ГАМБИТ МАККАБРЕЯ
Кирил Бонфильоли








«М-да, ну что ж — вот и все. Вот и ага. Жизнь у меня — была». Таково начало. Далее — малообъяснимое спасение главного героя в последнюю минуту, венчанье, покушение на королеву Великобритании, офорты Рембрандта ван Рейна как средство хранения наличности, сугубо неудовлетворительное обучение в Педагогическом колледже для юных дам, рейд в Гонконг, контрабанда зубного порошка и обострение отношений с разгневанными спецслужбами нескольких стран. Достопочтенный Чарли Маккабрей, преуспевающий торговец искусством, любитель антиквариата и денег, аморальный и обаятельный гурман и гедонист, а с ним — его роскошная жена, бывшая миссис Крампф, и их слуга, профессиональный головорез и «анти-Дживс» Джок — на очередном витке опаснейших приключений в книге, которой гордились бы Рэймонд Чандлер и П.Г. Вудхаус. Во втором томе блистательной «Трилогии Маккабрея» вы узнаете много нового о контрабанде искусства и искусстве контрабанды, о всемирных заговорах, цареубийцах и китайских спецслужбах. Быть может, даже слишком много для вашего же блага. Мораль не гарантирована, продолжение, по традиции, следует.









Кирил Бонфильоли




ГАМБИТ МАККАБРЕЯ

После вас с пистолетом




Трилогия Маккабрея Том II











Все персонажи этой книги вымышлены; любое сходство с реальными людьми или трупами и случайно и отвратительно.













Все эпиграфы сочинены Альфредом, лордом Теннисоном, за исключением одного — осязаемой подделки. Подделка некоторым образом подписана.







ОГОВОРКА


В этой книге нет ни слова правды. Рад сообщить, что я не знаком с теми, кто напоминает кого-либо из персонажей, и даже не слыхал о них. Все они — плод моего разгоряченного воображения, все до единого. В особенности это касается вымышленного рассказчика, чье единственное сходство со мной залегает на широте талии.

Я приношу свои извинения за то, что он говорит о торговле произведениями искусства. Да что вы, кое-кто из моих лучших друзей… и т. д.

По-моему, к югу от Темзы существует некий образцовый околоток, но я его никогда не видел, разве что — мысленным взором, перед коим мне и хочется его сохранить. Единственная пивная под названием «Гроздь винограда» существует в бессмертной песне Грэйси Филдз[1 - Грэйси Филдз (Грэйс Стэнсфилд, 1898–1979) — британская певица и комическая актриса. Имеется в виду ее популярная песня «Самый большой азиатский ландыш в мире». — Здесь и далее прим. переводчика.] об азиатских ландышах. Также полагаю, что в Ист-Энде некогда имелась лавка под названием «Электрика Мойхера», но свинобойни с таким названием мне не известны.

Трюк с использованием смотрового лючка в уборной для контрабанды героина действительно некогда применялся, но его давно «засекли», иначе я бы вам о нем не рассказывал. Он также старомоден, как автомобильные покрышки, фотоаппараты из Коулуна, выдолбленные бумеранги из Бендиго (Новый Южный Уэльс), «беременные» дамы из Амстердама, долгоиграющие пластинки, отпрессованные из пластилина ганджи, и даже пыльные ковры из Кашмира, перед доставкой грузополучателю требующие чуточку внимания в некой химчистке у Лондонского порта. То же относится и к прочим методам шалостей, тут описанным: умоляю, не дайте им соблазнить вас и не ступайте на преступную дорожку. Вы, может, и заяц, но «Старый Билл»[2 - «Старым Биллом» с 1950-хгодов в Англии называли полицию — в честь персонажа популярного комикса периода Первой мировой войны, созданного художником Брюсом Бэрнзфезером (1888–1959).] — крайне искусная черепаха.

Приношу извинения компании «Эр Франс»: все ее стюардессы — превосходные лингвисты. Многие даже понимают мой французский.




1

Маккабрей готовится к встрече с Создателем


Приди же к саду, о Мод,

Я здесь у ворот один…

«Мод»







М-ДА, НУ ЧТО Ж — вот и все. Вот и ага. Жизнь у меня — была.

Итак, я допил виски, окинул еще одним последним любящим взором нагую Герцогиню и пролил, быть может — я уж и не упомню, — слезу жалости к себе, допустил, так сказать, это прощальное роскошество, после чего неловко воздвигся на ноги. Тяжелый и дружелюбный старый-добрый «смит-и-вессон» всеми своими каморами был заряжен смертоносными боеприпасами из мягкого свинца. Я немного отвел курок, отчего барабан проворачивается. Я его и провернул, прислушиваясь к быстрому и густому хмыканью собачки.

И снова сел.

Несколько минут — и уже слишком поздно: на донышке бутылки осталось чересчур мало скотча. Плещись там хотя бы одной жидкой унцией больше, я бы с ревом вырвался из своей вонючей берлоги, аки некий матерый гризли, однако ныне трезвость держала меня за глотку. Ибо я начал, изволите ли видеть, прикидывать, в какие именно части моего упитанного тела вопьются пули; какие кости треснут и какие осколки вышепомянутых костей разлетятся, вонзаясь в какие именно из моих нежнейших внутренних органов; а также сколь долго все это калеченье продлится, пока щедрая Смерть не отведет боль и не обмахнет своею дланью мои вежды, закрыв их навсегда.

Нет, секундочку, извините. Погодите-ка. Мне только что пришло на ум: вас может чуточку удивить, чего это ради Чарли Маккабрей — я — должен готовиться к смерти в какой-то вонючей пещере под призором одной лишь нагой Герцогини, крупного револьвера и пустой бутылки из-под виски. Я отдаю себе отчет, что некоторые сочтут подобные обстоятельства необычными, а то и крайне причудливыми.

Вот, стало быть, что происходило, пока вы не явились. Тут начинают голенькие новорожденные читатели. Вот этот приятель, Я, понимаете ли, — достоп. Чарли Маккабрей (меня действительно окрестили Чарли), — кой есть — или, скорее, есмь — мил, богат, трусоват, любит поразвлечься и торгует искусством; кроме того, он балуется преступностью, чтобы отвлечься от геморроя. А вот эта фантастическая картина Гойи — «Герцогиня Веллингтонская», коя в момент рисования себя по рассеянности забыла снова надеть трусики. Как и вообще-то все остальное свое облачение. Уважая чужую собственность настолько, что иногда я полагаю себя обязанным заботиться о ней собственнолично, я умыкнул сию картину из музея Прадо в Мадриде и лично же экспортировал оную в Нью-Мексико одному любящему искусство миллионеру. По прибытии я обнаружил любителя искусства свежеприконченным, а распутноокая вдовица уже раскидывала сети на его заместителя. Все пошло сикось-накось, как оно обычно и бывает, мои представления о развлечениях несколько поистрепались в манжетах, и потому я укоротил линии связи — как выражались раньше генералы — и направил стопы свои к Англии, дому и красоте[3 - Парафраз строки из патриотической песни «Смерть Нельсона», слова С.Дж. Арнолда, музыка композитора и певца-тенора Джона Брахэма (ок. 1774–1856). завоевавшего ее исполнением небывалую популярность.] — в означенной последовательности.

К тому времени Маккабрея уже тепло невзлюбили разновидные люди, и, спасаясь от жаркой и чуть ли не смертельной погони, я вынужден был пройти по голове своего испытанного головореза Джока, коему суждено было еще более неприятным манером окончить дни свои в зыбучих песках залива Моркам, Ланкашир. Я — Маккабрей то есть — забился в неиспользуемую охряную копь Уортон-Крэга (в том же Ланкашире), осознал, что гонители мои выследили меня и здесь, и пришел к выводу, что жизнь моя кончена. К тому времени я уже пребывал в достаточно расхристанном состоянии умственно и физически, а потому решился как можно крепче надраться, после чего с ревом выскочить из этой вонючей берлоги и прикончить, как минимум, Мартленда, у моих притеснителей главного.

Ага? Вопросы есть? Вот, стало быть, я, готовый явиться на свет божий и встретить неряшливую кончину, коя частенько на моих глазах поджидала других людей. Себя в этой роли я, как ни верти, представить не мог.

Ах да — но. Что еще? Где тут ощутимая альтернатива?

Я перевернул бутылку и сцедил в рот еще три капли — или, быть может, четыре.

— Возьми себя в руки, Маккабрей, — сурово сказал себе я. — Ничто в жизни не подобало тебе так, как расставание с нею. Гораздо, гораздо лучше, что ты это делаешь сейчас. Ты готов, ты созрел для смерти. Тебе понравится там наверху.

«Наверху? — подумал я. — Где — наверху? Неужто обязательны в такое время шуточки?»

После чего я снова оглядел нарисованную Герцогиню: холст был прислонен к стене шурфа, и она улыбалась мне оттуда, точно целый хор Мон Лиз, сладострастно бесполая, эротичная лишь на том уровне, коего мне вовек не достичь. Хотя бог свидетель, я старался.

— О, ну что ж — очень хорошо, — сообщил ей я.

И подполз к устью шурфа. Снаружи не доносилось ни звука, ни движенья, но гонители мои — там, это уж наверняка. Где им еще быть?

Я возник.

Вспыхнул ярчайший свет, однако необъяснимым образом нацелен он был не в меня, а в противоположном направлении. И осветил, соответственно, не меня, а смертельно бледного и насмерть перепуганного Мартленда. Что ж, по крайней мере, эту часть программы выполнить я сумел. Мартленд вперился в меня вдоль светового луча, руками производя настоятельное мельтешенье.

— Мартленд, — произнес я. Раньше за собой такого голоса я не замечал, но осознавал, что более чем в одном слове нужды не возникнет.

Он открыл рот. Похоже, это ему далось не без затруднений. Вероятно, собирался мне напомнить, что мы с ним учились в одной школе. У меня в сердце не отыскалось склонности пристрелить того, кто выглядит настолько жалко, но мой палец на спусковом крючке жил собственной жизнью. Револьвер жестко подскочил в руке, и от Мартлендовых брюк поднялось облачко пыли — под самой ременной пряжкой.

Зачарованный, я не сводил с нее взора. Крови не было — даже входного отверстия не разглядеть. Мартленд озадаченно воззрился на меня — даже, я бы сказал, возмущенно. Шлепнулся на задницу и посмотрел сердито и разочарованно. После чего принялся умирать — это выглядело довольно ужасно, все тянулось и никак не заканчивалось, отчего мне стало хуже, чем было, и я просто не мог этого вынести, а потому выстрелил в него еще раз и еще, но, судя по всему, прекратить его умирания был не в силах.

Тот, кто управлял фонарем, наконец оторвался от сего зрелища и пригвоздил лучом меня. Я щелкнул курком еще раза три-четыре — барабан был так же пуст, как сам Маккабрей, — три или четыре раза прямо в зияющее око света, потом что было мочи швырнул в него оружие; снова промазал.

— Мистер Маккабрей, — произнес вежливый американский голос.

Я резко развернулся — глаза мои раздирали тьму в клочья, а брюхо урчало, алкая прилета пуль.

— Нет, мистер Маккабрей, — продолжал голос. — Прошу вас, успокойтесь. Никто никого здесь сегодня больше не убьет. Все будет хорошо. Я не шучу — все действительно будет хорошо.

Вы даже вообразить себе не можете, какое это разочарование — собраться с духом перед смертью, а потом в самый момент истины обнаружить, что сегодня не жарят. Я как-то вдруг поймал себя на том, что сижу и шумно рыдаю; всхлипы раздирали мне грудь, как пули, которым разодрать ее не довелось.

Мне дали фляжку виски, и меня стошнило — снова и снова, но в конечном счете хоть что-то удержать внутри мне удалось, — а потом со стороны Мартленда донесся тупой чпок глушителя, и звуки его умирания стихли, после чего женщина подняла меня на ноги и помогла спуститься по склону, перевела через дорогу, сквозь рощу Флигарт и к их палатке. Женщина была очень сильна и пахла старыми шубами. Я уснул, едва голова моя коснулась подстилки.




2

Маккабрей обнаруживает, что Создатель не желает встречи с ним


…когда пар

Вздымается от тех смутных полей вокруг домов

Людей счастливых, что имеют власть скончаться…

«Тифон»







ЖЕНЩИНА РАЗБУДИЛА МЕНЯ несколько мгновений спустя. Вообще-то мгновения, должно быть, растянулись в часы, ибо в палатку сочилась промозглая и замурзанная заря. Я рассерженно взвизгнул и снова зарылся в спальный мешок: он смердел гадкими полицайшами, но мне нравилось — в нем, по крайней мере, не было людей. Пробуждение мое женщина побудила, вцепившись мне в мочку двумя ногтями — трюк этот она, видимо, обнаружила в трудах лорда Баден-Пауэлла.[4 - Генерал-лейтенант Роберт Стивенсон Смайт Баден-Пауэлл (1857–1941) — солдат, писатель, основатель движения скаутов.] (Не задумываетесь ли вы порой, чем бы зарабатывал Б.-П. на хлеб, живи он в наши дни? «Оксфам»? Корпус мира?[5 - «Оксфам» — Оксфордский комитет помощи голодающим, благотворительная организация с центром в Оксфорде; занимается оказанием помощи голодающим и пострадавшим от стихийных бедствий в различных странах; основана в 1942 г. «Корпус мира» — американское агентство, созданное в 1961 г. по инициативе президента Дж. Ф. Кеннеди и с одобрения Конгресса США в рамках Государственного департамента в целях формирования положительного имиджа США в развивающихся странах.])

Свой скаутский шеврон за Еду на Костре она, без сомнения, заслужила, ибо в тряские мои пальцы была убедительно вдвинута кружка с чаем явно не для «неженок».[6 - «Неженки» — низший ранг в организации скаутов.] Лично я не испытываю неприязни к Сгущенному Молоку — оно придает воодушевляющую крепкую густоту дешевому чаю, который время от времени согревает мне сердце.

Затем она заставила меня умыться и побриться (одолжив мне крошечную бритву с розовой пластиковой ручкой; такие называют «мяу» — интересно, почему?), после чего показала мне, где располагается «Элсан»,[7 - «Элсан Бристол» — марка самого старого и самого популярного походного санузла. В частности, предпочитается скаутами.] — и мы отправились — за ручку — через лесок туда, где у дороги был запаркован огромный американский трейлер. Мы взобрались внутрь. Внутри уже расположились двое. Один лежал на носилках, весь укрытый одеялом. Что ж, это, очевидно, Мартленд. К нему я ничего не испытал. Тогда, по крайней мере. Может, позже. Второй был американцем — нес какую-то околесицу в радиопередатчик, а тот что-то крякал ему в ответ. Американец, как неявно мне помстилось, терпеливо кому-то втолковывал, что нужно связаться с кем-то и этот кто-то санкционирует кому-то еще я уж и не знаю что. С крякуном он был очень вежлив. Наконец он исполнил белиберду «вас-понял-прием-конец-связи», выключил все маленькие рукоятки и развернулся ко мне, ощерившись совершенно неспровоцированно, если учитывать, какая у нас рань стояла. Он оказался человеком по имени полковник Блюхер, с которым мы уже встречались. Хотя бить друг друга нам пока не доводилось.

— Доброе утро, мистер Маккабрей, — произнес он, все так же неспровоцированно щерясь.

— Хрю, — ответил я. Со мною по-прежнему заведомо было что-то не так, ибо я намеревался проявить чуть больше вежливости, однако «хрю» — единственное, что у меня получилось.

Он поморгал, но, похоже, не обиделся.

— Мне очень, очень жаль, что пришлось поднимать вас ни свет ни заря, мистер Маккабрей, ибо, насколько я припоминаю, вы отнюдь не ранняя пташка. Должно быть, вы до сих пор утомлены?

На сей раз я был красноречивее.

— Хрюки-хрюк, — галантно произнес я. Ощущение — страннее не придумаешь: слова в голове высвечивались совершенно разборчиво, однако воспроизвести я мог лишь эту пародию на скотный двор. Озаботившись, я тяжело осел и поник главой на длани. Сочный чмок подо мной и некая комковатая мягкость заставили меня осознать, что уселся я на Мартленда. Взвизгнув, я снова подскочил. Блюхер показался мне встревоженным, поэтому я, естественно, попробовал его ударить, так? То есть в тот миг это казалось наиразумнейшим поступком. Однако мой неистовый замах лишь низвел меня физиономией в пол, и я снова расплакался. Нестерпимо хотелось к мамочке, но я знал, что она не придет, — она ни разу ко мне, знаете ли, не приходила, даже когда была жива. Из тех мамаш, кто полагает, будто Кристофер Робин[8 - Кристофер Робин — персонаж детских произведений английского писателя Алана Александра Милна (1882–1956) о Винни-Пухе.] убивает всех известных микробов. Эдакий литературный «Харпик».[9 - «Харпик» — фирменное название порошка для чистки санитарно-технического оборудования производства компании «Рекитт энд Коулман».]

Приблизившись, Блюхер обнял меня и помог встать — и тут, полагаю, я несколько возопил: мне примерещилось, что это Джок восстает из своей зыбучей могилы в трясине. Поэтому полковник извлек нечто из заднего кармана брюк и с гримасой бесконечного сострадания аккуратно двинул меня примерно в ухо. Стало гораздо лучше.

«Вас понял, конец связи», — благодарно подумал я, и меня окутала славная тьма.




3

Маккабрей приходит в сознание, если последнее можно так назвать


Мы лишены всего. Нам ничего не надо.

Все тонет в сумрачном Былом.

«Вкушающие лотос»[10 - Пер. К. Бальмонта.]







ПО СЕЙ ДЕНЬ МНЕ НЕВЕДОМО ни где я пришел в себя, ни вообще-то сколько времени провел я в разлуке со своими мыслительными способностями, господи их благослови. Но сдается мне, что в какой-то жуткой дыре на северо-западе Англии, вроде Престона, Вигана, а то и Чорли, упаси боже. Провал времени составлял недели три или четыре: мне подсказали ногти на ногах, которые никто и не подумал остричь. Ощущались они ужасно. Я сам ощущался в раздражении.

— У меня был Нервный Срыв, — раздраженно молвил я себе. — То, что бывает у тетушек к Рождеству.

Без движения я пролежал, как мне показалось, долго. Обмануть их, изволите ли видеть, кем бы ни были они, а себе — предоставить время, дабы все обдумать. Вскорости, однако, стало ясно, что никаких их в комнате не наблюдается, а мне для споспешествования мышлению потребна жидкость — побольше и поувесистее. Кроме того, я решил, что, поскольку меня оставили в живых, им, должно быть, от меня что-то нужно, и жидкость отнюдь не станет неразумным «квид про кво»,[11 - Компенсация (искаж. лат.).] что бы им там ни было нужно, если вы следите за ходом моей мысли. (Сами убедитесь: даже воспоминания о том времени мутят мою широкоизвестную ясность мыслетока.)

Еще один приступ мышления убедил меня, что раздобыть жидкость можно, лишь призвав ту мелоликую, черноформенную, кафкианскую полицайшу, что стоит на страже меня. Звонка для трезвона я не обнаружил, а потому выбрался из постели и нелепо уселся на пол, всхлипывая от ничтожной в своем бессилье ярости.

Мой маневр, надо полагать, привел в действие некую боевую музыку, ибо вращающиеся двери завращались, иначе отвратились, — и возник призрак. Я пристально его осмотрел. Он, бесспорно, представлял собой фотографический негатив мелоликой и черноформенной полицайши.

— Вы, бесспорно, представляете собой фотографический негатив, — осуждающе вскричал я. — Изыдьте!

Лик ее, изволите ли видеть, был глубочайше черного оттенка, а форма — ослепительно бела: всё не так. Она хихикнула, явив, что парадоксально, около сорока восьми крупных белых зубов.

— Не-а, дядя, — парировало это существо. — Не гативно. Я не недопроявленная, я неимущая.

Я вгляделся — она рекла правду. Сгребя в охапку, она снова уложила меня в постель (стыд-то какой!), и я убедился еще крепче, ибо нос мой оказался расплюснут одним из ее великолепных 100-ваттных лобовых прожекторов. Невзирая на поистраченное состояние (ох, ладно вам, я знаю, что это не то слово, но вы прекрасно меня поняли), я ощутил, как старина Адам беспрепятственно вздымается в моих чреслах — и я не райского садовника имею в виду. Больше всего на свете мне хотелось выйти и убить ей дракона или двух: сама эта мысль была так прекрасна, что я снова заплакал.

Существо принесло мне жидкости — довольно жиденькой, но, бесспорно, алкогольсодержащей. Энох Пауэлл[12 - Энох Пауэлл (1912–1998) — британский политик с крайне противоречивыми взглядами на вопросы иммиграции и вступления Великобритании в Европейский союз, граничившими с расизмом и шовинизмом.] навсегда потерял мой голос. Я еще немного поплакал, довольно-таки наслаждаясь. Слезами, не поймите меня неверно, не жидкостью, которая вкусом своим напоминала молоко дохлой свиноматки. Вероятно, бурбон или что-то из того же разряда.

Гораздо позже, неимовернейше улыбаясь, она вошла снова и встала спиной к открытой двери.

— А вот — к вам доктор Фарбштайн, — смачно хмыкнула она, словно все это — одна большая шутка. Огромный, жизнерадостный и бородатый малый просквозил мимо ее великолепного бюста (клянусь, тот зазвенел натянутой струной) и уселся на мою кровать. Малый искрился весельем.

— Ступайте прочь, — вяло пропищал я. — Я антисемит.

— Об этом надо было думать, пока вас не обрезали, — оживленно проревел он.

Заблудший солнечный лучик (быть может, мы все-таки и не на северо-западе Англии) высекал золотые искры из его бравой ассирийской бородки; Кингсли Эмис[13 - Кингсли Уильям Эмис (1922–1995) — английский писатель.] немедленно признал бы в них потеки яичного желтка, потребленного на завтрак, но я — романтик, как вы, стоит думать, уже постигли, даже если не читали о моих предыдущих приключениях.

— Вы были изрядно нездоровы, знаете? — сообщил мне малый, стараясь не расплываться в улыбке, а говорить сурово и озабоченно.

— Я до сих пор изрядно нездоров, — отвечал я с достоинством, — а ногти у меня на ногах — позор Национальной службы здравоохранения. Сколько я пробыл в этом не ведающем лизола «гетапа»,[14 - Капкан, ловушка, западня (искаж. фр.).] в подвалах этой квазимедицинской Лубянки?

— О! Похоже, целую вечность, — бодро сказал он. — Время от времени мне сообщают, что вы шевелитесь, я заглядываю и накачиваю вас паральдегидом,[15 - Паральдегид — циклическая форма трех молекул ацетальдегида (тример), остро пахнущая бесцветная или бледно-желтая жидкость; употребляется как снотворное и успокаивающее средство при мании и неврастении.] чтобы вы не гонялись за медсестрами, а потом забываю о вас на много дней кряду. Мы это здесь называем «пусть Природа следует своим милостивым путем».

— А чем же я питался, поведайте мне?

— Да, в общем, почти что и ничем, как я понимаю. Сестра Шибкоу мне докладывала, что пыль на вашем подкладном судне лежит толстым слоем.

— Тьфу! — изрек я. Тут я понял, что действительно иду на поправку, ибо лишь крепкому человеку под силу изречь «тьфу!» как полагается и с должным изгибом верхней губы.

Но осознал я и другое: передо мной — ровня мне, если только я не сведу его вскорости до уместного положения. Я призвал на выручку свой самый аристократический взор.

— Ежели вы и впрямь врач, как утверждает ваша, э, загорелая сообщница, — проскрипел я, — то, вероятно, вы будете любезны сообщить мне, кто ваши наниматели.

Он склонился ниже над моим одром и серафически просиял; борода его расступилась, явив ряд зубов, показавшихся мне случайной выборкой прославленного «Леденцового ассорти Бассетта».

— СМЕРШ![16 - СМЕРШ (сокр. от «Смерть шпионам») — главное управление советской военной контрразведки в системе Народного комиссариата обороны СССР в 1943–1946 гг., подчинявшееся лично И.В. Сталину.] — прошептал он. Чесночное дыхание обожгло меня, будто из ацетиленовой горелки.

— Где вы обедаете? — хрипло квакнул я.

— В Манчестере, — просияв, шепнул он. — В одном из двух прекрасных армянских ресторанов, наличествующих во всей Западной Европе. Второй, с радостью должен вам сообщить, также находится в Манчестере.

— Мне тоже потребно армянской еды, — сказал я. — И без дальнейших колебаний и проволочек. Удостоверьтесь, что в ней много «хумуса». Так на кого в действительности вы работаете?

— Вас кошмарно стошнит. А я работаю на профессора психиатрии в больнице университета Северо-Восточного Манчестера, если угодно знать.

— Меня не интересует, как меня стошнит, — это предоставит хоть какую-то занятость здешним медсестрам, которые, судя по всему, позорно недорабатывают. И я не верю ни единому слову этой белиберды про Северо-Восточный Манчестер: только Лондону позволено иметь стороны света, это все знают. Вы явно из тех самозванцев, кого давно вычеркнули из регистра за то, что брались за непростерилизованные пимпочки без перчаток.

Он снова склонился ко мне поближе.

— Задницы, — бормотнул он.

— И за них, вероятно, тоже, — подтвердил я.

Тут мы с ним как-то подружились — он бы назвал это «терапией отвращения»? — и он согласился, что, пожалуй, мог бы прислать сколько-то «хумуса» и горячего армянского хлеба, а также, быть может, чуточку славного салата из кислых бобов, в котором перекатывается турецкая горошина-другая. Кроме того, он сообщил, что ко мне, возможно, допустят посетителя.

— Кому это понадобилось меня посещать? — вопросил я, пролив еще одну сподручную слезу.

— Их там целые гурты, — осклабился доктор. — Сочные маленькие шиксы выстраиваются в очереди в вестибюле, ипсируют без роздыху — это уже представляет угрозу для здоровья.

— Ах, ересь, — сказал я.

— Но и на них хер есть, — согласился он. Просто соль земли эти доктора. Некоторые.

Покончив с прелестями, он стал менее гуманен и приступил к делу.

— Я даже не стану утруждать себя изложением того, что с вами случилось, — решительно начал он. — Поскольку вы лишь попросите меня записать это на бумажку, а я не умею. Это можно было бы назвать «обширной травматической неврастенией» — если бы вы были сельским лекарем, отставшим от жизни лет на тридцать. Человек же вашего возраста скорее назвал бы заболевание «нервным срывом» — именно так ментально неадекватные индивиды описывают синдром, проявляющийся довольно скучным набором признаков и симптомов у людей, которые вдруг осознают, что откусили больше, чем способны эмоционально прожевать.

Я немного подумал.

— Ответ на это, — наконец ответил на это я, — снова будет вынужден начинаться на «е» и заканчиваться на «ь».

Он немного подумал.

— Знаете, я тут немного подумал, — рассудительно произнес он, — и вы можете оказаться правы. Тем не менее суть здесь в следующем: я продержал вас довольно долго под успокоительным и теперь считаю, что с вами все в полном порядке — как бы то ни было, стало не хуже, чем было раньше, ха ха. Время от времени вы будете ловить себя на том, что плачете, но это пройдет. Сейчас я начну давать вам стимуляторы — один препарат из группы метедринов,[17 - Метедрин (метамфетамин) — синтетический стимулянт, используемый как в медицинских, так и в рекреационных целях, вызывает сильное психологическое привыкание. С 1971 г. (по 2006 г.) в Великобритании классифицировался как наркотик группы Б.] — и они скоро вас очухают. А тем временем держите при себе «клинекс», ха ха, и плачьте сколько влезет.

Моя нижняя губа задрожала.

— Нет, нет! — закричал доктор. — Не сейчас! Потому что, — он распахнул дверь, как эксгибиционист распахивал бы полы своего макинтоша, — вот ваш посетитель!

В дверном проеме стоял Джок.

Я ощутил, как от мозга отхлынула кровь; возможно, я даже взвизгнул. Точно знаю, что лишился чувств. Когда сознание вернулось ко мне, в дверном проеме по-прежнему стоял Джок, хоть я отчетливо — слишком уж отчетливо — помнил, как топтался ему по голове несколькими неделями раньше, пока его стискивали клешни трясины.

Теперь же он неловко улыбался, будто не очень верил, что ему тут рады; голова в бинтах, на одном глазу черная повязка, а в редких, крепких и желтых зубах — новые лакуны.

— Вы нормально, мистер Чарли? — спросил Джок.

— Спасибо, Джок, да. — И я повернулся к доктору Фарбштайну. — Вы отвратительный ублюдок, — прорычал я. — Зовете себя врачом, а сами так ошарашиваете пациентов? Вы что — хотите меня прикончить?

Он с удовольствием хмыкнул — с такими звуками коровы испражняются.

— Психотерапия, — сказал он. — Шок, ужас, ярость. Вероятно, вам от этого масса пользы.

— Стукни его, Джок, — взмолился я. — Посильнее.

Лицо Джока вытянулось.

— Да он нормальный, мистер Чарли. Честно. Мы с ним каждый день в кункен играли. Я фунтами выигрывал.

Фарбштайн выскользнул из палаты — вне всяких сомнений, светить своим солнышком в других местах. Наверное, он очень хороший врач — если вам такие нравятся. Когда мне чуточку получшело, я сказал:

— Послушай, Джок…

— Не стоит об этом, мистер Чарли. Вы так сделали, потому как я вас попросил. Мамаша моя, будь она там, поступила бы точно так же. Хорошо, что на вас не сапоги были.

Я несколько поразился: то есть мамаша у Джока в некий период жизни наверняка имелась, но я не очень ее себе представлял, а в сапогах — и того меньше. Внезапно я отчаянно устал и уснул.




Когда я проснулся, Джок благопристойно возвышался в изножье моего одра, алчно пялясь в окно, за которым хихикали — должно быть, мимо проходила стайка медсестер.

— Джок, — сказал я, — но как, во имя всего на земле, они…

— «Рейндж-ровер». С такой как бы лебедкой на бампере — ею они меня и выудили. Почти не больно. Вывихнуло плечо, треснула пара ребер, да в самом что ни на есть паху двойная грыжа вылезла. Но я уже очухался.

— А глаз твой, э-э… сильно болит?

— А глаза нету, — жизнерадостно сообщил он. — Вы ж ботинком прям по нему заехали, а на мне лимзы были. Сестрицам тут моя повязка нравится, говорят — романтия. Стеклянный я себе не хочу, ну его к бую, у моего дядьки такой был, так он его глотанул и больше уже не достал.

— Батюшки, — немощно вымолвил я. — Как это случилось?

— В рот положил, понимаете, чтоб согрелся и легче в глазницу входил, а тут икнул — по причине запоя днем раньше. Глаз и провалился. Икота пропала, а глаза своего дядька больше и в глаза не видел.

— Понимаю. — Вот как живет другая половина; само собой. Повисло долгое и счастливое молчание. — Так и не достал? — вслух поинтересовался я.

— Не-а. Дядька мой даже лепилу заставил себе в жопу заглядывать, а тот — ничего, дескать, разглядеть не могу. «Вот потеха, — говорит тогда мой дядька. — А я вас, доктор, наоборот вижу очень ясно».

— Джок, ты врешь как сивый мерин, — сказал я.




— Мистер Чарли?

— На проводе.

— Вы мне знайте сколько жалованья задолжали?

— Извини, Джок. Ты его получишь, как только я окрепну достаточно, чтобы поднять чековую книжку. А также, как мне приходит теперь на ум, у меня на тебя есть изрядная страховка Ответственности Работодателя — мне кажется, за свой глаз ты можешь получить две тысячи фунтов. Из своего собственного кармана я оплачу лучший стеклянный глаз, который только можно купить за деньги, — пусть даже мне придется выгребать наличку. И попрошу тебя носить его в доме. Романтическую черную повязку можешь оставить для своих экспедиций по бабам.

Джок погрузился в благоговейное молчание: в его мире люди получают две тысячи фунтов, только совершая нечто крайне противозаконное и способное заработать человеку разве что пять лет за решеткой. Я снова уснул.




— Мистер Чарли?

Я приоткрыл недовольное веко.

— Да, — ответил я. — Это по-прежнему он.

— Помните, как вы ходили к этому чудиле полковнику Блюхеру в Американское посольство?

— Да, и в красках.

— Так он тут. Ну, тойсь, чуть не каждый день ходит. И все от него дергаются, кроме доктора Фарбштайна — этот, я прикидываю, прикидывает, что тот фриц.

— Похоже на то.

— А самый смак, — продолжал Джок, — он никогда ничего у меня не выпытывает — Блюхер, тойсь, — только спрашивает, хорошо ли они тут за мной смотрят и не надо ли мне принести «Монополию», с медсестрами играть.

Я переждал, пока он не утихомирился до беспомощного прысканья.

— Джок, — сказал я мягко, едва он закончил. — Я знаю, что полковник Блюхер здесь. Вообще-то он стоит у тебя за спиной в дверях.

Он и стоял. Вместе с огромным черным автоматическим пистолетом, который непогрешимо смотрел Джоку в тазовую область. (Очень мило, очень профессионально: тазовая область не подвержена таким флуктуациям, как голова или грудная клетка. Пуля, выпущенная в эту область, пробивает мочевой пузырь и причинные органы, а также иную мясницкую требуху, которую мы держим в почечной лоханке, и так же верна, как пуля, выпущенная между глаз. Кроме того, как мне рассказывали, она несравнимо болезненнее.)

Блюхер нарочитым щелчком поставил пистолет на предохранитель и мановением фокусника отправил оружие за пояс брюк. Это очень сподручное место для хранения пистолетов, пока у вас имеется талия; потом выступ становится несколько двусмысленным.

— Прошу прощения за театральность моего выхода, джентльмены, — сказал полковник, — но, как мне показалось, сейчас настал подходящий момент напомнить вам: вы живы лишь благодаря тому, что я замолвил за вас словечко. Однако в любой миг я могу передумать, если меня к этому вынудят.

Ну знаете! Я, разумеется, съежился, но от страха — лишь отчасти: в остальном — от неловкости за его плачевно скверный вкус.

— Вы осознаете, — браво поинтересовался я, — что в сей момент вы занимаете пространство, имеемое мною к иному применению? Или, вернее, коему у меня имеется иное применение?

— Мне тоже нравится П.Г. Вудхаус, сэр, — парировал полковник, — но я бы поостерегся демонстрировать легкомыслие в находимой вами ситуации. Или, вернее, ситуации, в коей вы находитесь.

Я разинул рот. Быть может, в этом человеке все-таки есть что-то человеческое.

— Чего именно вы от меня хотите? — уточнил я.

— Ну, вообще-то скорее — кого. Подумайте о персоне юной, красивой и сказочно богатой.

Я подумал. Недолго, поскольку я все же не вполне туп.

— Миссис Крампф, — сказал я.

— Точно, — ответил он. — Женитесь на ней. Вот и все.

— Все?

— Ну, практически все.

— Мне снова нужно баиньки, — сказал я. Туда я и отправился.




4

Маккабрей применяет к пропозиции свой бритвенно острый ум


О Грусть, ты будешь жить со мной

Не как любовница — женой?

«In Memoriam»







CКАЗАТЬ ВАМ ПРАВДУ, отнюдь не тот случай, когда я наслаждался долгим и безмятежным отдохновением. Судите сами: вы помните, когда в последний раз вам сообщали, что жить вы будете и дальше, но при одном условии — вы женитесь на безумно красивой, сдвинутой на сексе миллионерше, которая — и в этом вы довольно-таки уверены — прикончила своего предыдущего мужа почти необнаружимым манером? Вам тогда удалось бы выкроить восемь часов здорового сна?

Подлинная же череда событий была такова: я пробудился, сел в постели и принялся грызть ногти, сигареты и шотландский виски — не обязательно в такой именно очередности. Час или два. (Едва ли мне следует останавливаться на том, что Джок контрабандой раздобыл мне бутылку господ «Хейга и Хейга» — наилучшую и наиярчайшую.)

Эти секретные агенты и малые, о которых вы читаете в книжках с картинками, расчислили бы все в момент до последнего пятнышка крови, я в этом не сомневаюсь, однако у меня не было ни их упругости мысли, ни их юности. Вероятно, к тому же в те дни я не был и вполовину так умен, как нынче. Спустя некоторое время я изрек: «вот херь», «ну не знаю» и «дратих» — на сей раз именно в таком порядке, — и в конечном счете вновь отправился на боковую. Даже не знаю, зачем мне вообще потребовалось просыпаться, ибо и самому постороннему глазу было ясно, что старый анти-Маккабреевский заговор по-прежнему держит руку на штурвале, нос по ветру, а палец на пульсе, причем — по самый сустав. «Дратих», вне всякого сомнения, — лучшая фраза, которую я в тот день отчеканил. Я произнес ее снова. Кажется, помогло.




— Мне надо бы градус повысить, — пробормотал Джок на следующий день, сидя у меня на кровати и наблюдая, как сестра Шибкоу расправляется с моими запущенными ногтями на ногах.

— О, я бы на твоем месте об этом не беспокоился, Джок. Завтра нас отправляют в оздоровительный отпуск в Озерный край. Пара глотков горного воздуха — и ты станешь как лев. Это здешние медсестры из тебя крепость сосут.

Он неловко поерзал:

— Я так прикидываю, вы не совсем поняли насчет «градуса», мистер Чарли. Дело-то не в крепости, а как бы в удовольствии от этой крепости. Знаете, вроде как не просто даешь кому-нибудь по рогам, а еще и посмеиваешься при том.

— Мне кажется, понимаю. — Я глубокомысленно содрогнулся и свежеотделанным большим пальцем тренькнул в роскошную молочную железу медсестры Шибкоу. Не моргнув ни единым глазом, сестра вогнала полдюйма маникюрных ножниц мне в другую ногу. Я не завопил: во мне, знаете ли, тоже градус крепок.

Мгновение спустя, когда она закончила мой педикюр, Джок нежно изъял у нее ножницы и одной рукой смял их в комок. После чего подставил ладонь — собранную чашей. Сестра Шибкоу склонялась, пока вышеотмеченная молочная железа не упокоилась в этом сосуде. Джок тихонько зарычал; сестра ахнула горлом, когда Джокова ладонь начала сжиматься. В отвращении я с некоторым трудом выпростал ногу из этой парочки и, надувшись, обратил к ним спину.

Палату они покинули вместе и без единого слова — курсом на ближайший бельевой чулан, если я что-нибудь понимаю в устройстве больниц.

«Юность, пылкая юность», — горько подумал я.




5

Маккабрей решает, что есть множество судеб приятнее смерти


Храбрейший рыцарь на земле,

Он песню распевал в седле…

«Волшебница Шелот»[18 - Перевод М. Виноградовой.]







ВОТ, СТАЛО БЫТЬ, МЫ КАКИЕ — Блюхер, Джок и я, сидим за столом на террасе отеля под сенью одной из тех гор Озерного края, открытки с видами коей вы обычно получаете сами, попиваем чай (!) и наблюдаем, как компания идиотов готовится выступить в пеший поход вверх по склону. День стоит прекрасный для начала ноября в Поозерье — вообще-то прекрасный день для чего угодно в Англии в любое время года, только до сумерек остается часов пять, а восхождение, которое они себе запланировали, занимает три часа быстрым шагом в любую сторону. Горный спасатель умоляет их едва ли не со слезами на глазах, но они лишь с веселым презрением оглядывают его с ног до головы — так начинающая водительница автотранспорта смотрит на своего инструктора. (Она-то знает, что ручные сигналы — белиберда, которую мужчины придумали лишь для того, чтобы сбивать с толку женщин; да что вы, ее мамочка ездит уже много лет и ни разу не пользовалась ручными сигналами. И никаких травм. У кого-то другого — да, может быть, но не у нее.)

Горный малый в конце концов воздел руки и уронил их с видом крайней предельности. Отвернулся от компании и двинулся к нам, слышимо скрежеща зубами. Затем остановился, развернулся и нарочито их сосчитал. Меня бы такое перепугало до смерти. Они же просто захихикали. Пока спасатель к нам приближался, я скроил сочувственную гримасу, и он помедлил у нашего столика.

— Посмотрите на этих засранцев, — проскрежетал он. — В сандалиях! Мерзкие несчастные случаи так и ждут своего часа. А девять пробьет, мы с корешками по темени пойдем всю гору прочесывать да шеи себе ломать. И «Кино в полночь» я точно пропущу.

— Очень жаль, — сказал я, стараясь не меняться в лице.

— Зачем вы этим вообще занимаетесь? — спросил Блюхер.

— Оттяг такой, — буркнул спасатель, шествуя себе дальше.

— Пошел проверять оборудование, — со знанием дела заметил Блюхер.

— Или же лупцевать жену, — сказал я.

Мы продолжали попивать чай; то есть, вернее, попивали его мы с Блюхером, а Джок его скорее всасывал крайне изящным движением верхней губы, изгибавшейся наподобие шланга от «гувера». Меня чаепития средь бела дня не особо прельщают; по утрам вещество, приносимое Джоком мне в постель, подобно непенту, что супруга Тона дала рожденной Зевесом Елене,[19 - Аллюзия на драматическую маску английского поэта Джона Милтона (1608–1674) «Комус» (1634), посвященную непорочности. По одной из версий мифа о Елене Троянской, после падения Трои она была перенесена в Египет, где супруга правителя этой провинции Тона (Тониса) Полидамния напоила ее непентом, «нектаром забвения», чтобы Елена не думала о своих горестях.] но после полудня мне от помянутого вещества на ум всегда приходит жижа Ганга, в которой совокуплялись крокодилы.

— Ну что ж, — произнес Блюхер.

Я натянул свое самое интеллигентное и восприимчивое лицо — такое я всегда приберегаю для тех случаев, когда клиент особой весовой категории, зависнув пером над чековой книжкой, принимается излагать мне свою философию коллекционирования шедевров искусства.

— Мистер Маккабрей, как вы считаете, зачем мне и моему начальству понадобилось э-э… предохранять вас от э-э… кончины, причем с немалыми трудностями и входя в немалые траты?

— Вы же мне сами сказали: вы хотите, чтобы я женился на Иоанне Крампф. Я не могу себе даже отдаленно представить зачем. Кстати, что вы сделали с Мартлендовым э… трупом, он же — бренные останки?

— Насколько я понимаю, их выудили из Темзы на Старых Шлюзах Уоппинга. Э-э… морские организмы постарались на славу, и причина смерти зафиксирована как «неизвестная». Полиция подозревает смертоубийство из мести.

— Батюшки, — сказал я. — Ну и мозги у этих людей.

Полковник нетерпеливо заерзал. Я задавал неправильные вопросы. Таким малым, как он, не нравится выдавать информацию за здорово живешь, они любят, чтобы информацию вытягивали. Я вздохнул.

— Ладно, — сказал я. — Почему я обязан жениться на миссис Крампф? Она планирует свергнуть Конституцию Соединенных Штатов?

— Чарли, — веско сказал Блюхер.

— Без формальностей, пожалуйста, — прервал его я. — Знакомые зовут меня просто мистером Маккабреем.

— Маккабрей, — пошел он на компромисс. — Если в вас и есть какой-то недостаток, то он — прискорбная склонность к пустозвонству. Я — человек без чувства юмора и признаю это, а так поступают очень немногие люди без чувства юмора. Поэтому прошу учесть и это, и 


о, что нити вашей судьбы — у меня в руках.

— Слепая Фурья с Отвратительными Ножницами,[20 - Парафраз строки из элегии Джона Милтона «Люсидас» (опубл. 1638).] — чирикнул я. Настал его черед вздыхать.

— Ах ты ж черт, — вот что вздохнул он. — Послушайте, я вполне отдаю себе отчет, что смерти вы не боитесь; на свой свихнутый манер, я убежден, вы — довольно храбрый человек. Однако смерть как неизбежность-концепция-ситуация очень, очень далека от медленного причинения смерти посредством БОЛИ. — Последнее слово он как бы даже гавкнул. После чего взял себя в руки, подался над столом ко мне и продолжал мягко, здраво: — Маккабрей, мое Агентство заинтересовано только в выигрыше. Мы не нормальные парни ни в каком значении этого слова: у нас нет кодекса поведения, который выдержал бы свет дня и меньше того — тщательное расследование «Вашингтон Пост». А есть у нас определенное количество специализированных оперативников, натренированных в причинении БОЛИ. Многие занимаются этим долгие годы, они думают об этом постоянно. И я боюсь, что некоторым из них причинять боль даже нравится. Мне продолжать?

Я выпрямился на стуле, смотрясь обнадеживающе, полезно, полнозвонно.

— Я весь пристальное внимание, — заверил его я. Полковник со значением посмотрел на Джока. Я перехватил намек и предположил, что Джоку с нами, должно быть, скучно, а отель просто кишит горничными, чьи попки нуждаются в щипках. Джок зарысил прочь.

— Хорошо, — сказал Блюхер. — Итак. Миссис Крампф, судя по всему, с ума по вам сходит. Не скажу, что мне легко это понять, — видимо, тот случай, когда что бы человека ни возбуждало — хорошо. У меня в данный момент нет ясного представления, зачем вы нам нужны рядом с нею, если не считать того, что в этом должно что-то крыться. Что-то крупное. За несколько месяцев до того, как ее супруг э-э… скончался, наше э-э… бухгалтерское подразделение, как мы его называем, засекло тайное перемещение весьма значительных сумм в империю Крампфа и из нее. После его кончины мы рассчитывали, что эти движения прекратятся. Они не прекратились. Более того — возросли в объеме. Надо понимать, что мы говорим не о низкопробной халтурной растасовке денег — этим пускай занимаются парни из Налогового управления или Службы контроля за денежным оборотом. Мы говорим о суммах, на которые в одночасье можно купить центральноамериканскую республику — или две африканских, — и еще останется на карман, чтобы по ним погулять. У нас нет никаких зацепок, мы не понимаем, что происходит. Поэтому ступайте женитесь на миссис Крампф и разузнайте все.

— Лады, — деловито и нелитературно произнес я. — Первым делом с утра отправлю ей каблограмму и намекну на хорошие новости.

— Необязательно, Маккабрей. Она уже здесь.

— Здесь? — взвизгнул я, дико озираясь, как на моем месте поступила бы любая беременная монахиня. — Где это — «здесь»?

— Я имею в виду — здесь, в отеле. Полагаю, у вас в номере. Поищите у себя в постели.

Я исторг нечто вроде мольбы. Он похлопал меня по плечу, будто скаутский вожатый:

— За вторым завтраком вы съели полторы дюжины устриц, Маккабрей. Я верю в вас. Ступайте туда и возвращайтесь с победой, мой мальчик.

Я одарил его взором, исполненным чистой ненависти, и, хныча, пополз в отель и в свой номер.

Там она и оказалась, как обещано, — только не в постели, хвала всевышнему, и даже не обнаженная: на ней была штуковина, больше всего напоминавшая наволочку из кремового шелка с тремя прорезанными дырками, стоимостью, вероятно, несколько сот фунтов; миссис Спон повесила бы на нее ценник с лету. В таком облачении Иоанна выглядела еще обнаженнее. Подозреваю, что я залился румянцем. Секунду-другую она мешкала в этом мешке, начеку, упиваясь мною, как Вордсворт пожирал бы взором поле желтых — да-да, желтых — нарциссов.[21 - Уильям Вордсворт (1770–1850) — английский поэт-романтик, представитель «озерной школы». Приблизил поэтический язык к разговорной речи. Здесь имеется в виду его хрестоматийное стихотворение «Нарциссы» (1802).] После чего рванула вперед, в мои объятия — с такой ударной силой, что человека помельче свалила бы с ног.

— О ЧарлиЧарлиЧарли, — вскричала она. — ЧарлиЧарлиЧарли!

— Да да да, — парировал я, — ну ну ну, — неловко похлопывая ее по чарующей левой ягодице. (То есть я вовсе не хочу сказать, что другая, она же правая, ягодица была прелестна в неравной степени — левую я вычленил в целях воспевания лишь из-за того, что подробному рассмотрению в тот миг подверглась именно она, вы же понимаете.)

Иоанна экстатически заизвивалась в моих руках, и я, к своему глубочайшему облегчению, ощутил, как полторы дюжины устриц приступили к работе в допрежь дремавших железах Маккабрея. (Изумительно самоотверженные они ребята, эти устрицы, как я неизменно считаю: позволяют проглатывать себя живьем, даже не пикнув в знак протеста, а затем отнюдь не мстят, подобно угрюмой редиске, а выплачивают превосходный стимулирующий дивиденд. Какая у них, должно быть, чудесная жизнь, а?)

«Что ж, — подумал я, — поехали», — и совершил недвусмысленное движение к тому, что Дж. Донн (1573–1631) называет «верным истинным концом любви». Однако Иоанна, к моему изумлению, твердо оттолкнула меня и как бы навинтила платьице на подобающее место.

— Нет, Чарли, до свадьбы — ни-ни. Иначе что ты обо мне подумаешь?

Я разочарованным манером разинул рот, но, должен признать, ощутил некую отсрочку, если вы уловили намек. Это, изволите ли видеть, давало мне время предать себя рукам способного тренера: легкий галоп по выгулу каждое утро, а также диета из бифштексов, устриц и «Гиннесса» скоро выведут меня из той категории, где победители заезда сразу продаются с аукциона, и введут в хорошую среднеспелую форму.

— Чарли, дорогуша, ты ведь женишься на мне, правда, милый, хм? Твой прелестный доктор сказал, что женитьба окажется для тебя крайне терапевтичной.

— Это Фарбштайн сказал? Вот как? — противно уточнил я.

— Нет, дорогуша, кто такой Фарбштайн? Я имею в виду того миленького американского доктора, который здесь за тобой присматривает, — доктор Блёхэр? — Фамилию она произнесла очень красиво, с прононсом старой Вены.

— Ах да, Блёхэр. Доктор Блёхэр, да-да, конечно. «Миленький» — определение как раз для него. Только мне кажется, ему бы не очень понравилось, если бы ты его так называла, — он бы решил, что звучит слишком нацистски. Ему больше по душе именоваться «Блукером». Чтобы рифмовалось с «нукер», — глубокомысленно прибавил я.

— Спасибо, дорогуша. Но ты не ответил на мой вопрос. — Она очаровательно напучила губки. (Напучивать губки — вымирающее искусство; им владеет миссис Спон, а еще это умеет делать тот мальчик, что создает мне сорочки, но в наши дни оно так же редко, как подхихикиванье и прысканье. Однако сохранились, я полагаю, дородные пожилые джентльмены, еще способные хмыкать.)

— Дражайшая моя Иоанна, разумеется, я намерен жениться на тебе как можно скорее. Скажем, в следующем месяце. Пойдут, само собой, пересуды…

— Чарли, дорогуша, я вообще-то скорее думала про завтра. У меня для этого уже есть ваше безумное Британское Особое Разрешение.[22 - Специальное разрешение в Великобритании выдается архиепископом Кентерберийским на венчание без оглашения имен или, предполагающих вступить в брак, а также в неустановленное время или в неустановленном месте.] Нет, это было просто — я лишь попросила посольского казначея отвезти меня к одному из ваших архиепископов, к такому славному глупенькому старичку. Я сказала ему, что вероисповедание у тебя, должно быть, называется «атеист», а он ответил, что таково же оно и у большинства его епископов, поэтому на бланке написал «англиканская церковь». Я правильно сделала, Чарли?

— Отлично. — Лицом мне удалось не дрогнуть.

— И еще, Чарли, у меня для тебя сюрприз. Надеюсь, тебе понравится. Я позвонила викарию твоей родной деревни — отсюда до нее, может, миль сорок, — и он сначала как бы сомневался насчет твоей церковной посещаемости: сказал, что не помнит тебя на службе с самой конфирмации тридцать лет назад, но я сказала ему, что архиепископ официально записал тебя «англиканцем», да и в конце он сам пришел в себя и сказал: ладно, суну голову в петлю.

— Так и сказал?

— Ну… нет, он сказал что-то грустное и безропотное на латыни, а может, и по-гречески, но сразу было ясно — это он и имеет в виду.

— Ну да, ну да, — пробормотал я. Много бы я дал, чтобы услышать эту латынь или этот греческий, ибо викарий наш — записной острословец.

— Ой, и еще он спросил, как насчет шафера, и я сказала, ох ёлки, а он сказал, что уговорит твоего брата лорда Маккабрея. Как это мило, правда?

— Довольно-таки, — тяжко выдохнул я.

— Ты же не сердишься, правда, Чарли? Правда? Ой, и еще он не сможет собрать хор утром среди недели и очень по этому поводу извиняется. Ты же не будешь сильно возражать?

— Я снесу это мужественно.

— Ах, но у его жены есть целая артель подруг, которые поют Баха, и я ему сказала, что здорово.

— Великолепно. — Наконец-то я сказал что-то искренне.

— А органист будет играть «Паства, пасись спокойно» до начала церемонии, а когда мы будем выходить — «Amanti Costanti» из «Le Nozze de Figaro».[23 - «Верные влюбленные» (ит.) — хор из третьего акта комической оперы В.А. Моцарта «Свадьба Фигаро» (1784).] Как тебе такое?

— Иоанна, ты блистательна, я люблю тебя чрезмерно, я должен был жениться на тебе много лет назад. — Я едва ли не был чистосердечен в этой части.

После чего она пришла и устроилась у меня на коленях, и мы изрядное время тыкались друг в друга носами и жевали друг другу лица, бормоча милые безделицы и так далее. До какого-то предела это даже приятно, а потом мужской половине скетча становится чувствительно, не так ли?

Иоанна сказала, что хочет пораньше лечь, а сэндвичи закажет в номер, куда я ее и сопроводил, как только смог встать.

— Самое время, — сообщило мне по пути лицо горничной.

Вернувшись к себе, я устало рухнул в кресло и снял телефонную трубку.

— Обслуживание номеров? — спросил я. — Сколько у вас в отеле устриц?




6

Маккабрей пожинает награду и несколько пожинается сам


Ты должна проснуться рано и меня с собой поднять…

…Поначалу это трудно, дорогая моя мать…

Но уже недолго, впрочем, — близок мой полет,

И священник, добрый малый, мир мне снизошлет.

«Майская королева»







УСЛОВЛЕННОЕ ЗАРАНЕЕ, как пишут в газетах, бракосочетание имело, как пишут в газетах, место на следующий день в полдень. Викарий проповедовал зрело и кратко, дамская вокальная артель пела Баха, как петушки-ангелочки, орган под пальцами органиста рыдал, как после луковицы Крафт-Эбинга[24 - Барон Ричард фон Крафт-Эбинг (1840–1902) — немецкий невролог.] (простите), и, само собой, от братца меня чуть не вырвало. Тот факт, что его парадный наряд для утренних приемов был явным делом рук этого гения с Корк-стрит, а мою визитку взяли напрокат в Кендале у той фирмы, что некогда изготовила пару гетр для герцога Кембриджского, не имел никакого отношения к моему отвращению. Все дело в братцевом пафосе.

После церемонии, дабы наверняка удостовериться, что он окончательно загубил мне день, братец мой отвел меня в сторону и осведомился — с бесконечным тактом, — уверен ли я, что могу и впрямь позволить себе содержание жены, настолько хорошо одетой, и не может ли он мне здесь чем-либо поспоспешествовать. Спрашивая, он окидывал сострадательным взглядом мою мнимую визитку, коя морщила в плечах.

— О да, мне кажется, я справлюсь, Робин, но спасибо, что предложил.

— Значит, она, должно быть, и есть реликт Милтона К. Крампфа, который не так давно скончался при странных обстоятельствах, э?

— Предполагаю, так его и звали. А что?

— Ничего-ничего, мой дорогой мальчик, совершенно ничего. Но прошу тебя — всегда помни, что здесь у тебя есть дом, хорошо?

— Спасибо, Робин, — ответил я, мысленно скрежеща зубами. Ну почему у такого славного малого, как я, должен быть эдакий брат?

Потом ему приспичило тащить всех нас в «Зал» пить шампанское и все такое, но тут уж я воспротивился решительно: мне и так уже сегодня досталось, обнажать ягодицы для новых шпицрутенов было не с руки. Так он, глядишь, и жену свою отомкнет, где бы он там ее, будто в «Джейн Эйр»,[25 - «Джейн Эйр» (1847) — роман английской писательницы Шарлотты Бронтё (1816–1855): его герой мистер Рочестер держал свою безумную жену в тайной комнате на чердаке.] ни держал. Бррр, подумал я.

И вот мы отправились в паб через дорогу и заказали «Старомодного» (Иоанна), мерзавчик «Рёдерера» (Робин), бурбон со льдом (Блюхер), стакан молока (я) и половинку горького (викарий). Конгрегация у нас за спинами — пенсионеры, безработные и несколько бездельных мойщиков окон и мастеров гробовых дел — забормотала «ишь ты поди ж ты», а хозяйка сообщила, что ничего из вышеперечисленного у нее в наличии нет, кроме половинки горького. В конечном счете мы уговорились на бренди с содовой для всех, кроме викария и безработных. (Боже святый, вы когда-нибудь пробовали дешевый бренди? Не вздумайте, не вздумайте.) Робин настоял на оплате — ему нравятся такие деяния, и он обожает подсчитывать сдачу, у него при этом сердце поет.

Затем я отправился в уборную, переоблачился и отдал наемные одежды Блюхеру, чтобы он вернул их честному кендалскому ремесленнику, — мне по нраву применять полковника таким образом. Вскоре после этого мы распрощались, едва не запутавшись в лапшовом клубке неискреннего панибратства, — все, кроме викария, который изо всех своих христианских силенок старался поверить, что мы славные ребята, — и отправились каждый своей дорогой.

Выпавшая мне своя дорога свелась к двухсот-с-лишним-мильной транспортировке в Лондон в аппарате, каковой Иоанна окрестила «миленьким британским автомобильчиком», — «дженсене-перехватчике». У нее не хватало терпения на нелепое английское жеманство — ездить по левой стороне; за эти четыре часа я, вероятно, выделил больше адреналина, чем Ники Лауда[26 - Андреас Николаус Лауда (р. 1949) — австрийский автогонщик, трижды чемпион «Формулы-1».] за весь сезон «Гран-При».

Меня, белого и дрожащего, сцедили у отеля «Браун», Лондон, Дабль-Ю-1, где Иоанна твердой рукой уложила меня в постель подремать с огромным полугаллоном бренди и содовой. Разумеется, на сей раз — достойным. Сон, добрый санитар Природы, сматывал нити с клубка забот[27 - Парафраз строки из «Макбета» У. Шекспира (акт II, сцена 2, чер. Б. Пастернака).] до самого обеда, когда я восстал — с нервными окончаниями, уже более-менее адекватно подштопанными. Отобедали мы, не выходя из отеля, что уберегает меня от трудов описывать, насколько хорош был обед. Официант, про которого мне достоверно известно, что он служит здесь с 1938 года, шепнул мне на ушко, дескать, особо рекомендует он горчицу; это утверждение неизменно меня чарует. Воистину, те же самые слова, нашептанные мне тем же самым официантом, впервые распахнули мой юношеский взор навстречу волшебному ландшафту гастрономии во время оно. (Немногие мужчины понимают толк в горчице и почти ни одна женщина — должно быть, вы замечали. Они считают, если смешать горчичный порошок с водой за пять минут до обеда, уже получится приправа; мы же с вами знаем, что в этом случае выйдет лишь припарка для усталых ног.)

