желающих стать дипломатами, но из тех, кто поработал тогда в министерстве, ни один впоследствии не стал сдавать экзаменов на дипломатическую службу. Наверное, помучившись с корректурами, они пришли к выводу, что дипломатическая карьера невыносимо скучна. Оттого времени у меня осталось лишь одно приятное воспоминание.

Её величество императрица в связи с окончанием работ соизволила раздать денежные вознаграждения, по случаю чего в саду резиденции премьер-министра был устроен вечерний приём. Был ясный вечер ранней осени. Министерские чиновники присутствовали в полном составе. Мы тоже, студенты, одетые в форму с металлическими пуговицами, топтались в углу. Подавали чай и вино. Старик из мелких чиновников взялся нам объяснять:

— Это господин Мусянокодзи. Это господин Мацудайра. А вон тот коротышка — Хирота[50 - Хирота Коки (1878–1948) — политический деятель, дипломат. Посол Японии в СССР, министр иностранных дел в нескольких кабинетах. Казнён как военный преступник по приговору международного суда.]… Когда сдадите экзамены и поступите на дипломатическую службу, они будут вам примером для подражания!

Господин Мусянокодзи, одетый в кимоно и белые таби, выглядел, как и подобает высокому чину, статно и величественно. Мы восторгались его элегантностью, он был совсем не похож на своего младшего брата Санэацу[51 - Мусянокодзи Санэацу (1885–1976) — писатель, испытал сильное влияние толстовства. Стоял во главе движения "Новая деревня". Повести "Счастливец", "Дружба" и др.], которого мы тогда запоем читали. Держа бокалы с шампанским, мы обсуждали дерзкие планы когда-нибудь отправиться в страну, прославленную виноделием, и на месте отведать бордо.



8





В университете было невыносимо скучно.

Каждый день приходилось изо всех сил записывать лекции, но их содержание было столь примитивным и общедоступным, что невольно закрадывалось сомнение в их так называемой научности.

Написанные профессорами книги теснились на полках книжных лавок у входа в университет, а лекции казались всего лишь кратким конспектом этих книг. Если старательно записывать лекции, то не оставалось времени на то, чтобы вдумываться в их содержание, поэтому студенты во время лекций превращались в неумелых стенографистов. Тем временем ушлые торговцы, решив заработать, избавив студентов от стенографических трудов, устроили прямо перед университетом копировальную мастерскую. Уже на следующий день после лекции в продажу поступала её отпечатанная версия. Студенты получали бы больше пользы, если бы, вместо того чтобы томиться в аудитории, просто покупали и читали эти отпечатанные лекции и книги профессоров.

Кроме всего прочего, по тому, с каким равнодушием профессора отбарабанивали с кафедры свои лекции, было видно, что они всего лишь отбывают повинность, ни о каком духовном контакте со студентами не было и речи. Кажется, более всего профессора жаждали опубликовать свои маловразумительные статьи в популярных журналах, не имеющих никакого отношения к науке. Из-за этого, учась в университете и не имея возможности общаться с подлинными учёными, подлинными преподавателями, мы чувствовали себя в пустоте. Наверняка в университете были и такие учёные, и такие преподаватели, но всё было устроено так, что мы, студенты, не могли сойтись с ними поближе. Естественно, что университет превратился в своего рода клуб для дружеских посиделок, и нам, кипевшим избытком энергии и энтузиазма, не оставалось ничего другого, как искать им применение на стороне. Мечтая изучить философию и экономику, я поступил на экономический факультет, но только напрасно растрачивал своё страстное влечение к науке. Увы, кроме университета, не было ни учреждения, ни организации, где бы я мог удовлетворить свою жажду знаний. Если, несмотря на всё это, студенческая жизнь была и весёлой, и счастливой, то в том была наша личная заслуга.

Вместе с несколькими моими одноклассниками по лицею я организовал научный кружок. С факультета экономики я был один, остальные пятеро учились на юридическом. Цель кружка заключалась в том, чтобы изучать изменения в социальной системе и социальной мысли послевоенной Европы. Это был своего рода читательский клуб, где каждый, прочитав заинтересовавшую его книгу, пересказывал то, что усвоил из её содержания. Мы постановили собираться раз в неделю. Пусть переводной литературы было очень мало, зато наша жажда знаний была необъятной. Работающий ныне советником по Италии А. постоянно докладывал об истоках Русской революции. Ставший впоследствии профессором университета Кюсю Кикути уже в то время много читал о французском трудовом законодательстве. Я делал сообщения об отмене системы заработной платы, предложенной Шарлем Жидом[52 - Шарль Жид (1847–1932) — французский экономист, историк политической экономии, теоретик французского кооперативного движения.]. Это было то безмятежное время, когда никто из членов кружка ещё не слышал имени Маркса.

Обо всём, что происходило в кружке, я восторженно рассказывал М. Она училась в Токийском женском университете, организовала со своими приятельницами группу по изучению истории женского движения и в свою очередь рассказывала мне, как проходили их собрания, советовалась со мной по поводу необходимой справочной литературы. Мы с М. обсуждали между собой всё так, как это принято между друзьями-мужчинами. Она читала почти всё то же, что читал я: книги по социальным наукам, художественную литературу, а после мы устно или письменно делились своими впечатлениями от прочитанного.

Кажется, это произошло весной на второй год моей учёбы в университете. Профессор Морито[53 - Морито Тацуо (1888–1984) — экономист, профессор Токийского (Императорского) университета, был уволен по обвинению в нарушении закона о печати. После войны — депутат парламента от социалистической партии, министр культуры.] опубликовал в журнале экономического факультета работу о Кропоткине, чем вызвал недовольство соответствующих инстанций. Это был первый громкий случай гонений на университетского профессора по идеологическим мотивам. Общество было возмущено. Это событие внесло первый разлад в мои отношения с М.

Во время гонений на Морито на его стороне до самого конца боролся доцент Итои, его единомышленник, молодой специалист по статистике. Студенты видели в Итои будущее светило экономического факультета, но в университете он читал лишь лекции о французской экономической науке. Французская экономическая наука была обязательным предметом для тех, кто в лицее специализировался на французском праве, но таких на первом курсе было меньше двадцати, поэтому Итои избрал для своих занятий нетрадиционную форму семинаров. Но чтобы участвовать в таких занятиях, надо было к ним заранее готовиться, из-за этого туда приходило всё меньше студентов, и часто случалось, что я сидел на этих занятиях в полном одиночестве. В качестве материалов лекций на первом курсе использовалась "История экономической мысли" Жида и Риста, на втором курсе "Теория земельной ренты" Ландри, но каждый раз занятия превращались в диалог между мной и Итои. Вследствие этого я настолько сблизился с Итои, что, когда обстоятельства вынуждали его пропустить лекцию, он предварительно извещал меня телеграммой. В свою очередь и я старался во что бы то ни стало посещать занятия по французской экономической науке, которым отводилось два часа в неделю, а когда никак не мог присутствовать, даже имел наглость телеграммой извещать об этом преподавателя.

Разумеется, после инцидента с профессором Морито Итои во время занятий делился со мной своими переживаниями. Благодаря этому я многое узнал о скрытых для постороннего нравах, царивших в университете, и, потрясённый, возмущённый услышанным, спешил рассказать обо всём М. Я не мог вообразить, что отец М. усмотрит в моих разглагольствованиях "социализм" и на этом основании откажет мне от дома. До того момента у меня не было случая встретиться с С., отцом М. Как-то раз, посещая его супругу, я случайно встретился с ним, и, помнится, мы вместе ужинали, но расстались, почти не обменявшись ни словом. Для промышленника у него были необычайно мягкие манеры, и он походил скорее на лицейского преподавателя истории. Я был уверен, что, подобно своей супруге, он, как принято было тогда выражаться, "являл собой саму любезность". Но вот однажды, когда я посетил мадам С. в её столичном особняке в Цукисиме, она мне сказала:

— Мой муж превратно истолковал ваши слова, поэтому попрошу вас больше сюда не приходить. Мы ведь с вами можем без помех встречаться в нашей загородной усадьбе…

Накануне она сама пригласила меня по телефону, а теперь выяснилось, что звала она меня только для того, чтобы выгнать.

— Превратно истолковал? Что это значит?

— Произошло недоразумение, рано или поздно всё разъяснится, так что не извольте беспокоиться.

Накануне ночью я видел странный сон. Я гостил в загородной усадьбе С. и играл в саду, усеянном жёлтыми цветами, вместе с мадам, М. и её младшей сестрой. В саду была воздвигнута высокая башня. Желая взглянуть сверху на жёлтые цветы, я начал взбираться на башню. С каждой ступенькой я мог видеть всё дальше и дальше, так что в конце концов моему взору предстали даже склоны Фудзиямы. Эти склоны были усеяны теми же ярко-жёлтыми цветами, среди которых серебристо струилась река Каногава. Я делал руками знаки в сторону стоящих под башней, приглашая их подняться вверх вслед за мной. М., её мать и сестра радостно отвечали на мои жесты. Но наверху башни меня поджидал господин С. "Мерзавец!" — завопил он и сбросил меня с вершины башни. Я упал на землю… Проснулся я, обливаясь потом.

Я и сейчас ещё отчётливо помню этот сон, а в тот день он, разумеется, не выходил у меня из головы. Я воспринял его как дурное предзнаменование и хотел во что бы то ни стало узнать, в чём суть "превратного истолкования", но мадам так и не удосужилась мне ничего объяснить.

М. ещё не вернулась с занятий, и я не мог с ней поговорить. Погруженный в мрачные думы, я пустился в обратный путь, переправившись через реку.

В то время от Цукидзи до Цукисимы курсировал маленький катер. Сколько раз, стоя на палубе катера и глядя на чёрные воды реки, я досадовал на его неторопливый ход. Но сейчас я, наоборот, был рад его медлительности. Уже наступил вечер, и я питал слабую надежду случайно встретиться с М., возвращающейся с занятий. Если бы мне посчастливилось с ней встретиться, я бы узнал от неё истинную причину "недоразумения", из-за которого мне отказали от дома. Причалив к берегу Цукидзи, я решил дождаться М. на пристани, от которой отправлялся катер.

Рядом с пристанью располагалось маленькое святилище, посвящённое богу урожая риса Инари. Взобравшись по каменным ступеням, я поднялся на территорию святилища, с высоты которого было хорошо видно людей, идущих со стороны Цукидзи к пристани. М. рассказывала мне, что даже у себя дома она отказалась от кимоно и одевается по-европейски, а поскольку в то время одетые по-европейски женщины были большой редкостью, я решил, что, если увижу вдалеке женщину в европейском платье, это будет непременно М. Но сколько я ни ждал, М. не появлялась. Быстро темнело, на Цукисиме зажглись огни, можно было подумать, что в тёмном море стоит на якоре огромный пароход. Удивительно, но тогда у меня не закралось подозрения, что М. давно вернулась с занятий и госпожа С., обманув меня, нарочно устроила так, чтобы я не мог с ней увидеться… Стало совсем темно, поднялся ветер, шумно хлопали флажки в храме, на чернеющей реке поднялись волны, вскоре перестал ходить катер…

Только позже я узнал, что причина заключалась в том, что я — "социалист", а узнав, улыбнулся. В период до великого землетрясения в Канто[54 - Канто — район, включающий г. Токио и прилегающие префектуры.] "социалистов" страшно боялись, но я не счёл нужным доказывать господину С., что я не "социалист". Всё же у меня почему-то была уверенность, что его заблуждение скоро рассеется.

После того как мне было отказано от дома С., я начал переписываться с М. Обмениваясь письмами и не встречаясь, мы поняли то, чего раньше не замечали, а если замечали, то, обманывая себя, называли дружбой. Мы поняли, что любим друг друга. Но ни один из нас в письмах не обмолвился ни словом о любви. И мы не предпринимали попыток встретиться вне дома. Почему мы не признавались друг другу в любви? Почему не встречались вне дома? Ныне это кажется странным. В то время мы очень ценили целомудрие, но, возможно, под внешними приличиями пряталась робость. Мы знали о любви умозрительно, а о том, что это такое в действительности, не имели понятия. Изо всех сил мы стремились воспитать себя, возвыситься душой, чтобы стать достойными друг друга. Эти чувства звучали во всех её письмах, и, вдохновлённый ими, я, стремясь к чистой любви, подавил в себе, как порочное, страстное желание встретиться с ней и с головой ушёл в учёбу.

Настали летние каникулы. Вернувшись в родные места, я сразу же отправился с визитом в усадьбу С. У М. также были каникулы, и она должна была находиться в особняке. Я нажал на звонок у входа. Вместо служанки на пороге появилась сама госпожа С., но она не пригласила меня войти в дом, а, надев садовые гэта, торопливо повела в сторону ворот, хлопая глазами в глубине очков в серебряной оправе.

— Как хорошо, что я сама вышла! — сказала она. — Мой муж сейчас находится здесь… Как только услышала звонок, меня сразу охватило странное предчувствие, выхожу, а это вы.

От удивления я не нашёл в себе сил даже поприветствовать её должным образом и, выйдя вместе с ней за ворота, сообразил, что "недоразумение" оказалось довольно серьёзным.

Выйдя из ворот, мы пошли вдоль живой ограды, как вдруг мадам, попросив меня немного подождать, поспешно вернулась в дом. Я ждал в тени живой изгороди. Это была прекрасная усадьба на берегу реки, из которой открывался чудесный вид на Фудзияму. Когда усадьба ещё не была построена, я, учась в младшей школе, прихватив провиант, совершал сюда пешие прогулки. Отсюда я любовался далёкой Фудзиямой, здесь струился любимый мной водопад, берега реки красиво пестрели цветами гвоздики. В те годы я дважды совершал сюда поход, но сейчас даже водопад оказался в саду усадьбы, в которой жила М. Рассеянно думая об этом, я ждал.

Мадам торопливо вышла из ворот и, достав из-за пазухи две купюры по десять йен, сунула мне их в ладонь и вновь скрылась за воротами. Некоторое время я стоял, ошеломлённый. Мадам сделала это из добрых побуждений, но мне всё равно было печально. Она и до этого случая несколько раз давала мне деньги. Я получал от господина О. двадцать две йены кредита ежемесячно, но я платил двенадцать йен в месяц за стол в доме И., а оставшиеся десять йен уходили на одежду, учебники, транспорт, так что я никак не мог скопить денег на учёбу, оплата которой производилась каждый семестр. Из-за этого, уволившись из министерства иностранных дел, я с помощью господина Мацуока Сидзуо подряжался делать перевод сложного текста по языкознанию, преподавал школьникам английский язык, но в тех случаях, когда вырученной суммы не хватало на плату за обучение, я обращался с просьбой к мадам С. Мадам по своей доброте неизменно меня выручала, и поскольку я любил её как свою мать, то нисколько не стыдился просить её. Но эти двадцать йен меня опечалили. Я не находил в себе благодарности за проявленную ко мне доброту.

От усадьбы С. до моей деревни можно было доехать на пароходе, но, погруженный в уныние, я пошёл пешком по дороге, вьющейся между полями. До сих пор я не пытался понять и проанализировать, в чём суть недоразумения, оттолкнувшего от меня С. Но, шагая по тропе между зелёных рисовых полей, подёрнутых знойным паром, я впервые заподозрил, что это "недоразумение" имеет прямое отношение к М. Не потому ли мне было отказано от дома, что С. догадался о нашей любви и поспешил удалить меня от М.?

Но почему? Да только потому, что я беден. Всё очень просто. Бедняк, намеренный жениться на дочери богатого промышленника, и есть тот самый опасный "социалист".

Мадам С. часто рассказывала мне о своей бедной юности. В то время когда С. был погружён в разработку изобретения, которое позже составило основу его капитала, она зарабатывала на жизнь, продавая на улицах жареные бататы. Рассказывала С., как, недомогая, она харкала кровью и не могла уснуть, но, поднявшись, пекла бататы и шла их продавать. Наверное, она посвящала меня в свои былые горести для того, чтобы приободрить, когда я испытывал нужду. (Я и сейчас благодарен ей за это.) Но и я в свою очередь, зная, что мадам С. вкусила бедности, полагал, что она не станет оценивать человека по размерам его кошелька, и общался с ней без всяких задних мыслей. Я полагал, что тот, кто скопил своё несметное состояние благодаря внедрению изобретения, стоившего больших тягот и трудов, не может относиться к богатству легкомысленно, как мой отец, который запросто смог отринуть капитал, накопленный поколениями его предков.

В то время я более всего стыдился обнаружить незрелость, наивность своих представлений.

Для того чтобы спасти свою душу и разорвать дурную карму нашего рода, отец героически отбросил стяжание и добровольно стал неимущим, но сколько же мне пришлось снести унижений из-за своей нищеты! Размышляя об этом, я погружался в мрачное настроение.

По пути от усадьбы С. до моей деревни находился храм отца и его сподвижников. Я не мог миновать его. Храм, точно замок, возносил высоко в небо черепичную кровлю. Рядом был устроен искусственный пруд, разбит сад. Всё должно было возвещать славу Божью. Один только староста, бывший землевладелец, жил вольготно, точно хозяин замка, а отец с семьёй ютился в тесной лачуге, жавшейся к храму. Обременённые десятком детей, они кое-как зарабатывали на хлеб, делая бумагу из грязной макулатуры. Неужто отец и в самом деле таким образом спасал свою душу и жил с собой в ладу? Вновь испытав унижение от своей нищеты, негодуя, я решил не заходить к отцу и, пройдя мимо, направился прямиком к дому бабушки, но и там мне не было покоя от горестных мыслей и обиды на судьбу, поэтому на следующий день я ушёл, имея при себе двадцать йен, бродяжничать в Идзу.



9





"…Не в тягость ли тебе наша переписка? Переписываясь с тобой, я поднялась в собственных глазах, ясно осознала, что такое счастье, и продвигаюсь отныне по жизни, целыми днями пребывая в напряжённой радости. Но боюсь, что от нашей переписки выигрываю я одна, мне было бы горько думать, что для тебя она ничего не значит. Мне стыдно использовать наши отношения в своих эгоистических целях, я должна быть уверена, что ты, так же как и я, хочешь продолжать переписываться".

Письмо приблизительно такого содержания прислала М. Это было зимой. Мы любили друг друга. Но до сих пор ни разу не писали о своей любви в письмах. Любовь оставалась для нас умозрительной, стыдливость не позволяла нам попытаться воплотить её в нечто реальное. Но между строк всех наших писем мучительно пробивалась любовная страсть. Наверное, это глупо, но, получив вышеприведённое письмо, я растерялся. Я почувствовал, что пришло время нам обоим серьёзно задуматься о перспективах женитьбы. Но по поводу женитьбы у меня самого не было уверенности.

Именно в тот период госпожа Ю. предложила мне сочетаться браком с юной гейшей из Симбаси. Говорили, что некий граф выкупил её и назначил наследство. Она согласна была ждать, пока я окончу учёбу. Ей достаточно было обещания, что я на ней женюсь. Тогда-то я впервые открыл Ю., что люблю М.

— Вот оно что… И вы собираетесь на той девушке жениться?

— Во всяком случае, я готов.

— Но возможен ли этот брак?

— Всё зависит от моих дальнейших успехов.

Несмотря на решительность моего тона, в душе я вовсе не был так уверен. Мне казалось, что я не тот замечательный человек, который был бы достоин её руки. Нищий. С туманными видами на будущее. Да и здоровьем не могу похвастаться. Так, перебирая одно за другим, выпячивая свои недостатки, я подогревал в себе сомнения в том, что смогу составить счастье М. Напротив, думая о М., я брал в расчёт одни её достоинства. И однако выше моих сил было навсегда порвать с М. Поэтому в мыслях о ней я неизбежно приходил к тому, что должен так распорядиться своим будущим, чтобы в конечном итоге стать достойным её руки. Но когда я спрашивал себя, что мне сулит будущее, что я должен предпринять, меня обуревали сомнения. Из всех представлявшихся мне возможностей я не мог выбрать одну, раз и навсегда отбросив все остальные.

В тот год праздновали юбилей лицея. Я решился пригласить М. Мы договорились встретиться у главных ворот университета в час дня. Это должна была быть наша первая встреча вне дома. Я шёл на неё, мечтая высказать всё то, о чём не мог написать в письмах. Посоветоваться с М. о своём будущем… Однако в назначенный час, выйдя из трамвая у главного входа, я увидел, что М., одетая в тёмно-фиолетовое пальто, стоит у белых ворот вместе со своим младшим братом, студентом университета К. Я был сильно разочарован тем, что М. пришла не одна. Из этого факта я поторопился заключить, что моя любовь не имеет взаимности.

Я повёл М. и её брата показывать лицей. Двигаясь вместе с толпой, в которой было не продохнуть, мы по очереди осмотрели украшенные по случаю праздника комнаты общежития, но, пройдя через южный и северный корпуса, так устали, что у нас не было даже сил обсуждать увиденное, поэтому, отказавшись от осмотра других корпусов, мы перешли в учебные аудитории и спортивные залы.

М. сказала, что хотела бы посмотреть на университет. Мы вышли из лицея и перешли на территорию университета. Смотреть там особо было нечего. Всё же мы прошли от тридцать четвёртой аудитории до горки Готэн, прогулялись вдоль пруда и от здания библиотеки вышли в сторону Красных ворот. Мне обо многом нужно было поговорить с М., но из-за присутствия её брата я избегал серьёзных тем и лишь, как экскурсовод, давал тупые объяснения тому, что попадалось нам по пути. Говорили о том, что ставшие в то время притчей во языцех вольнослушательницы Императорского университета во время перемен толпились, точно букеты цветов, вон там, возле доски объявлений такой-то аудитории, что учащиеся экономического факультета могут посещать лекции других отделений, что аудитория, в которой профессор Оцука[55 - Оцука Ясудзи (1869–1931) — искусствовед, профессор Токийского (Императорского) университета, основоположник изучения западноевропейского искусства в Японии.] читает лекции по эстетике, находится вон за тем окном на втором этаже…

Мы сели на трамвай в Хонго-сантёмэ. Мы взяли билеты до Цукидзи с пересадкой в Хибия, но было бы слишком грустно расстаться вот так, даже не перемолвившись словом, поэтому мы не сговариваясь решили, отказавшись от трамвая, идущего на Цукидзи, пройтись пешком. Словно бы обращаясь к М. за советом, я рассказал ей, что, несмотря на учёбу на экономическом факультете, в будущем я хотел бы заниматься литературой. Рассказал о романе, который в то время писал, не ставя перед собой цели непременно его опубликовать. С жаром пересказал ей содержание и главные темы. К решению взяться за роман меня подтолкнуло чтение "Исследования добра" профессора Нисиды, и я хотел бы посвятить его Арисиме, которого боготворил. Я ещё не показывал Арисиме ничего из того, что написал, но как только завершу роман, обязательно дам ему на прочтение… Как самый настоящий эгоист, не обращая внимания на присутствие брата, я с жаром рассказывал М. о своих творческих планах, но как же мне было при этом досадно, что я не могу себе позволить говорить ни о чём другом!

— Я бы тоже хотела попробовать что-нибудь написать, — кивнула мне М.

Я в душе обрадовался, истолковав её слова как одобрение моих планов на будущее. Я посоветовал ей, если не получится с романом, попробовать написать книжку для детей. Мы не прельстились прогулкой по Гиндзе с её бесчисленными ресторанами и, свернув в сторону, довольно быстро добрались до пристани в Цукидзи.

Вскоре начались экзамены на второй курс.

По окончании экзаменов я решил признаться мадам С. в своей любви к М. Но как это сделать? Конечно, я мог подстеречь момент, когда господин С., запретивший мне являться, уйдёт из дому, войти и встретиться один на один с его супругой, но такая расчётливая хитрость была мне отвратительна, представляясь чуть ли не преступлением, а посему у меня было мало шансов увидеться с мадам С.

Я люблю М… Хочу когда-нибудь на ней жениться… Пусть С. проклянёт меня на вечные времена, но мадам меня простит и благословит наш союз. С этими мыслями я написал мадам откровенное письмо и послал на адрес усадьбы. Через некоторое время пришёл короткий ответ, в котором мадам назначала мне встречу в такой-то день в такой-то час в зале ожиданий железнодорожной станции Симбаси.

В назначенное время я пришёл в зал ожиданий. Мадам в углу зала читала утренний выпуск газеты. Увидев меня, она вскочила и с ходу предложила следовать за ней, ни словом не упоминая о моём письме. Мы сели на поезд и доехали до станции Итигая. Перешли через мост, прошли немного направо вдоль железнодорожных путей, после чего, свернув налево, начали подниматься вверх по склону. Дивясь, я следовал за мадам. Поднимаясь, она заговорила:

— Что бы ни происходило в моей жизни, я всегда советуюсь с физиономистом. И по поводу работы мужа, и о будущем детей. Ничего не решаю без его совета. Я и всех своих детей сюда водила…

Её слова прозвучали так странно, так сильно они меня поразили в тот момент, что и сейчас, когда пишу об этом, слышу, как стучат гэта мадам, грациозно поднимающейся вверх по склону, вижу, как, учащённо дыша, торопится она взойти на холм…

Достигнув середины склона, мы свернули на узкую тропинку и вошли в уединённый дом, окружённый соснами, густые ветви которых заглядывали внутрь ворот. У входа на металлической табличке значилось: "Физиономист такой-то".

Навстречу нам вышел секретарь и, едва увидев мадам, сказал:

— Учитель давно вас ждёт.

Наверное, о встрече они договорились по телефону. Мадам повела меня на второй этаж так, как будто была у себя дома. Оставив меня в комнатке, примыкавшей к лестнице, она раздвинула фусуму[56 - Фусума — раздвижная перегородка в японском доме.] и проследовала в соседнюю комнату. Должно быть, там и находился физиономист. Я пил чай, принесённый секретарём, когда она позвала меня. Посредине стоял большой стол красного сандалового дерева. За ним сидел пухлый старичок лет шестидесяти с аккуратно зачёсанными на лысину седыми волосами, в очках, норовивших соскочить с носа. Что-то плебейское было в его моложавом, припухлом лице. Старик уставился на меня так, что стало не по себе. Мадам предложила мне подойти к нему поближе. Только сейчас я вдруг понял, что она привела меня сюда для того, чтобы этот вульгарный физиономист вынес мне свою оценку. Старик взял со стола длинную металлическую линейку, поднялся, подошёл ко мне и, присев на корточки, принялся измерять с помощью этой линейки мою голову и лицо. Расстояние между ушами и ртом, высоту затылочной кости… Бормоча что-то невнятное, он занимался этим минут двадцать, затем вновь сел за сандаловый стол и важным тоном сказал:

— Госпожа, касательно того, о чём вы мне говорили, думаю, будет лучше воздержаться.

Он многозначительно посмотрел в её сторону.

— Вот как?

— Характер устойчивый, твёрдый, голова работает хорошо. Нрав замкнутый, чуждый внешних эффектов…

— Он сейчас учится на экономическом факультете, но, кажется, хочет заняться литературой…

— Те, кто занимается литературой, рискуют впасть в пессимистическую философию. Если бы он имел дело с техникой, то добился бы успеха.

Сидя навытяжку, я слушал эту галиматью. Странно подумать, но здесь, сейчас решалась моя судьба. И дураку было понятно, что означали только что сказанные физиономистом слова "Лучше будет воздержаться." Мадам, заплатив какую-то сумму, вышла от физиономиста как будто успокоившись, а у меня на душе скребли кошки.

Я сомневался в религии моего отца, считая её суеверием. Но я не мог относиться к ней с пренебрежением, поскольку он поставил на карту свою жизнь, принеся всего себя в жертву своим убеждениям. А мадам, которую я почитал как свою мать, не марая рук, с преспокойным сердцем решала мою судьбу, выслушивая какого-то паршивого физиономиста! И мне не оставалось ничего другого, как безучастно наблюдать за этим попранием человеческого достоинства. Я был в ярости. Я был удручён. Мы вышли к железнодорожным путям, и мадам как ни в чём не бывало сказала:

— Мне надо пройтись по магазинам, а вам куда?

В ту минуту моё лицо, наверное, было иссиня-белым от внутреннего напряжения.

Теперь я доподлинно знал, что в отношениях с М. не только господин С., но и мадам С. не на нашей стороне. До сих пор, размышляя об узах брака, я мечтал о том, чтобы, женившись, принести счастье не только своей супруге, но и её родным и близким. Теперь же я не только испытывал сомнение в том, что смогу составить счастье М., но и от её родителей ждал одного только проклятья. Участь моя была безрадостна. Но, поскольку женитьба в любом случае могла состояться лишь после окончания университета, я сжал волю в кулак и решил ради своей любви употребить все силы на самоусовершенствование. И таким образом применить к себе то, что я заявлял в "Письме безнадёжно влюблённого", написанном в пору моей учёбы в лицее. Разумеется, я рассказал о своём решении и о своих горестях И. Он сразу предположил, что чета С. противится моему браку только потому, что я сын бедного рыбака, и, утешая меня, сказал:

— Попробую сосватать тебя в качестве своего сына.

Много позже я узнал, что это привело к другому недоразумению. М. решила, что я заделался приёмным сыном богатого промышленника.



10





В это время — я только что перешёл на третий курс — мой друг Кикути готовился к сдаче экзаменов на гражданского чиновника и уговорил меня заняться вместе с ним за компанию. Кикути учился на юридическом и после окончания учёбы мечтал остаться в университете, поэтому ему не было нужды сдавать экзамен на чиновника высшего разряда, но он заявил, что хочет изучить в целом правовую систему Японии. Я тоже не собирался становиться чиновником, и никакой необходимости сдавать экзамен у меня не было, но я всё-таки решил вместе с ним изучить законодательство.

В университете почти не осталось обязательных лекционных курсов, и мне казалось, что я в праздности растрачиваю последний год своей студенческой жизни, к тому же мне захотелось, пользуясь случаем, изучить законодательство, регламентирующее общественную жизнь Японии. С другой стороны, мною двигало желание отвлечься от бесполезных страданий по поводу М., сосредоточиться хоть на чём-нибудь другом.

Почти все наши однокурсники, собиравшиеся стать гражданскими чиновниками, перейдя на третий курс, постарались сразу же уехать подальше от столичной жизни, чтобы лучше подготовиться к экзаменам. Я тоже подумал, что для занятий нам надо бы куда-нибудь уехать, но Кикути, так же как и я, был не слишком богат, поэтому мы не могли, подобно другим, позволить себе жизнь на каком-нибудь горячем источнике или ещё где-нибудь в горах.

Здесь мне, наверное, надо несколько подробнее рассказать о моём друге.

Мы подружились ещё в лицее, и я всегда считал его своим нравственным ориентиром. По сей день, когда в моей жизни случается кризис, я вспоминаю о нём, прежде чем принять какое-либо решение. В самые горестные дни я находил утешение, глядя на его благостное лицо. Порой мы устраивали состязание в учёбе. Всё это побудило меня при публикации романа "Судьбоносные дни", написанного в память о моей юности, посвятить его Кикути в знак нашей дружбы. Провести вместе с таким другом последний год студенческой жизни было немыслимым счастьем, поэтому я решил готовиться к экзаменам на чиновника.

В это время мой земляк Кондо, поставлявший химикаты владельцам бумажных фабрик, расположенных у подножия Фудзиямы, настойчиво приглашал меня остановиться у него, убеждая, что его тихий дом как нельзя лучше подходит для занятий. В начале мая мы с Кикути поселились у него. Если перейти через мост Онари в Нумадзу и идти мимо храма Хатимана[57 - Хатиман — синтоистский бог войны.] через рисовое поле по направлению к средней школе, посередине дороги будет небольшая рощица сакуры, в которой стоит тесноватый, но опрятный одноэтажный домик. Нас поселили в светлой восточной половине.

В нашем распоряжении была лишь гостиная, обставленная в европейском вкусе, служившая хозяину деловой конторой. Молодая жена Кондо, на попечении которой было двое маленьких детей, не имея служанки, проявляла о нас всяческую заботу, ни разу не выказав на лице неудовольствия. Днём мы занимались в этой конторе, а ночью там же укладывались спать, отодвинув в сторону стол и стулья. Было довольно тесно, но Кикути ни разу не пожаловался на неудобства. Мне часто приходилось укорять себя за своевольный нрав, но в доме Кондо я без каких-либо проблем прожил почти три месяца.

Два месяца мы отвели на первый этап подготовки к экзаменам, организовав своё время так, что шесть часов долбили право, и только потом позволяли себе почитать что-нибудь из художественной литературы или совершить прогулку. Воскресный день целиком отводился для прогулок, и я подробнейше знакомил друга с моими родными местами, показывая ему морское побережье, реки и горы. Наверное, он удивился, впервые узнав, какая нищета меня окружала с детства.

Как-то раз, когда мы занимались в доме, нас навестила госпожа С., приехав из усадьбы. Она привезла для меня летнее кимоно из синей с белым узором ткани. Я был очень рад. Летнее кимоно было как нельзя кстати. Я не мог каждый день одеваться по-европейски, а кроме простенького юката, у меня ничего не было. Но более всего синее кимоно обрадовало меня потому, что напоминало мне о М.

Когда в Нумадзу стало невыносимо жарко, мы по приглашению Кондо переселились в дзэнский монастырь Сэйрюдзи в Готэмбе. К тому времени мы приступили к третьему этапу занятий и уже по десять часов в день зубрили книги по юриспруденции. Мы полностью отказались от художественной литературы и журналов. Перестали бриться. Точно аскеты-монахи изо дня в день умерщвляли плоть, закаляя дух.

Храм Сэйрюдзи расположен в роще старых криптомерии на склонах горы Фудзиямы, приблизительно в часе езды на конке к востоку от Готэмбы. Пройдя по заросшей кустами горной тропе в ворота храма, выходишь к башне с колоколом. Днём каждый час бьют в колокол, возвещая окрестным крестьянам время суток, но если взобраться на башню, откроется широкий вид на склоны горы с рассыпанными там и здесь купами деревьев, в тени которых можно заметить крестьянские домики. Но нигде не видать ни души. Недалеко от храма Сэйрюдзи проходит старый тракт, являющийся важной транспортной артерией, ведущей в сторону города Ямакиты, но, поскольку поблизости нет домов, почти никогда не видно идущих по нему людей. Спустившись от храма к старому тракту, оказываешься перед ветхой кузницей, возле которой откуда-то набежавшие дети наблюдают, как подковывают клячу. В полуразрушенной лачуге болезненная на вид девушка постоянно плетёт ивовые корзины…

Каждый день одночасовая прогулка во второй половине дня была нашим единственным развлечением, но даже прекрасные склоны Фудзиямы нам в конце концов наскучили, и, привлечённые человеческой деятельностью, мы, случалось, как заворожённые подолгу простаивали перед кузницей. Питались мы тем же, что и монахи. Но не роптали и, сжав зубы, продолжали трудиться. Это произвело впечатление даже на настоятеля храма Бокууна, старшего ученика дзэнского наставника Мамия. Он похвалил нас, сказав, что из нас вышли бы великолепные дзэнские послушники. Приёмная мать Бокууна, старшая сестра генерала Ноги[58 - Ноги Марэскэ (1849–1912) — генерал, прославился во время Русско-японской войны.], приходившая из Насу, растроганно сравнивала наши занятия с тем, как в старину упражнялись в военном искусстве самураи. Она порой спускалась к старому тракту, покупала у крестьянских детей пойманных ими вьюнов и варила из них уху…

Обстоятельства жизни в храме Сэйрюдзи я изобразил в романе "Судьбоносные дни" в письмах главного героя Юкавы. Черпая из своих воспоминаний, я написал об атмосфере, царившей в горном храме. Более десяти лет я не бывал в тех местах, но, прочитав написанное, Кикути подтвердил, что мои наблюдения точны в малейших деталях, поэтому вряд ли есть смысл здесь вновь подробно описывать наше тогдашнее житьё-бытьё. Вот только почему Кикути терпел столь мучительные занятия? Ведь я легко сносил все лишения потому, что непрестанно думал о М. Будучи студентом экономического факультета, я практически не изучал в университете право. Изучить право в полном объёме, необходимом для экзаменов на чиновника, одному, без поддержки такого прекрасного помощника, как Кикути, было бы для меня практически невозможно, но если бы не М., я бы наверняка всё бросил на полпути. Конечно, у меня было стремление испытать свои силы, но без тайного желания своим успехом на экзамене прибавить себе весу в глазах М. я бы вряд ли дотянул до конца. Чтобы быть её достойным, я должен был добиться всего своим умом, без посторонней помощи. Взять всё, что шло на пользу моему умственному развитию.

Каждый вечер, кончив заниматься правом, под тёмной лампой — электричества не было — я делал записи в дневнике, мысленно обращаясь к М. Кикути часто подтрунивал, что, когда я пишу, моё лицо сияет от счастья, но, не получая от неё писем, я не решался возобновить переписку. Беспрестанно думая о ней, я получал заряд бодрости, чтобы изо дня в день продолжать непосильные труды.

В один из погожих августовских дней в храме Сэйрюдзи нас неожиданно посетили И. и госпожа Ю. Увидев меня исхудавшего, небритого, они, удивившись, стали допытываться, уж не болен ли я.

Но, увидев направлявшегося к главному храму Кикути, который выглядел не лучше, они рассмеялись, поняв, что болезнь тут ни при чём: "Да вы самые настоящие монахи-отшельники!" Они силком повели нас в Нумадзу, заявив, что не смогут смотреть на нас без сострадания, пока не накормят. Они устроили нам угощение из угря и уговаривали остаться в усадьбе, но мы в ту же ночь, прихватив конфет, вернулись в Сэйрюдзи. Так мы и не брились до тех пор, пока не пришло время покидать храм и возвращаться в столицу. Желая сохранить на память то, как мы тогда выглядели, Бокуун специально пригласил из города фотографа.

Прошли письменные и устные экзамены.

После устных экзаменов мы с Кикути отправились путешествовать в Идзу. Был сезон сбора урожая риса.

Первая наша остановка была у горы Идзу. Выехав в Атами, мы вспомнили, что забыли оставить в гостинице чаевые для горничной. Исходя из принципов права, мы решили, что чаевые — это "встречное предоставление" работе горничной. С улыбкой вспоминаю, как, выразив в письме сожаление по поводу того, что не оставили чаевые, мы из Атами отправили по почте денежный перевод в сумме одной йены на адрес горничной, обслуживавшей накануне десятый номер. Из Атами на корабле добрались до Ито. В Ито мы сели в дилижанс, отправлявшийся через горный перевал в монастырь Сюдзэндзи, заплатив всего по тридцать сэн с человека. Но как только мы миновали перевал, возница заявил:

— До этого места тридцать сэн, но так как, кроме вас, других пассажиров нет, могу подбросить вас дальше.

Мы собирались экономить дорожные расходы, но, чтобы не ударить лицом в грязь, вышли из экипажа.

Мы находились на подступах к деревне, готовящейся к сбору обильного урожая хурмы. Дилижанс остановился в тени гигантского камфорного дерева. Помню, меня поразила красота его зелёных веточек. Посадив одну старую бабку и протрубив в горн, дилижанс тронулся вниз по склону. Подождав, когда уляжется пыль, мы поплелись вслед за ним.

Спускаясь под гору, я признался другу, что принял решение навсегда забыть М., но странное дело — не мог при этом сдержать нахлынувших слёз!

В конце нашего путешествия несколько дней мы провели на вилле И. в Нумадзу. В день нашего возвращения в Токио вечерние выпуски газет опубликовали результаты экзаменов. И я, и Кикути прошли. Мы прочли об этом, сидя в поезде, и, поздравив друг друга, простились на станции Синагава. Когда я вернулся в свой флигель, И. ещё не спал, дожидаясь меня. Он достал старого вина, и мы отпраздновали мой успех. Я страстно желал позвонить М., но отказался от этой мысли.

Спустя несколько дней я отправился в здание кабинета министров получать свидетельство о сдаче экзаменов. Из моих лицейских однокашников, кроме Кикути, прошло ещё несколько человек. Все мои друзья были в возбуждении:

— Ну что, теперь можно выбрать занятие по своему вкусу и делать карьеру… Отныне будущее Японии в наших руках…

На обратном пути мы решили по случаю устроить где-нибудь пирушку. Со своей стороны, я не видел в прошедших экзаменах ничего особенного и не верил, что благодаря им государство возьмёт на себя заботы о моём будущем.

Вскоре встала проблема устройства на работу по окончании учёбы. Только и слышалось: "Неплохо было бы попасть в Банк Японии, или министерство финансов, или министерство сельского хозяйства…" Начались выпускные экзамены. Кое-кто уже готовился к вступлению в брак. Настали довольно-таки суматошные дни.




ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ


1





Накануне окончания университета передо мной встала проблема устройства на службу. Из всех предоставлявшихся мне возможностей я должен был выбрать одну и тем самым определить всю последующую жизнь. Было от чего прийти в замешательство.

Я испытывал страстное желание посвятить свою жизнь литературному труду. Но не был уверен в своём литературном призвании. Хоть я и написал уже несколько произведений, но ни одно из них не было опубликовано, что не прибавляло мне уверенности. Усугублялось это присущей мне трусостью, заставлявшей меня сомневаться в моих литературных дарованиях. Разумеется, я взвешивал и другие возможности. Если не веришь в свой дар, не остаётся ничего другого, как выполнять предписанные обязанности.

Я стал размышлять, ради чего я учился, преодолевая такие большие трудности. Неужели, пользуясь поддержкой стольких людей, я окончил университет только для того, чтобы удовлетворять собственные прихоти?.. Вспомнился день, когда, уезжая из деревни, я мечтал стать человеком, приносящим пользу людям. Вновь вспомнился тот вечер, когда в маленьком зале храма мои сверстники устроили мне проводы, напутствуя: "Ты будешь нашим представителем!" Все они уже имели жён, обзавелись детьми и, словно бы осуществляя в обыденной жизни веру своих юных лет, стали рыбаками. А я, получив от них деньги на дорогу, прибыл в общежитие лицея. Учился, думая о том дне, когда покину школьные стены, не позволял душе пасть в объятия порока…

Я не считал литературу занятием, недостойным мужчины, но, сомневаясь в своих дарованиях, полагал, что не имею права выбирать себе работу, руководствуясь лишь своими желаниями.

Стать человеком, полезным для общества. На словах звучит красиво, но когда выбираешь профессию, сделать окончательный выбор чрезвычайно сложно. Впрочем, тогдашнее состояние общества облегчило мне задачу.

В то время повсюду на заводах начали вспыхивать трудовые конфликты. Конфликты происходили даже в сельской местности среди арендаторов. Остро встала проблема: каким образом следует разрешать подобные социальные конфликты? По всей стране было неспокойно. Совестливые люди не могли видеть в народных волнениях лишь некие абстрактные "социальные вопросы". В Императорском университете бурную деятельность развило "Общество новых людей"[59 - "Общество новых людей" — студенческое объединение, образованное в 1918 г., ставшее в авангарде студенческого движения, боровшегося за демократизацию общественной жизни Японии. Постепенно приняло марксистскую идеологию. Распущено в 1929 г.]. В это же время граф Арима Ёриясу[60 - Арима Ёриясу (1884–1957) — политический деятель. Активно участвовал в крестьянском движении. Член верхней палаты парламента.] в парке Хибия пропалывал клумбы, желая приобщиться к тяготам простого народа. И не в это ли время супруга господина Фудзимори Нариёси, сойдя с кафедры, поступила на фабрику игрушек, чтобы разделить тяготы рабочих? Тогда же Арисима Такэо раздал свои земельные владения на Хоккайдо арендаторам. Только что вернувшийся из Франции Комаки Оми[61 - Комаки Оми (1894–1978) — исследователь французской литературы. Получил образование во Франции. Живя в Париже, участвовал в основанной Барбюсом международной группе "Кларте" и в работе Коминтерна. Вернувшись в 1921 г. в Японию, начал издавать художественный и общественно-политический журнал "Сеятель", вокруг которого группировались так называемые "пролетарские" писатели.] развернул бурную деятельность, начав издавать "Сеятеля". Бывшее до тех пор всего лишь течением элитарной литературы общество "Сиракаба" приступило к созданию "Новой деревни"…

Готовясь покинуть стены университета, я не мог оставаться равнодушным к этим внешним веяньям. Более того, и я к тому времени уже был немного вовлечён в деятельность одного идейного движения. Среди друзей моего старшего брата был некто Кобаяси, сын биржевого маклера. Этот юноша только что окончил экономическое отделение университета Кэйо, но нигде не работал. Располагая деньгами и свободным временем, одержимый неуёмным тщеславием, он пестовал так называемых "молодых сподвижников". Среди них было много самоучек анархистов и социалистов, сам же Кобаяси нисколько не походил на интеллектуала, окончившего пансион, скорее в нём было что-то от главаря уличной банды. Он всегда был рад встрече со мной или моим старшим братом и сразу же торопился развязать спор на какую-нибудь экономическую тему. Его всегда можно было встретить в угловом кафе "Лев" в Овари. Это было одно из первых кафе в Токио, которое, в отличие от кафе последующих эпох, являлось своего рода изысканным светским салоном. Получив от Кобаяси телефонный звонок, я на обратном пути из лицея часто заходил во "Льва". Однажды какой-то щёголь из старшекурсников вздохнул: "Как меняются времена! Сюда уже не стесняются заходить в студенческой тужурке!" — после чего предложил угостить меня европейским вином. Но мне было нисколько не стыдно являться во "Льва" в студенческой форме. Кобаяси стремился вовлечь нас со старшим братом в число "молодых сподвижников", составлявших его окружение. Дискутируя с ними по теоретическим вопросам, мы обнаружили, что у нас с ними нет ничего общего, но главное, нам представлялся легкомысленным их подход к жизни, поэтому ни я, ни брат не могли к ним примкнуть.

Кобаяси передал своим "молодым сподвижникам" дом в Ёцуя и организовал там что-то вроде коммуны, уже мечтая о том дне в недалёком будущем, когда поднимется мощное общественное движение. Действительно, впоследствии из этих "сподвижников" вышли видные социалисты, коммунисты и анархисты. Как-то вечером Кобаяси позвонил мне по телефону, сказал, что ему срочно понадобилась книга Оуэна, и попросил занести её в Ёцуя. Прихватив Оуэна, я впервые посетил дом в Ёцуя. Там я познакомился с теми из "сподвижников", которых не встречал во "Льве". Но Кобаяси сразу же позабыл об Оуэне и, предложив мне и ученикам, жившим коммуной, "пропустить по маленькой", усадил нас в свой шикарный по тем временам автомобиль и повёз в сомнительный "чайный домик" в Макитё, где, по всей видимости, был завсегдатаем. Попав в "чайный домик", я был несколько удивлён обстановкой и уже раскаивался, что согласился принести книгу. Пришли гейши. Все начали пить сакэ. Я никогда не был большим любителем выпить. Однако Кобаяси внезапно вызвал меня в коридор и, выпучив налитые кровью глаза, начал нести что-то несусветное:

— Да где это видано, чтобы парень трясся над своей девственностью? Давай останемся здесь на всю ночь. Ты так беспокоишься о своей чистоте, что с тобой невозможно ни о чём говорить… Положись на меня!

Я и так уже был порядком удручён пьянкой, а слова Кобаяси окончательно меня разозлили.

— Я иду домой, — сказал я твёрдо.

— Дурак, хочешь выставить меня идиотом? Я же специально собрал всех ради тебя!..

Видимо, Кобаяси, сожалея, что я не прожигаю жизнь, как его "сподвижники", специально вызвал меня этой ночью, чтобы подвергнуть искушению. Возмутившись таким отношением к себе, я тотчас направился вон.

— Ты и в самом деле уходишь?

Злобно схватив меня за воротник, Кобаяси, казалось, вот-вот ударит меня, но мне было всё равно. Я молча отстранил его руку и спустился по лестнице. Кобаяси был в ярости, он бросился за мной вдогонку. Хозяйка заведения и служанки испугались его свирепого вида, но я, сохраняя спокойствие, вышел на улицу. Кобаяси ещё что-то кричал в доме. Чувствуя на щеках приятный студёный ветер, я пошёл к себе. После этого случая я перестал видеться с Кобаяси и все отношения со "сподвижниками" прекратились. Это случилось за несколько месяцев до окончания университета.

Я заинтересовался Кобаяси и его "сподвижниками" потому, что они постоянно твердили: надо сделать мир лучше, стать на сторону неимущих, и, по крайней мере на словах, стремились к этому. А разорвал я с ними потому, что не мог доверять людям, которые не уважают человеческого достоинства. Я мечтал приносить людям пользу, и в то время это значило для меня — приносить пользу бедным, неимущим.

Возвращаясь к устройству на работу, я пребывал в большом затруднении, какой род деятельности выбрать, чтобы приносить наибольшую пользу бедным людям. В результате всех моих метаний я пришёл к заключению, что самый короткий путь — поступить в государственное учреждение, ведающее японской промышленностью, и, выполняя свои служебные обязанности, встать на защиту бедных людей. Я ошибочно полагал, что административная служба — самый лёгкий способ прибрать к рукам рычаги управления.

Однако к этому выводу добавлялись присущие всем студентам Императорского университета честолюбие и энтузиазм. Став чиновником, осуществить на законных основаниях свои идеалы, сделать мир лучше — такой образ мыслей вошёл в кровь и плоть тогдашних выпускников лицея и университета, убеждённых, что на их плечи ляжет будущее Японии. А в результате этого ныне, в период регулируемой экономики, государственные чиновники перестали быть управляющими делами, превратившись в самодовольных политиков. Между тем в ту эпоху главным государственным учреждением, ведавшим промышленностью Японии, было министерство сельского хозяйства и торговли, объединявшее функции нынешних министерства сельского хозяйства и министерства торговли и промышленности.

Итак, я подал в университет прошение, высказав желание поступить на службу в министерство сельского хозяйства и торговли. Я собирался стать государственным служащим не потому, что уже сдал экзамены на чиновника высшего ранга. Профессор Баба, в то время — начальник правового управления, а позже — министр финансов, вёл в университете курс по финансовой политике. Он вызвал меня к себе, приласкал и, ободряя, сказал, что выдвинуться с экономического факультета в мир чиновничества — большой успех. Но его слова, скорее всего, были вызваны моей сдачей экзамена на чиновника, наделавшей шума на факультете. Неожиданно для себя я довольно холодно выслушал любезные слова профессора и больше не поддерживал с ним никаких отношений.

Я сообщил о своём намерении своему другу Кикути, И., которого почитал как отца, и господину О., чьим кредитом так долго пользовался. Кикути, решивший остаться в университете и заняться изучением социального права, одобрил моё намерение. И. обрадовался моему выбору, сказав:

— Работая в министерстве, ты всегда можешь уволиться и заняться реальным бизнесом.

Впрочем, его слова не слишком меня обрадовали.

Господин О. призывал меня отказаться от убогой, по сути, службы в министерстве и вместо этого вырваться за границу. Он настоятельно уговаривал меня отправиться на плантации, которые приобрёл в Бразилии. Я с сожалением думал, что для людей старшего возраста — и для И., и для О., и даже для профессора Баба — моё желание стать чиновником было совершенно непонятно, и все мои объяснения не воспринимались всерьёз. Но может быть, и в самом деле мой образ мыслей тогда отдавал чем-то ханжеским, монашеским? Семена, зароненные в мою душу Богом ещё в младенчестве, дали всходы в самый неожиданный момент.

Весной одиннадцатого года Тайсё[62 - 1922 г.] я окончил университет.

В апреле того же года поступил на службу в министерство сельского хозяйства и торговли. Одновременно я стал изучать немецкий язык на вечернем отделении Института иностранных языков. Во время вечерних экзаменов я неожиданно встретил там Кикути, явившегося сдавать тот же экзамен. Он пошутил, что, если мы на сей раз провалимся, это обогатит нас опытом поражения, но при ужасно трудном конкурсе в пять человек на место мы оба прошли и вновь по вечерам погрузились в студенческую жизнь. Сейчас я уже не помню, что побудило меня, работая, по вечерам изучать немецкий язык. Знаю лишь, что я был не вполне удовлетворён своей службой в качестве чиновника. Я мог более или менее свободно читать на английском и на французском, поэтому подумал, что неплохо было бы также овладеть ещё и немецким.

Я начал работать в министерстве, в департаменте гор и лесов, с месячным жалованьем восемьдесят пять йен. Если бы я мог жениться на М., то был бы совершенно счастлив. Привыкший к бедности, я полагал, что восьмидесяти пяти йен вполне довольно на двоих. Однако у меня не хватало решимости пойти против воли родителей и предложить М. убежать из дома в мои объятия.

А решимости не хватало потому, что я смутно чувствовал себя недостойным М. Она не только была дочкой богачей, но далеко превосходила меня как внешними данными, так и дарованиями. К тому же между нами никогда не обсуждалась возможность брачного союза, мы ещё ни словом не обмолвились о любви. Я даже допускал, что, может статься, вообще люблю её без взаимности. Разумеется, много раз я порывался признаться ей в любви. Но, не говоря уж об открытом признании, я трепетал от одной мысли, что М. может догадаться о моих чувствах. Любит ли она меня? Этого я не знал определённо. Предположение, что М. меня любит, пугало меня как свидетельство моего неимоверного самомнения. Я был уже готов просить её руки, но в последний момент начинал тревожиться, что она меня отвергнет и я окажусь в унизительном положении. Одним словом, я был самый настоящий слюнтяй и размазня.

Проблема М. переплеталась с моими терзаниями по поводу выбора места службы.

Как-то раз И., озабоченный моими отношениями с М., предложил сосватать меня, представив своим приёмным сыном. Я попросил его немного подождать, но он не оставлял своего намерения. Помнится, я тогда сказал ему следующее:

— Что касается моей женитьбы, мне стыдно пускаться на всяческие уловки, чтобы ускорить брачный союз, который обещает осчастливить лишь меня одного. Разумеется, я прежде всего хочу быть полностью уверен в том, что моя супруга будет со мной счастлива. Кроме того, я желал бы, чтобы мой брак мог принести счастье как можно большему числу людей. Но родители М., пусть и по недоразумению, выступают против нашего союза. Даже если бы благодаря вашим усилиям я мог сейчас жениться, такой брак, увы, принёс бы радость мне одному, вызвав проклятья и нарекания со стороны окружающих. Надо выждать, пока не разъяснится недоразумение.

Я не только не хотел подавать повод заподозрить себя в том, что хочу разжалобить родителей М., но мне самому казалось омерзительным, любя дочь ненавидящих меня богачей, пускаться на всяческие хитрости, чтобы добиться её руки. Я был в ярости на отца М. "Вы ещё узнаете, на что я способен!" — думал я, но, переживая любовь как огромную катастрофу, в глубине души ощущал только всепоглощающую робость. Мои слова как будто успокоили И., но втайне я решил не оставлять усилий и сделать из себя человека, достойного М. Весь отдамся работе. Буду трудиться так, чтобы приносить пользу как можно большему числу людей. Воспитаю в себе качества выдающейся личности… Вот почему каждый день после службы я ходил в вечернюю школу. Много читал. Писал. Втайне надеялся, что и М. ждёт меня.

Как-то вечером после вечерних занятий Кикути зазвал меня в кофейню в квартале Суругадай на Канде.

До сих пор мы каждый вечер по окончании занятий шли вместе до станции Отя-но мидзу. Там мы обычно расставались, добираясь до дома разными линиями. По дороге от института до станции он обычно рассказывал о том, что происходит у него в научной лаборатории, я — о делах своего департамента. В дождливые вечера, закончив службу, в ожидании начала занятий в Институте иностранных языков я заходил куда-нибудь поесть, потом читал в библиотеке Охаси. Это было довольно скучно, и мне не раз хотелось пропустить занятия, но, подумав, как расстроится Кикути, я шёл заниматься. Мы оба ощущали благотворное влияние нашей дружбы.

Но в тот вечер Кикути зазвал меня в кофейню. Попивая кофе, он сказал, приняв равнодушный вид:

— Я случаем кое-что слышал о М. … Помнишь К.? Говорят, он через посредство профессора К. сватался к М. Но она ему отказала, сославшись на то, что сейчас ещё не думает о замужестве. После этого М. вроде бы настойчиво просила профессора передать К., чтобы он не строил на её счёт никаких планов…

Этот разговор меня взбудоражил.

К. был моим приятелем-однокурсником ещё со времён лицея и остался в научной лаборатории при университете. Профессор К. читал лекции в Императорском университете, в течение одного года и я был его слушателем, но одновременно он вёл курс в женском университете, в котором училась М. Я слышал от неё, что студентки часто приходили к нему в гости. Вероятно, К. познакомился с М. в доме профессора. Хотя К. и остался в лаборатории, на мой взгляд, он не отличался ни умом, ни нравственными качествами, поэтому мне показалось странным, что профессор выступил посредником в его сватовстве. В то же время я почувствовал, как во мне крепнет решимость. Если уж какой-то К. просит руки М., то я и подавно, набравшись смелости, могу попытать счастья… Каким же я был тогда безвольным! Какими жалкими желаниями довольствовался! Просьбу М. не строить на её счёт никаких планов я понял как несомненное доказательство того, что по-прежнему занимаю её мысли.

После разговора с Кикути я твёрдо решил не торопить событий и ждать.

Я уже упомянул, что работал в департаменте гор и лесов. Департамент занимался контролем за казёнными лесами. Поступая на службу в министерство, я надеялся, участвуя в разработке законов об арендаторах, о труде и других социально значимых актов, внести практический вклад в административное управление, но меня ждало горькое разочарование.

Тогдашний начальник отдел а лесного хозяйства Оцука сказал мне со всей любезностью: "Чтобы стать хорошим чиновником, вам будет полезно на первых порах набить руку в счетоводстве", — и определил меня счетоводом. Департамент гор и лесов вёл внутри министерства свою особую бухгалтерию. Счетоводами там служили два старика, годящиеся мне в отцы, которые, решив, что я в будущем стану секретарём или начальником отдела, обращались со мной как с дорогим гостем, не давая мне никакой обременительной работы.

Обязанный каждый день являться на службу, я вскоре пресытился чтением ведомственных статутов и принялся изучать историю казённых лесов. Я узнал множество сложных, интересных случаев, относящихся к началу эпохи Мэйдзи, когда учреждались казённые леса, а также то, как в процессе разграничения постоянно сталкивались интересы чиновников и населения. Я приободрился, увидев, что даже в таком месте можно найти осмысленную работу.

Однажды меня вызвал начальник Оцука:

— Когда сдают экзамены на чиновника высшего разряда, обычно берут отпуск. Может быть, тебе до экзаменов отдохнуть, чтобы хорошо подготовиться?

Я был признателен за доброту, но при этом впервые рассказал начальнику о мотивах и планах, побудивших меня поступить на работу в министерство.

— В таком случае в департаменте гор и лесов тебе не очень-то интересно, — посочувствовал мне начальник.

Вероятно, Оцука поговорил обо мне с тогдашним начальником отдела аграрной политики господином Исигуро Тадаацу. Через несколько дней Оцука велел мне сходить к Исигуро. Когда я пришёл в отдел аграрной политики, Исигуро сказал:

— Начальник отдела лесного хозяйства говорил мне о твоём желании. Пожалуй, я бы мог взять тебя на работу в свой отдел. Как ты на это смотришь?

Я не мог скрыть радости по поводу того, что сбылись мои мечты.

Дело в том, что в то время все вопросы, касающиеся гражданского законодательства, были переданы из ведения министерства сельского хозяйства и торговли в министерство внутренних дел, где было образовано специальное гражданское управление. Министерские работники роптали, охваченные беспокойством и недовольством. Самые непримиримые твердили, что теперь, когда передали работу, неизвестно, какая судьба ожидает сотрудников. Только что поступившие на службу молодые чиновники вроде меня, плохо понимая происходящее, выступали в качестве зрителей, но поскольку я шёл в министерство как раз ради того, чтобы участвовать в работе, которую теперь передавали в другое ведомство, я втайне мечтал перевестись вместе с работой в гражданское управление. Впрочем, пока нечего было и мечтать об этом. После того как важнейшая часть работы была отдана министерству внутренних дел, из того, что меня в то время интересовало, в нашем ведении остались только аграрные законы и законодательство об арендаторах. Я был рад и несказанно признателен любезности Исигуро, который с подачи Оцуки взял меня в свой отдел, который как раз и занимался тем, что меня интересовало. Сообщив о желанном мне назначении, Исигуро спросил:

— Уяснил ли ты для себя, кем собираешься стать? Государственным служащим, чиновником — или же пойдёшь по научной части?

— Я не собираюсь становиться учёным.

— В таком случае, раз приняв решение стать чиновником, ты уже не должен отступать.

Сказав это, он внимательно посмотрел на меня своими большими, добрыми глазами, разглаживая ладонью великолепные усы, но смысл его слов я смог полностью оценить только года через три.

Как бы там ни было, по любезному распоряжению Исигуро я перешёл в отдел аграрной политики и стал работать под началом господина Кодайра Кэнъити в секторе, занимавшемся исключительно арендным законодательством. Наконец-то я мог отдаться любимой работе.



2





Мне хотелось сообщить М., что я смог заняться желанной работой, как вдруг от неё пришла небольшая посылка. Это было "Исследование добра" профессора Нисиды, книга, которую я дал ей почитать давным-давно. Получив совершенно неожиданно эту посылку, я был несказанно взволнован: в книгу было вложено письмо. В нём рукой М. было написано следующее:






"Разбирая вещи, я обнаружила, что так и не отдала Вам эту книгу. Собралась отослать её Вам, и мне вдруг стало невыносимо грустно при мысли, что мы совсем прервали наши отношения.

Возможно, Вы уже знаете, что я в скором времени вместе с младшим братом отправляюсь на пароходе "Фусими-мару" в Германию. Мне с трудом удалось упросить отца отпустить меня, убедив его, что для моего развития мне будет полезно на своём опыте познакомиться с тем, как в тяжёлых условиях возрождается Германия, потерпевшая поражение в войне. Профессор Оути плывёт на одном с нами корабле и, по счастью, любезно согласился взять на себя заботу о нас.

Я с нетерпением ждала день окончания учёбы в женском университете. Ведь в тот же самый день Вы кончали свой университет. Втайне я страстно мечтала, что тогда мы сможем соединить наши судьбы. Но вот занятия окончились, а чудо, о котором я так мечтала, увы, не сбылось.

Не понимаю, почему отец Вам не доверяет, почему, толком не зная Вас, относится с неприязнью. Но могла ли я, живя в отцовском доме, поддерживать отношения, которые он запрещает? Как это мучительно — быть сердцем с Вами и в то же время, сохраняя на лице спокойствие, обращаться к отцу! Я должна была выбирать — покориться отцу или Вам.

Сколько раз я замышляла убежать из отеческого дома и укрыться у Вас! Но для того чтобы решиться на такое, мне не хватало уверенности, что я могу дать Вам счастье. Я даже не была уверена в том, что Вы встретите меня с радостью. Сколько лет мы общались, и вы ни разу не сказали, что любите меня, а между тем до меня дошли слухи, что Вы собираетесь стать приёмным сыном. Я не могла поверить своим ушам. Вот почему, узнав, что профессор Оути отправляется в Германию, я упросила отца отпустить меня с ним. Вероятно, родители согласились, надеясь, что я забуду Вас. Впрочем, забывать уже нет необходимости. Говорят, что все человеческие трагедии рождаются из малодушия. Я тоже думаю, что обоюдное малодушие — причина наших бед. Я отправляюсь в Германию в надежде вернуться полностью переродившейся.

Клянусь, в моих любовных чувствах не было ни малейшей лжи! Это то, что более всего меня радует. Даже если Вы меня не любили, я могу утешаться тем, что в моей любви не было ничего нечистого. Любя, я возвышала, совершенствовала себя. В этом смысле мне не в чём себя упрекнуть, не в чем раскаиваться. Я желаю лишь одного — чтобы в будущем Вы стали таким человеком, которого я не стыдилась бы назвать своим возлюбленным. Тогда и моё прошлое станет более красивым и светлым. Понимайте это не как свидетельство моего малодушия, а как искренность любящей Вас. М."





Это письмо я прочёл перед уходом на службу. Его смысл не укладывался у меня в голове. Я дошёл до министерства, как в тумане. У себя на месте вновь перечитал. Справившись по газетному объявлению, узнал, что "Фусими-мару" отплывает на следующий день в первой половине дня из Иокогамы. Я убеждал себя, что нужно обдумать всё спокойно. В то время департамент находился в Цукидзи. От Цукидзи до Цукисимы, где жила М., не так уж далеко. Я едва не бросился бежать в Цукисиму. Но удержал себя, решив, что негоже расстраивать М. перед самым отправлением в Германию. Тем не менее, позвонив по телефону, я удостоверился, что М. должна сесть на корабль в Иокогаме. Я решил на следующий день поехать проститься с ней в порту и прямо сказать, что люблю её и готов ждать её возвращения сколь угодно долго.

Но на следующий день в департаменте было назначено совещание следственного комитета, и я понял, что не смогу не присутствовать. Оставалось немедленно написать ей письмо и скоростной почтой отправить на адрес "Фусими-мару". Текст этого письма я уже забыл. Но совершенно точно, что перво-наперво я признался в любви. Откровенно написал, что надеялся, что она убежит из дома отца. Также написал, что буду с нетерпением ждать её возвращения на родину. Сам же тем временем употреблю все свои силы на то, чтобы стать человеком, способным на прекрасные поступки, мужчиной, достойным её внимания…

В обеденный перерыв я отправился на Гиндзу, купил в аптеке лекарство против морской болезни и, вложив в один пакет с письмом, отправил на корабль, так, чтобы успеть к завтрашнему отплытию. Может быть, это был постыдный, не слишком мужской поступок, но иначе я поступить не мог. Я подумывал о том, чтобы поехать в Кобе и проститься с ней там, но и это оказалось невозможным из-за заседании комиссии по выработке мер против арендных конфликтов. Увы, если бы я тогда поехал в Кобе, наша судьба, наверное, решилась бы иначе. Но я оказался слишком труслив для того, чтобы сделать то, что должен был сделать.

Рассуждая рационально, несколько лет учёбы в Европе должны были пойти на пользу духовному росту М. Но если бы я всё-таки выехал в Кобе, не исключено, что она бы сошла с корабля и мы вернулись в Токио вместе. Столь страстно изливала М. свои чувства в письме, которое писала на борту корабля, плывя из Иокогамы в Кобе. Она написала, что разрыдалась, впервые узнав о моих подлинных чувствах из письма, доставленного ей на корабль. Она написала, что узнала о них слишком поздно, но была готова, прибыв в Кобе, всё бросить и вернуться ко мне. Она добавляла, что теперь, когда мы больше не сомневаемся в наших чувствах, пусть даже нас разделяет океан, она может, заглушив печаль, смело отправиться в далёкие края, чтобы завершить своё образование. И всё же, несмотря на бодрый тон, письмо чудесным образом сохранило в нескольких местах следы её слёз…

Из Шанхая пришло ещё одно письмо. Потом из Сингапура. Из Бомбея. Из Адена. Из Порт-Саида. Из Марселя. Из Парижа… Получая её письма, я как будто разворачивал в своей душе карту мира. Прибыв в Берлин, она стала писать мне письма чуть ли не каждый день, и я в свою очередь писал ей каждый день, так что мы как будто обменивались дневниками. Разделённые огромным пространством, мы, как самые настоящие юные любовники, делились своими чистыми помыслами, ничего не утаивая друг от друга, ни радостей, ни печалей, ни разочарований, ни надежд, и так из месяца в месяц, из месяца в месяц… В конце концов у меня в душе зародилось страстное желание во что бы то ни стало поехать в Европу.




Во время отъезда М. в Берлин в деревне умерла моя бабушка. После паломничества в главный храм Тэнри и последующей встречи с Родительницей, она, как если бы и впрямь встретилась с Богом, старалась ещё усердней воплотить в жизнь вероучение. Её вера была искренней и безыскусной. Она всей душой верила, что, поскольку Бога невозможно узреть очами, следует вместо Бога почитать самих людей, и старалась услужить и повиноваться всем вокруг. Она раздавала всё подряд, так как считала, что дарить людям значит то же, что приносить жертвы Богу, ибо Бог радуется радостью получающих дары. Впрочем, раздавать-то уже особенно было нечего. К тому времени всё состояние уже ушло на богоугодные дела, жили тем, что вылавливал дядя, безропотно выходивший в море на промысел, никаких излишков не оставалось, но даже готовить каждый день еду для верующих, собиравшихся в маленьком храме, было для бабушки тяжёлым бременем. Она твердила, что всех надо сытно накормить, ибо еда — дар Божий. Новая тётка не принадлежала к вероучению, поэтому с беспокойством воспринимала подобное поведение бабушки, открыто осуждала её, но бабушка, смеясь, всякий раз говорила ей: "Успокойся, с тебя небось не убудет!" — и продолжала невозмутимо поступать так, как считала нужным.

В это время ей было уже под восемьдесят, она совсем ослепла, но по-прежнему нянчила детей, делала всю домашнюю работу от уборки до приготовления еды и, держа в своих руках хозяйство, вела все счета. Она беспокоилась, что тётка, получив счета в своё распоряжение, начнёт копить деньги и ни за что не станет кормить прихожан. Дядя, святая душа, самоотверженно занимался рыбным промыслом, а заработанные деньги, всё до последнего медяка, отдавал бабушке в руки, ни разу не высказав неудовольствия, что деньги идут на еду для бедняков. И бабушка, и дядя жили, отказавшись от собственности, довольные тем, что посылал им Бог, копя сокровище в сердце. Они даже жалели людей, все помыслы которых прикипели к деньгам, деньгам, деньгам… Когда же знакомые и родственники выражали бабушке сочувствие по поводу новой тётки, отличавшейся необузданным нравом, она говорила смиренно:

— Дьявольское отродье тоже достойно почитания.

Как последняя тень старинного славного рода, она оказывала благодеяния множеству людей. Даже те из наших родственников, которые прервали с нами отношения после того, как отец примкнул к вероучению, теперь навещали бабушку. Для меня бабушка давно уже стала символом нашей деревни. Можно сказать, что с её смертью та деревня, которую я носил в душе, пошла прахом. Поступив на службу, я подробно рассказал бабушке о побудительных мотивах своего поступка. На что она мне сказала:

— Оказанные тебе благодеяния следует вернуть бедным людям.

Из своего первого жалованья я дал ей пятьдесят йен, чтобы она сшила себе мягкое одеяло, но она сказала:

— Я в этом году буду "призвана" (то есть умру), поэтому ни к чему мне обзаводиться новым одеялом.

И через некоторое время раздала эти пятьдесят йен. Встречая новый год, она говорила всем, точно в шутку: "В нынешнем году я буду призвана!" Вот уже десять лет она была слепа, но не оставляла усилий узреть Бога, а потому постоянно жила лицом к лицу с какой-то мистической тайной. Может быть, она и в самом деле что-то такое прозревала?.. С конца весны всегда бодрая бабушка начала недомогать. Сколько ни уговаривал я её показаться врачу, она твёрдо отказывалась, говоря: "Ещё не время". Когда прихожане хотели молить Бога о её выздоровлении, она говорила: "Не досаждайте небу просьбами!" — и весь день, сидя в углу храма одна, думала о чём-то своём.

Но в начале осени она по собственному почину попросила отвести её к врачу. В результате обследования у неё обнаружилась уремия. Болезнь, видимо, перешла на голову, она стала заговариваться, и, получив сообщение, что ей уже ничто не поможет, я как-то воскресным днём навестил её в последний раз. У неё и впрямь было что-то слегка не в порядке с головой, но она лежала тихо, и то, что говорила, не было похоже на речи умалишённой. В оба её рукава были напиханы аккуратно сложенные бумажки, которые она принимала за денежные купюры, радуясь, что может сколько угодно помогать беднякам.

— Цены на рис сейчас подскочили, но это ничего… — говорила она. — Не надо беспокоиться. Все смогут вдоволь наесться. Эти деньги даны мне от Бога, поэтому не стесняясь раздайте их нуждающимся. Бедность страшная вещь, но Бог в первую очередь блюдёт бедняков.

И ещё:

— Что с нами будет?.. Пожар… Надо бежать!.. Ничего с собой не берите, спасите хотя бы себя… Жизнь — драгоценность… Позаботьтесь о детях. Дети ведь не наша собственность, они нам доверены Богом. Большой пожар, но сохраняйте спокойствие!

И ещё:

— Страшное землетрясение… Соберите всех и бегите в горы! Идёт цунами. Даже если погибнет всё ваше добро, не беспокойтесь! Ведь Бог дал нам столько денег… Сказано, Бог каждое зерно возвращает сторицей, по добродетелям нашим дано нам так много!

Говоря это, она показывала, что у неё кое-что припрятано в рукавах.

На третий день она тихо скончалась, восьмидесяти лет, в радости за отплаченные Богом добрые дела. После её смерти я почувствовал себя осиротевшим. Родная деревня как будто перестала для меня существовать. Но в то же время я как-то успокоился. На мою душу снизошло что-то вроде умиротворения, как будто я был отпущен на свободу. Тогда только я понял чувства друга, который сказал мне, что воспринимает смерть матери как избавление. Когда юноша вдруг осознаёт, что отныне может жить, думая лишь о себе, он испытывает не столько одиночество, сколько радость новообретённой свободы.

В тот же год зимой в Нумадзу случился большой пожар, в Ганюдо выгорело процентов девяносто домов. В тот день я находился в служебной командировке в префектуре Нара и остановился в гостинице "Нара". Меня послали на месте разобраться с арендным конфликтом, но, чтобы согласовать свои действия в префектуральном управлении, мне пришлось задержаться в гостинице. Неожиданно я встретил там С., знавшего М. по семейным связям. В тот вечер светила ясная луна, и мы с С. до поздней ночи гуляли по парку, беседуя о М. С. настойчиво уговаривал меня поехать в Германию. Но это было совершенно нереально. В конце концов он заночевал в моём номере на соседней кровати. На следующий день я вместе с помощником инженера из управления посетил арендатора, бывшего зачинщиком одного из крупных конфликтов. Против моих ожиданий, он не был молод. Это был крестьянин по меньшей мере лет шестидесяти. Слушая его простодушные, яростные слова, я со стыдом вспоминал, как накануне всю ночь напролёт разглагольствовал о своей возлюбленной, живущей в Германии.

На обратном пути из командировки я заехал в свою деревню.

Дом, в котором я вырос, сгорел. Сгорел храм, построенный кровью и потом моих родных. Казавшаяся раньше такой большой, Ганюдо, превратившись в выжженную пустыню, стала маленькой, ютящейся на берегу моря деревушкой. Высокая ива, стоявшая перед домом и всегда служившая для нас ориентиром, также сгорела. Все мои воспоминания были начисто стёрты с лица земли. В храме на полке у двери должен был лежать дневник, который я вёл на протяжении пяти лет, пока учился в средней школе. Там же должен был храниться отпечатанный на мимеографе самодеятельный журнал, который я самоуверенно выпускал вместе с однокашниками и учащимися младших классов. В нём мы публиковали свои впечатления о прочитанном, подражательные рассказы, и совсем недавно мне захотелось его перечитать. Увы, всё сгорело. В ту ночь светила луна, но дул сильный западный ветер, и когда на морском берегу начался пожар, никто не успел опомниться, как огонь уже распространился по всей деревне. Вытаскивать вещи не было времени, дяди с трудом успели выбежать из дома и спасти свою жизнь.

— Всё произошло в точности так, как говорила бабушка перед смертью. Мы знаем, что Бог нам поможет, и не отчаиваемся, — говорили дяди, дрожа от холода в жалкой лачуге, уверенные в скором возрождении.

Вернувшись в столицу, я попросил у И. взаймы пятьсот йен и послал их дяде Санкити. Тётка приняла их, вероятно посчитав платой за обучение.

Мне хотелось с головой уйти в работу. Я серьёзно думал о том, что, если буду вести праведную жизнь, Бог в награду позволит мне в будущем жениться на М. Я был счастлив работать под началом человека с таким удивительным характером, как Кодайра Кэнъити. Он только что вернулся из Европы и исповедовал прогрессивные взгляды. Над ним стоял идеалист Исигуро. По деревням, как буря, проносились конфликты. С душевным трепетом я посвящал всего себя работе. При этом я вовсе не думал о том, что я — чиновник, что в будущем могу дорасти до секретаря или начальника отдела…



3





Комната в министерстве, где находилось моё рабочее место, называлась арендным сектором.

Из всего, чем ведал отдел аграрной политики, мы занимались лишь делами, связанными с крестьянами-арендаторами, поэтому нашу комнату звали просто "арендаторской". Это была тёмная комнатушка на третьем этаже в глубине огромного здания министерства. Отдел аграрной политики располагался на втором этаже, там же сидел и начальник отдела, поэтому наш сектор был удалён от надзирающих глаз, что, разумеется, располагало к праздности. Там царила атмосфера своего рода научной лаборатории.

Начальником сектора, в то время в звании секретаря, был Кодайра Кэнъити, довольно странная личность. Под его началом служил специалист по праву постоянной аренды улыбчивый профессор Оно Такэо (впрочем, в то время он ещё не был профессором агрономии).

Дела, имеющие отношение к законодательству, находились в обязанности Куботы, окончившего за год до меня юридический факультет Императорского университета. Саката и Танабэ, также на год раньше окончившие сельскохозяйственный факультет по специальности "экономика сельского хозяйства", справляли обязанности, связанные с сельским хозяйством. Кубота стремился воспитать в себе качества отличного чиновника, а Саката и Танабэ уже в то время серьёзно изучали: первый — крестьян-собственников земли, второй — право частной собственности на землю (я слышал, что оба они ныне влиятельные авторитеты в своих областях). Я втайне мечтал заняться изучением сельскохозяйственных профсоюзов. Под нашим началом было несколько молодых помощников. Таким образом, царившая в нашей комнате атмосфера напоминала не столько присутственное место, сколько научную лабораторию. И сам начальник отдела Исигуро всячески поощрял наши самодеятельные изыскания.

Незадолго до того как я поступил на службу в арендный сектор, разработанный там законопроект об аренде был отвергнут на заседании министерства как слишком революционный. Было определено изучить меры для устранения арендных конфликтов и выйти в парламент с законом об урегулировании арендных отношений. Все были заняты подготовкой этого закона. Параллельно в планах стояло изучение таких проблем, как крестьяне-собственники, частная собственность на сельскохозяйственные угодья, сельскохозяйственные профсоюзы и проч. Вероятно, с этой целью посылали в Европу Кодайру, вернувшегося с огромным количеством справочной литературы.

Впоследствии потребовалось почти три года, чтобы закон об урегулировании арендных конфликтов был официально опубликован. Не знаю, как описать усердный труд сектора на протяжении этих трёх лет. Оглядываешься назад, и дух захватывает от произошедших перемен. Когда я пришёл в сектор, проект закона об урегулировании арендных конфликтов был уже в общих чертах готов. Но потребовались громадные усилия, чтобы довести его до представления в парламенте.

Это была эпоха расцвета политических партий, и, по всей видимости, давление партий на верхушку министерства было довольно значительным. Я слышал, что один влиятельный политик учинил строгий допрос начальнику департамента управления сельским хозяйством по поводу ревностного изучения проблемы аренды в нашем секторе, объявив его "рассадником социалистов". В ту эпоху слово "социализм" ещё внушало такой страх, что этот допрос представлял для начальника департамента несомненную угрозу. В таких условиях для того, чтобы подготовить законопроект к представлению в парламент, приходилось затрачивать много ненужных усилий.

Прежде всего была организована так называемая комиссия по арендным отношениям, но подбор состава её участников, по-видимому, потребовал больших хлопот (говорю "по-видимому", поскольку сам я непосредственно этим подбором не занимался). Комиссия была набрана из числа гражданских и состоящих на государственной службе юристов, специалистов по сельскому хозяйству, а также представителей верхней палаты и палаты представителей. Но, отбирая кандидатов из числа парламентариев, приходилось, помимо назначения представителей от каждой фракции, преимущественно имеющих отношение к аграрному сектору, учитывать вес каждого отдельного представителя внутри своей фракции. Более того, о каждом предполагаемом члене комиссии надо было подробнейше разузнать не только его послужной список и исповедуемые взгляды, это само собой разумеется, но даже его обыденные привычки, а у тех, кто был автором книг, прочесть всё ими написанное. Это требовало большого внимания и тщательности.

До начала работы комиссии мы были заняты по горло её подготовкой. Надо было подобрать справочные материалы для членов комиссии. Эти материалы содержали не только данные по Японии, но и обзоры положения дел в других странах, и, по правде сказать, их набралось довольно много. Главная тяжесть работы по их сбору легла на наш сектор, поэтому в нём воцарилась весьма оживлённая атмосфера. Это был своего рода первый в Японии научный институт по изучению проблем арендных отношений. Уже после того как несколько раз созывались совещания комиссии в малом и расширенном составе, был сочинён проект закона об урегулировании арендных конфликтов, при этом текст каждой статьи готовился в трёх-четырёх вариантах на усмотрение членов комиссии. Кроме того, надо было загодя предусмотреть, какие вопросы могут задать члены комиссии по тексту каждой статьи, и подготовить список возможных вопросов с соответствующими ответами. "Чтобы учесть все пожелания по каждой статье закона, — шутил наш начальник, стараясь нас приободрить, — надо действовать как при игре в го[63 - Го — японская логическая игра типа шашек.], где главное — захватить инициативу". Между прочим, тогдашний начальник департамента был известным игроком в го.

Воскрешая тогдашние события, я сгораю от стыда при мысли, как мало у меня было опыта, но отчётливо вспоминаю, с каким рвением работали мои товарищи Саката, Кубота, Танабэ, вспоминаю наши споры, наши труды. Перед моими глазами встают, как будто это было только вчера, лица и жесты наших начальников — Исигуро и Кодайры.

Исигуро, достойный называться отцом японского крестьянства, как только доходило дело до арендной проблемы, пускался в нескончаемые прения. Он не отлучался даже на обеденный перерыв, наскоро съедая булочку и дешёвую лапшу. В четыре часа, когда заканчивалось присутствие, он и не думал уходить. Засветив лампу в тесной комнатушке на третьем этаже, он посылал за холодным ужином из соседней забегаловки и продолжал совещание. В то время Исигуро знал всё до мельчайших подробностей о японских деревнях, как будто исходил их пешком. Вероятно, он был в большей степени осведомлён о положении дел на селе, чем о состоянии своего домашнего сада. Он не следил за своим внешним видом, и казалось, все его мысли с утра до вечера заняты исключительно сельским хозяйством. Достаточно было заговорить на эту тему, чтобы привести его в хорошее расположение духа. Было очевидно, что вся его жизнь посвящена нуждам крестьянства, других удовольствий у него не осталось. Несмотря на то, что его познания в сельском хозяйстве были шире и глубже, чем у любого учёного-специалиста по аграрным вопросам, он был совершенно лишён тщеславия и не написал ни одной научной работы. Просто-напросто, как ходатай за крестьян, самоотверженно трудился в департаменте. Это была действительно личность. С тех пор как Исигуро поступил на службу в министерство, он — исключительный случай для чиновника — ни разу не покидал департамента, отдав всю свою жизнь отстаиванию интересов крестьянства. Тогда считалось недопустимым, чтобы чиновник постоянно занимался одним и тем же, пусть даже любимым делом: обычной практикой было переходить из одного департамента в другой, но, к счастью, Исигуро имел мощные тылы, позволявшие ему поступать по своему усмотрению. Мы, молодые чиновники, мечтали, что день, когда он станет министром сельского хозяйства, будет началом новой эры для японского села, но сейчас, когда наши мечты сбылись, что, собственно говоря, изменилось?..

Впрочем, работать в подчинении у такого начальника для молодых людей было не слишком вольготно. После того как комиссия утвердила проект закона об урегулировании арендных споров, он был передан на рассмотрение совещания министерства, затем ещё обкатан в правовом управлении и только тогда представлен парламенту, где был всесторонне рассмотрен и по прошествии трёх лет принят и наконец введён в действие. За это время текст закона претерпел значительные изменения по сравнению с тем, что задумывалось нами. Мы, по молодости лет, тайно негодовали, называя итоговый документ выхолощенным.

Но сейчас, после долгих размышлений, мне представляется уместным, если мы не хотим революционных потрясений, чтобы законы и постановления, оказывающие непосредственное влияние на реальную жизнь народа, готовились именно с такой осмотрительностью, пусть даже молодым разработчикам проекта это и покажется выхолащиванием содержания.

Взять тот же закон об урегулировании арендных конфликтов. Мы, юнцы, только что окончившие университет, отправлялись в командировки на места конфликтов, проводили различные исследования, встречаясь с арендаторами и землевладельцами, изучали опыт иностранных государств, приобрели обширные познания, и всё равно эти познания оставались чрезвычайно поверхностными, далёкими от подлинных настроений крестьянства, далёкими от самой земли. Основываясь на этих поверхностных познаниях и полученных за время учёбы ничтожных сведениях, мы с юношеским энтузиазмом (а порой и сентиментальностью) выстраивали на столе образцовую деревню и разрабатывали законопроекты, подходящие для такой, созданной нашим воображением деревни, надеясь подогнать под них деревню реальную.

Вероятно, это было не так уж страшно, когда работой над законопроектом руководил такой высокообразованный, прекрасный человек, как Исигуро, но были другие проблемы, вызывавшие беспокойство. Была опасность из любви к японской деревне, японскому крестьянству, выступая за него ходатаем, упустить более широкий взгляд на Японию. Для вчерашних студентов характерно, сразу сосредоточившись на одном специальном вопросе и не имея досуга думать обо всём остальном, начать видеть в Японии одних лишь крестьян, забывая, что есть ведь ещё и мелкие торговцы, и рабочие. И это ещё не всё. Выпускники университета имеют опасную склонность считать, что отныне на них ложится ответственность за будущее Японии. Большинство из них становятся государственными служащими и, как правило, горят от нетерпения приступить к работе. Работа государственного служащего — это по своей сути выполнение административных обязанностей, поэтому они стремятся как можно быстрее взять руководство в свои руки. Тогда можно начать разрабатывать законы и постановления, а следовательно, получить дополнительные бюджетные ассигнования и увеличить штаты своих сотрудников. Глядишь, и весь их трудовой энтузиазм направляется не на то, чтобы тщательно обдумать, каким образом их законотворчество скажется на народе, а как бы урвать побольше бюджетных ассигнований. Это положение дел хорошо объясняет тот факт, что чиновники, искушённые в выбивании ассигнований, оцениваются как наиболее умелые администраторы. Если бы в государстве исчезли политики и администраторы начали бы каждый от своего имени принимать политические решения, народ, как единая общность, перестал бы существовать, а государство превратилось в сборище группировок с враждебными интересами. Такие идеи порой меня посещали.




Как бы там ни было, в присутствии я работал напряжённо, хотя случалось и лодырничать. Как я уже говорил выше, я планировал заняться изучением сельскохозяйственных профсоюзов. Я изучил те из привезённых Кодайрой из Европы материалов, которые касались европейских сельскохозяйственных профсоюзов. Особенно меня заинтересовало сельское хозяйство Франции, и я усердно читал всё, что имело отношение к профсоюзному движению во Франции. Когда меня посылали в командировку на место арендного конфликта, я обращал особое внимание на профсоюзное движение. В то время и в Японии деятельность сельскохозяйственных профсоюзов была активной, и как-то раз, когда в Осакском доме собраний открылся Общенациональный съезд крестьянских профсоюзов, мне было велено отправиться на него для инспекции. Но, прибыв на съезд, я обнаружил, что место председателя занимает мой старинный приятель Коиваи Киёси. Атмосфера съезда была очень накалена. Присутствуя на нём в качестве инспектора, представляющего сторону властей, я чувствовал себя неуютно. Мы с Киёси водили дружбу с лицейских времён, в университете помогали друг другу в учёбе, организовав с несколькими товарищами научный кружок, а теперь с прискорбием обнаружили, что стоим по разные стороны баррикад. Это было характерно для тогдашней общественной ситуации. Ныне, спустя годы, всё это кажется и забавным, и грустным.

Выезжать в регионы, ходить по сёлам — всё это для меня, плохо знавшего сельское хозяйство, было отличной учёбой. Я много встречался с крестьянами-земледельцами и сохранил о них незабываемые впечатления. Примером тому может быть моя встреча с Сунагой Ёсими в ту пору, когда он пытался организовать в маленькой деревушке профсоюзное движение. Я был потрясён его безыскусным энтузиазмом, но, возможно, впечатление было особенно сильным потому, что это была моя первая служебная командировка.

Во время поездок меня обязательно сопровождал какой-нибудь мелкий чиновник или помощник инженера от префектуры. Эти люди в сравнении с крестьянами были поразительно вульгарны, их не интересовало ничего, кроме вина и женщин. Они с одинаковым равнодушием выслушивали и скорбный рассказ арендатора, и злоключения землевладельца, подобно той совершенно абсурдной истории, когда помещик, в чей дом пришло несчастье, собирался устроить похороны, но из-за конфликта с крестьянами ему не позволили вынести гроб из дома. Эти люди сопровождали меня исключительно по своей служебной обязанности. Поскольку министерство сельского хозяйства и торговли не имело непосредственных инспекционных полномочий, они не проявляли особого рвения. Каждый раз я возвращался в столицу, негодуя на равнодушие местных чиновников, имеющих непосредственное отношение к селу.

Вернувшись из командировки, надо было писать отчёт. С давних пор форма отчёта была строго регламентирована. Следовало писать, разбивая материал на разделы — дальние причины конфликта, ближние причины, количество участвующих арендаторов, характер конфликта и т. д., но, производя такую классификацию, такой анализ, в отчёте невозможно было передать чувства от увиденного и услышанного на месте. Из каждого префектурального управления чуть ли не каждый день приходило множество отчётов, поэтому, казалось, можно, не вставая из-за стола, сочинять, придерживаясь заданной формы. На второй или третий раз я, нарушив принятую форму, составил отчёт в виде дневника, написанного разговорным языком. Я постарался как можно живее передать впечатления от командировки. Я был уверен, что мой отчёт должен понравиться, поскольку читающий его получал возможность прочувствовать и пережить происходящее так, как будто он лично побывал на месте. Увы, мой написанный живым языком отчёт, нарушивший сложившуюся традицию, вызвал презрение со стороны начальства и сослуживцев.

К этому времени я стал замечать, что внутри министерства возникли различные партии, сильно отравлявшие атмосферу. Из того, что имело ко мне непосредственное отношение, меня особенно огорчала молчаливая борьба выпускников юридического и сельскохозяйственного факультетов. Впрочем, в этой борьбе победитель был заранее известен. Дело в том, что выпускники юридического факультета в качестве государственных служащих имели обеспеченное будущее, они знали, через сколько лет получат тот или другой чин, вся их жизнь представляла прямую лестницу. Ступив на нижнюю ступень, можно было подниматься вверх, как на эскалаторе, и если твёрдо стоять на ногах, то через три года стать чиновником шестого класса, через пять лет — чиновником пятого, потом четвёртого класса, потом чиновником, назначенным по указу императора и т. д., став, наконец, при условии хорошего здоровья, каким-нибудь высокопоставленным сановником. Но для выпускников сельскохозяйственного факультета такой удобной лестницы не существовало. Окончив тот же самый университет, им приходилось наблюдать со стороны, как другие делают карьеру, восходя ступень за ступенью по удобной лестнице. Видеть это было невыносимо. Здесь отсутствовал чей-то злой умысел, виновата была система, но так как испытывать недовольство системой не слишком сподручно, оно направлялось на конкретных людей. К тому же, поскольку высказать недовольство кому-либо в лицо невозможно, в министерстве царила удушливая, неприятная атмосфера, попортившая кровь многим выпускникам юридического факультета, поступившим на работу в департамент управления сельским хозяйством.

В департаменте, из-за характера работы, выпускников сельскохозяйственного факультета было намного больше, чем выпускников юридического, поэтому и обиженных было много. Проще было тем, кто, как Кодайра, окончив сельскохозяйственный факультет, получили второе образование на юридическом. Но в моём случае, и Саката, и Танабэ, к счастью, занимались исследованиями в своей специальной области, поэтому не имели ко мне лично никаких претензий, к тому же я смог с ними крепко подружиться.

Кубота, бывший на год меня старше, вскоре после прохождения закона об урегулировании арендных конфликтов слёг от туберкулёза. Работавший до него на его должности некто Хиросэ также заболел туберкулёзом после того, как был составлен проект закона. "Теперь твоя очередь!" — подшучивали надо мной, когда я сменил Куботу, но причиной заболеваемости было не только то, что наш сектор располагался в тёмной, нездоровой комнате, куда не проникали лучи солнца, и даже не в большом объёме работы. Виновата была удушливая, разлагающая душу атмосфера. Особенно в этом отношении отличался один хитрый мелкий чиновник К., который, втёршись в доверие к начальнику департамента и начальнику отдела, постоянно приписывал себе всё, что было сделано молодыми сотрудниками, и, отгородив начальника отдела от его подчинённых, добился того, что наши слова не могли дойти напрямую до начальства.

Некоторые сотрудники восклицали в гневе:

— Уволюсь с работы, изобью К. и заставлю на пару со мной совершить самоубийство!

Подобная атмосфера бросала тень на светлый образ начальника отдела, выдающейся личности, редкой среди чиновничества, и чрезвычайно угнетала нас.

— Тот, кому не завидуют другие, никогда не станет хорошим работником, — говорил начальник департамента, защищая этого чиновника. Он не замечал, что тем самым убивает у многих молодых сотрудников желание работать. Подобные вещи случаются повсеместно, но молодёжь воспринимает это близко к сердцу, как вопиющую несправедливость.

В таких условиях мою работу скрашивали лишь уверенность, что я тружусь на благо бедных людей, и письма М., которые еженедельно приходили ко мне из Германии. Отвечая на эти письма, я день за днём описывал свою жизнь. Думая о М., я находил в себе силы для занятий и чтения. Между прочим, я начал писать роман, но что побудило меня к этому, какие чувства владели мною в то время, сейчас уже не припомню.



4





Воскресным летним утром, когда я ещё нежился в постели, ко мне в Асабу примчался старший брат, работавший в газете "Асахи", и, склонившись над изголовьем, прокричал:

— Эй, просыпайся, Арисима покончил с собой, по сговору.

Поражённый, я вскочил с постели. Брат показал мне утренний выпуск газеты. Сонными глазами я увидел на третьей странице излучавшее доброту сильно увеличенное лицо писателя, а рядом — лицо молодой женщины.

— Вот уже какое-то время он пропал без вести, его искали по всей стране, а он на вилле в Каруидзаве повесился на пару со своей любовницей. Говорят, она замужем, жуткое дело!

Слушая то, что мне говорит брат, не могший сдержать чувств, я жадно читал газетную статью. Это было похоже на сон, трудно было поверить, что такое возможно. Арисима, который, потеряв жену, посвятил всего себя воспитанию детей и творчеству, совершил самоубийство вместе с чужой женой! Для тех, кто знал лишь внешние обстоятельства его жизни, тех, кто читал его произведения, это было как гром среди ясного неба. Но в газете был приведён даже текст предсмертной записки, ошибки быть не могло. И всё же…

В то время молодёжь искала в литературе основы для своей жизненной позиции. Арисима, прославившийся изображением совестливой любви, пользовался всеобщим доверием, выход в продажу каждого номера его журнала "Источник", точно это был источник любви, ожидался с нетерпением, раскупался нарасхват. Арисима был поистине духовно-нравственной опорой тогдашней молодёжи, её надеждой, примером для подражания. Ныне ни в каком из слоёв общества нет такого человека, которому бы вся молодёжь, независимо от социального положения, доверяла, как Арисиме. Поэтому его романтическая смерть всколыхнула всё общество, вызвала скорбь и в то же время явилась причиной шумной дискуссии.

