Лесовик
Кингсли Эмис








Кингсли Эмис (1922–1995) – знаменитый английский писатель, отец не менее знаменитого Мартина Эмиса. «Лесовик», экранизированный на Би-би-си в 1990 г., – общепризнанно считается самым увлекательным его романом. Главный герой – хозяин трактира, не дурак выпить и не чуждый прочих жизненных радостей, которому начинают мерещиться призраки. Впрочем, мерещиться ли? И так ли уж мертв злобный доктор Андерхилл, по легенде вызывавший Лесовика в XVII в., дабы творить несусветные бесчинства?






Кингсли Эмис

Лесовик





Глава 1

Рыжеволосая женщина







Графство Хартфордшир, Фарем.

В полумиле от шоссе А-595.

Мельничный Тупик, 0043.





Посетитель будет приятно удивлен, обнаружив настоящий старинный постоялый двор с настоящим каретным сараем менее чем в сорока милях от Лондона и в десяти минутах езды от автомагистрали М-1, – а его еще ждет столь же приятное знакомство с настоящей английской кухней (случайные недоразумения не в счет!). Еще в Средние века на этом месте стоял трактир, отдельные элементы которого сохранились в современном облике гостиницы; переданный примерно на сто девяносто лет под жилье, трактир вновь обрел свое первоначальное назначение и в какой-то степени первоначальный вид, будучи восстановлен в 1961 году. Если вы проявите любопытство, мистер (Эллингтон поведает историю своего заведения (в доме обитает или обитало по крайней мере одно привидение) и с искренним удовольствием выполнит роль вашего проводника в выборе блюд из впечатляющего меню. Советуем заказать суп из угря (6 шил.), пирог с начинкой из фазаньего мяса (15 шил. 6 пенсов), седло барашка под соусом из каперсов (17 шил. 6 пенсов), булочки с патокой (5 шил. 6 пенсов). Список вин небольшой, но вина хороших сортов (за исключением белых бургундских), цены чуть выше средних. Бочковое пиво: уортингтонское «Е», «Басс», «Уайтбред-Танкэрд». Дружеская атмосфера, быстрое обслуживание. Скидки для детей не предусмотрено.






По воскр. обед. обсл. нет. Преде, заказ обяз. Пятн., суб., воскр. вечер открыто: 12.30–15.00, 19.00-2230. Выбор порц. блюд – от 12 шил. 6 пенсов до 25 шил. Посад, мест 40. Автостоянка. Собаки не допус. Прожив, с завтр. сутки от 42 шил. 6 пенсов.










Рекомен.: Бернард Левин, лорд Норич, Джон Данкуорт, Гарри Гаррисон, Уинфорд Воэн-Томас, Дени Броугэн, Брайан У. Олдисс и мн. др.





Замечание насчет белых бургундских вин объясняется тем, что лично я их ненавижу. Я возьму любое бургундское, которое предложит поставщик по сходной цене (но мне и в голову не придет закупать подобным образом другие виды спиртного). Мне всегда доставляло наслаждение наблюдать, как очередная компания молодых преподавателей-технарей из Кембриджа или телевизионная братия с девицами, пристально изучив на цвет и запах свое шабли или «Пуйи Фюиссе», смакуют и затем проталкивают в горло одеревеневшим языком эту кислятину, смахивающую на холодный суп из известки, к которому подмешана какая-то общеукрепляющая карболка и прочие добавки – для достижения полного сходства с детской мочой. Мелкие невинные развлечения вроде этого – очень маленькая отдушина в трудовых буднях современного трактирщика.

Надо сказать, что большинство моих клиентов были именно из Кембриджа, до которого чуть больше двадцати миль, или из Лондона, а уж остальных поставляли ближайшие городишки Хартфордшира. Конечно, иногда к нам заглядывал случайный проезжий, но это происходило редко, не как у моих коллег на автостраде А-10 к востоку или на А-505 на северо-западе. Наша А-595 всего лишь ответвление от главных артерий, она связывает Стивенидж и Ройстон, и, хотя я установил на ней свою рекламу в первый же день, как открыл свое заведение, мало кто из транзитных автомобилистов считал нужным сворачивать с шоссе и тратить время на поиски «Лесовика» вместо того, чтобы воспользоваться одной из пивных прямо на обочине главной дороги. Не подумайте только, что я жалуюсь.

Только в одном мои взгляды совпадают с точкой зрения Джона Фотергилла, позера в пижонистых туфлях с пуговкой, владельца пивной «Под орлиным крылом» в Тейме, где я жил в детстве и где завоевал репутацию скверного мальчишки, портившего настроение его клиентам, – и я недолюбливаю тех посетителей, которые за две полпинты бочкового и два томатных сока приобретают себе право на четырехкратное пользование твоим умывальником и писсуаром. Окрестные жители и в самом Фареме, и в Сандоне с Мельничным Тупиком (обе эти деревни лежат примерно в миле от нас) принадлежали однозначно к противоположному лагерю. Заполняя в конце рабочей недели общий пивной зал, они опрокидывали степенно и без лишнего шума пинту за пинтой и запросто сходились с приезжей публикой в смокингах – любителями окунуться в атмосферу глухой деревни или познать подлинную жизнь трудовых слоев населения.

Посетители из местных с некоторой помощью разного рода весельчаков, завернувших к нам пообедать, поглощали океаны пива, в летнее время до двух – двух с половиной дюжин кружек бочкового в неделю. Что бы там ни говорили по поводу цен на вино, оно тоже расходилось довольно быстро. Подавая (что всегда было в моих традициях) только свежие овощи, фрукты и мясо, я обрекал себя на ежедневные поездки за продуктами. Все это, наряду с пополнением запаса соли и порошка для чистки кастрюль, цветов и зубочисток, требует немалых хлопот. Так или иначе, почти каждый день мне приходилось проводить добрых два-три часа в разъездах. Но все это пустяки, если вспомнить, что ты недавно привел в свой дом вторую жену, и на руках у тебя подрастающая дочь от первого брака и престарелый, одряхлевший отец (не говоря уже о персонале из девяти человек), и каждый из них требует внимания и особого подхода.

Прошлое лето подорвало бы силы и более закаленного, изобретательного человека, чем я. Словно завербованные какой-то подпольной антигостиничной лигой, постояльцы то пытались изнасиловать горничную, то посылали за священником в три часа ночи, то требовали комнату для фотографирования девочек, то их находили мертвыми в постели. Компания студентов-социологов из Кембриджа, выслушав замечание по поводу непристойных выражений, которыми они обменивались с громогласностью, присущей митингам протеста, облили пивом молодого Дэвида Палмера, моего помощника-практиканта, а затем устроили сидячую забастовку, отказываясь покинуть бар. У рабочего по кухне, испанца, чье поведение в течение года держалось где-то на среднем уровне, вдруг обострился «синдром замочной скважины», который проявлялся с особой заметностью у окошка женского туалета, оным отнюдь не ограничиваясь, что повлекло вмешательство полиции и в конечном итоге высылку испанца из Англии. Дважды загорался обжарочный аппарат, один раз во время заседания южно-хартфордширского отделения Общества гастрономической и винной торговли. Моя жена впала в какую-то апатию, моя дочь замкнулась в себе. У отца, которому пошел восьмидесятый год, случился удар, уже третий в его жизни, не очень серьезный сам по себе, но и не способствующий улучшению здоровья. У меня стали сдавать нервы, я держался исключительно на виски, выпивая в день по бутылке, – хотя вообще-то бутылка в день была моей нормой в течение двадцати лет.

Где-то в середине августа события приняли новый оборот. Утром в среду возникли неприятности из-за Рамона, преемника того репатриированного созерцателя эротических сцен. Рамон отказался выносить и сжигать мусор на том основании, что и так чересчур загружен грязной посудой после завтрака. Затем, пока я ездил на склад бакалеи в Болдок за чаем, кофе и всякой другой всячиной, вышел из строя морозильник. Он никогда не отличался стабильной работой в жаркую погоду, а столбик термометра держался большую часть недели где-то на уровне восьмидесяти.[1 - По Фаренгейту; т. е. примерно 27"С. (Здесь и далее – примечания переводчика.)]

Требовалось разыскать и привезти электрика. Свалившись как снег на голову, в половине шестого прибыли одна за другой сразу три партии постояльцев (включая четверых детишек), подосланные, вне сомнений, руководством все той же антигостиничной лиги. Жена сумела представить дело так, что во всем этом виноват лично я.

Чуть позже, усадив отца перед открытым окном в гостиной со стаканчиком виски, сильно разбавленным водой, я покинул нашу жилую половину на втором этаже и увидел, что кто-то стоит у лестницы, ведущей вниз, – спиной ко мне. Я продолжаю утверждать, что это была женщина – в вечернем платье, несколько тяжеловатом для такого душного августовского вечера. В банкетном зале, единственном помещении для публики на нашем этаже, не планировалось никаких мероприятий вплоть до следующей недели, а граница нашей жилой половины четко обозначена соответствующей табличкой.

Я спросил со всей агрессивной вкрадчивостью, на какую только был способен:

– Чем могу служить, мадам?

Фигура повернулась ко мне лицом – быстро, но беззвучно. Я успел мельком разглядеть бледное лицо с тонкими губами, тяжелые золотисто-каштановые локоны и большой голубоватый кулон на шее. Но что бросилось в глаза, так это ее удивление и тревога, которые не поддавались объяснению: она не могла не слышать, как я приближаюсь (от двери до лестничной площадки футов двадцать), и она должна была сразу догадаться, кто я такой.

В эту секунду меня позвал отец, и мне пришлось откликнуться:

– Да, что ты хочешь?

– Морис, э-э… Пожалуйста, пришли кого-нибудь, пусть принесет вечернюю газету. Можно местную.

– Я скажу Фреду, он поднимется к тебе.

– Только сразу, пожалуйста. Если, конечно, Фред не занят.

– Хорошо, отец.

Наш разговор продолжался не более десяти секунд, но, когда я обернулся, лестничная площадка была пуста. Женщина, должно быть, решила не разыгрывать дальше обостренную чувствительность и ушла продолжать свои поиски на первом этаже. По-видимому, там она нашла то, что искала, поскольку я больше не видел ее – ни на лестнице, ни в прихожей, ни в баре.

Бар – длинное помещение с низким потолком и маленькими окнами, позволяющими определить толщину внешней стены, обычно прохладное и сухое в летние месяцы, – был угнетающе душным в тот вечер. Фред Соумс, наш бармен, включил все вентиляторы, но, пока я ждал, заняв место рядом с ним за стойкой, когда он закончит отпускать заказанные напитки, я почувствовал, как струйки пота потекли по моему телу под рубашкой с оборками и смокингом. Я ощущал также какую-то тревогу, но это не было тем беспричинным волнением, которое часто охватывало меня. Что-то в облике или в поведении той женщины, которую я встретил на лестничной площадке, беспокоило меня – какие-то штрихи, которым теперь было слишком поздно давать точную характеристику. Еще меньше логики было в моей уверенности, что когда отец окликнул меня, он хотел сказать что-то совсем другое, но вдруг передумал. Теперь мне оставалось лишь догадываться о его первоначальном намерении, поскольку опять же не представлялось возможным узнать это точно. Такие моменты задерживались в памяти старика не дольше нескольких секунд.

Я отправил Фреда наверх с газетой, отпустил в его отсутствие три одинарных хереса, одну пинту светлого (со скрытым отвращением), стакан сока и ознакомил компанию, заказавшую обед, с нашим меню, навязав им довольно ординарного лосося и свинину в начальной стадии старения с меньшей обходительностью, чем та, которую рекламирует «Путеводитель по лучшим пивным и ресторанам». После чего я нанес визит на кухню, где Дэвид Палмер и шеф-повар осуществляли должный надзор, в том числе и над Рамоном, который заверил меня, что он больше не жаждет возвращения в родную Эспань. Затем я заглянул в свою крохотную, со скошенным потолком, конторку под главной лестницей. Моя жена безучастно разбиралась с ворохом счетов, но она вышла частично из своего апатичного состояния (похоже, она никогда не может выйти из него полностью), когда ей было предложено забыть на время эти бумажки, сходить наверх и переодеться. Убегая, она даже чмокнула меня в ухо.

Вернувшись в бар через буфетную, где я пропустил одним махом большую порцию виски, оставленную там для меня Фредом, я ознакомил с меню еще нескольких клиентов. Под конец моими собеседниками стала престарелая супружеская пара из Балтимора: любители исторических красот, они следовали в Кембридж и сделали остановку в моей гостинице из той же любви к истории. Муж до выхода на пенсию был адвокатом, и беседа напоминала если не перекрестный допрос, то предварительное дознание. Витиевато, но учтиво он осведомился о нашем привидении или привидениях.

Я приступил к привычному рассказу, благочинно отклонив предложенную выпивку:

– Главной фигурой в этой истории был некий доктор по имени Томас Андерхилл, который жил здесь во второй половине семнадцатого века. Он имел духовный сан, хотя и не являлся пастором местного прихода; это был ученый муж, отказавшийся по какой-то причине от своего членства в научном совете Кембриджа и купивший эту гостиницу. Он похоронен на том маленьком кладбище, что у церкви, дальше по дороге, хотя его чуть не оставили вообще без погребения. Андерхилл был настолько грешен, что, когда он умер, могильщик не пожелал копать для него могилу, а местный викарий отказался служить панихиду на его похоронах. Пришлось привезти могильщика из Ройстона, а священника доставили из самого колледжа Святого Петра в Кембридже. Кое-кто из соседей в округе утверждал, что Андерхилл убил свою жену, с которой, похоже, они вечно ссорились, а также ходили слухи, что он причастен к смерти фермера, с которым у Андерхилла возникли разногласия по поводу какой-то земельной сделки.

Понимаете, странность заключается в том, что и жена, и фермер были наверняка убиты, при этом самым жестоким образом, их тела чуть ли не по кускам собирали; и в обоих случаях жертвы были найдены не дома, а на дороге, ведущей в деревню, почти в одном и том же месте, хотя эти убийства разделяет шесть лет, и во втором случае, как и в первом, было неопровержимо установлено, что в момент преступления Андерхилл находился здесь, в гостинице. Понятно, возникло подозрение, что он нанял каких-то мерзавцев, сделавших за него грязную работу, но никто не видел их, и никто не был пойман, а жестокость, с которой преступники или преступник разделался с жертвами, по общему мнению, не вязалась с убийством из корыстных побуждений.

Так или иначе, Андерхилл или, вернее, его дух нередко появлялся у окна в той части дома, где теперь столовая, и выглядывал наружу, словно наблюдая за кем-то. У всех очевидцев, похоже, осталось сильное впечатление от выражения на его лице и в целом от его поведения, но, судя по всему, не было единого мнения насчет того, как же выглядел сам призрак. Один парень сказал, что ему почудился в действиях Андерхилла дикий, безумный ужас. Кому-то другому показалось, что призрак являл собой ученого мужа, наблюдавшего с беспристрастным любопытством за научным экспериментом. Одно другому противоречит, не так ли? Но затем…

– А не могло быть так, мистер Оллингтон, не могло ли быть так, что искомое… видение вело, если позволите выразить суть подобным образом, наблюдение за тем, как совершается преступление, или же за проекцией совершенных преступлений, замысел которых ему принадлежал, и, возможно, свидетели, взятые каждый в отдельности, наблюдали последовательные стадии его реакции на сцену жестокого насилия от… клинической невозмутимости до ужаса и, положим, мучительного раскаяния?

– Интересное замечание. – Я не стал уточнять, что точно такая мысль, хотя и в менее витиеватой форме, приходила в голову всем, кто выслушивал эту историю. – Но в таком случае ему нужно было стоять совсем у другого окна, потому что отсюда невозможно увидеть то место около леса, где совершались убийства. Насколько мне известно, с этой стороны никогда ничего не случалось, по крайней мере ничего такого, что имело бы отношение к описанным событиям.

– Понимаю. Тогда позвольте мне сформулировать следующий вопрос. В заключительной части вашего удивительного, завораживающего рассказа, мистер Оллингтон, в той его части, которая касается появления данной… бестелесной фигуры, я заметил, что вы употребили прошедшее время, тем самым подразумевая, что эти… феномены также относятся к прошлому. Я прав? У меня правильный ход мыслей, сэр?

Органы речи у старика явно не поспевали за работой мозга.

– Вы абсолютно правы. За те семь лет, что я являюсь хозяином этого заведения, не было замечено никаких привидений, и люди, у которых я купил гостиницу и которые владели ей намного дольше, чем я, тоже никогда не видели ничего подобного. Они слышали, что престарелый родственник одного из их предшественников был напуган в детском возрасте чем-то, что могло быть призраком Андерхилла, но это случилось скорее всего еще во времена королевы Виктории. Нет, боюсь, что, если здесь и было когда-нибудь нечто такое, сейчас уже ничего не осталось.

– Ясно. Я читал, будто стены этого дома помнят по меньшей мере одно привидение, что, как понимаете… указывает на возможность существования по крайней мере еще одного, второго.

– Согласен с вами. Но в действительности ничего другого здесь не происходило. Несколько человек утверждали, что они слышали звук шагов, будто снаружи кто-то бродит по ночам и пробует открыть дверь или окно. Понятно, что в каждой деревне обязательно найдутся два-три типа, которые не откажутся от возможности чем-нибудь поживиться в таком большом доме, как наш, лишь бы только нашелся способ забраться внутрь.

– Разве никому не пришла в голову естественная мысль выглянуть и… узнать происхождение таинственных звуков?

– Как видно, не пришла. Они говорили, что им не понравился этот шум: тот, кто бродил вокруг дома, словно похрустывал и потрескивал на ходу. Я расспрашивал их, но больше ничего толкового не смог выжать.

– И этот… субъект тоже больше не наносит визитов?

– Нет.

Моя речь отличалась краткостью. Обычно я с наслаждением расписывал эту историю, но сегодня она казалась мне глупой: хотя и подкреплена в должной степени письменными доказательствами, но в целом – явный образчик стандартной приманки для клиентов. Мое сердце билось тревожно и неровно, и чертовски хотелось выпить. Одежда липла к телу, а влажная духота, казалось, усиливалась с наступлением сумерек. Проявив изрядное терпение, я выслушал дальнейшие расспросы, касающиеся главным образом документальных подтверждений моего рассказа. Я положил конец разговору, солгав, что из документов в моем личном распоряжении ничего нет, все материалы находятся в архиве графства, в городе Хартфорде. Последняя стадия нашей беседы сильно затянулась из-за привычки моего гостя делать многократные паузы в поисках словесных оборотов, еще более витиеватых, чем те, которые поначалу пришли ему в голову. Точка была поставлена, когда несколько посетителей в другом конце зала созрели до кондиции, требующей ознакомления с меню, и я направился к ним, выслушав перед этим благодарственную речь в несколько параграфов.

Пока я занимался выбором блюд с новой партией клиентов, пока нырял в буфетную, одолеваемый жаждой, и выныривал оттуда освеженным, пока совершал что-то вроде обхода боевых постов по залу среди обедающих, лицемерно соглашался, что уксусный соус для авокадо пересолен, и тут же выказывал готовность исправить положение (опробованные плоды пригодятся шеф-повару для завтрашнего салата к обеду), пока отвечал на телефонный звонок в своей конторке, отказывая какому-то пьяному студенту или преподавателю-социологу из Кембриджа в двухместном номере на эту ночь, и наливал жене, снова спустившейся вниз в очень даже прелестном серебристом платье, рюмку «Тио Пепе»,[2 - Сорт хереса.] стрелки часов добрались до двадцати минут десятого. Мы обычно ужинали в десять часов (если в программе вечера не намечалось какого-нибудь крупного мероприятия).

Я ждал в гости своих друзей – доктора Мейбери с супругой. Джек Мейбери был врачом и близким другом нашей семьи, а если точнее, тем человеком, общение с которым не выводило меня из себя. В том мизерном проценте земного населения, ради которого я оторвался бы от просмотpa плохонькой телепередачи, Джек котировался очень высоко. Перед Дианой Мейбери любое телевидение бледнело и тускнело, как перед высочайшим искусством.

Они приехали в тот момент, когда я опять находился за стойкой, разыгрывая предельную искренность перед одним музейным служащим из Лондона: обсуждалась третья позиция в списке самых дорогих кларетов как способ наилучшей траты его денег. Джек – сухопарая фигура, копна волос на голове, одет в мятый полотняный костюм песочного цвета – быстро помахал мне рукой и привычно направился в конторку, чтобы сообщить на местную телефонную станцию, где его разыскивать в случае чего. Диана присоединилась к моей жене. Сидя рядом в небольшой нише около камина, они являли собой впечатляющее и возбуждающее зрелище: обе высокие, белокурые и полногрудые, но такие разные во всем остальном, что их можно было бы поместить в какой-нибудь научный труд в качестве примера для иллюстрации тех огромных различий, которые встречаются между типами, сходными по своей физической основе, или, с большим успехом, в шведский фильм под грифом «Только для взрослых», в котором без долгах зачинов живописуется нагая любовь. Только идиот отказался бы от возможности лечь с ними обеими в кровать. Внешние несовпадения (у Дианы – стройная фигура, рыжевато-светло-каштановые волосы, карие глаза, загорелая кожа и резкая манера поведения, а рядом с ней – сила и округлость, пшеничная желтизна, голубизна и розоватая бледность, размеренные, твердые движения Джойс, моей жены) подсказывали, что имеются и другие различия, не менее замечательные. За последние несколько недель я несколько приблизился к осуществлению очень важной части всего предприятия: я уговорил Диану переспать со мной. Джойс ничего не знала об этом, как не догадывалась и о главном, еще более честолюбивом моем замысле; но когда я заметил, как они в нише обменялись поцелуями при встрече, мне стало ясно, что они всегда питали друг к другу сексуальное влечение. Или у меня просто разыгралось воображение и все неправда, одни лишь фантазии?

Хранитель лондонского музея, вняв моему совету и сэкономив одиннадцать шиллингов на кларете, повел себя довольно предсказуемо, заказав к десерту бутылочку шато-икема за 37 шиллингов 6 пенсов. Я кивнул одобрительно, попросил Фреда отдать необходимое распоряжение буфетчику, смешал для Дианы джин с лимонным соком, ее неизменный предобеденный напиток, и отнес стакан на их столик. Целуя ее, я искал губы, но наткнулся вместо них на ее щеку. Уже не в первый раз я отметил про себя, что перспектива беседы с этими двумя дамами воодушевляла больше, чем сама беседа. Когда подошел Джек, я еще не закончил развивать тему жары и духоты. Он поцеловал Джойс с той же фамильярностью, с какой помахал мне, входя в бар. Утверждали, что он заваливает в кровать очень многих своих пациенток, но, как большинство мужчин, о которых ходят подобные разговоры, он в целом не питал склонности к дамским компаниям.

– За вас! – сказал он, поднимая приветственным жестом стакан «Кампари» с содовой, своего любимого напитка, приготовленного для него Фредом. – Как здоровье?

Когда подобный вопрос исходит от вашего семейного врача, он содержит в себе нечто большее, чем настоятельное приглашение пообщаться, и Джеку всегда удавалось придать ему какое-то неодобрительное звучание. Он был склонен к высокомерию в вопросах здоровья и давал вам понять, что отсутствие оного объясняется каким-то существенным изъяном в вашем организме, с чем приходится считаться как с неприятной неизбежностью или как с фактом, достойным сожаления. Возможно, такая позиция приносит пользу – как некая форма благотворного давления на пациента, заставляющая его побыстрее выздоравливать.

– Да так, помаленьку, не жалуемся, – ответил я.

– Как твой отец? – спросил он, зондируя одно из слабых мест в моей обороне, и закурил, не отрывая взгляда от моего лица.

– Почти без изменений. Очень пиано.

– Очень что? – Джек или просто не расслышал меня из-за гомона других, подогретых алкоголем голосов в баре, или сделал мне выговор за легкомысленную манеру выражаться при обсуждении серьезного вопроса. – Что?

– «Пиано»… Музыкальный термин. Мало двигается, мало говорит.

– Надеюсь, ты сам понимаешь: это закономерно в его возрасте и с его здоровьем.

– Я понимаю, уверяю тебя.

– А как Эми? – осведомился бдительный Джек о моей дочери.

– Ну… Похоже, что она в полном порядке, насколько я могу судить. Много сидит перед телевизором, крутит пластинки со своими поп-певцами, в таком вот духе.

Джек ничего не сказал, а принялся разглядывать свой напиток, – принимая во внимание ту смесь, которую он поглощал, я бы не назвал этот взгляд глубокомысленным. Возможно, он рассудил, что и без каких-либо дополнений с его стороны мои слова – достаточно веское обвинение в мой же адрес.

– Здесь у нас человеку нечем особо заняться, – продолжил я, как будто оправдываясь. – Она еще не успела завести настоящих друзей. Не то чтобы у нее нет ничего общего с деревенскими ребятишками – думаю, дело не в этом. Да, и не будем забывать, что сейчас каникулы.

Джек опять промолчал. Он кашлянул – лишь отчасти в силу физической необходимости.

– Джойс немного вялая. У нее было много работы в последнее время. И вдобавок эта жара. Надо сказать, нынешним летом все вокруг как-то измотались. Хочу придумать, как бы мне с ними вырваться куда-нибудь на пару деньков в начале сентября.

– А как твое самочувствие? – спросил Джек с оттенком брезгливости.

– Чувствую себя превосходно.

– Превосходно, говоришь? А по твоему виду не скажешь. Послушай, Морис, давай поговорим, пока есть возможность: ты бы посмотрел на себя со стороны. У тебя плохой цвет лица… Да, я понимаю, ты не имеешь возможности оторваться от дел ни на минуту, но все же следует позаботиться о себе и выкраивать хотя бы час на прогулку после обеда. У тебя повышенная потливость.

– И в самом деле. – Я вытер платком мокрый от пота затылок. – И ты бы вспотел, если бы тебе пришлось заведовать этим чертовым кабаком, где приходится заниматься сразу десятком разных дел… Да еще такая духота.

– Я тоже много побегал сегодня, но у меня же не такой взмокший вид.

– Ты моложе меня на десять лет.

– Что из этого? Морис, это ведь от алкоголя ты так сильно потеешь. Сколько ты уже проглотил за сегодняшний вечер?

– Пару рюмок.

– Знаю я твою пару. Пара тройных. И сейчас еще пропустишь парочку-другую перед ужином и еще полторы после ужина. Это уже набегает полбутылки, добавим к ней три-четыре рюмки вина – или что ты там пил за обедом? Вот и посчитай.

– Я привык к таким дозам. Вполне с ними справляюсь.

– То, что привык, это понятно. И тебя еще спасает крепкий организм, вернее, то, что от него осталось. Но ты не можешь продолжать в том же духе, как раньше. Тебе пятьдесят три года. Ты находишься сейчас в точке, где дорога резко идет на спуск. И она поведет тебя все ниже и ниже, если ты не изменишь своих привычек. Как ты себя чувствуешь сегодня?

– Прекрасно чувствую. Я же говорил тебе.

– Нет, я вполне серьезно. Как на самом деле твое состояние?

– Ну… совсем отвратное.

– И ты в таком вот отвратном состоянии уже второй месяц. Потому что пьешь слишком много.

– Только этим и спасаюсь. Только когда пьешь целый день, к вечеру это отвратное состояние пропадает на пару часов.

– Поверь мне, это «спасение» выйдет тебе боком. Судороги прошли или все так же подергивает?

– Прошли, похоже. Да, сейчас намного лучше.

– А галлюцинации?

– Все так же.

Здесь идет речь о вещах не столь ужасных, как может показаться со стороны. В той или иной форме судорожные подергивания случаются почти у каждого: в тот момент, когда вы впадаете в дрему или засыпаете, ваши ноги конвульсивно выпрямляются, чему зачастую сопутствует короткий сон: будто вы споткнулись обо что-то или нога не нащупала нижнюю ступеньку лестницы. Во многих случаях судороги носят более выраженный характер: у человека сводит все мышцы тела, включая лицевые, и происходит до десяти, а то и больше подергиваний, прежде чем вы окончательно достигнете состояния сна или же оставите попытки заснуть.

Судорожные спазмы с таким уровнем интенсивности неразрывно связаны с гипнагогическими (сопровождающими начальную стадию сна) галлюцинациями, которые предшествуют мышечным спазмам и отмечаются тогда, когда субъект находится скорее в бодрствующем состоянии, чем в сонном, или даже полностью бодрствует, но его глаза закрыты. Это не сновидения. Их можно определить как видения, не имеющие четкого содержания, с размытым качеством изображения. Наиболее близкой (или наименее удаленной) параллелью будет сравнение с тем, что происходит у людей, у которых в течение нескольких часов перед глазами стояла одна и та же картина (вид, варьирующийся лишь в каких-то ограниченных пределах, как бывает при езде на машине) и которые, закрывая ночью глаза, обнаруживают, что размытое подобие той же самой картины, виденной ими в течение долгого времени, развертывается на внутренней стороне век. На деле все куда сложнее. В галлюцинациях полностью отсутствует такой элемент, как глубина кадра; что касается заднего плана, он или скуден, или его нет как такового. Участок стены, угол камина, появившийся и тут же исчезнувший стул или стол – это самое большее, что удастся разглядеть, и дело происходит всегда внутри помещения, если вообще что-то происходит. Что еще важнее, в этих галлюцинациях вам являются неизменно только вымышленные, так сказать, персонажи. Никогда не появится кто-либо из хорошо знакомых людей.

Образы в целом имеют человеческие очертания. Из темноты выплывает лицо, или же лицо вкупе с шеей и плечами, или часть лица, или нечто с трудом поддающееся описанию, но напоминающее в большей степени лицо, а не что-либо другое, при этом лицо как бы медленно плывет или меняет свое выражение. Столь же часто мысленному взору являются другие части тела: ягодица с бедром, бюст, нога. В моем случае видения предстают преимущественно в обнаженном виде, но это, возможно, следствие моих сексуальных склонностей, а не характерная особенность описываемого недуга. Странные искажения и дополнительные детали, которые в большинстве случаев сопутствуют узнаваемым обнаженным формам, имеют свойство умалять эротическое содержание последних. Лично меня не приводит в сексуальное возбуждение грудь, разделенная на дольки, как очищенный апельсин, или женские бедра, которые сходятся и срастаются в одно раздутое колено.

В связи со всем вышесказанным напрашивается вывод, что гипнагогический делирий – это нечто страшное. В какой-то степени так оно и есть, но (если говорить обо мне) галерея образов, зачастую фантастических и загадочных, не имеет свойства внушать ужас. Но, будто в противовес тем случаям, когда ничем не примечательный профиль вдруг разворачивается к вам лицом и прожигает вас безумным взглядом, полным ярости, или теряет человеческие черты, запоминаются и более редкие моменты, когда в ореоле мягкого желтого света является отчетливый образ чего-то прекрасного, выплывает и потом растворяется, превращаясь в ничто, в воспоминание об исчезнувшей фантазии. Самое неприятное в этих видениях – ожидание судорог и подергиваний, тех толчков, в результате коих наступает полное пробуждение и бессонница, которую эти толчки однозначно предвещают.

Я несколько забежал вперед в преддверии разговора на эту тему, которой Джек уже коснулся, беседуя со мной в баре, куда к тому моменту начали перекочевывать из большого зала первые посетители, закончившие обедать, и стали прибывать клиенты из других окрестных ресторанчиков, решившие провести вторую половину вечера в нашем заведении. Я сказал Джеку:

– Полагаю, сейчас ты поведаешь мне, что все эти напасти происходят из-за злоупотребления спиртным.

– По крайней мере, эти вещи очень связаны между собой.

– Прошлый раз, когда мы обсуждали этот вопрос, ты говорил, что увлечение алкоголем может привести к эпилепсии. Но ведь нельзя нажить себе одновременно и то, и другое.

– Почему бы и нет, если в основе одна и та же причина. В любом случае вопрос об эпилепсии – очень тонкая штука. Я не могу гарантировать, что у тебя никогда в жизни не будет эпилептического припадка или что ты никогда не сломаешь ногу; но я берусь утверждать, что в данный момент никаких симптомов эпилепсии у тебя не наблюдается. Однако должен сообщить тебе еще кое-что, а именно: во всем этом кроется нечто более сложное, чем просто зависимость между твоими выпивками и твоими судорожными подергиваниями. Стресс. Все дело в стрессе.

– Спиртное снимает все стрессы.

– Поначалу. Послушай, Морис, только давай без этого. Ты двадцать лет не расстаешься с бутылкой, так что не мне читать тебе лекции о порочном круге, и как люди опускаются шаг за шагом до самой последней стадии, и все такое прочее. Я же не требую от тебя полностью отказаться от спиртного. Это было бы совсем глупо. Чуть сбавь свою дозу. Старайся продержаться до вечера без крепких напитков. И начать желательно как можно скорее, если ты вообще собираешься дотянуть до шестидесяти. Ладно, оставим эту тему на сегодня, – мне совсем не хочется, чтобы ты сейчас сидел за столом, как костлявая на пиру. Пойди-ка опрокинь стаканчик своего любимого, потом пробегись между столиками, извинись перед людьми, что там у тебя кусочки собачьего дерьма попадаются в пудинге вперемешку с почками и говядиной, а я пока развлеку разговорами наших птичек.

Примерно так, как он расписал, все дальше и происходило; в конечном итоге я освободился намного позже, чем предполагал, – по причине обстоятельного и громогласного обзора моих блюд, с которым выступил балтиморский гость, прочитавший свой доклад с такой скоростью, будто он обращался к огромной аудитории законченных дебилов. Выслушав все и ответив столь же витиеватыми фразами, я откланялся и отбыл на нашу жилую половину.

Из спальни моей дочери доносился мужской голос, бубнивший о чем-то авторитетно и отчасти брюзгливо, с сильным центральноевропейским акцентом. Тринадцатилетняя Эми, худенькая и бледненькая, сидела на кровати, наклонившись вперед, поставив локти на колени и подперев голову руками. Окружающие предметы говорили более чем красноречиво о ее возрасте и интересах: цветные фотографии певцов и актеров, вырезанные из журналов и прилепленные к стене клейкой лентой, простенький проигрыватель в розовом пластмассовом корпусе, пластинки и их кричаще-яркие конверты, причем первые, как правило, отдельно от вторых, разбросанная одежда, которая кажется слишком узкой для той или иной части тела, целая батарея пузырьков, баночек и маленьких пластиковых бутылочек, выстроенных на крышке туалетного столика вокруг телевизора. На экране волосатый мужчина говорил лысому оппоненту: «Но последствия этого полномасштабного наступления на доллар, конечно же, проявятся далеко не сразу. Потребуется какое-то время, прежде чем мы станем свидетелями каких-то мер, предпринятых для его спасения».

Я сказал:

– Доченька, я ума не приложу, на кой черт ты смотришь это?

Эми пожала плечами, не меняя своей позы.

– Там другого нет ничего?

– Музыка по одному каналу… Ну, как всегда: скрипки и все такое… А по второму скачки.

– Ты ведь любишь лошадей.

– Люблю, но не таких.

– А чем эти тебе не нравятся?

– Все по линеечке.

– Что ты имеешь в виду?

– Все рядами.

– Не понимаю, почему ты решила, что нужно обязательно включать телевизор и смотреть что попало. В любом случае нельзя ведь… Мне хотелось бы хоть иногда видеть тебя с книгой в руках.

– Но вы должны понимать, что этот вопрос изначально никак не связан с Международным валютным фондом, – сказал высокомерно с экрана волосатый мужчина.

– Доченька, сделай потише, ради бога. А то ничего не слышно… Вот так лучше, – сказал я после того, как Эми, не отрывая глаз от экрана, потянулась худой рукой с длинными пальцами к коробочке дистанционного управления у себя под боком и превратила голос волосатого типа в удаленные выкрики. – Теперь послушай, сегодня к нам на ужин пришли доктор Мейбери с женой. Они поднимутся сюда наверх с минуты на минуту. Что если тебе накинуть сейчас ночную рубашку, почистить зубы, заглянуть к нам на минутку и поговорить с ними немного, а потом сразу спать?

– Нет, не хочется.

– Но они же нравятся тебе. Ты всегда говорила, что они тебе нравятся.

– Папа, мне не хочется.

– Ну тогда пойди и скажи спокойной ночи деду.

– Я уже сказала.

Стоя около ее кровати и страдая от мысли, что я не знаю, как сделать жизнь своей дочери счастливой, я наткнулся взглядом на то место у окна, где висела фотография ее покойной матери. Не знаю, как так произошло, ведь я не сделал при этом никакого движения, но Эми, не отрывая взгляда от экрана, похоже, догадалась, куда я смотрю. Она зашевелилась слегка, словно у нее затекли ноги. Я вдруг сказал, стараясь придать голосу бодрости:

– Знаешь что, завтра утром мне снова нужно в Болдок. У меня там дела, но на них уйдет минут пять, так что давай ты поедешь со мной и мы выпьем там чашечку… Возьмем тебе пепси-колу.

– Ладно, папочка, – сказала Эми примирительно.

– Ну, я заскочу еще раз минут через пятнадцать, чтобы пожелать тебе спокойной ночи, и надеюсь, что к тому времени ты уже будешь в кровати. Не забудь почистить зубы.

– Ладно.

Время волосатого типа истекло, с экрана полились похвалы какому-то шампуню, расточаемые с таким жаром, будто дикторша вот-вот достигнет оргазма, и, когда я закрывал за собой дверь, ее восторги уже заполнили всю маленькую комнату. Эми еще не вышла из подросткового возраста, но даже раньше, когда она была помладше, у нее появилась чисто женская манера взирать на вещи с демонстративным безразличием, а то и с холодностью, при виде которой вам начинает казаться, будто за этим стоит какая-то причина, но на лице у нее написано, что никаких причин нет и не может быть, как нет и самой этой манеры. Сейчас я не предоставил ей возможности продемонстрировать свою безучастность, но это меня не спасало. Я все равно терялся каждый раз, и время от времени меня ужасало, что какая-то причина все-таки существует, но я старался отогнать от себя вопросы. Мы с Эми никогда не затрагивали в наших разговорах смерть Маргарет (она погибла в дорожном происшествии за полтора года до этого) и не касались того периода жизни, когда она ушла от меня три года назад, забрав с собой Эми; мы не разговаривали особо о Маргарет и упоминали ее имя разве что по необходимости. В конце концов мне придется придумать, как решить все эти проблемы – и с манерой поведения, и с тайными причинами. Что если начать прямо завтра во время поездки в Болдок? Это вполне реально.

Я спустился по наклонному коридору в нашу столовую – просторное помещение с низким потолком и прекрасным камином, который был обнаружен мной под кирпичной кладкой викторианской эпохи: семнадцатый век, геральдика, резьба по камню. Магдалена, жена Рамона, невысокая, коротконогая и толстая женщина лет тридцати пяти, расставляла на овальном столе чашки с охлажденным картофельным супом. Окна были открыты, шторы раздвинуты, и когда я зажег свечи, их пламя почти не колебалось, застыв на фитилях. Свежему ветру со стороны Чилтернских холмов едва хватало сил дотянуть до наших мест. Воздух, им принесенный, казался ничуть не прохладнее нашего. Когда Магдалена, бурча себе под нос что-то вполне дружелюбное, удалилась, я высунулся в окно, выходящее на передний двор, но от этого мне мало полегчало.

Смотреть было не на что, только пустая комната отражалась в большом квадратном оконном стекле. Моя коллекция статуэток замерла на своих привычных местах: неплохая копия древнегерманской терракотовой головы старика на подставке у входа в столовую, юная парочка елизаветинского периода поглядывает рассеянно друг на друга из квадратных ниш в дальней стене, бюсты морского офицера и пехотинца наполеоновской эпохи над камином и милая девушка в бронзе, предположительно французской работы конца девятнадцатого века, тоже на подставке у окна, слева от меня, расположенная таким образом, чтобы по утрам на нее падало солнце. Стоя спиной к комнате, я не мог как следует разглядеть девушку, а что касается всех остальных статуэток, они как будто лишились того удивительно точного равновесия между одушевленным и неодушевленным, которое постоянно присутствует в них, когда смотришь на них прямо. В оконном стекле они казались металлом, из которого только что выпорхнула жизнь. Я повернулся и стал к ним лицом: да, они вновь обрели душу.

Тишина стояла почти полная: шоссе А-595 проходит настолько далеко, что шум машин не доносится до нас, и в тот момент никто не топтался перед домом; но, прислушавшись, я начал различать приглушенный гомон голосов на первом этаже, хотя опять же не представлялось возможным выделить чей-то один голос среди других. Я загадал: если в течение минуты не раздастся никакого отчетливого звука, я иду к буфету в спальне и наливаю себе виски. Я начал отсчитывать мысленно: одна – тысяча – две – тысячи – четыре – тысячи… Уловка с тысячами помогает выдерживать определенный ритм, и, пользуясь этим приемом в течение многих лет, я натренировался до такой степени, что могу гарантировать точность в пределах плюс-минус двух секунд на каждую отсчитываемую минуту. Очень помогает, когда, скажем, ты варишь себе на завтрак яйцо, а под рукой нет часов; но, надо сказать, в этой уловке больше моральной, чем практической пользы.

Я только добрался до тридцати восьми тысяч и собирался поздравить себя с выходом на последнюю треть дистанции, как до моего слуха донесся отчетливо прозвучавший и в какой-то мере ожидаемый звук из гостиной через коридор напротив – что-то среднее между кряхтением и покашливанием. Это мой отец, услышав, как удаляются шаги Магдалены, но не желая, чтобы подумали, будто он воспринял это как прямое приглашение к столу, решил, что ему пора оторваться от кресла и привлечь всеобщее внимание. Из-за него я лишился своего виски, и ничего не оставалось как только утешить себя: ладно, не страшно.

Я слушал, как он ступает – медленно и твердо, и в следующее мгновение скрипнула дверь. Он буркнул что-то устало-брюзгливое, увидев, что его опередил на пороге Виктор Гюго, который путался у него под ногами чаще, чем у всех остальных. Виктор – голубоглазый кастрированный сиамский кот, которому шел тогда третий год. Он, как всегда, заскочил в комнату с таким видом, будто за ним кто-то гонится, будто он удирает от преследователя, который не представляет, быть может, непосредственной угрозы, но от которого лучше будет поберечься на всякий случай. Заметив мое присутствие, Виктор приблизился, опять же с характерным для него выражением неуверенности, как будто задаваясь вопросом: кто я такой, а вернее, что я такое? – при этом давая свободу самым смелым догадкам. То ли я нитрат калия, то ли октябрь будущего года, то ли христианство, то ли шахматная головоломка, требующая, возможно, знания одного из вариантов контргамбита Фалькбеера? Подойдя ко мне вплотную, Виктор перестал задавать себе вопросы и повалился на мои туфли, как слон, получивший смертельное ранение от прямого попадания пули. Виктор был одной из причин того, что в гостиницу «Лесовик» не допускали собак. Мысленное усилие, необходимое для их идентификации, могло оказаться для него непомерной нагрузкой.

Отец плотно закрыл за собою дверь и кивнул безучастно в мою сторону. Обликом я весь в него: такого же роста и с той же легкой склонностью к полноте, и цвет его волос, каштаново-рыжий, вкрапления которого местами сохранились в седине, тоже унаследован мною. Но его крупный вздернутый нос и широкие ладони с сильными, как у пианиста, пальцами уступили во мне место менее мужественным чертам, доставшимся от матери.

Безучастность, с какой он кивнул мне, была следствием совсем не характерного для него приглушенного беспочвенного недовольства, с которым он смотрел в последнее время по сторонам, как будто охватывая взглядом сразу весь мир. Вот еще один человек, чья жизнь была для меня загадкой. Распорядок дня – жесткий, с единственной поблажкой чуть дольше полежать в постели по воскресеньям; а так – в любую погоду, ровно в десять – пешком в деревню: «взглянуть, что там и как» (хотя там ничто и никогда не менялось, по крайней мере для глаза такого горожанина, как я или он), покупка сигарет («Пиккадилли», по десять штук в пачке) и свежего номера «Таймс» (он возражал против доставки газеты на дом) в магазинчике на углу, посещение чайной «Дейнти», где он заказывал чашку кофе с шоколадным печеньем, обстоятельное ознакомление с газетой (он прочитывал ее от первой до последней страницы) и затем, в двенадцать ноль-ноль, две кружки светлого эля «Каридж» в «Королевских шпагах», первые отгаданные слова в кроссворде и дружеская болтовня «кое с кем из старых хрычей» на темы, которые остались недоступными для меня, когда в одно ленивое воскресное утро я составил ему компанию, прогулявшись вместе с ним по его любимому маршруту. Возвращение в «Лесовик» в час пятнадцать с точностью до секунды, обед из холодных блюд в своей комнате, после чего можно немного подремать, дорешать частично или до конца кроссворд, почитать книжонку в мягкой обложке про преступников и детективов – я покупал их время от времени для него в Ройстоне или Болдоке. К шести или к половине седьмого – здесь допускалось некоторое послабление – он перекочевывал в гостиную, настраиваясь на стаканчик виски – первый из двух перед ужином – и настраиваясь также, полагаю, на общение с людьми, потому что он ничего с собой не приносил, даже кроссворд. Но все мы, и Джойс, и Эми, и я, занятые своими делами, не находили возможности посидеть и поговорить со стариком, так что он посылал за газетой, как сегодня, или развлекал себя разглядыванием обоев. Если мне случалось заглянуть в гостиную и я находил его в таком вот состоянии (что повторилось и сегодня), у меня невольно опускались руки: не могу же я силой усаживать человека за чтение, подсовывать ему головоломки с акростихами, требовать, чтобы он изучил латынь или взялся за конструирование моделей; и пусть ему лучше нашпигуют голову кабачковой икрой (это его собственное выражение), чем он согласится смотреть телевизор. Он оглядел столовую – теперь его недовольство обрело более определенную направленность, и казалось, еще секунда, и он поймет, что именно в окружающей обстановке раздражает его больше всего. Взгляд отца упал на обеденный стол и скользнул по приборам.

– Гости, – сказал он, продемонстрировав неожиданную сдержанность.

– Да, зайдут Джек Мейбери с Дианой. Точнее, они уже…

– Знаю, знаю, ты говорил мне утром. А он тот еще гусь, тебе не кажется? Непростой тип, я хочу сказать. Этакий вид у него всегда: я самый добросовестный, я самый способный из практикующих специалистов, во всей Англии такого не сыщешь, каждому я лучший друг, и это все, чем я могу похвастать. Он мне не нравится, Морис. Хотелось бы, честное слово, чтобы было наоборот, потому что мне от него только польза – как от врача, я имею в виду, здесь у меня к нему никаких претензий. Но чтобы он понравился мне как человек – не думаю. Я как-то не замечаю большой любви между ними. Вполне объяснимо. Эти ее манеры – будто сейчас она скажет: «Ты просто прелесть», тогда как ты калека, у тебя ни рук, ни ног. Ну, я в свои восемьдесят в какой-то степени заслуживаю такого отношения, но она ведет себя так со всеми. Внешность – да, очень привлекательная, с этим не спорю. Кстати, а ты не того… а?

– Нет, – сказал я, мечтая выпить поскорей. – В этом плане ничего такого.

– Я видел, как ты пялишься на нее. Ты нехороший человек, Морис.

– Что особенного, если я и смотрел на нее?

– Особенное в том, что ты бабник. Но в любом случае не связывайся с ней, послушай моего совета. Не стоит того, чтобы потом из-за такой вот потаскушки нажить кучу хлопот. Когда имеешь дело с женщиной, есть много другого помимо постели. Кстати, пока не забыл: я собирался поговорить с тобой о Джойс. Она несчастлива, Морис. Нет, я не утверждаю, что она совсем несчастное существо, я не в этом смысле, и она действительно отдает всю себя делам и заботам о гостинице – тут тебе крупно повезло. Но настоящего счастья у нее нет. Я вот что хочу сказать: она явно думает, что у тебя с ней никогда не дошло бы до свадьбы, если б тебе не понадобилась женщина, которая стала бы матерью для Эми. Но проблема с Эми осталась, хотя можно было бы ее решить, а ты взвалил это на нее, вместо того чтобы прийти ей на помощь и вместе разобраться. Джойс – молодая женщина, не забывай об этом. Я понимаю, у тебя много дел, на твоих плечах гостиница, и ты добросовестно относишься к своей работе. Но нельзя за своими делами не замечать остального. Возьмем, к примеру, сегодняшнее утро. Какой-то гусь поднял шум из-за того, что Магдалена капнула немного чаем в его апельсиновый джем. И Джойс, да будет тебе известно, черт возьми, утихомирила его очень даже искусно, а чуть позже она сказала мне…

Он замолчал: до его слуха, не менее чуткого, чем мой, донесся звук – открылась дверь на нашу половину. Затем, услышав голоса, он поднялся из-за стола, чтобы быть на ногах к тому моменту, когда в комнату войдут.

– Потом доскажу, – сказал он громким шепотом, выразительно работая губами.

Вошли супруги Мейбери и Джойс. Я направился к буфету – позаботиться о напитках для сегодняшнего ужина и заметил, что Диана последовала за мной. Джек переключился на моего отца, проявляя к нему снисходительную терпимость; в его понимании – не может быть и речи о том, чтобы человек находился в добром здравии, когда ему семьдесят девять лет. Джойс оставалась с ними.

– Занят делом, Морис? – то ли утвердительно, то ли вопросительно сказала Диана, умудряясь превратить даже короткое высказывание в образчик преувеличенно отчетливой дикции, даже интонацией давая понять, что она без особых усилий возвысила нас до уровня, весьма далекого от банального обмена заезженными фразами, характерного для обычных бесед.

– Привет, Диана.

– Морис… я хотела спросить у тебя, если ты, конечно, не возражаешь…

И опять, даже в малом, вся она здесь, Диана. Так и подмывало ответить: «Да, возражаю, если тебе так хочется знать, еще как возражаю!» – и это было бы почти правдой, но я поймал себя на том, что мой взгляд блуждает по глубокому вырезу ее серпентиново-зеленого шелкового платья, где истинная суть Дианы предстает в куда более выпуклой форме, и только прокряхтел что-то в ответ.

– Морис… почему у тебя постоянно такой вид, будто кто-то преследует тебя, а тебе необходимо скрываться? – Она выговаривала слова очень отчетливо, будто в мои обязанности входило их считать. – Откуда в тебе это чувство загнанности?

– Разве? Почему загнанность? Что ты хочешь этим сказать? Насколько я знаю, у меня нет причин от кого-то скрываться.

– Тогда откуда этот загнанный вид, будто тебе все время что-то не дает покоя?

– Не дает покоя? А что может не давать мне покоя? Есть заботы: налоги, счета за каждый месяц, старость и кое-что еще в том же роде, но, в конце концов, все мы…

– Все же от чего именно ты хочешь спрятаться?

Снова подавив в себе искушение ответить колкостью, я скользнул взглядом по ее плечу, покрытому ровным загаром. Джек с моим отцом говорили одновременно, а Джойс пыталась слушать их обоих. Я сказал, понизив голос:

– Расскажу тебе обо всем как-нибудь в другой раз. Например, завтра после обеда. Жди меня на развилке в половине четвертого.

– Морис…

– Что? – спросил я, почти процедил сквозь зубы.

– Морис, чем объяснить эту твою невероятную настойчивость? Чего именно ты добиваешься от меня?

Я чувствовал, как крупная капля пота стекает у меня по груди.

– Я настойчив потому, что хотел бы получить кое-что от тебя, и, если ты не догадываешься, что это такое, я, может быть, скоро объясню тебе. Придешь завтра на развилку, договорились?

В эту секунду Джойс обратилась ко всем:

– Прошу за стол. Наверное, все уже умирают от голода. Я-то уж точно сейчас умру.

Даже и не стараясь скрыть своего торжества по поводу того, что обстоятельства вдруг преподнесли ей подарок, что-то вроде уважительной причины оставить мой вопрос без ответа, Диана отошла от меня. Я открыл бутылочку уортингтонского пива «Белый щит» для отца, подхватил бутылку «Батар-Монтраше» урожая 1961 года, уже откупоренную для нас официантом из бара за полчаса до этого, и двинулся следом за ней. Каких-то пять секунд – и шансы на то, что она придет завтра на встречу со мной, упали почти до нуля, поскольку теперь она оказалась в удивительно выигрышном положении: в следующий раз ей можно смотреть без стеснения мне в глаза и отвергать любые обвинения в нарушении данного слова. С другой стороны, вполне можно было ожидать, что она рассудит по-иному и придет в условленное место у развилки, с тем чтобы, не застав меня там, зачислить меня в разряд беспардонных обманщиков, после чего непременно устроить мне допрос – это почему я не держу своего слова, и почему я такой эгоист, и не считаю ли я, что подобное поведение объясняется отсутствием у меня уверенности в себе? – и этот допрос мне придется вытерпеть, как и весь спектакль в целом. Если Диана с ее характером зайдет так далеко, что явится на свидание, это будет означать, что она и от меня ожидает (впрочем, вполне неосознанно) таких же смелых действий. Поэтому в любом случае мне придется ехать на развилку. Честно говоря, я и так не сомневался все это время, что поеду туда.

Я налил всем и занял свое место в резном кресле орехового дерева эпохи королевы Анны; хотя в доме имелись и более старинные вещи, для меня это кресло оставалось самым любимым. Диана сидела справа от меня, за ней, лицом к двери, сидел отец, затем Джек, а Джойс была от меня по левую руку. Когда мы ели холодный картофельный суп, отец сказал:

– Такое впечатление, что все кому не лень свободно разгуливают по гостинице. Я хочу сказать, разгуливают здесь, наверху, где им вообще нечего делать, когда в банкетном зале не проводится никаких мероприятий. Полчаса назад какой-то гусь вышагивал взад-вперед по нашему коридору, будто по собственной квартире. Я уже вскочил и собрался посмотреть, какого дьявола он тут топчется, но этот тип уже убрался. И это уже не первый случай за неделю. Морис, неужели нельзя что-нибудь сделать? Повесь какую-нибудь табличку, что ли.

– Но у входа в коридор уже висит…

– Нет, я имею в виду – повесь внизу у лестницы, чтобы вообще не лезли сюда, наверх. Превратили гостиницу в сумасшедший дом. Ты сам разве не замечал ничего, Морис? Наверное, замечал.

– Да, помню пару случаев, – сказал я равнодушно, думая о Диане и наблюдая за ней краем глаза. – Кстати, раз уж ты заговорил об этом, какая-то женщина болталась тут у нас на этаже около лестницы часа четыре назад. – Мне только теперь пришло в голову, что после нашей встречи я больше не видел женщину ни в баре, ни в обеденном зале, ни где-нибудь еще. Она нашла, вероятно, то, что искала – женский туалет, – на первом этаже и затем ушла, когда я замещал Фреда за стойкой. Очевидно, так все и было. Краем глаза я увидел, что Диана положила ложку и принялась пристально изучать мое лицо. Меня не прельщала перспектива снова выслушивать ее вопросы, продиктованные размеренным слогом: это почему я такой, да из-за чего я вдруг стал каким-то другим, да понимаю ли я, что я теперь какой-то не такой. Я встал, сказал, что мне надо заглянуть к Эми и пожелать ей спокойной ночи. Направившись в ее комнату, я нажал по ходу дела на звонок, чтобы Магдалена поднялась к нам наверх.

Выражение лица и поза Эми изменились лишь в том смысле, что в прошлый раз она сидела на краю кровати, а в данный момент – в самой кровати. На экране телевизора молодая женщина обвиняла в чем-то пожилую женщину, которая всю передачу сидела к ней спиной, и дело не в отсутствии такта и воспитания – просто нужно, чтобы зрители постоянно видели ее лицо наряду с лицом ее обвинительницы. Я смотрел на экран несколько секунд в надежде дождаться того момента, когда они, закончив разговор, повернутся друг к другу. Мне в голову пришла странная мысль: как изменились бы отношения между людьми, если бы установился такой обычай – приступая к разговору, вы и ваш собеседник всегда разворачиваетесь и смотрите в одну и ту же сторону.

Затем я подошел ближе к Эми:

– Когда кончается эта передача?

– Уже почти кончилась.

– Смотри, сразу потом выключай телевизор. Ты почистила зубы?

– Да.

– Умница. Ты не забыла, завтра утром мы едем в Болдок.

– Я помню.

– Тогда спокойной ночи.

Я наклонился и поцеловал ее в щеку. И в ту самую секунду из столовой донеслись, быстро сменяя друг друга, звуки: то ли негодующий, то ли болезненный выкрик моего отца, неразборчивые торопливые слова Джека, глухой звук – будто что-то ударилось о мебель, громкие голоса. Я велел Эми оставаться в кровати и вернулся бегом в столовую.

Когда я открыл дверь, мимо меня проскочил Виктор, его хвост стоял трубой, а шерсть поднялась дыбом. Прямо напротив входа Джек с помощью Джойс тащили моего отца под руки к ближайшему креслу. Около обеденного стол, там, где отец сидел до этого, лежал опрокинутый стул, на полу валялось что-то из посуды и столового серебра. Растеклось немного спиртного. Диана, наблюдавшая за действиями остальных, повернулась ко мне с испугом в глазах.

– Он вдруг посмотрел пристально в угол, потом встал, что-то выкрикнул, а потом ноги у него будто подкосились, он ударился об стол, а Джек подхватил его, – тараторила он, забыв на этот раз о размеренной дикции.

Я прошел мимо нее.

– Что с ним?

Джек опускал тело отца в кресло. Уложив его, он сказал:

– Кровоизлияние в мозг, судя по всему.

– Он умрет?

– Вполне возможно.

– Скоро?

– Не знаю.

– Что-нибудь можно сделать?

– Если он действительно умирает, я здесь бессилен.

Я посмотрел на Джека, он на меня. На его лице ничего не было написано. Он держал руку на пульсе отца. Мне казалось, что все мое тело, весь я состою из лица и груди, а ниже живота уже ничего нет. Я встал на колени перед креслом и услышал тяжелое, хриплое дыхание. Глаза отца были открыты, неподвижные зрачки скошены влево. Никакой реакции. В остальном выглядел он вполне нормально – будто просто присел отдохнуть.

– Отец, – позвал я, и мне показалось, что он слегка пошевелился. Но я не знал, что еще сказать. Я задавал себе вопрос: что происходит в его мозгу, что он думает, какая картина стоит в его воображении, – возможно, нечто не имеющее отношения к трагедии, нечто приятное – поля и солнце. Или что-то неприятное, что-то уродливое, что-то загоняющее тебя в угол. Я представил себе отчаянное, затянувшееся усилие понять, что же происходит, и огорчение, настолько огромное, что перед ним меркнет сама боль, потому что недостает спасительного свойства боли отключать сознание, отключать ощущения, чувство собственного «я», чувство времени – все, кроме себя самой. Эта мысль привела меня в ужас, но она также подсказала мне – четко и неоспоримо, какие именно слова мне следует сказать теперь.

Я наклонился ниже:

– Отец! Это я, Морис. Ты слышишь меня? Ты понимаешь, где находишься? Отец, это я, Морис. Скажи, что происходит вокруг тебя в данный момент? Ты видишь что-нибудь? Опиши, что ты чувствуешь? О чем ты думаешь?

За моей спиной Джек заметил холодно:

– Он не слышит тебя.

– Отец, ты слышишь меня? Кивни головой, если да.

Медленным механическим голосом, словно граммофонная пластинка, которую проигрывают на слишком маленькой скорости, отец проговорил:

– Морис…

Затем, менее отчетливо, он произнес несколько слов, которые, похоже, были «кто» и «там напротив».

Затем он умер.

Я встал и отвернулся. Диана посмотрела на меня, в ее глазах уже не было прежнего страха. Прежде чем она успела что-то сказать, я прошел мимо и остановился рядом с Джойс, которая, опустив голову, смотрела на сервировочный столик. На нем стоял поднос с пятью приготовленными блюдами и несколькими салатницами.

– Я не могла сообразить, что надо делать, – сказала Джойс, – поэтому и попросила Магдалену, пусть пока все остается здесь. Он умер?

– Да.

Она сразу разрыдалась. Мы обнялись.

– Ему было уже много лет, и все случилось очень быстро, так что он не мучился.

– Мы не знаем, мучился он или нет, – сказал я.

– Он был таким приятным стариком. Просто не верится, что его больше нет в живых.

– Надо пойти и сказать Эми.

– Хочешь, я пойду вместе с тобой?

– Нет, лучше я сам.

Телевизор был включен, Эми сидела в кровати, но поза изменилась.

– Дедушке стало плохо, – сказал я.

– Он умер?