Затем мы отправились в «Речные покои», «Седельные покои» — или какой там ночной клуб вошел в том году в моду; моя душа к этому предприятию не лежала. Я капризно заказал блюдо редиски, чтобы швырять в проходящих знакомых танцовщиц, но меткость меня подводила, и я прекратил после того, как профессиональный борец предложил оторвать мне ногу и побить меня ее влажным концом. Иоанна пребывала в неистово прекрасном расположении духа и весело смеялась; ей едва ли не удалось своими чарами отогнать мое предчувствие неизбежного конца и собственной неадекватности.

Вернувшись в отель, никаких признаков усталости она не являла; а явила мне вместо нее ночное облачение, которое на почте приняли бы за открытку, если бы на нем хватало место для марки.

Лишь немногие из оставшихся во мне устриц поигрывали мускулами, но в первый раз я был пристойно хорош.




Мои ментальные часы на изумление точны: в 10:31 я приоткрыл недовольный глаз и проскрипел жалобу Джоку. О где же, где животворная чашка чаю, тот бальзам, что ровно в 10:30 приводит маккабреев мира сего к какому-то подобию членства в роде человеческом?

— Джок! — еще раз в отчаянии каркнул я. Хрипловатый девический голосок подле меня пробормотал, что Джока тут нет. Я крутнул налитым кровью глазным яблоком и уставил его в свою новобрачную. Она снова надела это абсурдное облачение — только, похоже, бретельки ночнушка уже утратила. Иоанна сидела и забавлялась с кроссвордом «Таймс»; описываемое одеяние сохраняло в себе скромность лишь потому, что соски поддерживали его, будто колышки для шляп в сельской церквушке. Я поплотнее зажмурился.

— Чарли-дорогуша?

— Грмблюмблегхрюк, — неубедительно отозвался я.

— Чарли-дорогушечка, тебе не приходит в голову слово из шести букв, начинается на «м», заканчивается на «э» и означает «дополнительное дневное представление»?

— Матинэ, — пробубнил я.

— Но разве matin — не утро, Чарли?

— Утро, да, но первоначальное значение было — «способ развлечься с утра пораньше», — показал ученость я. А мгновение спустя уже готов был откусить себе язык.

К счастью, одна разумная, альтруистичная устрица сберегла себя в резерве как раз на такой чрезвычайный случай.




На самом деле, поразительно, как секс действует на пол. То есть какой-нибудь малый обычно еле влачится, чувствуя себя одноразовой половой тряпкой в поисках инсинератора, а женская половина скетча склонна к скачкам вприпрыжку, сопровождаемым радостными воплями, и миру являет лишь восхитительные мазки под глазами, что заметны метрдотелям. Еще один побочный продукт первородного акта в женщинах — они выказывают лихорадочное стремление отправиться по магазинам.

— Чарли-дорогуша, — сказала Иоанна. — Пожалуй, я отправлюсь по магазинам. Я слыхала, у вас тут в Лондоне есть миленькая улочка под названием Бонд-стрит, правда? Вроде рю де Риволи для бедных?

— Скорее, «Марше де Пюс»[28 - Блошиный рынок (искаж. фр.)] для богатых, — ответил я, — но общее представление у тебя верное. Почти любой таксист знает дорогу — это почти фарлонг.[29 - Фарлонг — 1/8 часть мили, 201 м.] Слишком много на чай не давай. Ни в чем себе не отказывай. А я, наверное, схожу к себе в банк.

Туда я и отправился — пешком, поддержания здоровья ради. Путешествие включало в себя переход по самым китайским регионам Сохо — по причинам, кои я собираюсь прояснить в свой черед, — и там мне выпало заглянуть в окно некоего ресторана, особо приличного на вид. К моему изумлению, внутри сидела Иоанна, увлеченная беседой с дородным господином, похожим в аккурат на владельца подобного заведения. Меня Иоанна не видела.

Надо сказать, вы можете и не быть прирожденным невротиком, чтобы занервничать при виде своей молодой жены за беседой с ресторатором из Сохо, когда оная жена заверила вас, что направляется за покупками на Бонд-стрит, равно как и необязательно быть ревнивым или подозрительным мужем, чтобы ощутить позыв любопытства касательно предмета, который поименованная жена может обсуждать с поименованным ресторатором. То есть у меня имеются бумаги, доказывающие, что Иоанна — моя верная и любящая супруга; мне было дадено слово, что она отправляется на Бонд-стрит лихо торговать себе дикую норку и прочее, а даже лучший друг ресторатора из Сохо вынужден был бы признать, что он, ресторатор этот, — в той же мере китаец, в какой китайцы — все подобные рестораторы, даже в Сохо.

Молю вас, ни на миг не подумайте, что мне не нравятся китайцы; кое-кто из лучших моих друзей разукрашивает нашу жизнь свиными ребрышками под устричным соусом, не говоря уж о кусочках утки, спеленатых блинчиками. Нет, обеспокоила меня известная неправильность такой ситуации — неправильность, внедрившая чересчур знакомое неприятное подергивание в подошвы моих ног. Иоанна, изволите ли видеть, отнюдь не лгунья в том смысле, в каком лгуньи обычные жены. Хотя мое знакомство с нею до сего момента было кратким и бурным, у меня сложилось мнение, что она слишком богата, слишком самоуверенна, слишком, наконец, умна, чтобы в делах повседневных прибегать ко лжи.

Почему же она тогда не на Бонд-стрит, как гласила реклама, не корябает свое имя на Дорожных Аккредитивах и не сгребает изумрудные парюры и прочее?

Сделал я то, что делаю всегда, если меня обуревают сомнения, — протелефонировал Джоку.

— Джок, — сказал я, ибо, видите ли, таково его имя. — Джок, вы по-прежнему друзья с тем грубым, уродливым глухонемым ночным сторожем того издательства на Сохо-сквер?

— Ну, — лаконично ответствовал Джок.

— Тогда седлай свой замечательный мотоцикл, Джок, забирай этого своего крепкого глухонемого друга и доставь его на Джерэд-стрит. Он должен войти в ресторан под названием «Сунь Хунь Чань» и заказать себе простую и питательную трапезу. Выдай ему на это несколько денег, ибо я уверен, что издатели в смысле наличных держат его на коротком поводке. Оказавшись в ресторане, он должен последить — но сдержанно — за красивой блондинкой, которая называет себя миссис М., — да, за той, на которой я давеча женился, — при этом используя все свои навыки чтения по губам. Она будет беседовать с дородным китайским джентльменом; мне не терпится узнать, о чем.

— Ну, мистер Чарли.

— И поспеши, Джок, прошу тебя.

— Рев слышите? Это уже мы за углом.

Я вернул трубку в исходное любезное положение и озадаченно потрусил к себе в банк. Это не настоящий мой банк, где я храню овердрафт, это банк, который я называю Своим сберегательным. Он даже не является Сберегательным банком в обычном смысле этого обозначения: это помещение давней и уважаемой лавки самого ученого продавца гравюр и офортов в Лондоне, древней личности, невзлюбившей меня по причинам, коих я не постигаю. Своим сберегательным банком я называю это заведение вот почему: у меня есть крупный, богато изданный том под названием «Полное собрание офортов Рембрандта ван Рейна». Все офорты, что когда-либо офортовал Р. ван R, воспроизведены в нем один в один, да так изумительно, что трудно поверить, будто это не оригиналы. Более того, эти иллюстрации — «наклейки», то есть напечатаны отдельно и лишь слегка приклеены к странице за один край. Когда у меня в кармане заваливается несколько лишних пенни — тех пенни, которыми мне не хочется повергать в смятение милого сборщика налогов, я направляю свои стопы к упомянутому торговцу гравюрами и покупаю у него офорт Рембрандта. Разумеется, настоящий — другими он не торгует. Приобретение это занимает некоторое время, поскольку он — честный, изволите ли видеть, человек, а честные люди могут себе позволить не отступать от подлинной цены. В отличие от некоторых, кого я мог бы тут поименовать.

Приобретши вышепомянутый офорт, я ковыляю домой, выдираю соответствующую иллюстрацию из «Полного собрания» и любовно заменяю ее настоящей, только что купленной. Обычному домушнику и во сне не помстится красть такую книжицу, однако в своем нынешнем виде она стоит примерно четверть миллиона в любом крупном городе мира. Приличным малым, вроде меня, редко доводится спасаться бегством, но если уж доводится, неплохо иметь при себе сбережения в неприметной оболочке. Рядовой таможенник, благослови его боженька, вряд ли удостоит взглядом толстую и скучную книгу по искусству с незначительным или вовсе отсутствующим порнографическим содержимым, которую несет под мышкой толстый и скучный торговец искусством.

По такому поводу древняя личность в лавке неохотно признала, что у нее сейчас имеется довольно-таки отменный второй корректурный оттиск «Трех деревьев» почти без полей, и одарила меня тем взглядом, которым торговцы искусством оделяют вас, будучи убеждены, что рассматриваемое произведение вам не по карману. Я тем не менее до неприличия изобиловал деньгами после своих американских выходок и пренебрежительно бросил, что вообще-то намеревался приобрести первый оттиск на веленевой бумаге. Личность напомнила мне, что такового существует всего один образчик, и тот содержится в альбоме Сэмюэла Пеписа,[30 - Сэмюэл Пепис (1633–1703) — английский государственный деятель, оставил после себя знаменитый дневник.] хранящемся в Библиотеке некоего места под названием «Колледж Магдалины», что располагается в городке, именуемом Кембридж и знаменитом нездоровыми учеными мужами и перепончатолапым крестьянством. Сорок минут спустя он передал мне офорт и вручил стакан неожиданно пристойного хереса, а я расстался с пачкой вульгарных банкнот крупного достоинства. Над самым большим шкафом с офортами у личности висела скрижаль красного дерева с высеченными в ней словами одного из моих любимейших писателей — Псалмов, XX: 14: «"Дурно, дурно", говорит покупатель, а когда отойдет, хвалится».[31 - В действительности — Притчи, 20:14.] Стоило мне шаткой походкой побрести прочь, ворча себе под нос, как личность обратила на нее мое внимание.

— Есть писатель и получше, — прорычал я в ответ, — и зовут его Псалмы, XV1II:20. И вот он говорит: «Кто спешит разбогатеть, тот не останется ненаказанным».[32 - В действительности — Притчи, 28:20.] — Мне показалось, что тут-то я его и поймал, но личность благожелательно осведомилась, кого из нас я имел в виду. Выиграть невозможно, понимаете? Просто невозможно. Обычные торговцы искусством в свободное время — люди из плоти и крови, но честные продавцы офортов — совершенно другая порода.




Вот вам то, что мы, ученые, называем экскурсом. Ежели вы честный человек, следующие страница-две никак не представляют для вас ни малейшего интереса. Вы честный человек? Уверены? Хорошо, тогда обратитесь к стр. 214, поскольку эта часть посвящена описаниям того, как люди распоряжаются денежными суммами, ранее принадлежавшими другим людям.

Изымать крупные штуфы денег у других людей, как мне рассказывали, — довольно несложное действие для тех, кто физически силен, храбр и не мучается кошмарами, если приходится бить людей по голове или же иными способами нарушать закон. Вводить их в фискальную систему вновь на свое собственное имя — до крайности другое дело. Рассмотрим несколько примеров, начиная с самого дна.

(A) Обычный негодяй-простак, чья единственная задача — умыкнуть автомобиль для побега перед самым событием, а после — стереть с него отпечатки, или «пальчики». Он получает, быть может, какие-то 500 «лошадок» старыми однофунтовыми купюрами и, презрев предостережения старших, разбрасывается ими по местному пабу, угощая выпивкой всех и каждого. Мальчики в синем забирают его в течение 72 часов и любезно просят сообщить имена этих старших. Он им не говорит — не из соображений воровской чести, а потому, что старшие были сообразительны и поостереглись вверять ему свои имена. Для негодяя-простака дело принимает неважнецкий оборот, поскольку легавым нужно тщательно удостовериться, что он этих имен действительно не знает. И, оказавшись наконец перед лицом магистрата в полицейском суде, он часто бывает утомлен.

(Б) Несколько менее простой негодяй с разумной жилкой трусости, который узнаёт о поимке негодяя (А). В глухую полночь он забирает свои 1000 фунтов старыми купюрами, вываливает их в ближайшей общественной уборной, телефонной будке или ином мерзко пахнущем месте, а наутро возвращается к честному ремеслу торговца металлоломом или чем они там еще торгуют.

(B) Сладкоречивый тип, который не сделал ничего, кроме как «навел» на дело. Он вспарывает матрас «Сладко-Соня» и уминает туда свои 25 000 фунтов, пока супруга красится в синеватый оттенок у парикмахера. Через восемь-девять месяцев, уже считая, что все безопасно, он покупает бунгало и депозит выплачивает наличными. К нему заходят поболтать два славных джентльмена из Управления налоговых сборов; уходят вполне удовлетворенные. Пока он подавляет вздох облегчения, поболтать к нему заходят два не менее славных джентльмена в синих мундирах; они предлагают ему захватить с собой зубную щетку и пижаму.

(Г) И вот мы оказываемся среди Шишек, в верхних эшелонах рассматриваемого негодяйства. Этот мерзавец — назовем его (Г) — старомоден: он полагает, будто номерной счет в швейцарском банке так же безопасен, как здание Парламента. Он не слыхал про Гая Фокса.[33 - Гай Фокс (1570–1606) — наиболее активный участник Порохового заговора — неудавшегося замысла католиков взорвать английского короля Якова I на заседании Парламента 5 ноября 1605 г.] Он слыхал об Интерполе, но убежден, что Интерпол придуман, дабы оберегать таких ребятишек, как он, — с номерными счетами в швейцарских банках. Процесс его долог, дорог и запутан. Ему предоставляют непыльную работенку в тюремной библиотеке, но в душевых с ним творятся кошмарные вещи.

(Д) Этот считает, что может сделать ноги: у него есть два паспорта. Его доля — ну, скажем, 150 000. Но арифметика подводит: такие деньги — милое дело, например, в Южном Норвуде, но если носишься по всему миру, да еще с нынешними ценами, дензнаки как бы тают сами собой. Особенно если совесть диктует устроить так, чтобы твоя верная жена встретила тебя в Перу или подобном месте.

(Е) Н-да, ну, стало быть, (Е) — едва ли не самый ловкий из всей компании. Для начала он сует небольшую полезную сумму, вроде 20 000 фунтов, в надежное место — на случай, если его заметут. (20 000 фунтов стерлингов вытащат вас из любой тюрьмы мира, это все знают.) Затем берет остальную капусту, выращенную нечестным путем, и, приобретя смокинг, сильно не соответствующий его истинному положению в свете, вступает в один из тех игровых клубов, где над вами глумятся, если заметят с таким плебейским порождением, как десятифунтовая банкнота. Такой негодяй покупает фишек на пару сотен фунтов; играет за тем столом и за этим, а где-то перед рассветом вручает прелестной кассирше горсть фишек и казначейских билетов, скажем, фунтов на 2000 и просит кредитовать ему счет. Ей лично он дает десятку, и кассирша искренне полагает, что он в выигрыше. Так он потихоньку действует несколько месяцев — иногда вроде проигрывает, но обычно выигрывает. Время от времени прелестная кассирша сообщает ему, что у него на счету ужасно много денег, и тогда он позволяет крупному чеку — а негодяй может доказать, что это его выигрыши, — проскользнуть на его банковский счет. Таким манером можно легализовать примерно сотню тысяч в год, если действовать осмотрительно.

(Ж) Это человек, который все это организовал. (Ж) и так уже очень богат. Для него не существует проблем; его холдинги могут сделать так, что треть миллиона испарится, точно снежинка на сковороде. Я уверен, что где-то во всем этом залегает мораль.

Раз уж об этом зашла речь, могу смело сказать: в моей книге офортов Рембрандта мораль получше.




Вернувшись к себе в трущобу на четвертом этаже по Аппер-Брук-стрит (Дабль-Ю-1) (я знаю, что это дуплекс, но по-прежнему убежден, что 275 фунтов в неделю — сущий грабеж), я, довольный собой, вклеивал свое новое приобретение в «Полное собрание офортов», когда в комнату бочком просочился Джок.

— Джок, — вымолвил я сурово. — Я неоднократно тебя просил бочком никогда больше не просачиваться. Я не потерплю подобных просачиваний. Они отдают криминальными классами. Если желаешь совершенствоваться, научись проскальзывать. Как… как называются карты, в которые режетесь вы с друзьями?

— «Дела Ру»?[34 - «Дела Ру» — крупный промышленный концерн, владеет предприятиями по производству различной полиграфической продукции, марок и игральных карт и т. д. Основан в 1813 г.]

— Именно. Вот видишь, изволишь ли видеть, — ответил я, совершенно отстояв свою точку зрения. Джоку не удается ловить такие оттенки. Он дождался, когда я упьюсь своей победой окончательно, после чего изрек:

— Мне утром зайчик на чирей пал.

Я уставился на этого человека. Внешних признаков заболевания мозга у него не наблюдалось, но, как вы понимаете, наружу симптомы могут и не выступать, ибо в деловых кругах мира искусства хорошо известно: мозг Джока можно уместить в пупке любого ежика, причем маленькая божья тварь даже не почешется, а Джок, со своей стороны, не заметит утраты, пока в следующий раз не сядет играть в домино.

— Какой зайчик на какой еще чирей? — наконец вопросил я.

— Да нет — Розанчик, — ответил Джок. — Мой кореш глухонемой. У него такая кликуха. Он мне тут все начирикал.

— Бат-тюшки, и он один из этих? Как неловко ему, должно быть, с такой-то инвалидностью. То есть — как же ему удается пришепетывать и кокетливо хихикать на языке жестов?

— Да нет, полная кликуха у него Розенштейн, или Розинблюм, или еще чего-то италянское, только ему не нравится, потому что иностранцев он терпеть не может.

— Понимаю. Ну что ж, давай поглядим.

Джок вручил мне газету, развернутую на спортивной странице: свой диктант Розанчик писал на полях. За маскировку я поставил ему «отл.» — издательского филера с негодяйской внешностью можно застать за чтением и письмом, и он при этом не вызовет подозрений, только если будет подсчитывать шансы на проигрыш и прикидывать, сколько при ставке девять к четырем принесет ему кровно заработанный фунт после уплаты налогов.

И вот что он написал: «Я нимок сесь штоб видно пасть китаезы но бабу намано видно губы у нее ништяк… — Тут я нахмурился. — Все слова увидал. — Тут я расхмурился. — Говорит Нет миста Ли я уже абяснила мне ненадо милион фунтов. У меня уже есть милион фунтов. Я хочу нанять вашу организацыю. У меня женщины у вас организацыя. Я не хочу продавать никакую свою часть. Вы и на своей части операцыи хорошо заработаете. А сибя я сама профинансирыю. Так што скажете по рукам или как. Хорошо. Теперь мне в магазин пора. Надо мужу купить подарок штоб у него было хорошее настырение перед тем как я у него спрошу про женщин».

Я перечитал еще раз. Потом еще. Ошеломлен — вот единственное слово, которым я был. Разумеется, я не питал ни малейших иллюзий об Иоанниной непорочности — она ведь очень богата, разве нет? — но Торговля Белыми Рабынями? Меня ослепила чистая блистательность и дерзость возрождения этого изумительно старомодного способа огрести честный миллион-другой. Иоанна явно гораздо умнее, чем я считал. Совесть мне грызло только одно обстоятельство: намек на то, что участвовать в этом могу и я. Моя политика всегда подразумевала, что жены должны быть свободны… нет, их должно поощрять заниматься своим делом, но супругов их вербовать не стоит. Пускай жены устраивают приемы с коктейлями, пока не пересохнут винокурни, только не заставляйте меня любезничать с их кошмарными подружками. Пускай вяжут или занимаются иным полезным спортом, но не рассчитывайте, что я буду мотать им пряжу. И превыше прочего пускай их забавляются прибыльными беззакониями — но ни за что не просите Ч. Маккабрея участвовать. Он разве что способен помочь истратить прибыль со своим широкоизвестным хорошим вкусом.

Торговля белыми рабынями, изволите ли видеть, — строго противозаконна. Это все знают. Меня же могут поймать; подумайте, как захмыкают мои друзья. Боже милостивый, как же они захмыкают, если после всех тех сомнительных проказ, что я пережил, меня «ушлют в свою комнату без ужина» за то, что я жил с аморальных заработков дам вольного поведения.

Уж не знаю, как обычный человек с улицы, обнаружив, что его молодая жена — большая шишка в торговле белыми рабынями, поступит после нескольких часов свирепых раздумий. Некоторые, вне всяких сомнений, извлекут карманный калькулятор и начнут подсчитывать проценты. Некоторые соберут вещички, и только пятки засверкают. Я бы, конечно, позвонил полковнику Блюхеру и рассказал ему все как на духу, вот только он временно отказался сообщать мне процедуру связи с ним; черед этому еще не настал, посулил он мне, а пока я должен «играть на слух». (Он мне это любезно перевел: «Захват нащупывайте самостоятельно, Маккабрей. Вам предстоит взобраться далеко не на самую высокую гору. Тешьте себя тем, что наверху стоит парень с веревкой. Выкарабкаетесь. Наверное».)

Поскольку в спасительном телефонном звонке мне отказали, я принял Альтернативный План Б, который включает в себя: покрепче ухватиться за бутылку скотча и прочесть несколько страниц из приключений людей по фамилии Маллинер, изложенных покойным П.Г. Вудхаусом. Через некоторое время сосредоточиваться стало труднее: беспрестанно звонили и звонили в дверь — это подобострастные малые доставляли огромные картонные коробки, набитые потребительскими трофеями Иоанны. Когда же она явилась самолично, меня уже расслабили истории о Маллинерах, и, полагаю, несколько более чем успокоил целительный шотландский виски. Вот только настроение медового месяца на меня так и не снизошло. Иоанна обняла меня со всем невинным пылом новобрачной, которая никогда и ничего не говорила китайскому ресторатору, за исключением разве что робкой просьбы «завернуть собачке». Она вбегала в спальню и выбегала из нее, раздирала драгоценный картон коробок и парадировала передо мной в их содержимом. Я издавал уместные звуки, но душу не вкладывал. Сказать вам правду, совесть, с которой мы не разговариваем уже двадцать лет, нашептывала мне, что на одних лишь коробках голодающий сигарный маклер прожил бы неделю. В последнем номере программы Иоанна вышла в предмете ночного облачения, по сравнению с которым ее вчерашний наряд казался принадлежностью гардероба директрисы школы на пенсии где-нибудь за Полярным кругом. Я весь сжался.

— Иоанна, — вымолвил я, когда она устроилась у меня на коленях.

— М-гм?

Я откашлялся.

— Иоанна, милая моя, нет ли чего-нибудь хорошего по телевизору сегодня вечером?

— Нет.

— Откуда ты знаешь?

— Там никогда ничего не бывает.

— Но не лучше ли просто посмотреть в газете, чтобы удостовериться наверняка? Мы можем пропустить старого Гэри Купера, или Хамфри Богарта, или…

— Сегодня вечером, — твердым, но любящим голосом произнесла она, — по телевизору вообще ничего не будет. Если только… — она оценивающе окинула взглядом крупный и прочно сработанный телевизионный приемник, — …ну, я бы, наверное, могла на нем как-то расположиться, нет? То есть если ты в самом деле хочешь как-то по нему поскакать.

— Постарайся не впадать в бесстыдство, заклинаю, — ответил я голосом отстраненным и несколько даже британским. — Ты хочешь сказать, очевидно, что, поскольку ничего не будет по телевизору, ты бы предпочла провести вечер в кинематографе.

— Все кино закрыты. — Я же не мог ей сказать, что она лжет, верно? Да и объяснить не мог — по крайней мере, доходчиво, — что часовой просмотр «Шаловливых штаников» или «Приключений юной мойщицы окон» могли бы распалить меня до той температуры, при которой можно забыть жуткую девоторговлю, в кою сама Иоанна собиралась меня вовлечь, и я сумел бы призвать к себе на помощь хоть чуточку Старины Адама, дабы сыграть роль обуянного похотью жениха.

Я приготовил ей два — а может, и все три — крепких и, как я надеялся, снотворных напитка, после чего поплелся за нею в постель.




7

Маккабрею отдают приказ, который ни один порядочный человек ни на миг не подумал бы исполнять


Влюбиться в лучшего — то был мой долг,

Моя удача, если б поняла я,

И мое счастье, если б осознала.

«Гиньевра»[35 - Перевод В. Лунина.]







ПОЗДНЕЕ ТОЙ ЖЕ НОЧЬЮ моя вера в укрепляющие силы витаминов Е и В


 вновь упрочилась, и я уже погружался в заслуженный свинский сон, когда Иоанна ткнула меня в бок и сказала:

— Чарли, жеребчик мой, я хочу, чтобы ты ради меня кое-что сделал…

— Золотко, мы же только что… я хочу сказать, что уже не молод, как я объяснял выше… быть может, утром, э?

— Глупыш, я не об этом. Ты же не считаешь меня нимфоманкой или кем-то вроде?

Я пробурчал что-то как бы с облегчением и, вполне возможно, отнюдь не галантно, после чего сонно зарылся ей в теплые влажные груди снова.

— Я хочу от тебя кое-чего совсем-совсем другого.

Я пошелохнулся; слова сочились и цедились сквозь сито заслуженной сонливости, о которой речь уже шла. Опаска схватила меня за горло; я слышал, как стучат мои зубы.

— Дражайшая Иоанна, — ответствовал я голосом рассудительным настолько, насколько хватало сил. — Не уместнее ли будет заняться чем угодно, э-э, отпадным, имеемым тобой в виду сейчас, — завтра? То есть…

Она хихикнула:

— Да, Чарли-дорогуша, я знаю, что ты уже немолод — хотя на этот счет ты бы многих одурачил. — Я самодовольно осклабился. — В темноте, разумеется, — продолжила она, испортив мне всю обедню. — Нет, я не хочу, чтобы ты досуха выжимал свои чудненькие железы. Ну разве что адреналиновые. Я просто желаю, чтобы ты ради меня кое-кого убил. Ладно?

— Убить кого-то? — сонно бормотнул я. — Разумеется. В любое время. Прикончить дракона-двух — с удовольствием, когда угодно. После завтрака то есть. А теперь мне нужно поспать, видишь ли.

Она потрясла меня за плечо, отчего я зарылся еще тверже и с большей решимостью заснуть. После чего она потрясла меня за более уязвимый член, и я с негодованием проснулся.

— Я тебе вот что скажу, — сказал я. — Больше так не делай! Малый может повредиться. И с чем тогда ты останешься, а? Не медовый месяц будет, а посмешище, ты же не можешь этого не понимать. Спок'ночи.

Она безапелляционно уселась в постели, прихватив с собою почти все покрывала. Больше ничего не оставалось — только проснуться. Я проснулся. Не стану и вида делать, что настрой мой был благодушен.

— Дорогая моя Иоанна, сейчас ни время, ни обстоятельства не подобают для капризов. По всему миру и вокруг мужчины и их очаровательные сопостельницы храпят без задних ног вне зависимости от цвета кожи или вероисповедания, свернувшись калачиками в восстанавливающих ткани восьми или девяти часах. Ты попросила меня, и я согласился это исполнить завтра. Не помню, что это было, но с восторгом повинуюсь твоей малейшей прихоти. Завтра. Чем бы она ни была.

— Ой, Чарли, как ты мог уже забыть? Я лишь попросила тебя кое-кого убить ради меня. Собственного молодого мужа в медовый месяц уже и попросить ни о чем нельзя? Однако, если это так трудно…

— Нисколько; не дуйся, золотко. Все мгновенно исполнится, в один миг. Только дай Джоку имя и адрес этого типа, и он проследит за этим послезавтра. Еще раз спокойной ночи, любимая.

— Чарли!

— Ох, ну ладно, может, и завтра вечером получится, но ему придется разыскивать пистолет без криминального прошлого, понимаешь? Я же не могу попросить его пустить на твоего типа его собственный «люгер». Сама знаешь. Правда ведь?

— Чарли, персона, которую нужно убить, — не… э… тип. Ты бы вообще-то, вероятно, счел неподобающим и персоной ее называть.

— Ты говоришь загадками, о Иоанна моего сердца, — вздохнул я. — Кто же эта августейшая «она» — чертова Королева Английская?

Иоанна захлопала в ладоши — довольная, как маленькая девочка:

— Ой, Чарли, угадал, угадал!




Я отчетливо помню, как на следующее утро сказал Джоку «доброе утро».

— Доброе утро, Джок, — вот слова, предпочтенные мною, ибо неизменно они доставляют приятность.

— Утро, мистер Чарли, — парировал он, устанавливая чайный поднос в пределах досягаемости моей тряской длани. — Завтрак? — осведомился он.

— Взбитые яйца, наверное, пожалуйста.

— Ну, мистер Чарли. Болтунью.

— Взбитые яйца, — повторил я (хотя Джок никогда не уступит в споре насчет сей языковой тонкости). — И пожиже. Не подвергай их чрезмерной ажитации, я терпеть не могу гравистой консистенции: хорошенько взбитое яйцо должно выглядеть крупными, мягкими и сливочными сгустками. Как школьницы из Роудина,[36 - Роудин — одна из ведущих женских привилегированных частных средних школ близ Брайтона, графство Суссекс. Основана в 1885 г.] уж ты-то должен знать.

— Тост? — Вот и вся реакция, которую я из него выжал.

— Ну разумеется, тост. Тостоделание — один из немногих твоих талантов; и мне лучше им воспользоваться, пока ты еще не утратил способности.

Джока врасплох не застать — его рипост был подобен молнии:

— И «алку-зельцер», я так прикидываю?

Шах, мат и гол — как обычно.

— И молю тебя — посоли мне яйца, — ответил я в смысле признания поражения. — Я всегда увлекаюсь и все порчу. И пожалуйста, не забудь: к яйцам — тонко смолотый белый перец, а не грубый помол из «руби». (Чиприани из бара «У Гарри» в Венеции как-то растолковал мне, почему официанты из тех, кто классом повыше, называют эти огромные перцемолки «руби» — в честь покойного достославного бразильского повесы Порфирио Рубирозы.[37 - Порфирио Рубироза Ариса (1909–1965) — доминиканский дипломат, автогонщик «Формулы-1» и международный плейбой. Крупные перцемолки действительно называют «рубирозами» — в честь его члена, по свидетельству американского писателя Трумэна Капоте, «11-дюймового, толщиной в мужское запястье».] Сам я этого не понимаю, ибо разум мой девствен.)

Джок сделал вид, что не слушает; это очень легкий в исполнении трюк, особенно если вышло так, что вы и впрямь не слушаете; к тому же — очень несправедливо по отношению к нанимателю, который бьется в тисках пробуждения, стараясь вырваться на поверхность бодрствования.

«Чтоб его», — подумал я с горечью. После чего — вспомнил.

— Кстати, Джок, — молвил я мимоходом… (Если вам случалось работать участковым, боже упаси, терапевтом, вам чересчур хорошо знаком этот гамбит «Кстати, доктор». Действует он так: малый несколько озабочен, ибо его левое яичко только что позеленело, поэтому он отправляется к живодеру-терапевту и жалуется на головные боли и запор. Забрав выписанные рецепты, направляется к двери, а там, уже возложив длань на дверную ручку, оборачивается и мимоходом бормочет: «Кстати, доктор, вас это может и не заинтересовать, но…») Итак: — Кстати, Джок, — молвил я мимоходом, — миссис Маккабрей желает застрелить Королеву.

— Ну, мистер Чарли. Сколько, вы сказали, яиц — два или три?

— Королеву, — стоял на своем я.

— Ну да, я слышал. Вы про того пожилого фраерка, что рулит клубом для додиков в сторону Туикнема? Пришью завтра вечером, страху нет. Двадцатку только дадите на старую пушку, чтоб выбросить не жалко. Я свой «люгер» тратить на него не стану.

— Нет-нет, Джок, я имею в виду Ее Величество Королеву Елизавету Вторую, кого хранит господь и на ком никогда не заходит солнце, и так далее.

Он умолк; любой, кто с ним не знаком, запросто решил бы, что он думает.

— Джок, — молвил я жестко через некоторое время. — Твой стеклянный глаз подтекает. Умоляю — вынь его и хорошенько протри.

— Это не течь. Это я плачу, — ответил мой камердинер, стыдясь, но дерзя.

— Э?

— Ну это ж, она ж славная дамочка, нет? Пивом, конечно, меня не угощала, но и вреда никому не делала, правда?

Я знаю, как справляться с риторическими вопросами: на них не отвечают.

— А нельзя вместо нее прикончить графа…

— Нет!

— …или принцессу — ну, то есть никто и не…

— Ко-ро-ле-ву, — твердо сказал я. — Поличным причинам, как то: страх, трусость, патриотизм и тому подобное, — я также, как и ты, не настроен выполнять это подлое деяние, однако деянию подобает быть свершенным, уверяет нас международная политика. Равно как и моя жена. Два яйца, пожалуйста.

— Два яйца, — пробурчал он, волоча ноги прочь из комнаты.

С какой приязнью бы я снова окунулся в негу невинного сна — однако за проушину меня тянула настоятельность великого момента, к тому же Джок дуется, если яйца остывают. Я съел их — все до крошки, хотя от совершенства они были далеки. А пока ел, я планировал.

Час спустя, небрежно облачен и намеренно небрит, я отправился на консультацию к моему оружейнику. Само собой, я не имею в виду своего настоящего оружейника — тот персонаж похож на епископа и властвует над тусклым тихим заведением невдалеке от Сент-Джеймсского дворца; он способен провести грань различия между джентльменом и субъектом. Малого, к которому я направился, можно, пожалуй, назвать моим Другим Оружейником: это малый неизбывной нечестности, который продает незаконное огнестрельное оружие субъектам, а все профессиональные навыки его сводятся к умению прилаживать новые стволы к пистолетам, побывавшим в небольших передрягах, да отпиливать по нескольку дюймов с дробовиков. Меня он полагает кем-то вроде Благородного Джима, Вора Помещичьих Драгоценностей, и я не считаю нужным исправлять это его заблуждение. Имени моего он, естественно, не знает. Его единственные принципы: он отказывает в кредите, не принимает чеки и не продает оружие ирландцам. Последний пункт — не потому, что не любит ирландцев или их политику, а ради их же блага. Он, изволите ли видеть, не убежден, что они будут держать оружие нужным концом от себя, а ему нравится, чтобы клиенты к нему возвращались.

Меня он приветствовал обычной своей угрюмостью: торговцы нелегальным оружием почти никогда не улыбаются — должно быть, вы и сами замечали. Он был неприметно обряжен в замурзанную фуфайку и подштанники, а морковного оттенка волосы, коими он обвалян, потемнели от пота. Он, понимаете ли, делал глазированные яблоки, ибо такова его «вывеска», а темная и тесная конура, в кою он меня допустил, была неистово жарка и душна от вони варящегося сахара, гнилых фруктов и оружейной смазки. Гул ос и мясных мух в допотопных чанах для варки ирисок меня довольно-таки ужаснул. (В раннем детстве меня угораздило проглотить осу, заблудившуюся в стакане лимонада; она ужалила меня в левую миндалину, и матушка моя даже боялась — манером незаинтересованным, но благовоспитанным — за мою жизнь. Ныне же я топчу ос, когда природоохранные ребята не смотрят.)

— Приветствую, Рыж! — вскричал я.

— Здоров, чувак, — ответствовал он.

— Послушай, Рыж, как ты считаешь — мы не могли бы зайти в соседнюю комнату? На мне шелковое нательное белье, а когда потеешь, оно ужасно липнет.

Весьма нелюбезно он завел меня в крохотную, заставленную мебелью заднюю гостиную, где после тропиков его мастерской стоял арктический холод. С бессознательным изяществом оружейник мой набросил себе на плечи краденое норковое болеро и примостился на пуфике, обитом волосяной бортовкой. Должен сказать, выглядел он прекурьезно, но я не осмелился хихикнуть — он очень силен, груб и славен по всему Поплару тем, что бьет людей в чувствительные места по малейшему поводу.

— Один мой друг… — начал я.

— А, ага, — осклабился он.

— Мой друг, — твердо повторил я, — иногда занимается коммерческим браконьерством — или же отбраковкой — красного зверя в Нагорьях Шотландии Храброй. У него сейчас довольно крупный заказ на дичь от крупного отеля, название которого я, похоже, забыл. А полиция отняла у него ружье и теперь жмется, не хочет возвращать. Ему нужно другое. Что у тебя есть, Рыж?

— Ничо, — ответил он.

— Он слегка разборчив в том, что касается ружей, — продолжал я. — Ему нравятся такие, чтобы чувствовался класс. Кроме того, бить должно точно и мощно, с хорошей скоростью — в общем, по-настоящему убойное.

— У меня ничо такого нету.

— И боеприпасы свежие; никакой списанной армейской трухи.

— Мне итти надо, чувак.

— Ну и, разумеется, хороший телескопический прицел.

— Отъебись.

До сих пор диалог наш развивался хорошо, протокол соблюдался в лучших традициях. Иметь дело с такими типами, как Рыж, удивительно схоже с ведением переговоров с советской торговой делегацией. Я выудил из кармана плоскую бутылку виски и кинул ему. Он отпил, грязный пес, и бутылку не вернул. Рыгнул, сунул руку в подштанники и задумчиво поскреб.

— У меня «манлихер» завелся, — хрюкнул он после очередного глотка. Я скроил сочувственную мину и порекомендовал курс пенициллина. Он проигнорировал.

— Довоенный.

— Нет.

— Обойма на три.

— Без толку.

— Графский.

— Какой?

— Графский. Ну графу принадлежал, графу. На замке — герб, весь в золоте и прочее.

— Все хуже и хуже.

— И никогда нигде не залетал. Гарантирую.

— Ты начинаешь полуинтересовать меня, Рыж.

— Двести восемьдесят. Наличкой.

Я встал:

— Увижу следующего миллионера — расскажу ему. До скорого, Рыж.

— Симпотный цейссовский прицельчик на нем, х21/2.

— х 21/2! — взвизгнул я (сами попробуйте взвизгнуть фразу «х 21/2»). — Куда ж это годится, а?

— Слушай, — сказал он. — Если тебе этого мало, то тебе не ружье надо, а, бъять, зенитку.

Тут я уже по-честному начал дуться, и он это мгновенно ощутил; именно такое шестое чувство служит отличную службу армянским торговцам коврами. Он улизнул и вернулся с тонким элегантным кожаным футляром, который и свалил мне на то, что мне по-прежнему нравится называть «коленями». Внутри содержалось: «манлихер» в трех легко собираемых частях, снайперский прицел, навесной фонарик для отстрела крокодилов или любовниц в ночное время и двести фунтов довольно свежих 7,65-мм патронов, не говоря уже о шомполе розового дерева, серебряной масленке, серебряной коробочке для сэндвичей с гербом, рулончике фланелета 4x2 дюйма и комплекте инструментов, включавшем штукенцию для выковыривания бойскаутов из трусиков герлскаутов. Это было очень красиво; я возжаждал им завладеть.

— У антикварщика ты бы за него озолотился, — зевнул я. — Но моему другу нужно то, чем можно в кого-то стрелять. А такими игрушками никто не играет с тех пор, как Геринг бродил по первобытным топям.

— Двести семьдесят пять, — ответил он. — И это мое крайнее слово.

Двадцать минут, два всплеска раздражения и полбутылки скотча спустя я вышел оттуда владельцем ружья, уплатив двести фунтов, — что, как мы оба знали с самого начала, я и собирался заплатить.




— И зачем нам этот металлолом? — угрюмо поинтересовался Джок, когда я принес снаряжение домой.

— Им мы и выполним работу.

— Можете сами. Я нет, — сказал он.

— Джок!

— Я британец. Кстати, у меня сегодня вечером выходной, нет? И я пошел играть в домино. В холодильнике свинина. Мадам нету — сказала, ушла в какой-то паб, называется «Дом Кларенса».[38 - «Дом Кларенса» (Clarence House) — большое здание в Лондоне рядом с Сент-Джеймсским дворцом; резиденция членов королевской семьи. Построено в 1825 г., предназначался для герцога Кларенсского (1765–1837).]

Я отослал его взмахом ледяной руки. Дела и так не ахти, чтоб еще препираться с чванными слугами, которым недостает преданности поддержать своих потворствующих хозяев в такой традиционной английской забаве, как порцайка цареубийства.

Свинина в холодильнике увядала по краям; мы с нею обменялись взглядами взаимного презрения, как две дамы в одинаковых шляпках на Королевской трибуне в Аскоте.[39 - «Королевский Аскот» — четырехдневные скачки на ипподроме Аскот; проводятся в июне, считаются крупным событием светской жизни. На скачках обычно присутствует монарх, и доступ на Королевскую трибуну осуществляется по особым пропускам.] Я переоблачился в костюмчик поизящнее и отправился к «Исоу», где съел больше, чем мне полезно. У «Исоу» всегда так, но оно того стоит.

На покой я отправился рано — в узкую кровать у себя в будуаре, ибо мне потребно было переварить, истово поразмыслить и спланировать. Я слышал, как Иоанна приоткрыла дверь, и незамедлительно воспроизвел убедительный аккомпанемент крепкого сна; она уползла восвояси. До меня донесся легчайший лязг и звяк уроненной в шкатулку с драгоценностями тиары, далее — тишина.

Я продолжал размысливать и планировать. К тому мгновенью, как я заснул, у меня выработался трехчастный план:

(1) Добыть непроницаемый камуфляж.

(2) Избрать снайперскую позицию.

(3) Подготовить путь отхода.

Предприняв что-то и свершив, я отдых заслужил,[40 - Парафраз строки из стихотворения американского поэта Генри Уордсворта Лонгфелло (1807–1882) «Деревенская кузница» (1842).] и ночное отдохновение я получил; нарушали его лишь удовлетворенные шумы пищеварительного тракта, знакомые всем, кто столовался у «Исоу». Что ж, гадкие сны мне тоже снились, но я всегда утверждал, что пересказывать сновидения — третье величайшее занудство, на которое способен человек. Не мне вам говорить, каковы первые два.




8

Маккабрей макает перепуганный пальчик в кишащие акулами воды цареубийства


О, недалекий род людей несчастных!

Как много среди нас таких, что сами

Куют себе извечную беду,

Считая правдой — ложь, а ложью — правду.

«Герейнт и Энид»[41 - Перевод В. Лунина.]







КОСТЮМ БЫЛ ГНУСЕН, просто гнусен. Его явно пошили в 1940-х годах на румынского сутенера-дальтоника, а то и жиголо. Шашечки сине-оранжевого узора, должно признать, были немногим крупнее обычной пачки сигарет: вероятно, сутенер либо жиголо не желал сильно бросаться в глаза. Непристойных открыток в карманах не оказалось — равно как и отбракованных на фабрике «французских писулек»; меня это убедило в том, что, по крайней мере, в химчистке наряд побывал. Я приобрел его в заведении под названием «ГОСПОДСКИЕ ГАРДЕРОБЫ, СКУПКА», и в самом деле: складки пиджака ниспадали с моих плеч в манере, свойственной фанерным гардеробам. «ГОСПОДСКИЕ ГАРДЕРОБЫ, СКУПКА» также продала мне пару обуви под стать, хотя своим бело-коричневым великолепием ботинки эти, похоже, выдавали происхождение подревнее: в них мог щеголять мелкий дворянчик, выйдя промышлять себе состояние где-нибудь в монте-карлианском «салоне-привэ»[42 - Частный салон (искаж. фр.).] году этак в 1936-м.

На себя в зеркало их примерочной я глянул лишь единожды. Под дубинкой костюма я мог поморщиться, но, клянусь, в голос не закричал.

Ресурсы «ГОСПОДСКИХ Г. С.» казались неистощимыми.

— Кте, — спросил я со своим лучшим миттель-европ-акцентом,[43 - От нем. Средняя Европа.] — кте я моку приопрести топротный, крепкий, мусикально-инструментальный сакфояш тля моефо мусикально-инструмента? Мне потрепуется фот такой капарит. — Пока я очерчивал размер, подлый костюм нещадно вспарывал мне подмышки. — Такой, ф каких шикакские канкстеры раньше носили окнострельные афтоматы, ха ха!

— Ну и в нужное же место вы зашли же! — шумно просиял мистер Г.Г.С. — Ступайте же сюда, сэр, и осторожно же — ступенька. Мы же отчасти специализируемся на влагалищах для музыкальных инструментов. Вот тут, я же уверен, вы же отыщете футляр своей мечты — среди этой небольшой коллекции!

Я подозрительно сощурился на него, ибо всем известно, что библейское «влагалище» ныне толкуется несколько игривее, но он, судя по всему, за отросток меня не водил. Передо мной действительно раскинулся превеликий ассортимент на совесть сработанных конурок для музыкальных инструментов — зрелище редкое и причудливое. Пред моим мысленным взором расстилались пропорции «манлихера» (любой хоть чего-то стоящий торговец искусством может с первого взгляда на раму определить, подойдет ли она какой-нибудь картине из его запасников, а также можно или нельзя ее подогнать под размер оных, не жертвуя красотой резьбы), и я вскоре выбрал футляр — иначе «влагалище» — извращенной формы, разработанное, вне всяких сомнений, под баритон-саксофон. Пререкался я насчет него ровно столько, чтобы не возбудить подозрений в груди мистера Г.Г.С.

После чего запихал свой противный господский гардероб и со-ответные ему ботинки в футляр и медлительной стопой повлекся хмуро в шалаш спокойный свой, усталый, как любой селянин из Сток-Поджис,[44 - Парафраз третьей строки «Элегии, написанной на сельском кладбище» (1751) английского поэта Томаса Грея (1716–1771) в переводе В.А. Жуковского.] помедлив только в «Лиллиуайте», дабы приобрести клетчатую кепку для гольфа той разновидности, кою до сих пор я полагал существующей лишь в сочинениях П.Г. Вудхауса. В «Лиллиуайте» я воспользовался своим йоркширским акцентом, дабы сбить их, видите ли, со следа. Плащ тайного агента уже окутывал мне плечи так уютно, что я чувствовал себя плющом увитой башней. Я не возбудил, смею надеяться, никаких подозрений; даже без акцента меня бы приняли за джентльмена с Севера — никто другой не стал бы покупать такую кепку.

По моем прибытии в квартиру Джок моргнул на инструментальный футляр злобным глазом. Второй глаз, незлобный, стеклянный, был устремлен в эмпиреи либо к потолку так, что, умей он говорить, явно сказал бы: «Иже еси».

— Будь добр, водрузи этот гроб для банджо в гардероб моей гардеробной, — промолвил я величавым хозяйским голосом, — и попрошу тебя внутрь взглядов не бросать, ибо содержимое шокирует даже меня. И воздействие оного на честного кашцехлёба, подобного тебе…

— Вы имеете в виду — «хлебопашца», мистер Чарли.

— Быть может, может быть. Как бы там ни было, немедля мне поведай без экивоков и своими словами, не упуская самых незначительных примет,[45 - Фраза неоднократно встречается в произведениях П.Г. Вудхауса (например, «Деньги в банке»); считается, что он заимствовал ее из канона произведений Артура Конан-Дойла о Шерлоке Холмсе, однако сыщик ее никогда не произносил (как и знаменитую «Элементарно, Ватсон»).] — что у нас сегодня на обед?

— Мадам нету, — чопорно отвечал он. — Играет в бридж.

— И? — высокомерно вопросил я. — Уж не пытаешься ли ты мне сообщить, что я должен посылать или — боже упаси — выходить за обедом? В кладовой ничего? Ты сам, Джок, кормишься хлебами и сырами? Мне трудно в это поверить, ибо кто, как не ты, всегда питался не по чину?

Взоры его опаляли: один — пол, другой — карниз под потолком: опять же, не по чину, с его-то статью и общественным статусом.

— Я только собрался чутка перекусить, — прогугнявил он насколько мог культурно.

— Да-да? — мягко просуфлировал я.

— Ну, эта… парочку «блинцов» с икоркой внутри и сметанкой сверху — это я остатки наскреб, немножко филеев лососинки, выдержанных в вине, которое я купил из своего собственного кармана и могу это доказать; потом всего-то ничего — тоненький бифштексик на скорую руку, чего добру пропадать, а в него завернуть уж мою собственную стряпню — куриную печеночку. Ну и все.

— Ты хочешь мне сказать, — ровно осведомился я, — что там едва хватит тебе одному?

Джок лояльно поразмыслил.

— Икры, наверно, маловато, — наконец отозвался он.

Я протянул ему свои ключи.

— Десять минут ничего, мистер Чарли?

— Ты имеешь в виду десять минут после того, как ты предъявишь мне поднос с напитками?

— Еще б.

— Ну… стало быть, Джок.

— Ну, мистер Чарли.




Когда Иоанна возвратилась, я уже пребывал в постели с душеспасительной книгой св. Франциска Сальского[46 - Франциск Сальский (1567–1622) — епископ Женевский (с 1602 г.), один из ведущих деятелей католической Контрреформации.] — или, быть может, маркиза де Сада, не помню, — и недостаточно проворно щелкнул ночником. Она выиграла в бридж — она всегда выигрывает; это ее воодушевляет. Она сияла. Танцуя по комнате, она еще и пела, разбрасывая одежды там и сям.

Не все мы можем себе позволить устриц и крепкий гиннесовский портер, но скажу как на духу: бывают времена, когда баночка белужьей икры за £ 20 заполняет лакуну восхитительно.




На следующий день, удостоверившись, что Джок в своей кладовке занимается полезным делом, а Иоанна в душе, я накинул на себя новое «платье» и уже собирался было ускользнуть из дому незамеченным. Иоанна застала меня за актом ускальзывания и при виде моего радужного облачения едва не рухнула на пол от хохота, будто маленькая безумица. Такой смех, как у нее, — он плещется серебристыми волнами, — вполне чарующ, если вызван кем угодно, кроме вас самого.

— Цыц! — скомандовал я. — Если меня в этом костюме увидит Джок, он немедленно подаст заявление об уходе. У него, видишь ли, есть собственная гордость.

— Но, Чарли-дорогушечка, — выдавила она между серебристыми волнами, — зачем ты оделся гробовщиком? И в этом черном внушительном ящике у тебя что — принадлежности для бальзамирования?

— Я не вижу ничего достойного смеха, — чопорно отвечал я, — в наружности истинного бритта, готового свершить покушение на своего Монарха вопреки собственному здравому смыслу.

— Прости меня, Чарли, — опамятовалась она. — Я просто не поняла, что ты замаскировался.

— Именно это, черт подери, я и сделал, — ответил я.

Когда я проходил через кухню, моего слуха достиг приглушенный флатус — слишком дискантовый, чтобы оказаться испускаемым Джоком.

— Джок, — сурово проговорил я. — У канарейки опять запор. Новый коновал меня разочаровывает. Прошу тебя — протелефонируй в Зоопарк и спроси у них совета.

— Ну, мистер Чарли, — ответил мой камердинер — после чего, «сотто вочи»,[47 - Вполголоса (искаж. ит.).] произнес нечто, прозвучавшее как: «Поглядеть на ваш новый костюм — и не то будет».




Я шагал — нет, ускальзывал — похоже, много миль, пока не оказался вдали от тех районов Лондона, где могут проживать мои друзья, после чего остановил такси и направил его в Сити, где шанс столкнуться с моим фондовым маклером или главой моего «ллойдовского» синдиката был ничтожен. В кармане я имел карту-схему Монаршего Маршрута, которую выдрал из газеты Джока — а это именно та разновидность газет, которые читает Джок. (Флит-стрит[48 - Флит-стрит — улица в Лондоне, где до 1990-х гг. находились редакции большинства крупнейших газет, в переносном смысле — пресса и мир журналистики.] называет их «сисько-письками», но Джок хранит верность Ширли Темпл;[49 - Ширли Темпл (р. 1928) — американская актриса, позже — дипломат и общественный деятель. В кино начала сниматься в три года.] будучи прирожденным бриттом, он тем не менее без ума от беспристрастных фотоснимков монархов наших меньших, получающих «поджопники» от лошадей, когда «пьюсанс»[50 - Власть (искаж. фр.).] выходит к судебному барьеру. Иногда к тому же он может обратить внимание на столбик шрифта в уголке, повествующем о 15 миллионах бездомных в Западном Бенгале. Его социальная совесть лишь на пару рисок выше оной у Всемирного совета церквей, но и только.) В кармане у меня, как я уже говорил, пока вы меня не перебили, лежала карта-схема Монаршего Маршрута. Моя «Таймс» в своем «Придворном циркуляре»[51 - «Придворный циркуляр» — ежедневный бюллетень об участии членов королевской семьи в официальных мероприятиях; рассылается редакциям газет и журналов. Введен королем Георгом III в 1803 г. Так же называется газетная рубрика о протокольных мероприятиях двора.] не уточняла — да и, вероятно, уточнит лишь после события, — в какой разновидности автотранспорта будет перемещаться Ее В., но, поскольку мероприятие было Государственной Важности (Прием и Ланч в Зале Хреноплетов с иностранными королевскими особами), я надеялся, что Царственное Лицо будет в Государственном Ландо — открытый верх, изволите ли видеть, — а не в одном из тех громадных тяжеловесных «даймлеров» или «роллс-ройсов», которые, как известно любому асассину-любителю, пуленепробиваемы.

Моя газетная карта-схема показывала, что Монарший Кортеж по пути в Зал Хреноплетов должен ненадолго заехать в задрипанную улочку Сити, и вот в аккурат на эту улочку я направил свой кэб, и там заставил таксиста меня декантировать, сунув ему на чай больше заслуженного ровно настолько, чтобы он не принял меня за уроженца Лондона, но не слишком много, чтобы он меня не запомнил. Те из вас, кому не повезло и кто не оказался тайными агентами или наемными убийцами, поймут, как работал мой ум.

Вверх и вниз ковылял я по задрипанной улочке, музыкальный футляр колотил меня по ляжке прежестоко, но ни единой вывески «ПОСТЕЛЬ И ЗАВТРАК» завидеть я так и не сподобился. А завидел я на третьем круге ковыляний высокое, узкоплечее и неопрятное строение с названием солиситорской фирмы в окнах цокольного этажа и целым ассортиментом грязных кружевных занавесок в тех окнах, что повыше. Худосочная неряха в бигуди мотылялась внизу у входа в подвал, апатично гоняя мусор тем, что некогда именовалось метлой.

— Топрый отро! — вскричал я, вздымая кепочку для гольфа на континентальный манер и дружелюбно ухмыляясь. Существо оторвало взгляд от «территории»; глаза у нее были как у давно вышедшей на пенсию потаскухи, коей работа никогда не приносила радости.

— Ево нету, — сразу отказала она.

— Йа хотель ототшнит…

— Нету, — повторила она. Атмосфера полнилась густым ароматом давно невыплачиваемой рассрочки.

— Йа хотель ототшнит, не найтется ли тот маленький комнат, кте я мок бы проводиль ветшера с…

— С кем-кем?

— Та, икраль с мой инстромент, понимайт?

— С чем-чем?

Я осознал, что с «территории» моего саксофона ей не видно и она могла неверно меня понять. Я поднял футляр и повертел им.

— Мой шена, — объяснил я, — не хотшт болше меня икраль с ним тома. От неко она со мной холотный.

— Голодный?

— Йа, — в приступе вдохновения подтвердил я. — Колотный. Потом ест отшень мноко, понимайт, и стал отшен толст, а это портит нам фесь люпофный шиснь. Я терпейт не моку толстый шенщин. — И я воззрился на нее с нескрываемым восхищением; она оправила драный халат на своих мослах.

Десятью минутами позже я стал жильцом комнаты на втором этаже с видом на задрипанную улочку, уплатив скромную ренту за месяц вперед и с уговором, что я стану заниматься со своим инструментом лишь в те часы, когда солиситор внизу не занимается со своим законом; кроме того, мне воспрещалось принимать в комнате друзей и пользоваться ванной. В комнате, изволите ли видеть, имелась раковина для ответа на неотложный зов природы.

Дома в тот же вечер я провел два омерзительных часа с магнитофоном и альбомом какого-то переоцененного и переплачиваемого саксофониста начала 40-х, записывая обрывки и ошметки его зверского искусства и вновь и вновь повторяя фразы как бы в попытках достичь того, что саксофонист, быть может, назвал бы совершенством. Музыканта я вам не назову, ибо, кто знает — он может оказаться жив и по сей день (справедливости в мире нет ну просто никакой), а Общество наблюдения за исполнением авторских прав живо весьма и весьма, в чем я уверен намертво, — и уже изготовилось киской перед входом в мышиную нору.




Последующие несколько дней я играл свою роль. Великую Игру. Носил маску. Хуже того — я носил костюм и, боже всемогущий, те самые ботинки. Каждый вечер я подползал к этому узкому дому на этой задрипанной улочке в этом Сити, облаченный в позорную экипировку, и взбирался по лестнице, трепетнув похотливой ресницей-другой домоправительнице. Укрывшись в мерзкой комнатенке, в миазмах недокормленных мышей (да, испускавшихся комнатой, не мной), я проигрывал пленку безымянного саксофониста, время от времени разнообразя громкость, останавливая и пуская запись снова — и так далее, сам же выглядывал в окно, соразмеряя углы, дистанции и секторы обстрела, пока чертов саксофон не заигрывал мне печенки до смерти, и тогда я шаркал по ступеням вниз, увиливал от ныне вымытой и напомаженной, однако по-прежнему костлявой домоправительницы и угрюмо шагал по улице к остановке такси. Угрюмость поступи моей, едва ли нужно об этом упоминать, проистекала от необходимости промерить улицу шагами и соотнести дистанции с секторами обстрела. Я прикидывал, что Государственное Ландо в день Д будет шуршать на спорых 12 милях в час. Тригонометрия — единственное, что удавалось мне в школе. По крайней мере, единственное из мне удававшегося, о чем знали мои учителя и наставники.

Послушайте — давайте я сразу поясню, что все это мне вовсе не нравилось, ни целиком, ни частями. Я не говорю об одежде, над которой посмеялся бы даже Джордж Мелли,[52 - Джордж Мелли (р. 1926) — английский джазовый и блюзовый певец, писатель, кинокритик. Также читает лекции по искусству, в основном — по сюрреализму.] не говорю о ботинках — «банановых особых», — которые до сих пор являются мне в кошмарах. А говорю я — в кои-то веки серьезно, — об основополагающей гнилости всего предприятия. Эта страна приютила мою семью, была к нам добра, позволила нам умеренно разбогатеть и ни разу не тыкала в нас глумливым перстом. Почему же тогда я напрягаю все свои извилины к тому, чтобы свести Монарха в могилу до срока? Ну да — мне велела жена, а это веская причина почти всех поступков для почти всех ребят, особенно если, как в данном случае, был даден крепкий намек, что я могу оказаться несколько мертв, если готовый продукт заказчика не устроит. К тому же существовал жуткий полковник Блюхер, который недвусмысленно заявил, что я должен подыгрывать Иоанне, пока не получу иных инструкций. Ни одно из этих соображений не вызывало у меня приязни к деятельности подобного рода; я обостренно осознавал, что у Джока система ценностей — солиднее моей.

Вместе с тем тогда я был человеком железным, преданным одному идеалу — остаться в живых, идеалу, что мнится бледненьким в ретроспективе, но в те дни выглядел вполне разумным. В остатке живым сквозит некая прямота; спросите любого, кому приходилось сталкиваться с выбором между жизнью и смертью.