Незадолго до случившегося Арисима раздал принадлежавшие ему сельскохозяйственные угодья на Хоккайдо крестьянам-арендаторам. Он опубликовал "Манифест одиночки", в котором сокрушался о том, что принадлежит к обречённому на гибель классу. Он покинул особняк в Банте, в котором привык жить, и поселился в снятом доме, сделав первый шаг к тому, чтобы отказаться от своего имущества. По этому поводу Арисима подвергался яростным нападкам, но теперь все кому не лень спешили связать его общественную позицию с самоубийством на любовной почве. И всё же многих это страшное событие искренне опечалило, так как лишило их образца для подражания, нравственного ориентира.

Мы с братом оба были членами общества "Листья травы", считали Арисиму своим учителем, поэтому его смерть стала для нас сильным ударом.

Наверное, мне следовало извлечь из происшедшего ту трагическую истину, что малодушие губит благие намерения, но я по своему неразумию лишь подивился непрочности любовных уз, вспомнив одно происшествие, относящееся к эпохе общества "Листья травы". Как-то раз в день заседания общества выдался на редкость холодный, снежный вечер. Когда я пришёл к назначенному часу, никого из членов общества ещё не было, Арисима в своём просторном кабинете сидел в одиночестве перед печкой. Я хоть и являлся членом общества, но не был с Арисимой на короткой ноге и, оказавшись с ним один на один, растерялся, не зная, о чём говорить. По своему школярскому простодушию я решил, что должен рассказать почитаемому мною писателю о том, что для меня более всего важно. Я стал рассказывать о М. и её отце. Арисима с некоторым удивлением на лице выслушал меня, но, по-видимому, воспринял мою исповедь со всей серьёзностью.

— Вам следует копить в себе то, что могло бы заслужить благословение её отца, — посоветовал он.

Потом некоторое время помолчал и, точно удаляясь в воспоминания, заговорил о покойной жене.

Он показал мне юмористические рисунки и рассказы, которые во время болезни жены по его просьбе рисовали и сочиняли его знакомые, чтобы хоть как-то её утешить. Показал посмертный стихотворный сборник жены "Скабиозы". Говорил он при этом так, как будто она не умерла, как будто она всё ещё была с ним.

На стене кабинета висел поясной фотографический портрет его жены в натуральную величину. Даже в те вечера, когда собиралось общество "Листья травы", его маленькие дети, придя пожелать ему спокойной ночи, обязательно кланялись в сторону портрета со словами: "Мамочка, спокойной ночи!" Тогда же он рассказал мне, что эту фотографию его жена заказала перед рождением первого ребёнка, сказав: "Для женщины рожать — то же, что мужчине отправляться на фронт!" В тот момент я подумал, что Арисима потому так старается внушить детям, что их мама не умерла, что для него самого она по-прежнему жива.

Все считали, что Арисима не женится во второй раз из-за любви к детям, но я отчётливо, как мне казалось, ощутил тогда, что причина — в его любви к покойной жене. Выслушав мой рассказ о М., Арисима сказал мне, что любовь сильнее смерти, благодаря любви умершие продолжают жить. Я был уверен, что он с таким умилением говорит мне о своей покойной жене потому, что хочет меня приободрить. Когда пришли остальные члены общества, он отложил посмертный сборник стихов в сторону и заговорил о своём новом романе, который в то время писал.

И этот Арисима совершил самоубийство с чужой женой!..




Дойдя до этого места, я достал из подвала старый дневник и поискал, какую запись я сделал в тот день.

"Узнал о любовном самоубийстве Арисимы. Не могу описать переполняющих меня чувств. Из Берлина пришло письмо", — далее идёт переписанное письмо М. В этой книге я пишу о М. ради покаяния, поэтому, надеюсь, она не обидится, если я приведу его здесь целиком.






"Благодарю за письмо от …

Увидев твою фотокарточку, сильно обрадовалась. Невольно сразу же крепко прижала её к груди. Мне неловко было просить, я раздумывала, как обратиться к тебе с просьбой, и вдруг ты сам посылаешь! Спасибо! Я положила фотокарточку в свой секретер. Не хочу, чтобы видел кто-нибудь ещё, кроме меня. Открываю дверцу, и сразу же перед глазами ты — смотришь на меня. Пишу эти слова, подняла глаза и вот — ты взираешь на меня с высоты.

Тихонько шепчу твоё имя. Так, чтобы никто не услышал. Но ты не отзываешься, продолжая пристально смотреть на меня.

Вчера вечером я вернулась из поездки, и твоё письмо уже меня поджидало. Не сбросив пальто, не сняв с головы шляпы, я скорее разорвала конверт. А там фотокарточка! Как я была рада! В тот же вечер я подобрала подходящую рамку, вставила в неё твоё фото и легла спать, положив на столик у изголовья.

Сегодня утром, проснувшись, первым делом подумала о фотокарточке. Всю ночь напролёт ты сторожил мой сон. Твои глаза точно говорили мне — не горюй!

Хорошо, я больше не горюю. Как только мне делается грустно, я беседую с твоей фотокарточкой.

Сегодня четвёртое мая, твой день рождения. Глядя на фотокарточку, думаю о тебе. То, что она пришла вчера, знак с глубоким смыслом, и это хорошо. Может быть, на следующий год в этот день я смогу тебя поздравить, взяв за руку?

Помнишь, как я раньше времени, не в силах дотерпеть до отплытия, в день твоего рождения написала коротенькое письмецо и вложила в "Исследование добра"? Получается, что то прощальное письмо было тоже написано в этот день. Если бы я тогда, решившись, не написала тебе, страшно подумать, как долго ещё продлилось бы между нами молчание.

Сегодня тёплый, ясный, совсем весенний день. В Берлине сейчас дивно цветут яблони, груши и сирень. Ты служишь в министерстве, поэтому не знаю, сумеешь ли выбраться сегодня за город. Ведь ты всегда на свой день рождения гулял за городом. У меня каникулы, и я беззаботно путешествую. М."





Действительно, четвёртое мая — мой день рождения. Я родился в день, когда делают лепёшки к празднику мальчиков, поэтому в тот день лепёшки замесили на воде, в которой обмывали младенца, в связи с чем дед заметил, что мальчик непременно выбьется в люди. Но вот уже больше десяти лет я не вспоминал о своём дне рождения. Я уж не говорю о том, чтобы как-то его отмечать. После того как я, заболев, вернулся из Парижа, и до самого последнего времени на мою долю выпало немало дней, когда я был доволен уже тем, что день прошёл, мне было не до того, чтобы на свой день рождения отправляться гулять за город. Кстати, вдруг вспомнил, что день рождения М. приходится на сегодня, когда я пишу эти строки, — двадцать четвёртое ноября. Сокрушаясь о днях прошедшей молодости, не могу не испытывать странное волнение… Чуть далее в дневнике переписано следующее письмо М.






"Только сейчас прочла твоё письмо от двадцать седьмого марта. Была с братом в гостях у пригласившего нас на ужин знакомого, живущего в пригороде Берлина. Когда мы возвращались, ласково мерцали звёзды, ночь благоухала молодой листвой, и моё сердце как-то трепетало от радости. Вернувшись, вошла к себе, и, как будто предчувствовала, меня ждало твоё письмо. По почерку на конверте я сразу догадалась, что от тебя.

Сегодня я наконец могу тебя порадовать. Экзамены в языковой школе прошли в два этапа на прошлой и позапрошлой неделе, я плохо владею разговорным и поэтому смирилась с тем, что результат будет плохим, и всё же мне удалось получить диплом по немецкому языку. Этот диплом необходим для поступления в университет. Больше нет необходимости ходить в языковую школу, и я могу с нынешнего семестра поступать в университет. Однако, хоть я и получила диплом, я ещё недостаточно владею немецким, чтобы понимать на слух лекции. Поэтому я решила, что, вместо того чтобы сейчас поступать в университет и платить большие деньги за присутствие на лекциях, будет правильнее этим летом взять репетитора, поднатаскать себя в чтении, а с осени поступить в университет по-настоящему. Быть студенткой только по названию и не понимать лекций слишком тоскливо. Сейчас в Берлинском университете учатся, как говорят, семьдесят пять японцев. Из них только две девушки.

Липы зацветают в июне. Сейчас они только-только покрылись листвой. С каждым днём листва становится заметно гуще. Сейчас так жарко, что можно ходить в тонких летних платьях, совсем не холодно.

На квартиру брата пришло известие, что вчера вечером в Берлин приехал человек, работающий главным инженером на фирме маминых родственников, который привёз нам посылки из дома, поэтому завтра, если будет хорошая погода, заехав к нему, хочу отправиться посмотреть старинный монастырь, находящийся на севере Берлина. Говорят, что это красивое старое здание в готическом стиле, гордость немцев, так же как и окружающий великолепный пейзаж. Это то, что сохранилось от монастыря, построенного в XI–XII веках, когда Германия стремилась установить своё господство на востоке. В то время территория Германии простиралась от Балтийского моря на севере до северной Италии на юге. По сравнению с этим нынешняя Германия представляет жалкое зрелище. Как раз сегодня одна старая немка сказала мне: "С Германией покончено. Уж и не знаю, сможет ли она возродиться вновь. А вот Япония — молодая. В будущем её ждёт расцвет!" Впрочем, возможно, она сказала это просто из вежливости. Не могу загадывать, что будет через двести, триста лет, но трудно представить, чтобы в течение ближайших пятидесяти лет Германия возродилась и вернулась к довоенному уровню. Недоедание и низкое качество продуктов слишком отчётливо проявляется на детях. Невозможно без тревоги думать, к чему это может привести, когда нынешние дети займут ведущее положение в обществе. На этом заканчиваю писать до следующего раза. Будь здоров. 5 мая, 12 часов 14 минут ночи, М.".





Вот такими письмами мы тогда обменивались. Я не решался посоветовать М. вернуться на родину, но остро чувствовал несчастье жить с нею в разлуке. Не раз мне случалось раздумывать о том, не могу ли и я каким-нибудь образом поехать в Германию. В то время в Германии обвалился курс марки и, по слухам, учиться в Берлинском университете было дешевле, чем в каком-нибудь японском. К тому же, если бы я обратился с просьбой к И., думаю, он бы не отказался дать мне денег на краткосрочную учёбу за границей. Для этого надо было уйти со службы. Но я был увлечён начатой работой, поэтому мне не хотелось уходить из министерства. Каждый год в Италию, в Рим, из нашего департамента направляли делегатов на съезд международной аграрной ассоциации. Поскольку я знал французский язык, передо мной замаячила надежда после прохождения в парламенте закона об урегулировании арендных конфликтов поехать в Италию в качестве члена делегации. Появлялась перспектива, пробыв какое-то время в Италии, отправиться в Германию и задержаться там на несколько месяцев.

Меня радовало, что день, когда я смогу встретиться с М. в Германии, возможно, не столь далёк. М. тоже была рада и прислала письмо с объяснениями касательно затрат на жизнь в Германии. Если бы не землетрясение, всё это вполне могло бы осуществиться. Моя судьба была бы совсем другой…






"Я очень рада, что ты сможешь приехать в течение этого года. Хорошо бы всё получилось! Что касается здешних расходов на жизнь, последнее время дело начало принимать не слишком благоприятный для меня оборот. Январь для нас, иностранцев, был самым удачным, всё было относительно дёшево. Впрочем, уже и в январе цены на книги, по сравнению с прошлогодним августом, сильно поднялись. Но другие повседневные вещи оставались дешёвыми. В феврале марка неожиданно резко укрепилась и стоит сейчас в два раза больше, чем в январе. Но что касается цен, хоть все и твердили, что они вот-вот поползут вниз, цены на многие вещи, напротив, подскочили, и теперь они стоят даже дороже, чем тогда, когда марка достигла нижнего уровня падения. Всё сырьё зависит от других стран. Даже уголь, с тех пор как был отобран Рур, приходится покупать втридорога в Англии. Возможно, с точки зрения нынешней германской экономики это оправдано, но для проживающих здесь иностранцев это сильный удар. Большие рестораны, рассчитанные главным образом на иностранцев, на грани банкротства. В самом деле, до января стоимость обеда, даже включая вино, редко превышала пятьдесят сэн, а сейчас приходится смириться с тем, что за пятьдесят сэн можно рассчитывать лишь на самую скромную еду. Немного поешь, и вот уже набежало больше йены. Если сравнивать с ресторанами в Японии, здесь всё ещё дёшево, но для нас, привыкших к немецкой дешевизне, очень болезненно. Мы с братом, снимая квартиру, договорились платить два с половиной фунта стерлингов с трёхразовым питанием, поэтому, когда марка была очень низкой, знакомые японцы предупреждали нас, что мы несём по этому договору убытки, но сейчас, наоборот, мы не так сильно чувствуем удар. Наши друзья в период падения марки, естественно, привыкли вести роскошную жизнь, поэтому теперь, когда стоимость их денег стремительно уменьшилась в два раза и они вынуждены соответственно в два раза урезать свои расходы, им приходится нелегко. Однако что касается жилья и еды, при экономном расходовании можно прожить и на тридцать йен. Я трачу на мелкие расходы, плату за обучение и одежду от тридцати пяти до сорока йен в месяц да за проживание — двадцать пять йен. Таким образом, имея пятьдесят — шестьдесят йен, я могу вполне прожить. Но если здесь будет, как в Австрии, всё кончится. Яснее сказать не могу.

Что станет с Германией? Поговаривают, что вот-вот произойдёт революция, но в действительности никто ничего не знает наверное. Побывавший в Англии преподаватель К. считает, что в Германии очень неспокойно. Он спрашивал меня, что мы собираемся делать в случае неблагоприятного развития событий. Но я почему-то уверена, что в ближайшее время ничего страшного не случится.

И всё же не могу ничего сказать наверное. Живущие у нас в доме беспокоятся, что в скором времени даже Гейдельберг, который до сих пор слыл тихим университетским городком, будет оккупирован. Франция делает всё, чтобы Германия не могла вновь встать на ноги. Но я не хочу, чтобы ты излишне волновался. Во-первых, со мной здесь брат, подом, у нас здесь много друзей, готовых в любую минуту прийти на помощь, да и в посольстве есть знакомые. Поэтому непосредственной угрозы для жизни вряд ли стоит бояться. Даже если что и случится, то, как говорит мой отец, это будет лекарством от моего излишнего легкомыслия. Как бы то ни было, я сюда приехала. И собираюсь оставаться здесь, пока это возможно. Переезд в другую страну сразу же сказался бы на наших с братом расходах на обучение, а мы не так свободны в средствах. Не знаю, что по этому поводу сказали бы ваши умники из министерства, но сейчас в Берлинском университете учатся четыре тысячи пятьсот иностранцев. Полагаю, поспешно бежать пока нет необходимости. Правда, у японцев и китайцев другой цвет кожи и форма лица, поэтому, если начнётся революция, степень опасности для нас высока, но с этим ничего не поделаешь. Не беспокойся! М.".







5





В мои намерения не входило писать в этой повести о любовных перипетиях. Я стремился выбрать из множества жизненных фактов лишь самые важные, чтобы описать то, как под воздействием реальной жизни формируются и развиваются мировоззрение, психология, чувствования конкретного мужчины. Коснувшись любви, я всего лишь хотел рассказать, как некий человек в молодости сумел сохранить чистоту своих помыслов благодаря тому, что страстно любил одну девушку.




Несколько дней назад меня посетила одна дама, которой я не видел более десяти лет. Эта пожилая женщина находилась в доверительных отношениях с семьёй М., и я в свои бедные студенческие годы пользовался её участием; прочитав эту повесть в журнале за прошлый месяц, она пришла с покаянием. Со слезами в голосе, чуть ли не хватая меня руками, она призналась, что в своё время оклеветала меня перед родителями М. и сделала всё, чтобы разлучить меня с их дочерью. Она многословно объяснила мне причину своего поступка, но суть была в том, что она, оказывается, радела о моём благополучии, поскольку считала, что, если я, стремившийся получить образование собственными силами, женюсь по любви на М., дочери богача, это негативно скажется на моём будущем. Удивительно, но она запускала руки в чужую судьбу исходя из лучших побуждений! В то время и у меня бывали подозрения, что меня оклеветала эта дама. Могу догадываться, что причиной тому были более утилитарные соображения. Однако, если начать писать обо всех этих перипетиях, пришлось бы посвятить один большой роман нашей с М. любви.

Эта дама в то время часто рассказывала мне о настроениях в семье М. и о её затруднительном там положении. Она убеждала меня, что забыть М. было бы с моей стороны лучшим подтверждением моей любви к ней. И нет сомнения, что её слова не самым лучшим образом сказывались на самочувствии незрелого юноши.

Я уже писал о том, что перед окончанием университета, когда я был в отчаянии от своих отношений с М., И., заменявший мне отца, предложил поговорить с её родителями, а я воспротивился. Несмотря на это, позже И., по-видимому, всё-таки прощупал настроения в семье М. и предупредил меня, что мне лучше смириться с отказом. Что мне оставалось делать? Я сказал, что смиряюсь. Мне было неловко перед людьми хныкать по поводу любви, и сам я остро чувствовал стыд от создавшейся ситуации, но и со стороны окружения М. на меня оказывалось жесточайшее давление, совершенно угнетавшее меня.

Некоторое время спустя И. спросил меня, не соглашусь ли я жениться на дочери его старинного приятеля. Я пребывал в таком отчаянии, что мне было всё равно, с кем связать свою жизнь, раз я не могу жениться на М. Я не понимал, что такой образ мыслей унижает женщин. Старинный друг И., о котором шла речь, когда-то был его однокашником по университету, а сейчас стал провинциальным предпринимателем. Он не отличался примерным поведением, доставляя много горестей своей жене и дочери. Дочь вместе с единокровным братом, сыном отца от любовницы, жила в доме поблизости от И., куда она перевезла из деревни свою бабушку. Брат учился в университете, она в английском колледже, а И. присматривал за ними. У отца было несколько любовниц, и его законная супруга взяла к себе на воспитание нескольких детей от них. Это делало несчастной жизнь дочери и извращало её характер. У меня, начитавшегося в юности романов Достоевского, подобная ситуация не могла не вызывать живейшее сочувствие и сострадание.

Я познакомился с девушкой и её братом. И., разумеется, сообщил своему другу о нашем разговоре, так что женитьба начала обретать вполне конкретные очертания. Но я по-прежнему любил М. Я чувствовал, что должен похоронить в своём сердце любовь к М., иначе мне и впрямь грозит навеки остаться холостяком. Перечитав письмо, которое М. прислала мне перед тем, как покинуть Японию, я устыдился своего малодушия. Я показал письмо И., заявил, что намерен ждать М., и попросил у него прощения за своё безволие. Одновременно я начистоту рассказал о М. девушке (назовём её А.) и её брату.

На что А. сказала:

— Ваши отношения с М. давно не секрет.

Её простой ответ меня удивил, но я почувствовал большую моральную ответственность перед А. Я решил в будущем стать её верным советчиком и наперсником и более ответственно, чем до сих пор, руководить её развитием. Наверное, это были наивные соображения, но они естественно проистекали из тогдашнего гуманистического умонастроения. Я не преминул сообщить М. в письме об А. М. написала, что до неё уже доходили слухи о моих отношениях с А., поэтому моё письмо её успокоило, и добавила, что мы должны приложить все усилия, чтобы сделать будущее А. счастливым.

А. училась в английском колледже, занятия там были сосредоточены на английском языке, и на получение более широкого образования времени совсем не оставалось, поэтому она высказала желание перевестись в Токийский женский университет. Я просил брата А. помочь ей осуществить своё желание. Сейчас я уже не знаю, может быть, следовало проявить бездушие и прекратить всякие отношения с И. и его протеже.

Ничего не скрывая, я обо всём написал М. Она ответила таким письмом:






"Я верю, что благодаря твоим усилиям проблемы этой юной особы будут должным образом разрешены. Молю Бога, чтобы её желания сбылись и она поступила в университет. Мне ужасно стыдно, что моё недостойное существование — причина её страданий. Но я прошу тебя, пока ты остаёшься рядом с ней, насколько это возможно, помогать ей своим советом, чтобы она смогла выйти на новую дорогу и отыскать верное направление для своего духовного развития. Я думаю о тебе, и мне хочется от всего сердца молить прощения у этой неизвестной мне особы и пожелать ей всяческого счастья. Из-за недостатка решительности мы невольно причинили ей страдание. Мне ужасно стыдно. Это чувство будет мучить меня до того дня, пока я не услышу, что она обрела счастье с кем бы то ни было. Мы никогда не встречались друг с другом и, возможно, никогда не встретимся, но как удивительно, как странно, что, несмотря на это, наши судьбы оказались связаны через тебя! Порой мне хочется обратиться к ней напрямую. Если бы я взяла её нежные руки, если бы рассказала ей обо всём, что сейчас чувствую, уверена, она бы меня прекрасно поняла. И вот я должна причинять ей страдания! Я, которая горит одним желанием — вымаливать любовь и прощение. Мне остаётся лишь вести с ней воображаемые беседы и усердно молиться о её благополучии. Я уверена, она меня поймёт.

Но мысль о родителях приводит меня в уныние. Напиши я сейчас о тебе папеньке, он только разгневается. Мы должны во всём доверять друг другу, тогда мы преодолеем все преграды. Мы уже раз не устояли и безропотно покорились враждебной судьбе, но впредь нам не следует уступать. Прошу тебя только об одном: отнестись по-человечески справедливо к этой юной особе, достойной всяческого сострадания".








Первого сентября того самого года, когда Арисима совершил самоубийство на любовной почве, в Канто произошло страшное землетрясение[64 - В результате землетрясения наиболее сильно пострадали г. Токио, префектуры Канагава и Тиба. 120 000 домов было разрушено, 450 000 сгорело. Погибло 140 000 человек. Слухи о беспорядках, организованных корейцами и "социалистами", распространялись полицией, использовавшей землетрясение как повод для массовых арестов.]. Моя работа о сельскохозяйственных профсоюзах, незадолго перед тем завершённая, ставшая результатом почти двух с половиной лет исследований, сгорела в секторе на третьем этаже министерства вместе с множеством других материалов. Это был мой первый труд, и позже я сильно сожалел о нём, но тогда я пребывал в таком замешательстве, как если бы произошла революция, мне было не до потерянной в огне работы.

Я не буду здесь описывать то, что происходило в день землетрясения. Дня через два-три по дороге, идущей от Дзаймоку в Мэгуро, из центра столицы за её пределы нескончаемыми потоками потянулись беженцы, безмолвно несущие в руках маленькие узелки со своим скарбом. Распространялись дикие слухи, так что люди средь бела дня ходили, вооружённые мечами. Ночью жители соседних домов, собравшись, организовывали отряды самообороны и устанавливали дозоры. Для того чтобы успеть спастись бегством в случае нападения со стороны корейцев, устраивали коллективные укрытия и заранее готовили вещи, которые следовало взять с собой. После главного толчка ещё какое-то время продолжало довольно сильно трясти, поэтому дни и ночи проходили в тревоге.

Разумеется, транспорт прекратил работу, газеты не выходили, а радио в то время ещё не было, поэтому грохот рушащихся в огне зданий в Ситамати издали принимали за шум страшной атаки. Из уст в уста передавались невероятные вещи, которые принимались на веру. Говорили, что Императорский университет подвергся нападению и сожжён, что в верховьях реки Тамагавы высадился отряд корейцев и сейчас там идёт ожесточённое сражение. Говорили, что в колодцы бросают яд… Люди потеряли голову и верили в возможность любого бедствия.

Шагая от Адзабу, я попытался пройти к министерству, но, взглянув с вершины холма Иикура, увидел перед собой, насколько хватало взгляда, лишь выжженную пустыню. Я пошёл к министерству, ступая по пеплу дымящихся головешек, но в том месте, где раньше стояло здание министерства, сейчас громоздилась груда разбитых кирпичей. На жарком солнце блестела деревянная дощечка, сообщающая, что сбор сотрудников — в резиденции министра. Я прошёл к берегу в Цукидзи. Сделал несколько шагов и сразу наткнулся на ров, в котором плавало лицом вверх несколько трупов. От выжженного Цукидзи до моря, казалось, рукой подать, но Цукисиму окутывал тонкий дым, делая её похожей на маленький сожжённый островок.

Вероятно, дом М. тоже сгорел, но сумели ли спастись её родители? Стоит жара, поэтому вполне возможно, что они ещё не вернулись из загородной усадьбы. Хорошо, если так, ведь мадам С. крайне слаба, окажись она случаем на Цукисиме, ей бы никто не смог прийти на помощь. Знай об этом живущая в Берлине М., как бы она сейчас страдала!

Мне совершенно искренне захотелось помолиться за здоровье родителей М. Если бы они погибли в огне, я бы чувствовал себя проклятым на вечные времена. Мне захотелось отправиться на Цукисиму, но парома не было, казалось, что наступил конец света. Я пошёл в сторону Симбаси. Вспомнил о "чайном домике" госпожи Ю., но вокруг лежали сплошь руины и пожарища, трудно было понять, где укрываются погорельцы. Однако по тому, что И., живя в своём доме в Адзабу, не высказывал никакого беспокойства, я сделал вывод, что госпожи Ю. в Симбаси не было.

Я направился в сторону резиденции министра, расположенной в районе Кудан, но сколько ни шёл, вокруг всё было уничтожено огнём, так что у меня даже начало закрадываться сомнение, не происходит ли всё это со мной в кошмарном сне. Каким бы сильным ни было землетрясение, невозможно было поверить, что Токио до такой степени пострадает от пожаров.

Когда я добрался до резиденции министра, было уже три часа. Получив указание, что делать в последующие дни, я сразу отправился обратно домой, но я шёл пешком, поэтому, если бы ночь застигла меня в пути, моя жизнь была бы в опасности. Много позже мне выдали удостоверение, подтверждающее, что я государственный служащий, и я ходил, всегда имея его при себе, поскольку даже днём часто случалось попадать в неприятные ситуации. Вскоре исчез очищенный рис, пришлось довольствоваться неочищенным.

С осени мы начали ходить на службу в контору, находившуюся в здании промышленных профсоюзов в Иидабаси. Каждый раз, добираясь до места, я дивился масштабам причинённого ущерба. В то же время я не мог не замечать то огромное влияние, которое землетрясение оказало на нашу психику.

Когда контору перевели во временную постройку, расположенную в Отэмати, Токио уже начал понемногу возрождаться. Закон об урегулировании арендных конфликтов прошёл через парламент, и наша работа вошла в более спокойное русло. В погожие дни во время обеденного перерыва мы с Танабэ и Сакатой частенько, перескочив через ров, гуляли в парке Хибия. В парке во временных бараках жили погорельцы, из пруда были выловлены все карпы, дорожки заросли травой. Прогуливаясь, мы беседовали о японской политике. Это были печальные времена, когда мы мечтали, что, если бы состоялись всеобщие выборы[65 - В описываемый период в Японии шла борьба за всеобщие выборы, увенчавшаяся в 1925 г. принятием закона о всеобщих выборах в нижнюю палату парламента, который, однако, не предоставлял избирательных прав женщинам и жителям колоний.], деятельность политических партий стала более открытой и ближе к идеалу.

В то время я стал серьёзно задумываться о том, чтобы уехать за границу. Не только потому, что мне хотелось повидать М. Вероятно, стремление посвятить свою жизнь на благо общества было поколеблено землетрясением, быть может, я начал разочаровываться в людях, обнаруживших свою бешеную жестокость и необузданность, как бы там ни было, я остро почувствовал, что должен жить не ради других, а для себя самого. Я пришёл к убеждению, что должен сотворить сокровище в своей собственной душе, должен почитать себя как Бога, служить себе и любить себя. Я захотел бежать из дичающей на глазах Японии, вжиться в чужую культурную среду и, сосредоточив все помыслы на своём духовном развитии, приобщиться к достижениям различных цивилизаций. Но, глядя на людей, живущих в бараках, я ощущал, сколь эгоистично это моё желание, и не решался поделиться им даже с друзьями. К тому же у меня не было возможности просто так взять и укатить за границу.

Ныне не могу без улыбки вспоминать, как быстро во мне созрела идея жить ради самого себя; начал я с того, что, заметив, насколько слаб физически, с бухты-барахты решил заняться теннисом. Посовещавшись в министерстве с Танакой Нагасигэ и другими сослуживцами, я организовал теннисный клуб. Мы сняли корт в сельскохозяйственном университете, и по субботам и воскресеньям, без разделения на чины и должности, наслаждались игрой. Я всегда был настолько отягощён жизненными невзгодами, что не находил времени заниматься своим физическим развитием, но главное, с младых ногтей впитав в себя идею Бога, я полагал, что попирать своё тело и означает — совершенствовать свой дух. Когда я впервые заметил свою физическую слабость, было уже слишком поздно, но я возомнил, что смогу закалить тело, сделав из него символ своего духа, и начал заниматься теннисом. Несмотря на весь мой первоначальный энтузиазм, я не добился больших успехов и не смог восстановить свои физические силы…



6





Весной следующего года, когда ещё стояли холода, как-то вечером после ужина ко мне в Адзабу неожиданно нанёс визит начальник отдела Исигуро. Он был в тёплом пальто, держал в руке большой чёрный портфель, поэтому с первого взгляда было понятно, что он зашёл, возвращаясь из министерства.

Цель его визита была в следующем. После прохождения закона об урегулировании арендных конфликтов была принята новая система ведомственного подчинения государственных учреждений, но поскольку в нашем министерстве подразделение, занимающееся арендой, имело особый статус, по его мнению, было нецелесообразно, чтобы я был произведён в чин, оставаясь в моём нынешнем качестве. Если я собираюсь всю жизнь быть административным чиновником, мне не следует постоянно заниматься одной только арендой. Я должен подумать о том, чтобы как можно быстрее перейти на какую-либо административную должность. Вот вкратце ради чего он пришёл.

— Именно сейчас необходимо решить, пойдёшь ты по научной части или посвятишь себя административной деятельности.

То же самое он мне говорил при нашей первой встрече. Тогда смысл его слов ускользнул от моего внимания. Но после трёх лет чиновничьей службы я прекрасно понимал, что он имеет в виду. Одновременно со мной на службу в министерство поступили тринадцать человек, и сейчас они с нетерпением ожидали производства в чин. В прошедшем бюджетном году все наши сверстники, отработавшие два с половиной года на мелких должностях, были произведены в чин, а ещё раньше чин получили все, имевшие двухлетний стаж, и только из нас, отслуживших вот уже почти три года, ни один не был произведён в чин. Мои товарищи по работе часто высказывали по этому поводу неудовольствие. Быть произведённым в чин значило взойти на первую ступень той автоматически идущей вверх лестницы, о которой я уже говорил выше, и это считалось первым оправданием поступления на государственную службу. Для того чтобы получить чин, должна была открыться вакансия на место, определённое системой ведомственного подчинения, но в нашем подразделении вакансий не было, поэтому мы должны были томиться ожиданием в "прихожей" под лестницей.

Исигуро не мог равнодушно смотреть, как я вот уже три года жду в "прихожей", но не в его силах было создать в департаменте управления сельским хозяйством место по моей специализации, поэтому он решил получить для меня назначение в каком-либо другом департаменте и пришёл узнать моё мнение. Исигуро независимо ни от чего любил своих подчинённых и не жалел ради них своих усилий. Вот что он мне сказал тогда:

— Считаю, что тебе следует как можно быстрее получить назначение в другом департаменте, и пока ты будешь исполнять обязанности там, глядишь, и у нас откроется вакансия, тогда ты сможешь вернуться и работать в соответствии со своим желанием.

По правде говоря, если бы я хотел стать учёным, мне надо было оставаться в университете. Я поступил в департамент управления сельским хозяйством отнюдь не для того, чтобы делать научную карьеру, я выбрал работу в министерстве, чтобы стать административным чиновником. Поэтому у меня не было другого пути, как положиться на опыт заслуживающего доверия старшего коллеги. Но это не значит, что сам я собирался спешить с получением назначения: я предпочитал оставаться мелким чиновником, дожидаясь, пока в департаменте управления сельским хозяйством образуется вакансия. На следующий день на службе я посетил Оцуку, хлопотавшего за меня во время моего перевода в отдел аграрной политики, передал ему слова Исигуро и спросил его согласия относительно моего возможного перехода в другой департамент. В то время Оцука возглавлял в департаменте торговли отдел рынка, осуществлявший надзор за биржей. Я и ему высказал своё желание оставаться на одном месте и совершенствоваться в одном деле, даже если это будет мне стоить чиновничьей карьеры. Но Оцука, от удивления едва не забравшись своим крохотным тельцем на огромный стол, сказал мне строго:

— Посмотри на меня! Я только и делаю, что мотаюсь по министерству из отдела в отдел. Но куда бы меня ни посылали, я везде добросовестно выполняю порученную мне работу. В этом доблесть чиновника!.. А между тем замечаешь, что благодаря твоей службе выигрывает множество людей, да и сам ты не остаёшься внакладе. Для того чтобы, подобно Исигуро, получить возможность заниматься одним делом, надо иметь такие же мощные тылы, как у него. Но ты вообще-то особый случай, у тебя два высших образования, сельскохозяйственное и юридическое…

К тому времени и я уже знал, что Исигуро "имеет тылы", и в конце концов вынужден был согласиться перейти в другой департамент. Вскоре мне стало известно, что Исигуро дал неофициальное указание назначить меня на должность секретаря в отдел управления животноводством в департаменте животноводства.

— Здесь ты будешь ведать главным образом контролем за скачками. Мир скачек имеет давние традиции, на первых порах тебе придётся трудновато, но, если подойдёшь к делу серьёзно и по справедливости, непреодолимых проблем быть не должно.

Приблизительно это сказал мне Исигуро на прощание, до самого конца относясь ко мне с большой симпатией.




Вскоре по министерству был объявлен приказ о назначении меня на должность секретаря, и мне было велено перейти на службу в департамент животноводства. Среди своих однокурсников я первый получил назначение, выражаясь по-спортивному — вырвался вперёд, в связи с чем удостоился от своих товарищей по службе поздравлений и зависти. Но честно говоря, сам я отнёсся к произошедшему безучастно и никакой особой гордости по этому поводу не испытывал. Я был признателен Исигуро, поскольку моё назначение состоялось исключительно благодаря его любезности.

Быть может, с моей стороны это было опрометчиво, но до сей поры я понятия не имел, что в обязанности министерства сельского хозяйства и торговли входит надзор за скачками. Во-первых, потому, что мне трудно было увязать скачки и японскую промышленность, но ещё и потому, что надзор и управление над скачками были переданы из департамента коневодства совсем недавно. Начальник департамента животноводства г-н Кисима также пришёл из департамента коневодства. Мягкий до слабости, он встретил меня улыбаясь:

— Так уж повелось, что в мире скачек крутится много людей, которые никак не могут избавиться от застарелых дурных привычек. По неопытности ты можешь порой оказаться в довольно неприятных ситуациях, но в случае затруднений обращайся ко мне, старику, и не отчаивайся… Кроме того, в ведении нашего отдела помимо скачек находятся животноводческие кооперативы и общее управление животноводством. Ты молод, поэтому жду от тебя и тут активного участия. Это нам, старикам, уже пора на покой!..

Штат в отделе был небольшой. Надо мной стоял только начальник отдела, но он был человек мягкий и, поскольку его только что перевели из департамента коневодства, застенчивый, атмосфера в отделе была спокойной. Никакой подковёрной борьбы между выпускниками сельскохозяйственного и юридического факультетов здесь не велось. Я смог облегчённо вздохнуть и сразу же с воодушевлением и свежим рвением погрузился в новую работу. Подумать, мне не было тогда и тридцати! В этом возрасте человеку ещё не свойственно относиться к помыслам и поступкам людей с симпатией и снисхождением, все другие чувства заслоняет рвение к работе и жажда справедливости. Получив место секретаря, место, обладающее определёнными властными полномочиями и ответственностью, я оказался, на сторонний взгляд, в весьма шатком положении. Впрочем, к выгодам новой должности следует отнести то, что теперь, в отличие от того времени, когда я прозябал в более низком ранге, у меня был не только огромный стол, затянутый зелёным сукном, но и отменно удобное кресло. Возможно, во многом благодаря дивному очарованию этого кресла тот, кто садился за стол, покрытый зелёным сукном, чувствовал значительность своего положения и мог исполнять свои обязанности.

Прежде всего я постарался составить для себя общее представление о том, в чём состоит работа в отделе животноводства. Затем определил важность каждого направления. Поскольку сотрудников в отделе было немного, я постарался изучить характер каждого из них. Досконально выяснил, кто за какой участок работы отвечает. На это потребовалось не так уж много времени. Все сотрудники отдела были столь молоды и неопытны, что на них нельзя было положиться. Но благодаря их молодости я мог требовать от них выполнения служебных обязанностей, оставаясь с ними в непринуждённых, дружеских отношениях. Недавно переведённые из департамента коневодства, все они отличались прямотой, прилежанием и увлечённостью своим делом, напоминая по духу военных той поры.

Работа включала конные скачки и обычные обязанности по управлению животноводством. Обязанности, связанные со скачками, состояли в надзоре за одиннадцатью санкционированными скачками по всей стране. Среди обычных обязанностей по управлению животноводством были, как я понял, и такие, которые требовали специального изучения, а именно животноводческие кооперативы и страхование животноводства.

Надзор за скачками был весьма хлопотным делом. Надо было в день проведения скачек являться на ипподром, следить за тем, чтобы не было злоупотреблений со стороны конных клубов — организаторов забегов; ещё до того, как объявлялся забег, контролировать организацию старта, а по окончании — инспектировать финансовую отчётность. В день скачек, направляясь на ипподром, я брал с собой специалиста, разбирающегося в технике скачек, но после каждого забега надо было ещё и проследить, чтобы не оказалось недостачи между размером выручки от продажи билетов тотализатора и возвратной суммой, а также внимательно наблюдать, не допущены ли злоупотребления в ходе самого забега, например, гандикап или фальстарт, нет ли ошибок в судействе. Но главная проблема была в том, что силами двух-трёх человек каждый день производить подобного рода инспекцию было невозможно, поэтому в большинстве случаев оставалось лишь занять специально отведённое для инспектора место, наблюдать за скачками и молиться, чтобы не случилось какого-нибудь несчастного случая.

Ипподром в Мэгуро, ипподром в Нэгиси, ипподром в Фукусиме, ипподром в Ниигате… Я объезжал их в порядке очерёдности с инспекцией, наблюдал с отведённого мне наверху места за скачками, поднимался и опускался по лестнице, проходя мимо буйных зрителей, лица которых были искажены нервным напряжением и жадностью, и старался забыть, что стал чиновником для того, чтобы помогать бедным людям. Если бы не вспыхнувшее во мне после землетрясения желание жить ради себя самого, я бы вряд ли смог вынести мои новые служебные обязанности.

В конечном итоге надзор за скачками сводился к строгой проверке бухгалтерского учёта конных клубов, и первое время я пытался во всём полагаться на начальника отдела. Однако вскоре я понял, что, когда являешься на ипподром с инспекцией в суматошный день скачек, нет никакой возможности наведываться в кассу, проверять бухгалтерскую отчётность и в то же время стараться проконтролировать со своего места сами бега. Необходимо осуществлять постоянный контроль за деятельностью конных клубов, требуя обеспечить безупречное проведение скачек. Если же клубы упорствуют в своих злоупотреблениях, заботясь лишь о личной наживе, принимать суровые меры. К примеру, на ипподроме в Нэгиси, где среди руководителей клуба много иностранцев, скачки проходят относительно спокойно, в установленном порядке, так что и прочие возможно довести до такого же уровня… Короче, я быстро втянулся в работу, связанную со скачками.

Подтверждением этому, может быть и не слишком серьёзным, может служить то, что я начал заниматься верховой ездой, получив возможность впервые познакомиться с лошадьми. В отличие от тенниса, в верховой езде партнёр — животное, поэтому с точки зрения физических нагрузок мне было довольно тяжело, но я взялся за дело всерьёз. Каждый день перед началом работы я заходил в манеж при министерстве двора и в течение часа-двух упражнялся в верховой езде. Я забыл, каким образом мне удалось достать разрешение на занятия в этом манеже, расположенном в Томару, но точно помню, что я имел пропуск и посещал манеж каждое утро. Конюх, видя мою неопытность, старался мне помочь и из множества лошадей предоставлял мне каждый раз одну и ту же смирную кобылу, которая вскоре меня запомнила и при моём приближении к стойлу приветствовала меня ржанием. Манеж, выстланный внутри мягким песком, располагался в просторном, как стадион, здании. Он был крытым, поэтому упражняться можно было и в дождь, и в солнце. Обычно мои упражнения ограничивались тем, что я объезжал аллюром вокруг манежа, но в центре имелись и снаряды для упражнений с препятствиями. Случалось мне упражняться в верховой езде одновременно со знатными особами. Несколько раз я падал с лошади, разбивал очки, но, к счастью, увечий не получил.

Я слишком мало занимался верховой ездой, чтобы изучить повадки лошадей, но, поскольку в мои служебные обязанности входил надзор за скачками, испачкаться песком манежа было для меня своего рода подготовкой к предстоящему рабочему дню. Вот почему я каждое утро отправлялся в манеж, намного чаще, чем это требовалось для физической тренировки. По-моему, не применяя к себе самому кнут, я бы не мог с таким рвением отдаваться своим новым обязанностям.

Я старался добросовестно исполнять всё, что мне поручали, но вскоре у меня начали возникать вопросы. Насколько правильно, в смысле их расположения, отобраны одиннадцать мест для официально санкционированных скачек — Саппоро, Хакодатэ, Ниигата, Фукусима, Токио, Накаяма, Нэгиси, Осака, Ёдо, Огура и Миядзаки? Как раз в это время активизировалась кампания за учреждение официальных скачек в Хиросиме и Нагое. И в самом деле, если учитывать заявленную в законе о скачках цель — пропагандировать коневодство и содействовать увеличению поголовья породистых лошадей, расположение Хиросимы и Нагой казалось наиболее удачным. Зачем вообще ограничивать число ипподромов одиннадцатью? Но коль скоро такое ограничение принято, следует с большей тщательностью подойти к выбору их расположения. Достаточно взглянуть на карту, чтобы понять: размещение ипподромов в Хиросиме и Нагое было бы целесообразно как в интересах проживающего в этих районах населения, так и для использования их в качестве промежуточных пунктов в тех случаях, когда лошадей из района Канто посылали на забеги в Кансай и на Кюсю, и наоборот. Одиннадцать ипподромов были определены исходя из реальной истории скачек, но также принимая во внимание необходимость держать под контролем азартные наклонности людей и ограничить вредное влияние игры на тотализаторе. В результате, поскольку закон не допускал строительство новых ипподромов помимо одиннадцати существующих, началась кампания за перенесение в Нагою и Хиросиму ставших по новому закону финансово убыточных ипподромов, таких, как в Миядзаки или Ниигате. Не обошлось тут без вмешательства политиканов и дельцов, ищущих выгодных концессий, что только усугубляло ситуацию.

С другой стороны, во всех префектурах имелись союзы животноводческих кооперативов, большинство из которых устраивали два раза в год, весной и осенью, местные скачки — так называемые "конные соревнования". На таких соревнованиях официально тотализатора не было, но ставки делались (обычно по одной йене на забег), из вырученных денег десять — двадцать процентов взимались в качестве комиссионных и составляли важный финансовый источник кооперативов. Надзор за конными соревнованиями находился в ведении местных органов власти, но, по моему мнению, если придерживаться духа закона, поручившего надзор за официально санкционированными скачками министерству сельского хозяйства и торговли, следовало передать министерству и надзор за конными соревнованиями, которые проводили животноводческие кооперативы, подконтрольные министерству. Я попытался как можно убедительнее довести свои соображения до начальника отдела и начальника департамента, но и тот и другой отнеслись к ним без особого энтузиазма.

Тем не менее я решил разослать по всем префектурам циркуляр, предписывающий доложить о состоянии дел с конными соревнованиями, дав ответы по следующим пунктам:

1. Число местных скачек в данной префектуре;

2. Основные организаторы скачек;

3. Есть или нет тотализатор, если есть, условия и правила приёма ставок;

4. Реальное состояния контроля над местными скачками.

Однако начальник департамента медлил с рассылкой циркуляра и никак не давал своего разрешения. Я до сих пор помню состоявшийся тогда между нами разговор.

— Поскольку мы осуществляем надзор только над официально санкционированными скачками, оставляя местные скачки на произвол судьбы, невозможно достичь заявленной законом о скачках цели, а именно способствовать увеличению поголовья породистых лошадей. Особенно учитывая то обстоятельство, что в провинции именно местные скачки привлекают наибольшее внимание населения. Но действуют они вне рамок установленной системы, поэтому в них есть много таких моментов, которые нуждаются в нашей поддержке, и таких, которые должны быть решительным образом искоренены…

— Другими словами, ты предлагаешь поощрять местные скачки. Но как они будут соотноситься с санкционированными скачками?

— Полагаю, следовало бы принять взвешенное решение исходя из полученных от префектур ответов на наш запрос. Главные устроители местных скачек — это животноводческие кооперативы, то есть те самые люди, которые на практике вносят вклад в улучшение поголовья лошадей и прочие отрасли животноводства, поэтому, принимая во внимание основную задачу закона о скачках, полагаю, было бы, по меньшей мере, опрометчиво оставлять кооперативы на произвол судьбы. Реальное управление санкционированными скачками почти повсеместно находится в руках людей, никак не связанных с коневодством, и это, на мой взгляд, главная причина, оказывающая разлагающее воздействие на санкционированные скачки.

Начальник департамента раздражённо поставил на документы свою именную печать и ничего больше не сказал. Когда я составлял циркуляр, в мои планы не входило идти против воли начальника. Я только старался добросовестно исполнять свой долг. Не разделяя скачки на официально санкционированные и местные, будучи человеком новым в этом деле, я хотел с самого начала непредвзято взглянуть на состояние отрасли. По мере роста выручки, получаемой от тотализатора, ипподромы стали рассматриваться как одна из прибыльнейших концессий, я же хотел подойти к организации скачек исходя из государственных интересов. Возможно, мой образ мыслей был что называется "зелёным", но только так я мог получить удовлетворение от работы.

Ответы на циркуляр один за другим легли на мой стол. Изучив их, я понял, что необходимо произвести обследование на местах, побывав на самих скачках. Обратившись к начальнику отдела, я получил соответствующие командировочные предписания для каждого региона. То, что я проявляю большой интерес к местным скачкам, сразу же стало известно организаторам санкционированных скачек — они постоянно толклись в министерстве. Среди них было много людей, связанных с политическими партиями. Превратно толкуя мою "заинтересованность", они, приходя в министерство, с явной иронией обращались ко мне:

— Вы, господин секретарь, большой любитель местных скачек…

— Любовь тут ни при чём, просто большинство учредителей — животноводческие кооперативы, а я по долгу службы осуществляю управление животноводством.

— Поощрение и развитие местных скачек вызовет сопротивление как со стороны конных клубов, так и со стороны Ассоциации конных скачек.

Тем не менее я рассудил, что следует решительно продвигаться в избранном мною направлении, и принялся убеждать начальника отдела и начальника департамента в необходимости увеличить штат сотрудников, занимающихся скачками. Они соглашались с моим предложением увеличить штат сотрудников, но были против поощрения местных скачек. После того как благодаря закону о скачках были пресечены и поставлены под контроль прежде доходившие до безумия азартные наклонности населения, оба начальника, по-видимому, опасались, что расцвет местных скачек вновь может подстегнуть в народе нездоровый ажиотаж.

— Уж слишком ты большой правдолюбец, нельзя так серьёзно относиться к работе! Тебе хорошо бы немного развлечься, расслабиться! — посмеивался надо мной начальник департамента, но я с трудом сносил его насмешки.

В тот год осенью, когда закончился сезон скачек и уже начали топить печи, как-то вечером, перед самым окончанием рабочего дня, начальник отдела сообщил мне, что меня вызывает начальник департамента, и сам сопроводил меня в его кабинет. Начальник департамента предложил мне сесть на стул. Это сразу показалось мне подозрительным. Обычно в его кабинете было принято стоять, за исключением совещаний. Ещё больше меня удивило то, что остался стоять начальник отдела. Начальник департамента придвинул ко мне свой стул и, словно бы с усилием, выговорил:

— Спасибо за хорошую работу, но принято решение направить вас в лесной департамент префектуры Акита.

Вот уже несколько дней в министерстве среди молодых сотрудников, не имеющих назначения, ходили толки о грядущих перемещениях, вызывая беспокойство и надежду, поэтому я сразу уловил, в чём дело, но от неожиданности не мог произнести ни слова и только сидел, уставившись в хитрое лицо начальника департамента.

Несколько смущённый моим молчанием, он добавил, что, к сожалению, нынешние назначения осуществлены без предварительного согласования с теми, кого они коснулись. Он также сказал, что, пока я молод, мне надо поездить по стране, обрести навык в различных видах работы, мол, это залог будущего успеха на государственной службе. И под конец, хрипло рассмеявшись, сказал, что и ему в своё время пришлось перепробовать немало самых разных работ в министерстве. Выслушав всё это, я не произнёс в ответ ни единого слова. Не отрываясь, я глядел на начальника департамента, стараясь прочесть по выражению его лица истинный мотив моего перевода по службе.

Начальник департамента снова рассмеялся:

— Чтобы стать образцовым чиновником, такому, как ты, праведному юноше надо непременно пожить в Аките, пополнить своё образование с помощью выпивки и девочек. Для этого лучше, чем Акита, не придумаешь. Там и сакэ первоклассное, и девочки хоть куда, снега навалит — развлекайся сколько душе угодно!

Вцепившись в край длинного стола, я старался сдержать гнев и печаль, но, услышав эти издевательские слова, вдруг в глубине души осознал, что, как бы я ни старался, мне никогда не стать таким вот образцовым чиновником, и тотчас пал духом.

— Другими словами, — выпалил я, — вы предлагаете мне оставить службу. Я не против.

— Оставить службу? Что за чушь! Не надо горячиться! Если уволишься, что ты будешь делать?

Начальник департамента был явно удивлён и растерялся, но я уже взял себя в руки.

— Хочу начать писать романы.

— Писать романы? Ты? Который не пьёт, с девочками не гуляет? Не шути, нехорошо потешаться над стариком!

Начальник департамента смущённо рассмеялся, но в то же время, видимо, вздохнул с облегчением. Я уже и сам не понимал, зачем сболтнул, что собираюсь писать романы. В то время я не только много читал по вечерам, но и каждую ночь, не ложась до двенадцати, делал заметки в дневнике и писал по две-три страницы задуманного мной большого романа, не рассчитывая на его публикацию. Это было для меня своего рода отдыхом и утешением, но втайне я надеялся, что наступит время, когда я смогу серьёзно засесть за написание романа. Признание в том, что я хочу писать роман, сорвалось у меня с языка в минуту крайнего возмущения. По правде говоря, в то время у меня ещё не было ни решимости, ни уверенности в себе для того, чтобы стать профессиональным писателем.

— В течение ближайших дней выйдет указ, и я бы советовал тебе принять его к исполнению, а после спокойно всё обдумать…

Обратившись ко мне с такими словами, начальник отдела Кисима поспешил выручить своего начальника из затруднительного положения. Я вернулся к себе, но все уже разошлись, комната была пуста. Я начал собираться домой, но не мог сдержать нахлынувших слёз. Это были слёзы попранной справедливости. Нельзя быть таким правильным… Нельзя впадать в крайность… Нельзя быть слишком серьёзным… В произнесённых скороговоркой увещеваниях начальника департамента сквозила такая недоброжелательность, что я невольно углядел в ней причину моего перевода по службе. В действительности я и сейчас не понимаю истинных причин перевода. В то время политические партии имели большое влияние, и я слышал, что достаточно было представления от одного Депутата, чтобы снять с поста министерского чиновника, поэтому, возможно, это была месть за слишком усердное поощрение местных скачек. Как бы там ни было, если бы этот начальник департамента с мордочкой кузнечика, испытывавший ко мне явную неприязнь, не перевёл меня на другую работу, то, при моём радении, дошедшем до того, что я каждое утро занимался верховой ездой, я бы наверняка до сих пор служил в министерстве.

Поскольку мне была закрыта карьера чиновника, избранная мною в надежде послужить людям, я ещё сильнее укрепился в намерении жить отныне исключительно ради собственного блага. Я решил на следующий же день подать в отставку, но при этом ещё немного поработать до издания приказа, с единственной целью — передать дела своему преемнику. Однако на второй день после расстроившего меня заявления начальника департамента мне сообщили о М. нечто такое, что стало для меня как гром среди ясного неба. Известия были столь удручающи, что я решил уехать на работу в Акиту. Там я смогу погрести под снегом свои страдания! — думал я не без мелодраматизма.

Что касается удручающих известий…



7





Неподалёку от усадьбы М. у подножия гор Хаконэ находится знаменитый дзэнский монастырь. Учась в средней школе, я много раз совершал туда экскурсии и любовался растущими на его территории сакурами. Говорили, что родители М. занимались там дзэнскими медитациями. Настоятелем монастыря был старец, прославленный своей добродетелью, и многие известные господа, живущие в Нумадзу, занимались медитациями под его руководством. Одним из них был мой знакомый К., учившийся со мной в одной школе в старших классах. Я всегда относился к нему с доверием. И вот однажды он нежданно-негаданно является ко мне на службу, заявив, что приехал в столицу по торговым делам. Едва взглянув на него, я сразу догадался, что торговые дела только предлог, а на самом деле его визит как-то связан с М.

Был уже конец рабочего дня, я предложил ему зайти на второй этаж ресторана "Тэнкин". Испытывая явные затруднения, К. никак не решался начать разговор, но, опрокинув три стопки, под влиянием опьянения слово за слово рассказал мне следующее.

— …Этот старец несколько дней назад вернулся из Европы. Почти полгода он путешествовал по европейским странам… В Лондоне виделся с М. Когда старец отправлялся за море, семья С. в числе других пожертвовала ему деньги на дорожные расходы, и господин С. настоятельно просил его встретиться с М. … При встрече, как мне сказали, М. обратилась к старцу за советом относительно ваших отношений. Оказывается, М. получила предложение от человека, с которым познакомилась в Берлине, но мучилась, поскольку была связана с тобой обещанием… Разумеется, ещё до поездки старца мадам С. рассказала ему о тебе и М. и умоляла, чтобы он по возможности уговорил М. забыть о тебе и начать жизнь с новой страницы, поэтому он был рад, что М. сама обратилась к нему за помощью, и пообещал дать ей разумный совет…

…М. разъяснила старцу своё положение. Раньше её печалило, что она была вынуждена отказать тебе, подчинившись родительской воле, теперь же она страдала оттого, что обманывает тебя… Тогда старец, чтобы облегчить её душевные терзания, оболгал тебя, сказав, что ты уже стал приёмным сыном и что, мол, если она выйдет замуж за того человека, она тем самым поможет и тебе. М. внимательно посмотрела на старца, но в глазах её стояли слёзы, и больше о тебе она не спрашивала… Только попросила старца встретиться с её берлинским знакомым. Старец, дав согласие, рассказал о нём родителям, посоветовав им поспешить со свадьбой…

Я выслушал рассказ К., пребывая в каком-то отупении. Слишком много бед на меня свалилось одновременно, ведь только несколько дней назад у меня состоялся разговор о переводе в Акиту… Мне казалось, что я вижу дурной сон. Моё молчание приободрило К., и он продолжал свой рассказ с самодовольной развязностью:

— …Он — сын генерал-лейтенанта и приехал в Германию для изучения медицины. Они с М. оказались на одном пароходе. Он специально съездил в Лондон, чтобы повидаться со старцем. У них состоялся долгий разговор, в результате которого старец пришёл к выводу, что это человек основательный и несомненно будет с радостью принят родителями М., а потому просил его позаботиться о её будущем. Вернувшись в Японию, старец сразу же известил обо всём чету С. Его известие было и в самом деле воспринято с большой радостью, поэтому он лично нанёс визит и генерал-лейтенанту, взяв на себя труд быть ходатаем за молодых людей… М. тоже собирается вернуться в Японию следующей весной, чтобы полностью посвятить себя новой семье…

Под влиянием алкоголя К. никак не мог остановиться. Наконец он подытожил, что встретился со мной по просьбе старца, с тем чтобы убедить меня ради блага М. отказаться от притязаний на неё. К. вернулся в Нумадзу ночным девятичасовым поездом, а я, оставшись один, припоминая все подробности рассказа К., старался понять, что в нём правда.

Вот уже почти полгода, как письма от М. стали приходить всё реже и реже, а два последних месяца их не было вовсе. Но, поскольку она написала мне, что хочет уехать из Берлина и поучиться какое-то время в Англии или во Франции, я особо не волновался. После того как по случаю землетрясения в Японию вернулся её младший брат, М., судя по её письмам, наконец могла свободно путешествовать и выбирать место учёбы по своему усмотрению. Вероятно, думал я, она где-то путешествует, и, не получая писем, был спокоен относительно её чувств ко мне.

И однако в глубине души я догадывался, что рассказ К. правдив. Я представлял это таким образом: приближался срок возвращения М. в Японию, её родители обратились к уважаемому старцу и попросили его поехать в Лондон и уговорить их дочь отречься от меня. Возможно, они даже поручили старцу сосватать М. в качестве жениха этого врача, сына генерал-лейтенанта…

Ещё мне было известно, что отец советовал брату М. стать врачом, когда тот окончил среднюю школу. Поскольку в руководстве завода нужен был человек с медицинским образованием, он мечтал, чтобы кто-нибудь из его детей пошёл по этой части, и, как говорили, очень горевал, что сын не согласился. Может быть, именно поэтому М., желая во всём быть покорной родительской воле, познакомилась при посредничестве старца с сыном генерал-лейтенанта, изучающим медицину? Или, живя одна, далеко от дома, в Европе, естественным образом сблизилась с этим человеком, своим соплеменником, наконец, захотела выйти за него замуж…

Запутавшись в догадках и домыслах, я глубокой ночью стал перечитывать письма М., все подряд, надеясь проникнуть в её мысли. Среди груды писем только одно смогло дать мне хоть какую-то путеводную нить. Но оно было написано полгода назад, когда М. ещё вполне безмятежно жила в Берлине.






"Сегодня вечером, гуляя, забрела в Грюневальдский лес. Большие хлопья снега, кружась, падали и тотчас таяли. Прошло уже часа полтора после захода солнца, но не слишком холодный воздух приятно ласкал щёки. Я была вместе с одним человеком, изучающим медицину, с которым познакомилась на пароходе. Очень интересно оказалось беседовать с тем, кто имеет отношение к медицине, совершенно чуждой мне области. Он не слишком глубокого ума, но я с симпатией отношусь к людям с прямым характером, ненавидящим двусмысленности и не терпящим ни малейшей несправедливости. Здесь приходится иметь дело с людьми всякого рода, но у меня нет желания водиться с пронырами и оппортунистами.

Сегодня первое февраля — памятный день! Помнишь, что было в этот день два года назад? Я тогда под твоим водительством посетила юбилей лицея. Это единственная моя проделка, которую я утаила от отца. Могу ли я надеяться, что наступит день, когда отец меня поймёт? Вот что меня волнует. Поистине проблема отцов и детей! Мне не хочется огорчать отца, и я, конечно, желала бы, чтобы моя радость стала его радостью. Разве могу я достичь душевного счастья, восстав против его воли? Тем не менее я честно прилагаю все силы, чтобы отец мог меня понять. Рассказывать ему обо всём пока ещё рано. Если я сейчас хоть заикнусь, отец рассердится и перестанет мне помогать. Будь я в Японии, даже если бы меня выгнали из дому, я бы как-нибудь смогла себя содержать, но при нынешних условиях в Германии, брошенная на произвол судьбы, я не буду иметь никаких средств к существованию. Стыжусь назвать это разумным выбором, но ведь сейчас нет необходимости торопиться с объявлением. И всё же рано или поздно придётся столкнуться с этой проблемой. И сейчас моя задача — закалить себя так, чтобы при случае не проявить слабость и не дать себя сломить.

Вкладываю в письмо первоцвет. Я приглядела его у цветочника, возвращаясь с прогулки. Такой же жёлтый, как наш ослинник, это растение из рода примул. Вместе с подснежником он украшает в Германии луга, возвещая о приходе весны. У него мягкий, сладковатый запах. Когда он появляется у цветочников, все оживляются, видя, что весна уже близко.

Завтра вечером иду смотреть "Старый Гейдельберг"[66 - Пьеса немецкого писателя В. Мейер-Фёрстера (1862–1934), написанная в 1901 г.]. В Японии эта пьеса шла с Окадой Ёсико[67 - Окада Ёсико (1902–1992) — актриса, долгое время жила в Москве.], и у нас в колледже многие были в восторге. Мне тоже хотелось посмотреть, но не настолько, чтобы идти тайком от отца. И вот теперь увижу в самом Берлине! Интересно, с какими чувствами буду смотреть сцены, в которых веселятся переполненные жизнью студенты былых времён, столь не похожие на нынешних, бледных, истощённых из-за хронического недоедания… Пьеса идёт четыре недели подряд, говорят, её уже экранизировали, но она по-прежнему вызывает всеобщий интерес".





(Готовясь писать, я отыскал это письмо. Оно написано на почтовой бумаге чётким, точно мужским почерком, к последнему листку, как в гербарии, прикреплён цветок, похожий на примулу. Стебель совсем сломался и раскрошился, окрасив всё вокруг в коричневый цвет, пять маленьких цветочков также полиняли, два стали бледно-жёлтыми, три — тёмно-лиловыми. Вот так и наша молодость…)




Ни в одном из других писем М. ни разу не упомянут этот "человек, изучающий медицину". А из того, что, упомянув о нём, она сразу перешла на свои трудные отношения с отцом, я интуицией влюблённого без колебаний заключил, что врач, о котором рассказывал К., и этот человек — одно лицо. Нет смысла описывать здесь мои страдания в ту минуту. Я не знал, куда деться от отчаяния и тоски. Расскажу о том, что произошло через несколько дней. Из своей усадьбы в Нумадзу приехал И., и в тот же вечер, угощая меня вином, он сказал с притворной небрежностью:

— Говорят, твоя М. в Лондоне помолвлена.

Я никому не рассказывал о моём разговоре с К., поэтому от слов И. у меня стеснило грудь. Продолжая держать стопку, я некоторое время смотрел на него. Чтобы хоть как-то разрядить мучительную ситуацию, он засмеялся:

— Ты в Нумадзу знаменитость… Наверно, мне рассказали об этом, чтобы я передал тебе.

Но, удивившись выражению моего лица, осёкся и принял серьёзный тон:

— Войди в положение М. Не могла же она пойти против воли родителей… И потом, молодая девушка, одна за границей — разумеется, ей хотелось, чтобы поблизости был кто-нибудь, на кого она могла опереться. Думаю, она достойна сочувствия. Я тоже, когда был молод, жил один в Ханькоу и Лондоне, и, надо сказать, мне было очень тоскливо. Тем более девушке… Ты должен постараться побыстрее забыть о ней, как будто вас ничто не связывало.

Я не замечал, что у меня по щекам текут слёзы. Я понял, что, если слухи дошли уже до ушей И., невозможно сомневаться в том, что всё сказанное К. истинная правда. Но и слова И. о сочувствии разрывали мою грудь. В тот вечер я много пил, но не пьянел. Я всё ещё продолжал сожалеть о М., уговаривал себя, что нужно ей верить, что до тех пор, пока она не вернулась на родину, ещё ничего не решено.

Это несчастье обрушилось на меня через пару дней после разговора о моём переводе на службу в департамент лесного хозяйства в Аките, что несколько смягчило удар. Хорошо, думал я, раз так, поеду в Акиту, докажу сам себе, что жизненным невзгодам меня не сломить! В то же время я желал погрести под снегом своё израненное сердце…

Как бы там ни было, в связи с разделением министерства сельского хозяйства и торговли на министерство сельского хозяйства и лесов и министерство торговли и промышленности, я получил предписание ехать на службу в департамент лесного хозяйства в Аките и с разбитым сердцем отправился туда. К этому времени я уже слышал о помолвке М. непосредственно от членов её семьи, и места для сомнений не оставалось. Более того, меня даже обвинили в бесчеловечности за то, что я долгое время якобы вводил М. в заблуждение. На вечеринке по случаю моего отъезда я едва сдерживал слёзы, стыдясь себя самого.

Думая, что меня удручает скорый отъезд в Акиту, Кикути ободрял меня:

— Быть может, впечатления от работы в лесном хозяйстве когда-нибудь оживут в твоих книгах. Вспомни французских писателей — как полезно иметь разнообразный опыт. Мужайся!

Судзуки Бунсиро старался поддержать меня, похлопывая по плечу:

— Помни, что в любых условиях жизни можно найти пищу для своего развития. Раз там много снега, катайся на лыжах, не унывай!

Но я так и не рассказал своим благожелателям о том, что мне стало известно о М.

Начальник департамента, посмеиваясь надо мной, сказал с издёвкой, что в Аките сакэ отменное и девочки хоть куда, и пожелал мне приобщиться к ним, чтобы стать образцовым чиновником, а вот секретарь департамента сельского хозяйства Югава Мотоёси, бывший меня на год старше, напутствовал меня с большей симпатией:

— В Аките всегда найдётся повод выпить горячительное, многие молодые чиновники так этим увлекаются, что совсем сбиваются с панталыку, так что будь осторожен!

В минуты, когда сердце сдавлено тоской, даже брошенные мимоходом реплики людей глубоко западают в душу. В этих немногих словах мне как будто раскрылась личность Югавы, и я до сих пор благодарен ему за проявленное участие.

Зима, проведённая мною в Аките, сейчас представляется мне каким-то сном. Я вынес множество ярких впечатлений, но память не сохранила ни географических названий, ни точных дат. Я отыскал дневник того времени, но не знаю почему, записи в нём не слишком подробны. Для меня, родившегося на юге, жизнь в заснеженном северном краю с непривычки казалась удивительной, даже в чём-то забавной, но всё же слишком суровой.

Когда я прибыл на станцию Акита, бушевала снежная буря. С этого дня и до самого дня моего отъезда я ни разу не видел голубого неба. Уклонившись от услуг двухколёсного рикши, я сел на довольно странную повозку с прилаженными к ней полозьями и по заснеженной дороге доехал до назначенного департаментом пансиона. Пансион был расположен недалеко от места службы в тихом месте. Держал его старик по имени Огава на пару с девочкой семнадцати лет, которую он взял у нищих бродяг и воспитал сам. В пансионе жило пять человек, все — служащие департамента лесного хозяйства. Девушка, которую звали Тайко, была болезненной, худосочной идиоткой. Она делала всю чёрную работу, и даже когда накрывала на стол, напевала народные песни. Своим пением она хотела, наверное, поприветствовать меня, нового жильца, но хотя у неё был красивый голос, вызывал он скорее сострадание.

Департамент лесного хозяйства управлял казёнными лесами в четырёх префектурах, включая Акиту, но чиновников высшего ранга было не больше пяти человек, и жизнь была вольготная. Начальник департамента Кисима находился в заграничной командировке, но главное, большая часть относящихся к нашему ведению лесов была погребена под снегом, поэтому и департамент был погружён в зимнюю спячку, так что не оставалось ничего другого, как бить баклуши. Бывало, придёшь утром на службу, разложишь документы, и больше делать нечего. В половине двенадцатого идёшь в столовую для чиновников высшего ранга. На обед всегда подавали горячее, немногочисленные посетители, усевшись в столовой вокруг печки, до двух часов предавались болтовне. Как же мучительно мне было находиться на службе и не знать, чем себя занять! Вечером чаще всего устраивали пирушки в "Поречье". Никаких других развлечений, кроме как пить сакэ вместе с гейшами, не было, поэтому пирушки устраивали по малейшему поводу, под любым предлогом. Только, бывало, обрадуюсь, что сегодня пирушки не будет, ан нет, не успею зажечь лампу, как уже к воротам подъезжают сани.

Через весь город Акиту протекала красивая узкая речушка. Хорошо помню, что один берег реки был высокий, там шумели на ветру старые сосны, а на противоположной стороне стояли в ряд уютные рестораны, образуя квартал, называвшийся Поречье. Одни заведения посещали служащие департамента, в других развлекались служащие из префектуры, и даже гейши делились на две партии. В то время в Аките было что-то вроде народной школы для гейш. Днём в течение трёх часов гейши полупринудительно занимались предметами, которые полагалось знать женщине, — чистописанием, аранжировкой цветов, чайной церемонией. Девушки, которые ночью, как гейши, ублажали гостей, днём, как школьницы, с раскрасневшимися от мороза щеками шли на занятия.

Среди лучших учениц этой школы была девушка, которую, если мне не изменяет память, звали Коте — Бабочка. Разумеется, в качестве гейши она была непременной участницей всех застолий чиновников департамента. Как-то в воскресенье, во второй половине дня, Бабочка зашла в пансион, сказав, что идёт с занятий, уселась у меня в комнате и попросила дать ей почитать какую-нибудь книгу. В тот день вокруг дома бушевала метель, снег заметало в оконные щели. Она достала из маленького книжного шкафа томик стихов Муроу[68 - Муроу Сайсэй (1889–1962) — поэт и прозаик.] "Стихи о любви" и тут же, отвернувшись в сторону, принялась читать. Я сунул ноги в котацу[69 - Котацу — комнатная жаровня, вделанная в пол и накрываемая сверху одеялом.] и продолжал прерванное чтение, но приход гейши крайне меня возмутил (я был до глупости высокомерен), так что я даже не предложил ей погреться у огня. Во время пирушек она выглядела вполне зрелой женщиной, которой уже далеко за двадцать, но, сидя ко мне спиной у книжного шкафа, казалась девочкой лет шестнадцати.

"Возьму-ка я эту книжку!" — сказала Бабочка и, видимо заскучав, вскоре ушла восвояси. Но с этого дня у неё вошло в привычку, возвращаясь с занятий, заходить ко мне в пансион. Несмотря на её частые визиты, между нами ничего не происходило, она копалась в книжном шкафу, ища какую-нибудь книгу, показывала свои упражнения в чистописании, расставляла у меня в комнате цветы, как её учили в школе, спрашивала, не нужно ли что заштопать.

Не могу сказать, что я был совершенно глух к чувствам юной гейши, но всё же я воспринимал их как досадную помеху. Всеобщая любимица, тихая, смирная девушка, во время попоек она трогательно заботилась обо мне, видя, что я ничего не пью, не пою песен и откровенно скучаю. Потеряв надежду вернуть М., я едва не пал, обольщённый искренностью её страсти. Как-то раз зайдя ко мне после занятий, Бабочка сунула ноги в котацу и пробормотала точно про себя:

— Между прочим, мой отец — депутат верхней палаты О., честное слово! Матушка держит ресторан с гейшами, поэтому и я выхожу, но эта работа мне опротивела. Может быть, отец меня признает… Пожалуй, я тоже убегу в "Общество исправления пороков".

С этими словами она зарылась лицом в матрас, накрывающий котацу, и захныкала.

Незадолго до этого в Аките одна молодая гейша с помощью "Общества исправления пороков" уехала в столицу и потребовала у своего отца взять её к себе. Это происшествие наделало много шуму. Когда-то отец этой девушки был в Аките директором средней школы, и она стала плодом его связи с гейшей. Позже он в качестве педагога получил большой вес в столичных политических кругах, поэтому происшествие широко освещалось в газетах и имело сильный резонанс в обществе. По слухам, судьба Бабочки мало чем отличалась от судьбы той молодой гейши, и я находил вполне естественным, что её вдохновила решимость её товарки, но, глядя вблизи на эту уткнувшуюся в матрас девушку, я испытывал только замешательство. У меня перед глазами стояло похожее на мордочку кузнечика насмешливое лицо начальника департамента, а в ушах звучали его иронические слова: "Сакэ и девочки воспитают из тебя образцового чиновника!" Вот причина моего бессердечия. Но кроме того, я ещё не забыл о М., и это удержало меня оттого, чтобы совершить с Бабочкой непростительную ошибку.

В то время я писал что-то вроде верлибров и, уступая просьбам, публиковал эти беспомощные вирши в журнале, издававшемся департаментом. Из них сохранилось только одно. Стихотворение представляет интерес как свидетельство моего тогдашнего умонастроения, но то, что оно в качестве произведения новоприбывшего секретаря было опубликовано на первой странице и ублажало эстетические запросы молодых лесничих в глухих сторожках, сейчас заставляет меня сгорать от стыда.









Днём в тёмной комнате

я опускаю шторы

и в одиночестве любуюсь

трепещущими сполохами

уныло тлеющих углей.

На улице лежит глубокий снег,

протаптывая узкую тропу,

взбираюсь вверх отлогим косогором.

И если сквозь нависшие завесы

вдруг робко проникает солнца луч,

взметаю снег, как рой

весенних лепестков.

Уж скоро

в потоке тающих снегов

растают ледяные глыбы,

но, точно вдоль тропы безлистые деревья

в пустыне белой,

тоскливо следуют мои безжизненные дни.

Скрываясь от людей,

один,

я предаюсь любовным думам.

Ах, и сегодня, так же как вчера.

закрою плотно окна,

тоскливую свечу зажгу

и, может быть, увижу тень любимой.







8





Как только у меня выпадало свободное время, я пускался блуждать по заснеженным улицам, чтобы хоть как-то отвлечься от мыслей о М. Бродил по развалинам старого замка. В воскресенье наведывался в маленькую католическую миссию. По вечерам на затянутой льдом канаве безуспешно пытался научиться кататься на коньках. Подбив молодых сослуживцев, забирался в горы и спускался на лыжах. Всё это только для того, чтобы убить время однообразной, тягостной жизни. Однако все ухищрения были напрасны. Я пытался читать французские книги, которые накупил перед отправкой в Акиту. Но и это не приносило облегчения.

Я решил, что единственным спасением для меня будет отыскать в департаменте хоть какую-нибудь работу. Когда в первые годы эпохи Мэйдзи в общих чертах размечали казённые леса, никак не учитывали традиционного уклада жизни близлежащих деревень. Из-за этого многие деревни ныне бедствовали. Я впервые узнал об этом, только поступив на службу, поэтому решил изучить, как обстоят дела на подведомственной нашему департаменту территории. Начальник отдела советовал мне дождаться, когда сойдёт снег, но я собрал работников отдела и устроил совещание по этой проблеме. В результате мне стало ясно, что во многих случаях при разметке казённых лесов были нарушены права деревенских жителей, права, которые следовало признать естественными, поскольку они затрагивали испокон века сложившийся уклад жизни, и что если вновь поднять эту проблему, то не будет отбоя от жалоб и ходатайств. Мне захотелось на месте, из первых рук разузнать, какой ущерб понесли деревенские жители. Но для того чтобы провести конкретные исследования, мне надо было самому поездить по деревням, а это представлялось совершенно невозможным в снежную пору.

Департамент лесного хозяйства — маленькое учреждение. Чиновников высшего ранга — всего ничего. Трудно было представить, чтобы внутри возникли какие-либо раздоры. Пока начальник департамента находился в заграничной командировке, его должность исполнял пожилой инженер. Решив, что именно в снежный сезон легче провести исследования и осмотреть местность, я изложил ему свои соображения и попросил выписать мне командировку. В то же время я пожаловался на отсутствие работы, о чём было принято помалкивать.

В тот же вечер после ужина мне на санях доставили от него письмо. Он приглашал меня немедленно приехать к нему, воспользовавшись присланными санями. Наш путь лежал в Поречье. Временно исполняющий обязанности был одет в кимоно на вате, его лицо уже было багровым от выпитого. Обхаживали его три гейши. Среди них — Бабочка. Он с гордостью заявил, что признает мои доводы правильными и уже отдал распоряжение разработать план командировки. В префектуре было намечено общее совещание советов по лесному хозяйству, на котором он должен был присутствовать, и он предложил мне также принять в нём участие. Учитывая мои пожелания, в план командировки следовало включить посещение лесничеств, жилых домов лесников, дровяных складов. Назначенный сопровождать меня в командировке чиновник также, несмотря на сильную метель, вскоре прибыл в Поречье. Он много пил и голосисто пел песни. Временно исполняющий обязанности также оказался отменным певцом. Моя неумелость вызывала у них жалость. Я выпил на редкость много, но не мог опьянеть. Начальник, пресытившись пением, решил, по-видимому, просветить меня, как новичка, относительно положения дел в департаменте и начал рассказывать разные сплетни о сотрудниках. Из его болтовни я постепенно уяснил, что между работниками департамента существует вражда и что он пытается перетянуть меня на свою сторону.

В ту ночь, оставив своих упившихся собутыльников, я, точно спасаясь бегством, поспешил домой. Было уже около полуночи, метель стихла, безветренный морозец приятно пощипывал щёки. Переходя через мост, я налёг на перила, сунул пальцы в рот и изрыгнул в реку тяготившее меня спиртное. На противоположной стороне реки сказочно мерцали огоньки засыпанных снегом ресторанов.

— Не стоило вам так много пить!

У меня за спиной стояла Бабочка. Обслуживая гостей, она говорила на диалекте Акиты, но наедине со мной всегда переходила на правильный язык, и только интонация оставалась какой-то натянутой. Поскольку я был уверен, что нахожусь на мосту один (несмотря на все мои благие намерения, я, видимо, всё-таки был пьян), я вздрогнул от её слов и резко повернулся. Она, придерживая подол кимоно, стояла совсем близко, едва не касаясь меня. Я смутился, ощутив идущее от неё тонкое благоухание.

— Оставь меня в покое!

Она ничего не ответила. Я быстрыми шагами пошёл прочь, но, зацепившись за сугроб, едва не свалился. Она не отставала от меня. Мы дошли до тёмных ворот пансиона Огавы. Она остановилась, точно ждала от меня чего-то, заметно дрожа, но я, даже не попрощавшись с ней, захлопнул за собой створки ворот.




Эта командировка была единственной за всё время моей службы в департаменте лесного хозяйства Акиты, но сейчас я почти ничего не упомню. В дневнике не осталось никаких записей. После долгих поисков я обнаружил в одной из тетрадей черновик письма какому-то другу, которое помогло мне кое-что восстановить, но по большей части это нескончаемые жалобы на безрадостную жизнь человека, погребённого под северными снегами и ждущего прихода весны. Короче, письмо, написанное с одной целью — пробудить сочувствие.

Согласно этому письму, я под водительством приставленного ко мне чиновника, выехав из заваленного снегом городка Синдзё, собирался посетить лесничего в его казённой квартире, но попал в такую метель, что ничего не было видно окрест, и приходилось продвигаться чуть ли не на ощупь. В ту ночь я был вынужден вернуться и заночевать в Синдзё, но, отказавшись от выпивки, промёрз до мозга костей и полночи не мог уснуть. На следующий день неожиданно прояснилось, я посетил лесничество, но для этого мне пришлось пройти по узкому проходу, прорытому в высоченных сугробах. Здание лесничества также было наполовину занесено снегом, и только у южного окна какой-то работник разгребал снег, чтобы дать проход свету. Желая прочувствовать, каково исполнять служебные обязанности в погребённом под снегом помещении, я внимательно осмотрел рабочий кабинет, печку и даже туалет.

Помню, как тогда же, напялив сделанные из соломы снегоступы, я посетил дом лесничего в деревне под названием Каная. Не помню, в каком районе префектуры Ямагата она находится, но это была позабытая в снегах унылая деревушка, состоявшая из нескольких домиков, сгрудившихся у подножия пологой горы. Лесник в одиночку надзирал за огромным участком казённых лесов в пять тысяч гектаров, а также руководил всем, что относилось к лесопосадкам. Не могу забыть аккуратно развешенное на стене в подвале его маленького домика снаряжение лесника, которое он брал с собой, когда отправлялся на объезд казённого леса. Он объяснил, что в зависимости оттого, дождливый или снежный день, ему требуются разные инструменты. У молодого лесничего была похожая на девочку жена и, кажется, трёхлетняя дочь. Угощая меня, они выставили припасённое для торжественных случаев местное сакэ. Куда ни пойдёшь, всюду постоянно предлагали выпить! Жена лесничего достала бережно хранившийся горный папоротник вараби и приготовила его специально по случаю моего приезда. Не могу забыть его удивительно свежий зелёный цвет. Лесничий был человек молчаливый, но в то же время улыбчивый; чувствовалось, что в его доме царит скромное семейное счастье.

После этого я посетил лесной склад, но где это было — возле деревни Каная или у Синдзё, уже не помню. Дом сторожа напоминал избы, которые описываются в русских романах. Снег едва не доходил до крыши. Только перед маленьким окошком снег был расчищен, чтобы пропускать свет внутрь. Сторож, человек лет сорока-пятидесяти, с испитым старообразным лицом, жил в полном одиночестве; в тот день снег прекратил сыпать, сквозь облака пробились бледные лучи солнца, окно было открыто, и на нём висела клетка с канарейкой. Глядя на канарейку, я почувствовал, как у меня невольно оттаивает сердце.

(Месяца два назад я вдруг увидел во сне этот лесной склад. Когда я проснулся, и висящая на окне клетка с канарейкой, и добродушное лицо сторожа продолжали стоять у меня перед глазами. Однако я совершенно забыл о своём посещении лесного склада в Аките, поэтому забавы ради начал прикидывать; откуда всё это взялось? Может быть, пейзаж, описанный в каком-нибудь недавно прочитанном иностранном романе? Или воспоминание о том времени, когда я боролся с болезнью в заснеженной Швейцарии? Дивясь, я упрямо рылся в сундуке памяти, но так ничего и не вспомнил. И если бы сегодня я не обнаружил в старой тетради этот черновик письма, я бы так навсегда и остался в заблуждении, что это была шутка моей капризной музы…)

Отправляясь туда, где должно было открыться совещание, я по дороге остановился в довольно убогом курорте с горячими источниками под названием Хигасинэ. Там я встретился с временно исполнявшим обязанности начальника департамента. Он попал в буран и прибыл уже затемно. Пригласили гейш. Две молодые гейши в деревенских шароварах пришли, отряхивая снег. У них были мозолистые руки, пудра не держалась на щеках, скорее всего, это были крестьянские девушки, подрабатывавшие в зимнее время гейшами. Слушая их доморощенное пение, невозможно было удержаться от смеха.

Таким вот образом, на протяжении двух недель путешествуя и проводя исследования в заснеженной глуши, я на себе прочувствовал, какую отчаянную борьбу за существование приходится вести задавленным нуждой крестьянам в северных районах нашей страны (когда я работал в департаменте сельского хозяйства, то знал об этом из отчётов). Возвратившись в Акиту и поразмыслив в спокойной обстановке, я решил приложить все усилия к тому, чтобы, работая в департаменте лесного хозяйства, хоть как-то облегчить их участь. Короче, я вернулся из командировки окрылённый, пускай и смутной, но всё-таки надеждой. Особенно я приободрился после того, как, посовещавшись с временно исполняющим обязанности, добился разрешения открыть краткосрочные курсы для лесничих, получив возможность более тесно общаться с этими людьми.

Однако по моём возвращении меня ждало несчастливое известие, сразу же лишившее меня бодрости. Это было письмо от одной милой дамы Ф., проживавшей в Нумадзу, в котором она сообщала, что М. вернулась в Японию и, если я хочу с нею встретиться, она постарается это устроить.

Мадам Ф. дружила с семьёй М. и втайне всегда сочувствовала моим с М. отношениям, поэтому я был благодарен ей за участие. Я отбил телеграмму, что хотел бы немедленно переговорить с ней. Я решил взять отгулы на ближайшие субботу и понедельник и съездить в Нумадзу. Когда К. специально приезжал в столицу, чтобы поговорить со мной о М., он обещал, если она вернётся в Японию, непременно устроить мне с нею личную встречу, и мне показалось странным, что от него нет никаких известий. В телеграмме мадам Ф. я сообщал, что мы можем встретиться в субботу во второй половине дня или в воскресенье. Тотчас же от неё пришло подтверждение, чтобы я приезжал. Поэтому в пятницу вечером я покинул Акиту. Я не заметил, как проехал мимо Токио, но как бы там ни было, после полудня уже выходил на станции Нумадзу.

Мой рассказ, наверное, покажется выдумкой, но, держа в руках купленного в качестве сувенира власозуба — рыбу, которая считается в Аките местной достопримечательностью, я уже проходил мимо контролёра, как вдруг увидел прямо передо собой М., одетую в пальто из чёрного каракуля. У меня пресеклось дыхание. Задушевно разговаривая со стоящим рядом мужчиной, она спускалась вниз по эскалатору, ведущему на платформу, с которой отправлялись поезда в сторону Токио. Я не мог ошибиться, это была М. Я не мог ошибиться, так глубоко в меня запал образ её удаляющейся фигуры, когда я глядел ей вслед, расставшись с нею после лицейского юбилея. Потеряв голову, я хотел броситься за ней. Но остался стоять. Дул сильный холодный ветер, и она, и её спутник подняли воротники пальто. Кто был этот мужчина? Я даже не заметил, был ли он в шляпе или простоволос, ничего не осталось в памяти, кроме коричневого пальто. Я сразу же вообразил, что это тот пресловутый "человек, изучающий медицину". Немного поколебавшись, я поспешно спустился по эскалатору на платформу. Но поезд на Токио уже стоял на путях, и М. нигде не было видно. Я вернулся с таким чувством, точно у меня перед глазами мелькнул призрак. Прямо с вокзала я поехал с визитом к мадам Ф. Она с обычной любезностью провела меня в гостиную и сказала вместо приветствия:

— Как М. похорошела! Моя дочка и та сказала, что, мол, не зря вы в неё так влюблены, вы уж простите её за такую вольность…

Говоря, она точно прощупывала моё лицо глазами.

— Итак, когда я смогу с ней встретиться?

— Видите ли, в чём дело, тот, с кем она помолвлена, сейчас находится в усадьбе. Не то чтобы встреча была невозможной… Но и супруга господина С. не хотела бы, чтобы вы встречались с М. до того дня, когда её счастье упрочится, и она сама, как мне изволили передать, сейчас не хочет вас видеть…

Мадам Ф. ещё продолжала что-то лопотать, но я стоял молча, точно окаменев. Во мне боролись разные чувства. Мне хотелось посмеяться над тем, как я опрометью рванул сюда из Акиты. Мне хотелось разозлиться на обманувшую меня Ф. Только что при мысли о том, что М. может прийти в этот дом вместе со своим женихом, я испытывал мучительную зависть к счастливому сопернику, а теперь уже унывал, вообразив, что М. намеренно отослали отсюда в связи с моим приездом. Богатые люди не стыдятся растаптывать человеческое достоинство. А я — сгорал от стыда. Ф. предложила мне спокойно отдохнуть у неё, но я сразу же, откланявшись, подавленный, уехал в Ганюдо.

Дом, в котором не стало бабушки, уже ничем не напоминал мне того дома, в котором я родился и провёл своё детство, в нём было холодно, точно по его комнатам гулял ветер. Две дочери тётушки О-Тига работали на почте в городе Нумадзу телефонистками, но, видимо притесняемые мачехой, ни разу не улыбнулись мне приветливо. А ведь когда они были маленькими, я носил их на закорках, нянчился с ними. Когда они учились в младшей школе, у них в волосах завелись вши, они беспрестанно чесались, а мачеха даже пальцем не пошевелила. Не в силах этого вынести, я, учившийся тогда в средней школе, используя полученные на уроках химии знания, приготовил отвар (помню, что там была сера, но другие компоненты забыл), заставил их обеих прополоскать в нём волосы и обмотал полотенцами. Крошечные белые вошки, задыхаясь от запаха отвара и не находя укрытия на коже, поспешно высыпали на полотенце, яйца вшей вспухли и застревали в зубьях расчёски. Таким образом все вши были истреблены. (Узнав об успешном истреблении, к нам стали приходить девочки из соседних домов, прося, чтобы и на них испробовали моё снадобье.) И вот теперь мы, которые росли вместе, стыдясь близости, общались так, как будто были друг другу чужие.

Я вышел на берег Каногавы. В школьные годы всякий раз, когда мне становилось грустно, я спешил на берег реки. Из-за близости к устью вода в реке всегда высоко поднималась, прежде чем устремиться в залив Суруга. На противоположном берегу, над сосновыми купами возвышалась Фудзияма. День был погожий, дул сильный западный ветер. Фудзияма в лучах заката, в ореоле взметаемого ветром снега представляла мрачное зрелище. К берегу был пришвартован моторный катер "Ямамия-мару". Молодые люди, когда-то устроившие мне проводы, теперь, с огрубевшими, возмужавшими лицами, поприветствовали меня и, перекрикивая друг друга, рассказали о случившемся с ними несколько дней назад бедствии. Они ловили рыбу возле островов Хатидзё и уже направлялись назад, но не успели дойти до острова Миякэ, как забарахлил мотор, и, несмотря на все их совместные усилия, починить им его не удалось. Катер оказался во власти течения. Проплывавшие мимо катера видели издалека "Ямамия-мару", но думали, что рыбаки преследуют стаю, и, несмотря на все призывы, не приходили на помощь. Так их носило четыре дня. В Ганюдо заподозрили что-то неладное, поднялась суматоха. На катере кончились съестные запасы, рыбаки начали впадать в отчаяние, когда их наконец обнаружил катер, шедший из Яидзу, отбуксировал до Яидзу и тем самым спас от верной гибели. Если бы они попали в течение Куросио, беды было бы не миновать.

Их рассказ я слушал отстраненно, остро чувствуя, как я отдалился от своих земляков. С тех пор как умерла бабушка, мой дом стал обычным бедняцким домом, и мысль о том, что мне придётся в нём заночевать, была для меня невыносимой, да к тому же ещё богатые родственники, когда-то воротившие от меня нос, теперь осыпали меня лицемерными комплиментами. По этой причине я в тот же вечер покинул Ганюдо. Родительский дом был мне совершенно чужим, поэтому у меня даже мысли не было туда заезжать. Не умея совладать со своими мрачными чувствами, я решил попроситься на ночлег в усадьбе И., расположенной у подножия горы Кацура. Управляющий усадьбой, мой родственник, встретил меня радушно и даже согрел для меня ванну. Но в ту ночь, слушая завывания ветра в соснах, я не мог уснуть. Мою грудь сжимала тоска. Я понял, что в этом мире я — один-одинёшенек.




И несмотря на всё это, я удивительным образом не испытывал по отношению к М. ни обиды, ни злобы. Более того, мне было её жалко (так, во всяком случае, записано в моём дневнике). Казня себя, я признавал свою вину в том, что принёс ей одно расстройство, возомнив, что могу сделать её счастливой, и оказавшись её недостойным. Но может быть, из-за того, что в моей душе так долго теплилась любовь, я был просто ошеломлён и раздавлен тем, что М., достигнув, по моим представлениям, своего полного развития, неожиданно от меня отвернулась. Мне оставалось лишь сокрушённо смириться, постаравшись достойно перенести своё горе и одиночество. Только по прошествии многих лет я в полной мере осознал, что М. унесла с собой всё счастье моей жизни.

На следующий день, заехав в Токио, я встретился с И., извинился, что без спросу переночевал в его усадьбе, и сообщил ему, как обстояли дела с М. И. не высказал ничего определённого. Я собирался в ту же ночь выехать в Акиту, но И. нужно было выйти по делам в город, и он пригласил меня поужинать в каком-нибудь ресторане. Мы договорились встретиться в шесть часов на втором этаже ресторана "Ветер и луна". Я тоже вышел пройтись. Зашёл в книжный магазин "Марудзэн", купил книг на французском языке, затем зашёл в магазин музыкальных инструментов "Дзюдзия". Я попросил своего знакомого продавца Сакамото поставить для меня несколько пластинок на граммофон. Затем, подсев к роялю, попробовал сыграть сонату Моцарта, которую когда-то разучивал с Лоланже, да так и не выучил. Сыграл на память "Для Элизы" Бетховена. Я касался клавиш, а из моих глаз, к стыду моему, текли слёзы.

В "Ветре и луне" И. ждал меня вместе с госпожой Ю. Она ещё до землетрясения уступила свои права на "чайный домик" в Симбаси и теперь жила на покое в Омори. Она сказала, что в этот вечер у них с И. должна была состояться репетиция "киёмото", но ради меня они её отменили. Она не заговаривала о М., но, очевидно, сочувствовала мне. Мне это было тягостно. Я выпил довольно много вина. Под влиянием винных паров я в легкомысленном тоне рассказал госпоже Ю. о Бабочке. Не знаю, зачем я в тот момент завёл о ней разговор, но, уже рассказав, устыдился. Наверное, меня слишком угнетало сочувствие госпожи Ю.

— С работающими девушками, в отличие от обычных барышень, следует быть настороже, — сказала госпожа Ю. строго и взглянула на И.

— Да ничего между нами нет! — решительно возразил я, но моё признание не на шутку взволновало И.

Впрочем, тогда он ничего об этом не сказал. В ночном небе ярко сияли звёзды, они пошли провожать меня до станции Уэно. Когда мы шли по платформе, госпожа Ю., наполовину прикрыв шалью лицо, прошептала мне:

— Вы поняли? Вы для него всё равно что родной сын, поэтому вам следует обо всём советоваться с ним, как если бы он был ваш отец. Вы могли бы навестить его, приехав ночным поездом.

В тот момент её ласковые слова, точно обращённые к ребёнку, меня пронзили. Стоявший у окна вагона И. сказал только: "Смотри не простудись!" — но я, никогда не знавший отцовской любви, смотрел на него с нежной грустью, точно и впрямь видел перед собой отца. Я заметил, как быстро моргают его глаза за толстыми стёклами очков. Наверное, он и представить себе не мог, что только благодаря ему я нашёл в себе силы и не пал под тяжестью отчаяния.



9





В Токио было холодно, но ясно, а в Аките, хоть снег и не шёл, солнце не могло проникнуть сквозь низко нависшие тучи. В магазинах совсем не было фруктов, невозможно было поесть даже мандаринов и яблок. Это делало ежедневную жизнь ещё более унылой. Но я ничего не замечал, всем сердцем отдавшись курсам, которые организовал для лесников. Читая лекции по общей теории права и по лесному законодательству почти пятидесяти лесникам, я старался поближе познакомиться с молодёжью северного края. Я полагал, что раз уж мне предстоит прожить здесь ещё два-три года, если я хочу чего-то достичь, мне следует опираться на эту молодёжь. Но моё усердие, по-видимому, не могло скрыть удар, нанесённый мне М. Утром и вечером по пути в ванную я вынужден был проходить мимо комнаты Огавы, и как-то раз этот немногословный старик, должно быть заподозрив у меня неврастению, обратился ко мне со следующими словами:

— В мае у нас в Аките становится очень хорошо. Пожалуйста, наберитесь терпения!

Наверное, он распустил слух о моей "неврастении", потому что теперь слабоумная Тайко, подавая мне еду или делая в комнате уборку, норовила затянуть какую-нибудь песню и даже заставляла меня запоминать слова. А когда я, подпевая слабоумной девушке, сбивался с мелодии, она меня строго отчитывала, и это тоже приносило мне некоторое утешение.

Не успел я вернуться в Акиту, как от И. пришло длинное письмо, в котором он предлагал мне жениться. Его беспокоили мои отношения с Бабочкой, поэтому он хотел, чтобы я поручил ему заботы о своей женитьбе. Для И. это было необычно эмоциональное письмо. Я написал ему, что выбрать гейшу на роль супруги не позволяет мне моя чистоплотность, а поскольку в мои планы не входит жениться на Бабочке, то и поддерживать двусмысленные отношения с ней я не могу, поэтому ему не следует волноваться на её счёт. Но я не нашёл в себе сил написать ему, что полностью полагаюсь на него в вопросе своей женитьбы. Бабочка по-прежнему заходила ко мне, возвращаясь с занятий. И мне становилось всё труднее проявлять равнодушие. Боясь, что не смогу удержать себя, я как-то раз резко сказал, чтобы она больше ко мне не являлась. Она в это время копалась в шкафу, ища какую бы книгу почитать. Обернувшись, с искажённым лицом, она впилась в меня глазами, неожиданно швырнула на пол несколько книг с полок и, не произнеся ни слова, выбежала вон. С того времени я избегал участвовать в пирушках.