– Да, но все случилось в одно мгновение, и ему не было больно. Он даже не понял, что с ним происходит. Ты сама знаешь, он был очень старый, этого следовало ожидать в любую минуту. Так всегда бывает с очень старыми людьми.

– А я собиралась поговорить с ним, мне очень многое надо было ему сказать.

– Поговорить с ним?

– О разных вещах. – Эми встала, подошла и положила руки мне на плечи. – Жалко, что твой папа умер.

Я заплакал после этих слов. Я сел на кровать и сидел несколько минут, а Эми держала мою руку и гладила меня по голове. Когда я перестал плакать, она отослала меня, сказав, что не надо волноваться за нее, с ней все в порядке и она прощается со мной до завтра.

В столовой обе женщины сидели на подоконнике, Диана обнимала Джойс за плечи. У Джойс голова была опущена, белокурые волосы упали на лицо. Джек подал мне высокий стакан, до половины наполненный виски, слегка разбавленным водой. Я выпил его разом.

– Как Эми? – спросил Джек. – Ладно, загляну к ней через минуту. Теперь надо будет перенести твоего отца в спальню. Ты поможешь мне или, может, позвать кого-нибудь снизу?

– Я сам. Перенесем его вместе с тобой.

– Тогда поехали.

Джек взял моего отца под мышки, а я – за ноги. Диана пошла вперед открыть для нас дверь. Прижимая голову отца к своей груди, Джек следил, чтобы она не слишком моталась из стороны в сторону. Он продолжал говорить на ходу:

– Уложим его в кровать, и, если не возражаешь, я скажу Палмеру, пусть поднимется сюда и просто побудет рядом с ним. Сегодня мы больше ничего не сможем сделать. А завтра утром первым делом я вызову нашу фельдшерицу, чтобы подготовить его к похоронам. Я тоже подъеду со свидетельством о смерти. Кому-то нужно будет отвезти свидетельство в Болдок и там зарегистрировать, а также договориться в похоронном бюро. Ты сможешь съездить?

– Смогу. – (Мы уже находились в спальне.) – Что ты ищешь?

– Одеяло.

– Вон там, в нижнем ящике.

Мы накрыли отца одеялом и вышли из спальни. С остальными делами вскоре было покончено. Все поели немного, Джек больше других. Дэвид Палмер появился, выслушал нас, высказал свои соболезнования и ушел. Я позвонил своему двадцатичетырехлетнему сыну Нику, ассистенту на кафедре французской литературы в одном из университетов Средней Англии. Он сказал, что попросит кого-нибудь присмотреть за Джозефиной, моей двухлетней внучкой, а он завтра утром возьмет машину и они с женой, Люси, будут у нас где-то после обеда. С ужасом я обнаружил, что больше некому сообщить о смерти отца: его брат и сестра умерли, не оставив после себя никого, и у меня тоже не было других родственников. К половине двенадцатого, чуть ли не за час до того, как посетители, не проживающие в гостинице, обычно разъезжаются по домам, известие о смерти отца разлетелось по дому, и бар опустел. Наконец и Джек с Дианой простились со мной и Джойс у дверей нашей жилой половины.

– Не надо спускаться вниз, – сказал Джек. – Фред выпустит нас. Сейчас самое главное – как следует выспаться; Джойс, тебе одну красную «бомбочку», а ты, Морис, примешь то, что я тебе прописал: успокоительное, три таблетки. – Он добавил без обычной своей деловитости и предвзятости: – Поверь, мне жаль, что его не стало. Он был славный старик, всегда очень здраво рассуждал. Конечно, это большая утрата для тебя, Морис.

Для меня было чем-то новым услышать от него это умеренное проявление сострадания, сопровождаемое взглядом, в котором читалось сочувствие – не в адрес конкретного человека, без привязки к только что случившемуся, а сочувствие вообще, высказанное, правда, весьма лаконично. Он пожелал нам спокойной ночи ровным голосом, как это сделал бы, скажем, Фред из-за стойки бара, и первым направился к лестнице. Диана двинулась за ним, поцеловав Джойс и бросив взгляд в мою сторону, но не прямо на меня. Я был почти тронут, отметив, что она не стала напускать на себя многозначительный вид, будто ее молчаливый взгляд таит некое послание, более красноречивое, чем могут выразить какие бы то ни было слова. Надо добавить, что и до этого момента она вела себя с удивительной сдержанностью. Я подумал, что стану судить слишком строго, если начну гадать, как долго продлится эта простота общения, для нее нетипичная, однако вопрос возник сам собой. Известно, что только сильным физическим воздействием можно изменить манеру поведения и взгляды человека.

– Давай сразу ляжем, – сказала Джойс. – Ты, наверное, неважно себя чувствуешь.

И действительно, я чувствовал неимоверную усталость во всем теле, как будто простоял весь день в одной и той же позе, но мне совсем не хотелось спать или лежать в темноте, дожидаясь, когда придет сон.

– Еще глоток виски, – сказал я.

– Только самую малость, Морис. И остановись на этом, – сказала умоляюще Джойс. – Не засиживайся за бутылкой. Налей себе и принеси сюда в спальню.

Я сделал так, как она просила, сначала заглянув к Эми, которая спала, ее лицо не сохранило даже следа каких-либо переживаний; на нем отсутствовало, так сказать, выражение сосредоточенности или грусти, которые я наблюдал у взрослых женщин. Оставит ли кончина моего отца какую-то пустоту в ее детском мирке? Я попытался представить себе хоть что-нибудь из того, что, по словам Эми, она не успела сказать деду, и не смог; его отношение к внучке можно было назвать ненавязчиво добродушным, она отвечала ему тем же, только это был как бы детский вариант добродушия, живость с оттенком рассеянности, сосредоточенность на самом себе, и они никогда, насколько я мог судить по собственным наблюдениям, не вели долгих бесед. Но с тех пор, как после смерти матери Эми переехала жить ко мне, вот уже целых полтора года каждое мгновение из жизни деда протекало на ее глазах, и я замечал не раз, что в маленьком мире любая маленькая пустота – это не такое уж малое дело.

– Как она там? – спросила Джойс, когда я вернулся со своим виски в нашу спальню, устроенную рядом со спальней Эми. Обе комнаты одинаковы в ширину – от двери до окна, только в длину наша будет побольше. Стоя на этих дополнительных квадратных футах, Джойс бросила в рот одну из своих красненьких таблеток снотворного и глотнула воды.

– Спит, это уже хорошо. Ты не видела мои успокоительные?

– Вот они. Сразу три таблетки – тебе не многовато будет? При том что ты много выпил сегодня. Надеюсь, Джек все правильно тебе объяснил.

– В конце концов, это не барбитурат.

Я запил белые таблетки своим виски, наблюдая, как Джойс сбросила туфли, стянула через голову платье и повесила его на плечики в стенной шкаф. Того короткого момента, когда она отступила назад и повернулась, было достаточно, чтобы заметить под белоснежным лифчиком мягкое колыхание ее грудей, безупречно пропорциональных развороту плеч и пышной полноте грудной клетки. Она не сделала и трех шагов к кровати, как я поставил стакан на туалетный столик и обнял ее за голую талию.

Она прижалась ко мне быстро и крепко – как человек, который утешает другого. Но очень скоро поняла, что я ищу не утешения – по крайней мере, не в обычном понимании этого слова, – и тут же ее тело напряглось.

– Морис, ты с ума сошел, только не сейчас!

– Именно сейчас. Немедленно. Иди ко мне.

До этого лишь однажды мне случалось испытать подобное необоримое, всеохватывающее желание обладать женщиной, когда твое сознание плывет и впадает помимо воли в полудрему, а в теле само по себе начинает нарастать возбуждение, опережая привычный ход событий. Первый раз такое случилось в доме моей любовницы: я наблюдал, как она режет хлеб на кухне, в то время как ее муж накрывал на стол в комнате в конце коридора, так что моему сознанию и телу нужно было без малейшего промедления возвращаться в нормальное состояние. Я не мог допустить, чтобы сегодня все повторилось в точности, как в тот раз.

Джойс была совершенно голой, я еще местами одет, и, откинув край стеганого одеяла, я повалил ее на кровать. К тому моменту она уже отвечала на мои ласки томными, замедленными движениями; дышала глубоко, но в чуть учащенном ритме, с силой прижимая меня к себе, обнимая руками и ногами. Я полуосознанно чувствовал необходимость спешного конца, который, как мне казалось, можно до бесконечности оттягивать. Это было, конечно же, неосуществимо, и по какому-то едва уловимому сигналу – шуму далекой машины на дороге, или воспоминанию, или очередному движению, сделанному кем-то из нас двоих, – я довел ее и себя до крайней точки – раз, а потом еще и еще. После чего события последнего часа предстали передо мной с такой четкостью, будто до сих пор я только слышал о них в невнятном изложении с чужих слов. Мне показалось, что сердце остановилось в груди, а затем зашлось в неровном, отчаянном биении.

– Что с тобой? – спросила Джойс.

– Ничего, все в порядке.

Некоторое время я стоял не двигаясь, потом разделся полностью, накинул пижаму и отправился в ванную. Заглянув в гостиную, я увидел там вечернюю газету, аккуратно сложенную, на низком столике в том углу, где сидел отец, а в столовой все так же стояло кресло, в котором он умер. Обыденность этой картины на какое-то время успокоила меня. Вернувшись в спальню, я заметил, что Джойс, обычно общительная после любви, лежит, натянув простыню с одеялом на лицо. Это подтверждало мою догадку, что ей стыдно – не потому, что она занималась любовью в день смерти моего отца, а потому, что это доставило ей удовольствие. Однако, когда я залез в постель, она заговорила со мной голосом, в котором не было и намека на сонливость:

– Наверное, в этом нет никакого разврата, что мы с тобой вот так, поддавшись инстинкту… Природа заботится, чтобы жизнь продолжалась? Хотя и странно, у меня было такое ощущение, что инстинкт здесь ни при чем. Больше похоже на то, о чем пишут в книжках. Сама эта идея, я хочу сказать…

Я как-то не задумывался о подобном объяснении и теперь почувствовал легкое раздражение от ее проницательности или от того, что могло показаться проницательностью стороннему глазу. Все же утешала мысль, что мне приходится обсуждать этот вопрос с Джойс, а не с Дианой, которая пришла бы в восторг от такой возможности пофилософствовать и поковыряться у меня в душе.

– Я же не разыграл все это, – сказал я. – В таких ситуациях мужчина просто не способен притворяться.

– Милый, я знаю. Я другое хотела сказать. Просто, если взглянуть со стороны… – Она нащупала мою руку под одеялом. – Как думаешь, тебе удастся заснуть?

– Надеюсь, удастся. Только объясни мне одну вещь. В двух словах.

– Что именно?

– А то никак из головы не выходит. Расскажи по порядку, что произошло, когда я вышел. Если не узнаю все в точности, этот вопрос так и будет мучить меня все время.

– Ну, он заговорил о чем-то – в том смысле, что никто не имеет права беспокоить человека в его собственном доме, и вдруг замолчал, встал, но не так, как он обычно поднимается со стула, а резко, и стоит, и смотрит…

– Куда смотрит, на что?

– Не знаю. Смотрит в пустоту. В сторону двери. Затем он что-то воскликнул громко. Джек спросил, в чем дело, похоже, отцу стало плохо, и он упал на стол, а Джек подхватил его.

– Что именно он воскликнул?

– Я не поняла. Какие-то звуки. Затем Джек и я, мы вместе понесли его, и тут вернулся ты. Похоже, он не почувствовал никакой боли. Выглядело так, будто он сильно удивился.

– Может, испугался?

– Ну… если только самую малость.

– Самую малость?

– Ну, наверное, даже и не малую. Должно быть, он почувствовал, что приступ приближается; нарушение в головном мозге, сам понимаешь.

– Да. От таких вещей еще бы не испугаться. Ну ясно теперь.

– Не надо мучить себя. – Джойс крепко сжала мою руку. – Ты бы ничем не смог помочь, даже если б находился в тот момент рядом с ним.

– Да, боюсь, что не смог бы.

– Конечно, не смог бы.

– Я забыл сказать Эми, где мы его… что он в своей комнате.

– Она не войдет туда. Я прослежу за этим завтра утром. Еще минута, и я засну. Эти таблетки просто валят тебя наповал.

Мы пожелали друг другу спокойной ночи, и каждый выключил лампу у себя в изголовье. Я перевернулся на правый бок, в ту сторону, где окно, хотя его совсем не было видно в темноте. Ночь оставалась такой же теплой, но за последний час духота ощутимо спала. Подушка, казалось, накаляется, едва коснешься ее щекой, и постепенно превращается в конструкцию из жестких валиков и угловатых пластин. Сердце в груди билось тяжело и учащенно, будто перед испытанием средней тяжести, вроде зубного врача или торжественной речи, которую тебе нужно произнести. Я лежал, ожидая, когда произойдет очередная задержка и последующее учащенное биение – тот сбой ритма, который случился десять минут назад, а до этого еще раз двадцать в течение дня. Я как-то упомянул об этом явлении в разговоре с Джеком, а он ответил – скорее снисходительно, чем раздраженно, но во всяком случае с особой интонацией, – что это пустяк, что просто сердце периодически дает само себе сигнал сделать дополнительный удар, поэтому следующий толчок получается с задержкой и кажется слишком сильным. Все, что я мог возразить (про себя), так это то, что лично мне эти чертовы сбои кажутся далеко не пустяком. Минуты через две произошло то, чего я ждал: сердце екнуло, за этим последовала пауза, длительность которой заставила меня втянуть в себя воздух и задержать дыхание, а затем – несильный, но ощутимый удар в грудную клетку. Я сказал себе, что не стоит волноваться, это нервы и все пройдет, как в прошлый раз (я по природе ипохондрик), а через минуту начнет действовать успокоительное, все идет естественным образом и не следует слишком уж зацикливаться на самом себе. Видишь, уже легче, уютнее, прохладнее, умиротвореннее, уже стало дремотно и туманно…

Картина, появившаяся после того, как я сомкнул веки, представляла собой обычную зыбкую пелену темно-пурпурного, темно-серого и других оттенков, которые невозможно различить настолько, чтобы назвать их каким-то конкретным цветом. Пелена как была с самого начала, так и останется, но я начал вглядываться в нее, зная, чего ждать, не в состоянии теперь что-то изменить, потому что это просто ожидание следующего события. Почти сразу же появилось туманное желто-оранжевое свечение. Оно окрасило нечто имеющее гладкие, закругленные и удлиненные формы, какую-то деталь человеческого тела, но без какой-нибудь подсказки невозможно было определить, нога или нос передо мной, рука или палец, грудь или подбородок. Вскоре сероватый мужской профиль, почти полностью очерченный, неся на себе печать то ли озадаченности, то ли глубокого раздумья, медленно проплыл перед этой картиной и стер большую ее часть. Верхняя губа задергалась, внезапно увеличилась и стала медленно раздуваться, неторопливо набухая, пока не превратилась в обрубок толстой кишки. Второе оранжевое пятно начало вспыхивать с неравномерными промежутками в нижней части картины, и в эти моменты можно было разглядеть, как на обрубке набухли вены и он влажно поблескивает. Лицо запрокинулось и исчезло из виду. Когда оранжевое свечение потухло, все повторилось как бы заново: зыбкая коричневато-желтая пелена появилась и быстро исчезла, открыв вход в мрачный грот, стены и потолок которого показались бы живой плотью, если бы не полное отсутствие узнаваемых подробностей, только характерный внешний признак – по-луматовый-полулоснящийся отлив, присущий голой коже.

Предметы увеличивались в размере, кружились, меняли очертания, и я не смог бы определить с точностью, как долго длился этот сеанс, – возможно, пять минут или, что тоже возможно, не больше полминуты. Некоторые из видений вызывали удивление, но удивлять всегда было их свойством, хотя до сих пор я не сталкивался с чем-нибудь таким, что удивило бы меня сверх меры. Они даже начали слабеть, ужались, стали трудно различимыми. Затем мятый лоскут коричневатой плоти содрогнулся в конвульсиях и начал складываться гармошкой. Обозначились продольные полоски, они окрасились в оливково-зеленый цвет, образуя очертания молодого дерева, его ствол и ветви – из той породы деревьев, у которых множество отростков тянутся вверх более или менее вертикально и параллельно друг другу: нечто новое в среде, имеющей исключительно антропоидные формы, новое и в какой-то мере снимающее напряжение. Древовидный образ унаследовал конвульсивные, резкие движения той мясистой массы, которая его породила. Постепенно его сучья и менее крупные отростки срослись в нечто приблизительно сходное – по тем не особо строгим меркам правдоподобия, применимым в данной ситуации, – с мужскими бедрами, половыми органами и торсом примерно до уровня сосков. Выше находилось что-то плохо различимое. Каждый из этих органов сохранял свою первоначальную растительную индивидуальность, продолжая функционировать как тесное единение ствола, веток, стеблей и листьев. Я попытался вспомнить, чей рисунок или чью картину напоминает этот агломерат, но меня отвлек шум, далекий, но вполне узнаваемый: шорох листьев и потрескивание веточек, – такой звук слышен, когда человек или крупный зверь пробирается сквозь чащу. И в то же самое время освещение картины начало сдвигаться, и выступила из темноты верхняя часть груди, горло и шея, острый выступ деревянного подбородка.

Я прижал пальцы к векам и потер с ожесточением глаза: у меня не было ни малейшего желания увидеть лицо, которое увенчивало собой подобную тушу. В одну секунду, буквально в долю секунды, все исчезло – и шум, и остальное. Чтобы успокоиться, я убедил себя в том, что меня встревожил какой-то наружный звук, но я, однако, знал наверняка, что это потрескивание веток донеслось изнутри. Раньше у меня никогда не возникало сомнений, что все «виденное» мной на самом деле не существует, и теперь я был уверен: все только что «услышанное» – тоже галлюцинация. Завтра меня, может, и ужаснет перспектива регулярных или спорадических слуховых «сопровождений» моим ночным видениям, но сейчас мне было не до этого: я устал. Закрыв глаза опять, я сразу увидел, что сеанс закончился: весь накал, вся напряженность исчезла из картин, создаваемых моими глазными нервами, и колыхание темной пелены перед моим взором слабело и слабело с каждым вдохом и выдохом.

Я приблизился к самой кромке сна. Началось то, что, как я знал, неизбежно последует: судорожные подергивания. Правая ступня, вся правая нога, голова, рот и подбородок, верхняя губа, потом как будто вся верхняя половина тела выше пояса, левое запястье приходили в движение сами по себе, резко подергиваясь; пару раз этому предшествовало неуловимое, едва заметное ощущение, дающее знать о приближающемся толчке, но чаще совсем ничего нельзя было предугадать. Иногда сон на мгновение пропадал после сдвоенных, как я полагаю, конвульсий, хотя я не успевал установить, где именно дергает, а потом сразу трижды толкнуло в плече – будто чья-то рука встряхнула меня спящего, и, если бы я не помнил схожих острых ощущений, случавшихся ранее, это сильно встревожило бы меня теперь. А потом образы – и мысли и слова – появились неизвестно откуда, и все смешалось в нечто новое, имеющее все более отдаленное отношение ко мне: красивое платье, извините, вас просят к, вам следует понять, очень вкусный суп, если в моих силах, давным-давно, быть очень пыльным, не соглашаться с тем, как он, в ту секунду, как она оказалась там и впоследствии, вода с чем-то, там у камина, милая, дерево, ложа, окно, плечи, лестничные ступени, жарко, извини, человек…




Глава 2

Доктор Томас Андерхилл


В десять утра я находился в кабинете; мы с Дэвидом Палмером заканчивали обсуждение наших планов на сегодняшний день.

– Как там Рамон? – спросил я.

– Он уже закончил с салатницами, и неплохо справился, надо признать, если не вдаваться в подробности, и я поставил его на кофейники. Пока что никаких жалоб. С его стороны, я имею в виду.

– Проследи за ним, будь добр, когда он будет выполнять поручения главного повара. И чашечки для приготовления мороженого – растолкуй ему, что они должны быть идеально чистыми, пусть даже клиенты и не видят их никогда.

– Я уже объяснил ему это, мистер Оллингтон.

– Хорошо, но напомни еще раз, а если надо, так и пригрози. Скажи ему, чтобы принес их мне перед обедом, и я лично проверю. Да, вот что еще – пусть сделают две дополнительные порции нам наверх, у меня сын с женой приезжают. Ну, все как будто?

– Еще один вопрос. Пропало банное полотенце – из номера, где останавливалась та парочка из Бирмингема, и пепельница – тяжелая такая, стеклянная.

– Знаешь, Дэвид, меня подмывает сесть за руль и смотаться в Бирмингем, найти, где живут эти мерзавцы, вломиться, когда их не будет дома, и забрать свое полотенце. Это единственный способ получить его обратно. Или будем впредь вешать в номерах старые половые тряпки и кухонные салфетки, а под окурки выдавать консервные банки из-под зеленого горошка. Давно пора так сделать, и больше никогда не возникнет проблем. А другого выхода не вижу, ей-богу. Если у тебя все, то я поеду в Болдок.

– У меня все, мистер Оллингтон. – На лице Дэвида, вытянутом и чуточку смешном, появилось строгое выражение. – Я еще хотел сказать, что если требуется какая-то помощь помимо кухни и бара, то можете на меня рассчитывать. Вы только скажите. И остальная прислуга так же настроена.

– Спасибо, Дэвид. В данную минуту мне ничего в голову не приходит, но, если что-то понадобится, я обязательно дам тебе знать.

Оставшись один, я собрал выручку, которую нужно было отвезти в банк, нашел и сунул в карман список вин, приготовленный для моего поставщика, надел свою клетчатую кепку и вышел в прихожую. Уборщица – моложавая, довольно симпатичная женщина в джинсах и майке – направлялась с пылесосом в обеденный зал.

– Сегодня на улице прохладней, – сказала она, быстро подняв и опустив брови, словно оценивая, как я выгляжу или как на мне сидит костюм.

– Но к ночи опять станет жарко, как вчера, вот увидите.

Она кивнула, давая понять, что услышала мой ответ, и скрылась за дверью. Уборщица была из тех людей, на которых рождение или смерть других человеческих существ не производит особого впечатления. Затем появилась Эми, чуть ли не по-праздничному одетая в чистенькую рубашку с разноцветными полосками и юбку. Она спросила нетерпеливо:

– Скоро поедем, папа?

– Эми, дорогая… – Я только сейчас вспомнил о своем вчерашнем обещании. – Извини, но боюсь, что нам с тобой придется перенести поездку на какой-нибудь другой день.

– Папа! Ну опять невезуха. А почему?

– Ну… Мы договаривались до того, как…

– До того, как умер дед? Знаю. Только какая связь между тем и этим? Он бы не стал возражать, чтобы я тоже поехала. Ему нравилось, когда мы с тобой делали что-то вместе.

– Я помню, только сегодня появились непредвиденные дела, надо будет оформить свидетельство о смерти в муниципалитете и зайти в похоронное бюро. Тебе будет совсем неинтересно.

– Да не страшно. А что такое муниципалитет?

– Это такое место, где сидят люди, которые руководят всем в городе.

– Да ничего. Я могу посидеть и подождать тебя в машине. Ты ведь все равно зайдешь куда-нибудь выпить кофе, правда? Я похожу по магазинам, а потом встретимся у машины.

– Мне очень жаль, Эми… – И мне действительно было жаль, но я чувствовал, что просто не выдержу этого – что рядом со мной в течение двух часов, не меньше, будет постоянно находиться кто-то, пусть даже настроенный очень доброжелательно, – и я уже давно понял, что не способен полностью расслабиться в присутствии Эми. – Когда возникают обстоятельства такого рода, детям лучше не присутствовать. Лучше съездишь со мной завтра.

Мои слова только разозлили ее.

– Ну, блин. Я не хочу завтра, я хочу сегодня. Ты просто решил избавиться от меня.

– Эми, давай без крика.

– Тебе наплевать на меня. Тебе все равно, чем я занимаюсь. Мне все время нечем заняться.

– Можешь помочь Джойс с приборкой в номерах, это нужное…

– Ну просто фантастика! Огромное спасибочко, папочка.

– Я не позволю, чтобы ты разговаривала с отцом в таком тоне.

– В каком в таком? Вот стану колоться и курить травку, и тогда тебе станет не все равно. Нет, тебе и тогда будет наплевать. Тебя ничего не волнует.

– Эми, иди к себе в комнату.

Она издала трубный звук, что-то среднее между рыданием и стоном, и ушла, демонстративно топая ногами. Я ждал, пока не услышал – довольно отчетливо – сквозь толщину стен, как хлопнула дверь ее комнаты. И в ту же секунду с безукоризненной точностью в обеденном зале загудел пылесос. Я вышел наружу.

И в самом деле сегодня было прохладнее. Солнце, стоявшее прямо над тем самым перелеском, куда, как утверждают, был направлен пристальный взгляд бестелесного Томаса Андерхилла, еще не пробилось своими лучами сквозь тонкую пелену то ли тумана, то ли низких облаков. Пересекая двор, в углу которого стоял мой «фольксваген», я поздравил себе с тем, что скоро начну наслаждаться одиночеством (не избавлением от Эми, а именно одиночеством), и, как всегда, тут же выяснилось, что быть в одиночестве – это остаться наедине с самим собой, с наружной оболочкой и внутренним содержанием всего тела, со своими воспоминаниями, и предчувствиями, и сегодняшними ощущениями, наедине с той трудно очерчиваемой окружностью бытия, которая включает в себя все перечисленное, а кроме того, еще нечто не поддающееся перечислению, и наедине со множеством тревог, присущих этому очерченному целому. Двое – компания, что уже плохо само по себе, но один – это целая толпа.

Заводя свой «фольксваген», я почувствовал тупую боль, которая возникла в нижней части спины, слева, пониже поясницы. И где-то полминуты она не отпускала, затем сразу утихла. Это повторялось у меня уже в течение недели. Была ли боль сегодня острее, чем в тот день, когда я впервые обратил на нее внимание, чаще ли стали приступы и дольше ли длятся теперь? Мне казалось, что верно и первое, и второе. Это рак почки. Нет, это не рак почки, а то заболевание, при котором почка отказывается функционировать и требуется удалить ее хирургическим путем, и тогда вторая почка вполне удовлетворительно справляется с нагрузкой, пока тоже не выходит из строя, и ее тоже приходится удалить хирургическим путем, после чего ты полностью зависишь от аппарата. Нет, это не болезнь почки, а всего лишь незначительное воспаление, вызванное чрезмерным употреблением алкоголя, от него с легкостью избавишься, выпив несколько рюмок джина марки «Холланд», сократив при этом дозы других напитков. Нет, это не воспаление. Или воспаление, но лишь в том смысле, что так называют обычно любую пустяковую боль или покашливание, которые пройдут незаметно и сами собой, если ты перестанешь о них думать. Эх, кто научит, как избавиться от мыслей по поводу этой да и любой другой боли?

Боль вернулась, когда я сворачивал на юго-запад, выезжая на шоссе А-595, и длилась на этот раз чуть больше двадцати секунд; правда, мне могло просто показаться, что больше двадцати. Я сказал себе: человеческое воображение было бы куда более приятным даром природы, если бы человек сам мог определять, когда включать его, а когда отключать. От этого оно стало бы только полезней. Что касается моей фантазии, ее явно не хватало, когда я попытался представить, что я буду делать в том случае, если моим почкам действительно грозит что-то смертельное. В прошлом на меня обрушивалось несколько серьезных недугов, но до сих пор медицина успешно с ними справлялась. Предыдущим летом мне удалось остановить и даже дать обратный ход хорее Хантингтона – прогрессирующему заболеванию нервной системы, которое ведет к полной потере двигательных функций и в большинстве случаев не поддается лечению, – для этого я всего лишь уменьшил ежедневное потребление виски. Где-то года два тому назад рак толстой кишки начал затухать и больше не давал знать о себе, как только я перестал есть местные сливы-венгерки, распрощался с привычкой выпивать ежедневно две бутылки кларета и обуздал свою страсть к сырому луку, соленьям и тушеному мясу в пряном соусе. Новая, более мощная лампа на письменном столе избавила меня от опасной опухоли в головном мозгу. Все остальные раны, опухоли, атрофии и редкие вирусные инфекции исцелялись таким же способом. Пока что.

Именно в этом суть дела. Ипохондрия у соседей и знакомых – это для нас хороший повод отпустить в их адрес какую-нибудь шутку. Мы снисходительно улыбнемся – если, конечно, вообще обратим внимание. Но вдруг зацепило нас самих, и тут кончается нервным смехом – после того, как приступ ипохондрии миновал. Проблема с ипохондриками в том, что они ошибаются насчет своего здоровья в девятистах девяносто девяти случаях и попадают в точку в тысячном случае, или в тысяча первом, или в следующем, тысяча втором. Как только я пришел к подобному выводу, боль в спине словно сделала к нему изящное дополнение в виде восклицательного знака, вернувшись примерно на полминуты.

Я влился в поток машин на автостраде А-507; въезжая в Болдок, я не мог вспомнить, как я добирался, и что делал, и что видел по дороге. Теперь, когда предстояло закончить последние дела, имеющие отношение к отцу (и больше никогда не будет дел, связанных с ним!), мысли о нем не давали мне сосредоточиться на том, что я делаю. Я оставил «фольксваген» на широкой главной улице городка, вспоминая, как мы с отцом играли в крикет на песчаном пляже в заливе Певенси в 1925-м или, дай бог памяти, 1926 году. Один раз я выиграл с первого мяча, и он похвалил меня за такое мастерство, приняв свое поражение без раздражения или обиды. Пока оформлялось свидетельство о смерти, я думал о тех прогулках в деревню, которые отец совершал каждое утро, и я жалел, что не могу составить ему компанию хотя бы еще раз. К тому времени как я добрался до похоронного бюро, в моих воспоминаниях всплыло его первое кровоизлияние в мозг и выздоровление, а в банке я пытался представить себе душевное состояние отца после того удара, и когда мне в какой-то степени это удалось, ноги понесли меня прямо через дорогу в пивную «Георгий и дракон». Часы показывали ровно половину двенадцатого. Я остановил свое внимание на тех делах, которыми занимаюсь, и этого быстрого взгляда хватило, чтобы понять, каким обыденным и скучным было все, что я делаю, и даже не то чтобы каким-то по-особенному несущественным, а просто мелочным: регистрация свидетельства, похоронное бюро, банковский служащий – в такой или любой иной последовательности.

Выпив по-быстрому три двойных виски, я почувствовал себя получше; честно говоря, я опьянел, был пьян и ощущал ту первозданную бодрость, тот полумистический взлет духа, который каждый раз обещает длиться целую вечность. Не существовало ничего такого важного, что заслуживало внимания; вернее, я не был расположен до чего-либо докапываться, поскольку не желал делать усилий и концентрировать на чем-то свое внимание. Жизнь и смерть не казались такой уж большой проблемой, это были лишь два явления, вокруг которых имеют свойство роиться определенные ложные представления довольно-таки примитивного свойства. Иначе выражаясь (или попросту говоря), каждая проблема – в действительности – это не проблема. Я кивал, одобряя свой мыслительный процесс и неоспоримую силу своих логических выводов, тогда как ноги несли меня уже из пивной и в ту сторону, где, как я полагал, имелись все основания найти оставленный мною «фольксваген».

На поиски ушло какое-то время. По правде говоря, я все еще искал свою «тачку», как вдруг оказалось, что я занимаюсь этим не в Болдоке, а во дворе «Лесовика», куда, видать, я только что ее пригнал. Я с удивлением обнаружил вмятину на заднем крыле машины и был готов поклясться, что вижу ее впервые. Это в какой-то степени обеспокоило меня, но потом я сообразил, что происшествие, не помешавшее моему возвращению домой, не представляло особой значимости. В следующий момент я находился уже в прихожей, разговаривал с Дэвидом Палмером очень ясным и связным языком, но с трудом вспоминая, о чем шла речь за десять секунд до этого. Похоже, он уверял меня, что все мои тревоги, вопросы и рассуждения, интересные и, вне всякого сомнения, ценные, не требуют немедленного исполнения. Сопровождаемый для чего-то Фредом, он проводил меня до лестницы, где я задержался на некоторое время, втолковывая им, что я не нуждаюсь и не потерплю ничьей помощи.

Я добрался до лестничной площадки второго этажа абсолютно без проблем, но, правда, затратив на подъем немало сил; это, кстати, способствовало тому, что я начал постепенно приходить в норму. Чтобы память отключалась в середине рабочего дня – такого со мной еще не бывало, да и как меня угораздило вырубиться после каких-то нескольких рюмок? Ну, сегодня исключительный день. Я направился по коридору к нашей жилой половине, как вдруг та женщина, которую я видел вчера вечером почти на этом самом месте (понятия не имею, откуда она взялась), прошла мимо меня и заторопилась вниз. Недолго думая, я окликнул ее, правда, не тем тоном, который должен быть у хозяина гостиницы:

– Что вы здесь делаете?

Она будто не услышала и начала спускаться, а когда я после далеко не блистательного преследования ухватился за перила лестницы, женщина уже исчезла из виду.

Я побежал вниз – как можно быстрее, но остерегаясь падения, так что на деле все получилось довольно медленно. Дэвид в этот момент находился у входа в обеденный зал, он только сделал шаг вниз по ступенькам, как я окликнул его по имени – очень громко, к собственному удивлению, – и он резко обернулся:

– Да, мистер Оллингтон. Что-то случилось?

– Послушай, Дэвид…

– Привет, папа, – раздался голос моего сына Ника. – Мы добрались быстрее, чем…

– Одну минутку, Ник. Дэвид, ты видел женщину, она вот только что спустилась по лестнице?

– Нет, что-то я не заметил…

– В длинном платье и волосы рыжеватые такие. Бог мой, ну буквально десять – пятнадцать секунд до того, как я позвал тебя.

Дэвид задумался и так долго не отвечал, что мне захотелось заорать на него. У меня была возможность бросить взгляд по сторонам и проверить, не привлекаем ли мы внимания посторонних, но я не отрывал глаз от Дэвида. В конце концов он сказал:

– Я не заметил здесь никого из посторонних, но я шел из бара, по сторонам не смотрел, так что извините…

– Все в порядке, Дэвид, не нужно извинений. Мне показалось, что я узнал клиента, который как– то всучил мне чек, а на банковском счету у него не было ни гроша, вот и все. Забудем. Если будут какие-нибудь проблемы насчет ужина, дай мне знать. Привет, Ник. – Мы поцеловались. – Где Люси? Как доехали?

– Доехали нормально. Она зашла во флигель помыть руки. Что тут у тебя происходит, папа?

– Ничего. То есть был трудный денек, сам понимаешь, когда пришлось все это…

– Нет, сейчас что с тобой случилось? Такой вид, будто тебя напугали или… даже не знаю, что стряслось.

– А-а, ничего.

Но испугаться – я действительно испугался. По правде говоря, испуг остался. И я не знал, что страшнее: та мысль, которая пришла мне в голову, или сам факт ее возникновения? И судя по всему, она не оставила меня в покое. Поэтому я сказал себе: пусть сидит в голове, не буду трогать ее…

– Честно говоря, Ник, я опрокинул несколько рюмок в Болдоке, что вполне объяснимо; может, уж слишком поторопился. Да ладно, вот только я чуть было не скатился сейчас кубарем по этим ступенькам, когда погнался за одной дамочкой. Мог свернуть себе шею. Так что получил встряску. Ну, сам понимаешь…

Ник смотрел на меня бесстрастно – высокий, с квадратными плечами, с темными волосами и глазами, унаследованными от матери. Он догадывался, что я не говорю ему всей правды, но не собирался ловить меня на этом.

– Тогда надо опрокинуть еще одну, и все придет в норму, – сказал он быстро с той уступчивостью, которая впервые прозвучала в его голосе, когда он был еще десятилетним мальчиком. – Поднимемся наверх? Люси сама найдет дорогу.

Через несколько минут Люси вошла в столовую, где Ник, Джойс и я ждали ее. Она поцеловала меня в щеку, всем своим видом ясно давая понять, что при всей своей неприязни и недоброжелательности ко мне она не будет, в силу понятных обстоятельств, доставать меня сегодня, если ее не спровоцируют. Я никогда не мог понять, что мой сын нашел в этой коренастой, низенькой особе со вздернутым носиком, коротко стриженными волосами неопределенного цвета, вычурными шалями и сумочками с бахромой. А он ни разу не сделал попытки просветить меня на этот счет. Должен признать, однако, что они как будто ладили друг с другом.

Эми вошла и смотрела на меня долгим взглядом, пока я не обратил наконец внимания на ее грязный свитер и дырявые джинсы, в которые она облачилась вместо своего утреннего наряда. Затем, продолжая периодически поглядывать в мою сторону, она пересекла комнату и принялась любезничать с Люси, которую презирала за снобизм, – зная, что эта нелюбовь хорошо мне известна. Я говорил о чем-то с Ником, а мой мозг работал вовсю над засевшей в нем мыслью, как смышленый зверек, умеющий делать все самостоятельно: собирал факты, сортировал вопросы, догадки и умозаключения. Эта кропотливая работа продолжалась все время, пока накрывали на стол.

Джойс выставила холодные закуски: артишоки с соусом, брейденхэмскую ветчину, язык, законсервированный лично нашим шеф-поваром, пирог с начинкой из дичи его же приготовления, салаты и набор сыров с редисом и репчатым луком. Я не дотронулся до артишоков, к этому блюду я всегда питал неприязнь – из чисто биологических соображений. Я пришел к выводу, что тем, кто страдает от избыточного веса, следует потреблять только артишоки, поскольку в ваше тело поступает меньше калорий, чем то их количество, которое вы растрачиваете в тяжких усилиях извлечь из этого сорняка те крупицы питательного вещества, которые в кем содержатся. Мне рисовалась и такая картина: человек небольшого роста, вынужденный, в силу своих физических данных, питаться часто – с той же периодичностью, как, предположим, землеройка или крот, – в скором времени умрет от голода или изнеможения (или от того и другого вместе), если его запереть на складе с артишоками, а еще более скорая смерть наступит, если обязать его исполнять этот дурацкий ритуал с маканием каждого листочка в соус из прованского масла, уксуса и пряностей. Но сейчас я не стал распространяться на этот счет отчасти по той причине, что Джойс, которая любит все съестное и в особенности артишоки, всегда набрасывается на меня с обвинениями, что я не ценю еду.

И в этом есть доля правды. Для меня еда тормозит все остальные виды деятельности: уходит куча времени, пока мы ее поглощаем и пока ждем, когда нам подадут новую порцию съестного; ко всему прочему она ввергает нас в состояние какой-то тупости до и после приема пищи. Кое с чем я еще могу мириться. Фрукты сами собой проскальзывают в желудок, хлеб быстро разжевывается, и все, что легко глотается и не лишено пикантного вкуса, имеет самобытную ценность и может претендовать на наше внимание в отличие от стандартного «приема пищи». Что касается остальных продуктов, то методичное пережевывание грубой животной ткани, вытаскивание костей из безвкусной рыбной массы, заполнившей тебе весь рот, или усилия, затраченные на абсолютно бесполезные овощи, – в моем понимании это далеко не самый лучший способ доставить себе удовольствие. Секс, по крайней мере, не требует параллельного словоизлияния, а выпивка не нуждается в жевательных движениях.

Хоть и зашла речь о выпивке, это никак не относится к тогдашнему обеду. Стараясь сосредоточить мысли на личном неприятии еды, я полил ломтик ветчины и пластик языка кисло-сладкой приправой и острым соусом, запил эту комбинацию крепким виски с содовой из высокого стакана. На вид смесь выглядела не такой уж крепкой благодаря тому, что я налил в стакан один из тех светлых сортов шотландского виски, которые приходятся очень кстати, когда вы жаждете глотнуть настоящего зелья, но вам необходимо, чтобы окружающие думали, будто у вас в стакане почти одна содовая. Лук и редис помогли мне осилить небольшой ломтик свежего чеддера; я очень неплохо перекусил. Был подан кофе, это традиционное средство, которое служит искусственному продлению тех частностей и той общей атмосферы, которая окружает поглощение пищи. Я выпил несколько чашек – не с целью протрезветь, ибо кофе в этом не помощник, и я был уже настолько трезв, насколько мог только желать, но для того, чтобы поддерживать в себе по возможности бодрое состояние духа, мне нужно было сохранить хоть какую-то форму для второй половины дня.

Как только Эми вышла из-за стола, я принял решение. Когда идет разговор между двумя людьми, существует опасность, что ваш собеседник станет внимательно слушать и принимать всерьез то, что вы говорите. Риск такого рода отсутствует, когда собираются больше двух человек.

Так что я отказался от мысли переговорить с Ником попозже и в сторонке; налив себе еще кофе, я обратился к нему – в большей степени к нему, чем к остальным, – сказав как бы между прочим:

– Знаешь, я тут думал, и мне показалось, что вроде бы… что-то странное произошло в тот момент, как умер наш старик.

– Странное в каком смысле? – спросила резко Люси, намереваясь остановить меня до того, как я безвозвратно увязну в рассуждениях о футболе или перспективах нового урожая.

– Сейчас объясню. По словам Джойс, как раз перед тем, как у него произошел удар, старик встал и пристально посмотрел в сторону двери – только там ничего не было. Второй момент. За секунду до смерти он пробормотал «кто» и еще «там около»… Мне кажется, он хотел спросить у меня: «Кто там стоял около двери?» То есть…

– Не вижу в этом ничего странного, – сказала Люси. – С ним случился удар, и он, вероятно…

– Продолжай, отец, – сказал Ник.

– Итак, это во-первых. Во-вторых, за несколько минут до удара он заговорил о том, что слышал шаги: кто-то ходил взад-вперед здесь по коридору. Не думаю, что кто-то действительно топтался на нашем этаже, хотя, должен сказать, этот момент не имеет особого значения. Еще: дважды, вчера вечером и сегодня где-то около часа назад, я видел на верхней лестничной площадке женщину, одетую, как бы это выразиться, в одежду, какую носили, должно быть, в восемнадцатом веке, – простое домашнее платье. И в обоих случаях она словно испарилась. Про вчерашний вечер не берусь утверждать, но сегодня, когда она стала спускаться по ступенькам, я пошел следом; однако никто не видел, куда она подевалась. Если бы она вышла через парадную дверь, Ник заметил бы ее, ведь так, Ник? Извини, в тот момент я наплел тебе про нее какую-то чушь, но тогда я был чуточку не в себе. Так вот, вам не встретился кто-нибудь похожий на мое описание, когда вы входили в гостиницу?

Почувствовав облегчение, которого жаждал, облегчение просто оттого, что выложил кому-то свои соображения, я невольно оставил свой первоначальный небрежный тон. Отвечая мне, Ник тщательно подбирал слова:

– Конечно, если бы кто-нибудь выходил, я не мог не заметить. Но в дверях нам никто не встретился. Ну так и что дальше? Кто, по-твоему, была та женщина?

Я чувствовал, что не смогу произнести слово, которое вертелось у меня на языке.

– Ну ты ведь слышал историю, будто в нашем доме… как будто нечисто. Не знаю, как следует относиться к подобным вещам, но о них иногда приходится задумываться. И потом, поведение Виктора… – Я взглянул туда, где у камина сидел кот, подогнув под себя лапки, похожий на супницу, накрытую крышкой, само воплощение домашнего любимца, с которым никогда не случалось ничего из ряда вон выходящего… Почти ничего. – Он вел себя так, будто его сильно напугали, и как раз в тот момент, когда у отца случился удар. Он вылетел из комнаты и прошмыгнул у меня под ногами здесь на пороге. По-настоящему был перепуган.

На этом запас моих мыслей иссяк. У моих слушателей, у всех троих, был такой вид, будто они в течение длительного времени внимали диалогу, пусть даже и не очень странному, пусть без особых сюрпризов, но в конце которого у всех возникает чувство неловкости, и скрыть его нельзя иначе как громким откровенным смешком. Я почувствовал себя болтуном, позером и самым настоящим дураком. В конце концов Люси пошевелилась и сказала рассудительно (я вспомнил, что она закончила какие-то курсы с уклоном в философию в одном из «новых» университетов, получив диплом второй степени):

– Если я правильно понимаю, ты клонишь к тому, что в доме водятся привидения.

Услышав, как это слово произнесли вслух, я совсем потерял присутствие духа. Я тщетно выискивал в себе хоть капельку иронии, чтобы пошутить насчет заколдованных домов и по-старинному одетых, куда-то исчезающих женщин, которые невольно наводят некоторых людей на мысль о привидениях.

Я просто сказал:

– Да.

– Ну, во-первых, как было установлено, не кошки, а собаки реагируют на паранормальные явления. Нам не узнать, что увидел твой отец, если он вообще что-то видел, и ты строишь догадки на том, что он успел сказать, на нескольких бессвязных словах; наверное, ты и не расслышал их как следует. Что касается женщины, которая встретилась тебе, ну… Кто угодно мог подняться наверх из прихожей, потом снова спуститься. Ты уверен, что она не вошла в один из номеров на первом этаже или в женский туалет, например?

– Нет, полной уверенности у меня нет. А как насчет шагов в коридоре?

– Шаги в коридоре? Ты только что говорил, что это не так важно.

– Мм… – Я отпил из своей чашки.

– Мне помнится, ты рассказывал о вашем привидении; считают, что оно появляется в обеденном зале, но речь шла о мужчине, так ведь? Разве ходили слухи о привидении-женщине?

– Нет.

Теперь Люси могла бы добавить: «Что и требовалось доказать», но в этом не было необходимости. Ник смотрел на меня снисходительно, Джойс раздраженно, – вернее, с тем чувством, которое могло бы перерасти в раздражение, если б не смерть отца, только что упомянутая в разговоре. Я порылся в памяти; это было нелегким делом. Какие-то сдвиги в обмене веществ или, возможно, те сто пятьдесят граммов виски, которые я только что проглотил, привели меня в легкое опьянение. Затем, вопреки неблагоприятным обстоятельствам, кое-что всплыло на поверхность. Я снова обратился к Люси:

– А если б существовала история о привидении женского пола, одетого так, как я описывал, тогда бы ты поверила, что я увидел именно его?

– Да, – сказала она, своим ответом снова загоняя меня в тупик и не скрывая, что она прекрасно сознает это.

– Итак, ты признаешься, что веришь в привидения?

– Да. В том смысле, что я верю, когда люди рассказывают, что они видели привидение. Думаю, любой логически рассуждающий человек ответит точно так, как я. Естественно, это две разные вещи: говорить, что ты видел живого человека, и утверждать, что ты видел призрак. Призрак – это нечто из мира иного, ты не можешь сфотографировать его или как-то еще запечатлеть. Но люди видят их иногда.

– Ты хочешь сказать, что кое-кому кажется, будто они видят привидения, – сказал Ник. – Это плод их воображения.

– Ну не совсем так, дорогой. Я бы предложила такое объяснение: призраки являются им примерно так же, как у некоторых бывают галлюцинации или видения на религиозной почве. Например, мы не говорим, что святой Бернадетте показалось, будто она видит Деву Марию; мы бы сказали так, если б намеревались обвинить ее в извращении фактов или если б хотели намекнуть, что она ошиблась, обманулась. Если у нас в мыслях этого нет, мы говорим, что она видела Деву Марию.

– Которой, фактически, она видеть не могла. Я бы назвал это галлюцинацией. То же самое с привидениями.

– Сходство есть, конечно, но оно прослеживается не во всем. – Замолчав, Люси открыла свою сумочку, украшенную красно-белыми полосками и бахромой, последнее свое приобретение, сделанное, вне всяких сомнений, в каком-то особом магазинчике, и достала пачку ментоловых сигарет. Она закурила и вернулась к тщательному анализу проблемы. – Разные люди видят одно и то же привидение – одновременно или в разное время. Галлюцинации – нечто совсем иное. У человека могут возникнуть галлюцинации, если мы дадим ему определенные препараты, но нельзя сделать так, чтобы у него появились точно такие галлюцинации, как у кого-то другого. Ты можешь увидеть то же самое привидение, которое видели другие, и только потом обнаружить, что другие видели его до тебя. Также не бывает, что помимо призрака тебе привидится куча всяких других вещей, как это случается в галлюцинациях. Оставим человека в доме, где водятся привидения, и он, возможно, увидит их – даже если он и не знал до этого, что они там водятся. Дадим человеку психоделический препарат, и у него возникнут галлюцинации. В обоих случаях мы не знаем, откуда взялись привидения и откуда галлюцинации, но можно с уверенностью утверждать, что объяснение в каждом случае будет иное.

– Джойс, а ты что думаешь? – спросил Ник, который внимательно прислушивался ко всем аргументам, хотя и с таким видом, что решается вопрос о правильности какой-то абстрактной теории и не более того.

– Я в этом не разбираюсь, – сказала Джойс, – но мне кажется, что привидения – чушь собачья. Их нет, и ничего подобного быть не может. Морис переволновался, и, как это бывает, у него чуточку разыгралось воображение.

– Примерно так я и думаю, – сказал Ник. Люси поигрывала пачкой сигарет и хмурилась каким-то свои соображениям, как будто продолжая мысленно развивать свою точку зрения.

Я был абсолютно прав, предполагая, что меня не воспримут всерьез; под серьезным отношением я, похоже, имел в виду какую-то ответную обеспокоенность. Я предпочел бы выслушать обвинения в сумасшествии или насмешливые возгласы вместо этой трезвой, уравновешенной оценки моих признаний.

– Ладно, и что же мне делать теперь? – спросил я.

– Забудь обо всем этом, папа, – сказал Ник, и Джойс кивнула одобрительно.

Люси сделала вдох и произнесла задумчиво:

– Если эта женщина появится снова, попробуй дотронуться до нее. Попытайся разговорить ее. Было бы очень неплохо, если б тебе удалось это, потому что известно всего несколько по-настоящему достоверных случаев, когда привидение хоть что-нибудь произнесло вслух. В любом случае иди следом за ней и проверь, видят ли ее другие люди. Это сыграло бы важную роль в подтверждении твоей теории.

– Что-то не вижу никакой теории во всем этом, – сказала Джойс.

– Ну… во всяком случае это интересно.

Я почувствовал, что начинаю злиться на Люси. Только она одна дала мне практический совет, которому я сразу решил последовать, но мне не нравилась ее непререкаемая рассудительность и этот ее вид, будто говорящий: «Хоть я и моложе тебя на тридцать лет, но накопила столько ума и познаний, что могу разобраться в любой загадке, какую бы ни подсунула жизнь, и при этом разобраться лучше, чем ты!» Я спросил тоном, в котором, хотелось надеяться, не прозвучало ничего, кроме простого интереса:

– Люси, похоже, тебе известно кое-что о подобных явлениях. Ты специально изучала все это?

– Нет, зачем же специально, – сказала она, упрекая меня за подобную мысль (она ведь прошла университетский курс не по привидениям!). – Но я интересовалась этим вопросом. Я писала научную работу об анализе утверждений, не поддающихся проверке, и меня поразило, что когда человек говорит, будто он видел привидение, это выделяется в особый класс утверждений, которые никак не проверить. Я читала кое-какие сообщения, записанные со слов очевидцев. И как я заметила, существуют очень любопытные совпадения. Например, такой момент: перед появлением призрака понижается температура или наблюдателю кажется, что она понижается. Утверждалось, что термометры фиксируют это, хотя мне не верится. Может, это чисто субъективное ощущение, когда человек погружается в то психологическое состояние, в котором он только и способен увидеть привидение. Тебе не стало холодно перед тем, как ты увидел ту женщину?

– Нет. Жарко было. Я хочу сказать, что не почувствовал никаких изменений.

– Значит, нет. Мое личное мнение: с привидениями это никак не связано. По крайней мере до настоящего момента. Но скажи мне… Морис, – произнесла Люси, лишь маленьким намеком давая понять, чего ей стоило назвать меня по имени… – Ты сам как считаешь, ты-то веришь в привидения?

– Даже не знаю, ей-богу. – Если бы вчерашние и сегодняшние события не заставили меня по-иному взглянуть на вещи, я бы не задумываясь ответил «нет». Я не совсем уж такой идиот, я бы просто не стал покупать «Лесовик», если б узнал, что ходят разные слухи и есть живые свидетели, видевшие здесь привидений. – Конечно, если появятся какие-то дополнительные факты…

– Любые факты, так бы я поставила вопрос. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что тебе только померещилось, будто ты увидел привидение.

На этом была поставлена точка, все поднялись из-за стола. Джойс ушла проверять постельное белье. Я сказал, что прилягу вздремнуть ненадолго, а потом съезжу за фруктами и овощами на соседние фермы. Ник сказал, что в таком случае он, если я не возражаю, позвонит Джону Дуринксу-Уильямсу, специалисту по романской филологии, своему научному руководителю в колледже Святого Матфея, и постарается организовать поездку в Кембридж; они с Люси выпьют там по чашечке кофе с Джоном и будут обратно к шести часам. Я согласился, что это просто великолепная мысль, и на этом мы расстались.

Было без десяти три. Я принял душ, надел чистое белье и приготовился к свиданию с Дианой. Какое-то необъяснимое чутье подсказывало мне, что она обязательно придет. Я тщательно расчесал волосы, затем мне показалось, что они стали уж слишком напоминать ярко-рыжий парик, и изменил прическу, стараясь придать шевелюре одновременно небрежный и ухоженный вид. Когда я был наконец удовлетворен, уже не оставалось времени вздремнуть. Не берусь утверждать, что мне вообще удалось бы заснуть, – нервы давали о себе знать. В такие моменты я бываю совершенно выбит из колеи, но сейчас напряжение отчасти спало благодаря любовному томлению. Я взглянул на себя в зеркало. В целом лицо в порядке: чуть бледноватое, глаза слегка покраснели, и эта складка между подбородком и нижней губой – признак старости – она заметна, хотя и не более, чем всегда, и не вызывает физического отвращения. Единственное, что мне не нравилось, – складка, постоянно и неизменно присутствуя на подбородке, выдает другим мой нрав и скрытые тревоги; это вечная причина нежелательных и неизбежных расспросов. Точно следуя своему графику, сердце в очередной раз сбилось с ритма, и, послушно следуя его примеру, боль в спине напомнила о себе, когда я уже начал забывать про нее. Я немедленно нанес ответный удар, изобразив, глядя в зеркало, маниакальное наслаждение на лице, и твердым шагом покинул комнату. Я уже далеко не молодой повеса, чтобы отказываться от удовольствий, даже если знаешь об опасности, что они не принесут радости. Что будет, то будет.

Боль отступила. Я вывел из гаража свой грузовичок-полутонку и доехал до центра деревни. Двигатель у меня не такой уж мощный, чтобы заглушить ужасный рев и грохот нескольких землеройных машин, сравнивающих склоны холмов позади садов и огородов. Возможно, где-то в начале 1984 года, если строители будут продвигаться такими же темпами, там вырастет жилой массив, хотя лично я не представлял себе, каким идиотом надо быть, чтобы согласиться жить в том массиве.

Деревня выглядела так, будто последний житель покинул ее несколько месяцев назад. Почтовый фургон, покрытый дорожной пылью, стоял напротив магазина на развилке; его водитель, более чем вероятно, нежился в объятиях начальницы местной почты, пожилой дамы, никогда не бывшей замужем, про которую говорили, что она со странностями, и у которой, доподлинно известно, было два ребенка, рожденных вне брака, а также родная мать, прикованная болезнью к постели. Обитатели других домов (если они действительно не вымерли) предавались раздумьям об урожае пшеницы, вяло размышляли о послеобеденной дойке коров, возлагали надежды на хорошую погоду в субботний день, когда состоится крикетный матч против Сандона, опускали пакетики с чаем в заварной чайник, играли с детьми, спали. Сельская жизнь останется для тебя загадкой, пока ты не осознаешь, что она почти всегда, в какой бы уголок мира ты ни заглянул, состоит из ожидания коротких, но жестоких приступов скуки, от которых необходимо потом каким-то образом лечиться. Скука – неизбежный спутник крестьянского труда или, точнее, его следствие – возникает из неспособности этого труда дать тебе хоть какое-то ощущение продвижения вперед, поскольку иногда бывает, что вся жизнь человека уходит на мытье посуды на заднем дворе. Мне всегда казалось, что где-то после 1400 года все поголовно должны были бы отказаться от проживания в деревне.

Дом Мейбери – строение с солидным фасадом из настоящего камня, в котором когда-то мог размещаться пансион для дам, ставших на путь служения Господу, или кустарный цех по засолке огурцов, – находился в дальнем конце деревни. Я миновал его и поехал по выщербленному асфальту, окаймленному по сторонам рядами кустарника, свернул на проселочную дорогу и остановился на песчанистом, лишенном растительности участке, где проселок зажат с двух сторон засеянными полями; на этом месте я уже дважды встречался с Дианой и в обоих случаях без «ощутимых» результатов. Часы показывали тридцать две минуты четвертого.

За посевами на дальнем краю поля, ссутулившись в кабине трактора, фермер медленно волочил по огромному пространству голой земли какое-то сельхозприспособление. С того места, где я находился, эта деятельность как будто не вносила никаких изменений в окружающий мир, если не считать многочисленных борозд, оставляемых в почве. Вероятно, парень подбадривал себя мыслью, что на следующей неделе ему предстоит добиться каких-то более весомых результатов в области пахотных работ.

Его агрегат был единственным источником звуков, если не считать пения дрозда, для которого, по-видимому, не нашлось более полезного занятия. И только я с надеждой подумал, что мне, дай бог, не придется слишком долго предаваться разного рода философствованиям, как до моего слуха донесся третий звук. Я повернул голову и увидел Диану: она шла пешком, опаздывая всего на пять минут, – невообразимо рано, надо отметить, по ее дон-кихотским меркам; это показалось мне добрым знаком. На ней была темно-синяя рубашка и юбка из твида, она несла в руке сложенную газету. Газета в какой-то степени заинтриговала меня. Когда Диана поравнялась с грузовичком, я потянулся к дверце и открыл ее, но она не стала залезать в кабину.

– Вот и я, Морис, – сказала она.

– Привет, Диана. Ну что, поехали?

– Морис, тебе не кажется, что ты ведешь себя очень неординарно, если ты все-таки решил приехать сейчас, несмотря на все случившееся? – Она произнесла это с бодрой интонацией телеведущего из программы «Ваш выбор», ставя крошечные дефисы пауз между ударными слогами слов. Чтобы проговорить фразу до конца и быть при этом в поле моего зрения, ей пришлось опустить голову и согнуть колени (и при этом она должна была быть уверенной, что я останусь сидеть, изогнувшись и наклонившись в ее сторону).

– Мы можем поговорить на эту тему, когда поедем.

– Но у тебя не возникало такой мысли? Человек готов ухлестывать за чужой женой, хотя не прошло и восемнадцати часов с того момента, как у него на глазах умер отец.

Точное количество часов, названное без какой-либо запинки, выдавало предварительный подсчет и кое-что объясняло. Теперь я понимал, откуда взялась моя недавняя уверенность, что Диана придет, как было условлено: я почувствовал тогда, что она не упустит возможности устроить мне такой вот допрос с пристрастием.

– Даже не знаю, как оправдываться, – сказал я. – Залезай лучше в кабину, а я попытаюсь объяснить.

– Я вот что хотела сказать: если у кого-нибудь другого случилось бы нечто подобное, ему и в голову не пришло бы вести себя подобным образом. Почему ты не похож на других?

– Я постараюсь просветить тебя самым подробным образом буквально через минуту. Давай садись.

Как будто только теперь приняв решение, она забралась на соседнее сиденье. Я обнял ее и с силой поцеловал в губы. Она никак не отреагировала на это, но когда я положил руку ей на грудь, Диана тотчас отодвинула ее. Однако я был уверен, что сегодня она готова уступить – когда сочтет нужным, – и опять понимал причину своей уверенности. Раздвинув ноги для меня не вчера, не завтра, а именно сегодня, она прихотливо откликнется на мою прихотливую фантазию, найдет в себе странную созвучность странному мужчине; короче говоря, она получит возможность проявить себя неординарной личностью. Но прежде чем войти в роль женщины с необычными прихотями, она воспользуется в полной мере подвернувшейся возможностью и заставит меня мириться с ее допросом и достаточно долго проявлять достаточное терпение – чтобы все выглядело так, будто я признаю ее неординарность, поскольку в действительности она не нуждалась в моей оценке того мнения, которое у нее сложилось о самой себе. Все верно, но зачем тогда мне вообще стараться и что-то изображать из себя? Скорее всего она просто собиралась доставить себе удовольствие – понаблюдать, как я дергаюсь, справляясь кое-как со своим нетерпением.