А потому я смазывал ружье, навещал жуткое строение, склабился домоправительнице, играл на саксофонной пленке, носил костюм, ботинки… о нет, даже и саму кепочку для гольфа носил я. Вы же читали о спартанском мальчике, пригревшем за пазухой лисицу, которая грызла ему кишки, а он даже не пикнул? Очень хорошо, я высказался яснее ясного.




— Джок, — произнес однажды утром я — Джоку. — Джок, мне требуется небольшая помощь.

— Мистер Чарли, — массивно вымолвил он, — если вы о том деле, которое мы обсуждали несколько дней назад, то пока вы не сказали больше ни слова, ответ — «нет». Я вас не сдам, даже ежли до этого дойдет, и вы это знаете, но помогать не могу. Только не в этом.

— И даже чуточку порулить после события? — заканючил я.

— Простите, мистер Чарли. Я даже с консервной банки крышку не срулю при таких остыятельствах.

— Очень хорошо, Джок, полагаю, что справлюсь собственноручно. Я уважаю твои принципы и ни в чем тебя не виню. Но если меня, э-э, заметут, могу ли я надеяться, что ты станешь навещать меня в камере смертника?

— Еще б.

— И быть может, принесешь мне баночку-другую икры? Настоящей «Гросрибрист», в смысле, а не того вещества, которое мы выставляем на вечеринки?

— Еще б.

— А еще, быть может, — с тоской в голосе продолжал я, — баночку-другую куропачьих грудок в желе, э? То есть мне доводилось слышать жуткие рассказы о том, что начальники тюрем считают «добрым завтраком» для малого, готовящегося к последнему стоярдовому рывку на виселицу. Жирные бараньи отбивные с жареной картошкой, фасолью и… и… всяким.

— Да не забивайте вы себе голову этой хренью, мистер Чарли, я за вами как надо присмотрю, у меня в таких местах есть дружбаны. И со смертной казнью они уже покончили, нет? Вам все равно не присудят больше, у-у, скажем, четвертного. Плевое дело. Отсидите, стоя на голове. Только одно не забывайте: постарайтесь, чтобы здоровые черные педрилы вас в душевой не поймали.

Я не содрогнулся, ибо желал сохранить Джоково уважение, но усилие мне стоило нескольких сотен калорий.

— Послушай, Джок, — нежно вымолвил я. — Насчет отмены смертной казни ты прав, но имеется еще одно обстоятельство, и на тебя его могут повесить запросто.

— Во как?

— Да.

— Вроде чего?

— Вроде Государственной Измены.




9

Маккабрей готовится выйти за рамки, но жалеет, что его домоправительница не вышла классом


В ее манерах нет покоя,

Чем знатен весь род Вер-де-Вер.

«Леди Клара Вер-де-Вер»







И СТРАШНЫЙ ДЕНЬ НАСТАЛ. У двери из квартиры Джок бессловесно вручил мне кепку и зонтик. Последний я отверг: не зонтик единый делает из наемного убийцы джентльмена. Тем не менее, ожидая лифта, я поймал себя на том, что мурлычу строфу Национального Гимна, где она — «врагам престола вечная гроза». Ясно одно: какие-то фрейдистские обрывки у меня в мозжечке чахли по грозе, изволите ли видеть, — с тем, чтобы Монаршая Особа перемещалась в отличном пуленепробиваемом лимузине, а не в открытом Государственном Ландо. Лондонская погода меня подвела — как обычно, впрочем: солнце сияло немилосердно, как улыбка управляющего банком.

Я перенесся по «трубе» — иначе подземкой? — к станции, что близлежала к моим пенатам в Сити, и вступил в Общественную Уборную. (День едва начался, видите ли, на Фондовой бирже все заняты, а у Парламента сессия, поэтому опасность приставаний невелика.) Я переоделся в костюм, ботинки, кепку.

Несколько минут спустя; ну вот я и у окна — надеваю телескопический прицел на «манлихер», а пальцы мои подергиваются от трепета перед отвратительным актом, кой я готовился свершить. Кроме того, подергивались они от ярости и отвращения ввиду той манеры, которой моя костлявая домоправительница недвусмысленно задела меня на лестнице, предложив мне составить ей компанию за «стакашкой чёнть» у нее в будуаре.

— Постле, постле, — пробормотал я, старательно изображая ухмылку и превосходно зная — нет, надеясь, — что никаких «постлей» не будет.

Стало быть, вот: дивное ложе ружья из испанского красного дерева все больше скользило в моих пальцах от пота, сколько бы я ни вытирал повинные руки о брючины ненавистного костюма. Моя браслетка с часами, хоть и была сотворена самим Патеком Филиппом, тикала все медленнее, словно ее обмакнули в наилучшее масло.

Наконец до слуха моего донеслось отдаленное ура, затем — какой-то топот, возвещавший явление конных экипажей, под завязку набитых монархами и гостями их, главами государств. Я еще раз вытер руки, дозволил ружейному дулу высунуться наружу еще на дюйм-другой (ибо завидеть идиотов по безопасности на крышах напротив мне не удалось) и пристроил у плеча приклад, а телескопический окуляр — у слезоточащего глаза. Вот они — в чертовом Государственном Ландо, где ж еще, — и воспроизводят это дивное, неподражаемое мановение, кое должным образом удается лишь Королеве-Матери Елизавете. Я, со всей очевидностью, на такое не способен: на убийство то есть, не на мановение. Должно быть, я лишился рассудка, решив, что мне это по плечу. (Когда св. Петр у Жемчужных Врат даст мне заполнить формуляр, одно я смогу твердо заявить в свое оправдание: я никогда не стрелял в сидящих.) (Естественно, я не считаю крыс, черных ворон, экс-президентов Уганды и тому подобное.)

Вместе с тем моя трусливая цареубийственная десница, судя по всему, жила своей жизнью: она передернула затвор «манлихера», досылая патрон в казенник. Его заело. Затвор, я имею в виду, — или, скорее, патрон. Я неистово дергал затвором назад, пока смятый патрон не выскочил на волю и, прожужжав у моего уха, не ударился в отпечатанную со вкусом литографию Ван-Гога «Двое анютиных глазок делят горшок». Я снова передернул затвор, и снова его заело. Кавалькада уже пересекала рубеж, за которым мой сектор обстрела окажется неэффективным. Я проклял Джока с любовью и уважением (патроны я проверил тем же утром — а кто еще мог их подменить?), однако, устремив все свои помыслы к выживанию, схватился с затвором врукопашную еще раз, дабы выстрелить хотя бы единожды и показать, что я старался. И вот когда я извлек третий патрон и вставлял новую обойму, я осознал, почему на крышах напротив не маячило никаких идиотов по безопасности. Потому что они выбивали дверь в мою убогую комнатенку. Прямо у меня за спиной.

Надо сказать, существует два способа выбивать двери. Первому меня научил один джентльмен в Филадельфии: метода сия быстра, аккуратна и почти бесшумна. Эти же ребята применяли второй способ. Будь я преданным своему делу негодяем, я бы расстрелял их в порции на один укус, не успели бы они нанести филенке третий пинок, — но душа моя к такому не лежала. Когда они наконец ввалились сквозь дверные руины внутрь, я поднял их на крупные ноги и любезно отряхнул. Дверь была незаперта, но этого я им говорить не стал, чтобы не портить на весь день настроение. Каждый из них арестовывал меня снова и снова, понуждая говорить то, что может быть использовано против меня, и налепляя на все в виду ярлыки с надписями «улика». Худосочная домоправительница кудахтала и болботала у них за спинами, уверяя, что с самого начала подозревала во мне неприрожденного британца.

Голоса фараонов были яростны, суровы и горды. Это, видите ли, дельце, достойное лондонского Тауэра; подлинное цареубийство никто не станет сдавать в убожество «Полынных кустов»,[53 - «Полынные кусты» (Wormwood Scrubs) — лондонская тюрьма для совершивших преступление впервые.] где злодею придется отираться с гоп-стопщиками, женобивцами, чадонасильниками и обычными застройщиками. Я — дело особенное. (Об одном жалел я, когда запястья мне замыкали в наручники: я не разъяснил Джоку до конца недвусмысленно, что куропачьи грудки в желе ни к черту не годятся без свежего темного хлеба с маслом.) Фараоны едва ли били меня — однако обыскивали вдумчиво на предмет уличающих документов, вроде пятифунтовых купюр, золотых портсигаров и так далее. Удалось им найти одно: квитанцию за покупку костюма, который сейчас был на мне. Надеюсь, «ГОСПОДСКИМ ГАРДЕРОБАМ, СКУПКЕ» они не сильно испортили торговлю.

Шмон был позорно неэффективен: мне самому пришлось напоминать им о копчике, где злые дяди часто приклеивают «приправу» — сточенную бритву. Пока я хихикал, в дверях, разбрасывая обломки привередливыми ножищами, замаячили трое высоченных детин. Это вам не обычные британские лягаши — сами ноги их красноречиво сие утверждали. Фактически то были полковник Блюхер и пара его клевретов. Блюхер взметнул трехстворчатый пластиковый складень, весь засиженный отпечатками важных резиновых штампов. Фараоны прекратили меня арестовывать и принялись называть Блюхера «сэр». Кто-то велел домоправительнице заткнуться — за это вспомоществование великая моя благодарность, — и у нас образовалась некая живая картина. Затем Блюхер учтиво поблагодарил бобиков, однако голос его звучал несколько безапелляционно, что означало «теперь отъебитесь».

Не знаю, кто компенсировал домоправительнице выломанную дверь и разбитые мечты, но это был не я. Когда мы уходили, она воспроизвела жест, которому ей никогда не следовало учиться, ибо она явно не собиралась участвовать в конкуре.

— Ф Хункарии, — сообщил я ей, — мы покасыфайт этот снак фот так. — И я продемонстрировал, задействовав гораздо меньше пальцев.

Необъяснимым образом Блюхер, казалось, был мною доволен. Необъяснимым же образом, казалось, его совершенно не интересует мой цареубийственный заговор, но я его все равно изложил, ибо покушение на покушение всегда развязывает язык: это все знают.

— И я полагаю, это ваши взломали мне патроны? — с благодарностью завершил я.

— Отнюдь, мистер Маккабрей, то были вовсе не мы.

— А, ну, стало быть, Джок столь патриотичен, сколь я все время и подозревал.

— Да нет, я бы не сказал, что это и Джок.

— Тогда кто же?

— Вот этого я бы сказать не мог.

Я знал, что это означает. То есть думал, будто знаю, что это означает.

Они высадили меня на не том конце Брук-стрит — наверняка из соображений безопасности. Прогулка пошла мне на пользу. Джок открыл дверь с безвыразительным лицом, а когда я проходил через кухню, с подобным же дефицитом эмоций сунул мне в руку крепкий стакан. Первый же глоток поведал мне: мой камердинер понял, что сейчас не время для таких церемоний, как содовая.

Иоанна была в гостиной; ее прекрасные глаза не отлипали от телевизионного приемника, в коем какой-то парняга наяривал нечто изумительно тоскливое на свистульке, отлитой из чистой платины.

— Послушай, Иоанна, — сконфуженно начал я.

— ШШШШ! — ответила она. (Существуют определенные инструменты, которые, похоже, вызывают необъяснимую зачарованность в особях женского пола. Вот вы знали, к примеру, что в древних Афинах был принят закон против ребят, играющих на флейтах под девичьими окнами? Против дарения девам охапок цветов, коробок шоколадных конфет или норковых шуб не принимали ничего, а игра на флейте полагалась нечестным преимуществом: ей поддавались даже умные девы. Я не сочиняю, ничуть, — спросите любого Греческого Историка. Осведомьтесь в промежуток здравомыслия между послеобеденным сном и часом коктейлей.)

Когда парняга завершил дудёж и принялся вытряхивать слюни из ценной свистульки, я смочил свою тем, что оставалось от ценного скотча, и произнес:

— Послушай, Иоанна, мне ужасно жаль, но…

— Все в порядке, Чарли-дорогуша, прошу тебя — не продолжай. Я не вынесу объяснений того, как ты не оправдал моих надежд. Даже лучшие мужи ломаются под напряжением.

Над этим последним я задумался, ибо знал, что она не из тех женщин, кто кое-как употребляет слова. Множество горьких возражений и остроумных реплик пришло мне на ум.

— Ах, ну что ж, да, — вот что я предпочел произнести. И даже она не смогла придумать, как парировать это замечание. Позже мы отобедали рано, поскольку стоял тот вечер, когда приходит и «делает одолжение» наша прелестная итальянская кухарка, а заканчивать ей нравится пораньше из-за, как она выражается, «Бинко». (Вероятно, вы о «Бинго» не слыхали — это такая игра, в которой шансы у игрока чуть хуже, чем при поединке с «фруктовой машинкой», но не нужно стирать до крови ладонь, дергая за рукоять. Для экономики, меня уверяли, тоже великолепно: видите ли, если малый зарабатывает в неделю 80 фунтов и 20 из них отдает супруге на «Бинго», а сам таким же количеством дензнаков поддерживает борзых — что, разве станет он мириться с каким-то паршивым, паскудно-капиталистическим дифференциалом в чертовы 5 %, а?)

Итак, мы отобедали рано — простеньким «боллито мисто»,[54 - Смешанное рагу (ит.) — блюдо из тушеных овощей, мяса, курицы и колбас, подается с чесночно-анчоусной подливой.] в круговерти искрящихся реплик, вроде: «Передай соль, пожалуйста, дорогуша» или «Ох батюшки, жаль, что так с вином». Моим финальным «жёдэспри»[55 - Игра интеллекта, острота (искаж. фр.).] было: «Иоанна, дорогая, мне кажется, я отправлюсь на боковую пораньше, не возражаешь?» Она была готова к такому удару: одарив меня милейшей из улыбок, сказала, что не возражает ничуть, поскольку сейчас по телевизору как раз начинается фильм ужасов.

Должно быть, двумя часами позже она проникла в мою гардеробную и сообщила, что фильм ужасов перепугал ее до ужаса.

— Ну-ну, — сонно пробормотал я, похлопывая ее там, где должна была находиться ночная сорочка. После чего Иоанна осведомилась, что пошло не так при покушении, и я сказал, что патрон никак не желал залезать в казенник. Поначалу она, видно, не постигла, пришлось ей как бы демонстрировать. Несколько минут спустя она сказала, что поняла почти все, кроме действий затвора. Я спустился смешать нам выпить. Играем на время, вы же понимаете.

Заснула она, вероятно, минут тридцать спустя: баллистика — очень скучный предмет.

Незадолго до зари Иоанна снова потрясла меня. Я угрюмствовал. Я всегда угрюмствую в этот час.

— Чарли-дорогуша, — произнесла она. — Я не понимаю одного. — Я воспроизвел неубедительную фонограмму сна, но тщетно. — Слышишь, Чарли? В обойме должно было лежать три патрона, правда?

— Ох, ну что ж, — сказал я.




10

Маккабрею дают совершенно простое — нет, восхитительное — задание, и он умудряется пустить его псу под хвост


…и кусты сомкнулись

За ней, и эхо вторило: «Дурак».

«Мерлин и Вивьен»[56 - Перевод В. Лунина.]







И ВСЕ РАВНО, ЧАРЛИ-ДОРОГУША, — сказала она, пока я мотылял безжизненный ломтик бекона по тарелке для завтрака. — И все равно, тебе не чересчур удалось, правда? Покушение то есть? Человек из ЦРУ наверняка бы проверил все патроны до единого — цэ-эрушные шишки, говорят, никаких оправданий и слушать не желают.

Единственное остроумное возражение на это, пришедшее мне в голову, было таково, что подобное ему я бы ни за что не помыслил адресовать нежновзращенной миллионерше, и потому я придержал язык и с ненавистью пырнул жареное яйцо.

— Быть может, — продолжала она, — это задание оказалось для тебя крутоватым: как ты сам часто говоришь, ты уже не юноша, да?

Применив силу запястья и кисти — о продолжающемся наличии коей силы в себе я даже не подозревал, — я одним ударом ножа рассек ломтик хрустящего жареного хлеба, отправив половину в полет через всю комнату, словно тарелочку для стрельбы.

— Поэтому, — сказала Иоанна, — я придумала для тебя одно маленькое задание, которое ты сочтешь простым и восхитительным.

Я испустил череду осторожных недоверчивых звуков, которые могли или не могли быть слышимы за чавканьем жареным хлебом.

— Тебе понадобится лишь подружиться — очень крепко подружиться — с красивой молодой женщиной. Она — нечто вроде моего делового партнера в одном конфиденциальном предприятии, и у меня такое чувство, что она протекает. О перестань же воздевать так глупо брови, дорогуша, — ты отлично понимаешь, о чем я: она немного слишком разговорчива с нашими… э… конкурентами. Я хочу, чтобы ты подобрался к ней поближе — причем трать сколько влезет. Так, словно ты устал носить с собой всю эту кучу денег. От такого обращения она станет пялиться на тебя с обожанием. Затем начинай ухлестывать — и посмотрим, действительно ли она так болтлива, как я подозреваю. Можешь намекнуть, что ты журналист-расследователь одной из английских воскресных газет, хм?

Мои нож и вилка обрушились на тарелку — посуда поменьше просто раскололась бы напополам, — а сам я встал, излучая арктический взор, от которого просто увяла бы женщина поменьше.

— Есть вещи, — чопорно произнес я, — которых совершенно немыслимо требовать от мужчины. Покушаться на жизнь царствующей особы — да. Изображать журналиста воскресной газеты — нет.

— Прости меня, дорогуша, — торопливо залопотала Иоанна, — мне, быть может, не хватило, э-э, проницательности, когда я это предложила. Тогда, наверное, можно намекнуть, что ты крупный инвестор и слыхал, что у нее может оказаться некая инсайдерская информация по некой очень симпатичной сделке — как раз ее кусочек тебе очень хотелось бы приобрести, и в доказательство у тебя имеется бумажник. Но сначала подберись к ней поближе, завоюй ее доверие; я уверена, что она сочтет тебя восхитительным. Да мама родная, я же тебя восхитительным считаю, разве нет?

Я снова уселся, но завтрак мой долее не чаровал меня: он выглядел жестокой пародией на Кандинского.[57 - Василий Васильевич Кандинский (1866–1944) — русский живописец и график, один из основоположников и теоретиков абстрактного искусства.]

— Очень хорошо, — наконец вымолвил я. — Как и где я должен захороводиться с этой дамой?

— Сегодня вечером, дорогуша. Все уже улажено. Ее зовут Лоретта. Ты будешь ее партнером на приеме: это всего-навсего Нефтяное Арабское Посольство, поэтому не стоит охотиться за белой бабочкой и фраком, простой смок вполне сгодится. Извини, я имела в виду обеденный пидж.




Лоретта оказалась владелицей эдакого изумительно уязвимого лица, похожего на цветочек; казалось, ее глаза вечно готовы переполниться слезами счастья, а щедрые губы искусаны в тысяче зверских поцелуев. Я поймал себя на том, что мне хочется ее защитить, — ведь все, на самом деле, сводится к этому, не так ли? Насколько бы я ни был молодым мужем, мне до боли возжелалось выяснить, соответствует ли все остальное в ней обещаниям этого милого личика.

После приема и того, что сошло за буфет в Посольстве подобного класса, она деликатно содрогнулась, когда я предложил нанести совместный визит в ночной клуб. (Я тоже несколько содрогнулся, хотя моя дрожь проистекала от облегчения, что не придется тратить много денег. Я не скаред, скажу я вам, честное слово, но пятьдесят фунтов за паршивую шампань и избыток децибел никогда не привлекали меня своей выгодностью. «Квантум меруит»,[58 - Сколько заслужил (искаж. лат.).] как я всегда говорю.)

— Возьмите меня домой, — промурлыкала она. Ее мурлыканье относилось к той марке, что распространяет знакомый зуд от основания позвоночника к дорсальным областям. Я и взял ее. Домой то есть. «Дом» ее оказался квартирой в ненавязчиво шикарном квартале рядом с Кёрзон-стрит. Швейцар ненавязчиво нас не заметил, но спина его истекала милостью. Если швейцаровы спины вообще способны красноречиво сиять словами «Благословляю вас, дети мои», спина этого швейцара лучилась именно ими.

У дверей квартиры Лоретта вручила мне ключ — терпеть не могу дам, которые делают вид, будто способны открыть дверь без посторонней помощи, — и встала в такой позиции, что мне пришлось бы прижаться к ней едва не вплотную, чтобы дотянуться до замочной скважины. Ее огромные фиалковые глаза искательно глазели на меня, сочась вышеупомянутыми непролитыми слезами, губы трепетали боязливым тремоло — короче, она бесконечно малыми приращениями выделяла все те сигналы, кои должны подсказать малому, что девица желает оказаться поцелованной, причем — незамедлительно. Я взялся за эту задачу с энтузиазмом. Лоретте такое удавалось хорошо. Когда ее дыхание участилось, я отыскал скважину, и, по-прежнему замкнутые в объятиях друг друга, мы фокстротом вступили в квартиру. Фатера оказалась роскошной — всюду цветы, а над всей прочей обстановкой превалировала чудовищных размеров софа, подтянутая поближе к пылающему в камине живому огню. Лоретта на миг исчезла и вернулась босиком с бутылкой «Арманьяка» и двумя бокалами. Не помню, каким был «Арманьяк», — меня заворожили ее идеально вылепленные мизинчики на ногах, которыми она покручивала перед пламенем.

В порядке затравки для разговора я неуклюже отметил, дескать, широко известно, что это — вернейший способ обморозить пальцы, на что она необъяснимым манером расхохоталась. После чего неистово рухнула на меня. Рты наши встретились и сомкнулись со всей безмозглой решимостью пары стержневых магнитов. Минуту или две — а может, и все три — не было слышно ничего опричь чавканья, коим всегда сопровождается сосание лиц, треска поленьев в камине и пчелиного жужжания определенных застежек-«молний». (Ежели когда-либо стремительный рост цен на шантаж вынудит меня написать мемуары, я полон решимости озаглавить их «Молниеносная моя погибель».)

Как вдруг, едва стало избыточно ясно, что Лоретта любезно рассчитывает, что я коварно ею воспользуюсь, я, виновато вздрогнув, выпутался из ее объятий. Не молодой ли я муж? Не влюблен ли я в свою молодую жену Иоанну? Ответы были: «Определенно» и «По всей видимости» — именно в такой последовательности. Мне было велено «подобраться к ней поближе» — но не выхожу ли я за пределы? Лоретта томно показывала мне, что некоторыми своими деталями анатомии за некоторые пределы я уже вышел, если вы мне простите некоторую вульгарность, но лишь на этот раз.

— Послушайте, э, дорогая моя, — проблеял я. — Мне в голову только что пришла ужаснейшая мысль.

— Все в порядке, — промурлыкала она. — Я утром приняла пилюлю.

— Нет-нет-нет, я не об этом; а я о том, что абсолютно пообещал телефонировать своему, э, деловому управляющему до… — я украдкой метнул взгляд на часы, — до полуночи. Он летит во Франкфурт или какое-то подобное место с первым лучом зари. Не мог бы я воспользоваться?..

— Скорее, — ответила она, передавая мне телефонный аппарат. Я набрал номер. Ответил милый и сдержанный голос Иоанны. Призвав на подмогу все ржавые остатки немецкого языка, что я только мог припомнить, я гортанно обратился к ней:

— Ах, херр, эр, Иоганн! Хиер ист Чарли Маккабряй!

— Солнышко, ты уже пьян?

— Наин, найн, — вскричал я, продолжая применять тевтонское наречие. — Не понимайт ли вы германски?

— Ну разумеется, Чарли-дорогуша, понимаю. Твой немецкий несколько отличается от моего, но, думаю, что-то разобрать я смогу.

— Гут. Понимание есть все, что нужно будет мне. Здесь есть что-нибудь о маленькой трудности. Для завладения уверенностью нашего друга выглядит необходимым, чтобы в постель я взять ее был должен. Что делать мне? Халло? Халло? Не слышь ли ты меня?

— Слышу, дорогуша. Ты хочешь сказать, что тебе нужна «зеленая карта»?[59 - «Зеленая карта» — документ, подтверждающий вид на жительство с правом на трудоустройство, выдаваемый иностранцу, получившему статус постоянно проживающего в США. Первоначально был зеленого цвета, позднее — розового. Официальное название — «форма 1-551».]

— Что это есть? Ах, йа, теперь я понимайт.

— Ну что ж, ладно — но лишь на этот раз. Но, Чарли…

— Йа, херр Иоганн?

— Тебе не должно это понравиться.

— Найн, херр Иоганн. Гутен нахт.

— Ой, и вот еще что, Чарли?

— Йа?

— Оставь немного на потом, хм?

— Цу бефель,[60 - Как прикажете (искаж. нем.).] херр Иоганн, — ответил я. Стерев вороватую бусинку пота с чела, я повесил трубку. А обернувшись к Лоретте, произнес: — Извините, дорогуша. Безумно важное дело. Я уверен, вы понимаете.

— Naturlich, — ответила она с ледяной сладостью в голосе. — Es Scheint mir dass du versucht hast von deiner Frau eine Freischute zu bekommen, und ich kann mirauch denken fiir was.

— Что что что? — осмысленно переспросил я.

— Я говорю, она разрешила вам потрахаться?

Ох батюшки, ох боженька, подумал я. В трубку, черт бы ее побрал, я назвал свое настоящее имя.

— Хо хо, — произнес я вслух с хитрецой и, за неимением более разумных слов или действий, заключил ее в объятия и страстно облобызал. Она уже застегнула «молнии» — опять мне вкалывать, — но персты мои ухватились за вытяжной трос. И тут Лоретта встала.

— Спокойной ночи, дорогой мой, — сказала она.

— Как это — «спокойной ночи»?

— Ну, видимо, так, как оно примерно есть, — спокойной ночи.

— Но но но…

— Да, было бы очень весело, но я собираюсь жить и дальше.

— Э?

— Я имею в виду, что не хочу оказаться убитой на этой неделе. Как и на любой прочей. Вот ваши зонтик и шляпа. И прошу, не думайте обо мне слишком плохо; вы мне показались очень славным, я всегда любила глупых мужчин. О, и еще, дорогой мой, — застегнитесь спереди. Ночи ныне холодны, вернейший способ обморозиться.




Швейцар читал за своей конторкой в вестибюле. Лицо его излучало милостивую пустоту, но мне поместилось, будто брови стража на йоту приподнялись, когда я прошаркал мимо.

— Спокойной ночи, — пробурчал я.

— Спокойной ночи, сэр, — озадаченно ответствовал он и вернулся к своему «Форуму». Вероятно, изучал статью о преждевременной эякуляции.

Дома Иоанна тоже воздела бровь — намного красивее и гораздо разрушительнее, чем швейцар.

— Ты так рано, Чарли-дорогуша?

Я рыкнул приглушенным манером и нацедил себе один из самых крупных стаканов виски с содовой за свою карьеру. Сифон с содовой я слишком не третировал. Без лишних слов Иоанна протянула мне две капсулы Е из маленького золотого «дражуа».[61 - Бонбоньерки (искаж. фр.).] Я угрюмо проглотил.

— Я сдулся, — в конце концов вымолвил я.

— Сдулся, Чарли? Ты хочешь сказать, Лоретта высосала…

— Нет-нет — сдулась моя легенда. Ты что, никогда не читаешь шпионских романов? Лоретта знает, кто я такой, эта сучка говорит по-немецки. Лучше меня вообще-то.

Иоанна, похоже, удушила в себе улыбку.

— Ну разумеется, говорит, дорогуша. Она же немка, понимаешь.

— Надо было сказать.

— Надо было спросить.

Я усмирил слова, что рвались с моих уст, ибо мне отнюдь не свойственно грязно выражаться перед дамами — женат я раньше не бывал, изволите ли видеть.

— Как бы там ни было, — продолжил я, когда благословенный виски основательнее закрепился в моей кровеносной системе, — операция провалилась. Я из нее ничего не выжал.

— И ничего не вжал?

— Терпеть не могу пошлости в женщинах.

— Ну же, Чарли, не будь таким ханжой; я ни на миг не ожидала, что она станет трепаться. Она воистину отлично вышколена. На самом деле я вообще-то проверяла тебя, а не ее. Что-то вроде теста на инициативность, понимаешь?

Я переварил это вместе с новым стаканом виски-с-с, который мог бы оказаться старшим братом своего предшественника. Кровь моя вскипела от досады и бессильного раздражения, а голову заполонили горькие рассуждения о природе женщин. Мне почудилось, что единственный способ сохранить последние клочья самоуважения — это прошествовать к кровати подчеркнутейшим манером.

— Думаю, я отправлюсь в постель, — вымолвил я незаинтересованным тоном человека, пившего как «Арманьяк», так и скотч, и — более того — отвергнутого в самой кульминации процесса страстного свидания.

— В постель? — переспросила Иоанна. — Здорово! А мне можно?

Я присмотрелся к ней с легким шевеленьем невольного восхищения в тораксе. Она встала одним легоньким движением, пожатием плеча сбросила «пеньюар» и обнажила бесстыдное маленькое творение из черных кружев, кое, казалось, ненадежно поддерживается лишь ее выдающимися сосками. Черные кружева заканчивались ровно там, где начинались ее длинные превосходные ноги; если бы Иоанна не была натуральной блондинкой, можно было бы не угадать, где у этого творения подол. Мой взгляд восхищения неуловимо сменился таковым же нежности — мне вспомнилась предыдущая роль «крупного инвестора».

— Можно? — робко переспросила она.

— Не знаю, — ответил я, — но довольно-таки уверен, что я бы смог.

Она потрусила к спальне. По природе своей я не похотлив, но в зрелище прекрасной женщины, трусящей передо мной вверх по лестнице в подобном ночном облачении, есть такое, что будит во мне зверя. Сам не знаю почему.

— Чарли? — спросила она несколько мгновений спустя. — Чарли?

— Мм-гммм? — выдохнул я, поглощенный.

— Чарли, ты притворяешься, будто я — Лоретта?

— Ну разумеется, нет, — солгал я. — Я думаю о своем шестерке[62 - Шестерка (или «фаг») — прислуживающий младший ученик в английской мужской привилегированной частной средней школе; оказывает услуги старшему ученику — будит его по утрам, чистит обувь и т. д.] в школе, если желаешь знать.

— Ты низок и порочен, — довольно пробормотала она.




— Чарли, — сказала она утром.

— Хрюк.

Твердой рукой извлекая мое лицо из ложбинки меж своих грудей, она повторила мое имя.

— Да, да, — капризно ответил я, — это по-прежнему я. Кого ты ожидала обнаружить? Онассиса?[63 - Аристотель Онассис (1906–1975) — греческий миллионер, второй супруг вдовы президента США Джона Фицджеральда Кеннеди Жаклин Бувье.]

— Послушай, Чарли… нет, прекрати… ну хотя бы на минуточку. Мне нужно с тобой поговорить. Твое свидание с Лореттой вчера вечером было всего лишь вторым заданием, но ты не можешь не признать, что оказался нестойким, правда?

— Не могу восхититься твоим речевым оборотом, — сонно пробурчал я.

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Итак, если ты действительно хочешь принести мне какую-то пользу… нет же, перестань, я не об этой стойкости… тебя надо натаскать.

— Чепуха. Я натаскан. Специалистами. На Войне.

— Да, я знаю. Твое досье из Военного министерства[64 - Военное министерство Великобритании было образовано в 1857 г.; в 1964 г. вошло в состав Министерства обороны.] у меня в ящике стола внизу — стоило мне двухсот фунтов. — (Тут я проснулся.) — Ты набрал хорошие очки в рукопашном бою без оружия, организации диверсий и расстрелах, но это было четверть века назад, правильно? А курса подрывных действий ты так и не прошел, верно?

— Забыл, — ответил я, имитируя сонливость, коей больше не ощущал.

— Вовсе нет. Тебя пытались втащить в эти пакости сразу после Войны, но ты легкомысленно ответил им что-то о плоскостопии и трусости.

— Про трусость было правдой.

— Так вот, дорогуша, с этого же вечера ты записан на курс в нашем личном Педагогическом колледже.

— И вовсе никуда я не записал — и что, в любом случае, ты имеешь в виду под этим «нашим»? Кто эти «наши»?

— Записан-записан, дорогуша. А «наши» в данном случае — это «мы», я и некоторые мои подружки. Я все тебе когда-нибудь скоро об этом расскажу. Тебе понравится в Колледже, Чарли.

— И вовсе ничего мне не понравится, потому что, черт побери, никуда я не пойду.

— Милый старенький домик у Лейтон-Баззард.

— Я сплю дальше.

— Ты уверен, солнышко? Насчет того, что спишь? Уверен я не был, как выяснилось, еще примерно восемь минут, лишь по прошествии которых и заснул, но прежде она выжала из меня медленное согласие. Среди прочего.




Поскольку я органически не приспособлен к произнесению ложных утверждении, должен признаться: женившись на Иоанне, я остро предвкушал великую борьбу за власть между нею и Джоком. Увы, Джок подпал под чары Иоанны и превратился ныне в обычную пешку, спешащую предупредить ее малейшие желанья. Пожелай я в свои холостяцкие дни завтрак в половине первого дня — а именно в этот час завтрак был заказан в тот день, — Джок призвал бы кэб и отослал бы меня в «Лайонз» на ближайшем углу.[65 - «Лайонз» — сеть однотипных фирменных ресторанов, кафе булочных-кондитерских одноименной компании.] Сегодня же единственным его замечанием, когда он вкатывал корнфлексы, копченую рыбу, почки и кеджери,[66 - Кеджери — жаркое из риса, рыбы и пряного порошка карри; было популярно во 2-й половине XIX и начале XX в., первоначально — индийское блюдо.] был благовоспитанный вопрос, когда мадам пожелает отыметь ланч.

— Зачем ты так диковато урчишь, Чарли? — спросила Иоанна. — Похоже на Большой Кошатник в Зоопарке!

— Это запах копченой рыбы приводит тебе на ум данный зоологический анклав, — ответил я в надежде, что Джок меня услышит и помучается. Немного погодя, насытившись кеджери и крепким сладким кофе, я ощутил в себе довольно смелости, дабы вновь поднять вопрос о Педагогическом колледже для юных дам. С упором на то, что никакое обещание, выжатое из меня под воздействием натуральных блондинок, английским судом не принимается. Короче говоря, я никуда не еду.

— Послушай, — втолковывал я голосом разума. — Все эти дрянные второсортные обноски дзюдо и карате, которым обучают глупеньких дурочек в вечерней школе, — просто мусор. Женщины полагают, что добиваются каких-то результатов, потому что, пока они принимают абсурдные позы кунг-фу, размахивая пухленькими ручонками на еще более абсурдный манер и издавая гораздо более абсурдные вопли своими ротиками, хорошо оплачиваемый инструктор ведь не подходит к ним и не лупит с левой им в живот, а правой, по старинке, — в губную помаду, правда? Хотя готов спорить, именно этого ему часто и хочется. Но его сдерживают джентльменские инстинкты, каковые гласят: не бей даму в уязвимые места, кои у дам уязвимы все. Лично я никогда этих предубеждений не понимал, ибо я не прирожденный англичанин, но они тем не менее существуют… Любой обычный насильник или грабитель, — продолжал я, — подобных терзаний не испытывает. Он не станет вежливо дожидаться, пока дама примется махать ему руками угрожающим образом, и его не повергнут в смятение восточные кличи, которые она будет издавать. Он просто делает шаг вперед и прописывает объекту своего желанья пятерней в грызло — невзирая на ценный фаянс, размещенный там стоматологом, — за чем следует сходный удар чуть ниже ее, вот те крест, живого бюстгальтера. Никогда не подводит. (Полицейским женщинам, разумеется, известен трюк-другой; это означает, что они остаются в сознании, может, секунд на тридцать дольше, а в больнице проводят лишние тридцать дней.) …Мой же совет, — назидательно продолжал я, — любой женщине, подвергшейся нападению насильника или грабителя, будет таков. В случае с насильником: незамедлительно ложитесь на спину, задирайте пятки в воздух и кричите: «Бери меня, бери меня, я тебя хочу». Это обескураживает почти всех насильников, особенно если даме под вопросом случится быть такой дамой, на которую лишь насильник взглянет дважды. Если же он упорствует в достижении поставленной цели и подобная простенькая увертка его не смущает, большого вреда нет: лежите вполне спокойно и пытайтесь получить удовольствие. Выбор сравнительно прост: краткое и, быть может, не совсем неприятное вторжение в вашу физическую приватность — или болезненные увечья, вызывающие потерю привлекательной внешности и, вполне возможно, самой жизни. Кто, в конце концов, станет плакать по отрезанному ломтю, а? В любом случае ни при каких обстоятельствах не способствуйте задержанию насильника, ибо его адвокат непременно убедит многих присяжных, что вы его сами спровоцировали, и суд окажется намного болезненнее акта насилия… В случае с грабителем — немедленно вручите ему свой ридикюль — ибо вы едва ли настолько глупы, чтобы носить в нем что-либо поистине ценное, — сбрасывайте туфли и бегите. Бегите как вихрь, вопя при этом во весь голос. Вопите сиреной, паровым свистком — подобные субчики питают неприязнь к любому шуму, когда практикуют избранное ими ремесло. Мои пожизненные штудии искусства войны научили меня, что бегство — определенно самый рентабельный способ ведения боевых действий. Дает победу в очень немногих битвах, но сильно экономит войска. Спроси любого итальянского генерала, если сумеешь поймать его без сеточки для волос у него на голове. Или разумеется, если вообще сумеешь его поймать.

Изложив эти немногие и со вкусом подобранные соображения, я потянулся к копченой селедке жестом лектора, желающего отпить глоток воды.

— Чарли, — мягко произнесла Иоанна, — наш Колледж вообще-то не очень походит на вечерние классы по дзюдо. Ты сам поймешь, когда туда приедешь.

— Но, дорогая моя, неужели я только что не растолковал тебе с крайней недвусмысленностью, что я не поеду ни в какой твой гадкий Колледж? Должен ли я повторить это еще раз? Я не поеду ни в какой Колледж.




В тот же вечер по пути в Колледж я остановился в Сент-Олбансе испить пива и приобрести пару плоских полубутылей скотча на тот случай, если Колледж окажется непьющим. Кроме того, я позвонил Блюхеру — после фиаско с покушением он уступил, признав, что, быть может, «безопаснее» предоставить мне номер и «процедуру» для связи с ним в чрезвычайном случае. Я набрал выученные наизусть цифры, дал телефону прозвонить предписанные двенадцать раз, повесил трубку, отсчитал тридцать секунд и набрал снова. Немедленно ответил теплый голос, сообщив мне, что я попал в «Лавку отечественных и колониальных товаров» — вполне вероятная крыша, надо заметить.

— Пазалюста, мозно мне Папоцьку? — вопросил я, давясь этой детской белибердой. — Мамоньке оцень плёхо.

— Ой батюшки, вот жалость-то какая. Ты далеко?

Я продиктовал ей номер телефона-автомата; повесил трубку; закурил. Снаружи будки маячила жирная ведьма — зыркала на меня и тыкала пальцем в наручные часы. Я плевать на нее хотел. Она постучала в стекло, продемонстрировав мне горсть медяков и что-то безмолвно изрыгая ртом. Я с вожделением вперся взором в деньги и начал расстегивать пальто. Она убралась прочь. Зазвонил телефон.

— Халло, — произнес голос Блюхера. — Это Папочка. Кто здесь?

— Это Вилли, — процедил я, стиснув зубы.

— О, привет, Вилли. Вы на безопасном телефоне?

— Ох, да христаради. Послушайте, я еду в какой-то Педагогический колледж, он называется Блямкли-Лог, как ни трудно в это поверить. Это возле…

— Я знаю, возле чего он. Скажите-ка, а как называется эта приблуда, которую вы, британцы, нацепляете, когда играете в крикет?

— Не понимаю. Мы много чего нацепляем, когда играем в крикет.

— Та штука, которую вы носите под штанами, чтоб как бы прикрыть фамильные драгоценности, понимаете?

— Вы про гульфик, я полагаю? Но какого дьявола…

Не знай я его как человека, начисто лишенного чувства юмора, я бы предположил, что он так развлекается.

— В Сент-Олбансе есть спортивная лавка?

— Не могу сказать. Но если и есть, она в это вечернее время уже наверняка закрыта.

— Блин, тогда круто. Ну что ж, удачи, Вилли. Держите связь.

Он повесил трубку. Я отъехал, неистово размышляя. В груди моей кипело множество эмоций, однако веселья среди них не наблюдалось.




11

Маккабрей несколько берется за палку и исключает фразу «слабый пол» из своего лексикона


Читал, пока мне сон не смежил вежды,

«Легенду Женщин Добрых» — давний труд,

Он пелся утренней звездою из надежды.

Что ее ноты вниз дойдут

«Греза о Прекрасных Женщинах»







БЛЯМКЛИ-ЛОГ, НЕСМОТРЯ НА своё несообразное имя, оказался постройкой горделивой,[67 - Английские помещичьи дома или аристократические замки зовут «горделивыми» с легкой руки английской поэтессы Фелисии Хеманс(1793–1835).] насколько я мог разобрать в сумерках. Пока я рулил по горделивой дорожке, чрезмерное количество горделивых прожекторов заливало как ее, так и меня сиянием, почитай, в полмиллиона ватт. У подножия горделивых ступеней меня встретила коренастая девица в бриджах.

— Мистер Маккабрей? О, суперски. Теперь я могу выпустить собак, как только вы окажетесь в безопасности. Меня зовут Фиона, кстати. Ключи оставьте в машине, я загоню ее на место.

Я собственноручно взнес свой багаж по ступеням — туда, где против света высился силуэт пухловатого дворецкого.

— Добро пожаловать в Колледж, мистер Маккабрей, — произнес силуэт голосом, кой я счел женственным.

— Да, — ответил я.

— У вас как раз есть время принять ванну, сэр. К ужину мы не переодеваемся. Позвольте ваши пальто и шляпу.

Он и взял их, а также — мой зонтик. С благодарностью подступая к огромному пламени, горевшему в камине вестибюля, я заметил, как дворецкий напрыгивает на меня, вертя моим зонтиком в направлении моей же нижней челюсти. Я уклонился, разумеется, ибо уклонение — один из самых отработанных моих навыков, — и отобрал у него зонтик, окрутив его вокруг дворецкого большого пальца, после чего кинулся (но стойте, позвольте объяснить: специалисты никогда не лупят людей палками, зонтиками и прочим, ибо движение это неуклюже, его легко отразить, и оно не способно причинить никакого ущерба, если палка по-настоящему не увесиста, а в таком случае маневр еще более неуклюж. Нет, верный способ применения такого импровизированного оружия — выпад жесткой рукой в середину корпуса противника: даже если наконечник не пронзит кожу, можно полагаться на то, что он сотрясет печень, селезенку или диафрагму мучительным или даже смертельным образом.). Итак, я кинулся, как и намерен был сообщить выше, выпадать с жесткой рукой в середину корпуса, что с хорошей точностью должно было нанести серьезный урон даже наикрепчайшему дворецкому, однако в распоследнейшую долю секунды, к своему вящему смятению, обнаружил, что он, дворецкий, — в действительности она, дворецкая, и острие мое дрогнуло, скользнув по ее бедру. Она перехватила зонтик «ан пассан»[68 - Здесь: мимоходом (искаж. фр).] и вывернула его еще дальше, поэтому я качнулся к ней ближе — в аккурат чтобы встретиться с подъятым коленом. Хронометраж колена был неудачен, и я сумел безобидно принять его на грудь, а пролетая мимо, ухватить дворецкую лодыжку и совершить бросок. Не отпуская оной лодыжки, я энергично крутнул ее — так, что нападавшая перекатилась еще и еще, и с удовлетворительным шмяком упокоилась у древесной стенной панели. Лицом вниз. Я разместил ногу у нее на копчике.

— Стоять, — рассерженно прорычал я, поскольку был рассержен. — Стоять или я начну топтаться по вашим почкам, пока они не лопнут, как гнилые томаты.

— О, прекрасно сработано, Маккабрей, великолепно сработано! — прогромыхал голос откуда-то с хоров. — Этель, можешь подняться — но на этой неделе, боюсь, у тебя дополнительные занятия по рукопашной, дорогая моя. Ты очень глупо провела эту атаку, не так ли?

К концу этой речи обладательница голоса уже спускалась по огромной лестнице — массивное существо, сплошная туша от макушки до лодыжек, вылитая маллингарская телка. Она двигалась ко мне, жовиально простерши руку. Я собирался было ее пожать, но рука скользнула вверх и ухватила мой большой палец в железные тиски, прежестоко отгибая его назад. Что ж, как справиться с таким, я, разумеется, помнил: нужно сесть, перекатиться спиной назад и пнуть оскорбительную длань обеими подошвами.

— Превосходно, превосходно! — загрохотала обладательница. — Вас многому учить на занятиях по грязным дракам не придется. Итак, вы видите, у нас тут исправный экипаж, и вам стоит все время быть начеку. Для вашего же собственного блага, понятно. Но поскольку сегодня у вас тут первый вечер, сюрпризов больше не будет до после завтрака утром. Честное благородное.

Я расслабился. Она заехала огромным кулаком мне в подбрюшье, и я, хватая ртом воздух, убыл на ковер.

— Урок Подрывных Действий Номер Один, — дружелюбно произнесла она. — Никому не доверяйте. Никогда. Нет, прошу вас — не стоит выражаться, как принято на нижних палубах. Некоторые девочки у нас ханжи. — Я осторожно поднялся, планируя следующий ход. — Нет, мистер Маккабрей, меня вам бить не позволяется, я Комендант. Обращаться ко мне вы должны «мадам». Есть ли у вас оружие?

Снобски я предпочел недопонять:

— Ружье? — тяжко переспросил я. — Нет, не захватил. Мне не говорили, что вы сможете предложить мне охоту.

— Я имею в виду, как вам отлично известно, личное оружие — пистолет, если угодно.

— Нет. Обычно я не отвечаю на приглашения в сельские поместья вооруженным. — Я говорил чопорнее некуда.

— Тогда мы должны вас снабдить. Что предпочитаете? Я, например, всегда пользуюсь вот этим. — И она выдернула кошмарную старую мортиру. — Но, с другой стороны, я старомодна, видите ли.

Я презрительно хмыкнул при виде оружия.

— Служебный «уэбли» 38-го калибра на рамке от 45-го, — вот что презрительно хмыкнул я. — Должен храниться в музее. Отдача — как у… дворецкой.

— Возможно, — миролюбиво ответила комендантша. — Но меня устраивает. — И она рассеянно выпустила пулю, коя прожужжала у меня над ухом и вызвала пиротехнический пируэт полена в камине. Уши мои запели от грохота, а из всех пор моего организма хлынул адреналин. — Какое оружие вы бы предпочли, мистер Маккабрей?

Я взял себя в руки.

— «Смит-и-вессон», — ответил я. — 38-й, особый облегченный.

Она одобрительно кивнула и прошагала ко внутреннему телефону:

— Оружейная? А, Нэнси, — один облегченный, одну коробку графитовых патронов, одну твердых, четыре запасные обоймы, набор для чистки и карманную кобуру «тёрстон».

— Плечевую, пожалуйста, — с вызовом потребовал я, ибо фигура моя не позволяет носить пистолеты в брючных карманах.

— Нет, Маккабрей, здесь вы носите боевую форму, а времени рассупонивать гимнастерку у вас не будет, знаете ли.

К нам деловито подскочила коренастая матрона с двумя картонными коробками. Пистолет был еще в заводской смазке. Царственно я возвратил его матроне.

— Прошу почистить, — так же царственно произнес я. — И по ходу дела спилите эту глупенькую мушку.

— Мы сами тут ухаживаем за своими пушками, — рявкнула в ответ она. — И вы от мушки можете избавиться сами, когда утром явитесь в оружейную. То есть в том случае, если я решу, что она вам и впрямь не нужна.

— Теперь почистите его, Маккабрей, — сказала комендантша, — и зарядите графитовыми патронами. Они распыляются при контакте, знаете, и вполне безвредны, если не попадет в глаз. До ужина успеете.

Дворецкая — Этель — провела меня в комнату и, когда я ставил чемодан на пол, запечатлела на моей макушке смачный поцелуй — в точности там, где волосы мои начали немного редеть. Я вытаращился на нее. Она показала мне язык.

— Мне было вовсе не больно, — напучила губки она.

— Мне жаль это слышать, — двусмысленно ответил я.

Комната была спартанской: железная койка, жесткий матрас, никаких простыней, никакого отопления, два грубых одеяла, дильсовый столик и кухонный табурет. В жизни мне выпадали тюремные камеры и поуютнее. Я скрутил крышку с одной из своих полубутылей и энергично сосал из нее, пока чистил оружие. Вскоре мы с пистолетом оба были «чисты, ярки и слегка намаслены», как мы выражались в Армии. Я вставил обойму с графитовыми патронами — однако предусмотрительно первым делом на дно обоймы вложил один из коробки с твердыми. Выйдя из душа, я услышал оглушительный скрежет из какого-то скрытого динамика:

— Маккабрей — движущаяся цель за окном — ОГОНЬ!

Пожав плечиком, я выхватил из-под подушки свой облегченный, откинул шторку, вздернул оконную раму — все во мгновение ока. И едва успел заметить смутный силуэт мишени в человеческий рост — дергаясь, она трюхала по газону. Сдвинув предохранитель, я нажал на спуск. Щелкнуло торжествующе.

— Урок Номер Два, Маккабрей, — произнес динамик. — Всегда держите пистолет заряженным и под рукой.

— Но он, черт возьми, был заряжен, — прорычал я.

— Я знаю. Я вытащила обойму, пока вы были в душе. Неосторожно — весьма.

— Как я, дьявол вас задери, должен мыться с пистолетом под рукой? — завопил я.

— Мешочек для мочалки, — сухо сообщил динамик.

Когда взревел гонг на ужин, я с опаской прошествовал вниз, счастливо осознавая отяжеленный пистолетом брючный карман. Ничто не сравнится со славным новеньким пистолетом в противодействии ощущению кастрации. Ни единой души на меня не напало. Выведя проекцию из заскорузлости моего жилья, я страшился ужина, однако меня поджидал приятный сюрприз. Суп из зайца, тушеный фазан в яблоках а-ля Норман, суфле и остренькая закуска из тех, что любят готовить женщины, — и все запивалось парой децилитров того, что на вкус почти не отличалось от бургундского.

— Превосходно, — наконец изрек я. — Довольно вкусно. — И благодушно воссиял всему трапезному столу. За ужином присутствовали два-три безмолвных мужчины, но большинство персонала и учащихся были женщинами, шесть или восемь из которых выглядели, вне всяких сомнений, сексуально привлекательными и вполне достигшими брачного возраста. Проследив за моим взглядом, комендантша буднично произнесла:

— Не желаете ли девочку, чтобы не мерзнуть ночью?

Я сглотнул, а делать этого, если пьешь бренди, не следует: оно течет не туда. Большая часть моего оказалась на передке рубашки.

— Полагаю, — рассеянно продолжала комендантша, — кто-то из них будет в настроении для буйства… все это насилие по телевидению, понимаете. Не желаете? Что ж, вероятно, это мудро. Нужно беречь силы на завтра.

Я рьяно обратил все свое внимание на женщину средних лет, сидевшую справа. Она оказалась этакой астрологической занудой, которых нынче встречаешь где угодно, и незамедлительно спросила, под каким Знаком я родился.

— Ни малейшего понятия, — ответствовал я, изобильно фыркая и тьфукая.

— О, но вы должны это знать! В какой день вы родились?

Мне показалось цивильным это сообщить — тем паче что она не интересовалась годом, — но я воспользовался случаем прочесть ей свою стандартную лекцию об отупляющей пагубе тех, кто в третьей четверти Двадцатого Века свято верит, будто факт рождения в определенном месте в определенное время способен управлять всем характером и будущим индивидуума.

— Как? — ораторствовал я. — Неужто сие означает, что всякий близнец из тройни будет сбит автобусом одномоментно с его сородичами? Роберт Луис Стивенсон некогда написал фразу, ставшую путеводной звездой всей моей жизни: «Дорогие мои детишки, никогда не верьте тому, что оскорбляет ваш разум». Чтение сей фразы в нежном и восприимчивом возрасте, я уверен, вылепило мою натуру гораздо позитивнее, чем тот миг каких-то, э-э, кхрм, сорок лет назад, когда модный «акуше»[69 - Акушер (искаж. фр.).] глянул на свой ненадежный хронометр и, осознав, что опаздывает на другой вызов, решил избавить мою матушку от дальнейших неприятностей и призвал к высокому наложению щипцов. Я уверен, вы это осознаете?

Она, эта астрологическая зануда, не спускала с лица тот зачарованно-внимательный взгляд, который женщины обычно приберегают для лести напыщенным идиотам. Будучи опытным напыщенным идиотом, я знаю: взгляд этот означает, что женщина вас совершенно не слушает, а лишь дожидается, когда вы прекратите издавать ртом шум, чтобы самой выступить с сольным номером устной речи.

(Так уж вышло — если вам угодно знать, — что родился я в последний день сентября, ибо папенька зачал меня в рождественскую ночь года, оглашать номер коего я не намерен; я убежден в истинности этой информации, поскольку оный папенька сам изложил мне это в присутствии маменьки и нескольких ее подруг: он у меня был такой. Увидев, как я спал с лица, он довольно-таки неверно интерпретировал мои чувства и пояснил извиняющимся тоном, что в означенное время был пьян. Маменька не разговаривала с ним после этого несколько недель, но заметили это немногие, ибо к тому времени она с ним вообще практически не разговаривала. Маменька была женщиной великой красоты и достоинства, хотя особой неприятной до крайности почти во всех остальных отношениях, каковые только можно себе представить, — а равно и некоторых, кои представить себе затруднительно.)

Когда я дошел до финала орации и соизволил раскрыть дату своего рождения, астрологическая дама, похоже, впала в экстаз.

— Так вы, стало быть, — Либра, как изумительно! А угадайте, какой у меня знак? Ой, угадайте!

Я поспешно обшарил свой ум в поисках зодиакальных обозначений.

— Вирго? — предположил я.

— Глупыш, — ответила она, легонько шлепнув меня по запястью. — Я баран — Ариес. А мы, бараны, предназначены для Либров.

Не мог же я исправить ей латынь, в самом деле, правда? Поэтому я лишь осторожно поглядывал на нее. Лицо ее сошло бы за старый, но некогда дорогой ридикюль, а за крокодилью шкуру на шее и груди предложили бы хорошую цену на багажной фабрике «Гуччи». «На борту нежелательна» — вот фраза, которая легко пришла мне на ум.

— Ну будет, будет, — застенчиво проговорил я.

— Нет-нет — не сегодня, мне уже пора, не так ли, комендант? Спокойной ночи, милая Либра. Меня зовут Китти, кстати… если вам небезразлично.

С тем она покинула стол, одарив меня улыбкой. Людям с такими зубами не следует улыбаться. На один тошнотворный миг мне помстилось, что она может отправиться ко мне в спальню и затаиться там, точно жертвенный баран перед закланием.

— Очень вас прошу — прекратите скрежетать зубами, мистер Маккабрей, — произнесла комендантша, когда Китти удалилась за пределы слышимости. — Она у нас одна из самых одаренных, за исключением астрологической чепухи.

Прекратить скрежет зубовный мне удалось не вполне.

— Если бы, — проскрипел я, — если б только такие одаренные люди соизволили уделить секунду на применение капельки логики к тому, что они считают своим мышлением; если б только…

— Если бы, — передразнила меня комендантша. — Если б! Тьфу! Это пусть детишки говорят своим плюшевым медвежатам. Если б только у вашего дядюшки имелись ролики, он был бы сервировочным столиком. И, если вдуматься, будь у вашей тетушки яички, она была бы вашим дядюшкой.

Я зло покосился на нее — в конце концов, у нас тут не Австралийское Посольство.

— Мои тетушки, — с укором начал я, — яйцами обладают. Вообще-то на память мне почти не приходит тетушек, не щеголявших бы целыми гроздьями этих предметов. Не могу, конечно, утверждать, что лично обшаривал тетушку, но готов предложить любое количество семи-к-трем, что…

— Довольно! — скомандовала комендантша, воздевая командирскую руку. — Никакие ставки здесь не дозволяются — не забывайте, вы не в столовой Женской вспомогательной службы ВМС.

Я бы вообще-то не возражал и против пяти-к-двум, что это не совсем так, но отпраздновал труса и сказал, что мне ужасно жаль. После чего сообщил, что еще и ужасно устал, и попросил разрешения покинуть веселую трапезу. (Затычка, насколько я заметил, плотно засела в горлышке графина бренди.)

Я весь иссох по нескольким часам здорового сна, но для начала, судя по всему, мне следовало забрать свои «уроки» из кабинета комендантши — то была болезненно отяготившая мне верхние конечности кипа отксерокопированных брошюр о том, как Убивать / Калечить / Жульничать / Лгать / Вводить в Заблуждение / Подрывать / Налаживать Связь / Озадачивать / Терроризировать / Убеждать / Подделывать / Имитировать / Увиливать / Взрывать / Компрометировать и творить прочие кошмарные вещи с другими людьми. Вторая пачка посвящалась тому, как распознавать Летательные Аппараты / Виды Вооружений / Корабли / Ракеты / Агентов ЦРУ / Наркотики и Фальшивую Валюту, одновременно Передвигаясь По Пересеченной Местности / Выживая В Открытом Море / Выдерживая Методы Ведения Допроса и Овладевая Пятью Простыми Способами Самоубийства (из коих три почти безболезненны).

Себе под нос я пробормотал краткое слово, касающееся неочевидных свойств тетушек.

— Бодрее, Маккабрей, — взревела комендантша, — вы здесь всего на три недели и — лишь первые двадцать дней мучительны! — Должно быть, она почерпнула это из какого-нибудь комикса «Бино».

— Ха ха, — вежливо отвечал я. — Доброй ночи, э-э, мадам.

— Доброй ночи… о, секундочку — ловите! — И с тем она швырнула в меня пресс-папье. Что ж, родился я отнюдь не вчера, как неоднократно и добровольно признавал. Я позволил ему упасть к моим ногам, даже не стараясь поймать, а сам выхватил свой облегченный и направил его приблизительно ей в экватор, не успела она выволочь свой старый «уэбли».

— Оч-чень хорошо, Маккабрей, — возликовала она. — Отличный показатель!

— Старье, — ответил я, закрывая за собой дверь.




Единственная приятность, случившаяся со мной в тот день, случилась ночью, две минуты спустя. В спальне моей никого не оказалось — ни жертвенных баранов, ни бестолковых амазонок, надеющихся сублимировать свой комплекс кастрации, треская меня по башке и другим мягким и уязвимым органам. Нет, там, конечно, кто-то побывал, поскольку чемодан мой стоял отпертым — я этого ожидал, ибо любой школяр, да вообще-то и любой аэропортовский носильщик багажа способен вскрыть обычный чемодан, как два пальца об асфальт, применив лишь толщиномер, который можно приобрести в любом гараже. Меня это мало озаботило, впрочем, поскольку второй чемодан, поменьше, был сделан из вещества попрочнее; кроме того, у него имелся кодовый замок с тремя цилиндрами, на каждом — по десять цифр. Не могу сразу точно сказать, сколько здесь потребуется комбинаций, но предположил бы, что у средней горничной на подбор нужной ушел бы миллион лет. Но даже у средней горничной нет столько свободного времени, если только она не исключительно уродлива, а в отеле нет усталых бизнесменов.