Шорох скользящего по жестяной крыше и падающего вниз снега возвещал, что весна уже не за горами. В эту пору меня навестил мой друг, молодой поэт. Он также впервые оказался зимой на севере и, пока я отбывал службу, дивясь, бродил по заснеженным улицам. Как-то воскресным днём мы с ним совершили путешествие на полуостров Ога. В вагоне поезда топилась печка, вокруг неё тесным кольцом сидели женщины в резиновых сапогах и с корзинами, набитыми рыбой, болтая между собой на каком-то тарабарском диалекте. Мы сошли на богом забытой, продуваемой всеми ветрами станции. Сразу за ней высился песчаный холм, покрытый пятнами снега. Мы взобрались на него — прямо у нас под ногами бушевало тёмно-синее море. По правую руку серебристым снегом сиял мыс. Бледные лучи солнца припекали склон холма. Некоторое время мы, стоя на склоне, любовались морским простором. В те минуты я принял решение совершить путешествие в Европу.

Дело в том, что незадолго до этого я получил письмо от И., в котором он неожиданно спрашивал, не хочу ли я поехать на год-два в Европу. Это письмо застало меня врасплох. Видимо, не получив от меня ответа на предложение устроить мою женитьбу, он серьёзно забеспокоился. И должно быть, решил, что путешествие — единственный способ спасти меня, отчаявшегося из-за несчастной любви к М. Разумеется, я от всего сердца был ему благодарен, но мне хотелось успокоить его, что со мной всё будет в порядке и что вообще я не стою таких хлопот. Поэтому я колебался, воспользоваться ли мне его предложением. Но после долгого перерыва увидев море, я вновь остро почувствовал, что следует в первую очередь любить себя. Я как будто вновь ощутил то, что испытал, бродя по Токио, превращённому землетрясением в выжженную пустыню. Вновь в душе проснулось сомнение, так ли уж правильно я рассудил, поступив на государственную службу с туманной надеждой принести людям пользу. Не лежит ли мой истинный жизненный путь в другой стороне? Нет ли такой работы, которая была бы в радость мне и в то же время несла радость людям? Не пора ли ещё раз испытать, на что я способен? Не пора ли открыть для себя более широкий мир и заняться своим духовным развитием? Вот какие мысли меня посещали. Пройдёт сколько-то лет, я стану чиновником пятого разряда, потом третьего разряда и так, взбираясь по заранее предначертанной лестнице, наконец дослужусь до безмятежной жизни почтенного сановника. Такая перспектива была слишком гладкой, а потому пугала. Может быть, и вправду последовать совету И. и махнуть на годик-два в Европу?..

Минула неделя, и от И. пришло второе письмо с тем же самым предложением. Решив, что в любом случае будет лучше встретиться с И. и всё обсудить, я дождался, когда моему юному другу настало время возвращаться домой, и поехал вместе с ним в Токио. В Аките была метель, а в Токио — тепло, как в начале весны, в гостиной у И. стояли ветки цветущей вишни.

И. сказал мне, чтобы я не беспокоился о дорожных расходах. Его волновало лишь то, что я бросаю государственную службу и отправляюсь за границу, дабы вновь попытаться найти своё призвание, он же полагал, что мне следует расширить свой кругозор для того, чтобы в будущем продолжать карьеру чиновника. Возможно ли провести два года за границей и остаться чиновником, не имея при этом командировочного предписания? Этот вопрос вызывал сомнения, поэтому я посетил в департаменте господина Исигуро, когда-то бывшего моим благодетелем, и посоветовался с ним. Тогда же я узнал, что сам Исигуро, будучи в должности секретаря, два года учился в Англии. Со свойственной ему любезностью он разъяснил, что и в случае временного оставления должности, и, если того потребуют обстоятельства, в случае временной отставки, вернувшись после учёбы за границей, я вполне могу рассчитывать на восстановление в должности. Разумеется, время, потраченное на учёбу за границей, замедлит мой служебный рост в сравнении с моими одногодками, но, сказал он, пока есть желание учиться, надо учиться. Если же в результате заграничной учёбы у меня созреет решение утвердиться в качестве научного работника, в этом тоже нет ничего предосудительного, он обещает дать мне похвальную рекомендацию хотя бы тому же профессору Кувате…

Как бы там ни было, теперь я только и думал о предстоящей поездке.

В день моего визита к Исигуро случилось следующее. Я пересаживался в Ёцуя и неожиданно оказался в одном вагоне с младшими братьями М. Я был в крайнем замешательстве, но старший из них, учтиво поздоровавшись, подошёл ко мне. Он сообщил, что сейчас должен состояться приём по случаю объявления свадьбы, и они как раз туда направляются. Я оцепенел, всё вокруг потемнело, я не мог ничего вымолвить в ответ. Теперь уже наверное зная, что объявлено о свадьбе М., не помня себя, я шёл на встречу с Исигуро, думая лишь о том, что не желаю оставаться в Японии, хочу как можно быстрее уехать за границу, поэтому, вместо того чтобы спокойно всё обсудить, я говорил с Исигуро о поездке в Европу как о деле решённом.

Я рассчитывал вернуться в Акиту той же ночью, но, встретившись с И., передал ему мнение Исигуро и сообщил, что окончательно принял решение отправиться в заграничное путешествие. Единственное, что меня теперь беспокоило, это дорожные расходы. И. настойчиво убеждал меня не волноваться об этом:

— Разве не пожертвовал твой отец всё своё имущество Богу? Не следует всё сводить к деньгам, считай, что это тебе дар от Бога… Главное, чтобы ты мог серьёзно совершенствоваться в той области, которая тебя влечёт.

Я слушал его слова, и мне казалось, что я в каком-то сказочном сне. Ах, почему же раньше, до землетрясения, когда М. так ждала меня, я не обратился к И. с просьбой и не отправился с его помощью в Европу? Терзаясь запоздалым раскаянием, я трясся в ночном поезде, возвращаясь в Акиту.




Итак, я решил при первом удобном случае, как только позволит работа, покинуть Акиту. Но мне хотелось непременно дождаться окончания учебного курса для лесников. Позволено ли мне будет временно оставить должность или придётся брать временную отставку, в этом я всецело полагался на Исигуро. Уже падали, соскальзывая с крыши, глыбы снега, течение реки медленно несло куски льда, уже во всём чувствовалось дыхание весны. В это время вернулся начальник департамента, Кисима.

Он пригласил меня к себе в кабинет и сказал, что в министерстве слышал от господина Исигуро о моём желании, поэтому я могу по своему усмотрению выбрать наиболее удобный для меня срок и отправляться в путь. Я сказал, что хотел бы продолжать службу до окончания курсов, и просил его покамест держать мою поездку в тайне.

Состоялся банкет по случаю возвращения начальника департамента. Бабочка прошептала мне, что должна обязательно сказать мне что-то важное, предупредив, что зайдёт ко мне завтра. Я сделал откровенно недовольную гримасу. В эту ночь она опять, отлучившись, следовала за мной до самого пансиона. Смёрзшийся снег уже подтаивал и хлюпал под ногами, идти в гэта было трудно. Она молча плелась за мной как тень, но её любовь была мне в тягость.

На следующий день приходилось воскресенье. Снег стал совсем рыхлым, кататься на лыжах было невозможно, поэтому я с утра пошёл в баню, расположенную далеко на берегу реки. Вернувшись, увидел, что Бабочка, греясь у котацу, ждала меня, поникнув головой. Сильно досадуя, я сунул в котацу принесённое с собой обледеневшее полотенце, но Бабочка не поднимала головы. Тайко принесла чай, налила и Бабочке. Я, не говоря ни слова, намеренно шумно хлюпая, пил горячий чай. Не обращая внимания на её присутствие, я начал просматривать газету, но молчание действовало на меня невыносимо гнетуще.

— Я вот что решила… Попрошу господина О. (депутат верхней палаты, которого она считала своим отцом), он мне поможет переехать в Токио, там я смогу научиться чему-нибудь другому… Для этого я здесь учусь изо всех сил. Обещайте, что позволите мне когда-нибудь вам служить.

Её слова прозвучали так неожиданно, что до меня не сразу дошёл их смысл, но, взглянув на её поднятое личико, я почувствовал, что побеждён. Видя её полную самоотдачу, я с трудом удержался, чтобы не обозвать её дурой. Я был настолько тронут, что вынужден был рассказать ей всю правду.

— У меня есть любимая, — наконец сказал я, чувствуя в то же время страстное желание рассказать ей всё о М. Разумеется, я удержался.

Она потёрла себя ладонями по лицу и что-то промямлила вздыхая, но я не мог разобрать ни слова. Вскоре она ушла. И потом, за исключением того, что она пришла провожать меня на станцию в день моего отъезда, я её больше не видел. Но на следующий день от неё принесли письмо. В него была вложена танка:









По бессердечному

томиться —

яко в храме

поклоны бить

в зад алчущему бесу…[70 - "Алчущий бес", иначе "голодный дух", по буддийским представлениям, дух умершего, наказанного за грехи невозможностью есть. Здесь имеются в виду изваяния, которые ставили в храмах как предостережение против чревоугодия.]








Это было единственное письмо, которое я от неё когда-либо получал. Я удивился, как талантливо написана танка, но лет через десять обнаружил, что стихотворение принадлежит одной из поэтесс древности и входит в антологию "Манъёсю"[71 - "Манъёсю" — древнейшая японская поэтическая антология в двадцати томах. Стихотворение принадлежит поэтессе VIII века Каса-но Ирацумэ.]. Я был изумлён.

Я так много написал о Бабочке потому, что впервые едва не уступил плотскому искушению. Целомудрие само по себе ни плохо, ни хорошо. Я не прилагал усилий к тому, чтобы соблюдать чистоту, пока любил М., — это получалось само собой, естественно. Можно даже сказать, что я не испытывал физического желания. Такова страшная сила любви. Как только М. от меня отошла, физическое желание точно проснулось, и я ощутил влечение к Бабочке. Постыдная гнусность этого влечения была мне ненавистна. Борясь с Бабочкой, я боролся с позывами своей плоти. Бабочка была воплощением моих низменных инстинктов. Иначе я не мог объяснить то, каких мучений мне стоило в её присутствии блюсти целомудрие. Другими словами, если бы Бабочка не преследовала меня с такой навязчивостью, если бы у меня не было сомнений, что я сумею победить свою плоть, я бы, наверное, так и не решился жениться. Я не могу воспринимать отношения между мужчиной и женщиной как нечто чисто физиологическое. Возможно, на мои чувства повлияли Божьи заповеди против "похоти", которые я исподволь впитал с ранних лет. Я убеждён, что плотская связь — это своего рода божественный акт для сотворения нового существа мужчиной и женщиной, обоюдно принявших решение вести совместную жизнь. Я не столько сознавал, сколько чувствовал, что не следует, предаваясь наслаждениям, превращать временные заблуждения плоти в насмешливую пародию на священный праздник.

И. постоянно советовал мне жениться. Больше того, на этот раз он настойчиво предлагал А. в качестве кандидатки. Как я уже ранее говорил, зная себя, я был уверен, что не смогу жить холостяком. Но, сказать по чести, я не любил А. И. писал мне, что и А., и её отец вот уже несколько лет пребывают в ожидании, надеясь получить моё согласие на брак. Я находился в таком затруднительном положении, что даже какое-то время думал обратиться за советом к М. Точно и впрямь советуясь с ней, я целыми днями перечитывал одно за другим её письма. В результате этого чтения я с ещё более глубоким раскаянием осознал, как много она для меня значила и в какой степени моя собственная трусость стала причиной того, что я её потерял. Раскаяние было столь мучительно, что лишало меня сил к разумному восприятию действительности, но уже одно то, что М. живёт на этом свете, было для меня своего рода спасением. Я постоянно как будто чувствовал на себе её взгляд…

Возможно, это была всего лишь красивая поза, но я верил, что только такой поступок мог принести мне счастье, после которого мне было бы не стыдно с ней встретиться.

"…Я желаю лишь одного — чтобы в будущем Вы стали таким человеком, которого я не стыдилась бы назвать своим возлюбленным. Тогда и моё прошлое станет более красивым и светлым. Понимайте это не как свидетельство моего малодушия, а как искренность любящей Вас…"

Вот так, потеряв надежду быть счастливой в любви, отправляясь в Берлин, М. писала мне в прощальном письме. И потом, уже из далёкой страны посылая мне клятвы верности, она не раз писала о том, что молится о счастье А., и просила меня руководить её духовным развитием, чтобы позже мы с М. могли пожениться, не испытывая угрызений совести. Надо было совсем не знать М., чтобы заподозрить здесь какой-то подвох. Я тоже хотел быть честным перед собой. После того как М. меня оставила, после того как я понял, что мне нужно на ком-либо жениться, я задумался: а может быть, и впрямь мой истинный путь — взять в жёны А., как то советовал мне И.? Но душа моя к этому не лежала. Вдобавок жениться перед самым отъездом за границу представляло трудноразрешимую проблему. В конце концов я рассудил не сваливать все проблемы в одну кучу, а решать их одну за другой. Для этого прежде всего надо было уехать из Акиты, вернуться в Токио и обсудить всё вместе с И. Тем временем окончились курсы лесников. На улицах Акиты рубили топорами смёрзшийся на дорогах снег. Таившаяся под толщей снега земля дымилась тёплым паром. Лёд на канавах и по реке вздымался грудами, под ним журчала вода. Прежде студёный, воздух стал влажным и нежно ласкал щёки. К саням крепили колёса, на улицах появились рикши.

— Уже пора! Как только в замке расцветут вишни и персики, так сразу и деревья начнут покрываться листвой. Вот увидите, как сразу хорошо станет в Аките!

Так меня подбадривал и старый хозяин пансиона, и мои сослуживцы. А я думал о том, что ещё немного, и я смогу уехать. Но ещё не раз случались метели. От Исигуро пришло известие, что он закончил все формальности, чтобы я мог отправиться в заграничное путешествие в качестве внештатного сотрудника министерства сельского хозяйства. Я решил уехать из Акиты, не дожидаясь весны. В день моего отъезда шёл редкий снег. На следующее утро, когда я прибыл в Токио, столичные вишни были в полном цвету.



10





И. и многие мои друзья не одобряли моего желания подать прошение об отставке. Но я воспринимал свою поездку за границу как начало новой жизни, поэтому прошение всё-таки подал. При встрече И. сказал резким тоном, что надо наконец решить проблему с женитьбой. Дело в том, что отец А. выразил согласие отправить дочь в заграничное путешествие. Но меня всё ещё беспокоила проблема дорожных расходов.

— В этом доверься нам, — сказал он и добавил смеясь: — В некоторых случаях человек должен проявлять такое великое чувство, как доверие.

Однако мне захотелось, прежде чем решить вопрос с женитьбой, обстоятельно поговорить с А. и её отцом.

Встретившись с ними, я откровенно рассказал о М. Также я сообщил им, что подал прошение об отставке. Я предупредил, что собираюсь определиться, чем заниматься дальше, во время пребывания за границей, но у меня нет цели непременно выбрать тот род деятельности, который в глазах людей представляется блестящим. Я выразил свою решимость прожить жизнь благочестиво и добропорядочно. И наконец, смиренно добавил, что, если, несмотря на всё это, найдётся та, которая захотела бы разделить жизнь такого, как я, человека, я бы с радостью на ней женился. Ныне я испытываю большие сомнения в том, что А. и её отец действительно поняли, насколько я был серьёзен в своих намерениях, — честно говоря, мой способ выражаться в то время был весьма претенциозным, поэтому разглядеть мои истинные помыслы было весьма не просто, но как бы там ни было, они приняли мои условия без возражений, сказав, что согласны на всё. По молодости лет я увидел в их немудрёном ответе доказательство полного взаимопонимания, и был этим весьма растроган. Я думал, будет лучше, если мы поедем за границу, только помолвившись, и лишь потом, когда мы оба, на основании наших чувств, примем решение жить вместе, как муж и жена, оформим свой брак, не прерывая путешествия и взяв в свидетели кого-нибудь из посольства. Однако отец А., сославшись на какие-то трудности с паспортами, настоял на том, чтобы официальная церемония бракосочетания состоялась до нашего отъезда. Его настойчивость показалась мне вполне объяснимой.

В связи с нашим бракосочетанием и заграничным путешествием в доме А. начались большие хлопоты. Видимо, они собирались организовать церемонию как можно более пышно. Мне стоило больших трудов внушить им, что браком сочетаюсь я, а не семья крупного промышленника А. Обратившись с просьбой к отцу, я сразу же получил от него разрешение основать боковую ветвь фамилии. Церемония состоялась в гостиной И. с И. в качестве свидетеля. Кроме него, присутствовали я с моим отцом и А. со своим отцом, всего четыре человека. Одетые в повседневную одежду, мы исполнили все формальности, связанные с регистрацией брака. "Ну и свадебка! Никогда не видел ничего подобного!" — посмеивался отец А. В тот же вечер, помимо нас пятерых, в отеле "Тэйкоку" собрались супруга И., мать А., супруги Кикути, супруги Симоидэ и ещё пара знакомых. Мы скромно отпраздновали одновременно нашу свадьбу и наш отъезд за границу. Мать А. двадцать лет предвкушала шикарное бракосочетание своей единственной дочери, поэтому простота нашей свадьбы её наверняка разочаровала, но из всей семьи А. мою жизненную позицию одобряла, наученная горьким опытом, она одна. Во время этого банкета Кикути принял решение отправиться на работу в Императорский университет Кюсю и сказал, что также собирается через месяц-другой поехать в Европу со своей супругой. У меня сразу посветлело на душе при мысли, что я смогу учиться в Париже и Берлине вместе с моим другом.

В ту пору, когда на деревьях появляются первые листья, я заказал каюту на корабле "Хакусан-мару" — "Белая гора", отправлявшемся из Кобе, и стал ждать выдачи паспортов, а пока жил вместе с братьями А. в доме, расположенном в Хигаси-Накано. Это был довольно короткий промежуток времени, но грубая атмосфера, царившая в этой сложной семье, полное бесчувствие ко всему духовному стало для меня печальной неожиданностью. А. и её младший брат были единственными законными детьми, но мать А. взяла к себе на воспитание более десяти внебрачных детей, рождённых от трёх разных женщин. Этот необычный поступок сильно меня растрогал. Женившись на А., я рассчитывал с её помощью ещё более закалить свой дух, но вскоре мне стало ясно, что сложная семейная обстановка вместо того, чтобы развить, искривила её открытую душу.

Я был в смятении, настолько это было ужасно. Всё то возвышенное в людях, к чему я страстно стремился, для неё не имело никакой ценности. Втайне я радовался нашей заграничной поездке, поскольку надеялся, что, вырвав А. из её привычного окружения, за два-три года в далёком чужом краю сумею перевоспитать её и открыть ей глаза на подлинную красоту и благо. Я решил, что брак не весёлое времяпрепровождение, а ежедневный совместный духовный подвиг. Сознавая при этом, что от меня потребуются героические усилия. И всё-таки французское путешествие, на которое я возлагал столько надежд, после моей женитьбы виделось мне уже не в таком радужном свете, поэтому я писал одному близкому другу: "Я отправляюсь в путешествие с тяжёлым чувством, как будто мне предстоит не роскошная поездка, а уход в монастырь для поиска своего истинного пути". Если подумать, как я тогда был молод!

Вскоре были готовы паспорта. Общаясь с А., я остро почувствовал, как необходимо мне обрести душевную широту покойной бабушки. Иначе мой брак вряд ли устоит. По дороге в Кобе мы с А. заехали в Нумадзу и посетили бедную бабушкину могилку. Я хотел познакомить А. с морем, горами и реками, среди которых я рос, но она не проявила особого интереса, поэтому мы пробыли на моей родине не дольше трёх часов и сразу же отправились в её родовой дом, расположенный западнее.

В тот день Фудзияма ясно белела в лазури. Я подумал, что в нашей жизни с А. наверняка ещё не раз случатся моменты, которые будут меня угнетать. Но что бы ни случилось, мне следует вызвать в душе образ этой величественной горы. Белоснежная Фудзияма, увиденная в детстве со склона горы Усибусэ, когда княгиня Ояма дала мне печенье, в последующие годы, точно розга, хлестала меня, помогая избавиться от присущей мне трусости.

В доме А. царило лихорадочное оживление. Ещё бы, ведь нам предстояло не что-нибудь, а путешествие в Европу! На проводы созвали всех родственников и знакомых. Они закатили такой пир, как будто хотели возместить несостоявшееся свадебное торжество, но я не мог всего этого вынести и, сославшись на необходимость заехать в Киото, чтобы получить рекомендательные письма от моего лицейского учителя господина Дадзая, выехал в Кобе раньше, чем А. и провожающие. Оставшись один, я вздохнул с облегчением, как будто спасся бегством от нового окружения, неспособного к простым человеческим отношениям. Немного придя в себя, я вспомнил тот день, когда студентом приезжал в Кобе, сопровождая слепую бабушку, пожелавшую посетить Родительницу, слывшую второй вероучительницей Тэнри. Мне захотелось ещё раз повидать Родительницу, которая произвела тогда на бабушку такое сильное впечатление. Мне предстояло трудное путешествие, но я в тот же вечер выехал из Какогавы и по железной дороге добрался до захолустной деревушки. Так же как в прошлый раз, она жила при скромной кузнице, но теперь из-за наплыва паломников пришлось построить ещё два дома. "Просящих о помощи так много, что и этих новых домов уже не хватает, и в кузнице всех не разместить, так что прошу уж на меня не обижаться", — говорила Родительница, но это людей не останавливало.

Паломники заявляли, что пришли не для того, чтобы узреть Бога, а чтобы почтить хранящийся в божнице свиток с иероглифом "сердце императора Мэйдзи". На самом же деле они шли с жалобами на самые разные несчастья — на неуспехи в торговом деле, на то, что муж загулял, просили о рождении ребёнка, об исцелении болезни, которую врачи сочли безнадёжной. Старушка всех внимательно выслушивала и старалась удовлетворить обращённые к ней просьбы. Глядя на всё это, я в глубине души подумал, что теперь и я со смиренной душой могу пуститься в дальний путь.

Я хотел уже возвращаться, пока не стемнело, как вдруг старушка сказала: "Подожди, я наделю тебя силой!" — и села напротив меня. Она велела мне сжать правой ладонью её правую ладонь. Я жал изо всех сил, но она даже не дрогнула, а вот я несколько раз едва не опрокинулся. И тут почувствовал, что по всему моему телу пробежал электрический ток. Старушка, поглаживая меня по плечу, пробормотала:

— Теперь даже если на чужбине тебя поразит тяжкий недуг, ты вернёшься домой живым.

И добавила, к моему удивлению:

— Жёнушка у тебя своенравная, но ты будь с ней помягче, жалей её. Не гневайся, будь терпелив.

Ласковый звук её голоса проникал мне в самое сердце.

Пора было уходить, старушка проводила меня по меже между рисовых полей до железнодорожной станции. Мы шли по тропинке, бегущей заросшим дикими травами берегом реки, как вдруг она остановилась и, глядя на алые небеса, сказала:

— Здесь должно построить великолепный храм, а железнодорожную станцию назвать Храмовой, это было бы очень удобно… Так мне возвещено Богом, но ведь Бога глазами не видать, поэтому никто не верит…

На следующий день в порту Кобе, стоя на палубе корабля "Хакусан-мару", я прощался с зеленеющими молодой листвой берегами Японии. Исполненный надежд и тревог, я держал путь в Европу.

1940 г.




Otoko no shogai

Мужская жизнь

Дмитрий Рагозин, перевод на русский язык, 2002




УМЕРЕТЬ В ПАРИЖЕ



Эдварду Эстонье

Печалясь о несовершенстве

мира, который лишает нас

возможности открывать свои

чувства другому, оставляя

единственный путь —

общение посредством

таких вот творений.






ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ


В тот вечер выходила замуж дочь моего старинного друга, профессора Миямуры.

Я тоже оказался среди приглашённых. Говорили, что в связи с неблагоприятной ситуацией в стране вместо пышного свадебного торжества будет что-то вроде скромного ужина в узком семейном кругу, однако, придя в отель X., я увидел, что там собралось около ста человек, причём сплошь знаменитости. Конечно, если учесть, что невеста — старшая дочь ведущего профессора кафедры физиотерапии Медицинского университета, а жених — старший сын одного из влиятельнейших японских финансистов господина Цукисиро, то, пожалуй, свадьбу действительно можно было назвать скромной, оставалось только гадать, в качестве кого пригласили меня — то ли как старинного друга профессора Миямуры, то ли потому, что Марико — так звали невесту — была моей давней поклонницей и часто бывала у нас в доме.

Дело в том, что хотя я действительно был старинным другом профессора Миямуры, в студенческие годы наши пути разошлись — он занялся медициной, я — юриспруденцией, к тому же профессор был пятью годами меня старше, поэтому долгое время мы не общались вовсе и только спустя много лет неожиданно встретились в Париже, куда оба приехали продолжать образование, и снова сблизились, узнав, что оба окончили один и тот же лицей. Позже, когда мы вернулись в Японию, оказалось, что наши жёны были старинными приятельницами, и мы стали дружить семьями, однако спустя некоторое время я заметил, что профессор, сохраняя видимость прежнего расположения, начал относиться ко мне довольно прохладно, но не особенно удивился, у нас было слишком мало точек соприкосновения, к тому же он, возможно, боялся, что дружба с писателем — а я тогда уже начал печататься — повредит его репутации. Поэтому для меня было полной неожиданностью, что он пригласил меня на свадьбу дочери.

Так или иначе, я с удовольствием пришёл на это пышное торжество, тем более что невеста была весьма хороша собой. В свадьбах, даже самых пышных, всегда есть что-то печальное и трогательное, особенно если замуж выходит такая юная девушка.

Любуясь невестой, совершенно естественно державшейся в европейском платье — встречая гостей у входа в зал, она была в белоснежном свадебном наряде, а на банкете появилась в нежно-розовом суаре, — я невольно думал о том, как быстро прижилась в Японии западная культура, ведь нынешние японки даже с точки зрения западных стандартов могут смело соперничать с европейскими женщинами. Марико, к примеру, ни в чём не уступала многим замечательным представительницам женского пола, с которыми я познакомился в Европе и которые блистали не только красотой, но и умом, не говоря уж об исключительной тонкости чувств, являвшейся едва ли не главным их достоинством. Интересно, что сват, представляя невесту, помимо всего прочего, сказал следующее:

— Невеста, выбирая супруга, поставила своим родителям ряд условий, которым должен был удовлетворять её избранник. Прежде всего, ему полагалось быть выпускником Первого лицея и бакалавром, во-вторых, ему надлежало хорошо разбираться в искусстве, и, в-третьих, его жизнь должна быть посвящена науке. В наши дни не так-то просто найти молодого человека, который удовлетворял бы всем этим условиям, но, к счастью, такой человек нашёлся, ибо, как вам известно, наш жених — выпускник Первого лицея и бакалавр философии, он прекрасно разбирается в искусстве и готовится посвятить жизнь изучению социологии, уже сейчас являясь ассистентом профессора в университете. Казалось бы, все необходимые условия соблюдены, и тем не менее, когда речь зашла о заключении брака, наша невеста заявила, что примет решение только после того, как познакомится с женихом поближе, и вот полгода, если не больше, они поддерживали дружеские отношения, и только после этого вопрос о свадьбе был наконец решён, поэтому смело можно сказать, что брак заключён по взаимной симпатии, а моя задача свелась лишь к тому, чтобы проводить новобрачных к алтарю.

Разумеется, кое-что говорилось исключительно ради красного словца, но девушка действительно отличалась незаурядным умом. Давно зная об этом, я частенько думал, как было бы интересно проследить за её жизнью. И в тот важный для неё день я искренне желал, чтобы её женская судьба сложилась счастливо.

После окончания банкета гости вслед за новобрачными вышли в холл, и я уже собирался откланяться, но профессор Миямура задержал меня. Извинившись, он отвёл меня в сторонку и спросил, не может ли зайти ко мне как-нибудь на днях, чтобы посоветоваться по одному делу, касающемуся его дочери.

— Вы имеете в виду Марико? — удивился я.

— Да, мне хотелось бы узнать ваше мнение, прежде чем она вернётся из свадебного путешествия.

Лицо его омрачала забота, странная для счастливого отца, только что выдавшего замуж любимую дочь, поэтому, согласившись встретиться с ним в любое удобное для него время, я сказал, что буду ждать его звонка. На этом мы расстались. Но явная озабоченность профессора невольно передалась мне, и от нашего разговора у меня на душе остался какой-то неприятный осадок. Я мог только гадать, о чём именно он хотел со мной посоветоваться. К тому же меня мучили сомнения — я не считал себя настолько близким ему человеком, чтобы обсуждать с ним дела его дочери.

Когда я вернулся домой, жена тут же пристала ко мне с расспросами, стараясь выпытать все подробности свадебного торжества.

— Наверное, жена Миямуры-сан испытала немалое облегчение, сбросив наконец бремя, отягощавшее её все эти двадцать лет, — сказала она между прочим, вздохнув при этом так, будто сама сбросила это бремя. Тут-то я и вспомнил, что Марико в раннем детстве потеряла мать и воспитывалась мачехой.

Жена, видя, что я молчу, стала приводить всякие несуразные примеры, доказывающие, по её мнению, сколько мучений пришлось претерпеть её приятельнице для того, чтобы заставить Марико относиться к ней как к родной матери.

Среди всего прочего она поведала мне такую историю (якобы жена Миямуры рассказывала ей об этом со слезами на глазах). Как-то раз — Марико училась тогда во втором классе младшей школы — приятельнице жены пришлось на несколько дней уехать к родителям, в доме которых случилось несчастье, когда же поздно вечером она вернулась домой, то обнаружила под подушкой уже уснувшей падчерицы свою фотографию — где та её нашла, неизвестно. Так или иначе, в тот момент женщина почувствовала себя вознаграждённой за все старания и, глядя на личико спящей девочки, молитвенно сложила руки. А вот ещё одна история. Несколько лет назад Марико понадобились туфли, и мачеха, покопавшись в сундучке, стоявшем в углу библиотеки, извлекла оттуда две пары туфель, оставшиеся от покойной матери девочки. "Эти туфли, конечно, старомодные, такие носили лет двадцать тому назад, но, может быть, они тебе подойдут?" Марико, обрадовавшись, тут же их примерила. "Надо же, — удивилась она, — у тебя в то время был точно такой же размер, как у меня". Потом, присмотревшись внимательнее, тихо добавила: "Они французские, фирмы "Файя". Жена профессора оцепенела от ужаса, кляня себя за недомыслие. Однако девушка охотно надела туфли и стала их носить, поэтому приятельница жены успокоилась: ведь если бы Марико знала, что случилось с её родной матерью, она наверняка догадалась бы, чьи то были туфли и, уж конечно, не стала бы их надевать, а спрятала бы куда-нибудь подальше и бережно хранила…

Слушая все эти истории, я подумал, что, очевидно, Миямура хотел посоветоваться со мной о чём-то, связанном с его женой.

Профессор зашёл ко мне на следующий же день вечером, предварительно позвонив по телефону. Я чувствовал себя довольно неловко, понимая, что речь идёт о каком-то действительно неотложном деле, иначе он вряд ли пришёл бы сразу после свадьбы дочери, когда у него наверняка полно других дел. Поэтому я немедленно провёл его в кабинет, подальше от своей словоохотливой жены. Извинившись, что зашёл на ночь глядя, Миямура вытер носовым платком лоб, казавшийся излишне широким из-за глубоких залысин, развернул принесённый с собой свёрток и, положив на стол извлечённый оттуда бумажный пакет, сказал:

— Видите ли, я всегда занимался изучением человеческого тела и не считаю себя достаточно компетентным в сфере психологии и человеческих чувств… Потому-то и решил обратиться к вам. Не могли бы вы прочесть вот это и сказать мне, должен ли я передать это дочери, или лучше, чтобы она так и оставалась в неведении? Я давно уже мучаюсь, не зная, как поступить, а вчера вечером увидел вас и тут же понял, что лучше всего довериться такому человеку, как вы, привыкшему иметь дело с человеческими чувствами и досконально изучившему человеческую психологию. Признаться, я испытал большое облегчение, придя к такому выводу. К тому же моя дочь относится к вам с большим уважением, вот я и подумал, что целесообразнее всего будет положиться на ваше решение…

Выложив всё это, профессор вздохнул, я же с недоумением взял в руки большой коричневый пакет, крепко-накрепкозапечатанный красным сургучом. Внутри было что-то вроде книг.

— Можно открыть? — спросил я.

— Нет-нет, лучше подождите, пока я уйду, — испуганно остановил меня Миямура. — Я ведь не заглядывал туда целых двадцать лет…

Затем он смущённо пробормотал:

— Мне будет тяжело, если вы откроете этот пакет прямо сейчас, ведь там внутри — ошибки и заблуждения моей молодости.

Сквозь его смущение просвечивало необыкновенное мягкосердечие. Я невольно взглянул на него с уважением и симпатией, но содержание таинственного большого пакета всё больше интриговало меня. По словам профессора, пакет не открывали вот уже двадцать лет, возможно, поэтому лицевая сторона его выцвела и загрязнилась куда больше, чем оборотная; внизу виднелся какой-то диковинный знак, напоминающий корону. Приглядевшиеся заметил внутри короны выполненную мелким курсивом надпись: "Париж, Мэйё". Я догадался, что это была марка известного в Париже магазина канцелярских товаров.

— Да, — кивнул профессор, — никто не дотрагивался до этого пакета с тех пор, как его запечатали в Париже.

И с явным трудом, будто нехотя восстанавливая в памяти события далёкого прошлого, он поведал мне историю этого пакета.

— Вы, конечно, знаете, что мать Марико скончалась в Париже. Перед самой смертью она вручила мне три объёмистые тетради, которые просила передать дочери, когда та вырастет. Ещё она просила, чтобы сам я их не читал, ибо это всего лишь нечто вроде завещания, прощального напутствия дочери, я должен был отдать тетради Марико в том случае, если она станет расспрашивать меня о матери. Такова была её последняя просьба. Марико тогда едва исполнилось три года, и время, когда она сможет прочесть эти записи, казалось таким далёким… К тому же, оставшись на чужбине вдвоём с маленькой дочерью, я чувствовал себя страшно одиноким, грустные мысли и воспоминания о прошлом сделали меня сентиментальным, и, может быть, именно поэтому я не удержался и прочёл всё от начала до конца. Мною двигало не столько даже любопытство, сколько надежда, что я найду в этих тетрадях какие-нибудь полезные указания, касающиеся воспитания дочери… Разумеется, прочтя их, я нарушил последнюю волю Синко, но мне было так тоскливо, так не хватало её, вот я и ухватился за эти тетради как за соломинку, надеясь, что они создадут хотя бы иллюзию её присутствия, ведь она писала вплоть до последнего дня… Я и теперь затрудняюсь сказать, хорошо ли я поступил или нет, прочтя эти тетради, зато я совершенно точно знаю, что вряд ли обрёл бы душевное равновесие, если бы не они. Когда мне становилось грустно и одиноко, я открывал одну из тетрадей и начинал читать. Я читал медленно, стараясь не пропустить ни одного слова, читал так, будто ждал от Синко каких-то откровений… Да, я был тогда так молод…

Профессор Миямура говорил сдержанно, глядя прямо перед собой, однако, слушая его, я словно перенёсся в наше далёкое общее прошлое.

В то время мы часто встречались в Париже, но я и не подозревал, что он так несчастен. Миямура никогда не говорил со мной ни о болезни жены, ни о её смерти, я не знал, что у него есть дочь. И теперь пытался восстановить события тех лет, напрягая свою зияющую пробелами память. Институт Кюри, где работал тогда профессор, находился неподалёку от школы политического образования, в которой учился я. Часто, возвращаясь домой после лекций, я шёл по улице Ульм и доходил до только что построенного института Кюри. Кабинет Миямуры располагался на первом этаже во втором корпусе. Ступая по гравиевой дорожке, я шёл к входу, а он, услышав мои шаги, тут же выглядывал из окна чистенького белого корпуса и неизменно приветствовал меня одними и теми же словами:

— Это ты С.-кун? А я как раз собираюсь домой.

В его голосе звучала явная радость, казалось, он ждал моего прихода. Слова, которыми он меня встречал, были так же неотделимы от него, как белоснежный халат и всегда аккуратно причёсанные на пробор и смазанные помадой волосы. (В то время у него была густая чёрная шевелюра, красиво обрамлявшая лицо с тонкими изящными чертами.) Не успевал я постучать в дверь, как Миямура — он всегда был образцом пунктуальности — появлялся в коридоре с толстым портфелем в руке. Правда, иногда я заходил к нему в кабинет и ждал, пока он приберёт на столе и приведёт в порядок свои пробирки. Обычно, выйдя из института, мы шли через Люксембургский сад, затем, шагая по узким кривым старинным улочкам, мощённым камнями, выходили к универмагу Бон Марше и заходили в роскошное кафе, которое называлось "Ля Маркиз". (Профессор был большим сладкоежкой.)

Усевшись за столик рядом с элегантными парижанками, обычными посетительницами этого кафе, мы с самым невозмутимым видом заказывали всякие женские сладости. А потом, поскольку оба жили на правом берегу Сены, ехали на метро или на трамвае домой, причём я, ощущая некоторую тяжесть в желудке от съеденных в кафе сладостей, всегда предлагал зайти куда-нибудь выпить аперитива или пива, а профессор неизменно отвечал: "Как-нибудь в другой раз", но этого "другого раза" так никогда и не было.

Иногда вечером после ужина, когда я размышлял: "А не почитать ли мне что-нибудь на ночь?" — вдруг появлялся Миямура и, извиняющимся тоном пробормотав что-нибудь о красоте лунной ночи, предлагал пойти прогуляться. Он словно заранее знал, что я свободен и ничто не помешает мне составить ему компанию. Миямура жил в Пасси, мой же пансион находился в Отее, рядом был лес, где мы и гуляли. Иногда, когда шёл дождь, заходили в кафе и допоздна слушали там музыку.

Во время таких прогулок мы часто говорили о своей работе, несмотря на то что области наших исследований были совершенно различны. Иногда весьма по-дилетантски беседовали о политике, обсуждали судьбы европейской цивилизации. Вспоминали свою далёкую родину и спорили о её будущем. Для меня остаётся загадкой, почему Миямура тогда ни словечком не обмолвился о своём несчастье? Возможно, несмотря на нашу тогдашнюю близость, он всё же не до конца был уверен во мне? А может быть, пресловутая японская стойкость не позволяла ему перекладывать свои жизненные трудности на плечи других? Он никогда даже виду не подавал, что не всё ладно в его семейной жизни. Не исключено, что наша дружба была для него своеобразной отдушиной и он нарочно напускал на себя беззаботный вид.

Такие мысли кружились в моей голове, пока я вглядывался в печальное лицо профессора. Ему, должно быть, оставалось ещё несколько лет до ухода на пенсию, но за последнее время он заметно поседел и полысел, его сутулая спина, согнувшаяся под тяжестью отданных науке лет, вызывала невольное почтение.

Я вдруг вспомнил, что и в Париже видел однажды на его лице такое же безнадёжно печальное выражение.

Это было пасмурным утром в самом начале осени. Я переводил и печатал на машинке текст своей статьи, как вдруг ко мне в дверь постучали и сказали, что меня спрашивает какой-то японец. Я спустился вниз и под единственным каштаном, который рос в углу нашего крошечного дворика, увидел Миямуру. На нём были выгоревший плащ и бесформенная коричневая шляпа, он стоял устало понурившись, словно странник, измученный дальней дорогой, и у меня невольно сжалось сердце: уж не заболел ли? — но, увидев меня, он смущённо улыбнулся и предложил:

— Если ты не очень занят, может, съездим куда-нибудь за город?

Я должен был как можно быстрее закончить статью, но у Миямуры был такой подавленный вид, что я решил принять его предложение. Помню, мы пошли по набережной в сторону Сен-Клу и пообедали в каком-то тихом ресторанчике на берегу Сены. Миямура был необычно молчалив, похоже, ему просто хотелось, чтобы кто-нибудь был рядом, но вдруг, вздохнув, он сказал, словно думая вслух:

— Мне всегда приходилось иметь дело с человеческим телом, и, кажется, я забыл, что у человека есть ещё и душа.

В то время я не обратил особого внимания на его слова, решив, что им овладела обычная для живущих в Париже японцев ностальгия. Но возможно, Миямура переживал тогда горе от утраты жены? Перенесясь мыслями в тот день, я посетовал, что по молодости лет ещё не умел читать в чужом сердце и не оказал другу поддержку, в которой тот, очевидно, нуждался, а потому, чтобы исправить положение, решил попросить прощения хотя бы теперь, спустя двадцать лет, и поспешно сказал:

— Мне очень стыдно, что я был столь невнимателен тогда, но я не знал о вашем горе…

— Да нет, что вы, — ответил профессор, — мы встретились с вами в Париже через несколько месяцев после того, как Синко скончалась.

Верно, и ему невольно вспомнился недолгий период нашего парижского знакомства, однако он поспешил вернуться к теме нашей нынешней беседы.

— По-видимому, когда Синко оказалась в санатории, единственным смыслом её жизни стал этот дневник. Прочтя его, я внезапно понял, что совсем не знал собственной жены. Я всегда был спокоен и уверен, что у нас нет друг от друга тайн, что, прожив вместе не один год, мы знаем друг о друге всё, и представьте себе моё удивление и мою печаль, когда я обнаружил, что, во-первых, жена многое скрывала от меня, а во-вторых, что в её глазах я был совершенно другим человеком, абсолютно непохожим на того, каким считал себя сам. Мне стало понятно, почему Синко просила меня не читать дневник, но, с другой стороны, во всём, ею написанном, не было ни слова лжи, она писала от чистого сердца, сердца, полного любви, желая передать нашей дочери, которую не могла воспитать сама, свои мысли, поделиться с ней своими надеждами, она ничего не выдумывала, а беспристрастно анализировала и оценивала свои поступки… Может быть, поэтому, прочитав дневник, я и сам невольно постарался взглянуть на себя со стороны и в результате стал другим человеком. Поэтому у меня есть основание надеяться, что она простила меня… И знаете, пока я читал и перечитывал её дневники, у меня возникла идея самому написать нечто подобное. Мне захотелось доверить бумаге всё, что накопилось в моём сердце, полном родительской любви, и я действительно сделал это, после чего почувствовал немалое облегчение.

— Ваши записки тоже в этом пакете?

— Нет, в конце концов я понял, что мой порыв был продиктован исключительно желанием оправдаться перед Синко. — И, снова неловко улыбнувшись, профессор продолжил свой рассказ: — Сургучом этот пакет был запечатан значительно позже. Когда, вернувшись в Японию, я снова решил жениться, то подумал, что, вводя в дом новую жену, должен ради неё избавиться от всего, связанного с прошлым, поэтому убрал все вещи, оставшиеся от Синко. А когда дошло до этих тетрадей, я никак не мог сообразить, что с ними делать. Хотел было даже сжечь их, но потом подумал, что нельзя так пренебрегать материнскими чувствами… В конце концов, запечатав пакет, я спрятал его в своей институтской лаборатории, подальше от глаз жены. И благополучно забыл о его существовании. И только когда Марико собралась выходить замуж и мы отправляли её вещи в дом мужа, жена вдруг сказала, что теперь её долг перед покойной матерью Марико может считаться выполненным. Тогда-то я впервые подумал о Синко… И, как ни странно, тут же вспомнил о её тетрадях и понял, что пришло время передать их Марико. Да, пожалуй, именно так всё и было. На следующий день я отправился в лабораторию, извлёк пакет из библиотеки и принёс домой. Мне пришло в голову, что неплохо было бы перечитать тетради, прежде чем отдавать их дочери, но стоило мне увидеть этот пакет, как в моей памяти всплыли, словно вырвавшись из тайников памяти, отдельные фразы из дневников жены, и мне стало страшно, я понял, что не смогу… И не только это. Я вдруг подумал, что чтение дневников может дурно повлиять на дочь и лучше вообще не отдавать их ей. Однако вот что странно, чем больше я утверждался в мысли не отдавать Марико тетради, тем чаще думал о Синко, она даже мне снилась… Ведь мы приехали в Европу, едва поженившись, оба не имели никакого жизненного опыта и слишком много страдали из-за этого… Да, скольких горьких минут можно было бы избежать, будь мы постарше… Имею ли я право лишать Марико возможности прочесть дневники матери? Имею ли право нарушить последнее желание покойной? Я совершенно измучился, думая об этом. Я пытаюсь оправдывать своё нежелание передавать дочери тетради заботой о её же благе, но это мало помогает…

Профессор говорил немного бессвязно, явно чувствуя себя неловко. Сняв очки, он протёр лоб носовым платком, словно стирая мрачные мысли, затем продолжил:

— Когда на свадебном банкете я увидел Марико в розовом вечернем платье, я просто остолбенел, мне показалось, что передо мной стоит молодая Синко. Она тоже очень любила этот цвет. Вскоре после нашего приезда в Париж нас пригласили на приём в посольство по случаю дня рождения императора — посол был старинным другом тестя… Тогда на Синко было почти такое же вечернее платье, как на Марико. Вспомнив об этом, я понял, что Синко вправе упрекать меня, ведь даже в день свадьбы нашей дочери я не выполнил её последнюю волю. Возможно, вам мои сомнения покажутся смешными. С одной стороны, я оправдывал себя тем, что все эти предосторожности необходимы для спокойствия и счастья Марико, с другой — терзался угрызениями совести, ведь в конечном счёте я веду себя как последний эгоист, думая прежде всего о том, чтобы не уронить себя в глазах дочери. Тут я увидел вас, и мне пришло в голову, что лучше всего дать прочесть эти записки вам и сделать так, как вы рассудите.

Меня тронуло это решительное признание. Не могу сказать, что я согласился выполнить его просьбу без всяких колебаний. Речь шла о тайнах частной жизни профессора, и я опасался, что, после того как прочту эти записки, у него будет ещё больше причин для терзаний. Так или иначе, я молча слушал, ни о чём не спрашивая. Я задал только один вопрос, ответ на него казался мне совершенно необходимым для того, чтобы принять решение.

— Значит, ваша дочь не знает о том, что её мать умерла?

— Знает. Ведь и её собственный брак вряд ли был бы возможен, не будь отец Синко знаком с господином Цукисиро.

"Что ж, это облегчает дело", — успокоился я, но профессор, словно прочитав мои мысли, счёл необходимым дать ещё некоторые объяснения.

— Марико ничего не рассказывала вам об этом? — улыбаясь, спросил он.

— Нет, не рассказывала. Хотя, как правило, японские девушки уже при второй встрече обязательно заводят разговор о своих личных делах и любят спрашивать совета, как им поступить в том или ином случае. Марико — исключение, она никогда не вела со мной таких разговоров, чем, признаться, приятно меня удивила. Но может быть, она просто не доверяет мне, считая, что ничего хорошего я посоветовать не могу? — добавил я, улыбнувшись, чтобы помочь профессору снять напряжение.

Он тоже улыбнулся и поведал мне, как открыл Марико правду о её настоящей матери.

— Я рассказал ей о её родной матери потому, что страшился будущего. Мне не хотелось, чтобы она услышала об этом от кого-нибудь другого, она могла превратно истолковать наше молчание, подумав, что мы умышленно скрываем от неё правду. С другой стороны, я считал, что лучше ей вообще не знать об этом или хотя бы узнать как можно позже… Но вот весной прошлого года, когда она окончила университет, я наконец отважился, позвал её к себе в кабинет и всё рассказал. Я долго готовился к этому разговору и решил, что, если она начнёт меня расспрашивать, расскажу ей всё без утайки, на случай же, если она попросит показать ей фотографию матери, заранее положил в ящик своего рабочего стола две фотографии Синко, которые раньше хранились у меня в библиотеке. Дочь сначала робела, наверное, потому, что я говорил слишком торжественно, потом, очевидно, ей стало скучно слушать, и она как бы между прочим прервала меня:

— Отец, если ты говоришь о покойной маме, то я о ней всё знаю.

А я-то боялся её слёз! Я был поражён, но моё удивление, похоже, только развеселило её.

— Я ведь и с дедушкой встречалась, — призналась она.

— Ты имеешь в виду дедушку Каидзиму?

— Да. На Новый год он приезжал в Токио и пригласил меня обедать. Только он мне не очень понравился.

Она говорила самым беззаботным тоном, но, едва я начал расспрашивать её, каким образом она познакомилась с Каидзимой, когда впервые узнала о своей настоящей матери, она вдруг замкнулась, и словно тучка набежала на её лицо.

— Знаешь, завтра у нас торжественный вечер, и я должна от имени всех выпускников произнести благодарственную речь учителям. Может быть, ты послушаешь, хорошо ли у меня получается? — И она начала поспешно произносить выученные наизусть фразы.

До боли отчётливо ощутив, что она просто пытается скрыть волнение, я, кивая, делал вид, будто внимательно слушаю её, и так, подыгрывая друг другу, мы сумели избежать столь важного для нас разговора. Но скажите, мог ли я настаивать, видя, что всякое упоминание о матери смущает её? Словом, мне так и не удалось… Знаете, иногда бывает, что люди бессознательно избегают говорить о том, что на самом деле их очень волнует.

— Может быть, Марико стоит прочесть и то, что написали вы? Разумеется, в случае, если мы решим передать ей тетради?..

— Вряд ли это возможно …

— Вы хотите сказать, что не сохранили свои записи?

— Нет, что вы, они по-прежнему лежат в моей библиотеке, просто в отличие от Синко я всё это время был рядом с дочерью, поэтому вряд ли она обнаружит там что-нибудь новое для себя.

— Тогда, может быть, вы разрешите мне взглянуть на записи после того, как я познакомлюсь с дневниками вашей жены?

— Простите, но мне бы не хотелось…

— Поймите, я прошу об этом вовсе не из досужего любопытства, чтение ваших записок помогло бы мне воссоздать более цельную картину, необходимую для того, чтобы прийти к тому или иному выводу. Ведь если я прочту только дневники вашей жены, я могу оказаться необъективным.

Беседуя, мы оба постепенно избавились от некоторой скованности и, совсем как бывало прежде, принялись дружески болтать о том о сём, перебрасываясь шутками. С годами разница в возрасте перестаёт ощущаться так обострённо, и человека на пять лет старше себя невольно начинаешь воспринимать как своего ровесника.

Профессор Миямура явно успокоился, словно сбросив с души тяжёлое бремя. Когда он собрался уходить, я, прощаясь с ним у порога, предложил проводить его до станции и, всунув ноги в гэта, вышел на улицу. Мне почему-то не хотелось с ним расставаться. Была середина ноября, прохладный воздух приятно освежал лицо, в небе висела яркая луна. Мы шли по аллее вниз по склону. Скоро впереди показались огни станции.

— Не пройтись ли нам ещё немного, — предложил профессор, — если, конечно, вы не против… В Париже мы так часто бродили вместе, а вернувшись домой, почти не встречаемся. Кажется, последний раз мы виделись двадцать лет назад. Странно, правда?

Похоже, теперь воспоминания о парижской жизни рождали в его душе нечто вроде ностальгической печали, а ведь там, в Париже, он, наоборот, всегда страдал от тоски по родине и часто говорил: "В Японии такая красивая, ясная осень, а здесь, в Париже, только и есть что лето да зима".

Как-то незаметно снова перейдя на ты, мы, совсем как бывало в молодые годы, болтали о том о сём: о годах, проведённых в Париже, о французской культуре, о нынешних французских проблемах. Когда, миновав шлагбаум, мы вышли к автобусной остановке, оказалось, что автобусы уже не ходят. Обрадовавшись, мы двинулись обратно к станции и, дойдя до неё, неохотно расстались, так и не успев наговориться.

Вернувшись домой, я поспешно поднялся в кабинет. Мне хотелось как можно скорее взглянуть на тетради. Тут же появилась сонная жена и стала приставать с расспросами, её интересовало, зачем приходил Миямура. Мне было не до неё, я почти насильно выставил её из кабинета, сказав, что профессор приходил по работе, и попросил приготовить мне чаю. Я собирался читать всю ночь напролёт.

Очень осторожно сняв с пакета сургучную печать, я обнаружил внутри три толстые голубые тетради. Мне показалось, что они попахивают каким-то лекарством, наверное, прежде чем запечатать, профессор по привычке продезинфицировал их. Тетради в глянцевых бледно-голубых обложках были мне очень хорошо знакомы, они всколыхнули в душе самые приятные воспоминания. Именно такими тетрадями с толстой, отличного качества бумагой пользовались обычно студенты парижских университетов. На тетрадях не было никаких надписей, только цифры — 1,2,3. Я открыл ту, на которой стояла цифра "1".

На первой странице по-мужски твёрдым почерком было написано: "Моей дочери. В этих тетрадях заключена моя нынешняя жизнь. Если мне повезёт и я вернусь в Японию живой, эти записи послужат мне памятью о днях моих страданий. Я готовлюсь к смерти каждый день, и как знать, может быть, за это судьба подарит мне чудесное исцеление? Но даже если чуда не произойдёт, я умру, ни о чём не сожалея, кроме разве что разлуки с моим ребёнком".

На следующей странице я обнаружил фотографию молодой женщины. Она была в вечернем платье с жемчужным ожерельем на шее. Скромное, застенчивое лицо, взгляд поражающих какой-то особой чистотой глаз устремлён куда-то вдаль. Несомненно, передо мной была мать Марико. Фотография немного выцвела, скорее всего, она была сделана в Париже, но не заметить сходства было невозможно — те же большие глаза, тот же нос…

С волнением я смотрел на портрет, представляя себе, что было на душе у этой женщины, когда она вклеивала свою фотографию в предназначенную для дочери тетрадь. Наверное, ей хотелось, чтобы та знала, как выглядела её мать, ей казалось, что одних записей будет мало, хотя она и была уверена, что сделала всё возможное, чтобы передать дочери свои мысли, свои надежды и желания — всё, что за долгие годы скопилось у неё на душе. Очевидно, она думала, что её муж вскоре снова женится и, может быть, постарается вычеркнуть образ матери из памяти дочери. И она заранее подготовилась к этому, надеялась, что дочь неожиданно обнаружит её фотографию и обрадуется. Что ж, можно считать это проявлением обычной женской слабости, хотя я склонен рассматривать подобную предусмотрительность как свидетельство страстной материнской любви. У меня было такое чувство, что Синко пристально глядит на меня с фотографии.

Я открыл тетрадь под номером 2. На первой странице тем же почерком было написано: "Как чудесна жизнь! Она чудесна хотя бы потому, что можно каждый день смотреть на это небо".

На следующей странице снова была вклеена фотография, на этот раз на ней были стоящие рядом Миямура и Синко. Приглядевшись, я заметил на заднем плане здание института Кюри. Наверное, их сфотографировал кто-нибудь из друзей. Фотография была сделана ранней весной, профессор был без пальто с хорошо знакомым мне чёрным портфелем в руке. Рядом с ним скромно стояла жена, тоже без пальто, но с белой меховой накидкой на плечах. На ней было короткое платье, какие носили после Первой мировой войны, оно, может быть, излишне обнажало ноги, но женщина была высокого роста, и платье ей очень шло. Профессор слегка улыбался, на лице его жены тоже застыло счастливое выражение. Возможно, фотографию сделали в тот день, когда Синко зашла за мужем на улицу Ульм. Глядя на эту фотографию, невозможно было удержаться от грустной улыбки — настолько явно было желание матери похвастаться перед дочерью своим счастьем.

Затем я открыл тетрадь под номером 3. На первой странице было написано всего несколько слов: "Господи, благодарю тебя, что был милостив ко мне…"

Невольно вздрогнув, я перевернул страницу. Похоже, что там раньше тоже была фотография, вырванная чьей-то безжалостной рукой. Чья это была фотография? Кто её вырвал? Сгорая от любопытства, я начал читать.




ГЛАВА ПЕРВАЯ


Мне и во сне не могло привидеться, что я стану вести дневник. Но когда я заболела и мы переехали в Клямар, единственным моим занятием стало переживать заново события моей короткой жизни.

Каждый день я выносила в крошечный садик за домом шезлонг, устраивалась в тени каштана и часами лежала там, глядя в небо и отдаваясь случайным мыслям, а поскольку думать о будущем мне в моём состоянии уже не было смысла, все эти мысли касались исключительно прошлого, я словно заново воссоздавала себя, перебирая в памяти то, что мне когда-либо пришлось перечувствовать или увидеть… Поэтому я и решила взяться за непривычную пальцам кисть и записывать всё, что всплывает в памяти, пусть эта тетрадь станет тайным зеркалом, в котором отразятся каждодневные движения моей души. Когда же я не смогу пользоваться этим зеркалом сама, я оставлю его на память своей дорогой девочке. Может быть, когда-нибудь она захочет сама заглянуть в это зеркало и увидит в нём меня, свою мать. Тогда она, наверное, попытается отыскать в этом зеркале мудрые наставления, в которых сосредоточился бы жизненный опыт её матери. Но увы, я не успела подготовить для неё никаких поучений, никаких мудрых советов, всё, что я могу, — это запечатлеть здесь без прикрас жизнь собственной души…

Итак, с чего начать? Несколько дней я колебалась и не могла ничего придумать. Хорошо быть писателем, они всегда знают, как и с чего начинать. Но, наверное, нужно много лет, чтобы всему этому научиться. А мне, увы, об этом и думать нечего… Начну с того, что так навязчиво стучится в моё сердце.

Мне кажется, моя жизнь началась с того дня, когда я вышла замуж за Миямуру. И получается, что я прожила на свете всего несколько лет. Я действительно так чувствую. Предыдущие двадцать лет кажутся мне совершенно пустыми, что-то вроде подготовки к настоящей жизни.

Сейчас мне вдруг с необыкновенной чёткостью вспоминается день, когда пароход "Хакусан-мару", на котором мы плыли во Францию, остановился в Сингапуре… Рядом с нашей каютой была каюта тридцатилетней японки, которая ехала вдвоём с сыном, пятилетним мальчиком смешанной японо-английской крови. Она, что совершенно нехарактерно для японок, была прекрасно сложена, элегантное европейское платье сидело на ней превосходно, походка была не хуже, чем у европейских женщин, плывущих на нашем корабле, и я, прогуливаясь по палубе, изо всех сил старалась идти так, как эта Хацуко Макдональд, — я впервые надела тогда европейское платье, туфли причиняли мне неимоверные мучения, но я терпела, старательно следила за своей походкой, смотрела на Хацуко снизу вверх и мечтала о том времени, когда стану такой, как она, и научусь ходить так же легко и непринуждённо, как европейские женщины.

Одно мне не нравилось в Хацуко: своего малыша она привязывала кожаным поводком к собственной талии и водила по палубе, словно собачонку. Может быть, так было безопаснее, но мне подобное обращение казалось довольно жестоким, особенно для японки, я часто снимала с мальчика этот поводок и гуляла с ним по палубе, держа за руку. В то утро меня разбудил крик именно этого ребёнка:

— Мама, это что, уже Европа?

В Шанхае мы не могли сойти на берег из-за бойкота, объявленного японским торговым судам, потом, как всегда бывает в это время года, испортилась погода, и в Гонконге никто не решился покинуть пароход из-за страшного ливня.

Однако в то утро, когда мы подплыли к Сингапуру, небо было безоблачным. Когда я отодвинула занавеску, в каюту ворвался ослепительно яркий свет, и у меня невольно вырвалось: "Наконец-то!" Миямура, тоже подошедший к иллюминатору, чтобы подышать свежим воздухом, выглянул наружу.

— Малыш прав, — улыбнувшись, сказал он, — мы уже в Европе.

Я, ещё не умытая, тоже выглянула в иллюминатор. Пейзаж и в самом деле был совершенно западным: море, от пронзительной синевы которого резало глаза, ярко-голубое небо, вдали — какие-то деревья и ряды домов европейского типа, тоже очень яркие: жёлтые, красные, синие… Освещённые ослепительными лучами солнца, они казались лакированными.

В лёгких летних одеждах мы поспешно выбежали на палубу и, наслаждаясь давно уже не баловавшим нас солнечным светом, смотрели на берег, сгорая от желания как можно быстрее ступить на твёрдую землю. Корабельный эконом заранее разделил нас на группы и организовал для желающих экскурсии в ботанический сад и в прочие достопримечательные места Сингапура. Мы тоже присоединились к одной из групп.

После завтрака надо было соблюсти ряд формальностей, необходимых для выхода на берег, что заняло неожиданно много времени. Пока мы занимались этим, моё внимание привлекли какие-то странные звуки, доносившиеся из-за борта. Это было что-то среднее между заунывным пением и стонами какого-то животного.

Оставив мужа заканчивать полагающиеся процедуры, я вышла на палубу и стала искать источник этих звуков. И нашла его довольно быстро — за бортом нашего парохода плотными рядами выстроились лодчонки, полные обнажённых ребятишек, вёсел у них не было, они гребли руками. С палубы казалось, что это скопище только что вылупившихся паучков. Дети тянули руки к палубе и истошно вопили, делая при этом такие жесты, будто бросают что-то в море.

Мне стало любопытно, и я принялась внимательно разглядывать ребятишек. Я всегда думала, что в южной части Тихого океана у людей более тёмная кожа, но эти дети ничем не отличались от японских, они были точно такие же, как те, которых я видела в рыбацких посёлках, когда в детстве проводила лето у моря. Я не понимала ни их криков, ни знаков, которые они делали руками, но мне почему-то стало ужасно грустно. Тут стоявший рядом со мной европеец в шлеме неожиданно бросил в море серебряную монетку. Сверкнув на солнце, она упала в море. И в следующее мгновение ребятишки, отталкивая друг друга, попрыгали в воду и принялись нырять, стараясь отыскать монетку. Как только кому-то это наконец удалось, все снова забрались в свои лодчонки и снова принялись кричать и жестикулировать. Мальчишка, которому удалось найти монету, гордо показал её стоящим на палубе и тут же засунул в рот. Ребятишки были проворны, как морские животные, они так ловко и легко управлялись с лодками, словно это были не лодки, а лыжи, всё происходящее очень напоминало цирковое представление.

Стоящие на палубе люди по примеру европейца в шлеме стали один за другим бросать в море серебряные и медные монетки. Извивающиеся, голые, скользкие тела кишели в воде, как караси в пруду, когда они бросаются за крошками от печенья, в этом зрелище было столько динамики, столько страсти, что, невольно захваченная им, я тоже извлекла из сумочки серебряную монетку и бросила её в море. Мне показалось, что неловко оставаться безучастным наблюдателем. Я уже собралась было бросить ещё одну монетку, как вдруг неизвестно откуда возникший муж схватил меня за руку.

— Прекрати! — крикнул он.

От его голоса повеяло таким холодом, что я содрогнулась, а оглянувшись, встретила — впервые со дня нашей свадьбы — полный ненависти взгляд и увидела сурово сжатые губы. Подумав, что его что-то рассердило, пока он оформлял наши документы, я ласково и озабоченно спросила:

— Что с тобой?

— Пойдём отсюда, — грубо сказал он и направился к противоположному борту. Не в силах понять, почему он сердится, я уныло поплелась за ним. Миямура стоял облокотившись на перила и, глядя на море, курил. Берега с этого места видно не было, впереди, насколько хватало взгляда, расстилалось пустынное море.

— Что с тобой? — снова спросила я.

— Я это ненавижу, запомни, пожалуйста, раз и навсегда. Нельзя унижать людей.

Муж говорил таким тоном, что я не удивилась бы, если бы он вдруг столкнул меня за борт. Он и раньше иногда сердился на меня, мог выговорить мне за что-то, но такие грубые слова я слышала от него впервые. Не понимая, чем провинилась, я вся сжалась от ужаса.

Мы отправились в это далёкое путешествие спустя несколько месяцев после свадьбы, так что его можно было бы считать свадебным, все наши друзья завидовали нам, и я жила как во сне, не помня себя от счастья. Я вышла замуж за Миямуру, почти не зная его, по рекомендации дядюшки Исидзаки, но за эти несколько месяцев успела убедиться в том, что он человек добрый и надёжный, и во всём доверяла ему. И когда там, в сингапурском порту, он неожиданно открылся мне совсем с другой стороны, я растерялась и почувствовала, как мои глаза наполняются слезами. Вытирая их, я ждала каких-нибудь объяснений, однако Миямура, попыхивая сигаретой, молчал и стоял с таким хмурым, так не идущим ему видом, что не подступишься.

Я хотела было улыбнуться и спросить его: "Почему ты злишься?" — но лицо словно окаменело и не подчинялось мне. Напряжённость, возникшая меж нами, не исчезла и тогда, когда эконом позвал нас на берег и мы всей группой отправились на экскурсию.

Моя память не сохранила почти ничего из того, что мы видели в Сингапуре. Кажется, мы ехали на машине по огромному ботаническому саду, который считался лучшим на Востоке, смотрели вверх на прекрасные, сулящие отдохновение кроны тропических деревьев, любовались пышными цветами. Потом бродили по залитым ослепительно ярким солнцем улицам, в облике которых восточное переплеталось с западным. Обедали в прекрасном, как дворец, отеле, окружённом кокосовыми пальмами.

Помнится, мы ели мороженое и необыкновенно вкусные, какие-то неземные фрукты. Но я была безучастна ко всем возникающим передо мной диковинам и лакомствам, думая всё время только об одном: почему муж так рассердился на меня? Эта мысль вертелась в моей голове подобно огромному колесу, лишая меня всех зрительных и вкусовых ощущений. Поэтому впечатления от Сингапура остались весьма смутные, хотя, казалось бы, им полагалось быть одними из самых ярких.




Незадолго до нашего прибытия в Сингапур, очевидно это было вскоре после Гонконга, мы с Хацуко Макдональд однажды вечером прогуливались по палубе, и она сказала мне странную вещь:

— Будьте осторожны. Я дважды плавала по Индийскому океану и пришла к выводу, что жёнам здесь не следует спускать глаз с мужей, особенно если они японцы.

— А что может случиться? — спросила я.

— Японские мужчины, как правило, дурно воспитаны, и если в течение многих дней не видят вокруг ничего, кроме океанских просторов, то от безделья впадают в тоску, совершенно перестают владеть собой и начинают вести себя как скоты.

Я тогда относилась к этой Хацуко с презрением, смешанным с брезгливостью. Поэтому решила, что её слова продиктованы исключительно желанием оправдать свой брак — мол, я вышла за англичанина потому, что слишком невысокого мнения о японских мужчинах. Я осуждала её настолько, что стыдилась даже своего дружеского тона. После того разговора я стала невольно избегать её. И тем не менее, во время экскурсии по Сингапуру я вдруг подумала, что, возможно, Хацуко была не так уж и не права, и не виноват ли в неожиданной раздражительности мужа Индийский океан? Я стала тайком приглядываться к нему, одновременно наблюдая и за другими мужчинами. Представляю себе, каким странным казалось ему моё поведение! После того как мы вернулись с экскурсии по Сингапуру, я тут же прошла в каюту и легла отдохнуть, но муж, несмотря на жару, захотел прогуляться по палубе и настаивал, чтобы я его сопровождала. Я очень устала и предпочла бы остаться наедине со своими печальными мыслями, но у Миямуры был слишком озабоченный вид, поэтому я послушалась. На палубе действительно было прохладнее и приятнее, чем в каюте. Выбрав тихое, продуваемое ветром местечко, Миямура поставил там два шезлонга и, устроив меня, лёг сам.

— Мне хочется, чтобы ты меня поняла, — сказал он. — Ты видела, как сегодня, когда мы ехали на машине, малайцы под палящим солнцем чинили дорогу? В этом шумном городе они и прочие азиаты роятся как мухи. Думаю, что и в Гонконге их не меньше. Многие не имеют крова и вынуждены в любую погоду оставаться на улице, я видел, как некоторые, свернувшись клубком, спали под стрехой чужих домов. Мне больно на это смотреть, тем более что для меня эти китайцы или малайцы всё равно что японцы. Потому-то я и вспылил, увидев, как ты, подражая европейцам, швыряешь деньги этим несчастным мальчишкам, которых никто и за людей не считает. Но пойми, я разозлился не на тебя, просто дал выход своему гневу, ни на кого в отдельности не направленному. Так что не сердись. Хорошо?

Миямура стал рассказывать мне о колониальной политике Запада, но я уже не могла, как прежде, с готовностью ловить каждое его слово. Я закрыла для него своё сердце. Он говорил, что в Гонконге полуголые, измученные люди спят, укрываясь от дождя под крышами и на лестницах банков и торговых компаний, что у них пустые глаза, как у потерявших хозяина домашних животных. Люди, у которых отняли всё, даже душу, словно трупы, валяются на улицах, издавая чудовищное зловоние. Причём у всех этих несчастных, хотя они и говорят на другом языке и одеты по-другому, точно такой же цвет лица и такое же телосложение, как у японцев. Да, это поразило даже меня.

Я ведь уже писала о том, что мальчишки, клянчившие монетки в сингапурском порту, абсолютно ничем не отличались от мальчишек из какого-нибудь японского рыбачьего посёлка. Но неужели только поэтому надо было так грубо кричать на меня, будто именно я, кинувшая детям деньги, была причиной несчастий всех этих людей! Не было ли другой причины, о которой он умалчивал?..

Я не знала тогда, как сильно развито в Миямуре чувство справедливости, как глубоко умеет он сочувствовать чужому горю, поэтому, делая вид, что слушаю его ласковые речи, по скверности своего характера истолковывала их в дурную сторону. Я была не очень-то понятлива и весьма ограниченна. До замужества общалась только с отцом да братом, поэтому и Миямуру мерила той же меркой, что и своего отца, делая скидку лишь на то, что муж на тридцать лет моложе. Я не понимала тогда, что на самом деле они — и в интеллектуальном, и в эмоциональном отношении — столь же различны, как если бы жили на разных планетах. Увы, я и представить себе не могла, сколько страданий придётся мне испытать только потому, что я судила о муже точно так же, как судила бы об отце.




Скоро наш корабль вошёл в Индийский океан, о котором говорила мне Хацуко Макдональд. Ещё уезжая из Японии, я опасалась, что буду страдать от жары, но оказалось, что переносить её здесь не так уж и трудно — водная гладь была спокойной и неподвижной, как будто по поверхности океана разлили масло, иногда налетал шквальный ветер. Для меня всё здесь было впервые: беспрестанно меняющиеся оттенки воды и неба, игра солнечных лучей, — я могла целыми днями просто сидеть и смотреть вокруг. Обычно мы устраивались на палубе в шезлонгах, и, пока Миямура читал что-нибудь развлекательное, я занималась французским, потихоньку произнося вслух слова из самоучителя. Когда мне это надоедало, я смотрела на море.

И днём и ночью вокруг не было ничего, кроме моря и неба, наверное, именно это лишало людей самообладания, делая их нервными и раздражительными. Я начинала понимать, что имела в виду Хацуко. Среди пассажиров первого класса, разумеется помимо меня и Хацуко, было всего несколько женщин: жена секретаря из министерства иностранных дел, жена банковского служащего, командированного на работу в лондонский филиал, и две дочери какого-то богатого промышленника, которые ехали учиться в Лондон. Я заметила, что все эти женщины инстинктивно стараются не оставаться в одиночестве.

Да и сама я через пару дней, после того как мы вошли в Индийский океан, несколько раз ощутив на себе суровый взгляд мужа, перестала играть на палубе в гольф и стала держаться к нему поближе.

Сейчас, когда я вспоминаю об этом, то дни, проведённые на пароходе, пересекающем Индийский океан, кажутся мне очень похожими на моё нынешнее существование: только тогда люди впадали в тоску, ощущая прикосновение пустоты, а я изо всех сил сражаюсь со смертью.

Однажды вечером, когда наш пароход бороздил просторы Индийского океана, а я, по своему обыкновению, безмятежно дремала в шезлонге, внезапно раздался пронзительный сигнальный гудок. Поскольку с нами не раз проводили учения, объясняя, как следует вести себя во время тревоги, то мы — и я, и Миямура — испуганно вскочили. Однако это оказался вовсе не сигнал тревоги, а просто приветственный гудок — к "Хакусан-мару" приближалось другое японское судно. Все бросились на верхнюю палубу. Вдали качался на волнах пароход серого цвета, на его палубе толпились люди. Пароходы стали медленно сближаться, словно радуясь счастливому случаю, который неожиданно свёл их в безбрежном Индийском океане. Каким теплом наполнились при этом наши сердца, сердца людей, оставивших далеко позади свою родину! Все стали неистово размахивать носовыми платками. Мы не могли разглядеть лиц друг друга, но испытывали удивительное чувство близости к своим соотечественникам. А пароходы всё гудели. Это продолжалось считанные минуты, но мне никогда не забыть испытанного тогда волнения! Встречный пароход почти исчез вдали, но люди продолжали стоять на палубе и провожали его взглядами до тех пор, пока он не превратился в еле различимую чёрную точку. "Сколько лет пройдёт до того дня, когда и мы вот так будем возвращаться в Японию! — подумала я. — А пока надо сделать всё возможное, чтобы муж мог спокойно заниматься своей работой". Мне вдруг стало тоскливо, я почувствовала себя одинокой. Когда мы покидали Японию, когда позади осталось море Гэнкай и в надвигающихся сумерках стали таять вдали окутанные лиловой дымкой равнины и горы родной земли, все, стоя на задней палубе, не отрываясь смотрели назад и молчали, испытывая при этом ни с чем не сравнимое волнение, но тогда я не чувствовала себя одинокой, я просто рассеянно думала о разных нелепых пустяках, вроде того, что моя мать сидит сейчас за столом в нашем старом доме и ест маринованные баклажаны. Я уже даже открыла рот, чтобы поделиться этим с мужем, но тут же осеклась и прижала ко рту ладонь. Мне вдруг подумалось, что Миямура станет презирать меня, если услышит что-нибудь подобное. Может быть, когда я глядела на этот возвращающийся в Японию пароход, в душе вдруг шевельнулось неосознанное предчувствие, что я никогда больше не вернусь в Японию и умру на чужбине, и именно поэтому я так остро ощутила своё одиночество? Или в моей тогдашней тоске тоже был виноват Индийский океан?

Помню, взглянув в тот миг на Миямуру, я увидела печаль и на его лице. Может быть, он чувствовал тогда то же, что чувствовала я?

Потом мы пошли пить чай. Выйдя через некоторое время из столовой, я зашла в каюту за учебником французского и пошла на палубу. Обычно в эти часы Миямура проверял выполненные мной задания. Однако ни на одном из шезлонгов, которые мы давно уже привыкли считать своими, его не оказалось. Я побродила по палубе, разыскивая его, но так и не нашла. Спустилась в читальный зал, заглянула в игровую комнату, однако везде только наталкивалась на пылкие взгляды мужчин, а Миямуры нигде не было. Встревожившись, я поднялась по узенькой лестнице на верхнюю палубу и там увидела его. Он стоял прислонившись к шлюпке, рвал на мелкие клочки какие-то листки бумаги и бросал их в волны Индийского океана.

Подозревая недоброе, я подошла к нему. Заметив меня, он пришёл в замешательство, и лицо его омрачилось. Тут я вдруг увидела, что на парусине, прикрывавшей шлюпку, лежит целая пачка писем.

— Что ты делаешь?

— Да вот выброшу сейчас всё это за борт, и дело с концом.

Он говорил нарочито бесшабашным, так не идущим ему тоном, но мои глаза не отрывались от писем.

— Чьи это письма?

— Они не имеют к тебе никакого отношения.

— Тогда давай я тебе помогу. — И я протянула руку к письмам.

Он тут же схватил их, готовый разом бросить за борт всю пачку, но мне всё-таки удалось удержать его, и я успела заметить на оборотной стороне одного из конвертов женское имя: "Марико Аоки". Марико Аоки! При виде этого имени меня бросило в жар, я ощутила болезненный укол ревности. Я уже слышала его в тот день, когда впервые встретилась с Миямурой в доме дядюшки Исидзаки.

— Когда-то я очень любил одну женщину, — сказал он. — Говоря "любил", я не имею в виду ничего предосудительного, наша любовь была чисто платонической. Этой женщине я обязан очень многим, можно даже сказать, всем, что есть во мне хорошего. Не будь её, я жил бы совсем по-другому. В течение долгих лет я отдавал все силы тому, чтобы стать достойным её любви. Я счёл необходимым сказать вам это заранее, и если вы всё-таки решите связать свою судьбу с моей…

Нельзя сказать, чтобы у нас были какие-то особенно торжественные смотрины, но я очень нервничала, боялась поднять на него глаза, думала о совершенных пустяках вроде: "Он носит очки" или "Кажется, мы одного роста, это будет заметно, когда мы будем идти рядом". Поэтому я не придала особого значения его словам. Сидящий рядом со мной отец спросил:

— Надеюсь, вы окончательно порвали с той женщиной?

Сейчас я понимаю, что отец поступил бестактно, так грубо прервав его, впрочем, ничего другого от моего отца и ожидать было невозможно. Но тогда я вздрогнула от неожиданности и наконец позволила себе взглянуть на Миямуру.

— Она уехала за границу и вышла замуж, — спокойно ответил он.

Дядя и тётя Исидзаки, как видно, были хорошо осведомлены о его отношениях с этой женщиной, во всяком случае, дядя сказал:

— Это дочь Аоки из банка И. Одно время Миямура-кун преподавал ей математику.

А тётя весело добавила:

— Марико — прекрасный человек, я буду рада, если Синко подружится с ней, когда вернётся из-за границы, у неё есть чему поучиться.

"Ну, если у них такие отношения, что она может стать мне подругой…" — подумала я и успокоилась.

Мой отец был человеком не очень чистоплотным в отношениях с женщинами, поэтому ему, очевидно, показалось странным, что Миямура вообще заговорил об этой Марико. Почесав в затылке, он широко улыбнулся и сказал:

— Что ж, дело молодое… Я бы только не хотел, чтобы моя дочь страдала. Конечно, не мне давать вам советы, сам-то я доставил немало огорчений её матери, но зато это совет, так сказать, от чистого сердца.

Тут он рассмеялся, а вслед за ним и все остальные. Они смеялись так добродушно, что слова Миямуры тут же вылетели у меня из головы, я и думать забыла об этой Марико Аоки, хотя, наверное, это было весьма неосмотрительно с моей стороны.

И вот, стоя на верхней палубе, я сжимала в руке пачку писем Марико Аоки и думала о том, что никак нельзя выбрасывать их за борт. Меня мучила ревность — значит, он не забыл этой женщины, если, даже женившись на мне, сохранил её письма да ещё и взял их с собой в Европу. Мне захотелось побольше узнать об этой Марико, и, с трудом сдерживая подступавшие слёзы, я решила, что непременно должна прочесть её письма.

— Отдай их мне, — сказала я, сама удивляясь своей решительности, но, как ни странно, он послушно отдал мне письма. — Расскажи мне побольше об этой женщине, — добавила я. Почему-то в тот миг мной овладело необычное возбуждение. Возможно, меня взволновало и уязвило то, что он так бережно хранил письма Марико, а может быть, мне вспомнилась жизнь моих родителей…

У отца постоянно были какие-то женщины, и мать очень из-за этого страдала, а поскольку всё происходило у меня на глазах, я привыкла, хотя старалась этого не показывать, относиться к супружеской жизни своих родителей критически. Мне казалось, что своей полной покорностью, неумением оказывать сопротивление мать только поощряет отцовскую распущенность. Я считала, что счастье женщины зависит не столько от неё самой, сколько от того, кто станет её мужем. Поэтому я тайно мечтала выйти замуж за человека, который не был бы похож на моего отца, за такого, который не пьянствовал бы и не развратничал. Став женой Миямуры, я возблагодарила судьбу, пославшую мне серьёзного, непьющего и некурящего мужа, мужа, бывшего полной противоположностью моему отцу. Мне даже казалось, что судьба вознаградила меня за страдания матери.

И, узнав, что всё это время он тайно хранил письма от женщины, которую когда-то любил, я и возмутилась и огорчилась одновременно.

"В конце концов, все мужчины одинаковы, и он ничем не отличается от моего отца", — подумала я.

Вспоминая об этом теперь, я понимаю, что вела себя неправильно, но ведь и он тоже мог бы быть со мной помягче, а он отвернулся от меня и с каменным лицом, ссутулясь, пошёл вниз. Спускаясь за ним следом, я, отдавая дань своей склонности к преувеличениям, размышляла о том, что, наверное, и тогда, в сингапурском порту, он набросился на меня из-за этих писем. И вот, твёрдая в своём намерении прочитать их все до последней строчки, я осторожно спускалась по лестнице, сжимая в руках сумочку, в которую бережно, словно главную улику, положила письма.

Миямура уселся в шезлонг. Я тоже прилегла рядом и стала бездумно глядеть в небо. Дул приятный ветерок, над головой то и дело хлопал парусиновый тент, защищавший нас от солнца. Я ждала, что муж заговорит со мной, но он лежал молча, будто очень устал. Во мне нарастало беспокойство — то ли оно было связано с щемящей тоской, которую пробудил в душе тот встречный пароход, то ли мне стало страшно ехать в далёкую чужую страну с человеком, который, как оказалось, был для меня загадкой… Если бы я обнаружила эти письма ещё в Токио, то, скорее всего, отправилась бы плакаться к тётушке Исидзаки. Я была ещё слишком юна и неопытна, поэтому совсем растерялась, оказавшись наедине со своим неприятным открытием, к тому же я боялась лишиться доверия мужа и объясняла себе его молчание разочарованием во мне. И, видя, что он продолжает молчать, я даже позволила себе усомниться в нём и подумала: "И зачем только я вышла за него замуж?"




У меня есть младшая сестра. Я называю её младшей, потому что Канако родилась на шесть месяцев позже меня, а к нам в дом её взяли, когда она была в четвёртом классе младшей школы.

Я и раньше слышала от матери, что у меня есть сестрёнка, которая воспитывается в другом месте, и в тот день, когда она должна была приехать, со всех ног бежала домой из школы, с нетерпением ожидая встречи с ней. В моём воображении рисовался образ милой маленькой девочки, поэтому я была поражена и разочарована, увидев Канако, которая оказалась выше меня ростом. Она пришла в наш дом с одним маленьким узелком в руке, её привела наша семейная парикмахерша. Когда я сейчас мысленно возвращаюсь к тому времени, мне становится совершенно ясно, что с того дня, как Канако перешла в нашу школу, и до нашего с мужем отплытия из Японии я постоянно соперничала с ней. Возможно, и за Миямуру я вышла прежде всего потому, что мне хотелось опередить Канако. Думаю, что ни отец, ни мать не подозревали, какой несчастной сделали меня, приняв Канако в нашу семью. С тех пор как она переехала к нам, в моём сердце пустила ростки злоба.

Однажды, когда мы возвращались из школы, Канако позвала меня:

— Пойдём со мной в гости к моей маме.

Мне показалось странным, что, кроме моей мамы, есть ещё какая-то "мама Канако", и я рассеянно поплелась вслед за ней.

Путь от нашего респектабельного квартала до квартала, где жили гейши, показался мне удивительным приключением: мы пересекали трамвайные пути, двигались вдоль них, шли по маленьким узким улочкам… Я до сих пор отчётливо помню все подробности, помню, как тревога и любопытство распирали мою маленькую грудь.

Мать Канако звали Орики-сан, она была бывшей гейшей и преподавала игру на кото, говорят, что, узнав о том, что у отца есть другие женщины, она словно бы повредилась в уме, тогда-то отец и решил взять Канако к себе, не знаю, было ли это правдой или нет, но в тот день, едва мы вошли в дом, Орики-сан появилась в прихожей, расчёсывая только что вымытые волосы, и, даже не пригласив нас войти, злобно уставилась на меня, совсем ещё крошку, и сказала:

— Если ты когда-нибудь посмеешь обидеть Канако, я сама приду и расправлюсь с тобой! Хорошенько это запомни!

Перепугавшись, я выскочила из дома, побежала куда глаза глядят и не останавливалась, пока не пробежала около половины квартала.

Оглянувшись, я обнаружила Канако. Увидев её, наконец дала волю слезам. Долго сдерживаемые рыдания в один миг словно прорвали плотину, и я разревелась.

Прислуживающий нашему дому рикша заметил нас, плачущих, на улице и привёз домой, но перед моими глазами долго ещё стояло искажённое злобой лицо Орики-сан, в конце концов у меня поднялась температура, и я два дня провела в постели.

По-моему, именно с того дня мать перестала скрывать от меня то печальное обстоятельство, что отец ведёт двойную жизнь. Заботясь о репутации семьи и не желая уязвлять чувства отца, мать старалась относиться к нам с Канако одинаково, но чем больше она старалась, тем острее я ощущала несправедливость её отношения к себе и неразумно терзала своё сердце. Я поступила в женский префектуральный колледж, а Канако — в частный, поэтому внешне победа была вроде бы на моей стороне, но, не чувствуя себя удовлетворённой, я по-прежнему видела в ней соперницу. Окончив колледж, мы обе уехали в Токио, где я поступила в Высшее училище Цуда, а Канако — в Токийский женский университет. Здесь тоже победила я. К сожалению, в моём сердце уже в то время поселилось высокомерие, и я была уверена, что моя победа совершенно справедлива. Я не оставляла без внимания пересуды домашней прислуги и слышала, о чём шептались на улице, поэтому втайне презирала сестру, которая была внебрачным ребёнком, и не сомневалась в собственной правоте.

Впрочем, если бы мы так и остались вдвоём учиться в Токио, моё сердце, возможно, и смягчилось бы. Однажды в воскресенье Канако, жившая в университетском общежитии, пришла ко мне — я тогда снимала комнату в доме своего учителя — и попросила совета.

— В общежитии плохо кормят, так и заболеть недолго, я хочу бросить университет и вернуться домой, — сказала она.

Я не могла не посочувствовать Канако, тем более что и сама скучала по дому и тяготилась необходимостью ютиться в домике учителя с тремя другими студентками. И заявила, что сама поеду её проводить, как полагается старшей сестре. На самом-то деле мной двигало не столько сочувствие, сколько дух соперничества. Учителю я объяснила, что провожу сестру, которая заболела и решила уехать домой, после чего сразу же вернусь в Токио. Он не возражал, и мы отправились в "Суймэйкан", гостиницу в Цукидзи, где всегда останавливался отец, хозяйка заказала нам билеты, вручила подарки, и мы уехали домой.




— Знаешь, когда я смотрел на этот возвращающийся в Японию пароход, я неожиданно остро ощутил, как печальна человеческая жизнь, как одинок человек, и вдруг понял, что она правильно поступила, выйдя замуж в Европе. И простил её.

Я вздрогнула — голос мужа внезапно вырвал меня из моих грёз: мысли были в далёком прошлом.

— Я считал, что могу не рассказывать тебе о ней. Но, вероятно, я всё-таки должен сделать это, хотя бы ради того, чтобы окончательно выкинуть её из своего сердца. Боюсь, что, если я не расскажу тебе обо всём сейчас, другого случая может и не представиться. Поэтому я хочу, чтобы ты меня выслушала.

Он приподнялся и смотрел на меня блестящими от волнения глазами. Я тоже выпрямилась. Меня внезапно бросило в жар, но я сумела выговорить: "Хорошо, слушаю".

Почему Миямура не обманул меня тогда? Наверное, он считал меня равной себе, вполне сложившейся женщиной, а я была просто глупой, не знающей жизни девчонкой, высокомерной и спесивой, к тому же имеющей определённое и весьма предвзятое — спасибо отцу — представление о мужчинах.

Желая, чтобы я знала о нём всё, Миямура стал рассказывать мне о своём прошлом, но я слышала только то, что касалось Марико, остальное же пропускала мимо ушей. Всё, что он говорил о ней, я жадно впитывала и потому запомнила до последнего слова, а остальное тут же вылетело у меня из головы.

Он говорил, к примеру, что сблизился с семьёй Марико, потому что их дача находилась в пригороде города Н., где он жил в юности, и я тут же начинала ругать себя за то, что не осмотрела как следует тех мест.

Незадолго до отъезда в Европу Миямура повёз меня к себе на родину, решив показать могилы предков и деревню, в которой прошли его детские годы. Но меня всё это мало интересовало. Родители его уже скончались, дома тоже не сохранилось, осталась только тётка, которая, занимаясь крестьянским трудом, одновременно присматривала за виллой моего дядюшки Исидзаки, там, на этой вилле, мы с ней и встретились. Миямура родился в крестьянской семье и очень рано потерял родителей. Жизнь у него была очень тяжёлая, и университет он окончил ценой неимоверных усилий, однако мне вовсе не хотелось вдаваться в подробности его нищенского существования. Когда я вышла за него замуж, он уже был ассистентом профессора в университете, мог рассчитывать на материальную поддержку со стороны моего отца, и я считала, что ему совершенно необязательно помнить о своём крестьянском прошлом. Поэтому я отказалась знакомиться с более дальними родственниками, и сразу после посещения могил мы уехали. Может быть, я спешила ещё и потому, что на обратном пути мы собирались заехать к моим родным.

Могилы семейства Миямура находились в сосновом бору у подножия горы. Пройдя через бор, мы вышли к морю. Затем по берегу дошли до устья реки, вдоль которой располагались виллы. Неподалёку виднелось несколько десятков рыбацких домов, один из которых принадлежал дяде Миямуры. Встретили нас там очень радушно, но дом оказался таким тесным, что буквально некуда было ступить, везде громоздились рыбачьи снасти, резко пахло рыбой, поэтому, несмотря на уговоры, я не пожелала войти в дом, и мы присели на веранде. Тётушка постелила для нас новые циновки и, сказав, что в доме вряд ли найдётся что-нибудь, что пришлось бы нам по вкусу, послала в лавку за сидром. Но я даже не пригубила его и, рассеянно любуясь большой рекой, вид на которую открывался с веранды, думала только о том, как бы не опоздать на обратный поезд. Перед домом собрались люди, знавшие мужа в детские годы, пришла и его тётушка, присматривавшая за виллой дядюшки Исидзаки, и многие другие. Они привели с собой детей, и все от мала до велика пожирали меня глазами — похоже, в этих краях не часто появлялись люди в европейском платье. Не в силах выносить это, я стала торопить мужа, и очень скоро мы откланялись. Дядя мужа посадил нас в небольшую лодку, и по реке мы добрались до городка, где можно было нанять машину. Река была широкая и красивая. Дядюшка грёб один, издавая при этом какие-то странные монотонные звуки. Миямура предавался воспоминаниям, показывая мне то каменную ограду, рядом с которой он обычно купался в детстве, то омут под деревом эноки, в котором он ловил рыбу. "Вон при том храме была наша начальная школа, а под той горой — средняя", — говорил он. И храмовая роща, и гора были прекрасны, но, откровенно говоря, меня совершенно не интересовали ни местные пейзажи, ни его воспоминания. Могилы я посетила и, выполнив, таким образом, свой долг, хотела только одного — поскорее оказаться дома. Там ждали меня отец и мать да и многие другие люди, которые радовались, что я еду за границу, и готовились торжественно отметить это событие. Моё сердце было с ними, а не на родине мужа. А уж любоваться окрестными видами мне тем более не хотелось.




Но вот что странно — когда там, посреди Индийского океана, Миямура стал рассказывать мне о Марико Аоки, в моей памяти возникли смутные воспоминания о той нашей поездке, я словно снова увидела ту реку, те прекрасные пейзажи…

— Если бы я не встретился с Марико, — продолжал говорить Миямура, — я, может быть, никогда бы не понял, что у человека есть душа. Я привык рассматривать его только с точки зрения физиологии, для меня существовало только тело как объект для медицинских исследований, а о душе я никогда и не задумывался. Мне казалось, что любое явление можно объяснить с точки зрения физиологии, я часто спорил об этом с Марико. Она боялась, что я стану материалистом, и старалась почаще рассказывать мне о прочитанных книгах, учила понимать музыку и живопись. В студенческие годы, да и позже тоже, я только и делал, что учился, у меня не оставалось времени на чтение книг, выходящих за рамки моей специальности, а уж тем более на искусство, и Марико занималась моим образованием. Иногда она говорила, что непременно докажет мне, что душа существует, и думаю, что за те пять лет, что мы любили друг друга, ей удалось это сделать. Именно она и моя любовь к ней пробудили во мне интерес к проблемам человеческой жизни.

Миямура сказал, что расстался с Марико, так ни разу и не коснувшись её, но я ему не очень-то поверила, ведь они любили друг друга целых пять лет и проводили вместе почти все каникулы — Марико на это время возвращалась на виллу, он тоже приезжал домой, так неужели они всё время только спорили? Думая об этом, я терзалась от ревности, вспоминая сосновую рощу на берегу моря, вишнёвую аллею вдоль реки, небольшую гору с башней наблюдения за движением рыбных косяков на вершине — наверняка этой парочке был знаком там каждый уголок. Я вспомнила, что, когда мы плыли на лодке в город, Миямура сказал:

— Летом дядя обычно катает на этой лодке гостей с вилл и часто выходит с ними в открытое море. В детстве я всегда увязывался за ним и очень хорошо знал, в какой стороне ловится рыба кису, какая должна быть температура воды, чтобы начинать лов макрелевого тунца…

"Может быть, и так, — думала я, — но главное — другое". На этой же самой лодке он катался с Марико. И, останавливаясь с ней перед словно забытыми в сосновой роще древними камнями, наверное, говорил то же самое, что сказал мне:

— Это очень простые могилы, но такие и должны быть у моих родителей, проживших простую и достойную жизнь.

Ещё я вспомнила, как он уверял меня, будто непременно хочет показать мне землю, на которой вырос, и мне тут же пришло в голову, что на самом-то деле он просто хотел перед отъездом из Японии ещё раз увидеть те места, где бывал с Марико. Да, я буквально сгорала от ревности, слушая признания мужа.