Диана развернула свою газету, – конечно же, это была «Гардиан», но явно для вида, а не для чтения. Мы поехали и, приближаясь к развилке, увидели старика: тот сидел в саду около своего дома, и Диана спрятала лицо в газетные страницы. Разумная мера предосторожности и еще один благоприятный для меня знак (был бы от этого желаемый результат); но если она не хочет, чтобы ее увидели в моей машине, для чего она только что целую минуту стояла около нее у всех на виду?

– Куда ты везешь меня? – спросила она.

– Боюсь, что с выбором любовных гнездышек сегодня у нас бедновато, но день теплый, дождя не было почти две недели, так что, думаю, нам можно устроиться где-нибудь на природе. Есть идеальное местечко, не больше мили отсюда.

– Хорошо тебе знакомое, вне всяких сомнений, по прошлому опыту, когда ты использовал его с той же целью.

– Вот именно.

– Морис, не сердись, ради бога, но мне ужасно хочется задать тебе один вопрос.

– Разве я сержусь? Давай свой вопрос, проверишь, какой я на самом деле.

– Морис, все-таки откуда это в тебе, почему ты такой неисправимый бабник?

– Бабник? Да, в юности я был охоч до женщин, но это ведь сколько времени прошло с тех пор!

– Ты не-ис-пра-ви-мый бабник. В деревне все это знают: каждая смазливая бабенка, если попадет в твой дом, не может чувствовать себя в безопасности.

– Ты думаешь, так уж часто случается, что незамужние бабенки забредают в мой дом?

– Ну знаешь, им необязательно быть незамужними. Что ты скажешь по поводу жены того голландца, торговца тюльпанами?

– Почвоведа. Там другое дело. Он отключился в баре, Дэвид уложил его в кровать, а она говорит, что ей совсем не хочется спать и на дворе такая прелестная ночь. Что мне оставалось делать?

– Но что стоит за всем этим, Морис? Например, как объяснить, что ты так настойчиво добиваешься меня?

– Как объяснить? Сексуальное влечение, я полагаю.

Я понимал, что моя реплика ни в коей мере не удовлетворит мою спутницу в ее теперешнем настроении, – а надо заметить, что за те три года, что я знаю Диану, я еще не видел ее в каком-то ином настроении. Помрачнев, я пытался выудить из памяти что-нибудь краткозвучное, вместившее бы в себя доступное, обстоятельное толкование: это репродуктивное побуждение, взаимное влечение полов, утверждение себя как самца (я включил было и этот вариант, но тут же отверг), беспокойство, любопытство, мужская полигамия, и женская моногамия (старо как мир, надо признать, но все же не будем с ходу отбрасывать и такое объяснение), и многие другие версии – весь набор, обильно сдобренный порнографическим обольщением. Однако едва я приступил к пересказу этого занудного списка, как Диана сама освободила меня от дальнейших мучений, обратив внимание на наш маршрут:

– Куда мы едем? Ты везешь меня обратно в деревню.

– Деревню мы только зацепим по краю. Через минуту пересечем автостраду, там перевалим за холм; это чуть дальше того места, где лепят новый массив.

– Но это почти напротив «Лесовика».

– Не совсем. Из гостиницы это место не просматривается.

– Все-таки очень близко. – (Грузовик какого-то фермера показался впереди, и газета снова пошла в ход.) Диана сказала из-за газетных страниц: – Это тоже входит в сценарий, Морис? Дополнительная возбуждающая деталь? Тебе хочется как можно больше пикантности?

– Пикантности никакой не будет, если ты предоставишь дело мне; и повторяю, никто тебя не увидит.

– И все-таки… – Она опустила газету. – В последнее время я задаю себе еще один вопрос. Знаешь какой?

– Какой?

– Почему ты стал проявлять интерес ко мне недавно, буквально в эти вот дни. Мы знаем друг друга едва ли не с того момента, как Джек и я переехали в Фарем; ты относился ко мне чисто по-дружески, а затем вдруг начинаются эти настойчивые ухаживания. Все, что я хотела бы выяснить… откуда такая перемена?

Этот вопрос обескуражил меня сильнее всех остальных, ранее прозвучавших, – в том смысле, что я не мог придумать ответа ни сразу, ни потом. И сказал первое, что пришло в голову:

– Похоже, я начал чувствовать себя стариком. И мне остается не так уж много радостей в этом мире.

– Морис, ты говоришь абсолютную, невообразимую чушь и сам прекрасно понимаешь это, дорогой. У тебя совсем нет еще живота, на голове сохранились все волосы, и я не представляю, как это тебе удается при том, что ты так много пьешь, выглядеть на сорок четыре или сорок пять лет. Так что не говори глупостей.

Что-то примерно в таком духе она и должна была сказать, а иначе, проявив участие, фальшивое или искреннее, к потенциальному пенсионеру, она перестала бы казаться сама себе неординарной личностью. Но в любом случае мне было приятно услышать о себе такое мнение.

Итак, мы пересекли шоссе неподалеку от запущенного, заросшего кустами кладбища, на котором покоился Томас Андерхилл, поднялись в гору по извилистой узкой сельской дороге, где размытые лучи полуденного солнца падали вертикально сквозь переплетение тополиных ветвей. Сразу за гребнем холма я свернул и повел грузовик по проселку, такому узкому, что живая изгородь царапала по кабине с обеих сторон. Минуты через две я вырулил на полянку, которую обрамлял, почти полностью смыкаясь, полумесяц неправильной формы, образованный зарослями кустарника и крутой земляной насыпью, отгораживающей нас от шоссе. Я выключил мотор.

– Это и есть твое местечко?

– Да, только еще чуть дальше надо пройти. Там есть превосходная ложбинка – вон около тех кустов, ее не видно даже отсюда.

– Там не опасно?

– Я еще ни разу не видел, чтобы кто-нибудь забредал в этот закуток. А проселок теряется вот в том лесочке.

Я начал снова целовать Диану, не давая ей пуститься в рассуждения о причинах того или иного обстоятельства, которое вдруг заинтересует ее. Единственное реальное достоинство короткого платья состоит в том, что мужчина может положить руку на бедро девушки намного выше колена, и при этом нельзя будет обвинить его, что он залез к ней под юбку. Я в полной мере воспользовался представившимся преимуществом. Диана отреагировала на это и другие мои действия с экстазом, присущим всем, кто жаждет продемонстрировать нечто диаметрально противоположное своей недавней пассивности. Правда, уже через несколько секунд, улучив момент, когда я не зажимал ей рот своими губами, она спросила, вроде как с искренней заинтересованностью:

– Морис, тебе не кажется, что нам пора назвать некоторые вещи своими именами?

Я мог только гадать: что за некоторые вещи, какие еще вещи? – и мой ответ прозвучал, наверное, глупо:

– Слушай, давай забудем о всех проблемах – хотя бы на время.

– Но, Морис, ты не понимаешь, что значит «забудем». Нельзя забыть сразу обо всем на свете.

В каком-то смысле я и сам сознавал, по крайней мере до этого момента, и потом тоже буду помнить, что забываться полностью нельзя, но в тот миг ее реплики было недостаточно, чтобы вернуть меня оттуда, куда я уже зашел. Меня сдерживало только смутное, но очень ощутимое осознание другого факта: Диана еще не сказала своего слова (точнее, не высказала своего желания) и пока ничто не заставило ее отбросить это рыночное преимущество продавца над покупателем (и не возвращаться к нему как можно дольше), – и пусть лучше так и будет пока, пусть она демонстрирует свое преимущество сейчас, а не тогда, когда я уложу ее на спину. Подыгрывание ей, пусть даже оно и вызовет впоследствии досаду на самого себя, ускорит, возможно, движение Дианы мне навстречу или, по крайней мере, сократит промежутки между отдельными участками этого встречного движения. Ладно, попытка – не пытка.

– Согласен, ты права, – сказал я, выпуская ее из объятий, взял ее крепко за руку и посмотрел озабоченно мимо нее на кусты. – Мы оба взрослые люди. Нельзя кидаться в омут с закрытыми глазами.

– Морис…

– Что? – проговорил я хриплым голосом, демонстрируя свое истерзанное чувство.

– Морис, ты вдруг стал совсем другим, почему? Сначала ты изо всех сил соблазняешь меня, затем отступаешь, говоришь, что нам надо быть осмотрительными в своих поступках. Ты передумал, я правильно понимаю?

– Нет, – поспешил ответить я. – Конечно нет, только ты сказала сейчас, что надо назвать вещи своими именами, и это напомнило мне кое о чем…

– Но ты уверен, что тебе действительно хочется этого? – В ее тоне сквозила подозрительность, и я понял вдруг: будет крупной ошибкой считать, что те, кто имеет привычку говорить неискренне, городить ерунду и привлекать к себе особое внимание, сами не способны распознать в других людях те же наклонности. И когда она продолжила: – Знаешь, все это звучит так забавно, когда исходит от тебя… – я сразу уловил суть дела: говорить глупости сегодня будет прерогативой Дианы.

– Мне вообще-то… – пробормотал я и повертел в воздухе свободной рукой. – Просто я…

– Морис, – сказала она, снова чувствуя себя непринужденно и озаряя меня взглядом широко распахнутых карих глаз, – разве правильно, когда человек ставит свое личное удовольствие выше всего остального, выше счастья других людей?

– Нет, наверно. Даже не знаю.

– Ты не находишь, что в наши дни стало повседневным явлением, что каждый старается установить свои собственные правила и нормы поведения?

– Да, в этом ты очень даже права.

– И меня беспокоит: можно ли считать такое допустимым? В конце концов, ты ведь не станешь повторять следом за другими, что мы всегда лишь самцы и самки, верно?

– Не стану.

– Морис… Тебе не кажется, что сексуальное влечение – это самое загадочное, самое непредсказуемое, просто самое бе-зум-ное, что есть во всем мире?

При этих словах я немного повеселел. Диана то ли подыскивала полуосознанно какой-то сверхзаковыристый вопрос, последнее испытание, преодолев которое я сдам экзамен, а она одновременно удовлетворит свое любопытство, то ли у нее просто не осталось в запасе вопросов.

– Я всегда плохо разбирался в таких вещах, – сказал я скромно.

– Но ведь правда, что если человек не прислушивается к тому, что подсказывают ему инстинкты, он почти полностью замыкается в себе, отгораживается от остального мира и становится просто невыносим в общении.

Я слушал, и у меня появилось такое ощущение, что я уже несколько месяцев не обращал внимания на то, что подсказывают мне мои инстинкты, и, возможно, никогда и не стану обращать внимание, но в этот момент она, словно подчеркивая свою мысль о том, что нехорошо замыкаться в себе и быть невыносимым, наклонилась вперед с серьезным лицом, и моему взгляду открылся участок обнаженного тела между холмиком ее левой груди и чашечкой лифчика. Я потерял нить разговора; через пару секунд мне удалось снова сосредоточиться, но оказалось, что в этот короткий промежуток я успел брякнуть что-то вроде: «Да, мы сейчас выйдем и докажем, что мы не такие» – и начал открывать дверцу кабины со своей стороны.

Диана перехватила мою руку, поджав губы и хмурясь. Еще до того как она заговорила, я понял, что, продвинувшись вверх по лестнице на несколько коротеньких, но, в сумме, успешных ступенек, я только что соскользнул вниз на целый пролет. Но как и в общеизвестном варианте этой игры, так и в ее разновидности, которая разыгрывалась сейчас между Дианой и мной, на доске существуют отдельные участки, где одним ходом можно отыграть все, что было потеряно в предыдущем раунде, и даже набрать очков.

– Морис…

– Что?

– Морис… Наверное, если два человека по-настоящему хотят друг друга, в этом, наверное, нет ничего плохого. Ты действительно хочешь меня?

– Да, Диана, я действительно хочу тебя. Честное слово.

Она снова посмотрела на меня долгим взглядом. Возможно, она поверила моему честному слову, – и, видит бог, любой мужчина, терпеливо прошедший через все эти испытания, не завопив при этом от отчаяния, и, более того, готовый, если потребуется, вытерпеть новые муки, действительно должен был захотеть ее, и в достаточно сильной степени. Возможно, я всего лишь произнес требуемую формулу с требуемой долей убедительности, выполнив одно из условий хорошего тона в сексуальных отношениях. Возможно, не видя существенной разницы между тем, чтобы хотеть кого-то по-настоящему и просто хотеть, я все же искренне ответил на вопрос. Так или иначе, последний лестничный пролет вдруг оказался позади или, по крайней мере, мне так показалось в тот момент.

– Давай отдадимся друг другу, милый, – сказала Диана.

Теперь моя задача состояла в том, чтобы не дать ей произнести слишком много реплик, подобных этой, до того, как мы достигнем стадии, когда никаких реплик уже не потребуется. Я вылез из кабины, обошел грузовик и помог ей спрыгнуть на землю.

– Теплым ясным летом, – сказала она, сопровождая слова взглядом, направленным на небо, – когда ясно светило солнце…

– Да, было бы грех жаловаться, что нам не повезло с погодой, – пробормотал я, обнимая и привлекая ее к себе. Еще одна такая поэтическая фраза, и у меня уже точно член опустится и никогда не встанет. – По прогнозу обещали дождь к вечеру, но им ведь нельзя верить, сама знаешь, как пальцем в небо тычут. Вот мы и пришли.

Я первым спрыгнул в ложбину с высоты примерно трех-четырех футов и подхватил ее, когда она последовала за мной. Здесь было так же чисто, как вчера, когда я разведал это место, и не было видно никаких следов любовных свиданий. Наверное, у парочек из Фарема не хватало сил и энергии на любовные игры, и мужчины обзаводились женами так же нехотя, как денежными долгами и старческим маразмом.

– Морис, я уверена, что нам будет прелесть как хорошо в этом…

Я оборвал эту фразу поцелуем. И, продолжая целовать ее, я расстегнул все пуговицы ее рубашки, а затем пришел черед застежки лифчика. Ее грудь была упругой на ощупь, почти твердой. Сделав это открытие, я потянулся к земле, увлекая следом за собой Диану. Она высвободилась из моих объятий и отступила назад.

– Я хочу полностью раздеться, – сказала она. – Для встречи с тобой я должна быть голой.

Она сняла рубашку, и на этот раз я не счел нужным придираться к ее поэтическому слогу. Если она хотела, чтобы я не просто делал вид, а действительно считал ее неординарной личностью, она теперь добилась этого с куда большим успехом, чем во всех предыдущих попытках. Обнаружилось, что ее груди (кроме того, что они полные и упругие) высоко приподняты, с крупными, выпуклыми сосками; а через несколько секунд моему взгляду предстали все аккуратные формы ее тела, вся фигура с длинными, стройными ногами. В то короткое время, что Диана затратила на раздевание, ее лицо изменилось, размякло от возбуждения, утратило живость, остроту взгляда и напряженность подбородка, веки потяжелели, четкая линия губ расплылась. Расправив плечи и втянув живот, она медленно села на землю, поросшую короткой травой, и как будто только теперь заметила меня.

– Ты тоже, – сказала она.

Эта идея застигла меня врасплох и показалась пикантной, но не особо привлекательной. Мужчина, раздеваясь, теряет достоинство; более того, мужчина, оказавшийся в раздетом виде вне стен дома, чувствует себя очень уязвимым, и на это есть причины. С точки зрения стороннего наблюдателя, голая женщина, увиденная им на улице, может быть или ярой солнцепоклонницей, или жертвой насильника; мужчина в подобных обстоятельствах видится сексуальным маньяком или просто сумасшедшим. Но все же я подчинился, тем более что воздух был теплым. Диана ждала сидя, не глядя на меня, мягко и ритмично сводя плечи и прижимая локти к полной груди. Было ясно, что ей хотелось сбросить одежду не ради нас двоих, и уж точно не ради меня, а ради себя самой. Этим она высказывала нечто свое, нечто присущее ей одной; ведь было установлено, что тем, кто страдает нарциссизмом, безразлично внимание или невнимание других людей. В этом заключался парадокс, если вспомнить, как вела себя Диана, будучи полностью одетой; но у меня не было сейчас времени на разгадывание загадок: я всей душой приветствовал ее внимание к своему телу.

И как я вскоре убедился, Диану в большей степени заботила верхняя половина этого тела. Придется согласиться, что с эстетической и сексуальной точек зрения ее выбор был во многом оправдан. Каким бы привлекательным ни было лицо одетой женщины, оно еще более привлекательно, когда женщина голая; и тогда, а в некоторых случаях только тогда оно становится самым привлекательным из всего, что у нее имеется. Шея, плечи, предплечья, не говоря уже о грудях, – все обладает индивидуальной прелестью или, по крайней мере, какими-то персональными особенностями; ниже талии вы наталкиваетесь на чудовищное отсутствие деталей и незначительное наличие голой анатомии. Я занимался некоторое время изучением приоритетных достоинств Дианы, ощущая ее безоговорочное и подчас шумное одобрение. Но в конце концов должно было наступить стремительное переключение на анатомию и в конечном итоге на отсутствие деталей. И сразу же наслаждение, которое испытывала Диана, спало.

Тут я понял (все-таки), что у меня есть возможность выбора. Очевидно, можно было вернуться, насколько это возможно, к тому, что доставляло ей наибольшее удовольствие, и в то же время почти совсем – но не полностью – оставить то, к чему я только что приступил по собственной инициативе: это будет некое сексуальное подобие того, что бывает, когда вы играете сонату на фортепиано и одновременно закусываете, не прерывая своего музицирования, бутербродами с блюда. Или же, не прилагая никаких усилий, можно было забыть о ней и, что важнее, забыться самому. Сегодня мне хотелось какого-то освобождения намного сильнее, чем когда-либо раньше, но, с другой стороны, в конце всего этого мне, надо признать, хотелось бы видеть Диану удовлетворенной и благодарной – если такое вообще достижимо. Так что я остановился на первом варианте и фактически внес в него кое-какие улучшения, сыграв, метафорически выражаясь, настойчивую коду, богатую орнаментальными деталями и трудными проходами по клавишам в обе руки, которая длилась еще довольно долго после того, как исчез последний бутерброд. (Во всяком случае, это были вкусные бутерброды, если уж речь идет о бутербродах.)

Я отодвинулся от нее совсем на чуть-чуть. Диана посмотрела пристально мне в глаза. Ее лицо раскраснелось и казалось набухшим под глазами и вокруг рта.

– Боже, – сказала она, – как сладко. Какое нескончаемое удовольствие. Хочется не забыть каждое мгновение от самого начала и до конца. Ты мне скажи, я понравилась тебе?

– Ты была бесподобна. Ты и сейчас бесподобна.

Она улыбнулась и скользнула взглядом по своему телу. Она лежала еще некоторое время, безмятежно раскинувшись, но затем поджала подбородок, скрестила ноги и, приподнявшись рывком, села. Когда она снова взглянула на меня, ее глаза смотрели искоса, припухлость почти исчезла, уступив место привычному выражению легкой обеспокоенности с оттенком дерзости.

На этот раз она сказала:

– Морис, это был просто экстаз. Даже не знаю, как тебе… удается это. А тебе было хорошо? Нет слов, ты заслужил, чтобы получить удовольствие.

– Все было великолепно.

Я снова обнял ее и быстро пробежал по основным пунктам, получившим ранее глубокую проработку, но на этот раз в возвышенной, беспристрастной манере, просто проигрывая главный мотив своего неустанного восхищения ее прелестями. Прошло несколько минут, и я сказал:

– Диана…

– Что?

– Диана, ты когда-нибудь ложилась в постель более чем с одним человеком? Одновременно, я имею в виду.

– Морис, как тебе не… Ну было, ложилась, если честно. Очень давно. До того, как встретила Джека.

– Тебе понравилось? Полагаю, вместе с тобой были мужчины?

– Морис… Да, двое мужчин. Если можно назвать их мужчинами. Я думала, что все это затевается ради меня, но они на самом деле интересовались только друг другом. Один сменял другого, по очереди устраиваясь в серединке, и все, что они хотели от меня, мне совсем не нравилось. Мне совсем надоело, стало скучно до невозможности, и я просто ушла, бросив их там за этим занятием. Осталось совершенно мерзкое впечатление. Но…

– Не сомневаюсь, что мерзкое. Но все было бы абсолютно по-другому, если б вы…

– Ты хочешь сказать, я и Джойс.

– Ну да. Она всегда…

– Морис, ты не должен злиться на меня, я ведь знаю, что с тобой это часто случается, но я должна спросить тебя кое о чем. Почему, откуда у тебя возникают такие желания? Ведь это все настолько несерьезно. Может, ты действительно стареешь? Я хочу задать тебе еще один вопрос. Можно?

– Валяй.

– Ну… как часто вы с Джойс занимаетесь любовью в постели?

– Когда как. Наверное, раз в неделю. Иногда даже реже.

– Вот в чем дело. Тебе хочется вроде как придать пикантности всему этому, и ты нашел такой вот противный способ. У тебя прелестная молодая жена, которая просто обожает тебя, но тебе понадобилось положить глаз и на меня, и даже этого тебе мало. Знаешь, это уже напоминает… ну как некоторые – на заднем сиденье машины или через прозрачное белье, и на словах и все такое.

– Прости, Диана, забудь. Я ничего тебе не говорил. Я сделал ошибку. Мне показалось, что ты именно такой человек, к кому можно обратиться с подобным предложением. Прошу прощения.

– Что ты имеешь в виду под «именно таким человеком»?

– Ну, жаждущим новых впечатлений, новых ощущений. Человек, которому хочется… расширить границы своего познания. (Голова Дианы удобно легла на мое плечо, видимо, чтобы не встретиться со мной глазами.) Человек, который смотрит неординарно на все вокруг и который сам неординарен во всяких вещах…

– Морис, разве я говорила, что меня не интересуют новые ощущения? Просто мне безумно захотелось узнать, откуда у тебя подобные желания. Разве не об этом я спросила тебя?

– Виноват, да, об этом. Ну конечно лее. И знаешь, у нас было бы по-другому, не как в том случае с двумя парнями. Я делаю с тобой то, что тебе нравится, разве нет? (Здесь я провел короткую демонстрацию кое-каких вещей из того, о чем шла речь.) Разве не так, любимая?

– Да, дорогой. То, что мне нравится.

– Кстати, Джойс считает тебя самым удивительным созданием среди всех, кого она…

– Правда? Что она говорила обо мне?

– Ну, говорила, что она начинает понимать, в чем притягательность лесбиянства, когда смотрит на тебя, и ей очень хотелось бы удостовериться в материальности твоей фигуры, и все такое прочее. Так что, понимаешь, Диана, ты была бы просто-таки в центре внимания. В конце концов, Джойс и я, у нас это стало делом обыденным… Дорогая, ты понимаешь, что я хочу сказать, но с тобой мы оба…

– Ты делился с ней своими планами?

– Еще нет.

– И не делай этого, пока мы еще раз не поговорим на эту тему. Морис…

– Да?

– Что еще Джойс говорила обо мне?

Я выложил еще несколько выдумок и преувеличений: мол, Джойс, конечно же, восхищалась внешним видом Дианы, но если в ее восхищении и имелся амурный элемент, я был об этом в неведении. Все, что я говорил, не оставляло особого следа в памяти, но оказывало ощутимое воздействие. Диана задышала глубже и одновременно стала напрягать и расслаблять плечи. Я вошел в нее.

Чуть позже, полностью одевшись и чувствуя от этого приятное облегчение, что характерно для всех ситуаций, связанных с супружеской изменой, я подчинился приказанию Дианы исчезнуть куда-нибудь минут на пять и выбрался из ложбинки, которую, как теперь выяснилось, я до этого момента не воспринимал как реальность в полном смысле этого слова. Даже сетчатый узор травинок, отпечатавшийся на моих руках и коленных чашечках (замеченный мною, когда я одевался), не был напоминанием о том, что мы и в самом деле лежали на траве, среди травы; и все, окружавшее овраг – колючие кусты, песчаные и каменистые склоны земляного вала и деревья за валом, – было до сего момента на грани небытия. Теперь же все это, освещенное более тусклым светом облачного неба, стало на свои места. Я зашагал легкой походкой по проселку в сторону леса. Воздух был густым и душным, не было и намека на ветер. Прошагав ярдов сто, я свернул в направлении асфальтовой дороги, во-первых, чтобы помочиться, и, во-вторых, чтобы определить – неспешно, без какой-либо суеты – свое местонахождение по отношению к гостинице. Я направился по гребню холма, огибая особо лесистые участки, заросшие главным образом дубами и ясенями с вкраплениями падуба, ореха и бузины; я рассудил, что это та самая роща, которая видна из окон гостиницы; впервые я забрел так далеко от дома.

Идти было трудно, то и дело попадались скользкие травянистые кочки, участки сырой почвы, тут и там в земле встречались ямы глубиной в целый фут и больше. По мере того как я приближался к вершине холма, в поле зрения появился стройный ряд дымовых труб с их керамическими колпаками-горшками над крышей «Лесовика», сама крыша с пологими черепичными скатами и, наконец, весь корпус дома и малые строения вокруг него. Крыло, где размещались гостиничные номера, было скрыто массивными стенами самой старой постройки – постоялого двора. Стоя на холме – никому не видимый, вне всякого сомнения, на фоне зеленого склона, уходящего еще выше за моей спиной, – я увидел, как машина подъезжает и затем сворачивает во двор (возможно, это та самая компания из Кембриджа, которая вчера сделала заказ по телефону), потом я заметил, что кто-то стоит в обеденном зале и выглядывает в окно – в одно из тех окон, что обращены в мою сторону. Кто бы ни был этот человек – один из официантов, я полагаю, в перерыве между сервировкой обеденных столиков, – он вряд ли мог разглядеть меня, но все же не имело смысла подвергать себя излишнему риску.

Я хотел вернуться тем же путем, что и пришел, но заметил узкую тропинку, идущую через лес к проселку. Тропа уведет на десятки метров в сторону от нужного места, но зато избавит меня от крутизны, кустов и ям, с которыми я столкнулся минуту назад по пути наверх.

Я двинулся по тропе и сразу же почувствовал поистине жуткий страх. Поначалу это не беспокоило меня. Мне хорошо знакома беспричинная тревога, когда вроде бы совсем ниоткуда она накатывает на тебя, сопровождаемая набором стандартных симптомов – от учащенного пульса и прерывистого дыхания до покалывания в затылке, внезапного и обильного потоотделения, сильного желания закричать. Затем, когда сердце тяжело забилось, все ощущения, сопутствующие страху, но сами по себе не такие уж пугающие, уступили место самому страху.

В течение следующих нескольких секунд меня не оставляла мысль: «Неужели я сейчас умру?» – но довольно скоро я почувствовал уверенность, что, если что и случится, причина кроется где-то вне меня. А какая угроза, в чем она, где? – оставалось только гадать. Нечто пугающее, да; нечто чудовищное, настолько чудовище, что сам факт его существования, сам его приход и вообще присутствие будет труднее вынести, чем реальную угрозу лично мне. У меня непроизвольно затряслась голова. Я услышал (или мне показалось, что я слышу) шелестящий звук, словно ветер играет в траве, и увидел (не сомневаюсь, что увидел), как зеленая масса плюща на соседнем дубе мелко задрожала, ее листики затрепыхались туда-сюда, как будто от ветра, но никакого ветра не было. А дальше, сразу за дубом, в чаще, двигалась какая-то тень, но я был уверен, что в лесу, кроме меня, нет ни души, а солнце в тот момент не светило. Это было то самое место, за которым наблюдал, как утверждали очевидцы, Андерхилл, его привидение, и то, что привело его в ужас, находилось именно здесь. На большом кусте папоротника, растущем рядом с тропой, один из стеблей вдруг оторвался, издав резкий звук, и полетел, завертевшись, словно лист, подхваченный бурей, двигаясь рывками, в ту сторону, где возникло пятно тени. Я не стал ждать и проверять, видна ли по-прежнему эта тень, я побежал опрометью вниз по тропе, проскочил лес и вылетел на проселок, по которому шагал минут пять назад, и понесся дальше по проселку, теперь уже в обратном направлении – туда, где на краю ложбины сидела Диана с сигаретой в руке.

При моем приближении она повернула голову, придав этому движению светское изящество, от которого не осталось и следа, когда она увидела мое лицо.

– Что случилось? Ты не на скачках, куда так мчишься? Ты не…

– Пошли, – сказал я, отдуваясь. Должно быть, я выкрикнул это во весь голос.

– Что случилось? Тебе плохо? Что случилось?

– Ничего, все в порядке. Надо двигать. Быстрей. Диана больше ничего не говорила, лишь только встревожилась не на шутку, когда я подсадил ее и сам сел в грузовик, развернул его не очень ловко и погнал как можно быстрее по проселку к шоссе. Там я свернул в сторону от деревни. Проехав с милю, я высмотрел пастбище с открытыми воротами, заехал туда и заглушил мотор. К этому времени дыхание у меня восстановилось, дрожь в теле прошла, а страх оставался – пусть как воспоминание, которое упорно сопровождало меня с того момента, как я выскочил из леса. Я по-прежнему чего-то боялся! Открыв крышку в приборной панели – да, там в отделении для мелких вещей лежала плоская фляжка, почти полная, – я машинально отметил, что поступил правильно, разбавив предусмотрительно виски водой для лучшего вкуса, и тут же выпил содержимое до последней капли.

Я сообразил, что придется придумать какое-нибудь объяснение для Дианы, которая, сидя рядом со мной, продолжала хранить неестественное для нее молчание, но в голове у меня царила пустота. Я все же заговорил, надеясь, что слова натолкнут меня на нужную мысль:

– Диана, извини за все. Я вдруг почувствовал себя совершенно ужасно. Мне нужно было убраться с того места. Не могу объяснить, что именно случилось, но чувство было просто отвратительное.

– Стало плохо, ты хочешь сказать? Заболел?

– Не совсем так, нет, болезнь здесь ни при чем… Боюсь, что я не могу описать это ощущение. Наверное, какой-то нервный срыв. Ладно, теперь все позади.

– Морис… – Впервые в ее голосе прозвучала искренняя неуверенность насчет тех фраз, которые должны были прозвучать после обычного призывного возгласа.

– Да, дорогая?

– Морис… скажи мне кое-что, только честно. Это не уловка? Может, ты таким образом даешь мне понять, что не хочешь иметь со мной никаких дел, а?

– Уловка? Какая тут может быть уловка?

– Ну, возможно, у тебя кошки заскребли на душе после того, что произошло, ты почувствовал вину и все такое, и ты раздул в себе все это, и разыграл что-то вроде приступа тошноты, и таким способом даешь понять, что на этом наши отношения кончаются. (Неуверенность исчезла из ее голоса.) Потому что, как я понимаю, в действительности объяснение вот в чем: я не дала тебе того, что ты ждал от меня, или что-то в этом роде.

И это, размышлял я, говорит женщина, которая три минуты назад проявила подлинное участие, на какое только способен человек по отношению к другому человеку.

– Какая ерунда. У меня и в мыслях не было ничего подобного, уверяю тебя.

– Если ты считаешь, что я не подхожу тебе или как это назвать, лучше скажи прямо сейчас.

– Если ты этого опасаешься, – рассвирепел я, – то все, похоже, из-за того, что это я тебе не подхожу, как бы там я для тебя ни старался. Или ты решила, что я каждый день занимаюсь вот так любовью?

Она заморгала и некоторое время кривила рот и подергивала плечами, что говорило о какой-то внутренней борьбе. Затем она улыбнулась и тронула меня за руку:

– Извини, Морис. На меня внезапно нахлынула ужасная паника. Стало казаться почему-то, что я совсем тебе не понравилась. Ужаснейшее ощущение – будто ты ничем не защищен. У женщин бывает такое, ничего не поделаешь. По крайней мере у некоторых женщин. И я просто не знала, что мне делать дальше, честно тебе говорю.

Я поцеловал ее.

– Понимаю, – сказал я, и это на самом деле было правдой. – Но когда мы были там… тебе и вправду все понравилось?

– Мм. Чу-до как понравилось. – Теперь, когда была восстановлена ее гегемония на чувства и переживания, она, должно быть, почувствовала, что может позволить себе великодушие. – Абсолютно чудесные минуты.

– Но это ничто по сравнению с тем, что мы с Джойс сделаем для тебя, обещаю.

– Морис, ты совершенно уникальная личность. В один момент ты едва не теряешь сознание, а в следующий ты с новой силой давишь на меня, чтобы я поучаствовала в твоих интимных мероприятиях. Откуда в тебе такая невероятная смена настроений?

По дороге я развил перед ней пару теорий насчет того, что же сделало меня таким, каков я есть, постоянно давая понять, что, какими бы ни были причины и обстоятельства, Диана со своей привлекательностью и неотразимостью играла во всем этом первостепенную роль. Я сказал, что приеду за ней на следующий день на то же место в то же самое время, заставил ее дать обещание, что она подумает над моим проектом (я был уверен, что она уже сделала выбор в пользу проекта, но слишком быстрое согласие могло сделать ее образ чересчур неординарным), высадил ее на развилке и поехал за своими овощами и фруктами.

Последний пункт дневной программы занял не больше сорока пяти минут, а мог занять и вдвое меньше времени, если бы оба фермера, мои поставщики, проявили большую расторопность. Тот из них, что постарше, вел себя так, словно я явился покупать его дочерей, а не салат и помидоры; молодой, чьи верхние резцы лежали горизонтально на нижней губе и который распространял вокруг себя сильный запах, встретил меня, как встречали сборщика налогов в эпоху Римской империи. В течение всего этого времени на мой сексуальный и душевный подъем то и дело накладывались непрошеные воспоминания о происшествии в лесу и еще переживания по поводу того, что, весь день стараясь не думать об отце, я вел себя плохо по отношению к нему. Боль в спине сделала все от нее зависящее, чтобы усугубить мое состояние, дав знать о себе необычайно резким, требовательным приступом.

Когда я въехал во двор «Лесовика» и послал за Рамоном, чтобы он разгрузил машину, часы показывали уже двадцать минут седьмого, и мои мысли привычно обратились к выпивке. Я выпил целый стакан – целый в том смысле, что я не давал стакану опустеть, доливая его каждый раз до более высокой отметки, – пока принимал душ и одевался для вечернего выхода. Затем я заглянул к Эми, она смотрела телевизионный репортаж о злоупотреблениях, сопряженных со страховкой недвижимого имущества, и была менее разговорчива – это еще мягко сказано, – чем всегда. Теперь, когда отца не было, целый отрезок дел и забот выпадал из дневного распорядка. Я перекинулся парой слов с Дэвидом Палмером и присоединился где-то в начале восьмого к Нику, Люси и Джойс в баре, не чувствуя никакого энтузиазма по поводу предстоящих двух-трех часов работы. Мы выпили (я переключился на херес, свой традиционный напиток в компании в это время суток), а там уже настал момент, когда первые клиенты созрели до ознакомления с меню.

Все шло гладко, по крайней мере не возникло никаких существенных проблем. Однако к тому времени, как я перешел к третьему или, возможно, даже четвертому столику, я обнаружил, что начинает повторяться та же история, в которой я так и не разобрался до конца по возвращении из Болдока сегодня утром: пытаясь построить связный рассказ, я не мог вспомнить, даже в общих чертах, что было сказано буквально за минуту до этого. Приходилось заглядывать за подсказкой в свой блокнотик, отрываясь то и дело на то, чтобы внести в него новые записи. Бар почти опустел. Часть клиентов, предпочитавших ранний ужин, переместилась в обеденный зал, остальные исчезали в дверях, едва завидев меня. Еще чуть позже в разговоре с Дэвидом я высказал мысль, не пора ли заглянуть на кухню. Как я понял, он одобрил эту идею, назвав ее замечательной, однако добавил, что было бы не менее разумным отодвинуть посещение на более позднее время, нежели осуществлять его почти сразу после предыдущего визита. Я попытался вспомнить, когда состоялся этот визит и что было сказано мною во время того посещения – что-нибудь остроумное? что-нибудь проницательное насчет человеческой природы?

Лицо Дэвида не давало никакой подсказки. Он сказал в своей привычной доверительной манере: – Мистер Оллингтон, а что если вы разрешите мне пораспоряжаться здесь самому до конца сегодняшнего вечера? Осталось всего несколько заказов на более позднее время, а у вас, похоже, был очень напряженный день, и вы все равно оставляете клиентов на меня после десяти часов. Кстати, на днях вы согласились, что нужно предоставить мне больше самостоятельности.

– Спасибо, Дэвид, но я все-таки еще побуду здесь немного. Ты помнишь, сегодня у нас профессор Берджесс заказал столик на полдесятого, и я хочу лично встретить его – после той катастрофы с суфле, когда он ужинал у нас в прошлый раз.

Это высказывание с точки зрения логической последовательности было, вероятно, не таким уж ярким достижением после тех путаных фраз, которые я изрекал в последние двадцать – сорок минут; но теперь я помнил и свои слова, произнесенные чуть раньше, и даже то, что было сказано только что Дэвидом. Я снова полностью владел ситуацией, или почти полностью, не предприняв для этого специальных мер, – как, например, не прилег отдохнуть и не отказался от спиртного; я сумел обойтись без этих подручных способов.

Потом я осуществил короткий, но разрушительный налет на сыр, печенье и фаршированные оливки, выставленные на стойку Фредом, и принял решение больше не пить до тех пор, пока не поднимусь к себе. Дэвид в целом вник в суть происходящего и вскоре отошел от меня.

Берджесс, эта пародия на ученого мужа, прибыл в скором времени со своей супругой, тоже пародией на ученую даму, хотя и более утонченной – с оттенком, если можно так выразиться, германизма. Вместе с ними пришла пара друзей, на челе которых эрудированность отпечаталась не столь выпукло, как у Берджесса с женой. Как и ожидалось, все они нацелились на куропаток – первых в этом сезоне. А к ним – пара бутылок «Шато Лафит» урожая 1955 года из запаса, который я хранил под прилавком для особых посетителей вроде старика Берджесса, а перед этим был подан превосходный паштет из лосося, блюдо нашего шеф-повара. Я сам проводил их в обеденный зал; старший официант, предварительно приведенный в боевую готовность, встретил нас в дверях. Комната с довольно низким потолком, заполненная посетителями чуть больше, чем наполовину, встретила нас приветливым блеском горящих свечей, начищенного серебра, отполированного дуба и темно-синей кожи, и здесь было намного прохладнее, чем в баре по соседству. Вид этой большой и шумной трапезы на секунду привел меня в смятение, но в зале шло также употребление спиртного, пусть и не особо интенсивное, и эта картина отчасти вернула мне душевное равновесие. Но если уж речь зашла на эту тему, подобные сцены всегда страдают какой-то незавершенностью.

Я проследил за тем, как Берджессов с друзьями провели и усадили за столик, и только собрался сделать обход обеденного зала, как вдруг заметил мужчину, стоящего у окна и, вероятно, выглядывающего наружу в щель между шторами, хотя, как мне показалось, он занял для этого не совсем правильную позицию. Я был совершенно уверен, что его не было там, когда мы вошли в зал. Сначала я предположил, что это один из посетителей, озабоченный, например, состоянием стекол и фар своего автомобиля. Затем, повинуясь условному рефлексу трактирщика, я двинулся через зал мягкой поступью, демонстрируя готовность оказать услугу, и тут заметил, что на голове посетителя короткий серый парик, а на плечах черная мантия, завязанная на шее белой лентой. До него оставалось футов шесть, когда я остановился как вкопанный.

– Доктор Андерхилл?

Не берусь утверждать, что наша речь не зависит от нашей воли и что для нас становится полной неожиданностью звучание невольно вырвавшихся слов. Однако у меня действительно не было ни малейшего намерения называть это имя.

Он повернул голову – неспешно, хотя и сразу, и его глаза встретились с моими. Это были темно-карие, глубоко посаженные глаза с морщинистыми веками и выгнутыми бровями. Я также увидел бледное, не знавшее солнца лицо, испещренное лопнувшими жилками настолько сильно, что это казалось вызовом существующим приличиям, широкий лоб, скошенный длинный нос и рот с очень четко очерченными губами, который я мог бы назвать забавным, если бы увидел его на другом лице. Затем – или, вернее, в тот же момент – доктор Андерхилл узнал меня. И улыбнулся. Это была такая улыбка, какой, наверное, уличный громила высокомерно приветствует своего подручного, готового подсобить ему в измывательствах над беззащитной жертвой. В ней сквозила также некая угроза, намек на то, что, выказав щепетильность при этих измывательствах, вы сами превратитесь из соучастника в жертву.

Я повернулся к ближайшему столику, где сидела компания из трех моложавых лондонских адвокатов с женами, и спросил громко:

– Вы видите его? Мужчину в черном… Вон там…

Когда я обернулся, Андерхилл исчез. Я почувствовал смертельную усталость и раздражение: ведь только этого и можно было ожидать. Еще некоторое время я продолжал бормотать с идиотским видом, что мужчина стоял у окна мгновение назад и, конечно же, они не могли не видеть его, а потом я почувствовал, что еще немного – и я упаду. Сердце билось в абсолютно четком ритме, не ощущалось ни головокружения, ни тошноты, и я вообще никогда в жизни не терял сознания; дело просто держать меня. Кто-то – старший официант – подхватил меня под руки. Я услышал встревоженные голоса и шаркающие звуки – это посетители вскакивали со своих мест. В ту же секунду и невесть откуда появился Дэвид. Он обнял меня за талию, отдал резко приказание, чтобы кто-нибудь позвал из бара мою жену и сына, и повел меня осторожно в прихожую. Там он усадил меня у камина на старинный стул с прямой спинкой и попытался расстегнуть воротник моей рубашки, но я замахал рукой:

– Со мной все в порядке, Дэвид, ей-богу. Просто… пустяки и ничего больше.

Ник спросил:

– Что случилось, папа? А Джойс сказала:

– Я позвоню Джеку.

– Нет, не надо. Нет необходимости. Просто у меня слегка закружилась голова. Наверное, я слишком увлекся хересом. Теперь уже все в порядке.

– Вы здесь отдохнете или подниметесь к себе, мистер Оллингтон? Сможете подняться по лестнице?

– Ради бога, не беспокойтесь, думаю, я сам справлюсь. – Я встал на ноги вполне уверенно и увидел, что на меня смотрят из обеденного зала, из дверей бара и отовсюду. – Пожалуйста, если будут вопросы, говорите всем, что я сильно переутомился в последние дни, или сами придумайте что-нибудь в этом духе. Хотя они все равно подумают, что я нарезался как сапожник, но надо все же сохранять видимость приличий.

– Я уверен, лишь немногие подумают так, мистер Оллингтон.

– А, ладно, какая разница. Ну я пошел. Не беспокойся, Дэвид. Если разве Рамон впадет в ярость и схватится за кухонный нож, тогда, пожалуй, дай мне знать, ну а в остальном гостиница до самого утра под твоим началом. Спокойной ночи.

Чувствуя себя не в самом лучшем настроении, мы расположились вчетвером в гостиной, которая получила этот статус при моем предшественнике, хотя я воспринимал ее не иначе как приемной или прихожей из-за тесноты и несимметричности, которую уже никак не исправить. Я никогда не прилагал особых усилий, чтобы придать ей более презентабельный вид; как-то само собой получилось, что гостиная превратилась в подобие свалки для малопривлекательной мебели и кое-каких статуэток из моей коллекции, тех, которые стали раздражать меня, и среди них скульптурный портрет ранневикторианского богослова и обнаженная женская фигурка из какого-то светлого дерева, сентиментально-модернистская по стилю, – я как-то приобрел ее в Кембридже после обильного обеда в «Беседке», и с тех пор у меня никак не доходили руки избавиться от нее. Похоже, только моему отцу нравилась эта комната; по крайней мере, он постоянно пользовался ею. Так или иначе, здесь нас вряд ли кто-нибудь побеспокоит.

Я рассказал им об увиденном. Ник смотрел на меня с большим беспокойством, Джойс – просто с беспокойством, Люси – с предупредительной озабоченностью, словно член комиссии, ведущей в масштабах страны обследование алкоголиков, которым являются привидения. На середине рассказа я попросил Ника принести мне чуточку виски с водой. Он начал протестовать, но я настоял на своем.

Выражение беспокойства исчезало с лица Джойс по мере того, как я говорил. Когда же я закончил, она сказала:

– Как мне кажется, налицо все признаки белой горячки. Вы так не считаете? – В ее голосе прозвучала та же нотка, которую я слышал в прошлом году, когда обсуждались шансы моего отца на выживание, и еще один раз, когда она выдвинула предположение, что замкнутость Эми, возможно, объясняется умственной неполноценностью.

– Господи, ну ты придумаешь! – возразил Ник.

– А что в этом такого ужасного? Я хотела сказать, что если у него действительно горячка, ее можно вылечить. В конце концов, это не сумасшествие.

Ник обратился к Люси:

– Белая горячка – это когда мерещится разная гадость из разряда мелких тварей?

– Да, это характерные признаки, – сказала Люси тоном, заслуживающим доверия. – Во всяком случае, мерещатся абсолютно нереальные вещи. А если человек просто стоит и глупо улыбается – его не обязательно записывать в алкоголики.

Я почувствовал некоторое облегчение, но меня все же задело, что она говорит так, словно моя история из разряда мелких происшествий, как если, например, какой-нибудь официант явился на работу с грязным воротничком.

– Итак, – сказал я, – что же это было?

Ник втянул губы и покачал головой с серьезным видом:

– Ты нарезался, папа. Не знаю, ты сам отдаешь себе отчет или нет, но у тебя язык заплетался, когда ты разговаривал с нами в баре незадолго до этого.

– Теперь я протрезвел.

– Теперь – да, но это потому, что с тобой случился шок, от встряски люди действительно приходят в себя. А вначале ты был под градусом. Да, ты говорил много умных вещей, только я-то знаю: когда ты пьян, тебя выдают голос и глаза.

– Но я потом пришел в себя – после нашего разговора. Мы беседовали с Дэвидом… Послушай, Ник, спустись-ка вниз и спроси у профессора Берджесса. Он скажет тебе, что я был в полном порядке. Давай сходи.

– Папа! Ну я же не могу спрашивать его о таких вещах.

– Спустись, найди Дэвида, и вместе с ним спросите у кого-нибудь из наших постоянных посетителей… Дэвид покажет тебе, он знает, отведите их в сторонку на пару слов, и пусть они скажут, видели они кого-нибудь у окна или нет. Я описал, как он выглядит, так что…

– Боже ты мой, папа… Оставь это. Честное слово, послушай моего совета. Все вокруг начнут трепать языками, и черт знает что начнется. Не надо никуда ходить, а то будет еще хуже. Разве тебе хочется, чтобы пошли сплетни, будто хозяину «Лесовика» мерещится всякая чертовщина? Не обижайся на меня, здесь все свои, но ведь каждому известно, что ты любишь приложиться к бутылке. И в любом случае никто, естественно, не вспомнит никакого человека в черном, даже если провести официальный допрос. Ну прошу тебя, оставь свои затеи.

– Ник, пойди и попроси Дэвида подняться сюда.

– Нет. – Лицо Ника приняло то жесткое выражение, которое было знакомо мне уже с десяток лет. – Нет смысла копаться в этом, отец. Забудем.

Наступило молчание. Джойс подобрала ноги под себя и пригладила волосы, ни на кого не глядя. Люси щелкнула зажигалкой у кончика ментоловой сигареты.

– А ты что скажешь? – спросил я у нее без особого желания.

– Никаких расследований, конечно. Мы понимаем, что об этом и речи быть не может. Я согласна с Ником в главном. То есть я считаю, что ты переутомился, у тебя в мыслях были привидения, ты знал историю этого типа Андерхилла, твое восприятие было, скажем так, затуманено алкоголем, освещение в обеденном зале приглушенное, особенно у окна. Там кто-то стоял, я готова в это поверить, но это был живой человек – официант или один из посетителей. А тебе почудилось, как уже случалось раньше, что ты видишь привидение.

– Но парик, одежда…

– Твое воображение нарисовало их.

– Но он узнал меня, он улыбнулся мне…

– Еще бы. Он твой подчиненный или один из твоих клиентов, и ты вдруг ошарашил его, назвав каким-то другим именем.

– Он исчез. Когда я…

– Он просто отошел в сторону.

Снова повисло молчание, и я расслышал шаги Магдалены: она входила на нашу половину, направляясь в столовую. Меня подмывало рассказать этим троим о том, что случилось в лесу, – хотя бы для того, чтобы опровергнуть безапелляционные выводы Люси, – но не находил правдоподобного объяснения тому, как и зачем я очутился в тех краях. Да и в целом на мне сказывались в тот момент подавленное настроение, алкоголь и прочие воздействия.

– Итак, мне все померещилось, – сказал я, допивая виски.

– Я тоже так думаю, – сказал Люси, – но это мое личное мнение. Правда, можно с легкостью доказать, что я не права.

– Действительно? Каким образом?

– Я готова признать, что ошибаюсь, если завтра или даже сегодня кто-нибудь другой увидит то же самое, что видел ты. Хотя опять же, если никто и не увидит того, что видел ты, это еще не доказательство, будто ты совсем ничего не видел. Второе: если ты получишь от привидения сведения, которые могли попасть к тебе только от него. Это тоже не является стопроцентным доказательством, но лично меня оно вполне устроит.

– Какие сведения?

– Ну, предположим, ты увидишь, как привидение проходит, скажем, сквозь стену, но в прошлом здесь была не стена, а дверь или какой-то другой проем, и потом ты находишь подтверждение, что дверь действительно существовала, но сам ты никогда бы не обнаружил этого. Что-нибудь в книге или в тайнике, тайна, разгадку которой нельзя узнать иначе, кроме как от призрака. В моих глазах такие факты будут, конечно, иметь вес.

Джойс сказала:

– Мне нужно дать кое-какое указание Магдалене, – и вышла.

Ник насвистывал потихоньку, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Какая чушь, дорогая, – сказал он. – Пусть что-то и имеет вес для тебя, что дальше? Оставь его в покое, позволь ему позабыть все это. Прости, папа, я помню, что ты сидишь здесь. Никому не хочется видеть привидения, или не хочется думать о том, что тебе они мерещатся, или назови это как угодно. Ничего хорошего не получится, даже если все это только у тебя в голове – даже еще хуже, если в голове. Папа, я уже сказал и повторяю: оставь свои разговоры. Если здесь ничего нет, значит, ничего нет. Если здесь что-то есть, ни один нормальный человек все равно не станет тебя слушать.

Прижав ладони к коленям, Люси вздохнула с назидательным видом:

– От привидения не бывает никакого вреда. Они в ином измерении, как я уже объясняла.

– Можно сдвинуться, можно, хм… выйти из равновесия, если станешь ковыряться во всякой такой чертовщине.

– Все зависит от самого человека. Никакое привидение не может довести тебя до помешательства, точно так как на это не способно никакое живое существо. Люди сходят с ума потому, что у них самих что-то не в порядке, в их сознании.

Я догадался, даже не глядя в их сторону, что Ник состроил гримасу своей жене. Они замолчали. Я сказал, что пойду и прилягу на часок, а затем, возможно, снова появлюсь и мы выпьем перед сном пару рюмок и еще поговорим, если никто не возражает. Выйдя, я столкнулся в коридоре с Джойс.

– Ужин готов, – сказала она. – Я как раз иду сказать…

– Я совсем не хочу есть, спасибо.

– Тебе нужно что-нибудь проглотить. – В ее голосе не было уверенности.

– Я не голоден. Может, съем немного сыра. Чуть позже.

– Ладно. А сейчас ты куда?

– Вздремну немного.

– А потом ты проснешься – как раз тогда, когда я буду ложиться, и пойдешь болтать с Ником, потом просидишь в одиночку с бутылкой виски часов до двух, а завтра я увижусь с тобой за обедом, а после этого только вечером в баре, когда вокруг много других людей, и все повторится, все будет как сегодня, как вчера… Вот и вся перспектива.

Для Джойс это был очень длинный монолог, и в ее голосе звучала обида. Я решил не допытываться, к чему она клонит, и сказал вместо этого:

– Я знаю. Прости, дорогая. В такое время года всегда много работы.

– Работы много в любое время года. Это не причина, чтобы нам не видеться друг с другом.

Я подумал: какая она красивая, когда стоит в этой позе – прислонившись к стене рядом с одной из моих гравюр, где изображена охотничья сцена. Джойс даже красивее Дианы: полная, но с великолепными пропорциями, голубое шелковое платье подчеркивает пышные формы и превосходные пропорции ее фигуры; белокурые волосы, зачесанные вверх аккуратной копной, приоткрывают изящные уши.

– Я понимаю, – сказал я.

– Тогда сделай что-нибудь. Я выступаю в роли делового партнера, домохозяйки, мачехи для Эми – и не более.

– Разве? Разве я не доставляю тебе удовольствие в постели?

– Иногда. И многие другие доставляют удовольствие в постели своим домохозяйкам.

– Должен сказать, что я не замечал за тобой особой активности в роли мачехи.

– Эту роль нельзя играть в одиночку. Ты и Эми, вы оба должны принять участие, но ни ты, ни она не проявляете желания.

– Я думаю, что сегодня не время и не самый подходящий день, чтобы начинать…

– День как раз самый подходящий. Если тебе нечего мне сказать через сутки после смерти отца, тогда что же такое должно стрястись, чтобы ты разговорился? Не припомню, когда мы в последний раз… Я не об этом, – сказала она, перехватив мои руки в запястьях, когда я шагнул к ней и попытался обнять. – Это не в счет. Это не назовешь разговором.

– Извини. Хорошо, когда же нам лучше переговорить?

– Не переговорить, а поговорить, и твой вопрос о «когда» тоже не спасает положения. Безнадежно. Ладно, сейчас все равно нет времени. Ты иди и дремли.

Она прошла мимо меня. «Поговорить, конечно же, придется, – размышлял я, – уговаривать сразу, чтобы она легла в постель вместе с Дианой, нельзя, сначала нужно подготовить ее к такому разговору. Я как следует все продумаю и завтра первым же делом займусь этим». А сегодня оставалось закончить другие дела (не столь безотлагательного свойства).

Я вошел в столовую, где на столе стояло четыре накрытых горшочка с супом, и направился к книжным полкам налево от камина. Здесь у меня хранилось десятка три работ по архитектуре и скульптуре и примерно около сотни книжек – на простой бумаге, в обычных обложках, хрестоматийные английские и французские поэты, причем антология обрывалась задолго до наших дней; Малларме и лорд де Табли – самые современные рифмоплеты в моем собрании. Я не держу прозаиков, нахожу их труд ничтожным и никчемным занятием. Даже в самых лучших своих произведениях они способны – хорошо, если правдиво, – отобразить лишь несколько малозначительных моментов нашей земной многосторонней жизни, с претензией на то, что отображать жизнь – в их компетенции. Представьте, что вас охватило душевное волнение, любое волнение, вы почувствовали что-то особенное, и теперь задумайтесь хотя бы на минуту: как отобразить это чувство в романе, не в средненьком рассказике, а в произведении на уровне Стендаля или Пруста, – и вы сразу поймете жалкую неспособность всей прозаической литературы выполнить задачу, которую она ставит перед собой. Сравнение покажет, что самые скромные произведения визуальных искусств являются подлинным успехом в отображении как материального, так и духовного, тогда как поэзия – лирическая поэзия по крайней мере – одинаково удалена и от литературной прозы, и от реальной жизни. По сути, она автономна.

Однако та книга, за которой я пришел, не принадлежала ни к одной из указанных категорий. Это был объемистый труд Джозефа Торнтона «Призраки, привидения и другие суеверия в фольклоре британцев», второе издание, вышедшее в 1838 году. Я снял книгу с полки, налил себе среднюю порцию виски (примерно тройную по меркам, принятым в барах) и отправился в спальню, где устроился в своем кресле, обитом красной кожей.

Торнтон уделил почти три страницы Андерхиллу в главе «Чародеи и заклинатели», но статья касалась в основном визитов Андерхилла из потустороннего мира, которые якобы имели место на протяжении полутора веков или около того со дня его кончины, в ней также описывалось то второе существо, которое, как некоторые утверждали, бродит вокруг постоялого двора с наступлением темноты, производя звуки, похожие на шуршание и потрескивание. Тема убийств и связанных с ними событий была разработана поверхностно, – видимо, из-за нехватки времени или попросту за отсутствием живых свидетелей. Торнтону не удалось проследить какой-либо связи между Андерхиллом и двумя нераскрытыми преступлениями, и он удовольствовался записью предания, бытующего среди жителей Болдока, Ройстона и крестьян из окрестных деревушек, которые настойчиво и упорно утверждали, что данный субъект овладел «загадочным бесовским искусством» наносить вред на расстоянии безрассудным смельчакам, осмеливавшимся перечить ему, «устраивая так, что его жертвы разрывались на куски руками, сотворенными не из плоти, так что никто из поселян не решался появляться вблизи его дома даже днем, не говоря уже о ночи, из боязни, что нечестивый взгляд доктора остановится на прохожем и сделает его очередным объектом запугивания или мести».

Не имея точного представления о том, что, собственно, я разыскиваю, я прочитал без особого внимания пять-шесть длинных параграфов или, точнее, перечитал их уже в десятый раз. Затем, приближаясь к концу статьи, я наткнулся на пару новых предложений, и, сколько я ни напрягал память, я не мог вспомнить, чтобы раньше они попадались мне на глаза: «…таковы были обстоятельства, сопутствующие погребению этой одиозной личности, ибо таковой, я полагаю, он и являлся, даже если судить по самым снисходительным меркам, какая бы доля правды ни заключалась в многочисленных свидетельствах о его колдовстве. Имущество, то ли по случайности, то ли по злому умыслу, подверглось, как видно, уничтожению: большая часть книг и бумаг погибла, будучи преданной огню (сему деянию я не нахожу никаких оправданий) на второй день после его кончины; некоторое количество книг по его собственному распоряжению было положено в могилу вместе в телом; отдельные страницы дневника сохранились в библиотеке колледжа Всех Святых в Кембридже, где учился Андерхилл. По поводу данной старинной рукописи должно заметить, что она не заслуживает досконального ознакомления и привлечет внимание лишь тех, чье любопытство касательно обычаев той во многом варварской эпохи окажется достаточно сильным для того, чтобы побороть естественное отвращение, сим документом вызываемое».

У меня возникло смутное ощущение, что в последних строках этого текста таится нечто странное. Почему Торнтон, в остальном жаждущий заразить читателя своим энтузиазмом – вплоть до призывов (по-моему, даже чересчур настойчивых) приложить усилия и лично проверить подлинность источников, – упоминая о дневнике и его местонахождении, тут же предостерегает читателей, чтобы те не брали на себя труд «досконально ознакомиться» с ним? Ладно, загадку такого рода можно прояснить буквально завтра же. Если рукопись Андерхилла находилась в библиотеке колледжа Всех Святых в начале XIX века, есть основания полагать, что она до сих пор там. В любом случае я решил съездить утром в Кембридж и разузнать на месте. Трудно объяснить, почему я сразу же принял такое твердое решение.

Между страницами с описанием «предрассудков», касающихся Андерхилла, я хранил несколько бумаг, имеющих к нему отношение и попавших в мои руки «по наследству» вместе с гостиницей. Главным образом это были вырезки из местных газет времен королевы Виктории, не представляющие большого интереса, но в них приводились показания, сделанные одной служанкой в более ранний период. В прошлом я считал и эти бумаги малоинтересными, не заглядывал в них лет пять-шесть, но теперь почувствовал, что они важны для меня. Я развернул иссохший от времени одинарный лист голубоватой бумаги.






Я, Грейс Мэри Хеджер, горничная в услужении у господина Сэмюэля Роксборо, будучи 54 лет от роду и христианского вероисповедания, официально заявляю и свидетельствую о том, что вчера ввечеру, месяца марта, третьего дня, года одна тысяча семьсот шестидесятого от Р. X., в пятом часу пополудни я вошла в малую гостиную (которая в те времена была частью теперешнего обеденного зала) по своим домашним обязанностям и заметила там незнакомого господина, стоящего у окна. Его одежда походила на одеяние его преподобия старого мистера Миллиншипа, как я видела его еще будучи маленькой девочкой. Он был очень бледен, но лицо все в красных рубцах, нос длинный и повернут набок, а рот как у женщины. Он показался мне в угнетенном расположении духа. Когда я спросила, что ему угодно, его больше не было, он не покидал прихожую, он вдруг куда-то подевался. Я была весьма напугана и громко вскрикнула и лишилась чувств, и ко мне пришла моя госпожа. Я не желала бы увидеть снова этого господина даже за сто фунтов. Правдивость вышесказанного подтверждаю.