— ПЛОХО, Маккабрей, — крякнул динамик, когда я извлекал пижамную пару из чемодана побольше. — Плохо. Урок Четыре.

— Три, — рявкнул я в ответ.

— Нет, четыре. Никогда не оставляйте компрометирующих улик в легкооткрываемом багаже.

Я позволил себе самодовольную ухмылку.

— Что-либо компром… то есть личное — в другом чемодане, поменьше.

— Я и имела в виду другой чемодан, поменьше, — ответил динамик.

Я потянулся к маленькому неоткрывабельному чемодану. Он тоже был взломан. Пока я пялился на него, ненавистный динамик заквакал опять:

— Наши исследования показали, что люди среднего возраста сталкиваются с трудностями при запоминании случайных чисел. Они обнаруживают склонность утилизовать для этих целей те цифры, которые вряд ли забудут. Если вам обязательно нужно настраивать кодовый замок на дату своего рождения — 30-е 9-го месяца, правильно? — никогда не следует сообщать ее таким людям, как Китти. Вот это и был Урок Три.

Я пробормотал что-то смутное.

— То, что вы предлагаете, Маккабрей, я уже пробовала раз или два. Удовольствия — от крайне малого до никакого.

— Я уезжаю, — ровно произнес я. — Сейчас же.

— Ах, ну да — что ж, вообще-то сделать это не очень просто. Двери комнат всех студентов автоматически запираются часовым механизмом, их невозможно открыть до самого подъема. Нет, прошу вас, в окно смотреть тоже не стоит, не надо — по территории бегают доберман-пинчеры Фионы, и у всех жажда крови. Их вам придется перестрелять очень много, пока вы хоть на сколько-нибудь подберетесь к электрифицированной ограде. А Фиона рассердится, если вы покалечите хотя бы одну собачку. Она ради них живет. Славное дитя, только норов у нее совершенно неуправляемый, и отговорить ее от ношения этого глупого обреза никак не удается.

Я начал понимать, что динамик пытается мне что-то сообщить. Я присел на краешек кровати, ибо кипеть от злости мне всегда лучше удается сидя. Откуда, спросил я себя, эта старая мясница узнала, что я бросал тоскливые взгляды в окно. Взор мой упал на большое зеркало, в котором отражались как моя кровать, так и вход в ванную.

Я выключил свет, подкрался к зеркалу и прижался к нему носом. Ну разумеется — в глубине различался слабый огонек, безошибочный уголек сигареты, которой затягивалась стареющая гёрлскаутша. Дело одной минуты — разыскать Походную Аптечку, заклеить все зеркало Походным Пластырем и снова зажечь свет.

— О, прекрасная работа, Маккабрей, в вас все-таки что-то крепкое осталось, — сказал динамик. — Это у нас должен был стать Урок Пять — после того, как девочки полюбовались бы на ваше переодевание в ночной костюм, хо хо.

Я не соизволил ответить, но прошествовал в ванную — попользовать разгневанную зубную щетку и припрятать пару пустячков, которых не лежало ни в одном чемодане. На зеркале в ванной губной помадой было выведено: «ПРОСЬБА НИЧЕГО НЕ ПРЯТАТЬ В БАЧКЕ — ЛИШНЯЯ РАБОТА СЛЕСАРЮ».

Свернувшись калачиком в своей неутешительной постели, я предпринял потугу изучить тончайшую из методических брошюрок — ту, что была озаглавлена «Овладение Пятью Простыми Способами Самоубийства», ибо это, похоже, в точности соответствовало моему настроению часа. Я содрогался, продираясь через пассаж о том, как перекусить самый большой кровеносный сосуд у основания языка и вдыхать получившуюся в итоге кровь, пока не последует асфиксия, когда погас свет.

— Дратих, — сказал я, укладываясь баиньки.




12

Маккабрей наконец осознает, что попал отнюдь не в вечернюю школу самообороны для старушек


Вы, друзья, меня оставьте, пока Феб не так высок,

А когда я вам потребен стану, дунете в рожок.

«Замок Локсли»







БЛИЖЕ К УТРУ, в том полупробужденном состоянии, когда нас навещают самые плохие и самые хорошие сны, отдохновение мое было испорчено отвратными видениями разнообразных доминатрисс: Екатерины Великой, миссис Бандаранаике, Эриний, миссис Индиры Ганди, Лейлы Халед, Ульрики Майнхоф, Марион Койл, Фусако Сигенобу, Валькирий, Элеаноры Рузвельт, Эрминтруды с Окровавленным Мечом, миссис Голды Меир, Кэрри Нэйшн, императрицы Ливии[70 - Екатерина II Великая (1729–1796) — немецкая принцесса Софья Фредерика Августа Анхальт-Цербстская, российская императрица с 1762 г.Сиримаво Бандаранаике (1916–2000) — премьер-министр Республики Шри-Ланка (до 1972 г. — Цейлон) в 1960–1965 и в 1970–1977 и с 1994 г.Эринии (Евмениды) — в греческой мифологии богини мщения, обитающие в подземном царстве; преследуя преступника, лишают его рассудка.Индира Ганди (1917–1984) — премьер-министр Индии в 1966–1977 и с 1980 г.Лейла Халед (р. 1944) — участница нескольких терактов и угонов «черного сентября» 1969 г., организованных радикальным крылом Народного фронта освобождения Палестины.Ульрика Майнхоф (1934–1976) — немецкая журналистка, леворадикальная активистка, основательница «Красноармейской фракции» (РАФ), также известной как «группа Баадер-Майнхоф».Марион Койл — член экстремистской Ирландской республиканской армии, участница похищения голландского бизнесмена д-ра Тиде Херремы 4 октября 1975 г.Фусако Сигенобу (р. 1945) — руководительница террористической организации «Японская Красная армия».Валькирии — в скандинавской мифологии воинственные девы, решающие по воле бога Одина исход сражений; отбирали храбрейших из павших воинов и уносили в Валгаллу.Анна Элеанора Рузвельт (1884–1962) — журналист ка и публицист, общественный и политический деятель, жена президента США Ф.Д. Рузвельта.Голда Меир (Мейерсон, 1898–1978) — премьер-министр Израиля в 1969–1974 гг.Кэрри Нэйшн (Амелия Мур, 1846–1911) — американский общественный деятель, сторонница запрета алкогольных напитков.Ливия Друза Августа (Ливия Друзилла, Юлия Августа, 58 г. до н. э. — 29 г. н. э.) — жена и советница императора Августа, считалась самой могущественной женщиной Римской империи.]… Все они прошествовали пред моим мысленным взором, нечленораздельно лопоча и ругаясь, размахивая руками, на которых кровь запеклась по самые локти. Я уже затягивал потуже пояс перед тем, как утешиться образом миссис Маргарет Тэтчер,[71 - Маргарет Тэтчер (р. 1925) — премьер-министр Великобритании в 1979–1990 гг., лидер Консервативной партии в 1975–1990 гг.] ибо всегда был стойким тори, когда, к моему восторгу и облегчению, в полное бодрствование меня привели жужжание и щелчок дверного часового механизма.

— Подъёмушки, Маккабрей! — закудахтал ненавистный динамик. — Три минуты на душ, одна на чистку зубов, две на бритье. Через восемь минут выберете спортивный костюм у интенданта, через десять — быть в спортзале. Вопросы есть?

— А дренаж? — слабо поинтересовался я.

— Нет, Маккабрей, не дренаж, а тренаж. Неимоверно полезно. Можете пропустить, если пожелаете, но единственный вход в столовую — через спортзал.

Тренаж был адом. Меня заставляли нелепо гарцевать, ползать вверх и вниз по гимнастическим стенкам, метать себя через ненавистных коней и пытаться отжиматься. Затем в меня швыряли чудовищными медицинскими мячами. Я задыхался и кряхтел, пока не задребезжал звонок и все мы строем не направились в душевые. Общие, несегрегированные душевые. Китти подмигнула мне, намыливая свое багажное тулово, а девушки помоложе учиняли мне проказы.

Завтрак, с другой стороны, был несравненен. Один из тех славнейших сельских завтраков, когда подымаешь крышки с серебряных блюд на буфете и обнаруживаешь под ними яйца и почки, отбивные и бекон, копченую селедку и пикшу, кеджери и румяную ветчину, рубленую индюшатину с острой подливкой, взбитые яйца и жареные помидоры, а когда садишься, перед тобой стоят два сорта чая, а также кофе, и джем, и три сорта конфитюра, и тебе подносят все больше и больше горячих тостов. Я ел, что называется, от пуза, ибо — хоть я такого и не люблю — понимал, что силы мне, изволите ли видеть, потребуются.

— Это последний раз, когда вы сидите во главе стола со мною рядом, — сказала комендантша. Я сокрушенно побулькал, что приглушилось куском тоста (отягощенного комками черного густого конфитюра, что так хорошо делают в Оксфорде), который я глодал в этот миг. — Да, — продолжала она, — перед ланчем к нам прибудет еще один гость, и, естественно, привилегия сидеть справа от меня предоставляется новоприбывшему.

Я раскрыл было рот, чтобы издать шуточку из тех, что издают малые вроде меня, но снова его закрыл.

— Вполне понимаю, — клекотнул я, промывая непокорный осколок тоста еще одной чашкой капитальнейшего кофе.

— Дамы! — неожиданно взревела комендантша, проигнорировав худосочных особей мужской принадлежности, сидевших за столом. — Дамы, капитан Маккабрей через пять минут должен прибыть в оружейную для пристрелки своего нового пистолета. По традиции Колледжа, выйдя оттуда, он становится на двадцать четыре часа Законной Добычей.

Люди за столом захохотали и закричали ура и прочее, но кусок тоста в утробе Маккабрея дернулся и замер намертво.

— ? — учтиво осведомился я.

— Это значит, — учтиво пояснила комендантша, — что с 10 


 часов вы — Законная Добыча. Такова традиция для всех наших новых студентов вне зависимости от их возраста, пола или веса. Позвольте сформулировать иначе: с упомянутого часа на Ч. Маккабрея открывается охота. Ваши соученики будут прилагать любые разумные усилия, чтобы серьезно вас не изувечить, ибо все это делается в шутку, понимаете? Некоторые ваши предшественники пережили День Законной Добычи, утратив всего лишь зуб-другой.

Она всмотрелась в масло, таявшее на ее тосте, и подавила вздох, должно быть, сожаления о тех счастливых днях, когда ни единый ломтик масла не осмеливался впитаться в кусок тоста без письменного приказа, заверенного ею лично.

— Удачи, Маккабрей, — сказала она, тем самым закончив разговор.

Ни один остроумный ответ не вспрыгнул мне на уста.




То был плохой день; паршивый то был день. (Подобный сжатой версии ненавистного первого семестра в четвероразрядной частной мужской школе, когда вас травят и третируют, а вы не можете запереться в уборной и поплакать, потому что замков на уборных нет, и вы все часы индивидуальных занятий тратите на писание неистовых, залитых слезами писем родителям, умоляя забрать вас отсюда, хотя знаете, что они лишь игриво ответят вам что-нибудь про «закалку характера» и так далее.) Если я скажу, что два наиприятнейших часа того первого дня в Колледже Террора Блямкли-Лог были проведены в высокой развилине дугласовой пихты или какого-то иного презренного вечнозеленого под обстрелом графитовых пуль, мне кажется, иных слов не потребуется.

Я не потерял ни единого зуба, но фонарь под глазом, который я гордо внес в столовую на ужин, возбудил безвкусное сквернословие. Его я презрел, ибо ужин, по обыкновению, был превосходен: казалось, он залечивает все раны. «Наваран д'ано»[72 - Телячье рагу (искаж. фр.).] мне пытались испортить сообщением, что сегодня моя очередь мыть посуду, но тут уж я стоял насмерть. Есть вещи, которых белый человек просто не делает. Воплями взывать к вооруженным лесбиянкам о милосердии с середины дугласовой пихты или иного вечнозеленого — да. Мыть за ними посуду — отнюдь.

За ужином почетное место одесную комендантши пустовало; новый гость — или жертва — явно пока не вступил на борт. Я был рад, что сам не сижу там и не мне приходится перебрасываться с мадам вежливыми замечаниями, равно как и отводить взор от мерзостных и коварных персей Китти. На моем новом месте ближе к середине стола меня окружали с одного фланга — забавный ученый американец, сообщивший мне, что я могу, видимо, считать его чем-то вроде синолога, с другого — вполне сексапильнейшей юной девой на всей территории. Она очаровательно хихикала и щеголяла полной блузкой восхитительнейших грудей, какие только можно себе вообразить. Дева пообещала взять на себя мытье посуды, а после призналась, что днем я попал в нее графитовой пулей, отчего у нее вспухла ушшассная шишка, только показать ее мне сейчас она не может, потому что на ней сидит.

Едва затычка звякнула в горлышке графина с бренди, я откланялся под предлогом усталости — что было нисколько не преувеличением, а святой правдой, — и потрюхал к себе в спальню. Следующему утру должно было посвящаться Теории, а это значило, что мне следует освоить методическую брошюру или две, прежде чем сложить ручки и покойно засопеть. Но для начала я освоил изобильный глоток из одной полубутыли, а после выудил из кипы брошюру, посвященную «Расовой Имитации», и взял ее с собою в постель. Раздел, озаглавленный «Сомато-этнические ценности среды», выглядел как раз подходящим для побуждения к здоровому сну, однако я оказался не прав — в одиннадцатый раз задень. Выяснилось, что «Сомато-этнические ценности среды» повествуют о вещах завораживающих; я поневоле зачитался. Судя по всему, эти самые СЭЦы — как раз то самое, что этологи называют «умвельтом»,[73 - Среда (искаж. нем.).] областью тревожности, окружающей участников животного творения — таких, как человеческие существа. Похоже, все мы рождаемся с расовым ощущением личной территории вокруг наших тел (либо приобретаем его), а за пределами этой внутренней периферии «приватности» залегает внешняя сфера «дружелюбия», куда можно проникнуть по соизволению владельца или взаимному согласию. Так, например, если вы проводите собеседование с тем, кого желаете унизить, никак не высказываясь при этом, вы сажаете его на таком расстоянии от себя, чтобы человек смутно ощущал себя не в своей тарелке и вынужденно говорил чуть громче, нежели ему хочется, — и вы таким образом получаете возможность угрожающе возвышать голос. Большинство промышленных магнатов выучивают этот финт, еще ходя пешком под стол управляющих директоров, — и этот же прием был не самым захудалым из тайных орудий Гитлера. С другой стороны, позвольте малому зайти за ваш стол и усадите его в двух футах от себя — и он ощутит себя допущенным во внутренний круг аромата вашего зубного эликсира.

Сходным образом, если вам выпало выдавать себя за араба или же левантийца, вы должны беседовать с другими арабами или же левантийцами животом к животу; попробуйте отступить хоть на шаг от ужаса пред извержением чесночного дыхания и кариеса — и немедленно вскинется бровь, пусть даже маскировка ваша и владение языком идеальнее некуда.

В брошюре содержались и другие перлы, более завораживающие; некоторые я уже знал и без того. К примеру, нельзя трогать людей за тюрбаны — но, с другой стороны, я к такому никогда и не стремился. Еще я знал, например, что среди мусульман нельзя брать пищу левой рукой, однако мне было неизвестно, что трогать ею почти все, что угодно, приравнивается в определенных обстоятельствах к смертельному оскорблению. (Мусульмане, изволите ли видеть, пользуются левой рукой лишь с одной целью. Нехватка воды в пустыне, сами понимаете.) К тому же я был осведомлен, что улыбка без размыкания губ у некоторых пород китайцев означает «я не понимаю», — но не ведал, что улыбка пошире означает «вы меня смущаете», а если еще и зубы обнажаются, то это значит нечто совершенно третье. К китайским ресторанам, как я осознал, прочтя брошюру, относиться, как прежде, я уже не смогу. (В то время я был сравнительно невинен; дали бы мне заглянуть в будущее, я опрометью выскочил бы в окно, а там будь что будет с этими доберманами и электрифицированным забором.)

Я все еще размышлял над этими фрагментами полезных знаний, когда погас свет, и тридцать секунд спустя коблоподобный голос динамика сообщил мне, что свет сейчас погасят.

Я убаюкал себя, пытаясь вообразить, где именно на моей очаровательной соседке по столу расположился синяк. Будь я моложе и не так утомляем, подобные мысли не дали бы мне заснуть до рассвета.




13

Маккабрей смятенно осознает, что игра идет не на заколки для волос и даже не на деньги


Ханжи за прокторов здесь, вдовы — за деканов,

И свежи выпускницы в золоте волос.

«Принцесса»







УТРО ТЕОРИИ ПРОШЛО ХОРОШО; когда настал мой черед, я сумел довольно убедительно изобразить левантинца, ибо выпросил на кухне зубок чеснока. Инструкторесса смятенно отшатнулась, когда я подступил к ней, выпятив брюхо, заунывно ноя, размахивая руками, а равно изрыгая ядовитые пары, рожденные этим князем всех овощей.

Моя хорошенькая соседка по столу за ланчем тоже подалась в ужасе назад, но как раз на этот крайний случай я приберег дольку, и соседка послушно ее сжевала.

— Что такое? — вскричала она мгновение спустя. — Вы больше ничем не пахнете!

Я учтиво осведомился о ее синяке и выяснил, что он по-прежнему суавнительно ушшасен, но она собиуается натеуеть его ауникой, только не совсем моуэт до него достать. Мы умозрительно переглянулись.

Однако это не помешало ей во второй половине дня всеми силами постараться и пребольно обработать меня на учениях «Найти и уничтожить», проведенных на обширном участке лесопосадок и кустарников: моя соседка с менее чем двадцати шагов игриво всадила графитовую пулю прямо в пару свернутых шерстяных носков, которую я благоразумно разместил там, где крикетёр хранит свой гульфик.

— Ты за это заплатишь, — пробормотал я, созерцая алое пятно, расползшееся в промежности моих боевых штанов. (Я выступал за Белую сторону в этой конкретной стратагеме «кригшпиля»,[74 - Военная игра (искаж. нем.).] изволите ли видеть, а она — за Красную, и наши пули были окрашены соответствующим образом.) Я исправно отрапортовался убитым ближайшей рефери, которая хихикнула, обработала мой алый знак доблести[75 - «Алый знак доблести»(1895) — повесть о Гражданской войне в Америке, написанная под влиянием Л.Н. Толстого американским писателем Стивеном Крейном (1871–1900).] детергентом из баллончика и снова отправила на бойню, введя меня в немалую краску. Искусно я прополз по газону к канаве или «ха-ха»,[76 - Канава с опорной стенкой или низкая садовая изгородь (искаж. фр.).] червяком протащился вдоль нее, пока не оказался за пределами кустарника, выскользнул наружу снова и занял позицию в малюсеньком неухоженном клочке сорняков на самом краю лесопосадок. (Давным-давно меня научили всегда выбирать самое маленькое прикрытие из всех возможных, которого едва ли хватит, чтобы, собственно, прикрыть вас; если вы таитесь за самой неадекватной кочкой или кустиком, на вас нападут в последнюю очередь, а вы зато можете оказаться способны фланговым огнем скосить остальных, пока они штурмуют прикрытия помощнее. Не знаю, чему учат солдат в наши дни нейтронных бомб. Молиться, должно быть.)

Я хорошо выбрал точку: ни единая грешница не проскользнула в моем секторе обстрела большую долю часа, и я уже решил было, что задремываю, убаюканный ароматами хвои, мирта и прочим приятным смрадом, коим по теплым дням наслаждаются ботаники. От размышлений меня пробудил наислабейший шорох, донесшийся не откуда-нибудь, а со стороны «хаха». «Ха ха! — подумал я, — попалась!» — ибо я был уверен, что шорох издает моя сексапильная подружка; уверен я был и в том, что она либо сдастся мне и предложит осмотреть свой синяк, либо, если сие не удастся, предоставит мне полный обзор себя на фоне горизонта, чтобы я смог добавить к первому синяку парный в тон.

Ничего подобного. Студентка, явившаяся мне из «хаха», была мала, тоща и, противу всех правил, облачена отнюдь не в предписанную Колледжем форму. На ней было нечто вроде спортивного костюма с капюшоном, тускло-небесного цвета — скорее похоже на маскировочный оттенок, принятый во французской армии, — только он был весь диагонально исчерчен темно-зелеными полосами и мазками. Как и ее лицо. Но я не модистка — я просто выстрелил ей в грудь.

То был чудесный выстрел. Вы когда-нибудь вспугивали очень быстрого фазана и знали уже в тот миг, когда нажимали на спуск, что промахнуться никак не можете и птица рухнет аккуратно, вполне замертво и так близко к вашим ногам, что собаке просто нечего будет делать, кроме как одобрительно стучать хвостом? Нет? Ой. Ну что ж — доводилось ли вам тогда за покерным столом тянуть карту к вашим 7, 8, 9 и 10 с абсолютной уверенностью, что она окажется 6 или вальтом? Тоже нет? Нет — в самом деле нет? Тогда вы — явный гольфер и вам знакомо чувство, которое никогда не устают описывать все гольферы: в тот миг, когда заканчиваете замах, вы убеждены, что удар получится по-настоящему смачен, ваш мячик вылетит точно на лужайку и вы пожалеете, что играете всего лишь на какую-то паршивую пятерку.

Это, как я уже сказал, был чудесный выстрел с такого расстояния: он попал девушке прямехонько в центральную вертикальную ось, в аккурат посередине между пупком и ключицами. Будь у меня настоящая пуля, она бы прихватила с собой добрый шмат ее грудины, мясорубкой протащила бы сквозь аорту и не прикончила бы девушку моментально, а, быть может, предоставила ей секунды полторы, за которые означенная девушка успела бы пожалеть, что не выбрала себе никакой другой карьеры.

Реакция раненой была медленной — или же девушка просто оказалась тупицей: она сбилась с шага и глупо уставилась на свою «рану», озадаченно потрогала кляксу белого порошка, поднесла пальцы к губам и полизала. Я поднял из-за кочки голову и жизнерадостно сообщил ей, что она убита. Девушка в меня выстрелила — что не по правилам. Я не стал тратить времени на протесты, ибо пуля ее ударилась о камень в кочке и с визгом унеслась «ан рикоше».[77 - Рикошетом (искаж. фр).] Явно не графитовая. «Сука!» — сердито подумал я и выпустил пару патронов в ее закамуфлированное лицо — это было тоже не по правилам. Одна пуля, судя по эффекту, вступила в контакт с целью: девушка завопила и схватилась за лицо руками. Странно было то, что кричала она ни на одном из слышанных мною европейских языков и доносились до моего слуха эти крики посредством довольно низкого тенора. Мужским голосом.

Когда я выпрямился, с другой стороны последовал новый выстрел, и я почувствовал, как меня что-то крепко дернуло за гимнастерку в области талии: из «хаха» выбирался еще один азиат в сходном камуфляже. Я знал, что у меня в обойме остался последний патрон — твердая гильза, медно-никелевая пуля, — но я всегда ставил свою личную безопасность выше оной тех людей, которые пытаются меня убить. Я выстрелил ему в голову. Он умер, не жалуясь и никакой реплики мимоходом не бросив.

Тут выбрался из канавы третий человек, замаскированный точно так же. Это плохо — пистолет у меня опустел, а в запасной обойме — сплошной графит. Пока я шарил в кармане, от лесопосадок у меня за спиной долетел некий благовоспитанный звук — словно по столу забарабанили пальцы банковского управляющего. Человек выпрямился во весь рост, озадаченно уставился себе в грудь, как и первый парень, и рухнул бездыханно. Я развернулся, все еще пытаясь извлечь из кармана обойму.

Из-за деревьев показалась Иоанна. В руках она держала любопытной формы пистолет-автомат, подобных которому мне раньше видеть не доводилось.

— Что новенького, киска?[78 - «Что новенького, киска?» (1965) — культовая эротически-абсурдистская комедия американского режиссера Клайва Доннера по сценарию Вуди Аллена. Также — заглавная песня оттуда (му зыка Бёрта Бакарэка, слова Хэла Дэйвида).] — доблестно проблеял я.

Она запечатлела на моей щеке супружеский, однако формальный поцелуй, после чего рысью направилась к «хаха» проверить, не осталось ли там других извергов в человеческом облике. Не обнаружила больше ни одного. Малого с подбитым глазом мы забрали с собой в Колледж.

За чашкой чаю в кабинете комендантши — или «берлоге», как она предпочитала ее именовать, — мы болтали о том и об этом. Иоанна свою чашку чаю называла «Генералом Монтгомери» — в ней содержался устрашающе сухой «мартини», а звался напиток так из-за того, что пропорция джина и вермута в нем была двенадцать к одному.[79 - Бернард Лоу Монтгомери Аламейнский (1887–1976) — виконт (1946), британский фельдмаршал (1944). Во Вторую мировую войну с 1942 г. командовал 8-й армией в Северной Африке, которая в боях под Эль-Аламейном нанесла поражение итало-немецким войскам. В 1944–1945 гг. командующий 21-й группой армий в Нормандии, Бельгии и Северной Германии. Его полководческий почерк отличался склонностью к большому перевесу сил.] В моей чашке плескался с избытком заслуженный «Красный Гребень Делюкс» — жидкость, явно разработанная для сдергивания людей с самого края могилы, — а комендантша рассудительно потягивала неразбавленный флотский ром. Настоящий же чайник бурлил, нелюбимый, на своем подносе.

— Послушайте, — сказал я.

Они послушали — вежливо.

— Послушайте, но почему эти кошмарные люди хотели меня убить, а? Э?

— Не хотели, — твердо ответила комендантша.

— Ну что ж, а я уж чуть было вам не поверил.

— Чарли-дорогуша, они не хотели убивать конкретно тебя, — только это и хотела сказать Сибилла. Да, дорогуша, это Сибилла, но пока ты здесь, ты по-прежнему должен обращаться к ней «мадам». (Ох, Чарли, дорогуша, прошу тебя, не отвешивай так челюсть.) Они пытались внедриться на Командный Пост, видишь ли.

Я не видел.

— Где это? — спросил я.

— Как? Здесь, дорогуша.

— Нет нет нет, ответ совершенно неверен. Здесь колледж Блямкли-Лог, спроси кого угодно.

— Ну да, дорогуша, но кроме того он и еще кое-что. Много чего, на самом деле.

У меня возникло противное ощущение, будто скоро кто-нибудь мне велит не забивать свою хорошенькую головку такой чепухой, поэтому я заткнулся.

— Вообще-то, — продолжала Иоанна с подобающей ей скромностью, — они, вероятно, надеялись убить меня. Я как бы даже этого ожидала — а ты как думал? Поэтому вчера на ужине я и не сидела об… ладно, по правую руку от Сибиллы. Я сюда приехала сразу же после рассвета, когда Фиона уже запирает своих собачек, и провела день в лесополосе, или как вы в Британии называете эти рощицы, — и вот как раз успела тебе спасти жизнь, правда, мой дорогой?

— В самом деле, — горько отозвался я. — Воистину так. Прости, что на сей раз не сказал тебе спасибо за этот раз сразу. Постой-ка — сколько раз это уже получается?

Иоанна метнула в меня долгий и ровный взгляд, острие которого вышло бы у меня между лопаток, но я не сконфузился, ибо за свою карьеру ловил немало таких взглядов. Потребен поистине очень долгий и очень ровный взгляд, чтобы сконфузить торговца Старыми Мастерами.

— Кем, стало быть, — отрывисто спросил я, — были эти ангелы-мстители? Простыми охотниками за состоянием? Отвергнутыми любовниками? У меня такое чувство, что я имею право поинтересоваться, знаешь ли.

На сей раз она воздела бровь. С долгими ровными взглядами справляться я умею, но когда Иоанна воздевает бровь, мужи отважные, как известно, рвут на себе одежды. Я спасовал. Вопрос был задан от дурновкусия.

— Извини, — сказал я.

— Они были из 14К.

— Это Кё-д'Орсэ, номер 14?[80 - На набережной Кё-д'Орсэ в Париже находится Министерство иностранных дел Франции.] — сообразительно уточнил я. — Правила покушений, «О-Кё»?

На меня посмотрели. Могу вообразить — я еще чуточку поспасовал.

— Нет, Чарли-дорогуша, это означает номер 14, По-Ва-роуд, Кантон, Китай. Там прежде располагалась штаб-квартира некоего «туна»[81 - Тун (тань или тонь) — братство или тайное общество в городских китайских общинах в США. В начале XX в. считалось формой организованной преступности.] — нынче в газетах их называют «триадами», — образованного в 1945 году старым Националистическим правительством, а если точнее — мадам Цзян, внучкой Сунь Ятсена,[82 - Сунь Ятсен (Сунь Чжуншань, Сунь Вэнь, 1866–1925) — китайский политический деятель, создал в 1894 г. организацию Синч-жунхой, в 1905-м — более массовую организацию Тунмэнхой. Вождь Синьхайской революции 1911–1913 гг., первый (временный) президент Китайской республики (1 января — 1 апреля 1912 г.). В 1912 г. основал партию Гоминьдан.] что одно и то же, — как «оплот против коммунизма». Они по-прежнему антикоммунисты, но как бы разнообразили свою деятельность за последние лет двадцать. Теперь влезли в «Золотой треугольник» по-крупному.

Я как перепугался, так и покраснел — что естественно для любого, кто частенько перешучивался со своей молодой женой насчет того, что она — натуральная блондинка. Она оделила меня еще одним своим взглядом; доброты в нем было мало.

— Чарли, даже ты должен был слыхать о «Золотом треугольнике» — это район, где выращивают опий, окружен горами Бирмы, Лаоса и Таиланда. Надо полагать, ты уже понял, из-за чего все эти гаденькие войнушки. Так вот, 14К отчаянно нужен уксусный ангидрид,[83 - Уксусный ангидрид — бесцветная жидкость с резким запахом, температура кипения 139,9ºС. Применяют для ацилирования, например в производстве ацетнлцеллюлозы, душистых и лекарственных веществ, а также наркотиков.] а получить они его могут только от нас. Теперь видишь?

— Нет, — правдиво ответил я.

— Ох горе. Уксусный ангидрид — для рафинирования морфия. Очень нужен. После рафинирования в морфий объем опия уменьшается, а цена увеличивается. После рафинирования морфия в героин происходит то же самое — скачками. Килограмм Номера Три можно купить в Бангкоке за пару сотен фунтов; как героин в Гонконге он уже стоит, наверное, £6 000 оптом, что означает £ 30 000 на улицах. Если довезешь до Амстердама, сумму запросто можно утроить, даже заплатив наркожандармам, у которых голодные любовницы и закладная дома плачет. В Нью-Йорке же…

— Да, да, — сказал я. — Я все это знаю, хотя цены, похоже, растут от недели к неделе. И я знаю про сержанта гонконгской полиции, у которого пятьдесят шесть банковских счетов. Говоря «нет», я имел в виду: «Нет, я не понимаю, кто такой этот мы, — я о том мы, который захватил полунельсоном этот уксусный как-его-там». Кто такой, на самом деле, этот «мы»? — спросил я с прекрасно отточенным небрежением к финтифлюшкам английской морфологии.

Иоанна стремительно переглянулась с комендантшей.

— О, я понимаю, — сказала она. — Ну что ж, наверное, и тебе можно. «Мы» тот — ох, черт, ты и меня заразил — мы суть… или, скорее, мы — просто друзья «Во Син Во», вероятно, старейшего туна в Китае.

— О, а, — немощно отреагировал я.

— Да. Мы как бы с ними спелись. Сейчас это объяснить сложновато…

— Белые рабыни? — деловито спросил я. Иоанна уставилась на меня, после чего хихикнула своим серебряным колокольчиком.

— Нет, Чарли, ты все ставишь с ног на голову, дорогуша.

— Временами да, — чопорно ответил я, ибо мне очень не нравится, когда о моих спаленных причудах упоминают публично. — Но о чем ты? Вы — мы — против белого рабства?

— Ну да, можно сказать и так. Да, это очень проницательно сказано, Чарли. — И она снова закатилась этим своим серебристым смехом.

— Послушай-ка, — сказал я, пытаясь взять подуздцы знаменитый норов Маккабрея. — Я человек не любопытный, но не будешь ли ты любезна сообщить мне — между нами троими…

— Четверыми, — поправила меня она. Я пересчитал нас. Мы были троими.

— Э? — уточнил я.

— Нет, Хо, — раздался у меня за спиной голос. Развернувшись, я оказался в пресловутом просаке. Позади высился массивный китайский джентльмен в шелковом костюме. До сих пор не знаю, как он проник в кабинет.

— Чарли, это мой друг мистер Хо. Мистер Хо, мой муж.

Китайский дядька воспроизвел звуки одновременно как почтительные, так и недоверчивые. Я взял себя в руки и пустился на поиски красноречивой реплики.

— Как поживаете? — вот что у меня вышло.

— Удается, — ответил он. Я улыбнулся, но зубов не показал.

Окутало нечто вроде молчания. Садиться мистер Хо не стал. Иоанна с комендантшей — никогда не выучусь звать ее Сибиллой — смотрели себе в подолы, словно у них там было по пяльцам. Отбивать мячи беседы выпало мне.

— Мистер, э-э, Хо, — начал я жовиально, сверхцивильно — как принято обращаться к ребятам, чей цвет кожи не вполне соответствует вашему.

— Нет, Хо, — ответил он.

— О!

— Нет — не о-хо, не э-хо. Хо, — стоял на своем он. Я заподозрил в себе простака из лингафонного курса; решил самоутвердиться.

— И какова, стало быть, ваша отрасль, мистер Хо? — по-прежнему жовиально осведомился я.

— Бо-бо, — ответил он. Этим замечанием я вряд ли мог бы воспользоваться, а потому дозволил ему упасть на пол — в надежде, что наутро горничная заметет его под кресло.

— Чарли-дорогуша, мистер Хо говорит, что делает людям больно. Этим он зарабатывает на жизнь, понимаешь?

— О, а, — изрек я.

— Чарли-дорогуша, фраза «о а» на кантонском диалекте — очень грубая.

Я произнес очень грубое слово по-английски, после чего повергся в капризное безмолвие.

— Мистер Хо, вы не введете, пожалуйста, пленного? — попросила комендантша. Китаец не ответил. Я кинул на него взгляд — китайца не оказалось. По моим прикидкам, я умею довольно бесшумно перемещать в пространстве тушку Маккабрея, но этот человек вселял жуть: он был еще лучше камердинера старины Вустера, который, как хорошо известно, ускальзывал за сборную Англию.

— Мистер Хо — Красная Палка «Во Син Во» в Англии, — торопливо пояснила Иоанна. — Это нечто вроде, э, правоприменителя.

Китаец вернулся, не успел я моргнуть, — пленника он тащил на плече так же небрежно, как вы или я могли бы нести пляжную сумку, если бы мы с вами были из тех, кому свойственно таскать пляжные сумки.

— Допросите его, — велела комендантша, — но прошу вас, ничего не пачкайте. Ковер дорогой.

Мистер Хо свалил пленника на пол, вытащил из кармана раскладной пластиковый дождевик и кинул своей ноше. Та развернула и аккуратно улеглась сверху. Пленник был довольно-таки наг, если не считать повязки на лице — там, куда попала моя пуля, — однако другой его глаз был открыт и насторожен. Признаков страха он не являл, если не считать того, что пенис у него как бы несколько съежился, словно он только что вынырнул из ледяной ванны.

— Если вы станете его пытать, — сказал я, — я ухожу.

— Вероятно, не обязатерьно, — ответил мистер Хо. — Есри профессинарь, знает, я его разговорю, наше время не тратит. Все пытки — чушь, разврекают мучитеря. Невиновный признаёт, виновный врет, групый сришком быстро мрет. Гестаповская дрянь… Профессинарьная пытка простая. Первое — бо-бо очень сирьно. Рюди не знают, как борьно от бори. Второе — ударить мужской чрен. Рюди говорят еще раньше… Третье — ударить зрение… Четвертое — обещать быструю смерть. Вот всё. Смотри.

Он извлек черный докторский саквояж. Я затрепетал от мысли о том, какие кошмарные инструменты сейчас оттуда появятся, но содержимое оказалось непритязательным. Один обычный электрический утюг, который китаец аккуратно установил у подошв пленника. Включать не стал. Пленник приподнялся на локте, бесстрастно за ним наблюдая. Затем Хо выложил моток тонкого провода с деревянными рукоятками на концах — такими бакалейщики режут сыр, — прямо на гениталии пленника. Лицо человека не выразило никакой эмоции, но пенис у него, похоже, съежился еще немного. После чего мистер Хо извлек из саквояжа чайную ложечку и положил на ковер на уровне оставшегося глазного яблока пленника, а трехдюймовый гвоздь разместил на его левой груди.

Пленник, судя по всему, оценил эти обычные бытовые предметы — как разумно со стороны мистера Хо не носить с собой ничего компрометирующего — и пришел к выводу. Он издал череду вежливых возмущенных кряков — по всей видимости, это и был кантонский диалект.

— Ну вот! — любезно перевел мистер Хо. — Он профессинарь. Говорит, знает одно. Торько одно. Скажет, есри убью быстро. Итак. ОК?

Мистер Хо убрал в саквояж все, кроме длинного гвоздя, который оставил у пленника на сердце. Человек отбарабанил дробь слогов — так же вежливо и бесстрастно. Мистер Хо что-то записал на клочке бумаги и передал его комендантше.

— И что же, черт подери, все это должно значить? — проревела она. Иоанна взяла у нее бумажку, покачала головой и передала мне.

— Это ссылка на карту, — произнес я холодным тоном адъютанта, опытного в делах военных. — ЛСЕ64 — номер листа по артикулу Топографического управления. Х6 — квадратный километраж. 625975 — точка репера.

Комендантша выхватила у меня бумажку и нажала сосок на консоли своего интеркома, попросила «Библиотеку» и велела кому-то по имени Энни найти лист под номером ЛСЕ64 и в темпе. Мы подождали — немотствуя и в различной степени удрученности. За исключением мистера Хо самым невзбудораженным участником нашего чаепития был китайский пленник, который увлеченно таращился под юбку комендантши. Я с радостью обратил внимание, что пенис его заметно разъежился. Что ж, мало ли что нас возбуждает. Лично мне бы очень не хотелось отправиться к бесконечному блаженству с воспоминанием о мясницких панталонах эпохи Директории, отпечатанным на моей сетчатке на всю оставшуюся вечность, но именно из такого и состоит стипль-чез, не так ли?

Библиотекарша Энни принесла карту. Комендантша с Иоанной посмотрели на лист. Примерно так же, как прежде смотрели на меня.

— Ох, мама, — сказала Иоанна.

— Ох, срань, — сказала комендантша со свойственной ей невоспитанностью. — Они знают, где, э, наш человек, э, этот-самый.

Она попыталась разобраться в шестизначных координатах и взрычала. Я объяснил, что первые цифры — это вбок, остальные — по вертикали.

— Сперва бабу разлатай, а потом уж подымай, — поделился я с ними старой армейской мудростью мнемоники. Они на меня зыркнули, однако позволили отыскать точку самому. То был ДРЕВНИЙ ФОРТ, выходящий на большак в ничем не примечательной глуши йоркширских болот.

— Первый кандидат — Маккабрей, — деловито сказала комендантша. — Он трачимый.

— Э-эй! — воспротивился я.

— Сибилла не в этом смысле, Чарли-дорогуша, — встревоженно вмешалась Иоанна.

— Кроме того, он хитроумен; нацелен на выживание; немного умеет стрелять, — добавила комендантша, надеясь подольститься. И снова повернулась к консоли интеркома: — Сэндвичи на два дня, пожалуйста, кухня; высокобелковые, не эти ваши фантазии с яйцом и салатом; литровая фляга с крепким черным кофе, без сахара; литровая бутылка шотландского виски. Все это — в машину мистера Маккабрея, которая должна стоять у дверей ровно через пять минут.

— Откуда вы знаете, что я пью без сахара? — взбунтовался я.

— Ни один джентльмен не пьет черный кофе с сахаром. А кроме того, вам это вредно. Я не говорю о вашей позорной талии. Сахар, смешанный с алкоголем, вырабатывает инсулин и приводит к гипогликемии, а ее симптомы — неверное суждение, недолжная утомляемость, повышенная тревожность, внутренний трепет.

— Последние два у меня и так бывают, когда я получаю приказ через пять минут отправиться на поиски людей, которых зовут Этот Самый, в одинокие йоркширские болота, — сдерзил я. — Да и как вообще я узнаю этого малого, как он узнает меня и что мне делать, если я его найду?

— Он будет на ногах, если нам повезет, — загадочно ответила она. — Отзывается на имя Фредди. Просто расскажете ему, что случилось, и он поймет, что вы не подсадной.

— Хвала небесам, что не придется приставать к совершенно посторонним людям и нашептывать им, что луна сияет ярко, а потом дожидаться от них сведений, что цены на рыбу и жареную картошку растут, — сострил я.

— Попробуй не болтать лишнего, Чарли-дорогуша.

— Если удастся, вывезите его оттуда как можно скорее и доставьте сюда целым и невредимым. Если поехать не сможет, передадите его сообщение. Если же он, э, окажется не способен говорить, обыщите его.

— На предмет?

— Не знаю, — просто ответила комендантша.

— Понимаю.

— Теперь — мигом наверх, возьмите теплую одежду, крепкую обувь и пару обойм. С настоящими патронами.

— А что с этим? — Я показал на терпеливого пленника. — Он все это слышал; вероятно, понимает английский. И разве никто не должен заглянуть ему в больной глаз?

— Неуместно, — равнодушно бросила комендантша. — Ему обещали быструю смерть, а это любезность, потому что, если мы его отпустим, друзья подвергнут его смерти медленной и крайне мерзкой. Мистер Хо?

Она протянула китайскому джентльмену полстакана неразбавленной водки, которую тот передал голому парняге. Парняга засосал жидкость одним глотком и благодарно кивнул. Мистер Хо протянул ему зажженную сигарету. Тот сделал две глубокие и счастливые затяжки и примял сигарету прямо на ковре (на его месте я бы сказал, что бросаю, конечно; такого случая бы я не упустил). После чего снова улегся на пластиковый дождевик и не дрогнул ни мускулом, когда мистер Хо опустился с ним рядом на колени, отмерил ладонь ниже его левого соска и, нащупав точку между нужными ребрами, приставил к ней острие трехдюймового гвоздя, указательным пальцем придерживая шляпку. После чего Хо повернулся ко мне и вежливо спросил:

— Пожаруста — хотер убить вас, хотите убить его?

— Боже милостивый, нет, — пролепетал я. — То есть спасибо, конечно, огромное, с вашей стороны любезно, и даже очень, но я уже сегодня одного убил, а я бросаю…

— Мистер Хо, — вмешалась комендантша. — Мне кажется, будет лучше, если вы займетесь этим снаружи. На псарне вы отыщете девушку по имени Фиона, она вам покажет, где могилы.

Мистер Хо вышел из комнаты подчеркнуто — слегка обидевшись, я полагаю, — а пленник аккуратно сложил пластиковый дождевик, вежливо кивнул всей компании и затрусил следом.

Надеюсь, когда на небесной «фруктовой машинке» выпадут три моих апельсина, я приму джекпот смертности с таким же достоинством.

— До свиданья, Чарли-дорогуша, — сказала Иоанна. — Осторожнее веди машину.

— Удачи, Маккабрей, — угрюмо вымолвила комендантша.

— Да. — Вот и все, что я сказал в ответ.




14

Интерес Маккабрея к орнитологии увядает


Что нам птичка говорит,

Когда день едва сквозит?

«Грезы о море»







ДОЛЖЕН СКАЗАТЬ: ЧАЕК Я ОДОБРЯЮ. Большинство мелких преступников в наши дни так паршиво работает — вы согласны? — чайки же между тем преданы своему делу, как инспекторы дорожного движения, и на избранной стезе гораздо жизнерадостнее. Они (чайки) собираются в сером свете зари, орут друг другу похабные шуточки и чуть не визжат от наглого хохота, поднимая с постелей таких сонь, как вы и я, а потом, уговорившись, чем сегодня займутся, улетают прочь — да и летать у них выходит здорово, не тратят ни одного лишнего эрга энергии, — улетают побираться, красть, кромсать и, в общем и целом, заполнять свои ниши в экосистеме. В обед, когда мы жуем свой первый бренди с содовой за день, они снова слетаются на какое-нибудь поле попросторнее — животы по такому случаю набиты — и стоят на нем в молчании, благоразумно переваривая и бездельничая, пока не настанет время для следующего червячка-другого (у обыкновенных речных) или аппетитной дохлой собачки (у больших морских мерзавцев). Как изумительно вдохновляет наблюдение за их курбетами и виражами в кильватере парома, пока они дожидаются, когда же наконец эти идиоты приобретут фирменный сэндвич «Британских железных дорог» и швырнут его за борт в омерзении, отведав лишь кусочек! Воплощенная поэзия движения!

Когда весь мир и я с ним вместе были молоды и люди еще сознавали собственное положение в жизни, чайками считалось то, что случается в море, а к берегу пристает лишь время от времени, дабы нагадить вам на славную новую панамку только затем, чтобы Нянюшка вас хорошенько отчитала. Теперь их видишь повсюду: они совершают налеты на мусорные баки и выстраиваются в очереди к заведениям, торгующим рыбой с жареной картошкой, а вовсе не плещутся в своих красивых нефтяных пятнах и не жрут прекрасные свежезагрязненные селедочные потроха.

Вот и теперь разнообразные чайки, собравшиеся у подножия ДРЕВНЕГО ФОРТА, ничуть не воплощали собой поэзию движения, да и, в общем, не бездельничали и, подобно избалованным малышам, не орали, как и полагается чайкам. Точнее будет сказать — они ждали. Ждали, кучкуясь вокруг узла старой ветоши. Когда я подъехал ближе, все они угрюмейшим макаром взмыли в воздух — за исключением Большой Морской (Larus Marinus), здоровенной, как гусь в Михайлов день,[84 - Михайлов день — 29 сентября, церковный праздник; по традиции, в этот день на обед подается жареный гусь.] оставшейся сидеть на помянутом узле. Роясь в нем. Я перешел на бег. Клюв чайки вынырнул из лица тряпичного человека и всосал в себя нечто белое и блестящее, с чего свисали алые ленточки. Птица одарила меня убийственным взглядом ока с желтым кантом, затем кичливо захлопала крыльями прочь. Мне было нечем в нее кинуть.

Закончив тошнить, я перевернул тряпичного человека лицом вниз и побежал по заболоченному откосу к дороге. Мне, разумеется, следовало по инструкции обыскать его, но, сказать вам правду, меня переполнял ужас от мысли, что он может быть еще жив. На ваш слух это может прозвучать странно, но ведь вас там не было, правда? Свою машину, само собой, я оставил в нескольких милях оттуда, а до реперной точки, ДРЕВНЕГО ФОРТА и тряпичного человека шел по болотам пешком. Теперь я остановил проходящую машину и с немалым трудом убедил пропитавшегося телевидением водителя, что нет, он не попал в программу «Скрытой камерой» и нет, я не Роберт Морли;[85 - Роберт Адолф Уилтон Морли (1908–1992) — британский характерный актер, часто игравший напыщенных британских джентльменов, олицетворение истеблишмента.] лишь после этого он неохотно признал существование взаправду умирающего или уже мертвого человека и необходимость доставить меня к ближайшему телефону. Из которого я и позвонил секретарше Блюхера и сообщил ей все «ноости», годные к публикации.

— Ждите там, — распорядилась она. Поскольку у меня еще оставалось полтора сэндвича и одна почти полная карманная фляжка, я преклонился пред ее желаниями. Ночь преклонилась тоже. Сто лет и одну почти полную фляжку спустя из сумрака с ревом вылетел коктоподобный полисмен на мотоцикле,[86 - Имеются в виду образы полицейских на мотоциклах из фильма французского поэта, художника, драматурга и кинематографиста Жана Кокто (1889–1963) «Орфей» (1950).] а еще через несколько мгновений за ним последовали «фургон плохих новостей» (это означает полицейскую машину, «ипокрит лектёр»[87 - Лицемерный читатель (искаж. фр.).]) и карета «скорой помощи». Я проводил их всех к ДРЕВНЕМУ ФОРТУ, «ан-рут»[88 - По пути (искаж. фр.).] по нескольку раз попереломав себе каждую ногу. Также случилось несколько мелких перебранок: когда сержант выбранил меня за то, что я перевернул тряпичного малого лицом вниз, «тем самым, вероятно, уничтожив улики». Я пояснил, что некие наши пернатые друзья занимались уничтожением улик с большей эффективностью. Он не верил мне, пока беднягу снова не перевернули на спину, по свершении чего лихого и бесстрашного моторизованного фараона стошнило прямо на сержантовы новенькие ботинки, и началась новая перебранка, коя, совместившись с горькой дискуссией санитаров насчет сверхурочных, забила в небосвод, аки в набат. На мой взгляд, все это выглядело несколько омерзительно.

— Троцкистская свинья!

— Они стоили мне целых девятнадцать фунтов девяносто пять только на прошлой неделе!

— С такой работой и дома, к черту, не бываешь, а?

— Грязный маоистский ревизионист!

— С таким заработком я должен позволять себе такую обувь.

— Профсоюз по карманам у тебя шарится, а?

— Они должны выглядеть мокрыми и потертыми, а посмотри теперь на эти гондоны!

— Ну, по крайней мере, в карманы боссам я не лезу, могу прямо заявить…

— Наскипидарить их чуточку — и будут как новые…

— Нет, товарищ, не в карманы боссам ты залезаешь…

— Это меня ты подхалимом зовешь, братишка?

Я уполз прочь, бормоча под нос «батюшки, ох батюшки» и размышляя о диалектическом материализме и Величии Закона. Оказалось, я не ошибся: я действительно оставил почти половину сэндвича в телефонной будке. Мне пришло в голову снова протелефонировать Блюхеру — в надежде застать его на сей раз лично. Его все это не развлекло ни в малейшей степени. Обыскал ли я человека? Почему нет? Он умер? Что я имею в виду — не уверен? Почему я не рядом с ним и не не свожу глаз с малейшего движения малейшего легавого? Я уже ощутил себя Макбетом в Акте II, сцене 2, где его супруга произносит: «Безвольный! Дай же мне кинжалы»,[89 - Перевод С. Соловьева.] когда дверь будки — или киоска — распахнулась и сержант потребовал доложить, с кем это я беседую по телефону.

— Сладеньких обнимабельных сновиденчиков тебе, мой масюпусенький пухлопопичек, — произнес я в трубку и с достоинством повесил ее, после чего обратился ликом к стражу порядка и воздел скобу ледяных бровей. (Я никому не уступлю в деле воздевания бровей; ибо меня этому учил мой папенька самолично, а он мог защищать в воздевании бровей честь Великобритании, не будь он столь заносчив.) Сержант несколько пресмыкнулся, как пресмыкался и я под бичом Блюхерова голоса Снежной королевы. Это сержантово пресмыкательство дало мне минуту поразмыслить, какое давление мог приложить Блюхер — и к кому, — а также чем я должен, по его мнению, заняться — или стать.

Когда необходимое поспешное путешествие в мертвецкую свершилось, мы все стали лагерем в околотке столицы этого графства — не могу вспомнить название, но всегда буду вспоминать ее как Чертокульвик, — где мне понадавали огромных кружек чаю и я познакомился с уголовным инспектором, положительно пучившимся от прозорливости и хорошо разыгрываемого дружелюбия. Он задавал мне лишь самые естественные и очевидные вопросы, а затем любезно сообщил, что мне забронирована комната в том из местных подворий, что почище, куда меня и сопроводит подведомственный ему детектив-сержант. О да, и откуда он же и заберет меня завтра утром, дабы мы вновь встретились в мертвецкой.

— Похоже, это дело его не сильно заинтересовало, а? — как бы между прочим осведомился я у сержанта, когда этот последний декантировал меня перед строением, которое, видимо, я должен называть местным отелем.

— А чего — старый бродяга, делов-то, — ответствовал сержант.

— А, — промолвил я.

Ужин, разумеется, «не подавали», ибо уже вполне пробило восемь, однако озлобленная ведьма — после того, как я уплатил ей немалую мзду, — приготовила мне чашку супа и нечто под названием «яишня-со-тчиной». Суп оказался нехорош, но хозяйка, по крайней мере, любезно вытрясла его из пакетика перед тем, как заливать теплой водой. А «яишню-со-тчиной» я предпочитаю не обсуждать.

Тщетно будет делать вид, что спал я качественно.




Что ж, вот мы и на следующее утро — все умытые, выбритые, лосьонно-ароматные; привычки наши дороги, насколько по карману нашим кошелькам. (А, говоря вообще, в случае детектив-констебля — намного дороже: меня беспокоят полицейские в роскошных костюмах.) Срамно было глазеть на старый грязный труп на плите покойницкой. Рефрижерация лишь на йоту пригасила богатство и разнообразие его телесных запахов. Рот его раззявился саркастическим манером; зубы внутри были немногочисленны — и лишь немногие из оных могли бы встретиться. Инспектируя зубы, инспектор не торопился.

— Даже бродяга, — сердито промолвил я из самой глубины своей виновной души меж хорошо дентрифицированных фортификаций слоновой кости, — даже бродяга мог бы заполучить у Национальной службы здравоохранения комплект для скрежета. То есть: ну черт возьми,

— Верно, — согласился инспектор, разгибаясь от орального провала мертвечины.

Мы строем прошествовали в ту комнату, где на складном столике были разложены жалкая бродяжья амуниция и прочая параферналия — вместе с предписанными тремя копиями списка вышеозначенных пожиток. На ноздри наши обрушился мгновенно пресыщающий ужас так называемого «освежителя воздуха» — аэрозоля «со вкусом лаванды», — и инспектор зарычал омундиренному тупице, который тут всем распоряжался.

— А если бы я захотел это понюхать? — вот что он зарычал.

— Простите, сэр.

— Что бы вас ни возбуждало… — пробормотал детектив-констебль от дверей. Инспектор сделал вид, что не расслышал, — челядь в наши дни найти непросто, да и в любом случае он заметил убийственный взгляд, брошенный на детектив-констебля детектив-сержантом: взгляд сей красноречиво свидетельствовал, что назавтра некие разнаряженные детектив-констебли осознают, что отягощены небольшими, но премерзкими нарядами вне очереди.

Предметы, выложенные на складной столик, представляли собой зрелище, непригодное для брезгливого взора. В том, что касалось нательного белья, политика покойного, судя по всему, сводилась к лозунгу «живи и дай жить другим», не говоря уже о «плодитесь и размножайтесь».[90 - Быт. 1:22, 28, 9:1, 7.] Этих интимных одеяний присутствовало несколько слоев, и было очевидно, что в местной полиции не нашлось добровольцев их разъять. Инспектор собрался с духом и приступил к выполнению этой задачи сам: железный человек. После чего проверил списочный состав жалкого бродяжьего имущества, извлеченного из карманов и котомки трупа. Проверял он столь же въедливо, как атторней обвинения мог бы изучать список рождественских подарков президента Никсона.

Там были древние безымянные огрызки того, что некогда могло оказаться едой. Там была банка от тушеной фасоли пенсионного возраста с дырочками по краям, чтобы продевать проволочную петлю; внутренность банки покрывали отложения окаменевшего чая, а наружность — сажа. Там была плитка прессованного табака с награвированными следами зубов — затруднительно сказать, человека или зверя. Дешевый тупой перочинный нож с целлулоидной рукояткой той разновидности, что изготовляется для продажи. В основном — школьникам. В мозгу моем что-то шевельнулось. Кусок мыла, весь изъеденный, с грязью в фиссурах. Жестяной коробок с дюжиной красноголовых спичек и полудюймом свечи. Цветная фотография из журнала «дрочилкины картинки» — «бобрик нараспашку», как их называют, вся потертая на сгибах и довольно замусоленная. Луковица, вспотевшая корка сыра и немного холодной жареной картошки, аккуратно упакованные в картонную коробку с подстежкой из фольги — такие выдают в китайских ресторанах навынос. Неопрятные бумажные фунтики с сахаром, чаем, солью… ах, ну, в общем, сами знаете. Или быть может, не знаете; счастливчики.

Ой да — еще там была прекрасная чистенькая десятифунтовая банкнота.

Инспектор наконец оторвался от своей нелепо детальной инспекции движимого имущества, высморкался и по-собачьи встряхнулся.

— Не бродяга, — сказал он. Голос его был ровен; он никого не обвинял.

— Нет? — переспросил я после паузы.

— Но… — вымолвил сержант после паузы подольше.

— Сэр! — пыхнул констебль,

— Пристегните глаза, юноша, — сказал инспектор. — Факты очевидны, как нос у вас на лице.

Детектив-констебль, неплохо одаренный по назальному разделу, умолк. В тот момент я и начал воспринимать инспектора всерьез.

Подписав расписки, квитанции и прочее и движением плеча отмахнувшись от подчиненных, он повлек меня в буфет околотка, где стал потчевать прелестным чаем и чудеснейшими и хрустящейшими рулетиками с ветчиной, в какие мне только доводилось вонзать зубы.

— Ну, — произнес я, когда стих шум шамаемых корочек, — вы расскажете мне или нет?

— Зубы и ногти, — криптически ответил он.

— А?

— Ага. Вы не виноваты, что не заметили, но этих флегонов должны были выучить пользоваться глазами.

Я не стал раскрывать рта. Меня тоже должны были такому выучить — причем давно, — только не имелось никакой выгоды излагать ему историю всей моей жизни, да и в любом случае я надеялся, что он пустится размышлять вслух перед невинным зевакой, ибо никакой опыт не приносит удовлетворения больше, нежели внимание к человеку, по-настоящему хорошо исполняющему свою работу. А этот человек в своей работе был очень хорош.

— Во-первых, — сказал он, слизывая след горчицы с умелого большого пальца, — когда вам на глаза в Англии в последний раз попадался подлинный старомодный пеший бродяга?

— Да в общем-то, если вдуматься, — чертовски давно. Раньше они как-то сливались с пейзажем, не так ли, но не сказал бы, что…

— Вот именно. Я подчеркиваю — пеший бродяга, исключая тем самым цыган, «дидикоев»[91 - «Дидикоями» в XIX и начале XX веков в Великобритании называли «цыганствующих» бродяг без капли подлинной цыганской крови; настоящие цыгане считали их ответственными за криминальную репутацию ромалэ.] и прочую братию. По моим прикидкам, сегодня по всем дорогам Англии шляется не больше полудюжины настоящих бродяг — и так было года эдак с 1960-го. Странноприимные дома все позакрывали, как и ночлежки. Все Дома Раутона[92 - Дом Раутона — ночлежный дом для рабочих; первый был открыт в Лондоне в 1892 г. и назван по имени лорда Раутона, субсидировавшего его строительство.] переоборудовали в коммерческие гостиницы. Говорят, по Дикому Уэльсу еще бродит несколько зубров, но и только… Более того, у любого настоящего старого бродяги имелся регулярный «маршрут» длиной миль в двести, чтобы непременно заходить в любое «поместье» раз в хорошее лето и раза три за зиму. Даже те бажбаны, которые называют себя детективами, наверняка признали бы такого джентльмена-пешехода, который регулярно навещает поместье.

— Ханыга денатуратный? — спросил я.