— В семье Марико меня готовы были принять как репетитора, — говорил он, — учился я всегда очень хорошо, и меня жалели, зная, с каким трудом мне удалось вырваться из крестьянской среды, но в качестве зятя я им никак не подходил. Как только отец Марико узнал, что мы любим друг друга, он тут же закрыл передо мной двери своего дома. Они заставили нас расстаться, причём причины выдвигались самые разные — то они говорили, что простой ординатор не пара дочери банкира, то обвиняли меня, заявляя, что за моей внешней порядочностью скрывается подлая душа, что якобы я вкрался к ним в доверие, имея в виду соблазнить их дочь… Разумеется, я понимал, что на самом деле причина была одна — сын бедного крестьянина не годился в мужья их дочери. У меня не было ни положения в обществе, ни состояния, ничего такого, чем семья Аоки могла бы гордиться. После того как отец Марико запретил нам встречаться, мы стали переписываться и всё равно верили, что когда-нибудь будем вместе. "Придёт время, — думали мы, — отец сам благословит нас, и мы поженимся". Я хорошо понимал, что для достижения этой цели должен как можно быстрее получить учёную степень и стать ассистентом профессора, иного пути не было. Однако, окончив Высшее училище Цуда, Марико, уставшая отказывать своим многочисленным поклонникам, решила уехать в Европу. Её отец тут же согласился, полагая, что таким образом удастся наконец оторвать её от меня, и со спокойным сердцем отпустил дочь за границу, тем более что она собиралась ехать вместе со своим учителем. Однако у Марико был свой план: она хорошо знала, что недалёк тот день, когда университет пошлёт за границу меня, и решила поехать первой и ждать меня там. Ждать надо было недолго: поговаривали, что мой профессор предполагает отправить меня в Европу уже в следующем году. Нам казалось, что мы сумели обмануть Аоки. Марико покинула Японию, лелея тайную надежду на нашу скорую встречу в Европе и утешая себя тем, что когда-нибудь её отец сменит гнев на милость. Таким образом, мы оказались по разные стороны океана и стали каждый день писать друг другу письма. Но, увы, наша радость была преждевременной, случилось нечто такое, что запутало наши судьбы. Ни в следующем году, ни через год я не смог поехать за границу, правительство просто прекратило выделять на это средства. Оказавшись на чужбине одна, Марико стала проявлять беспокойство, и я посоветовал ей вернуться в Японию, но она ответила, что не может вернуться, хотя бы потому, что ей ещё нечем порадовать отца… Так прошло три года. Если бы только у меня были деньги, я бы сию же минуту отправился в Европу… Постепенно мы перестали понимать друг друга, отношения между нами становились всё хуже, и кончилось тем, что она вышла замуж. Наверное, решила, что не должна забывать о дочерней почтительности, во всяком случае, её избранник принадлежал к влиятельному семейству и учился на экономическом факультете…

Я и теперь помню, как злорадствовала, с тайной усмешкой слушая его рассказ. Видите ли, всё это время он не мог простить её и простил только в тот момент, когда увидел пароход, возвращающийся из Европы в Японию! "Ничего удивительного, — говорил он, — Марико оказалась совершенно одна в чужой стране, ей было тоскливо, вот она и доверилась первому попавшемуся японскому мужчине". Он готов был сам просить у неё прощения! Слушая его, я только иронически улыбалась, не испытывая ни жалости, ни сострадания. "Что ж тут такого, — высокомерно думала я, — Марико правильно поступила, бросив его, недоверие её отца тоже в порядке вещей. Мой повёл бы себя точно так же. Стоило бы ему увидеть тётку Миямуры, он никогда бы не допустил нашего брака. Да и сама я согласилась только потому, что считаю его приёмным сыном дяди Исидзаки. Во всяком случае, он больше не якшается с этими своими родственниками, насквозь пропахшими рыбой. А может быть, Миямура привёз меня к себе на родину потому, что хотел похвастаться мной? Смотрите, мол, какая у меня жена, куда до неё Марико Аоки…"

Я до сих пор помню тот час перед закатом, Индийский океан, сверкавший всеми цветами радуги. Да и как не помнить? В тот вечер я чувствовала себя победительницей и никакие мрачные мысли не мешали мне любоваться морем. Скоро прозвучал гонг, приглашающий к ужину. Я, как будто ничего не случилось, спустилась в каюту переодеться, а Миямура остался на палубе. Войдя в ресторан, я увидела, что мужа ещё нет, хотя собрались почти все пассажиры, и пошла искать его. На безлюдной, окутанной сумерками палубе я увидела одинокую, уныло поникшую фигуру, и мне стало так страшно, что я не смогла выдавить из себя ни слова. Кажется, всё это произошло за два дня до нашего прибытия в Коломбо.

Странное ощущение собственной победы, возникшее после того, как я выслушала признания Миямуры, довольно быстро покинуло меня, я снова начала сомневаться в муже и терзаться ревностью. Когда мы вошли в порт Коломбо, он был в таком же дурном расположении духа, как и в Сингапуре, и я мысленно сразу же связала его настроение с Марико.

Сам он объяснил свою раздражительность тем, что, увидев, как жестоко обращаются англичане с рабочими-индусами, невольно вспомнил своё тяжёлое детство, но я ему не поверила. (Наверное, я так до конца и не поняла, сколько страданий пришлось ему испытать в прошлом.) У меня возникло ощущение, что эта неизвестная мне Марико потихоньку вклинилась между нами, и меня это раздражало. Даже когда он был нежен со мной, ласкал меня, моё сердце пронзала ревность: я думала, что он просто повторяет то, что когда-то говорил ей, делает со мной то же, что делал с ней. Раньше я критически относилась к матери, безропотно сносившей безобразия отца, и самонадеянно считала, что уж со мной-то такого никогда не случится. Теперь же я ударилась в другую крайность и пришла к выводу, что все мужчины одинаковы.

Помнится, это было на второй или на третий день после того, как мы вошли в Красное море. Однажды Миямура вдруг спросил:

— Ты выбросила те письма?

— Да, — ответила я.

Дни стояли жаркие и безветренные, море было спокойным, читать мне не хотелось, и, устроившись в шезлонге, я просто смотрела на лазурное небо. Меня не волновало ни расстояние, отделявшее нас от Японии, ни количество дней, оставшихся до прибытия в Марсель, я просто лежала, ни о чём не думая и, казалось, вовсе утратив способность размышлять. Заметив мою расслабленность и апатию, Миямура не нашёл ничего лучше, как отнести их за счёт писем Марико. А я не удосужилась даже взглянуть на них. У меня не было никакого желания читать их, к тому же я никогда не оставалась одна и вряд ли сумела бы прочесть эти письма, даже если бы мне этого захотелось. В море я их тоже не выбросила. И, отвечая на его вопрос, солгала, что случилось со мной впервые. Он заставил меня подняться и прогуляться с ним по палубе, заявив, что это способствует пищеварению. Наверное, глядя на нас, пассажиры считали нас дружной парой, а я всё время терзалась малодушным сомнением: зачем он женился на мне? С тех пор это сомнение поселилось в моей душе и доставило мне немало неприятных минут…




Скоро мы вошли в Суэцкий канал. Корабельный эконом давно уже планировал организовать для желающих экскурсию к пирамидам, предполагалось, что мы сойдём на берег в Суэце, а вернёмся на пароход в Порт-Саиде. Эконом по радио вёл переговоры с порт-саидским японским гидом, но мы прибыли в Суэц слишком поздно, и получалось, что ехать на экскурсию уже не имеет смысла. Мы могли выехать только в десять часов вечера, всю ночь ехать по пустыне на автомобиле, а на следующий день вечерним поездом выехать в Порт-Саид. Разумеется, о том, чтобы в экскурсии участвовали женщины, и речи быть не могло. Я надеялась, что Миямура тоже откажется ехать. Грустно было расставаться с ним даже на один день, к тому же я побаивалась ночевать одна в каюте, тем более что к тому времени, как мы приехали в Суэц, всё чаще ощущала на себе жадные взгляды мужчин, и это отнюдь не было самовнушением, хотя, конечно, слова Хацуко Макдональд крепко засели у меня в голове. Но Миямура совершенно для меня неожиданно заявил, что хотел бы поехать.

— Зачем тебе пирамиды, они ведь не имеют никакого отношения к медицине, — заявила я, пытаясь отговорить его.

Но если до этого он ещё колебался, видя мою растерянность и нежелание оставаться одной, то после этих моих слов лицо его окаменело, и он уже из чистого упрямства присоединился к группе. Я втайне надеялась, что он всё-таки любит меня и не оставит одну, но, пока я лежала на своей верхней койке и молча глотала слёзы, он, не обращая на меня никакого внимания, вытащил из своей дорожной сумки летнее пальто и ушёл. В ту ночь стояла такая жара, что уснуть было совершенно невозможно. Выходить же на палубу одной за глотком прохладного воздуха я боялась. Страдая от бессонницы, я вдруг вспомнила о письмах Марико, и мне пришло в голову прочесть их. Я даже сказала себе, что имею на это полное право. И я их прочла. С каждым новым письмом я всё лучше понимала, что за женщина Марико, и всё больше терзалась от ревности, но не могла оторваться от писем, пока не прочла их все до единого. Эта была только небольшая часть их переписки, остальные письма Миямура успел выбросить в море, но даже этих было достаточно, чтобы понять, какое сильное чувство их связывало. Я до сих пор храню эти письма. Хотя и не понимаю зачем. Сегодня я нашла их и решила некоторые переписать в свой дневник.









"Прочтя твоё письмо от седьмого числа, я много думала. Может быть, мы ошибаемся, полагая, что отец против нашего брака только потому, что ты беден? Ведь он и сам из бедной семьи и любит рассказывать, как тяжело ему жилось в студенческие годы, да и потом тоже, у него не было даже приличного костюма, чтобы надеть на собственную свадьбу, и он одолжил его у приятеля. Да, первое время после свадьбы родителям жилось трудно, иногда они питались одними чёрными бобами. Он часто говорил нам с братьями, что мы не должны стремиться к роскоши, что он вспоминает свою нищенскую юность с благодарностью, потому что в бедности есть особая чистота, способствующая выявлению высоких нравственных качеств. Я думаю, что в глубине души отец восхищается тобой, видя, как ты борешься с нищетой и сам строишь своё будущее. Он ведь и братьям часто приводит тебя в пример. Я не верю, что он запретил нам встречаться потому, что видит в тебе какие-то недостатки. Думаю, что ему просто претит само чувство, которое мы испытываем друг к другу. Ведь в его времена любовь считалась распущенностью, разве не так? Для отца любовь — это только плотское влечение. Он не понимает, что любовь облагораживает человека, делает его лучше, что любить — значит стремиться соединить свою судьбу с судьбой любимого. Мне кажется, он просто подходит к нашей любви со своими привычными мерками, потому-то она и рождает в его душе бессознательный протест, отсюда и его негодование.

Я долго размышляла над тем, как мне, дочери, следует вести себя в такой ситуации. Сначала мне пришло в голову, что, если ты поговоришь с ним, он изменит своё отношение к нашей любви… Впрочем, в таких делах слова редко помогают. К тому же он жил совсем в другое время, всё, связанное с духовной жизнью, ему чуждо, поэтому, боюсь, сколько бы ты ни говорил ему о нашей любви, он ничего не поймёт, только, наоборот, решит, что ты оправдываешься, чувствуя свою вину. Такого человека, как мой отец, не убедишь словами, ему можно доказать что-нибудь исключительно на реальном примере, иного пути нет. Он никогда не поймёт, что любовь — это вовсе не только "плотское влечение", что именно любовь помогает мне быть хорошей дочерью и хорошим человеком. Я постараюсь вести себя так, чтобы отец понял: именно любовь к тебе наполняет смыслом моё существование, именно благодаря ей я так прилежно учусь и делаюсь лучше. Я хочу стать прекрасной, достойной тебя женщиной, другого способа доказать тебе свою любовь у меня нет. Надо только верить и стараться делать всё, что в наших силах, тогда даже отец в конце концов непременно поймёт, что такое любовь, и охотно соединит наши судьбы. Я его любимица, и я верю, что всё произойдёт именно так, как я задумала.

Знаешь, я начала изучать латынь. Ты, наверное, смеёшься, ведь я и французского ещё толком не знаю, но я хочу заранее подготовиться к тому, чтобы в будущем стать твоей помощницей. Что касается французского, то мне осталось прочитать ещё два рассказа из того сборника Мопассана, который ты мне дал перед отъездом.

Марико".













"Вот уже месяц, как я в Париже.

Каждый день захожу в посольство взглянуть, нет ли писем. Но их всё нет, кроме тех двух, которые ждали меня в день приезда, и я всегда возвращаюсь разочарованная. Может быть, ты посылаешь их в Лондон? Я должна была уже уехать туда, но думаю отложить поездку. Если бы ты был рядом, ты бы мог что-нибудь посоветовать мне, но я забралась так далеко, что письмо сюда идёт больше двух месяцев. Сегодня X.-сэнсэй уехал в Англию. Поговорив с ним, я окончательно решила остаться в Париже. Уехав из Японии, я отправляла тебе письма из каждого порта, в котором мы останавливались, и ты уже знаешь, что первые же соприкосновения с англосаксонской культурой заставили меня разочароваться в ней, она оказалась совсем не такой, какой представлялась мне по книгам и по тому, что нам рассказывали на уроках английского. Я, кажется, уже писала тебе, что меня возмутила прежде всего её жестокость и антигуманность. Во всяком случае, первое моё впечатление было именно такое, и до прибытия в Марсель ничто его не изменило, более того, я постепенно утвердилась в мысли, что такова вся европейская культура, и, наблюдая, как жестоко, словно со скотом, обращаются европейцы с азиатами, объясняла себе это тем, что, наверное, с их точки зрения, это люди более низкого культурного уровня и что подобные явления вообще неизбежны при капитализме.

Однако, как только мы вошли в Марсель, мне показалось, будто я глотнула свежего воздуха, я поняла, что латинская, в частности французская, культура разительно отличается от англосаксонской. В чём это различие, мне пока объяснить трудновато, пожалуй, в ней нет такой жёсткости, резкости, она включает в себя совершенно разнородные элементы и, что самое главное, не стремится унизить человеческое достоинство. Приехав во Францию, я впервые за всё время пути вздохнула свободно…

За месяц, проведённый в Париже, это ощущение только усилилось, и у меня создалось впечатление, что если уж изучать, то именно эту культуру. Разумеется, английским языком лучше заниматься в Лондоне, но я ведь не собираюсь становиться учительницей английского. Я приехала в Европу, чтобы получить хорошее образование, и считаю, что Франция — самое подходящее для этого место. Учитель X. согласился со мной и сегодня уехал в Лондон. Теперь я совсем одна, но, наверное, это и к лучшему, так я быстрее всему научусь, а я не собираюсь терять время даром. Если бы я вместе с X. уехала в Англию, то, возможно, оставшись его ученицей, и впредь смотрела бы на вещи его глазами. Думаю, мне просто необходимо было остаться одной. И я уверена, что поступила правильно, отдав предпочтение Парижу.

Вот только я всё время считаю дни до твоего приезда. Теперь я поняла, каким одиноким может быть человек в большом городе. Вчера вместе с М.-сэнсэем я ходила подыскивать себе комнату. Завтра переезжаю. Я буду единственной квартиранткой весьма аристократической вдовы, которая живёт вдвоём с дочерью примерно моего возраста. В моём распоряжении тихая отдельная комната, очень удобная для занятий. К тому же у меня будет постоянная практика в разговорном французском, и, когда ты приедешь, я стану твоей переводчицей.

А сейчас я скажу спокойной ночи твоей фотографии и лягу спать.

10 число, 12 час. ночи.

Мой новый адрес:

26, Rue La Fontaine, Paris 16 е.

Мари".













"Вчера уехали в Берлин супруги Ямада. Хотя мне и тяжело было наблюдать эту счастливую пару (глядя на них, я особенно остро ощущала своё одиночество), но, проводив их, я долго стояла на платформе с глазами, полными слёз. С женой мы дружили ещё со студенческих времён, может быть, поэтому они всегда принимали во мне участие, мне бы радоваться, а я не могу, с ними мне ещё хуже, чем одной. Я понимаю, это просто женская зависть, пожалей же свою глупенькую Марико. Мне так горько вспоминать, что мы расстались с тобой, едва обменявшись рукопожатием. Если бы я не ощущала постоянно твоего присутствия, то после двух лет парижского одиночества у меня наверняка опустились бы руки. Сегодня Садако, когда мы с ней прощались, настоятельно посоветовала мне поскорее выйти замуж, мол, нечего быть такой привередой. За то время, пока я живу в Париже, я неоднократно слышала подобный совет от самых разных людей. Сначала я с пренебрежением от них отмахивалась: мол, нечего совать нос не в своё дело, но в последнее время стала прислушиваться к ним. Откровенно говоря, моё положение и в самом деле оставляет желать лучшего. Не знаю, может быть, у меня часто бывает так скверно на душе потому, что твоих ответов приходится ждать больше двух месяцев? В последнее время это стало казаться мне просто невыносимым. Но, знаешь, сегодня я была в консерватории, слушала там Девятую симфонию Бетховена и вдруг почувствовала себя словно обновлённой: червь сомнения перестал точить мою душу, тоски как не бывало, я испытала необыкновенный душевный подъём. И решила, что впредь буду с гордо поднятой головой отвечать всем этим советчикам так: "У меня в Японии есть жених, его зовут Миямура, он скоро приедет в Париж". Даже если это дойдёт до слуха моего отца и он перестанет присылать мне деньги на учение, пусть. Так на меня подействовала радость жизни, которая звучит в Девятой симфонии. Жаль только, что мы не слушали её вместе.

Вернувшись домой окрылённая, я долго смотрела на твою фотографию. Но ты мне так ничего и не сказал. Прошу, береги себя. Я легла спать, веря, что, если с нами ничего не случится, мы непременно будем счастливы.

Мари".








Читая одно за другим эти письма, я чувствовала, как полыхавшее в них пламя страсти постепенно захватывает и меня, голова у меня кружилась, перестав понимать, что именно читаю, я жадно поглощала пылкие послания, по нескольку раз перечитывая каждую фразу. Потом вдруг словно опомнилась — да ведь эта незнакомая мне женщина обращается к моему мужу! Меня бросило в жар. Я начала читать письма потому, что хотела найти в них эту Марико и наконец понять… Но поняла только одно — эта женщина была совершенно не похожа на меня, во всяком случае, я бы не смогла написать ничего подобного. Она говорила с ним о вещах, о которых я даже не задумывалась. Неужели и он отвечал ей так же? Никогда ещё я не казалась себе такой жалкой и никчёмной, как в тот миг.

Всё то, о чём так взволнованно писала Марико: о душе, о верности в любви, о человеческом достоинстве, — не имело никакого отношения к моей жизни, всё это были слова, которые я иногда встречала в учебниках, и только. В то время я и не подозревала, что существует какая-то иная жизнь, отличная от того примитивного существования, к которому я привыкла, я и ведать не ведала о жизни духовной, призванной преодолевать скудость повседневной действительности. Об этом я узнала значительно позже, после того, как стала матерью прелестной девочки, заболела этой страшной болезнью и вступила в борьбу со смертью…

Не исключаю, что я сохранила письма Марико ещё и потому, что надеялась использовать их как образец для подражания, мне казалось, они помогут мне научиться разговаривать с Миямурой на его языке. Соображение, вполне достойное той жалкой особы, какой я была тогда!

Я никого до тех пор не любила и не имела совершенно никакого опыта. Сначала я вышла замуж за Миямуру и только потом полюбила его, но в то время я ещё и сама об этом не догадывалась.

В письмах Марико было две фотографии. На одной она сидела за роялем в чёрном кимоно с фамильными гербами и в хакама. На фотографии было написано, что она сделана её братом сразу же после выпускного вечера в училище. Вторая была любительской, сделанной в Париже, на ней Марико стояла возле дома, где снимала комнату, очевидно, рядом с дочерью хозяйки. Я пожирала глазами эти фотографии, разглядывая печальные чистые глаза, тонкие губы, пыталась определить, какого она роста, получалось небольшого… Поскольку я всё время сравнивала её с собой, у меня в памяти не сохранилось никакого цельного образа, одни только разрозненные впечатления. Приди я к выводу, что она ещё и гораздо красивее меня, у меня бы, наверное, не было сил встать.

Почти сутки я просидела, запершись в тесной каюте, не выходя даже в столовую, и очнулась только тогда, когда Хацуко Макдональд постучала в иллюминатор и сообщила, что вдали показался караван верблюдов. Время, проведённое без Миямуры, казалось мне дурным сном. Будто я одна совершила долгое, утомительное путешествие. Еле передвигая ноги, я поднялась на палубу и обнаружила, что наш пароход движется по узкому каналу. Слева простиралась огромная пустыня, вдали, в солёных песках, которые струились отвратительными ручьями, виднелся караван из десятка верблюдов.

— Что с вами? Вы плохо выглядите, — заметила Хацуко.

Припудриваясь, я обнаружила, что глаза у меня покраснели и припухли, и подумала, как глупо было проплакать всю ночь. Но когда я стояла на палубе и глядела на пустыню, я вдруг вспомнила о Миямуре. И мне захотелось громко крикнуть, чтобы все услышали: "Это мой муж".

В десять часов вечера, всего за два часа до отплытия парохода, экскурсанты, усталые, потные и грязные, наконец вернулись. У меня опять глаза были на мокром месте, но я не стала выбегать на палубу навстречу мужу, а ждала его в каюте. У меня с детства была дурная привычка дуться.

Миямура так устал, что весь следующий день продремал в каюте.

После того как мы вошли в Средиземное море, стало прохладнее, и я вытащила саквояж, чтобы достать бельё и разные тёплые вещи, а пока возилась с ними, то и дело поглядывала в сторону мужа, который развалился на кровати, словно выброшенный из воды тунец. У меня было такое чувство, будто я вижу его впервые. В голове мелькали строчки из писем Марико. "Значит, в этом вот теле скрывается душа?" — думала я. Действительно ли Марико, как он сказал, нашла себе жениха и вернулась в Японию? Может быть, она и сейчас живёт в Париже, ведь она так ждала его?..

Я вся дрожала, охваченная какой-то беспричинной тревогой. К вечеру Миямура проснулся и, совершенно не ведая о моих страданиях, закричал, взглянув на стоящий в углу на столике аквариум:

— Посмотри-ка, рыбка-то умерла.

В аквариуме белым брюшком кверху плавала маленькая рыбка. Я покраснела, вспомнив, что, поглощённая своими переживаниями, ни разу за эти два дня не потрудилась поменять в аквариуме воду. Этих золотых рыбок подарил нам мой отец, приехавший проводить нас в Кобе, он полагал, что они скрасят наше утомительное путешествие. Миямура, не уставая повторять, что мы должны ценить отцовское внимание, каждый день менял рыбкам воду и очень заботился о них, надеясь, что сумеет продержать их хотя бы до Марселя.

Сначала рыбок было десять, но уже в Индийском океане они начали умирать одна за другой, и к тому времени, как мы вошли в Красное море, осталась только одна. Муж часто шутил, что ни за что не даст этой рыбке умереть. К счастью, он так и не понял, что это я виновата в её смерти.

Поднявшись, Миямура выплеснул воду из аквариума в круглый иллюминатор. В каюту тут же ворвался ветер, а за ним и брызги: море темнело, вздымая волны.

— У Средиземного моря совсем другой цвет, — бодро сказал Миямура и, сняв летний белый костюм, переоделся в демисезонный. Похоже, что он уже забыл о смерти рыбки. "Пора и мне перестать предаваться унынию, — подумала я, — скоро мы будем во Франции, я должна встряхнуться и вести себя, как положено жене". Я вышла вслед за мужем на палубу, и мы стали прогуливаться взад и вперёд, шагая рядышком, как европейцы. Скоро наш пароход вошёл в марсельский порт. День мы провели в Марселе, вместе с другими пассажирами осматривая его достопримечательности, а потом поехали в Париж, но сумбурные впечатления тех дней не стоят того, чтобы их здесь записывать.

Вот только невольно вспомнилось, как однажды вечером, когда после экскурсии по городу мы возвращались в гостиницу, Миямура остановил меня у магазина на улице Канабьер и, разглядывая ценники на ботинках и галстуках, вздохнул с облегчением:

— А цены здесь вовсе не такие уж и высокие.

Ему с раннего детства приходилось бороться с нищетой, и он, несчастный, думал, наверное, о том, хватит ли на нашу жизнь в Европе стипендии министерства просвещения! Потом, когда по пышной каштановой аллее мы шли к отелю "Регина", он взволнованным тоном сказал:

— Знаешь, в Марселе ощущается совершенно другая культура, не похожая на ту англосаксонскую, с которой мы сталкивались в предыдущих портах. Как только мы оказались во Франции, я сразу почувствовал себя гораздо увереннее и спокойнее. Наверное, в этом и состоит разница между английской и французской культурой.

Я вспомнила, что писала по этому поводу Марико, и невольно вздрогнула — мне показалось, что меж нами, неторопливо шагающими по сумеречной аллее, вдруг возникла её тень.



ГЛАВА ВТОРАЯ





ГЛАВА ВТОРАЯ


Что произошло после того, как мы приехали в Париж? Просто не знаю, с чего начать.

Помню, как, возвращаясь после нашего первого визита в посольство, мы вышли на улицу Дю буа де Булонь и присели отдохнуть на скамье под деревьями.

— Надо обязательно вести дневник, — сказал вдруг Миямура.

Его слова не сразу дошли до моего сознания: в посольстве нас ждали письма, совершившие долгий путь из Японии через Сибирь в Европу, и в тот момент, вытащив из сумочки письмо от матери, я жадно пробегала его глазами.

— Может, ты прочтёшь письма потом, когда мы вернёмся в гостиницу? — строго сказал муж. — Посмотри лучше, как красиво вокруг.

После того как он дважды повторил это, я поспешно спрятала письмо в сумочку.

Мы были в Париже всего три дня, и, по правде говоря, я только и делала, что дивилась его прекрасным видам, даже теперь, когда от Триумфальной арки мы шли по этой аллее, ведущей в Булонский лес, я всё время любовалась окрестными улицами, напоминавшими мне дорожки в ухоженном парке, и даже себя видела словно со стороны, как случайную фигуру на красивой открытке с видом Парижа. Конечно, я была в полном восторге от этого города и жалела только о том, что не могу показать его родителям, я даже думала, что если жить в таком городе, то и умереть не страшно, но говорить об этом Миямуре почему-то стыдилась. Пока руки мои прятали письма в сумочку, в сердце возник невольный протест — в конце концов, он мог и не говорить со мной так сурово. Мне уже не хотелось вместе с ним радоваться этому городу, такому прекрасному, что слёзы невольно навёртывались на глаза, городу, в котором всё было так гармонично: покрытые нежной весенней листвой деревья, небо, дома.

— Если не записывать первые впечатления, они быстро забудутся. Со временем эти улицы, утратив прелесть новизны, будут казаться нам самыми обычными, и мы перестанем ими восхищаться. Может быть, через много-много лет тебе захочется рассказать кому-нибудь о своих первых парижских впечатлениях, но если у тебя не будет такого дневника, ты просто не сможешь этого сделать, твоя память не сохранит нынешнего волнения.

Миямура говорил тихо, словно про себя, но я хорошо запомнила каждое его слово. На обратном пути он решительно вошёл во встретившуюся нам по дороге лавчонку, где торговали канцелярскими товарами, и купил две тетради. Это были прекрасные толстые тетради с матерчатыми обложками. Одну из них он вручил мне и сказал: "Тебе её хватит на год". Это был первый подарок, который я получила от него в Париже. Я видела, что сам он каждый вечер прилежно записывает что-то в тетрадь, у меня же было слишком много повседневных хлопот, мне было не до того, чтобы вести дневник. "Да и зачем? — своенравно думала я. — Разве не довольно того, что он так аккуратно всё записывает?" Конечно, если бы я вела тогда дневник, ты могла бы его теперь прочитать. Что касается меня, то я и без всякого дневника сумею в мельчайших деталях восстановить в памяти наши первые парижские впечатления, если мне посчастливится дожить до того дня, когда мы втроём станем вспоминать годы, проведённые в этом прекрасном городе. Мне и теперь ничего не стоит всё это описать. Я только чувствую себя виноватой перед Миямурой, ведь, обещав ему вести дневник, я под разными предлогами постаралась уклониться.

Миямура узнал, что моя тетрадь так и осталась девственно чистой, спустя два или три месяца, в тот день, когда мы должны были впервые платить за квартиру.

Именно я настояла на том, чтобы мы переехали из пансиона, который назывался "Розовый сад" и находился на улице Булонь-сюр-Сенн. Сам Миямура переезжать не хотел, даже не то чтобы не хотел, а просто чувствовал себя обязанным своему старому другу О., который устроил нас туда. Кроме О., работавшего в посольстве, в пансионе жили ещё три японца: С., имевший младший дипломатический ранг, и два студента, приехавшие по линии министерства просвещения, — и ещё одна русская пара. О. специально заехал за нами в гостиницу и сам привёз в этот пансион, поэтому, конечно, ему вряд ли понравилось бы, если бы мы съехали, не прожив и трёх месяцев. Однако я хотела как можно быстрее покинуть этот дом, ставший нашим первым пристанищем в Париже, и у меня были на то свои причины, которых Миямура никогда бы не понял, но которые делали мою жизнь здесь совершенно невыносимой. Дело в том, что все живущие в пансионе японцы, начиная с О., были знакомыми Миямуры. К тому же все они были холостяками и невольно вмешивались в нашу жизнь. С. требовал, чтобы я надела кимоно, а О. в первый же день перед ужином отозвал нас в сторонку и, смущаясь, сказал:

— Постарайтесь есть суп бесшумно. Всем японцам приходится первое время краснеть из-за этого.

Никто и не думал щадить мои чувства. К тому же в доме ежедневно бывали гости-японцы, как правило мужчины, и, хотя я далеко не красавица, я постоянно ощущала на себе их пристальные взгляды, которые приводили меня в смущение. Миямура среди своих новых и старых друзей был как рыба в воде, к тому же он, по-моему, немного стыдился, что приехал за границу с женой, и я часто чувствовала себя заброшенной. Мне казалось, что рядом с этими его приятелями-холостяками мы никогда не сможем жить нормальной супружеской жизнью. Я постоянно раздражалась, не понимая, почему должна так мучиться. И не только это. Едва приехав во Францию, Миямура сразу же свободно заговорил по-французски и мог вести беседу на самые сложные интеллектуальные темы, так что даже наша хозяйка, мадам Мерсье, почтительно внимала его речам и, надевая на нос всегда висевшие у неё на груди на цепочке очки, восхищённо на него взирала. Потом она, как правило, переводила взгляд на меня, и сравнение явно оказывалось не в мою пользу. Вынужденная постоянно молчать, как немая, я чувствовала себя уязвлённой, мне казалось, что все считают меня совершенно неподходящей женой для такого мужа. Я бы ещё могла стерпеть пренебрежение со стороны госпожи Мерсье, но ведь с таким же пренебрежением ко мне могли начать относиться и друзья Миямуры. А там, глядишь, и сам он начал бы презирать меня. Я понимаю, что немного сгущала краски, и всё же…

Однажды мы сидели на лавочке на бульваре — это было в тот день, когда он купил мне тетрадь, — и мужа внезапно окликнул проходивший мимо японец:

— Смотрите-ка, Миямура-кун! И ты тоже в Париже?

— Давненько не видались, К.-сэнсэй. Мы приехали всего три дня назад.

Муж и этот К.-сэнсэй долго радовались внезапной встрече, потом К. сказал:

— Я каждый день после обеда бываю в Лувре в том зале, где висит "Мона Лиза", если захотите меня видеть, можете приходить туда в любой день. — И, попрощавшись, зашагал в сторону леса.

Я ждала, что муж представит меня ему, но он этого так и не сделал, и К. только мельком взглянул в мою сторону. Возмущённая, я нарочно грубо спросила:

— Это ещё кто?

Совершенно не догадываясь о том, что происходит в моей душе, Миямура небрежно ответил:

— Это профессор К. Он преподавал эстетику у нас в университете. Давай сходим как-нибудь в Лувр, посмотрим картины и заодно послушаем, что он нам о них расскажет.

Позже, уже живя в "Розовом саду", я поняла, что он не познакомил меня с К. просто потому, что вообще игнорировал меня. Хотя даже тогда я была приятно удивлена, увидев, какой у моего мужа, при всей его бедности, широкий круг знакомых и как разнообразны его интересы.

Поэтому я очень хотела поселиться где-нибудь вдалеке от японцев и жить только вдвоём с Миямурой среди французов, мне казалось, что таким образом я быстрее избавлюсь от мучившей меня неотёсанности и сумею стать достойной его. Конечно, я приехала с ним в Париж отчасти потому, что не желала оставаться одна, отчасти из тщеславия, но главной причиной была всё-таки готовность везде следовать за ним, разделять его трудности, как полагается хорошей жене. Страдать же из-за японцев, живущих в одном с нами пансионе, мне казалось бессмысленным.

Миямура боялся, что О. может на нас обидеться, поэтому, по его мнению, мы должны были назвать вполне вескую и определённую причину, делающую наш переезд необходимым, но, сколько он ни приставал ко мне, требуя, чтобы я назвала ему эту причину, я отмалчивалась — ведь не могла же я сказать ему о своих нелепых женских страхах? Мне хотелось, чтобы он сам о них догадался. Однако он не только ни о чём не догадался, а ещё и принялся расписывать мне преимущества жизни в "Розовом саду". Не спорю, преимущества были. Пансион находился на окраине Парижа, рядом с Булонским лесом, там был очень хороший воздух и довольно тихо. Миямура называл ещё и другие: во-первых, мадам Мерсье хорошо понимала японцев и мы могли жить не особенно напрягаясь, во-вторых, пансион был недорогой и там хорошо кормили, в-третьих, он находился рядом с институтом Кюри. Но несмотря на всё это, я не могла там жить. Мне казалось, что муж не хочет переезжать из-за свойственной беднякам скаредности, ведь трудно было найти более дешёвое жильё, подозревала его в том, что он просто не любит меня. Поэтому, когда он стал слишком настаивать, я сказала первое, что пришло в голову.

Что-то вроде того, что мадам Мерсье слишком любит кошек, а я испытываю к ним инстинктивное отвращение, и, когда вижу кошку за обеденным столом, мне кусок в горло не лезет… Я действительно не любила кошек, и, стоило мне увидеть шерстинки на скатерти, у меня пропадал аппетит, но всё же я не была столь капризна, чтобы переезжать лишь из-за этого. Конечно, я содрогалась, видя, как мадам Мерсье нежно прижимает к себе то одну, то другую свою любимицу, но иногда, когда она не выходила к столу, опечаленная смертью какого-нибудь котёнка, я готова была даже восхищаться ею. "Какая у француженок обострённая чувствительность, — думала я, — если они могут так сильно любить даже таких неприятных животных, как кошки". И разумеется, вовсе не кошки были причиной моего желания переехать, но что ещё я могла сказать?

Услышав мой ответ, Миямура расхохотался: "Ну и дурочка же ты!" Согласна, моё объяснение действительно было довольно глупым, и он вправе был смеяться надо мной, но, подумав, что теперь он ещё больше будет меня презирать, я так огорчилась, что слёзы невольно подступили к глазам. Ну почему он не хочет понять меня? От обиды я разрыдалась и больше не могла отвечать на его вопросы. Видя, что я действительно расстроена не на шутку, Миямура, наверное, подумал, что у моих слёз могут быть иные причины, потому-то и решил прочесть мой дневник, чтобы понять, какие именно.

Объясняя все свои неудачи незнанием языка, я в то время, помимо индивидуальных занятий, посещала ещё и школу французского языка, которая называлась "Альянс Франсэз". Находилась она в Латинском квартале, и я иногда выходила из дома вместе с мужем. Иногда мы договаривались:

— Сегодня целый день для практики не будем говорить ни слова по-японски.

Помню, какую детскую радость я испытывала тогда. Однажды, когда я возвратилась из школы "Альянс Франсэз", Миямура — он уже был дома, — сурово взглянув на меня, сказал:

— Оказывается, ты и не думаешь вести дневник?

— Фу, как нехорошо читать чужие дневники… — легко засмеялась я, но, заглянув мужу в глаза, замолчала.

— Но почему? — сердито спросил он. — Ты можешь читать мой дневник, когда только захочешь. Ведь мы не чужие друг другу, и у нас нет друг от друга тайн. Нехорошо обманывать — ты обещала, что будешь вести дневник, а сама и не думаешь это делать.

— Я стараюсь всё запоминать и предпочитаю накапливать впечатления в собственном сердце, а не в дневнике, — как могла, оправдывалась я и вдруг, поймав на себе его печальный взгляд, подумала о Марико Аоки. Будь на моём месте Марико, они бы непременно оба вели дневники и показывали их друг другу. В тот день я впервые почувствовала — Марико по-прежнему стоит между нами, и поняла, что должна, сжав зубы, всё время бороться с ней и что для такой борьбы у меня есть только одно оружие — слёзы.

Похоже, в тот раз Миямура приписал мои слёзы нервному срыву и, больше не донимая меня вопросами, сообщил О. о своём решении сменить квартиру. Он сказал ему об этом в моём присутствии, причём не стал ничего объяснять, просто объявил, что мы решили переехать. О., будучи человеком вспыльчивым, изменился в лице и стал приставать к мужу с расспросами, но тот, сумев выдержать его напор, так и не сказал ничего определённого.

— Вот уж не ожидал от тебя, — заявил в конце концов О. — Не хочешь говорить, так я тебе больше не друг.

Но муж и тут устоял. Я испугалась: вдруг он скажет, что уехать — это моё желание, но то ли он не захотел подставлять меня под удар, то ли просто из мужского упрямства, но, так или иначе, он не назвал никаких причин. Наверное, я тогда должна была сама сказать О., что это моя вина?




Нам удалось снять квартиру на улице Мишель-Анж, и она была как раз такой, о какой я мечтала, вот только у Миямуры одним другом стало меньше. Вместе с О. он учился в Первом лицее, даже в общежитии они жили в одной комнате. Помню, когда решился вопрос о нашей поездке в Париж, Миямура очень радовался, что встретит там О., и вот теперь из-за меня он потерял самого близкого друга. А ведь утрата одного близкого друга всегда влечёт за собой утрату и других друзей…




Квартира на улице Мишель-Анж была, с моей точки зрения, совершенно идеальным жилищем. Мадам Марсель занимала половину третьего этажа в большом современном пятиэтажном здании, обращённом фасадом на улицу, она предложила нам две комнаты, выходящие на южную сторону. Наша пятидесятилетняя хозяйка, вдова художника, звала меня очень ласково — "доченька", других постояльцев у неё не было, и она полностью взяла на себя все наши домашние дела, как будто мы двое были её семьёй. Мы жили совсем как в отеле, в квартире была роскошная гостиная, столовая, несколько ванных комнат, куда бесперебойно поступала горячая и холодная вода. И в гостиной, и в столовой, и даже в коридоре на стенах впритык друг к другу висели картины покойного мужа хозяйки. Представляю, как она волновалась, когда в мою комнату втаскивали взятый напрокат рояль, ведь им могли задеть какую-нибудь из картин. Мадам Марсель всегда жила в достатке, не зная бытовых трудностей; наследства, оставленного мужем, ей вполне хватало, но её беспокоили резкие колебания цен, весьма частые в то время, и, по примеру других парижских буржуа, она решила сдавать комнаты иностранцам, надеясь таким образом обеспечить себе стабильный доход. Она была образованна, имела прекрасные манеры, к тому же прекрасно готовила, бдительно следя за тем, чтобы пища была и вкусной и здоровой.

— Я очень люблю японцев, — сказала она мне однажды вполне серьёзно, — иногда даже думаю, уж нет ли во мне примеси японской крови, ведь я и внешне похожа на японку. Я всегда подтрунивала над моим бедным мужем, говоря, что он женился на мне только из-за этого.

Миниатюрная — ещё ниже меня ростом, — черноволосая, мадам Марсель была очень хорошо воспитана, не имела никаких расовых предрассудков, и я от души радовалась, что обрела наконец семью.

После того, как мы переехали на улицу Мишель-Анж, я почувствовала себя по-настоящему счастливой. Как хорошо, что мы приехали в Париж, часто думала я. Мы жили совершенно одни, и никто не вмешивался в нашу жизнь. Миямура каждый день прилежно посещал институт Кюри, раз в неделю выводил меня в оперу или на концерт, по воскресеньям мы ходили по музеям или гуляли по лесу, и, что бы мы ни делали — слушали ли музыку, смотрели ли картины, он всегда был мне хорошим гидом и учителем.

Я не уставала восхищаться им, недоумевая, где и когда он приобрёл столь обширные познания, далеко выходящие за рамки его профессии, и стыдилась своего невежества. Будто я никогда и нигде не училась! Я всё время слушала его объяснения, но не было ничего, чему бы могла научить его я. Мне это было так горько! Однажды я не выдержала и спросила его весьма ироническим тоном:

— Вот ты говоришь, что всё время думаешь о бедных, о том, как можно сделать их хоть немного счастливее, но у самого тебя ведь более чем аристократические замашки. Музыка, театр, живопись — всё это не для бедняков. Тебе не кажется, что ты сам себе противоречишь?

— Я вовсе не считаю себя защитником бедных и врагом богатых. Хотя я действительно много думаю о том, как сделать людей счастливее, и готов посвятить этому свою жизнь… Просто я не могу смотреть, когда человека унижают только потому, что он беден. А делают это, как правило, богатые люди, причём зачастую совершенно бессознательно, потому-то мой гнев обычно и направлен на них… Я ведь никогда не буду практикующим врачом, я собираюсь заниматься научными исследованиями, и отчасти потому, что профессиональный врач немного может сделать для развития медицины как чистой науки. Взять хотя бы мои исследования в области использования радия, я надеюсь оставить после себя труды, которые пойдут на пользу человечеству и послужат ему ничуть не меньше, чем музыка и живопись. К тому же я не считаю, что музыка и живопись существуют только для развлечения. Они помогают человеку достичь состояния высшего блаженства, а значит, нужны всем людям в равной степени, независимо оттого, беден ты или богат. Беда человечества именно в том и состоит, что неимущие удалены от прекрасной музыки и прекрасной живописи. Представь себе, что мне своими исследованиями удалось бы совершить великую революцию в лечении такой неизлечимой болезни, как рак, и что же? Бедняки всё равно не могли бы рассчитывать на это лечение. И не потому, что радий не помогает бедным людям, нет, просто бедные люди не имеют возможности пользоваться его целебной силой… Именно в этом и видится мне трагедия человечества…

Вот так, даже не заметив моей иронии, он начал совершенно серьёзно отвечать мне, подробно рассказывая об очень сложных и важных вещах, так что, забыв в конце концов о своём желании уязвить его, я с восторгом следила за его рассуждениями. Мадам Марсель тоже всегда хвалила Миямуру.

— Неужели все японские мужчины такие честные и трудолюбивые? — спрашивала она. — Как же вам повезло!

Очень часто она откровенничала со мной, перемывая косточки своему покойному мужу, от донжуанских замашек которого очень страдала. В конце концов я начала думать: "А может быть, мне действительно повезло?"

Правда, иногда мне казалось, что, не будь Миямура так хорош, мне жилось бы намного легче и я была бы куда счастливее. Такой уж у меня был скверный характер.

Я много думала о том, что мне сделать, чтобы Миямура мог мной гордиться, и в конце концов не нашла ничего лучше, как перечитать письма Марико. Что делала Марико Аоки в Париже, как жила? Может быть, узнав это, я найду ответы на свои вопросы? Однако как только я начала читать, меня словно подхватил вихрь этой страстной, полной какой-то безотчётной тоски любви, и вместо того, чтобы искать ответы на волновавшие меня вопросы, я лишь разжигала свою ревность, пламя которой снова вспыхнуло в моей душе… Встречаясь потом с мужем, я ощущала неловкость и не могла быть с ним искренней. Какая же я была глупая! Марико очень много писала о работе Миямуры. Идеалом женщины для неё была мадам Кюри, а образцом семейной жизни учёного — жизнь супругов Кюри.

"Я постараюсь стать тебе хорошей помощницей", — писала она.

Я тоже хотела стать Миямуре хорошей женой, но всё, что я могла, — научиться получше играть на рояле и, когда усталый муж приходил с работы, услаждать его слух дурной музыкой. Ещё я могла научиться хорошо готовить и ублажать его вкусной едой, постараться облегчить ему бремя семейных расходов… К сожалению, живя в Париже, больше я ничего не могла для него сделать, да и это немногое требовало напряжения всех моих сил.

Я по-прежнему посещала школу "Альянс Франсэз". Если бы я окончила её с отличием, то получила бы диплом, дающий право работать учительницей французского языка в любой стране мира. Я очень хотела получить его и удивить Миямуру. Моё произношение хвалила и мадам Марсель, и все учителя в школе. У меня был единственный недостаток — я робела и во время занятий разговорным языком не могла проявлять такую же активность, как, скажем, женщины с Балкан. Тем не менее я была уверена, что диплом мне обеспечен.

Ещё дважды в неделю я посещала кулинарную школу "Гордон Блю". Там мы учились готовить разные французские блюда, и однажды, когда мы проходили окуня, жаренного во фритюре, я принесла этого окуня домой, и мы его съели на ужин.

Были ещё курсы кройки и шитья, но на них у меня уже не оставалось времени. Я хотела найти частную учительницу, вроде тех, какие бывают в японской провинции, но никого не нашла и решила поучиться у белошвейки, которая иногда приходила в дом, чтобы чинить разные вещи. Мадам Марсель была против этих моих занятий, полагая, что приличной женщине не подобает учиться шить или готовить. Она советовала мне в свободное время заниматься музыкой или самообразованием. Её огорчало, что я ходила в кулинарную школу, она не раз бранила меня, говоря, что научиться готовить можно и у нашей кухарки Жоржетты, если вместе с ней работать на кухне и если мне угодно опуститься до уровня Жоржетты… А уж когда я стала учиться шитью у белошвейки, возмущению мадам и вовсе не было предела.

Я чувствовала, что нарушаю порядок, установленный в её доме, но с упрямством, свойственным молодым японкам, на всё закрывала глаза. Зато она очень радовалась, когда я играла на рояле, хотя два часа ежедневных занятий были для меня пыткой. Мадам Марсель с удовольствием слушала меня, даже если я изо дня в день разучивала одну и ту же мелодию, и непременно присутствовала на моих занятиях с учителем, который приходил раз в неделю. Она требовала его внимания, как будто сама была ученицей, объясняя это тем, что я ещё недостаточно хорошо знаю язык. Вспоминая сейчас о том времени, я понимаю, что это был один из счастливейших периодов в моей жизни.




Может быть, кому-то и одиноко жить в большом городе, но я не ощущала одиночества и не испытывала тоски по родине. Наверное, это оттого, что мадам Марсель была так добра ко мне, но, думаю, если бы мы жили только вдвоём с Миямурой, я чувствовала бы себя точно так же.

Ничто не мешало нам быть вместе, а для меня это было самое главное. Нам действительно никто не мешал. С японцами мы почти не встречались, никто из них не приходил к нам в гости. Исключением был профессор Андо из института Кюри…

Профессор Андо был выпускником медицинского университета Кюсю и практиковал в Ямагути, потом, на год раньше нас, приехал в Париж и стал работать в институте Кюри. Там-то с ним и познакомился Миямура. Профессору Андо было около пятидесяти, это был маленький, почти лысый человечек, очень живой и непосредственный. Однажды, возвращаясь из "Альянс Франсэз", я зашла в институт и попросила Миямуру сходить со мной в универмаг Бон Марше. Тут из соседней комнаты неожиданно появился Андо и спросил, хлопая глазами:

— Это ваша жена? — и поспешил представиться.

В нём и в самом деле было что-то от дядюшки-весельчака, в присутствии которого всегда чувствуешь себя легко и свободно. Услыхав, что я собираюсь в универмаг, он сказал:

— Тогда попрошу вас помочь мне с покупками, — после чего быстро собрался, и мы вышли.

Андо хотел послать своим дочерям — одна училась в третьем классе женского училища, другая в первом — по платью, но — смеясь, объяснил он, — живя в Японии, он никогда не интересовался тем, что носят его дочери. Может быть, потому, что Андо был коллегой Миямуры и работал с ним в одном институте, рядом с ним я совсем не ощущала скованности, всегда овладевавшей мной в присутствии чужих людей. Мы шли по Люксембургскому саду, и Андо разглядывал всех встречных девушек.

— Вон та похожа на мою старшую, — громко говорил он, останавливая меня, — ну да, точно такого же роста.

Я покатывалась со смеху: обычно похожей на его старшую дочь оказывалась золотоволосая девочка, учившаяся в пятом или шестом классе младшей школы.

Стоило Андо заметить на улице ровесницу какой-нибудь из своих дочерей, он буквально впивался в неё глазами, очевидно, он очень скучал по оставленной в Японии семье.

— В Европу надо ездить, пока ещё не обзавёлся детьми, — жаловался он. — Все страдания можно превозмочь, всё, кроме тоски по детям.

Тогда я только посмеивалась, слушая его…

После нашего похода в Бон Марше Андо стал частенько захаживать к нам. Входя, он каждый раз смущённо оправдывался: "Вот, соскучился по семейной жизни и увязался за вашим супругом". Впрочем, Андо не только не мешал нам, наоборот, благодаря ему мы словно стали ближе друг другу. Но на пятый месяц нашего пребывания в Париже Андо уехал домой, в Японию.




Незадолго до его отъезда произошёл один смешной случай. Андо вдруг решил поступить на двухнедельные курсы к одному знаменитому косметологу с улицы Риволи, а поскольку он стыдился оказаться единственным мужчиной в группе, то попросил меня пойти вместе с ним.

— Зачем вам косметология? — удивилась я.

Оказалось, что Андо обещал одной пожилой женщине, которая работала служанкой в его клинике в Ямагути, что в благодарность за её многолетнюю службу он, вернувшись в Японию, откроет для неё косметический салон, а для этого ему надо познакомиться с азами косметологии. Слушая эту дикую историю, даже Миямура не мог удержаться от смеха, но Андо был совершенно серьёзен.

— Ну, раз уж ты приехала в Париж, неплохо было бы воспользоваться случаем и заняться своей внешностью. Почему бы тебе действительно не составить компанию Андо? — полушутя предложил Миямура. Так вот я и стала ученицей первоклассного косметолога. Теперь я только краснею, вспоминая о том, что дерзнула учиться косметологии на улице Риволи, которую называют центром всемирной моды.

Я с самого начала ходила на эти курсы только по обязанности, но Андо подробно записывал лекции в тетрадь, а иногда приводил лектора в смущение, указывая на его ошибки в анатомии. Лекции читал косметолог-мужчина, практические же занятия вела женщина. Держа перед собой манекены, мы, пытаясь подражать движениям нашей наставницы, овладевали основными косметическими приёмами. Андо старательно записывал, как нужно правильно делать массаж, учитывая расположение лицевых мышц. То и дело заглядывая в тетрадь, он старательно тренировался, разными способами нанося на лицо манекена косметику, и был так не похож на того Андо, который в институте Кюри изучал методы радиоактивного облучения. Я не знала, смеяться ли мне или восхищаться, глядя на то, как серьёзно, будто делая сложнейшую операцию, он ловко и осторожно водит пальцами по лицу манекена, и думала о том, что мужчины — совершенно непостижимые существа. Мы занимались по два часа в день, на лекции и изучение основ косметологии ушла неделя, вторая была посвящена практическим занятиям. Андо заявил, что ему недостаточно тренироваться только на манекенах, он хотел бы попробовать свои силы непосредственно на человеческом лице.

Наша учительница попросила меня стать его моделью, но я не решилась, и моделью стала работавшая в салоне русская женщина. Андо с таким видом, будто занимался этим всю жизнь, наложил на её лицо горячую влажную салфетку, потом, используя кольдкрем, начал делать массаж, да так ловко, что даже я перестала смеяться и с уважением наблюдала за его действиями. Было забавно и очень приятно смотреть, как он почтительно кивал, внимательно выслушивая замечания учителей.

Когда я рассказала об этом Миямуре, он засмеялся, сказав, что Андо надо было быть гинекологом. Впрочем, я вовсе не собиралась так подробно об этом писать…

Однажды во время практических занятий учитель, на этот раз это был мужчина, попросил меня стать моделью и на мне показывал, как надо наносить косметику. Начал он с того, что подстриг мне волосы спереди и прикрыл ими уши, после чего, сдвинув пучок на затылок, подвил волосы волной. Затем, используя пудру, жёлтые, синие тени и тушь, подкрасил лицо. Убрал с губ лишнюю помаду, а на щёки наложил немного румян. Моё лицо преображалось на глазах, делаясь более живым и свежим. Глядя как зачарованная на своё отражение в зеркале, я думала: "Вот, значит, что такое косметика…" В тот день, когда мы возвращались домой, Андо сказал мне:

— Вы очень похорошели. Теперь, когда я сделал вас такой красивой, я могу спокойно уезжать в Японию.

Эти странные слова навсегда запечатлелись в моей памяти. У меня возникло смутное подозрение: уж не ради ли меня Андо решил посещать эти дорогостоящие курсы? Так или иначе, учитель с улицы Риволи дал мне пудру, которую, по его словам, делали из рисовой муки и секрет изготовления которой держался в строгой тайне, так что, не будь я его ученицей… С тех пор каждое утро, сидя перед зеркалом, я старалась воспроизвести тот шедевр, который увидела тогда…




Примерно через полгода после того, как Андо уехал в Японию, случилось нечто, заставившее меня вспомнить его слова.

Мы уже год жили в Париже, я привыкла к французской жизни, стала довольно свободно изъясняться по-французски… И вдруг однажды с радостью заметила, что во мне, в моём теле что-то изменилось.

Я торжествовала, думая, что уж теперь-то смогу быть для Миямуры настоящей женой, ощущение, что во мне продолжается его жизнь, наполняло счастьем мою душу. Одновременно я говорила себе, что радоваться рано, что задержка может быть вызвана какими-то непорядками в моём организме. Целый месяц я ходила сама не своя от волнения, пока не убедилась, что мои предположения вполне обоснованны. Вот только открыться Миямуре я почему-то не решалась. Будь он внимательнее, он и сам догадался бы обо всём по моему сияющему виду, но, увы… Странно, ведь он врач, хоть и не практикующий, и должен был бы обратить внимание на изменения в моём теле, но он ничего не замечал. Неужели все мужчины таковы? Я очень чутко улавливаю малейшие перемены в его настроении и сразу вижу, если он чём-то расстроен, почему же он не обращает никакого внимания на моё сияющее от радости лицо? Мне хотелось, чтобы он догадался обо всём сам, и я продолжала молчать. К тому же мне почему-то было стыдно говорить об этом, хотя я и понимала, что должна скорее гордиться…

Но однажды я решилась наконец признаться ему. Стоял весенний, благоухающий каштанами вечер. Тогда мы имели обыкновение после ужина около часу гулять по набережной Сены или по Булонскому лесу. Во время этих прогулок он неизменно обращал моё внимание на своеобразную красоту парижских сумерек, на удивительное освещение, мы шли, неторопливо беседуя, и я очень любила эти минуты вдвоём. Поэтому для своего признания я и выбрала одну из таких прогулок. Я была уверена, что он тоже обрадуется. Увы… Даже теперь, когда я вспоминаю тот вечер, мне становится так жалко себя, что я не могу писать…

Интересно, что после того, как я узнала о своей беременности, я стала задумываться о Боге. Раньше со мной этого никогда не случалось, на воскресные походы мадам Марсель в церковь я смотрела как на дань обычаю. К тому же Бог в моём представлении был совсем не похож на того Бога, которому молилась мадам Марсель в своей католической церкви, мой Бог, хотя и рисовался мне как нечто смутное и неопределённое, был всемогущим и всезнающим существом, вершителем человеческих судеб. Я не могла понять, откуда возникли во мне эти мысли, так захватившие меня, похоже, они были дарованы мне небесами одновременно с беременностью.

В моём окружении с детских лет не существовало Бога. И несмотря на это, когда я заметила признаки счастливых перемен в своём теле, я вдруг неожиданно для самой себя поняла: таким образом Бог вознаградил меня за то, что я так старалась стать мужу хорошей женой, сделаться необходимой частью его существования. Одновременно с мыслью о Боге у меня возникла потребность в молитве и благодарности. Наверное, меня привела к Богу та радость, которую я испытала, узнав о своей беременности, ликующая, беспредельная радость. Пока я тайно лелеяла эту радость в своей душе, мне стало казаться, что смутные поначалу представления о Боге, благодарности и молитве мало-помалу обретают всё более отчётливые формы.

И в тот вечер, когда я решилась наконец раскрыть мужу свою радостную тайну, я в глубине души благодарила Бога. "Если муж обрадуется моей беременности, — думала я, — я поговорю с ним и о Боге". И предвкушала, как убедительно он сумеет объяснить мне всё, связанное с этим чудесным Богом, ведь у него всегда были готовы самые обоснованные ответы на любые мои вопросы. Однако какие там беседы о Боге! Когда я сказала ему, что беременна, он не только не обрадовался, а скорее, наоборот, огорчился, во всяком случае, промолчал и только замедлил шаг. В тот миг мы, как обычно, шли по Булонскому лесу. В слабом свете подкрадывающихся сумерек я сумела прочесть то, что было написано на его лице. Мы шли хоть и не взявшись за руки, но рядом и старались шагать в ногу, поэтому, хотя Миямура молчал, я до ужаса отчётливо ощутила его растерянность. Я так радовалась, так гордилась своей беременностью, а он, узнав о ней, только растерялся! У меня потемнело в глазах.

— Это очень некстати… — спустя некоторое время произнёс он.

Я не решилась спросить, почему это некстати. Не помню, куда мы пошли потом и как шли… Помню только, что когда мы выходили из леса, то стал накрапывать дождь и мы зашли в ресторанчик у Отейских ворот, чтобы переждать его.

В том ресторанчике каждый вечер давал концерты прекрасный квартет, и, слушая музыку, я вдруг почувствовала, что слёзы, которые я до сих пор сдерживала, вот-вот польются из глаз. Мне было ужасно жалко себя.

Очевидно желая утешить меня, Миямура стал пространно объяснять, почему он сказал, что моя беременность некстати. Ведь стипендии, которую он получал от министерства просвещения, с трудом хватало на нас двоих, а если возникнет ребёнок, нам придётся обращаться за помощью к моему отцу, которому мы и без того доставляем немало хлопот, к тому же когда-то, ещё в школьные годы, у меня был плеврит, и он очень опасается за моё здоровье, ведь жизнь за границей и так нелегка, а если мне придётся ещё рожать и растить ребёнка… Возможно, Миямура говорил совершенно искренне и действительно беспокоился за меня, но, слушая его, как всегда, убедительные и обстоятельные речи, я и не пыталась проникнуть в смысл произносимых им слов. "Этот человек не любит меня, — думала я, — и не хочет, чтобы я рожала ему ребёнка". Сосредоточившись на этих печальных мыслях, я не дала себе труда заглянуть в его душу. "Ну и пусть, если он не хочет ребёнка, я смогу и одна его вырастить", — упрямо решила я и, как часто со мной бывало в детстве, надулась и даже не притронулась к стоявшей на столе чашке кофе.

После этого мы оба старательно избегали разговора о моей беременности.

У меня было очень тяжело на сердце в те дни. Мы ведь с самого начала знали, что стипендии министерства недостаточно для двоих, и тем не менее поехали за границу вместе, поэтому моя беременность не явилась такой уж неожиданностью, её можно было предвидеть заранее, и, по-моему, у нас не было никаких оснований впадать в панику, что же касается денег, то отец, обрадовавшись, что у него появится внук, охотно помог бы нам… Да, сколько ни думай, вывод может быть только один — хотя официально мы и были супругами, Миямура не испытывал ко мне никаких супружеских чувств. Если бы он любил меня, то наверняка обрадовался бы…

Когда я размышляла обо всём этом, перед моими глазами, как ни печально, снова невольно возник образ Марико Аоки. Может, он по-прежнему любит её, потому так и отнёсся к известию о моей беременности? И не решил ли он обосноваться в Париже, предпочтя его Германии, только потому, что этого так хотела она? А что, если он обманул меня и она вовсе не выходила замуж и не возвращалась в Японию? Наверное, Андо знал об этом, потому-то, сочувствуя мне, и привёл в косметический салон. Мужчины часто поверяют свои тайны приятелям, не исключено, что Андо даже встречался с той женщиной и знал, что она значительно красивее меня. Да, скорее всего, именно в этом и надо было искать разгадку его странных слов: "Теперь, когда я сделал вас такой красивой, я могу с чистой совестью возвращаться в Японию!"

Стоит только начать сомневаться, и сомнениям не будет конца. Возникает ощущение, что перед тобой постепенно раскрываются все тайны. Заподозрив, что Марико сейчас в Париже, я стала перечитывать её письма, пытаясь найти подтверждение своей догадке. Вот её адрес — улица Лафонтена, 26. Это совсем недалеко от нашего пансиона, вполне можно дойти пешком. Конечно же они встречаются. Ну, это уж слишком! Бог должен их покарать! Я так и кипела от негодования, но Миямуре о том не говорила, держала всё это в себе. Мне не хотелось, чтобы он считал меня ревнивой.

К тому же я боялась, что если так прямо скажу ему: "Я знаю, ты приехал в Париж для того, чтобы встретиться с Марико", то не только выставлю себя в жалком виде, но и лишусь последних надежд. Но чем больше я злилась, тем больше привязывалась к Миямуре. Мне казалось, что без него я уже не смогу жить. Я впервые до боли отчётливо поняла, сколько страданий выпало на долю моей несчастной матери. Когда я была девочкой, я не упускала случая выговорить матери за безволие, дулась на неё, но на самом-то деле я очень её любила. Наверное, из-за всех этих мыслей она приснилась мне как-то под утро в таком кошмарном сне, что я закричала, и Миямуре пришлось меня разбудить. Он сказал, что я звала: "Мама, мама!" Подушка была мокрой от слёз. Мне было стыдно, и, когда он заговорил со мной, я притворилась сонной и натянула на голову одеяло. Однажды утром, уходя в институт, Миямура сказал:

— Тебе надо показаться специалисту. Я попрошу кого-нибудь из коллег, чтобы меня познакомили с надёжным гинекологом, хорошо?

Тогда он впервые снова заговорил об этом.

Я была поражена, и слёзы радости тяжёлыми каплями повисли на моих ресницах. Лицо мужа показалось мне таким добрым, таким простодушным. Мгла, царившая в моей смятенной душе, словно разом рассеялась, и я поспешно вышла на улицу вместе с ним, притворившись, что иду за покупками. Мне хотелось проводить его до станции метро. Другого способа выразить свою радость у меня не было. День стоял ясный, и возвращающиеся с базара домохозяйки шли, украсив пальто веточками мимозы или фиалками.

— Думаю, надо написать об этом матери. Боюсь только, она так обрадуется, что захочет приехать в Париж.

— Подожди лучше, пока тебя не осмотрит врач.

— Да разве и так не ясно? — удивилась я.

У входа в метро был маленький цветочный магазин. Я купила там целую охапку мимозы и примул и, вернувшись, украсила ими комнаты. Мимоза на столе у окна сверкала золотом. Сев рядом, я взялась за письмо матери. Мне почему-то хотелось, чтобы она меня похвалила, да и разве я этого не заслуживала? Письмо невольно получилось очень подробным и ласковым. Я проговорилась даже, что Миямура не выразил никакой радости по поводу моей беременности, настолько была увлечена писанием. И, написав это, почувствовала, как в душе возникли прежние сомнения.

"Подожди лучше, пока тебя не осмотрит врач…" Вспомнив, каким озабоченным тоном он это сказал, я отложила кисть, и от моего утреннего радостного настроения не осталось и следа.

Как ужасно, когда женщина настолько не уверена в себе! Достаточно жеста или слова мужа, чтобы сделать её счастливой или, наоборот, несчастной. Ну разве это не жестоко? Но может быть, я просто была слишком злопамятна и подозрительна? Так или иначе, я решила пойти на улицу Лафонтена и навестить Марико Аоки.

Дом 26 по улице Лафонтена принадлежал мадам Этьен, это был изящный трёхэтажный особняк в старинном стиле, стоящий позади большого многоэтажного дома. Особняк утопал в зелени: прямо за ним начинался монастырский сад. Я слышала, что где-то в этом районе находилось уединённое жилище "Дамы с камелиями", и подумала, что оно должно быть именно таким. Толкнув калитку, я вошла, и только раскрыла рот, чтобы поздороваться с дамой, читавшей в саду на скамейке, как та, сняв очки в чёрной оправе, улыбнулась и спросила:

— Вы, наверное, подруга мадемуазель Аоки?

Затем предложила мне сесть.

— Я тут греюсь на солнышке… — сказала она, а потом, словно спохватившись, добавила: — Или вы предпочитаете войти в дом?

У меня закружилась голова: "Значит, Марико действительно в Париже". И я стала лепетать что-то вроде того, что я подруга Марико и пришла навестить её… Мадам сразу же отложила книгу.

— Думаю, нам лучше действительно пройти в дом, — улыбнулась она и спросила: — А как вас зовут?

По оплошности у меня не было с собой визитной карточки, и я неожиданно для себя самой сказала:

— Синко Каидзима.

— Мадемуазель Каидзима? — снова улыбнулась она, потом, очевидно заметив обручальное кольцо, поправилась: — Простите, мадам Каидзима.

Я уже раскаивалась, что не назвала своего настоящего имени, и, чувствуя себя весьма скованно, прошла из сада в гостиную, выходящую окнами в сад.

Садясь в предложенное мне кресло, я сообразила, что вряд ли будет приятно встречаться с Марико в присутствии этой женщины, ведь я не знала даже, о чём стану с ней говорить. "Похоже, я снова потерпела поражение", — растерялась я и со страхом стала ждать появления любовницы мужа. Однако мадам, пододвинув ко мне стул, сказала:

— А ведь мадемуазель Аоки уехала в Японию. У меня такое чувство, будто это было совсем недавно, но на самом деле прошёл уже целый год.

— Я ничего об этом не знала, — пролепетала я. — Мы с мужем выехали из Японии раньше… Год прожили в Америке. Как жаль, мы с Марико договорились встретиться в Париже…

Бормоча какие-то невнятные извинения, я встала и хотела уйти, но мадам остановила меня. Она сказала, что рада случаю поговорить о Марико, и попросила меня дождаться её дочери, которая вот-вот должна вернуться… Когда вернулась дочь, она снова не отпустила меня, предложив вместе выпить в саду чаю.

Узнав о том, что Марико год назад действительно вернулась в Японию, я испытала облегчение, но меня стало разбирать любопытство, мне захотелось побольше узнать о Марико. К тому же её письма отчасти подготовили меня к разговору с мадам. Я знала, что она вдова знаменитого географа и известная пианистка. Знала, что дочь её учится на естественном факультете в Сорбонне и занимается физической географией. Мне было известно и то, что Марико призналась мадам в своей любви к Миямуре — разговор завязался из-за стоящей на камине фотографии — и что отношения между ними были вполне доверительные, так что Марико советовалась с мадам даже в таких делах, о каких "не решилась бы советоваться с собственной матерью". Поэтому, как ни дурно это было, я поддалась искушению выведать у мадам Этьен что-нибудь об отношениях Марико и Миямуры. К счастью, мой французский был достаточно хорош для того, чтобы понимать мадам, и достаточно плох для того, чтобы скрыть собственные намерения. "Если я вдруг спрошу что-нибудь, чего спрашивать нельзя, она простит меня, решив, что я просто не умею выразить свои мысли… Так или иначе, хорошо, что я не назвала себя Миямурой", — подумала я и окончательно успокоилась.

— Значит, Марико всё-таки вышла замуж за Миямуру и уехала в Японию? — спросила я как бы между прочим.

У мадам сделалось такое недоуменное лицо, будто я застала её врасплох, но, очевидно подумав, что мы с Марико были не самые близкие подруги, она успокоилась и пригласила меня на второй этаж:

— Посмотрите комнату, где жила Марико. Я оставила всё как было, ждала, что она вернётся…

Открыв дверь, ведущую в большую, обращённую на юг комнату на втором этаже, я обнаружила, что в ней действительно всё осталось в том виде, как было при Марико. Мебель: кровать под кружевной накидкой, зеркальный шкаф, стол и стулья — была несравненно изящнее, чем в нашей квартире, на туалетном столике стояли фотографии Марико. Рядом с этой комнатой была другая, точно такая же, она отделялась от неё общими ванной и туалетом. Открыв окно, мадам принялась подробно рассказывать мне, что, когда господин Этьен был в добром здравии, они с ним сами жили в этих комнатах, когда же муж скончался, она отдала его комнату дочери, свою же уступила приехавшей вскоре Марико. Потом, плотно прикрыв дверь, ведущую в соседнюю комнату, шёпотом добавила:

— Если бы человек, которого Марико любила, приехал в Париж, я поселила бы его в комнате дочери.

Я дрожала от возбуждения и любопытства. Неужели именно за этим столом Марико писала Миямуре свои страстные письма? И пользовалась этой зелёной настольной лампой? И эти духи, запах которых ещё не успел выветриться, тоже её? Я внимательно рассмотрела три фотографии, стоявшие на туалетном столике. Потом подошла к окну и выглянула в монастырский сад. О нём Марико тоже писала в одном из писем.









"Говорят, уходя в монастырь, человек обретает спасение и все его страдания остаются позади. Я часто думаю: а не уйти ли и мне в монастырь? А иногда мне хочется иметь такого же духовника, как у мадам, я могла бы раз в неделю исповедоваться ему, и Бог прощал бы мои грехи. Глядя в такие дни на запущенный пустынный монастырский сад за окном, я испытываю сердечное умиление. Несколько дней тому назад лекций у меня не было, я грелась в нашем дворике на солнышке, рассеянно поглядывая в сторону монастырского сада, и вдруг увидела, что в аллее, где обычно не бывает ни души, под деревом стоит монахиня в чёрном и внимательно смотрит на сидящего на ветке зелёного попугая. Время от времени попугай металлическим голосом произносил какие-то слова, которых я не разбирала, но всё равно в облике этой монахини было что-то такое, отчего у меня стало теплее на душе. Назавтра монахиня снова стояла в аллее. Металлический голос попугая был слышен мне даже из комнаты, но на следующий день монахиня не появилась, и больше я никогда не видела ни её, ни попугая. Зачарованно глядя на аллею, я рисовала в своём воображении судьбу этой монахини. Не потому ли, что я так несчастна?"








Глядя теперь на запущенный сад, я вдруг подумала: а в чём, собственно, несчастье Марико? Но мадам Этьен, закрывая дверь, сказала:

— Бедная Марико! Познакомившись с ней, я поняла, в чём прелесть японских женщин, и полюбила Японию. Она обещала, что когда-нибудь приедет вместе с мужем, и я готова принять их в любой момент.

Спустившись в гостиную на нижнем этаже, мы долго ещё беседовали. Если подытожить всё, что мне рассказала мадам Этьен, получается, что Марико три года ждала Миямуру в Париже, но он всё не приезжал, и отношения их разладились. Миямура старался поднять дух Марико, обещал, что постарается приехать как можно быстрее, написал, что уйдёт из университета и поступит на работу в частный госпиталь, где готовы были предоставить ему средства на поездку в Европу с тем условием, чтобы по возвращении в Японию он работал у них.

Но, очевидно, Марико не хотела отступаться от своих планов, по её мнению, если бы Миямура бросил свои исследования, их брак не принёс бы им ничего, кроме чувственного удовлетворения, он не только не был бы одобрен её семьёй, но в конце концов, скорее всего, свёл бы на нет их пылкую любовь. Она, наверное, начала понимать, что их страстное чувство вызывает у окружающих одну лишь жалость. И тогда Марико написала Миямуре, что больше не будет ждать его в Париже, а немедленно вернётся в Японию и там выйдет за него замуж. Но тут уже Миямура стал упрашивать её не делать этого, говоря, что нелепо возвращаться в Японию только для того, чтобы выйти замуж, что они должны верить друг другу и надеяться на будущее. Ещё он написал ей (и здесь рассказ госпожи Этьен очень расходился с тем, что я слышала от самого Миямуры), что брак должен делать счастливыми не только тех, кто в него вступает, но и всех окружающих. Похоже, что Марико очень страдала и в результате предприняла попытку расстаться и со своей любовью, и со своими надеждами.

Скоро она встретилась в Париже с неким Ногавой, который был сыном знакомого её отца. Два или три месяца потребовалось для того, чтобы в ней созрело решение выйти за него замуж, после чего Марико сразу же засобиралась в Японию. Разумеется, она рассказала Ногаве о Миямуре, и вскоре они оба вернулись в Японию — Марико через Индийский океан, а Ногава — через Америку, предполагалось, что она ещё раз встретится с Миямурой, чтобы окончательно проститься со своим прошлым, а затем они с Ногавой поженятся. Тогда-то она и пообещала госпоже Этьен приехать во Францию вместе с мужем. Ногава изучал в Сорбонне экономику, предполагалось, что, вернувшись в Японию, он поступит на службу в одну из известных торговых фирм, связанных с семейством Ногава, и будет работать в парижском филиале…

Всё это было совсем как в романе, и я жадно слушала мадам, наконец успокоившись и избавившись от своих подозрений. Я не пыталась разобраться в мотивах поведения Марико, в чувствах Миямуры, я просто тайно радовалась тому, что пришла сюда не зря, что сомнения мои разрешились и призрак Марико, всё время стоявший между мной и мужем, наконец исчез, но тут мадам сказала:

— Мне одно только непонятно. Марико не пожелала избрать путь любви, который принёс бы счастье не только ей, но и её близким, ведь они наверняка радовались бы, видя, как она счастлива, нет, она предпочла сделать счастливыми близких, избрав совершенно иной путь, а именно — убив свою любовь… А ведь она так молода, и я знаю, как она любила и как страдала. Вот что кажется мне странным. Я много думала над этим, и мы с дочерью даже говорили как-то, что, наверное, она чувствовала примерно то же, что чувствует человек, совершающий харакири… Вам так не кажется?

Но я не могла ответить на её вопрос и только загадочно улыбалась.

Более того, почему-то не понимая, что мне давно пора прощаться, я всё не уходила, когда же вернулась домой дочь госпожи Этьен, Луиза, согласилась выпить с ними чаю, а поскольку все темы были уже исчерпаны, сидела за столом, хлопая, как дура, глазами, и слушала, как они расхваливают Марико, время от времени вставляя что-нибудь вроде: "нет, спасибо", "да, пожалуйста". Конечно, французы мастера говорить комплименты, но ждать её целый год, оставляя комнату незанятой… Наверняка Марико была именно такой, как её хором расписывали мать и дочь:

— Общаясь с ней, мы поняли, что Япония страна высочайшей духовности. Такие, как Марико, не появляются на пустом месте.

Разумеется, мне было так далеко до неё… И не случайно Бог покарал меня.

Я долго мучилась, не зная, рассказывать ли Миямуре о своём визите к мадам Этьен. Мне казалось, что хорошая жена не должна иметь тайн от мужа, а я хотела быть ему хорошей женой особенно теперь, когда убедилась в том, что он окончательно порвал с Марико и что я могу доверять ему по-прежнему, как в первые дни нашей семейной жизни. Поэтому я решила ему признаться, но всё оттягивала этот момент — то ли из упрямства, то ли от излишней робости, которая лишала меня дара речи, как только я собиралась заговорить.

Но вот однажды, когда, вернувшись поздно вечером из института, он поспешно переодевался в домашнее платье, собираясь спуститься в столовую, я небрежно бросила:

— Я была на улице Лафонтена.

И поскольку до него, как видно, не дошёл смысл этой фразы, ещё раз повторила:

— Я была в доме, где когда-то жила Марико.

Миямура вздрогнул, как от удара, перестал чистить щёткой свой костюм и, обернувшись, уставился на меня. Его лицо сразу стало суровым, а в глазах я прочла упрёк и вопрос: "Зачем ты туда ходила?" Теперь-то я понимаю, что должна была попросить у него прощения, рассказать о своих естественных для слабой женщины сомнениях, о том, что я просто не могла удержаться, но, когда я увидела его окаменевшее лицо, встретилась с его беспощадным взглядом, меня пронзила одна-единственная мысль: а что я такого сделала?

— Я просто хотела встретиться с Марико. Хотела узнать, живёт ли она в Париже.

— Но я ведь говорил тебе, что её здесь нет, ты что же, мне не веришь?

Миямура задохнулся от ярости, мне показалось, что он меня сейчас ударит, — таким я его никогда не видела прежде и невольно отшатнулась, защищаясь.

Сжимая в руке щётку, он шагнул было ко мне, но вдруг повернулся и быстро скрылся в ванной. Почувствовав, что опасность миновала, я вздохнула с облегчением, но тут же из ванной раздался стук брошенной на пол щётки.

Когда Жоржетт крикнула за дверью, что ужин готов, Миямура вышел из ванной. Судя по всему, он вполне овладел собой, выражение его лица было самым обычным, и я успокоилась. В тот вечер на ужин были приглашены двоюродная сестра мадам Марсель с супругом, и я не хотела, чтобы они догадались о нашей ссоре.

Сестра мадам Марсель была замужем за евреем по фамилии Бернштейн, поэтому никто из родственников не хотел с ней общаться, и только мадам Марсель защищала её и иногда приглашала к себе в дом.

Во время ужина я внимательно наблюдала за Миямурой. В то время у меня был очень хороший аппетит, и, как ни стыдно мне было, я съела всё, не оставив ни кусочка, он же не доел суп, чего с ним никогда прежде не случалось, и даже котлету выбрал самую маленькую, хотя очень их любил. И хлеба взял всего один ломтик. Я беспокоилась, думая, что он лишился аппетита из-за нашей ссоры. Но с четой Бернштейн он беседовал с явным удовольствием. Дочь Бернштейна позировала одному известному скульптору для статуи Жанны Д'Арк, которую предполагалось установить в городе Ф. Статуя была закончена несколько дней назад, и все считали её настоящим шедевром. Бернштейн смеялся, находя очень забавным, что французы сделали объектом поклонения дочь всеми презираемого еврея, причём совершенно игнорировал то обстоятельство, что его рассказ явно шокировал и его жену, и госпожу Марсель. Только Миямура поддержал его, сказав, что видел работы этого скульптора и они ему нравятся, после чего обрадованный Бернштейн говорил уже не останавливаясь. Он обещал свозить нас к скульптору и заявил, что на обратном пути мы должны непременно заехать в Ловансон на виллу Бернштейнов, где есть прекрасный фруктовый сад и скоро поспеет клубника. Этот очень жизнерадостный лысый человек, неистово вращающий голубыми глазами, отвлёк и развеселил Миямуру, чему я была очень рада. В самом деле, если бы в тот вечер не пришли Бернштейны, мы долго бы ещё терзали друг друга, испытывая взаимную неловкость.

После ужина все прошли в гостиную, супруги Бернштеин играли на рояле, пели, и даже мадам Марсель под аккомпанемент сестры спела арию из "Травиаты".

— Конечно, в моём возрасте уже не годится петь такое… — смеялась она, потом сказала: — А не угостить ли мне вас старым коньяком, кажется, в моём погребе ещё осталась бутылка-другая? — и, звеня нанизанными на цепочку многочисленными ключами, ушла на кухню. Удивительно, эти трое веселились, как молодые, хотя были куда старше нас, а мы, словно старики, весь вечер просидели в углу комнаты.

Меня тоже просили играть на рояле, но я отказалась, не желая терзать слух парижан своим дурным исполнением. Миямура, подойдя к стоящему на мольберте посредине гостиной пейзажу Коро, рассеянно любовался картиной, приподняв обычно прикрывавшую её ткань. Он всегда говорил, что это самая ценная вещь в доме.

Когда потом мы поднялись в свою комнату, Миямура, сказав, что ему надо подготовиться к завтрашнему дню, уединился в кабинете, а я решила принять ванну. Лёжа в воде, я снова и снова перебирала в памяти наш разговор с мадам Этьен. Я хотела понять, почему муж едва не ударил меня. Однако, сколько я ни думала, единственный определённый вывод, к которому я пришла, — Марико ушла из жизни Миямуры. Наверное, он и рассердился-то не на меня, а на Марико, которая его бросила… В конце концов я совершенно успокоилась и в ту ночь спала особенно крепко. (Мне и в голову тогда не пришло, что своими подозрениями я растоптала его веру в меня, его любовь…)

На следующий день, после того как Миямура ушёл в институт, я вдруг подумала: "А не заглянуть ли мне в его дневник? Может быть, следовало давно сделать это?" Дневник лежал в ящике его стола. Он уже исписал ту тетрадь в матерчатой обложке, которую купил, когда мы возвращались из посольства, и теперь у него была другая толстая тетрадь в такой же матерчатой обложке, только на этот раз белой. Раскрыв её на заложенной промокашкой странице, я действительно увидела запись, сделанную вчера вечером.

"8 апреля. Ясно. Тепло. Она беременна, поэтому лучше не обращать внимания…" И ничего, кроме этой загадочной фразы. Полистав тетрадь, я обнаружила, что обычно в день он исписывал одну-две страницы. Нашла и записи, сделанные в тот день, когда я призналась ему в своей беременности. Он подробно описывал результаты экспериментов, во всех подробностях пересказывал содержание своей беседы с зятем госпожи Кюри, господином Жолио, а в конце было написано следующее:

"Вечером гуляли с женой по лесу. Сумерки были очень красивы, моросил холодный дождь. Жена сказала, что беременна. Удивился. Впрочем, чему тут удивляться? Боюсь только, что мне рано становиться отцом. Я ещё ничего не достиг. Да и жена… Она слишком ещё духовно незрелый человек, сможет ли она стать хорошей матерью? Сомневаюсь. И не опасно ли ей рожать, ведь в юности у неё был плеврит".

Фраза "она слишком ещё духовно незрелый человек" заставила меня улыбнуться, но я так и не поняла, что значит эта вчерашняя строчка: "Она беременна, поэтому лучше не обращать внимания…" Почему-то она вызывала у меня смутную тревогу.

Может быть, он имел в виду, что я пошла к мадам Этьен, повинуясь случайной прихоти беременной женщины, а потому призывал себя к терпению?

Как-то Миямура сказал мне:

— Я занимаюсь физиологией человека, изучаю разные проявления его организма с медицинской точки зрения и, сосредоточиваясь на плоти, забываю о духе. Мне всегда было свойственно сводить человеческую деятельность исключительно к физиологии, это от Марико я узнал, что у меня есть ещё и душа.

Значит, он настолько низкого обо мне мнения, что считает невозможным толковать мои поступки иначе, чем с точки зрения физиологии? Получается, что у меня нет ни души, ни сердца, и, поскольку я беременна, от меня можно ждать любых выходок, а ему остаётся только терпеть и не обращать внимания? Ну, это уж слишком! Да, сейчас-то я понимаю, как глупо себя вела тогда, я всё понимала превратно и конечно же не стоила его мизинца… Я действительно была слишком ещё незрелым человеком, и единственное, что ему оставалось, — не обращать на меня внимания.




Спустя два дня Миямура повёл меня к профессору медицинского университета. Этого профессора рекомендовали нам сослуживцы мужа из института Кюри, и он отнёсся к Миямуре с большим почтением, видя в нём коллегу. Естественно, он был любезен и со мной, как с женой этого коллеги. Из их разговора я поняла, что профессор хорошо знаком с исследованиями мужа и весьма высокого о них мнения. Посетовав про себя, что, наверное, только одна я ничего не смыслю в работе мужа и отношусь к нему без должного уважения, я поклялась исправиться и постараться доказать ему свою преданность. Осмотр показал, что я была на четвёртом месяце беременности.

Профессор оказался очень добрым и мягким человеком.

— Поскольку ваш муж врач, вам нечего бояться, вы можете спокойно ждать, пока созреет этот плод, — пошутил он.

"Итак, душа моя остаётся незрелой, зато можно надеяться, что созреет плод в моей утробе". Я была достаточно легкомысленна, чтобы так думать, но конечно же я была очень рада, что стану матерью, и когда мы вышли из дома профессора на улице Гренель и муж сказал, что прямо отсюда пойдёт в институт Кюри, мне почему-то очень не хотелось расставаться с ним. Он предложил в половине пятого встретиться у пруда в Люксембургском саду и сходить в кафе "Ла Маркиз" возле универмага Бон Марше выпить какао. Разумеется, я с восторгом приняла это предложение. Я хотела было направиться в универмаг, чтобы скоротать там оставшиеся часы, но тут же передумала и решила по примеру Марико побродить по территории Сорбонны. По дорожкам между старинных зданий шли девушки с портфелями. Мадам Марсель как-то говорила мне, что можно войти в любую приглянувшуюся тебе аудиторию и послушать лекцию, но на это я не отважилась. Хотя было ещё слишком рано, я двинулась в сторону Люксембургского сада и, пройдя мимо университетской церкви, вышла на улицу, по которой ходил трамвай. Вдруг на глаза мне попался маленький книжный магазин "Вре", о нём несколько раз упоминала в своих письмах Марико. "Неужели это тот самый магазин?" — подумала я и вошла в него. Продавец — коренастый здоровяк с рыжей бородой — тут же обратился ко мне как к старой знакомой:

— Ну-с, какую книгу мы ищем сегодня?

"Наверное, точно такие же слова он говорил Марико", — подумала я и спросила:

— А что читают сейчас французские студентки?

Продавец почесал в затылке, словно мой вопрос поставил его в тупик, потом протянул мне книгу:

— Может быть, возьмёте эту?

Это была книга под названием "Тесные врата", мне она показалась слишком трудной, но я её купила.

В Люксембургском саду дети пускали в пруду кораблики. Возле колясок, греясь на солнышке, сидели с вязаньем мамаши и няньки. Я тоже села на скамью и подумала: "Какое счастье, что и мой ребёнок появится на свет в Париже!" Мне хотелось возблагодарить за это Бога. Мне казалось, что только к нему я могу обратить невыразимую словами благодарность, переполнявшую моё сердце.




ГЛАВА ТРЕТЬЯ


Сознание того, что во мне зародилась новая жизнь, продолжение жизни моего мужа, делало меня такой счастливой, какой я ещё не бывала. Где-то я читала, что каждый из супругов строит для другого храм счастья, но, только забеременев, я смогла понять глубокий смысл этих слов. Мне казалось, что моё тело уже не принадлежит мне, а, меняясь с каждым днём, постепенно уподобляется телу мужа. Это удивительное ощущение полнило мою душу ни с чем не сравнимой радостью. Ведь как я ни любила мужа, до сих пор мы всё же оставались отдельными, хоть и связанными друг с другом существами, я никогда не знала, о чём он сейчас думает, и это повергало меня в беспокойство. Теперь же у меня появилось такое чувство, будто я всем своим телом, всем сердцем вобрала в себя мужа, и глубокое умиротворение пустило ростки в моей душе. Мне трудно выразить это словами, но только теперь я почувствовала наконец себя его женой, и необыкновенная радость и удовлетворение полнили всё моё существо. Только теперь мне открылся истинный смысл столь любимых французами притяжательных местоимений "моя", "мой", которые раньше меня скорее раздражали — моя жена, мой муж.

Моё тело менялось, и я втайне надеялась, что мне удастся изменить и свою душу. Но душа — это такая странная вещь. Мне всегда казалось — что может более принадлежать тебе? А получается, что душа — это какое-то живое, отдельное от тебя существо, не желающее подчиняться твоей воле. Может быть, я просто ещё не научилась как следует владеть собой? Я старалась измениться, старалась сократить расстояние, отделявшее мою душу от души Миямуры, но мне это никак не удавалось: во мне, словно сорные травы, разрастались собственные мысли, собственные чувства. Я вдруг поняла, что, когда говорят о предопределении, о карме, имеют в виду именно эти сорные травы души. И только выпалывая эти сорные травы, я могу совершенствоваться и утверждаться в своей любви к мужу. Но сколько я их ни выпалывала, они всё равно прорастали да прорастали, и я стала молиться созданному моим воображением Богу: "Помоги мне вырвать с корнем эти сорные травы, так упорно прорастающие в моём сердце".

(Моя дорогая девочка, твоей глупой матери надо было зачать тебя, чтобы обрести наконец смирение. Какие слова мне найти, чтобы выразить то, что я чувствую? Только узнав, что стану матерью, я по-настоящему полюбила своего мужа, твоего отца. Ведь выйдя за него замуж, я так и осталась спесивой и неотёсанной дочерью Каидзимы, духовно совершенно не подготовленной к браку. Но стоило тебе поселиться в моём теле, как ты начала менять меня.)




В том году по совету профессора Б. я уехала из Парижа, чтобы провести лето в деревне. Все парижане, и бедные и богатые, летом непременно уезжают за город на месяц или два. В прошлом году, когда мы только что приехали в Париж, этот обычай показался мне какой-то причудой роскоши и лености. Ведь парижское лето вовсе не такое жаркое и влажное, особенно по сравнению с Японией, оно настолько легко переносится, что Миямура, к примеру, даже ни разу не надел летнего костюма. Однако, проведя в Париже год, я поняла, что этот выезд за город совершенно необходим. Одного года хватило, чтобы я утратила свойственный мне румянец, его помогали поддерживать только косметические ухищрения, да и вообще стала чувствовать себя плохо. Здоровяк Миямура и тот жаловался на слабость и усталость, поэтому, не будь я беременна, мы бы непременно выехали куда-нибудь на море, а то и съездили в Швейцарию или Германию, во всяком случае так планировал Миямура. Теперь же, озабоченный моим состоянием, он совершенно с ног сбился, подыскивая для меня какое-нибудь местечко за городом, куда не надо было бы долго трястись на поезде. К счастью, у Бернштейна была большая вилла к югу от Парижа, всего в часе езды от города, и он пригласил нас к себе, заявив, что в их загородном доме летом всегда собирается много друзей и они очень весело проводят время. Так вот и получилось, что мы уехали на лето в небольшую захолустную деревушку, раскинувшуюся вдоль тракта, ведущего в Тур. Из Парижа мы выехали второго июля. Вилла стояла под большим холмом на берегу светлой чистой речушки, повсюду цвели белые дикие хризантемы, которые называются здесь "кокелико". Сам холм, поросший липами, был для обитателей виллы чем-то вроде сада. Пройдя по липовой аллее, можно было выйти в деревню, расположенную по другую сторону холма. Деревня состояла из десятка крестьянских домов, разбросанных вокруг церквушки со старинной колокольней, за домами виднелись поля и пастбища. Колосья пшеницы уже налились, а по зелёным пастбищам бродили стада овец и коров.

Мне французская провинция была в диковинку, и в первые дни после приезда я охотно бродила с Миямурой по окрестностям, но не прошло и недели, как всё здесь стало меня раздражать.

То ли потому, что Бернштейн был евреем, то ли ещё по какой причине, но его друзья все как один были немного чудаковаты. Кроме нас, в доме жили ещё четыре семьи, все они говорили по-французски, но больше я ничего о них не знала. Откуда они приехали? Чем занимаются? Все они говорили, что главное в их жизни — искусство, были очень веселы и общительны, но, к сожалению, донельзя распущены в быту. Я бы ещё понимала, будь они художниками, поэтами или музыкантами, но никто из них не имел определённой профессии. Они только говорили, что пишут картины, сочиняют стихи, играют на рояле, а сами целыми днями просто бездельничали, наслаждаясь жизнью. Конечно, это было совершенно не моё дело, но я боялась, что Миямура попадёт под их влияние. Вилла состояла из главного дома и двух флигелей, между которыми был небольшой дворик, но все жили только в двухэтажных флигелях, снаружи напоминавших старинные замки, тогда как в одноэтажном главном доме, предназначенном для совместного времяпрепровождения, находились столовая, гостиная, игровая комната, а также библиотека и мастерская. Здесь же стояли два рояля.

Во время обедов и ужинов разгорались настоящие дискуссии, обсуждались политические события, экономика и искусство. После ужина одни музицировали, другие предпочитали карты или маджонг. Мне хотелось, чтобы Миямура держался от всего этого подальше, но он принимал участие во всех дебатах. И не отказывался, если его приглашали сыграть в карты или маджонг. До меня же ему и дела не было.

Разумеется, я огорчалась, лишившись общества мужа и вынужденная всё время проводить с детьми. В доме было несколько детей от восьми до шестнадцати лет, родители не обращали на них никакого внимания, и когда они принимали меня в свою дружную компанию, я могла по крайней мере практиковаться во французском, но мне было неприятно, что взрослые явно игнорируют меня, обращаясь со мной как с ребёнком, поэтому я сердилась на Миямуру и то и дело уходила к себе во флигель. Комната, в которой я жила, манерно называлась "Красная комната", мне объяснили, что это название заимствовано из знаменитого романа североевропейского писателя Стриндберга. И обои на стенах, и потолок — всё было в красных тонах, ковёр тоже был красным, эта нарочитость раздражала меня, казалась проявлением дурного вкуса. Кроме того, когда я одна уходила во флигель, оставляя Миямуру в главном доме, то, увлечённый беседой и играми, он, совершенно не считаясь со мной и моими желаниями, возвращался очень поздно, и я слышала, как в коридоре он пересмеивается с дамами, желая им спокойной ночи.




Я постоянно дулась на Миямуру и надоедала ему своими упрёками, но он только сердился и оправдывался тем, что для приобретения жизненного опыта полезно общение со всякими людьми. Может быть, это и так, но, по-моему, в жизни этих людей трудно было отыскать что-нибудь поучительное. С их уст не сходили громкие слова о жизни и об искусстве, но по-настоящему их интересовали только биржевые новости, и даже женщины становились сами не свои, когда поднимались в цене акции Суэца или дешевели акции Стиля. Более того, кому-то пришло в голову, что по дороге перед воротами виллы очень интенсивное движение, поэтому решено было соорудить там маленькое кафе и торговать молоком, кофе, булочками и фруктами. После этого я вообще перестала понимать что-либо в их безалаберной, сосредоточенной на одних удовольствиях жизни, и даже у Миямуры, похоже, возникли какие-то сомнения.

Всё это доставляло мне немало неприятных минут, и в конце концов, вспомнив, что мой учитель французского проводит лето где-то в Компьенском лесу, я тайком от мужа отправила ему письмо, в котором интересовалась, нет ли поблизости приличного отеля, где можно было бы поселиться. Ответ пришёл через три дня после праздника взятия Бастилии. Учитель писал, что совсем рядом с лесом есть тихий отель, и когда он пошёл туда, чтобы навести справки, ему сказали, что коль скоро речь идёт о японцах, их с удовольствием примут, хотя все комнаты забронированы заранее.

Я тут же решила как можно быстрее переехать в Компьень, тем более что недавно, как раз в День взятия Бастилии, произошла довольно неприятная история.

Случилось же вот что. В день национального праздника все обитатели виллы отправились в ближайший городок, чтобы посмотреть, как справляют этот праздник в провинции.

Это был совсем маленький городок, с населением в несколько тысяч человек, но в тот вечер на площади перед зданием мэрии была такая толкучка, словно там собрались все жители города. Вокруг развевались государственные флаги, у фонтана громко и не очень стройно играл духовой оркестр, а взрослые и дети плясали, словно охваченные каким-то безумием. Чета Бернштейнов, а за ней и все остальные тут же смешались с толпой и стали весело отплясывать. Миямура предложил и мне присоединиться к танцующим, чем немало меня удивил. Дело даже не в том, что я не умела танцевать, меня поразила абсурдность самого предложения, и я не нашлась, что ответить. Он настаивал, говорил, что, независимо от того, умеем ли мы танцевать или нет, лучше взяться за руки и делать вид, будто мы танцуем. Дескать, если не попробовать самому, то никогда не поймёшь, что эти люди ощущают. Мне стало скучно, и, сославшись на усталость, я прошла в близлежащее кафе, решив немного отдохнуть на веранде. Миямура присоединился ко мне. На веранде уставшие от танцев люди пили содовую или пиво. Через некоторое время появились разгорячённые супруги Марукки, тоже жившие на вилле, и неожиданно Мадлен пригласила Миямуру танцевать. Я думала, он откажется, но он с удовольствием согласился. Мадлен взяла его под руку, и, выйдя на площадь, они тут же смешались с толпой. Я была поражена, увидев, как прекрасно он танцует. Мадлен было около тридцати, а её мужу уже около шестидесяти, он говорил мне комплименты, тяжело дыша, отчего его седая борода шевелилась. Рассеянно отвечая мсье Марукки, я всё время искала взглядом в толпе своего мужа, которого у меня так неожиданно похитили. Теперь-то я понимаю, что мне надо было самой взять под руку Миямуру и пойти с ним танцевать. Да, я не умела, но можно ведь было и поучиться. Нехорошо дуться и ревновать, отказываясь веселиться вместе со всеми.

Когда Миямура с Мадлен вернулись на веранду, я тут же потребовала, чтобы мы немедленно ушли. Муж как будто растерялся, но, сказав:

— Жена устала, разрешите нам откланяться, — вежливо простился с Мадлен, что мне тоже совсем не понравилось.