Грейс Мэри поставила под документом аккуратную подпись, и некто по имени Уильям Тоддердейл, приходский священник, который, очевидно, и сделал запись показаний, засвидетельствовал документ. Эти двое принесли мне душевное успокоение – по крайней мере в одном: три точно подмеченные приметы лица уже сами по себе служили красноречивым фактом, даже если не принимать во внимание схожесть одежды с чем-то вроде пасторского одеяния, сравнение с которым и могло прежде всего возникнуть в сознании Грейс, помнившей о встречах с престарелым священником, носившим нечто подобное в двадцатых годах восемнадцатого века.

С другой стороны, свидетельство Грейс служило для меня лишь малым подспорьем, хотя в этом нельзя винить служанку. Я не смогу убедить Люси или кого другого, включая самого себя, в том, что никогда прежде не читал этого аффидевита.[3 - В англосаксонском праве – письменное показание под присягой.] Я допускал следующую возможность – не доверяя самому себе, я назвал эту ситуацию вполне возможной, – что во время предыдущего ознакомления с документом факты, в нем изложенные, запечатлелись в каком-то дальнем уголке моего сознания, откуда некая сила извлекла их сегодня и явила мне в виде иллюзорной фигуры. Природа этой силы – отдельная загадка, поскольку, если в тот момент у меня и была мысль о призраке Андерхилла, она лежала глубоко под спудом других мыслей; однако в этом вопросе вряд ли кто станет копаться в наш нефилософский век, когда отсутствие стопроцентного опровержения засчитывается как существенный плюс в пользу выдвинутого утверждения.

Я сложил бумагу с заявлением Грейс и собрался было вернуть ее на прежнее место между страниц рядом с другими бумагами, когда мой взгляд упал еще на один абзац у Торнтона, о котором я позабыл, – точнее, на отдельную фразу, взятую в скобки в середине его повествования о неуловимом ночном бродяге, «который, как подозревают, был сообщником доктора». Я мгновенно увидел то, что должен был заметить раньше, хотя, может, и замечал, но не понимал его истинного значения. Свидетель, который по-иному описывал то выражение, что было на лице привидения, фактически не опровергал других свидетелей: все они наблюдали Андерхилла, каким он был в различные моменты, разделенные, возможно, всего лишь несколькими секундами. Его лицо вытянулось от любопытства, когда он ждал у окна, гадая, как выглядит существо, вызванное магическими заклинаниями из леса, и это выражение сменилось ужасом, когда оно появилось в поле зрения и направилось разрывать на куски жену Андерхилла или его недруга. И это существо (или его дух) по какой-то причине полностью не утихомирилось со смертью Андерхилла и время от времени пыталось проникнуть в дом своего бывшего повелителя – за новыми приказаниями? И оно издавало при движении такой звук, будто колышутся ветки, прутики и листья, потому что именно из них оно и состояло. И если б сегодня днем у меня хватило смелости выждать подольше там, в роще, я бы тоже увидел само существо или его призрак.

Вся левая половина моего тела, включая руку и ногу, ощутимо содрогнулась четыре раза. Я подумал было, что хорошо знакомые судорожные подергивания дают знать о себе, напоминая, что уже настало время для сна, но потом я сообразил, что меня просто трясет от страха – большего, чем тот, который я испытал во время обеда; трясет от тех мыслей, что посетили меня, и от самого факта их проникновения в мой мозг: ведь они появились и теперь там останутся. И я не мог представить, с кем из моих хороших знакомых я мог бы поделиться подобной историей, не мог назвать ни одного. Возможно, ситуация показалась бы мне не столь трагичной, если б не мое недавнее превращение просто из общеизвестного пьяницы в общеизвестного пьяницу, которому мерещится всякая чертовщина. (Хотя насчет мерещится я не согласен.) В любом случае мне предстояло решить эту проблему самому, не имея четкого представления о том, в чем суть проблемы и что повлечет за собой ее разрешение. Я решил заняться этим прямо сейчас и сумел докопаться до ответа на вопрос, почему Торнтон не обнаружил явной связи, не увидел даже намека на связь между Андерхиллом и лесным существом. Причина заключалась в том, что он ни разу не бывал в той роще (а если и побывал, все слагающие элементы, которые «присутствовали» шесть часов назад, отсутствовали в то время). Дальше этого я не ушел в своих рассуждениях. Я почувствовал, что на сегодня хватит, хорошо бы на время избавить себя от собственного присутствия, пусть даже я и не получу большого удовольствия от чьей-либо компании. Я направился в ванную, быстро помылся, плеснул одеколоном на лицо, чтобы заглушить винные пары, и спустился в бар.

Я вернулся обратно наверх через полчаса, поболтав с двумя бизнесменами из Стивениджа и молодым фермером из наших окрестностей, который достаточно богат, чтобы заниматься сельским хозяйством ради, так сказать, сельского хозяйства. Поднявшись по лестнице, я обнаружил, что не помню ни слова из нашей беседы, но виной тому была не мгновенная потеря памяти, уже дважды облагодетельствовавшая меня сегодня, а подпитываемая алкоголем забывчивость, которая делает человека в пожилом возрасте менее восприимчивым ко всему вокруг. На лестничной площадке я приготовил себя к появлению женщины с темно-рыжими волосами, которая, предположительно, приходилась женой Андерхиллу и, по местным понятиям, была вполне покладистым призраком; но она мне не встретилась. А потом, уже у самой двери на нашу половину, я почувствовал минутный приступ примитивной эгоистической радости при воспоминании о том, что произошло в лощинке вблизи леса, и в тот момент испытал самую настоящую галлюцинацию – удивительно, волшебно осязаемую – от прикосновения своей кожей к голому телу Дианы. Меня никогда не удивляло, что некоторые мужчины делают попытку побить рекорд, установленный Дон Жуаном, скорее я не понимаю, почему большинство мужчин к этому не стремится. Обольщение женщины – это уникальный чувственный акт; другие удовольствия, включая секс как таковой, не более чем работа, продолжительная и со скучными повторами. Каждый отдельный случай обольщения – законченное, завершенное произведение, отрезок истории, словно столетие в предвкушении пиршества или победной попытки (которая редко вознаграждается оргазмом). И скульптура может со временем стать всего лишь банальным гротеском, и стихотворение – потерять свою свежесть, но ничто подобное не грозит тому, что произошло в ту памятную ночь между вами и принцессой (или барменшей).

В столовой та же троица сидела за чашками кофе. В рюмках не было и следа спиртного. Пока они искали выход из долгой паузы, повисшей в связи с моим приходом, я налил себе рюмку кларета и съел для начала кусок хлеба с чеддером. В плохо отрепетированной манере Ник сказал как бы между прочим, что, поскольку он захватил с собой кое-какую работу и ничего важного не предвидится в его университете, он с радостью воспользуется (только, конечно, если это не вызовет неудобств) возможностью отдохнуть денька два от Жозефины, у которой снова резались зубки, и останется на похороны. Люси, если нет возражений, съездит завтра утром домой, а потом вернется к похоронам. Я сказал, что не может быть никаких возражений против этого или каких других вариантов.

Со двора до моего слуха донеслись звуки, которые всегда вселяют в меня кратковременный душевный подъем, печаль и невольную зависть: мужчины и женщины выходят из дверей моей гостиницы, стоят, переговариваясь, садятся в машины и уезжают. В эту ночь (как и в любую другую) старый римлянин, елизаветинские юноши, офицеры-французы и девушка-француженка смотрелись лучше, чем при дневном освещении, лучше гармонировали с остальными деталями окружающей обстановки, хотя и не настолько, чтобы казаться живыми. Духота, похоже, снова усилилась; по крайней мере, у меня выступил пот на лбу и у корней волос.

Джойс сказала:

– Просто не верится, что вчера вечером старик был жив, сидел здесь вот так, как мы с вами.

Она из тех людей, которые не задумываясь выскажут вслух голую суть чего-либо бередящего душу.

– Не верится, – сказал я. – Но эта мысль не относится к тем вопросам, над которыми человек по-настоящему и надолго задумывается, пытаясь все осознать и в себя вместить, – даже в такой ситуации, как сейчас, когда никто из нас не смог бы взять и выбросить вчерашние события из головы. Есть в этом что-то поистине невероятное. И, честно говоря, я не могу понять, почему каждый, кто вышел из детского возраста, стал достаточно взрослым, чтобы понять, что же такое смерть, не отдает всего себя и все свое время раздумьям о ней. Ведь эта мысль пронизывает насквозь: стать ничем, быть нигде, а весь мир остается на прежнем месте. И все останавливается для тебя, даже не на миллионы лет, а навсегда. Ведь рано или поздно каждый доходит до черты, откуда видно: все кончено. Лично я могу представить, как чувствует себя человек, которого страшит такая вот перспектива, особенно потому, что в конечном итоге все мы туда придем раньше или позже и, возможно, даже совсем скоро. Конечно, мы знаем, впереди еще будут кое-какие другие события: вас ждет масса разных событий, таких как ожидание врача, направление на анализы. Потом – ожидание, пока придут результаты анализов, и направление на другие анализы, и ожидание новых результатов. Вас кладут в больницу на обследование, значит, пребывание в больнице, и ожидание операции, и ожидание, когда вам дадут наркоз, и ожидание, когда сообщат, что же они нашли, и ожидание второй операции, и ожидание следующих результатов, и вам говорят, что они, к сожалению, бессильны остановить развитие болезни, но, естественно, будут приняты все меры для продления жизни и облегчения страданий, и это будет для вас отправной точкой. Однако еще предстоит пройти долгий путь, прежде чем вы начнете осознавать, что некоторые события случаются теперь для вас в последний раз в жизни: ваш последний день рождения, и поездка куда-нибудь, и обед в ресторане, и все остальное, даже простая прогулка или спуск вниз по лестнице, и вы укладываетесь спать, и просыпаетесь, и лежите, закрываете глаза, и начинаете ощущать сонливую вялость во всем теле. И здесь тоже еще одна отправная точка.

– Конечно же, не у всех это происходит так, как ты говоришь, – сказала Джойс.

– Не у всех, я совершенно согласен, для некоторых все бывает намного хуже. Я не говорю уже об обычной боли и других неприятных вещах. Но для большинства людей все происходит именно так, как я описал или как случилось с моим отцом. Если проявлять разумную осторожность и если ты черт знает какой везучий, может, и удастся протянуть лишних десять лет, или пять, или два года, или полгода, но здесь, конечно, заранее не угадать. Я уверен, что человек, стараясь быть предельно объективным, оценивает ситуацию и понимает, что лишних лет, может, и не будет. Так что в дальнейшем (если будет что-то дальнейшее) в каждый день рождения вам суждено прочувствовать, что вы празднуете в последний раз, и то же самое с каждой поездкой в гости, и, когда пройдут четыре года из ваших пяти или пять месяцев из ваших шести, вы будете чувствовать то же самое по отношению ко всему вокруг, вплоть до и включая тот момент, когда вы ложитесь спать и просыпаетесь и так далее. Так что, как бы все ни повернулось – как с моим отцом или как во втором варианте, – вам будет трудно уговаривать себя, что вы победили, и я не знаю, что хуже, зато знаю, что в любом из этих вариантов много таких моментов, когда вам захочется переключиться на другой, не «ваш» вариант. И вы осознаете: с каждым днем все больше увеличивается вероятность, что первое или второе начнется завтра утром. Осознание этого факта – вот что целиком поглощает ваши мысли.

Ник зашевелился и что-то пробормотал. Люси бросила на меня быстрый взгляд: закончил я или нет свои бессвязные бредни? И после этого сказала:

– Страх смерти основывается на нежелании стать лицом к фактам, к логике и здравому смыслу.

– Ну, в таком случае я умолкаю и больше не пророню ни слова. Но я бы не назвал это страхом. Это страх, но не совсем. В нем есть и чуточка злости, и ненависть, и, наверное, негодование, и отвращение, и резкая смена настроений, и скорбь, и отчаяние, так я полагаю.

– Тебе не кажется, что во всех этих чувствах есть что-то эгоистическое? – В голосе Люси прозвучала почти что жалость ко мне.

– Вполне вероятно, – сказал я. – Но людям обычно становится плохо, когда они понимают, что попали на один из тех двух конвейеров, о которых я говорил. А значит, вполне естественно возникает такое ощущение. И осознание того, что мы все на конвейере, мы на пути к тем двум конвейерным лентам с того самого момента, как появились на свет.

– Все в порядке, Ник, поверь, я просто стараюсь как-то помочь. Морис говорит, что все естественно. Но мы знаем массу вещей, о которых будет естественным сказать: хорошо бы иметь нечто другое, не то, что мы имеем. Боязнь темноты, к примеру, вполне естественное чувство. Но это чувство поддается нашему воздействию, если мы обратимся к разуму. То же самое со смертью. Начнем с того, что это не состояние.

– Именно это и не нравится мне.

– И это не событие в нашей жизни. Вся эта боль и то беспокойство, о котором ты говорил, ужасны, никто не спорит, но все это так или иначе сопутствует жизни.

– Именно это и не нравится мне в жизни. Помимо прочих вещей, должен добавить.

– Я хочу сказать, что тебе не удастся поприсутствовать при собственной смерти и понаблюдать в полном сознании, что именно происходит с тобой. Думаю, тебе стало бы не по себе. Но такое невозможно. Смерть не относится к тем событиям, которые мы постигаем на собственном опыте.

– Мне хватает того, что мы постигаем до ее прихода, уже от этого не по себе. Древние ассирийцы верили в бессмертие, но не в раю, и не в преисподней, и не в каком-то другом потустороннем мире. С их точки зрения, душа остается рядом с телом навечно и стережет его. Стережет не ради чего-то невероятно особенного, я полагаю, но, так или иначе, пребывает рядом. Некоторые, похоже, считают такую перспективу чем-то ужасным, хуже, чем полное исчезновение, но меня бы такое устроило. Было бы где существовать.

– Но, очевидно, не более чем существовать. Чем бы ты занимался? Полагаю, ты бы обязательно осознал, что у тебя неисчерпаемое количество времени.

– Понимаю. Ну я бы думал. Мысли, идеи – это тоже интересно.

– Я иду спать, – сказала Джойс. – Утром у меня стирка. Спокойной ночи, Люси. Спокойной ночи, Ник. – Она поцеловала их обоих, потом бросила мне машинально: – Не засиживайся слишком поздно.

Она вышла, после чего я налил себе еще виски с содовой. У Ника на лице появилось скучающее выражение человека, который принципиально ни во что не вмешивается. У Люси был такой вид, словно она взяла двухминутный перерыв, как бывает на семинаре между старой и новой темой. Налив себе аккуратно кофе – полчашечки и не капли больше! – и добавив в него самый минимум молока, она сказала:

– Э-э… Морис, я так понимаю, ты не допускаешь даже возможности загробной жизни?

– Боже, конечно нет. Никогда не верил во всю эту чушь, даже когда был маленьким. Смерть всегда представлялась мне в таком виде: сон, забытье – и никаких других вариантов. Верить в загробную жизнь – это, если хочешь, и есть настоящий эгоизм. Нечто совсем уж экстравагантное. Годится только для умалишенных… Что?

– Нет, мне просто пришла в голову мысль… Когда идет спор о вере в какое-либо потустороннее существование, один из традиционных аргументов основывается на существовании привидений, которые обычно напоминают реальных людей, известных вам при жизни. Эти привидения и ведут себя точно так, как вел бы себя человек, вернувшийся из загробного мира.

– Но если следовать твоим предыдущим рассуждениям, привидения не существуют в объективной реальности, и, видя привидение, ты видишь нечто, чего на самом деле нет.

– Нет, я остаюсь при своем мнении, лично я не верю, что привидения реально существуют. Однако выдвигаются пусть спорные, но доказательства того, что они есть. И я должна признать, что некоторые призраки демонстрируют поистине чудеса, возвращаясь на несколько мгновений обратно в наш мир из какого-то места, куда они переселились после того, как умерли физически. Я имею в виду не столько ту разновидность привидений, что обитают в старинных домах, как, например, твои призраки; я думаю больше о тех, которые являются при самых обычных обстоятельствах, иногда днем, и заговаривают с кем-нибудь, часто с человеком, которого они хорошо знали при жизни. Как тот летчик, который однажды вошел в комнату к своему другу и говорит ему: «Привет!» – и это через пять минут после того, как он разбился, и за несколько часов до того, как друг узнал об этом. Или та женщина, умершая уже как шесть лет назад, и вдруг ее видят на пороге дома, где жила ее сестра, в то самое время, когда она обычно заходила в гости, только сестра за это время переехала в другое место, и новый владелец узнал усопшую по фотографии, которую сестра показывала ему. И даже твой друг Андерхилл… Был один любопытный момент в твоей истории, когда ты рассказывал о том, что случилось сегодня вечером в обеденном зале, нечто такое, что выделяет Андерхилла из разряда обыкновенных привидений, которые обжили какое-то одно место.

Я рассудил, что мне следует проявить должный интерес, а иначе Люси свернет разговор, так и не сообщив, в чем состоит этот любопытный момент. Поэтому я проявил его.

– А именно? – спросил я с таким ощущением, словно принимаю участие в телевизионном «Театральном кресле»; с тем же ощущением, от которого я страдал огромное количество раз, фактически беспрестанно, когда имел дело с Дианой.

– Любопытен тот факт – по крайней мере, ты называешь его фактом, – что Андерхилл узнал тебя. Конечно, могло быть и так: он просто принял тебя по ошибке за кого-то другого; но если он действительно узнал тебя, тогда есть все основания утверждать, что он, умерев физически в семнадцатом веке, в том или ином смысле существует в двадцатом столетии, существует настолько, что способен по крайней мере на одно четкое действие, требующее интеллекта, памяти и тому подобного: на узнавание. Мне остается только гадать, на какие другие действия он может быть способен. Не сейчас, а вообще, я хочу сказать. Но, принимая во внимание твои взгляды на смерть, я бы сказала так: ты сам должен попытаться установить контакт с тем феноменом, который, как ты полагаешь, является призраком Андерхилла.

Ник начал ерзать потихоньку в своем кресле:

– Слушай, Лу… Установить контакт с призраком? Как это делается?

– Помнишь, я говорила: пусть твой отец постарается дотронуться до той женщины, которую, как ему показалось, он видел, если действительно видел – я говорила и повторяю, что искренне верю в такую вероятность, или пусть вызовет ее на разговор, если она снова появится, – и то же самое нужно сделать с Андерхиллом. Похоже, он услышал, когда сегодня к нему обратились по имени. Я по-прежнему думаю, что это был не Андерхилл, но твой отец настаивает. На его месте я проводила бы как можно больше времени в обеденном зале, когда он закрыт для посетителей, и дождалась нового появления Андерхилла. Возможно, в следующий раз он заговорит. Как по-твоему, Морис, в этом есть логика? Ты со мной согласен?

– Боже мой, Лу, – сказал Ник прежде, чем я успел ответить. (Я бы ответил утвердительно.) – Надеюсь, ты не предлагаешь папе сидеть там всю ночь напролет, дожидаясь встречи с каким-то долбаным призраком? Подталкивать человека на такие дела – это заранее впутывать его в новые неприятности. Я тебе повторяю, когда человек суется в подобные вещи, от этого ему не будет ничего хорошего. Вспомни тех типов, что помешались на спиритизме, на парапсихологии, толкутся на сеансах у экстрасенсов и все такое прочее. Толпа буйнопомешанных, все до единого. И хватит копаться во всем этом. Просто у папы сейчас подавленное состояние, мысли немного перепутались, у него дед не выходит из головы. Хватит на эту тему, Лу.

– Ладно, хватит так хватит. Но ты ошибаешься, что все вокруг действуют по настроению, как это всегда бывает у тебя. Черт возьми, ты смышленый парень, но почти во всем, кроме своего Ламартина, ты путаешь мысли с чувствами. Я предпочитаю принимать все, что говорит твой отец, за чистую правду. Ладно, обещаю больше не касаться этого. Тем более что я иду спать. До завтра.

– Ты не обращай особо внимания на то, что болтает Люси, – сказал Ник, когда мы остались вдвоем. – Ей теперь не хватает всех тех научных споров, которыми они увлекались в студенческие годы: во что бы то ни стало докопаться до сути! В этом я ей не пара, а наши профессорские жены не способны связать пару слов в стройное предложение, на какую бы тему ни шел разговор. Она неплохой человек, поверь мне. Знаю, тебя удивляет, что я в ней нашел, и не уверен, смогу ли ответить на такой вопрос, но я люблю ее. Ну ладно. Папа, как ты себя чувствуешь? Только давай честно.

Я колебался. До этого я не подозревал, что мне вдруг так сильно захочется высказаться; точно как в случае с моей диатрибой[4 - Диатриба – рассуждение на философско-моральную тему.] о смерти, в которой не было отрепетировано ни слова, но которая, как стало ясно позднее, прозвучала так, словно я выучил ее наизусть. Я отбросил колебания.

– У меня такое чувство, что я мало уделял внимания нашему деду. Я не имею в виду те угрызения совести, которых никому в таком случае не избежать, когда ты жалеешь, что не был добрее, отзывчивее и все такое прочее. Я мог приложить какие-то усилия, чтобы он прожил дольше. Например, эти его прогулки, – возможно, они были слишком утомительны. Мне надо было обратить на это внимание, проконсультироваться с Джеком Мейбери и так далее.

– Послушай, начнем с того, что дед не состоял у тебя в пациентах. И Джек – хороший врач, он знал, что лучше, что хуже для деда. А дед был добрым стариканом, он бы умер намного раньше, черт возьми, исстрадавшись, если б его законопатили навечно в той комнате. Не переживай на этот счет.

– Хм. Ты не хочешь выпить? Виски, пиво?

Ник покачал головой:

– Пей без меня.

Наливая себе в стакан, я сказал:

– И эти лестницы у нас, такие крутые. Мне было как-то…

– Ну что ты мог сделать? Установить лифт? И не думаю, что от подъема по лестнице у человека случается удар, как ты считаешь? Ведь это был удар, да?

– Не знаю. – Я снова заколебался. – Мне вдруг вспомнилась твоя мать.

– Мама? Она-то здесь при чем?

– Ну… Я чувствую вину и за нее тоже.

– Папа, оставим! Если кто и виноват – это только тот парень, который сидел за рулем машины, и, наверное, отчасти сама мама, она пошла через дорогу, не посмотрев как следует по сторонам.

– Я не раз задавал себе вопрос, а вдруг она намеренно вышла на проезжую часть?

– О боже. Вместе с Эми, которую она держала за руку? Она всегда перестраховывалась, чтобы с Эми ничего не случилось. И разве у нее были основания? Кидаться под машину, я имею в виду.

– Насчет оснований все давно понятно. Ведь Томпсон бросил ее.

Томпсон – это тот мужчина, ради которого Маргарет ушла от меня. Он заявил ей – за четыре месяца до ее смерти, – что он все-таки не может оставить свою жену и детей и начать новую семейную жизнь.

– Тогда пусть у Томпсона и болит голова, если уж винить кого-то, хотя я не вижу здесь виноватых.

– Мне нужно было сделать что-нибудь и не допустить, чтобы она ушла.

– Ну, какая чушь. Каком образом? Она свободный человек.

– Мне надо было вести себя лучше по отношению к ней.

– Твое отношение устраивало ее, если она прожила с тобой двадцать два года, папа. Все это дерьмо собачье. Тебя мучит совсем не твоя мера ответственности за ее смерть, а сам факт ее смерти. То же самое с дедом. Оба этих случая наталкивают на мысль, что рано или поздно и тебя ожидает та же участь. Знаю, тебе не нравится, если я заимствую кое-какие выражения у Люси, но здесь пахнет эгоизмом. Извини, папа.

– Ничего. Возможно, ты прав.

Конечно же, он был прав в некоторых своих рассуждениях – насчет слабого, но не утихающего отчаяния и непонятного страха, причина которых в том, что ты прожил так много лет с женщиной, теперь мертвой, с ней ты разговаривал, принимал гостей, ходил в гости, ел, пил, а главное (конечно) – ты спал с ней, и у нее от тебя родились дети. Даже сейчас три-четыре раза в неделю я просыпаюсь утром с таким ощущением, что Маргарет никогда не умирала.

– Как Эми? – спросил Ник. – Судя по ее виду… Я перестал слушать, уловив (или мне это показалось?) шелестящий звук во дворе на уровне земли около входной двери. Я вскочил, подбежал к окну и выглянул наружу. Подвесные фонари еще горели, высвечивая стены, клумбы, дорогу и обочины – такие бесцветно пустые, как будто рядом с ними никогда не ступала нога человека. Шум прекратился.

– Что там такое, папа?

– Ничего. Мне показалось, будто кто-то возится у входной двери. Ты что-нибудь слышал?

– Нет. Тебе нехорошо? – Ник внимательно смотрел на меня.

– Нет, все нормально. – Меня обеспокоило, что звук, который я услышал (или не услышал) и узнал, раздался сразу после того, как я произнес имя дочери. Даже не знаю, почему я связал эти два момента. Я пытался сосредоточиться. – Ходят… слухи о взломщике в нашей округе. Ты говорил?…

– Ты увидел что-нибудь?

– Нет. Вернемся к нашему разговору.

– Ладно. Я только хотел спросить, как Эми сейчас относится к смерти мамы?

– Мне кажется, в таком возрасте человек очень быстро все забывает.

– И она забыла? Что она говорит насчет этого?

– Мы ни разу не касались этой темы.

– Ты хочешь сказать, вы совсем не говорили с ней об этом? Но, конечно же…

– Разве спросишь у ребенка тринадцати лет: что ты чувствуешь после того, как твою мать сбило машиной и задавило у тебя на глазах?

– Но ты все же попробуй. – Ник смотрел на меня в упор. – Послушай, папа, не знаю почему, но смерть постоянно у тебя на языке. Я ничего не имею против, пока это остается вроде как твоим хобби. Но нельзя допустить, чтобы хобби переросло в смысл жизни и ты из-за этого перестал бы обращать внимание на действительно важные вещи. Ты должен поговорить с Эми на эту тему. Если хочешь, я помогу тебе начать разговор. Мы могли бы вместе…

– Нет, Ник. Не сейчас. Я хочу сказать, дай мне возможность сначала обдумать все как следует.

– Конечно. Но я намерен вернуться к этому разговору через некоторое время, если ты не против. Вернее, даже если ты будешь против.

– Я не возражаю. Ник встал:

– Ну, я потопал. Боюсь, что тебе было мало пользы от меня сегодня.

– Нет, почему же. Спасибо, что ты приехал и что побудешь со мной.

– Да брось ты. Сегодня весь день я только читал тебе поучения: делай одно, не делай другого.

– Возможно, это мне и нужно.

– Да, возможно. Спокойной ночи, папа.

Мы поцеловались, и он ушел. Я выпил еще виски. Моя персональная программа действий казалась невероятно огромной и разнообразной. Некоторое время я шагал по комнате, приглядываясь к каждой статуэтке. Они не наталкивали меня ни на какие мысли. Я заметил, что мне никак не удается ответить на вопрос: чем они, собственно, привлекают меня – и как произведения искусства, и как человеческие подобия? Послышалось царапанье в дверь, и я впустил Виктора. Он проскочил в комнату, подгоняемый, возможно, отголосками каких-то воспоминаний о тишине, потревоженной шагами, когда Ник прошел по коридору. Я наклонился и погладил кота, он начал тереться о мою Руку, своим мурлыканьем напоминая старомодный, где-то неподалеку стрекочущий мопед. Когда я уселся в свое кресло у книжных полок, Виктор составил мне компанию и нисколько не возражал против того, чтобы я пользовался его спиной как крышкой стола. Книга, которую я раскрыл, была оксфордским изданием стихотворений Мэтью Арнольда. Я попытался читать «На Дуврском пляже», о котором часто думал как о приемлемом, хотя и довольно приукрашенном изображении нашей жизни в целом. Сегодня его стоицизм показался мне уж очень упрощенным, а эти слова:
		…И милосердья боле в мире нет.



		Как поле мрачной битвы в час ночной,



		Под грохот волн лежит он предо мной, —








скрывающие в себе такую суровую и реалистичную противоположность романтическим мечтам, звучали заманчивым приглашением лично посетить те мрачные поля. Я взялся перечитывать стихотворение заново, но на этот раз не смог проследить за ходом мысли дальше одной строки.

Выпив еще немного виски, я убрал с колен книгу и Виктора и опять зашагал по комнате. Отец, Джойс, Андерхилл, Маргарет, лесное чудище, Эми, Диана – романист расположил бы их в каком-то порядке по отношению друг к другу, сделав как бы отдельными звеньями одной загадочной цепи, которую один-единственной ключик сможет как-нибудь разомкнуть. Одна – тысяча – две – тысячи – три – тысячи – четыре – тысячи – пять – тысяч – шесть… Если ничего не случится, пока я досчитаю до ста, или лучше до двухсот, или лучше до двухсот пятидесяти, вот хорошее, круглое число, – тогда у меня с Джойс наладится в конце концов семейная жизнь и мы найдем общий язык с Эми. Каким образом первое сочеталось или не сочеталось с планируемым интимом… (девятнадцать – тысяч – двадцать – тысяч – двадцать одна – тысяча…), я не представлял себе, да и не хотел представлять, и по поводу исполнения второй половины загаданного у меня тоже не было четких планов, как это осуществить. Я налил еще виски… тысяч – двадцать девять – тысяч – тридцать…

…Тысяч – восемьдесят семь – тысяч – восемьдесят восемь – тысяч… Медленно, но успешно я взбирался по лестнице наверх к себе. В моей правой руке был пустой стакан, тот, из которого я пил последний раз; мизинец левой руки был прижат к ладони, остальные четыре пальца напряженно вытянуты. Это означало, что я досчитал почти до пятисот тысяч, по времени это более четырех минут; или, возможно, я перекрыл результат и считаю уже в обратном порядке – к большому пальцу? – тогда будет семьсот тысяч и в итоге один миллион пятьсот тысяч (более двадцати минут), или один миллион семьсот, или даже больше. Я бросил считать. Я шел к себе спать, но где же я был до того?

Мои часы показывали без десяти два. Я пробыл внизу долго, но сколько? – не мог определить и даже примерно не смог бы сказать: где-то полчаса или меньше или целых два часа. Вот неплохая идея – поискать ответ в обеденном зале. Я повернул обратно, открыл дверь и включил свет. Много раз я входил сюда вот так и видел этот загадочный зал точно таким, как сейчас (а на самом деле я, наверное, бывал здесь чаще, только иногда в бессознательном состоянии): тяжелые шелковые занавески задвинуты; высокие стулья аккуратно стоят группами по два, по четыре, по шесть; столы в основном пусты, только те, что у окна, накрыты для завтрака; и все помещение кажется таким же вечно пустующим, как и улица, на которую я выглядывал чуть раньше из окна столовой наверху. Однако я был уверен, что совсем недавно мои глаза видели здесь нечто непривычное.

Чувствовать уверенность в делах подобного рода совсем не означает быть уверенным. Я быстро обошел столики, отыскивая на них целеустремленным сыскным методом, разработанным мной на протяжении многих лет, следы своего собственного пребывания – как, например, беспорядок в ножах и вилках, салфетка, развернутая, чтобы послужить подкладкой моему стакану, – я не способен напиться (пока что ни разу не напивался) до такого состояния, чтобы ставить стакан на полированную мебель. Все находилось в безупречном порядке, что опровергало догадку о моем предыдущем посещении зала; или же доказывало мое усердие скрыть следы своего пребывания, и больше ничего. Так заходил я в зал до этого или не заходил? Вполне вероятно, что и заходил, но уверенности не было, как и за минуту до этого, когда я задумался об этом на лестнице. А что-нибудь случилось здесь со мной? Я чувствовал, я был почти уверен: что-то случилось. Но что именно? Что-то… необычное, что-то само по себе исключительное и еще открывающее новые горизонты. Узнаю ли я когда-нибудь, что же это было?




Глава 3

Маленькая птичка


Я узнал ответ на следующее утро. Первые полчаса нового дня заслуживают того, чтобы тотчас их забыть. Я проспал вполне спокойно пять с половиной часов без сновидений; мне никогда ничего не снится, последний раз снилось что-то еще в детстве, но боюсь, что мне и не вспомнить, о чем были те сны. Я проснулся с таким неровным сердцебиением, что казалось, будто этот орган забыл свои функции и каждый новый удар представляет для него новую проблему, которая должна быть решена по существу. Боль в спине, не теряя времени, поспешила со своим аккомпанементом. Лежа рядом с Джойс, которая, как всегда, спала беззвучно, разве что дышала, я размышлял о том, что ни сердце, ни спина не напоминали о себе в течение нескольких часов до того, как я лег спать, и что Джек Мейбери неоднократно советовал мне: займи себя кипучей деятельностью, а затем проверь, были у тебя за это время какие-нибудь физические недомогания или нет. Пожалуй, он знал, о чем говорит.

Теперь же, проснувшись и лежа в полутьме, я остался наедине с самим собой, чувствуя себя так, словно меня засунули в неимоверно маленький ящик.

Я приступил к тягомотной процедуре вставания, ко всем этим десяткам движений, в которых, похоже, заключено не больше смысла, чем в религиозном ритуале, совершаемом человеком, который забыл его значение. Бреясь в ванной, я обнаружил прыщик сбоку на подбородке. Я далеко не мальчик, но время от времени юность напоминает о себе: утрата всех плюсов (пусть даже спорных), присущих юношескому возрасту, совсем не означает, что вы избавились от минусов, этому возрасту тоже присущих. Этот конкретный пример – в такой зреющей стадии, как будто он украшал мой подбородок уже который день, – хитроумно облюбовал себе местечко в складках кожи, где нельзя срезать его верхушку бритвой, а если попытаешься его выдавить, то, конечно, распухнет едва ли не половина лица.

«Инструкция прыщику, – сказал я про себя, выбривая верхнюю губу. – Первое. Созревай как можно медленнее. Примечание: если есть возможность, заяви о себе после шести вечера. Выпуклая головка, замеченная только на следующее утро после вечеринки в приятной компании, сообщает владельцу, что все его искусные заигрывания, попытки представить себя профессиональным обольстителем, весь запас пикантных анекдотов и прочих уловок воспринимались вчера с иронией. Второе. Выбирай место, где выдавливание причиняет боль, а именно в области глаз, на щеке около носа или же там, где кожа чересчур чувствительна, как, например, между нижней губой и подбородком, сбоку на шее (в последнем случае предпочтительнее та область шеи, где трет воротничок рубашки). Третье. Появляйся кучно, рядом с существующим гнойничком (гнойничками). Если таковых нет, старайся выскочить посредине пигментного пятна, на лопнувших капиллярах, рядом с бородавкой или родинкой, – говорил я уже вслух, хотя и негромко, – это усилит впечатление, будто какая-то опасная кожная инфекция расползется скоро из этого плацдарма и оккупирует каждый видимый квадратный дюйм лица до самого волосяного покрова, и обязательно выбирай для этого день, когда сукин сын назначил свидание девушке».

Я завершил речь в некотором смущении, ибо тихий внутренний голос вдруг обескуражил меня вопросом: а не кажется ли мне, что пятно на моем подбородке имеет какой-то чертовски подозрительный вид?

Визит на кухню никак не посодействовал поднятию настроения: пока я пил кофе с кусочком поджаренного хлеба, шеф-повар рассказывал и показывал мне, в каком отвратительном состоянии Рамон оставил вчера кухню: разве можно назвать это уборкой? Все выслушав и все посмотрев, я подключил Дэвида, пусть он в течение следующих шести – восьми часов разбирается со всеми вопросами, включая этот, и отстранился отдел, по крайней мере кухонных. Я начал дозваниваться из своей конторки до Джона Дуэринкса-Уильямса в Кембридже. В моих нынешних замыслах (да и в любом другом случае, если мне понадобится помощь) он – единственный подходящий человек из десятка тех ученых мужей, с которыми меня свел университет, а не стойка бара в моем заведении; ко всем тем, кого я знал в бытность свою студентом еще в середине тридцатых, я не стану обращаться даже с вопросом «Который час?» – не говоря уже о теперешней просьбе, которая со стороны выглядит весьма странной.

Несмотря на все противодействия, предпринятые привратником колледжа Святого Матфея, я наконец услышал голос Дуэринкса-Уильямса на другом конце провода. Он сказал, что готов встретиться со мной в одиннадцать часов. Я собрался было сходить наверх, найти Джойс и поделиться с ней некоторыми из своих планов на сегодня, когда в поле моего зрения попал блокнот большого формата из дешевенькой бумаги, куда я, Джойс, а также Дэвид обычно вносили всякие заметки для памяти и поручения друг другу. Блокнот был открыт. Левая половина загнута вниз под обложку, на верхней странице правой стороны было нацарапано рукой Дэвида что-то о мясе; дальше моим почерком шла запись – с массой подробностей, как в автобиографической справке, какую требуют при поступлении на работу, – моих переговоров с одним лондонским агентом по продаже предметов искусства, который в конечном итоге аннулировал свой заказ, когда я по телефону сообщил ему, что номера у нас без телевизоров. Но это случилось на прошлой неделе, десять дней назад. Потом я стал читать то, чего, как показалось мне сначала, я прежде в глаза не видел, но вскоре обнаружилось, что это не так, поскольку текст был написан моей собственной рукой, не знаю уж в котором часу, и какой именно ночью, и в каком состоянии опьянения. Запись была следующей:






Акцент как на западе Англии с примесью ирландского. Голос фальшивый, искусственный. Что-то забавное в движениях, как за стеклом.? не вытесняет воздух. Не смог дотронуться, было так, будто рука все еще между ним и мной, даже хоть рука и вытянута и он меньше фута от меня. Все же «изобре… изобритательный»? облад. интеллектом. Нет ответа где. Доказательство. За головой, телом около 3 на 1,5 дюймов, серебро, руки в сторону, левая кисть отсутствует.





Страдая «алкогольной амнезией в легкой степени», как я это называю, человек способен довольно точно восстановить в памяти что-либо им забытое. При амнезии в более серьезной форме события из нашей памяти стираются безвозвратно. Сейчас речь шла именно о таком случае: я был готов поверить, что общался с духом Томаса Андерхилла вчера ночью, но мне никогда не узнать, как же протекало это общение. При следующей встрече, может, больше повезет; мне казалось, что должна состояться следующая встреча. И если такое случится, я должен сделать все, чтобы прояснить некоторые темные места; например, «доказательство», подтверждающее существование Андерхилла после смерти: что конкретно оно доказывает и в чем оно заключается? Догадка о том, что на нем или при нем находилась какая-то гигантская серебряная брошь – «за головой», – очень даже импонировала, но ничем не помогала; приходится признать, что, как и большинство из тех, кто пишет по ночам послания своему «дневному двойнику», я посчитав некоторые чрезвычайно важные детали настолько яркими и запоминающимися, что не удосужился записать их на бумаге. При следующей встрече мне надо будет также проверить, был ли мой отчет о попытке дотронуться до того, кого я увидел и услышал, блестящей попыткой описать нечто не поддающееся описанию, или я в тот момент был абсолютно не способен верно определять свое положение по отношению к окружающим предметам. Заодно можно прояснить и другие вопросы, такие как: почему я сделал запись на одной из предыдущих страничек блокнота – чтобы скрыть рассказ от посторонних? – но почему же тогда я оставил блокнот в раскрытом виде на видном месте – чтобы не забыть о нем самому? Реконструкция событий настолько правдоподобная, что трудно в нее поверить!

Я поспешил наверх и столкнулся с Джойс на лестничной площадке. Поначалу она решила играть роль молчаливого слушателя, очевидно, чтобы сообщить мне, что она горит желанием услышать мой голос, но почти сразу она отказалась от этого плана.

– Что стряслось? – спросила она, оглядывая меня с ног до головы.

– Стряслось? Что ты имеешь в виду?

– Ты весь какой-то возбужденный. Ошарашенный.

Это была правда. С того момента, как я получил свое собственное послание, во мне нарастали, раскручивались, будто по спирали, радость и беспокойство – состояние, мне совершенно непривычное.

Полагаю, я также испытывал неуверенность, начиная осуществлять предприятие, результат которого непредсказуем. Я даже не мог вспомнить, когда и по какому поводу в последний раз я нервничал вот так, как сейчас.

Я решил подыграть ей:

– Ошарашенный? Нет, ничего такого не ощущаю. Обычное отвратительное состояние с уклоном в ужасно отвратительное – так бы я сказал.

– Ну ладно. Для чего ты едешь в Кембридж?

– Я же тебе сказал: надо навести кое-какие справки по истории нашей гостиницы.

– И ты хочешь сказать, что на это тебе требуется целый день?

– Может, не целый, я так не говорил. Все зависит от того, как быстро я найду то, что ищу.

– А у тебя там не встреча с кем-нибудь или… как это назвать, а?

– Мне нужно встретиться с бывшим научным руководителем Ника, а совсем не с кем-нибудь в том смысле, как ты думаешь.

– Мм. А что Ник собирается делать все это время?

– Он может делать то, что ему захочется. Он привез с собой какие-то свои университетские бумаги. Или пусть займутся чем-нибудь вдвоем с Эми.

– Почему бы тебе не взять их с собой в Кембридж? Там у них будет немного больше…

– Тогда придется подлаживаться под них, а я ведь говорил тебе: я, может, сразу или почти сразу вернусь обратно. Ладно, оставим это, я еду один.

– Ну как хочешь. Ты знаешь, что Люси уезжает сегодня?

– Она вернется завтра, к похоронам. Пожелай ей от меня счастливого пути, если хочешь.

– Мне пока заняться деньгами, почтой и остальными делами?

– Если тебе не трудно. Мне пора.

Я быстро пропустил буквально капельку виски в буфетной и вскоре гнал к северу по А-595 в своем «фольксвагене». День был поистине жаркий, но не душный, и солнечные лучи беспрепятственно проникали сквозь фильтр тумана. Машины на дороге блестели, на ходу поигрывая солнечными зайчиками, их металлические части казались отполированными, их лак сиял, словно масло. Они проносились мимо в противоположном направлении, выруливали на шоссе, сворачивали с него, виляли в сторону и, как будто набравшись новых сил, выходили на обгон, как актеры, подтянувшись и настроившись, выходят, окруженные эффектными декорациями, на сцену. Даже в густой тени деревьев, выстроившихся вдоль дороги, отдельные ветви, пучки листьев и участки зелени отражали свет с такой интенсивностью и в такой насыщенной цветовой гамме, какую мне доводилось наблюдать только в Приморских Альпах. На дороге постоянно встречались и исчезали миражи – иллюзорные полоски стоячей воды. За Ройстоном, после слияния двух магистралей, А-16 и А-505, движение стало еще более интенсивным, но я продолжал выжимать до сорока пяти миль и даже больше. За окном потянулись окраины Кембриджа, глазам предстала знакомая картина: посадки по обочинам, деревья и кусты становились все гуще, создавая впечатление, что ты подъезжаешь к лесу, а вовсе не к городу. Их сменила открытая равнина вокруг города, бывшая когда-то болотом, а потом возник и сам город, где никогда не увидишь людских толп, даже по утрам в рабочие дни в середине семестра, и вот потянулись хорошо знакомые ориентиры: Технические лаборатории, Адденбрукская больница, улица Фитцуильям (где была моя берлога, когда я готовился к диплому в 1933 году), Питерхаус, Пемброк и, наконец, почти что по соседству с колледжем Святой Екатерины на пересечении двух улиц – Трампингтон и Серебряной – продолговатое здание колледжа Святого Матфея с плоским фасадом в стиле Тюдор, очень даже неплохо отреставрированное в конце восемнадцатого века. Я нашел место для стоянки лишь в ста ярдах от главных ворот. Тут и там внешняя стена была украшена лозунгами, написанными мелом и известкой: «Имущество колледжей – в общественное владение!», «Бастуем в голом виде: Гэртон, 14.30 субб.», «Экзамены – насилие над личностью».

Сначала один встречный юнец с бакенбардами, в открытой рубашке фруктово-ягодного цвета, затем второй, с длинными паклевидными волосами, замедлил шаг, почти остановился и пристально оглядел меня, дабы убедиться, что на моей персоне нет отличительных знаков, по которым можно было бы обвинить меня в фашизме, в подавлении свободы слова, в скрытой расистской ненависти или в чем-нибудь подобном. Выдержав проверку, я вошел в ворота, пересек первый внутренний двор (он показался угнетающе чистеньким для моих глаз), нырнул под низкую арку и поднялся по ступеням в кабинет-гостиную, которая выходила своими окнами на пологий склон, где разбит сад для членов университетского совета.

Дуэринкс-Уильямс, сухопарый, с сутулыми плечами и ярко выраженной близорукостью, хотя он и моложе меня минимум на десять лет, встал со стула и, глядя на меня в упор, улыбнулся. Я встречался с ним где-то раз пятнадцать по делам, связанным с Ником.

– Salut, vieux, – entrez donc. Comment-ça va?

– Oh, pas mal. Et vous? Vous avez bonne mine.

– Faut pas se plaindre. – Затем он стал серьезным, точнее, еще более серьезным. – Ник говорил мне о вашей утрате. Приношу свои соболезнования.

– Благодарю. Ему было почти восемьдесят, надо сказать, и в последнее время он не мог похвастаться хорошим здоровьем. Так что его смерть не явилась внезапным ударом.

– Понимаю. Знаю по опыту, – он произнес это так, как будто его жизненный опыт охватывал период времени с основания колледжа плюс-минус пара столетий, – что к подобным вещам невозможно подготовить себя заранее. Но я рад видеть, что вы не предаетесь чрезмерной скорби. Прошу сюда. Хотите чего-нибудь выпить? Херес? Пиво? Портвейн? Чай? Виски? Кларет?

Таким образом он проявлял такт, притворяясь как обычно, будто не разбирается в напитках, и давая мне возможность выбрать напиток по вкусу и избежать неловкости. Я сказал, что предпочел бы немного виски. Расточая по ходу дела похвалы Нику, он достал стакан и налил в него сразу чуть ли не сто граммов виски, еще раз доказав, что он несведущ в крепких напитках. Потом, когда мы уже сидели по обе стороны великолепного камина (конец восемнадцатого века), он спросил, чем может быть мне полезен. Я рассказал ему только об интересе к истории собственной гостиницы, особенно к личности Андерхилла, и поведал о ссылке на его дневник в одной книге, которая попала мне в руки, после чего высказал надежду, что он, Дуэринкс-Уильямс, позвонит библиотекарю колледжа Всех Святых и заверит его в том, что цель моих поисков абсолютно невинная.

– Мм. Сколь срочным является ваше желание познакомиться с дневником этого человека?

– Срочности совсем никакой, – солгал я. – Дело лишь в том, что у меня не так часто появляется возможность отлучиться с работы, как вот сегодня, и я подумал, не удастся ли воспользоваться этим шансом. Естественно, если это потребует…

– Нет, не беспокойтесь, я буду счастлив сделать все, что в моих силах. Просто может оказаться, что библиотекаря сейчас нет на месте. В колледже Всех Святых большинство людей обладает удивительной способностью вечно отсутствовать на своем рабочем месте. Но я готов помочь. Если позволите, я оставлю вас на секунду.

Он быстро позвонил и вернулся ко мне:

– Нам повезло, Морис. Библиотекарь на месте и, более того, ничем другим не занят. Вам налить еще капельку этого? – спросил он, теперь притворяясь, будто забыл, что именно было только что в моем стакане.

– Э… нет, спасибо.

– В таком случае нам можно двигаться. Нет-нет, уверяю вас, мне не составит труда. Здесь три минуты ходу, самое большее. Вы помните, конечно.

Спустя четыре минуты мы, открыв старинную деревянную дверь, украшенную резьбой, вошли в библиотеку колледжа Всех Святых, узкую комнату с очень высоким потолком, в форме огромной буквы «L», где в угловых окнах можно увидеть прекрасные витражи времен королевы Виктории. В воздухе ощущался характерный запах, в основном пыли и чернил. Библиотекарь вышел нам навстречу, в манере его поведения каким-то образом сочетались высокомерие и почтительность, как у дежурного администратора в фешенебельном лондонском магазине. Последовало знакомство и объяснение цели визита.

– Андерхилл, – сказал библиотекарь, чье имя воспринималось на слух как Уэр. – Андерхилл. Да. Член совета колледжа в пятидесятых годах семнадцатого века. Да. – После чего он заявил с выразительным жестом: – Никогда не слышал о таком.

– Ваше собрание рукописей довольно обширно, не так ли? – спросил Дуэринкс-Уильямс.

– Да, оно обширно, вне сомнений, – сказал Уэр, слегка сбитый с толку этим неуместным напоминанием.

– В таком случае у вас имеются личные бумаги любого члена совета, хранившиеся здесь и прошедшие, как я понимаю, инвентаризацию в самом начале прошлого века, так ведь?

Уэр чуточку смягчился:

– Возможно. Есть каталог оригиналов, который ведется с сороковых годов восемнадцатого века, когда библиотеки впервые стали проявлять интерес к рукописям и вообще к старым документам. И мы, похоже, проявили в этом деле инициативу. Ага, вот и искомый документ. Вернее, его фотокопия. Прекрасное нововведение. Андерхилл. Андервуд. Аубри. Несколько стихотворений, заметок на разные темы и отрывок из «Филоктета», героической поэмы в подражание господину Драйдену. Как ни печально. Это не тот, кого вы ищете, верно? Нет. Начиная с несовпадения имен. Никаких следов творчества хотя бы одного Андерхилла. Какая жалость. Извините.

– И нет какого-нибудь другого архива, где бы она могла храниться? – спросил я.

– Исключено. Правда, если дата, которую вы мне назвали, неверна…

– Но в моей книге автор видел рукопись в тысяча восемьсот десятом году или около этого.

Дуэринкс-Уильямс пригляделся к тонкому ровному почерку:

– А если рукопись обладает специфическими особенностями, как то: полное отсутствие или частичная утрата первой страницы, не могло случиться так, что дневник был зарегистрирован под каким-либо общим названием в каталоге неустановленных авторов?

– Не могу знать, – сказал Уэр, снова выбитый на мгновение из колеи. – Возможно. Посмотрим. Да, в рубрике «Неизвестный автор» таковые имеются. Неизвестный автор. Трактат, разоблачающий пороки папства, особенно насаждение культа Девы Марии, написано дворянином, никогда не печатался. Любопытно, только я полагаю, это не тот, за которым вы охотитесь. Неизвестный автор, собрание проповедей, молитв и благочестивых мыслей покойного приходского священника церкви Святого Стефана, издано в Литл-Эверсдине. Не то. Неизвестный автор ученого звания о различных материях. Весьма обобщающе, вы согласны? Определенные шансы остаются, я полагаю. Неизвестный…

Никаких шансов, однако, не оказалось. Уэр посмотрел на меня с мрачным ожиданием.

– Не мог бы я взглянуть на «различные материи»? – спросил я.

– Все материалы данного архива хранятся в Хобсоновском зале, – сказал Уэр с нажимом, но предоставляя мне самому решать: издать ли мне при упоминании этого имени животный вопль вселенского страха или разразиться диким хохотом, поскольку мои поиски потерпели столь комический, столь окончательный крах. Или есть третий вариант?

Я повернулся к Дуэринкс-Уильямсу.

– В зале, который, если я не ошибаюсь, доступен только членам университетского совета, остальным же требуется письменное разрешение главы колледжа, – сказал он. – Но в случае с мистером Оллингтоном, который закончил наш колледж со степенью бакалавра и за которого я готов с радостью поручиться, мы можем, наверное, сделать исключение.

– Конечно, – сказал Уэр, на этот раз проявляя нетерпение, но уже достав ключ. Вновь обретая манеры дежурного администратора, он повел рукой: – Прошу вас, пройдемте сюда.

Как оказалось, Хобсоновский зал занимает целый этаж в башне в противоположном углу квадратного двора. Поднявшись по винтовой лестнице с каменными ступенями, мы оказались в помещении с тремя маленькими окошками. Было прохладно; впервые за все это время, за целый месяц, я, похоже, попал в прохладное место. Большая часть доступного стенного пространства была занята широкими дубовыми полками времен короля Эдуарда, два рабочих стола и стулья той же исторической эпохи довершали обстановку. На полках стояли рядами серые папки из искусственной кожи, в них, очевидно, и хранились рукописи. Уэр начал просматривать верхние внешние углы папок, как человек, который знакомится с коллекцией граммофонных пластинок. Стараясь подавить волнение, я отвел взгляд и стал разбирать, что написано на книжной странице в четверть листа, которая висела в рамке под стеклом на каменной стене рядом с другими подобными ей экспонадами, но смысл слов не доходил до сознания.

– Вот, пожалуйста, – сказал Уэр, – даже форзац имеется, как я погляжу. Томас Андерхилл, доктор богословия, Olim Sodaiis Collegii Omnium Sanctorum, Universitatis Cantabrigiensis.

Конец фразы он договорил по памяти, потому что я повернулся и забрал папку из его рук. В ней находился блокнот в одну восьмую листа, весь или его часть, с оторванными обложками – сохранились следы клея и брошюровки, и, если не считать незначительной желтизны, дошедший до нас в отличном состоянии.

– Интересный образчик анонимности: имя автора занимает всю первую страницу.

– Спасибо, – сказал я. Едва ли припомню другой случай, чтобы мной владело столь же сильное желание, как сейчас, когда мне безумно хотелось, чтобы мои спутники поскорей ушли и дали мне прочесть спокойно то, что я держал в руках.

Дуэринкс-Уильяме сразу же уловил это:

– Теперь вы не нуждаетесь в нашей помощи. Если случится, что вы освободитесь к половине второго или около того, я буду рад угостить вас обедом в нашем колледже. Обычный набор блюд в профессорской столовой, но, как правило, все вполне съедобно. Если, конечно, это не нарушит ваши планы.

Уэр сказал, отдавая мне ключ:

– Наверное, будет удобнее, если вы потом сами запрете дверь и вернете его мне в библиотеку.

– Хорошо, – сказал я. Блокнот, уже открытый, лежал на одном из столов, и лампа для чтения была включена. – Спасибо.

Последовала короткая пауза: полагаю, они переглядывались друг с другом или же в бессильной ярости строили друг другу гримасы, хотя лично меня это совсем не волновало. Потом щелкнула металлическая щеколда.

Почерк оказался разборчивым, и Андерхилл не пользовался никакими индивидуальными стенографическими приемами: сокращения встречались редко и мгновенно расшифровывались. Он начал дневник 17 июня 1685 года (умер он в 1692 году) с похвалы собственной учености, а также списком и кратким содержанием книг, им прочитанных. Очевидно, он владел основательной личной библиотекой. Большинство упомянутых им произведений и авторов были мне незнакомы, но я узнал некоторые цитируемые труды философов-неоплатоников, его современников по Кембриджу и, вполне возможно, личных знакомых: «Интеллектуальная система» Кадуорта, «Божественные диалоги» Мора и кое-что другое. Я где-то слышал, и сейчас мне вспомнилось, что автор принадлежал или был очень близок кругу лиц, занимавшихся магией, куда входил некий голландский барон со зловещей фамилией. Как же его звали? Неважно; наверное, интересная зацепка для ученого-филолога, но я не ученый, и мой интерес к Андерхиллу не был связан с филологией.

Я читал страницу за страницей, находя повторы ранее сказанного наряду с мистическими рассуждениями, которые были либо банальными, либо невразумительными; чтение быстро наскучило. Затем я добрался до записи, сделанной 8 сентября:






Мой слуга Генри, как ему было велено, поставил меня в известность, что дочка вдовы Тайлер пришла и ждет у двери с фруктами и овощами на продажу. Когда покупка совершилась, осведомился у нее, не выпьет ли она чашечку шоколада со мной в гостиной, учитывая отвратительное состояние погоды? Она высказала милейшее согласие, и мы пребывали там вместе около получаса, беседуя. Сказал ей о чудесах, которые умею творить, и как

я вознаграждаю тех, кто пришелся мне по нраву. Она выслушала все это и, я готов поклясться, всему поверила. Наконец объявил ей, что, ежели она имеет желание получить красивого мужа, здоровье, богатство и удачу в дальнейшей жизни, пусть приходит ко мне вечером следующего дня в десять часов, но тайно, ничего никому не сообщая под страхом потерять все мои милости, ибо, вымолви она хоть одно словечко, я неизбежно узнаю об этом посредством своей магии. Но она отвечала, что страшится ночной темноты. На это я сказал ей, чтобы она держала в руке мое распятие (подарил ей эту пустяшную игрушку), коим ей будет обеспечена наивернейшая защита как Господа нашего Иисуса Христа на небе, так и мое покровительство на земле. Она спросила, не смог бы я произнести для нее крепкие заклинания. Самые крепкие, моя дорогая (улыбаясь). Тогда (говорит она) я приду непременно.

Среднего роста, хорошая осанка, грудь пышная. В отличие от сельского люда, ее щеки без грубого румянца, но тонкого розового оттенка, зубы у нее белые, ручка маленькая, ручка благородной дамы. Четырнадцать лет. Осмелюсь утверждать, что у царя Соломона не было девиц прекрасней, чем эта.





После этой беседы Андерхилл, очевидно, вернулся к чтению книг со своим всегдашним прилежанием: после обеда – написанный на латыни неким Аланусом Кандидусом труд по анемомантии, то есть гаданию посредством наблюдения за силой, направлением и постоянством ветра; после ужина – жизнеописание какого-то человека, о котором я никогда не слышал, сочиненное кем-то тоже неизвестным. У меня было предчувствие, что эта схоластическая отрешенность не сулит ничего хорошего дочке вдовы Тайлер. Я переворачивал страницы со страхом, читая как завороженный запись, сделанную Андерхиллом на следующий день.






Когда моя гостья явилась в точно назначенное время, дал ей напиток, составленный из кларета и бренди с особенными добавками по рецепту Якоба Магуса из его «De Inductione Luxuriae». Затем взял свою жаровню и бросил в огонь в нужной последовательности благовоний, порошков и тому подобного из своих запасов, с помощью чего наполнил комнату восхитительными, сладострастными ароматами и также чудными разноцветными курениями. Когда все это в достаточной степени оказало на нее воздействие, заставил ее поверить, будто до ее слуха доносится приятное легкоголосое пение, амурные трели и игривые песенки. Затем повелел явиться разным духам, поначалу благообразным, как то: пастухи и пастушки, нимфы, кавалеры, бражники, мальчики-катамиты,[5 - Катамит (от др. – греч. Ганимед) – мальчик-наложник.] ряженые, древние герои, античные царицы, из коих некоторые совокуплялись телесно. Далее пожелал, дабы она сняла свою одежду.

Для чего, сэр (спрашивает она), вы просите меня согрешить? Напротив, милочка (говорю я), отнюдь не грешно вознаградить показом своих прелестей тех, кто еще трудится для этого. Взгляни (показывая на совокупляющихся античных юношу и девицу), эти двое заняты тем же на твоих глазах, и единственно дабы доставить тебе удовольствие. Единственно? (Спрашивает она, глупышка). Их-то двое. Верно (говорю я), но. для тебя одной они стараются. Ну раз так (говорит она), и мне надо быть вольнее (меня восхитила эта живость ума), и тотчас сняла с себя всю одежду до голого тела. О quae deliciael

Теперь показал ей разных чудищ, не столь привлекательных, например гиппогрифонов, обезьян, турок, кентавров, гарпий, химер, караибов, убивцев, червей, кои дерутся, убивают и пожирают друг друга. Наполнил ее слух воплями диких зверей, громовыми раскатами и стонами грешников в аду. Она пронзительно кричала: довольно! – умоляя, чтобы я рассеял эти видения. Можешь вопить сколько угодно (говорю я), никто все равно не услышит, мои слуги отосланы из дома, и это не видения, смотри, как они обступили тебя, и, если б не я, они разодрали бы тебя на куски (умалчивая о том, что это не более чем призраки, которые способны лишь напугать ее). Когда счел, что она впала в состояние полнейшего ужаса, то увлек ее на пол и насладился ее телом, а вскоре после этого прогнал ее с глаз моих, бросив ее жалкие лохмотья ей вслед и предостерегая, что для нее будет лучше держать язык за зубами о случившемся, а иначе мои демоны будут преследовать ее до гроба и далее, и говоря, чтобы она являлась ко мне снова, когда бы я ни потребовал этого от нее, и что душа ее принадлежит мне.

Выпил полстакана эля для утоления жажды и удалился в свою комнату, открыл книгу Иоанна Понтийского о ядах жаб и змей, но нашел сие фантастичным, не вселяющим доверия и путаным в изложении, и, будучи немало усталым (хотя и в душевном спокойствии), отправился на покой.