— Нет. Никаких признаков. Кроме того, у ханыг не остается сил никуда ходить. К тому же у них, как правило, к копчику бывает приклеена плоская полубутыль этой дряни — на случай, если заметут. И они ничего не едят. А нашему клиенту нравилось вкусно покушать — если это можно назвать едой.

— Стало быть?

— Стало быть — второе, — ответил он, исследуя указательный палец на предмет упорных следов горчицы. — Вы были совершенно правы, когда встревожились, почему он не раздобыл себе набор столовых инструментов у НСЗ. Фактически одного взгляда на его десны и клыки настоящему полисмену бы хватило, чтобы понять: некогда он обладал дорогостоящими мостовыми сооружениями — не чета национальному здравоохранению — и расстался с ними всего несколько месяцев назад. Примерно тогда же, когда последний раз принимал ванну.

— А третье? — побудил его я.

— Третье, — ответил инспектор, оттопырив средний палец жестом, который в Италии сочли бы непристойным. — Третье — нет ножниц.

— Нет ножниц, — повторил я тоном, в котором сквозил интеллект.

— Нет ножниц. В юные годы я перетряхнул немало пожитков немалого числа бродяг, которых подбирали мертвыми в канавах. У некоторых находились портреты девиц, их вытолкнувших на дорогу, у некоторых — четки, у некоторых — кисеты с золотыми соверенами; я даже помню одного, у которого при себе имелся Новый завет на греческом. Но один предмет был у всех без исключения — хорошая крепкая пара ножниц. На дороге долго не протянешь, если не будешь стричь ногти на ногах. Ногти бродяги — его хлеб с маслом, если можно так выразиться. А у нашего с вами человека при себе не было даже крепкого острого ножа, правда? Нет — не бродяга, совершенно точно.

Я поиздавал восхищенных звуков, кои принято издавать, когда ваш учитель геометрии торжествующе произносит «квод эрат демонстрандум».[93 - Что и требовалось доказать (искаж. лат.).]

— Могу вам признаться, — продолжал инспектор, — я сожалею, что ляпнул перед сержантом и констеблем, будто он не бродяга. Но знаю, что на вас можно положиться — вы будете держать рот на замке, сэр. — Я несколько подскочил при этом «сэр». — Потому что очевидно: ни вы, ни я не хотим, чтобы такие идиоты задавались вопросами, чего ради кому-то выдавать себя за бродягу именно в этих краях.

Сощурившись, он глянул на меня, подчеркнув самый кончик фразы; я изо всех сил напустил на себя непроницаемость, надеясь произвести впечатление, будто мне отлично известен некий особый факт об «именно этих краях», а в левый сапог у меня запросто может оказаться упрятан некий весьма особый мандат с полномочиями слишком возвышенными, дабы засвечивать их обычным фараонам.

— И смешно с той новенькой десяткой, что у него была при себе, — раздумчиво произнес инспектор. — Похоже, прямо из-под пресса, а?

— Да.

— Даже не сложенная, а?

— Да.

— Какой там на ней был номер, вы, случайно, не помните?

— Помню, — рассеянно, нет — глупо ответил я. — Ж39833672, не так ли?

— А, да-да, точно. Это смешно, да.

— В каком смысле — смешно? — спросил я. — Смешно, что я запомнил? У меня эйдетическая память на цифры, ничего не могу с собой сделать. Таким родился.

Он не почел за труд проверить мое утверждение — в своей работе он был хорош, он знал, что я лгу.

— Нет, — ответил он. — Смешно в том смысле, что купюра — из той же серии, что и масса абсолютно подлинных десяток, которые, по прикидкам лондонских ребятишек, наводнили страну не больше месяца назад. Из Сингапура или где-то там. Смешно, согласитесь?

— Истерически, — согласился я.

— Да… ну что ж, всего вам доброго, сэр, мы в самом деле не смеем вас дольше задерживать.

— О, но если я могу оказать вам еще какое-то содействие…

— Нет, сэр, я имел в виду не это. Мне жаль, что мы не можем дольше задерживать вас. Под стражей, как говорится. Например, швырнуть вас в Тихую Комнату на пару дней, а затем попросить парочку наших ребят обработать вас до посинения, пока не расскажете, что значат все эти финты. Было бы очень мило, — задумчиво добавил он. — Любопытно, знаете ли. Мы, легавые, — любознательный народец, видите ли.

В этом месте я мог слышимо булькнуть горлом.

— Однако у вас, сэр, похоже, имеются крайне мощные друзья в тяжелом весе, поэтому мне остается только дружелюбно с вами распрощаться. На время. — И он тепло потряс меня за руку.

Снаружи меня дожидалась одна из тех симпатичных черных машин, какие себе позволить могут лишь силы полиции. Водитель в мундире распахнул передо мной дверцу.

— Куда, сэр? — спросил он голосом, тоже облаченным в мундир.

— Ну-у… — сказал я. — Вообще-то у меня есть своя машина, которую я как бы оставил на обочине, дайте подумать, милях в двадцати отсюда; это…

— Мы знаем, где ваша машина, сэр, — сказал он.




15

Маккабрей теряет веру в матримонию, принимает духовный сан pro tem[94 - На время (лат.).] и видит дантиста, испуганного больше пациента


Только звон гиней смягчит ту боль,

которой ноет Честь.

«Замок Локсли»







КОГДА У ВАС ЗАБИТА КУХОННАЯ РАКОВИНА И нужно вызывать сантехника, потому что и она, и ваша кухарка исторгают угрожающие шумы, он — сантехник — откручивает такую штукенцию под дном ее — раковины, — изумительно уместно именуемую «сифонной ловушкой», и с торжеством демонстрирует вам массу донных отложений, им оттуда освобожденных; гордость, кою он при этом являет, сравнима с гордостью молодой мамаши, предъявляющей для осмотра злонамеренный расплющенный помидор, уверяя вас, что это и есть ее чадо. Сей огромный сальный ком мерзости (я, разумеется, имею в виду закупорку раковины, а не ошибку семейного планирования) оказывается плотно свалявшимся клубком овощных очистков, лобковых волос и безымянного серого жирового вещества.

Я здесь пытаюсь описать не что иное, как состояние обессиленного мозга Маккабрея на его — моем — обратном пути в Тренировочный Колледж, или на Командный Пост, или куда там еще.

— А, Маккабрей, — хмуро проворчала комендантша.

— Чарли, дорогуша! — вскричала Иоанна.

— Пить? — пробормотал я, оседая в кресло.

— Пить! — рассеянно рявкнула Иоанна. Комендантша подскочила к буфету выпивки и смешала мне напиток с поразительным проворством и довольно-таки чрезмерным количеством содовой. Я отложил «поразительное проворство» в загашник своего сознания, куда складываю то, над чем должен подумать, когда достаточно окрепну. Виски с с. после этого я заложил на хранение в наиболее конфиденциальный сектор Маккабреевой системы и попросил еще.

— Так ты, значит, нашел его, Чарли-дорогуша?

— Да. — В моем мозгу заерзала мысль. — Откуда ты знаешь?

(Я, как вы помните, не телефонировал никому, кроме полковника Блюхера.)

— Просто догадалась, дорогуша. К тому же ты бы так быстро не вернулся, если бы до сих пор его искал, правда?

«Бойко, — горько подумалось мне. — Бойко, бойко». Мне часто думаются такие слова, как «бойко, бойко», после того, что мне сказали женщины; уверен, я в этом не одинок.

— А как ты сам, Чарли? Надеюсь, это не стало для тебя кошмарным переживанием?

— Отнюдь, — горько ответил я. — Изумительная встряска. Хороша, как неделя на взморье. Стимулирует. Освежает. — Я еще чуточку пополоскал горлом.

— Так скорей же расскажи нам об этом, — промурлыкала Иоанна, когда все шумы стихли. Я рассказал ей об этом почти все. От А до, скажем, Щ — выпустив Ъ, вы понимаете.

— И ты, конечно, записал номер прекрасной, новой и свежей десятифунтовой банкноты, Чарли?

— Естественно, — сказал я.

В меня вперились два панических взора.

— Но только, — самодовольно добавил я, — на скрижалях своей памяти.

Атмосферу загрязнили два выхлопа панического женского дыхания. Я вздернул бровь той разновидности, которую вздергивала моя маменька, если приходские священники на заутрене проповедовали сомнительные догматы. Пока я притворялся, что обшариваю закоулки памяти, дамы на меня выжидательно пялились; затем комендантша поняла намек и снова наполнила мой стакан. Серийный номер купюры я преподнес им в подарочной упаковке. Они его записали, после чего комендантша подошла к своему письменному столу и немного поиграла с дурацкими секретными ящичками (послушайте, в бюро довольно ограниченное количество мест, где может таиться секретный ящичек, — спросите любого антиквара) и извлекла тоненькую книжицу. Они сравнили номер, сообщенный мной, с той чепухой, что содержалась в книжице, и на лицах у них напечатлелись злость, суровость и беспокойство — именно в таком порядке: после чего я окончательно утратил терпение и поднялся на ноги. Игры в Секретную Службу скучны, даже когда в них играют мужчины.

— А теперь баиньки, — сказал я. — Устал, изволите ли видеть. Нужно в постельку.

— Нет, Чарли-дорогуша.

— Э?

— Я имею в виду, что тебе надо в Китай, а не в постельку.

Я даже не стал и пытаться переваривать эту белиберду.

— Чушь! — по-мужски вскричал я, вылетая из комнаты и на ходу сметая графин виски. Но далеко я его не умёл — Иоанна призвала меня назад тоном хозяйским и довольно неподобающим молодой жене.

— Тебе в Китае понравится, Чарли.

— Ничего, к дьяволу, подобного — там кинут на меня один взгляд и отправят на политическое перевоспитание в какой-нибудь Хунаньский колхоз. Уж я-то знаю.

— Так ведь нет же, дорогуша, я не имела в виду Красный Китай — пока, во всяком случае. Вообще-то скорее в Макао. Там независимость, или Португалия, или еще что-то — но это, наверное, одно и то же. Знаменитый центр игорного бизнеса, ты его полюбишь.

— Нет, — твердо сказал я.

— Полетишь первым классом на «джамбо». С баром.

— Нет, — сказал я, но она уже понимала, что я слабну.

— Апартаменты в лучшем отеле и толстые субсидии на игру. Скажем, тысяча.

— Долларов или фунтов?

— Фунтов.

— О, очень хорошо. Но сначала мне нужно в постель.

— ОК. Фактически — сладснов.

— Жаль, что не могу пригласить тебя разделить со мною эту брачную лежанку, — чопорно добавил я. — Постель моя — около двух футов шести дюймов в ширину, и в комнате столько электронных жучков, что хватит на эпидемию.

— Ага, — крайне смутно ответила она.




Когда я выступил из душа, энергично растирая Маккабрейское брюшко, Иоанна уже пребывала в означенной 2 6" — постели.

— Я распорядилась отключить жучков, Чарли.

— Оба-на? — по-американски отреагировал я.

— Ага. Я ж типа владею этой малиной, сечешь?

Меня покоробило.

— Не сёк, — надулся в ответ я. — И в этой постели все равно не хватит места двоим.

— На что спорим, чувак?

Места хватило. И я имею это в виду совершенно искренне.

— Я думаю, что в целом мне бы лучше взять с собой Джока, — сказал я позже, когда у нас наступил антракт на подкрепление сил. — В конце концов, три глаза лучше двух, э?

— Нет, Чарли. Он слишком заметен, люди его запомнят, в то время как ты совершенно непримечателен, ты как бы сливаешься с фоном, сечешь?

— Нет, и этого я тоже не сёк, — сухо ответил я, ибо в таких замечаниях всегда прячется жало.

— Да и вообще, дорогуша, он ксенофоб, не так ли? Вероятно, примется колотить всяких людей и привлекать внимание.

— Что ж, очень хорошо, — сказал я. И добавил: «Назад, на галеры», — но, разумеется, не вслух.




Наутро Иоанна отвезла меня в Лондон. Она изумительно водит машину, но пассажирский тормоз я применял энное число раз; все путешествие фактически было для меня одним нескончаемым жомом. Наконец мы невредимыми причалили к Аппер-Брук-стрит, Дабль-Ю-1, по пути остановившись лишь в одном месте, где с вас делают фотографии на паспорт, пока вы ждете.

— Но у меня уже есть паспорт, — заметил я.

— Ну, дорогуша, мне просто кажется, что тебе понравился бы славненький новенький.

Из квартиры она совершила несколько предусмотрительных телефонных звонков всевозможным людям; в результате к исходу дня я стал гордым обладателем билетов первого класса на «Боинг-747» и паспорта гражданина Ватикана со всеми необходимыми визами, выданного на имя бр. Фомы Розенталя, ОИ; род занятий: секретарь курии. Мне вовсе не показалось, что это смешно, о чем я и заявил — раздраженно.

— Дорогушечка, — сказала Иоанна. — Я отдаю себе отчет, что в твоем возрасте ты бы не остался просто бр., но если бы мы сделали тебя монсиньором, или еп., или еще кем-нибудь, персонал авиалинии принялся бы над тобою хлопотать, а это было бы небезопасно, правда? Скажу тебе вот что: давай я отправлю паспорт назад и велю повысить тебя до каноника. Хм? Ты согласишься на каноника?

— Ох, прекрати, Иоанна; я, честное слово, не дуюсь. Церковь станет для меня уже не первым поприщем, на котором я оплошал. Кроме того, я вовсе не уверен, что в Риме есть каноники, а монсиньорам, мне кажется, полагается носить лилово-коричневые портки.

— О, ну хорошо. Я знала, что ты не будешь против обычного бр. Есть в тебе какая-то чудесная скромность…

Я воздел просительную руку:

— Мне, разумеется, потребуются несколько ниток четок и требник-другой — я уверен, ты и об этом позаботилась.

— Чарли-дорогуша, не забывай — предполагается, что ты иезуит. А они таким не балуются.

— Ох, конечно же нет; глупо с моей стороны.




Мне отнюдь не стыдно признаться — полет мне понравился: я оказался единственным пассажиром первого класса, и стюардессы были сама обходительность. Сама крайняя обходительность. Я начал понимать, почему ночью Иоанна положила на меня столько сил, если вы понимаете, о чем я. (А если не понимаете, о чем я, поздравляю — ваш разум чист и неиспорчен.)

Отель мой был такого «люкса»,[95 - Роскошь (искаж. фр.).] что я изумился — говорить про «ту конфор модэрн»[96 - Все современные удобства (искаж. фр).] значило бы преуменьшать на воз и маленькую тележку. Не очень походил на тот бангкокский, где перед сном нужно встряхивать простыни, дабы избавиться от маленьких золотистых девочек, хотя и здесь администрация старалась, как могла. Но вам же не хочется об этом слушать, верно?

Наутро я вспрыгнул с постели с радостным кличем — и шустро впрыгнул обратно, уже похныкивая. Я рос отнюдь не крепышом, даже в детстве, и в то утро был настолько изможден как телом, так и разумом, что сомневаюсь, удалось бы мне не промахнуться шляпой мимо земли. И, совершенно определенно, я был ни в каком не состоянии играть в Тайных Агентов со Зловещими Азиатами. «Реактивное запаздывание» и другие факторы держали меня за глотку, не говоря уже о других внутренних органах. Силу свою я восстанавливал, сначала приняв один восхитительный завтрак, а после двухчасовой способствующей пищеварению дремы — второй такой же; оба я запил стаканами питательного бренди с содовой, кои в данном отеле можно заказывать, не прибегая к услугам этажных официантов: просто жмете на соответствующий сосок «Освежительной Консоли», коя неподготовленному взгляду больше всего на свете напоминает кинематографический орган в миниатюре.

К ланчу я сумел неверной походкой доковылять до ресторана внизу, где и объявил своим силам всеобщую мобилизацию: мне подали нечто зеленое, хрусткое и вкусное — очевидно, лобковые волосы юных русалок, хотя официант заверил меня, что это всего-навсего жареные водоросли. За ними последовала нашинкованная лучинками утка, приготовленная в каком-то варенье; аппетитная вязкая липучка из плавательных пузырей какой-то невероятной рыбы; до сердцевины прожаренные пельменеподобные штуки, в каждой из которых содержалось по огромной мясистой креветке, — и так далее и тому подобное: изобретательности их не было предела.

Было там и что выпить — мне сказали, продукт возгонки риса. У напитка был обманчиво невинный вкус, из-за которого «Пимм № 1» в мои университетские годы был таким удобным инструментом соблазнения девчонок. С благодарностью я отправился к себе в номер, улыбаясь всем и каждому. Я пребывал в том блаженном состоянии не-вполне-подпития, когда человек счастлив давать слишком щедрые чаевые, а в претендентах на их получение отбоя нет. Я даже втиснул пачку валюты в руку субъекта, оказавшегося американским гостем отеля; он сказал:

— О'кей, святой папаша, чё угодно? — Осознав свою ошибку и вспомнив о духовном маскхалате — иначе прикиде, — я взмахнул воздушной дланью и велел ему сыграть на то, что угодно ему, — все равно это пойдет бедным. После чего обнаружил свой номер, обрушил Маккабрееву репу на подушку и завершил цикл лечения еще парой часов без сновидений.

К исходу дня терапия закончилась, и я обнаружил в себе достаточно энергии, чтобы вскрыть запечатанный конверт инструкций, даденный мне Иоанной в аэропорту Хитроу.

«Ниц Клык Пик, — гласил он, — доктор стоматологии и ортодонтии». Шутка явно неважнецкая, но я все равно поискал его в телефонном справочнике (даже если вы знаете, что китайцы ставят свои фамилии туда, где мы держим имена, над китайской телефонной книгой можно сломать себе череп) — и нашел. Я ему протелефонировал. Пронзительный и возбужденный голос признал, что владелец его и есть д-р Ниц. Я подавил в себе желание сказать «ик», а вместо этого сообщил, что я — торговец зубной пастой, ибо это и было мне велено сообщить. В ответ донеслось, что я могу нанести ему визит, когда мне будет угодно: вообще-то он предлагает мне явиться как можно скорее. Да-да, как можно скорее, по-жаруйста. Я раздумчиво повесил трубку. Римско-католический воротничок безжалостно терзал мою шею, и я припомнил, что нечасто мне доводилось видеть торговцев зубной пастой в сутанах, поэтому я переоблачился в неприметный легкий костюм цвета горелого мандарина, который тот малый на рюде Риволи сварганил мне, когда на 300 фунтов еще можно было купить повседневный костюм.

Адрес, к моему удивлению, вовсе не гласил «на улице тысяч пендальти, под вывеской "Сиськи Вразлет"», как утверждается в старинной балладе,[97 - Имеется в виду довольно фривольное стихотворение «Улица тысячи мудней», в котором иронически обыгрываются «китайские» имена. Автор неизвестен.] а указывал на некую Натан-роуд в Коулуне, коя оказалась скучным респектабельным бульваром, напомнив мне Уигмор-стрит в Лондоне, Дабль-Ю-1. (Я не знаю ль, ни кем был мистер Натан,[98 - Сэр Мэттью Натан (1862–1939) — британский солдат и государственный служащий, губернатор Гонконга в 1904–1907 гг. Улица в Коулуне была названа его именем в 1909 г.] ни почему в его честь следовало называть такую улицу; хотя вообще-то я не знаю ничего и про мистера Уимпола — нет, про мистера Уигмора, хотя про Харли пару-тройку историй рассказать могу.[99 - Харли-стрит — улица в Вестминстере, Лондон, где находятся приемные ведущих врачей-консультантов, частные клиники и больницы; синоним частной врачебной практики в Великобритании. Была унаследована Эдвардом Харли, вторым графом Оксфордом и Мортимером (1689–1741), у его жены леди Генриетты Кэвендиш Холлиз (1694–1755); в 1715–1720 гг. Харли разрабатывал уличную планировку этого района. На Унмпол-стрит находится штаб-квартира британского Королевского медицинского общества, основанного в 1805 г.])

Таксист говорил по-американски с ярко выраженным китайским акцентом. Кроме того, он был гордым обладателем чувства юмора — явно учился на заочных курсах у Бастера Китона.[100 - Бастер Китон (Джозеф Фрэнк Китон, 1896–1966) — американский комедийный актер.] Когда я велел ему отвезти себя к номеру 18, Ланкастер-билдингз, Натан-роуд, Коулун, он перегнулся ко мне через спинку и обозрел меня — надоедливо и непостижимо.

— Не могу туда отвезти, приятерь.

— О? И почему ж нет, будьте любезны?

— Могу отвезти до Ранкастер-бирдинз, Натан-род, а в номер 18 — не могу.

— Но почему? — На сей раз в голосе моем звучал тремор.

— Номер 18 — это третий этаж. Такси не помещается в рифт.

— Ха ха, — натужно выдавил я. — Однако я замечаю, что счетчик у вас работает. Прошу смеяться в свое личное время либо умело везя меня к Ланкастер-билдингз, Натан-роуд.

— Вы порицейски?

— Разумеется, нет. Я, если угодно, торговец зубной пастой.

Он с уважением покачал головой, словно я изрек что-то внушительное или, быть может, смешное. К Ланкастер-билдингз он доставил меня искусным и благословенно безмолвным манером. По прибытии я недодал ему чаевых ровно на 2


/


 % — недостаточно, чтобы закатить мне сцену, но вполне довольно, чтобы дать понять: таксистам не полагается шутить с сахибами.

Номер 18 действительно располагался на третьем этаже Ланкастер-билдингз, и дверь в приемную доктора Ница была ясно помечена инструкцией: «ЗВОНИТЬ И ВХОДИТЬ». Я позвонил, однако войти не сумел — дверь была заперта. Расслышав изнутри какие-то шумы, я раздраженно постучал в морозное стекло — затем громче, после чего — еще громче, по ходу выкрикивая такие слова, как, например, «Хой!». Неожиданно дверь распахнулась, изнутри высунулась огромная смуглоокрашенная рука, схватила меня за фасад парижского легкого костюма и втащила в приемную, где и разместила на неудобном кресле. Хозяин смуглоокрашенной руки другой рукой, столь же смугло окрашенной, держался за огромный автоматический пистолет Стечкина топорной работы и наставительно им помахивал. Я проникся его желаниями мгновенно — «стечкин» ни при каких условиях не может служить дамским орудием самообороны, — а потому устроился в своем уютном креслице тихонько, как любая уважающая себя мышка.

В стоматологическом же кресле сидел пациент; им занималась пара дантистов. Вначале мне показалось необычным, что на врачах — темно-синие макинтоши, как и на малом со «стечкиным» в руке, а на их пациенте — дантовский белый халат. (Простите — дантистский белый халат.) Я начал подозревать, что пациент на самом деле — не кто иной, как д-р Ниц, а дантисты в своей дантйи не очень квалифицированны, поскольку применяли к нему бормашину, хотя он наотрез отказывался раскрывать перед ними рот. Когда же д-р Ниц — ибо им пациент, надо полагать, и был — лишился чувств в третий или четвертый раз подряд, противникам привести его в себя не удалось. Сквозь стиснутые зубы он не издал ни единого слова, хотя немного повизгивал время от времени носом. Помню, как поймал себя на мысли, что мистеру Хо такие трюки удались бы куда лучше — уж пачкотни, по крайней мере, было бы меньше.

Парни в синих макинтошах какое-то время покрякали между собой, затем обернулись ко мне.

— Ты кто? — спросил один. Я жалобным манером хлопнул ладонью себе по нижней челюсти и недурно изобразил муки страдальца от зубной боли. Человек отнял мою руку от челюсти и двинул меня боковиной тяжелого пистолета. После чего поднял меня с пола и снова усадил в кресло.

— Зуб теперь лучше? — Я энергично закивал. — Ты, может, узнаешь наши лица опять? — Тут уже не было необходимости в пантомиме страданий.

— Батюшки, откуда? Вы все для меня на одно лицо… Я хочу сказать, нет, у меня ужасная память на физиологию, то есть я хотел сказать — физиономии или…

Он переместил большой пистолет в правую руку и двинул меня им снова. Вот теперь мне действительно требовался стоматолог. Малый в бессознательное состояние меня не ввел, однако с чисто практической точки зрения я решил в оном побыть. Голове позволил упасть. Снова бить меня малый не стал.

Сквозь полузакрытые глаза я наблюдал, как три омакинтошенные личности сняли с бессознательного доктора Ница одежду. Стоматологом он был довольно упитанным — как и все люди его профессии. Один гад вытащил что-то из кармана, а картонную упаковку небрежно швырнул через плечо. Она приземлилась у моих ног: торговая марка гласила «ЗверьШтюк» — одно из тех внушающих ужас цианакрилатных клеящих веществ, для которых не существует известных растворителей. Если попадет на пальцы — не трогайте их, понадобится верное хирургическое вмешательство. Один из тройки намазал им все сиденье стоматологического кресла и сверху усадил голого доктора Ница, пошире расставив ему ноги. После чего они употребили вещество и на другие проказы, о которых вам здесь читать охоты нет, а я бы с радостью забыл. Сказать вам правду, здесь я и впрямь отключился по-честному. Отсроченный шок, что-то вроде.

Когда я вернулся в чувство, обнаружилось, что рот мой полон маленьких твердых царапучих камешков, которые я исправно выплюнул в ладонь. Ну да — разнообразные пломбы, само собой.

Трое в макинтошах уже ушли, поэтому я подобрался ближе к сидящему доктору Ницу. Глаза его были более-менее открыты.

— Полицию? — спросил я. Он не подал мне и знака. — Послушайте, — сказал я, — вам нужна «скорая помощь», а они все равно вызовут полицию. Странно будет выглядеть, если мы сами не сделаем этого сразу.

Он медленно и осторожно кивнул, словно только что осознал: он уже немолод. В действительности же ему было чуть за сорок — или побывало столько еще утром. Я и сам чувствовал, как годы взяли свое.

— Во-первых, — сказал я (слишком хорошо я разговаривать не мог из-за того урона, который нанесли моим зубам; он не мог разговаривать вообще по причинам, которые вскоре станут вам ясны), — во-первых, что именно я у вас должен забрать? — Голова его медленно повернулась, и взгляд уцепился за стену у самой двери. Я подошел к означенной стене. — Это? — Я показал на довольно дурно исполненный художественный свиток. Он покачал головой. По очереди я ткнул в несколько рамочек с дипломами внутри, призванных уверить клиента, что доктор Ниц Клык Пик лицензирован на выдергивание зубов в разумных пределах. Он продолжал качать головой и немо пялиться в стену. На которой больше ничего не было, кроме мушиного помета и вульгарной рекламы зубной пасты, изображавшей Мистера Тюбика Пасты футового роста с ручками и ножками, окруженного десятком-другим настоящих тюбиков упомянутого средства личной гигиены. Точнее, некогда окруженного, ибо теперь они были разбросаны по полу, раздавленные и выдавленные этими гадами. Я отодрал от стены самого Мистера Тюбика П. Он был наполнен мелким белым порошком.

Понятия не имею, каковы должны быть на вкус героин и кокаин, поэтому я не стал пробовать порошок с кончика пальца, как это делают по телевидению, если вы еще не спите в такое время ночи, но сомнений в том, что это не детская присыпка, у меня почти не возникло.

Я никогда не блистал на уроках умственной арифметики, но быстрая и ужасающая калькуляция подсказала, что я стал гордым, хоть и застенчивым владельцем более чем полукилограмма крайне противозаконного белого порошка. Скажем, восемьдесят тысяч фунтов в Амстердаме. А если точнее — скажем, полвека в каталажке. Не могу заверить вас, что меня это хоть как-то удовлетворило: восьмидесяти тысячам фунтов я рад, как кто угодно, ибо я не столь высокомерен, как мой брат, — но я всеми силами предпочитаю, чтобы мне их тихонько скинули в «Юньон де Банк Сюисс»; таскать это с собой в немыслимом тюбике от зубной пасты, полном приговоров, мне как-то не хочется.

Д-р Ниц принялся издавать тревожные звуки. Я, конечно, всегда был филантропом, но впервые в жизни мне довелось высмаркивать нос китайскому стоматологу. Ртом он дышать, разумеется, не мог. Затем я по телефону вызвал «скорую помощь» и полицию и сделал ноги, ибо я нацелен на выживание.




Вернувшись в отель, я позвонил Иоанне — вы знали, что из Китая можно Лондон набирать? — и сказал ей — но сдержанно, — что у ее зубастого друга не все в порядке, да и супруг ее видал деньки получше. Она велела мне собрать побольше мелочи, спуститься на улицу к телефону-автомату и перезвонить. Что я и сделал, ибо всегда готов услужить. Вскоре связь между нами наладилась — и линия оказалась изумительно чиста.

— На самом деле все очень легко, Чарли-дорогуша, — сказала она, когда я развернул перед ней весь гобелен своего смятения. — У тебя есть ручка или карандаш?

— Разумеется, есть, — рявкнул я, — но какого черта…

— Тогда записывай. Укрой, э, средство гигиены, где-нибудь на себе. Завтра утром пораньше вылетай из Гонконга в Дели. Затем — из Дели в Париж. Затем садись на рейс «Эр Франс» Зед-Зед 690 до аэропорта Дж. Ф. Кеннеди, Нью-Йорк. Записал правильно? ОК. Теперь, после взлета зайди в туалет — извини, дорогуша, я никогда не привыкну говорить «уборная» — и отвинти смотровой лючок за унитазом. Спрячь барахло там. В Кеннеди пройди таможню и возьми билет на рейс Зед-Зед 887 до Чикаго: тот же самолет, но теперь это внутренний рейс и никакой таможни, понимаешь? После взлета изыми средство гигиены. Позвонишь мне из Чикаго, и я скажу тебе, что делать дальше. ОК?

— Нет, — ответил я.

— Как это — «нет», дорогуша?

— Так, что как бы — «нет». В смысле — нет, я не стану этого делать. Я видел фильм о Сан-Квентине[101 - Сан-Квентин — тюрьма штата Калифорния, известная своими строгими порядками.] и терпеть не могу все его камни до единого. Я смою эту дрянь в то, что ты называешь «туалетом», как только вернусь в отель. И пожалуйста, не пытайся меня переубедить, ибо я уже настроился.

— Чарли.

— Да?

— Помнишь, я уговорила тебя сделать вазэктомию сразу после того, как мы поженились?

— Да.

— В такой хорошенькой клинике?

— Да.

— Они тебе не сделали вазэктомию.

— Боже праведный! — вскричал я в ужасе и смятении. — Да я же мог бы родить ребенка!

— Не думаю, дорогуша. А сделали они вот что — имплантировали тебе в, э, пах крохотную взрывную капсулу с часовым механизмом на кварцевом распаде. И взрывается она — дай поглядеть — через десять дней. Извлечь ее оттуда, не активируя механизм абсолютной надежности, может лишь тот парень, который ее туда поставил. Поэтому прошу тебя — не позволяй никому туда лазить: ты мне как бы нравишься какой есть, знаешь ли. Эй, Чарли, ты еще тут?

— Да, — с оттяжкой произнес я. — Очень хорошо. Продиктуй-ка мне еще раз номера этих рейсов. И вот еще, Иоанна?

— Да, дорогуша?

— Скажи тому парню, который знает, как вытащить из меня этот прибамбас, чтобы он очень, очень осторожно переходил дорогу, э?




16

Маккабрей принимает на грудь больше, чем полезно, и пугается компетентным пугальщиком


Благовоспитан, искоса гляжу я

Туда, где старый Лагган разместил

У камелька и биту дичь, и что покраше

Бог уступил за неименьем лучшей доли.

«Старый браконьер»







С ПОЛУЧЕНИЕМ ПОДОРОЖНЫХ я не стал задерживаться — даже для того, чтобы потерять свою тысячу фунтов за игорными столами достославного Макао; вместо этого запихал все, что у меня было, — ну почти все, — в чемодан и спустился к стойке портье расплатиться по счету и забронировать билет на ночной рейс. Малый за стойкой — и как это все они ухитряются выглядеть такими одинаковыми? — сообщил, что у него в сейфе для меня кое-что есть. Будь мне куда бежать, осмелюсь выразиться, я бы — побежал. А так я издал индифферентное «о, а?». Малый за стойкой покрутил сейф и выудил из недр его толстый конверт; корявой рукою он был адресован «Другу бедных», и малый не удосужился снять пришпиленный клочок бумаги, на котором значилось: «Для слишком грузного парня, похожего на еврея, который носит задом наперед воротничок и очень много пьет». Я не гордый, я открыл конверт — в нем содержалась записка: «Уважаемый отец, я сыграл на ваши бабки в кости и сделал пять пасов подряд а потом принял против двух других игроков и мне повезло и я взял только 5 % себе за время и хлопоты и надеюсь что бедные помолятся за вашего покорного…» Помимо записки, конверт содержал неправдоподобный ком наличной валюты всевозможных стран мира. Отели вроде того, где остановился я, само собой, предоставляют круглосуточные банковские услуги, и я приобрел банковский чек на свой выигрыш (и большую часть тысячи фунтов своих карманных денег) и отослал его бедным, как требовала моя совесть. Единственный бедный, которого я в тот момент сумел припомнить, был Ч. Маккабрей, проживающий по Аппер-Брук-стрит, Лондон, Дабль-Ю-1. Всегда буду вспоминать того славного американца — единственного честного человека, которого я встречал в жизни.

Безболезненная добыча суммы, эквивалентной еще одному офорту Рембрандта, для альбома, сберегаемого на черный день, всегда производит успокоительное действие на мои нервные окончания, но еще задолго до того, как такси вывалило меня у аэропорта, я вибрировал снова. Это не обязательно плохо; окажись я способен на дерзкую личину, меня тут же задержали бы как явного злоумышленника, но поскольку меня всего корежило от ужаса, ребятки с таможни и громилы службы безопасности лишь отмахнулись от меня: явный случай пляски Святого Витта или болезни Паркинсона, хорошо известных профессиональных заболеваний среди секретарей курий.

Все колотилось весело, аки свадебный колокол, до последнего отрезка путешествия — из Парижа в Нью-Йорк посредством «Эр Франс». Чересчур весело вообще-то, ибо к тому времени я несколько назюзюкался — обедать-то надо, сами понимаете, а на обед у меня было несколько перемен шотландского виски, — и по пути в уборную, иначе туалет, присаживался, довольно непредумышленно, на колени нескольким попутчикам. Реакции их варьировались от «У-у, какой дерзкий» через «Ach, du lieber Augustine»[102 - Ах, мой милый Августин (нем.). зд.: ах ты душка-августинец.] до «Pas gentil, ca!»,[103 - Нет, как нелюбезно, а? (фр.)] хотя один бесстрастный китайский джентльмен проигнорировал меня совершенно, сделав вид, что колени его абсолютно свободны от каких бы то ни было Маккабреев. Запершись наконец в сортире — иначе дальняке, — я обнаружил, что не вооружился пассатижами, необходимыми для пассатирования смотрового лючка.

И я покантовался к своему месту — теперь под пристальным наблюдением стюардессы. Когда же она подошла поинтересоваться моим самочувствием, я уже решил прибегнуть к уловке: скажу ей, что у меня заело «молнию» на брюках, и потому ей следует добыть мне пассатижи, дабы я освободил Маккабрейскую сливную систему. Увы, мой обычно беглый французский бежал меня совершенно — послушайте, вот вы способны вспомнить, как по-французски будет «пассатижи», если назюзюкались? — потому пришлось прибегать к определенной доле языка жестов: я энергично указывал на свою ширинку, одновременно горланя слово «пассатижи» снова и снова. Английский стюардессы был несколько лучше моего французского.

— «Пюссать» же пёнимэр, — рассудительно произнесла она. — Не штёэсь этё «ижэр», ёэ?

— «Пассижэр», пассажировать! — необузданно вскричал я. — Это — да, это как «дирижёр», «кондюктёр», только наоборот! — И я еще раз показал на ту область брюк, где размещена моя личная дирижерская палочка страстей. Стюардесса в ликовании всплеснула руками — ее осенило понимание:

— Ах! Тюпэр же пёнимэйи! Вю хотирэ пэрэдай лё пилёт, наш кондюктёр, штё жёларэ тот душ, котёр женераль де Голль,[104 - Шарль де Голль (1890–1970) — французский политический и государственный деятель, основатель и первый президент Пятой республики, уделял меньше внимания внутренней политике страны, нежели внешней, и в 1969 г. вынужден был уйти в отставку после студенческих волнений 1968 г. и проекта о новом административном делении Франции и реформе Сената, провалившегося на референдуме.] наш дирижёр, юстроилль франсэз насьон, не так?

— Ох милостивый йисус и чипсы в томатном соусе! — вздохнул я, оседая в кресло. Стюардессу это выражение озадачило: она удалилась и привела с собой другую — полиглота темноватого оттенка и баритонального тенора.

— Аз реку великобританьски справнее онуй, — прорычала новая. — Истолкуй, коли чего испрашиваешь.

Тем не менее она знала, что такое пассатижи (по-французски это «тэнай», как вам сообщит любой трезвый человек). Пятью минутами спустя опасный порошок уже был безопасно запассатижен за унитаз, а я брал себя в руки на полу уборной.

— Возьми себя в руки, — строго выговаривал я себе. — Ты должен не возбуждать подозрений. Ты не можешь позволить себе размещение на какой-нибудь иноземной киче с часовым механизмом на кварцевом распаде, уютно расположившемся рядом с твоими «ваз деференс».[105 - Семявыносящий проток(искаж. лат.).] Роль поскромнее — вот что ты должен играть.

Потому я прогулялся по проходу до своего места, небрежно поигрывая пассатижами и насвистывая невозмутимый пассаж из «Кози Фан Тутти»,[106 - «Все женщины делают это» (1790) — комическая опера В.А. Моцарта, либретто Лоренцо да Понте.] — после того как искусно оставил ширинку раззявленной, дабы поощрить наблюдателей к пониманию цели моей миссии. Полагаю, ни один более не удостоил меня ни взглядом.

Все продолжало идти изумительно гладко, и совсем, совсем скоро я уже оказался в дивном Чикаго — ощущая себя ничуть не хуже, чем в начале путешествия. (Подозреваю, что хваленый «синдром сбоя биологических часов» — не что иное, как обычное похмелье коммерции. Мне определенно было не гаже, нежели обычно можно ожидать в такое время суток.)

Ветреность Чикаго[107 - «Ветреный город» — популярное прозвище Чикаго, для которого характерны сильные ветры с озера Мичиган.] сугубо преувеличена: я сам намного ветренее. По пути в отель я напрягал зрение сквозь окна такси, тщась хоть краем глаза поймать каких-нибудь гангстеров за пришиванием грязных продажных «светофоров» «кочергой» либо за «базаром» со своими «марухами» при помощи «апельсинов», но никто не соблаговолил. Когда я пожаловался на это таксисту, он лишь смачно хмыкнул.

— Никсон у нас уже есть, — бросил он через плечо. — Кому теперь нужен Капоне?

Я сделал вид, что понял: о Капоне я, само собой, слыхал — за ним останется место в истории, не так ли?

Отель мой на самом деле был тем же, в котором я останавливаюсь по всему миру, только чуть повыше остальных. Никогда не заменят они ни «Клариджа», ни «Коннота»,[108 - Фешенебельные отели в лондонском Мэйфэре.] а тем паче — двухэтажные апартаменты пентхауса в «Бристоле» (это Париж, Франция), однако, по крайней мере, в этих новых вы всегда знаете, на что записываетесь. Вам точно известны размер и пружинистость кровати, вы наверняка знаете, каким окажется обслуживание в номерах, если вам удастся заставить их снять трубку, — и вы достаточно учены, чтобы не оставлять обувь в коридоре за дверью.

Я навестил сортир — иначе туалет — а кто б на моем месте пренебрег? — и обнаружил, что фаянсовый урыльник защищен обычной полосой «санированной» бумаги. (Это призвано заверить американцев, что садиться безопасно, ибо американцы, как всем хорошо известно, трепещут перед микробами. Гостиничное руководство обожает сие средство за «рентабельность»: обмотать приемное устройство бумагой и дунуть в него аэрозолем — гораздо быстрее, чем наделе его почистить. Это не обманывает только арабов: они на сиденье становятся.) После чего я принял проворный душ (запрограммированный либо вас ошпаривать, либо замораживать; под ним невозможно находиться долго — снова «рентабельность», изволите ли видеть) и, нацепив свежую тряпицу-другую, проворно подискутировал с собой. И в итоге перед звонком Иоанне я протелефонировал Блюхеру — по причинам, кои вскоре станут вам ясны. Блюхер, похоже, лучился весельем.

— Похоже, вы положительно лучитесь весельем, — кисло произнес я.

— Ну, мистер Маккабрей, сказать вам правду, мне только что позвонил один китайский джентльмен — он не вполне работает на меня, но иногда подкармливает новостями, просто смеху ради, понимаете? — и сказал, что вы сидели у него на коленях примерно сорок минут спустя после вылета из Парижа, Франция.

— Неожиданная воздушная яма. Я отчитал кондюктёра — простите, пилёта — за неуклюжее вождение.

— Воздушная яма на высоте 30 000 футов? Ну да, еще бы. И номер с пассатижами — только не говорите мне, что вы испробовали старый трюк со смотровым лючком за унитазом. Что, правда? Нет, в самом деле?

Если бы я не знал, что чувства юмора за ним не водится, я бы решил, что он подавил смешок.

— Эй, — продолжал он, — а вы попробовали вещество после того, как его изъяли? Иными словами, там ведь действительно может оказаться зубной порошок, а?

— Оно могло им оказаться с самого начала, насколько мне известно.

— Хм? О. Да, разумно. Что ж, я бы вам советовал сейчас позвонить своей старушке и сделать в точности то, что она вам скажет. Кое-кто из наших ребят будет как бы всегда под рукой со свежими подгузниками, но вы их не увидите. И больше не звоните мне, пока не вернетесь в ВБ, если не случится ничего такого, с чем по правде не сможете справиться сами. ОК?

— Вы имеете в виду — вроде смерти?

— Ох, господи, нет, — серьезно ответил он. — Если ненароком умрете, звонить нам не нужно ни под каким видом: нам придется вас денонсировать, таково основное правило, верно?

— Верно, — подтвердил я с равной серьезностью. После чего сказал: — Я полагаю, вам не хотелось бы сообщать мне, в чем вообще дело?

— Верно, — ответил он. Я повесил трубку. И позвонил Иоанне.

— Дорогушечка! — возопила она, когда я доложил ей новости. — Чудненько! Теперь посиди у телефончика со стаканчиком, я к тебе кого-нибудь пришлю.

— Тебе известно, сколько тут времени? — возмущенно провякал я.

— Я знаю, сколько времени тут, Чарли; а какое время у вас в Чикаго?

— Время ужина, — прорычал я, ибо лисица спартанского мальчика неумолимо глодала мои жизненно важные органы.

— Что ж, тогда посиди с двумя стаканчиками, дорогуша. Тот, кто тебя навестит, угостит тебя великолепным ужином, обещаю.

— Ох, ну так и быть, — сказал я, как частенько говаривал и прежде. Еще один бунт подавлен, еще один форпост сдался. Зачем нации платят такие огромные жалованья генералам, если женщинам эта работа удается гораздо лучше — и без всяких армий? Я решился на чистку зубов — ну и на стаканчик, само собой, одно не заменит другого.

— Почему, почему, ну почему Маккабрей? — спрашивал я себя, полируя оставшиеся дентикулы (инициалы мои вообще-то Г.С.Ч. Маккабрей, но что уж там, что уж там), — за что ты сносишь эти стрелы и каменья?[109 - Аллюзия на фразу Гамлета из пресловутого монолога (У. Шекспир, Гамлет, акт III, сц. 1, пер. В. Раппопорта).]

Ответ был прост, ибо вопрос ставился лишь риторически: либо сносить эти стрелы и каменья, либо потерять свою долю в обмене жизнь-на-смерть, о котором мы уговорились с Блюхером. У меня не имеется особых возражений против смерти как таковой — она уплачивает по всем счетам и перекладывает на чужие плечи необходимость прятать порнограммы, незаконное оружие, уличающие письма: все это теряет в важности, когда на вас сверху вываливают шесть футов грязи. С другой стороны — я отчетливо помню, как сурово говорил «с другой стороны» своей зубной щетке, ее прополаскивая, — с другой стороны, вишь-ли, смерти в данный момент я не жаждую. Перво-наперво, на меня пока не снизошла господня благодать, а если говорить по существу — я весь пылал жаждой мести вероломной Иоанне, сыгравшей со мною такую кошмарную шалость с имплантатом капсулы кварцевого распада. (В аэроплане я уже собирался просить стюардессу прислушаться к моим «везикулэ се-миналес»[110 - Семенные пузырьки (искаж. лат).] и сообщить, не слышит ли она какого-нибудь тиканья, но меня снова подвело владение французским. Как бы там ни было, она, возможно, все равно расценила бы просьбу как очень странную.)

«Хей-хо!» — подумал я и быстренько порысил в гостиничную аптеку, где совершил покупку-другую. Не думаю, что когда-либо раньше у них спрашивали полкило детской присыпки. Кроме того, я приобрел конвертов покрепче и марок. Много марок. Краткое путешествие обратно в номер, еще одно — в почтовое отделение, и вскоре я уже развалился в кресле, а мои синдромы реактивного отставания прекрасно реагировали на лекарство, которым я их поил, хоть голод мой и оставался неутоленным. Только такой железный человек, как я, мог выстоять противу соблазна позвонить и заказать сэндвич-два, но я вверился Иоанне: если она говорит, что в недалеком будущем я съем хороший ужин, то недалекое будущее и есть то, где я упомянутый ужин съем.

Не сказать, чтобы я не испытывал ни ёрза трепидации в ожидании принимающей стороны. К тому времени, когда блямкнули в дверь, я уже разложил в уме шансы: семь к трем говорили, что это будет мафиозо с набивными плечами, который «обшмонает» меня прежде, чем угощать «спагетти кои вонголе»[111 - Спагетти с моллюсками (искаж. ит.).] плюс прожаренными маленькими «дзуккини»[112 - Кабачки (искаж. ит.).] с неощипанными цветочками и кучами жареных «пиперони»[113 - Сладкие перцы (искаж. сицилийский диалект).] на гарнир; однако десять к семи утверждали, что явится изящная садистка, которая обшмонает меня лишь глазами, после чего заставит пригласить себя в «Сарди»[114 - «У Сарди» — известный ресторан на 44-й улице в районе Бродвея, в центре Театрального квартала; основан в 1921 г.] или куда-нибудь вроде, и там потребует заказать фазана под стеклом — самую тоскливую бакалею на свете.

Я оказался не прав — далеко не впервые. Ибо когда я ответил на блямканье, в номер ко мне просочился не кто иной, как дородный китайский джентльмен, на чьих коленях я некоторое время гнездился в «Боинге-747».

— Харроу, — крайне учтиво сказал он.

Я взглянул на его галстук:

— Вы наверняка имели в виду Клифтон?[115 - Харроу-скул — одна из девяти старейших престижных мужских привилегированных частных средних школ Великобритании, располагается под Лондоном; основана в 1571 г. Клифтон-колледж — привилегированная частная средняя школа в Бристоле; основана в 1862 г.] О да, простите, я понимаю — и вам херро. Выпьете?

— Спасибо, нет. Я порагаю, вы городны? Кончайте сидеть.

Я и кончил. Вернее, встал.




Вас едва ли удивит, что удостоили меня китайской еды — но в совершенно нерядовом китайском ресторане, безо всей этой мерзости, которой я ожидал по своим первым впечатлениям о Чикаго: этот город, похоже, стремится постичь, насколько низок может быть нижайший общий знаменатель. (Спешу прибавить, что кое-кто из моих лучших друзей может оказаться чикагцами — особо не афишируя этого факта, — но доводилось ли вам вдыхать аромат Чикаго-ривер, когда она катит свои сальные воды под девятью мостами Города Ветров? Известно, что из нее, прижимая к носам надушенные платочки, бежали аллигаторы. Что же до порывов дохлятины с самого озера Мичиган, «фу!» — и близко не точное слово.)

Ресторан этот, как я упомянул выше, пока не подхватил экологию и отдаленно не напоминал те заведения, где балбесы смешивают три-четыре блюда и пожирают проистекающую гадость с чипсами и соевым соусом, а официанты непроницаемо наблюдают за ними, думая о своем. Нет, то было редкое место, где не существует меню — вам просто-напросто приносят череду крохотных блюд с безымянным чем-то, чтобы вы поедали их по одному и безо всякого соевого соуса. Я попытался не разочаровать этих преданных своему делу официантов и одаренных поваров; а также попробовал заработать себе репутацию быстрейшей палочки для еды на северном Среднем Западе.

Выяснилось, что моего хозяина зовут либо Ри, либо Ли: мои сомнения здесь совершенно искренни. В Оксфорде у нас был профессор-кореец, который, несомненно, грассировал свою фамилию как «Ри», однако был убежден, что писать ее следует «Ли». И не наблюдал в этом никакой аномалии.

Пока мы бултыхали пальцами в мисочках, мой любезный хозяин учтиво пробормотал, что он порагает, будто у меня дря него есть пакет. Я задумчиво побултыхал еще.

— Очень может быть, — сдержанно произнес я. — А может, с другой стороны, и нет. А что?

Он воспитанно посмотрел на меня. Я отвечал ему сопоставимой воспитанностью:

— Видите ли, у меня нет инструкций транжирить образцы зубного порошка или средства по уходу за полостью рта на всех и каждого, как восхитительны бы ни были ужины, которыми они меня угощают.

— Мистер Маккабрей, — массивно вымолвил он — или настолько массивно, насколько способны такие малые. — Вы наверняка достаточно опытны, чтобы знать: в этой конкретной сфере деятерьности не считается вежривым ири даже безопасным играть в, э-э, групеньких мудозвонов. У нас, как вы понимаете, имеются опредеренные ресурсы, а?

— Ох батюшки, да, — поспешил согласиться я. — Батюшки, да. В самом деле, мне выпало удовольствие и честь познакомиться с вашим мистером Хо. А? Именно поэтому я вообще-то запасся страховкой. Я имею в виду, У меня довольно слабоумная марка рассудка, понимаете, никаких следов тяги к смерти или подобной чепухи; самосохранение — гораздо большее удовольствие, нежели саморазрушение, вы не согласны? Э? Или, скорее — «а», э?

— Какие предосторожности вы предприняри, мистер Маккабрей?

— О, что ж — я как бы вверил зубной порошок Почтовой службе США: говорят, это неподкупные ребята. Ни мороз, ни слякоть, ни профсоюзы не способны помешать этим посыльным, и так далее. И все отправилось по надежному адресу. Старомодно, я знаю, но это лучшее, что я в тот момент сумел придумать. Я уверен, вы понимаете.

— Мистер Маккабрей, — обходительно пробормотал он, наливая мне еще чашку восхитительного чая. — Есри вы встречарись с моим подчиненным мистером Хо, вы не можете не сознавать, что упомянутый надежный адрес можно извречь из вас быстрее, чем я успею договорить эту фразу.

— Клянусь честью, да. Я это вполне понимаю, но адрес вовсе не секретен — достаточно поинтересоваться. Получатель — Торговый атташе Британского посольства в Вашингтоне: он подрабатывает, координируя безопасность или как там сейчас ее называют. Я уверен, вам это известно. Старый мой школьный друг: знает меня в лицо, изволите ли видеть. Я несколько даже работал на него в 1940-х, если вы меня понимаете. А на безопасности он слегка помешан — даже не помыслит отдать пакет никому, кроме лично меня. И я имею в виду — меня без сопровождения, разумеется. И если я не скажу неких правильных слов, он предоставит мне в Посольстве уютную спаленку, пока мне она будет потребна. Видите?

Не рисуясь, он некоторое время подумал.

— Вижу, — сказал он. (Английский малый сказал бы: «Да, вижу, как не увидеть», — но подлинные азиаты слова экономят.) — Сколько вы хотите? — спросил он.

— Денег? — презрительно уточнил я. — Нисколько вообще. И еще меньше, боже упаси, хоть какую-то часть этого крайне дорогого зубного порошка, ибо, насколько я представляю себе, мне известно, что происходит с людьми, владеющими этаким продуктом, когда завладеть им стремится кто-то другой. Нет, я желаю лишь капельку информации. Я устал, и меня раздражает, изволите ли видеть, роль марионетки в пьесе, о которой я ничего не знаю. Это понуждение со случайно выбранных сторон оскорбляет мой интеллект. Я готов сражаться почти под любым флагом, если предлагают хорошие деньги, но сначала неплохо было бы разглядеть флаг. Я слишком дороден, чтобы играть, э, в глупеньких мудозвонов.

По тому, с каким видом он размышлял, я определил: он — человек умный. Насколько умнее меня — разумеется, оставалось вопросом открытым.

— Это впорне понятно, мистер Маккабрей, — наконец вымолвил он, — и мне кажется, ваш куратор распоряжарся вами без доржного уважения к вашему интерректу и, э, другим качествам. Я сограсен, что вам средует показать фраг, под которым вы сражаетесь, — но вы же понимаете, что дря начара мне средует поручить разрешение. А?

— А, — согласился я.

Он пригласил меня в свой кабинет. Мы вошли. Звучит легко, но вхождение в кабинет подпольного китайского джентльмена, похоже, сопровождается разглядыванием вас сквозь дверные глазки, сканированием металлодетекторами и слушанием, как кабинетовладелец что-то бормочет в голосовые замки — всем тем, что так отравляет в наши дни качество жизни. Ну и смерти, конечно, если вдуматься. Хозяин дал мне стаканчик настоящего джон-смитовского «Гленливета», дабы мне было что потягивать, пока он набирает номер — настолько изобильный цифрами, что располагаться должен где-то очень, очень далеко. Вежливый взор, впертый в меня, пока хозяин дожидался соединения, не нес в себе никаких следов враждебности, но подействовал так, что я тоже ощутил себя где-то очень, очень далеко от дома, от родных и близких; можно было подумать, что хозяин оценивает меня в мерах сосновой древесины — или, быть может, цемента и тартальной проволоки. Я позволил пузику вывалиться до предела в надежде, что так я буду выглядеть менее рентабельным. Наконец в телефоне захрустело.

— Арро! — сказал хозяин.

— …может производить больше шума, — пробормотал я, поскольку никогда не могу устоять и не закончить цитату. Взгляд, по-прежнему впертый в меня, заострился, и мой хозяин переключился на язык, звучавший злобной пародией на валлийского диктора новостей, но, я полагаю, в действительности бывший одним из множества сортов китайского. Некоторое время он прищелкивал, хрюкал и насвистывал, затем немного послушал, как от сходных звуков, издаваемых собеседником, положительно вибрирует инструмент у него в руке. Это продолжалось довольно долго, затем на изумительно модулированном, хоть и несколько устаревшем французском он произнес:

— D'accord. Au'vour, re copain.[116 - Договорирись. Пока, приятерь (фр.).] — Рисовался, должно быть. Положив трубку, он обернулся ко мне: — Вы бы не хотери вымыть руки, мистер Маккабрей?

Я осмотрел упомянутые члены: они и впрямь обильно потели. Откуда он узнал?

Возвратившись из роскошно, однако причудливо обставленной ванной, я бросился в наступление.

— Итак, мистер Ри? — Таковы были слова штурмовика, поведшие за собой мою атаку.

— Спасибо, да, — ответил он. Моя атака захлебнулась. Я ощутил себя в точности пехотным младшим лейтенантом, который бросил вверенный ему взвод на пулеметное гнездо, которое забыл нанести на карту. (Слушать впоследствии соображения полковника — и вполовину не столь неприятно, как садиться и писать двадцать похоронок ближайшим родственникам, пока народ в штабной канцелярии делает вид, что вас там нет. Но хуже всего — когда ординарец приносит вам ужин прямо в окоп или бивачную палатку со словами: «Думал, вы слишком утомлены, чтобы ужинать сегодня в столовой. Сэр». Однако я предаюсь воспоминаниям.)

Изрекши это разрушительное «спасибо, да», мистер Ли или Ри умолк, пристально разглядывая меня снова. Молчания его я нарушать не стал — мне мнилось, что сейчас его ход.

— Мистер Маккабрей, — произнес он после деморализующей паузы. — Вы черовек небортривый? Нет, прошу вас, не отвечайте, это быр не вопрос, а предупреждение. Еще «Гренривета»? Хорошо. Я держу его дря особых сручаев. — Слова эти — «особых случаев» — деликатно повисли между нами в воздухе. — Итак, — продолжал он. — Мой друг сограсирся на то, чтобы я рассказар вам кое-что о нашей работе. Этого хватит, чтобы побудить вас борьше не играть в игры с товаром, стоящим крупных денег. Усровия таковы, что вы не доржны упоминать об этом разговоре своей восхититерьной супруге; вам не средует также информировать о нем никаких американских порковников, с которыми вы можете водить знакомство (да, нам об этом известно, но ваша супруга, мы порагаем, об этом не догадывается); и, разумеется, вы не станете ничего объяснять вашему другу из Посорьства, который, прошу меня простить, остороп. В рюбом сручае его кабинет просрушивается.

— Ах ты ж! — нахмурившись, изрек я. Мой хозяин поднял руку.

— Не нами, — с упреком сказал он. — Американцами. Они еще групее ангричан. Мы просрушиваем их просрушку посре того, как они ее установят. Намного дешевре… Итак, на это прошу обратить борее серьезное внимание. Есри вы передадите кому-рибо из этих рюдей то, что я вам сейчас сообщу, на вас обидятся три очень могущественные организации. Обидятся.

Я вздохнул. Как повторяется жизнь, ну еще бы.[117 - См. «Эндшпиль Маккабрея», последние главы. — Прим. автора.]

— Будьте добры, продолжайте, — бормотнул я. Руки мои снова липли от пота.

— Во-первых, ваша супруга крайне к вам распорожена, но в подобных обстоятерьствах ей придется крассифицировать вас как «небезопасного» и передать своим рюдям дря устранения, Фиона, собачница из Корреджа, вас похоронит. Вероятно, супруге вашей достанет врияния, чтобы удостовериться, что вы мертвы до похорон; впрочем, не знаю.

Я не содрогнулся — я никогда не показываю иностранцам, как содрогаюсь, — но он, должно быть, заметил, как на лбу у меня выступают капли пота размером с шарики для пинг-понга.

— Дарее. Как торько передадите информацию некому американскому порковнику, вы станете избыточны, а он сможет порадовать множество своих начарьников — которые никогда не одобряри его стремрения оставить вас в живых — «устранением с сугубой предвзятостью», как он выразится. Естественно, вначаре вас допросят, а это очень борьно.

— Вполне, — крякнул я. Не стыдно признаваться вам, что я не выношу, когда мне делают больно.

— И наконец, в таком сручае вы станете врагом — в третьем крассе — дря моей собственной организации.

— Всего лишь в третьем классе? — спросил я с тем негодованием, которое наверняка применила Королева Виктория, получая абиссинский Орден непорочности Второго класса. — Что это означает?

— Это означает, что убивать мы вас не станем.

— О, хорошо.

У него на лице дернулся мускул — так, словно передо мной сидел офицер британской кавалерии, мучительно старающийся постичь, не пошутил ли кто-нибудь в его присутствии, и если да, то не подобает ли в ответ на это улыбнуться.