Он предложил вернуться пешком, дескать, вечер такой хороший, светит луна и пыли совсем нет, но я настояла на своём, заявив, что хочу вернуться на автомобиле. Ничего похожего на такси в этом провинциальном городке не было, нам предложили пойти поискать гараж, но там тоже никого не оказалось, все ушли на праздник. Тогда муж позвонил на виллу и попросил, чтобы за нами прислали автомобиль. Вечер выдался прохладный, к тому же я вовсе не так уж устала и вполне могла дойти пешком, теперь мне и самой непонятно, почему я так настойчиво требовала автомобиль. Только для того чтобы сорвать на Миямуре свою досаду, другого объяснения я найти не могу. Жена хозяина гаража, пожалев нас, разыскала мужа, и нам дали автомобиль, но даже уже сидя в нём, я продолжала злиться, я готова была тут же немедленно возвратиться в Париж.

На третий день после этого случая пришёл ответ от моего учителя из Компьеня, я тут же отправила телеграмму, прося забронировать нам номер, и на следующее утро мы уехали. Я твёрдо решила уехать и, даже если бы Миямура воспротивился, уехала бы одна. Мне и в голову не пришло, что своим поведением я ставлю мужа в неловкое положение.

В Компьене нас встретил мой учитель французского, мсье Юбер. Гостиница, в которой он снял для нас номер, находилась к северу от Компьенского замка, это был скорее пансион, чем гостиница, но мне там очень понравилось. Нам выделили якобы лучшую комнату на втором этаже с южной стороны. Непокрытый ковром деревянный пол, деревянные столбы… В гостинице было так тихо и уютно, что на душе у меня стало легко и радостно. К тому же постояльцев оказалось совсем немного и никто не нарушал нашего супружеского уединения. Мсье Юбер жил дальше, в лесу, в монастыре, и только иногда наведывался к нам. Здесь я могла отдохнуть от той безалаберной жизни, которая так раздражала меня на вилле. И я наконец успокоилась, мне казалось, что впервые после долгого перерыва мы остались с мужем наедине.

Каждое утро мы ходили на прогулку к замку. Иногда заходили и внутрь, но чаще прогуливались по прекрасному саду. Муж брал с собой книгу и читал, устроившись на скамье под деревом или на галерее, а я, сидя рядом с ним, вязала что-нибудь вроде пинеток для будущего младенца.

После обеда мы снова шли туда. Я, не давая себе труда подумать, нравится ли такая жизнь моему мужу, с восторгом предавалась безмятежной праздности. Иногда Миямура брал экипаж и вёз меня кататься по лесу. Ему это очень нравилось, а может быть, он просто скучал со мной. В лесу хранился пассажирский вагон, в котором когда-то, после Первой мировой войны, был подписан Компьенский мир. Повсюду виднелись обгоревшие от взрывов деревья. По лесным дорожкам бродили добровольные гиды — как правило, покалеченные солдаты, безрукие, с изуродованными лицами… Через два или три дня после приезда в Компьень Миямура уже во всех подробностях знал историю и географию здешних мест и, куда бы мы ни шли или ни ехали, с удовольствием рассказывал мне и о городе, и о лесе, и о замке.

Иногда мы заезжали за мсье Юбером и катались по лесу вместе. Думаю, Юбер решил, что Миямура приехал в Париж специализироваться в военном деле, так подробно тот рассказывал о событиях Первой мировой войны, о тех днях, когда к этому лесу подступили немецкие войска.

Я была счастлива. Иногда у меня возникали всякие причуды: к примеру, однажды вдруг ни с того ни с сего нестерпимо захотелось земляных орешков. Они мне даже снились. Помню, ещё когда мы жили на вилле, мне вдруг захотелось суси. Я даже попросила Миямуру съездить в Париж и купить для меня суси либо в столовой японского клуба, либо в маленьком японском ресторанчике, который назывался "Токива". Но он не поехал, решив, что я просто капризничаю. Вместо этого он попросил мадам Бернштейн дать мне маленькие маринованные огурчики, которые называются "корнишоны". Эти корнишоны оказались страшно солёными, но с их помощью мне удалось каким-то образом забыть о суси, я их ела несколько дней, и надо мной все смеялись, называя мадам Корнишон. А уж когда мне захотелось земляных орешков, которых я никогда не видела в Париже, я и словом о том не обмолвилась, опасаясь, что Миямура станет ругать меня, сочтя и это очередным капризом. Но я была так счастлива тогда, что и не подумала огорчиться.

— Жаль, что мы не в Японии, уж там-то я наверняка досыта наелась бы земляных орешков, — вырвалось у меня однажды вечером, как будто отсутствие земляных орешков было самым большим недостатком нашей жизни во Франции. Миямура удивился и сказал, что завтра же утром съездит в Париж и купит их.

Я тут же стала отговаривать его, уверяя, что в Париже нет земляных орешков, но Миямура сказал, что прошлой осенью, когда мы ездили в Сен-Клу, он видел в парке фургоны с цыганами, и вот в этих-то фургонах и торговали орешками в маленьких бумажных кульках. Меня в который раз восхитила его способность разглядеть именно то, что нужно. Сама я была оглушена тогда шумом собравшейся на парижских задворках толпы, громом музыки, с удивлением разглядывала стоявшие повсюду гимнастические снаряды, диковинные аттракционы, мне и в голову не пришло смотреть, что продают в каких-то там фургонах. "Но ведь на этот раз цыган может и не оказаться в Сен-Клу", — сказала я, но Миямура ответил, что поищет: цыгане всегда бывают либо на площадях возле Орлеанских ворот, либо в районе Монмартра.

На следующее утро он встал пораньше, чтобы успеть на первый поезд. Провожая мужа, готового полтора часа трястись в поезде только ради того, чтобы купить для меня маленький пакетик орешков, я, всегда сомневавшаяся в его любви, почувствовала себя пристыженной.

Однако, может, ему просто было скучно сидеть со мной?

Он вернулся перед самым ужином, совершенно измученный. В поисках табора он прошёл от Орлеанских ворот до самого Монмартра, но цыган нигде не было. Официант в кафе сказал ему, что в воскресенье видел их в Венсенском лесу. Миямура тут же бросился туда, но их уже и след простыл. Отчаявшись, он решил привезти хотя бы суси, но когда он пришёл в японский ресторанчик и обо всём рассказал хозяину, тот уступил ему баночку консервированного арахиса. С торжеством вручив мне и суси и арахис, Миямура очень смеялся, сказав, что сначала весьма удивился, когда вместо земляных орешков ему дали арахис.

Шумно плескаясь в ванной, он с удовольствием рассказывал о том, как искал цыган, я же с полными слёз глазами открыла банку и принялась жадно пожирать орешки. Потом, смеясь, прокричала в сторону ванной: "Никогда не думала, что стану такой обжорой!"

Съев орешки и суси, я почувствовала себя вполне удовлетворённой. Я действительно была тогда очень капризна, вот Бог и покарал меня за это. Только уж слишком быстро настигла меня эта кара. В середине августа в Берлине предполагалось провести конференцию медиков, где должны были присутствовать представители от Японии. Из университета и одновременно из посольства неожиданно пришло распоряжение, чтобы на конференцию ехал Миямура. В глубине души я очень надеялась, что он откажется. Сопровождать его в Германию я не могла, перспектива же остаться в деревне одной без мужа повергала меня в уныние, хотя я и понимала, что за лето надо как следует окрепнуть, поскольку мне предстояло рожать впервые, да ещё в чужой стране. Получив приглашение на конференцию, Миямура тут же, совершенно не учитывая моего состояния, ответил согласием.

— Конечно, не хотелось бы оставлять тебя одну, — сказал он, — но здесь ведь очень спокойно, мсье Юбер будет навещать тебя время от времени, ты до осени будешь жить на свежем воздухе и набираться сил.

Я хотела попросить, чтобы он не ехал, но вдруг подумала: "А как бы на моём месте поступила Марико Аоки? Наверняка она бы проявила мужество и отпустила его. Неужели я хуже?" И ответила так:

— Не беспокойся обо мне. Ведь для тебя это прекрасная возможность побывать в Лейпцигском университете, да и в других местах тоже.

Стиснув зубы, я постаралась изобразить, что очень за него рада. Наверное, мужу было действительно скучно сидеть со мной, во всяком случае, как только он получил распоряжение ехать, он сразу оживился и повеселел, хотя и твердил беспрестанно:

— Не знаю, просто не знаю, что делать. Если бы не твоя беременность, мы бы поехали вместе…

Ничего не оставалось, как смириться с мыслью о разлуке. Я утешала себя тем, что теперь, когда муж живёт во мне, я не буду чувствовать себя одиноко. Мне очень хотелось, чтобы он похвалил меня. Я решила заранее вернуться в Париж и помочь ему собраться, но он сказал, что собирать ему особенно нечего, что лучше он лишний день проведёт в Компьене, и расстался со мной накануне отъезда. Он сказал даже, что, если бы не необходимость идти в посольство, он предпочёл бы уехать прямо отсюда.

Ещё раньше, по дороге в Компьень, я заехала в Париж и посетила профессора Б., который осмотрел меня и сказал, что беременность протекает нормально. Он сообщил, что уезжает отдыхать в Анси до начала октября, но надеется, что до того времени мне и не понадобится его помощь. Перед тем как ехать в Берлин, Миямура позвонил профессору Б. по междугородному телефону и долго советовался с ним. Профессор считал, что я вполне могу остаться в Компьене до осени, а в случае крайней необходимости предложил обращаться в свою парижскую клинику к его ученику, которого обещал предупредить заранее. Миямура связался с клиникой и оставил подробные указания хозяину гостиницы, так что за время его отсутствия ничего неожиданного произойти не должно было. Я и не подозревала в нём такой дотошности и педантичности, впрочем, таким и должен быть настоящий учёный. Кроме того, во мне постепенно крепла уверенность, что он меня любит. Поэтому, как муж и просил, я не поехала с ним в Париж и даже не пошла провожать его до станции. Неподвижно сидя в нашей комнате, я слушала, как в коридоре стихает звук его шагов. При мысли, что теперь я осталась одна, слёзы вскипали у меня на глазах, но я даже не позволила себе подойти к окну. Мне было так тяжело, ведь мы не расставались со дня нашей свадьбы…

После отъезда Миямуры я жила словно во сне. С одной стороны, я давно уже не испытывала такого удивительного чувства полной свободы: я могла делать что хотела, целыми днями валялась в постели, дремала. Но стоило мне вспомнить, что я одна, как меня пронзала мысль: "А ведь я так далеко от Японии!" Вдруг сообразив, что давно уже не писала ни родным, ни друзьям, я принялась за письма. В них, как могла, расписывала свою счастливую жизнь, но неожиданно почувствовала сильный приступ ностальгии, и у меня словно открылись наконец глаза: я поняла, как тосковала Марико, живя одна в Париже. Не желая и здесь уступать ей, я решила написать письмо Миямуре и даже несколько раз садилась за стол, брала ручку и бумагу, стараясь собраться с мыслями. Но каждый раз в моей памяти всплывали отдельные строчки из писем Марико, и, чувствуя, что мне никогда не удастся написать ничего подобного, я откладывала ручку, страшно недовольная собой. Вот так я и жила и ждала писем от Миямуры, таких писем, какие он писал Марико. Мы с ним никогда не писали друг другу, ведь, едва познакомившись, мы сразу же поженились, поэтому я с нетерпением ждала его писем, предвкушая, что увижу в них доказательство его любви ко мне, и гадая, что именно он напишет.

Однажды мсье Юбер пригласил меня прогуляться по лесу, и впервые со дня отъезда Миямуры я вышла из дома. Однако прогулка не доставила мне никакого удовольствия, за эту неделю я совсем разленилась и ощущала полное безразличие ко всему на свете. После того как мы вернулись, я пригласила учителя пообедать со мной и, когда мы сели за стол, обнаружила на своей салфетке пачку писем. В основном это были письма из Японии, но была и открытка от Миямуры.

"Доехал благополучно, заседания куда более интересные, чем я предполагал, поэтому очень занят. Постарайся не забывать о своём здоровье", — вот всё, что там было написано, и ничего более.

Я осмотрела открытку и с лицевой и с обратной стороны и, разочарованная, не захотела даже взглянуть на письма из Японии. Разговаривала я тоже с большим трудом, поэтому мсье Юбер, забеспокоившись, робко спросил:

— Какое-нибудь неприятное известие?

Поняв, что невольно выдала своё внутреннее смятение, я поспешила ответить на его вопрос отрицательно и начала оживлённо болтать, но на душе у меня было совсем не весело. "Неужели нельзя было написать как-нибудь по-другому?" — обиженно думала я. Мне тогда даже в голову не пришло, что, не имея от меня вестей, он мог беспокоиться о моём здоровье. Сейчас-то я хорошо понимаю, что всегда имела дурную привычку проявлять требовательность только по отношению к другим, но никак не к себе. Наверное, меня просто слишком баловали в детстве. И с таким характером я собиралась стать матерью… Сейчас мне стыдно даже вспоминать об этом. Я должна была делать всё, чтобы заслужить любовь мужа, а я, как капризная девчонка, была довольна только тогда, когда меня хвалили. Конечно, не получив в детстве должного воспитания, я не могла похвастаться хорошими манерами.

В ту ночь я долго сидела за столом, положив перед собой полученную от мужа открытку, и думала о том, как я несчастна, но в конце концов, успокоившись, решила лечь спать. Может быть, он ещё напишет мне длинное, задушевное письмо?

Но я не получила больше ничего, кроме второй открытки, которая пришла примерно через неделю после первой и в которой в телеграфном стиле сообщалось: "Конференция закончилась, отправляюсь в Лейпциг". Мне стало невыносимо сидеть одной в этой загородной гостинице и ждать его возвращения, мне захотелось вернуться в Париж к мадам Марсель, и я стала наводить справки, не уехала ли она куда-нибудь на лето. Вот какой ответ я получила:

"Я никогда не уезжаю на лето, не хочу, чтобы дом, в котором всё хранит память о моём покойном муже, опустел хотя бы на день. Так что приезжайте, буду вам рада".

В тот же день я расплатилась с хозяином гостиницы и уехала в Париж.

Я была очень рада снова встретиться со своей дорогой мадам Марсель и в первый же вечер за ужином обрушила на неё всё, что накопилось у меня на душе. Я так нуждалась в участии близкого человека и так ждала, что мадам Марсель посочувствует мне, но, вопреки моим ожиданиям, она строго отчитала меня:

— Мужчина должен быть предан работе и иметь своё дело в жизни. Вот если бы Миямура забросил науку ради любви к вам, тогда бы он заслуживал всяческого порицания и недостоин был бы вашей любви. Я знаю это по собственному опыту. В вашем сердце просто нет ещё настоящей нежности к нему, иначе даже в самых простых, ничего не значащих словах вы уловили бы его безграничную любовь к вам.

Она говорила всё это, искренне любя меня. Но я была так своенравна тогда, что на меня не действовали никакие самые убедительные доводы, особенно высказанные в категорической форме.

Мадам Марсель каждый день утром и вечером выводила меня гулять. Она не надоедала мне советами о том, как нужно вести себя в моём положении, а просто без лишних слов заставляла меня делать всё, что считала необходимым. Вместо того чтобы читать мне лекцию о том, как пагубно влияет отсутствие движения на здоровье матери и ребёнка, она насильно вытаскивала меня на прогулки, заявляя, что моё тело уже не принадлежит мне одной.

К счастью, у меня не было приступов тошноты, наоборот, с каждым днём аппетит становился всё лучше, у меня возникло приятное ощущение наполненности, как будто что-то зрело в глубине моего тела, в то же время я до странности быстро уставала, и ежедневные прогулки очень утомляли меня. Но в ответ на мои жалобы мадам Марсель только смеялась и говорила, что это от жары. Хотя какая там жара, в Японии такая погода бывает в мае. Тем не менее мадам Марсель всё время сетовала на невыносимую духоту и часто целыми днями валялась на диване, поэтому я решила, что в моей постоянной расслабленности тоже нет ничего особенного и не стоит обращать на неё внимание. Просто я беременна, вот и переношу жару ещё хуже, чем мадам Марсель… Ночами я покрывалась испариной и просыпалась в мокрой насквозь пижаме, но и это тоже списывала на жару.

Миямура вернулся в Париж в конце сентября и, увидев меня, озабоченно сказал: "Что-то ты осунулась". Он бы ещё сказал, что я подурнела! Не знаю почему, но его слова показались мне обидными, и я расплакалась. Мне казалось, что я осунулась из-за беременности, и не видела в этом ничего особенного. После того как он вернулся, я словно ожила — присутствие мужчины всегда заставляет женщину подтянуться — и даже возобновила свои занятия музыкой и французским. Но, чтобы я ни делала, прежняя энергия не возвращалась ко мне. Я даже стала волноваться, что моё состояние может дурно сказаться на плоде и ребёнок родится лентяем. Я впервые готовилась стать матерью, мне не с кем было посоветоваться, поэтому все изменения в своём организме, равно как и в настроении я относила на счёт беременности.

В начале октября меня осматривал профессор Б., но я не стала говорить ему, что чувствую себя хуже. Я пребывала в полной уверенности, что во всём могу на него положиться. К тому же кое-какие тонкости мне трудно было объяснить по-французски… И всё же какая страшная вещь — узкая специализация! Наблюдая только за правильным развитием плода, профессор не обратил никакого внимания на то, что у меня не всё в порядке с лёгкими, ему и в голову не пришло простукать мне грудь!

С того дня как на Париж упал первый туман, я начала слегка покашливать. Помня, что когда-то я перенесла плеврит, Миямура очень забеспокоился и захотел осмотреть меня, но я застыдилась и не позволила ему это сделать. Тогда он стал приставать ко мне с расспросами, и я подробно рассказала ему о тех переменах, которые произошли в моём состоянии в конце лета. Буквально на глазах изменившись в лице, он тяжело вздохнул и сказал:

— Да, нельзя было мне ездить в Германию.

— Но какое отношение всё это имеет к твоей поездке?

— Если бы я не уехал в Германию, ты бы не вернулась в Париж. Этим летом тебе надо было как следует отдохнуть на свежем воздухе. Нельзя было так рано возвращаться в Париж.

— Не беспокойся, вот рожу, и всё пройдёт.

Я была очень рада, что он беспокоится о моём здоровье, и только посмеивалась. И даже когда он пригрозил показать меня специалисту, не приняла его слова всерьёз, подумав, что он просто перестраховывается, как это свойственно всем врачам. Однако на следующий день он не пошёл в институт, заявив, что отведёт меня к профессору Б. В таких случаях он становился очень упрямым и, раз приняв решение, не отступался до конца. Когда он позвонил профессору и попросил его принять нас, тот тоже встревожился и сказал, что обратится к профессору Н., специалисту по болезням дыхательных путей. В конце концов было решено вечером того же дня провести консилиум в доме профессора Н.

— Ты слишком сгущаешь краски, — смеялась я, — я вовсе не хочу, чтобы такие светила делали меня объектом для своих насмешек.

Но муж ничего не ответил и к назначенному часу повёл меня к доктору Н. Осмотр показал, что у меня не совсем в порядке верхушка лёгкого. Мне это не казалось опасным, во всяком случае не более, чем когда болит живот, но, видя как оба профессора и Миямура с озабоченным видом перевариваются по-французски, я заволновалась. Я ещё не знала, что речь идёт об искусственном прерывании беременности, к которому, по их мнению, следовало прибегнуть для защиты материнского организма, но, робко заглядывая в их озабоченные лица, чувствовала, возможно благодаря своему материнскому инстинкту, что на меня надвигается какая-то опасность. Вскоре Миямура сел на стул напротив меня и глядя мне прямо в лицо, тихо заговорил по-японски:

— Оба доктора пришли к выводу, что следует прервать беременность, ибо продолжение её опасно для твоего здоровья. Они очень обеспокоены твоим состоянием и полагают, что чем быстрее это будет сделано, тем лучше. Прерывание беременности не такая уж страшная операция, мы можем полностью довериться профессору Б. Он сам позаботится и о подходящей клинике, и обо всём остальном. Состояние твоих лёгких не так уж и опасно, но роды могут привести к резкому обострению…

Я слушала молча, глядя прямо в глаза Миямуре, но смысл его слов не доходил до меня, я только чувствовала, как о моим щекам крупными каплями стекают слёзы, и, понимая, что не должна рыдать перед чужими, отчаянно сжимала в руках платок и стискивала зубы.

Я и сейчас всем телом остро ощущаю ту напряжённость, которая воцарилась в кабинете доктора Н. Некоторое время я покорно слушала, как Миямура убеждает меня прервать беременность, но потом, не выдержав, вскочила и, подойдя к профессору Б., решительно сказала по-французски:

— Доктор, прошу вас, позвольте мне рожать. Пусть даже я умру во время родов. Убить ребёнка, чтобы спасти себя, — это слишком подло, я не могу так поступить.

И, сама испугавшись своей смелости, прижала к лицу руки и разрыдалась. Я и теперь не понимаю, как решилась воспротивиться их намерению.

Медицинские светила с пренебрежением относились к тебе, моя дорогая девочка, они считали тебя просто частью материнского организма, сгустком плоти, но ты, хотя и находилась ещё внутри меня, уже была живым существом, наделённым душой и заставляющим других считаться с собой, быть может, именно ты и заставила меня сказать всё это? Кажется, в то время ты как раз начинала двигаться.

Не знаю, как долго я рыдала. В какой-то момент, вдруг испугавшись, что мои слова могут быть восприняты как проявление обычной женской взбалмошности, я вытерла слёзы и ещё раз сказала профессору Б. по-французски:

— Доктор, я вполне отдаю себе отчёт в том, что говорю. Бог даровал мне это дитя, и если я сама уничтожу его только ради того, чтобы сохранить своё здоровье, Бог не простит мне этого. Даже если я не вынесу родов, для матери радость — пожертвовать жизнью ради жизни своего ребёнка. К тому же никто ведь не может сказать со всей определённостью, что угроза моей жизни действительно существует.

У меня было такое чувство, будто я цепляюсь за соломинку.

Испуганный Миямура укоризненно твердил: "Синко, Синко, не надо!" — но в следующий миг старый профессор с неожиданно серьёзным выражением на всегда улыбающемся лице одобрительно кивнул и, положив руку мне на плечо, прошептал сочувственно:

— Я хорошо понимаю тебя, доченька.

Меня била нервная дрожь. Ещё раз всё обсудив, доктора решили выждать какое-то время и посмотреть, как будут развиваться события.

Миямура сказал мне потом, что профессор Б. был восхищён моим мужеством. "Сразу видно, что эта женщина из страны, где совершают харакири", — говорил он.

Не понимаю, что такого особенного было в моём поведении.

Я знала, что многие парижанки не хотят рожать. Они считают, что надо сначала обеспечить себя материально, а уж потом заводить детей. Знала, что меня многие осуждают, мол, приехала с мужем за границу, попыталась учиться сама и тут же решила обзавестись ребёнком. Что ж, возможно, подобное отношение парижанок к жизни имеет определённую историческую подоплёку, но японские женщины совсем другие. Любая японка поступила бы на моём месте точно так же. К тому же, мне кажется, будто мною руководили в тот миг какие-то высшие силы, иначе трудно объяснить, почему я вдруг отважилась оказать столь решительное сопротивление, преодолев обычную робость. Это был вопль материнского сердца, и я не вижу в этом ничего предосудительного. Он вырвался у меня совершенно бессознательно. Моё дитя было даровано мне свыше, я была так счастлива, что даже ощутила присутствие Бога, я нежно лелеяла своего ребёнка, стараясь согреть его своим теплом, поэтому, когда возникла опасность, что у меня его отнимут, я потеряла власть над собой.

Когда мы в тот вечер вернулись домой, я сразу прошла в спальню и легла, но на сердце у меня было неспокойно. Они сказали, надо посмотреть, как будут развиваться события, но что должно произойти, чтобы отпала необходимость прерывания беременности? Как можно убедить их в неприемлемости для меня такого исхода?

Миямура, очевидно следуя рекомендациям профессора Н., вручил мне термометр, заявив, что ежедневно после обеда я должна буду два часа лежать в постели и измерять температуру. С того дня повышение и понижение столбика ртути в этом термометре стало центром моего существования. Поднеся градусник к свету, я увидела, что этот проклятый столбик был на четыре или пять делений выше красной черты, и по щекам моим тут же покатились слёзы.

— Ну, какая температура? — спросил, подойдя ко мне, Миямура, я отдала ему термометр, и у меня вырвалось сквозь слёзы:

— Прости, что мучила тебя своими капризами.

Сказав это, я смутилась и спрятала лицо под одеялом. Я не понимаю, почему так сказала тогда, может быть, бессознательно ощущала, что я плохая жена и Бог наказывает меня за это, ведь я не могу даже, как все женщины, родить это дарованное нам свыше дитя. Перебирая в памяти события нашей прошлой жизни, я видела, что действительно вела себя дурно, всё время сомневаясь в муже. Мне казалось, что я должна просить прощения у Миямуры, просить прощения у Бога. "Если, раскаявшись, я стану хорошей женой, — думала я, — то, может быть, и смогу благополучно родить". Конечно, глупо было так думать, ты, наверное, смеёшься, читая эти строки, но для меня всё это было очень серьёзно. Если бы я только могла, я бы упала перед Богом на колени и молила его о прощении.

Миямура как мог утешал меня. Он говорил, что при лёгочных заболеваниях самое вредное — волноваться. Объяснял, что очень хочет ребёнка, но моя жизнь для него важнее, поэтому он решил прислушаться к мнению доктора. Говорил, что у нас ещё будут дети, а сейчас, поскольку моё здоровье в критическом состоянии… Впрочем, если я решила рожать, то так тому и быть, но тогда я должна относиться к себе с удвоенным вниманием.

Натянув на голову одеяло и с трудом сдерживая рыдания, я слушала мужа, почти не разбирая слов, но жадно вбирая в себя его интонации, его голос. Он мог говорить какие угодно слова, для меня имели значение только искренняя любовь и печаль, звучащие в его голосе и наполняющие теплом мою душу. Он любит меня, а большего мне не надо. У меня вдруг стало легко на сердце — точно такую же лёгкость я ощущала в детстве, после того как, вдоволь накапризничавшись и наплакавшись, наконец успокаивалась. Поднявшись, я готова была обратиться к нему со словами любви, которой он так заслуживал, но смутилась и сказала только:

— Теперь я буду много есть мяса и быстро выздоровею.

Я и в самом деле пребывала в полной уверенности, что даже если у меня и есть какое-то лёгочное заболевание, оно вряд ли так уж опасно, и, выполняя хотя бы некоторые из многочисленных рекомендаций Миямуры, к примеру хорошо питаясь, я смогу родить благополучно…

А дальше, дальше Миямура целыми днями только и делал, что заботился о моём здоровье. Я ежедневно измеряла температуру, правильно питалась, достаточно двигалась, но и этого ему было мало, он внимательно следил за тем, чтобы в комнате был свежий воздух, требовал, чтобы днём и вечером окно держали открытым, и не закрывал его даже тогда, когда мы ложились спать. Сейчас-то я понимаю, что он старался дома создать мне санаторные условия, но тогда мне его заботы казались излишними, я считала, что, как любой врач, он просто перестраховывается, и хотя я, конечно, была искренне благодарна ему, необходимость выполнять все его предписания иногда казалась мне обременительной. Каждое утро он водил меня на прогулку, по тихой сонной улочке мы доходили до станции метро "Порт д'Отей", оттуда он ехал в институт, а я пешком возвращалась домой, гуляя, таким образом, около часа, во второй же половине дня я никуда не выходила и, согласно его указаниям, лежала в постели. Теперь-то я с удовольствием вспоминаю эти обязательные ежедневные прогулки. Очень часто окрестности были окутаны густым, как в горах, туманом, жёлтые листья каштанов низко нависали над головой, и временами какой-то из них, намокнув, с невнятным шорохом падал на землю. Иногда сквозь туман проглядывало голубое небо и пробивалось слабое солнце, тогда я старалась идти по солнечной стороне, чтобы накопить в себе побольше солнечной энергии. Миямура был неизменно заботлив и следил, чтобы я гуляла каждый день, иногда мне не хотелось выходить из дома, и тогда он уговаривал меня, как ребёнка. Боюсь, что ему и самому не очень хотелось гулять, с большим удовольствием он занялся бы экспериментами, но он приносил себя в жертву моему здоровью и никогда не жаловался. Бывали дни, когда он приходил с работы пораньше, потому что слишком беспокоился о моём состоянии. Скоро я забыла о своих подозрениях относительно Марико Аоки, я чувствовала, что муж любит меня, и, видя, сколько я ему доставляю хлопот, много раз думала: "Может быть, мне действительно лучше было последовать советам врачей и прервать беременность? Ведь я должна доверять любящему меня мужу и слушаться его".

Но всякий раз, когда я так думала, я вспоминала о тебе, моя девочка. Может, кому-то это покажется странным, но я ощущала тебя, пока ещё никому не видную, вполне независимым существом.

Однажды ночью, когда я по слабости своей предавалась подобным сомнениям, ты, как будто в наказание, сильно ударила меня ножкой в живот, от неожиданности я села на кровати и, почувствовав вдруг необыкновенную нежность, обхватила живот обеими руками, словно обнимая тебя. Лежащий рядом Миямура, перепугавшись, стал приставать ко мне с расспросами: "Что с тобой? У тебя что-нибудь болит?", а из моих глаз, как ни стыдно мне было, потоком хлынули слёзы. Счастливые слёзы, в которых раскаяние мешалось с радостью…

"Если человек сосредоточит на достижении цели все свои силы, всю волю и все надежды, он добьётся всего, чего захочет". Я вычитала эту фразу несколько дней назад в одной книге. Доктор Н. в конце концов разрешил мне рожать, и в основном потому, что я очень сильно хотела этого, потому, что это было главным смыслом моего существования. Моя настойчивость произвела на него впечатление, и он ограничился предупреждением, что после родов ради моего собственного здоровья и ради здоровья ребёнка я должна буду так или иначе устраниться от забот о новорождённом. Но мне было довольно того, что он разрешил мне рожать, я была просто вне себя от счастья! Дрожа всем телом, я молча вглядывалась в лицо доктора и думала о том, что Бог всё-таки принял мою сторону. Старомодный, с коротко стриженной седой бородой, профессор Н. пристально смотрел на меня добрыми голубыми глазами, а профессор Б., как бы поздравляя меня, решительно кивал головой. Думая: "Вот Бог и рассудил нас", я с благоговейным трепетом взирала на этих старых джентльменов. "Родить — вот всё, что мне надо, — говорила я себе, — что же касается дальнейшего, то, когда надо будет, Бог и об этом позаботится". И я почтительно поклонилась доктору Н. По щекам струились слёзы радости, но я не делала ничего, чтобы их скрыть.

Однажды вечером Миямура вернулся из института на такси с четырьмя огромными свёртками, заявив, что всё это он приобрёл в универмаге Бон Марше. Свёртки сразу заполнили комнату, казалось, будто мы собираемся переезжать. Я остолбенела от удивления, а Миямура возбуждённо принялся объяснять:

— Теперь я убедился, что во Франции действительно поощряется деторождение, в этой стране масса привилегий для семей, в которых должен появиться младенец. Смотри, здесь собрано всё: пелёнки, которые так тебя волновали, распашонки, платьица, башмачки. В этом вот пакете — всякие необходимые мелочи, в этом — одеяло и матрасик, а в этих двух — всё, что может понадобиться тебе в случае преждевременных родов. Что касается колыбели, кроватки и коляски, то их тоже можно будет купить с большой скидкой, как только они понадобятся. Так что ни о чём беспокоиться не нужно. И ещё — доктор Б. уже забронировал для тебя палату в клинике. В воскресенье утром вместо прогулки сходим туда, посмотрим.

Не помня себя от волнения, я раскрыла тот пакет, где, как он сказал, были собраны всякие мелочи для младенца. Из объёмистого пакета, словно извлекаемые рукой фокусника, возникали прелестные белоснежные вещицы. Появление каждого предмета я приветствовала радостным криком. Три дюжины мягких белых подгузников с махровой, как у полотенца, серединой. Я ещё смеялась, что их жалко использовать по назначению, они скорее похожи на нагруднички. Дюжина мягких хлопчатобумажных распашонок и полдюжины верхних шерстяных, шесть платьиц, дюжина прелестных шерстяных пинеток, три шапочки, дюжина тёплых пелёнок, чтобы заворачивать младенцу ножки, пара пальтишек — всё было белоснежное. Когда, разложив эти прелестные вещицы на кровати, я стала любоваться ими, мне почудилось, что я вижу тебя в этих одёжках, и всё моё существо наполнилось тихим материнским счастьем.

— Как будто подвенечный наряд, — сказала я, — наверное, тот, кто с самого рождения может носить такие белые вещи, приходит в этот мир не для страданий и трудов, а для счастья, доступного лишь ангелам…

Я даже представила себе твоё милое личико и, улыбаясь, повернулась к Миямуре. Он, стоя рядом со мной, тоже рассматривал эти прелестные ангельские одежды, но вид у него при этом был почему-то расстроенный. Погасив улыбку, я внимательно посмотрела на него.

— Боюсь, что тебя это огорчит, — нерешительно произнёс он, — но эти вещи продезинфицированы, и, пока в них не возникнет надобность, их лучше спрятать куда-нибудь подальше.

— Продезинфицированы?

— Да, ведь у новорождённого такая нежная кожа, ему ничего не стоит подхватить любую инфекцию…

— Ах вот как… — коротко ответила я и поспешно стала заворачивать вещи дрожащими от волнения руками.

Я никогда не задумывалась ни о какой инфекции, но тут внезапно поняла — ведь я больна страшной болезнью, и сердце моё невольно сжалось. До сих пор Миямура, не желая волновать меня, не заводил речь ни о дезинфекции, ни о болезнетворных микробах…

В тот момент я ощутила такое смятение и такую беспомощность, что с трудом удержалась на ногах. Я не столько огорчилась, сколько совершенно растерялась, мне захотелось опереться на что-то большое и прочное…

На следующий день, как только Миямура ушёл в институт, я, не устояв перед соблазном, снова раскрыла пакеты и ещё раз внимательно рассмотрела их содержимое. Со вчерашнего вечера я не переставая думала о том, что сказал Миямура, однако в конце концов сумела обрести душевное равновесие, придя к выводу, что микробы микробами, но ведь кровотечений у меня нет, кровохарканья тоже, поэтому я наверняка смогу родить здорового ребёнка. На всякий случай, прежде чем раскрыть пакеты, я прикрыла лицо марлевой повязкой. Глядя на приготовленные для тебя прелестные вещицы, я постепенно утешилась, неясные ощущения волновали мне грудь, в голове теснились смутные мысли о будущем. Решив пометить инициалами каждую вещицу, я села на стул у окна и, вышив на белом фоне синими нитками знак "М" — "Миямура", стала думать: какое же имя мы дадим ребёнку? И тут впервые поняла, что даже не знаю, кто это будет — мальчик или девочка? И тихонько засмеялась. Все говорят: младенец да младенец, какая же я глупая — до сих пор не дала себе труда подумать, мальчик это будет или девочка? Хорошо бы девочка. Мальчика я буду побаиваться. А если родится девочка, как мы её назовём? Размышляя об этом, я с удовольствием вышивала инициалы. И только через полчаса вспомнила, что мне нельзя утомляться, потому что может повыситься температура, и, не желая причинять беспокойство Миямуре, отложила шитьё. Однако на следующий день снова вернулась к нему и ещё два дня тайком наслаждалась этой работой. Решив — пусть будет девочка, я стала тайком упражняться на рояле, хотя Миямура запретил мне это делать. Я была такая глупая мамаша, мне казалось, музыка благотворно повлияет на развитие плода! Я с трудом удерживалась, чтобы не спросить Миямуру:

— Кого ты хочешь, мальчика или девочку?

Меня останавливал страх, я боялась, что он сочтёт это глупым и рассердится. Ведь я так старалась быть достойной своего умного мужа! Поэтому я молчала, хотя мне очень хотелось задать ему этот вопрос…

В следующее воскресенье он предложил мне пойти посмотреть предназначенную для меня палату в клинике для рожениц. Это была большая клиника в тихом районе неподалёку от Порт Мэйё. Палата находилась на третьем этаже, но она была занята, и нам показали соседнюю. Просторная светлая комната с широким открытым окном выходила на южную сторону, в ней стояла удобная низкая кровать, чистенький столик и стул, к комнате примыкали большая ванная и уборная — словом, всё здесь было как в роскошном отеле. Выглянув из окна на Булонский лес, я восторженно воскликнула:

— Наш ребёнок наверняка был бы рад, знай он, что ему придётся родиться в таком замечательном месте!

Мне и в голову не пришло поблагодарить мужа, а ведь он не остановился ни перед какими расходами, чтобы устроить меня в эту прекрасную клинику, хотя старался экономить буквально на всём и за время нашего пребывания в Париже не купил себе даже шляпы!

Я была так возбуждена, что у меня невольно вырвалось:

— Ты, наверное, хочешь мальчика?

— Да нет, скорее девочку, — без особого энтузиазма ответил Миямура, и я едва не подпрыгнула от радости.

— Правда девочку? Правда? — повторяла я. Я была так счастлива, что и не подумала спросить, а, собственно, почему он хочет именно девочку?..

На обратном пути из клиники мы немного погуляли по лесу. Для зимы день выдался на редкость сухой, и на лесных тропинках было полно гуляющих, на перекрёстке даже стоял старинный кабриолет, явно поджидая желающих прокатиться. Идя по мягким, будто посыпанным песком тропинкам, Миямура завёл разговор о будущем ребёнка.

Когда доктор Н. разрешил мне рожать, он предупредил нас, что надо заранее обдумать, как, учитывая моё состояние, лучше растить ребёнка, и, очевидно, Миямура всё время мучительно размышлял об этом. Он сказал, что обратился за советом к доктору Б. и его супруга, которая была президентом Парижского общества защиты материнства и детства, дала ему ряд ценных рекомендаций. С её точки зрения, лучше всего было бы отдать ребёнка на воспитание в хорошо оборудованные надёжные ясли, и указала на несколько заведений подобного рода. Миямура обошёл всё и убедился, что методы воспитания там вполне рациональны, дети растут здоровыми, поэтому, наверное, нашего ребёнка действительно следует сразу же отдать в одно из таких заведений. Заметив, что во Франции, население которой постоянно уменьшается, большое внимание уделяют поощрению деторождения и воспитанию потомства, Миямура с восторгом, в мельчайших подробностях принялся расписывать, какое замечательное оборудование в этих яслях, как прекрасно там воспитывают детей, и в заключение предложил мне самой сходить туда и решить, какие именно выбрать. Он говорил с большим энтузиазмом, но я едва не задохнулась от возмущения. Мне и в страшном сне не могло привидеться, что я расстанусь с моей милой девочкой, такой слабенькой, беспомощной, и доверю её каким-то чужим французам.

— Я буду растить ребёнка сама, — прервала я его, дрожа от гнева. — Я вполне смогу это сделать, и никто не в силах мне помешать. Да, у меня нет опыта, но, став матерью, я всему научусь. Даже кошки умеют растить своих котят.

— Боюсь, ты устала, — сказал он и нанял кабриолет. Я молча опустилась на сиденье, донельзя возмущённая жестокостью Миямуры. У меня не было сил даже разговаривать с ним. Этот человек задумал отнять у меня моего ребёнка! Он не хочет, чтобы я сама растила его! Значит, он меня всё-таки не любит. Я испытывала поистине адские муки.




Однажды, когда я была во втором или третьем классе, бездомная кошка родила четверых котят возле нашего погреба на заднем дворе. Их обнаружила служанка, подняла шум, а поскольку в доме никто не любил кошек, от них попытались избавиться. Кошка-мать, растерявшись, одного за другим утащила куда-то котят, несколько дней её никто не видел, но потом её вместе с котятами обнаружили под стрехой соседнего дома. Место, где она находилась, было как раз напротив окна моей комнаты. Неожиданно заметив кошачье семейство, я стала за ним наблюдать и вдруг встретила обращённый ко мне взгляд кошки-матери. Она смотрела испуганно и одновременно словно моля о сострадании. На следующую ночь она снова утащила куда-то котят. Так вот, когда мы тряслись на старинном кабриолете по лесной дороге, мне почему-то удивительно отчётливо вспомнились глаза той кошки. Да, у меня не было ни опыта в воспитании детей, ни соответствующих знаний. Меня никто этому не учил ни дома, ни в школе. Но точно так же, как та несчастная кошка, любая женщина, став матерью, уже умеет растить своё дитя, другое дело — будет она совершенствоваться в этом умении или нет. Так или иначе, материнская любовь, материнский инстинкт даются ей от природы вместе со способностью воспитывать детей и с необходимой для этого мудростью. Я была уверена, что сумею воспитать тебя сама. И совершенно незачем искать какие-то другие способы, как бы рациональны и замечательны они ни были. Впрочем, чего ещё можно ждать от Миямуры? Придя к такому выводу, я преисполнилась решимости доказать, что смогу вырастить своего ребёнка. Ах, если бы я только была здорова, мне бы наверняка удалось это осуществить! Думая о тебе, доченька, я забывала о болезни и сердилась на Миямуру, которого, похоже, ничто, кроме этой болезни, не интересовало. Возможно, причина в том, что я полюбила тебя ещё до твоего рождения, уже тогда ты была для меня вполне ощутимой реальностью, а для Миямуры ты стала существовать только после того, как появилась на свет? На следующий день, когда муж ушёл на работу, я украдкой заглянула в его дневник. Конечно, это было очень дурно с моей стороны. В дневнике я обнаружила следующую запись:

"Она твёрдо стоит на том, что будет воспитывать ребёнка сама. В ней говорит материнская любовь, и это совершенно естественно. Но не могу же я сказать ей, что, воспитывая нашего малыша, она рискует заразить его опасной болезнью? Это было бы слишком жестоко. Я хочу сделать так, как она хочет. К тому же никакие аргументы, как бы обоснованны они ни были с медицинской точки зрения, не убедят её. Наоборот, она станет раздражаться, и это может пагубно сказаться на её здоровье. Надо сделать так, чтобы формально ребёнок оставался при ней, но чтобы заботились о нём другие. Только так можно уберечь наше дитя. Прежде всего следует подыскать домик в подходящем для её здоровья месте и переехать туда. Это должно быть где-нибудь в пригороде. Хорошо бы найти особняк с садом. Желательно также нанять служанку, которая выполняла бы всю домашнюю работу. Ещё нужна женщина, имеющая опыт в воспитании детей. Им надо доверить все дела по дому и по уходу за новорождённым. Если найти такой особняк не удастся, можно подыскать семейство в пригороде, которое согласилось бы сдать нам комнаты. Но в таком случае хозяйка должна уметь ухаживать за грудными детьми и быть достаточно добра и заинтересована в том, чтобы самой заниматься нашим малышом. Комнат нужно по крайней мере три. Всё связанное с медицинской стороной ухода за младенцем и с дезинфекцией помещения я возьму на себя. Я не должен думать о расходах, о затратах физических и душевных сил. Вырастить ребёнка, вылечить жену и всем вместе вернуться в Японию — вот моя цель и мой долг. Придёт день, когда я смогу возобновить свои эксперименты. Никогда нельзя падать духом. Конечно, жаль, что мы не общаемся с другими живущими в Париже японцами, в таких обстоятельствах это было бы очень кстати, но ничего не поделаешь. Терпение, терпение и ещё раз терпение — это я усвоил ещё в годы учения в Первом лицее".

Прочитав дневник, я наконец-то поняла, что он чувствовал. Я была так виновата перед ним! Ведь это из-за меня он растерял всех своих японских друзей в Париже. Наверное, я и в самом деле должна послушаться его и отдать ребёнка в надёжные ясли, оснащённые необходимым медицинским оборудованием. Тем более что так советует и жена профессора Б. У меня даже возникло желание посетить такие ясли, но я побоялась сказать ему об этом, ведь тогда он догадался бы, что я прочла его дневник. (Сама я за это время так разленилась, что даже вести дневник казалось мне обременительным.) Так или иначе, я решила подождать, пока не подвернётся какой-нибудь благоприятный момент. А тем временем Миямура, делая вид, будто ходит в институт, подыскивал для нас гнёздышко, где мы могли бы поселиться после рождения ребёнка.

Однажды он вернулся вечером измученный и, не снимая пальто, сказал, сверкая глазами:

— Я наконец придумал, каким образом мы, как ты того хочешь, могли бы растить ребёнка сами.

Сердце забилось у меня в груди, и я, чего никогда не делала раньше, помогла ему снять пальто, но Миямура, даже не заметив этого, бросился на стул у камина и продолжал:

— Этот дом не очень удобен, ведь мадам Марсель не имеет никакого опыта в уходе за грудными детьми. Я всё время искал какой-нибудь подходящий домик в пригороде, где был бы хороший воздух, так необходимый тебе и ребёнку. Сегодня я был в районе Медонского леса и, вдруг вспомнив о том домике в Клямаре, где жил Андо, на всякий случай заехал туда. Хозяин дома мсье Демольер этой весной скончался от аппендицита, и его жена осталась одна с маленьким сыном Роже. Когда я рассказал ей, что ты готовишься стать матерью, мадам заявила, что больше всего на свете хотела бы нянчить нашего ребёнка. Она может предоставить нам три комнаты, в четвёртой будет жить сама вместе с Роже. Говорит, что готова быть нам и домработницей, и прислугой, и няней… Конечно, хорошо бы нанять ещё приходящую няню, тем более что ты всё равно не сможешь сама кормить ребёнка… Что ты на это скажешь? Место там высокое, рядом Медонский лес, воздух прекрасный, влажность значительно меньше, чем в Париже, трудно придумать что-нибудь более для тебя подходящее. При доме прекрасный сад, хозяйка очень скромная и услужливая женщина, любит детей, поэтому, хотя мы, конечно, доставим ей немало хлопот, она не будет в обиде.

Когда Андо жил в Париже, я несколько раз бывала у него в гостях и знала этот дом. С хозяином, служившим в одном из парижских магазинов, я ни разу не встречалась, но с хозяйкой виделась неоднократно. Ей было чуть за сорок, она постоянно копалась в саду, ухаживая за устроенным в уголке огородом, и относилась к Андо с большим почтением. Её сын Роже, красивый золотоволосый мальчик, учился в пятом или шестом классе младшей школы, он прекрасно играл на рояле и с большим удовольствием исполнял для нас современные французские мелодии. Рояль был единственной роскошью в этом бедном жилище. Мне всегда нравилось это семейство, живущее легко и просто, нравился скромный провинциальный быт парижских окраин. К тому же для троих квартира мадам Марсель тесновата, несомненно, нам будет гораздо удобнее в просторном доме мадам Демольер…

Однажды весной — Андо тогда ещё жил в Париже — мы втроём, возвращаясь с воскресной прогулки по Медонскому лесу, зашли в дом мадам Демольер, и Андо вдруг сказал:

— Не сходить ли нам в баню? Хотелось бы как следует пропотеть, а тут нет ванны, — и почти насильно потащил нас на электричке в дешёвые бани.

Мысль об отсутствии ванны настолько испугала меня, что я уже не могла думать ни о чём другом.

— Но ведь в том доме нет ванны! — возроптала я. — Да я там и недели не смогу вытерпеть!

Мне и в голову не пришло поблагодарить мужа… Такая уж у тебя была капризная мать, чуть что оказывалось не по мне, я тут же говорила об этом вслух, не задумываясь ни на минуту…

— Но ведь ванну можно встроить.

— Вряд ли европейские ванны так легко встраиваются.

— Если не удастся приспособить под ванну одну из комнат, можно будет устроить в кладовой что-то вроде японской деревянной ванны, какие обычно бывают в провинции.

— Но ведь хозяйка бедна, согласится ли она делать ванну?

— Мы можем сами оплатить расходы.

Потакая моим желаниям, муж забывал о себе, ведь из Клямара было очень далеко до его института, но я и не подумала поблагодарить его.

Когда всё же было решено, что после рождения ребёнка мы переедем в Клямар, Миямура стал каждый день наведываться туда, спеша с дезинфекцией внутренних помещений, переделкой комнат, установкой ванны.

Возвращаясь по вечерам, он забавно рассказывал, какой прекрасный вид открывается из сада на Париж, с каким энтузиазмом мадам Демольер готовится нянчить ребёнка. Прибегнув к посредничеству своих институтских коллег, он подыскал приходящую кормилицу. Поскольку доктор Н. советовал мне как можно раньше лечь в клинику, считая, что так будет безопаснее, я легла туда накануне Рождества.

В тот же день Миямура расплатился с мадам Марсель и перебрался в Клямар, чтобы подготовить там для нас гнёздышко.

Расставшись с мужем и оказавшись в полном одиночестве на больничной койке, я впервые задумалась о том, что роды требуют от женщины такой же душевной подготовки, как от воина — предстоящая битва, размышляла о своей слабости, о том, какой плохой я была женой, и содрогалась от ужаса — не умру ли я здесь вот так, в одиночестве? Тогда мысль о смерти впервые посетила меня, а поскольку был рождественский сочельник и из собора поблизости постоянно доносился колокольный звон, я стала усердно молиться, хотя и не знала слов католических молитв… Со смиренным сердцем молиться о том, чтобы мне была дарована возможность благополучно родить здорового ребёнка.




ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ


Доченька моя, до сегодняшнего дня я писала эти записки для себя самой, но теперь настало время писать для тебя. Пока я жила в Клямаре и, пытаясь бороться с болезнью, время от времени записывала то, что приходило мне в голову, ты всегда была рядом со мной. Потом, оставив тебя в далёкой Франции, я уехала лечиться в Швейцарию. Сначала я нарочно не бралась за перо, надеясь постепенно забыть тебя, но получилось наоборот, ты завладела всеми моими мыслями, моей душой, мне даже кажется, что ты стала мне гораздо ближе, чем была раньше. И я решила продолжить эти записки, которые на некоторое время забросила. Наверное, у меня уже нет будущего. Есть только ты и надежды, связанные с тобой…




Как я уже писала, я легла в клинику для рожениц накануне Рождества. На следующий день оба мои доктора Б. и Н. устроили консилиум, чтобы решить: не опасно ли мне рожать самой и не лучше ли ускорить роды? И кажется, пришли к выводу о необходимости кесарева сечения. Но я категорически отказалась. И не потому, что боялась операции. Я не могла доверять врачам, которые заботились только о моём здоровье и совершенно не думали о драгоценном существе внутри меня. Я боялась врачей, которые ради моего здоровья без малейших колебаний пожертвовали бы моим ребёнком. Они успокаивали меня, говоря, что с тобой всё будет в порядке, но я не верила им — а вдруг тебя повредят, когда будут вырывать из моего чрева? Я предпочитала дождаться естественного хода событий, считала, что плод должен упасть сам, достигнув полной зрелости. К тому же все эти слова о моей болезни, о моём здоровье уже не производили на меня никакого впечатления, меня поддерживало существо, растущее внутри моего тела, я испытывала удивительное чувство полноты жизни, которое не только помогало мне переносить слабость и вялость, но и наполняло меня сладостным ощущением счастья.

— Подождите, пока срок подойдёт к концу и ребёнок сможет родиться естественным образом. Не беспокойтесь за меня, со мной ничего не случится… — упрашивала я докторов.

Я опасалась, как бы, глядя на меня, они не пришли к выводу, что все японки своевольны и упрямы, ведь с какого-то времени я стала ощущать себя не просто отдельной личностью, а представительницей японских женщин. Словно в тот день, когда мы покидали Японию, за моей спиной незаметно для меня самой был установлен японский флаг. И в тот момент я, как ни странно, тоже подумала, что не имею права на личные ощущения. Однако доктор Б. добродушно улыбнулся.

— Вспомните о японских воинах, — пошутил он, — предстоящая вам операция не идёт ни в какое сравнение с харакири, это всё равно что подстричь ногти.

— Да нет, доктор, я вовсе не боюсь. Я буду ждать рождения ребёнка с таким чувством, будто собираюсь совершить харакири.

— Но ведь и само харакири противоречит здравому смыслу, наверное, поэтому оно давно вышло из моды. Надо вести себя так, как подсказывает здравый смысл.

— Ведь я выдержала эти три месяца. Вряд ли ещё один повредит моему здоровью.

Профессор Б. говорил о здравом смысле, но он был французом, а французы в своих размышлениях всегда исходят только из настоящего, поэтому для него было естественно думать о матери, мы же, японцы, берём за основу будущее, и любой японец в первую очередь подумал бы о ребёнке. У нас просто разные представления о здравом смысле, у меня — восточное, у него — западное, и представления эти совершенно не совпадают. Я хорошо это понимала, но не могла достаточно убедительно объяснить доктору. Я могла лишь воспротивиться его решению, воспротивиться спокойно и уверенно, с лёгкой улыбкой на устах. Я и в самом деле не сомневалась в правильности своего выбора и ничуть не раскаялась бы, даже если бы моё здоровье ухудшилось из-за того, что я не родила тебя на месяц раньше срока. Разве можно было заставлять тебя страдать всю жизнь только потому, что я не захотела подождать ещё один месяц и допустила, чтобы тебя насильственно извлекли на свет в эту холодную пору? К тому же терзания по этому поводу наверняка повредили бы моему здоровью. И всё же сколько раз за то время, пока я в одиночестве дожидалась в той клинике родов, я, положив руку на место, где, по моим соображениям, находилась твоя головка, молилась, чтобы ты появилась на свет хотя бы на денёк пораньше. Почему-то эта головка каждый день оказывалась в другом месте, иногда я даже не сразу могла определить, где именно, и я говорила тебе тогда: "Ах, шалунья, значит, ты не желаешь спешить!" Так, беседуя с тобой, мне удавалось избавиться от тревоги. Ещё я узнала тогда, как немного надо матери, чтобы испытать радость…

Наверное, ты всё-таки услышала мои мольбы, потому что появилась на свет третьего января, недели на три раньше срока. Уже тогда ты старалась не доставлять забот своей матери. Я даже не особенно мучилась. К вечеру я почувствовала боль, чуть большую, чем обычная боль в желудке, и сообщила об этом медсестре. Она тут же позвала акушерку и позвонила доктору Б. Не прошло и двадцати минут, как он появился в больнице и осмотрел меня, после чего уехал ужинать, наказав акушерке и больничному врачу готовиться к родам, которые, по его мнению, должны были начаться около девяти часов.

— Придётся некоторое время потерпеть. Сообщите Миямуре. Мужайтесь, — говорил он, а я, вцепившись в его руку, дрожала: неужели роды начнутся настолько раньше срока?

Миямура только час назад уехал в Клямар. Телефона там не было, и медсестра хотела было известить его телеграммой, но я её остановила. "По японским обычаям муж не должен находиться в комнате, где рожает жена", — со смехом объяснила я ей, встретив её укоризненный взгляд. Я и в самом деле стеснялась бы Миямуры и не решилась бы при нём стонать. До девяти оставалось ещё два с лишним часа. Мне хотелось принять ванну, она освежила бы меня, но мне не разрешили этого делать, сказав, что у меня может подняться температура. Медсестра всё время требовала, чтобы я как следует поела, но в палату то и дело заходили врач и акушерка, обстановка была напряжённая, поэтому кусок застревал у меня в горле.

Я попросила, чтобы из сумки вынули кимоно, специально приготовленное мной к этому дню, и, стараясь унять нервную дрожь, переоделась, чувствуя себя новобранцем, которого отправляют на фронт. У меня в голове всё время вертелись какие-то страшные истории о неудачных родах, которые я слышала в детстве. Неожиданно я подумала о матери и пожалела, что её нет рядом.

Я была непочтительной дочерью и нечасто вспоминала о матери. С одной стороны, я всегда немного дулась на неё, считая, что она могла бы уделять больше внимания своему родному ребёнку, с другой — привыкла к мысли, что у меня теперь своя семья… Но тогда, вдруг осознав, что мне придётся рожать одной среди иностранцев, я вся сжалась от тревоги, мне до боли остро представились бескрайние морские просторы, отделявшие меня от Японии, и перед глазами всплыло лицо матери. Зная, что меня всё равно здесь никто не поймёт, я стала беззвучно звать: "Мама, мама, мама…"

К тому времени, как снова приехал доктор Б., схватки сделались более сильными и частыми, но боль была вполне терпимой, во всяком случае, ничего похожего на то, что рисовалось в моём воображении, когда я слышала слова "родовые муки", я не испытывала и с удивлением смотрела на профессора, который, облачившись в белый халат, с озабоченным лицом руководил врачом, акушеркой и медсестрой.

Профессор и акушерка, сидя с двух сторон от моего изголовья, подбадривали меня, говоря что-то вроде:

— Мужайтесь, через это проходят почти все женщины.

— Это ведь вовсе не харакири.

Их слова забавляли меня, мне казалось, что вовсе не обязательно так суетиться.

За те две недели, которые я провела в больнице, роды на моём втором этаже происходили трижды, и все три раза роженицы вопили как резаные примерно в течение суток, пока им не удавалось наконец разродиться. Моя младшая сестра Канако после первых родов призналась мне, что мучилась она ужасно, света белого не видела. Вспоминая об этом, я ждала, сжав зубы: вот сейчас, сейчас, и готовилась не ударить в грязь лицом, как бы мне ни было больно — ведь я так упорствовала в своём желании рожать самой. Только с каждым новым приступом боли повторяла про себя: "Мама, мама…"

Потом я узнала, что, заботясь о моём здоровье, профессор Б. в самый решительный момент сделал мне наркоз, и его ласковый голос, говоривший: "Ещё немного потужьтесь, так, хорошо, а теперь вздохните глубже", в какой-то момент превратился для меня в голос матери. Очнувшись, я увидела белого голубя, поднимавшегося от изножья моей кровати. Я протянула к нему руки, но это был уже не голубь, а маленький ангел с крылышками за спиной. Легко порхая над моей головой, он пел нежнейшим голоском. Заворожённо прислушавшись, я вдруг поняла, что он поёт по-французски. У ангела были чёрные глаза и чёрные волосы, приглядевшись, я увидела личико японского младенца. Ангел пел, держа в ручках золотую корону. О чём он поёт? Когда я открывала глаза, силясь проникнуть в смысл его слов, он приближался, пытался надеть корону на мою голову, потом улетал прочь, потом снова приближался, и так несколько раз. Я старалась разобрать слова, ангел — надеть на меня корону. Мне так и не удалось ничего понять, поэтому я стала, подражая ему, просто повторять вслед за ним французские слова песни, и тут ангел наконец увенчал меня короной. Потом он скрылся, и сразу же заиграла прекрасная музыка. Я вся превратилась в слух, мне казалось, что я уже слышала где-то этот оркестр. Вдруг сквозь звуки оркестра до меня донёсся чей-то голос — бас, он пел по-французски:

— Доченька, просыпайся, всё уже позади.

Я поискала вокруг — кто это солирует и где, и наконец, окончательно открыв глаза, увидела доктора Б. Улыбаясь, он постукивал пальцем по моей щеке и говорил:

— Всё кончилось. Нельзя больше спать, ма птит[72 - Ma petite (фр.) — моя маленькая.].

Его белоснежная борода шевелилась и казалась мне крылом ангела.

— Нельзя, нельзя. Нельзя спать… — Его голос, настойчиво повторявший эти слова, и показался мне басом, поющим в сопровождении оркестра. Я пыталась открыть глаза, но мои тяжёлые веки сразу же опускались снова. Тут к басу присоединился альт, и они запели дуэтом:

— У вас девочка. Ну же, мадам, взгляните.

Потом мне показалось, что на мою голову снова надели тяжёлую корону, и, открыв глаза, я увидела, что профессор, уже без халата, стоит у моей постели, одна его рука лежит у меня на голове, другой он меряет мне пульс, а рядом стоит сестра, держа на руках какой-то белый свёрток. Это была ты, доченька. Поднеся свёрток, сестра повернула его так, чтобы я могла видеть твоё личико:

— Взгляните, какая прелестная девочка, мадам!

Тут мне показалось, что у меня больше нет тела, осталась одна голова, и я не могла ни смотреть на тебя, ни говорить. Перед глазами расплывалась белым пятном борода профессора, а в голове вертелось: "Родилась, она родилась потому, что я умерла…"

Только на второй день я смогла ощутить радость. В полусне я некоторое время принимала твой плач за голос матери, пытающейся меня разбудить, и бормотала про себя: "Сейчас встаю, сейчас". Потом вдруг открыла глаза и с удивлением увидела, что медсестра на столике рядом меняет тебе пелёнки. Я подумала было, что это мне тоже снится, но в следующий миг она подошла к окну и со словами: "Проснулись? Вы хорошо спали, уже девятый час", — отдёрнула занавески. В комнату проникли неяркие лучи зимнего солнца, и я поняла, что это не сон, а явь.

— Ну вот я и закончила утренний туалет вашей малышки. Ну-ка, скажи маме "доброе утро!". А теперь мы займёмся туалетом мамочки.

Сестра поднесла тебя к моему изголовью, и я впервые увидела тебя. "Ах, она родилась", — подумала я и тут же ощутила непривычную пустоту внутри.

Оказывается, я проснулась уже матерью! Изнемогая от счастья, я тихонько шептала про себя: "Маман". Да, именно так меня называла теперь медсестра. Она же тем временем передвинула колыбель на место, видное с кровати, измерила мне температуру, пощупала пульс, освежила тело. Температура и пульс не так уж отличались от нормы, поэтому она совершенно успокоилась и, занимаясь моим туалетом, в подробностях рассказала о событиях предыдущей ночи.

Произошло много такого, о чём я не знала. Я не могла понять, когда сумела так крепко уснуть, и мне было стыдно, но, похоже, на тебе моё состояние никак не отразилось, ты весила три с половиной килограмма, и всё у тебя, вплоть до последнего пальчика, было в полном порядке. Я была так счастлива, так счастлива, слушая об этом… Потом мне вспомнилось, как прошлой ночью на меня надели корону, и я тихонько провела рукой по волосам…

Скоро пришёл доктор Б., но, не зная, какими словами выразить свою признательность, я только улыбалась, не сводя с него благодарного взгляда. Смущённо кивая, профессор задал несколько вопросов сестре, изучил мою карту, полюбовался ребёнком и вроде бы остался всем доволен. Когда он склонился над колыбелью, то даже по его спине я поняла, что за ночь многое изменилось. Осмотрев меня, он посоветовал мне постепенно набирать вес и дал подробные указания относительно искусственного вскармливания младенца. Его лицо светилось мягким, добрым светом.

Я хотела попросить, чтобы мне позволили кормить ребёнка самой. Обе мои груди были полны молока, их буквально распирало от этой ниспосланной небесами благодати. Но я промолчала, ведь он наверняка поднял бы меня на смех, обвинив японок в нежелании считаться с наукой и упрямстве, заставляющем их сопротивляться предписаниям врачей. К тому же поскольку новорождённый младенец в отличие от плода в утробе принадлежал настоящему, которое только и ценится на Западе, то в конце концов вполне можно было, ничего не боясь, доверить ребёнка врачам, они сумеют о нём позаботиться. И всё же я едва удержалась от искушения и уже даже приготовила слова, которыми отпарировала бы его нападки: "Я ведь не послушалась ваших предостережений, доктор, и вот родила, и ничего дурного со мной не случилось…"




Так или иначе, я решила дождаться Миямуры и попросить его, чтобы мне позволили кормить ребёнка грудью. Все эти люди так носятся со мной, а ведь в студенческие годы я отличалась завидным здоровьем. Помню, когда я училась в женском училище, как раз стал популярным теннис, меня взяли в команду, и я каждый день тренировалась, уставала же при этом даже меньше, чем другие. У меня очень крепкий организм, почему ему должно повредить кормление ребёнка? И когда это я потеряла своё здоровье? Когда поддалась болезни, из-за которой не могу теперь кормить ребёнка молоком, распирающим мне грудь?

Иногда мне приходит в голову, что здоровье моё начало ухудшаться с того времени, когда мать, помимо Канако, взяла в дом других внебрачных детей отца — ещё одну сестрёнку и брата. Именно тогда в моём сердце пустила ростки злоба, и чем больше она разрасталась, тем слабее я становилась. Тогда-то я и заболела плевритом. Если бы этих детей родила моя мать, мы наверняка любили бы друг друга, а так… Внутри нашей семьи как будто образовалось несколько государств, и они изо дня в день вели ожесточённую психологическую войну. Очевидно, именно тогда исчерпалась моя энергия и я осталась больной и слабой на всю оставшуюся жизнь. Я обижалась на отца, обижалась на мать. С сестрёнкой же и братишкой обращалась грубо, постоянно подчёркивая своё превосходство перед ними, и вот теперь меня настигла кара — я не могу сама кормить свою милую девочку… Да, в то время мои мысли то и дело возвращались к далёким временам моего детства. Я росла избалованной, не зная никаких забот, мне и в голову не приходило поставить себя на место сестрёнки или братишки, я только и делала, что возмущалась поведением отца, вечно пропадающего у любовницы, не могла заставить себя примириться с его распущенностью. Когда же в нашем доме появились дети, возникшие в результате этого ненавистного мне союза, и стали из чувства долга называть мою мать мамой, а она тоже из чувства долга старалась обращаться с ними так же, как со мной, моё юное чистое сердце было уязвлено, и я очень страдала. Ни мать, ни отец не желали замечать моих мучений, они безоговорочно сочли меня упрямой и тем самым ещё больше исковеркали мне душу…

"Всё это было скорее моим несчастьем, — думала я, — почему же страдать за те давние грехи, даже не мной совершённые, приходится тебе, моя девочка?" Я как раз размышляла о том, как жесток Бог, когда в палату с сияющим лицом вошёл Миямура.

— Как чудесно! Я сейчас внизу встретил профессора Б.

Стоило мне взглянуть на его сияющее лицо, как все мои мрачные мысли рассеялись, и я улыбнулась ему навстречу, рассчитывая на похвалу, казавшуюся мне вполне заслуженной. Миямура смущённо взглянул на меня и, не сказав мне ни одного ласкового слова, направился к колыбели.

— Ну как наша малышка? — спросил он и с любопытством заглянул внутрь. Спохватившись, я попросила медсестру побрызгать духами возле моей кровати. Ты, наверное, спала, но Миямура не отрывал от тебя глаз. — Доктор уже обо всём мне рассказал. По его мнению, роды прошли легче, чем ожидалось. Ты знаешь, он тут же стал надо мной подтрунивать. Говорит, раз я крепко спал дома, пока ты мучилась родами, то не могу считаться настоящим отцом.

— Но я действительно мучилась.

Я сказала это нарочно, желая, чтобы муж приласкал меня. Я была так счастлива, глядя, как он стоит около твоей колыбельки.

— Может быть, субъективно роды и были трудными, но говорят же: нет ничего легче, чем родить. Профессор считает, что ты родила удивительно легко. Значит, мы правильно поступили, дожидаясь естественного развития событий…

— Смотрите-ка, оказывается, иногда не так уж плохо быть упрямой.

— На твоём месте я бы не стал этим гордиться. Твои лёгкие роды не имеют никакого отношения к твоему упрямству. Ты должна быть благодарна, тебе просто повезло.

— Кому благодарна, тебе?

— Нашей малышке, конечно.

— Знаешь, а я как раз думала о том, как бы я была тебе благодарна, если бы ты разрешил мне самой кормить малышку. У меня ведь столько молока…

— Ну вот, новая прихоть! — засмеялся Миямура.

Не помню, когда ещё мы говорили с ним так легко и дружелюбно. Такие случаи можно по пальцам перечесть. Да и их бы не было, будь я всегда с ним откровенна. Говорят, что, родив ребёнка, женщина сама словно заново на свет рождается, и в тот день я тайно надеялась, что тоже сумею стать новым человеком. Ведь твоя мать должна быть искренней и прямодушной женщиной.

— Это вовсе не прихоть, а проявление материнской любви.

— Если говорить о материнской любви, то сейчас она у тебя на чисто инстинктивном уровне, и тебе её надо поднять до уровня разумного. Ты должна всё время помнить, что теперь ты мать, а не просто сама по себе. Конечно, для ребёнка нет ничего лучше материнского молока, тут и спорить нечего. Но для тебя сейчас самое главное — не кормить ребёнка, а лечиться. А дети, уж поверь мне, развиваются в условиях искусственного вскармливания ничуть не хуже, чем на материнском молоке. Так что твоя любовь должна выражаться прежде всего в бережном отношении к своему здоровью, ты должна делать всё, чтобы выздороветь как можно быстрее. Это твой долг перед нашей малышкой. Пойми, ведь никто не заменит ребёнку мать.

— Неужели моё состояние настолько опасно?

— В любом случае ради будущего ребёнка ты должна сделать над собой усилие и постараться вылечиться.

Миямура говорил всё это, стоя возле колыбели и глядя на тебя. И наверное, поэтому его слова мгновенно проникли в моё сердце, я сразу ему поверила и решила больше не настаивать. Удивительно, что ты уже с первых минут своей жизни играла такую большую роль в наших с Миямурой отношениях.

Я заметила, что стала совершенно иначе относиться к Миямуре: если раньше он был для меня только мужем, то теперь стал ещё и отцом моей дочери. Мне вряд ли удастся передать словами то волнение, которое охватило меня, когда, лёжа на кровати, я смотрела на стоящего у твоей колыбели Миямуру! Мои глаза невольно увлажнились, таким огромным было переполнявшее меня счастье: я вдруг поняла — какие бы перемены ни произошли в мире, как бы далеки ни были мы от Японии, пока мы втроём, я могу быть абсолютно спокойна. Мне всегда говорили, что супруги должны составлять единое целое. Если раньше я всё время так нервничала и так безобразно вела себя по отношению к Миямуре, то это лишь потому, что я хотела любить его, хотела, чтобы мы с ним тоже стали бы единым целым и никогда бы не расставались. И вот я успокоилась, убедившись — мы теперь не просто два отдельных существа, составляющие пару, ты, моя милая девочка, связала нас так крепко, что мы не расстанемся до самой могилы…

(Дорогая доченька, я перечитала написанное и очень огорчилась, обнаружив, что мои писания становятся особенно сумбурными и неразборчивыми, как только я дохожу до своих единокровных брата и сестры. Неужели я до сих пор продолжаю относиться к ним враждебно? Представляю, как должны меня ненавидеть они! А ведь они твои дядя и тётя, очень важные для тебя люди, на которых ты могла бы опереться после того, как меня не станет, я же сделала всё, чтобы лишить тебя их поддержки! А всё из-за моего отца! Как ужасно, когда человек, сам того не ведая, своей безнравственностью, склонностью к распутству навлекает несчастье на следующие поколения! Я считаю, что могу гордиться, выбрав тебе в отцы такого прекрасного человека, как Миямура.)

Я спросила у медсестры, купали ли тебя в ту ночь, когда ты родилась, и она сказала, что нет. Дело в том, что тебя не купали и на следующий день, и, удивившись, я попросила медсестру объяснить мне, почему этого не делают. Она сказала, что тебя вообще ещё ни разу не купали, а в ночь, когда ты родилась, просто протёрли твоё тельце влажной салфеткой. Может быть, таковы французские обычаи, но слова сестры заставили меня содрогнуться от неприятного ощущения нечистоты, я почему-то была уверена, что тебя купали. Поэтому я попросила выкупать тебя хотя бы теперь, но мне ответили, что новорождённого младенца с точки зрения гигиены нехорошо окунать в воду, на это надо получить особое разрешение профессора. Я стала говорить о японских обычаях, рассказывать, что в Японии купание считается очень полезным для общего развития младенца, настаивала, чтобы тебя всё-таки выкупали, но меня никто и слушать не хотел. Это было ужасно! Неужели в этой прекрасно оборудованной клинике, где во всех палатах есть паровое отопление, где стоит повернуть кран, чтобы потекла вода нужной тебе температуры, нельзя добиться того, чтобы ребёнка выкупали? Когда-то давно, ещё в Японии, я слышала всякие весёлые истории о родах, их очень любили рассказывать наши бывшие служанки, по старой памяти иногда заходившие в наш дом. Помню, одна из них рассказывала, как у кого-то внезапно начались роды и в доме поднялась страшная суматоха — кто побежал за повивальной бабкой, кто разводил огонь под котлом, чтобы согреть в нём воду для первого купания, вот уже из комнаты роженицы послышался голос новорождённого, а хворост чадил и не разгорался, тогда все в панике бросились раздувать огонь, дуя на него из бамбуковых трубок… Но я находилась в стране, где, чтобы избавить роженицу от родовых мук, роды принимают под наркозом, поэтому мне ничего не оставалось, как подчиниться обычаям этой страны и терпеть. Однако когда в тот день доктор Б. по дороге в университет зашёл осмотреть меня, я, вместо того чтобы рассказывать ему о своём состоянии, завела разговор об омовении младенцев и о японских обычаях.

Доктор сказал, что хорошие обычаи есть в каждой стране и отказываться от них не стоит, потом, улыбаясь, велел медсестре каждый день купать младенца. Я была очень ему благодарна, и у меня сразу же улучшилось настроение. Когда подошло время купания, я приподнялась на кровати и стала тревожно прислушиваться к шуму воды, опасаясь, что сестра может одна не справиться. Не то чтобы я относилась к ней с недоверием, нет, — она была белоэмигрантка, хорошо образованна, добродушна, опытна; как истинная христианка, любила ближних своих, и меня в том числе, словом, я вполне могла положиться на эту иностранку, которая по воле случая оказалась рядом со мной, тогда как мать была далеко, но меня одолевали всякие нелепые страхи вроде того, что по невнимательности она может налить воды тебе в ушки. Однако медсестра быстро выкупала тебя, взвесила и стала одевать. Глядя, как ловко она это делает, я устыдилась своих опасений.

В тот день мы должны были дать ребёнку имя и отправить соответствующие бумаги в посольство и в районную мэрию. Уходя от меня прошлым вечером, Миямура просил подобрать девочке имя и сказал, что сам тоже об этом подумает. Я весь вечер с удовольствием перебирала в голове разные женские имена. Когда я училась в школе, имя "Синко" пользовалось большой популярностью, мне это очень нравилось, и с присущей мне непочтительностью я думала даже, что единственно хорошее, что сделал для меня мой отец, — это дал мне такое имя, и мне тоже хотелось подобрать тебе имя, которое будет тебя радовать в будущем. Мне казалось, что от выбора имени зависит твоя жизнь, именно оно определит, какой ты станешь — глупой или умной, и я мучительно подыскивала тебе идеальное, достойное настоящей женщины имя. Совсем запутавшись, я решила посоветоваться с сестрой, и та сказала, что раз уж ты родилась в Париже, наверное, лучше выбрать такое имя, какое могла бы иметь парижанка. Родилась же ты в день святой Женевьевы, которая считается покровительницей Парижа, поэтому сестра предложила назвать тебя Женевьевой, но ведь с таким именем не так уж легко жить в Японии, и я окончательно пала духом. Парижанку можно было бы назвать Ивонна, Луиза, Мари, Франсин… Но для японки такие имена не подходят. Я решила дождаться Миямуры, ведь он говорил, что хотел девочку, а раз так, то, скорее всего, уже подобрал для неё подходящее имя. И, вместо того чтобы подыскивать тебе имя, я принялась гадать, почему он хотел именно девочку…

Ты, впервые в жизни выкупанная, чистенькая, лежала в колыбели, готовая получить имя, а я, любуясь тобой и ощущая необыкновенную бодрость, ждала Миямуру. В обычное время он вошёл в палату и сразу же спросил:

— Ну как, уже придумала имя?

— А я-то надеялась на тебя!

— Но я в этом мало что понимаю… Я пытался, но безуспешно. Впрочем, в конце концов главное, чтобы оно не было вульгарным. Как скажешь, так и будет.

С этими словами он придвинул к колыбели стул и стал любоваться тобой, поблагодарив сестру за то, что она тебя выкупала и ты стала такой хорошенькой и чистенькой. Но потом, вспомнив, что бумаги должны быть отправлены сегодня, Миямура, по-прежнему глядя в колыбель, стал торопить меня:

— Ладно, не стоит усложнять дело, называй любое имя, которое тебе нравится. Я заранее согласен с твоим выбором. Сегодня же отнесу бумаги в посольство и мэрию, и дело с концом.

— Может быть, назвать её Марико? — внезапно вырвалось у меня, хотя ещё минуту назад я об этом и думать не думала. Миямура, внезапно изменившись в лице, повернулся ко мне. Всё больше волнуясь, я стала объяснять:

— Во-первых, мы можем писать её имя знаками "десять тысяч ри" — "ман-ри", в память о том, что она родилась так далеко от родины, и читать эти знаки как "ма-ри", к тому же во Франции её смогут называть просто Мари, это очень удобно.

Но чем больше я приводила аргументов, тем труднее мне было скрыть, что конечно же я прежде всего подумала о Марико Аоки, и в конце концов я совсем смутилась.

Когда-то, ещё до родов, я тайно мечтала стать для Миямуры второй Марико. Размышляя о том, почему он хочет дочку, а не сына, я пришла к выводу, что, поскольку мне так и не удалось заменить ему Марико, он надеется, что это сделает наша дочь. Но, думая об этом, я не огорчалась, наоборот, кормя тебя молоком из бутылочки и пристально вглядываясь в твоё лицо, мечтала, чтобы на радость своему отцу ты выросла такой же прекрасной, такой же умной и возвышенной девушкой, как Марико Аоки. Мне кажется, именно поэтому я совершенно неожиданно для себя и предложила Миямуре назвать тебя Марико. Или я была настолько дурной женщиной и по-прежнему терзалась от ревности?

Миямура сверлил меня взглядом. Его глаза впивались в меня, словно пронизывая душу рентгеновскими лучами. Вся сжавшись, я постаралась выдержать этот взгляд. Небеса и земля свидетели — в моём желании не было ничего постыдного, оно было продиктовано чистой и искренней материнской любовью.

— Ты в самом деле этого хочешь?

— Прости, если я тебя огорчила, наверное, мне не следовало…

— Но ты не будешь раскаиваться?

— Нет, я думала об этом имени ещё до того, как она родилась.

После того как Миямура ушёл в посольство, я долго плакала, натянув одеяло на голову. Это были слёзы радости, и я не вытирала их. Я думала о том, что, называя тебя именем Марико, я сама с каждым разом буду становиться лучше.

Ах, но почему же у Миямуры сразу сделалось таким озабоченным лицо? Наверное, он ещё не забыл о той женщине, иначе постарался бы перевести всё в шутку. Значит, даже твоё появление на свет не вытеснило её образ из его души?.. Я печалилась, думая об этом, но одновременно чувствовала, что, назвав тебя Марико, одержала победу и над собой и над ней, и по моим щекам текли слёзы радости. И это была искренняя радость… Да, с того дня ничто не омрачало моего счастья…

Слух о появлении на свет японского ребёнка разнёсся по больнице, и все хотели на тебя посмотреть. Медсестра несколько раз намекала мне, что хотела бы показать тебя другим роженицам, наверное, она придумала таким образом развлечь скучающих мамаш. Всех почему-то умиляли твои славные волосики. "Но разве не у всех младенцев голова покрыта волосами?" — удивилась я и посетовала, что твои волосы недостаточно чёрные. Тут пришёл черёд удивляться сестре, и она объяснила мне, что европейские дети рождаются безволосыми. Тогда мне тоже стало любопытно, и хотя раньше я не разрешала выносить тебя из палаты, но тут согласилась на двадцать пять минут обменяться младенцами со своей соседкой. Мне принесли девочку, родившуюся на два дня раньше тебя, её звали Элиза, у неё были чёткие черты лица, большие глаза, она наверняка превратилась потом в красивую парижскую девчонку, развязную и развитую не по годам. Однако тогда на головке её не было ни единого волоска, да и сама эта головка была неприятно блестящей и красной. Мать, каждый день лаская дочку, молилась, чтобы у неё выросли белокурые волосы, а у меня возникли серьёзные опасения, что волосы у неё вообще не вырастут, и я тут же поделилась ими с сестрой, изрядно её насмешив.

Так или иначе, ты привыкла к искусственному кормлению, няню для тебя тоже уже наняли, поэтому Миямура и доктор Б. предложили перевезти пока тебя одну в дом мадам Демольер, но я упросила их дождаться моей выписки из больницы. Я была уверена, что меня выпишут недели через три.

Я была так счастлива, что не обращала внимания на собственное состояние, а оно между тем оставляло желать лучшего: по вечерам у меня неизменно поднималась температура. Но я не особенно волновалась, считая, что всё наладится, как только я оправлюсь после родов. Мне казалось, что никаких осложнений у меня быть не может, тем более что, вняв советам врачей, я отказалась от мысли кормить ребёнка грудью. Однако всё вышло совсем не так, как я предполагала: после доктора Б. я тут же стала пациенткой доктора Н.




Только через пять недель доктор Н. наконец разрешил мне покинуть клинику. До сих пор помню, какой это был радостный день. В комнату проникали столь редкие зимой неяркие и ласковые солнечные лучи, на ковёр ложилась красивая узорчатая тень от кружевной занавески… В моей памяти запечатлелось всё до последних мелочей. Словно готовясь к возвращению домой из далёкого путешествия, я старательно подкрасилась и облачилась в свою лучшую каракулевую шубу, которую муж по моей просьбе принёс из дома. Он смеялся над этой шубой, говорил, что довольно было бы просто тёплого пальто, но я так долго мечтала об этом дне, так по-детски радовалась, заранее обдумывая наряд для своего триумфального возвращения! Что касается тебя, то о твоём наряде позаботилась новая няня: ты была вся в белом с головы до ног и завёрнута в тёплое белое пальтишко. До автомобиля, который ждал нас у входа, Миямура донёс тебя сам, отказавшись передать няне. Глядя на то, как осторожно он тебя нёс, я изнемогала от счастья. Материнская и женская гордость переполняла мне грудь, и, не чуя под собою ног, я шла по длинному коридору рядом с мужем.

Если прежде между нами с мужем всегда стоял образ Марико Аоки, то с тех пор другая Марико, наша Марико, крепко соединила нас. Я больше не сомневалась в Миямуре и готовилась растить тебя, благодаря судьбу за ниспосланное мне счастье…

С такими мыслями твоя счастливая мать покинула клинику. В автомобиле Миямура всё время держал тебя на руках. Ещё находясь в клинике, я поняла, как любит Миямура детей, как он любит тебя. Почти каждый день, возвращаясь домой из института, он делал большой крюк, чтобы зайти в клинику, причём не столько для того, чтобы навестить меня, сколько для того, чтобы заглянуть в твою колыбельку. Тебе достаточно было скривить личико, и он приходил в восторг:

— Смотри, она уже улыбается!

Я радовалась, открыв для себя совершенно нового Миямуру, и терялась в догадках, размышляя над тем, где в прежнем неприступно суровом Миямуре мог прятаться этот новый, трогательно восторженный и по-детски наивный, который так обрадовался твоему появлению на свет и готов был часами сидеть у твоей колыбели и смотреть на тебя? Но когда я увидела, что он, даже садясь в автомобиль, не отдал тебя няне и всю дорогу неловко держал на руках. Ах, как я была счастлива! "Этот человек великодушен и добр, — думала я, — он любит нашего ребёнка, а значит, и меня, свою жену, не может не любить. Какое счастье, что у меня такой муж!" И, преисполненная гордости, я решила не жалеть усилий, чтобы стать достойной его…

Прощаясь со мной, доктора Н. и Б. в один голос сказали:

— Мадам, отныне вам надо хорошо питаться, много спать, много отдыхать и по возможности не простужаться.

Но эти слова сразу же вылетели у меня из головы, ликующая радость переполняла моё сердце, мне казалось, я стою на пороге новой, счастливой жизни.

Я где-то слышала, что роды обновляют женский организм, и, наверное, очень хотела этому верить, во всяком случае, выйдя из-под присмотра врачей, тут же утвердилась в мысли, что теперь я так же здорова, как и прежде. Сейчас-то я понимаю, что при всей моей тогдашней самонадеянности я мало чем отличалась от своей невежественной матери. Ведь она в письмах совершенно серьёзно советовала мне отправить тебя с кем-нибудь в Японию, полагая, что если я по состоянию здоровья не могу тебя растить, то должна предоставить это ей, и она-то уж прекрасно с этим справится. Показывая письма матери Миямуре, я смеялась над её невежеством: а правда, почему бы не отправить тебя в Японию, как посылку… Однако я и сама была ничуть не лучше, такая же глупая, не считающаяся с доводами разума женщина…




— Ну, наконец-то наша принцесса пожаловала! — Мадам Демольер радостно выкатилась к воротам нам навстречу. Она действительно не пожалела сил, чтобы принять тебя как принцессу. Стены в доме были оклеены новыми светлыми обоями. Во всех комнатах с самого утра топились камины. Первая из трёх больших, выходящих на юг комнат была детской, в соседней помещался Миямура, а в следующей за ней — я. Одеяла и белоснежные простыни были совершенно новыми. В довершение всего в каждой комнате стояли новые столы и стулья… В прежние времена, когда здесь жил профессор Андо, дом выглядел совсем по-другому. Семейство Демольер перебралось в какую-то каморку, а выходящая на северную сторону комната, где раньше жила мадам, была переделана в столовую, и туда перенесли рояль малыша Роже. Миямура говорил мне, что гнёздышко для нас троих уже готово, но подробности он приберёг до дня моего выхода из клиники, и я не знала, что дом госпожи Демольер оказался почти полностью в нашем распоряжении. Тем приятнее я была удивлена.

Я с благодарностью пожала руку мадам Демольер. За годы, проведённые за границей, я успела смириться с тем, что в здешней жизни главное — получение прибыли, но мадам встретила нас с таким искренним радушием! Её зеленоватые глаза, в которых, словно в окошках, виднелась чистая душа, смотрели на меня так приветливо! В прежние времена, когда здесь жил профессор Андо, я считала его хозяйку обычной деревенской простушкой и была приятно удивлена, увидев перед собой благочестивую христианку с чутким, отзывчивым сердцем…

— Нет, благодарить надо Бога. Я потеряла мужа, а Господь послал мне взамен трёх чад своих, — улыбнулась мадам и, сжимая мою руку, провела на кухню.

Со стороны главного входа в кухню надо было спускаться по лестнице, но если смотреть с противоположной стороны, то получалось, что она находится на первом этаже, это было совершенно отдельное помещение, просторное и чистое. Расположенная рядом комната для прислуги оказалась переделанной, там стояла белоснежная ванна. Наверное, её-то и хотела мне показать мадам Демольер.

— Вот уж не представляла себе, что моя жизнь вдруг так изменится, — говорила она. — И благодарю за это Господа. Ведь если б не вы и не наша маленькая принцесса, я бы не могла позволить себе такую роскошь.

И она с радостным видом принялась показывать мне горячую воду в специальном резервуаре, кучу угля, подготовленную в чулане…

Онемев от изумления, я с восторгом взирала на чудо, совершенное Миямурой, но внезапно мой восторг омрачила тревожная мысль: а кто оплатил все необходимые расходы? Если Миямура, то каким образом ему удалось это сделать? И когда ты, моя милая Марико, ничуть не удивившись своему первому в жизни путешествию и не желая нарушать обычаев, уже сложившихся в твоей жизни, спокойно уснула, а мы с твоим отцом остались вдвоём, я тут же задала ему этот вопрос. Однако он поспешил обратить всё в шутку, будто это пустяки, не стоящие моего внимания:

— Считай, что это послал тебе Господь, и прими со смирением. И вообще, чем волновать себя такими мелочами, ты бы лучше заботилась о том, чтобы побыстрее выздороветь. Ради нашего ребёнка и ради меня.

Подойдя на цыпочках к двери твоей комнаты, Миямура тихонько заглянул туда и некоторое время стоял прислушиваясь. Потом как-то суетливо стал проверять, не слишком ли высокая температура в комнате, спрашивал, не устала ли я, предлагал прилечь отдохнуть…

Но я со своим беспокойным характером не удовлетворилась его объяснениями, а продолжала приставать к нему, желая узнать-таки, в каком положении находятся наши финансовые дела. Клиника, в которой я рожала, была очень дорогая, впредь наши расходы будут только возрастать: деньги понадобятся и на тебя и на няню, и если при этом мы станем обустраивать дом мадам Демольер как свой собственный, то от нашего аккредитива в Токийском валютном банке очень скоро ничего не останется и надо будет просить помощи у отца, а мне не хотелось бы лишний раз клянчить у него деньги. Ведь мой отец на каждую мою просьбу отвечал: "Ты должна помнить, Синко, что у меня есть и другие дети!" Всё это я нудно пыталась объяснить Миямуре. Он внимательно выслушал меня, а потом совершенно спокойно сказал:

— Курс франка сейчас очень низкий, так что о деньгах не беспокойся. Положись на меня, ты должна чувствовать себя как за каменной стеной и заботиться только о собственном здоровье. Именно оно сейчас для нас самое главное, и мы будем жить так, как лучше для тебя, пусть даже ты станешь из-за этого эгоисткой.

С этими словами он достал аккредитив Токийского валютного банка, сберегательную книжку банка "Лионский кредит" и передал мне.

Миямура всегда жил бедно, но сердце у него было богатое. А в моём царила нищета, хотя я была из богатой семьи и привыкла жить в роскоши. Открыв аккредитив и книжку, я обнаружила, что с нашего счёта в "Лионском кредите" была снята только сумма, необходимая для оплаты моего пребывания в клинике, а к аккредитиву муж ещё не притрагивался. Успокоившись, я больше уже не интересовалась, где Миямура и мадам раздобыли деньги. Потом совершенно случайно я узнала, что дядюшка Исидзаки, который очень любил мужа ещё со студенческих времён, тайком от тёти прислал ему некоторую сумму на эксперименты, тот же все эти деньги потратил на меня. В свою очередь, мадам Демольер, восхищённая его щедростью, продала бриллиантовые серьги, оставшиеся ей от бабушки, — когда-то она мне показывала их и с детской гордостью объясняла, сколько в них карат. Вырученных денег хватило, чтобы покрыть две трети стоимости оборудования, оставшуюся же одну треть она постаралась восполнить тем, что снизила нам ежемесячную плату за квартиру. Когда я услышала об этом, в груди у меня потеплело от благодарности. Однако быть довольной не в моём характере, я тут же возмутилась, почему муж не рассказал мне об этом раньше…




И вот мы зажили все под одной крышей. Сейчас, когда я вспоминаю о том времени, то понимаю, какое это было счастье. Миямура продолжал усердно заниматься своими экспериментами. Отправляясь по утрам на работу, он с педантичностью настоящего врача мерил температуру мне и тебе и оставлял подробные наставления на целый день няне и мадам Демольер. Возвращаясь к ужину, он прежде всего заглядывал в твою комнату, и няня докладывала ему, как прошёл день, затем он приходил ко мне, чтобы узнать, как я себя чувствую. В то время у меня к вечеру всегда немного поднималась температура — до 37,2, 37,3 градусов, — и это очень беспокоило Миямуру, я же ничуть не волновалась, придя к легкомысленному и вполне достойному невежды убеждению, что просто ещё не до конца оправилась после родов. Мне было жаль Миямуру, и однажды, обнаружив, что моя температура понизилась на десятую градуса и приблизилась к отметке 37,1, я вписала в мой температурный график цифру 36,9. И как же Миямура обрадовался! "Ну наконец-то, — повторял он, потом, взяв мои руки в свои, принялся меня подбадривать: — Ещё одно усилие, и всё будет в порядке".

Мне было так приятно видеть его радость, что на следующий день я не смогла устоять перед искушением и снова вписала цифру 36,9. Откуда мне было знать, что даже незначительная разница температур в два-три деления так много значит? Желая доставить ему удовольствие, я каждый день приуменьшала свою температуру, чтобы она не поднималась выше отметки 37. Миямура радовался, глядя на мой температурный график, радовались мадам Демольер и няня, их радость придавала мне уверенности, я считала, что полным ходом иду к выздоровлению и к весне стану такой же здоровой, какой была всегда.

Миямура никогда не жаловался, хотя пригородный трамвай полз как черепаха, и ему требовалось теперь в два раза больше времени, чтобы добраться до института. Лишённый возможности ходить на концерты и в театры, он утешался, любуясь тобой. Видя, что температура у меня не повышается, он разрешил мне ложиться спать на час позже, и мы теперь могли неторопливо ужинать, беседуя о том о сём. Миямура как бы между прочим рассказывал мне о мадам Кюри и её дочери, мадам Жолио. Мадам Кюри и мадам Жолио всегда помогали мужьям в работе, и именно с них мне следовало бы брать пример, я же пропускала рассказы об этих замечательных женщинах мимо ушей, как не имеющие ко мне никакого отношения, и иногда даже позволяла себе иронические реплики. Теперь-то я понимаю, что Миямура рассказывал мне о них нарочно, стараясь внушить, какой должна быть жена учёного, но тогда мне это и в голову не приходило! Разумеется, стать такой, как они, я бы всё равно не смогла, но если бы я по крайней мере старалась, наверное, в нашей жизни что-то и изменилось бы, во всяком случае, мои старания не остались бы не замеченными Миямурой, но, увы…

Миямура явно скучал со мной, поэтому всегда старался побыстрее закончить разговор и после ужина просил Роже поиграть на рояле. Мне бы посочувствовать ему, видя, что вместо парижских мастеров он вынужден довольствоваться игрой мальчика, но куда там, я не только не сочувствовала, а ещё и мучилась тайком от ревности, мне казалось, что он просто не хочет оставаться со мной наедине. Малыш Роже не заставлял себя долго упрашивать, сразу же садился за рояль и играл с огромным воодушевлением, словно перед большой аудиторией. Он был очень уверен в себе, тем более что весной, когда в Клямаре проходил съезд инвалидов войны, удостоился чести играть на открытии в присутствии самого президента. Я любила музыку не меньше Миямуры и с удовольствием слушала игру Роже, но через час мне это обычно надоедало, и я шла в твою комнату. Миямура бдительно следил за тем, чтобы в девять часов я непременно была в постели, и мне хотелось хоть минутку провести рядом с тобой.

— Роже, нельзя утомлять мадам, — частенько выговаривала сыну мадам Демольер, поэтому, как только я выходила из комнаты, мальчик тут же прекращал играть, и Миямуре ничего не оставалось, как тоже идти в твою комнату. Ты была спокойным ребёнком — вся в отца, как любила говорить мадам Демольер, — и большую часть времени спала, поэтому мы просто садились с двух сторон от твоей колыбели и любовались тобой. Этого было довольно, чтобы смягчить моё сердце и снова почувствовать себя счастливой. Часам к девяти, будто зная, что скоро тебя будут кормить, ты открывала глазки и начинала шевелиться, а как только стрелка часов переваливала за девять, раздавался оглушительный рёв, и мадам Демольер смеялась: "У нашей Мари в животике будильничек зазвенел!" Она приносила приготовленную няней бутылочку с молоком и меняла тебе пелёнки, после чего я брала тебя на руки и кормила из бутылочки. Когда я смотрела, как ты сосёшь, у меня не оставалось никаких желаний, никаких суетных стремлений и сердце моё совершенно очищалось.