Хобсоновский зал больше не казался мне таким прохладным. Скоро мне понадобится выпить, – не будь я таким идиотом, захватил бы с собой фляжечку виски; но сначала надо привести в порядок свои мысли или вообще избавиться от них. Итак, излагаю без соблюдения какого-либо порядка: неясно, умел ли в действительности Андерхилл производить с помощью магии видения, звуки и все остальное, и даже вообще как понимать эту сцену с химерами, но я не сомневался, что и он сам, и девочка были уверены в его сверхъестественных возможностях и увиденное оказало, похоже, такое жуткое впечатление на девочку, что та ни разу не нарушила молчания; так или иначе, я никогда не встречал ни малейших намеков на то, чтобы имя Андерхилла упоминалось в связи с какими-либо скабрезными историями. Я не мог вспомнить дату смерти госпожи Андерхилл, но, как мне казалось, она умерла позже 1685 года, так что она, полагаю, проживала в доме в течение всего этого периода, хотя в дневнике она ни разу не упоминается, даже в той части рукописи, которую я только что прочитал. Должно быть, госпожа Андерхилл предпочла не вмешиваться, когда услышала дикие вопли девочки. Я стал понимать, насколько в Джозефе Торнтоне укоренилась скрупулезность настоящего ученого-исследователя, не позволившая ему скрыть существование и местонахождение дневника Андерхилла; но как большой моралист и даже просто человек он не мог не предостеречь своих читателей от ознакомления с рукописью и сделал ее поиск такой же трудной задачей, какой она оказалась для него самого.

Сходное побуждение – желание сохранить, но все-таки убрать с глаз долой, должно быть, руководило человеком, читавшим дневник до Торнтона. И я тоже хотел бы как-то посочувствовать дочке вдовы Тайлер, но она мертва вот уже два с половиной столетия, если не больше.

Я вышел, а через десять минут снова сидел в читальном зале, перекусывая бутербродом с ветчиной, политой из тюбика горчичным суррогатом, запивая бутерброд виски с содовой водой, и продолжал знакомство с дневником Андерхилла.

Подбираясь к концу 1685 года, я ощутил, что характер записей меняется. Обзор прочитанных книг стал короче, некоторые труды удостаивались лишь пометки в том смысле, что они полезны или не представляют интереса для какой-то цели, суть которой Андерхилл не объяснял. Поначалу мне показалось, что она связана с четырнадцатилетней Тайлер, которая, как упомянул Андерхилл – тоже кратко, – «возвращалась в его объятия» примерно раз в неделю, или относится к другой девочке по фамилии Дичфилд (меня злила эта его манера не запоминать их имена) двенадцати лет, которую он заманил в свои сети в начале декабря с помощью тех же, не сомневаюсь, ухищрений, хотя на этот раз он не стал вдаваться в подробности. В этот период Андерхилл явно проявлял больше интереса к своей «цели» или, как начинаешь понимать из его записей за январь 1686 года, уже к нескольким целям. И теперь, когда я был бы только рад услышать более подробный комментарий о тех книгах, которые он читал, Андерхилл стал упоминать лишь только автора и заглавие, зачастую в сокращенном виде, тем самым доводя меня до бешенства. Я не мог почерпнуть ничего полезного для себя, например, из следующего: «Гео. Верул. О духах и т. п.», кроме разве что вывода о том, что Андерхилл с прежним постоянством продолжает свои таинственные изыскания.

Потом в записи за 29 апреля 1686 года я прочитал следующее:






Должен отринуть от себя плотские удовольствия и все подобные дела (на данный период). Усовершенствовал свой метод, с помощью которого, возможно, отпадет необходимость остерегаться тех, кто доставляет мне хлопоты. Место выбрано подходящее (т. е. самая чаща, мрак, густые заросли и в изобилии деревья). То, чем я теперь обладаю, нужным заклинанием выпущенное на свободу, вне всяких сомнений, даст в мои руки власть, какой еще не видывали в этом королевстве, даже в его средневековую эпоху и до вторжения норманнов, а знали только в дикие времена, видевшие зарождение нашего народа, еще до служения Господу нашему Иисусу Христу, когда люди поклонялись только деревьям и кустам (в своем глухом невежестве или в своей мудрости? Помят.: обдумать тщательно последнее и со временем изложить свое суждение). Я благодарю Случай, который noaiaji мне это орудие власти, и Разум, который подсказал мне, в чем будет верное ему применение.

Что до моей второй, более высокой цели, даже не высокой, а, полагаю, безмерно великой цели, я не стану пока распространяться, лишь замечу следующее: тот, кто постигнет мой замысел, обязательно поймет также тайну того вечного вместилища, в котором я захоронил то, что поможет ему в осуществлении этой цели и постепенно откроет ему Тайну, которая сделает его Господином над собой, а кто способен быть своим собственным господином, тот будет господствовать над всем живым (vide Cars. Voldemar Prov., Verum Ingenium).





Эта запись занимала почти всю правую страницу дневника. Когда я перевернул лист, обнаружилось, что там больше ничего нет, остальные двадцать – тридцать страниц блокнота чистые. Я налил себе виски и стал размышлять.

Итак, ранее я уже сделал вывод о том, что Торнтону не случилось повидать то, что я обнаружил в лесу на холмах за своей гостиницей, поэтому ему абсолютно ничего не говорили ссылки на лесную чащу в самом конце дневника. И он, должно быть, посчитал первую цель Андерхилла чем-то настолько туманным, пустой похвальбой или, возможно, бредом, что даже не счел необходимым упомянуть о ней в своей книге. Что касается второй цели, Торнтону, опять же в отличие от меня, не представился случай побеседовать с привидением Андерхилла, поэтому мы и не услышали от него догадки, что эта цель имеет отношение к какой-то форме существования после смерти. Если Торнтон и установил логически характер тайника, на который делается намек в заключительном абзаце, он, без сомнения, был (как я могу с большой долей уверенности утверждать, будучи знаком с его книгой) человеком настолько набожным, что ему даже не пришло бы в голову тревожить останки отлетевшей души, пусть даже это кости такого «низкого существа», как Томас Андерхилл. У меня такого сдерживающего фактора не было, и я решил раскопать могилу, открыть гроб и посмотреть, что это за «книги и бумаги» (как сказано у Торнтона) и нет ли там еще чего-нибудь интересного.

Сидя на жестком академическом стуле наедине с дневником, я ощутил такое же чувство приподнятости и беспокойства, какое посетило меня утром перед выходом из дома – но в более сильной форме. Теперь я отчетливо сознаю, что мне не мешало бы проявить большую осмотрительность, но в ту минуту мысль об осмотрительности была явно мне ненавистна. Пока на моем горизонте не появилась Диана, у меня в течение многих лет не было ничего такого, из-за чего стоило принимать меры особой осторожности, а что касается дневника, с подобным я столкнулся вообще впервые. Может, и вправду кроется что-то за этой тайной, могущей сделать меня господином своей судьбы? В любом случае все это очень любопытно. И только один я из всех людей имел возможность раскрыть эту тайну. Не то чтобы я забыл, в какой форме осуществились угрозы, которыми Андерхилл пугал дочку вдовы Тайлер и, можно догадаться, девочку Дичфилд тоже. Надо сказать, судьба девочек каким-то образом влияла на мое стремление продолжить расследование, хотя я затруднился бы объяснить, какова их роль и насколько эта роль важна.

Кстати, если уж речь зашла о Диане… Было без двадцати пяти три, вполне хватало времени, чтобы сделать выписки с последней страницы, прибрать на столе, запереть дверь, вернуть ключ Уэ-ру, оставить записку со словами благодарности для Дуэринкса-Уильямса у привратника на входе в колледж Святого Матфея, доехать до Ройстона, переругаться в пух и прах с молодым парнем, худосочным коротышкой, который снабжал меня спиртным, и принять меры к тому, чтобы он больше никогда не пытался всучить мне товары, еще не облагавшиеся налогом, по повышенной цене, домчаться до Фарема и подобрать Диану в условленном месте, на развилке, в половине четвертого.

Точно в таком порядке следовали события. Расспросы Дианы касались главным образом тех тем, которые интересовали ее во время нашей вчерашней встречи, и в конечном итоге свелись к принципиальному вопросу: в чем же причина и как лично я объясняю, что мужчины так сильно отличаются от женщин, и, если брать в целом, почему у мужчин меньше забот. Мы еще только подъезжали к оврагу на склоне холма, а она начала уже раздеваться с похвальной поспешностью. В этот раз все произошло совсем по-другому. Я еще стаскивал брюки, а она, уже совсем голая, опустилась на землю и, разглядывая меня, лежала на спине, шевелилась, как будто укладываясь поудобнее. Как только я прижался к ней, она недвусмысленно дала понять, что на этот раз нет нужды в том, что в книгах называют предварительной игрой; надо сказать, что я даже не успел поцеловать ее, я сделал это уже после того, как действо энергично вступило в основную стадию. Казалось, мы занимаемся этим уже несколько часов, а Диана все демонстрировала неукротимую энергию. Была ли ее неутомимость естественной или напускной, я не стал задумываться в тот момент, и правильно сделал. В любом случае невозможно провести четкую границу между первым и вторым: оргазм сам по себе – это рефлекс, но все остальное, что сопровождает оргазм, рефлексом уже не назовешь (не говоря уже о тех фантазиях, до которых додумываются пары во время других стадий данного действа). Также не стал я задаваться вопросом, на самом ли деле Диана достигала высшей точки так часто, как утверждалось всем ее поведением, и достигала ли вообще. Не в моей привычке задумываться в такие моменты, и здесь я более чем прав. Загадка, душевная скрытность, отрешенность женщин, весь багаж ощущений, с которым они носятся и который жаждут переложить в мужские руки – эти и бесконечное множество более осязаемых проявлений проистекают не из второстепенного обстоятельства, что женщины вынашивают, рожают и воспитывают детей, но из факта, что у них не бывает эрекции и нет извержения семени. (И если уж мы коснулись этой темы, наличие у мужчин указанных свойств развенчивает миф о том, что во взаимоотношениях гомосексуалистов возможна роль пассивного партнера.)

Извержение семени, как это знают опытные партнерши, влечет за собой ощутимую смену мужских мыслей и настроений. Теперь, когда я лежал рядом с Дианой, мне сначала в голову пришло, что она снова демонстрировала свою непредсказуемость: вчера ничего, кроме податливости, сегодня – только решительные действия. Через пару секунд я (проявляя, наверное, снисходительность, хотя, может, и без всякой снисходительности) решил, что вчера она приложила старания к тому, чтобы не вести себя так, как ей действительно хотелось, тогда как сегодняшняя гимнастика имела целью заставить меня восхититься ее сексуальным мастерством: метаморфоза, так сказать, от невольного самолюбования к самолюбованию целенаправленному. И что с того, однако? Обе разновидности не вызвали у меня возражений.

Я высказался более или менее внятно о ее непредсказуемости, и это имело успех. Я приготовился выдать следующую партию всяческих похвал, но она опередила меня, сказав:

– Насчет твоего предложения – чтобы нам попробовать втроем в постели, тебе, мне и Джойс.

– Да?

– Я думала об этом.

– Хорошо.

– Морис…

– Что?

– Морис, чего именно ты ждешь от этого? Знаешь, лично я представляю, чего мне хочется; по крайней мере, мне кажется, что я представляю но твоя какая будет в этом роль? Подожди, Морис, только не надо заводиться и набрасываться на меня. Ты понимаешь, что я имею в виду?

– Понимаю, естественно. Ну, скажем, так: если приятно переспать с одной красивой девушкой, тогда будет вдвойне приятнее переспать сразу с двумя, если не с тремя. Двойное удовольствие, если не больше. Стоит попробовать в любом случае.

– Мм. Тебе хочется смотреть, как мы будем заниматься чем-нибудь таким, верно?

– Да, хотелось бы. Я никогда не понимал, что может быть плохого, если ты смотришь, как другие… гм… конечно, если это не стало для тебя единственным занятием в жизни, а в моем случае это не так. И при условии, что среди партнеров – среди моих партнеров, я хочу сказать, – не будет мужчин, потому что в страсти к мужчинам меня тоже нельзя обвинить.

– Мне все… понятно. А ты бы хотел, чтобы я делала, ну, что-нибудь приятное Джойс и чтобы Джойс тоже делала мне приятно?

– Вы можете делать все, что вам захочется.

– Нет, а ты бы хотел этого?

– Ну да.

– Понятно. Морис… Морис, а не получится так, что в какой-то момент мы начнем делать то, чего делать не положено?

– Полагаю, что получится. И почему бы нет? Это не хуже, чем все остальное.

– Только не сердись, ради бога, но мне кажется, что у тебя юношеский подход к этим вещам.

– Ну, поэтому все и выглядит таким притягательным.

– Знаешь, одно-то уж точно можно сказать про троих в постели: Джек не одобрил бы такого, – сказала она быстро, настолько быстро, что конец фразы прозвучал к тому моменту, когда в обычной своей манере она бы еще тянула конечные буквы первого слова.

Я открыл глаза, подчиняясь инстинкту, который подсказывает нам, что, сделав так, мы будем лучше подготовлены ко всему, что последует дальше, даже когда нашему взору предстанут, как сейчас, всего лишь на несократимо близком расстоянии от моих глаз щека, краешек носа и подбородка.

– Вот в чем дело, – сказал я.

– Я знаю, что все врачи трахают своих пациенток, но он мог бы, по крайней мере, притворяться, что не делает этого, – продолжала она, и в этой фразе придерживаясь своей новой манеры говорить с нормальной среднечеловеческой скоростью. После чего Диана вернулась к старой практике: – Но… это… пу-стя-ки… по сравнению с тем, что у меня действительно накопилось против него.

Наступило молчание. Когда она в следующий раз станет испытывать вот так мое терпение, я засуну ее по горло в муравейник или притворюсь спящим. Когда-нибудь, не сегодня.

– В чем же дело?

– Я ненавижу его. Терпеть не могу.

– Терпеть не можешь? – В моем голосе, наверное, даже не прозвучало то легкое удивление, которое я испытал. Диана если и возбуждает какую-либо ответную реакцию, то лишь в самой зачаточной форме (сюда не относятся похоть и раздражение, которые дают себя знать в полной мере), поэтому во мне, вероятно, уже выработалась привычка подыгрывать себе глазами и губами.

– Конечно не могу. Не-у-жели ты не знал этого? Ему наплевать на меня, он вообще ни о чем не думает, занят только собой, а вот я чувствую к нему почти что ненависть.

– Что тебе не нравится в нем?

– Мне все не нравится. Я уже целую вечность только и думаю, как мне набраться решимости и бросить его. Морис, тебе не кажется, что в этом есть нечто очень странное?

– Очень странное что?

– Ну, то, что ты знаешь Джека и меня целых три года или даже больше, но ты никогда не замечал очевидной вещи, что я терпеть его не могу. Ты действительно не замечал, я права? Я хочу сказать, ты не разыгрываешь меня?

– Нет.

– Ты уверен?

– Да, совершенно уверен.

– Морис… – Она повернула голову, и я увидел огромный зрачок прямо у себя перед глазами. – Но ведь это просто невероятное, самое невероятное событие в моей жизни. Такой мужчина, как ты, кого я всегда считала самым внимательным, самым наблюдательным человеком на свете, личностью, с которой другие ищут знакомства, – и вдруг оказывается: тебе и в голову не приходило, что я ненавижу мужчину, за которого вышла замуж. Я слышу это от человека, который, как надо понимать, ужасно интересуется мной.

Я был уверен, что никогда не замечал и не слышал ничего наталкивающего на мысль, будто между Дианой и Джеком существует какая-то жуткая неприязнь, в худшем случае их отношения можно было назвать терпимыми; но я не понимал, какую цель она преследовала теперь, делая свое заявление. Оправдать связь со мной? Или (что казалось более правдоподобным) это всего лишь еще один тактический ход с намерением выставить меня личностью менее утонченной, чем некоторые другие люди вокруг, чем сама Диана, к примеру.

Однако прежде чем я смог выдавить из себя хоть какое-нибудь хилое признание своей душевной неполноценности, она чуть отстранилась от меня, как будто для того, чтобы мы могли лучше приглядеться друг к другу, сделав целую серию движений, в которых оказалось задействовано все ее тело. Эти движения продолжались на моих глазах, я наблюдал, как ее подбородок расслабленно отвисает, а глаза сходятся в одну точку, придавая лицу глуповатое выражение, знакомое мне по вчерашнему свиданию. Выгнув спину, она сказала, ставя дефисы между словами:

– Ладно, я согласна. Когда захочешь. Я буду делать все, что ты скажешь.

Я так возбудился, что все кончилось очень быстро; но я еще не встречал женщины, которая бы не ценила мужское возбуждение, и в этот короткий промежуток времени я смог продемонстрировать убедительное попурри из всего того, что ранее звучало в нашем совместном исполнении. Что фактически сильно ослабляет главный номер программы. Не могу себе представить, что когда-нибудь забудутся такие моменты, разве что это наступит с полной потерей памяти. И если то, что послужило прелюдией, покажется отчасти непристойным, что ж, ну и пусть. Если кому-то не нравится, пусть идут они подальше. Если кто высказывает осуждение партнерам, получившим удовольствие от какого-то сексуального действия, выпадающего из общепринятой схемы отношений или вообще из любой возможной схемы, этот человек в большей или меньшей степени урод.

По дороге домой Диана сидела тихо, как мышь. Я задавал себе вопрос, не прелюдия ли это к новой заявке на неординарность, которая выразится в том, что она скажет мне: «я передумала, номер с нами тремя в постели отменяется», – но я не мог слишком долго или слишком усиленно заниматься этим вопросом, потому что теперь я думал, как бы лучше подойти к ней с другим предложением, отчасти таким же заковыристым, как и первое.

– Диана, я хочу обратиться к тебе еще с одной просьбой.

– Чтобы… ты, я и Дэвид Палмер?

– Нет, я совсем о другом. Мне кажется, я разузнал об одном месте, где, возможно, закопан клад. Потребуется небольшая помощь, ты бы не составила мне компанию?

– Морис, как интересно, просто ужас! Что за клад? Как ты узнал о нем?

– Я наткнулся на кое-какие старинные документы, имеющие отношение к нашей гостинице, там говорится только о месте, куда все это положили, а что именно было спрятано, об этом нет ни слова. Конечно, может так случиться, что там и нет ничего.

– Ясно. Где это?

– Судя по всему, э-э… на том маленьком кладбище, если прямо по дороге от «Лесовика».

– В могиле? В гробу с каким-то мертвецом?

– Так утверждается в тех бумагах.

– И ты предлагаешь раскопать могилу и вскрыть чей-то гроб? – Она на лету схватывала мои мысли.

– Да. Это очень старая могила, так что, сама понимаешь, там ничего страшного уже нет. Только кости. И этот клад.

– Морис Оллингтон, ты окончательно спятил!

– Лично я так не думаю. Почему?

– Конечно, ты шутишь. Раскапывать могилы!

– Поверь, я говорю серьезно. Мне нужен этот клад. Как я уже сказал, там, может, совсем и нет ничего или что-нибудь совсем бесполезное, не угадаешь. Я обратился к тебе, потому что там надо будет светить фонарем и время от времени чем-нибудь помочь, а ты – единственный человек, к кому можно обратиться, другие просто дар речи потеряют, если предложить им такое.

Это произвело желаемый эффект, но все же ей хотелось еще поиграть в проницательность.

– Что-то не верится насчет того, чтобы светить фонарем и чем-то там помогать. Скажи честно, тебе просто нужен человек для компании? Ты боишься идти туда в одиночку?

Я кивнул с притворным раскаянием. Ее последнее замечание было, однако, не так уж далеко от истины; если на том кладбище вдруг произойдет что-нибудь из разряда неординарных событий, я хотел бы иметь кого-нибудь под боком, чтобы он был очевидцем. Но я не лгал, утверждая, что Диана – единственный человек, к которому я мог обратиться. И это был существенный реверанс в ее сторону.

– Для этого нужна ночь?

– Думаю, что да. А ты как считаешь? Там на дороге прохожие с утра до вечера, а на полях доблестные пахари на трудовой вахте. По моим подсчетам, на это уйдет где-то полчаса, не больше.

– На клад, я надеюсь, не наложено какое-нибудь проклятие или что-нибудь такое?

– Нет, избави бог, ничего подобного. Просто этому типу понадобилось местечко понадежней, куда запрятать.

– Ладно, тогда больше нет вопросов. Я иду с тобой. Наверное, это будет здорово.

– Во всяком случае, нервы себе пощекочем. Что если сегодня ночью? Нет смысла тянуть. Ты сможешь уйти из дома?

– Конечно смогу. Если я решила, значит, решила.

Я остановил машину на развилке. Мы условились, что я подъеду за ней к половине первого ночи и буду ждать недалеко от ее дома. По дороге в гостиницу я сделал остановку у кладбища и пригляделся повнимательнее к могиле Андерхилла. На первый взгляд особых трудностей не предвиделось: надгробный камень поднимать нет необходимости, а земля, когда я потыкал ее палкой, оказалась такой же рыхлой, как и везде в наших окрестностях. Возможно, ночью все будет восприниматься по-иному, но в пять часов пополудни в летний день кладбище ничуть не пугало, не навевало мыслей о дряхлости и гниении, лишь прогорклый запах и обветшалость царили вокруг, все заросло густыми кустами; правда, тот угол, где находилась могила Андерхилла, оказался исключением, он изобиловал не столько обломками могильных камней, сколько конфетными обертками и пивными банками.

Я заехал во двор «Лесовика», поднялся на жилую половину и начал с того, что налил себе полстаканчика, прежде чем мыться и переодеваться. Я сидел в кресле, невзрачном, но удобном, у камина лицом к окну, выходящему на передний двор. Шторы на нем были задернуты, но в комнату проникало достаточно света из второго окна слева от меня, где стояла девушка-француженка. В комнате Эми дальше по коридору надрывался проигрыватель, выдавая какие-то взрывы, гулкие удары и взвизги. Я слушал, а точнее, мирился с тем, что мне бьет по барабанным перепонкам, как вдруг шум резко оборвался. Потягивая свое виски, я ждал полуогорченно, когда будет поставлена новая пластинка. Какая тишина после рева и грохота; абсолютная тишина, если быть точным. И это не просто странно, это невозможно. Нет такой гостиницы, где тишина длится больше двух-трех секунд, за исключением четырех-пяти ночных часов – между тем моментом, когда отходит ко сну последний постоялец, и когда горничные начинают утреннюю приборку.

Я подошел к двери и открыл ее; не слышалось ни звука. А когда повернулся, то заметил, что комната выглядит как-то иначе; по крайней мере, что-то изменилось с тех пор, как я вошел в нее пять минут назад. Стало темнее. Но как такое могло случиться? Яркий, как прежде, солнечный свет лился внутрь через боковое окно. А во втором окне потемнело. Между шторами и по краям вообще не проглядывало никакого света. Такое тоже невозможно. Чувствуя пока что только сильное недоумение, я торопливо подошел к шторам и раздвинул их.

Снаружи стояла ночь, абсолютно черной показалась она сначала, как будто я открыл глаза на глубине в сотни саженей, у самого морского дна. Потом я увидел, что на самом деле темнота не настолько уж кромешная: луна, на три четверти полная, висела низко в небе и не было, по существу, никаких облаков. Горизонт и окрестности выглядели так, как в любую другую ночь, за исключением того, что куда-то подевался хвойный лесок, он больше не вырисовывался над линией холмов. На месте привычных глазу лугов и пастбищ теперь виднелись небольшие поля с посевами. А на переднем плане, прямо подо мной, больше не тянулась живая изгородь, не стояли телеграфные столбы и сама дорога сузилась до ухабистого проселка. Все замерло без движения, но это была все-таки живая картина, а не какое-то подобие безжизненной фотографии.

Я повернулся лицом к столовой, в которой все оставалось без изменений. Пять моих скульптурных человечков смотрели, как всегда, в пустоту перед собой, но впервые мне показалось, что я заметил нечто отчасти недоброжелательное в их безмятежности. Я перешел к боковому окну и увидел знакомую дневную картину. На моих глазах светло-синяя спортивная машина – «ТР-5», судя по виду, – появилась со стороны деревни и понеслась, резко увеличив скорость, но в полной тишине, по дороге к гостинице. Она пропала из виду, – конечно, – когда я вернулся к окну на фасаде.

Я задумался. Разум подсказывал: надо бежать за Эми, привести ее сюда, с тем чтобы доказать себе и всем остальным, что у меня нет галлюцинаций; вернее, доказать, что все увиденное мной – реальность или, по крайней мере, что я не сумасшедший. Но я не имел права подвергать своего ребенка этому испытанию; она ужаснется, увидев то же самое, что и я, или же в равной мере ужаснется, если обнаружит, что мы с ней видим по-разному. И если мне действительно выйти сейчас в коридор, я совсем не был уверен, что найду Эми в ее комнате и вообще увижу знакомые вещи.

Я стоял в нерешительности, и в этот момент до меня донеслись снизу голоса, мужской и женский, а затем снаружи, со стороны фасада, хлопнула дверь, но это не был звук входной двери моей гостиницы. Женщина, с которой я дважды сталкивался на лестничной площадке, появилась в поле зрения с маленьким фонарем в руке и направилась в сторону деревни; я успел лишь мельком разглядеть ее лицо, но ее силуэт, ее походка не оставляли никаких сомнений. С нижнего этажа вновь послышался мужской голос, доносился он очень слабо и на этот раз с какой-то новой интонацией; звучало нечто удивительно монотонное и удивительно узнаваемое, – по крайней мере, если постараться, можно было вспомнить что-то очень близкое по звучанию. Да, напоминает пастора, священника, читающего речитативом тот кусок церковной службы, который хочется закончить побыстрее.

Женщина почти исчезла из виду, мне был виден только колеблющийся свет ее фонаря. Затем я различил, что нечто показалось с другой стороны – шло от того места, которое, если руководствоваться привычными для меня ориентирами, должно было быть лесом. Высокая и чрезмерно широкоплечая фигура двигалась, тяжело и неуклюже ступая, по проселку; массивные ноги – похоже, что разной длины – поднимались и опускались на землю с неутомимой энергией механизма, длинные руки мотались вперед-назад в плохо согласованном ритме. Если б это было тело из плоти и крови, оно весило бы по меньшей мере триста пятьдесят фунтов, но оно не было из плоти, его слепили из кусков древесины: одни куски с толстой ребристой корой, другие с тонкой блестящей кожицей, еще охапки прутьев и перекрученная, спрессованная масса как зеленых, так и мертвых гниющих листьев. Оно приближалось, с усердием ускоряя шаг, и я увидел, что в его левое бедро, повернутое ко мне, въелся тарелкообразный гриб, который крошился и осыпался при каждом энергичном шаге, и я услышал поскрипывание и шелест, издаваемые его телом. Когда фигура оказалась как раз напротив меня, она повернула свою неуклюжую бугорчатую голову к гостинице, и я закрыл глаза, не желая увидеть его лицо, точно так же как в тот раз, когда страшилище предстало передо мной в гипнагогическом ночном видении два дня назад. В ту же секунду внизу, прямо подо мной, кто-то вскрикнул – то ли с тревогой, то ли с отвращением, и я понял, что в эту самую секунду (в каком бы то ни было временном отрезке) Андерхилл стоит, выглядывая наружу, у окна в обеденном зале, который сейчас (в моем «сейчас») закрыт и пуст.

Когда я снова открыл глаза, существо уже удалилось, уходя из поля зрения нелепой, кособокой рысью. Я ждал, спрашивая себя, что мне делать, если эта сцена будет разыгрываться дальше и дальше, удерживая меня где-то между моим временем и эпохой Андерхилла. Если бы мне удалось переместиться в ту реальность, которую я по-прежнему мог наблюдать через окно в боковой стене, ее звуки, возможно, вернулись бы и все стало бы на свои места. Только что мне сделать, чтобы оказаться там? Я прислушался, но не стал выглядывать, как не стал выходить до этого в коридор, и теперь у меня не было ни малейших сомнений, что эта комната – единственное помещение в доме, которое не приняло тот вид, который был у него триста лет назад. Через боковое окно и вниз по стене – вот, похоже, единственно возможный путь для возвращения в свое время. Меня начала беспокоить мысль: а вдруг этот вариант реальности – зрительная галлюцинация? – и тут я услышал пронзительный крик – не рядом, а где-то ярдах в двухстах от дома, – прозвучавший очень отчетливо в полной тишине и очень громко, а ему вторил другой звук, тоже громкий, то ли завывание, то ли неровное гудение сирены, – как нечто знакомое вашему уху, но не вписывающееся в обстановку; как сильный ветер, когда он свистит в кронах. Я заткнул уши пальцами, продолжая пристально всматриваться в полуночный пейзаж, опять безжизненный. Как долго смогу я смотреть на него?

Потом чуть левее центра вспыхнуло – то ли свет, то ли пламя желтовато-зеленого цвета, настолько яркое, что почти ослепило меня. Через несколько секунд последовала вторая вспышка, похоже, что в воздухе повис огромных размеров шар – словно солнце, только с ажурно выпиленными краями и темно-синего цвета. После более длительной паузы сразу две вспышки осветили небо почти одновременно, одна из них, желтовато-зеленая, – в том же месте, где вспыхивало в самый первый раз, а вторая, та, что синяя, – с противоположной стороны горизонта. Та, что появилась чуть раньше, напоминала толстый, чуть зазубренный по краям столб, и внутри него, почти посредине, бежала тонкая темная вертикальная полоса. Я узнал этот предмет, хоть поначалу и не был в состоянии назвать его, затем увидел, что это часть телеграфного столба. Новые вспышки света последовали с короткими и разными промежутками – словно кляксами расплавленного металла плеснуло на черную фотографическую пластинку. Три пятна слились воедино, дав мне возможность увидеть несколько ярдов залитой солнцем асфальтовой дороги. Я вынул пальцы из ушей. Быстрее, чем предусматривалось любыми законами физики, приблизился и усилился шум автомобиля. Я услышал мужские голоса и звук двери – она открывалась и закрывалась, парадная дверь моей гостиницы. Когда за окном осталось всего несколько разорванных пятен темноты, за моей спиной распахнулась дверь в комнату.

Я резко повернулся. Виктор в несколько скачков подбежал ко мне и повалился на бок у моих ног. За ним появилась Эми. Я поспешил ей навстречу, обнял.

– Что такое происходит, папа?

– Ничего. Все в порядке. Просто мне стало чуточку грустно.

– Ясно. А ты разве не слышал крики?

– Чего не слышал?

– Крики. Кто-то кричал на улице, как мне показалось. Довольно далеко, но так громко, будто где-то рядом. Ты разве ничего не слышал?

– Слышал. – Я старался стоять и говорить спокойно, однако это давалось с таким трудом, что я едва выговаривал слова. – Но… ты ведь крутила свой…

– Я как раз меняла пластинку, и в комнате было тихо.

– Снаружи не стало темно, так ведь?

– Темно? Нет. Откуда могла взяться темнота?

– А кто мог это быть? Что за человек кричал, как ты думаешь?

– Ты сказал, что слышал их.

– Слышал, – сказал я, взял свой стакан и выпил виски одним глотком. – Но мне хотелось бы узнать, что ты подумала в тот момент.

– Знаешь… Это была женщина. У нее был очень испуганный голос.

– Ну, тебе показалось, дорогая. Скорее всего какая-нибудь деревенская девчонка дурачилась.

– Нет, на дурачество совсем не похоже.

– А какой-нибудь другой шум ты слышала?

– Нет. То есть да! Вроде как… зовет кто-то, подвывая, или что-то вроде пения без слов, просто гудит и гудит. И все время на ходу, ходит взад-вперед. Ты ведь слышал, так ведь?

– Да. Кто-то валял дурака, только и всего. Эми ничего не ответила, а через некоторое время сказала:

– Хочешь, пойдем ко мне. По телевизору будут «Лучшие хиты недели». Без двадцати шесть начинается.

– Спасибо, Эми, только боюсь, что на этот раз не получится.

– Ты говорил, что в прошлый раз тебе очень понравилось.

– Говорил? Ах да, но у меня запланированы кое-какие дела на сегодняшний вечер. Нужно переодеться, потом сразу побегу вниз.

– Ладно, папа.

– Я загляну к тебе попозже.

– Ладно.

Она ушла во вполне миролюбивом настроении. Я предпочел бы, чтобы на этот раз Эми устроила скандал. Она не прониклась ко мне доверием, а ее задумчивость вселяла лишь беспокойство; она знала, что я сказал ей неправду. Но не мог же я заявить: оснований для беспокойства нет никаких, не обращай внимания на эти крики, потому что все случилось где-то в восьмидесятых годах семнадцатого века.

Несмотря на это и несмотря на основательную встряску от недавних событий, которые я наблюдал собственными глазами – и в каких обстоятельствах наблюдал, – я почувствовал сильное облегчение. Мало кто из нас настолько крепок психически, чтобы, полагаясь единственно на свою внутреннюю убежденность, утверждать, что он остается в здравом уме, тогда как представленные факты будут впечатляюще утверждать обратное. Испытывая радость и гамму других чувств, я выпил в течение двух минут и без особых усилий два наполненных до краев стакана виски с содовой. После чего я отправился принимать ванну.

Я лежал в горячей воде и чувствовал себя почти в полном порядке. Сердце и спина ничем не напоминали о себе с самого утра. Джек Мейбери нашел бы что сказать по этому поводу, хотя я не смог бы рассказать ему, какие из моих сегодняшних развлечений отвлекли меня от эгоистического копания в самом себе. Я чувствовал себя трезвым, но поскольку понятие полной трезвости никак не согласовывалось со мной в течение многих лет, будет лучше сказать – довольно трезвым. Почти совсем абсолютно полный порядок.

«Лесовик»… Десятки, а то и сотни трактиров, пивных и постоялых дворов в Англии носят названия, имеющие отношение (как я читал где-то) к лесу; к древним народным празднествам в начале мая, когда какого-нибудь парня наряжали лесным чудищем, украсив его ветками и зелеными листьями; к лесничим или просто к лесникам, которые в былые времена носили что-то вроде формы зеленого цвета. Возможно ли такое, что моя собственная гостиница, получившая свое название в момент возникновения еще во второй половине четырнадцатого века, не подпадала под общее правило и что сверхъестественный прислужник Андерхилла существовал уже в те времена? Если так, то окрестить постоялый двор именем подобного существа – оригинальный способ привлечь посетителей. Но мысль интересная.

Меня разморило еще сильнее. Уставившись блуждающим взглядом туда, где стена соединялась с потолком, я увидел маленький сине-зеленый предмет, перемещающийся медленно справа налево. Поначалу лениво, а затем со всей поспешностью, на какую был способен, я стал гадать, что же это такое. Муха какая-то или мотылек? Только, конечно, с такой вот окраской не существует ни тех, ни других – в Англии, по крайней мере. И эта тварь перемещалась не как муха, которая делает быстрые молниеносные рывки так, что крылья и лапки сливаются в одно круглое или округлое черное пятнышко, и не как порхающий мотылек. Я видел: крылья этого создания – два крыла – поднимались и опускались в медленном, легко различимом ритме, а лапки – это было уже не так легко различить, их было две – подтянуты под тело, и имелась шея, а также голова. Это птица. Птичка размером с муху или как небольшой мотылек.

Я встал в ванне, расплескивая воду, и пригляделся повнимательнее. Да, это птичка; я видел, как лоснится ее оперение, и, напрягая зрение, разглядел отдельные ноготки у нее на лапках и уловил едва слышное трепетание ее крылышек. Я потянулся, чтобы схватить ее, но она исчезла на секунду из виду, затем снова появилась, вылетев из-за тыльной стороны моей сжатой руки. Я схватил полотенце, скомкал его и, зажмурившись, минуты две вопил, уткнувшись в него лицом. Когда я снова открыл глаза, птицы не было. Я стонал и всхлипывал в скомканное полотенце еще две-три минуты, затем вытерся им со всей возможной поспешностью, отсчитывая медленно секунды, и побежал в спальню. Если смогу одеться до того, как досчитаю до четырехсот пятидесяти тысяч, птица больше не появится – совсем или хоть какое-то время. Я старался одеваться по возможности с закрытыми глазами и даже ни разу не открыл их, завязывая вечерний галстук-бабочку, но все же мне пришлось взглянуть в зеркало, чтобы причесаться, и тут я увидел маленькую муху, которая вилась бесшумно вокруг моей головы. Я был абсолютно уверен, что это всего лишь муха, но тем не менее я ничего не мог поделать с собой и плюхнулся на кровать и какое-то время мычал и всхлипывал в подушку, продолжая по-прежнему вести свой отсчет. Я сделал себе скидку, скостив сто тысяч на этот отрезок времени, что было справедливым решением, потому что истерика, длившаяся не менее полутора минут, не предвиделась в моих первоначальных расчетах, когда я установил для себя финишную черту.

Я вышел за дверь, уже облаченный в смокинг, при счете четыреста двадцать семь тысяч; в конце концов оставался шанс, что я не увижу птицу хоть какое-то время. Я добрался до лестничной площадки без особых происшествий, несмотря на один зажмуренный и второй наполовину зажмуренный глаз. Там я налетел на Магдалену и послал ее разыскать Ника или, если это не удастся, позвать Дэвида. Затем я вернулся в столовую, в основном пробираясь на ощупь, сел, но не в то кресло, которое было повернуто к окну на фасаде, и сидел с закрытыми глазами. Прошло не больше минуты, как я услышал торопливые шаги и снова открыл глаза; я перестал считать – но до той секунды продолжал вести свой отсчет без какой-то особой цели. Дыхание у меня уже пришло в норму.

Ник вошел торопливо, я увидел Джека за его спиной. Оба были взволнованы: Ник – не более чем обычно, Джек – по-профессиональному, но без своей обычной менторской улыбочки. Он подошел вплотную и посмотрел мне в лицо:

– Что случилось, Морис?

– Мне привиделась какая-то чертовщина.

– На этот раз не привидения? – Он взглянул на Ника и затем на меня. – Я наслышан о твоих встречах с миром теней.

– Как ты оказался здесь, Джек?

– Я был на вызове и вот заскочил выпить чего-нибудь по дороге домой. И очень кстати, судя по всему. Ник, ты бы не мог позвонить Диане? Скажешь ей, что я задерживаюсь. – Он назвал номер, и Ник ушел звонить. – Итак, Морис, я весь внимание, что тут стряслось? – продолжил он с несвойственной ему мягкостью.

Я рассказал ему довольно подробно о лесном чудище, и о воплях женщины, и что Эми рассказала, как она тоже слышала их. Я промолчал о другом шуме, который мы оба слышали.

– Итак, по-твоему, Эми видела и слышала то же самое, что и ты, или хотя бы часть этого? Ясно. Когда это произошло? Ясно. Но этим не ограничилось, так ведь?

– Нет. Я увидел муху, она летала в ванной. Очень маленькая, заметь. – При этом воспоминании я снова начал всхлипывать. – Но она летала как настоящая птица. Медленно махала крыльями. И вскоре она исчезла. Я незадолго перед этим хлебнул изрядно: у меня будто гора свалилась с плеч, когда Эми сказала, что слышала те вопли. Мне кажется, все это как-то связано.

– Вполне возможно. Хотя в таких случаях видения появляются не сразу, требуется куда более длительный отрезок времени. Болезнь медленно прогрессирует…

– Я полагаю, это…

– Конечно, очень похоже на легкую форму белой горячки, но твой деревянный истукан в этот диагноз не вписывается. Тебе уже снилось раньше нечто подобное, Морис?

– Я тебе сказал, что это не сон. Мне никогда ничего не снится.

– Разве нельзя допустить, что ты задремал, сидя в кресле? Очевидно, тебе…

– Нет, я видел все это.

– Ладно. – Он принялся считать мой пульс.

– И что даст тебе измерение моего пульса?

– Вероятно, почти ничего. Все так же сильно потеешь?

– Сегодня совсем не потел.

– Мышцы сводило?

– Не больше, чем всегда.

– Ладно. Итак, все эти твои видения не представляют ни малейшей опасности для здоровья. Вполне понимаю, как они тебя пугают, но постарайся внушить себе, что это иллюзия и не более. Белая горячка – только предупредительный синдром, а не сам кризис, и мы можем с ним бороться. Это обычно вызвано эмоциональным напряжением, в сочетании с алкоголем, конечно; и я думаю, одна из причин – смерть твоего отца. Мне кажется, твои призраки были чем-то вроде прелюдии к истории с мухой, а ощущение, будто вокруг полно зловещих, враждебных тварей, очень характерно для подобных случаев. Ты слушаешь?

– Если в том смысле, что понимаю ли твою мысль, то да.

– Отлично. Что тебе необходимо сейчас, так это немного отдохнуть. Послушай, твой Дэвид – очень деловитый молодой человек, а Джойс…

– В больницу я ни за что не лягу, Джек.

– При чем тут больница, господи ты боже мой! Это частный санаторий, у них весь комплекс медицинских услуг, там очень приятный…

– Я не поеду. У меня столько дел, за всем нужно проследить. Начнем с того, что завтра похороны отца. Вернемся к этому разговору чуть позже. Сделай что-нибудь, чтобы мне продержаться это время. Посоветуй, какие мне… – Я услышал шаги Ника, он возвращался, и я закончил поспешно: – Никому ни слова, а мне выпиши какие-нибудь таблетки. Ведь есть такие таблетки, а?

Вошел Ник.

– Какие-нибудь найдутся. Ладно. Хотя с тобой не согласен. – Джек повернулся к Нику: – Порядок?

– Да. Извини, телефон был долго занят.

– Да, это обычная история. Итак, медицинское заключение о здоровье твоего отца: уж больно часто он прикладывается к бутылке в последнее время. Посему он снизит норму потребления, и медицина в этом ему поможет.

– Не только снизит потребление, черт возьми, – сказал я, – а вообще бросит пить на целых пятьдесят лет.

– Нет, Морис. Это будет самый верный способ… э-э, сделать себе хуже. На первое время тебе нужно только снизить потребление наполовину, и я повторяю: именно наполовину, не больше. Постарайся как можно проще смотреть на все вокруг. Обопрись на своего молодого помощника Дэвида. И поговори с Ником и Джойс о своих проблемах. Это совет медика. Итак, я освободился намного раньше, чем думал. Ник, если тебе не трудно, заскочи ко мне где-то через полчаса, у меня есть кое-какие лекарства для твоего отца. Если что, Морис, звони мне в любое время. Через пару дней все пройдет, при условии, что ты будешь делать так, как я сказал. Ну, до свидания.

– Я провожу тебя, Джек, – сказал Ник.

– Да нет, зачем… Ладно. Спасибо.

Как только они вышли, я закрыл глаза. Просто из предосторожности: я уже чувствовал себя лучше или, другими словами, не так плохо. За исключением тех случаев, когда человеку грозит немедленная смерть, жизнь не сводится к чему-то одному. Есть птица или нет никакой птицы, я все равно собирался заехать поближе к ночи за Дианой и выяснить, что же было захоронено вместе с Андерхиллом. Отправляясь на такое дело, наверное, натерпишься страха, но тем лучше. Меня будет так трясти в ожидании того, что может произойти на кладбище, что и я думать забуду о всяких птицах. Вернувшись, Ник пододвинул стул к моему креслу.

– Его визит не был случайным, так ведь, Ник?

– Верно. Я попросил его заглянуть к нам. А то мало ли что, как он сам сказал.

– О чем ты спрашивал его минуту назад?

– Не считает ли он, что ты сходишь с ума. Он ответил, что некоторые признаки действительно имеются, но в целом он так не думает.

– Ну, это утешительно слышать, должен тебе признаться.

– Что с тобой, папа? Что такое стряслось, я хотел бы знать?

– Ничего не стряслось. Прикладываюсь к бутылке. Ты ведь слышал. Джек – ужасный пуританин насчет выпивки. Это он таким образом…

– Чушь. Хочешь – обижайся, хочешь – нет, только это чушь собачья. Ты решил ничего мне не рассказывать. И тебе кажется, что ты совершаешь героический поступок. Морис Оллингтон – герой, впечатлительная натура, держит рот на замке по поводу того, что гложет его героическую впечатлительную душу. Только дело совсем в другом. Просто ты слишком ленив, высокомерен, ко всему безразличен (так тебе кажется), так что ты не находишь нужным замечать людей, таких как твой cын, твoя жена, не считаешь их достойными того, чтобы посвятить в свою великую тайну, открыть им, как ты себя чувствуешь и что ты думаешь обо всем. Прости, папа, я выбрал не самое удачное время для такого разговора, я знаю, но самостоятельность оправдана лишь в тех случаях, когда дело касается пустяков или когда приходится полагаться только на себя, поскольку просто нет никого рядом с тобой, но в твоей ситуации все обстоит иначе; очень плохо, что ты живешь отдельно от других людей, в особенности от тех, которые зависят от тебя. Я же вижу, что у тебя мерзко на душе, но, если вокруг происходит что-то действительно дерьмовое, этого можно было бы избежать, если б ты сказал заранее о своих делах мне или Джойс. Ну а теперь я прекращаю; продолжу, когда тебе станет лучше. Извини, папа. И забудем об этом на некоторое время. – Он протянул мне руку, и я пожал ее. – Ты мне вот что сейчас скажи: как ты хочешь устроить все сегодня вечером, и я прослежу, чтобы все было по-твоему.

Я высказал несколько туманных пожеланий в том духе, что пусть все идет обычным порядком, а я, может, посижу у телевизора. Не объясняя причины, Ник сказал, что перенесет телевизор (общий, не тот, что у Эми) из гостиной, где он почти постоянно находился, и подключит его к сети и антенне здесь в столовой. Он закончил с телевизором и вскоре после этого уехал, чтобы забрать у Джека таблетки, оставив меня перед телевизором. Я начал смотреть, почти что в манере Эми, программу о проектах обеспечения граждан жильем в (кажется) Солфорде.

Как только Ник ушел, я достал молоток, долото и кусок стального прута из ящика с инструментами в подсобке, взял пару фонарей из ящика стола, где они у меня хранились, и пошел в сарай на улице, где обычно торчал, попивая чай и, не сомневаюсь, плетя какие-то свои интриги, тот старикан, ужасно ленивый и противный (никого лучше я найти не смог), которому я платил за работу садовника. Я отыскал лопату (все указывало на то, что ею давно не пользовались) и уложил инструменты в багажник «фольксвагена». Эти приготовления подняли мое настроение и также помогли в значительной степени задвинуть в дальний угол моего сознания сомнения: чем же я все-таки занимаюсь, черт возьми? Должно быть, где-то на этом этапе я фактически и принял окончательное решение довести до конца свое расследование по делу Андерхилла, в том смысле, что впоследствии я больше не возвращался к вопросу: а не повернуть ли назад? Второй момент, занимавший мои мысли, касался, конечно, того, каким образом подвести Джойс к разговору о моем проекте насчет нее, Дианы и меня в одной постели. Я был настроен уговорить ее на это дело как можно скорее, не имея в то же время ни малейшего представления, с чего начать, да и не зная, как продолжить. Если бы все остальное шло нормально, тогда лучшим выходом было бы, очевидно, для начала как следует напиться или прикинуться сильно пьяным, но напиваться – этот вариант сейчас не подходит, а прикидываться – скорее всего Джойс этим не обманешь, она хорошо знает меня (по крайней мере в таких делах, как выпивка), и ни первое, ни второе, похоже, не произвело бы нужного впечатления. Я обыгрывал все это в уме, делая, в сопровождении Дэвида, быструю ревизию бара, кухни и обеденного зала, но так и не нащупал верного решения. Это не обеспокоило меня, возможно, потому, что перед обходом я открыл бутылочку с пилюлями Джека и проглотил два разноцветных прозрачных цилиндрика, содержащих какой-то крупнозернистый коричневый порошок и имеющих отдаленное сходство с игрушечными песочными часами. Мне придется положиться на вдохновение в нужную минуту, другими словами – опустить рога, и – вперед во весь опор.

Нужная минута наступила где-то незадолго до девяти часов; перед этим у меня состоялся отрывочный разговор с Эми в ее комнате, а заглянув в столовую, я застал там Ника и Джойс. Не успел я налить себе виски с содовой – в пропорции один к десяти – и дать Джойс стакан «Тио Пепе», как Ник сказал, довольно пристально меня разглядывая, что ему хочется спуститься в бар на минутку и мы встретимся позже за ужином.

Джойс поинтересовалась моим самочувствием, и я вскоре удовлетворил ее любопытство, которое, начнем с того, не показалось мне уж очень жгучим. Затем я добавил:

– Налетел на Диану сегодня днем, когда возвращался из Кембриджа.

– Налетел?

– Она выходила из почты, а я как раз ехал мимо, так что я притормозил и подвез ее до дома. Она за покупками, похоже, ходила.

– И что?

– Ну, разговор состоялся прелюбопытный. Ты бы могла вообще представить себе такое: Диана под этим делом? Конечно, не в таком состоянии, как я иногда бываю, но вообще?

– Нет.

– И я бы не поверил, но у нее сегодня был действительно такой вид, будто она под мухой. Или под чем-то другим, судя по тому, что она мне наговорила. Ну неважно, главное, она начинает рассказывать, какая ты ужасно привлекательная, и, по ее словам, у тебя удивительный цвет волос, глаз и всего остального, классная фигура; и так расхваливала, что постепенно до меня стало доходить: она не просто раздает комплименты, у нее конкретное на уме. А через некоторое время все стало проясняться.

– Продолжай.

– Она стала расписывать подробно, какая здесь скучная жизнь в Фареме для таких людей как она, ты и я, и в этом я, конечно, согласен с ней, и нам нужно что-нибудь сделать, чтобы избавиться от скуки, как-нибудь развлечься. Как, например? Ну чем плоха такая идея: нам втроем покувыркаться вместе. – Джойс молчала, поэтому я продолжил: – Она имела в виду лечь всем троим в постель. Сначала я подумал, что она шутит, но она явно не шутила. Я сказал, что не уверен, смогу ли удовлетворить в одиночку двух дам, но она сказала, чтобы я не беспокоился, в этом не будет необходимости.

– Что она имела в виду?

– Ну, мне показалось, что она хотела сказать… В общем-то я уверен, что она имела в виду такой вариант: ты и она делаете приятно друг другу в перерывах. Это было бы смешанным таким мероприятием.

– Ясно. А ты что ответил?

– Я ответил, что, по-моему, в этом что-то есть, но, естественно, не стал давать обещаний, не поговорив сначала с тобой. Да, она еще вот какую вещь сказала: нам не стоит волноваться насчет Джека, о его роли во всем этом, потому что, как выяснилось, она его ненавидит.

Джойс посмотрела на меня – в первый раз с того момента, как начался наш разговор:

– Диана ненавидит Джека?

– Я передаю тебе ее слова.

– Ты хочешь сказать, что не знал этого раньше? – (Теперь молчал уже я, не зная, что ответить.) – С самого начала, как мы познакомились с ними, Диана терпеть не могла своего Джека, и до сих пор она его не переносит. Странно, что ты никогда не замечал.

– Почему ты ни разу не сказала мне об этом?

– Я была уверена: все настолько очевидно, что и не о чем говорить.

– Что-то тут не стыкуется. Я ведь тебя знаю, ты бы обязательно затронула эту тему рано или поздно, хотя бы мимоходом коснулась. Почему ты держала это в себе так долго?

– Похвальная проницательность, – сказала Джойс, как мне показалось, с восхищением, очевидно, искренним, но все очевидное казалось мне подозрительным – по крайней мере в данной ситуации. – Я не касалась этого потому, что ждала, хотела проверить: ты сам когда-нибудь заметишь или нет, – а ты не заметил. Это характерно, оба этих момента; я хочу сказать, что там ты не заметил, но здесь сразу же разглядел, что я специально обхожу эту тему. И ты во всем такой. Ты вроде бы наблюдаешь за всем вокруг, и это у тебя чертовски хорошо получается – в целом; и все же ты ничего не видишь. Ты понимаешь, что я имею в виду?

– Да, и, возможно, ты права, – сказал я, стараясь, чтобы в голосе не звучала нетерпеливость. – Но давай вернемся к предложению Дианы. Похоже, она считает, что мы могли бы…

– Она имела в виду, что ты, ну, сделаешь ее, например; а потом мы с ней чуточку побалуемся друг с другом, пока ты наберешься сил, и потом ты сделаешь меня сзади, а она в это время будет заниматься моим передом; потом мы с ней снова поработаем друг над другом, а ты, может, повторишь все позже – только в обратном порядке; или ты и я могли бы поделить ее между собой, каждый занялся бы своим кусочком, а потом вы вместе могли бы поделить меня между собой и так далее. Я правильно излагаю?

– В основном, да. – В кратком изложении Джойс все это напоминало в общих чертах такую картину: вы знакомитесь с сюжетом «Ромео и Джульетты» в пересказе чернорабочего со стройки. Слушая, я то и дело сглатывал, силясь подавить в себе желание рассмеяться. – Само собой, у нас была бы масса…

– Ладно.

– Не понял.

– Ну что ж, я согласна.

– Ты уверена?

– Да. Можно попробовать. Почему бы и нет? Ты обговори все с Дианой и потом скажешь мне. Я пошла, мне нужно найти Магдалену. Наш повар приготовил овощной салат и котлеты из ягненка. Ужин будет на славу.

Виктор свернулся податливым клубком у меня на коленях, а я, сидя в кресле, пытался следить, довольно рассеянно, за событиями «Игорного дома» – это вариант той литературной стряпни, где суть в конфликте двух героев, однако всему мешает чрезмерно раздутое количество действующих лиц. Мне не давало покоя ощущение того, что Джойс в какой-то степени оставила вопрос повисшим в воздухе; раньше мне казалось, что ее быстрое согласие участвовать в оргии будет пределом мечтаний, теперь я жалел, что она сразу согласилась и мне не пришлось выслушивать возражения и уламывать ее. Здесь было над чем подумать, подискутировать с самим собой о сексе и человеческих возможностях, но я отложил эти вопросы до иных времен. Возможно, все объяснялось реакцией Джойс, из-за которой – вопреки всем прогнозам – ощущение торжества по поводу того, что наша маленькая оргия превратилась из проекта в реальную перспективу, потеряло свою полноту; но, возможно, сказалось воздействие пилюль Джека. Если верно второе, на горизонте вырисовывалась новая проблема.

Ужин начался и кончился; то же самое случилось потом с телепередачей, концом которой (или кульминацией) была дискуссия о Боге. В процессе обсуждения у слушателей могло сложиться мнение, что, во-первых, Бог действует быстро и напрямую, и с этим нужно считаться, во-вторых, Он может посетить любое тысячелетие из жизни Солнечной системы (плюс-минус несколько световых лет) и уже вроде как доказано, что следы активной деятельности Господа прослеживаются чуть ли не от начала девонского периода. Джойс молча ушла спать, не дожидаясь конца передачи. Ник еще посидел какое-то время с научным журналом по романской филологии, потом сказал, чтобы я сразу будил его, если мне станет в тягость одиночество, и тоже удалился.

Была ровно полночь. Я запил еще две пилюли тем слабеньким пойлом, к которому мне нужно было теперь приучать себя, и вышел в коридор, захватив по дороге легкий плащ. Его – как средство маскировки, а не защиты от плохой погоды – я надел и застегнул под самым подбородком прежде чем спуститься бегом по лестнице и выскользнуть в боковую дверь. На улице еще хватало людей – ходили туда-сюда, стояли тут и там. Прячась в тени и выжидая, когда представится благоприятный момент, я похвалил себя за то, что вышел из дома с большим запасом времени. Парень, который, как мне подумалось, был слишком молод, чтобы иметь собственный автомобиль, почти внес на руках свою девушку в машину и укатил, после чего автостоянка наконец обезлюдела. Я направился скорым шагом к своему «фольксвагену» и уехал, никем не замеченный, с легкой головой, и это ощущение легкости было в буквальном смысле осязаемым – я и не мог представить, что такое возможно; те участки мозга, которые обычно задействованы в мыслительном процессе, были словно накачаны каким-то газом, имеющим низкий атомный вес, скорее даже гелием, чем водородом.

Чтобы как-то убить лишние минуты, я сделал пару кругов по деревне. Улицы были пусты, лишь кое-где виднелся свет. Диана ждала в условленном месте; я притормозил и снова рванул вперед почти с такой же эффектной быстротой, с какой герои телеэкрана разыгрывают налет на банк или покушение на какую-то важную персону. Аналогичное сравнение, очевидно, пришло в голову и Диане. В течение нескольких минут она пытала меня по поводу жажды приключений: правда ли, что страдают ею больше мужчины, чем женщины, в результате чего доказывается (или не доказывается?), что все мужчины остаются в душе, по сути, самыми настоящими мальчишками, и это у них… во всем? Вероятно, я согласился, что так оно и есть. Мы поравнялись с кладбищем. Я оставил машину на обочине в густой тени двух вязов; в небе стоял тонкий, но ясный лунный серп. Засунув руки в карманы своей вязаной кофты, которая придавала ей вид школьной учителки, Диана ждала, пока я выну инструмент из багажника.

– Тебе не страшно, Морис?

– Пока нет. А чего бояться?

– Но ведь ты говорил мне: тебе будет страшно одному, и потому настаивал, чтобы я пошла с тобой.

– Да… Только я имел в виду тот момент, когда уже начнем раскапывать могилу. Держи фонарь так, чтобы с дороги нас не заметили.

Мы двинулись по густой траве, замерли и стояли неподвижно секунд пятнадцать – двадцать, завидев фары машины, набитой, вне сомнения, подвыпившими посетителями «Лесовика», лучи ударили в нашу сторону, скользнули по нашим фигурам и соседним кустам. Ржавые ворота разъехались в сторону, впуская нас на кладбище. Мы вошли; фонарь, который держала Диана, выхватывал из темноты у нас под ногами или на уровне головы отдельные участки зелени, и те вспыхивали под лучом, словно беззвучный миниатюрный фейерверк. То Диана, то я спотыкались, наткнувшись на какое-нибудь препятствие на земле.

– Осторожно, – сказал я, – где-то в этом углу под стеной. Чуть левее. Да, вот она, пришли.

– Итак, мы на месте… Морис, у тебя нет такого чувства, что сейчас совершится нечто ужасное, такое, что не дозволено совершать? Нет, я понимаю, что в наши время смешно обращать внимание на всякие церковные строгости, но ведь что-то стоит, как ты понимаешь, за этим запретом посягать на последнее пристанище человека – предрассудки, первобытный страх и так далее. Если честно, ты по-прежнему уверен, что дело стоит того?

– Это выяснится через какое-то время. Держи фонарь так, чтобы светил в одно место. В этой части нашей программы не предвидится абсолютно ничего занимательного.

Я прочувствовал это. Песчаная почва, хоть и сухая, очень медленно поддавалась лопате, и прошло, наверное, не меньше часа, прежде чем я, взмокший от пота и с дрожащими от усталости ногами, очистил от земли почти всю крышку длинного дубового ящика – цель моих раскопок. Диана, проявив понимание и терпение, вела себя более чем похвально весь этот час: закрепила фонарь в щели на стене, не затевала дискуссий, спешно загораживала свет, заслышав на дороге приближение машины, один раз уснула минут на десять – пятнадцать. Когда я заканчивал копать, она уже проснулась и снова светила мне (запасным фонариком, потому что батарейка в первом фонаре уже села), и я продолжал работу, теперь с молотком и долотом. Ручка долота была обмотана у меня куском мешковины, но в ночной тишине звук получался все равно ощутимым. В целом, однако, мы ничем не выдали себя; до ближайших домов было не менее ста пятидесяти ярдов, они стояли погруженные в темноту, и все ограничилось десятком осторожных ударов и негромким скрипом, когда я поддел крышку гроба долотом.

Открыв гроб, я почувствовал запах сухой земли и чего-то еще, что напомнило мне аромат чистых свежих простыней; абсолютно ничего неприятного. Я взял фонарь у Дианы, которая наклонилась ниже, когда я начал водить лучом туда-сюда. Андерхилл был полностью и очень плотно замотан в полотно, тело казалось продавленным в области живота и ниже, а кости резко выступали под кожей на коленях и ступнях. Сначала мне бросилось в глаза только это, затем я заметил тусклое металлическое мерцание за головой мертвеца. Мои пальцы захватили какой-то предмет, я вытащил его и направил на него свет фонаря. То, что я держал я руке, было грубо сработанным свинцовым ларцом, прямоугольным, размером с коробку на пятьдесят сигарет или чуть потолще. Имелась крышка, но ее металлическая кромка была грубо припаяна к металлу самого ларчика, который в целом представлял собой прочное, влагонепроницаемое вместилище. Я встряхнул его, и что-то глухо затарахтело внутри, будто бы наталкиваясь на препятствие. По-моему, я сразу догадался – и что тарахтит, и что ему препятствует.

– И это все? – спросила Диана.

Я посветил вверх, и вниз, и по углам гроба.