— Нет, — продолжал он, начисто отказавшись от намерений улыбнуться. — Мы не станем вас убивать. Мы не убиваем врагов третьего красса. Но уже спустя совсем немного времени вы начнете просить нас — крайне вежриво — о смерти. А мы не будем скронны присрушиваться к вашим морьбам. Еще через два-три дня — это будет зависеть от крепости вашего организма и выдержки — ну, предпорожим, два — мы выпустим вас в удобной бризости от жерезнодорожного моста. С берой тростью — ибо зрение вы уже, разумеется, утратите — прикреенной к тому, что останется от вашей руки, и десятидорраровой купюрой в зубах. Прошу прощения, да — деснах, поскорьку зубов у вас уже не будет, безусровно.

— Безусровно, — браво поддакнул я.

— Десять дорраров будут вам предоставрены, чтобы вы предрожири их какому-нибудь неимущему прохожему, дабы он помог вам добраться до удобной части жерезнодорожного моста. Торько об этом вы и будете мечтать, вы понимаете?

Я весь подобрался, вспомнив, что я, в конце концов, отчасти британец. А мы, британцы, не ежимся перед лицом язычников, и нас не смущают иностранные угрозы. (Ну ладно, ладно — Суэц был особым случаем, не так ли?)

— Мистер Ри, — произнес я хрустко, насколько дозволяли мне произносимые слова, — прошу вас, растолкуйте мне кое-что. Правда ли, что лица, э, китайского вероисповедания считают, что у них образовался запор, если не достигают по меньшей мере двух движений кишечника в будний день? Я где-то об этом прочел, и мне крайне любопытно узнать, так ли это на самом деле.

Мой хозяин раздумывал над моей просьбой не менее полуминуты, выглядя при этом в таком замешательстве, кое позволяла его непроницаемость.

— Да, — произнес он после означенной полуминуты. — Да, это правда. Но я не впорне понимаю, зачем вам понадобирось этим интересоваться. Неужери у нас нет вопросов почти равной значимости дря…

— Я спрашиваю, — отвечал я, не забывая о хрусткости британской речи, — поскольку опасаюсь за ваше здоровье. Мне представляется, что в последние несколько минут из ваших уст извергается изрядное количество избыточных, э, отходов. Похоже, ваш пищеварительный тракт полностью дезориентирован. Говоря короче, если вы меня простите, я начинаю полагать вашу лекцию занудной.

— А, — изрек он.

— С другой стороны, — продолжал я, — ваши замечания приняты к сведению. Вообще-то уже примерно десять минут я пребываю в полном согласии с вами. И если теперь вы изложите мне — своими словами — ту порцию истины, кою ваши хозяева уполномочили вас изложить, можете быть уверены: я не заикнусь об этом ни единой живой душе. Во-первых, я человек слова; Во-вторых, я не храбрец.

— А, — снова повторил он. — Но, мистер Маккабрей, наше досье на вас, доржно быть, неточно, ибо в нем утверждается, что вы способны ргать, как проститутка, а по временам поддаетесь впорне абсурдной храбрости. Однако еще в нем говорится, что вы брагоразумны, а это достоинство часто путают с трусостью.

Я бросил взгляд на часы и подавил породистый зевок.

— Мистер Ри, — сказал я. — Вы меня напугали, как и намеревались. Это было совершенно необязательно, поскольку я и так напуган. Ваше досье в одном отношении право: я благоразумен. Теперь расскажите мне чуточку правды. Мы оба знаем, что вы можете меня убить позднее и убьете, если решите, что это нужно, — и если я не ухитрюсь убить вас первым, что в мои планы в данный момент не входит. А тем временем — вы позволите мне угоститься еще капелькой этого восхитительного солодового виски? И достаточным количеством правдоподобных фактов, чтобы убедить меня расстаться с зубным порошком, э?

Как я был храбр — а как иначе? Мистер Ри передал мне лепесток «клинекса». Я промокнул пот со лба. Он приступил к изложению.

— Ваша жена — Иоанна Маккабрей, — сообщил он мне. Что ж, это я уже знал, разумеется, но не собирался вестись на прямолинейные ситуации — я даже не кивнул. — Она — гравный финансист — простите, финансистов — Общества преобрадания женщин; к тому же — заместитерь гравы оного.

— Вы имеете в виду — освобождения женщин, не так ли? — осведомился я сконфуженно, как обычно уточняют у иностранцев, склонных путать значения слов.

— Нет, мистер Маккабрей. Освобождение женщин — групость, которую пустири в правание, чтобы измерить температуру воды и замаскировать подринное движение. Быро познаватерьно выяснить, скорько групеньких женщин готово, скажем так, сбросить рифчики, чтобы досадить своим грудям.

Это он пошутил. Я улыбнулся, не показывая зубов.

— Вполне согласен, — сказал я. — То есть, если бы господь не хотел, чтобы мы носили бандажи, он не стал бы наделять нас грыжами, не так ли?

Мой хозяин не улыбнулся.

— Общество преобрадания женщин — это крайне серьезно. Вероятно, это самая богатая частная организация в мире — гораздо богаче Парестинского народного фронта, с которым она, так уж вышро, водит дружбу.

Я намеревался сказать нечто отважное о том, как мало мне дела до богатства и убойной силы Народного фронта освобождения Палестины, но тут вспомнил, что лет сорок назад пообещал престарелой тетушке никогда больше не лгать. (Произнесено это было в обмен на коробку отборного «макинтошевского» ассорти «Улица качества». Ирисок тех давно уж нет — да и в нынешнем своем среднем возрасте я едва ли счел бы их аппетитными, — но слово Маккабрея, даже данное тетушке, отнюдь не шуточка.) Посему я придержал язык.

— Они намерены, — продолжал мистер Ли, — взять на себя контрорь над всем миром.

Я оделил его взглядом — хорошенько отрепетированным перед зеркалом, — взглядом, коим оделяю игроков в покер, которые ставят на четвертую карту. Впечатления мой взгляд не произвел.

— Да и как они могут не победить? — вопросил мой хозяин. — Во-первых, устрашающая американская домохозяйка средних рет контрорирует практически три пятых брагосостояния богатейшей страны света. Во-вторых, женщины «за занавесом паранджи» — в гаремах мусурьманского мира — контрорируют такое богатство, которое не под сиру исчисрить даже Цюриху. В-третьих, интерректуарки Израиря и Индии держат свои поритические миры соответственно, как бы ручше выразиться, за яйца. В-четвертых, женщин подхрестывает бессмысренный ужас компрекса кастрации — того же осознания непорноценности, что превращает срабаков-мужчин в тиранов. Арександр Македонский быр некомпетентен с женщинами; предводитерь гуннов Аттира умер, пытаясь добиться эрекции; Напореон обрадар до нерепости мареньким пенисом (36 мирриметров — его нескорько реет назад продари на Сотби); ну а у Адорьфа Гитрера, как широко известно, имерось торько одно яичко.

Я неловко поерзал в кресле: он нес такую околесицу, где порой бывает больше смысла, нежели в самом смысле. К тому же в уме я рьяно пытался перевести мирриметры в дюймы — или футы?

— В-пятых, — сказал он, растопыривая свои изумительно тончающие к кончикам пальцы на столе, — кто им будет противостоять? Есть ри на свете хоть одна страна — за искрючением разве что Китая, — которая не прогнира бы сверху донизу? Вы способны назвать хоть одного действующего поритика, который быр бы сирьным государственным мужем?

То не был риторический вопрос — мой хозяин помолчал, предоставив мне время для размышлений. Я этим временем воспользовался.

— Нет, — вот что я наконец изрек. Он склонил голову на несколько мирриметров.

— В-шестых и посредних — у них, как я уже сказар, имеются друзья. Гравным образом — мы.

— Кто такие «мы»?

— Крисофик.

Я попутал так, как не путал ни разу в жизни. «Крисофик» — явно этим именем берлинцы некогда звали Кристофера Ишервуда, человека, вошедшего в историю благодаря озвученной им шуточке о «последнем из мелких Мотов».[118 - Кристофер Ишервуд (Кристофер Уильям Брэдшоу-Ишервуд, 1904–1986) — англо-американский писатель; живя в начале 1930-х годов в Веймарской республике, дружил с сэром Стивеном Гарольдом Спендером (1909–1995), английским поэтом и прозаиком. Spender (англ.) — транжира, мот.] Я позволил себе воздеть бровь. Мой хозяин изложил подробнее:

— Международный Криптосоюз официантов Китая. Нет, пожаруйста, не смейтесь. Наш союз — мы его так не зовем, но вас не заинтересует наше подринное название, — единственная поистине международная организация на свете. Кроме того, это единственный союз без дурацких поритических симпатий. Кроме того — единственный союз, куда на равных входят наниматери и наемные. Иначе не поручится. Но самое гравное: это единственный союз, у которого нет хропот со штрейкбрехерами. Таким рюдям дается час времени, чтобы понять: союз дря них — мама и папа. Умным на это хватает гораздо меньше часа. Групым — мы посыраем денежный подарок их семьям. И сувенир.

— Вроде, скажем, уха? — догадался я.

— Вроде, да. Но подобные досадные неприятности в наши дни сручаются нечасто. Мы, китайцы, как это известно всему миру, закоренерые игроки: есри вы приходите в рюбимыи китайский ресторан и видите, что у него сменирись хозяева, это значит, что прежний врадерец потеряр его за игорным стором.

— Я так и знал, — сказал я.

— А новый врадерец — всего ришь управряющий, сами понимаете. Теперь он доржен союзу много денег — как и все официанты, по самому своему социарьному статусу. Вы не можете не понимать, что все это требует крупного финансирования — гораздо борьшего, нежери могут обеспечить чренские взносы. И ваша очароватерьная супруга обеспечивает нас этими финансами через свою организацию. Отчасти — поддерживая наши денежные потоки, отчасти — предоставряя своих способных юных реди в качестве курьеров, чтобы мы имери возможность корректировать запасы наших рекарственных средств в международном масштабе. Мне кажется, вот и все, что вам нужно знать, а?

— «Краса — где правда, правда — где краса!» — вот знанье все… и все, что надо знать,[119 - Джон Китс. Ода греческой вазе. Пер. И. Лихачева.] — сказал я, глубоко зачерпывая из Греческой Вазы.

— Простите?

— Из Китса.

— Кица?

— Да — это значит «ласковая киска».

— А. Я могу устроить…

— Прошу вас, не утруждайте себя — тем самым я лишь признавал, что мне передали информацию, которую вам было разрешено мне передать.

— Я быр с вами откровенен, мистер Маккабрей. Вы же не сомневаетесь в этом, я надеюсь.

— Разумеется. Санта-Клаус жив. Вы получите свою сахарную глазурь. До встречи завтра в Вашингтоне?




17

Маккабрей передает кое-какую опасную бакалею и переносит удар по башке без своей обычной покорности


Мужчина с разумом и женщина с душой:

Ему — повелевать, а ей — лишь покоряться.

Все прочее — неразбериха.

«Принцесса»







КАК ОНО, ЧАРЛИ? — вскричал Хамфри, когда меня сопроводили в его со вкусом обставленную святая святых — иначе кабинет — в Посольстве на следующий день.

— Как-оно, как-оно, Хамёныш! — учтиво парировал я. Мы обменялись еще рядом учтивостей, без зазрения употребляя полезную фразу «как оно». Позволяет не думать, изволите ли видеть, а также избавляет человека от рутины припоминания, женат ли собеседник, разведен, моносексуален либо иное. Но что лучше всего — спасает от опасности осведомляться о его родителях. Хамфри, видите ли, — отпрыск довольно древнего ирландского семейства, а это означает, что по крайней мере один из его ближайших и дражайших, закованный в цепи, сидит в подвале, питаясь сухими корками и для развлечения отгрызая головы пробегающим крысам.

Более того: все это «как-онотельство» предоставило Хамфри возможность извлечь из кармана визитную карточку, на которой были аккуратно отпечатаны слова: «ЭТО ПОМЕЩЕНИЕ ПРОСЛУШИВАЕТСЯ». Я энергично закивал — что он, вероятно, воспринял как понимание, но я имел в виду согласие; виновную заведомость, если угодно.

— Выпивать слишком рано, я полагаю? — спросил он, глянув на свои часы.

— Напротив, черт возьми, как бы не слишком поздно, — ответил я, поглядев без нужды на свои. — Вкатывай жизнетворные жидкости без промедления.

Он подошел к буфету, отомкнул его и вытащил два пухлых конверта, которые я ему посылал, сопровождая выемку воздеванием бровей и вопросом:

— Скотч или бурбон?

— Оба, — весело сострил я,

— Жадный подлец, — рассмеялся он, вручая мне оба конверта, за которыми последовал огромный стакан бренди с содовой: фактически он знал, что именно это мне потребно в такое время суток. (Этих ребят в Разведку берут не за красивые глаза; что бы там ни утверждали изготовители лосьонов после бритья.)

Некоторое время эдак изящно мы вустерировали, безмолвно хихикая при мысли о мрачноскулых ФБРовцах и суроволобых ЦРУшниках, которые в неистовстве рассылают «запросы на слежение, код Оранжевый-5» на таких жемчужин «Клуба Трутней»,[120 - «Клуб Трутней» — фиктивный клуб по Дувр-стрит в Лондоне, придуманный П.Г. Вудхаусом и фигурирующий во многих его произведениях о Дживсе и Вустере, лорде Эмсворте и семействе Маллинеров. Его членами, в частности, были друг Берти Вустера скупец Хиха Поссер, Сирил Фунги-Фиппс по кличке «Дурик» и упоминающийся далее Фредди Уиджин.] как Хиха Проссер или Дурик Фунги-Фиппс. (Вообще-то есть надежда, что «Клуб Трутней» они примут за кодовое наименование новой конспиративной квартиры «Фирмы» в Лондоне — и, зная их, мы почти можем быть в этом уверены.)

Пока мы праздно перекидывались этими вустеризмами — а мы оба с ним убежденные кидуны подобными вещами, — он подвинул ко мне по столу блокнот для записей, и я накорябал на нем довольно новостей, чтобы ему щедро воздалось за его доброту. А точнее: я записал все мне известное о том, что, насколько я знал, знал полковник Блюхер, если я выражаюсь ясно, — вместе с парой других клочков информации, которые дали бы Хамфри фору и то, чем можно с полковником поторговаться. С крайним тщанием я отобрал и то, что следует опустить: он бы все равно не поверил, да и в любом случае подобное касалось прежде всего моей собственной безопасности. («Празден, разумен, нечестен; нацелен на выживание», — гласило резюме моей последней школьной характеристики, и я с тех пор не изменился: я вам не бабочка.)

Присосавшись еще разок к воодушевляющему соску с бренди, мы расстались, во множестве передавая дружеские приветы и пожелания Фредди Уиджину и Гонории Глоссоп.[121 - Гонория Глоссоп — персонаж историй П.Г. Вудхауса о Дживсе и Вустере, фемина атлетического телосложения, периодически бывала помолвлена с Берти Вустером.] Учтиво сопровождая меня к дверям, Хамфри помедлил у заурядного, но, как он, без сомнения, знал, отлично прослушиваемого торшера и хрипло прошептал:

— Чарли, не верь ни слову старика Маллинера.

Я тихо ахнул, но согласно забормотал, неслышно ухмыляясь.

Мистер Ри ожидал меня на «рандеву», как и обещалось в рекламе, вежливо пялясь в пространство с видом человека, решающего примеры на деление столбиком в уме. Либо планирующего надежный способ убийства супруги. Он предложил мне выпить, но душа к сему предложению у него, очевидно, не лежала, да и мне уже не терпелось перейти к делу, а не лакать пойло. Честно говоря, я бы предпочел носить с собой по улицам скорее бомбу с часовым механизмом ирландского производства, чем пакет с героином. Если там и впрямь был он.

Мы обошли квартал к точке, избранной мистером Ри, — там, как он надеялся, за нами не смогут надзирать глупые и неумелые долдоны из Британской разведки. (Прискорбный день настанет для мира, когда азиатский джентльмен осознает, что западное долдонство есть лишь восточная хитрость на иной манер. Ну, по крайней мере, немалая ее часть.) Мы проскользнули в парадное. Он распахнул вместительный портфель. Я сунул внутрь пухлый конверт. Он уделил мне порцию поклона и долгий немигающий взгляд, после чего вскочил в крупный и вульгарный черный лимузин, вхолостую урчавший мотором у пожарного гидранта под снисходительным взором хорошо оплаченного полисмена. Меня долгий немигающий взгляд мистера Ри не прельстил — подобный взгляд, казалось, рек: «Маккабрей, будет ручше, если внутри окажется то, что и доржно там оказаться; у нас есть способы заставить вас повизжать». Я помахал на прощанье индифферентной рукой, уверенный, что урчащую в моем желудке кислоту невооруженным глазом не разглядеть. А затем присмотрелся к клочку бумаги, который мистер Ри втиснул мне в ладонь. То не была, как я надеялся, щедрая порция карманных денег: то было нечто лучше, причем — гораздо. Гласил клочок следующее: «СООБЩЕНИЕ ЖЕНЫ НЧ ИМПЛАНТАТ КВАРЦЕВЫМ РАСПАДОМ ПРОСТО ШУТКА ЗПТ НЕ БОЙСЯ ЗПТ ПОЖАЛУЙСТА НЕ СЕРДИСЬ ЛЮБОВЬЮ ХАННА ТЧККЦ».

— И впрямь ЧК КЦ, — рыкнул я.

Не успел лимузин скрыться с глаз моих, к обочине подкатил еще один — гораздо вульгарнее и чернее, совсем как в книжках с картинками. Я удостоил его лишь кратким и надменным взором, покамест демонстрировал проезжавшим такси привлекающие оные такси жесты. Таксисты, похоже, не понимали моей британской жестикуляции. И вот когда мои страхи уже начали перековываться в честное британское раздражение, я осознал, что из лимузина — второго лимузина, длиннее и вульгарнее, как вы понимаете, — извергаются какие-то по виду респектабельные ребята. Но что за дело мне до них? — и я продолжал повелительно подманивать таксомотор. В этот миг меня и треснули по затылку.

Между тем вам, кому — простите меня — больше делать нечего, кроме как читать повести об отваге и истинной любви, подобные той, кою я сейчас излагаю, должно быть, не раз доводилось знакомиться со множеством описаний того, что ощущает человек, будучи треснут по завойку. Изумительно расцветают звезды, заливаются щебетом синие птицы, лучезарно взрываются фейерверки и тому подобное. Все это неправда: ни одно из подобных описаний не было составлено теми, кто в действительности перенес такой удар по башке.

Итак, как человек, который в свое время получил не один и не два, а несколько подобных трусливых колотушек, я с полным правом могу зафиксировать результирующие явления в такой научной форме, коя может быть принята для публикации любым серьезным медицинским журналом.

(A) Получатель испытывает отчетливое ощущение тумака в задней части своей тыквы или черепа. Переживается мгновенная вспышка страданий.

(Б) Сие побуждает новичка произнести «Хрррыг!» либо сходные по значению слова, в зависимости от этнической принадлежности. Опытный же субъект, уже знакомый с тумаками, падает без лишних слов, дабы не получить следующего.

(B) После чего получатель проваливается в безмятежный сон, где сновидений меньше, чем за всю его половозрелую жизнь.

(Г) С неохотой он возвращается в себя и обнаруживает, что инфицирован сокрушительной головной болью и неодолимой жаждой. Более того: он окружен крупными некрасивыми мужчинами, созерцающими его пробуждение с хладом во взорах, ибо в данный момент они поглощены игрой, называемой «пинокль на троих». Получатель засыпает вновь. Теперь сон весьма прерывист.

(Д) Его снова будят — на сей раз это делает грубый некрасивый мужчина, и настолько неучтивым образом, что я не могу описать его в повествовании, предназначенном для семейного чтения.

(Е) Посему, исполнившись негодования, желчи, злости и т. д., получатель метит смертельным выпадом карате в своего мучителя, не осознавая, насколько обессиливают последствия удара по кумполу, начисленного ему профессионально. С.В.К. пролетает в нескольких вялых дюймах от цели. Некрасивый малый даже не улыбается: он лупит лопатообразной ладонью пациенту по сусалам — вперед и назад, вдоль и поперек. В Бруклине, насколько я понимаю, это передается буквосочетанием «хлопушки-хоп, шмяк, бац».

(Ё) Горько зарыдав от стыда и ярости, получатель валится на ковер. Некрасивый малый сострадательно подымает его на ноги, прихватив за клок волос.

Все вышеописанное произошло со мной в означенном порядке, и в доказательство могу предъявить парочку неврозов. Меня доставили в уборную, иначе туалет — нет, погодите, в США это называется «ванной» — и позволили стошнить, умыться и, как выражалась моя бабушка, «оправить вуальку». (В завещании я отписал свою коллекцию эвфемизмов Национальному тресту.[122 - Национальный трест Англии, Уэльса и Северной Ирландии — организация по охране исторических памятников, достопримечательностей и живописных мест; финансируется за счет частных пожертвований и небольших государственных ассигнований; основана в 1895 г.])

Мне стало несколько получше, однако негодование мое не ослабло ни на йоту. Меня заверяли, что многие приемлют затрещины по барабану с невозмутимостью. Кое-кто, осмелюсь сказать, положительно рад эдаким карамболям, полагая их незаменимым средством медитации; иные упрекают себя за то, что недостаточно любили своих собратьев. Я таким никогда не был. Получение зуботычин и колотушек неизменно наполняет меня довольно иррациональным раздражением. Нам, тучным трусам, едва перевалившим за середину жизни, осталось крайне мало недорогих развлечений: яростное негодование — при условии, что кровяное давление у вас не хуже 120/80, — равно дешево и приносит удовлетворение.

Стало быть, перед вами возник разъяренный и неумолимый Маккабрей, коего физиономия утерта, а брюки подтянуты крупными некрасивыми мужчинами, и коего полувнесли в затемненную комнату и вывалили в изумительно удобное кресло. Он — я — смутно и роскошно поярился минуту или две, пока сон не подкрался к нему — мне — черной пантерой и не вонзил свои милостивые клыки в то, что осталось от Маккабреева мозга. Воспоследовали любопытно восхитительные сны с участием перезрелых школьниц — довольно не подходящие для сих целомудренных страниц. (Часто отмечалось, что мужчины перед лицом неминуемой смерти на поле битвы или даже на самой виселице истово ищут утешения в половом акте. То же применимо и к похмелью обыкновенному: сырое яйцо, взбитое с «табаско» или вустерским соусом, — полезное плацебо для похмельного новичка; пинта выдохшегося теплого эля — особое рвотное средство, живая или мертвая вода для обладателей чугунных желудков; а парочка крупных бренди отличает закаленного пьянчугу, которому известно, что для скорейшего возвращения к человечеству ему потребно проверенное и надежное средство. Можете, однако, рассчитывать, что единственное королевское средство, коего достойны мы, люди железные, — это энергичные пять минут того, что Джок невоспитанно называет «трахогузкой». Положительно гарантирует очистку даже самого инвазированного мозга от паутины; ни один дом не должен обходиться без этого средства. Попробуйте завтра же. Не стану делать вид, что его можно приобрести у почтенных аптекарей, но отдел записи актов гражданского состояния вы найдете в большинстве крупных населенных пунктов. Я отвлекся, я знаю, но с пользой: одни эти мои слова стоят тех денег, что вы уплатили за входной билет.)

Те любопытно восхитительные сны, о которых я говорю, внезапно оборвались потопом ослепительного света и парой-другой мягких встрясок за плечо. Я размежил неохотные веки, приподнялся и сел, обратив свой взгляд сначала на плечетрясца, который оказался самым маленьким и толстым из моих некрасивых гонителей. Выглядел он несчастным. Я грозно пожрал его глазами, затем обозрел свой фронт и за акром стола из черного стекла засек мерцание извиняющихся лицевых черт. Когда взор мой сфокусировался, в извиняющихся чертах я признал полковника Блюхера.

— Эй, мистер Маккабрей, с вами все хорошо? — спросил он, вроде бы — с тревогой.

— Гррр, — проворчал я, ибо ни «да», ни «нет», похоже, истинному положению не отвечали.

— Послушайте, мистер Маккабрей, мне в самом деле очень, очень жаль, что вас как бы, э-э, немножечко тряхнули…

— Гррр, — подчеркнул я, на сей раз влив в это слово побольше яда.

— …но, видите ли, мне нужно было убрать вас с улицы — и побыстрее, к тому же следовало удостовериться, что на, сторонний взгляд, это выглядит не так, словно вас забирают друзья, а в данной части города квалифицированных помощников у меня нет, и я полагаю, что эти деятели, э-э, как бы получили распоряжения из вторых рук, а они, ну, в общем, враждебностно-ситуационно-ориентированы…

— Еще раз?

— …ориентированы на враждебную ситуацию, и, можно сказать, когда такие парни берут кого-нибудь, они берут его по-настоящему крепко, хм?

— Вы хотите сказать, полковник, что эти люди превысили свои полномочия?

— Ну-у, да, я бы так сказал.

— И вы, разумеется, устроите им нагоняй?

— О да, полагаю, что и устрою. Эй, Элмер… — Это относилось к некрасивому малому рядом с моим креслом. — Элмер, не сходить ли тебе и не найти ли что-нибудь пожевать?

Когда Элмер отвернулся к двери, я встал на ноги и мерзким скрипучим голосом, который выработал у себя много лет назад, служа адъютантом в Гвардии, проскрежетал слово:

— Элмер?

Он развернулся по часовой стрелке, тем самым встречая мой хук слева в печень и даже помогая ему. Как же тот впитался — еще как! Мы все слыхали о чудодейственных ударах, что «пролетают не больше четырех дюймов», не так ли? Так вот — данный удар пролетел, должно быть, дюймов двадцать и подкреплен был 180-ю фунтами Маккабрейской мускулатуры, жира и ненависти, приведшей все это в совокупное движение. Некрасивый малый издал «Урррггххх» или нечто удивительно на то похожее и сложился, как плохо сделанные жалюзи. (Джок, изволите ли видеть, давно посоветовал мне, что «когда засаживаете хрюнделю в брюхо, не думайте ни о брюхе, ни о брюшной стенке: лупите сразу так, чтобы достать его хребет — спереди; ясно?». Джок в таких вещах петрит, сами понимаете.)

Блюхер, я полагаю, нажал звонок, ибо вошли двое других некрасивых мужчин и по мановению Блюхерова мизинчика выволокли своего поверженного соратника, пока тот не испортил ковер безвозвратно.

Я снова опустился в кресло, ощущая в себе несколько больше гармонии с бесконечностью. Блюхер не выразил ни одобрения, ни легкого упрека, хотя, как мне почудилось, уголок его рта дернулся — у кого-нибудь другого такая гримаска сошла бы за веселье.

— Ну что ж — на чем мы остановились? — уютно поинтересовался я.






18

Маккабрей не ловит нужных флюидов


С ложью, которая ложь целиком,

можно сразиться сразу,

Но ту, в коей правда сокрыта порой,

трудней извести, как заразу.

«Бабушка»







БЛЮХЕР ЛЮБЕЗНО ВСПЛЕСНУЛ РУКАМИ, указывая, что весь обратился в слух и готов предоставить его мне безоговорочно. Я оглядел кабинет — явно не Блюхеров, но позаимствованный у какого-то мидасообразного предпринимателя, ибо все стены здесь были заляпаны дорогостоящей до чрезвычайности графикой Мунка, Брака, Пикассо, Леже и подобных им ребят — за пределами любых алчных мечтаний, если вам подобное нравится; определенно за пределами Блюхерова жалованья и Ведомости канцелярского оборудования его Агентства. Тем не менее в Вашингтоне почти все помещения прослушиваются, это общеизвестно, не так ли? Я пустил второй тяжелый пакет порошка по замерзшему черному озеру его стола; пакет приземлился на колени Блюхеру, искупительно бумкнув, за чем сразу же последовал мужественный кряк неудовольствия от самого полковника.

— Я готов рассказать все, — пробормотал я, — но не в этих стенах, Я нацелен на выживание, изволите ли видеть, и в доказательство сего у меня имеется свидетельство моего старого директора школы. Давайте прогуляемся — чуточка свежего воздуха будет чертовски нам полезна.

Он посмотрел на меня безразлично, что, само собой, означало одно: он думает яростно. Я почти слышал, как потрескивают и пощелкивают его синапсы, точно питательные хлопья на завтрак. «Окажется ли ложь, которую мои парни могли бы выбить из него, ценнее той полуправды, которую он готов выдать?» — такой вопрос он явно скормил своему стриженному ежиком кочану. Полковник пришел к верному решению — в конце концов, этим ребятам платят за приходы к решениям, они вроде тех, кто «собирает морской укроп — ужасное занятье».[123 - У. Шекспир, Король Лир, акт IV, сцена 6. Перевод Т. Щепкиной-Куперник.]

— А ведь это великолепная мысль, Чарли! — ответил он. — Поехали.

В приемной двое некрасивых малых покрупнее по-прежнему играли в пинокль, но уже на двоих, поскольку из открытой двери уборной — иначе ванной — доносились ритмичные «урргх, урргх» Элмера. Я помедлил возле столика и откашлялся. Ни один игрок не повернул ко мне головы.

— Передайте Элмеру, — сказал я голосом избалованного гонорарами терапевта, — что ему следует делать зарядку и меньше пить. Крепкое в нем одно — его печень.

Один некрасивый малый не отрывал глаз от карт (и кто мог бы его упрекнуть, ибо даже одного назойливого взгляда в его карты хватило бы, чтобы подсказать ему: последней дамы довольно для сбора того, что игрокам в пинокль известно как «круглый дом»), но другой медленно перевел на меня взгляд и как мог разыграл убедительнейшего и хладнокровнейшего Эдварда Г. Робинсона[124 - Эдвард Г. Робинсон (Эмануил Голденберг, 1893–1973) — американские) киноактер румынского происхождения, часто играл опасных гангстеров.] — предполагается, что такой взгляд напомнит вам о «волынах», цементных бушлатах и тротуарных плитах, сброшенных в Потомак с вашими лодыжками, прикованными к ним. Я, правда, видел, как такие взгляды исполнялись и получше.

— Что ж, покедова, ребятки, — сказал я, любезно воспользовавшись их диалектом. Никто из игроков в пинокль не отозвался, но Элмер сказал «уррргх» из своей уборной — иначе ванной.




Вашингтонский способ дышать свежим воздухом — поймать такси с кондиционером. Это я и сделал. И сел в первое попавшееся, что вызвало досадливый взгляд Блюхера. Что ж, очевидно, он счел, что я чересчур не вполне умен, если сажусь в первый же таксомотор; у него на содержании находился второй, именно поэтому, изволите ли видеть, я сел в первый. Господи, как же сообразителен я тогда был — а миновал едва ли год!

Таксист сощурился на нас из своей маленькой воздушно-кондиционированной утробы армированного стекла и стальной сетки (поскольку удары по голове — производственный риск, который недолюбливают даже таксисты) и учтиво осведомился, каким образом он сможет заработать себе удовольствие, оказав нам услугу. Вообще-то на самом деле он спросил «ну?», однако сразу было ясно, что это «ну» крайне воспитанно.

— Просто повозите нас по достопримечательностям, ОК? — сказал Блюхер. — Ну, сами знаете — Могила Гранта,[125 - Национальный мемориал генерала Гранта (Могила Гранта) — мавзолей в Нью-Йорке в парке Риверсайд, на холме с видом на р. Гудзон, где похоронены 18-й президент США Улисс С. Грант (1822–1885) и его супруга. Воздвигнут в 1897 г. на средства 90 тыс. почитателей генерала.] такие вот места?

— И в Национальную галерею,[126 - Национальная художественная галерея — государственный художественный музей в составе Смитсоновского института в Вашингтоне; расположен в районе Эспланады. Открылась в 1941 г.] пожалуйста, — вставил я. — На самом деле сначала — в Национальную галерею. А, и если можно, остановитесь у какой-нибудь лавки, где можно купить переносной светильник.

— Он имеет в виду что-нибудь вроде фонарика в чем-нибудь вроде аптеки, — пояснил Блюхер.

Таксист даже не пожал плечами — он возит идиотов целыми днями, мы и фигурировать не будем в его изможденных воспоминаниях, которыми он наградит вечером супругу, когда она станет омывать его трудовые мозоли.

— Не будете ли вы любезны начать изложение? — спросил меня Блюхер. Я бросил на него взгляд, исполненный опаски и трусости, мигнув затылку таксиста. — За каким чертом вам понадобилось в Национальную галерею, хм?

Я начал ощущать, что несколько овладел ситуацией: я могу ежиться в первых рядах, но дайте мне за что ухватиться — и я счастлив в ведущей роли.

— Во-первых, — ответил я, — я желаю там побывать. Во-вторых, я искренне желаю промыть себе глаза хорошей живописью после этой жуткой графики у вас в кабинете. В-третьих, НГ, этот «дворец услады величавый»,[127 - Аллюзия на строку из поэмы Сэмюэля Тэйлора Кольриджа «Кубла Хан, или Видение во сне».] — вероятно, самая непрослушиваемая постройка в сем прекрасном городе. В-четвертых, у меня назначено давнишнее рандеву с малым по имени Джорджо дель Кастельфранко, чью картину, размещенную в вышеозначенной галерее, я как домогаюсь, так и подозреваю. О'кэй?

— Само собой, — ответил он с полицейским простодушием. — Вы имеете в виду того паренька, что был учеником Беллини в Венеции? Примерно когда Колумб открыл Америку? Хм? Которого мы, придурки, тут зовем Джорджоне?[128 - Джорджоне (Джорджо Барбарелли да Кастельфранко, 1476/77-1510) — итальянский живописец, представитель венецианской школы, один из основоположников искусства Высокого Возрождения. Вероятно, был учеником венецианского живописца Джованни Беллини (ок. 1430–1516) вместе с Тицианом (ок. 1489/90-1576).]

— Его самого, — с горечью ответил я. — И можете оставить диалектизмы при себе.

— Елки-палки, да мне очень понравилась ваша статья о нем в «Giornale delle Belle Arte»[129 - Журнал изящных искусств (ит.).] в прошлом году — вы в ней выставили этого Беренсона чуть ли не клоуном, настоящим Чарли… ох елки, простите, Чарли…

— Все в порядке, — ответил я. — Меня оскорбляли и похуже.

Но все равно я дулся всю дорогу до Национальной галереи и настоял на том, чтобы таксисту заплатить самолично. Тот изучил мои чаевые внимательно и заинтересованно, а потом вернул их мне с видом сугубой благотворительности.

В самой Галерее я неколебимо прошествовал мимо той миленькой живописи, которую лорд Дювин продавал Крессу, Уайденеру[130 - Джозеф Дювин (1869–1939) — английский арт-дилер и меценат. Сэмюэл Генри Кресс (1863–1955) — американский предприниматель, филантроп и поклонник итальянского искусства Возрождения, в 1929 г. основал «Фонд Кресса», призванного пропагандировать европейское искусство в США. Уайденеры — филадельфийская династия коммунальных и трамвайных магнатов и филантропов.] и им подобным в счастливые и безмятежные годы, когда лорд Маккабрей (да-да, мой папа) впаривал пустяшные пастиши мелким европейским монархам, чьи чеки имели столько же веса, сколько их титулы. Я значительно остановился перед Джорджоне и поиграл по нему светильником — или фонариком. Через одно мгновение на меня напрыгнула смотрительница и вырвала инструмент из моей длани, испуская при этом клекот, будто стервятница, кладущая первое в жизни яйцо. Я протянул ей бумажник, раскрытый на моих верительных грамотах историка искусств, и побудил ее продемонстрировать их куратору. Еще через мгновение-другое она вернулась, брызжа извинениями, обращаясь ко мне «доктор Маккабрей» и сообщая, что я могу светить фонариками куда угодно. На все, что мне нравится.

— Благодарю вас, — отвечал я, игнорируя ее эксплицитность. Светильником я светил на ту часть картины и эту, при этом издавая типичные художественно-исторические междометия, вроде «ага», «гм-м» и «ох батюшки»; Блюхер исходил на мочу, переминаясь с ноги на ногу.

— Послушайте, мистер Маккабрей, — наконец не выдержал он. — Вы не могли бы сообщить, что именно ищете? В том смысле, что нам же надо…

Через плечо я метнул в него покровительственный взгляд.

— Я разыскиваю, — напыщенно произнес я, — работу кисти юного Тициана года приблизительно 1510-го. И не нахожу ее. Мнится мне, что я все же был не прав насчет этой картины.

— Но, черт возьми, — вымолвил он. — Тут же на табличке ясно написано: произведение Джорджоне…

— Это на ней и может быть пока написано, — согласился я напыщеннее обычного, вздорно метнув переносной светильник — иначе фонарик — в ближайшую мусорную урну. (В СШ этой самой А корзины для бумаг называют «корзинами для газет», что служит прекрасным показателем тутошней системы ценностей. Мне нравятся американские реалисты. Американские идеалисты, разумеется, похожи на любых идеалистов: это люди, убивающие других людей.) — Но вот, — сказал я, — чего мы с вами ждали.

Блюхер вытаращился. В храм искусства между тем ввалился табунок хихикающих тринадцатилетних школьниц, рьяно пасомый одной из тех женщин, что рождены быть классными дамами, — вы, несомненно, знакомы с таким биологическим видом: у некоторых бывают приемлемые ноги, но их носительниц всякий раз выдают слишком толстые лодыжки, вялый бюст и тихая паника, что сочится из-под контактных линз. Я знаю малого, который на одной такой едва не женился; он и снабдил меня подсказками, как вычислять их в полевых условиях. Сейчас уже не помню, что именно сказал мне Блюхер, но, будь он англичанином, он сказал бы: «Э?»

Я взял его под руку и направил прямиком в кишащую массу. Девочки хихикали и даже щупали нас, пока учительница их сурово кудахтала, я же — о, я наконец чувствовал себя в безопасности: не бывает таких микрофонов направленного действия, что способны вычленить слова хитроумного Маккабрея из бессмысленной болтовни полового созревания. До Блюхера дошло, хоть и ясно было, что он считает мою предосторожность несколько натянутой. (Он — я не должен неосторожно обмолвиться «был» — из тех, кто с радостью отдаст свою жизнь за Пентагоновское представление о демократии, в то время как я — простой человек, который верит в естественный отбор. Поскольку сыновей у меня нет, естественно, самым отборным Маккабреем оказываюсь я; уверен, и вы это заметили.)

— Ну, — рыкнул он мне в ухо — громко в аккурат настолько, чтобы едва покрыть гвалт скворцов на привале — сырья для групповых изнасилований будущих лет. — Давайте мне дрянь, мистер Маккабрей.

— Вы сочтете меня идиотом, — начал я. Блюхер странно посмотрел на меня:

— Я не договорился бы до такой прямолинейности, даже если б речь шла о спасении моей души, — сказал он. Я сделал вид, что не расслышал.

— Видите ли, пакет порошка — ну, который я изъял из самолета… в общем, я как бы несколько застраховал себе жизнь. Изготовил такой же пакет, но с детской присыпкой — видели бы вы, как на меня смотрели в аптеке, — оба сложил в конверты и отправил срочной доставкой по надежному адресу. Когда же я убедился, что малый, который на меня вышел, — нужный малый, я забрал оба пакета из этого надежного адреса и, как уговаривались, отдал один пакет означенному малому. — Я не следил за лицом Блюхера, но клянусь — было слышно, как он сощурился.

— Который пакет? — спросил он сощуренным тоном.

— В том-то и беда! — убедительно взвыл я. — Этого я не знаю. Видите ли, я пометил их А и Б соответственно, но когда дошло до переломного момента, я просто не сумел вспомнить, какой из них А. Да и, если вдуматься, какой из них Б, — тоже.

Мы оба смолкли. Классная дама назидательно нудила что-то о Пальме-старшем, хотя картина, которую она взяла примером, была явно подписана Пальмой-младшим.[131 - Якопо Пальма-старший (Негретти, ок. 1480–1528) — итальянский живописец, представитель венецианской школы. Джакомо Пальма-младший (1514–1628) — венецианский живописец.] Безразлично — все равно ее никто не слушал. Нимфетки кучковались вокруг нас устрашающе: я начал понимать, какой ужас — быть популярным певцом. Блюхер одну руку прижимал к пиджаку, где у него живет плечевая кобура, а другой прикрывал «молнию» своих брюк — иначе штанов.

— Самое кошмарное, — продолжал я, — что первоначальный пакет, как вы, мне кажется, уже отмечали, мог изначально содержать всего лишь зубной порошок, поэтому существует немаленький шанс, что мой, э, контактёр…

— Мистер Ли, — услужливо встрял он.

— Или Ри, — согласился я, — очень на меня рассердится, да и вы станете подозревать, что я играю кривой битой.

— Да, — сказал он. Вот и все, что он сказал.

Учительница тем временем перешла к следующей работе немалого предпочтения и мастерского духа, меча злобные взгляды в нас и умоляющие — числом поменьше — в своих учениц. Мы двинулись следом. Я набормотал на ухо Блюхеру почти все, что мне сообщил мистер Ри. Блюхер обернулся и уставился на меня.

— И вы этому верите? — недоверчиво осведомился он.

— Ну, это пока отвечает всем фактам, — рек я, отмахиваясь от подкравшейся со спины нежновыпестованной юницы, дерзко нахальничающей со мной электрическим вибратором. — Но если у вас есть более правдоподобный сценарий, я с наслаждением его выслушаю.

Он подумал, после чего вздрогнул — нет, подскочил, будто на него только что снизошло озарение.

— Озарение? — вежливо поинтересовался я.

— Нет, школьница. Прошу вас, давайте уйдем отсюда к чертовой матери, прошу вас, прошу вас? Я никогда не думал, что школьницы бывают такими, а вы?

— Ну а я думал; но я, опять-таки, читал, изволите ли видеть, неприличные книжки, полковник.

Такие замечания — ничто для таких ребят, как Блюхер. Он колебнулся, после чего повторил свою просьбу убраться отсюда поскорее. Я пошел у него на поводу. Мы убрались. А кроме того, поймали такси (в этот раз я предоставил право выбора ему) и отправились в заведение питания, где под видом еды подают дохлых полицейских на тостах. Блюхер, со всей очевидностью, размышлял, переваривая свою долю мусора (а вот кофе в подобных местах часто бывает хорош; еду запивайте им — и в больших количествах; он дьявольски воздействует на язву, но смывает вкус). Я тоже размышлял — рьяно, насколько вообще способен размышлять человек, ибо моему тренированному рассудку было ясно, что Слепая Фурья с Отвратительными Ножницами их как раз затачивает, дабы отчекрыжить остаток нити Маккабреевой жизни. Повторю еще раз: я не особенно боюсь смерти, ибо лучшие и авторитетнейшие источники уверяют нас, что она не постыднее и не болезненнее рождения. Но мне все равно кажется, что я имею право голоса в определении, когда, где и как. В особенности — как.

— Блюхер, — сказал я, отталкивая прочь еле тепленькую и едва тронутую тарелку. — Блюхер, мне кажется, что на свете существует крайне мало — если вообще таковые существуют — ребят, заинтересованных в том, чтобы оставить меня в живых. А я желаю остаться в живых — по причинам, коими в данный момент отягощать вас не стану. Ваши соображения будут приняты весьма благосклонно.

Он повернул ко мне лицо, жеванул в последний раз то, что пребывало у него во рту, и сурово меня оглядел. По его подбородку стекал ручеек жирной подливы.

— По вашему подбородку стекает ручеек жирной подливы, — пробормотал я. Он стер.

— Будьте добры, еще раз? — спросил он.

— Я сказал, — сказал я, — что было бы мило остаться в живых, и не могли бы вы поделиться со мной парой-другой соображений.

На сей раз он глянул на меня тупо и даже почти дружелюбно. Повернулся к повару-подавальщику — или помощнику отравителя — и заказал еще кофе и зубочистку. После чего снова повернулся ко мне. Теперь лицо его сделалось милостивым — ни за что бы не помыслил, что ему подвластно столько выражений за столь короткое время.

— Знаете, мистер Маккабрей, вы мне нравитесь — в самом деле нравитесь. В этой стране нам бы не помешало несколько сот таких парней, как вы. — С этими словами он подался вперед и по-братски помял мне плечо. Рука у него была крупная и твердая, но я не поморщился и в голос не вскричал.

— А насчет остаться в живых?… — уточнил я. Лицо его вновь посуровело, и он медленно и сострадательно покачал головой.

— Не выйдет, — сказал он.




19

Маккабрей ловит себя на обладании неким произведением искусства, без которого вполне мог обойтись, и узнает кое-что о полицейских вдовах и рыбных котлетах


Дщерь Запада гигантская -

Из-за морей тебя тостуем.

«Наполним чаши кругом»







Я НЕ ИЗ ТЕХ, КТО СКУЛИТ, ибо обнаружил, что пользы в этом нет ни грана. Я даже не обмочился, хотя побуждение было интенсивно. Я воскурил невозмутимую сигаретку, употребив на это всего четыре спички и лишь слегка опалив свой ценный галстук от «Сулки». Блюхер, явно впечатлившись моим британским «сан-фруа»,[132 - Хладнокровие (искаж. фр.).] предложил крепкое словцо-другое утешения.

— Пока я не выйду на связь с ревизором моего Агентства, — сказал он, — у меня не будет и приказов, э-э, вводить против вас в действие терминацию. Как я уже сказал, вы мне даже нравитесь. Еще я бы сказал, что у вас есть восемьдесят-девяносто минут, пока таковой приказ не поступит ко мне. До этого времени можете смело полагать, что любой стреляющий в вас — на стороне мандаринов бамбуковых побегов и ласточкиных гнезд.

— До свидания, — сказал я, вставая.

— Удачи, — ответил он.

Снаружи, оказавшись на тротуаре, я странным образом ощутил себя голым; никогда прежде не была так сильна во мне тяга к синим очкам, накладному носу и густой рыжей бороде, — но уже слишком поздно сожалеть о столь элементарных мерах предосторожности. Любезный таксомотор домчал меня до аэропорта чуть меньше чем за сто лет. К тому времени, как я забрал свой чемодан и забронировал место до Лондона, волосы мои, я уверен, заметно поседели у корней.

На первый взгляд ни единого китайского лица на борту не наблюдалось. И лишь перед самым взлетом в салон вошли мистер Ли и его юный соотечественник. Ни тот ни другой на меня даже не взглянули. Если уж на то пошло, я после первого и единственного раза отвечал им тем же — пялился ровно вперед, как автомобилист, остановленный за превышение скорости, который не желает, чтобы инспектор унюхал, чем пахнет у него изо рта.

Я угощал себя всевозможными объяснениями. Они ведь не могли знать, что я лечу этим конкретным рейсом, правда? Или нет? Или быть может, Иоанна попросила их быть мне телохранителем — как вам такое? Может, мистер Ли этим рейсом летает каждый день — или же спешит в Сохо праздновать китайский Новый год и сумки его набиты плюшками для внучат. У такого малого явно может водиться любое количество внучат — и он их всех обожает. А может, он вообще не мистер Ли: хорошо известно, как эти ребята похожи друг на друга. Мое лихорадочное воображение фантазировало, себя не помня, пока мы полностью не оторвались от земли и из динамиков громкой связи не задребезжал голос капитана воздушного судна с его обычными искренними пожеланиями приятного полета.

— Ха ха, — горько вымолвил я, вызвав на себя мерзкий взгляд соседки, явной трезвенницы. Далее громкоговоритель известил, что наш полет будет проходить на высоте большого числа тысяч футов (водители самолетов — последний бастион против введения метрической системы), а скорость его будет исчисляться невообразимым количеством миль/час. Мне очень хотелось пожаловаться на чрезмерную скорость, ибо я не очень спешил к конечной точке своего путешествия: без всякой надежды лучше ездить, а не приезжать.

Когда стюардесса явилась принимать у нас заказы напитков, моя соседка попросила стакан воды со льдом; я же подтвердил ее худшие опасения, затребовав два крупных бренди, бутылку сухого имбирного ситро и никакого льда. С гордостью могу отметить, что дрожи в моем голосе почти не слышалось. Когда дева подкатила жизнетворное питье, я поймал себя на том, что осведомляюсь, не знает ли она часом дату китайского Нового года.

— Увы, нет, сэр, боюсь, не знаю. Но послушайте — вон там впереди сидят два китайских джентльмена; давайте я закончу разносить напитки и спрошу у них.

— Нет нет нет нет, — проквакал я. — Я и помыслить не могу…

— Никаких хлопот, сэр. Буду рада помочь.

Вскоре я увидел, как она склонилась над креслами двух китайских джентльменов, жизнерадостно показывая туда, где сидел и трепетал я. Оборачиваться они не стали. Стюардесса проскакала обратно и сообщила:

— Вам не повезло, сэр, они говорят, что Новый год уже три недели как прошел. И еще они просили передать, что им очень жаль, если вы его пропустили.

— Благодарю вас. Как любезно.

— Не за что.

Услужливая сука. Я с нарочитой индифферентностью развернул «Таймс», расстелил ее на своем портфеле и применился к кроссворду. Я не отношусь к числу тех, кто заканчивает кроссворды, пока яйцо на завтрак доваривается до состояния умеренной крутизны, но в хороший день умеренно крутая головоломка падает поверженная к моим ногам за полчаса или около того. Сегодня же был один из других дней. Я с готовностью раскусил «пользователя общественного транспорта — цель для стрельбы (8,6)» и с глухим хохотком вписал «пассажир мишень», но после сосредоточиться стало практически невозможно. Винил я в этом свой портфель, который, как мне казалось, не предоставляет мне поверхность привычной плоскости. Да и хоть сколько-нибудь плоским, вообще говоря, он не выглядел. Я капризно пальпировал его — и, разумеется, внутри, разместившись диагонально, явно пребывало пухлое цилиндрическое вздутие. Как бы неистово расстроен я ни был, меня тем не менее посетила уверенность, что я не владею никаким предметом такой формы и габаритов, а если и владею, то в моем портфеле очутиться он никак не мог. Я расстегнул защелку клапана и осторожно пощупал внутри; и точно — мои пытливые пальцы наткнулись на жесткий картонный цилиндр дюймов восемнадцати в длину и четырех в диаметре. Я закрыл клапан и — трепеща уже так, как никогда не трепетал прежде, — потянулся к неизрасходованной порции бренди. Та сразу метнулась мимо моей увулы, миндалин, гортани и глотки, не касаясь их стенок. После чего я откинулся на опускающуюся спинку кресла, постарался отрегулировать дыхание и принялся лихорадочно размышлять. Бомба или сходное с ней анти-Маккабревское устройство? Это вряд ли: мистер Ли — в одном самолете со мной. Более того, металлоискатели парней из службы безопасности аэропорта сразу отыскали бы нечто подобное. Монструозный тюбик шоколадных бобов «Смартиз»[133 - «Смартиз» — фирменное название разноцветного горошка с шоколадной начинкой компании «Раунтри Макинтош лимитед».] от доброжелателя? Но в голову не приходил ни один доброжелатель.

Глодаемый вульгарным любопытством и тягой к смерти, я снова открыл портфель и вытащил цилиндр. Легкий. Сделан из картона и выглядит в точности как те цилиндры, в которых хранят и пересылают эстампы и рисунки — такой, в общем, товар. Я приложил один конец к глазу и, направив трубу на окно — иначе иллюминатор, — вгляделся. Обнаружилось, что я изучаю левостороннюю секцию бюста моей соседки-трезвенницы. Та шлепнула по трубе, издав при этом «пшик» выдохшегося сифона. По-моему, я сказал «Ой!», хотя не уверен.

В цилиндре, похоже, ничего не было, кроме свернутого листа плотной бумаги, поэтому я ввел внутрь два пальца, искусно ими крутнул и извлек лист, словно хорошенько намасленный «эскарго».[134 - Улитка (искаж. фр.).] В развернутом состоянии лист больше всего напоминал хорошую цветную репродукцию гуаши Руо;[135 - Жорж Руо (1871–1958) — французский живописец и график, представитель фовизма.] более пристальный осмотр показал, что это крайне умная копия гуашью — исключительно ручная работа. Я говорю «копия», поскольку оригиналу выпало являться крайне знаменитой работой Руо под названием «Apres-midi d'un Clown»[136 - «Послеполуденный отдых клоуна» (фр.).] и храниться в коллекции Пегги Гуггенхайм[137 - Пегги (Маргерит) Гуггенхайм (1898–1979) — американский коллекционер искусства, племянница Соломона Гуггенхайма, основателя одноименного фонда, жена художника Макса Эрнста. Ее «Коллекция» — художественный музей Фонда Гуггенхайма, основу которого составляет ее коллекция; расположен в Венеции.] или где-то около. Скопировано было изумительно — скорее даже подделка, чем копия, ибо копиист выполнил ее на подложке из жаконэ[138 - Жаконэ — легкая бумажная ткань типа батиста.] и даже добавил «каше дю вант»[139 - Штамп продажи (искаж. фр.).] и пару отметок коллекционеров вместе с музейным инвентарным номером. Я немного почмокал или поцокал, потому что работу свернули не той стороной — красочным слоем внутрь, хотя у всех торговцев искусством такая практика — что угодно, только не. Моя дородная соседка снова запыхтела сифоном, и я понял, что картина для нее, видимо, немножко чересчур откровенна: во времена Руо, изволите ли видеть, клоуны, похоже, проводили все свои «апрэгмиди» крайне причудливым манером. (Со своей стороны я никогда не проявлял большого интереса к современному искусству; мне представляется, что тема эта требует намного меньших исследований.) Когда же я свернул гуашь и уже всовывал ее обратно в цилиндр, из противного его конца выпорхнул клочок бумаги. Отпечатанным на машинке на нем значилось: «МОЖЕТ ОКАЗАТЬСЯ КРАЙНЕ ПОЛЕЗНЫМ В ХИТРОУ». Я разодрал клочок на столько частей, сколько в нем могло уместиться, не переставая мучительно при этом мыслить. Я вот к чему: совсем не часто копии знаменитых гуашей Руо незаметно пробираются вам в портфели, но еще реже оказываются они полезны в аэропортах. Мне бы очень хотелось сходить в уборную, но это значило миновать мистера Ли и его друга — а на обратном пути они запросто могут на меня посмотреть. Я же был совершенно не в форме, чтобы с этим справиться. Потому я предпочел праздник труса — ткнул соответствующую кнопку и попросил стюардессу принести «еще чуточку этого имбирного ситро и, да, быть может, капельку того бренди». Соседка моя — для меня она всегда останется Кэрри Нэйшн — настоятельно зашептала что-то стюардессе. Та глянула на меня озадаченно. Я ей разулыбался, но, боюсь, улыбка моя скорее походила на кривой оскал. Через несколько мгновений Кэрри Нэйшн переместили на другое место и, что гораздо уместнее, на-гора подняли мой бренди.

Я отужинал, поразмыслил, отужинал вновь. Никакого смысла. Я предпринял еще одну атаку на честь и достоинство кроссворда: его сотворил тот составитель, который всегда пытается вставить куда-нибудь слово «эдам» — подозреваю, что это Адриан Белл,[140 - Адриан Белл (1901–1980) — английский журналист и фермер, первый составитель кроссвордов газеты «Таймс» (со 2 января 1930 г.), разработавший фирменный стиль их вопросов, автор около 5000 кроссвордов (1930–1978).] — стало быть, у меня не возникло сложностей с «угрозой поглощения лидера партии тори;[141 - Сэр Эдвард Ричард Джордж Хит (1916–2005) — английский политик и военный деятель, лидер Консервативной партии (1965–1975), премьер-министр Великобритании (1970–1974).] популярной маркой пищевого продукта, получаемого свертыванием молока и дальнейшей обработкой полученного сгустка», но остальное меня одолело. Я сдался на милость дум о выживании, о пребывании в живых — о таких вот вещах. Единственный полезный результат этой мысли — иначе мышления — был порожден тем фактом, что служба безопасности аэропорта со своими металлоискателями не металлонашла у меня в портфеле копию Руо, но в долю секунды засекла мою карманную серебряную фляжку. Это неизбежно означало, что два китайских джентльмена едва ли имеют при себе что-либо смертельнее картонных кинжалов. Их «волыны», «приправы», а также иные принадлежности наведения шороха явно должны были остаться в чемоданах, размещенных в трюме воздушного судна. Стало быть, ясно, что по прибытии в Хитроу, Лондон, мне остается одно — не ждать, пока мой багаж выползет со скрипом из страдающего запором зева транспортера, а бросить его на произвол судьбы, проскочить таможню с одним портфелем и умчаться в спешном такси в Уолтемстоу или какое-нибудь иное маловероятное место, где у меня может оказаться друг. Китайские, между тем, джентльмены будут мучиться и злиться у багажной карусели, дожидаясь, когда прибудут их убийственные снасти.

Как же кристально ясно мыслит человек, стоит ему принять лишь на толику бренди больше, чем следовало бы. Я самодовольно сложил руки на той части своего тулова, что располагается чуточку южнее печени, и несколько вздремнул. А проснувшись, нашел самодовольство на посту; я схватил кроссворд «Таймс», бросил на него повелительный взгляд, и через двадцать минут он уже повизгивал о пощаде.




Я всегда благовоспитанно глумился над теми идиотами, кои, едва смолкают самолетные турбины, встают, хватают своих чад и прочую ручную кладь и десять минут ждут, когда угрюмый экипаж соизволит открыть двери, — но по такому случаю, какой выпал мне, я сам ринулся вперед и помчался по рампе, намного опережая остальных участников состязания. Происходи такое в Ньюмаркете,[142 - Ньюмаркет — город к востоку от Оксфорда, знаменитый своим ипподромом и скачками.] случайный наблюдатель, вооруженный биноклем и секундомером, уже спешил бы к ближайшей телефонной будке поболтать со своим букмекером.

Презрев всевозможные знаки, извещающие людей, где им следует дожидаться багажа, я галопом проскакал к Таможенной Зоне — поближе к благословенной вывеске, гласившей «ТАКСИ», — помахивая таможеннику невинным портфелем. Он поманил меня согнутым властным пальцем; я остановился юзом.

— Нечего заявлять, офицер, — весело вскричал я. — Один лишь старый портфель, набитый канцелярской трухой, э? Думаю, не стоит вас задерживать, вы и сами занятой человек…

— Откройте его, — сказал он. — Сэр.

— Безусловно, безусловно, безусловно, — парировал я, — только побыстрее, пожалуйста, будьте умницей, или расхватают все такси. Там ничего нет, уверяю вас.

Время от времени мне попадаются люди, которым я не нравлюсь. Этот таможенный малый был из таковских. Он созерцал всякий малейший предмет в моем портфеле, как престарелый «курёр»[143 - Ветреник, повеса, ловелас (искаж. фр.).] оглаживал бы лобковые волосы своей коллекции. Картонный цилиндр он приберег напоследок.

— А что это у вас, сэр? — спросил он.

— Рисунок, он же картина, — нетерпеливо ответил я, оглядываясь на зал выдачи багажа, где мои сопопутчики (если мне позволено будет изобрести такое слово) дожидались своей клади. — Обычная копия. Никакой Коммерческой Ценности и Не Для Перепродажи.

— Во-от как, — вымолвил он. — Давайте, пожалуйста, взглянем.

Я с раздражением изъял и развернул упомянутое произведение искусства.

— Вот, — сказал я. — «Послеполуденный отдых клоуна» Руо. Хранится в Гуггенхайме или где-то там.

— В Фонде Вельтшмерцер?[144 - От нем. Weltschmerz — мировая скорбь.] — подсказал он.

— Именно, именно; велли-коллепно. В Вельтшмерцере, конечно. В Чикаго.

— О нет, отнюдь, сэр.

— ?

— Она там хранилась до минувшей среды; а потом какие-то негодяи ворвались туда и унесли такого старого мусора на миллион фунтов.