После кормления мне полагалось ложиться спать, а Миямура шёл в кабинет работать. По вечерам он обычно обобщал результаты проделанных за день опытов, а иногда писал статьи по-французски и печатал их на машинке. После девятичасового кормления тебя кормили ещё раз в час ночи, но мадам Демольер ставила обычно будильник и тихонько кормила тебя сама, стараясь не тревожить наш сон. Как я уже писала, моя комната находилась через одну от твоей, Миямура нарочно решил поместить меня подальше, чтобы ты не будила меня своим плачем. (Возможно, правда, он просто хотел изолировать тебя от меня.) Но из-за этого я только ещё больше нервничала. Японской матери трудно смириться с тем, что её совершенно ещё беспомощный младенец находится так далеко от неё, и я изнемогала от беспокойства и жалости к тебе. Я постоянно прислушивалась, и, если мне чудились какие-то голоса, я сразу пугалась, думая, что они доносятся из твоей комнаты, когда же приближался час ночи, я невольно просыпалась и думала: вот сейчас тебя кормят… Иногда, крепко заснув, я пропускала время кормления и начинала волноваться, не забыли ли тебя покормить? Мне хотелось спросить о том у Миямуры, но он был в соседней комнате, и там было тихо, хотя обычно он работал до часу ночи и его машинка стучала, как капли дождя по стеклу. Я начинала терзаться, не заснул ли он по рассеянности раньше времени, и больше не могла сомкнуть глаз. А вскоре слышала, как часы на соборе бьют три…

В такие минуты мне казалось неестественным, что мы, как чужие друг другу люди, занимаем разные комнаты, хотя и живём под одной крышей. Я чувствовала себя одинокой и заброшенной. Разумеется, я понимала, что причина — в моей болезни и надо смириться, но, сама того не желая, злилась на мужа, ставя ему в вину, что он совсем офранцузился и ведёт себя как последний индивидуалист. Когда о ком-то начинаешь думать плохо, то уже не видишь ничего хорошего, у меня возникало подозрение, что он не даёт мне ухаживать за тобой днём нарочно, просто желая настоять на своём, и я принимала твёрдое решение со следующего утра всё делать сама, начиная с пелёнок и кончая кормлением.

Миямура говорил, что поручил нашего ребёнка заботам няни и мадам Демольер только из-за моей болезни, но ведь обе они в общем-то чужие люди, за ребёнком ухаживают за деньги, и хотя я стараюсь не вмешиваться, всё же никогда не спускаю с них глаз. К тому же японского ребёнка нельзя воспитывать точно так же, как французского… Измученная подобными мыслями, я не могла заснуть до утра. Однако на следующее утро приходила няня, купала тебя, взвешивала, кормила, одевала в красивое и чистое белое платьице и приносила ко мне в комнату:

— Ну-ка, пожелаем мамочке доброго утра.

Видя, какая ты крепенькая, как быстро прибавляешь в весе, я забывала и о том, что недоспала, и о своих ночных сомнениях и страхах. Я благодарила Господа и улыбкой встречала тебя и няню.

Обычно сразу же вслед за вами в комнату входили Миямура и мадам Демольер, все мы собирались вокруг тебя и желали друг другу доброго утра. Окажись среди нас хоть один злой человек, вряд ли в этот утренний час возникала бы столь светлая и непринуждённая атмосфера. Иногда я смущалась и не знала куда девать глаза. "Они так добры ко мне, я просто обязана быть всем довольной", — думала я. Твоей няней была серьёзная молодая женщина с сильно развитым чувством ответственности, порой граничащим с упрямством. Мадам Демольер самоотверженно ухаживала и за тобой и за мной. Миямура, прежде чем уйти в институт, непременно брал тебя на руки и говорил по-французски:

— Надеюсь, ты и сегодня будешь слушаться мамочку и не допустишь, чтобы у неё поднялась температура.

Мне казалось нарочитым, что он говорит по-французски, но в присутствии мадам Демольер и няни он никогда не позволял себе ни одного японского слова, так хорошо был воспитан. Ах, Марико, грешно мне было тогда жаловаться!

Появившись на свет, ты заняла в сердце Миямуры такое же место, как и его работа… Мне следовало радоваться, ведь я давно уже тайно мечтала о том, чтобы ты заменила Миямуре Марико Аоки, именно поэтому я и назвала тебя Марико. Почему же мне было так грустно? Не потому ли, что я сама так и не сумела подняться до высокого духовного уровня Миямуры?




Когда мы переехали в Клямар, я почти не ходила гулять, опасаясь утренних туманов, но иногда во второй половине дня проглядывало солнце, и мадам Демольер приглашала меня пройтись. Три раза в неделю на соборной площади устраивали базар, где мадам обычно закупала продукты. Иногда я отваживалась сопровождать её. Из садика перед домом открывался вид на Париж. С холма Сен-Клу сквозь белую пелену тумана просвечивала серебристая лента Сены, виднелись Трокадеро, Эйфелева башня, собор Сакр-кёр.

— Весной мой сад превращается в рай, — говорила мадам Демольер. — Зацветут каштаны, розы, вы сможете проводить там целый день, любуясь Парижем. А там, глядишь, и клубника поспеет. Мы поставим для вас кресло под каштанами. А маленькую принцессу положим в коляску, пусть принимает солнечные ванны. Потерпите ещё немного. Вот придёт весна…

Вот придёт весна… Эти слова пробуждали в моей душе сладкие надежды, я тоже улыбалась и повторяла про себя: "Скорее бы весна…"

Базар мало чем отличался от того, который я видела в Отее, но мадам Демольер закупала так много всяких продуктов: и мясо, и птицу, и овощи, и фрукты, — что торговцы относились к ней с особым почтением. Она же, словно боясь, что её могут упрекнуть в расточительности, и желая заранее оправдаться, знакомила меня и с торговцами, и со всеми, кто встречался нам по дороге.

— У меня никогда не было таких замечательных жильцов, — хвасталась она. — Они принадлежат к высшей японской аристократии и привыкли купаться в роскоши, вот я и стараюсь…

И, не обращая внимания на то, что я готова провалиться сквозь землю, всегда добавляла:

— Муж мадам сейчас в университете, он учёный, а ребёнок остался с няней.

Японские студенты и аспиранты обычно приезжали в Европу без семьи, поэтому мадам, очевидно, пришла к совершенно произвольному выводу, что раз Миямура приехал с женой, да ещё и ребёнком обзавёлся, значит, мы очень богаты. Встречая на рынке соседок, она непременно вытаскивала из своих сумок курицу или связку бананов и хвасталась, что теперь может позволить себе каждую неделю готовить блюда, которые раньше ела только раз в году. Я веселилась, глядя на неё, и любила ходить с ней на базар, но, увы, сама бедная мадам питалась очень скудно: они с Роже, как правило, довольствовались нашими остатками, которые ели где-нибудь на кухне, и в месяц на троих мы тратили даже меньшую сумму, чем когда жили у мадам Марсель. Беспокоясь, что таким образом мы подрываем их бюджет, я, предварительно посоветовавшись с Миямурой, предложила госпоже Демольер увеличить квартирную плату, но она, наоборот, испугалась.

— Я и так слишком на вас наживаюсь, — сказала она, положив руки мне на колени. — Мы оба имеем роскошное бесплатное питание и сумели даже накопить уже некоторую сумму. Если у вас, мадам, есть лишние деньги, начинайте откладывать на приданое девочке. Приданого никогда не бывает слишком много. Прошу вас.

Твоё приданое… Во Франции было принято готовить его заранее, но, моя Марико, время, когда ты будешь выходить замуж, казалось мне таким далёким… Неужели пора уже думать о приданом?.. Тогда я расхохоталась в лицо мадам Демольер, но сейчас меня всё чаще беспокоит мысль о том, что у тебя не останется от меня ровным счётом ничего, а мне так хотелось бы отметить день твоей свадьбы! К счастью, приданое — это не японский обычай, но я могу оставить тебе на память некую истину, которая мне открылась как женщине и как матери, но вот только как передать её тебе? У меня нет ничего, кроме воспоминаний: о том, как я мучилась, чтобы стать достойной Миямуры, о том, как пыталась любить его, что, в сущности, одно и то же, и особенно о том, как, родив тебя, изо всех сил старалась стать тебе хорошей матерью… С этими воспоминаниями я постепенно продвигаюсь к могиле, и, как знать, может быть, они — это и есть то единственное, что я могу оставить тебе?..




Наконец настала долгожданная весна. Она пришла неожиданно, застав всех врасплох, просто, проснувшись однажды утром, мы поняли — а весна-то уже здесь. Это была вторая весна, которую я встречала в Париже, и тем не менее её внезапный приход взволновал меня, она словно вдруг вырвала меня из зимней спячки, и я растерянно впитывала лучи весеннего солнца. Сад мгновенно зазеленел, каштаны покрылись пышными белыми соцветиями. Все вокруг — и панорама Парижа, и Медонский лес, вид на который открывался с холма Клямар, — засверкало яркими красками, и мы словно впервые увидели, в каком живописном месте находился домик мадам Демольер.

Налюбовавшись прекрасными видами, все обитатели нашего домика собрались в саду, поближе к долгожданным солнечным лучам. Для тебя под деревьями поставили коляску. Няня и мадам Демольер старались как можно больше времени проводить в саду, и даже приходящая служанка чистила картошку, расположившись на солнышке. Для меня рядом с твоей коляской ставили шезлонг, и я целыми днями лежала в нём, ничего не делая. Потом по рекомендации Миямуры мы начали принимать солнечные ванны, начав с того, что выставляли на солнце ноги. В те дни я очень хорошо поняла, насколько важны для человеческого организма солнечный свет и воздух.

И перестала удивляться, когда няня с серьёзным выражением на лице замечала: "Сегодня как-то тяжело дышится".

К тому времени опубликованные на французском научные статьи Миямуры заслужили признание знатоков, и он очень этому радовался. Он никогда не рассказывал мне, каково было конкретное содержание этих статей, полагая, очевидно, что это выше моего понимания, но я радовалась его радости. Я была счастлива, видя, что его усилия наконец-то увенчались успехом. Помню, в то время Миямура писал в своём дневнике:

"Мне даровали дочь, и я добился успеха в своей работе. Чего мне ещё желать? Разве только здоровья жены…"

Несмотря ни на что, он продолжал эксперименты и постоянно ходил в институт.

Дни становились всё длиннее. Мы с тобой выходили в сад утром и оставались там до прихода с работы Миямуры. Трамвайная остановка находилась у подножия холма, сойдя с еле тащившегося трамвая, он шёл пешком вверх по аллее. Я лежала в своём кресле и по звуку его шагов — он немного шаркал ногами — догадывалась о его приближении. Скоро из-за бетонной стены раздавался свист, а потом и его голос:

— Марико!

Миямура звал тебя, но мне всегда казалось, что он зовёт меня. Словно он хочет сказать: Синко! — но почему-то не может. Когда мы с ним только поженились, ему как будто что-то мешало называть меня по имени, наверное, в его памяти ещё свежо было воспоминание о Марико, поэтому, обращаясь ко мне, он говорил просто "ты". Называть же твоё имя — Марико — ему явно было очень приятно. И не потому, что он вспоминал в этот момент ту, прежнюю Марико, нет, произнося твоё имя, он словно просил прощения у женщины, которую сделал несчастной, отдавал дань своей любви, в его голосе звучала тоска по утраченной молодости… Так мне, во всяком случае, казалось, но, возможно, потому, что я была ещё слишком слаба. Я чувствовала себя совершенно счастливой, и когда слышала голос, зовущий тебя: "Марико!" — снова и снова говорила себе, что должна всё-таки постараться сама стать для него второй Марико…

Услышав его голос, я шла к воротам, а за мной спешила няня с тобой на руках. Миямура очень радовался и пытался взять тебя на руки, а няня всегда останавливала его, смеясь:

— Сначала почистите одежду и помойте руки…

Каким добрым было его лицо в те минуты! Когда по каким-то обстоятельствам я не могла выйти к воротам, он тут же озабоченно спрашивал:

— А где наша мама?

Как хорошо я помню его голос! Я долго думала, за что судьба подарила мне такого мужа, и постепенно пришла к выводу, что я сама тут вовсе ни при чем, просто Бог пожелал таким образом вознаградить мою несчастную мать, покорно сносившую выходки отца.

Весенние сумерки были прекрасны. В тёплые вечера стол выносили в сад и мы ужинали на воздухе. Иногда приглашали к ужину и няню. На это время она становилась мадемуазель Рено. Мы с мадам Демольер только диву давались, слушая, как она расхваливает статьи Миямуры, и в конце концов вынудили её признаться, что её женихом был студент-медик. Она даже попросила Миямуру познакомиться с ним и как-то вечером привела своего студента к ужину, его звали Б. Тогда мы тоже ужинали в саду и до поздней ночи беседовали. Помню, как долго не спускалась ночь, как прекрасны были сумерки, помню, как мы решили вдруг повесить на ветку каштана фонарь из Гифу, который оставил здесь профессор Андо… В какой-то момент мадемуазель Рено заметила, что я не принимаю участия в разговоре, и, сделав вид, будто что-то вспомнила, обратилась ко мне. Но я ничуть не тяготилась своим молчанием, мне было так приятно слышать похвалы в адрес своего мужа, я уже предвкушала тайком, как стану хвастаться его успехами перед своим отцом, как обрадуется дядюшка Исидзаки… Скоро начинался сезон летних отпусков, и мсье Б. поделился с нами своими планами: он собирался поработать в Парижском городском госпитале. Мадемуазель Рено с явным удовольствием рассказала о своих планах на будущее: через несколько лет они собирались пожениться и открыть своё дело, после чего она станет помогать мужу как медсестра. Потом они ушли, взявшись за руки и совершенно забыв о том, что со вчерашнего дня мечтали послушать игру малыша Роже на рояле.

Право же, ради счастья, которое я испытала в те дни, стоило родиться. Я была так благодарна своему отцу и своей матери за то, что они помогли мне приехать в Париж вместе с мужем! Да, я была счастлива. С каждым днём я всё больше привязывалась к тебе, я радовалась, что ты растёшь здоровой, что внутри твоей прелестной плоти уже даёт первые ростки дух. Рядом с тобой я поняла, что любовь не возникает сама собой, её нужно создавать. Даже любовь матери и ребёнка является результатом мучительных усилий, а уж тем более супружеская любовь, она даётся ценой многолетнего самоотверженного труда.

Ещё мне открылось, что брак — это вовсе не завершение любви, а её начало, это только исходный момент в создании шедевра, который именуется семейной жизнью. Никто не видит, сколько сил и самоотверженного труда, сколько мучительной борьбы стоит художнику создание шедевра. И столько же сил и труда надо затратить, чтобы процесс создания супружеской любви увенчался успехом. О моя милая Марико, ты была ещё так невинна, но уже сумела научить меня всему этому. Именно тогда я обрела душевный покой и научилась быть счастливой. Мне бы теперь только выздороветь, и нашу жизнь можно считать устроенной…

Возможно, я перегрелась на солнце, но однажды утром моя мокрота вдруг оказалась красной, и я испугалась. Температура тоже в тот день была выше, чем обычно, — 37,4. Утром я не сказала об этом Миямуре, но к вечеру температура поднялась до 37,8. День был очень душным, остальные тоже чувствовали себя не лучшим образом, говорили, что надвигается гроза. Я не стала принимать ванну, пораньше вернулась в комнату, опустила жалюзи и легла в постель. Но кровохарканье больше не повторилось, и, когда Миямура вернулся домой, я, как всегда, встретила его у ворот, и мы с удовольствием поужинали.

На следующее утро мокрота опять оказалась красной. Перепугавшись, я призналась во всём Миямуре. Успокоив меня, он, как всегда, отправился в институт, но после обеда вернулся, чтобы вести меня к доктору Н.

Мне было жаль, что я причинила Миямуре столько хлопот. Но ведь я соблюдала все предписания врачей… Вряд ли столь резкое ухудшение произошло по моей вине… Придя к этому выводу, я решила, что должна примириться с судьбой.

Однако я всё-таки чувствовала себя виноватой перед Миямурой, и, когда мы ехали в такси, с губ моих невольно сорвалось:

— Прости меня, хорошо?

Осмотрев меня, доктор Н. сказал, что не находит значительных изменений, но всё же посоветовал Миямуре отправить меня в Швейцарию. Одновременно он предложил мне попробовать пневмоторакс, новый радикальный метод в лечении туберкулёза лёгких. Этот метод только что изобрели, и о нём говорили разное, но Н. считал его весьма многообещающим. Миямура решил положиться на мнение доктора, и тот, тут же позвонив своему любимому ученику К., отвёз меня в его клинику. В Париже было мало врачей, которые делали пневмоторакс, похоже, что единственным надёжным был К. Три дня подряд вместе с Миямурой я ходила в его клинику. Мне накачивали в плевру воздух, сжимая таким образом лёгкие.

Если бы это лечение оказалось эффективным, я бы могла поправиться, не уезжая в Швейцарию, ведь у меня было поражено только одно левое лёгкое. Три дня я лелеяла самые радужные надежды. А на четвёртый было установлено, что из-за перенесённого в юности плеврита ввести необходимое количество воздуха не удаётся. Так что в моём случае новый метод оказался неприемлемым…

— Вам надо ехать в Швейцарию и жить в санатории до полного выздоровления, — к такому выводу пришли и Н. и К.

Ехать в Швейцарию! Расстаться с тобой, с Миямурой и уехать в Швейцарию! Одна мысль об этом повергала меня в бездну отчаяния! Мне хотелось плакать, просить помощи у богов и будд…




ГЛАВА ПЯТАЯ


Сегодня твой первый день рождения. В честь этого дня я снова продолжу эти записки, к которым давно уже не притрагивалась.

Со вчерашнего дня, не прекращаясь ни на минуту, идёт снег, но утром мне разрешили двухчасовую прогулку, и я спустилась вниз к церкви. Поскольку я ничего не могу подарить тебе на день рождения, я хотела хотя бы сходить в церковь и помолиться за тебя.

Я не приняла католическую веру, но с тех пор, как меня поместили в этот горный санаторий в Лозанне, я часто хожу в церковь и читаю Евангелие. Разумеется, я не стала истовой прихожанкой и не падаю ниц перед распятым Христом, и всё же, вне каких бы то ни было доводов разума, я верю в Бога и в свою бессмертную душу, я обрела эту веру в тот день, когда Господь даровал мне тебя. Я молилась этому незримому Богу, уединившись в больничной палате, и он являл мне своё всемогущество, неизменно откликаясь на мои молитвы и заставляя волноваться мою душу. Мне было достаточно ходить в церковь, слушать мессу и приобщаться к торжественным обрядам. Хотя и монахини, которые ухаживали за мной в санатории, и мадам Рене, с которой я здесь подружилась, радовались, видя в этом свидетельство моей готовности принять католическую веру… Благоговейно внимая звукам торжественной мессы, я верила, что Господь пожалеет меня и простит. Вряд ли он так жесток и упрям, что не примет моих молитв до тех пор, пока я не стану католичкой.

Но сегодня я пошла в церковь не для того, чтобы послушать мессу. Я просто не могла усидеть на месте, зная, что у тебя сегодня день рождения. Глядя на твои фотографии на стене, я несколько раз повторила по-японски: "Поздравляю тебя, поздравляю…" Потом попыталась сказать это по-французски и не смогла сдержать слёз. Уже полгода прошло с того дня, как мы расстались, каждый месяц мне неизменно присылают твои фотографии, их теперь у меня около двадцати. Вот ты ползёшь, вот ты впервые встала на ножки, вот ты в японской безрукавке, которую тебе прислала из Японии бабушка, её надели прямо поверх европейского платьица, и вот последняя: держась за стенку, ты делаешь несколько шагов, смешно переступая ножками… Твой образ согревал мне сердце, но ты была так далеко, и хотя я сознавала, что должна радоваться, видя, как быстро ты растёшь, я всё равно сходила с ума от беспокойства и от жалости к тебе, мне казалось, что за все эти месяцы ты изголодалась по материнской любви, тем более что теперь ты уже многое понимаешь. Я доверяла мадемуазель Рено и верила, что она прекрасно тебя воспитывает, но вот интересно, как справили твой день рождения?

От этих мыслей я не могла усидеть на месте и, надев пальто с капюшоном и тёплые ботинки, вышла из комнаты. У выхода уже толпились те, кому разрешались прогулки даже в снегопад, очевидно, они собирались спуститься в город: погода для этого была самая подходящая, падал, сверкая, лёгкий снежок, тонким слоем покрывал землю. Когда я проходила мимо книжной лавки, оттуда неожиданно появилась мадам Рене.

— А, мадам Миямура… Куда это вы? — окликнула она меня, но почему-то я не решилась ответить, что иду в церковь.

Мне невольно вспомнилось другое утро, очень похожее на это. Тогда тоже падал лёгкий снежок и на душе у меня было тоскливо. Спускаясь к церкви, я точно так же столкнулась нос к носу с мадам Рене, вышедшей из книжной лавки, и она точно так же меня окликнула:

— Мадам Миямура, куда это вы?

— В церковь.

— Тогда и я с вами, — заявила она, и мы пошли вместе. Кончилось же всё тем, что мы обе уехали в Париж… Поэтому на этот раз я торопливо солгала:

— В парикмахерскую.

Признайся я ей, что иду в церковь, она точно так же, как тогда, увязалась бы за мной, стала бы приставать с расспросами, пришлось бы признаться, что сегодня твой день рождения, тогда бы она принялась нудно объяснять мне смысл основных догматов католической веры и убеждать меня в том, что тебя надо обязательно крестить. Потому что, если люди иной веры, паче чаяния, и будут призваны Богом, им не удастся приблизиться к нему…

К таким разговорам я испытывала инстинктивное отвращение, мне казалось, что они каким-то образом могут навлечь на тебя беду. К тому же сегодня мне хотелось быть одной, чтобы никто не мешал мне думать о тебе. Отделавшись от мадам Рене, я зашагала в сторону церкви и вдруг вспомнила тот день, когда мы вдвоём уехали в Париж. Вспоминая об этом, я каждый раз испытываю угрызения совести и сгораю от стыда, но раз уж я решила покаяться во всём, то напишу и об этом…

Это случилось незадолго до Рождества. Письма из дома вот уже две недели как перестали приходить, и я ничего о тебе не знала. Однако я не очень волновалась, ибо предполагала, что Миямура нарочно не позволяет мадемуазель Рено писать, предвкушая, что обо всём расскажет мне сам: на рождественские каникулы институт закрывался, и Миямура, воспользовавшись этим счастливым обстоятельством, давно уже обещал навестить меня. И я с нетерпением ждала дня его приезда.

В нашем санатории было пять женщин из Парижа, и их мужья раз в месяц обязательно навещали их. Обычно приехавший, оставив внизу велосипед, пешком поднимался вверх по склону и свистом подавал сигнал. У каждой палаты был небольшой балкончик, где мы обычно лежали, принимая воздушные ванны, так вот, заслышав свист, жена приехавшего вскакивала с шезлонга, взволнованно восклицая: "О, мон шери!"

— Я уже поднимаюсь, не спускайся.

— Ты что, не можешь идти побыстрее? Сколько ещё ждать!

Лёжа на своём балкончике, я слышала их нетерпеливые возгласы и всегда с добрым чувством думала: "Ну вот, к госпоже К. пожаловал муж". В такие дни у мадам К., совсем как у здоровой, блестели глаза, она нежно прижималась к мужу, появляясь с ним в столовой и в салоне. А потом, после того, как муж уезжал, день или два не спускалась в столовую и не ходила на прогулки.

Сначала меня поразили такие откровенно нежные отношения между супругами, и я позавидовала им. Я снова начала сомневаться в Миямуре, который, насколько я помнила, даже не написал мне ни одного ласкового письма. "Может быть, я ему безразлична? Может быть, он просто не любит меня?" — думала я. Но после того как мы сблизились с мадам Рене, я стала отчётливее представлять себе характер супружеских отношений во Франции, хотя не могу сказать, чтобы разобралась в них до конца. Так или иначе, я не только перестала завидовать француженкам, но и преисполнилась к ним сочувствия. Что хорошего в любви, которая готова дать трещину только потому, что супруги не поговорили хотя бы раз в неделю по телефону, преодолевая разделявшие их горы и реки? Что хорошего в любви, которой пришёл бы конец, если бы муж раз в месяц не отпрашивался с работы и не пересекал границу, чтобы навестить жену? Мадам Рене недоумевала, почему я не звоню Миямуре, почему он не приезжает навестить меня. Очевидно, она подозревала, что из-за моей болезни муж разлюбил меня, и разными способами пыталась меня утешать. Она считала, что и в церковь я хожу только потому, что стараюсь примириться с изменой мужа. Иногда я только молча улыбалась, слушая её, а иногда робко пыталась объяснить ей, что она заблуждается, что в Японии отношения между супругами строятся на полной откровенности и взаимном доверии. И ждала — вот приедет Миямура на рождественские каникулы я познакомлю его с моими подругами по санаторию, и все увидят, какой у меня замечательный муж…

Однако, когда я совсем истомилась ожиданием, уверенная, что он приедет не сегодня, так завтра, внезапно пришло письмо, что приехать он не может. В довершение всего Миямура писал в свойственном ему высокопарно-официальном стиле, так что о его истинных чувствах оставалось только гадать. К тому же он ни строчки не написал о тебе. Я перепугалась, что ты заболела и что именно этим объясняется долгое молчание мадемуазель Рено, а уж если он отменил свою поездку в Швейцарию, то, наверное, тебе стало совсем плохо. Не в силах унять беспокойство, я послала телеграмму: "Здорова ли Мари?" Ответ пришёл на следующий день: "Нет никаких оснований для тревоги"… Но, истолковав это французское "рьен а крэндр"[73 - Rien a craindre (фр.) — нечего опасаться.] в том смысле, что ребёнок болен, просто оснований для тревоги нет, я не только не успокоилась, а, наоборот, взволновалась ещё больше. В моём воображении рисовались картины одна ужаснее другой, и в конце концов в поисках утешения я решила пойти в церковь, а по дороге встретила мадам Рене. Шагая рядом со мной по направлению к церкви, она вдруг сказала:

— Не хотите ли съездить в Париж? Можно выехать прямо после обеда… У меня есть два билета, я думала, муж приедет за мной, но он прислал телеграмму, что приехать не может. А мне так хочется встретить Рождество и Новый год дома! Ваш муж тоже не приедет, так почему бы вам не съездить в Париж и не провести праздники с дочкой? Ваш муж наверняка будет рад, да и малышке, как ни хорошо за ней присматривают, необходим материнский глаз. Правда, почему бы нам не поехать? А то билеты пропадут, жалко. У меня забронированы места в спальном вагоне, и вы очень выручите меня, если составите мне компанию, да и веселее вдвоём…

Так, словно дьявол-искуситель, нашёптывала она мне своим сладким голоском.

— А доктор Боннар разрешил вам уехать?

— Конечно, я говорила с ним… но при чём тут доктор Боннар? Разве неделя или даже десять дней могут кому-нибудь навредить? К тому же вы здесь уже полгода и наверняка разбираетесь в своём состоянии лучше доктора Боннара.

Могла ли я устоять перед искушением? У меня перед глазами возникло твоё личико, мне так хотелось тебя обнять, приласкать — ведь ты была уже достаточно большой, чтобы отвечать на ласку. А если ты действительно больна, то встреча со мной может пойти тебе на пользу, ты быстрее поправишься… Я думаю, мадам Рене не зря предложила мне присоединиться к ней, наверное, она заметила, в каком я была смятении, каким нетвёрдым был мой шаг.

Между тем снег перестал идти, засверкало солнце, и на сугробы легли голубые тени. Я вдруг почему-то ощутила необыкновенную лёгкость на душе и, пройдя мимо церкви, машинально двинулась вслед за мадам Рене покупать шоколад в подарок домашним. Вернувшись на санях в санаторий, я сразу же пошла к доктору Боннару и попросила разрешения уехать, но доктор, склонив голову, сказал:

— Если у вас нет никакого важного дела, вам лучше не ехать…

Тут вмешалась мадам Рене, которая пришла вместе со мной:

— Её девочка очень больна, и мадам хочет быть сейчас рядом с ней, вряд ли для её здоровья будет лучше, если она останется здесь и будет изводить себя мрачными мыслями.

— Что ж, тогда ничего не поделаешь, — согласился доктор, но выражение его лица было очень печальным.

Сейчас-то я понимаю, что он был против моей поездки, отсюда и печаль на его лице, но тогда я не обратила на это никакого внимания, довольная тем, что мне удалось добиться его согласия. Прощаясь со мной, доктор сказал:

— Будьте осмотритрльны, постарайтесь не уставать и не задерживайтесь надолго,

Я рассеянно выслушала его и так же рассеянно села в международный поезд вместе с мадам Рене.




По мере того как мы приближались к Парижу, в моём сердце, терзая его, стали прорастать ростки здравого смысла. Зачем, к кому я еду в Париж? Я вспомнила, как тяжело мне было полгода назад, когда доктор Н. рекомендовал мне, расставшись с тобой, уехать в Швейцарию, и какого труда мне стоило решение последовать его совету.

Я не занималась сама твоим воспитанием, но поскольку я всё время была рядом с тобой, мне страшно действовали на нервы всякие пустяки, на которые ни мадемуазель Рено, ни мадам Демольер, похоже, не обращали внимания. Сначала Миямура даже хвалил меня за это, говоря: "Вот что значит материнский глаз", но потом стал сердиться, решив, что такие мелочные заботы и тревоги вредят моему здоровью. На самом-то деле именно благодаря им я чувствовала себя счастливой. Я уверена, что никакие заботы, связанные с тобой, не могут причинить вред моему здоровью, ведь, ухаживая за своим ребёнком, мать всегда отнимает что-то от себя и отдаёт ему. В Японии я часто видела, как какая-нибудь бледная, худая мамаша идёт в магазин: один младенец висит у неё за спиной, другого, постарше, она тащит за руку, — я всегда восхищалась, глядя на таких, и думала — жизнь продолжается. Теперь, сама став матерью, я понимаю, что эти мамаши только казались измученными, на самом-то деле они были очень счастливы, просто у матери нет времени думать о собственном здоровье. Но ведь не думать о своём здоровье — это и значит быть здоровой. Я считала, что милосердие и мудрость творца в том и состоят, что он поддерживает здоровье матери, пока она растит своего ребёнка. Я неоднократно говорила об этом Миямуре, потому что очень хотела, несмотря ни на что, остаться рядом с тобой. Я верила, что сумею выздороветь и не расставаясь с тобой, просто надо быть поосторожнее, чтобы не заразить тебя…

Миямура так и не согласился со мной. Он рассердился и сказал, что это просто очередное моё упрямство и желание настоять на своём. И стал, как он это делал всегда, взывать к моему разуму, в который раз говоря, что я должна подавлять животные инстинкты и воспитывать в себе чувство материнской любви в самом высоком смысле этого слова. Если бы Миямура ограничился этим, ему не удалось бы поколебать моей решимости, но он проявил настойчивость и долго и заботливо увещевал меня, объясняя, что никто не сможет заменить ребёнку мать, что материнская любовь необходима ему не только в первый год после рождения, но и в течение всей его долгой жизни, что если сначала достаточно направлять в правильную сторону твоё физическое развитие, то потом, когда ты станешь разумнее, тебе будет мало няни, которая ухаживает за твоим телом, тебе понадобится материнская любовь, материнская улыбка, они будут необходимы тебе как солнечный свет, для того чтобы питать и взращивать ростки твоей души. Отсюда следовало, что я должна полностью выздороветь до того дня, когда тебе по-настоящему потребуется моё материнское участие, выздороветь так, чтобы не только иметь возможность приближаться к тебе без опасения тебя заразить, но и чтобы посвятить тебе всю жизнь без остатка. А для этого, пользуясь тем, что пока ты можешь обходиться заботами мадемуазель Рено и мадам Демольер, я должна спокойно уехать в Швейцарию и основательно там подлечиться…

В конце концов, стиснув зубы, я согласилась на некоторое время расстаться с тобой ради того, чтобы потом всегда быть рядом. Миямура сказал, что сам отвезёт меня в Швейцарию, поскольку в Цюрихе как раз открывается научная конференция, на которой он должен присутствовать. Клинику доктора Боннара рекомендовал доктор Н., он же сказал, что курс лечения рассчитан на полгода, самое большее на год, и я уехала из Парижа, обливаясь слезами и утешая себя тем, что вернусь совершенно здоровой, и, когда мы с тобой увидимся в следующий раз, я смело прижмусь щекой к твоему прелестному личику…

И вот, поддавшись дьявольскому искушению, я возвращалась в Париж. "Марико, Марико, неужели ты больна? Можно ли мне будет тебя увидеть? Сжалься над своей бедной матерью, отзовись", — мысленно взывала я, вжавшись в угол купе. Вдруг меня словно пронзило — а ведь та Марико, Марико Аоки, вряд ли была бы такой глупой матерью, такой недостойной женой… Мне стало так стыдно, что захотелось куда-нибудь спрятаться, но потом я подумала: а не ты ли внушила мне эту мысль? — и приняла её в свою душу. В тот момент я многое отдала бы за то, чтобы повернуть обратно в Швейцарию мчавшийся в Париж поезд.

Как только мы прибыли в Париж, я, поспешно раскланявшись с мсье Рене, взяла такси и поехала на улицу Вены в отель "Регина". В этом маленьком тихом отеле неподалёку от Триумфальной арки мы с Миямурой останавливались, когда только приехали в Париж. Других парижских отелей я просто не знала, к тому же мне было приятно вспомнить те давние дни. К счастью, наш номер, № 32 на третьем этаже, был свободен. Я сразу же попросила у портье, чтобы он заказал мне билет на поезд. Билет удалось купить на послезавтра. Я решила, что завтра весь день буду отдыхать, а послезавтра вернусь в санаторий. С Миямурой встречаться не стану, чтобы не приводить его в отчаяние.




И всё-таки Париж удивительный город, сколько в нём очарования и соблазнов! Стоило мне сесть в такси, и на душе стало так легко и спокойно! А когда потом, уже в номере отеля, я стояла у окна, облокотившись на подоконник, и рассеянно смотрела на улицу, то от одной мысли, что я в Париже, у меня увлажнились глаза. Снега здесь не было, тумана тоже, над городом нависало мрачное небо, холодные трупы засохших деревьев тянули к небу корявые ветки, совсем как на картине Юдзо Саэки, но всё было гармонично, во всём чувствовалась какая-то особая мягкость — и в гудках проезжавших по улице такси, и во французской речи, и в запахе кофе и булочек, и в походке спешащих куда-то мелкими шажками женщин… Всё вокруг было такое парижское, такое дорогое моему сердцу! Я закрыла глаза, решив, что не стану мучить себя никакими мыслями, просто буду наслаждаться своим одиночеством в Париже, но вдруг — словно память неожиданно исторгла это воспоминание из глубин моего сердца — я вспомнила, что ведь в этом самом Париже находитесь и вы с Миямурой, и меня словно подбросило. Я заставляла себя лечь, но меня била нервная дрожь.

На улице ещё не было темно, хотя фонари уже горели. Волнение придало мне сил, я совершенно не ощущала усталости после долгого пути. Машинально надев пальто и шляпку, я вышла из отеля и дошла до ближайшей стоянки такси. Затем, словно сомнамбула сев в машину, сказала:

— В Клямар, пожалуйста.

Может быть, это ты меня позвала? Ведь, пока я не села в такси, у меня и мысли не было ехать в Клямар. Плохо понимая, что со мной происходит, я смотрела на проносившиеся за окном освещённые фонарями красивые улицы и рассеянно повторяла про себя: "Ах, вот я и в Париже!" Подъехав к Орлеанским воротам, я просто подумала: "Вот и ворота". Притормозив у трамвайной остановки возле водонапорной станции, водитель спросил:

— Какое место в Клямаре вам нужно?

— Улица Клямар, 56, — машинально отозвалась я и испугалась.

Перед маленькой винной лавкой на углу машина свернула направо, дорога впереди была тёмной, но мне казалось, что я вижу живые изгороди у каждого дома, различаю цвет стен и крыш. "Я совсем рядом с тобой!" — подумала я, и сердце моё отчаянно забилось.

— Остановите здесь… Пожалуйста, подождите меня, я сразу же вернусь, и мы поедем обратно в отель.

Остановив машину у соседнего дома — там жило семейство Рено, — я попыталась из машины разглядеть твою комнату, но, то ли оттого, что стёкла в твоём окне запотели, то ли из-за тумана, я ничего не видела, поэтому вышла из машины и тихонько подошла к каменным воротам дома госпожи Демольер.

Тут я впервые поняла, что свет в доме можно увидеть, только если подойдёшь вплотную к воротам: из твоей комнаты и комнаты Миямуры сквозь двойные занавеси просачивался свет лампы, темно было только в моей комнате. "Ах, Марико, наверное, больна!" — заволновалась я, но вдруг из дома донеслись звуки рояля. Это был "Дождь" Дебюсси, пьеса, которая лучше всего удавалась малышу Роже. "Вряд ли он играл бы на рояле, если бы Марико была больна", — подумала я и от радости так сжала металлическую ограду, что она слабо зазвенела.

Почти тут же свет в комнате Миямуры погас. Затем он погас и в твоей комнате. Очевидно, взяв тебя на руки, Миямура спустился вниз послушать концерт, который устроил Роже. Дебюсси сменился "Патетической сонатой" Бетховена, любимой сонатой Миямуры. Было всего около семи часов, но, скорее всего, Миямура по своей японской привычке поужинал раньше. Наверное, в музыкальной комнате пылает огонь в камине… Вот бы посмотреть, как Марико слушает музыку… Говорят, она уже научилась самостоятельно стоять на ножках… Должно быть, её держит на руках мадам Демольер… Вцепившись в металлическую ограду, я обливалась слезами, и, скорее всего, так и простояла бы перед домом до самого утра, постепенно промокая от ночного тумана, который с каждым мигом становился всё плотнее, если бы безжалостный водитель не спросил:

— Ну так что, мадам, отпустите вы машину или нет?

Почему я не вошла, почему не сжала тебя в объятиях? Этого мог ожидать от меня только тот, кто привык считать меня тщеславной, суетной, капризной, тот, кто не знал меня после того, как я стала матерью.




На следующий день сквозь нависшие над Парижем серые тучи пробивались неяркие лучи зимнего солнца. У меня была немного тяжёлая голова, но усталости я не чувствовала, и утром, как всегда делала это в санатории, около двух часов гуляла по примыкавшим к гостинице улицам. Я редко бывала в этом квартале, и сейчас, вспоминая наши первые парижские дни, по очереди обошла все памятные места. Сначала я подошла к посольству и, увидев ящик, куда обычно складывали почту из Японии, заглянула в ячейку на букву М. На обратном пути я вышла к улице Булонского леса и нашла ту скамейку под деревьями, на которой мы сидели вдвоём с Миямурой, она стояла точно там же. Я села на неё и вдруг вздрогнула, вспомнив своё тогдашнее восхищение и свои слова:

— Ах, если жить в этом прекрасном Париже, то и умереть не жалко!

Тут же в моей памяти всплыло всё, что говорил мне тогда Миямура. В тот день всё вокруг сверкало новой листвой, а теперь было печально и зябко. Моя теперешняя жизнь тоже что-то вроде этой холодной зимы, но надо её пережить ради грядущей весны. А вот и та маленькая лавка канцелярских товаров, где Миямура купил тогда тетради для дневника. Я зашла и купила совершенно такую же тетрадь в матерчатой обложке. Интересно, обрадуется ли Миямура, узнав, что я решила писать дневник? Вспоминая теперь эту двухчасовую прогулку, я понимаю, что всё время словно искала Миямуру. Стал ли он уже частью меня?

Вернувшись в гостиницу, я не утерпела и, сняв телефонную трубку, набрала номер института Кюри. И, уже набрав, вспомнила, что в институте каникулы и мужа наверняка там нет. Однако мне ответили:

— Мсье Миямуру? Подождите, пожалуйста.

Затем в трубке прозвучал мягкий голос:

— Миямура слушает.

Эти сказанные по-французски слова пронзили всё моё существо, отозвались в каждой клеточке моего тела, я так растерялась, что не могла вымолвить ни слова.

— Миямура слушает, — нетерпеливо повторил он по-французски, и я наконец ответила:

— Это Синко.

Даже по телефону я почувствовала, как он был поражён, и тут же из моих уст, словно прорвав плотину, полились стремительным потоком слова:

— Скажи, вы здоровы? Марико не больна? Мне просто захотелось услышать твой голос. Разве у вас в институте нет каникул? Скажи же хоть что-нибудь, я очень беспокоюсь. Я просто голову потеряла от волнения.

— Ты говоришь из Монтерея?

— Ты не приехал не потому, что Марико заболела? И почему мадемуазель Рено не пишет мне?

— Несколько дней назад Марико немного простудилась, но уже поправилась. Кажется, мадемуазель Рено на днях отправила тебе письмо. А моё что, до тебя не дошло? Сейчас самый ответственный момент в работе, надо сделать ещё кое-какие опыты, и можно будет обобщать результаты. Институт на каникулах, но они вошли в моё положение и разрешили продолжить работу. Завершив эти эксперименты, я уже не буду так занят и обязательно навещу тебя, а там уже и домой можно будет возвращаться. Потому-то я так и спешу. В одном медицинском журнале скоро выйдет моя статья, это тоже отняло довольно много времени. А как ты, повышается у тебя температура?

— Нет.

— Говорят, у вас там полно снега, но воздух от этого только чище, это очень полезно для твоего здоровья. Потерпи ещё чуть-чуть. Ты хоть немного поправилась?

— Да.

— Марико тоже набрала в весе. Она стала такой славной. Уже начинает говорить. Ну, не то что говорит, а просто реагирует мимикой и жестами на наши слова. Очень смышлёный ребёнок. Даже теперь в погожие дни её выпускают в сад, и она так внимательно смотрит, как качаются ветки каштана, обращает внимание на каждую мелочь. Пытается произносить разные слова. И самое первое слово, которое она запомнила, было "маман". Увидит кого-нибудь и зовёт: "Маман!"

Я изо всех сил прижимала к уху трубку. Провод обмотался вокруг шеи, но меня это не заботило, мне казалось, что вместе с голосом Миямуры в меня вливается жизненная энергия, и мне не было грустно, хотя по щекам почему-то текли слёзы. Услыхав, как он зовёт меня:

— Синко, Синко! — я поспешно вытерла слёзы и прошептала:

— Так ты говоришь…

— Ты правда хорошо себя чувствуешь?

— Правда… Настолько, что даже могу путешествовать.

— И всё-таки… Береги себя. Что ты ещё хотела спросить?

— Мне просто захотелось услышать твой голос. Жаль, что я не могу увидеть тебя… — Сказав это, я невольно прикрыла трубку ладонью. Если бы он спросил: "Откуда ты звонишь?" — я бы призналась ему, что нахожусь в отеле "Регина", но Миямура повторил:

— Потерпи ещё немного, постарайся поскорее выздороветь.

Прикрыв глаза, я просто слушала его голос. А потом опустила трубку.

На следующий день я благополучно вернулась в санаторий. Может быть, настанет время, когда я признаюсь ему, что сумела взять себя в руки и уехать из Парижа, так и не встретившись с ним, а он похвалит меня… Мне не хотелось пугать его, доставлять ему лишние хлопоты. Я ещё надеялась стать его Марико. Я убедилась в его любви и радовалась, что близок день, когда он завершит свои эксперименты и мы все втроём сможем вернуться в Японию. И я приехала из Парижа такая воодушевлённая, охваченная таким сильным желанием выздороветь во что бы то ни стало, что доктор Боннар, осмотрев меня, остался доволен. Конечно, я свела на нет его более чем двухнедельные усилия, но особенного ухудшения он не обнаружил…




С тех пор прошёл месяц. Я спешила в церковь, осторожно, чтобы не поскользнуться, ступая по снежной тропинке. У меня разрывалось сердце, когда я представляла себе, как ты всем говоришь "маман", ведь ты, наверное, просто бессознательно ищешь мать. Но я заставила себя отвлечься от этих мыслей и возблагодарила Бога за милость — ведь я могу хотя бы справить твой день рождения. Встретившись со священником, я попросила разрешения внести небольшую сумму на свечи. Ещё я попросила, чтобы тебя благословили, хотя не знаю, есть ли такой обычай у католиков. "Всё равно, — думала я, — пусть даже этот чужеземный священник и посмеётся про себя над глупой женщиной, ему должна передаться чистота и искренность моих чувств". Шестидесятилетний худощавый патер охотно принял деньги и стал расспрашивать меня. Тихо и неторопливо беседовал он со мной, глядя мне в лицо своими спокойными добрыми глазами, и я, осмелев, подробно отвечала на его вопросы. "Я сделаю для вас всё, что в моих силах", — пообещал он мне, и, покорённая теплотой, прозвучавшей в его голосе, я решила сразу же обратиться к нему с просьбой.

А попросила я его найти для меня преподавателя французского, с которым я могла бы заниматься два-три раза в неделю.

Похоже, что он ожидал услышать совсем другое и был немало разочарован, но, так или иначе, обещал подыскать подходящего человека…

Я и сама не понимаю, почему мне вдруг пришло в голову просить его найти учителя. Но мне казалось, что я должна начать заниматься чем-нибудь, а не сосредоточиваться на лечении. И ещё я хотела отметить этим твой первый день рождения.

Мне не хотелось сразу же возвращаться в санаторий. Спустившись в город, я купила цветы, чтобы поставить их перед твоими фотографиями. Каких только цветов не было в маленьком цветочном магазинчике, окружённом заснеженными вершинами! Их привезли из далёких южных стран, и я не знала их названий, но они внушали надежду — значит, где-то уже началась весна… Перед цветочной лавкой была маленькая почта. Я вошла туда и отправила тебе телеграмму: "Целую. Маман". Это было моё первое послание тебе.

От почтового отделения до санатория не так уж близко, да и идти надо в гору, поэтому, ещё немного спустившись, я наняла сани, и они повезли меня вверх по горной дороге. К саням были привязаны маленькие серебряные бубенчики, они звенели чисто и звонко. Прислушиваясь к их звону, я прижимала к груди южные цветы и повторяла про себя слова колыбельной, которую слышала в детстве. Ах, как бы мне хотелось спеть её тебе! Я чувствовала себя такой счастливой, но, увы, это было всего лишь мгновение! Стоило мне вернуться в санаторий, и я вспомнила, что больна, что должна выйти на балкон, лечь в шезлонг и принимать воздушные ванны. Я должна забыть о тебе, обо всём на свете, отрешиться от всех желаний и бороться с болезнью.

Однако до поздней ночи я всё ждала — не придёт ли ответная телеграмма? Я представляла себе, как, прочитав мою телеграмму, мадам Демольер станет рассказывать тебе о твоей маме, которая теперь так далеко, и, может быть, Миямура пожалеет меня и пошлёт мне ответ. Но отправить телеграмму можно было только из города, а Миямура наверняка вернулся из института уставшим… Скорее всего, сегодня мадемуазель Рено тоже осталась к ужину и они устроили для тебя весёлый праздник… Интересно, где мы будем праздновать твой день рождения в будущем году?

Я надеялась, что мне больше не придётся справлять его наедине с твоими фотографиями. И доктор Н., и доктор Боннар, оба уверяли, что одной зимы в горах вполне достаточно для меня, то есть уже этой весной, получив свидетельство о состоянии здоровья, я смогу наконец вернуться к тебе, гордая и счастливая. Говорят, весной, после того как растает снег, горы покрываются белыми нарциссами. Ах, скорей бы весна! Я так жду её, хотя ещё только конец января…




Патер познакомил меня с женой учителя местной младшей школы — она согласна заниматься со мной французским. Это совсем юная француженка, почти девочка, но она преподаёт французский и историю в маленькой школе своего мужа. Три раза в неделю — во вторник, в четверг и в субботу — она приходит в мою палату, и мы занимаемся. Я заучиваю тексты из учебников для третьего-четвёртого классов младшей школы и пишу сочинения, какие пишут школьники… Разумеется, я могла бы и не начинать всё заново с нуля, но мне хотелось иметь хорошую подготовку для того, чтобы когда-нибудь в будущем преподавать французский тебе. Я нарочно собираю учебники швейцарских и французских младших школ и бережно храню свои тетради. Думаю, что и Миямура порадуется моим успехам, когда я выздоровею и окончательно покину эти горы. Однажды во время прогулки, размышляя о твоём образовании, я зашла в школу. Около тридцати мальчиков и девочек от семи до пятнадцати лет, разделившись на две группы, сидели в бедной комнате с печкой. Работали в этой школе только учитель и его жена. Наверное, примерно такими же были в старину наши школы при храмах. Я постаралась запомнить всё до мельчайших подробностей, чтобы рассказать тебе, когда ты вырастешь: как был устроен класс, как выглядели ученики. Меня поразило, с каким вниманием относились в этой школе к изучению классики. Когда ты станешь школьницей, я буду учить тебя французскому и одновременно постараюсь сделать так, чтобы свой родной язык ты осваивала, заучивая разные отрывки из классической литературы, а не только по учебникам. Эти сопливые девчонки и мальчишки знают наизусть многие прозаические произведения, не говоря уже о стихах Расина и Лафонтена. По словам учительницы, французская классика настолько сложна, что необходимо вот так, с малолетства заставлять ребёнка заучивать отдельные произведения наизусть, пусть даже он ещё ничего не понимает, только тогда классическая литература войдёт в его плоть, в его сердце, он незаметно для себя самого проникнет в красоту родного языка и осознает величие французской культуры. Если же этого не делать, то потом ему трудно будет что-либо понять. Когда я, шутя, спросила, не превратятся ли эти дети, живущие в стране, не имеющей общегосударственного языка, во французов по духу, если их будут воспитывать на французской классике, учительница совершенно серьёзно ответила:

— Французы — нация, возлюбленная Господом. Швейцарцы должны быть только счастливы, если им удастся стать французами по духу.

К сожалению, я почти не знаю японской классики! Иногда за ужином или в общей гостиной француженки начинают расспрашивать меня о японской литературе, но я ничего толком и ответить не могу. Конечно, и в школе и в колледже мы читали отрывки из "Повести о Гэндзи", "Записок у изголовья", из "Собрания мириад листьев", но моя память не сохранила почти ничего. Я только с грехом пополам перевожу им пятистишия из собрания "От ста поэтов по одной песне", которые помню с детства по карточной игре, и в конечном итоге как-то выкручиваюсь. Француженки все очень начитанны, и я, чтобы не отстать, тоже стараюсь побольше читать, особенно когда принимаю воздушные ванны; за прошедшие полгода я прочла множество французских романов. Вернувшись в Японию, начну систематически читать японскую литературу. И постараюсь побольше ездить. Съезжу в Нару и в Киото. Меня часто спрашивают об этих древних столицах и о древнем искусстве, но я не знаю почти ничего, кроме того немногого, что в детстве усвоила на уроках географии или истории, и мне всегда становится стыдно.

Я мечтаю, что, если когда-нибудь в будущем Миямура снова приедет в Европу — на конференцию или ещё куда-нибудь, я поеду вместе с ним как его секретарь, и тогда уж не буду связывать его по рукам и ногам, а, наоборот, стану помогать ему, рассказывая знакомым европейцам о том, что есть примечательного и прекрасного в Японии. Ну а на этот раз придётся удовлетвориться немногим, я должна впитать всё самое хорошее, что только есть в Европе, это наверняка пригодится мне и для собственного образования, и для того, чтобы воспитывать тебя… Да, доченька, я с надеждой смотрю в будущее. И даже если случится худшее и это будущее останется несбывшейся мечтой, всё равно рисовать его в своём воображении — моя единственная отрада…

Сегодня, выйдя на прогулку, я встретила у ворот госпожу Рене, и она пригласила меня пойти на соревнования лыжников, которые проходят в горах позади нашего санатория.

Госпожа Рене вся светилась от радости, по её словам, эти соревнования последние в сезоне, и если после них будет несколько ясных дней, то снег растает и наступит весна. Во всяком случае, так было прошлой зимой. В самом деле, снег под ногами потерял прежнюю твёрдость, и по полю, которое прежде мы пересекали по диагонали, ибо это самый близкий путь, пройти было невозможно. Поэтому мы пошли окольным путём, и я слышала, как под сугробами по обочинам дороги тихонько журчали ручьи. День был очень ярким, и мы обе шли под зонтиками. Да и не только мы — зонтики виднелись повсюду, казалось, что на склонах гор вдруг распустились огромные весенние цветы. Солнышко тоже пригревало уже совсем по-весеннему. Поднявшись вверх километра на два, мы оказались у скалы Ангела. Отсюда открывался самый красивый вид на раскинувшееся внизу озеро Леман. Величавые снежные вершины Савойских и Альпийских гор отражались в чистой озёрной глади, а швейцарский берег уже зазеленел.

— Посмотрите-ка, там, внизу, уже началась весна. Как только она доберётся до нас, мы сможем вернуться в Париж, — со вздохом сказала мадам Рене.

Стоя у скалы Ангела, я глядела вниз на прекрасное озеро, но мысли мои невольно уносились к тебе. Клямарский холм, скорее всего, ещё окутан туманом, и мадемуазель Рено не ходит с тобой гулять. Наверное, она не пускает тебя и на травку, которая уже начала пробиваться на заднем дворике и по которой так приятно ходить босиком…

В этот миг снизу из церкви донёсся печальный колокольный звон. Отвлекшись от своих мыслей, я невольно прислушалась, а у госпожи Рене лицо внезапно стало каким-то жёстким. Мне потребовалось несколько месяцев, чтобы научиться понимать язык колокола, звонившего иногда по нескольку раз в день. На этот раз это, вне всяких сомнений, был похоронный звон. Колокол звонил негромко и нежно, как будто просил ниспослать утешение душе, призванной Господом и поднимающейся к небесам. Звуки, возникая на высокой колокольне, плыли по чистому небу. Я слышала, что во время таяния снега смерть особенно часто посещает санаторий.

— Это мадемуазель Фуляр, — нахмурившись, сказала мадам Рене. Я удивилась, ведь совсем недавно я видела эту худенькую девушку — она сидела в салоне, кутаясь в белую шубку. "Чтобы не волновать пациентов, — объяснила мне мадам Рене, — умерших выносят рано утром, ещё до рассвета". Она назвала имена четырёх последних и сказала, что так поступают со всеми, со всеми. Это было для меня полнейшей неожиданностью! Я, конечно, заметила, что названные ею четверо в последнее время перестали спускаться в столовую, но думала, что у них просто поднялась температура и доктор запретил им вставать… Я так ждала таяния снега, так мечтала о весне… А оказывается, в эту пору жизнь человеческая становится особенно хрупкой? Взглянув ещё раз на подкравшуюся к берегу озера весну, я почувствовала, как у меня внутри всё похолодело, и поняла, что не смогу одолеть полтора километра, оставшиеся до лыжной трассы. Мадам Рене тоже решила спуститься вниз и присутствовать на мессе.

— Бедная девочка, — сказала она, — у неё нет родителей, поэтому её не повезут в Париж, так и придётся ей спать вечным сном в Швейцарии.

И мы стали спускаться в сторону города…

Милая моя доченька, если повезёт, то к весне я буду совершенно здорова и вернусь к тебе. Во всяком случае, доктор Боннар твёрдо обещал это во время вечернего обхода. Но ведь так трудно удержать человеческую жизнь, она готова оборваться в любой миг. И если произойдёт худшее, как сложится твоя жизнь? У Миямуры нет родителей, поэтому у тебя не будет любящих бабушки и дедушки. Зато Миямуру ты сможешь не только уважать как отца, но и любить как мать. Он сумеет сделать тебя счастливой. В этом я совершенно уверена, лучшего отца и желать невозможно. А мне лучше исчезнуть из твоей жизни. Конечно, моим родителям — твоим бабушке и дедушке Каидзиме — ты могла бы заменить меня, но, боюсь, их любовь не принесёт тебе добра… Мне тяжело это писать, но я ведь решила писать только правду. Может быть, когда-нибудь ты пожалеешь своих дедушку и бабушку Каидзима и познакомишься с ними, но, по-моему, тебе не следует сними встречаться. Так будет лучше для твоего будущего. Если же тебе вдруг всё-таки понадобится мать, найди женщину, которую вполне можно считать твоей крёстной — Марико, жену господина Ногавы.




Десять дней назад на рассвете меня разбудили какие-то странные звуки. В первые дни в санатории мне было очень непривычно спать с распахнутой балконной дверью, я часто просыпалась от лунного света, а когда смотрела на дверь, мне всегда казалось, что оттуда кто-то крадётся. Проснувшись в то утро, я тоже сразу же приподнялась на постели и посмотрела в сторону балкона. В комнату струился лунный свет, от морозного воздуха сразу стало зябко, но ничего странного я не заметила. Однако, опустив голову на подушку, услышала слабый стук, словно кто-то забивал гвозди. Стены в санатории были толстые, и никаких звуков из соседней комнаты до меня никогда не долетало, но тут мой обострившийся вдруг слух позволил мне помимо стука молотка уловить ещё и приглушённые голоса. Догадавшись, что там происходит, я уже не смогла заснуть. Я почти не знала своей соседки и никогда не интересовалась её состоянием, но ведь, наверное, и эта совершенно чужая мне женщина тоже мечтала — скорее бы весна… Вскоре я услышала удаляющийся шум автомобиля. Мне вспомнился рассказ госпожи Рене о том, что все исчезают из санатория перед рассветом, и я долго лежала, вслушиваясь в мёртвую тишину, наступившую в соседней комнате.

Моя соседка, так и не дождавшись весны, покинула нас и отправилась к ней сама… "Скорей бы весна!.." — сколько раз и я говорила это в прошлом году в Клямаре! И теперь твержу то же самое, пытаясь поднять свой дух. Но, может быть, именно в это время, когда, почуяв приход весны, мы утрачиваем бдительность, смерть, дождавшись ночи, обходит похожее на дворец здание санатория, заглядывает в каждое окно и своей холодной рукой хватает того, кто ей понравится?.. Взволнованная этими дурацкими мыслями, я не смогла заснуть до утра. Наверное, смерть ходит за мной по пятам.

— Вы, вероятно, опять слишком много думали? Сегодня вам придётся отменить прогулку и оставаться целый день в комнате, — предупредила меня монахиня, пришедшая мерить температуру, и, даже не глядя на свой температурный график, я поняла, что температура у меня поднялась минимум на пять делений. Если бы она поднялась всего деления на два, монахиня сначала посоветовалась бы с доктором.

— Мою соседку утром увезли?

— Больные должны думать только о себе, до других вам не должно быть никакого дела.

— Но если смерть подошла так близко, то в следующий раз она может постучаться и в мою дверь?

— Ну, тогда вам останется только полагаться на милость Божью, — ответила монахиня, пытаясь перевести всё в шутку, но тут же, словно опомнившись, положила руку мне на плечо и попыталась меня утешить: — Мадам, никогда не теряйте надежды. Очень скоро вы вернётесь к своей малышке.

Эта красивая монахиня оказалась достаточно проницательна и поняла, какое отчаяние овладевает моим сердцем всякий раз, когда, глядя на твои фотографии, я невольно думаю о том, что мне придётся оставить тебя одну в этом мире.

И я постаралась изобразить на лице улыбку.

Однажды эта же монахиня, желая хоть чем-то подбодрить загрустившую госпожу Рене, сказала:

— Француженки тоскуют по мужьям, а японки — по детям. Мужьям же они доверяют и потому спокойны. Вот и вы возьмите пример с мадам Миямуры и перестаньте сомневаться в своём муже.

Неужели её чистые, словно осколки синего неба, глаза, выглядывающие из-под белого крылатого чепца, с такой лёгкостью читают в чужих сердцах? Госпожа Рене передала мне её слова с возмущением, а я сказала, что испытываю к мужу даже нечто большее, чем доверие, моё сердце преисполнено сочувствия и благодарности, я благодарна ему за всё, что он для меня сделал, за то, что он снисходителен к моим слабостям, за то, что прощает все мои ошибки. Госпожа Рене очень удивилась тогда, но я сказала ей правду. Даже если я не доживу до завтрашнего утра, я всё равно благодарна судьбе за то, что она подарила мне любовь — нет, это слово вряд ли подходит, слишком уж оно красивое, — за то, что она подарила мне счастье быть его женой. Вот только тебя мне жалко оставлять, но, может быть, я опять проявляю излишнюю самонадеянность?

Поскольку к обеду я не спустилась в столовую, мадам Рене пришла навестить меня после воздушных ванн.

— Весенняя тоска? — смеясь, сказала она и бегло взглянула на мой температурный график.

— Нельзя лежать в постели только из-за того, что температура у вас немного подскочила. Взгляните, какой чудесный весенний дождь за окном! Да вставайте же!

И она насильно вытащила меня из постели и вывела на балкон. Действительно, шёл чудесный весенний дождик.

— Видите? В прошлом году после такого дождя снег быстро растаял и настала весна. Попробуйте вздохнуть полной грудью. Чувствуете, как пахнет весной?

Да я и сама ощущала, что откуда-то уже повеяло теплом, хотя день был по-зимнему суровым.

— А я-то думала, что в здешних местах весна обычно бывает поздняя, — сказала я, чувствуя, как в душе моей снова рождается надежда, и стала радостно слушать шум дождя, как будто это были шаги весны.

На следующее утро мадам Рене, в последние дни явно пребывавшая в приподнятом настроении, пригласила меня на прогулку. Постучав в мою дверь, она тут же вошла и сказала:

— Уже совсем весна. Начал таять снег, поэтому надевайте боты, иначе не пройдёшь.

И, полностью игнорируя то обстоятельство, что у меня опять был небольшой жар, она вытащила меня на поляну, освещённую ярким солнцем. Если бы не она, я бы не решилась покинуть своё ложе. Да, снежные дорожки, которые ещё недавно были скованы льдом, превратились в хлюпающую снежную массу, от покрытых снегом пастбищ поднимался пар, повсюду темнели проталины, на которых кое-где уже зазеленела первая травка. Весеннее солнышко было таким заманчивым, что пациенты санатория все как один устремились в город, они весело шли по дорожкам, прикрываясь от солнца зонтиками, и щебетали, как воробьи.

"Ах, наверное, в Париже тоже рассеялись туманы, — думала я, — пора возвращаться. Весна, весна… Вот и закончилась эта ужасная зима. Скоро домой…"

Встречаясь, люди возбуждённо приветствовали друг друга. А я восторженно смотрела на ярко-зелёную травку, которая так долго томилась под снегом, но сумела дождаться весны, и думала, что я тоже непременно выживу и долго ещё буду делить с тобой радости жизни. Ах, как легко стало у меня на душе! Весеннее настроение передалось и мне, и вместе с мадам Рене я весело направилась вниз, в город.

Когда мы подходили к церкви, на дороге, ведущей из Чёрного леса, показалась похоронная процессия во главе с чёрным катафалком, на котором стоял гроб. Наверняка хоронили кого-то из пациентов санатория. Под яркими, весёлыми лучами весеннего солнца процессия казалась особенно суровой и внушительной, остановившись, мы молча поклонились ей. И всё же почему ниточка жизни становится такой тонкой именно теперь, в пору таяния снега?

— Мы словно школьники, — засмеялась мадам Рене, — весна и для нас время выпускных экзаменов, кто не занимался достаточно усердно зимой, тот наверняка провалится.

Но мне её слова не показались смешными. Эти ужасные микробы, из-за которых мне пришлось сюда приехать, словно набухающие ростки, прорастают в наших организмах. И тот, кто недостаточно крепок телесно, не может бороться с ними и в конце концов сдаётся, предоставляя им убивать себя. Размышляя об этом, я шагала, увязая в тающем снегу, и чувствовала себя такой несчастной! Меня била дрожь, мне казалось, я вся горю. Я попыталась взять себя в руки, но так и не сумела отделаться от ощущения, что тень смерти легла и на меня.

— Вы-то у нас отличница, — сказала мадам Рене. — И года ещё не прошло, а вы уже заканчиваете курс в этом санатории. Я-то зимой снова приеду сюда, уже в третий раз, всё никак не удаётся попасть в число выпускников. — Засмеявшись, она хлопнула меня по плечу, но в этот миг раздался заунывный колокольный звон. Похоже, госпожа Рене его не слышала, а я, тихо внимая ему, пошла по направлению к городу.

Этот колокол звонит почти ежедневно. Но природа вокруг, словно каждый день открывая новую страницу, так стремительно преображается, что в конце концов и этот колокольный звон перестал казаться мне таким мрачным. Снег на пологом склоне позади санатория быстро растаял, из-под него возникли зелёные листики примул, и скоро всё вокруг покрылось прелестными розовыми цветами. Мне кажется, я только теперь впервые узнала, как замечательно пахнет земля. Какую радость доставляют мне ежедневные прогулки! По лугу, позвякивая бубенцами, бродят коровы и овцы, безжалостно поедая примулы. Сегодня я опять поднялась до скалы Ангела и увидела покрытые нарциссами склоны, сверкающее синевой озеро Леман внизу… О, я едва не закричала от восторга, не зря Швейцарию называют раем земным! Никакими словами не опишешь это роскошное пиршество природы! Внезапно мной овладел гнев — как можно допускать, чтобы среди такой красоты люди страдали от неизлечимых болезней, почему Бог так жесток? Я понимаю, думать так — величайшая дерзость с моей стороны, но природа была слишком прекрасна, и мне невольно стало жаль себя…

Любуясь весенним убранством гор, я подосадовала, что отказалась от предложения Миямуры приехать за мной. До безумия захотелось показать ему окутанную первой зеленью Швейцарию. Конечно, было бы куда приятнее и спокойнее уехать отсюда вместе с ним, но его приезд в Швейцарию помешал бы его работе, а самое главное, ты, пусть и ненадолго, осталась бы одна с чужими людьми…

Здесь, в этом горном санатории, вдалеке от родных, меня посетило что-то вроде озарения, я вдруг поняла, что должна забыть о себе, о своих радостях и желаниях, а думать только о твоём счастье и счастье Миямуры. Я ещё не писала ничего о том, как мучительна и сурова была моя борьба с болезнью, как часто мне думалось, что умереть было бы гораздо приятнее и легче. Возможно, не будь тебя, я не выдержала бы существования, полного унизительных запретов, пронизанного одиночеством. Я перенесла зиму только потому, что сознавала — для вашего счастья нужна ещё и я. Может быть, придёт день, я расскажу тебе о том, что мне пришлось пережить, и мы вдвоём посмеёмся над твоей глупой матерью. Одна мысль об этом дне согревает мне душу. Если мне разрешат весной покинуть санаторий, это произойдёт только потому, что вы с отцом постоянно были здесь, со мной, поддерживали меня. А просить, чтобы за мной приехали, — роскошь, которую я не могу себе позволить…

Сегодня утром одна из пациенток уехала домой во Францию. Ей первой разрешили вернуться к нормальной жизни, и все остальные, увидев в этом добрый знак, воспряли духом и пришли её проводить. Я тоже вышла вместе со всеми, хотя и не была особенно близка с мадам Убер. Стоя в толпе, которая приветствовала отъезжающую машину радостными криками, я, как ни странно, не могла удержаться от слёз…




Наконец пришёл день нашего "выпускного экзамена". Нас должны были в последний раз осмотреть и вынести решение, можно ли курс лечения в санатории считать законченным. Многие француженки говорили, что им абсолютно всё равно, каков будет приговор врачей, ничего необычного в этом осмотре нет, всё равно с наступлением сезона туманов придётся снова вернуться сюда, а сейчас они просто получат рецепты, чтобы продолжать принимать лекарства в Париже. Но я очень волновалась, хотя и была уверена, что получу разрешение уехать отсюда насовсем, ведь, когда я приехала в санаторий в прошлом году, мне обещали, что к весне лечение будет закончено, да и чувствовала я себя значительно бодрее, ощущала необыкновенную лёгкость во всём теле.

— Мадам собирается вернуться в Париж? — глядя мне в лицо, спросил доктор Боннар, закончив осмотр, и я внутренне сжалась: неужели нельзя? — однако тут же постаралась улыбнуться. Но наверное, страх всё же отразился у меня на лице, потому что доктор Боннар поспешно сказал: — Это вполне естественно. Вы, должно быть, соскучились по дочке?

Наверное, я всё же не набрала проходного балла. Я вцепилась в подлокотники кресла, но тут же подумала, что японка никогда не должна терять самообладания.

— За время, проведённое здесь, я научилась подавлять собственные желания, — ответила я наконец, и тогда доктор снова спросил:

— Когда вы возвращаетесь в Японию?

Когда я возвращаюсь в Японию? Его ласковый голос словно разом перенёс меня на мою далёкую забытую родину, я растерялась и, не понимая смысла слов, только бессмысленно хлопала глазами.

— Когда ваш муж планирует вернуться в Японию?

Когда Миямура планирует вернуться в Японию? Мне никогда не приходило в голову спрашивать его об этом, но тут я вспомнила, что, когда, приехав однажды в Париж, позвонила ему из гостиницы, он сказал, что его работа близится к завершению и мы в любой момент можем вернуться на родину… И я поспешно ответила:

— Он заканчивает свою работу, да и ребёнку уже почти полтора года, так что мы уедем очень скоро.

Разумеется, мой ответ был продиктован ещё и желанием как можно быстрее покинуть санаторий.

— А как вы смотрите на то, чтобы полечиться у нас ещё некоторое время? Я посоветовал бы вам побыть здесь до тех пор, пока срок вашего возвращения в Японию не будет окончательно определён. Если бы вы собирались остаться в Европе, вы могли бы зимой снова приехать сюда на лечение, но раз вы уезжаете в Японию, неплохо было бы набраться сил перед отъездом. Ведь вам предстоит долгое путешествие на пароходе…

Я рассеянно слушала доктора и видела перед собой большой, раскрывающий лепестки цветок — неужели я скоро снова буду в Японии? Поэтому, когда доктор спросил меня — согласна ли я остаться в санатории, я утвердительно закивала головой: да, мол, конечно, конечно согласна. Какое счастье — вернуться в Японию всей семьёй! Представляю, как обрадуются родители! Но главное — оказавшись в Японии, я снова смогу заняться самосовершенствованием. Я так хочу стать достойной женой для Миямуры! И я обещала доктору Боннару задержаться в санатории ещё на некоторое время.

С тех пор мысль о возвращении в Японию полностью завладела мной.

Каждый день кто-нибудь из пациентов уезжал домой. Некоторые говорили, что проживут дома только два месяца — май и июнь, а потом вернутся в санаторий. Май и июнь — самое здоровое время в Париже, вот они и проведут эти два месяца дома и, насытившись любовью близких, снова вернутся сюда.

Мадам Рене осудила меня, узнав о том, что я решила остаться в санатории.

— И вы говорите, что любите мужа? — сказала она. — И ребёнка? Не могу не оценить вашу стойкость, но всему есть предел.

Я же завидовала каждому, кто уезжал, и чувствовала себя такой одинокой! Я так тосковала по тебе и твоему отцу! Но, говоря себе: так нужно, чтобы вернуться в Японию, — я терпела, стиснув зубы, терпела из последних сил… Неужели эта француженка не могла понять меня, ведь казалось, она испытывает ко мне тёплые чувства…

— Ну, на вас я уже давно махнула рукой, но мне искренне жаль вашего мужа. Ведь любовь питается только совместными усилиями. Она зачахнет, если вы и дальше не будете видеться. Вы заботитесь только о своём здоровье и совершенно не дорожите любовью мужа. Может статься, что, выздоровев, вы обнаружите, что его любовь уже отдана кому-то другому. И что тогда? Такая жизнь хуже смерти.

Казалось, она нарочно говорит мне всё это, желая уколоть моё самолюбие.

А как же японки, мужья которых уезжают в Европу одни? Ведь они покорно ждут их возвращения. В разлуке моя любовь к мужу становится только сильнее. Какая же это любовь, если она чахнет оттого лишь, что супруги некоторое время не видятся? Конечно, верно, что любовь строится совместными усилиями, но разве жизнь в разлуке не требует таких усилий?.. Но убеждать в этом мадам Рене у меня не было сил, поэтому, слушая её, я молчала и только кусала губы. Очень скоро и она уехала в Париж, а я осталась совсем одна.

На письмо, в котором я спрашивала, когда мы вернёмся в Японию, Миямура ответил, что пока не может сказать ничего определённого, и просил меня не думать об этом. Он писал, что, хотя его работа и близка к завершению, всё время возникают новые аспекты, требующие дополнительных усилий, к тому же в молодые годы вообще не мешает подольше пожить в Европе, это открывает хорошие перспективы для будущего, что же касается университета, то там готовы пойти ему навстречу и продлить срок стажировки, поэтому я могу лечиться совершенно спокойно. Я никогда не получала от Миямуры таких длинных писем, обычно он изъяснялся чрезвычайно кратко. Я хорошо понимала, что его письмо продиктовано заботой обо мне, но вместе с тем у меня остался от него какой-то неприятный осадок. Во-первых, как это ни нелепо, из этого письма я впервые узнала о том, что срок его стажировки заканчивается. Конечно, он постарался продлить его исключительно ради меня. Все эти слова о работе, якобы требующей от него дополнительных усилий, явно подсказаны желанием успокоить меня.

Я почувствовала себя виноватой, меня стали терзать сомнения… Из-за меня Миямура откладывает наше возвращение в Японию, причём откладывает на неопределённое время. Конечно, я написала ему, что чувствую себя хорошо, что температура больше не поднимается, но ведь я не возвратилась на лето в Париж, хотя лечусь в санатории уже целый год… Он мог прийти в отчаяние, решив, что на самом деле мне так и не стало лучше… Только ради Миямуры и тебя я всю зиму боролась с болезнью, и что же, получается, мои усилия напрасны?

В следующем письме была твоя фотография. Ты, в ботиночках, держась за руку мадемуазель Рено, прогуливаешься по саду, но лицо у тебя заплаканное, по щекам текут слёзы. Я понимала, что эту фотографию прислали мне из добрых побуждений, желая показать, какой ты бываешь, когда плачешь, но стоило мне увидеть твоё заплаканное личико, как жалость к тебе словно воспламенила всю кровь в моём теле, и я окончательно потеряла покой.

Я вернусь и обниму тебя. Пусть Миямура своими глазами увидит, какой я стала здоровой и сильной. И мы уедем в Японию, пока моих сил достаточно для морского путешествия. Желание немедленно отвезти тебя в Японию, где ты будешь в безопасности, пронзило меня словно стрелой, я готова была уехать сегодня же и потребовала встречи с доктором Боннаром.

Доктор был очень удивлён, но сказал:

— Вам приходится срочно возвращаться в Японию? Я полагал, вы задержитесь ещё на полгода… А вы, значит, решили уехать? Меня волнует, как вы перенесёте сорокадневное морское путешествие… После того как вы вернётесь в Японию, постарайтесь хотя бы года два жить подальше от моря.

Скорее всего, он не разрешил бы мне уехать, если бы я не обманула его, сказав, что мы должны немедленно возвращаться в Японию. Доктор дал мне последние советы, и, слушая его ласковый голос, я почувствовала, что поступила очень дурно, и глаза мои увлажнились.

— В Японии я сразу же выздоровею. Ведь я смогу есть свою любимую японскую еду. Дышать родным воздухом. Ходить по земле, которая меня взрастила.

Я попыталась улыбнуться, но долго сдерживаемое волнение наконец прорвалось наружу, и я разрыдалась. Я рыдала, не испытывая никакого стыда перед доктором, не боясь, что меня услышат, мне было так горько, так жаль себя! Доктор молчал, но я чувствовала на себе его внимательный взгляд и в конце концов, вытерев слёзы, спросила:

— Скажите, если я буду жить вместе с ребёнком, он не заразится?

Доктор, словно не в силах скрыть волнение, только отрицательно покачал головой, когда же я пошла прочь, улыбаясь, добавил:

— Только не целуйте её.

— Не беспокойтесь, у нас в Японии это не принято.

Я тоже попыталась улыбнуться, но тут доктор энергично приблизился ко мне и крепко сжал мою руку.

— В своих пациентах, — сказал он, — я всегда вижу мучеников, жертвующих жизнью ради победы над одной из самых ужасных болезней человечества. Для того чтобы победить, нужна решимость бороться с болезнью не на жизнь, а на смерть. Взять хотя бы меня. Я, конечно, не пациент, но ведь и я вынужден оставаться здесь, в горах, ибо посвятил этой борьбе свою жизнь… Думаю, что только в терпении можно обрести счастье. Впрочем, восточным людям это можно и не объяснять. Желаю вам здоровья и благополучного возвращения на родину.

Я, забыв пожать ему на прощанье руку, только смотрела на его короткую белую бороду, затем неожиданно для себя самой прижалась лбом к его тёплой руке.

Выйдя от доктора, я немедленно отправилась в контору. Я попросила к завтрашнему утру подготовить мне счёт и заказать билеты на международный поезд до Парижа. Стоял прекрасный вечер. Поднявшись к себе, я увидела, что через распахнутое окно в комнату врываются лучи заходящего солнца, окрашивая белые стены и белую кровать нежно-розовым цветом. Я вышла на балкончик, где в течение года каждый день в одиночестве принимала воздушные ванны. Было ясно, внизу вдалеке виднелось озеро Леман, за ним, на фоне тёмно-синего неба, белели Савойские горы и нежно-розовым блеском сверкала вершина Монблан. Горы Швейцарии, я никогда не увижу вас больше… Я долго смотрела на них, надеясь запечатлеть в своём сердце.

Господи, я не знаю, полезно ли мне ехать в Париж или нет. Но место матери рядом с её ребёнком.

Может быть, я и умру, но я не в силах больше жить в разлуке со своей девочкой. Уж лучше умереть в Париже. Ведь, оставаясь здесь, я всё равно что мертва для неё. Прошу тебя только об одном — не призывай меня раньше, чем я вернусь в Японию вместе с моим ребёнком.




ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ


Прочитав записки, я пришёл к выводу, что следует отдать их Марико, как того желала её мать. За эти годы Марико превратилась в красивую и умную женщину, поэтому можно было не опасаться, что она превратно истолкует смысл написанного и усомнится в своих родителях, наоборот, читая между строк, она наверняка поймёт, что стремилась сообщить ей её мать, и извлечёт для себя много ценного и поучительного. Мне очень хотелось прочесть ещё и записки Миямуры, которые, по его словам, он написал, потрясённый дневниками жены. Но я сдержался и не стал просить его об этом, отчасти понимая, что восхищение, которое я испытал, познакомившись с написанным его женой, является недостаточным для того основанием, отчасти из боязни, что меня могут упрекнуть за свойственное якобы писателям стремление копаться в чужих тайнах. Поэтому на следующий день я позвонил Миямуре и сказал самым непринуждённым тоном:

— Вчера ночью я прочёл дневники и думаю, что их следует отдать Марико.

— Значит, ты полагаешь, что всё-таки надо это сделать? — Мне живо представилось растерянное лицо Миямуры. — Тогда, может быть, ты возьмёшь на себя труд… Когда она вернётся из свадебного путешествия, я попрошу её зайти к тебе… — сказал он, затем нерешительно добавил: — Я надеюсь, тебе удастся ей объяснить и она всё поймёт правильно… И ещё, расскажи мне потом, как она отреагировала.

— Конечно расскажу. Но если Марико скажет, что хочет прочесть твои записки, ты отдашь их ей сам.

— Думаю, до этого не дойдёт, — смущённо сказал он, — всё зависит от того, как она воспримет дневники Синко. Там видно будет.

Через несколько дней после этого разговора я получил открытку от Марико и её мужа. Оба написали по нескольку слов.

"Цукисиро тоже оказался Вашим поклонником, — обычным своим шутливым тоном писала Марико. — Это одно из самых приятных открытий, которые я сделала за время путешествия".

Прошло ещё две недели, и однажды воскресным вечером она зашла навестить меня вместе с новоиспечённым мужем.

В тот вечер жена с детьми были дома, дети тут же стали тянуть Марико каждый в свою сторону: "Марико-сан, да Марико-сан", поэтому её застенчивость мгновенно улетучилась, я же тем временем смог весьма содержательно побеседовать с Цукисиро. Он изучал социологию, и мы начали с Дюркгейма, работы которого я изучал до того, как стал писателем. Из разговора с Цукисиро я извлёк впечатление, что человек он, судя по всему, надёжный, и порадовался за Марико. Жена суетилась, не зная, чем попотчевать дорогих гостей, дети шумели, и в этой суматохе я по рассеянности едва не забыл про тетради. И только когда гости стали прощаться, вдруг вспомнил о них и, вытолкав недоумевающих жену и детей из кабинета-гостиной, сказал как бы между прочим:

— А это тебе, Марико, от твоей мамы… — и вытащил из книжного шкафа те самые три тетради.

— От мамы? — спросила Марико недоуменно.

— От той, которая умерла в Париже, — добавил я, и она уставилась на меня большими испуганными глазами, потом перевела удивлённый взгляд на тетради, которые я держал в руке.

Подумав, что её мужу тоже не мешало бы знать об этом, я добавил:

— Умирая, твоя мать отдала эти тетради твоему отцу, наказав вручить их тебе, когда ты будешь выходить замуж. Уважая её волю, он бережно хранил тетради, но, когда настало наконец время отдавать их тебе, усомнился, стоит ли это делать, не омрачат ли они твоего счастья? Поэтому он поручил мне принять решение, и я прочёл эти записки. И считаю, что должен исполнить желание твоей покойной матери и передать их тебе, я уверен, что ты способна всё правильно понять…

— Как бы вам это сказать… — решился добавить я. — Дело в том, что твой отец, Марико, прочтя эти дневники сразу же после смерти твоей матери, решил записать свои собственные впечатления о том времени. Если после того, как ты прочтёшь эти тетради, у тебя возникнет желание прочесть и записки отца, я думаю, он не будет возражать.

Я несколько раз повторил это, когда они собрались уходить, и тогда Марико впервые прервала молчание.

— Хорошо, я поняла, — сказала она, опустив глаза.

Потом я позвал жену и детей, присутствие которых сразу разрядило обстановку, и мы стали прощаться.

Через три дня я получил длинное письмо от Марико. Я привожу его здесь полностью.




Сэнсэй, извините меня за моё поведение в тот вечер. Я настолько растерялась, получив посмертные записки матери, что не могла выдавить из себя ни слова. Простите. Боюсь, не огорчили ли мы Вас — отец тем, что навязал Вам роль посредника, я — своим замешательством? Так или иначе, я считаю себя обязанной сообщить Вам, какое впечатление произвели на меня записки матери. Только, наверное, правильнее было бы сначала признаться в том, что до сих пор я от Вас скрывала. Впрочем, не только от Вас — от всех. Я считала неприличным навязывать Вам эту тайну, которая касается только меня и моей матери. Но теперь пришла пора рассказать всё.

Я не помню, когда именно узнала, что моя мать умерла в Париже. Я привыкла считать матерью нынешнюю жену отца, а родная мать всегда представлялась мне чем-то смутным и далёким. Но, даже став взрослой, я никогда не печалилась, думая о ней, и ни разу не ощущала, что живу с мачехой. Наверное, это потому, что моя нынешняя мать — прекрасный, добрый человек, да и отец воспитывал меня правильно. Так или иначе, я совершенно не помню своей родной матери, у меня сохранились лишь смутные воспоминания о мадемуазель Рено и мадам Демольер, которые воспитывали меня за границей и были так добры ко мне. Однако, когда я читала эти записки, меня почему-то очень взволновало страстное, граничащее с мольбой желание матери, чтобы после её смерти я искала поддержки у Марико Ногавы. Дело в том, что моя мачеха так умна и хороша собой, что действительно сумела заменить отцу ту Марико, может быть, именно поэтому я и привязалась к ней как к родной матери.

Вы знаете, что я училась в школе, где главное внимание уделяли французскому языку, а поскольку я владела французским с детства, то, помимо школы, брала ещё дополнительные уроки у француженки-монахини. Когда я поступила в женский колледж, то могла читать трудные французские книги, прекрасно писала сочинения и владела разговорной речью так, что удивляла своих преподавателей. И вот как-то на Новый год, перебирая присланные отцу поздравительные открытки, я обнаружила около двадцати, написанных по-французски. Отцу и раньше писали из Франции, но на сей раз это были всего лишь новогодние поздравления, и я решила, что не будет ничего дурного, если я их прочту. Я прочла их без особого труда и, к своему величайшему удивлению, обнаружила, что в некоторых упоминается обо мне!

"Поцелуйте от меня милую Мари. Она, наверное, уже совсем большая?"

Или:

"Шлю новогодние поцелуи нашему белому зайчику. Наверное, она уже такая большая, что может сама писать по-французски?"

Или:

"Не могу представить себе, какой стала наша милая Мари".

Сначала я изумилась, а потом преисполнилась гордости и стала приставать к отцу, расспрашивая, от кого эти открытки.

Не обратив никакого внимания на то, что мои расспросы привели его в замешательство, я заявила, что хотела бы всем этим людям отправить новогодние поздравления. И, не дожидаясь его согласия, достала припрятанные открытки и стала усердно сочинять поздравления по-французски. Отцу ничего не оставалось, как написать на каждой открытке адрес и дать некоторые объяснения: "Мадам Демольер заботилась о тебе в детстве. Мадам Биар — твоя няня, раньше её звали мадемуазель Рено, а потом она вышла замуж за врача по имени Биар. Брандо — профессор медицинского университета, он наблюдал за тобой, когда ты родилась". Опустив открытки в почтовый ящик, я тут же забыла о них, но незадолго до праздника девочек, к моему величайшему удивлению, получила ответы почти на все. Обрадовавшись, я даже принесла их в школу и показала монахине. Ответные письма пришли в тот день, когда я выставила своих кукол, я запомнила это потому, что мадам Рене обещала прислать мне в подарок куклу, и я с нетерпением ждала, когда эта кукла наконец придёт и я смогу поставить её рядом с остальными… В письме госпожи Рене было нечто для меня непонятное.

"Милая Мари! Мне так и не удалось встретиться с тобой во Франции, но поскольку мы часто говорили о тебе с твоей мамой, мне кажется, я знаю тебя очень хорошо, может быть, даже лучше, чем если бы видела своими глазами. Но я совершенно не представляла себе, что ты уже такая большая и так замечательно умеешь писать поздравительные открытки по-французски. Наверное, ты похожа на свою маму, наверное, ты счастлива. Вспоминая то тяжёлое время, когда мы жили рядом с твоей мамой, я не могу удержаться от слёз. Будь же счастлива в своей далёкой Японии…"

Помню, я никак не могла уловить смысл последних фраз и стала расспрашивать мать, приведя её тем самым в замешательство. "Вырастешь, поймёшь", — только и сказала она, улыбаясь. Теперь, прочтя мамины записи, я узнала о том, что связывало её с госпожой Рене, и поняла смысл того письма.

Так или иначе, с тех пор я поддерживаю переписку со многими знакомыми покойной матери. Девочки вообще любят писать письма, переписываться же с иностранцами особенно увлекательно, поэтому я писала с удовольствием, радуясь случаю попрактиковаться во французском. Мадам Биар исправляла мои ошибки, указывала на стилистические неточности, бдительно следила за моим воспитанием, словно продолжая выполнять обязанности няни. Каждый раз в день рождения я непременно посылаю ей свою фотографию и постоянно получаю фотографии всего её семейства. Обычно они снимаются перед новой клиникой доктора Биара, открытой в рабочем городке Сен-Дени. У мадам Биар уже трое детей, но меня она продолжает называть, как в детстве, — мон-анфан — дитя моё, наверное, во Франции так принято. К моему совершеннолетию мадам Биар прислала мне в подарок красивую сумочку, полную всякой косметики. Тогда-то она впервые и открыла мне тайну моей родной матери. До того времени мне никто не говорил ничего определённого. Поэтому, как ни печальна была истина, я рада, что наконец узнала её, и очень благодарна за это мадам Биар. Ниже я привожу её письмо. Вы ведь читали дневники мамы, а в этом письме есть некоторые дополнительные обстоятельства…




Моя милая девочка, поздравляю тебя! Тебе исполнился двадцать один год, ты стала совершенно взрослым, самостоятельным человеком. Как я ждала этого дня! Я беспокоилась, что, если Господь призовёт меня раньше, я не смогу выполнить обещания, данного твоей матери, но судьба оказалась ко мне благосклонной. О, если бы ты знала, в каком я смятении! Будь ты сейчас рядом со мной, я бы взяла тебя за руку, мы бы вместе поплакали, и я рассказала бы всё, что до сих пор хранила в своём сердце. Прошло уже двадцать лет, но я помню события тех дней так отчётливо, будто это произошло вчера. Вот только сумею ли выразить словами? Наверное, отец рассказывал тебе о твоей покойной матери? Поэтому я напишу только о том, о чём непосредственно просила меня твоя мать.

Тебе было тогда года полтора и ты уже сама начинала ходить по саду, когда твоя мать неожиданно, без всякого предупреждения, вернулась из санатория. Кажется, она предложила твоему отцу немедленно уехать в Японию, сказав, что чувствует себя достаточно хорошо и доктор разрешил ей ехать. Твой отец несколько месяцев тому назад завершил определённый этап работы и собирался возвращаться в Японию, как только позволит здоровье твоей матери, но именно в тот момент, когда она покинула санаторий, он получил уведомление из своего университета о продлении срока стажировки и тут же приступил к новым экспериментам, полагая, что проведёт во Франции ещё год. К тому же состояние твоей матери, хотя она и говорила, что выздоровела, по-прежнему внушало опасения, я думаю, она бы не вынесла утомительного морского путешествия, не выдержала изнуряющей жары, которая всегда бывает в Красном море и в Индийском океане. Ты же, привыкшая ко мне и госпоже Демольер, побаивалась своей смуглой черноволосой матери. Не представляешь, сколько сил я затратила на то, чтобы ты перестала дичиться. Но мадам только улыбалась.

— Оставьте её, — говорила она. — Только бы малышка была здорова, для меня счастье просто видеть её. Даже лучше, что она не подходит ко мне, а то ещё заразится.

У твоей матери была чарующая и вместе с тем немного печальная улыбка. Мадам Демольер часто говорила, что в её улыбке светится красота души. Постепенно ты привыкла к матери и во время прогулок по Клямарскому лесу уже не вырывала у неё ручку, когда она хотела вести тебя сама… Но тем летом погода выдалась такая непостоянная: то была ужасная духота, потом сразу же похолодало, наверное, это сказалось на здоровье мадам, во всяком случае, ей явно сделалось хуже, и мсье предложил снова отвезти её в Швейцарию, но она и слушать его не стала, твёрдо решив остаться в Париже.

Она говорила, что жизнь в санатории ведёт к полной деградации человека, может быть, для больных это и хорошо, но выздороветь окончательно там невозможно, что она предпочла бы какую-нибудь лечебницу во Франции, рассчитанную на французов… Отец и Биар долго искали что-нибудь подходящее, и в конце концов её положили в принадлежащее одной религиозной организации заведение в парижском предместье Бург-Ля-Рен. По-моему, к тому времени твоя мать действительно приняла католичество, во всяком случае, покидая Клямар, она сказала мне:

— У меня такое чувство, будто я ухожу в монастырь. Я стану делать всё, чтобы закалить мой дух и мою плоть и вернуться к вам совершенно здоровой. Мы справим во Франции Рождество и сразу же уедем в Японию. А пока прошу вас, позаботьтесь о моей дочери…

Затем она добавила:

— Интересно, какой она тогда будет? Дайте-ка я её взвешу…

И, взяв тебя на руки, она сжала тебя в объятиях, словно хотела всем телом вобрать твою тяжесть, глаза её были закрыты, а по правой щеке одна за другой катились крупные слёзы. Эти слёзы привлекли твоё внимание, и ты своим маленьким пальчиком провела по её лицу. Тогда она прижалась щекой к твоим волосам и улыбнулась, а потом вдруг впервые поцеловала тебя в щёчку. Твоя мама всегда помнила о своей болезни и никогда тебя не целовала. А тут не удержалась, но сразу же забеспокоилась и попросила меня протереть чем-нибудь дезинфицирующим твоё лицо. Ах, бедная, мне было так её жаль!

После того как её положили в лечебницу, она ни с кем не хотела встречаться и отказывала всем, кто приходил её проведать, единственной её радостью были свидания с твоим отцом, который навещал её по субботам. Похоже, что и он, занимаясь всю неделю экспериментами, с нетерпением ждал этого дня, предвкушая, что и как он будет рассказывать ей о тебе. Живя в лечебнице, больше похожей на приют, твоя мать изо всех сил боролась с болезнью. Глядя на неё и на твоего отца, который был безупречен всегда и во всём, я восхищалась их стойкостью и думала: "Вот что значит истинно японский дух!" Мы тогда часто говорили об этом с Биаром. И я всегда молилась, чтобы на этот раз твоей матери удалось справиться с болезнью, чтобы она вернулась к нам и чтобы после Нового года вы смогли бы уехать в Токио. Но ей всё не становилось лучше. Однажды, это было в декабре, я получила от неё очень грустное письмо. Она писала, что её единственным утешением стали твои фотографии, что она боится встречаться с тобой, зная, что после этого ей станет ещё тяжелее, но, поскольку жить ей осталось совсем немного, она хотела бы всё-таки хоть одним глазком увидеть тебя, тогда она сможет спокойно закрыть глаза. Она не хотела обращаться с этим к мужу, зная, что приведёт его в отчаяние, поэтому просила меня как-нибудь привезти тебя к ней потихоньку от него.

"Это будет моя единственная тайна от мужа за всю жизнь", — писала она. После некоторых колебаний я молча показала это письмо твоему отцу.

— Отвезите её завтра. — Вот всё, что он сказал.

"Неужели положение действительно настолько скверное?" — подумала я. В тот вечер, идя к трамвайной остановке, я всю дорогу плакала. Мне было жаль тебя, остающуюся без матери, но ещё сильнее было чувство жалости к твоему отцу. Он так сильно любил твою мать! Мне тяжело писать о том, как на следующий день я привезла тебя к матери. Она держалась великолепно, видно было, что, укрепившись в своей вере, она во всём положилась на Господа. Обрадовавшись, что ты так выросла за эти полгода, она сказала:

— Ребёнок растёт даже тогда, когда матери нет рядом.

И, словно пытаясь запечатлеть твой образ в своём сердце, долго вглядывалась в твоё лицо. Ты же интересовалась не столько матерью, сколько клеткой с маленькими птичками, которая висела у окна: монахини вешали их, чтобы хоть как-то развлечь больных. Желая посмотреть на клетку, ты всё время рвалась к окну и капризничала, когда я пыталась подвести тебя к матери.

— Оставьте её. Отсюда мне видно и её и птичек, — сказала она и улыбнулась своей прекрасной улыбкой.

Твоя мама долго благодарила меня, а потом, подарив мне на память жемчужную брошку, попросила о следующем. Прежде всего она хотела, чтобы я не выпускала тебя из виду после того, как ты уедешь в Японию, и поддерживала с тобой переписку. А когда ты снова приедешь в Париж — а в том, что такой день настанет, она была совершенно уверена, — я должна встретиться с тобой и рассказать о ней. Потом, вытащив из тумбочки бумажный пакет, она попросила меня держать его у себя до тех пор, пока ты не достигнешь совершеннолетия, а потом передать тебе…

От волнения я лишилась дара речи, только сжимала её руку и, рыдая, повторяла: "Обещаю". Она же спокойно сказала, легонько похлопав меня по руке:

— Не стоит печалиться.

Мне никогда не приходилось видеть такой печати благородства на лице твоей матери, как в тот момент. Пока я засовывала пакет в сумочку, она как бы в шутку сказала:

— Конечно, нехорошо, что я обращаюсь к вам с такой просьбой, это ещё одно свидетельство моей душевной незрелости, но, надеюсь, Господь будет снисходителен к слабой женщине.

Не скажи она так, я, может быть, вернувшись, тут же отдала бы пакет вашему отцу, но, поняв, какие чувства переполняли её женское, её материнское сердце, я оставила его у себя и с тех пор храню вот уже девятнадцать лет.

Я часто жаловалась мужу, что не смогу спокойно умереть до тех пор, пока не отдам тебе этот пакет, хотя бы потому, что не попаду в рай, и муж спрятал его как фамильную драгоценность в домашний сейф, пошутив при этом: "Уж раз он тебе дороже жизни…" Я долго думала, как лучше передать его тебе, и в конце концов решила написать на обёртке, что это мой подарок, и положить в карман косметической сумочки. У меня сразу стало легче на душе, как только я отправила тебе посылку, а в следующее воскресенье мы думаем с мужем навестить мадам Демольер. Ребёнку Роже теперь столько же лет, сколько было тебе, когда ты уезжала в Японию… Ах, написала это, и сразу же глаза на мокром месте… Я так хорошо помню, какой ты была, когда умерла твоя мать, какой ты была в тот день, когда вы с отцом уезжали в Японию… О Боже, молю Тебя, позволь мне хоть один раз собственными глазами увидеть мою дорогую девочку, обнять её… Желаю тебе счастья, моё дитя, пусть всё то счастье, которое должно было выпасть на долю твоей матери, достанется тебе…

Твоя приёмная мать.