– Это все, что я ожидал найти здесь. Я могу развернуть труп, если хочешь, только…

– Не надо. Обойдемся без этого. Давай опустим крышку на место.

На это ушло немало времени, а потом столько же на то, чтобы перекидать землю обратно – приблизительно на то же место, где она находилась раньше. Очевидно, пройдет не один год, прежде чем следы раскопа перестанут быть заметными, но крайне маловероятно, чтобы наш местный констебль, упитанный молодой человек, пропадающий, насколько это позволительно, на скачках в Ньюмаркете, а в остальное время занятый обсуждением этих скачек и других подобных зрелищ, взял на себя роль детектива в деле о предполагаемом осквернении могилы какого-то старого говнюка, умершего сто лет назад.

– Ну вот и все, – сказал я.

– Что, ты не станешь открывать эту штуку, которую нашел в могиле?

Я колебался. Перекидывая лопатой землю и наспех разравнивая ее, я думал лишь о том, как побыстрее вскрыть ларец, но мне хотелось сделать это в полном уединении. С другой стороны, после почти что двухчасового всестороннего и, в значительной степени, молчаливого сотрудничества Диане полагалось какое-то вознаграждение или, по крайней мере, она вправе ожидать его. Вполне справедливо. И все же, если я действительно прав насчет того, что тарахтело внутри… Но перспектива восстановить Диану против себя на данном этапе…

Я нащупал молоток и долото.

– Открою. Почему бы и нет?

Я быстро сделал по стыку, где припаяна крышка, борозду, которой хватило, чтобы поддеть и взломать мягкий металл. Я перевернул ларчик вверх дном, и небольшой предмет упал мне в ладонь. Он был обжигающе холодным, настолько холоднее своего свинцового вместилища, что я чуть не выронил его на землю. Диана посветила фонарем. Да, все точно так, как в описании: серебряная фигурка около трех дюймов в высоту и вдвое короче в ширину – от одной вытянутой руки до того места, где когда-то была вторая. На лице что-то вроде ухмылки.

Я не специалист по серебру, но я был уверен, что этой вещице лет четыреста, не меньше.

– Какое мерзкое существо, – сказала Диана. – Кого оно изображает? Ценная вещь, как ты думаешь? Это чистое серебро, да?

Я слушал вполуха, ничего не отвечал. У меня в руках было доказательство, полученное от Андерхилла. Если бы мне пришло в голову показать запись, которую сегодня утром я обнаружил в своем деловом блокноте, Нику или кому-нибудь прежде, чем отправиться в эту ночную экспедицию, теперь я предъявил бы им фигурку: вот, пусть это и не вещественное доказательство, но, согласитесь, аргумент в пользу того, что существует общение на сверхчувствительном уровне; хотя можно и спорить, что это удивительное совпадение, случайность, странность. Блокнот был доказательством для одного меня, но даже и я точно не знал, что именно он доказывает. По крайней мере пока что не знал; но сейчас во мне зародилась надежда.

– Морис? Это похоже на амулет, а? Как ты думаешь, что это?

– Не знаю. Попытаюсь выяснить. Постой-ка.

Как и ожидалось, внутри ларца лежало несколько листков бумаги. Я вытащил их и развернул. Они тоже казались холодными на ощупь, но не знаю, объяснялось ли это просто холодом или сыростью, – впрочем, это не имело для меня значения. Почерк, первые слова – их было достаточно; но я все же прочитал механически несколько строк:






Ave, о mi amice sapientissime.[6 - Приветствую тебя, мой ученейший друг (лат.).] Как видишь, ты понял меня верно. Можешь считать себя наисчастливейшим из смертных, ибо в скором времени истинный Секрет жизни будет открыт тебе. Обрати все свое внимание на текст, приведенный ниже, и ты станешь обладателем того, что долговечнее земных богатств, что вызывает людскую зависть сильнее, чем царская корона…





– О чем там написано? Что-нибудь об этой вещице, об амулете?

– Да нет, про амулет не сказано. И текст в основном на латыни. Какие-то судебные дела, вероятно. Как-нибудь потом разберусь, что тут к чему.

Итак, я оказался прав и насчет бумаг, но в этом не было ничего сверхъестественного. Я снова свернул их, засунул вместе с серебряной фигуркой обратно туда, где они до этого находились, и с трудом запихал ларец в боковой карман смокинга. Потом я начал собирать инструменты.

– И это все? Ожидалось нечто большее, тебе не кажется?

– Ну, все-таки кое-что мы нашли, разве не так? В целом неплохо.

– Я бы не назвала это кладом.

– Возможно, вещица кое-что и стоит, мы пока не знаем. Я разыщу в Кембридже одного человека, он разбирается в этом.

– А как ты объяснишь, откуда у тебя появился амулет?

– Предоставь это мне.

Когда мы выходили из кладбища через ворота, порыв ветра, неожиданный для такой тихой ночи, зашевелил ветки и листья у нас над головой. Должно быть, я вспотел сильнее, чем мне казалось сначала, потому что почувствовал, как меня зазнобило. В ту же секунду фонарь в руке у Дианы вдруг резко потускнел. Путь до «фольксвагена» нам освещала луна. В самом конце безлюдной дороги «Лесовик» стоял погруженный в абсолютную темноту, и лишь только звуки наших шагов нарушали тишину вплоть до того момента, как я открыл заднюю дверь и уложил инструменты в машину. Диана – подвижный силуэт со слабым отблеском лунного света на виске, плече и локте – повернулась ко мне.

– Интересно, что подумает Джойс, если хватится тебя? – спросила она тем тоном с оттенком осуждения, который был присущ ее мужу.

– Если она и проснется случайно, что с ней никогда не бывает, она подумает, что я засиделся над книгой, или за рюмкой, или с какими-то мыслями в голове. Я спросил, как она относится к нашей идее маленького интима, и она сразу согласилась. В любое время, когда всем будет удобно.

Диана отреагировала, но каким образом – это я понял чуть позже, через несколько секунд: она подошла, прижалась ко мне и начала изгибаться равномерно телом вперед-назад.

– Морис…

– Что?

– Морис, как ты думаешь, а может, я страшная извращенка и неисправимая развратница, только сама не знаю об этом?

– Ну, не преувеличивай. Во всяком случае, не больше, чем я.

– Потому что… как только ты сказал про Джойс и про наши планы, я вдруг почувствовала себя жутко похотливой девкой. Я хочу сказать, мне прямо сейчас захотелось, не дожидаясь, когда мы втроем ляжем в постель. Это отвратительно, я выгляжу развратной женщиной, да? Я подумала, а может, здесь какая-то связь с тем, что мы только что…

Я собрался было сослаться на усталость – вслух, а внутренне обругать пилюли Джека, но тут понял, что ни того, ни другого не требуется. Неординарность Дианы принимала все более неординарные формы. Не прошло и пятнадцати секунд, как мы оба стояли на коленях лицом к лицу в густой тени.

– Наверно, так не получится…

– Да, давай-ка снимем…

– Сейчас. Так отлично.

Еще секунд пятнадцать, и мы вернулись в то же положение. У меня почти полностью отсутствовало ощущение, что рядом со мной находится другой человек, была шерстяная кофта и масса другой одежды, была щека, было учащенное дыхание, было движение, было напряжение, и было то, что делал я, но даже и это отодвинулось на время куда-то вдаль. Тело Дианы приподнялось и показалось мне огромным, затем опустилось обратно, обмякло и снова стало стройным и бессильным.

Я испугался, что не выдержу напряжения, хотел отодвинутся, но тут мое сердце сбилось на частые удары, а Диана вдруг вскрикнула – это был не визг перепуганной женщины, а вопль в полный голос.

– Кто-то следит за нами. Посмотри, вон там, на…

Я высвободился быстро, как только мог, и повернулся, оставаясь на одном колене. Луна была не такой яркой, как раньше, но я все равно успел бы разглядеть, если бы там кто-нибудь стоял или убегал. Но там никого не было.

– Был… Он стоял на середине дороги и смотрел на меня. Боже. Кошмар какой-то. И пялился на меня.

Она приподнялась и с трудом села. Стоя на коленях рядом с ней, я обнял ее.

– Там больше никого нет, – сказал я, – успокойся.

– В нем было что-то жуткое, что-то кривое во всей фигуре. Руки и ноги какие-то не такие. Я видела его всего секунду, но он точно какой-то урод. Но не в прямом смысле, не так, как бывает у людей. У него неправильные пропорции. В некоторых местах он слишком толстый, а в других слишком тонкий.

– А из чего он был сделан?

– Сделан? – спросила она, еще сильнее пугаясь. – Что ты имеешь в виду?

– Прости, я… Как он был одет?

– Одет? Я не успела разглядеть. Он показался всего на секунду.

– А какого цвета?

– В такой темноте разве различишь цвет!

В этом она была права; да и не было особой необходимости уточнять, все и так понятно. Участие Дианы в сегодняшней вылазке принесло свою пользу (не во всем ту, на которую я надеялся): она увидела того, кого до нее имел возможность увидеть я. Новая мысль пришла мне в голову:

– Он вообще двигался, делал что-нибудь?…

– Нет. Я же сказала тебе: он просто стоял, а в следующую минуту его уже там не было.

– Исчез, ты имеешь в виду.

– Ну… я не видела, как он уходил.

– Это нужно быть каким резвым, черт возьми: когда ты вскрикнула, он стоял посреди дороги, а когда я посмотрел, его и след простыл.

– Да… похоже, ты прав. Кто же это мог быть?

Я старался рассуждать логично или, по крайней мере, рассуждать более-менее трезво. Лесное чудище, точнее, его привидение появилось, как и полагается привидениям, как, очевидно, происходило и в случаях с привидением Андерхилла, в одну секунду и исчезло тоже в одно мгновение, вызванное к недолгой жизни, вполне вероятно, нашим посягательством на могилу его господина или, возможно, тем, что мы потревожили или вынули из ларца серебряную фигурку, которая в таком случае должна иметь к нему какое-то отношение, хотя фигурка и не являлась, конечно, изображением его, чудища. В любом случае, хотя тревога была более чем объяснима, я не считал, что есть основания для серьезных опасений. Чутье мне подсказывало: Люси права, и призрак сам по себе не может непосредственно причинить хоть какой-то вред, и (как те фантомы, которых видел Андерхилл в случае с девочкой Тайлер) самое большое, на что он способен, так это внушить человеку ужас. А любой ужас, за исключением разве что страха, подобного тому, который вселила в вас пурпурно-зеленая птичка размером с муху… Нет, любой ужас такого рода можно преодолеть, можно от него убежать; он, должно быть, не столь страшен, как движущийся, приспосабливающийся к любым ситуациям демон, живущий, действующий в нашем сознании.

Я взял себя в руки:

– Извини. Кто это был? Какой-нибудь деревенский парень возвращался домой с попойки. Здесь каких только странных физиономий и фигур не встретишь. В любом случае маловероятно, что он узнал тебя, так что не волнуйся. Сейчас… Бог ты мой, почти три часа. Я отвезу тебя домой.

Диана выразила всеми возможными жестами согласие с моей версией, одновременно ясно давая понять, что объяснения, предложенные мной, ее не удовлетворяют. Она не произнесла почти ни слова по дороге обратно. Я остановил машину на обочине и довел ее до дома.

– Большое спасибо, что ты составила мне сегодня компанию.

– Это… пустяки.

– По поводу нашего интима вместе с Джойс… я позвоню тебе, ладно? Тебе какое время лучше подходит?

– Мне любое.

– Давай тогда не будем откладывать. Как насчет завтра?

– Ведь завтра похороны твоего отца.

– Да, но к обеду все закончится.

– Морис… – Она отказалась от надуманного ложно-психологического вопроса, к которому я готовился. – Этот… который на дороге. Это ведь не привидение, как ты думаешь, Морис? Он так быстро исчез, что я подумала…

К этому я был где-то наполовину готов.

– Знаешь, я думал насчет этого. Мне кажется… ну, возможно, и так, если, конечно, привидения существуют. С другой стороны, разве не смешно – обнаружить привидение не где-то, а прямо на дороге? Даже не знаю.

– Тогда… Когда ты сказал, что это, похоже, парень, ты таким образом пытался успокоить меня, правда?

– Да. Верно.

– Или успокоить самого себя?

– И это верно.

– Морис… Что мне нравится в тебе, так это твоя абсолютная искренность. – Она поцеловала меня в щеку. – Ну, ты поезжай. Звони мне по поводу Джойс, как соберешься.

Она побежала бодро к дому, вдвойне переполнившись гордостью, как мне показалось, за то, что заставила меня признаться, что у меня возникла потребность успокаивать самого себя, и от мысли (которой она, как ни странно, не поделилась со мной), что она еще раз продемонстрировала свое превосходство, увидев привидение, тогда как я ничего не заметил. Она действительно думала теперь, что увидела привидение? Что бы она подумала или что подумает, если Джек поведает ей, с какой настойчивостью я утверждал, будто вижу привидения? Ладно, неважно. Я чертовски устал сегодня, настолько устал, что меня бросало из стороны в сторону, как после серьезной выпивки (которой на сегодня не предвидится), когда я шел от гаража к дверям гостиницы.

Я запил еще две пилюли сильно разбавленным виски и сразу отправился спать, заперев ларец в кабинете. Нужно было поспать хоть немного, ведь впереди похороны, постель с двумя женщинами и, вне сомнений, что-нибудь еще.




Глава 4

Молодой человек


– В конце концов, смерть – неотъемлемая часть жизни. Мы начинаем готовиться к ней с самого момента своего рождения. Посмотрим правде в глаза, мистер Оллингтон: есть все основания относиться серьезно к концу жизненного пути.

– Вы не хотите добавить: потому что нам следует думать о смерти как о черте, за которой новая форма существования, что это часть Божьего промысла и тому подобное.

– Боже праведный, нет! Этого я совсем не имел в виду! Это совсем другое.

Его преподобие Том Родни Зонненшайн, пастор церкви Святого Якова в Фареме, судя по этим восклицаниям, был шокирован. Хотя по его виду нельзя было сказать, что он шокирован, поскольку лицо пастора принадлежало к той категории гладких предпенсионно-подростковых лиц, которые, похоже, не способны, даже в момент душевной теплоты или озабоченности (если такие бывают), выразить нечто большее, чем раздражение в легкой форме. В церкви и на кладбище мне казалось, что в этом лице читается то ли негодование по поводу очевидного безбожия всех присутствующих, то ли какое-то физическое недомогание; теперь, когда мы находились в баре «Лесовика», стало очевидным, что пастору просто все наскучило. Я нашел это странным и также до странного неприятным: передо мной священник, который, доктринерски рассуждая, имеет, как выясняется, более левые взгляды, чем я, закоренелый скептик; впрочем, он вскоре отбывает в какой-то более перспективный в духовном отношении лондонский приход, и в любом случае у меня не было в мыслях искать новых встреч с этим человеком.

– Абсолютно другое? – спросил я.

– Вы знаете, всю эту тему бессмертия уже заездили. Нужно рассматривать вопрос с исторических позиций. Бессмертие – всего лишь мимолетная фаза. Его выдумали в эпоху королевы Виктории, а точнее, в начале той эпохи, и было это связано с тем, что называют чувством вины. Викторианцы породили пороки Промышленной революции, они предчувствовали, в какое отвратительное, мерзкое чудовище может выродиться капитализм, и единственным спасением от ада на земле, какое они смогли придумать, была новая жизнь – вдали от дома, от вони, от воплей голодных ребятишек. Тогда как сегодня людям, конечно, уже стало наконец приходить в голову, что капитализм фактически обречен, что вся эта чертова система просто не работает и мы можем приступить к переустройству общества, чтобы обеспечить каждому осмысленное полнокровное существование здесь, на земле; итак, можно задвинуть бессмертие в кладовку для старого хлама наряду с бакенбардами и вот хотя бы господином Гладстоном,[7 - Гладстон, Уильям (1809–1898) – английский политический деятель.] Армией спасения и дарвинизмом.

– Дарвинизмом?

– Естественно, – провозгласил пастор, усиленно улыбаясь и в то же время усиленно хмурясь, раздувая ноздри и быстро-быстро мигая: по гримасе на каждый предмет, отправленный им в кладовку со старьем.

– Ну хорошо… Но чего я не понимаю, так это почему ваши викторианцы помешались на идее потусторонней жизни, если их грызло и не отпускало чувство вины по поводу всего совершенного за время их земного существования? Им должно было прийти в голову, что их жизненный путь с большей вероятностью закончится в аду, а не в каком-то…

– Дорогой мой, в этом-то и суть дела, как вы не понимаете. Ад внушал им страстный восторг, он рисовался им чем-то вроде интерната тех времен – только для мальчиков из состоятельных семей, – единственное место, где их ждали те подлинно сильные переживания, на которые они были способны. Битье тростью, порка, старшие шпыняют младших, обтирание холодной водой, гребля, умение удрать с уроков и наводящий ужас всемогущий учитель, который без устали внушает тебе, что ты дерьмо собачье и рассадник скверны. Они пометались на идее ада, я уверяю вас. Надеюсь, вам не кажется совпадением, что это была великая эпоха мазохизма, главным образом в Англии, но ни в коем случае Англией не ограничивающаяся.

– Не кажется, – сказал я. – Эпоха мазохизма не может быть совпадением.

– Да, такое вряд ли возможно. Все это в целом присуще духу капитализма – культ боли, наказания и страдания, в целом всех этих протестантских качеств. Если вам хочется блеснуть умом, можете поразить своих слушателей утверждением, что бессмертие души придумано доктором Арнольдом[8 - Арнольд, Томас (1795–1842) – проповедник и с 1828 года директор школы-интерната в городе Регби.] из Регби; слегка жестоко по отношению к прошлому кумиру, но что поделаешь.

– Вы так считаете? Но о бессмертии души так много говорится в Библии, разве нет? А вся эта ерунда по поводу страдания и наказания в Средние века? И разве Католическая церковь не относилась всегда очень серьезно к бессмертию каждого отдельного человека?

– Давайте рассмотрим эти моменты в логической последовательности, если не возражаете. Об этом буквально ни слова в Ветхом Завете, который, как на сегодняшний день всеми признано, является более бескомпромиссным и менее сентиментальным, чем Новый Завет. Честно говоря, Иисус, как Он представлен в Евангелиях, похож на слезливого либерала – в те моменты, когда не взмывает на крыльях довольно слащавых семитских метафор. Что касается Средневековья, их демоны, их раскаленные клещи и остальные атрибуты ада – не более чем спектакль, где жертвы подвергались тем истязаниям, которым хотелось бы предать своих врагов на земле. А Римско-католическая церковь в этом вопросе… ну, молочные реки и кисельные берега, которые ждут вас на том свете, – это, конечно, понятно. Я это к чему – надеюсь, вы не считаете случайностью, что они поддерживают все без исключения отсталые, реакционные, а то и совсем зловещие режимы, как в Испании, Португалии, Ирландии…

– Да, я понимаю, о ком вы говорите. Ну не знаю, что и думать. Но одно могу сказать с уверенностью: вы раскрыли мне глаза на очень многие вещи, пастор.

– О которых я бы посоветовал вам, мистер Оллингтон, еще раз подумать как-нибудь на досуге. Уверяю вас, людям не доставляет радости, когда их слепые верования анализируются в конкретном историческом контексте, знаю это из личного опыта.

– Что бы вы сказали, если б я вдруг сообщил вам, что у меня есть факты, которые, похоже, доказывают, что некий господин фактически обрел в той или иной форме вторую жизнь после своей смерти?

– Я бы сказал, что вы сошли… – На неизношенном лице преподобного Тома всегдашнее выражение недовольства на мгновение уступило место какой-то настороженности; за последние несколько дней я наблюдал нечто подобное на многих знакомых лицах. – Э-э, вы имеете в виду привидения и все такое прочее, я правильно понял?

– Да. А точнее, одно привидение, которое предоставило мне сведения, точные сведения, которые я не мог бы получить из иных источников.

– Мм. Ясно. Если у кого-то с чердаком не все в порядке, в этом лучше разберется его лечащий врач, а не человек моей профессии. Кстати, где Джек? Что-то не вижу его…

– Он поехал к пациенту. Вы хотите сказать, что у меня все признаки сумасшествия, если я считаю такое возможным?

– Мм… нет. Но мы ведем речь о, скажем так, ненормальном состоянии сознания, не правда ли, так что давайте следовать четким определениям.

– Четкие определения подсказывают нам, что человек не может пережить собственную смерть.

– Послушайте, я бы хотел повторить. Не могли бы вы, если не трудно, сказать бармену, пусть нальет мне чего-нибудь. Я не должен особо накачиваться, потому что меня сегодня вечером еще на пикник пригласили в Ньюхем – жаркое на вертеле и всякие такие развлечения на открытом воздухе, но, надеюсь, еще капельку можно себе позволить, как вы считаете?

– Что пьете?

– Баккарди с перно. – В его интонации так и слышалось невысказанное: «Идиот!»

– Чем-нибудь разбавить?

– Простите?

– С томатным соком, с пепси-колой или…

– Боже упаси! Нет, только лед.

Я передавал заказ Фреду, который понимающе закрыл глаза на пару секунд, прежде чем взяться за бутылки и стакан. Впервые за долгое время он мог поработать без напряжения – и вполне заслуженно; бар был закрыт до вечера, количество приглашенных ограничивалось Дианой, Дэвидом, еще двумя-тремя соседями и членами моей семьи плюс пастор, созерцающий теперь свой стакан; он начал энергично вращать его и только потом сделал маленький глоток.

– Все в порядке?

– Нормально. Вы тут упоминали про Божий Промысел, – сказал он, продемонстрировав способность восстанавливать в памяти прерванный разговор, что мне пришлось с неудовольствием поставить ему в заслугу. – По-своему интересный момент. Я хотел бы поведать вам, что по поводу Божьего Промысла накручено больше фантазий – в том смысле, что люди дают выход своим неосознанным побуждениям в общественно приемлемом виде, – нежели в какой-либо другой области веры, за исключением мученичества, конечно, где сильнее выпирает чисто сексуальный момент. Божий Промысел. Хм. Я в этом разбираюсь не лучше, чем любой прохожий на улице, а многие служители Церкви из нового поколения ставят в наши дни вот такой огромный вопросительный знак в конце данного утверждения. Дело идет, вне сомнения, к тому, что религиозный идеализм проследует той же дорогой, что и бессмертие души, с отставанием сознания лет на двадцать или, скажем, двадцать пять. А теперь прошу извинить, мне надо перекинуться парой слов вон с теми двумя ослепительными куколками. Было в высшей степени…

– Я пойду с вами.

Чисто случайно, полагаю, Джойс и Диана оделись почти одинаково на похороны: черная юбка и жакет из баратеи, белая рубашка с английскими кружевами, черные ажурные чулки, черная соломенная шляпка. Из-за этого они сильнее, чем когда-либо раньше, казались сестрами, даже близнецами. Пока пастор развенчивал, ради меня, а вполне возможно, что и ради себя, христианство, я наблюдал за ними, как они сидят и беседуют на диванчике у окна, задаваясь вопросом: кто-нибудь из них коснулся наших предстоящих интимных дел? Мне пришло в голову только теперь, что я забыл предупредить Диану, что в разговоре с Джойс я приписал идею нашего интима ей, Диане, но я еще только двинулся с места, направляясь в их сторону в сопровождении насупленного, тяжело ступающего пастора, как мне стало понятно, что все в порядке. В порядке, и даже более того: они касались друг друга плечами и коленями, у обеих лица немного раскраснелись, и каждая на свой манер посмотрела на меня взглядом заговорщика, Джойс – прямо и серьезно, Диана – разыгрывая маленький шок, обрамленный по краям стыдливостью.

– Мистер Зонненшайн давал мне разъяснения по поводу Божьего Промысла, – сказал я.

Пастор быстро изогнулся – правым бедром и левым плечом. Он сказал со вздохом:

– Вы знаете, по роду моих занятий приходится время от времени затрагивать вопросы подобного плана.

– А в чем Божий Промысел? – спросила Джойс, прибегнув к заинтересованному, отнюдь не враждебному и вполне рассудительному тону, который, как я научился распознавать, таил в себе угрозу.

– Вы знаете, отвечая на этот вопрос, начнем с того, что отбросим все ложные толкования. Например, он никак не связан с истерическими хлопотами по поводу состояния вашей души, с воскресением вашего тела после смерти, с обществом святых, с грехом и раскаянием или выполнением вашего долга в той сфере жизни, куда судьбе было угодно…

Я настроился на выслушивание исчерпывающего списка всего, что в Божьем Промысле не содержалось. Джойс, однако, перебила:

– Но в чем же Его Промысел?

– Я бы сказал… Я бы так выразился, что… Бог ждет от нас… – насмешливые нотки звучали в последней фразе, – борьбы с несправедливостью и угнетением во всех уголках земли, будь то Греция или Родезия, Америка или Ольстер, Мозамбик с Анголой или Испания…

– Но это все политика. А что касается религии?

– Для меня это… религия в своем истинном значении. Конечно, я могу заблуждаться во всем этом. Не мне учить людей, что им следует думать, как им следует…

– Но вы ведь пастор, – сказал Джойс все с той же рассудительностью. – Вам платят за это, чтобы вы учили людей, что и как им думать.

– Мне, прошу прощения, такой подход кажется устаревшим…

– Мистер Зон-нен-шайн, – вмешалась Диана, разрубив слово, словно топором, так, что оно стало похоже по звучанию на какое-то китайское имя, составленное из трех одиночных слогов.

Пастор похвально выдержал довольно продолжительную паузу и затем сказал:

– Слушаю вас, миссис Мейбери.

– Мистер Зонненшайн… Мне ужасно неловко, но все же не могли бы вы ответить на один нахальный вопрос?

– Да. Да, прошу вас. Это…

– В чем же… смысл, если человек с такими понятиями, как у вас, занимает пост священника, – человек, который говорит, что ему безразличны долг, людские души, грех? По-моему, именно этими вещами и должен заниматься пастор, разве не так?

– Ну, согласен с вами, что традиционный…

– Я хочу сказать, да, конечно же, я согласна с вами насчет Греции и всех остальных стран, там ужас что творится, но всем нам это уже известно. Вы только не обижайтесь, пожалуйста, и мы, и многие другие повторят, что человеку в вашей должности лучше не брать на себя роль одного из этих, ну, как их там…

– Одного из тех типов на телевидении, которые читают нам лекции о проблемах сегодняшнего дня, о свободе и демократии, – сказал Джойс с еще большей рассудительностью, чем раньше.

– Понимаете, в такой функции вы нам просто не нужны. Мистер Зонненшайн, а вам не приходила случайно в голову такая мысль, сами посудите: когда все вокруг живут – это ведь ужас какой-то! – опережая события, зная все обо всем и о каждом в отдельности, тут уж, наверное, именно вам следовало бы занять жесткую позицию, напомнить людям про геенну, про грех и вечное проклятие и не давать никому спуску вместо того, чтобы жить себе…

– … и не брать особо в голову, как не берут все остальные, – подхватила Джойс. Она допила свой херес, глядя на меня поверх стакана.

– Но согласитесь, человек должен говорить правду, как он ее понимает, в противном случае ему…

– Вы действительно так думаете? А вам не кажется, что это чуть ли не самое рискованное занятие, какое только можно придумать?

– Возможно, вам только кажется, что вы знаете правду, – закончила Джойс.

– Возможно. Ну ладно. Итак. Вынужден покинуть вас, мне надо повидаться с майором, – сказал служитель Бога так торопливо и так решительно и с такой стремительностью отбыл сразу после этого, что свидание с майором (хотя в действительности среди присутствующих и был настоящий майор в отставке), должно быть, являлось в семье Зонненшайнов эвфемизмом для посещения сортира.

Я обернулся к Джойс и Диане. Впервые я был свидетелем такого согласованного взаимодействия этих двух молодых особ.

– Послушайте, вы с таким мастерством отшили его – и правильно сделали. Поздравляю, у меня бы так не получилось. Позвольте предложить вам что-нибудь выпить.

Во время моей речи они переглянулись быстро, как будто обмениваясь мыслями, потом посмотрели на меня без особой приветливости. Диана, широко раскрыв глаза, наклонилась вперед:

– Морис, для чего ты это сделал, для чего привел этого мерзкого зануду в собачьем ошейнике?

– Я его не приводил, он сам рвался составить вам компанию, а я подумал, что будет меньше хлопот, если я…

– Неужели ты не мог остановить его? – спросила Джойс.

– Думаю, что мог бы, да; если б я знал, что это так важно.

– Конечно, Морис, ты же видел, что мы разговаривали.

– Виноват. Кстати, если речь зашла о вашем разговоре…

– Ты хочешь напомнить про нас с тобой, про то, как собраться втроем в постели, – сказала Джойс, лишь слегка понижая голос и таким тоном, будто мы переключились на менее вдохновляющую, достаточно заезженную тему.

– Тсс… Да. Ну, что вы…

– Мы думаем, что самое лучшее время будет сегодня после обеда, в четыре часа, – сказала Диана.

– Отлично. Можно будет…

– Где? – спросила Джойс.

– Я думаю, что можно было б воспользоваться восьмым номером во флигеле. Его только в понедельник будут заселять. Я дам знать Дэвиду, он проследит, чтобы нас никто не побеспокоил.

– Что ты скажешь ему?

– Предоставь это мне.

Что я и сделал – дал знать Дэвиду в той же форме, как и раньше в подобных случаях, когда я намеревался провести время с дамой в стенах своей гостиницы, хотя и не попросил его, как в нескольких предыдущих случаях, распорядиться насчет бутылки шампанского, ведерка со льдом и стаканов в приготовленном номере; я опустил эти детали не столько из соображений экономии, сколько из-за своей неспособности придумать, каким образом сказать Дэвиду о нужном количестве стаканов. Этот короткий разговор состоялся сразу после малоаппетитного обеда в главном обеденном зале. Пастор присутствовал; он полностью пришел в себя после трепки, заданной ему девушками, и был даже полон кипучей энергии, за чаем сделал колкий словесный выпад в адрес Ника (как Ник поведал мне потом) и ушел последним из гостей, изрядно нарезавшись, залив в себя напоследок полстакана моего «Тейлора» урожая 1955 года. Я пожелал ему всяческих неприятностей на его пикнике с жареными сосисками в Ньюхеме. Когда за ним наконец закрылась дверь, я пошел в конторку, заперся там, отключил телефон и попытался сосредоточить свои мысли на отце.

Все так и осталось на уровне попыток, не получив развития, потому что все, что касалось похорон отца, никак не вязалось с какими-либо воспоминаниями о нем самом, или потому, что у меня на уме были восьмой номер и четыре часа (хотя это и не вытеснило из головы все остальное), или потому, что всему вчера еще живому требуется немало времени, прежде чем оно начнет казаться по-настоящему мертвым, или потому, что каким-то образом сказывалось воздействие пилюль Джека. Безжизненные, бессмысленные фразы вертелись в сознании: он ушел без страданий, он подарил мне жизнь, он достиг преклонных лет, смерть пришла тихо, он делал для меня все от него зависящее, он дожил до того, когда и его сын, и его внук устроились в жизни, он, должно быть, знал, что смерть близко (как будто это может быть утешением). И он ушел в лучший мир, он умер телом, но дух его живет… – трудно дополнить чем-нибудь новым этот список или вообще заниматься поисками хоть какого-то смысла во всем этом списке фраз, они из другого времени. Создавалось впечатление, что, как ни выискивай, как ни придумывай опровержения, все равно выходило, что этот пастор, этот идиот, вроде как прав. И все же я не просто так трепал языком, когда сказал ему, что в деле Андерхилла есть доказательства загробной жизни. Единственное отличие в том, что это давнее дело, касающееся человека, который на данный момент и не был вовсе человеком – было только его имя, слова, кости и, наверное… да, конечно, был его призрак. Бессмертие выглядело слишком экзотическим или же слишком грубым понятием, чтобы наделить им кого-нибудь, кого вы знали многие-многие годы во плоти.

Возможно, надо подойти к этому, так сказать, с противоположного конца: что если я попытаюсь представить себе Андерхилла более реальным, в большей степени живым человеком, в большей степени почувствую его присутствие, каким бы отдаленным во времени оно ни было, точно таким же образом, как я ощущал присутствие своего отца?

Я отпер ящик стола и вытащил из-под стопки банковских бюллетеней и оплаченных счетов ларец, в котором лежали серебряная фигурка и рукопись. Вчера ночью я слишком устал, чтобы рассмотреть их как следует, а сегодня вплоть до этого момента у меня не было ни времени, ни особого желания. Но теперь мне не терпелось познакомиться с ними поближе. Я взял фигурку, подошел к окну и осмотрел со всех сторон в ярком солнечном свете. Если не считать область шеи и паха, фигурка не особо пострадала от коррозии; остальные части, гладкие на ощупь, истерлись, очевидно побывав когда-то во многих руках. Тело и конечности – цилиндрической формы; талия, локти и колени обозначены слабо, а на уцелевшей руке, хотя и непропорционально большой, – ни малейшего намека на костяшки и суставы. Голова не сужается к подбородку, верхушка черепа почти плоская, а черты лица можно назвать условными; лишь рот, растянутый в широкой откровенной ухмылке, обнажающей около дюжины зубов примерно одинакового размера, проработан вполне детально.

Я пришел к выводу, что родину этой вещицы нужно искать за пределами Западной Европы, и у меня было сильное ощущение, что восток совсем не то направление, в каком нужно вести поиск. Возможно, Африка, хотя и очень сомнительно, подумал я, если принять во внимание хотя бы такой факт: годы жизни Андерхилла. Новый Свет, доколумбовские цивилизации – да; я видел именно такую вот радостную, жадную свирепость на лицах ацтекских скульптур. Времени более чем достаточно – полтора столетия, если точно, – чтобы такой предмет совершил путешествие из завоеванной Мексики в Англию тех дней, когда жил Андерхилл, хотя, конечно, будет трудной задачей угадать маршрут, захват испанского галеона с сокровищами – одна из очевидных и далеко не беспочвенных догадок. Но каким бы ни было происхождение статуэтки и каким бы ни был ее путь до Фарема, я еще никогда не видел настолько отталкивающего произведения рук человеческих, и это стало понятно с того самого момента, как я рассмотрел фигурку как следует. Она также была неприятной на ощупь, и не похоже, чтобы стала менее холодной и влажной, чем когда я впервые взял ее в руки где-то около двенадцати часов тому назад, и не заметно, чтобы она хоть слегка потеплела теперь, после нескольких минут соприкосновения с моими пальцами; без сомнения, объяснялось это какой-то примесью в металле. В общем, это была именно такая вещь, которую Андерхилл, возможно, выбрал бы из коллекции схожих изображений человеческого скотства, чтобы иметь при себе в могиле для доказательства своего воскрешения.

Я поставил фигурку на стол и взял в руки дневник; бумага, как стало ясно с первого взгляда, оказалась такой же, как и в блокноте, который я изучал в Хобсоновском зале в колледже Всех Святых. Наверное, и те, и эти страницы находились первоначально под одной обложкой. Буквы на листах заметно выцвели, став какими-то размыто-бурыми, но текст, однако, остался вполне разборчивым. Это была тонкая пачка бумаг, в целом не более четырнадцати-пятнадцати листов, и первые не содержали ничего, кроме мучительно туманных воззваний к тому, кто вытащит рукопись на свет божий, в таком духе:






Прояви терпение: все будет сказано тебе в свое время. Подчини себя моей Воле, и тебе откроется Чудо. Подготовься: воздержись от каких бы то ни было спиртных Напитков и согревающего с добавкой Ликеров (по крайней мере, в этом я уже сделал первые шаги к сотрудничеству), ограничившись тем Вином и слабым Элем, которые способствуют здоровью. Хорошо запомни, что хотя Философия и приятственна по сути, ее Чело бывает временами затуманено строгостию и отчуждением…





И тому подобное. Единственный параграф, который отличался от увещеваний подобного рода, был смещен от полей к центру листа, как будто с целью особо выделить его, сделать заметным; в нем содержалась справка, составленная, наверное, Андерхиллом (своего рода средство связи, которое, как я уже доказал, понятно мне) и предназначенная скорее самому себе, а не моему вниманию. Она содержала в себе следующее:






Название деревни Фарем. Ср. Фарем Хэйвен в Саутхэмптоншире. Никаких точных сведений. Предположительно: Фар Хоум – дальний дом, др. слов, отдаленное селение; или: Фэр Хоум – прекрасный дом. Или: из др. – германск. и готского: феор, т. е. страх. Отсюда: Феорхейм, предполож. Место Страха.





Прав или не прав был Андерхилл со своими этимологическими рассуждениями, я нашел, что в них усматривается какая-то логика, подобная той, которая присутствовала в моих догадках о происхождении названия «Лесовик». Но подобное теоретизирование уводило в неограниченно обширную и удаленную область мышления; я оставил в покое этот параграф и удрученно продолжил чтение дневника. На последнем листе было где-то пять-шесть строк, написанных спотыкающимся корявым почерком, в котором с трудом узнавалась рука Андерхилла:






Мой последний час ближе, чем я полагал. Отпусти Слуг своих немедля, отошли из дома всех, кроме членов твоей Семьи. Сам не выходи наружу; ни с кем не встречайся и не покидай своей комнаты, с тем чтобы я мог застать тебя одного, когда приду. Имей нашего маленького серебряного Друга при себе постоянно, иначе все пойдет прахом. А теперь прощаюсь до дня моего возвращения.





Только одно из этих указаний было легко осуществимым, а оно, по-видимому, и было самым главным. Я взял фигурку без лишних колебаний и рассуждений и сунул ее с отвращением в левый боковой карман пиджака, где она выпирала некрасивым бугорком. С этим покончено, что дальше? Приготовившись снова собрать листки в стопку, я перевернул последний лист и положил его сверху на остальные, заметив по ходу дела, что на обратной стороне имелась пара рукописных строк. Они были начертаны твердым неторопливым почерком, характерным для первых страниц; я прочитал:






Буду ждать тебя в малой гостиной в полночь на следующий день после твоего Открытия. Помни, что ты должен быть один.





Что-то заставило меня выпучить глаза, вскочить со стула и ощутить дрожь во всем теле: не содержание этой приписки, а качество чернил – темно-голубые или черные, совсем не выцветшие, как будто их нанесли на бумагу только сегодня. Но ведь такое невозможно!

Меня охватило сильное, но (опять) безрассудное стремление что-нибудь срочно предпринять. Нужно было сейчас же найти Люси. Я слышал, как она говорила, что после обеда она собирается…

Чем-то заниматься? Где? Вот! – почитать книгу, полежать на солнце в саду. Я схватил записку и выскочил из кабинета, пересек прихожую, открыл парадную дверь и дошел до юго-восточного угла дома. Люси сидела в складном кресле на лужайке, Ник был рядом с ней. Спотыкаясь неуклюже в густой траве, чувствуя, как серебряная фигурка хлопает по бедру, я побежал к ней:

– Люси, взгляни-ка на это. Чернила.

– Что это такое?

– Посмотри на цвет чернил. Новые, свежие чернила. Так ведь?

– Не вижу…

– Нет, нет, на другой стороне, вот здесь. Это свежие чернила, как ты считаешь?

Она колебалась, но в конце концов, возвращая мне бумагу, сказала:

– Лично мне они не кажутся свежими.

Да, она была права. Надписи и с этой, и с той стороны были бурыми, выцветшими. Ты хоть как дергайся, от этого, очевидно, ничего не изменится. Он сделал так, что чернила выцвели, или скорее всего он сделал так, чтобы они выглядели невыцветшими минуту назад. Я заметил только теперь, что Люси в темно-синем купальнике, бретельки которого спущены, на коленях у нее книжка в яркой обложке и ее, видно, слегка разморило на солнце. Ник взял у меня бумагу, быстро осмотрел ее и затем начал читать. Он был только в плавках и сандалиях.

– Нет, старик, – сказал я, – теперь я рассмотрел как следует. Не знаю, почему мне показалось… Должно быть, из-за освещения. В кабинете оно слабое. Освещение. Надо включать свет.

– А о чем тут, папа? – спросил Ник.

– Понимаешь, это… отрывок письма или что-то в этом роде, я так полагаю. Я нашел его.

– Где?

– Я рылся в старом буфете, и эта бумажка была там засунута среди всякого хлама.

– Тогда каким образом она могла быть написана свежими чернилами?

– Не знаю. Мне просто показалось, что они выглядели как свежие.

– Что это означает? Какой «серебряный друг», какое «открытие»?

– Я не знаю. Понятия не имею.

– Тогда из-за чего весь этот шум? У тебя такой вид…

– Пустяки, не о чем говорить.

Машина, которую я узнал, развернулась и остановилась у главного входа в гостиницу – зеленый «мини-купер», принадлежавший супругам Мейбери. В первую секунду я подумал, что вот мне на голову свалился Джек со своими пилюлями и ненужными советами, затем я увидел Диану за рулем и все вспомнил.

– Ладно, ерунда все это, Ник, – сказал я, забирая обратно листок. – Извини, что побеспокоил вас. Забудем.

Я вернулся в дом, сложил листки в стопку, чуть не уронив их в спешке, и снова запер дневник в стол. В тот момент, когда я вторично выходил из конторки, Диана входила в парадную дверь, а Джойс спускалась по лестнице в прихожую. Обе переоделись после обеда – Диана в коричневую рубашку с бронзовым отливом и зеленые брюки, Джойс в короткое красное платье из какой-то блестящей материи, и обе тщательно причесались, вдели сережки, украсили шею ожерельями – будто для званого ужина.

Когда наши пути пересеклись в самом центре прихожей – с точностью, какой не добьешься и долгими репетициями, ни одна из двух молодых женщин не потянулась поцеловать подругу, как они обычно делали при встрече, – странная измена привычке в данных обстоятельствах. Джойс выглядела, как всегда, спокойной, если не сказать больше, Диана была в нервном или нервозном состоянии, смотрела широко раскрытыми глазами и часто моргала. Последовало недолгое молчание.

– Итак, – сказал я грубовато, – нет смысла торчать здесь, правда? Пошли. Я покажу дорогу. Что я и сделал. Мы пересекли залитый солнцем двор, вошли во флигель, поднялись на второй этаж, прошли по коридору, увешанному моими второсортными гравюрами. Восьмой номер находился в конце коридора, я отпер дверь и закрыл ее за нами на щеколду. Кровать была застелена, но, поскольку не было видно никаких личных принадлежностей, комната выглядела официальным, общественным местом; мне вспомнилось, как я проснулся однажды прошлым летом в этой самой постели и у меня тогда возникло ощущение, будто я лежу в универмаге, в отделе, где демонстрируют мебельные гарнитуры для спальни.

Я задернул занавески. Снаружи было солнце, небо и верхушки деревьев – все застыло без движения. Я чувствовал не столько возбуждение, сколько благодарность, отчасти даже недоверие, что ничего не случилось и не помешало нам дойти до такой вот стадии.

Женщины посмотрели друг на друга, затем на меня – точно так же, как тогда в баре незадолго до обеда, прежде чем обвинить меня, что я прервал их беседу. Я одарил каждую из них улыбкой, обдумывая, какой должна быть очередность последующих действий.

– Какие будут указания, что нам делать? – спросила Диана с едва уловимым нетерпением в голосе и во всей манере поведения.

– Для начала давайте все с себя снимем, – сказал я.

Женщина всегда может оставить мужчину позади, если устроить соревнование на быстроту раздевания, и эти две женщины явно поставили цель победить. Джойс и Диана уже стояли голые, обнявшись, рядом с кроватью, успев справиться даже с сережками и ожерельями, тогда как я еще возился, запыхавшись, со второй туфлей. Когда я был готов присоединиться к ним, они уже откинули покрывало с одеялом и лежали рядом друг с другом, еще крепче обнявшись. Я залез в постель, лег сзади Дианы и начал целовать ее плечи, затем то ухо, до которого можно было дотянуться губами, только ни одно их этих движений не произвело, похоже, ни малейшего воздействия. Мне удалось кое-как протиснуть пальцы под ее рукой, потому что в том месте была уже рука Джойс, после чего я получил возможность дотронуться лишь только сбоку до Дианиной груди, поскольку спереди к ней плотно прижималась своей грудью Джойс.

Когда я попытался повторить тот же маневр уровнем ниже, я наткнулся на бедро Джойс. После этого я сделал попытку изменить положение их тел, надеясь придать девушкам позы для какого-нибудь любовного треугольника, одного из тех, что в предыдущий вечер Джойс описывала в своей безыскусной манере. Это означало, что ее бедру надо будет непременно отодвинуться в сторону, но оно оставалось на месте. Не имело смысла даже пытаться положить Диану на спину, поскольку одна ее нога была крепко зажата ногами Джойс.

Всегда трудно переносить, передвигать человека, если он нисколько не способствует этому, а в данный момент не было даже намека на ответную помощь ни от Дианы, ни от Джойс.

Чем они занимались? Целовались снова и снова; не отрываясь, прижимались друг к другу; я слышал их глубокое, слегка учащенное дыхание. Что еще?

С того места, где я находился, мне представлялся весьма ограниченный обзор, но были видны обе руки Джойс – одна сзади на голове Дианы, вторая на ее пояснице; с самого начала они обнялись так крепко, что ни у той, ни у другой не было возможности как-то ласкать друг друга; для этого им пришлось бы немного отодвинуться, что предоставило б и мне какой-то шанс, но я очень сомневался, что Диана и Джойс спохватятся сейчас и вспомнят обо мне. Я сказал себе, что нельзя сдаваться, сказал об этом вслух, сказал еще много других вещей, сдерживаясь, чтобы не сорваться на жалобный скулеж или брань, перелег на противоположный край кровати и подобрался к ним со стороны Джойс, не добившись этим никаких перемен.

Такие вот дела. Я стоял и смотрел на них, тогда как они продолжали заниматься тем же, чем и раньше, не ускоряя и не замедляя своих движений, как люди, которые не способны представить себя за каким-либо другим занятием, пусть даже это будет занятие примерно того же свойства. Это ощущение было так хорошо знакомо мне! Карие глаза Дианы открылись, скользнули по зашторенному окну, по мне (уделив столько же внимания, сколько занавескам) и снова закрылись. Мысль о двух женщинах, занимающихся любовью, может возбуждать, но позвольте уверить вас, что если они увлекутся единственно друг другом, столь же всецело и безоглядно, как увлеклись Диана и Джойс, эта картина подействует на вас успокаивающе. Честно говоря, в тот момент я почувствовал себя спокойнее, чем в любой другой момент на протяжении последних нескольких дней. Я послал им воздушный поцелуй, отвергнув мысль о поцелуе в плечо или в какое другое место – это создаст лишние хлопоты, и нет никакой уверенности, что кто-нибудь из них оценит мою ласку; собрав неторопливо свою одежду, я отправился в ванную.

Когда я появился оттуда в одетом виде, Джойс прижимала голову Дианы к своей груди, а в остальном ничего не изменилось. Я нашел табличку: «Не беспокоить» (она висела на крючке около двери) и прицепил ее к дверной ручке снаружи. Когда я вернулся в главное здание, там не было ни души. Я зашел в конторку и некоторое время стоял, придумывая, чем бы мне сейчас заняться и вообще что мне делать, но ничего не придумывалось. Затем я поднялся наверх в столовую, где принялся рассматривать свои книги, задавая себе вопрос, на кой черт я понакупил их в таком количестве. Мне пришло в голову, что в поэзии, какую ни возьми, не больше живости и смысла, чем в отгаданном кроссворде или Священном Писании, Книги по архитектуре и скульптуре казались сочинениями о безжизненном старье, крупном или мелком. Мне не верилось, что когда-то у меня была (или будет) иная точка зрения на этот счет. Я повернулся спиной к книгам и окинул взглядом свою коллекцию статуэток. Старый ненужный хлам в форме скульптурных округлостей. Завтра же вышвырну их из дома.

В гостинице стояла тишина, если не считать трескотни наигранно-бодрых голосов из телевизоpa Эми с новостями спорта и, может быть, со сводкой главных спортивных событий дня, после чего им на смену придут космические чудовища или вопящие идолы поп-музыки и их идолопоклонники. Шторы были раздвинуты, солнечный свет, льющийся снаружи, казался необыкновенно резким и в то же время бесцветным. Сквозь боковое окно мне был виден и слышен трактор с прицепленным к нему каким-то сельскохозяйственным агрегатом, выкрашенным красной и зеленой краской; он двигался со стороны деревни в легком облачке из пыли и мелких комочков земли, которое медленно плыло через дорогу вместе с клубами дыма. Он проехал и исчез из поля моего зрения. Между тем шум, им производимый, усиливаясь, начал постепенно терять интенсивность. Очевидно, водитель намеревался остановить свою машину прямо напротив гостиницы и поковыряться в моторе, а перед этим заставил его сильнее реветь и стрелять дымом. Но параллельно мотору что-то необъяснимое происходило с телевизионным голосом, плывущим по коридору: он тоже начал слабеть и терять мощность. Что-то похожее происходит с проигрывателем, у которого отключили мотор, или с магнитофоном; я не знал, что такое может случиться и с телевизором. Я замер на месте, прислушиваясь к работе своего сердца, тогда как трактор и голос в точном соответствии друг с другом исчезли за порогом слышимости, и воцарилась абсолютная тишина. Я медленно подошел в переднему окну.

Трактор со своим агрегатом остановился примерно там, где я и предполагал, почти что напротив меня. Водитель, однако, не вылез из кабины и вообще не переменил существенно своего положения. Одна его рука лежала на рулевом колесе, а вторая терла носовым платком по его лбу, – вернее, она замерла в этом движении. Вокруг трактора висели в воздухе клубы дыма и пыли, отдельные частицы которой сверкали на солнце крохотными немигающими блестками. Я перешел к боковому окну. Внизу, если смотреть налево, в сорока – пятидесяти футах от меня замерла на краю лужайки пара восковых фигур, отбрасывая тени на траву, сидячая фигура вытянула руку в направлении какого-то предмета, быть может, чашки чая, которую протягивала ей вторая восковая кукла. Это были Люси и Ник. На этот раз вид из обоих окон напоминал очень хорошую фотографию, намертво застывшую, но все же полную потенциального движения. Сегодня, в отличие от прошлого раза, все будет по-иному, потому что я не собирался торчать на месте и тупо наблюдать за всем, что предлагалось на мое обозрение.

Я кинулся к двери, открыл ее и двинулся было по коридору, но что-то заставило меня резко остановиться – звук, действующий на подсознание, или движение воздуха. Я вытянул вперед руку, и кончики пальцев коснулись невидимой преграды, твердой и абсолютно гладкой, словно зеркальное стекло, только без какого-либо отражения. Эта преграда заполнила весь дверной проем. Не зная, что делать дальше, я повернулся, поднял глаза и увидел, что кто-то сидит в кресле у дальнего края камина. Посетитель – молодой человек с шелковистыми белокурыми волосами и бледным лицом – каким-то образом проник в комнату, минуя меня.

– Неплохая реакция, – сказал добродушно молодой человек. Он следил за мной, улыбаясь. – Вы знаете, большинство людей так бы и шли дальше и ударились в эту стенку. Доказывает, что у вас все в порядке с рефлексами. А теперь не могли бы вы присесть вот здесь, и мы немного побеседуем? Ничего чересчур серьезного, уверяю вас.

В первое мгновение я взвизгнул в смятении, как девчонка. Мое смятение было вполне искренним, но оно улетучилось буквально через секунду, уступив место тому внутреннему напряжению, которое я испытывал утром предыдущего дня перед поездкой в Кембридж, только в более сильной форме: нервная энергия с нервозностью, но без нервов. Наверное, причиной такого состояния был мой гость. Я подошел и сел в кресло напротив, оглядывая его с головы до ног. Он был (или казался) лет двадцати восьми, с квадратным подбородком, чисто выбритым, насмешливым и не заслуживающим особого доверия лицом, негустыми бровями и ресницами и ровными зубами. На нем был темный костюм обычного покроя, серебристо-серая рубашка, черный шелковый галстук, завязанный узлом, темно-серые носки и черные туфли, начищенные до блеска. Он говорил хорошо поставленным голосом со всем богатством звуковых оттенков – как человек, знакомый с ораторским искусством. Его произношение было правильным, без аффектаций. В целом он выглядел преуспевающим, уверенным в себе мужчиной в хорошей физической форме, если не считать его бледности.

– Вы от кого-то с поручением ко мне? – спросил я.

– Нет. Я решил прийти, э-э… Сам, лично.

– Ясно. Могу я предложить вам что-нибудь выпить?

– Не откажусь, спасибо. Я абсолютно материален. Я собирался предупредить вас, чтобы вы не подумали по ошибке, что я – продукт вашей фантазии, но вы избавили меня от объяснений. Если позволите, немного виски с вами за компанию.

Я достал стаканы.

– Если я правильно понимаю, мне не удалось попасть в коридор потому, что всякое молекулярное движение за пределами этой комнаты остановилось?

– Верно. Сейчас мы вне зависимости от обычного времени. В связи с чем можно чувствовать себя в полной безопасности от постороннего вмешательства.

– И всякое распространение волн и лучей за окном точно так же замерло?

– Конечно. Вы наверняка заметили, как затухли звуки.

– Да, заметил. Но в таком случае почему свет там, за окном, не потух? Как и здесь в комнате, если уж разбираться. Если под это воздействие попали все виды волн, я не понимаю, каким образом солнечный свет доходит до нас, а шум трактора – нет. Должна была наступить темнота.

– Отлично, Морис. – Молодой человек засмеялся с явным намерением продемонстрировать мне свою непринужденность и общительность, но мне показалось, что я расслышал в смехе нотку раздражения. – Знаете, вы, наверное, первый, не из числа ученых, кто обратил на это внимание. Я забыл, что передо мной будет такой образованный человек. Честно говоря, просто подумалось, что будет лучше, если я устрою все именно таким вот образом.

– Наверное, вы правы, – сказал я, взял стакан и начал наливать в него воду из графина. – Это что-то вроде проверки на интеллект?

– Спасибо, достаточно… Нет, это не проверка. Что тут проверять? И что, по-вашему, могло бы ожидать вас, если, положим, вы проходите мою проверку? Или если б вы не набрали нужных баллов? Уж вам-то должно быть известно, что это не мой стиль работы.

Я вернулся к камину и протянул ему один из двух стаканов. Рука, которая вынырнула из глубины серебристо-серого манжета, лишь частично была покрыта плотью, так что костяшки пальцев щелкнули о стекло, и в то же мгновение мне в лицо пахнуло тем самым мерзким запахом на земле, с которым я не сталкивался ни разу с тех пор, как в 1944 году мы с группой партизан из «Свободной Франции» пробирались через линию фронта по Фалэзскому ущелью, заваленному трупами. В следующую секунду запах исчез, а пальцы, запястье и все остальное приняли обычный вид.

– В этом не было необходимости, – сказал я, снова усаживаясь.

– Ошибаетесь, старина. Очень даже поможет установить между нами правильные отношения. Сам понимаешь, это не совсем дружеский визит. Твое здоровье.

Я не притронулся к своему виски.

– Если не дружеский, то какой?

– В двух словах не расскажешь. В любом случае мне нравится навещать людей таким вот образом, как тебе известно.

– Любишь общаться?

– Оставь свои шуточки, Морис, – сказал молодой человек, улыбаясь своей кривой улыбочкой. У него были светло-карие глаза, почти такие же светлые, как его волосы и тонкие брови. – Ты ведь знаешь, что мне известны мысли каждого человека.

– Итак, ты пришел совсем не потому, что особо заинтересовался моей персоной?

– Верно. Но отчасти потому, что ты особо заинтересовался мной. Всеми сторонами моего существа. Не будешь этого отрицать, так ведь?

– Я бы сказал, одной стороной – той, которую ты только что продемонстрировал, – сказал я, на этот раз пригубливая стакан.

– Позволь мне судить об этом. Нравится тебе или не нравится, понимаешь ты или не понимаешь это, но, когда ты затрагиваешь какой-то один аспект, это означает, что ты затрагиваешь все остальные аспекты. Надо сказать, твоя ситуация ничем не отличается от других.

– Тогда почему выбор пал на меня? Что я такого сделал?

– Сделал? – Он засмеялся, и на этот раз вполне добродушно. – Ты ведь человеческое существо, не так ли? Пришел нагим в этот мир и все такое. И что такого ужасного, если я заскочил вот так повидаться с тобой? Не стоит суетиться и волноваться. Нет, я остановил свой выбор на тебе, как ты только что выразился неуклюже, отчасти по той причине, что с тобой… э-э… – Он сделал паузу, покрутил кубики льда в своем стакане, затем продолжил в присущей ему манере – как будто начиная новое предложение: – Риск практически равен нулю.

– Пьяница, которому мерещатся привидения, наполовину выживший из ума. Понятно.

– И ты не тот, кого нормальные люди могут принять за мистика, или святого, или кого-нибудь в этом роде. В этом весь секрет. Приходится проявлять некоторую осторожность, как видишь.

– Осторожность? Ведь ты сам устанавливаешь правила, разве нет? Ты можешь делать все, что тебе нравится.

– Нет, ты не понял, мой дорогой друг, что можно было ожидать. Именно потому, что я устанавливаю правила, я и не могу делать все, что мне нравится. Но оставим пока эту тему. Я хотел бы сказать несколько слов, если будет позволено, об этом типе Андерхилле. В этом вопросе ситуация в последнее время стала не вполне управляемой. Морис, я советую вести себя крайне осторожно с ним. Повторяю: крайне осторожно.

– Держаться от него подальше, это ты имеешь в виду?

– Отнюдь нет, – сказал он внушительно и, как мне показалось, с чрезвычайной серьезностью. – Совсем наоборот. Он опасен, этот старикан. Ну, относительно опасен. Незначительная угроза нашей безопасности. Если дать ему волю, нам будет в сто раз труднее поддерживать в людях распространенное мнение, что человеческая жизнь заканчивается в могиле. Одно из моих самых главных правил гласит, что я должен способствовать такому мнению. Оно так же важно, как правило случая: людям должно казаться, что все происходит в силу случайности.

– Этот момент мне понятен, но согласись, что мнение, будто наша жизнь не вечна, – это сравнительно новый подход.

– Ерунда. Все, что ты знаешь, – это переданное тебе на словах мнение других людей. Новый или не новый – не имеет принципиального значения. Так вот, я хочу, чтобы ты не спасовал перед Андерхиллом и э-э… уничтожил его.

– Каким образом?

– Сожалею, но я не имею права тебе подсказать. Извини, что я такой зануда, но я предоставляю тебе самому решать этот вопрос. Я надеюсь, ты справишься.

– Наверняка тебе уже известно, справлюсь я или не справлюсь.

Молодой человек вздохнул, сглотнул шумно и пригладил свои белокурые волосы.

– Нет, не известно. Жаль, но мне остается только мечтать об этом. Люди думают, что я все предвижу, и в каком-то смысле им от этого легче, но в целом их уверенность абсолютно противоречит логике. Нельзя не принимать во внимание свободу человеческой воли. Просто люди наделили меня силой и величием, которых у меня нет и не могло быть, и в большинстве случаев они действовали из самых благородных побуждений.

– Не сомневаюсь. Так или иначе, у меня нет особого желания выполнять твои прихоти. Твой послужной список не производит благоприятного впечатления.

– Не спорю, он не вселяет радости – в твоем понимании этого слова. Но было уже замечено, и не кем-то одним, а людьми из самых разных слоев, что я могу быть очень суров с теми, кто ведет себя не так, как, по-моему, им полагалось бы себя вести. Этот факт должен иметь для тебя большое значение.

– Он не имеет почти никакого значения, если вспомнить, каким суровым ты бываешь к людям, которые при всем желании не могли сделать тебе ничего плохого.

– Знаю, знаю, дети и тому подобное. Только прошу тебя, старик, оставь этот тон, будто ты борешься с клерикалами. Речь не идет о преступлении и наказании, и забудем этот бред об отце-покровителе; дело в том, что это в чистом виде игра – со всеми ее правилами. В мире нет зла. Думаю, ты возьмешь на заметку все, что я сказал, когда еще раз вернешься в мыслях к нашему разговору.

Было слышно, как мои наручные часы тикают в тишине, и я отметил про себя такую любопытную деталь: это единственные часы на всей земле, которые продолжают идти.

– Игра никак не может протекать совсем уж гладко, когда тебе приходится то и дело совершать такие вот визиты.

– Не волнуйся, с игрой все в порядке. Надо сказать, в последние сто – двести лет мне удалось в значительной степени сократить число визитов. И в них, обрати внимание, нет никакой регулярности. Три месяца я не появлялся, а потом сегодня, буквально в эту самую минуту, навещаю кроме тебя, если можно так выразиться, одну даму в Калифорнии, у которой сложилось неправильное представление о кое-каких вещах. Чисто для того… как бы это сказать? – чтобы облегчить себе работу. Да, если ты попытаешься связаться с ней, все будет впустую, потому что она не сможет ничего вспомнить.