Рот мой открылся и закрылся, открылся и закрылся, издавая те беззвучные «о», которые производит золотая рыбка, если хочет, чтобы ей сменили воду. От усилий произнести что-либо полезное меня избавило учтивое покашливание, донесшееся откуда-то из-за моего левого плеча. Быстрый взгляд в том же направлении явил мне крупного учтивого малого в макинтоше — иначе дождевике. Быстрый оборот на что-то около 270° показал мне сходного с ним малого, с благорасположением на лице разместившегося за моим правым плечом.

Позвольте мне отвлечься ненадолго. Всякая внятная, профессиональная «хевра» обладает «мозгом», который планирует негодяйство; «директором», который предоставляет оборотные средства; «барыгой», который купит и «пропулит слам», не успеет еще «клей» расстаться со своими владельцами; «технарем», который знает, как обезвреживать сигнализацию и открывать замки, какими бы сложными те ни оказались; «кассиром», который умеет применять к сейфу термический бур или, быть может, впрыскивать жидкую унцию взрывчатки и подрывать ее с шумом не громче флатуса воробышка во сне; «ежиком» — увы, — который при необходимости будет стукать чересчур любопытных «фраеров» железной монтировкой по голове; «дешевым» ночным сторожем или сотрудником охранной компании, который готов получить сотрясение мозга за 500 «лошадок» и небольшой процент добычи; и — вот про этого парнишку, спорить готов, вы ничего не знали — «цинковым». «Цинковой» не принимает непосредственного участия во взломе и проникновении; он лишь прогуливается руки в карманах. У него есть только один простой богом данный навык: он умеет распознавать «болонь», «штемпов», «тихарей» либо иную разновидность полиции, как бы цивильно ни была она одета, за двести метров темной ночью. Никто — и меньше всех сам «цинковой» — не знает, как ему это удается, но это есть. Во всем Лондоне имеется лишь три надежных специалиста этого профиля, и платят им так же, как «ежикам».

Стало быть, вот что я пытаюсь сказать: родись я в ином слое общества, я бы неплохо зарабатывал, «цинкуя». Два малых, замаячившие у меня за плечами, несомненно, были «мусорами».

— Здрассьте, — произнес я.

— Детектив-инспектор Джаггард, — представился тот, что слева. — А это детектив-сержант Блэквелл. Мы из Отдела изящных искусств.

Я метнул еще один взгляд в зал выдачи багажа: карусель уже завращалась, и мои сопопутчики толпились вокруг нее. И тут я вдруг понял, из каких соображений мой анонимный благодетель так загадочно уверял меня в пользе Руо в Хитроу.

— Свети жестянку, — произнес я голосом Богарта.

— Прошу прощения? — осведомился ДИ.

— Давай-ка поглядим на бляху.

Парочка переглянулась, обменявшись скупыми улыбками.

— Здесь детективы не носят позолоченных щитков, — объяснил ДИ, — но вот мое удостоверение. Оно почти так же внушительно и, в отличие от «жестянки», которую вы упоминали, не продается в лавке игрушек.

Удостоверение выглядело вполне правомерно.

— Честно замели, — довольно произнес я. — Что ж, ведите меня к ближайшему узилищу. Да, не будет ли сержант Блэквелл любезен забрать мой чемодан, пока мы с вами идем к «брюнетке»? Он как бы из такой свиной кожи, от «Гуччи», и на нем мои инициалы, не пропустите.

— Это будет Ч.М. — Чарли Маккабрей, правильно, сэр? — уточнил сержант.

— Правильно, — одобрительно кивнул я.

— Тогда почему же, — спросил ДИ, — у вас в паспорте говорится, что вы бр. Т. Розенталь, ОИ?

Подобно любому Пилату-шутнику,[145 - Аллюзия на Иоан., XVIII:38.] он не стал дожидаться ответа, но обходительно направил меня к одному из тех крупных черных автотранспортных средств, которые употребляют полисмены классом повыше. Через минуту-другую к нам присоединился ДС, обретший мой чемодан. Но отдавать мне его не стал. И не к Скотланд-Ярду направились мы, и не к тому, что фараоны именуют «Штаб-квартирой» — сержант повез нас к мосту Баттерси, к новому строению на Южном берегу, кое отвели для Отдела серьезных преступлений после известного ограбления поезда (помните?[146 - Имеется в виду «Великое ограбление поезда» — знаменитое ограбление почтового поезда в графстве Бакингемшир в 1963 г., когда было похищено более 2 млн фунтов стерлингов. См. «Эндшпиль Маккабрея».]) и в коем ныне размещаются всевозможные эзотерические силы закона. Как, например, Си-II, измышляющая преступления, прежде чем их измыслят негодяи, где люди сидят на ступеньках и ждут этих последних. Либо Си-I, которая надзирает за шкодливыми полицейскими и с любовью именуется «Резиновыми Пятками»; равно как и Мартлендова Группа особых полномочий, или ГОП, — ну и, разумеется, Отдел изящных искусств, натренированный до того хорошо, что сотрудники его способны определить, каким концом вверх следует вешать Пикассо. (Последний, само собой, уже не в том положении, чтобы им противоречить.) Все это место крайне обезопашено и засекречено — вот только любой лондонский таксист доставит вас к нему безошибочно.

В уютной комнатке в цокольном этаже мне официально предъявили обвинение в незаконном въезде на территорию страны или в чем-то еще, столь же смутном, чтобы наутро меня можно было оставить под стражей, после чего мы опустились на три этажа в поместительном лифте, миновали тяжелую железную дверь, находящуюся под надзором камеры замкнутой телевизионной системы, набились в лифт поменьше и спустились еще на восемь этажей. Я небольшой любитель недр земли, но упомянутые недра — как раз то, к чему душа моя сейчас стремилась. Недра были населены крупными английскими полисменами мужескаго полу: нигде не наблюдалось ни единого американца, китайского официанта или воинственной фемины. Меня сопроводили в просто обставленную и хорошо освещенную комнату, сунули в розетку телефон, присоединили к нему магнитофон и пригласили совершить «положенный» звонок. Я ничуть не усомнился в том, кому мне следует звонить: я набрал номер миссис Спон, лучшего декоратора интерьеров в Лондоне и единственной от и до умелой личности, мне известной. Вкратце я обрисовал ей контуры моего затруднительного положения, попросил связаться с моим «маляром» (как мы, крысы «цвета», зовем наших адвокатов) и Иоанной, а также передать Джоку, чтобы он стоял на часах у телефона круглосуточно.

— Скажите ему, — настаивал я, — чтобы он никуда не отлучался, если не получит устных инструкций от вас или от меня. Если ему обязательно требуется играть в домино, он может пригласить в дом своих друзей, и пусть они пьют, пожалуйста, мое пиво — в пределах разумного. О, и еще, миссис Спон, — маляру лучше растолковать, что я не особо спешу на выпуль — никаких выяснений о правомерности содержания меня под стражей, пожалуйста: я желаю очистить свое имя от наброшенной на него мерзкой тени, а уже потом вдыхать воздух свободы.

— Секу, — ответила она. Я положил трубку с определенным самодовольством: когда миссис Спон утверждает, что она сечет, значит, именно сечу она и производит. Спорить готов, она двинет в битву Великую Армаду после десятиминутной инструкции главного корабельного старшины — она такая. Носит изумительно дорогую одежду, а лицо у нее — как заброшенный карьер.

— Ну что ж, — обратился я к двоим своим поимщикам, — осмелюсь сказать, вам теперь захочется немного меня, э, помочалить, э?

Они переглянулись, затем посмотрели на меня, затем в унисон покачали головами.

— Мне кажется, вам лучше дождаться своего адвоката, сэр, — сказал инспектор Джаггард.

— Для вашего же собственного блага, сэр, — добавил сержант Блэквелл.

Они меня не испугали. На полу стояли мой чемодан, мой портфель и целлофановый пакет с моим беспошлинным пайком бренди и сигарет. Я потянулся к пакету. Меня не ударили. Я доковылял до ближайшей уборной и нашел два пластиковых стаканчика для зубных щеток. Себя я угостил дозой бренди, после чего налил им.

— Мне кажется, мы на дежурстве, не так ли, сержант?

Блэквелл посмотрел на часы:

— Трудно сказать, сэр.

Рядом со стаканом Джаггарда я выложил три пачки беспошлинных сигарет, рядом с Блэквелловым — две, после чего тактично навестил уборную снова. Когда я вернулся, стаканы были пусты, сигареты прикарманены, но иллюзий я не питал. Такие полицейские не грезят о бесплатном глотке бренди и пачке курева королевского размера; взяли они их лишь для того, чтобы пустить мне дым в глаза и убедить, что они — свои ребята. Но я наблюдал за их глазами, изволите ли видеть: то были очи карьерных полисменов, а они сильно отличаются от яростных буркал лягаша, которого можно купить. Я предложил ключ от своего чемодана, сказав, что, если им хочется в нем порыться, я не против насладиться земными благами, в нем содержащимися, как то: мыло, чистое белье и так далее. Блэквелл формально в нем порылся; Джаггард даже не побеспокоился пронаблюдать — мы все знали, что внутри ничего незаконного нет. После чего я указал, что не возражал бы прилечь, а они ответили, что и сами вообще-то уже сменяются с дежурства, а когда прибудет мой адвокат, ко мне может зайти поболтать их начальство, главный инспектор. После чего меня заперли, Я совершенно не был против — быстренько пройдясь по истощившимся твердыням слоновой кости заслуженно восхваляемой «Пастой курильщика» «Мистера Юкрила»,[147 - «Юкрил» — торговая марка зубной пасты и прочих гигиенических товаров фирмы «Томсон-энд-Росс Лтд.».] я бросился на койку и отбыл в объятия Морфея. Последней недреманной моей мыслью было удовольствие: они не стали вспарывать подкладку моего чемодана — это очень дорогой чемодан. Более того, я имею склонность хранить под ней крупные вульгарные купюры — на случай, если придется в спешке покупать яхту на паровом ходу.

Проспал я, видимо, не больше часа или около того, когда дверь подала признаки размыкания, и я вскочил на ноги — как есть обезбрюченный, готовый продать свою жизнь подороже. За дверью оказался всего-навсего «снегирь», который, как добрый папочка, поинтересовался, что мне подать на ужин.

— Тут чуть дальше по дороге есть очень хорошая китайская едальня, где торгуют навынос… эй, что с вами, сэр?

— Ничего-ничего, спасибо, все просто отлично. Просто у меня аллергия на китайскую еду. Я согласен на все, что бывает в вашей живопырке.

— Сегодня тефтели, — предупредил он.

— Капитально, капитально. Лучше не придумаешь. Вкатывайте, прошу вас. И, э, осмелюсь спросить — не будет ли к ним чего-нибудь вроде «парламентского соуса»,[148 - Соус «Эйч-пи» — фирменный пикантный соус к мясу производства одноименной фирмы «H.R» (от Houses of Parliament); на этикетке изображено здание парламента.] э?

— И он, и томатный, сэр.

— О, и сержант, — остановил я его у выхода.

— Да, сэр? — ответствовал констебль.

— Скажите, а много ли работает у вас в столовой китайских ребят?

— Во имя господней любви, нет, сэр. Весь персонал — вдовы офицеров из сил полиции. Иногда отношение у них несколько большевистское, но если постараются, делают лучшие рыбные котлеты к югу от Темзы. А они в меню как раз завтра вечером — вы останетесь к ужину?

— Надеюсь, — искренне ответил я. — Дикие кони не раз пытались оттащить меня от хорошо слепленных рыбных котлет — с небольшим, надо сказать, успехом либо вообще без оного.

Тефтели оказались всем, чего только может пожелать душа тефтелюба: их сопровождали замороженная стручковая фасоль и безупречное картофельное пюре, не говоря о полной бутылке «парламентского» соуса и том же — томатного, — а также хлеб и масло в изобилии и огромная жестяная кружка крепкого чая оранжевого оттенка: такой, я считал, умеет заваривать только Джок. На глаза у меня навернулись слезы, и я сунул в сердечный карман снегиря пакет беспошлинных королевских.

Желудок был временно усмирен, и я уже готовился вновь швырнуть себя на койку, когда взор мой упал на телефон, который Джаггард и Блэквелл беззаботно оставили в комнате — иначе камере. Я поднял трубку и применил ее к уху. До слуха моего донесся зуммер готовности — стало быть, аппарат оставили подсоединенным к открытой линии.

«Ну в самом деле», — подумалось мне. То есть люди обычно не дослуживаются до звания ДИ или даже ДС, если по небрежению оставляют работающие телефоны в камерах Международных Похитителей Шедевров. Я всерьез занялся решением проблемы, как выжать еще немного подливы из этой ситуации. В конце концов, я решил замутить колодцы методик допроса, позвонив Валлийцу Питу — личности, частенько работающей на меня. Следует объяснить, что все эти люди, которых нанимают торговцы искусством, — «подкладочники», реставраторы, резчики паспарту, изготовители рам и т. д., — прирожденные лжецы и воры: они наблюдают, как их хозяева иногда отходят от истины, и вскоре начинают полагать, будто лицемерие и казнокрадство — единственное, что требуется для сколачивания состояния на ниве изящных искусств. О, как же они ошибаются… Пит, кроме того, — валлиец и рьяный прихожанин, а это дает ему в игре неимоверную фору. Я набрал номер.

— Алло, Пит, — сказал я. — Ты же знаешь, кто это, не так ли?

— А вы, ебена мать, знаете, который час ночи сейчас? — прорычал в ответ он.

— Послушай, Пит, давай отложим светские условности; речь о деле. Помнишь тот большой заказ…

— А, — без колебаний солгал он.

— Скинь его, — сказал я. — Забудь о нем. Ты никогда его не видел. Верно?

— Верно, — ответил он.

Случайный слушатель — а я знал, что их у нас несколько, — поверил бы, что Питу известно, о чем я говорю. Они бы сильно ошиблись. Я повесил трубку.

Я прикидывал, что этот короткий разговор обеспечит мне, по меньшей мере, еще двадцать четыре часа в безопасности сей на совесть выстроенной кичи. Для улучшения пищеварения мне требовался хороший сон; и я уснул, грезя о рыбных котлетах назавтра.




20

Маккабрея, доведенного до помешательства грезами о рыбных котлетах и повергнутого в ужас мыслями о свободе, привлекают к суду за неуважение к суду — среди прочего


На нас нашло безумье за грехи!

«Святой Грааль»[149 - Перевод В. Лунина.]







АДВОКАТ МОЙ РАЗБУДИЛ МЕНЯ извещением, что никто, в конце концов, не возжелал устраивать мне ночных допросов и не угодно ли мне чего-нибудь еще. Полупроснувшись, я дерзко сказал ему, что больше всего на свете мне угодно провести в этой самой камере — иначе «мориле» — как можно больше времени, ибо капризный перст судьбы уже нащупывает мое седалище и мне каким-то образом — пока меня отсюда не выпустили — насущно выяснить, кто на чьей стороне, при том, что единственная определенность — в том, что на моей нет никого. Когда я сказал, что сказал это дерзко, я имел в виду, что, будь я полностью в себе, я бы сообразил, что в помещении этом больше «клопов», чем в бичарне для матросов торгового флота. Адвокат значительно посемафорил мне бровями — похоже, только юристы в наши дни способны отращивать настоящие брови: даже управляющие банками, судя по всему, утратили это искусство, — и я заткнулся. Он сказал, что утром будет в суде, и с грустью — однако размашисто подмигнув — предупредил, что я должен готовиться к тому, что просижу под стражей еще очень и очень много недель. После чего пожелал мне спокойной ночи, а я переоблачился в пижаму и в одно мгновение ока уже спал сном неправедника, который так же лишен сновидений, как и сон праведника, если у спящего неправедника на тумбочке у изголовья размещается литр «Красного Гребня».

Пробудило меня прибытие еще одной огромной кружки оранжевого чая и тарелки яичницы с беконом. Рассвет рукою левой уж провел по небесам.[150 - Аллюзия на стихотворение из «Рубайята» Омара Хайяма.] Я. и Б. не вызвали бы улыбки на лице Эгона Ронэя,[151 - Эгон Ронэй — английский ресторатор и ресторанный критик венгерского происхождения.] но я налег на дюжие вилку и нож, зная, что нужно поддерживать в себе силы. Из головы, естественно, у меня не шло путешествие в магистратский суд: маршрут в означенное место был, несомненно, усеян китайскими снайперами «фэзан ля ё».[152 - Стоящими шпалерами (искаж. фр.).]

Как выяснилось, страхи были беспочвенны, ибо в этом делюксовом околотке имелся свой магистрат и мировой мини-суд. Уютная собралась там компания: плохо выбритый Маккабрей — одна штука — в сопровождении одного доброго вертухая, мировой судья (один) со всеми внешними признаками невыспавшегося мирового судьи, один адвокат, глядевший на меня невыразительно, что призвано было означать «держи рот на замке и во всем положись на меня», один изможденный детектив-инспектор Джаггард, пялившийся в свою записную книжку так, будто она ему наговорила грубостей, один пресытившийся жизнью ярыжка и — к моему вящему смятению — одна Иоанна, вполне сногсшибательная в костюме и шляпе цвета желтой примулы.

Ярыжка сколько-то времени юридически побубнил; Джаггард голосом полицейского из анекдота зачитал из своей книжки, как он проделал то-то и то-то на основании полученной информации… но не следует утомлять вас подобной рутиной: я уверен, вы и сами бывали в мировых судах. Однако в аккурат когда я ожидал благословенных слов о том, что обвиняемый Ч. Маккабрей остается под стражей на очень и очень много недель, наслаждаясь рыбными котлетами вдали от докучливых триад, почва ушла у меня из-под ног. Мой вероломный адвокат поднялся и доложил суду, что супругу обвиняемого, миссис Ч. Маккабрей, вчера навестил некто бр. Т. Розенталь, ОИ, объяснивший, каким именно образом после некой смутной неразберихи в Службе иммиграции у него оказался паспорт на имя Ч. Маккабрея. И не мог бы он, пожалуйста, получить свой собственный. И нет, в суде предстать он не может, ибо удалился в Хейтропский скит, где только Предварительная Исповедь занимает около двенадцати часов, не говоря уже о последующей епитимье.

— Нелепая путаница, только и всего, — сказал мой маляр, избегая встречаться со мной взглядом. — Огромная заслуга бдительной полиции и т. д.

Я открыл было рот, дабы заявить, что я, без всякого сомнения, являюсь Международным Похитителем Шедевров и заслуживаю гораздо больше уважения, но тут вспомнил, что мне вменяют в вину всего-то-навсего Незаконный Въезд во Владения Ее Величества. Ни слова о Руо либо его гуашах не сорвалось ни с чьих уст.

Мировой судья извинился передо мной, выразив надежду, что я не испытал чрезмерных неудобств, и освободил меня из-под стражи без единого пятнышка на моей репутации. Я был свободен.

Я неистово огляделся: вертухай дружелюбно мне кивал, Джаггард ухмылялся, а Иоанна излучала самую супружескую из улыбок, которые можно себе вообразить. Я знал: стоит мне лишь выйти на свободу улицы, я окажусь покойником, — к тому же странное дело: мой разум немедленно оккупировала мысль о несравненных рыбных котлетах. Даже мои лучшие друзья не стали бы утверждать, что я соображаю быстро, — мне нравится мусолить отдельное соображение день-два, но сейчас было ясно: времени на мусоленье нет. Я совершил фред-астэровское[153 - Фред Астэр (Фред Аустерлиц, 1899–1987) — американский танцовщик и актер.] двойное скользящее па вокруг моего «цирика» — иначе тюремщика — и взбежал по ступенькам к мировому судье, простерши вперед десницу. По лицу «судака» было ясно, что у него нет времени на подобные изъявления чувств, принятые на Континенте, но после непродолжительной внутренней борьбы он протянул мне свою длань. Я ухватился за нее, выдернул его хрупкое тельце из-за стола и заехал пяткой ладони ему в сопельник. И раньше сонный, теперь он заснул по-настоящему. Из всех щелей понавыпрыгнули орды умелых людей и задержали меня (здесь «задержали» означает «побили»), но я не думал об ударах, ибо в следующий же миг оказался в своей уютненькой «торбе», твердо зная, что залог редко дозволяется тем ребятам, которые почем зря перекраивают личность оплачиваемому магистрату. Я разрешил себе понюшку виски, а остальное вылил в целлофановый беспошлинный пакет, буде какой-нибудь мстительный мусор попробует его у меня конфисковать.

Я не из тех, кто в минуты напряжения сидит на краешке кровати, грызя ногти и проклиная того дурня или же мерзавца, который сотворил этот мир; скорее я причисляю себя к тем, кто ложится на означенную кровать и мирно дремлет. Когда дверь в обеденный перерыв открылась, глаза свои я оставил плотно зажмуренными. Голос, могущий принадлежать лишь кому-нибудь из рьяных юных полисменов, произнес:

— Ланч!

Я оставался нем и подразумеваем. Я слышал, как он взял пустую бутылку из-под виски, потряс ее и со стуком отвращения опустил на тумбочку. После чего вышел и запер за собой дверь. Досчитав до десяти, я открыл один глаз. Ланч, мне принесенный, состоял из трех белых картонок с фольгой вместо крышки, какими торгуют навынос китайские заведения. Из пакета я выдоил немного скотча, смешал его с водой и снова «сел на спину». Дохлая крыса могла бы выманить больше секрета из моих слюнных желез, нежели нечто с побегами фасоли и соевым соусом.

Вскоре меня навестил сержант Блэквелл; он посмотрел на нетронутый ланч и сказал:

— Ну и мамона!

— Тридцать девять дюймов, — сострил я. — В груди — сорок два.

— Не смешно и неправдоподобно, — ответил он. И то и другое — разумеется, правда. После чего отконвоировал меня наверх, в обвинительную комнату, где обвинил меня в нападении без отягчающих обстоятельств, нанесении телесных повреждений, неуважении к суду и множестве других вещей, включая, как я предполагаю, неизобретательное противодействие приучению к горшку в раннем детстве; я уместным манером поник главой.

Вернувшись в камеру, я попросил чего-нибудь почитать; он возвратился через десять минут с замусоленной Библией.

— Мне кажется, это я уже читал, — сказал я.

— У нас больше ничего нет, — парировал он. — Энид Блайтон[154 - Энид Мэри Блайтон (1897–1968) — английская детская писательница.] — только для образцовых заключенных.

Книга Книг была отпечатана на китайской бумаге,[155 - Китайская бумага — тонкая печатная бумага, имитирующая бумагу, сделанную по восточным образцам; чаще всего используется для печатания Библии и других религиозных книг.] и первые несколько страниц использовались святотатцами для кручения «штакета» (это такие сигареты), поэтому Книга Бытия начиналась с того куска, где Каин говорит: «…наказание мое больше, нежели снести можно; вот, Ты теперь сгоняешь меня с лица земли, и от лица Твоего я скроюсь, и буду изгнанником и скитальцем на земле; и всякий, кто встретится со мною, убьет меня».[156 - Быт. IV: 13–14.] Я так и не выяснил, что приключилось с Каином, кроме того, что он отправился в землю Нод,[157 - Нод (Быт. IV: 16) — название земли, в которую удалился Каин. Все попытки определить, какая это была земля и где именно она находилась на Востоке, остаются безуспешными. По мнению некоторых толкователей, это слово означает не землю, но состояние бегства, блуждания, одиночества, в котором он оказался. В английском традиционно ассоциируется со «страной снов».] что находится на восток от Едема; там я его и догнал.




То был один из тех дней, когда человеку просто никак невозможно хорошенько выспаться: казалось, едва я закрыл глаза, как мой вчерашний снегирь уже предупреждал меня, чтобы я побрился перед Шестичасовым Слушанием. Будто бы даже с неким восхищением в глазу он наблюдал, как я управляюсь с одноразовым бритвенным станком: множество негодяев, сообщил он мне, клялось засадить этому конкретному судаку костяной бутерброд в зубы, но ни один доселе угроз своих не исполнил. Как я заметил, ему было крайне трудно поверить, что единственным мотивом этому поступку мне послужила решимость отведать сказочных рыбных котлет.

В том же камерном зале суда состав участников оставался почти таким же, что и утром: за исключением того, что опекал меня ныне снегирь, а мировым оказался эдакий рьяный рохля из тех, кому не терпится послушать о разрушенных семьях и детстве, полном лишений; Иоанна же выглядела крайне аппетитно в облегающем платье цвета корицы — вы такого не купите, даже если всю жизнь будете собирать купоны. Да, а кроме того, наличествовала некая дряблая круглоликая персона, которой я раньше не видел, но признал в нем обитателя Харли-стрит, который слупит с вас полсотни гиней за то, что посоветует отправиться в долгий морской круиз и делать по утрам зарядку.

Детектив-инспектор Джаггард монотонно воспроизвел факты моего постыдного утреннего поведения. Мне помстилось, что по своему лицу мировой судья позволил промелькнуть скупой улыбке, когда «клюй» поведал, что его собрату по юстиции никогда больше не вернуть первоначального расположения черт в районе носа. Мой маляр призвал к свидетельской трибуне Иоанну. Та промокнула слезливый глаз парой квадратных дюймов батиста, повествуя, как доблестно я сражался с моим, э, кошмарным, э, недугом и как она полна решимости поддерживать меня, пока я его полностью не оборю. Я, со своей стороны, глазел, отвесив челюсть. Вероятно, глазеть и следовало. После чего призвали дряблую персону; на его счет я ошибался — проживал он не по Харли, а по Вигмор-стрит.

Персона, судя по всему, больше года пользовала меня и уже добилась неплохих результатов: его терапии сдались всевозможные умственные расстройства и душевные заболевания, названий коих я не помню, остаточная враждебностно-ориентированная направленность против представителей судебной власти быстро сдавала позиции, и он был готов заложить свою репутацию, что небольшая вспышка, свидетелями которой мы стали сегодня утром, была всего-навсего сверхокончательной оргазмической сублимацией, каковая, если не подходить к столь тонкому вопросу по-дилетантски, есть чертовски хорошая штука и означает, что теперь я окончательно исцелен. Кроме того, моя супруга заверила его, что я крайне сожалею о происшедшем и за нос заплачу.

Я восхищенно качал головой: какой прекрасный лжец пропадает на Вигмор-стрит. Пока он излагал, я несколько раз ловил себя на том, что вполне готов поверить ему и сам.

Должно быть, вы заметили, что большинство мировых судей, дабы выглядеть умудренными, всматриваются в вас поверх своих очков. Этот же был на переднем краю моды: свои «ставни» он воздел на лоб и всматривался из-под них. У лживого лепилы он поинтересовался, не мог бы тот представить какие-либо смягчающие обст-ва, как то: являлся ли обвиняемый продуктом разрушенной семьи, полного лишений детства и тому подобного?

— О господи, да, весьма, — ответил лжец, даже не представляя себе, какую правду он говорит. — Но, эрхррммм, вы же понимаете, на данной стадии, я уверен, вы следите за ходом моей мысли… — И он на пару миллиметров мотнул головой в мою сторону.

— Вполне, вполне, — отвечал добрый наемник правосудия. Просияв улыбкой, он впаял мне сто фунтов за испорченный шнобель своего коллеги — что ж, это минимум того, что он мог сделать, я это оценил, — добавил еще несколько «лошадок» за неуважение к суду, связал меня обязательством самостоятельно блюсти порядок и умолил — как на его месте сделал бы любой папаша — слушаться своего лечащего врача и близких, которые лучше знают, что для меня лучше. Бросить курить не посоветовал.

Уже на лестнице, свободный, как сокол в полете, и перепуганный, как подсадная утка, я накинулся на Джаггарда:

— Предъявите мне кражу Руо, — скулил я, — я признаю свою вину, меня замели честно.

Он тускло посмотрел на меня, как умеют лишь детектив-инспекторы.

— К сожалению, сэр, — ответил он (это «сэр» несколько застряло у него в глотке), — судя по всему, непосредственно перед похищением ваша супруга согласилась купить для вас этого Руо у мисс Гертруды Вельтшмерцер. Как свадебный подарок. Я побеседовал с мисс Вельтшмерцер по международному телефону. Она это подтверждает.

Говорил он огорченным тоном полисмена, которому приходится жить и работать в мире, где «закон и порядок» стали непристойным выражением. Мне стало искренне его жаль.

— Что ж, что ж, — заболботал я, — это было очень мило с ее стороны, не так ли. Вообще-то я и сам подумывал приобрести ей антикварную подвеску.

— Вы имеете в виду — запасную? — уточнил он.

Я сразу перестал его жалеть.

Внизу я забрал вещи, отдал целлофановый пакет с виски доброму снегирю — равно как и оставшиеся беспошлинные сигареты: кто знает, когда могут понадобиться друзья в силах полиции? — и сел к Иоанне в ее милый маленький «дженсен-перехватчик». Ни выстрела не раздалось в нас, пока мы ехали к Аппер-Брук-стрит. За рулем Иоанна выглядела ослепительно — как ослепительно выглядят все красивые женщины за рулями спортивных автомобилей. Говорила она лишь:

— О Чарли, Чарли, Чарли.

Я же отвечал ей лишь:

— Да.




Джок был дома и выглядел полезным. Я забыл привезти ему американских комиксов, но он решил на меня не дуться. Я отвел его в сторонку и пробормотал инструкцию-другую насчет ужина. Моя беседа с Иоанной прошла бессвязно:

— Чарли-дорогуша, не утомляй себя рассказами о своих приключениях. Большую часть я все равно знаю, а об остальном могу догадаться.

— Дорогуша Чарли, почему ты держишься подальше от окон таким уклончивым манером?

— Чарли, что это, во имя всего святого, за странные бурые штуки ты ешь?

— Рыбные котлеты, — пробурчал я с полным ртом и переполненным сердцем. — Приготовленные полицейскими вдовами.

— Понимаю…

— Чарли, я полагаю, ты очень устал?

— Очень.

— Слишком устал?

— Я же этого не говорил, правда?




21

Маккабрей совершает познавательную экскурсию по пищевому комбинату и развивает интеллект дальше некуда


Учитель-опыт, грязный по природе,

Естественно испачкал и меня.

«Последний турнир»[158 - Перевод В. Лунина.]







СЛЕДУЮЩИМ УТРОМ Я ПРОСНУЛСЯ ранее привычного часа.

— Иоанна, — сказал я, — не могла бы ты на минуточку это прекратить?

— Мауоуеуавно, — ответила она — не очень разборчиво.

— Сколько тебе стоил этот задрота-мозгоправ с Вигмор-стрит?

— Тысячу, — сказала она, прочистив горло.

— А Руо?

— Ничего. Нет, в самом деле ничего — просто так вышло: я услыхала, что Герти Вельтшмерцер нужно было где-то найти очень серьезную сумму, чтобы заплатить своему предпоследнему супругу за неиздание его мемуаров, поэтому я позвонила ей и поздравила с таким удобным грабежом, а по ходу случайно упомянула фамилию президента одной страховой фирмы, который случайно оказался моим старинным приятелем, и она пустилась издавать такие звуки, как это делают богатые женщины, — ну, сам знаешь, вот такие…

— Потом, — сказал я. — Сначала историю.

— На чем я остановилась? Ах да, когда она прекратила кулдыкать, будто объелась бобов — так мы в Штатах называем вашу фасоль, — я как бы несколько напомнила ей, что ее Руо никак не могли украсть, потому что она сама продала мне его двумя днями раньше. Ей над этим пришлось некоторое время подумать, потому что она немножечко тупица, знаешь? — а потом она сказала: ну конечно же, само собой, она это помнит и надеется, что моему супругу понравится. Вот и все — только мне, по-моему, все-таки нужно убедиться, что моему супругу действительно понравилось.

Понравиться удалось, хотя, как я уже упоминал, час был непристойно ранним.




Джок, возгласив свое неотвратимое появление вежливым кашельком, который едва не снес с петель дверь (я научил его, что хорошие слуги никогда не стучат), внес поднос для Иоанны, отягощенный такой разновидностью кофе, которую мы с вами пьем после ужина, но Дщери Революции[159 - «Дочери американской революции» — женская общественная организация, объединяющая потомков участников Войны за независимость; создана в 1890 г. и выступает за «сохранение идеалов американизма».] вливают себе в желудки при первых проблесках зари. Не удивительно, что Американские Колонии прежде прочих завоевали себе независимость — если только ее до сих пор так называют. Не успел я задремать снова, прибыл и мой поднос: всего лишь несколько яиц, полдюжины ломтиков тоста и дымящийся чайник правильно рассчитанного чая. Джок, изволите ли видеть, хоть и не возрос в услужении, но обладает богоданным знанием того, что потребно его юному хозяину в смысле чая. Я готов стравить его с любым коновалом с Вигмор-стрит, когда дело доходит до предписания чая: бывают времена, как, я уверен, вам отлично известно, когда такие вещи имеют значение. Я вот к чему: торговцу искусством, которому в этот день не предстоит ничего, кроме проворной суматохи ставок на «Сотби», ничего и не требуется, кроме успокаивающего «улунга». Утро в «Кристи» указывает на «лапсанг сушонг». Шумная свара в «Бонэме» из-за, скажем, Патера,[160 - Жан-Батист Жозеф Патер (1695–1736) — французский живописец эпохи рококо.] засеченного единственным дилером, однако, призывает к «измельченным почкам оранж пеко» — нет, даже и к самому «эрл-грею». Однако для торговца искусством, пребывающего в ужасе за свою жизнь, для того, кто отважно пустился в Медовый Месяц, Часть Вторая, на излете начала среднего возраста, из всего многообразия приемлемы лишь две конкретные частности: «Смесь Королевы Марии» от «Туайнингз» либо «фортнумз ройал». То, что я назвал бы заездом двух лошадок. Не помню, что было в тот раз; припоминаю только, что я украдкой соскользнул с кровати еще до того, как укрепляющее действие напитка заставило меня забыть, что я уже не юн. (Пусть твердят сколько угодно о «собаке в драке и драчливости в собаке», но торговцам искусством под пятьдесят нужно думать о печени; остальным органам надлежит занимать свои места согласно очереди.)

Джок — человек воистину сострадательный, если прилагает к этому усилия: лишь когда я вступил под душ, он подсунул мне плохие новости.

— Мистер Чарли. — Именно так он фразировал известие. — Мистер Чарли, внизу вас ждут два дженнмена.

— Два джентльмена? — отреагировал я, привольно натирая мылом те места, до которых еще мог дотянуться. — Два? Белиберда, Джок, я всего-то знаю троих: один трубит пожизненное за убийство нежеланной любовницы, другой торгует редкими книгами в Оксфорде, а третий совсем скурвился… до издательского дела, что ли.

Джок выслушал меня терпеливо — он понимает разницу между пустой брехней и отдачей распоряжений; после чего сказал:

— Я не в том смыссе дженнмены, когда сказал дженнмены, мистер Чарли, я только сказал дженнмены, потому что вам не нравится, когда я говорю…

— Вполне довольно, Джок, — воздел я намыленную руку. — Ты пытаешься мне сказать, что они — торговцы искусством?

Он покачал скорбной главой:

— Не-а. Они литера. Пухлые Литера — очень пухлые.

Я переключил душ на холодный — это неизменно заставляет интеллект скакать по кругу.

— У нас в кухне есть чайные пакетики? Есть? В самом деле? Что ж, сделай им чаю и скажи, что я незамедлительно спущусь.

— Ах, Джаггард-Блэквелл! — вскричал я, живчиком заскакивая в гостиную несколькими мгновениями спустя. — Чаем вас уже напоили, э?

Два человека обернулись ко мне. Чай они не пили, да и Джаггардом и Блэквеллом не были. Равно как и не поднялись при виде меня. Крупные, глухолицые и пусто-глазые фараоны, но мой цинк дал сбой. Они были совсем как «крючки», только не вполне.

— Мистер Маккабрей? — уточнил один.

— Воистину, — ответил я.

— Интерпол. Робинсон, Лондон. — Он показал на второго малого: — Хоммель, Амстердам.

Сошлось; цинк перестал цинковать. Интерпол — это вам не просто снасти, а голландские крючки не похожи на английских.

— Чем могу помочь? — спросил я.

— Возьмите, пожалуйста, шляпу.

Я поразмыслил над этим.

— Удостоверения? — застенчиво потребовал я.

Они оделили меня пресыщенными жизнью взорами, которыми полицейские оделяют клиентов, начитавшихся триллеров. Я бесцельно погулял вокруг, пока не удалось подсмотреть, что под пиджаком у голландца. Что и говорить — он носил плечевую кобуру, в которой покоилось нечто похожее на старый добрый «браунинг» усиленной мощности, модель 1935 года — пистолет, содержащий 14 девятимиллиметровых патронов под «парабеллум» и незаряженным весящий пару фунтов; превосходное оружие для того, чтобы шлепать им людей в висок, но вместе с тем странный выбор скобяного изделия для того, кто не ожидает оккупации.

— У меня тоже такой есть, — сказал английский «штемп».

— Я арестован? — спросил я. — И если да, то за что?

Голландец раскошелился на вздох — а может, это был зевок.

— Ви взимайт шляп, мистьер Маккабрей, — сказал он. — Пожалыйст.

В этот миг в комнату вошла Иоанна и бросила на наших гостей испуганный взгляд — в нем сквозило, я бы сказал, узнавание.

— Не ходи с этими людьми, Чарли, — резко произнесла она.

— Они вооружены, — объяснил я.

— Я тоже, — рыкнул Джок из другого дверного проема; его мясистая пятерня была заполнена «люгером».

— Спасибо, Джок, но опусти его, пожалуйста, сейчас же. Джентльмен на софе держит пистолет под своим макинтошем, и мне метится, что нацелен этот пистолет мне в брюхо. К тому же здесь присутствует миссис Маккабрей.

Я пронаблюдал, как Джок медленно взвешивает все за и против, — молясь, дабы он сделал верный выбор. Я частенько хвалюсь, что не особенно страшусь смерти, однако, с другой стороны, у меня развилось сильное пристрастие к жизни, а мне говорили, что симптомы выламывания из этой привычки способны шокировать. Наконец он опустил «люгер» на пол — автоматические пистолеты не бросают — и, повинуясь жесту голландца, пнул его по ковру. Причем пнул таким манером, что пистолет проскользил прямо под большой книжный шкаф с эркером: в Джоке, знаете ли, есть не только некрасивое лицо.

Один посетитель отвел Иоанну и Джока в кухню и запер их там; второй не стал выдергивать телефонный шнур, а развинтил трубку, вынул мембрану микрофона и положил к себе в карман.

— Отвод? — спросил он.

— Нету.

— Где?

— В спальне.

Он провел меня туда и повторил процедуру. Он был хорош. После этого мы отправились. Транспорт у них был практичный — нечто вроде «ровера», и меня заставили сесть спереди, рядом с голландцем, который вел, Английский лягаш — ну, в общем, я все еще не был уверен, что он не он, — нагнулся вперед и сказал, что я не должен выкидывать никаких глупых фортелей, потому что его пистолет нацелен мне в левую почку. Между тем любому школьнику известно, что если человек намерен вас застрелить, он так и поступает здесь и сейчас, не расползаясь белками по древесам. Явно я был нужен им живым, поэтому угроза прозвучала досуже. То есть я надеялся, что у нас такой досуг. Я изогнул шею, чтобы через плечо разглядеть, о каком огнестрельном оружии мы говорим; англичанин зарычал, чтобы я смотрел вперед. Пистолет был на месте, как положено, и времени мне хватило в аккурат на то, чтобы распознать в нем чудовищный автоматический «кольт» 45-го калибра, заказ Правительства США, способен проделать дыру в кирпичной стене. Что же было приятного в этом конкретном образце — на нем не имелось глушителя; разрядите такую штуку в машине — и движение вокруг замрет на много миль. То была их третья ошибка. Я углубился в мыследеятельность.

— Куда это вы меня везете? — досуже поинтересовался я.

— Домой, — ответил голландец. Вероятно, это задумывалось как шутка. Мы мчались на восток. Проезжая мимо св. Павла, я обратил внимание голландца на его архитектурные красоты. — Зоткнис, — только и сказал он.

Мы мчались на восток еще быстрее — теперь мимо проносились районы Лондона, довольно-таки незнакомые мне.

— Где это «домой», будьте любезны? — снова прервал молчание я.

На сей раз ответил англичанин:

— Дом там, где сердце. — В голосе его звучало благодушное самодовольство крупного человека с крупным пистолетом в руке. — Мы просто отвезем вас в милое и тихое местечко, где вам смогут задать несколько вопросов, а потом, если ваша супруга в двадцать четыре часа доставит мистера Ри на Джерэд-стрит, мы вас отпустим, что скажете?

— ЗотКНИС! — рявкнул голландец. Похоже, руководил здесь он. Из-за этих нескольких слов между тем день был прожит не зря, ибо теперь мне было ясно: эти двое — просто-напросто «шестерки» еще одного «их», которому необходимо узнать кое-что, известное мне, и я, стало быть, — ценный заложник. Я более чем обычно был уверен, что сейчас — не время делать дыры в почках Маккабрея.

Когда мы выехали на сложную дорожную развязку, забитую движением и плотно населенную полисменами в мундирах, я пробормотал голландцу, что в Англии мы ездим по левой стороне. Он, вообще говоря, так и делал, но мое замечание вынудило его задуматься, и руль в его руке дрогнул. Я выхватил ключ зажигания; машина замерла в самой середине сумбура яростной массы автомобилистов, и я выскочил. Естественно, стрелять в меня не стали. Я подбежал к ближайшему бобби, лопоча, что у водителя инфаркт и где тут, пожалуйста, ближайший телефон. Он показал на будку, после чего величественно затопотал к машине, ставшей теперь ядром кошмарнейшего затора.

В будке я неистово набрал собственный номер и вогнал в аппарат расточительный десятипенсовик. Иоанна ответила из своего будуара, где отводной трубки не заметили.

— Слушай, — сказал я. — Я в телефонной будке, угол… — Я прочел то, что написано на инструменте. — И я от них сбежал, но ненадолго. Буду в… — Я отчаянно высунулся из будки и узрел напротив огромное неопрятное здание, похожее на склад. На нем значилось название. — …В «Соленом деревенском беконе Мойхера», — прочел я.

— Сейчас не время для соленых шуточек, Чарли-дорогуша.

— Просто гони сюда Джока — быстро.

Я повесил трубку, не уделив времени даже проверке ячейки для возврата монет. И побежал к превосходнейшему мистеру Мойхеру. В самых дверях престарелая неряха, благоухающая жидкостью «Джейз»,[161 - «Джейз» — фирменное название дезинфицирующих и моющих средств, а также предметов личной гигиены одноименной компании.] указала мне на приблизительное местоположение «начальства».

— Он, наверно, обедает, — прибавила она. — Из бутылки.

Как только неряха скрылась из поля зрения, я сменил направление движения — и не раз — и углубился в лабиринты скотобойни. Смрад опаленной поросятины стал прямо-таки мучителен; меня самого потянуло к жидкости «Джейз». Отвратительный визг рассек воздух — то был свисток на обеденный перерыв, но мне он стоил дорогого. Я взял себя в руки, напустив вид чиновника из Министерства здравоохранения, нагло прогуливающегося в поисках бактерии «клостридиум ботулинум».[162 - Палочка ботулизма (искаж. лат.).] Рабочие, толпой пронесшиеся мимо, не удостоили меня и взглядом — они мчались поиграть в опасную игру с паратифом из пирожков с говядиной в «Гроздь винограда»: пирожков со свининой, изволите ли видеть, они и в рот бы не взяли, ибо каждый день наблюдали, как их делают. Гордо вышагивая по коридорам, то и дело наобум сворачивая туда и обратно весьма целеустремленным манером, я лихорадочно занимался ментальной арифметикой — складывал и вычитал, насколько быстро Джок сюда сможет добраться. Очень, видите ли, славно быть ловким и хитроумным, но когда вы по самые белки глаз в летальном дерьме, вам не обойтись без головореза — того, кто имеет в таких ситуациях опыт еще с первой отсидки в Борстале. Джок — в аккурат такой головорез — его могли бы себе позволить немногие торговцы искусством, — и я был уверен, что он со всей возможной прытью поспешит в «кошоннери»[163 - Свинство (искаж. фр.).] Мойхера, причем должным образом экипирован будет парой латунных кастетов, одним «люгером» и, если ему удастся отыскать ключ, одним «банкирским особым» револьвером — тем, что я всегда держу в ночной тумбочке. Двадцать минут — так расписал я этот гандикап. Мне следует продержаться и не сдохнуть всего двадцать минут.

Я протиснулся мимо груды ларей, помеченных «ТОЛЬКО ДЛЯ КОШАЧЬЕГО КОРМА: ПОСЛЕ РАБОТЫ МЫТЬ РУКИ», и уже собирался направить стопы свои через следующий участок, маркированный «ТОЛЬКО ДЛЯ ИРЛАНДИИ И БЕЛЬГИИ», когда футах в тридцати от себя узрел крупного малого, обеими руками держащего пистолет. То был голландец. А пистолет целил в меня. Двуручная хватка — вполне приемлемая процедура, согласно тому учебнику, по которому учат полисменов, но мне показалось, что, умей он хоть как-то с этой штукой управляться, на таком расстоянии держал бы ее скорее в одной руке и направлял в землю в паре ярдов от своих ног. Но все равно я замер — как на моем месте поступил бы любой разумный человек.

— Пойдьомт, мистьер Маккабрей, — весомо сказал он. — Пойдьомт. Пожалый, кончайт театрикальност. Ви пойдьомт с рукомм за голово, и никто вас не навредайт.

Я тяжело задышал: вдох — досчитать до десяти — выдох. Предполагается, что это насытит систему кислородом. В смеси с адреналином, который и так привольно плескался в моих кровеносных сосудах, эффект оказался целительным: я ощутил в себе убежденность, что мог бы продержаться два раунда против Кассиуса Клэя.[164 - Кассиус Марцеллус Клэй (р. 1942) — американский боксер, многократный чемпион мира в тяжелом весе; в 1964 г., вступив в организацию «Черные мусульмане», сменил имя на «Мухаммед Али».] Если он не прижмет меня к канатам, разумеется.

Я продолжал насыщаться кислородом; пистолет меж тем бродил дулом от моих причинных до моего чела. Голландцу надоело первому.

— Мистьер Маккабрей, — опасным голосом произнес он. — Ви кончайт или как?

Само собой, я не мог упустить такой реплики, не так ли?

— Нет, — ответил я. — Я просто так дышу.

Пока он над этим раздумывал, я изобразил нырок влево, после чего изо всех сил нырнул вправо — за дружелюбные лари свинятины. «Трути-ту-ту-ту», — затрубил его рожок. Одна пуля с воем отскочила от стены, остальные прошили контейнеры. Он был не так плох, как я думал, но и не так хорош, как думал он. Эта двуручная хватка, видите ли, предоставляет вам грандиозный первый выстрел, но когда разворачиваетесь к следующей цели, неизбежно расслабляетесь слишком рано. Хороший стрелок из пистолета всегда опускает оружие, ведя вторую цель, и поднимает его, лишь когда ловит ее намертво. Спросите любого. Уайатта Эрпа,[165 - Уайатт Берри Стрэпп Эрп (1848–1929) — легендарная личность эпохи освоения Фронтира, картежник и авантюрист. Был помощником судебного исполнителя в г. Додж-Сити в 1876 и 1878–1879 гг. Особую известность приобрел в 1881 г. после знаменитой перестрелки с бандой Айка Клэнтона возле скотоводческой фермы «O.K. Коррал» близ г. Тумстона, Аризона.] к примеру.

Я не осмелился дать ему время на смену обоймы, поэтому сбросил пиджак и перекинул его через лари. «Тру-ти-ту-ту», — запел «браунинг». Семь патронов, стало быть, в расходе, семь осталось: даже я способен такое определить. Пол клонился к голландцу покатым пандусом. Я пнул парочку ларей, и они соответственно покатились, разбрызгивая свинячью кровь и еще бог весть что. Он принялся палить по ним — голландцы народ чистоплотный. Десять патронов в расход, осталось четыре. Я воздел незанятую крышку и грохнул ею об пол; он выпустил еще два патрона, довольно необузданно.

Там, откуда я согнал пару контейнеров, я увидел монструозную железную дверь с рычагом вместо ручки. Выглядела она прекрасно — в самый раз за такой оказаться.

— Джексон! — взревел я — мне показалось, что это вполне правдоподобная фамилия. — ДЖЕКСОН! Положь гранаты на место — я сам его возьму!

Хоммель едва ли этому поверил, но, должно быть, на миг дрогнул, ибо мне удалось отворить эту громадную железяку и юркнуть за нее, и никто в меня не выстрелил. Комната за дверью была холодна, как кончик эскимосского агрегата; оказалась она и в самом деле тем, что в мясной промышленности именуют «холодной». Рукоять на моей стороне двери располагала положением, означенным красной краской как «ЗАПОР». Стул ей и не понадобится. На некоторой высоте по двум стенам имелись два входа с резиновыми фартуками — такие бывают в больницах; между ними и сквозь них бежал бесконечный ремень с крупными крючьями. (Да, совсем как непристойные выходные с ловцом акул.) Снаружи взревел пистолет, и о мою изумительно прочную железную дверь блямкнула пуля. Я сел на пол спиной к преграде и затрясся — отчасти от холода, ибо пожертвовал, как вы помните, пиджаком в своей маленькой «рюз де герр».[166 - Военной хитрости (искаж. фр.).] Запорный рычаг над моей головой повилял и защелкал, но доступа не предоставил. Затем я услышал голоса — настойчивые: голландец был уже не одинок. До слуха моего донесся неприятный жужжащий скрежет — очевидно, им в руки попал некий электроаппарат, и они применили его к дверной ручке. Будь я человеком набожным, я бы, вероятно, вознес шуструю молитву-другую, но я, изволите ли видеть, гордец; в том смысле, что никогда не превозносил Его, даже стоя по колено в подливке, поэтому было бы подло призывать Его на помощь с фабрики бекона.

Скрежет с той стороны двери усилился; я отчаянно заозирался. На стене передо мной имелся один из тех огромных электрических рубильников, подобные коим Американские Президенты используют для начала Последней мировой войны. Он может и посеять смуту, подумалось мне; им можно и отключить от электропитания всю беконную фабрику мистера Мойхера — но совершенно определенно им нельзя усугубить то, что уже есть. Я навалился на рычаг всей своей мощью — и замкнул контакты.

Но случилось вот что: по комнате покатились свиньи. Путь они себе прокладывали то есть не вполне по своей воле, вы понимаете, ибо уже пересекли Великий Раздел или же совершили Великий Размен: они свисали с крючьев, укрепленных на бесконечном ремне, а их содержимое было аккуратно выскоблено и теперь, вне всякого сомнения, населяло лари, после знакомства с которыми предписывалось «МЫТЬ РУКИ». То были первые поистине счастливые свиньи, которых мне доводилось видеть в жизни.

Восьмой — а может, и девятой — свиньей оказалась вовсе не свинья в строжайшем смысле этого слова: то был крупный голландец, облаченный полностью в то, что в Амстердаме назвали бы «костюмом». Он свисал с крюка одной рукой, да и все внутренности у него, похоже, были на месте. Другая рука его была оснащена «браунингом» усиленной мощности, моделью 1935 года, — из коего он в меня и выстрелил, падая на пол и совершив четвертую в тот день ошибку. Выстрел снес чуточку тела со стороны моего живота — а в этом месте я прекрасно могу себе позволить такие потери, — после чего тщательно прицелился в низ означенного живота и нажал на спуск еще раз. Ничего не произошло. Пока он глупо таращился на пустой пистолет, я пинком вышиб инструмент у него из длани.

— Это был четырнадцатый, — любезно сообщил я. — Вы не умеете считать? У вас что, нет запасной обоймы?

Он ошеломленно похлопал себя по карману, где та гнездилась. Между тем я подобрал «браунинг» — и треснул им голландца в висок. Он ничего на это не проронил — просто убыл, как всякий, кто праведным трудом заслужил хороший ночной отдых. Я вытащил запасную обойму из его кармана, извлек пустую из пистолета (воспользовавшись носовым платком, чтобы не оставлять отпечатков, несомненно заведших бы куда-нибудь не туда) и сунул ему в карман. Не вполне припоминаю, что случилось за этим, — да и вам это знать вряд ли захотелось бы. Довольно будет сказать, что бесконечный ремень по-прежнему пыхтел и болтал крюками — ну и, в общем, тогда мыслишка мне показалась недурной.

Тем временем с каждой минутой холодало все больше, и я уже трясся, как целая осина, но даже у трусов теплеет на сердце от полной пригоршни «браунинга» усиленной мощности с неизрасходованной обоймой. Я ждал того, что может статься, не жалея ни о чем — ну, кроме совершенно пригодного к носке пиджака. Сквозь дверь до меня донесся неразборчивый глас.

— Э? — отважно прокричал я в ответ.

— Открывайте, мистер Чарли, — закричал Джок. Я открыл. Будь я каким-нибудь эмоциональным малым с Континента, полагаю, я прижал бы его к груди.

— Надо отсюда двигать, мистер Чарли, тут легавые все обсядут секунд через десять.

И мы двинули оттуда рысцой. К моему ужасу, в повороте коридора стояла Иоанна — держа в руке мой «банкирский особый», как девочка, умеющая пользоваться «банкирскими особыми». Она оделила меня одной из тех своих улыбок, от которых тает в коленках, но разум мой сцепления не потерял. От выхода доносилось нечто вроде «шума битвы», как писали в елизаветинских драмах, но гомон перекрывался звуками терпеливого раздражения, издавать которые способны лишь силы полиции. Кто-то уже топотал к нам, и мы нырнули в близлежащее помещение. Свиней в нем не было. А были тюки за тюками свежевыстиранных белых халатов и роб того фасона, что так любят носить работники беконных фабрик.

Когда легионы прогрохотали мимо, мы вынырнули — в белом, — и я принялся отдавать распоряжения касательно носилок Джоку, называя его «санитаром», и спрашивать «сестру», умеет ли она пользоваться переносным циклометрическим инфузионным аппаратом. Она ответила, что умеет, — соврав мне уже далеко не в первый раз. Полисмены у выхода не обратили на нас внимания — они были заняты неподпусканием толпы.

— Больница Варфа,[167 - Больница св. Варфоломея — самая старая больница Великобритании, основана в 1132 г. при церкви св. Варфоломея Великого.] — рявкнул я таксисту, — вход «скорой помощи». Срочно — налегайте на клаксон.

У Варфа мы высадились, сбрасывая белые маскхалаты, нашли главный вход и тремя разными такси отправились домой. Я прибыл первым — мне был необходим целительный бальзам.

— Ну что, — отрывисто молвил я, когда собрались остальные. — Первое — вперед. — В моем голосе по-прежнему звучали остатки высокомерия заведующего приемным отделением. — Кто-нибудь из вас знает, что стряслось с другим малым — англичанином?

— Ну, — ответствовал Джок. — Лежит харей вниз в одном ящике со свинячьим потрохом.

— Ох батюшки, — сказал я. — Вот бедняга, ужас-то какой. То есть я конечно, не испытываю к нему никакой приязни, но ему, должно быть, отвратительно неудобно.

— Думаю, неудоб он не чует, мистер Чарли.

— Батюшки, — повторил я. — Полагаю, это значит, что нам нужно снова отправлять твой «люгер» Оружейнику Рыжу? У тебя же наверняка не было времени подбирать стреляные гильзы? Нет? Ну ладно.

(Возможно, здесь потребуется краткое слово объяснения для невинных душ. Волшебники от баллистики, как всем отлично известно, способны безошибочно определить, какую пулю выпустили из какого оружия — у них есть микроскопы сравнения, — а стреляные гильзы выдают это уж совсем наверняка. Следовательно, любой пользующийся огнестрельным оружием для шалостей склонен после оных швырять инструмент с Лондонского моста в Темзу, где, как я предполагаю, конгломерация отбракованной таким манером техники уже должна представлять угрозу для судоходства. Джока тем не менее убедить избавиться от его «люгера» представляется не менее невероятным, чем выбросить фотографию Ширли Темпл с автографом. Это означает, что всякий раз, когда он кого-нибудь при споспешествовании «люгера» «потратил», мне приходится платить Рыжу изрядную сумму за то, чтобы тот «подшаманил» пистолет. Это включает установку нового бойка ударника, полировку стенок казенника и награвировку на него новых царапин, равно как и некие крайне изысканные токарные работы по патроннику и стволу. После того, как Рыж с ним заканчивает, микроскопы сравнения принимаются дуться и капризничать, а волшебники от баллистики отправляются домой лупцевать своих жен.)

— Теперь ты, Иоанна, — продолжал я голосом, с которым не стоит шутить. — Ты, похоже, с двумя этими малыми знакома: кто они были? Англичанин и голландец? Э?

— Они оба голландцы, Чарли-дорогуша. Заместителю комиссара Рубинштейну нравится звать себя Робинсоном, потому что у него великолепный английский — ты не находишь?

— Находил, — подтвердил я.

— И они оба вообще-то полицейские, только очень и очень продажные. Видишь ли, дорогуша, большая часть героина в мире проходит через Амстердам — или я хотела сказать Роттердам? — а это составляет много-много миллионов фунтов, понимаешь, и нельзя же, в самом деле, упрекать низкооплачиваемого полицейского за то, что он как бы смотрит сквозь пальцы, если кто-то по забывчивости сбрасывает ему по десять тысяч фунтов в год на счет Вест-Индского отделения Банка Нова-Скотии, правда? То есть, когда речь заходит о сохранении приватности, швейцарские банки по сравнению с Банком Нова-Скотии — все равно что старые подшивки «Плэйбоя».

— Нет, — ответил я, — упрекать их за это я не могу. Вообще-то я и сам бы в подобных обстоятельствах испытал соблазн-другой. А за что я могу — и буду — их упрекать, — так это за преднамеренные попытки проделать крупные и болезненные отверстия в моих жизненно важных органах, с которыми я сам еще не покончил.

— Да, — согласилась она. — Тут не поспоришь. Но их ведь уже упрекнули, не так ли, дорогуша?

— Так, так. А теперь не будешь ли ты все же любезна поведать мне, кто нанял эти липкопалые лапы закона, То есть в тот момент, когда они, как говорится, взяли меня за хобот?

— Ах, как изумительно ты говоришь по-американски, Чарли!

— Ты мне это брось — колись, кто дал им на меня Наводку.

— Это то же самое, что в Штатах мы называем «контрактом»?

— Ох, да жахнуть жердью жабу! — взревел я — полагаю, впервые в жизни возвысив голос на супругу. — К дьяволу семантику — я хочу знать, на кого они работали!

— Pas devant les domestiques,[168 - Не перед прислугой (фр.).] — пробормотала она. Джок покинул комнату подчеркнутым манером: интеллект его сравним с… ну, почти что чьим угодно, но пару фраз по-французски он знает. Одна из них начинается с «вуливу кушей»,[169 - Не хотите ли поспать (искаж. фр.).] а вторую только что употребила Иоанна. Его можно ранить — у него есть собственная гордость.

— Они работали на мистера Ли, глупый, — сказала Иоанна.

— И где мистер Ли теперь, не скажешь?

Она сняла телефонную трубку, опять одарив меня той самой улыбкой; набрала номер и произнесла что-то на языке, которого я не распознал. Послушала секунд, наверное, тридцать, затем сказала нечто, прозвучавшее цифрами. Снова оделила меня той улыбкой, от которой в моем теле тают все хрящики, за исключением одного. Отбив… то есть дала отбой.