Сэнсэй, это письмо многое мне объяснило. Дело в том, что у отца есть благодетель, богатый предприниматель, которого зовут Исидзаки, он нам всё равно что родственник. Бывая у него в гостях, я встречала там жену некоего господина Каидзимы из города Н. А приглашали меня туда очень часто: то день рождения у дядюшки Исидзаки, то в саду расцвели пионы… И каждый раз там бывала госпожа Каидзима. Повзрослев, я стала находить это очень странным. Когда я закончила училище, тётушка устроила по этому поводу банкет, во время которого госпожа Каидзима подарила мне бриллиантовое колечко. Бриллиант был такой величины, что я даже усомнилась в его подлинности. Помню, я ещё возмутилась, посчитав, что нескромно делать такие дорогие подарки совершенно чужому человеку. Но уже тогда во мне шевельнулось смутное, безотчётное подозрение, что госпожа Каидзима как-то связана с моей покойной матерью. Однако я старательно гнала от себя мысль, что эта женщина приходится мне бабушкой, — тем более что таких людей, как тётушка Исидзаки и госпожа Каидзима, я не очень-то уважала. Но, когда я прочла письмо госпожи Биар, мне показалось, будто туман вокруг меня начал рассеиваться, и мне вдруг стало совершенно ясно, что моя мать — дочь госпожи Каидзимы и что она умерла в Париже. Но меня это ничуть не тронуло. Я не сказала о своём открытии ни отцу, ни матери (ведь если бы они сочли необходимым, то рассказали бы мне обо всём сами), зато, выбрав удобный случай, спросила дядю Исидзаки: "Что, госпожа Каидзима родственница моей мамы?" Да и его я спросила только потому, что в доме Исидзаки госпожу Каидзиму скорее недолюбливали, и мне это было неприятно. Тогда дядя рассказал мне в самых общих чертах о семействе Каидзима и о моей матери, а однажды, когда господин Каидзима был в Токио, он даже пригласил меня обедать. Признаться, он мне не очень понравился, ведь я никогда не симпатизировала людям, которые превыше всего ставят материальное благополучие, поэтому после встречи с ним тайно пожалела свою мать, подумала, что она была, наверное, очень несчастна.

Да, едва не забыла о пакете, который сохранила для меня госпожа Биар. После её письма я с нетерпением ждала обещанный ею косметический набор, и вот спустя месяц получила из таможни Иокогамы уведомление о том, что на моё имя получена посылка. Мама предложила съездить за ней, но я заявила, что поеду сама. Я боялась, что мама откроет сумочку и увидит пакет раньше меня, мне казалось, что это было бы нехорошо как по отношению к моей покойной матери, так и по отношению к госпоже Биар. Поэтому я настояла на своём и, пораньше уйдя с занятий (тогда я училась уже в женском университете), поехала в Иокогаму. И сама сумочка, и её содержимое были прелестны, но как только я извлекла из внутреннего карманчика бумажный пакет, запечатанный двадцать лет назад руками моей матери и пожелтевший от времени, сердце едва не выпрыгнуло у меня из груди. Тут же, в пыльной комнате таможни, я торопливо сорвала красную печать и раскрыла пакет. В нём оказалось около двадцати небольших фотографий и письмо. Я жадно впилась в него глазами. Оно было таким грустным и таким простым, что я до сих пор помню его содержание.









Марико! Всю жизнь я старалась стать женщиной, достойной твоего отца. И для меня нет большего счастья, чем умереть, веря в его любовь. Я неустанно благодарю Господа за то, что он ниспослал мне такого мужа и даровал моей дочери такого отца. Надеюсь, что и ты постараешься стать достойной своего отца и будешь радовать его и за себя и за меня. Я так и не сумела стать отцу хорошей женой, но я спокойна, зная, что мои старания не пропали даром и ты сделаешь для него то, что не успела сделать я.

Твоя мама Синно








По дороге я много раз подряд перечитала это письмо. Я не совсем понимала, чем руководствовалась мать, оставляя его мне, но тем не менее была взволнована. Ведь до сих пор я не знала даже её имени. Я с изумлением разглядывала выцветшие любительские фотографии — отец и мать были такими молодыми! Можете себе представить, каким потрясением для меня было увидеть мамин портрет! Потом я долго думала, силясь понять, почему она решила оставить для меня это короткое письмо и фотографии, обременив ими мадам Биар. Я благодарна своим родителям за то, что у меня было такое безоблачно счастливое детство. Может быть, я сказала уже достаточно и нет нужды делиться с Вами впечатлениями от чтения маминых дневников? Прочтя их, я почему-то подумала по-французски: "Повр маман!"[74 - Pauvre maman! (фр.) — "бедная мама!"] Возможно, Вам покажется это несколько нарочитым, но никакими японскими словами я не сумела бы выразить ту глубокую, душераздирающую жалость, которую испытала в тот миг. Узнав о мамином детстве, я почувствовала некоторое облегчение, поняв, что моя безотчётная неприязнь к господину Каидзиме не так уж необоснованна. Жаль только, что мать всё время так цеплялась за отца, так старалась убедить его в своей любви. Мне, а ведь я тоже женщина, кажется, что ей следовало быть более уверенной в себе и не такой безвольной. Боюсь, что отца это тоже немного раздражало и огорчало. Наверное, Вы сочтёте меня непочтительной дочерью, и я заранее прошу за это прощения, но, по-моему, женщина только тогда может сделать мужа счастливым, когда сама живёт полнокровной жизнью. И разве не это главное для женщины? Когда я читала мамины дневники, я всё время думала о том, что отцу было бы гораздо легче, если бы она была более самостоятельной. То ли она этого не умела, то ли была лишена достаточно сильной, нуждающейся в самовыражении индивидуальности, но, по-моему, причина её страданий именно в этом (к тому же в её страданиях слишком много надуманного) и именно поэтому она не сумела сделать отца счастливым. Вот такое впечатление осталось у меня от чтения этих записок. Мама считала отца выдающимся человеком, но именно его незаурядность и мешала ему быть только её мужем, её повелителем, он хотел, чтобы она была для него чем-то большим, чем просто женой, полностью зависящим от него существом. Конечно, их брак был ошибкой, и в этом причина несчастья обоих. Отец всегда считал, что должен нести свой крест, и любил мать, она тоже старалась, как могла, и я верю, что по-своему она была счастлива. Просто ей пришлось слишком много страдать. В конце жизни она обрела спокойное пристанище в вере, и это помогло ей смириться с тем, что она умирает на чужбине, так далеко от своей родины.

Что касается записок отца, то мне нет нужды их читать, ведь все эти двадцать лет мы прожили бок о бок, и я каждый день читала в его сердце. Достаточно сказать, что, когда мне пришла пора выходить замуж, я хотела только одного — чтобы мой муж был похож на моего отца. И было бы странным, если бы у меня вдруг возникло желание прочесть его записки. Но я очень рада, что отец дал мне прочесть мамины дневники, я словно получила разрешение открыто говорить с отцом о своей покойной матери, я думаю, что и ему это будет приятно.

И ещё, я дала прочесть дневники Цукисиро, хотя, наверное, могла бы этого и не делать. Мне хотелось, чтобы он побольше знал о моих родителях. Чтение очень взволновало его, он особенно сочувствует матери.

— Хорошо бы ты взяла пример со своей матери, — сказал он. — Брак — это когда два человека не жалеют усилий, чтобы создать нечто новое, как только они перестают это делать, браку приходит конец.

Вопрос в том, на что должны быть направлены эти усилия. Мы как раз недавно говорили с ним об этом. Что ж, постараюсь стать похожей на эту Марико, которая всегда была для мамы неким недостижимым идеалом. Может быть, и Цукисиро когда-нибудь придётся ехать в Европу, тогда я поеду вместе с ним, стану ему помогать, пусть европейские женщины увидят, на что способны японки. Мама так мечтала ещё раз приехать в Париж, может быть, мне удастся осуществить её мечту? Я сделаю всё, чтобы стать именно такой женщиной, какой хотела стать она, и если вдруг когда-нибудь окажусь во Франции, то навещу всех её знакомых, пройду по всем местам, где она бывала, и таким образом смогу успокоить её душу.

Извините за такое длинное письмо. Надеюсь, что Вы расскажете о моих впечатлениях отцу, и прошу Вас, устройте так, чтобы когда мы с ним снова встретимся, то смогли бы без всяких недомолвок говорить о матери.

С почтением




1942 г.

Pari ni shisu

Умереть в Париже

Т. Л. Соколова-Делюсина, перевод на русский язык, 2002




ХРАМ НАНЬСЫ


Освещения на станции Датун не было. Не было его и около станции. Ветер бесшумно вздымал тучи песка, и оттого казалось, что ночная мгла пропитана густым туманом. Сквозь этот туман проступало что-то тёмное, словно далёкие горы, — наверное, городские стены.

Сотрудник N-ского информационного агентства Томоо, назначенный в Чжанцзякоу сопровождать двух приехавших японцев, прижимая обеими руками к голове фуражку, отчаянно нырнул в пучину холодного ветра: надо было искать транспорт. Харуда переглянулся со своим спутником, приходившимся ему двоюродным братом, и невольно вздохнул: предстояла суровая проверка документов в комендатуре станции.

Писатель Харуда последние три недели знакомился с последствиями военных действий в Северном Китае[75 - Речь идёт о японо-китайской войне, официально начавшейся 7 июля 1937 г. с т. н. "китайского инцидента" — вооружённого столкновения японских войск с китайским гарнизоном в районе Люкоуцзяо. (Здесь и далее прим. перев.)]. Его сверстник Сугимура, специалист по экономике, вот уже два месяца служил советником одного из ведомств в Пекине. Пройдя проверку документов, они вышли на улицу, и тут же откуда-то снизу, от подножия склона, донёсся настойчивый крик Томоо:

— Сугимура-сан, Харуда-сан! Сюда, быстрее!

Там, внизу, он поймал три машины и теперь яростно оберегал их от других желающих уехать, ругаясь при этом, как сварливая тётка: за несколько машин схватилось несколько десятков человек.

Бросив под ноги рюкзаки и сумки, они тронулись в путь. Спустя некоторое время ехавший позади Томоо радостно прокричал:

— Тут ещё банды нападают, так что из Чжанцзякоу за пять с половиной часов добраться — рекорд! Жуткое дело, когда поздней ночью сюда приезжаешь.

Ему хотелось завязать разговор, но Харуда, съёжившись от холодного ветра (зачехлять верх им не разрешили), только и мог думать о том, что было бы, придись отшагать этот долгий путь пешком.

Около получаса тряслись они в машинах, мчавшихся напрямик по диким просторам, и наконец подъехали к уходящим ввысь Северным воротам города. Двинулись было в объезд слева, и тут совершенно неожиданно, почти вплотную к лицу Харуды, возникла фигура со штыком на изготовку. Через какое-то мгновение он с облегчением понял, что это часовой, но слова застряли в горле, и Харуда замер с опущенной головой, позабыв сорвать шапку. Одновременно с суровым окриком сзади донеслись объяснения Томоо: "Мы все трое из N-ского агентства. Извините за беспокойство", — и тогда наконец им было разрешено въехать. Но внутренняя дрожь ещё некоторое время не отпускала их.

От ворот машины двинулись по широкой дороге, идущей на юг через центр городка. Кругом царило суровое безмолвие. За крепостной стеной почти не слышалось шума ветра, эхом отдавалась поступь тяжёлых армейских башмаков по камням мостовой, улицы заполняли проходящие части, в пятнах света у невысоких жилых домов толпились военные. Машины с приезжими, беспокойно покряхтывая, медленно ползли по неосвещённой улице. Вот она, война, снова напрягся Харуда, но появилось несколько неоновых вывесок, хорошо знакомых по Японии: "Куронэко", "Гиндза" — и на сердце потеплело. Впрочем, тут же снова наступила темень, машины резко свернули на узкую дорогу вправо, и опять их затрясло по каким-то развалинам. Обречённо закрыв глаза, они какое-то время продолжали ехать в пелене пыли, но вот машины остановились, и пассажиров высадили у одного из домов: здесь квартировал их молодой друг Цугава. Томоо, запрокинув голову, постучал в прочные ворота.




Цугава, так же как и Томоо, был сотрудником N-ского информационного агентства. Три года назад он получил распоряжение перебраться для работы из Токио в Маньчжурию, после "китайского инцидента" двинулся с армией дальше, а когда был захвачен Датун, обосновался там, открыв местное отделение. Собственно говоря, Харуда и Сугимура, выезжая из Пекина, рассчитывали, что именно Цугава сможет сопровождать их в Датуне, и, узнав в Чжанцзякоу, что тот свалился с высокой температурой, приуныли, но агентство договорилось дать им другого сопровождающего — Томоо, с которым они были хорошо знакомы. Харуда знал, что у Цугавы не тиф, но продолжал беспокоиться: а вдруг это что-нибудь лёгочное? Он рассказывал Сугимуре, что Цугава когда-то частенько заглядывал к нему — читал прекрасные стихи. Цугава любил поэзию Мокити[76 - Сайто Мокити (1882–1953) — поэт, продолжатель традиций классической японской поэзии.], блестяще разбирался в его творчестве, и было очень интересно, как такой человек станет рассказывать об атмосфере приграничного городка, пропитанного гарью войны. А может быть, надеялся Харуда, Цугава ещё и покажет свои новые стихи, воспевающие дух суровости?

Вдвоём с Сугимурой они сразу же, прямо с вещами, прошли к больному. Это была китайская глинобитная комнатка со стенами, оклеенными белой полупрозрачной бумагой; примерно на метр от земляного пола поднималось возвышение, где на тонком маленьком тюфяке лежал Цугава. Глаза его были воспаленно-красными. Температура у больного держалась под сорок, воздух был пропитан тяжёлым духом жара и лекарств, и слова приветствия пришедшим дались с трудом.

— Эк тебя угораздило…

— С прибытием. Обидно, что прямо к вашему приезду…

Он закрыл глаза и, оголив багровую грудь, принялся вытирать пот.

— Вырезали мне тут дурную болячку, и вот тебе… Кровотечение не останавливается, жар не спадает. Ну что ты будешь делать!

Говорил он о себе с безразличием, но слушать его было горько. В Токио Цугава отличался крайним аскетизмом, и кое-кто посмеивался, что и жить-то он по-человечески не умеет, и стихи-то у него не получаются. И вот этот человек лежит теперь здесь, дыша тяжёлым горячечным жаром, а измученная грудь его словно источает всю впитавшуюся в неё тоскливость местной прифронтовой жизни. Харуда даже не стал говорить Цугаве о его матери, которая заходила к нему с традиционным визитом перед самым отъездом, он только не отрываясь смотрел на больного, явно раздосадованного случившимся.

— Здесь и осматривать-то нечего. Разве что Будду в Юньгане да рудники в Датуне… Программу вам попозже Томоо составит, он по телефону обо всём договорится с кем-нибудь из управления.

— Ладно-ладно, ты лежи себе спокойно. Врач-то здесь надёжный есть?

— Из военных он… Эх, а я-то вам тут показать хотел…

— Тебе нельзя утомляться, завтра утром обо всём поговорим.

Через внутренний двор, вымощенный камнем, их провели почти в такую же комнату, где им предстояло устроиться вдвоём. Горячей воды было немного, они смыли с себя дорожную пыль и наконец занялись ожидавшей их едой: к японским блюдам им ещё добавили мерзкое на вкус пиво. Стояла середина мая, кан в полу обогревал комнату, и, вытянув на тонком матрасе ноги, мужчины переглянулись, одновременно подумав об одном и том же: наконец-то дальнее путешествие позади. Мысли о Цугаве, о его изматывающей болезни не смог прогнать даже алкоголь. Приспустили висящую на потолке жёлтую лампу, но было так темно, что казалось, до наступления утра невозможно и думать о том, чтобы чем-то заняться. Прямо хоть спать ложись в такую рань! Они невольно поперхнулись смехом, оценив невероятность ситуации. Тут пришёл Томоо с приготовленной программой и пригласил прямо сейчас куда-то с ним отправиться.

— Понимаете, завтра мы просим вас посетить управление и штаб, вечером встреча с молодыми любителями литературы — будет исполняющий обязанности консула, люди из банков. Послезавтра каменный Будда в Юньгане, на вечер — приглашение от управления, на следующий день — осмотр рудников в Датуне, а потом ночным поездом отправление в Суйюань. При таком раскладе только и остаётся, что сегодняшний вечер, да и Цугава очень за эту поездку переживает… — убеждал Томоо.

Выходить никуда не хотелось — очевидно, сказывалась усталость после долгого пути. Всё же они заглянули ещё раз к Цугаве и услышали, что речь идёт о том самом месте, куда ему так хотелось их сводить. Цугава уговаривал их настойчиво, с болезненной горячностью, так что приятели в конце концов загорелись и, раз уж так получилось, решили ехать.

Ветер на улице беззвучно вздымал вихри песка, и из крытой машины мир снаружи представлялся неким сновидением. Зыбкие, как это бывает во сне, улицы, ни единого звука, никаких признаков жизни. Некоторое время ехали непонятно где и непонятно куда, потом их высадили у маленького пруда. На поверхности воды виднелись лотосы. Над головой, в уплывающих, растворяясь в вышине, песчаных тучах совсем близко чернело небо, а на нём то появлялись, то прятались большие, словно рукотворные, звёзды. Сначала шли берегом, потом Томоо повёл их узкой тропинкой на ощупь меж высоких стен, похожих на замковые. Было тревожно и любопытно, но Томоо молчал, и ни Харуда, ни Сугимура даже не пытались заговорить с ним.

Вошли в просторный внутренний двор размером двадцать-тридцать цубо, слабо освещённый мерцающим светом из комнат вокруг. Чей-то пронзительный голос подал знак, и со всех сторон встречать приехавших слетелись молодые женщины, их было более десяти. Многоцветные одежды и накрашенные лица яркими пятнами всплывали в полумраке. Томоо что-то произнёс на ломаном китайском, и женщины, выхватив у него шапку, заговорили ещё громче и пронзительней. Они всё плотнее обступали мужчин, чуть не заглядывая им прямо в лица.

— Ну что, полюбопытствуем, — обернулся к ошеломлённым приятелям Томоо и, взяв за руку худенькую девочку, сказал: — Выбирайте кого-нибудь.

— Мы, пожалуй, вон у той вместе попьём чайку, — сообразив, в чём дело, произнёс Сугимура и показал Харуде, который в замешательстве начал было уже сердиться, на круглолицую женщину. Худенькая, прихватив Томоо, исчезла в своих владениях. Круглолицая со смехом повела за собой своих спутников, а оставшиеся женщины игриво смеялись им вслед.

В комнате едва ли было три цубо. Промёрзшая, грязная китайская комнатёнка, у входа — постель с каном в полу для обогрева, единственный маленький стул. Украшением здесь была лишь эта женщина в алой китайской одежде, с ногами, носившими следы бинтования в детстве[77 - Девочкам в Китае было принято с детства плотно бинтовать ступни ног, чтоб они оставались маленькими и соответствовали традиционным представлениям о женской красоте.], — молодая, пышущая жизнью. Харуда невольно нахмурился. Женщина, разглядев лица своих гостей, передразнила их серьёзность и в некотором замешательстве продолжала смеяться. Харуда присел на стул, Сугимура — на краешек кровати. Она была застлана расшитыми шёлковыми покрывалами — наверное, именно такие фигурируют в китайских стихах, но из-за въевшейся в них грязи невозможно было даже разобрать узор, и Сугимура просто не мог заставить себя прикоснуться к ним. Наконец, решив, что на хозяйку комнаты они уже насмотрелись, Харуда поднялся. Женщина в некотором недоумении тоже встала, налила чаю и принялась напевать, сопровождая своё пение красноречивыми телодвижениями. Она даже медленно произнесла несколько слов, пытаясь заговорить с гостями, но ничего не вышло — посетители явно скучали, и хмурое выражение не сходило с их лиц. Женщина, усевшись на колени, тянула их за волосы, хватала за нос и всячески дурачилась, но Сугимура лишь поглядывал сквозь очки на Харуду, вымученной улыбкой как бы говоря: ну вот, попались! — а тот, серьёзный, с нитями седины во взлохмаченной шевелюре, явно с трудом сдерживался, крепко сжав рот. Тогда женщина вспорхнула и принялась развлекать их танцами, соблазнительно двигая при этом бёдрами, но они лишь скучающе смотрели на неё, и даже слабой улыбки не появилось на их лицах.

— Бросил нас тут Томоо, двух немых…

— Что ж, придётся потерпеть, — перекинулись они между собой негромко, а женщина, спросив о чём-то, исчезла в коридоре. Харуда поразился, глядя ей вслед: как же эротичны молодые китаянки с такими вот ступнями. Она быстро вернулась и, посмеиваясь, жестами и мимикой стала изображать, что можно увидеть, потихоньку заглянув в комнату Томоо. Началось целое представление. Китаянка расстегнула у Сугимуры воротник и стала побуждать его снять одежду, всячески пытаясь дать понять, что Томоо сидит раздетый; прихлопывая в ладоши, она изображала всё откровенными телодвижениями, тянула Сугимуру за рукав и со смехом показывала на очаг в углу комнаты; Харуду же она подняла со стула, повела к выходу и повернула спиной к комнате, объяснив забавной жестикуляцией, что он не должен смотреть, чем они сейчас будут заниматься.

В её отчаянных усилиях была какая-то артистичность. Некоторое время мужчины смотрели на неё не отрываясь, заворожённые этим зрелищем, а потом Сугимура, вдруг сообразив, начал повторять смутно запомнившееся ему из китайского: "Кань-кань, кань-кань"[78 - Кань-кань — взглянуть (кит.).], стараясь объяснить, что они зашли просто посмотреть. Женщина же смехом, жестами и словами всячески пыталась дать понять, что, хоть она и получила деньги, ей неловко отпускать гостей ни с чем. Наконец, убедившись, что её усилия тщетны, она изобразила на лице печаль и не очень умело запела, прерываясь смехом, от которого дрожало всё её тело. Самозабвенно, всем доступным ей мастерством и умением стремилась она порадовать мужчин. Эта пылкая увлечённость постепенно преобразила женщину: быть может, пришедшее им на ум сравнение было чрезмерным, но маленькая китаянка в алых национальных одеждах чудесным образом словно обратилась падшей небожительницей и даже их, двух холодных наблюдателей, заставила позабыть и о грязной комнате, и о том, куда они попали. Увиденное странным образом взволновало их — так может волновать первобытное, примитивное искусство.

— Даже в Пекине у Передних ворот[79 - Передние ворота — главные ворота в городских стенах.] не случалось мне видеть таких великолепных женщин, — восхищённо сказал Сугимура. Харуда кивнул в ответ, а женщина своим птичьим щебетом изобразила их слова и со смехом исчезла из комнаты.

Мужчины понемногу освободились от странного наваждения и перевели дух. Женщина привела Томоо и, поддразнивая, со смехом шлёпнула его по носу.

— Смотрел-смотрел, да и не выдержал, — с хмурым видом недовольно пробурчал тот. При этих словах Харуда и Сугимура словно очнулись от сна, и им захотелось пройтись осмотреть это жутковатое помещение. А практичная женщина всё пыталась жестами удалить Харуду в комнату Томоо, с откровенным бесстыдством поясняя, что их с Сугимурой надо оставить вдвоём, поскольку ей неудобно — ведь он же выбрал её. Но для Сугимуры и Харуды она продолжала оставаться падшей небожительницей, и они твёрдо дали понять, что уезжают.

Берегом пруда компания направилась к оставленной машине.

— Теперь бы в китайские бани, а то совсем захирели. В доме-то ванны нет, — озабоченно сказал Томоо, и эти слова окончательно развеяли атмосферу сновидения. Ветер стих, пески улеглись, на низко висящем чёрном небе причудливо блестели звёзды. В гостинице Томоо принялся громко требовать от хозяйки спирт или ещё что-нибудь дезинфицирующее, и под этот шум Харуда и Сугимура, не произнося ни слова, быстро улеглись спать. Впечатлительность молодости тревожила душу, будила неясные чувства. Вместе с тем в воображении вставала здешняя жизнь Цугавы — в одиночестве, на чужбине, вдали от родины, среди всей этой грязи и пыли. И острой болью сострадания отзывались их сердца.

Спустя некоторое время Харуда вытащил карманный фонарик и принялся искать на матрасе клопов. Несколько штук — круглых, насосавшихся крови — он раздавил белой бумажкой. Сугимура, казалось, спал, но вдруг сказал неожиданно ясным голосом:

— Вот покажем завтра хозяйке, а то как важничала — никаких клопов, и вообще насекомых не водится! — и тихонько рассмеялся.




Утро следующего дня выдалось на удивление погожим. Вчерашние тучи песка, ночное приключение — всё это сегодня чудилось сном. Комнату наполнял тёплый свет, в клетке у окна щебетали птицы. Лазурно-голубое небо заливали солнечные лучи, по чисто вымытому двору носилась собачонка. Из соседней комнаты сквозь порванную оконную бумагу на улицу смотрела девочка лет пяти-шести. Её тёплая красная безрукавочка напомнила Сугимуре его собственного ребёнка, оставленного в Японии. Оказалось, что в этом китайском доме, который они вчера приняли за обычное жильё для приезжих, три помещения занимало консульство Японии, и на крыше развевался японский флаг с красным кругом на белом полотнище. В соседней комнате жил представитель консульства с женой и двумя детьми.

Зашли к больному. Цугава лёжа читал китайскую газету и даже не поинтересовался их ночным приключением. Температура так и не упала, но сегодня он совсем не походил на больного и тут же бодро сообщил, что набросал экономическую статью для японской газеты, которую должны были вскоре начать издавать в Чжанцзякоу.

— А стихи, наверное, здесь не получаются?

— Какие там стихи! Только заикнись! — Цугава громко рассмеялся и после традиционных слов благодарности за визит повернулся к висевшей на стене большой самодельной карте Датуна и начал рассказывать о населении города, о местной промышленности и всём прочем. Он с увлечением разъяснял политическую и экономическую важность Датуна для данного района, и ничто в нём не напоминало Харуде того близкого друга прошлых лет, который увлекался поэзией. Может, его былую теплоту уничтожили несколько лет бродячей жизни на материке? Харуду совершенно не интересовали новости из Токио, он с притворным вниманием глядел на карту и рассеянно слушал это блистательное сообщение, напоминавшее то ли передовицу журнала, то ли политический обзор, а сам мысленно представлял себе здешние узенькие, чётко проведённые улочки, втайне мечтая о том, как они без всяких сопровождающих, только вдвоём с Сугимурой будут бродить по городу.

Томоо как ни в чём не бывало, свежий и бодрый, словно и не было его ночных волнений, с молодцеватым видом отправился сопровождать их и в штаб, и в управление. Из окна машины улицы казались ещё более старыми, унылыми и пропылёнными, чем в Чжанцзякоу, и в памяти Харуды ожила его поездка в Алжир. Правда, здесь было не так жарко, но цвета неба, земли, домов — всего, вплоть до лёгкого воздуха, напоминали о Южном Алжире. Вот только на фоне столь похожих красок природы жизнь человеческая здесь представала в совершенно иных тонах. Облачённые в чёрную униформу мужчины с безучастными лицами стояли группами тут и там, словно греясь на солнце; они не переговаривались, а будто ожидали чего-то с послушной готовностью. На площади (видимо, центральной, где пересекались главные улицы) торжественно возвышались четыре смотровые башни, но в отличие от пекинских они — непокрашенные, прогнившие от старости — являли собой печальное зрелище.

У домов вдоль центрального шоссе, ведущего к Северным воротам, жители занимались тем, что отмывали сверху донизу фасады, обращённые к дороге. Шла грандиозная уборка, на которую были мобилизованы все мужчины: одни, взобравшись на подставленные ящики, тёрли стены у самых крыш, другие бережно, словно драгоценность, подвозили воду. Антияпонские лозунги смывают, что ли? — недоумевали Харуда и Сугимура, но Томоо громко расхохотался:

— Из Японии завтра важный чин прибывает, так вот китайцам тут все дома приказано отмыть вдоль его пути. Что ни говори, грязь здесь веками копилась.

— Большой человек, да в такой приграничный городишко едет! — удивился Сугимура. Из-за налётов банд даже экскурсия к каменному Будде в Юньган была делом рискованным, так что, выбравшись из Пекина в эти края, приятели ощутили искреннюю благодарность к высокому начальству за столь небезопасную поездку.

— Ну вот, с помощью местных властей да армии приводим в порядок дороги, распорядились улицы хорошенько отмыть, чтоб они понемножечку японский вид обретали. Улицу мыть — да китаец о таком и подумать не мог бы. Вот, наверное, диву даются. А ведь приятно, правда?

Томоо, перевесившись к Харуде и Сугимуре, беззаботно болтал, не обращая внимания на военных, заполнявших улицу. По дороге один за другим мчались грузовики, битком набитые людьми в форме, и всякий раз при этом вздымались такие столбы пыли, что невозможно было открыть глаза. Пыль тучами заволакивала небо, даже солнечный свет был окрашен этой жёлтой пылью, и казалось очевидным, что только-только отмытые домишки сразу же вновь занесёт грязным песком.

В штабе и в управлении все были страшно заняты, но, несмотря на это, принялись добросовестно с подробностями рассказывать пришедшим о политической жизни и экономике Датуна, о ходе военных действий. Нельзя сказать, что Харуда совсем не интересовался этим; к тому же получить подобные сведения, собрать материал и сделать собственные заметки было, конечно, важно. Но ещё больше он мечтал самостоятельно, без провожатых, посмотреть всё своими глазами, прочувствовать собственным сердцем; ему хотелось поскорей завершить все дела в официальных местах и просто так, без особой цели побродить по улицам. Полковник из штаба упомянул, что в местном храме есть какая-то старая статуя Будды, и хотя, если верить Цугаве, ничего достойного осмотра здесь не было, Харуда всё же втайне надеялся, что в этом старом, веками забытом в пустыне городе должны быть интересные открытия.

Из управления их вышел провожать какой-то любитель литературы.

— Сегодня увидимся на вечерней встрече, — сказал он, — но я вот что хотел предложить: не написать ли вам по возвращении домой такой рассказ. Понимаете, здесь, в Датуне, открылось кафе. Для нас, молодых, это замечательно — словно забил живительный источник. Так вот, представьте: человек вкладывает свои денежки в девицу из бара, у них наконец-то устанавливаются определённые отношения, но тут… тут женщина, скопив денег, возвращается на родину! Он страдает, он возмущён! Подумать только, ведь теперь придётся заново отдавать свои чувства, свои деньги другой женщине, японки-то не пускают здесь корни. Вот такой эпизод из жизни, чем не сюжет? — с видом знатока рассуждал он, топчась у выхода, а потом хлопнул Томоо по плечу и расхохотался: — Осматривать здесь в городишке нечего, а хотите экскурсию по-настоящему — так я вас сведу в кафе.

Харуде стало горько оттого, что он писатель.

Во второй половине дня они расстались с Томоо и наконец-то получили возможность пройтись по улицам Датуна вдвоём. Город был маленький, улицы спланированы чётко под прямым углом, и, припоминая карту в комнате Цугавы, они ни разу не заплутались.

При прогулке пешком улицы производили совсем иное впечатление, чем из машины. В городе, который словно только-только был извлечён из-под многовековых песков, проглядывались какие-то черты знакомой жизни. На улицах не было видно женщин, а мужчины, как бараны, толпились на перекрёстках и ошеломлённо взирали на отмытые стены, словно были свидетелями ещё одной революции. В их глазах читалось удивление, но не было холодной отстраненности людской толпы в Пекине. Люди явно чего-то ожидали. Перевернувшая их мир революция, а теперь вот оттирание домов от извечной грязи словно сулили, что отныне жизнь во всех её проявлениях пойдёт под команду, и в каждом читалась готовность принять этот порядок и терпеливо жить дальше. Но…

— Посмотри-ка, а здесь совсем не видно умных лиц… Таких, что часто встречались в Пекине, к примеру в парке Сунь Ятсена[80 - Парк, носящий имя основоположника демократического движения Китая, вождя Синьхайской революции (1911 г.), временного президента Китайской республики. Во время японской оккупации этот парк был излюбленным местом общения пекинской интеллигенции.]. Людей, в которых чувствуется глубокая мудрость. Почему бы это?

— Говорили, что всё население вернулось, но интеллигенция-то, наверное, осталась в эмиграции.

— Ладно, пусть не интеллигенция… Но мы же не встретили ни одного осмысленного лица, никого, в ком бы светился разум. Таких что, совсем нет в городе? Все до тупости добродушны… Даже толпой они не производят впечатления силы.

Молодые люди шли по однообразным улочкам, переговариваясь с чувством какого-то уныния. До сих пор все заученно говорили им, что смотреть здесь нечего, и, похоже, так оно и было. Действительно, в этом сплошь из глины городке не слышно было привычных звуков, не росли деревья, не цвели цветы. Всякое лёгкое дуновение ветра тут же взметало пелену пыли. Город то ли стоял на грани смерти, то ли едва-едва отступил от неё. Пруд, лотосы, увиденные прошлой ночью, так же как и всё то ночное приключение, представлялись теперь иллюзорным видением в тумане, нарисованным усталым воображением. Стоял май месяц, и, может быть, потому, что нигде не было даже травы, голое пространство улиц упрямо лезло в глаза. Харуда, вспоминая услышанное в управлении, размышлял.

Может, солдаты скупали здесь для каких-то своих нужд деревья, высаженные окрестными жителями на межах рисовых полей, и, когда начинали вырубку, крестьяне с рыданьями обнимали стволы и причитали: коли рубите эти деревья, рубите и наши ноги? Растёт же здесь в полях конский каштан — ну пусть не сообразили разбить в городе аллеи, так что же, здравый смысл не подсказал посадить зелень, чтоб было где отдохнуть? В Датуне такая чёткая планировка, его явно создавали по законам градостроения, так, может быть, в этих планах просто забыли про зелень? А может, окрестные крестьяне, прослышав, что у них забирают деревья не просто так, а платят по йене за ствол, готовы были на радостях валить их собственными руками и доставлять куда велено? Да ещё к тому же, вырубив деревья, не позаботились сделать новые посадки? Постой-постой, полковник говорил, что в этом тоскливом городишке в каком-то храме есть статуя Будды — правда, вряд ли это что-нибудь интересное… Устав от убогости городка с его глуповатыми жителями, молодые люди направились к югу в поисках чего-то похожего на храм.

Дойдя до Южных ворот и увидев перед собой высокие замковые стены, Харуда и Сугимура поняли, что не смогут устоять перед соблазном подняться наверх и оглядеть оттуда панораму города. В Пекине прогулки по городским стенам были для них ежедневным удовольствием, а Сугимура ради этого даже терпеливо сносил неудобное жильё неподалёку. Как же не подняться на стены здесь, в Датуне! Они предъявили свои удостоверения часовому на посту и поинтересовались, можно ли пройти наверх; тот отправил их в дежурную часть. Наконец, получив разрешение, они поднялись на стену.

— А вчерашний пруд отсюда виден?

— Был ли он вообще, пруд-то?

— Что ж, выходит, вчерашнее нам просто привиделось.

Сверху город выглядел совсем маленьким. Четыре сторожевые башни являли собой великолепное зрелище, как бы образуя обветшалую крышу старого Датуна. Проследив за чёткой линией дороги, они поискали хоть что-то, похожее на вчерашние места, но так и не нашли.

— Гляди! — крикнул вдруг Сугимура и указал рукой, но Харуда уже и сам устремил взгляд туда же, тоже потрясённый, не в силах ни слова произнести от восхищения. Прямо у них под ногами, изящно изгибаясь, трижды, одна над другой вздымались ввысь крыши огромного храма. Над глинобитными домиками плавно вырисовывались мягкие очертания деревянного строения, устремлённого в ясно-голубые просторы небес. Они смотрели не дыша. Нет, не они смотрели — это крыши храма вбирали в себя взор и душу. В их силуэте воображению представала многовековая давность, а от чистоты и безыскусности всего облика храма бросало в жар.

— Знаешь, даже когда я впервые увидел Запретный город[81 - Запретный город — императорский дворцовый комплекс в Пекине, культурно-историческая и туристическая зона города.], он не потряс меня так, — произнёс Харуда. — Наверное, потому, что здесь деревянная архитектура…

— Конечно, но дело не только в этом. Такое изумительное творение вообще редкость. Запретный город великолепен, и тот храмовый комплекс, что я видел в Жэхэ, — тоже грандиозное зрелище, но это — это, несомненно, ещё более прекрасно. Наверняка постройка очень старая. Чтобы такая драгоценность затерялась в песках… — отозвался Сугимура. Специалист по экономическим наукам, он любил искусство, архитектуру и уже несколько раз ездил в Китай, в Жэхэ, знакомиться с памятниками старины, но даже его ошеломило увиденное. — И вон там вдали, слева, замечательная постройка.

— Да, и тоже из дерева, храм, кажется. И справа, ниже, ещё один. Тоже старинный.

— Чудо, да и только…

Не в силах больше оставаться на месте, Харуда и Сугимура, захваченные увиденным, бросились вниз. Скорее к тому храму, он же совсем рядом… Они неслись словно на крыльях. Когда-то, в студенческие годы, они, тоже вдвоём, во время весенних каникул впервые поехали смотреть храм Хорюдзи[82 - Храм Хорюдзи (в окрестностях г. Нары, Япония) — буддийский храмовый комплекс VII века, жемчужина мировой архитектуры, сокровищница буддийской скульптуры и фресковой живописи.] и, соскочив перед воротами с коляски рикши, с такой же вот непосредственностью в едином порыве бросились вперёд. И теперь, спустя десять с лишним лет, здесь, в маленьком китайском городишке, они вдруг обнаружили в себе себя прежних и, переглянувшись, радостно засмеялись.

От Южных ворот до храма было недалеко.

Когда они поднимались по каменным ступеням, появился монах в бедных одеждах и пошёл проводить их. Монах объяснял на китайском что-то вроде того, что храм называется Шаньхуа, а также Наньсы, но они не прислушивались к его разъяснениям, а жадно осматривали постройки. Красота храма, представшая перед ними с высоких стен, вблизи всё более и более зримо раскрывала свои классические черты, свидетельствовавшие о том, что он был создан не позднее времён Ляо — Цзин[83 - Династия Ляо: 907-1125 гг. Династия Цзин: 1115–1234 гг.]. Сложная конструкция опорного каркаса крыши переднего павильона таила в себе неисчерпаемый запас красоты и мощи, и, обводя вокруг взглядом, они цепенели от восхищения. В главном павильоне всё внутреннее пространство занимали многочисленные статуи Будды, древностью и великолепием не уступавшие архитектуре строения. Молодые люди осмотрели каждую, обилие прекрасного потрясло их столь глубоко, что, покидая храм, они, сражённые духом величия увиденного, могли лишь, подобно верующим, тихо склониться в молитве.

На улице их так и бросило друг к другу обменяться восхищением.

— Надо непременно рассказать об этом профессору Икэути из Императорского университета, он же будет с нами в Юньгане! Грандиозная вещь и сохранилась хорошо.

На территории храма никого не было. Как выжило это деревянное строение со времён Ляо — Цзин до наших дней посреди городского квартала, рядом с обычными жилыми домами, как осталось не тронутым огнём войны? Та сила, что создавала храм и статуи Будды, та сила, что, сродни традиции, неизменно оберегала это творение, — где кроется она здесь, в городе? Есть ли она в тех с виду туповатых добродушных людях, которые, подобно баранам, толпились на солнышке? Или их уже совсем ничто не связывает с ней? Погруженные в раздумья, молодые люди продолжали бродить по территории, осматривая всё вокруг. Потрясение не давало покоя.

В углу сада находилось колокольное помещение. Харуда решительно зашёл внутрь, резко отвёл назад специально закреплённое бревно и с силой ударил в большой висящий колокол, словно желая разнести его вдребезги. Тот издал величественный гул, заставивший Харуду в изумлении отпрянуть назад, и звуки его понеслись далеко вокруг по безмолвным улицам. Вошёл улыбающийся Сугимура и тоже, вложив всю силу своего тела, ударил в колокол. И снова тот послал вдаль торжественное звучание, поплывшее над крышами глинобитных домиков. Прибежал растерянный монах — тот, что сопровождал их к храму, — и, сведя рукава своего чёрного одеяния, стал настойчивой скороговоркой умолять их выйти. Друзья же были настолько ошеломлены увиденным, что удары в колокол нужны были им, чтоб прийти в себя, и они молча смотрели на жёлто-пыльные улицы, мысленно несясь вслед звучанию колокола.

А теперь, пока не зашло солнце, надо спешить в другой храм, в Хуаянь, о котором говорил монах. Схватили машину, погнали. Со стен Наньсы было видно, что этот храм находится на юго-западе города, а по пути выяснилось, что он совсем рядом с их жильём. Молодые люди делились друг с другом мыслями, не замечая дорожной тряски. Совершенное творение искусства, достойное наивысшей гордости, — почему же японцы все как один твердят, что в Датуне нечего смотреть? Пусть Наньсы лишён внешней эффектности дворцов Запретного города или Жэхэ, но ведь у японцев есть храм Хорюдзи, так должны же они со всей остротой ощутить величие здешних храмов! Чего стоят тогда прекрасные стихи Цугавы? Может, они просто фальшивы? Их переполняла досада на друзей — хороши, нечего сказать!

В храме Хуаянь тоже не было никого, кроме бедно одетого монаха, дающего разъяснения. Это деревянное сооружение относилось к тому же периоду, что и Наньсы, но было ещё больше и грандиознее. Величие главного павильона так ошеломило друзей, что, оказавшись перед ним, они ахнули совсем как дети. Внутри кессоны потолка были щедро декорированы. В Наньсы кессонов на потолках не было, видимо, здешние относились к более поздней эпохе. Осматривая хранившиеся в павильоне статуи пяти почитаемых Будд и многочисленные изображения восьми главных божеств, Харуда и Сугимура размышляли над тем, что раз этот храм совершенствовался и в более поздние времена (а здесь были камни с надписями, свидетельствовавшими о работах первого года династии Мин[84 - Династия Мин: 1368–1664 гг.], девятого года Ваньли[85 - Ваньли: 1573–1620 гг.]), значит, тот дух и та сила, что создали, а затем хранили это прекрасное искусство, непременно должны хоть как-то проявиться в нынешних жителях.

Друзья никуда уже не спешили и могли оставаться здесь дольше, чем в Наньсы. Они внимательно разглядывали резные изображения Будд, по ходу обмениваясь впечатлениями — вот это более старое, вон то новее, — а сами не переставали думать: эта мощь, этот дух — живы ли они в ком-нибудь из тех, кого они видели бездельничающими на улицах города? Или же их обладатели покинули здешние края? Для ответа нужно было лучше знать местную жизнь… Перед одной из фигур богини Каннон[86 - Богиня Каннон — буддийское божество (бодхисаттва), особенно любимое японцами как олицетворение милосердия.] Сугимура внезапно смолк. Харуда тоже, словно по наитию, в оцепенении остановился.

У круглолицей Каннон были узкие глаза, большой приплюснутый нос; она улыбалась, чуть приоткрыв рот, обнажая белые зубы. Невысокого роста, округло-полнотелая — очертания её фигуры явственно ощущались даже под складками одежд. В плавных линиях её чуть приподнятой ладони, в её пальцах бежала живая кровь. Более того, на ней было ярко-красное одеяние. Казалось, перед друзьями в образе Каннон неожиданно явилась здесь, словно во вчерашнем сновидении, та молодая женщина в алых одеждах — танцующая, смеющаяся, поющая. Ошеломлённые, они смотрели не отрываясь. Здешний монах, очевидно, опасался за сохранность статуи, и она стояла так, что сквозь едва приоткрытую створку луч вечернего солнца наклонно проникал внутрь и легко ложился на правое плечо статуи. Возможно, из-за шалости этого луча все прочие фигуры исчезали из вида. А Каннон, подняв ладони и покачиваясь всем телом, начала танцевать и, выставляя напоказ в улыбке зубы, завлекала любоваться её танцем. И если б в это время не донёсся вдруг откуда-то чистый звук флейты, неизвестно, как долго стояли бы они тут словно вкопанные, созерцая этот танец.

— Здешние статуи Будды ненамного новее тех, что в Наньсы, — выдохнул Сугимура, а Харуда, скрывая смятение, спросил:

— Флейта звучит — это откуда?

А статуя Каннон уже опять торжественно стояла на своём месте среди прочих божеств. Друзья вышли наружу и прислушались к печальным, наполненным пронзительной грустью звукам. Они манили к себе.

Звуки доносились снизу. Монах любезно объяснил им, что там, внизу, Нижний Храм, и указал налево, но мелодия поднималась откуда-то с противоположной стороны. Сугимура и Харуда не задумываясь направились туда. Начали спускаться по узким каменным ступеням, круто идущим вниз, и тут звуки флейты вдруг прервались, и их сменила нелепая губная гармошка. Молодые люди в удивлении остановились. В невнятной мелодии с трудом угадывался японский патриотический марш. Снова пошли по лестнице. Отшагав сорок-пятьдесят ступенек, оказались позади нового длинного здания. Обогнув его, они попали на школьную спортивную площадку.

В углу, прямо на голой земле, сидели два мальчугана лет двенадцати-тринадцати; один из них старательно дул в губную гармошку, другой держал в руке китайскую флейту. Ноги сами понесли приятелей к ним. Остановившись метрах в двух, они стали с улыбкой наблюдать за детьми. Губная гармошка явно пыталась выводить патриотический марш, но получалось плохо, и мальчик даже раскраснелся от усердия. Никогда ещё они не сожалели так сильно, что не говорят по-китайски! Наконец мальчик с явной досадой опустил гармошку, а второй поднял флейту и заиграл. Несомненно, это была та самая, печалью отзывающаяся в сердце мелодия, которая донеслась до них наверху в храме, и Харуда с закрытыми глазами стоял и слушал, поражаясь удивительному исполнению. Но тут мальчик с губной гармошкой, не дожидаясь, когда замолчит флейта, словно отвергая эту печально-возвышенную музыку, тоже начал играть, сперва осторожно. Постепенно флейта и губная гармошка вступили в бурное состязание.

Харуда и Сугимура, не двигаясь, наблюдали. Занятия, видно, закончились, и вокруг собралось человек двадцать детей, судя по всему младшеклассников. Все аккуратные, в опрятной китайской одежде, в школьных форменных фуражках, похожих на японские армейские. Они тихонько стояли вокруг и, затаив дыхание, смотрели на двух японцев и на играющих мальчиков. Наконец тот, что с флейтой, словно рассердившись, внезапно бросил играть и, размахивая зажатым в руках инструментом, помчался в сторону Верхнего Храма, быстро и проворно, как зайчишка.

Всё ещё под впечатлением увиденного, друзья направились было к главным воротам. И тут им бросились в глаза лица собравшихся детей. Умные лица! Каждое, буквально каждое — лицо мыслящего человека. Друзья торжествующе обменялись взглядами: они нашли наконец то, что днём тщетно пытались обнаружить в жителях города. Дети подошли к мальчику с гармошкой и о чём-то наперебой тихонько зачирикали, а тот всё продолжал выводить бестолковый мотив. Из классной комнаты, выходящей окнами на площадку, раздавались шумные голоса, и Харуда с Сугимурой попутно заглянули туда.

Занятия закончились ещё не у всех, и тридцать-сорок младших школьников, вероятно из старшей группы, ждали следующего урока. Через невысокое окно был хорошо виден весь класс, в самом центре за столиком сидела единственная среди учеников девочка. У многих были открыты учебники. Молодые люди попытались разглядеть, что там, и тут же из класса к ним выскочило человек десять; дети окружили их и принялись показывать книжки. Прочитать китайский текст Сугимура и Харуда не могли, но по иллюстрациям с анатомическими схемами человека было ясно, что это учебники по естественным предметам. Да что там учебники — у собравшихся вокруг детей были живые, осмысленные лица! Воодушевление, которое при виде их испытали приятели, было сродни тому, что ощутили они, открыв для себя храм Наньсы. Неподалёку от главных ворот на японцев с холодной подозрительностью смотрел то ли учитель, то ли ассистент, но те продолжали стоять в окружении детей, жадно наблюдая за их жестами, за их лицами.




Вечером того же дня в китайском ресторанчике на встрече с японцами — "любителями литературы" Харуда вдруг с жаром заговорил об умных лицах китайских детей. Но его слушатели бесцеремонно расхохотались и заговорили наперебой: "Да их ум уже к юности сменяется тупостью!" Такой ответ был для Харуды неожиданностью и показался неубедительным; как бы совершенно не к месту он спросил: "А вы видели храм Наньсы?" Нет, не нашлось никого, кто побывал бы в Наньсы или в храме Хуаянь. Ну что ж, тогда их реакция совершенно естественна, успокоился Харуда. Он припомнил услышанное в штабе: впустив японскую армию за стены Датуна, китайцы смогли уберечь эти места от огня войны. И подумал: коль скоро в местных жителях уцелела природная мудрость, позволившая спасти от огня войны сокровища человечества — храмы Наньсы и Хуаянь, — значит, и мудрость в лицах китайских детей, как и пламя традиции, не может бесследно исчезнуть — никогда.




1938 г.

Nanji

Храм Наньсы

Т.Розанова, перевод на русский язык, 2002






ТАИНСТВО


Г-н ***

Есть дело, о котором я хотела поговорить с Вами хотя бы раз за эти почти десять лет, не оглядываясь на наши отношения старшей сестры и младшего брата, поговорить непременно, или я не успокоюсь. Не знаю, уж сколько раз я об этом думала.

Это не так-то легко — порой мне казалось, вот брошусь, схвачу Вас за шиворот и выплесну в лицо своё возмущение, а иначе не смогу успокоиться, а порой хотелось разрыдаться у Вас на коленях и выстроить перед Вами длинный ряд своих обид. Но всякий раз я останавливала себя: "Нет, пока живы родители…" Ведь то, о чём я должна была говорить, касалось веры, которой родители только и жили, и, поскольку они всегда ладили с Вами, я, естественно, себя сдерживала.

После смерти родителей я сказала себе, что наступило время дать выход своему гневу, но, подумав, поняла, что само моё желание решительно объясниться, в сущности, определялось мыслями о родителях и надеждой косвенно обличить Вас в отсутствии сыновней почтительности; теперь же, когда родителей больше нет, ожесточение покинуло мою душу и я отказалась от своего замысла, ведь сердить Вас уже не имеет смысла.

Ныне, когда и Вы идёте своим путём, и я следую моим убеждениям, стало ясно, что между нами не может быть взаимопонимания и глупо было бы укорять друг друга впустую, — так я думала, отчасти себя успокаивая, поскольку без родителей, оставаясь сестрой и братом, мы, в сущности, стали чужими друг другу. Я наконец-то обрела мир, ведь некому более испытывать неприятности из-за Ваших сочинений — можно просто не читать, что бы Вы там ни писали.

Однако вскоре пришёл день, положивший конец моей душевной безмятежности.

Совсем недавно я узнала, что Ёсио, в котором я привыкла видеть только ребёнка, запоем читает Ваши сочинения. Прошлой весной он перешёл в лицей высшей ступени и живёт в общежитии, и в том, что он читает Ваши книги, нет ничего удивительного. Но тогда я настолько растерялась, что всё потемнело у меня перед глазами, и даже теперь ещё я пребываю в совершенном замешательстве.

Ёсио — мой единственный сын, последнее оставшееся у меня сокровище. Что, если, читая Ваши писания, он увидит в превратном свете религиозную жизнь моего покойного мужа и моих родителей? Ведь в своих сочинениях Вы не раз клеймили жизнь в вере как зло! И это вовсе не надуманные страхи — прежде такой открытый и доверчивый взгляд сына в последнее время сделался иронически-колючим.

При жизни родителей я всё время мучилась от желания то ли открыто выразить Вам всё накопившееся против Вас возмущение, то ли искать помощи у старшего брата Сэйити, а Ёсио между тем всегда уважал вас.

— Можно я навещу дядюшку, не будет ли он презирать меня? — И всё расспрашивал о Вашей молодости. Вообразите сложность моего положения, я ведь не могла даже запретить ему посещать Вас. И вот теперь после долгих колебаний хочу просить, чтобы, пробежав глазами эти неумелые строки, Вы серьёзно задумались о сказанном и перестали прививать Ёсио ложные идеи.

Подумайте: за эти десять с лишним лет мы и встречались-то считанное количество раз — по случаю несчастья с родителями или поминальных служб, да и то по большей части это были ритуальные собрания, на которых и поговорить как следует невозможно.

Конечно, Вы с малых лет отдалились от нас и воспитывались в доме дедушки с бабушкой, так что мы по-настоящему не чувствовали себя сестрой и братом, да и любви родительской Вы не знали, не понимали их жизни и веры и потому-то при каждом удобном случае так невпопад и сурово обличали их перед всеми.

В своём намерении порицать веру Вы, по сути, осуждали религиозную администрацию и связанную с ней часть общины, до которых настоящему верующему нет никакого дела, о самой же вере — о сущности человека, о кроющейся в его душе тоске по вечному Вы, слепец, не имели никакого понятия, и знаете, мне даже жаль Вас.

Поэтому, не вдаваясь в пространные рассуждения о жизни и убеждениях родителей, я хочу с женской точки зрения рассказать хотя бы об исповедании нашей матери, чтобы Вы призадумались об этом. Но как это сделать, с чего начать?

…Может быть, с того, как мама принесла в жертву богам правый глаз?..

Это было, когда старший брат Сэйити-сан ходил в шестой, а я в пятый класс начальной школы, поздней весной, когда Вы были ещё в третьем классе, а Цурудзо-сан — во втором, и уже были младшие — Кадзуо-сан, Горо-сан и Цунэо-сан, а Киёко-сан ещё только должна была родиться. Шёл восьмой год после того, как из-за своей веры родители были вынуждены спешно покинуть родные места и поселиться на окраине захолустного городишка, среди выстроившихся в тени старого замка публичных домов.

Вы, должно быть, знаете этот участок на месте засыпанного шлаком бывшего замкового рва? Мрачная, сырая улица на недавнем пустыре, где обитали одни бедняки. Отец же в надежде дать свет этому кварталу бараков, где жили нищета и унижение, поселился там и стал проповедовать учение. Но среди местных жителей почти никто не обратился к вере, нас презирали и, когда мы ежевечерне собирались на службу, в комнату швыряли комья конского помёта и камни.

Когда я или кто-то из братьев и сестёр отправлялись в школу, то перед тем, как выйти на широкую улицу, должны были миновать переулок, по обеим сторонам которого тянулись дома свиданий. В утренние часы женщины с густо набелёнными лицами и шеями в затрапезном виде сидели в окнах второго этажа и с издевательскими приветствиями: "Эй, дитя Небесного Дракона, чадо Коромысла!"[87 - Дитя Небесного Дракона — то есть верующий в синкретическое учение Тэнри (Закон Неба). Чадо Коромысла — игра слов; буквально: чадо небесной бедности. (Здесь и далее прим. перев.)] — постоянно бросали в нас бумажные комки и мандариновую кожуру.

Да и в школе одноклассники постоянно тыкали пальцем: гляди-ка, в соломенных сандалиях! Смотри, смотри — вошь в голове! Э, да у ней и бэнто[88 - Бэнто — коробочка с завтраком или обедом, которую берут с собой из дома.] нет! — и никто не хотел сидеть с нами за одной партой. Но тяжелее всего — сейчас мне даже удивительно это сознавать — было презрение женщин со второго этажа.

Я ведь умела твердить про себя тексты священных песнопений Кагура: "Храни спокойствие — Бог всё видит" — и верила, что в один прекрасный день Господь явится предо мной и примет меня к себе как своё возлюбленное чадо, а потому могла спокойно сносить издёвки однокашников, но бывали дни, когда становилось невмочь терпеть упорное презрение, которое эти женщины денно и нощно питали к моим родителям и к Богу.

По другую сторону дороги, метрах в четырёх от нашего дома, который состоял из двух примыкавших друг к другу строений: храмового, площадью примерно в четырнадцать дзё[89 - Дзё — единица площади около 1,5 кв. м, соответствует одному соломенному мату — татами.] и жилого барака из двух комнат в шесть и три дзё — находились общественные бани. Женщины эти в любое время по пути в бани, прижимая к груди большие умывальные тазики и вихляя задами, не упускали случая заглянуть в ворота храма и насмешливо пропеть:

— Продай рисовое поле, бог Коромысла!

Когда же я случайно сталкивалась с ними в банях, они, к моему стыду, касались пальцами моих грудей и шептали с отвратительным смешком:

— А у дочери Небесного Дракона груди-то растут! — что ужасно мучило меня. А если я, купив в станционной лавчонке оставшийся от дневной торговли рис, несла его домой в бамбуковой корзинке, они, насильно развернув мой узелок, насмехались:

— Скажи своему папаше, что Бог, посылающий такую трапезу, — умора, да и только! — и плевали в мой бесценный рис… Ну почему они такие злые, думала я со слезами. Мне трудно тогда было понять, что, поскольку в нашем учении порицалась распущенность и родители не жалели усилий, отговаривая женщин от торговли собственным телом, они, конечно, не могли не навлечь на себя гнев этих женщин. Наивно считая, что над нами издеваются из-за нашей бедности, я, стиснув зубы, молча терпела всё это.

А мы были бедны настолько, что это не передать словами. Пока отец, не в силах собрать паству в городке А., отправлялся на проповеди в далёкие районы Сосю, Босю и Осю[90 - Сосю — ныне Сагами, Босю — Суо, Осю — четыре префектуры: Фукусима, Мияги, Иватэ, Аомори.], мама с шестью детьми на руках содержала храм, почти не имея возможности делать приношение священной трапезы на алтарь, и вдвоём с жившей вместе с нами женой другого проповедника кое-как добывала средства к пропитанию "переработкой бумаги".

Вы, вероятно, не знаете, что такое "переработанная бумага"? Это плотная туалетная бумага ручной выделки. Процесс её изготовления — невообразимо пыльная и тяжёлая работа. Уж я-то знаю это, поскольку занималась ею сызмальства.

У старьёвщика закупаются обрывки бумаги, тщательно отделяются от тряпья и волос, рвутся на мелкие кусочки, размачиваются в воде и растираются в каменной ступе до кашеобразного состояния. Этап от сортировки бумаги до растирания её в ступе — самый вредный для здоровья. Размякшую в воде бумагу мы набивали в полотняный мешок и несли на речушку, что протекала на задворках, чтобы там, топча её ногами, промывать в проточной воде. При этом холодными зимними утрами ноги замерзали до полного бесчувствия. На это уходил целый день. Затем, добавив в полученную массу клей бумажного дерева, её держат в баке и по одному листу вручную отцеживают на специальном фильтре. Когда готова стопка из нескольких сот листов, её на сутки помещают под каменный гнёт, чтобы отжать воду. Затем листы по одному отделяют от стопки и, наклеив с помощью щётки на растяжную доску, сушат на солнце. В зависимости от погоды на это уходит один или два дня. Просушив, листы отдирают от доски и складывают вместе, потом режут на куски определённого размера большим тесаком и, наконец, относят в бумажную лавку. Даже при хорошей погоде весь процесс изготовления занимал у нас несколько дней.

Мои со старшим братом Сэйити обязанности состояли в том, чтобы отделять бумажный хлам от мусора, промывать растёртую массу в реке и отдирать листы от доски после их просушки. Приходя из школы, мы усердно помогали взрослым, с ног до головы покрываясь пылью. И внутри дома, и на сравнительно большом пустыре возле него всё было завалено бумажным хламом, так что от мусора и вони трудно было дышать. Входя каждый вечер в опрятно прибранный храм для совершения благодарственной службы, я чувствовала необыкновенную свежесть, словно очищалась душой и телом.

Относить изготовленную бумагу в лавку также было моим с Сэйити делом, но редко когда мы возвращались домой с парой йен. Нетрудно представить себе, как страдала мама от скудости нашего ежемесячного дохода.

Каждый день мы покупали в станционной лавчонке "Дом среди персиков" оставшийся от дневной торговли варёный рис, снова разваривали его, отчего риса становилось больше, и это было нашей повседневной пищей. Мне тогда чувство голода казалось вполне естественным состоянием, так что я и не замечала пустоты в желудке.

Хотя в иные дни мы не могли позволить себе даже залежалого риса, мама, уверенная, что Господь нас не оставит, никак не выказывала своего чувства голода или недовольства, продолжая неутомимо делать бумагу. А между тем иногда нам улыбалась удача: то при разборке тряпья мы подпрыгивали от радости, обнаружив там денежную банкноту, то верующий рыбак по случаю богатого улова подносил Богу скумбрию, то крестьянин из предгорий в благодарность за исцеление приносил для священной трапезы редьку или рис, так что мы спасались от голода.

И наконец, когда целый день мы не имели ни крошки во рту и не было даже жертвенной пищи с алтаря, старший брат Сэйити, бывало, отправлялся почти за две версты к дедушке с бабушкой.

Вы ведь, конечно, помните — из-за того, что родители во имя веры отказались от семейного имущества, дедушка с бабушкой порвали с ними. Когда же маленький Сэйити приходил к ним, бабушка встречала его словами: "Ну что, опять, поди, голодный?" — и, поскорее накормив его досыта, немедленно — другие ведь тоже ждут — отправляла назад, нагрузив мешком с рисом.

И она была права — мы, пересиливая голод, как избавления ждали у ворот дома, когда он вернётся. Помню, как при этом до нас доносились запахи из лавки, торгующей жареным бататом на соседней улице, заставляя непроизвольно принюхиваться. Чаще всего бабушка подкладывала в мешок скрученный бумажный пакетик охинэри[91 - Охинэри — подношение в виде денег, завёрнутых в особым образом скрученный лист бумаги.] с серебряными монетками. Мама с благодарным поклоном приподнимала пакетик обеими руками, после чего посылала меня сбегать в лавку за жареным бататом.

И теперь не могу забыть, какими невыносимо долгими казались минуты, пока жарился батат, и как обидно было слышать издёвки уличных женщин:

— Надо же — дочка Небесного Дракона покупает жареный батат! Не иначе как кто-то пожертвовал на храм деньги.

От такой нищенской жизни и Сэйити, и я не были похожи на рослых и статных родителей, мы выглядели жалкими заморышами, и только Вы, живя у бабушки с дедушкой, были так же прекрасно сложены, как и отец. Уже по одному этому можно себе представить образ жизни, который мы тогда вели. Когда мы с братьями, не в силах заснуть от голода, прижавшись друг к другу, слушали мамины рассказы о лишениях, выпавших на долю Основательницы учения, или интересные истории из "Записей о деяниях древности", это было нашей духовной пищей, но — увы! — не могло быть пищей телесной.

Как раз в это время в веру обратилось богатое семейство Ёнэкава, чьи сверкающие белой штукатуркой склады рядами выстроились напротив станции. В городке их уважали, но из-за того, что у них в роду была чахотка, все их сторонились.

Мужчины в их роду все перемёрли, и их осталось только трое: семидесятилетняя бабушка, сорокалетняя мать и её единственная дочь. Когда от этой пятнадцатилетней дочери с больной грудью отказались врачи, мама стала после работы ездить к ним, чтобы помогать ухаживать за больной. Это и стало причиной их обращения к вере.

Родителей, конечно же, обрадовало, что в общину вступило родовитое семейство, принадлежавшее к городской элите, — ведь тогда нас презирали даже продажные женщины. Той весной отец в очередной раз отправлялся для проповеди в Одавару, а оттуда в Мидзусаву в районе Осю. В то время у него не было денег даже на поезд до Одавары, а потому через перевал Хаконэ ему нужно было идти пешком. Сэйити это всерьёз заботило, и он сказал, протягивая отцу ножик, которым пользовался на уроках труда:

— Если встретятся злодеи, можно им защищаться.

Я и теперь отчётливо помню всё это. Мы с Сэйити не знали тогда, что отец, ранним утром стоящий у порога в гетрах и соломенных сандалиях, с холщовой сумкой в руках, едет в Осю на средства, добровольно пожертвованные верующими Одавары, и, воображая, как он пешком идёт до городов Осю, известных нам по урокам географии, мы вдвоём в тот вечер, вооружившись школьными картами, измеряли по ним его путь. Поскольку, отправляясь в миссионерские путешествия в такой экипировке, отец часто не возвращался и по три месяца, и по полгода, мы были просто уверены, что он ходит пешком.

Но ни отца, ни мать нисколько не тяготили эти длинные путешествия и необходимость сохранять собственный дом, так что до момента отъезда отца родители продолжали обеспокоенно обсуждать глазную болезнь дочери Ёнэкавы. Когда отец стал давать подробные наставления о том, как нужно получать "прорицания" относительно глаз, мама на прощанье уверенным тоном успокоила его:

— Если в конце концов ничего не поможет, я дам обет пожертвовать Богу свой собственный глаз.

Уже в течение некоторого времени мама каждый день после окончания вечерней службы навещала семью Ёнэкава, чтобы ухаживать за дочерью, у которой болел глаз, и "передавать ей Благодать", но перелома в болезни всё не наблюдалось, так что отец неоднократно замечал:

— Они люди состоятельные, излишне доверяют врачам, а это только вредит делу.

Или же:

— Поистине всё это богатство — прах, а потому, пока они не покаются и не захотят хотя бы немного поделиться с бедными, спасения им не видать.

Мама же, помню, всякий раз на это отвечала:

— Нет, не надо требовать от них невозможного. Это мне не хватает истинной веры.

Она и после отъезда отца продолжала каждый вечер ходить к Ёнэкаве. Оставшись дома, я укладывала младших братишек спать, ждала, когда она вернётся, и тогда могла судить о состоянии больной по выражению маминого лица.

Однажды мама возвратилась поздно ночью и, обессиленно присев на край разостланной по всему полу постели, кажется, тяжело вздохнула. После некоторого молчания она пробормотала про себя фразу из священных песнопений Кагура:

— "Да, недоступное врачам — во власти Божьей".

Поднявшись, она заглянула в лицо каждому из спящих детей, коснувшись их лбов ладонью, а потом снова направилась к выходу.

Я, притворившись спящей, внимательно вглядывалась в её расстроенное лицо; наконец мне стало настолько не по себе, что я неожиданно крикнула:

— Мама, ты куда?

Она, вздрогнув, обернулась и, увидев, что я приподнялась на постели, с неуверенностью, которую выдала дрожь в голосе, сказала:

— Ладно, успокойся и спи. От дочери Ёнэкавы врачи отказались, я схожу попрошу Бога помочь ей, вот и всё.

Вернувшись к моей постели, она зашептала, боясь разбудить мальчиков:

— Доченька, тебе уже двенадцать, и ты поймёшь, о чём говорит мама. Ты ведь слышала о том, как Основательница учения, чтобы спасти чужих детей, пожертвовала Богу двоих собственных. Помогать людям — значит принимать на себя их беды, понимаешь? Если ты не готова в такой степени жертвовать собой, ты не можешь просить Бога о помощи, вот в чём дело. Понимаешь, чего хочет мама?

И хотя смысла слов я не поняла, их печаль и значительность так пронзили всё моё существо, что я кивнула с предельной серьёзностью, борясь с неизвестно отчего нахлынувшими слезами.

Стараясь не шуметь, мама стремительно вышла и долго не возвращалась. Наверное, она клала земные поклоны перед алтарём в безлюдном храме, моля Бога о прозрении болящей. Вслушиваясь в дыхание спящих братьев, я в одиночестве с тревогой думала о маме, по-детски перетолковывая смысл её слов.

Историю о том, как Основательница учения, спасая жизнь чужого ребёнка, принесла в жертву двоих собственных детей, я с малых лет, ещё не понимая её глубокого смысла, знала наизусть, а потому с детской непосредственностью вывела из этого заключение по аналогии: для спасения глаза девушки мама тоже собирается пожертвовать глазами своих детей. А поскольку для исцеления болящей необходимы девичьи глаза, то они могут быть только моими собственными. Самостоятельно придя к такому выводу, я, как это ни странно, совершенно не опечалилась.

Со следующего утра, уверенная в своей будущей слепоте, я слушала разъяснения учителя зажмурившись, то и дело закрывала глаза по пути домой из школы, и чтобы впрок наглядеться на небо, задумчиво рассматривала его, задрав голову у речушки во время промывания бумажной массы.

А мама после этого три ночи провела в молитвах Богу и, как я потом узнала, каждый вечер навещала дом Ёнэкавы и тщательно слизывала с глаз девушки гной.

Не знаю, в чём состояла глазная болезнь девушки, но маслянистые выделения даже при ежевечернем слизывании выступали вновь и, по рассказам, издавали неприятный запах. Мама была уверена, что это нагноение и было источником болезни, и не видела другого способа исцеления больной, кроме принятия её страданий на себя, а потому продолжала слизывать гной и даже не выплёвывала его.

Однажды вечером мама вернулась от Ёнэкавы и радостно объявила:

— Тидзуко, Тидзуко! Глаза у девушки стали видеть, теперь можно не волноваться!

Когда же она сказала:

— Давай сообщим об этом папе, — впервые за долгое время упомянув об отце, я окончательно уверилась в том, что пришёл мой черёд ослепнуть.

Если глаза мои станут незрячими, думала я, для меня навсегда исчезнут и грязная улочка с публичными домами, и наше бедное жилище с рассыпанными повсюду клочками бумаги, и я смогу лишь слушать голос Бога. С покорностью ожидала я, как постепенно стану слепнуть, но ничего такого не происходило. А приблизительно через месяц, идя в храм на вечернюю службу, я с удивлением увидела две повозки рикш, въезжающие в наши ворота.

Оказалось, это был нежданный визит матери и дочери Ёнэкава.

Когда они вошли в наш тесный храм, ослепив всех нарядами: дочь в кимоно с длинными рукавами и широким узлом сзади и мать в украшенном фамильными гербами чёрном кимоно с накидкой хаори[92 - Хаори — верхняя накидка для официального кимоно.], — моя мама и остальные прихожане даже забыли пропустить их вперёд, я же издали с восхищением наблюдала за ними, и сердце моё переполняло чувство, что мы недостойны такой чести.

В храме они встретились с семьёй нашего соседа Цуда-сэнсэя и с дюжиной крестьян из предгорий, посещавших богослужение каждый вечер. После завершения общей благодарственной службы все вместе угощались принесённым г-жой Ёнэкава кушаньем из риса с красной фасолью и, вновь благодаря Бога за его заступничество, славили милость Его и вели нескончаемые разговоры.

Ёнэкава-сан сказала с заметным беспокойством в голосе:

— Дочка уже поговаривает, что хотела бы ходить в женский лицей, но можно ли ей посещать занятия? Меня тревожит, что, хотя она и не жалуется больше на глаза, правый пока странного цвета — посмотрите сами. Раньше он был чёрным, как и левый, а теперь как-то посветлел.

— Если не переусердствовать, можно, наверное, и на занятия ходить. Буду молить об этом Господа, — ободряюще сказала моя мама девушке, но, желая проверить услышанное, подозвала её поближе к слабому светильнику и некоторое время сравнивала оба глаза, попеременно разглядывая их.

Цуда-сэнсэй в своих старческих увеличивающих очках, также подойдя поближе к лампе, внимательно всмотрелся в глаза девушки.

— Точно: левый глаз чёрный, а правый — карий! — вскрикнул он, ошеломлённый, и все столпились вокруг девушки, затаив дыхание в тревоге и любопытстве.

Я тоже опасливо подошла поближе, но куда больше двух широко распахнутых блестящих глаз на запрокинутом под тусклой лампочкой лице меня зачаровала божественная красота самого этого лица, без ложной робости и стыда обращённого к матовому свету лампы по маминому указанию. Словно изделие из старинного фарфора, лицо девушки, отливающее, казалось, прохладным на ощупь глянцем, было полупрозрачно и вообще не напоминало лицо человека. Мама пристально вгляделась в глаза девушки, пробормотав:

— Так, ну конечно же, правый стал карим. — Мамино лицо при этом выглядело необычно бледным и, похоже, дрожало.

Так и не сказав ни слова, девушка эффектно укатила на ожидавшем её рикше, а я легла спать, уверенная, что ослепну именно этой ночью. Я заснула, примирившись с мыслью о том, что это счастье — потерять зрение вместо такой прекрасной куколки-барышни, и сейчас смешно вспоминать испытанное мной на следующее утро смешанное чувство лёгкого разочарования и огромной радости, когда, проснувшись, я увидела всё, как прежде.

А через несколько дней, вернувшись после полудня из школы, я увидела, что мама лежит ничком на свёрнутой постели в углу комнаты в шесть дзё.

По её просьбе я принесла ей в чайной чашке воды с алтаря, и она начала промывать ею глаза. Тогда-то я и заметила, что из правого её глаза, кроваво-красного и распухшего, идёт гной, и мне стало страшно.

Что же с ней случилось, ведь нынче утром, когда я уходила в школу, она, как обычно, разбирала бумажные обрывки? Неуверенно дрожащим голосом я посоветовала ей попросить о "передаче Благодати" Цуду-сэнсэя, но мама, уткнув лицо в одеяло и вцепившись в татами, пробормотала, что пока потерпит, и отказалась наотрез.

Мне невыносимо было видеть её страдания, я всё гладила её по спине и отчаянно твердила приходившие на память слова молитв:

— На тебя уповаю владыка, Царь Небесного Закона, за все заблуждения моей тридцатишестилетней матери я многократно принесу покаяние, так не замедли же облегчить её страдания! — И слёзы мои падали ей на спину.

Мама, пытаясь утешить меня, прошептала:

— Не бойся — сейчас пройдёт. Это как при родах, так что займись лучше малышами.

Ну, если это как роды, ещё не так страшно, такое ведь уже было. Несколько успокоившись, я привела в порядок младших братьев и отправила их играть на улицу, приготовила еду, осторожно уложила маму отдохнуть в малой комнате в три дзё. Мамина боль по остроте в самом деле напоминала родовые схватки, она всё не затихала. И каждый раз, заходя в храм за освящённой водой, я коленопреклонённо молилась перед Богом, как бы о скорейшем разрешении от родов, и Цуду-сэнсэя просила о "передаче Благодати".

И всё же после тяжких страданий в течение трёх дней и двух ночей правый глаз у мамы вытек.

Вы, несомненно, рассудите, что это результат глазной пиореи или подхваченной в общественных банях инфекции, а может быть, найдёте причину в микробах, попавших в глаз при разборе бумажного хлама, однако я и сейчас твёрдо уверена в том, что мама пожертвовала девушке свой правый глаз.

Она никогда определённо не говорила об этом, но, скорее всего, в молитвах о помощи больной дала обет пожертвовать собственным глазом, а потому с такой покорностью приняла его потерю. В этом убеждает и то, что глаз у мамы был именно карим. Впоследствии она как-то созналась:

— Теперь-то я знаю, что не следует давать Богу непосильные обеты.

Покаянная нотка была и в другом слышанном от неё признании:

— Возможно, мои особо горячие молитвы об исцелении вдохновлены не чем иным, как богатством семьи Ёнэкава, а тогда это смахивает на корыстность.

Но чем дольше я об этом думаю, тем для меня яснее, что мама в чистоте своей веры совершенно искренне желала взять на себя страдания девушки. Подтверждением служит то, что она нисколько не выглядела несчастной из-за потери глаза. Напротив, словно убедившись, что Бог ведает все её тайные думы, она неизменно сохраняла на лице радостную улыбку и, даже ударившись лбом о столб, не попавший в поле зрения левого глаза, лишь смеялась:

— Ну и рассеянной же я стала!

А заметив, что вместо одного листа бумаги натянула на доску для просушки сразу два, весело отшучивалась:

— Есть ещё, значит, во мне какое-то двоемыслие!

Нам же, детям, было тоскливо. Из-за отсутствия одного-единственного глаза доброе мамино лицо совершенно переменилось, и часто она казалась нам совсем чужим человеком. В такие минуты от горя я старалась зажмуриться и только слушать мамин голос.

В доме не было ни осколка зеркала, и сама мама, наверное, не замечала этого, но бывали мгновения, когда в отчаянии нам казалось, что мы лишились половины мамы. А печальнее всего было то, что это вызвало сомнения среди членов общины: выходит, даже глубокая вера не может предотвратить потерю глаза? О том же насмешливо судачили и соседи.

Находились даже и такие, кто прямо спрашивал маму:

— А для чего в таком случае быть верующим?

Мама, похоже, на всё это реагировала с улыбкой, но мне часто хотелось выкрикнуть в ответ слова, как будто взятые из какой-то книжки:

— Да чтобы брать на себя беды страждущих!

Но скорее это обрывок того, что мама говорила нам долгими ночами, когда мы не могли уснуть от голода.

В один прекрасный день два месяца спустя мы просто подпрыгнули от изумления, обнаружив, что во впавшей глазнице у мамы вновь появилось глазное яблоко.

Мы знали, что отец вскоре должен был вернуться из северной области Осю, и нам представилось, что появление глаза — Божественное чудо, как-то связанное с возвращением отца, так что мы осмеливались посматривать на глаз только украдкой. Он был явно крупнее левого и с каким-то жутковатым резко-металлическим отблеском. Впрочем, дарованный Богом глаз, как нам казалось, и должен был внушать некоторый трепет.

В душе я была совершенно уверена, что мама — великая праведница и по заслугам получила глаз в награду от Бога, а потому решила отныне быть невозмутимой, как бы нас ни презирали те женщины со второго этажа.

Помню один эпизод из того времени. Однажды ночью я встала по нужде, а когда уже собиралась нырнуть под одеяло, вдруг обратила внимание на лицо спящей мамы и увидела, что широко раскрытый правый её глаз поблёскивает в темноте. Ставен у нас не было, и через застеклённую дверь немного света попадало в комнату с улицы. Видно было, что мама крепко спит, но правый глаз её при этом бодрствует, неся стражу. Я поспешно натянула на голову одеяло и сжалась в комочек, дрожа всем телом. Всё более убеждаясь в том, что это Божественный, благодатный глаз, я всё же испытывала невыносимый ужас.

А через несколько дней случилось вот что (даже теперь при воспоминании об этом меня бьёт дрожь). Рано утром я, как обычно, вышла к колодцу умыться. И когда уже взялась за верёвку, чтобы зачерпнуть бадьёй воды, вдруг заметила: что-то поблёскивает на краю колодезного сруба. Вглядевшись поближе, я застыла на месте: это был непривычно большой человеческий глаз!

Я пыталась закричать, но от испуга дыхание у меня перехватило, и голос не послушался меня. Глаз словно вбирал в себя всё моё существо. Как живой, он смотрел в небо, и казалось, сейчас устремится туда. В этот миг я всем телом осознала, что это мамин глаз. Тогда, словно охотясь за стрекозой, я подкралась и, быстро накрыв его ладошкой, закричала что было сил:

— Мама, мама!

Я старательно прижимала ладонь, воображая, что, если отпустить его, мамин глаз тут же взлетит в небо и вернётся в мир Бога. Глаз был неприятно холодным на ощупь, точно камень, и я, трясясь от страха, молила, чтобы мама пришла быстрее.

Когда наконец она вышла узнать, в чём дело, правый глаз её отсутствовал во впавшей глазнице.

— Мама, твой глаз удирает! — взволнованно выпалила я.

Мама подошла с краской смущения на лице и, прежде чем я успела что-либо понять, столкнула глаз с края сруба в воду.

О, какой это был шок, когда, вместо того чтобы взлететь в небо, глаз упал в колодец!

Я не сообразила, что мама уронила его специально, и, решив, что драгоценный мамин глаз упал из-за моей неловкости, в смятении хотела попросить прощения, но слова застряли у меня в глотке, и, присев на корточки у края колодца, я разревелась. Мама же, нисколько не сердясь, сконфуженно сказала, погладив меня по голове:

— Что ты, глупышка, всё в порядке!

И потом она ни словом не вспоминала о потерянном глазе, а в правой впалой глазнице у неё никогда уже больше не появлялось глазное яблоко. Я же всякий раз, глядя на её лицо, упрекала себя за потерю и страдала от мысли, что это Божье наказание за то, что я не была хорошей дочерью.

Теперь я с тёплой улыбкой и радостью думаю о женских чувствах мамы, побудивших её перед папиным возвращением тайком навестить врача, которого прежде она не очень-то жаловала, и заказать искусственный глаз, и тем более преклоняюсь перед силой её веры, заставившей её устыдиться собственного малодушия, выбросить в колодец с таким трудом изготовленный глаз и всецело предать себя воле Божией.

Часто, когда я думаю о том, как мама вместе с папой довольствовалась жизнью в нестяжании и, имея, кроме Вас, одиннадцать детей, всецело посвятила свою жизнь вере, я понимаю, что была преступно неблагодарна по отношению к ней, но ведь и мама до того, как решиться на подобный образ жизни, вероятно, испытывала и сомнения, и неуверенность, и мучительные колебания. И хотя она — видимо, считая эту тему недостойной — почти никогда этого о себе не рассказывала, я впоследствии попыталась восстановить для себя её портрет из бесед со старыми членами общины или из случайных воспоминаний отца, чтобы обрести её высоту духа.

До маминого замужества наше семейство было обладателем лучших сетей в заливе С., и вообще Кондо принадлежали к стариннейшим фамилиям уезда О., так что в нашем доме из поколения в поколение останавливались приезжие настоятели храма Хонгандзи. Когда отец, уверовав, передал всё имущество общине, родители его были против, они увещевали и корили его, а в конце концов разорвали с ним родственные отношения. О том, что из дома Кондо также несколько раз приезжали родственники, чтобы вернуть маму домой, Вы, живший у дедушки с бабушкой, возможно, слыхали.

Мама с четырьмя детьми на руках, младшим из которых был Цурудзо-сан, следуя вере супруга, отказалась от предложений родственников и осталась с отцом, в результате на всю жизнь разорвав родственные связи с семьёй Кондо, — известно ли Вам это?

Порой мне даже кажется, что не столько её лишили общения с родными, сколько она сама прервала эти отношения, считая прежнюю жизнь соблазном.

Говорю это потому, что, когда мы ютились в хибаре квартала А., маму время от времени навещал благородного вида старик с седыми бакенбардами, и каждый раз она приглашала его выйти на улицу и отходила с ним подальше, к каменной стене замка. Старик смотрел на нас с нежностью, пытался заговаривать, иногда приносил подарки, но мама, как бы опасаясь, что мы привяжемся к нему, не пускала старика в дом. Это и удивляло, и огорчало меня. Иногда он приходил в длинном пальто-крылатке, а порой в европейском костюме, и мы про себя звали его господином чиновником. Мне казалось странным, что после его ухода мама часто украдкой вытирала слёзы.

Мама, конечно, никогда не рассказывала нам, что этот старик — наш дедушка из дома Кондо и что он приходил уговаривать её вернуться в семью, забрав с собой всех детей, поэтому мы узнали об этом лишь много лет спустя. Помню, что однажды, вскоре после того как мама потеряла глаз, я застыла в смятении, случайно увидев, как в тени замковой стены старик плачет, удерживая маму за руку. По-моему, именно с тех пор он стал появляться у нас всё реже.

А несколько лет спустя, кажется вскоре после назначения отца в правление вновь созданной общины М., пришло известие о смерти того господина из семейства Кондо.

Мама как раз была занята подготовкой к ежемесячной церемонии в храме, а потому не пошла на похороны. Отец настоятельно рекомендовал ей пойти, но она, прежде никогда не противившаяся его воле, твёрдо глядя ему в глаза, отказалась наотрез:

— Не пойду. Встреча со старшими братьями и младшими сёстрами приведёт лишь к напрасным сожалениям да раскаяниям — грех один.

Да и нам она тогда не сказала, что умерший из дома Кондо — наш дед.

Вместо неё пошёл отец. Незадолго до того он получил в подарок от одного зажиточного прихожанина прекрасный хаори из тонкого шёлка хабутаэ с фамильными гербами и был очень доволен, что может пойти в нём.

— Надо же как удачно! Теперь и папе можно не стесняться своей одежды, — несколько раз подряд повторял он мне. В то время мама уже советовалась со мной по многим житейским вопросам, и я надеялась, что теперь-то услышу от неё что-нибудь о семействе Кондо, однако она так и не сказала мне ни слова, ещё раз доказав силу своего характера.

Самым внушительным проявлением этой силы, пожалуй, можно считать то, что именно благодаря ей отец решился на жизнь в нестяжании.

Между обращением отца к вере и началом его проповедей, ставших жизненным призванием, прошло десять лет. Мне известно, что в этот период он пытался вести жизнь обычного верующего, отдав треть своего состояния общине и поклоняясь Богу дома. Но даже такое положение не устраивало его родных, а от вышестоящих проповедников он постоянно слышал наставления, что образцом для верующего должно быть жертвенное житие Основательницы учения, и это вызывало в его душе мучительный конфликт.

В то время у него уже были дети, и при мысли об их будущем он, видимо, никак не мог решиться, подобно Основательнице учения, отказаться от всего своего имущества и начать жизнь в нестяжании. К тому же отец тогда, похоже, ещё не ощущал Бога столь близким, чтобы это дало ему силы, отбросив все мирские вожделения, вдохновляться в жизни одной лишь верой. Он совсем недавно уверовал, и хотя уже не сомневался в бытии Божием, но ещё не осязал его невидимого присутствия. Отец несколько раз вместе с мамой посещал центральный храм в Ямато и делился с нею своими сомнениями. Насколько мне известно, она всегда отвечала ему, что, только отбросив всё внешнее и уподобившись в жизни Основательнице учения, можно прикоснуться к Богу, или же рассказывала о своих впечатлениях от встреч в пору своего девичества в доме Кондо с настоятелем храма Хонгандзи.

Этого настоятеля у них дома принимали как Будду во плоти и по этому случаю, не скупясь, обновляли мебель и посуду, заменяли все татами в трёх комнатах каждая площадью в десять дзё, а также фусума, на каждую из которых тратилось до сотни йен. Подготовившись таким образом, ждали потом визита по полгода. В самый день визита со всей округи собиралось огромное число верующих, сидящие заполняли даже постланные во дворе циновки. Все увлечённо читали хором молитвы или слушали проповеди, но мама рассказывала, что никогда не могла получить от этих проповедей настоящее успокоение или вдохновение. Зная от бабушки о духовной щедрости патриарха Синрана[93 - Патриарх Синран (1173–1262), основатель учения Истинно Чистой Земли.], мама не могла благодарно воспринимать проповеди настоятеля Хонгандзи, потому что он, по её мнению, как ни дерзостно это молвить, в отличие от патриарха, не был готов делить с народом его беды и радости и в скудном житии поддерживать душевное общение с ним. А потому-то она и разъясняла отцу, что если он готов жить по Закону Неба, преисполнившись духовной радости, он должен, как и Основательница учения, спуститься на самое дно жизни, став одним из его запылённых обитателей, и оттуда начинать свой путь.

Однако отец всё не мог решиться на это. От продолжительных терзаний в последний год он, говорят, целыми днями, словно психически больной, то торчал неподвижно под деревом, то, скрестив на груди руки, подолгу предавался размышлениям на самом солнцепёке. Деревенские судачили:

— А молодой-то хозяин главного дома в ересь какую-то впал — состояние вон всё прахом пустил, да и самого вишь как немочь одолела!

А тем временем отец был одержим идеей Бога, он жаждал увидеть его собственными глазами, найти доказательства его существования. Без этого не было ему счастья, и не мог он по завету Божьему отбросить все желания и жить только служением. В этом смысле отец, в сравнении с мамой, возможно, был неверующим.

Мама, объясняя, что все беды от недостатка веры, убеждала его, что, даже и не посвящая себя служению целиком, можно молиться с семьёй в имеющемся у нас маленьком домовом храме и, как прежде, довольствоваться мирным бытом, ибо это жизнь вполне достойная истинно верующего.

Однако отец — не потому ли, что уже был избранником незримого Бога? — не мог удовлетвориться идеалом праведной жизни в семье, о котором говорила мама, — он искал Бога всей душой и до изнеможения жаждал увидеть его собственными глазами, подчиняться его повелениям.

Возможно, Вам известно, что в те годы конечной целью жизни верующих считалось возведение на Земле Алтаря Сладчайшей Росы. Полагали, что именно тогда Япония и по названию, и по сути станет Божьей страной, а на Алтарь с неба изольётся Роса Благодати, и всякий испивший её избавится от всех недугов, страждущие омоют душу, и всё человечество тогда обретёт счастье — так нам рассказывали с младенческих лет.

Впрочем, поскольку возведение Алтаря Сладчайшей Росы символизирует духовное преображение человека, это его извечная цель. Сладчайшая же Роса, по-видимому, означает исполненное сострадания материнское молоко. Отец же, как все верующие тех лет, понимал всё буквально и лелеял безрассудную мечту о том, что если бы Господь немедля излил на него обетованную Росу, это стало бы лучшим доказательством Его бытия, естественным образом разрешило бы все мучившие отца вопросы и позволило бы ему с радостью следовать велениям Божьим, отказаться от всякого имущества и пасть на дно жизни…

Мама, когда он признался ей в своей мечте, сочла, что его претензии к Богу о доказательствах свидетельствуют о низком духовном уровне, и вразумляла его, что верующий чувствует присутствие Божие в собственном сердце.

Наступил как раз мёртвый сезон, лов тунцовых закончился, и у сельчан было много свободного времени. Отец день за днём проводил, уединившись в нашем маленьком домовом храме в уголке усадьбы. Маму это особенно не удивляло, но прислуга обоего пола распускала слухи, что он не в себе, да и бабушка с дедушкой стали беспокоиться.

Однажды поздно вечером отец прибежал домой из храма и, учащённо дыша, сказал маме:

— Велика и не заслужена нами милость Божия! Радуйся — я слышал Его голос, ясно слышал собственными ушами! Мне было откровение, что завтра на рассвете мне будет дарована Сладчайшая Роса с листьев лотоса из пруда за домом.

И всю ночь потом, славя Бога, он в полный голос распевал священные гимны Микагураута, так что мама, не зная отдыха, с беспокойством прислушивалась: уж не помешался ли он в самом деле?

Может быть, Вы помните — если пройти между белых стен складов для рыболовных снастей и выйти на задний двор, взгляду открывался обширный лотосовый пруд с огромной — в два обхвата — старой камелией на берегу, постоянно усыпанной ярко-красными соцветиями? (Множество раз я слышала в детстве от мамы, что она вставала пораньше — посмотреть, как раскрываются цветки лотоса, или о том, что на старой камелии вили гнёзда разные птицы.) Помните — на задний двор нас не пускали, но возле пруда за домом позволялось играть всем соседским ребятишкам и они всегда там собирались? С берега пруда там неподалёку было видно устье реки Н., и мы ещё всегда состязались в отгадывании по парусам названий рыбацких судов, возвращающихся в гавань из залива С. (По сей день всё это у меня перед глазами — белые паруса на закате отсвечивают алым, а вода речного устья отливает золотом, и по ней скользят рыбацкие шхуны.) Из откровения следовало, что Сладчайшая Роса будет пролита на лотосовые листья именно этого пруда — немудрено, что маме это показалось сомнительным.

На следующее утро отец затемно вместе с мамой вышел на задний двор. В глубине усадьбы было ещё темно, но, проходя между белых складских стен, можно было уже смутно различать предметы, словно оттуда и начинался рассвет. У обоих было такое ощущение, словно ноги сами несут их в том направлении. И тут они увидели золотое сияние, исходившее от одного из лотосовых листьев. Крупный лист этот, тихо покачивавшийся над водой у самого берега, невольно приковал к себе их взгляд. У основания этого массивного зелёного листа, словно жемчужина молочного цвета, дрожал сверкающий перл, отбрасывая вокруг матовый свет. Отец с мамой, утратив дар речи, в благоговейной молитве сложили перед собой ладони и некоторое время зачарованно не сводили глаз с чистого, как роса, перла.

Бог несомненно был рядом, на расстоянии вытянутой руки, осуществляя несбыточную и оттого печальную мечту никудышного отца. От переполнившего её ощущения безграничности милости Божией мама упала на колени и в земном поклоне вознесла хвалу Господу, прося прощения за отцово маловерие. Отец же, приняв росистую жемчужину на ладонь, высоко приподнял её и отправил в рот, а потом позвал маму:

— Ты тоже отведай.

Мама, подняв голову, удивлённо взглянула на него.

— Смелее, я чувствую, как всё тело наполнила Божественная сила! — весь сияя, поделился он своей радостью. Мама тотчас с готовностью посмотрела на лотосовый лист, на котором лежала уменьшившаяся жемчужина. Стоя на коленях, мама подтянула лист к берегу и осторожно скатила с него жемчужину в свой раскрытый рот. На языке, как рассказывала мама, сразу же возникло ощущение прохлады, а вкус был словно у сладкого и ароматного молока.

Родители тотчас поднялись и, склонив головы, по синтоистскому обычаю четырежды хлопнули в ладоши в знак благодарности. В этот миг утреннее солнце вспыхнуло в пруду, и листья лотоса потонули в сиянии…




Всё это я слышала от самих родителей. И отец, и мама рассказали мне эту историю по отдельности и только один раз. Лицо отца при этом светилось. Проглотив Сладчайшую Росу, он, по его словам, почувствовал во всём теле горение и избыток силы, а также радость от сознания, что в этот миг в нём рождается нечто, никогда прежде не испытанное…

Помню, что, слушая этот замечательный рассказ, я почувствовала на глазах слёзы. Родители, без сомнения, видели Бога и получили Сладчайшую Росу. Я твёрдо верю в это.

Вы, конечно, будете утверждать, что, молясь в храме, отец просто задремал и увидел сон, а Роса Сладости — всего лишь утренняя роса, показавшаяся золотой из-за попавшего на неё солнечного луча. А всё потому, что Вы — жалкий позитивист и несчастный человек.

Недавно я была поражена, прочтя в одной из книг Ёсио житие святого Франциска.

Там есть всё — и этот необыкновенный рассказ родителей, и то, что я видела сама, живя с ними, и всё это описано как реальность. Если не верите, прочтите сами "Цветочки святого Франциска". И вот я подумала: коли жива вера, чудеса происходят совершенно естественно. Когда родители ради веры пожертвовали имуществом и всей своей жизнью, община Тэнри процветала и чудеса, подобные описанным в книге о святом Франциске, были среди верующих повседневным явлением, и я сама, конечно, не раз их наблюдала. Да и Вы должны были их видеть. Только вот исходили они от таких близких и заурядных людей, как отец и мама, а потому с презрением отвергались Вами как суеверие, в то время как легендам о христианских святых Вы доверяли — отчего же?

После принятия Сладчайшей Росы отец, невзирая на сопротивление родственников, не только отказался от имущества и опустился, так сказать, на дно, но решил стать посланником Божьим. Отыскав недужного, он вначале должен был помочь ему исцелиться, а затем и преобразиться духовно, тем самым "распространяя аромат" святого учения. Похоже, он просто не мог не делать это от избытка переполнявшей его радости. Отец обладал способностями Божьего посланца и прежде, но не решался духовно поддерживать людей и считал глупым шаманством попытки исцелять их "передачей Благодати". К тому же ему не позволяла прослыть заклинателем высокая репутация его семьи, которой гордились многие поколения.

Вы, должно быть, слыхали и о необыкновенном происшествии, случившемся при разрушении стоявшего возле дороги амбара, когда усадьбу распродавали по частям? Ведь случай этот давно уже стал легендой.