– А я буду помнить?

– Будешь, лично я не против; с самого начала так и предполагалось, но фактически тебе самому надо решить. Давай отложим пока и обсудим это в самом конце нашей беседы, не возражаешь? Посмотрим на твое настроение.

– Благодарю. Могу предложить еще стаканчик чего-нибудь?

– Ну если действительно только один стаканчик… да, думаю, можно, если ты так считаешь. Превосходно.

Я сказал, перейдя к буфету с бутылками:

– Но, должно быть, ты мог бы облегчить себе работу, если б вообще обошелся без таких вот появлений на людях во плоти. Пространство, время и все такое прочее в конце концов не имеют для тебя никакого значения.

– Насчет пространства согласен. Время – совсем другое дело. В твоем замечании много интересного. По правде говоря, мне нравится это занятие само по себе – навещать людей. Да, потакание своим желаниям… Вот почему я пытаюсь сократить количество визитов. Но я получаю от них удовольствие.

– Удовольствие какого рода?

Он снова вздохнул и прищелкнул языком:

– Приходится прибегать к приземленным понятиям, иначе трудно объяснить. Попытаюсь. Ты ведь играешь в шахматы, Морис, или играл в студенческие годы. Ты помнишь… я хочу сказать, ты должен помнить, как у тебя возникало желание оказаться прямо на доске среди фигур хотя бы на пару ходов, чтобы ощутить это состояние, но в то же время продолжать вести игру. Вот примерно такое могу привести сравнение.

– Итак, все это не больше чем игра? – Я вернулся с двумя наполненными стаканами.

– Если рассматривать в том ракурсе, что здесь нет ничего особо э-э… поучительного и значительного, тогда – да, игра. В каком-то смысле есть определенное сходство и с искусством: это одно из искусств и в то же время – одно произведение искусства. Догадываюсь, что ты находишь мое объяснение довольно поверхностным. Это совсем не так. Дело здесь только в том, как все это возникло, – сказал молодой человек, понижая голос и разглядывая свое виски. – Между нами, Морис, мне кажется, что я, не обладая даром предвидения, принял несколько очень спорных решений с самого начала. Если честно, все это предвидение – абсурд какой-то. Как будто я вообще смог бы продолжать свою деятельность, если бы все заранее предвидел! Так вот, затем у меня не заладилось из-за того, что решения не согласовывались с фактическими результатами. И я не мог пересмотреть их; еще никто ни разу не приписывал мне, что я переделываю сделанное мною ранее, вычеркиваю исторические факты и тому подобное. Жаль, мне часто хочется сделать что-нибудь такое… ну иногда и удается. Не то чтобы я хочу быть жестоким… и уж совсем не хотелось бы узнать, что я начинаю выглядеть чудовищем в глазах людей. Очень сложно в этом разобраться, поверь мне на слово. Просто мне пришло в голову, что я, со всеми своими способностями, нахожусь одновременно где-то там, или где-то здесь, или где угодно. Признаться, я задаюсь вопросами; представь себя на моем месте и как бы ты выкручивался. – В его голосе прозвучало некоторое раздражение. – Тебе и не вообразить, как это трудно: перед тобой на выбор несколько вариантов, бесповоротных и вместе с тем уникальных.

– Есть мнение, что ты смекалистее любого из нас, хотя в это и трудно поверить, когда ознакомишься с конечными результатами. Но мне и в голову не приходило, что ты не всегда находишься там… ну, где ты там сейчас. Не знаю, как это назвать.

– Если разбираться досконально, это называется «повсюду», как тебе отлично известно; хотя, конечно, повсюду не означает постоянное пребывания сразу везде. Когда говорят, что я всегда где-то рядом, это правда. Но кое-что изменилось. Была отмечена датой та точка, где, так сказать, я впервые обнаружил свое присутствие. Мы ведем речь о довольно далеком прошлом. Тогда же я открыл для себя, кто я такой и на что способен; фактически первое – то же самое, что второе.

– А то, что касается реальных действий, приносит, должно быть, большое удовлетворение?

– Ты прав, огромное, по-своему. Хотя и отнимает массу времени, я бы сказал. В наши дни это не больше чем выполнение своих служебных обязанностей. И я продолжаю думать о том, чего не успел совершить. И о вещах, которые мне не следовало бы делать, но которые обладают какой-то притягательной силой. Радикальные перемены. Попробуй представить себе, если сможешь, какое это искушение – изменить все физические законы, поэкспериментировать с чем-нибудь, что не является материей, или просто ввести новые правила. Или хотя бы в самом малом не отказать себе: столкнуть планеты, живого динозавра закинуть – всего-то одного – в центр Лондона на Пиккадилли. Не так-то просто сдержать себя.

– Как насчет того, чтобы сделать жизнь людей полегче?

– Боюсь, что это бесперспективно. Больно скользкое дело – с точки зрения безопасности. Я бы не осмелился на такой риск, так можно и выдать себя. Кое-кто из ваших ребят уже и так догадался о многом. Например, твой любимый Мильтон. – Молодой человек кивнул в сторону моих книжных полок. – Он уловил, в чем смысл художественного творчества, понял игру, ее правила и все остальное. Хорошо еще, что ему так и не пришло в голову, кто такой сатана или, точнее, частью кого он является. Мне пришлось бы вмешаться, если бы его озарила догадка.

Я посмотрел на него, снова отметив сильную бледность его лица.

– Что-нибудь… – У него опустились уголки губ. – Легкий сердечный приступ, предположим. Или паралич. Что-нибудь в этом роде.

– Уверен, что у тебя в запасе есть менее жестокие средства.

– Как сказать… Понимаешь, приходится отказываться от очень многих вещей, когда обладаешь свободой воли. Из-за этого всем трудно жить, я знаю, – но без этого не обойтись. И будет ошибкой утверждать, что вокруг совсем уж нет ничего запретного. Мне пора, я и так позволил себе слишком расслабиться. Но позволь посоветовать тебе кое-что. Прибегай к помощи Церкви, когда необходимо. Нет, я не предлагаю тебе ходить и выслушивать идиотские речи того позера Зонненшайна, который выставляет меня каким-то провинциальным Мао Цзедуном. Но помни, что он служитель Церкви и располагает определенными методами и приемами. Ты поймешь, что я имею в виду, когда наступит нужный момент. Просто прими к сведению, что тебе советует некто знающий, без сомнения, куда больше твоего, какими б отрицательными чертами люди ни наделяли его. А теперь, в благодарность за то, что ты терпел мое общество, и за виски, можешь задать мне один вопрос. Всего один. Хочешь подумать сначала?

– Нет. Если ли загробная жизнь? Он нахмурил брови и прокашлялся:

– Видимо, никак иначе нам и не назвать это состояние. Оно не похоже на реальную жизнь, оно не соответствует никаким вашим представлениям о жизни, и я не могу описать его тебе. Но судьбе угодно, чтобы люди всегда оставались в зависимости от меня.

– Будет ли эта зависимость вечной?

– Это уже второй вопрос, но не страшно. Ответ будет такой: я не знаю. Мне нужно будет подумать над этим. Я вполне серьезно. Понимаешь, это, наверное, единственная проблема, которой я еще никогда по-настоящему не занимался, первоклассная, весомая, просто-таки замечательная. Ладно, ты сам до всего докопаешься. Хочешь сохранить в памяти то, о чем мы говорили, и все остальное?

– Да.

– Отлично – Молодой человек, двигаясь с легкостью, присущей молодому человеку, встал с кресла. – Спасибо, Морис, мне было очень приятно в твоей компании. Когда-нибудь встретимся еще.

– Не сомневаюсь в этом.

– Когда я буду при исполнении… своих обязанностей. Да. В конце концов тебе придется познакомиться со мной именно в этой функции, поверь. Это относится ко всем, но у одних это знакомство короткое, у других длительное.

– А я к какому типу людей отношусь?

– Ты из тех, очевидно, кто склонен оценивать меня по достоинству. Подумай – и ты поймешь, что я прав. Ах да… – Он запустил пальцы в жилетный кармашек своего старомодного костюма, вытащил небольшой блестящий предмет и вручил его мне. – Небольшой подарок на память.

Это было очень красивое серебряное распятие времен, судя по всему, позднего итальянского Возрождения, но выглядело оно так, будто отлили его всего лишь час назад.

Он кивнул утвердительно:

– Симпатичная вещь, правда? Впрочем, не навязываю своего мнения. Не знаю, как это осуществить, но мне хотелось бы сделать так, чтобы для людей моего ранга стало бы неимоверно трудной задачей лепить на скорую руку такие вот вещицы.

– Так это твое… изображение?

– Да, я; это – частица меня.

– Разве это не означало выдать себя?

– Мм. Полагаю, мне стало скучно в какой-то момент. И я подумал: почему бы и нет? Затем я подумал, что заявить о себе – это прямая дорога к крупным неприятностям. Но оказалось, что волноваться не стоило, правда? Ведь почти ничего не изменилось, как ты сам можешь заметить.

– Но ты только что говорил мне, что Церковь важна?

– Важна – в какой-то мере. Без нее не обойтись. В конце концов, Он был когда-то частью меня. До свидания, Морис.

Распятие дернулось, завертелось у меня на ладони, выскользнуло из руки прежде, чем я успел сжать пальцы в кулак; оно упало на пол, но не вертикально, а под углом, и покатилось к стене. Я бросился торопливо ловить его и услышал за спиной его добродушный смешок с оттенком истинного удовольствия; затем, сразу после того как серебро сверкнуло, исчезая в щели между плинтусом и полом, послышался глубокий нарастающий рокот, который вскоре превратился в шум трактора и звук телевизора. Я оказался у переднего окна задолго до того, как звуки достигли своего нормального звучания, как раз вовремя, чтобы увидеть уникальное зрелище: окружающие предметы, двигаясь все быстрей, входили в свой обычный ритм, частички пыли и клубы дыма ускоряли свой полет, человек возвращался к жизни, его рука описывала дугу с увеличивающейся скоростью – и вот носовой платок вернулся на свое место в кармане. Затем все стало на свои места – как полагается.

Я отошел от окна, зашагал бесцельно по комнате. Сердце ударило два раза подряд в какую-то долю секунды и остановилось, я качнулся вперед и ухватился за спинку стула, и тут оно бухнуло с такой силой у меня в груди, что меня согнуло пополам, колени подкосились, и я чуть не опрокинул стул. Появилась боль в спине – как раз в тот момент, когда моя рука находилась на полпути к пояснице, она начала разливаться по телу и как-то по-новому пульсировать. Я почувствовал, что у меня вспотели ладони и грудь, а дыхание участилось. Все страхи и симптомы, о которых я идумать забыл во время посещения молодого человека, снова вернулись ко мне. Я отыскал бутылку виски, отхлебнул немного, заставил себя остановиться, проглотил три пилюли, запив их водой. Я понял, что необходимо сделать две вещи – и как можно скорее.

В дверях я, поборов секундную нерешительность, ступил за порог и двинулся торопливо по коридору. Когда я вошел к Эми, она смотрела на экран, где была таблица с результатами крикетных матчей, Виктор лежал у нее на коленях.

– Который теперь час?

Она ответила, не двинувшись с места:

– Двадцать минут пятого.

– Посмотри, пожалуйста, у себя на наручных часах. Нет, лучше покажи мне.

Маленький циферблат, который она носила на запястье, показывал четыре часа двадцать две минуты. Я посмотрел на свои часы: на них четыре сорок шесть. Повода для страха больше не существовало, и мои чувства вернулись в прежнее состояние.

Продолжая смотреть на экран, Эми начала:

– Итак, теперь я обманываю тебя насчет времени.

– Нет, ты меня не обманула. Дело в том…

– Ты ведь подумал, что я вру. Я тебе сказала, а ты не поверил. Тебе понадобилось самому взглянуть.

– Потому что ты не посмотрела на свои часы.

– Я смотрела время как раз перед тем, как ты вошел.

– Прости, дочка, но я ведь не знал об этом, я просто хотел убедиться.

– Ладно, папа.

– Прости.

– Тебе, конечно, не хочется смотреть вместе со мной «Пиратскую планету», да? – спросила она тем же тоном. – Начнется в шесть минут шестого.

– Зависит от того, как управлюсь с делами, но я постараюсь.

– Ладно.

После этого я спустился в свой кабинет, взял фонарь (один из тех двух, которыми мы с Дианой пользовались ночью на кладбище и который еще светил), принес из мастерской тот же молоток и долото, плюс к ним ломик, и вернулся в столовую. Потребовались считанные минуты, чтобы снять на приличном пространстве часть коврового покрытия, но пол был сплошь из крепких досок и превосходно сохранился после ремонта, сделанного моим предшественником. Я произвел немало шума, причинил кое-какие разрушения и обильно вспотел, отдирая первую доску. На дранке и штукатурке под ней были только катыши пыли и целые гроздья паутины; ничего не обнаружилось и дальше между стыками, насколько позволял увидеть слабеющий луч моего фонаря. Если следовать предположению, что распятие и после падения в щель продолжало вести себя столь же необычно, то оно могло находиться в каком угодно месте под полом, если вообще не умчалось за пределы досягаемости. Но я не видел иного выхода, кроме как продолжить начатое дело.

Время шло, не принося результатов. Я возился с четвертой доской, когда появились Ник и Люси.

– Привет, папа, что тут у тебя происходит?

– Просто… – Я взглянул на них, и меня поразило, насколько они подходят друг другу. – Уронил одну вещицу в щель в полу. И довольно дорогую. Вот и решил, что надо отыскать ее.

– Какую именно вещицу? – В голосе Ника слышалось недоверие.

– Ну, одна семейная реликвия. Дед подарил ее мне.

– А ты бы не мог… Я хочу сказать, в какую щель она провалилась? Такое впечатление, что ты…

– Нет, она катилась, понимаешь. Даже не знаю. Ник переглянулся с Люси:

– Ты как себя чувствуешь, папа, только честно?

– Я в полном порядке. Только чуточку жарко.

– Это не связано с привидениями и всеми остальными событиями, которые тут случились в последнее время? Если это так, я очень прошу тебя ничего не утаивать.

– Никакой связи, честно. Только этот вот…

– Ты ведь знаешь, что можно смело рассказывать нам обо всем, – сказала Люси. – Мы ведь не станем думать, что у тебя какое-то умственное расстройство, и не будем рассказывать никому, если тебе этого не хочется. Все останется между нами.

– Нет, в самом деле, – сказал я, подумав о том, что использование множественного числа придавало обещанию Люси некоторую необязательность. – Не надо волноваться; если не смогу сразу найти свою вещицу, то брошу это занятие.

Я снова взялся за ломик, сознавая, что, уходя, они обменялись у меня за спиной быстрыми, молчаливыми взглядами. Еще минут пять или около того, и я вынул четвертую доску. И снова ничего, вернее, кое-что есть – небольшой предмет на расстоянии вытянутой руки. Мои пальцы коснулись металла. То, что я держал в руке, лишь отдаленно напоминало то распятие, которое дал мне молодой человек: все в пятнах, потертое, местами залипшее грязью почти до черноты. В своем теперешнем виде оно не могло служить вещественным доказательством каких-либо чудес; непредвзятый наблюдатель просто занесет его в бесконечный список любопытных находок, обнаруженных в старинных домах. Я заставил себя думать о чем-нибудь другом, но все равно меня переполняло что-то вроде ярости вперемешку с разочарованием. Эти и подобные им чувства время от времени прорывались в мое сознание, пока я укладывал обратно доски и ковровое покрытие, вкладывая в работу все свои силы. Когда дело было сделано, эмоции нахлынули в полную силу.

Инструменты и фонарь валялись на полу, где я их бросил; я же мерил комнату шагами, пытаясь овладеть своими чувствами, – вот только нужно было определить, что конкретно, какое именно чувство угнетает меня? Как будто подсказывая ответ, пустой стакан недавнего посетителя, стоявший на низком столике между креслами, попал в поле зрения. Я быстро схватил его и увидел следы человеческих пальцев на его боках и следы человеческих губ на кромке. И что из этого? Отнести стакан медиуму в общество спиритов, судебному эксперту, хранителю Ватиканского музея? Я швырнул его с размаха в заднюю стенку камина; дыхание стало частым, на глазах выступили слезы. Да, я чувствовал разочарование, в полном смысле этого слова: в нем – за его холодность и пренебрежение, в себе – за то, что не смог задать ему существенный вопрос или выдвинуть мало-мальски существенное обвинение, а также из-за тривиальности тех фундаментальных истин, которые я вроде как узнал. И, кроме того, во мне оставался страх. Я всегда думал, что кончина человека – самая ужасная вещь на свете, но, услышав эти короткие, сухие полунамеки о загробной жизни, это заявление, что я никогда не освобожусь от него, я теперь по-иному смотрел на вещи.

Непреодолимое желание оказаться вне стен дома охватило меня и помогло справиться со слезами. Надо было еще кое-что закончить перед уходом. Пара минут под душем и смена белья избавила меня от пота и грязи. Одевшись, я отправился на поиски Люси и по счастливой случайности наткнулся на нее в большой спальне, где она с удивительным усердием расчесывала свои короткие волосы. Люси была одна.

– Люси, я сейчас ухожу, буду обратно очень поздно. Пожалуйста, передай всем остальным. Я поговорю с Дэвидом перед уходом.

– Поняла, можешь не волноваться.

– И еще, не могла бы ты помочь мне в одном вопросе? Я хотел бы, чтоб к полуночи все были уже в постели и, желательно, спали. Я понимаю, естественно, что ты не можешь заставить их уснуть, но Джойс сама быстро засыпает, а вот если б ты попыталась отправить Ника в постель как можно раньше, я был бы тебе очень благодарен.

– Сделаю все, что в моих силах, будь спокоен. Да, Морис… это касается твоих привидений или речь идет о ком-то, кого ты хочешь повидать без свидетелей?

Она сделала этот намек на мои амурные похождения (я не знал до этого, а точнее, мне не приходило в голову задуматься, знает она о них или нет) с похвальной тактичностью.

– Это мои привидения, – сказал я.

– Ясно. Я тебе не нужна в качестве свидетеля?

– Спасибо за предложенную помощь, Люси, но я уверен, что он не придет, если там будет еще кто-нибудь, кроме меня. Скажи мне, ты действительно веришь, что я уже видел его раньше?

– Я по-прежнему думаю, что тебе показалось, но я могу и ошибаться. Ты нашел ту вещь, которую искал под полом?

– Да.

– Она представляет какой-то интерес?

– Нет.

– Что-то вроде записей в том блокноте?

То ли ее осенила догадка, то ли это был результат логических рассуждений.

– Да, нечто в этом роде.

– Только обязательно расскажи мне потом, что произошло, если вообще что-нибудь произойдет.

– Расскажу обязательно. Спасибо, Люси. Напоследок оставалось разыскать Дэвида. Пусть проследит, чтобы немногие посетители «со стороны», ожидаемые к ужину, также покинули бар и обеденный зал до полуночи. Было практически невыполнимой задачей отправить в свои номера клиентов, проживающих в гостинице, но вряд ли им придет в голову предаваться долгому пьяному разгулу в баре, когда у нас совсем недавно состоялись похороны. По крайней мере, я полагал, что разговор с Дэвидом – это все, что мне осталось сделать, но вдруг налетел на Джойс и Диану у самой автостоянки.

На плечах и в ушах снова блестели украшения, и они опять напустили на лица такое выражение, будто их пригласили на званый ужин с коктейлями на веранде, и у них явно испортилось настроение, когда они увидели меня.

Я подумал сначала, что они нервничают (что было бы вполне понятно), предвидя возможную неловкую ситуацию, потом решил, что их возмущает вмешательство какой-либо третьей стороны, а потом увидел, что их просто раздражает мое появление.

Я не смог придумать ничего более оригинального, как воскликнуть бодрым тоном: «Привет». Все остальные слова, казалось, содержат в себе долю иронии или непристойный намек.

Они обменялись уже знакомым мне взглядом, молча совещаясь друг с другом, и Джойс сказала:

– Мы решили съездить в деревню и посидеть в каком-нибудь баре.

– Неплохая мысль. Мне тоже нужно сейчас по делам. Поезжайте, меня не надо ждать.

– Что-нибудь оставить тебе поесть к твоему возвращению?

– Нет, не надо. Ну, увидимся.

Пока она усаживалась неторопливо в «мини-купер», я забрался быстро в свой «фольксваген», размышляя, почему Диана не проронила ни слова. Сколько я помню ее, в любом разговоре, в самом коротком обмене фразами две трети реплик всегда принадлежало ей, а иначе она не успокоится. И в самой манере ее поведения в эти десять – пятнадцать секунд сквозило детское послушание, почти раболепие. Не знаю, что именно происходило между этими двумя особами, но времени у них было более чем достаточно на любые фантазии. Я посмотрел на свои часы и обнаружил, что уже ровно восемь.

Мое настроение, которое начало понемногу улучшаться, снова резко испортилось, когда я подумал о тех четырех часах, которые надо чем-то заполнить. Я по-прежнему не имел четкого представления, куда и зачем гоню свою машину, и сама езда на большой скорости без определенной цели усиливала тревожное желание убежать куда-нибудь подальше. Из-за этого у меня вскоре появилось ощущение, будто меня преследует некто или нечто враждебное. Но именно «будто»; я абсолютно ясно понимал, что никто и ничто не гонится за мной, – впрочем, я не помню случая, чтобы сильное обманчивое впечатление вроде этого хоть в какой-то мизерной степени удалось бы развеять, четко осознав его обманчивость.

Я разогнался до восьмидесяти миль на шоссе А-595, и какие-то секунды спасли меня от столкновения с бензовозом, и только потом мне пришло в голову, что никакая, даже самая большая скорость не поможет человеку убежать от самого себя. Я нашел, что банальность этой мысли успокаивает, после чего смог переключиться на менее быструю езду.

Я остановился у пивной «Георг» на подъезде к Ройстону, съел пару бутербродов с ветчиной, выпил полторы пинты бочкового пива, принял пилюлю, купил фляжку виски «Белая лошадь» и поехал дальше. В Кембридже я зашел в кино, высидел сорок минут на сеансе широкоэкранного вестерна (в котором помимо долгих разговоров и еще более долгих пауз один человек выстрелил в другого и промахнулся), после чего я решил, что для моего слишком напряженного нервного состояния будет лучше уйти. В плохие дни посещение кино иногда приводит к тому, что у меня появляется удивительно сильное предчувствие скорой смерти, вызванное этим характерным сочетанием темноты, ощущаемого, но невидимого присутствия посторонних людей, огромных, неестественно окрашенных, быстро сменяющихся образов и голосов, которые звучат не совсем как голоса. Я бродил некоторое время по улицам, считая шаги и уверяя себя, что какое-то интересное событие должно произойти между тремястами и тремястами пятьюдесятью, и оно докажет всем: Оллингтон знает, о чем говорит, его предсказаниям можно доверять. Счет перевалил уже за триста сорок, но на моем пути не появилось ничего хотя бы отдаленно интересного, не встретилось даже ни одной симпатичной женщины, так что я удовольствовался книжным киоском, увиденным сквозь витрину большого универсального магазина. У них было еще открыто, я вошел и купил книжку в мягкой обложке, вещь, о которой я никогда не слышал, написанная автором, чье первое произведение (сатира провинциальных нравов, как я вспомнил) получило в свое время похвальные отзывы. В маленьком баре «Университетского герба», где подавали только коктейли, я убил на нее сорок минут своего времени, после чего вышел на улицу и бросил книжку в урну по пути к своей машине. К надуманности, свойственной всей художественной литературе, автор добавил кое-что чисто индивидуальное: во-первых, неспособность оставить даже самые расхожие фразы неукрашенными какими-либо словесными рюшами, финтифлюшками, завитушками, наталкивающими на воспоминание о тех варварских культурах, чьи предметы культа и строения сплошь орнаментированы; во-вторых, укоренившуюся привычку развивать повествование посредством резких, скомканных переходов от одного вяло прописанного эпизода к другому; в-третьих, упорное следование своему методу подачи характеров, который заключается в том, что, изобразив книжного героя с помощью одного стереотипа, автор затем «раскрывает» характер другим заранее известным стереотипом. Но ладно, было бы странно ожидать чего-то другого. Это ведь литературное произведение, роман.

Снова оказавшись на шоссе, только теперь в темноте, я почувствовал вскоре, как меня охватывает паника. У меня была причина (определенная) чувствовать страх перед встречей с Андерхиллом; он не имел ничего общего с тем диким, беспочвенным, беспредметным страхом, который выгонял меня в детстве на улицу, заставляя бежать через луг перед домом – до тех пор, пока я в буквальном смысле не валился с ног, а какое-то время спустя вынуждал меня читать газету от заголовка до последней строчки вслух самому себе и как можно быстрее, одновременно отбивая такт одной ногой, а затем второй и тоже как можно быстрее. Подобный умственный настрой не самое лучшее, когда ты за рулем в гуще транспортного потока, текущего со скоростью от тридцати до шестидесяти пяти миль в час, а то и быстрее по довольно узкому шоссе. Каждый раз, когда я выезжал для обгона на середину, видя впереди колонну надвигающихся фар, или приближался к повороту, начинало казаться, что осмысленное чувство опасности вытеснит раз и навсегда безрассудный страх, но оно незаметно отпускало и забывалось, как только исчезала сама опасность.

Авария случилась на повороте шоссе А-595 примерно в трех милях к югу от Ройстона и в четырех милях от дома. Я нагнал машину – это был «хамбер-хок» или что-то похожее, из крупных автомобилей; он тащился примерно под сорок в час, и я начал обходить его метров за двести до начала поворота, что не было таким уж опасным маневром – при условии, если бы «хок» продолжал следовать с той же скоростью. Однако, охваченный, вне всяких сомнений, идиотским негодованием, что его обгоняет машина вдвое меньших размеров, водитель «хамбер-хока» прибавил газу. Когда наши две машины, двигаясь примерно бок о бок, свернули по кривой налево, огромный грузовик, с длинным прицепом, с цепочкой красных лампочек, указывающих на его широкий негабаритный груз, появился с противоположной стороны. У меня не хватало скорости обойти «хамбер-хок», и я мог только гадать о его намерениях, поэтому, доверившись своему знанию дороги, по которой проезжал четыре раза на неделе в течение семи лет, я метнулся, пересекая полосу, по которой следовал грузовик, направо – на широкую, заросшую травой обочину, которая, я очень надеялся, по-прежнему была там. Она действительно там оказалась, но более жесткая и крутая, чем я думал. Так или иначе, благодаря траве машина быстро сбавила ход, и, когда я врезался в кирпичную кладку дренажной канавы (как потом выяснилось) и ударился обо что-то головой, скорость была не такой уж большой.

– Как ты, приятель? – спросил чей-то голос.

– Ничего, все в порядке.

– Ну, тебе страшно повезло. Ты что, рехнулся, черт возьми? Идти на обгон на таком повороте. Ты наклюкавшись, как все эти лихачи, а?

– Нет.

– Да наклюкавшись, не иначе, или точно у тебя с башкой не в порядке. Нет, жив и здоров. Хоть и странно, но вот сам говорит, что ничего страшного.

Затем заговорил другой голос, но о чем шла речь, я потом даже не мог вспомнить. Знаю только, что по прошествии какого-то времени я стоял перед своим домом, а машина – похоже, что «хамбер-хок», – исчезала вдали. Я ощущал себя как на луне, почти невесомым, или будто еще секунда – и моя душа освободится от телесной оболочки (как у меня бывало после тяжелого сна или сытного обеда); или будто я ребенок, который наблюдает, но ничего не ждет, с любопытством, но без интереса.

Оставалось восемь минут до полуночи. «Как раз вовремя», – сказал я про себя. В доме было тихо и темно. Превосходна Я отправился в бар, взял высокий стакан, сифон с содовой и бутылку «Глен Гранта»; выпил виски, слегка разбавленного водой, и проглотил пилюлю; затем, перейдя в обеденный зал, стал ждать, когда пройдут оставшиеся две минуты. Я сидел за столиком в том углу, где когда-то находилась гостиная Андерхилла, включив (с учетом момента) только ту лампу с плотным абажуром, что стояла рядом.

Почти прямо передо мной (по диагонали напротив двери, ведущей в прихожую) было окно, около которого Андерхилл имел обыкновение появляться. Ночь была темной, но не душной.

До моего слуха донесся очень слабый бой часов на деревенской церкви: они начали отбивать полночь. Я не мог вспомнить такой подробности: у часов с курантами первый или последний удар точно соответствует часу? В любом случае, пока часы били, ничего не произошло. Как ничего не произошло и тогда, когда бой прекратился. Я ждал. Должно быть, часы спешили. Но и мои наручные часы показывали две минуты с какими-то секундами.

Когда стрелка добралась до десяти минут первого, я решил, что все перепутал. Я неправильно понял послание Андерхилла, которое было вовсе не посланием, я ошибся насчет давности чернил, он проверял, попадусь ли я на его удочку и приду ли на встречу, он просто пошутил. Но все-таки я еще хранил какую-то надежду. Я просто сидел, не в состоянии сделать так, чтобы время шло быстрее. В голове появлялись и исчезали мысли о Джойс, об Эми. В моем теперешнем состоянии отрешенности (возможно, зыбком, но удивительно длительном) все эти темы представлялись чем-то очень интересным, но лишенным какого-либо отношения ко мне лично, как, скажем, если б китобойная промышленность у берегов Новой Англии в девятнадцатом веке стала предметом раздумий неглупого, обладающего фантазией современного рыбака с траулера из Гримсби.

Я заставил себя не смотреть на часы намного дольше, чем, как мне казалось, смогу выдержать. Затем я посмотрел. Было без трех минут час. Отлично. Прождать час – это как раз столько, сколько требуют приличия и здравый смысл. Я разбавил себе немного виски и начал неторопливо его потягивать. Часы на церкви прозвучали так же слабо, как в первый раз, но, мне показалось, более отчетливо, и я встал, собираясь уйти.

– Останьтесь. Я явился, как и было обещано, – сказал кто-то, стоящий в темном углу прямо напротив двери.

– Вы опаздываете, доктор Андерхилл.

– Вы не правы, я в высшей степени пунктуален. Теперь к делу. Вы захватили с собой нашего серебряного друга?

Я не вспоминал о вещице полдня, но, когда порылся теперь в кармане, она оказалась на месте.

– Да.

Из угла донеслось что-то вроде вздоха.

– Хорошо. Будьте так добры, положите ее на стол перед собой.

Я сделал то, о чем меня просили.

– Пожалуйста. Что теперь?

– Теперь я буду развлекать вас.

– Прежде чем вы начнете, могу я задать один вопрос?

– Несомненно.

– Когда вы написали ту записку, в которой просили встретиться с вами сегодня ночью?

– Сегодня утром, следуя вашему отсчету времени, утром только что закончившегося дня. Но это ваша рука вела пером, моя рука лишь направляла ее.

– Не помню такого.

– Не помнить – ваше свойство, мистер Эллингтон.

– Именно по этой причине вы выбрали меня, чтобы помогать вам или… что вы там хотите от меня?

– Почему же выбрал я, тогда как вы сами каждый раз начинали искать меня? Но теперь, прошу вас, оставим разговоры. Множество чудес приготовлено для вас.

До того как началось представление, у меня хватило времени подивиться точности характеристики, которую я дал этому голосу: он, казалось, принадлежал не человеку, а акцент был характерен для Глостершира и Корка.[9 - Графство в Ирландии.] Комната внезапно осветилась ярким светом, вернее, не комната, а пещера или вход в пещеру. В следующую секунду мои глаза различили кучку голых женщин. Они появились в момент исполнения какого-то медленного балета в восточном духе. Чувственность этих фигур была доведена до предела, но также страдала схематичностью, как рисунок, воплотивший игру воображения похотливого, но талантливого школьника: огромные груди, соски, которые по сравнению со всем остальным казались еще более громадными, очень тонкие талии, пышные бедра и ягодицы, половые органы смещены вперед, в треугольник паха, как на индийских статуях. Звучала монотонная музыка, и в воздухе стоял сильный запах роз. Я бы только посмеялся над такими фокусами, если б не какая-то двухмерность танцовщиц и их движений, что вызывало у меня неприятное ощущение, будто я наблюдаю за ними через невидимый телескоп. И мне не доставляло радости то, что за мной следит из глубины пещеры пара красных глаз, принадлежащих, очевидно, какому-то маленькому существу вроде змеи или крысы.

Музыка усилилась, запах роз стал невыносимым, и группа голых чернокожих мужчин с телесными данными столь впечатляющими, что непропорциональность женщин отступила на второй план, прыгнули в их круг с громкими воплями. Вскоре все переросло в массовое совокупление; примитивность постановки и манера исполнения могли бы снова вызвать у меня желание засмеяться, но к этому времени я уже заметил бледные, влажно поблескивающие грибковые наросты, прилипшие колечками к стенам и каменному потолку, и вторую пару глаз в темных недрах пещеры, также остановивших взгляд на мне. По их размеру и расположению они могли бы принадлежать существу высотой с очень крупного мужчину. Они не двигались и не мигали.

Зыбким, вязким рывком, как будто то, что я видел, проецировалось волшебным фонарем на толстый слой желатина, сцена оргии уступила место любовному свиданию между чернокожими девушками и, как я понял, белым подростком, хотя он обладал всеми мужскими достоинствами в той же мере, что и его черные предшественники; у него были длинные, как у женщины, волосы. Эта сцена в еще меньшей степени отвечала моему вкусу, чем предшествующие, но прежде чем и она исчезла в свою очередь, меня поразил такой момент: лица девушек не имели сходства, даже по цвету, с лицами тех чернокожих, которых я встречал в своей жизни, они напоминали скорее изделие, ручную работу мастера, знающего о них только по описаниям. Параллельно музыке, ставшей удручающе нудной, голос какого-то мужчины (не Андерхилла) выкрикивал что-то – слишком тихо, чтобы различать отдельные слова, хотя что-то знакомое как будто угадывалось.

Следующим явлением были две белые девушки, их любовная игра продолжалась всего несколько секунд: явно неудачная попытка развлечь меня. Я очень надеялся, что Андерхилл догадался о неловкости, которую я испытываю, по какому-нибудь моему жесту или гримасе; не хотелось думать, что он прочитал об этом в моих мыслях, и мне совсем не хотелось верить, что он вытащил наружу мои скрытые воспоминания о случившемся во второй половине дня и неправильно истолковал их как вожделение. К этому моменту музыка, оставив, так сказать, последние попытки следовать ритму и здравому смыслу, деградировала до неравномерно пульсирующего шума, а запах отдавал увядшими розами. Но две пары глаз сверлили меня, как и прежде.

Именно в той части пещеры произошли дальнейшие события. Стало заметно какое-то движение, и появились два темных силуэта, гротескно искаженные из-за нарушения перспективы. Освещение стало глуше, но осталось достаточно света, чтобы я мог различить нечто четвероногое размером с небольшую свинью. Другое существо передвигалось на двух ногах, его силуэт напоминал грубые очертания человеческой фигуры, но это был не человек и не какая-либо большая или маленькая обезьяна. Я не мог подобрать название ни существу, ни его спутнику. Тела у обоих казались мягкими и рыхлыми, если точнее, они приобретали все большую мягкость и рыхлость, начинали распадаться и тут же формировались заново. Конечности (если их можно было называть конечностями) укоротились и исчезли, тогда как новые отростки набухли, вывалились, извиваясь, из основного туловища, которое само непрерывно меняло форму. В один момент два этих организма соединились посредством набухшей веревки, состоящей из чего-то, что могло быть и живой материей, а в следующую минуту больший из двух начал распадаться с ног до головы на две части. Или вся эта сцена была воспроизведена каким-то посторонним интеллектом по моим гипнагогическим галлюцинациям, или это мерещилось мне самому – параллельно иллюзорным видениям, которые в данный момент были нацелены на меня. Пребывая все это время в абсолютно бодрствующем состоянии и с открытыми глазами, я почувствовал, как все больше и больше теряю самообладание.

Шумовое сопровождение, хотя ему по-прежнему недоставало благозвучия и ритма, все же сохраняло способность варьировать свою громкость. В те моменты, когда звук стихал, я различал с трудом голос Андерхилла, что-то говорившего – монотонно – с той самой литургической монотонностью, которая долетала до моего слуха из этой самой части дома во время моих ночных видений накануне. Я взглянул на стол перед собой. Серебряная фигурка исчезла.

Это произвело на меня куда худшее впечатление, чем все случившееся до сего момента. Пора было сделать какое-то решительное движение. Когда я встал, сразу же опустилась полнейшая темнота, а шум в то же самое время уменьшился, теперь это было биение множества крыльев и пронзительный вороний грай, и в воздухе теперь пахло то ли вольером, то ли курятником; пахло резко, почти нестерпимо. Через несколько секунд вокруг моей головы запорхали крохотные пурпурно-зеленые птички, их были десятки, они, по всей видимости, фосфоресцировали, поскольку были такими яркими, будто их освещало солнце, но больше никакого источника света не было. Щелкая своими крохотными клювами, они кружили, ныряли вниз, прямо мне в лицо, тыкались с размаху в мои щеки, в подбородок, в брови (хотя я ничего не ощущал), а затем растворялись в темноте, мерцая, как затушенный фитиль свечи, хотя их число не уменьшалось. Я закрыл глаза, но они не исчезли; прижал ладони к закрытым глазам, но ничего не изменилось; заткнул пальцами уши, но карканье продолжалось, и клекот не стихал. Мне не хватало воздуха, чтобы закричать; время от времени я усиленно пытался определить, где находится дверь, но каждый раз одна из птиц кидалась мне в лицо, и приходилось начинать все сначала. Я услышал смех Андерхилла и в следующую секунду очутился рядом с развороченным участком пола в своей столовой наверху и понял, что кладу в карман распятие (действие, о котором я тотчас же забыл). Следующая секунда – и я опять в окружении птиц, но по-прежнему (или снова) с распятием в руке. Птицы усилили свой натиск, перешли на неумолчный дикий визг, и я бросил распятие туда, откуда, по моим представлениям, доносился голос Андерхилла, и услышал, как оно ударилось то ли об стену, то ли об пол.

То, что происходило вокруг, стало меняться – медленно, но бесповоротно. Птицы сместились к середине и левому краю; хотя они и продолжали налетать на меня, но приняли странную плоскую форму, а тем временем их крики постепенно глохли; впечатление точно такое, будто теряется частота радиостанции, когда вы крутите настройку приемника. Вот птицы сбились в небольшом и все более сужавшемся секторе слева от меня, напоминающем теперь вафельную пластинку, как будто экран, на который их проецировали, уплывал от меня, поворачиваясь боком, а затем задней своей стороной, и до моего слуха доносился лишь слабый, неразличимый гул. Вскоре я смотрел на вертикальную линию из пятнышек пурпурно-зеленого цвета, которые потухли, перестали существовать. В полной тишине я стоял посреди комнаты, один, и было темно, если не считать лунного света, струящегося сквозь окна.

Я сообразил, что выключил в какой-то момент лампу на столе, и пошел к выключателям у двери. На ходу мой взгляд уловил мерцание металла в том углу, где когда-то я впервые увидел Андерхилла. Я подобрал – но не распятие, а серебряную фигурку и в ту же секунду услышал снаружи тихое, но знакомое и пугающее шуршание, доносящееся откуда-то справа, а с противоположной стороны меня звал голос Эми.

Я выбежал в прихожую, бросился к двери (не останавливаясь, чтобы зажечь хоть где-то свет: моим пальцам были хорошо знакомы все засовы) и почти в одну секунду выскочил из дома. Эми шла по дороге ярдах в ста от гостиницы, одетая в белую пижаму, и что-то несла в руках; я догадался, что это скорее всего Виктор. Шагая медленно в сторону деревни, она оглядывалась по сторонам – искала меня? С другой стороны приближался тот странный, грубо слепленный, криво очерченный силуэт – неуклюжей, негибкой, но упорной поступью, с большим запасом силы, и я вспомнил, как я видел его в своем призрачном видении, как он разогнался, приближаясь к дому, и что случилось впоследствии. Теперь, однако, передо мной был не мираж, а реальность, и теперь я знал, понял еще до того, как добежал до двери, какой была вторая цель Андерхилла: не просто пережить смерть и не просто подчинить своей воле какое-то живое существо, но распространить свое влияние из замогильных пределов и осуществить то, что я увижу воочию через какую-то минуту, если мне не удастся разрушить его планы.

Существо вышагивало, похрустывая на ходу, сейчас это было что-то вроде быстрой походки. Оно выглядело крупнее, чем раньше, но и менее плотным; возможно, еще даже не сформировалось окончательно. Очевидно, чудище пока не заметило меня. Я потерял уже секунды три-четыре, я сорвался с места и побежал к Эми по обочине, заросшей травой, стараясь производить как можно меньше шума, но она услышала меня, когда между нами не было и двадцати ярдов, и начала поворачиваться. Я закричал, чтобы она не оглядывалась – но тщетно: Эми увидела меня, а затем – лесное чудище. Лицо у нее вытянулось и окаменело. Я догнал ее.

– Что это там, папочка?

– Это один неприятный тип. Давай-ка опусти Виктора на землю, беги в деревню как можно скорее и там кричи, кричи до тех пор, пока не появятся люди.

– А ты что собираешься делать?

– Не волнуйся насчет меня, – сказал я, слыша за своей спиной шелестящую, похрустывающую трусцу. – Ну, вперед. Бегом.

Я повернулся. Эта тварь приближалась, теперь уже бежала, ее ноги с силой поднимались и опускались, руки были согнуты в локтях, она продолжала набирать скорость. Если предоставить ему свободу действий, Эми никогда не достигнет деревни. Я встал на пути чудища и выбрал точку на его туловище – слева в паху, где, похоже, были только тонкие веточки, перехваченные плющом, и где, наверное, возымеет действие удар кулаком. Теперь я рассмотрел впервые его лицо: почти совсем плоская поверхность гладкой серовато-коричневой коры, как на стволе шотландской сосны; кривые глазницы, в которых тлели гнилушки; растянутый в ухмылке широкий рот, в котором торчало с дюжину зубов – неровных полусгнивших пенечков. Я уже видел раньше что-то похожее на эту физиономию. Затем лесовик налетел на меня, его руки разной длины и толщины были вытянуты вперед, а крик, вылетающий изо рта, словно шуршащий в листве ветер, был наполнен как торжествующим ликованием, так и угрозой. Прежде чем я успел схватиться с ним вплотную, он выбросил вперед руку, не прерывая своего стремительного продвижения, и нанес мне удар в грудь, отбросив меня на несколько ярдов и повалив на землю. Я не потерял сознания, но на какое-то время силы покинули меня.

Эми отбежала на какое-то расстояние, затем остановилась и повернулась; между ней и грузно бегущей тушей лесного чудища, выгнув спину и подняв хвост трубой, стоял Виктор. Деревянная нога нанесла ему сильный удар, хрустнули то ли ветки, то ли кости; Виктор отлетел кубарем и упал безжизненным комком на другой стороне дороги в канаву. Затем Эми снова повернулась и побежала, побежала уже изо всех сил, но все равно не смогла оторваться от зеленого страшилы. В ту минуту я вспомнил наконец о том предмете, который был все еще зажат в моей руке, и понял, что мне нужно делать, и поднялся рывком на ноги и тоже побежал – по дороге в сторону кладбища.

Впереди меня продолжалась погоня; с того места, где я находился, было невозможно точно определить расстояние между Эми и преследователем, я и не пытался этого сделать, а занес руку далеко за голову и швырнул серебряную фигурку через кладбищенскую ограду. Я слышал, как она коснулась земли, и в ту же секунду уродливое создание, сбавив шаг, качнулось и замерло, даже более того – его согнуло пополам и повлекло в обратную сторону какой-то чудовищной силой. Шаг за шагом оно отступало, сотрясаясь и молотя руками по воздуху, и куски, отваливаясь от него, полетели стремительно в мою сторону, они проносились сбоку от меня и над головой: листья, ветки, сучья, обрубки, так что я присел на корточки, прищурив глаза и втягивая инстинктивно голову в плечи, когда крупный древесный обломок пронесся мимо со свистом. Отросток с шипами оцарапал мне запястье, а в ушах стоял тягучий, затухающий вопль нечеловеческой ярости и боли.

Обрушилась тишина, нарушаемая только какой-то тяжелой машиной, несущейся в сторону Лондона по магистрали А-595. Я медленно поднялся, сделал несколько шагов, затем побежал к деревне, выкрикивая имя дочери. Она распростерлась на обочине дороги с пятнами крови на лбу, на колене и на руке. Я отнес Эми обратно в дом, положил на кровать в ее комнате и позвонил Джеку Мейбери.




Глава 5

Шорох в траве


– На теле серьезных повреждений нет, – сказал мне Джек после полудня. – То, что мы наблюдаем сейчас, – это здоровый, нормальный сон. Ни малейших признаков сотрясения мозга. Температура нормальная. А эти царапины и синяки – сущий пустяк. Ну а с точки зрения психики… Знаешь, и в этом смысле нет оснований для беспокойства, по крайней мере в данную минуту; хотя, должен тебе признаться, я не такой уж большой специалист по части сомнамбулизма. Ты уверен, что это сомнамбулизм?

Я стоял у окна в комнате Эми и, повернувшись, сказал:

– Не знаю. Просто я предполагаю, что она действовала как лунатик. Я решил, что так оно и есть, поскольку это самое приемлемое объяснение – в общих чертах – того, что случилось. Меня разбудил стук парадной двери, я увидел, что она идет под окном, и вышел…

– Ты уже говорил про это. Что конкретно произошло, когда ты подошел к ней?

– Я окликнул ее, что было, наверное, ошибкой, но я не подумал об этом. Тут она вздрогнула, повернулась ко мне и споткнулась.

– И ударилась головой об асфальт, причем так сильно, что потеряла сознание, но… Мне вот что подумалось: ушиб сравнительно мягкий и такого удара недостаточно, чтобы нормальный здоровый человек потерял сознание. Все же почему ты находился в обеденном зале на первом этаже, а не в своей спальне?

– Я спускаюсь туда иногда. Больше уверенности, что там меня никто не побеспокоит.

– Понятно. Значит, так ты поступил и в этот раз. Ладно, я загляну к вам еще раз ближе к вечеру. Пусть пока остается в постели. Легкий обед. Посмотрим, как пойдут дела. Я знаю в больнице одного парня, очень неплохой детский психиатр, постараюсь связаться с ним завтра. Лично я сомневаюсь, что это имеет какое-то отношение к сомнамбулизму.

– А что, по-твоему, случилось с ней?

– Она притворилась лунатиком. Где-то прочитала об этом.

– Чего ради?

– Ну, привлечь к себе внимание, – сказал Джек, в полной мере испытав на мне силу своего строгого взгляда. – Однако мне пора. А ты-то как себя чувствуешь? – добавил он без особого энтузиазма.

– Превосходно. Чуть подустал.

– Постарайся особо не напрягаться сегодня. Маленькие птички больше не донимали?

– Нет. Выпить не хочешь?

– Нет, спасибо.

Он двинулся к выходу, и тут что-то толкнуло меня спросить:

– Как Диана поживает?

Джек остановился на полпути к дверям:

– Как она поживает? У нее все в порядке. А почему ты спрашиваешь?

– Так, без особой причины.

– Я вот что тебе скажу, Морис. Мне нравится видеть все в том виде, в каком оно есть. Я не люблю неурядиц, ссор и чтобы одна половина твоей жизни мешала другой половине. Я не возражаю, если кому-то хочется поразвлечься тем способом, каким им взбрело в голову, при условии, что они не начнут вести себя совсем как малые дети. Есть вопросы?

– Я точно такого же мнения, – сказал я, задавая себе вопрос, что такого могла наговорить ему Диана, но, будучи со вчерашнего дня всего лишь ее экс-любовником, я не стал особенно ломать себе голову по этому поводу.

– Ладно. Увидимся вечером.

И потом он ушел. Очень скоро после этого Эми открыла глаза – как человек, которому ужасно не хочется просыпаться после очень долгого сна. Она улыбнулась мне, затем пощупала пластырь на лбу, провела пальцами по его кромке. Мы обнялись.

– Я ходила во сне, как лунатик, да, папа?

– Ну, возможно и так. Такое может случиться с кем угодно.

– Папа, мне приснился смешной сон, – продолжила она сразу же. – Ты тоже был там.

Впервые за этот день она вымолвила больше двух слов.

– И что?

– Знаешь, мне снилось, будто я лежу здесь в постели, а ты зовешь меня. Ты велел мне встать и спуститься вниз, так я и сделала. И взяла с собой Виктора, потому что он оказался рядом. Я подумала, что ты не будешь против. Потом, когда я спустилась вниз, ты сказал мне выйти из дома, на дорогу. Я никак не могла увидеть тебя, но ты велел мне именно выйти на дорогу. И я вышла наружу, но тебя там не было, поэтому я начала искать тебя.

– Что было дальше?

– Пытаюсь вспомнить, но с этого момента вспоминается хуже. Ты сильно напугал меня, но не нарочно. Ты подошел и сказал, что мне надо отпустить Виктора и бежать в деревню, я так и сделала. По крайней мере попыталась бежать. А потом уже совсем забыла, что там случилось. Но что-то такое вспоминается… Кажется, ты вел себя очень смело, папочка. Какой-то человек гнался за мной?

– Не знаю. Это же происходило в твоем сне.

– Мне кажется, это не сон, Я ведь не спала, правда? – Она смотрела на меня в упор.

– Да, – сказал я. – Все было на самом деле.

– Я рада, папа, – сказала она, взяв меня за руку.

– Чему?

– Что ты не стал притворяться. И был храбрым. Что случилось с тем человеком?

– Он убежал. Он никогда не появится больше.

– Что случилось с Виктором? Тот человек убил его, да?

– Да. Но все произошло в одну секунду.

– Он тоже вел себя смело. На самом деле это совсем не ты приказал мне встать и спуститься вниз, правда? Что же заставило меня?

– Думаю, вот это было как раз что-то вроде сна. Ты вообразила себе… Нет, не совсем так. Дом оказался на время заколдованным, так что всех преследовали какие-то видения или странные звуки, тогда как никого здесь не было.

– Ты хочешь сказать, как те вопли на днях?

– Тот случай не единственный. Но теперь все кончено, даю тебе честное слово.

– Ладно, папа. Я верю тебе, я это хотела сказать. А где Виктор? Его не оставили там на обочине, так ведь?

– Нет. Я позаботился о нем. Я как раз еду сейчас похоронить его.

– Правильно. Снова заходи проведать меня, когда у тебя будет время.

– Хочешь, я скажу Джойс или Магдалене, чтобы они посидели у тебя?

– Нет, мне и так неплохо. Дай мне, пожалуйста, журнал про Джонатана Свифта, он вон там на столике у зеркала.

– Про Джонатана Свифта? А, ну понятно.

На обложке этого издания была помещена цветная фотография молодого человека (таким он мне показался, по крайней мере), которому еще только предстояло первый раз в жизни стричься и бриться; резкость картинки была намеренно ухудшена каким-то, без сомнения, недавно выдуманным способом, и фотографировали, очевидно, какой-то камерой ниже уровня земли или из ямы у ног объекта. Я передал журнал Эми, которая тут же открыла его и принялась читать.

– Чего бы ты хотела на обед?

– Гамбургер, фасоль в томатном соусе, жареную картошку, консервированные вишни, взбитые сливки, кока-колу… ну пожалуйста, папочка.

– А не слишком ли много? Доктор Мейбери сказал, что тебе можно только что-нибудь легкое.

– Ну, папа. Я так проголодалась. Я буду есть медленно.

– Тогда ладно. Сейчас организуем это дело.

Я спустился вниз, чтобы разыскать Дэвида, и нашел его за стойкой бара в переднем зале, куда в воскресные дни с утра традиционно стекается большое количество посетителей.

В баре было тесно от пожилых мужчин в пестрых рубашках, пинту за пинтой пьющих пиво, и не столь очевидно пожилых женщин в цветастых брючных костюмах, пьющих «Пимм». Они все разговаривали, как будто перекрикиваясь с противоположных сторон шумной улицы, но все притихли и опустили глаза в свои рюмки и кружки, увидев меня, из уважения к человеку, потерявшему кого-то из близких или же потерявшему рассудок. Дэвид в эту минуту принимал заказ у компании из шести персон, включая одинаково одетую парочку одинаковых, друг на друга похожих «голубых», и у него было такое выражение на лице, будто это стоило ему больших усилий. Он приветствовал меня с тревогой в глазах, надеясь, вне сомнений (и не без оснований), что я не стану обращаться к нему с фантастическими поручениями – не попрошу, например, забронировать номер для графа Дракулы и его супруги; его лицо заметно прояснилось, когда я всего лишь передал ему пожелания Эми и сообщил, что снова возьму в руки руководство в шесть вечера. (Я был твердо настроен покончить к тому времени во всеми делами.)

Вопрос был решен, Ник и Люси еще не появились, а Джойс нигде не было видно; я взял молоток и долото, которыми пользовался, вскрывая пол в нашей столовой, и бросил их на сиденье. Затем принес Виктора из садового сарая, где он лежал завернутый в мешковину, с тех пор как я спрятал его там рано утром. Я взял также заступ и косу. Из всех вариантов, которые я перебрал, самым разумным казалось подъехать как можно ближе к воротам кладбища, там разгрузиться, а затем перегнать грузовичок и оставить где-нибудь подальше, где он не будет привлекать внимание. Пока я осуществлял этот план, никто не видел меня; в это время дня люди сидели по пивным или у себя на кухне.

Сначала Виктор. Я быстро нашел для него удобный, укромный уголок около стены, который не виден с того места, где лежал Андерхилл, и где грунт такой, что не составило особого труда выкопать яму примерно восемнадцать дюймов в глубину. Вот он в могилке, и я сгреб землю обратно в яму, думая о том, что мне будет сильно недоставать кота. Случись это пару дней назад, я, возможно, решился бы показать его тело ветеринару в надежде установить что-нибудь о силе, убившей его, получить какие-нибудь объективные факты, которые послужат доказательством моему рассказу. Но теперь я выбросил из головы всякие такие мысли: что видел, то видел, и никогда не докажешь тому или иному человеку, что именно так все и случилось. Я разровнял и пригладил землю руками.

Вторая моя цель была куда более опасным предприятием. Я приблизительно представлял себе направление, но не место, где следует искать, и потратил более полутора часов, прочесал что-то около двадцати квадратных ярдов земли, прежде чем нашел серебряную фигурку в пучке сорной травы; думаю, здесь все-таки сыграло свою роль везение. Положив вещицу на треугольную вершину чьего-то надгробия, я взял молоток и долото и (благодаря мягкости металла) вскоре разрубил ее на полдюжины трудно узнаваемых кусочков, которые захоронил в разных углах кладбища. Сделав это, я почувствовал себя намного спокойнее, но нельзя сказать, что совсем спокойно. Потребуются еще какие-то усилия, прежде чем это состояние будет достигнуто.

Только я собрался перейти к следующему пункту моей программы, как мне в голову пришла одна мысль. Я подошел к тому месту, где был похоронен Андерхилл, бросил инструменты и помочился на его могилу.

– Так тебе, недоносок, – сказал я. – Ты хотел представить все так, будто случайно выбрал меня из всех, кто жил в гостинице после тебя. Ты просто ждал, когда Эми подрастет до того возраста, который тебе нужен, и затем постарался пробудить во мне любопытство. Но в твоем теперешнем виде ты не смог бы сделать с ней то, что сделал с теми другими бедными девочками, и поэтому попытался вместо этого убить ее. Ради забавы. Очень научный подход. Каков замысел!

Снова никем не замеченный, я вернулся к грузовику и поехал по улочкам деревни, которая в ярком солнечном свете выглядела так, будто здесь обитают самые умные и самые счастливые люди в Англии. Я остановил машину у церкви; через дорогу от нее жил наш приходский священник – в маленьком, но красивом доме, построенном во времена королевы Анны. Сад вокруг дома сильно зарос, там валялся всякий хлам, включая несколько картин в рамах, в большинстве своем сельских сцен, которые, судя по всему, перешли к пастору вместе с домом. Внутри гремела на полную мощность музыка. Я потянул ручку дверного колокольчика, и за дверью зазвучало что-то вроде электрооргана. Прошла минута, и чуть более приглаженная и причесанная разновидность Джонатана Свифта открыла дверь. Человек посмотрел на меня, продолжая что-то жевать.

– Пастор дома? – спросил я.

– А вы кто?

– Один из его прихожан.

– Его кто?

– Прихожанин. Из тех, кто живет в его приходе. Здесь поблизости. Он дома?

– Сейчас посмотрю.

Он повернулся ко мне спиной, но силуэт преподобного Тома Родни, облаченного в бирюзовую футболку и черные джинсовые брюки в обтяжку, уже показался в поле зрения за его плечом.

– Что там такое, Клифф? А… мистер Оллингтон. Вы по делу?

– Да, в общем-то, хотелось бы поговорить. Если у вас найдется свободная минута.

– Э… разумеется. Пожалуйста, проходите. Боюсь, тут у нас небольшой беспорядок. Да, мистер Оллингтон, это лорд Клифф Освестри.

– Оч пр-но, – сказал лорд Клифф.

– Привет, старина, – сказал я, не будучи уверен, приобрел ли он этот титул за какие-нибудь успехи в сфере купли-продажи или унаследовал его помимо своей воли. Первое впечатление о его манерах склоняло меня в пользу второго варианта.

– Никак не представится возможность расчистить все это дерьмо, – сказал пастор. – Мы вернулись около трех утра, и я в самом мерзком состоянии кое-как провел утреннюю службу. Клифф, дорогой мой, нельзя ли сделать чуть потише? Боюсь, что Клифф и я опять помешались немного на Бенджи. А он задевает за душу, вы так не считаете?

Мы прошли в другую комнату – что-то вроде гостиной с черными обоями на трех стенах и золотистыми на четвертой, с приземистой бамбуковой ширмой, ничего в особенности не отгораживающей, и множеством стульев, обитых замшей. Я не увидел какого-то особого «дерьма», если не считать битой посуды, которую, похоже, не уронили случайно, а швырнули с силой об пол, и предмета, напоминающего какую-то скульптурную композицию, которая совершила вынужденную посадку. Невидимый певец с сильно заложенным носом выворачивался наизнанку, чтобы взять невыразимо высокую ноту посреди мощных оркестровых всплесков. Вскоре все это затихло до невнятного бормотания, по всей очевидности благодаря вмешательству лорда Клиффа, лицезреть которого мне больше не довелось.

– Итак, какие у вас затруднения? – спросил пастор почти настоящим пасторским тоном. Такое объясняется, должно быть, невольным влиянием традиций, которые он все время пытался изживать, но иногда, как в данном случае, не слишком успешно.

– Затруднений никаких, – сказал я, елозя на своем табурете, выбирая более или менее удобное положение. – Есть две вещи, которые я хотел бы обсудить. Первая состоит в том, что в следующем месяце, как вам, возможно, известно, исполнится семьсот лет со дня основания моей гостиницы, «Лесовика».

– Да, кто-то говорил мне об этом на днях.

Этим кем-то был, должно быть, сам лукавый, поскольку я придумал семисотлетие только что. Продолжая импровизировать в том же духе, я сказал:

– Дело в том, что я собираюсь отметить это событие и организовать что-нибудь особенное, вроде вечеринки. Лето выдалось для меня очень неплохое – в финансовом смысле, я хочу сказать, – и, если и дальше будет держаться такая погода, я мог бы даже устроить что-то вроде представления у себя в саду. Время от времени у меня бывают, в общем-то, многие знаменитости, деятели эстрады, телевидения, моды, даже кое-какие политики, случается, заглядывают, и я подумал, а не пригласить ли всю эту компанию? Никогда не знаешь заранее, какие еще люди могут заявиться. Так или иначе, я хотел бы знать, а вы не хотели бы поприсутствовать? Конечно, вместе с теми вашими приятелями, кого вы сочтете нужным пригласить.

Такой блеск появляется у людей в глазах лишь тогда, когда они плачут, но пастор очень убедительно продемонстрировал, что можно обойтись и без слез.

– Молено пригласить нашего епископа? Старик будет просто в восторге.

– Можете пригласить хоть главу Независимой шотландской церкви, если вам хочется.

– Ну просто класс! – Его глаза перестали блестеть. – А какой второй вопрос?

– Ах да. Полагаю, вам известно, что в моем доме водятся привидения. И знаете, в последнее время из-за этого стало возникать много хлопот. Я хотел бы попросить вас провести богослужение для изгнания злых духов и другой нечисти.