— Мистер Ли в данный момент приближается к Международному аэропорту Джона Ф. Кеннеди, Чарли-дорогуша. Приземление у него — примерно через пятьдесят минут. Он летит в большом и удобном реактивном самолете, и на борту нет никого, кроме дюжины или около того его, э-э, проказливых друзей, шести настоящих агентов Интерпола, половины личного состава Бюро США по наркотикам и твоей подруги коменданта.

— Ты имеешь в виду эту кошмарную комендантшу из этого твоего адского Колледжа? — пискнул я. — Ты хочешь сказать, что все это время она была на стороне ангелов? И дальше ты мне сообщишь, что за участие в этих глупостях ей светит Орден Британской империи?

— Первый Орден Британской империи она получила, когда ты ходил в школу, Чарли. За десант в Бельгию. А четвертая степень его же засветила ей, когда она вывезла в 50-х из маленького югославского порта под названием Риека полный пароход венгерских ученых. Наименьшее, что она может получить после этой маленькой шалости, — кавалерство второй степени. Хотя вообще-то я выдвигаю ее на пожизненное пэрство.[170 - Пожизненное пэрство и титул барона с 1958 г. присваивается королевой по рекомендации правительства за особые заслуги видным политическим (реже — общественным) деятелям, крупным бизнесменам; дает право на членство в палате лордов.]

— Ты выдвигаешь…

— Да, дорогуша.

Похоже, тема на том исчерпалась. Но тут я придумал следующий вопрос:

— А что же ты рассчитываешь после этого получить, Иоанна?

— Тебя, дорогуша.

Я неистово заозирался: в комнате больше никого не было.

— Меня? — уточнил я.

— Да.

Ну что ж, подумал я. Задай глупый вопрос — получишь глупый ответ. Знала бы она, что полковник Блюхер предложил мне шанс на выживание в этой юдоли слез в обмен на проникновение в любую организацию, на управление которой могла бы претендовать Иоанна; знал бы полковник Блюхер, в какой убогий собачий завтрак я все это превратил. Я поднялся и учтиво озвучил нечто в том смысле, что мне настоятельно потребно встретиться с одним малым в баре «У Жюля» на Джермин-стрит.

— Да, сходи и хорошенько развейся, дорогуша; я уверена, ты меня простишь, если сегодня я не составлю тебе компанию.

Шах, мат и гол в мои ворота — как обычно.




22

Маккабрей узнает правду, вышибает стенку из кухонного буфета и обретает утешение в хлебе с вареньем


О безупречный рыцарь и благородный муж!

«Мерлин и Вивьен»[171 - Перевод В. Лунина.]







ВОТ СТРАННОСТЬ: в разных местах людям свойственно пить разное. К примеру, я терпеть не могу коктейлей с шампанским, однако всегда принимаю парочку от одной конкретной хозяйки, ибо коктейль с шампанским, как вам скажет любой, способен доставить вас туда, где живете, очень быстро, а два позволяют мне совершенно игнорировать чрезмерную сопатку, коей наделена эта дама, и сосредоточиваться на иных ее чарах, отличающихся великой исключительностью. Если говорить об остальных примерах, существуют некоторые пабы, где я с сугубой естественностью заказываю черпак «Гиннесса» и «половинку» ирландского на гарнир; в Джерси есть один, где крупную порцию виски мне наливают в бокал свежевыжатого апельсинового сока, презрев воздетые брови прочих питухов; еще в одном месте, где я могу не бывать годами, мне без лишних слов нацедят пинту лучшего горького, а рядом положат шариковую ручку, потому что знают: я пришел сюда решать кроссворд. В Оксфорде есть итальянское заведение, куда я имел обыкновение заглядывать спозаранку по пути домой: там слишком тактичны, чтобы со мной здороваться, — они просто мешают мне массивный бренди с содовой и сострадательно помогают обхватить стакан пальцами. Существует даже такое местечко — за много миль от чего бы то ни было, — где я пью то, что, как мне представляется, зовется «Маргаритой»: оно происходит из заскорузлой от грязи бутыли без этикетки и, похоже, является 140-градусным томатным кетчупом. Примеры можно было бы множить, но клоню я вот к чему: по некой причине, стоит мне оказаться у «Жюля» на Джермин-стрит — а это, вероятно, лучший паб на всем белом свете, — я всегда заказываю канадский ржаной виски с имбирным ситро. После чего посылаю пианисту бокал вина с учтивым посланием, он мечет в меня учтивый же взгляд и «играет еще раз». Ингрид Бергман[172 - Ингрид Бергман (1915–1982) — шведская киноактриса, с 1938 г. работавшая в Голливуде. Сыграла главную женскую роль (Ильзы Лунд) в фильме американского режиссера Майкла Кёртица «Касабланка» (1942). Популярная мифология приписывает главному герою «Касабланки» Рику Блэйну (Хамфри Богарт) фразу «Сыграй еще раз, Сэм», хотя в фильме она не произносится.] не приходит никогда, но уж и помечтать нельзя, что ли?

Выполнив ритуал и призвав вторую порцию, я проделал путь к телефону и набрал «безопасный» номер полковника Блюхера.

— Лавка отечественных и колониальных товаров, — пропел знакомый голос.

— Ну да, а мне яйца пучит, — прорычал я, ибо пребывал не в настроении для уверток.

— Вот как? — отозвался голос. — В таком случае я бы предложила вам обратиться в Королевский хирургический колледж, где вам смогли бы растолковать что-нибудь к вящему благу.

— Грррр, — ответил я. Она бросила трубку. Я нашарил еще монету, набрал снова. — Пазалюста, мозно мне Папоцьку? — проскрежетал я сквозь стиснутые зубы.

— Зачем, сэр?

Я припомнил остаток идиотского пароля.

— Мамоцьке оцень плёхо.

Послышались щелчки, включились скрамблеры связи, и наконец на линии возник Блюхер.

— Я хочу с вами поговорить, — сказал я. — Немедленно. Я сыт уже вот посюда.

— Покуда?

Я ему сообщил. Он прибыл «сюда» менее чем через пять минут, что указывает на одно: Агентство, каково бы оно ни было, транжирит изрядные суммы американских налогоплательщиков на адреса, где его служащим обитать далеко не по чину. Больше того: Блюхер имел при себе зонтик, отчего даже отдаленно не стал походить на англичанина.

Я заказал — хоть и против шерсти — ему выпить. В конце концов, он мой гость.

— Всего два вопроса, — тонкогубо пробурчал я. — На кого именно я работал? Закончил ли я это делать? И если да, остаюсь ли я в живых?

— Это три вопроса, мистер Маккабрей. (Вы, вероятно, припоминаете, что еще в начале нашего знакомства я отчитал его за использование имени, коим меня нарекли при рождении.)

— Очень хорошо, три, — рявкнул я. — Стало быть, до трех вы считать умеете. Я знаю женщин, умеющих считать до девяти. Так начинайте с вопроса один и мягко перемещайтесь вниз по списку — своими словами.

— У меня авто… простите, машина снаружи. Давайте немного покатаемся, хм? После чего я отвезу вас домой.

Я немного подумал, затем согласился. В конце концов, я ему позвонил, ибо предчувствовал, что уничтожение его Агентством будет, по крайней мере, эффективным и гигиеничным; а это бесконечно предпочтительнее превращения в объект смертельных забав как для дам-террористок, так и для заточивших зуб китайских джентльменов.

Машиной его оказался отнюдь не огромный черный лимузин, на каких людей возят «прокатиться»; напротив, то был маленький «фиат-тополино», в котором не было ничего зловещего, кроме штрафной квитанции на ветровом стекле за незаконную парковку. Блюхер с оглядкой — словно благочинный, который потребил две порции пропитанного хересом бисквита и теперь пребывает в ужасе: вдруг его попросят дыхнуть в трубочку, — покатил на Гросвенор-сквер. К номеру 24 по Гросвенор-сквер, если точнее. А там — Американское посольство, но это вы и так знаете.

— Я туда не пойду, — сказал я.

— Я тоже. Мой стол по шею завален бумагами, и на всех — пометка «срочно». Я просто здесь остановлюсь, чтобы полиция не чинила мне хлопот: номер этой машины — в привилегированном списке.

— Вот уж точно — как живет другая половина, — пробормотал я.

— Итак, мистер Маккабрей, — ваши вопросы. Во-первых, вы работали на Организацию объединенных наций. О'кей, смейтесь, приятного вам наслаждения. Но так оно и есть. Мое Агентство тесно сотрудничает с одним конкретным подразделением ООН, и я совершенно искренне могу сказать, что за последние несколько недель мы добились крайне, крайне впечатляющих результатов.

Я, вероятно, вякнул что-нибудь кислое, вроде «вот молодцы», но что бы я ни имел в виду, он мою реплику игнорировал и продолжал:

— На ваш второй вопрос: закончилось ли уже это все? — я могу ответить лишь неким обоснованным «да». Третий же ваш вопрос — тот, которым вы интересуетесь, остаетесь ли вы в живых, — немного сложнее. С точки зрения моего руководства, мне кажется, я могу сказать, что проблемы теперь нет. — Он повернулся и посмотрел на меня с таким видом, словно старался постичь, за каким рожном человеку вроде меня вообще захочется оставаться в живых. Я расправил плечи и постарался выглядеть высокомерно — насколько позволяло пассажирское сиденье крошечного «фиата». — Однако, мистер Маккабрей, я уверен, что вы понимаете: за сложной операцией типа нашей может волочиться много, очень много неувязанных хвостов, и на их подтирку и разглажку уйдет некоторое время. И разумеется, в своем бюджете мы не сможем оправдать трат на защиту, скажем, вас круглосуточно в течение нескольких следующих месяцев. Я уверен, вы это осознаете.

— Я это вполне осознаю, — ответил я, не придавая значения кричащей мешанине метафор.

— Скажите, вы никогда не задумывались о Сейшелах? — спросил он. — Антилах? Самоа? Виргинских островах?

Я обратил к нему каменный взор, от которого ему самому следовало бы задуматься об острове Пасхи.

— Ну а как насчет Нормандских островов? У вашей жены там половина доли в очень красивом особняке.

Я этого не знал, но, с другой стороны, в те дни я вообще многого не знал об Иоанне.

— Откуда вам это известно? — придирчиво вопросил я.

Он пригвоздил меня тем взглядом сожаления, коим люди часто пригвождают меня, решив, что я дурачок. И столь же часто, если обстоятельства к тому благосклонны, этот взгляд жалости я стираю с их физиономий агрегатом, который Джок именует «пятерней», однако пассажирское сиденье праворульного «тополино» я бы не назвал благосклонными обстоятельствами: единственным возможным ударом был бы наотмашь с левой, а на пути располагалось зеркальце заднего вида. Более того: мешали пятнадцать лет — не говоря о тридцати фунтах — потакания своим прихотям.

— Мне всегда хотелось посетить остров Джерси, — вот что я поэтому сказал.

Следует опасаться ненависти к людям и даже к вещам; очень легко стать тем, что ненавидишь. Победа при Энтеббе[173 - 4 июля 1974 г. израильские спецслужбы в международном аэропорту Энтеббе (Уганда) провели операцию по освобождению заложников, взятых палестинскими террористами при захвате самолета компании «Эр Франс». В ходе операции погиб ее командир Йонатан Нетаньяху, в честь которого она и была впоследствии названа.] уничтожит нас вернее разгрома под Курском. И я вовсе не ненавидел Блюхера, пока он вез меня домой, хотя стараться приходилось так, что дай боже.




Иоанны дома не было, зато Джок, разумеется, был. Его здоровый глаз, казалось, взирает на Блюхера чуть ли не милостиво; не будь я озабочен иными вещами — вроде жизни и смерти, — я бы решил, что это диковинно, ибо Джок никогда не являл симпатий к болони. Я предложил Блюхеру ассортимент стульев и кресел, призвал Джока снабдить гостя всем, чего пожелает его душа в смысле выпиваемого или поедаемого, после чего сконфуженно удалился — как хозяин, которому нужно вывести кота по надобности. Мне насущно требовалось залезть под душ и освежить тулово свежевыстиранным джентльменским бельем, гольфами и сорочкой противу того, что было надето на мне сейчас,

Я увлекся, как со мной обычно и бывает; должно быть, миновало полчаса, прежде чем я возник в гостиной вновь — ароматный и переобмундированный, в надежде, что Блюхер уже откланялся. Я, разумеется, ошибся. Он отнюдь не откланялся, а отклонил возможность пренебречь инфернальной свободой расположиться в непосредственной близости от супруги моей Иоанны на крохотной софе Луи Кянза,[174 - Людовик XV (искаж. фр.).] не предназначенной для поддержки двух людей, если только два этих человека не возражают против определенной интимности и теплой близости тазов и ляжек. Парочка, представшая моему взору, хихикала — я слышал это отчетливо. Нечасто я замираю в ужасе и ошеломлении, но именно в них я в тот момент и замер.

— Чарли-дорогуша! — вскричала Иоанна. — Мы уже думали, ты никогда не выйдешь. Присаживайся же наконец, дорогуша; и выпей чего-нибудь; должно быть, ты очень утомлен.

Я расположился на самом неудобном стуле в комнате и влил напиток в свои не расположенные к питию уста. (И то, как вы понимаете, лишь для маскировки — иначе приглушения скрежета зубовного.)

— Ну что ж, Блюхер, — молвил я. — Вижу, вы уже свели знакомство с моей супругой. Хорошо, превосходно, да.

— Дорогуша, да мы знакомы уже сотни лет…

Блюхер глянул на нее и кивнул со знанием дела, эдак любовно. Я влил в себя еще один глоток виски, чтобы зубы не сильно скрежетали. Ни единого разговорного гамбита не представилось мне: я лишь опалял взором несколько квадратных дюймов ковра меж моими ступнями.

— Чарли, дорогуша, ты что-то негостеприимен сегодня — не мог бы ты хотя бы рассказать нашему гостю какую-нибудь забавную историю или что-нибудь? То есть он же спас тебе жизнь, хм-м?

В этот миг я и утратил терпение. Все ставки отменены.

— Слушай, — рявкнул я. — Этот мой гость — быть может, следует сказать, наш, — продал мне мою жизнь. И ценой была женитьба на тебе. И мне нравилось быть на тебе женатым еще примерно пять минут назад — в самом деле, хотя, э, внебрачные обязанности и были несколько чересчур докучливы. Но жизнь он мне отнюдь не спасал — он ее купил и перепродал.

Лицо Иоанны окутала милая терпимость выдрессированной Споком[175 - Бенджамин Маклейн Спок (1903–1998) — американский врач-педиатр, педагог.] мамаши, чье чадо только что обмочило постель в третий раз за ночь.

— Ты не вполне понял, Чарли-дорогуша. Вообще-то наш гость прикинул, что чище всего будет как бы покончить с тобой еще очень и очень давно. Это я купила твою жизнь.

Мой мозг предстал себе такой клеткой, по которой весело и безмозгло носятся в колесе белые мыши.

— Ну конечно, — горько ответил я, — Конечно, еще бы. Ты купила мою жизнь. Надо не забыть сказать тебе спасибо. И нет смысла спрашивать зачем, я полагаю?

— Потому что я полюбила тебя, глупый ты и самодовольный педант! — вскипела она. Я никогда не понимаю, что следует говорить в такие минуты; обычно я просто шаркаю ногами и выгляжу преглупо.

— Э-э… последнее слово было «педант» или «педак»? — поинтересовался я при отсутствии чего бы то ни было прочего, чем можно было поинтересоваться. Иоанна не ответила — она сидела мрачнее бури, пристукивая ногой по ковру, как будто в нем до сих пор копошились какие-то мелкие вредители. Вроде, скажем, Маккабреев. Я отчетливо увидел, как рука Блюхера потянулась к ее руке и нежно ее пожала.

— И сколько же ты заплатила за эту якобы мою жизнь? — спросил я, ибо худшие мои страхи выпрыгнули на авансцену лобных долей головного мозга и пустились отплясывать непристойную джигу. К моему изумлению, Иоанна хихикнула — причем самым что ни на есть привлекательным манером. Я никогда раньше не слышал, чтобы она хихикала.

— Прошу тебя, налей нам сначала выпить, Чарли-дорогуша.

Это я и сделал, хоть и неблагосклонно — однако при начислении порции себе несколько подобрел.

— А теперь, — по-домашнему сказала она, — Францл тебе все расскажет.

— Францл! — взвизгнул я. — Францл?

— Эй, здорово, Чарли, старина! Я знал, что мы с тобой к концу перейдем на «ты». Итак, я уж сказал вначале — ценой твоей жизни была женитьба на Ханшен.

— Ханшен? — пискнул я.

— Ну да, а ты ее как называешь? Иначе? Что ж, я тогда не очень ясно выразился: это была ее идея, не моя. Видишь ли, ей взбрела в голову безумная мысль, что ты — ее единственный мужчина на свете. У нее постоянно случаются дикие фантазии, знаешь?

— Нет.

— И тем не менее. Как бы то ни было, ее организация внедрилась так глубоко, как только могла, и стало довольно-таки ясно, что китайцы больше никаких своих карт на стол не выложат, если котелок не подсластить никакими активными действиями. Мое же Агентство — скорее секретное, чем, э-э, подрывное — тоже уперлось носом в каменную стену, а паршивцы из ЦРУ уже принялись разнюхивать вокруг наших пожарных гидрантов… Э-э, фонарных столбов?

— Продолжайте.

— Ну что — мы как бы теоретически договорились, что требуется некий катализатор: например, вкинуть в игру какую-то новую личность, и та будет спотыкаться в потемках. Тут-то олени и ломанутся…

— Он имеет в виду, Чарли-дорогуша, человека изобретательного, вроде тебя, но незнакомого со сценарием…

— Ты хочешь сказать, — перебил я, — что из меня под пытками невозможно вырвать то, чего я не знаю?

— Нет, дорогуша, я говорю об отсутствии стереотипных представлений, которые могли бы заставить тебя…

— …следовать шаблонам, свойственным тренированному агенту. Нам следовало озадачить их, введя в игру человека явно непрофессионального, полудурочного…

— Он имеет в виду, дорогуша, что это сродни тому, как выставить английскую международную сборную по регби на футбольный чемпионат Йеля-Гарварда. Я знала, что для тебя это будет отчаянно опасно: Францл предлагал мне одиннадцать к двум, что ты не переживешь первой недели, — но это все равно гораздо лучше, чем отдавать тебя на растерзание тем ужасным людям в ланкаширской пещере. Ты же этого не можешь не видеть, правда, солнышко?

Я не мог не видеть другого: как рука Блюхера поглаживает ее руку, а когда я наконец оторвал от сего зрелища взгляд, — как белеют мои собственные костяшки. Блюхер между тем продолжал повествование:

— А кроме того, как я сказал, гадкие парни хотели каких-то действий; по-настоящему активных, для того мы и сочинили эту попытку покушения на Ее Величество. Мы и не думали, что ты доберешься до первой базы, и, господи, переживали, когда стало казаться, что тебе это сойдет с рук. В тот раз мы к тебе немного запоздали — перекрытые дороги и все такое, — и уж, конечно, повезло, что патрон застрял в казеннике. Я полагаю, ты бы и в самом деле довел дело до конца, хм?

— Вообще говоря, полагаю, что нет. Это бы, видите ли, не понравилось Джоку. Он бы подал заявление об уходе.

— Ему бы не пришлось. Видишь ли, в окне напротив через дорогу сидел китайский паренек со снайперской винтовкой. Он бы засветил тебе прямо между глаз через одну пятую секунды после твоего выстрела. Чтобы спасти тебя от допросов, понимаешь?

— Тебе изумительно все удалось, Чарли-дорогуша. Я так тобой горжусь.

— Ты и впрямь молодец, старина Чарли.

Он обхватил мою жену за плечи и громко чмокнул ее в щеку. Это было слишком. Костяшки мои уже стали Белее-Белого, и, я уверен, любой тренированный сторонний наблюдатель пронаблюдал бы, что вены у меня во лбу вздулись, как пожарные шланги. Я поднялся на ноги, меча в эту парочку опасные взгляды. Нам, Маккабреям, отнюдь не свойственна практика вырывать у своих гостей члены один за другим, особенно в присутствии дам, как бы низки и подлы эти дамы ни были. Должен признаться тем не менее, что я чересчур близко подошел к нарушению сего правила, да и вообще-то нарушил бы его, не припомни в тот момент, что просто не подобает бить гостя, чья поза при объятии чужой жены выдает бесстыдную выпуклость под левой мышкой, где, со всей очевидностью, таится крупный и грубый автоматический пистолет. Я величаво прошествовал вон из комнаты подчеркнутым фасоном. Ни на чем не преткнулся, да и дверью хлопать не стал.




Джок, неколебимый малый, пребывал в кухне, и огромные сапоги его покоились на гигиеничной рабочей поверхности стола. Он глянул на меня поверх края свежего номера «Киноудовольствий». Я отвесил мощный пинок ближайшему предмету кухонной обстановки — пастельного окраса, с легко скользящими дверцами — и жестоко его погнул. Джок порылся в кармане, извлек свой стеклянный глаз, увлажнил его в кружке чая и ловко вправил в орбиту.

— Все хорошо, мистер Чарли?

— Я в великолепной форме, Джок, — прорычал я. — Капитально, изумительно, лучше никогда и не бывало. Мы, рогоносцы, не чувствуем боли, знаешь ли. — Он вытаращился, когда я нанес уже поистине мощный пинок упомянутому предмету. На сей раз нога моя пробила его насквозь и застряла в изувеченном пластике и трехслойной фанере. Джок помог мне извлечь из ботинка ногу при помощи кухонных ножниц, я высвободился и дохромал до кухонного стола.

— Я так прикидываю, от пинка вам сильно полегчало, мистер Чарли, — лучше недели на море. Угодно еще чего-нибудь?

— Как там канарейка? — парировал я. — По-прежнему дуется?

— Не-а, опять в голосе, и слушать этого птица — чистое наслаждение, так что пришлось клетку тряпкой завесить, чтоб засранец заткнулся. Я ж чего сделал — дал ему крутого яйца, в коноплю подсыпал кайенны, а в воду подлил наперсток рома. И вот — бинг-бонг, он кидается на всех посетителей. Концерт для курящих по предварительной записи, ей-ей.

— Так подай же мне того же средства, Джок, — угрюмо молвил я. — Только без яйца вкрутую, кайеннского перца, конопляного семени и питьевой воды.

— Ну, мистер Чарли. Один большой флотский ром, сей момент. Э, а мадам чего-нибудь угодно?

— Этого я тебе не скажу. У нее, похоже, напряженные переговоры с полковником Блюхером.

— А, ну да — они ж месяц с ним не видались, да?

— Этого я сказать не могу.

— Ну так он же брательник ей, нет?

— Джок, что ты такое, к дьяволу, мелешь?

— Ну, то есть миссис М. же — его сестра, а как же? То ж самое лицо, поглядите на них тока?

Многое тут мне прояснилось; а яснее прочего — что единственный раз в жизни я повел себя как законченный мудак.

— О, а? — вымолвил я.

— Ну, — подтвердил Джок. Я заново собрал воедино то, о чем мне нравится думать как о своих мыслях.

— Джок, — сказал я. — Распеленай упомянутую канарейку. Я жажду услышать парочку ее сладчайших триолей. Но при этом покорнейше прошу не забыть большой стакан флотского рома, который был заказан мною не менее девяноста секунд назад.

И когда этот честный малый уже затопал к кладовке, я припомнил то, что весь бесконечный день мерцало в глубине моего рассудка: самая суть — иначе шарнир ситуации, — та ось, на коей вращалось все остальное.

— Джок! — страдальчески вскричал я. Замерев по стойке «смирно», он развернулся ко мне на каблуках. — Джок, и, пожалуйста, включи в этот заказ свой экстраособый бутерброд с вареньем, будь так любезен?

— Ну, мистер Чарли. Стало быть, один большой ром, один бутер с вареньем.

— И одна канарейка.

— Ну, мистер Чарли.

— Ну, Джок, — сказал я.






Послесловие издателя


«Вы, должно быть, заметили, — писал в конце своего первого романа о Чарли Маккабрее лукавый автор, — до сих пор моя замысловатая история соблюдала, по крайней мере, некоторые свойства, присущие трагедии. Я не пытался излагать то, что думали или делали другие люди, когда это выходило за пределы моего знания; я не мотылял вас туда-сюда, не предоставляя подходящих транспортных средств; и я никогда не начинал фразу словами "несколько дней спустя"… Англичане, как указывал Рэймонд Чандлер, может, и не всегда лучшие писатели в мире, но они — несравненно лучшие скучные писатели».

Бонфильоли вспоминает здесь известную статью американского классика, практически манифест «крутого детектива», «Простое искусство убивать», где Чандлер (столь же лукаво) среди прочего признавался в любви к классическому английскому детективу: «Лично мне больше нравится английский стиль. Он чуть поизящнее [американских и французских разновидностей], и герои там ведут себя без затей — едят, пьют, спят. У англичан правдоподобная обстановка — возникает даже впечатление, что очередной особняк Пудинг и впрямь существовал в действительности, а не был скроен на скорую руку в павильоне киностудии. В английских детективах больше прогулок на природе, а персонажи не все ведут себя так, словно только что прошли пробы на "Метро Голдвин Майер"…» (пер. С. Белова).

Но наш автор не был бы нашим автором, если бы не ощущал потребности, по выражению критика, «сплясать на могиле Запада». Поэтому он и взрывает канон изнутри — всей тканью своих романов, начиная с причудливых шарад высокой поэзии и заканчивая образом главного героя: вроде бы классического детектива-любителя, которому, в отличие от французских полицейских или американских частных сыщиков, читатель может доверять, — но доверять ему читатель никак не может, потому что «…события, управляемые, как мне казалось, мной, на деле управляли мной». И тот тесный угол, в который загоняет героя автор в конце первого романа, — пожалуй, лучший пример этого веселого издевательства.

Бонфильоли, казалось бы, в точности следует заветам Чандлера — доводя их до абсурда. В детективах, писал американец, «нет интеллектуальных загадок и нет искусства. В них слишком много трюков и слишком мало реальной жизни. Их авторы пытаются быть честными, но честность и художественность — не одно и то же». Нет интеллектуальных загадок? И не будет — зато будет каскад трюков, которых никогда не бывает слишком много. Нет искусства? Вот вам целое море искусства, впору утонуть. Честность? Чарли Маккабрей честен перед читателем вплоть до подробных отчетов о процедуре вставания по утрам. А уж художественны они так, что мало не покажется никому. И не говорите, что вас не предупредили.

Кирил Бонфильоли оказался добросовестен лишь в одном. «Детектив, — писал Чандлер, — создает своего читателя путем медленной дистилляции… Детектив — даже в его наиболее традиционной форме — крайне трудно хорошо написать. Хороших детективов куда меньше, чем хороших "серьезных романов"». Теперь, когда после смерти автора прошло больше двадцати лет, с полным правом можно сказать, что непочтительный англичанин создал читателя весьма утонченного и рафинированного, а прискорбно небольшой канон его работ состоит из лучших и блистательных образцов «несерьезного романа», которых в нашей жизни еще меньше, чем поистине хороших детективов.

Максим Немцов,

координатор проекта



Об авторе


Кирил Бонфильоли (1929–1985), культовый английский писатель, родился на южном побережье Англии в семье итало-словенского иммигранта-букиниста. Успешно торговал искусством, виртуозно фехтовал, умел обращаться с любым оружием, был бонвиваном и эрудитом с великолепно развитым вкусом, «воздержан во всем, кроме алкоголя, пищи, табака и разговоров», и «любим и уважаем всеми, кто плохо его знал». Во время Второй мировой войны потерял мать и младшего брата, после войны отслужил в армии в Западной Африке. Его первая жена умерла родами второго ребенка, оставив 25-летнего Бонфильоли с двумя детьми. Через два года после ее смерти самоучка Бонфильоли поступил в оксфордский колледж Баллиол, где изучал английскую литературу. В Оксфорде он провел следующие полтора десятилетия, там же во второй раз женился, и его жена Маргарет родила ему еще троих детей. По окончании колледжа поступил в Музей Ашмола при Оксфордском университете помощником искусствоведа Эдгара Уинда, и примерно в то же время начал торговать произведениями искусства. В 1960 году открыл компанию «Бонфильоли Лимитед».

Писательская карьера Бонфильоли началась, когда он уже готов был бросить торговлю искусством, а также семью. В середине 1960-х Бонфильоли редактировал несколько мелких фантастических журналов, где изредка публиковался сам. Первые страницы «Не тычьте в меня этой штукой» были написаны к концу 1960-х; роман опубликовали в 1973 году. К этому времени Бонфильоли почти все свое время посвящал писательству; его финансовое состояние с годами ухудшалось, и он все отчетливее являл признаки алкоголизма, к которому был склонен много лет. После публикации первого романа Бонфильоли жил попеременно в Джерси и в Ирландии, иногда в нищете, иногда пользуясь помощью друзей, в переписке и общении, однако, успешно создавая у окружающих иллюзию того, что погрязший в долгах автор Кирил Бонфильоли равен своему персонажу, процветающему Чарли Маккабрею. Он умер в 1985 году в Джерси от цирроза печени.

С 1972-го по 1985 год Бонфильоли написал четыре романа — «Трилогию Маккабрея»: «Не тычьте в меня этой штукой» (1972); «Что-то гадкое в сарае» (1976); и «После вас с пистолетом» (1979), а также приквел «Весь чай Китая» (1978) о Каролюсе Маккабрее Ван Клеефе, предке Чарли Маккабрея. Кроме того, Бонфильоли почти дописал роман «Великая тайна усов Маккабрея» (1979), который был доработан британским сатириком Крейгом Брауном и издан через 11 лет после смерти Кирила Бонфильоли в 1996 году. Маргарет составила и издала книгу о муже, куда вошли воспоминания его друзей, его неопубликованные рассказы, переписка и т. д., под названием «Азбука Маккабрея» (2001).



Коллеги и пресса о «Трилогии Маккабрея»





Говоря о «Трилогии Маккабрея», не нужно делать уточнения по поводу «ограничений, налагаемых жанром». Кирил Бонфильоли, в отличие от своего героя (и в какой-то степени alter ego), афериста Чарли Маккабрея, предлагает настоящее искусство, а не ловкую подделку.

TimeOut Москва




Уже по [первому тому трилогии] видно, какое огромное влияние оказал английский аристократ итало-словенского происхождения Кирил Бонфильоли на современную британскую литературу в целом и на Стивена Фрая в частности. Такое ощущение, что Фрай списывал у Бонфильоли целыми кусками.

Книжное обозрение




Невозможно залезть под одеяло с книгой более неприличной и восхитительной.

Стивен Фрай




Редкая смесь остроумия и образного безобразия.

Джулиан Варне




Эти романы обращены в те времена, когда все, что нужно джентльмену, приобреталось в пределах квадратной мили от Сент-Джеймса, а сам Маккабрей, то лодырничая в Вест-Энде, то мотаясь по миру с опасными целями, — точно плод нечестивого сотрудничества П.Г. Вудхауса и Яна Флеминга.

New Yorker




Как автору удается каждую строчку превратить в наслаждение — тайна, которую ни за что не разгадаешь, но покойный Кирил Бонфильоли безусловно этой тайной овладел.

Powell's Books




Три изумительно восхитительных криминальных романа… шутки прекрасные, но все время происходят какие-то ужасы… как Берти и Дживс, Чарли и Джок составляют неуничтожимый дуэт… смешно, мороз по коже, а иногда удивительно трогает.

Sunday Telegraph




В одной весовой категории с Хэмметтом-Чандлером, а во многих отношениях превосходит их.

The Times Literary Supplement




Комический шедевр… с полным правом претендует на самый смешной труд со времен окончания войны — а то и дольше… Воскрешение Бонфильоли наверняка наберет темп, ибо он уж точно — лучшее, что может случиться заново через много лет.

Spectator




Маккабрей почти аморален: привередливый эпикуреец, вопиющий гедонист, которого больше всего на свете заботит пища и выпивка — в особенности выпивка. Допустим, Джеймс Бонду Флеминга довольно разборчив в еде, но Маккабрей — о, Маккабрей в совершенно иной лиге. Что же касается прочих атрибутов, в этих романах авто фешенебельнее, ссылки на полузабытых художников многозначительнее, тайны сокровеннее, а насилие отвратительнее, чем в любом детективе на планете. И затруднительно сказать, воспринимает ли Бонфильоли хоть что-нибудь из этого всерьез.

Guardian




Да, да, Запад в упадке, но это не помешает Кирилу Бонфильоли сплясать на его могиле в смешной и отвратительной истории о международных интригах и краденых полотнах Старых Мастеров.

Kirkus Reviews




Хулигански увлекательное и сугубо британское повествование о до-стоп. Чарли Маккабрее. Маккабрею «нравятся искусство и деньги, грязные шутки и выпивка», и он не слишком обеспокоится законом, который следует нарушить, дабы обрести все вышеперечисленное. Добавьте его помощника, «анти-Дживса» Джока Конду, роскошную богатую вдовицу, полоумного миллионера, полицейского, которому: нравится делать людям больно — очень» и еще дюжину невыразимых персонажей, не говоря уж о разнообразнейших нечистых сделках, — ив результате вы получаете огнеопасный, ядовитый хит.

Publishers Weekly




В серии триллеров Кирила Бонфильоли фигурирует великолепный подонок Чарли Маккабрей и его закадычный друг, «анти-Дживс» Джок Конда. Этот роман — увлекательная мешанина из краденых произведений искусства, секретной полиции и пылкой молодой вдовы.

Library Journal




notes



Примечания





1


Грэйси Филдз (Грэйс Стэнсфилд, 1898–1979) — британская певица и комическая актриса. Имеется в виду ее популярная песня «Самый большой азиатский ландыш в мире». — Здесь и далее прим. переводчика.




2


«Старым Биллом» с 1950-хгодов в Англии называли полицию — в честь персонажа популярного комикса периода Первой мировой войны, созданного художником Брюсом Бэрнзфезером (1888–1959).




3


Парафраз строки из патриотической песни «Смерть Нельсона», слова С.Дж. Арнолда, музыка композитора и певца-тенора Джона Брахэма (ок. 1774–1856). завоевавшего ее исполнением небывалую популярность.




4


Генерал-лейтенант Роберт Стивенсон Смайт Баден-Пауэлл (1857–1941) — солдат, писатель, основатель движения скаутов.




5


«Оксфам» — Оксфордский комитет помощи голодающим, благотворительная организация с центром в Оксфорде; занимается оказанием помощи голодающим и пострадавшим от стихийных бедствий в различных странах; основана в 1942 г. «Корпус мира» — американское агентство, созданное в 1961 г. по инициативе президента Дж. Ф. Кеннеди и с одобрения Конгресса США в рамках Государственного департамента в целях формирования положительного имиджа США в развивающихся странах.




6


«Неженки» — низший ранг в организации скаутов.




7


«Элсан Бристол» — марка самого старого и самого популярного походного санузла. В частности, предпочитается скаутами.




8


Кристофер Робин — персонаж детских произведений английского писателя Алана Александра Милна (1882–1956) о Винни-Пухе.




9


«Харпик» — фирменное название порошка для чистки санитарно-технического оборудования производства компании «Рекитт энд Коулман».




10


Пер. К. Бальмонта.




11


Компенсация (искаж. лат.).




12


Энох Пауэлл (1912–1998) — британский политик с крайне противоречивыми взглядами на вопросы иммиграции и вступления Великобритании в Европейский союз, граничившими с расизмом и шовинизмом.




13


Кингсли Уильям Эмис (1922–1995) — английский писатель.




14


Капкан, ловушка, западня (искаж. фр.).




15


Паральдегид — циклическая форма трех молекул ацетальдегида (тример), остро пахнущая бесцветная или бледно-желтая жидкость; употребляется как снотворное и успокаивающее средство при мании и неврастении.




16


СМЕРШ (сокр. от «Смерть шпионам») — главное управление советской военной контрразведки в системе Народного комиссариата обороны СССР в 1943–1946 гг., подчинявшееся лично И.В. Сталину.




17


Метедрин (метамфетамин) — синтетический стимулянт, используемый как в медицинских, так и в рекреационных целях, вызывает сильное психологическое привыкание. С 1971 г. (по 2006 г.) в Великобритании классифицировался как наркотик группы Б.




18


Перевод М. Виноградовой.




19


Аллюзия на драматическую маску английского поэта Джона Милтона (1608–1674) «Комус» (1634), посвященную непорочности. По одной из версий мифа о Елене Троянской, после падения Трои она была перенесена в Египет, где супруга правителя этой провинции Тона (Тониса) Полидамния напоила ее непентом, «нектаром забвения», чтобы Елена не думала о своих горестях.




20


Парафраз строки из элегии Джона Милтона «Люсидас» (опубл. 1638).




21


Уильям Вордсворт (1770–1850) — английский поэт-романтик, представитель «озерной школы». Приблизил поэтический язык к разговорной речи. Здесь имеется в виду его хрестоматийное стихотворение «Нарциссы» (1802).




22


Специальное разрешение в Великобритании выдается архиепископом Кентерберийским на венчание без оглашения имен или, предполагающих вступить в брак, а также в неустановленное время или в неустановленном месте.




23


«Верные влюбленные» (ит.) — хор из третьего акта комической оперы В.А. Моцарта «Свадьба Фигаро» (1784).




24


Барон Ричард фон Крафт-Эбинг (1840–1902) — немецкий невролог.




25


«Джейн Эйр» (1847) — роман английской писательницы Шарлотты Бронтё (1816–1855): его герой мистер Рочестер держал свою безумную жену в тайной комнате на чердаке.




26


Андреас Николаус Лауда (р. 1949) — австрийский автогонщик, трижды чемпион «Формулы-1».




27


Парафраз строки из «Макбета» У. Шекспира (акт II, сцена 2, чер. Б. Пастернака).




28


Блошиный рынок (искаж. фр.)




29


Фарлонг — 1/8 часть мили, 201 м.




30


Сэмюэл Пепис (1633–1703) — английский государственный деятель, оставил после себя знаменитый дневник.




31


В действительности — Притчи, 20:14.




32


В действительности — Притчи, 28:20.




33


Гай Фокс (1570–1606) — наиболее активный участник Порохового заговора — неудавшегося замысла католиков взорвать английского короля Якова I на заседании Парламента 5 ноября 1605 г.




34


«Дела Ру» — крупный промышленный концерн, владеет предприятиями по производству различной полиграфической продукции, марок и игральных карт и т. д. Основан в 1813 г.




35


Перевод В. Лунина.




36


Роудин — одна из ведущих женских привилегированных частных средних школ близ Брайтона, графство Суссекс. Основана в 1885 г.




37


Порфирио Рубироза Ариса (1909–1965) — доминиканский дипломат, автогонщик «Формулы-1» и международный плейбой. Крупные перцемолки действительно называют «рубирозами» — в честь его члена, по свидетельству американского писателя Трумэна Капоте, «11-дюймового, толщиной в мужское запястье».




38


«Дом Кларенса» (Clarence House) — большое здание в Лондоне рядом с Сент-Джеймсским дворцом; резиденция членов королевской семьи. Построено в 1825 г., предназначался для герцога Кларенсского (1765–1837).




39


«Королевский Аскот» — четырехдневные скачки на ипподроме Аскот; проводятся в июне, считаются крупным событием светской жизни. На скачках обычно присутствует монарх, и доступ на Королевскую трибуну осуществляется по особым пропускам.




40


Парафраз строки из стихотворения американского поэта Генри Уордсворта Лонгфелло (1807–1882) «Деревенская кузница» (1842).




41


Перевод В. Лунина.




42


Частный салон (искаж. фр.).




43


От нем. Средняя Европа.




44


Парафраз третьей строки «Элегии, написанной на сельском кладбище» (1751) английского поэта Томаса Грея (1716–1771) в переводе В.А. Жуковского.




45


Фраза неоднократно встречается в произведениях П.Г. Вудхауса (например, «Деньги в банке»); считается, что он заимствовал ее из канона произведений Артура Конан-Дойла о Шерлоке Холмсе, однако сыщик ее никогда не произносил (как и знаменитую «Элементарно, Ватсон»).




46


Франциск Сальский (1567–1622) — епископ Женевский (с 1602 г.), один из ведущих деятелей католической Контрреформации.




47


Вполголоса (искаж. ит.).




48


Флит-стрит — улица в Лондоне, где до 1990-х гг. находились редакции большинства крупнейших газет, в переносном смысле — пресса и мир журналистики.




49


Ширли Темпл (р. 1928) — американская актриса, позже — дипломат и общественный деятель. В кино начала сниматься в три года.




50


Власть (искаж. фр.).




51


«Придворный циркуляр» — ежедневный бюллетень об участии членов королевской семьи в официальных мероприятиях; рассылается редакциям газет и журналов. Введен королем Георгом III в 1803 г. Так же называется газетная рубрика о протокольных мероприятиях двора.




52


Джордж Мелли (р. 1926) — английский джазовый и блюзовый певец, писатель, кинокритик. Также читает лекции по искусству, в основном — по сюрреализму.




53


«Полынные кусты» (Wormwood Scrubs) — лондонская тюрьма для совершивших преступление впервые.




54


Смешанное рагу (ит.) — блюдо из тушеных овощей, мяса, курицы и колбас, подается с чесночно-анчоусной подливой.




55


Игра интеллекта, острота (искаж. фр.).




56


Перевод В. Лунина.




57


Василий Васильевич Кандинский (1866–1944) — русский живописец и график, один из основоположников и теоретиков абстрактного искусства.




58


Сколько заслужил (искаж. лат.).




59


«Зеленая карта» — документ, подтверждающий вид на жительство с правом на трудоустройство, выдаваемый иностранцу, получившему статус постоянно проживающего в США. Первоначально был зеленого цвета, позднее — розового. Официальное название — «форма 1-551».




60


Как прикажете (искаж. нем.).




61


Бонбоньерки (искаж. фр.).




62


Шестерка (или «фаг») — прислуживающий младший ученик в английской мужской привилегированной частной средней школе; оказывает услуги старшему ученику — будит его по утрам, чистит обувь и т. д.




63


Аристотель Онассис (1906–1975) — греческий миллионер, второй супруг вдовы президента США Джона Фицджеральда Кеннеди Жаклин Бувье.




64


Военное министерство Великобритании было образовано в 1857 г.; в 1964 г. вошло в состав Министерства обороны.




65


«Лайонз» — сеть однотипных фирменных ресторанов, кафе булочных-кондитерских одноименной компании.




66


Кеджери — жаркое из риса, рыбы и пряного порошка карри; было популярно во 2-й половине XIX и начале XX в., первоначально — индийское блюдо.




67


Английские помещичьи дома или аристократические замки зовут «горделивыми» с легкой руки английской поэтессы Фелисии Хеманс(1793–1835).




68


Здесь: мимоходом (искаж. фр).




69


Акушер (искаж. фр.).




70


Екатерина II Великая (1729–1796) — немецкая принцесса Софья Фредерика Августа Анхальт-Цербстская, российская императрица с 1762 г.

Сиримаво Бандаранаике (1916–2000) — премьер-министр Республики Шри-Ланка (до 1972 г. — Цейлон) в 1960–1965 и в 1970–1977 и с 1994 г.

Эринии (Евмениды) — в греческой мифологии богини мщения, обитающие в подземном царстве; преследуя преступника, лишают его рассудка.

Индира Ганди (1917–1984) — премьер-министр Индии в 1966–1977 и с 1980 г.

Лейла Халед (р. 1944) — участница нескольких терактов и угонов «черного сентября» 1969 г., организованных радикальным крылом Народного фронта освобождения Палестины.

Ульрика Майнхоф (1934–1976) — немецкая журналистка, леворадикальная активистка, основательница «Красноармейской фракции» (РАФ), также известной как «группа Баадер-Майнхоф».

Марион Койл — член экстремистской Ирландской республиканской армии, участница похищения голландского бизнесмена д-ра Тиде Херремы 4 октября 1975 г.

Фусако Сигенобу (р. 1945) — руководительница террористической организации «Японская Красная армия».

Валькирии — в скандинавской мифологии воинственные девы, решающие по воле бога Одина исход сражений; отбирали храбрейших из павших воинов и уносили в Валгаллу.

Анна Элеанора Рузвельт (1884–1962) — журналист ка и публицист, общественный и политический деятель, жена президента США Ф.Д. Рузвельта.

Голда Меир (Мейерсон, 1898–1978) — премьер-министр Израиля в 1969–1974 гг.

Кэрри Нэйшн (Амелия Мур, 1846–1911) — американский общественный деятель, сторонница запрета алкогольных напитков.

Ливия Друза Августа (Ливия Друзилла, Юлия Августа, 58 г. до н. э. — 29 г. н. э.) — жена и советница императора Августа, считалась самой могущественной женщиной Римской империи.




71


Маргарет Тэтчер (р. 1925) — премьер-министр Великобритании в 1979–1990 гг., лидер Консервативной партии в 1975–1990 гг.




72


Телячье рагу (искаж. фр.).




73


Среда (искаж. нем.).




74


Военная игра (искаж. нем.).




75


«Алый знак доблести»(1895) — повесть о Гражданской войне в Америке, написанная под влиянием Л.Н. Толстого американским писателем Стивеном Крейном (1871–1900).




76


Канава с опорной стенкой или низкая садовая изгородь (искаж. фр.).




77


Рикошетом (искаж. фр).




78


«Что новенького, киска?» (1965) — культовая эротически-абсурдистская комедия американского режиссера Клайва Доннера по сценарию Вуди Аллена. Также — заглавная песня оттуда (му зыка Бёрта Бакарэка, слова Хэла Дэйвида).




79


Бернард Лоу Монтгомери Аламейнский (1887–1976) — виконт (1946), британский фельдмаршал (1944). Во Вторую мировую войну с 1942 г. командовал 8-й армией в Северной Африке, которая в боях под Эль-Аламейном нанесла поражение итало-немецким войскам. В 1944–1945 гг. командующий 21-й группой армий в Нормандии, Бельгии и Северной Германии. Его полководческий почерк отличался склонностью к большому перевесу сил.




80


На набережной Кё-д'Орсэ в Париже находится Министерство иностранных дел Франции.




81


Тун (тань или тонь) — братство или тайное общество в городских китайских общинах в США. В начале XX в. считалось формой организованной преступности.




82


Сунь Ятсен (Сунь Чжуншань, Сунь Вэнь, 1866–1925) — китайский политический деятель, создал в 1894 г. организацию Синч-жунхой, в 1905-м — более массовую организацию Тунмэнхой. Вождь Синьхайской революции 1911–1913 гг., первый (временный) президент Китайской республики (1 января — 1 апреля 1912 г.). В 1912 г. основал партию Гоминьдан.




83


Уксусный ангидрид — бесцветная жидкость с резким запахом, температура кипения 139,9ºС. Применяют для ацилирования, например в производстве ацетнлцеллюлозы, душистых и лекарственных веществ, а также наркотиков.




84


Михайлов день — 29 сентября, церковный праздник; по традиции, в этот день на обед подается жареный гусь.




85


Роберт Адолф Уилтон Морли (1908–1992) — британский характерный актер, часто игравший напыщенных британских джентльменов, олицетворение истеблишмента.




86


Имеются в виду образы полицейских на мотоциклах из фильма французского поэта, художника, драматурга и кинематографиста Жана Кокто (1889–1963) «Орфей» (1950).




87


Лицемерный читатель (искаж. фр.).




88


По пути (искаж. фр.).




89


Перевод С. Соловьева.




90


Быт. 1:22, 28, 9:1, 7.




91


«Дидикоями» в XIX и начале XX веков в Великобритании называли «цыганствующих» бродяг без капли подлинной цыганской крови; настоящие цыгане считали их ответственными за криминальную репутацию ромалэ.




92


Дом Раутона — ночлежный дом для рабочих; первый был открыт в Лондоне в 1892 г. и назван по имени лорда Раутона, субсидировавшего его строительство.




93


Что и требовалось доказать (искаж. лат.).




94


На время (лат.).




95


Роскошь (искаж. фр.).




96


Все современные удобства (искаж. фр).




97


Имеется в виду довольно фривольное стихотворение «Улица тысячи мудней», в котором иронически обыгрываются «китайские» имена. Автор неизвестен.




98


Сэр Мэттью Натан (1862–1939) — британский солдат и государственный служащий, губернатор Гонконга в 1904–1907 гг. Улица в Коулуне была названа его именем в 1909 г.




99


Харли-стрит — улица в Вестминстере, Лондон, где находятся приемные ведущих врачей-консультантов, частные клиники и больницы; синоним частной врачебной практики в Великобритании. Была унаследована Эдвардом Харли, вторым графом Оксфордом и Мортимером (1689–1741), у его жены леди Генриетты Кэвендиш Холлиз (1694–1755); в 1715–1720 гг. Харли разрабатывал уличную планировку этого района. На Унмпол-стрит находится штаб-квартира британского Королевского медицинского общества, основанного в 1805 г.




100


Бастер Китон (Джозеф Фрэнк Китон, 1896–1966) — американский комедийный актер.




101


Сан-Квентин — тюрьма штата Калифорния, известная своими строгими порядками.




102


Ах, мой милый Августин (нем.). зд.: ах ты душка-августинец.




103


Нет, как нелюбезно, а? (фр.)




104


Шарль де Голль (1890–1970) — французский политический и государственный деятель, основатель и первый президент Пятой республики, уделял меньше внимания внутренней политике страны, нежели внешней, и в 1969 г. вынужден был уйти в отставку после студенческих волнений 1968 г. и проекта о новом административном делении Франции и реформе Сената, провалившегося на референдуме.




105


Семявыносящий проток(искаж. лат.).




106


«Все женщины делают это» (1790) — комическая опера В.А. Моцарта, либретто Лоренцо да Понте.




107


«Ветреный город» — популярное прозвище Чикаго, для которого характерны сильные ветры с озера Мичиган.




108


Фешенебельные отели в лондонском Мэйфэре.




109


Аллюзия на фразу Гамлета из пресловутого монолога (У. Шекспир, Гамлет, акт III, сц. 1, пер. В. Раппопорта).




110


Семенные пузырьки (искаж. лат).




111


Спагетти с моллюсками (искаж. ит.).




112


Кабачки (искаж. ит.).




113


Сладкие перцы (искаж. сицилийский диалект).




114


«У Сарди» — известный ресторан на 44-й улице в районе Бродвея, в центре Театрального квартала; основан в 1921 г.




115


Харроу-скул — одна из девяти старейших престижных мужских привилегированных частных средних школ Великобритании, располагается под Лондоном; основана в 1571 г. Клифтон-колледж — привилегированная частная средняя школа в Бристоле; основана в 1862 г.




116


Договорирись. Пока, приятерь (фр.).




117


См. «Эндшпиль Маккабрея», последние главы. — Прим. автора.




118


Кристофер Ишервуд (Кристофер Уильям Брэдшоу-Ишервуд, 1904–1986) — англо-американский писатель; живя в начале 1930-х годов в Веймарской республике, дружил с сэром Стивеном Гарольдом Спендером (1909–1995), английским поэтом и прозаиком. Spender (англ.) — транжира, мот.




119


Джон Китс. Ода греческой вазе. Пер. И. Лихачева.




120


«Клуб Трутней» — фиктивный клуб по Дувр-стрит в Лондоне, придуманный П.Г. Вудхаусом и фигурирующий во многих его произведениях о Дживсе и Вустере, лорде Эмсворте и семействе Маллинеров. Его членами, в частности, были друг Берти Вустера скупец Хиха Поссер, Сирил Фунги-Фиппс по кличке «Дурик» и упоминающийся далее Фредди Уиджин.




121


Гонория Глоссоп — персонаж историй П.Г. Вудхауса о Дживсе и Вустере, фемина атлетического телосложения, периодически бывала помолвлена с Берти Вустером.




122


Национальный трест Англии, Уэльса и Северной Ирландии — организация по охране исторических памятников, достопримечательностей и живописных мест; финансируется за счет частных пожертвований и небольших государственных ассигнований; основана в 1895 г.




123


У. Шекспир, Король Лир, акт IV, сцена 6. Перевод Т. Щепкиной-Куперник.




124


Эдвард Г. Робинсон (Эмануил Голденберг, 1893–1973) — американские) киноактер румынского происхождения, часто играл опасных гангстеров.




125


Национальный мемориал генерала Гранта (Могила Гранта) — мавзолей в Нью-Йорке в парке Риверсайд, на холме с видом на р. Гудзон, где похоронены 18-й президент США Улисс С. Грант (1822–1885) и его супруга. Воздвигнут в 1897 г. на средства 90 тыс. почитателей генерала.




126


Национальная художественная галерея — государственный художественный музей в составе Смитсоновского института в Вашингтоне; расположен в районе Эспланады. Открылась в 1941 г.




127


Аллюзия на строку из поэмы Сэмюэля Тэйлора Кольриджа «Кубла Хан, или Видение во сне».




128


Джорджоне (Джорджо Барбарелли да Кастельфранко, 1476/77-1510) — итальянский живописец, представитель венецианской школы, один из основоположников искусства Высокого Возрождения. Вероятно, был учеником венецианского живописца Джованни Беллини (ок. 1430–1516) вместе с Тицианом (ок. 1489/90-1576).




129


Журнал изящных искусств (ит.).




130


Джозеф Дювин (1869–1939) — английский арт-дилер и меценат. Сэмюэл Генри Кресс (1863–1955) — американский предприниматель, филантроп и поклонник итальянского искусства Возрождения, в 1929 г. основал «Фонд Кресса», призванного пропагандировать европейское искусство в США. Уайденеры — филадельфийская династия коммунальных и трамвайных магнатов и филантропов.




131


Якопо Пальма-старший (Негретти, ок. 1480–1528) — итальянский живописец, представитель венецианской школы. Джакомо Пальма-младший (1514–1628) — венецианский живописец.




132


Хладнокровие (искаж. фр.).




133


«Смартиз» — фирменное название разноцветного горошка с шоколадной начинкой компании «Раунтри Макинтош лимитед».




134


Улитка (искаж. фр.).




135


Жорж Руо (1871–1958) — французский живописец и график, представитель фовизма.




136


«Послеполуденный отдых клоуна» (фр.).




137


Пегги (Маргерит) Гуггенхайм (1898–1979) — американский коллекционер искусства, племянница Соломона Гуггенхайма, основателя одноименного фонда, жена художника Макса Эрнста. Ее «Коллекция» — художественный музей Фонда Гуггенхайма, основу которого составляет ее коллекция; расположен в Венеции.




138


Жаконэ — легкая бумажная ткань типа батиста.




139


Штамп продажи (искаж. фр.).




140


Адриан Белл (1901–1980) — английский журналист и фермер, первый составитель кроссвордов газеты «Таймс» (со 2 января 1930 г.), разработавший фирменный стиль их вопросов, автор около 5000 кроссвордов (1930–1978).




141


Сэр Эдвард Ричард Джордж Хит (1916–2005) — английский политик и военный деятель, лидер Консервативной партии (1965–1975), премьер-министр Великобритании (1970–1974).




142


Ньюмаркет — город к востоку от Оксфорда, знаменитый своим ипподромом и скачками.




143


Ветреник, повеса, ловелас (искаж. фр.).




144


От нем. Weltschmerz — мировая скорбь.




145


Аллюзия на Иоан., XVIII:38.




146


Имеется в виду «Великое ограбление поезда» — знаменитое ограбление почтового поезда в графстве Бакингемшир в 1963 г., когда было похищено более 2 млн фунтов стерлингов. См. «Эндшпиль Маккабрея».




147


«Юкрил» — торговая марка зубной пасты и прочих гигиенических товаров фирмы «Томсон-энд-Росс Лтд.».




148


Соус «Эйч-пи» — фирменный пикантный соус к мясу производства одноименной фирмы «H.R» (от Houses of Parliament); на этикетке изображено здание парламента.




149


Перевод В. Лунина.




150


Аллюзия на стихотворение из «Рубайята» Омара Хайяма.




151


Эгон Ронэй — английский ресторатор и ресторанный критик венгерского происхождения.




152


Стоящими шпалерами (искаж. фр.).




153


Фред Астэр (Фред Аустерлиц, 1899–1987) — американский танцовщик и актер.




154


Энид Мэри Блайтон (1897–1968) — английская детская писательница.




155


Китайская бумага — тонкая печатная бумага, имитирующая бумагу, сделанную по восточным образцам; чаще всего используется для печатания Библии и других религиозных книг.




156


Быт. IV: 13–14.




157


Нод (Быт. IV: 16) — название земли, в которую удалился Каин. Все попытки определить, какая это была земля и где именно она находилась на Востоке, остаются безуспешными. По мнению некоторых толкователей, это слово означает не землю, но состояние бегства, блуждания, одиночества, в котором он оказался. В английском традиционно ассоциируется со «страной снов».




158


Перевод В. Лунина.




159


«Дочери американской революции» — женская общественная организация, объединяющая потомков участников Войны за независимость; создана в 1890 г. и выступает за «сохранение идеалов американизма».




160


Жан-Батист Жозеф Патер (1695–1736) — французский живописец эпохи рококо.




161


«Джейз» — фирменное название дезинфицирующих и моющих средств, а также предметов личной гигиены одноименной компании.




162


Палочка ботулизма (искаж. лат.).




163


Свинство (искаж. фр.).




164


Кассиус Марцеллус Клэй (р. 1942) — американский боксер, многократный чемпион мира в тяжелом весе; в 1964 г., вступив в организацию «Черные мусульмане», сменил имя на «Мухаммед Али».




165


Уайатт Берри Стрэпп Эрп (1848–1929) — легендарная личность эпохи освоения Фронтира, картежник и авантюрист. Был помощником судебного исполнителя в г. Додж-Сити в 1876 и 1878–1879 гг. Особую известность приобрел в 1881 г. после знаменитой перестрелки с бандой Айка Клэнтона возле скотоводческой фермы «O.K. Коррал» близ г. Тумстона, Аризона.




166


Военной хитрости (искаж. фр.).




167


Больница св. Варфоломея — самая старая больница Великобритании, основана в 1132 г. при церкви св. Варфоломея Великого.




168


Не перед прислугой (фр.).




169


Не хотите ли поспать (искаж. фр.).




170


Пожизненное пэрство и титул барона с 1958 г. присваивается королевой по рекомендации правительства за особые заслуги видным политическим (реже — общественным) деятелям, крупным бизнесменам; дает право на членство в палате лордов.




171


Перевод В. Лунина.




172


Ингрид Бергман (1915–1982) — шведская киноактриса, с 1938 г. работавшая в Голливуде. Сыграла главную женскую роль (Ильзы Лунд) в фильме американского режиссера Майкла Кёртица «Касабланка» (1942). Популярная мифология приписывает главному герою «Касабланки» Рику Блэйну (Хамфри Богарт) фразу «Сыграй еще раз, Сэм», хотя в фильме она не произносится.




173


4 июля 1974 г. израильские спецслужбы в международном аэропорту Энтеббе (Уганда) провели операцию по освобождению заложников, взятых палестинскими террористами при захвате самолета компании «Эр Франс». В ходе операции погиб ее командир Йонатан Нетаньяху, в честь которого она и была впоследствии названа.




174


Людовик XV (искаж. фр.).




175


Бенджамин Маклейн Спок (1903–1998) — американский врач-педиатр, педагог.