Поскольку к этому времени все имущественные вопросы уже были разрешены, прислуга уволилась, и остался один лишь Китидзо. Дедушка воспитывал его ещё мальцом, потом женил, и тот имел троих детей, а поселил его дед в номерах домовладельца Ямафути. Положив голову на стол в кухне, Китидзо безутешно плакал и твердил сквозь слёзы, что, раз главный дом пришёл в упадок, он не желает более жить в этом месте и теперь ему ничего другого не остаётся, как отправиться куда-нибудь в дальний портовый городок. Дедушка пожалел и взял его к себе в услужение.

В тот день, когда стали разбирать амбар, Китидзо заявил:

— В разрушении главного дома я вам не помощник! — и, наотрез отказавшись участвовать в работах, упрямо сидел у себя в квартире. С утра он основательно набрался сакэ, а днём его разбил паралич.

Отец узнал об этом только вечером, когда уже зажигали огни. Придя навестить больного, он обнаружил, что тот уже не дышит, врач оставил его, а близкие принялись обсуждать похороны. Странное желание вдруг охватило отца — ему страстно захотелось помочь этому несчастному. Уверенный, что больной уже мёртв, он, словно влекомый какой-то неведомой силой, нетвёрдыми шагами приблизился к распростёртому телу Китидзо и вознёс молитвы Богу.

Насколько мне известно, до этого случая отцу ни разу не доводилось исцелять больных. Но слова молитвы полились у него сами собой, и, бессознательными движениями освободив грудь лежащего, он "передал" ему Благодать, дыша на него и гладя всё его тело. (В детстве во время простуды или желудочного расстройства Вам, конечно, также "передавали" Благодать, так что Вы должны представлять себе, как это делается.) Окружающие — до них доходили слухи о странностях отца — молча, с тягостным чувством наблюдали происходящее.

И вот, ко всеобщему изумлению, когда отец, закончив "передачу", хлопнул в ладоши, не подававший ни малейших признаков жизни Китидзо вдруг издал протяжный звук, похожий на стон. Услышав этот стон, некоторые в страхе бросились вон, другие, подскочив к телу, стали напряжённо всматриваться в него. В тесной комнате всё вдруг смешалось, отец же с каким-то отупелым видом неподвижно сидел возле Китидзо, уставившись на его лицо. Наконец сквозь восковую бледность этого лица стали проступать краски жизни, веки его дрогнули и глаза раскрылись.

— О Господи, Ты помог! — выдохнул отец и, словно только теперь осознав, что произошло, сам испуганный и смущённый, торопливо, будто спасался бегством, сунул ноги в гэта и отправился домой вдоль берега реки.

Расположенные по берегу склады сетей нашего дома почти полностью уже были разрушены, а старые сосна и железное дерево, всегда служившие ориентиром для заходивших из устья реки рыбаков, лежали спиленными, так что можно было споткнуться о них. При входе во двор видно было, что всё внутри разорено, а руины амбаров в тусклом лунном свете казались скелетом старинного дома со славной многовековой историей.

Отец со смешанным чувством печали и радости вошёл в служившую храмом комнату в восемь дзё и в земном поклоне вознёс благодарность Богу… Приблизительно через час после этого невероятные слухи о воскресшем Китидзо и об оказанной ему отцом помощи дошли и до мамы. Она сразу же прибежала в дом Китидзо, а потом повсюду искала отца, и когда, уже отчаявшись в поисках, заглянула в храм, увидела его в той же позе — склонённым перед алтарём.

— Так Китидзо спасён! — обратилась она к нему со слезами радости в голосе. Отец при этих словах, вздрогнув, поднял голову и выговорил, запинаясь от растерянности:

— Это… не я, я… ничего не знаю, это Господь его спас!

Вид его при этом потряс маму до глубины души, и это мгновение определило её дальнейшую участь. Она приняла решение следовать за мужем по тернистому пути Основательницы учения и, отказавшись от себя, стать посланником Божьим. От своего тогдашнего решения она не отступила ни разу в жизни.

Про воскрешение Китидзо Вы, скорее всего, слышали от него самого, ведь до недавнего времени он был ещё крепок и прекрасно разговаривал. Свидетели этого происшествия живы и по сей день и при случае всякий раз вспоминают разные подробности.

Однако и этот случай с Китидзо не так уж невероятен, да и в последующей долгой благочестивой жизни родителей с ними несчётное количество раз происходило нечто похожее, свидетелями чего неоднократно становились мы сами. Просто полная власть Бога над им же дарованным телом представляется настолько естественной, что мне не хочется считать исцеление чудом. Нынче и врачи прекрасно лечат болезни, к тому же, коль скоро из-за исцелений сама вера кое-кому представляется злом, я более не рискну связывать рассказ о религиозной жизни родителей с темой целительства.

И всё же стоит ли так легко отметать, полагая суеверием, ту любовь и тот дух правды, с которыми отец и мать пытались спасать больных, от которых все отвернулись? Разве это не вызывает гордость и уважение?

Например, когда мы жили при маленьком храме на краю грязной улочки городка А., из предгорий каждый вечер к маме приходил прокажённый. Был это довольно беспечный крестьянин-одиночка лет сорока. Выбрав момент, когда все прихожане уже уходили, он обычно ждал в тени под карнизом храма, подвязав голову полотенцем. Лицо и ноги у него были покрыты струпьями, и с первого взгляда было видно, что он болен проказой.

Мама каждый вечер выходила во двор и приглашала этого крестьянина в храм. Вознеся мольбы Богу, она тщательно удаляла нагноения и совершала "передачу" Благодати, растирая его кожу обеими ладонями, на поражённые же участки накладывала освящённые листы бумаги.

Мама скрывала это от меня, но однажды вечером, вернувшись со службы, я, спустя примерно час, пошла в храм ей навстречу и там наткнулась на сцену лечения. В страхе я остановилась поодаль и так увидела всё.

Мужчина со слезами на глазах несколько раз поклонился и мне, а потом ушёл.

Мама чистой водой протирала татами, на которых он стоял. Наверное, Вы поспешите осудить её за невежество: ведь это ужасно, что она не производила дезинфекцию, не так ли? Но в конце концов желание исцелять людей предполагает готовность по собственной воле принимать их болезни и взваливать на себя их беды, а потому такое понятие, как дезинфекция, просто отсутствовало в маминых представлениях.

Если ты не обладаешь духом истины, чтобы быть способным взять на себя несчастье ближнего, то нечего и браться за столь дерзостное предприятие, как спасение этого ближнего.

Тот прокажённый приходил к нам больше полугода, когда же он перестал у нас показываться, мама, кажется, сама стала ежевечерне навещать его дом в предгорьях. А вылечился ли он до конца или нет — не в этом ведь дело. Даже если крестьянина не удалось исцелить от проказы, душа его, несомненно, получила поддержку. Верующий всегда способен найти утешение, была бы только духовная помощь. Именно благодаря истине в сердце родители могли с благодарностью помышлять о жизни на дне и о принятии на себя чужих несчастий, лечить множество людей и тысячами привести их к вере, обновив их дух. И как бы Вы ни порицали родителей, Вы и сами, конечно же, ищете эту истинность сердца и хотели бы обладать ею.

А иначе что означает для Вас творчество? Тогда Вы — просто ремесленник, играющий буквами, и сочинения Ваши бессильны не то что возвысить человеческий дух, но даже привести его в волнение. Вы, которому вот уж десять лет главной опорой в жизни служат абстрактные письменные знаки, кажется, должны были бы без лишних пояснений оценить духовную высоту бескорыстия родителей, посвятивших жизнь вздорной, по мнению иных, вере и добровольно отказавшихся от собственности.

На седьмой год после того, как мама лишилась глаза, родителей назначили в правление собора М.

Как Вам, вероятно, известно, собор М. — грандиозное, похожее на замок строение, неизменно привлекающее внимание пассажиров на железнодорожной линии Токайдо. Попасть в правление этого собора, вне всякого сомнения, было почётно и для верующего в учение Тэнри означало заметное повышение в иерархии.

Похоже, это должно было стать наградой за тяжкие проповеднические труды в городке А., однако особой радости со стороны родителей я не заметила — скорее это было им в тягость. Мне тогда уже было около двадцати, и я прекрасно понимала состояние родителей, особенно мамы.

Преодолев слёзы и гнев близких, они избрали жизнь в нестяжании вовсе не ради славы или карьеры, пусть и духовной. Это нужно сказать со всей определённостью. Если бы родители стремились к почёту и продвижению на общественном поприще, то они не стали бы отвергать свою принадлежность к старинной провинциальной знати, что давало им куда больше оснований для самоуважения и признания со стороны окружающих. Более того, долгая жизнь в благочестии научила их тому, сколь тяжела истинная вера, когда, нищенствуя телом и душой, нужно сохранять дух благодарности и служения. Мама говорила обо всём этом, тревожась, не приведёт ли их переход в собор М. к оскудению веры, и предостерегая в этом отца. Но поскольку таково было указание вышестоящей организации, они безропотно подчинились ему.

В то время в Тэнри активно велось строительство храмов во славу Божию. В этом, по-видимому, сказывалось и влияние политики центрального руководства, считавшего возведение Алтаря Сладчайшей Росы высшей целью верующих, но и в низовых организациях, похоже, придавали большое значение храмовой архитектуре, так что даже слово "строительство", символизирующее в пророческих письменах духовное преображение, трактовали буквально в смысле постройки храмовых зданий.

Среди рядовых прихожан также наблюдалось стремление выразить свой религиозный пыл в строительстве храмов.

В те времена, когда мы в городке А. довольствовались сооружением в виде крытой тёсом землянки, верующие из областей Осю и Босю однажды принесли в картонной коробке из-под мандаринов двадцать тысяч йен наличными, выразив пожелание построить новое здание. До этого случая тема нового храма неоднократно поднималась в разговорах, но, поскольку мама всякий раз возражала, всё ограничивалось перестилкой крыши или татами. Поэтому прихожане в конце концов даже начертили подробный проект здания с главным святилищем, храмом в честь Основательницы учения, приёмным покоем и т. д. и, собрав пожертвования на строительство, потребовали от отца с мамой строить новый храм.

Отец радовался строительству, видя в нём конкретный результат долгой жизни в вере, но мама воспринимала его как весьма прискорбное искушение.

Возведение прекрасного храма, где предусмотрены даже приёмная и жилые помещения, таило в себе опасность: ведь это должно было изменить весь прежний наш жизненный уклад и превратить нас в некие уменьшенные копии настоятеля Хонгандзи. "Моя вера велит мне до конца дней терпеть нужду в лачуге подобно Основательнице учения", — всегда говорила мама, решительно отказываясь от строительства. Она действительно считала, что войти в ряды клерикальной аристократии после того, как ради единства в вере с простым народом мы отказались от фамильной усадьбы, означало бы для нас религиозное самоубийство. Похоже, она интуитивно ощущала, что роскошные храмы и святилища не имеют ничего общего с верой, а потому и после назначения в собор М. поселилась не в том грандиозном замковом строении, а в крестьянском доме всего из трёх комнат, наподобие того, в котором мы жили в городке А. Оттуда она перевезла с собой все приспособления для переработки бумаги и продолжала зарабатывать средства к существованию этим способом.

Отец делался всё более горячим ревнителем веры и был всецело занят проповедью, отчего почти не бывал дома. Между тем детей в семье прибавлялось и расходы на жизнь росли, а от собора М. не поступало ни сэна в поддержку, так что даже теперь мне кажется чудом, что маме при этом удавалось как-то сводить концы с концами.

Хотя в те времена всё было дешёвым, но десятеро детей не могут расти, круглый год ходя нагишом и питаясь одним воздухом. Каким бы верующим ты ни был, как воспитаешь их, не одев и не накормив?

К счастью, хотя собор М. был городским, поблизости от него находилось село, так что удалось, арендовав небольшое поле, выращивать на нём овощи, да и я из необходимости заработать хоть немного наличности устроилась рабочей в городской компании по обработке льна. Если рассказать Вам о том, в какой мы тогда жили бедности, Вы просто не поверите, да это Вам, думаю, и неинтересно. Хочу только привести один пример материнской любви к нам — среди этой нищеты и Сэйити-сан, и Цурудзо-сан всё же поступили в среднюю школу.

Тогда в Тэнри принято было говорить: "Ученья-премудрости подождут", поскольку считалось, что наука препятствует вере, и даже на учёбу в средней школе смотрели как на некое отступничество, однако мама, пренебрегая протестами многих верующих, заявила, что таково желание детей.

Конечно, Сэйити-сан с братом стеснялись перед школьными товарищами своей нищеты, но мама готова была переломиться пополам, лишь бы вовремя вносить ежемесячную плату за их учёбу.

Сэйити-сан, окончив общеобразовательную среднюю школу, поехал в Токио и там с помощью добрых людей поступил в Первый лицей, а дома вместо него в среднюю школу пошёл Кадзуо-сан.

Когда и Цурудзо-сан после средней школы, также при поддержке покровителей, стал учиться дальше, его место в школе занял Горо-сан, и так далее. Таким образом, воспитывая девятерых мальчиков, мама должна была долгие годы посылать по двое из них в среднюю школу и буквально выбивалась из сил, добывая для этого деньги. А поскольку даже при самом усердном труде по переработке бумаги средств на обучение не заработаешь, ей, насколько я знаю, поневоле приходилось занимать деньги у родственников и знакомых.

Просить в долг у тех, с кем сама же разорвала отношения, — верх унижения и весьма тягостная необходимость; ей припомнили её безрассудство двадцатилетней давности, за которое она теперь и расплачивается. Мама стерпела всё это с опущенной головой.

И в соборе некоторые порицали родителей за излишнюю заботу об образовании детей, считая, что в этом сказывается недостаток веры, на что мама решительно отвечала: вера и знания просто не могут не сочетаться в гармонии.

Глядя вслед очередному сыну, который после завершения средней школы покидал родимое гнездо для учёбы в Токио, она радовалась, что с Божьей помощью и при поддержке добрых людей они могут продолжать учение, и всем сердцем ждала их приезда на каникулы. Особенно летом она ждала, что дети соберутся, — ведь у нас и море рядом. Все татами в нашем трёхкомнатном домике к этому времени снимались для изгнания из них блох, а мне было строго-настрого приказано специально не срывать — приберечь в огороде — кукурузу и дыни. В день, когда хотя бы один из братьев должен был вернуться домой, мама на шум каждого токийского поезда выбегала к железнодорожному переезду, смеша этим отца.

Но братья, начиная с Сэйити, всё реже приезжали на родину и всё меньше дней проводили здесь. Мама оправдывала их тем, что у нас тесно, негде даже выспаться, так что какой же это отдых, однако ей, наверное, было грустно. Часто она, заслышав на переезде у храма звук идущего в сторону Токио поезда, на котором обычно уезжали сыновья, откладывала рамку для бумаги и сидела неподвижно, словно мысленно следуя за этим звуком.

Может, она опасалась, что, разрывая пуповину, связывавшую их с домом, дети отдалялись и от веры? И вправду, приезжавшие из Токио юноши даже не наведывались в храм, будто позабыв об утренних и вечерних службах, и без слов, всем своим видом демонстрировали высокомерно-снисходительное отношение к вере родителей. Мне было тяжело это видеть, и я пыталась усовестить их, однако мама всегда одёргивала меня:

— Веру нельзя навязывать, предоставим всё воле Божией.

Окончив школу, ни Сэйити, ни один из младших братьев не стали проповедниками, а все выбрали профессии по нраву, поставив родителей перед фактом, и таким же образом подыскали себе жён. Мама радовалась за них, пряча своё одиночество, но ни разу не пыталась навестить их семьи.

Теперь я часто размышляю о том, что помешало ей это сделать. Возможно, она стеснялась невесток, но, думается, ей приходилось бороться и с собой. Когда восемь её мальчиков, покинув дом, оставили и веру, ей, видимо, было очень неловко перед прихожанами. Однажды она даже призналась мне:

— Наверное, где-то в маминой душе остались ещё семена тяги к мирским наслаждениям. Они прорастают — вот дети и жаждут светской карьеры.

А когда Ситиро, не слишком расположенный к учёбе, после завершения продвинутого курса начальной школы не пошёл в среднюю и начал служить в молодёжной группе нашего прихода, она была так счастлива, что появился духовный наследник!

Но и Ситиро через два года службы в храме тайно сдал экзамены в железнодорожное училище и уехал в Токио.

Отступление от веры всех сыновей даже маму привело в уныние, и она не колеблясь оставила свой тридцатилетний пыльный промысел по переработке бумаги.

Хорошо хоть я смогла обрадовать родителей, выйдя замуж за члена правления собора.

В то время я — единственный плод, не укатившийся далеко от родительского древа, — считала своей миссией заботиться об отце и маме; воспользовавшись тем, что мама уже не занята больше переработкой бумаги, мой муж по моей просьбе настоятельно уговаривал родителей переехать в наш дом, однако они не захотели бросить свою лачугу.

Мама вся высохла и стала совсем маленькой, её некогда такое красивое лицо почти сплошь покрылось морщинами, так что даже пустая правая глазница уже не так его портила. При этом она не прекращала работать в поле. Единственной отрадой для неё теперь стало, ранней весной нарвав в поле побегов с чайных кустов, затем под руководством людей знающих разминать листочки руками, чтобы потом отправить чай живущим в районе Токио сыновьям ещё до поступления в продажу свежего сбора, а также посылать им осенью мешки батата "сацумаимо".

Если же её просили навестить больного, она, обувшись в низкие кома-гэта, готова была идти к нему пешком хоть ри[94 - Ри — мера длины, 3,9 км.], хоть два ри. Похоже, среди верующих она пользовалась огромным уважением, и многие больные издалека приходили к ней с просьбами, предпочитая её самым знаменитым проповедникам за её способности целительства. Как-то я прямо спросила её, как она увещевает больных и чем им помогает? Она отвечала с улыбкой:

— Мудрёные истории о Божественном мне непонятны, и поэтому я просто молюсь Богу, чтобы он передал мне грехи и мирскую пыль больного. Когда делаешься такой старушкой, как я, то и Бог, верно, тебя жалеет и помогает больному.

Даже из этих маминых слов ясно, насколько у неё было развито чувство юмора.

Я и теперь не могу без гнева вспоминать о том времени, когда Вы впервые опубликовали книгу прозы с критикой Тэнри. Гнев и растерянность тогда испытали всё, начиная с председателя правления, а отцу пришлось даже подать руководству заявление об отставке. Вы в это время были далеко и пребывали в счастливом неведении…

До этого случая родители редко делились слухами о Вас, и я почти ничего не знала о Вашем существовании. Конечно, очень рано расставшись с Вами, мама не могла утешиться только тем, что у неё много других детей, но, по-видимому, поручив Вас Богу, она больше не беспокоилась о Вашей судьбе.

Узнав о Вашем сочинении, я была поражена и прибежала домой, воображая, как, должно быть, убивается мама. Однако она, неторопливо налив мне зелёного чая, напротив, стала утешать меня, говоря:

— Мы и сами в юности приняли веру вопреки воле родителей, а теперь наш черёд выслушивать порицания. Я не считаю судьбу чем-то мудрёным и загадочным. Обыкновенное дело, по-моему. К тому же я не выполнила по отношению к этому сыну своего родительского долга… Наверняка он переживал страдания, о которых мы ничего не знаем. Видимо, рос с мыслью о том, что все они связаны с нашей верой… Это просто несчастное стечение обстоятельств, так что не стоит поднимать шум. Плата за прошлое.

Однажды утром, приблизительно через неделю после этого, по пути домой с утренней службы в храме мама сказала мне так просто, словно речь шла о погоде:

— Прочитала эту книгу. Ничего особенно удивительного он там не пишет. Его просто огорчает то, что, хотя вера должна поддерживать человека, его герой-проповедник использует верующих, заставляя их поддерживать себя самого, и в результате становится маленькой копией настоятеля храма Хонгандзи.

Спокойно попрощавшись с мамой и возвратившись домой, я вдруг поняла всю серьёзность сказанного ею и в тревоге поспешила к родителям. Ведь если бы мама высказала подобные мысли в храме, это, несомненно, привело бы к скандалу. Оказалось, что мама, вернувшись со службы и даже не позавтракав, пошла в поле пропалывать батат.

— Пожалуйста, не говори больше никому то, что сказала недавно, иначе тебя неправильно поймут. Хорошо? — обратилась я к ней.

— Ладно. Это всё уже в прошлом… В этом году батат уродился, внуки в Токио будут рады…

Мама, словно не замечая моей тревоги, увлечённо заговорила о батате и прочем. До боли ясно понимая её настроение, я также решила про себя, что эпизод с Вашей книгой исчерпан.

Но вскоре был опубликован ещё один Ваш роман с критикой учения Тэнри, и, словно вновь раздутое из тлеющих углей пламя, споры вокруг родителей вспыхнули с удвоенной силой.

Вы представьте себе хорошенько их тогдашнюю ситуацию. На отца с мамой обрушилось и холодное осуждение за грех приобщения детей к науке, и злорадное презрение: как могут они наставлять чужих детей, не сумев наставить на путь истины собственных?! Да другие на их месте не смогли бы долее оставаться в храме и глядеть в глаза прихожанам! Отец с мамой осунулись на глазах и выглядели подавленными.

О, как я тогда возненавидела Вас, называя негодным сыном! Но мама и на этот раз непривычно резко оборвала меня:

— Долг верующего в том, чтобы прежде, чем гневаться на другого, строго посмотреть на себя самого. Он в самом деле не прав, но в том, что он пишет, есть доля истины.

— Но он не должен был самодовольно учинять публичную критику учения! Ведь это похоже на сознательную враждебность!..

Я даже расплакалась от возмущения.

— Критика — его специальность.

Помню, я посмотрела на маму с изумлением.

Я подумала: не оттого ли она защищает Вас, что, потеряв ещё в младенчестве, любит Вас больше, чем остальных детей, хотя никогда и не говорила об этом? Про себя я сердито решила: не желаю более ничего про Вас знать! Но, видя, в какое ужасное положение попали бедные родители и как им одиноко, я испытывала тайную горечь и злилась на Вас.

К счастью, полгода спустя маме разрешили участие в церемонии по изготовлению амулетов, и для родителей наконец-то проглянул луч солнца. Пятно бесчестия с их репутации было полностью снято, и в храме они могли высоко держать голову при встрече с прихожанами. В детстве, при расстройстве желудка или других бедах, Вам наверняка тоже давали амулеты, так вот именно о таких и идёт речь. Для их изготовления избирается самая благочестивая прихожанка, и это высшая честь для верующей, наибольшее моральное поощрение со стороны руководства общины, признание того, что сия избранница достойна, исполнившись Божественного духа, совершить таинство.

Родители радовались этому как незаслуженной милости и со слезами славили Господа. А потом мама одна отправилась в храм. В её отсутствие мы с отцом денно и нощно молились Богу о благополучном исполнении её служения.

Чтобы изготовить амулеты, с помощью которых множество верующих сможет забыть о муках недуга, нужно, наверное, возвыситься до божественной чистоты. Последнее, я была уверена, не составляет труда для мамы, и за это я не беспокоилась. Меня тревожило, сможет ли она благополучно завершить порученную ей великую миссию.

Через месяц она закончила служение и с радостью возвратилась домой.

Мы стали дотошно расспрашивать её, как всё было, но она отвечала только, что это не заслуженная ею Благодать, а от подробного рассказа явно уклонилась.

— В зале служения, похожей на великолепный дворец, я никак не могла обрести Божественной высоты духа… Видно, надо ещё много работать над своей душою в этой лачуге, помогая страждущим… Но поскольку день моего телесного переселения[95 - Телесное переселение означает в учении Тэнри смерть.] близок, чтобы вполне очистить свой дух, мне придётся перерождаться ещё раза два-три.

После этих шутливых слов она сразу же отправилась работать в поле.

Надеясь поподробнее расспросить её, что именно она имела в виду, я всё ждала удобного случая, но два месяца спустя без особой болезни мама почила вечным сном. Вес её в час кончины не достигал и девяти канов[96 - Кан (каммэ) — мера веса, 3,75 кг.], словно она всю себя раздала в служении…




Г-н ***,

Дописав письмо до этой строчки, я случайно взглянула на стол Ёсио и увидела там раскрытую посредине книгу. В глаза мне бросилось подчёркнутое красным карандашом место:

"Нынешняя дождливая, тягостная зима будет возмещена прекрасным летом. И муки эти также будут искуплены. И эти действия тоже не были напрасны, и в моих трудах есть некая польза. Во всём, я думаю, обязательно есть какой-то смысл. Человек по сути своей религиозен, однако, когда вера его облекается в отчётливые слова и системы, я уже перестаю понимать её".

Если не знаешь, о чём говорится перед этим отрывком и после него, смысл непонятен, поэтому я попыталась прочесть другие места. Похоже, это был финал длинной повести, и принадлежали эти слова некоему иностранцу, имя которого, кажется, Шардонну. Значение этих слов как-то ускользало от моего сознания, и с тревожной мыслью: что нашёл Ёсио в тексте этого иностранца? — я задумалась, пристально глядя на письменные знаки. Попробую истолковать прочитанное как умею, по-простому, без мудрёных иностранных фраз.

Жизнь отца и мамы была той самой дождливой зимой, зато мы, их дети, вознаграждены прекрасным летом, так что вера родителей не была тщетной. И Вы тоже должны, если, например, Вас спросит о том Ёсио, не запутывая его своими словами и системами, без искажений раскрыть облик человека, который, по сути, религиозен.

И если в жизни таких близких Вам людей, как родители, было что-то похожее на средневековую легенду, то хотелось бы, чтобы Вы в своих наблюдениях над человеком не довольствовались только любимыми очками, а заглянули в собственную душу. Ведь задача литератора прежде всего — в правдивом изображении человека, не так ли?




1941 г.

Таинство

Виктор Мазурик, перевод на русский язык




РАЗГОВОР С УШЕДШИМ





Говорят, умершим дано жить только в памяти тех, кто остаётся на Земле. Слой же человеческой памяти со временем тает, и всё труднее становится умершему существовать в памяти живого; да и сами живые, приходит время, покидают этот мир. Что происходит тогда с духом ушедшего прежде, с его пожеланиями, обращёнными к этому миру?

Вада Минору.

Ты погиб на войне 25 июля 20 года Сева[97 - 1945 г. (эпоха Сева исчисляется с 1925 г.). (Здесь и далее прим. перев.)], о твоей смерти я узнал в конце того же года, пару лет назад. Из тех двадцати с лишним ребят, что до отправки в армию дважды в месяц собирались у меня дома, пал на войне ты один — все остальные, кроме Ивами, без вести пропавшего на Филиппинах, благополучно демобилизовались. С тех пор минуло два года — два года смятения и хаоса порушенной жизни, в которой каждый, как зверь, исступлённо бьётся за собственное спасение. Я не смог даже встретиться с твоими друзьями, вернувшимися с войны, и не нашлось у меня сил оплакать тебя, приютить у себя в душе.

Всего несколько дней назад в газетных объявлениях я обнаружил твоё имя, набранное крупным шрифтом среди авторов журнала "А", и, поражённый до глубины души, не поверил своим глазам. Как я и подумал, при столь редком твоём имени это не был однофамилец, речь шла о публикации дневников лицеиста, погибшего на фронте. Словно окликнутый с далёкого берега, я с нетерпением ожидал выхода журнала и, как только он появился, сразу же прочёл твои записи. Это были искренние юношеские откровения, выдержки из дневников и заметок со времени твоего поступления в декабре 18 года Сева в военно-морское подразделение Оотакэ и до гибели направляющим "человек-торпеды"[98 - "Человек-торпеда" — небольшое боевое судно, взрывающее при столкновении корабль противника; направлялось в цель смертником.] в июле 20 года. Опубликованные отрывки были невелики по объёму, но в них остро ощущалось твоё духовное восхождение: сомнения во время торжественных проводов на фронт с отрядом учащихся, их преодоление и, наконец, холодно-спокойный взгляд в лицо смерти. Порой ты смутно возникал перед моими глазами и улыбался. Той самой твоей улыбкой — помаргивая за стёклами очков, нервно подёргивая лицом…

Перед уходом в армию тебя переполняли неразрешённые вопросы. Когда после прощального сбора в моём доме все разъехались по родным краям, ты вдруг пришёл ко мне один. "Здесь рядом живёт дядя, я приглашён к нему, но ещё рано, и он пока не вернулся с работы, а мне хотелось бы с вами поговорить…" — так извинялся ты за свой визит.

По обычаю, вы, ученики Первого лицея, всегда ходили ко мне компанией, в одиночку ты пришёл тогда в первый и — больше того — в последний раз. Пришёл один, потому что решил поговорить о том, чего не мог сказать при всех на прощальном сборе. Как всегда нервно помаргивая, ты объяснял мне, что не только сама война вызывает у тебя сомнения — ты ещё не ощущаешь в себе и готовности к смерти. Чтоб обрести эту готовность, ты штудировал философские труды, особенно доктора Нисиды, но, как сказал сам же с горькой усмешкой, ничего не обрёл, а лишь испытал раздражение.

Я разделял твои чувства, но не мог сказать ничего, кроме сухих фраз: что при всех сомнениях, раз страна велит, надо отправляться на фронт, что отвага несомненно обретётся в битвах и что решимость принять смерть тоже родится сама, из твоих же поступков. А ещё я тогда всей душой предостерегал тебя: нельзя торопить смерть.

Помнишь ли? — ты спросил меня: "В чём же ценность для человека такой философии, если у неё нет ответа на столь насущные вопросы, естественно возникающие в душе перед лицом смерти? Может, причина в том, что японским философам не приходилось по-настоящему страдать от горестей человеческой жизни и они создавали свою науку, отстранясь от людских мук? А может, философия — наука, вообще не имеющая отношения к вопросам жизни и смерти, этакая гимнастика ума самодовольных философов?"

Вспоминаю, как, затрудняясь с ответом, я рассказал тебе о Бергсоне[99 - Бергсон Анри (1859–1941) — французский философ-интуитивист, представитель направления "философия жизни".], с которым встречался в годы учёбы во Франции.

Месяц назад я читал курс лекций в одном городке в районе Токая, вместе со мной с лекциями памяти Нисиды выступал один из его любимых учеников. В заключение курса мы устроили общее обсуждение, на которое в библиотечном павильоне старого храма у подножия гор собрались преимущественно лицеисты городка. Обращаясь в основном к молодому философу, ребята говорили о том, что среди хаоса проигранной войны им остро необходимо понять законы течения человеческой жизни и обрести в ней надежду, именно поэтому все они и увлеклись чтением философских трудов, особенно Нисидой. Но — утверждали они — его философия оставляет их поиски без ответа. Один за другим сыпались на молодого учёного вопросы: мы понимаем, говорили ребята, что философия требует определённой подготовки, но Нисида нам труден вовсе не из-за её недостатка — так, может, причина в том, что его философия чужда человеческим страданиям? А стиль изложения? Эти нагромождения понятий, недоступных простому человеку, — не оттого ли, что философия по сути своей есть умозрительное развлечение и никак не соприкасается с обычной человеческой жизнью?

— Но философия — не прикладная наука для немедленного применения на практике…

— Так мы же и ищем в ней ответы не на ординарные вопросы, а на проблему жизни и смерти!

— Их следует искать в религии…

— Вы сказали, что философию Нисиды не стыдно предложить всему миру, но если даже нам, японцам, как мы ни бьёмся над ней, она не даёт ничего, что помогло бы хоть в чём-то изменить ход жизни — лишь ощущение тренировки мозга и психики, — как может она быть применима в других странах?..

Вот тогда, слушая эту дискуссию, я вдруг и вспомнил твой последний визит ко мне.

Пожалуй, я вспомнил тогда о тебе впервые после твоей гибели. Шёл ноябрь, но лицеисты были в летней одежде (все в одинаковой, пошитой из ткани с "узором инея"), а по их лицам было заметно недоедание; сидели они чинно, серьёзно глядя на нас. Вы с друзьями были того же возраста, когда собирались в моём доме, но держались менее скованно. Меня взволновало, что эти молодые люди вступают в жизнь с той же тревогой и волнением, что и вы, уходя на смерть. Наверное, я потому и вспомнил тебя, и, хотя вопросы были обращены не ко мне, захотелось рассказать им о Бергсоне — рассказать так, как я в ту встречу говорил с тобой.

Я не такой уж знаток философии Бергсона. Просто в юные годы, будучи таким, как ты и твои друзья, я, вместе с "Исследованием добра" Нисиды, внимательно прочёл бергсоновскую "Творческую эволюцию", а в студенческие времена, занимаясь социальными воззрениями Сореля[100 - Сорель Жорж (1847–1922) — французский философ, теоретик анархо-синдикализма.], немного углубился в вопрос об идейном влиянии на него Бергсона. Так вот однажды, в годы учения в Париже, мой коллега Лавасюр, занимавшийся со мной в одном семинаре, просто по случаю привёл меня в дом к этому философу.

Лавасюр был одним из учеников Бергсона, я же, по молодости лет бесцеремонный и самоуверенный, захотел встретиться с великим философом — стыдно сказать — из чистого любопытства.

Память об этом визите почти стёрлась, но до сих пор встаёт перед глазами тёплый образ: учёный слушает Лавасюра, и его лицо, спокойное, словно горное озеро, чуть озарено мягким светом лёгкой улыбки.

Разговор шёл о социологии Дюркгейма[101 - Дюркгейм Эмиль (1858–1917) — основатель французской социологической школы, социолог-позитивист.], которой занимались мы с Лавасюром, о том, каким образом при накоплении социальных феноменов возникает категория должного. Был осенний вечер, мы сидели в просторном кабинете философа, и вдруг совершенно неожиданно дверь распахнулась и в комнату скользнула молодая женщина. Она была красива, но поражала прозрачная бледность её лица. Женщина оставила без внимания молчаливый поклон вставшего Лавасюра, подошла к философу и, издав какие-то металлические звуки, стала показывать ему большие листы бумаги. Речь у неё была очень странная — скорее даже не речь, а бессвязные звуки, они исходили словно бы из верхней части головы, — и я чуть не подскочил от удивления.

Не проявляя ни малейшего волнения, философ принялся рассматривать листы. Их было несколько, на каждом многочисленные эскизы женских фигур. Бергсон внимательно просматривал лист за листом и не спеша комментировал, а женщина слушала, пристально глядя ему в лицо напряжённо-пронзительным взглядом, и энергично кивала головой. Лицо философа сияло, будто теперь на гладь горного озера пали лучи вечернего солнца, а в каждом слове его неторопливых замечаний крылась любовь.

Поражённый, я с трепетом смотрел на эту необычную пару. Суждения учёного были профессиональны, но он и подбадривал: вот здесь уже гораздо лучше, а вот здесь, посмотри-ка, наконец и удалось. В заключение он посоветовал женщине не терять настойчивости и отпустил её. Ошеломление моё было столь велико, что только в последний момент я обратил внимание на её белый халат.

— Дочь рада, ей наконец-то удалось решить свои давние трудности с этюдом, вот и пришла показать мне, — извинился перед нами философ и тут же с прежним спокойствием вернулся к теме беседы.

Я же утратил покой под впечатлением увиденного, а когда мы покинули дом Бергсона и Лавасюр рассказал, что женщина — единственная дочь философа, она глухонемая и занимается скульптурой, я был буквально потрясён.

По дороге домой мы с Лавасюром зашли передохнуть в кафе, куда он обычно захаживал по пути, и я всё старался объяснить другу свои чувства. Не помню, в какие слова были облечены мои объяснения, но говорил я о том, что философия Бергсона не может не нести след человеческого несчастья: единственная его дочь — глухонемая.

И ещё я говорил вот о чём. Сама по себе философия Бергсона достаточно сложна, но он стремится донести её до читателя на множестве интересных примеров из повседневности, и эта лёгкость стиля родилась, возможно, из чувства отцовской любви, из стремления быть понятым глухонемой дочерью, которая воспринимает речь только по губам.

Сейчас при воспоминании о своей юношеской пылкости мне впору сквозь землю провалиться, но, в сущности, и я, как эти лицеисты Токая, напуганный сложностью книг японских философов, полагал тогда, что философы, в отличие от нас, простых смертных, — это некие сверхчеловеки, блаженствующие в мире сплошных отвлечённых идей. Лавасюр слушал меня с улыбкой и под конец сказал:

— Философия трудна для понимания в силу своего изложения? Это бессмыслица. Она же изначально возникла из уличных бесед Сократа с молодыми простолюдинами!

Тогда меня раздражало, что я не могу объяснить Лавасюру свой ход мысли, но если вдуматься, несовпадение наших ощущений было, по всей видимости, неизбежным: ведь в Японии совсем не так, как во Франции, подходят к вопросам о сущности науки и о её отношениях с массами.

В общих чертах это выглядит так. Да, для японского учёного тоже "толпа — глухонемая дочь", но он, заключив это разумом, уже не стремится быть понятым ею. Он забывает, что в конечном счёте наука должна проникать в сознание глухонемой дочери и растить из неё взрослого самостоятельного человека; учёного захватывает сам механизм науки, и именно его он превращает в свой предмет. Не потому ли глухонемая дочь не взрослеет, а так и остаётся ребёнком-калекой? Хорошо помню: когда перед отправкой в армию ты в последний раз пришёл ко мне и начал тот разговор, я услышал в нём стенания глухонемой дочери, её гнев на высокомерность учёного, потому-то и рассказал о Бергсоне и, говоря о несчастье японцев, подразумевал глухонемыми нас с тобой. В ответ ты заморгал, как всегда нервно кривя лицо, а за стёклами очков показались слёзы. Я не понял тогда, что они значили. Не понимаю и сейчас.

Между тем по мере того, как с ходом войны всё горше становилась наша повседневность, я запоздало понял: несчастье не только в том, что сами мы глухонемые; ведь не один Нисида — толпу считали глухонемой все образованные люди Японии, и мы с тобой в том числе! Она отомстила нам за это, и её месть обернулась общим страшным несчастьем. Учёные и служители искусств, образованные люди самых разных сфер устранились от действительности, повернулись к ней спиной и, презрев обыденность, сочли достойным лишь предмет собственных занятий. И пока они с упоением тешили сами себя, глухонемой калекой стала не только толпа, — это понятно! — ею стали ещё и военные, и политики: все они постепенно перестали понимать речи образованных людей и начали относиться к ним как к чужестранцам. Вот откуда трагедия Японии, вот в чём несчастье японской интеллигенции, познавшей на себе мщение глухонемой дочери.

…Ах да, как-то раз — не накануне ли твоего рейда "человеком-торпедой"? — от тебя с запозданием пришла весточка, помеченная 30 мая 20 года.

В ту пору бедствия войны закинули меня в эвакуацию на плоскогорье Синею. В опубликованных ныне твоих дневниках есть замечательные строки, написанные почти тогда же, 1 июня. В них величественно звучит готовность с холодным спокойствием идти на смерть. Как же ты вырос за те полтора года после мобилизации! Я и сейчас всячески пытаюсь представить тебя таким. Но что меня особенно волнует, так это мысль о том, что в самый канун решающего шага навстречу смерти ты вспомнил обо мне. Ведь после отъезда от тебя была лишь в 19 году открытка с весенним пейзажем Камакура, а в ней ты просто сообщал, что в воскресенье ездил туда любоваться сакурой и из-за своей близорукости отказался от самолёта и отправился пароходом.

Я тоже не писал тебе. Впрочем, в то время я не писал никому.

Дело в том, что после битвы за Соломоновы острова меня вызвали в военно-морское министерство и предложили провести год в военном флоте. Сославшись на здоровье, я отказался и впал в немилость, а потому боялся доставить людям неприятности своими письмами. Возможно, ничего такого и не случилось бы, но тогда из-за тяжёлой ситуации на фронте многое воспринималось болезненно. Так вот, ничего не зная обо мне, ты в самые последние мгновения словно ощупью отыскал меня вдали и прислал свои пожелания.









"Учитель! Надеюсь, что Вы пребываете в полном здравии. Долгих Вам лет жизни и успешной работы. Лишь об этом мои молитвы.

С самыми тёплыми чувствами к Вам,

Минору".








Я не знал, что ты выйдешь в бой "человеком-торпедой", но эти строки сразили меня. По моим дневникам, твоё письмо пришло 27 июня — слова прощанья навеки, слова завещания, словно ты уже пал в битве, — и в нашем доме вознеслась молчаливая молитва. Ещё в моих записях сказано, что я в то время тайно подозревал у себя туберкулёз кишечника (меня без конца мучил понос) и уж никак не думал о долгих годах жизни.

После трагических событий 25 мая[102 - Весной 1945 г. американская авиация неоднократно бомбила японские города, в том числе Токио.] мы эвакуировались в горы. Продовольственный паёк был скудный, рыба и овощи в него не входили, и, спасаясь от голодной смерти, мы собирали дикие травы, а они вызывали жестокое расстройство желудка.

На новом месте мы сразу же принялись осваивать землю, но овощи на плоскогорье вызревают поздно, а из здешних крестьян никто не откликнулся на наши просьбы поделиться чем-нибудь съестным. Про чёрный рынок мы ещё не знали, так что добывали себе пропитание, собирая молодые побеги жимолости, осота — всего, что годилось в пищу, а поскольку обычно малолюдные деревни вдруг в одночасье оказались забиты беженцами, съедобная растительность на окрестных склонах быстро исчезла.

В семействе моём, как тебе известно, нас шестеро, а кроме того, с нами жил и твой однокашник К. Он был освобождён от военной службы по болезни и каким-то образом попал в трудовой отряд на лесозаготовку Саку у подножия той самой горы, где наша деревня. Так что нас было семь человек, да к тому же у детей всегда хороший аппетит, и вот, чтоб хотя бы создать у них иллюзию сытости и прекратить бесконечные просьбы дать что-нибудь поесть, я находил привязанных на лугу соседских коз, высматривал, что они щиплют, и приносил эти травы домой. Раз козы едят, значит, травы не ядовитые и, хотя пахнут пренеприятно, для человека тоже съедобные. Моему животу это не шло впрок, всё проскакивало насквозь, а для детей даже заячья трава лучше пустого желудка. Поноса у них не было, а моя третья, кареглазая дочурка, всерьёз беспокоилась: вот едим одну траву, а вдруг ушки, как у зайца, вырастут?

Такого рода невзгоды переносить было нетрудно, вокруг все приезжие были в таком же положении, но недели за две до твоего письма в нашей деревне произошло неприятное событие.

Ты ведь не знаешь про мой дом в горах? Так вот, в нескольких километрах от всемирно известного курорта К., в ущелье, есть горячие источники Н. Возле них единственная гостиница — скромная, но по-домашнему уютная, как раз для любителей купаний, а вокруг сотни две летних домиков. Раньше хозяева с семьями приезжали в них только на лето, но с осени 19 года люди стали эвакуироваться из городов, так что теперь нередко в этих домиках кое-где постоянно жили и по две семьи вместе.

Мой дом стоял на невысокой горе перед гостиницей. Лесозаготовка, куда отправили на работы К., принадлежала хозяину этой гостиницы, до неё было не больше трёхсот метров.

Так вот, съехавшиеся сюда люди хоть и мучились с пропитанием, но по крайней мере одно почитали за счастье — возможность каждый день принимать ванны на источниках. Этого всегда ждали с нетерпением, и вдруг в один прекрасный день купанье до полудня было запрещено. Хозяин объяснил свой запрет тем, что накануне вечером в гостинице поселился господин маркиз К., и пока господин маркиз живёт здесь, неизвестно, когда господину маркизу захочется воспользоваться источниками. В разъяснениях хозяина явно сквозило горделивое самодовольство: как же, у него в гостинице живёт сам маркиз!

Хозяина, пожалуй, можно было понять. Ещё бы! Ведь прежде чем премьер-министром стал Тодзё, этот пост в правительстве неоднократно занимал тот самый маркиз К. Обладатель высокого наследного титула, он пользовался огромным доверием Императора, а народ взирал на него как на надежду Японии. И вот столь важное лицо поселилось в гостинице, о которой (разумеется, незаслуженно) распускают сплетни, будто и убогая она, и матрасы в ней завшивлены! Переполох поднялся такой, как если бы журавль опустился где-нибудь на свалке.

Мы, правда, недоумевали, чего ради маркиз, обладая собственной роскошной виллой в городе К., в четырёх километрах отсюда, тем не менее регулярно, раз в несколько дней, наведывается в эту невзрачную гостиницу, а нам из-за него запрещают купанье.

Впрочем, тайной это долго оставаться не могло. Дело в том, что многие из местных домовладельцев когда-то купили здесь землю, исключительно уступая настойчивости хозяина гостиницы, у которого дела в ту пору шли неважно и он распродавал участки через родню и знакомых. Теперь, в конце войны, эти люди съехались сюда в эвакуацию и, памятуя о прошлом, одолевали хозяина своими многочисленными проблемами, вплоть до еды и топлива. Между тем сам он за это время прилично нажился на своей лесозаготовке на разных спекуляциях и усердно демонстрировал, сколь обременительны для него подобные хлопоты. Недовольные таким отношением, жители домиков при каждом удобном случае высказывали свои претензии. И вот однажды хозяин гостиницы, исполненный самодовольства и тщеславия, раскрыл секрет:

— Времена настали другие, у меня теперь по просьбе маркиза К. живёт здесь его любовница.

И ещё присовокупил, что "коли дошло до того, что люди из магнатов Ивасаки готовы терпеть гостиничную комнатёнку в шесть дзё и еду проще той, чем они прежде своих собак потчевали, то простым-то людям следует довольствоваться уж тем хотя бы, что они живы". Слух о том, что на источниках поселилась любовница маркиза К., разнёсся среди эвакуированных со скоростью гнева.

Самой лучшей комнатой гостиницы завладела высокая молодая красавица в тёмных очках.

Всем сразу стало понятно: это и есть любовница маркиза. Сам он переселился из Токио в город К. на свою виллу и оттуда наезжал к любовнице; тогда источники полностью предоставлялись в его распоряжение, а множество людей лишалось купанья. Это вызвало всеобщее недовольство. Особенно переживали те, кто хлебнул горя, потерял сына или мужа, — эти люди были готовы считать маркиза виновником войны и, принуждённые собственными глазами лицезреть его недостойное поведение, едва сдерживались, чтоб не высказать свой гнев прямо ему в лицо.

Поскольку известно было, что маркиз примечательно высокого роста, некоторые грозились разоблачить его инкогнито, но все эти разговоры велись потихоньку, только между собой. Ведь скажешь громко — того гляди, арестуют, обвинят ни за что в пораженческих настроениях.

Любовница маркиза выходила на прогулки. Иногда она стояла у себя на втором этаже, опершись на перила веранды. Часто с нею вместе появлялся высокий господин, именовавшийся секретарём маркиза, но вокруг сплетничали, не маркиз ли это собственной персоной.

От гостиничных кухарок шли сообщения: "Сегодня у маркиза на завтрак был кофе с гренками", "Любовница обожает шоколад", "На ужин подавали бифштексы"… Ежедневные меню мгновенно становились известны и особенно шумно обсуждались в женской купальне. Мои дочери, как и все остальные, придя с источников, без стеснения пересказывали постыдные подробности: содержанка маркиза сегодня ела то-то и то-то. Детям, которые, как зайцы, набивали себе животы дикой травой, все эти отбивные, шоколад, гренки представлялись, наверное, райским угощением. Поговаривали также, что всем этим чудесным многообразием обеспечивает особо важных жителей особняков города К. сам начальник полицейского управления.

Стоит ли говорить, как негодовал твой однокашник К., каждый день отправлявшийся из моего дома на лесозаготовку! Но и ему не оставалось ничего иного, кроме как схоронить гнев в душе да утирать слёзы. Мысли о друзьях, ежеминутно гибнущих на фронте, заставляли К. стыдиться собственного малодушия, но и у него не было возможности поступить по-иному.

В то время мы с К. были мобилизованы в отряд трудового служения отечеству для работ в Миёте, за пару остановок от нас по железной дороге. В пять утра, захватив из дому мотыги, мы отправлялись на станцию, самым ранним поездом добирались до Миёты, а там, ещё в двух-трёх километрах, нас ждала работа: под надзором военных мы прорубали тоннели в горах. Набирали сюда людей по соседним деревням: ежедневно сотни мужчин и женщин с мотыгами, корзинами и коромыслами с помощью этих чуть ли не первобытных орудий вгрызались в неподатливую горную породу, прокладывая жалкое подобие тоннелей. Считалось, что это нужно армии для последней победы.

Попробуй представить себе, сколь мучительна была для меня такая работа! Измождённый постоянным поносом, я выматывался за один только путь от станции — по горам, с мотыгой на плече. Когда же доходило до дела, у меня уже не было сил даже таскать корзины с землёй.

Крестьянки из окрестных деревень, всё женщины семейные, были полны энтузиазма, словно каждый шаг в глубь гор приближал победу Японии, и трудились они так легко, что любо-дорого было смотреть. Нас с К. они считали обузой, лентяями, привыкшими, как и все мужчины, к безделью, а потому клеймили "изменниками народа", бранились, что самолюбия у нас нет, и доносили десятнику.

Мы не лентяйничали, мы всего лишь не обладали их физической выносливостью. Время от времени, не в силах дождаться команды "отдыхать!", которую по-военному отдавал десятник, мы опускали на землю коромысла, мотыги и смотрели в небо. Порой, чтоб сберечь силы, нам приходилось просто делать вид, что мы вырубаем породу. Пустые желудки и непосильный труд изматывали настолько, что при долгожданной команде мы падали, где стояли, и тут же погружались в забытьё.

В таких условиях человек, как видно, превращается в примитивное животное. Наблюдая краем глаза, как крестьянки во время обеда открывают свои коробочки, полные белого риса, видя издали большущие рисовые колобки, завёрнутые в морскую капусту, я думал исключительно о низменном: съесть бы хоть один такой колобок, и желудок дал бы мне силы… Что до нашего обеда, он состоял обычно из пары варёных картофелин (остатки посевного) или из двух ломтиков парового хлеба, в котором изрядную долю составляла трава.

Выжить в таких условиях было невозможно. Иногда я позволял себе передохнуть и не выходил на работы, но пугали, что таким "изменникам народа" прекратят выдачу пайков. Продлись это чуть дольше, я б, наверное, свалился окончательно, но месяца через полтора меня отпустили. Впрочем, произошло это потому, что нас уже поджидали другие испытания.

Дела на фронте шли плохо, и обосновавшиеся в городе К. лица из так называемого "правящего класса" прозорливо сочли, что здешние места не избежат налётов авиации, а противник высадится на острова и будет продвигаться вперёд, поэтому необходимо принимать меры. В городе началась сумятица: кто-то бросился в глубь Синею на поиски нового пристанища, тут и там рылись бомбоубежища, а люди из "правящего класса", заручившись письменным разрешением губернатора, отправляли своё имущество грузовиками. Наша жизнь тоже утратила своё спокойное течение.

Хозяин гостиницы собрал эвакуированных и распорядился, чтоб в каждом доме было оборудовано укрытие и приготовлены вёдра и прочий инвентарь для тушения огня.

Всё то же самое несколько лет подряд нас уже заставляли проделывать в Токио, и наш горький опыт свидетельствовал о том, что подобные приготовления лишены всякого смысла, поэтому мы предложили подумать о других мерах. Ответом было жёсткое распоряжение: других вариантов нет, выполняйте, что велено. Нарушители считаются изменниками народа, каждый дом подлежит инспекции. На почётном месте при этом восседал один из местных жителей, отставной генерал сухопутных войск, облачённый в гражданскую униформу.

Вдобавок ко всему деревня наша располагалась в местах, где растёт лиственница, поэтому в случае бомбардировок в горах даже осенью легко могли вспыхнуть лесные пожары. Полагая, что воображению городских жителей недоступны последствия такого рода бедствий, нам всячески расписали эти ужасы и сурово предупредили, что деревья в радиусе десяти кэн[103 - Кэн — 1,8 м.] от дома должны быть безотлагательно вырублены.

Вокруг роились слухи. Говорили, что дама, любовница маркиза К., уже отправилась вместе с ним под охраной на новое безопасное место, что в Мацусиро (на Синею) сооружено подземное помещение для ставки Главнокомандующего, куда уже переехала императорская чета, а мать-императрица, живущая сейчас в городе К., тоже готовится к переезду. В моём же семействе царила растерянность, поскольку при всём желании мы никак не могли убрать лиственницы вокруг дома: у нас просто не было пилы. Кончилось всё тем, что с лесозаготовки приехали рабочие, быстренько повалили огромные полувековые деревья и увезли. Куда дели древесину, мне, её владельцу, так и осталось неизвестным; нас только пугали, что в случае бомбёжки всё плоскогорье превратится в море огня. Мы принялись было рыть во дворе укрытие, но осыпающаяся вулканическая порода делала его крайне ненадёжным, и в конце концов мои домашние, не выдержав, предложили: раз всё равно умирать, давайте вернёмся в Токио.

Я тоже раздумывал: не забрать ли всех пятерых на прежнее пепелище? Там у меня сохранилось известное тебе маленькое книгохранилище. Мой приятель Ода вот так же переселился из района Канда: построил себе землянку на месте бомбёжки. Пол и потолок в моём хранилище из бетона, на площади примерно в шесть дзё семья из шести человек вполне могла бы приютиться. И дело не в том, что развалины бомбить уже не будут, — нами овладела мысль бежать от этих людей, которые, словно псы, с воем кружили здесь в горах вокруг нашего дома. Там же, посреди выжженной земли, в тесном единении с родными тебе людьми уже не страшен ни голод, ни приход войск. Мы приняли решение больше не метаться, а смиренно вручить себя судьбе.

…Почему я так пространно рассказываю тебе об этом? Да просто хочу сказать: беды, которые нам пришлось изведать, — не от войны. Они — от убогости человеческого в нас, японцах.

Этих бед можно было избежать только объединившись. Проходя через все страдания, я неизменно помнил о той глухонемой девушке.

Дело не в одном докторе Нисиде. В Японии было много блестящих учёных, мыслителей, людей искусства, чьи устремления были прекрасны. Но они творили для "своих", на языке, доступном лишь узкому кругу, а всё прочие были для них не более чем глухонемые. Так как же могла нация подняться духовно! Вот в чём предательство японской интеллигенции, вот что возмущало меня в день последней встречи с тобой.

Впрочем, свои беды я принимал смиренно, как возмездие глухонемой дочери, сознавая, что и сам принадлежу к этим предателям. Да и не только я — будь ты жив, я б и тебя отнёс к их числу. Рассказывая лицеистам Токая про Бергсона, я говорил о глухонемой дочери, объединяя с Нисидой и моих слушателей. Они с умным видом заняты поисками высоких идей, при этом высокомерно относясь к простым людям, к примеру, дома не говорят с матерью или сёстрами на том же языке, что с приятелями-единомышленниками. Ты, наверное, согласишься с этим, припомнив себя в их годы.

Отсутствие общего языка в конце концов оборачивается отсутствием общих понятий, источником фарса-трагедии, где все мы разноязыки в собственной стране. Кстати, хочу рассказать тебе о заседаниях Дальневосточного трибунала[104 - Международный военный трибунал для Дальнего Востока работал в Токио с мая 1946 г. по ноябрь 1948 г. (Токийский процесс), вынес приговор главным военным преступникам Японии.]. Там обнаружилось нечто презабавное: оказывается, в Японии армия, флот, дипломаты, императорское окружение просто не понимали друг друга — ведь каждый изъяснялся на своём собственном языке, каждый был для прочих глухонемым. И получается: никто не хотел войны, но не нашлось общепонятных ясных слов, вот все и тщились разгадать в речах друг друга подлинную суть, а между тем страна оказалась ввергнутой в безрассудную схватку, и тут уж все потеряли головы — поди разберись, кто виноват… Какая нелепица! Нет сомнений, что народ был сыт по горло Тихоокеанской кампанией[105 - Тихоокеанская кампания — война на Тихом океане; начата Японией в декабре 1941 г. нападением на основные базы США и Великобритании в Тихом океане и Юго-Восточной Азии, имела целью захват и подчинение стран этого региона.], и говори японцы на общем языке, войны можно было бы избежать.

После поражения мы, кажется, поняли свою ошибку. Ты и представить себе не можешь, сколь тяжела наша нынешняя жизнь, но я принимаю её как должное, ибо сам один из тех, кого постигло возмездие глухонемой дочери, и теперь обязан растить из неё самостоятельного человека. У нас было принято пренебрежительно считать чужих глухонемыми, и теперь, после проигранной войны, нечего сетовать на непонимание, вражду и неразбериху среди себе подобных.

После поражения в войне у нас вошло в моду слово "демократия", но меня тревожит, что, если глухонемые не научатся говорить — и притом на общем языке, — эта самая демократия тоже окажется одним из тех лозунгов, которыми мы насытились в военное время.

Твоё поколение уже показало себя в литературе. Есть прекрасные писатели, но пишут они тоже для узкого круга. Простые читатели — какие-нибудь Мии-тян, Хаа-тян, Таро-кун — для них всё также глухонемые.

В том письме, которое стало твоим завещанием перед смертельной атакой, ты желал мне долгих лет жизни и успешной работы. Под успешной работой я понимаю высокое литературное творчество на языке, доступном глухонемой дочери. Многое из твоих записей не вошло в публикацию журнала "А", и я слышал, что твои друзья хотят издать их отдельной книгой. Есть твои письма родителям, есть дневниковые заметки, и не всё там, наверное, написано языком равных, но они, несомненно, взволнуют читателей, наделят их частицей твоего духа и дадут тебе новую жизнь в их сердцах. Да и сам я, когда-то пренебрегавший глухонемыми, надеюсь найти в себе силы создать нечто достойное.

Ах да, совсем забыл. 9 октября 19 года ты написал: "Последнее время я стал во сне видеть женщин. На базах в Оотакэ и в Будзане мне снились только еда да родной дом. Теперь же тело и дух мой свободны, и ко мне понемногу вернулось мужское начало".

Это единственное у тебя упоминание о женщинах, и за долгие годы наших отношений ученика и учителя ты тоже один-единственный раз заговорил со мной об этом.

На прощальном сборе все по очереди называли, с кем хотели бы встретиться перед уходом в армию, и словно в шутку заинтересовались женщинами-писательницами. Я назвал тогда Уно Тиё, у неё как раз накануне вышел прекрасный рассказ: письмо любящей жены к ушедшему на фронт мужу. Я полагал, что образ этой прелестной, словно цветок, женщины станет для вас ярким воспоминанием. Ещё я назвал Ногами Яэко — мне хотелось, чтобы, встретившись с ней, вы осознали, что чувствует, как понимает вас женщина-мать. Мне верилось, что обе они оставят глубокий след в вашей памяти и одарят своим теплом, когда там, на полях кровопролитных битв, вас посетят мысли о далёкой родине.

В тот вечер я не писал никому рекомендательных писем. Каждый из вас тогда мог смело стучаться в любую дверь, и мне казалось, что к одной из писательниц ты непременно зайдёшь. Но, придя потом ко мне один, ты всё же попросил такое письмо для Уно Тиё: "Без него неудобно нанести визит даме".

Я с готовностью согласился, но начался тот разговор… Я вспомнил о Бергсоне, потом ты, охваченный неясным мне порывом, заплакал и — то ли от смущения, то ли спохватившись, что опаздываешь на ужин к дяде, — торопливо засобирался и ушёл. Сходил ли ты к госпоже Уно без письма? На следующий день я вспомнил, что не дал тебе его, и страшно расстроился оттого, что теперь уже ничего не поправишь. Домашние наивно утешали меня: вот он вернётся с войны, и ты сам сходишь с ним к Уно. Кто мог подумать, что ты погибнешь?

Вот и сегодня, дочитав твои записи до 9 октября, я со стыдом вспомнил об этом и мучился раскаянием…

Нет, до чего чудовищное, дьявольское изобретение — "человек-торпеда"! Его воплотили в реальность наши же глухонемые, а ты, пройдя столь тяжкий путь душевных мучений, отправился навстречу смерти, исполненный, словно божество, благородно-возвышенного духа.

Твои дневники обнажают эту трагедию. Они предостерегают нас: если мы вновь позволим себе высокомерно отвернуться от глухонемых, то кто-то из них непременно создаст новую "человек-торпеду", и мы — возвышенно-благородные души! — сами же окажемся в ней и понесёмся навстречу смерти.

1948 г.




Shisha tono taiwa

Т.Розанова, перевод на русский язык, 2002




Оока Макото. ЯПОНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА И КОДЗИРО СЭРИДЗАВА


Когда я размышляю о творчестве Кодзиро Сэридзавы, мне невольно вспоминается шестое апреля 1993 года, день, когда мы собрались в траурном зале Аояма для прощания с писателем, покинувшим этот мир на девяносто седьмом году жизни, и перед глазами всплывает извивающаяся длинной змеёй очередь тех, кто пришёл попрощаться с ним, — их число превысило самые смелые предположения.

В тот день я пришёл отдать последний долг покойному, которого сменил на посту председателя ПЕН-клуба, и сидел в первом ряду вместе с Накамурой Синъитиро. Желающие проститься с Кодзиро Сэридзавой небольшими группами входили в зал, каждый клал перед прахом цветок и, отойдя, становился либо справа, либо слева. Я был потрясён не столько количеством пришедших — казалось, людской поток никогда не иссякнет, — сколько тем, что среди них было очень много довольно молодых женщин, по щекам их текли обильные слёзы, которые они и не пытались скрыть.

Когда все участники церемонии разместились в зале, Накамура-сан тихонько шепнул мне:

— Боюсь, что больше никто из наших литераторов не сумеет собрать на похоронах такое количество народу.

Это замечание показалось мне вполне естественным, так же, впрочем, как восхищение, прозвучавшее в голосе моего соседа. Неудивительно, ведь Накамура Синъитиро с молодых лет почитал и любил Сэридзаву-сан, своего старшего собрата по литературе, и доверял ему, как никому другому. Для меня же покойный был не только старшим товарищем, но и близким другом: мы были земляками, учились в одной школе, в одном лицее и в течение долгих лет поддерживали приятельские отношения.

— Совершенно верно, — ответил я Накамуре, — к тому же почти все, кто пришёл сюда сегодня, это действительно читатели Сэридзавы, во всяком случае, я не вижу почти никого из литераторов, не говоря уже о журналистской братии.

Мне кажется, что писатель Кодзиро Сэридзава занимает особое место в нашей литературе, он всегда сторонился так называемых литературных кругов, основным в его творчестве всегда были "свет надежды, духовность и высокая нравственность". То есть всё то, чего так недостаёт основным направлениям современной японской литературы, пришедшим на смену натурализму.

Особенно это касается "света надежды", который весьма редко освещает творчество официально признанных литераторов. В самом деле, так называемый литературный мир — это обладающее весьма высокой плотностью скопление людей, которые, судя по всему, полагают, будто писатель, всерьёз занимающийся изображением человеческой жизни, должен смотреть на неё чрезвычайно пессимистически, и уже по одной этой причине творчество Сэридзавы, отмеченное вышеупомянутыми качествами, не может не стоять в этом литературном мире особняком.

При этом характерно, что число страстных почитателей Сэридзавы не только не уменьшилось после его смерти, а, напротив, едва ли не увеличилось, не говоря уже о том, что регулярно выходят новые печатные издания, по инициативе этих почитателей созданные. Насколько мне известно, ни один из официально признанных в литературном мире писателей не имеет столь непосредственного и тесного контакта со своими читателями.

Мне кажется, что объясняется это очень просто — поклонники Сэридзавы всегда видели и продолжают видеть в нём своего наставника на жизненном пути. Причём он для них не просто учитель, у которого можно учиться писательскому мастерству, нет, они видят в нём Учителя, человека, способного направить их размышления о жизни в определённое русло.

Существует мнение, что в военные годы Сэридзава — ему тогда едва исполнилось сорок — был едва ли не единственным писателем, пользовавшимся доверием молодёжи, особенно той её части, которая группировалась вокруг его учеников из Первого лицея. В самые тяжёлые времена в конце Второй мировой войны в доме Сэридзавы примерно дважды в месяц собиралось десятка два студентов, они беседовали, пытаясь уяснить для себя простые и вместе с тем первостепенные истины человеческой жизни, что было особенно важно в те мрачные годы военного режима, когда наша страна оказалась в полной изоляции. Мне, человеку, принадлежащему более позднему поколению, но всё же успевшему отчасти соприкоснуться с гнетущей, удушливой атмосферой тех лет, эти беседы представляются явлением поразительным, исключительным по своей значимости.

Влияние Сэридзавы было так велико вовсе не потому, что он был человеком на редкость обходительным и приветливым. Молодых людей, ищущих свой путь в жизни, привлекала в нём прежде всего независимость суждений, духовность, умение аналитически мыслить, от него словно исходили какие-то особые волны, которые чутко улавливались их органами восприятия.

К тому же если говорить о жизненном опыте вообще, то этот деликатный джентльмен на самом деле был закалённым жизнью старым бойцом.

У Сэридзавы есть повесть "Мужская жизнь" (1941), которую можно считать своеобразным прологом к самому значительному его произведению "Судьба человеческая". Первые несколько десятков страниц этой повести, охватывающие раннее детство автора вплоть до его поступления в среднюю школу Нумадзу, написаны чрезвычайно сдержанно, однако затем перед нами разворачивается ряд великолепных, романтических, пронзительных по своей откровенности сцен, — будто автора подхватил и повлёк за собой внезапно прорвавшийся бурный поток воспоминаний. Достаточно прочесть описание этой тяжёлой, полной лишений жизни для того, чтобы безоговорочно убедиться — перед нами прекрасный образец автобиографического романа, написанного писателем поистине редкого дарования, каких не так много в современной японской литературе.

В послесловии к "Мужской жизни" автор с явным сочувствием цитирует слова французского писателя-моралиста Жоржа Дюамеля: "Если мои произведения действительно способны кого-то взволновать, то этой способностью я обязан своим детским и юношеским годам, исполненным мучительной борьбы с нуждой". Слова, сказанные Дюамелем, могут быть с полным правом отнесены и к самому автору "Мужской жизни". Но существует ещё одна чрезвычайно важная особенность, свойственная Сэридзаве, — я имею в виду поистине неиссякаемый запас творческой энергии, которым он обладал.

В самом деле, Кодзиро Сэридзава, столь много и тяжело болевший, на закате жизни поражал всех необыкновенной, бьющей ключом творческой энергией. Вот что об этом пишет сам писатель в одном из своих последних произведений:

"Помня о той любви, с какой силы великой природы, наши боги-прародители, пекутся о душе и жизни чад своих, о душе и жизни каждого отдельного человека, все люди должны отдавать себе отчёт в том, сколь ценна человеческая душа, человеческая жизнь, и проживать каждый день так, чтобы породившая всех нас великая природа сумела обрести умиротворение…

В конечном счёте это очень несложно — просто надо радоваться жизни и возносить благодарность за каждый прожитый день. Только так можно жить долго и счастливо, не болея и не умирая. И я тому лучший пример…

Я пришёл к этому выводу десять лет назад и тогда же начал претворять этот принцип в жизнь. И если прежде я отличался чрезвычайно слабым здоровьем, постоянно обращался к врачам, прибегал к иглоукалыванию и прижиганию моксой, то тут вдруг окреп, да так, что за последние десять лет ни разу даже не простудился, я больше не хожу по врачам и не пью лекарств, зато без передышки пишу длинные романы, выпуская их по одному в год. В свои 95 лет я каждый день, как будто выполняя трудовую повинность, уединяюсь в своём кабинете, словом, веду жизнь крестьянина-арендатора, возделывающего вверенные ему страницы".

"Жизнь крестьянина-арендатора, возделывающего вверенные ему страницы" — пожалуй, лучше и сказать невозможно. Да, уже разменяв восьмой десяток, Сэридзава совершил открытие, достойное называться чудом нашего времени: он открыл тайну долголетия, причём открыл её в себе самом. И, оглядываясь на его жизнь, понимаешь, что это открытие было бы невозможно, когда бы не дарованная ему "способность жить, надеясь", она, эта способность, пустила прочные корни в его душе ещё в детские годы, полные нищеты и лишений, и никогда не изменяла ему. Какие бы мытарства ни описывал он в своих произведениях, какими бы мрачными красками их ни изображал, где-то в самой сердцевине всегда теплится ясный свет. Можно было бы попытаться объяснить этот свет присущей автору "способностью жить, надеясь", но, по моему глубокому убеждению, эта способность изначально присуща каждому человеку. Вот только сознательно развить её, довести до совершенства могут лишь единицы, и Сэридзава Кодзиро принадлежит к этому чрезвычайно узкому кругу. Создаётся впечатление, что полные лишений детские и юношеские годы были для него редкостной удачей, даром богов. В этом смысле среди японских писателей первой половины XX века нет ему равных.




Татьяна Розанова. ПАМЯТЬ


В 1997 г. была издана очень интересная книга "Лик Японии" — сборник работ прекрасного, чуткого переводчика Михаила Петровича Григорьева, уехавшего в Японию в 1920 г., а позже работавшего в Харбине в литературном и общественно-политическом журнале российской эмиграции "Восточное обозрение". Среди авторов, выбранных М.П.Григорьевым в начале сороковых годов для перевода на русский, много имён, сейчас хорошо известных нашим любителям японской литературы: Кавабата Ясунари, Сига Наоя, Танидзаки Дзюнъитиро, Кикути Кан… А вот Кодзиро Сэридзава (1897–1993), чей рассказ "Бессонные ночи" тоже помещён в книге "Лик Японии", у нас фактически пока неизвестен. Между тем переводы его произведений публиковались в Европе и Азии, в 1957 г. шведская академия выдвигала его кандидатуру на соискание Нобелевской премии, он работал в японском ПЕН-клубе бок о бок с Кавабатой Ясунари, о нём с благодарностью и признательностью вспоминает хорошо известный в России Оэ Кэндзабуро.

Эта книга — первое издание Сэридзавы на русском языке. Его творчество ещё не изучали наши литературоведы, о нём не написано филологических изысканий. В этом предисловии я просто расскажу немного о его судьбе и поделюсь личными своими впечатлениями.

Произведения, вошедшие в сборник, уже сами по себе дают представление о жизни автора. Подробно говорить здесь о детстве и юности писателя нет смысла — он сделал это в своём первом опыте автобиографического повествования "Мужская жизнь". В нём — картины жизни Японии начала XX века: детство в атмосфере тогда ещё молодого учения Тэнри и острое ощущение сиротства при живых родителях; учёба и знакомство с западной культурой, увлечение гуманистической литературой и встреча с писателями из объединения "Сиракаба"; первая любовь и первый литературный опыт, учёба в университете, женитьба и — возможность поехать учиться в страну, так привлекавшую его с юных лет, — во Францию.

Подхватим здесь повествование автора о себе, потому что, хотя молодой японский стажёр во Франции Миямура, о котором рассказывает его жена Синко ("Умереть в Париже"), — это в большой степени — сам писатель, его "французский период" был, естественно, иным.

Итак, в 1924 г. Сэридзава с женой уезжает во Францию и поступает в Сорбонну, чтобы продолжить изучение экономических наук. Он работает под руководством видного учёного, специалиста по экономической статистике профессора Франсуа Симиана, слушает лекции по социологии, занимается философией (его интересуют основатель французской социологической школы Эмиль Дюркгейм, интуитивизм и философия жизни Анри Бергсона). К тому же он с головой уходит в яркую, разнообразную атмосферу культурной жизни Франции двадцатых годов. Молодая пара снимает квартиру в доме видного учёного, специалиста по творчеству Бальзака, и при его содействии Сэридзава не только расширяет свои знания в области литературы, но и получает возможность встретиться с Андре Жидом, Полем Валери, Жюлем Роменом. Увлечение театром приводит его к знакомству с прославленной французской актрисой Мари Бель, с известным актёром, педагогом и режиссёром, будущим руководителем театра "Атеней" Луи Жуве. В Париже немало японцев, и Сэридзава общается со своими ровесниками-соотечественниками — философом Мики Киёси, который в Университете Киото учился у самого властителя умов японской молодёжи того времени Нисиды Китаро, художником Саэки Юдзо, последователем фовизма. Там, в Париже, он стал отцом: в 1927 г. родилась первая из четырёх его дочерей — Марико.

Счастливый поворот судьбы — в расцвете сил и молодости попасть в ту жизнь, о которой читал и грезил в юности на другом конце земли, в совершенно иной стране. Французская мелодия в дальнейшем неоднократно будет тепло звучать в произведениях писателя — это ли не свидетельство искреннего ощущения радости и светлых надежд тех времён! Срок обучения шёл к концу. 1927 г. — Сэридзава готовит к защите в Сорбонне свою работу. И тут — воспаление лёгких. Болезненное состояние затягивается. Диагноз специалистов: туберкулёз. Болезнь по тем временам смертельная.

Год в туберкулёзных санаториях Швейцарских Альп и Франции. Год балансирования на краю, среди людей разных судеб, разных национальностей и социальных статусов, разных политических взглядов и духовных воззрений, но уравнённых во всём постоянным, обыденным присутствием смерти. Для Сэридзавы это был год вызревания совершенно иного внутреннего состояния. Оно не только подвело его к решению серьёзно заняться писательским трудом, но и дало глубоко личное, органическое ощущение: мы все, такие разные, равны перед этим. Назовите это как угодно: на человеческом языке "вечность или судьба; небеса или природа"; на научном — "имманентный пантеизм; трансцендентный монотеизм" или, как сформулировано в более поздние времена учением Тэнри, "трансрациональный всеобъемлющий бог Тэнри-О-но микото" — не важно. Главное — все люди равны перед этим.

Через несколько лет, уже в Японии, он решился на писательский дебют и в 1930 г. отправил на литературный конкурс журнала "Кайдзо" рассказ "Буржуа": молодая японка приезжает в туберкулёзную клинику Ко навестить больного мужа. Стилистически этот рассказ очень отличен от того, что Сэридзава писал в дальнейшем, но одну фразу в нём можно считать ключевой. Описание многонациональной и разнородной публики в больнице завершается словами: "Личное в человеке не ведает государственных границ".

Сэридзава начал писать в Японии в смутные тридцатые годы — не самое подходящее время для гуманистических идеалов (впрочем, когда оно было подходящим?). Заявив о себе в литературных кругах сравнительно поздно, он работал много и интенсивно, словно навёрстывая упущенное. Вместе с теми писателями, которые не приняли идеи "пролетарской литературы" и отстаивали принцип художественности, Сэридзава вошёл в созданный в 1934 г. японский ПЕН-клуб. К тому времени (в 1933 г.) журнал "Кайдзо" уже опубликовал его рассказ "Перед мостом" ("Хаси-но тэмаэ"). Название символично: остановиться, не перейти тот мост, за которым в схватке забыто о человеческом в человеке. Слово схватка здесь не случайно. Крылатая фраза Ромена Роллана "Быть над схваткой!", в которой тот сформулировал свою позицию в Первую мировую войну, стала для Сэридзавы опорной точкой после того, как в 1938 г. он с корреспондентским удостоверением журнала "Кайдзо" провёл около двух месяцев в Китае, где уже несколько лет воевала его страна. Как он увидел эту войну, вы поймёте, прочитав написанный после той поездки рассказ "Храм Наньсы".

В 1938 г. Сэридзава буквально упросил своих родственников и коллег отпустить его в Китай: в то время он находился в угнетённом состоянии духа: в 1936–1937 гг. один за другим ушли из жизни: его мать, мать жены и старший друг, которого он сам называл "духовным отцом", — Исимару Скэсабуро (в "Мужской жизни" — г-н И.). В 1936 г. из Китая пришло известие о смерти Лу Синя, которого Сэридзава глубоко чтил (возвращаясь в 1928 г. с семьёй из Франции, он успел посетить великого писателя). В Китае воевала японская армия, а значит, столь острая для Сэридзавы тема жизни и смерти в прямом смысле слова заполняла повседневное существование. В 1937 г. Сэридзава опубликовал первую часть задуманного им большого романа "О любви и смерти" ("Аи то си-но сё"): у молодой, совсем недавно безмятежно счастливой Вакако брат получает повестку и уезжает воевать в Китай, на её руках от рака умирают муж и свекровь, известий о брате нет. Как жить дальше?.. Работа у писателя остановилась. Личный душевный и физический кризис вылился в творческий.

Книга была дописана им после поездки на места событий, и даже самый придирчивый читатель не нашёл бы фальши или надуманности в развитии образа героини. Командировка не перевернула представлений Сэридзавы — увидев эту войну своими глазами, он утвердился в том, чему следовал подсознательно. Есть в японской культуре два неразрывных понятия: хоннэ — истинное чувство и татэмаэ — его внешнее проявление. Так вот, в те времена, когда ужесточающаяся цензура и официальная пропаганда стремились выдать второе из этих понятий за единственное, литературные герои Сэридзавы не стеснялись говорить о своих подлинных человеческих переживаниях, о боли и тревоге тех, кто уходил воевать, и тех, кто их провожал.

Мы привычно произносим словосочетание "жизнь и смерть". А в книгах Сэридзавы явственно прослушивается "жизнь — смерть — жизнь". Вакако, приехав из Китая, узнаёт, что у погибшего брата растёт ребёнок. Дневник умершего в госпитале молодого солдата кончается словами: "Сегодня 8 января 1939 года. Я чуть было не забыл, что это день моего рождения" ("Бессонные ночи"). В той же тональности звучит и его роман "Умереть в Париже", который японские литературоведы считают знаковым произведением в творчестве Сэридзавы. Эта вещь сыграла особую роль в послевоенной судьбе автора. Когда в 1951 г. Сэридзава в составе небольшой делегации японских писателей выехал в Европу на конференцию представителей ПЕН-клубов, он побывал во Франции, восстановил свои довоенные связи, и его друзья заинтересовались литературными трудами бывшего аспиранта Сорбонны. В 1953 г. роман "Умереть в Париже" был издан на французском языке, благодаря этому и другим переводам Сэридзава стал известен европейскому читателю, а также получил признание в международных творческих кругах.

Потом было ещё очень многое: поездки по всему миру (в том числе в 1962 г. в СССР), работа в Нобелевском комитете и ЮНЕСКО, экранизации произведений на телевидении, президентство в японском ПЕН-клубе после неожиданной смерти Кавабаты Ясунари, встречи с читателями, и при всём том — постоянные размышления и писательский труд. В шестидесятые годы Сэридзава выступил в новом для себя жанре. Он написал давно задуманный им роман-эпопею "Судьба человеческая" ("Нингэн-но уммэй"), многолетнюю хронику жизни семьи и страны, созданную её очевидцем и участником. А в годы, которые принято называть "закатом" (писатель тогда уже перешагнул девяностолетие), он на каком-то удивительном внутреннем подъёме изложил в нескольких книгах своё мировоззрение, своё понимание идеи Бога ("ками"). Последняя из них — незаконченная восьмая — была издана уже после смерти автора.

Пожалуй, Сэридзава шёл к этой работе всю жизнь. Воспитанный в духе служения Тэнри, он отвергал его в молодости, а потом за многое осуждал себя, оценив жертвенность веры родителей (рассказ "Таинство" в первом издании имел подзаголовок "Портрет матери" и был написан спустя пять лет после её смерти). Повествование о жизни основательницы Тэнри крестьянки Накаямы Мики ("Оясама") полностью публиковалось в "Вестнике Тэнри",хотя сам писатель не причислял себя к последователям этого учения и достаточно часто критически высказывался в его адрес. Он, как и многие его соотечественники, высоко ценил философские взгляды Нисиды Китаро, серьёзно изучал западную философию, был прекрасно знаком с европейской культурой, уходящей корнями в христианство. Его литературное творчество, так же как и творчество близких ему писателей и поэтов, отражало духовный поиск. В последних же книгах Сэридзава неторопливо излагает — то чуть иронично, то суховато, а порой поэтически — своё восприятие мироздания, человека, судьбы, загадки творчества.

В первой из этих книг, озаглавленной "Улыбки богов" ("Ками-но хохоэми"), Сэридзава вспоминает молодого французского учёного-астрофизика, постоянного пациента туберкулёзных лечебниц, который говорил: "Я не верю в религии, толкующие Бога… но я верю в существование Бога. Религий — много. Бог — один". Слова, прозвучавшие когда-то неожиданно для тридцатилетнего Сэридзавы, помогли ему в дальнейшем найти свою веру через понятие "Великая Природа". И ещё одно запало ему в душу из того разговора: вера и религия — не тождественны. Кодзиро Сэридзава, который и сам, и через героев своих произведений всю свою долгую жизнь размышлял о Боге, не принял никакой конфессии. Ритуал прощания с ним был гражданским.

Труд писателя продолжался более полувека, он представлен в самых разнообразных жанрах (от пятистраничных рассказов до многотомного романа, от эссэ и авторских заметок до философских размышлений). Разумеется, стиль его с годами менялся. Сэридзава долго и непросто искал и отрабатывал собственную манеру письма. И всё же смело можно сказать, что самой характерной интонацией на протяжении всего творчества писателя оставалась исповедальность. Это подразумевает и предельную искренность, и своеобразный взгляд рассказчика — одновременно изнутри и как бы со стороны, — и отсутствие надрыва, разоблачительности, бичевания. Почему-то кажется, что у автора был негромкий голос…

И ещё одно ощущение: в произведениях Сэридзавы неизменно присутствует Память — не как застывший отпечаток прошлого, а как реальный участник событий, воздействующий на героев и определяющий их настоящее и будущее. Может быть, именно поэтому завязкой сюжета, формой рассказа у него часто становились письма из прошлого, дневники и записки людей, уже покинувших этот мир. Яркий пример тому — его "Разговор с ушедшим". Да, это несомненно остропсихологическое антивоенное произведение, но это ещё и рассказ о том, как невидимые нити человеческой Памяти сплетают воедино встречу молодого японца во Франции двадцатых годов с философом Бергсоном, с его глухонемой дочерью (кстати, впервые это произведение было опубликовано под названием "Глухонемая дочь") — и судьбу совсем юного новобранца, которому накануне неизбежного поражения Японии в 1945 г. предстоит участь морского камикадзе; он погибает, а через него, уже ушедшего, нити Памяти уходят дальше в будущее. Вспоминается точное образное выражение "бесконечность мгновения" — так названо исследование японской литературы у культуролога Валерия Мильдона.




О творчестве Сэридзавы можно говорить в традиционном русле преемственности в развитии гуманистических идей, его можно с таким же успехом рассматривать и в популярных сегодня ракурсах: глобализация сознания, диалог культур, поиск гармонии между восточным интуитивизмом и западным рационализмом. Конечно, это интересно и полезно, но есть ещё иной, более простой ракурс: пока люди будут рождаться на свет и покидать его, им суждено любить, страдать, задумываться о месте человека в мироздании, стремиться к пониманию нашего мира. Вот об этом и писал Сэридзава.

Татьяна Розанова




notes




1


Тэнри — одна из крупнейших религий в современной Японии. Основательница — Накаяма Мики (1798–1887), утверждавшая, что получила божественное откровение 9 декабря 1838 г. Долгое время эта религия подвергалась гонениям со стороны официальных властей. (Здесь и далее прим. перев.)




2


Согласно доктрине Тэнри, для того, чтобы войти в контакт с Богом, необходимо очистить свою душу от восьми видов "праха", скапливающихся в человеке в результате эгоистических побуждений и злоупотребления свободой.




3


Адзума — старинное название восточной части острова Хонсю.




4


Сэн — мелкая монета, одна сотая йены.




5


Нитирэн (1222–1282) — буддийский монах, основатель школы Нитирэн.




6


Эпоха Мэйдзи — эпоха правления императора Мэйдзи (1867–1912).




7


В Японии традиционно похороны осуществляются согласно буддийским обрядам. Учение Тэнри причисляло себя к синтоистским верованиям, основанным на древней японской мифологии.




8


Кагура — здесь: ритуальные песнопения и танцы, главный элемент религиозного обряда — "богослужения" в учении Тэнри.




9


Гэта — японские деревянные сандалии.




10


Сё — мера ёмкости, равная 1,8 л.




11


То — мера ёмкости, равная 18 л.




12


Ито Хиробуми (1841–1909) — премьер-министр Японии. Участвовал в подготовке аннексии Кореи. Убит в Харбине корейским патриотом.




13


Юката — лёгкое летнее кимоно.




14


Хакама — в прошлом часть японского официального костюма: широкие шаровары, похожие на юбку.




15


Ямато — ныне префектура Нара.




16


"Священное место" (яп. "Дзиба") — согласно доктрине Тэнри, место, определённое основательницей учения Накаямой Мики в 1875 г. и находящееся на территории главного храмового комплекса секты.




17


"Сладчайшая Роса" — эликсир бессмертия, даруемый, по представлению древних китайцев, мудрым властителям. Позже в буддийской традиции перевод индийского слова "амрита" — напиток бессмертия богов, приготовляемый из сомы, переносно — буддийское учение. В доктрине Тэнри "Алтарь Сладчайшей Росы" — подставка для эликсира, монумент в виде шестигранной колонны, установленный в Дзибе, — символ будущего идеального мира, в котором человечество, освободившись от индивидуальных страданий и общественных зол, достигнет блаженной жизни в союзе с Богом.




18


Этот Ямамото был слугой в нашем доме, и про него рассказывали, что в молодости он умер от апоплексического удара, но через час, благодаря молитвам отца, восстал из мёртвых. В то время, когда деду не давали разрешения построить храм, слуге явился во сне Бог и изрёк: "Иди в Симидзу, работай и копи деньги!" Он так и поступил. (Прим. автора.)




19


Цубо — единица площади, равная 3,3 кв. м.




20


Первый лицей, иначе Первая школа высшей ступени, основан в 1894 г. на базе подготовительного отделения Токийского (Императорского) университета; предполагал трёхлетнее, обучение.




21


Императорский, ныне Токийский, университет, основан в 1877 г.




22


Отя-но мидзу — женский университет, основан в 1874 г., назван по району, в котором расположен.




23


Наряду с Богом-Отцом, в Тэнри почитаются десять богов, представляющих различные аспекты Бога-Отца в его отношении к человеческому бытию.




24


Император Тайсё — годы правления 1912–1926.




25


"Хототогису" ("Кукушка") — литературный журнал, посвящённый поэзии хайку. Издаётся с 1897 г. по настоящее время.




26


"Сиракаба" ("Белая берёза") — литературное объединение (1910–1923), издававшее одноимённый журнал. Среди его авторов были известные писатели Мусянокодзи Санэацу, Сига Наоя, Арисима Такэо.




27


Тофу — соевый творог.




28


Мори Огай (1862–1922) — писатель, переводчик, литературный критик.




29


1916 г.; Сэридзава Кодзиро поступил на факультет французского права.




30


Рудольф Кристиан Эйкен (1846–1926) — немецкий философ, лауреат Нобелевской премии по литературе за 1908 г.




31


Нисида Китаро (1870–1945) — японский философ, создал своеобразный синтез дзэн-буддийской мысли и западноевропейской философии: "Исследование добра", "Определение "ничто" в самосознании" и др.




32


Акасака — район в Токио.




33


Хибати — жаровня, служащая средством отопления в японском доме.




34


Таби — японские носки из плотной ткани.




35


В японском фольклоре лисы — оборотни, умеющие околдовывать людей.




36


"Ханьданьский сон" — выражение, означающее пустые мечтания. По китайской легенде некий юноша в городе Ханьдане взял у старца магическую подушку, якобы приносящую знатность и богатство. Уснув на ней, он прожил во сне долгую жизнь в знатности и богатстве, но, проснувшись, увидел, что сон его был таким коротким, что оставленная на огне просяная каша не успела свариться.




37


Кансай — район, включающий города Осаку и Киото с прилегающими префектурами.




38


"Общество друзей тушечницы" — литературное объединение, существовавшее в 1885–1903 гг. В него входили ведущие писатели так называемого романтического направления Одзаки Кое, Идзуми Кёка, Токуда Сю-сэй и другие.




39


"Киёмото" — один из стилей музыкально-драматического исполнения в кукольном театре Дзёрури (с 1814 г.), позднее получил развитие и в театре Кабуки. Назван по имени его создателя актёра Киёмото Эндзюдаю.




40


"Чайный домик" — ресторан с отдельными кабинетами и гейшами.




41


Гарольд Ллойд (1893–1971) — американский киноактёр-комик.




42


Сасаки Нобуцуна (1872–1963) — поэт в стиле классических пятистиший танка, исследователь японской классической поэзии.




43


В 1917 г.




44


Цуруми Юскэ (1885–1973) — либеральный публицист, писатель, общественный деятель.




45


Арисима Такэо (1878–1923) — японский писатель, находился под влиянием идей анархизма и социализма. Романы "История одной женщины"(1913–1919), "Потомки Каина" (1917) и др.




46


Симадзаки Тосон (1872–1943) — писатель, поэт.




47


В сентябре 1919 г.




48


Кодзима Кикуо (1887–1950) — искусствовед и художественный критик, преподавал в Токийском (Императорском) университете. Автор исследования о Леонардо да Винчи.




49


Члены этого объединения пытались, в частности, создать идеальное поселение в духе толстовства — "Новая деревня".




50


Хирота Коки (1878–1948) — политический деятель, дипломат. Посол Японии в СССР, министр иностранных дел в нескольких кабинетах. Казнён как военный преступник по приговору международного суда.




51


Мусянокодзи Санэацу (1885–1976) — писатель, испытал сильное влияние толстовства. Стоял во главе движения "Новая деревня". Повести "Счастливец", "Дружба" и др.




52


Шарль Жид (1847–1932) — французский экономист, историк политической экономии, теоретик французского кооперативного движения.




53


Морито Тацуо (1888–1984) — экономист, профессор Токийского (Императорского) университета, был уволен по обвинению в нарушении закона о печати. После войны — депутат парламента от социалистической партии, министр культуры.




54


Канто — район, включающий г. Токио и прилегающие префектуры.




55


Оцука Ясудзи (1869–1931) — искусствовед, профессор Токийского (Императорского) университета, основоположник изучения западноевропейского искусства в Японии.




56


Фусума — раздвижная перегородка в японском доме.




57


Хатиман — синтоистский бог войны.




58


Ноги Марэскэ (1849–1912) — генерал, прославился во время Русско-японской войны.




59


"Общество новых людей" — студенческое объединение, образованное в 1918 г., ставшее в авангарде студенческого движения, боровшегося за демократизацию общественной жизни Японии. Постепенно приняло марксистскую идеологию. Распущено в 1929 г.




60


Арима Ёриясу (1884–1957) — политический деятель. Активно участвовал в крестьянском движении. Член верхней палаты парламента.




61


Комаки Оми (1894–1978) — исследователь французской литературы. Получил образование во Франции. Живя в Париже, участвовал в основанной Барбюсом международной группе "Кларте" и в работе Коминтерна. Вернувшись в 1921 г. в Японию, начал издавать художественный и общественно-политический журнал "Сеятель", вокруг которого группировались так называемые "пролетарские" писатели.




62


1922 г.




63


Го — японская логическая игра типа шашек.




64


В результате землетрясения наиболее сильно пострадали г. Токио, префектуры Канагава и Тиба. 120 000 домов было разрушено, 450 000 сгорело. Погибло 140 000 человек. Слухи о беспорядках, организованных корейцами и "социалистами", распространялись полицией, использовавшей землетрясение как повод для массовых арестов.




65


В описываемый период в Японии шла борьба за всеобщие выборы, увенчавшаяся в 1925 г. принятием закона о всеобщих выборах в нижнюю палату парламента, который, однако, не предоставлял избирательных прав женщинам и жителям колоний.




66


Пьеса немецкого писателя В. Мейер-Фёрстера (1862–1934), написанная в 1901 г.




67


Окада Ёсико (1902–1992) — актриса, долгое время жила в Москве.




68


Муроу Сайсэй (1889–1962) — поэт и прозаик.




69


Котацу — комнатная жаровня, вделанная в пол и накрываемая сверху одеялом.




70


"Алчущий бес", иначе "голодный дух", по буддийским представлениям, дух умершего, наказанного за грехи невозможностью есть. Здесь имеются в виду изваяния, которые ставили в храмах как предостережение против чревоугодия.




71


"Манъёсю" — древнейшая японская поэтическая антология в двадцати томах. Стихотворение принадлежит поэтессе VIII века Каса-но Ирацумэ.




72


Ma petite (фр.) — моя маленькая.




73


Rien a craindre (фр.) — нечего опасаться.




74


Pauvre maman! (фр.) — "бедная мама!"




75


Речь идёт о японо-китайской войне, официально начавшейся 7 июля 1937 г. с т. н. "китайского инцидента" — вооружённого столкновения японских войск с китайским гарнизоном в районе Люкоуцзяо. (Здесь и далее прим. перев.)




76


Сайто Мокити (1882–1953) — поэт, продолжатель традиций классической японской поэзии.




77


Девочкам в Китае было принято с детства плотно бинтовать ступни ног, чтоб они оставались маленькими и соответствовали традиционным представлениям о женской красоте.




78


Кань-кань — взглянуть (кит.).




79


Передние ворота — главные ворота в городских стенах.




80


Парк, носящий имя основоположника демократического движения Китая, вождя Синьхайской революции (1911 г.), временного президента Китайской республики. Во время японской оккупации этот парк был излюбленным местом общения пекинской интеллигенции.




81


Запретный город — императорский дворцовый комплекс в Пекине, культурно-историческая и туристическая зона города.




82


Храм Хорюдзи (в окрестностях г. Нары, Япония) — буддийский храмовый комплекс VII века, жемчужина мировой архитектуры, сокровищница буддийской скульптуры и фресковой живописи.




83


Династия Ляо: 907-1125 гг. Династия Цзин: 1115–1234 гг.




84


Династия Мин: 1368–1664 гг.




85


Ваньли: 1573–1620 гг.




86


Богиня Каннон — буддийское божество (бодхисаттва), особенно любимое японцами как олицетворение милосердия.




87


Дитя Небесного Дракона — то есть верующий в синкретическое учение Тэнри (Закон Неба). Чадо Коромысла — игра слов; буквально: чадо небесной бедности. (Здесь и далее прим. перев.)




88


Бэнто — коробочка с завтраком или обедом, которую берут с собой из дома.




89


Дзё — единица площади около 1,5 кв. м, соответствует одному соломенному мату — татами.




90


Сосю — ныне Сагами, Босю — Суо, Осю — четыре префектуры: Фукусима, Мияги, Иватэ, Аомори.




91


Охинэри — подношение в виде денег, завёрнутых в особым образом скрученный лист бумаги.




92


Хаори — верхняя накидка для официального кимоно.




93


Патриарх Синран (1173–1262), основатель учения Истинно Чистой Земли.




94


Ри — мера длины, 3,9 км.




95


Телесное переселение означает в учении Тэнри смерть.




96


Кан (каммэ) — мера веса, 3,75 кг.




97


1945 г. (эпоха Сева исчисляется с 1925 г.). (Здесь и далее прим. перев.)




98


"Человек-торпеда" — небольшое боевое судно, взрывающее при столкновении корабль противника; направлялось в цель смертником.




99


Бергсон Анри (1859–1941) — французский философ-интуитивист, представитель направления "философия жизни".




100


Сорель Жорж (1847–1922) — французский философ, теоретик анархо-синдикализма.




101


Дюркгейм Эмиль (1858–1917) — основатель французской социологической школы, социолог-позитивист.




102


Весной 1945 г. американская авиация неоднократно бомбила японские города, в том числе Токио.




103


Кэн — 1,8 м.




104


Международный военный трибунал для Дальнего Востока работал в Токио с мая 1946 г. по ноябрь 1948 г. (Токийский процесс), вынес приговор главным военным преступникам Японии.




105


Тихоокеанская кампания — война на Тихом океане; начата Японией в декабре 1941 г. нападением на основные базы США и Великобритании в Тихом океане и Юго-Восточной Азии, имела целью захват и подчинение стран этого региона.