– Если я правильно понимаю, вы шутите.

– Я говорю абсолютно серьезно.

– Ну послушайте. Вы же не хотите сказать, что и в самом деле видели призраков? Настоящих.

– Да, настоящих. Иначе я не стал бы беспокоить вас.

– Надеюсь, вы не считаете, что акт религиозного шаманства принесет какие-нибудь результаты? Хоть что-то изменится?

– Не знаю. Я хотел бы проверить это на деле. Сочту за честь, господин пастор, если вы проведете такое богослужение.

Я был уже готов сообщить ему в самых доступных выражениях, что отказ от изгнания нечистой силы означает отказ от приглашения на юбилейное празднество, но он опередил меня. Вне сомнений, пасторская деятельность хорошо научила его угадывать, где идет речь о quid pro quo,[10 - Услуга за услугу (лат.).] а точнее, он переучился в этом искусстве, потому что никакого quo[11 - Здесь: вознаграждение.] он никогда от меня не получит. На его лице (будто специально созданном для этой эмоции) явно читалось раздражение. Он спросил:

– Когда?

– Сейчас. Я на машине, тут езды три минуты.

– Ну, право, – сказал он, но без особой горячности, и сосредоточенно высчитывал что-то несколько секунд. Готов биться об заклад, пастор взвешивал, насколько недоволен будет лорд Клифф, узнав о столь срочной и эксцентричной миссии. – Ну ладно, согласен, но хочу сказать, что это просто поразительный случай – чтобы человек с вашим образованием стал жертвой таких вот нелепых предрассудков.

Но все же он довольно проворно слез со своего табурета.

– Я думаю, вам для такого случая надо одеться по чину, со всеми регалиями.

– Так вы хотите… – Лорд Клифф (догадался я) снова посетил мысли пастора, и его лицо прояснилось. – Что ж, если уж браться за дело, почему не сделать все должным образом, не так ли? Располагайтесь пока. Угощайтесь, вот фрукты. Я мигом.

На столешнице из куска необработанного сланца лежала гроздь бананов, я съел пару штук: будем считать, что сегодня я пообедал. Но я хорошо знаю по опыту, что даже после такой легкой еды нужно что-нибудь выпить. Я подошел к буфету (по всей видимости, это был именно буфет, и, надо сказать, отвратительного вида), который я заметил сразу, как только вошел в комнату. Кроме каких-то палочек, возможно благовоний, но скорее всего сигарет с марихуаной, там стояли джин, вермут, «Кампари», белый портвейн, набор отвратительных напитков, завезенных из восточного Средиземноморья, сифон с содовой водой – и ни одного стакана. Я отверг первоначальную идею сделать себе коктейль, смешав джин и вермут в пепельнице, обнаруженной неподалеку, и отхлебнул джина прямо из бутылки. Теплый джин в неразбавленном виде не назовешь нектаром, но мне удалось-таки протолкнуть его в горло, не так уж сильно поперхнувшись. Я запил его содовой, глотая, в силу необходимости, из носика сифона и в этом проявив мастерство и находчивость, затем проглотил пилюлю. По ходу дела мне пришла в голову мысль, что если Андерхилл сумел сотворить сотню пурпурно-зеленых птиц, он, конечно же, мог сотворить и одну. Не вызывало сомнений, что он воспроизводил кое-что из моих гипнагогических видений, которые посещали меня уже многие годы, – они начались задолго до того, как я переехал в «Лесовик», но в его исполнении видения представляли собой лишь жалкое подобие, подделку «оригинала»; а вот птички (я впервые осознал это) были точной копией той первой «мухи», которую я увидел в ванной, – как это похоже на него: испытать оружие, прежде чем применять его в полную силу. А потом, когда я почти забыл свой страх перед той единственной птичкой, он снова нашел, как подтолкнуть меня к выпивке, пусть и не такой обильной, как прежде.

Время шло. У противоположной стены стоял большой книжный шкаф, набитый книгами, но я оставил их без внимания, зная, что все они только разозлят меня. Я начал было всерьез подумывать о повторном налете на буфет со спиртными напитками, как в комнату вернулся преподобный Том в пасторском облачении, с чемоданчиком, обтянутым чем-то вроде белого вельвета. Похоже, он был теперь в ударе, взбодренный чем-то, имевшим место во время переодевания.

– Ну что, идем? – спросил он у меня, демонстрируя готовность движением и пожиманием плеч. Я выразил свое согласие: идем.

Как это всегда бывает по воскресеньям после трех часов, обеденный зал был пуст. Мы вошли в дом через кухню никем не замеченные, и я сразу же запер дверь, которая вела в прихожую. Пастор довольно деловито поставил чемоданчик на сервировочный стол, достал свои ризы, или как их там называют, плюс кое-какие другие аксессуары, облачился в них и вынул книгу.

– Вам повезло, что у меня нашлась вот эта книжица, – сказал он. – Не так уж часто к тебе обращаются с подобными просьбами, чтобы держать ее под рукой.

– Отлично. Можете начинать, как только у вас будет все готово.

– Ладно, понял. Я по-прежнему считаю, что все это чушь собачья, но тем не менее. О боже, – добавил он, отыскав в книге нужное место.

– Что случилось?

– Для такого дела полагается иметь святую воду.

– Разве у вас нет святой воды?

– Думаете, у меня ее целые запасы? Что бы я с ней делал? Не хранить же мне ее в доме, как портвейн, согласитесь. Одну минутку, здесь объясняется, как ее приготовить. Нам необходимо… Послушайте, ей-богу, неужели вам нужно, чтобы я разыгрывал этот спектакль? Для этого требуется…

– Если сказано про святую воду, давайте святую воду. Не будем топтаться на месте. Что вам нужно?

– А, черт. Ладно. Мне понадобится немного воды и немного соли.

Я принес из кухни полный кувшин и насыпал на тарелку немного соли из солонки на одном из обеденных столов.

– Очевидно, от нас для чего-то требуется вроде как очистить продукт. – Он наставил на соль указательный и средний палец и прочитал: – «Заклинаю тебя Господом нашим, Богом живым и святым, избавься от скверны, порождение земли, – здесь он сделал крестное знамение, – дабы могла ты очиститься от воздействия всех сатанинских сил во имя Адоная, который есть Господин ангелов и человеков…»

Я подошел к окну. Мне пришла в голову мысль еще раз поискать распятие, которое мне так и не удалось найти сегодня на рассвете, но я почти не сомневался, что, исполнив свое предназначение, оно вернулось к тому, кто дал его мне, и вместо этого стал ждать. Через пару минут очень тихий голос заговорил со мной – настолько тихий, что его можно было услышать, лишь стоя в нескольких футах от окна:

– Каковы твои намерения? Ты решил уничтожить меня?

Следя взглядом за пастором, я украдкой кивнул.

– Я укажу тебе путь, как обрести несметные богатства, ты сможешь брать любую из земных женщин себе в любовницы, у тебя будет вся слава, какую сулит война, и та, которую обещает мир, так что, прошу, оставь свои замыслы.

Я покачал головой.

– Я изгоняю все сатанинские чары и само семя зла, – читал пастор. – Я заклинаю их святою Церковью Христовой, пусть скуют их накрепко цепями и швырнут во тьму кромешную, где пребудут они до дня покаяния своего и воскресения, дабы не тревожить им слуг Господа нашего…

Когда тихий голос заговорил вновь, в нем звучал кроме мольбы еще и страх:

– Я стану ничем, ибо мне навсегда отказано в покаянии. Я стану бесполезным прахом до скончания века. Может ли поступать так один человек по отношению к другому? Вам хочется сыграть роль Господа, мистер Оллингтон? Но Господь, по крайней мере, проявил бы сострадание к тому, кто согрешил против него.

Я снова покачал головой. Мне очень хотелось сказать ему, насколько он заблуждается насчет этого последнего пункта.

– Я научу тебя спокойствию духа.

А вот это было уже заманчиво. Я повернулся спиной к пастору и уставился в окно, кусая с яростью губы. Я нарисовал себе картину: всю оставшуюся мне жизнь я не прислушиваюсь, не приглядываюсь к самому себе; не принуждаю себя, а искренне окунаюсь в поэзию, скульптуру, в свою работу, в общение с людьми; я не волочусь за женщинами; я не пью. Затем я подумал о девочке Тайлер, и девочке Дичфилд, и об Эми, и о тех, кто может оказаться следующей жертвой; лишившись лесного чудища, Андерхилл, конечно же, придумает какой-нибудь другой способ делать зло юным и беспомощным. Больше не требовалось аргументов, я ясно понимал – это мой долг, но впоследствии я не раз задавался вопросом: принятое решение продиктовано лишь тем, что посулы Андерхилла были неприемлемы в целом, или, может, все мы не так уж дорожим своей сутью и обещанные радикальные перемены, особенно направленные неоспоримо к лучшему, не обязательно покажутся нам неким самоуничтожением? Я покачал головой.

В другом конце комнаты пастор побрызгал водой на пол и продолжил:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, а также пронзенным телом и кровью Иисуса Христа – символами жизни, принесенной в жертву, и семью подсвечниками, и тем, кто, подобен Сыну Человеческому, стоит в середине подсвечников, и под знаком и символом Его святого, кровью омытого и победу дарующего креста, я изгоняю тебя…

В эту секунду я услышал протяжный, замирающий вопль безумного ужаса, прозвучавший столь же тихо, но с удивительной отчетливостью. Он замер, будто оборвавшись. У меня мурашки бежали по коже.

Пастор поднял глаза:

– Прошу прощения, вы что-то сказали?

– Нет. Заканчивайте, пожалуйста.

– С вами все в порядке?

– Естественно, а что со мной может случиться? – сказал я свирепо. В последние дни он только и делал, что донимал меня всякими расспросами! – Долго еще?

– А, понял. Всего пара фраз. Посети, о Господи, эту комнату, мы взываем к Тебе, изгони из нее все тенета, расставленные врагом Твоим; да поселятся здесь ангелы Твои, дабы оберечь нас в мире, и уповаем на благословение Твое отныне и во веки веков чрез Господа нашего Иисуса Христа, аминь. Вот и все. Надеюсь, вы удовлетворены?

– В полной мере, благодарю вас. – Я рассудил, что все только что проделанное никак не повлияет на появление той рыжеволосой женщины на втором этаже, и остался доволен; я не вынашивал планов избавиться от этой робкой, ускользающей тени. – Итак, значит, все. Я отвезу вас домой.

Минуты через две, когда я забирался уже в кабину грузовичка, где ждал пастор, меня окликнул Рамон:

– Извинения, мистер Оллингтон…

– Что такое?

– Миссис Оллингтон хотеть видеть вас, мистер Оллингтон. В дом.

– Где именно? Где?

– Вниз под лестница. В кабинет.

– Спасибо.

Я сказал пастору, что задержусь на минутку. В конторке Джойс говорила с кем-то по телефону. Она извинилась в трубку, что ей нужно идти, и закончила разговор.

– Рамон передал мне, что у тебя какое-то дело ко мне.

– Морис, мне жаль, но я ухожу от тебя.

Я посмотрел в ее большие ясные голубые глаза, но наши взгляды не встретились: хотя она и смотрела в мою сторону, но совсем не на меня.

– Понятно. Есть какая-то особая причина?

– Просто я не могу так дальше жить. Я выдохлась, у меня нет больше сил. Мне уже опротивело все.

– Что именно? Те дела, что ты ведешь по гостинице?

– Мне не нравится эта работа, но я могла бы и дальше заниматься ею; если б все остальное было иначе, у меня не возникло бы претензий.

– Что ты имеешь в виду?

– Я старалась любить тебя, но ты никогда, ни разу не пошел мне навстречу. Ты занят только своими собственными мыслями, сам решаешь, что нужно делать, когда и как делать, и эта манера у тебя никогда не меняется, независимо от того, с кем ты имеешь дело и что тебе говорят другие. И получается пустая трата – любить человека, который всегда занят только собой.

– Все последние дни у меня…

– Все последние дни были в точности похожи на все предыдущие, если уж мы заговорили об этом. Более того, я хотела сказать тебе, что когда все началось – смерть отца, привидения и прочее, а теперь еще и случай с Эми, – любой другой человек на твоем месте постарался бы проводить как можно больше времени в семье.

– Я сегодня весь день провел дома, но тебя не было нигде видно.

– А ты пытался найти меня? Нет. Только не говори, что у тебя работа, потому что работа – у каждого. Если б у тебя не было никаких дел, ты бы придумал, чем заняться. Не знаю, что ты там думаешь о людях, – это, конечно, для меня непростительно, – но одно могу точно сказать: ты ведешь себя так, будто остальные путаются у тебя под ногами. Если кто тебя и заинтересует, то лишь как партнер для секса, и таким образом ты устраняешь препятствие на своем пути. Или ты смотришь на всех, как на бутылки виски: одну допил, отставил ее в сторону, подавайте новую. Тебе только тогда бывает хорошо, когда ты делаешь что-то свое, когда хочешь чего-то своего. Как у тебя язык повернулся приглашать свою жену в постель вместе со своей любовницей? Маленький эксперимент, а? Почему бы не осуществить его? Нет ничего проще. Для этого требуются две девушки, и вот вам две девушки, как удачно. Почему бы и нет? У тебя не хватило порядочности пойти к проституткам или куда там еще, где приняты подобные эксперименты.

– Мне показалось, что это доставило тебе какое-то удовольствие.

– Да, доставило, все было чудесно, только это не имело никакого отношения к тому, что задумал ты. Диана уезжает вместе со мной.

Я понял теперь, о чем говорил сегодня утром Джек; только ему не сообщили самые существенные детали, что вполне объяснимо.

– Складывается впечатление, что ты вообще попусту теряла время со мной.

– Я была уверена, что ты скажешь что-нибудь в этом роде. Именно так ты все воспринимаешь: через секс. Секс – это все, что ты знаешь в жизни. Но секс – не самое главное для нас с нею. Вообще про секс и говорить здесь нечего. Речь идет о том, что ты чувствуешь чье-то присутствие рядом с собой. Человека, который не убегает постоянно куда-то туда, где у него более важные дела. Эми не будет особенно по мне скучать. Я мало что смогла сделать, чтобы заменить ей мать, потому что ты вообще не сделал ничего, чтобы она почувствовала себя моей дочерью. Я не уезжаю прямо сегодня. Останусь, пока ты не подыщешь кого-нибудь помогать тебе по хозяйству. У нас будет время обговорить условия развода.

– А если, предположим, я действительно попытаюсь что-нибудь в себе изменить?

– Какой толк от того, что ты попытаешься? Да ты и думать забудешь о каких-либо попытках.

Такие вот дела. Я снова посмотрел на ее глаза, на густые белокурые волосы – они и не мягкие, и не жесткие, а просто густая шапка волос, вьющихся плавной, но четко очерченной волной ото лба вниз – к широким плечам.

– Мне жаль, что так получается, Джойс.

– Ничего страшного. Я буду часто навещать тебя. Ты уверен, что в состоянии сидеть сейчас за рулем?

Я пошел. Я услышал скрежет ключа в замке и сдавленные рыдания за дверью. В тот момент было просто выше моих сил обдумывать случившееся во всех деталях, за исключением одной – мелочи, о которой я не мог не думать (по крайней мере в течение каких-то мгновений), и это касалось моего эксперимента: «Небольшой эксперимент, а? Почему бы и нет?» Может, я действительно способен думать – склонен думать – таким вот образом обо всем и обо всех вокруг? Если это правда, тогда Андерхилл, выбирая меня в качестве своего орудия, руководствовался еще кое-какими соображениями, а не только присутствием рядом со мной моей дочери Эми: он почувствовал во мне родственную душу. Мне не понравилась последняя мысль, и, неторопливо возвращаясь к грузовичку, где ждал пастор, я постарался забыть о ней.

Когда я устроился рядом с ним в кабине, преподобный отец посмотрел на меня с раздражением, более отчетливо выраженным и неприкрытым, нежели обычно:

– Надеюсь, ничего сверхсерьезного?

Я завел мотор и вырулил с автостоянки.

– Том, у меня нет слов выразить, как я благодарен вам за то, что вы нашли время для этого визита. Особенно если учесть, что сегодня воскресенье.

– А что такого особенного в воскресенье?

– Ну… Ведь у вас сегодня церковная служба. Подготовиться нужно к проповеди, разве нет?

– Уж не думаете ли вы, что я буду готовиться к проповеди для тех кочерыжек, что посещают местную церковь? Вы должны понять, что с проповедью как таковой покончено в наше время, точно так как с кружевными салфеточками и гамашами.

– И дарвинизмом.

– И дарвинизмом, совершенно верно. В любом случае сегодня лорд Клифф замещает меня в церкви. Если кто-нибудь из этих кочерыжек… Эй, а куда мы едем?

Я свернул к холмам вместо того, чтобы ехать вниз к деревне и пасторскому дому.

– Боюсь, что нам придется заскочить еще в одно место.

– Боже! Что теперь вы от меня хотите?

– Изгнать еще одну нечистую силу. В лесу здесь неподалеку.

– Вы определенно шутите, не иначе. Это займет…

– Так что вы говорили насчет лорда Клиффа?

Это сработало: я увидел, что уголки его губ поползли вверх (исключительный случай), когда он мысленно представил себе то глубокое удовлетворение, которое он получит от реакции лорда Клиффа на свое затянувшееся отсутствие. Когда мы подъехали к роще, я вручил ему граненую бутылочку из-под уксуса с нашей кухни, куда налил (без его ведома) граммов пятьдесят – шестьдесят святой воды. Пастор принял у меня воду, снова экипировался и приступил к обряду, что было с его стороны большой любезностью. Я мерил шагами поляну, отыскивая взглядом свидетельства рождения и распада лесного чудища: свежая царапина – ясеневую ветку оторвало от ствола там, куда человеку никак не дотянуться; неровная горка измятых листьев, ободранных с разных кустов и деревьев. Это были части его тела здесь, в английском лесу; должно быть, его появление на свет, его первое пробуждение к жизни случилось там, где преобладала растительность с цилиндрическими стволами и ветвями; на такой вывод, по крайней мере, наталкивали очертания теперь уже раскромсанной серебряной статуэтки. Но и облик чудища, и его сила свидетельствовали о невероятной способности приспосабливаться к совершенно новой среде.

Роща стояла очень тихая, наполненная тенями и солнцем. Речь пастора, поверхностная по сути своей и слегка раздражающая, текла своим чередом:

– Глазом ангела, клыком собаки, львиным когтем и рыбьим ртом – этими символами я повелеваю тебе: изыдь, враг радости и веселья, порождение порока; и знамением духов черной воды, белой горы и безграничной пустыни я повелеваю тебе властью Христовой отправиться немедля в место, избранное тобой…

Внезапно ярдах в десяти от нас я увидел и услышал какое-то движение травы и кустарника, бурное колебание воздуха, слишком импульсивное и хаотическое, чтобы можно было назвать его вихрем. Сначала оно охватило лишь маленький участок пространства, затем как будто стало расширяться; нет, не расширяться, а перемещаться в первые мгновения едва заметно, потом со скоростью неторопливо шагающего человека, потом быстрее и прямо в том направлении, где стоял пастор. Я побежал, обгоняя этот воздушный клубок по кривой, и оттащил пастора в сторону. Преподобный отец потерял равновесие, чуть не упал и, оперевшись на ствол дуба, негодующе глянул на меня:

– Какого черта… Что это с вами такое, мистер Эллингтон? Вы не спятили случайно? Я столько вытерпел сегодня, что едва ли…

Пока он выкладывал свои жалобы и претензии, я повернулся к нему спиной и увидел, как воздушное колебание, все набирая скорость, промчалось над тем местом, где стоял недавно пастор, и исчезло из виду за кустом падуба. Наверное, будучи приведенным в движение, оно не могло само изменить направление; возможно, выбор этого направления был случаен; возможно, колебание не несло в себе угрозы; но я был очень рад, что поступил именно так, а не иначе. Я поспешил занять позицию, с которой можно было проследить за его продвижением. К тому моменту колеблющееся марево уже достигло кромки леса.

– Идите быстро сюда, – позвал я.

– И не подумаю.

Оказавшись на открытой местности, этот феномен раздался вширь, утратил свои очертания и вскоре выдавал себя лишь слабым шевелением травы на полянке размером с теннисную площадку, а затем прекратил свое существование. Я почувствовал, как напряжение покидает мышцы, и направился обратно к пастору, который все так же держался за ствол дуба.

– Извините. Разве вы не видели его?

– Видел его? Ничего я не видел.

– Неважно. Ладно, теперь можно и в обратный путь.

– Но я еще не закончил обряд.

– Понимаю, но он уже возымел действие.

– Что? Откуда вы знаете?

Я сообразил вдруг, что под сварливостью, которая сопутствовала его эмоциям, скрывался страх, который преподобный Том испытывал по отношению ко мне, но я не мог придумать другого объяснения, которое напугало бы его в меньшей степени, и рассудил, что в любом случае капелька страха из того или иного источника ни в коей мере не повредит ему. Поэтому я пробормотал что-то насчет интуиции, заставил его сдвинуться с места и покорно терпел – сначала его продолжительные протесты, а затем обидчивое молчание, пока мы возвращались той же дорогой, какой приехали. Стоя у крыльца своего дома, он сказал примирительно:

– Если не трудно, вы заранее дайте мне знать о вашем празднестве, ладно?

«Празднестве? Празднество? Да ты спятил, приятель!» – нечто такое так и хотелось мне произнести, вколачивая слова в той буффонадной манере, которая сбивает с толку и оглушает, и я начал было хмурить брови, как шут гороховый, но затем смягчился, а вернее, решил, что так выйдет смешнее, когда обман будет осознаваться им постепенно. Так или иначе, я ответил, что выполню его просьбу, поблагодарил за оказанную услугу и поехал домой.

На автостоянке я увидел «моррис» Ника с поднятой крышкой багажника, а через секунду появился и сам Ник с двумя чемоданами, и Люси, следовавшая за ним по пятам.

– Мы поехали, папа. Надо еще забрать Джо по дороге, чтобы дома сразу уложить ее в кровать.

– Ясно. Ну… спасибо, что навестили. И за помощь.

Ник бросил взгляд на жену и сказал:

– Джойс сообщила нам. И я, и Люси – мы очень сожалеем, что так получилось. Но лично мне всегда казалось, что она тебе не пара.

– Это скорее я ей не пара.

– Ну, в любом случае… Как только сможешь выбраться, сразу давай к нам в гости. Брось ты свою гостиницу хоть ненадолго. Дай своему Дэвиду почувствовать, что такое полная ответственность.

– Спасибо. Я постараюсь.

– Не просто постарайся, а соберись и приезжай, – сказала Люси. – Ты и сам понимаешь, что нужно только захотеть. Мы будем рады твоему приезду, честное слово. В комнате для гостей сейчас очень даже мило, а Джо теперь почти не просыпается по ночам, спит до восьми утра.

Я поцеловал ее – второй раз со дня их свадьбы, но первый поцелуй и нельзя было назвать настоящим. Мы поцеловались с Ником, и они сели в машину. Перед тем как отъехать, Ник опустил стекло передней дверцы и сказал, понизив голос, чтобы Люси не услышала:

– Хотел спросить, как там с привидениями. Или все по-старому… ну, сам понимаешь…

– С привидениями покончено. Раз и навсегда. Я расскажу тебе как-нибудь об этом все подробно.

– Почему как-нибудь? В следующий же раз, как только увидимся. Пока, отец, я тебе звякну вечером. Да, Эми спрашивала, куда ты подевался. Сказала, что ей нужно поговорить с тобой кое о чем. И ты выслушай – все, что она будет говорить. И сам скажи ей что-нибудь. Прошу тебя, папа.

Когда я пришел к Эми, она сидела в кровати, а экран телевизора показывал пару малопривлекательных подсвечников, и старческий голос вопрошал:

– Разве они не прекрасны? Конец восемнадцатого века, судя по всему, работа зарубежного мастера, конечно…

– Папа, выключи его, пожалуйста.

Я выключил телевизор и присел на краешек кровати.

– Как чувствуешь себя, Эми?

– Хорошо чувствую, спасибо. Джойс уезжает от нас, да?

– Откуда ты знаешь?

– Она сама сказала мне. Она заходила, спрашивала, может, мне нужно что, и мы поболтали, и я спросила у нее, съездим ли мы в Истборн на субботу-воскресенье до конца каникул, как ездили в прошлом году, а она ответила, что ты и я, может, и поедем, а она к тому времени уже не будет с нами жить. Потом она рассказала мне все. Она расстроилась, но ничего, не плакала.

– Как странно. Вот так взять и рассказать тебе.

– Ничего странного. Ты же знаешь, как она рассказывает обо всем и совсем не думает, что это может как-то задеть тебя.

– Да, знаю.

– Похоже, тебе не очень везет с женщинами, да, папа? Наверное, у них не бывает с тобой почти никаких развлечений. Но смотри, я начала придумывать, что нам надо делать. Смотри, мне уже тринадцать. Выходить замуж я не собираюсь, пока не исполнится двадцать один год. Это еще восемь лет, а то и больше: может, мне сразу и не попадется кто-нибудь стоящий. И я смогу помогать тебе. Я уже умею неплохо готовить, и, если ты не станешь возражать, я бы работала на кухне, когда нет других дел. Я бы даже еще лучше научилась, просто наблюдая за поваром. Я могу отвечать на телефонные звонки и все такое, а когда стану постарше, смогу делать и другое, разбираться, например, с бухгалтерией. От меня будет большая помощь.

– Милая моя, спасибо тебе, – сказал я, намереваясь обнять ее, но она отстранилась и посмотрела на меня строгим взглядом:

– Папа, я серьезно. Думаешь, я говорю все это, только чтобы улучшить тебе настроение? Это у тебя такая привычка. Я на полном серьезе все обдумываю, и у меня возникают всякие мысли. Я думаю, для начала тебе нужно продать эту гостиницу – потому что здесь умер дедушка, и Джойс уезжает, и это страшилище… вчера ночью. Нам надо переехать куда-нибудь, где я смогу ходить в школу и жить дома. Кембридж, или Истборн, или что-нибудь в этом роде – такое место подошло бы нам. Ты согласен, что нам именно с этого надо начать?

– Да. Ты права. Нам надо уехать отсюда. Конечно, это будет зависеть от рынка; я имею в виду, как там будет дело обстоять с гостиницами и тавернами – в том месте, куда мы переберемся.

– Что касается гостиниц, это тебе решать. А потом, когда уже будет ясно, что мы нашли нужное место, тогда можно будет поехать туда и посмотреть насчет хорошей школы.

– Я прямо завтра начну наводить справки.

– Если у тебя будет свободное время.

– Будет, для этого я найду время.

Она потянулась ко мне, я поцеловал ее и прижал к себе. Вскоре, предложив включить для нее телевизор и получив отказ, я ушел; Эми сказала, что ей хочется посидеть и еще подумать. Мне было пора принять душ и переодеться к вечернему приему посетителей. Направляясь в ванную, я отметил, что все более или менее утряслось, стало на свои места. По крайней мере частично. Я снова чувствовал напряжение во всем теле, сердце билось тяжело, приближаясь к той точке, когда оно начнет трепетать и спотыкаться. Я также заметил (что в последнее время стало случаться со мной все чаще и чаще), каким неуклюжим я становлюсь: входя в ванную, ударился плечом о дверной косяк; потянулся к ручке душа и оцарапал суставы пальцев; уронил мыло в мыльницу, как будто спьяну, а пьяным я, конечно же, не был. Да, координация движений у меня заметно ухудшилась. Эта мысль повергла меня в невыносимое уныние, точно так как и следующая мысль – о том, что завтра начинается новая неделя и мне нужно будет позвонить в страховую компанию по поводу своего «фольксвагена», заехать в адвокатскую контору с завещанием отца, доставить мясо для кухни, положить выручку в банк, договориться о новых поставках фруктов и овощей, подготовиться к следующей неделе, которая уже не за горами. Еще уход Джойс, продажа гостиницы и поиски другой гостиницы, и еще надо найти кого-нибудь для постели.

Намного раньше, чем можно было ожидать (хотя никаких таких ожиданий у меня фактически не было), я начал понимать смысл предсказания, сделанного молодым человеком о том, что со временем я пойму ценность смерти и того, что она несет с собой. Смерть была для меня единственным способом оторваться навсегда от этого тела со всеми его лжесимптомами болезни и страха, от постоянной напряженности этого тела; от этой личности с ее безжалостностью, с ее сентиментальностью, с ее тщетными, неискренними, неосуществимыми стараниями стать лучше; от необходимости прислушиваться к своим мыслям и от необходимости считать тысячи, чтобы заглушить их; и от своего лица в зеркале. Он сказал, что я никогда не смогу освободиться от него, буду в его власти, пока стоит мир, и я поверил ему, но, умерев, я смогу освободиться от Мориса Оллингтона на куда более долгий срок.

Я надел смокинг, глотнул неразбавленного виски и спустился вниз, где меня ждали кухня, бар, столики в обеденном зале.




Послесловие

Счастливчик Эмис


В оригинале роман Кингсли Эмиса называется «The Green Man». Название обманчиво простое: переведем как «Зеленый человек», и нечего мудрить. Но я долго перебирал варианты, среди которых было «Зеленое чудище» и даже так – «Леший»… Да, он зеленый, этот книжный персонаж, но все же не человек, он – существо из веток и корней, вечно зеленое страшилище из листьев и травы, а к жизни его вызывает и к действиям побуждает своими заклинаниями – из потустороннего мира – давно умерший чернокнижник. И не только над названием пришлось ломать голову, но и над сложным «психологическим» языком, которым Кингсли Эмис решил передать сновидения и кошмары своего главного героя, кабатчика Мориса Оллингтона, и личность молодого человека, который явился герою то ли в бреду, то ли наяву, тоже озадачивала: он царь света или князь тьмы?

«Лесовику» десять лет, но он печатается впервые. Перевод был заказан петербургским издателем, у которого не хватило средств на его опубликование. В то время, десять лет назад, строилось и рушилось множество проектов; для переводчика термин «галопирующая инфляция» выражался в следующем: зримые суммы, указанные в договоре при его подписании, становились чем-то мало осязаемым к тому моменту, когда через несколько месяцев работа над переводом заканчивалась. Я переводил кое-что про пиратов, что-то про длинноногих воительниц из далекой галактики… При первом, очень поверхностном, ознакомлении с романом Кингсли Эмиса мне подумалось: а теперь что-то о призраках. Но, начав работу, я увидел, что имею дело с настоящим литератором, и у меня появилось честолюбивое желание сделать соответствующий перевод и приобщиться – после пиратов и галактических амазонок – к тому обособленно-возвышенному явлению, которое называется серьезной литературой.

Невостребованный перевод побывал в разных руках и потом оказался в журнале «Звезда», где к нему отнеслись даже с благосклонностью, но вдруг оказалось, что издательство «Академический проект» подготовило к публикации свой перевод Кингсли Эмиса, и именно «моего» романа, и если я не ведал в тот момент ни о таком издательстве, ни об их творческих планах, это только показывало мою оторванность от литературного процесса. В «Звезде», где знали обо всех прошлых и предстоящих творческих событиях, развели руками: журнальная публикация может предшествовать книжной, но не наоборот; а обо мне, кстати, стали спрашивать в «Проекте» и просили туда позвонить.

Издательство «Академический проект» находилось в то время в Пушкинском Доме, и уже само название, и тем более местоположение возвышало «Проект» над остальными ячейками и разветвлениями литературного мира, так что я сразу откликнулся на просьбу редактора показать им свою рукопись – уже хотя бы потому, что никогда не бывал в стенах Пушкинского Дома, этого храма русской словесности. В «храме» мне объяснили, что выпускают свою версию английского романа в серии «Библиотека первого перевода», материал готов к печати, но редактору хотелось бы все же уточнить кое-какие детали по моей рукописи – особенно про того молодого человека, который посланник то ли рая, то ли ада. Работа переводчицы, дебютирующей со своей работой сразу в цитадели академизма, была озаглавлена «Зеленый человек» и начиналась с удивительного слова Херц… «Вот, – подумал я, – пока я перебирал варианты и даже писал в Англию, уточняя личность и характер лесного персонажа, юное дарование смело разрубило гордиев узел: если по-английски green man, то по-русски будет зеленый человек, а как иначе? И если я заменил английское сокращение Herts длинной русской расшифровкой графство Хартфордшир, автор „академического" перевода решила, видимо, что Herts, что-то явно из населенных пунктов, он и в России Херц и не стоит рыться ради него в словарях».

Узнав, что я бывал в том месте южнее Кембриджа, где разворачиваются события романа, редактор попросил меня написать предисловие к их переводу. Лишь секунду поколебавшись, я согласился: Херц так Херц, издателю виднее, а редактору, вполне возможно, приятнее редактировать юных переводчиц, чем неюных переводчиков, это уже не мое дело, а мне выпадает счастье напечататься хоть с несколькими строчками под эгидой литературного храма.

Кстати, о начальных фразах, как там у Мандельштама: Меня преследуют две-три случайных фразы… В солидном журнале «Огонек» как-то печатали роман Грэма Грина – много лет назад, но первая фраза перевода как врезалась, так до сих пор и преследует: читателю сообщалось, что герой произведения ленчевал обычно в пабе. На нормальном русском языке это будет обедал обычно в пивной, но, видимо, их переводчица посчитала такой вариант слишком примитивным, не достойным высокохудожественного произведения. Вообще, как осла узнают по кончикам ушей, так литературные качества любого произведения очевидны по первым его фразам, иногда по одной фразе…

И вот, подбирая первую фразу для статьи, которая стала потом предисловием к переводу «Академического проекта», мне хотелось сделать ее удачной, нешаблонной и сразу «высветить» какие-нибудь особенности в биографии и творчестве Кингсли Эмиса, но под перо просилось (как выражаются плохие писатели) пресловутое определение «типичный»: типичный англичанин, типичный английский автор, выпустивший ряд добротно сделанных романов в типично английской литературной манере.

У Кингсли Эмиса типичная для Англии и, с точки зрения российского наблюдателя, благополучная судьба. В отрочестве и юности – учеба в престижных учебных заведениях. Потом какие-то искания, которые не привели ищущего на баррикады. Какое-то недовольство, которое не закончилось отстранением недовольного от работы или лишением прав, ссылкой и десятилетними раздумьями в местах не столь отдаленных. В зрелости, когда награды, почести и слава еще имеют вкус и значение, – хорошая литературная премия, Букеровская, и орден Британской империи. К старости, когда все равно приятнее получать награды, чем выносить оскорбления, возведение в рыцарское звание: с 1990 года в английских энциклопедических словарях и ежегодниках «Кто есть кто» перед именем Уильяма Кингсли Эмиса, некогда одного из «рассерженных молодых людей», ставится титул сэр, указывающий на дворянское состояние. Пролистывая биографию английского литератора, мы невольно сравниваем его жизненные перипетии с типичной судьбой литераторов российских: то заключение, то отлучение, то исключение; смерть на дуэли, каторга; нападки, а то и яростная травля; высылка, лагерь, расстрел; хождение по мукам, то есть по редакциям и издательствам, со своими творениями.

Кингсли Эмис родился в 1922 году в Лондоне, учился в Оксфордском университете, преподавал в Кембриджском. Написал и, что немаловажно, когда продолжаешь сравнение с современной ему русской литературой, опубликовал восемь сборников стихов и восемнадцать полновесных романов, куда входит представляемый читателю «Лесовик», он же «Зеленый человек» по версии, вышедшей в «Академическом проекте». Зная о литературной премии, даже двух – ведь кроме Букеровской ранее, в 1955 году, была еще премия Моэма, помня об ордене и о возведении в рыцарское достоинство, как не подумать: человек жил полной жизнью.

Если добавить, что Кингсли Эмис был на войне и остался жив, дважды женился и, похоже, к собственному удовольствию, дважды развелся, что у него два сына, один из которых тоже литератор, теперь хорошо известный в Англии, и кроме сыновей еще дочь, – сложив все это и взвесив, так и хочется воскликнуть: счастливчик Эмис! Причем сказать это без той иронии, которая была заложена в название романа «Счастливчик Джим» – первого романа, написанного Кингсли Эмисом в 1954 году, и, снова не удержусь от подчеркивания, тут же напечатанного без предварительных обсуждений с пристрастием на высоких литературных и политических уровнях вплоть до центрального комитета правящей партии, и принесшего известность автору – молодому человеку из среды так называемых «рассерженных».

Как и большинство английских литераторов, начиная, наверное, с Чосера, включая Шекспира и Диккенса, Эмис любит иронизировать, шутить, ставить своих персонажей в комические ситуации. В подобных ситуациях не раз оказывается и главный герой «Лесовика» – трактирщик Морис Оллингтон, своего рода Пантагрюэль, постоянно подогревающий себя спиртным, любитель разного рода исследований и изысканий – от сортов и видов спиртного до истории своего постоялого двора, от прелестей женского тела до скульптуры. Вполне комичной можно считать ту пикантную сцену, когда любвеобильному Морису после всякого рода маневров и приготовлений удается уложить в постель сразу двух женщин – свою жену и ее подругу. Честно говоря, читая это место, я опасался, что у автора не хватит такта вовремя остановиться и он «уронит» себя, сбившись, как это получается у большого числа пишущих, на хорошо известные мелколитературные приемы, с помощью которых «принято» живописать физиологию любви. Гадая, чем кончится «маленькая оргия» Мориса с Джойс и Дианой и как выпутается из созданной им ситуации, нет, не наш любитель женской плоти Морис, а наш любитель английской словесности Эмис, я ошибся, не угадал – он «выпутался» самым неожиданным для меня образом: все «искания» Мориса оказываются тщетными и обнаруживается, что он третий лишний в этом любовном треугольнике, и ему ничего не остается, как послать своим «партнершам» воздушный поцелуй, выйти из гостиничного номера и повесить на дверь табличку: «Не беспокоить». Я заговорил об этом эпизоде, потому что на любовных сценах, будь то невинные романтические вздохи под луной или вздохи иного рода под гостиничными простынями, «проверяется» каждый литератор. Кингсли Эмис не стесняется раздевать своих героев в «Лесовике», но «решение» любовных сцен, их второплановость по отношению к основной сюжетной линии и позволяет сейчас обсуждать роман не как продукт потребления для самой «широкой» публики, которую, среди прочего, нужно обязательно «попользовать насчет клубнички», но как добротное литературное произведение с запоминающимися событиями, вполне «выпуклыми» характерами и некоторыми мотивами, которые заставляют вспомнить об известном произведении Франсуа Рабле. Хотя, замечу в скобках, лично я, и как переводчик, и как читатель, предпочел бы не столь подробную детализацию с замахом на медицинский профессионализм во время исследований человеческого сознания и подсознания.

Эмису посчастливилось еще и в том, что он не читал статей, посвященных его творчеству советской «энциклопедистикой». Готовя свое вступительное слово к изданию «Зеленого человека», я не собирался делать скрупулезное литературоведческое исследование, не стал соскребать по книжно-журнальным сусекам все, что имелось у нас на тот момент по творчеству Эмиса, я обратился только к «академическому» источнику информации под названием «Краткая литературная энциклопедия» – издание 1975 года; раскрыть какие-нибудь более современные и менее предвзятые русские источники по истории литературы тогда, в 1995 году, еще не представлялось возможным – за отсутствием оных. Под предвзятостью я имею в виду ту «четкую классовую оценку», которую должен был давать любому явлению любой советский справочник.

И «Литературная энциклопедия» давала оценку английскому литератору с выверенных классовых позиций:

«В романе „Счастливчик Джим", 1954 (русский пер. 1958 г.), Кингсли Эмис высмеивает ханжество и косность английской провинции. Это злой сатирик и критик буржуазных нравов (романы „Вынь да положь", „Девушка, 20 лет")… Эмис зло издевается над шпиономанией, высмеивает военную истерию (роман „Лига против смерти", 1966)… В середине 60-х годов взгляды Эмиса правеют, он пишет апологию реакционного шпионского романа Иэна Флеминга („Досье Джеймса Бонда", 1966), а после смерти Флеминга пытается „продолжить" его серию книг об агенте 007 („Полковник Сан", 1968, опубликованный под псевдонимом Р. Маркхэм)…»

Мне вспомнилось: я тоже был когда-то молодым, сердитым, учился некоторое время в Кембридже, обедал как-то в придорожном трактире под названием «The Green Man»… Было это в 1973 году. Когда мы возвращались в Советский Союз, таможенники в Шереметьево, пропуская без досмотра наши многочисленные сумки, чемоданы и пакеты, задавали только один вопрос: «Флеминга не везем?» Создавалось впечатление, что в сводном «черном» списке зарубежной, «западной», продукции, как материальной, так и нематериальной, запрещенной к ввозу в СССР, первым пунктом значился «ярый антисоветчик» Ян Флеминг со своей «шпионской стряпней» о «пресловутом» Джеймсе Бонде.

Как раз за день до отлета из Лондона я, проходя по улице мимо кинотеатра, увидел случайно название только что вышедшего нового фильма об агенте 007, купил билет и поприсутствовал на просмотре низкопробной, по терминологии тех лет, антисоветчины, тогда как посещать такие просмотры «не рекомендовалось». Ничего особо низкопробного в новой картине, как и в нескольких других, виденных ранее по английскому телевидению и в кембриджских кинотеатрах, я не заметил. Точно как и ничего особо «антисоветского». И пошел я в кино совсем не потому, что «потянуло на запретное», а как-то так затек в зал, втянутый толпой, – то ли ухватить напоследок еще чего-нибудь английского, на английском языке, то ли убить время, хотя убивать его, я чувствовал, было на самом деле непростительным занятием; и следя за красочными, экзотическими, незамысловатыми, выдуманными от начала до конца приключениями секретного агента Бонда, я продолжал думать, даже мучиться – теми же злыми мыслями, что «сердитый» Джим Диксон в «Счастливчике Джиме»: ты чувствуешь в себе необыкновенные силы, но тебе мешают, тебе не дают, загораживают путь, к тебе лезут с глупыми советами, наставлениями и ограничениями… Я не вез книжек Флеминга в багаже; один из наших студентов купил в Англии «Доктора Живаго», но брать с собой не рискнул: роман Бориса Пастернака был тоже в числе запрещенных. И вот вопрос таможенников – взрослых серьезных людей, занимающих ответственные посты и занятых, по логике, ответственной работой, – они, официально представляющие великую ядерную державу, спрашивают официально о каких-то «запретных» книжках; что по сравнению с этим провинциальное английское ханжество и косность, на которое упирал в своем социальном романе Кингсли Эмис? – по сравнению с борьбой огромного «нерушимого» государства со своими «главными врагами» – сочинителем Флемингом, прозаиком Солженицыным, поэтами Пастернаком и Бродским.

Статья в застарелой, но некогда авторитетной «Литературной энциклопедии» давала понять, что писатель Кингсли Эмис, по большому счету, тоже недруг. Статья была написана как будто только для этого – оправдаться за некоторый «недогляд», допущенный в 50-е годы уж не знаю какими советскими службами: иностранный автор ввел передовую общественность в заблуждение своим «Джимом», человеку поверили – поскольку он критикует пороки буржуазного строя, ему оказали честь – перевели на русский язык (выдержав для надежности четыре года после публикации оригинала), его обласкали вниманием – «молодого и сердитого», «злого сатирика» буржуазной действительности, а он отплатил черной неблагодарностью – отошел вправо, оказался почитателем Флеминга, «реакционным апологетом» и продолжателем его шпионского сериала! В более современном издании «Энциклопедического словаря» по Кингсли Эмису дополнительно проходились за «натуралистическое изображение патологических состояний» (роман «Конец», 1974); на этом «ознакомление» советского читателя с творчеством Кингсли Эмиса обрывалось; читателя, видимо, подталкивали к мысли, что «Счастливчик Джим» остался единственным литературным достижением Эмиса, а после «Досье Джеймса Бонда» наступил неизбежный закат и духовная смерть бывшего «молодого и сердитого». А поскольку закат и, главное, «отход вправо», не стоит искать дальнейших встреч с духовно почившим сочинителем.

Кингсли Эмис совсем перестал упоминаться после выхода в свет в 1980 году еще одного «реакционного» романа – «Игра в прятки по-русски», в оригинале «Russian Hide-and-Seek». Автор заглядывал в будущее, в XXI век, и видел там свою зеленую Англию окраинной провинцией Красной России. Среди персонажей «Игры» – Александр Петровский, молодой, «блестящий» офицер, и Соня Коротченко – жена высокопоставленного чиновника, дама большегрудая и в любовных играх ненасытная; Соня расставляет амурные сети, Александр в них запутывается… В офицерской столовой Александр, Дмитрий, Виктор и Всеволод за завтраком обсуждают последние новости, пересыпая речь казарменной бранью… Мадам Табидзе крупно выигрывает за карточным столом, в то время как ее муж, полковник Табидзе, рассуждает о справедливости: «Ее нет. Все, что есть, все, что было в прошлом, – это цепь более или менее несправедливых действий, событий и государственных актов, а параллельно им живет идея справедливости. Во имя этой идеи совершаются все несправедливости. Возьмите любую форму рабства и идею свободы, возьмите варварские преступления во имя прогресса…»

Прямо какие-то толстовские, куприновско-бунинские мотивы! – но события имеют место не под Курском или Орлом, а в английской провинции, на английской земле, которую, как считает после определенных раздумий Александр Петровский, надо вернуть англичанам. Начиная действовать, он не подозревает, что попадет в куда более опасные сети, расставленные не Соней, а ее мужем, старшим офицером госбезопасности…

Но вернемся к «Лесовику». Его появление в 1969 году было встречено английской критикой «положительно», но без того горячего внимания, которое ранее заслужил «Счастливчик Джим», а после него, скажем, «Девушка, 20 лет». По-моему, критика не усмотрела в «Зеленом человеке» того, что она так любила усматривать в эпоху политического противостояния, – злободневности. «Счастливчик Джим» был злободневен, в нем – столкновение «передовых» детей с закоснелыми отцами. «Один толстый англичанин» – в нем тоже болезненная тема: давнее сравнение-противопоставление всего английского всему американскому. «Игра в прятки по-русски» – это о «красной угрозе», на тот момент куда уж актуальнее! А вот «Лесовик» – это о потустороннем, о подсознательном, то есть о чем-то «отвлеченном».

На мой взгляд, отсутствие злободневности – как раз тот большой плюс, который по прошествии лет выделил «Лесовика» из всего Эмисом написанного, и позволю себе сделать предсказание, что по истечении еще какого-то времени «Лесовик» поднимется на более высокое место в длинном списке эмисовских произведений. Мне показалось неслучайным, что знакомство русских читателей с Эмисом или, скажем так, возобновление знакомства началось в 1995 году с зтого произведения, пусть даже не в моем переводе: злободневность, включая «советскую угрозу», теряла свою остроту, и на первый план выступали художественность и фантастика. Но уже не та псевдонаучная фантастика про межзвездные стычки с применением лазеров, бластеров и скорчеров, а та фантастическая мистика-реальность, которую в России ценит определенный класс читателей, хорошо зная ее по шагам командора в пушкинском «Каменном госте», по гоголевскому «Вию», по «Мастеру и Маргарите» Булгакова; из нашей недавней классики сразу вспоминается «Понедельник начинается в субботу» братьев Стругацких. В романе Эмиса привидение рыжеволосой женщины, дух Томаса Андерхилла и, наконец, само зеленое существо, леший, лесное чудище из сучков, веток, прутьев и листьев – все эти образы из мира сверхъестественного вводятся в повествование и действуют в нем с естественностью остальных, «живых», персонажей – Мориса, его жены Джойс, его дочери Эми… Чудо в произведениях искусства не требует научно-логических объяснений (уже хотя бы потому, что все искусство в целом – явление искусственное); и вот мы видим Мориса, беседующего с самим князем тьмы, который скромно и по-современному выступает прилично одетым, здраво рассуждающим молодым человеком, а не рогато-хвостатым исчадием ада, изрыгающим пламя и проклятия.

Расследование, предпринятое Морисом, чтобы разгадать тайну Андерхилла и противостоять его «дьявольским козням», ведется по всем правилам английского детектива: смерть отца Мориса (так на него подействовало видение рыжеволосой женщины в старинном платье), «контакты» самого Мориса с Томасом Андерхиллом, развратным чернокнижником из далекого прошлого, выкапывание останков Андерхилла, нападение зеленого страшилища на Эми, – короче говоря, завязка, перипетии, кульминация и развязка, – все происходит на узко ограниченном пространстве, внутри стен постоялого двора, под его стенами, в ближайшем соседстве с ними. Лишь один раз Морис для продолжения своих расследований отправляется в «дальний» путь – в Кембридж, который всего лишь в получасе езды: там, в колледже Всех Святых, – библиотека, а в библиотеке сохранилась рукопись, дневник чернокнижника, а в том дневнике, возможно, разгадка, каким образом Андерхилл спас свое тело от тления и приобрел власть над лесным зеленым чудищем.

…«Потом возник город, где никогда не увидишь людских толп… и вот потянулись хорошо знакомые ориентиры: Технические лаборатории, Адденбрукская больница, улица Фитцуильям… Питерхаус… Продолговатое здание колледжа Святого Матфея… Тут и там внешняя стена была украшена лозунгами, написанными мелом и известкой: „Имущество колледжей – в общественное владение!" „Бастуем в голом виде: Гэртон, 14.30 субб."»…

В более позднем 1973 году, когда я ходил теми улочками мимо «знакомых ориентиров», на той стене было выведено уже не мелом, а едкой краской из баллончика не нудистско-экспроприаторский протест, а упадническое: «Завтрашний день отменяется – поскольку он не представляет никакого интереса». «Сердитое» поколение к тому времени уже кануло в прошлое, брюки в дудочку сменились джинсами-клеш, длинными волосами, цветочком на щеке, на смену бунтарству пришло демонстративно-безразличное возлежание на траве городского парка, ничегонеделанье с покуриванием «травки» – наступила эпоха хиппи.

Уже несколько раз «помянув» сердитых молодых людей, я чувствую, что слишком широко раздвигаю границы уже устоявшегося термина, который относится к довольно четко очерченному литературному явлению. Необходимо уточнение: сердитость, проявляемая с большей или меньшей энергией, характерна для каждого нового поколения, здесь действует хрестоматийное гегелевское «отрицание отрицания», а вот «рассерженные молодые люди» (angry young men) – это конкретно группа, а точнее, ряд именно британских авторов, появившихся, возникших после десятилетия «пустоты», образовавшейся в искусстве из-за Второй мировой войны. В число «рассерженных» входили Кингсли Эмис, Джон Осборн, известный прежде всего по пьесе «Оглянись во гневе» (1957), Джон Брейн, роман которого «Комната наверху», или, в другом переводе, «Путь наверх», очень даже популяризировался в Советском Союзе – в связи с вышеупомянутой «критикой буржуазной действительности», Джон Уэйн, чей роман «Спеши вниз» (1953) тоже отражает мироощущение «рассерженных», Колин Уилсон с его «антигероем» Джимми Портером (роман «Посторонний», 1956); это объединение нескольких писателей под одним названием носит довольно условный характер, поскольку они не оформляли своего творческого единства разными документами и совместными акциями, как Советский Союз писателей; некоторые английские источники включают в круг «рассерженных» Алана Силлитоу и даже Айрис Мердок. События в их произведениях вращаются вокруг одинокого героя, точнее, антигероя, он без корней, «со стороны», или, как говорят в России, «не местный», – к примеру, тот же «счастливчик» Джим Диксон; действие происходит в провинции, в английской «глубинке», герой конфликтует с начальством, с окружением – людьми консервативными, пошлыми обывателями, его поза – сардоническая усмешка, нежелание смешиваться с местными им презираемыми «сливками». И еще существенная деталь: деятельность «рассерженных» ограничивается 50-ми годами; позднее перечисленные писатели отошли от указанного героя и темы. Сегодняшним наблюдателем движение «рассерженных» воспринимается иначе, чем современниками-пятидесятниками, возникает желание произвести «переоценку» их литературного наследия, но это не входит в задачу автора данного очерка, поэтому ограничусь личным, в общем-то субъективным высказыванием по поводу нашего уважаемого Кингсли Эмиса: хорошо, что он перестал быть «рассерженным», и настроением его творчества стало не единичное чувство, сердитость, а все многообразие чувств, присущих человеку.

«Жесток гнев, неукротима ярость» – это из Библии. «На сердитых воду возят» – это из простонародных речений, вспомнившихся в связи с упоминанием осборновского «Оглянись во гневе»; писатель должен садиться за письменный стол со спокойной душой и спокойными мыслями – это рекомендация Чехова. В том, что Кингсли Эмис политически поправел, английские источники вторили советской «Литературной энциклопедии», но только не делая при этом оценки с классовых позиций, а просто констатируя факт. Повторяю, мне кажется куда более важным не политическая, а литературная переориентация Кингсли Эмиса, отказ от героя и темы ради героев и тем. В 1979 году в одном из своих выступлений по радио Эмис высказал мысль, к которой он пришел сам и к которой должен прийти рано или поздно любой человек, желающий писать художественную литературу, а не «откликаться» на те или иные события или состояния в обществе: «Пусть это прозвучит банально, но, по мере того как проходят годы, писательство становится для меня все больше и больше литературным упражнением; составление словесных рисунков стало намного важнее, чем высказывание своих наблюдений о жизни, куда более важным занятием, чем попытки изменить общество».

Составляя предисловие и знакомясь с полным списком всех вещей, написанных Эмисом, я обнаружил, что мое знакомство с ним состоялось еще в студенческие годы: читая тогда по-английски «шпионский» роман «Полковник Сун» некоего Роберта Маркхэма, подражателя и продолжателя Яна Флеминга, я не знал, что Маркхэм – это на самом деле неутомимый Кингсли Эмис. Неутомимый – потому что помимо чисто художественных произведений Эмис написал кучу «беллетристики», как он ее называл: «Социализм и интеллектуалы», «Редьярд Киплинг и его мир», «Загадка Джейн Остин», обзор научной фантастики «Новый атлас преисподней» и многое другое, в том числе исследование об алкогольных напитках и «культуре пития» (вот откуда такое удивительное знание «темы» при работе над портретом трактирщика Мориса); он редактировал также оксфордское издание английской поэзии, избранную фантастику в пяти томах и даже песенник («Песни Великобритании»)!

Итак, «Зеленый человек» был напечатан в 1995 году в «Академическом проекте», я получил свой экземпляр издания, где красовались все наши имена – имя автора в оригинале (правда, не как Amis, a как Emis) и в переводе, имя переводчицы, осилившей серьезную литературную работу, и имя человека, написавшего предисловие: таким вот образом мне посчастливилось присоседиться к обособленно-возвышенным литературным эмпиреям.

После этого я если и вспоминал «Лесовика», оказавшись на подступах к какому-либо издателю, то делал это вяло и без особой надежды. Знающие люди тут же вспоминали, что перевод этого романа уже печатался… Да, публикация – важнейший момент в среде пишущих людей, особенно публикация первого, всех опередившего перевода, что бы там ни говорили, что бы там ни писала Эмили Дикинсон, уверяя читателя, точнее, саму себя, что публикация постыдна, – мол, это все равно что продавать свой разум с молотка…

Прошло полдесятилетия; и закончился целый век, в связи с чем на разных уровнях литературного сообщества состоялись опросы и, так сказать, подведение итогов: кто лучший писатель столетия? кто самый лучший из ста литераторов? а самое лучшее художественное произведение XX века? какой роман возглавит список? Помню, списки возглавлял Джеймс Джойс, автор, достойный любого почетного места, с творением «Улисс», которое романом не является и лишь отдельные куски которого можно считать художественной прозой. Понятно, не я один усомнился тогда, в 2000 году: а судьи кто? Понятно, что все мы не без образования, как выразился Гоголь: кто читал «Людмилу» Жуковского, кто «Петербургские ведомости», кто вовсе ничего не читал; но, даже если вы ничего не читали, а только перелистывали глянцевые журнальчики с голыми девицами, в ответ на умный вопрос, заданный каким-нибудь литературным обозрением, вы сделаете умное лицо и дадите умный ответ, вспомнив, что вам говорил что-то такое об «Улиссе» некий интеллектуал, который компенсирует отсутствие простых и понятных мыслей словесной невнятицей и ищет этой невнятицы у литераторов, впадающих к старости в словесно-маразматические игры с самим собой.

Меня никто не спросил, но если бы и спросили, я не знаю, на какое место поставить, как оценить в сравнении с другими литераторами и Кингсли Эмиса в целом, и роман «Лесовик» в отдельности… В советское время угнетало отсутствие книг, теперь, честно говоря, угнетает их обилие: столько всего, никогда не перечесть! На полке книжного магазина, плотно уставленного самыми разнообразными изданиями самых разнообразных авторов, я увидел не так давно имя Кингсли Эмиса и подумал в первый момент, и, честно говоря, с долей зависти: вот, «Зеленого человека» уже переиздают в глянцевой суперобложке… Нет, на полке оказался совсем другой роман, «Русская девушка». Да, авторов стало много, таких, о которых у нас или мало знали, или совсем не знали, и какого качества стали издания – и белая бумага, и ровный переплет, и глянец… Что было нарисовано на суперобложке? Как что, нетрудно догадаться: там была фотография голой девицы, видимо, той самой русской девушки, о которой заинтересованный читатель прочтет в предлагаемом романе. А без обнаженной девицы вы еще попробуйте продать, книга будет валяться без движения месяцы и годы…

Когда-то давно и в другой стране, в Англии, мы останавливались на обед в маленькой деревушке к югу от Кембриджа, в таверне с вывеской, на которой было написано «The Green Man» и красовалась густо-зеленая личина зеленого человека – утопленника или водяного, как подумалось мне тогда, лесного чудища, лешего, персонажа из местных преданий, как выяснилось позже. Позже – это через десять лет, когда мне говорят: «Есть такой роман, называется „Зеленый человек", возьметесь его перевести?» Совпадение. И потом, «Полковник Сун», тот шпионский роман с Джеймсом Бондом, который я читал в студенческие годы, оказалось, что его автор – этот самый Кингсли Эмис, чье произведение я теперь перевожу, уже перевел. Тоже совпадение. А потом я еще раз оказался как-то в Англии, остановился на один день у малознакомых людей, и вдруг у них по телевизору, именно в тот вечер, показывают фильм, что-то стало узнаваться: непонятное чудище бродит ночью под стенами трактира и вдоль кладбищенской ограды, дожидаясь, когда злая воля его хозяина повелит ему пустить в ход свою немую, грубую силу… Англичане сняли как раз перед этим новый фильм по роману Эмиса, и вот «Лесовик» снова напомнил мне о себе… Ну и что? И даже то, что рукопись не потерялась за десять лет, несмотря на переезды, и не исчезла с магнитного диска, несмотря на многократные поломки, замены отдельных деталей и компьютера в целом, все равно это все совпадения. Не верю в мистику, которая якобы присутствует где-то рядом с нами, под знамя которой шарлатаны собирают невежд, кликуш и легко внушаемых дамочек; но верю в мистику художественного образа и в мистическую силу искусственно составленных слов; и когда не из реальности, а с книжной страницы раздаются шаги командора и Вий требует: «Подымите мне веки: не вижу!» – когда князь тьмы является с предложением заложить ему душу, и на календаре уже в субботу проступает понедельник, и лесное страшило гонится по пятам, прожигая вам спину глазами-гнилушками, вас встряхивает, пусть и ненадолго, и возносит над обыденностью, и мыслям дается ход, и одна из них: оглянись, и лучше не во гневе, всмотрись – в себя, в окружающих, в историю своего дома, в злую волю и грубых исполнителей, в судьбы авторов и книг; мыслям дан ход и помыслам – движение, пусть даже недолговечное, и кажется, пусть даже обманчиво, что твоя личная судьба важнее всех остальных и ты сможешь нагнать упущенное, воплотить несбывшееся, увековечить все сущее, выразить невыразимое и объять необъятное.

Константин Васильев


notes



Примечания





1


По Фаренгейту; т. е. примерно 27"С. (Здесь и далее – примечания переводчика.)




2


Сорт хереса.




3


В англосаксонском праве – письменное показание под присягой.




4


Диатриба – рассуждение на философско-моральную тему.




5


Катамит (от др. – греч. Ганимед) – мальчик-наложник.




6


Приветствую тебя, мой ученейший друг (лат.).




7


Гладстон, Уильям (1809–1898) – английский политический деятель.




8


Арнольд, Томас (1795–1842) – проповедник и с 1828 года директор школы-интерната в городе Регби.




9


Графство в Ирландии.




10


Услуга за услугу (лат.).




11


Здесь: вознаграждение.